«Новые времена»

Даниэль Клугер Новые времена (Записки здравомыслящего)

9 сентября

Погода вполне приличная для ранней осени. Переменная облачность, периодически накрапывает мелкий дождь. Слабый ветер – три метра в секунду. Температура – двенадцать градусов по Цельсию. Влажность обычная.

Перелистал сегодня старый дневник, испытывая смешанные чувства. Порядок и уверенность… Когда я думаю о том, что всего лишь два года назад закончил дневниковые записи этими словами, не знаю – плакать мне или смеяться. «Порядок и уверенность». Господи, Боже мой! Именно это, как мне начинает казаться, в обществе нашем суть состояние недостижимое. Нет в мире силы, способной, наконец-то, принести успокоение в умы и сердца. Я отнюдь не настроен философствовать в дневнике, и вернулся к ведению записей просто потому, что испытал неодолимую потребность. Происходят непостижимые вещи, а никто не обращает на них внимания. И это несмотря на то, что грозные признаки надвигающегося общественного кризиса возникают, можно сказать, прямо перед глазами. Взять, к примеру, Минотавра. В нем, как великое в малом, отражается… Хотя нет, происшествие с Минотавром случилось сегодня утром, а я еще вчера почувствовал, если можно так выразиться, приметы надвигающейся грозы. Вот ведь странно: никогда не считал себя суеверным человеком, а тут вдруг начинаю испытывать прямо-таки болезненное стремление разложить по полочкам все приметы, предчувствия, чтобы самому себе сказать: «Все-таки, я чувствовал, я ощущал грозное дыхание близкой бури!..»

С чего же все началось? С отъезда Харона в командировку? С Гермионовй мигрени? Или с моей внезапной бессонницы?

Кажется, что с последней. Гермиона уже спала, свет в комнате Артемиды тоже был погашен, а я все ворочался с боку на бок. Сна – ни в одном глазу. Лежу и думаю обо всем понемногу. В первую очередь, конечно, о пенсии: в этом месяце ее почему-то задержали уже на две недели, а я все никак не соберусь на почту выяснить – может быть, они там получили какое-то указание о сроках выплаты. Или сходить в муниципальный пенсионный отдел, там поговорить, узнать, в чем дело, существуют же какие-то правила, определенные законом сроки… Словом, думаю я обо всем этом, сна, повторяю, ни в одном глазу.

Вдруг слышу – за окном голоса, шум, топот ног. Словно кто-то что-то тяжелое пронес – то ли из дома, то ли к дому. На несколько секунд все стихло. Потом опять. И показалось, что вроде бы узнаю голос соседа. А это мне совсем не понравилось. То есть, разумом я, конечно, понимал, что ничего страшного не может произойти. Но все равно – на душе стало тревожно. Слава Богу, я прекрасно помню, как все началось два года назад – с такой вот беготни Миртилова семейства.

Гермиона тоже проснулась от шума, прислушалась. Спрашивает: «Слышишь? Ну-ка, пойди, посмотри, что там случилось… Времени-то уже часа два. С ума они посходили, что ли?»

Я послушно поднялся, быстренько оделся и вышел на улицу. У ворот дома стоял старый грузовик с высокими бортами, а Миртил и члены его многочисленного семейства сновали от дома к грузовику с какими-то узлами, ящиками, коробками… Я обомлел. Правда, на секунду, потому что от традиционной паники все происходящее отличалось тем, что кроме Миртила прочие наши соседи исполняли роль равнодушных зрителей. Даже госпожа Эвридика – что меня окончательно успокоило.

Заметив меня, Миртил бросил в кузов очередную коробку, подошел.

«Ну, Аполлон, – говорит, – будь здоров, не поминай лихом если что не так, а только я к тебе всегда по-соседски хорошо относился…» – «Что случилось?» – я встревожился, но, впрочем, не особенно, Миртил паникер известный, чуть что – узлы в кузов, детей подмышку – и вперед. «Ладно-ладно, – говорит, – сидите, дожидайтесь, пока с голоду пухнуть начнете, а у меня такого желания нет…» Я, признаться, занервничал. – «Какой голод? – спрашиваю. – Что за чепуха тебе, Миртил, в голову пришла? Ей-Богу, взрослый человек, а рассуждаешь, извини, как какой-то дошкольник…» Тут он, как обычно, хвать шапкой о землю и давай кричать: «Кого мне слушать?! Тебя мне слушать? Или Силена слушать?»

Выяснилось, что Силен по секрету сообщил вчера нашим, будто запасов синего хлеба и табака в городе всего на три дня, а потом начнут выдавать по карточкам. По словам Миртила Силен клялся, будто видел эти карточки собственными глазами. Мало того, даже за желудочный сок в ближайшее время начнут расплачиваться не деньгами, а талонами на хлеб и сигаретами «Астра». Словом, нес всякую чушь. Никто не поверил, кроме, естественно, Миртила, который тут же засобирался и весь день вчерашний увязывал и упаковывал вещи.

«Так что я лучше пережду в деревне, у родственников. Там-то уж голода не будет, как-нибудь переживем», – брат Миртила был фермером.

Тут я вспомнил, что во время войны, говорят, в деревне голод был никак не меньше, чем в городе, и что если уж начнется, то повсеместно.

«Послушай, – сказал я ему, – ты же понимаешь, что это чушь. Ну как в наше время может начаться голод? Да подойди к любому магазину, на витрине – что душе угодно…» – «Ладно-ладно, – сказал Миртил. – Ты у нас грамотный, мы-то дураки, прости Господи, только знаешь ли…» И опять начал пересказывать басню Силена. Терпение мое лопнуло, я вернулся домой, хлопнул дверью. Потом уже слышал, как Миртил, ругаясь, перетаскивает вещи назад в квартиру.

Удивительно, насколько многие из нас бывают безответственными в серьезных вопросах! Один дурак что-то спьяну сболтнул, другой, наивная душа, в это поверил, а в итоге у нормального человека начинает прыгать давление и болеть сердце.

Хотя, с другой стороны – задержка пенсии. Не знаю, не знаю… Словом, вернулся, рассказал все Гермионе. Она обругала соседей, позакрывала все ставни, чтобы шума не слышать. На всякий случай заглянула в холодильник на кухне. Легла и тут же уснула. Перед сном, правда, сказала: «Сходи с утра насчет пенсии, в доме скоро не на что будет хлеба купить. Вот это уже настоящий голод…» Артемида, слава Богу, так и не поднималась.

Ну вот, вроде тихо стало, а мне все равно не спиться. Не знаю, возраст сказывается или вообще характер такой – на каждый пустяк реагирую. Сердце колотиться, перед глазами – как закрою – белые мушки кружатся. Ну, это ладно, принял капель, выспался. Утром все уже немного по другому воспринимается. Так нет – снова началось. Конечно, следовало сразу понять, сопоставить слова Силена с тем, что случилось с Минотавром… Или замечание Гермионы по поводу пенсии…

Но начну по порядку. Ничто не предвещало неприятностей. Правда, от Харона, уехавшего накануне в Марафины по делам, еще не было вестей, я бы спросил его насчет Силеновой сплетни. Интересно, все-таки. Я-то знаю, что никакого голода нет и быть не может. Но, с другой стороны, дыма без огня, как говорится… Артемида с самого утра заявила, что ей надоело сидеть дома, и что она хочет пройтись по магазинам. Гермиона занялась домашними делами, а я решил навестить наших. Гермиона вдогонку крикнула, чтобы я не забыл зайти насчет пенсии.

На пятачке собрались почти все, не было только одноногого Полифема и молодого Эака. Собственно, Эак не появлялся уже около месяца, так что его отсутствие я всегда фиксировал как бы автоматически. Миртил о чем-то спорил с Паралом, Силен задумчиво курил трубку, остальные лениво обсуждали какие-то новости. Я спросил, не видел ли кто Полифема. Заика Калаид начал дергаться и брызгать слюной, пытаясь ответить на мой вопрос.

И тут появился Минотавр. Бывший золотарь двигался по площади сложными зигзагами, а это могло означать только, что он мертвецки пьян.

Заметив Минотавра, и Миртил, и Парал прекратили спор на полуслове, а Силен отвлекся от своих мыслей. «Смотри-ка! – потрясенно сказал он. – Опять!» – «Во дает… – прошептал Миртил. – С чего это он так?» – «Два года был трезвым, – ответил Парал. – Что ж ты хочешь…»

Минотавр, между тем, продолжал лавировать по площади, давая все больший и больший крен вправо, пока, наконец, не упал прямо в дверь заведения мадам Персефоны. Оттуда немедленно донесся женский визг, крики, и Минотавр вылетел на улицу подобно артиллерийскому снаряду, но удержался на ногах и вновь пошел дальше. Проходя мимо нас он вдруг громко пропел: «Ниоба-Ниобея легла под скарабея…» – после чего, наконец, ноги его подкосились и он упал, предварительно взмахнув рукой подобно трагической актрисе.

Мы переглянулись.

«Надо бы его поднять, – неуверенно сказал Миртил. – Мало ли. Вдруг человеку плохо.»

Минотавр лежал неподвижно. На лице его застыла блаженная улыбка.

«Вряд ли, – заметил желчный Парал. – Ему-то сейчас как раз хорошо. Ему раньше было плохо.»

Они затеяли спор о том, может ли человек пьющий много бросить пить в принципе. Для меня этот спор носил академический характер, но наших спорщиков предмет его брал за живое, особенно Морфея, чей зять был хроническим алкоголиком.

Поскольку Парал, как, к слову сказать, Полифем, отнюдь не был заинтересован в выяснении истины, а Миртил был попросту не способен воспринять чьи бы-то ни было аргументы, спор быстро превратился в два монолога. Парал попытался было привлечь на свою сторону Калаида – человека знающего, ветеринара. Калаид зашипел, задергался сильнее прежнего, а потом сказал: «Он н-на заседании П-патриотического комитета, А-ап-поллон…»

«Опять он отстает, – с досадой проворчал Миртил. – Честное слово, хоть не обращайся к тебе. А еще ветеринар…» Он махнул рукой и предложил тоже выпить. Мы отправились в трактир к Япету – действительно, не стоять же на улице, тем более, что остальные наши наверняка туда подтянутся.

Япет по обыкновению выглядел мрачно, стоял над стойкой, подперев могучей ручищей щеку и, по-моему, ничуть не обрадовался нашему появлению.

Начали выяснять, кто что будет пить. Я заказал синюховки. Япет покачал головой.

«Феб, – проворчал он, – видно, что тебя давно не было. Синюховки у меня в заведении уже неделю нет.»

Оказалось, что фермеры из окрестных деревень, регулярно поставлявшие Япету популярный дешевый напиток, уже неделю как не появлялись. Словно сквозь землю провалились.

«Может, эпидемия?» – предположил Миртил. – «Скажешь тоже, – фыркнул Япет, – откуда там эпидемия? Фермеры вообще не болеют, у них организмы особые. Верно, Калаид?» Заика снова задергался, но ответить не успел.

На площади появился полицейский автомобиль. Пандарей с помощником погрузили Минотавра внутрь, после чего автомобиль уехал, а Пандарей зашел в трактир и подошел к нам.

«Привет, старички, – сказал он. – Слыхали? Марафины, говорят, опять сожгли». Голос у него при этом был оживленно-радостным. Хотя радость эта была связана, скорее, с возвратом Минотавра в прежнее состояние. Пандарей, после того как золотарь вдруг стал трезвенником, впал в уныние, продолжавшееся около двух месяцев. Теперь он выглядел именинником.

«Кто говорит?» – воинственно спросил Парал.

«Кто сжег?» – одновременно с ним спросил Миртил.

«Да глупости все это, – сказал Япет. Он поставил перед нами по рюмке старой водки. – Ничего не сгорело.»

Последним, наконец, появился одноногий Полифем. Мы его тут же оштафовали за опоздание, но он даже не спорил – настолько его переполняли новости.

«Слыхали? – возбужденно закричал он. – Пункты приема желудочного сока второй день закрыты! Дожились. Эти сволочи теперь что хотят, то с нами и делает…»

Ну вот. Я как раз сегодня собирался с Гермионой пойти в ближайший и поправить немного домашний бюджет. Нет, по-моему, невезение написано у человека на роду. Нечего даже и пытаться спорить с судьбой. Это еще со времен войны так у меня повелось. Кто куда, а меня обязательно занесет либо в штрафную, либо в плен. Всегда одно и то же…

«Не может быть, – сказал Парал. – Ты, Полифем, что-то не так понял.» – «А я говорю: закрыты! – настаивал Полифем. – Не веришь – пойди и посмотри. Да вот, даже подходить не надо, вот, напротив!»

