«Сайт фараона»

Татьяна Грай Сайт фараона

Пролог

По бесконечным подземным лабиринтам множества гробниц ползли и ползли десятки и сотни грабителей — целеустремленных, как бесчисленные муравьи, и таких же упорных в достижении цели и не способных отступить гробницы привлекали их, как привлекают пчел цветки-медоносы, как магнит притягивает железную стружку их скользкие от пота тела протискивались в узкие каменные щели, их глаза горели в темноте алчным огнем они жадно хватали пересохшими ртами воздух, которого так мало было в подземных лабиринтах зачастую они попадались в ловушки, расставленные древними строителями гробниц, и бесследно исчезали во мраке, не успев ни испугаться, ни вскрикнуть. Но они находили то, что искали.

Часть первая. БЕЗЫМЯННЫЙ ПУТЬ Глава первая

Сквозь глубокий и пустой сон ему почудилось нечто странное, и он усердно начал просыпаться, собирая воедино расползшиеся мысли и оглохшие ощущения. Однако почему-то ему это очень долго не удавалось, и в конце концов, основательно разозлившись, он рывком выбросил себя из сна. И замер, не открывая глаз, приказав телу не шевелиться. Потому что не мог понять, где он находится. Не дома. Не в своей спальне. Он не мог вспомнить прямо сейчас, какие ощущения вызывала у него собственная постель, но был уверен: это не она. Под ним слегка подрагивало что-то довольно жесткое. В следующее мгновение его слух уловил шум… ритмичное постукивание, звяканье железа…

Он что, в поезде?

Осторожно приоткрыв один глаз, он попытался оценить обстановку. Но ничего не увидел, потому что вокруг было темно. Он открыл второй глаз. Темно… да, но время от времени в этой темноте рождаются чуть более светлые мгновения. Приподняв голову над сбившейся в ком подушкой, он всмотрелся в окружавшее его чужое и непонятное пространство. Да, это и в самом деле купе поезда. Но как он сюда попал?…

Он сел, включил ночник над головой и неторопливо распутал обвившееся вокруг его ног клетчатое шерстяное одеяло, пахнувшее пылью и дезинфекцией. Любопытно… он что, напился вдрызг и сел в поезд, чтобы очутиться в Ленинграде, в чужой квартире? Но в фильме вроде бы был самолет, да и он не актер Мягков… А кто он?

Вопрос оказался ему не по силам.

Он не мог вспомнить, кто он таков, как его зовут и откуда он родом.

Но почему-то его это ничуть не озаботило. Он решил, что разберется с деталями позже. А сейчас ему хотелось понять, куда его везет поезд. И зачем. И есть ли вообще цель и смысл у всего происходящего.

На первый взгляд казалось, что ни смысла, ни цели нет. Но это ровным счетом ничего не значило. Цель могла оказаться просто-напросто забытой — ведь забыл же он многое другое… а смысл, если он напрямую связан с целью, раскроется лишь тогда, когда ему удастся связать все оборванные нити.

Но кто их оборвал? Он сам? Или кто-то другой?

На нижней полке напротив него кто-то спал, укрывшись с головой. Он присмотрелся. Темное одеяло плотно окутывало небольшое тело, худое острое плечо выпирало, как обглоданная куриная дужка… подросток? Похоже на то. А может быть, наоборот — миниатюрный старичок или старушка… вообще миниатюрный человек. А сам он каков?…

Он вытянул вперед правую руку и в неустойчивом свете ночника принялся рассматривать ее. Сжал пальцы в кулак. Ничего себе кулачок, не слабый. Таким можно неплохо врезать. Если он умеет, конечно. Но этот вопрос тоже лучше пока оставить без ответа. Мышцы в общем… да, весьма и весьма. Он напряг мускулы, повел плечом… потом перевел взгляд на торс, живот, бедра… ну, похоже, тело выглядит вполне прилично для мужика… каких лет? Он и этого не знал.

Он вытянул шею и заглянул на верхнюю полку напротив. Никого. Только свернутый толстым пыльным рулетом полосатый казенный матрас, да еще нечто, завернутое в газету и небрежно перевязанное толстой пушистой ниткой, то ли темно-красной, то ли коричневой — в свете ночника разобрать цвет было невозможно. Книга? Коробка конфет? Ладно, это неважно.

Спустив ноги на пол, он встал и осмотрел полку над собой. Тоже никого. Полосатый близнец матраса напротив и ничего больше. Значит, его собственные вещи — если они вообще у него имеются, — лежат под полкой, в рундуке. А может быть…

Он сунул руку под подушку. Ага, что-то есть.

Он вытащил это «что-то», и оно оказалось книгой в мягком, затрепанном донельзя переплете. Дин Кунц. «Тик-так».

Хоть убей, он не знал, читал ли он эту книгу. И если читал — то когда. Даже имя автора ничего ему не говорило. Но ведь он купил этот роман, а значит, хотел его прочесть… когда купил? Где? Впрочем, книжка уж очень старая… но он мог купить ее в «Букинисте», а может быть, просто взял почитать у кого-то из своих знакомых или друзей? Вспомнить бы хоть одного…

Вопросов было слишком много. И он снова решил не пытаться сразу искать ответ на каждый из них. Где-то в глубине его сознания затаилась маленькая мысль: вспомнится в свое время. А пока пусть все идет, как идет. Не нужно нажимать на реальность. Реальность слишком упруга, он это ощущал, и любой нажим на нее может привести к неприятностям. Сила действия равна силе противодействия. Мягче живи, мягче…

Почему у него возникла такая мысль?…

Он отбросил и этот вопрос как несущественный.

Куда важнее сейчас было выяснить, как его зовут и откуда и куда он едет. Даже «зачем» могло подождать.

Наверное, в его вещах (если у него были с собой хоть какие-нибудь вещи) могли найтись документы… или, возможно, предметы, способные пробудить его память. Фотография, например. Записная книжка. Книга… впрочем, одну книгу он уже обнаружил. Но результатов это не принесло. Никаких.

Он задумчиво посмотрел на спящее напротив тело под клетчатым одеялом. Если прямо сейчас он полезет под полку, начнет шарить там в поисках вещей, которые то ли найдутся, то ли нет, — попутчик может проснуться. Стоит ли будить постороннего человека среди ночи… а кстати, который час?

Он взглянул на свою левую руку, ожидая увидеть на ней часы, однако часов не было. Но кожа запястья хранила ощущение широкого металлического браслета, привычного ей.

Часы нашлись в следующую минуту — они лежали на столике, прижавшись к оконной раме, прикрытые плотно задернутыми белыми занавесочками. Это были явно очень дорогие часы, эффектные, сверкающие даже в полутьме ночного купе… он поднес их вплотную к ночнику, всмотрелся. «Ролекс». Ничего себе! Откуда-то он знал, что такая вещь стоит огромных денег. Значит, он богатый человек? Он еще раз осмотрел себя. Обычная копеечная футболка, с виду то ли турецкая, то ли вообще индийская… он не знал, каким образом он определил это… поношенные спортивные штаны, что-то вроде китайских «Adidas»… Легкие туфли, в которые он машинально сунул ноги, тоже оказались китайского производства. Но если на нем такая дешевая одежда, то почему у него такие дорогие часы? Он их купил? Или ему их подарили?

После, все ответы — после…

Ночь близилась к концу, «Ролекс» показывал пятнадцать минут пятого. Если сейчас лето — скоро начнет светать. Если зима… да нет же, какая зима? Он отодвинул занавеску и прижался лицом к окну, за которым уносилась назад темнота. Стекло было прохладным, но от него вовсе не несло зимней стужей. Конечно, лето. Он и одет по-летнему. Может быть, он едет в отпуск? Тогда он где-то работает, служит… где? Какова его специальность? Чем он вообще занимается в этой жизни? В этой жизни…

Он снова замер на несколько минут и тщательно обдумал возникшую в уме формулировку. Эта жизнь… а что, есть и другая? Ну… почему бы и нет? Идея другой жизни не может быть признана изначально дефектной. Все зависит от исходной точки рассуждений. Если мы принимаем сознание за нематериальное явление, то материальных, телесных жизней может быть сколько угодно, поскольку после распада одной вещественной формации невещественный поток ума может преспокойно создать для себя новый физический носитель. Ладно, об этом тоже лучше подумать в более отчетливые времена. И при более отчетливом освещении, решил он и тихонько рассмеялся. А то и мысли не разглядеть…

За окном купе вроде бы и начало понемногу светлеть, однако лес, подступивший вплотную к полотну железной дороги (а может быть, никакой это был не лес, а самая обычная лесозащитная полоса), не давал слабому рассеянному свету добраться до поезда. Но он не исключал и того, что поезд просто несется слишком быстро, и неуверенный утренний свет отстает от него…

Он поплотнее прижался к стеклу и посмотрел вверх, стараясь разглядеть небо, и почему-то сомневаясь, что увидит его. Но небо, само собой, было на месте, хотя и выглядело пока что неказисто — темно-серое сплошное ничто, и лишь справа, впереди, в этой густой серости начинало проявляться желтоватое и розоватое начало. Начало дня?

Он снова посмотрел на часы. Время тянулось медленно и вязко, в унисон его мыслям. И все же часовая стрелка постепенно подбиралась к пяти. В поездах люди спят много… он это знает, хотя и не помнит. Но уверен: ни в пять, ни в шесть никто в вагоне еще не проснется. Даже проводница. Впрочем, если поезд скоро подойдет к большой станции, проводница, конечно, должна встать и заняться своими многочисленными служебными делами. Но его не это интересует. Ему хочется, чтобы проснулся его попутчик (или попутчица?), и он смог бы, не боясь разбудить его, заглянуть под полку и проверить, есть ли у него какие-то вещи. Неужели он сел в поезд вот так, в старых тренировочных штанах и дешевой футболке? Но ведь рано или поздно ему придется выйти из вагона… он очутится в незнакомом городе… есть ли у него с собой хотя бы деньги?…

А если город окажется знакомым? А если кто-то придет его встречать? Узнает ли он этих людей? И узнают ли его они — небритого и…

Тут его осенило, и он оглянулся, чтобы посмотреть на маленькую сетчатую полочку над своим местом. О! Там, кроме казенного полотенца, лежала еще и небольшая прямоугольная сумка с ручкой-петлей. Типичная мужская сумка, такую носят, надев ремешок на запястье. Он протянул руку и осторожно вынул сумку из сетки — так осторожно, словно ожидал немедленного взрыва. Но, само собой, никакого взрыва не последовало. Он положил сумку на колени и помедлил, почему-то боясь открыть ее. Потом все же потянул за колечко «молнии».

Но содержимое сумки разочаровало его. Внутри лежали самые простые предметы — маленькая электрическая бритва, зубная щетка в щеголеватом золотистом футляре, большой тюбик пасты «Блендамед», начатая пачка жевательной резинки «Дирол», два пакета гигиенических салфеток, пакет бумажных носовых платков, дорожная мыльница с новеньким куском мыла «Сорти»… Он тщательно исследовал два внутренние кармашка, но нашел в них только английскую булавку и кусочек скорлупы грецкого ореха. И ничего больше.

Как же так, подумал он, почему же больше ничего нет? Неужели я сорвался с места (где бы это место ни находилось) без денег, без смены одежды и белья… выходит, у меня чрезвычайно тяжелая амнезия (но я помню этот медицинский термин…)? Но почему? Почему я потерял память и еду неведомо куда? Может быть, я попал в аварию? Но тогда я как-то ощущал бы на себе след удара, например… ну, шишка на голове, или синяк где-то на теле… а может, все это есть?

Он принялся внимательно исследовать свое тело, ища возможный след травмы, в результате которой он забыл все на свете. Так… стрижка у него короткая, и если бы на голове была шишка, он не потерял бы ее в волосах… но шишки нет. Шея… вроде тоже в порядке. Он повертел головой, прислушиваясь к ощущениям. Нет, ничего. Плечи… руки… грудная клетка… Ни сломанных или треснувших ребер, ни даже просто следов сильного ушиба он не обнаружил. Подумал и о том, как уверенно и быстро двигаются его пальцы — вроде бы выполняют хорошо знакомую, привычную работу… а может быть, он врач? Травматолог? Нет, тут же решил он, врач — это не я.

Тело оказалось в полном порядке. Он несколько раз повернул торс вправо-влево, но никаких неприятных ощущений в позвоночнике не возникло. Значит, травмы не было. Амнезия возникла по какой-то другой причине.

С полки напротив него донесся протяжный тихий вздох, маленькое спящее существо заворочалось, тихонько постанывая, — попутчик явно просыпался. Решив пока что не навязываться на контакт, он мгновенно улегся и натянул на себя одеяло. Однако, укрывшись с головой и прикинувшись крепко спящим, он оставил среди колючих шерстяных складок щелочку для глаз и из-под столика следил за тем, что происходило в купе, освещенном пока что лишь горящим над его головой маленьким ночником.

Происходило, к сожалению, нечто совершенно ординарное. Из путаницы смятой простыни и скомканного одеяла выбралась тоненькая фигурка… ага, девушка… точнее, девчонка, лет пятнадцати, наверное… Она спала в какой-то невообразимой белой хламиде, огромной и широкой, похожей на арабский бурнус. Девчонка долго разбиралась со своей ночной одежкой, не в силах сделать ни шага, — бурнус основательно спеленал ее ноги. Наконец привела себя в состояние готовности к ходьбе, встряхнула головой и бросилась к двери. Волосы девчонки, черные, длинные и густые, перепутались не хуже бурнуса, но ими попутчица заниматься не стала. Ей явно нужно было в туалет, и как можно скорее.

Как только дверь купе скользнула на место, закрывшись за девчонкой, он вскочил и поспешно, рывком поднял свою полку. Он предполагал, что увидит какую-то сумку, и что тут же вытащит ее и переложит на верхнюю полку… а когда попутчица снова уснет, займется дальнейшим выяснением обстоятельств собственного существования. Но то, что он увидел, огорошило его. В багажном отделении стоял гигантский кожаный чемоданище, дорогой и мощный, с колесами, опутанный ремнями… такой не водрузишь на верхнюю полку, это сразу бросится в глаза. Когда изумление поутихло, он присмотрелся, и в темном углу багажного ящика заметил еще один предмет. И это была именно не слишком большая спортивная сумка. А может быть, это и не мой чемоданчик, подумал вдруг он, протягивая руку к сумке. Может быть, это девчонка свое барахло тут припрятала? У такой запросто может быть и пара чемоданов. Если она одевается в такие же бурнусы не только ночью, а и днем тоже. Для подобной одежды нужно очень много места…

Вытащив сумку (весьма увесистую) и опустив полку, он поспешно спрятал свою добычу за полосатым рулетом матраса наверху и, приведя в порядок сползшую постель, снова улегся. Однако попутчица не спешила возвращаться. То ли засела в туалете надолго, то ли решила погулять, подышать воздухом чуть более свежим, чем в купе.

Наконец девчонка вернулась и с каким-то странным фырканьем забралась под одеяло. Может быть, замерзла, подумал он, хотя вряд ли, тепло, а на ней такая хламида… Он ждал, пока попутчица заснет. Поскольку она снова закуталась в одеяло с головой, он уже не таился, а просто лежал, глядя на верхнюю полку. Светало, и детали обстановки все отчетливее прорисовывались перед его глазами. Впрочем, обстановка была самая что ни на есть купейная, стандартная донельзя. Унылые бежевые стенки, темно-коричневый лидерин, прикидывающийся кожей… полочка-сетка, крючки для одежды… на двери — зеркало. Он подумал, что надо бы встать и посмотреть на себя… но тут из-под одеяла напротив донеслось:

— Вы, похоже, не спите, а?

— Да вроде бы не сплю, — откликнулся он без особой охоты. Но и молчать не стоило, раз уж девчонка его поймала.

— Это хорошо. — Голос у попутчицы оказался мягким, с легкой хрипотцой — но хрипотца могла быть и временным явлением, девчонка еще не до конца проснулась. — Я, видите ли, привыкла рано вставать, а в поездах все дрыхнут чуть ли не до обеда… ну, неприятно же людей беспокоить.

— Вы меня не обеспокоили.

— Ну и отлично. Скоро какая-то станция… только мы там стоим всего пять минут. А мне все равно хочется выйти. Рассвет начинается.

— И что? Вы никогда рассвета не видели? — Он сбросил одеяло и сел. Разговаривать лежа ему почему-то не нравилось. Но попутчица продолжала лежать, закутавшись с головой, и только клочья черных волос выбивались из-под одеяла, образуя густые кляксы на серовато-белой подушке.

— Почему же, видела, и не раз. Только рассвет всегда разный. Я люблю снимать восходы и закаты.

— Вы профессиональный фотограф?

— Нет, не сказала бы. Просто мне нравится фотографировать. У меня куча альбомов.

— Тогда, наверное, вам нужно одеться и подготовить фотоаппарат?

— Нужно, конечно… хотя вообще-то время еще есть. Еще с полчаса, по-моему. Сейчас сколько?

Он посмотрел на часы.

— Половина шестого.

— Ага, еще полчаса. Ну, все равно… вы не могли бы отвернуться на минуточку?

— Я лучше выйду, — сказал он, вставая.

В коридоре, само собой, никто еще не показывался, двери всех купе были плотно закрыты. Справа доносился мощный басистый храп, который не в силах был заглушить даже стук колес. Он позавидовал человеку, способному в любой обстановке спать, как дома. Сам он был на такое не способен…

Не способен?

Да, почему-то он чувствовал уверенность в этом, хотя и не мог вспомнить ни единого эпизода из той своей жизни, что осталась где-то там, на станции, с которой отправился поезд… а может быть, он сел не на конечной остановке, а по пути? На каком-нибудь крошечном полустанке, затерянном в лесах, и поезд стоял там всего минуту, и он отчаянно спешил, закидывая в вагон гигантский чемодан… да ну, чушь какая-то. Кто это на полустанках садится с такими чемоданами? Или он сел в городе, или чемодан и в самом деле чужой.

Скорее бы девчонка ушла в тамбур, ждать момента… пусть себе снимает восходы и закаты, лишь бы дала ему возможность заглянуть в сумку. Может быть, там найдутся какие-то документы? А может быть, документы лежат в том огромном кожаном чемодане… только теперь он сообразил, что чемодан вполне может принадлежать ему — такая вещь отлично сочеталась с «Ролексом» на его запястье. Интересно, что же там внутри? Мешок бриллиантов?

Он стоял у окна, глядя поверх занавесок на проносящиеся мимо пейзажи. Да, сейчас именно лето, середина, наверное… Стало уже достаточно светло, чтобы можно было рассмотреть: вдоль железной дороги тянутся заросли иван-чая в цвету, кое-где мелькают ромашки… А дальше — равнина, на ней — редкие перелески, вон там, похоже, овраг… вдали, на фоне постепенно золотеющего неба, обрисовались черные силуэты многоэтажек… да, похоже, поезд походил к не слишком большому городу.

Наконец за его спиной коротко и противно скрипнула, отъезжая вбок, дверь купе. Он повернулся. Девчонка небрежно связала свою черную гриву ярко-красной атласной лентой, натянула малиновый бесформенный джемпер — легкий, связанный из хлопчатобумажной нити, — и поношенные черные джинсы. На ногах — древние кроссовки. Девчонке, пожалуй, и пятнадцати-то лет не было… от силы четырнадцать, хотя она изо всех сил старалась выглядеть старше своих лет. На ее тонкой шее висел на крепком кожаном ремешке фотоаппарат с телеобъективом. «Никон». Ничего себе, подумал он, такая игрушка стоит около тысячи долларов… а откуда он это знает? Ну, неважно.

— Отправляетесь на охоту за хорошим кадром? — серьезно спросил он.

— Да, — деловито кивнула девчонка, сверкнув огненно-черными глазами. — Попрошу проводника прямо сейчас дверь открыть, до станции.

— Но это же запрещено, — улыбнулся он.

— Плевать, — фыркнула девчонка. — Он мне каждый раз открывает дверь, когда я его прошу. Не бесплатно, само собой. За сотенку рубликов. Я на ходу снимаю, а он стоит рядом, следит, чтобы я не вывалилась. Если бы вы сели вчера днем, вы бы уже это знали. Весь вагон знает.

И она уверенно зашагала к купе проводника. Впрочем, идти было недалеко, нужно было миновать всего лишь три закрытые двери.

Каждый раз открывает… значит, поезд давно в пути. А он сел в него ночью. Или поздно вечером. Где? На какой станции? И долго ли еще ему ехать? И как он узнает, где ему выходить? Впрочем, это забота проводника — следить, чтобы каждый из пассажиров покинул поезд именно там, где ему положено это сделать.

Девчонка сказала «проводник», а не «проводница». Это немножко осложняет дело. С женщиной он сумел бы поговорить, сумел бы выяснить все, что ему нужно, а она бы и не заметила… он знал, что умеет это. С мужчиной будет чуть труднее… но не слишком… Да, ему придется затеять такой хитрый разговор, если он не найдет в сумке ничего такого, что пробудило бы в нем воспоминания.

Он вошел в купе, резким движением закрыл дверь и повернулся, чтобы посмотреть на себя. Увиденное в чуть мутноватом от старости вагонном зеркале озадачило его не на шутку. Перед ним стоял громадный детина с трехдневной темно-рыжей щетиной на лице, с широкими плечами… Волосы коротко стриженые, тоже темно-рыжие. Глаза оказались вполне приличных размеров, то ли серые, то ли голубые, не разобрать, света не хватает. Брови хороших очертаний, достаточно густые… Нос прямой, в общем ничего выглядит. Губы не слишком тонкие и не слишком толстые, складки в углах рта придают лицу надменное выражение… Рост? Ну, больше ста восьмидесяти, это уж точно. Ну и ну…

Он отвернулся от зеркала и снял с верхней полки тяжелую сумку. Темно-синяя «Puma», с кучей карманов на «молниях», набита битком… чем набита?

Он поставил сумку на смятое одеяло и осторожно открыл верхнюю «молнию».

Глава вторая

…вереница полуголых темнокожих людей, с трудом передвигавших ноги, тащилась по бледно-желтому песку, залитому ослепительным горячим солнцем. Кучерявые волосы трудяг покрывала пыль, по мускулистым блестящим спинам потоками лился пот. Люди что-то тащили за собой на веревках… гигантский камень? Клубы желтовато-серой песчаной пыли, поднятые в результате их деятельности, не позволяли рассмотреть все как следует. Он видел странную процессию словно бы с небольшого возвышения, передвигавшегося навстречу темнокожему людскому потоку. Почему-то солнечные лучи его не обжигали, хотя и проливались рядом с ним, высушивая воздух до такой степени, что трудно было дышать…

Он встряхнул головой. Что за бред? Он все в том же купе, перед ним — сумка, раззявившая пасть… и что же там внутри? Не думать о видении, приказал он себе, не отвлекаться. Все встанет на свои места, со временем. Главное — не суетиться.

Содержимое сумки было упаковано в разноцветные полиэтиленовые пакеты. Он достал верхний, ярко-синий. Заглянул в него. Коробочки с фотопленками. С ума сойти… их тут штук пятьдесят, не меньше. «Фуджи», тридцать шесть кадров, и пленки отнюдь не любительские, а профессиональные… он фотограф? Что он собрался снимать? На что ему такое бешеное количество пленок? И где фотоаппарат?

Фотоаппарат нашелся чуть глубже. Точнее, нашлось два фотоаппарата. Первым был такой же «Никон», как у его попутчицы. Вторая камера — тоже «Никон», только цифровой. Телеобъектив лежал рядом, в фирменном футляре. Интересно, а почему дорогие фотоаппараты валяются в сумке без футляров, просто так? Чтобы постоянно были под рукой? Но тогда зачем было засовывать их под полку?… И кстати, если у него есть цифровая камера, зачем он тащит с собой еще и «зеркалку» с безумным количеством пленок?

Нет, не стоит задавать себе все эти вопросы, в очередной раз мысленно повторил он — и тут же добавил вслух, едва слышно:

— Вопросов слишком много. Не пытайся на них ответить.

Звук собственного голоса почему-то удивил его. Когда он говорил с девчонкой, он вслушивался в то, как говорит она, и совсем не заметил, что сам обладает высоким баритоном… и дикция вроде бы ничего, и модуляции… Может быть, он актер?

Снова бессмысленный вопрос и пустое беспочвенное предположение, напомнил он себе. Так, что тут еще, в этой сумке?

В сумке было еще много чего, но ни один из обнаружившихся в ней предметов не помог ему, не пробудил никаких воспоминаний. Диктофон «Сони» с мощным выносным микрофоном. Эта парочка была в аккуратном особом футляре, как положено. Плейер — этот попроще, корейской фирмы. Дальше — две коробки магнитофонных пленок, всего двадцать штук… ну и ну! Неужели он журналист? А иначе зачем бы ему все это? Очень уж профессиональные вещи… Потом еще прозрачная пластмассовая коробка с дискетами и пакет с лазерными дисками… на наклейках каждого стоят какие-то непонятные карандашные пометки… может быть, они сделаны его собственной рукой? Может быть. А может быть, и нет. Ну, теперь осталось обнаружить на дне компьютер «notebook»… Но компьютера не нашлось. Вместо него на дне сумки лежало несколько самых обыкновенных бумажных книг. Новеньких, явно не читанных. Он внимательно рассмотрел каждую. Подбор авторов озадачил его. Рекс Стаут, Джеральд Даррел, Агата Кристи, Ян Потоцкий, Милорад Павич, Намкай Норбу Ринпоче, Кейт Лоумер, Харуки Мураками… ну и винегрет! Откуда-то он знал, что это авторы весьма разных планов и уровней. Но не мог вспомнить, о чем они пишут.

Ну и не надо, сказал он себе, собрал все барахло и снова запихал в сумку. Проверил все карманы. Нет, ни единого документа. Как же так? Человек не может отправиться в дорогу без паспорта, не в Америке живем. Не мог ли он зачем-то отдать паспорт проводнику? Вряд ли… но если это так, то документ вернется вместе с билетом, когда подойдет пора выходить из поезда… Но он не знает, когда это произойдет. Хочет он того или нет, но он должен будет познакомиться с девчонкой-попутчицей… придется как-то выкручиваться. А деньги? Неужели у него нет денег?

Забросив сумку наверх, он снова поднял полку и уставился на огромный роскошный чемодан. Деньги могут быть там… но ведь он должен был подумать о том, что и в дороге случаются расходы… поесть-то надо человеку? Впрочем, если он совсем ничего не соображал и даже не помнит, кто он таков и как очутился в поезде, то и о деньгах мог забыть… однако билет-то он купил на что-то? За постель заплатил? А!…

С грохотом уронив полку, он отшвырнул подушку и поднял матрас. Вот оно!

Под матрасом, в самом уголке, лежал, притаившись, еще один полиэтиленовый пакет, в котором проглядывалась, похоже, очередная книга, а рядом с пакетом он увидел толстый дорогой бумажник из мягкой коричневой кожи.

Взяв бумажник и пакет, он снова привел в порядок постель, не в первый раз превращенную им в некое подобие вороньего гнезда, и, аккуратно застелив одеяло, уселся возле столика, чтобы изучить добычу. Поезд тем временем остановился. Он рассеянно глянул в окно, но увидел лишь несколько рядов рельсов, а за ними — поле, непонятно чем засеянное. Станция оказалась с противоположной стороны. Но сейчас его станция не интересовала. Он раскрыл бумажник. Деньги. Толстая пачка сторублевых бумажек. И все?…

Он вдруг ощутил, как повлажнели его ладони. Как выступили капельки пота на лбу. Он понял, что слишком сильно надеялся найти хотя бы один ответ: кто он? Просто — кто он, как его зовут? Но в бумажнике не было ничего, кроме денег.

Нет, это невозможно, подумал он, у него обязательно должен быть паспорт! Вот только где он спрятан? Видимо, все-таки в чемодане. А значит, прямо сейчас отыскать его не удастся. Что же делать?…

Он наскоро пересчитал деньги, прежде чем запихнуть их обратно в бумажник. Четыре тысячи рублей сторублевками и еще несколько десяток. В отдельном кармашке — металлическая мелочь. Четыре тысячи — это много или мало? Он не знал. Он не знал, сколько стоит бутылка пива (почему — пива?), во что обойдется завтрак или обед в вагоне-ресторане… но знал, что его фотоаппарат стоит примерно тысячу баксов и что это очень дорого и по карману лишь немногим. Ну и ну… Он покачал головой. И посмотрел на свою помятую футболку. Она — дешевая. Но что это значит в денежном выражении? Дешевая — это пять рублей или пятьсот? У него в бумажнике четыре тысячи. Что он может себе позволить? Да, кстати, он еще не заглянул в пакет, найденный под подушкой…

Развернув шуршащий и противный на ощупь полиэтилен, он заглянул в пакет — и охнул. Там тоже лежали деньги. Толстые пачки пятисоток в банковских бандеролях, уложенные в другой пакет, прозрачный, заклеенный скочем. Вот почему это похоже на книгу… ничего себе книжечка!

Ручка двери купе дернулась, и он поспешно скомкал пакет и сунул его под подушку, а бумажник бросил на постель рядом с собой. Дверь торжественно (именно торжественно, он почувствовал это) отъехала влево — и в проеме возникла сияющая девчонка.

— Вот так! — сообщила она. — Двенадцать кадров сняла, уверена — все что надо!

— Поздравляю, — улыбнулся он. — Надеюсь, и проводник остался доволен.

— Еще бы не доволен, — презрительно фыркнула девчонка. — Он уже пару тысяч на мне заработал, не меньше. Когда еще такая удача выпадет?

— Однако ты уж слишком самоуверенна, — слегка нахмурился он. — Похоже, тебя дома избаловали не на шутку.

— Никто меня дома не балует, — отмахнулась девчонка, аккуратно кладя свой «Никон» на верхнюю полку (и только теперь он заметил, что на полке лежит вторая камера — дубликат той, что спряталась в его сумке, цифровой «Никон»… у сопливой девчонки два дорогущие фотоаппарата?) и усаживаясь поближе к окну. Она подобрала под себя ноги и свернулась в маленький комочек, — и вдруг он увидел, что вся ее бравада и дерзость — напускные, что в глубине девчонкиных глаз нет той радости жизни, какой следовало бы светиться в таком возрасте… что-то тут было не так.

Он задумался, не зная, какое имя придумать для себя, — пора было уже и заняться взаимными представлениями… но девчонка, словно подслушав его мысли, сама в одно мгновение решила проблему.

— Меня Лизой зовут, — негромко сообщила она. — А вы очень похожи на одного из моих дядюшек. Можно, я буду звать вас Максимом? И в нем, и в вас есть что-то такое… максимальное.

Он от души рассмеялся.

— Ты имеешь в виду мои габариты?

— Нет, — серьезно ответила Лиза. — Я имею в виду ваше внутреннее содержание.

— Да откуда тебе знать, каково мое внутреннее содержание? — удивился он. — Ты со мной и часа не знакома!

— А это неважно, — сказала Лиза. — Я же вас вижу. Вот вы, передо мной сидите. Старый умный человек.

— Очень старый? — осторожно спросил он.

— Ну… прилично, конечно, — кивнула Лиза. — Лет тридцать пять, да?

— Да, — кивнул он.

Пусть будет тридцать пять. Пусть будет Максим.

Немного помолчав, он решил не возвращаться к теме внутреннего содержания, поскольку подобные рассуждения могли завести слишком далеко, и спросил:

— Значит, ты не считаешь имя человека чем-то важным?

— Что такое имя? — пожала плечами девчонка. — Всего лишь определенное сочетание звуков. Когда мы появляемся на свет — нас обозначают этим сочетанием, и мы привыкаем связывать себя и звуки воедино, полагая, что имя — наша неотъемлемая часть. Но ведь на самом деле это не так, вы согласны?

Он подумал немного и кивнул.

— Да, согласен. Я и мое имя никак не связаны в реальности. Я могу назвать себя как угодно, и все равно останусь все той же телесной и психологической единицей. Но все же имя связывает меня и мое прошлое, это как бы та нить, на которую нанизываются наши воспоминания…

Мимоходом он удивился тому, что говорит с этой пигалицей всерьез… но пигалица явно понимала, о чем он рассуждает.

— Ерунда, — категорическим тоном заявила Лиза. — Память — это вообще очень странная и непонятная штука. Мы можем вспоминать что-то свое, действительно принадлежащее нам, а можем вспоминать что-то чужое, неведомо чье, так? А если вспоминаешь чужое — лучше обозначать себя новым именем. Степень соответствия получается выше.

— Ты уверена, что можно вспоминать чужое? — сказал он — и вдруг сообразил, что и сам он совсем недавно вспомнил нечто такое, чего наверняка не было в его личном опыте… в опыте этой жизни. А в опыте одной из прошлых жизней?… Нет, решил он, это было именно чужое. Почему он решил так — он не знал.

— Конечно, можно, — после долгой паузы заговорила девчонка, и он понял, что Лиза наблюдала за ним, пока он копался в себе — хотя это и было совсем недолго, — и что пришла к каким-то выводам… ну, похоже, в его пользу, потому что ее лицо слегка расслабилось, напряжение в глазах стало меньше. — Я часто вспоминаю чужое…

Они оба надолго замолчали, каждый углубился в свои мысли. Максим (он с легкостью воспринял себя именно как Максима и перестал заботиться о поисках другого имени, с иной степенью соответствия, пусть даже и более высокой) думал о том, что девчонка уж очень странная… он и не подозревал, что бывают такие. Совсем еще малышка, но размышляет как старый философ. О чем думала Лиза, он не знал, но догадывался: скорее всего она перебирала чужие воспоминания, посещавшие ее. Но почему она так уверена, что воспоминания — чужие, что это не эпизоды ее собственных прошлых жизней? Впрочем, он ведь тоже с уверенностью решил, что вспыхнувшая в его уме картина бредущих по песку людей — чужая…

— Я никому о себе не рассказывала… — вдруг тихонько проговорила Лиза, и Максим понял, чего она ждет от него.

— А мне бы очень хотелось узнать, кто ты, что ты видишь, — так же тихо сказал он. — Со мной что-то очень странное случилось, совсем недавно… и мне нужно найти точки соприкосновения с новым для меня миром.

Лиза понимающе кивнула и поерзала на месте, сворачиваясь немножко по-другому, — видимо, предыдущая поза показалась ей недостаточно правильной для предстоящего рассказа. И вот сквозь унылый стук вагонных колес зазвучал ее голос, ставший еще более детским и невыразимо печальным.

— У нас странная семья… по-моему, ни одного нормального нет. Включая и меня, между прочим. Ну, у меня хотя бы есть еще шанс… может быть, с возрастом утрясется… Маму я с детства почти не вижу, отца тоже… деньги зарабатывают. У них рекламное агентство. Весьма преуспевающее. Я занялась фотографией, чтобы они хоть изредка обращали на меня внимание… ты ведь понимаешь, в рекламном деле хорошая фотография — на вес золота… Я просто стащила из кабинета отца какую-то старую «мыльницу», пошла на улицу и стала фотографировать все подряд. Потом показала отцу снимки. Да… это было что-то! Они ведь с мамой профессионалы, и сразу решили, что у меня нестандартный взгляд на мир. Купили мне «Никон». Сначала, конечно, зеркальный, а цифровой у меня всего полгода, подарили вместе с новым компьютером. Ну, и… Видишь ли, у них такой любопытный жизненный принцип… то есть вообще-то я считаю, что это абсолютно правильно, просто многие вокруг не понимают этого… Ну, короче, они стали мне платить за те снимки, которые использовали в деле. А это немалые денежки. Так что я стала прилично зарабатывать уже в одиннадцать лет. Ну, а потом увлеклась, теперь это для меня очень важное дело…

Лиза снова замолчала, а Максим просто смотрел на нее, не решаясь ни о чем спросить, хотя вопросов у него уже возникло немало. Но сейчас не время было их задавать.

Наконец девчонка продолжила:

— А когда мне исполнилось двенадцать, я вдруг стала видеть чужие сны и вспоминать чужие жизни… чаще всего я вижу что-то вроде Индии или Непала… Гигантские снежные вершины, смуглые люди… Понимаешь, это просто разрозненные эпизоды, никак не связанные между собой… картинки, только и всего. Погонщик с волом. Факир с флейтой, тощий, как скелет… Женщина в сари, спешит куда-то, тащит за собой за руку голого мальчишку… вот такие вещи. Я начала приставать к родителям, чтобы летом поехали в Индию и меня с собой взяли — но они свой отпуск проводят исключительно на Гаваях, ничего другого не признают. Чокнутые, что с них взять… пальмы им подавай, видишь ли. Дались им эти пальмы! Что в них толку-то? Ну, в этом году я уперлась: не поеду, и все. Дядя Максим, папин брат, как ни странно, встал на мою сторону. В результате еду к бабушке, в деревню. Я думаю, главный пункт, на который они клюнули, — то, что сейчас в моде среднерусские пейзажи. Понадеялись, что я привезу кучу снимков, из которых можно будет выжать хорошие денежки. Но Индии мне пока что не видать.

Максим, слушая рассказ Лизы, ощущал все большую и большую растерянность. Он-то думал, что девчонка будет говорить о своих видениях и воспоминаниях, а она просто делилась с ним печалями своей маленькой жизни. Впрочем, не все ли равно? Достаточно и того факта, что сидящая перед ним в купе невесть куда несущегося поезда девчонка — необычна.

— Дали мне сопровождающего, — продолжала Лиза, — и разрешили провести у бабушки все лето…

— А где он, твой сопровождающий? — не удержался Максим.

Лиза неожиданно звонко расхохоталась.

— А я от него избавилась в один момент! — торжествующе сообщила она. — На фиг он мне сдался, скажи-ка, а?

— Избавилась? — недоуменно повторил он.

— Ну да. Он даже до поезда не дошел! Я его завела в какую-то забегаловку и напоила вусмерть! Он там и остался. А я взяла такси — и на вокзал! Ну, само собой, попозже он явится в деревню… а жаль.

Тут и Максим расхохотался. Да, лихая девица попалась ему в попутчики… Даром что совсем еще соплячка!

Лиза хотела еще что-то сказать, но тут раздался деликатный стук в дверь, зеркало съехало в сторону, прихватив с собой отражение полосатого рулета на верхней полке, и в купе заглянул проводник. Его немолодое добродушное лицо сияло уважительной радостью.

— Чайку, барышня? — осторожно спросил он. — И вам, может быть, тоже? — Он перевел взгляд бледно-карих глаз на Максима, и стало ясно: проводник пытается определить статус нового пассажира и разобраться, можно ли доверить этому человеку маленькую девочку, или лучше развести их по разным купе.

Максим кивнул.

— Чайку — это хорошо. А как насчет завтрака? Далеко ресторан?

— Недалеко, — с готовностью ответил проводник, явно признав в Максиме приличного человека. — Два вагона назад. Да если хотите, я могу принести чего-нибудь.

Максим вопросительно посмотрел на Лизу.

— Лучше в ресторан пойдем, — решила та. — Только попозже. А пока чаю. С пирожными.

Проводник кивнул и ушел, аккуратно задвинув на место дверь.

Ясно было, что ожидать продолжения рассказа не приходится. Что-то исчезло, что-то улетело в открывшуюся так некстати дверь, и удрало по узкому коридору вагона, испугавшись проводника. Ну и ладно, подумал Максим, еще не вечер.

Он сдвинул до упора занавеску на своей стороне окна, и Лиза мгновенно повторила его жест. И оба они уставились в окно, словно вдруг стали невообразимо чужими друг другу… впрочем, разве на самом деле не было именно так? Они случайно оказались в одном купе. Ни одному из них по сути нет дела до попутчика. Максим думал о том, что проводник, к счастью, оказался не молодым деловым парнем, а пожилым спокойным дядькой, который смотрел на Лизу как на собственную дочку… ну, конечно, с поправкой на то, что девочка стоит немало, и о такой лучше позаботиться как следует, чтобы не нарваться потом на неприятности. Долго ли ей еще ехать? Максим готов был спросить об этом, но вернулся проводник.

Он как— то робко, неуверенно вошел в купе и поставил на столик поднос. Максим глянул на доставленный «чай» -и мысленно ахнул. Да, дядька честно отрабатывал свою удачу! Роскошные тяжелые подстаканники, явно из личных запасов проводника, тонкостенные сверкающие стаканы, чай — настоящий, душистый… никаких тебе дурацких пакетиков со свисающими через край стакана нитками, с которых на блюдце стекают мутные капли. Нет, на серебряных (или прикинувшихся серебром мельхиоровых, но тщательно начищенных) тарелочках, на которых стояли подстаканники, лежали только небольшие ложечки с витыми тонкими ручками да голубые пакетики с сахаром. А рядом на подносе — пара пузатых расписных чайников, ярко-алых с золотом… синие восточные «огурцы» извивались на боках веселых посудин… и зеленая розетка с чрезвычайно желтыми, словно подкрашенными ломтиками лимона, ровными и прозрачными… и белая фарфоровая тарелка с волнистым краем, полная маленьких розовых пирожных.

— Пирожные на станции покупал? — деловито спросила Лиза, оглядывая неожиданное великолепие. — Или это из вагона-ресторана?

— Со станции, — полушепотом ответил проводник. — Я тамошнего кондитера хорошо знаю, большой мастер! К тому же и слово ему известно…

— Слово? — вскинула голову Лиза. Черная растрепанная грива упала ей на глаза, и девчонка нетерпеливо смахнула волосы, как прилипчивую муху. — Слово? Ты уверен?

— Уверен, — кивнул проводник, слегка поведя глазом на Максима. Он как бы предупреждал девчонку, что при посторонних ни к чему обсуждать такие тонкие вещи. Лиза поняла его и поспешила успокоить:

— Ничего, он свой. — Но все же оставила скользкую тему и спросила: — Сколько с нас?

Проводник ответил смущенным молчанием.

Максим протянул руку к бумажнику, по-прежнему валявшемуся рядом с ним на темном одеяле, не зная, какая сумма в данном случае будет выглядеть соответствующей хлопотам дядьки. Но Лиза и тут оказалась на высоте:

— Ну, по себестоимости — около двухсот, — деловито сказала она. — Однако если учесть…

Максим достал из бумажника три сотенные бумажки и вопросительно посмотрел на девчонку. Та кивнула:

— Думаю, в самый раз.

Она вела себя так, словно проводника не было рядом, а тот воспринимал все как должное. Максим протянул купюры дядьке и сказал:

— Большое спасибо.

Дядька отвесил неловкий поклон, взял деньги и, пятясь задом, вышел из купе, снова с подчеркнутой аккуратностью закрыв за собой дверь. Девчонка задумчиво посмотрела на зеркало и пробормотала:

— Душно, а дверь держать открытой неохота. Будут тут всякие заглядывать…

— Откроем окно? — предложил Максим.

— Давай, — кивнула Лиза. — Сквозняка не боишься?

— Вроде бы нет, — ответил он, вставая. А что еще он мог ответить? Он ведь и в самом деле не знал, боится ли сквозняка. Он ничего о себе не знал. Даже своего имени…

Он опустил оконную раму сантиметров на пятнадцать, и в купе ворвался теплый ветер, пахнувший железной дорогой и полями, мимо которых мчался неугомонный поезд. Максим подумал, что каждый из запахов, как и каждый из людей, тоже имеет свое наименование… впрочем, и вообще все вещи обладают именами… вот только откуда и как возникают эти имена? И есть ли в них смысл?

— Можем ли мы воспринять предмет, не имеющий имени? — сказал он, с треском разрывая голубой пакетик и высыпая в стакан белый искристый сахар. Чай выглядел безупречным, его цвет и аромат сливались в единое целое… но что-то в нем все же показалось ему неприятным, ненужным, неправильным…

Лиза, в очередной раз смахнув с глаз черную путаницу волос, давным-давно ускользнувших из объятий атласной ленты, посмотрела на него внимательно и почему-то строго, но промолчала. Решив, что она не расположена разговаривать, Максим принялся за чай и пирожные, глядя в окно и продолжая думать об именах. Если я не знаю, как называется вещь, соображал он, могу ли я понять, каково ее назначение? Я познаю вещь саму по себе — или через ее наименование? Если я вижу нечто пузатое, красное, расписное… мне говорят: это — чайник. Но я не знаю, что такое чайник… что такое чай… что в таком случае дает мне знание имени? Мне понадобятся разъяснения… Ч-черт, вдруг рассердился он, я просто вообще все на свете познаю через слова! Одно слово тянет за собой другое, объясняющее смысл первого, и так — без конца… но можно ли понять вещь, не используя слов? Можно ли понять то, что никак не названо?

— Ты думаешь об именах, — обвиняющим тоном произнесла Лиза.

— Да, — признался он, поставив стакан на тарелочку и чувствуя себя так, словно девчонка была высшим и последним судьей в его жизни, и он обязан был отвечать ей со всей искренностью, на какую только способно его сознание. — Думаю об именах. Почему мы познаем мир через имена вещей, населяющих его? Почему мы не можем познать мир сам по себе?

— Отчего же не можем? — словно бы удивилась девчонка. — Можем. Только это будет другое познание…

— Другое?

— Ну да, — кивнула Лиза, запихивая в рот маленькое пирожное — целиком, не мучаясь проблемой разделения его на части. Ей понадобилось несколько секунд, чтобы привести себя в состояние готовности к членораздельной речи. — Если отстраниться от собственного тела, очистить ум от всего, что на него налипло, — ты увидишь реальность как она есть, и слова уже больше никогда тебе не понадобятся.

Он задумался над предложенной ему любопытной формулировкой — «очистить ум», но не успел до конца осмыслить ее содержание, как перед его глазами снова вспыхнула обжигающая картина чужих воспоминаний — и он вскрикнул от неожиданности… и от боли.

Глава третья

…в тарелку, стоявшую перед ним, упал маленький темно-синий камень, но откуда он мог прилететь, он не понял. От камня пыхнуло тьмой, ненавистью и острой вонью, и его тело скрючилось, словно прямо в центр его плоского смуглого живота вонзилось огромное зазубренное копье… он еще слышал визгливые крики и топот обутых в кожаные сандалии ног, но уже уходил от всего этого, все отдаляясь и отдаляясь, и его уже не интересовало оставленное внизу и сзади… ведь впереди сияла манящая точка света…

Максим встряхнул головой и открыл сами собой зажмурившиеся глаза. И наткнулся на встревоженный взгляд Лизы.

— Тебе плохо? — осторожно спросила она.

Максим не спеша обдумал этот вопрос. Каково ему? Вот прямо сейчас — вроде бы нормально. Нигде ничего не болит, голова не кружится, тошноты не наблюдается… живехонек, одним словом. И здоровехонек. А то, что было пару секунд назад, в счет не идет. Это были чужие ощущения. И на его собственном теле они никак не отразились, не оставили ни малейшего следа. Он ответил:

— Нет, ничего. Все в порядке.

— Ты снова вспомнил что-то чужое, — уверенно сказала девчонка, и он в очередной раз поразился способности этой малявки проникать в то, во что и куда более зрелые люди редко проникают, — в мысли и чувства другого человека… впрочем, тут же решил он, дело наверняка не в зрелости. Скорее наоборот. Зрелость аналитична, и именно это свойство мешает ей воспринимать все непосредственно и без ненужных домыслов.

— Похоже, и в самом деле так, — согласно кивнул он, протягивая руку к стакану с чаем. У него пересохло в горле. Но стакан оказался пуст. Он и не помнил, что успел выпить все до дна… Лиза поспешно схватила маленький красный чайник, плеснула в пустой стакан заварки, добавила воды из чайника побольше… и все это она делала, не спуская глаз с лица Максима. Он ощущал пытливый вопрос, рвущийся наружу из ума девчонки, но твердо решил не рассказывать о сути своих видений. Почему — он не знал. Но чувствовал: не нужно. Нельзя.

— Ты говорила о реальности как она есть, — сказал он, избавившись наконец от тяжелой и резкой сухости во рту. — Какова она? Ты ее видела?

— Нет, что ты, — мягко и застенчиво улыбнулась Лиза. — Впрочем, не могу исключить того, что в какой-то из прошлых жизней такое со мной случалось. А сейчас я просто знаю, что это возможно. Если очистить ум.

— Но как это сделать? И от чего нужно его очищать? — Вдруг ему на долю мгновения показалось, что он знает ответ… но тут же выяснилось, что это не так.

— От чего очищать? Ну, неужели ты не понимаешь? — удивилась девчонка. — Мы ведь битком набиты всяким мысленным хламом и дурными чувствами… эмоциями. Ведь правда?

— Ну… пожалуй, правда.

Он совершенно не знал, чем набит его ум. Вот прямо сейчас явно ничем. Ни особо отчетливых мыслей, ни эмоций. Отупение и ожидание. Впрочем… как раз перед тем, как его шарахнуло по мозгам чужими воспоминаниями, Лиза говорила о том, что нужно отстраниться от тела… и именно это он и вспомнил. Отстранился на всю катушку. Но разве может быть связь между случайными словами девчонки-попутчицы и тем, что происходило в нем, в его потоке сознания? Но… разве не все взаимосвязано во всех мирах?… Максим решил, что об этом следует подумать позже.

— А если мы полностью очистим свой ум от засоряющей его грязи — мы получим абсолютный поток сознания. Изначальный. Понимаешь? В нем нет ничего дурного, он способен к безграничному познанию, потому что исчезли все помехи…

Лиза умолкла, собираясь с мыслями для дальнейших предположений, а он терпеливо ждал, прикидывая, какую умственную работу должна была проделать эта пигалица, чтобы обрести способность рассуждать на подобные темы… и в итоге ужаснулся, поняв, насколько одинока эта черноволосая тоненькая девочка.

Наконец Лиза снова заговорила:

— Ты должен понять… я чувствую, ты можешь это понять… в тебе есть что-то такое… ну, такое же, как во мне. Очищать ум — невероятно интересное занятие, уж поверь! Ты постоянно заглядываешь в себя — и видишь столько всяких гадостей, что просто волосы дыбом становятся! Ты попробуй, копни… и гнев, и зависть, и черт знает что еще! И все это рвется наружу…

Тут он не выдержал.

— Но, Лиза, если постоянно подавлять свои чувства…

— Нет! Не подавлять! — яростно вскрикнула девчонка, и он изумленно уставился на нее, не понимая, в чем дело. — Ох… — тут же опомнилась Лиза и жалобным детским тоном сказала: — Вот видишь? Видишь, как оно?… А из-за чего? Попробуй-ка найти причину!

Максим отнесся к предложению с полной серьезностью и, подумав несколько секунд, сказал:

— Это из-за того, что я тебя не понял. Я действительно не понял. А ты ожидала полного понимания. И разочарование выплеснулось в такой вот энергичной и резкой форме.

После этого он снова задумался. Надо же, оказывается, он разбирается в таких интересных вещах? Вот не ожидал! Может быть, он психоаналитик? Нет, вряд ли. Внешность не соответствует. Почему не соответствует — он не знал, но ничуть не сомневался в том, что опытный психолог должен выглядеть как-то иначе. Как?… Ладно, это неважно.

— Верно, — сказала совершенно успокоившаяся Лиза. — Верно. Я ожидала полного понимания. И ощутила мгновенную вспышку разочарования. И не успела его осознать и проанализировать. И разочарование выскочило, как уродец из бутылки…

— Как чертик из шкатулки?

— Да какая разница… Я ведь как раз об этом и начала говорить…

В коридоре послышался голос проводника:

— Через десять минут — станция Пешелань. Стоянка десять минут. Через десять минут…

Проводник, повторяя свои «десять через десять», ушел в другой конец вагона, голос затих. Максим посмотрел на часы. Ровно одиннадцать. Ничего себе поговорили! И, похоже, только начали. Во всяком случае, ему не хотелось бы прекращать обсуждение. Вот только в их купе может появиться еще один пассажир… а то и два…

— Надеюсь, никто к нам в купе не сядет, — сказал он, беря до сих пор валявшийся на одеяле бумажник и пряча его под подушку. — Нам и так хорошо.

Лиза неожиданно рассмеялась и кокетливо прищурила глаза. Максим удивился — и отметил свое удивление как нечто постороннее.

— Я ужасно рада, что где-то там, где ты садился в поезд, кассир напутал, — пояснила девчонка свое веселье. — Это купе мое, понимаешь? У меня четыре билета. А для охранника взяли место в соседнем отсеке. И вдруг ночью вваливаешься ты — с билетом на одно из моих мест! Классно! Проводник уж так извинялся… пообещал, что утром разберется, свободных мест вообще-то хватает… ну, а я сказала, что наплевать, так даже интереснее. А почему ты все время молчал? Только в билет пальцем тыкал. Вроде не пьяный был…

Он пожал плечами, не представляя, как мог бы объяснить Лизе, что просто-напросто ничего не помнит. И спросил:

— Выйдем на перрон на остановке? Подышим немножко? Вроде бы припекать начинает, а?

И в самом деле, в купе, несмотря на приоткрытое окно, стояла удушающая жара, просто за разговором Максим не обращал на нее внимания. А теперь она вдруг навалилась на него, стиснув невидимо, но плотно. Девчонку же духота, похоже, ничуть не беспокоила.

Тут Максим почувствовал, что ему надо бы в туалет, а заодно вспомнил, что не умывался сегодня. И не брился, само собой. Но поезд подходил к станции, и значит, туалеты в вагоне уже заперты проводником на ключ (это он откуда-то знал). Санитарная зона города… или это не город? Странное название «Пешелань» ни о чем не говорило его утерянной памяти. Что вообще оно могло означать? Что в этих местах лани ходят пешком, а не ездят на мотоциклах?

Лани — это олени.

Олени — это парнокопытные…

— Давай выйдем, — согласилась Лиза. — То есть я-то в любом случае выйду, вдруг хороший кадр подвернется? А ты как хочешь. Но вместе веселей.

«Вместе веселей». Почему-то у Максима при этих словах возникло смутное представление о некоем подвижном и остроумном старце с очень молодым лицом… но это оказалось лишь еще одной загадкой в и без того слишком длинной цепи вопросов без ответов.

Он снова достал из-под подушки бумажник и, поскольку в его спортивных штанах карманов не нашлось, вышел из купе, держа в руке толстое кожаное деньгохранилище. Но разве он собирался что-то покупать, вдруг растерянно мелькнуло у него в голове. И если да — то что? Зачем?

В коридоре оказалось тесно и шумно от спешащих к выходу пассажиров. Максим с Лизой влились в вежливый поток, и их повлекло к тамбуру. Слева, за окнами вагона, мелькали белые и цветные платки местных жительниц… похоже, они что-то принесли на продажу, и теперь суетились, спеша отоварить как можно больше пассажиров. Их встреча с потенциальными покупателями не могла продлиться настолько, насколько это бывает необходимо, чтобы торг доставил удовольствие… и на лицах аборигенок читалось откровенное огорчение этим фактом их провинциального бытия.

Платформа в Пешелани оказалась на удивление короткой; своей плито-бетонной сутью она охватывала всего три вагона, и в их число не угодил тот, в котором ехали Максим и Лиза, так что Максиму пришлось спрыгнуть с высокой вагонной подножки прямо в пожухлую железнодорожную траву, а затем повернуться и подхватить мгновенно свалившуюся на него девчонку. «Никон» больно ударил его по плечу объективом, но вызвал этим лишь одну мысль: а почему же он свой-то фотоаппарат не прихватил? Пусть бы сохранился кадр на память… на тот случай, если и часы путешествия тоже вдруг сотрутся или будут стерты кем-то невидимым, но властным…

Он вдруг замер на месте и похолодел, несмотря на то, что окружавший его воздух горел жаром сочного летнего дня. Стерты кем-то…

Стерты кем-то?

Е— мое, внезапным обжигающим вихрем пронеслось в голове Максима, да ведь и вправду на то похоже… но кому могло понадобиться превращать меня в механизм, движущийся к неведомой ему цели? Зачем…

Стоп, сказал он себе строго и твердо. Не гони волну. Волну эмоций, бессмысленных и разрушительных. Как бы ни обстояли дела, разбираться в них надо не спеша и с холодным умом. Стоит запаниковать — и все станет в тысячу раз хуже. Поспешишь — людей насмешишь. Тише едешь — дальше будешь. Семь раз отмерь, один раз отрежь… и так далее в том же роде.

Он оглянулся, ища Лизу. Та стояла чуть в сторонке, и на нее наседали три старушки в белых платках и темных ситцевых платьях, вооруженные громадными эмалированными ведрами и большими ивовыми корзинами. В корзинах и ведрах, прикрытые чистыми белыми тряпочками, явно скрывались какие-то местные деликатесы, и бабушки надеялись, что Лизе захочется их отведать. Максим насмешливо фыркнул, уверенный, что девчонка и глянуть не пожелает на какие-нибудь огурцы, неизвестно в какой посуде засоленные, или зеленые яблоки, или картошку, наверняка сваренную без соблюдения необходимых санитарно-гигиенических требований… однако Лиза в очередной раз удивила его.

Сияя на бабок улыбкой, растянувшей ее рот от уха до уха, Лиза жестом фокусника извлекла откуда-то два смятые в тугие комки большие полиэтиленовые пакета, что-то объяснила аборигенкам и отступила на шаг, вскинув фотоаппарат. Бабки тоже просияли не хуже голливудских кинозвезд (откуда взялось в его уме это сравнение — он не знал, и, мимоходом оценив состояние собственного сознания, обнаружил, что не помнит ни единого фильма, виденного им в своей жизни, хотя и знает о существовании кино и киноактеров, и даже Голливуда), потащили с корзин и ведер укрывавшие их белые лоскуты. Лиза снимала кадр за кадром. Когда из корзин полезли бумажные кульки с горячей картошкой и маленькими огурчиками — и свежими, и малосольными, — а из ведер в Лизину тару посыпались явно недозрелые потоки белого налива, девчонка присела на корточки, снимая процесс перехода местного продукта в ее пакеты. Зачем ей это нужно, удивился Максим, что тут может быть интересного?…

Голос проводника оборвал эту цепь случайных мелких событий станционного масштаба.

— Уважаемые пассажиры, просьба поскорее вернуться в вагон! Поезд отправляется через минуту! Прошу вернуться в вагон!

Максим не видел, какая сумма перешла из тонких пальцев девчонки в заскорузлые ладони аборигенок, — но, судя по выражению их застывших лиц, им такое и во сне привидеться не могло. Лиза подхватила два битком набитых пакета, бесцеремонно сунула их Максиму и, подпрыгнув, ловко вскарабкалась в вагон. Максим поспешил за ней, но обе его руки были заняты, так что ухватиться за поручни он просто не мог… проводник, стоявший возле вагона, пришел ему на помощь, забрав пакеты и благодушно сказав:

— Вы поднимайтесь, я вам их подам.

Уже стоя наверху, Максим, наклонившись, чтобы забрать девчонкины покупки, тихонько спросил:

— Туалет когда откроете?

— А минут через пятнадцать, — охотно ответил проводник. — Оба будут открыты.

— Спасибо, — кивнул Максим и, прижав к животу увесистый груз, пошел в свое купе.

Лиза критически изучала свой «Никон» — похоже, подсчитывала истраченные на аборигенок кадры, боясь упустить в ближайшем будущем что-нибудь эдакое… ну и правильно, оружие у хорошего охотника всегда должно быть наготове. Максим положил пакеты рядом с девчонкой, а сам взял свою сумку с туалетными принадлежностями, казенное полотенце, и вышел в коридор, закрыв за собой дверь купе. Ему не хотелось сейчас начинать разговор. Лучше попозже, когда поезд уже будет ровно выстукивать привычные ритмы и жизнь вагона войдет в нормальное русло, забыв о кратковременной встрече с Пешеланью.

Он стоял, глядя в окно и терпеливо дожидаясь, пока проводник откроет туалеты. Конечно, лучше бы деду поспешить… но тут уж ничего не поделаешь. Пока поезд не отойдет от станции на приличное расстояние…

За окном мелькали пейзажи, навевавшие почему-то легкую грусть, хотя в них вроде бы не было ничего тоскливого, — поля, потом невысокие холмы, лес… а потом вдоль железнодорожного полотна встала сплошная стена сосен, кое-где перемежаемых березами и лиственницами… и он задумался о том, что, не зная ничего о себе и очень многого об окружающем его мире, он все же помнит названия деревьев и с легкостью отличает рябину от осины… и не путает огурец с картошкой… и даже яблоки на станции признал — белый налив. Впрочем, окажись они принадлежащими к какой-нибудь другой породе, он, пожалуй, не сумел бы их опознать. А почему? Неужели это единственный сорт, знакомый ему по прошлой, забытой жизни? Ну, вполне возможно… если он горожанин, откуда ему знать сорта яблок, не продающихся на рынке? Значит, белый налив на рынках продается?…

Он услышал металлическое звяканье и посмотрел вправо. Проводник открыл дверь туалета, заглянул внутрь, убедился, что там все в порядке и унитаз не похищен за время стоянки, и зашагал по коридору в другой конец вагона — ко второму туалету. Максим поспешно двинулся ему навстречу, перекинув полотенце через плечо.

Они разошлись молча, но Максим видел, что проводнику хочется о чем-то с ним поговорить. Однако пассажир торопился по своим делам, и дядька, явно будучи человеком от природы деликатным, не стал, конечно, навязываться. Да и к чему? Времени впереди много…

А сколько же, интересно, у него впереди времени, то есть если говорить о пребывании в поезде, подумал Максим, запираясь в туалете и приступая наконец к такому важному для него делу. Потом он как следует умылся, содрав с шеи и рук ощущение нечистоты и жирности, и уставился на себя в зеркало, не зная, стоит ли ему бриться. Похоже было на то, что он не занимался этим уже дня три-четыре, решил он наконец, критически изучив свою внешность. Может, бороду отпустить надумал? Что ж, неплохая идея. Потерял память — потеряй внешность. Впрочем, что такое внешность? Примерно то же самое, что имя. Временное, наносное. Налипшее на поток сознания.

Он рассмеялся и отправился обратно в купе, которое уже воспринималось им очень лично, как будто этот маленький кусочек пыльного и душного замкнутого пространства на какое-то время стал его единственным убежищем и прибежищем, местом, куда возвращаются после встрясок и передряг, родной клеткой…

Клеткой?

Почему в его уме возникло именно это слово? Он остановился перед дверью купе, пытаясь понять причину рождения нового образа. Клетка, в нее сажают птицу… птица хочет вырваться на волю, но железные прутья диктуют ей свои условия, и жизнь пернатого существа вынужденным образом течет в предписанных пределах… нет, не понять. Он не птица, уж это точно. Его совсем не тянет в небо. В очередной раз сдавшись перед тьмой собственного беспамятства, он вошел в купе.

Лиза уже высыпала крупные бледные яблоки прямо на клетчатое одеяло, а картошку и огурцы разложила на узком вагонном столике, не озаботившись поиском чего-нибудь более похожего на тарелки, чем промокшие бумажные пакеты. Нет, она просто разорвала самодельные упаковки, и лохматые зубья влажной серовато-коричневой бумаги торчали во все стороны, создавая вокруг исходящих паром картофелин загадочный фон, и эта картинка почему-то заставила Максима подумать о букетах цветов в прозрачных целлофановых обертках с фасонным волнистым краем… вот уж ничего похожего, возмутился он. Огурчики лежали по обе стороны от картошки — ближе к окну горка свежих, блестящих, явно старательно вымытых женщиной, принесшей свой товар к поезду, а ближе к двери — вдвое больших размеров горка малосольных, маленьких, ровных, аппетитных донельзя.

— Садись, наворачивай, — пригласила Лиза, схватив сразу два малосольных огурца. — Уж до чего я это уважаю! — продолжила она, с хрустом разгрызя один огурец и прицельно рассматривая второй. — Дома фиг такое увидишь. Никакой тебе картошки! Соевый гуляш, гречневая кашка… здоровье превыше благосостояния! Ну, отведу душу и здесь, и в деревне… у бабули в этом смысле жизнь крутая: вареники, пельмешечки, пирожки жареные, пирожки печеные… ух, радости жизни!

Максим фыркнул и сел к столу. Картошка с огурцами… нет, он сам едва ли питался соевым мясом. Вкус картошки был ему хорошо знаком. И огурчиков тоже. Малосольных и свежих. Вилок на столе, само собой, не наблюдалось, Лиза решила опроститься до конца, превратившись в дикаря, наслаждающегося запретными плодами… и он последовал ее примеру. Взял картофелину, откусил — о! Великолепно. Выбрал свежий огурчик. Да, завтрак что надо, куда там ресторанным изыскам…

— Лиза, а зачем ты извела столько кадров? — с интересом спросил он. — Что, собственно, там было снимать?

— Темнота ты деревенская, — высокомерно бросила Лиза, проглатывая очередной здоровенный кусок деликатеса. — Картина была в высшей мере! Живописно до икоты!

— Да чего ты там нашла живописного? — удивился он, но тут же вдруг и сам как-то по-иному увидел сценку у вагона… белые платки и темные платья женщин, яркое небо насыщенного голубого цвета, тянущиеся прозрачными длинными полосами облака, густая зелень деревьев неподалеку, трава желтоватого оттенка, пестрящая какими-то крошечными белыми и сиреневыми цветочками… но ведь Лиза снимала не пейзаж?

Яблоки… красные. Орехи. Серебряная бумага…

— Ты не обратил внимания на контраст, — заявила девчонка, выбирая картофелину покруглее и откусывая от нее сразу половину. Прожевав лакомство, она продолжила: — Только что сорванные нежно-зеленые яблоки, покрытые туманом, бледные, изысканные — и темно-коричневые руки, натруженные, морщинистые, с узловатыми пальцами… Горячая вареная картошка… у нее вообще изумительный цвет, его невозможно передать красками, его берет только самая чувствительная пленка… и огурчики, малюсенькие, в пупырышках. Ты не художник! — обвиняющим тоном закончила свою речь Лиза.

— И бумажные помятые пакеты пыльного оттенка, — с усмешкой дополнил Максим описание, не обратив внимания на возмущение девчонки. — И не слишком чистые корзины, старые, потемневшие от времени, с обмотанными синей изолентой ручками… и ведра. Я запомнил: одно темно-голубое, второе — вишневого цвета. Оба основательно побитые и чуть-чуть ржавые. У ржавчины тоже изумительный цвет, между прочим. Но его можно с легкостью выразить краской.

Лиза, слушавшая его с раскрытыми во всю ширь глазами, подавилась, попытавшись проглотить непрожеванный огурчик, и закашлялась, вскочила, стукнулась головой о верхнюю полку… Максим схватил ее за тощее костлявое плечо, выдернул на середину купе и с размаху хлопнул ладонью по спине, между лопатками. Лиза охнула, но над огурцом была одержана победа, и через несколько секунд отдышавшаяся девчонка уже возмущенно говорила:

— Ты обманщик! Ты делаешь вид, что чего-то не понимаешь, а сам понимаешь и замечаешь даже больше, чем я! А я, между прочим, уникум! У меня наблюдательность раз в десять выше нормы! Меня психологи проверяли!

