«Предсмертная песня»

Роджер Желязны Предсмертная песня

Сатурн, два столетия спустя…

Я сидел на бруствере из валунов, который я воздвиг за моим домом, и смотрел в ночное небо; я думал о Сатурне, о том, что он представляет сейчас и чем он мог бы быть. Дул холодный ветер с гор на северо-западе. Кто-то поедал добычу в арройо позади меня — вероятно, койот или бродячая собака. Звезды надо мной двигались по своему величественному пути.

Центр системы спутников и очаровательных колец, Сатурн, вероятно, мало изменился, сохранив свое место в мироздании. Однако следующие два столетия, похоже, будут критическим временем в истории человечества, которое, прекратив саморазрушение и техническую деградацию, вероятно, распространит свое влияние на солнечную систему. Что могли бы мы хотеть от этого гигантского газового пузыря? Что могли бы мы там найти?

Я живу на горном хребте, где я слышу и чувствую все ветры.

Когда идут дожди, вода быстро стекает, поэтому я и натащил камней и построил бруствер, чтобы предохранить от эрозии окрестности моего дома. Сделав это, я изменил форму стока. Образовались другие каналы. Жалобы соседа в город привели к тому, что я сконструировал отводные канавы, которые решили все проблемы. Отводные канавы не дали повода для новых жалоб, но создали преимущества для роста одних растений, подавляя другие. Как это влияло на животных и насекомых, я не знаю. Но я вырос в условиях депрессии и помню карточную систему Второй Мировой Войны. У меня такое чувство, что зря расточать пищу есть грех. Я бросаю все остатки в арройо, чтобы вернуть их в пищевую цепь. Вороны будут кружить, пока есть остатки мяса, спускаясь в конце-концов, чтобы ухватить что-нибудь. Позднее кто-то утаскивает кости прочь. Остатки хлеба исчезают быстро.

Таким образом, я каждый день изменяю мир вокруг себя бесчисленными способами. Эти частные изменения вряд ли заметны на фоне изменений, обусловленных промышленностью или правительственными проектами. Но это все вместе, от сжигания лесов на Амазонке с целью обеспечения пастбищами скота, который дает мясо для наших гамбургеров до нескольких крошек, скармливаемых местным птицам, образует феномен, когда-то названный писателем Вильямом Ашфортом фактором Карсон, по имени Рэчел Карсон, для обозначения непредвиденных вторичных эффектов первоначальной человеческой деятельности.

Однако я не отношусь к тем, кто хотел бы видеть этот или любой другой мир неизменяющимся, законсервированным на радость будущим археологам. Изменения жизненно необходимы. Их альтернатива — смерть. Эволюция все больше становится продуктом нашего действия или бездействия. Живые системы постоянно адаптируются к капризам нашей технологический культуры.

Но что должен давать газовый гигант или бесплодная скала, чтобы мы могли помнить о них? Я не знаю, но вещи, подобные этим, беспокоят меня. Я потратил большую часть моей жизни на разработку сценариев. Я делал их даже тогда, когда это еще называлось сны наяву — и это тоже, я полагаю, весьма специфичная часть эволюционного процесса.

Как пожизненный член Национального Космического Общества я за использование пространства и осмотрительную разработку ресурсов солнечной системы. Я также учитываю фактор Карсон: Мы должны избегать сверхуничтожения внеземных жизненных форм, от мельчайших вирусов до переохлажденных пузырей с Плутона, не только для того, чтобы сохранить собственно их, но и для того, чтобы сберечь содержащийся в них генетический материал, который мог бы эволюционировать во Вселенной, развивая уникальные возможности, связанные не только с их проблемами, но и с нашими собственными.

Так как мы еще недостаточно благоразумны, чтобы поддерживать надлежащее состояние своей собственной планеты, я особенно счастлив, что все эти широкомасштабные попытки лежат далеко за горизонтом. Я также солидарен с мнением, что если в этом будет участвовать правительство, начнутся проволочки, инерция возрастет до максимума в соответствии с законами Мэрфи, Макса Вебера и Паркинсона, и таким образом, возникает та медлительность в действии, которая, с одной стороны, так нас расстраивает, с другой стороны, дает нам время, время для обдумывания, для оценки вторичных эффектов, для проявления вошедших в поговорку задних мыслей.

