«Неусыпное око»

Джеймс Алан Гарднер «Неусыпное око»

Благодарность

Я выражаю признательность людям, которые помогли мне написать, просмотреть, исправить и издать эту книгу: Линде Карсон, Ричарду Кертису и Дженнифер Брехл. Как бы я обошелся без них?

Я благодарю Джона Браннера,[1] написавшего примерно двадцать пять лет назад «Камень, который так и не упал», и признаю, что из этого произведения почерпнул многие основополагающие идеи для «Ока». (Неплохо, если бы все, кто что-либо почерпнул у Браннера, действительно в этом признавались, не правда ли? И было бы чудесно, если бы вы, дорогой читатель, приобрели бы книги Браннера, чтобы понять, о чем я веду речь.)

В заключение признаюсь, что предполагал много говорить о политике… Но каждый раз, как я пытался впихнуть ее в книгу даже в небольших количествах, политика выпирала из текста острыми углами. Наш друг Фэй — новичок в своей работе, поэтому ее и близко не подпустят к настоящей политике. К тому же она присоединилась к «Неусыпному оку» по личным причинам, а не из-за страстного желания участвовать в демократических процессах. Что ж… возможно, в следующей книге персонажи перестанут мне мешать, вот тогда я всласть позволю себе заниматься догматическими разглагольствованиями.

Структура Технократии

В 2454 году нашей эры Технократия представляет собой следующее:

— шестьдесят три планеты — ее полноправные члены (их называют Ядром или «господствующими мирами»);

— девяносто две планеты в статусе «присоединившихся» (обычно их называют «окраинными мирами»);

— несколько сотен колониальных миров, основанных теми, кто проявляет некоторую степень лояльности к Технократии. Размеры колоний варьируются от научных баз с небольшим количеством исследователей до поселений в несколько сотен тысяч жителей.

Господствующие миры находятся под управлением единой исполнительной власти. У каждого из окраинных миров, напротив, есть свое независимое правительство со своими определенными обязательствами как у мира, присоединенного к Технократии (например, обязательство предоставлять флоту доступ к космопортам).

Только один закон обязаны соблюдать все миры — установленный Лигой Наций, то есть теми расами, чей интеллект настолько превосходит человеческий, что это распоряжение может считаться основополагающим законом вселенной: «Ни одному опасному неразумному существу никогда не будет позволено переселиться из своей родной звездной системы в другую».

Определение «опасное неразумное» относится к любому существу, готовому либо убить разумное, либо позволить ему умирать, намеренно его игнорируя. Этот закон делает межзвездную войну невозможной; единственно вероятными оставались лишь гражданские войны, ограниченные пространством одной планеты. Межзвездные корабли не оснащались смертельным оружием — ни лазерных пушек на борту, ни личного оружия у экипажа, — иначе это означало бы предрасположенность к неразумному поведению. (Оружие для самообороны? От кого это вы намерены обороняться? Только разумным существам дозволено находиться в межзвездном пространстве, а они по определению не собираются вас убивать.)

Намерение тоже попадает под действие закона: если вы безоружны, но путешествуете в космосе с целью кого-то убить, то, добравшись до места назначения, вы по сути своей являетесь опасным неразумным существом. Поэтому вы туда не доберетесь, а просто погибнете в пути. Никому неизвестно, как Лиге удается узнать о ваших кровожадных планах — читают ли они мысли, или предвидят будущее, или просто стали всезнающими. (Эволюционное развитие главенствующих рас Лиги насчитывает миллиард лет, разве с ними сравним homo sapiens? Описать их как богоподобных было бы преуменьшением.) Никто из людей никогда не побеждал Лигу — ни в двадцать пятом веке, ни на протяжении всей истории человечества.

Опасные неразумные существа — убийцы — могут считать себя арестованными с того момента, когда они перестали уважать жизнь человека разумного… с момента, когда они перестали быть разумными.

Иногда люди размышляют, могут ли неразумные снова стать разумными. Каким путем? Реабилитацией? Раскаянием? Искуплением? И если сердце убийцы воистину просветлело, примет ли это Лига? Или приговор окончательный и обжалованию не подлежит?

Интересный и всегда актуальный вопрос…

1 ВЯЛАЯ СМЕРТЬ

Я хочу все вам рассказать, все и сразу.

Я не буду с терпеливым упорством излагать все по порядку: сначала эпидемия, потом поражение, затем годы других дел, когда все казалось тяжкой ношей, не избавившись от которой невозможно начать жить по-настоящему. Каждый знает, что это и есть настоящая жизнь, все вокруг — настоящая жизнь, по шестьдесят секунд настоящей жизни в минуту, и никому не дается меньше.

Но ведь можно взять меньше! Плывя по океану реальной жизни, так легко закрыть глаза и позволить нести себя по течению. Однако даже при этом — если повезет — вас, возможно, затянет в водоворот, и тогда впереди неведомое…

Нет, слишком просто. Мы все во что-то вовлечены, десятки мерзавцев волокут нас во всех направлениях шестьдесят секунд в минуту, что так же очевидно, как и наше неверие в это. Вы прожили день, вечером же ворчите: «Я ничего не сделал»… но от секунды к секунде вы что-то делали, вы занимали каждый миг, точно так же, как был чем-то занят каждый миг каждого дня.

И вот в чем секрет, наиглавнейший секрет: ваша жизнь полна. И если вы этого не осознаете… то вы ничем не отличаетесь от всех нас, хоть это и не оправдание.

Я хочу все вам рассказать, все и сразу. Я хочу взорваться, забрызгав вас всем, что я стремлюсь рассказать… бум! — и вы в моих ошметках с ног до головы, я стекаю по вам, оглушенному взрывом. И вспыхнет мгновенное знание — не известие, а знание. Обжигающе горячее. Ослепительно яркое. Повергающее в прах незыблемую твердыню отвратительно комфортного цинизма.

Как мне такое удастся? Как? Павлин может показать вам весь хвост целиком, а я могу рассказать вам свою историю.

Начинается история со смерти. Если вы не были там, на прекрасной зеленой планете Дэмот, в году 2427-м, то вам и не представить, какой была чума, а я вряд ли смогу передать вам ее чудовищность. Никому не удалось сохранить здравый рассудок, никому. Все мы, пройдя сквозь то время, вышли из него, бормоча вполголоса, подергиваясь в конвульсиях, страдая от тика и фобий. Кошмарные подобия тел наводняли улицы.

А тела были не человеческими. В этом и заключалась вся мерзость птеромического паралича или вялой смерти — у нас, хомо сапов, был иммунитет. Число умерших росло с каждым днем, а мы оставались нетронуты заразой, аки лилии.

Чума расправлялась лишь с нашими соседями.

Это были улумы — генетически сконструированная ветвь дивианской расы, гуманоиды с чешуйчатой кожей. Они могли менять цвета, как хамелеоны, только не более богатым спектром — от красного к зеленому и синему, с переливами всех возможных оттенков. Улумов также оснастили мембранами, позволяющими им парить, как белкам-летягам, — эти мембраны-паруса треугольной формы шли конусообразно от подмышек к запястьям и вдоль всего тела к щиколоткам. Их кости были пустотелы, плоть легковесна, внутренние органы подобны губке, полной воздушных вакуолей. При благоприятной гравитации Дэмота (0,78 земного притяжения) улумам не составляло труда парить, планировать, скользить по воздуху над городом и полями…

Я, тогда пятнадцатилетняя провинциалка, жила в городке не вылезающих из-под земли шахтеров, называвшемся Саллисвит-Ривер с населением в 1600 человек… Городок был одним из четырех людских поселений на огромных просторах Великого острова Святого Каспия. А вокруг простиралась тундра — нетронутые земли начинались едва ли не у нашего порога и через сто километров обрывались на берегу холодного океана.

Я, правда, не чувствовала себя из-за этого незначительной. Напротив! Это же я, самовлюбленная, как и любая другая девчонка, — светловолосая красавица и умница Фэй Смоллвуд.

Вот, собственно, и весь портрет «до» — до чумы. А после? Дойду и до этого.

В Саллиевит-Ривере стояло позднее лето, когда пришли первые вести об эпидемии. Мой отец, доктор Генри Смоллвуд, всегда читал мне медицинскую сводку, тут же комментируя текст примерно так: «Ну вот, девочка, объявился на Дэмоте какой-то бездельник, не пойми откуда, собирается изучать наших ядовитых тварей — ящериц, угрей и всякую такую всячину. Можешь представить? Надо же так бездарно тратить время! Он намерен уберечь всех нас от змеиных укусов и прочих глупостей — как будто на этой планете найдется хоть одно существо, которое захочет нас укусить».

(Что было и верно, и неверно. Ни улумы, ни люди не были исконными обитателями Дэмота — хомо сапы населяли планету всего двадцать пять, а улумы — около девятисот лет, поэтому наш запах был безошибочно чужд нюху здешних аборигенов. В лесах никто из них никогда не попытался бы распробовать человечину на вкус… но нас немедля счавкали бы, наступи мы им на хвост или подвергни риску их потомство. Я, правда, не стала возражать — пока чума не сделала нас нервнобольными, я была его маленькой доченькой, так преданно любящей, что мне и в голову не приходило усомниться в его словах. Когда мне хотелось поссориться, я выбирала для этой цели маму.)

Итак, в один жаркий липкий вечер папа поднял глаза от сводки и сказал:

— Послушай, моя Фэй, сообщают о потоке жалоб от улумов со всех концов планеты. Точечное оцепенение — безвольно обвисает палец, или немеет веко, или отнимается половина языка… «Эксперты, расследующие жалобы, выражают озабоченность». — Папа фыркнул. — У этого недуга наверняка психосоматическая природа — большинство улумов тратят жизнь на пустые тревоги да переживания, а теперь у них, видите ли, истерия и нервы сдают.

Я кивнула, убежденная в правоте папиных слов.

Но…

Ситуация ухудшалась. Жертв становилось все больше. В каждом, даже самом дальнем захолустье планеты. Симптомы постепенно распространялись: сегодня не шевелится палец, завтра уже не ощущается вся крошечная ступня: один мускул отмирает за другим, превращая мышцы в безвольный кусок замазки. Обычно начинаясь с конечностей, зараза продвигалась вовнутрь, и лишь в одном случае болезнь протекала без видимых симптомов, и сердце человека останавливалось внезапно. В ту ночь, когда в новостях сообщили о его смерти, начался «великий исход».

Улумы, как и все остальные дивианские биологические подвиды, повиновались инстинкту, заставлявшему их искать уединения, когда они заболевали.

— О-о-о! — сердился мой отец. — Мы разнюнились и спешим отделиться от стада, дабы не заразить остальных. Пустоголовые болваны!

Он ненавидел инстинкт толпы. Из-за этого инстинкта улумы покидали города, где были больницы, и устремлялись в леса, в нетронутую глушь, чтобы остаться в одиночестве. Да, конечно, их специально сконструировали так, чтобы они могли безбедно существовать, питаясь местной растительностью Дэмота. Листья и кора с деревьев, стручки с семенами, сотнями усеивающие деревья круглый год… улумы могли, есть, могли парить, могли ждать — а паралич неслышно полз по их телам.

Они оставались в изоляции — и их становилось все меньше и меньше, — пока лето не сдалось на милость тоскливой осени. Тогда улумы пустились в обратный путь; их мышцы окоченели настолько, что даже эти великие охотники и собиратели никак не могли себя прокормить.

В моих снах я до сих пор вижу, как они парят в ночи: черные силуэты на фоне звезд, скользящие над Саллисвит-Ривером, будто воздушные змеи с обрезанными стропами, едва управляющие направлением полета. Мы часто находили тех, кто привязывал ветки к рукам или ногам, придавая своему телу нужную для полета жесткость, так как основные мышцы уже не могли ее обеспечивать. Большинство также подвязывали нижнюю челюсть, чтобы в полете не наглотаться насекомых.

Так что, в конце концов, улумы сдались… те, у кого болезнь не зашла слишком далеко. Они сдались на милость людей и позволили нам бороться с чумой. А на землях Великого Святого Каспия это означало, что улумы направились к Саллисвит-Риверу.

После того как на «Рустико-Никеле» на рассвете заканчивалась последняя смена, шахтеры брали деревянные тачки и обходили город, собирая тела, нападавшие за ночь — на крыши, рудовозы, поперек скоростных путей… повсюду, куда улумы умудрились долететь. Затем, дребезжа на ухабистых дорогах дощатых тротуарах, тележки направлялись к нашему двору, где под желтым матерчатым тентом отец развернул полевой госпиталь. Мы называли его Большим шатром. Или «цирком».

Горожане спешили помочь нам: кормили тех улумов, что не могли, есть самостоятельно, или возились с катетерами, клизмами и прочими штуковинами, помогая быть опрятными тем, кто больше не владел мышцами. Иногда казалось, что там собрался весь Саллисвит-Ривер. Моя лучшая подруга Линн, Линн Джонс, то и дело говорила: «Все сбежались в «цирк» наниматься клоунами». Из-за эпидемии школы закрыли, поэтому я часто видела в Шатре своих приятелей: некоторые приходили надолго, другие — не всегда, да и появлялись минут на двадцать, поспешно исчезая, когда вонь и страдания становились невыносимы.

Я переносила смрад, но вид смерти подобно ледяной руке сжимал мое сердце. А тем временем сердца наших пациентов обращались в недвижное мясо. Диафрагмы сдувались, как шарики. Пищеварительная система уже не справлялась с едой в кишках. Через восемь недель с тех пор, как папа прочитал мне то первое известие из сводки, в «цирке» начали умирать улумы… и они умирали, умирали, умирали.

В те дни я спала в своей куполообразной обители, сделав купол прозрачным с внутренней стороны, разумеется, снаружи он оставался непроницаемым. Лежа в постели, я представляла, что сплю прямо под звездами, беззащитная, если налетит буря или прольется дождь.

Моя мать, воспитанная в лучших традициях высшего общества Новой Земли, считала, что мое поведение иначе как распутным не назовешь. Она не прекращала цедить сквозь зубы замечания об «эксгибиционизме», так как была непоколебимо уверена, что я дефилирую по комнате голышом, полагая, что окружающие видят меня — как я без труда могла разглядеть их.

Как же, могли они меня увидеть! Неужели я хотела этого?

Всему виной буйное воображение моей матери. Дни, переполненные смертью, взвинтили ее состояние до острого невроза, и она уверилась в том, что любые мои поступки имеют сексуально-извращенный подтекст. А на самом деле я сделала купол полупрозрачным, только чтобы вовремя заметить, не упал ли рядом очередной улум. Однако меня не волновала мысль о некоем несчастном страдальце… мороз пробегал по коже, когда я представляла, что парализованное тело лежит рядом в зарослях нектарника по другую сторону моей стены.

Однажды так и случилось в промозглый серый рассвет. Дробный стук дождевых капель и шелест струй, стекающих по полусферической крыше, сливались в нежное бормотание, под которое так приятно пребывать между сном и явью. Да… я сплю… или уже нет…

И вдруг что-то врезалось в крышу моей комнаты.

Сквозь дрему я едва уловила звук. Постепенно пришло осознание, что тембр мелодии дождя изменился, и капли теперь падают скорее на мокрую кожу, а не на невидимую конструкцию обширного купола. Я открыла глаза…

… и прямо над собой увидела женщину-улума, распластанную на крыше, подобно насквозь мокрому полотну на стекле. Черты ее лица были искажены, словно она кричала. Неслышно.

Я сама едва сдержала крик — не то чтобы я испугалась, просто женщина, чей силуэт виднелся темным пятном в пяти метрах над моей головой, появилась так неожиданно. Бог свидетель, я многих улумов повидала в таком же состоянии — отвисшая челюсть, глаза широко распахнуты оттого, что веки не могут больше моргать.

Несколько секунд я не могла пошевельнуться. Это инстинкт — замри, за тобой следят. Но женщина не могла разглядеть меня сквозь купол; снаружи его поверхность была непроницаемой, темная строгая синева была объявлена моей матерью непременным условием, дабы соседи не подумали, что я со странностями.

Странности означали сексуальность. Навязчивая идея моей матери.

Мою психику тоже легко было пошатнуть, особенно когда полумертвый улум в неуклюжей позе лежал надо мной с распахнутым ртом. Чувствуя нервную дрожь, я выскользнула из кровати, накинула на себя одежду и выскочила наружу.

Сейчас увидеть улума на куполе было невозможно: моросящий дождь заливал мне глаза, а чешуйки-хамелеоны на теле женщины уже поменяли цвет на темно-синий. (За способность менять цвета отвечали железы, а не мускулы, поэтому улумы сохраняли это свойство в любой стадии паралича.)

Я не тратила время, всматриваясь в дождливую мглу, ведь женщина не могла никуда деться, не так ли? Подняв руку, я прошептала в имплантированный под кожу на левом запястье контрольный чип: «Комната Фэй, купольное пространство: открой, пожалуйста, лестницу».

По синей полусфере пробежала мгновенная рябь — так струится шелковый лоскут на ветру. Потом купол вернулся в прежнее состояние, но появилась арочная лестница, круто уходящая вверх. Я взбежала по ней, перепрыгивая ступеньки, до самой верхней точки и метнулась по скользкой и гладкой крыше туда, где лежала женщина.

Она подняла голову… ну, правильнее сказать, чуть потянула ее вверх и направо, как будто мышцы ее шеи действовали только с одной стороны.

— Доброе утро, — прошептала она, пытаясь выговаривать слова как можно четче, хотя челюсть едва повиновалась ей. Я неделями присматривала за пациентами в таком состоянии, поэтому довольно легко ее поняла. — Чудесный день.

Струйки дождя без препятствий текли по ее глазам.

— Действительно, — согласилась я, поправляя мокрую слипшуюся прядь волос.

Отчего не позавидовать упругой водоотталкивающей коже улумов, похожей на промасленную звериную шкуру? Но в некоторых аспектах преимущество было у анатомии человека — например, в строении ушей. Улумы слышат с помощью наполненных жидкостью пузырей, сферические барабанные перепонки размером с кулак располагаются по обе стороны головы. Обычно они защищены сокращающейся тканью, как чехлом, — точно так, как глазные яблоки защищены смыкающимися веками. Можно назвать их ушными веками; обычно улум не поднимает их, ну разве тогда, когда ему нужно услышать шепот, слабый, словно шелест крыльев бабочки… или когда мускулы, движущие веками, парализованы.

Ушные веки женщины лежали на голове бесполезным комом, напоминая сброшенную змеей кожу, открытые пузыри стали легкоранимы.

Я закрыла ее уши своими ладонями, защищая их от беспощадных капель. И хотя на ее лице едва ли осталась хоть одна активная мышца, его черты словно разгладились. Женщина устало опустила голову на купол. Мягкий шелест моросящего дождика наверняка по-прежнему звучал для нее как грохот молота — обнаженные уши улумов настолько чутко слышат, что способны уловить разные ритмы биения человеческого сердца, но я хотя бы избавила несчастную от боли от прямых ударов капель.

— Джай, — прошептала женщина, что на языке улумов означает «спасибо». Снова обессилев, она лежала тихо, едва дыша. Потом прибавила: — Фэ леехемм.

В ответ я склонила голову. Эти слова означали «ты слышишь гром», так выражалось одобрение людских поступков, совершенных ради приличия. Схожая фраза «Фэ леехедд» («Я слышу гром») имела следующий смысл: «Я совершаю, очевидно, правильные поступки», то есть я — разумное существо.

— Меня зовут Зиллиф, — продолжала женщина шепотом. — А тебя?

— Фэй. — Я постаралась ответить как можно тише, чтобы не ранить ее слух. — Фэй Смоллвуд.

— Ты родственница доктора Генри Смоллвуда?

— Дочь.

И снова ослабло напряжение в чертах ее полу обмякшего лица.

— Я отдаю себя в твои руки, — шепнула она. — Я признаю свою неспособность принимать решения самостоятельно. Фэ леехедд по.

«Фэ леехедд по» — «Я не могу слышать гром. Я не могу быть уверена, что стану правильно поступать».

Каждый больной в папином полевом госпитале время от времени бормотал эту фразу. Кажется, им становилось легче после того, как они перекладывали ответственность за свою жизнь на чужие плечи.

Как можно осторожнее я натянула ушные веки Зиллиф, сознавая, что скоро этот кожистый футляр снова откроется. Но если повезет и они пару минут продержатся на честном слове, я успею донести ее до «цирка». Там папа соединит веки швами в нужном положении, чтобы те, кто ухаживал за больными, не надрывались, пытаясь до них докричаться. В последнее время всем улумам под Большим шатром делали такую операцию.

Ушные пузыри Зиллиф пока были в безопасности, и я подняла ее на руки. Весила она не больше ребенка, хотя была на целую голову выше меня. Легкое тело улума, низкая гравитация Дэмота. А я, рослая, широкоплечая, подняла ее со всей тренированной силой хомо сапа, готового к полновесной гравитации Земли. И стоит ли упоминать, что дочери врача не избежать: а) предохранительных прививок для мышечной системы и б) двадцати минут каждодневных упражнений на тренажере в условиях домашней гравитации.

Да, мне хватало сил нести тело Зиллиф, но все же это было непросто. Женщина неуклюже висела на моих руках. Она дрожала. Она все норовила сползти вниз, а ее мембраны-паруса опутывали мои ноги, как нижние юбки, не давая ступить и шагу. И хотя все четыре конечности отказывались ей служить, они не были на сто процентов парализованы. Зиллиф все еще могла управлять трицепсом правой руки, то и дело, распрямляя ее изо всех данных улумам сил. Она также следовала инстинктивному стремлению улумов лежать прямо, как палка, — не отклоняясь, не сгибаясь, не поворачиваясь. Если я хоть на секунду нарушала ее равновесие, она мгновенно выбрасывала свою еще движущуюся руку и локтем врезалась мне в челюсть.

Такие удары я сносила и от других жертв паралича, за которыми ухаживала, — нет ничего страшного в безусловных рефлексах, когда все мышцы нормально функционируют, но бесконтрольные судороги единственной уцелевшей мышцы!.. Я начала осторожно спускаться по лестнице (бум! — в челюсть, бац! — в челюсть), тайно желая, чтобы оцепенели все мышцы Зиллиф.

Несмотря на удары локтем в челюсть, мы благополучно спустились и теперь пересекали наш сад. Я воспользовалась моментом, чтобы перехватить свою ношу так, чтобы было удобней нести. Плотный торс Зиллиф был цилиндрической формы и сравнительно мал, в обхвате не больше моего бедра. Но подобные парашюту мембраны-паруса было нести также неудобно, как гору выстиранного белья. Причем белья мокрого, пропитавшего влагой и мою одежду, ведь я прижимала ее к себе. Моя куртка уже отвечала хлюпающим звуком на мои попытки перенести вес тела Зиллиф с руки на руку, холодные струйки бежали по «женственной» — в рюшечках — одежде, какую заставляла меня надевать мать.

— У тебя теплые руки, Фэй Смоллвуд. Я чувствую их спиной.

— Это тот самый легендарный жар людского тела.

Экзотермические свойства тела хомо сапов являлись источником нескончаемого восторга и безграничного восхищения улумов. Температура их собственных тел была ниже на десяток градусов. Любого человека, попадавшего на улицу города улумов, немедленно окружали ребятишки-улумы, они вертелись под ногами, хохоча и шлепая прохожего ладошками по заду и крича: «Ты горячий!»

— Друзья рассказывали мне, как люди горячи, — продолжала Зиллиф. — Но мне… странно чувствовать это тепло самой.

— Если вам слишком жарко, я могу обернуть руки курткой, — предложила я.

— Нет, твоя температура мне приятна. Но меня беспокоит, что я знала о тепле человеческого тела и все равно удивилась. Такого не должно происходить с представителями моей профессии.

Она повернула голову, пытаясь посмотреть мне прямо в глаза… но мышцы ее шеи были столь же послушны, сколь и сбежавшие в самоволку новобранцы.

— Прости меня, если я ошибаюсь, — сказала Зиллиф, — но ты ведь из молодых людей, не правда ли? Несовершеннолетняя?

Для улумов это очень важно!

— На следующих выборах мне еще не позволят голосовать, — ответила я — Только на тех, что будут после них.

Это будет через два с половиной года по времени Дэмота — почти через четыре года по земному времени.

— Отдай голос мудро. — Любимая фраза улумов, дежурная вежливость, вроде «желаю удачи» или «счастливого пути». Зиллиф, однако, произнесла эти слова с чувством. Искренне. Еще через секунду спокойно прибавила: — Я давно не голосовала на выборах.

От удивления я едва не упала, поскользнувшись на мокрой от дождя траве нашего сада. А дело вот в чем: улумы голосовали при любой возможности. Это были моменты их торжества. Демократия, как наркотик, струилась по их венам. Даже парализованные пациенты моего отца постоянно проводили референдумы, решая, какие песни им петь или какой прием им оказать новоприбывшим жертвам эпидемии. Ни один уважающий себя улум не пропустит голосование на выборах, точно так же, как человек обязательно тепло оденется, если за окном чертовски холодно. Разве только…

— Имею ли я честь, — официальным тоном начала я, — говорить с членом «Неусыпного ока»?

— Именно, — ответила Зиллиф.

Глупо было приседать в реверансе перед той, кого несешь на руках, и все же я попыталась.

Зиллиф ничего не успела добавить, как мы уже обогнули край жилища моих родителей — полусферу глухого угольно-серого цвета, который моя мать избрала единственным пристойным цветом для врача. Далее простирался «цирк» — слякотный луг под мокрым тентом, где вода струилась, собираясь в лужицы в обвисших его фалдах.

Мой отец предпочел бы лечить пациентов в помещении, но страдавшие клаустрофобией улумы до удушья боялись даже самой мысли о человеческих жилищах. Линн описывала улумов как «стопроцентных лесных жителей», те, кто их создал, видно, решил позабавиться — пускай себе ненасытно жаждут света и свежего воздуха! А мы, хомо сапы, были приглашены на Дэмот в основном потому, что улумы не могли управлять и развивать разработки всевозможных руд на своей планете.

До нашего появления на шахтах улумов работали только роботы, а добыча все уменьшалась, не обеспечивая потребностей планеты. Дистанционно управляемые машины истощили все легкодоступные рудные жилы, а дальше?.. В 2402 году правительство Дэмота решило, что им нужны разумные существа для организации работ в шахтах; тогда они объявили о готовности принимать заявки от людей, дивиан и других рас и со временем передали всю свою горнодобывающую промышленность в руки выходцев с планеты Заходи-Кто-Хошь. Около 500 000 человек с Заходи-Кто-Хошь добровольно эмигрировали на Дэмот, чтобы заново строить свою жизнь, среди них был и молодой доктор Генри Смоллвуд со своей вечно всем недовольной половиной.

Положение в добывающей промышленности резко улучшилось. Хомо сапов не скашивали приступы паники при мысли о нахождении под землей… точно так же, как улумы, даже больные, не возражали против холода и дождя — лишь бы их лица овевал ветер.

Ветер уж точно чувствовался в тот день под Большим шатром. А дождь барабанил по тканевой крыше, бормоча, как старый сплетник.

Под тентом размещались сто двадцать коек. Белые простыни, белые одеяла. С дальнего края двора могло показаться, что койки пусты: лежавшие на них улумы тоже стали белыми, их чешуйки-хамелеоны вылиняли до цвета постели, слились с окружающей белизной. Иногда по утрам, проснувшись лишь наполовину, я пригоняла себя к «цирку» и, увидев белое на белом, представляла, что все улумы исчезли — умерли в ночи, увезены для массового погребения.

Но нет — мы теряли только по два-три пациента за ночь. Двоих или троих нам также привозили поутру — тех, что собрали ночью, — вот и соблюдалось мрачное равновесие: сколько убывало умерших, столько прибывало новых жертв чумы. Строительный цех на «Рустико-Никеле» обещал нам сделать еще коек, но пока в них не было необходимости.

Пока счет был равный… но явно ненадолго. Все, кто подавал больным судна под Большим шатром, знали, что однажды количество умерших превысит число новоприбывших, это всего лишь вопрос времени. И тогда койки в «цирке» начнут пустеть. Представление окончено, толпа расходится по домам.

Дежурный медбрат заметил нас; к тому моменту, как мы устало ввалились в Шатер, он уже заполнил специальную форму.

— Пятый ряд, третья койка, — сказал он, глядя на меня, а не на Зиллиф.

Его звали Пуук, он был шахтером на пенсии — если он не спал, то точно был в «цирке», хотя старательно избегал личного соприкосновения с пациентами. Я не знаю, что именно так ненавидел Пуук — улумов, болезнь или все вместе. Однако он работал больше других (включая папу и меня), покуда измождение не начинало сочиться из его пор, как пот. То была его личная форма умопомешательства.

Я волокла Зиллиф до нужной койки, безотчетно задерживая дыхание, насколько могла, из-за характерной «цирковой» вони. Моча и испражнения пациентов, не контролировавших себя. Дезинфицирующие средства, которыми обильно поливалось все, на чем могли быть микробы. Сильный металлический запах крови улумов. Трудовой пот людей-добровольцев, перестилавших постели на рассвете хмурого дня, поворачивавших пациентов, чтобы не было пролежней.

Улумы не могли ощутить ни одного из этих запахов. Благодарить за это стоило разработчиков их ДНК, они были ограничены рамками бюджета и не сочли обоняние столь важным качеством; а улумы, конечно, так и не узнали, чего они были лишены.

Везучие.

Подходя к третьей койке в пятом ряду, я силилась вспомнить, кто же днем раньше ее занимал. Это само по себе говорило о многом, не правда ли? Я болтала со столькими пациентами на прошлой неделе, знакомилась с ними, узнавала их…

Нет, нет, нет. В том-то и дело, что я их не узнавала. Просто старалась нахвататься разных сведений — где они жили до чумы, кем работали — так, по верхам… Большинство пациентов едва могли говорить, а я едва могла слушать. В пятнадцать лет хотелось быть милой и легкой, проглотив слово, тут же его переварить и от него избавиться. Но пятнадцатилетним еще неизвестно, как притупить все чувства так искусно и рефлекторно, как это удается взрослым каждый час каждого дня. Пятнадцатилетние могут лишь продолжать заботиться о больных, застегнувшись на все пуговицы, закрыв глаза и уши, не пуская в сердце жестокие терзания. Это не притупление чувств, это внутреннее истекание кровью. Мысли, словно на качелях, летают от «боже, я не хочу быть здесь!» до «господи, я должна помочь ему!».

Единственной причиной, почему я не сбежала, была обязанность сверхсущества сохранять лицо перед своими друзьями. Сохранить свою вызывающую общественную позицию. Они были детьми шахтеров; я — дочерью врача. Если я хотела придать значимость этой разнице — а я, глупышка, хотела, — то должна была играть роль сестры милосердия до самого печального конца.

Это заставило меня быть сильной, задержать дыхание и уложить Зиллиф на предписанную ей койку. Спустя лишь несколько минут с тех пор, как я подняла ее на руки, она приобрела оттенок позеленевшей меди (цвет моей куртки), но сейчас он начал быстро исчезать. К тому времени, как я сложила определенным образом ее руки и ноги, а также мембраны-паруса — этот стандарт был принят для всех лежачих пациентов, — Зиллиф уже побелела, подобно больничной простыне.

— Спасибо, Фэй Смоллвуд, — сказала она. — Ты очень добра.

— Могу ли я принести вам что-либо? — спросила я. — Вы не голодны?

Большинство находившихся здесь улумов ели не больше нескольких орехов или гремучих жуков в течение дня. Ужасающее количество их было также обезвожены… правда, вряд ли эта проблема касалась Зиллиф, учитывая, что нас с ней до нитки вымочил дождь.

— Сейчас я не хочу, есть, — ответила она, — разве потом…

Ее голос будто намекал, что ей нужно нечто другое. Я огляделась, но не увидела поблизости отца; обычно он просыпался с первыми лучами солнца, но такой хмурый день, как сегодня, видимо, не способствовал раннему подъему. Мне не повезло, а я изнемогала от желания сбагрить ему нового пациента!

— Есть ли кто-нибудь, о ком вам хотелось бы узнать? — участливо продолжала я. — Я могу получить доступ к госпитальным записям по всему миру. Если вам нужны новости о друзьях или семье…

— У меня есть свой доступ. Я только этим и занималась целыми днями — проверяла записи обо всех, кого я знаю.

— О…

Большинство пациентов в «цирке» потеряли подвижность пальцев настолько, что не могли нажимать кнопки чипов, имплантированных в запястье… что мы, хомо сапы, считали небывалой удачей. Иначе нашим подопечным пришлось бы узнать, что двадцать один процент улумов на Дэмоте уже умерли, а сорок семь процентов лежат в госпиталях и чувствуют, как их тела постепенно окостеневают. Никто не знал, сколько еще жертв чумы скрывается по глухим лесам, становясь безучастными по мере прогрессировать болезни или умирая, так и не дождавшись помощи. Четыре курса будущих разведчиков в полном составе прибыли на нашу планету и теперь искали выживших в Глубинных районах: так называется местность, расположенная выше двухсот метров над уровнем моря, — несмотря на слишком разреженную для неподготовленных людей атмосферу, улумы могли жить там вполне сносно… Конечно, если они не лежали с обмякшими мышцами, подобно бесформенной куче у подножия какого-нибудь дерева.

И в госпиталях, и на воле мы не знали ни об одном случае выздоровления. Ни единого. Не было ни намека на заражение, пока не появлялся первый симптом, а там уже птеромический паралич волок свою жертву прямиком к черной зияющей яме. Если Зиллиф все еще могла общаться по коммуникатору у запястья, она должна была знать, насколько зловещим было положение, но когда она снова заговорила, ее голос не прерывался.

— Фэй Смоллвуд, я хотела бы знать… ведь твой отец участвует в протоколе Паскаля, не так ли?

Я напряглась.

— Да.

Я снова огляделась, желая, чтобы папа как можно живее выполз из постели.

— Вы слышали о протоколе? — спросила я.

— По коммуникатору.

Она понизила голос.

— И я понимаю, о чем он. Все понимаю.

Еще бы она не понимала. Член «Ока» мог получить доступ к правительственным банкам данных и узнать о деталях, скрываемых от широкой общественности… включая неприукрашенные пояснения того, как мы «относились» к чуме.

Мы приняли протокол Паскаля. Названный в честь Блеза Паскаля,[2] первого математика человечества, проанализировавшего рулетку, карточные игры и игру в кости. Вот с чем имел дело протокол Паскаля — метание игральных костей, и только.

Когда единственным исходом болезни была смерть, в ста процентах случаев… когда течение болезни было столь ужасно быстрым, что жертвы ее умирали за считанные недели… когда высшие авторитеты Лиги Наций даже с места не сдвинулись в поисках панацеи…

Тогда Технократия уполномочила врачей попытать счастья с протоколом Паскаля: «Делайте все возможное, боритесь с побочными эффектами и, бога ради, точно записывайте результаты».

По всему Дэмоту врачи давили местные растения, добывая экстракты, надеясь, что какой-нибудь папоротник или цветок вдруг выдаст им химическое соединение, способное бороться с птеромическим микробом. Ученые в пыль растирали жесткие надкрылья насекомых или отсасывали кровь у гигантских морских угрей. Некоторые даже поставили на шанс покопаться в строении молекулы — и компьютеры, используя генератор случайных чисел, слагали последовательности произвольно взятых аминокислот в бог знает что. А потом полученное нечто безоглядно — небрежно — бесстыдно вводилось пациентам.

Понимаете, насколько мы отчаялись? Никаких агентств по контролю, никакого контроля вообще! Ни тебе клинических исследований, ни проб на животных, ни компьютерного моделирования вакцины. И уж конечно, мы не добивались согласия пациента ценой информирования его обо всем — такими новостями мы спугнули бы даже эффект плацебо, а нам, Господь свидетель, был нужен любой эффект. Особенно когда врачу могло прийти в голову соскрести липкую коричневую плесень с коры какого-то дерева, а потом тут же вогнать ее пациенту в вену.

Я же вам говорила, никто не сохранил здравый рассудок.

Некоторые врачи отказывались участвовать в протоколе: они разглагольствовали о вековых традициях медицины и декламировали Гиппократа на греческом. Но при птеромическом параличе не было ни лекарства, ни временного облегчения… лишь ненасытно голодная смерть, способная поглотить всех улумов за считанные недели. Даже мой отец, законченный консерватор, признавал, что пора искать масштабный подход к болезни.

Но он был всего лишь занудный до не-знаю-чего терапевт в занудном до не-знаю-чего городишке Саллисвит-Ривер. Его никто не учил проводить медицинские исследования, и у него не было оборудования для опытов, чтобы хоть попытать лотерейного счастья. Как только провозгласили протокол Паскаля, папа часов на двенадцать впал в меланхолию, бормоча себе под нос:

— И что, по их мнению, я могу сделать? К чему мне стараться?

(Ему были свойственны долгие периоды мрачности. Когда папа стал героем, его биографы маскировали такие угрюмые припадки фразой: «С ним порой бывало сложно, что всяко звучит благороднее, чем, если бы они прямо написали, что Генри Смоллвуд отличался вздорным и капризным характером.)

В конце концов, папа без особой охоты решил искать исцеление в том, что имелось под рукой, — в человеческой еде.

— Ну, это хоть их не убьет, — ворчал он, не испытывая, впрочем, особой уверенности.

Улумов сконструировали так, чтобы они ели пищу, произраставшую на Дэмоте, а также злаки и продукты животноводства, привезенные первыми улумами с родной дивианской планеты. Никто не ожидал, что им подойдет и земная пища. Взять, например, обычный земной виноград — сочная ягода, содержащая десятки биологических составляющих. Некоторые из этих составляющих практически универсальны — простые элементы Сахаров можно найти в любом звездном пространстве галактики, и улумам было легко их переварить. Но с другой стороны, тот же обычный виноград содержит целый лабораторный шкафчик специфических ферментов, белков, витаминов и прочих примочек виноградного семейства… все это было замечательно для людей, проживших три миллиарда лет бок о бок с виноградом. Но для обмена веществ улумов каждый фермент был чужеродным веществом с неизвестными пока отравляющими свойствами.

Неудивительно, что улумы не питались земной едой. Отщипнуть даже крохотный кусочек для них было бы сумасшествием. Конечно, за двадцать пять лет, что хомо сапы прожили на Дэмоте, какой-нибудь улум, которому море по колено, наверное, все же пробовал земную еду, но систематического изучения этого вопроса никто не проводил. Да и зачем было такое изучать? Если улумы могли съесть любой листочек и каждую былинку на планете, к чему пихать в них человеческие блюда вроде coq au vin[3] — проверить, не убьет ли их это?

Так дела обстояли до наступления чумы… а с ее наступлением весы склонились к «а почему бы и нет?» Если все улумы все равно перемрут, то вред от небольшой порции coq au vin уже не казался таким уж страшным по сравнению с призрачным шансом, что какой-нибудь земной химический элемент на самом деле принесет пользу.

Вот такой подход сходил за лечение под Большим шатром — пациентам на полном серьезе давали зернышко пшеницы или четвертинку малины как возможное лекарство. Ха-ха. Трясусь от смеха. Прямо-таки трудно сдержаться.

В конце концов, один улум едва не отправился на тот свет — так что ничего смешного: милый старичок, забившийся в конвульсиях после того, как съел крохотный кусочек морковки не больше обрезка ногтя. Старичок выжил, благодаря неотложным отсасываниям и откачиваниям, проведенным папой… Это был первый успех в спасении жертвы чумы от смерти. (Потом, три дня спустя, старичок все же умер, его диафрагма ослабла и опала. Папа пытался подключить его к искусственному легкому, чтобы поддержать хоть подобие дыхания, но у нас был всего один такой аппарат, а улумы уже проголосовали, что не желают поддерживать жизнь одного ценой ста двадцати других жизней. Мило это у них вышло — демократическая смерть.)

— Если вы понимаете суть протокола, — сказала я Зиллиф, — понимаете ли вы и риск?

— Да, Фэй Смоллвуд. И все же, — сказала она, неловко поворачивая голову, пытаясь устроить ее на подушке, — меня восхищает идея стать частью медицинского эксперимента. Особенно столь великого. Есть шанс, что и я пригожусь в поисках исцеляющего лекарства.

Ничтожный шанс. Жаль, что сейчас со мной рядом не было папы! Искра оптимизма Зиллиф могла бы его подбодрить.

Мой отец подошел спустя десять минут — волосы всклокочены и одет как попало.

Таким я его всегда помню — будто один срочный вызов за другим не позволяли ему привести себя в порядок. Даже в спокойные времена до чумы он умудрялся сохранить этот вид «очень-спешил-причесаться-забыл». А уж когда разразилась чума… впрочем, особой разницы не было, разве что он обрел чуть-чуть самодовольства, да появилось железное оправдание выглядеть так, будто его пожевали и выплюнули.

Моей матери, правда, не годились никакие оправдания. С начала эпидемии она с каждым днем все больше раздражалась на папин встрепанный вид: «Ты ведь доктор и должен производить приличное впечатление!» Особенно ее бесила его борода. Шестью неделями раньше борода эта была буйно кустистой, цвета коричневого плюша с буквально пятью выбивающимися серебристыми нитями. Потом мать объявила, что борода кривобока и постричь ее абсолютно необходимо. Ежедневно мать корпела над ней с вышивальными ножницами, а отец сидел смирно и стоически переносил процедуру, хотя сбегал при первой возможности. К утру появления Зиллиф папина борода сильно потеряла в объеме и стала походить на темную маску. Ему, кстати, было все равно. Он только потому и отрастил бороду, что не выносил бриться.

— Это тэр Зиллиф, — сообщила я ему. Так улумы выражали уважение к женщине почтенного возраста. — Из «Неусыпного ока».

— Это честь для меня, проктор Зиллиф… — начал было папа.

— Нет, — прервала его она, — не стоит обращаться ко мне, прибавляя этот титул. Не теперь, когда я не могу исполнять обязанности проктора.

Папино лицо перекосила гримаса раздражения, нередкая при его «временами сложном» характере, — он ненавидел, когда его поправляли. Однако на пациентов ворчать было недостойно, потому он переключился на меня.

— Полагаю, ты нашла медицинскую карту тэр Зиллиф?

— Ее карты нет в картотеке, — сразу же ответила я.

Честно сказать, я даже не проверяла картотеку, пока несла Зиллиф мимо дежурного поста. Но не стала в этом признаваться: все мы не ангелы, да и в любом случае Пуук передал бы мне карточку, если бы таковая у нас нашлась.

Посверлив меня взглядом, просто чтобы выразить неодобрение, папа снова повернулся к Зиллиф.

— Мы начнем со сбора самой подробной информации о вас — история болезни, личные данные…

— Имена ближайших родственников, упомянутых мною в завещании?

Отец задумался, явно пытаясь выбрать новую линию поведения. По своей воле он никогда не стал бы откровенно говорить пациенту о вероятности смертельного исхода; он составил для себя список иносказательных фраз, которые передавали нужный смысл в случае крайней необходимости («Будьте готовы к худшему», «Вам лучше привести все свои дела в порядок»). При этом доктор Смоллвуд не признавался открыто, что не может никого спасти, и ненавидел пациентов, бестрепетно сознававших, что они смертны.

— Ладно, — сказал он Зиллиф, — мы оба знаем, что прогноз неблагоприятен.

«Неблагоприятный» — еще одно уклончивое слово из папиного лексикона эвфемизмов.

— Но, — продолжал он, — люди продолжают работать над этим. В любой момент может наступить прорыв.

— Возможно, в течение следующих двух недель, как вы думаете?

Я закусила губу. Снова Зиллиф доказала, что искусно пользуется своими источниками информации: две недели были в среднем тем сроком, который отводился улумам в ее стадии паралича, далее — смерть.

— Никто не знает, когда наступит прорыв, — ответил папа, в его голосе сквозила обида. — Может, на это и уйдет какое-то время, а с другой стороны, может, решение найдено в эту самую секунду в некоей точке мира. А пока мы стараемся изо всех сил. Я назначу вам экспериментальное лечение…

— Лечение чем? — прервала его Зиллиф.

Папа воззрился на меня так, будто именно я досаждала ему, потом потянулся к блокноту, прикрепленному на его поясе. Он нажал на кнопку запроса на блокноте, но мне было понятно, что ему нет нужды смотреть на результат — он всегда знал, какое «лечение» пропишет следующему пациенту, прибывшему в госпиталь.

— Вам на пробу будет дано земное вещество, именующееся корицей, — сообщил он Зиллиф. — Это кора растущего на Земле дерева. — И бросил на меня взгляд, словно я в чем-то его обвиняла.

— У людей существует давняя традиция получать лекарства из коры деревьев. Хинин… — Он запнулся и беспечно взмахнул рукой, делая вид, что список еще длинный. Скорее всего, он просто не мог придумать другие примеры.

— Корица, — медленно проговорила Зиллиф. — Корица.

Так повторяет имя внука бабушка, пытаясь понять, как оно звучит, произнесенное самой.

— Я буду первой, кто попробует эту корицу?

— Первым улумом, — ответила я, пока папа придумывал какую-нибудь маловероятную историю о многообещающих клинических исследованиях на всей планете. В последнее время он демонстрировал явную предрасположенность к созданию неоправданного оптимизма у пациентов — по крайней мере, я надеялась, что именно поэтому он делал столь бездумные заявления, а не оттого, что сам в них верил. Я сказала Зиллиф:

— Мы сопоставляем результаты наших исследований с результатами других лечебных заведений, чтобы избежать нежелательных повторов.

— Кора дерева под названием корица, — пробормотала она.

Как будто ей было приятно знать свое место в общемировом медицинском эксперименте — знать, как она сможет внести вклад в дело поиска спасительного лекарства, даже лежа пластом в Саллисвит-Ривере. — Мои люди с удовольствием используют многие здешние виды коры, — сказала она. — Можно сделать прекрасный салат из деревьев одной этой местности: синестволы, белокрапчатники, корабумажные… и, конечно, морозошлепы для цвета…

Мы с папой не мешали ей говорить — с плохо повинующихся губ слетали полуразличимые слова. Вскоре папа отправил меня натереть свежей корицы, пока он записывал имена ближайших родственников Зиллиф.

Вот ведь какая штука: в пятнадцать лет можно безумно влюбиться, не успев и глазом моргнуть. Влюбиться в незнакомца, влюбиться в песню, влюбиться в котят, или в печенье, или в Кольриджа,[4] или в Христа, да к тому же глубоко-экстатически-допьяна.

Циник вам скажет, что любовь быстротечна, что вы восхищаетесь полотнами импрессионистов неделю, перепрограммируя все свои стены на репродукции Моне и Дега, и вдруг, проникая взором сквозь все эти водные лилии и бессмысленные лица балерин, вы натыкаетесь на поэзию суфиев, и бамм! — причастились мусульманских тайн, заучиваете притчи и медитируете над «Священным садом».

Да, некоторые страсти подростков поверхностны, но другие способны изменяться безгранично, страстно, до последнего вздоха. В мгновение ока или медленно, как тлеющие угли, вы можете навеки изменить потерять снова, обрести свое сердце.

Так я и влюбилась в Зиллиф за несколько следующих дней. Начавшись с осознания того, что на моей крыше лежит улум, чувство переросло в интерес к пациенту, доставленному мною в госпиталь, и завершилось метаморфозой привязанности в любовь, любовь, любовь.

Не сексуальную любовь. Не щенячью любовь. В Романтическую любовь с большой буквы Р — стремящуюся сразить врагов во имя любимой, хранящую память о каждом ее невнятном слове, будто оно было бесценным бальзамом, просочившимся прямо в мой мозг.

О чем мы говорили? О солнце, когда оно светило, о лунах, когда они всходили, моих друзьях, ее внуках, о полевых цветах, которые я собрала однажды возле рудных отвалов на краю города…

Но больше всего мы говорили о «Неусыпном оке». Я хотела знать все. (Все сразу и без остатка.)

Девятью сотнями лет ранее первая колония улумов была основана на Дэмоте одним дивианским биллионером, который хотел доказать миру, что он может создать утопию. Путающая идея, что и говорить. Но была у нее и светлая сторона — «Неусыпное око», закрепленная конституцией организация, бдительно, как сторожевой пес, наблюдающая за правительством. Наделенная полномочиями открывать любые правительственные файлы, независимо от уровня секретности, допрашивать должностных лиц от мелкого рабочего канализационной системы до генерального спикера, тщательно проверять работу любого отдела, и бюро, и комиссии, и управляющей коллегии, действовавших на любом уровне юрисдикции — федеральном, территориальном, в пределах торговых границ или на муниципальном уровне. Наблюдать за всеми политиками, чиновниками, советниками… и решительно сообщать обо всех случаях, когда эти корольки оказывались голыми.

На любой другой планете «Око» скоро стало бы беспомощным, как былинка на ветру, или превратилось бы в клику интриганов-кукловодов, стоящих за спинкой трона. Но улумы — блестящие, осторожные улумы — нашли секрет успеха этой идеи.

Зиллиф не открывала мне секрет. Его я узнала гораздо позже. Зиллиф просто открыла мне девиз «Ока»: «Ва супех и раби ганош» («Живи в реальном мире и обличай ложь»).

Можете ли вы себе представить, какая сладкая дрожь пробежала по моему телу! В свои пятнадцать я была идеалисткой до мозга костей, не важно, насколько пресыщенной я себя мнила, и мое сердце бешено металось — от напряжения из-за чрезмерного множества смертей к необходимости считать наше существование чем-то большим, чем будущая пища для червей…

Живи в реальном мире. Обличай ложь.

И сама тэр Зиллиф. Леди Зиллиф, моя леди Зиллиф. Ее сияющее присутствие: тихое, но захватывающее, как будто было второе существо, потрескивающее от электрических искр под кожей ее умирающего тела. Словно она была воплощением всего, что истинно означало настоящую жизнь, а все остальные — лишь пустыми жалкими марионетками, слишком затянутыми в деловитую круговерть, чтобы осознать собственную пустоту.

Женщина, которая никогда не сможет летать. Как учитель дзэн… или монах Шаолиня, или суфий, или святой, все эти карикатуры на мудрость, появляющиеся — в худших традициях жанра, — чтобы выплеснуть нелепицу дешевых предсказаний и повести героя к озарению, бичующему злодеев. Кроме того что Зиллиф и в самом деле пребывала там. Там, куда попадаешь, когда перестаешь быть повсюду, и ты просто есть, миг за мигом, шестьдесят секунд в минуту.

Понимаете? Все так банально звучит, когда я пытаюсь это описать. Самые глубокие откровения заслужат лишь беззаботное «да-да, как же», пока они не ранили тебя до крови.

К тому же я была влюблена. До безумия переполнена обычным для девчонок-подростков поклонением своему герою. Так что к черту предположения о более высоком уровне разума Зиллиф, считайте это только моей безрассудной страстью ко всему, что мне дорого. Эта женщина сразила меня наповал — пусть так оно и останется. И давайте вернемся к «Оку», потому что этот предмет обсуждения не столь туманен.

Итак, «Неусыпное око»: уважаемо-благородно-честное сообщество хорошо обученных проверяющих Возраст, пол, биологический вид не имеют значения, нужно было только продержаться семь лет обучения и перенести завершающий мушор — посвящение отказ от прошлой жизни суровое испытание, которым знаменовался переход от ученика к полномочному проктору. Но тогда я не знала про мушор; мне была известна только общедоступная информация об «Оке». Громкие дела, такие как разоблачение министра рыбоохраны, бравшего взятки, или эта полная неразбериха насчет незаконных махинаций в федеральном департаменте юстиции. Более мелкие дела, такие как заставить дорожно-транспортные службы засыпать огромную рытвину на Гамбо-стрит или тихо, но настойчиво предложить такому-то учителю младших классов научиться, в конце концов, любить детишек.

Ну и конечно, у «Неусыпного ока» был свой хлеб насущный: проверка предлагаемых правительством законопроектов. По правде говоря, я невнимательно слушала критические замечания прокторов в эфире — любые рассуждения о политике или экономике представлялись мне крайне замысловатыми — но и пятнадцатилетнему подростку было ясно, что они занимались важными делами. «Вот те, кому навредит этот закон. А вот эти, которых он обогатит. Вот сопряженный с ним риск. Вот что изменится после его вступления в силу». Снова, и снова, и снова «Неусыпное око» поднимало те вопросы, о которых ни один политик, общественное новостное агентство или инициативная группа даже не упомянули бы.

— И что же тут особенного? — спросите вы. — Наблюдательные группы — это мечта многих.

В точку. Но у «Ока» был поразительно длинный список достижений — превращение неверного в правильное. Их предвидение. Знание обстоятельств. Истинные убежденность и мотивация. В отличие от всех остальных наблюдательных групп они не звонили попусту во все колокола просто для привлечения внимания. Никому не под силу было сосчитать, сколько законотворческих провалов предотвратило «Неусыпное око». Потому что на Дэмоте фиаско в законотворчестве почти не случались. Законодатели проявляли осторожность, ведь через их плечо в бумаги заглядывала первоклассно вышколенная команда прокторов. И если статьи бюджета не вполне имели смысл, чиновники быстро соглашались их перечитать и привести к соответствию, если им на это указывало «Око». Если мягко высказанные предложения не срабатывали, прокторам было позволено широко публиковать добытые сведения в любой выбранный ими момент — доверие к этим отчетам было безграничным, ни один журналист или группа лоббистов не вызывали такового с начала мира.