В голосе Лизы звучала такая горькая обида, что Максим поспешил признаться в собственной несостоятельности.

— Я случайно! — виновато произнес он. — Честное слово, обычно я вообще ничего не замечаю!

В самом ли деле он обычно ничего не замечал?

Или, наоборот, всегда замечал слишком много?

— Ты мне лучше вот что объясни, — постарался он отвлечь девчонку от неприятных мыслей. — Неужели ты это снимала для рекламы?

— Нет, конечно, — рассмеялась она. — Рекламе тут ловить нечего. А вот на серьезных конкурсах и на выставках такие снимки в большой цене. Жизнь как она есть. Без прикрас и без обмана.

— Ты подаешь свои работы на конкурсы? — удивился он, и тут же понял, что удивляться нечему, что иначе и быть не может. Лиза и вправду фантастически талантлива…

— Конечно, — небрежно ответила девчонка. — У меня уже куча всяких грамот и призов. И у меня были две персональные выставки. Правда, — чуть смутилась она, — одна из них — в родительском агентстве.

— Ну, ты даешь… — только и смог сказать он. — Ты ищешь славы, не отпирайся. Но как это сочетается с твоим любимым занятием — очисткой сознания от всякого мусора? Светская жизнь знаменитости — разве в ней мусора не больше, чем в любой другой жизни?

Лиза скосила на него огненно-черный глаз — второй глаз скрылся под упавшими на лицо девчонки волосами — и недоверчиво спросила:

— Ты и вправду хочешь понять?

— Еще как хочу, — кивнул он, зная, что говорит истинную правду, и что девчонка это увидит. — Мне совсем не помешало бы прочистить мозги.

Лиза хихикнула и покачала головой, как бы отказываясь совместить выражения, столь, на ее взгляд, далекие друг от друга стилистически — «прочистить мозги» и «очистить сознание». Но тема была для девчонки настолько живой и желанной, что, наплевав на литературную недостаточность попутчика, она заговорила сразу, с жаром, и даже торопливо:

— Я задаю себе вопросы. Да, конечно, это все самодеятельность, это лишь мои собственные выдумки, всю технику я придумала для себя сама… но она работает! Понимаешь? Работает, дает результат!

— Результат… какой?

— Да тот самый, о котором мы говорим! Очищает ум! Еще и как очищает! — Лиза на несколько мгновений задумалась, потом продолжила уже не так азартно, но более сосредоточенно: — Ну, наверное, на самом-то деле есть разные способы и методы, и может быть, о них даже где-то написано… только я ничего такого ни разу не находила. Поэтому и пришлось разрабатывать собственный метод. Я просто постоянно задаю себе вопросы, понимаешь? Почему это так? Зачем? Откуда это взялось? Почему у меня возникло именно такое ощущение, родилась именно такая ассоциация? С чем связана та или иная мысль?

— Постоянно? — задумчиво переспросил он. — Постоянно…

Постоянно… это как? Ежедневно? Ежечасно? Ежеминутно?

— Да, и я всегда помню, что это все наносное, временное.

— Погоди-ка, — осторожно сказал он. — Ты из пункта А сразу попадаешь в пункт Икс или даже Зет… а где все остальные?

— Ну вот, так я и думала, — вздохнула Лиза, — никто не понимает… но ты хотя бы хочешь понять.

— Очень хочу, — снова подтвердил он. — Ты не могла бы излагать строго по порядку?

Лиза неожиданно рассмеялась.

— Для этого нужно его выстроить, этот порядок, — пояснила она. — А у меня как-то так получается… ну да, я сразу оказываюсь в пункте Зет. Я и не знаю, что там в промежутке. Но ты прав. Необходимо отыскать все полустанки.

Лиза глубоко задумалась, явно пытаясь найти промежуточные пункты своих рассуждений, а Максим, погрузившись в ожидание, принялся анализировать собственный ум, надеясь найти в его глубинах хоть что-нибудь такое, что могло бы натолкнуть его на ключ к пониманию самого себя.

Ключи… озера… двери…

Глава четвертая

В коридоре вагона раздался громкий и заунывный женский голос:

— Замечательные хрустальные фужеры, стаканы, пепельницы, салатницы… кто хочет купить недорогой и красивый подарок для друзей и близких? Замечательные и недорогие хрустальные фужеры, стаканы…

Лиза вскочила, снова стукнувшись макушкой о верхнюю полку, деловито чертыхнулась и стремительно рванула в сторону дверь купе. Зеркало нервно дернулось, на мгновение отразив всклокоченную черную гриву, но не успев поймать взгляд огненных глаз, и скрылось в уютной темноте стенного паза. Лиза крикнула:

— Зайдите к нам, пожалуйста!

В следующую минуту в купе появилась женщина лет сорока, явно до того измученная жизнью, что даже перспектива продать какую-то часть товара не слишком ее обрадовала. Впрочем, она ведь увидела перед собой просто девчонку лет четырнадцати… а что такая может купить? Только время зря потратишь… На Максима женщина вообще не обратила внимания. Его это немного озадачило. Неужели он выглядит как человек, не способный купить подарок для родных и близких?…

Лиза, мельком глянув на огромную сумку, которую женщина с облегчением опустила на пол, и на рюкзак на согнутой спине продавщицы, спросила:

— Вы на следующей станции выйдете, да? Это скоро?

— Через сорок минут, — хмуро ответила женщина. — Не станция там, техническая остановка. Вы там добрый час проторчите.

— А как вы домой вернетесь?

— Деточка, — едва заметно рассердилась женщина, — уж ты меня извини, только я сюда пришла не разговоры разговаривать. Мне еще весь поезд обойти надо…

— Извините, — легко признала свою неправоту Лиза. — Просто я подумала… ну, неважно. А что у вас есть кроме фужеров и пепельниц? Мне нужны подарки для бабушки и разных там двоюродных и троюродных сестер и племянниц.

Женщина слегка оживилась, хотя недоверие все еще не отпустило ее, и, открыв сумку и обобрав со спрятанных там предметов газетные клочья, принялась выставлять на одеяло всякую блестящую и звенящую ерунду — маленькие кружечки, кувшинчики, салатницы, какие-то пузатые бочонки с крышками… Максим, не слишком интересуясь хрустально-посудным изобилием, хлынувшим в их купе, рассматривал продавщицу. Пожалуй, ей еще не было сорока, просто эта женщина постарела раньше времени, ее бледная кожа покрылась мелкими въедливыми морщинами, уголки рта опустились… Мышиного цвета жидкие и не слишком чистые волосы были насмерть схвачены простой черной резинкой, в ушах висели копеечные сережки «под золото» (но почему он решил, что серьги именно таковы?…), бумажный растянувшийся джемпер давно забыл, каким цветом он обладал от рождения, и пытался выглядеть бледно-зеленым… возможно, ему это и удалось бы, если бы не плотный слой грязи, объявший каждую из его ниточек… Юбка, свисавшая почти до лодыжек, давно уже отказалась от борьбы за право на приличный вид, и ее серая проредившаяся ткань напоминала пыльную мешковину, выброшенную за непригодностью, но подобранную прохожим, решившим, что об эту тряпку еще вполне можно вытирать ноги, — а потом вдруг чудесным образом превратившуюся в предмет одежды. Неужели эта жалкая баба не в состоянии просто выстирать свои тряпки, с неожиданным раздражением подумал Максим, неужели не может вымыть волосы? Да и самой ей помыться не мешало бы… попахивает от нее, прямо скажем, не лучшим образом.

Дурные запахи… нежные ароматы…

Он встряхнул головой и прислушался к разговору Лизы и продавщицы. -…просто мечта, а не кувшинчик, — говорила девчонка, вертя в руках крохотную посудинку на редкость удачной формы. Конечно, это не был настоящий резной хрусталь, это была всего лишь штамповка, однако что-то в ней все-таки было. — И сколько?…

— Пятнадцать рублей, — ответила женщина, и тут Максим заметил, что ее лицо совершенно изменилось. Продавщица разрумянилась, ее движения стали не такими вялыми и безжизненными, как прежде, она вроде бы даже пыталась улыбнуться — но, похоже, слишком прочно забыла, как это делается.

— Да это же даром! — радостно воскликнула Лиза. — Его я тоже возьму. Но вообще-то мне бы хотелось таких шесть штук. Найдется у вас?

— Найдется, — кивнула женщина и принялась рыться в рюкзаке. Максим и не заметил, что она давно сняла его и поставила на пол рядом с сумкой. А рядом с Лизой на подушке появилась толстенькая стопочка сторублевых бумажек… а на другом конце постели, рядом с продавщицей, по одеялу тоже были разбросаны сотенные. А на столике громоздилось штук десять различных хрустальных предметов.

Добыв из рюкзака мятую картонную коробку, продавщица выставила перед Лизой еще восемь одинаковых кувшинчиков, и девчонка, пискнув от удовольствия, заявила:

— Хочу все! — И тут же выбросила на одеяло еще три сотенные — словно карты сдавала. — А еще что-нибудь миниатюрное имеется?

— Поищем, — сказала женщина, и тут наконец ее губы вспомнили, что такое улыбка. Правда, какие-то детали в их воспоминаниях оказались неточными, а потому и улыбка вышла невеселой и кривоватой… но все же это было лучше, чем ничего.

Сначала она извлекла из рюкзака три круглые глубокие мисочки — очаровательные донельзя, даже Максим это понял… потом — шесть крошечных селедочниц. Все это вызвало неумеренные восторги со стороны Лизы, прибыль продавщицы возросла еще на несколько сторублевых бумажек (Максим решил, что у Лизы совсем плохо дело с арифметикой — она каждую названную продавщицей сумму увеличивала то в два, то в три раза), а потом женщина, запустив руку в боковой карман рюкзака, сказала со странной робостью в голосе:

— А еще есть… ну, это уж просто так… если вам понравится — это бесплатно…

Лиза уставилась на скрывавшуюся в кармане руку продавщицы так, словно ожидала появления на свет по меньшей мере птицы Феникса (кто такая птица Феникс? Почему он подумал именно о ней?…), и приоткрыла рот. Женщина достала замшевый мешочек размером чуть больше пачки сигарет, завязанный кожаным шнурком, и осторожно, задержав от усердия дыхание, распутала тугой узел. На ее темную ладонь выкатился граненый хрустальный шар, немного не доросший до масштабов куриного яйца.

По коридору прошагал проводник с очередным объявлением:

— Через десять минут — техническая стоянка, время неопределенное, около сорока минут. Просьба не уходить далеко от вагонов. Через десять минут…

— Ну вот, — сказала женщина, — подъезжаем.

— Так как же вы все-таки домой вернетесь? — тихо повторила уже заданный однажды вопрос Лиза, видимо, не сомневаясь, что теперь ей ответят. Но глаза девчонки при этом неотрывно смотрели на сверкающий прозрачный шар.

— А на автобусе, — почти шепотом ответила женщина, тоже не сводившая взгляда с чуда, лежавшего на ее ладони. И Максиму показалось, что не Лиза с продавщицей обмениваются незначащими репликами, а договариваются о чем-то тайном две колдуньи, прекрасно понимающие друг друга… с чего бы это ему померещилось такое?

— Далеко идти-то до автобуса?

— С полчаса.

— Тяжелая у вас жизнь, — едва слышно сказала Лиза и коснулась пальцем шара. — Да, он мне нравится. Можно, я вас сфотографирую?

— Можно, — спокойно ответила женщина. — Только без него. С ним нельзя.

— Я знаю.

Лиза встала, чтобы достать с верхней полки фотоаппарат. Для того, чтобы запечатлеть продавщицу хрустальных чудес, она снова взяла «зеркалку».

Что она знает, изумился Максим, что за чушь, почему это нельзя фотографировать обычную стекляшку… это ведь даже не кристалл, это просто заводская поделка… чего они тут дурят, эти бабы?

Хрустальный шар лег на столик, рядом с загромоздившим всю плоскость посудным беспределом, а продавщица выпрямилась и отступила на шаг назад, и замерла в проеме двери. Из-за ее спины лился сквозь коридорное окно солнечный свет, лицо женщины оказалось в тени, морщины растворились и исчезли — и Максим вдруг понял, что в молодости продавщица была невообразимо красива. Надо же, подумал он, как ей не повезло… живи она где-нибудь в столице, ходила бы в бриллиантах и соболях… а она вот таскает неподъемные сумки, чтобы заработать на кусок хлеба… Едва слышно щелкнул спуск фотоаппарата, ослепительно сверкнула вспышка… и Лиза сказала:

— Надеюсь, получится.

Женщина пожала плечами, как бы говоря: все может быть, и, надев на спину рюкзак, молча поволокла в коридор изрядно полегчавшую сумку, не забыв собрать с одеяла деньги. Максим проводил ее взглядом, а потом спросил:

— Что значит — «получится»? А почему могло бы не получиться?

— Ну, мало ли почему… — пробормотала девчонка, разглядывая хрустальный шар, но не спеша прикоснуться к нему. — Пленка, например, засветиться могла.

— Засветиться?

Максим хорошенько подумал. От чего засвечивается пленка? От света, само собой. Но для этого нужно ее вытащить из фотоаппарата. Или снимать прямо против солнца. Но солнце, хотя и светило в окна вагонного коридора, все же не прямо, а сильно искоса. Как ни старался Максим, он не мог найти причины, по которой кадр в «Никоне» девчонки вдруг оказался бы испорченным. Вот если только……вот если только пленку не сжег внутренний свет серой неприметной женщины, бродящей по вагонам и продающей ненастоящий хрусталь…

Лиза вдруг вскочила.

— Ой, наверное, туалет уже закрыт…

И удрала, смачно протопав по коридору разношенными кроссовками. Максим подумал, что проводник ради такой пассажирки с удовольствием нарушит все санитарные правила и прочие законы железной дороги, так что проблем не возникнет, и Лизе не придется лишний раз тренироваться в терпении. Тем более, что поезд встает на этот раз не в городе и даже не в поселке, а в некоей неопределенности, окруженной лесами и полями, где сменят уставшую лошадь… то бишь прицепят новый локомотив, или как там называется та машина, что волочет за собой полтора десятка вагонов? Вагоны, набитые живыми людьми, куда-то стремящимися, от чего-то убегающими… а может быть, просто желающими отдохнуть. Отпуск у них, только и всего.

А у него что?

Максим уставился на лежавший перед ним на темно-коричневой плоскости узкого столика граненый шар. Если бы этот шар был не штамповкой из имитирующего хрусталь тяжелого стекла, а настоящим кристаллом, по нему можно было бы гадать… Гадать? Он что, цыганка? Максим усмехнулся и покачал головой. Тоже, между прочим, вопрос вопросов. То есть не то, что он мог бы вдруг оказаться цыганкой, а то, есть ли смысл в гаданиях. И…

А зачем искать для себя определение?

Максим потер лоб кончиками пальцев — у него возникло ощущение, что к его коже прилипла тонкая паутинка… почему паутинка? Может быть, это волос? Нет, волос не был бы липким… разве что оказался бы уж очень грязным, как у той колдуньи, что принесла Лизе блестящий шар… колдуньи?

Он встал и вышел из купе. Поезд уже остановился, а он и не заметил, когда это произошло. За его спиной бесшумно возникла из ниоткуда Лиза с «Никоном» в руках.

— Пошли, погуляем?

— Пошли…

Все желающие подышать свежим воздухом пассажиры уже бродили вдоль вагонов, а Максим и не заметил, когда они успели выбраться наружу из металлического параллелепипеда на колесах. Он огляделся. Прямо перед ним, за не слишком широкой полоской поросшей травой и мелкими кустиками земли, вставала сплошная темная стена елей. Темная, мохнатая, колючая даже на вид. Широкие лапы нижних ветвей стелились по земле, создавая мгновенное и обманчивое впечатление, что вот-вот из-под них выползет нечто серое и бесформенное, обросшее лишайником… Тонкие пальцы Лизы легли на его локоть.

— Я хочу туда пробежаться, сделать парочку кадров… поезд еще долго будет стоять.

— Ну и пробегись. Елки-палки, лес густой… только не оцарапайся.

— Постараюсь, — фыркнула девчонка. — А ты не мог бы пока надергать разных цветов?

— На что они тебе? — удивился Максим.

— Надо на что, — коротко ответила Лиза и, кубарем скатившись с невысокой насыпи, припустила к елям, крепко и бережно держа перед собой фотоаппарат, как будто это было самое настоящее оружие, а девчонка неслась не к еловому среднерусскому лесу, а к джунглям, где ее в любое мгновение ожидала засада врага… какого врага?

Джунгли… душный воздух… желтокожие люди… огонь…

При чем тут огонь?

Максим огляделся. Что здесь можно отыскать в смысле цветов? Ага, вон там белые лупоглазые ромашки…

Штамп… литературная несостоятельность…

А это кто такой? Голубой, на шершавом и жестком стебле, с редкими пыльно-дымчатыми листьями, узкими, с длинными острыми зубьями по краям… ну, неважно, как его зовут. Все равно симпатичный. А там что? Нечто желтое и мелкое, собранное в круглую толстую кисть… и это годится. Максима вдруг охватило странное ощущение бесконечности окружающего пространства и чувство собственной невесомости… он словно плыл от цветка к цветку, рассматривая их издали, сверху, в перспективе… все звуки исчезли, раздавленные свалившейся на них гигантской массой невесомого воздуха, и тишина требовательно гудела в его ушах, настаивая на соблюдении неких неведомых ему условий существования Вселенной. Он крепко зажмурил глаза и прислушался. Ну конечно же, все в порядке… позади слышатся голоса пассажиров, резкие вскрики нескольких невесть откуда взявшихся теток, предлагающих яблочки и вишню… вот коротко гукнул локомотив… вот звякают железом смазчики, бодро шагающие вдоль вагонов… при чем тут Вселенная? За его спиной продолжается самая обыкновенная жизнь.

Сорвав очередной цветок — блекло-лиловый колокольчик — он выпрямился и посмотрел в сторону елей, ища Лизу. Но девчонка куда-то подевалась, и как он ни крутил головой, найти ее не смог. Он слегка встревожился. Не хватало еще, чтобы пигалица отстала от поезда… Крепко сжав в руке пучок разномастных цветков, он осторожно спустился с насыпи и зашагал к лесу. Чем ближе придвигались темные заросли, тем яснее становилось, что проникнуть в глубь этой колючей массы вполне возможно. Ели не так уж плотно прижимались друг к другу, они лишь слегка касались ветвями своих товарок, притворяясь непроходимой стеной, но являя собой по сути лишь проницаемую клетку… клетку? Почему клетку? Причем тут клетка?

Он крикнул, разрушая барьер собственных мыслей:

— Лиза! Лиза, где ты?

В следующую секунду из мохнатой темно-зеленой гущи пискнуло в ответ:

— Тут я… никуда не делась. Лезь ко мне, здесь полянка обалденная!

Голос девчонки прозвучал где-то совсем рядом, и Максим послушно полез в ели, не забыв предварительно оглянуться на поезд — но вокруг железных домиков вроде бы пока не наблюдалось посадочной суеты. А, наплевать, подумалось вдруг ему, отстанем так отстанем… лишь бы девчонка тут одна не бродила. Мало ли что случается в лесу…

А что случается в лесу?…

Упругие ветви мазнули его по лицу жестковатыми иглами, но он, выставив перед собой согнутые в локтях руки, ловко протолкался сквозь темную паутинистую бестолочь елового заслона и очутился на поляне… ну, наверное, ее и в самом деле можно было определить как «обалденную». Солнечные лучи, уже миновавшие свой сегодняшний зенит, ложились на деревья на противоположной от Максима стороне поляны — и там росли никакие не ели, а вовсе даже березы… и на фоне матовых белых стволов, испещренных темными отметинами, замерла девчонка, держащая наготове фотоаппарат. Как только Максим вывалился на свет, «Никон» щелкнул — и Лиза довольным голосом сообщила:

— Отлично! Ты — фотомодель что надо! Только не рассчитывай, что я тебе вышлю фотографию.

— А я и не рассчитываю, — сердито буркнул он, отряхивая с майки и штанов налипшую в момент прорыва паутину. — На фига мне фотография?

— Ну, это ты брось, — самоуверенно заявила девчонка. — Все люди ужасно любят фотографироваться. А потом рассматривают себя на снимке и восторгаются: ой, какой я красивый!

— Ага, — кивнул он, — или возмущаются: ну и мерзавец этот фотограф, какого он из меня урода сделал!

Лиза расхохоталась и сказала:

— Иди-ка сюда, посмотри, что я тут нашла. Это уж действительно рекламный кадр.

Максим, спотыкаясь о невидимые в густой траве кочки, пересек поляну и остановился рядом с Лизой.

— Ну, где кадр?

— Да вот же! — весело ответила девчонка, тыча пальцем в основание ближайшей из берез — толстой, старой, благодушной.

И тут он увидел действительно рекламный кадр. Между двумя белыми шишками круто изогнутых корней березы, торчащих над невысокой здесь травой, важно возвышался огромный гриб с темно-красной шляпкой; диаметр этой безупречно круглой и даже на вид сочной шляпы достигал, наверное, сантиметров пятнадцати. А рядом с патриархом, осторожно высовываясь из-под бархатного родительского зонта, приютились трое красноголовых отпрысков. Их длинные и чрезвычайно толстые ноги сплошь покрывали мелкие черные лохмотья, встопорщенные, как шерсть на перепуганном щенке. Края их шляпок еще и не начали разворачиваться, так что малыши были словно одеты в плотные чепчики… Максим откуда-то знал, что такие молодые грибки называют почему-то «гвоздиками». Но ему совсем не казалось, что это похоже на гвозди. У гвоздя шляпка вроде бы не охватывает стержень… Впрочем, он совсем не был уверен, что ему часто приходилось иметь дело с гвоздями в той, потерянной жизни.

Рядом с грибами, как нарочно, выросли несколько мелких ярко-голубых цветочков, да еще из-за корней высовывалась ромашка… и все это вместе с чистой зеленью травы и обаянием падающего искоса солнечного света создавало картинку, от которой у любого человека захватило бы дух.

— Неплохо, да? — сказала Лиза. — Я их сняла в нескольких ракурсах. Думаю, папочка это купит. Очень уж сочетание цветов удачное. Сюда можно вмонтировать что угодно — хоть сливочное масло, хоть корзинку для пикников, хоть новую модель кроссовок… как ты думаешь?

— Да, наверное, — согласился он, совершенно не представляя, как вообще делаются рекламные плакаты и на что конкретно могут сгодиться грибы. Ну, Лиза ведь в этом лучше него разбирается. Раз она так говорит — значит, так оно и есть.

— Надо еще снять в масштабе, — деловито сказала Лиза. — Дай что-нибудь… сигареты есть? Или зажигалка?

— Сигареты?…

И вдруг он понял, что ему отчаянно хочется курить. А он и не подозревал до этого момента, что курит…

— Нет, кончились… возьми часы.

Он снял с запястья браслет и протянул «Ролекс» девчонке. Глаза Лизы едва заметно расширились при виде очутившегося в ее ладони предмета, но дело слишком занимало ее мысли, и потому девчонка аккуратно уложила «Ролекс» на темно-красную шляпку… и золото часов засияло вдруг фантастической красотой, а бархат гриба стал казаться еще более темным, влажным, он приобрел неожиданную загадочность и глубину…

— Ну и ну… — тихо произнесла Лиза и медленно опустилась на колени возле гриба, выбирая подходящую точку для съемки. — Отойди-ка в сторонку, солнце загораживаешь, — ворчливо бросила она через плечо, и Максим отошел на пару шагов, наблюдая за процессом рождения очередного рекламного шедевра. Он даже придумал текст для нового кадра: «Если вы, собирая грибы, боитесь опоздать на электричку, купите себе „Ролекс“!» И расхохотался. Он то ли знал, то ли угадывал: те, кто покупает подобные часики, на электричках за грибами не ездят.

А куда и на чем они ездят?

Тяжелый «джип», снаряженный как на войну… пустынная магистраль… желтый песок по обе стороны дороги… пестрая толстая змея…

Лиза встала, отряхнула с коленей налипший лесной сор и сказала:

— А теперь — бегом к поезду. Если он еще не ушел.

Максим опомнился и испугался. Поезд и в самом деле мог уйти, не станет ведь он дожидаться двоих загулявшихся не в меру пассажиров… Они с Лизой со всех ног помчались через поляну, с шумом врезались в еловый заслон, через минуту выскочили по другую его сторону — облепленные паутиной и малость поцарапанные… и увидели, что уже все пассажиры попрятались в железное убежище, а проводники стоят возле своих вагонов и нервно смотрят по сторонам, не зная пока что, все ли их подопечные заняли места согласно купленным билетам… Максим схватил Лизу за руку и огромными прыжками понесся к поезду, таща за собой девчонку.

Глава пятая

Они не успели еще отдышаться после бешеной пробежки, как поезд тронулся с места, и через несколько минут, набрав скорость, завел свой привычный перестук. Максим фыркнул, покачал головой и сказал:

— Курить хочется — сил нет. Пойду за сигаретами.

— Надо же, — удивилась девчонка, судорожно вздыхая, — больше половины дня прошло, а ты ни разу не закурил… ты что, бросаешь это дело?

— Да вроде нет, — неуверенно ответил он.

— Знаешь что? — в голове Лизы родилась новая идея. — Ты сейчас никуда не ходи… сигареты я тебе дам, не дергайся, — поспешила добавить она, видя, что Максим недоуменно поднял брови. — У меня есть. А перекуришь — пойдем в ресторан. Обедать. Годится? Да и пить хочется… ну, это тоже не проблема.

Лиза сунула руку под подушку, достала нераспечатанную пачку «Мальборо» и длинную золотистую зажигалку, положила все это на столик рядом со все еще мерцавшей на нем псевдохрустальной дребеденью и выскочила из купе, оставив дверь открытой. Максим не успел еще встать, когда Лиза уже вернулась с двумя литровыми бутылками минеральной воды в руках.

— Вот, — протянула она одну из бутылок Максиму. — Держи. У проводника этого добра навалом. Холодная.

Бутылка и вправду была холодной, она успела запотеть, пока девчонка несла ее в купе, и Максим, коснувшись ладонями влажных пластиковых боков емкости, понял, что умирает от жажды. Открыв бутылку, он прижал к губам ее искалеченное винтовой резьбой горло, и, сделав несколько больших жадных глотков, глубоко вздохнул, словно возвращаясь к жизни.

— А зачем тебе сигареты? — спросил он, навинчивая на бутылку колпачок. — Ты куришь?

— Еще чего, — пренебрежительно бросила девчонка. — Это я держу как раз для таких вот случаев… не ты один такой, курильщики часто остаются без сигарет. По не зависящим от них причинам. Вот я их и выручаю.

— Любопытно… — пробормотал он, беря сигареты и зажигалку. — Ну ладно, я пошел. Спасибо.

— Не за что, — полетело ему вслед.

Дверь купе все еще оставалась открытой, и Максима это почему-то огорчило… он и сам не понял, в чем дело, то ли он хотел посмотреть на себя в зеркало, то ли ему не понравилось то, что в их с Лизой купе, предназначенное только для них двоих, мог за эти секунды проникнуть посторонний праздный взгляд… Он плотно задвинул дверь и пошел налево, в тамбур для курильщиков, не обратив ровно никакого внимания на нескольких пассажиров, стоявших в коридоре вагона у окон. Большая часть дверей купе была открыта, и Максим смотрел себе под ноги, не желая замечать картины чужой и неинтересной ему жизни.

В тамбуре, к счастью, никого не оказалось, и Максим встал справа, в самом углу, прислонившись к стенке. Он содрал с пачки целлофановую обертку и взглядом поискал, куда ее можно бросить. Почти напротив него к стенке крепилась темная пластмассовая пепельница, сочно-коричневая, с откинутой вверх крышкой. Пепельница была пустой и чистой. Не зная толком, всегда ли так бывает в поездах, или он встретился с исключительным явлением, Максим запихнул целлофан в пепельницу и достал из пачки сигарету. Прикуривая, он вдруг обратил внимание на плавную сглаженность линий пепельницы, на густоту и мягкость ее цвета… в примитивной дешевой пластмассе вдруг обнаружилось нечто притягательное донельзя… Впрочем, решил он, это скорее всего обман зрения. В тамбуре не слишком светло, потому что стекла маленьких узких окошек покрыты толстым слоем пыли… да, это все из-за недостатка освещения. На самом деле перед ним примитивная вещица, штамповка, которой снабжают все до единого поезда российских железных дорог…

Он прижался лбом к стеклу — изнутри оно было чистым, пыль насела на него только снаружи, — и уставился прямо перед собой. И тут же его взгляд уперся в круглые железные прутья решетки, наваренной на вагонную дверь.

Клетка…

Клетки, заключенные одна в другую, как матрешки… бесконечный клеточный объем, охватывающий собой все живое… вырвешься из одной — попадешь в другую, из нее — в третью… и в конце концов очутишься в такой огромной, что поддашься иллюзии полной свободы… но твое пространство все равно останется ограниченным…

Он встряхнул головой и затянулся горячим сигаретным дымом, словно пытаясь выжечь из себя страх перед замкнутостью бытия, перед невозможностью стать действительно свободным… но откуда пришел к нему этот страх? Все люди живут одинаково, то есть в том смысле, что все они обладают лишь небольшими степенями реальной свободы… он ничуть не сомневался в том, что никому и в голову не приходит искать чего-то другого… то есть не то чтобы совсем никому, но — большинству…

Но ведь есть и другие?

Наверное, есть.

Но он и этого не знает.

Что же все-таки скрылось в глубинах его потерянной памяти, в тысячный, наверное, раз попытался угадать он, как это случилось, почему? Куда он едет, зачем? В последние часы, занятый необычностью попутчицы, он как-то расслабился, ему вроде бы стало безразлично, что с ним происходит… но вот он остался на несколько минут один — и оказалось, что все обстоит совсем не так. Да, собственно, разве могло быть иначе? Человек, потерявший и прошлое, и настоящее, не может не размышлять об этом.

Сунув окурок в обтекаемую пепельницу, он немножко подумал. Ему хотелось выкурить еще одну сигаретку — и в то же время хотелось поскорее вернуться в купе, к Лизе… чем-то притягивало его это невероятное существо, рассуждавшее, как старый многомудрый философ… Пока он размышлял, в тамбур с шумом вывалились два молодых парня, весело гоготавшие и явно слегка «под шафе». Это сразу сдвинуло его с места. Курить рядом с оглушительно ржущими жеребцами… нет, в этом не может быть никакого удовольствия.

Пока он курил, Лиза переоделась. Надела вельветовые джинсы — красновато-коричневые, тертые-перетертые, и к ним — ярко-голубую растянувшуюся футболку, размера на три больше, чем ей могло бы потребоваться. Спереди на футболке красовалась надпись: «Уйми себя», причем крупные белые буквы располагались не на груди, как это бывает обычно, а по подолу, и, учитывая длину одежки, приходились как раз на уровень интересного места. Максим фыркнул.

— Где это ты такую оторвала? — спросил он, рассматривая надпись.

— На заказ, — коротко ответила девчонка. — Ну что, идем в ресторан?

— Идем.

Лиза тут же схватила фотоаппарат и повесила его на шею. В задний карман джинсов она запихала белый замусоленный кошелек, извлеченный из-под подушки, и завертела головой, словно пытаясь вспомнить, что же она забыла. Взгляд девчонки упал на граненый шар. Секунду-другую Лиза стояла неподвижно, словно решая, не прихватить ли шар с собой, — но в итоге осторожно взяла его со столика и положила на подушку, точно в центр. И отступила на шаг, любуясь деянием рук своих.

Максим взял бумажник, и на этом его сборы закончились. Вообще-то ему тоже не мешало бы переодеться, только не хотелось прямо сейчас извлекать из-под полки гигантский чемодан и наугад рыться в нем, не зная, что там может найтись. Ну, может быть, Лизе снова взбредет в голову сфотографировать что-нибудь на ходу, и она надолго застрянет в тамбуре под охраной бдительного проводника… тогда и заглянем в того монстра, решил он.

«Два вагона назад», сказал проводник, когда его спросили о ресторане. Ну, это совсем недалеко.

Оба вагона, которые пришлось миновать им с Лизой, оказались купейными, в них было тихо и благолепно. Жара вынудила людей открыть двери своих маленьких клеточек, и на этот раз Максим не избегал мгновений чужих жизней, а наоборот, с какой-то даже жадностью косил глазом в вертикальные щели — то очень широкие, то совсем узкие, — стараясь понять, как существуют люди, знающие, кто они таковы… ну, наверное, на самом-то деле мало о ком можно сказать, что он знает о себе все, но по крайней мере другие, в отличие от него, не лишены воспоминаний…

Но ничего интересного в чужих купе не происходило. Люди читали, ели, разговаривали, играли с детьми… Максиму не удалось увидеть ничего такого, что пробудило бы в нем хотя бы намек на воспоминания. Жаль, подумал он, следом за Лизой входя в ресторан. Жаль, но ничего не поделаешь.

На первый взгляд ресторан выглядел неплохо. Чистые бледно-голубые скатерти на столиках, приспущенные шторки, светящиеся не слишком ярко плафоны без единого следа мух на стеклах, свежевымытый пол… Явно не хватало тихой музыки, однако ее вполне заменял стук колес.

Лиза окинула внутреннее пространство вагона-ресторана наметанным взглядом и решила:

— Сядем вон там… слева, за четвертый столик.

Максим оценил выбранную девчонкой дислокацию по достоинству. Народу в ресторане было не слишком много, и почему-то основная часть едоков в количестве шести штук сконцентрировалась в правой части, ближе к тому входу, через который они с Лизой проникли в железное кормилище на колесах. И если Лиза сядет по ходу поезда, вся эта масса окажется у нее на виду. А Максиму достанутся лишь две расфуфыренные тетки за спиной Лизы, да по другую сторону прохода — странноватого вида молодой человек с длинными пегими волосами, стянутыми в хвост на самой макушке. В два раза меньше фигур на его доске. Что ж, и это картинка…

Картинки, возникающие из пустоты… темно-синяя глубина, то ли это ночное небо, то ли тяжелая холодная плоть воды… а может быть, это просто пустота сама по себе, реализовавшаяся в цвете и ощущении абстракция…

Максим поймал внимательный взгляд девчонки и улыбнулся.

— Что, Лиза?

— У тебя странные мысли, — сказала Лиза и схватила лежавшее на столике меню в темно-зеленой лидериновой папке. — Так, что у них тут имеется? Надо полагать, на луковый суп в горшочках нам с тобой рассчитывать не приходится, а? Ты как думаешь?

— Думаю, не приходится, — согласился Максим. — Но лично я вполне согласен и на что-нибудь попроще.

Поскольку официант не возник рядом с их столиком как по мановению волшебной палочки, Максим сделал совершенно естественный в данном случае вывод: Лиза вагон-ресторан еще не посещала. Но ведь она находилась в поезде весь вчерашний день… она сама так сказала. Почему же… впрочем, неважно.

Пока Лиза изучала меню, Максим разглядывал то, что лежало на столе. Белоснежные льняные салфетки, свернутые пирамидками. Мельхиоровые столовые приборы. До полной ослепительности начищенный судок… похоже, в металлических цилиндриках и в самом деле можно было обнаружить и соль, и перец, и горчицу… впрочем, Максим не знал, почему он предположил нечто противоположное. С какой стати в ресторане должны быть пустые судки?

Засохшие много веков назад желтые следы горчицы на стенках грязной фаянсовой плошки… тысячелетние пятна на клетчатой рваной скатерти… темно-серые макароны с вонючим пригоревшим луком…

— Борщ… — наконец задумчиво произнесла Лиза. — Я вообще-то ужасно люблю борщ, вот только когда я в последний раз заказывала его в вагоне-ресторане… ну, это давно было, конечно… мне подали нечто невообразимое. Папа тогда устроил скандал, заявил, что его ребенка хотят отравить, что это самый что ни на есть террористический акт.

— Но ведь тот борщ не взорвался? — уточнил Максим.

— Борщ — нет, это я могла взорваться, если бы его съела, — пояснила Лиза. — Может, лучше куриный суп закажем? Правда, я его терпеть не могу…

— Давай лучше рискнем, — предложил Максим. — В конце концов, мы в любой момент можем потребовать замены блюда, ведь так?

Лица окинула его каким-то странным оценивающим взглядом и кивнула.

— Давай рискнем, — согласилась она. — Думаю, с тобой они спорить не решатся.

Максим расхохотался. Вот оно что… значит, Лиза втайне подозревает его в способности набить морду персоналу, ежели в том возникнет необходимость.

Лиза, увидев подошедшего к одному из столиков в правой части ресторана официанта, взмахнула рукой и неожиданно резким тоном сказала:

— Поспешите, пожалуйста. Мы уже давно ждем.

Официант небрежно кивнул, не поворачивая головы, но в следующее мгновение, краем глаза обнаружив полуобернувшегося Максима, сорвался с места и очутился рядом с их столиком.

— Да, добрый день, рады видеть вас в нашем ресторане… что желаете заказать?

— Желаем два борща, — заявила Лиза, — но только в том случае, если он у вас съедобный. Два салата из свежих помидор. А на второе… тебе что? — вдруг поинтересовалась она мнением попутчика.

— А я не знаю, что там есть, — весело ответил Максим. — Ты мне меню так и не дала.

— Имеется ромштекс, антрекоты, отварная осетрина, гуляш, — бодрым тоном отрапортовал официант.

— Вот как? — удивленно поднял брови Максим. Он не был уверен… однако ему почему-то казалось, что в железнодорожных пунктах питания меню должно быть попроще. — А осетрина хорошая?

— Первой свежести, — с ухмылкой сообщил официант. — Под яично-лимонным соусом, с петрушечкой.

Лиза взвизгнула от восторга и закричала:

— Давай ее сюда! А почему у вас прентаньера нет?

— Суп прентаньер будет завтра, — заговорщически склонился к девчонке официант. — Специально для вас.

— Ой, не могу! — простонала Лиза. — Так, а что мы возьмем на десерт?… Здесь у вас написано — «блан-манже». Это в самом деле настоящее полосатое пирожное?

— Полосатее не бывает! — клятвенно произнес официант, прижимая к груди правую ладонь. — И слаще тоже!

Максим со все возрастающим недоумением наблюдал за девчонкой и официантом, которые словно играли в какую-то совершенно неизвестную ему игру. Но эти двое явно понимали друг друга, причем понимание возникло внезапно и углублялось с каждой долей секунды… и он положился на выбор Лизы.

— Значит, сыр «гауде», два блан-манже и чай. Нет, мне — чай, а ему — кофе, — тут же передумала Лиза. — И бутылочку белой «Алазанской долины».

Ненавижу чай… я от него распухаю и тупею… но ведь пью же иногда…

Официант, кивнув, умчался выполнять заказ, а Лиза хихикнула и сказала:

— Ну чего ты? Все нормально!

— Не сомневаюсь, — откашлявшись, сообщил он. — Нисколечко не сомневаюсь, что все нормально. С твоей точки зрения. Но уверена ли ты, что происходящее выглядит таким же нормальным в глазах нормального обывателя?

Лиза вытаращила глаза и выдохнула:

— Ух ты! Вот это оборот! А ты не мог бы всегда так разговаривать? Это же просто кайф!

— Всегда — не могу, — отказался он. — Для этого нужно особое вдохновение.

— И что же тебя вдохновило на этот раз?

— Сама знаешь.

Лиза подумала немного и кивнула.

— Да, пожалуй, знаю. Ладно, это все неважно. Вон уже и борщ несут.

Официант бесшумно выставил перед ними два здоровенные блюда, а на них водрузил две глубокие тарелки с горячим борщом. И блюда, и тарелки были, конечно, железнодорожные — не бьющиеся и не мнущиеся, отлитые на века из нержавеющей стали.

— Уж извините, — тихо сказал официант, — фарфора не держим… по техническим причинам.

После этого он поставил в центр стола почему-то уже открытую бутылку «Алазанской долины», литровую бутылку минеральной воды и четыре высокие толстостенные стакана из отличного чешского стекла. Лиза не преминула отметить нарушение протокола:

— Почему открыта? Воды долил?

— Как можно! — обиделся официант. — Мы себе такого не позволяем. Но у нас, видите ли, инструкция по безопасности… штопором в зале орудовать запрещено.

— Что за бред? — изумилась Лиза.

— Ну, я тут ни при чем, — развел руками официант. — Приятного аппетита.

Он ушел — вроде бы даже на цыпочках, — а Лиза, деловито схватив ложку, погрузила ее в малиновый густой борщ. Осторожно поднеся ложку к губам, девчонка попробовала первое блюдо — и ее глаза радостно расширились.

— Ух ты! — воскликнула она, облизываясь. — Вкусно-то как!

И принялась за еду.

Максим последовал ее примеру. Борщ и в самом деле оказался настоящим……тихий летний сад, под развесистым старым абрикосовым деревом, сплошь усыпанным ярко-оранжевыми плодами, — деревянный стол, гладко оструганный, пахнущий смолой… глиняные миски, полные обжигающего темно-красного борща… душистые куски свежего ноздристого хлеба, серого, с хрустящей корочкой……острым и вкусным, но откуда он знал, каким бывает настоящий борщ? Вспомнить бы, где и когда он приобрел это знание…

Нет, вспомнить не удавалось.

Борщ съели молча. Наконец Лиза, положив ложку на подставленное под тарелку блюдо, вздохнула и сказала:

— Да, неплохо… а не пора ли нам по чуть-чуть?

— Эй, ты что, вино пить собираешься? — удивился Максим. — Тебе сколько лет?

— Ну, четырнадцать с половиной, — с достоинством ответила девчонка. — И что? Вино сухое, легкое… к тому же я не собираюсь хлебать его ведрами. Я — на греческий манер. Чуть-чуть, и разбавленного.

— Ну ты и гречанка, — покачал головой Максим, наливая в Лизин стакан вина примерно на палец. Лиза тут же указала ему на ошибку:

— Сначала надо было немножко себе плеснуть, а потом — мне, а потом — снова себе.

— Извини, я, наверное, недостаточно светский человек, — ответил он, наполняя свой стакан. — Но я надеюсь, что ты меня простишь.

— Да уж конечно, — кивнула Лиза. — Воду-то открой!

Официант, принесший вино открытым, почему-то не позаботился проделать ту же процедуру с бутылкой минералки. Максим, решив не вникать во все те странности, что постоянно возникали во время путешествия (ему вполне доставало странностей собственного положения), молча открыл воду и вопросительно посмотрел на девчонку. Та приложила палец к своему стакану:

— Вот до сих.

Налив ей воды, Максим взял свой стакан и пригубил вино. Отлично… вкус «Алазанской долины» явно пытался пробудить что-то в его памяти… но Максим уже перестал надеяться на мгновенное чудо. Впрочем, выпить все равно не мешало.

Он не заметил, как исчезли пустые тарелки из-под борща, потому что засмотрелся на парня, сидевшего в поле его зрения.

Парень задумчиво жевал тоненькую длиннющую лапшу, наматывая ее на вилку целыми пучками. Золотисто-белые хвосты во множестве свисали с вилки, и парень, запихав в рот основную массу, осторожно всасывал эти хвосты, вытянув губы трубочкой. По его длинному острому подбородку стекал яркий томатный соус, и парень время от времени вытирал его салфеткой, уже запятнанной до такого состояния, что ее первоначальная белизна угадывалась с трудом. Пегий хвост покачивался на макушке парня в такт движениям узкой, словно приплюснутой с боков головы. Глаз парня Максим не видел — тот смотрел в тарелку, не отвлекаясь на окружающие его мелочи. Зато мог хорошо рассмотреть руки, и именно они приковали его внимание, зачаровав и ошеломив. Максим подумал, что он, наверное, ни разу в жизни не видел подобных рук — иначе почему бы они произвели на него такое впечатление? Белокожие пальцы, длинные и тонкие (как лапша, подумал вдруг он), казалось, не имели суставов, они извивались подобно змеям… коротко подпиленные округлые ногти безупречной чистоты выглядели чуть широковатыми, но все же были красивы. Узкие кисти, переходящие в еще более узкие запястья, виднеющиеся из-под плотных манжет серого блейзера… Скрипач, что ли, принялся гадать Максим, или пианист? А может быть, художник? Во всяком случае, ему казалось, что подобный человек должен заниматься каким-то нестандартным делом. Он не мог бы представить себе этого парня сидящим в конторе…

Офис, светлый и просторный… экран, по которому бегут слова и цифры вперемешку с непонятными заковыристыми символами…

Максим вздрогнул — и тут же до него донесся голос официанта, как раз в этот момент ставившего перед Лизой тарелку с огромным куском сочной разварной осетрины, от которого поднимался пар:

— Уверяю вас — вы никогда ничего вкуснее не пробовали!

Поставив тарелку и перед Максимом, официант коротко поклонился и ушел.

Воспоминание, готовое вот-вот всплыть на поверхность, снова ушло в глубину растерянного сознания.

Глава шестая

Когда они с Лизой, переевшие и расслабленные, вернулись в купе, Максим, не забывший купить в ресторане сигареты (на всякий случай, не зная, куда занесет его беспамятство, он взял сразу блок, добавив к нему пару зажигалок), отправился на перекур, а Лиза извлекла из-под подушки какую-то затрепанную книжку и уселась поближе к окну, свернувшись в маленький узелок, — читать. Впрочем, Максим сомневался, чтобы девчонки хватило надолго — глаза Лизы сами собой закрывались после обеда с «Алазанской долиной». Ну, уснет — значит, уснет…

Что же это такое померещилось ему там, в ресторане, думал Максим, шагая по качающемуся коридору вагона к тамбуру, что же это было… Какое-то служебное помещение. Какой-то экран. Телевизор? Да, похоже… что же еще это могло быть? Но почему по этому телевизору показывали текст с непонятными символами? Наверное, кассета… нет, невозможно понять.

В тамбуре, у левой двери, стоял одинокий курильщик. Он плотно прижался лбом к стеклу, явно не желая ни с кем общаться, и Максим, также не стремившийся обмениваться пустыми фразами со случайным человеком, встал справа, и первым делом посмотрел на пепельницу. Она была все такой же пустой и чистой, и все так же привлекала взгляд плавностью своих линий и насыщенностью цвета. Да ну ее, рассердился вдруг Максим, вот еще предмет для размышлений — пепельница! Кусок пластмассы, роение молекул, пучок атомов… сгусток энергии, как и все вокруг… и распадется в свое время, как и все остальное. И незачем вообще о ней думать.

Он, как и курильщик в другом конце тамбура, прижался лбом к стеклу, всматриваясь в проносящиеся мимо деревья. Сигарета показалась ему на удивление вкусной — наверное, после вкусного обеда… До вечера еще далеко, думал он, ночь пройдет незаметно, а что будет завтра? Похоже, этому поезду долго еще мчаться вперед… ведь официант пообещал Лизе на обед суп «прентаньер», а значит, во время обеда они будут по-прежнему в пути… Но до какой станции едет он сам? До конечной?

Вот дурак, внезапно подумал он, ведь на вагонах написано, откуда и куда идет поезд… почему же я не обратил на это внимания, когда мы с Лизой выходили там, на технической стоянке, и даже еще раньше, когда покупали картошку и огурцы в Пешелани? Совершенно забыл… впрочем, в его уме тут же проскользнула другая идея. Ведь если он не сам потерял память, если кто-то стер его воспоминания, — то не внушил ли ему заодно этот «кто-то» некую направленность действий и поступков? Ну, это уж слишком… мистика пополам с ерундистикой. Кому и зачем могло такое понадобиться, глупость все это… а вот не глупость то, что в каждом вагоне (он вдруг вспомнил это!) висит на стенке расписание движения поезда. И там указано, откуда и куда мы едем. И должно это расписание висеть неподалеку от купе проводника.

Загасив в обтекаемой (снова его глаза вцепились в форму!) пепельнице окурок, Максим вернулся в вагон и торопливо пошел в другой его конец, на всякий случай осматривая все простенки между окнами — вдруг расписание съехало куда-нибудь в середину вагона?

Однако даже вплотную к хитроумно устроенному водогрею, пышущему жаром (как будто без него жары не хватало!), расписания не обнаружилось. Вместо него висели какие-то заумные плакатики, излагающие во всех никому не нужных подробностях особенности устройства электрооборудования вагона, а также схемы снабжения его водой. Мелкий шрифт и нечитаемые чертежи выглядели нелепо в полутемном закутке рядом с титаном, однако закон железной дороги был тем самым соблюден точно и неукоснительно.

Хмыкнув, Максим зашагал обратно, все еще не теряя надежды отыскать расписание, — но и второй этап исследования вагонных стенок результатов не принес. Недоумевая, Максим снова вышел в тамбур и закурил. Необщительный пассажир с сигаретой, крепко зажатой между двумя пальцами правой руки, все так же стоял, упершись лбом в стекло. Интересно, подумал Максим, сколько он уже вот так сигарет высадил? Стоит и стоит, даже с ноги на ногу не переминается…

Затянувшись, он уставился в потолок над собой, пытаясь осмыслить истекающий момент. В вагоне в целом — идеальный порядок. Проводник — явно работящий и аккуратный дядька. Даже нелепые плакатики, по инструкции обязательные к вывешиванию в вагоне, находятся на предназначенных для них местах. Почему же нет расписания?

Чудеса, да и только…

— Вот как вы думаете, — внезапно заговорил курильщик в другом конце тамбура, заговорил громко, перекрывая грохот колес, — что такое чудо?

— А? — вскинулся Максим, ошеломленный совпадением чужого слова с собственной мыслью. — Чудо? Почему вы спросили именно о чуде?

— А я только о чудесах и думаю в последнее время, — пояснил курильщик, не оборачиваясь. — Бывают они? Или нет? Что это вообще такое — чудо? Какие явления мы определяем данным термином?

— Не знаю… — растерянно сказал Максим. — Я как-то не задумывался об этом… не приходилось.

Не приходилось ли? На самом деле он не знал. Вполне возможно, что в той, потерянной жизни, он только и делал, что рассуждал о чудесах.

— Вообще-то по сути чудо — это нарушение природных законов, так? — продолжал курильщик. — Но законы природы не нарушимы, так? Значит, что выходит? Если нам что-то кажется чудом — то мы просто видим проявление каких-то законов, нам неизвестных. Так?

— Ну… наверное, так, — согласился Максим. — Мы многого не знаем и не понимаем.

В особенности я многого не знаю, добавил он мысленно. Уж столько всего вокруг, чего я не знаю и не понимаю…

— Вот и я о том же, — выкрикнул курильщик с противоположной стороны тамбура — и умолк.

Максим долго ждал, полагая, что разговор продолжится, но курильщик, похоже, высказался до конца, и большего ему не требовалось Когда Максим вернулся в свое купе, девчонка спала, как он и предполагал. Она закуталась в одеяло с головой и тихонько посапывала. Книжка упала на пол. Максим поднял ее и взглянул на обложку. «Эмпиризм и рационализм в философии Нового Времени». Он вытаращил глаза, не веря им, потом несколько раз моргнул — но это не помогло. По вконец изношенной кирпично-красной корочке бежали все те же тисненые блеклым золотом слова — «Эмпиризм и рационализм…»

— Ай да Лиза… — прошептал он, осторожно укладывая книжицу на верхнюю полку над девчонкой, рядом с ее «Никоном». — Ай да восьмое чудо света…

Что это такое — восьмое чудо света?

Он не знал. Слова сорвались с языка сами собой. Но это значило, что когда-то это выражение было привычным для него, хорошо знакомым и понятным… чудо. Снова чудеса. Нарушение природных законов, которого быть не может.

Дались ему эти чудеса!

У всего должно быть рациональное объяснение.

«Эмпиризм и рационализм в философии Нового Времени».

Он встал, достал книгу и раскрыл ее наугад. «…и тогда Декарт делает свой известный идеалистический вывод — „Я мыслю, следовательно, я существую“. Критики последующих эпох…»

Максим с треском захлопнул книгу, и тут же испуганно посмотрел на спящую девчонку. Она не шелохнулась. Максим снова ненадолго задумался. Они в поезде. Стук колес заглушает все… но спать никому не мешает. Ну да, это же ритмичный звук, ровный… а звуки, нарушающие этот ритм, привлекают внимание… Звуки… что такое звук? Волна, колебание воздуха, возник — и исчез навсегда, и ни один звук никогда не повторяется… даже если искусственно создается его подобие. Пусть на скрипке играет совершеннейший виртуоз, и равного ему нет и не было в целом мире, — но один и тот же концерт Паганини, исполненный им дважды, будет состоять из разных звуков… хотя бы потому, что второй комплект звуков отделен от первого неким временным интервалом, а это уже говорит о том, что они — другие… а вокруг скрипача — другая обстановка, которая изменяет звук… ну, например, погода изменилась, сыро стало… или атмосферное давление повысилось… другой зал… да если даже повторить в точности предыдущие условия (что, безусловно, невозможно, в чем-то они все же будут отличаться), все равно звуки будут другими, не теми же самыми. Да просто струны скрипки за это время чуть-чуть износились, и смычок тоже… или просто несколько пылинок налипло на них… А уж о звуках, записанных на пластинках или кассетах, и говорить не приходится. Они постоянно меняются — по техническим причинам. Конечно, наши примитивные барабанные перепонки не могут уловить самые тонкие изменения, однако это не устраняет факта самого по себе.

Максим тупо уставился на столик. Хрустальные закупки исчезли, девчонка убрала их, пока он курил, и теперь на столике вообще ничего не было. Полный порядок и абсолютная чистота… и это тоже перемена и изменение…

А существует ли вообще в мире что-то такое, что никогда бы не менялось? Если некий предмет выглядит устойчивым и прочным — таков ли он на самом деле?…

Вот этот столик… ну, безусловно, это предмет недолговечный. Но в течение своей жизни — он меняется? Еще бы! Каждый пассажир оставляет на нем свой след… крошечная царапинка, пятнышко… да если бы и не так, все равно в каждое последующее мгновение столик уже не таков, каким он был в мгновение предыдущее — ведь он состоит из молекул… а молекулы никогда не бывают неподвижными. Они мечутся, крутятся, колеблются… и каждая перемена их позиций означает перемену в общем состоянии данного предмета.

Неожиданно для себя Максим расхохотался. Ну, дела… нет чтобы сосредоточится на воспоминаниях, попытаться вернуть себе хотя бы малую часть сгинувшего, — так нет же, вместо этого он самым нелепым образом рассуждает о невечности вагонного стола! Хотя, конечно, сама по себе идея ежемгновенной переменчивости интересна…

А идеи?

Может ли родиться вечная идея? То есть действительно вечная, по-настоящему вечная, такая, которую самые разные люди самых разных исторических периодов воспринимали и понимали бы абсолютно одинаково?

Нет, это и вовсе ерунда. Люди настолько отличаются друг от друга (он почему-то уверен в этом, но так ли это на самом деле?), что даже один и тот же цвет видят по-разному… одну эпоху зачаровывает одна мысль, а следующую — совершенно другая, может быть, даже прямо противоположная… Нет, говорить о вечности идей вообще не приходится. Чушь все это, чешуя от дохлой рыбы…

Огромная сеть, полная упругих, панически бьющихся рыбьих тел…

Но идея переменчивости — разве не вечна?…

А это не идея, сказал он сам себе. Это факт. Просто факт. А факты не портятся от времени. Меняется лишь их истолкование. В зависимости от господствующей идеи.

Мыслю — следовательно, существую…

Он покачал головой. Да уж, мыслит. Вот только о чем? И стоит ли в нынешней форме его существования предаваться подобным размышлениям?

Максим встал и снова отправился в тамбур. С сигаретой как-то спокойнее, что ли… Зеркало, отъезжая в сторону, подмигнуло ему отражением крошечного облачка, промелькнувшего за окном. В вагоне было тихо — похоже, почти все пассажиры предавались послеобеденному сну. Да и в самом деле, чем еще заниматься в поезде? Есть да спать.

Все тот же курильщик торчал в тамбуре, все так же прижимаясь лбом к стеклу левой двери и держа дымящуюся сигарету наотлет, в двух кокетливо отставленных пальцах. Он что, не сходил в места все это время? Ну, почему бы и нет… Максим посмотрел на пепельницу (обтекаемую, шоколадную…) на своей стороне тамбура — чиста и незапятнанна… и перевел взгляд на пепельницу, прилепившуюся к стенке рядом с чокнутым. Та, как и следовало ожидать, была битком набита окурками, и длинные желтовато-коричневые фильтры топорщились, как обрезки изжеванных макарон, зачем-то набитых в стакан… Интересно, подумал вдруг Максим, если проводник регулярно выходит в тамбур и чистит вот эту пепельницу — почему он не прикасается ко второй? Мог бы хотя бы просто вытряхнуть окурки, освободив пространство для новых поступлений… ведь скоро уже этот мусор на пол посыплется.

Усмехнувшись, он повернулся к окну и уставился на небо, по которому были редко раскиданы мелкие непричесанные облака, тащившие за собой размытые клочья отставших от основной массы туманных сгустков. Нет бы собраться в эдакие кудрявые барашкоподобные комочки, радующие глаз богатством мягких линий и сложных переходов света и тени… Солнце, уже задумавшееся о ночном покое, висело где-то впереди, прямо по ходу поезда, не позволяя своим лучам заглядывать в окна вагона, и в тамбуре было почти темно. Скоро вечер… наверняка Лиза захочет снять темнеющее небо, а если еще и закат окажется удачным для фотографа, нальется красными и багровыми тонами, заиграет огнем оранжевых полос, — ну, тогда девчонка пропадет надолго. А он откроет наконец гигантский чемодан и поищет, во что можно переодеться. Ощущение грязи, налипшей на тело, неизбежно нарастающее с каждым часом пребывания в российских поездах, не устранишь, конечно, ничем, кроме хорошей горячей ванны, однако чистая футболка могла бы несколько улучшить дело…

— Что есть гармония? — внезапно во все горло закричал безликий курильщик с другого конца тамбура, и Максим вздрогнул, как будто ему в затылок плеснуло кипятком. Он обернулся и уставился на спину сумасшедшего (он теперь ничуть не сомневался в том, что человек у противоположной двери — сумасшедший). После долгой паузы, заполненной железным ритмичным стуком, ненормальный продолжил, так же надсаживая глотку: — Что есть гармония в представлении неандертальца — и в нашем представлении? Готовы ли мы принять гармонию арабского мира? Есть ли нечто, гармоничное в абсолютном смысле?

Курильщик замолчал, изложив тревожившую его мысль, а Максим снова изумился совпадению слов безумца с беспорядочным потоком его собственных рассуждений о возможности существования абсолютной идеи. Что бы это могло означать, подумал он, неужели это не случайность?

Случайностей не существует. Все обусловлено законом причины и следствия.

При чем тут закон причины и следствия?…

Докурив сигарету и с сожалением нарушив в очередной раз безупречность внутреннего пространства пепельницы, Максим пошел в купе, полагая, что Лиза еще спит. Но девчонка проснулась и сидела на своей постели по-турецки, таращась в противоположную стенку. Черные космы Лизиных волос были заведены за уши и прижаты к черепу плоскими малиновыми заколками. Купе заполняли сизые горизонтальные полосы пряного дыма — на столике Максим увидел круглую плошку с тлеющей в ней палочкой благовония. Максим задвинул дверь и замер, не решаясь шагнуть вперед. Томные дымные волны, возмущенные его вторжением, завихрились, опускаясь вниз, к полу, словно придавленные непосильным грузом чужой неустойчивой мысли.

— Входи, чего встал? — сквозь зубы процедила девчонка, не поворачивая головы. — Я не медитирую, просто задумалась.

— О чем, если не секрет? — негромко спросил он, осторожно пробираясь сквозь сизые пласты и садясь поближе к окну.

— Да так, о разном, — почему-то сердито ответила Лиза. — В ресторан пойдем? Ужинать?

— Ну, знаешь… после такого обеда! — удивился он. — Я лично не голоден.

— Через часик проголодаешься, — пообещала девчонка. — Мне там понравилось.

— Мне в общем тоже, — кивнул Максим. — Но это не значит, что мы должны объедаться до полусмерти.

— А мы и не будем. Возьмем что-нибудь совсем легкое. Так пойдем или нет?

— Если ты хочешь — пойдем, конечно.

— Хочу.

На этом разговор прекратился и наступило неестественно долгое молчание.

Глава седьмая

Максим не знал, сколько прошло времени, — он словно бы заснул сидя, но в то же время знал, что это не сон, что просто в глубине его сознания в эти минуты активизировалась борьба за возврат воспоминаний… но он снова вспомнил нечто чужое, не являвшееся эпизодом его собственной жизни… опустошенное и высушенное тело, насквозь пропитанное благовонными маслами, плотно запеленали в бесконечно длинные полосы белого тонкого полотна, насыщенного дубильными ароматами… уложенное в золотой футляр, повторяющий линии фигуры, принадлежавшей когда-то человеку, превратившемуся ныне в невидимого наблюдателя, тело казалось хрупким и почти невесомым, несмотря на плотный кокон стягивавших его пелен… множество золотых украшений легло в футляр вместе с мумией, но для него, следящего за всем из ниоткуда, важен был лишь один-единственный предмет, означающий для него жизнь или окончательную смерть…

— Опять ты за свое, — прозвучал голос девчонки, и Максиму послышалась в ее тоне легкая брезгливость — словно Лизе было до крайности неприятно видеть перед собой человека, неспособного справиться с самим собой и навести порядок в собственной голове. — Лучше бы почитал что-нибудь… дать тебе интересную книжку?

— Спасибо, у меня есть, — машинально ответил он, и так же машинально посмотрел в окно. Закат… — Ты сегодня снимать не собираешься?

— Если тебе нужно, чтобы я вышла, — так и скажи, — сердито бросила Лиза, вскочила, схватила «Никон» и бурей вынеслась в коридор, оставив дверь купе открытой.

Максим усмехнулся. Лизе тоже следовало бы заняться наведением порядка в собственном внутреннем мире. Впрочем, что он знает о ее внутреннем мире… так, увидел какие-то жалкие крохи, случайно всплывшие на поверхность. И, кстати, крохи эти выглядят весьма привлекательно…

Он встал, аккуратно закрыл дверь, перемигнувшись с зеркалом, быстро скатал свою постель и небрежно закинул ее на верхнюю полку, чтобы без помех вытащить кожаного монстра на колесах и порыться в его нутре. При этом Максима вдруг охватило ужасное опасение: а вдруг монстр заперт? Что делать тогда? Ключей у него наверняка нет. Не может же он взламывать замки чемодана, не будучи до конца уверенным, что этот чемодан принадлежит именно ему?

Но чемодан — тяжелый, словно набитый камнями, — к счастью, оказался не заперт. А ключ висел на фасонистой цепочке, небрежно закрученной вокруг какой-то хитрой петли на боку чемодана. Максим поднял на удивление легкую крышку (ему почему-то казалось, что крышка должна весить пару килограммов, не меньше) и увидел, что чемодан заполнен до отказа, но вещи в нем (во всяком случае, те, что лежали сверху) оказались самыми простыми и незатейливыми. Стопка белья — правда, весьма качественного… куча носков, безумное количество рубашек, брюки, джинсы… Максим приподнял верхний пласт и заглянул вглубь. Футболки, спортивные штаны, кроссовки, пляжные тапочки, бейсболки… ну и ну! Куда к черту такое количество одежды? Он что, собрался ехать в дикие края, где невозможно купить трусы? При таком-то количестве денег? И почему то, что могло понадобиться в дороге — всякие там — майки-футболки — оказались запиханными чуть ли не на самое дно? А, пропади оно все пропадом, внезапно рассердился Максим, черт знает, что это такое!

Он наугад, не глядя, выхватил какую-то футболку (оказавшуюся впоследствии уж слишком оранжевой) и темно-синие спортивные штаны (тут он проявил больше внимания и выбрал вариант с карманами), носки, пару белья, торопливо переоделся и затолкал в угол чемодана снятое с себя барахло. Потом буду разбираться в подробностях, решил он, — когда доберусь до того неведомого края, куда тащит меня неведомо кто и неведомо зачем.

Поставив чемодан на место и приведя в порядок постель, он почувствовал, что ему стало немного легче. Мягкая чистая футболка касалась его кожи с осторожностью, словно боясь показаться навязчивой. Спортивные штаны — новые, но не слишком, — были легкими и удобными. Максим вздохнул, подумал — и пошел в правый тамбур, посмотреть, как там дела у Лизы.

В тамбуре он застал интересную картину. Левая дверь была распахнута настежь, и девчонка, широко расставив тонкие ноги, зависла на самом краю подножки, глядя в видоискатель «Никона», — а проводник, напряженный и сосредоточенный, стоял в полушаге за ее спиной, крепко держа в руках концы длинного и широкого вязаного шарфа, надежно охватившего детскую талию Лизы. Как щенок на шлейке, насмешливо подумал Максим, не зная, впрочем, где и когда он видел щенка на шлейке. Ветер, врываясь в тамбур, легко и просто выметал из него запах железной дороги, заменяя мазутно-железистую вонь свежим духом скошенной травы. Лиза снимала закат, развалившийся прямо напротив повернувшего на юг поезда, — алый, вишневый, малиновый, горько-оранжевый, сплошь просеченный золотыми искрами и полосами… Над безумием оттенков красного цвета раскинулось небо, медленно наливавшееся плотным ультрамарином, темнеющее на глазах… Прямо над невесть куда торопящимся составом клубились ночные уже облака, почти черные, но еще горящие по краям фестонами невыносимого закатного света.

Грубо сколоченные деревянные лесенки, прерывистые, ведущие все выше и выше… несколько шагов по узкому настилу лесов, проложенному по самому краю огромного купола… снова лесенка… и наконец перед ним открывается вид, от которого захватывает дух… Город… река… купола и шпили… далеко-далеко внизу — крошечные люди, автомобили… и прямо напротив — другой купол, пониже, с ослепительным кружевным крестом…

Максим остановился сбоку от проводника, чуть сзади, не желая мешать сложному процессу, в который оба они — девчонка и проводник — вовлеклись с азартом и искренним интересом к предполагаемому результату. Он понимал, что пока в небе останется хотя бы единое алое пятно, Лиза не угомонится. И так оно и вышло. В аппарате кончилась пленка, и Лиза быстро сменила ее, достав новую из отвисшего кармана мутно-зеленой кофты (девчонка, похоже, переоделась во время последнего перекура Максима, а он и не заметил, что на ней другая одежка), а отснятую кассету старательно запихнула в задний карман джинсов, на этот раз почему-то темно-розовых (и это Максим заметил только теперь). Проводник молчал, его роль сводилась к страховке отчаянного фотографа, и на большее он не претендовал. Максим подумал, что за такую работу ста рублей, пожалуй, маловато будет, и что Лиза явно недоплачивает мужику. Ну, без него разберутся.