Однако лед и газы Сатурна будут иметь ценность. Его гелий на Земле очень редок, а его форма — гелий-III — может быть использована как горючее в ядерных реакциях для получения энергии. Некоторые из его менее экзотических веществ, несомненно, могут потребоваться для разных целей повсюду в солнечной системе. Материалы внешних спутников газовых гигантов более предпочтительны для использования, чем то, что лежит внутри газовых гигантов, защищенное громадной силой тяготения. Это означает, что самый большой спутник Сатурна, Феб, видимо, будет первым кандидатом для разработки. А Титан, более похожий на Землю, нежели все другие планетные тела, может быть идеальным местом для размещения постоянной научной базы. Те ученые, которым посчастливится быть первыми на ней, будут иметь возможность первыми наблюдать — и исследовать — то, что находится на Сатурне.

Давайте теперь нарисуем воображаемые картины. Давайте сочиним сценарий о делах на Сатурне два столетия спустя. И давайте поговорим о жизни — главный вопрос, один из тех, которые первыми приходят в голову, когда рассуждают о чуждом окружении или когда говорят о сохранении: найдем ли мы какую-нибудь жизнь, когда вплотную займемся этим окольцованным миром?

Если высшие формы жизни возникли в подобном месте, они должны быть способны выживать в условиях громадного диапазона температур и давления или иметь возможность удерживать себя на сравнительно постоянном уровне внутри атмосферы. Отсутствие твердой поверхности могло бы дать создания, способные контролировать свою плавучесть так, как это делают некоторые из морских животных на земле. Это можно достичь, имея внутри тела достаточное количество водорода, чтобы подгонять плотность тела к плотности внешней атмосферы. Все это приводит к к пузыреподобным существам с упругой кожей, которые могут двигаться, используя планетные ветры и подниматься и опускаться в определенных пределах.

Чтобы проникнуть в мир таких существ, нужно отказаться от наших представлений о мире. Однако мы уже зашли так далеко, так что попробуем…

Она плыла, не выбирая направления, среди глубоких каньонов стальной тучи, в которые, как яркие реки, вливались молнии. Песни остальных наполняли воздух вокруг нее успокаивающими ритмами. Под ней Глубина пульсировала в сердце тайны, нижнем полюсе существования, неизменном присутствии мечты. Однажды, может быть, скоро, она сможет приобщиться к тайне, падая вниз, от неба, разбитая, от одного горячего горизонта к другому, проводя последнее жизненное уравнение по тропинкам тумана и прозрачности, без песни, видя чудеса внизу в конце-концов, она знала это, как и все они знали, здесь, в зоне песни, которая была памятью и общностью умов, знала и не была способна избежать, здесь в стаях жизни, двигаясь в безвременном настоящем.

И недавно были приступы боли…

Рик прибыл на станцию на Титане, внеземном драгоценном камне, обращенном через море темноты к древнему королю в желтом, Сатурну, чтобы осмотреть приборы в еще одной камере.

Высококлассный специалист, скорее математик, чем инженер, Рик редко смотрел через иллюминаторы станции на саму планету, предпочитая очищенную картину, точное представление массы и структуры этого гигантского тела в виде данных на экранах мониторинговых инструментов, за которые он отвечал.

Он, например, знал, что самые тяжелые элементы планеты — в первую очередь, железо и кремний — сконцентрированы в ее небольшой коре, вместе с основной массой воды, метана и аммиака, находящихся там в виде очень плотных растворов при высоких давлениях и температурах. И он знал все об отделении гелия от водорода, так как он сам программировал «плуги», эти корабли-ковши, которые добывали редкостный гелий-III, служащий горючим для ядерных реакций в силовых установках.

Выйдя из столовой, он быстро огляделся в поисках укрытия.

Доктор Мортон Трамплер, короткий и круглый, похожий на сову из-за толстых очков, приближался, и улыбался, и излучал доброжелательность в сторону Рика. По причинам, известным лишь богам психологии, Мортон выбрал Рика в качестве наперсника, часто загоняя его в угол и разражаясь длинными монологами о своей теории и практике в отношении домашних животных. Тот факт, что он говорил то же самое, что и раньше, казалось, его никак не беспокоил.

Слишком поздно.

Рик слабо улыбнулся и кивнул.

— Как дела? — спросил он.

— Отлично, — ответил маленький человек. — У меня скоро будет свежий пакет записей.

— Тот же уровень?

— Нет, немного глубже, чем я делал в прошлом.

— Все еще передаете искусственные песни китов?

Мортон кивнул.

— Ну что ж… удачи, — сказал Рик, устремляясь прочь.

— Спасибо, — ответил Мортон, хватая его за руку. — Мы могли бы поймать нечто очень интересное…

Ну, началось, подумал Рик. Опять о горизонте, лежащем под слоем с замерзшими солями и ледяными кристаллами, где образуются сложные органические молекулы, чтобы падать вниз, как планктон, в ту область, где давления и температуры такие же, как в земной атмосфере…

— Зонд проходит через область, где образуются органические молекулы,

— начал Мортон. — Мы наконец отделили передатчик от большинства статических источников.