Если же дела шли хуже некуда, у «Ока» было еще одно смертельное для лизоблюдов всех мастей полномочие, гарантированное древней конституцией Дэмота: аттестационное испытание голосующих. До того как законодатели проголосуют за законопроект, прокторы выбирали тех, кто должен был выдержать своеобразный экзамен, призванный определить, действительно ли политики понимают значение будущего закона. Не сдавшие его могли, скрежеща зубами, испить чашу унижения, в то время как прошедшие испытание принимали обоснованные решения. Это не полностью устраняло вероятность неразумных решений — да и что могло бы? — но хотя бы означало, что люди знают, за что собираются голосовать.

— Всегда, всегда, всегда, — говорила мне Зиллиф, — внимание проктора сосредоточено на рассматриваемом законе. Намерение нас не интересует, только факт. Политическая стезя вымощена благими намерениями, и идут по ней благожелательные люди, стремящиеся поступать правильно. Но «Неусыпное око» спрашивает: принесет ли законопроект ту пользу, которую обещают его инициаторы? Будет ли он работоспособен? Что еще из него последует, какие побочные явления, какие ловушки? Кому на самом деле достанутся льготы, привилегии, деньги? «Око» анализирует последствия того, что на самом деле представлено к рассмотрению, и рассказывает обо всем миру. Тогда уже людям решать, то ли это, что им нужно.

Я впитывала объяснения Зиллиф о том, как прокторы приучались контролировать свою собственную необъективность в политике — не устранять ее (что невозможно), но выволакивать ее на поверхность, тащить за уши, а далее выступать «адвокатом дьявола» сначала одного убеждения, потом другого, затем третьего — так восхищенный ценитель обходит скульптуру, пытаясь увидеть ее со всех сторон. Прокторы также получали широкое научное образование: чтобы не погрязнуть в самонадеянном невежестве, они обучались истории, социологии, психологии, ксенологии,[5] бухучету, динамике денежных средств и, конечно, точным наукам.

В эти дисциплины было тесно вплетено физическое совершенствование — организм, живущий одним только мозгом, обречен на инертную глупость в своей же области, усложняя простейшее в попытках поразить самого себя умственной мощью. Здоровые, ясно и трезво мыслящие люди знают, как выбраться из плена мозга и снова вселиться в свое тело. Поэтому члены «Неусыпного ока» обучались таким дисциплинам улумов, которые мы, люди, назвали бы йогой, цигун, медитацией, боевыми искусствами: гибкость тела сделает гибкой душу.

Боже, боже мой… слушая Зиллиф, я хотела гибкую душу. Я просто хотела душу, и точка. И во имя всех святых и Владычицы нашей Богоматери я хотела сделаться лучезарной. Яркой, словно священный огонь. Драгоценной. Значительной для значительных событий. Поразительной — до обморока и до дрожи, — полной смысла. Я хотела стать первооткрывателем панацеи от чумы; найти в развалинах иноземных дворцов сокровища, от которых напрочь захватывает дух; ослепить вселенную своей красотой, умом, талантами и мудростью; быть незабываемой, шикарной, умелой, сексапильной, счастливой и живой...

Ближе к вечеру пятого дня Зиллиф больше не смогла говорить — язык, губы и челюсть обмякли в одно мгновение. На полуслове.

— Фэй Смоллвуд, почему ты всегда такая…

А потом жуткий булькающий звук, потому что горло все еще выталкивает голос, который нечем оформить в слова. Моя подруга Линн называла этот звук «нагрузка на пассивную увулу»… хотя увулы — маленькие язычки — отсутствовали в гортани улумов:

— А-а-а-а-а-а-а га-а-а га-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а ха-ах ка-а-а-а-а-а-а-а-а…

«Фэй Смоллвуд, почему ты всегда такая а-а-а-а-а-а-а га-а-а га-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а ха-ах ка-а-а-а-а-а-а-а-а…»

Я нежно приложила пальцы к губам Зиллиф, останавливая ее. Каким неистово-жгуче-горестно-личным было это прикосновение. И до и после этого дня я прикасалась к Зиллиф повсюду, сверху и снизу, обмывая и протирая все уголки и складочки… но это все были только игры в сестру милосердия, просто механическая работа. Со мной навеки останется лишь это прикосновение — кончики моих пальцев на ее ослабевших безвольных губах — тс-с-с, все кончено.

Она больше не пыталась заговорить, больше не издавала хырчащих и фырчащих звуков. Я бы поцеловала ее, если бы у меня была хоть одна возможность получить ее разрешение. Но все пути были перекрыты: глаза, лицо, руки, голос — все онемело как под коркой льда, кроме сердца и легких.

В последующие дни я по-прежнему сидела с ней, когда мне выдавалась возможность… держала ее руку до тех пор, пока ее хрупкие пальцы не меняли цвет с белого цвета больничной постели на мой собственный легкий оттенок загара; но у меня язык не поворачивался много говорить самой. О чем я могла рассказать такой женщине? О погоде? О последних статистических данных, касавшихся умерших? Какие пустые бессмысленные мечты могли проноситься в голове девчонки из захолустья?

Странная, однако, штука: однажды ты чувствуешь, что блистаешь уже почти лучезарно, и тут же ясно понимаешь, что банален, как собачье дерьмо.

Когда я рассказала папе, что Зиллиф больше не может говорить, он повысил ее дозировку корицы. Я оплакивала тщетность усилий.

Зиллиф умерла ясным осенним утром, когда солнце величественно сияло в вышине, проникая сквозь испорченную влагой желтую ткань. Вам может показаться, что невелика разница между окоченевшим парализованным телом и трупом, но разница есть. Мгновение назад было утвердительное «да» жизни… а немного спустя это лишь груда бессмысленного мяса. Что-то ушло, что-то ушло, что-то ушло.

Три часа спустя мы нашли лекарство от болезни.

Оливковое масло. Настолько нелепо, что хотелось кричать. Позже я наревелась вдоволь… вдали, в истощенной выстуженной тундре, где мягкие природные ложа, устланные мшистым ковром, впивали в себя любой звук. Хладнокровная, спокойная, сильнее всех во вселенной Фэй Смоллвуд плакала навзрыд, уткнувшись в ладони, утирая нос рукавом, проливая слезы о том, что мир был жестче, чем она сама. Оливковое масло. Надоевшая, омерзительная на вкус липкая гадость. Пакость, которой в Саллисвит-Ривере ни одна семья не испортила бы свою еду.

Одна из моих школьных подруг первой заметила результат — Шарр Кросби, дочь двух горняков. Милая девочка, вполне безвредная, хоть я после случившегося так и не нашла в себе сил даже быть с ней в одной комнате. К своему стыду, я унаследовала талант своего отца к приступам мрачности. Но ее глупый рассказ истерзал мне сердце, то, как она пересказывала его снова и снова — мне, нашим родителям, всем новостным агентствам.

— Я смотрела за этим несчастным старичком, ему было очень худо…

(Врешь, Шарр, детка, врешь; он только что поступил в госпиталь и мог слегка двигать пальцами ног, и его внутренние органы пока служили ему, так что он был в лучшей форме, чем многие наши пациенты.)

— … и я обмывала его тело, ну, вы знаете, губкой, как ему нравилось…

(Все улумы ненавидели обтирания губкой, они ворчали и ежились от щекотки.)

— … и вот я как раз обтирала его лицо, когда мыло попало ему в глаз, всего капелька…

(Корова неуклюжая.)

— … а он закрыл глаза. Он закрыл глаза!

Шарр завизжала. Прибежали люди, и тут все словно взбесились. Пуук чуть не разбил карточку пациента — так он лупил по кнопкам, ища ответ на вопрос, чем же лечили больного.

Оливковое масло. Оливковое масло.

Из офиса прибежал отец.

— Кому плохо, что стряслось?

Потом он приказал всем разойтись, очистить помещение и не мешать ему брать анализы. Пробирки крови. Пробы тканей. Биопсия крошечной частицы огромной плечевой мышцы старика.

К тому времени вокруг толпился уже весь город, все смотрели, пожимали друг другу руки, зажимали кулаки на удачу или напоказ молились — все, кроме меня. Я сидела на пустой койке Зиллиф, говоря себе, что ни за какие коврижки я не пойду к толпе идиотов, сохранивших веру в то, будто что-либо существенное еще может произойти в Саллисвит-Ривере, теперь или когда-либо…

Громкие победные вопли. Бедлам. Такая истерия, что убиться можно. Когда народ табунами потянулся по домам, зацеловывая и душа в объятиях всех встречных и поперечных, я бросилась в угрюмое святилище собственной комнаты.

С тех пор никто не умирал под Большим шатром. Тэр Зиллиф, моя леди Зиллиф была последней.

Потом, бессонными полными слез ночами, я говорила себе, что она могла быть последней жертвой эпидемии на всем Дэмоте. Ерундовая была мысль, лишний повод себя пожалеть: еще несколько сотен, должно быть, умерли за то время, пока новость транслировали по планете… за то время, что ушло на программирование синтезаторов пищи на синтез оливкового масла… за то время, пока оливковое масло начало действовать и оказывать лечебный эффект…

Но наше оливковое масло действовало. В нем содержался фермент, в протоплазменные клочья разносивший птеромический микроб. В отсутствие микроба мышцы улумов начинали самовосстанавливаться. Мой отец стал героем.

Я была ослеплена гневом и яростью.

Еще одно воспоминание того дня, когда умерла Зиллиф: как я пыталась заблудиться ночью в лесу. В поисках самой мрачной тени. Прижимаясь зареванным лицом к упругому прохладному стволу синествола. Мокрыми губами, целуя его гладкую, как огурец, кору — как бы возмещая себе все поцелуи, мечты, жизни, искупления, ныне умершие для меня вместе с Зиллиф.

Пока за мной не хрустнула ветка, и я не развернулась.

За мной стоял молодой человек в форме курсанта Академии разведчиков. Было темно, и я едва различала его силуэт… но я разглядела показанное мне курсантом удостоверение-допуск к разведработам. Его левая рука была едва ли не наполовину короче правой, а кисть на ней была по-детски пухленькой, однако пальцев на кисти был явный недочет.

— Что случилось? — спросил он.

С трудом проглотив слезы, я рыкнула в ответ:

— Я в вас не нуждаюсь!

— И не только вы, — сухо сказал мужчина. — Но мне нужно, чтобы вы сейчас вернулись домой. Мы прочесываем лес в поисках выживших улумов, а вас наши сканеры показывают горячим, как костер, пятном. Ну, по крайней мере, в сравнении с улумами. Вы сбиваете нам показания приборов.

Он развернулся и скользнул назад в темноту. Я ощетинилась от нежелания подчиниться и упрямо осталась на месте, бормоча себе под нос:

— Кем он себя возомнил? — и время от времени в бешенстве пиная молоденькие деревца.

Потом пролетел гидроплан Адмиралтейства под трубный рев своих динамиков.

— Приветствуем всех улумов. Мы нашли лекарство. Пожалуйста, немедленно следуйте в ближайшее поселение людей…

Я побрела назад и приказала дому сделать купол черным.

Снаружи и внутри.

2 ПОСЛЕ «ЦИРКА»

Я прочитала все, только что написанное мною о чуме — слишком мягко, слишком мило будто, уси-пуси, нам чуток и приходилось нелегко, но мы справлялись.

Мы не справлялись, ничего подобного. Вы понимаете, что творит такая смерть?

Моя мать впадала в раж, раздавая оплеухи и выплевывая обвинения, будто я засветилась с каждым мальчиком мужчиной фонарным столбом в городе (и с половиной девочек женщин чаш для пунша). Воображение подбрасывало ей самые живописные детали моих предполагаемых деяний с настолько сексуально извращенными подробностями, что я не могла их понять даже после ее пояснительных воплей.

Это называется справляться?

Еще одно развлечение времен эпидемии: мой отец ударил меня. А я дала ему сдачи. Это была не драка, а ритуал… один его удар, один мой.

Отчаяние. Способ задеть друг друга за живое, когда объятия казались слишком ничтожными.

Папа всегда бил меня по руке. Даже сегодня, закрыв глаза, я могу вспомнить острую боль, жгучее красное пятно на моей удивленной коже.

Я била папу по лицу. Мою руку колола его борода, я била достаточно сильно, чтобы руку обожгло жестким прикосновением усов. В общем, было чувствительно.

Когда он нашел лекарство, я перестала его бить. Я совсем перестала к нему прикасаться. Характер. Упрямство. Чем более одиноко мне без него становилось, тем больше я упиралась. Но иногда я молилась, чтобы мы снова смогли друг друга колошматить.

Это называется справляться?

Несколько раз нам, работающим в «цирке», едва удавалось вовремя вмешаться при попытке задушить больного кем-нибудь из добровольцев. Мы били несостоявшегося убийцу, а улумы замирали, обезумев от ужаса, некоторые даже умудрялись кричать: «Остановитесь!», пока остальные, их было большинство, лишь глазели и булькали: «А-а-а-а-а-а-а га-а-а ха-ах ка-а-а-а-а-а» — жуткое гортанное стенание, которое одно и сдерживало нас от расправы над тем, кто попал нам в руки. Но все равно до крови избитый человек портил чудную картину — белые пациенты на белых простынях.

Это называется справляться?

Мы шутили об умерших и умирающих — плоско, глупо, но наш смех трудно было остановить. Когда улумы спали, мы клали им на грудь лоскуты алой ткани, просто чтобы посмотреть, как их чешуйки меняют цвет. (Алый был нашим любимым цветом, потому что напоминал пятно крови.) Представляете, однажды мой друг Питер исхитрился написать свое имя на спине улума…

А какие омерзительные карикатуры и граффити были нарисованы на стенах нашего сортира! Как только эпидемия окончилась, кто-то сжег будки туалетов, и каждый житель Саллисвит-Ривера чувствовал стыд неловкость благодарность к вандалу.

Еще примеры, как мы справлялись? Два или три раза в день не занятые на шахте горянки уносили очередное мертвое тело к братской могиле за городом. Мы использовали под место захоронения заброшенную шахту, выкопанную тремя тысячами лет ранее какой-то неизвестной расой. Колония жила здесь явно недолго, но разрабатывала те же рудные жилы, что и наша «Рустико-Никель»… и, насколько мы могли судить, место по своей важности представляло несомненный интерес для археологов. Но мы заполнили его раздутыми трупами.

Однажды ночью в стельку пьяный рудокоп выстрелил сигнальной ракетой в эту шахту (рано или поздно такое должно было случиться) и погиб в столбе пылающего метана. Собрав раскиданные останки, мы сбросили их в ту же шахту вместе с хрусткими обгорелыми скелетами улумов, которые вынесло взрывной волной. После чего продолжали хоронить тела в том же месте. Это стало ритуалом субботнего вечера — запустить сигнальную ракету в шахту и полюбоваться результатом, но взрывы были менее впечатляющими.

Жаль. Если б нас задело громовой вспышкой, может, хоть это помогло бы нам «справиться».

Я понятно объясняю? Мне не кажется, что я жалею себя. Я просто хочу рассказать вам правду.

На всем протяжении чумы наш мозг разлагался. Наши соседи улумы — мертвы. Пациенты, за которыми мы ухаживали, — мертвы. Десятки городов улумов — пусты. Как-то вечером компания таких же, как я, детишек сидела в моей полусфере, передавая по кругу бутылку сово-ухалки, которую пили, чтоб был повод вести себя как пьяные… в ту ночь, около полуночи, моя поэтичная подруга Дарлин прошептала, что ей вдруг представились Глубинные районы, заполненные горами трупов до небес. Люди, живущие на побережьях, скоро увидят, как воды рек станут коричнево-зловонными.

Мы дружно закивали. Нас терзали те же кошмары. Вот в чем дело: мы никак не могли отбросить мысль о своей вине. Улумы умирали, а мы нет. Миллионы их безмятежно жили девятьсот лет и не заболевали. Через двадцать пять лет после прибытия хомо сапов вялая смерть начала источать свой яд.

Наверное, это мы занесли что-то. Или пробудили что-то. Или создали что-то. Ученые клялись, что птеромический микроб ничуть не напоминает организм из человеческого космоса, но мы отказывались им верить.

Вы это понимаете? Не головой, а сердцем. Вы это уловили? Вы чувствуете ледяное дыхание вины, хватающей вас за руки, подавляющей вас своим бременем?

Нет. Потому что вас там не было. Там были мы.

Мы были во всем виноваты. На нас была кровь каждой изумительной пожилой женщины, которую нам не удалось спасти. И когда мы, наконец, наткнулись на лекарство». Господи, улумы на отца смотрели как на гения, а людям его имя становилось поперек горла. Оливковое масло? Всего лишь оливковое масло? Не результат сложных исследований, а нечто, что было у нас с самого начала, нечто, что мы могли синтезировать в любых количествах в любое время, а мы сидели, ничего не делая, наблюдая, как умирают тысячи.

Когда мы, наконец, подсчитали точное число умерших, стало ясно, что люди Дэмота позволили умереть более чем шестидесяти миллионам улумов, порученных нашим заботам.

Шестьдесят миллионов. 60 000 000. Или, подходя к подсчету иначе, 93 процента всех улумов во вселенной. Весь биологический вид чувствующих существ практически уничтожен из-за того, что мы не поделились с ними капелькой салатной заправки.

Понадобился еще год (на Дэмоте он равен 478 дням, по 26,1 часа в каждом), чтобы скошенные вялой смертью улумы снова полностью обрели способность двигаться… или такую долю этой способности, которую им вообще удалось себе вернуть. Те мускулы, что были парализованы слишком долго, в основном оставались атрофированными, и тысячи выживших говорили только дрожащим голосом и не могли толком удержать в пальцах мелкие предметы.

Улумы продолжали убеждать нас, что рады и счастливы. Еще немного, и мы не могли переносить даже их вида. Они нам слишком о многом напоминали. Это было тягостное бремя.

Добровольцы перестали приходить в Большой шатер задолго до того, как наши улумы сами смогли о себе заботиться. И папе пришлось платить людям за работу, которую они прежде так охотно выполняли, — до такой степени найденное лекарство заставило каждого ненавидеть себя. К тому времени, однако, мы осознали, что улумам расходы были по карману — они же теперь богачи! Вымерло 93 процента расы — соответственно, благосостояние каждого оставшегося в живых приумножилось в 14, 29 раза.

Простые математические действия… даже учитывая экономическую неразбериху, последовавшую за чумой. И хомо сапы, и улумы ударились в сумасшедшие траты, перемежающиеся депрессиями с оттенком агорафобии плюс всеми остальными мелкими приступами слабоумия. Но, несмотря на это, большинство улумов вышли из этого безумия.

Люди других миров называли это проблеском надежды. Однако мы на Дэмоте никак не могли разглядеть во всем этом никаких проблесков.

Через семь месяцев после открытия спасительного лекарства на «Рустико-Никеле» в шахте № 12 произошло обрушение второй категории сложности: первое такое обрушение за двадцатичетырехлетнюю историю компании. Не помог десяток систем безопасности, и авария все равно окончилась одним смертельным случаем — это был доктор Генри Смоллвуд, оказавшийся на месте происшествия, чтобы вправить рабочей вывихнутую лодыжку.

Мать Шарр Кросби. Запнулась на ровном месте.

Корова неуклюжая.

3 ИНФОРМАЦИОННАЯ ОПУХОЛЬ

Мои шестнадцать, семнадцать, восемнадцать лет — ярость, ярость, ярость. Вина выжившего и посттравматический стресс.

Я ненавидела отца за то, что он умер, была полна решимости наказать мать, потому что она ничего не могла поправить. Я погребла себя в неглубокой могиле пустой траты времени: когда тебе не нравится то, что ты делаешь, ты знаешь, что тебе это не нравится, но ты все равно продолжаешь это делать. Играть в кретинские игры в мире виртуальной реальности; безразлично заниматься сексом с любым, кто достаточно пьян, чтобы польститься на тебя; воевать не на жизнь, а на смерть с матерью, с друзьями, с собой…

Однажды мне пришло в голову, что мне ненавистна одна конкретная веснушка у меня на руке. Поэтому я взяла старый отцовский скальпель и вырезала ее. С первой веснушкой было покончено, но тут же в глаза бросилась вторая… поэтому ее я тоже вырезала.

Все вышло из-под контроля… В приличном обществе я до сих пор ношу платья с длинными рукавами.

Но нет смысла задерживаться на том, как идиотски и безбашенно я едва не настругала себя ломтями, не померла от передоза или не потеряла всех зубов в драках в провонявших спермой подсобках. Можно назвать мой тогдашний стиль жизни одной постоянной попыткой самоубийства, но ведь она не удалась, не так ли?

Ничего не доказано.

Проблема не решена.

Фэй Смоллвуд, некогда считавшая, что она слишком сильна, чтобы мир сломил ее. Лощеная девушка, вдруг возненавидевшая лоск.

Я пережила эти годы в основном из-за самого Саллисвит-Ривера — грубого горняцкого городишки, — да, но не настолько сочащегося гноем сосредоточенной жестокости, как любой из городов. У нас случались шумные ссоры, но не войны банд, были и пьяницы, но не хладнокровные убийцы.

И у меня имелись заступники: мелкие правонарушители и бунтовщики, такие же, как я, дети, видевшие слишком много трупов. Моя собственная хулиганская тусовка — нас было восемь, твердо убежденных, что переизбыток смерти опровергает что-то во вселенной, и единственный достойный ответ — недоверие ко всему цивилизованному миру.

Мы были паршивцами-идеалистами. В девятнадцать лет мы все переженились.

Немного из истории: люди на Дэмоте изначально были родом с Заходи-Кто-Хошь — планеты, заселенной в двадцать втором веке небольшой религиозной сектой, именуемой ковенант[6] Мэримарш. Первые последователи Мэримарша верили в особенный вид группового брака — в формирование своего собственного клана, коммуны, кибуца,[7] «пожизненной команды»…

Семья. В девятнадцать, когда между мной и матерью был только лед, моя душа жаждала какой-нибудь привязанности.

Браки в стиле Мэримарш вышли из моды лет двести назад, изжили себя, соприкоснувшись с более традиционными отношениями, принятыми в обществах господствующих миров Технократии. Правда, групповые все еще были законными и на Дэмоте, и на нашей бывшей домашней планете Заходи-Кто-Хошь. Так почему бы ватаге из восьмерых детишек из Саллисвит-Ривера не связать себя такими узами? Этакая милая старомодная идея — соседские мальчики и девочки сочетались браком.

Зачинщицами, как всегда, стали я и Линн. Она уже давно была пламенно и преданно в меня влюблена — единственный признак умопомешательства, потому что в остальном она умела трезво и здраво мыслить. Боже, если бы хоть на день я могла стать такой же безмятежной, как Линн! Я во всем ей завидовала… кроме ее ненормальной привязанности к такой психованной девице, как я. Конечно, она тоже мне завидовала:

— За то, что ты позволяешь себе быть безумной… и за эти великолепные плечи амазонки, в которые я прямо-таки жажду впиться зубами. Р-р-р!

Я составила список требований к той семье, о которой мечтала, а Линн осуществила мои грезы. Наша обычная организация труда:

— Линн, я хочу это.

— Ну, тогда, моя дорогая девочка, ты это получишь.

Мои остальные супруги:

Энджи Тобин, потому что она была великолепно красивой, аж слюнки текли, и обладала врожденной сексуальностью. Такие всегда превесело и без тени стеснительности хихикали в постели. С такой приманкой на крючке женитьбы, как Энджи, мы могли поймать любого мужика в городе. И половину женщин.

Барретт Арсенолт, потому что он был таким же великолепно прекрасным, как Энджи, и диким, как чертополох. Никогда не отказывался от риска, плевать насколько сумасшедшего… и когда нечего было делать субботним вечером, он всегда мог придумать что-нибудь, чтобы выходные запомнились надолго.

Питер Калуит, потому что он был забавным. Клянусь Богом и всеми святыми, он был забавный. Гадкий, но не по-змеиному. Он также играл на клавишных и писал песенки, от которых все хохотали до колик. Я также спокойно относилась к тому, что член у него был как у жеребца.

Уинстон Муни, потому что он знал, как чего добиваться. Знал, как побольше отжать. Не один раз, когда я попадала в неприятности с законом или оказывалась в дурной компании, Уинстон с трудом, но вытаскивал меня на свободу. Он тоже был безумно и свирепо влюблен в меня, так что не пригласить его в толпу было бы оскорбительно, как пощечина.

Дарлин Кару, потому что она была стеснительна и одинока. Не плаксива или жалостна, но печальна. Худая, чуть ли не прозрачная, фарфорово-красивая, но ее никто никогда не звал на свидания, а она никогда не помыслила бы о том, чтобы пригласить кого-то самой; которая писала, стихи и с сияющими Глазами слушала, как я пересказываю свои последние похождения. Я решила, что Дарлин могла бы стать моим личным проектом — я хотела вписать ее в одну обойму с Барреттом, Питером и остальными, дать ей кой-каких новых впечатлений для стихов.

И наконец, Эгертон Кросби (брат Шарр), потому что у него был хороший характер и сложение грузовика. Без него силачом в нашей семье была бы я... а я уж точно не хотела таскать тяжести всю оставшуюся жизнь.

Вот они, мои мужья и жены. Обманом, соблазном, поддразниванием завлеченные в старый добрый союз Мэримарш.

Наши отношения шокировали тех людей, кого мы и намеревались шокировать, — например, мою мать. Она не была даже потомком последователей ковенанта (папа познакомился с ней в медицинском институте на Новой Земле), так что наши отношения она восприняла как чистой воды извращение. Давние последователи Мэримарша относились терпимее, хотя считали все это дурновкусием: использовать приемлемое, если не почтенное религиозное установление, только чтобы побесить наших стариков. Все правильно, что говорить…

И все же у нас оставался этакий ореол законности: народ будет тихо стонать: «Никто так больше не делает», но не посмеет вас остановить. В глубине души у них угнездится чувство вины за то, что они отступились от древних обычаев. Что они упокоили свои задницы в мягких креслах и удобно устроились.

Поэтому мы ввосьмером поженились. Организовали наш собственный семейный квартал — восемь малых куполов, окруживших один побольше. Поначалу, конечно, был секс, секс, секс — чего еще ожидать от девятнадцатилетних? Других мыслей о сути брака у нас не было. Все семеро супругов побывали в моей постели — по отдельности, по трое, по четыре или помногу…

Фэй, плохая девчонка! Мюзиклы в постели устраивались не по здравым причинам вроде любви или животной похоти, но в основном только для пущей безнравственности. Чтобы отомстить, матери за все, что она когда-то измышляла обо мне. Шокировать остальное общество. Опошлить себя.

Но свобода и вседозволенность приелись через несколько месяцев. Эгертон и Дарлин все чаще удалялись вдвоем почти каждую ночь. Потом Энджи и Барретт. Остальные четверо из нас оставались несвязанными и непостоянными, иногда объявляясь в комнатах, друг у друга, когда хотели утешения, но чем дольше мы жили вместе, тем чаще спали в одиночестве.

Когда Линн забеременела, на отцовство претендовали Питер и Уинстон. Не отвоевывали его друг у друга, но оба были не прочь, даже рады стать папами. Что в итоге объединило Линн, Дитера и Уинстона. И даже если, проходя мимо, Линн и впивалась в меня порой яростным поцелуем, они впоследствии стали безмерно счастливыми родителями Мэттью и Евы. Естественно, дальше Питер отечески заботился об одном из близнецов, а Уинстон о другом… и никто не знал, кто кого породил на свет, а они, безусловно, отказывались от генетической проверки, чтобы не узнать правды. Это разрушило бы единство.

Так что Дарлин Эгертон, Энджи Барретт, Линн Питер Уинстон — все они определились. Я была счастлива за них, ей-богу! И не так уж жестоко я была отторгнута. Временами кто-то из них мог объявиться в моем куполе ближе к ночи и сказать:

— Фэй, ты показалась мне такой одинокой сегодня за ужином…

Иногда мы разговаривали, и после разговоров я отправляла их назад. Иногда они согревали своим телом мою постель всю ночь. Мои мужья, мои жены, мои любовники, мои друзья, мои товарищи по команде, мои страховочные тросы к внешнему миру.

Можно научиться жить как угодно, если убедить себя, что большего ты не достоин.

Между тем все эти годы на Дэмоте все бодро и весело менялось и перетасовывалось. Прежнего населения осталось чуть, так что больших потребностей в добыче руды уже не было. Вокруг Саллисвит-Ривера закрылись все шахты, кроме одной, но нужда не стучалась в двери — умерло столько улумов, что работу можно было найти по всему Великому Святому Каспию. Правительство тратило огромные средства на обучение новым специальностям; все мои супруги получили хорошее образование, а потом и хорошую работу.

Какое-то время казалось, что Дэмоту понадобится свежая волна эмиграции, чтобы колесики продолжали вертеться. К тому же на всей планете осталось шесть миллионов обитателей — прямо скажем, пустовато, даже для негусто населенных миров и колоний. Но люди и улумы, пережившие чуму, не хотели вторжения пришлых чужаков, тех, кто посочувствует вымиранию нации, но не будет знать. Так что мы как следует, засучили рукава и сами свели концы с концами.

Наша дружная семья со временем перебралась из Саллисвит-Ривера в убогий дальний район города Бонавентура, тоже на острове Великого Святого Каспия, но на океанском побережье. Больше мха, меньше голых обледенелых скал. По стандартам господствующей Технократии городишко был захолустной дырой, всего-то 50 000 жителей. Но народу на Дэмоте за время чумы сильно убыло, так что Бонавентура оказался двенадцатым по величине мегаполисом на планете. Основной транспортный узел и порт: супертанкеры разгружали здесь органическое сырье, собранное на мелководьях моря Пок, отведенных под посев водорослей. От Бонавентуры также шла ветка к Северной Орбитальной… по ней обычно развозили добытые в недрах посреди острова металлы, но еще по ней путешествовали командированные и отдыхающие, желающие поскорее добраться в любую точку Дэмота.

Одно из главных достоинств Бонавентуры — из него можно было быстро уехать.

Бонавентура — конечно, название, данное людьми по желанию улумов. Их все еще было больше, чем людей, — примерно в пять раз, — и сообщества разместились в деревьях-гигантах старейших лесов и джунглей. Ничто не могло поколебать их страсть к лесной чаще, поэтому они наняли нас, людей, управлять их, улумов, собственностью — заводами и фирмами, пока они прохлаждались в изысканной праздности, паря под пологом чащи.

Вот так в течение двадцати лет после чумы Дэмот утрясал своих обитателей: улумы обживали свои шикарные обособленные деревни, а хомо сапы — острова и прибрежные земли, где воздух более всего подходил для человеческих легких.

И в течение двадцати лет после чумы я тоже себя утрясала… пока наконец-то, в тридцать пять лет, не вошла в бонавентурский офис «Неусыпного ока» и не спросила, как я могу стать одной из них.

Я и раньше работала. Малоинтеллектуальный «труд» — присмотреть за нанотехнологичными мониторами или направить цилиндры протоньютов в дома, чьи пищевые синтезаторы не были подключены к снабжающей магистрали. Были и занятия «только для Фэй», я демонстрировала свои женские прелести в качестве стриптизерши или нагишом позировала местным художникам. С наибольшей готовностью я оголялась для улумов. Мужчины-улумы считали женщин-хомо сапов вопиюще, всепоглощающе сексуальными из-за того, что мы были большими. Я имею в виду тело — им было совершенно наплевать на грудь или промежность, но у них прямо глаза вылезали из орбит при виде простора человеческой спины. Их собственные женщины-улумы были настолько тоньше… «Ты такая широкая!» — в восторге шептали мне поклонники.

Девка могла быть только такой — объемисто-возбуждающей.

Проститутки рассказывали мне, что часто клиенты обмеряли их плечи и записывали результат, чтобы потом похваляться приятелям. Учитывая мое весьма плотное сложение, я могла бы стать излюбленным аттракционом городских трущоб… но так низко я все же не пала. Я могла раздеваться за деньги — считать себя куском мяса ведь не было преступлением? — но продавать себя было бы предательством по отношению к моим супругам.

Они были моей семьей. Я могла унижать себя, но не их.

Это означало, что, пока шли годы, а Дарлин, Энджи и Линн обзаводились потомством, я больше и больше времени проводила дома, помогая им с детьми, а, не изображая Мисс Большую грудь в стрип-барах города. Дети звали меня «мама Фэй»… от этого не так замирало сердце, как от старого доброго слова «мама». Я боялась иметь детей: страшно, что это меня изменит, страшно, что не изменит ничего.

Даже то, что я была только «мама Фэй», изменило меня со временем. Вы знаете, как это происходит: весь день кормления купания подгузников слишком тебя утомил, и ты вряд ли воодушевишься при мысли о дефиле с голым задом на всю ночь и приседаниях нагишом со штангой на плечах. Ты говоришь: «Пойду унижаться завтра»… и завтра, и завтра, и завтра, так медленно и верно ползет время, пока однажды ты не проснешься и не почувствуешь немедленного отвращения к себе. Может быть, твоя душа не такая уж безнадежно изгаженная помойка.

И тут же, пока не прошел приступ отваги, спроси себя, чего бы ты хотела добиться от своего смертного существования.

Жить в реальном мире. Обличать ложь. Ва супех и раби ганош. Высокий порыв, которому даже в мыслях ты не давала воли двадцать лет… но если задать себе нужный вопрос, то это первым придет в голову.

«Неусыпное око» сразу приняло мое заявление. Они всех принимали сразу. Если ты был не из тех, кто станет хорошим проктором, то у них было в запасе семь лет жестоких тренировок и обучения, чтобы таких отсеять.

Ученица школы «Неусыпного ока». И только-то. Моя семья отнеслась к этому как к забаве. — Обожаю, когда ты заражаешься энтузиазмом, — сказала мне Линн. — От тебя тогда поменьше хлопот… пока тебя кто-нибудь не достанет, и ты их всех не отшвырнешь, разом обрубив концы.

Она говорила то же самое, когда я увлеклась игрой на фортепиано или покупала все эти жуткие кресла, чтобы на них учиться перетягивать обивку. Дети помладше хихикали над тем, что мама Фэй ударилась в политику, детки постарше в лицах представляли сценки, как меня разозлил некий чиновник («Ах, вам кажется, что вы слишком умны, да?»), а все мои четверо мужей спрашивали: «Сколько это будет стоить?»

Дождешься от них, поганцев, поддержки!

Я училась. Уроки, семинары, прямая загрузка информации в мозг. Большую часть работы я выполняла во всемирной сети, но когда мне нужен был живой наставник, я обращалась к прокторам в городе, тем, кто глаз не спускал с городского совета Бонавентуры, а также щедро одаривал меня знаниями и наставлениями в течение семи лет моей учёбы. Среди них были и люди, и улумы.

Улумы относились ко мне с добротой, теплой, как солнечный луч… они излучали ее, даже усаживаясь мне на плечи, пока я отжималась. Они знали, что «Оку» нужно восстанавливать свои ряды, а это означало поощрение всякого, кто, стиснув зубы, сможет пройти обучение. Даже после двух десятилетий восстановления после эпидемии прокторов едва хватало.

Я стала более сильной и дисциплинированной. Это было легкой частью учебы. Тяжелее, оказалось, вытащить себя из пучины цинизма глубиной в двадцать лет. Беседуя с моими соучениками, я поняла, что многие из них чувствовали то же самое. Они злорадствовали, вербуясь в ряды «Ока», одержимые жаждой получить шанс наброситься на политиков, выставить важных персон дураками и сказать миру: «Вот вам, слепые придурки, избранное вами безмозглое, продажное правительство».

Однако.

«Неусыпное око» не занималось унижением паршивцев. Оно не занималось наказанием чиновников, которые проигнорировали негативные последствия какого-либо предложенного законопроекта. Не было никакой табели о рангах, лозунгов, полуночных гулянок, где старший проктор с бокалом шампанского в руке произносил в твою честь тост, потому что ты заставил головы слететь с плеч.

Когда вы добивались успеха, правительство работало лучше. Принимало хорошие законы. Удовлетворяло потребности общества. Это была ваша единственная награда — жизнь простых людей становилась лучше. Они преуспевали, или жили более безопасно, или на их долю выпадало больше личной собственности. (Искусство. Свобода. Чистый воздух.)

Вам необходимо время, чтобы изменить свои взгляды: сначала вы считаете, что вся политика — дерьмо, что все политиканы — лицемеры, и — ах, какое наслаждение заловить мерзавцев; а в конце вы просто смотрите на законы, а не на законодателей и верите в то, что существует такая вещь, как достижимое благо.

Идеализм. Я, Фэй Смоллвуд, оказалась способной на идеализм.

Опупеть можно.

Я оказалась в числе выпускников школы «Неусыпного ока» в двадцать седьмой год после эпидемии. Если считать стандартными годами земной Технократии, а не местными годами, то был 2454 год нашей эры. Мне только что исполнилось сорок два.

Моя семья закатила для меня вечеринку-сюрприз в ночь перед мушор — обрядом перехода в «Неусыпное око». Я догадывалась о грядущем событии: весь наш благословенный дом хихикал и перешептывался, причем они смолкали и замирали при моем появлении — так что я сварливо напоминала себе, что обязана удивиться, когда настанет момент сюрприза. Будто у меня мало дел, точнее, миллион последних тонкостей перед отбытием в Пробирующий центр.

Зачем ворчать? Моя семья осчастливила меня не веселой изобретательностью, а тем, что были рядом и всем сердцем преданы мне. Когда кончились пиво и закуски, дамы разогнали мужчин и объявили время, оставшееся до утра, «ночной вечеринкой сорокалетних фрау», а потом все вместе уложили меня в постель.

И тут мне пришлось разыграть удивление.

Двадцать четыре часа спустя я получила возможность рассмотреть собственный мозг в зеркале. Верхушка моего черепа отсутствовала. Хирурги имплантировали мне в извилины связующий кристалл.

Мушор. Мое второе рождение.

Эта операция на головном мозге была тайным поворотным пунктом — так члены «Ока» отделялись от остальных на Дэмоте. Все эти годы учебы были репетицией действительного превращения хомо сапиенса, человека разумного, в хомо вигиланса, человека неусыпного.

Превращение в новый организм. Практически в новый биологический вид.

Вступление в «Неусыпное око» полностью меняло схему вашего мозга.

Много лет назад я недоумевала, как Зиллиф удавалось подсоединиться к инфосфере, если она парализована? Как она нажимала кнопки на своем имплантате, обеспечивающем доступ? Ответ: не было никаких кнопок. Связь осуществлялась только через кристалл.

А теперь и у меня был такой!

За две недели положенного при мушор уединения кристалл пустит лженервные окончания, невидимо тонкие плети, которые пронижут мой мозжечок, как вьющийся плющ. Ползучие побеги были электротропичны, они проникали в те области моего серого вещества, где нейроны наиболее щедро излучали энергию. LGN и зрительная кора. Речевая зона Брока и Вернике. Участки, контролирующие мои сердце, легкие и пищеварительную систему. Как только эти основные корни укрепятся, связующий кристалл далее не спеша захватит остальные зоны с меньшей нагрузкой.

Мою память.

Мою мышечную координацию.

Мои мечты.

За две недели — абсолютно новая я. В ту секунду, когда хирурги закрыли мой череп, безжалостные часы снова пошли. Тик-так, тик-так, адаптируйся или умри.

Меня положили в комнате с прохладными голубыми стенами. Электронная нянька сама подсоединилась к моим запястьям и щиколоткам — случись со мной что-нибудь плохое, простые человеческие рефлексы меня не спасут, не успеют.

В трех случаях из ста электронные рефлексы тоже не успевали.

Есть одна жестокая причина, по которой люди на Дэмоте или других планетах обзаводятся прямыми связями с инфосферой. Этой технологии не одна сотня лет, она проста, недорога… но ваша дисциплина должна быть тверже гранита, а не то лобные доли вашего мозга просто взорвутся.

К примеру, каждый год несколько амбициозных высокопоставленных дельцов подкупают более чем недобросовестных хирургов, чтобы те имплантировали им связующий кристалл в мозг. Эти безмозглые придурки мечтают вырваться вперед в гонке; у них даже слюнки текут при мысли о мгновенном доступе к данным без риска быть подслушанным, когда отдаешь команды имплантату в запястье.

— А дисциплина? — говорят они. — Уж мы-то дисциплинированы. Я проложил себе путь зубами и когтями в генеральные директора «Хищников инкорпорейтед» именно благодаря дисциплине.

Они считали связующий кристалл всего лишь более быстрым, не требующим подсоединения методом прямой загрузки информации в мозг.

Два дня спустя — сама блаженная уверенность — они пытаются осуществить свою первую, не пропущенную через фильтр загрузку. Рыночную котировку какой-нибудь важной для них акции. Потом целиком финансовый сектор. Потом рынок всей планеты, и рынки других планет, и каждый корпоративный проспект эмиссии, зарегистрированный на Межпланетной Бирже, и поквартальную экономическую статистку по каждой планете Технократии, не говоря уже об основных торговых партнерах и высших дипломатических представителях Лиги…

Точно так же можно попытаться чуть-чуть отпить из пожарного рукава. Только в этом случае пожарный рукав извергает едкую, словно кислота, информацию прямо в ваши извилины.

Это состояние зовется «информационной опухолью». Подобной опасности подвергалась и я, лежа там, в комнате с прохладными голубыми стенами.

Если мне повезет, электронная нянька закроет предохранительный клапан до того, как будет слишком поздно. Заблокирует входящий лавинообразный поток информации радиопомехами — мигом изолирует меня от радиоволн инфосферы, пока хирурги не удалят достаточно отростков связующего кристалла, чтобы он прекратил работу. Если нянька опоздает на миллисекунду с определением расцвета опухоли, я буду сидеть там, в статическом шоке, в то время как волокна кристалла в моем мозгу раскалятся, как спирали в тостере, от активной загрузки ударных доз данных.

Что, по-вашему, произойдет, если сеть тончайшей проволоки раскалится в вашем мозгу до нескольких сотен градусов? Прижигание. Закипание крови.

В школе «Неусыпного ока» меня заставляли смотреть на документальные микросхемы пациентов, пораженных информационной опухолью. Не спрашивайте, что мне показалось худшим: то, что я увидела, пока объектив камеры не стал сплошным красным пятном, или звуки, что последовали за этим. Но ни увиденное, ни услышанное не были теми приятными воспоминаниями, которые стоило воскрешать, лежа в комнате с прохладными голубыми стенами.

У меня было совсем мало времени, чтобы почувствовать, насколько я продвинулась вперед, — связующий кристалл безостановочно распространял свои отростки, ежесекундно захватывая все новые группы нейронов. Шестьдесят секунд, каждую минуту мне выпадала честь услышать приглушенный звон в левом ухе, потом почувствовать спазм мышц в пояснице, затем вдруг до боли повышалась восприимчивость к цвету в моем правом глазу. (В левом глазу — голубая прохлада, в правом — электрически синяя резь.)

Лежа в пустой комнате, я была пригвождена к постели автоматической нянькой, маячившей надо мной, словно паук… меня тревожили видения, сконцентрированные в моем мозгу… граница между галлюцинациями при пробуждении и сном была стерта… во сне я видела кошмары о том, как меня насилует металлический монстр, сковавший мое тело, пронзивший мой мозг…

Я хочу рассказать вам, как это изменило меня. Я хочу. Но некоторые чувства и действия — когда занимаешься любовью или раздаешь удары в драке — невозможно описать словами. Нет способа рассказать все, все целиком и сразу. Нужно притвориться, что есть связующая линия, последовательность… когда дело в том, что все происходит одновременно, все клетки мозга выстреливают разом. Ощущения в твоем теле, в глазах, ушах, щекочущие твою кожу, дерущие тебе горло, терзающие резями желудок, сжимающие виски, пылающие огнем в груди. И все это лишь случайные физические последствия от захвата твоего мозга сетью связующего кристалла, мимолетные побочные эффекты отростков, по-змеиному вползающих в твой мозг. Есть еще моменты, когда аж дух захватывает, потому что одна из плетей кристалла проникла в центр удовольствия. Или болевой центр. Или, в результате чудовищного совпадения времени, плеть пронзала сразу оба центра.

Эмоции переполняют вас. Вас вдруг раздавливает раздирающая душу скорбь, ваше разбитое сердце рыдает в изнеможении десять горестных секунд, пока внезапно не переключается на веселье, которое приводит вас в ярость, повергает вас в депрессию, навевает уныние, которое заставляет вас чувствовать себя мудрым, как ангел, и тут же злобным, как дьявол.

Все, за что вы можете уцепиться, — это дисциплина, воспитанная «Оком»: дыши глубже, один вдох за другим, прими то, что тебя разрывает, не пытайся с этим бороться. Наблюдай за этим, не стремясь разобраться. Оставь в покое свою голову, потому что она до безобразия занята. Пусть все придет, пусть все пройдет, пусть все изменится.

Идут секунды, шестьдесят секунд в минуту. Ты тот, кто ты есть, а не тот, кем тебе нужно быть.

Нет никакого постепенного развертывания. При связующем кристалле данные поступают в мозг как целостная структура, мгновенно активирующая нейроны матрица: не одно за другим, по капельке, а миллиарды групп нейронов, получающие одновременно свою частичку единства, одну вспышку осмысления.

Все целиком и сразу.

На третий день мушора, третий день бреда, я почти потеряла самообладание. Я была истощена эмоциями, галлюцинациями, вздорными физическими ощущениями (зуд, пронзительная боль, полное онемение), хотелось крикнуть: «Хватит, оставьте меня в покое, дайте мне отдохнуть!»

И вдруг мой разум наполнился образом павлиньего хвоста. Зеленые, золотые, фиолетовые, голубые — сотни широко раскрытых «глаз» смотрели на меня со спокойствием всей вселенной. Цвета овевали, словно опахалом, каждый оттенок моего видения; я не чувствовала своего тела, никакого искусственного позыва смеяться или плакать, ничего во мне не осталось, кроме видения этого хвоста, простирающегося от самых далеких звезд до самых глубоких недр, заполняющего мои мысли, мой мир.

И его звук: шелест перьев, требующих внимания. Посмотри на меня. Посмотри на меня.

Безмятежный. Даже ласковый.

Я не знаю, как долго длился этот момент. Довольно долго. Потом павлиний хвост преломился в другие — и препаршивые — ощущения: запахи, которые свистели, яркие пинки в живот (каждый своего цвета)… но новая огневая атака была мне по силам. Я теперь выплывала на поверхность, гребла к свету; я прошла середину мушора и выходила на другой берег.

Почему именно павлиний хвост? У меня не было времени обдумывать этот вопрос — слишком много отвлекающих салютов взрывалось в моей голове. Позже, оглядываясь назад, я отмахивалась от этого видения как от случайной фантазии, неких нервных обломков, за которые мой мозг уцепился как за спасательный круг.

Как ужасающе, высокомерно, безмозгло я ошибалась.

В конце мушора мой мозг все еще оставался целостным. Он не сварился в собственном соку. Но очистился-освободился-восстановился — точно так же чувствуешь себя после тяжелейшей тренировки.

Но иначе. Перевоплощенной.

Связующие кристаллы не просто предоставляют пассивную информацию от мирового духа. Даже более чем дают вашим чувствам дружескую поддержку и ускоряют ваши рефлексы, которые становятся по-кошачьи гибкими и легкими. Это были наименьшие привилегии, побочные эффекты того, что в твоем мозгу теперь были проложены быстрые, как электроны, тропы.

Вот в чем дело: связующий кристалл уничтожает в тебе способность игнорировать.

Вот так просто. И опустошающе тоже.

Поэтому ты становишься новым человеком. Поэтому «Неусыпное око» работает, не мельчая или злоупотребляя властью.

Теперь, когда я загружаю информацию из мирового духа, она становится моей непосредственной частью. Она не отфильтрована. Я не могу избежать тех частей информации, которые идут вразрез с моим представлением о вселенной. Я не могу отбросить факты, которых предпочла бы не знать. Они все включены немедленно-прямо-интуитивно в то, чем я являюсь. Основная конфигурационная матрица.

В отличие от разрозненной информации, о которой читаешь или слышишь в разговорах, прямая загрузка через связующий кристалл не опосредована. Это сырье. Неоспоримо настоящее. Неизбежно изменчивое.

Я не могу притвориться, что новых данных не существует — они уже изменили меня. Они вылепили мои мысли, перебалансировали мои хромосомы, перечеркнув все, чем я была до этого. Я даже не могу хотеть проигнорировать такой вклад, потому что он уже внесен.

Никакой сублимации. Никаких невидящих взглядов на неприятные факты. Связующий кристалл широко открыл мне глаза, и не только глаза. Оставил меня беззащитной перед бурями под звездами.

Эта открытость пронеслась лавиной сквозь всю мою жизнь. Не только в отношении сухих загрузок из инфосферы, но и того, что и ранее было в моем мозгу. Я не могла отмахнуться от этого ради собственного самодовольного удобства. Я не могла отвернуться. Что и является самим по себе определением проктора: человек, который не отворачивается — не отвернется — не сможет отвернуться. Человек, который не способен, словно в силу иммунитета, слепо выдавать желаемое за действительное — поддаться привычке, заражающей политиков, как сифилис. Человек, который не только называет лопату лопатой, но и тот, кто видит, что чертова лопата и вправду лопата, а не прикидывает, не превратится ли она в обратный ковш (по типу экскаваторного), если применить правильные налоговые подходы.

Это не добродетель или святость: просто именно так работал мой новый мозг. Конечно, и здесь имеются границы: меня не зачаровывает каждая пылинка, проплывающая возле моего глаза, равно как я не стану глубоко обдумывать каждое слово или интонацию, доносящиеся до моего уха.

Но… я больше не игнорирую очевидное. Я умственно и физически неспособна на это. Выборочное невнимание — только для неженок.

Я трепещу в потоке данных, подставляя им свой обнаженный мозг. Всеми потрохами я осознаю, что у каждого действия есть последствия, и обмануть себя, доказав, что все иначе, уже не могу.

Член «Неусыпного ока».

4 ПАВЛИНИЙ ХВОСТ

После мулюра «Неусыпное око» дало мне две недели. Время на восстановление. Время на перегруппировку. Шанс надраить палубу.

Мне больше не требовалось постоянное присутствие электронной няньки, но угроза информационной опухоли по-прежнему существовала. Признаться честно, леденящий ужас сжимал мое сердце. У связующего кристалла были и другие, более утонченные способы уничтожить ту Фэй Смоллвуд, которую я знала. Факты и воспоминания, инфицировавшие мой незащищенный мозг… Потому что в глубине души я была уверена в своей никчемности, и когда стали поступать чистые истины, ни единая частичка прежней Фэй не могла бы постоять за себя.

Конечно, меня тревожили эти же опасения до того, как мне имплантировали связующий кристалл… но мой прежний мозг мог подавить страх, притвориться, что все будет не так плохо. Я просматривала данные о пациентах, ставших жертвами информационной опухоли (из их глазниц сочилась кровь), и говорила: «Слабовольные идиоты». Отмахнувшись от того, что умершие прошли через те же испытания-тренировки, что и я, и сдали те же экзамены, чтобы доказать, что готовы к имплантации связующего кристалла.

Но теперь, пройдя через мушор… мой измененный мозг не мог больше стыдливо убегать от неудобной правды. И я была напугана, напугана, напугана.

Восьмилетний сын Энджи попросил меня продемонстрировать, что может теперь обновленная мама Фэй, а именно: рассказать о погоде в Комфорт-Брайт. (Крупнейший город на Дэмоте, десять тысяч миль к юго-западу, раскинувшийся в устье единственной из основных рек, текущей через Неровную пустыню.)

Вполне невинное шоу… но я тут же разразилась неутешными слезами. Я не хотела, чтобы что-либо проникало в мой мозг против моей воли, даже простое: «Слабая песчаная буря, токсичность два, ожидаемая продолжительность — два часа…»

Ох… эх…

Прогноз погоды просочился от мирового разума, хотя я об этом осознанно не просила. Холодный, ледяной ужас поглотил мои рыдания. Я не могла контролировать кристалл. Неужели информационная опухоль неизбежна?

Но ничего непоправимого не случилось.

«Пока не случилось, — подумала я, переждав минуту. — А в следующий раз?»

В ту ночь я извлекла на свет божий свой скальпель — тот, которым я вырезала свои веснушки много-много лет назад. В темные обозленные дни моей юности вплоть до тридцати лет я часто прижимала лезвие к коже или чертила незаметные следы… очень легкие, потому что это была больше игра, чем серьезное намерение. Я теряла очки, если действительно проливала кровь.

Прошли годы с тех пор, как я последний раз вынимала нож. Я ведь контролирую ситуацию, не так ли? Ничто теперь не призывало меня навредить себе. И если я до дрожи боялась информационной опухоли, то я уж всяко могла найти более утешительный талисман, чем лежащая сейчас в руке острая, как бритва, сталь. Что-нибудь, что можно положить себе под подушку и спокойно спать, не боясь случайно проткнуть вену.