Прошло, наверное, около десяти минут, и Максим почувствовал, что, несмотря на теплоту летнего вечера, начинает замерзать на ветру. И забеспокоился — не простыла бы девчонка. Но тут Лиза наконец отступила на шаг назад, налетев на проводника, и заявила:

— Хватит на сегодня.

Проводник первым делом закрыл и тщательно запер дверь, изгнав из тамбура стремительные воздушные вихри. Потом вздохнул и сказал:

— Ох, девка, намучается с тобой кто-то!

— Это вы кого имеете в виду? — с едва заметным высокомерием в голосе спросила Лиза.

— А мужа твоего, — серьезно пояснил проводник.

— Я не намерена выходить замуж, — холодно произнесла девчонка, и проводник усмехнулся. — И у меня есть к тому причины. Это не детская глупость.

С этими словами Лиза извлекла из нагрудного кармана кофты сотенную и вручила ее проводнику.

— Спасибо. Чайку бы, если можно, а? Согреться.

— Через минутку принесу, — кивнул проводник. — А вам тоже чай? — посмотрел он на Максима. — А то у меня и кофе есть. Растворимый, конечно.

— Да, мне лучше кофе, если можно, — ответил Максим. — Спасибо.

— Я так и подумал, — сказал проводник. — Вид у вас… не чайный.

Лиза уже ускользнула из тамбура, следом за ней ушел проводник, а Максим задержался еще на минуту-другую, обдумывая слова проводника. Что значит — «не чайный вид»? Что это такое — «чайный вид»? И вообще — разве «чайные» люди внешне как-то отличаются от «кофейных»?…

Так ничего и не поняв, он вернулся в купе. На столике уже стоял поднос, нагруженный всякой всячиной. Девчонка пила чай, обхватив стакан ладонями, и вид у нее был весьма замерзший (но если по виду человека можно понять, что он замерз, то, наверное, можно понять и то, чем он предпочитает питаться — чаем или кофе? Ну, при известном опыте, конечно…) и довольно жалкий.

Лиза встретила его несколько неожиданным вопросом:

— Ну что, в ресторан пойдем?

Максим окинул взглядом расставленные на подносе тарелочки с печеньем и вафлями, металлическую вазочку с каким-то то ли джемом, то ли конфитюром (а чем они отличаются друг от друга?), бутерброды с сыром… и удивленно спросил:

— А это тебе что, не ужин?

— Нет, я хочу в ресторан, — упрямо сказала девчонка. — Надо мне туда!

— Ну, пойдем, — пожал плечами Максим, садясь к столику и беря с подноса чашку с черным-пречерным дымящимся кофе. Попробовав напиток, он поискал глазами сахар. Сахар обнаружился в металлической сахарнице — сверкающей и приплюснутой.

Они долго молчали, наслаждаясь каждый по-своему, но наконец девчонка изрекла:

— А после ужина продолжим тему исследования собственного ума.

— С удовольствием, — кивнул Максим. — Вопросы… ты говорила о том, что постоянно задаешь себе вопросы. Но ведь это очень трудно, наверное? Каждую секунду следить за тем, что происходит в тебе, в твоем сознании.

— Кому, понимаешь, как, — ответила Лиза. — Ладно, пошли в кабак. Ничего стишок вышел?

Он встал и взял бумажник.

Глава восьмая

В ресторане оказалось на этот раз довольно шумно — там ужинали сразу две компании смуглявых южан, горбоносых и мелкорослых. На столе южан справа от прохода плотными рядами стояли бутылки с «Цоликаури», громоздились мясные деликатесы и сыры, некое пряное горячее блюдо испускало аромат на весь вагон. На столе южан слева в общем виднелось то же самое, только этикетки на бутылках были другие — «Цинандали». Официант — не тот, который обслуживал их с Лизой днем, а другой, постарше и посолиднее, — в момент появления в ресторане Максима и девчонки как раз откупоривал бутылку вина для правого стола (похоже, вечерняя смена не знала о запрете на штопоры в обеденном зале). Левый стол загомонил, требуя, чтобы официант поторопился, — там тоже остро нуждались в аналогичном напитке.

— Ну и ну, — пробормотал Максим. — Пожалуй, мы не вовремя.

— Чушь, — отмахнулась Лиза. — Идем-ка вон туда, в дальний конец.

Девчонка снова выбрала удачную для себя позицию — с ее места отлично просматривались обе компании, а Максим оказался сидящим ко всем спиной. Он мог видеть лишь столик справа от себя, по другую сторону прохода, — и за этим столиком обнаружил давешнего парня с пегим хвостом на макушке. Если бы парень не сидел на другом месте, Максим решил бы, что тот и не выходил из ресторана, потому что увидел все тот же процесс поедания длинных тонких макарон, политых ярким соусом… он что, одними макаронами кормится, недоуменно подумал Максим, и если так — почему такой тощий?

Материализовавшийся рядом с ними официант оказался тем же самым, с которым Лиза завела непонятную игру днем.

— Добрый вечер, — задушевно сказал он. — Чего бы вы желали на ужин?

— Устриц в белом вине, — фыркнул Максим. — Но вообще-то чего-нибудь полегче.

Официант вопросительно посмотрел на девчонку. Та подтвердила идею:

— Да, что-нибудь легкое и непритязательное… что вы можете предложить?

Она демонстративно отодвинула от себя тяжелую папку с меню, показывая официанту, что полностью доверяется его выбору. Официант постарался доказать, что девчонка в нем не ошиблась.

— Картофельный салат с редиской… телячья печенка по-деревенски, в сметане, с луком… тушеная морковь с черносливом, под белым соусом… печеные яблочки со сливками… бананово-молочный коктейль…

Под тихое журчание голоса официанта Максима вновь одолели сомнения. Вагон-ресторан… здесь должна быть совсем небольшая кухня, маленькие холодильники… откуда такое меню?

— Мне — морковку с черносливом, — решила Лиза. — А ему — картофельный салат. Редиски побольше. А потом — печеные яблоки. И еще сто грамм коньяка. Не для меня, естественно. Для меня — ананасный сок. Есть у вас?

— Найдется, — пообещал официант и как сквозь пол провалился.

Максим оглянулся. Куда он подевался, этот тип в белой курточке? Ну, неважно…

Только теперь он обратил внимание на то, что окна вагона-ресторана закрыли к вечеру занавесками в желто-коричневую вертикальную полоску. Темные коричневые линии, прочертившие стены, снова вызвали у него мысль о клетках… и в ту же минуту Лиза негромко сказала:

— Мы здесь как будто в клетке

Он вздрогнул.

Решетки, решетки… Клетки чистые, дорогие и нарядные, украшенные витиеватыми орнаментами… клетки бедные и грубые, полные нечистот и мусора…

— Почему — как в клетке, Лиза? — осторожно спросил он. — Знаешь, что странно? Я в последнее время тоже постоянно думаю о клетках… и никак не пойму, в чем тут дело.

— О! — черные глаза девчонки вспыхнули, но Лиза тут же уставилась в стол, явно не желая, чтобы собеседник угадал ее мысли (но он и не был на это способен). — Значит, и ты…

— Что — и я, Лиза?

В этот момент хвостатый парень отодвинул от себя недоеденные макароны и, небрежно отерев рот грязной салфеткой, встал и в одно мгновение очутился рядом с их столиком. Впрочем, их и разделяло-то от силы три шага…

— Привет, Лолита! — тихим хриплым голосом сказал парень, наклонившись к Лизе. — Как жизнь?

— Елизаветой меня зовут, — тихим шипящим голосом ответила девчонка, и Максим ощутил вспыхнувшую в глубине ее ума ярость. — Е-ли-за-вета!

— Ну и что? — возразил парень. — Я же не об имени, я о сути.

Кто такая Лолита? Максим не знал, но чувствовал, что с этим именем связано нечто такое, что может взбесить любую девчонку… а может, и не любую… и что парень уловил в Лизе что-то такое… недоступное ему самому. Но что именно?…

— Лучше бы ты исчез, — посоветовала парню Лиза, беря себя в руки и каким-то чудесным образом полностью избавляясь от злости. — Не нравишься ты мне. Глупый ты очень.

— Ну, положим, о качествах моего ума не тебе судить, — язвительно произнес парень. — Нос не дорос. Ты до конца едешь?

— Не твое дело.

— Да ведь все равно узнаю.

И парень ушел из ресторана, забыв, похоже, про макароны.

— Ты с ним знакома? — спросил Максим, почему-то не сомневаясь в положительном ответе.

— В первый раз вижу, — огрызнулась Лиза. — Ох, как мне дураки надоели!

— Извини, — осторожно сказал он, — я вижу, что он тебя обидел… но я не знаю, кто такая эта Лолита.

— Что?! — по-мышиному пискнула девчонка. — Ты не знаешь…

И тут же умолкла, задумавшись с открытым ртом.

Каким— то образом на столе вдруг очутились тарелки с заказанным ужином, но ни Максим, ни Лиза не заметили появления официанта… может быть, он обладал свойством становиться невидимым, когда ощущал, что люди слишком заняты своими мыслями?

Максим, не испытывая ни малейшего аппетита, лениво ковырнул вилкой салат, — но салат неожиданно оказался настолько вкусным, что он, выпив коньяк, принялся за еду всерьез. Лиза так же деятельно расправлялась со своей морковкой. Потом они съели по печеному яблоку, залитому пышными взбитыми сливками, и вот уже пришла пора возвращаться в свое купе.

Заплатив по счету, они осторожно прошли по проходу между столами, вдруг обнаружив, что обе смуглолицые компании развеселились не на шутку… но почему они оба не слышали ни звука, пока ужинали? Словно вокруг и не было никого…

Или это они сами потерялись на несколько мгновений?

Потерять себя может кто угодно… Это случается, в этом нет ничего страшного… только нужно вовремя спохватиться и отправиться на поиски…

Что за бред…

Купе встретило их тишиной и уютом обжитого пространства. Поднос с остатками чайного дела, оставленный ими на столе, исчез. Лиза плюхнулась на смятое одеяло и заявила:

— Надо подумать.

— Я не помешаю? — поинтересовался Максим.

— Ни капельки! Наоборот, твое присутствие стимулирует работу моей мысли.

Он фыркнул, не сдержавшись, и девчонка вдруг тоже расхохоталась и упала на спину, задрыгав ногами. Вот уж дитя-жеребенок, подумал Максим… а иной раз кажется совсем взрослой.

— И о чем же ты собираешься размышлять? — спросил он. — Или это секрет?

— Нет, ничего такого, особенно тайного, — покачала головой Лиза. — Это все та же тема вечного вопроса… вопроса, который мы задаем себе. Понимаешь, я ведь и в самом деле спрашиваю себя… ну, нельзя сказать, что каждую секунду, иногда и отвлекаюсь, конечно… но это бывает редко. В смысле забываю себя спрашивать редко.

— Какой вопрос, Лиза?

— Почему. — Лиза произнесла это слово без малейшего намека на вопросительную интонацию. Это было утверждение утверждений — «ПОЧЕМУ».

— Почему — что? — Вопросительная интонация в голосе Максима невольно получилась слишком подчеркнутой.

— Почему я это сказала? Почему я сказала именно это, а не что-нибудь другое? Почему я так подумала? Где корень этой мысли? Почему я рассердилась? Почему обиделась? Обрадовалась? По-че-му.

Ну и ну, изумленно подумал Максим, глядя на сидящую напротив него обыкновенную девчонку — тоненькую, живую, красивую, — напичканную необыкновенными идеями… впрочем, он не был уверен, что это необыкновенно. Может быть, на самом деле все девчонки таковы, просто он и это забыл? Он ведь забыл так много…

— Ну и… почему? — спросил наконец он, видя, что девчонка вроде бы не намерена продолжать.

— Ох… — тяжело, по-старушечьи вздохнула Лиза и уселась поудобнее, оперевшись локтем о столик и опустив голову на ладонь. — Тут, видишь ли, как ни думай — всегда приходишь к одному и тому же. Если, конечно, думаешь честно. Не пытаешься сам себя обмануть, не стараешься выглядеть в собственных глазах попригляднее. Тут именно честность важна, понимаешь?

— Ну… пока не очень, — признался он. — К чему ты ведешь?

— Да к самому простому выводу, совершенно очевидному! — воскликнула Лиза. — Как ты плохо соображаешь… нет, не то. Ты, наверное, просто никогда по-настоящему не копался в себе. Вот признайся, не копался?

— Понятия не имею, — честно (именно честно, по-настоящему честно!) ответил он. — Не помню.

— А, ну да… — как-то рассеянно бросила девчонка. — Ты ведь… ну, неважно. В общем… в общем, если на каждый свой вопрос ты отвечаешь искренне, то в итоге видишь: все причины твоих собственных бед — в тебе самом.

Она замолчала, и Максим тоже молчал, не зная, как оценить слова девчонки. Все причины бед — в тебе самом? Ну, если хорошенько подумать… черт, и в самом деле так! Он уловил это на уровне ощущения, легкого, едва заметного… и пока что не мог сформулировать и передать словами, но уже не сомневался: это действительно так, и по-другому просто не может быть. Если я злюсь на что-то, прикинул он, то почему? Потому что считаю себя несправедливо обиженным, или непонятым, или не оцененным по заслугам… ну, что-то в этом роде…

— Да, — внезапно сказала Лиза. — Именно так. Если мы начинаем выяснять, например, причину собственной ненависти к какому-то человеку, что мы находим? Что этот человек в чем-то обманул наши ожидания. Или, наоборот, намного их превысил и оказался, так сказать, уж слишком «над нами» в чем-то, или даже во многом. Но ведь на самом-то деле мы все ужасно высокомерны. А тут сразу рождается ощущение собственной неполноценности. Он художник, а я карандаш в руках держать не умею, о чем ему со мной разговаривать? Он писатель, значит, умный, наверняка меня дураком считает. Он богатый, а у меня свитер на локтях протерся, и новый купить не на что, он меня презирает, пожалуй. Примерно так. Ну, и мы начинаем защищаться. А лучшая защита — это нападение, как известно. Отсюда агрессивность и желание оскорбить, унизить, «поставить на место». А если он не ставится на это самое место?

Максим улыбнулся. Да, Лиза права. Если не удается взять агрессией — рождается лютая ненависть. Это он знал. Неважно, откуда. Знал — и все.

Уж очень ты любишь умного из себя строить!… Мы тоже не глупее других… нам таких ученых не надо… найдем и получше тебя…

— И как живется человеку, который всех ненавидит? — продолжила девчонка. — Плохо ему живется. Тяжело. Он всегда злобится, ему не до веселья… болеет, бедняга, мучается… и никто ему не может помочь. Только он сам. Пока в себе не разберется — нормальным человеком не станет. Согласен?

— Полностью, — твердо ответил Максим. — Вот только… Лиза, неужели ты действительно постоянно думаешь о таких вещах? Ты ведь еще такая молодая!

— А о таких вещах чем раньше начнешь думать, тем лучше, — уверенно заявила девчонка. — Жаль, что мало кто это понимает.

— А подобное заявление не свидетельствует ли о присущем тебе высокомерии? — поинтересовался Максим.

Лиза выпрямилась и уставилась на него, разинув рот; ее тонкая рука упала на столик. Максим с любопытством следил за сменой выражения ее глаз. Непонимание… обида… удивление… восторг!

— Ой! — выдохнула она. — Ну, ты даешь! А ведь и правда, если хорошо подумать… — И внезапно, каким-то непонятным и сложным внутренним путем придя к мысли о срочной необходимости хоть какой-нибудь внешней, материальной перемены — ради успокоения волны вспыхнувших эмоций, — бесцеремонно приказала: — Иди-ка ты покури. Я переодеться хочу. Спать пора. А кстати, подумай вот о чем: почему в поездах никто и никогда не умывается и не чистит зубы перед сном?

— Тут и думать нечего, — весело ответил Максим. — Они и дома не умываются.

Лиза расхохоталась, а он взял сигареты и вышел из купе.

Было уже и в самом деле очень поздно, двери всех купе плотно закрылись, откуда-то доносился приглушенный храп, такой же смачный, как дневной… Максим не спеша добрался до тамбура, почти уверенный в том, что страдающий внезапными мыслями курильщик по-прежнему стоит у левого окна, держа сигарету наотлет… однако курильщика в тамбуре не оказалось. Без него явно чего-то не хватает, насмешливо подумал Максим, тамбур выглядит незавершенным, как дом без крыши. Ну, переживу как-нибудь.

Он не спеша выкурил одну сигарету, вторую… потом ему отчаянно захотелось спать, и он, зайдя по дороге в туалет, кое-как добрался до купе и упал на одеяло, заснув, похоже, прямо на лету. Не умывшись и не почистив зубы перед сном.

А потом он вдруг проснулся — как-то уж очень быстро, не успев еще даже толком рассмотреть едва начавшийся интересный сон про что-то непонятное и яркое. Дверь в купе была открыта, из коридора сочился слабый свет, а над его полкой нависла темная неуклюжая тень…

— Вы что, передумали выходить? — свистящим шепотом спросил проводник, через плечо оглядываясь на укутанную в одеяло Лизу. — Сарань через полчаса. Стоянка — две минуты. Помочь вам с чемоданчиком?

— Через полчаса? Нет, я не передумал…

Пусть будет Сарань. Не все ли равно?

Он встал, собрал постель и забросил ее на верхнюю полку. Взял стоявшую там тяжелую сумку с надписью «Puma» (или это все-таки была «Рита»?), поставил ее на пол, открыл. Уложил в нее небольшую сумку с туалетными принадлежностями и все то, что весь день пряталось под его подушкой. С трудом застегнул молнию и шагнул к двери купе, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Лизу. Он собирался выставить сумку в коридор, потому что она мешала ему добраться до громадного чемодана, дремавшего в хранилище. Рука проводника, протянувшаяся навстречу, подхватила «Риту» и отставила в сторону.

— Спасибо, — машинально пробормотал Максим и поднял полку.

Вытаскивая наружу чемодан, он сам удивился собственной силе… надо же, он, оказывается, мужик тренированный! Чемодан взлетел в воздух, как пушинка… и словно бы сам собой выскочил в коридор, где его ожидал настороженный проводник.

Максим осторожно опустил полку оглянулся на Лизу.

И увидел горящие в полутьме черные огромные глаза. Девчонка проснулась и следила за ним.

— Пока, Лиза, — тихонько сказал он. — Я приехал.

Лиза резко поднялась, села на постели — Возьми… — прошептала она. — Возьми. Ты все вспомнишь. Ты вспомнишь, и очень скоро.

Сунув что-то ему в ладонь, она тут же нырнула под одеяло, натянув его на голову.

Часть вторая. ЖИЗНЬ КРИСТАЛЛА Глава первая

С хрустальным граненым шаром, зажатым в кулаке левой руки, он остался на широкой асфальтированной платформе, а рядом с ним твердо стоял на четырех колесах огромный кожаный чемодан и завалилась набок спортивная сумка. Поезд, оглушительно прогремев мимо, мигнул на прощание парой красных фонариков и исчез в темноте, неведомо куда увозя Лизу.

Он посмотрел направо, налево… вот это место называется Сарань? Отлично. Но что это? Маленький городок или огромный населенный пункт, развалившийся на равнине где-то посреди России? Платформ несколько… он попал примерно в середину их бетонных полос. Справа над платформами нависал пешеходный мост, но Максим не видел необходимости подниматься на его ажурную высоту, таща за собой невыносимый груз огромного чемодана. Проще было дойти до конца платформы и двинуть напрямик к вокзалу, чье маленькое компактное здание, кирпичное, темно-красное, виднелось прямо перед ним, — окруженное высокими старыми деревьями, черными в ночи, мягко светящееся высокими узкими окнами, освещенное двумя фонарями, направлявшими свет на верхнюю часть фасада… да, старая постройка, очень старая. Он не знал, по каким признакам определяется возраст здания… точнее, знал, конечно, раз у него сразу возникло ощущение седой старины, просто не помнил. И это тоже — не помнил.

Он еще раз огляделся. Какой путь короче? Да, надо идти под мост, сразу за ним платформы заканчиваются. А потом что? Ну, видно будет…

Он сунул хрустальный шар в карман, повесил сумку на плечо и со вздохом протянул руку к чемодану — и только теперь заметил, что на толстом кожаном боку висит крепкая длинная петля. Чемодан можно было тащить за собой на поводке. Замечательно… так гораздо удобнее. Оставалось надеяться, что явно заграничного производства колеса выдержат специфические неровности русского провинциального асфальта (почему он решил, что чемодан импортный?…).

Осторожно шагая по растрескавшейся плоскости к мосту, он смотрел под ноги, стараясь не наступить на острые камешки, в изобилии валявшиеся вокруг. Последний фонарь из тех трех или четырех, что бросали жалкий рассеянный свет на центральную часть платформы, остался позади, и Максим наблюдал, как постепенно сливается с темнотой его длинная уродливая тень, еще несколько шагов назад бывшая густо-черной. Тень поначалу словно бы влекла его вперед, тащила за собой, понукая… но теперь утомилась, ей стало безразлично, куда он пойдет… ей хотелось нырнуть в ночь и отправиться по своим делам.

Но вот наконец платформа кончилась. Впереди смутно просматривалось обычное железнодорожное пространство — рельсы, то расходящиеся, то сплетающиеся, испачканная мазутом жесткая трава… С платформы вниз, к обожженной примитивными технологиями земле, вели бетонные ступени. Максим тщательно пересчитал их, спускаясь, — восемь.

Местные власти позаботились о том, чтобы жители города Сарани (если это был город) не ломали попусту ноги, карабкаясь на мост… впрочем, власти, безусловно, понимали, что никто из жителей без особой необходимости на этот самый мост не полезет, а пойдут жители напрямик, через рельсы. И потому поперек опутанной железными полосами земли проложены были деревянные мостки — неровные, местами провалившиеся от старости… но тем не менее вполне пригодные для хождения по ним.

Чемодан радостно завяз двумя левыми колесами в первом же провале старых досок, и Максим, негромко чертыхаясь, принялся давить на него и толкать, стараясь одолеть ситуацию с наименьшими потерями для чемодана и для мостков. Отлетела в сторону пара гнилушек, и чемодан наконец согласился катить дальше. Покатили. Сумка то и дело изо всех сил била Максима по почкам, но он терпел и сдачи не давал.

Наконец мостки довели их — Максима и чемодан — до основной массы асфальта, распластавшегося вокруг здания вокзала. Максим остановился, переводя дыхание — даже ведомый на поводке, чемодан отнял у него слишком много сил, взбрыкивая и бросаясь из стороны в сторону на каждом шагу. Да еще драчливая сумка…

Из— под черных деревьев справа от здания неторопливо вышла в свет фонарей сгорбленная темная фигурка. Он всмотрелся в нее. Старуха? Да, похоже… но что делает старуха на станции среди ночи? Не картошку же продает?

Фигура приблизилась, и он смог рассмотреть ее подробнее. Согнутые возрастом плечи. окутанная темным платком голова, обвисшая рваная кофта, вязаная, в дырках, с висящими на нитках пуговицами… юбка чуть не до полу, такого же неопределимого цвета, как и верхняя часть костюма… и здоровенные мужские ботинки, издающие при каждом шаге бабки странный звук — шлепающий, влажный… как будто не по асфальту тащилась аборигенка, а по осеннему болоту.

— Здравствуйте, — неожиданно звучным — низким, хорошо поставленным, — голосом произнесла фигура, облаченная в рванье. — Мне, знаете ли, не спалось, вот я и решила выйти к поезду. Случается иной раз, что приезжают люди, которых никто не встречает.

Ошарашенный Максим смотрел сверху вниз на темный платок, не понимая, наяву ли все это происходит, или он спит себе в поезде и видит безумный сон… А старуха (старуха ли? Голос звучал слишком молодо…) тем временем продолжала:

— Вы намерены отправиться в гостиницу? Или здесь у вас есть какие-то родственники, друзья?

— Нет, — откашлявшись, ответил он. — Нет.

— На оба вопроса — «нет».

Старуха наконец подняла голову, и Максим увидел маленькое сморщенное личико с неожиданно большими светлыми глазами, задумчиво смотревшими на него из-под обвисших тяжелых век. Даже в чахлом свете вокзальных фонарей видно было, что глаза эти давно лишились глубины… однако странным образом сохранили живость.

— Позвольте в таком случае пригласить вас на постой, — торжественно произнесла старуха. — Я живу неподалеку… впрочем, сейчас все равно никакого транспорта нет, так что любое расстояние вы были бы вынуждены одолеть пешком.

— А такси? — растерянно спросил он, чувствуя, что у него начинает кружиться голова от ирреальности происходящего.

— Такси? В нашем городе? В такой час? Ха-ха-ха. — Она произнесла последние три слога раздельно, почти басом. Максим фыркнул.

Город… значит, это все-таки город… велик ли он?

— Что ж, премного вам благодарен, — сказал он, невольно включаясь в игру. — Мне и в самом деле некуда деваться.

Фонарь за спиной скрипнул, предостерегая, и Максим вдруг увидел затаенную насмешку в поблекших глазах старухи. А вдруг это Баба-Яга, подумалось ему, и завлечет она меня в свою избушку на курьих ножках, и засунет меня в горячую печь… чтобы зажарить к завтраку…

— Идемте, юноша, — старуха величавым жестом указала в сторону деревьев, из-под которых она вышла на площадь. — Камера хранения, само собой, сейчас закрыта, так что вам не удастся избавиться от вещей. А я вам не помощница.

— Куда уж… — хмыкнул он, вешая на плечо сумку и хватая чемодан за поводок. — Спасибо за приглашение. Я готов.

— Готовность — это внутреннее состояние, — сообщила старуха. — Не бросайтесь словами понапрасну.

Разинув рот, Максим уставился в сгорбленную спину — старуха уже зашлепала к деревьям. Ну и…

Он двинулся следом за аборигенкой. Чемодан запрыгал по неровному асфальту, как юный бегемотик, сумка завела старую песню — раскачивалась и колотила по спине… но теперь Максим совершенно не замечал всего этого, стремясь не отстать от старухи, удиравшей от него с неожиданной резвостью. Черные деревья надвинулись и накрыли своей тенью платок, кофту, юбку… он перешагнул через границу, отделявшую свет от тьмы, и словно погрузился в другое пространство и время, в мир отсутствия телесности… но чемодан быстро напомнил ему, что это не так.

Что— то знакомое почудилось ему в узкой темной улице без единого фонаря, на которую он вышел вслед за старухой. В слабом свете едва народившейся луны виднелись деревянные невысокие дома с распахнутыми настежь окнами (жара, тишина…), с фасонистыми крылечками перед дверями… а между домами тянутся аккуратно выкрашенные заборы с нарядными воротами и калитками… узкий тротуар, вдоль которого пышнеет газон с черной травой и белыми даже в ночи березами… что-то не просто знакомое, а очень близкое…

Бельчонок с темными тоскующими глазами и сломанной передней лапкой… Юный белый крыс, умудрившийся так повредить свой розовый голый хвост, что половину этого столь необходимого крысу отростка пришлось удалить хирургическим путем… спокойный добродушный ветеринар — молодой, круглолицый, со смешными тонкими усиками, ни к селу ни к городу торчащими у него под носом…

Старуха остановилась возле одной из калиток и, задрав длинный подол кофты, начала ощупывать собственный бок, словно вдруг засомневалась в целостности своего тела. В следующую секунду послышалось металлическое бряцанье — откуда-то из неведомых областей своей одежды старуха извлекла связку огромных ключей. Она долго искала нужный, наконец нашла и принялась отпирать калитку.

— Вы уж извините меня, милейший, что вынуждена вести вас через двор, — заговорила она, продолжая ковыряться в замке, — но парадная дверь у меня сегодня не функционирует. Я решила произвести некоторый ремонт в сенях, ну, и по необходимости кое-какие вещи сдвинула к самому входу. Надеюсь, вы не в претензии.

— Ничуть, — заверил аборигенку Максим, млея от изысканности провинциальной речи. — Мне все равно.

— Даже если это не так, — пробормотала старуха, совладав наконец с калиткой и распахивая ее, — изменить что-либо в настоящий момент невозможно.

Кто она, эта удивительная бабка, думал Максим, втаскивая чемодан во двор, откуда она вообще взялась в этом мире, сухом и скучном… а вдруг в этом городе все жители таковы? Ну нет, тут же решил он, этого просто не может быть.

Сначала Лиза… фантастическое дитя с не в меру зрелыми мыслями… теперь старуха, изумляющая живостью ума, не угасшего с годами…

Калитка захлопнулась, и он ощутил себя в залитом чернильным мраком дворе. Жалобный свет тощего полумесяца не в силах был прорваться сквозь заросли неведомо чего, подступавшие вплотную к забору. Максим замер, вдыхая удивительные запахи. Глаза понемногу привыкали к отсутствию света, и вот уже проявился первый ориентир: едва заметная линия бледных звездочек, пахнущих пьяно и одуряюще…

— Ну, что вы окоченели, юноша? — Старуха стояла прямо перед ним, сливаясь с темнотой; только и можно было различить, что светлое пятно лица, как бы оторвавшегося от остальной плоти и плывущего в ночном воздухе.

— А… я не вижу, куда идти, — пожаловался Максим.

Старуха мрачно фыркнула и сказала:

— Ну, тогда стойте здесь и ждите, пока я свет зажгу.

И он остался стоять рядом со сброшенной на траву сумкой и чемоданом, улегшимся набок.

Он машинально сунул руки в карманы в поисках сигарет — и натолкнулся пальцами левой на подарок Лизы. Граненый шар притаился в мягкой трикотажной глубине, теплый и сонный на ощупь. А сигареты, как лишь теперь вспомнил Максим, были в чемодане. Он сунул их туда в поезде, второпях, узнав от проводника, что ему пора выходить.

Курить хотелось отчаянно.

Он задумчиво повернулся и уставился на чемодан. Открыть его сейчас? А почему бы и нет? Он присел на корточки и принялся возиться с замками. Через минуту сигареты и зажигалка были извлечены на свет… точнее, во тьму… и он встал и с наслаждением закурил. И увидел где-то вдали круглое пятно густого желтого света, полускрытое черными силуэтами листьев.

Старуха приблизилась совершенно бесшумно, словно прилетевшая по воздуху ведьма, и прогудела:

— Теперь видите?

— В общем, скорее да, чем нет, — ответил он, подхватил сумку и с сомнением посмотрел на оставшийся открытым чемодан. Старуха подала совет:

— Да оставьте вы это чудовище здесь, утром разберетесь!

— И правда, — согласился он, небрежно прихлопнул крышку и пошел за старухой, осторожно ставя ноги на утоптанную извилистую тропинку.

Они добрались до трех деревянных ступенек, ведущих к уже распахнутой двери, над которой висела маленькая замызганная лампочка, окруженная желтым ореолом. То, что старуха называла сенями, оказалось скорее длинной крытой верандой, прилепившейся к торцу дома и обладавшей двумя входами — с улицы и со двора. И еще там была дверь, ведущая собственно в дом, и из этой двери лился уже настоящий свет. На запыленные стекла веранды снаружи лезли какие-то резные крупные листья, а изнутри на них в изобилии висели дохлые мухи, запутавшиеся в давным-давно отжившей свой век паутине.

Старуха царственным жестом пригласила Максима войти.

Первым помещением оказалась просторная чистая кухня с двумя окнами. Справа от входа, у окна, стоял широкий крепконогий стол, накрытый яркой скатертью в крупную сине-зеленую клетку… скатерть чрезвычайно походила на шотландский плед (он видел когда-то такие пледы?… откуда ему известно, что они — шотландские?…). Слева, в глубине помещения, громоздилась обширная печь с плитой, а рядом с ней, прямо напротив входа, располагалась дверь, ведущая, надо полагать, в основное внутреннее пространство. Ближе ко входу в левой стене обнаружились еще две двери, и Максим подумал, что в кухне, как ни велика она, нет ни одной приличных размеров стенной плоскости. (Ну и что?…) — Значит, так, — басовито сообщила старуха. — Ваша комната — вот она. — Старуха указала на одну из дверей в левой стене, ту, что была ближе к веранде. — Это — ванная и туалет. — Темный морщинистый палец ткнул во вторую дверь. — Там, — взмах в сторону печи, — мои владения. Прошу не совать носа.

— Как можно! — немного даже обиделся Максим.

— Ну, можно или нельзя, однако многие представители рода человеческого страдают неуемным любопытством. А теперь позвольте спросить, как вас звать-величать.

— Максим.

— А отчество?

— Нет у меня отчества.

— Вы в этом уверены?

— Я вообще ни в чем не уверен. Даже в собственном имени.

— Это интересно, — резюмировала старуха. — Мне нравится.

— А у вас-то имя есть? — спросил он.

— Конечно же, у меня есть имя. И даже отчество. То и другое примитивно до ошеломления. Нина Петровна. Уж лучше бы меня звали Пистимеей Евлампиевной! — воскликнула старуха, явно возмущенная несправедливостью судьбы.

Максим расхохотался, и его вдруг охватило чувство покоя и уверенности, что он попал именно в нужный ему дом.

— Ну что ж, — величественно изрекла старуха, — желаю вам спокойной ночи. Хотя, конечно, от ночи остался лишь маленький огрызок. Однако это неважно. Утром поговорим.

И она скрылась за дверью своих владений.

Глава вторая

Ванная комната у старухи оказалась, на взгляд Максима, просто роскошной. Широкая и глубокая ванна с душем родилась, похоже, далеко не вчера. Во всяком случае, вид у нее был почтенный. В правом ближнем к двери углу притаился за потрепанной китайской ширмой унитаз — тоже явно не молоденький. Стенка, отделявшая ванную от комнаты, предназначенной для заезжего гостя, по сути представляла собой сплошной шкаф со множеством узких дверец. Максим открыл одну, другую… стопки ярких махровых полотенец и салфеток, несколько халатов… ну и ну, подумал он, однако старуха, похоже, не нищая…почему же она щеголяет в таком рванье? Или это специфический ночной мундир местных валькирий? Впрочем, его это не касается.

Он потратил довольно много времени, пытаясь совладать с газовым водогреем — возможно, когда-то в прежней жизни он и встречался с подобным чудом инженерной мысли, но совершенно того не помнил. Наконец ему удалось раздобыть горячую воду, и он принял душ, с наслаждением смыв с себя все то, что налипло на него в поезде, а возможно, и раньше. Во всяком случае, у него было такое ощущение, что с его кожи сползло по меньшей мере с полтонны всякой дряни.

Моясь, он присматривался к ширме, за которой стыдливо прятался унитаз. Бамбуковые рамы ширмы заключали в себе почти прозрачные от старости и во многих местах продранные прямоугольные куски шелка, на которых кое-где можно было еще рассмотреть частицы картин, написанных кистью легкой и уверенной. Сосны и горы… цветок то ли сливы, то ли груши… вон там — зонтик, под которым гуляет дырка в шелке… и вдруг его взгляд уперся в женское лицо, затерявшееся среди белых хризантем размером с половину копейки. Тонкие восточные черты притягивали к себе, манили, ничего не обещая… печальные черные глаза смотрели в пространство… сложная прическа наполовину потерялась, съеденная временем, зато сохранилась рука, держащая веер… а позади незнакомки почему-то сидел на сосновой ветке пышнохвостый павлин.

Встряхнув головой, он закончил процедуру мытья, вытерся огромным махровым полотенцем, которое позаимствовал в старухиных запасах (он понятия не имел, есть ли в его чемодане что-то в этом роде, да к тому же и чемодан остался где-то там, в черных зарослях невесть чего…). Еще раз посмотрев на удивительную китаянку, он набросил на плечи безразмерный полосатый халат, также раздобытый в местном шкафу, сполоснул ванну, погасил свет и отправился в предназначенную для него комнату, прихватив по дороге свою сумку, ожидавшую его в кухне, и лишь теперь заметив, что кроме гигантской печки в кухне имеется и вполне стандартная газовая плита, а рядом с ней — трехэтажный холодильник.

Он открыл дверь — с какой-то непонятной внутренней настороженностью, словно ожидал от комнаты подвоха, — и, перешагнув через порог, стал искать выключатель. Нашел его слева от двери, зажег свет, вернулся в кухню, чтобы обесточить ее, — и лишь после этого решился осмотреть свое новое пристанище.

Однако ничего поражающего воображение он не увидел. Это была самая обычная комната — пестрая красно-желтая тахта слева, телевизор на полированной коричневой тумбе справа, напротив двери — окно без занавесок, у окна — небольшой письменный стол… еще в комнате имелись два стула и платяной двустворчатый шкаф, и не слишком большое зеркало на стене у двери. Да над тахтой висела на голой белой стене лампа-бра в аляповатом матерчатом абажурчике.

Ну и ладно, подумал он, сколько можно ожидать чудес? Спать пора.

Он заглянул в шкаф, нашел в нижней части его нутра подушку и одеяло, на узкой полочке — простыни и наволочки… положил на стол граненый шар, подаренный ему девчонкой, и через несколько минут уже провалился в сон.

…он стоял на маленькой круглой площадке, повисшей в безвременьи, ощущая себя каплей, упавшей на желтую монетку… возле него теснились непонятные предметы — пугающие своей непостижимостью, недоступные для познания… они давили на его чувства и ощущения, вызывая в нем боль, ненависть, бешеную ярость… и он кружился на месте, не зная, как утихомирить кипение всей той внутренней грязи, что бурлила в нем, рождая серую пену… и вдруг он превратился в кристалл. Бесцветный и холодный. И все окружавшие его вещи отразились в нем, как бы впитавшись в него, но не затронув его структуру… и он мгновенно проник в их суть — и забыл о них, как о ненужном и бессмысленном хламе… в них не было ничего такого, что стоило бы внимания. Сверху на него упал широкий луч света, и он, будучи кристаллом, преобразовал белый свет во множество ярких нежных радуг, разбросав их в невесомости… но сам остался бесцветным и прозрачным… он был спокоен, он просто наблюдал за бытием…

…Проснулся он от того, что на его лицо упал косой луч солнца, щекоча лоб. Он открыл глаза. Окно комнаты выходило почти строго на восток, и утренний свет, воспользовавшись отсутствием занавесок, заполнил ее от пола до потолка. Граненый шар, оставленный им вечером на столе, сиял и переливался истинной хрустальной красотой, рассыпая вокруг себя радуги… и тут он вспомнил свой сон. Вот только это было совсем не похоже на сон.

Он долго лежал, размышляя, но в конце концов решил, что понять что-либо не в силах. Тогда он встал, накинул халат и отправился в соседнее помещение. Ему хотелось принять душ, но он побоялся нашуметь и разбудить старуху — было еще довольно рано… он спал всего пару часов, однако чувствовал себя бодрым и энергичным, как никогда… как никогда? Но ведь он не помнил, как он просыпался в прежней своей жизни, зачеркнутой чьей-то наглой, бесцеремонной рукой.

Прямо в халате, босиком, он осторожно прошел через кухню на веранду, открыл едва слышно скрипнувшую дверь и спустился в сад. Теперь-то он видел, что это именно сад — запущенный донельзя, но чарующий глаз. Обогнув веранду, он отправился на поиски своего чемодана. Тот обнаружился скоро — в трех шагах от калитки. Громадина чемодана придавила какие-то высоченные цветы с толстыми листьями, и они жалобно распластали сиреневые и розовые стрелки по зелени и огню соседствующих с ними ноготков, перемешав и нарушив цветовую композицию.

На чемодане сидела гладкая кошка — абсолютно белая, с абсолютно черным хвостом. Хвост выглядел настолько нелепо, что Максиму сразу захотелось его оторвать. Кошка явно уловила идею — и не одобрила. Она вдруг мявкнула, вскочила и, хлеща воздух черной веревкой хвоста, принялась драть когтями толстую мягкую кожу чемодана.

— Эй, ты это брось! — посоветовал ей он. — А то я тебя сейчас!

Кошка приостановила движение когтей и вперила в него зеленые глазищи, словно спрашивая: «И что именно ты — сейчас?»

Он неожиданно смутился, понимая, что сказал глупость. И в самом деле, не станет же он ловить кошку и шлепать ее по попке! Тем более, что она здесь хозяйка, а чемодан, возможно, помял ее любимые цветы.

— Извини, — искренне произнес он. — Можно мне взять чемодан?

Кошка еще раз полоснула правой передней лапой, добавив четыре светло-бежевые полосы ко множеству тех, что уже расцветили коричневую поверхность, и, спрыгнув в траву, исчезла.

Подхватив грузилище с барахлом, он с трудом поволок его ко входу. Колеса в путанице жесткой травы, застелившей неровную извилистую тропинку, прикладного смысла не имели. Основательно запыхавшись, он втащил чемодан в свою комнату и осторожно опустил на пол. Поднял крышку и, посмотрев на толстые, плотно сбитые слои барахла, тяжело вздохнул. Он был не в силах понять, зачем все это взято с собой… Зеркало у двери, наклоненное к полу, деловито заглянуло в чемодан вместе с ним, следя за каждым движением его пальцев. Конечно, нужно во всем этом разобраться, подумал он, но… пусть подождет. Зацепив первое, что попалось под руку, он оделся, взял сигареты, зажигалку, и вышел на крыльцо.

Давешняя кошка сидела на нижней ступеньке, полностью поглощенная процедурой умывания. На Максима она не обратила ни малейшего внимания, решив, очевидно, что система взаимоотношений между ними установлена раз и навсегда. Он в общем был с ней согласен, однако желание доказать свое превосходство — как-никак он был существом мыслящим и владеющим членораздельной речью, — все-таки копошилось где-то в глубине его ума. Но он не позволил ему вырасти и обрести плоть. В конце концов, если рассуждать здраво, чем кошка хуже него? Ну, говорить не умеет… но так ли это важно? Большинству двуногих прямоходящих куда лучше было бы всегда помалкивать… так нет ведь, сыплют словами без остановки…

Огромный чугунный котел стоит на обросших мхом и травой желтовато-белых камнях… рядом с котлом гордо высится огромная старая вишня, сплошь усыпанная крупными, почти черными ягодами, сочными и кисловатыми… мальчик карабкается на камни, чтобы заглянуть внутрь большущей, выше него ростом рыжей полусферы… этот мальчик — он сам… он знает, что в котле живут головастики… внутренности котла заросли нежной тиной, ее длинные пряди едва заметно колышутся, когда между ними шныряют крошечные черные точки с хвостиками… он опускает в котел руку и взбалтывает воду… Синие и зеленые сверкающие стрекозы, зависшие над поверхностью воды, бросаются врассыпную… Он познает мир вокруг себя…

Он уселся на крыльцо и закурил, осторожно и поверхностно втянув первый клубочек дыма. Кошка на мгновение замерла с поднятой к уху лапой и посмотрела на него строго и осуждающе, а потом снова вернулась к своему делу.

— Что, не любишь курильщиков? — спросил он, едва ли не ожидая ответа.

Кошка промолчала, зато подал голос кто-то другой — и подал его резко и энергично… где-то неподалеку, за деревьями, послышался протяжный вой, а затем — энергичный выкрик:

— Уж конечно!

Максим, вздрогнувший от неожиданности, хотел было встать и пройти за деревья, чтобы выяснить, кто это там горланит спозаранку, но его намерение было пресечено.

— Не обращайте внимания, — раздалось за его спиной по-утреннему хрипловатое контральто старухи. — Это моя соседка, безумная Настасья.

— А? — вскинулся он. — С добрым утром, Нина Петровна… я тут покурить вышел…

— Вижу, не слепая, — ответствовала старуха.

— Безумная Настасья? — задумчиво и вопросительно повторил он.

— Да, она живет в соседнем доме. Безвредное существо, но иногда производит много шума.

Словно в доказательство слов старухи невидимая, но явно и в самом деле безумная Настасья завопила:

— А деньги-то где на ремонт взять?! Нету!

— У нее что-то сломалось? — осторожно спросил Максим.

— Да, мозги, — сообщила старуха. — И основательно. Не надейтесь, что вам удастся починить. Тут нужен сантехник совсем другого калибра.

Он фыркнул, подавившись дымом, потом расхохотался. Старуха нравилась ему все больше и больше.

— Ладно, давайте завтракать, — решила старуха. — Но сначала рекомендую принять душ. Вы побоялись меня разбудить, но я встаю с петухами. Впрочем, у меня нет петухов.

И она вернулась в дом.

Выйдя из— под душа (и подумав при этом о проницательности старухи -догадалась ведь, что он боялся нашуметь, чертова ведьма…), он задумчиво уставился на свое отражение в большом круглом зеркале, висевшем над раковиной. Побриться? Или ну его на фиг? Запустить бороду, как у деда Мазая (кто это такой, хотел бы я знать…), пугать детишек на улицах, прикидываясь Бармалеем… тьфу, что за чушь!

Но бриться все равно не хотелось.

В итоге он решил еще несколько дней не беспокоить уже не короткую щетину, дать ей подрасти и налиться соками, — а уж потом решать, как оно лучше. Может быть, борода окажется очень даже кстати в новой незнакомой жизни? Для маскировки.

Он вышел в кухню и увидел, что старуха уже накрыла на стол.

В великолепных мисочках севрского фарфора (севрского? откуда он это знает? как он это определил? чем севрский фарфор отличается от других?…) дымилась овсяная каша «Быстров» с кусочками абрикосов. Рядом на тарелках аналогичной работы лежали тоненькие квадратные кусочки белого и черного хлеба, прозрачные ломтики сыра, кубики нежно-золотистого масла. Столовые приборы ослепительно сверкали — их старинное фасонное серебро ошеломляло глаз изысканной усложненностью линий (хотя и непонятно было, зачем старуха выложила полный комплект вилок, ложек и ножей — не кашу же вилкой ковырять?). Ближе к окну, под китайской фарфоровой вазой с фоновой росписью (на бледно-голубом — белые и желтые хризантемы с коричневатыми листьями), наполненной простыми полевыми ромашками, пристроились две похожие на морские раковины чайные чашки — голубые, с волнистыми боками и тонким золотым орнаментом по самому краю. На блюдечках под ними лежали чайные ложки с витыми золочеными ручками. Ай да старуха, подумал Максим, отодвигая простую сосновую табуретку и усаживаясь, ай да Баба Яга!

Салфетки выбивались из ансамбля своей ядовито-зеленой бумажной простотой, зато не пугали помпезностью, как это часто случается с крахмальными льняными. А заодно вносили некую диссонирующую цветовую ноту, нарушая торжественность момента. Максим и это оценил по достоинству.

— Ну-с, юноша, — прогудела старуха, — приятного аппетита.

— Спасибо, Нина Петровна, — с улыбкой ответил он.

— Ох, как это ужасно звучит! — вздохнула старуха, запуская в кашу вилку и нож. — Нина! Петровна! Я, наверное, так никогда и не привыкну к этому чудовищному обозначению моего «я».

Максим едва не подавился. Овсянка вела себя как-то странно, забиваясь за щеки и путаясь под языком. Но в конце концов он справился с задачей и проглотил первую ложку, с полным и окончательным обалдением наблюдая за тем, как ловко старуха уминает свою порцию, не роняя с вилки ни зернышка. Старуха тем временем продолжала светскую болтовню, холодно поглядывая на гостя бледными глазами, непропорционально большими для крошечного сморщенного личика.

— Я не спрашиваю вас, надолго ли и с какими целями вы явились в нашу захолустную Сарань, — заявила она. — Я вообще никогда не сую носа в чужие личные дела. И, кстати, в мои дела соваться не советую. Ну, это так, к слову. А вот вопрос оплаты за постой — это для меня существенно и даже, я сказала бы, актуально. Не сочтете ли вы неприличным, если я предложу вам обсудить подробности прямо сейчас? Не повлияет ли это на ваше пищеварение?

Тут уж Максим заржал, едва успев проглотить крошечный квадратик хлеба. Придя в себя, он с трудом проговорил:

— Вы просто назовите свои условия, и все. Я согласен. И даже вдвойне. (Похоже, он научился этому у фантастической Лизы.) Старуха поняла идею, заключенную в странном наборе слов, и деловито кивнула.

— Что ж, — сухо (он вдруг понял, что ее смущает денежная тема) сказала она, — тогда — из расчета тысяча рублей в месяц. С питанием и стиркой.

— Вы, надеюсь, сдаете постельное белье в прачечную, не сами же стираете? — спросил он.

— С прачечными у нас в городе некоторые сложности, — ответила старуха. — Но сама я, разумеется, не стираю. Просто не умею. Нанимаю женщину.

— Отлично, — кивнул он, — тогда будем считать из расчета две тысячи в месяц. Но я не знаю, как долго я здесь пробуду.

— Неважно, — отмахнулась старуха, и он увидел в глубине поблекших глаз нечто похожее на радость. Неужели у нее так плохо с деньгами? Надо что-то придумать… старуха с характером, гордая, подачку не примет… ну, изобретем подходящий ход. Тут главное — не спешить.

— А как вашу кошку зовут? — поинтересовался он, чтобы разрядить обстановку. — Очень у нее необычная раскраска.

— Вообще-то обычно я ее зову просто дурой, — ответила старуха. — Но для посторонних она — Софья Львовна, и никак иначе. И не вздумайте с ней фамильярничать. Она этого не любит.

— Нет, что вы… какие уж тут фамильярности! — с жаром произнес он. — Мадам Софья Львовна уже имела честь поставить меня на место.

На высохшем личике старухи отразилось явное удовольствие. Он понял, что наконец-то по-настоящему угодил.

Мадам Софья Львовна, то ли услышав, что речь зашла о ней, то ли просто проголодавшись, как раз в этот момент соизволила вспрыгнуть на стол. Максим замер, не зная, как в этом доме принято поступать в подобных случаях. Но, само собой, у него и в мыслях не было проявлять фамильярность.

Кошка, подрагивая черным червем хвоста, внимательно обнюхала остатки каши в мисочке Максима (он замер с поднятой ложкой, как «Девушка с веслом»), потом совершила ту же процедуру с мисочкой старухи (старуха наблюдала за кошкой молча, с суровым выражением лица), потом почему-то обратила внимание на ромашки в китайской вазе, потянулась к ним носом, чихнула… а в следующую секунду зацепила когтем лепесток сыра и ловко сбросила его с тарелки прямо на пол — и сама прыгнула следом.

— Вот так, — довольным тоном произнесла старуха. — Мы такие.

— Да уж… — только и сказал он.

Настал черед душистого чая. Старуха собрала фарфоровые мисочки и тарелки, небрежно поставила их в мойку, а потом из отмороженного нутра гиганта-холодильника извлекла тарелку с двумя простыми бисквитными пирожными. Каждое из них уже было разрезано на четыре части, чем создавалась видимость увеличения общей массы.

Когда неторопливый и даже отчасти величественный процесс принятия пищи закончился, Максим, поблагодарив старуху, заявил, что пойдет погулять. Та кивнула небрежно, уже занятая какими-то своими мыслями, не имеющими отношения к постояльцу.

Он взял фотоаппарат и зарядил пленку. Пальцы действовали автоматически, дело было явно им хорошо знакомо (почему он снова выбрал из двух камер именно «зеркалку», он даже не стал задумываться). Затем получил от старухи ключ от калитки и парадной двери (с напоминанием, что сегодня данная дверь еще не функционирует), спросил, по какому, собственно, адресу он поселился, и отправился на прогулку.

Глава третья

…Он медленно шел по тихим утренним улицам, глядя по сторонам, наслаждаясь буйством зелени (похоже, в его прежней жизни вокруг не было такого количества травы и деревьев) и пытаясь понять, отчего с ним приключилось все это?

Теперь он уже почти не сомневался в том, что ни о каких случайностях не может быть и речи, что его ведет к неведомой цели твердая невидимая рука… но почему, почему именно он, забывший свое имя, подвернулся под эту руку?

Может быть, все случилось из-за того, что он устал от заквадраченности собственной жизни? Из-за того, что его потянуло к приключениям? Все его ощущения говорили о том, что его прежняя, исчезнувшая в беспамятстве жизнь была именно жесткой и угловатой… но в чем она состояла?

А может быть, в нем таилось нечто такое, о чем он сам не имел понятия, но что привлекло того или тех, кто теперь использовал его для выполнения неких задач?

Кем он был? Чем занимался? Где и когда столкнулся с той силой, что гнала его куда-то? Какова она из себя, эта сила? И чего она к нему прицепилась, черт бы ее побрал!

Изредка он видел на улицах то какую-нибудь бабку с ведром, аккуратно укрытым белой тряпочкой, то мальчишку на велосипеде, то пробегала дворняжка… прогуливались сытые непуганые кошки, одна другой краше… однако ни одна из них и в сравнение не шла с Софьей Львовной, решил он. Тихо, безлюдно… ну, наверное, в этом городке есть и более оживленные места. А здесь, в среде деревянных одноэтажных домиков с тщательно покрашенными стенами и ставнями, угнездившихся явно далеко от центра, утренние часы протекали вяло и бездеятельно.

Он в очередной раз повернул за угол — налево, в сторону вокзала, как ему подумалось. И увидел пожарище. Дом стоял здесь еще совсем недавно, это видно было по тому, что обгоревшие бревна и доски не успели утратить антрацитового блеска, а сорная трава и не пыталась пока что подступиться к черному неровному кругу. Забор смахнули в процессе тушения огня, но чуть поодаль, справа от останков погибшего так бесславно жилища, стоял сумевший выжить в катаклизме покосившийся сарай. Его крыша едва ли не сплошь поросла толстым ярким мхом — плотно сбитым, короткошерстным…

Крыша сарая…

Ему, наверное, лет шесть… зима… он одет ужасающе тепло и чувствует себя шариком из шерстяных свитеров, шарфов и варежек… вокруг бело от снега, под яблонями лежат целые сугробы… и огромный сугроб красуется прямо перед старым сараем…Как он забрался на эту чуть живую крышу из дырчатого толя и хрупких полусгнивших реек?… Неважно… он стоял на самом краю и смотрел на сугроб… хотя сугроб снизу, с земли, и казался невообразимо высоким и достигающим своей макушкой верхней части сарая, сверху все выглядело немного иначе… он думал, что если сейчас спрыгнет вниз, то прежде чем он погрузится в пушистую плоть снежной кучи, ему придется пролететь, пожалуй, с половину Вселенной… и все же сугроб манил его…

Он встряхнул головой и пошел дальше. Он не помнил, решился ли он тогда прыгнуть вниз.

На этот раз он повернул в другую сторону — и внезапно очутился на улице, по обе стороны которой стояли красно-белые кирпичные девятиэтажки. Он понадеялся, что таковы лишь один-два квартала… но его надежды не оправдались. Правда, и эта улица была вполне тихой и безлюдной, и вдоль домов здесь красовались сплошные ряды роскошных рябин, усыпанных бледно-оранжевыми незрелыми гроздьями, а тротуары зачастую отсутствовали, и их роль выполняли хорошо утоптанные тропинки, на которые наползали трава и цветы… и все-таки это слишком уже походило на город. Пусть не совсем настоящий (а как выглядит настоящий город?), но…

Потом он увидел парк.

Бледно— желтые оштукатуренные тумбы с навершиями-шарами соединялись между собой невысокой и редкой кованой решеткой, образуя ограду, через которую перескочил бы даже самый юный козленок. Впрочем, лишь последний дурак стал бы прыгать через забор, который, собственно, и забором-то не являлся, поскольку расстояния между прутьями решетки достало бы и для маленького слоненка. Максим вдруг удивился образному ряду, возникшему в его мыслях… почему все такое уменьшительное? Но, пройдя вправо, до полукруглой площадки перед официальным входом в парк, он увидел красовавшуюся на сетчатой полосе над ажурными распахнутыми воротами надпись:

«Детский парк им. М. Горького»

Но ведь когда он увидел парк, он не знал о его детской принадлежности…

А может быть, знал?

Еще одна тайна потерянной памяти.

Вдоль прямой и широкой центральной аллеи парка стояли гипсовые фигуры юных пионеров с горнами и барабанами. Салют за салютом проплывали мимо, когда Максим неторопливо шагал по плотному слежавшемуся песку аллеи. Вправо и влево от нее то и дело отходили аллейки поуже — темные, страшноватые, слишком противоречащие безоблачному летнему дню и самой идее детского парка… и он уже решил было свернуть на одну из них, густеющую колючими акациями, как вдруг прямо из сплошной стены зелени на центральную аллею вывалилась невообразимо толстая растрепанная тетка, слегка пьяноватая, несмотря на довольно ранний час, веселая… Она, сопя и отдуваясь, тащила огромное эмалированное ведро, полное крупных и ровных темно-красных вишен, и ежеминутно останавливалась, чтобы переложить ношу из одной руки в другую — и каждый раз теряла при этом десяток-другой ягод. Они ложились на сероватый песок, образуя за теткой прерывистый след. Завидя встречного, тетка обрадовалась поводу задержаться и отдохнуть. Поставив ведро на песок, тетка уставилась на Максима, взглядом приглашая его к разговору. Максим приглашение принял.

— Здравствуйте, — сказал он. — Похоже, неплохой денек будет сегодня, а?

— Уж и точно, — с охотой заговорила тетка, отирая лоб ладонью. — А все равно жара надоела. Дождичка бы! Да в лес, по грибы…

— Да, неплохо бы, — согласился Максим. — Жаль только, что я здешних лесов не знаю. Я тут в гостях.

— А! — тетка почему-то удивилась. — В гостях? Ну и ну! Издалека?

— В общем, да, — уклончиво ответил он, поскольку не имел ни малейшего представления, откуда он. Вполне могло оказаться, кстати, что он местный уроженец и просто вернулся в родной город. — А вишни у вас свои? Или купили на варенье?

— Продавать несу, — пояснила тетка. — На рынок. У меня в этом году вишни — ужас сколько! Да вот беда — не только у меня! У всех так! Особо-то дорого и не спросишь.

— Ну, вишни ваши — хоть куда, — решил Максим, присмотревшись к ягодам в ведре. — Вряд ли у всех такие же.

— Это верно, — кивнула тетка. — Мужик мой, покойник, в этом деле понимал. Все сортовое сажал, отборное.

— А далеко рынок? — поинтересовался Максим.

— Там, — махнула толстой лапой тетка, показывая на заросли по другую сторону центральной аллеи. — Ежели через парк напрямки — так уже и рукой подать. — И вдруг со внезапной надеждой скосила заплывший глаз на Максима.

Если он отдыхающий и заняться ему в общем-то нечем…

Разумеется!

— Может, я вас провожу? — вежливо сказал Максим. — Я города совсем не знаю, а мне хотелось бы посмотреть, какой тут рынок. Заодно и помогу ведерко донести, а?

— Уж и не знаю, удобно ли, — засмущалась тетка. — Вы человек посторонний, незнакомый…

— А давайте познакомимся. Меня Максимом зовут. Я остановился на улице Кирова, в шестьдесят втором доме.

— Ой… — вдруг тихо пискнула тетка. — Это у Нинки, что ли?

— Ну… вообще-то мою хозяйку зовут Ниной Петровной…

— Это уж кому как, — посуровела тетка. — Вам она, может, и Петровна, а мне — Нинка-зараза. Ну, хрен с ней, с Нинкой. Пошли.

Однако, подумал он, подхватывая ведро и шагая рядом с пышущей жаром теткой, кажется, я очутился в гуще местных интриг… а тетка-то не представилась… видно, не хочет, чтобы Нинка-зараза узнала, кто попользовался ее жильцом… забавно, очень забавно. Но по сути никакого значения не имеет.

Он тащился за теткой сквозь колючие кусты, волоча ведро с вишнями и совершенно не понимая, что он делает и зачем. Наверное, ему нужно было бы не шастать по зарослям акации, жасмина и американской смородины (откуда он знает, как называются эти кусты?…), а идти прямиком к психиатру… или кто там лечит от амнезий? Ну, не хирург, это уж точно. И не гастроэнтеролог. А какие еще бывают специалисты? В его уме проплыл ряд наименований: педиатр, терапевт, гинеколог, отоларинголог, патологоанатом… впрочем, это из другой оперы… проктолог… О! Вот к кому надо идти. Потому что его жизнь теперь течет как-то по особенному… мягко говоря, с другой стороны.

Парк наконец закончился (Максиму показалось, что парк этот занимает примерно такую же площадь, как сибирская тайга… он что, бывал в ней?) и, выйдя за его пределы через боковую калитку, они с теткой зашагали по улице. Максим с интересом смотрел по сторонам. Здесь первую партию вели каменные дома — в основном двухэтажные, старые, солидные до невозможности. Их серьезным неулыбчивым фасадам было не до кокетства барокко или, тем более, рококо. Впрочем, и классицизмом тут не пахло. Это были дома с совершенно особенным характером, хотя и им не чуждо было желание приукраситься. Но желание это выражалось в основном в форме тяжеловесной и начисто лишенной фантазии. Если в отделке присутствовал акантовый лист — уж это был всем листам лист! Здоровенный и мясистый, куда больше похожий на капусту, чем на акант. Если над окнами красовались лепные цветочные гирлянды — так они напоминали скорее связки жирненьких сосисок… А потом Максим и вовсе застыл на месте, разинув рот и забыв про тетку.

Под увесистым балконом второго этажа — оплывшим, как сальная свечка, — торчал почему-то одинокий толстый неуклюжий кариатид, которого просто язык не поворачивался назвать атлантом. Его пышная задница, выставленная шутником-архитектором на всеобщее обозрение, была разбита, и глубокая трещина пересекала левую ягодицу, слегка нарушая впечатление сытости и довольства. Но больше всего поразили Максима ноги этой удивительной фигуры. Они были чрезвычайно короткими и чрезвычайно толстыми. Настолько короткими и толстыми, что вообще не походили на человеческие ноги. Максим осторожно поставил на асфальт ведро с вишнями и взялся за фотоаппарат. Тетка, обнаружившая исчезновение носильщика, вернулась и молча встала рядом, наблюдая. Максим, заходя с разных сторон, сделал один кадр, другой, третий… думая о том, в какой восторг пришла бы малышка Лиза, доведись ей увидеть подобное чудо. Наконец вздохнул и оставил «Никон» в покое.

— Что, понравился? — спросила тетка. — Мы его Петей зовем. Толстый Петя.

— Да, Петя у вас что надо, — улыбнулся Максим. — Ну, пошли дальше.

— А мы уж почти пришли, — порадовала его тетка. — Вон туда за угол, а там и рынок.

И в самом деле, минут через пять они очутились перед задними воротами рынка.

Впрочем, рынок как таковой выплеснулся далеко за пределы, обозначенные для него городскими властями. Метров за сто до ворот уже сидели на упаковочных ящиках бабки и молодухи, разложившие перед собой разнообразные товары. Максим следом за теткой пробирался между кусками полиэтилена и газетами, расстеленными на земле и заваленными молоденькими огурчиками, зеленоватыми яблоками, связками вяленой рыбы, пучками сушеного зверобоя, горками блестящих стручков перца… а между всем этим стояли ведра с вишней, крыжовником, смородиной… Он обратил внимание на то, что помидор маловато… наверное, не поспели еще в массе, пока продаются только тепличные.

Тетка наконец выбрала для себя подходяще местечко и обернулась к сопровождавшему ее лицу.

— Ну, спасибо, дорогой. Я, пожалуй, туточки пристроюсь. — И она показала, куда следует поставить ведро.

Распрощавшись с теткой, он направился к собственно рынку, и долго бродил между рядами, прислушиваясь к местному говору и в какой уже раз пытаясь понять, что он здесь делает.

Блестящие бока темно-фиолетовых баклажан выглядывают из-за жестковатых шершавых листьев… он смотрит на них, забыв о светлой зеленой путанице мокрицы, которую ему следует повыдергать, чтобы она не заполонила все вокруг… неподалеку голубеют гигантские кочаны капусты, и по откинувшемуся до земли сочному листу неспешно ползет толстый ленивый слизень…

Черт бы побрал эти картинки… они то и дело выскакивают в его сознании, и он понимает, что это — обрывки его детских воспоминаний… но они ничуть не помогают ему, потому что слишком кратки и непонятны…

В конце концов он купил два пучка длинной оранжевой моркови, не устояв перед ее цветом, несколько зеленых перцев с зарумянившимися бочками, почти идеально круглый кочашок цветной капусты, петрушку, укроп… Выйдя с пакетом в руках за пределы рынка, он увидел лотки со всяким барахлом, и с интересом принялся рассматривать расчески, батарейки, дешевые фотопленки, игрушечные автомобили… а потом заметил в стороне россыпь ярких книжных обложек и поспешил туда. Однако книги его разочаровали. На лотке у рынка собралась явно не слишком интеллектуальная компания: дамские романы, всяческие самодельные лечебники, выпущенные неведомыми издательствами, руководства по вязанию и вышивке… даже детектива ему не удалось обнаружить, не говоря уж о чем-то более серьезном. Видимо, местные любители острых сюжетов и высокого стиля на рынок не захаживали. А может быть, в этом городе вообще не читали ничего такого, что не было бы представлено на данном конкретном лотке?

Он отправился в обратный путь, в целом держа направление на юго-восток, к району вокзала, рассчитывая на то, что точку своего постоя начнет всерьез искать лишь тогда, когда минует центр. Но сначала он немного прошел по довольно широкой улице, обсаженной старыми деревьями. Здесь тоже стояли в основном двухэтажные купеческие особняки, занятые ныне различными учреждениями и магазинами. Похоже, это была главная магистраль города Сарани. Потом он увидел явно очень большой для местных топографических масштабов книжный магазин и зашел в него. Однако и здесь его ждало разочарование. В зале слева от входа продавалась только учебная литература — от букварей до руководств по высшей математике. А в зале слева уныло пылились на полках никем и никогда не читаемые классики — Тургенев, Гончаров, Толстой (он вдруг вспомнил, что так и не сумел в школьные годы одолеть «Войну и мир», потому что с завидным постоянством засыпал на десятой странице…) и прочие в этом роде. Еще тут был масштабно представлен некто Шишков. Кто это такой — Максим не имел ни малейшего представления. Равно как не знал он ничего и о находящихся полкой ниже Астафьеве и Анатолии Рыбакове. Но его это ничуть не огорчило. Наверное, эти авторы и не стоят того, чтобы о них помнить.

Он вышел из магазина и побрел дальше.