Рик внезапно вспомнил анекдот о свадебном госте и старом моряке. Но гость по сравнению с ним был счастливчиком. Он слышал историю лишь один раз.

Сейчас пойдет биология, подумал он. Я сейчас услышу о гипотетических живых шарах с чувствительной к гравитации сенсиллой и передающими и принимающими электрические сигналы органами, волны которых проникают через поверхность — дающими им «чувство осязания» и возможность взаимосвязи. Я согласен, каждому нужно хобби, но…

— …И возможность обтекаемой жизненной формы для постоянного вертикального перемещения в поисках подходящей позиции, — говорил Мортон.

— В этом случае точечная симметрия будет более походящей, нежели линейная, давая мозг, который более похож на мозг осьминога, чем на мозг кита. Радиальная симметрия могла бы устранить существующее у высших существ на Земле разделение мозга на левое и правое полушария. Как это могло бы отразиться на способе мышления, трудно даже представить.

Новый поворот. Он теперь касался все более тонких аспектов биологии. Видя, что Мортон делает паузу, чтобы набрать воздуха, Рик начал говорить, давая выход копившемуся месяцами раздражению:

— Здесь нет подобных созданий, а если бы они и были, между нами нет точек соприкосновения. Они ничего не строят, они ни с чем не экспериментируют. Здесь не может быть технологии. Вся их культура должна быть заключена в их сверхъестественном мозгу, поэтому у них не может быть истории. Если у одного из них появится какая-нибудь великая мысль и никто из них не оценит ее, она умрет вместе с ним. Они не могут ничего знать о том, что находится за их небом и немногим больше знают о том, что находится внизу. Их смерть может быть просто погружением и исчезновением. У них не может быть жилищ, они могут только передвигаться. Они не могут ничего делать, кроме как есть, издавать звуки и обдумывать свои точечно-симметричные думы. Я сомневаюсь, что мы могли бы найти почву для переговоров, а если бы и нашли, то не знали бы, о чем говорить. К тому же они, вероятно, были бы глупыми.

Мортон смотрел ошарашенно.

— Я не согласен, — сказал он. — Есть такие вещи, как устная культура и их взаимосвязи могли бы, например, принять форму скажем, величественной оратории. Я мог бы сказать, что сейчас невозможно вообразить, что они думают или чувствуют. Почему это так, нужно исследовать.

Рик покачал головой.

— Морти, это похоже на Лох-Несское чудовище и на снежного человека. Я не верю, что они существуют.

— А если они есть, это не имеет значения?

— Их здесь нет, — сказал Рик. — Вселенная пустынное место.

Двигаюсь через пищевое поле в поисках наибольшей плотности пищи. Ем, пою вектор-направления-на-песню. Определяю дальнее пространство, облака. Звуки шторма, ревущего далеко. Предупреждение о шторме в песнях других, кормящихся здесь же, прибывших только что, дающих расстояние до шипения.

Боль. Все сильнее и сильнее, поднимающаяся и падающая, расширение, сжатие, ноты острой, огненной боли…

Рост, юность этого голоса, свободное плавание. В этом голосе нет рождения, нет оформления. Не выпускать наружу никого, закрыть место рождения, замкнутость и сухость. Прошло. С годами тело становится жестким, приходит слабость, песни развеиваются. Долго было так, этот голос. Просчитаю… Уже скоро, очень скоро наступит время коллапса и погружения, конец времени песни.

Боль…

Пульсация в Глубине сильнее, сейчас всегда сильнее. Голос Глубины, медленно и холодно. Зовет, зовет этот голос к отдыху после песен. Падение к месту вспыхнувших, остановленных голосов. Нет возвращения когда-либо. Никогда.

Старая песня Голоса Возвращения… Ложная песня очень юных?

Или очень старых? Песня Всплывания, падающих голосов, поднимающихся, снова поющих об Успокоении, о небесах, полных пищи в месте, где нет ни спаривания, ни рождения, не смерти, бесспорное и повсеместное совершенство. Ложная песня? Голос Возвращения?

Возвращения нет больше, спойте это, остановленные голоса. Истинная песня? Голос Возвращения?

Жесткость, медленно наполняемое тело, медленно опорожняемое. Негибкость. Боль, боль повсюду. Скоро. Матрица времени, там… Скоро вхождение в Глубину, место падения всей пищи и голосов. Конец песен.

Это сейчас. Боль. Прекращение еды.