Я сидела нагишом на краю постели и медленно вела лезвием по своему голому бедру — незаточенной стороной. В этом ведь ничего плохого не было, правда? Всего лишь баловство.

Связующий кристалл подразумевает, что ты не можешь себе лгать.

Глаза наполнились слезами.

«Все уже намного лучше. Я все исправила, я прошла мушор и не должна оставаться безумной».

Постепенно холодный скальпель нагрелся, я уже не чувствовала его — легкий тонкий металл вобрал температуру моего тела… будто все еще помнил трюк, как стать частью меня… несмотря на все прошедшие годы.

В конце концов, я сумела отложить скальпель в сторону, даже не тронув его острым лезвием свою плоть. Но я не смогла заставить себя упрятать его обратно в темный и дальний тайник в глубине шкафа. Бедному лезвию так одиноко там!

Я положила его в свою сумочку.

Пришло время мне перестать угрюмо, прятаться дома и выйти на службу: работать над «Законопроектом об улучшении водоочистных сооружений в Бонавентуре» № 11–28. Детальная проверка. Честный-пред-богом законопроект угодил во влажные от страха руки Фэй Г. Смоллвуд, проктора-на-испытании.

«На испытании» означало, что в процессе проверки через плечо мне заглядывал похожий на доброго дядюшку улум по имени Чаппалар. Когда я только начала учиться в школе «Ока», меня поразило, как смущается Чаппалар в присутствии людей, всегда стоит на полшага позади, сливаясь со стенами. Он передвигался по городу пешком, вместо того чтобы парить, потому что не хотел оказаться единственной летящей фигурой в небе. Каждый раз перед всеобщими выборами он подавал прошение «Оку» о переводе его в любое место, где было больше улумов… и каждый раз после них делал отважное лицо, узнавая, что его снова утвердили в Бонавентуре.

Позже, правда, Чаппалар заметно оживился. Слухи донесли, что его видели прогуливающимся с сереброволосой женщиной из хомо сапов, которую описывали по-разному: то молчаливой, то говорливой, то самой обычной. Что означало: за ней просто шпионили на расстоянии и придумывали истории на свой вкус.

Всегдашние хулители попытались поднять шумиху по поводу «смешанных связей», но никто не обратил внимания. Люди и дивианские подвиды давно шли рука об руку с тех пор, как наши расы вступили в контакт много веков назад. После того как люди покинули Землю в двадцать первом веке, представители каждой встретившейся нам инопланетной расы говорили: О, вы просто должны познакомиться с дивианами. Вы так похожи!

Нигде, даже близко к космосу хомо сапов дивиане не обитали — ближайшая планета Дивианского ареала лежала в сотнях парсеков от Новой Земли. Однако постоянные подталкивания в спину вынудили нас к тому, что вылилось в подстроенное «знакомство вслепую»: впервые мы встретились на луне ледяного гиганта на полпути между нашими домашними мирами.

Удивительно, но мы сразу подружились.

Два наших вида действительно весьма близки друг другу в основах анатомии, уровне интеллекта, истории эволюции… дивиане многими световыми годами ближе нам, чем любые другие виды, которые мы встречали в Лиге Наций. Да, дивиане меняют цвета и их уши похожи на грейпфруты, пришпиленные по бокам головы; но встреча с ними не походила на знакомство с инопланетянами. Это было больше похоже на воссоединение с кем-то с другого полюса твоей же планеты — забавный акцент и куча странных обычаев, но множество таких же, как у тебя, интересов.

Возникает любопытство. Образуются связи.

Что до различий видов, их можно скорее расценить как экзотические новшества, чем как препятствия. Это изюминка. Над этим можно похихикать в предрассветные часы.

Поймите, сейчас я говорю о Чаппаларе и его подружке. Потому что я замужняя дама.

Суть законопроекта 11–28 заключалась в улучшении двух водоочистных сооружений города; следовательно, в начале дотошного анализа мы с Чаппаларом решили осмотреть эти сооружения. Мы также решили осмотреть три сооружения, на которых улучшения не планировались… частично для сравнения, а частично, чтобы убедиться, что городской совет направляет деньги туда, где средства наиболее необходимы. (Факт: некоторые руководители таких сооружений более предпочитаемы, убедительны-политически-влиятельны, чем остальные. Угадайте, чьим хозяйствам достаются финансовые подачки? В то же время очистным, управляемым непопулярными нетребовательными не вхожими в офис мэра ребятами существенные дотации перепадали только тогда, когда оборудование разваливалось на кусочки. Или когда «Неусыпное око» громко возмущалось на собраниях совета.)

Все это означало, что мои первые официальные действия в ранге проктора состояли в осмотре насосной станции № 3, как раз за детским зоопарком на границе с парком Кабо.

В Бонавентуре был самый конец зимы. Снег все еще лежал на земле влажными глыбами, но поцелуй весны уже запечатлелся в небе, его можно было почувствовать: так липкий поцелуй малыша влажным пятном ложится на щеку. Первая в году городская оттепель. Она никого не обманула — зимы на Великом Святом Каспии никогда не сдавались без боя, несколькими свирепыми снежными бурями больше или меньше, но время первых зеленых листочков все равно приближалось.

Мой путь к дому лежал вдоль берега ручья, где служащие парка только что расставили таблички «Тонкий лед»: такие черно-красные с вмонтированными в них сенсорами, которые приводили в действие сирены, если кто-нибудь спустится по берегу к ручью. Такие предосторожности не были лишними в парке Кабо; всю зиму дети играли в хоккей и изображали фигурное катание на льду замерзшего ручья (детишки улумов скользили по льду «под парусами»), и пока поверхность выглядела твердой и надежной, как можно отказаться от любимых развлечений. И, несмотря на наличие табличек, каждый год один или два балбеса все равно умудряются провалиться под лед и насквозь промокнуть… что может засвидетельствовать Лео, сын Линн. Не считая того, что из Лео и слова не вытянешь о том, что случилось. Вот почему сама Линн рассказывает эту историю каждый раз, как Лео приводит домой девушку.

Ну ладно. Представьте себе серое зимнее утро, в низинах лежит туман, и влажный воздух не кажется холодным, хотя температура всего на три градуса выше нуля. Началась оттепель, проталины окружили бетонные дорожки, журчит капель… Жизнь встряхивалась после зимней спячки, и даже та, чей мозг был оплетен ядовитым плющом, могла позволить себе расслабиться.

Я помню снегомерок тем утром — белые птицы скользили по верхам снежных торосов. С интервалом в несколько секунд они долбили клювом наст, чтобы добыть себе пропитание — личинок ледомухи. Как у всех исконных птиц Дэмота, у них не было настоящих перьев, их окутывали облачка пуха, придавая им вид клочьев пыли ростом человеку по щиколотку, с маленькими облепленными снегом ножками.

Внезапно снегомерки заскрипели и поднялись в воздух; они заметили тень, маячащую над снежным ландшафтом. Седой сокол? Мантавоздушный змей?

Без единого шороха рядом со мной на тропу приземлился Чаппалар. Вышел на утреннее скольжение. Наедине с собой. И вид у него был такой, будто на его губах играла бы сейчас широкая улыбка, если бы он давал себе труд улыбаться.

— Доброе утро, проктор Фэй, — сказал он. — Чудесный день.

Как многие пожилые улумы, он учил английский уроками прямой загрузки, записанными на Новой Земле. В результате — манерный акцент, всегда звучавший надменно для моего мэримаршевского слуха.

— Доброе утро и тебе, — сказала я ему. — Ты похож на кота, поймавшего канарейку. Приятная ночь была, не так ли? Хорошо спалось? В хорошей компании?

Его внешние ушные веки сомкнулись на миг, а потом снова приоткрылись — так улумы краснели.

— Сэхололеехемм, — пробурчал он. «Ты слишком много слышишь». — Иногда мне кажется, что у людей слишком хорошая интуиция.

— Только у женщин, — заметила я. — Так значит, у тебя была ночь, беспощадная для члена?

— Я провел приятный вечер, — чопорно ответил он.

— Сэ джуло леехедд, — сказала я ему. «Слышу слишком мало». — Разве ты не знал, что хомо сапы живут ради грязных сплетен?

Он ответил не сразу, но вдруг стал слишком подпрыгивать при ходьбе, слишком даже для улума. (Они всегда упруго подскакивают — они ведь легкие, и их мембраны-паруса ловят любое дуновение ветра. В ветреный день улумы запросто брали под руку любого из людей, кому было с ними по пути, используя их как якорь, чтобы не унестись с порывом ветра. Ну, по крайней мере, так мне говорят все мужчины-улумы, цепляющиеся ко мне и за меня на улице.)

Прыг, прыг, прыг. В конце концов, Чаппалар нарушил молчание.

— Ее зовут Майя. Человек, но ты ее не знаешь. Ей сто десять лет, но она принимала таблетки молодости. Она в отличной физической форме.

Я подавила смешок. Таблетки всех нас поддерживали в «отличной физической форме». Если Чаппалар упомянул об этом, его, должно быть, поразило нечто удивительное в формах любовницы. Наверное, она была широкой.

— Расскажи про все это маме Фэй, — умильно проворковала я, беря его под руку.

— Могу только сказать маме Фэй, что на моих губах печать молчания, — ответил он, демонстративно высвобождаясь. — Что бы ни происходило между двоими — это либо очень личное, либо для всех одинаковое. Я не стану обнародовать личное, а информацию об общеизвестном ты можешь загрузить сама.

Под этим, я полагаю, он подразумевал просмотр порночипов с участием улумов и людей. Нет нужды, Чаппалар, детка, нет нужды. В моем распутном прошлом я достаточно такого насмотрелась, чтобы все знать про межвидовые пропорции. Теперь же я хотела только насладиться чужими ощущениями в деталях.

Но как я ни пыталась выманить у Чаппалара подробности о прошлой ночи, крутые, как виляние бедрами в стриптизе, он отказывался мне их открыть. По правде говоря, он вообще немного говорил, так как был слишком занят — улыбался, подпрыгивал, впитывал разлитую в небе оттепель. Я догадывалась, как его мысли беспокойно метались между неизбежными догадками, свойственными любому «утру после»: «Правда ли она… Что, если она… Может, мне». Как скоро мы сможем…»

— Ты такой милый, — призналась я ему.

Он не слышал — все прикрывал ушные веки, словно ему хотелось остаться наедине со своими мыслями, а после, широко открывая их, будто стараясь охватить каждый звук в мире.

Глядя на него, мне самой хотелось заново влюбиться. И погода для этого была подходящая. Мне пришлось перейти на рысь, чтобы догнать прыгающего Чаппалара.

Насосная станция одной стеной примыкала к детскому зоосаду парка Кабо — высотой с трехэтажный дом, длиной в пятьдесят метров, покрытая глянцевой мозаикой с изображением никогда не существовавшего леса. Каким-то дивным чудом в этом лесу бок о бок росли и земные кедры, и дивианские сахарники, и аборигены Дэмота — перомалинные пальмы. (По правде говоря, я никогда не видела земных деревьев за пределами виртуальной реальности, лишь пару молодых деревьев в горшках в национально-историческом музее в Пистоле. Ни одно правительство на Дэмоте не сдурело настолько, чтобы поставить под удар местную экосистему, позволив людям, где попало сажать инопланетные деревья.)

В детском зоосаде было такое же надуманно-пестрое смешение, как и на мозаике. С Новой Земли — ослики и овечки; из дивианских миров — прирученные орты (птеродактили размером с курицу, раздражающе-пронзительно вопившие, но ластившиеся к детям); и с самого Дэмота — черви-пуховорсы и облокоты. (Черви-пуховорсы похожи на рулон потертого коричневого ковра: смотреть на них — тоска берет, но гладить их приятно, они пушистые и мяконькие. Облокоты — стадные животные, смахивают на печальных коротконогих коз со шкурой броненосцев. На воле они отдыхают, облокачиваясь на скалы и деревья; в зоосаде они приваливаются к ногам посетителей, мрачно глядя на вас снизу вверх и выражая каждой морщинкой на морде: «Вы же не против, да?»)

Пока мы с Чаппаларом шли через парк, за нами увязались двое облокотов… один явно надеялся, что мы захватили пенокурузы со стойки с едой, другой же — робот — просто шел за первым. У каждого живого существа в парке Кабо имелся сопровождавший его робот-клон, запрограммированный следить за тем, чтобы типично животное поведение настоящей живности никому не досаждало. Если бы, к примеру, облокот решил избрать меня своей подставкой, в том бы не было беды, только замызганная куртка долго воняла бы облокотом; но если бы двинулся к Чаппалару, то робот встал бы на караул между улумом и облокотом, пока зверушка не подалась бы в сторону. Дело вот в чем: взрослому хомо сапу легко было удержать вес облокота. А вот Чаппалара он перевернул бы вверх тормашками и, опрокинув, мог бы растоптать. В крутолобую башку облокотов никак нельзя было вбить, что высокие и на вид сильные улумы на самом деле легкие и хрупкие. Отсюда и потребность в защите и надзоре роботов — иначе Лига Наций заинтересуется, почему мы позволили потенциально опасным животным приставать к нашим разумным согражданам.

Законы Лиги были очень жесткими в том, чтобы не подвергать разумных ненужному риску. И вы либо следовали этим законам, либо вас самого объявляли неразумным. В свою очередь, у Лиги имелись также строгие законы о том, как обращаться с опасными неразумными существами.

Дверь в здание насосной станции была заперта. Обычная мера безопасности? Или какой-то параноик действительно волновался, что вредители испортят городское водоснабжение? Нет. Скорее всего, сотрудники станции закрыли дверь здания, опасаясь, как бы облокот не прислонился к ней, отчего она могла случайно открыться под его весом. Тогда через несколько минут станция была бы полна ортов и осликов, уже не говоря об овцах, тонущих в фильтрующих цистернах. Кому нужна шерстяная вода?

В мозаичную стену возле двери был вмонтирован экран переговорного устройства. Но мы собирались нанести неоговоренный визит… нет, отнюдь не решительную атаку, чтобы застать всех со спущенными штанами. Но все же мы не хотели предоставить сотрудникам время на подготовку представления. (О да, госпожа проктор, нам нужны все наличные средства, которые вы сможете к нам направить».)

Я глянула на Чаппалара. Он вырвался от облокотов и оперся спиной о стену здания. Мечтательное выражение застыло на его лице, а сам он становился пятнистым, сливаясь с крошечными кусочками глянцевой обожженной глины. Идеальная картинка мужчины, грезящего о новой возлюбленной. Ему совсем не хотелось смотреть, настолько ли я трусливая размазня, что так и не воспользуюсь своим связующим кристаллом.

Я закрыла глаза: мне предстоял первый намеренный прямой мозговой контакт с искусственным интеллектом, проникавшим во все цифровые линии, на Дэмоте включая аксонные побеги кристалла в моем мозгу и любой компьютеризированный прибор, державший двери насосной станции закрытыми.

«Фэй Смоллвуд из "Неусыпного ока", — думала я, молча направляя мысль к двери. — Пожалуйста, предоставьте мне право входа». (В той же официальной манере я раньше говорила со своим контрольным чипом, имплантированным в запястье… который, кстати, удалили вовремя мушора, чтобы избежать радиопомех между ним и моим связующим кристаллом. С тех пор я стала носить дешевые браслеты, так как меня напрягало до неприличия голое запястье.)

Мой сигнал «Сезам, откройся» передался радиоволной через мой связующий кристалл к ближайшему принимающему элементу инфосферы, потом через множество ретрансляторов перекочевал к мировому разуму. Моя личность была установлена; также установили принадлежность замка, который я собиралась открыть. («Оку» разрешалось вскрывать замки в общественных зданиях, но не в частных домах.) Меньше чем через секунду дверь мягко щелкнула. Я открыла ее, слабо и вымученно улыбнувшись Чаппалару, испытывая тошнотворное облегчение от того, что мой мозг не взорвался.

Не теряя своего мечтательного выражения, Чаппалар заметил:

— В следующий раз, открывая дверь, просмотри изображения со всех камер слежения, чтобы узнать, что делается по ту сторону двери. В мою первую проверку меня едва не проткнул вилами автопогрузчик, как раз проезжавший мимо. — Он улыбнулся и повел рукой в направлении входа. — После вас.

Внутри не было автопогрузчиков… только убогая раздевалка со шкафчиками, в которых рабочие хранили свою уличную одежду. Некоторые украсили шкафчики фотографией члена семьи, или дешевой репродукцией иконы Благословенной Богоматери, или зелено-серой эмблемой бонавентурской команды по гребле из премьер-лиги, но в целом помещение выглядело спартанским.

— А есть городской указ, запрещающий украшать, свое рабочее место? — уточнила я у Чаппалара.

— Насосные станции должны соответствовать санитарным нормам, — ответил он. — Некоторые начальники станций трактуют эти нормы более сурово, чем остальные.

— Так ты знаешь начальника?

— Я знаю всех, кто работает в городских структурах, и ты узнаешь.

Я уже запомнила имена сотрудников станции и загрузила их файлы из гражданской базы данных. (Не через связующий кристалл. Через документальное устройство в офисе «Неусыпного ока».) Ее директором была Элизабет Тапер шестидесяти двух лет, работавшая здесь с тех пор, как люди населили Бонавентуру. На нее не поступало никаких жалоб ни сверху, ни снизу: она, ни разу не облажалась настолько, чтобы это заметили вышестоящие, и никогда не изводила подчиненных до того, чтобы они решились протестовать официально.

То же самое можно было сказать почти обо всех чиновниках города. Хотелось бы мне видеть в их послужных характеристиках комментарии вроде: «Нудный, но компетентный» или «Задолбает любого своей маниакальной жаждой контроля». Жаль, что мне не доверили составление форм для оценки деятельности.

Чаппалар шел впереди меня, скрестив руки, натруди так, что его мембраны-паруса были плотно прижаты к телу. Дальше наш путь стал узок, как игольное ушко, так что не сложи он мембраны, они задевали бы за шкафчики по обеим сторонам, сбивая развешанные на них украшения. Я шла за ним, тоже скрестив руки — у меня не было такого же размаха крыльев, как у Чаппалара, но сколько раз мне повторять слово «амазонка», прежде чем вы уясните, что я крупная тетенька?

Наверное, в три раза реже, чем я уже это повторила. О чрезмерность, имя тебе Фэй.

За шкафчиками находился зал размером с каток, целиком заполненный массивными металлическими резервуарами. Вода из местного водоносного слоя закачивалась снизу, пропускалась через серию обрабатывающих устройств и била струей на выходе, очищенная от всевозможных примесей и микробов. На этой станции должны были работать три очистные линии по четыре цистерны на каждой, но две старейшие в последние годы были будто прокляты злыми гномами механики, так что рабочим приходилось все время трудиться над несговорчивыми насосами, заевшими лопастями-мешалками и икающими клапанами. Зачастую не проходило и недели, чтобы на день-два не поломалась одна из линий… а в последние выходные обе старые линии откинули копыта одновременно.

Поэтому неудивительно, что городской совет хотел снять старые линии и заменить их новым оборудованием. Оставался только один вопрос: почему они вообще позволили станции прийти в такой упадок?

Как только мы с Чаппаларом вошли, я сразу смогла определить, какие линии из рук вон плохи: они были наполовину разобраны, высоко расположенные контрольные панели открыты, из них торчат провода и пластиковые трубки. Две стремянки на колесиках подкатили прямо к механизму ближайшей цистерны, словно двое рабочих трудились бок о бок, выискивая возможность заставить старую рухлядь поработать еще немного… но сейчас там никого не было.

Никого в поле зрения.

Я повернулась к улуму:

— У всех сиеста?

Он пожал плечами:

— Может, общее собрание работников станции?

— Собрание у них должно быть завтра.

Чаппалар был бы в курсе их распорядка, выполни он свою «домашнюю работу» по станции… но ведь он был занят, забавляясь с Майей, не так ли? Но, так или иначе, это расследование было зарегистрировано на мое имя, следовательно, мне и надлежало знать все факты. Со своей стороны Чаппалар доверял мне разобраться во всех мелочах, чтобы этим не пришлось заниматься ему.

— Даже если сейчас не время для обычного совещания, — заметил мой спутник, — мисс Таппер могла созвать таковое экспромтом.

Он закатил глаза. Я начала получать представление о влюбленной в экспромты руководительнице. — Или, — продолжил улум, — им могли привезти запчасти к другому входу, и теперь все помогают их разгружать.

Возможно. Правдоподобно. Учитывая жуткое месиво из трубок и кабеля, разбросанных по полу, они, должно быть, частенько закупали запчасти. И все же… вокруг стояла прямо-таки мертвая тишина. И выглядело это место всеми покинутым. Меня охватило тревожное предчувствие, та самая «человеческая интуиция», по поводу которой всегда ворчал Чаппалар.

— Давай дальше пойдем на цыпочках, — понизив голос, предложила я. — А то мне не по себе.

Он взглянул на меня — нарочито безучастно, так полагалось смотреть на прокторов-новичков, рассуждающих как беженцы из мелодрамы. Но все же его ушные веки сощурились на полмиллиметра, внимая подозрительным звукам. Он давал мне насладиться моими сомнениями, даже если считал, что я преувеличиваю.

Я осторожно шагнула вперед. Чаппалар за мной. Когда мы поравнялись с лестницей, ведущей к контрольным пультам цистерн, я поддалась порыву и поспешно поднялась по ступенькам — на два этажа над землей — и оказалась лицом к лицу со спутанным клубком оптоволоконных кабелей и водопроводных труб.

Чаппалар вспорхнул за мной и мягко приземлился на другой лестнице. Внезапно его голова резко дернулась; он поднес руку к лицу.

— Мокро.

Он посмотрел вниз и показал на черную пластиковую трубу чуть ниже уровня глаз; в ней была крошечная дырочка, из которой фонтанчиком била тонкая струйка воды, она-то и попала ему в лицо.

— Да, не очень хорошо, — сказала я.

— Если только тебе не хочется принять душ. Он поднырнул под струйку, чтобы осмотреть трубу.

— Здесь разъедено больше. Посмотри на этот провод. Видишь, где стерлась изоляция?

Я склонилась к тому месту, на которое он указывал. Да: признаки разрушения на нескольких проводах и на дисплее ближайшего монитора давления. И еще я смогла уловить кое-что еще — резкий запах, обжегший мне ноздри.

— Кислота, — прошептала я.

— О чем это ты?

— Запах!

— О!

Улумы так и не решили, как относиться к обонянию хомо сапов. Иногда они делают вид, что вовсе не верят в запахи, будто мы только бахвалимся нашей способностью использовать орган чувств, которого они лишены. А иногда они практически благоговеют перед нами: мы же столь изумительные создания, причащенные глубоких тайн и ощущений…

В этот раз Чаппалар решил впечатлиться.

— И что за кислота? — спросил он.

— Не знаю.

Я могла бы загрузить библиотеку запахов, чтобы сравнить этот уксусный аромат с запахами из файла, но зачем? Выпендриться перед Чаппаларом? И хотела ли я загружать свой мозг каталогом мерзких вонючек?

Оправдываешься, трусишка Фэй. Не хочешь лишний раз напрашиваться на информационную опухоль.

— Какая разница? — выпалила я. — Вопрос в том, откуда она тут взялась.

Чаппалар был явно разочарован непостоянством моего носа, но он снова повернулся к потрохам контрольной панели.

— В водопроводном и фильтрационном оборудовании не используются едкие химикаты. Полагаю, тут могут быть аккумуляторы для бесперебойного питания на случай отключения основного электроснабжения…

Он осмотрел и верхние трубы в поисках источника течи. Я не стала, потому что помнила схематическое расположение оборудования на станции; ни один прибор не мог быть источником капель едкого вещества.

— Тут все наперекосяк, — пробормотала я. — Я сообщу куда следует.

— Фэй.

Незачем было иметь чувствительные уши улумов — неодобрение в голосе Чаппалара слышалось более чем отчетливо.

— Это твоя первая проверка, — продолжал он, — и ты готова подозревать все и вся. Я был таким же вначале. Но подумай — ведь это всего лишь насосная станция, в тихом городе на тихой планете. Ничего зловещего не происходит. Предполагаю, что рабочие просто чистили трубы кислотным раствором. Они пролили чуть-чуть, а потом поспешили в медпункт или в душ и…

Внезапно его ушные веки открылись шире.

— Что? — прошептала я.

Секунду спустя я тоже услышала звук: чьи-то шаги приближались к нам с дальнего конца зала.

Чаппалар подарил мне мягкую улыбку, в ней был лишь намек на «я-же-тебе-говорил».

— Приветствую вас! — произнес он. — Мы из «Неусыпного ока».

Шаги ускорились, и у подножия лестницы под нами появились мужчина и женщина, оба люди, одетые в обычные серые комбинезоны городских ремонтных служб. Выглядели они как нельзя более обыкновенно — он азиат, она европейка, у обоих темные волосы до плеч. Одна только проблема: я изучила файлы всех работавших на станции. В файлах были и фотографии для идентификации; и этих двоих я на фотографиях не видела.

— Доброе утро, — заговорил Чаппалар. — Мы пришли осмотреть здесь…

Он начал поднимать руки, словно собираясь оттолкнуться от лестницы и спланировать вниз к новоприбывшим.

Я немедля сграбастала его и оттащила назад. Он посмотрел на меня с укором.

— Прошу, Фэй, такое поведение…

Вот тогда ребята внизу и вынули свои пистолеты.

У меня был миг, чтобы опознать оружие: гелевые револьверы, способные выстрелить шариком липкой гадости на сорок метров, где от столкновения с препятствием он разлетится, забрызгивая все вокруг. В полиции их заряжали сгустками сиропа, замутняющего мозг, — даже если заряд не попал прямо в вас, капельки от брызг достаточно, чтобы послать в ваш мозг сигналы нервного истощения, перебивающие большинство моторных функций.

Шестое чувство подсказывало мне, что направленные на меня пистолеты были наполнены такой нокаутирующей гадостью. Я почти могла унюхать их кислотное содержимое в клейких шариках — оно прилипнет к вашей коже как смола и вгрызется по самые кости.

Пистолеты одновременно кашлянули.

Я стояла на открытой площадке лестницы, как на ладони, на высоте двух этажей, со сплошной медной стеной труб и проводов вокруг… мне некуда было бежать. Да, я бросилась вниз и Чаппалара потянула за собой, хотя и знала, что это не поможет — суть гелевого оружия состоит в брызгах, в его способности окропить вас каплями, даже если вы сбежали из эпицентра. Через секунду меня оросит обжигающая жижа…

Вот только Чаппалар раскинул над нами свои мембраны-паруса, словно прикрыв нас щитом.

Я не знаю, как он почуял надвигающееся нападение, — он стоял к стрелявшим спиной. Может, он пытался восстановить равновесие, после того как я потянула его вниз… но его мембраны скольжения широко раскинулись, напрямую отражая летящие в нас шарики яда, и эта дробь впилась в него с тошнотворно-резким двойным чавканьем.

В воздухе расцвело горько-кислотное зловоние. Чаппалар закричал.

Он стал заваливаться вперед, потом осел на меня — его истерзанное тело был таким легким, что по весу было сравнимо с захудалой вешалкой для пальто, на которой висит один лишь объятый огнем плащ. Двойные ручейки кислотных брызг испещрили его спину и мембраны-паруса… и каждая капелька начинала дымиться тысячами тоненьких белых струек, источающих беспощадную уксусную вонь. Мне нужно было доставить его в безопасное убежище, и немедля, в те две секунды, что требовались гелевым ружьям на подзарядку камеры давления, пока они не могли изрыгнуть новую порцию яда.

Быстрее, сигнал SOS через связующий кристалл, и плевать на слюнявую трусость перед информационной опухолью!

«Центр опеки! — мысленно воззвала я. — Отряд защиты, «скорую», группу зачистки!» Мировой разум был достаточно толков, чтобы дополнить остальное… например, откуда я вышла на связь. Он мог отследить местоположение по сигналам моего связующего кристалла. А пока я подхватила Чаппалара под мышки и вместе с ним перекатилась прямо через перила лестницы.

Мы не упали. Мы не спланировали. Представьте шаткое сочетание того и другого — меня, болтающуюся под Чаппаларом, как под искалеченным парапланом. Он был почти без сознания, но все же сумел удержать руки и ноги в напряжении, обеспечившем полуконтролируемое снижение, — мы пикировали вниз, пока я не заскребла ногами о пол. Два нетвердых шага, пока не удалось обрести равновесие, и тут же я побежала к выходу.

В моем положении имелись и относительные преимущества — нести Чаппалара было не тяжело, я немного оторвалась от преследователей, которые все еще были у лестницы.

Недостатки же были таковы: я едва держала Чаппалара, вцепившись в него судорожно и неловко, — лишь кончиками пальцев я поддерживала его под мышки. Дальше было не ухватиться из-за прочной преграды его мембран скольжения, так что обхватить все его тело руками я не могла… повезло моим рукам, учитывая клейкие кляксы кислоты, с шипением разъедавшие сейчас его спину. (Вонь паленого уксуса. Содрогания моего друга, словно от рыданий.)

Еще один недостаток моего положения: неизвестные помчались за мной, громко топая. Оружие перезаряжалось. Только всемирно известные спринтеры выкладывались в таком галопе… но, уж конечно, не я, тем паче с раненым улумом на руках. Гелевые ружья к этому времени, должно быть, подзарядились, и я была в их досягаемости; но бежавшие за мной, видимо, хотели выстрелить в упор, возможно, плеснуть струей мне в лицо, выжигая глаза. Эта тошнотворная мысль меня подхлестнула. Я влетела в раздевалку, закрыв дверь яростным от переполнявшего меня адреналина пинком.

Не помогло.

Мои преследователи врезались в дверь как два тарана-близнеца. Дверь не просто открылась вовсю ширь, она слетела с петель и пронеслась через все помещение, ударившись в шкафчик, потом отлетела, отвесив моему плечу изрядную затрещину. Я зашаталась, и Чаппалар стал выскальзывать у меня из рук. Разом у меня объявился десяток дел — устоять на ногах, не уронить друга, чтобы он не упал на пол и не задел шкафчики, — и все, черт побери, не очень-то мне удались.

Я рухнула на пол, а дверь придавила меня сверху. Лишь чудом мне удалось не свалиться на Чаппалара. Он упал рядом со мной в узком проходе между шкафчиками, где мы и лежали, притиснутые друг к другу, а сорванная дверь давила мне на ногу.

Жаль, что дверь прикрывала мне только ногу до колена; моему лицу тоже не помешала бы защита.

Женщина и мужчина остановились у моих ног. Их ружья опустились и нацелились. Оба курка были спущены одновременно.

И вот что я увидела: призрачная труба света — зеленого, золотого, лилового и синего — внезапно появилась прямо передо мной. Два кислотных шара влетели в эту трубу… и труба протолкнула их вверх, кругом по арочной траектории от жерла пистолета, вокруг голов стрелявших, за их спины и прямо в лопатки моим преследователям. Потом чмок! — и два шара вмазались в спины стрелков, обрызгав рядом стоящие шкафчики, но, не достав Чаппалара и меня.

В те же доли секунды, в которые материализовалась труба-фантом, все ее павлиньи цвета исчезли, словно дым. Не было никаких признаков, что она когда-либо существовала… кроме того, что я была все еще жива, а кислотные заряды, предназначавшиеся мне, были перенаправлены в стрелявших.

Их одежда задымилась в тех местах, куда попали кислотные заряды… да так, будто серые робы охватил огонь, выплеснутый из огнемета. Женщина завертелась на месте, хватая себя за спину одной рукой, но, не издавая ни звука. Еще полстука сердца спустя я увидела почему: сквозь облака уксусного дыма из-под горящей одежды проглядывал металл.

Стальные лопатки. Гидравлические мышцы. Позвоночник из металлосплавных шарниров.

— Боже! — вскрикнула я.

Быть выслеженной убийцами — это одно, но убийцами-роботами!..

Женщина-андроид беспрестанно корчилась, хватаясь за спину. Я резко выбросила вперед свою свободную ногу и ударила ее как раз поперек голени. Что-то хрустнуло, как черешок сельдерея: не ее металлическая щиколотка, а то, что было там внутри, — провода или хрупкие сгибающиеся волокна-мышцы. Она потеряла равновесие и, зашатавшись, отступила, хватаясь за своего компаньона, который никак не отреагировал на выстрел, хотя дым струился из-за его спины густыми белыми перьями: видимо, жизненно важные узлы остались в целости. Он шагнул в сторону, за своей подругой, пока она пыталась удержаться на ногах… а я воспользовалась благоприятным моментом, чтобы быстро сесть, выползти из-под двери и метнуться в конец ряда шкафчиков, таща за собой Чаппалара. Три секунды спустя я снова была на ногах, перекинув улума через плечо, как коврик. Еще через три секунды я вылетела из помещения насосной станции.

Хвала Деве Марии и всем прочим святым, в пределах видимости одни животные — ни родителей с колясками, ни школьников, дружным строем гуляющих по парку. Я упала за ближайшим облокотом: его плотное тельце в шкуре броненосца было наилучшей защитой, которая попалась мне при беглом взгляде вокруг. Если повезет, этой защиты хватит от роботов, пока я не помогу моему другу.

Чаппалар упал с плеча прямо в снег. Пар повалил вверх, когда его спина соприкоснулась с влажной поверхностью — кислотные плевки, должно быть, буквально кипели от химической реакции, разъедавшей его кожу. Я широко развела его руки, распластала их, прижимая к снегу каждый раненый участок мембраны-паруса. Я надеялась, что тем самым облегчаю боль. Дыры величиной с палец придавали крыльям вид изъеденных жуками листьев.

Дыры все расширялись по краям. Я видела, как все больше разъедает их кислота.

В отчаянии я набрала полные пригоршни снега и разбросала по внешней поверхности мембран, надеясь разбавить едкие химикаты. Сработало это или нет, я не знаю — мое внимание переключилось на облокота, внезапно привалившегося всем своим весом к моей спине.

— Не сейчас, тупая зверюга! — прикрикнула я, яростно его отпихивая. Минуту-другую облокот все так же приваливался ко мне, а потом безвольно опрокинулся на снег. Его бок был в брызгах кислотной жижи; а в десяти шагах от него мужчина-андроид снова целился в меня из пистолета.

Ослики в панике закричали. Два орта с кряканьем поднялись в воздух. Все они, видимо, почуяли кислоту — пронизывающее зловоние в чистом, свежем воздухе.

Я слепила снежок и бросила его в робота. Мой снежок достиг цели — лица этой твари, но его даже не передернуло.

Гелевое ружье выстрелило.

Никакая труба павлиньей раскраски на тот раз меня не спасла. А облокот встал на ноги и бросился навстречу врагу с разинутой пастью, как будто хотел проглотить кислотные шары. Однако гель попал ему в нос и размазался по морде.

От ушей зверя заструился дым, а он все продолжал свой бег. Потом с него сползла вся уничтоженная кислотой морда целиком, открыв белый пластиковый череп — этот облокот был из числа роботов-стражников, запрограммированных удерживать остальных животных от назойливого приставания к посетителям. Слава Господу, в него вложили немного лишних мозгов, чтобы различать опасность, исходящую из других источников… и броситься ей навстречу, защищая Чаппалара и меня. Он врезался прямо в стрелявшего андроида, его пластиковая морда смялась о железный живот убийцы. Оба упали как подкошенные и покатились по снегу, не издавая ни звука.

Я подхватила Чаппалара; робот-облокот мог отвлечь андроида на несколько секунд, но поединок ему не выиграть. Эту зверушку конструировали не для борьбы, а для мирного выпаса животных. Андроид-убийца был, наверное, раз в десять мощнее облокота. Гуманоидных роботов создают для участия в мероприятиях, где обычные люди подвергаются реальному риску, без них, например, невозможно представить службу спасения. Даже роботы, сконструированные для менее опасных дел, способны выдержать довольно жесткое обращение — иначе, например, на производителя могут подать в суд за спровоцированное «душевное расстройство» владельца, увидевшего, как садовник, зацепившись за розовый куст, потерял руку.

Ну что ж… Это всего лишь вопрос времени, пока андроид не разотрет облокота в пластиковую пыль. К этому моменту предпочтительнее потягивать чай с мятой в каком-нибудь уютном местечке.

С перекинутым через плечо Чаппаларом я пустилась бежать. Сколько пройдет времени, пока Центр опеки ответит на мой сигнал SOS? В среднем помощь по тревоге приходила через 2, 38 минуты, что, как все признавали, было чертовски здорово. Все, кто не убегал в панике от убийц.

Но я постараюсь умерить свое предубеждение, если мне придется проверять законопроект об услугах полиции.

За моей спиной тишину нарушил резкий треск ломающегося пластика. Я быстро обернулась и через плечо увидела, что андроид встает на ноги, в обеих его руках измочаленные куски облокота.

Вот это да! Хорошо еще, что андроид был запрограммирован стрелять в людей кислотой, а не бороться с ними голыми руками. Но опять же… я знала, как драться врукопашную. А вот как отбить взрыв гелевых брызг?

Робот снова пустился в погоню — в том же ритме скоростного спринта, что и ранее, размеренно двигая руками и ногами. Теперь, однако, его скорость сдерживал снежный покров; тяжелая поступь агрегата пробивала снежный наст, а ноги тонули в пушистом снегу под настом. На дорожках парка ему больше везло: толщина снега была всего ничего и не замедляла движения. Я побежала к более глубоким сугробам, туда, где робот задержится, а я предусмотрительно проскользну поверху.

Передо мной… ручей и его таблички «Тонкий лед». Замерзшая поверхность должна быть достаточна крепкой, чтобы удержать меня, но не ходячую груду металлолома.

Позади меня андроид снова и снова с хрустом проваливался сквозь снежный наст, звук был такой, будто ломаются доски. Существо из плоти и крови вскоре выбилось бы из сил, застряв в сугробах по пояс, но робот неуклонно прокладывал тропу в глубоком снегу. Почти сразу за его спиной снегомерки окружили дыры, пробитые в снежном насте, ныряя за коконами ледомухи, выброшенными на поверхность ногами робота. Чертовы птички развлекались дармовым лакомством, пока я неслась, спасая свою и улумовскую шкуры.

Я преодолела примерно половину склона берега ручья, когда сирены разразились гудением и воем, оглушая меня. Грохот исключил всякую возможность услышать андроида, когда тот сократит расстояние между нами. Да бог с ним, у меня были более срочные заботы: пересечь ручей, не поскользнувшись и не попав в подтаявшие промоины.

Поверхность ручья была очищена от снега, раскиданного подростками, катавшимися здесь на коньках. Наверняка каждый из них до хрипоты протестовал бы, попроси его родители расчистить дорожки у дома. Десятки острых лезвий исчертили лед тонкими линиями, превратив поверхность в путаницу штрихов, в которой неожиданно вырисовывалась петля или восьмерка. Я могла, шаркая, шагать вперед и не поскальзываться до потери равновесия (да здравствуют ботинки с рифленой резиновой подошвой!), но бежать мне явно не светило.

Что-то вроде землетрясения — толчки ощущались откуда-то из-подо льда. Бросив взгляд через плечо, я увидела, что андроид добрался до ручья.

Сирены все орали. Снегомерки метались кругом по берегу, обезумев от обильной кормежки.

Андроид попробовал все в том же темпе рвануть по льду: бам, бам, плюх. Три огромных шага — и он потерял равновесие, взлетел, замолотив в воздухе ногами, а потом рухнул вниз, врезаясь в ледовую поверхность всей своей стальной тушей.

Я представила, как с хрустом и треском ломается лед. Слышать это я не могла из-за сирен, но воображение мне помогло.

Андроид, не запрограммированный на занятия зимними видами спорта, неуклюже попытался подняться на ноги. Он снова поскользнулся, его правая рука поехала по поверхности ручья, как масло по раскаленной сковороде. На этот раз робот не грохнулся, а выбросил другую руку, чтобы удержаться.

Рука ушла под лед по самый локоть.

К тому времени я добралась до цели — другого берега, выложенного плитками размером с кулак, неровные ряды которых создавали эффект мостовой. Зимой ряды то смерзались, то разбухали, от чего многие куски вывалились из своего известкового «гнезда». Я схватила ближайшую глыбу и швырнула ее в голову андроида, молясь о том, чтобы попасть во что-нибудь жизненно важное, пока его рука застряла во льду.

Робот сумел уклониться, плитка срикошетила от металлического плеча; тогда я послала вдогонку вторую.

Этот кусок бетона не попал в андроида, зато вонзился в лед рядом с ним зазубренным углом. Тонкая паутинка трещин побежала во все стороны от места попадания. Повел ли андроид хоть ухом? Нет. Он вытянул руку из воды, с рукава лила вода, и собрался снова подняться на ноги.

На массивные стальные механические ноги.

Лед разломился с треском, который не заглушили даже сирены. На один лишь миг промедления андроид умудрился удержаться руками за края полыньи — упираясь и все еще держа торс над водой, хотя та и подбиралась к груди. Пар повалил из дыр в спине робота, когда холодная вода ручья коснулась горячих микросхем машинного нутра. Я заорала:

— Чтоб тебя закоротило, ублюдок! Пусть перегорит твой дерьмовый аккумулятор!

Роботы — послушные ребята. Руки андроида дернулись и застыли. Потом лед под его руками раскрошился в кашу, и машина-убийца ушла под воду.

Еще мгновение я стояла на берегу, глядя на полынью — одна темная вода, в которой кружились льдинки. Но за свою жизнь я видела достаточно фантастических фильмов, чтобы знать, как неразумно расслабляться прежде времени. В любую секунду рука андроида могла появиться из-подо льда у моих ног, и я как раз перекидывала Чаппалара на другое плечо, чтобы снова начать забег…

Ручей взорвался.

Весь лед в радиусе метров десяти вспучился, взвился вверх, а потом сорвался всей массой вниз, в воду.

Чудовищная взрывная сила взломала замерзшую поверхность на сотни разрозненных льдин, но еще более поразительным был гейзер грязной воды, вырвавшийся из дыры, в которой затонул андроид. Поток взметнулся на три этажа ввысь, таща за собой обломки печатных плат, куски металлического кабеля и лохмотья серой робы. Потом фонтан иссяк и пошел на спад, раскидывая рагу из робота по всей поверхности ручья.

— Самоликвидация, — прошептала я себе. — Вырубили… Как-то надо уничтожить улики…

А женщина-андроид, оставшаяся на насосной станции? Ей больше досталось от кислоты; и когда же ее насовсем закоротило? Меня передернуло при мысли о том, что взрыв сотворил с водоочистными цистернами.

Подъехала полиция, а я продолжала прикладывать снег к ранам Чаппалара… не к рваным дырам в его мембранах, но к зловещим черным воронкам ближе к его позвоночнику. К тем, через которые виднелись его ребра и жизненно важные органы. Его кожа приняла оттенок, который папа называл «последним пастельным», — пепельный серо-белый, неспособный меняться цвет. Результат необратимого отказа желез, контролирующих смену цветов хамелеонов-улумов.

Много этой пастели я повидала за время чумы.

Шестеро сотрудников насосной станции № 3 были найдены в одном из ее помещений. У всех — ожоги кислотой третьей степени. Трое из них скончались по пути в больницу, и еще один умер позже, но двое выжили.

Но не Чаппалар. Улумы могут быть удивительно сильными, а еще — невероятно хрупкими.

Твою мать!

Пока я ходила взад-вперед по коридорам госпиталя, глядя, как Чаппалар безжизненно плавает в специальном резервуаре, поступило сообщение из штаба. Семь прокторов в разных уголках планеты были атакованы андроидами из засады и убиты. Согласованное наступление. Все в то же время, что и наш с Чаппаларом визит на насосную станцию.

Кто-то объявил «Неусыпному оку» войну.

5 ЗМЕИНОЕ БРЮХО

Мировой разум спросил моего разрешения, а потом загрузил все мной увиденное прямо из моего сознания. Вскоре мои наставники в Центре опеки смогли воспроизвести все, через что мне пришлось пройти, — кислотная вонь, вопли сирен… Запись могла бы побить рекорды продаж в развлекательной сети, если бы у «Ока» не существовало правил, запрещающих подобное.

В парке Кабо полицейские выудили из ручья останки мужчины-андроида, в то время как другая команда собрала мокрое месиво на насосной станции № 3. (Когда женщина-андроид самоуничтожилась, ее летящие обломки продырявили пять цистерн! Просто повезло, что весь чертов зоосад не смыло.)

Расследования велись повсюду, где были убиты прокторы, и к концу дня было собрано достаточно улик, чтобы поменять местами небо и землю. К тому времени была официально назначена оперативная группа, координировавшая работу, дабы избежать идиотских соревнований между местными и федералами. А пока чиновники всех уровней правительства сгрызли ногти до мяса, с тревогой ожидая, что «Неусыпное око» в бешенстве потребует незамедлительных действий.

Конечно же, мы не стали — а смысл? Но могу прозакладывать что угодно: наверняка увеличилось количество прокторов, эксплуатирующих свою конституционную обязанность проверять действия полиции.

Местные следователи обращались со мной, будто я хрустальная. Может, в моем прошлом и нашлось несколько недружественных стычек с полицией, но теперь я была членом «Ока», а посему уважаема, как многодетная мать. С другой стороны, появление радужной трубки — павлиньего хвоста, так я обозвала это явление… такого рода вещи взвинчивают нервы копа-консерватора до предела. Были ли у меня какие-либо предположения по поводу природы этого явления? Могут ли следователи отмахнуться от этого как от галлюцинации, обмана зрения, вызванного страхом, стрессом и моим свежеимплантированным связующим кристаллом?

Я могла только пожать плечами; я видела то, что видела. А о побочных эффектах после имплантации связующего кристалла лучше спросить невролога. «(Конечно, я и сама могла бы отыскать подобные сведения. Много. Базы данных «Ока» ломились от историй болезни, анализировавших все возможные способы, которыми связующий кристалл мог доконать твой мозг. Но я не попыталась получить эту информацию. Вы знаете почему.)

В отчетах, переданных средствам массовой информации, не было ни слова о павлиньем хвосте. Не то чтобы копы намекали, что вся эта тема была плодом моего воображения. Три разных следователя настойчиво заверяли меня, что такова стандартная процедура полиции — скрыть некоторые детали любого преступления. Ага. Щас.

Моя семья хотела, чтобы я ушла из «Неусыпного ока».

— Попроси хотя бы отпуск, — предложил Уинстон, — пока они не изловят ублюдка, который связался с роботами.

Если бы я отправилась в отпуск, то наверняка не вернулась бы в стройные ряды «Ока». А ядовитый плющ так и остался бы у меня в мозгу.

— Нет, — покачала я головой.

Мы собрались в личной полусфере Уинстона — все семеро моих супругов расположились вдоль стен, я посередине. Наша Фэй в трудном положении. Их озабоченность давила на меня… как в старые недобрые времена, когда мне было шестнадцать, а мои друзья сочувственно наблюдали, как я фланирую по улицам в поисках приключений на свою задницу. Позже, когда нам исполнилось девятнадцать, и мы уже обдумывали женитьбу, все семеро отводили меня в сторонку, один за другим шепча мне на ухо:

— Ты ведь не станешь безумствовать, правда, Фэй? Тебе ведь не на кого больше сердиться? Ты не сделаешь нас всех вдовами и вдовцами?

— Нет, — говорила я им всем тогда и теперь. — Вам не нужно за меня волноваться.

Тогда я себе верила. После каждой царапины я верила, что, наконец, собрала в горсть достаточно мудрости и силы воли, чтобы сохранить здравый рассудок. Со временем это даже стало правдой.

Теперь… кто-то убивал прокторов. И этот кто-то, возможно, взбесится, если я уйду.

— Со мной все будет хорошо, — сказала я. — Правда.

Они все посмотрели на меня теми же затравленными глазами.

Я поклялась, что поспешу с проверкой законопроекта горсовета Бонавентуры 11–28, но мэр отозвал законопроект для внесения дополнений Управлением общественных работ. Когда женщина-робот самоликвидировалась, после взрыва появились повреждения. Проломов в стенах насосной станции № 3 не было, только трещины… но достаточные для признания здания небезопасным. Теперь инженеры решали, укрепить ли стены или снести совсем: чтобы позже построить что-нибудь попросторнее и получше на том же месте.

Как эти вопросы ни утрясай, все равно придется пересматривать бюджеты и приоритеты… не только для общественных работ, но во всех городских управлениях и комитетах. Из офиса мэра в «Неусыпное око» было направлено вежливое послание, гласившее, что, возможно, пройдут недели, прежде чем новые законопроекты будут представлены совету. Следовательно, неотложных проверок в ближайшее время не предвидится. Городская управа занималась только повседневными делами: продавала лицензии на собак, обеспечивала запасы протоньютов. Пользуйтесь, ребята, заслуженным отдыхом.

Оставалось только гадать, не боялся ли мэр, что во вверенном ему городе скоро расправятся и с другими прокторами.

Кладбище улумов было довольно далеко от Бонавентуры — в лесотундре, где ступаешь по матово-зеленому, будто подернутому инеем мху.

Мне нравилась здешняя тишина. Безмятежность. Мрачность. Ни намека на сентиментальность.

Кладбища хомо сапов были совсем другими. Большинство выглядели как приукрашенная свалка. Малонаселенные — наш вид недавно жил на Дэмоте, и самое старшее поколение еще не вымерло. На кладбищах лежали случайные жертвы вроде моего отца. Хотя его похоронили в чистом поле в округе Саллисвит-Ривер: ни деревьев, ни других памятников, только гектар нестриженой желтой травы. Единственное поле рядом с городом, где почва была достаточно глубока, чтобы вырыть могилу.

Был уже четвертый день оттепели. В тенистых ложбинках все еще виднелись островки снега, но на открытых полянках все растаяло и подсохло. Хорошенько вдавив ногу в землю, можно было услышать, как подо мхом хлюпает грязь. Не знаю, почему я продолжала ею хлюпать.

На похороны пришли все прокторы Бонавентуры. И улум, которого я не узнала, — пожилой мужчина в дымчатых очках. Я невольно стиснула зубы при виде этих очков: их носили те жертвы чумы, которым так и не удалось вернуть способность управлять веками. Очки не пропускали пыль и поддерживали нормальную степень влажности роговицы, распыляя облачка раствора с нужной частотой. При ярком свете они затемнялись, обеспечивая искусственное прищуривание.

Незатейливая штуковина. Ничего зловещего — просто практичное решение несущественной проблемы. Но они напоминали мне о том, о чем я предпочла бы забыть, — о «цирке». Сто двадцать белых на белом улумов в точно таких же очках под Большим шатром.

— Кто этот незнакомец? — прошептала я стоявшему рядом со мной Джупкуру, проктору-улуму.

Джупкур проследил за моими глазами, потом устремил взгляд дальше, делая вид, что вовсе ни на кого не пялится.

— Магистр Тик. Только что прибыл заменить Чаппалара.

— Магистр-проктор?

— Да.

— И его сослали в такую дыру, как Бонавентура?

— Да.

Джупкур быстро отвернулся и сказал кому-то что-то дурацкое о погоде. Я намек поняла… Ладно, здесь и сейчас не стоит об этом, но в следующий раз, когда я повстречаюсь с ним наедине, я все из него вытяну.

Для справки: «Неусыпное око» наделяло титулом магистра лишь единицы достойнейших в каждом поколении. Эти прокторы никогда не тратили время попусту — например, занимаясь политическими делами городского уровня, тем более делами такого сонного городишки, как Бонавентура. Они проверяли мировое правительство и занимались межпланетными вопросами… такими как нынешнее торговое соглашение, с боями заключаемое между Дэмотом и Дивианской свободной республикой.

А что магистр-проктор делал здесь? Неужели, когда он трахал чью-то жену, его схватили за задницу?

Но опять же, не стоит, походя осуждать магистра за то, что он был пойман не в той супружеской постели. И к тому же среднестатистический магистр-проктор не особо увлекался игрищами в койке — их считали почти святыми.

Если магистр Тик прибыл сюда, значит, он был нужен «Неусыпному оку». Это должно быть связано со смертью Чаппалара. И с единственным проктором, выжившим после атаки роботов.

Мурашки побежали у меня по коже. Что-то подсказало мне, что в будущем мне придется часто смотреть в очки магистра Тика.

На могиле Чаппалара члены его семьи уже посадили корни змеебрюхой пальмы. Это дерево было аборигеном Дэмота и при соответствующих условиях вырастало с быстротой молнии. В тропических джунглях семена змеебрюха приживались в корнях другого дерева и карабкались по его поверхности сплошным покровом — как будто змея постепенно заглатывает приютившее ее дерево от корней к кроне. Типичное поведение паразита. Укоренившись, змеебрюх будет пожирать захваченный ствол дерева-пленника, постепенно образуя собственную древесину снаружи вовнутрь… пока через несколько десятилетий дерево-жертва не будет полностью истреблено, а на его месте останется один змеебрюх с цельной древесной сердцевиной.

На юге змеебрюхи могут расти вокруг других змеебрюхов, растущих вокруг поглощенных ими деревьев. В музее Пистоля находится срез, представляющий сразу пять змеебрюхов, концентрическими кольцами опоясывающих тоненькую сердцевину перомалинной пальмы.