Мы одновременно посмотрели на особняк, некогда принадлежавший господину Лаомедонту. Два года назад, после ареста хозяина, в нем открыли стационарный пункт приема желудочного сока. Действительно, никто не входил и не выходил из дверей, а сбоку наклеено было какое-то объявление. Видимо, оно и извещало о закрытии.

«Да-а… – сказал Морфей, до сих пор молчавший. – То-то, я смотрю, Минотавр напился. Конечно. Пришел на работу – а тут, понимаешь…»

Полифем оживился.

«Ей-Богу? – спросил он. – Минотавр за старое взялся?» – «Вот, у Пана спроси, он его только что в участок отправил. Верно, Пан?»

Пандарей гордо кивнул. Мы снова посмотрели на пустующее здание. «Да, – вспомнил я, – а что это ты, Силен, вчера рассказывал о запасах хлеба?»

Силен сказал, что вчера он заходил в мэрию, насчет разрешения на строительство дачи за городом. И как раз, пока он ждал, вышел секретарь мэра, молодой господин Никострат, и сказал: «Что же, господа, положение не из лучших, боюсь, придется всем подтянуть пояса.» – «И все?» – с облегчением спросил я. – «Все. А что, мало?»

Нет, ну в самом деле! Нельзя так безответственно относиться к сказанному! Слов нет, очевидно, что фраза господина Никострата относится к экономическому положению в городе, а оно, в свою очередь, безусловно сказывается и на нашем состоянии. Но так же очевидно и то, что фразу молодого секретаря следует рассматривать как образное выражение и ни о каком голоде речи нет и в помине! Так я и попытался растолковать Силену. Меня неожиданно поддержал Япет.

«Это ты верно сказал, Феб, – заметил он, – это конечно. Они все говорят переносно. А переносить нам приходится».

Силен собрался было возражать, но тут на площадь медленно и бесшумно выехал длинный черный лимузин. Силен захлопнул рот и вытаращил глаза. Собственно, у всех у нас физиономии были изумленными. Даже у Пандарея.

Автомобиль остановился у закрытого стационара и из него вышел не кто иной, как господин Лаомедонт собственной персоной, в дорогом костюме серо-стального цвета. Он подошел к крыльцу, постоял, задумчиво разглядывая вывеску, потом повернулся к сопровождавшему его молодому человеку в узком пальто (мы тут же узнали в нем исчезнувшего несколько месяцев назад Эака) и что-то ему сказал. Эак кивнул. После этого они оба сели в лимузин и уехали.

«Вот тебе и раз, – сказал Миртил и тут же завел свою волынку: – Ох, старички, не нравится мне это. Кто как, а я уезжаю. Дай пять, Феб, не поминай лихом. Мы с тобой хорошо прожили все эти годы, соседом ты был душевным, слова худого не скажу, грех жаловаться, так что…»

Впервые в жизни я не нашелся, что ответить соседу. Мало того, мне вдруг захотелось тоже погрузиться на какую-нибудь телегу. С вещами и Гермионой.

На душе стало совсем скверно. Разговоры о хлебе и табаке, закрытие пунктов приема желудочного сока. Напившийся до бесчувствия трезвенник Минотавр. Опять же, пенсию уже две недели как не выплачивают. Вот тебе и порядок вкупе со стабильностью…

«Опять казначей выпутался, сволочь, – сказал желчный Парал. – В позапрошлый раз, когда его собирались судить, сгорел городской театр. В прошлый – марсиане прилетели. А теперь вот Лаомедонта выпустили, да еще и Минотавр запил».

Мы некоторое время вяло обсуждали набивший оскомину вопрос о городском казначее, три года назад растратившем деньги, отпущенные на строительство городского стадиона, но до сих пор разгуливавшем на свободе, потому что следствие никак не могло прийти к концу – все время, действительно, что-то мешало.

Тут Калаид зашипел, задергался так, что все невольно посмотрели на него.

«А-алкоголика вылечить пра-актически нев-в-возмож-ж…» – сказал он. Вмешался Пандарей. «Вот что, старички, – сказал он. – Только между нами, ясно? Чтобы никому ни слова. Никто его не выпускал. Понимаете?» – «Как это не выпускал, – возразил Полифем, – ты, Пан, ослеп, что ли, вот же он только что приезжал…» – «Это не он, – настаивал Пандарей. – Не господин Лаомедонт. Это они там, в столице, двойника нашли. Загримировали подходящего, чтобы он, значит, вроде как сам Лаомедонт и появился. Поняли? На живца ловить будут, вот как это называется. Придет он сегодня ночью туда, тут они его р-раз!..» – «Да-а, – протянул Полифем. – Не успел Минотавр появиться, а уже заездил тебя, Пан, можно сказать, до ручки довел. До живца, то есть».

Тут все стали хлопать Пандарея по плечу и говорить: «Да, Пан, насчет живца-Лаомедонта это ты, старина, дал…»

«Зачем же они его загримировали, – ехидно спросил Парал, – если сами же сегодня ночью хотят накрыть? Ну, ты даешь, старина…»

Пан немного послушал, потом раздулся как глубоководная рыба, застегнул мундир на все пуговицы и заорал: «Поговорили – все! Р-разойдись! Именем закона».

И правда, делать здесь больше нечего было. Мне во всяком случае. Я направился в аптеку – нужно было купить сердечные капли себе и что-нибудь от мигрени Гермионе. Потом зашел на почту. Конечно, никаких распоряжений насчет пенсии и никаких объяснений по поводу задержки там не получали. Посоветовали зайти в городской совет. А еще лучше – просто немного подождать. В конце концов, задержка на две недели не может считаться чем-то совсем уж из ряда вон. Я решил, что – да, действительно, немного подождать вполне можно, попрощался с почтмейстершей.

Вернулся домой, сел почитать газету. Вот ведь как получается: в тот момент, когда хоть что-то можно было бы узнать от Харона, мой дорогой зять исчезает спокойненько и даже не дает труда позвонить домой, успокоить. А газета его, оставшись на попечение заместителя редактора господина Корибанта, как и положено, мгновенно превращается в большое двадцатичетырехстраничное вместилище безвкусной и неправдоподобной жвачки. Я перелистал газету и не нашел ни единого упоминания о возможном голоде. Или о пенсиях. Не говоря уже о таком важном событии, как например закрытие пунктов приема желудочного сока.

В качестве передовой статьи фигурировало полуподвальное творение некоего доктора Марсия (так мне и не удалось выяснить у Харона, кто скрывается за этим двусмысленным псевдонимом) о некоторых новейших исследованиях желудочного сока, проводившихся в последние месяцы. В частности, оказывается, что все человечество, в соответствии с составом данной жидкости, можно достаточно четко разделить на пять категорий, причем процентное содержание химических элементов передаются внутри каждой из этих категорий по наследству с большим постоянством, чем даже расовые признаки. Очень интересно. Написали бы лучше, что случилось с пенсиями.

Городское статистческое управление сообщало о стабильном росте благосостояния за минувшее лето – на 0, 1 % выше по сравнению с аналогичными периодами прошлого года. Начальник управления господин Эвтибиад высказал предположение, что это связано с притоком туристов.

Туристов этим летом можно было, по-моему, увидеть только в снах господина Эвтибиада.

Словом, повторяю, газета не содержала ровным счетом никакой полезной информации.

За обедом я рассказал Гермионе и Артемиде о закрытии стационара.

«Это, конечно, временно, – сказал я. – Не думаю, что они долго будут держать его закрытым. В конце концов, им же нужен желудочный сок.» – «А пенсии? – спросила Гермиона. – Что с пенсиями?»

Артемида молчала, уткнувшись в тарелку. Вообще, выглядела она уставшей, видимо ночной шум и ей не дал выспаться как следует.

Я рассказал о пенсиях.

«И как же мы будем жить? – осведомилась она. – Кто-нибудь в этом доме скажет мне, на какие деньги я буду вести хозяйство?»

Больше всего на свете я не люблю разговоры о деньгах. То есть не вообще о деньгах, а об их недостатке. Тем более за столом. Мне буквально кусок в горло не лез. К тому же она преувеличивала: даже если предположить, что пенсию задержат еще на полмесяца, проблем с хозяйством не будет. В конце концов, и я кое-что откладывал на черный день (десятку-двадцатку в месяц), и сама Гермиона была женщиной бережливой и экономной. Но спорить с ней в подобных случаях просто бессмысленно.

А она останавливаться не собиралась. Досталось всем: и мне – «бессовестному алкоголику, всякую копейку норовящему отнести в кабак» (она-таки учуяла запах водки), и Артемиде – «только о тряпках думающей» и даже отсутствовавшему Харону – за то, что уехал и не оставил денег перед отъездом.

Тут я попробовал вступиться, сказать, что Харон ездит за счет редакции. Гермиона демонстративно встала из-за стола, хлопнула дверью. Следом ушла Артемида. И остался я за обеденным столом в полном одиночестве.

10 сентября

Погода обычная, осенняя. С утра дождь и ветер, температура около двенадцати градусов, влажность. То ли из-за этой влажности, от ли от событий вчерашнего дня, но моя экзема, похоже, обострилась.

От Харона ни слуху, ни духу, зато Артемида как завеялась вчера с вечера с какими-то приятелями на пикник, так явилась только к обеду. Я не стал делать ей замечаний, но на ее «Привет, папочка», – ответил: «Доброе утро», – с максимальной холодностью, на которую был способен. Жаль только, что она не поняла этого. Нет, хоть и проработал я столько лет в школе, а воспитатель для собственной дочери из меня так и не получился. Нет пророка в своем отечестве – и нет учителя в учительской семье. Где-то я читал, что свои дети остаются загадкой даже для профессионального педагога.

Конечно, давно следовало бы поговорить с зятем. Но мне казалось, что все у них налаживается, о своем скоропалительном романе с господином Никостратом Артемида забыла. Да и что там за роман! Ну, постояли пару вечеров в саду, подержались за руки глядя на закат. Пусть даже поцеловались. Пусть даже господин Никострат какое-то время провел в нашем доме. Но ведь, с другой стороны, ее можно понять – время было ужасное, все словно летело в тартарары – и привычный уклад жизни, и маленькие радости – все затягивалось безумным водоворотом грозных слухов. Девочка, словно за соломинку, схватилась за ближайшего к ней человека, и лишь по вине самого Харона этим человеком оказался не он, а холостой и привлекательный секретарь мэрии.

И потом: как только Харон вернулся, все сразу же встало на свои места и стояло так два года. До позавчерашнего дня, когда Харон вдруг засобирался в командировку в Марафины. Слава Богу, он перестал принимать в доме сомнительных типов вроде бывших инсургентов. Однако взгляды его оставались прежними. Он так же стремился уязвить новые власти, так же насмешничал над складывавшимися патриархальными отношениями гражданин-общество. Да и на семейную жизнь Харон смотрел, по-моему, как на необходимое зло, не более того. Молодые женщины хорошо чувствуют, когда их молодостью и красотой, фактически, пренебрегают в пользу неких священных коров, как-то: профессиональному призванию, общественному долгу и прочим (по их мнению) мужским выдумкам. До поры до времени они еще терпят. Но потом…

А Харон впервые за последние два года уехал на день и третьи сутки не давал о себе знать.

Тут я некстати вспомнил слова Полифема насчет сожженных Марафин. Странная прослеживается зависимость: стоит Харону поехать в Марафины, как тут же разноситься слух, что город сожгли.

А следом за тем я вспомнил и о возвращении господина Лаомедонта. Кстати говоря, господин Никострат ведь раньше ходил в дружках с господином Лаомедонтом, и если последний вдруг попал у нынешних властей в фавор, то, боюсь, зятю моему может не поздоровиться, они с Никостратом терпеть друг друга не могут. После того, как Харон по-мужски поучил секретаря мэрии, застав его в саду с Артемидой. И опять выходило так, что виновата в будущих неприятностях моя дочь, а если уж совсем откровенно, то виноват я сам, поскольку не уделял девочке должного внимания да и сейчас, признаться, не в состоянии сделать ей ни одного замечания.