И тут же увидел вывеску: «Комиссионный магазин».

Заинтересовавшись, что граждане могут сдавать на комиссию в данном конкретном городе, он толкнул тяжелую старинную дверь с плохо помытым стеклом и вошел в тихую прохладу, наполненную висящими на плечиках блузками и платьями, куртками и брюками… на полках вдоль стен стояли остатки недобитых фарфоровых сервизов вперемешку со шляпами и ботинками… а над кассой, за которой никого не было, висела аккуратная табличка: «При сдаче товара на комиссию предъявляйте паспорт и номер ИНН. Также необходим номер пенсионной страховки».

Он вздрогнул.

Паспорт…

Он же хотел поискать в чемодане документы! И забыл, увлекшись старухой и мадам Софьей Львовной…

Выскочив из магазина, он быстро зашагал в сторону вокзала, но вскоре запутался в узких улочках, без всякого смысла поворачивавших то вправо, то влево, то наискосок… и остановился, оглядываясь в поисках какого-нибудь аборигена, способного вывести его из зеленого лабиринта.

Абориген вскоре нашелся. Это оказался дядька с бурой встопорщенной щетиной на физиономии, патлатый, узкоглазый, весьма хитроумного вида. Дядька неторопливо шагал по противоположной стороне улицы, то и дело скрываясь от взгляда Максима за высокими кустами шиповника, украшенными зеленовато-красными ягодами. Дядька что-то крепко прижимал к обширной груди, обтянутой сетчатой майки защитной раскраски, но что — так сразу было не рассмотреть. Дядькина сторона улицы была освещена жарким дневным солнцем, и предмет, который нес абориген, время от времени поблескивал перламутровой синевой. Максим бросился через мостовую и с треском продрался сквозь стену шиповника, сломав при этом несколько особо хрупких веточек.

— Здравствуйте, — быстро заговорил он, встав на пути местного жителя, так что тому пришлось вернуть на землю уже взлетевшую в воздух ногу, обутую в старую сандалию, — вы не могли бы мне объяснить…

И замолчал, разинув рот и едва не выронив пакет с овощами.

Дядька держал в руках здоровенную черно-синюю змею.

— Объясню, если сам знаю, обязательно объясню, — благодушно заговорил дядька. — А чего бы ты хотел узнать?

— Я… — Максим повертел туда-сюда пересохшим языком, пытаясь вернуть себе дар членораздельной речи, и наконец выговорил: — Я ищу улицу Кирова. Я приезжий, вот запутался тут…

При это он неотрывно смотрел на темное гибкое тело змеи, мягко извивавшееся в короткопалых волосатых руках дядьки. Змея повернула плоскую голову, ее желтые глаза уставились прямо в глаза Максима, и он невольно сделал шаг назад.

— Да ты не бойся, не бойся, парень, она домашняя, ручная, — неторопливо произнес дядька. — Да и вообще не ядовитая. Мирное существо. Я ее из Средней Азии привез. Служил там, в армии. Ну, уж сколько лет прошло… а все живет! Во какая! А улица Кирова — вон она, поперек идет, — и он, разжав объятия, махнул рукой, указывая на ближайший перекресток. Змея мгновенно воспользовалась ослаблением хватки и рванулась, пытаясь удрать. Дядька ловко выбросил руку и схватил змею за загривок — и она тут же обмякла и повисла, как будто потеряв сознание от испуга.

Максим попятился, несвязно бормоча что-то, и, развернувшись, бросился за угол, ища укрытия на улице, которую уже воспринимал как нечто единственно по-настоящему знакомое в этом городе.

Но оказалось, что он вышел в самое начало этой зеленой извилистой улочки — на угловом доме висела облупившаяся эмалевая табличка с едва различимой единицей. Что ж, подумал он, несколько приходя в себя после неожиданной встречи с рептилией, недалек путь, дома тут не по кварталу… а какие дома окружали его в его прежней жизни? Он не знал.

Через несколько минут он уже стоял перед калиткой дома, в котором нашел себе прибежище. И только теперь он обратил на него внимание и рассмотрел как следует.

Дом, в верхней своей части деревянный, стоял на высоком каменном фундаменте, сложенном из грубо отесанных гранитных глыб, посверкивающих изломами. Над фундаментом выстроились в ряд окна, прорезанные в зеленовато-серой стене, обшитой широкими нестандартными досками, — ровно полдюжины. Ну, первое справа — это окно его комнаты, а дальше… да уж, подумал Максим, владения у старухи обширные. Пять окон только на улицу — это солидно. И каждое окно имело резной наличник и ставенки, покрашенные в белый цвет и обведенные густо-синей рамкой. Элегантный дом, решил Максим. Сочетание зеленовато-серого, белого и темно-синего почему-то заставило его подумать о море в пасмурный день… наверное, он когда-то видел такое море?

Наконец он сдвинулся с места, но не успел сунуть руку в карман джинсов, чтобы достать ключ, как калитка распахнулась перед ним и он увидел старуху, собравшуюся то ли в гости, то ли с деловым визитом. Во всяком случае, вид у Нины Петровны был торжественный… и необычный (почему необычный? а как обычно выглядят старухи, отправляющиеся на прогулку?). Черная шляпа-колпак с обвисшим замусоленным пером (неужели павлинье?) съехала чуть ли не до середины носа, и старуха держала голову высоко поднятой, чтобы видеть, куда, собственно, она идет… черный кружевной костюм с длинной, почти до земли, юбкой, родился, пожалуй, задолго до первой мировой войны, и тогда же приобрел свои первые пятна и прорехи. А вот черные лаковые туфли на низком широком каблуке сверкали новизной и чистотой. Старуха держала ридикюль (у Максима не нашлось другого слова для определения того, что крепко сжимали старческие пальцы, затянутые в черные капроновые перчатки) размером с небольшой рюкзак.

— О! — воскликнула старуха. — Вы уже вернулись? А я ухожу ненадолго. — И ее бледные глаза, едва обнаружимые за полями шляпы, вопросительно уставились на пакет в руках постояльца.

— А я на рынок забрел, — пояснил он. — Овощей вот купил… уж очень красивые, не устоял.

— Ну, бросьте на стол в кухне, — милостиво распорядилась старуха. — Я скоро вернусь. Если снова куда-то соберетесь, калитку заприте на ключ.

И она гордо прошествовала мимо Максима. Он усмехнулся и вошел во двор, аккуратно прикрыв за собой калитку.

Да, с этой старухой не соскучишься.

Войдя в дом (заднюю дверь старуха оставила открытой настежь), он, поглощенный мыслью о документах, поспешно вошел в кухню — и увидел мадам Софью Львовну, развалившуюся на кухонном столе, под вазой с ромашками. Он положил рядом с кошкой пакет, вежливо сказав:

— Извините, мадам, но хозяйка приказала положить это здесь.

Кошка недовольно дернула черным хвостом, но промолчала.

Глава четвертая

Чемодан стоял там, где Максим его бросил, — прямо посередине квадратного помещения. Опустившись рядом с ним на корточки, Максим откинул изодранную кошачьими когтями крышку и начал выгребать плотно спрессованное барахло прямо на пол, тщательно ощупывая каждую вещь в надежде отыскать плотные корочки паспорта или чего-нибудь в этом роде. Он извлек бесконечное количество джинсов, футболок, трусов, маек, носков… потом на свет стали появляться вещи более респектабельные. Темно-серый костюм, темно-коричневый костюм, темно-синий костюм… новенькие рубашки в целлофановых пакетах — белые, голубые, бледно-желтые, светло-зеленые… связка галстуков… черт, зачем все это? Белый костюм! Ну и ну… а где же шляпа-канотье? Шляпы не нашлось, зато обнаружилось несколько бейсболок разных цветов. Он выбрал красную, напялил ее и машинально повернулся к зеркалу, чтобы посмотреть, каково оно выглядит с его темно-рыжими волосами… выглядело так себе. Он поменял бейсболку на синюю и снова посмотрел в зеркало.

Оно висело не просто наклонно, а под основательным углом к стене, и вдруг Максим увидел, что зеркало выхватило из общей сумятицы разбросанных по полу вещей нечто непонятное, свернутое в комок… выхватило и зафиксировало, словно настаивая на важности данного предмета… он протянул руку, глядя в отражение… но, конечно же, ошибся направлением, запутанный зеркальностью топографии, и стукнулся локтем о ножку стола. Граненый шар, о котором он давно забыл, от толчка скатился вниз и мягко приземлился на коричневую ткань костюма рядом с его ладонью, как будто напоминая о своем существовании и предлагая сотрудничество. Максим недоуменно посмотрел на него — и тут же повернулся в другую сторону, ища предмет, на который указало ему зеркало. Это оказалось нечто белое и трикотажное, почему-то скрученное жгутом и завязанное в узел. Он вцепился ногтями в истершийся трикотаж, не думая о том, что от его усилий тот может просто расползтись… он вдруг почувствовал чрезвычайную важность момента… нужно было как можно скорее понять, что это за вещь… зеркало не случайно отразило именно ее, зеркала всегда отражают самую суть…

Это оказалась старая-престарая простая белая футболка с напечатанной на груди картинкой… но возраст картинки почти не позволял определить, что, собственно, на ней изображалось… жук? Вроде бы да… похоже… но какой-то странный жук, толстый, короткий… ох, да это же навозник! Не может быть… кому и зачем понадобилось печатать на футболке навозного жука? Нет, конечно же, он ошибся. Картинка стерлась, вот ему и показалось, что это……Черно-белый агатовый скарабей размером с ладонь, отполированный до зеркального блеска… тщательно вырезанные в камне детали надкрыльев… и по выпуклой спинке — ровные тонкие ряды непонятных значков……Он сидел на полу среди груд смятого барахла, крепко сжимая в ладони левой руки граненый псевдохрустальный шар. Футболка с жуком (или с не-жуком?) валялась в стороне, отброшенная… она уже выполнила свою задачу, заставив его сознание проявить нужный образ. Вот только каков смысл этого образа?…

Он с трудом поднялся на ноги, чувствуя себя так, словно его долго-долго вертели в бетономешалке, вернул шар на стол и поддал ногой темно-синий пиджак. Тот радостно взлетел в воздух, распластав рукава, словно только и ждал этого — возможность полета не часто представляется предметам одежды… и спланировал на распахнутый чемодан, укрыв его шерстяным синим пологом. Чертыхнувшись сквозь зубы, Максим огляделся. Надо бы как-то прибрать все это… Он подошел к шкафу и открыл его. Множество пустых деревянных вешалок-плечиков предлагали простой и естественный выход. Да… он кое-как повесил в шкаф костюмы и легкие куртки, также выползшие из чемодана, запихал на полки рубашки, джинсы и прочее, пытаясь при этом более или менее соблюдать систему, чтобы не отлавливать потом трусы среди бейсболок… При этом он продолжал машинально ощупывать каждый предмет, бессознательно продолжая поиск своего прошлого. И вдруг его пальцы наткнулись на плотный упругий листок, заползший в нагрудный карман одной из не слишком новых рубашек. Максим торопливо вытащил его — это оказалась фотография.

Он сел на пол и уставился на глянцевитый прямоугольник. Две женщины, молодая и пожилая. Объектив застал их врасплох — они что-то искали на большом письменном столе, заваленном книгами и бумагами. Женщины обернулись, и на их лицах отразились растерянность и ненависть… жгучая ненависть… неужто обе они ненавидели его, Максима? Белки глаз женщин от света фотовспышки стали красными (значит, у него есть и дешевая камера, не только «Никоны», при съемке которыми глаза покраснеть не могут), и что-то бесовское проявилось в лицах… Но молодая была красива. Очень красива. Светлые пышные волосы окружали ее тонкое лицо сияющим ореолом, яркие синие глаза были огромны, темные длинные ресницы вскинулись к идеально ровным бровям… рука, протянутая к бумагам на столе, отличалась безупречностью лепки… Да и старшая была ничего. Вот только краски на лице многовато. В молодости эта женщина наверняка блистала красотой, а теперь изо всех сил старалась удержать то, что неудержимо. И, конечно же, они родственницы. Может быть, мать и дочь. Может быть, тетка и племянница…

Но кто они такие?… Как ни странно, фотоснимок не пробудил ни малейшего обрывка воспоминаний.

Максим встал, положил фотографию на стол и запихал в шкаф остатки разбросанного по комнате барахла.

Потом вдруг заметил, что подарок Лизы снова исчез. Куда подевался этот чертов граненый шар? Ведь был же на столе…

Шар нашелся в углу возле окна. Как он туда закатился? Ладно, неважно. Шар лег на фотографию, а Максим вдруг почувствовал, что ужасно проголодался. Он посмотрел на часы. Ровно два. Ничего себе, присвистнул он, и куда только время утекло?…

Но что оно такое, это время?… Будущего нет, оно по сути непредсказуемо в деталях, а зачастую и в целом, да, собственно, его просто нет в физическом смысле… как и прошедшего, оно невозвратимо и даже вспомнить его подробности по-настоящему невозможно… есть лишь один момент, сейчас… но и его тоже нет. Я произношу «сейчас», и первая часть слова уже в прошлом, а вторая — еще в будущем… и «сейчас» скользит мимо меня, такое же неуловимое, как прошлое и будущее… оно лишь символ, разделяющий то, что было, и то, что еще только придет… но какой же тогда в нем смысл?

— Есть хочу! — громко произнес он, чтобы стряхнуть с себя наваждение очередного потока внезапных мыслей и образов. — Хочу есть!

— И кто вам мешает этим заняться? — донесся из-за неплотно прикрытой двери его комнаты голос старухи. — Обед, между прочим, давно готов.

Он изумленно уставился на дверь, потом даже не шагнул, а прыгнул к ней и распахнул настежь. Старуха хлопотала на кухне, нацепив на нос древнее пенсне и надев поверх все того же черного кружевного костюма длинный красный передник — сверкающий, атласный, с пышными зелеными оборками. Максим на мгновение зажмурился — в открытые окна кухни уже просочились лучи солнца, обогнувшего дом, и бешеное сочетание красок ударило его по глазам.

— Нина Петровна… — растерянно произнес он. — А я и не слышал, что вы вернулись…

— А зачем вам меня слышать? — холодно поинтересовалась старуха.

— Право, не знаю… просто удивился…

— Что удивительного в том, что человек вернулся в собственный дом и приготовил обед? Кстати, я пустила в дело те овощи, что вы купили.

— Я их в общем для того и купил…

— Вы сказали, что не устояли перед красками, — обвиняющим тоном напомнила старуха.

— Да, это так, — согласился он, окончательно приходя в себя. — Но овощи — штука вполне утилитарная, так что я, естественно, подумал, что их можно использовать и для приготовления какого-нибудь блюда. У меня и в мыслях не было писать с них натюрморт.

Огромные желтые яблоки, разбросанные по белому шелковому беспорядку… сложный орнамент вышивки на уголке сливочной диванной подушки… вспышка… кадр, еще кадр…

Старуха замерла на мгновение и бросила на него короткий взгляд поверх замусоленных стеклышек доисторического пенсне. Но промолчала.

Максим отправился мыть руки, с удовольствием предвкушая сложную процедуру обеда в компании невероятной старухи.

Он не обманулся в своих ожиданиях.

Сначала старуха попросила его помочь накрыть на стол. Была убрана клеенка, постеленная поверх скатерти на время действий с сырым необработанным продуктом, и водворена на место китайская ваза (на этот раз в ней светились рыжим огнем ноготки). Затем старуха удалилась в свои владения, приказав постояльцу немного подождать. Максим втайне надеялся, что ему удастся краем глаза заглянуть внутрь соседствующей с кухней комнаты, однако номер не прошел. Дверь открывалась в кухню, а за ней, не вплотную к проему, а примерно в полуметре от него, висела вишневая бархатная занавеска. Старуха ловко взяла вправо и исчезла.

Через минуту-другую она вновь материализовалась, держа в руках монументальную супницу. Водрузив супницу на маленький столик рядом с газовой плитой (сосновый, некрашеный, выскобленный добела…), она снова нырнула за бархатную завесу. Максим посмотрел на роскошную супницу, бока которой сплошь покрывали букеты алых роз, и перевел взгляд на плиту. Четыре густо-фиолетовые кастрюли одного фасона, но разных размеров, занимали все четыре конфорки. Ему страшно захотелось приподнять крышки и заглянуть внутрь… однако старуха уже вернулась, на этот раз со стопкой разнообразных тарелок и тарелочек, и он, бросив взгляд на разноцветные прихватки, висевшие над плитой, поспешил на помощь хозяйке.

Старуха принялась расставлять тарелки в соответствии с требованиями самого строгого этикета, но вдруг спохватилась и снова умчалась в свои владения, а через несколько секунд вернулась со столовыми приборами. Войдя в кухню, она неожиданно пропела глубоким и необычайно низким контральто: «Об скалы грозные дробятся с ревом волны…», и тут же перешла на привычный для нее чуть более высокий регистр:

— Знаете, что мне больше всего нравится в этой арии? Вот это самое «с ревом». Сре вам. Весьма. Весьма и весьма.

Максим заржал.

— Будет вам веселиться, юноша, — строго окликнула его старуха. — Лучше достаньте-ка вон с той полки салфетки.

Он достал салфетки и поинтересовался, какую еще пользу может он принести в данный конкретный момент вяло текущего исторического процесса.

— История никогда не течет вяло, — возразила старуха. — Это лишь наше ошибочное впечатление, что ничего особенного не происходит. Возможно, не происходит здесь и сейчас, но ведь история слагается из множества событий и факторов.

— Ну да, и где-нибудь в Мозамбике сию минуту могут закладываться основы катаклизмов, которые потрясут человечество через пару сотен лет, — продолжил он старухину мысль.

— Именно так, — кивнула она, снимая пенсне и пряча его в карман фартука. Затем и сам фартук был снят и аккуратно повешен на украшенный желтой ромашкой крючок неподалеку от плиты. — Возьмите супницу и держите ее пониже. Мне не поднять кастрюлю на такую высоту.

— Может быть, я сам перелью… — заикнулся было он, но тут же услышал грозное:

— Попрошу не командовать!

— Что вы, — перепугался он, — что вы, Нина Петровна, я вообще к этому не склонен…

— Все мужчины к этому склонны, — отрезала старуха, осторожно и внимательно переливая из кастрюли в драгоценную фарфоровую емкость горячий нарядный суп вполне диетического вида. В том смысле диетического, что из мясных составляющих Максим заметил в нем лишь пару куриных крылышек, а кроме них в идеально прозрачном бульоне плавали только кусочки моркови и цветной капусты. Но запах у супа оказался на диво аппетитным. А когда суп разлили по изумительным тарелкам с алыми розами по краям (это английский фарфор, вдруг понял он, и к тому же из очень дорогих) и посыпали мелко нарезанной свежей зеленью, он превратился в пищу богов. Никаких подделок. Наша фирма поставляет продукты к столу Ее Величества.

Первое блюдо съели молча. Максим рассматривал розы на тарелке. Ручная роспись. Удивительно тонкая работа. Сумасшедшие деньги. И при этом старухе не хватает на еду. Могла бы продать… значит, не хочет. Память, наверное.

Затем настал черед второго, и для его размещения на столе старухе понадобилась новая фарфоровая посудина, которую она и доставила из таинственных глубин своих владений. Максим удивленно рассматривал очутившиеся вдруг на тарелке перед ним бледные шарики непонятного смысла и содержания, политые золотистым масляным соусом, когда старуха наконец заговорила:

— Это соевый гуляш. Чрезвычайно полезная вещь. Попробуйте. Уверена, вам понравится. Но учтите — будет еще одно блюдо.

Максим улыбнулся и осторожно подцепил серебряной вилкой шарик покрупнее. Вкус у шарика оказался и в самом деле ничего… на любителя, конечно. Немного похоже на куриную сосиску американского производства.

— Вкусно, — сообщил он, принимаясь за поддельный гуляш всерьез. И не потому, что боялся обидеть старуху. Ему и в самом деле понравилось. Что-то такое говорила фантастическая Лиза о сое? Вроде бы не слишком уважительное? Нет, не вспомнить…

Задумавшись, он совсем забыл о том, что надо бы поддерживать разговор, но старуха, похоже, не имела ничего против молчания. И он, поглощая обед, продолжал думать о своем.

Следующим блюдом оказались кабачковые тефтели с отварным картофелем. Их появление на тарелках также не обошлось без сложного предварительного ритуала. Затем настал черед десерта — сладкой творожной запеканки, сдобренной какими-то таинственными пряностями. Максим вдруг почувствовал, что переел.

— Ох, Нина Петровна, — со вздохом сказал он, — одно блюдо было явно лишним. Хватило бы и меньшего. Но до чего же все вкусно! Вы, похоже, гениальная кулинарка.

— Это от скуки, — пояснила старуха. — Слишком много свободного времени, вот и развлекаюсь кулинарией. Ну, теперь по чашечке морса — и все.

Компот из свежей малины и вишен… пирог с красной смородиной… крыжовенное варенье, громко булькающее в сверкающем медном тазу… блюдце с пенками, черно-желтые осы, хищно кружащие рядом…

— Спасибо! — Он допил последние капли розового сладкого напитка, и вдруг у него совершенно непроизвольно вырвались слова, которых не было на уме… откуда они взялись?… — Я, скорее всего, уеду на некоторое время, но не знаю, надолго ли… так что я хотел бы заплатить вам за комнату вперед. Но мои вещи останутся у вас, если не возражаете. Зачем мне таскать с собой кучу ненужного барахла? Вы не против?

— Ничуть, — ответствовала старуха. — Но, может быть, вы заплатите, когда вернетесь?

— Нет уж, — твердо, по-мужски, отрезал он. — Расчет вперед.

Он пошел в свою комнату за деньгами. Куда он запихнул их основную массу, он совершенно не помнил, но в сумке, валявшейся под столом, оставалось более чем достаточно. Отыскав среди россыпи сотенных четыре пятисотрублевые бумажки, он вдруг спохватился, что лучше, конечно, положить их в конверт… а где бы он его взял? На всякий случай он выдвинул один за другим все четыре ящика письменного стола — и к великой собственной радости нашел то, что ему было нужно. В нижнем ящике рядом с пачкой почтовой бумаги лежала стопка старых конвертов с напечатанными на них марками — «СССР». Вот уж раритет…

Положив деньги в конверт, он вернулся на кухню.

Со стола было уже убрано. Вся грязная посуда громоздилась в мойке, а старуха успела надеть свой ослепительный фартук, готовясь к процедуре мытья драгоценного фарфора. Максим с поклоном протянул ей конверт, и она, величественно кивнув, небрежно затолкала подношение в карман фартука.

— Вы позволите помочь вам помыть посуду? — спросил Максим, впрочем, уверенный в отказе. И отказ последовал:

— Ни в коем случае. Пойдите лучше погулять. Или посмотрите телевизор. Или займитесь чем угодно. Только убирайтесь с кухни.

— Слушаюсь, генерал, — весело ответил Максим и вышел в сад.

Глава пятая

Сад имел довольно сложную конфигурацию. Обойдя его по периметру, Максим обнаружил, что, во-первых, территория не имеет ни одного прямого угла, а во-вторых, она разделена на две неравные части вишневыми зарослями. Надо же, думал он, оглядывая преграду, как вишенник запущен… впрочем, так гораздо живописнее. С дальней от дома стороны вишневая путаница вплотную примыкала к забору, и Максиму понадобилось приложить солидные усилия, чтобы прорваться сквозь нее. Зеленая стена отрезала примерно треть участка, и там, в центре невидимой со стороны дома лужайки, росла одна-единственная старая кривая слива, изогнувшаяся дугой. Крупные дымчато-сизые ягоды, казалось, притягивают верхушку небольшого дерева к земле… листья ложились на траву, путаясь в белой кашке и малиновом клевере. Максим замер, не в силах оторвать взгляд от этого чуда. Китайский пейзаж… почему китайский? Картина на шелке… ну да, на той драной ширме, что стоит в ванной комнате старухи, есть такая же слива… точнее, жалкие остатки рисунка, однако сходство бросается в глаза… надо же…

Его вывел из состояния ступора визг, раздавшийся где-то неподалеку, за его спиной. За визгом последовал выкрик:

— Да уж конечно! Делать ей нечего, вот и вкалывает!

Безумная Настасья…

Охваченный внезапно вспыхнувшим любопытством, он пошел к забору, разделявшему два участка. Забор, как Максим уже имел возможность убедиться, был весьма старым и не слишком плотным, и хотя держался пока что вполне вертикально, видно было, что он готов при первом же удобном случае завалиться в любую сторону. Из-за забора донеслось оглушительное:

— Ублюдки!

Вздрогнув от неожиданности, он тем не менее пробрался между двумя до неприличия колючими кустами запущенного и увитого вьюнком крыжовника и, очутившись рядом с древними досками, выбрал щель пошире и приник к ней.

Соседний участок оказался гол, как песчаная пустыня. Плотно утрамбованная серая земля пугала своей нищенской наготой. Максим прижался к доскам вплотную, стараясь увидеть как можно больше… но ни вправо, ни влево не нашел ни травинки, не говоря уж о кустиках. Ну и ну, подумал он, это же надо так постараться…

На дальнем краю открытой всем ветрам территории пристроился небольшой дом, и на Максима смотрели два немытые окошка, между которыми затесалась обитая жестью дверь. Дверь была распахнута. Пока Максим изучал особенности соседнего участка, на крылечко с тремя ступеньками вышла сама безумная Настасья. Она оказалась на первый взгляд самой обыкновенной женщиной — среднего роста, хрупкого сложения, ниже средней упитанности, в простом ситцевом платье… с нечесаными длинными волосами мышиного цвета, падавшими на плечи и на лоб… но когда она отбросила с лица немытые пряди и Максим увидел ее глаза, он тихонько охнул.

Это были вообще как бы и не глаза, а сверкающие выпученные шары — огромные, бесцветные, стеклянные, готовые в любой момент выскочить из орбит… пугающие своим холодным блеском…

Безумная Настасья встала на крылечке, подбоченилась и уставилась на небо с таким видом, словно намеревалась разобраться с ним по-свойски. Постояв так несколько секунд, безумная Настасья сложила ладони рупором и, повернувшись вправо, что есть сил завопила:

— Ужо я тебя! Ничего не выйдет! И не надейся!

Потом набычилась и развернулась влево. Очевидно, теперь она вознамерилась послать некое сообщение соседям с другой стороны. Но тут ее внимание что-то отвлекло. Что именно — Максим не мог рассмотреть с такого расстояния, это было нечто слишком маленькое, но явно живое, потому что безумная Настасья вдруг прямо с крыльца бросилась плашмя на утрамбованную землю, крича:

— А, гад! Опять приполз! Ну уж нет, не выйдет! Тут всяким тварям не место! — и заколотила по серой пыли кулаком.

Расправившись с врагом, безумная Настасья вскочила и заплясала на месте, высоко вскидывая босые ноги… и внезапно Максим увидел в ее движениях нечто знакомое… ох, нет, не может быть…

Но он уже знал, что это действительно так. Безумная Настасья совсем недавно была прекрасной балериной.

Какой ужас, думал он, отходя от забора и пробираясь сквозь заросли гигантской лебеды и крапивы к дому старухи, что замечательная танцовщица превратилась в такое вот недоразумение… интересно, помнит ли она свое прошлое? Запах кулис, тесноту гримерной, суету костюмерш, свет рампы… овации восторженной публики… А может быть, теперь весь ее мир состоит из пыльного квадрата земли возле дома и врагов-червяков? А может быть, она и не заметила перехода, и по-прежнему танцует, слыша аплодисменты?…

Он споткнулся о затаившуюся в траве корягу и едва не врезался носом в землю, но каким-то чудом извернулся и удержался на ногах. И тут же увидел сидящую поодаль, на пышной подушке птичьего горца, мадам Софью Львовну. Кошка, сверкая белизной, осуждающе следила за ним, чуть прищурив раскосые желтые глаза. Перед кошкой лежала на траве обкусанная со всех сторон сосиска.

— Добрый день, — вежливо поздоровался Максим, переведя дыхание. — А я вот тут сад осматриваю. Знакомлюсь, так сказать, с местными достопримечательностями.

Мадам Софья Львовна как-то по-собачьи наклонила голову набок и взмахнула черным хвостом. Потом облизнулась и принялась рассматривать сосиску, игнорируя жильца. Он понял, что мадам не настроена уделять ему внимание. Из-за забора донеслось громогласное:

— А уж важные-то мы какие! Ну, ничего, ничего! Всему свое время!

Кошка внезапно снялась с места и исчезла в траве. Максиму показалось, что она отправилась в гости к безумной Настасье, но, конечно, это была лишь его фантазия…Пушистый дымчатый котенок с огромными круглыми глазами осторожно трогает лапкой желтую гусеницу, то вздымающую горбатым мостом свою щетинистую спину, то распластывающуюся по гладкой крашеной доске пола… гусеница испуганно обмирает, а котенок, вытянув шею, принюхивается… а потом вдруг подскакивает на месте, игриво раскинув лапы…

Покачав головой, Максим пошел дальше. Что ему делать с этими молчаливыми картинками, вспыхивающими перед ним? Что делать, что делать? На что они ему? Их суть и смысл остаются скрытыми от него…

Задняя дверь дома оставалась открытой, но старухи на кухне уже не было. Чистота и порядок, тишина и безмолвие. Чем бы ему заняться? Тут он вспомнил вырвавшиеся у него слова о возможном скором отъезде… куда бы это он мог поехать? Что, еще не наездился?…бескрайняя гладкая равнина… желтый глинистый проселок… темная полоса леса на горизонте…

— Ну и что? — сказал он вслух. — Что мне эта равнина? Где мне ее искать? А главное — зачем? Кто-нибудь способен это объяснить?

Он сел на крыльцо и задумался.

Конечно же, он ощущал, что все происходившее с ним с того момента, когда он вдруг очнулся от забытья в купе поезда, было на самом деле связано в единую цепь… но никак не мог уловить принципа этой связи. Разные предметы и эпизоды рождали в нем обрывки воспоминаний, но воспоминаниям не доставало окончательности… ему казалось, что если бы одна из картинок обросла именами, он сразу понял бы, и кто он таков, и что он делает в этом мире и в этом городишке, и почему очутился здесь… и зачем. Взять хоть безумную Настасью. Он не помнит, видел ли он хоть какой-то балет… но ведь наверняка видел, и не один, сумел же он понять, что Настасья когда-то танцевала не просто хорошо, а замечательно… а может быть, он и сам был танцором?… А вот если бы он, например, когда-то аплодировал той, потерявшей разум…

Стоп.

Он вскочил и помчался обратно к забору, отделявшему похожую на джунгли территорию старухи от пустынной территории безумной Настасьи.

И поискал щель между досками пошире той, в которую смотрел в первый раз.

Щель нашлась без труда, и Максим заглянул в нее.

Безумная Настасья танцевала. На ней были грязные пуанты и обвисшая потемневшая пачка. Нечесаные волосы скрылись под замусоленной шапочкой с помятыми искусственными цветами… да уж, теперь он понимал, почему вокруг ее дома не росло ни травинки. Это была сцена. Прекрасная огромная сцена, на которой великая балерина могла выразить свою душу в танце, не боясь споткнуться или запутаться в каком-нибудь дурацком спорыше. И у балерины была зрительница. Мадам Софья Львовна, сидевшая слева от щели в аккуратной и даже торжественной позе, спрятавшая под себя нелепый черный хвост…

Что же это, что она танцует? Ох, ну конечно же, он знает… «Умирающий лебедь».

Под слышную лишь ей одной музыку Сен-Санса безумная Настасья выделывала пируэты, которым позавидовала бы сама великая Дудинская. Танцовщица время от времени сбивалась с ноги, и все равно ее танец зачаровывал… как жаль, что у нее было всего двое живых, осязаемых зрителей — прилипший к щели в заборе Максим да замершая поодаль мадам Софья Львовна…

— Что, нравится? — послышался возле самого уха Максима хрипловатый шепот.

Он вздрогнул и обернулся. Старуха стояла рядом с ним, невинно глядя большими бледными глазами.

Он молча кивнул и снова стал следить за трепещущими крыльями прекрасного белого лебедя… ведь тому оставалось так немного… и вот наконец лебедь замер… и цветы, украшавшие головку балерины, коснулись досок сцены…

— Ч-черт… — прошипел он, делая шаг назад. — Ч-черт…

Старуха уже исчезла. Очарование танца угасло. Он налетел на куст крыжовника, оцарапал руку, но сумел сдержаться и не вскрикнуть — ему совсем не хотелось пугать танцовщицу.

Наконец он выбрался на относительно безопасное пространство, где даже крапивы было не слишком много, и остановился, пытаясь осмыслить увиденное.

Впрочем, он видел всего лишь потерявшую разум балерину… потерявшую разум, но практически не утратившую мастерства… кто она? Почему живет в маленькой Сарани, ведь здесь едва ли имеется оперный театр… надо спросить у старухи.

Он вбежал в дом и позвал:

— Нина Петровна! Нина Петровна!

Но старуха то ли уже ушла куда-то, то ли просто не желала разговаривать с постояльцем.

Не зная, чем заняться, он зашел в свою комнату и, включив телевизор, но лишив его звука, принялся снова перебирать и ощупывать свои вещи в поисках документов. Потом, бросив не до конца исследованные очередные джинсы, взялся за чемодан и как следует изучил его. Может быть, найдется какой-то незамеченный прежде кармашек… или вовсе второе дно? Время от времени он поглядывал на экран. Там бушевали мексиканские страсти. Мелькали гладкие толстомордые красавцы с усиками — вперемешку с ослепительно красивыми смуглыми женщинами… качали листьями пальмы, сверкало море……и белые барашки волн гонялись друг за другом, а в его ушах звучал смех… язвительный смех… и он понимал: все было глупой ошибкой… его вдруг охватило сожаление о потерянных годах…

Ну да, конечно. Если ему тридцать пять (приблизительно тридцать пять), в его жизни были женщины. Вот если бы он вспомнил хоть одну из них… Но даже те две, которых он увидел на фотографии, найденной в кармане собственной рубашки (если, конечно, эта рубашка принадлежит ему), кажутся ему совершенными незнакомками…

Черт, черт побери… Он снова схватил черные джинсы и сердито встряхнул их. Но ничего не вытряс. Пустота, его окружала бесконечная пустота, отсутствие смысла, отсутствие знаков, символов, способных разъяснить суть происходящего…

Схватив фотоаппарат, он отправился на прогулку, не забыв запереть калитку на ключ, как было велено. Конечно, старуха могла оказаться и дома, но если уж она затаилась в своих владениях, не подавая признаков жизни, значит, следует вести себя так, будто она отсутствует.

На этот раз он решил никуда не сворачивать, а пройти улицу до конца. Вечерело, и тени высоких деревьев понемногу сгущались и словно бы обретали живую плоть, подвижную, вздрагивающую при порывах легкого ветра, а трава казалась синеватой. Улица отнюдь не страдала примитивной прямолинейностью; она то и дело мягко изгибалась то вправо, то влево, забирая при этом немного вверх… и вдруг он очутился на краю обрыва.

Внизу были насыпаны как попало маленькие домишки с разноцветными крышами — белыми, красными, зелеными… Домишки утопали в зелени… он вдруг подумал, что в его уме постоянно возникают стандартные фразы… утопать в зелени… но разве в данном случае можно сказать как-то иначе? И вообще — разве бывает иначе? На самом деле все и всегда говорят и мыслят готовыми блоками. Просто у разных людей разные наборы штампов, вот и вся разница… Абсолютно нестандартный оборот — большая редкость, если вообще возможен.

На домики внизу уже опускалась ночь. И в той, нижней темноте он не сразу разглядел неширокую речку, протекавшую слева. Ему захотелось спуститься к ней. Он посмотрел на небо — как там солнышко, скоро ли сядет? И замер.

Над городом разгорался закат. Алые, розовые, оранжевые облака на фоне бледно-голубого неба то тянулись полупрозрачными полосами, то превращались в рваные клочья, то сбивались в пышные клубы… а прямо над ним теснились ультрамариновые громады, обведенные по краям тонкими золотыми нитями… и он вдруг подумал, что этот закат как-то уж слишком похож на тот, который снимала из поезда фантастическая Лиза, чудо-дитя… и что он даже мысленно описывает его для себя точно такими же словами… ну, может быть, не точно такими, но очень похожими… а с другой стороны, что еще можно сказать, если облака над его головой именно ультрамариновые? Не назовешь ведь этот цвет как-то иначе…

А почему он так хорошо разбирается в цветах и оттенках? Может быть, он живописец?…

Он осторожно, словно боясь спугнуть царившее в небе великолепие, снял крышку с объектива «Никона»… черт, а фильтры-то он забыл… ну и наплевать, пусть будет, что будет… а кстати, он и не видел эти фильтры среди барахла, может, у него их и нет… и вообще нужно было цифровой взять…

Он отснял пленку до конца. Потом снова принялся рассматривать домики внизу. Пожалуй, сейчас не стоит спускаться туда, решил он наконец, все равно пленки больше нет. А ведь даже отсюда видно, что почти каждый из домов украшен изумительной деревянной резьбой — наличники, ставенки, крылечки… ни одной печной трубы без нарядного навершия, множество флюгеров… ну и ну! Ай да городок! Ну, домики под обрывом никуда не денутся, вместе с речкой, можно будет прийти сюда завтра, прогуляться по тихим улочкам……до него доносится аромат свежих яблок, жарящихся в сливочном масле… где-то рядом готовится начинка для пирога… он знает, что это будет всем пирогам пирог, что он будет необычайно вкусен…

Вот только он не знал, кто, где и когда пек такие пироги.

Стемнело, и он зашагал назад, размышляя, стоит ли ему отдавать пленку местным народным умельцам. Как они ее проявят, не поцарапают ли? Но, с другой стороны, он ведь не имеет представления, когда у него будет возможность вручить свое сокровище настоящим специалистам…

А кстати, откуда он знает, что таковые вообще имеются?

Ладно, неважно.

Старуха встретила его горестным восклицанием:

— Ну где же вы так долго пропадали? У меня ужин перестоялся!

— Ох, извините… я не знал, — принялся оправдываться он. — Я просто гулял, закат сегодня был на редкость красивый, я фотографировал… и еще там какой-то район под обрывом, мне хотелось бы завтра туда спуститься… а кстати, можно мне вас сфотографировать? Только пленку новую заряжу.

— Меня? — как-то неестественно удивилась старуха. — Зачем?

— Как это зачем? — растерялся он. — Ну… вы необычная женщина, я таких никогда не встречал… мне просто хотелось бы иметь ваш портрет на память… то есть если вы не против, конечно…

— Право, не знаю, — усомнилась старуха. — Ладно, мойте руки, после это обсудим.

Он поспешно бросился в свою комнату, швырнул драгоценный «Никон» на постель, побежал в ванную… он и в самом деле огорчился из-за того, что испортил старухе торжество какого-то необыкновенного блюда…

И вот наконец на тарелке перед ним лежит огромный кусок самой настоящей разварной стерляди — политой бледно-желтым яичным соусом, украшенной веточкой петрушки… и тончайший ломтик лимона рядом, и две кругленькие горячие картофелинки… и шесть штук крошечных отварных маслят.

— Ну и ну, — он покачал головой, беря фасонистую рыбную вилку и осторожно отделяя кусочек сочной стерлядки. — Ну вы и закатили пир… с какой стати?

— Есть причина, — чуть суховато ответила старуха, явно довольная произведенным впечатлением. — Но вам ее знать не обязательно.

— Пусть так, — покладисто кивнул он. — И все равно — роскошь несусветная.

— Ничего подобного, — возразила старуха. — Может быть, где-то в других местах это и роскошь, а у нас на средней Волге — нормальное дело.

На средней Волге… так вот куда его занесло!

Несколько минут они поглощали ужин молча, но потом Максим почувствовал, что старуха сейчас куда более склонна к беседе, нежели днем, и решил воспользоваться моментом.

— Ваша соседка… безумная Настасья, — осторожно начал он, — наверное, она была знаменита?

— Возможно, — кивнула старуха. — Я не знаю. Она поселилась здесь всего-ничего, лет пятнадцать назад, и я никогда не интересовалась ее прошлым.

— Она танцует для себя…

— Нет, — возразила старуха, — она танцует для моей дуры.

— Не понял? — Максим вопросительно посмотрел на хозяйку.

— Для мадам Софьи Львовны, неужели не ясно? Это единственное существо, нашедшее общий язык с безумной Настасьей.

Ошеломленный Максим задумался, пытаясь усвоить новую информацию. Но ведь он и в самом деле видел это, видел собственными глазами… безумная балерина танцует… кошка сидит неподвижно, серьезно и внимательно следя за пируэтами… черт, бред какой-то…

— Н-да, — пробормотал он и решил поискать более доступную для его сознания тему. — А вы сами давно здесь живете?

— О, да! Я родилась в этом городе. Потом, конечно, уезжала… а еще потом вернулась. Впрочем, это никому не интересно.

На неширокий белый подоконник распахнутого, как всегда, окна кухни вдруг шумно и стремительно приземлилась толстая черная ворона. Максим решил, что это странно — ночь на дворе, птицы в это время спят… ну, может быть, данная конкретная ворона страдает бессонницей? Или просто такой уродилась… непохожей на других?… Почему бы птице не обладать особой, ярко выраженной индивидуальностью?…

Старуха тем временем спокойно протянула руку и положила перед птицей ломтик хлеба. Ворона наклонила голову вправо, потом влево, умильно заглянула старухе в глаза, схватила хлеб и, с треском расправив крылья, исчезла в темноте. Максим сбился с мысли, совершенно забыл, о чем они с хозяйкой говорили до момента появления черной гостьи, и озадаченно уставился в тарелку, не зная, что бы сказать такое умное и оригинальное. Старуха вывела его из затруднения, сама начав новую тему.

— Вас никогда не раздражают люди?

— Э-э… — совершенно растерялся он, — в каком смысле — раздражают? Какие именно люди?

— Да всякие! — величественно взмахнула рыбным ножом старуха. — Вообще — люди.

— Право, не знаю… — Он и в самом деле не знал. С того момента, как началась его новая жизнь, лишенная воспоминаний, он видел не так уж много людей… и они его ничуть не раздражали. Скорее наоборот — они его очаровывали и заставляли удивляться сложности и непонятности человеческой натуры.

— Вас не доводит до бешенства человеческая глупость? Неужели вам никогда не приходилось сталкиваться, например, вот с такой ситуевиной: вы говорите, что-то объясняете, лезете из кожи вон — а человек вас вроде бы даже и не слышит! Ни слова не слышит и не понимает! И это при том, что явно слушает! Внимательно! Бывало?

— Не знаю… — растерянно ответил он, пытаясь отвлечься от поразившего его словечка «ситуевина» (уж очень это было неожиданно — услышать такое от старухи… впрочем, наверное, ничего неожиданного тут как раз и нет…) — Не помню. Но… мне кажется……Нет, это просто невыносимо, сколько раз можно повторять одно и то же… она что, глухая? Ведь речь идет о самых простых вещах, даже примитивных… он ведь совсем не предлагает ей углубиться в метафизические пучины голых абстракций… ну почему она так глупа… -…мне кажется, сталкивался.

— Вам кажется? — демонстративно изогнула бровь старуха. — И как?

— Так себе, — признался он. — Да, вы правы… если человек вас не слышит — это ужасно. А, собственно… я не понял, к чему вы это?

— К тому, что общаться с не слышащими вас людьми невозможно. И хочется убежать от них куда-нибудь подальше… спрятаться, сделать вид, что вас вообще нет на свете.

Он молча уставился на старуху, даже не пытаясь сказать что-то в ответ. Да ответа и не требовалось. Неужели эта невероятная старуха так же, как фантастическая Лиза, поняла: он лишился воспоминаний… и хочет помочь ему, ищет объяснение случившемуся?

А если он и в самом деле забыл все по собственному желанию?

Может быть, в какой-то момент его жизнь стала настолько невыносимой, что сознание отказалось ее воспринимать и ушло в глухую защиту? И сделало вид, что его вообще нет на свете?

Он не заметил, как доел стерлядь и как перед ним оказался кусок пирога с вишнями и большая чашка с черным растворимым кофе. И стопочка водки. Он машинально выпил водку и подцепил вилкой вишенку. Старуха молчала, не мешая ему думать, и краем сознания он оценил это.

Но до какой же степени умопомрачения нужно довести человека, чтобы он сам захотел забыть всю свою жизнь?

Нет, нет…

Снова зашумели крылья — и давешняя ворона брякнулась на подоконник, поскользнулась и едва не свалилась на стол. Старуха сердито махнула на птицу рукой и потребовала:

— Исчезни, любезная! Будет с тебя! Спать отправляйся!

Ворона попятилась и оглушительно каркнула, но не улетела.

Максим, вздрогнув от неожиданности, вернулся к реальности и вяло улыбнулся.

— Ворона-полуночница… надо же! Странное существо. Иди отсюда, сказали же тебе! — Он махнул на ворону бумажной салфеткой, и птица обиженно удрала.

— Уж на что мне в жизни везет, так это на странные существа, — старательно-грустным тоном произнесла старуха, и Максим уловил в этой старательности нечто прямо противоположное… старуха явно гордилась тем, что странные существа находили привлекательным ее общество.

— Не расскажете о каком-нибудь из них? — осторожно спросил он. Кто его знает, как старуха отнесется к посягательству на ее личную жизнь… но старуха отнеслась благожелательно.

— Почему бы и нет? — она пожала сухоньким плечом. — Вот только не уверена, что это действительно может быть кому-то интересно…

— Мне интересно, — заверил ее Максим. — И даже очень.

Он не лгал, и старуха это поняла.

— Ну… например, — завела она тоном бабки-сказочницы (правда, с этим тоном совсем не сочетался лексический строй старухиной речи), — однажды, давным-давно, у меня была кошка, которая патологически любила жареную картошку и соленые огурцы. Хорошо еще, водки к ним не требовала… И эта страсть в конце концов привела ее к трагической гибели…

Максим почему-то вдруг представил, как кошка, гонимая желанием испробовать жареной картошки, прыгает в огромную сковорчащую сковороду… но он ошибся. -…я тогда жила далеко отсюда, да и времена были другие… к тому же я была до глупости молода… В общем, я совершенно не понимала, что несчастное животное не в силах справиться с собой, и решила кошку перевоспитать. И несмотря на то, что сама с точно такой же страстью любила оба упомянутые блюда, я распорядилась несколько дней не подавать к столу ни того, ни другого… более того, я запретила жарить картошку на кухне, для прислуги, и лично проследила за тем, чтобы там не осталось ни одного соленого огурца! Вы можете представить себе подобную глупость и жестокость? Но именно такой была я в те годы! Н-да… И вот, представьте… то есть сначала необходимо упомянуть о том, что неподалеку от дома, в котором я тогда обитала, находилась большая лавка, в которой торговали всякой всячиной… и в том числе солеными огурцами. В общем, кошка, лишенная предметов своего обожания, отправилась на поиски гастрономического утешения страдающей души… и в результате утонула в бочке с огурцами. А поскольку все в округе знали, чье это животное… она была довольно заметным созданием, редкой породы… мне пришлось заплатить за испорченный продукт. Впрочем, я крепко подозреваю, что негодяй-купец позже все-таки продал эти огурцы.

Максим покачал головой, не зная, смеяться или выразить соболезнование… ему хотелось сделать и то, и другое. И вдруг замер, соображая и подсчитывая. Негодяй-купец… лавка… прислуга…

— Простите, Нина Петровна, а в каком году случилось это печальное событие, если не секрет?

— Какие тут могут быть секреты? — удивилась старуха. — В шестнадцатом, за год до того дурацкого социального катаклизма.

— Э-э… — проблеял Максим, всматриваясь в старуху, — э-э… сколько же вам тогда было лет?

— Тогда — двадцать пять. Я уже давным-давно была замужем и имела семилетнюю дочь. Понимаю, вы пытаетесь сосчитать. Не трудитесь. Сейчас мне сто десять. И я этим горжусь.

— Да уж, — вырвалось у него, — я бы тоже гордился… в жизни бы не подумал! Я-то гадал, есть ли вам семьдесят…

— Было в свое время, — кивнула старуха. — Но давненько уже.

Наверное, он удивился гораздо сильнее, чем это позволительно (а что вообще значит это выражение — «позволительно»? Кто позволяет или не позволяет нам удивляться, смеяться, плакать?), но ничего не мог с собой поделать. Невероятно, думал он, не-ве-ро-ятно… разговор как-то сам собой иссяк, старуха прогнала его из кухни и принялась мыть драгоценный фарфор… он ушел в свою комнату и сел возле письменного стола, придвинув стул поближе и положив перед собой вытянутые руки. Он бездумно рассматривал собственные ладони и все размышлял о том, до чего же невероятная старуха эта Нина Петровна. Сто десять? Черт побери, да за ней половине сорокалетних не угнаться… а откуда он это знает? С того момента, как началась его новая жизнь, у него не было возможности наблюдать за большим количеством людей и сравнивать их между собой… но он уверен в своем выводе… Может быть, он все-таки занимался психологией? Такая идея у него уже мелькала. Но он отбросил ее как необоснованную…

На кухне стало тихо, и он отправился в ванную. Его давно уже сильно клонило в сон.

Глава шестая

…он снова был кристаллом, чистым, прозрачным, холодным… но, отражая и преломляя в себе реальность, он странным образом ощущал боль мира… страдания существ, наполняющих бесчисленные вселенные, разбросанные в тишине пространства… живые и теплые, они мучились из-за того, что не в силах были осознать природу вещей, бессмысленность и пустотность вечного циклического существования в новых и новых рождениях… он не знал, как помочь им, но желал этого… как сочетается его собственная боль сострадания с его же кристаллической структурой, он не понимал… да его это и не интересовало… он просто фиксировал все… а потом чья-то гигантская рука подхватила его и вынесла из черноты, и положила на лоскуток красного бархата… и он стыдливо заалел, преломив льющийся сквозь него красный свет… но его собственная природа ничуть не изменилась от того, что он стал выглядеть иначе…

Солнечный луч упорно лез под его закрытые веки, а на кухне кто-то напевал «Солнечную песню» из репертуара «Бони М»: «Sunny, I love you…» Несколько озадаченный этим неожиданным совпадением ощущения и звука, он открыл глаза и прислушался. Пела, безусловно, не старуха. Голос был молодым и мягким… но тоже довольно низким. Похоже, в этих краях колоратурное сопрано не в чести, подумал он, выбираясь из-под одеяла, собирая постель с тахты и запихивая ее в нижнюю часть шкафа. Неужели у старухи гости? Вот сюрприз… Ну, как бы то ни было, ему все равно придется пройти через кухню в ванную… Он неожиданно понял, что боится встречи с новым, незнакомым человеком…

Но почему?

Может быть, он просто боится женщин, вообще молодых женщин?

Он замер на месте, невидяще глядя на белую дверь комнаты и обдумывая это предположение. С того момента, как он, забыв обо всем, вернулся в жизнь, он общался с тремя женщинами. Лиза. Старуха. Толстая тетка с вишнями. Но Лиза не женщина, а ребенок. Старуха давно миновала тот возрастной рубеж, когда женщина может представлять серьезную опасность для мужчины. Тетка с вишнями… ну, это вообще не женщина, по определению. Это квашня на ножках. Впрочем, сама-то себя она считает… но это как раз неважно. Сама себя она может воображать хоть маркизой Помпадур (а кто это такая?), все равно воспринимать ее как женщину невозможно.

А вот голос, продолжавший звучать на кухне, принадлежал не просто существу женского пола. Тут уже другой расклад… и ему страшно. Действительно страшно, он уже понял и осознал это.

Судя по всему, в его прошлом имеется печальный опыт… вот если бы еще и вспомнить, в чем конкретно этот опыт состоит! Но, увы, пока не удается. Ничего не удается вспомнить. Ничегошеньки…

Он не знал, сколько времени стоял он так, глядя на дверь своей комнаты, но голос вдруг затих. Понадеявшись, что незнакомка вышла, он приоткрыл дверь и выглянул. В кухне и вправду никого не было. Он, поплотнее запахнув старухин халат, пулей промчался в ванную комнату, успев заметить лишь то, что и окна, и дверь на веранду распахнуты настежь, и по кухне с удовольствием гуляет сквозняк.

Закончив стандартные утренние процедуры, он уставился на свое отражение в зеркале и в очередной раз задумался над проблемой бороды. Бриться или нет? Быть или не быть ему лохматым лесовиком? Или лучше приобрести вид несколько более цивилизованный?

Его раздумья были прерваны все тем же голосом, на этот раз обращавшимся к нему:

— Эй, вы там навсегда в ванной поселились? Или будете все-таки завтракать?

Встряхнувшись и глубоко вздохнув, он вышел из-за баррикады.

Солнце проникало в кухню лишь во второй половине дня, и в слабом свете отраженного утра, в неявственности полутьмы он увидел… ну да, ему показалось, что он увидел живое чудо.

Перед ним стояла девушка — молодая, но отнюдь не девчонка, как Лиза… высокая, удивительно стройная, с тонкими чертами лица и огромными глазами, со светлыми пышными волосами, окружавшими ее голову на манер золотистого нимба… и она смеялась.

— Здравствуйте, — сказало чудо. — Бабуля уехала в гости и попросила за вами присмотреть. Я тут отдыхаю все лето, делать все равно нечего.

На чуде были старые светло-голубые джинсы и ярко-малиновая футболка. Ногти босых ног сверкали зеленым перламутровым лаком.

Он осторожно откашлялся.

— Здравствуйте… а… а когда она уехала?

— Ночью, — весело объяснило чудо. — Позвонила мне в три часа, чертова старуха, и потребовала, чтобы я быстренько перебралась сюда. Ну, с ней спорить не приходится, наверное, вы уже и сами это поняли.

— Понял, — кивнул он.

— Вы вот так в халате будете завтракать? — поинтересовалось чудо, критически оглядев наряд постояльца. — Или все-таки переоденетесь?

— Переоденусь, — снова кивнул он и на негнущихся ногах удалился в свою комнату.

Плотно прикрыв за собой дверь, он прижался к ней спиной и сполз на пол, ошеломленный. Ну, дела, думал он, сидя на корточках… ведь ему на какое-то мгновение показалось, что это старуха… ну да, что это старуха вдруг вновь стала молодой… но почему ему так показалось? Он немножко подумал. Да… да, потому что в огромных серых глазах девушки (таких же огромных, как у старухи) светилось нечто… нечто такое, чего не может быть в глазах молодого существа. Ум. Глубокий, мощный ум. Старческий ум? Нет, подлинный ум не имеет возрастных определений. Просто — УМ.

Ну и ладно, решил он наконец, сбежала старуха — значит, так тому и быть. Натянув джинсы и чистую футболку (сначала он схватил светло-малиновую, но вдруг понял, что его руку подтолкнуло неосознанное желание соответствовать чуду… и тогда уже нарочно выбрал густо-желтую майку, чтобы создать явный цветовой диссонанс), он храбро вышел на кухню, забыв надеть носки.

На плите что-то скворчало и булькало, стол был застелен льняной клетчатой скатертью, и на крупных серо-голубых клетках стояли простенькие тарелки рижского фарфора. А рядом с ними лежали мельхиоровые ножи и вилки. Максим улыбнулся. Похоже, явившееся в дом чудо не склонно к китайским церемониям. Чудо немедленно подтвердило догадку постояльца, сообщив:

— Если вы ждете, что я стану таскать туда-сюда все эти бабулины фарфоровые прибамбасы, то напрасно. И не подумаю. И серебро чистить каждый день тоже не стану. Обойдетесь и так. На завтрак — вареная картошка и котлеты. Имейте в виду, я их не сама строила, эти котлеты. Купила в гастрономе. Так что с претензиями по части вкусовых ощущений вам придется обращаться на мясокомбинат.

— Согласен, — фыркнул он, садясь к столу. Кажется, он уже почти не боится ее……горячая картошка с черными глазками на толстых, грубых фаянсовых тарелках с мутным синим ободком… тарелки не слишком чистые, и клеенка под ними тоже далеко не стерильна… и чей-то голос… резкий, визгливый… «Не рассчитывай, что я ради тебя погрязну во всем этом кухонном дерьме… обедай в столовой, если не нравится…»

Чудо быстро раскидало по тарелкам картошку и котлеты, щедро посыпало все мелко нарезанным укропом и скомандовало:

— Ешьте, а то остынет!

— Спасибо, — пробормотал он, берясь за вилку и невольно рассматривая ее. Вилка сверкала чистотой. Он перевел взгляд на тарелку… нет, в этом доме грязи не отыщешь.

— Спасибо после скажешь, когда съешь все и не отравишься, — хихикнуло чудо. — Кулинарка я, честно признаться, никакая. Неинтересно мне это. А как тебя зовут? Бабуля забыла сказать.

— Меня? Максим. Пока.

— А я Лиза. Всегда.

— Лиза?!!

Он уронил вилку с насаженной на нее картофелиной, и та со звоном скатилась на пол, расшвыряв вокруг себя обломки горячего корнеплода. Мадам Софья Львовна, сидевшая, как оказалось, под столом, у ног чуда, возмущенно завопила и пулей выскочила на веранду, со свистом рассекая воздух тощим черным хвостом.

— Эй, — растерянно произнесло чудо, сползая с табуретки и зеленой бумажной салфеткой собирая картофельные крошки, — чем я тебя так перепугала?

— Нет… ничего… ничем… — Он попытался помочь ей, но пальцы дрожали, и он снова уселся на место, зажав руки между коленями и глядя сверху вниз на светлые золотистые волосы. — Это долго объяснять… трудно объяснить… да ерунда все… просто… нет, это не так…

— Чего ты бормочешь? — удивленно подняла огромные глаза девушка. — Я поняла, что с моим именем для тебя связано нечто особенное. Ну и что? Мало ли на свете Елизавет? Стоит ли каждый раз так пугаться?

— Я не испугался, — соврал он. — Просто это было настолько неожиданно, что…

— Ну и ладно, — сказало чудо, выбрасывая салфетку в мусорное ведро и споласкивая руки над кухонной раковиной. — Если для тебя все это настолько серьезно, зови меня как хочешь.

Он подумал над предложением и вполне оценил его изысканность и простоту. Да, имена принадлежат нам с рождения… но все равно имя — это всего лишь звук, никоим образом не связанный с телом… и хотя мы привыкаем к этому звуку, его замена никак не отражается на нас.

— Я буду звать тебя Елизаветой Второй. Не возражаешь?

— Ничуть. Мне нравится. Но могу предложить вариант и покороче. Если, конечно, он устроит тебя по существу. Лиза-дубль. Как?

Он подумал и над этим тоже. Вариант «Лиза-дубль» предполагал, что основные, сущностные свойства двух Елизавет совпадают. Так ли это? Ну, судя по тому, что он уже успел услышать от чуда — совпадают. А если еще учесть зеленый лак на ногтях ног… и отношение к невероятной старухе… ну, может быть, Елизавета Вторая кое в чем и превзойдет Первую.

— Да, — твердо сказал он. — Да. Отлично.

Лиза— дубль расхохоталась и принялась за картошку с котлетами. Максим с удовольствием последовал ее примеру. Котлеты оказались вполне съедобными, а картошка так просто замечательной. К тому же все недостающие оттенки вкуса восполнял живой и насыщенный укропный дух.

После завтрака вместо торжественного ритуала мытья драгоценного английского фарфора состоялось совместное ополаскивание рижских тарелок и мельхиоровых вилок в мойке, куда Лиза-дубль щедро плеснула «Fairy». Ослепительный фартук старухи куда-то исчез, Елизавета Вторая обвязалась обычным кухонным полотенцем, а Максим и вовсе обошелся без защитных приспособлений, благо его джинсы и не стоили особых хлопот.

Водрузив чистую посуду на сушилку, Елизавета Вторая заявила:

— Ну, я пошла по своим делам, а ты как хочешь. До обеда свободен. Обед в три… или лучше в два?

— Мне все равно, — улыбнулся он. Теперь он и понять не мог, почему Лиза-дубль поначалу вызвала у него такой страх. — Как тебе удобнее.

— Я отдыхаю, — терпеливым тоном напомнила она. — Мне без разницы.

— Тогда лучше в два, — сказал он, потому что ему уже не хотелось надолго расставаться с Елизаветой Второй.

— Договорились, — кивнула она. — Пока! Не забудь запереть калитку.

И она умчалась.

Он вернулся в свою комнату и подошел к окну. Надо же… Лиза… снова Лиза. Лиза, которой уже чуть-чуть перевалило за двадцать. Совершенно другая внешне. Но все такая же внутренне… а может быть, не такая? Может быть, ему показалось? Раскинуть бы картишки, погадать… поискать ответа… эй, можно ведь гадать и на хрустальном шаре! Правда, он не умеет гадать ни на чем, вообще не знает, как это делается (а может быть, просто забыл?), но все равно… где граненый шар, подарок фантастической Лизы?

Шар исчез.

Максим сначала бегло осмотрел все доступные взгляду поверхности — стол, кушетку, стулья… пол… потом принялся исследовать комнату более тщательно. Он заглянул во все углы, вытащил из-под кушетки громадный чемодан, проверил, не закатился ли шар за это исцарапанное кожаное чудище… и внутри чемодана тоже исследовал каждый уголок… потом сунул нос в спортивную сумку… но шара нигде не было.

Максим встал и задумчиво уставился на шкаф. Неужели он, сам того не осознавая, запихнул шар в груду одежды? Не может быть. Он несколько раз ощупывал каждую вещь в поисках документов. Но где же эта стекляшка? В последний раз он видел ее на столе.

Он подошел к столу и начал машинально выдвигать ящики. Все они были пустыми, кроме нижнего, в котором хранились конверты и бумага. И именно там обнаружился граненый шар. Как он туда попал, удивленно думал Максим, извлекая шар из ящика, ведь я должен был заметить, что в ящик что-то упало, когда я доставал конверт… ерунда какая-то. Неужели старуха заходила в комнату и спрятала граненую безделушку? Нет, такого быть не могло… он чувствовал, что ни старуха, ни Лиза-дубль никогда не дотронутся до чужих вещей без ведома владельца… не та порода.

Он положил шар на раскрытую ладонь и спросил вслух, улыбаясь собственной глупости:

— Отвечай, негодник, как ты очутился в столе?…голубоватый экран на мгновение погас, потом вновь осветился… в наушниках раздался отчаянный треск, в следующее мгновение сменившийся ровным спокойным голосом…

Он покачнулся, уронив подарок Лизы, и тот с грохотом покатился по крашеным доскам к двери. Встряхнув головой, Максим поймал граненый шар и водрузил его на стол, приказав:

— Сиди тут и больше никуда не убегай! Ты — не просто стекляшка. Ты — память о Елизавете Первой, понял?

А может быть, не только о ней?… Ведь Лиза на прощание сказала ему, что он все вспомнит, скоро вспомнит… и сунула ему этот шар…

Его вдруг охватило жаром, кожа повлажнела, футболка и джинсы прилипли к телу… он неловко протянул руку, но тут же отдернул ее, почему-то не решаясь взять шар. А вдруг тот не случайно прячется? Что, если время для воспоминаний еще не созрело?…

Лучше подождать.

Он только теперь понял, как сильно и громко колотится его сердце. Он задыхался. Не отводя глаз от шара, он попятился… добрался до двери, вышел в кухню.

Два стакана холодной воды, проглоченные залпом, привели его в чувство. И он рассердился. Что за бред, в самом-то деле! Это же просто кусок стекла, даже не хрусталь… конечно, многие верят, что настоящие кристаллы обладают особыми силами… может быть, это и в самом деле так, сейчас ему совсем не хотелось думать на подобные темы… но шар, подаренный ему фантастической Лизой, был просто стеклом! Стеклом, изготовленным на заводике, производящем дешевую блестящую посуду. Нет, ему определенно нужен психиатр.

Он твердым шагом вошел в комнату, взял фотоаппарат, зарядил в него новую пленку, сунул еще две коробочки в задний карман и, прихватив ключ от калитки, лежавший на подоконнике, отправился на прогулку.

Глава седьмая

И только добравшись уже до того места, откуда он накануне вечером фотографировал закат, он вспомнил… вспомнил женщину, давшую граненый шар фантастической Лизе. Перед ним как наяву всплыло лицо, освещенной фотовспышкой. Необычное лицо… но почему — «необычное»? Просто лицо… лицо постаревшей, измученной жизнью красавицы… нет. Что-то там было… другое.

Он остановился над обрывом, не видя нарядных домиков внизу, пытаясь осмыслить возникшее ощущение не просто необычности, но даже невероятности… Глаза. Конечно же, глаза. В них ему почудилось всезнание и бесконечное сострадание. Как будто бы та женщина видела и понимала все беды мира, принимала их как свои собственные, мучилась от невозможности помочь всем и каждому… И еще она сказала, что нельзя фотографировать ее с граненым шаром, а Лиза ответила — «Знаю». Что все это означает?…

— Дяденька, а дяденька!

Вырванный из глубин собственных мыслей детским голосом, он обернулся. Рядом, чуть позади, стоял мальчишка лет пяти, в замызганной донельзя пестрой рубашке и серых шортиках. Босые ноги мальчишки покрывал толстый слой пыли, физиономия тоже не блистала чистотой.

— А? Что, малыш?

— А у вас не найдется лишнего рубля, дяденька? Мне на мороженое не хватает. А мама на работе.

— Рубля? — повторил он, постепенно начиная понимать, о чем идет речь. — Не знаю, вряд ли…

Он запустил пальцы в один карман джинсов, в другой… конечно же, ничего там не было, кроме ключа от калитки и двух запасных пленок. Мальчишка внимательно следил за ходом поисков. Максим уже собрался сказать, что ничего у него нет, но тут малыш ткнул пальцем куда-то в район левой коленки Максима и сказал:

— Тут не посмотрел.

Оказалось, что сбоку на штанине пристроился еще один карман, застегнутый на «молнию»… надо же, подумал Максим, а я и не заметил… Он расстегнул легко скользнувший замочек и сунул руку внутрь. Там что-то было… хрустящие бумажки… Он извлек на свет три десятирублевки. Запихнув две из них обратно в карман, он протянул третью мальчишке.

Тот испуганно уставился на купюру и пискнул:

— Нет, дяденька, это много… мне один рубль надо!

— Нет у меня рубля! Ты же видел, я искал и не нашел. Бери, не смущайся, — усмехнулся Максим.

Но мальчишка уже нашел выход из сложной ситуации:

— Я вам сдачу принесу! — радостно воскликнул он и, схватив десятку, умчался, вздымая пыль грязными пятками.