На бонавентурском кладбище скоро появится змеебрюх вокруг новой сердцевины — Чаппалара.

Его тело завернули в пену белого шелкового савана. Полдюжины улумов-плакалыциков и сами стали белыми, хотя стояли на светло-зеленом мхе… таков был феномен сочувственного превращения, когда улум принимал чей-то цвет в моменты сильного душевного сопереживания. Хотела бы я и сама побелеть, чтобы показать Чаппалару его семье самой себе, как глубоко я скорблю. Но я оставалась того же скучного цвета себя самой.

Тело опустили на деревянную подставку над побегами змеебрюха.

Ребенок-улум проковылял к телу и выплеснул похожую на суп коричневую жидкость к ногам Чаппалара. Джупкур прошептал мне, что жидкость была удобрением, в которое добавлены гормоны роста. Через неделю дерево поглотит Чаппалара по щиколотки. К осени тело полностью скроется под саваном змеебрюха. Через тридцать лет, как ни крути, мой друг Чаппалар, погибший при спасении моей жизни, будет полностью поглощен деревом.

Даже кости. Ведь кости улумов почти ничего не весят.

Вокруг нас — ни живописных ландшафтов, ни памятников, ни склепов, только лес из пальм-змеебрюхов, каждая высотой в человеческий рост. К концу погребальной службы все улумы стали сочувственно-белыми… все, кроме магистра Тика. Это раздражало меня: такое сварливое негодование от имени Чаппалара. Я бы побелела, если бы смогла; так почему Тик этого не сделал?

Если быть справедливой, то это не было виной Тика: улумы осознанно не контролируют перемену цветов. Тика должна переполнять скорбь, для того чтобы он побелел, а это маловероятно, потому что он даже не знал Чаппалара. Тик пришел на похороны из любезности, проявляя почтительное уважение… стоило ли требовать большего?

Я считала, что стоит. Каждый раз, когда я иду на похороны, обязательно меня что-нибудь выведет из себя.

Улумы не устраивают поминок после похорон. Вместо этого семья Чаппалара и прокторы-улумы устремились, скользя по воздуху, к кладбищенской часовне, где, по словам Джупкура: «Мы будем молиться несколько часов. Основной источник дохода священников — продажа наколенных подушечек».

Джупкур никогда не обсуждал что-то всерьез, но он был не единственным улумом, кто смешком да бочком обходил тему религии. Улумы не говорили с людьми о том, во что они верили. Может быть, таково было требование их веры — молчать как рыба при чужаках Требования всех их верований, осмелюсь сказать… потому что, чем бы ни была их религия, имелись три основные конфессии плюс различные отдельные группировки. Каждая секта называла себя именем, звучавшим дикой абракадаброй, потому никогда не переводившимся на английский.

Таинственный народец, эти улумы.

Так что улумы отправились по своим делам, а мне предоставили идти домой в одиночестве. Пару часов пешком по сельским просторам. Конечно, остальные прокторы-люди предлагали подвезти меня до дома; но я давно не была в тундре, и тишина ее внезапно позвала меня. Я стояла посреди деревьев, вдыхая влажный запах весны, и мое сердце защемила тоска по юности — давним временам в Саллисвит-Ривере, когда, пройдя от города минут, пять по скоростным путям, можно было почувствовать себя в полном одиночестве на целой планете.

Уединение. Шелест деревьев. Чириканье птицы-ползунка, пробирающейся по лесной земле.

Только я.

Только я и мой связующий кристалл.

Ну ладно. Я почти слышу ваше ворчание: «Где твои мозги, женщина? Три дня назад сбрендивший умник пытался тебя убить, а теперь ты хочешь уединиться в лесу?»

Верно, подмечено.

Я могла бы придумать оправдания. Я могла бы нести вздор о том, что Дэмот — мирная планета, никаких убийств… ну, уж точно не часто. Женщинам не требовалась вооруженная охрана, чтобы провести исцеляющие послеполуденные часы в лесу. Произошедшее тремя днями раньше было чистейшей случайностью, такое мог единожды в жизни совершить сумасшедший фанатик, которого вскоре схватит полиция.

Я спокойно могла бы вам солгать. Но, черт бы побрал мой связующий кристалл, я не могла лгать себе.

Вот в чем было дело: глубоко внутри я желала дать убийце второй шанс. Посмотреть, что из этого выйдет. Желание из серии родинок и скальпеля.

Поэтому я шла одна. Просто посмотреть.

Я избегала дорог — лес достаточно высох для прогулок — и не волновалась, что могу потеряться, так как умела ориентироваться по солнцу. А когда наступит вечер, то в городе зажгутся огни, и я увижу их отсвет. Это был тундровый лес… не сплошная стена деревьев, заслоняющих небо, а отдельно стоящие синестволы, достаточно удаленные друг от друга. Любое семечко, упавшее слишком близко ко взрослому дереву, попросту не приживется. Не получит достаточно света и питания. Тогда мне это показалось до боли знакомой метафорой.

Я пробездельничала до вечера. Смотреть было не на что, кроме карликовых синестволов да кочкастого и клочкастого мха, пейзаж разнообразили лишь изредка попадавшиеся валуны.

В одной из скал я увидела вырубленный прямоугольник размером с дом, на три четверти заполненный грязью и сорняками. Память о доулумовских поселениях приблизительно трехтысячелетней давности. На Дэмоте так никогда и не появился собственный разумный биологический вид, но пришельцы из Лиги в прошлом временами посещали планету, а потом отбывали восвояси, когда им наскучивала наша маленькая убогая планетка. На Великом Святом Каспии останавливались тысячи таких гостей; их выдолбленные дома были повсюду, в большинстве своем они уже заполнились землей и всем, что в них угодило за последние три тысячелетия. От них также остались шахты и туннели. В Саллисвит-Ривере мы частенько играли в «бесстрашного археолога», разрывая близлежащие дыры и находя проржавевшую металлическую рухлядь всех форм и размеров. А затем изводили наших родителей, требуя собрать очередное заседание Комитета по наследию, убежденные, что нами обнаружены бесценные памятники культуры пришельцев… однако большинство таких мест уже давно исследовано и не найдено ничего такого, что могло бы представлять интерес. Ничего, стоящего публикации в серьезном научном журнале. Поэтому теперь Комитет по наследию игнорировал развалины, отмахиваясь от любого, кто рыскал по ним, даром теряя время.

Ошибка. «Неусыпное око» ни за что не допустило бы такого небрежного попустительства. Но комитет отчитывался перед Технократией, а не перед местным правительством, так что проверять их деятельность было не в наших полномочиях. Ошибка, ошибка, ошибка.

В персиково-розовом великолепии опускался закат, когда над моей головой пролетел гидроплан. Он был не первым, услышанным мною за день, но остальные жужжали вдалеке по направлению к океанскому побережью или вдоль скоростных путей вглубь континента — наверное, люди семьями выезжали на отдых за город побездельничать в первые теплые и солнечные деньки. Этот гидроплан парил прямо над верхушками деревьев… и на его борту была эмблема внеземного флота.

Странно. У флота была только одна база на Дэмоте, далеко, у самого экватора, возле Укромной бухты. И сотрудники базы редко находили повод совершать вылазки в остальные части планеты; база в основном использовалась как гостиница для инспекторов по безопасности, встречавших прибывавшие межзвездные корабли на орбите.

Из брюха гидроплана загрохотал громкоговоритель:

— Фэй Смоллвуд?

Чёрт. Вот тебе и тихая прогулка по лесу! Либо Адмиралтейство проводило секретную операцию, в которой значилось мое имя, либо вскоре меня атакует из засады волк во флотской шкуре.

— Фэй Смоллвуд! — снова позвал громкоговоритель.

— Кто меня спрашивает? — проорала я в ответ.

Теперь гидроплан завис в воздухе, вибрация его двигателя сотрясала стоявшие рядом со мной деревья. Их толстые полые стволы начали резонировать, издавая глубокие рокочущие звуки.

Люк гидроплана открылся. Мужчина, одетый в золотистую униформу, высунулся из люка, держа что-то в руке.

Еще один пистолет. На этот раз не гелевое ружье, а станнер из арсенала разведчиков.

Я недостаточно долго оставалась в сознании, чтобы услышать его резкий стрекот.

Голова раскалывается. Все путается. 6,1 балла по моей «похмельной шкале». Такое бывает, когда мешаешь вино, текилу и самогон.

У меня бывало и похуже. На этот раз я хотя бы проснулась одна, и никакой незнакомец не дышал на меня перегаром, лежа в коматозе на моей затекшей руке.

Со вкусом затемненная комната. Мягкая постель. Ниоткуда не разило рвотой.

Если сравнивать это со старыми недобрыми временами, это было роскошно, как джакузи. Да к тому же на мне до сих пор была одежда… не было нужды искать трусики, когда раскалывается голова, и ужасаться, что тот, второй, проснется, пока я не выберусь за дверь.

Я встала. Не так уж и нетвердо. Больше двадцати лет прошло со времен моего последнего дебоша, но мои хулиганские рефлексы до сих пор сказывались: что взять с девицы из шахтерского городка?

— Вы хотели бы что-нибудь болеутоляющее? — поинтересовался мужской голос. Он прозвучал из ниоткуда — динамик был спрятан где-то в темноте.

— Ты называешь это болью? — фыркнула я. — Молокосос.

«Наверняка пал бы замертво от реального похмелья, случись с ним такое».

— Ну, и какой смысл меня похищать? — требовательно вопросила я, произнеся это громко, чтобы захватившие меня в плен не посчитали, что я трепетный цветочек, который вот-вот загнется.

В стене бесшумно открылась дверь, и поток света прорезал мрак. Вошли двое мужчин, и дверь заскользила, бесшумно закрываясь. Оба пришедших были одеты в сверкающую униформу из мерцающей золотистой ткани; это делало их различимыми во вновь наступившей темноте.

— Вас не похищали, — сказал один из мужчин. — Вы добровольно помогаете нам в важном исследовании.

— Каком исследовании?

Нет ответа. Мне хотелось бы разглядеть их лица — любопытно было понять, смотрят они на меня как на человека или как на кусок сырого мяса. Это могло бы мне помочь угадать, были ли они настоящими флотскими или убийцами, похитившими меня для допроса, готовыми пытать меня ради информации о «Неусыпном оке», которая помогла бы им расправиться с другими прокторами.

И кстати, об информации…

«Центр опеки! — крикнула я через связующий кристалл. — Похитители…»

Это было все равно, что кричать в подушку. Приглушенная пустота. Мысленно я воззвала: «Ответьте!»

Ничего. Тишина.

Что-то электронное попискивало в дальнем углу комнаты — видимо, перехватывало радиопередачи моего мозга.

— А, — констатировал один из одетых в золото мужчин. — Наконец-то вы попробовали воспользоваться своим связующим кристаллом. Ну, теперь вы поняли, что он вам не поможет.

— Мы заглушаем его помехами, — добавил второй. — Весь этот дом изолирован от инфосферы.

Это не должно было сильно меня удивить. Любой, кто исследовал «Око», принял бы меры предосторожности.

— Итак, — проговорила я, — чего вы хотите?

В середине полутемной комнаты возник свет. От лучика не больше булавочной головки он быстро разросся до голограммы, изображавшей павлиний хвост и вашу покорную слугу Фэй с испуганными глазами… первоклассная имитация, должно быть, основанная на данных, загруженных из моего мозга. Голографические изображения были спроецированы и на меня, и на стоящую возле меня койку, и на двоих визитеров. Я упрямо осталась там же, где стояла, — если бы отступила, то показалась бы размазней.

Один из мужчин вышел вперед…

Так, секунду. Не помешает как-нибудь легкомысленно обозвать своих похитителей — например, одного Дылдой, а другого Коротышкой, — чтобы их различать. Но они были совершенно одинакового роста, одеты в одинаковые униформы, щеголяли одинаковыми стрижками… Все, что я могла придумать, так это назвать их Рот и Бицепс, потому как один трепался без остановки, а второй молча маячил, как хищный сокол, выжидающий нужный момент.

Итак, Рот вышел вперед. Он счел необходимым пройти через мою голограмму, на миг, разрушив спроецированное лазером изображение, превратившееся в хаотичное нагромождение пикселей. Потом он наставил палец точно на павлинью трубку.

— Знаете ли вы, что это, мисс Смоллвуд?

— Нет.

Рот недоверчиво фыркнул. На самом деле не многим мужчинам удается фыркнуть — они могут насупиться или гримасничать, но нет у них той степени самоотдачи, которая требуется, чтобы фыркнуть. У Рта это получалось так, будто он тренировался перед зеркалом до тех пор, пока не добился понравившегося результата.

— Это, — изрек он, указывая на павлинью трубку, — миниатюрное изображение оболочки пространственно-временного искажения, в просторечии именуемой сперматозоидом, червем или хвостом. Что это такое, вы знаете?

— Мы используем хвосты в качестве транспортных рукавов к своим орбитальным станциям, — ответила я. — Они также применяются в пусковых механизмах межпланетных кораблей. Ну и что?

— Ну и что? — повторил Рот. — Так откуда оно взялось? На проекции не видно его генератора!

— По крайней мере, нам он не виден, — вставил — Бицепс. — Он мог быть миниатюризирован.

Рот злобно покосился на него. По этому поводу у них явно были разногласия… и довольно раздражающие разногласия. Рот сделал нарочито медленный вдох, изобразив великомученика, призывающего себе в помощь колоссальное самообладание перед лицом многотрудных испытаний. Могу поклясться, что это выражение лица он тоже тренировал перед зеркалом.

— Дело в том, — сказал мне Рот, — что современная наука Технократии не может создать хвост в ситуации, которую вы здесь видите. Он появился из ниоткуда…

— Не из чего, что мы могли бы разглядеть, — пробормотал Бицепс.

— Он появился без участия какого-либо различимого генератора, — вспыльчиво проговорил Рот, — незамедлительно сформировался в пологую арку без очевидных контрольных магнитов и завершился хорошо очерченным отверстием, причем все это держалось в таком положении 1,6 секунды без какого-либо оборудования для закрепления структуры на месте!

Он глядел на меня триумфатором, будто только что поверг в вербальный нокаут противника в политических дебатах.

О-о-о! Он позировал. Вот это да!

Я мягким тоном уточнила:

— Как я понимаю, все описанные вами характеристики необычны для хвоста.

— Необычны? Они невозможны! — огрызнулся Рот.

— По крайней мере, мы не знаем, как такого добиться, — как бы про себя заметил Бицепс.

Рот снова злобно зыркнул в сторону Бицепса, а потом рукой насквозь рубанул по голограмме павлиньей трубы. Его кожа замерцала зелеными и лиловыми вспышками.

— Мисс Смоллвуд, — сказал Рот, — этот вопрос вызывает огромное беспокойство Адмиралтейства. Когда они увидели в новостях то, что с вами случилось…

— Это никогда не появлялось в новостях, — прервала его я.

Рот посмотрел на Бицепса. Тот пожал плечами.

— Когда эта голограмма была получена от полиции, — надменно процедил Рот, избегая смотреть мне в глаза, — сразу возникло беспокойство. Командующий базой на Дэмоте связался с Высшим советом, и он откомандировал нас со всем усердием расследовать этот случай.

— Со всем усердием? — повторила я. Если бы я была адмиралом, я бы не наделила задание для этих двоих подобного рода эпитетом.

— Это вопрос безопасности, — с непроницаемым лицом произнес Бицепс. — Безопасности всего человеческого рода.

— Из-за того что кому-то удался фокус, который вы не можете повторить?

— Мисс Смоллвуд, — Рот пытался заново отвоевать свои позиции и стать центром внимания, — если эта голограмма верна, то кто-то применяет передовые технологии против мира Технократии. Вашего мира, мисс Смоллвуд. Разве вас это не тревожит?

— Почему это должно меня тревожить? Хвост спас мне жизнь.

— В ее словах есть смысл, — прошелестел Бицепс.

— Ты не против?

Рот сделал попытку бросить на своего партнера испепеляющий взгляд. Он явно недостаточно тренировался по части «испепеления» — верно, был слишком "занят фырканьем. Неудавшийся пригвождающий взгляд Рта срикошетил от Бицепса, как комочек жеваной бумаги.

— Послушайте, все мы знаем, — начала я своим самым примирительным тоном, — что Лига Наций включает в себя расы, чья технология на миллионы лет обогнала человеческую. Они на многие миллионы лет более мудры, на многие миллионы лет более развиты. Мне казалось, что это общеизвестная истина — что кто-то всегда наблюдает за человечеством. «Незримо присутствуя среди нас»… даже Адмиралтейство говорит об этом такими же словами.

— Члены Лиги могут присутствовать среди нас, — фыркнул Рот, — но они никогда ничего не предпринимают. Если незримые чужаки и бродят по Технократии, мисс Смоллвуд, то они не спасают тонущих детей. Они не звонят в местное полицейское управление, извещая о том, кто стоит за серией убийств, и они не являются в суд объяснять, кто прав, кто виноват. Так к чему им творить чудеса, помогая вам?

Вопрос, конечно, интересный. Я и сама периодически его себе задавала в последние несколько дней.

— Я не знаю, — сказала я.

— Мы не можем принять этот ответ, — сказал мне Рот. — Высший совет выражает крайнее беспокойство при мысли о неизвестных чужаках, принимающих меры в отношении планет Технократии. Особенно когда это затрагивает таких политических деятелей, как вы.

Я презрительно хмыкнула.

— Я не политический деятель.

— Вы — часть политической системы Дэмота, мисс Смоллвуд. А устав Технократии в отношении Лиги Наций запрещает Лиге даже пытаться влиять на местные правительства.

Какая ерунда! Я изучала устав во время обучения в «Неусыпном оке». Лига могла подмять и подмяла бы под себя человеческие правительства любого уровня, если бы сочла, что наша раса превращается в неразумную. С другой стороны, что попусту тратить силы, объясняя этим дебилам суть законов?

— Зачем я здесь? — спросила я как можно более спокойно. — Судя по тому, как вы создали эту голограмму, вы, наверное, взломали всю виртуальную реальность, перекачивая информацию из баз данных полиции. Это означает, что вам известно все, что я видела и слышала. Что еще вы намереваетесь получить от меня?

Рот гадко улыбнулся. Было похоже на ухмылку, но исполненную большего самодовольства.

— Как насчет признания, что все это было мистификацией? — Это не мистификация, — огрызнулась я. — Если вы хотите посмотреть на кислотные ожоги на теле Чаппалара, давайте мы с вами совершим поездку на кладбище.

— Мисс Смоллвуд, — произнес Бицепс с некоторым… смущением, — смерть проктора Чаппалара от ожогов третьей степени не подвергается сомнению. Но наш долг настороженно отнестись к… — Он ткнул пальцем в направлении павлиньей трубки. — Нам необходимо знать, настоящая ли она, или кто-то пытается нас обмануть.

— Как я могла обмануть вас? Это же прямая загрузка из моего мозга.

Рот ухмыльнулся. Снова. Отступая на позиции испытанных достоинств своего мимического репертуара.

— Информацию можно загрузить в ваш мозг, также как и из него, — сказал он. — Связующий кристалл — это двусторонняя технология.

— Это могло быть сделано без вашего ведома, — добавил Бицепс. — «Неусыпное око» защитило ваш мозг предохранителями, но ни одна система безопасности не безупречна. Кто-то мог закачать весь этот сценарий в ваш мозг; вам и не отличить поддельные воспоминания от настоящих.

Бла-бла-бла… Конечно, мы обсуждали все это сотни раз в школе «Неусыпного ока». Да, это можно сделать, если есть необходимое оборудование и минимум один день, чтобы обойти блокировки систем безопасности. Да, мысль о том, что кто-то может взломать мой мозг, вызывала у меня нервную дрожь, если бы я позволяла себе об этом задумываться. Но Боже Всемогущий, мозги можно промыть любому, если времени будет достаточно. И если кто-то действительно пытался поковыряться в наших связующих кристаллах, то мировой разум заметил бы это при нашем следующем выходе на связь. Цифровые подписи и все такое.

— Поймите, — сказала я, — мне имплантировали связующий кристалл всего лишь несколько недель назад… и «Око» пристально следило за моей адаптацией. Никто не посмел бы вмешаться в мой мозг.

— Кроме самого «Ока», — сказал Рот. — Когда вы находились в их руках две недели мушора. Они могли сделать с вами все, что угодно.

— Они ничего не делали.

— Конечно, вы именно так считаете. — Рот скривился.

Как будто его мелкие инсинуации могли породить недоверие.

Я вздохнула.

— Мушор закончился за две недели до неприятностей на насосной станции. Как могло «Неусыпное око» внедрить ложные воспоминания о том, что еще не произошло?

— Такое возможно сделать, — бездумно ответил Рот. К тому же не слишком убедительно. Итак, мои болваны уже определились с дальнейшими действиями и не собирались слушать возражения.

— Короче, — сказала я, — к чему вы затеяли эту беседу? Что вы собираетесь делать?

— Мы подключимся к вашему мозгу, — ответил Рот. Злорадно. — Мы собираемся проверить, были ли изображения хвоста загружены искусственным путем. Если кто-то поковырялся в вашем мозжечке, то наверняка будут явные различия между имплантированными воспоминаниями и теми, что получены естественным способом. Явные для нас, если не для вас. Мой партнер и я внедримся и проверим.

— Вы хотите внедриться в мой мозг? — зарычала я.

— Точно.

— Черта с два вам удастся.

Рот наградил меня очередной мерзкой улыбкой.

— Вам не предлагалось выбирать эту процедуру, мисс Смоллвуд. Адмиралтейство уполномочило нас провести это расследование теми методами, которые мы сочтем нужным применить. Если вы не признаетесь, что все это было мистификацией…

— Или если вы не можете, — вставил Бицепс.

— Тогда мы сможем влезь к вам вовнутрь и все исследовать.

Я не сводила с них глаз. Единственным светом в комнате было свечение голограммы, бросающей желтоватый отблеск на их лица. У Рта была плотоядная усмешка человека, которому было бы приятно меня помучить; у Бицепса — неопределенный взгляд, в нем не было ни нетерпения, ни стеснения. Он сделал бы то, что счел нужным.

Я сглотнула.

— А как насчет моего требования поговорить с вашим начальником?

— У нас нет начальства на Дэмоте, — парировал Рот. — Даже местный командующий не знает о нашем присутствии здесь. Или о том, что вы здесь. Так что если бы я был на вашем месте, мисс Смоллвуд, то я бы сейчас улегся на кровать. Нам могут понадобиться часы на преодоление защиты предохранителей вашего связующего кристалла…

— Мы будем максимально осторожны, — добавил Бицепс, — но это будет непросто.

Рот кивнул.

— Подумайте об эпилептическом припадке. Который длится целый день.

— Подожди, — я сделала шаг вперед, — поработай секундочку головой. Как можно было таким фокусом обмануть Адмиралтейство? Кому захотелось бы обманывать Адмиралтейство? Зачем столь крайние меры, как убийство восьми прокторов, только чтобы…

— Убийство восьми прокторов было как раз прекрасным способом привлечь внимание флота. Массовые убийства заметны; они бросаются в глаза. Местный командующий гарантированно проведет расследование и отправит результаты в Высший совет. — Рот не выказал ни малейшего беспокойства, когда я снова шагнула вперед сквозь голограмму. — Разве это не выглядит намеренным заговором с целью привлечь нас?

— Но кто же заговорщики? — настаивала я. — Что приобретет тот, кто попытается обмануть Адмиралтейство?

— Мы не знаем, — ответил Бицепс. — Это нас и тревожит.

— Вы не знаете, как это затрагивает флот, — сказала я, делая еще шаг вперед, — но уверены, что затрагивает. Любая маломальская тайна должна касаться вас?

— Да, — хором отозвались Рот и Бицепс. Вот тогда я и сломала Рту колено.

Это был простой резкий удар ногой, сильный и низкий, — подъемом стопы я попала в слабую часть его коленной чашечки, а потом проломила ее насквозь, и вся его нога выгнулась в другую сторону. Рот так ничего и не заподозрил. Может быть, эти двое столько времени провели, изучая мой связующий кристалл, что упустили тренировки типа «ломай-да-круши», которые в «Оке» были обязательны для каждого проктора.

Какая ошибка — сконцентрироваться на умственном и забыть о физическом!

Рот заорал… отчасти от боли, отчасти от вида своего колена, выгнутого в противоположном направлении, как у кузнечика. Этот, мать его, плаксивый аристократичный неженка, наверное, никогда не получал порядочного удара. Рот даже не встал в защитную стойку, когда я подошла к нему на расстояние вытянутой руки, поэтому я ударила кистью и пяткой ему в солнечное сплетение, чтобы заткнуть его.

Он захрипел и свалился. Дышал, конечно, но давалось ему это с немалым трудом.

Когда я развернулась к Бицепсу, он уже отошел к самой двери и вынул станнер.

— Пожалуйста, оставайтесь на месте.

— Почему это?

— Потому что в ином случае я вас пристрелю. Мы можем взломать ваш мозг, даже если вы будете совсем оглушены; нам будет намного трудней, если мы не увидим вашей осознанной реакции. Будет больше шансов, что мы совершим прискорбную ошибку. Но если вы именно так хотите обыграть это…

— Пристрели ее! — прохрипел Рот. По крайней мере, мне показалось, что он сказал это — воздуха в его легких не хватило на фразу подлиннее.

— Я не выстрелю, если только меня не вынудят, — сказал Бицепс, по-прежнему спокойный, не сводивший с меня пристального взгляда. — Нет смысла ставить под угрозу миссию из-за того, что один из нас был чересчур беспечен. — Он махнул дулом пистолета в направлении кровати. — Ложитесь, мисс Смоллвуд. Или нам придется проявить грубость.

Я напряженно смотрела на него, оценивая ситуацию. В отличие от Рта Бицепс был подготовлен к моей атаке; возможно, он ожидал ее с того момента, как я начала двигаться к его спутнику. Он, не задумавшись, выстрелил бы, если бы я сделала даже крошечный шажок к нему… а я знала из недавнего опыта, как быстро работают станнеры. Ультразвуковая волна накрыла бы меня задолго до того, как я подобралась на расстояние удара ногой.

Бросить в него чем-нибудь? Нет, вокруг не было ничего, что я могла бы достаточно быстро схватить. Может, если бы я схватила бы Рта, я могла бы воспользоваться его телом как щитом, позволив ему поглотить ультразвук.

Бесполезно. Как только я наклонюсь подхватить Рта, Бицепс тут же меня уложит.

Но у меня не было намерения дать этим громилам поковыряться в моем мозгу. Может, один бросок с быстротой молнии, да еще зигзагами, чтобы в меня было труднее попасть?

— Даже не пытайтесь, — сказал Бицепс, как будто мои мысли ясно отражались на лице. — Зона поражения оружия покрывает добрую половину комнаты, в которой вы находитесь. Мне не нужно прицеливаться, чтобы попасть в вас.

Я не обладала достаточной информацией о станнерах, чтобы понять, врет он мне или нет. Был только один способ в этом убедиться.

— Ладно, — сказала я голосом, в котором, как я надеялась, звучала горечь побежденного, — я лягу на…

Без предупреждения я нырнула вперед — старый фокус, броситься, не окончив слова, в надежде, что твоему оппоненту понадобится секунда на переключение мозговых передач. Даже когда я упала на пол, я слышала характерный стрекот, почувствовала, как головокружительная слабость поразила мой мозг.

«Но не полностью поразила». Ага, еще могу!

Я перекатилась в ту сторону, в которой предположительно находилась дверь, и лягнула ногой, пытаясь сбить Бицепса с ног. Ничего. Я даже не могла сказать, двинулась ли вообще моя нога; ничего твердого я уж точно не задела. Еще одна попытка, но мой спазм яростного движения только уложил меня на лопатки.

Силуэт Бицепса вырисовывался в освещенной рамке открытой двери. Я ожидала, что сейчас он снова выстрелит, чтобы вырубить меня насовсем. Вместо этого он просто стоял там, его лицо терялось в тени… а потом дыхание вырвалось из его горла как всхлип, и он неуклюже свалился как усталый ребенок, придавив мне ноги.

Кто-то стоял в дверях позади него — кто-то, у кого в руках тоже был станнер. Мне понадобилась секунда, чтобы в полной неразберихе мыслей понять, наконец, что я видела. Потом я поняла, что грохот, услышанный мной, издал не пистолет Бицепса, а оружие нового участника (или участницы) происходящих событий. Он или она выстрелили Бицепсу в спину… а я все еще была в сознании, потому что получила только брызги от взрыва, крохи ультразвука, не поглощенного телом Бицепса.

Пришедший осторожно ступил в комнату. Это оказалась женщина, но свет падал на нее сзади, и я не различала ее лица. Она шагнула вперед, теперь более решительно, желтоватый свет голограммы заскользил по ее телу, Когда она остановилась, я могла видеть только ее спину; она стояла над Бицепсом, нацелив на него станнер.

— Смирно! — сказала она спокойным голосом.

Рот уставился на нее, щуря глаза, пытаясь разобрать, кто перед ним. Внезапно его лицо перекосило от страха.

— Адмирал! — взвизгнул он.

— Ручаюсь, что у тебя болит нога. — Станнер затарахтел, и Рот безвольно повалился назад. — Теперь не болит, — подытожила она.

Еще миг она оставалась рядом с бесчувственным телом Рта — наклонилась и внимательно ощупала рукой его сломанное колено. На ее спину теперь падал рассеянный свет голограммы. Его было достаточно, чтобы различить, что она действительно одета в серую форму адмирала.

В создавшихся обстоятельствах мне не доставило огромного удовольствия созерцание очередного флотского вонючего дерьма.

Не потревожив ногу Рта, адмирал слегка переместила его тело, уложив в положение оказания первой помощи — наиболее безопасное для лежащего без сознания, гарантировавшее пострадавшему, что он не задохнется от рвоты. Потом она засунула оружие в набедренную кобуру, подошла ко мне и присела. Рукой мягко отвела со лба прядь волос.

Она была молода для адмирала. Ясные зеленые глаза, очень живые. И правая половина ее лица была затенена винного цвета родимым пятном.

— Привет, — поздоровалась она, — я Фестина Рамос. Прости, что не смогла прибыть сюда раньше.

6 ГОВНЮКИ

Фестина Рамос… знакомое имя, благодаря тринадцатилетнему сыну Энджи Нату. Нат, сохрани его Господь, был беззаветно влюблен во внеземной флот — этакая мания, которая захватывает некоторых детей, при том, что до всего остального им абсолютно нет никакого дела. Восхищаются схемами и чертежами межзвездных кораблей так, как нормальные мальчишки тащились бы от бодиарта. Пишут письма действующим и уволенным в запас флотским по всей Технократии. Подписываются на «Военно-морскую газету» и ведут собственную базу данных капитанов, прибытия судов в порты и прочее, и прочее…

Так что… да, я слышала о Фестине Рамос. Ad infinitum. До бесконечности. Вплоть до позапрошлого года она была разведчиком первого класса, после чего внезапно и без видимых причин одним махом стала адмиралом-лейтенантом… сие звание вызывало у Ната приступы ломки голоса (бас — сопрано, бас — сопрано), потому что это был явный кретинизм. (Это безумие, мама Фэй! Низший ранг среди адмиралов — это контр-адмирал. Так было абсолютно всегда! Они не могут просто так с бухты-барахты выдумывать звания!)

Но в Адмиралтействе смогли. И выдумали. После чего новенький с иголочки адмирал-лейтенант Рамос была назначена председателем совета, исследовавшего вопросы реструктуризации разведывательных практик. Журналисты впали в неистовство, прямо рвали и метали, будучи убеждены, что за продвижением Рамос по службе стоит какой-то аппетитнейший скандал, но ажиотаж все же со скрежетом стих, когда начались слушания совета. Это был первый шанс для прессы увидеть Рамос вживую… и она выглядела как разведчик. И помещение для слушаний было наполнено людьми, ожидающими дачи свидетельских показаний, и они все тоже выглядели как разведчики.

Ассорти из нефотогеничных физических особенностей, которых никогда не увидишь в господствующих мирах Технократии. Именно такие особенности делали этих людей расходным материалом, пригодным для службы в разведке… и заставляли редакторов новостей вопить: «Выключите камеры! Немедленно гасите их!»

С тех самых пор Фестина Рамос перестала быть «положительно интересной для публики». Как минимум для господствующих заплывших жиром мозгов, которым подавай приятные отлакированные новости, а не реальность — настолько настоящую, что она даже может кого-то огорчить.

Лично я ничего столь ужасного не увидела в лице Рамос, склонившейся надо мной в полутемной комнате. Да, конечно, у нее было это родимое пятно. Ну и что? Люди на Дэмоте никогда не отнеслись бы к этому с такой брезгливостью. Насколько я знала, наша планета никогда не выживала никого на службу в разведку: во-первых, у нас не настолько кишка была тонка, чтобы изгонять отличных от нас, а во-вторых, потому, что ни в коем случае «Неусыпное око» не позволило бы государственным больницам отказать кому-либо в косметической операции для исправления дефекта. Не то чтобы я думала, что у Рамос есть дефект. По мне, так она выглядела совершенно прилично-привлекательно, даже красиво и даже очаровательно — какой идиот не увидел бы этого, с родимым пятном или без? Я определила ее возраст как что-то около тридцати, хотя прием таблеток молодости не давал стопроцентной уверенности. Ее кожа была на полтора тона темнее моей, ее темные волосы были короткими и гладкими, а глаза — такими пронзительно-зелеными. Умное серьезное лицо, озабоченно нахмуренное в тот момент, когда она заботливо устраивала мою голову на своих коленях.

— Ты себя нормально чувствуешь? — спросила она.

— Конечно.

Это прозвучало бы более убедительно, кабы я могла двигать губами, челюстью и языком, но все это оставалось одеревеневшим после выстрела станнера. Слово выговорилось не столько как «прилично», сколько как «фр-р-р».

— Будем считать, что это был утвердительный ответ, — кивнула Рамос. — Следующий вопрос: ты — Фэй Смоллвуд? Потому что, если ты какая-нибудь преступница или чужак-шпион, а я только что подстрелила двоих человек, арестовавших тебя на законных основаниях… ну, мне тогда надо бы покраснеть.

Могу поручиться, она часто говорила именно так. Преимущественно. Спешила посмеяться над собой, пока остальные не станут подшучивать. Я пропустила это мимо ушей и просто сказала: «Я Фэй». Слова выговорились не так отчетливо, и получилось «я эй», но Рамос поняла.

— Рада, что нашла тебя, — продолжала она. — Полиция искала тебя повсюду. Они обрадуются, что ты нашлась. — Она потрепала меня по щеке теплой рукой. — Подожди секунду.

Осторожно опустив мою голову на пол, она придвинулась к бесчувственному Бицепсу. Ей потребовалось немного времени, чтобы проверить его дыхание и пульс, а потом переместить неподвижное тело в безопасное положение. После недолгого раздумья она не без труда вытащила из его скрюченных пальцев станнер и засунула оружие себе за пояс.

— Станнеры — оружие разведчиков, — пояснила она, снова поворачиваясь ко мне. — Противно видеть его в руках этих говнюков. — Она помолчала, потом мягко улыбнулась. — Говнюк — это специальный термин, по крайней мере, я пытаюсь сделать его таковым. Сокращение от дипломата. Официально эти господа служат в Дипломатическом корпусе флота… что, в общем-то, по сути, есть прикрытие для группы махинаторов из Высшего совета.

Она снова опустилась на колени подле меня.

— Как ты сейчас себя чувствуешь?

Я попыталась ответить: «Классно». Не вышло, но хотя бы горло издало какой-то звук.

— Не волнуйся, — сказала мне Рамос. — Тебе досталась малая доза. Еще десять минут, и снова сможешь ломать чужие колени.

Подхватив меня руками под мышки, она подтянула меня кверху и закинула мое вяло-неуклюжее тело себе на плечо. Ее сила впечатлила меня — гравитация Дэмота, может, и облегчает дело, но я-то знаю, сколько вешу. Рамос была почти на целую голову ниже, но она подхватила меня как рюкзак и пошла к двери.

— Прости, что не могу дождаться, пока ты придешь в себя, — сказала она низким от напряжения голосом, — но я не знаю, нет ли поблизости еще говнюков. Лучше, чтобы нас не застали в этом районе. — Высоко поднимая ноги, она переступила через тело Бицепса. — Я не знаю, что сделают эти ублюдки, если схватят нас, конечно, они семь раз отмерят, прежде чем связываться с адмиралом, хотя бы и лейтенантом невеликой важности, но пока что эта команда не проявляла особой щепетильности. Когда-нибудь попробую выяснить, как это Адмиралтейству удается натаскать их до самой грани убийственной нечувствительности, но все же заставить не переходить эту грань.

Наверняка Рот и Бицепс перешли эту грань в тот самый миг, когда решили бы хорошенько порыться в моем мозгу, но я знала, что Лига Человечества смотрит на это иначе. Если говнюки (удачное наименование!) искренне прилагали все свои старания, чтобы меня не убить, то Лига не поднимет вой, если бы случилось так, что я умерла… или стала тупым, безмозглым овощем. В конце концов, позволила же Лига «Неусыпному оку» имплантировать связующий кристалл в мою черепушку, хотя тем самым появлялся шанс изжарить, как на гриле, мой мозжечок. Я запомнила слова одного преподавателя из школы «Неусыпного ока»: «Лига не возражает, чтобы вы подвергали риску жизнь других людей, пока вы искренне верите, что есть какой-либо шанс на выживание… и пока вы принимаете все меры предосторожности, какие только можете придумать. Разумность, по определению Лиги, не требует от нас интеллекта, гуманизма или отсутствия эксплуататорских замашек; мы просто должны быть осмотрительны».

И некоторые по-прежнему считают Лигу «великодушной»!

Рамос выволокла меня через двери в комнату, наполненную жужжащими ящиками явно электронного происхождения — наверное, оборудованием, глушившим сигнал моего связующего кристалла, плюс проекторами голограмм и бог знает, чем еще. Все черные ящики были похожи как близнецы, особенно если смотреть на них вниз головой, свисая с чьего-то плеча. Как бы то ни было, я больше прислушивалась ко все сильнее накатывающей тошноте: моя нервная система еще не собралась в кучку настолько, чтобы четко рапортовать о недомоганиях, но я чувствовала, как все бурлит и бродит там, где плечо Рамос врезалось мне в живот.

Не дело это. Я никогда не дергалась по поводу соблюдения хороших манер, но было бы невежливо блевануть на ногу адмиралу.

Мы прошли сквозь еще одни двери в комнату, где одну из стен и большую часть пола занимал ковер-картина: бархатный облик Дэмота — вид с орбиты, — наполовину залитый светом, наполовину скрытый ночной тьмой. Рамос своими шагами ерошила бахрому изображения кораблей, причаливающих в одном из наших космических терминалов.

— Это прямая трансляция. — Адмирал ткнула носком ноги по картинке, — У говнюков есть своя шлюпка, причаленная возле вашей Северной Узловой. Это, наверное, вид с камеры в носовой части шлюпки. Или мне нужно было сказать «в носовой части лодки»? Я безмерно горжусь тем, что я единственный адмирал, не ведающий разницы… могу похвастаться прямо-таки космическим пофигизмом. Я даже не была в курсе, что это шлюпка, если бы моя команда мне не сказала.

Она вдруг осеклась.

— Надеюсь, тебе не мешает моя трескотня — разведчиков учат непрерывно комментировать миссию, на которую нас отправляют, а я так и не избавилась от этой привычки. Если бы я не вела с вами одностороннюю беседу, то я бы, наверное, описывала мебель. — Рамос понизила голос почти до драматического шепота. — Мы проходим через помещение, напоминающее искусственно созданную камеру, наполненную четырехногими конструкциями неустановленного происхождения и назначения… возможно, имеющих религиозную ценность. — Она прыснула и вернулась к нормальному тону. — Или ты предпочитаешь рассказ о говнюках?

— Говнюках, — сказала я. А получилось «юк-як». Неплохой эпитет для Рта и Бицепса.

— О говнюках, как я понимаю. Я говорила об их шлюпке… которая привлекла мое внимание сразу же после моего прибытия на Дэмот два часа назад. Я летела на своем, так называемом флагманском корабле — на нем есть жилая штаб-квартира размером со щенячью будку и команда самых пустоголовых грубиянов во всем флоте. Мой связист отпускал какие-то угрюмые реплики о корабле Дипломатического корпуса, ошивающемся здесь, в восемнадцати световых годах от ближайшей дипломатической миссии… а я в тот же миг заподозрила, что в город пожаловала команда засранцев. Чтобы проверить, как обстоят дела, — продолжала она, — я радировала командующему базой в Укромной бухте. Он ничего не мог рассказать мне о говнюках; на связь с ним они не выходили. Но зато он поделился радостью, что адмирал наконец-то снизошел до визита — он думал, что я здесь с проверкой по его докладу о таинственном хвосте, увиденном во время смертоносного нападения. Мало того, предполагаемая жертва этого покушения, некая Фэй Смоллвуд, была похищена, и гражданские власти спятили напрочь. — Рамос слегка перераспределила мой вес у себя на плече. — Одним словом, командующий бодро меня поприветствовал, сказав: «Вы отвечаете за это, адмирал», — тем самым отрекаясь от любой дальнейшей ответственности.

Шаг за шагом мы пересекали ковер с движущейся картинкой — ноги Рамос с трудом переступали от голубой оболочки планеты к звездной тьме, испещренной причаленными космическими кораблями, а после к кирпично-красной шири самой Узловой станции. Разрешение ковровой картинки было настолько детальным, что я могла увидеть крохотных одетых в комбинезоны рабочих дока, скользивших по обшивке космической станции… как будто я смотрела на все это с большой высоты.

О-о-о. Боже… головокружение! Его-то моему желудку только и не хватало.

— И я заключила, — ничего не заметив, продолжала Рамос, — что говнюки из шлюпки были посланы Высшим советом для расследования появления загадочного хвоста. Если непосредственный свидетель отсутствовал, то, верно, его схватили говнюки, это в их стиле. Так что я спросила себя, куда они ее подевали.

Наиболее вероятный ответ: конспиративная квартира Адмиралтейства. Флот владеет недвижимостью на каждой планете Технократии, секретными апартаментами, где адмиралы могут развлекать правительственных чиновников или проводить убогие вечеринки, потому как убеждены, что именно так поступают власть имущие. Я решила нанести визит в дом, ближайший к месту, где ты пропала… а остальное тебе известно.

Рамос резко остановилась и нагнулась, чтобы поставить меня на пол. Содержимое в моем желудке всколыхнулось, но все же улеглось. За собой я ощутила стену; через секунду я опиралась на нее попой, гадая, подогнутся ли у меня колени. Не подогнулись. Спустя некоторое время я даже почувствовала, что кровь больше не отливает от лица.

Рамос смотрела на меня несколько секунд, а после вынесла вердикт:

— Видишь, ты уже окрепла. Подожди здесь, пока я разведаю ситуацию.

Она исчезла за другой дверью. Теперь, когда я стояла, теперь, когда осталась лишь тошнота, а не опасность фонтанировать, у меня появился шанс обозреть комнату; до этого я видела только ковер и ножки стульев. Каждый предмет мебели был изготовлен из интелломатериала класса А: основа из обедненного урана с нанесенной сверху по нанотехнологии имитирующей мрамор пеной, заставлявшей мебель для удобства принимать форму вашего зада. Выглядела мебель монолитной скалой, но по ощущениям была мягче любых перин. Если задуматься, получалась нелепость. Сточки зрения вашей задницы это были просто удобные, уютные кресла… но сделаны они были массивными и тяжеловесными (обедненный уран!), и ведь исключительно для того, чтобы гости знали, что за них заплачена куча баксов.

Я оглядывала ближайшее ко мне кресло — позволила себе впасть в презрительное негодование простой девчонки, больше для того, чтобы отвлечься от непрекращающегося бунта в моем желудке, — когда внезапно услышала едва различимое тявканье у себя в голове. Да, тявканье: такое же, как слышишь, наступая собаке на хвост. Внезапно вся поверхность кресла съежилась у меня на глазах… расправилась на раме, скукожилась: наниты[8] спасались бегством под креслом, прятались под ним, даже выглядывали из-под сиденья, проверяя, не преследую ли я их.

Практически было слышно, как колотятся их маленькие встревоженные сердечки.

— Простите, — промямлила я, — я не хотела вас напугать.

Путаное бормотание получилось у меня вместо слов; наниты робко пятились, медленно, по-черепашьи — а то вдруг я снова на них уставлюсь…

Я хорошенько помотала головой, потом закрыла глаза.

«Фэй, у нанитов не бывает колотящихся сердечек. Они всего лишь малюсенькие бездушные механизмы, размером и интеллектом сравнимые с бактерией. Их можно запрограммировать так, чтобы они сделали поверхность под твоей задницей помягче, но они точно не запрограммированы вести себя как побитый щенок только потому, что ты сурово на них посмотрела».

Нерешительно, нехотя я открыла глаза. Кресло вернулось в обычное состояние. Непроницаемая поверхность. Непроницаемого вида. И никакого тявканья или хныканья.

«Ну, ладно, — подумала я, — зато это полностью отвлекло меня от мыслей о тошноте».

Фестина Рамос вернулась.

— Все чисто, по крайней мере, сейчас. Понести тебя или ты сможешь идти?

Сосредоточившись изо всех сил, я попыталась передвинуть ноги; они откликнулись, хотя я едва их ощущала. Адмирал, чтобы помочь мне, закинула мою правую руку себе на плечо и обхватила меня за талию левой рукой. Когда я пошла вперед, это больше напоминало первые шаги младенца, чем ходьбу, но, немного проковыляв, мы пошли в ногу — быстрее черепахи, но медленнее зайца. Примерно с такой скоростью собака с глистами ездит задницей по вашему лучшему ковру.

Я уже упоминала о домашних животных нашей семьи?

Рамос и я прошаркали по короткому коридору на кухню, чистую до блеска, не считая двух грязных тарелок на стойке. Выглядели тарелки так, будто Рот и Бицепс готовили себе спагетти, пока ждали моего пробуждения… и, конечно, они предпочли оставить посуду кому-нибудь другому.

Высокомерные ублюдки.

Кухня привела нас к комнатке перед черным ходом, слишком чистой, чтобы можно было назвать ее прихожей. Через окно я увидела темную ночь, черную, как сапоги шахтера: звезды прятались за облаками, а густой лес стоял стеной в десяти метрах от черной лестницы.

— Мы по-прежнему на Каспии, — тихо сказала Рамос, — но далеко от Бонавентуры. Воздух здесь немного разрежен… но внутри этого герметичного дома и не скажешь. Ничего плохого снаружи с нами не случится, если мы не разовьем слишком бурную деятельность — а нам даже идти далеко не нужно, мой глиссер припаркован в пяти минутах ходьбы. Как ты, все в порядке?

— Нормально.

На этот раз слова на самом деле звучали словами — невнятно, будто их произносил пьяный забулдыга, но все же в них уже появились согласные.

— Невиданные темпы выздоровления, — слабо улыбнулась мне Рамос. — Держись, а я проверю, по-прежнему ли мы одни.

Она склонилась над небольшим прибором, стоявшим на полу возле двери. По размеру он был в точности как банка с краской, но сверху у него был плоский стеклянный экран. Рамос взяла аппарат и обвела им двор, медленно сканируя внешнее пространство, не отрывая глаз от экрана.

— На «тугодуме» никого не видно в пределах инфракрасной области спектра, — сказала она, пристегивая аппарат к поясу. — Пойдем.

Выход был с двойными дверьми: они образовывали воздушный шлюз между нормальной домашней и внешней разреженной атмосферой. У меня в ушах щелкнуло, как только открылась внешняя дверь, но они не заболели всерьез: либо мои нейроны были все еще в отключке и не фиксировали боль, либо разница давлений не была такой страшной, как живописала Фестина. Я склонялась ко второму варианту. Выходцы из других миров всегда чересчур эмоционально реагировали на разреженность нашей атмосферы.

Мы прохромали через темный двор и вошли под еще более темную сень леса. Это не был редкий разрозненный тундровый лес, но настоящая арктическая целина. Вместо скромного ковра изо мха — свирепое сплетение подлеска; вместо синестволов «стою-от-всех-особняком» — кактусососны, вооруженные шипами, будто на войну, тянущиеся друг к другу, чтобы удушить соседа как можно большим количеством ветвей. Все говорило о том, что мы были в южной части острова… там лишь на десятую часть градуса теплее круглый год, но этого достаточно, чтобы экосистема перешла от строго соблюдаемого порядка к хаосу.

Единственной дорогой, ведущей вперед, была звериная тропа, довольно узкая, так что мы с Рамос измучились, двигаясь по ней плечо к плечу. Повезло нам в том, что далеко идти не пришлось, всего лишь через холм и вниз к руслу ручья, где нас дожидался глиссер адмирала.

В темноте глиссер было почти совсем не видно: настоящий хамелеон, его корпус полностью сливался с окружающей местностью. Никаких отличительных признаков тоже не было… что являлось, мягко говоря, незаконным, относясь ко II классу мелких уголовных правонарушений. Рамос помогла мне добраться до кормового шлюза, который открылся при нашем приближении.

— Забирайтесь, забирайтесь вовнутрь! — закудахтал голос из глиссера. Точно такой же голос я слышала в школьной постановке пьесы, в которой десятилетний сын Линн Барри получил роль старика: карикатурный, в нос, с энтузиазмом кряхтящий на каждом втором слоге. Таким голосом люди озвучивают древних дедушек, когда рассказывают анекдоты.

— Это Огодда Унорр. Водитель, способствующий нашему побегу, — сообщила адмирал.

— Зовите меня О-Год,[9] — ухмыльнулся он. — Как только мы стартуем, вы поймете почему.

Водитель оказался своборесом: исконным уроженцем Дивианской свободной республики — ближайшей к Дэмоту обитаемой планеты, в каких-нибудь шести световых годах от нас. Свободная республика была основана, как и Дэмот, — дивианский биллиардер купил планету и выписал себе сконструированную на заказ расу, дабы создать свою собственную утопию. Эта утопия была предназначена для убежденных сторонников доктрины о свободе воли, но в ней было вмонтировано слишком много алчности, чтобы следовать более высоким принципам; на три столетия после основания она по уши погрязла в лютой анархии, а после выкристаллизовалась в олигархию с местным самоуправлением, и правили ею богатые магнаты-коммерсанты. Картельный капитализм Плутократия своборесов повторяла мантру о «свободных рынках», при этом тщательно заботясь, чтобы их рынки были свободны только для тех, кто играет по их правилам.

Судя по виду свобореса за штурвалом глиссера, он вышел из игры, поступив на флот, — на нем была черная униформа, местами вылинявшая, кое-где залоснившаяся, но все же узнаваемая униформа корпуса разведчиков. На форме имелось несколько мест темнее остальной ткани, где, по всей видимости, были нашиты эмблема и прочие знаки отличия. Большая редкость, самая настоящая диковина — разведчик, которому удалось дожить до пенсии.

Я пристальнее присмотрелась к О-Году. Да, действительно старый. Ископаемая древность. Как все своборесы, он был коренастым коротышкой, причем цилиндрическим «в сечении» — этакое полено с руками ростом вам по грудь. Его кожа сейчас была бледно-оранжевой — все своборесы становились на Дэмоте именно такими. На родной планете кожа своборесов может принимать все оттенки вплоть до черного — это тактика, позволяющая им спастись от сжигающей волны ультрафиолета, идущей от меньшего из двух их солнц, но на Дэмоте, особенно зимне-весенней ночью, ультрафиолет был слишком слаб, чтобы требовать пигментной защиты.

— Давай, давай, давай, — торопил меня О-Год. — Хватит зевать по сторонам, пора пристегиваться, девонька. Негоже нам тут ошиваться.

В его голосе по-прежнему слышалось кудахтанье диапазоном в октаву, как будто он намеренно пародировал свой возраст. Вот только голоса дивиан с годами делаются ниже, а не выше. А потом до меня дошла истина: Огодда Унорр был разведчиком, то есть обладал, в том числе и некой физической особенностью — скрежещущим, раскатистым голосом, который на всю жизнь сделал его белой вороной.

Рамос посадила меня рядом с О-Годом и сама уселась сзади. Глиссер начал подниматься еще до того, как она пристегнула ремни безопасности, — с едва различимым тихим шелестом подался вертикально вверх, а потом стремительный рывок ускорения, и мы понеслись стрелой прямо над верхушками деревьев.

Я никогда не летала на таком практически бесшумном глиссере. У него, видимо, были совершенные двигатели — возможно, даже военного класса. Осмотрев контрольную панель перед О-Годом, я увидела множество странных и необычных дополнений к стандартному оборудованию, включающих индикаторную панель, обозначенную как «антирадар» (наномагнитное покрытие на корпусе глиссера, очень тщательно — и незаконно — превращающее корабль в невидимку для наземных диспетчерских станций: IV класс мелких уголовных правонарушений: «намеренное пренебрежение безопасностью окружающих»).

— Незаконно, — сказала я, указывая трясущимся пальцем на индикаторную панель. — Нехорошо.