Гермиона весь день не выходила из спальни, ссылаясь на разыгравшуюся мигрень. Я склонен ей верить: эти резкие перемены атмосферного давления кого хочешь доведут до больничной постели. У меня тоже не было никакого желания покидать дом, я поднялся к себе в кабинет и занялся марками. Рассматривание коллекции несколько подняло мне настроение, хотя мне и было обидно, что последнее ценное приобретение я сделал два месяца назад, и с тех пор никак не мог себе позволить ничего подобного. Приобрел я тогда по случаю марку, выпущенную в 1931 году к 2010-летию основания Марафин. Особенность ее заключалась в том, что на части тиража по вине типографии не пропечатались первые две цифры, так что выходило, что юбилей не двухтысячелетний, а десятилетний. Марка была изъята из обращения и уничтожена, остались считанные единицы, так что выложил я за нее… нет, даже в дневнике не рискну признаться. Правда, Ахиллес клялся, что есть в этом выпуске марки еще эффектнее. По его словам выходило, будто Министерство связи сначала распорядилось просто допечатать недостающие цифры и вновь пустить марку в продажу. Но поскольку на некоторых экземплярах с самого начала получились все цифры, то в итоге некоторые марки сообщали о «202 010-летии Марафин». Не знаю, не знаю, мне это кажется маловероятном. Во всяком случае, весьма похожим на другие Ахиллесовы басни.

Таких задержек с пенсиями не случалось давно. Все-таки, Гермиона – удивительная женщина. Ухитрялась эти две недели вести нормальное хояйство. Нет, я должен был давно уже узаконить наши отношения, в конце концов, она ждет столько лет. А что ворчит иной раз или покрикивает – вполне можно понять.

Что удивительно: словно злой рок довлеет над этим моим желанием! Примерно так же, как над привлечением к суду городского казначея. Стоит мне задуматься о необходимости пойти с Гермионой в ратушу, как непременно что-то происходит. Причем в те же сроки, что и с делом казначея.

Решено: как только приходит пенсия, мы с Гермионой отправимся в мэрию. В конце концов, при всех недостатках, она самоотверженная женщина, и вправе расчитывать на благодарность. После стольких лет совместной жизни… А с дочерью непременно поговорю. Немедленно. В смысле – завтра же. Или послезавтра.

Немного успокоившись, я отложил альбомы с марками в сторону, спустился вниз, за почтой. У подъезда стоял Миртил со всем сеймеством, правда, без вещей. О чем-то спорили вполголоса. Я склонился над почтовым ящиком и невольно прислушался. Речь у них шла о нежелании хозяина Миртиловой жены платить зарплату вовремя. Причем мотивировал он (хозяин) тем, что банк задерживает с выдачей наличных. У них там поставили какую-то новую систему обслуживания, которую теперь никак не могут наладить.

«Ладно-ладно, – ругался Миртил, – знаем мы их систему. У них вся система одна: кому бублик с дыркой, кому дырка от бублика…»

Странно, у меня отлегло от сердца, когда я услышал об этом. Выходило так, что не меня одного и не только пенсий коснулись несвоевременные выплаты. Слава Богу, а я уж думал, что опять оказался в числе неудачников.

Непонятно было лишь, почему бы не опубликовать в газетах причину задержки. В конце концов, любому должно быть понятно, что модернизация банка требует определенного времени, возможны и мелкие неполадки – все-таки, сложная современная техника. Успокоили бы людей, ничего страшного не произошло бы.

Впрочем, возможно в сегодняшней газете об этом и написано. Я вернулся к себе. Нет, о задержках выплат ничего не говорилось, зато на первой полосе была помещена большая статья «Санитары общества». Статья была подписана неизвестным мне именем. Речь в ней шла о неких полезных членах общества, вынужденных оставаться в тени в силу несовершенства законодательства, а также в связи с ложными доносами и клеветой.

Дураку ясно было, что в статье подразумевался не кто иной, как господин Лаомедонт. Не было у нас в городе никаких других «санитаров общества». Это с еще больше определенностью, нежели поведение моей дочери, означало одно: близкого возвращения Харона из командировки не ожидает ни жена, ни редакция. Остальные материалы этого номера газеты только укрепили меня в этом. Так например, в статье д-ра Марсия (по сути, продолжении вчерашней – о категориях желудочного сока), занимавшей примерно половину второй полосы, автор проводил сравнительный анализ ценности различных категорий. Против воли, я зачитался. Может быть, именно с этими исследованиями было связано временное закрытие стационарных пунктов. Не исключено ведь, что марсианам нужен не любой желудочный сок, а, скажем категории «А». Или «элита» (есть, оказывается, и такой. Интересно, к какой категории относимся мы? Конкретно – я? Помнится, врач как-то говорил мне что-то такое лестное о качествах моего желудочного сока…)

Пока я читал газету, Артемида опять куда-то завеялась. Я только и успел увидеть из окна сверкавшую никелем новую машину господина Никострата. Решение мое серьезно с ней поговорить, в очередной раз осталось невыполненным. Так я и не могу понять – в кого удалась характером моя дочь. Не в меня – это точно. И не в покойницу-мать – насколько я могу судить.

После ее ухода Гермиона принялась за меня.

«Где ты вчера нализался? – грозно вопросила она. – В каком кабаке и на какие деньги?»

Не мог же я объяснить ей, что меня угостили. Она бы в это все равно не поверила. Женщины вообще не верят в то, что на их мужей (или друзей) кто-нибудь кроме них самих рискнет хоть грош потратить. Поэтому я счел за лучшее сделать вид, что не слышу и снова углубился в газету. Но Гермиона не позволила. В ультимативной форме она потребовала или выяснить, наконец, причины задержки пенсий, или найти средства для поддержания хозяйства. Пришлось снять телефонную трубку и позвонить в мэрию.

Ответила Тиона, юная секретарша мэра. Услышав ее веселый голосок, я немного размяк (черт возьми, вот уж не думал, что на меня до сих пор так действуют звуки нежного девичьего голоса!). Гермиона подбоченясь стояла в дверях и смотрела на меня с подозрением. Я спросил: «А что, господин мэр у себя? Нельзя ли поговорить с ним?» – на что Тиона ответила, что к сожалению, это невозможно: господин мэр, равно, как и его секретарь господин Никострат находятся сейчас в отъезде по очень важному делу. Как же, по очень важному! Я вспомнил автомобиль секретаря мэрии, несколько минут назад отъехавший от нашего дома.

По поводу задержки пенсий Тиона выразила сожаление и посочувствовала мне, поскольку и зарплату муниципальным служащим, оказывается, тоже задержали. Причины пока неясны, но ходят слухи, что готовится банковская реформа.

Я немного приободрился и снова встревожился: банковские реформы всегда били по моему карману. Во всяком случае, в прошлую реформы все отложенные деньги в течение одного дня обратились в прах.

«А почему второй день нет возможности сдать желудочный сок?» – спросил я. – «Это безобразие, – согласилась Тиона, – господин мэр, насколько мне известно, уже обратился с запросом в Министерство здравоохранения. Думаю, в ближайшее время все образуется. Предполагается, что в системе здравоохранения, точнее, в системе сбора желудочного сока, имели место некоторые нарушения. В частности, не проводились экспресс-анализы». – «Для чего?» – поинтересовался я. На это красотка Тиона ответить затруднилась. Я попрощался, повесил трубку. Гермиона молча смотрела на меня. Я красноречиво развел руками. Она хлопнула дверью.

Вдруг мне пришла в голову странная мысль. Я подумал, что все эти реорганизации – в банковском деле, в системе здравоохранения – имеют одну и ту же причину.

«Реформы», – подумал я.

Конечно. Реформы.

То самое, о чем все эти два года писали и говорили мой зять и иже с ним. Злоупотребления, реформы. Коррупция-кооперация, национализация-девальвация. Вот, добились.

Нет, я не против реформ. Любое общество без этого попросту задохнется. Но почему всегда и везде реформы начинаются с того, что бьют по мне? Не по мэру, не по Лаомедонту. Даже не по самому Харону, а именно по мне, отставному учителю астрономии! Какое-то узко целевое воздействие!

Впрочем, что толку рассуждать об очевидном? Остается надеяться, что, во-первых, отсутствие Харона связано с его личным участием в реформах и, во-вторых, что уж на этот раз он не окажется дураком и не позволит себя оттеснить от кормушки.

Сидеть целый день дома безвылазно оказалось выше моих сил. Я оделся, взял зонтик и потихоньку от Гермионы улизнул из дому.

Зашел к Ахиллесу в аптеку. Давненько я у него не был. Когда я вошел, он как раз продавал горничной мадам Персефоны «что-то понадежнее». Понадежнее! Завидев меня, он тут же выложил на стол альбом. Все-таки, человек не меняется. Сколько я его знаю, никогда еще Ахиллес не упустил случая похвастаться своими беззубцовочками. Всякий раз, стоит мне зайти в аптеку, как у него под рукой оказывается именно этот альбом. Будто нарочно. Я постарался сделать вид, что не заметил, попросил у него таблетки от головной боли для Гермионы и что-нибудь сердечное для себя.

«Знаешь, Аполлон, мне удалось найти ту беззубцовку, двадцать третьего года, – сказал он. – С надпечаткой и без дефектов. Вот, посмотри!»

Настроение у меня окончательно испортилось. Тем не менее, я взял у него пинцет и лупу, как ни в чем не бывало. Тем временем Ахиллес достал искомые лекарства, упаковал в пакет и положил на стойку. Я вернул ему альбом.

«Да, – сказал я беспечным голосом, – отличный экземпляр, поздравляю. Только вот кто-то выводил с них штемпель. Не знаю, не знаю, я бы не рискнул оставлять такую в коллекции.» Это можно было увидеть даже без лупы. Ахиллес что-то буркнул и спрятал марки под прилавок. «А что, – спросил он, – зять твой еще не вернулся?» – «Нет, – ответил я. – Он в Марафинах». Ахиллес покивал головой, потом сказал: «В столице, говорят, сейчас неспокойно.» – «С чего ты взял?» – спрашиваю. – «Шурин приезжал, – ответил он. – Говорит, какие-то законы должны принять. Новые». – «О чем?» Ахиллес пожал плечами: «Ясно о чем, – он скривился. – О желудочном соке».

В трактире наши бурно обсуждали очередные новости. Оказывается, отныне стационарный пункт приема желудочного сока вновь открывается, и даже уже открылся (мэрия, как всегда, обо всем узнает последней), но только не как государственное учреждение, а как частное. Принадлежащее какому-то акционерному обществу «Марс Инкорпорейтед». Название никого не обманывало, все откуда-то знали, что на самом деле новым хозяином стал чудесным образом вернувшийся в город господин Лаомедонт. Одноногий Полифем, движимый любопытством успел посетить вновь открывшееся заведение и сообщил нечто действительно невероятное: теперь за стакан желудочного сока будут давать пять монет далеко не каждому. Новым владельцем (или владельцами) установлено нечто вроде тарифа: все сдатчики желудочного сока подразделяются на пять категорий. Первая, вторая и так далее. Так вот: только представители первой категории будут получать пятерку за стакан. Вторая – три, а третья – два. Сумму оплаты пятой категории, по-моему, невооруженным взглядом разглядеть невозможно.

Я не поверил. В конце концов, нельзя же принимать подобные решения вот так, ни с чего. И если уж изменять плату, то в сторону увеличения, а никак не уменьшения. Хотя, с другой стороны, появление статей доктора Марсия тоже о чем-то говорит.

«Вот-вот, – сказал Полифем. – Это ты ему скажи, Лаомедонту. Он тебе живо сопатку начистит».

Сколько я его знаю, кажется, лет тридцать пять, столько из него так и лезет унтер-офицер. Раньше, в пору нашей общей молодости, когда он ходил на двух ногах, это почему-то не так бросалось в глаза.

Тут в разговор влез Зет, двоюродный брат заики Калаида. В отличие от Калаида Зет не заикался, но понять его все равно с непривычки было трудно. Он высказался в том смысле, что, возможно, установили состав желудочного сока и признали его менее годным.