Максим тут же забыл о происшествии. Он решил спуститься в ту часть города, что пристроилась между обрывом и речушкой. Оглядываясь в поисках спуска, который он заметил накануне, он думал, что, конечно же, есть где-то и более удобная и цивилизованная дорога, ведущая в нижний район, однако нет смысла ее искать. Потом он задумчиво уставился на собственные ноги. Кроссовки… надо же, а он совершенно не помнит, как обувался… нет, подобная рассеянность до добра не доведет. Надо обращать немного больше внимания на окружающую реальность, не уходить постоянно вглубь самого себя, забывая обо всем на свете… но если он перестанет копаться в себе, у него не будет шансов вернуть воспоминания… а вместе с ними и всю свою жизнь.

Он усмехнулся и покачал головой. Вот, снова… ушел в себя, а ведь собирался спуститься вниз. Ну-ка, проснись, приказал он себе, смотри по сторонам, предметы и явления могут куда скорее дать толчок к возрождению прошлого, чем что-либо еще.

Через несколько минут он уже стоял в начале кривоватого узкого переулка, по обе стороны которого красовались дома, сплошь изукрашенные резьбой. Обрыв смотрел на север, и эти домики, похоже, никогда не видели солнца, однако каким-то чудом сумели вырастить возле себя пышные сады, хотя увидеть их можно было только сверху — здесь, как и в верхней части города, все скрывали высокие непроницаемые заборы, поверх которых кое-где выплескивалась зелень, не уместившаяся во внутреннем пространстве сада. Он сделал несколько снимков деревянной резьбы, сетуя на отсутствие хорошего освещения, — но решил, что это в конце концов не так уж и важно; резьба сама по себе была необыкновенно хороша, — здесь почти не было примитивной геометрии, тут красовались перед зрителем плоский рельеф с выбранным фоном и затейливые накладки, изображавшие собой жар-птиц, русалок, филинов и прочее в окружении цветов и листьев; а поскольку наличники всех домов были покрашены в светлые тона — голубые, зеленые, розовые, — то в общем можно было надеяться на относительно удачные снимки (теперь его уже не удивляли собственные знания в этой области; в конце концов, если у него профессиональная фотокамера, значит, был смысл ее приобретать… но почему он снова выбрал «зеркалку»?).

Потом он пошел дальше, и лишь повернув из переулка налево, на несколько более широкую, но тоже отнюдь не прямую улицу, избежавшую мрачной тени обрыва, он отметил пустынность местности. В смысле отсутствия людей. И даже собак или кошек. Он остановился, обернулся назад — и с каким-то даже облегчением увидел поодаль четырех белых куриц, гуляющих на зеленой лужайке перед одним из домов; за курами присматривал роскошный золотой петух. Петух поразил его своим царственным видом, и он тут же направил объектив на куриную компанию, освещенную пока еще косыми лучами солнца. Далековато… он сделал шаг вперед, и петух, словно поняв, что нужно человеку, принялся позировать. Он раскинул крылья, присел, и, открыв пошире здоровенный черный клюв, завопил хрипло и надсадно: «Кра-кра-куре!» (должно быть, от волнения перепутав слоги — ведь не каждый же день его фотографировали на память). Максим подавился смехом, но петуха снял. Курицы, наклонив головки кто вправо, кто влево, уставились глупыми глазами на своего повелителя, потом закудахтали на разные голоса и окружили раздувшегося от важности петуха, расположившись так удачно, что Максим пришел в восторг. Четыре кадра, пять… ну, пожалуй, довольно.

Он вежливо сказал петуху:

— Спасибо, ты отличная фотомодель! Мог бы большие деньги зарабатывать!

Петух уставился на него левым глазом, моргнул, пробормотал что-то невнятное — и повернулся к Максиму хвостом, решив, видимо, что больше с этим типом говорить не о чем. Максим, окончательно развеселившись, зашагал по улице, всматриваясь в фасады домов. Вообще-то каждый из них был достоин того, чтобы запечатлеть его на пленке… но теперь уже Максиму хотелось чего-то из ряда вон выходящего. И вскоре он это нашел.

Улочка, по которой он шел, вела к реке, и через несколько минут закончилась, растворившись в мягкой зелени кочковатого луга, уходившего вниз, к воде. Кое-где на кочках красовались округлые пышные кусты, удивительно сочетавшиеся с общим абрисом пейзажа. Максим остановился, глянул в одну сторону, в другую. Слева, совсем недалеко, высился обрыв. Направо уходила непрямая линия домов, смотрящих фасадами на речку. Он пошел вдоль них, и, в задумчивости миновав три или четыре, вдруг замер, остановленный возникшим перед ним видением.

Как блестящая розовая игрушка, завернутая в зеленое пенистое кружево, стоял среди деревянных жилищ маленький двухэтажный особнячок на высоком фундаменте, глядя венецианскими окнами на заливные луга за рекой. Перед ним не было глухого деревянного забора, особнячок отгородился от чужеродного мира лишь тонкой кованой оградой, высокой, но прозрачной и легко проходимой насквозь. Нарядные ворота были заперты, но калитка рядом с ними чуть приоткрылась, словно говоря: «Я лично ничуть не возражаю, если ты войдешь»…солнечные лучи сверкали на монументальных сосульках, свисавших с края ярко-красной черепичной крыши… от солнца и ветерка сосульки прохватило насморком, и с их длинных остекленевших носов непрерывно скатывались прозрачные капли, со звоном падавшие в ямки, образовавшиеся в ледяных наростах под стеной… он смотрел на розовую стену, как зачарованный… там, за этой стеной…

Он забыл, что скрывалось за этой стеной.

Он подошел к калитке, сам не понимая, что делает, и шагнул в запущенный двор, сплошь заросший золотыми шарами, флоксами и наперстянкой. И только подойдя к дому вплотную, он понял, что тот необитаем. По широкому крыльцу, расходящемуся двумя крыльями, давным-давно никто не поднимался, дубовую резную дверь никто не открывал, венецианские окна запылились и видели, похоже, неважно… Но розовая штукатурка сохранилась на удивление хорошо, на ней почти не было трещин. Он обошел особнячок вокруг. Он увидел на втором этаже узкую веранду, готовую вот-вот рухнуть под тяжестью дикого винограда, не только опутавшего весь задний фасад дома, но и забравшегося на красную черепичную крышу и до доползшего аж до высокой дымовой трубы. Сад за домом был так же запущен, как и двор перед ним. Кривые старые яблони одичали вконец, вишенник, перегородивший сад, превратился в сплошную непролазную гущу, насквозь проросшую радостно цветущим вьюнком… Максим вдруг судорожно вздохнул. Уж очень этот сад был похож на сад при доме невероятной старухи, приютившей его… Он присмотрелся. Ну да, планировка (если это можно было назвать планировкой, конечно) была абсолютно идентичной. Яблони, кусты крыжовника и смородины росли на тех же местах… на том же месте густел малинник… он прошел влево и, продравшись сквозь вишневые ветки с жесткими блестящими листьями, увидел кривую сливу посреди зеленой лужайки.

Он долго стоял там, тупо и бездумно рассматривая кривое деревце, а потом начал фотографировать, не жалея пленки. Он снял едва ли не каждый куст в саду, обошел со всех сторон особнячок, потом, уже выйдя на улицу, в трех ракурсах сфотографировал ворота… что-то подталкивало его, заставляя снова и снова нажимать на спуск. Пленка кончилась, и он вставил новую… но тут его пыл неожиданно угас, и он, тщательно запихав коробочку с отснятой пленкой в задний карман, быстрым шагом пошел назад, к тому месту, где он спустился с обрыва в этот странный район. Теперь он уже не смотрел по сторонам, его больше не интересовали ни чудесная деревянная резьба, ни куры с петухами… он пытался понять, случайно ли такое совпадение… и надо бы поскорее отдать в проявку эту пленку, и наплевать, что едва ли в этом городишке найдется хорошая фотолаборатория… неважно, как-нибудь да проявят, пусть хоть всю пленку исцарапают… что-нибудь да будет видно…

Добравшись до спуска, он посмотрел наверх — и понял, что вскарабкаться обратно будет весьма и весьма нелегко. Вот если бы он был обезьяной… и тут возле него материализовался давешний мальчишка.

— Дяденька, ну куда же вы пропали? Я сдачу принес, искал вас, искал… Вот ваши девять рублей!

И к Максиму протянулась замусоленная ладошка, полная мелочи.

— Погоди-ка, — отвел он маленькую руку. — Хочешь заработать эти деньги?

— Ух ты! — шмыгнул носом мальчишка. — Хочу, конечно.

— Покажи мне дорогу наверх. Нормальную дорогу, чтобы ноги не переломать.

— И всего-то? — до глубины души изумился пацан. — Да тут же рядом! И вы мне за это все девять рублей отдадите?

— Я тебе и еще десятку добавлю, только идем поскорее, ладно?

— Ладно! — завопил мальчишка, со всех ног бросаясь вперед и азартно размахивая руками. — Идемте, идемте! Тут недалеко!

Максим, невольно рассмеявшись, поспешил за маленьким провожатым.

Они припустили по улице вправо, и через несколько минут очутились перед старой деревянной лестницей, прилепившейся к обрыву. К лестнице вела хорошо утоптанная тропинка, с трудом пробиравшаяся между зарослями лебеды и крапивы, а дома здесь чуть расступились, давая возможность нижним аборигенам проникать в верхний мир. Выковырнув из кармана возле коленки десятку и торжественно вручив ее мальчишке, Максим подошел к лестнице и, задрав голову, немного недоверчиво осмотрел ту часть пути, которая поддавалась обозрению. Да уж, возрасту этого сооружения можно было только позавидовать. И даже если конструкция была несколько моложе невероятной старухи, то выглядела все равно куда старше… честно говоря, выглядела она полной развалиной. Ступени, довольно широкие, сколоченные из толстенных досок, все до единой перекосились, перила местами отсутствовали… но тем не менее аборигены пользовались этим спуском без малейшего сомнения, — это Максим увидел собственными глазами в следующую минуту. Сверху по лестнице беспечно шла сгорбленная бабка в черном аккуратном платье и белом платке в мелкий голубой горошек, повязанном вроспуск. Ноги бабки, обутые, несмотря на летнюю жару, в валенки с галошами, уверенно становились на сомнительные доски… и при этом бабка умудрялась тащить за собой хозяйственную тележку, на которую был навьючен здоровенный пухлый мешок. Максим испуганно отошел в сторонку, не решаясь двинуться вверх, навстречу бабке, хотя ширина лестницы вполне позволяла им разойтись без ущерба для каждого из них. Просто он вдруг подумал, что бабка запросто может упустить тележку, и уж тогда малой кровью дело не обойдется… Однако бабка благополучно добралась до нижней ступени и бодро зашагала по тропинке, не обратив на пришельца ни малейшего внимания.

Он покачал головой… ну и городок! Здесь, похоже, просто нет дряхлых старух. Здешние старухи молоды и полны жизни… а каковы старухи в других городах? Он не знал этого. Да и наплевать.

Он посмотрел на часы. Половина второго. Ничего себе времечко пролетело! Пора домой, в два часа Елизавета Вторая обещала накормить его обедом…

Поднимаясь по лестнице, он думал о том, что в последние часы совсем перестал размышлять о происшедшем с ним, и прекратил искать объяснения собственным знаниям… ну, умеет он фотографировать, ну и что? Ну, разбирается в качестве печати, в технике деревянной резьбы, в разновидностях фарфора… и в чем-то еще… о чем тут, собственно, думать? Понятно же, что все это принадлежит ему, его прошлой жизни… потерянной жизни. А хочет ли он ее вернуть? Он замер на несколько мгновений с повисшей в воздухе ногой, а потом снова продолжил подъем, решив, что, конечно же, хочет… вот только надо бы разобраться, стоит ли его прошлая жизнь того, чтобы столько из-за нее хлопотать. Судя по некоторым из обрывочных воспоминаний — жизнь была не слишком радостная. И все же это была его жизнь…

Ровно в два часа он вошел в калитку старухиного дома.

Мадам Софья Львовна сидела на дорожке, аккуратно обернув белые лапки нелепым черным хвостом, и следила за порхающим перед ней пестрым мотыльком, не делая ни малейшей попытки поймать его.

— Привет, — сказал ей Максим, — а Елизавета Вторая дома?

Кошка скосила на него желтые глаза и промолчала.

Поднимаясь по ступенькам, он уже слышал сквозь распахнутую дверь кухни звон посуды. Мельком он обратил внимание на то, что на веранде произошли какие-то изменения, но какие именно, его ум не зафиксировал, будучи уже полностью сосредоточенным на том, что ждало его в доме. А в доме, в кухне с открытыми окнами, его ждали обед и Елизавета Вторая…

— А я уже думала, ты где-то заблудился, — сообщила Лиза-дубль, когда он появился на пороге. — Мой руки скорее, у меня уже все готово.

Он сначала зашел в свою комнату, положил на стол фотоаппарат, а уж потом отправился в ванную. Через несколько минут, умытый и причесанный, он сидел за столом, а Елизавета Вторая разливала по тарелкам душистый суп.

— Послушай, Лиза-дубль, — сразу приступил он к делу, — тут можно найти приличную фотолабораторию? Мне нужно срочно проявить одну пленку…

— А что, обычный пункт фотопечати тебя не устраивает? — поинтересовалась Елизавета Вторая.

— У меня пленки профессиональные, — пояснил он. — А массовая печать работает с любительскими… Ну, впрочем, если одну и испортят, наплевать. Мне лишь бы побыстрее. Там… ну… я тут видел один дом… что-то мне показалось странным…

— Ты имеешь в виду розовый особняк в Молдаванке? — спокойно спросила Лиза-дубль.

Он уставился на нее, не донеся ложку до рта.

— Где?

— Так здесь называют нижний район, под обрывом, — Молдаванка. Почему — не спрашивай, не знаю. Ты там был?

— Да… там. Розовый особняк… ты его знаешь?

— Еще бы нет, — так же спокойно сказала Елизавета Вторая, намазывая толстый слой масла на толстый ломоть свежего ржаного хлеба. — В этом доме бабуля была счастлива в первый и в последний раз в жизни… в тот раз ей достался хороший муж, и она его очень любила.

— А сколько у нее всего было мужей? — с интересом спросил он.

— Штук шесть или семь, не помню точно. Надо бы заглянуть в семейную хронику, вот только она у мамы, в Петербурге. Знала бы, что это кого-то заинтересует — взяла бы с собой копию. Впрочем, я могу запросить через Интернет, по электронной почте, если хочешь.

Максим внезапно схватился за голову. В висках что-то бешено загудело и зажужжало, как будто у него в голове какой-то идиот включил циркулярную пилу… и среди шума метались едва слышимые вопросы: что это, что за слова, что говорит эта женщина… что за дикое слово — «интернет», что такое Петербург… ну, город, понятно… но где он, зачем он существует… что такое электронная почта… это что, по-китайски, на мандаринском наречии… ох…

Он был кристаллом, пропускающим сквозь себя чужой свет и чужие страдания… но они не изменяли его, хотя он видел и осознавал их, и сопереживал им… он постоянно менял размеры, становясь то крошечным осколком, то сверкающей глыбой… и вдруг рука, все та же огромная рука, в которую он уже попался однажды, схватила его, сжала… и он всей своей поверхностью ощутил ее влажность и тепло… но остался все таким же, не впитав в себя ни капли жизни… рука пронесла его сквозь обрезок пространства и бросила — небрежно, высокомерно — на плотный сверток желтовато-коричневого шелка… и он, пропустив сквозь себя краски ткани, пожелтел и потемнел, как человек с распавшейся в клочья печенью… и что-то непроявленное в нем впервые попыталось проявиться, но безуспешно. Чего-то для этого не хватало.

…Он с трудом приподнял веки. Глазные яблоки отчаянно болели, ему казалось, что они распухли, что он ослеп, что вообще все вокруг издыхает от боли… но увидел перед собой встревоженное лицо Елизаветы Второй и сразу успокоился. Лиза-дубль осторожно приложила ладошку к его лбу, и боль отступила, уплыв из головы куда-то наружу, вдаль.

— Ну, ты даешь… — прошептала Лиза-дубль, глядя на него огромными светлыми глазами, полными испуга и сочувствия. — Чего это ты вдруг шмякнулся? Сильно ушибся?

— Да вроде бы нет, — пробормотал он, неловко ворочаясь на полу и пытаясь сесть. Лиза-дубль поддержала его, и он удивленно отметил, как сильны ее руки… спортсменка, что ли?

Наконец он водрузил себя на табуретку, наотрез отказавшись последовать совету Елизаветы Второй и уйти в свою комнату, чтобы занять лежачую позицию.

— С тобой такое раньше случалось? — спросила Елизавета Вторая, и тут же спохватилась: — Ах, да, ты же у нас беспамятный…

Он осторожно повернул голову вправо, влево, проверяя ее состояние, — но все было в полном порядке, никаких следов боли не осталось.

— Фантастическая Лиза сказала мне на прощанье, что я все вспомню. Но откуда она могла знать, что я все забыл?

— Ну, я ведь тоже знаю.

Он озадаченно уставился на нее, лишь теперь начиная осознавать… а в самом деле — как им обеим это удалось?

— Как тебе это удалось? — повторил он вслух возникший в его уме вопрос.

— Ты сам сказал, — пожала плечами Лиза-дубль. — Ты сказал, что тебя зовут Максимом «пока». Нетрудно было сообразить.

Ответ Елизаветы Второй выглядел вполне логичным и обусловленным обстоятельствами, однако он почувствовал, что девица привирает. Точнее, скрывает правду. Ну, неважно.

— Послушай, — осторожно заговорила Лиза-дубль, — ведь что-то спровоцировало этот приступ… может быть, попробуешь вспомнить, что именно?

— Тут и вспоминать нечего, — немного сердито ответил он. — Ты говорила… ты произнесла слова, которые вызвали в моем уме бурю… я их не понял, но что-то в них задело мое сознание.

— Какие слова?

— Интернет. Электронная почта. Петербург.

Лиза-дубль даже рот разинула от изумления, и Максим отметил, что ей такое выражение весьма к лицу.

— Ты не знаешь, что такое Интернет?

— А я должен знать?

— Ты еще скажи, что ничего не знаешь о компьютерах!

— Почему это не знаю? — в свою очередь разинул рот он. — У меня в багаже куча дискет и дисков CD… — И он замолчал, пытаясь осмыслить им же самим сказанное.

После долгой-долгой паузы терпеливая Елизавета Вторая осторожно прошептала:

— Ну?…

И он заговорил, словно его внезапно подтолкнули и приказали: «Выкладывай!»

Глава восьмая

Он рассказал обо всем — начиная с того момента, когда он очнулся в купе поезда, не помня своего имени, не зная, куда он едет и зачем, как вообще оказался в вагоне. Елизавета Вторая внимательно слушала, время от времени задавая короткие вопросы, уточняя детали… и тогда ему казалось, что она не просто анализирует ситуацию… что она видит во всем происшедшем нечто такое, что никак не удается увидеть ему самому… и что скоро, очень скоро она объяснит все до конца, разложит по полочкам — и вернется память, вернется прошлая жизнь… в которой, возможно, не останется места для двух Елизавет…

Он подробно пересказал все пролетевшие перед ним клочки воспоминаний — своих и чужих, а потом наконец начал говорить о вовсе несусветных видениях… ему странно было слышать самого себя, когда он пытался перевести в слова ощущения кристалла. Но Лиза-дубль стала еще внимательнее… как будто что-то знакомое и понятное ей звучало в неловких, примитивных, не отражающих подлинной сути видений звуках. Закончил он словами, которых сам от себя не ожидал:

— Но я не понимаю, совсем не понимаю, почему все, что со мной случилось, не вызывает у меня каких-то сильных переживаний, страданий…

Елизавета Вторая осторожно усмехнулась, скрыв глаза за длинными густыми ресницами.

— Говори! — потребовал он, и даже чуть-чуть прихлопнул ладонью по столу, подчеркивая свое желание услышать ответ.

— Сам подумай, — предложила Лиза-дубль. — Что такое страдание?

— Что такое страдание… — повторил он, не совсем осознавая суть предложения. — А что такое страдание? Ну… это отношение. Наше отношение к моменту боли — физической или душевной…

И он замолчал…Чей-то голос, прерывистый от рыданий, кричал ему: «Ты бесчувственная скотина, ты только и делаешь, что все анализируешь! Ты просто невыносим!…» А он пытался объяснить…

Но что он пытался объяснить женщине, которую совершенно забыл?

— Петербург, — негромко сказала Лиза-дубль.

И он вздрогнул, как от удара.

— Вот видишь, — спокойно произнесла Елизавета Вторая, — что-то у тебя связано с этим городом. Пожалуй, я тебе принесу после обеда пару книжек… почитаешь, может быть, кое-что и вспомнится.

— Может быть. — Ему совсем не хотелось читать книжки о Петербурге. Он боялся их читать. — А может, лучше мы пойдем погуляем, ты мне покажешь город… здесь много красивых уголков, это я уже заметил. Возьмем фотоаппарат, сниму тебя на хорошем фоне… — Он еще продолжал говорить, но уже понял, что просто старается стереть с поверхности своего ума слово «Петербург». И Лиза-дубль тоже поняла это.

— Москва, — сказала она.

Его это ничуть не задело.

— Владивосток. Калуга. Тверь. Одесса…

В его сознании ничто не откликнулось на эти имена.

Лиза— дубль без предупреждения повернула в другую сторону:

— Наташа. Ольга. Андрей. Никита. Марина. Интернет.

Перед его глазами вспыхнул сноп белых искр, боль врезалась в переносицу, расколов мозг пополам… но тут же прохладная рука Лизы-дубль коснулась его, и все пришло в норму.

— Не понимаю… — пробормотал он, крепко растирая лоб. — Не понимаю. Видимо, ты должна объяснить мне, что значит это слово, но я пока не готов…

— Да, лучше подождать, — согласилась Елизавета Вторая. — К этому нужно подходить с большой осторожностью. Похоже, кто-то наложил запрет…

— Запрет?!…что-то мелькает на экране телевизора, стоящего прямо перед ним… почему так близко… и еще клавиатура… он печатает что-то на пишущей машинке… и боль, внезапная острая боль в переносице…

Страдание — это всего лишь наше отношение к моменту боли… Он знал, что не сам породил эту мысль. Но кому она принадлежит?

Он поднял голову и увидел светлые глаза Елизаветы Второй, внимательно глядящие на его лоб. Он машинально поднял руку и провел по коже, по волосам…

— Что-то не в порядке?

— Нет-нет, — улыбнулась Лиза-дубль. — Пойдем-ка и в самом деле погуляем.

Он не смотрел по сторонам, совершенно не замечал на этот раз прелести маленького тихого города, не спрашивал, куда, собственно, они идут… а Елизавета Вторая шагала рядом с ним молча, не навязываясь с разговором. Но вдруг его мысли как-то сами собой обратились ко вчерашнему дню и к хозяйке дома, приютившего его.

— А кем тебе на самом деле приходится Нина Петровна? — спросил он, посмотрев на Лизу-дубль и только теперь заметив, что макушка девушки едва возвышается над его плечом. Надо же, а ему казалось, что она довольно высока ростом…

— Приходится пра-пра-пра… ну, много раз прабабушкой. Короче, я — пятое поколение, рожденное от ее крови и плоти. Наша невероятная старуха родила в свое время всего лишь одну дочь, но и дочь до сих пор жива, и ее дочь, и так далее. Одни бабы!

— Надо же, — усмехнулся он, отметив для себя лишь один пункт в сказанном, — я тоже про себя называю ее невероятной старухой.

— Ну, это же просто напрашивается, — засмеялась Лиза-дубль. — К ней невозможно подобрать лучшее определение. Впрочем, местные жители этого не ценят и не понимают. Они вообще не обращают на нее внимания. Как будто ее и не существует.

— Не обращают внимания? На человека, которому сто десять лет? Не верю.

— Ну, видишь ли, в этом городе особый быт… особая атмосфера. Здесь никому не хочется замечать необычное. Все должно быть просто и понятно, как у всех. А сто десять — это явный непорядок.

— Ну, насчет «не замечают» ты, пожалуй, ошибаешься, — усомнился Максим. — Я тут встретил одну толстую тетку, так она очень даже эмоционально отнеслась к тому, что я остановился в вашем доме.

— А, так это, наверное, Бармаглотиха! — фыркнула Лиза-дубль. — Ну, тут особая история. Ее покойный муж лет двадцать назад вдруг влюбился в нашу невероятную старуху. Представь, это была самая настоящая роковая страсть! Самое смешное то, что он никак не мог осознать ее возраст. Был твердо уверен, что ей не больше пятидесяти пяти, представляешь?

— Очень даже представляю. В твою бабулю нетрудно влюбиться. И чем дело кончилось?

— Ничем. Он и так, и эдак ее обхаживал, цветы таскал корзинами, на развод подал, хотел жениться на бабуле. А потом как-то вдруг зачах и помер. То ли сердце, то ли еще что, не знаю. Ну, все равно бабуля на него и смотреть не хотела. Она у нас женщина породистая, дворняжки ее не интересуют. Тем более что бедолага страдал выраженной интеллектуальной непроходимостью. С ним можно было говорить только о садово-огородных культурах.

— Н-да, — пробормотал Максим. — А сам он что же, не понимал, что не ко двору пришелся?

— Да разве мужчина вообще способен это понять? — усомнилась Елизавета Вторая в умственных способностях сразу всей противоположной половины человечества. — Во всяком случае наш мужик, отечественный, этого не понимает.

— А не отечественный? — спросил Максим. — Я, может, и бывал в других странах, но все равно забыл.

— На диком западе люди по-другому устроены, — сообщила Лиза-дубль — Они помнят о разнице социального положения, мажордом не попытается соблазнить супругу хозяина… ну, впрочем, и там не без исключений, конечно… я говорю лишь об общей тенденции. А у нас за семь десятилетий все перепуталось до полной безнадежности. Дворник перестал понимать, что он не ровня академику. К тому же до сих пор в глубине народа жива основная идея того периода: быть слишком умным нехорошо.

Максим расхохотался и, совершенно не поняв, о каком это периоде упомянула Елизавета Вторая, сказал:

— Ну, может быть, тот мужик и не осознавал, что твоя бабуля умная женщина. Считал ее такой же, как все.

— Само собой, не осознавал, — согласилась Лиза-дубль. — Потому что сам был как все. Очень немногие люди способны вообще заметить то, что выходит за пределы основного ряда их личных представлений.

— Интересно, — буркнул он, — очень интересно… а каков я, как по-твоему? Я тоже вижу лишь ординарное, в соответствии со схемой собственной личности?

— Пока не знаю, — ответила Лиза-дубль, — но мне кажется, ты нестандартен. Ты женат?

Вопрос прозвучал совершенно неожиданно, и Максим машинально ответил:

— Был.

Он остановился и уставился себе под ноги, на растрескавшийся асфальт. Был?……да уж конечно он лучше тебя, с надрывом кричал женский голос, он нормальный человек, как все… это ты у нас ходячая энциклопедия пополам с ледяной глыбой… а я просто женщина…

— На ком — не помнишь?

— А? — вздрогнул он и посмотрел в огромные светлые глаза. — Не помню. Но думаю — на обыкновенной женщине. Такой, как все.

Ничего себе, светская беседа с барышней, мелькнуло в его уме, о чем мы говорим? Нет бы стишки читать да фотографии на память делать…

— Слушай, я же собирался тебя сфотографировать, — вспомнил он. — Давай поищем подходящее окружение, достойное твоей нестандартности. Главное — чтобы в тон зеленым ногтям.

Елизавета Вторая заржала по-жеребячьи и предложила:

— Пойдем-ка на набережную. Там действительно красиво. А ты не забыл прихватить ту пленку, которую хотел проявить? Зайдем по дороге в фотосалон.

Пленку он не забыл, хотя и получил уже разгадку тайны розового особняка. Они с Лизой-дубль немного прибавили шагу и через минуту-другую вышли на небольшую площадь, с трех сторон окруженную купеческими особняками с зелеными палисадниками, а с четвертой замкнутую высокой побеленной стеной, за которой торчала шестигранная башня с высокой серебристой кровлей, увенчанной серебряным же шишаком.

— Это что такое? — недоуменно спросил он, уставившись на густо замазанный известкой крупный старинный кирпич.

— Это местный Кремль, — ответила Лиза-дубль. — Городок, видишь ли, довольно старый. Фотосалон там, — махнула она рукой вправо. — А после — к реке, не возражаешь?

— Ничуть.

Они подошли к тяжелой, старинной дубовой двери одного из особняков, по обе стороны которой в узких окнах с безупречно отмытыми стеклами красовались плоды творчества местных фотохудожников. Мельком отметив, что посмотреть тут не на что (примитивные ракурсы, плохой, плоский свет, неудачный выбор фотобумаги…), Максим следом за Лизой-дубль вошел в салон. Над их головами прочирикал звонок, подражая щебету какой-то птахи, из-за черной бархатной шторы слева вышла старушка (на вид куда старше невероятной Нины Петровны) в длинном синем платье с кремовым кружевным воротничком и едва слышно сказала:

— Добрый день, хотите заказать портрет?

— Нет, Алина Михайловна, нам только пленку проявить.

— А… — разочарованно шепнула старушка и скрылась за шторой.

— Это кто? — с трудом справившись с изумлением, спросил Максим.

— Фотограф, — с улыбкой ответила Елизавета Вторая. — Местная знаменитость. Художница света. Она тут всю жизнь работает.

— Ну и ну, — покачал головой Максим. — У вас тут, похоже, сплошные Мафусаилы женского рода… ну и городок!

Лиза молча повернула вправо и, схватив Максима за рукав, потащила его за другую штору. За шторой пряталась дверь, а за дверью находилась самая обычная фотолаборатория — стоял японский принтер с монитором, висели проявленные пленки, лежали пакеты с пачками готовых фотографий. Принтером командовал молодой парень с немного странными, по мнению Максима, глазами: с одной стороны, глаза были явно очень большими, с другой — увидеть их целиком было невозможно, поскольку их закрывали тяжелые набрякшие веки, оставлявшие владельцу глаз лишь узкую щелочку для обозрения мира. При появлении Елизаветы Второй лаборант оживился и весело бросил:

— Привет, Лизка!

— Привет, — согласилась Лиза-дубль. — Пленку сделаешь?

— Сделаю, — кивнул лаборант. — Давай. Тебе срочно?

— Это не мне, это бабулиному гостю, — уточнила Елизавета Вторая, требовательным жестом протягивая к Максиму руку. Коробочка с пленкой была тут же вложена в ладошку, ладошка передала коробочку лаборанту. Лаборант вытащил кассету и посмотрел на Максима с уважением.

— Ух ты… «Фуджи-профи»! У нас такая не часто пробегает. Все подряд печатать?

— Да, — кивнул Максим. — А бумага у вас какая?

— Вообще-то для народных масс у нас «Кодак», — весело ответил лаборант, — но вашу пленку делать на этой мрачнотухе — просто преступление. Не волнуйтесь, у меня есть и «Фуджи». Или вы «Конику» предпочитаете? Она, по-моему, только для зимних кадров годится.

— Нет, «Конику» не надо, — решил Максим. — А когда будет готово?

— Через час.

— Спасибо.

Выйдя из салона, Максим спросил, внезапно ощутив нечто похожее на ревность:

— Ты знакома с этим парнем?

— Это мой одноклассник, — пояснила Лиза-дубль. — Сидел позади меня и вечно дергал меня за косичку. Пока я ее не отрезала к чертовой бабушке.

— А… — Одноклассник имел право на фамильярность. Тем более такой одноклассник, который дергал за косичку.

— Пойдем пока на набережную, потом вернемся сюда, потом еще в одно местечко заглянем, — предложила Елизавета Вторая. — Только зайдем по дороге на почту, я газеты куплю…смятый лист вчерашнего выпуска… запах типографской краски… нервный крик редактора: «Где этот чертов Гарун аль Рашид? Опять у него в ванной плитка малахитовая! Это болван запомнит когда-нибудь, что она метлахская? Метлах-ская!…»

И снова — внимательный взгляд огромных светлых глаз, устремленный в верхнюю часть его лба… он вдруг подумал, что Лиза-дубль, так же, как и Елизавета Первая, видит, что происходит в его уме (а почему он вдруг проникся уверенностью, что фантастическая Лиза видела его насквозь?… но ведь и вправду видела…).

Он осторожно шел следом за Елизаветой Второй, время от времени поглядывая на ее пышные, не слишком коротко подстриженные волосы, и пытаясь представить на их месте косичку… наверное, даже с бантом? Но почему-то образ не проявлялся.

Они подошли к почте, расположенной в одном из старинных зданий на углу улочки, вытекавшей из площади и уводившей куда-то вниз. Лиза-дубль, попросив Максима подождать, исчезла за дверью (двери здесь все были на один манер — резной дуб, мощные медные ручки…), и он остался один на странной площади, безлюдной, как и весь этот город… но тут же из-за поворота улочки, которую он в задумчивости рассматривал, вышел человек… и что-то в нем было знакомое.

Это оказался абориген со змеей. Его хитроумную физиономию украшала все та же бурая встопорщенная щетина, пегие патлы на голове торчали во все стороны, вот только наряд отчасти изменился, что, впрочем, не нарушило гармонии ансамбля. Поверх сетчатой защитной майки дядька натянул блестящий куцый пиджак, сшитый из зеленой тафты, куда больше подходившей для дамского вечернего платья… впрочем, пиджак и был дамским, судя по расположению пуговиц, только предельного размера. А вместо растянутых спортивных штанов и сандалий на дядьке были теперь черные джинсы с огромными темно-синими заплатами на коленках и лакированные остроносые ботинки. И пиджак, и джинсы явно с трудом выдерживали напор обширного дядькиного тела, но аборигена это ничуть не смущало. Змея, поблескивая перламутровой синевой, повисла на шее аборигена, прикидываясь неживой.

— А, это ты! — радостно воскликнул абориген, подойдя поближе и присмотревшись к Максиму. — Ну что, нашел свой дом?

— Нашел, спасибо за помощь, — ответил Максим, с опаской поглядывая на змею.

— А теперь, значит, гуляешь?

— Да, — кивнул Максим.

— А я вот в гости иду, — сообщил абориген. — Пригласили. Меня часто приглашают. К богатым. Фотографируют. Не меня, конечно. Красотку мою. Дамы очень любят с ней сниматься. Поначалу, правда, визжат от страха… ну, а когда хорошенько примут чего покрепче — уже и не страшно.

Идея, подсказанная аборигеном, показалась вполне любопытной.

— А можно и мне вас сфотографировать? — спросил он. — Вас — со змеей.

— Конечно, можно, — кивнул абориген, — только ведь не бесплатно же!

— Да уж само собой, не бесплатно, — согласился Максим, довольный тем, что, собираясь на прогулку с Елизаветой Второй, прихватил не только фотоаппарат и пленку с розовым особняком, но и некоторое количество сотенных бумажек, похрустывавших теперь в заднем кармане его джинсов. Он осторожно извлек одну и протянул аборигену. Тот вежливо приподнял бровь, уставившись на купюру, и Максим спросил:

— Что-то не так?

— Сдачи у меня нету, — пояснил абориген.

— И не надо, — отмахнулся Максим. — Ты не мог бы встать вот сюда, к газону, и как-то… разбудить ее, что ли?

— Это мы запросто, — ухмыльнулся абориген, пряча сотенную во внутренний карман блестящего пиджака. — Это мы в один секунд…

Дядька принялся позировать с истинным знанием дела. Он встал перед кустами, заполонившими газон возле почты, ухватил змею поперек туловища и легонько встряхнул. Змея приоткрыла желтые глаза и уставилась на Максима. Он поежился, но затею не бросил, и, поспешно сняв крышку с объектива, посмотрел на аборигена через видоискатель. Солнце опустилось уже достаточно низко, так что светотень его вполне удовлетворила. Дядька выпрямился и поднял змею над головой. Змея изогнулась, как экзотическая танцовщица, и для начала превратилась в довольно точное подобие знака, а потом принялась изворачиваться то так, то эдак, время от времени поглядывая на фотографа. Он отснял третью часть пленки, и лишь после этого спохватился и сказал:

— Ну, пожалуй, хватит. Спасибо.

— Не за что, — благодушно ответил дядька. — Это она любит. Она свою красоту ценит. К тому же не бесплатно ведь…

Дверь почты бесшумно распахнулась, по ступенькам сбежала Лиза-дубль с пачкой газет под мышкой, и тут же весело закричала:

— Ба, кого я вижу! Коля, милый, как твоя красотка поживает?

— Хорошо поживает, спасибо, — с достоинством ответил абориген, и тут же догадливо перевел взгляд на Максима. — А это, значит, ваш знакомый будет?

— Да, он у бабули поселился. Дай-ка ее мне, я по ней соскучилась!

Сунув газеты ошеломленному Максиму, Елизавета Вторая подошла к аборигену Коле и потянула к себе змею, снова безжизненно повисшую на его шее. Змея никак не отреагировала на прикосновение чужих рук (впрочем, почему чужих?), она лишь снова открыла ледяные глаза. Но змеиный взгляд устремился не к Лизе-дубль и не к хозяину, а к Максиму. Максим воспринял это как намек и схватился за фотоаппарат, уронив газеты. Газеты с шорохом отлетели к газону, распластались по асфальту и замерли.

Лиза— дубль перекинула толстое змеиное тело через свое худенькое плечо, сочтя, видимо, хвост рептилии недостойным внимания, и, бережно обхватив гадину обеими ладонями под плоской головой, повернула змею носом к себе.

— Ну, как дела, красотка? Не обижает тебя Коля?

Змея выбросила из пасти тонкий раздвоенный язык и коснулась им щеки девушки. Лиза-дубль хихикнула.

— Щекотно, глупая! Давай потанцуем, а? Хочешь?

Видимо, змея ответила согласием, хотя Максим и не понял, в чем конкретно оно выразилось, — потому что Елизавета Вторая начала тихонько напевать ту самую «Солнечную песню», которой разбудила постояльца. Змея насторожилась, подняла голову… а потом плавно выскользнула из рук Елизаветы Второй и очутилась на асфальте. Лиза-дубль присела рядом с ней на корточки, продолжая напевать. Максим, ловя змею в видоискатель, удивленно подумал, что песенка уж очень бодрая и живая… ему-то казалось, что для змеиного танца необходимо что-то медленное, тягучее… Однако у змеи было свое мнение на этот счет. Она ловила ритм песни и выделывала такие антраша, что Максим совершенно утратил чувство реальности, снимая кадр за кадром. Змея то взмывала в воздух, то сворачивалась в запутанный узел на асфальте, то вдруг оборачивалась вокруг напевающей Елизаветы Второй, скользя по плечам, спине, ногам девушки… Но вот пленка кончилась — и в то же мгновение змея замерла, словно не желая тратить силы понапрасну.

Лиза— дубль погладила рептилию и пропела:

— Коля-Коля, ты хороший, подарю тебе калоши… и денежку за съемку.

— В калошах мы не нуждаемся, спасибо, — вежливо и слегка отстраненно сказал абориген, наклоняясь и поднимая снова впавшую в летаргию змею, — а за съемку нам уже заплатили. Ваш знакомый проявил щедрость, за что мы ему признательны.

— Эй, когда это ты успел? — удивилась Елизавета Вторая.

— Я его снял со змеей, пока ты на почте была, — пояснил Максим, приседая и собирая газеты.

— Ну и хорошо. Спасибо, Коля. Пока!

Абориген молча поклонился и отправился прямиком через площадь.

— Он как будто тебя немного побаивается, — заметил Максим, проводив аборигена взглядом.

— И не только он, — спокойно откликнулась Елизавета Вторая.

— Но почему? — Он задал этот вопрос, уже ощущая, что ответ придет сам, и придет скоро. И Лиза-дубль подтвердила его догадку, сказав:

— Поймешь со временем. А хороша у него красотка, правда? — тут же спросила она, отбирая у Максима шуршащую пачку. — Но, конечно, с ней нужно уметь обращаться.

— Да ведь она же не ядовитая, — пробормотал Максим, занявшись сменой пленки.

— Ну да, не ядовитая! Скажешь тоже! Еще какая ядовитая. Коля ее из Афгана привез, но почему-то врет всем, что из Средней Азии. И врет, что она безобидная, — ну, это как раз понятно. Но змея его любит и слушается. Хотя, конечно, я бы никому не советовала Колю обижать. Тут она сразу вспомнит, чему ее в детстве учили.

Он замер, уставившись на Елизавету Вторую, не до конца понимая смысл произнесенных ею слов. Ядовитая?…

— Ядовитая? И ты с ней вот так… запросто?!

— А почему бы и нет? — пожала плечами Лиза-дубль. — Так мы идем к реке, или мы не идем?

Он с трудом сдвинул с места ноги, ставшие вялыми и непослушными, и зашагал за Елизаветой Второй.

Глава девятая

…Страдание — это отношение к моменту боли… но момент сам по себе не существует, поскольку не существует времени как такового… прошлое уже ушло, будущее еще не наступило… и настоящего по сути нет, это лишь условное обозначение, разделяющее ушедшее и не наступившее… мы произносим слово «сейчас», и первая его часть уже утонула в прошлом, а последние звуки все еще остаются в будущем… начало боли — в несуществующем прошлом, ее продолжение — в отсутствующем будущем… время, окружавшее поток его сознания, рухнуло и мгновенно растеклось огромной чернильной лужей… и тут же высохло… не осталось ничего, за что могла бы зацепиться рука или мысль… но он все так же пребывал кристаллом среди отсутствия вещей и явлений, преломляя в себе пустоту, и что-то перенесло его во тьму, оставшуюся после времени… и он впитал в себя ее черноту и уныние, зрительно растворившись в ней, но ни в чем не изменив собственной сути… и помня фантастическую Лизу.

Открыв глаза, Максим уставился в потолок. Почему потолки всегда белые? Почему их не красят, например, в черный цвет? Он представил, как, просыпаясь, видит перед собой густую черноту… и поежился. Нет уж, не надо. А вот светло-голубой был бы неплох… иллюзия небесного простора… и так и кажется, что вот-вот набегут облачка и польет дождь, от которого захочется спрятаться под одеяло…

Засмеявшись, он встал, отбросив от себя очередное смутное видение, явившееся перед самым пробуждением. Ну их к черту, эти дурацкие образы и мысли… он самый обычный человек, вот только памяти у него нет… ну, это вопрос времени. Того самого времени, которого не существует…

Фыркнув, он посмотрел на часы — шесть утра. Лиза-дубль наверняка еще спит. Вчера они, забрав готовые фотографии (одноклассник оказался отличным мастером), долго гуляли, потом еще дольше ужинали, говоря ни о чем… а мадам Софья Львовна сидела на столе и неодобрительно наблюдала за ними, явно подозревая Максима в желании испортить репутацию хозяйки… но у него не было такого желания. Максим натянул халат и отправился в ванную. Зеркало у двери подмигнуло ему, напомнив о лежавшем на письменном столе граненом шаре.

В полутемной кухне он едва не наступил на чернохвостую мадам, и та с шипением порскнула под стол.

— Извините, сударыня, — прошептал он. — Я вас не заметил, я не нарочно.

Из— под стола сверкнули два зеленых огня. Максим поежился. Уж очень крутым характером обладала эта странная кошка… впрочем, другой зверь и не прижился бы, пожалуй, в доме невероятной старухи.

Он в очередной раз надолго задержался перед зеркалом в ванной комнате, размышляя о вопросе растущей и уже основательно выросшей бороды. Брить или не брить?

Его отвлекла от размышлений мадам Софья Львовна, нервно мяукнувшая под дверью ванной комнаты. Он выглянул и спросил:

— В чем проблема?

Кошка цапнула когтями за край халата, повернулась и вспрыгнула на подоконник. На ходу мадам Софья Львовна оглянулась, словно приглашая Максима последовать за ней. Очередная загадка, подумал он, очередной вопрос, на который, скорее всего, тоже не найдется ответа… не слишком ли много тупиковых вопросов возникает в его теперешней жизни? Но разве может быть иначе, если его теперешняя жизнь началась всего несколько дней назад…

Он вернулся в свою комнату и оделся, время от времени поглядывая в зеркало у двери. Зеркало упорно показывало ему граненый шар, подарок фантастической Лизы. Чего оно к этому шару привязалось, подумал Максим, дался ему этот шар… переложить его на другое место, что ли? Но в конце концов решил шар не трогать. Ему показалось, что между псевдохрустальной безделушкой и косо висящим зеркалом возникла некая неуловимая взаимосвязь… что они дополняют друг друга… и каждый из этих двух предметов стремится помочь ему обрести прошлое…

Что за чушь, рассердился он, и, взяв сигареты, отправился в сад, курить. А заодно выяснить, чего хотела от него мадам Софья Львовна.

Чернохвостая мадам сидела на поросшей птичьим горцем лужайке и нюхала малиновую маргаритку. При виде постояльца кошка сделала вид, что цветок интересует ее куда больше, нежели какие-то двуногие прямоходящие. Максим безразлично пожал плечами, сел на крылечко и закурил, рассматривая сад. Деревья уже осветило солнце, но его лучи еще не добрались до травяных гущ, влажных от росы. Надо же, думал он, невероятная старуха много-много лет назад создала здесь точную копию другого сада… она была счастлива в розовом особнячке и не забыла этого… И еще он поразмышлял немного о том, что на одном из снимков оказался брак… хотя Елизавета Вторая и сочла это естественным явлением… Одно из окон на заднем фасаде особняка почему-то размылось на снимке… точнее, на пленке. Вместо него получилось белое овальное пятнышко, как будто в момент съемки там вспыхнул огонь и пленка засветилась. Лиза-дубль сказала, что именно через это окно проник в дом бродяга, убивший тогдашнего мужа невероятной старухи… и потому это окно не имеет права на существование. Чушь, конечно, однако интересно…

Мадам Софья Львовна пронзительно мяукнула, и Максим вздрогнул от неожиданности. Кошка уставилась на него, потом вдруг подпрыгнула на месте и рванула к дальнему забору — тому, что отделял владения невероятной старухи от сценической площадки безумной Настасьи. Вздохнув, Максим встал и пошел за кошкой, время от времени чертыхаясь сквозь зубы, когда натыкался на особо жгучие крапивные стебли. Подобравшись к забору вплотную, он отыскал ту самую щель, сквозь которую смотрел изумительное представление, и заглянул в чужой мир.

Мадам Софья Львовна аккуратным столбиком сидела прямо перед задним крыльцом соседского дома, спиной к Максиму, словно ожидая выхода примы. Но прима-балерина уже вышла из-за кулис и бродила по сцене, одетая отнюдь не для выступления. На ней был чрезвычайно короткий замусоленный халат, из-под которого свисали голубые трикотажные панталоны. Максим подумал, что кошка, наверное, уселась именно так потому, что давала знать безумной Настасье: я-то жду от тебя другого… Но у безумной Настасьи были иные планы на это утро. Она вдруг деловито направилась к забору, прямиком к той щели, возле которой затаился постоялец невероятной старухи. И, остановившись в метре от наблюдавших за ней глаз, заявила:

— Уж я-то все помню!

Максим промолчал, не уверенный, что безумная Настасья и в самом деле обращается к нему. А та продолжила громким злобным шепотом:

— Она ведь что делала? Я белье замочу — а она подкрадется, да воду с порошком и вычерпает, чтобы свое постирать! А мне в таз колодезной дольет! — И вдруг закричала во все горло: — Тебе говорят, болван! Клетку любишь! Выйти боишься! Сожги свою тень, оболтус! Литовская деревня! Не понял, что ли? Катись отсюда! — Ее голос взлетел на целую октаву: — Катись отсюда, олух! Кому говорят! Сожги тень! Литовская деревня, дубина!

Максим шарахнулся от щели и налетел на кого-то… вскрикнул, обернулся — позади стояла Елизавета Вторая, завернувшаяся в не слишком большое махровое полотенце. Он уставился на нее, совершенно не понимая, как она тут очутилась, а Лиза-дубль схватила его за руку и молча потянула за собой. Он побежал, круша лебеду и крапиву, но когда уже поставил ногу на спасительную ступеньку заднего крыльца своего дома, издали донесся яростный вопль:

— Уж я-то все помню! Я тебе сама фараон! Фараон, кому говорят!

И на него внезапно рухнула темнота, как следует врезав ему по затылку.

…мир треснул и рассыпался черепками… черепки растеклись лужицами то ли воды, то ли бледного света… свет испарился и воцарилось ничто… люди превратились в скелеты и разлетелись в пыль… но одновременно продолжали как ни в чем не бывало шагать по тротуарам под холодным дождем со снегом, безнадежно запутавшись в теплых пальто, шарфах, шапках… а дождь все лил, лил…

Он осторожно открыл глаза и фыркнул не хуже мадам Софьи Львовны. Вода и в самом деле была холодновата.

— Эй, хватит, — прохрипел он, останавливая руку Елизаветы Второй, готовую уже выплеснуть на него очередной ковш.

— А, очнулся, — спокойно произнесла Лиза-дубль, ставя ковш на землю. — Ну ты и специалист по обморокам! В жизни такого не видела!

— Я не нарочно, — пояснил он, окончательно приходя в себя и садясь на мокрую ступеньку. — Да уж, воды ты не пожалела… — Он осмотрел мокрую футболку, потрогал волосы — само собой, тоже не сухие. — Совершенно не понимаю, что со мной происходит, — пожаловался он. — Может быть, я и в прошлой жизни так же хлопался ни с того ни с сего? Но что-то мне не верится.

— Прошлая жизнь тут ни при чем, — сказала Елизавета Вторая. — Это все то же самое… ты услышал слово, на которое наложен запрет.

— А какое? — спросил он. — Что-то я и сообразить не могу…

— И не надо. Я слышала, безумная Настасья про литовскую деревню говорила… — и Лиза-дубль внимательно посмотрела в глаза Максиму, но, не заметив там ничего подозрительного, продолжила: — Может, съездим? Я тут знаю одну такую деревню. Она, правда, никогда и не была литовской, но местные жители ее именно так называют. Ее на самом-то деле латыши строили. В прошлом веке. Точнее, теперь уже в позапрошлом.

Литовская деревня, построенная латышами? В позапрошлом веке? О чем говорит эта женщина? Куда ехать, зачем?…темный глубокий овраг, прямо из стены которого бьет мощный родник… вода, пенясь и взлетая фонтанами, падает на камни и уносится по дну оврага, за поворот… он осторожно спускается вниз, одной рукой цепляясь за камни и жалкую траву, а в другой держа пластмассовую бутыль… кроссовки скользят по желтой сырой глине, спускаться трудно, а подниматься будет еще труднее… но ему очень хочется набрать серебристой родниковой воды…

— Как хочешь, — коротко сказал он, встал и отправился переодеваться.

Когда он вышел из ванной, как следует вытерев волосы и умывшись, Елизавета Вторая ждала его, сидя за столом в кухне и раскладывая пасьянс.

— Ну как? — спросила она, поднимая на Максима огромные светлые глаза.

— Что — «как»? — не понял он.

— Ты действительно не против того, чтобы съездить в литовскую деревню?

— А почему я должен быть против? — удивился он. — Мне совершенно безразлично, чем заниматься. Я все равно не знаю, зачем я здесь. А далеко эта деревня?

— Часа два на машине, если повезет.

— Что значит — «если повезет»?

— Ну, ты же знаешь, каков этот мир, — весело сказала Елизавета Вторая, смешивая карты. — То дождем дорогу размоет, приходится объезд искать… то люди очередную канаву копать начнут… в общем, собирайся, я пойду за машиной.

— У тебя есть машина?

— Да, я же здесь отдыхаю, — как-то странно ответила Лиза-дубль и направилась к двери.

— Эй, а что мне взять? — недоуменно спросил он.

— Ну, что-нибудь возьми, — не оборачиваясь, бросила Елизавета Вторая. — Зубную щетку. Трусы. Фотокамеру. Пленки. Вдруг мы там задержимся?

И она ушла.

Часть третья. ЗЕРКАЛО КАК ОНО ЕСТЬ Глава первая

Немного подумав, он вытряхнул все содержимое спортивной сумки прямо на пол и открыл шкаф. Смена белья, запасные джинсы, пара футболок… вдруг и вправду они там задержатся на день-другой, в этой самой литовской деревне, построенной латышами? Фотоаппарат, побольше пленок (теперь он понял, почему ему не нравится цифровая камера — он просто еще не привык к ней, она слишком новая и незнакомая для него, так же, как и для фантастической Лизы…), не слишком толстую пачечку денег… да, зубная щетка… Он шагнул к двери и уперся взглядом в зеркало. Оно настырно тыкало его носом в граненый шар, лежавший на столе.

— На что ты постоянно намекаешь? — спросил он, обращаясь к зеркалу. — Полагаешь, шар может мне помочь? Но чем, как? Даже если это подарок фантастической Лизы — все равно это просто кусок стекла!

Зеркало затуманилось, словно устыдившись чужой глупости.

— Ну хорошо, — сдался Максим. — Я возьму с собой шар. Но я не знаю, что с ним делать. Впрочем, возможно, Елизавета Вторая…

Это и в самом деле была мысль. Елизавета Вторая вполне могла разбираться в таких вещах… наверняка разбиралась, ведь какие-то намеки на постижение ею сути граненого шара уже проскакивали в их разговорах, а он почему-то не обратил на это внимания… напрасно, напрасно.

Принеся из ванной комнаты необходимые предметы (и прихватив на всякий случай даже бритву), он побросал все в сумку и, подойдя к столу, взял граненый шар. Зажал его в ладонях и повернулся к зеркалу.

— Ты довольно?

Туман на зеркале стал гуще. Похоже, оно считало постояльца абсолютным глупцом…То, что нам не нужно в данный момент, — не проявляется… проявленное означает необходимость… следы прошлых поступков пронизывают каждое мгновение жизни… легко ли это — быть зеркалом, отражать, видеть — но не принимать в себя… но зеркало, лишенное ясности, ничего не отражает…

Он шагнул к зеркалу, всматриваясь в него. Откуда тут взялась влага? Почему зеркало запотело? Сжав шар в левой ладони, правой он осторожно провел по поверхности холодного стекла. И, глядя на сверкающую полосу, рожденную его движением, подумал, что люди тоже немного похожи на зеркала, что они отражают предметы и события, строя из отраженного видения собственную картину мира… да, но люди отражают мир не холодно и точно, как зеркало высокого качества, а пропуская изображение через эмоции… и все искажается, как в кривых зеркалах… а если бы люди в самом деле только фиксировали мир, то, пожалуй, перестали бы быть людьми…

Он отошел к окну, мысленно продолжая развивать тему, почему-то затронувшую его. А если зеркало треснуло? Он усмехнулся. Наверное, не зря существует выражение — «треснувший черепок». Но правильнее было бы говорить — «треснувшее зеркало». Большая трещина посреди безупречной зеркальной глади разделяет мир на две части, не стыкующиеся друг с другом… одна часть смещена относительно другой… и тот, чье зеркало раскололось, не в силах объединить, совместить две части реальности — внутреннюю и внешнюю…

Он совершенно не заметил, как появилось это. Темно-синее сверкающее чудище, огромное, на мощных колесах, подкатило неслышно — и замерло, уставившись фарами в ворота. Ну, то есть, это был, конечно, автомобиль, вот только какой породы?

Из нутра чудища выпрыгнула Елизавета Вторая и исчезла из поля его зрения. Он поспешно вышел в кухню. Лиза-дубль вбежала с веранды, сияя улыбкой.

— Ну, ты готов? Поехали!

— Там, перед домом… это что? — спросил он.

— Машина. Я же сказала тебе…

— По-моему, больше на танк похоже.

— А! — рассмеялась Елизавета Вторая. — Ну да, это «рейнджровер», сильная тачка. Да по нашим дорогам на другой и не проедешь. Давай, бери свое барахлишко, пошли!

— А мадам Софья Львовна? Мы что же, одну ее оставим?

— Нет, конечно. Я позвонила бабуле, она к вечеру вернется. Так что можешь не беспокоиться.

Он взял сумку и вышел в сад, мельком подумав, что парадная дверь дома почему-то до сих пор не функционирует, хотя никаких следов ремонта или каких-то иных помех на веранде вроде бы не заметно… ну, это дело хозяев, не его… может быть, таким образом проявляются особые жизненные принципы невероятной старухи? Или ее привычка все делать не так, как другие…

Он обошел синий танк и открыл дверь с пассажирской стороны. Он намеревался бросить сумку назад, но обнаружил, что шестиместное чудище набито битком какими-то сумками, мешками, коробками… и что свободны лишь два передние сиденья. Он озадаченно рассматривал непонятную свалку, пока не появилась Лиза-дубль и не вспрыгнула на водительское место.

— Чего ты стоишь? — удивилась она. — Садись!

— А… а что это там, сзади? — спросил он, забираясь в машину и пристраивая сумку у себя под ногами. — Ты что, занимаешься грузовыми перевозками?

— Еще чего! — обиделась Елизавета Вторая. — Там просто разные мелочи на дорогу.

Он повернулся к ней и долго смотрел на девушку, постепенно осознавая, что ничего-то он не понимает в этом мире и в этой жизни. Наконец, когда танк уже выбрался на асфальт и покатил через город к окраине, он сказал:

— Ты же вроде бы говорила, туда два часа ехать.

— Ну и что? — пожала плечами Елизавета Вторая, обгоняя ленивый автобус. — Два часа — да, если мерить обычными мерками. Но ты лишен памяти, и разве можно знать, куда нас занесет? Ты часом не забыл, что ничего не помнишь?

— Забыл.

Он и вправду забыл. Отсутствие прошлого совершенно перестало его тревожить, он довольствовался настоящим. Но даже теперь, когда Елизавета Вторая напомнила ему об этом, он не понимал, каким образом его беспамятство может быть связано с зигзагами пути в литовскую деревню. Наверное, нужно спросить у Лизы-дубль… уж она-то знает.

Что— то громко затрещало позади, в битком набитом салоне танка, -как будто кто-то отрывал кусок от толстого картонного листа. Максим испуганно обернулся, отметив краем сознания, что руки Елизаветы Второй, спокойно лежавшие на руле, даже не шелохнулись… и увидел мадам Софью Львовну, выбиравшуюся из-под завала.

— Эй… ты что здесь делаешь? — спросил он кошку, но та не удостоила его внимания. Подобравшись по мешкам и сумкам вплотную к водительскому сиденью, чернохвостая зверюга улеглась за спиной Лизы-дубль, подобрав под себя лапы, и стала пристально смотреть на дорогу.

— Ага, значит, бабуля решила не возвращаться, — сказала Елизавета Вторая.

— Очень мило, — откликнулся Максим. — Но кошка-то откуда может это знать?

— Ты до сих пор ничего не понял, — сообщила ему Лиза-дубль. — Но это не страшно. Поймешь, когда время созреет. — И тут же, выворачивая руль влево, сменила тему: — Нравится мне этот город. Хороший город, извилистый.

— Не любишь прямолинейности? — спросил он.

— А ты? — ответила вопросом Елизавета Вторая.

Он вообще-то не знал, любит или не любит… любил или не любил в прошлой, потерянной жизни… но если хорошо подумать…

— Пожалуй, в прямолинейности есть что-то непристойное, — решил он наконец. — Прямолинейность — это военный лагерь. Ать-два, направо, налево… никаких отклонений от заданного курса… нет, мне не нравится прямолинейность.

— Вот и хорошо, — пробормотала Елизавета Вторая, объезжая заснувшую на дороге облезлую рыжую собаку. — Вот и хорошо… черт, куда прете, дуры!

Последняя реплика относилась к троице чем-то отчаянно напуганных кур, внезапно выскочивших на проезжую часть прямо перед колесами синего танка. Лиза-дубль резко затормозила, куры с гоготом и клекотом замахали крылья, пытаясь взлететь… но все обошлось благополучно. Обиженно кудахча, куры ускакали в кусты, позабыв о прежних страхах в результате нового испуга, а танк отправился дальше. Город по сути уже закончился, но асфальт еще продолжался, что немного удивило Максима. Ему почему-то казалось, что проселок выглядел бы здесь гораздо естественнее. Потом они увидели впереди с десяток машин разного калибра, замерших перед железнодорожным шлагбаумом.

Танк пристроился в хвост очереди, Лиза-дубль заглушила мотор и жестом фокусника извлекла откуда-то сигареты и зажигалку.

— Перекур, — объявила она. — Застряли. Знаю я этот переезд.

— Ты разве куришь? — удивился Максим, до сих пор не замечавший за Елизаветой Второй такого греха.

— Еще и как! — с удовольствием сказала Лиза-дубль, доставая сигаретку и прикуривая. — Я ужасно злостный курильщик! И что бы ни твердило мне Министерство здравоохранения, я его слушать не стану!

Рассмеявшись, Максим тоже закурил, высунулся в окно танка и принялся оглядывать окрестности. Прямо перед ним расстилались чем-то засеянные поля, перемежаемые небольшими купами деревьев со светлыми серебристыми листьями, местами виднелись овражки, битком набитые кустами, а вдали, на горизонте, можно было рассмотреть невысокие горы мягких очертаний. Вдоль дороги тянулась канава, и по обе ее стороны пышно разрослись незатейливые травы, усыпанные цветами… бледно-голубые, белые, светло-малиновые, желтые пятна вписывались в зеленый фон естественно и просто… и ветерок ворошил растительную жизнь, вынося из ее гущи чистые свежие ароматы…

— Красиво, — вздохнул он, бросая окурок на дорогу. — Красиво…

— Да, места здесь неплохие, — согласилась Елизавета Вторая. — И люди тоже. Жаль, что не каждый может здесь прижиться.

— Почему? — повернулся он к ней.

— Ну… здесь жизнь слишком проста. Однозначна.

— Разве жизнь может быть простой и однозначной? — усомнился он. — Как-то странно звучит… ты ведь не об инфузориях говоришь, а о людях.

— Да, пожалуй, — согласилась Лиза-дубль. — В смысле — звучит странно. Только… да, тут трудно найти более подходящую формулировку.

— А ты ищи не спеша, — предложил он, подмигивая мадам Софье Львовне, по-прежнему пристально смотревшей вперед из-за спины Елизаветы Второй. Но мадам фривольностей не любила, и потому мгновенно прижала уши и зашипела. — Ну, ну… мадам, разве я позволил себе что-то лишнее? Извините.

Лиза— дубль хихикнула и, полуобернувшись назад, сказала:

— Соня, иди сюда.

И важная чернохвостка с явной охотой прыгнула на колени к Елизавете Второй и тут же громко замурлыкала.

— Надо же! — удивился Максим. — А я ни разу не слышал, чтобы она так мурчала!

— Она очень редко себе это позволяет, — пояснила Лиза-дубль. — Но мы ведь говорили о другом, правда? О простоте и сложности жизни… Вот что я имела в виду. Для любого человека его жизнь сложна — с его собственной точки зрения. Если даже человек занят только простенькой работой и домашними делами. Но это мне или тебе кажется, что его работа проста и незатейлива — ну, например, улицы он подметает, или в магазине чулки продает… но для него-то это не так! Он выкладывается, он напряженно думает, он использует весь свой умственный потенциал, чтобы справиться с делом. Потому что такой уж у него потенциал, что едва хватает на метлу или чулки. Ты понимаешь, о чем я?

— В общем, да, — задумчиво ответил он. — Смотрят мексиканские сериалы… ходят к друзьям в гости, чтобы вкусно поесть… приглашают друзей к себе, чтобы вкусно угостить… да, я понимаю… А если тебе нужно что-то другое — их это пугает. А страх выливается в раздражение. А раздражение перерастает в гнев…

— Вот именно, — подтвердила Лиза-дубль, заводя мотор и трогая танк с места, поскольку шлагбаум поднялся и очередь сдвинулась с места.

— Я что-то не заметил… вроде бы никакой поезд не проходил? — недоуменно спросил Максим.

— Такой уж тут переезд, — философским тоном ответила Елизавета Вторая. — Можно и час простоять, и два… а поезда не будет.

— Странно…

— В этих краях еще и не с таким встретишься, — пообещала Лиза-дубль.

И они поехали дальше.

Глава вторая

В следующие полчаса Елизавета Вторая рассуждала на тему, совершенно Максиму незнакомую… ну, во всяком случае, в новой жизни он с этой темой практически не сталкивался. Лишь раз фантастическая Лиза произнесла слово «медитировать», вот и все… а теперь Лиза-дубль говорила именно о медитациях… и, наверное, тоже развивала собственную точку зрения, ведь она ко всему на свете подходила нестандартно… Она говорила о том, что входить в глубокое сосредоточение в городских условиях нельзя. Потому что глубокое сосредоточение — это чрезвычайно интенсивная работа сознания. А поскольку наш ум распределен по всему телу, а вовсе не сконцентрирован в голове (тут Максим полностью с ней согласился), то в состоянии сосредоточения он съедает весь кислород, находящийся в крови… и чем же эти потери восполнить? Воздух городов, даже небольших, провинциальных, чрезвычайно грязен. И в результате глубокой медитации человек получает лишь один-единственный результат: отравление. Это совершенно очевидно. Ведь любой человек умственного труда знает: после напряженной работы у него болит все тело…

Хотя Максим и не мог припомнить собственного опыта по этой части, он все же чувствовал правоту Лизы-дубль. Тем более, что фантастическая Лиза вроде бы тоже что-то говорила об этом… или он уже все перепутал?

Дорога, давным-давно растерявшая остатки асфальтового покрытия и превратившаяся в полосу плотно утрамбованной красной глины, скользила теперь между двумя стенами высоченных сосен, среди которых пристроились кое-где нарядные, но несколько худосочные березы. Встречный ветер влетал в танк, шуршал пакетами и мешками, и выскакивал наружу, наполнив внутреннее пространство синего чудища лесной влажноватой свежестью. Острые солнечные лучи, время от времени прорывавшиеся сквозь кроны сосен, сверкали в зеркале заднего вида, бросая отблески на лицо Елизаветы Второй, заставляя ее волосы вспыхивать прозрачным золотом… а за спиной Лизы-дубль выскакивала в эти мгновения черная бесформенная тень. И вдруг Максим вспомнил слова безумной Настасьи: «Сожги свою тень…»…длинные остроухие тени пляшут на кроваво-красной стене, огонь костра мечется под порывами ветра, стремящегося сдуть, унести пламя… замерзшая фотокамера жжет руки… но он должен зарядить новую пленку… кто-то стонет неподалеку, мучаясь телесной болью… а потом — взрыв… и его тело тоже скрючивается от боли, жгучей, невыносимой…

Он едва не врезался лбом в стекло перед собой — танк остановился слишком резко.