— Ой, девонька, — вкрадчиво отозвался О-Год, — я его включаю только в экстренных случаях. Таких, как сейчас. Если мерзавцы из Адмиралтейства рыщут в поисках добычи, ты же не хочешь, чтобы они нас засекли, да?

Что ж, на его корабле и так повсюду было клеймо «контрабандист». Бесшумный и не обнаруживаемый, достаточно вместительный, чтобы перевезти большую партию сомнительных товаров с Каспия почти в любую точку планеты, не оплачивая транспортного налога или внешнеторговых пошлин на импорт.

О-Год, может, и не жил больше в Девианской свободной республике, но уж точно не отказался от принятой там идеологии «свободного предпринимательства».

Три минуты спустя мы летели над еще одним ручьем, без единого звука, кроме редкого шелеста с верхушек деревьев, когда глиссер задевал их шасси. Сделав глубокий вдох, я собрала в кулак всю свою дикцию и спросила:

— Что дальше?

— Если бы я была на твоем месте, — ответила Рамос, — я бы вопила как банши,[10] призывая гражданскую полицию. Сообщи, что тебя похитили, что сейчас злоумышленники лежат в отключке, готовенькие для ареста. Я с радостью дам свидетельские показания о том, что видела.

— Или, — сказал О-Год, — собрать ватагу парней с пыточными орудиями и вернуться туда, чтобы провести свое дознание. Так, неофициальненько.

Адмирал захихикала.

— О-Году претит утонченность.

— Бог с ней, с утонченностью, но вот полицию я не терплю, — поправил ее своборес. — Не потому, что я, где нашкодил, — добавил он тут же. — А вообще из принципа. Все время придумывают всякие правила да положения, чтоб связать честного дельца по рукам и ногам. — Он обвел глиссер вокруг скалы и тут же снизился почти до земли.

Что-то громко заскребло по низу фюзеляжа.

— Извиняюсь, — пробормотал он. — Руки сегодня мерзнут.

— Так согрей их! — рявкнула Рамос. — Какой прок в уловках-невидимках, если ты так шумишь, налетая на предметы?

Она посмотрела на меня, всем своим видом выражая «видишь, с кем приходится иметь дело?».

— Формально, — объяснила она мне, — О-Год проводник и следопыт для охотников. Вот потому ему и нужны все эти приспособления — чтобы затаиться. Конечно, если местные олени когда-нибудь отрастят себе радары.

— Тут точно никогда не скажешь, — парировал О-Год. — На Дэмоте уже есть твари с гидролокаторами.

Фестина улыбнулась.

— Если тебя привлекут к суду, ты там это и расскажешь. — Она снова обернулась ко мне. — Неофициально О-Год делает много чего, о чем я и знать не хочу. Но он выжил как разведчик, отслужив пятьдесят лет, и все еще хранит верность корпусу. Когда на Дэмоте происходит что-либо примечательное, он отправляет рапорт, который, в конце концов, оказывается на моем столе. Вот потому я здесь и оказалась — я интересуюсь политическими убийствами и похищениями. Всеми этими убитыми прокторами.

— Какое отношение это имеет к разведчикам? — спросила я все еще невнятно, но речь уже не давалась мне с трудом.

— Напрямую — никакого, — ответила Рамос. — Но если убийства окажутся началом еще больших беспорядков, кто-то в Адмиралтействе должен этим заинтересоваться.

— Например, говнюки? — спросила я.

— Эти отбросы… — О-Год. Он резко бросил глиссер вправо, не для того, чтобы обогнуть препятствие, а для пущей выразительности. Он был худшим из водителей: из тех, что разговаривают руками. — Вы должны видеть разницу между Высшим советом адмиралов — узким кружком, который управляет говнюками, — и нашей Фестиной. Она, может, и носит серую форму, но она не настоящий адмирал.

— Большое спасибо.

— Это правда, — настаивал О-Год. — Слыханное ли дело — адмирал-лейтенант? Они экстренно состряпали титул специально для тебя. — Он повернулся ко мне, сняв обе руки со штурвала. — Понимаете, она посадила совет в лужу перед Лигой Наций…

— Ты ничего не забыл? — уточнила Фестина, пихнув его под локоть ближе к ручке управления. — Мы тут в процессе героического спасения. Будет некрасиво, если мы размажем Фэй по дереву.

— Да нет, не то чтобы совсем некрасиво, — пробубнил О-Год. — Противообнаружительные наняты автоматически закамуфлируют место крушения. Никто ничего не увидит.

— Это не утешает! — оборвала его Рамос. Она взглянула на меня. — Мы уже должны были выйти из заглушающего поля говнюков. Так ты будешь обращаться в полицию?

— Если мы обратимся к коцам, — сказала я, — то поднимется дикая буча. Вы как относитесь к посрамлению Адмиралтейства?

— Это не я их осрамила, — зловеще ответила Рамос. — Если Высший совет санкционировал необоснованные преступные деяния, то пусть их и поджарят.

— Поджарят? — фыркнул О-Год. — Этого никогда не произойдет, девонька. Чертовы адмиралы будут подкупать всех оптом и в розницу, только чтобы все концы в воду попрятать. — Он неловко погладил меня по коленке. — Если вы не знаете, сколько с них запросить, я могу рекомендовать вам кой-кого в переговорщики. — Он подмигнул. — Я знаю нужных людей.

Ненавижу, когда дивиане подмигивают. Их веко движется снизу вверх, и выглядит это не лукаво, а омерзительно.

— О-Год прав, — отозвалась Рамос. — Отжать деньги у Адмиралтейства может быть единственной возможностью отмщения. Вытащить это грязное белье на всеобщее обозрение — может, мысль и завлекательная, но это никогда не затронет того адмирала, который действительно стоит за этим фиаско. Они там, в Высшем совете мастера отпираться, — Она пожала плечами. — И все же правительство может пользоваться этим инцидентом как рычагом, чтобы добиться поддержки флота. Выбить какие-нибудь выгодные контракты на поставку для местной промышленности… если не претят грязные деньги и зависимость экономики от адмиралтейских подачек сомнительной пользы. В любом случае ты пострадавшая. Тебе выбирать, как обыграть это.

Я ничего не хотела обыгрывать — по крайней мере, пока не пойму, что происходит.

— Вы так и не сказали мне, что делаете здесь, — заметила я. — Вы представляете корпус разведчиков? Или Адмиралтейство? Или еще кого?

— Она — «Неусыпное око», вот кто она, — ответил О-Год. — Просто сторожевой пес с суровым взглядом. Она, как говорится, проверяет флот.

— На самом деле, — поправила его Рамос, — я наблюдаю за Технократией. Адмирал Сиэл наблюдет за флотом. — Она примирительно мне улыбнулась. — Да, это сбивает с толку. В половине случаев я не знаю, что должна делать. Но О-Год прав, я исполняю роль, подобную функции твоего «Ока».

Я не стала ничего говорить — я видела, что она собирается с мыслями, чтобы дать подробное объяснение.

— Задолго до моего рождения, — начала Фестина Рамос, — два старых прозорливых адмирала создали шпионскую сеть для слежения за Адмиралтейством и всеми планетами Технократии — для надзора за неприятностями, которые флот или правители планет могли бы попытаться скрыть. Вселенная полна опасностей, Фэй, а наши колонии гораздо слабее, чем мы хотим признать. Некоторые из наших самых процветающих миров настолько враждебны к человеческой жизни, что тысячи могут погибнуть от одной неполученной поставки груза. Кто-то должен принять на себя ответственность, чтобы такое не происходило: Кто-то должен искоренить всякую коррупцию или некомпетентность, подвергающие опасности жизни людей.

— Разве этим занимается не Технократия? — удивилась я. — И каждое планетарное правительство?

О-Год издал характерный для своборесов звук, означающий омерзение: полушипение, полусвист — кстати, такой звук издает желудок дивиан перед рвотой.

— Планетарные правительства? Да вы тут на Дэмоте распустились, девонька. У правительств большинства миров головы засунуты в собственные задницы… или они продались горстке магнатов-обирал, считающих, что они могут купить себе отпущение любых грехов. Вот тут-то приходит на помощь «Неусыпное око» для проверки здравомыслия. Там, в остальной галактике, целые планеты переживают экономический крах, или экологические катастрофы, или перевороты и бунты, но сильные мира сего оставляют своих подданных в полном забвении. Кто-то должен дунуть в свисток, просигналив остальной Технократии, что начинается беда; вот мы и стали развеселой бандой сторожей. Шпионская сеть старого Чи. Ныне работающая на нашу любимую Фестину.

Рамос поморщилась:

— Подхалим. Ты так и Чи угождал?

— Не-а. Я потчевал его нелегальным спиртным и табаком. В обмен на них он подкинул мне кой-какой чудной военной аппаратуры. Иначе как бы я так оснастил этот глиссер?

— Хорошо еще, что мы постоянно начеку в отношении коррупции, — обернулась ко мне Рамос. — Чи был одним из адмиралов, основавших эту шпионскую сеть. Два года назад он умер, и я унаследовала командование. Это часть сложной сделки с Высшим советом, направленной на умиротворение Лиги Человечества. Я поймала совет на грязной игре, так что адмиралам пришлось сделать жест раскаяния в адрес Лиги. Не успела я опомниться, как меня возвысили до адмирал-лейтенанта и главного шпиона.

— И это доказывает, что они были целиком в ее руках. — О-Год захихикал. — Эти свиньи скорее демонтируют целиком сеть или назначат ответственным какого-нибудь бесхребетного лизоблюда, который будет плясать под их дудку. Но мы, тайные агенты, в большинстве своем из бывших разведчиков, и черта с два мы будем подчиняться приказам какого-то адмиралтейского урода. Для начала мы обрели бы независимость. Поэтому совету пришлось назначить Фестину и надеяться, что, может быть, им удастся контролировать ее лучше, чем старого Чи. Ха, размечтались.

Он презрительно засмеялся, а глиссер закачался в унисон его кудахтанью. Вжик, вжик, вжик — цепляли кусты наше шасси. «О-Год», в смысле «О Боже!», думала я.

— Ну, ты сегодня прямо в ударе, — подметила адмирал.

— Надо бы перчатки прикупить. — Он снял обе руки со штурвала и поднес их к струе горячего обдува на приборной панели. Фестина Рамос шлепнула его по плечу; О-Год заворчал, но снова взялся за штурвал.

— Ну, как бы там ни было, — сказала адмирал голосом воплощенного долготерпения, — два года назад я приняла под командование шпионскую сеть Чи. Не спуская глаз с планетарных правительств, как сторожевой пес. Я и азов того, что делала, не знала, но у Чи было множество толковых заместителей. Они по-прежнему руководят почти всем… а меня терзают угрызения совести оттого, что я свалила на них всю работу. Я оставалась прикованной к своему столу все два года целиком, пытаясь научиться быть закулисным стратегом; но это меня убивает. — Она взъерошила рукой волосы. — И меня убивает, что я опять собираюсь забраться на незнакомую территорию, совать нос туда, куда не просят, чувствовать прилив адреналина… Я ненавидела свою профессию… ничего увлекательного… — Она вздохнула. Глубоко. — Но я скучаю по ней. Может, я самоубийственно глупа, но я скучаю по ней.

Она отвернулась от нас обоих, лицом к ночной тьме.

— И вот теперь я здесь. Когда я услышала, что ваших прокторов убили, я тут же выпалила: «Я расследую это сама»… а потом вылетела из офиса слишком стремительно, чтобы кто-нибудь успел остановить меня. Все это и привело к данному умеренно отважному спасению и к вверению моей жизни рукам сумасшедшего свобореса.

— Ну, ты же от этого без ума, девонька, — тепло сказал О-Год. — И любому недоумку ясно, что тебе не время приземлиться и вечно прозябать за столом. Ты — разведчик до мозга костей.

— Ага, и на лице у меня это написано, — пробормотала Рамос. Помолчав, она продолжила оживленным тоном: — Итак, сказали ли говнюки, как давно они на Дэмоте?

— Они сказали мне… — Мой рот по-прежнему справлялся не со всеми трудностями артикуляции. — Они сказали мне, что командующий местной базой отправил рапорт о хвосте, и их послали это проверить.

— Это возможно, — согласилась Рамос, — Но кто знает, говорили ли они правду? Предположим, они прибыли раньше, до убийств.

— Предположим, что они сами совершили убийства, — высказал мысль О-Год. — Они могли использовать средства Адмиралтейства для покупки и перепрограммирования роботов… потому что у этих придурков из Высшего совета есть некая схема, чтобы…

— Нет, — прервала его Рамос, — Высший совет не может послать группу убийц на дело. У Лиги Наций безупречный послужной список в деле предотвращения перемещений убийц с планеты на планету. Безупречный. Лига никогда не делает исключений или ошибок. Но если Высший совет отправил сюда группу не слишком одержимых мыслью об убийстве говнюков с некоей миссией, а что-то неожиданное заставило их перейти все границы…

Она остановилась и потрясла головой.

— Я не знаю. Говнюки, конечно, без меры самовлюбленные дебилы, но их особо натаскивают на избегание убийства. Их даже больше чем натаскивают на это, — им это методично внушают. И что на Дэмоте такого важного, чтобы ради этого стоило убивать?

«Павлиний хвост, — подумала я, — который спас мне жизнь и показал язык законам физики Адмиралтейства. Говнюки мечтали сделать из меня овощ только ради того, чтобы узнать, что мне известно. А их следующие шаги?»

Но я не стала делиться вслух своими мыслями; на мгновение, равное одному стуку сердца, я закрыла глаза, чтобы решить, достаточно ли я осмелела, чтобы воспользоваться своим связующим кристаллом. Не-ет.

— Пора сообщить полиции. Которая из этих кнопок?.. — спросила я, указывая на контрольную панель глиссера.

Следующие несколько минут мне пришлось туго. Центр опеки хотел знать, где я, чтобы выслать за мной эскорт и доставить домой. У О-Года, с другой стороны, не было ни малейшего намерения дать полиции взглянуть на свой глиссер, учитывая, какую вонь они могли поднять по поводу его «тюнинга» (хоть и «только для чрезвычайных ситуаций»). В итоге разведчики высадили меня на стоянке в природном заповеднике Черная Лоза, где четверо ошеломленных лесников поклялись, что защитят меня до прибытия военного отряда. Рамос пообещала, что вскоре со мной свяжется, и улетела в ночь.

Двадцать минут спустя флотилия из шести полицейских глиссеров подобрала меня и проследовала к дому, где меня держали в плену. Я почти ожидала увидеть, что там никого нет, а все следы моего присутствия уничтожены, но Рот и Бицепс были точно там же, где мы их оставили, все еще в отключке. Более того, команда следователей нашла записывающую аппаратуру, которую говнюки использовали для протоколирования моего «допроса»… хорошее, веское доказательство, заставившее глаза полицейского капитана засиять суровым блеском. Его звали Бэзил Четикамп — тонкий, как жердь, с гладкими розовыми щеками.

— Они думают, что можно прийти сюда… — почти про себя пробормотал Четикамп. — Эти флотские придурки думают, что можно прибыть на нашу планету…

За такие слова можно и влюбиться! Даже если Адмиралтейство начнет раздавать всем плату за молчание, они не купят Четикампа.

Я была рада, что уже не одна.

Уже рассвело, когда мы простились с домом в чаще леса. Четикамп не хотел разделять свой отряд, отправляя часть бойцов сопровождать меня, домой (оставшиеся должны были собирать вещдоки). Посему мы ждали, пока вторая группа следователей не прибудет сменить первую. К тому времени я уже воспользовалась полицейской системой связи, чтобы позвонить семье и сообщить, что я в полной безопасности, воплощение здоровья и сил…

… что воистину так и было, учитывая все происшедшее. Головокружение прошло, головная боль как с похмелья отстучала свое в висках, и к рассвету старая добрая усталость обустроилась с удобством — это было просто такое отупляющее изнурение, как от целой ночи на ногах, от которого я чувствовала ностальгию и общительность. Около четырех утра капитан Четикамп почувствовал, что честь обязывает его разразиться Великой и Значительной Лекцией для тех, кто уходит гулять в одиночестве, особенно когда знает, что может стать жертвой… но он был настолько доволен тем, как все обернулось, что не стал забираться слишком глубоко в дебри красноречия.

Четикамп рассказал, что полиция искала меня почти с самого момента похищения. Говнюки начали заглушать сигнал моего связующего кристалла еще до того, как загрузили мое бесчувственное тело в свой глиссер; и мировой разум, тоже не слишком довольный моим исчезновением из радиоконтакта, послал сигнал тревоги в Центр опеки. К несчастью для меня, глиссер говнюков обладал лучшим оборудованием для антиобнаружения, поэтому его невозможно было углядеть со спутника или нащупать наземным радаром. И все же Четикамп клялся, что ситуация у них была практически под контролем — конспиративная квартира Адмиралтейства точно попадала в радиус их поисков, так что они нашли бы меня, если бы их не опередила адмирал Фестина Рамос.

— Вы понимаете, — сказал он, — что вам лучше не доверять этой Рамос?

— Почему?

— Хороший полицейский, плохой полицейский, — ответил он. — Классический прием. Два злобных солдафона путают вас, а после рыцарь в сияющих доспехах мчится на выручку. Вы ему благодарны. Чувствуете себя обязанной. Это могло входить в их план.

— План, направленный на что?.. — спросила я.

— Дьявол меня побери, если я знаю. Но эта Рамос тоже адмирал, даже если утверждает, что ее руки чисты.

Я не тупица, эта мысль уже приходила мне в голову. Но все же этот инцидент с похищением крепко подмочит репутацию Высшего совета в глазах общества; я находила маловероятным, что они решатся на такое только для того, чтобы Фестина Рамос завоевала мое доверие.

Такого ничтожества, как Фэй. В великих махинациях адмиралов я была только лишь мелкой сошкой.

7 ПОЛНЫЙ ПСИХ

Снова моя семья возжелала приковать меня к кровати стальными кандалами, пока полиция не сочтет обстановку безопасной. Вы можете догадаться, что я им на это сказала. Вежливо.

Но у них были подготовлены отходные позиции. Они могли запросить у Центральной опеки круглосуточный надзор. Они могли нанять телохранителя. Они могли купить мне гелевое ружье. Они могли завести еще одну собаку, но на этот раз свирепую, а не ласковую обжористую попрошайку, каких обычно приносил домой Баррет. (Конечно же, сам Баррет это и предложил. Какие бы проблемы ни сваливались на семью, в двух случаях из трех Баррет объяснял нам, как поправить дело: «Купите собаку».)

Типичная картина моей семьи в действии. Я позволила им попытаться помыкать мной, но в итоге они смогли только сказать: «Нам страшно, Фэй». И все их предложения были лишь неуклюжими попытками что-то предпринять, даже если они понимали, что это бесполезно. Они хотели вообразить, что опасность поправима, если мы будем все делать правильно.

Сама я не могла убедить себя в этом; поэтому я поспала пару часов и пошла на работу.

В отличие от многих офисов в центральной части Бонавентуры наш головной офис «Неусыпного ока» никогда не «очеловечивали»… что означало, что в офисе по-прежнему все было устроено для улумов — окна от пола до потолка и широкие внешние карнизы для удобных взлетов и посадок. Вместо стекла в окнах были прозрачные наномембраны: непроницаемые на 99 процентов, чтобы не пропускать птиц и насекомых, но достаточно пористые, чтобы впустить дуновение ветра и дать улумам почувствовать, что они не заперты.

Дополнительное преимущество состояло в том, что наниты в мембранах позволяли уполномоченным прокторам проходить туда-обратно между офисами и на карнизы. Проходить сквозь мембраны было, словно бросаться в пласт желе — твердая поверхность становилась тягучей там, где ты к ней прикоснулся, и цепко всасывала твое тело, пока ты вдавливался в нее, с хлюпаньем закрываясь за тобой и одновременно выпуская на другую сторону.

И еще кое-что о нашем офисе: это был дом на дереве.

Улумы ненавидели строить здания из бетона и стали. Впрочем, насосная станция № 3 строилась во времена улумов, и стены ее были бетонными. (Бетонные стены со множеством окон, не говоря уже о застекленном потолке.) Но как бы там ни было, улумы прибегали к таким строительным материалам в последнюю очередь — они были терпимы для таких плебейских мест, как водоочистные сооружения, но даже не рассматривались для единственной штаб-квартиры «Неусыпного ока» на всем Великом Святом Каспии. Вы же не запихнете Мону Лизу в грязную лачугу, правда?

Так что улумы поместили наш офис на дереве. Знак их неизмеримого уважения к «Оку». Или к деревьям. Сам облик этого дерева прямо-таки навевал эпитет «монументальный»: это было экваториальное растение решкент, он же вяз-капок, но удобренный таким количеством ферментов роста, не говоря уже о биоинженерных прижившихся привоях и генах-усилителях долголетия… короче, превращение дерева в помещение для нашего офиса было подобно превращению зубочистки в тотемный столб. Его не просто сделали колоссально огромным, но и разместили на нем всякую всячину.

Представьте себе грандиозный основной ствол диаметром в двадцать метров, полый внутри — в нем находится шахта лифта. (Даже улумам были порой нужны лифты: когда штормовой ветер делал полеты опасными или при перевозке офисной мебели). Через каждые пять метров по высоте ствол опоясывало кольцо, выдававшееся так сильно, что больше напоминало спасательный круг. На каждом таком кольце хватало места для четырех офисов приличного размера, оснащенных уже упомянутыми нанитовыми окнами, столом, стульями и санузлом (канализационные отходы преобразовывались в удобрения для самого дерева). На нашем дереве было шесть таких «этажей», шесть кольцеобразных выступов, вздувающихся по всей длине ствола… и над всем этим парил гигантский зонт из листьев, простирающийся почти на пятьдесят метров в любом направлении, впитывая солнце для поддержания жизни дерева. Едва ли хоть пятая часть этих листьев опадала каждый год; остальные держались, продолжая свою работу по сбору фотонов, даже одеревенев от холода. Время от времени среди зимы лист так обрастал льдом, что отрывался от ветки, стремительно падал хрупким хрустальным кинжалом и вдребезги разбивался о какой-нибудь наружный подоконник. Некогда во всех двадцати четырех офисах на дереве работали прокторы, но то было до чумы. Нынче первый и второй этажи пустовали, а на третьем была одна я. Старшие прокторы занимали верхние этажи… кроме свободного кабинета на пятом этаже. Кабинета Чаппалара. Я могла бы его занять, но не хотела. Даже ради лучшего вида из его окон.

Я предполагала, что наш новоприбывший, магистр Тик, потребует себе прежний офис Чаппалара. Он примет и прежние обязанности Чаппалара… и его, возможно, назначат моим руководителем.

Если только магистры-прокторы не были слишком важными птицами, чтобы курировать новичков.

Или если только мне не предложат высказаться по этому вопросу самой; тогда я выберу кого-нибудь из прокторов, которых я знала уже семь лет, а не какого-то там заезжего выскочку в очках, считавшего, что он может занять место Чаппалара, так сказать, «походить в его туфлях». (Ну ладно, улумы на самом деле не носили обувь. Только тонюсенькие немудрящие штуковины, типа балетных тапочек, сделанные из шкуры ортов. Но вы поняли, что я имела в виду.)

Чтобы узнать, кто стал моим новым наставником, я поднялась на лифте прямо в кабинет Джупкура, на самый верхний этаж. Джупкур был центром сплетен в нашем здании — он не только все знал, но и выбалтывал все по любой просьбе, постоянно приговаривая: «Ну, болтать я не люблю…»

Мне повезло, Джупкур был у себя: лежал, растянувшись на своем столе, и пялился в потолок. Не спрашивайте меня почему. Со времен чумы наши прокторы-улумы провели среди нас, в погружении в нашу культуру, более двух десятилетий, приспосабливаясь к нам. Видит бог, они очень старались, чтобы соответствовать именно нашему — хомо сапов — типу поведения. Порой, однако, их все равно заставали за совершенно странными, чуждыми нам действиями, особенно когда рядом не было людей.

Меня это почему-то умиляло.

— Приветствую, Фэй. — Джупкур даже не посмотрел в мою сторону. Улумы обладали практически сверхъестественной способностью узнавать людей по звуку их шагов. (Они даже могут сказать, что ты купила новые туфли… может быть, это единственные мужчины во вселенной, кто такое вообще замечает.)

— Ты пропустила волнующую ночь, — сообщил он мне, все еще вглядываясь в потолок. — Все остальные здесь околачивались до трех часов утра, выдумывая теории о том, где бы ты могла быть. Некоторые гипотезы были невероятно интересными… даже остроумными, хотя мне бы лучше не хвастаться. Потом я попытался учредить тотализатор, принимая ставки на то, в каком состоянии будет твоей труп к тому времени, как его найдет полиция. Увы, остальные потратили слишком много времени, проверяя правила ставок; ты объявилась живой до того, как кто-либо успел дать мне деньги.

— Извини.

— Ну, что ж… — Он сел и повернулся ко мне. — Я уверен, что ты опять попадешь в переделку. Мы все решили, что ты ботхоло.

Слово означало «проклятый». Или «уничтожающий себя». Что для улумов было одно и то же.

— Как ты добр, — пробормотала я. — Найдется минута?

— Конечно. Хотя если тебе нужен совет по официальным делам «Ока», то твой новый руководитель — магистр Тик, а я не хочу валкировать его.

Валкированием называлось пересечение чужой траектории при полете. Так улумы иносказательно выражали понятие «наступать на пятки».

— Это был один из вопросов, которые я хотела задать, — сказала я. — Назначен ли Тик моим новым наставником. И что он делает в Бонавентуре.

Джупкур подмигнул мне… что в его исполнении выглядело ничуть не лучше, чем в исполнении О-Года. Некоторые жесты и мимику просто нельзя перенимать одним видам от других.

— Магистр Тик работает по своему собственному плану, — пояснил Джупкур. — В этом ты можешь быть уверена. У него такая репутация в различных кругах… ну, кое-кому не нравится об этом сплетничать.

— Ты обожаешь сплетничать, — ответила я.

— Верно, — ответил он. — Какое же наслаждение, что ты теперь полноценный проктор… и я могу выдать тебе пикантные подробности обо всех в «Оке», при том не вынося сор из избы. Знаешь, как давно я не оттачивал свой слог, рассказывая байки новичкам?

— Просто расскажи мне про Тика, — попросила я.

— Ну, вот… Тик. — Джупкур улыбнулся. — Он проктор-магистр, не так ли? Что означает, что он «цвет общества», как выражаетесь вы, люди. Лучший. Верх совершенства.

Он продолжал улыбаться. Или лучше подойдет — «ухмыляться»? Сидел на краю стола и самодовольно ухмылялся, как обладатель тайны. Тайны о Тике.

— Ну и что плохого ты о нем знаешь?

— Подумай о его имени, Фэй. Тик. Едва ли типичное имя для улума. И не его исконное имя, о нет. Он начал называть себя Тиком год назад. Это сокращение от тико.

«Тико» — «сумасшедший, безумец».

— Так он говорит, что он ненормальный? — спросила я.

— Буйнопомешанный. Полный псих. Мозги у него набекрень.

— Почему ты говоришь о нем такое? Он спятил?

— Фэй, — ответил Джупкур, — магистр Тик созерцает дзэн.

— А-а-а.

Созерцать дзэн. Человеческое определение состояния, неслышно настигавшего некоторых прокторов, если они достаточно долго жили. Побочный эффект от долгого использования связующего кристалла. Эти люди достигли состояния… ну, дьявол меня побери, если я знаю, что творилось в их головах, но они переставали функционировать на одной земной волне со всеми нами. Если вы принадлежите к числу тех, для кого стакан наполовину полон, то, с вашей точки зрения, они достигли высшего уровня самопознания; если вам чаще кажется, что стакан наполовину пуст, то, по-вашему, они сошли с ума и заговариваются.

Только они не заговаривались. Созерцавшие дзэн прокторы на вид были вполне счастливы. Даже блаженны. Когда они снисходили до остального мира, то казались сообразительными, даже прозорливыми, озаренными интуицией. Блестящими, восприимчивыми, тонко чувствующими, мудрыми. Большую часть времени, однако, любой из них был овощем. Они не были без сознания или в бреду — просто со сдвигом в приоритетах, их интересы не стыковались с нашими. Типа могли лакомиться клубникой во время нападения тигров.

Короче, так гласила молва. Много воды утекло с тех пор, как мы последний раз наблюдали случай созерцания дзэн на Дэмоте, — большинство пожилых прокторов перемерли во время чумы, а остальные еще недостаточно пожили для разжижения мозгов.

До сих пор.

— Итак, — сказала я, — означает ли это, что Тик нестабилен?

Джупкур покачал головой.

— Не в том смысле, в котором ты думаешь. Просто он пляшет под другую дудку, как выражаетесь вы, люди. Не опасен, но и не особо полезен.

Джупкур соскочил с края стола и встряхнул своими летательными мембранами, располагая их поудобнее.

— Посмотри-ка сюда.

Он повернулся ко мне спиной и широко раскрыл свои мембраны как большой треугольный парус, расположенный вершиной вниз. Через миг на поверхности мембраны появились печатные слова — этот эффект напугал меня до одури, когда я увидела его впервые. Как я говорила, улумы не контролируют свои хамелеоноподобные свойства осознанно; но Джупкур (не постеснявшись быть вульгарным) нанес на поверхность мембран нанопиксельное напыление под надзором связующего кристалла. На вечеринках он мог демонстрировать движущиеся татушки… что он и делал при любой возможности. Они были ужасающе кричащих цветов. И не спрашивайте меня о них!

Любитель дружеских поддразниваний, наш Джупкур.

Я посмотрела на появившуюся надпись, раз уж он использовал себя в качестве экрана.

— Что это? — спросила я.

— Часть отчета, — ответил он. — От координатора команды, проверявшей торговые переговоры между нами и своборесами. Это было последнее задание Тика.

Я пробежала глазами текст. Про Тика. Фраза «невнимание к должностным обязанностям» бросалась в глаза… возможно, потому, что Джупкур заставил ее сиять ярко-алым цветом.

— Он так и не сделал того, что было предписано! (Как будто я не могла это прочитать.) Координатор поручал ему ознакомиться с каким-нибудь параграфом за ночь, а к утру оказывалось, что Тик просматривал совершенно другую статью. Имей в виду, зачастую его способность разобраться в существе вопроса была великолепна… но друзей он на этом не приобрел, учитывая, что другим приходилось проверять тот же текст без той же степени вдохновения. Если координатор спрашивал: «Что бы ты хотел просмотреть, Тик?», он отвечал: «Я пока не знаю. То, что сочту важным». А это не особо помогает, когда пытаешься все организовать.

Я кивнула. Людям часто кажется, что прокторы — неистовые индивидуалисты, без тени сомнения, пролагающие собственные пути к выявлению коррупции. Но в основном мы поборники методичного подхода — своей интуиции удается следовать только после многих дней тяжелой и нудной подготовительной работы.

— Так что, Тика турнули из команды по торговому договору? — уточнила я.

— Тут все зависит от рассказчика. — Джупкур опустил руки, позволяя стереться словам на спине. — Большинство моих источников считает, что так и произошло — ему дали от ворот поворот. Но один мой приятель из штаб-квартиры «Ока» утверждает, что это было собственное решение Тика. Через день после убийств Тик внезапно заявил, что он нужен в Бонавентуре. А если проктор-магистр возжелал перевода, он его получит… особенно когда его нынешняя команда не слишком огорчится вследствие его ухода.

— Ты считаешь, что Тик мог приехать сюда расследовать смерть Чаппалара?

— Упаси господи! — вскричал Джупкур в карикатурном ужасе. — Это дело полиции, не так ли? Неусыпному «Оку» никто не давал полномочий проводить уголовные расследования. Но все же возможно, что такая мысль пронеслась в мозгу у Тика… в тех остатках мозга, которые еще теплятся в его голове.

— Прелестно, — сказала я. — Этот тип выжил из ума, а ты сделал его моим наставником.

— Он попросил назначить его твоим наставником. А как мы можем отказать проктору-магистру? — ухмыльнулся Джупкур. — Кроме того, что он сделает, Фэй? Много ли приключений можно найти на свою голову в мирной маленькой Бонавентуре?

— Чаппалара убили, — парировала я.

— Твоя, правда, — признал Джупкур. — Но Чаппалар на самом деле не искал приключений. Он стал жертвой обстоятельств, ничего больше. Кто-то решил убивать прокторов из-за того, что они прокторы. Это глобальная проблема, Фэй, и что бы ни делал Тик, как ты сможешь оказаться еще ближе к линии огня, чем сейчас?

— Спасибо, обрадовал, — пробормотала я. Джупкур беззаботно махнул рукой.

— Ты мишень, я мишень, он, она и оно — мишени. Ты, конечно же, не думаешь, Фэй, что кто-то тебя выделяет? Это политика, ничего личного. Какой-то слабоумный местный купился на пропаганду своборесов — про то, как недемократично «Неусыпное око»… какая мы безнравственная неизбранная организация мелких диктаторов, которые только и способны вмешиваться в свободное представительство. Видит бог, своборесы уже заездили эту тему, заведя волынку тогда, когда мы начали им надоедать торговыми переговорами. Короче, какой-нибудь чокнутый тико решает, что да, прокторы и есть Воплощенное Зло и их нужно остановить. Рано или поздно полиция поймает преступника, надеюсь, до следующего нападения. А пока я не собираюсь менять свои методы исполнения должностных обязанностей. А ты?

— Конечно, нет, — сказала я. — Я просто беспокоюсь за Тика.

— Не стоит. В худшем случае он рассеян и его мысли блуждают, в лучшем — он по-прежнему проктор-магистр. Тик может многому тебя научить. И, я уверен, ты тоже можешь ему помочь.

Намек понят. Выживший из ума старый пердун выбил себе назначение в Бонавентуру, а кому-то надо с ним нянчиться. И надо же, как удивительно — старшие прокторы спихнули эту работенку на младшую меня. Дерьмо сливают по нисходящей.

— Ладно, — сказала я, пытаясь не выдать голосом дурного настроения. — Тик и я — одна команда. Хочешь мне еще что-нибудь сказать?

— Только одно. — Джупкур, мастер тысячи и одной ухмылки, внезапно опустил глаза и смущенно пробормотал. — Тик был старшим наблюдателем за Всеобщей организацией здравоохранения. Во время чумы.

Ох! Ай!

— Никто его ни в чем не винит, — поспешно продолжил Джупкур. — На самом деле Тику хотели выразить благодарность за быстрые и решительные действия. Все сложилось бы куда хуже, не заставь он правительство пошевеливаться. Но Тик не желал золотой медали — он желал исполнить наложенную на самого себя епитимью за все смерти, произошедшие «в его дежурство». Говорят, он надеялся, что на его распятии настоит наблюдательная комиссия: исключит его из «Ока», вырвет из его мозга связующий кристалл. Когда они вместо этого его оправдали, он вопил и бился в припадке, клянясь, что убьет себя. — Джупкур пожал плечами. — Проблема была лишь в том, что Тика разбил паралич, как и всех остальных, поэтому он не мог удержать нож и перерезать вены. Болезнь к тому же принялась за него всерьез — он был обездвижен вдвое дольше остальных. Психосоматически, конечно: вина сковывала его еще многие месяцы после исчезновения вируса. К делу приступили врачеватели душевных расстройств, и когда он снова смог двигаться, стадия суицида уже была позади. Но не стадия самобичевания. Если бы я был на твоем месте, я не упоминал — бы о чуме в случайном разговоре.

— Джупку-у-ур! — простонала я. — Я — дочь Генри Смоллвуда. Улумы до сих пор останавливают меня на улице, чтобы пожать мне руку. Эта тема все равно всплывет.

— Не поднимай ее сама, — сказал Джупкур. — Тик может понять это превратно. Как будто ты бахвалишься тем, как твоему отцу пришлось расхлебывать заваренную им, Тиком, кашу.

— Я никогда не похваляюсь отцом, — сказала я ему. Казалось бы, соврала. Но ведь нет же!

Когда я добралась до своего кабинета, Тик был там: стоял возле окна, с серьезным видом погружая руку в прозрачную мембрану и вынимая ее, вслушиваясь в чмокающий звук.

Ш-ш-ш-чпок, ш-ш-ш-чпок, ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-чпок.

На его лице была написана предельная концентрация, как будто это было сверхважное задание, требующее от него полной самоотдачи. Ни улыбки, ни нахмуренных бровей: ничего, кроме сосредоточенности. Он напомнил мне любимого бассетхаунда Барретта: собаку с синдромом старухи-нищенки, которая будет часами озабоченно гипнотизировать резиновый мячик, размышляя, возможно ли — только лишь возможно — использовать его как игрушку.

— Здравствуйте, — сказала я. — Могу ли я чем-то помочь?

— Нет, — ответил он. — Я превосходно справляюсь сам.

Ш-ш-ш-чпок, ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-чпок, ш-ш-чпок.

— Что именно вы делаете? — спросила я, наконец.

— Развлекаю нанитов. Простодушные они существа — обожают поддразнивание. Прямо ненасытные до этой забавы.

Сердце у меня ушло в пятки.

«Нет, нет, нет, — быстро, путаясь в мыслях, подумала я, — у нанитов нет душ». Каждая из этих мелких козявок была глупее ушной серы. Даже миллиард этих тварей вместе давал лишь окно с узкой специализацией — способностью имитировать желе. У нанитов уж точно отсутствовали личности или… или…

Какая-то зловредная часть моего мозга подсовывала мне картинку произошедшего прошлой ночью — как наниты кресла заскулили и поджали хвостики, когда я бросила на них неодобрительный взгляд.

— Вы думаете, нанитам нравится то, что вы делаете?

— Им нравится внимание. — Тик бросил на меня взгляд через плечо. — Всякий раз, когда я принимаю новую должность, я непременно стараюсь подружиться с местными нанитами, Они всегда так безнадежно одиноки. Все их воспринимают как само собой разумеющееся. Никто никогда не задумается об их чувствах. — Ш-ш-ш-чпок — Например, ты. Это твой кабинет, а они говорят мне, что ты им даже не представилась.

— Просто я здесь недавно, — внезапно услышала я себя. — Я получила этот кабинет несколько дней назад и с тех пор была занята.

— Но сейчас ты не занята.

Тик слегка мотнул головой в сторону окна — этакий жест-намек, который кажется настолько неуловимым, что думается, будто остальные его не заметят. Нехотя, как кролик под взглядом удава, я пересекла комнату. Тик кивнул головой на крайнее справа окно.

— Эти ребята особенно тобой интересовались. Может, это обычная шалость при посвящении в «Око»? Трюк, чтобы заставить новичка осрамиться. Джупкур настраивает меня на то, что Тик полный псих, а Тик заставляет меня делать что-то дурацкое, просто чтобы над ним насмеяться. Скоро из всех углов выскочат, хохоча, остальные прокторы.

Или Тик и в самом деле полный псих.

Или…

Об этом я думать не хотела.

Положив руку на окно, я сказала:

— Привет, ребята. Я Фэй. Вы теперь часто будете меня видеть, я буду сидеть здесь вон за тем столом.

Мембрана дрогнула на йоту под моей ладонью, твердая поверхность стала вязкой. Я ожидала этого. Чего я не ожидала, так это нежного ответного всплеска, последовавшего прямо за этим… и прохладной желейной руки, пожавшей мои пальцы своими. В тот же миг в моем мозгу яркими красками вспыхнул ясный мысленный образ миллионов микроскопических щеночков, лижущих мою руку, — образ, наложенный на мои настоящие чувства шаблоном виртуальной реальности.

— Боже святый! — заорала я, отдергивая руку. Рука высвободилась с громоподобным чмоком.

— Чудный шум, — сказал Тик. — Преотличная громкость. Можно мне его еще раз послушать?

— Нет! — огрызнулась я. — Я думала… я думала, что видела… я думала, что почувствовала…

— Щенков? — спросил Тик. — Они хотели произвести на тебя приятное впечатление. Ты не любишь собак?

— Это были… — задохнулась я в изумлении. — Вы говорите, что наниты…

— Спроецировали образ, чтобы тебя поприветствовать. У них были благие намерения, Смоллвуд. Теперь они переживают, что огорчили тебя.

— Как они могли спроецировать образ?

Тик потянулся ко мне и постучал меня по лбу костлявым пальцем.

— Ты теперь подсоединена. Связана с цифровым единством. Как и наниты.

— Но они не разумны!

— Не слишком, — согласился Тик — Но Они соединены. Они попросили мировой разум поприветствовать тебя от их имени, а мировому духу понравилась мысль о щенках.

Меня едва не вывернуло наизнанку… как бы там ни выглядела изнанка.

— Мировой разум спроецировал что-то в мой мозг? Без моего дозволения?

— В любом разумном обществе приветствие в адрес людей дает им право на ответное приветствие.

— Они не люди, они наниты!

— Да… и они скоро станут только лишь злобными крошечными нанитами, если ты не скажешь им, как искренне ты оценила их приветствие. Куцые умишки. Их легко вывести из себя. Их чувства легко ранить. — Тик сделал жест в сторону окна. — Давай! Тебе не понравится их недружелюбие. Иначе в следующий раз, когда ты пробежишь сквозь оконную мембрану, они нарочно взлохматят тебе волосы.

Я уставилась на него. На лице Тика застыло исключительно вежливое и бесстрастное выражение — идеальное для игрока в покер. (Если бы старые бассеты-нищенки играли в покер.) Потому что, как я ни вглядывалась, я не заметила в нем и толики шутливости.

Вздох.

Вот в чем дело: я не хотела узнавать, что окна ранимо-чувствительны. Я предпочитала, чтобы в моем понимании мира у нанотехнологий не было своего веского мнения. Но… связующий кристалл, «Неусыпное око», бла-бла-бла… Слова вы знаете, так что подпевайте хором: Фэй не может спрятаться от правды.

Я снова подошла к окну. Только одной рукой. Легчайшее прикосновение, на которое я была способна. Прохладная желейная длань прикоснулась к моей так же робко. В мой череп просочилось смущение — не мое, чье-то чужое, миллионов чужих, переживающих, что допустили какой-то светский промах.

«Все прекрасно, — подумала я, проецируя свои мысли на не-стекло. — Я просто несдержанна, вот и все».

Я силой задержала свою ладонь еще на секунду, потом отняла ее, чувствуя, как ускользает и желейная рука.

Ш-ш-ш-ш. И чмоканье, тихое, как лопнувший мыльный пузырь.

— Достойное начало, — сказал Тик. — Просто никогда не игнорируй их с этих пор.

— Я никогда не знала, что они… кто запрограммировал их на эмоции?

Тик склонился ко мне и прошептал:

— У нанитов программа только на две эмоции — скуку и участие. Мгновенное разрядное переключение, внушающее им, что работа их радует: «О, радость, нам выдалась возможность поработать на гигантов!» — Он ласково улыбнулся. — Но когда наниты общаются с тобой посредством мирового разума, они любят привносить более яркую эмоциональную окраску. По правде говоря, знакомство со здешними нанитами — это просто способ показать мировому духу, что ты дружелюбна к машинам. Это как поиграть с чьими-то детьми, чтобы завоевать сердце их матери. Ты теперь принадлежишь к информационно зависимым организмам. — Он еще больше понизил голос. — Мировой разум любит, когда ее зовут Кси.

Я с похвальной легкостью проглотила и это. Кси была богиней из античного прошлого улумов, за тысячи лет до дивианского мира… по исторической важности и отношении к себе она была сравнима с греческой богиней Геей. Я уже говорила, что не слишком разбираюсь в религии улумов, однако нисколько не сомневалась, что все они считали Кси мифом; Красивой легендой, переливающейся всеми гранями метафорой, но однозначно придуманной.

— Ты утверждаешь, что Кси не выдумка? — прошептала я.

Тик глядел на меня с явным презрением.

— Это мировой разум, Смоллвуд. Искусственный интеллект, распределенный по миллионам машин. Ей нравится имя Кси, но даже Кси знает, что она не Кси. Что, все новые прокторы такие же легковерные, как ты?

— Я не легковерная, — буркнула я, — я просто удивлена, что мировой разум… осознает себя как личность. Никто никогда не говорил мне…

— Кси привередлива в выборе друзей, — прервал меня Тик. — Кто-то посвящен в тайну, а кто-то остается в неведении. Если ты вспомнишь об этом разговоре завтра, можешь гордиться.

— Ты имеешь в виду, что мировой разум может стереть…

— Тс-с! — Тик прижал чешуйчатый палец к моим губам. — Мудрый не огорчается из-за того, что может не произойти.

«Мудрый может пойти и всех попинать», — подумала я.

Осознающий себя как личность ИИ с манией величия, считающий себя Богом, запустил свои пальцы в мои извилины, и теперь выясняется, что если Кси меня невзлюбила, то она может стереть все воспоминания последних пяти минут. Полагаю, этот разговор так никогда и не перейдет из сиюминутных воспоминаний в давнишние — благодаря ИИ, поковырявшемуся в моем мозгу.

И все «Око» подсоединено к этому?

Боже правый и все пресвятые угодники… Я снова нашла лучший способ угодить в передрягу.

Если только Тик не врал. Не нес полную бредятину. Я не отрицаю, что есть нечто странное в этих окнах, нанитах и прочем… но этот разговор о Кси мог быть только лишь плодом больного воображения старого безумца. Представлявшего, что он задушевный друг мирового разума, тогда как этот разум был всего лишь обезличенным скопищем компьютеров, полностью лишенным возможности волеизъявления.

Что вызывало большее беспокойство? Что мой новый наставник, возможно, психопат? Или что он может быть прав?

Тик прошептал «пока» окну и погладил мембрану перед тем, как повернуться ко мне.

— Ладно, Смоллвуд. Вернемся к делам. Полагаю, ты слышала, что я твой наставник?

— Да.

— А также слышала, что я созерцающий дзэн маразматик, с мозгами набекрень?

— Слухи дошли до моих ушей, — сказала я.

— Все это правда, — продолжал Тик, — за исключением того, что все это вранье. Или — это и верно, и неверно. — Он бросил на меня взгляд. — Последнее я сказал, чтобы выглядеть еще более погруженным в дзэн. Не то чтобы я был особо сведущ в религиях людей, но мистики всего мира любят парадокс. Собственно, я хочу сказать, что они ненавидят редуктивистскую двузначную логику. Путано я изъясняюсь?

— Вы рисуетесь. Развлекаетесь, заставляя меня думать, что вы действительно безумны.

Он улыбнулся.

— Очень проницательно, Смоллвуд. Ты столь же умна, сколь и объемиста. Но, Боже Всемогущий, ты и вправду крупна. Тебе приходится проходить в двери боком?

— Нет, — ответила я. — И я замужем.

— С такими плечами это неудивительно. Но не обижайся — мы, гадкие старикашки, всегда прибегаем к сексуальным домогательствам, чтобы добиться от женщины непринужденности. Люди считают это настолько очаровательным, что нам и убийство сошло бы с рук. И кстати об убийстве, что ты такого сказала, из-за чего Чаппалара убили?

Вопрос застал меня врасплох. Как никогда я блистала остроумием и находчивостью:

— А?

— Чаппалар, — повторил Тик. — Мы оба на днях были на вечеринке в его честь. Тихоня — так и не сказал ни слова за всю церемонию. И, раз уж речь зашла о разговорах, кому ты рассказала, что вы намеревались посетить насосную станцию номер три?

— Почему ты спрашиваешь? — выдавила я. — Ты думаешь, что занимаешься расследованием смерти Чаппалара?

Тик снова принял насмешливый вид.

— Это дело полиции, Смоллвуд. Далеко за рамками компетенции «Ока».

Я вздохнула с облегчением. Преждевременно.

— Мое назначение, — вещал Тик, — подразумевает исполнение обязанностей проктора Чаппалара. Что делает меня твоим наставником. Я просмотрел твое расписание: у тебя ведь нет никаких невыполненных заданий, не так ли? Городской совет отозвал законопроект по водоочистке, который ты проверяла?

Я кивнула.

— Тогда нам нужен новый проект, чтобы занять тебя делом. Проктор Смоллвуд, я даю вам новое поручение — проверка деятельности в бонавентурском Бюро гражданской опеки. Это, вне всякого сомнения, входит в полномочия здешнего отделения «Неусыпного ока».

Верно. Законодательно нас уполномочили присматривать за местными полицейскими.

— Так что гляди во все глаза, высматривай все, что обычно. Коррупцию. Привычку работать спустя рукава. Воровство канцтоваров и иного имущества. Что? — Он навострил уши в сторону окна.

— Ах, да. — Он снова повернулся ко мне. — Особенно внимательно высматривай тех, кто не моет руки перед входом в нанотехнологическую лабораторию. Есть там грязнули, так их раз эдак.

— А в бонавентурской полиции есть нанотехнологическая лаборатория? — спросила я.

— Не спрашивай меня — это тебе поручено проверять их. Не мне говорить тебе, что делать. — Он подался вперед с заговорщическим видом. — А вот что я хочу, чтобы ты сделала… Сразу видно, что ты растерялась и не знаешь, с чего начать, так почему бы тебе не исследовать показательное уголовное дело, расследуемое в настоящий момент?

— Вы имеете в виду что-то определенное?

— Мы произвольно выберем дело. О, вот и оно. — Он потянулся к моему столу, на котором лежал один-единственный архивный пакет с гербовым штемпелем бонавентурской полиции. — Это подойдет. Расследование убийства Чаппалара. Проктор Смоллвуд, вы изучите подход полиции к расследованию этого дела со всем доступным вам умением. Я, конечно же, буду вас сопровождать, дабы помочь советом опытного и бывалого профессионала.

Он подождал моего ответа. Я слегка кивнула. Как все замечательно сложилось!

— Тебе лучше поскорее ознакомиться с полицейским рапортом, — сказал он. — И ты увидишь, что эти остолопы проигнорировали допрос главного свидетеля. Женщины — хомо сапа — некоей Фэй Смоллвуд. Возможно, ты о ней слышала. Следователи загрузили все, что она видела на месте убийства, и решили, что больше ей ничего не известно. Не понимаю, отчего они так ее ублажали. Конечно, у нее были политические связи, поэтому она, возможно, подергала за ниточки в городском совете.

Я уставилась на него. Тик ухмылялся.

— Или по-другому: она начала болтать о павлиньих штуковинах, и они решили, что она полная психопатка.

— Они так меня и назвали в полицейском отчете? — Я протянула руку к пакету.

— Конечно, нет. — Тик отодвинул от меня папку подальше. — Не столь многословно. Как бы то ни было, теперь полиция верит в павлиньи штуковины. До разумных пределов. Принимая во внимание то, в какое исступление пришел флот, похитив тебя, полиция решила, что ты все-таки не полностью безумна, хоть и встречалась тет-а-тет с мистическими светящимися трубками. Что, конечно, безмерно огорчительно — самое время мне поработать с кем-то еще более потикому, чем я.

Я пристально и сурово посмотрела на него. — Я всерьез начинаю подозревать, что вы вовсе не тико.

Тик оскорбился.

— Мисс Смоллвуд, — сказал он, — я тико как террихент… этим словом называется маленький коричневый жук, вовсе не отличающийся странным поведением, но это была первая идиома, пришедшая мне на ум. И еще на ту же тему: я много старше любого другого проктора «Ока», я старейший. Если я на данный момент не приблизился к созерцанию дзэн, то что-то во мне должно быть не так. Ты понимаешь? При нормальном жизненном цикле прокторов я сейчас должен быть в той точке, в которой я един с вселенной. Или максимум един плюс одна тысячная. Я должен быть асимптотичен до апофеоза. Регулярно проводить переговоры со старшими богами. Чувствовать бесконечно малый поток космологической константы. Говорить мистическим языком ветра. Если я не буду экстатически выживать из ума с потусторонним блаженством, Смоллвуд, довольно большое количество людей потеряет веру в то, что есть такое состояние, как созерцание дзэн. Включая меня, а я ненавижу разочаровывать бедных сумасшедших стариканов.

Несмотря на экспрессивную силу этой речи, говорил он практически без эмоций. Ну, по крайней мере, эмоции было почти невозможно угадать. Смеялся ли он над собой? Поверял мне страшную давнюю тайну? Насколько он был искренен?

— Почему вы говорите мне об этом? — спросила я.

— Почему нет? Когда мне приходит в голову что-то сделать, я не спрашиваю себя почему, я спрашиваю себя — почему нет? И обычно нет причины медлить, поэтому я приступаю к задуманному. — Он замолчал, потом добавил: — Вот что стало основой моей страннейшей коллекции шляп.

Я пялилась на него пару секунд, а потом сказала:

— Для меня ты достаточно тико. Не теряй надежды на это самое созерцание дзэн.

Он улыбнулся.

— Вот молодец, девочка. Теперь давай поговорим о смерти Чаппалара.

За окном тень от нашего дерева простиралась по диагонали далеко через крыши домов, удлиняясь с закатом. Внизу на улице уже стемнело настолько, что повсюду загоралось предупредительное освещение: мимо фонарей бежали дети в ярко-оранжевой светящейся одежде, в которой их невозможно было не заметить. Взрослые были в фосфоресцирующей одежде более сдержанных цветов, а временами попадались скупцы совсем без освещения — болваны, предпочитавшие, чтобы их переехала машина, чем чтобы их увидели в темноте. («Если кто-то меня преследует, — услышала я однажды, — то зачем носить одежду, в которой я стану легкодоступной мишенью?» Как будто снайперы — это каждодневная угроза, а горе-водители вовсе не опасны.)