Окончить песнь здесь? Плыть, наполненной…

Нет.

Наполниться еще раз? Поднимаясь, проходя через плотные облака? Поднимаясь, с песней к высокому месту, откуда падает пища?

Неопределенность пересечения, угла наклона… Найти его где-нибудь вверху. Окончить песнь там. Найти это, почувствовать, узнать и упасть. Взобраться высоко в небо, с песней, танец ветра, танец конца, прикоснуться. Чувствовать, доверять, звать. Лучше упасть с высоты, чем со среднего уровня, вероятно зная, рассказывая…

Итак вверх, прежде чем разорвется тело. Узнать источник.

Понять тайну. Затем упасть, далеко, молча и зная, в Глубину, зная. Прикоснувшись. Зная источник, жизнь. Голос Возвращения? Не имеет значения. Знать, в самом конце песни.

Сейчас всплываю. Как острые молнии в теле, боль. Открыть.

Зовущий, юный голос: «Не иди. Не иди, Останься. Плыви и пой.»

Петь это, во время бури и падения, контрапункт, всплытие.

Проталкиваться, боль как жар. Двигаться. Двигаться. Выше. Ощущать, петь, чувствуя…

Поднимаюсь, медленно. Двигаюсь. Поднимаюсь. Здравствуй, здравствуй. Двигаюсь. Прощай, прощай.

Трогаю ткань облака. Мягкая, твердая. Теплая, холодная.

Поднимаюсь здесь в струе теплого воздуха.

Самый легкий путь. Поднимаюсь быстрее. Фонтан тепла. Поднимаюсь с ним. Выше. Через облака. Вверх.

Светлые трещины, развеваемые ветром облака. Пасущиеся, падение пищи. Выше…

Парение, расширение. Горячая боль, скрип тела. Быстрее.

Подброшенный и крутящийся.

Приглушенность песни, тучи, ветры, треск. Голоса все тоньше. Здесь ниже, огненно-пятнистый, испещренный облаками, и промытый ветрами, проносящийся в падении, маленький — юный голос, слушаю, слушаю.

Выше.

Пой снова, голос. Рассказывай. Рассказывай, о подъеме и плавании. О восхождении. Ниже, молодость этого голоса, слушание…

Подъем…

…В жар, в постоянный пищевой дождь.

— Голос здесь, голос здесь — песня этого голоса, певцам внизу.

Двигаться, вниз к песне? Слушать какой-то голос, где-то?

Выше?

Вверх…

Пение, более громкое, вместе в увеличением жары. Достижение, достижение… Расширение, треск. Боль, жара и распространение.

Жара, все…

Удар, удар, удар, удар, удар. Следующий, пульс Глубины.

Подстроиться к пульсу этого голоса. Медленный, неуклонный. Зовущий. Посылающий песню этого голоса далеко вниз.

— Голос…

Ответа нет.

Снова…

— Голос Возвращения? Разрушение скоро, этого тела, этого голоса. Пой еще.

Ответа нет. Выше. Выше. Никогда так высоко. Внизу все облака. Вся облачность. Задохнувшиеся песни юности этого голоса.

Слишком далеко…

Выше, маленький. Что-то, что-то… Поющий, чужой голос, чужая песня, никогда не слышала этой песни…

Не понимаю.

Выше. Жарче.

— Голос…

Что-то, что-то выше. Далеко. Слишком далеко. Теперь громче, чужая песня. Подстраиваюсь к нему, этому голосу. Пытаюсь. К нему. Мм-мм-мм-мм-мм-мм? Голос Возвращения? В глубину, скоро. Родить этот голос, оформить его, вниз. Вниз в Глубину, голос Возвращения. На место всеобщего успокоения, небес, полных пищи, без браков, без рождений, без разрушений тела, без споров и с совершенной песней повсюду. Алло, Алло? Голос Возвращения? Голос Возвращения. Алло? Мм-мм-мм-мм-мм.

Выше и маленький. Выше и крошечный. Быстро движущийся. Слишком далеко. Слишком далеко. Не поднимающийся, поющий. Не меняющий песню с высотой. Нет ответа.

Дрожь, треск, слезы. Жара, жара. Сейчас, сейчас разрушение.

Боль…

Удары, со всех сторон. Закручивание. Коллапс. Небо уменьшается, все. Падение. Падение. Меньше. Прощай. Падение, падение этого голоса начинается.