— Что с тобой? — спросила Елизавета Вторая.

— А? А… а не знаю. Опять что-то накатило… насчет теней, — запинаясь, проговорил он. — Не знаю.

— Безумная Настасья посоветовала тебе сжечь свою тень, помнишь?

— Да, вот как раз и вспомнил… но ты же не всерьез?

— Что — не всерьез?

— Ну, этот совет… что значит — сжечь тень? Это же просто нелепость, выскочившая из безумного, свихнувшегося мозга…

— А что такое безумие? — спокойно произнесла Лиза-дубль. — Что такое свихнувшийся ум? Ты можешь ответить?

Он покачал головой и попытался найти подходящую к случаю мысль. Но ничего не находилось. Он посмотрел по сторонам, словно надеясь, что вдруг нужная мысль отыщется на дороге… и в этот момент, отвлекшись от ума и безумия, сообразил, что им пока что не попалось ни одной встречной машины… и их никто не обгонял… что, по этой дороге никто не ездит? Куда же она ведет?

— Туда же, куда ведут все дороги — к цели, — тихо сказала Лиза-дубль.

Он вздрогнул.

— Ты как будто видишь все, что происходит у меня в голове.

— Не все, — возразила Елизавета Вторая. — Только самые яркие образы.

Он уставился на нее, разинув рот, и это не понравилось мадам Софье Львовне. Белая шерсть на ее загривке внезапно встала дыбом. Мадам злобно зашипела и, коротким стремительным движением выбросив вперед лапу, цапнула Максима когтями за палец.

— Ой… чтоб тебе, чернохвостая! — возмутился он. — С ума сошла, что ли?

— Вот видишь, — улыбнулась Елизавета Вторая, — ты говоришь — «с ума сошла»… а почему?

— Почему? — эхом повторил он, невесть в который раз в течение своей новой жизни теряя чувство реальности. Похоже, это начинало входить у него в привычку…

— Что такое наш простой ум, наш грубый рассудок? — тихо-тихо заговорила Лиза-дубль, и он машинально наклонился поближе к ней, чтобы расслышать ее слова. — Это всего лишь игра энергий… Конечно, есть и нечто кроме поверхностного рассудка… но пока не будем говорить об этом. Ты еще не готов. Игра энергий, сосредоточенная в границах нашего тела… ну, а если эти энергии вырываются за обозначенный телом предел? Если они начинают бушевать, не поддаваясь логике и нажиму… тогда и рождается то, что мы называем безумием…

Лиза— дубль умолкла, танк как-то незаметно тронулся с места и покатил дальше, к цели. Максим попытался понять сказанное спутницей, но ничего у него не вышло, и он стал просто смотреть в окно. Вскоре лес как-то разом кончился, словно его отсекло гигантским ножом, и впереди, справа, Максим увидел огромное поле цветущих подсолнухов, а слева земля начала понемногу вздыматься мягкими холмами, то голыми и желтыми, то пушистыми от зелени лиственных лесов. Левая часть пейзажа, хотя и была невообразимо хороша, не привлекла пока что внимания Максима; он уставился на гигантские желтые цветки, таращившиеся на него… Что-то почудилось ему в этой сочной желтизне, что-то… осеннее, угасающее… впрочем, любой цветок рано или поздно отцветает, и во всем на свете таится начало распада… любой предмет и каждое существо в конце концов превращается в стайку беспорядочно мечущихся молекул… молекулы становятся энергией… а игра энергий, перешедшая все пределы, называется безумием.

Поле иссякло, сменившись редким леском, по дороге запрыгали тени, то бросаясь под колеса синего чудища, то шарахаясь в стороны… и Елизавета Вторая заговорила снова:

— Ну что, решился? Попытаемся сжечь твою тень?

— Слушай, — вдруг рассердился он, — о чем ты? Что это вообще такое — сжечь тень? Я не понимаю!

— Есть такое древнее-древнее поверье. Если ты заплутал… то ли в пространстве, то ли во времени… сожги свою тень, отсеки эхо — и все наладится. Ты заблудился в беспамятстве, это все равно, что потерять время… нужно попробовать. Вдруг поможет?

— И ты знаешь, как это сделать? — растерянно спросил он.

— Я могу попытаться. Но успеха не гарантирую.

— Хорошо, — кивнул он, решив не вникать глубоко в весь этот бред. — Давай рискнем.

Выбрав подходящую полянку, Елизавета Вторая загнала танк между двумя старыми толстыми березами, выступившими чуть вперед, словно они собрались пойти погулять на солнцепеке. Нижние части стволов этих огромных деревьев давно уже стали почти совершенно черными, лишь кое-где в шершавой неровной черноте мелькали белые лоскутки, прилипшие к шишковатой поверхности. И только метрах в двух от земли березы становились собственно березами, их белая шелковая кожа нежно светилась в зеленой тени. Максим выбрался из танка и с удовольствием потянулся, разминая затекшие мышцы… а ведь вроде и ехали-то всего ничего, около часа, подумал он, надо же, как устал сидеть… Он посмотрел на руку — «Ролекса» не было. Забыл, усмехнулся он, ну и ладно. В конце концов, что такое время? Условность, не более того. Пусть все идет, как идет.

Мадам Софья Львовна, выскочив из синего чудища, рванула куда-то в сторону, размахивая черным хвостом, как флагом, — однако Елизавета Вторая не обратила на исчезновение кошки ни малейшего внимания, из чего Максим сделал вывод, что все в порядке и Софья Львовна не заблудится в лесу. А может, еще и с дичью вернется, или грибов наберет, от такой всего можно ожидать. Он вышел на поляну, вдыхая горячий аромат трав, раскаленных солнцем, деревьев, жирной лесной земли… иногда в этой смеси ощущалась тонкая струйка сырого запаха прели, легкий грибной дух… но тут же он тонул в ярком, сочном вкусе перезревшей земляники (при чем тут земляника? она же должна была давным-давно сойти… или в здешних лесах сезоны перепутались?)… Он поднял голову и уставился на небо, безупречно чистое, без единого облачка. Да, хорошо здесь… век бы тут оставался…

— Эй, помоги-ка! — окликнула его Лиза-дубль, и он, повернувшись, увидел, что Елизавета Вторая уже успела найти где-то неподалеку здоровенную сухую лесину и тащит ее к центру поляны. Он поспешил навстречу девушке и перехватил у нее добычу. Лиза-дубль указала на центр поляны и коротко сказала:

— Туда.

И тут же снова убежала в лес, на поиски дров. Откуда дровишки, из лесу, вестимо, бормотал он, не зная, как обойтись с лесиной — уж очень она была длинной… чем бы ее порубать вдребезги? Ну, потом, сначала, наверное, нужно таких набрать побольше…

Лес поднимался в гору, и немного повыше стояли сосны с золотыми от солнца стволами, а здесь, в непосредственной близости к поляне, кружили в классически-буколических и даже отчасти лубочных хороводах березы и осины, да темнела местами сплошная путаница орешника. Подлесок вплоть до сосняка был густым и затянутым паутиной. Максим, наверное, в своем потерянном прошлом не слишком хорошо разбирался в лесной жизни, — ему все казалось странным, даже грибы на высоких ножках, отчаянно похожие на мухоморы, только почему-то белые. Но он сосредоточился на конкретной задаче и перестал отвлекаться на всякие там кусты с черными или красными ягодками и перистые листья папоротника — нужно было искать дрова. Чтобы сжечь тень… да уж, снова подумал он, ну и бред! А разве не бред вообще все, что произошло с ним после вступления в новую жизнь?

Однако Елизавета Вторая явно относилась к идее с полной и несокрушимой серьезностью. Не более чем через полчаса в центре поляны лежала уже здоровенная куча сушняка, а Лиза-дубль нырнула в танк и извлекла из собрания мелочей, взятых на дорогу, отличный острый топор. Топор был торжественно вручен Максиму.

— Руби их помельче! — приказала Елизавета Вторая. — Впрочем, они такие сухие, что их об коленку переломить можно…

И тут же принялась за дело, выбирая стволики потоньше и с хрустом ломая их на части. Максим взялся за свою часть работы, круша топором комли и толстые части стволов. Вскоре перед ними выросла огромная гора дров, и Максим осторожно спросил:

— А не многовато ли будет?

— В самый раз, — твердо ответила Лиза-дубль. — Так, теперь мы должны выбрать место для собственно костра…

Максим, полагавший, что дрова складываются в центре поляны именно потому, что как раз тут и должно загореться колдовское пламя, сжигающее тени, вопросительно посмотрел на Елизавету Вторую, однако та задумчиво осматривала траву вокруг кучи сушняка, о чем-то напряженно размышляя, — что выразилось внешне в нахмуренных бровях и крепко сжатых губах.

— Да, — сказала она наконец негромко, скорее в ответ на собственные мысли, чем для того, чтобы ее услышал спутник. — Да… здесь зверобой и душица… мне кажется, вполне удачное сочетание… их корни переплелись…

Место, на котором сосредоточила свое внимание Елизавета Вторая, оказалось примерно в двух метрах от созданного их совместными усилиями дровяного склада, и Максим подумал, что стоит им разжечь тут костер, как огонь перекинется на основную кучу, это неизбежно… однако Лиза-дубль знала, что делает. Она снова наведалась к синему танку и на этот раз принесла саперную лопатку.

— Надо выкопать ямку, вот здесь, — она отошла еще на метр в сторону. — В форме полумесяца. Шириной примерно… — Лиза-дубль ненадолго задумалась. — Да, в самой широкой части — сантиметров сорок, не больше.

— Э… а куда рожками? — озадаченно спросил он.

— От центра поляны — к лесу, — серьезно ответила Елизавета Вторая. — И она не должна быть слишком глубокой, ну… ну, вот так, наверное. — Она развела руки, показывая.

— С полметра, значит, — кивнул Максим и, мысленно начертив в траве контуры ямки, начал копать.

Он никак не ожидал, что это дело окажется настолько трудным. Несмотря на то, что лопатка была острой, как бритва, лесная земля отчаянно сопротивлялась холодному железу. Сочные стебли, разрезанные и истекающие зеленой пахучей кровью, спрессовывались на поверхности, не давая добраться до собственно почвы, прель, притаившаяся под живыми листьями, пружинила, как хороший матрас… плотная масса травяных корней липла к лезвию, затягивая его в себя и не выпуская обратно… Максим порезал палец об узкую травину, и на коже выступила длинная темно-красная полоска, а потом стекла капля и упала в разворошенную землю, но он не обратил на это внимания, решив во что бы то ни стало добиться своего. Он всерьез ощутил себя вступившим в схватку… земля на мгновение стала его врагом……она была сухой и желтой, эта земля, и не просто сухой, а твердой, как камень… и он вгрызался в нее в отчаянии… на плоской равнине, залегшей между горами, негде было укрыться, и он должен был спрятаться в землю… но земля сопротивлялась, она была чужой ему…

— Погоди-ка, — тонкая рука Елизаветы Второй легла на его плечо, остановив новое видение. — Дай заклею пластырем.

Узкая полоска пластыря телесного цвета легла на палец, стиснув его плотным клейким кольцом бактерицидной безопасности, а Лиза-дубль спокойно сказала:

— Эта земля тебе не чужая.

— Ты видишь все, что происходит в моей голове.

— Не все. Только самые яркие образы.

Он снова взялся за лопату, но теперь все пошло иначе. Корни трав расступались, пропуская металлическую плоскость, прелые стебли резались, как масло… как будто капля его крови, принятая лесной почвой, стала связующим звеном… и земля перестала сопротивляться, поняв, чего он хочет.

Наконец он выпрямился и вытер ладонью вспотевший лоб.

— Годится? — спросил он, поворачиваясь к Елизавете Второй.

Та, осмотрев ямку, кивнула:

— Годится. Дальше я сама. Отдохни.

Он отошел к краю поляны, в тень, сел под березой и стал наблюдать, как Лиза-дубль ворожит над ямкой, укладывая в нее дрова и что-то, похоже, напевая едва слышно — во всяком случае, губы девушки шевелились. А может быть, она просто разговаривала с сухими ветками, с землей, с травами… с нее станется, подумал он. Она такая.

Но вот начался и следующий этап действа. Лиза-дубль выпрямилась и махнула рукой:

— Иди сюда!

Он лениво выбрался из-под березы и подошел к ней.

— Ну, что я должен делать?

— Сядь с той стороны, чтобы твоя тень падала в костер. Устройся как можно удобнее, тело не должно мешать работе ума.

— А дальше что?

— А дальше уйди в себя, сосредоточься на собственном уме, на его внутренних процессах… старайся замечать малейшее движение мысли… и одновременно представляй, как твоя тень отрывается от тебя, как она корчится в огне, сгорая…

— Елизавета Вторая, тайная огнепоклонница, проповедует забытую мудрость?

— Для чего и мудрость, если ее не проповедовать? — спокойно ответила Лиза-дубль.

Он пожал плечами и на указанном месте уселся по-турецки… его тело как-то само собой приняло эту позу, словно она была ему знакома и привычна……а может быть, он и в самом деле был турком… у всякого человека есть национальность, наверное, и у него есть… какая-нибудь… но если он знает о себе, что он существует — через мысль и слово — то нужно ли ему другое знание?… Липкий тягучий дождь полз с неба на землю, пытаясь прикинуться невинной летней моросью, но обман не удался… — Кто ты? — спросил его прохожий без лица. Он не смог ответить. Даже его временное имя залипло где-то в уголке памяти, посыпанное пылью и крошками пересохшего бытия, и отковырнуть его не удалось… он думал всем телом, от макушки до ногтей на пальцах ног, но имя не возвращалось… иногда его подмышки рождали внезапные образы и звуки… иногда от усиленных раздумий сводило судорогой берда и ягодицы… три слова — отречение, преображение, самоотречение — пытались слиться воедино, чтобы породить новый смысл, но барьер буквенного несоответствия стоял между ними, и белая тень сути танцевала на угольно-черной стене непонимания… он ощутил порочность линейного мышления, и тут же отрекся от него… мысль циркулярная или взрывная скорее может привести к концу неведения… но какая часть тела способна мыслить столь нетривиально? Пятки отчаянно чесались, пытаясь оторваться от приземленных словесных штампов, спина свербела, ища новое в смысле лингвистическом и общечеловеческом… а его собственная черная тень горела в алом и золотом костре, хрипя и выплевывая проклятия… он потерял тело, но тень продолжала умирать… он пропускал сквозь себя свет солнца, но кристальную чистоту его структуры не задевали бушующие вокруг водовороты энергий… а тень продолжала умирать, тень несуществующего тела… На него пролилась жара… не та, что плавит асфальт, и не та, что сушит горло и обжигает легкие… и не та, на которой можно зажарить части детородных органов… это была жидкая жара, густая, концентрированная, вязкая, растворяющая решетку кристалла, его внутреннюю клетку… и кристалл растекся, но не погиб, а стал зеркалом… и каждая его мысль тут же начала рождать долго не гаснущее эхо, а он изо всех сил старался стереть все внешние отзвуки своего растерявшегося «я», и ему это удалось… наступило молчание, эхо угасло и тень наконец умерла…

Он сфокусировал взгляд на том, что маячило прямо перед ним. Но это оказалась всего лишь белая кошка с нелепым, словно приклеенным черным хвостом. Мадам Софья Львовна. Любимица невероятной старухи. Единственное существо, до конца понимающее безумную Настасью.

И все.

— Я ничего не вспомнил, — сказал он, не видя Лизу-дубль, но не сомневаясь, что будет услышан.

— Не так сразу. Наберись терпения, — ответила Елизавета Вторая, возникая рядом с мадам Софьей Львовной. — Поехали дальше.

Она помогла ему встать — оказалось, что ноги у него настолько затекли, что он не в состоянии был использовать их по назначению. Острая колющая боль, показатель возобновления тока крови, заставила его вскрикнуть, но через минуту он уже зашагал к синему чудищу, опираясь на плечо Елизаветы Второй. И вдруг ему показалось, что они идут следом за тенью навозного жука…

Он вздрогнул и остановился.

— Что? — шепотом спросила Лиза-дубль.

— Там, впереди… тень скарабея…

Глава третья

— Я думаю, это начало воспоминаний, — уверенно говорила Елизавета Вторая, выводя синий танк на дорогу. — Главное — не спеши и тщательно анализируй все образы, какие только будут возникать в твоем сознании.

— Но при чем тут навозный жук?

— А до сих пор он ни разу не вторгался в твои мысли? Я имею в виду, после пробуждения?

— Вообще-то было…

— Ну вот. Значит, в нем есть какой-то смысл. — Что-то послышалось ему в тоне Лизы-дубль… она вроде бы хотела кое-что напомнить, намекнуть на нечто… определяющее? Нет, он не понял, что крылось в глубине интонации Елизаветы Второй. И спросил:

— Нам долго еще ехать?

Лиза— дубль посмотрела направо, налево, вперед -и ответила:

— Еще часа два.

— Погоди-ка, — озадачился он, — ты говорила — всей дороги пара часов, а мы уже сколько едем?

— Да мы пока что и с места не стронулись, — фыркнула Лиза-дубль. — И не забывай об остановке.

Он надолго замолчал, перебирая в памяти все происшедшее с ним в новой жизни и пытаясь отыскать в немногих событиях ключ или хотя бы отмычку, а то и ломик… он готов был вторгнуться в собственное прошлое беззаконно, разнеся в щепки запертую дверь, и наплевать на последствия… но ничего подходящего под мысль не подворачивалось. Елизавета Вторая тихонько напевала: «Есаул, есаул, ты оставил страну, и твой конь под седлом чужака…» Мелодия была симпатичной, но удивительно прилипчивой, и через минуту в голове Максима тоже завертелось беспрерывное: «Пристрелить не поднялась рука… и твой конь под седлом чужака…» Он рассерженно потер лоб, стремясь избавиться от затягивающей ум серой паутины квасного патриотизма, который пропитывал песенку от и до, и наконец сказал:

— Слушай, ты не могла бы сменить пластинку?

— Конечно, — с охотой откликнулась Елизавета Вторая. — Как тебе вот это?

И она во весь голос взвыла: «Москва! Златые купола! Москва! Звонят колокола! Москва! На золоте икон проходит летопись времен!» — и тут же расхохоталась, склонившись к рулю, а сзади, из горы дорожных мелочей, раздался истошный вопль мадам Софьи Львовны: «Маа-а!»

— О! — теперь и Максим расхохотался. — Смотри, до чего кошку довела! И она тоже запела! Заразилась!

— Немудрено, — отсмеявшись, сказала Лиза-дубль. — Такое уж как прилипнет, так ничем не отдерешь. Ой…

Синее чудище резко вильнуло в сторону и замерло точно поперек дороги, ткнувшись носом в высокую траву на обочине, потому что прямо перед ним невесть откуда взялся мужичонка в ватнике, защитного цвета галифе и резиновых сапогах, с огромным лубяным коробом за спиной. Голову мужичонки украшала гигантская клетчатая кепка-блин. Мужичонка поднял руку, голосуя. Елизавета Вторая чертыхнулась сквозь зубы и по пояс высунулась в окно, яростно таращась на коробейника.

— Тебе что, жить надоело, чучело?

— Да мне бы вот до Клюквенки добраться, — писклявым голосом пробормотал мужичонка, — ногу я зашиб, понимаешь, не дойти!

Лиза— дубль резко распахнула дверцу и выскочила наружу, едва не скатившись в сырую придорожную канаву. Она приблизилась к мужичонке и уставилась на него сверху вниз -росту в коробейнике оказалось чуть больше метра.

— Зачем же ты на дорогу вылез, балбес? — ровным тоном спросила девушка. — А если бы я не успела затормозить?

Мужичонка усмехнулся.

— А если бы ты мимо проехала? Мне тогда чего же, ночевать тут?

Лиза— дубль глубоко вздохнула, приводя в равновесие разбушевавшиеся внутренние энергии, и сказала:

— В машине все равно места нет. Загружено под завязку.

— А подвинуть можно, — ухмыльнулся мужичонка, снимая клетчатую кепку армянского покроя и запихивая ее за пазуху. Максим, уже опомнившийся от испуга, уперся взглядом в лицо аборигена. Странное и непонятное лицо. Собственно, лицо как таковое и рассмотреть-то было невозможно, его плотно опутали второстепенные детали: необычайно густые сивые брови, пышные встопорщенные усы, почему-то светло-каштановые, растрепанная до невозможности окладистая борода — абсолютно седая… и при этом на голове мужичонки красовалась огромная копна черных волос, явно крашеных, и чуть вьющиеся космы, в которых застряло несколько хвоинок, свисали на лоб. Так что на виду, собственно, оставался лишь длинный горбатый нос, то ли загорелый дочерна, то ли, если судить по скрывшемуся под ватником головному убору, от роду такой смуглявый. Ну и ну, подумал Максим, вот еще чудо света… интересно, у них в Клюквенке много таких? Он представил себе деревеньку, сплошь населенную подобными существами, и чуть не лопнул со смеху.

— Ладно, сейчас что-нибудь придумаем, — и Елизавета Вторая вдруг хихикнула. Максим подумал, что и она, наверное, очаровалась внешностью мужичонки.

Открыв левую заднюю дверцу, Лиза-дубль сначала оценивающе глянула на груз, а потом решительно приказала, даже не потрудившись повернуться к Максиму:

— Давай-ка спихнем все это назад, поплотнее. Вот тут, у дверцы, как-нибудь пристроится.

Мадам Софья Львовна, воспользовавшись остановкой, выскочила в траву и брякнулась на спину, задрав к голубеющему небу все четыре лапы. Что уж там она хотела выразить этим жестом, понять было трудно, да и не до того. Наконец под твердым нажимом двух пар рук мешки, пакеты и коробки потеснились настолько, что в освободившуюся кроху пространства смог втиснуться мужичонка, чьи размеры, к счастью, и не требовали большего. Правда, при мужичонке был еще и лубяной короб, но его удалось затолкать под самый потолок с правой стороны салона. Короб оказался тяжелым, влажным на ощупь, и пахло от него грибами. Мужичонка пристроился за спиной Лизы-дубль, и над его головой навис холщовый мешок, наполненный под завязку чем-то мягким. Мадам Софья Львовна, откликнувшись на призыв Елизаветы Второй, впрыгнула в танк, и дорога снова стронулась с места под фасонистыми колесами.

Мужичонка первым нарушил молчание. Оглушительно шмыгнув носом, он заявил:

— Хорошая повозка. Как раз по нашим местам. Далеко едете?

— В Панелово, — негромко ответила Елизавета Вторая.

— Эк вас… — задохнулся мужичонка, но тут же опомнился и взял себя в руки. — Ну, каждый сам решает свой путь. А поворот на Клюквенку скоро, тут километров тридцать, не боле. А уж от поворота я, может, и сам как-нибудь доковыляю… а то, может, и до дома подвезете, да и в гости зашли бы, чайку попить, а?

— Чаек — штука хорошая, — неопределенно ответила Лиза-дубль и спросила: — Ты за тридцать километров за грибами ходишь? Не далековато?

— Ничего, мы привычные, — весело сказал мужичонка. — Так как насчет чайку?

— Ты же нас не знаешь, — напомнила ему Елизавета Вторая. — А в свой дом зовешь.

— Ну, да… хотя, конечно, я всю жизнь этим страдаю.

— Чем? — недоуменно спросил Максим.

— Да вот, как это поточнее-то выразить… внезапным приглашением гостей. А после не знаю, как дом отскоблить… Оставят после себя всякого, так и витает в воздухе, так и витает! Ну, вы-то уж точно люди чистые, я теперь в этом немножко научился понимать. В человеке ведь что главное? Внутреннее наполнение. Если много сору — от него дух идет и на чужих стенах оседает. И на чужие чувства давит. А если сору особо-то и нет, а так только, дорожной пыли немножко насело — ну, это другая история.

Максим усмехнулся и покачал головой:

— Витиевато рассуждаешь. Любишь красиво выражаться.

— Ну, мы тут, может, цицеронов с языка и не спускаем, — философически откликнулся мужичонка, — однако и в погреб за словом нам тоже лазить не приходится. Так как, зайдете на чаек?

— Посмотрим, сначала доехать надо, — бросила Лиза-дубль, сосредоточившись на управлении тяжелой машиной, поскольку под колеса вдруг начали прыгать моховые кочки и колдобины, наполненные черной тягучей водой, — словно дорога, хорошенько подумав, решила не пропускать синее чудище дальше — ни к Клюквенке, ни тем более к Панелово. Максим, полуобернувшись, краем глаза наблюдал за чудным мужичонкой, но тот извлек из-за пазухи свою основательную кепку, надел ее, натянув до самого носа, и вроде бы задремал, прислонившись спиной к горе упакованного барахла. Мадам Софья Львовна пристроилась на мягком мешке над мужичонкой, впритык к крыше синего чудища, и не спускала глаз с аэродромной плоскости головного убора. Интересно, подумал Максим, что она там углядела? Надо надеяться, не спрыгнет вдруг на огромную клетчатую тарелку…

Синее чудище уткнулось носом в очередную колдобину и завязло. Лиза-дубль чертыхнулась сквозь зубы и газанула. Но вся мощь четырехприводной конструкции оказалась бессильной перед оголтелой дурью российской дороги. Заглушив мотор, Елизавета Вторая распахнула дверцу и выглянула наружу.

— Ну все, — сказала она. — Надо что-то… бревна под колеса, что ли… а потом толкать. Иначе не выберемся.

Мужичонка тут же содрал с головы кепку (Максим подумал, что абориген, похоже, надевает этот клетчатый блин лишь в особых случаях, когда, например, нужно представиться незнакомым людям или хочется спать, а в глаза солнце бьет… в другие моменты кепка ему без надобности) и, затолкав ее за пазуху (почему она не мнется?…), неторопливо, с достоинством вышел на дорогу. Сунувшись под днище синего танка и оценив качество западни, мужичонка деловито сказал:

— Ну, это ерунда. Сейчас договоримся.

Максим хотел было спросить, с кем это он собирается договариваться, не с лешим же, но случайно глянул на Елизавету Вторую — и замер с открытым ртом. Лиза-дубль, уже вышедшая из машины и стоявшая рядом с ней, держась за дверцу, смотрела на мужичонку восторженно и немножко испуганно. И в огромных светлых глазах девушки Максим заметил нечто совершенно для него новое, непонятное… чего он никогда не видел в глазах других людей, он был уверен в этом, хотя и лишился памяти… Елизавета Вторая как будто узнала в мужичонке некое высшее существо… но это не имело никакого отношения к богам, творящим миры и сыплющим на головы нищим бедолагам небесную манную кашу… нет, Лиза-дубль видела превосходство другого рода, такое, перед которым преклоняются, но которому не кланяются… а лишь надеются обрести в будущих жизнях подобное…

Максим осторожно открыл дверь со своей стороны и увидел большую черную лужу. Измерять ее глубину собственными ногами ему совсем не хотелось, и он прикинул, сможет ли допрыгнуть до другого берега… в общем, ширина лужи не пугала. И в следующую секунду он уже стоял на обочине. Ему достался островок, не заросший травой, а наоборот, совершенно голый, покрытый песком и мелкими колючими камешками. Следуя примеру спутников, он заглянул под синий танк, и долго стоял, согнувшись, совершенно не понимая, как это Елизавета Вторая могла зарулить в подобную ловушку… с закрытыми глазами ехала, что ли? Как вырытые по заказу, под колесами темнели четыре наполненные густой грязью ямы. Днище синего чудища почти село на землю, а передний бампер уперся в замшелый шишак высотой в полметра, не меньше. Н-да, и с кем теперь договариваться? Сбегать в эту самую Клюквенку за трактором? Если он там имеется. Или собрать все наличные лошадиные силы… Его размышления прервал голос мужичонки:

— Ты, девица, воротись за руль. Я тут сам справлюсь. А молодому человеку лучше отойти подальше, он по своему беспамятству только лишним грузом на дело ляжет. Да и с памятью он бы тут не сгодился. Не тот калибр.

Максим выпрямился и осторожно посмотрел на Елизавету Вторую, мгновенно забравшуюся на водительское место. Что она скажет в ответ на неожиданное прозрение мужичонки?

Но Лиза— дубль сказала лишь одно:

— Пойди-ка, погуляй. Недалеко только.

Максим послушно повернулся спиной к синему танку, успев еще заметить, как мадам Софья Львовна вспрыгнула на колени Елизаветы Второй. Однако он уже твердо решил не только не вмешиваться, но и вообще не думать обо всей этой мистике… лучше он останется на своем уровне бытия, простом и незатейливом… на том уровне, где растут грибы и цветут ромашки, где все просто и понятно, и пахнет листвой, и шуршит под ногами вереск, и где-то впереди, в лесу, чирикают невидимые птицы… и живет фантастическая девочка Лиза… и невероятная старуха Нина Петровна… ох, нет, ну их к черту, эти замаскированные под мелкорослых мужичков высшие умы, подверженные прозрениям.

Он остановился, упершись в какой-то куст и не замечая туч вьющихся вокруг него серебристо-серых мошек. Что там мелькнуло у него в уме насчет уровней бытия? И какую такую смутную ассоциацию вызвала эта короткая мысль?…

Уровни бытия… конкретные, ощутимые… и неуловимо-отдаленные… невидимые простым глазом… абстрактные? Нет, реальные… В коротких всплесках на мгновение проснувшейся памяти он видел экраны… клавиатуру… но решил, что это телевизор и пишущая машинка. Почему он не узнал компьютер?

Он осторожно сел в траву, подогнув под себя ноги, стараясь не делать резких движений, чтобы не взболтать ненароком ровно потекший поток сознания… он видел именно компьютер, он работал на нем… недаром же у него в багаже столько дискет и дисков… и в другой яви, в состоянии беспамятства, он отлично знал, что это за штука такая… а в видениях забывал о нем… все наоборот… наоборот… почему?

Тут должна быть связь. Жесткая и однозначная.

Но как ее выявить?

Так, начнем сначала. Два уровня его личного, персонального бытия. Бытие в беспамятстве — и бытие в кратких вспышках воспоминаний. Своих и чужих. Он не забыл, что в поезде, бодро катящем в безлюдную Сарань, его одолевали картины неведомо чьей жизни. И эта жизнь должна быть перепутана с его собственной, иначе во всем этом не было бы никакого смысла. И именно из той, чужой жизни тянется за ним тень скарабея. Скарабей… Что-то резко и болезненно кольнуло в висок, предостерегая. Он понял: рано. Ладно, отставим скарабея. Но ведь случалось еще и другое… в видениях он преломлял мир сквозь себя, он был кристаллом, он пропускал сквозь свою структуру страдание живого во всех вселенных… а в физической яви он отражал мир зеркально, не улавливая его эмоцией… нет, неправда… он ощущал… ощущал? Или чувствовал? Ощущение и чувство…

Откуда— то из набитой поролоном дали донесся голос Елизаветы Второй:

— Эй, где ты там, безымянный? Поехали!

Он встал и пошел обратно, не глядя под ноги, и тут же влез в теплое вонючее болотце, и взял вправо, чтобы обойти его, а когда выбрался наконец к синему чудищу, ушедшему довольно далеко вперед и вставшему в сосновой тени, то посмотрел на оставшуюся за танком дорогу… колдобины исчезли, как и не бывали вовсе… Плюнув, он молча сел на свое место, рядом с Лизой-дубль. Поехали так поехали.

Глава четвертая

Остаток пути до поворота на Клюквенку прошел в молчании, но мужичонка больше не накрывался армянской кепкой и не дремал, а совсем даже наоборот — неотрывно смотрел влево, в окно, как будто ожидал, что из-за деревьев вот-вот посыплется партизанский отряд, вооруженный автоматами, пулеметами и парочкой базук. Да и Лиза-дубль выглядела напряженной и сосредоточенной, хотя дорога сменила гнев на милость и разгладилась, позволяя синему чудищу мчаться во весь опор. Мадам Софья Львовна перебралась вперед и теперь сидела между Максимом и Елизаветой Второй, внимательно глядя в лобовое стекло и заметно мешая управлять танком, однако Лиза-дубль даже не шикнула на чернохвостую оригиналку. Максим пытался вернуться к размышлениям о разнице между ощущением и чувством (чувствую холод — ощущаю тепло, чувствую радость — ощущаю печаль, одно и то же или нет?), чтобы понять наконец, чем он обладает в новой жизни, а что потерял в забытом прошлом, — но ничего не получалось. Его вдруг охватила тревога, причина которой не поддавалась выявлению и определению, как он ни старался. Но тем не менее ему казалось, что причина эта — где-то неподалеку, и что синее чудище все приближается и приближается к ней… но ведь они ехали в самую обыкновенную российскую деревню?

Лес наконец снова оборвался, дорога выскочила на простор. Справа и слева что-то росло стройными рядами, из чего Максим вывел заключение, что это — не сорняки. Плоскость полей по обе стороны чуть задиралась вверх, и там, на приподнятых горизонтах, развалились вальяжно и бессмысленно толстые ватные облака, похожие на сытых глупых овец, дремлющих на зеленом пастбище. Вскоре дорога раздвоилась рогаткой. Елизавета Вторая остановила синее чудище перед полосатым пограничным столбом, намертво врытым в сочную черную землю. К столбу толстым ржавым гвоздем был приколочен небольшой обломок фанерки со стрелкой, указующей вправо, и едва заметной надписью, сделанной когда-то химическим карандашом: «Дер. Клюквенка — 1 км».

Елизавета Вторая негромко сказала, не оборачиваясь к мужичонке:

— К дому, так и быть, подброшу. Но в гости заходить не стану.

— Как решишь, — спокойно ответил мужичонка.

— Так и решу, — почему-то зло бросила Лиза-дубль и снова тронула танк с места. Тот булькнул мотором и странно взвизгнул на повороте, словно выражая недовольство отклонением от курса, но все же покатил по сухой желтой дороге, широкой и гладкой, как бетонка.

Деревня выявилась из полей как-то вдруг. Нарисовались в кипящей зелени садов шиферные крыши, белые и красные, между которыми там и сям зеленели гонтовые островерхие кровли с высокими кирпичными дымовыми трубами, накрытыми резными железными колпаками… они обладали настолько средневековым характером внешности, что Максим ахнул. Синее чудище миновало прореху в плетне, обозначавшем границу поселения, и в окна тут же смачно дохнуло навозом, горячим дымом, молоком, мятой ботвой… как будто запахи сконцентрировались в отведенном для них объеме воздушной среды, не пытаясь пролиться за границу… Елизавета Вторая, не задавая вопросов, остановила танк возле второго от края деревни дома. Забором дому служила невысокая решетка, хитроумно сложенная из коротких деревянных плашек разной длины и толщины. Дом же сам по себе выглядел вполне скромно и благопристойно — обшитые вагонкой стены выкрашены в светло-коричневый цвет, отливающий красной охрой, ставенки обведены белыми кантами, красная крыша, простенькое крылечко… но на это крылечко в следующую секунду вышла такая ослепительная красавица, что Максим зажмурился. Пышная молодуха с золотой косой, венком уложенной над чистым высоким лбом, голубоглазая, белокожая… она плавно спустилась по ступеням, словно проплыла к ограде и остановилась, с улыбкой глядя на мужичонку, выпрыгнувшего из машины.

— Загулялся ты нынче, милый, — певуче сказала она, глядя на хозяина сверху вниз — ростом он оказался ей едва до плеча. — Здравствуйте, гости дорогие, а мы вас ждали-ждали…

Максим при виде пышной красавицы машинально потянулся к фотокамере, лежавшей рядом с ним на сиденье. Мужичонка, тут же заметив жест, приосанился и шагнул к супруге, попутно бросив на голову кепку.

— Вот-вот, — одобрительно сказал он. — Сними-ка нас на память. Только не забудь после карточку прислать. Адрес твоя подружка угадает.

Отметив для себя странную формулировку, Максим вышел наружу, обогнул синее чудище и поймал в видоискатель золотую косу, не особо обращая внимания на вторую половину супружеской пары. Он снял пышную красавицу в трех ракурсах, понадеявшись, что мужичонка на фоне этой ослепительной красы совсем потеряется и портить кадр не будет. Ну, в крайнем случае, можно будет отдать в компьютерную печать и мужичонку вовсе не допустить на отпечаток.

И тут вдруг Максим заметил, что за спинами хозяев дома, вдоль широкой гравийной дорожки, ведущей от ограды к крыльцу, стоят невысокие клетки, в которых копошатся какие-то серо-коричневые птички размером с половину голубя. Он вытянул шею, всматриваясь… перепелки?

Мужичонка быстро обежал синее чудище, распахнул дверцу, выволок наружу свой короб — и все это молча, не сказав ни слова Лизе-дубль. Подтащив короб к ограде, он ткнул в него пальцем, мельком глянув на красавицу, и та тут же вскинула короб на крепкое плечо и понесла в дом. А мужичонка повернулся и внимательно посмотрел на Максима.

— Удивляешься? — спросил он. — А они по-другому жить не умеют. Вот я их и развел немеряно, чтоб пример под глазами стоял.

— Как это — не умеют по-другому? — не понял Максим.

— Не могут без клетки, — пояснил мужичонка. — Как только их выпустишь — тут же и гибнут. Никак им без тесноты и замков-запоров не прожить. Не способны.

Перепелки тихо кудахтали, тычась друг в друга, и выглядели вполне довольными.

— Но клетки-то можно было бы сделать посвободнее? — предположил Максим.

— Нет, нельзя. У них жизненный стандарт — двадцать квадратных сантиметров на душу, и никак иначе. Японская порода.

Максим еще не успел оправиться от удивления, как красавица снова очутилась у ограды, но почему-то наружу не вышла. И так, издали, заговорила, обращаясь к Елизавете Второй, по-прежнему сидевшей на водительском месте и державшей руки на руле:

— А то, может, зашли бы все-таки? У меня как раз и тесто натворено, оладушков бы, да со сметанкой, да с ягодкой нежной, а?

«Что это за нежная ягода?» — мысленно задал вопрос Максим, и мужичонка тут же ответил вслух:

— Малину это она так обозначает. У ней на все свое имя.

Елизавета Вторая вежливо, но суховато сказала:

— Нет, спасибо, мы не можем. Спешим. В Панелово едем. Успеть бы до темноты.

Красавица тихо ахнула, прижав к розовой щеке пухлую ладошку, и отступила на шаг назад, как будто слова Лизы-дубль прохватили ее до глубины души. И тут же повернулась и быстро ушла в дом, не попрощавшись. Мужичонка извиняющимся тоном сообщил:

— В Панелово у ней бабка жила. Померла с год назад. Ну, она переживает. Очень любила старушку. Что ж, — перешел он к финальной сцене, — спасибо, что подвезли. Рад был познакомиться. Желаю удачи. А это… — он запустил руку за пазуху и вытащил из глубин ватника не слишком чистую тряпицу, в которой было завернуто что-то маленькое, с конский каштан, наверное, размером. — Это — на всякий случай. Ну, сама знаешь. Сядь на пенек, съешь пирожок.

Лиза— дубль взяла дар и сунула сверток в бардачок. И тут же кивнула Максиму -едем. Как только он захлопнул дверцу со своей стороны, Елизавета Вторая тронула танк с места.

Максим молча выждал, пока Лиза-дубль развернет синее чудище и отъедет подальше от симпатичной Клюквенки, а потом спросил:

— А как же насчет двух часов пути? Времени-то едва за полдень, а ты сказала — успеть бы до темноты.

— Там дальше дорога плохая, — спокойно пояснила Лиза-дубль. — Овраги.

Едва они отъехали километров на десять от Клюквенки, как земля взбухла холмами и пригорками… надо же, подумал Максим, а я и не заметил, где и когда они сгладились… ведь уже холмилось вокруг, а потом вдруг ровно стало… а теперь снова все вокруг пошло лесистыми волнами, да какими… Горы вздымались все выше и выше, дорога теперь шла по узкому темному ущелью, насквозь пропахшему лесной моховой сыростью. Под колеса то и дело попадались темные лужи, не слишком, к счастью, глубокие, и танк с легкостью проскакивал их, не замедляя хода. Лиза-дубль молча хмурилась, глядя на дорогу, и Максим не решался заговорить, видя, что спутница думает о чем-то нешуточном. А ему так хотелось обсудить странного крохотного мужичонку и его статную подругу… но момент тому не содействовал.

И он стал думать о том, зачем, собственно, они с Елизаветой Второй едут в литовскую деревню, которую строили латыши… и название которой вызывает у встречных непонятную реакцию. Правда, встречных за время дороги было всего двое… и сами они оказались фигурами отнюдь не стандартными… но мужичонка явно хотел помочь тем, кто решился ехать в Панелово, до которого вообще-то два часа на машине, но хорошо бы к ночи добраться… Зачем, кстати, люди вообще помогают друг другу? Хоть знакомые, хоть нет. В помощи ли как таковой дело? Вправду ли хочет человек, чтобы другому стало лучше? Или же, помогая, он втайне любуется собой, собственным благородством? Наверное, все тут перемешано. И желание помочь, и желание выпендриться. Все есть, все присутствует, только пропорции текучи и неустойчивы. Люди разные, и моменты движения жизни — тоже разные, все постоянно меняется, и каждый из нас постоянно меняется… игра энергий, земное эхо солнечных бурь, и не только солнечных…

Потом он усмехнулся, вспомнив, как приосанился мужичонка при виде фотообъектива. А почему, собственно, люди так трепетно относятся к изображению собственной персоны? Во! Фото! Это я! Ну и что? Ты же себя каждый день в зеркале видишь. Зачем тебе собственные фотографии, да еще и во множестве? Ведь для большинства даже качество портрета неважно, их сам факт приводит в восторг: это я! Что за странная любовь к собственному отражению?… Может быть, так человек ищет доказательства своего существования, цепляясь за эфемерное бытие тела? Ну, неважно. Пообщались с интересными людьми — едем дальше.

— В чем смысл и суть общения? — неожиданно спросила Елизавета Вторая, в который уже раз подслушав его мысли.

Немного растерявшись, он неуверенно промямлил:

— Ну… узнать что-то новое?…

— Ты узнал что-то новое в Клюквенке?

— Едва ли…

— Но ты схватился за фотоаппарат… да, эта женщина красива, но если заглянуть глубже — что именно ты хотел зафиксировать? Ее? Или собственное «я», возникшее в глухой деревне? Тебя запомнят. О тебе будут думать. Твое отражение останется там надолго вместе со снимком. Да и без него тоже.

— Ну, если так рассуждать, то вообще надо от людей держаться подальше. Как ни крути, а твое отражение всегда остается где-то. Но мы не можем жить сами по себе, без других.

— На физическом плане — да, не можем. Но я ведь не об этом, и ты прекрасно меня понимаешь, только сам себе не хочешь признаться в понимании. Почему мы стремимся к людям?

Что— то щелкнуло у него в голове -звонко, оглушительно… и он услышал собственные слова:

— Мы строим клетку общения… — Но тут же, спохватившись, он возразил сомнамбулическому высказыванию: — А если это великие люди, способные изменить наше видение мира?

— Изменят ли? — насмешливо произнесла Лиза-дубль. — Или ты желаешь приблизиться к ним просто потому, чтобы потом, где-то в другом месте, рассказывать о том, как общался с великими? И твое «я» еще немножко подрастет — в чужих глазах и в твоих собственных. Но тем самым ты только строишь новую клетку, крепче прежней… ты сокращаешь степени своей свободы, сам того не замечая. Точнее, не желая замечать. И осознавать.

Ущелье резко повернуло влево, а за поворотом горы вдруг распластались в долину, небольшую и уютную, усеянную пышными кустами, — но здесь, похоже, не было никаких деревенек… зато прямо на пути синего чудища встал громадный черный лось.

Плавно остановив машину, Лиза-дубль сложила руки на руле и опустила на них подбородок, задумчиво глядя на царственного зверя. Ветвистые рога чуть склонились, как будто лось приветствовал проезжих, но с места гигант не стронулся.

— Чего это он? — осторожно спросил Максим.

— Самоутверждается, — тихо ответила Елизавета Вторая. — Не надо ему мешать. У него тоже есть «я»… и немалое, судя по всему.

— Но если взращивание собственного «я» приносит вред личности, — возразил Максим, — не лучше ли прервать процесс?

— Не наше это дело, — благодушно откликнулась Лиза-дубль. — Сам разберется. Со временем.

Но Максим не удержался и осторожно потянул к себе фотокамеру. Сняв с объектива крышку, он, стараясь не делать резких движений, высунулся в окно и навел фотоаппарат на черное диво. Щелкнул негромко спуск, едва слышно прошуршала пленка, перематываясь, и поскольку лось не испугался и не сбежал, Максим на всякий случай сделал еще один снимок.

А потом они долго сидели молча, глядя на лесного красавца… а тот, вдоволь натешив самолюбие, вдруг шевельнул длинными ногами — и исчез.

Глава пятая

Дальше и в самом деле начались предсказанные Елизаветой Второй овраги, насыщенные влагой текущих в их глубинах ручьев, и синее чудище медленно и осторожно переползало с одного их берега на другой по шатким и скользким мостикам, сооруженным из тонких осклизлых бревен, природой своей не обозначенных для подобной работы. Максим сидел не дыша, и каждый раз, когда колеса танка касались края очередного моста, преисполнялся уверенности, что этот миг его жизни — последний. Однако синее чудище снова и снова благополучно переваливало на противоположный берег и тащилось дальше, урча и хмыкая на подъемах и тихо, безмолвно скатываясь вниз на спусках. Вокруг пахло гнилью и тиной, и размокшей древесной корой, и сырым песком, и набухшей от сырости травой… и чем-то еще, совершенно непонятным, неуловимо-миндальным, с привкусом лаванды и мяты… и аниса?

Максим, сам не понимая почему, сосредоточенно вникал в загадочный аромат, пытаясь определить его составные части, но терялся в незнакомых оттенках… что-то совершенно чуждое его восприятию витало в воздухе. Невозможно постичь то, что никак не соприкасается с прежним опытом жизни… но он ведь не помнил этого опыта, он не знал своей прежней жизни… и потому не ослаблял усилий, надеясь, что где-то в глубине потока сознания сработает некое реле и включится очередной кусочек воспоминаний… и тут же подумал: давненько что-то не представали передо мной таинственные картинки… с того самого момента, как я сжег свою тень… сжег тень? И отсек эхо. И перестал вспоминать? Вспоминать отрывочно.

Может быть, в глубинах его ума зреет окончательное и бесповоротное воспоминание, и потому сознание не тратит сил на мелкие и не особо значимые моменты прежней жизни?

Но при чем тут незнакомый запах? Почему вдруг одно связалось с другим?

— Ягодой пахнет, — сказала Лиза-дубль. — В здешних лесах водится особая ягода… больше нигде такой нет, эндемичный вид. Местные ее Калигулой зовут.

— Как? — ошеломленно переспросил он. — Калигулой? Но почему — Калигулой?

— Да откуда мне знать! — рассмеялась Елизавета Вторая. — У них спроси.

— Кого тут спрашивать-то? — сердито пробормотал Максим. — Волка серого? Или того лося с болезненно разросшимся «я»?

Лиза— дубль фыркнула, и тут же позади послышалось ответное фырканье мадам Софьи Львовны. Максим успел забыть о присутствии чернохвостки, но тут обернулся и увидел, что кошка устроилась на свободном пятачке, оставшемся среди груза после высадки мужичонки, и развалилась вверх пузом, развлекаясь тем, что трепала когтями носок, прикушенный поставленным на попа небольшим чемоданчиком.

— Вот еще существо с чрезмерным самомнением, — усмехнулся он.

— Ну, этот как посмотреть, — возразила Елизавета Вторая. — На самом-то деле мадам Софья — не просто мудрейшее существо, но еще и скромнейшее в своих потребностях. Просто она не любит, когда ее беспокоят понапрасну, мешают.

— Чему мешают? Чем она таким занята? — спросил Максим. — Сочиняет роман? Строит новую картину мира, ломая все существующие парадигмы?

— Вполне возможно, — ответила Лиза-дубль, и непонятно было, к чему это относится — к сочинению романа или к гипотетической перестройке структуры вселенной. Но уточнять он не стал, решив, что пора уже и самому начать понемногу разбираться в странной новой реальности, окружившей его после пробуждения. Анализировать. Сопоставлять. Разрешать сомнения.

Но… что и с чем сопоставить человеку, лишенному прошлого? Нормальные люди всю свою жизнь строят на памяти. Они и в мыслях, и в делах постоянно дублируют своих дедов-прадедов, родителей, наставников… а он не помнит ни тех, ни других. Нормальные люди ориентируются на речевые и поведенческие стереотипы, привитые воспитанием… а он все растерял. Конечно, будет накапливаться новый жизненный опыт… но это совсем другое дело.

Елизавета Вторая сказала, останавливая танк и тем самым остановив раздумья спутника:

— Придется объезд искать. Но, пожалуй, сначала мы перекусим. Ты не против? Я ужасно проголодалась.

— Я тоже, — сообщил он, лишь теперь осознав томное состояние собственного желудка, грустно напоминавшего о своих простых потребностях… а потом посмотрел вперед: — Ты сказала, объезд? А…

А что, собственно, собиралась объезжать Лиза-дубль?

Впрочем, впереди дорога снова шла под уклон, внизу же раззявился очередной овраг. Но через него, как и через все предыдущие, был налажен бревенчатый мостик. И ничем этот мостик, на взгляд Максима, не отличался от тех, которые уже благополучно выдержали вес синего чудища.

— Нет, этот мост под нами рухнет, — твердо сказала Елизавета Вторая. — Поищем другой. После обеда.

Она повернулась и задумчиво осмотрела гору мелочей, явно не помня, куда она запихнула съедобную часть груза. Мадам Софья Львовна, отлично понявшая, о чем речь, и поддержавшая идею, поспешила на помощь. Язвительно мяукнув, она вскарабкалась на свалку барахла и принялась драть когтями огромный пакет из толстого жесткого полиэтилена, прижатый к самой крыше в задней части салона.

— О! — воскликнула Лиза-дубль. — Спасибо, мадам. Достань-ка его, — скомандовала она, повернувшись к Максиму. — Только… ну да, отсюда никак. Придется выйти и открыть заднюю дверцу.

Максим молча вышел наружу, но едва его ноги коснулись влажной земли, как аромат ягоды-Калигулы вдруг хлынул в его ноздри, заполнил тело и ум, насквозь пропитав их терпкой нежностью и тихим, едва заметным светом… враз ослабев, Максим сел на обочину и уставился на колесо. По колесу, как по экрану телевизора, побежали картинки. Он вспомнил… вспомнил, вспомнил! Он был журналистом. Ну конечно же, он был журналистом, он действительно был журналистом! Он не знал пока что своего имени, но это было и неважно. Он работал в большой и очень популярной газете, выходящей огромным по нынешним временам тиражом… он писал обо всем на свете, он знал все, ему все было интересно… и он ночи напролет сидел за компьютером, ища разные справки и пытаясь уловить нечто новое…

Что— то хлопнуло в голове. Стоп.

Ладно, наплевать, он понял — пока не надо о компьютере. Но о жизни-то можно? Просто о жизни, его собственной, потерянной… он был женат. Ну да, это он уже давно сообразил, но… но почему разошелся? На колесе снова замелькали кадры… нервная женщина, которой вечно не хватало денег на ее бесконечные прихоти… как ее звали? Наталья. Вроде бы Наталья. Чем она занималась? Ничем. Домохозяйка… не желающая обременять себя детьми. А он хотел детей… И вдобавок к ней — нервная теща, несущая в себе неистребимое убеждение в том, что если результат твоего труда нельзя потрогать руками — ты не работаешь… всех балерин — к станку… всем художникам — метлы в руки… всех певцов — на поля, пахать… но ведь на самом-то деле результат любого труда материален, даже если это просто звук, издаваемый вокалистом… звук обладает волновой природой, а волна — это что? Энергия? Но энергия — разве материя? Вроде бы да… или нет… К черту, не стоит путаться в мелочах…

В глазах на мгновение потемнело, но тут же снова проявился солнечный свет, приглушенный лесом. Напротив, у колеса, сидела мадам Софья Львовна, обернувшая белые лапки тощим черным хвостом, и смотрела на него серьезно и сочувственно. Справа от него стояла на дороге Елизавета Вторая, светящаяся мягким состраданием. На плече Лизы-дубль пристроился крохотный серый бельчонок, он самозабвенно грыз крекер.

— Я кое-что вспомнил, — тихо сказал Максим. — Очень немногое, но зато — по-настоящему, уверенно. Я знаю, кто я… но пока что не в смысле имени, а в смысле рода деятельности.

— Да, я видела, — спокойно произнесла Елизавета Вторая. — Отдышался? Это только начало, но теперь, я уверена, процесс пойдет быстрее. И не так болезненно. Давай обедать. Мы с мадам уже все приготовили.

— Я что, так долго был в отключке?

— Ну, мы ведь не банкет на сто персон организовывали, — прозвучало в ответ.

Он встал, ожидая от тела непокорности, как это случается после долгого пребывания в одной позе, однако, судя ощущениям, он сидел на обочине лишь несколько минут. Надо же… насколько все-таки внутренний ток времени отличается от внешнего, подумал он… ему-то казалось, что картинки мелькали перед ним целую вечность… хотя их смысл и содержание излагались в десятке-другом слов.

Обед был сервирован внутри синего чудища, между передними сиденьями. Лиза-дубль пристроила там одну из коробок, входивших в состав дорожных мелочей, а на коробку поставила пластмассовые емкости из китайского набора для пикников. Одну из емкостей наполняла картошка в мундире, другую — малосольные огурчики вперемешку с малиновой редиской, украшенной белыми пятнышками, третью — жареные куриные ляжки; в натюрморт входили еще маленькие круглые штуковины, имитирующие помидоры, — с солью, перцем и горчицей, а также вьетнамская корзинка с ломтями круглого ржаного хлеба. И еще тут были две полуторалитровые бутыли с рыжей «Фантой» и пачка бумажных салфеток. При виде съестного Максим судорожно сглотнул, внезапно ощутив лютый голод.

— Ну и ну, — сказал он, — как будто целую вечность не ел. — И он, мгновенно впрыгнув в танк, схватил окорочок покрупнее и вгрызся в него.

— Кто знает, может, так оно и было, — усмехнулась Елизавета Вторая, неторопливо забираясь в синее чудище. Бельчонок тремя лапками вцепился в нее, четвертой старательно удерживая огрызок крекера и явно не собираясь ни покидать теплый насест, ни отказываться от угощения. Максим, набивая рот картошкой, в очередной раз подумал о том, что у этой девушки весьма необычные отношения с животным миром. Ну, кошка — существо хотя и самостоятельное, но все же домашнее. А змея, танцевавшая под «Солнечную песню»? А лось… Максим теперь уже был уверен, что лось вышел на дорогу совсем не ради самоутверждения, а просто для того, чтобы поздороваться с Лизой-дубль. Теперь вот бельчонок… дикое лесное дитя, однако сидит на плече человека и грызет печенье, ничего не боясь. Кто же она такая, эта самая Лиза-дубль?…

— Где твой хрустальный шар? — неожиданно спросила Елизавета Вторая, бросая за окно куриную косточку и облизывая пальцы.

— Шар? — Он не сразу понял, о чем речь. Но в следующую сообразил. — А… в сумке, кажется.

— Ты уверен, что взял его с собой, а не оставил в доме? — Лиза-дубль открыла одну из бутылок с оранжевым питьем и глотнула прямо из горлышка.

— Уверен. Не знаю, почему и зачем, но я его взял. Но в карманах его точно нет.

— Хорошо.

— Что — хорошо? Что взял с собой, или что нет в карманах?

— И то, и другое.

— И до чего же ты загадочная женщина, Елизавета Вторая! — уныло сказал он. — Ну ничегошеньки в тебе понять невозможно.

— Так ли это? — усмехнулась Лиза-дубль. — А может быть, ты и не пытался понять? Ладно, неважно. Ты сыт? Пойдем, посмотрим на мост. Вдруг он крепче, чем мне показалось?

Озадаченный формулировкой (почему ей могло что-то показаться, если к мосту они не приближались, до него метров двадцать, не меньше? другое дело, если бы она знала дорогу и знала этот мост… но тогда и объезд начали бы искать раньше…), он наскоро запил обед приторной шипучей жидкостью и вышел из синего чудища.

Елизавета Вторая уже ушла вперед по сыроватой, но не раскисшей дороге. Она шагала по левой колее, поглядывая по сторонам, а серый бельчонок по-прежнему сидел у нее на плече, на этот раз уминая выданный ему кусок картофелины. И куда только в него лезет, подумал Максим, направляясь следом за Лизой-дубль к оврагу, крохотный, как мышь, а ест без передышки… впрочем, он же растет, у него метаболизм ускоренный…

Елизавета Вторая остановилась метрах в трех от края пропасти и присела на корточки. Максим подошел к ней и спросил:

— Ну, и чем этот мост хуже других?

— Мост такой же, — ответила Лиза-дубль, вставая. — Но ты на край оврага посмотри.

Только теперь Максим заметил, что земля под мостом оползла и стаяла, и бревна с трудом цепляются торцами за скользкие глиняные комья с торчащими из них корнями. Он осторожно продвинулся вперед еще на шаг и заглянул в глубину оврага. Метров десять… а на дне крупные острые камни, между которыми мягко шуршит и позванивает небольшой ручеек. Да, интересная ситуевина…

— И что делать будем? — спросил он, отступая назад и поворачиваясь к Лизе-дубль.

— Я уже говорила — объезд поищем. Вернемся назад, там есть боковые проселки.

— А я и не заметил.

— А ты вообще мало что замечаешь.

Обиженный замечанием Елизаветы Второй, он молча вернулся к синему чудищу, пытаясь понять, права или нет Лиза-дубль. Нет, скорее не права. Он многое замечает… и фантастическая Лиза этому удивлялась. Но боковых проселков он и в самом деле не видел. Наверное, отвлекся, углубился в собственные мысли…

Сняв с плеча бельчонка, Елизавета Вторая отправила его в самостоятельное плавание, подарив на прощанье большой ломоть хлеба. Потом, запихнув коробку, служившую сервировочным столом, на заднее сиденье, и тем самым несказанно оскорбив мадам Софью Львовну, лишившуюся уютного уголка, она весело сказала:

— Ну, вперед, за славой и удачей! Точнее, назад.

И синий танк осторожно пополз, пятясь от обернувшегося фикцией моста, а потом, добравшись до относительно широкого места, где деревья отступили от дороги, принялся медленно разворачиваться.

Глава шестая

Долго искать обходные пути не пришлось, проселок прорезался в не шибко густом лесу уже минут через десять, однако Елизавете Второй он чем-то не приглянулся. Выйдя из машины, девушка исчезла из поля зрения Максима, но вскоре вернулась и сказала:

— Нет, это нам не подойдет.

И они поехали дальше. Следующий поворот понравился Лизе-дубль больше, но все же и он, судя по всему, вызвал у нее кое-какие сомнения, потому что она попросила:

— Достань свой шар, вдруг пригодится.

Наклонившись вперед, Максим на ощупь расстегнул «молнию» сумки, стоявшей у него под ногами, и принялся вслепую шарить внутри в поисках подарка фантастической Лизы. Пока он предавался этому творческому занятию, Елизавета Вторая сказала:

— Эта дорога даже короче немножко, но хуже.

— Вот как? — откликнулся он. — А я-то думал, хуже и быть не может.

— Ерунду-то не городи, — сердито произнесла Лиза-дубль. — До сих пор, можно сказать, по шоссе ехали. Даже не завязли ни разу.

— Как это — не завязли? — возразил он. — А там, перед Клюквенкой?

— А… это совсем другое дело, — отмахнулась Лиза-дубль.

— Чем же оно другое? — поинтересовался он, нащупывая наконец холодную граненую игрушку и извлекая ее на свет. — По-моему, очень даже такое же, как если бы мы застряли где-то еще.

— Нет, там нас остановил учитель, заинтересовался.

— Учитель? — Сжав шар между ладонями, Максим удивленно посмотрел на девушку. — Ты о ком это? Уж не о том ли мужичонке, метр с кепкой?

— Ну, это его дело, как ему выглядеть, — пожала плечами Елизавета Вторая. — Ему виднее. Ладно, поехали.

— А с шаром что делать? — только и смог спросить Максим, окончательно потерявший способность соображать. Выглядит как хочет… учитель… черт-те что! И ведь не станет ничего объяснять проклятая девчонка!

— Держи в руках.

Он крепко сжал в ладонях граненый шар, а синее чудище заворочалось на узкой дороге, пытаясь вписаться в еще более узкий боковой проселок. Наконец оно поползло по кривым колеям, время от времени недовольно урча и взрыкивая, но в общем без труда преодолевая кочки и вымоины. Машина и в самом деле была невероятно мощной и обладала повышенной проходимостью. Ничто ее не пугало.

Долгое молчание закончилось, когда проселок вдруг вывел их на большую светлую поляну, на дальнем краю которой, прижавшись задним фасадом к лесу, стоял двухэтажный бело-голубой дом. Собственно, Максим скорее назвал бы его маленьким дворцом, так прекрасно было это легкое, изысканное строение, несмотря на то, что с обшарпанных стен сыпалась штукатурка, в белой крыше зияли дыры, а веранда, опоясывавшая дворец по второму этажу, местами обрушилась. Но портик сохранился, и колонны с коринфским ордером гордо сверкали на солнце незапятнанной белизной. И лепные наличники, и веером разбегающиеся ступени… Когда-то дом защищала кованая ограда, но ее давным-давно порушили, и от нее остались только ободранные бело-голубые столбы со свисающими с них помятыми чугунными цветками.

— Что это? — почему-то шепотом спросил Максим.

— Дача князей Троицких, — негромко ответила Елизавета Вторая, останавливая синее чудище. — Мы сейчас едем через их лесные угодья… когда-то здесь все было иначе.

— Да уж, не сомневаюсь, — буркнул он. — До чего же красивый дом!

Лиза— дубль кивнула.

— Да, я не знаю, кто его строил, но очень похоже на Растрелли. Впрочем, слишком изысканно для него. Его стиль все-таки чуть-чуть тяжеловат.

— Не помню, — сказал Максим. — Да и неважно это. Но почему все так разбито?

— Здесь много-много лет подряд размещался интернат для умственно неполноценных, — объяснила Лиза-дубль. — Ну, а потом его перевели поближе к городу… когда не нужно стало скрывать от всего мира, сколько у нас идиотов.

— Удивительно, что местные не растащили дом по кирпичику, — покачал головой Максим. — На печки да на сараюшки.

— Местные к этому дому и близко не подойдут, — серьезно сказала Елизавета Вторая. — Боятся. Говорят, управляющий имением до сих пор тут бродит, за порядком присматривает. Но с дураками и он не мог справиться. Однако весь персонал тут был привозной. Издалека. И подолгу никто не задерживался.

Максим повернулся и всмотрелся в точеный профиль Лизы-дубль. Похоже, она не шутила. Управляющий имением… недурно. Остается надеяться, что он не выскажет недовольства появлением на вверенной ему территории постороннего танка.

— Ладно, — встряхнулась Елизавета Вторая. — Едем дальше. — Она тронула машину с места, бормоча: — Едем дальше, видим мост, на мосту ворона сохнет, взял ворону я за хвост, положил ее под мост, пусть ворона мокнет… едем дальше, видим мост, под мостом ворона мокнет, взял ворону я за хвост, положил ее на мост, пусть ворона сохнет… едем дальше…

Максим вслушивался в бесконечную бессмысленную бормоталку, и ему казалось, что Лиза-дубль читает некое специальное заклинание, предназначенное для бестелесного управляющего… ну, чтобы он не препятствовал синему чудищу…

Они объехали поляну по самому краю, держась как можно дальше от голубого дворца, и снова углубились в сырую чащу. И тут Максим заметил, что теперь вокруг них не дикий лес, а старый запущенный сад, заросший, одичавший, превратившийся в непролазные джунгли. Он удивленно смотрел в окно, не веря собственным глазам. Разве может быть такое? Разве груши и сливы могут разрастись до такой степени? Ведь это же культурные, избалованные деревья, им бы следовало давным-давно погибнуть… ну, разве что покойный управляющий поддерживает в них жизнь… А там — гигантский малинник, а там, похоже, смородина… кусты, правда, двухметровой высоты, но листья похожи на смородиновые… и все густо заплетено диким виноградом.

Дорога снова пошла под уклон и через несколько минут привела их к очередному оврагу, по другую сторону которого, как с облегчением увидел Максим, рос уже самый обыкновенный лес, к тому же за неширокой полосой берез и осин виднелись строевые сосны, взбирающиеся на склон… а значит, и сырости конец наконец. Он усмехнулся, мысленно скорректировал фразу: и сырость наконец-то исчезнет… и рассмеялся вслух.

— Что? — спросили Елизавета Вторая.

— Да так… журналистские привычки срабатывают, — ответил он. — Даже в мыслях повтора слов не терплю.

— А… Ты вот что, дорогой, подумай-ка о более насущном. Мост впереди.

— И что? Тоже негодный?

— Годный-то он годный… только мы на чужой территории. Держи шар покрепче и вспоминай о хорошем и добром.

Озадаченно глянув на Лизу-дубль, Максим тем не менее подчинился приказу, не задавая вопросов. На то и генерал, чтобы знать стратегическую обстановку в целом… Он сжал граненый шар в ладонях и стал вспоминать фантастическую Лизу и ту странную женщину, которая подарила девочке шар… с которым почему-то нельзя было фотографироваться… и невероятную старуху, чудесную и обаятельную, хотя и резковатую иной раз… и гениальную балерину — безумную Настасью… и тут он сообразил, что все его воспоминания и мысли касаются только нового периода жизни… ну да, ведь то, что он уже знал о жизни прежней, не особо радовало… а думать велено о хорошем. Розовый особнячок, в котором невероятная старуха была счастлива… толстый Петя, смешной кариатид… милый извилистый город, лишенный военной прямолинейности и однозначности… прекрасный голубой дворец, возможно, построенный самим великим Растрелли… и вообще жизнь — замечательная штука. Даже когда она кончается и полностью износившееся тело распадается на первичные элементы. Потому что тогда начинается новый этап жизни сознания…

— Эй, не заносись так далеко, — предостерегла Максима Лиза-дубль, в очередной раз подслушавшая его мысли.

Он очнулся и обнаружил, что мост уже позади. Надо же, подумал он, а я и не заметил, как мы перемахнули через овраг… Дорога теперь шла вверх, к соснам, позолоченным косым, почти вечерним солнцем.

— Скоро приедем, — сказала Елизавета Вторая. — Неплохо прошли дистанцию. До ночи еще далеко. Успеем устроиться на ночлег.