«Ну, каких-то элементов не хватает. Или наоборот – больше чем нужно. Потому изменили цену. Нужно спросить у Ахиллеса, может, надо какие витамины попить, чтоб, значит, сок был качественнее…» – «Заткнись, – посоветовал Полифем. – Тоже, нашелся знаток. А у самого Лаомедонта не хочешь проверить состав желудочного сока? – тут он оживился. – А что? Дерьмо штатское! Проверить состав и набить морду. В соответствии с категорией. Отполировать мослы и дать копоти…»

Но сказал он это, против обыкновения, не совсем уверенно. Что, в общем-то, было понятно. Все молча принялись раскуривать погасшие за время разговора трубки и сигары, а Япет вернулся за стойку и зачем-то тщательно протер и без того чистую поверхность прилавка.

Полифем некоторое время обдумывал что-то, потом положил костыль поперек стола и заявил:

– Вот что, старички. Тут надо всем быть заодно. Три монеты, ишь чего захотел! Он наш сок будет перепродавать марсианцам втридорога, а мы будем какие-то гроши иметь с этого, да еще и благодарить? Так не пойдет. Верно, Аполлон? – дурацкая у него привычка: чуть что, обращаться ко мне за поддержкой. И все только потому, что когда-то воевали вместе. Я промолчал, но Полифем, видимо, счел мое молчание поддержкой и сказал:

– Никто не должен идти в этот его поганый пункт. До тех пор, пока не даст нормальную цену. А что?

Кто-то сказал: «А можно написать мэру», – но этого предложения никто не поддержал: секретарь мэра наверняка восстановил дружеские связи с новым хозяином. Все молчали, пряча друг от друга глаза. Первым не выдержал Мидас. Решительно отодвинув рюмку, он поднялся со своего места и пошел к выходу. «Ты куда?» – спросил было я. Он остановился и ответил не оборачиваясь:

– Три монеты – тоже деньги. Не так, что ли? – и вышел. Мы внимательно следили, как он быстрыми шагами пересек площадь и скрылся за тяжелой дверью. Через некоторое время Мидас вышел, вернулся в пивную и, положив на стойку деньги, гордо сказал Япету:

– Всем пива! За мой счет.

– Я от штрейкбрехеров пива не принимаю! – заявил Полифем. Я тоже почувствовал себя неудобно. Действительно, поступок Мидаса нарушал нашу вроде как складывающуюся солидарность. В конце концов, рассуждения Полифема содержали рациональное зерно. Мы могли бы добиться от господина Лаомедонта повышение стоимости хотя бы до четырех за стакан – для минимальной категории. А так…

Но с другой стороны, Полифем с его прямолинейностью и привычкой все делить исключительно на черное и белое вряд ли способен был стать организатором настоящей общественной акции протеста. Его неспособность к компромиссам просто отпугнула бы возможных участников, и в итоге мы остались бы в меньшинстве, столь смехотворном, что с ним уже не посчитался бы не только господин Лаомедонт, но и любой здравомыслящий человек…

Тут оказалось, что пока я предавался рассуждениям, все наши спокойно приняли кружки с пивом, и даже сам Полифем уже выцедил добрую половину, хотя и отвернулся демонстративно от улыбающегося Мидаса.

11 сентября

Погода неприятная. Нескончаемый дождь и порывистый ветер, температура каких-то десять градусов по Цельсию, а влажность непереносимая. Всю ночь пролежал на спине, хватая по-рыбьи открытым ртом воздух. И экзема совсем замучила. А тут еще утром Гермиона закатила скандал Артемиде из-за неубранной с вечера посуды. Скандалила-то она с Артемидой, но метила в меня: я засиделся с вечера за марками, чай пил в кабинете и чашку с блюдцем оставил там же. Сделал вид, что не понимаю. Оделся, сказал что схожу на почту, узнаю насчет пенсий. Пенсии по-прежнему не было, зато пришла телеграмма от Харона: «Связи изменившимися обстоятельствами вынужден заехать столицу буду через три дня». Телеграмма, как-будто, подтверждала мои вчерашние предположения. Я вспомнил свои предположения о готовящихся реформах и о возможном участии в них моего зятя. Подождем, посмотрим.

Несмотря на ворчание Гермионы, я все-таки отправился сегодня в стационар. В конце концов, пенсии все нет и нет, а сбережения тают как снег на солнце.

Странно, но внутри стационара все осталось по-прежнему – те же улыбчивые очаровательные девушки, тот же сверкающий кафель и никель. И все-таки что-то кажется мне изменившимся, даже неприятным. Сама процедура тоже, как-будто, стала неприятнее. Или это от внутренней неуверенности? Не знаю, не знаю.

Действительно, на видном месте был вывешен новый прейскурант – с делением всех доноров на категории в зависимости от результатов экспресс-анализа. Здесь мне неожиданно повезло – я получил категорию «элита». Конечно пустяк, но хоть немного улучшилось настроение. Мне назначили даже не пять, а десять монет за стакан. Если и Гермионе установят «элиту», все пойдет совсем неплохо.

Несмотря на очевидный успех, поспешил уйти, хотя улыбчивые сестрички традиционно предлагали после процедуры посидеть немного в уютном кресле, полистать иллюстрированные журналы.

Когда я вышел на улицу, как раз подъехал черный лимузин нового хозяина. Господин Лаомедонт вышел из автомобиля. Увидев меня, он сделал приветственный жест рукой – что меня весьма удивило – и улыбнулся. Улыбка у него приятная, я должен это отметить, несмотря на вполне естественную неприязнь, испытываемую к этому типу. По-моему, он даже хотел заговорить со мной, но тут случилось непредвиденное.

На площадь, с ревом и стрельбой вылетело окутанное ужасной вонью чудовище. Только через какое-то время я узнал в нем цистерну золотаря и вспомнил, что Минотавр, по слухам, вернувшись к прежнему образу жизни, вернулся и к прежнему виду деятельности.

Вонючая машина неслась во весь опор, Минотавр блаженно улыбался, а все, бывшие на площади, зажимали носы и жались по стенам. И конечно, наш лихач-золотарь вписался прямехонько в центр сверкающего лимузина господина Лаомедонта. От удара у Минотавровой машины вылетели, видимо, какие-то пробки, и потоки зеленоватой жидкости хлынули наружу и побежали по площади, распространяя зловоние.

Господин Лаомедонт, подобно жене Лота, превратился в соляной столб. А Минотавр, заметив дело рук своих, мгновенно ретировался из машины. Еще через мгновение на площадь вылетел, завывая сиреной, полицейский джип, за рулем которого сидел Пандарей. Пандарей что-то орал, пытаясь перекричать собственную сирену.

Зажав нос пальцами, и стараясь не ступать в образовавшиеся лужи, я поспешил в трактир.

Наши сидели у окна и наблюдали за развитием ситуации. Полифем даже не обратил внимания на то, что я вышел из стационара и, следовательно, тоже могу быть причислен к штрейкбрехерам.

Я взял пива и присоединился к собравшимся. На площади представление, между тем, закончилось. Пандарей отвез Минотавра в участок, вызванные господином Лаомедонтом пожарные мощными струями чистой воды смывали плоды деятельности пьяного золотаря. Тягач утянул с площади пострадавший лимузин.

Вскоре разговор перешел на другие темы, более тревожные, чем пьяные безобразия. По словам Миртила, в свою очередь узнавшего обо всем от брата-фермера, кто-то поджог у окрестных фермеров амбары. Сгорели все семеные запасы синей пшеницы. Поначалу фермеры не особенно беспокоились: власти в подобных случаях всегда приходили на помощь. Однако в этот раз все было по-другому. Из официальных представителей сельхозуправления никто к фермерам не явился, зато явились люди господина Лаомедонта и предложили семена по цене вдвое большей, чем государственная. Фермеры их предложения, естественно, не приняли. Тогда ночью загорелись и склады с убранным урожаем. Фермеры устроили форменный бунт и даже изрядно поколотили людей господина Лаомедонта, приехавших с зерном на следующий день, то есть – сегодня. Наши бурно обсуждали это событие. Естественно, все были на стороне фермеров.

«Молодцы, мужики! – кричал Полифем. – Дали этому вонючему дерьму по первое число!» – «Помяните мое слово: это не к добру, – мрачно сказал Парал. – Фермеры тоже свое получат.»

С этим все согласились. Люди господина Лаомедонта не походили на таких, с которыми подобные штучки проходили безнаказанно. Тут появился Пандарей, в расстегнутом мундире, радостно возбужденный.

«Ну все, – сказал он, – все, старички, кончилось мое терпение. Теперь я упеку его на месяц, не меньше.» – «А кто же будет чистить канализацию? – ядовито спросил Парал. – Опять полицейские?»

«А что господин Лаомедонт? – спросил Силен. – Очень рассердился?»

«Послушай, а как его, все-таки, выпустили? Черт-те что, – сказал Полифем, – всякое дерьмо непременно выкрутиться…» – «Есть мнение, – веско ответил Пандарей, – что господин Лаомедонт никуда и не отбывал. Это была особая операция. Его просто пригласили для консультаций. Проконсультировали и отпустили. Возможно даже, именно господин Лаомедонт выставит свою кандидатуру на ближайших выборах мэра. Нам давно нужен энергичный человек во главе мэрии».

Выборы должны были состояться примерно через месяц. Заявление Пандарея настолько дико прозвучало, что я едва не поперхнулся выпивкой.

«Ну ты даешь, Пан… – сказал Силен. – Это сколько ж надо выпить, чтобы голосовать за такого?»

«Да, – сказал желчный Парал. – Тут уж лучше выбрать моего зятя-майора…»

Все зашумели, принялись хлопать Пандарея по плечу: «Да, Пан, это ты дал сегодня… Не надо было тебе, Пандар, за Минотавром гоняться…»

Пандарей начал раздуваться. Я ушел. Честно говоря, ничего смешного в его заявлении я не усмотрел. Конечно, оно противоречило здравому смыслу. Но у нас, по-моему, все происходящее противоречит здравому смыслу. Так что – все может быть. И господин Лаомедонт вполне может стать мэром города.

12 сентября

Погода отвратительная. Все тот же дождь, ветер. Температура десять градусов. Влажность. Экзема совсем замучила. И ничего не хочется, даже коллекцией заниматься. Хочется просто лежать, закрыв глаза и ни о чем не думать. Настроение прескверное. От Харона ни слуху, ни духу, Артемида гуляет так, словно завтра конец света. Может, она права? Может, конец света уже наступил, а мы прозевали?

13 сентября

Погода просто ужасная. Ливень, ураганный ветер. Плюс десять по Цельсию, приходится кутать шею, когда выходишь на улицы. Влажность такая, что я до сих пор не могу понять, у меня насморк, или это конденсируется атмосферная жидкость.

И несмотря на это, приходится выходить из дома и отправляться по делам. Хотя куда как лучше было бы, завенувшись в теплый плед, сидеть за столом, рассматривать марки и пить горячий чай с полынной настойкой. Увы! Пенсии по-прежнему нет, денег за желудочный сок не хватает, тут еще ходят слухи, что господин Лаомедонт с понедельника снизит стоимость стакана до двух с полтиной – это для первой категории! Для «элиты», правда, оставили пятерку – и то хорошо… Ей-Богу, я просто не понимаю – куда смотрят городские власти? Существуют, в конце концов, антимонопольные законы! Они у нас что, уже не работают?

Словом, я направился в мэрию в настроении мрачном, но решительном. В конце концов, надо поставить точки над «i». Должны же навести минимальный порядок.

Но, оказавшись в приемной господина мэра, я с вполне естественным раздражением на самого себя, обнаружил, что решительность моя куда-то улетучилась, а на лице появилось просительное выражение и идиотская улыбка.

В приемной за девственно-чистым столом без малейших признаков бумаг сидел секретарь мэрии господин Никострат и приводил в порядок ногти на руках. На мой взгляд, ногти выглядели идеально. Как и золотистые, тщательно уложенные волосы. Меня он встретил любезной улыбкой, предложил сесть и изложить суть моего дела.

Набравшись храбрости, я задал господину Никострату воспрос: «Будут ли в ближайшее время выплачены пенсии?»

На это он ответил, что непременно – как только городской банк опробует новую электронную систему, монтаж которой на днях закончен. Кроме того, мэрия рассматривает возможность некоей компенсации для определенных категорий пенсионеров – из средств городской казны.

Ну, это обнадеживающее заявление меня нисколько не утешило: о том, что городская казна пуста, знали, по-моему, все. Даже Пандарей.