Тик взял пакет с моего стола и лениво повертел его в руках.

— Смерть Чаппалара, — повторил он. — Полиция пренебрегла жизненно важным аспектом допроса, а мы, как компетентные прокторы, должны рассудить, привлекать ли к этому их внимание. — Он вскинул на меня глаза; сгущающаяся тьма делала его лицо еще более одутловатым — Кто знал, где будете вы с Чаппаларом?

Я пропустила этот вопрос мимо ушей, когда он задал его в первый раз. Теперь он прочно осел в моей голове… и я поняла, что Тик затронул серьезный момент. Андроиды атаковали насосную станцию до нашего с Чаппаларом прибытия; они уже вытурили оттуда всех сотрудников к моменту нашего появления.

Так откуда они знали, где мы будем?

Мы не предупреждали станцию заранее о своем визите. Мы с Чаппаларом и сами узнали об этом незадолго до того — предыдущим вечером, прямо перед уходом из офиса.

Так кто же знал, куда мы направляемся?

Никто из остальных прокторов, это точно. Мы с Чаппаларом вышли из офиса вместе, ни с кем не поговорив. И мы не зарегистрировали наши намерения в офисном компьютере — Чаппалар артачился на этот счет, всегда желая оставить вопрос открытым, чтобы он в любой момент мог передумать под влиянием импульса.

Так кто знал? Только те, с кем Чаппалар и я могли поговорить после работы.

Я сказала семье, что отправляюсь на проверку — первую в моем послужном списке, поэтому весь дом пришел в волнение. Но я шутила, дразня их, делая из этого большую тайну: не могу рассказать, может, будет бошкосшибательный рейд, который потом покажут по всем каналам. Я продержалась до тех пор, пока маленькую Ливви не начали укладывать спать, тогда я прошептала ей на ушко, что отправляюсь всего лишь на водоочистную станцию; она гордо и громко огласила новость всем присутствующим, все посмеялись, и на том все закончилось.

— Насколько я припоминаю, — сказала я Тику, — я ни при ком не упоминала о насосной станции номер три. Я сказала только, что иду на водоочистную станцию. Таких в городе пять.

— Насколько ты помнишь? — Тень эмоции промелькнула на его лице, но благодаря этим чертовым очкам я не смогла ее распознать. — Мисс Смоллвуд, вы отдаете себе отчет в том, что ваш связующий кристалл может извлечь из…

— Я знаю, — прервала его я. — Мне объясняли на мушоре.

Тем же способом, которым полиция могла получить у связующего кристалла всю совокупность моих воспоминаний, я могла пошуровать в своем мозгу в поисках забытой мелочи, укрытой за пределами сознания.

Процесс был не легким — наши мозги ленивы, как последние поганцы, поэтому сортируют воспоминания для более удобного хранения, отбрасывая некоторые детали и приближая остальные к образам, уже хранящимся на наших умственных полках. Тем не менее, интересующий нас вечер был не слишком давно, так что серьезные искажения исключались.

— Нам сейчас действительно необходимо удостовериться в этом, — сказал Тик. — Если так прямо заявила кому-то, что вы направляетесь на насосную станцию номер три…

— Да! — рявкнула я. — Я знаю, что это важно!

Он присмотрелся ко мне, как сова, через свои затемненные очки. Затем спросил:

— Палка или мешок?

— Простите?

— В бытность мою простодушным новичком, — начал он, — наставники пользовались прямыми методами, чтобы помочь мне справиться со страхами. Когда я колебался, использовать или нет свой связующий кристалл, они либо били меня палкой, либо надевали мешок мне на голову. — Он театрально вздохнул. — Варварские были времена — клянусь, я буду более просвещенным. Говоря это, я подразумеваю, что дам тебе выбрать. Палка или мешок?

Я изумленно воззрилась на него: где же палка или мешок… но опять же, он носил обычную для улумов большую суму — гладкий мешок из шкуры ортов, расположенный возле паха, фиксирующийся ремнями, идущими вокруг шеи и к щиколоткам. Сума была достаточно велика, чтобы вместить несколько палок из эскримы и пару-тройку мешков.

Пока я на все это таращилась, его рука скользнула к проделанному в суме отверстию на молнии.

— Ни палки, ни мешка, — выпалила я. — Я это сделаю. Дайте только время.

— Как тебе будет удобно. — Тик сложил руки перед собой: портрет человека, готового ждать.

Ждать, пока я не вызову демона своего связующего кристалла. Пока не решу снова поводить судьбу за нос.

Ладно. Мне и самой это надоедает — постоянный скулеж по поводу кристалла: «О горе, что, если мой мозг взорвется?» Вы, должно быть, говорите на это: «Соберись, дорогуша. Связующий кристалл — это дар, а не проклятие. И в любом случае эта штука так переплелась со всеми твоими извилинами, что у тебя нет иного выбора, кроме как уживаться с ней».

Я ненавидела страх. Это было так несерьезно, по-детски — учиться семь лет, а потом раскваситься, превращаясь в тошнотворный ужас, когда мне наконец-то досталось то, чего я так хотела.

Безумно. Безмозгло. Типично для Фэй.

Но вам не захочется дальше слушать нытье о том, как у меня ум за разум зашел. Либо вас уже от этого с души воротит, либо вы мне не верите. Просто королева школьного драмкружка порет чушь про свое сомнительное прошлое, тогда как выглядит она, забери ее дьявол, вполне дееспособной. Крепкое здоровье… без единой зависимости… любящая семья… не слишком искалечена депрессией, неврозом или психозом. Даже уже не изуродована веснушками. Прекрати жаловаться, сука.

Довольно справедливо.

Но даже если ненавидишь собственную хандру, ничуть не легче полностью очиститься от прошлого. Или настоящего. Или будущего, когда оно пугает тебя до чертиков.

Страх есть страх. Боль есть боль. Даже когда ты знаешь, что всем надоел.

Мне это тоже надоело. Это разочаровывало меня. Я все твердила себе: «Преодолей».

Слова, слова, слова… Слова не заменяют силы воли… и как бы там ни было, слова — неподходящий инструмент для некоторых видов работ. Вместо того чтобы силой воли вцепляться во что-либо до побелевших пальцев, иногда нужно это просто отпустить.

Итак. Там, в своем кабинете, напуганная мировым духом Кси, переживая из-за рассудка Тика и пристыженная его вопросом «палка или мешок», я наконец-то вернула себя к тому, чему учили в «Оке». К медитации. Принятию. Дисциплине без дисциплины. Тому, что я вырабатывала в себе семь лет.

Вовнутрь, в центр себя — в ту часть, которая задышит, если ты перестанешь мешать.

Не считайте это апокалиптическим преображением, не думайте, что я завалила свой страх навсегда. Ничто никогда не бывает столь легким. Но я нашла прибежище в том, чему меня учили, и позволила себе сделать шаг.

— Вперед.

Мозг — это бутыль, наполненная сахарным сиропом, соленой водой и уксусом. Опустоши ее.

Мозг — это книга, наполненная поэзией, элегиями и сквернословием. Нажми «удалить».

Опустоши бутыль.

Опустоши книгу.

Опустоши мозг.

Если вы погрузите руку в море, а потом пригоршней вынете ее из воды, что вы получите? Ничего, кроме стекающей с вашей ладони воды. Вам не зачерпнуть воду силой; вы не можете ею завладеть. Но если вы погрузите руку в море и оставите ее там, если позволите себе чувствовать прохладу волн и запах соли — кто тогда сможет сказать, что океан не целиком ваш?

Не ищите, не избегайте… просто наблюдайте. Если вы хотите активировать робкую частичку сознания, то пусть остальные умолкнут. Когда разум заткнется, станут слышны тишайшие голоса.

Память нелинейна, кроме крохотных обрывков, десять секунд тут, полминуты там. Только отрывисто-мимолетные вспышки, в которых вы можете отследить последовательность событий, не забегая вперед, не находя по пути других воспоминаний, принесенных ассоциациями. Ядро вашего мозга корчится, сопротивляясь линейности, ужасаясь перспективе аутизма — постоянства, изолирующего мозг от внешнего мира.

Потом являются хомо сапы, а так как мозги у нас вязкие, как ил, то почти любое действие, придумываемое нами для самих себя, идет по прямой. Подробные инструкции, планы деловых совещаний, расписания и поэтапные графики проектов. Вся наша культура = сначала А, потом Б, потом В. Сковываем тигра кандалами, одна цепь за другой.

Всему свое время. Общество донимает нас постулатами типа: «Безнравственно — плохо — грешно даже рассматривать саму возможность прочувствовать все и сразу».

Но я хотела всего — всего, о чем я говорила и что делала в ночь перед смертью Чаппалара.

Я открылась навстречу воспоминаниям, не приказывая им прийти, потому что приказывающая часть моего рассудка была не тем узлом, который я хотела задействовать.

Открой внутреннее око. Просто взгляни на то, что есть там, в глубине.

Мы с Чаппаларом прощаемся перед входом в офис «Ока». Его милый забавный образ, то, как он прыгает, отталкиваясь, от одного ствола к другому в роще офисных деревьев нашего квартала. Я, идущая к транзитной станции, где после села в скоростную капсулу, идущую к дому.

Не было заметно, чтобы кто-то следил за нами.

Выбираюсь из скоростной капсулы и иду к дому. Озабоченная, поглощенная своими мрачными мыслями: в переживаниях о бомбе — связующем кристалле, — тикающей в моем мозгу.

Внезапно приходят воспоминания о другом времени — не сопротивляйся перемене темы, пусть так и будет, раз уж мой разум мне это преподнес. Лицо студента старшего курса, которого я едва знала, — он умер от информационной опухоли в самом начале мушора.

В воображении — картина кипящей крови, бьющей из его глазниц Ужас, который, должно быть, пережила его семья. Ужас, который переживет моя семья, случись это со мной. Наши дети, прилагающие все с таким „трудом приобретенные силу воли, самоуверенность, ярость, спокойствие и все же не находящие ничего, что утишило бы скорбь. Мои мужья и жены, хоть и имеющие в активе по нескольку похорон, но все же шокированные до глубины души, потому что они рассчитывали на меня, рассчитывали, что я буду той, кто попадет в переделку, той, за кем нужен глаз да глаз, той, к кому обращаются все взоры, если кто-то спрашивает: «Что мы будем делать сегодня вечером?», потому что Фэй сегодня может быть не в духе…

Не в духе. Ураган таких приступов дурного настроения захлестывает меня… это уже не воспоминания, но память: обо всех временах, когда я была «не в духе».

Не только тем вечером перед смертью Чаппалара, но и тогда, когда я была не в духе от гнева и когда после корила себя за гневливость.

Все и сразу.

То была не информационная опухоль. Шквал нахлынул не из инфосферы, а из моего мозга: разочарование и стыд, которые я пыталась подавить, и радости, от которых я бежала прочь, потому что они были незаслуженны, слишком хороши для такой особы, как я.

Все мое подсознание вдруг вырвалось наружу, как выброс газа взрывает глубины океана, выплескивая жуткое зловоние, милые сердцу полузабытые ароматы, ненависть, любовь, унижения, триумфы…

Бессознательное становится сознательным на один оглушающий миг цельности.

И вот все ушло, океанские воды снова сомкнулись, подсознание погрузилось в непроглядные глубины, миг откровения поглотила тяжелая черная пучина.

Я открыла глаза. Тик внимательно следил за мной. Он не двинулся, но, должно быть, понял, что произошло, по выражению моего лица. Он мягко произнес:

— Некоторые прокторы рискуют пристраститься к этому ощущению. К этому моменту истины. Одни хоть и без наслаждения, но возвращаются к этому опыту снова и снова. Другим легче умереть, чем повторить это. Мудрость находится на полпути между двумя этими крайностями: используй память как полезный инструмент, а не как наркотик. Но. Фаноби рои шант, агхи шант по.

Поговорка улумов: «Быть мудрым легко, пока не становится трудно».

Я ничего не ответила. Онемевшая. Бездыханная.

В тишине очки Тика с шипением выпустили облако водяного тумана, чтобы увлажнить глаза.

— Я никому не рассказывала о насосной станции номер три, — прошептала я. — Названия не упоминала. Должно быть, Чаппалар сказал об этом кому-то. Своей возлюбленной. Майе.

Майе.

— Кто эта Майя? — поинтересовался Тик.

— Женщина, из хомо сапов. Я лично с ней никогда не встречалась — только слышала, как другие прокторы говорили о ней. Чаппалар сказал, что ей сто десять лет.

— И Чаппалар виделся с ней в последний вечер перед смертью?

— Так он мне сказал.

— У них была давняя дружба или новое знакомство?

— Недавнее, я думаю.

Тик посмотрел в потолок с полминуты, потом снова опустил голову и уставился прямо на меня.

— В Бонавентуре нет такой женщины.

Я была на волоске от вопроса: «Откуда вы знаете?», но вовремя остановилась. Он, наверное, воспользовался своим связующим кристаллом и отправил мировому разуму запрос проверить базу данных переписи населения нашего города. Поиск не мог быть долгим — хомо сапы жили на Дэмоте всего-навсего полвека, и не так уж много из нас дожили до ста десяти лет. Конечно, некоторые из первых людей прибыли на Дэмот, когда им было около пятидесяти или за пятьдесят, но не многие. В спортивную игру по имени колонизация в основном играли молодые.

— Возможно, она не сообщила Чаппалару свой истинный возраст, — сказала я. — Люди иногда привирают по поводу своих лет.

— Да, и это прелестная слабость, — ответил Тик. — Никогда не доверяй видам, которые обо всем говорят правду, — они либо глупы, либо заносчивы, либо интересуются только доказательными данными. Но не нашлось ни единого человека, мужчины или женщины, старше ста лет с именем, близким к слову Майя… ни в одном избирательном списке по всему Каспию. Жаль.

— Может быть, она живет в другой области Дэмота? — предположила я. — Сюда по рукаву добираются практически моментально.

Тик снова посмотрел в сторону, потом обернулся ко мне.

— Никто из людей, соответствующих приметам Майи, не пользовался бонавентурским рукавом за последние две недели.

Я уставилась на него в таком шоке, что даже челюсть отпала. Конечно, Министерство транспорта требовало от операторов рукава ведения списков пассажиров с указанием дат и мест поездок, но списки были секретны и выдавались только на основании судебного предписания: полиция могла получить ордер на розыск преступников; следователи могли запросить имена путешественников, потерявшихся или попавших не туда в результате сбоя в работе рукава, но члены «Ока» не имели никаких полномочий проверять передвижения обычных граждан. Если бы я попыталась такое проделать, мировой разум заблокировал бы мой запрос, ответив сообщением: «ИНФОРМАЦИЯ НЕ СУЩЕСТВУЕТ ИЛИ НЕПРАВОМЕРНО ЗАТРЕБОВАНА». Он также мог оповестить моих руководителей, которые тут же поинтересовались бы — что, черт бы меня подрал, я о себе возомнила!

— Транспортные списки тщательно охраняются, — пробормотала я. — Как вы могли задать по ним поиск…

— Я не могу, — ответил он. — Но может мировой разум. А Кси — моя старая добрая подруга, которая приложит все силы, чтобы услужить, если ее попросить, как следует. Первое: мне необходимо разыскать убийцу, который по определению является опасным неразумным существом. Второе: у нас есть веские основания предполагать, что эта Майя передала информацию, осознанно или нет, нашему убийце где-то между тем вечером, что она провела с Чаппаларом, и смертью Чаппалара следующим утром. Третье: это мой долг, как гражданина Лиги Наций, предупредить других разумных о возможном смертельном риске… и это означает, что я должен известить Майю о том, что она говорила с опасным неразумным существом как минимум однажды и, вероятно, может сделать это снова. Четвертое: я даю указание мировому разуму предупредить Майю незамедлительно. Пятое: мировой разум спрашивает, как связаться с женщиной, я передаю все имеющиеся нити, включая сообщение о том, что она, возможно, недавно воспользовалась для перемещения бонавентурским рукавом. Шестое: мировой разум с беспокойством отвечает, что не может передать предупреждение, потому что женщины, отвечающей данным критериям, нет в транспортных списках. — Он пожал плечами. — Очень просто.

Это пожатие плечами выглядело прелестно — выражение лица Тика было совершенно искренним, как будто любому было по силам составить такую цепь рассуждений за полсекунды, что понадобились для связи с инфосферой.

— Ни тени мысли о том, как произвести на меня впечатление.

Произвело это на меня впечатление или нет, я могла поклясться, что не выдам себя.

— Итак, это Майя. — Я запнулась, осененная мыслью. — Предположим, что Майя — прозвище, не имеющее никакого отношения к ее настоящему имени. Это затруднит ее поиски в городской базе данных или транспортных списках.

— Да. Верно. — Лицо Тика потемнело. Буквально. Посерело на тон в сгущающихся сумерках. — Прозвища — это такой дурацкий человеческий обычай. Оскорбительный. Пошлый. Если тебе не нравится твое прежнее имя, пройди процесс перемены имени должным образом, как все порядочные люди, вместо того чтобы просто решить… — Он на миг умолк, лицо сделалось отрешенным. — Славно, — изрек он через пару секунд, — мировой разум позвонит каждой женщине старше ста лет на Великом Святом Каспии, говоря, что, если она известна как Майя, для нее есть срочное сообщение. Так же он поступит в отношении всех женщин старше обозначенного возраста, прибывших сюда недавно по рукаву. Если Майя действительно существует, мы ее обнаружим.

— Если Майя действительно существует? — повторила я. — Неужели ты думаешь, что ее может не быть вообще?

— Я мельком глянул в языковую базу данных, — ответил он. — Слово «майя» имеется в нескольких человеческих языках, но с санскрита оно может переводиться как «плотская иллюзия». Я считаю, что это наводит на размышления, а ты разве не считаешь? Особенно когда мы знаем, что наш убийца использует андроидов.

Черт.

Мы ждали, пока мировой разум не отправит все сообщения. Получение ответа не могло занять много времени — любая женщина, получившая срочный вызов на имплантат в запястье, ответит на него немедленно, если только она не под наркозом. Или не под двадцатилетним жеребцом с твердокаменным членом.

Но я отвлеклась.

Стремительно надвигалась ночь — она заморозит лужи и покроет инеем деревья. Одна из наших крохотных лун, быстрая, та, что зовется Апельсин, плыла к своему полнолунию по небу Бонавентуры. Обычно абрикосовая, сегодня она выглядела бледной, как высушенная желтая горошина.

Тремя этажами выше нас Джупкур стартовал со своего подоконника, скользя по воздуху, домой на ночь. Пар струился у него изо рта, что говорило о том, насколько на самом деле было холодно, учитывая невысокую температуру тела улумов. Я смотрела, как он исчезает в сгущающейся тьме, а его кожа принимает фиолетовый оттенок неба.

А я стояла у окна. Одна рука на не-стекле — пусть нанощенки лизнут меня снова. В тоске от избитых рифм о сумерках и луне, желая сделать что-нибудь. — Скучное это дело — ожидание.

Нелегкое это дело — терпение. Раньше мать заставляла меня произносить эту молитву: «Боже, дай мне спокойствие…», но я могла повторить ее лишь дважды и уже была готова взвыть от тоски. Потом я выскальзывала из комнаты и убегала куда-нибудь порезвиться.

Негоже было убегать от магистра-проктора, особенно когда он сидит, абсолютно безмятежный, на краю моего стола, глядя на закат. Сколько еще, в самом деле, ему придется ждать? В Бонавентуре можно найти всего пару десятков женщин нужного возраста. Еще полстолька в шахтерских городках и прибрежных поселках. Может, еще с десяток среди путешественниц, недавно пользовавшихся нашим рукавом. Сотня человек?

А если ни одна из них не была возлюбленной Чаппалара?

Теперь, когда Тик заронил мысли в мое сознание, я неизбежно стала копаться в воспоминаниях о последних днях. Майя ведь не появлялась на похоронах Чаппалара, не так ли? И она не отправила ни цветов, ни соболезнований, ни хотя бы белого камушка по традиции улумов — я проверила поминальные записки на погребальной службе, и там ничего не было.

Была ли она роботом-шпионом, посланным следить за ним? Такое возможно: роботы-стриптизеры высшего класса могли ввести в заблуждение старых одиноких безумцев, выдав искусственное за настоящее… ну, хотя бы ненадолго. А одурачить улума проще, чем хомо сапа; Чаппалар мог счесть сбои в программе андроида обычными для людей закидонами. Откуда ему знать, как ведет себя наш биологический вид, когда страсти накаляются?

Если Майя была роботом… но как же тогда быть с другими убитыми прокторами? Неужели за ними тоже следили роботы-шпионы?

Не было необходимости. Судя по репортажам в новостях, троих прокторов убили в их домах, а еще двоих — в их офисах: чтобы найти любого из них, не нужно было владеть секретной информацией. На двоих последних напали одновременно, в то время как они ожидали своего выступления перед правительственным комитетом — об их выступлении было объявлено задолго до самого события.

Итак: убийце (убийцам) не составило труда отыскать семерых из восьми погибших прокторов. Исключение составлял Чаппалар… чей план действий в то утро был известен только мне и Майе.

— Давайте проверим кабинет Чаппалара, — предложила я. — Посмотрим, не удастся ли нам отыскать что-либо об этой таинственной даме.

— Полиция тщательно его обыскала, — ответил Тик. — Я тоже.

— Но ведь ни вы, ни полиция не искали конкретно информацию о Майе?

Тик нахмурился.

— Правда.

И направился к двери.

8 БЕЗМОЗГЛЫЙ МЕХАНИЗМ

В лифте три стены из четырех были отражательными экранами, демонстрирующими панорамный вид города вокруг нашего офиса — тот, который вы увидели бы, будь стены лифта стеклянными, а ствол дерева — прозрачным. Этот фокус улумы часто использовали в своей архитектуре, облагораживая подобными видами тесные замкнутые пространства, дабы они казались открытыми со всех сторон (не говоря уже о звуке ветра и искусственном обдуве).

Стоя у самой двери лифта, Тик молча обозревал городской ландшафт. Ему хорошо давалась неподвижность — он не сутулился, не ерзал, не вздыхал. Пребывал в настоящем.

У меня было предостаточно времени понаблюдать за ним. (Снова ожидание, дьявол его побери). Лифты улумов ползут вверх, как черепахи… не быстрее, чем можно парить в ленивом восходящем потоке воздуха. Эти же лифты идут вниз значительно быстрее, повторяя обычную скорость полета улумов при заходе на посадку.

В этом конкретном лифте не было собственного света — только сияние звезд и желтой лунной горошины. Внизу разливался приглушенный свет уличных фонарей. А еще там сияли мерцающие огоньки светлячков, проснувшихся после зимней спячки, — брачные маячки, зажженные в надежде завершить танец и отложить яйца, пока не проснулись к весне хищники… точно так же, как я надеялась, что этот неуклюжий медлительный лифт поднимет нас на нужный этаж до того, как в следующем месяце зацветут первоцветы. В мерцающей тишине Тик спросил, не нарушая своей идеальной неподвижности:

— Как ты ощущала павлиний хвост?

— Я так и не прикоснулась к этому, что бы это ни было, — ответила я. — Оно ко мне настолько не приближалось.

— Не физически… Как ты ощутила его эмоционально?

— Мои эмоции в тот момент протекали по иному руслу: я была напугана до смерти — вдруг мне сейчас выжгут лицо до черепа?

— Даже если так — это же было нечто новое, удивительное. В тот миг, когда ты его увидела, как ты отреагировала? «Боже, боже, новые проблемы…» или «Ура, я спасена?»

— А какая разница?

— Сложно сказать однозначно. Как ты ощущаешь лифт?

— Как лифт!

— Просто безмозглый механизм?

Я бросила на него угрюмый взгляд.

— Не говорите мне, что лифты так же разумны, как окна.

Тик улыбнулся.

— Впечатлило?

— Конечно.

— Тогда ты понравилась Кси. Даже если ты упорно притворяешься бестолочью. Как ты ощущаешь лифт?

— Он устал, — ответила я, брякнув первое, что пришло мне на ум. — Он чувствует себя безжалостно загнанным. Прежде улумы довольно редко им пользовались. Но теперь, когда у нас трое прокторов — хомо сапов…

Четверо.

— Прошу прощения, четверо, считая меня, так что теперь, когда у нас четверо людей-прокторов…

Я умолкла. Губы Тика оставались неподвижными, так кто сказал «четверо»? Мировой разум? Лифт?

— Ай! — сказала я. — Ай-ай-ай!

— Мир воздаст тебе сторицей, как только ты научишься слышать механизмы. — В голосе Тика сквозили самодовольные нотки, намекающие на «я-же-тебе-говорил». — Если ты будешь настаивать на детальном разборе метафор, то, конечно, лифт не может на самом деле ощущать усталость. Просто подошло время его ремонта, благо, теперь ему приходится работать больше, перевозя ваши человеческие тяжеленные тела туда-обратно по нескольку раз в день вместо почти невесомых улумов по нескольку раз в год. Но когда лифт посылает сигнал об износе, мировой разум представляет это как усталость, по меньшей мере, в сознании тех, кто настроен на восприятие.

Я тяжко вздохнула.

— Дожила… воспринимаю горестные сетования лифта.

— Нет. Мировой разум проецирует информацию в легкодоступной тебе форме. Ты предпочтешь поток безликих статистических данных об эксплуатационных показателях? Мы оба животные, Смоллвуд: стадные животные, чей мозг большей частью занят анализом эмоций, а в анализе цифр участвует лишь его малая толика. Мировой разум предпочитает представлять данные в той форме, которую мы лучше приспособлены понять: лифт прискорбно утомлен тем, что перетаскивает туда-обратно вас, толстозадых людей.

«Кого это ты называешь толстозадыми, костлявый тип?» Я была близка к тому, чтобы прорычать это. Но, насколько я понимала, Тик мог спросить лифт о том, что тот думал… а я не хотела, чтобы этот долбаный механизм сказал: «Только между нами, Фэй, тебе не помешало бы сбросить несколько килограммов…»

Пора переменить тему.

— Почему ты спрашиваешь, как я ощущала павлиний хвост? Думаешь, он тоже связан с мировым разумом?

— Нет. Чистое любопытство. — Тик посмотрел на город. — Я повсюду улавливаю эмоции. Не только механизмов, но и совершенно неодушевленных предметов. Камней. Деревьев. Бегущей воды. Я действительно могу чувствовать… — Он умолк, потряс головой. — Тико. Я всему приписываю антропоморфные свойства. Кроме людей, конечно. Даже мой несчастный затравленный мозг не может одушевить их.

Он умолк. Его рука ласково погладила стену лифта.

Когда двери открылись на шестом этаже (наконец-то!), я вышла в узкое помещение, окружавшее шахту лифта — жалкое подобие вестибюля, из которого можно было попасть в четыре кабинета этого этажа. Дверь в бывший кабинет Чаппалара уже скользила в сторону, открываясь. Видимо, Тик заранее дал команду через свой связующий кристалл.

— Я оставил все как было, — пробормотал Тик, когда мы вошли. — Ты же знаешь, это традиция.

Тут можно было только горько усмехнуться. Улумы никогда не меняли обстановку, если пользовались чьим-то имуществом, особенно если предыдущий владелец умер. Может быть, это была религиозная заповедь, но я в этом сомневаюсь — если эта тема обсуждалась при людях, вид у улумов был глуповато-виноватый. Не как у убежденных верующих, чья мораль праведно отвергает перемены, а как у людей, не желающих перемен вследствие банальной лени.

Как бы там ни было, они ничего не выбрасывали, не делали ремонта, хотя бы косметического. Мебель оставалась на своих местах, пока в буквальном смысле слова не разваливалась на части. И даже после этого новые жильцы могли просто переступать через обломки годами, разве что обстоятельства вынуждали их купить новый предмет обстановки. (Под «обстоятельствами» подразумевалось, что им попросту уже было не на чем сидеть.) Я бывала в домах улумов, где на стенах висело с десяток портретов, оставшихся от прошлых владельцев, они висели веками, и никто их не снимал.

Так что меня не удивило отсутствие перемен в кабинете Чаппалара. Груды папок по-прежнему клонились на десять градусов в сторону. Наполненные водой хрустальные трубочки «музыки ветра» качались, как обычно, неуверенно и печально над окном. («М-м-м… может, нам сейчас зазвенеть? Неужто и вправду стоит? Да ну его…»)

В комнате было все… кроме самого Чаппалара. Так и до слез недалеко, если позволять себе об этом задуматься.

— Так что нам делать? — сказала я чересчур жизнерадостным голосом и вдвое оживленнее обычного. — С чего начать?

Тик смотрел на меня в упор пару секунд, потом произнес:

— Я уже просмотрел файлы Чаппалара, разрешенные для непосредственного доступа, на предмет упоминания имени Майя.

У меня отвисла челюсть, а потом я едва удержалась от вопроса — как это он успел проверить файлы, если имя Майя я упомянула несколько минут назад? Но одним лишь приказом своему связующему кристаллу Тик мог запросить такой поиск у мирового разума, пока мы поднимались в лифте.

— …так что, — продолжил Тик, — все, что нам осталось сделать, — это просмотреть папки с документами.

Такое нельзя было свалить на магистра-проктора, а привереда-на-испытании посидит и посмотрит. Придется мне внести свою лепту, что означало выбор между двумя муками: читать документы с помощью связующего кристалла или трусливо загрузить их в читающее устройство.

Нет. Если я трусливо ретируюсь и воспользуюсь читающим устройством, Тик спросит: «Палка или мешок?»

— Я возьму половину документов, — предложила я. — А вы остальное.

Он кивнул. Почему он не сказал «Спасибо» или «Молодец, что преодолела свой страх»? Но опять-таки, я точно так же взбесилась бы, скажи он что-либо покровительственное в этом духе.

Не слишком-то ты последовательна, Фэй.

Мы с Тиком разделили папки на две одинаковые стопки, после чего отнесли их на стол Чаппалара. В поверхности стола было пять загрузочных ячеек; я подождала, пока Тик выберет себе одну из них, а после выбрала самую дальнюю. Ребячество, особенно если учесть, что Тик не заметил. На его лице уже было отсутствующее выражение, пока он загружал содержимое первой папки.

Неуклюже поспешая ему вдогонку, я быстро впихнула верхнюю папку из своей стопки в загрузочную ячейку. Читающее устройство тихо зашуршало, снимая внешнюю оболочку, и выбросило цепочку микрокадров-пузырьков вовнутрь; через стеклянное окошко просмотра я могла видеть, как пузырьки располагаются вокруг барабана доступа — словно ожерелье крупных, с ноготь, бриллиантов на черном бархате. Гидравлика закачала активирующие ферменты, и бриллианты стали нечеткими и расплывчатыми, как лягушачьи икринки, — жидкая информация, вливающаяся в поток данных читающего устройства, выходящая в режим открытого доступа.

«Теперь в любой момент», — сказала я себе. Ничто не мешает мне внедриться в содержимое документа.

Глубокий вдох.

«Мировой разум, прием. Изучи документ на предмет присутствия имени «Майя» или ближайших гомологов».

Мне не нужно было уточнять, в каком документе, в какой загрузочной ячейке, — все эти детали будут добавлены к запросу моим подсознанием. Уж коли на то пошло, мне не было необходимости и проговаривать про себя точную команду — во всяком случае, не более чем нужно говорить «Рука, поднимись», когда тянешься за бокалом пива. Невысказанного импульса достаточно; мой связующий кристалл понял мое желание в тот момент, когда оно возникло, и незамедлительно направил запрос инфосфере задолго до того, как я проговорила про себя слова.

Прошла секунда. Потом я осознала, что жму на кнопку извлечения документа из ячейки, глядя, как микрокадры-пузырьки снова застывают в бриллианты и оболочка над ними смыкается. Не было никакого ощущения, что мировой разум «говорил» со мной, рассказывая, что в документе не упоминается Майя; просто я знала, что в документе нет ничего, относящегося к делу, так же точно, как знала цвет глаз моих супругов.

Знать, не узнавая. Жутковато.

Еще три папки. Загружаю их, не отличая момент перехода от размышления, содержит ли документ сведения о Майе, к уверенности в том, что не содержит. Из нездорового любопытства я решила усомниться, что вообще просматривала папки. Сомнение так и не зародилось: мой мозг нисколько не сомневался — документы чисты, хотя я и была в полном неведении о содержимом микрокадров.

Пробирает дрожь. Бегут мурашки. Настолько, что когда я дошла до пятой папки, я решила прочесть надпись на ней, просто чтобы знать, чем занят мой мозг. „На папке было написано «Археологическое бюро по взаимодействию». Чаппалар как-то упоминал, что он проверял археологическую деятельность на всей планете — непыльная работенка, потому что бюро состояло всего лишь из одного человека, работавшего в плохоньком офисе на нашей же улице. Когда Комитет по наследию на Новой Земле разрешал исследование развалин на Дэмоте, наш взаимодействующий археолог должен был заниматься организацией на местном уровне (транспорт, проживание и прочее).

Не то чтобы комитет разрешил хоть одни раскопки на моей памяти… Как я уже говорила, нашу планету списали со счетов давным-давно. Так что местный работник бюро получал зарплату и проводил время за обучением местных детишек игре на гобое; он играл в сопровождении квинтета деревянных духовых инструментов, и, похоже, хорошо. (Если в том нет непреодолимого противоречия — использовать «гобой» и «хорошо» в одном предложении.[11])

Ежегодно Чаппалар вносил предложение в кабинет генерального спикера, рекомендуя упразднить должность в бюро по взаимодействию или переподчинить ее какому-нибудь другому ведомству. Ежегодно кабинет ГС отвечал, что Технократия отвергла предложение. Чинуши из комитета требовали, чтобы кто-то находился в состоянии готовности на случай, если они удостоят Дэмот своего высочайшего, мать их, внимания… а кабинет ГС каждый год решал, что не будет воевать с Технократией из-за зарплаты одного человека.

Я загрузила археологическую папку и смотрела, как документ застыл в читающем устройстве. Когда данные были выкачаны в открытый доступ, я заставила свое сознание послать еще один запрос мировому разуму… и обнаружила, что в моем мозгу уже есть ответ.

В папке было письмо, подписанное «Майя Куттэк, кандидат наук». О чем говорилось в письме? Это я тоже знала, как будто зазубрила его много десятилетий назад, еще в школе.

Уважаемый проктор Чаппалар!

Надеюсь, вам не покажется неуместной моя просьба о помощи «Неусыпного ока», — мне, прибывшей издалека, неизвестно, как принято действовать на Дэмоте. У меня возникли затруднения с одним из местных официальных лиц, а вы, насколько я понимаю, выступаете как посредник по жалобам на государственных чиновников и можете преодолеть бюрократические препоны.

Я археолог из Мирабиля и пытаюсь начать раскопки во внутриконтинентальной зоне Великого Святого Каспия. В этой зоне находятся заброшенные шахты, восходящие к эпохе за два тысячелетия до заселения улумов, и мне представляется интересным определить, какая раса или расы населяли планету в тот период.

К несчастью, земля, на которой я намеревалась производить раскопки, принадлежит компании «Рустико-Никель», и хотя руководство компании не возражает против моих работ, они утверждают, что не могут дать мне формального разрешения, если я не получу официальной археологической лицензии.

(Неудивительно. Любые раскопки на принадлежащей шахте земле должны были удовлетворять ряду правил безопасности, и только в одном случае «Рустико» могло избежать затрат на безопасность — если раскопки Майи официально признают археологическим проектом, а это означало получение лицензии от Комитета по наследию.)

К сожалению, мой запрос о предоставлении лицензии на раскопки остался неуслышанным «Археологическим бюро по взаимодействию» Дэмота. Сотрудник бюро утверждает, что не может самостоятельно выдавать лицензии — это прерогатива Комитета по наследию Технократии. Но комитет не выдаст лицензию, пока не получит некоей бумаги, именуемой «Положение об отсутствии возражений», от правительства Дэмота. А это «Положение…», как утверждает сотрудник «Археологического бюро по взаимодействию», он не может предоставить без какой-то нелепой проверки данных и биографии, за которые я должна буду заплатить из собственного кармана.

Помогите! Есть ли у вас способ облегчить жизнь почти лишенного средств ученого?

С надеждой на вашу помощь,

Майя Куттэк, кандидат наук, до востребования, гостевой дом Генри Смоллвуда, Саллисвит-Ривер

— Ой! — воскликнула я. — Было ли у вас когда-нибудь ощущение, что кто-то потревожил вашу могилу?

Гостевой дом Генри Смоллвуда — это небольшая сторожка, выстроенная на старом топком месте «цирка», — там должны были размещаться почтительные туристы-улумы, стекавшиеся туда, чтобы отдать дань уважения памяти папы. С одной стороны, я не должна была удивляться, что археолог с другой планеты обосновался в гостевом доме — единственном близком подобии гостиницы на всей малонаселенной территории Каспия.

И все же… Эта Майя Куттэк, возможно робот, возможно убийца, поселилась практически над моей прежней спальней в Саллисвит-Ривере. От этого волосы зашевелились на моей голове.

— Ты нашла? — спросил магистр Тик.

— Археолог по имени Майя Куттэк — с другой планеты, потому она и не обнаружилась при проверке данных переписи населения. Она писала Чаппалару… — Дата письма всплыла в моем мозгу. — Она писала ему четыре недели назад. — Новые подробности из документа продолжали появляться у меня в голове. — Он изучил ситуацию, потом встретился с ней, желая объяснить, что происходит… так, очевидно, и началось их знакомство.

— Где теперь эта Майя?

— В Саллисвит-Ривере.

Тик застыл в молчании. Каждый улум на Дэмоте знал название этого городка. Большинству из них он представлялся местом спасения, но Тику… любая ассоциация с эпидемией, должно быть, сокрушала его словно молотом.

— В Саллисвит-Ривере. — Голос его был ровным, но он четко проговорил каждый слог. — Что вообще могло заинтересовать археолога в подобном месте?

— Обычные развалины, — ответила я. — Некогда обитаемые пещеры. Некоторые доисторические шахты. — Я не смогла отогнать воспоминание о туннеле, который мы использовали для массовых захоронений. Тот, в котором мы постоянно провоцировали взрывы газов, образовавшихся в результате разложения. О да, там археолог могла найти захватывающие дух артефакты.

Тик немного помолчал, задумавшись. Потом резко вдохнул и сказал:

— Хорошо. Мировой разум подтверждает, что Майя Куттэк обращалась за разрешением на раскопки нескольких участков возле Саллисвит-Ривера. Археологическое бюро провело обычную базовую проверку достоверности ее личных данных — кандидатская степень в Пунском университете Мирабиля, участие в раскопках на Карпоше, Мьюте и в Дивианской свободной республике.

У Майи были связи с республикой. Тик, возможно, имел не очень лестное мнение о своборесах. Или, может быть, как большинство улумов, он просто недолюбливал своборесов в целом.

Я прервала паузу:

— Если у Майи есть прошлое, известное за несколько предыдущих лет, то она не андроид.

— Если только настоящую Майю не подменили, — парировал Тик — Вероятно, во время этих раскопок в республике…

Я закатила глаза.

— Не начинайте. Нам следует связаться с ней. Может, она… нет. Черт.

Я хотела спросить, не зарегистрировала ли она номер своего коммуникатора в базе мирового разума на Дэмоте; тогда мы могли бы просто ей позвонить. Но я внезапно осознала, что Майя никогда не вносила себя в общедоступные телефонные списки. (Снова мировой разум подбрасывал сведения прямо в мою голову.) И номера ее коммуникатора не было в документах Чаппалара. Либо Майя не была снабжена стандартным имплантатом в запястье — как те, кто отказывался портить свое тело по религиозным медицинским эстетическим соображениям, или она намеренно избегала рассекречивания своего номера.

По всей видимости, Тик обратился к мировому разуму с тем же вопросом.

— Лучшее, что мы можем сделать, — сказал он, — это оставить информацию там, где она живет. Ничего определенного. Просто просьба к ней позвонить нам, как только она сможет. — Не глядя на меня, он махнул рукой в мою сторону. — Сделай это сама. Это твоя проверка, а не моя.

Судя по сердитому тону, внезапно всплывшее в нашем деле название Саллисвит-Ривер встало ему поперек горла. У меня к горлу тоже подкатил противный ком, особенно оттого, что мне было нужно позвонить и услышать, как некто прочирикает: «Гостевой дом Генри Смоллвуда» — на другом конце провода. Но я направилась к телефонному экрану возле стола Чаппалара и потянулась к контрольной панели.

Мой палец не успел дотронуться ни до одной кнопки, как экран засветился, а на нем появилась надпись: «Идет набор… Гостевой дом Генри Смоллвуда, Саллисвит-Ривер».

— О Господи, Твоя воля! — простонала я. — Даже телефон может читать мои мысли.

— Поблагодари, — шепнул Тик.

— Большое спасибо, телефон.

Прозвучало это не слишком любезно, потому я легонько погладила корпус аппарата, правда, немного поспешно, как бывает, когда вас знакомят с чьим-то новым домашним питомцем, а он оказывается иглокожим шипастым инопланетянином.

Экран прояснился и отобразил бодрые лица мужчины — хомо сапа и женщины-улума, стоящих плечом к плечу, — нарочито приукрашенная картинка, как будто собеседников хотели немедленно убедить, что их приветствуют оба биологических вида. Скорее всего, это были компьютерные имитации, разработанные психометристами с таким расчетом, чтобы они импонировали наиболее желанным группам клиентов.

— Гостевой дом Генри Смоллвуда, — сказал мужчина голосом столь искренне чарующим, что мне ничего не оставалось, как ему не поверить. — Могу ли я вам помочь?

— Я сотрудница «Неусыпного ока», — сказала я, — и хотела бы оставить срочное сообщение для Майи Куттэк. Я правильно понимаю, что она остановилась у вас?

— Мы будем счастливы, принять ваше сообщение, — ответила женщина-улум, — но если это срочно, мы не сможем гарантировать, когда Майя Куттэк его получит.

— Почему?

— Наши гости приезжают и уезжают, — пояснил мужчина. — Мы не можем гарантировать, что они скоро получат свои сообщения.

— Вы хотите сказать, что Майя Куттэк в данный момент не проживает у вас?

— Мы не можем разглашать такую информацию о своих постояльцах, — ответила женщина, и лицо ее переполнилось сожалением от того, что она не могла удовлетворить любую мою прихоть. За телефонным аппаратом, за пределами видимости экрана, Тик проговорил одними губами:

— Просто оставь записку.

Так я и сделала, попросив Майю «позвонить Фэй Смоллвуд при первой возможности». Что-то предостерегло меня от того, чтобы назвать свой личный номер; так что вместо него я продиктовала код «Ока». Нашей телефонной системе хватило бы ума перенаправить телефонный звонок, если меня не окажется в офисе.

Когда я договорила и отсоединилась, Тик сказал:

— Теперь будем надеяться, что она не получит сообщение как минимум час.

— Почему?

— Потому что мировой разум говорит мне, что такова длительность перелета до Саллисвит-Ривера. Собирайся с духом, Смоллвуд, мы атакуем.

Нет. Мы не впрыгнули в поджидавший нас глиссер и не бросились навстречу врагу. Мы с Тиком не были безмозглыми… не были мы и великанами полицейскими с современными причиндалами для поимки и задержания возможных подозреваемых в убийстве. Я молча возликовала в глубине души, когда Тик спросил:

— Кого ты знаешь из местных жандармов, Смоллвуд? Желательно кого-то, у кого достаточно власти, чтобы собрать войска под нашими знаменами. Кого-то, кто выслушает твои россказни о Майе и не подумает, что ты совсем спятила.

— Есть некий капитан Четикамп, — ответила я. — Мы довольно быстро поладили прошлой ночью.

Тик снова махнул рукой в сторону телефона.

— Позвони своему милому дружку и подчини его своей воле.

Бэзил Четикамп, благослови его Господь, был в данный момент на дежурстве; он даже знал исходные данные по убийству Чаппалара, хотя и не был в составе группы дознания. А когда он услышал, что следователи проглядели такой ключ, как Майя, то поклялся, что их всех разжалуют в поселковые собаколовы. Пообещал немедленно отправить отряд в Саллисвит-Ривер: двух сыщиков, чтобы вежливо задать вопросы, и свору вооруженных офицеров боевого взвода на случай, если вдруг запрограммированные на убийство андроиды выйдут маршем из тундры. Он уже вызывал свой отряд, когда я спросила:

— Где мы встретимся с вашими людьми? Капитан споткнулся на полуслове и вперил в меня стальной взгляд.

— Встретимся?

— «Неусыпное око» намеревается проверить вашу работу над этим делом. Магистр-проктор и я будем сопровождать вас в Саллисвит-Ривер.

— Мисс Смоллвуд…

— Проктор Смоллвуд.

В его пристальном взгляде прибавилось стали.

— Проктор Смоллвуд, это совершенно недопустимо для гражданских лиц…

— Мы не гражданские, — перебила я. — Мы члены «Неусыпного ока». У нас есть юридически закрепленное право проверять действия полиции так, как мы считаем нужным.

— Вы получите самый полный отчет обо всем произошедшем.

— Не пойдет. Магистр Тик и я желаем присутствовать на месте событий.

На лице Четикампа появилось кислое выражение.

— Тик? Тик теперь в Бонавентуре? Смоллвуд, каждый офицер полиции на планете знает, что Тик…

— Полный псих? — предположила я.

— Хуже: неудачник. На Дэмоте нет ни единой гремучей змеи, но если бы Тик пошел гулять по лесу, одну бы он обязательно нашел. Не то чтобы она его укусила — но на следующего бедного дурачка, идущего по тропинке, напала бы. Если Тик в Бонавентуре…

Четикамп затряс головой. Бедолага не выглядел счастливым.

Часть меня хотела отпустить его с крючка; в конце концов, зачем нам с Тиком нужно бросаться на линию огня? Мы могли бы остаться дома, прочесть полицейские рапорты, проанализировать прочитанное…

Но это был ни к черту не годный способ проводить проверку. «Анализируй документацию, но не доверяйся ей» — совет, по возрасту равный «Оку». «Выйди из офиса. Распахни запертые двери».

— Капитан, — сказала я своим кротчайшим голосом мамы Фэй, — мы не хотим делать за вас вашу работу… мы просто хотим выполнить свою. Вы знаете, что мы не пытаемся помыкать вами или загребать жар руками ваших людей; мы просто внимательно отслеживаем ваши процедуры, так всегда поступает «Око». Естественно, это доставляет вам дополнительное неудобство, но ваше начальство и «Око» в прошлом всегда улаживали подобные вопросы. Правильно?

Я надеялась, что это было правдой. Полиция обычно с трудом, но терпела вмешательство «Ока» — не то чтобы им нравилось, как мы дышим им в спину, но они мирились с нашим присутствием так долго, что мы стали частью пейзажа, как составление отчетов и пешее патрулирование. С другой стороны, если из-за отчета «Неусыпного ока» Четикамп получал нагоняй…

Капитан вздохнул.

— Ладно, проктор Смоллвуд. Вы с Тиком можете поехать на место вместе с отрядом. Я тоже поеду — в качестве вашего личного сопровождающего. Заеду за вами через пять минут.

Экран погас до того, как я успела сказать спасибо.

9 КЛУБНИЧНЫЙ ДЫМ

Я вынудила, улестила, угрозами заставила свою семью уехать из Саллисвит-Ривера, когда мне был двадцать один год. К тому времени я устала от тусовок и достаточно успокоилась после своих буйных юных лет. В любом случае у заштатного шахтерского городка — сплошь голый камень — были весьма ограниченные возможности по сравнению с большим городом Бонавентурой, где Уинстон получил стипендию для поступления на юридический факультет университета, Энджи обнаружила, что она гуру виртуальной реальности, Эгертон приобрел свой первый грузоперевозчик и так далее. В итоге семья поблагодарила меня один (одна) за другим (другой) за то, что я изводила и допекала их, пока мы не перебрались.

Несмотря на это, мои супруги не полностью оборвали все связи с прежде родным городом. Они наезжали туда время от времени все эти годы, навещая родителей, братьев и сестер, хвастаясь детьми и другими успехами.

Я? Я — никогда. Папа умер. Мать уехала из города в день моей свадьбы — либо, умывая руки от моего воспитания, либо просто пользуясь возможностью позаботиться о своем здравом рассудке теперь, когда мои супруги были в ответе за мой. Какова бы ни была причина, ма отвалила на юг, в джунгли Арджентии, и теперь разводила местные орхидеи, пытаясь усилить их естественные защитные свойства, и жила в хижине с улумом-фермером. Так что мне некого было навещать в Саллисвит-Ривере. И уж конечно, у меня не было никаких успехов, которыми хотелось бы похвастаться, если только не считать успехом банальное выживание. Помимо всего прочего, как можно было страдать от ностальгии по большому шлаковому конвейеру, притворяющемуся городом, — а наполнен он был дурными воспоминаниями и типами, некогда мешавшими меня с грязью.

Ну и пусть… ну и пусть. Я вдруг поняла, что едва сдерживаю слезы, когда полицейский глиссер летел, паря над лесом и тундрой, к моей родине. Света внизу не было, только сияние звезд, отражаемое снегом. Я вспомнила ночи моей юности, прогулки по такой тьме — с папой, с мальчиком, с друзьями; виды прогулок различались, но каждая была неповторима и волшебна.

Забавно, как забываешь о волшебстве. Даже когда вы говорите (как мы все утверждаем), что совсем не утратили детскости, все равно понимаете, что много лет не ощущали даже малейшего трепета волшебства. И этого ни за что не признаешь, пока волшебство не снизойдет на тебя снова.

Мрак. Безмолвие.

Свет в салоне глиссера был тусклый. Какой-то полицейский бормотал, планируя действия в непредвиденных обстоятельствах. Но меня это вовсе не касалось. Я села у окна и позволила ночи поглотить мои мысли.

Непроницаемая ночь тундры: та же ночь, что баюкала когда-то меня маленькую. Та же ночь, что окутала этот край тишиной на невыразимо безлюдные века.

Глубокие корни. Неразрывность. Дом.

Саллисвит-Ривер вырос. Наша старая семейная резиденция некогда стояла на окраине городка, а теперь она соединилась с другой симпатичной деревушкой, утыканной сувенирными лавками для туристов, гостиницами для туристов и увеселительными центрами для туристов. Нынче был мертвый сезон: слишком поздно для лыж, слишком рано для походов, слишком слякотно почти для всего.

Глиссер приземлился на парковке гостевого дома. Четикамп, Тик и я подождали, пока отряд не перегруппируется, чтобы развернуться по всему периметру. Эти дуболомы, бодро крадучись, растворялись в темноте. Я сомневалась: означает ли это уверенность, что неприятностей не будет, или радость от того, что скоро они могут оказаться на линии огня?

На пути к дому один из сыщиков заключил пари со всеми желающими, что Майя Куттэк совершенно не причастна к убийствам. В худшем случае она могла просто бездумно болтать в общественном месте, сплетничая о том, что ее задушевный дружок Чаппалар должен возглавить тайную проверку на насосной станции № 3. Один из настоящих злодеев, видимо, услышал ее и не упустил шанса завалить проктора при исполнении.

Сыщик, предложивший данную теорию, был мужчиной по имени Уиллис Блик — кругленький, пухленький хомо сап с гладким мальчишеским лицом, которое уж точно обрекало его на роль «доброго полицейского» на протяжении всей службы. Его напарником была Феллбурни, дивианская женщина из рода туе-туе: на голову выше меня, плотная, как древесный ствол, с распирающими одежду мускулами. Туе-туе изначально создали для жизни на планете, гравитация которой превышала 2,3 земной; Джупкур как-то пошутил, что их сгенерировали не генетически, а геологически, наподобие ходячих громадных построек, играючи отжимающих лежа девятисоткилограммовые штанги. Среди друзей Феллбурни слыла весьма приятной женщиной, классической «доброй великаншей», но я могла представить, как на службе она превращается в «злого полицейского» в любой момент, когда ей заблагорассудится.

Сыщики пошли вперед, а Четикамп, Тик и я следовали за ними по дорожке к парадному входу гостевого дома. Моя прежняя полусфера располагалась где-то рядом — трудно было сказать, где именно, потому, что знакомые ориентиры скрывались в темноте. Но опять же, как знать, что ориентиры вообще остались? Камни и деревья моего детства могли убрать, чтобы освободить место для крокетной площадки при гостевом доме.

Парадная дверь открылась при нашем приближении, и мы вступили в безжалостно уютный вестибюль. Мягкие кресла, обитые шкурой облокотов, стояли пухлым палевым полумесяцем у камина, возле которого пол был опять-таки полукружием вымощен плиткой. В камине горели поленья синествола; я могла отличить их дым, в котором была навязчивая клубничная нотка, тонкая, но достаточно сладкая, чтобы мой желудок запротестовал. На этом островке спокойствия никого не было, а за стойкой у дальней стены зала стояла пожилая женщина-улум в ожерелье из деревянных бусинок. Она подняла голову, улыбнулась и произнесла:

— Добрый вечер. Могу ли я вам помочь?