— Скоро — это когда? — осторожно спросил Максим, ожидая нового подвоха.

— Ну, через… — Лиза-дубль всмотрелась в просвет между соснами, — через… да уже приехали, собственно говоря.

Часть четвертая. ИГРА ЭНЕРГИЙ Глава первая

Синее чудище добралось до гребня горки и остановилось. Сосны расступились, освободив от своего присутствия смотрящий на запад пологий склон. На склоне лепились разбросанные как попало домики небольшой деревушки, окруженные садами и огородами, а еще ниже, там, где склон переходил в плоскость, бурлила речка, живая и энергичная, через которую был перекинут широкий каменный мост, выгнувшийся дугой над желтоватыми водами. Максим не стал спрашивать, почему они не поехали в Панелово той дорогой, что виднелась за рекой, — то бишь по отличному (по российским меркам) шоссе, а тащились замызганными проселками. Он давно уже принимал все происходящее с ним как факт, не задаваясь лишними вопросами и даже не слишком задумываясь о смысле конкретных событий. Но факты тоже бывают разные, подумалось вдруг ему… факты имеют разную окраску, придаваемую им нашим сознанием… простой факт может выглядеть в одних глазах милым и приятным — а в других скандальным и оскорбительным… как оценить то, что случилось с ним? Имея в виду потерю прошлого. Неясно. Пока — неясно. Может, к добру. А может, и к худу.

Елизавета Вторая все еще всматривалась в деревушку. Положив руки на руль, девушка вытянулась вперед, и на ее лице отпечаталось выражение настороженности. Вот еще новости, подумал он… впрочем, мужичонка в армянской кепке был немало удивлен тем, что они едут в это самое Панелово… что в нем такого? Может быть, здесь живут вурдалаки? Или упыри? Или как это называется… Максим покачал головой. Слишком много мистики в его новой жизни.

И тут ему почудилось, что по косогору скользнула тень и прошуршали жесткие лапки скарабея…

Лиза— дубль вздрогнула и повернулась к нему.

— Ты когда-нибудь бывал в Египте? — неожиданно спросила она.

Он разинул рот.

— В Египте?! А……Эц-Шабу… бог Амон… высеченный в скале древний храм… Четыре гигантские каменные фигуры, спокойно и величаво взирающие на мир… на маленьких растерянных людей, глупых, беспомощных, подверженных страстям, не знающих своей дороги… желтоватые фрески… старенький пароход…

— Да. Я вспомнил. Бывал.

И в ту же секунду его скрутила боль.

Обожгло виски, свело судорогой шею, по спине пролился огненный поток, руки и ноги стиснуло клещами… а через мгновение он, ошеломленный и едва не потерявший сознание от удара, уже чувствовал себя как обычно, и лишь воспоминание о яростном страдании сохранилось в испуганном теле. А еще через мгновение он заметил, что тонкие пальцы Елизаветы Второй касаются его лба.

— Что это было? — хрипло спросил он. Голос пресекся, и Максим откашлялся, сглотнул, еще раз откашлялся… и сказал нормальным голосом: — Да, я ездил в Египет по заданию газеты. И там в каком-то городе… не знаю, в каком… я купил у нищего на рынке каменного скарабея… точнее, вырезанного из черно-белого оникса… очень хорошая работа… а больше пока ничего вспомнить не могу.

Лиза— дубль улыбнулась и убрала руку.

— И не надо, — мягко сказала она. — Все, едем в деревню.

Мадам Софья Львовна осторожно прокралась на колени к Максиму и, свернувшись замысловатым кренделем, громко замурлыкала.

— Чего это она? — удивился он. — То презирала меня со страшной силой, а то вдруг такие нежности!

— Наверное, в тебе что-то изменилось, — рассеянно ответила Елизавета Вторая. — А может быть, что-то изменилось в ней.

Максим, обретя новую тему для размышлений, занялся самоанализом. Изменилось ли в нем что-то? И если да — то что именно? И в какой момент? Мадам Софья Львовна сочла его достойным своего общества после вспышки боли… что, эта боль сожгла некий слой грязи, налипший на его сознание? Возможно, почему бы нет… вот если бы еще понять, что именно сгорело в этом взрыве… интересный, кстати, поворот темы — чем сильнее страдание, тем больше грязи оно сжигает… если, конечно, само по себе это страдание не окрашено отрицательно… если мы не страдаем от собственной дурости, впадая в гнев, ярость…

Синее чудище остановилось, уткнувшись носом в невесть откуда взявшийся гигантский сосновый пень — свежий, истекающий янтарной смолой. Максим приподнялся, едва не уронив кошку, посмотрел, снова опустился на сиденье… мадам Софья Львовна, не проявив ни малейшего признака неудовольствия, осталась на его коленях.

— Как он здесь очутился? — спросил Максим, повернувшись к Лизе-дубль. — Что за хренотень вообще происходит в этих краях?

— Ну, места тут и вправду странные, — спокойно ответила Елизавета Вторая. — Ничего, прорвемся.

Тут Максим, кое-что вспомнив, нервно хихикнул и предложил:

— Может, съедим тот пирожок, что мужичонка дал тебе на дорогу? Как это он говорил? «Сядь на пенек, съешь пирожок». Вот как раз и пенек подходящий.

— Не время, — серьезно ответила Лиза-дубль. — Это на совсем уж крайний случай.

— Значит, ты не считаешь крайним случаем пень в три обхвата, выскочивший из-под земли на ровном месте? Его же тут не было! Не было!

Он вдруг понял, что готов сорваться в истерику. Как ни старался он не замечать странностей нового бытия, все же в глубинах его ума накапливалось и росло недоумение, и вот теперь оно стремилось на поверхность, в рассудочную сферу. Но тут мадам Софья Львовна громко фыркнула и запустила когти в его колено, и все встало на свои места. Он успокоился. Боль в коленке — простая, понятная боль, без малейшего оттенка мистической неопределенности, — каким-то непонятным (мистическим?) образом изменила не только ход его мыслей, но и восприятие происходящего. Он понял: утрата им памяти действительно была не случайной, его действительно кто-то вел куда-то… с какой-то целью… и уже скоро, очень скоро все должно проясниться. Они прорвутся. И все переменится. Но главное в этом деле зависит лишь от него самого. Потому что, как ни крути, каждый сам выбирает свой путь.

Он открыл глаза (а он и не заметил, что крепко зажмурил их) и посмотрел на пень. Открыл дверцу машины, стряхнул с колен чернохвостую мадам, вышел наружу, не обратив внимания на возмущенное «мяу». Обойдя пень и пощупав золотистую кору, глянул направо, налево… конечно же, больше ни одного пня на косогоре не было…Кто-то стер его прошлое, кто-то вложил в него программу передвижения в заданном направлении, кто-то организовал его встречу с невероятной старухой, безумной Настасьей и Елизаветой Второй… и вся цепочка тщательно спланированных событий привела его к литовской деревне, построенной на самом деле латышами… и тень скарабея упреждала его путь… негромкий шорох колючих лапок простого навозного жука чудился ему в шелесте травы… и вдруг в самый последний момент пути — препятствие.

Почему?

Ведь на самом деле объехать пень не составит труда, это всего лишь прервавший движение символ, знак… осталось лишь разгадать смысл этого знака. Однако далеко не всегда удается расшифровать упрощенность, добраться до той глубины, что кроется под незатейливой поверхностной картинкой… удастся ли теперь?

А может быть, это и не нужно? Может быть, смысл знака иной… не остановить движение, а подтолкнуть к осознанию… осознанию чего?

Он посмотрел на Елизавету Вторую, стоявшую по другую сторону пня. Руки Лизы-дубль висели как неживые, все тело казалось расслабленным, словно девушка готова была вот-вот упасть в траву… но глаза, огромные глаза пылали темным огнем.

— Знаешь, — тихо сказал он, — мне кажется, я начинаю понимать. Я должен что-то найти. Я даже знаю, что именно. Того самого скарабея. Но я не понимаю, как он мог очутиться здесь. И кому он понадобился. А пень вырос перед нами потому, что цель моих действий — недобрая. Но я все равно не понимаю…

Лиза— дубль чуть заметно шевельнулась и в ее тело вернулась упругость жизни.

— Ты привез его сюда несколько лет назад, — ответила она. — Ты родился в этом городе. Но теперь у тебя не осталось здесь родных. А скарабей уполз в эту деревню.

— Но кому он нужен? Зачем?

— Этого я не знаю. Не вижу. Сам скоро вспомнишь. Давай уберем этот дурацкий пенек и поедем. Там разберемся.

Почему— то его совсем не удивило предложение убрать пенек, и он, спокойно положив ладони на неровный, разукрашенный годовыми кольцами срез, сосредоточился и начал представлять, как пень стареет, превращается в труху, рассыпается на молекулы, на атомы… и на его месте возникает полная пустота.

Пень исчез.

Они вернулись в машину, и «ровер» осторожно спустился к деревне. Немного поплутав между бессистемно стоящими домиками, окруженными крепкими плетнями, машина остановилась перед одним из них — с двумя окнами на фасаде, наглухо закрытыми ставнями. Слева перед плетнем стояла высокая лиственница, а прямо перед домом пышно цвели бело-розовые мальвы. Лиза-дубль, заглушив мотор и выйдя наружу, подошла к слегка покосившейся калитке, запертой на здоровенный навесной замок. Вдруг в руках девушки невесть откуда появилась связка ключей. Выбрав нужный, Елизавета Вторая отперла замок, сняла его и, держа в руке, повернулась.

— Все, мы дома.

— Дома? — вопросительно повторил он, направляясь к калитке. — Дома?

— Да, это мой домик, — кивнула Лиза-дубль. — Я его купила три года назад. Мне нравится здесь отдыхать. Леса вокруг — изумительные, грибов завались… я люблю грибы собирать. Мы еще успеем до темноты в овраг за родниковой водой сходить. Вообще-то у меня свой колодец, но родниковая вкуснее. Ты не против?

— Нет, я не против… — пробормотал он, возвращаясь к машине и забирая свою сумку. Почему-то ему показалось важным и необходимым иметь ее при себе… ведь в ней снова лежал подарок фантастической Лизы — граненый шар…

Мадам Софья Львовна уже ускакала куда-то, обстановка явно была хорошо ей знакома. Они вошли в маленький передний дворик, чрезвычайно опрятный, засеянный какой-то низкорослой травкой. Выложенная сланцевой плиткой дорожка вела от калитки вглубь территории. Справа стоял дом, слева — длинный сарай. Чуть дальше над двором нависала низкая крыша, чтобы в любую непогодь из дома в хозяйственные постройки можно было пройти без опаски. Максим с интересом рассматривал устройство нерусского жилья. Дом не имел парадной двери, вход в него, похоже, был только один — вот этот самый, под крышей внутреннего двора. А перед входом — большая площадка, выложенная такой же плиткой, как и дорожка. Длинный сарай естественным образом втекал в более обширные строения — похоже, когда-то они предназначались для разных животных… да, наверняка там жили коровы, лошади, куры… а теперь все пустовало.

— Успеешь насмотреться, — донесся до него голос Елизаветы Второй. — Сначала надо ночлег организовать. Воды принести, печку растопить…

Он вошел в дверь, оставшуюся распахнутой настежь, — Лиза-дубль уже скрылась в доме, — и очутился в просторных светлых сенях с окошком, выходящим в маленький передний дворик. На этом окне ставен почему-то не было. Из сеней другая дверь вела в кухню — тоже светлую и совсем не тесную. В центре ее стояла огромная печь, и черный провал, в котором затаилась плита с четырьмя конфорками, уставился на Максима, подмигнув свисающим над плитой блестящим валдайским колокольчиком. Колокольчик-то тут при чем, подумал он, останавливаясь у порога.

— Сумку туда отнеси, — Лиза-дубль, критическим взглядом изучавшая четыре эмалированные ведра, стоявшие перед печью, кивнула на ведущую в комнаты невысокую двустворчатую дверь, разрисованную стилизованными подсолнухами.

Он открыл тихо скрипнувшую створку — в комнате было почти темно из-за закрытых ставен… впрочем, и время уже близилось к вечеру… и вздрогнул, заметив встречное движение в полутьме. Но это оказалось всего лишь зеркало в резной овальной раме, прилепившееся к стене возле закрытого окна, над небольшим столом. Слева он рассмотрел еще одну дверь — до странности узкую; видимо, она вела во вторую комнату, ведь с улицы он видел два окна, а в этой комнатушке окошко было всего одно. Он огляделся, не зная, куда положить сумку, и рассмотрел рядом с дверью неширокую тахту, а в другом углу — два кресла, накрытые серым полотном. В конце концов он поставил сумку на пол под окном, достал граненый шар и лежавшую сверху легкую парусиновую куртку (вечером наверняка будет нежарко, и если они с Лизой-дубль собираются идти куда-то далеко за водой, куртка пригодится) и спрятал граненый шар во внутренний нагрудный карман, тщательно застегнув его на пуговку.

Он вышел на свет, в кухню. Елизавета Вторая уже успела сбегать к машине и притащить кое-что из груза. На широком кухонном столе громоздились банки с растворимым кофе, пакеты с сахаром, макаронами, рисом и гречкой, какие-то яркие баночки и коробочки…

— Эй, ты что, решила тут на все лето остаться? — удивленно спросил он.

— Нет, конечно, — весело откликнулась Елизавета Вторая. — Что нам не пригодится — соседке отдам. Она за моим садом-огородом присматривает.

— А…

Это, по крайней мере, было понятно. Значит, основная часть груза, заполнившего «рейнджровер», предназначалась просто-напросто для деревенских гурманов.

— Так ты собираешься все это раздать местным?

— Только если попросят.

— Не понял… — Он действительно не понял. На фига было грузить машину под потолок, а вдруг никому и в голову не придет что-то спросить у приехавшей отдохнуть горожанки? — Почему — только если попросят?

— А ты сам подумай, — предложила Лиза-дубль, как будто затевая игру в логические загадки.

Он прислонился плечом к печке, засунул большие пальцы рук за пояс джинсов — и принялся думать. Думать он стал о том, как в детстве (где оно проходило — пока что было неясно, однако Елизавета Вторая уверенно сказала, что он родом из этого города…) он, вообще-то ребенок домашний, недолгое время ходил в детский сад — ради адаптации к коллективу, как было ему сказано (видимо, родителями, которых он пока что не сумел вспомнить)… и как он, научившись однажды делать бумажные кораблики, пришел в восторг от своего нового умения и начал строить бесконечное количество этих кораблей и одаривать ими всех и каждого. Детям вовсе не были нужны его кривые и неуклюжие кораблики, тем более, что и воды никакой поблизости не было, чтобы бросить туда бумажное суденышко… кто-то отказывался от его дара, кто-то брал кораблик и тут же выбрасывал его… а он страдал от горькой обиды, потому что никто не понял его благого порыва, никто не оценил широты его души…

— Да, — сказал он. — Ты права. Навязывать благодеяние — глупее ничего быть не может. Ну что, идем к роднику?

— Ага, — кивнула Лиза-дубль. — Тебе два ведра, и мне два.

— Далеко идти? — спросил он, ожидая от Елизаветы Второй неопределенно-таинственного ответа, но девушка сказала просто:

— Полтора километра.

Они взяли ведра и вышли со двора. Повернув налево, Лиза-дубль повела Максима между плетнями, по бугристой мягкой тропинке, по обе стороны которой высились заросли зверобоя и иван-чая, да кое-где, во влажных низинках, пышно цвела таволга, заполняя пространство нежным хмельным ароматом. То есть Максим в состоянии был узнать эти травы среди множества других. Впрочем, он опознал еще и клевер, ромашку… а остальные, хоть и были знакомы ему на вид, свои имена от него скрывали. Но его это не слишком заботило. Имя — всего лишь звук… не все ли равно, как называется вот эта малиновая звездочка? Или вон тот золотистый колосок? Все распадется, превратится в энергию, которая иссякнет, растает в пустоте…

— Опять тебя заносит, — негромко сказала Елизавета Вторая. — В этих местах с мыслями нужно быть поосторожнее.

— Почему? — спросил он.

— Потому что здесь все зеркально. Твои мысли отражаются в том, что тебя окружает… и не очутиться бы тебе в пустоте.

Ничего не поняв, он тем не менее решил впредь и в самом деле проявлять осторожность в мыслях. Свалиться в пустоту ему совсем не хотелось. Деревня вместе с открытым пространством тем временем кончились, приблизился лес. Между деревьями вилась довольно широкая тропа, по обе стороны которой высились почему-то сильно корявые черные стволы. Максим оглянулся. За спиной никакой тропы не было. Интересно, подумал он, аборигены до этого места на помелах долетают, что ли? Или на здешних лужайках такие травы, по которым сколько ни ходи, следа не останется?

Запахло водой, издали донесся шум бурного потока. Тропа пошла под уклон, отсырела, вокруг как-то сразу стало темно и неуютно. Позвякивая ведрами, они с Елизаветой Второй подобрались к оврагу, прямо из стены которого вырывалась мощная струя пенящейся воды. Вода с грохотом неслась вниз по камням, на дно, и убегала за поворот оврага…

Глава вторая

Максим, поставив ведра на землю, напряженно всматривался в темную глубь шумного оврага, в громкий стремительный родник. Пенящиеся струи были прекрасны, и Максим пожалел, что не взял с собой фотоаппарат. Ну, можно будет прийти сюда завтра…

— Что? — громко спросила подошедшая совсем близко Елизавета Вторая. — Узнал?

— Да, — крикнул он. — Я здесь бывал в детстве!

— Я так и думала. Ну что, полезли вниз?

Он молча подхватил свои ведра, повесил оба их на левую руку и, отыскав спуск, через минуту очутился уже возле яростного ручья, оглушительно плюющегося ледяными брызгами. А в детстве ему требовалось на это куда больше времени… ну, он ведь был совсем маленьким… правда, он не помнил, сколько ему было лет, когда он жил неподалеку от этого оврага. Но это и не имело значения.

Каменный приступок, созданный то ли трудами человеческими, то ли самим родником, позволял набрать воды из потока без особого риска для жизни. Желтоватая упругая вода потока, стремительно влетая в ведра, тут же выпрыгивала наружу, оттолкнувшись от эмалированного дна, и наполнить емкости оказалось нелегко. Впрочем, используя одно из ведер в качестве черпака, они справились с делом, вот только сам черпак удалось заполнить лишь наполовину. Но это, наверное, было и к лучшему, ведь тащить два больших полных ведра предстояло не только мускулистому Максиму, но и хрупкой Елизавете Второй… пусть тащит полтора. Все-таки немного легче.

Путь наверх занял несколько больше времени, однако в конце концов они выбрались в совсем уже темный лес. Теперь здесь почему-то совершенно исчез запах сырости, хотя, казалось бы, вечерней росе следовало усилить водяную составляющую лесных ароматов. Но воздух был сух и душист, как сено, и шорох невидимых колючих лапок сопровождал осторожно шедших по тропе Максима и Елизавету Вторую. Ведра противно поскрипывали дужками, то и дело выплескивая холодные порции на ноги водоносам, — но все равно джинсы на обоих были мокрыми выше колен после непосредственного контакта с бурлящей овражной стихией, и в кроссовках тоже немилосердно хлюпало, так что лишняя пара стаканов не могла их озаботить.

— Ничего, — сказала Лиза-дубль, когда они немного отошли от оврага, — дома высохнем. Печка горячая, чайник тоже… ты не замерз?

— Нет, — улыбнулся он, хотя Лиза-дубль, шедшая впереди, и не могла видеть его улыбки. — Лето как-никак… тепло.

— Иные умудряются и в жару мерзнуть, — словно бы пожала плечами Елизавета Вторая. — И всегда в валенках ходят.

— Ну, это не я, — возразил Максим, и тут же поинтересовался: — А что мы завтра будем делать?

Он уже принимал как данное то, что в Панелово им придется пробыть не день и не два. Надо же, подумал он, а я ведь сначала предполагал, что мы и вправду за два часа сюда доедем, что-то узнаем — и вернемся в Сарань… вот чудак! Но его привела сюда тень скарабея, и пока он не сотрет и эту тень, как стер свою собственную, обратного хода не будет.

…Дома деревушки притаились на косогоре, как стайка подвальных кошек, подстерегающих позднего прохожего… они словно готовились взорваться воплями, выпрашивая кусок колбасы, как выпрашивают жизнь… и лишь одно-единственное окошко — в доме рядом с домом Елизаветы Второй — слабо светилось голубым. Похоже, там смотрели телевизор. Отвечая на его мысли, Елизавета Вторая сказала:

— Здесь очень рано ложатся спать. И встают тоже рано. Поля, видишь ли, требуют работы и заботы… сельский труд нелегок.

— А что здесь растят? — спросил он.

— Сельдерей на корень, — ответила Лиза-дубль. — Почва тут для него очень уж хороша. Ну, и у каждого еще и свой участок, сад, огород… тоже немало сил нужно.

Несколько озадаченный, Максим довольно долго пытался сообразить, на что нужна такая прорва корней сельдерея, но наконец, ничего не придумав, спросил:

— А что они с этим сельдереем делают?

— Темнота кулинарная, — фыркнула Лиза-дубль. — Это же вкуснота фантастическая! В банки закрывают. В виде салата. Консервы то есть делают, понял? Тут у них неподалеку маленький консервный заводик, за речкой. Местные шутники его консерваторией зовут.

Максим фыркнул и покачал головой. Консерватория… был какой-то старый-престарый анекдот… нет, забыл. И это тоже забыл.

— А бессонницей кто это страдает? — задал он очередной вопрос, когда дом Елизаветы Второй был уже в нескольких шагах.

— Это милая Наташенька, та самая соседка, что за моим садом смотрит, — весело ответила Лиза-дубль, опуская ведра на землю, чтобы открыть калитку. С этой стороны дом милой Наташеньки выглядел таким же темным, как и все остальные, — освещенное окошко смотрело в противоположную сторону. — Любит ночные программы. Триллеры и крутую эротику. Ей даже особую антенну из города привезли, чтобы побольше могла увидеть. А потом будет рассказывать всей деревне, подробно. Правда, обычно она смешивает в кучу два-три фильма, но это неважно, у нее получаются собственные истории… отличные истории, кстати сказать! И еще она видит массу необычных снов, и добавляет их содержание к сюжетам триллеров.

— А зачем она все перемешивает?

— А затем, что фантастически глупа и не может запомнить, что относится к яви, а что — нет. И всерьез ее интересует только то, что едят. Вещи несъедобные в ее личном мире просто не существуют.

— И ей не нужно вставать чуть свет, чтобы окучивать сельдерей?

Елизавета Вторая расхохоталась, внося ведра в кухню.

— Нет, ее бывший муж содержит. Присылает денежки каждый месяц.

Максим решил не уточнять, почему бывший муж так трепетно относится к милой глупой Наташеньке. Не его это дело. Ему хочется чаю. А еще лучше — кофе. И яичницы с колбасой. Много.

И он получил желаемое.

Глава третья

Максим, уложенный на ночлег в первой комнате, на кушетке, уже начал видеть сон (не получившие оценки факты бранились и дрались с артефактами, они швыряли друг в друга куски флорентийского мрамора — чудесного мягкого камня с текстурой, напоминающей творог, и мрамор рассыпался творожной крошкой), когда кто-то негромко, но твердо и уверенно постучал в окно.

Не сразу сориентировавшись в обстановке, Максим в конце концов нашел-таки дверь и вышел через кухню в сени, потом в маленький дворик без крыши (над ним крупно моргали яркие звезды), но не успел дойти до калитки, как навстречу ему шагнула темная коренастая фигура. Мужик молча прошмыгнул в дом, и окончательно проснувшийся Максим рванулся за ним следом, испугавшись за Елизавету Вторую.

— Эй, ты куда? — яростно зашипел он, схватив за рукав мужика, уже влезшего в кухню.

— Где тут у тебя зеркало? — шепотом спросил мужик. — Не бойсь, я Лизавету не разбужу. Я тихо.

Максим включил свет в кухне — лампочка загорелась едва-едва, в четверть накала, — и ткнул пальцем в зеркальце, висевшее рядом со входом, над рукомойником. Мужик пригляделся.

— Нет, это не то. У Лизаветы другое должно быть, в раме.

— Оно там, в комнате.

— Я мигом, — пообещал мужик, прокрадываясь в темноту первой комнаты. Максим не отставал от него ни на полшага, опасаясь сюрпризов.

Но мужик просто достал из-за пазухи тонкий, как карандаш, фонарик и включил его, направив на свое отражение. Посмотрел две-три секунды, облегченно вздохнул и, пятясь, вернулся в кухню.

— Ну, ты даешь, — сердито сказал Максим. — А если я к тебе вот так-то, среди ночи, вломлюсь?

— А приходи, — благодушно ответил мужик. — Только у меня зеркала нет.

— На что тебе ночью чужое зеркало? У тебя что, башка подтекает?

— Ну, все-то не вытечет, — ухмыльнулся мужик — и утопал со двора.

Несмотря на изумление, Максим все равно хотел спать. Решив, что загадку мужика и зеркала вполне можно разгадать и утром, он снова улегся, и тут же заснул, но то ли мужик навеял на него дурные сны, то ли зеркало, — однако игра сонных энергий к утру измучила Максима вконец.

Сначала ему приснилось, как толпа милиционеров в парадной форме и белых перчатках тщательно измеряет маленькой школьной линейкой труп. Труп лежал на залитых солнцем ступенях, ведущих с площади к зданию вокзала, и, видимо, по чьей-то злой воле очутился на границе двух территорий — городской и линейной. Милиционеры деловито прикладывали линейку к трупу, аккуратно вытянувшемуся во весь рост, и кто-то громко произносил цифры, а кто-то записывал их в огромный блокнот. Чем кончилось дело, Максим не узнал, потому что сон внезапно изменился, занеся его на круглую деревянную площадку, оказавшуюся гигантскими качелями. На мерно взлетающей и падающей плоскости тесно стояли маленькие столики, за которыми как ни в чем не бывало сидели молодые мужики и пили пиво. Между столиками ловко бегали официанты, разнося полные кружки и убирая опустевшие. Максим, едва держась на ногах, спросил, ни к кому в особенности не обращаясь:

— Зачем все это?

Один из официантов остановился и вежливо сказал:

— У нас тут бывших моряков много живет. Они привыкли к качке. Это специально для них пивная. Уж так старались, чтобы было похоже, так старались…

И тут же все растаяло, а он очутился в светлой березовой рощице — нарядной, как на полотнах Куинджи, а перед рощицей, чуть в стороне, на ярко-зеленой ровной лужайке, стояло особняком странное деревце. То есть это, безусловно, была ель… молоденькая ель, однако вместо шишек на ней росли крупные оранжевые морковки, весело торчавшие на ветках кверху хвостиками. Вокруг елки водили хоровод девицы в кокошниках и сарафанах, мелодично певшие хором: «Уж как финик наш созреет, всем он душу нам согреет, ай-люли, ай-люли, финики-то подросли!» Максим огляделся и увидел одинокого зрителя, любовавшегося хороводом — классического деда-пасечника в соломенной шляпе, в белой рубахе с подпояской, домотканных портах и лаптях.

— О чем это они поют? — спросил Максим.

— Как о чем? Пальму славят! Финиковую! — благолепно ответил пасечник.

— Какую пальму? Это елка!

— Чего? — взревел дед, оборачиваясь черным козлом. — Ты где это елку увидал, поганец?!

Максим проснулся и сел, вытаращив глаза. Уже рассветало, и с улицы (если это можно было назвать улицей) в окошко заглядывали мальвы. С кухни доносилось звяканье посуды — похоже, Елизавета Вторая встала давным-давно… ну, наверное, ей не снился всякий морковно-пивной бред.

Он встал, натянул джинсы и футболку и вышел в кухню.

— С добрым утром! — приветствовала его Лиза-дубль. — Как спалось на новом месте? Невеста не приснилась?

— Нет, — хмуро ответил он.

— Удобства во дворе, — сообщила Елизавета Вторая, — в сарае, слева. Умываться — тоже во дворе, я там тебе все приготовила, увидишь. А потом и позавтракать можно будет.

После утренних процедур, осложненных отсутствием горячей воды и душа, Максим вернулся в дом — раскрасневшийся, повеселевший. Свежий прохладный воздух помог ему вытряхнуть тяжесть дурных снов, к тому же на столе он увидел роскошный завтрак — горячую картошку, салат из помидоров и огурцов, яичницу, порубанный толстыми ломтями сыр, серый хлеб… о лучшем и мечтать было незачем!

— Ну, и чем мы сегодня займемся? — спросил он, утолив первый голод. — Кстати, тут ночью какой-то мужик приходил, в зеркало посмотрелся — и ушел.

— А, они теперь толпой повалят, — спокойно ответила Лиза-дубль. — Извини, я об этом не подумала. Надо было тебя наверху спать уложить.

— Наверху?

— На чердаке, там отличная комнатушка устроена, — пояснила Елизавета Вторая.

— Погоди… — Он отложил вилку и внимательно посмотрел на Лизу-дубль. — При чем тут чердак? Можешь ты объяснить, зачем этот мужик приходил?

— Из-за зеркала, — с готовностью ответила Лиза-дубль. — Оно, видишь ли, показывает человеку основные константы его характера. Я не знаю, почему оно такое, оно мне вместе с домом досталось. Но все местные знают о нем, и им интересно…

— Что им интересно?

— Ну, понимаешь… тут живет народ деликатный, когда хозяев нет — в дом не войдут. Даже Наташенька, даром что у нее ключи — дальше кухни ни шагу. Но уж когда я приезжаю, они спешат понять себя… узнать, изменились ли они за прошедшее время. Кстати, можешь и сам посмотреть. Только это нужно делать от полуночи до четырех утра, в темноте, света не зажигать. И ты увидишь, что в тебе главное. Ведь люди часто даже и не догадываются об этом.

— Снова мистика-эквилибристика, — пробормотал Максим, возвращаясь к яичнице. — До чего же она мне надоела! Зачем мы здесь?

— Мы пришли за тенью скарабея, — напомнила ему Лиза-дубль. — Ведь ты потерял прошлое.

— Да… скарабей. Какого черта он привел нас именно сюда?

Елизавета Вторая пожала плечами.

— В этом только ты можешь разобраться. Только ты. И никто тебе не поможет.

— А, ну да… каждый сам выбирает свой путь. И каждый по-своему преломляет реальность. Ох, устал я от всего этого!

— Ничего, пройдет.

По двору мягко прошлепали чьи-то ноги, в дверь деликатно постучали.

— Входи, Наташенька! — крикнула Лиза-дубль.

В кухню вплыло существо, при виде которого Максим задохнулся от восторга, мгновенно забыв и о дурных снах, и о ночном мужике, и об усталости беспамятства…

Хорошенькое личико с нежной бело-розовой кожей обрамляли нечесаные пегие волосы, свисавшие на лоб и на плечи. Яркие карие глазки смотрели на мир несколько исподлобья, демонстрируя тем самым недоверие к бытию. Истрепанная синяя в розовый цветочек блузка, сплошь обшитая пышными рюшами, давным-давно лишилась большей части пуговиц, и на их месте красовались крупные английские булавки. Клетчатая красно-коричневая юбка, длинная и свободная, обзавелась основательной прорехой на правом боку, но это, похоже, ничуть не беспокоило ее владелицу. Босые ноги милой Наташеньки были грязными до изумления, впрочем, и руки у нее были не чище. На обломанных под корень черных ногтях сверкали кое-где остатки ярко-красного лака. И еще милая Наташенька обладала необъятной попой.

— С добрым утром! — певуче поздоровалась Наташенька. — Я не помешала?

— Нет, милая, мы уже собрались чай-кофе пить. Присоединишься?

— А что ж, не откажусь! — Покачивая пышным задом, Наташенька прошла к столу и плавно опустилась на поспешно придвинутую Максимом табуретку. — Чайку всегда приятно выпить. Здравствуй, Никита! Ты вроде как меня не признал? А вот я тебя сразу узнала. Хотя, конечно, ты здорово бородой оброс. Как леший. — И милая Наташенька залилась визгливым смехом, обнажив мелкие белые зубки, но тут же смех резко оборвался и милая Наташенька, сделав печальное лицо, сказала: — Жалко бабушку твою. Хорошая была женщина. Сколько уж прошло… год? Ну да, год. Напрасно ты на похороны не приехал. Уж тут надо было все свои важные столичные дела бросить.

Он смотрел на милую Наташеньку, видел сверкающие под круглым выпуклым лобиком глазки, видел шевелящиеся розовые губки… и чувствовал, как вселенная вокруг него сжимается, сжимается… он словно попал в ком мягкой подсыхающей резины… его медленно стискивало со всех сторон… а когда теснота стала невыносимой, вспыхнула ослепительная белая лампа — и он увидел все сразу.

…Нырнув в очередной раз в Интернет в поисках необходимой для новой статьи справки, он наткнулся на сайт «Фараон» — и его вдруг охватило неодолимое любопытство. Кто это так странно себя обозначил, думалось ему… зачем? Чтобы выглядеть оригинальным? Ну-ка, посмотрим… а в следующее мгновение в его уме зазвучал чужой голос. Все произошло так стремительно, что он не успел опомниться и выключить компьютер, он просто замер, вслушиваясь… и мельком подумав о том, как это он умудряется слышать говорящего без наушников… а голос медленно, размеренно говорил — приказывал — отправиться за ониксовым скарабеем, похищенным много веков назад из его гробницы… чьей гробницы, растерянно спросил Никита… моей, букашка, ответил голос, я — фараон… ты увез моего скарабея из Египта, и ты должен его вернуть… но не просто вернуть… раз уж так переплелись дороги судьбы, тебе придется вместе со скарабеем вернуть мне и тело… там, в Египте, мой талисман многие сотни лет был недоступен для меня, но теперь… верни моего скарабея… Никита мысленно спросил: что за бред, мне что, запихнуть этот камень в процессор или в монитор… кстати, я еще два года назад подарил его бабушке, а она жила в далекой деревне, а в прошлом году умерла, и где теперь эта безделушка… не смей называть безделушкой священного жука, взревел голос в его голове, и Никита окончательно решил, что сошел с ума… но его словно парализовало, он не мог ни шевельнуться, ни позвать на помощь… впрочем, звать все равно было некого, он был дома один, жена давным-давно ушла от него… а голос все гудел, гудел… На спинке священного скарабея вырезана магическая формула… с ее помощью умерший может обрести новое тело и новую жизнь, но он должен иметь формулу перед глазами и прочитать ее особым образом… сфотографируй скарабея… увеличь снимок, сканируй и передай мне… вот интересно, вспыхнул в уме Никиты вопрос, а эту формулу кто-нибудь проверял… да, ответил фараон, тот человек стал Вечным Жидом и до сих пор скитается по свету… но он не находит покоя, потому что совершил ошибку… я не ошибусь… но послушай, сообразил наконец Никита, ведь твой поток сознания должен был сразу после смерти одного тела обрести другое, новое… ведь колесо перерождений вращается без остановки… нет, после промежуточного состояния мне не досталось земного материального тела, не только человеческого, но даже звериного… я стал голодным духом… а теперь я хочу стать человеком, и я стану им… но если ты стал голодным духом, возразил Никита, это значит, что тебя привели к такому рождению твои собственные ошибки, совершенные в прошлых жизнях… и пока ты их не отработаешь, ты не можешь обрести другое тело… ты принесешь моего скарабея, ничтожество, еще яростнее взревел голос, и не смей рассуждать о чужих ошибках… магического жука похитили до того, как я успел вернуться из промежуточного состояния и прочитать формулу… спеши, отправляйся немедленно…

После этого Никита очнулся уже в купе поезда, мчавшего зачарованного журналиста на поиски драгоценного навозного жука.

И надо же было ему натолкнуться на этот сайт… да, но ведь случайностей такого рода не бывает, все обусловлено нашим собственным прошлым…

Никита, отчасти вернувшись к реальности маленького домика Елизаветы Второй, долго смотрел в точку, ничем не обозначенную, но ощущаемую в пространстве, и думал о том, куда мог подеваться скарабей, подаренный им покойной бабушке. Наконец он окончательно пришел в себя, потряс головой и повернулся к Лизе-дубль. Девушка сидела у стола, опустив голову на руку, и смотрела на милую Наташеньку. Он тоже посмотрел на обладательницу необъятной попы. Та вроде бы пребывала в трансе. Во всяком случае, блестящие глазки были крепко зажмурены, нечесаные пегие патлы прилипли к повлажневшему лбу, а милая Наташенька мерно раскачивалась, сидя на слишком маленькой для ее роскошной попы табуретке.

— Чего это она? — шепотом спросил обретший наконец собственное имя Никита.

— Не обращай внимания, — тоже шепотом ответила Елизавета Вторая. — С ней такое часто бывает. То ли очередной сон смотрит, то ли просто балдеет — не знаю. Ну, все вспомнил?

— Да. — Никита был совершенно уверен в том, что Лиза-дубль прекрасно видела его воспоминания, и потому пересказывать их ни к чему. — Я действительно явился сюда за тенью скарабея. Меня прислал фараон… надо же… мне так хотелось в тот момент выключить компьютер, но почему-то я не мог этого сделать.

— Ты вот что… ты пока что не думай обо всем этом, — посоветовала Елизавета Вторая. — Выбрось все из головы, пусть не спеша уляжется.

— Но найти жука все равно нужно. А кто теперь живет в бабушкином доме?

— Никто. Сгорел дом. Полгода назад, зимой.

— Ох… и где же мне искать этого чертова скарабея?

— Ну, скарабеев-то ведь много… — внезапно заговорила милая Наташенька, очнувшись и исподлобья уставившись на Никиту. — Уж как много! Скарабей — это что? Да просто навозный жук, так ведь? И фараонов много. Очень много. На перекрестках стоят. Расплодились, как скарабеи. Как навозные жуки. — Она просияла улыбкой, продемонстрировав зубки. — А ты не помнишь, Никита, как мы с тобой желуди собирали да на старом выгоне навозных жуков ловили? Кто больше наберет.

— Помню, — усмехнулся он. Теперь он и в самом деле помнил.

— А нынче я кино смотреть люблю, — сообщила милая Наташенька так, словно доверяла Никите самую большую тайну своей жизни. — И рекламу обожаю. Вот эту особенно: если хочешь торговать в Москве — включи сто два и четыре, и будет два в одном — тут тебе сразу и газ, и вода, и шампунь, и кондиционер!

Елизавета Вторая захохотала, как сумасшедшая, вскочила и умчалась с кухни во двор. Никита тоже едва не лопнул со смеху. А милая Наташенька, набычившись, уставилась на него и язвительно поинтересовалась:

— И чего это вы заржали оба?

— Да ничего, ничего… — сквозь смех пробормотал Никита. — Хорошая реклама, веселая.

— А… ну, это верно, — согласилась Наташенька. — Ну, я пойду, пожалуй. Вы с Лизаветой надолго к нам?

— Не знаю пока, — ответил Никита. — Там видно будет.

— А…

Милая Наташенька встала и величаво выплыла в дверь, слегка задев о косяк необъятной попой.

Глава четвертая

Лиза— дубль куда-то ушла, не сказав ни слова, а Никита уселся на скамью, стоявшую рядом со врытым в землю посреди сада-огорода трехногим деревянным столом -древним, потемневшим, с растрескавшейся от смены сезонов столешницей, — и принялся размышлять о сущем. По столу вокруг синей керамической пепельницы суетливо бегали жуки-солдатики — красные, с черными физиономиями, нарисованными на спинках, — и Никита вспомнил, как в детстве, приезжая на лето к бабушке в Панелово, он собирал солдатиков в спичечные коробки и уносил на луг, — потому что бабушка их недолюбливала. А ему солдатики очень нравились… Бабушкин дом сгорел. Вещи бабушки… ну, наверное, кое-что оставалось в доме, а что-то разошлось по разным рукам… и где теперь искать скарабея с магической формулой на спине? Кстати, он что-то и не замечал, чтобы на ониксе была какая-то формула… впрочем, всякие извилистые линии и кружочки-черточки там действительно изображены, возможно, это и есть формула — на каком-нибудь арамейском или шумерском языке? Или на языке голодных духов.

Неужели фараон, затаившийся в раскинувшейся по всей планете информационной паутине, и в самом деле рассчитывает обрести новое тело? Как? Захватить чужое? Но это же чушь, мистика из мистик… однако сумел же он отправить тебя за этой ониксовой безделушкой, напомнил себе Никита, еще утром в силу полного беспамятства носивший временное имя Максим, подаренное ему фантастической Лизой… фантастическая малышка Лиза… воспоминания о ней время от времени начинали одолевать Никиту, почему-то причиняя тягучую боль… но сейчас он задумался о другом. Почему вообще мы зачастую так цепляемся за воспоминания… за ерундовые, никчемные события прошлого, которые куда разумнее было бы просто выбросить из головы, похоронить… почему иной раз завязнет в уме какая-нибудь чушь, и ни за что ее не выковырнуть, или начинаешь до бесконечности повторять чьи-то слова, задевшие, обидевшие тебя, и постепенно (или мгновенно) раскаляешься гневом… или просто повторяется фраза, мелодия… кружится, кружится в сознании, рассыпая вокруг себя мутный сор ненужности… может быть, это из-за того, что все энергии всегда текут по кругу, и именно потому всей материальной природе свойственен круговорот… и колесо сансары вращается по той же причине… интересно, а что будет, когда все потоки энергии — и живых существ, и материальных предметов, — сольются воедино? Впрочем, возможно ли такое?…

Мадам Софья Львовна мягко вспрыгнула на стол, спугнув его мысли и перепугав жуков-солдатиков, и уселась перед Никитой.

— Вам что-то нужно, мадам? — спросил он.

Мадам в ответ фыркнула и принялась тщательно мыть мордочку. Никита наблюдал за изящными движениями лапки Софьи Львовны, думая о красоте всего племени кошачьих… а потом почему-то его мысли съехали на личностную и социальную обусловленность эстетических канонов. То, что кажется красивым, например, африканцу, живущему в глубине джунглей, в глазах рафинированного европейца может выглядеть уродливым… ну, а если папуас вдруг задумается об окружающей его природе — сочтет ли он прекрасными водопад, море на закате… или посмотрит на них строго утилитарно? И существует ли вообще хотя бы одна-единственная общечеловеческая эстетическая константа? Что-нибудь такое, что все, абсолютно все до единого мыслящие существа сочли бы красивым? Константа… константы характера…

Зеркало.

Он встал и вернулся в дом.

Зеркало в овальной раме висело, само собой, на том же месте, однако Никите показалось, что угол наклона стекла изменился, уменьшился, зеркало как бы прижалось к стене… ерунда, строго сказал он себе, не выдумывай лишнего, в этих краях и без выдумок хватает всякой эквилибристики. Тщательно изучив собственное отражение и не обнаружив никаких констант характера, он вспомнил наконец, что увидеть их можно только ночью. И решил прогуляться до бабушкиного дома — точнее, до его развалин.

Немного поплутав между разбросанными как попало садами и огородами, он выбрался наконец к знакомому месту. И тут же пожалел о том, что пришел сюда. Лучше было бы оставить в памяти бабушкин дом таким, каким он видел его в последний раз — живым, нарядным, веселым… и совсем не литовским, а очень даже русским. А теперь, думая о бабушке, он будет всегда видеть перед собой пожарище… дом сгорел еще зимой, и за весну и лето черные руины наполовину скрылись под разнообразной сорной зеленью, огород затянуло мокрицей, яблони погрызли гусеницы, малину и смородину затянуло белой гнилью… Резко повернувшись, Никита пошел обратно.

Елизавета Вторая все не возвращалась, и день полз в никуда уныло и однообразно. Миновал обеденный час, и Никита, в одиночестве сидя на пустой кухне, начал подумывать о том, чтобы соорудить себе какой-нибудь бутерброд, — но тут во дворе раздались знакомые шлепающие шаги, дверь открылась без стука, на пороге возникла милая Наташенька.

— Никитушка, мне велено тебе обед сготовить, — деловито заявила она. — Лизавета задержится немножко, дела у нее.

— Какие дела? — оторопело спросил он, рассматривая принаряженную в нечто черно-малиновое Наташеньку.

— Ну, нас с тобой это не касается, — улыбнулась Наташенька, поправляя пышные малиновые рюши на пышной груди. — У меня забота одна — чтоб ты до ее прихода с голоду не помер. Давай-ка бери мисочку… — милая Наташенька явно хорошо знала положение вещей в кухне Елизаветы Второй. Она открыла настенный шкафчик и извлекла оттуда эмалированную посудину емкостью, наверное, в полведра. — И отправляйся полынь собирать. Верхушечки, молоденькие, понял? Полную набери.

— Где я ее наберу? — удивился он.

— А как со двора выйдешь, поверни направо, там в проулке ее сколько хочешь. Да поспеши. А я тут пока займусь… ну иди, иди, что уставился? — кокетливо хихикнула Наташенька.

Никита, схватив миску, испуганно выскочил за дверь, вспомнив, как в далекой юности милая Наташенька заигрывала с ним… не хватало еще, чтобы она снова ударилась в нежности!

Полыни в проулке и впрямь оказалось немеряно, и ее сбор не занял много времени. С благоухающей дымной горечью миской Никита вернулся в кухню — и замер на пороге.

Милая Наташенька куховарила, обвязавшись ядовито-зеленым фартуком с огненно красными оборками. Где она такой раздобыла, подумал Никита, надо же, я и не видывал такого цвета… как медный купорос! Наташенькин фартук, построенный по точно такому же замыслу, как красный фартук невероятной старухи, выглядел тем не менее пародией на блистающее великолепие оригинала, — главным образом из-за искаженного и смещенного сочетания цветов. На пышной черной юбке Наташеньки, густыми складками спадавшей с необъятной попы, светилось несколько крупных дыр. Малиновая в черных разводах блузка с рукавами до локтя лопнула по шву справа и расползлась подмышками… но милую Наташеньку ничуть не заботили подобные мелочи.

— Наташ, а чего ты дырки не зачинишь? — спросил он, ставя миску с полынью на стол. — Лень, что ли? Или уж так некогда?

— А и не лень, и не некогда, — весело ответила милая Наташенька. — Руки не доходят, вот как.

Перед Наташенькой стояли на плите две здоровенные кастрюли с кипящей водой, и в одну из них она только что запустила чуть ли не целого гуся, порубанного на крупные куски. Потом бухнула во вторую кастрюлю со стакан серой соли и принялась за следующий этап обеденного священнодействия: высыпала полынные верхушки в ведро с чистой водой, тут же выловила их большой шумовкой и бросила в круто посоленный кипяток. Через минуту, как только над водой вздыбилась пышная серая пена, Наташенька накрыла кастрюлю дуршлагом, сняла варево с огня, обхватив горячую посудину толстым махровым полотенцем, и вынесла во двор. Никита решил не предлагать свою помощь. Пусть сама управляется. Еще через пару минут милая Наташенька вернулась с уже откинутой на дуршлаг полынью, оставив кастрюлю снаружи.

— Ну вот, — сообщила она, — через пяток минут все будет готово.

— Да разве гусь за пять минут сварится? — недоверчиво спросил Никита.

— В нашей воде даже старый башмак за десять минут съедобным станет, — ответила Наташенька, принимаясь накрывать на стол. — Такая у нас вода особенная. Да если еще печку ольхой топить… ну, неважно. Жаль, не время, а то бы я тебя салатиком из сныти угостила. Сныть, пока она юная, нежная, уж так хороша в сметане!

Никита, не слишком любивший гастрономические изыски такого рода, молча порадовался неправильности сезона. Наташенька тем временем продолжала рассуждать на кулинарную тему, и он теперь уже сам вспомнил, что с самого детства продукты питания были единственным предметом ее интереса (а в нынешние времена ему говорила об этом Елизавета Вторая…). Милая Наташенька в принципе не способна была думать и говорить о том, что нельзя съесть. И как бы ни старался, например, ее собеседник увлечь Наташеньку рассказом о чем-нибудь хотя бы относительно отвлеченном, милое существо с необъятной попой всегда умудрялось свернуть разговор на съестное. -…и до грибочков я тоже лакома, уж так лакома! Я уж в мае иду в лес — сморчки, знаешь, что жареные, что сушеные, что маринованные — отличная штука! Ну, и денежки экономятся. Мне, конечно, любимый присылает, да ведь не так уж и много, лучше отложить… а то мало ли что с ним случиться может! Хоть бы и под машину угодит. А без денег, сам знаешь, прожить можно — но недолго.

— А почему ты с мужем разошлась, Наташенька? — спросил Никита, вымыв руки и усаживаясь к столу.

— Очень уж он человек крайний. То уж такой хороший, такой добрый и ласковый — а то вдруг страшнее Кащея Бессмертного станет! А я крайностей не люблю. Мне больше золотая серединка по вкусу.

Ай да Наташенька, подумал он, ай да философ! Может быть, совсем не так она глупа, как кажется?

Наташенька нагрузила тарелки кусками гуся, исходившими душистым паром, и насыпала рядом с мясом горы отварной полыни, полив ее сверху каким-то хитрым бледно-желтым соусом. Никита с некоторым сомнением посмотрел на полынь, но все же решил ее попробовать. Взяв вилку, он осторожно нацепил на нее одну полынную верхушку и положил в рот. Милая Наташенька следила за ним насмешливо, уверенная в том, что гарнир придется другу детства по вкусу. Так оно и вышло. Нежная маслянистая плоть полыни, соленая, с легкой горчинкой, очаровала вкусовые пупырышки Никиты, и он принялся за еду с отменным аппетитом. И соус был хорош — чуть кисловатый, шершавый, и гусь каким-то чудом уварился точно до нужной кондиции… в общем, обед удался на славу. Наташенька, уписывая гуся за обе щеки (и прекрасно обходясь без ножа и вилки), умудрялась одновременно развлекать гостя светской беседой.

— И как вы только там живете, в этих своих столицах, не понимаю, — исподлобья поглядывая на Никиту, говорила она. — И машины, и грязь всякая, и хулиганы по улицам ходят! Я и в Сарань-то не езжу, тут у нас чтобы до автобуса добраться, надо через переезд идти, а там вечно товарняки стоят, не дождешься, когда и с места тронется, а автобус тем временем — прощай! — Она схватила большую ложку, зачерпнула гарнир прямо из большой миски, стоявшей в центре стола, и, удивительно широко разинув маленький ротик, запихнула в него такую порцию отварной полыни, что Никита задохнулся от изумления.

— Ну, товарняк и обойти можно, если тот стоит, — слегка опомнившись, предположил он.

— Ну да, обойти, а вдруг он назад подаст? — Мгновенно сглотнув непрожеванную полынь, милая Наташенька испуганно вытаращила блестящие глазки. — Страшно-то как!

— Да ведь не прыгнет же он сразу на десять метров!

— Ой нет, я лучше дома посижу, телевизор посмотрю. Столько нынче фильмов замечательно интересных! И в каждом обязательно покажут что-нибудь вкусненькое. У нас, правда, за электричество много платить приходится, местная станция старенькая, постоянно всякий ремонт требуется.

— Вот видишь, выходит, это дорогое удовольствие — все время кино смотреть?

— Ну, нынче все развлечения дороги, вот разве что в носу ковырять от скуки — так это бесплатно, — сказала милая Наташенька, облизывая пальцы. Потоки гусиного жира стекали по ее рукам до самых локтей, впитываясь в пышные оборки рукавов. Никита поморщился.

— Наташенька, почему ты ешь так неаккуратно? — спросил он.

— А так вкуснее! — серьезно ответила она и тут же пригрозила: — Не делай мне замечаний, а то я стану непредсказуемой!

Никита сразу вспомнил, что это значит. Когда в их далеком детстве милая Наташенька становилась непредсказуемой (к счастью, очень редко), это приводило в ужас всех, кому досталось увидеть страшное зрелище. Наташенька, и без того смотревшая на мир исподлобья, сначала еще сильнее наклоняла голову, закатывая глаза вверх и выпучивая их до предела, а потом начинала выть — все громче и громче… а что могло случиться после, никто и никогда не угадал бы заранее. Милая Наташенька, временно превратившись в отнюдь не милую фурию, могла кого-нибудь побить, исцарапать, облить кипятком, могла ругаться такими словами, каких в обычном своем состоянии и слышать-то оказывалась не в силах (когда Наташенька чувствовала себя хорошо, она бледнела и начинала дрожать, почти теряя сознание, едва до ее ушей доносился матерный звон, и потому деревенские мужики никогда при ней не ругались). Непредсказуемость милой Наташеньки выражалась иной раз и в том, что несчастная девочка убегала в лес, и вся деревня вынуждена была отправляться на ее поиски… но Наташенька пряталась от людей не шутя. Никита помнил, как бабушка рассказывала: однажды милую Наташеньку искали целую неделю… а ей тогда было лет десять или одиннадцать, и когда ее наконец нашли, она была чуть жива от голода.

Но зато по окончании приступов непредсказуемости Наташеньку посещали дивные видения. Наташенька могла очутиться в райских кущах, на других планетах, в жерле вулкана, на океанском дне, могла превратиться в птицу Феникса, в белого лебедя, в черную пантеру, в махаона, в индуистскую богиню… и искренне верила, что все это было с ней на самом деле (а почему бы и нет, кстати говоря, подумал Никита, может быть, она просто вспоминает прошлые жизни?).

— Извини, Наташенька, — с чувством сказал Никита. — Я об этом не подумал.

— Думать — полезно! — назидательным тоном сообщила милая Наташенька. — Ну, ты сыт?

— Да, спасибо.

— Тогда иди погуляй. Мне посуду помыть надо.

Глава пятая

Милая Наташенька давно ушла, мадам Софья Львовна куда-то запропастилась, Елизавета Вторая не возвращалась… Никита сидел на ступеньке перед входом в дом, вертя в руках граненый шар — подарок фантастической Лизы, и думал о скарабее… и о девочке, неведомо как понявшей, что он потерял прошлое и пообещавшей ему, что скоро он все вспомнит. Так ведь и вышло: он все вспомнил. И Елизавета Вторая тоже поняла, что он лишился памяти… и тоже отнеслась к этому спокойно. Что за чудеса творятся вокруг него, думал он, что за странные, необычные люди и животные встречаются на его пути с того момента, как он наткнулся на сайт фараона… чем это обусловлено? Ведь до того он жил как все, много работал, надеялся на семейное счастье… но его домашняя жизнь по сути являла собой ежеминутное извержение раскаленных до беспредела страстей… вокруг него царила обстановка первобытного эмоционального хаоса, неспособного принять более или менее упорядоченное состояние… жена умудрялась найти повод для взрыва в любой мелочи… он знал, что припадки ярости обычно бывают обусловлены давними психическими травмами, и сначала пытался сам отыскать причину, но скоро понял, что ему это не по силам, и несколько раз заводил с женой разговор о том, чтобы посоветоваться с психоаналитиком… и это лишь ухудшало дело. Наконец он понял, что ей нужен не психолог, а психиатр, что она тяжело больна… но ему понадобилось несколько лет, чтобы прийти к такому пониманию, потому что он любил ее… и только когда любовь иссякла, он сумел взглянуть на ситуацию аналитически. И тогда супруга ушла. Ушла с треском, со скандалом, шумно и демонстративно… он долго не мог опомниться и привыкнуть к тишине и одиночеству. Собственно, он еще и не успел к ним привыкнуть, когда наткнулся на сайт фараона…

Надо же было такому случиться — чтобы именно он, а не кто-нибудь другой, купил в Египте скарабея с мистической формулой на спинке, чтобы он привез ониксового жука именно сюда, подарил бабушке… и в результате собственных прошлых поступков встретился с фантастической Лизой, с невероятной старухой, с безумной Настасьей… и с Елизаветой Второй.

Где она, кстати? Куда провалилась? Темнеет уже…

И тут— то она и появилась, бесшумно войдя в калитку. Глянув на девушку, Никита тихо ахнул.

Вместо ставших уже привычными для него джинсов и футболки Лиза-дубль была одета в светло-голубое платье с узким открытым лифом и юбкой, обтягивающей бедра — и тут же расходящейся легкими пышными волнами. Подол юбки, отделанный тонкой серебряной каймой, спадал почти до земли, и из-под него кокетливо выглядывали обутые в белые «лодочки» ножки. Никита невольно встал навстречу этому чуду с пушистой шапкой волос и сверкающими огромными глазами.

— Что, нравится? — насмешливо спросила Елизавета Вторая. — Не ожидал?

— Не ожидал, — честно признался он. — Ты потрясающе выглядишь. Невероятно женственно.

— А разве в джинсах я не выгляжу женственной?

Он подумал немного, прежде чем ответить. Наконец, отыскав нужный образ, попытался преобразовать его в слова (попутно подумав о том, что когда пытаешься выразить словами ощущение или яркую картинку мысли — все становится обычным и серым, неинтересным и непохожим на то, что виделось в глубине ума):

— В общем, выглядишь… но не настолько. Просто широкая пышная юбка более естественна, что ли…

— Самым естественным является голое состояние, — перебила его Лиза-дубль.

Он рассмеялся.

— Ну да, никаких воланов, ты права… и все-таки… Возьми хотя бы цыганок. Они, конечно, залеплены грязью с ног до головы, и все же очень женственны, потому что носят пышные юбки. А в прямой юбке или в брюках женщина немножко похожа на столб.

— Ну да, — кивнула Елизавета Вторая, — и именно потому так женственно выглядят японки в своих кимоно, или женщины Индии, одетые в сари, — это же сплошной клеш, правда? Не в брюках проблема, дорогой, а в дефектном стереотипе восприятия. Ты видишь не то, что есть, а то, что вбито в твою голову социальными установками. Брюки — для мужчин, юбки — для женщин, и так далее. Ужинать будем?

— Не знаю, меня тут милая Наташенька днем укормила вусмерть, — сказал он, почесывая затылок. Дефектные стереотипы восприятия? Ну, похоже, и в самом деле дефектные… социально обусловленные.

— Ладно, тогда подожди, пока я сменю женственный вид на мужественный, а потом погуляем немножко, ты не против?

— Нет, я «за».

Ожидая Елизавету Вторую, он достал из кармана сигареты и вышел за калитку. Над Панелово висела тишина — мягкая, естественная, легкая… быстро темнело, в домах начали загораться огни, специалисты по выращиванию сельдерея на корень ужинали, намереваясь вскоре отойти ко сну, чтобы завтра с новыми силами приняться за окучивание… или что там они делают на своих полях… Никита отошел подальше от ограды, чтобы увидеть светящееся голубизной окно милой Наташеньки. Телевизор смотрит, толстопопая… а ночью будет видеть сны. Роскошные, со сложными сюжетами, в ярких красках — куда там студии «Двадцатый век Фокс»… Он подумал, что милая Наташенька, живи она поблизости от Голливуда, могла бы стать уникальным сценаристом… ведь ей достаточно было бы просто надиктовывать на пленку свои видения.

И еще он думал о том, с какой легкостью здесь, в Панелово, вернулась к нему память. А может быть, не в деревне дело, а в милой Наташеньке? Впрочем, милая Наташенька неотделима от здешних странноватых мест…

Лиза— дубль возникла рядом с ним, словно из воздуха, и негромко сказала:

— Интересная у нее жизнь, тебе не кажется?

— Интересная? — недоуменно повторил он. — Что же интересного в такой жизни? Спит да ест, ни о чем, кроме съестного да своих снов, и говорить-то не в состоянии…

— А ты попробуй поставить себя на ее место, посмотри на мир ее глазами.

— Это невозможно, — вырвалось у него. — Нельзя увидеть мир чужими глазами, каждый смотрит по-своему! Хотя, конечно, иногда чужой взгляд пробуждает в тебе твое собственное непроявленное… но все равно все видят по-разному, нет двух одинаковых людей, как нет двух одинаковых зеркал, всегда будут различия в оттенках!

— А, и тебя зеркала достали… — непонятно сказала Елизавета Вторая. — Ну, идем. — Она протянула ему парусиновую куртку. — Накинь, прохладно становится, да и комаров полно.

Он надел куртку и, ощутив тяжесть в левом кармане, сунул туда руку. Граненый шар. Разве он клал его в карман? Вроде бы да. Впрочем, неважно. Этот шар настолько самостоятелен и шустр, что мог и сам туда забраться.

— Куда мы идем? — спросил он, когда они с Елизаветой Второй неторопливо зашагали по мягкой травянистой дороге. — У нас есть какая-то цель?

— В общем, скорее нет, чем да, — туманно ответила Лиза-дубль. — Но мы ведь должны отыскать твоего скарабея.

— И что, мы прямо сейчас начнем его искать? — поинтересовался он. — Не темновато ли?

— Сейчас мы поищем помощников, — серьезно сказала Елизавета Вторая. — Кого-нибудь, кто готов проникнуться нашими проблемами.

— Ну, проблема в основном моя, — напомнил он.

Елизавета Вторая промолчала.

— Да и вообще, — заговорил он снова, — я не уверен, что так уж необходимо искать эту безделушку. Зачем? Не для того же, чтобы и в самом деле сканировать рисунок формулы и отправить этому чудику, фараону.

— Не для того, — согласилась Лиза-дубль. — Но представь, что кто-то еще пострадает так же, как ты… лишится памяти, отправится на поиски жука… хорошо ли будет?

— Да, конечно, — сообразил он. — Ты права. Скарабея нужно найти. Но удастся ли? Он мог сгореть вместе с бабушкиным домом. Бабушка могла кому-то его подарить…

— Подарить твой подарок? — перебила его Елизавета Вторая. — Могла ли?

Подумав, он понял правоту Лизы-дубль. Конечно, никому бабушка не отдавала эту безделушку. Тогда, значит, нужно искать в развалинах ее дома? Рыться в углях и золе?

— Вот потому нам и нужны помощники, — сказала Елизавета Вторая в ответ на его мысли. — Если бы скарабей безвозвратно погиб, фараон почувствовал бы это и не стал бы посылать тебя за ним.

В небо поползла из-за горизонта толстая сытая луна с едва заметной щербинкой на самом краю сверкающей безупречности, стало светлее, и Никита понял, что они уже почти дошли до пожарища. Ему не очень-то хотелось снова видеть руины любимого дома, но Лиза-дубль вела его именно туда, и он не стал сопротивляться, решив, что ей виднее, что делать.

— Правильно, — сказала она. — Мне виднее.

— Я все-таки не понимаю, — почти с возмущением произнес он. — Как тебе удается читать мои мысли?

— Только мне? — ответила она вопросом.

А и в самом деле, фантастическая малышка Лиза тоже умела это…

— Пришли, — сообщила Елизавета Вторая, прервав его едва начавшееся воспоминание.

— И что делать будем?

— Ну, пока просто посидим тут вот, рядом с пожарищем.

Холодный и безмятежный лунный луч указал им подходящее местечко — и тут же луна спряталась за длинным облаком, тянувшимся с севера на юг. Никита снял куртку, не забыв вынуть из кармана граненый шар, и бросил ее на траву.

— Садись.

Они устроились рядышком и долго молчали. Никита вертел в ладонях стеклянный шарик, ни о чем в особенности не думая. Тоненько звенели комары, кружившие над головами сидящих, но почему-то не проявлявшие особой активности… время от времени какая-нибудь из деревенских собак разражалась нервным лаем, заподозрив в тенях нечто неправильное; изредка мычали дремлющие коровы… Потом где-то неподалеку послышалось негромкое фырканье, топот маленьких лап — и из гущи сорняков выбрались на относительно открытое пространство два на редкость крупных ежа, в густых сумерках казавшихся угольно-черными. Ежи громко сопели, топчась на месте, словно чего-то ожидая… а потом сквозь прореху в облаке ненадолго высунулась луна, осветив место действия, и Никита обнаружил, что черные блестящие глазки ежей неотрывно смотрят на Лизу-дубль.

— Чего это они? — шепотом спросил он, однако Елизавета Вторая махнула рукой, предлагая ему заткнуться. Он в общем-то ничего не имел против, вот только ему было интересно: чего хотят ежи? Но поскольку сам он все равно сути ежиных желаний постичь не мог, то и оставил это дело на квалифицированного специалиста, каким, без сомнения, являлась Лиза-дубль. Разберутся без него.

И они, похоже, разобрались, потому что ежи вдруг развернулись и с сопением и кряхтением ушли в травяные гущи. Но Елизавета Вторая продолжала молчать, и Никита не решался нарушить ход ее таинственных мыслей.

Наконец Лиза-дубль поднялась на ноги — легким, стремительным движением, как будто и не сама встала, а ее поднял кто-то невидимый, — и сказала:

— Ну, теперь можно и домой.

Уже окончательно воцарилась ночь, а луна плотно засела за облаками. Погода вроде бы решила измениться к худшему. Впрочем, тут же подумал Никита, еще неизвестно, что хуже — дождь или жара. К тому же разнообразие природных явлений задает многим работу для мысли. А иначе им и поговорить было бы не о чем.

Они не обменялись ни словом на обратном пути. Елизавета Вторая упорно размышляла о своем, Никите тоже было о чем подумать. Например, о прошлом. Да и о настоящем тоже — в том смысле, что он понятия не имел, оформил ли он отпуск на работе, или, может быть, его сейчас ищут в Питере, не зная, что с ним случилось… Надо же, удивлялся он, все вспомнил — до того момента, как получил приказ от фараона. А потом — полный провал. Как собирался, зачем столько барахла с собой нахватал, как билеты брал, в поезд садился… все это пропало, стерлось, похоже, окончательно и навсегда. Ну и наплевать. Это не главное. Просто интересно. Может быть, он взял с собой вообще все, что ему принадлежало в том доме? Ну, кроме компьютера, конечно. А зачем? Квартира-то — его собственная, хотя и набита доверху барахлом бывшей супруги… непонятно. И деньги. На кой ляд он потащил с собой такую прорву денег? Предполагал, что путешествие затянется? Так проще было прихватить аккредитив… Ладно, может быть, еще разъяснится. Или нет. Только фотоаппараты имеют объяснение: ему ведь нужно было сфотографировать скарабея. А масса пленок — это уже профессиональная привычка. Вдруг что-то интересное подвернется…

Тут он обнаружил, что сжимает в ладони левой руки граненый шар. Он поднес шар к глазам и разжал пальцы. Шар брызнул ему в лицо бледным зеленоватым светом, и Никита испуганно накрыл его правой ладонью.

— Чего это он? — вслух сказал он. — Темно, а он светится!

— Он ощущает свет луны, — не оборачиваясь, ответила шедшая на несколько шагов впереди Елизавета Вторая.

Рассерженно плюнув, Никита запихнул граненый шар в карман куртки. До чего же утомляла его вся эта мистическая неопределенность, таинственность, загадочность!