Пока я раздумывал, о чем же еще можно спросить господина Никострата, он вдруг сказал: «У вас, господин Аполлон, есть прекрасная возможность в будущем иметь постоянный источник пополнения семейного бюджета». И объяснил, что общество «Марс Инкорпорейтед», в совет директоров коего он имеет честь входить с некоторых пор, собирается пустить в продажу акции. Они будут иметь хождение наряду с государственными облигациями. Приобрести акции можно не только за деньги, но и подписав обязательство в течение какого-то времени («Весьма ограниченного», – пояснил господин Никострат) сдавать сок бесплатно.

Предложение выглядело, с одной стороны, чистым мошенничеством, но с другой – секретарь был, все-таки, представителем официальных властей. Я сказал, что подумаю. И неожиданно для самого себя, спросил, как он относится к поведению служащих компании «Марс Инкорпорейтед» (в совет директоров которой он сам входит) во время событиях, происходивших в окрестных деревнях? И не кажется ли ему, что методы угроз и шантажа не могут поддерживаться представителями государственных или общественных учреждений, каковым, без сомнения, является городская мэрия.

На это господин Никострат, продолжая полировать ногти пилочкой и нисколько не смутившись, туманно ответил в том смысле, что, дескать, конечно, методы некоторых подчиненных господина Лаомедонта нельзя отнести к законным. Но, с другой стороны, и методы фермеров, первыми начавших военные действия, тоже выходили за рамки закона. Поэтому, сказал он, городские власти приняли решение не вмешиваться в ход событий. Что же до пенсий, заверил господин Никострат, то они будут выплачены непременно. В определенное законом время.

«Кстати, – сказал он, – почему бы вам, господин Аполлон не поговорить, например, с господином Лаомедонтом?»

Признаться, от такого предложения я онемел. А господин Никострат, словно не замечая моего удивления, продолжал: «Не далее, как позавчера мы виделись… по одному общественному вопросу, – пояснил он, продолжая полировать ногти. – Разговорились – о том, о сем, знаете ли. Господин Лаомедонт – человек широких взглядов». – «Да-да… – пробормотал я. – Куда уж шире…» – «Вот-с, и, представьте, он вспомнил о вас».

Я похолодел. Это очень нехорошо, когда такие люди как господин Лаомедонт о вас вспоминают.

«Да-да, господин Аполлон, он считает вас одним из самых почтенных граждан нашего города, – тут Никострат на мгновение прервал свое занятие и взглянул на меня с доверительной улыбкой. – Должен вам сказать, господин Аполлон, что это его мнение разделяют все члены городского совета».

Мне ничего не оставалось, как поблагодарить. Странно, но я чувствовал себя даже польщенным, от снисходительной похвалы из уст – кого же? – бандита, отпетого уголовника!

«Он сказал, что помнит вас еще по школе, – безмятежно говорил господин Никострат. – Вы ведь его учили то ли в пятом, то ли в шестом классе».

Я снял очки и дрожащими руками принялся протирать стекла.

«Но что же я ему скажу? – растерянно спросил я. – И о чем? Не понимаю…» – «Что тут понимать? – спросил господин Никострат с легким удивлением. – Вы будете говорить с ним, разумеется, о пенсии».

Я не понял, почему о государственной пенсии следует разговаривать с местным гангстером, но, естественно, промолчал.

«Господин Лаомедонт сообщил мне, – сказал господин Никострат, – что подумывает о создании фонда для поддержки пожилых и малоимущих граждан. Согласитесь, это благородный жест».

Я спросил о предполагаемых реформах правительства.

«Но ведь они уже идут, – ответил господин Никострат, удивленно приподняв одну бровь. – Собственно, приватизация системы сбора желудочного сока – первое мероприятие такого рода. Так сказать, социально-экономический эксперимент.» – «и что же результаты?» – «Обнадеживающие, – господин Никострат улыбнулся. – Весьма обнадеживающие. Поскольку руководство „Марс Инкорпорейтед“ обязалось регулярно выплачивать все налоги – а они, господин Аполлон, немаленькие – мы серьезно надеемся на весьма ощутимое пополнение городской казны. А это, в свою очередь, позволит нам оказывать материальную помощь многим нуждающимся».

Никому из наших я, естественно, не стал пересказывать этот разговор. Но он заставил меня хорошенько задуматься над ролью лиц подобных господину Лаомедонту в сложные периоды жизни общества. Разумеется, я нисколько не одобряю методов, которыми они пользуются, но ведь нельзя же, в конце концов, отрицать той энергии и напора, с которыми они вершат свои дела. Суть лишь в том, чтобы направить эту энергию и этот напор в нужном направлении. Взять, к примеру, того же господина Лаомедонта: ведь живет же в его душе светлое воспоминание о школьных годах, о старом учителе… А что? Может быть, общение с этим учителем именно и окажется тем поворотом, необходимым его душе. В конце концов, ведь и с господином Лаомедонтом можно было бы договориться. И не все равно нам, обыкновенным обывателям, кто кладет в карман деньги, получаемые от нашего желудочного сока. И если только господин Лаомедонт и иже с ним, действительно, возьмут в свои руки наведение порядка, если сами они будут исправно платить налоги и заботиться о нравственном здоровье нации, то почему бы и нет?

В трактире сегодня впервые после долгого отсутствия появился Эак. Увидев его давеча в компании с господином Лаомедонтом, мы сообща решили впредь игнорировать этого молодого человека. Но он как-будто не заметил, подошел к нам очень радостный, со всеми перездоровался и заказал на всех выпивку. Тем не менее, разговор у нас не клеился. Господин Эак, как обычно, пустился в воспоминания о годах жизни в столице. Рассказывал он замечательно, в лицах, мы в очередной заслушались. Все, кроме Полифема. Полифем демонстративно пил только за свой счет и перебивал истории Эака язвительными замечаниями.

14 сентября

Погода сегодня оставляет желать лучшего. Дождь, временами ветер. Температура плюс десять. С утра зашел в аптеку к Ахиллесу. Он был не в настроении, разговор касался общих тем, шел вяло. Я собрался уходить, но тут к аптеке подъехали на стареньком грузовике двое фермеров. Вид у них был изрядно потрепанный, вели они себя не просто тихо, а как-то противоестественно тихо. Закупили бинтов, ваты, йода, других лекарств. Похоже было, что военные действия между ними и людьми «Марс Инкорпорейтед» перешли в новую фазу. Они погрузили покупки в свой автомобиль, где, как я заметил, уже лежали различные продукты, и отъехали. Мы с Ахиллесом переглянулись и одновременно вышли из аптеки. Фермерский грузовик подъехал к Япетову трактиру. Ахиллес быстренько запер дверь, и мы поспешили туда же – узнать новости.

Когда мы пришли, фермеры уже сидели за угловым столиком, перед ними стояли кружки с пивом и рюмки с водкой. Водкой их угостил любопытный Димант, в надежде немного разговорить. Выпить фермеры согласились, но разговаривать не желали. Наши стояли вкруговую и напряженно прислушивались. Мы тоже подошли.

«Ну что, мужики? – спросил Димант. – Как там в этом году с урожаем?» – «А никак, – ответил один из фермеров, постарше. – Никак, мать его. Будете, значит, и без хлеба, и без мяса.»

Молодой кивнул, подтверждая.

«Это почему? Засуха, что ли?»

«Нипочему.»

Наконец, с паузами, фермеры рассказали, что банда господина Лаомедонта нагрянула неожиданно, когда они уже праздновали победу. Подробности они не сообщали, но ясно было, что некоторые из них предложение Лаомедонта приняли и зерно у него купили. Зато теперь и урожай свой они обязались продавать только через господина Лаомедонта. А господин Лаомедонт пообещал, со своей стороны, защищать их. Видимо, от самого себя.

После этого содержательного разговора, фермеры сели в груженую машину и уехали. Димант тяжело переживал бессмысленную потерю двух рюмок.

Когда первое оцепенение прошло, все задвигались, заговорили.

«Мужичье, – презрительно заявил Полифем. – Нет в них настоящего боевого духа. Только их прижали, как сразу – полные штаны.» – «При чем тут дух, – возразил Парал, – как раз от полных штанов и идет дух…» – «Заткнись, – посоветовал Полифем, – жаль, что нас с Аполлоном там не было, мы бы им по-солдатски…» Но его уже никто не слушал, всех куда больше интересовал другой вопрос: что же теперь будет с нами? Ведь если на продукты питания наложит лапу господин Лаомедонт, то и цены будет диктовать он, как уже диктует цены за желудочный сок.

«Хватит! – заорал Полифем. – Натерпелись! Становись! Слушай мою команду!»

В самом деле, все переходило в руки гангстеров, а наши городские власти не собирались вмешиваться. Полифем предложил тут же реорганизовать созданную им Боевую Антимарсианскую Дружину в Патриотическую Дружину По Наведению Порядка. Организовать круглосуточное патрулирование по улицам и в случае необходимости вступить с «Марс Инкорпорейтед» в вооруженную борьбу.

Не знаю, не знаю. Как-то все это выглядит наивно. Дружины, вооруженная борьба… Впрочем, Полифема никто не поддержал, потому что мы давно перестали, по-моему, понимать, о каком порядке вообще идет речь и стоит ли наводить именно тот порядок, который близок сердцу отставного унтер-офицера.

Тут появился Пандарей. Держался он официально и неприступно, слова цедил сквозь зубы. Оказывается, Полифем развил бурную деятельность еще несколько дней назад. Он лично патрулировал по улицам с охотничьим ружьем наперевес, а также установил пикет – подбил Силена и Диманта встать с плакатами в руках напротив особняка господина Лаомедонта. На плакатах значилось: «Позор!» и «Верните желудочный сок народу!» Правда, пикет дежурил только в ночное время, так что господин Лаомедонт поначалу вообще не знал о его существовании и о гневных плакатах. Когда же сегодня утром узнал, то обратился в мэрию, после чего Пандарей разогнал пикетчиков. Пришел он, чтобы пообещать Полифему сгноить того в тюрьме, в одной камере с все еще непротрезвевшим Минотавром, если он не прекратит поносить честных и законопослушных граждан.

«Подумаешь, – задиристо ответил Полифем, – а вон Аполлонов зять в газете его однажды черным по белому назвал гангстером!»

Все немедленно посмотрели на меня, как мне показалось, осуждающе, а Пандарей, немедленно забыв о Полифеме и его патриотах, веско сказал: «Это верно, есть такая информация. Ну, с господином редактором господин Лаомедонт как-нибудь сам разберется».

И на меня снова посмотрели все, но уже как на покойника. Но, во-первых, Харон все еще отсутствовал, а во-вторых, статья о господине Лаомедонте была напечатана в его газете более трех лет назад, тогда же Харон был оштрафован по решению суда, и инцидент между ним и господином Лаомедонтом был исчерпан. Так я и сказал. Но дальше оставаться в трактире мне расхотелось, я почувствовал себя неуютно и вернулся домой.

15 сентября (2 часа 30 минут ночи)

Среди ночи под окнами раздался жуткий грохот. Спросонок я не разобрал, что произошло. Гермиона немедленно побежала к окну, поманила меня: «Господи, неужели война?..» У меня сердце оборвалось. Подошел, тоже выглянул. По улице тянулась бесконечная череда армейских автомобилей. За каждым из них закреплено было нечто вроде огромной цистерны на гусеницах. Автомобили были покрыты брезентом, солдат видно не было.

Я набросил на плечи халат, выбежал на улицу. Госпожа Эвридика металась от подъезда к кромке тротуара в одной ночной рубашке и кричала что-то невразумительное, временами перекрывая однообразный грозный рокот автомобильных двигателей. Прочие соседи тоже были в панике. Один Миртил, как обычно, деловито грузил вещи в свой старенький грузовичок. Увидев меня, закричал: «Что, дождались? Видишь, продукты увозят!» – «Что случилось?» – спросил я и сам почувствовал, как предательски дрожит голос. – «А ты посмотри вон туда!» – он указал в сторону Марафин. Небо пылало огненно-красными отсветами. Если это был пожар, то я просто не представляю себе, что могло полыхать так мощно. «Вот так-то, Аполлон, – сказал Миртил. – Прощай, выходит. Счастливо оставаться. Передавай нашим привет, еще неизвестно, доведется ли когда свидиться».

Машины продолжали двигаться по улице. На цистернах я заметил надпись «Осторожно! Желудочный сок!» Жена Миртила уронила большую коробку, Миртил побежал к ней, отчаянно ругаясь. В полном расстройстве я отцепился от впившейся в мое плечо с нечеловеческой силой госпожи Эвридики и вернулся домой.