Ниже, крутясь. Быстрее…

Быстрее, чем падение пищи, через облака, назад, холоднее, холоднее, безмолвно, сморщиваясь. Свет, огни, ветры, песни, мимо. Громко, громко. Прощай. Пульс Глубины. Привет. Голос Возвращения? Падение…

Спиральный симметричный вектор показывает — Пульсация закончилась…

После обеда Рик, испытывая неясную тревогу, шел в приборный центр. Его беспокоила мысль о ручных животных, высказанная другим человеком. Десятиминутного покаяния, решил он, достаточно для того, чтобы успокоить совесть, и он смог проверить свои инструменты, когда прибыл на место.

Когда он вошел в светлую, прохладную камеру, он увидел, как Мортон выделывает танцевальные па под странные звуки, идущие из одного из его мониторов.

— Рик! — воскликнул он, как только увидел его. — Послушай-ка что я записал!

— Я слушаю.

Звуки предсмертной песни полились из громкоговорителя.

— Звучит так, как будто один из них поднимался на необычную высоту. Я записывал их на нижнем уровне.

— Это атмосферные шумы, — сказал Рик. — Здесь ничего нет. Ты становишься психом со всего этого.

Он хотел бы немедленно прикусить себе язык, но не мог не высказать все, что он чувствовал.

— Мы никогда не записывали ничего атмосферного на этой частоте.

— Ты знаешь, что произошло с художником, который влюбился в свое творение? Он плохо кончил. То же можно сказать и об ученых.

— Ну послушай. Кто-то делал это. Затем все внезапно оборвалось, как будто…

— Это меняет дело. Но я не думаю, что что-нибудь могло бы прервать это в таком тумане.

— Когда-нибудь я смогу поговорить с ними, — настаивал Мортон.

Рик покачал головой, затем заставил себя продолжить разговор.

— Проиграй это еще раз, — предложил он.

Мортон нажал на кнопку и после нескольких мгновений тишины снова возникли жужжащие, мычащие, свистящие звуки.

— Я думал о том, о чем ты говорил раньше — о коммуникации…

— Да?

— Ты спросил, что мы могли бы сказать друг другу.

— Правильно. Если они есть.

Звуки стали еще выше. Рик начал испытывать неудобство.

Может ли это быть?..

— У них не было бы слов для обозначения конкретных вещей, которые наполняют нашу жизнь, — сказал Мортон, — ведь даже многие из наших абстракций, основаны на человеческой анатомии и физиологии. Наши стихи о горах и долинах, реке и поле, дне и ночи с солнцем и звездами не подошли бы.

Рик кивнул. Если они существуют, интересно, что у них есть такого, что бы хотелось бы иметь и нам?

— Вероятно, музыка и математика, наше наиболее абстрактные искусство и наука, могли бы быть точкой соприкосновения, — продолжал Мортон. — Помимо этого, действительно можно было бы придумать какой-нибудь метаязык.

— Записи этих песен могли бы иметь коммерческую ценность, — предположил Рик.

— А потом? — продолжал маленький человек. — Могли бы мы быть змеем в их Эдеме, искушая их тем, что они никогда не смогли бы испытать непосредственно, нанеся этим жизненную травму? И есть ли какой-нибудь другой путь? Что такое они могут чувствовать и знать, о чем мы даже не догадываемся?

— У меня есть несколько идей, как разобрать эти вещи математически, чтобы понять, действительно ли во всем этом есть логика, — внезапно сказал Рик. — Я думаю, что я вижу некоторые лингвистические формулы, которые можно применить.

— Лингвистика? Это же не твоя область.

— Я знаю, но мне нравится любая математическая теория, неважно, откуда она взята.

— Интересно. Что, если их математика столь сложна, что человеческий мозг просто не сможет понять ее?

— Я скоро сойду с ума от всего этого, — ответил Рик. — Это может пленить мою душу. — Затем он засмеялся. — Но здесь ничего нет, Морти. Мы совсем закрутились… Несмотря на это, у нас есть образчик. Теперь мы воспользуемся им.

Мортон усмехнулся.

— Есть. Я в этом уверен.

Этой ночью сон Рика прерывался со странной периодичностью.

Ритмы песни звучали в его голове. Ему снилось, что песня и язык были одним и тем же с таким математическим видением, которое недоступно двусторонне симметричному мозгу. Ему снилось, что он кончает свои дни в депрессии, глядя, как мощный компьютер решает задачу, а он даже не в силах оценить красоту решения.

Утром он все забыл. Он обнаружил формулы для Мортона и запрограммировал их для решения, мурлыкая неритмичный мотив, чего раньше с ним никогда не случалось.

Позднее он подошел к иллюминатору и долгое время смотрел на гигантский опоясанный мир. Через некоторое время это встревожило его, так как он не мог решить, смотрит ли он вверх или вниз.