— Это все внешнее, — сказала Елизавета Вторая.

— Что — внешнее? — не понял он.

— Внешняя мистика. Вообще-то все самое главное происходит в уме и только в уме, но мы ведь не настолько сильны пока что… вот и приходится пользоваться внешним, оно иной раз может посодействовать, если ум слаб. Не обращай внимания.

На что, собственно, я не должен обращать внимания, думал он, шагая следом за почти невидимой в темноте Лизой-дубль… если начать с самого начала… Не обращать внимания на то, что фантастическая Лиза читала его мысли? На то, что невероятная старуха встретила его на вокзале среди ночи и привела в свой дом… рядом с которым живет безумная Настасья, заявившая, что она-то и есть фараон? Или не обращать внимания на мадам Софью Львовну, явно понимающую слишком много для обычной кошки? Или на лосей, выходящих на дорогу… на мужичков, держащих перепелок в клетках — в качестве примера отсутствия внутренней свободы… на милую Наташеньку, одним словом (или взглядом? или самим своим видом?) заставившую его все вспомнить (а может быть, просто созрел наконец результат сожжения тени?)? На что не обращать внимания?…

— А на все, — заявила Елизавета Вторая. — Пришли.

Они и в самом деле уже стояли возле калитки своего дома, — а Никита и не заметил, как добрались… путь, конечно, был не слишком далек, однако он как бы и вовсе размылся, растаял в мыслях…

— Интересно, — сказал он, лишь теперь заметив еще одно обстоятельство. — Мне ты вынесла куртку — от прохлады и комаров. А сама в голошейке. Тебя что, комары не кусают?

— И прохлады я тоже не боюсь, — ответила Лиза-дубль. — Иди в дом, мне в сарайчик забежать надо.

Включив свет на кухне (лампочка на этот раз горела нормально, старалась вовсю), Никита машинально посмотрел на старый будильник, тикавший на верхней полке над столом. Половина одиннадцатого. Вроде бы деревня, безделье, а время летит быстрее, чем в Питере… а может, потому и летит быстро, что заняться нечем, кроме бесплодных размышлений?

Но ведь в его багаже были книги… он не помнил, когда и почему прихватил их с собой, но теперь знал, что не читал ни одной из них… ах, черт, они же остались в Сарани!

Вошла Лиза-дубль, помыла руки под звенящим рукомойником, сказала:

— Я привезла целую библиотеку. Здесь оставлю. Хочешь выбрать что-нибудь почитать?

— Хочу, — кивнул он, решив раз и навсегда, что ничему больше не станет удивляться. — Где они?

— Я их на чердак отнесла.

Когда это она успела?!.

Глава шестая

— Вообще-то я взял с собой из Питера несколько книг, хотя и не помню, почему выбрал то, что выбрал, — сказал он, — только я их забыл там, в Сарани.

— А что ты взял?

Он сосредоточился, припоминая.

— Ну, там кое-что чисто «дорожное», детективы, фантастика… чтиво. И два автора, о которых говорят в последнее время, но которых я еще не знаю. Павич и Мураками. Впрочем, одна книга Павича мне уже попадалась, я пытался ее прочесть, но не вышло. Я хочу сказать — не смог. Не просто неинтересно, а тошнотно.

— Меня тоже от него тошнит, — рассмеялась Елизавета Вторая. — А поскольку он популярен, я специально занялась анализом — почему?

— Ну и почему? — с неподдельным интересом спросил он.

— Павич богат антуражем, но в своей основе он ситуативен, как какой-нибудь Бредбери. А ситуативная мысль, вообще фантазия ситуации очень быстро утомляет и надоедает, в ней нет глубины. Побежал туда-сюда, сделал то-это, убил одних, спас других… только фон действия и количество деталей различаются, а все остальное одинаковое. Такие книги устаревают мгновенно. Выживает лишь сущностное. То есть, применительно к истории литературы, единичное.

— Ну да, — кивнул он, — Софокл, например… только его никто нынче не читает.

— Ну и что? — возразила Елизавета Вторая. — Дело не в том, что его не читает тетя Валя-парикмахер. Дело в том, что он продолжает жить на сцене, его цитируют, его сюжеты используют снова и снова — именно потому, что он зацепился за вечность.

— Все равно он нужен лишь единицам, — продолжал упрямиться Никита.

— А высокая литература во все века была нужна лишь единицам, — напомнила Лиза-дубль. — Разве народные массы в не столь уж недавние времена запоем читали Марселя Пруста? Или Набокова? И сейчас далеко не каждый одолеет, например, мысли Мураками, хотя с сюжетом, конечно, любой справится. А вот Павич — это для среднего интеллекта.

— Ну, не для такого уж и среднего.

— Нет, именно для среднего. Очень среднего. Павич использует описательно-разъяснительный стиль, грузит читателя словами и эпизодами — но не способен пробудить глубокую мысль. Это литература для тех, кто воспринимает бездумно, наслаждаясь процессом как таковым, радуясь тому, что узнает мудреные термины, а значит, и сам умный, — только и всего. И именно эти бездумные недавно возвели безумного графомана в ранг мессии.

— Ты о ком?

— О Платонове.

— Право, не знаю…

Он вдруг понял, что никогда не смотрел на литературу под таким углом. Хотя он и был человеком, использующим слово в качестве рабочего инструмента, книги он оценивал просто: нравится или не нравится. А из-за чего не нравится — таким вопросом не задавался. Некогда было. Ну, скучно написано. Занудно. Примитивно. Вот такие оценки… Потому что сам жил исключительно ситуацией. Естественно, он ведь журналист…

И теперь, очутившись в мире хотя и обычном российском, но при том все же непонятном и мистическом, тоже думал лишь о положении дел как таковом, не пытаясь понять глубинное содержание происходящего.

Пока он озадаченно размышлял на новую для него тему, Елизавета Вторая приготовила ужин. На столе как бы сами собой появились тарелки с бутербродами, расписная деревянная чашка с оливками (Никита мельком подумал, что, как ни странно, Хохлома и оливки отлично сочетаются между собой, несмотря на географическую удаленность друг от друга), зелень, огромный красный чайник с кипятком, чашки, коробка с пакетиками чая «Липтон» и большая банка «Nescafe».

— Давай, кормись, — предложила Лиза-дубль и засмеялась: — Только не переедай на ночь, чтобы кошмары не снились.

— Я вообще снов не вижу, — машинально ответил Никита, беря бутерброд с ветчиной. — То есть раньше не видел, — поправился он. — А вот в последнее время начало что-то странное сниться… — Он поднял взгляд на Елизавету Вторую и увидел, что она смотрит на него внимательно и с сочувствием. — Впрочем, что тебе рассказывать… сама все знаешь. Но почему от этих снов так тяжело?

— Потому что перестройка сознания — тяжелый труд, — непонятно ответила Лиза-дубль. — Постель я тебе наверху приготовила, ну, там сам разберешься. Слева спальня, справа собственно чердак, книги рядом со входом, в шкафу. Я пошла спать.

И, не допив чай, она исчезла за дверью.

Лесенка, ведущая на чердак, располагалась в сенях. Наверху оказалось на диво уютно. Слева Никита обнаружил крохотную комнатку с маленькой печкой, которая, конечно, летом была ни к чему, но зимой могла оказаться очень даже кстати. Кроме печки, в верхней спаленке приютились узенькая металлическая кровать с висевшей над изголовьем лампой (постель была готова принять Никиту, а лоскутное одеяло просто-таки заманивало поскорее нырнуть под него), небольшой письменный стол под косо нависшим окном, две табуретки и стенной шкаф. Осмотрев все, Никита вернулся к лестнице. Рядом с ней стоял старый книжный шкаф, в который Елизавета Вторая загрузила привезенную с собой библиотеку. Сквозь пыльное стекло дверцы Никита увидел знакомый корешок и решительно извлек наружу «Рукопись, найденную в Сарагосе», — самое что ни на есть снотворное произведение из всех, что были ему знакомы. И тут же озадаченно уставился на томик. Вроде бы в его багаже тоже было это сочинение… нет, забыл. Но это и неважно.

Он вернулся в спальню, включил лампу над кроватью, погасил верхний свет, не спеша разделся, улегся, натянув на себя пестрое мягкое одеяло, и раскрыл книгу на середине. Но читать не смог, глаза слипались. Что ж, тем лучше, решил он и отложил книгу.

Но в темноте сон сразу куда-то унесло. Никита лежал, думая о прошлом и настоящем, не в состоянии связать их друг с другом… а потом настала полночь, и внизу, в доме, началось беспрерывное хождение. Жители Панелово спешили разобраться с константами собственных характеров, пока хозяйка дома не уехала. Вроде бы им не позволяла входить в дом в ее отсутствие врожденная деликатность… но в этом Никита сильно усомнился. Он почему-то был уверен, что без Елизаветы Второй никаких констант зеркало не покажет. Иногда звучал чей-то приглушенный голос, иногда кто-то на что-то натыкался… и в конце концов Никита не выдержал.

Он встал, натянул на себя джинсы и футболку, но обуваться не стал, — и осторожно спустился вниз. Из кухни в сени как раз в этот момент осторожно, на цыпочках, выходил какой-то мужик. Лампочка в кухне снова горела в четверть накала (нарочно, что ли, подумал Никита), и мужик, в спину которому полз этот мутный непрозрачный свет, показался Никите кряжистым гигантом… однако когда они вместе вышли во двор, освещенный луной, он понял, что мужик вполне обыкновенный и ростом куда меньше, чем он сам.

— Привет, — прошептал мужик, когда они дошли уже до калитки. — Это ты — гость Лизаветы?

— Я, — признался Никита. — А что?

— Да нет, ничего… Слушай, ну как мне эту гадость одолеть, а?

— Какую?

— Да пьянку, чтоб ей пусто было! Вот и хочу бросить пить, а — никак! Не могу! И уж который раз в это клятое зеркало заглядываю, все думаю — может, изменилось наконец мое естество, — и нет! Не меняется, чтоб ему пусто было!

— Надо же, — сочувственно пробормотал Никита. — А что ты там видишь?

— Бутылку! Чего делать-то?

Никита наконец понял, что мужик всерьез просит у него совета. Но почему-то не удивился этому. Просто он не знал, что порекомендовать бедолаге.

— А чего ты вообще хочешь от жизни? — спросил он, не особо задумываясь, лишь бы не молчать.

— Ну, я-то хочу много чего, — важно ответил мужик. — Я в душе художник. А рисовать не умею. И не знаю, как выразить красоту природы. Вот хочется, чтобы другие увидели то, что я вижу, — а показать не умею!

— В наше время рисовать не обязательно, — усмехнулся Никита. Уж в этом-то он отлично разбирался. — Купи фотоаппарат, вот тебе и все дела. И каждый увидит то, что видишь ты. На фотографии. Но сразу могу предупредить: большинство людей красоту не рассмотрит даже в упор, как ни тычь их в нее носом.

Мужик ошалело уставился на столичного журналиста, а потом вдруг охнул и со всех ног припустил куда-то в темноту. Никита проводил его веселым взглядом и хотел уже вернуться во двор, но тут откуда-то возник другой мужик, с фонарем в руке, и тихо спросил:

— Там есть кто?

— Не знаю, — ответил Никита. — Вроде бы нет. А фонарь зачем?

— Ну, ты даешь, — хмыкнул мужик. — Ты чего, не знаешь, что ли?

— Не знаю.

— Тут, понимаешь, обязательно фонарик нужен, чтобы отражение увидеть! Без фонарика ничего не выйдет.

— А свечка не сгодится? — спросил Никита.

— Нет, — серьезно ответил мужик. — Свечка тебя самого осветит, и сразу исказит и реальность зеркала, и смысл отражения.

И он бесшумно пошел ко входу в дом. Глянув на ноги нового посетителя, Никита увидел, что тот бос. Ни фига себе, подумал он, ну и народ тут, не просто по ночам бродит, чтобы собственный характер познать, а еще и босиком! Впрочем, он и сам не обут…

Надо фонарик найти, тут же решил он. Очень интересно, какую константу покажет ему зеркало.

Он вернулся в кухню и стал шарить по ящикам стола и по шкафчикам, надеясь отыскать фонарь. Но фонаря не находилось. Из комнаты, дверь в которую была приоткрыта, донесся тихий стон — похоже, мужику не шибко понравилось то, что он увидел. Никита замер. Вроде бы нехорошо тут стоять — он как бы подслушивает нечто абсолютно интимное… но ведь Лиза-дубль из своей спальни тоже все слышит… ну, это другое дело, Елизавете Второй местные наверняка доверяют безоглядно, а он тут чужак…

Мужик вышел в кухню, и Никита поразился его дикому виду. Темно-каштановые волосы мужика были всклокочены, глаза выпучились, губы обвисли… он сделал шаг, другой, уронил включенный фонарь — и, ощупью найдя выход, исчез.

Никита подобрал фонарик, пощелкал кнопкой, включая и выключая лампочку и думая, стоит ли ему связываться с этой фантасмагорией… а вдруг и он увидит что-нибудь такое, что выведет его из равновесия на всю оставшуюся жизнь… ну и плевать. Пусть так. Зато знать будет.

Он вошел в комнату, едва заметно освещенную слабыми следами света, сочившегося с полутемной кухни, подошел к зеркалу (подумав о том, что к судьбоносному стеклу, наверное, и нельзя подходить в обуви, несущей на себе следы земли и земного) и, включив фонарь, направил луч на свое отражение.

Он успел только мельком заметить желтое колесо вроде тележного, — и в ту же секунду зеркало звонко лопнуло и в одну секунду высыпалось из рамы мелкой крошкой, завалив его босые ноги холодом битого стекла.

Ошеломленный, он смотрел на пустую овальную раму, и тут до его сознания донесся голос Елизаветы Второй:

— Вот оно и выполнило свою задачу.

— Что ты хочешь этим сказать? — повернулся он к ней.

Лиза— дубль, полностью одетая и бодрая, словно бы и не ложившаяся спать, стояла в дверях маленькой комнаты, куда он до сих пор даже не заглядывал. За спиной девушки виднелась лишь темнота, черная, густая.

— Только то, что сказала.

— А, кончилось наконец наше волшебное зеркальце! — послышался из кухни голос милой Наташеньки. — Вот и хорошо. Давайте чай пить.

Глава седьмая

Следом за Елизаветой Второй он вышел в кухню и увидел, что милая Наташенька уже растопила плиту и вскипятила чай. Но он ведь находился в комнате всего несколько секунд… как она могла успеть? И все же он решил не задавать вопросов, и даже не спрашивать, откуда тут вообще среди ночи взялась Наташенька, — в конце концов, не он хозяин в доме. Если Елизавета Вторая сочтет нужным разобраться — она это сделает без него. На столе между чашками и тарелками с кексом и сыром сидела мадам Софья Львовна, нервно подергивавшая хвостом. Он уставился на нее, припоминая, когда же они виделись в последний раз, а мадам, глянув на него раскосо и пронзительно, вдруг резко подпрыгнула на месте, потом сорвалась со стола и умчалась на улицу, благо дверь была до сих пор распахнута настежь. Со двора донеслось хриплое «мяу», и все затихло.

— Ну вот, а что мы скажем, если еще кто-то из аборигенов придет в зеркало заглянуть? — жалобным тоном произнес Никита.

— Они больше не придут, — уверенно ответила милая Наташенька.

— Да откуда же им знать, что зеркало разбилось? — возразил Никита.

— Да уж узнают, — фыркнула Наташенька. — Тебе покрепче? Или, может, лучше кофе?

— Нет, пожалуй, чаю выпью, — сказал он, почувствовав, что ему и в самом деле хочется именно чаю. — И даже не очень крепкого.

— Вот и умница, — похвалила его милая Наташенька, наклоняя над его чашкой огненно-малиновый заварной чайник. — И никаких пакетиков. Видеть их не могу. Как раздуются… ну ровно тебе презерватив в чашке плавает!

Никита заржал во все горло, и ему вдруг стало легко-легко… как будто и не было последних мутных дней, насыщенных непонятностью. Вот только в самой глубине сознания, на донышке, осталась маленькая, коротенькая мысль о сайте фараона и о запропастившемся невесть куда ониксовом скарабее… да еще о том, что так и не узнал он ничего об основной константе собственного характера.

— Наташенька, ты просто чудо, — сказал он. — И откуда только такие, как ты, берутся!

— Да оттуда же, откуда и всякие другие, — мило смутилась Наташенька. — Такова природа вещей.

— Много ли мы о ней знаем… — бросила Лиза-дубль, как в пустоту.

— О Наташеньке? — уточнил Никита. — Или о природе вещей?

— О природе вещей простым людям по-настоящему вовсе ничего знать невозможно, — серьезно сказала Наташенька. — Да и о другом человеке — тоже ничегошеньки мы не знаем. Потому что неправильно смотрим.

— Что значит — неправильно? — Никита с нескрываемым изумлением уставился на милую Наташеньку, которую с детства привык считать непроходимой дурой… собственно, ее все считали невообразимо глупой (однако нашелся человек, который женился на ней и, несмотря на то, что Наташенька сама отказалась от него, продолжает ее любить и поддерживает материально…). О чем это она говорит? — Как это — неправильно смотрим?

— А представь, что ты сидишь под высокой сосной… ну под очень высокой, она просто в самое небо уходит, — начала пояснять Наташенька. — Можешь ты, глядя снизу, понять, в чем разница между ветками там, наверху? А ветки-то все разные! И люди тоже разные, только мы этого не видим, потому что они друг от друга отличаются внутри… а мы на что смотрим? На тело да на слова. И если чужих слов не понимаем — сердимся: чего умничает, говорил бы попроще!

И милая Наташенька с аппетитом отхлебнула сразу с полчашки чая и вцепилась белыми зубками в толстый ломоть ветчины, решив, что с нее рассуждений хватит.

Никита повернулся к Елизавете Второй, ища моральной поддержки, но та задумчиво изучала кусок кекса и его ищущего взгляда не заметила.

Молча и торжественно тянулось ночное чаепитие. Никита все ждал, что вот-вот в дом ввалится очередной абориген, желающий определить основную константу своего характера, но аборигены не появлялись, хотя времени было всего половина третьего, а значит, до контрольного часа оставалось еще немало. Ведь зеркало, насколько помнил Никита, работало до четырех… неужели и вправду любители сельдерея почувствовали, что зеркала больше нет? Что-то не верится…

— А ты поверь, — посоветовала ему Лиза-дубль, и милая Наташенька поддержала соседку:

— Поверь, уж они такие.

— Нет, с меня хватит… — пробормотал он и, торопливо встав, вышел из дома, чтобы подышать свежим воздухом и привести в порядок растрепавшиеся мысли.

Он сел на ступеньку перед дверью, и тут же рядом с ним очутилась мадам Софья Львовна, просочившаяся из темноты. Она бесцеремонно влезла к нему на колени, не обращая внимания на то, что Никита закурил (но ведь мадам не любит табачного дыма…), пристроилась поудобнее и громко замурлыкала.

— Ты чего? — удивленно спросил Никита. — С чего вдруг такие нежности?

Мадам, не обратив внимания на фамильярное обращение (может быть, в деревне, вдали от цивилизации, она готова была снизить стандарты), продолжала урчать, как маленький трактор. Никита ощутил запах, исходивший от кошки: почему-то мадам Софья Львовна пахла весенними нарциссами… ну, загадкой больше, загадкой меньше, какая разница?

Потом он заметил огонек чьей-то сигареты, маячивший возле заборчика. Никита еще только подумал о том, что стоило бы выйти и пообщаться с аборигеном, да вот что с кошкой делать… а мадам уже соскочила с его коленей и порскнула к калитке.

Он встал и вышел за ограду. Почти невидимый в ночи мужик негромко сказал:

— Вот ведь, не успел.

— Да откуда ты знаешь, что оно разбилось? — сердито спросил Никита, не зная сам, на что, собственно, он сердится.

— Как тут не знать, — спокойно ответил мужик, — ежели все зеркала в деревне разом лопнули. Уж звону было! Завтра придется в город ехать, на всех покупать, а то бабы взвоют, красоты своей не видя. Да уж, хитра была твоя бабушка…

— При чем тут моя бабушка? — вытаращил глаза Никита.

— Да зеркало-то она где-то раздобыла… и подарила Ивановне, что жила тут. Ивановна была женщина глупая, вздорная… не выдержала такого подарка, померла вскоре. Дом Лизавете достался. Тогда и зеркало заговорило.

— Ну и дела тут у вас… — вздохнул Никита, выбрасывая в траву окурок и доставая новую сигарету. — Ничего не понять.

— Да мы и сами не очень-то понимаем, просто уж привыкли, — пояснил мужик. — Как началось это три года назад, так и тянется.

— Что началось? — осторожно поинтересовался Никита, тут же вспомнив, что Елизавета Вторая купила вот этот самый дом именно три года назад.

— А всякое, — философским тоном сообщил мужик, тоже бросая окурок в траву и прикуривая вторую сигарету. — И с зеркалом этим, и другое тоже.

— Что, что другое? — настойчиво произнес Никита.

— Разное, — коротко сказал мужик. — А уж после того, как ты к бабушке своей в последний раз приезжал, и вовсе странная жизнь пошла. Как будто реальность наша изменилась в корне. Ряженые призраки одолели. А еще народ начал умоизвержением страдать. Иной раз такое скажут, что хоть стой, хоть падай. Прежде-то ничего эдакого и в головы никому не приходило. Говорят, это из-за того каменного жука, что ты привез. Ведь привез?

— Да…

— Ну, не зря, значит, народ поговаривает, что Лизаветин гость — не простой человек… Как бабушка твоя померла — уж мы того жука искали, искали… да так и не нашли. Крепко его спрятала Анна Филипповна. Ты не за ним ли приехал?

— За ним, — ответил окончательно растерявшийся Никита.

— Нашел?

— Нет пока.

— Найди, — посоветовал мужик. — А то к нам уж сторонние люди ездить боятся. Родня из города, и та опасается. Найди. И увези от нас к чертовой матери!

И с этими словами мужик ушел.

Глава восьмая

На вопрос о ряженых призраках Елизавета Вторая ответила просто:

— Ну, это призраки, которые на лицо выглядят как знакомые люди — умершие, естественно, — а одеты не по-нашему. Ну, в коронах, в мантиях, в латах… Вот деревенские их и окрестили ряжеными.

— И что, они тут по деревне бродят?

— Да, с тех пор, как ты привез сюда скарабея.

— Почему ты до сих пор ничего мне об этом не говорила?

— А зачем? — пожала плечами Лиза-дубль. — Пусть все идет, как идет. Когда наступает подходящий момент — рождается новое знание. Ложись-ка ты спать, утром пораньше к роднику пойдем, вода кончается.

Времени для сна оставалось еще вполне достаточно, но Никита был уверен, что не заснет, после таких-то событий. Однако стоило ему лечь — и он мгновенно провалился в забытье. И никаких снов не видел. И проснулся только тогда, когда его разбудила мадам Софья Львовна, настойчиво тащившая с него одеяло.

Елизавета Вторая вместо приветствия сказала:

— Куртку накинь, дождик накрапывает, и вообще по утрам в лесу прохладно…

Сама она тоже оделась не так легко, как обычно, — поверх ярко-желтой футболки с открытым воротом натянула белую ветровку с капюшоном. Они взяли ведра и вышли из дома.

Утро оказалось не просто прохладным, а по-настоящему холодным, хмурым, сырым. По всей деревне красовались огромные лужи, загадочно поблескивавшие в полутьме. Наверное, солнце еще только собиралось высунуться из-за горизонта (впрочем, его все равно не увидеть было бы сквозь тучи), когда они с Елизаветой Второй, позвякивая пустыми ведрами, уже маршировали к оврагу с бьющим из стены родником. Никита ежился от холода, но не спрашивал, зачем тащиться туда в такую рань. Он уже крепко усвоил основной принцип новой жизни: пусть все идет, как идет. Да и не все ли равно? Поспать и днем можно, если уж очень захочется.

Немного посветлело, и Никита понял, что дорога, которой ведет его Лиза-дубль, не та, что в прошлый раз. Во всяком случае, Никита не видел в том лесу гигантских кустов, сверху донизу усыпанных крупными алыми цветками… впрочем, может быть, они успели расцвести за прошедшие сутки? В этих краях всего ожидать можно. Но уж тропу выложить древней замшелой плиткой вряд ли кто-то мог… Тут он понял, что идут они не лесом, а парком, — запущенным, старым…

— Это другая дорога? — спросил он наконец.

— Да, — ответила шедшая впереди Елизавета Вторая. — Ту размыло.

— Когда? — невольно вскрикнул он.

— Ночью. Ты спал, не слышал, какая гроза была.

— Но это не лес.

— Нет, конечно. Я ведь говорила тебе — здесь когда-то сплошь были графские да княжеские угодья, разных семей… или не говорила? ну, кое-какие следы сохранились, как видишь.

Похоже, дорога через парк была раза в два длиннее, чем лесная. Они все шли и шли, вокруг понемногу светало, тучи поредели, из черных превратились в серые, потом обернулись синими облаками — и пропустили наконец сквозь себя косые лучи утреннего солнца. И сразу начался оглушительный птичий галдеж, поверх которого раздавался ритмичный стук. Источник стука Никита обнаружил сразу: впереди, совсем рядом, на янтарном сосновом стволе сидел дятел в красной шапочке и, прикидываясь страшно деловым мужиком, изо всех сил колотил длинным клювом по сучку. При виде дятла Никита развеселился.

— Работник что надо, — сказал он. — И почему только дятлы мигренью не страдают?

Лиза— дубль хихикнула, но ничего не сказала.

Но вот наконец тропа пошла под уклон, по обе стороны от нее встали плотные заросли орешника, точно так же скрыв последние следы прошлой цивилизованности, как в районе лесной дачи князей Троицких, и Елизавета Вторая вывела гостя к оврагу. Но на этот раз они выбрались гораздо ниже, и родник оказался слева от них, за поворотом огромного провала. Они пошли вдоль обрыва, но здесь уже не было и намека на тропу, и им пришлось продираться сквозь колючие кусты неведомых Никите пород, перелезать через полусгнившие стволы давным-давно упавших деревьев, норовившие ткнуть их обломком ветви или корня, плюхать по мокрым моховым кочкам и ямкам… Ведра постоянно цеплялись за что-нибудь, падали с жестяным звоном, застревали в кустах… Никита измучился вконец, хотя до спуска и надо-то было пройти метров сто или чуть больше. К тому же колючки то и дело хватали его за куртку, стремясь завладеть чужой вещью. Но почему-то Никита не злился, и сам удивлялся этому, — ведь в прошлой своей жизни он готов был вспылить по любому поводу… наверное, он заразился безмятежностью Елизаветы Второй — уж она-то никогда не теряла терпения…

Но вот они наконец подошли к тому месту, где в прошлый раз спускались к шумному роднику. Как ни странно, условная тропа, ведущая вниз, не стала после дождя хуже — то ли нависшие над оврагом деревья задержали водяные потоки, то ли вода мгновенно стекла в ручей… Так или иначе, но воды они набрали без особых сложностей. Сложности начались на обратном пути.

Когда они, насквозь промокшие у брызжущего пеной родника, с треском и хлюпаньем вывалились на старую тропинку, выложенную растрескавшейся и раскрошившейся плиткой, Лиза-дубль вдруг резко остановилась, поставила ведра на землю и стала настороженно прислушиваться. К чему — Никита не понял. Вроде бы все так же чирикали птицы, неподалеку долбил ни в чем не повинный ствол дятел, шелестели над головами влажные кроны деревьев… кое-где прыгали по земле и кустам пятна солнечного света… вон какой-то шоколадный гриб — высунулся из-под прелых листьев, думает, дурак, никто его здесь не найдет…

— Похоже, начинается, — тихо сказала Елизавета Вторая.

— Что начинается? — спросил он, оглядываясь по сторонам и не видя ничего подозрительного. — Что начинается?

— Не знаю. Скоро увидим. Пошли, может, еще успеем…

Они не успели.

Вокруг внезапно потемнело, пронесся тяжелый порыв холодного ветра, сорвавшего с деревьев тучу листьев, истерически загомонили птицы, кто-то ухнул неподалеку хриплым басом… и Елизавета Вторая, снова аккуратно поставив ведра на тропинку, повернулась к Никите и негромко сказала:

— Помни, каждую секунду помни: ум искажает форму явлений. Анализируй: в самом ли деле ты видишь то, что видишь.

Он тоже поставил ведра и стал оглядываться по сторонам. А что, собственно, он видит? Ну, пока ничего нового. Все тот же лес. Все та же тропа. Все те же ведра… но тут он обнаружил, что воды в одном из ведер нет, а на дне свернулась клубочком мадам Софья Львовна. Он наклонился и протянул руку, чтобы потрогать кошку. Вроде бы она была самой что ни на есть настоящей, теплой и мягкой. Ну, неважно. Пусть себе там лежит, если ей охота.

— А в чем дело-то? — спросил он. — Что все это значит?

— Я думаю, причина в том, что мы решили уничтожить скарабея, — спокойно ответила Елизавета Вторая. — Но он несет на себе некую формулу… В результате началась игра энергий.

— И эта игра направлена на то, чтобы нас остановить?

— Наверное, — пожала плечами Лиза-дубль. — Остановить или уничтожить. Ты только не дергайся. Если сумеешь сохранить внутреннюю безмятежность — ничего они нам не сделают, эти энергии. Пошумят немножко и затихнут.

— Да я, собственно, и… — пробормотал Никита, пытаясь понять, обеспокоен он или нет. Вроде не особо. Да и серьезных причин к беспокойству он пока не видел. Ну, ветер шумит, птицы нервничают — но птиц трудно ли напугать? Птицы — существа, по природе своей склонные к панике. Кошка откуда-то взялась в ведре… ну, от мадам Софьи Львовны и не такого ждать приходится. А что еще?

А еще на тропу выкатились валуны. И торжественно выстроились в ряд. Да ведь их обойти можно. Справа и слева выросли здоровенные пни — такие же, как тот, что выскочил, словно прыщ, на косогоре, когда их машина спускалась к деревне. Ну, сядь на пенек, съешь пирожок…

И тут Елизавета Вторая выудила из кармана тот самый замусоленный сверточек, что вручил ей в Клюквенке мужичонка в армянской кепке. Аккуратно развернув тряпицу, Лиза-дубль спрятала ее обратно в карман, а на ладони девушки остался темный шарик, похожий с виду на пирожное «картошку», только совсем уж микроскопическое, как в самой дорогой кондитерской на Невском проспекте. Ветер усилился, завыл, сминая вершины деревьев, птиц в одно мгновение унесло куда-то за овраг… но почему-то ни один волосок не шелохнулся на головах Никиты и Елизаветы Второй. Ветер словно боялся коснуться их. Зато перевернул одно из ведер, расплескав воду по тропе. Ведро покатилось, грохоча, назад, к оврагу. Но три оставшиеся не тронулись с места. Никита с интересом наблюдал за происходящим. Надо же, как оно все… а ветер наверху все сильнее и сильнее…

И только в этот момент Никита удивился тому, что Лиза-дубль с утра пораньше потащила его к роднику. Он ни на мгновение не усомнился в том, что Елизавета Вторая ожидала всплеска энергий, так зачем же…

— А представь, что все это случилось бы в деревне, — сказала Лиза-дубль. — Хорошо ли?

В самом деле, подумал он, совершенно не обратив на этот раз внимания на то, что девушка снова ответила на его мысли. Ураган, несущийся над мирными домиками… вырванный вместе с драгоценным корнем и поверженный в грязь сельдерей… напуганные жители… нет, уж лучше они тут сами разберутся, без посторонних.

Елизавета Вторая разломила «картошку» пополам и протянула половинку Никите. Внутри шарик оказался сливочного цвета, словно он был орехом с темно-коричневой скорлупой и светлым нежным ядром.

— И что с ним делать? — спросил он, беря свою долю «пирожка».

— Что и предписано, — серьезно ответила Лиза-дубль. — Сядь на пенек и так далее.

Никита огляделся. Пеньков выросло ровно два, как по заказу, — но не у самой тропы, а в сторонке, под защитой всякой лесной ерунды. Никита, крепко зажав в правой руке свою половинку «пирожка», полез напролом сквозь мелколиственную поросль кустиков и стену мощного дудника (откуда здесь дудник, мельком удивился он, тень же, а он солнце любит…) и, развернувшись, с размаху шлепнулся задом на желтовато-белый свежий срез. Пень просел под ним, подражая мягкому пружинному дивану, и вроде бы даже скрипнул. Скрипи, скрипи, если хочется, подумал Никита, это твои проблемы. Он быстро запихнул в рот всю свою половинку «пирожка» целиком, не зная, какого вкуса ожидать, но и не тревожась из-за подобной мелочи. Однако «пирожок» оказался просто-напросто лишенным вкуса как такового, — что само по себе было, конечно, удивительно, но сколько же можно удивляться? Эта способность человека тоже имеет свои пределы.

Ветер продолжал дуть, как ни в чем не бывало, но в его завываниях слышалось теперь что-то жалобное, горестное… словно его обидели ни за что. Пенек под Никитой задергался, засуетился… Никита едва успел встать, как этот результат игры энергий провалился сквозь землю, оставив на ее поверхности неглубокую ямку, в центре которой тут же выросла маленькая бледно-желтая сыроежка. Пожав плечами, Никита вернулся на тропу.

Елизавета Вторая в тот же самый момент проскочила сквозь заросли дикой малины и встала рядом с ним, спокойная и уверенная в себе.

— Ну, а теперь что? — спросил он.

— Поживем — увидим.

Но смотреть оказалось больше не на что. Ветер, поскулив и побуянив еще несколько минут, утих, на прощанье пронесшись особо яростным порывом и с треском повалив несколько деревьев. Валуны, правда, остались лежать поперек дороги, но обращать на них внимание было бы просто смешно. Еще по лесу пробежала галопом стайка безмолвных призраков, туманных, полупрозрачных, похожих на клочья белого мха, — но от людей они явно старались держаться подальше. Мадам Софья Львовна исчезла из ведра, но воды в нем от этого не прибавилось. Вот и все. Кто бы ни строил препятствия к уничтожению скарабея, силенок у него явно было не слишком много. Да и фантазии тоже. В общем, ничего особенного не произошло.

— Что, можно домой возвращаться? — спросил Никита.

— Да, я думаю, можно, — кивнула Елизавета Вторая.

Никита сбегал за эмалированной жестянкой, докатившейся почти до самого оврага, вернулся и хотел взять два полных ведра, чтобы оставить Елизавете Второй два опустевших — но там, где совсем недавно лежала свернувшаяся клубочком кошка, уже снова плескалась родниковая вода. Лиза-дубль подхватила ведро, как бы не заметив ни его временной опустелости, ни столь же временного присутствия в нем чернохвостки, забрала из рук Никиты ведро-беглеца. Никита подхватил две оставшиеся на его долю емкости, и они пошли домой.

Глава девятая

Когда они уже выбрались на окраину деревни, Никита спросил:

— А где же мы его искать будем, этого жука? Куда бабушка могла его запрятать, как ты думаешь?

— Найдут без нас, — строгим почему-то тоном ответила Елизавета Вторая. — Тебе нужно будет только разбить его, и все.

— Именно мне?

— А кому же еще? — Лиза-дубль говорила, не оборачиваясь. Она всю дорогу (и туда, и обратно) держалась немного впереди Никиты, на три-четыре шага, и ни разу не допустила, чтобы дистанция уменьшилась. Никита лишь теперь обратил на это внимание и хотел было догнать спутницу, но Елизавета Вторая тут же осадила его: — Иди, где идешь.

Он послушно притормозил. В конце концов, не все ли равно?

— А если я не сумею? — задал он следующий вопрос.

— Значит, фараон выиграет.

— Ну уж дудки! — сердито воскликнул Никита.

— Значит, сумеешь.

Больше они до самого дома не произнесли ни звука. А у калитки их ждала милая Наташенька, на этот раз наряженная в канареечно-желтое платье с огромными зелеными цветами, почти совсем новое, всего лишь с парой небольших дырок на подоле. Пухлую шею толстопопой красотки охватывало широкое ожерелье из мелких темно-красных гранатов, явно очень старой работы.

— Ну, с возвращеньицем! — ласково улыбнулась она. — Чай готов, можно завтракать.

— Ох, Наташенька. — сказал Никита. — Ну что ты все о еде да о еде?

— А о чем же еще? — удивилась милая Наташенька. — Пока не покушаешь хорошенько, нервы не успокоишь.

Елизавета Вторая весело рассмеялась и на ходу чмокнула Наташеньку в бело-розовую щечку.

Они умылись во дворе, поливая друг другу на руки из большого жестяного ковша, и, окончательно освободившись от энергетической паутины, налипшей на них в лесу, вошли в кухню. Хлопотливая Наташенька уже накрыла к завтраку, не забыв на этот раз об эстетической составляющей: в глиняном кувшине стояли посреди стола пышные ветки каких-то желтых цветов. Никита много раз видел такие цветы в дачных поселках, но как-то не удосужился выяснить их название. Да его это и не интересовало.

Утолив первый голод, милая Наташенька, громко прихлебывая чай из огромной красной чашки в белый горох, завела умный разговор.

— Лизавета, ты у нас девушка городская, ученая… вот объясни мне, пожалуйста, почему на меня чужая злоба так сильно действует? Я ведь из-за чего непредсказуемой становлюсь? От нервов. Только не от своих. От чужих.

— Как это — от чужих? — не понял Никита.

— А так. Как только рядом кто сильно нервный окажется — я тут же взволнуюсь. Как будто он меня за невидимые веревочки дергает и заставляет психовать.

— Наверное, у тебя повышенная чувствительность, — предположила Елизавета Вторая.

— Ну… не знаю, не знаю. Я же вообще всегда так реагирую: на меня разгневаются — и я тут же разгневаюсь, мне соврут — и я тут же совру, вот просто не могу удержаться, и все! И внутри у меня сразу что-то как будто горит, мечется — как буря в летнюю ночь. Я вот слыхала, есть такой Мара, злобный дух, что вредит людям. Может, это он безобразничает? Ты как думаешь?

Никита хихикнул, однако Лиза-дубль отнеслась к словам милой Наташеньки с полной серьезностью. Отодвинув чашку, она прицельно глянула на Никиту, приказывая ему помалкивать, и сказала:

— Нет, милая, Мара тут ни при чем. Он существует, конечно, но он никогда не вмешивается в нашу жизнь активно. Просто мы вечно чего-то боимся, а страх ослабляет нашу защиту. И тогда Мара приближается к нам и изменяет окружающую нас обстановку… он просто создает такую ситуацию, что человек вроде бы поневоле совершает дурные поступки, или впадает в гнев, и так далее. Но человек может ведь выбрать и другую модель поведения, это в его силах и в его власти.

Никита сильно усомнился в том, что милая Наташенька поняла хоть что-то из сказанного Елизаветой Второй. Но через несколько секунд понял, что в очередной раз ошибся. Наташенька сказала:

— Другими словами, сами нарываемся?

— Именно так.

— Или, — задумчиво продолжила милая Наташенька, — можно еще объяснить иначе… Если мы чего-то боимся или выдумываем что-то нехорошее — мы и сами не хуже Мары создадим себе кучу проблем… так? Нам, в общем-то, Мара и не нужен, чтобы одуреть и озвереть. Так?

— Так.

— Вот спасибо, умная твоя душа, — непонятно чему обрадовалась Наташенька. — Вот только не забыть бы! Надо, значит, все время себе говорить: это не моя злость, это не моя зависть, это не моя ненависть… пускай себе в других людях остаются! Внутрь себя не допускать.

Никита вдруг явственно услышал голос девочки-попутчицы, фантастической Лизы; «Я постоянно задаю себе вопрос: почему? Почему я подумала так, а не иначе… почему я вспомнила то или это… почему я чувствую такое…»

Он поймал взгляд Елизаветы Второй, как обычно, читавшей его мысли, и улыбнулся. Надо же… милая Наташенька идет тем же самым путем, что и фантастическая малышка… хотя и по-своему.

Милая Наташенька ушла, посуда была перемыта, вытерта и расставлена по местам, и Никита вышел на крылечко — перекурить. Время уже подтягивалось к полудню. Тучи сбежали, солнышко припекало вовсю, извлекая из влажной земли столбы пара… Немножко подумав, Никита решил заглянуть в сад. Пройдя крытым двором, он совсем было собрался направиться ко вкопанному в землю деревянному столу и сесть возле него на такую удобную и основательную скамью, как вдруг заметил поодаль, слева, большого серого ежа. Еж, негромко фыркая, копошился в грядке редиски. Редисочьи листья, отмытые дождем, поблескивали, теряя последние капли осевшей на них влаги. Подумав о том, что милая Наташенька на диво хорошо смотрит за чужим садом-огородом, Никита решил прогнать ежа. Нечего ему чужую редиску портить.

Он подошел к грядке и сказал ежу:

— Давай-ка, катись отсюда!

Но еж не обратил на Никиту ни малейшего внимания.

Он продолжал сопеть и фыркать, ища что-то между растениями. В следующую секунду Никита обнаружил второго ежика, озабоченно копавшегося в соседней грядке — на ней росла свекла. Удивленный тем, что ежи ничуть не боятся человека, Никита присел на корточки и задумчиво курил, наблюдая за ежами. И только теперь вспомнил, как Елизавета Вторая о чем-то договаривалась с колючими зверюшками. Он ничуть не усомнился в том, что огород портит именно та самая пара ежей… но что они здесь ищут? Не скарабея же?

За его спиной раздался голос Лизы-дубль:

— Полагаю, что именно его. Скарабея.

А он и не слышал, как она подошла…

Никита встал и спросил:

— С чего бы им искать скарабея в твоих грядках?

— Ну, грядки по большому счету не столько мои, сколько милой Наташеньки… а почему бы и не поискать?

Никита потряс головой, пытаясь сообразить, что к чему.

— Ты дружила с моей бабушкой? — спросил он наконец.

— Ну, как посмотреть… — неопределенно ответила Елизавета Вторая. — Правильнее будет сказать, что мы с ней друг друга понимали.

— И в результате вашего взаимопонимания ежики ищут скарабея в твоем огороде?

— Они, между прочим, могут искать что угодно. Червяков. Лягушек. Личинки. И так далее. Ты знаешь, чем ежи питаются?

— Нет.

— И я тоже. Дай сигаретку.

— Пачка там осталась, в доме…

— Так принеси, — скомандовала Лиза-дубль, и только теперь Никита заметил, что девушка внутренне напряжена, словно ждет чего-то… неприятностей? Неужели лесным базаром дело не кончилось?…

Он вошел в кухню и стал искать свои сигареты. Он точно помнил, что оставил их на столе. Но на столе пачки не было. Никита огляделся. Где куртка, в которой он ходил в лес? В ее кармане должна быть другая пачка. Куртка висела на гвоздике рядом с дверью. Он сунул руку в карман, и его пальцы наткнулись на холодные, скользкие грани стеклянного шара. Никита вынул шар из кармана и, зажав его в руке, снова огляделся. Сигареты лежали на кухонном столе, как ни в чем не бывало.

— Ч-черт… — прошипел он сквозь зубы, хватая пачку и проверяя, не исчезла ли из кармана джинсов зажигалка. Зажигалка была на месте.

Он шагнул через порог и чуть не налетел на Елизавету Вторую, стоявшую у самого входа в дом, спиной к нему.

— Ч-черт… — снова прошипел он, чувствуя, как что-то поднимается внутри него… было такое ощущение, словно все токи и соки тела разом потекли вверх, стремясь оторвать его от земли (вроде бы с ним такое уже случалось?). «Куда! — рявкнул он мысленно. — Назад!» Энергии внутри него угомонились без сопротивления. Он снова твердо стоял на земле… точнее, на толстых, основательных досках крылечка латышской постройки.

— Ну, и что дальше? — спросил он, протягивая Елизавете Второй пачку сигарет.

Девушка обернулась и спросила?

— Где твой граненый шар?

— Вот.

Он разжал пальцы и показал угнездившийся в его ладони стеклянный шарик.

— Хорошо, — кивнула Лиза-дубль, забирая у Никиты пачку. — Не выпускай его. Они уже близко к цели.

— Кто? — не понял Никита. — К какой цели?

— Ежи. Они почуяли наконец скарабея. Он где-то здесь, неподалеку. Нам нужно лишь подождать.

Значит, все-таки не червяков искали ежики в грядках.

Ну и бабуля, подумал Никита, ай да тихая старушка! А ведь ему никогда и в голову не приходило, что она может разбираться в таких вещах… магические формулы, говорящие зеркала, послушные ежи…

— Добавь еще умение лечить людей и животных, способность к ясновидению и с десяток других талантов, — сказала Елизавета Вторая.

— Но почему она спрятала его здесь, возле твоего дома?

— Наверное, знала, что мы с тобой встретимся.

— Два года назад?

— А почему бы и нет?

И только теперь Никита внезапно вспомнил, что с Елизаветой Второй, как и с милой Наташенькой, он был знаком с самого детства… что они вместе играли в этой самой деревне, когда его отправляли на лето к бабушке… и что Елизавета Вторая на самом деле не так молода, как кажется, что ей всего лишь на два-три года меньше, чем ему… и что бабушка Лизы-дубль была близкой подругой Анны Филипповны и жила в соседнем доме, только умерла уже давно, много лет назад…

Из дома выскользнула сияющая белизной мадам Софья Львовна и, нервно подрагивая нелепым черным хвостом, промчалась через крытый двор к сараю и исчезла за полуоткрытой дверью. Откуда-то донесся запах сухого сена, потом пронеслась струйка сладкого аромата цветущего клевера, потом воздух наполнился мятной пряностью… Никите казалось, что мир вокруг него потерял устойчивость, что все размягчилось и готово расплыться, утратить форму и, разбежавшись на атомы, обратиться в лужицы нежного бледного света… и что-то было в этом ощущении знакомое, только он никак не мог вспомнить, с чем оно связано. Да и какая разница… воспринимай мгновение таким, каково оно есть, и пусть все идет как идет… только помни, каждую секунду помни, что все это лишь игра энергий, что нет ничего постоянного, что предметы — лишь сгустки молекул… и все материальное подвержено распаду, а страдание — это просто отношение к моменту боли. Потом он ощутил холод стекла в ладони. Надо же… почему граненый шар не нагревается? Он холоден, он не принимает в себя жар его раскалившегося внезапно тела… может быть, шар сознательно не вбирает тепло, чтобы не нарушалась отстраненность преломления реальности? Ну при чем тут осознанность, это же кусок стекла фабричного производства, массовая продукция… или нет?

Ежи, фыркая и похрюкивая, выкатились из огорода в крытый двор и затоптались возле древнего деревянного корыта, прислонившегося к стене сарая. Корыто имело вид задумчивый и потертый. Его неровное, покрытое трещинами дно, обращенное к миру, выглядело как спина усталого человека, отвернувшегося от внешнего и ушедшего в себя. Один из ежей встал на задние лапы и заскреб передними по темному дереву — то ли хотел взобраться наверх, то ли, наоборот, перевернуть тяжелую колоду… Никита внутренне дернулся, у него возникло мгновенное желание подойти, помочь… и Елизавета Вторая тут же вскинула тонкую руку:

— Замри!

Он замер.

Второй еж принялся деловито обнюхивать плотно утрамбованный, засыпанный дровяным мусором клочок земли между краем корыта и стеной сарая. Из сарая осторожно выглянула мадам Софья Львовна и зашипела, прижав острые ушки и выгнув дугой спину. Ежи не обратили на нее внимания, продолжая исследовать корыто и прилегающие к нему окрестности. Мадам, припав на живот, медленно поползла к корыту. Никита следил за ней, затаив дыхание. Ему почему-то казалось, что ежи вот-вот набросятся на кошку, начнется драка… но ежи вдруг прекратили свою активную деятельность, встали рядышком и, опустив встопорщенные до того иглы, уставились крохотными черными глазками на мадам, как будто чего-то ожидая.

Воздух вокруг стоявших на крыльце внезапно людей сгустился и подурнел, за несколько секунд став до нестерпимости плотным и зловонным, он потек по вискам и спинам, липкий и влажный… Елизавета Вторая тронула Никиту за руку:

— Идем.

Ни о чем не спрашивая, он молча шагнул со ступенек, прошел следом за Лизой-дубль в крытый двор, остановился рядом с корытом. Здесь пахло сухими гнилушками и сырыми березовыми дровами, дышалось легко. Ни ежи, ни кошка, занятые своим делом, словно и не заметили приближения людей. Мадам Софья Львовна внимательно понюхала землю — в одном месте, в другом… ежи наблюдали, люди тоже. Потом кошка начала принюхиваться к стенке сарая под корытом. Встала на задние лапы, бессильно уронив черный тощий хвост, цапнула когтями трухлявую доску, вытянулась во всю длину, цапнула еще раз — повыше… и резко мяукнула. В ее хриплом голосе Никите почудилось разочарование. Почему бы это? Он не успел обдумать возникший вопрос. Елизавета Вторая снова тронула его за руку:

— Надо убрать корыто…

Он тут же сунул в карман граненый шар, схватил деревянную штуковину, оказавшуюся невообразимо тяжелой (дубовое оно, что ли…), и вскинул ее на плечо, одновременно вопросительно посмотрев на девушку.

— Туда, — показала она взглядом, не поворачивая головы.

Туда так туда…

Он вынес деревянную емкость в открытый двор и аккуратно положил на траву. Выпрямился… и вдруг его словно ударило в спину. Ножом. Острая мгновенная боль проткнула его насквозь, он задохнулся, застыл, пережидая… а в следующую секунду в нем уже вскипела ярость. Ах, гад, в спину бить… ну, получишь ты на орехи… он ничуть не сомневался в том, что на него напал скарабей… напал, защищаясь, не желая терять власть над чужими перерождениями…

Никита метнулся назад, под крышу внутреннего двора. Где-то тут он видел… ага, вот… Он схватил валявшийся среди дров колун и изо всех сил рубанул им по стенке сарая в том месте, где только что клонилось к старым доскам старое корыто. Доски брызнули во все стороны щепками, из образовавшейся бреши выпал небольшой бумажный сверток. Коричневая оберточная бумага отсырела и покрылась плесенью, черная резинка, стягивавшая сверток, лопнула. Никита уронил колун. Его вдруг охватила слабость… тело стало мокрым от хлынувшего ручьями пота… колени задрожали, ему захотелось лечь на землю и уснуть. Уверенная рука Лизы-дубль подхватила его под локоть, помогая выстоять. Огромная, несгибаемая сила духа Елизаветы Второй хлынула в поток сознания Никиты, восполнив все то, что сам он расплескал по собственной небрежности и неосторожности.

— Шар… где шар? — донесся до его ушей горячий шепот.

Но граненый шар уже и сам дергался и вертелся в кармане, напоминая о себе, требуя свободы. Никита едва успел сунуть в карман кончики пальцев, как шар очутился в его ладони, а рука как бы сама собой вытянулась во всю длину… и хрустальный дар фантастической Лизы ускользнул от Никиты и повис в воздухе, проникнувшись бледным золотистым светом. Мадам Софья Львовна с диким пронзительным воем напрыгнула на сверток и рванула его когтями. На земляной пол вывалился полосатый ониксовый скарабей. Ежи, громко хрюкая, мгновенно уволокли ошметки заплесневелой оберточной бумаги и рваную резинку, но через секунду-другую вернулись и заняли позицию в метре от жука, держась бок о бок и продолжая угрожающе хрюкать. Кошка тем временем осторожно подкралась к жуку и, вытянув когтистую лапку, опрокинула полосатого спинкой вниз — и тут же с шипением отскочила назад и замерла, прижавшись к земле, готовая к новому прыжку.

Черно— белый жук -неживой, каменный, — заворочался, пытаясь перевернуться. Все затихло. Ежи перестали фыркать и хрюкать, мадам Софья Львовна больше не шипела… Никита затаил дыхание, не зная, что делать, но чувствуя, что в общем все идет как надо… Елизавета Вторая стояла рядом с ним, слегка касаясь его плечом. Оба они смотрели не на скарабея, а на хрустальный шарик, висящий в воздухе перед ними. Шарик как-то неуверенно тронулся с места, словно не зная, куда ему плыть… и Никита мысленно забормотал: «Ну же, давай, ты все знаешь, ты все умеешь, тебя Лиза научила, фантастическая Лиза, маленькая провидица… действуй, действуй! Вперед! Врежь ему!»

Шар, выслушав его, спокойно направился к скарабею, не оставлявшему попыток перевернуться и предъявить враждебным силам магическую формулу, начертанную на его спине, и на мгновение завис над ожившим ониксом — а потом упал на жука. Мягко вспыхнуло зеленое кратковременное пламя, что-то негромко хлопнуло, прошуршало… и ни хрустального чуда, ни ониксового жука не стало. На земле виднелась лишь тонкая россыпь серебристой пыли. И все.

Глава десятая

Никита и сам не заметил, как его вынесло за ворота… он опомнился лишь тогда, когда понял, что бредет по деревне, от дома к дому. Он чувствовал себя измотанным, издерганным, истерзанным и так далее. Рядом с ним с торжествующим видом маршировала мадам Софья Львовна. Он оглянулся. Елизаветы Второй поблизости не наблюдалось. Зато в домах, во дворах, в хлевах и курятниках выло, кричало, мычало, ржало, стонало, кудахтало и визжало огромное количество живых существ, чем-то напуганных, взбудораженных, ошеломленных. Чем? Неужели гибелью паршивого каменного жучка?

Он остановился рядом с чьей-то усадьбой, и тут из низкого сарая выскочил громко ревущий молодой бычок и, одним махом одолев широкий двор, сиганул через плетень и помчался к лесу. За ним выбежала нервно блеющая коза, остановилась, огляделась, увидела Никиту — и бросилась в атаку. Проломив хлипкий плетень, коза нацелила острые рожки на чужака, и Никиту выручили только хорошая реакция и тренированность. Он дернул вдоль по улице не хуже того бычка, похоже, вообразившего себя дикой антилопой, а коза мчалась за ним, норовя поддать ему под коленки, и продолжала вопить во все горло — само собой, нечеловеческим голосом, поскольку человеческого у коз пока что обнаружить никому и никогда не удавалось. Наконец Никите посчастливилось найти укрытие — он просто-напросто взбежал на чье-то крыльцо и вломился в чужой дом, благо дверь была распахнута настежь. Захлопнув ее, Никита прислушался. Коза, мекнув раз-другой перед преградой, ускакала.

В сени вышел мужик — невысокий, коренастый, с соломенными растрепанными волосами, — и молча уставился на Никиту. Мужик, несмотря на поздний дневной час, выглядел так, словно только что выбрался из постели, — босой, в длинных, до колен, сатиновых трусах и старой белой майке.

Никита открыл было рот, чтобы начать извиняться за вторжение, но мужик заговорил первым.

— Ну что, разобрались вы там с Лизаветой?

Почему— то Никита ни на мгновение не усомнился в сути вопроса. Мужик, конечно же, имел в виду скарабея.

— Разобрались.

— Это хорошо, — спокойно кивнул мужик. — А то за два года мы тут вконец очумели. А уж как ты явился… Иди-ка, посмотри.

Он поманил Никиту пальцем, вывел его через сени во внутренний двор и сказал:

— Вот, видишь? Как сдурело все! Откуда они взялись, скажи на милость? Сроду таких птиц в наших краях не видывали! Что мне с ними делать?

По огороду важно вышагивало штук двадцать огромных индеек. Они бесцеремонно щипали салат, капусту, расклевывали огурцы и помидоры, их сильные лапы уже перекопали пару грядок с морковью, и рыжие корнеплоды жалобно увядали на солнце.

— Что мне с ними делать? — повторил мужик свой вопрос.

— Съесть, — уверенно ответил Никита. — Больше они ни на что не годятся.

— А вкусные? — заинтересовался мужик.

— Мне нравится. Я часто покупаю. Сладковатое немножко мясо.

— Ага… ну, это хорошо. Холодильник у меня большой… вот только электричество час назад отключилось, на станции поломка. А в погребе с ночи жара, как в Африке. Ну, пущай поживут денек-другой, пока все на места встанет, только загоню-ка я их в овчарню, а то вконец огород разорят…

И мужик, позабыв о Никите, занялся своими делами.

Снова пройдя через сени, Никита вышел на улицу. Так, куда это его занесло в процессе бегства от взбесившейся козы? Где его дом? Впрочем, это вообще-то не его дом, а Елизаветы Второй… ну, без разницы, где он?

Он пошел вправо, надеясь отыскать нужный поворот. Шум в деревне продолжался. Горланили петухи, истерично кудахтали курицы, заливисто лаяли собаки, страдающе мычали коровы… истошно ругались бабы, ударившись в панику при виде полного бардака в домашнем хозяйстве. Прямо под ноги Никите вывалилась с чьего-то двора стая сытых домашних уток — и, весело крякая, толстые птицы неловко замахали крыльями, взлетели (не слишком, правда, высоко) и куда-то понеслись… Следом за утками выскочила растрепанная перепуганная баба, крича:

— Куда! Куда намылились, дуры! Назад!

Но тут она увидела Никиту — и бешено вытаращила глаза.

— А! Это ты! Черт бы тебя побрал, и твою бабушку, и Лизку! Кончили вы там свои разборки?

— Да, — коротко ответил Никита.

— Ох… — тяжело вздохнула баба, сразу успокаиваясь. — Ну, далеко-то они не улетят, жирны не в меру. Пойду искать.

Возле дома Никиту ждала милая Наташенька, приодетая, как на праздник. На ней было густо-малиновое бархатное платье — длинное, до земли (правда, из-под дорогого подола выглядывали босые ноги, грязные, как обычно, а сам подол украшали крупные жирные пятна), талию туго охватывал атласный желтый поясок, благодаря которому попа казалась еще пышнее, на шею Наташенька повесила бусы из здоровенных искусственных жемчужин, почему-то густо-голубых, в уши вдела длинные блестящие серьги… но пегие волосы все так же свисали на ее румяное личико грязными нечесаными прядями.

— Здравствуй, Никитушка, — пропело милое существо. — Ну, как ты себя чувствуешь?

— Нормально, — ухмыльнулся Никита. — А хозяйка где?

— По делам ушла. Кур отговаривать да печки в норму приводить.

— Не понял… — пробормотал Никита, тряхнув головой.

— Ну, понимаешь, тут у нас в последнее время куры стали яйца нести с тремя желтками. Народ обижается. Неправильно это. А печки со вчерашнего вечера охолодали. Сколько ни топи — теплее не становятся. Только в этом доме плита и греет. А что ж людям-то, голодным сидеть? Электричество тоже ведь иссякло. Вот Лизавета и пошла по домам. Да еще кони с привязей рвутся, у коров молоко пропало… ну, и другое всякое происходит. Оно, конечно, и само собой через день-другой уляжется, только лучше поскорее порядок навести. Да она скоро вернется, ты не горюй. А я там обед сготовила, поешь пока, ладно?

— Ладно, — согласился Никита, зная, что на тему еды спорить с милой Наташенькой бессмысленно. Еда — это святое.

Обед состоял из наваристого борща, огромных котлет с картофельным пюре и пирога с вишнями. Усевшись за стол, Никита вдруг обнаружил, что зверски голоден и готов съесть все без остатка. Милая Наташенька ласково обихаживала его, болтая без передышки. Слова сыпались с ее языка мелким дождиком, слова, не обладающие смыслом и весом, и растворялись в воздухе, не достигнув слуха Никиты. Он думал, уйдя в себя и плотно притворив дверь.

Он думал о собственной прошлой жизни, той, что приключилась с ним до момента встречи с фантастической Лизой и прочими действующими лицами новейшей истории. Ему казалось тогда, что он живет интересно и насыщенно. Однако если заглянуть в глубинное содержание тех лет — что там можно увидеть? А ничего. Он просто плыл по течению, воображая, что его деятельность кому-то приносит пользу. Но приносила ли? Это вопрос. Он писал статьи, полагая, что своим словом пробуждает в людях мысль, — но мысль о чем? И вообще, о мыслях ли шла речь? Скорее он своим словом растормаживал в людях эмоции, вызывая бурю чувств… а это уж и вовсе никуда не годится. Он вспомнил одну свою статью — конечно, он и сам горел праведным негодованием, когда писал ее… это была статья о ввозе в Россию отходов ядерного производства… ну, а каков был результат? Результат подобного сочинения мог быть только один: прочитавший его человек начинал пылать гневом на всяких нехороших чиновников… но ведь гнев — опаснейшая из эмоций, гнев сжигает все доброе в сознании, губит тело, вызывая массу болезней… да, именно так, и неважно, какова суть этого гнева. Даже если этот гнев благороден до крайности и направлен на очень дурных людей — он все равно страшен. Куда лучше действовать с холодным умом и рассудительным сердцем. Кстати, и пользы больше, чем от эмоциональной суеты. И может быть, именно потому, что сам он не сопротивлялся эмоциям, с ним и приключилось такое… такое, что стерло все злые чувства, оставив лишь понимание людей и мира. Люди таковы, каковы они есть. И каждого нужно принимать без оговорок. А если уж совсем принять не можешь — держись от такого человека подальше. Ты его все равно не изменишь, пока он сам не созреет для перемен. Только и всего.

А потом его мысли обратились к скарабею… и тут Никита почувствовал некое непонятное смущение. Как-то все это произошло… камерно, что ли. Келейно. Ну, лопнул полосатый каменный жук, рассыпался в серебристую пыль… стоило ли из-за этого такие прелюдии устраивать?…

— А тебе фейерверка надо? Яркого, незабываемого зрелища не хватает, да? — послышался рядом с ним голос Елизаветы Второй. — Чтоб шум на весь свет, чтобы все увидели, услышали и оценили твой героический поступок?

Он поднял голову. Улыбающаяся Лиза-дубль смотрела на него сверху вниз, в ее глазах светилась мягкая насмешка.

Милая Наташенька исчезла, а он и не заметил, как она ушла. На столе было чисто, все прибрано… сколько же времени он предавался копанию в себе?

— Не все ли равно? — сказала Лиза-дубль. — Дело сделано, ты свободен.

Свободен?

Его вдруг скрутило болью. Словно внутрь него влез кто-то зубастый и шипастый и начал отчаянно вертеться, раздирая внутренности, вгрызаясь в артерии, стремясь разнести чужое, враждебное ему тело в клочья… Никита охнул, согнулся и медленно сполз с табуретки на пол, к ногам Елизаветы Второй. А она смотрела на него печально и с пониманием, не делая никаких попыток помочь, облегчить страдание. Он снова утратил чувство времени, сжигаемый болью, но очень скоро понял, что не страдает в том смысле этого слова, какой обычно вкладывают в него люди. Он наблюдал за собой, за своей болью, фиксировал ее пульсацию… и все. Он ждал, когда боль пройдет. В нем не было ни страха, ни отчаяния, ни жалобы на судьбу, подвергшую его новому испытанию… собирая силы перед новой атакой на физический носитель его потока сознания, он думал о том, что сам во всем виноват… что бы с нами ни происходило — во всем виноваты мы сами… наши собственные поступки приводят нас к тому или иному результату… короче, что заработал — то и получил. И неважно, если сейчас, в данное мгновение, ты не в состоянии вспомнить, в чем конкретно ошибся в прошлом… может быть, твоя ошибка вообще принадлежит прошлым жизням… важно не поддаваться дурным эмоциям, это главное.

И на этой мысли боль растаяла, как и не бывала вовсе.

Прохладная рука Елизаветы Второй легла на его мокрый горячий лоб, неся успокоение. Он осторожно встал, прислушиваясь к своему телу, — но тело чувствовало себя прекрасно, как после хорошей зарядки и душа. Он посмотрел на Лизу-дубль — и увидел в ней такую бесконечную внутреннюю красоту, какой и не бывает в предметном мире.

Они молча вышли из дома в сад, сели рядышком, бок о бок, за вкопанный в землю древний стол, закурили. Наконец Никита заговорил, пытаясь произнесенными вслух словами навести порядок в собственном восприятии изменившегося мира и в прилегающем к нему мире как таковом.

— Как же фараон мог очутиться в Интернете?

— А тебе не все равно? — ответила Елизавета Вторая.

— В общем, конечно, мне без разницы… но это странно.

— Не думай о нем. Ему оттуда не выбраться. Впрочем, я думаю, что теперь, раз уж магическая формула исчезла из этого мира, он обретет другое существование. Вот только сомневаюсь, что оно будет удачнее предыдущего.

— Думаешь, его удерживала формула?

— А почему бы и нет? Да какое нам вообще до него дело?

— Никакого. Ты права. Но Лиза… малышка Лиза, откуда она-то могла знать все это? А она знала. Ведь не зря же она дала мне на прощание хрустальный шар. Кто она вообще такая? Почему все знает, все понимает, видит будущее… ведь она еще совсем ребенок! А та странная женщина, что подарила Лизе шар, сразу поняла, что встретилась с необыкновенным существом… да она и сама такая. Нет, что-то кроется в малышке Лизе… я постоянно вспоминаю о ней, пытаюсь осмыслить…

Ответом ему было молчание.

Он тоже замолчал — чтобы немножко подумать.

И прежде всего подумал о том, что в предыдущей жизни, до обрыва воспоминаний, он никогда не думал так много. Точнее, не думал о сущностном. Он скорее соображал, чем размышлял. И соображал неплохо. Очень неплохо. Многого добился — в смысле материального успеха. И ничего — в смысле познания самого себя.

Но теперь… да, все началось с фантастической малышки Лизы… она подтолкнула его к повороту. И она…

Тут он замер. Да, он мог бы еще и еще говорить и думать о фантастической Лизе, но… но другая Лиза, постарше, живая и осязаемая (и в силу то ли возраста, то ли каких-то других причин куда более искусная умом и сердцем, чем Лиза-младшая), не просто сидела с ним рядом, а ждала от него чего-то… Удивительная, волшебная девушка…

Он осторожно обнял ее за плечи, коснулся губами пушистых волос.

— Лиза…

— Не «дубль»?

— Нет. Ты и есть она. А она — это ты. А вы обе — невероятная старуха. А старуха — это мадам Софья Львовна…

— А мадам Софья Львовна — это безумная Настасья, — продолжила Лиза. — А безумная Настасья — это ты сам. Разве не так?

— Так.

Он поставил точку.

Оглавление

Пролог

Часть первая. БЕЗЫМЯННЫЙ ПУТЬ . Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Часть вторая. ЖИЗНЬ КРИСТАЛЛА . Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Часть третья. ЗЕРКАЛО КАК ОНО ЕСТЬ . Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Часть четвертая. ИГРА ЭНЕРГИЙ . Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Реклама на сайте