«Что там? – спросила Гермиона. – Собирать чемоданы?» Артемида стояла посреди комнаты и испуганно переводила взгляд с меня на Гермиону. Я махнул рукой, побежал к телефону. Позвонил в полицию.

Дежурил Пандарей. На мой вопрос о ситуации, он ответил, что ситуация под контролем, Минотавр спит, а пикетчики оштрафованы. Что же до Полифема, то принято решение его на первый раз просто предупредить.

«При чем тут Полифем? – спросил я с раздражением. – Что происходит в Марафинах?» – «Марафины не сожгли», – ответил он и положил трубку. Черт знает что! Опять что-то случилось и опять никто ничего не знает.

В мэрии никто не отозвался. Я снова позвонил Пандарею. На этот раз он объяснил. Оказывается, шла экстренная отгрузка в Марафины остатков желудочного сока, хранившихся на железнодорожной станции. Просто машины, за неимением других, применили армейские. Сейчас все уже закончено, что же касается ремонта дорог, пострадавших от армейских гусениц, то это обещали сделать за счет Министерства обороны.

Я положил трубку и медленно перевел дух. Не мог сразу ответить… Ну ладно, слава Богу, все оказалось обычной транспортно-погрузочной операцией. Просто, как это обычно у нас бывает, никто никого не оповестил. Я отошел от тумбочки с телефоном и подошел к окну.

Колонна автомобилей с цистернами сока, наконец, миновала. Только вдалеке еще какое-то время слышно было металлическое громыхание и рокот двигателей. Я объяснил женщинам, что происходит. Гермиона в сердцах плюнула и потащила приготовленные было чемоданы назад в чулан. Артемида зевнула и пошла спать.

Я совсем уже собрался последовать ее примеру, как неожиданная мысль пришла мне в голову. Допустим, все обстояло так, как сказал Пандарей. Но при чем тут пожар, который был виден со стороны Марафин? Снова вернувшись к окну, я осторожно выглянул наружу. Здесь уже все стихло. Зарево погасло, я даже подумал – а не почудилось ли мне? Но нет, я же точно видел, огонь занимал полнеба.

Соседи разошлись, кто-то увел и рыдающую в истерике госпожу Эвридику. Внизу была видна только одинокая фигура Миртила, неподвижно глядевшего вслед скрывшимся цистернам.

15 сентября (утро)

Газеты вышли вовремя, и это само говорило о том, что ничего из ряда вон ночью не случилось. Я немедленно принялся искать сообщения о ночных происшествиях. Ничего. Пресс-конференция премьер-министра об экономических реформах. Приватизаиця, как там было сказано, «отдельных объектов системы здравоохранения». Пунктов, значит, донорских. Это мы уже поняли. Реформы, реформы… Знаем мы эти реформы. Черные рубашки тоже начинали с заявлений о необходимости оздоровления экономики. А чем кончилось? Фронт, котел, лесоповал. И очередное оздоровление нации. Ох-хо-хо, господа реформаторы…

Еще одна статья доктора Марсия. Положительно необходимо выяснить у Харона, кто же это такой. Весьма смелые взгляды выражает, хотя и несколько безапелляционен. Впрочем, возможно, только на мой взгляд. Я, все-таки, человек консервативный. На этот раз он выражал серьезное сомнение в целесообразности сдачи желудочного сока. Оказывается, с медицинской точки зрения этот процесс не столь безобиден, как думали раньше. Действительно, у меня тоже последнее время побаливает желудок. И как раз после сдачи сока…

Гермиона все еще спала, вниз не спускалась, так что я позволил себе к чашке кофе рюмку коньяка. Интересно, если мы еще два года назад приняли решение о демилитаризации и значительном сокращении армии (строго говоря, не мы приняли решение, а марсиане), то откуда вдруг появилась ночная бесконечная колонна? А я еще спрашиваю, почему задерживают выплату пенсии…

На почту я отправился скорее по привычке, нежели в надежде на получение (наконец-то) пенсии. Погода была традиционно-дождливой и ветренной. Я машинально взглянул в сторону Марафин – откуда ночью полыхало грозное зарево. Может быть, мне показалось, но небо в той стороне затягивала темно-серая дымка. Нет, скорее, все-таки показалось, скорее, это дождевые облака.

Мостовая вся была покорежена следами гусеничных траков. Я вспомнил слова Пандарея о ремонте. Ну да, как же, так тебе армия и станет на это тратиться. Нет, похоже, опять все будет делаться силами и средствами мэрии, а средств и сил нет, так что придется неизвестно сколько времени спотыкаться о выбоины и терпеть. Терпеть, терпеть…

Проходя мимо стационара (бывш. особняк господина Лаомедонта), я обратил внимание на весьма внушительных размеров толпу. Люди тихо стояли у входа. Я проследил за направлением взглядов и обнаружил, что все читают новую вывеску. Она висела на месте старой и гласила, что отныне в здании располагается не донорский пункт, а предвыборный штаб кандидата в мэры нашего города господина Лаомедонта. Вот так-так. А мы еще не принимали всерьез слова Пандарея. А почему бы и нет, собственно? Чем это господин Лаомедонт хуже нашего нынешнего, с позволения сказать, господина мэра? Что этот ворюга, что тот… Интересно, где теперь будут собирать желудочный сок?

Я постоял немного, послушал, но все молчали, пряча друг от друга глаза. Конечно, непривычное объявление, не так легко подобное принять сразу же и всей душой. Я пошел дальше.

Город весь был увешан предвыборными плакатами господина Лаомедонта. Господин Лаомедонт был изображен красавцем, сверкавшим белозубой улыбкой и приветственно поднявшим руку. На некоторых плакатах он никого не приветствовал, а держал в руках рог изобилия, обрушивавший на наш город все мыслимые и немыслимые блага. Поглядим, поглядим. Странно, что никаких других кандидатов не было ни видно, ни слышно. Ну, с этим пусть разбирается окружная избирательная комиссия.

На почте все по-прежнему – никаких пенсий. Правда, над окошком выдачи – тоже плакат господина Лаомедонта. На этом плакате кандидат в мэры протягивал мне крупную купюру. На купюре значилось: «Помощь нуждающимся и немощным.»

По дороге домой заглянул в трактир к Япету, вспомнил, что вышел из дома не позавтракав толком. Взял бифштекс по-фермерски, поджаренные булочки и кружку пива. Япет поставил заказ, рассеянно пожелал приятного аппетита и вернулся к стойке. Я не сразу заметил причину его рассеянности. Как не обратил поначалу внимания на то, что в трактире было непривычно тихо. Хотя почти все наши оказались уже здесь. И все читали газеты. Неужели я пропустил что-то важное? Я отставил бифшекс в сторону и заглянул в газету, которую держал перед собой ветеринар Калаид. «Вестник Милеса». Конечно, я-то утром просмотрел только нашу городскую. Наскоро позавтракав я оглянулся, в поисках свободного экземпляра.

Первым оторвался от чтения Парал. Против ожидания, он не отпустил никаких язвительных замечаний по поводу прочитанного. Огляделся по сторонам с видом несколько обалделым и сказал: «Вот это да…» Я попросил у него газету. Он молча протянул ее мне, ткнул пальцем во вторую полосу, а сам закурил сигарету и задумчиво окутался белесым дымом.

Я спешно принялся за чтение. Статья называлась «Нам не зажать рот» и была написана господином Корибантом. А рассказывалось в ней о непримиримой борьбе автора статьи со зверской правительственной цензурой, в свое время вычеркнувшей в его поэтической публикации, подписанной икс-игрек-зет слова «А на далеком горизонте зловещий Марс горит пожаром…» Едва я начал читать, как у меня тут же появилось чувство, что за мной наблюдают. Я огляделся. Нет, все сидели, уткнувшись в газеты. Видимо, ощущение появилось от смелости сказанного в статье. Конечно, на первый взгляд повод мелкий – лирическая строка, вырезанная чересчур бдительным чиновником. Но автор не скупился на язвительные выпады в адрес властей вообще, на филиппики в защиту свободы слова, и тому подобное. Что же до чтения между строк, то тут можно было усмотреть и того больше.

Нет, положительно, происходят какие-то перемены. Я еще не знаю, к лучшему ли, но – происходят. Почти с отчаянием подумал я о все еще отсутствующем Хароне. Конечно же, он участвует в этих переменах. Так позвони же, скажи, черт возьми, что происходит? Чего нам ожидать? А ведь он-то мог бы, наверняка мог бы рассказать.

Я снова пробежал глазами статью. Наш мэр прямо назывался пособником столичных властей (ясно, что автор метил в марсиан) и провинциальным интриганом.

16 сентября

Не погода, а просто наказание. Ветер и дождь, ветер и дождь. Правда, температура прежняя – десять градусов по Цельсию. То ли из-за погоды, то ли от нервов, но экзема моя обострилась настолько, что ни о чем другом не могу думать. Ни мази, ни таблетки, купленные у Ахиллеса, не помогают. Пишу и чешусь, чешусь и пишу. Из дома не выходил и выходить не собираюсь, лучше уж терпеть ворчание Гермионы, чем узнавать новости, погружающие и мозг, и душу в самый настоящий хаос. Где же, в конце концов, Харон? И что происходит на свете? Впечатление такое, что в обществе вот-вот взорвется бомба – куда там атомной.

17 сентября

Все-таки, есть в природе нечто, неподдающееся рациональным объяснениям (уже не первый раз мне приходится об этом писать). Я имею в виду человеческую способность к пророчествам, предсказаниям и предчувствиям. Пусть на уровне смутных прозрений, на уровне, может быть, подсознания, но есть, есть. Вот, написал вчера: «В обществе вот-вот взорвется бомба». И что же? Взорвалась! Причем прямо с утра. Взорвалась-таки бомба. Даже сейчас, по прошествии нескольких часов, стоило мне вспомнить об этом – и тут же начали дрожать руки. Да, бомба взорвалась, и взрыв этот имел представлял собой появление очередной статьи в «Вестнике Милеса».

Уже одно название, вынесенное в заголовок гигантскими буквами, шокировало читателей – «Есть ли жизнь на Марсе?»

Сама статья занимала целую страницу. В ней автор, некий доктор Махаон (ни разу не слыхал этого имени) обстоятельно и академично, с множеством цифр и ссылок на авторитетнейших ученых – астрономов, биологов и т. д. – доказывал: вот уже миллионы лет, как на Марсе нет никаких признаков жизни. В лучшем случае – одноклеточные, типа земных амеб. Что же касается загадочных вспышек, наблюдавшихся два месяца назад астрономами Милесской обсерватории, то они, скорее всего, имеют характер вулканический.

При всей обстоятельности и академичности общий тон статьи показался мне откровенно оскорбительным – особенно в конце, когда господин Махаон начал иронизировать по поводу «легковерных обывателей, обожающих сенсации и упрямо не желающих расставаться с антинаучной точкой зрения». «На Марсе жизни нет и никогда – в обозримом историческом прошлом – не было», – так заканчивалась статья. Из чего можно было сделать вывод: а кто не согласен, тот дурак. Не люблю я эту безапелляционность нынешних, с позволения сказать, ученых. Вот и доктор Марсий грешит ею. Каждый считает себя гением, а возможных оппонентов – ничтожествами. Не то, чтобы я принципиально возражал против положений статьи, но против недопустимо критиканского тона, кроющегося за кажущейся академичностью – да, безусловно.

Обсуждать прочитанное с Гермионой бесполезно, Артемида опять куда-то запропастилась. В полном расстройстве я позвонил в редакцию городской газеты господину Корибанту, заместителю Харона и спросил, читал ли он статью в «Вестнике Милеса»? На мой вопрос господин Корибант ответил, что еще не успел, но если я хочу узнать подробности предвыборной платформы кандидата в мэры господина Лаомедонта, то он весьма советует не пропустить сегодняшний номер нашей газеты.

Как-будто кого-нибудь может интересовать предвыборная платформа господина Лаомедонта в то время, когда неизвестно, есть жизнь на Марсе или ее нет?

Я попытался дозвониться до мэрии, но там никого не было. Автоответчик сообщал одну и ту же фразу: «Извините, мэрия временно не работает, по всем вопросам обращайтесь через три дня к секретарю». Несмотря на то, что автоответчик говорил нежным голоском очаровательной Тионы, никаких теплых чувств он у меня не вызвал.