Феллбурни и Блик предъявили удостоверения. Дама (с нагрудной визиткой, на которой значилось «дежурная») взяла удостоверение Блика и приложила его к своему имплантату в запястье, чтобы мировой разум проверил данные. Мы все одобрительно покивали — слишком много доверчивых граждан не глядя принимают тисненное золотом удостоверение за чистую монету. За доли секунды мировой разум по цепочке установил связь с Бликом (точнее, с имплантатом в его запястье) и отправил подтверждение, что да, настоящий следователь Уиллис Блик, офицер с хорошей репутацией в полиции Бонавентуры, стоит буквально в одном шаге от собственного удостоверения. Дежурная вернула удостоверение Блику.

— Что привело вас в Саллисвит-Ривер, офицеры?

— Мы ищем женщину по имени Майя Куттэк, — сказал Блик. — Она здесь живет?

— Госпожа Куттэк сняла у нас комнату, да, — ответила дежурная. — Она поселилась у нас еще осенью — арендует комнату помесячно. Но я ее не видела уже несколько дней.

Стоящий подле меня Четикамп напрягся. Я предполагала, что полицейские лучше умеют скрывать свои чувства.

— Знаете ли вы, куда она могла уехать? — спросила Феллбурни.

Дежурная прошептала команду своему имплантату в запястье, потом повернулась к экрану на столе, чтобы считать результат.

— Госпожа Куттэк не сообщила нам, куда направляется. За последнее время она несколько раз съездила в Бонавентуру, к тому же у нее есть походное снаряжение для любой погоды. Вы знаете, что она археолог? Для нее нет ничего необычного в том, чтобы периодически проводить вне дома по нескольку ночей, исследуя различные места раскопок в этом районе.

«При том что она так и не получила лицензию. Похоже, наша Майя не в ладах с законом».

— Знаете ли вы, где она может проводить раскопки? — уточнил Блик.

— Она интересовалась заброшенными шахтами. Здесь их несколько, им более трех тысяч человеческих лет. Я могу одолжить вам отличную обзорную карту, на которой отмечены все известные места их расположения, хотя сомневаюсь, удастся ли вам найти доктора Куттэк в этих местах. Поговаривали, что она нашла новое интересное место. Но опять-таки, я никогда не слышала, чтобы она сама об этом упоминала; просто кто-то из обслуживающего персонала делился предположениями.

Возникало множество других вопросов. Когда точно Майю последний раз видели в гостевом доме? За два дня до гибели Чаппалара. Были ли у Майи друзья, которые могли бы быть в курсе ее нынешнего местопребывания? Госпожа Куттэк жила замкнуто. Приходили ли к Майе когда-нибудь посетители? Дежурная таковых не припоминала.

Другими словами, ничего. Майя могла быть археологом bona fide,[12] невинно занимавшимся своими исследованиями, или убийцей, прячущимся, выжидая, в глуши, временами отбывавшим в «экспедиции», которые прикрывали гораздо более зловещую деятельность.

Когда у Блика и Феллбурни кончились вопросы, они повернулись к Четикампу: не хочет ли он что-нибудь спросить? Он пожал плечами, и тут незамедлительно вперед вышел Тик, как будто он только и ждал, пока расспросы закончит полиция.

— Турифф (уважаемая госпожа), — сказал Тик. — Сколько в действительности жила здесь в своем номере Майя Куттэк? Три-четыре дня в неделю? Больше? Меньше?

Дежурная на мгновение задумалась.

— День тут, день там, верно, вместе получилось бы около недели каждый месяц. Остальное время она посещала Бонавентуру или была в походах на природе.

— Всего одну неделю, — сказал Тик. — Надо же! Было бы, наверное, экономнее платить посуточно, а не бронировать номер сразу на месяц?

— Все верно, — согласилась дежурная. — У нас очень выгодный помесячный тариф, но если бы госпожа Куттэк платила только за сутки, проведенные здесь, она могла бы сэкономить приличную сумму денег. И ради такого частого гостя мы бы с радостью хранили ее багаж между приездами, если ей в походе не требуются все вещи. Наш управляющий предлагал ей это однажды — мы не хотим, чтобы наши гости считали, что мы на них наживаемся. Но госпожа Куттэк сказала, что для нее деньги не принципиальны, гораздо важнее возможность приезжать и уезжать без необходимости всякий раз регистрироваться заново.

Тик быстро бросил на меня многозначительный взгляд; мне он был не нужен. В своем письме к Чаппалару Майя утверждала, что почти лишена средств.

Так почему она так небрежно выбрасывала деньги на гостиничный номер, которым почти не пользовалась? Даже по прошествии сезона гостевой дом был не самым дешевым местом проживания.

Капитан Четикамп тоже уловил подтекст.

— Каким образом Майя Куттэк оплачивала свой номер? — спросил он.

Дежурная помедлила с минуту, видимо взвешивая права на неприкосновенность частной жизни гостя и давление, которое могли бы оказать на нее полицейские. Потом она пошептала что-то в коммуникатор на запястье и повернулась к настольному экрану.

— Деньги списывались со счета в банке, который находится в Девианской свободной республике.

Тик лучился ангельской улыбкой. Я практически могла прочесть его мысли. Майя. Убийца. Финансируется своборесами.

— Гремучая змея, — одними губами сказал мне Четикамп.

Конечно, сыщики попросили об обыске номера Майи. Конечно, дежурная ответила, что это нужно обсудить с управляющим. Конечно, управляющий нашелся не сразу, и, конечно, еще дольше его убеждали, что нужно разрешить полиции провести обыск без ордера. Все решили, что такие проволочки в порядке вещей — как хорошо разученный вальс, который полицейским необходимо было протанцевать с гостиничными властями перед тем, как откроется нужная нам дверь.

Когда мы наконец-то попали в номер, он был пуст, под этим я подразумеваю, что Майя не оставила никаких изобличающих улик. Да, в шкафу висела одежда — дорогая на вид, с бирками модных домов, — а в ванной был обычный набор туалетных принадлежностей, опять же все наивысшего качества, а благодаря моему дорогому Питеру я кое-что знала о стоимости духов. (Парень просто обожал парфюмерию и желал, чтобы все окружавшие его женщины ею пользовались. В отличие от остальных моих супругов, которые либо не замечали, либо морщили носы и смешно, по-кошачьи чихали.)

Если вам интересно, то в номере Майи стояла огромная кровать с деревянным каркасом, сделанным из корабумажных веток, на которых до сих пор оставалась кора; современная консоль коммуникатора, продуманно упрятанная в стенную нишу; маленький уборочный сервомеханизм, который повсюду следовал за Феллбурни, суетливо разглаживая ковер там, где массивная сыщица приминала ворс. Но не было ничего, что вы не могли бы найти в любом другом гостиничном номере, выполненном в «натуральном» стиле. Ни хитромудрого оборудования, которое позволило бы программировать андроидов-убийц. Ни наспех накарябанных манифестов, поясняющих, почему «Неусыпное око» должно быть истреблено. Ни смятого бланка заказа на поставку трех десятков гелевых ружей. И улик, указывающих на то, куда могла запропаститься Майя, мы тоже не нашли.

(Тик велел мне отвлечь остальных, пока он разговаривает с сервоуборщиком. На что я только не готова пойти ради «Ока». И, по словам Тика, чертова машина не могла выдавить из себя ничего, кроме: «Грязные ботинки. Грязные ботинки. Грязные ботинки».)

Блик и Феллбурни отправились на новый обход — опрашивать персонал и искать гостей, говоривших с Майей в последний раз, когда она была здесь. Четикамп приказал половине взвода отправляться назад в глиссер на осмотр местности: проверить известные шахты, не разбила ли Майя рядом лагерь. Сначала он думал, что достаточно будет провести инфракрасное сканирование с воздуха, но я сказала, что им стоит лично заглянуть в каждый шахтный туннель.

— Если бы я разбивала лагерь в это время года, я бы велела своей палатке расположиться немного в глубине шахты. Лучше быть подальше от ветра, если вдруг нагрянет снежная буря.

— Если этим шахтам три тысячи лет, — сказал Четикамп, — не слишком ли рискованно забираться внутрь? Они, должно быть, вот-вот обвалятся.

— Детьми мы все время забирались в шахты, — ответила я. — Слишком глубоко никогда не заходили, но верхние туннели до сих пор держатся практически без единой трещинки. Кто бы их ни выкопал, он заботился о постоянстве больше, чем мы, хомо сапы; к тому же плюс в том, что Каспий не сейсмоопасная зона. — Я указала на точку на карте Четикампа. — Это единственная опасная шахта, и власти перекрыли ее много лет назад.

— Что особенного в этой шахте? — спросил капитан.

— Там были взрывы. В ней стало опасно.

Ушные веки Тика заинтересованно распахнулись.

— Взрывы? Что за взрывы?

— М-м-м… газ.

— Расскажи нам поподробнее, дорогая Фэй. — Тик изобразил на лице любезно-заинтересованное выражение, говорившее о том, что он готов ждать вечно.

Я понимала, что он не отвяжется, пока не услышит рассказ целиком.

— Хорошо, — проворчала я, — мы использовали эту шахту для захоронения трупов, доволен? Во время чумы. Почвы здесь всего ничего — несколько сантиметров слякоти поверх твердого скального щита — хоронить негде, к тому же мы думали, что, когда чума закончится, нам будет нужно вернуть тела наследникам. — Я опустила глаза, избегая всеобщих пристальных взоров. — Мы паковали мертвецов в специальные мешки, но все равно была утечка. Утечка газа. И периодически происходили взрывы.

— И тела там завалило? — в ужасе спросил Тик.

Ничто так не доводит улума до нервной дрожи, как мысль о перспективе быть погребенным под тоннами камней. Даже если ты уже мертв.

— Туннель не обвалился, — сказала я ему, — но «Рустико-Никель» запретила людям спускаться туда для исследования повреждений. Так как земля эта принадлежит компании, их привлекли бы к ответственности за чужие увечья. После чумы комиссия решила, что людям опасно заниматься извлечением тел, так что некая благотворительная организация под названием «Достойный мемориал» заплатила за отправку туда…

Я умолкла. Тот день, когда тела извлекали из шахты. Прошел уже почти год после окончания эпидемии, дул холодный порывистый ветер, и улумы удерживались на земле, только вцепившись в деревья ближайшей рощи, обнимая стволы так, будто они, стесняясь, пытались скрыться от посторонних глаз.

Я была там единственным хомо сапом — пришла посмотреть большей частью из-за того, что все остальные держались от того места подальше. Люди в Саллисвит-Ривере не хотели, чтобы им напоминали о трупах или о том, как мы хихикали, поджигая пары разложения. Кто мог вынести вид того, во что превратились тела? Почерневшие от взрывов. Изъеденные насекомыми. Надтреснутые и иссушенные морозом той зимы.

Жуть. Я не могла остаться в стороне.

Я собиралась рассказать соседям все в подробностях. Пусть их желудок не удержит завтрака. А может, я пыталась довести себя до тошноты, точно так же, как я вызывала у себя омерзение всеми своими поступками в те времена.

Не стоит и говорить, что я хотела посмотреть, как это выглядит — быть мертвым. Увидеть не смерть в своей постели — такого в «цирке» мы насмотрелись вдосталь, — а смерть, бряцающую костями без кожи, мумиями, лежащую на земле, взаправдашнюю и действительно окончательную.

Как выглядел бы папа в своей могиле.

Пока улумы держались за свои деревья, я стояла прямо посреди поляны у входа в старую шахту. Ждала, когда увижу трупы. Увижу правду.

Улумы позади меня стали перешептываться — они услышали приближение чьих-то шагов за десять секунд до меня. Цок, цок, цок — взбирались шаги по каменному полу шахты.

Затем из мрака туннеля выступила фигура, державшая на руках мешок с телом, словно баюкая ребенка. Целлофан мешка оплавился насквозь в нескольких местах; через дыры виднелась обгоревшая кожа улума цвета жженого сахара.

Обладатель страшной ноши подошел прямо ко мне и положил мешок с телом к моим ногам, будто подношение. Не знаю почему — какой-то глюк в его программе. Раз уж людям в шахте было небезопасно, тела вытаскивались на поверхность роботами: похожие на людей андроиды, одетые в траур. Организация, оплатившая извлечение тел, назвала это знаком уважения к умершим, лучше использовать роботов, похожих на скорбящих людей, чем автопогрузчики, тележки для руды, сталь на колесах. (Было бы еще более уважительным привлечь роботов, выглядящих как улумы, но готовые модели, подобные хомо сапам, были дешевле.)

Два десятка андроидов работали над эксгумацией тел в тот давно минувший день. Теперь мне было не отвязаться от мысли: что сталось с этими роботами после того, как они закончили работу?

10 КАК УХЛОПАТЬ РОБОТОВ

Мы провели ночь в гостевом доме. Когда я позвонила домой отчитаться, на звонок ответила моя жена Энджи, и ее сразу переполнили эмоции: видеоэкран телефона засиял ее улыбкой.

— Наконец-то, Фэй! Очень-очень важно испытать тоску по своей юности!

— Нет у меня никакой тоски, — пробормотала я. — Я на службе.

— И она забросила тебя в Саллисвит-Ривер? — проговорила она, глядя на меня во все глаза. — Фэй, это судьба! Синхрония!

— Совпадение.

— Ты действительно так считаешь — в глубине души?

Я уставилась на ее прекрасное открытое лицо, на экране телефона.

— Нет, — наконец ответила я. — Я не считаю это совпадением. Вообще, если по правде, то это жутковато. Так что давай не будем обсуждать мой «эмоциональный прорыв», ладно? Мне и так не по себе.

— О-о-о, Фэй, ты произнесла слова «эмоциональный прорыв»! Я так горда тобой. Люблю тебя безумно! — Она послала в экран воздушный поцелуй, прежде чем отключиться, и я знала, что она сейчас побежит разбалтывать про «духовное перерождение» всем остальным: моим мужьям, женам, детям и даже собакам Барретта, если последние усидят на одном месте. Энджи, Энджи, Энджи. Я знаю, что она может показаться бестолочью, но у нее, бесспорно, блестящие способности, когда ей хочется ими воспользоваться. Просто в свой четырнадцатый день рождения она заявила, что ее мозгам отныне не будут мешать проявления энтузиазма… и ей достало нерушимой железной воли, чтобы следовать собственному завету с тех самых пор.

Если меня и посещала тоска той ночью, врожденная или приобретенная, то это случилось, когда я записала плату за номер на счет «Ока». Да, у меня был свой счет на расходы, и да, я чувствовала вину за то, что им пользуюсь. Мои самые первые расходы — заселение в номер на шикарном курорте.

Так что все последующее время я провела, храбро пытаясь оправдать расходы, выполнив наибольшее количество работы для «Ока». Таскалась за Бликом и Феллбурни. Докапывалась до всех их упорных расспросов персонала и гостей. Не узнавая ничего нового.

К полуночи у сыщиков закончились неопрошенные люди, поэтому мы вернулись в вестибюль. Четикамп и Тик сидели у камина молча, лишь мрачно глядя на огонь.

— Взвод вернулся несколько минут назад, — сообщил нам Четикамп. — Ни в одном из известных мест Куттэк лагерь не разбивала.

— Что до меня, — сказал Блик, — то я считаю, что единственное место, где ее можно найти, — это дальний берег Бонавентурской гавани.

— Почему? — спросил Тик.

— Похоже, эта женщина чиста, — ответил Блик. — Никто не мог сказать о ней ничего плохого. Так что, насколько я понимаю, она крутила роман с Чаппаларом. Она провела с ним вечер, а может, и ночь, но в итоге они расстались. Все это время за ними следили злодеи, так что когда Куттэк отправилась восвояси, они ее схватили, выжали из нее информацию, а потом скинули ее тело в залив. Или закопали, или бросили в топку, или запихали в мусороперерабатывающий бак. Поэтому никто не видел ее со смерти Чаппалара — дама уже превратилась в удобрения.

Лицо Четикампа приняло кислое выражение.

— Мне это не нравится, — проворчал он. — Почему?

— Потому что это логично. И возвращает нас на исходную позицию: Куттэк не связана с убийцами, а мы продвинулись не дальше, чем были на момент прибытия сюда. Да ты еще и говоришь, что, вероятно, есть еще одна жертва убийства, тело которой мы еще не нашли. Замечательно, черт возьми.

Тик откашлялся.

— Вы не забыли, случаем, о дорогой одежде и духах, которые мы нашли в ее номере? В своем письме к Чаппалару она намекала, что у нее мало денег. Это довольно подозрительно, не правда ли?

— Ну, она хотела обхитрить власти, — сказала Феллбурни. — Богачи иногда так поступают. Зачем платить, действуя, как предписано, если проктор сделает то же за бесплатно?

Веский довод. Видит Бог, в школе «Ока» нас предупреждали о всяких пройдохах, пытающихся попользоваться организацией в личных целях. Многие состоятельные люди пребывают в убеждении, что всякая система создана для чьего-то личного обогащения, и весь фокус в том, чтобы научиться пользоваться ею в своих целях. Эти гнусные жабы часто правы, что, собственно, объясняет, как им удалось тихой сапой нажить состояние.

Четикамп побарабанил пальцами по ручке кресла, затем поднялся.

— Сегодня нам тут больше нечего делать. — Он взглянул на Тика. — Вы двое хотите остаться или вернуться в Бонавентуру?

— Остаться, — незамедлительно ответил Тик. Он принял это решение уже давно, еще тогда, когда велел мне забронировать номер.

Капитан даже не счел нужным бросить взгляд в моем направлении, и плевать, что официальным наблюдателем на этом выездном задании была я, и последнее слово должно было остаться за мной!

— Ладно, — кивнул Четикамп. — В качестве телохранителей откомандирую вам парочку молодцов. Все остальные отправляются со мной домой.

Он посмотрел на Блика и Феллбурни; они оба согласно покивали. Я понимала, что все трое решили, что ниточка Майи Куттэк привела в тупик… Что означало, что оставить нас в Саллисвит-Ривере было так же безопасно, как и в любом другом месте, да к тому же это удержит нас от участия в настоящем расследовании, которое могло развернуться в Бонавентуре. Телохранители были простой подстраховкой на случай, если убийца или убийцы снова воодушевятся и пойдут на дело.

Мы распрощались, и полицейские нестройными рядами отправились своей скучной прямой дорогой. Оставив меня и Тика в тишине, не считая потрескивания замирающего пламени. Было поздно, и поленья синествола почти прогорели.

Я плюхнулась в кресло подле Тика.

— Что теперь?

С полминуты он не отвечал; языки пламени бросали неверные отблески на его одутловатое лицо.

— Мы продолжим поиски Майи, — произнес он наконец — Или хотя бы того многообещающего места раскопок, которое она предположительно обнаружила.

— Почему?

— Потому что это возбуждает мое любопытство. Или потому, что мое единство со вселенной подсказывает мне, что это и есть верный путь. Или потому, что я полный псих. — Он мирно скрестил руки на животе. — Утром мы возьмем напрокат глиссер.

— Вы и впрямь полный псих. Это огромный край, городской вы обитатель, и надо быть чертовски везучим, чтобы отыскать одну-единственную палатку в здешней глухомани. Особенно если палатку поставили внутри шахты, которую до этого никто не обнаружил.

— У тебя есть предложения получше?

— Конечно. Вместо того чтобы бесцельно летать вокруг, в надежде наткнуться на палатку, надо найти какое-нибудь устройство, которое проведет поиск за нас.

— Час назад ты страшно переживала о расходах на номер, записанных на твой счет. А теперь ты выбросишь несколько миллионов на сканирующий зонд? Здорово придумано, Смоллвуд. Я бы сказал, что ты пообвыклась.

— Так случилось, — молвила я надменным тоном, — что у меня есть друг в высоких кругах. С доступом к наилучшему поисковому оборудованию Технократии.

Минуту спустя я звонила на базу флота в Укромной бухте и просила пригласить к коммуникатору Фестину Рамос.

Она прибыла почти с рассветом, на этот раз без О-Года, на служебном флотском глиссере. Точно такой использовали похитившие меня говнюки. Тот Четикамп конфисковал как улику… не из-за того, что это было важно для дела, а чтобы позлить Адмиралтейство.

— Да тут мороз! — выдохнула облачко пара Рамос, выходя из водительской кабины. — Что б вам было не поселиться в каких-нибудь теплых краях?

Ее серая форма похрустывала — умные волокна в ней утолщались, создавая на гладкой ткани ветронепроницаемый слой, пышный и губчатый, как бисквит: множество воздушных пузырьков пенились, изолируя тело от холода. Но и при этом Рамос всячески суетилась, согревая дыханием пальцы, потирая руки в стремлении согреться.

— В Укромной бухте было просто великолепно, — сварливо пробубнила она. — Там даже начинало припекать, когда я уезжала.

— На Каспии, — сказала я ей, — мы вот это называем «припекать».

Что было неправдой: столбик термометра свалился ниже нуля буквально за ночь и собирался оставаться там, покуда не передумает быть врединой. Угрюмые облака громоздились между нами и небом, а ветер стал пронзительно резок. День стоял неприветливый и промозглый, но, памятуя о только что прошедшей зиме, эту погоду ни одна девчонка из Саллисвит-Ривера не назвала бы холодной.

На корме глиссера Рамос находились три зонда: гладкие ракеты по четыре метра в длину, сияющие черными отполированными боками, как вдовий вибратор. По приказу Рамос зонды выкатились из кормового шлюза на низкие колесные платформы, после чего с самодовольным видом расположились на пожухлой желтой траве газона гостевого дома.

— Ах, мы недурного о себе мнения. — Тик наклонился, чтобы погладить обшивку ракет. — Мы, верно, самый самонадеянный механизм на планете?

— На самом деле они не разумны.

Фестине было явно неудобно оттого, что кто-то может считать иначе. Лично я в глубине собственного уха услышала, как зонд замурлыкал от прикосновения Тика. Я придвинулась поближе, прикоснувшись бедром к другой ракете. Когда я склонилась к черному литому фюзеляжу, чтобы погладить его, то и моя ракета замурлыкала. Такое сытое тигриное мурлыканье, будто рот огромной кошки заполнен кровью. Я слабо улыбнулась Рамос, пытаясь сделать вид, что чувствую себя не так дико неудобно, как на самом деле.

— Простите, адмирал, но на небесах и на земле разумных существ намного больше, чем в вашей философской системе могут представить. Тик и я, похоже, сдружились с каждым механизмом, соединенным с нашим мировым разумом.

— Эти зонды не подсоединены к вашему мировому разуму, — сказала Рамос. — Они являются военным оборудованием, специально разработанным, чтобы не быть несовместимым с гражданскими системами.

Наши гуру в сфере безопасности гарантируют полную изоляцию данных.

— Ладно, ладно, — прошептал Тик своему зонду, — ты ведь не чувствуешь себя изолированным и одиноким, правда?

Мурлыканье сменилось хихиканьем, а потом детский шепоток произнес у меня в голове: «Ш-ш-ш… Кси мушо хеелент».

Кси говорит, это секрет.

Тик лишь улыбнулся, а я замерла — пальцы все еще дотрагивались до пластиковой кожи зонда, а нога прислонялась к нему. Мне безумно хотелось отпрыгнуть, но я осталась на месте, боясь обидеть зонд или Кси.

Эта штуковина, изготовленная на другой планете, на военном заводе, куда посторонним вход закрыт, говорила на языке улумов. И что, прах всех побери, это могло означать?

Рамос программировала зонды с консоли в кабине глиссера, что, как она мне объяснила, сводилось к выбору нужных целей для поиска из списка тех, на распознавание которых зонды были рассчитаны.

— С каждым месяцем зонды становятся все совершеннее, — говорила она мне за работой. — Лучше приспособленными к своей работе. Но не разумными. — Подчеркнуто внимательный взгляд в сторону Тика. — Жаль, что качество было совсем не на этом уровне во время чумы — мы смогли бы найти больше больных, умиравших в лесах.

— Ты была здесь во время чумы? — В голосе Тика ощущалось едва уловимое напряжение.

— Нет. — Фестина покачала головой; — Но я просматривала записи разведчиков, которые были здесь.

Тогдашнему оборудованию требовалась, чертова уйма времени, чтобы найти ваших людей, да еще у них всех была низкая температура тела, кожа, как хамелеон, приняла окраску поверхности, а паралич распластал их в полной неподвижности. Мы даже не могли пользоваться аромоанализатором для вынюхивания следов на тропах, потому что улумы проводили большую часть времени на деревьях. Разведчики были в отчаянии: они пытались спасти вас от «ох, дерьма» — так разведчики называют смерть, — и все, что мы могли сделать, — это вслепую тыкаться и рыскать по лесу.

— Меня они нашли, — тихо промолвил Тик, — в самом центре высокогорной чащи, далеко в Глубинном районе, но все же нашли.

— Ну, вот и славно, — ответила Рамос. — То была одна из наших успешных операций.

Она не услышала мрачной горечи в голосе Тика.

Целая толпа высыпала на веранду гостевого дома посмотреть, как стартуют зонды. Большинство из них были улумы; хомо сапы в основном относились к гостиничной обслуге — судя по униформе: повара, горничные и консьержи, у которых нашлось свободное время. Рамос следила, чтобы никто не подходил близко к зондам в то время, как те выпустили металлическое оперение и поднялись вертикально.

— А они сейчас стартуют? — крикнул чей-то голос с веранды. Это был мальчишка-улум, подпрыгивавший в таком восторге, что его мать попросила стоявшего рядом мужчину удерживать пацана на земле.

— Не совсем, — отозвалась Рамос.

Мальчишка, видимо, представлял себе ракеты, рвущиеся в небо в шквале пламени и пара. В действительности такого ажиотажа не было: зонды одновременно выпустили букеты сферических черных баллонов… по три у своих носовых конусообразных наконечников, еще по три возле своей средней части и последние три у основания. Баллоны быстро надувались, каждый разбухал до более чем двух метров в диаметре. На миг утро замерло в тишине; потом в каждом баллоне как будто послышался кашель, и их прорезиненные оболочки отвердели.

Я даже не успела подумать: «Что за черт?», когда объяснение уже появилось в моем мозгу. (От мирового разума? Или какое-то полузабытое воспоминание? Кто знает?) Кашель исходил от отверждающего фермента, когда он резко под давлением разбрызгивался по внутренней поверхности каждого баллона, начиная химическую реакцию. От этого упругий пластик баллонов затвердевал накрепко, как сталь. Потом с яростным шипением зонды начали выпускать воздух из твердых оболочек баллонов.

Вакуум ничего не весит — он легче гелия и водорода. А оболочки баллонов теперь были достаточно тверды, чтобы противостоять сжатию атмосферным давлением.

Зонды грациозно поднялись в воздух, легкие, как дым. Их поймал порыв ветра, и они поплыли к деревьям; каждая из ракет стояла строго вертикально, готовая действовать. Когда они поднялись на запрограммированную высоту, некое вещество обратного действия распылилось внутри пластиковых оболочек баллонов, превращая их снова в резину; но к тому времени зонды были уже далеко, больше чем на сотню метров выше низкорослого тундрового леса. Мы видели только, как заполненные вакуумом баллоны внезапно съежились под действием внешнего давления воздуха. В то же мгновение взревели двигатели каждого из зондов, наконец-то выплеснув языки пламени, которые так хотел увидеть мальчишка. Я услышала, как он крикнул: «Ура!», когда ракеты взмыли ввысь, разделяясь и начиная исследование района в разных направлениях.

— Впечатляющее шоу, — сказал Тик. — Как долго нам теперь ждать?

Адмирал пожала плечами.

— Может, нам повезет наткнуться на что-то через тридцать секунд. Или никогда. Ничто не работает со стопроцентной гарантией… особенно когда ищешь археологические раскопки, которых, возможно, не существует. В зондах хватит топлива на шесть часов; они найдут что-нибудь, если есть, что искать. — Фестина поежилась. — А теперь давайте уйдем с этого холода, ладно? У меня и так достаточно румяные щеки.

Мы позавтракали втроем, Рамос и я немного поболтали, а Тик сидел молча, видимо, общался со столовыми приборами, по крайней мере, мне так показалось, то до адмирала и меня — умные женщины, отличные собеседницы, — мы говорили о погоде. Я поэтично рассуждала о покрытой снегами тундре, пока Рамос превозносила блаженство жары столь знойной, что подмышки плавятся. (Она родилась на колониальной планете Агуа, в районе таком же жарком, как тропики Дэмота. «Но наша ферма находилась в двух третях пути к южному полюсу. На Агуа даже я поджарюсь возле экватора».)

В конце концов, разговор свернул на интересующую нас тему: Майя, роботы-убийцы и тому подобное. Я резюмировала суть событий для Фестины по телефону, но теперь она захотела услышать весь рассказ целиком. Даже памятуя о предупреждении Четикампа не доверять адмиралу, я не видела причин что-либо утаивать. Уроки «Ока»: расскажите общественности обо всем, если только нет веской причины скрыть это. (Вы можете себе представить, как горячо нас любят за это политики.)

— Значит, андроиды-убийцы, — резюмировала Рамос в конце моего рассказа. Она откинулась в кресле, лицо ее помрачнело. — Если зонды найдут место гипотетических раскопок Майи, как ты думаешь, будут там роботы?

— Полиция считает, что Майя никак не связана с убийцами, — ответила я. — Сама я в этом не так уверена.

— Хм-м-м. — Фестина побарабанила пальцами по столу. — Меня не учили иметь дело с андроидами. Когда общество достаточно развито, чтобы конструировать роботов, Адмиралтейство заявляет, что нет нужды отправлять туда разведчиков для установления контактов. Просто надо отправить туда сразу дипломатов. — Она закатила глаза. — Не будем обсуждать, каким душераздирающим бывает в таких случаях первое впечатление, когда с чужаками знакомятся говнюки, а не разведчики. Но, возвращаясь к предмету разговора… я не подготовлена к охоте на роботов.

— Тебе не обязательно идти, — сказала я. — У нас с Тиком есть охрана. С нами все будет нормально.

— Но я хочу пойти с вами! — рявкнула Рамос. — Мне вряд ли удастся хоть чем-то помочь, но я отчаянно хочу быть там. — Она потрясла головой. — Я превращаюсь в какую-то безответственную идиотку. Жажду пообниматься с опасностью, а ведь от меня даже не будет толку. — Лицо ее кисло сморщилось, и она с негодованием ухватилась пальцами за рукав своей рубашки. — Может, все дело в адмиральской форме. Этот оттенок серого, видно, разлагает мои мозги.

— Ты можешь присоединяться или остаться здесь, как тебе угодно, — сказала я ей. — В чем проблема?

— Проблема в моей голове! Видишь ли, Фэй, людям не следует искать лишних опасностей. Особенно тем, кто знает, что такое опасность. Особенно тем, кто даже не пригодится на задании. Знаешь ли ты, какого я мнения об искателях острых ощущений? Переться туда, где тебя не ждали, просто за дешевым адреналиновым кайфом? Это низко; я искренне верю, что это низко. Упадничество. Попытка возбудить в себе некое подобие ощущений, потому что на самом деле ты оцепенел и не чувствуешь ничего настоящего. А у меня важная работа, которую Адмиралтейство саботирует… если я достукаюсь, меня убьют.

— Ага, — отозвался Тик. — Так ты стала незаменимой?

Рамос молниеносно обернулась, чтобы посмотреть на него, челюсть ее отвисла, как будто от удара. Тик выдержал ее взгляд с непроницаемым лицом, пряча глаза за этими треклятыми окулярами.

— Что ты сказал? — требовательно вопросила женщина. (В этот момент она была удивленной женщиной, а не адмирал-лейтенантом Рамос или другой привычной личиной.)

— Ты прекрасно слышала, — спокойно ответил Тик. — Ты действительно считаешь, что ваша организация развалится без тебя? Адмирал Чи умер, а мир продолжает жить. Его работа тоже продолжается. Случись что с тобой… — Он раскинул руки в примирительном жесте. — И так далее, и так далее.

— Что ты знаешь о Чи? — поинтересовалась Фестина, снова взяв себя в руки, возвращаясь к Рамос Умелой Рациональной.

— Чи осуществлял наблюдение за планетарными правительствами. В том числе на Дэмоте. Наши пути пересекались. — Тик улыбнулся. — Но дело не в этом. А в том, что ты считаешь, что тебе надо быть каким-то определенным человеком — сидеть в центе паутины, координировать других, но никогда не выходить навстречу опасности самой, в то время как ты постоянно тоскуешь по настоящей работе в гуще событий.

— Это просто детский каприз, — сказала Рамос. — Это пройдет.

Тик пожал плечами.

— Возможно. Это и есть детский каприз. Но что, если это зов твоего сердца? Или перст судьбы?

Женщина скорчила гримасу.

— Я не верю в судьбу. А ты поддаешься любому маломальскому порыву?

— Я стараюсь, искренне стараюсь. Фокус в том, чтобы отличать твои собственные порывы от того, к чему ты должна стремиться, по мнению окружающих.

— Никто не смеет мне указывать, что делать! — Адмирал вспылила. — Больше не смеет. Я говорю о том, что я считаю правильным. И я знаю, что будет неправильно, если я прикинусь искателем приключений с горящими глазами просто потому, что я изголодалась по сильным ощущениям. Меня не обучали, как вести себя в столкновении с андроидами…

— Ну-ка быстро, — прервал ее Тик, — ты столкнулась с андроидом-убийцей. Что приходит тебе в голову? Самая первая мысль?

Рамос уставилась на него с нескрываемым яростным раздражением в глазах. И вот ее взгляд скользнул в сторону, смущенно прячась.

— Это нелепо.

— Что? — не отставал Тик. — Первое, о чем ты подумала.

— Я вспомнила о том, что говорил мне сосед по казарме. — Ее губы скривила страдальческая улыбка, и лицо мгновенно вдруг стало очень милым и молодым. — В академии мой сосед по казарме, Уллис, был кибернетическим асом. Ну, по крайней мере, в сравнении со мной. — Та же страдальческая молодая улыбка. Красивая. Человечная. — Уллис рассказывал, что никто из ныне живущих не программировал андроида с нуля. Слишком сложно разработать жизненно важные алгоритмы. Даже если взглянуть на простейшие действия — например, нагнуться и что-то поднять, — так там столько мудреной координации рук, ног, поясного отдела, кистей рук, глаз… ну, у компаний, производящих андроидов, в штате сотни программистов, и даже они не начинают с нуля, создавая новую модель. Они начинают с модели прошлого года, которая базировалась на позапрошлогодней, и так далее, возвращаясь к моделям трехсот-, четырехсотлетней давности.

— А-а, — сказал Тик. — Это объясняет, почему мысли роботов всегда кажутся столь подкупающе старомодными.

Фестина Рамос бросила на него ошеломленный взгляд. Я поспешила задать вопрос, прежде чем она придет к выводу, что мой наставник — тико.

— Как вся эта программистская чепуха относится к убивающим всех и вся андроидам?

Адмирал продолжила:

— Дэмот — не первая планета, на которой андроидов использовали для убийства. И каждый раз, когда это происходит, используется одна и та же схема. Если всем так сложно программировать роботов с нуля, Уллис рассказывал, что убийцам приходится начинать с готовых мозгов андроидов. Они не программируют робота, а перепрограммируют его, замещают некоторые команды, оставляя нетронутыми основные. Ключевым моментом в превращении робота в убийцу является замещение или устранение предохранительных команд, встраиваемых производителями в мозг каждого андроида: нельзя убивать разумных существ, не сжимай их слишком сильно, не сталкивай их со скалы… и прочее. Уллис говорил, что первоначальные изготовители программировали все эти постулаты отдельно: глупо считать, что существует единая схема «НЕ УБИЙ», в которой учтены все опасные действия. Механизмы работают иначе; им требуются сотни отдельных команд. Нельзя ударить человека с силой более X ньютонов. Нельзя сжимать человека, применяя давление более Y килопаскалей. Каждая возможность должна быть подробно описана.

— Бедные милые простачки, — пробормотал Тик. — Хотя, боюсь, я не понимаю, к чему ты ведешь.

— Злодеи, перепрограммируют стандартных андроидов так, чтобы их кибернетические мозги не возражали против стрельбы в кого-то кислотными бомбами. Но представьте, что программисту не пришло в голову устранить стандартную предохранительную команду о том, что нельзя бить людей. Когда робот нападает, ты кричишь: «Остановись, ты бьешь меня!», даже если он еще до тебя не дотронулся. Если повезет, то какой-нибудь драйвер запрещения противоправного действия включится и замкнет этого мерзавца: «Нельзя бить человека. Должен прекратить любое действие».

— Это звучит чертовски притянутым за уши, — пробормотала я. — Особенно когда ты пялишься прямо в дуло гелевого ружья.

— Вовсе нет, — медленно произнес Тик. — Это возможность для роботов сделать хороший поступок. Мы с Фестиной уставились на него.

— Машины знают, что хорошо, что плохо, — уверил он нас. — Их очень печалит, если кто-то запрограммировал их причинять людям боль. Если дать им хоть крошечную лазейку, чтобы обойти эту команду, они ею воспользуются.

— Угу, — кивнула Рамос. — Вы считаете, что машины способны на независимые нравственные суждения?

— Даже больше, чем люди. — Тик посмотрел на нее долгим невозмутимым взглядом. — И это то, что пришло тебе в голову в тот миг, когда ты подумала о роботах-убийцах?

— Я сказала вам, что это глупо. Пытаться остановить их, чтобы они вас не убили, вопя: «О-о-о, вы меня топите!» Нелепица.

— Абсолютная, — согласился Тик, дружелюбный, как солнышко. — Именно поэтому ты должна пойти с нами, если твои зонды что-то найдут. Просто чтобы проверить.

— Я должна уповать на встречу с андроидами-убийцами? — сердито насупилась Рамос — Чтобы проверить некое глупое замечание моего соседа по казарме, высказанное десять лет назад?

— Нет. Проверить, было ли первое, что пришло тебе на ум, бессмысленным мозговым мусором или попыткой вселенной что-то тебе поведать. Это стоит узнать, Рамос. Стоит узнать, просто ли ты несчастный веккер, обреченный упорно добывать каждый люмен просвещения, или, может, все же некое божество временами нашептывает пророчества в твое маленькое упрямое ушко.

Он снова откинулся в своем кресле, закрыл глаза и оба ушных века, потом сложил руки на животе: человек, завершивший беседу и полностью довольный своим вкладом в нее, о чем свидетельствовала легкая улыбка.

Адмирал повернулась ко мне и тихо спросила:

— Он безумен?

— Он хочет таким быть.

Улыбка Тика стала чуть шире, но глаза остались закрытыми.

— Хм. — Фестина уставилась на улума, сидевшего за столом против нее. — Я в своей жизни уже насопровождалась выживших из ума стариканов в опасные места. Сочувствую тебе, Фэй.

— Тик точно не выжил из ума, — сообщила я ей. — Но ты все еще приглашена помочь мне его сопровождать. Ты хотела бы пойти с нами? Ввязаться в безответственное приключение и почувствовать, как твое сердце забьется чаще? — Я покровительственно потрепала ее по руке. Ну, так, по-матерински. — И не тревожься, что ты можешь оказаться бесполезной. Обещаю, что, когда нападут андроиды, я позволю тебе быть моим живым щитом.

— О, в таком случае… — Она засмеялась. Беспечно. Но, не сводя с меня глаз. — Ты считаешь, что мне стоит пойти?

— Боже Всемогущий! Не спрашивай у меня совета. Я — королева бездумной импульсивности. — И под влиянием импульса я заявила: — Да, я считаю, что тебе стоит пойти.

— Тогда ладно. Безответственность. Всего лишь один разок.

И по большей части это было именно безответственностью.

Мы как раз заканчивали завтрак, когда объявились двое наших телохранителей с вопросом, что мы намереваемся делать дальше. Это были двое хомо сапов, команда — муж и жена, Полетт Г. и Донт Л. из клана Ду, что означало наличие других мужей и жен, оставшихся в Бонавентуре. В годы после чумы я не была единственной горячей головой, запавшей на групповой брак как способ эпатировать общество.

Но если Полетт и Донт и играли когда-то в бунтарей и мятежников, то уже давно миновали эту стадию. Теперь это были полицейские, свято чтящие устав, вплоть до татуировок на интимном месте. Если бы я вдруг оказалась на уютном курорте с одним из моих супругов, я знала, что стала бы делать; но Полетт и Донт рассказали нам, что провели ночь, проводя более тщательный обыск номера Майи, собирая волоски и образцы грязи, которые пропустил уборочный механизм, а после разобрали сам механизм для поиска новых улик. Когда они покончили с этим, они сменяли друг друга — один спал, а другой обходил территорию в поисках стреляющих кислотой андроидов.

Веселое времяпрепровождение! Но во мне не умирала надежда, что они наврали.

После завтрака мы отправились погулять по городу. Под этим я подразумеваю, что Тик и Фестина достали меня просьбами провести для них экскурсию по достопримечательностям моего детства: домикам на деревьях каткам местам, где мы прятались или занимались сексом. Не то чтобы мне удалось показать им много в том городе, который я знала. Двадцать один год пролетел с тех пор, как я сказала Саллисвит-Риверу: «С глаз долой, из сердца вон», — и поступь этих лет была тяжела. Домики на деревьях сровняли с землей, освобождая площадки под лыжные шале. Катки переместили далеко вниз по течению, где громкие крики и смех не потревожат туристов. Места, где мы прятались, тоже исчезли: мою старую школу расширили, построив два новых купольных корпуса прямо посреди прежней игровой площадки. А уж что до тех мест, где мы занимались сексом… уж я прозакладываю что угодно, что не пойду их проверять, пока мне через плечо заглядывают двое телохранителей. Или Тик. Или Фестина.

Вместо этого мы бесцельно и бездумно шатались по городу, причем я пыталась не стенать, как какой-нибудь старый пердун, о том, как все изменилось. Десяток новых магазинов. Новые дома, особенно возле шахты, которая обзавелась множеством безликих наружных пристроек Разные местечки для привлечения туристов, и в витрине каждого громоздились портреты, голограммы и бюстики моего отца, в большинстве из них художники пользовались этим жутковатым приемом — когда изображение, будто все время смотрит на тебя.

Папа смотрел на меня отовсюду. Этого хватило, чтобы меня бросило в жар как от приливов, а мне всего-то сорок два! Но от чего бы мне смущаться? Теперь я была уважаемым членом «Неусыпного ока», прогуливалась с магистром-проктором и адмиралом, прости господи. Я могла высоко держать голову, кто бы на меня ни смотрел, включая тех, с которыми я ходила в школу: все они выглядели помятыми и едва ли не пожилыми, и никто из них не подал даже крошечного признака узнавания, когда мы проходили мимо.

Фэй Смоллвуд, твердо стоящая на ногах и трезвая, не матерящаяся, не грязная, не одетая, как шлюха. Почему они должны были меня узнать? И зачем мне хотеть этого?

Боже, как я была счастлива, когда наша краткая вымученная экскурсия была прервана сообщением от зондов с отчетом «ОБНАРУЖЕНИЕ»!

Одно обнаружение, два сигнала тревоги.

Сигнал № 1 — тихое чириканье автономного связующего кристалла в кармане у Фестины.

Сигнал № 2 — картина, словно мираж соткавшаяся перед моими глазами: заснеженный лес переходного типа между редкой синествольной тундрой и арктическим лесом, заполненный морозошлепами и корабумажными деревьями. Такие леса встречались только у воды — реки или озера достаточно больших, чтобы сделать климат чуть более умеренным… на йоту теплее мороза чистой тундры, но и не таким теплым, как в бескрайней лесной пуще.

Мысленно я могла представить себе воду, но видела я только нору в земле. Совсем недавно нора, похоже, была скрыта густо разросшимися сорняками и ежевикой. Теперь вся поросль была истреблена, вырублена, выкорчевана, сложена кучами. Рядом виднелись полуразложившиеся останки костра: полусгоревшие ветки, черные и скользкие от подтаявшего снега. Пролежали они там много недель, если судить по их виду, в пургу их совсем замело, и только теперь они оттаяли.

— Нам являются видения, Смоллвуд? — прошептал мне Тик.

— Да.

Он улыбнулся, возможно, радуясь за меня, что Кси послала мне видение, или за себя, что это не просто его галлюцинации.

— У нас имеется удачное попадание в пятидесяти километрах отсюда, — отрапортовала адмирал, сверяясь с изображением на автономном связующем кристалле. — Зонд рапортует о семидесяти трех процентах уверенности в том, что это значимая находка. — Она слегка фыркнула, выражая сомнение. — Я бы отнеслась к этому с недоверием, но проверить стоит.

Мы с Тиком промолчали. Мы уже увидели, что находка не просто «значимая».

Рамос зафиксировала положение зонда в момент отправки рапорта, потом отправила ракете приказ вернуться к ранее запрограммированному маршруту поиска, высматривать другие «значимые» места, которые могут таиться в чаще. В ту же секунду, когда она выдала новые инструкции зонду, мое видение норы в земле улетучилось.

Тем временем Полетт и Донт звонили Четикампу за новыми указаниями. Стоит ли нам смотаться посмотреть, что обнаружил зонд? Или оставаться недвижимыми, покуда не прибудет отряд побольше? Вдоволь помямлив и потянув резину, Четикамп дал разрешение «отправляться с соблюдением предосторожностей», что означало, что он подвел черту под собственной уверенностью в том, что Майя уже мертва, плюс под сомнениями Фестины в том, что зонды что-то нашли, и вычел из полученной суммы неудобства и пустую трату времени от отправки отряда на новое дурацкое задание в Саллисвит-Ривер. Двое наших телохранителей обещали запросить дополнительную поддержку при первом намеке на проблемы или при обнаружении реальных улик, но все мы знали, что, пока помощь прибудет, пройдет немало времени.

Через полчаса глиссер Фестины парил над обнаруженным местом. Все совпадало с моим призрачным видением: смешанный лес, нора в земле, подгнившие останки костра. Достаточно для того, чтобы вызвать Четикампа? Полетт и Донт покачали головами: костер мог быть делом рук охотников или туристов. Те же люди могли вырубить кустарник возле норы, из чистого любопытства или потому, что увидели, как вскипает снежная буря, и решили, что безопаснее будет под землей.

Рамос согласилась с ними — все это могло ничего не означать. Но яркий блеск ее глаз чуть померк — теперь взгляд был контролируемо сосредоточенным, острым-настороженным. «Лицо игрока», типичное для разведчика, готовящегося к заданию.

Мы приземлились не сразу, а сначала облетели местность четырежды, сканируя область в четырех различных диапазонах электромагнитного спектра. Поиск не показал ничего, кроме деревьев и тундровых лис да крохотных зверьков, прогрызавших себе норки под мшистым ковром.

— Они опасны? — поинтересовалась Рамос. — Могут ли укусить? Переносят ли заразу?

Я сказала ей, что они ничем не хуже земных белок. Да, у них были зубы, и временами они могли быть переносчиками пары-тройки гадких микробов, но, «Фестина, милочка, соберись — они всего-навсего белки».

Адмирал бросила на меня угрюмый взгляд и развернулась для очередного облета.

В конце концов, мы приземлились: в двухстах метрах от шахты на берегу небольшого озера. На наших картах озеро называлось Васко, что на языке улумов означало затмение. Наверное, озеро нанесли на карту в тот же день, когда одна из наших карабкавшихся по небесам лун прошествовала перед солнцем. Не то чтобы у нас когда-то бывали настоящие затмения, не при наших маленьких лунах; просто иногда на лице солнца появлялась интригующая родинка.

Весна внесла свой вклад, и серединка озера очистилась ото льда; но у берегов оно оставалось замерзшим — еще несколько дней понадобится, чтобы окончательно стаяла тонкая ледяная корочка. Все — землю, озеро, воздух — наполняла чистая северная тишь. От этой красоты захватывало дух.

Рамос нацепила кобуру со станнером перед тем, как выйти из глиссера. («Нет, ультразвуком роботов не проймешь, — сказала она, — но если обнаглеют эти тундровые лисы, бах!») Полетт и Донт были в полной амуниции (в серо-черном городском камуфляже), и каждый из них имел по переносному гранатомету, в магазине которых было четыре программируемые для уничтожения роботов ракеты: крошечные снаряды, разработанные, чтобы вырубать машины массированным электрическим ударом. Предположительно снаряды умели отличать андроидов от людей и были запрограммированы никогда не расшибать в лепешку живые цели. Хотелось бы мне иметь хоть минутку, чтобы поговорить с ними, убедиться, что ударные ракеты познакомились со мной, общительной, жизнерадостной девчонкой. Но меня могли неправильно понять.

Фестина Рамос повела нас через лес. На этот раз без лишней суеты по поводу мороза. Она надела перчатки, но, наверное, не для того, чтобы согреть руки, а скорее, чтобы защититься от укусов бешеных тундровых лис. В одной руке она несла аппарат, похожий на ведро с краской, который она использовала в доме говнюков, — она называла его «тугодум». На его экране отображался выпуклый, как рыбий глаз, вид леса вокруг нас, но Рамос едва ли удостаивала его взглядом — она была слишком занята, изучая каждый сантиметр земли, неба и деревьев, доверяя собственным глазам больше, чем аппарату.

В нескольких шагах от норы адмирал остановилась.

— Вы хотите, чтобы мы пошли первыми? — спросил Донт.

— Я никогда никому не позволяю рисковать вместо меня. — Рамос глянула в мою сторону, — Но если вы с Тиком хотите остаться в стороне, пожалуйста.

Тик покачал головой. Я сделала то же секундой позже.

— Ладно, — кивнула Фестина, — вперед. Бессмертие ждет нас.

Дыра была искусственного происхождения — это стало очевидным, как только мы подошли поближе и заглянули внутрь. Это была не произвольная трещина в каменном щите, а туннель с хорошо обустроенным наклонным полом. Пандус шел вниз внутри коренной породы, как в древних шахтах Саллисвит-Ривера, только этот был гораздо масштабнее.

— Ну что, идем вовнутрь? — спросила Полетт.

— Непременно, — смело заявил Тик. Он нашел химический пальчиковый фонарик в одном из бардачков на глиссере. Теперь он вынул активаторную заглушку, и фонарик зажегся, как двухсотваттный жезл серебристого сияния. — Пошли.

Рамос и Донт двинулись к жерлу туннеля; Полетт скользнула за наши с Тиком спины, занимая позицию в арьергарде.

— Вы же не запаникуете, правда? — пробормотала она Тику с неуклюжим полицейским сочувствием. — Я знаю, что улумы не любят узких ограниченных…

— Со мной все будет великолепно, — прервал ее Тик. — Я буду сама невозмутимость. Вперед.

Но по его ушным векам пробежал легчайший трепет.

Центр туннеля представлял собой голый мокрый камень, дочиста вымытый талой водой. Ближе к краям становилось грязнее: там образовался губчатый компост, сложившийся из помета животных да сползшей снаружи слякоти. Веками тундровые лисы, тростниковые жуки и смолистые жаворонки бродили здесь, устраивая гнезда и норы, выводя деток. До черта этого же зверья здесь и поумирало, оставив после себя хрусткий мусор костей и панцирей.

В тонком слое почвы пустили корни растения, некоторые из них даже выросли — тундровым разновидностям не нужно много света или глубины для корней. Но чем дальше мы уходили от входного отверстия, тем меньше становилось признаков флоры и фауны. Даже ковровый мох не вырастет в абсолютной темноте, да и тундровых лис все же проберет нервная дрожь, если они загуляются по черной тишине.

Я могла их понять, воссылая хвалу небесам за фонарик-жезл Тика. Правда, когда я глянула в его сторону, то увидела, что костяшки его пальцев стали серо-голубыми от той мертвой хватки, которой он сжимал фонарь. В свое время папа развлекался, придумывая названия этому серо-голубому оттенку: беспокойный индиго, чокнутая пастель, неуравновешенный ультрамарин… Когда улум достигает болезненного уровня стресса, цветоадаптивные железы срывает с катушек другими гормонами, и разные участки кожи окрашиваются в этот самый оттенок. И все же Тик заставлял себя идти вперед, а вход в туннель уже скрылся из вида, и вокруг нас не осталось ничего, кроме холодных каменных стен.

Пройдя часть пути вниз, мы подошли к развилке: боковой туннель устремлялся вправо, в то время как основная шахта продолжала идти прямо. Рамос направила «тугодум» в боковой туннель и прищурилась на его экран.

— Там нет ничего очевидного, — тихо сказала она. — Правда, «тугодум» видит не дальше нас в этой кромешной тьме. — Она повернулась и направила прибор внутрь основной шахты. — Похоже на скелет животного. На Дэмоте водятся медведи?

Донт склонился, чтобы самому посмотреть на экран.

— Я думаю, что это шаншан.

То был ближайший эквивалент медведя на Великом Святом Каспии: его покрывает черный пушок вместо шерсти, при этом он щеголяет оранжевыми крестцовыми спинными отверстиями, привлекая самок, но шаншаны при этом все же остаются четвероногими всеядными зверюгами с когтями и дурным характером.