Поистине, безответственность наших сограждан перешла всякие границы. И не только господина Корибанта или мэра, но и моего дорогого зятя. На Марсе жизни нет, а он торчит в столице и в ус не дует!

Словом, ничего мне не оставалось делать, кроме как отправиться в трактир и попытаться узнать хоть что-нибудь.

Предвыборные плакаты и портреты господина Лаомедонта по-прежнему красовались на всех стенах и во всех витринах. И вот что удивительно: мальчишки всегда обрывали афишы и объявления, а тут, несмотря на то, что прошло целых два дня, ни один листок не был даже надорван. Может быть, кто-то специально следит за порядком? Слава Богу, хоть что-то стабильное в этом безумном мире.

В отличие от сотрудников редакции и членов городского совета, наши были заняты обсуждением статьи в «Вестнике Милеса». Едва я вошел, все точно по команде повернулись в мою сторону, я даже немного встревожился.

«А вот Аполлон, – сказал Димант, – он у нас учитель астрономии, пусть ответит.» Как-будто можно объяснить научную теорию Полифему или тем более Пандарею! Однако делать нечего. Пришлось прочесть целую лекцию. Клянусь, никогда я не волновался так, как в этот раз! Я постарался говорить с максимальной объективностью, тщательно подбирая слова, потому что в отличие от чиновников, прекрасно отдавал себе отчет в том, насколько серьезна и опасна тема. Я ссылался и на теории Птолемея, и на новейшие исследования докторов Бриарея и Котта из Марафинской астрофизической обсерватории. К концу я чувствовал себя словно на защите диплома в университете.

Некоторое время все молчали. Потом Полифем задиристо спросил: «Ты можешь ясно ответить: есть жизнь на Марсе или нет?» Ну вот попробуй такому что-нибудь объясни! О чем же я толковал перед ним битых полчаса? Не дождавшись ответа, Полифем тут же сделал вывод: «Все ясно, старички, это провокация. Этот Махаон марсианский агент. Решил усыпить бдительность, сволочь. Дескать, жизни на Марсе нет и не было, так что живите спокойно, все в полном порядке. А они пока что приберут все к рукам.» – «А что, есть еще что прибирать?» – ядовито поинтересовался Парал. «Нет, – сказал Димант, – тут надо подумать как следует. Может, сегодня на Марсе жизни и правда, нет. Вчера, может, была, а сегодня – нет». – «А куда ж она, по-твоему, могла деться? – ехидно спросил Парал. – Это пенсия сегодня – есть, а завтра – тю-тю. Марсиане – не пенсия». – «Это точно, – подтвердил Полифем. – Насчет пенсии – это правильно. А насчет марсиан – не может такого быть, чтобы не было. Кто-то же нас завоевал? Или не завоевал? Кто-то за наш желудочный сок платил? Или не платил?»

Тут он замолчал. Потому что всем, как мне показалось, пришла в голову одна и та же мысль. Первым ее высказал Морфей. «Старички, – сказал он. – А что, если их всех того… А?» – «Кто? – спросил Полифем. – Лаомедонт, что ли?» И все снова замолчали. Потому что вот как раз-таки господин Лаомедонт, по мнению большинства наших сограждан, очень даже мог – не только марсиан, но и кого угодно.

Я высказался в том смысле, что сомнения в жизни на Марсе высказывались учеными давно. «Да ладно тебе, – сказал Полифем. – Нашелся тоже ученый. Астроном-гастроном».

Все-таки грубость и бесцеремонность его бывают порой просто возмутительны. В конце концов, что может понимать в астрономии одноногий отставной унтер-офицер?

Заика Калаид задергался, зашипел. Когда все к нему обратились, он выдавил из себя: «Ж-жизнь на З-земле з-за-ародилась м-милл-лиа-ард лет наз-зад…»

«Отчего же, – съязвил Парал. – Может, они нашим желудочным соком отравились?» – «Так этим сволочам и надо», – заявил Полифем. «Ну нет, – возразил Ахиллес, – в статье-то сказано: миллион лет как жизни на Марсе нет…» – «Мало ли что там сказано.» Тут в разговор вмешался Зет, двоюродный брат Калаида. «Старички, – задумчиво произнес он, – а откуда Минотавр обо всем заранее узнал? Вот ведь и напился еще неделю назад. Ведь не просто так напился…»

«А кто же теперь будет платить за желудочный сок?» – спросил вдруг Борей. После этих слов воцарилась глубокая тишина. Действительно, если марсиан нет – неважно, по какой причине – то как же теперь будет с желудочным соком?

Полифем налился кровью, положил костыль поперек стола и широко открыл рот. По всему видно было, что он сейчас призовет нас всех то ли на Марс, то ли еще куда. Но тут дверь отворилась и в трактир вошел неожиданный посетитель. При его появлении мы мгновенно забыли и о статье, и о марсианах и даже о желудочном соке. Потому что к нашему столу, в сопровождении молодого Эака и с обаятельной улыбкой на устах приближался не кто иной, как кандидат в мэры господин Лаомедонт.

«Здравствуйте, друзья! – сказал он. – Прекрасная сегодня погода, верно?» Каждый из нас ответил на приветствие по-своему: кто кивнул, кто промычал что-то невразумительное, кто сделал вид, что не слышит. Лаомедонт выглядел довольным. Остановившись перед столом он произнес небольшую речь о том, как славно заживем именно мы – конкретные люди, сидящие здесь – под его, Лаомедонта, руководством. Надо только не забыть проголосовать через месяц именно за него.

«А памятные открытки, – добавил он, – вам вручат сейчас». Эак тут же раздал всем запечатанные конверты, после чего господин Лаомедонт нас покинул. Любопытный Полифем тут же разорвал конверт. «Ух ты, – сказал он, – хорошенькое напоминание. Старички, тут сотенная!»

Действительно, в каждом конверте оказалась сотенная купюра и открытка с портретом господина Лаомедонта.

«Фальшивка, – убежденно заявил Парал. – Что он, дурак что ли – такими деньгами разбрасываться?» – «А мы проверим», – сказал Полифем и заковылял к стойке. У стойки Япет долго рассматривал курюру на свет, мял ее, нюхал. Наконец, сказал с тяжелым вздохом: «Настоящая».

Мы онемели. А Полифем уже заказал себе рюмку самого дорогого коньяку. «С дрянной собаки хоть шерсти клок, – заявил он. – Хрен я за него проголосую».

Действительно, как бы сладко ни улыбался господин Лаомедонт, как бы ни швырял деньгами, но иметь в мэрах города гангстера – это, знаете ли, как-то…

К проблемам, затронутым в статье доктора Махаона мы больше не возвращались. Да и что толку спорить? Все равно – никто и никогда не узнает правды о марсианах.

18 сентября (первая половина дня)

Из-за экземы я с трудом уснул накануне. И спал плохо, видел отвратительные сны. Под утро мне вообще приснилось нечто невообразимое: Минотавр и Лаомедонт, оба пьяные вдрызг, едут в обнимку верхом на цистерне с надписью «Желудочный сок». Проснулся совершенно разбитым, а вспомнив все новости последней недели, так и вовсе почувствовал себя только что не на кладбище.

Не знаю, почему, но возвращения зятя я уже ждал не просто с нетерпением, а, как писали в старых романах – «сгорая от нетерпения». Мне почему-то казалось, что вот приедет Харон и все, по крайней мере, объяснит. Боже мой, когда же я, наконец, научусь: ни от событий, ни от объяснений нельзя ждать ничего хорошего. В таком мире мы живем.

Так оно и произошло. Что же – Харон, наконец-то, вернулся. Был он мрачен и настолько озабочен, что даже не обратил внимание на неуверенную улыбку и бегающие глазки Артемиды. Так я и не удосужился с ней серьезно поговорить. Вечно что-то мешает: то одно, то другое. Слава Богу, повторяю, что Харону, похоже, не до того было, семейного скандала я бы, наверное, не перенес.

Приехал он к обеду. Спасибо лаомедонтовым деньгам – Гермиона с утра отправилась по магазинам, так что к возвращению Харона у нее и впрямь получилось нечто вроде праздничного стола.

Увы, зять мой, как всегда, и на это не обратил никакого внимания. Впрочем, Гермиона привыкла и давно уже не обижалась на подобное поведение.

Мне не терпелось узнать, какие новости он привез из столицы, но я сдерживал вполне естественное любопытство, понимая, что новости могли оказаться не очень приятными. Во всяком случае, непредназначенными для женских ушей. Поэтому я сидел молча в ожидании обеда, а Харон быстро просматривал газеты, изредка ругаясь шепотом. Содержание некоторых номеров, по-моему, приводило его в настоящую ярость.

Вошла Гермиона с супницей, разлила по тарелкам и тихонько вышла. Еще один признак всеобщей растерянности. Обычно они с Артемидой стараются присутствовать при всех мужских разговорах. А тут тихонько уселись в кухне. Ну, Артемида – понятно почему. Но и Гермиона не предприняла никаких попыток остаться в нашем обществе.

Обед закончился в молчании, но за десертом я все-таки спросил – обычным, по возможности, беспечным тоном: «Что новенького?» – «Новенького? – Харон нехорошо усмехнулся. – Боюсь, что очередная смена властей, отец.»

Я не поверил собственным ушам. Хотя, если разобраться – именно этого следовало ожидать.

«То есть как? – спросил я. – А марсиане?» Харон пожал плечами. «Разве вы не читали газет? – спросил он. – Вот, например, доктор Махаон доказывает, что жизни на Марсе нет вот уже более миллиона лет. А раз нет жизни, то и марсиан, соответственно, тоже. И не было.»

Все это он говорил с нескрываемым сарказмом. Я счел это вполне естественной реакцией на непроходимую и очевидную глупость газетных публикаций и решил подождать, пока он немного успокоится. Но он продолжал говорить.

То, что я узнал повергло меня не то, что в шок. Я даже не могу подобрать правильного определения своему тогдашнему состоянию. Правильно будет охарактеризовать его как временное полное отупение. Только и сумел выдавить: «Как это может быть? Как они могут с нами так поступить?»

На что Харон ответил, что еще как могут, потому что с нами только ленивый не поступает как захочет.

По его словам выходило так, что марсиане еще около месяца назад начали интенсивную подготовку к возвращению. Загрузили все запасы сока, выкачанного из наших желудков. И, наконец, улетели.

Я вспомнил вереницу цистерн, проходивших ночью через наш город. Мне стало нехорошо. Что же это получается, господа марсиане? В тот самый момент, когда народ в вас поверил и даже ощутил некую благодарность – за то что вы, наконец, позаботились о нем, обеспечили ему стабильное и безбедное существование, обеспечили источником дохода, независящим от инфляции, девальвации, приватизации и национализации и Бог знает, чего еще – в этот самый миг, повторяю, вы вдруг закрываете пункты приема желудочного сока! Мало того – вы выпускаете из тюрьмы господина Лаомедонта, которым он, этот народ, был сыт уже по горло! И вы еще смеете считать себя цивилизованной властью? Вы такие же эгоисты и гангстеры, господа, как господин Лаомедонт и его подручные, ничуть не лучше. Хоть вам и удалось пересечь космическое пространство.

В конце Харон сказал: «Вот так-то, отец. Они нас покинули. Улетели. Фью-ють! И сделали ручкой. Так что никаких марсиан больше нет. А насчет того, были ли они, тут доктору Махаону виднее.» – «Но послушайте, Харон, они же просто не имеют права! – в полной растерянности промямлил я. – Существует же, в конце концов, какая-то ответственность. Перед обществом, перед людьми. Сейчас, когда народ принял их, наконец, с открытой душой, когда мы нашли общий язык, когда впервые – за столько-то лет! – никто не ругает власти… Ну, не без претензий, конечно… – я смутился и замолчал под ироничным взглядом моего дорогого зятя. Но все-таки сказал: – А как же желудочный сок?»

«Собственно, почему вы думаете, что их потребность в сем субстрате бесконечна? – с интересом спросил Харон. – Вам никогда не приходило в голову, что им нужно конечное, вполне определенное количество и что получив его, они попросту уберутся восвояси?»

Нет, конечно же, нет. Никогда такое не приходило мне в голову.

«Представьте себе, – заметил Харон. – А ведь я писал об этом. Да и не один я.» Как-будто в нынешней ситуации может иметь серьезное значение – кто о чем писал.

Наш разговор прервался неожиданным образом. В столовую вошла Гермиона. Глаза ее были широко раскрыты и она, по-моему, заикалась почти как Калаид. Во всяком случае, ни я, ни Харон не смогли понять звуков, которые она издавала. В конце концов, под нашими недоуменными взглядами она и вовсе замолчала, только указала рукой на входную дверь. Мы с Хароном одновременно посмотрели туда. Не знаю, как у моего зятя, а у меня немедленно появилось желание если не исчезнуть, то сделаться очень маленьким.

Дверь распахнулась, и на пороге нашей уютной семейной гостинной появился господин Лаомедонт собственной персоной. Он сделал вид, что не замечает нашего изумления. Улыбнулся точь-в-точь как на предвыборном плакате, в левой руке на отлете – шляпа. Пока я собирался с мыслями, господин кандидат в мэры прочувствованно пожал мне руку и по-моему, даже справился о здоровье. Пишу так неуверенно, потому что не очень контролировал собственные мысли в тот момент. Повернувшись к Харону, господин Лаомедонт попросил того уделить ему несколько минут для важного разговора. Харон молча указал ему на дверь своего кабинета, и они скрылись там.

Я осторожно выглянул в прихожую. Оказывается, господин Лаомедонт прибыл в сопровождении Эака и Никострата. Оба молодых человека держались официально. Я сделал неожиданный вывод: оба молодых человека были похожи друг на друга как родные братья. Или так только казалось – из-за общего выражения лиц? Никострат старательно делал вид, что не узнает Артемиду, стоявшую в двух шагах от него.

Я вернулся в столовую. Мы с Гермионой посмотрели друг на друга и, по-моему, вспомнили об одном и том же – о злосчастной статье Харона, в которой нынешний кандидат в мэры был назван обыкновенным гангстером.

Я на цыпочках подкрался к двери в кабинет и прислушался. В этот самый момент господин Лаомедонт сказал: «Интересы демократии…» Дальше я не расслышал, но мне стало по-настоящему плохо. Когда господа лаомедонты говорят о демократии, здравомыслящий человек испытывает неодолимое желание немедленно последовать примеру Миртила. То есть, сбежать как можно дальше и сидеть как можно тише.

Что ответил Харон, я не расслышал. Вскоре господин Лаомедонт вышел. Харон сопровождал его. Лицо моего зятя было совершенно бесстрастно. Лицо кандидата сияло доброй улыбкой.

«Надеюсь, вы передумаете», – сказал он. Повернувшись к нам с Гермионой, произнес: «Всего хорошего, господа».

На этот раз ни Гермиона, ни Артемида не усидели в кухне. Мы стояли втроем в каком-то столбняке и во все глаза смотрели на Харона, ставшего с уходом новоиспеченного кандидата еще более мрачным.

Оглядев нас по очереди, всех троих, Харон сообщил: «Господин Лаомедонт желает принять меня на работу.»

Честно говоря, я ожидал услышать совсем другое. «На работу? – недоверчиво переспросила Артемида. – На какую работу?» Тогда Харон с неприятной усмешкой сообщил, что господин Лаомедонт, ценя его высокие профессиональные качества и принципиальность позиции, предложил стать пресс-секретарем предвыборного штаба. А может быть, принять участие в компании в качестве кандидата на пост вице-мэра. Естественно, при мэре-Лаомедонте.

Гермиона прижала руку к груди и медленно опустилась на диван. Артемида молча хлопала глазами. Я осторожно нащупал стул за спиной и тоже сел.

«Мало того, – добавил он, – мне предложена зарплата в несколько раз превышающая нынешнюю.»

Мне оставалось только развести руками и поблагодарить Бога. Но по лицу моего зятя я видел, что не все с этим предложением обстояло гладко.

«И что же? – осторожно спросил я. – Надеюсь, вы согласились?» Харон посмотрел на меня так, будто я спросил: «Надеюсь, вы согласились ограбить Национальный банк?»

«Разумеется, нет, – ответил он. – Неужели вы не знаете, что из себя представляет этот тип? Как вы могли предположить, что я соглашусь?»

Артемида задохнулась от негодования и пулей вылетела из гостинной. Гермиона последовала за ней.

Я понимаю, что есть идеалы. Есть принципы. Человек не может жить без принципов. Прекрасно! Вот же он, удобный момент для того, чтобы попытаться воплотить их в жизнь! «Харон, – сказал я. – Не мне вас судить, вы человек взрослый. Не знаю, может быть он предложил вам что-то противозаконное?» – «Противозаконное? Конечно нет. Я просто должен буду создать образ идеального избранника народа из этого уголовника!»

Нет, все-таки, его не переделаешь. Но я не мог уйти просто так, я должен был объяснить ему то, чего он не видел. При всем своем уме и всей своей принципиальности.

«Послушайте, Харон, – сказал я, – нельзя же так, в конце концов…» – «Как? – спросил он обманчиво-кротким голосом. – Как нельзя, отец?»

Ох, как я не люблю выяснять отношения… Еще со времен женитьбы. Покойница как раз-таки очень любила расставлять все точки и прочие знаки препинания. Артемида в этом отношении многое взяла от матери. А вот я не могу. Не могу! Стоит подумать о каком-то принципиальном споре, как я тут же – заранее – начинаю чувствовать себя виноватым. Неизвестно в чем и неизвестно почему. Начинаю сомневаться даже в очевидном. Причем состояние это никоим образом не связано с уверенностью в собственной правоте. Вот знаю, что прав, а чувствую себя виноватым.

Словом, пока я мучительно искал слова, которые не обидели бы моего зятя и в то же время прояснили для него реальную ситуацию, в гостинную вошла Артемида. Не вошла, а влетела. Глаза горят, щеки красные. Девица-громовержица, да и только. Я на всякий случай быстренько ретировался в дальний угол. Артемида встала с грозным видом напротив мужа, подбоченилась и выдала ему. Честное слово, мне даже стало неловко. Неприятно слышать от собственной дочери выражения подобного рода. Да и она, к тому же, сама не без греха… Так что я старался не слышать ее тирады.

Но, с другой стороны, я ее понимаю. Я Харона не понимаю. И не хочу понимать.

Артемида объяснила мужу, кем его считает. Самым мягким словом было, по-моему, слово «мул». После чего хлопнула дверью – теперь уже основательно.

На зятя жалко было смотреть. Взгляд, который он бросил на меня, просил о помощи. И я сказал: «Харон, мальчик мой. Не хочу обвинять вас в чем бы-то ни было, вам и так тяжело. Но согласитесь, ведь часть вины за происходящее – и немалая часть – лежит на вас.»

Харон уставился в дверь. Вид его стал отрешенно-задумчивым, и это меня приободрило. Я продолжил: «Ведь это вы – да-да, именно вы – несете значительную часть ответственности за то, что происходит! В глубине души вы знаете, что я прав. Вы не хотите кривить душей, идти против принципов. Очень хорошо. Вы верите в идеалы. Замечательно. Но ведь все это на словах! Что выходит на деле из этой вашей принципиальности, вы подумали?»

Теперь он уставился на меня, как давеча в дверь. Вид его из отрешенно-задумчивого стал удивленным. «О чем вы говорите, отец? – спросил он. – Я понимаю, что она ваша дочь, но, между нами говоря, самая настоящая шлюха!»

Я задохнулся. Нет, говорить с ним решительно не стоило. Я последовал примеру Артемиды – хлопнул дверью и ушел к себе.

18 сентября (вечер)

Я ходил по комнате, натыкаясь на мебель, и дискутировал с зятем. То есть, в действительности я был в полном одиночестве. Харон отправился разыскивать сбежавшую жену, Гермиона занималась хозяйством. А я поднялся к себе – выпить рюмку коньяку и успокоиться. Но успокоиться не смог. Слова переполняли меня, я должен был выговориться. Мне представилось, что Харон сидит в кресле напротив, а я расхаживаю перед ним и говорю: «Вы критиковали нашего старого премьер-министра, обличали коррупцию в его окружении. И вы преуспели в том, что эти обвинения стали общим местом. Может быть, именно поэтому, когда появились марсиане, кроме кучки свихнувшихся идеалистов – извините меня, Харон, но это так – никто и не подумал вступиться за старую власть. Власть сменилась. Появились марсиане. И что же? Пробовали вы найти общий язык с ними? Не критиковать, но указывать – честно и принципиально – на их ошибки? Вам ведь позволили это делать! Вам даже предложили – цивилизованно, по-деловому. А что же вы? Со всей язвительностью обрушились на них! Каков результат? – я осуждающе покачал головой. – Марсиане ушли. Может быть, и из-за вашей позиции тоже. Они ведь считали вас элитой общества! Вы отвергли союз с ними. Каков итог на этот раз? Долгожданная свобода? Да ничуть не бывало! Просто нас, слабых и беззащитных, вы лишили хоть и небольшого, но стабильного источника дохода. Микроскопических средств к существованию. Тех самых, которых не обеспечите нам ни вы, ни вам подобные.»

Я замолчал, чтобы просто перевести дух. Воображаемый Харон, разумеется, не возражал.

«Теперь появляется новая власть, – продолжил я тоном ниже. – Да, не идеальная. Да, может быть, в прошлом, преступная. Этой новой власти сейчас мало кто доверяет. Ей, помимо всего прочего, не достает опыта. И она пытается протянуть руку вам, опереться на вас, справедливо полагая, что вы поможете ей навести порядок в нашей несчастной стране. И что же вы? Отвергаете – с типичным интеллигентским презрением и высокомерием!»

«И вы считаете, что народу нужны именно такие правители? – с обычным своим сарказмом спросил бы Харон. – Гангстеры? Вы верите, что они будут заботиться о нашем спокойствии и благоденствии? Вы правда так думаете?»

Тогда я рассказал своему воображаемому оппоненту о разговоре с господином Никостратом, о фонде, созданном господином Лаомедонтом для поддержки нуждающихся.

«Согласитесь, – сказал я, – согласитесь, Харон, ведь у этого человека в избытке есть то, чего так недостает вам. У него есть хватка, есть энергия, есть желание что-то реальное осуществить. Да, он шел против государства. Против общества. Но… вы ведь тоже были оппозиционером! Просто ваша оппозиционность – она наряжена в белые перчатки. А он… Что же, ему не хватало культуры, образования, он попросту не знал, куда приложить силы. И оказался в конфликте с законом. Так помогите ему! Направьте его силы в нужное русло!»

Конечно, я не смог бы переубедить его – вот так, сразу. Но я бы сказал то, о чем думал давно. Я сказал бы: «Харон, вы всегда говорили о государстве. Об обществе. О народе. Но сами-то вы за этими абстакциями никогда не видели реальных людей. На самом-то деле вы не любили народ. Вы любили собственную любовь к этому абстрактному понятию. Вы не знали его практических нужд. Не знали, чего же в действительности хочет народ? Чего хотим все мы? Так я вам скажу. Мы хотим покоя. Понимаете? Покоя. Мы устали. Вы хотите вновь бороться? На этот раз с господином Лаомедонтом? Ладно. Боритесь. Только не прикрывайте это заботой о народе. Вы не знаете, чего он хочет. Вы думаете – реформ, новых властей, порядочного мэра? – я покачал головой. – Нет, друг мой. Мы хотим только одного – чтобы вы и вам подобные не трогали нас.»

На этом я остановился и выпил еще одну рюмку. А потом записал все это сюда, в дневник. Перечитал. Нет, я не буду говорить Харону всего этого. Никогда люди, подобные ему, не поймут нас. Никогда.

Что ж, пусть поступает, как знает. Хоть он и член нашей семьи, но имеет свою голову на плечах. Пусть выступает в своей газете против господина Лаомедонта, пусть обличает его прошлое (как будто это прошлое для кого-нибудь является тайной!). А я буду голосовать за господина Лаомедонта. Я хочу хотя бы под конец жизни почувствовать, что такое покой и уверенность в завтрашнем дне. Мне почему-то кажется, что только при новом мэре я смогу это почувствовать.

Странно, но сейчас я чувствовал удивительную легкость. Выпил рюмку коньяка и лег.

Надо бы на днях навестить предвыборный штаб. Узнать – что да как. Почитать предвыборную программу, послушать. Кстати, показать эту запись. В конце концов, почему бы и нет? Я ведь писал это искренне, от чистого сердца. Я действительно так думаю.

Интересно, могу ли я расчитывать на помощь от нового Фонда? И где, наконец, Гермиона?

Оглавление