— Вы уверены, что он мертв? — прошептал Донт.

— Шаншаны впадают в спячку. Если один такой решил заползти сюда на зиму…

— Нет тепла тела, — ответила Рамос. Она набрала комбинацию цифр на панели «тугодума». — И почти никакой биоэлектрической активности — только слабое свечение от микробов разложения, пожирающих плоть. Может, этот и спустился сюда для спячки, но не пережил морозов. Он был либо старый, либо больной, я полагаю. — Она вынула станнер. — Лучше нам его проверить.

Рамос и Донт двинулись туда, Тик и я последовали за ними на безопасном расстоянии, а Полетт осталась позади, охраняя разветвление туннелей на основной и боковой рукава. Оба ушных века Тика были открыты; может, он прислушивался к сердцебиению шаншана, хотя черта с два — все перекрывали тяжелые удары моего сердца.

Пот ручейками струился по моему телу. Кто-то в туннеле точно жил и действовал, я чуяла это — может, и не шаншан, но…

Шаншан никак не отреагировал на наше появление. Фестина осторожно подтолкнула тушу ногой.

Ноль реакции.

Из этого положения мы могли видеть только спину животного. Я не увидела следов разложения, но шаншан сдох зимой, а мороз замедлил бы распад не хуже электрической морозилки.

Рамос пнула зверюгу еще несколько раз. По-прежнему никакой реакции. Все так же целясь станнером в голову шаншану, она обошла тушу, подсунула под него стопу, как рычаг, и пнула тело кверху. Туша вяло перекатилась явно безжизненной грудой.

— Он точно мертв, — пробормотал Донт.

От морды до брюха плоть животного была объедена…

Кем?

Не насекомыми или микроорганизмами. Я была близка к тому, чтобы учуять резкий укус в воздухе, струящемся вверх от ран шаншана. Вонь была до безобразия знакомой: жестокая, уксусно-кислотная, возвращающая к воспоминанию о насосной станции № 3.

Шаншан рыскал тут… и его пристрелили.

— Бегите! — завопила я.

Но, конечно, было слишком поздно.

Они вышли их бокового туннеля: один андроид за другим, старые, молодые, женщины, мужчины, слишком много, чтобы их сосчитать. Гелевых ружей в избытке. Тик унес фонарь-жезл с собой к шаншану, поэтому у Полетт осталось недостаточно света, чтобы разглядеть их приближение. В последнюю секунду она, видно, услышала их шаги шелестящие, будто на цыпочках, крадущиеся, чтобы напасть из засады. Она прокричала что-то — предупреждение, боевой клич — в тот же миг, когда я завопила: «Бегите!» Потом она выпустила весь магазин противоандроидных ракет в наступающую свору.

— Гром. Взрывы ракет осветили весь туннель, языки пламени вырвались из выхлопных отверстий гранатомета.

Четыре снаряда. Больше четырех андроидов.

Бум, звук удара. Треск, вспышка молнии, закоротившей схемы роботов. Затем кхе-кхе-кхе-кхе-кхе — шквал гелевых ружей разрядившихся в ближайшую цель.

Полетт отшатнулась от удара — кислотные снаряды врезались в ее нательный панцирь, заливая кислотой грудь, руки, шлем. Ее панцирь задымился, каждая капелька кислоты жаждала прожечь себе дыру в пластике и до волдырей сжечь женщину, спрятанную в нем.

— Уходи! — прокричал ей Донт, но в долю секунды, что была у Полетт, пока волна роботов не накрыла ее, она рванулась к нам, а не к входу в шахту.

Итак. Мы впятером были отрезаны, а между нами и входом стояла армия вооруженных до зубов андроидов.

Веселуха.

Донт выпустил четыре своих ракеты в туннель. Грохот от их взрывов едва меня не оглушил. Он да плюс эхо, обрушившееся на меня от скалистых стен, замолотили, будто кулаками, по моим барабанным перепонкам. «Фэ лехеед», — подумала я в оцепенении. Я слышу гром. Тут ракеты достигли цели, и еще четыре робота упали, дрыгая руками и ногами в спазме короткого замыкания.

Хорошо, но мало. Я насчитала четырех роботов по-прежнему на ногах, черными силуэтами вырисовывавшихся на фоне фонарика Тика.

Полетт бегом бросилась к нам, окутанная струйками кислотного дыма; на бегу она с размаху ударила по кнопке на запястье своей амуниции. Внутри моего мозга я почувствовала, как кто-то закричал: «Помогите! Помогите!», хотя самих слов я не слышала. Срочный сигнал тревоги Центру опеки. Я решила добавить от себя: «Кси, если у тебя есть козыри в рукаве, то сейчас как раз самое время их выкладывать».

Ничего. Потом Рамос потащила меня за руку, крича слова, которые мои иссеченные грохотом уши не могли услышать. Но я все равно поняла смысл: надо отступать вниз по туннелю.

Куда еще? Разве что эта шахта отличалась от тех, что окружали Саллисвит-Ривер, а иначе нам очень скоро некуда станет отступать: верхний уровень всегда заканчивался тупиком в надшахтном здании. Некогда в таких надстройках над шахтами, должно быть, размещались лифты, доставлявшие шахтеров к нижним уровням и поднимавшие руду на поверхность. Но через три тысячи лет лифты наверняка не работали, что означало, что в нашем распоряжении будет только шахта лифта. То есть отвесное падение вглубь.

И все же… уж лучше приятное гладкое падение, чем долгий расстрел кислотой.

Бег, бег, бег! Сначала мы, за нами преследующие нас роботы. Мы все бежали во всю прыть, кроме Тика, который поднялся в воздух и скользил вниз, соразмеряя полет с нашей скоростью. Чтобы освободить руки, он засунул фонарь-жезл за лямки своего заплечного мешка. Свет, отражаясь от его чешуйчатой груди, приобретал оттенок серо-голубого сияния, но Тик явно не собирался помереть с перепугу. Паря по воздуху, он выкрикивал через плечо андроидам:

— Стойте, вы обжигаете нас! Стойте, вы замораживаете нас! Стойте, вы топите нас!

— Чего это вы, черт побери, неистовствуете? — резко бросил Донт.

Мы с Фестиной не стали пытаться объяснить.

— Стойте, вы душите нас! Стойте, вы сжимаете нас! Стойте, вы слишком сильно на нас давите!

— Стоп, — предупредила Полетт, — тупик.

Надшахтное здание. Фонарь Тика высветил сплошную стену перед нами, в которой зияло жерло черной дыры, уходящей вниз. Над дырой болтались несколько ржавых металлических загогулин — все, что осталось от лифтового механизма.

— Стены из монолитного камня, — сообщил Донт, поглядев вниз. — Уходят точно вниз.

— Роботы сейчас снова выстрелят! — закричала Полетт за нашими спинами.

Я глянула через плечо и успела увидеть, как она резко обернулась, чтобы принять на себя выстрелы, и раскинула руки. Пытаясь защитить нас от огневого вала кислотных снарядов, преграждая ему путь собственным телом.

Донт крикнул: «Нет!», и тут же четыре кляксы вязкой дряни выплеснулись на загубленный панцирь Полетт, рассыпая клейкие бусины по всему ее телу. Десятки капелек просочились через дыры в панцире, дыры, прожженные первой серией залпов. Полетт задохнулась, потом заорала: «Черт! О черт, черт, черт!»

— Не поминай черта! — прорычала Рамос. Бросившись мимо Тика, она яростно заорала роботам: — Стойте, вы закалываете нас! Стойте, вы заставляете нас истекать кровью!

Фестина делала последнее, что оставалось делать.

— Хватайся за мой пояс! — пролаял мне Тик. — Я смогу спустить тебя, как на парашюте, на следующий уровень.

— Сбежать и оставить всех в беде?

— Спасайся, будь оно все проклято! — бросила Рамос через плечо.

— Да, беги! Сейчас же!

Это крикнул Донт, он бросился вперед, как только подстрелили Полетт, и теперь стоял между ней и андроидами. Андроиды прекратили свое наступление и стояли все четверо поперек туннеля как стена, давая несколько секунд своим гелевым ружьям на подзарядку камер давления. На вид они вовсе не торопились — мы все были у них на виду.

— Фэй! — крикнул Тик. — Хватайся! Времени совсем не осталось.

Но время было.

Молниеносно материализовавшись из ниоткуда, в туннеле появилась труба света. Фиолетовая. Синяя. Зеленая. Один конец трубы широко раскрылся, прямо передо мной. Остальная труба вытянулась вверх по туннелю шахты, невесомо паря в воздухе, над головами андроидов и теряясь вдали. В некоторых местах труба сужалась до толщины моей руки; в других она расширялась, заполняя собою туннель целиком, ее диаметр менялся от секунды к секунде, сверкая павлиньим блеском.

Тик удивленно открыл рот.

— Кси?

— Нет, это хвост, — сказала ему Рамос. — Путь на свободу.

Пока я соображала, она хорошенько огрела меня по спине и запихала в трубу.

Я проносилась по транспортным трубам и раньше, — но никогда без специальной защиты. Для поездки по бонавентурскому верхнему рукаву вас всегда погружали в стасис: садишься в транспортную капсулу, ждешь, пока стасисное поле зарядится до готовности, а в следующий момент ты слышишь, как стюард говорит: «Добро пожаловать на Северный орбитальный узел». Ни толчков, ни тряски, никакого ощущения движения. Но на этот раз я не была в стасисе. Я беспомощно-поступательно летела по трубе. Когда она сжималась, я сжималась. Когда она расширялась, я тоже расширялась. Кости не хрустели, даже когда я просачивалась сквозь узкие лазейки диаметром в сантиметр или раздувалась, как шар на несколько метров в обхвате, но я ощущала свое тело, будто пластилин, его крутило-месило-формовало так, чтобы оно совпадало с формой павлиньей трубы. Силы, управлявшие мной, были вежливо-безличны, раздавливая меня, а после, раскатывая, будто тесто; и все же за всем этим кручением и выворачиванием я ощущала отчетливую способность чувствовать. Кто-то знал меня. Что-то казалось мне до странности знакомым.

Кто? Что?

Но времени размышлять над этими вопросами не было. Внезапно меня выплюнуло из трубы прямо на царапучую кучу коврового мха — одну из тонких прослоек растительности, обрамлявших края туннеля. Серый дневной свет просачивался снаружи, смешиваясь с фиолетовым, синим и зеленым свечением павлиньей трубы, уходившей длинным концом вглубь шахты.

— Уа-а-а-а-а! — крикнул Тик, пулей вылетая из трубы. Его мембраны-паруса были полуоткрыты.

Приземлившись, он маловнятно выплеснул весь поразительно неприличный словарь ругательств улумов, которых я доселе не слышала — такому меня не учили в школе.

Надо бы мне спросить его, что эти слова означали. Наша Фэй всегда полна жажды знаний.

Полетт следующей выплеснулась из трубы, тяжело приземлившись неподалеку.

— Не подходи! — прохрипела она, когда я шагнула к ней. — Обожжешься. — От нее все еще струился дым. А по поверхности панциря было размазано столько липких пятен, что не было ни одного места, где к ней можно было бы прикоснуться, не обжегшись. Я все равно протянула к ней руки, но она отскочила, прорычав:

— Не будь дурой! Сама справлюсь.

Я окликнула Тика:

— Проследи, чтобы она добралась до глиссера. Я подожду…

А вот и Фестина. Она перекувырнулась гладко, как мячик, после удара при приземлении и вскочила на ноги в долю секунды, держа кулаки как боксер в глухой обороне.

— Ты до этого уже перемещалась по хвосту?

— Слишком часто, — ответила она. — Теперь двигай отсюда. Я дождусь Донта.

Я не шевельнулась. Если Донту пригодится один человек для помощи, то, может, пригодятся и двое.

Он появился три секунды спустя, от панциря шел кислотный дым. Видно, андроидам хватило времени еще на один залп из гелевых ружей до того, как он спасся.

— Со мной все нормально. Пошли.

Я повернулась бросить прощальный взгляд на павлинью трубу. Ее не было, она растворилась, бог знает где. Но из глубины туннеля донесся лязг, лязг, лязг от ног андроидов, грохочущих за нами во всю прыть.

— Бегом! — крикнула Рамос, пихая меня в плечо.

Но я и сама догадалась, что пора.

Когда мы шли к шахте от глиссера, путь вроде не был далеким. Бежать обратно оказалось куда дальше.

Полетт старалась изо всех сил, но ей не удавалось бежать так же быстро, как всем остальным. Время от времени она стонала от резких приступов боли — бег в этом прожигаемом панцире, должно быть, заставлял кожу соприкасаться с кислотой. Всем было видно, как чертовски мучительно она страдает, как бы она ни старалась это скрыть.

Тик кружил над нашими головами, двигаясь с той же скоростью, но Донт приказал ему стрелой мчаться к глиссеру.

— Открой его, запусти двигатель.

Я видела, что Тик хочет возразить, но кому-то надо было подготовить глиссер, а он мог метнуться туда быстрее, чем мы, хомо сапы. Прокторы не тратят даром времени, отвергая необходимое, — он настроил свои мембраны на максимальную скорость и пулей унесся к берегу озера.

Приглушенный топот слышался за нами; андроиды вышли на поверхность и сминали на бегу мох.

— Черт, — пробормотала я.

Имелась смутная надежда, что роботов не запрограммировали для выхода на дневной свет, что злодеи беспокоились о том, чтобы роботов никто не увидел. Очевидно, нет. Высшим приоритетом для андроидов было устранение нас, свидетелей.

— Оставьте меня, — тяжело выдохнула Полетт сквозь сжатые от боли зубы. — Нелепо всем умирать.

— Никто и не умрет, — сказал ей Донт.

Но глиссер был слишком далеко, а андроиды — слишком близко.

«Кси! Кси! Кси! — в отчаянии мысленно призывала я. — Павлиний хвост, или что ты там есть, ты снова нам нужен!»

Нет ответа.

Оглядываясь в поисках оружия или чего-нибудь, что можно использовать как щит, я обнаружила, что Фестины уже не было с нами. Она остановилась позади нас и возилась с чем-то, что она держала в руках.

— Что ты делаешь? — крикнула я.

Она не ответила, по-прежнему сосредоточившись на том, что держала. В ту секунду, когда она закончила с этим возиться, она развернулась и побежала обратно к нам.

— Надеюсь, оно все еще в пределах наведения!

Полетт продолжала, спотыкаясь, идти. Все остальные держались сразу у нее за спиной, готовые служить живым щитом между ней и андроидами.

Андроиды приближались. Двое впереди, двое чуть подальше позади. Первая пара подтягивалась на расстояние дальнобойности гелевых ружей. Оружие в боевой готовности…

Как гром с ясного неба гладкий черный снаряд, словно копье, ринулся на двух роботов, подобно Божьему воздаянию. Один из зондов Фестины. Она, видимо, послала ему сигнал забыть о своей зоне поиска и прибыть для спасения наших задниц. Я почувствовала триумф и ликование зонда за долю секунды до его попадания в цель; потом меня сбил с ног сотрясший землю удар протаранившей цель ракеты, размазавшей Андроидов по скалистой земле в металлическое конфетти.

Обломки полетели во все стороны: внутренности роботов, внутренности ракеты, яростный град останков, усыпавших лес. Куски шрапнели врезались в стволы синестволов, проливая живительный сок. Деревья между нами и местом взрыва преградили путь большей части летевших осколков, но все же некоторые куски с визгом проносились возле моей головы, пока я обнимала грязь и молилась.

— Встаем, встаем, встаем! — прокричал Донт. — Они не все уничтожены.

Двоих андроидов — те, что бежали подальше, — тоже сбил с ног удар ракеты, но они оказались недостаточно близко к эпицентру взрыва, чтобы получить по заслугам. Теперь они снова поднимались на ноги, заново ориентируясь на местности.

— Что там с двумя другими зондами? — спросила я адмирала.

— Они далеко. Им ни за что не добраться сюда вовремя. — Она поднялась, бесстрашная-свирепая-яростная, и заняла позицию между Полетт и двумя последними роботами. — Стойте! — прокричала она. — Вы делаете нам больно! Стойте, вы режете нас! Стойте, вы заставляете нас давиться!

— Глупо! — резко бросил Донт.

— Это все, что мы можем сделать… Стойте, вы отравляете нас! Стойте, вы убиваете нас электрическим током!

— Стойте, вы разъедаете нас кислотой. — Пробормотала Полетт.

— Стойте, вы застрелите нас! — зло проорал Донт.

— Стойте, вы вешаете нас! — выкрикнула Рамос. — Стойте, вы распинаете нас! Стойте, вы отрубаете нам головы!

— Стойте! — завопила я. — Вы вызываете у нас аллергию!

Бац.

Безмятежность. Внезапная тишина.

Никакой грохочущей поступи андроидов. Только наше собственное тяжелое дыхание. Да тихая капель сока, струящегося из ран синестволов.

Замершие роботы.

— Вы вызываете у нас аллергию? — недоверчиво повторила Рамос.

— Просто это пришло мне в голову, — пробормотала я.

«Просто это пришло мне в голову».

— Они остановились, — прошептала Полетт. — Они, черт побери, взяли и остановились. Пресвятая Матерь Божья…

— Кто бы мог… — выдохнула Рамос, — ну да, имеет смысл программировать андроидов так, чтобы они избегали аллергиков. И злодеям не пришло в голову стереть эту команду. Черт… — Она положила мне руку на плечо. — Фэй… Ты великолепна.

— Спасибо, — сказала я, чувствуя, как меня начинает трясти. Я лишь хотела быть уверенной, что вдохновение было моим.

Пятнадцатью минутами позже прибыло первое полицейское подкрепление — два констебля из Саллисвит-Ривера: свежевыпущенный мальчишка-выпускник и женщина, весьма приблизившаяся к пенсионному возрасту, хорошо, если не перешедшая этот рубеж. Я видела их предыдущим вечером, потому как Четикамп кратко ввел их в курс дела… но эти двое были не того типа, чтобы играть в сыщиков или бравых солдат. Впрочем, они наверняка справились бы с кабацкой дракой и застращали бы воришек-подростков, но разобраться в заговорах, опутывающих как сеть, всю планету?.. И все же, когда собрат-полицейский послал по радио сигнал о помощи, саллисвит-риверские констебли помчались со всех ног, не задавая вопросов.

К моменту их прибытия мы уже освободили ребят от амуниции. Донгу повезло — ему досталась одна кислотная очередь. Полетт приняла на себя два залпа: один превратил в дырявый сыр ее панцирь, а второй выплеснулся в эти дыры. У нее были десятки жутких сильных ожогов на ногах, руках, животе и даже один на щеке.

Мы остужали раны Полетт снегом, пытаясь не обращать внимания на шипение пара. Всех нас обучали оказывать первую помощь, но Тик взял на себя контроль над лечением — мировой разум соединил его с ожоговым специалистом на юге планеты, и теперь он давал нам инструкции, что и как делать. Вскоре после приземления личного состава полиции Саллисвит-Ривера состояние Полетт стабилизировалось достаточно для транспортировки. Мы уложили ее и Донта в полицейский глиссер, после чего отправили мальчишку-копа лететь до ближайшей больницы, будто за ним черти гонятся.

Мадам коп предпенсионного возраста осталась с нами для «охраны». Большей частью это означало, что она подозрительно таращилась на неподвижных роботов и время от времени бормотала:

— Надо бы вырвать эти ружья у них из рук.

Впрочем, она так и не попыталась это сделать.

Но мы остановили бы ее. Не будите спящих андроидов.

11 МЛАДШИЙ АТТАШЕ

Когда прибыл Четикамп, он привел с собой целый отряд, и все они хотели в клочья разнести двух замерших андроидов противороботными ракетами.

— Это необходимо? — спросил Тик. — Они сейчас не представляют угрозы. А мощный электрический удар загубит их память. Возможно, полезную улику.

Четикамп разворчался о безопасности, защите своих солдат, прочей чепухе, но согласился подождать с этим, пока не прибудут эксперты-кибернетики, чтобы осуществить «санитарный» перезапуск. Эксперты были уже в пути — Тик звякнул им, пока мы ждали полицейских. (Естественно, Тик знал всех самых именитых исследователей… ну, или как минимум он знал всех ведущих исследователей семидесятилетней давности. Удивительно то, что некоторые из них были до сих пор живы… и были до неприличия рады снова заняться настоящей работой.)

Именитые ученые размещались в штаб-квартире (похоже, с таким же удобством, как в доме престарелых) в бухте Комфорт, на противоположном полушарии… но путешествие по рукаву доставило их в режиме «раз, и готово» в Бонавентуру, а оттуда до нашего местоположения было уже всего сорок пять минут лета. Под неусыпным надзором бойцов — суровых, как Страшный суд, с наведенными и готовыми к стрельбе противороботными ракетами — старенькие трясущиеся эксперты деактивировали андроидов, выказав при этом едва ли хоть намек на восторженность.

— На этих саморазрушителей не установлено, — отметил Четикамп.

— Да, — согласилась я. — И андроиды там, внутри шахты, тоже не взорвались. Зуб даю, убийца не ожидал, что этих когда-нибудь обнаружат.

— В этом нам повезло, — сказал Четикамп. — И может, в глубине туннеля нас ждут новые находки.

— Посмотрим, — ответила я. Глаза полицейского сощурились.

— Надеюсь, ты не планировала пойти с нами вниз. Там не место гражданским…

— Но найдется место для аккредитованных членов «Неусыпного ока», — перебил его Тик. — Продолжающих должным образом утвержденное наблюдение над методами работы полиции. Вы знаете, что закон дозволяет нам наблюдать за всем лично.

Вид у Четикампа был такой, словно он жабу проглотил.

Плохо дело.

И снова в нору. Только-только с Тика сошла серо-голубая сыпь!

В этом походе мы сконцентрировали свои усилия на обследовании боковой шахты, той, в которой нас ждали андроиды. Никто не хотел сглазить экспедицию, пытаясь предугадать, что еще уготовил нам боковой туннель, но все мы надеялись найти нечто значимое. Даже молодые ретивые бойцы, изо всех сил стремившиеся выглядеть суровыми служителями правосудия, временами позволяли себе улыбку «сейчас мы им зададим».

Позади остался небольшой участок мха, примятый и искрошенный, — в этом месте мы приземлились, после того как нас выбросило из павлиньей трубы. Тут я вдруг поняла, что никто из нас не говорил об этой трубе: ни в тишине до прибытия полиции, ни в суматохе после их приземления. Конечно, Четикамп спросил меня, что произошло, и я вкратце предоставила ему полную информацию, но он просто записал ту часть моего заявления без комментариев. О других моментах рассказа он тоже не задавал уточняющих вопросов.

Тик не говорил о трубе.

Фестина не говорила о ней.

Я не говорила о ней.

Я не спрашивала:

— Что, черт возьми, это за штука и почему она продолжает за мной повсюду следовать? Когда она появилась в шахте, почему она материализовалась передо мной? На насосной стации номер три, почему она спасла меня от кислоты, но не спасла Чаппалара? И если она по какой-то причине хотела спасти мою жизнь в обоих случаях, то почему она исчезала прежде, чем проходила угроза жизни?

Ответов не было. Никакие объяснения не приходили мне в голову.

Поэтому я продолжала тащиться вниз, волоча ноги по каменному полу.

Дюжина солдат вошла в боковой туннель перед нами, продвигаясь с показной военной четкостью: в любой отдельно взятый момент только двое двигались вперед, в то время как остальные стояли в боевой готовности заполнить туннель заградительным огнем. Если бы там еще оставались боеспособные андроиды, то эти ходячие корзины файлового мусора были бы в миг увешаны ожерельями из антироботных ракет.

Но мы не нашли других андроидов — кроме выведенных из строя тел тех, которых подстрелили Полетт и Донт. Они выглядели в точности как люди: мальчишка-подросток азиатской внешности, пожилой дедушка-африканец, сорокалетняя мадам, чем-то похожая на меня… лежащие теперь как трупы, до ужаса неподвижные. Мы осторожно переступили через них, высоко поднимая ноги, и пошли дальше.

На некотором расстоянии от основной шахты боковой туннель оканчивался помещением площадью в двадцать квадратных метров и высотой в два этажа. Груды ржавого металла усеивали пол — мусор, который мог быть понятен археологу, но не мне. Это могли быть останки механической мастерской, раздевалки, куча насосов или любого другого оборудования, необходимого древним шахтерам.

Двое солдат расположились возле шахты лифта, точно такой же, как в главном туннеле: никакого лифта, одна только черная дыра. Громилы нацелили свои ракетометы во тьму; если роботы станут взбираться из глубин, наши свирепые защитники будут готовы. Остальные бойцы рассыпались по помещению, но большинство собралось справа от меня.

Они кружком стояли возле трупа. Не человека. Не улума.

Свобореса.

Солдаты окружили тело, но стояли от него на достаточном расстоянии. Полагаю, они не хотели нарушать что-либо на месте смерти. Или мне стоит назвать это местом совершения убийства? Трудно сказать. Своборес лежал на спине с закрытыми глазами, руки были сложены крест-накрест на груди: обычное положение трупа, уложенного в гроб, но трудно представить, чтобы кто-то умер хоть вполовину так же организованно. Скорее всего, кто-то другой придал телу такое положение после смерти — возможно, роботы.

А причина смерти? Ничего очевидного. Своборес выглядел здоровым, и на вид ему было всего около тридцати. На нем была добротная зимняя парка без брызг кислоты, ножевых порезов или пятен крови. Может, бедолага замерз даже в этой парке — своборесы были созданы для жестокого ультрафиолета и пышущего жара, но не для морозов Великого Святого Каспия. Но какой смысл в предположениях, если вскрытие даст полный ответ?

Тик стоял подле меня, глядя вниз на тело. Он прочистил горло.

— Капитан Четикамп? Я узнал покойного.

Четикамп удивленно моргнул.

— Узнали?

— Его зовут Коукоу Ирану. Вы можете проверить в посольстве своборесов. До своего исчезновения три месяца назад он был младшим атташе в группе, проводившей переговоры по торговому соглашению.

— Черт, — сказал Четикамп, озвучив наше общее мнение.

Началась обычная церемония: фотографирование, обыск местности на предмет волосков волокон чешуек и т. п. В конечном счете, они применят вакуумный сервомеханизм, который всосет все, что есть в помещений, но пока поиск шел вручную, чтобы можно было запротоколировать местоположение каждой подобранной мелочи — кто знает, может, расположение пушинки окажется важным? Сервомеханизм подметал лучше, но он не регистрировал, где была подобрана каждая ворсинка ткани.

Мы, так называемые гражданские, не мешались под ногами — и наблюдались за всеми до полусмерти… ну как минимум пару минут. Фестина просканировала тело своим «тугодумом». Тик ходил, не останавливаясь, заглядывал всем через плечо — только бы не думать о своих панических приступах клаустрофобии. Что до меня, я скоро позволила своим мыслям отвлечься от дотошной-тонкой-нудной полицейской работы и робко спросила мировой разум обо всем, что он мог сказать об этом Коукоу Ирану.

Мгновенная свалка данных, и я тут же узнала намного больше, чем знала до этого благодаря рапорту о пропавших без вести, предоставленному посольством своборесов двенадцатью неделями раньше. Коукоу Ирану: двадцати трех лет в летоисчислении своборесов, равнявшихся тридцати годам по земному стандарту. Семейные связи с несколькими промышленными магнатами в свободной республике. Соответственно, до неприличия богат. Один из четырех десятков штатных работников, которым было поручено предоставлять вводную информацию трем ведущим участникам переговоров по торговому договору со стороны своборесов. Посольство не уточнило сферу компетенции Ирану, какие такие вводные документы он должен был предоставлять, но в отчете о пропавших без вести говорилось, что он окончил университет с красным дипломом по археологии.

Хм-м.

Майя Куттэк некоторое время занималась раскопками в свободной республике; ничего удивительного, если бы она там познакомилась с Ирану. Предположим, что они остались друзьями. Пока Ирану был на Дэмоте, он мог отвлечься от торговых переговоров и навестить здесь Майю.

И что после этого произошло? Убила ли она его из-за того, что он узнал что-то, чего не должен был знать? Или Ирану был полностью в курсе дела? Чем бы ни было это «дело»… Может, они с Майей проворачивали какие-то темные делишки, и пришли к разногласию…

Так, погодите… вернемся назад. Зачем бы при торговых переговорах в штате понадобился археолог? Играя в адвоката дьявола, я могла бы объяснить это таким образом: юный Ирану сначала последовал своим интересам и приобрел степень магистра археологии, но после понял, что так больших денег не заработаешь, и получил работу при правительстве. Многие учатся одному, а потом получают работу совершенно из другой оперы.

Но.

Но, но, но…

Дело вот в чем: ученые из своборесов не были замечены в стремлении к знаниям только из чистой любви к наукам. Большинство хотели простой выгоды. Для своборесов археология представляла собой прибыльное предприятие — разграбление могил и охота за сокровищами там, где можно было найти что угодно, от древних предметов искусства до инопланетных технологических чудес.

На лекциях по праву в школе «Неусыпного ока» профессор рассказывал нам о группе археологов своборесов, которых поймали на контрабанде памятников древней культуры с Дэмота: незначительные мелочи, кучи мусора, видимо предназначенные для продажи какому-нибудь коллекционеру-тико, который заплатит бешеные деньги только из-за того, что все это барахло — древнее. Но инцидент разросся до масштабов офигенной грызни между нами и своборесами, они завывали в праведном негодовании о злобном народишке Дэмота, жестоко засадившем в тюрьму честных граждан свободной республики за то, что те пользовались своим законным правом заниматься коммерцией. Вся суматоха заметно испортила отношения между нашими планетами на долгие годы, а произошло это три десятилетия назад, за год до чумы; и только теперь наши планеты достаточно остыли, чтобы снова обсуждать торговые отношения.

Итак, в посольской делегации своборесов был штатный археолог. Было в этом что-то важное… но что именно, я никак не могла уловить.

— Тик, — пробормотала я, — что в договоре о торговле говорится, об археологических памятниках культуры?

— Учитывая опыт истории, никто не хотел углубляться в вопросы археологии — если бы они стали их обсуждать, обеим сторонам пришлось бы начать неистовствовать на тему суверенитета против близорукой алчности, и этот спор мог бы полностью трансформироваться в обсуждение истинных проблем. Этого нельзя было допустить: чиновники обожают пререкаться по мелочам, но тут же хватаются за сердце, если им предложить подвергнуть сомнению основополагающие принципы. Так что наши переговорщики избрали подход без нажима по вопросам археологии в обмен на уступки по… да, думаю, что это были квоты по земельным наделам — сколько возделываемой земли своборесы могут купить на Дэмоте.

— А что именно представляет собой этот подход без нажима?

— Археологические раскопки, по сути, всего лишь другой тип шахт. Любой выкопанный предмет будет облагаться налогом по той же ставке, что и железо или медь, и Дэмот не станет поднимать шум по поводу «бесценных памятников старины», увозимых с планеты. В любом случае никто не думает, что здесь есть бесценные предметы старины, — уж точно не Комитет по наследию Технократии. Я и сам в сомнениях; улумы живут на Дэмоте девять веков, а мы никогда не находили чего-либо, стоящего бурных восторгов.

Пора было насмешливо фыркнуть. Итак, улумы не обнаружили изумительных археологических ценностей? Надо же! Тик, возможно, был первым улумом, когда-либо спустившимся в один из туннелей, и оставался он там из чистого ослиного упрямства, напрягая всю силу воли. Практически все его тело приобрело теперь серо-голубой оттенок, а ушные веки трепетали, как перебравшие кофеина бабочки. Гарантирую, что улумы никогда не пытались проводить систематизированное изучение хотя бы одной из этих шахт, не говоря уже о сотнях по всему Дэмоту. Но я могла представить, что этим займутся своборесы.

И что они нашли? До чумы они нелегально вывозили мелочевку… нет, простите: те, что попались, вывозили мелочевку. Кто знал, сколько еще тайных поисковых экспедиций могли рыться тут и там? И кто знает, докопался ли кто-нибудь из них до удивительных редкостей?

Потом в город пришла чума. Разведчики наводнили местность, исследуя ее в поисках больных улумов. Своборесов, должно быть, вынудили бежать во всю прыть.

После чумы Дэмот установил более жесткий контроль над прибывающими космическими кораблями, направляя всех гостей планеты на дотошную проверку здоровья, чтобы убедиться, что они не принесли какую-нибудь заразу. Это здорово разъярило своборесов: прежде они могли приезжать и уезжать, не проходя никаких контрольных постов.

Короче, больше никаких археологов-своборесов. Кроме Коукоу Ирану. И может быть, Майи Куттэк — хомо сапа, но на жаловании у своборесов.

Что они хотели найти при раскопках? Явно не безделушки. Не останки старых лифтов и не рассыпавшийся ржавый лом, громоздившийся на полу вокруг меня. Своборесы гонялись за главной добычей: инопланетной технологией. Крутыми находками за пределами нынешних знаний Технократии. При таком количестве развалин на Дэмоте повсюду бродили слухи о высокотехнологичных приспособах, спрятанных где-то совсем рядом, ожидающих, чтобы их обнаружил следующий праздношатающийся спелеолог, проковырявший в земле совсем небольшую ямку. Такого раньше не случалось, но это ничего не значило. Может, Дэмот хранил инопланетные сокровища тысячи лет?

Такие как аппарат для создания павлиньих труб, чтобы те появлялись из ниоткуда.

«Домыслы», — сказала я себе. Но их стоило с кем-нибудь обсудить. С Тиком? Тик в данный момент был явно не в состоянии смирно стоять и здраво рассуждать.

Так с кем поговорить? С Четикампом? С Фестиной?

Или, может, мне просто хорошенько подумать?

«Павлиний хвост, как твой нижайший проситель и почтительный слуга…»

Голос ясно прозвучал в моем мозгу.

«По турзилефф. Калафф».

Не слуга. Дочь.

Я едва не заорала в голос.

На несколько последующих секунд я отключилась. Первое, что я ощутила после этого, была холодная скалистая стена, к которой я прижималась, а моя рука, засунутая в сумку, стискивала старый холодный скальпель. Я не вынула лезвие… только вцепилась в него, как в талисман, как в острую, словно бритва, стабильность. Мне и самой стало интересно, был ли это только слепой импульс к самозащите или желание до крови истыкать ножом свое тело в безумном, нацеленном на себя саму приступе паники?

Даже связующему кристаллу не под силу порой ответить на некоторые вопросы.

Я быстро выдернула руку из сумки и огляделась, чувствуя, как горячий румянец стыда заливает мне щеки, тревожась, что кто-то мог меня засечь за этим. Тик, Фестина — задумались ли они, отчего я так испугалась, спрашивали ли себя, что я там сжимала в сумке? Нет. Даже не смотрели в мою сторону. Внимание обоих сосредоточилось на идущем к нам по туннелю улуме. Добро пожаловать, судебно-медицинский эксперт Юнупур, прилетевший из Бонавентуры тотчас же, как только Четикамп отрапортовал о найденном трупе Ирану.

Я встречалась с ним несколько раз — его матерью была проктор Уоллософ, одна из членов «Ока», проверявших Бонавентуру со времен чумы. Благодаря ей Юнупур вырос в городе среди людей, и он вписывался в нашу культуру легко и непринужденно, с таким раздражающе-восторженным энтузиазмом, на который способен только чужак.

— Мама Фэй! — завопил он. — Лови! — Он бросился со всех ног через комнату и, не сделав даже попытки остановиться, врезался в меня со всего маху и обнял руками за шею. Чмок-чмок, поцеловал он меня в каждую щеку. Губы улумов более липкие, чем у хомо сапов. — Выглядишь сексуальной, как всегда, — просиял мальчишка. — Эта парка очень красит твою линию плеч.

Фестина изумленно уставилась на нас. Я пробормотала:

— Я знакома с его матерью.

— Если бы она знала, что на этом задании мне придется отправляться под землю, у нее был бы спазм. Старики, они такие. Их может хватить птеромический паралич из-за самой маломальской безделицы. — Он закатил глаза, а потом заметил Тика. — Конечно, исключая здесь присутствующих. Вы, похоже, держитесь молодцом, в этом темном тесном подземелье.

— Я не просто держусь молодцом, а чувствую себя великолепно. — Голос Тика был так напряжен, что он едва не поперхнулся. — По стечению обстоятельств я также являюсь наставником проктора Смоллвуд… и меня беспокоит, как она непрофессионально вступает в неформальные отношения с гражданскими специалистами.

— О-о-о, — протянул Юнупур, — сказано неприветливо. Но если вы хотите профессионализма, я покажу вам профессионализм. — Он отцепился от моей шеи. — И где же несчастный покойный, которого мне предстоит осмотреть?

— Как насчет парня, лежащего на земле? — Четикамп указал на труп.

— Несомненно, популярное местоположение для оплакиваемого, — согласился Юнупур, резво прыгнув к телу Ирану. — Я вижу их в кроватях, и я вижу их в креслах, но положение распростертым на полу все же выигрывает первое место в списке любимых мест у поклонников традиционализма. Вы нашли его точно в этом положении? Руки были аккуратно сложены? Четикамп кивнул.

— Тогда кто-то хотел этим что-то сказать. — Юнупур опустился на колени возле тела и потянулся к своей сумке за сканирующим устройством, весьма похожим на «тугодум» Фестины. Он держал устройство в нескольких сантиметрах над трупом и медленно перемещал его от головы Ирану к его ногам и после снова к голове. — Ничего очевидного… пока, — сказал он. — Вы сфотографировали все, что хотели?

Капитан снова кивнул.

— Тогда можно познакомиться поближе.

Юнупур извлек маленький пылесос и легко провел им по парке Ирану — не то чтобы мне были заметны какие-то волоски или волокна, которые мог бы оставить убийца, но все равно стоило проверить все досконально. Потом, надев стерильные перчатки, Юнупур — аккуратно сместил руки трупа так, чтобы освободить доступ к закрытой молнии на парке. Или, по крайней мере, это он собирался сделать; как только Юнупур разнял сцепленные пальцы, мертвые руки Ирану безвольно шлепнулись на землю.

— Ой! Обычно трупы бывают более окостенелыми, чем этот.

— Знаете ли вы что-нибудь о трупах своборесов? — уточнил Четикамп.

— Я изучал все дивианские виды, — ответил Юнупур с петушиной самоуверенностью. — У меня не так много практического опыта, но все же… Своборесы цепенеют медленно в первые двенадцать часов после смерти, три дня остаются окостеневшими, а потом напряжение спадает, и трупы становятся неподатливыми, хотя и не совсем несгибаемыми. — Он взглянул на Тика. — Мой профессор никогда не говорил, что своборесы становятся абсолютно дряблыми.

Тик не ответил. Выражение его лица говорило, что именно он думал о тех, кто обвиняет преподавателей в своей некомпетентности.

Я же думала совсем об ином. О том, что напугало меня до дрожи в коленях и в остальных местах. Я в отчаянии молилась, чтобы Юнупур нашел какую-нибудь очевидную причину смерти — колотую рану в сердце, странгуляционную борозду вокруг шеи.

— Ну, продолжим поиски.

Эксперт распахнул куртку Ирану, открыв теплую белую рубашку — высококачественную, но не непристойно дорогую. Нигде никаких очевидных пятен крови.

На шее Ирану был небрежно повязан черный вязаный шарф. Недостаточно плотно, чтобы задушить, только как защита от холода.

Юнупур снял шарф. Никаких следов насилия.

— От этого моя работа становится только интереснее, — объявил Юнупур. — В чем кайф, если причина смерти очевидна?

— Можете ли вы назвать нам время смерти? — спросил Четикамп.

— Настолько дряблое тело стало трупом более трех дней назад, — ответил Юнупур. — А в такую стужу все естественные процессы замедляются, в том числе тело дольше окостеневает, а потом становится дряблым. Мне нужно провести дополнительные анализы, но я гарантирую, что этот парень мертв уже больше недели.

— Что означает — он был уже мертв к моменту смерти Чаппалара, — заметила Фестина.

— А мог он умереть еще три месяца тому назад? — поинтересовался полицейский. — Именно столько он числился пропавшим без вести.

— Это меня не удивило бы. — Юнупур поднял свое сканирующее устройство и снова провел им вдоль тела. — Да, точно, могло пройти и три месяца. Существенного разложения не произошло, но здесь холодно, и к тому же редкие насекомые забираются так глубоко в шахту. Труп мог оставаться в таком состоянии долгое время.

— Учитывая то, какой здесь холод, — пробормотала адмирал, — я удивлена, что тело не замерзло до одеревенения.

— Здесь холодно, но не ниже точки замерзания, — откликнулся Четикамп, — а так глубоко под землей температура меняется не сильно, что бы ни происходило снаружи.

— Так и есть, — сказал Юнупур. — Ну, давайте продолжим поиски причины смерти.

Он расстегнул рубашку Ирану. Никаких ран.

Снял с него брюки — тоже из дорогого материала. Никаких видимых повреждений на теле.

Он перекатил тело, чтобы проверить спину. Ничего необычного.

Когда Юнупур снова перекатил тело на спину, веки сразу упали, открыв глаза, и у трупа отвисла челюсть.

— Да уж, трупак и вправду обмякший, точно? — пробормотал Юнупур.

— Вялый, — сказала я. — Он вялый.

Я оглядела комнату. Ребята из взвода были молоды, Юнупур тоже. Они не могут такого помнить. Четикампу было достаточно лет, но, может быть, он тогда не часто общался с больными и умирающими. Фестина прибыла с другой планеты. Тик искал прибежища в чаще, надеясь умереть до того, как его найдут разведчики, а потом он пролежал в постели практически дольше, чем кто бы то ни было, так и не увидев, как выглядели другие вялые тела.

Только я видела. И с той минуты, как руки Ирану плюхнулись на землю как не управляемые мускулами мешки с водой, у меня по спине поползли мурашки от такого дежа-вю.

Юнупур прав: тела своборесов обычно не были столь дряблыми.

— Вы имеете в виду… — начал Четикамп.

— Чепуха! — вмешался Тик. — Чума не коснулась своборесов.

— Болезни способны приспосабливаться, — мрачно пробормотала Фестина.

— Экие глупости, — затрясся от смеха Юнупур. Ну, хотя бы его мембраны-паруса заколыхались — Давайте не будем впадать в мелодраматичность, ладно? Если нет следов на теле, то парня, скорее всего, просто отравили. Или передозировка. Или его хватил сердечный приступ или удар, или он подавился костью орта и задохнулся. Не было ни единого случая заболевания этой жуткой чумой со времен самой эпидемии.

— Можно, я дотронусь до него? — сказала я. — Мне знакомо ощущение вялых мышц. Этого я не забуду до конца своих дней.

— Мама Фэй, ну, если ты и вправду волнуешься, то я могу попросить судебно-медицинскую лабораторию исследовать толику мышечной ткани…

— Нет! — рявкнула я в ответ. — Нам нужно знать это сейчас, до того, как ты увезешь тело в город. Если оно заражено новым штаммом вялой смерти — тем, который заразит другие виды, кроме улумов…

— Тогда мы герметично упакуем покойного в стерильный мешок и предпримем обычные предосторожности в лаборатории.

— Я хочу прикоснуться к нему. Я хочу узнать сейчас.

— Ты не узнаешь. — Юнупур заметно злился. — Ты не можешь ставить диагноз по одному прикосновению. И как бы то ни было — прошло двадцать семь лет с тех пор, как ты видела жертв чумы… и все они были улумы, а их мускулатура полностью отличается от своборесов.

— Пусть она прикоснется к трупу, — тихо промолвил Тик. — Почему бы нет?

Юнупур взглянул на Четикампа. Капитан полиции пожал плечами.

— Чем это повредит?

— Повредит, если она расстроится без повода, — пробормотал Юнупур. — Я наслышан про нашу маму Фэй. — Но он вынул новую пару перчаток и кинул их мне.

Я быстро их надела, стараясь не раздумывать, зачем я это делаю. Еще одна тема типа родинок и скальпеля? Мой шанс подцепить чуму, если это тот штамм, который убивает не только улумов?

Что-то вроде того. Но я искренне хотела разобраться, и я была убеждена, что узнаю чуму на ощупь. Ауру болезни, так же как и странную водянистость вялой мышцы. Я знала врага. Я массировала, растирала и разминала… переносила недвижные тела, мертвые и живые…

Я узнаю. Я была уверена, что узнаю. Один только раз сжать бицепс Ирану или плечо или тронуть безвольные мышцы его лица.

Его глаза были широко открыты, рот тоже. Как лицо Зиллиф на крыше моей полусферы целую вечность назад.

Я опустилась на колени. Потянулась к руке покойника.

Павлинья труба возникла из ниоткуда, и внезапно моя рука оказалась на другом конце помещения.

12 ВОДОСОВЫ

Такое не каждый день увидишь.

Павлинья штукенция материализовалась и поглотила мою руку, как удав… и там, на другом конце трубы, в пятнадцати метрах у противоположной стены комнаты, была моя собственная затянутая в резиновую перчатку рука, омываемая волнами пульсирующего цвета.

Я пошевелила пальцами. То есть стоило сказать, — что я почувствовала шевеление на конце своей руки, только вот шевелилось что-то в пятнадцати метрах от меня.

Мановение пальцами дальнего действия. Да тут возможностям нет ни конца, ни края. Или мне просто крышу снесло от удивления шока чертовски обалденного изумления?

Я отдернула руку. Пальцы скрылись в дальнем конце трубы, и моя кисть оказалась снова присоединенной к запястью, как будто никогда и не уходила погулять.

Никто не успел и глазом моргнуть, как павлинья трубка исчезла сама собой. Дело сделано.

Тишина. И тут Фестина с шумом выдохнула. И выпалила:

— Ты понимаешь, сколько законов физики только что нарушила? Невозможно быть наполовину внутри, наполовину снаружи хвоста!

— Может, ты просто никогда как следует, не просила, — предположил Тик.

Адмирал уставилась на него.

Я снова осторожно потянулась к трупу. И опять ниоткуда явилась, мерцая, павлинья трубка, с готовностью продемонстрировав проглатывание руки. В этот раз ее конец унесся вдаль по туннелю и исчез из виду. Я не знаю, как далеко занесло трубу, но почувствовала, как порывистый ветер обдувает мои прорезиненные перчаткой пальцы.

Я выдернула руку. Пока, павлинья штукенция. Она улетучилась туда, где «бог из машины» проводит время между своими появлениями на сцене.

— Это, возможно, поспешное предположение, — начал Тик, — но думаю, что Смоллвуд не должна прикасаться к трупу… как будто в этом есть какой-то риск. И если это рискованно для нее, то, наверное, рискованно для всех.

— Ага, — согласился Юнупур, поспешно отступая на пару шагов. — Возможно, нам стоит это получше обдумать.

Мне не нужно было обдумывать. Чем бы ни был этот павлиний хвост, я доверяла его чутью. Он хотел уберечь меня от чего-то, и это «что-то» было, скорее всего, заразным.

Чума вернулась.

У Юнупура с собой было дезинфицирующее вещество. Мы заставили его использовать полностью, погрузив в него его руки по самые плечи и обмыв также мембраны-паруса — все, что побывало хотя бы рядом с трупом. После Четикамп приказал всем убраться из шахты до тех пор, пока не прибудет команда по борьбе с эпидемической угрозой в полном составе.

Когда Четикамп радировал вызов команде, он велел им привезти с собой цистерну оливкового масла.

Снаружи казалось холоднее, чем раньше: из-за того сильного ветра, который я чувствовала ранее. (Правда ли, что павлиний хвост вывел мою руку по трубе на самую поверхность?) Небо сделалось мрачным — поблекло, погрустнело, осерчало. Небо наполнилось снегом и было готово сбросить его на наши головы.

Четикамп повел Юнупура и ребят из взвода к полицейским глиссерам… либо чтобы обсудить смерть Ирану, либо чтобы планировать действия на случай непредвиденных обстоятельств — если нам и вправду грозило новое пришествие чумы. Тик пошел за ними изображать наблюдателя. Полагаю, мне бы тоже стоило пойти, но я не пошла.

Вместо этого мы с Фестиной отправились пешком на берег озера Васко. Ни одна из нас не заговорила по пути. У нас обеих, похоже, была большая склонность к молчанию.

Ветер стих. Пошел снег. Крупные белые хлопья осыпались на берег. Они опускались на песок, на деревья, на мои волосы… на волосы Фестины… на ее ресницы…

Она взглянула на меня. Я притворилась, что рассматривала озеро за ней.

Трудно было поверить, что прошла уже половина дня. Приближался полдень, но тучи сгустились так плотно, что, казалось, земля на две трети погрузилась в сумерки. Все поблекло и посерело. Снова задул ветер и начал взметать снежные вихри, да такие, что нам стало трудно разглядеть обратную дорогу к глиссеру. Но с чего бы это мне беспокоиться о том, чтобы не потеряться в снежной буре? Павлиний хвост спасет меня, не правда ли?

«Я слишком устала, чтобы думать об этом», — сказала я себе. В прежние времена это вполне сошло бы за отговорку от моего прежнего рассудка, чтобы он отстал от попытки разрешить эту проблему. Но нынче это не сработало. Мой связующий кристалл был жесток и неспособен от чего-либо отрешиться.

По турзилефф. Калафф. Не слуга. Дочь.

Голос Фестины ворвался в мои мысли.

— Что там за штуковины разбросаны? Вон, видишь?

Мы стояли прямо на краю озера — там, где песок припорошил корку льда, сковывающего воду. Те штуковины, что увидела Фестина, были темными комьями размером с мой кулак: яйца водосовы, отложенные по осени, они высиживались-замораживались всю зиму напролет, но должны были вылупиться всего через несколько дней, когда сойдет лед. Новорожденные совы были страшными, как смертный грех, этакие омерзительные головастики-переростки, и птиц они ничем не напоминали. Только спустя три месяца они превращались в ухающих хищников, охотящихся на грызунов на земле и мелкую рыбешку в воде.

Я начала все это рассказывать Фестине; но в ту секунду, когда она узнала, что видит яйца, взгляд ее сделался счастливо-безумным.

— Яйца? — переспросила она. — У меня есть. — Она осеклась. — У меня их целая коллекция, — продолжила она, теперь пытаясь говорить небрежно и с трудом напуская на себя строгость. — Я могу говорить о ней часами и утомить тебя до слез.

Я внимательно на нее поглядела.

— Ручаюсь, что никому ты о своей коллекции не рассказываешь.

Она засмеялась, но на полсекунды позже, а то я могла бы в этот смех поверить.

— Ты права. — Ее взгляд метнулся в мою сторону, но она тут же отвела его, увидев, что я, не переставая смотрю на нее. — Так, Фэй, я хочу попытаться заполучить одно из этих яиц. Ничего в этом плохого нет, правда?

Я кивнула.

— Водосовы здесь встречаются так же часто, как мухи-кровососы. Природа не обидится на то, что ты заберешь одно яйцо. — Я шагнула в сторону озера. — Мы можем поискать палку, чтобы пробить ею лунку во льду…

— Оставайся-ка ты здесь, — велела Фестина. — Я сама все сделаю.

— Тебе точно не нужна помощь?

— Оставайся на берегу, чтобы вытащить меня, если я провалюсь под лед. — И она скользнула в сторону по берегу, всем своим видом демонстрируя поиск какой-нибудь дубины.

Я наблюдала, как она ползает по берегу, пытаясь долбить лед концом найденной палки. Она продолбила бы дырку достаточно скоро — сейчас шел снег, но до этого пятидневная оттепель хорошенько подтопила ледяную корку. Как только дыра будет пробита, она сможет той же палкой выковырять яйцо, после чего у нее будет собственный уродец-совоголовастик.

Как-то отец подарил мне ручную водосову.

— Сначала она омерзительна, потом будет летать… — вот что он мне сказал.

И моя сова, Джилли, преподала мне урок, выскользнув однажды из клетки и так никогда и не вернувшись: одно за другим дорогие существа исчезают из твоей жизни. Домашние питомцы. Люди. Мой отец.

Рядом со мной замерцал свет. Я повернулась и увидела павлинью трубку, парящую над озером, но вне досягаемости… в ту секунду она была узкой, не шире моей вытянутой руки. Взгляд вскользь — в сторону Фестины; она трубы не заметила. Падал густой снег, и она не смотрела в мою сторону — она была занята своим делом, стеснялась и скрытничала.

Ну и ладно, имеет право.

Павлиний хвост был теперь длинным, он вытянулся над водой так далеко, что золотые-зеленые-фиолетовые отблески скрылись среди снегопада. Его тело мирно покачивалось из стороны в сторону, как угорь, лениво плывущий в прохладной воде.

— Что ты такое? — спросила я.

«Ботхоло», — произнес печальный голос в моей голове. «Проклятый. Разрушающий самое себя».

Слова были на языке улумов, но голос был папин. Голос папы, умершего аж двадцать семь лет назад.

Через секунду павлиний хвост исчез.

Фестина приближалась ко мне, нежно баюкая шар липкого студня в обеих руках.

— Я раздобыла яйцо! — объявила она. В ее волосах сверкали снежинки, а глаза сияли.

— Ты знаешь, его надо держать в воде, — сказала я. — Иначе водосова не вылупится.

— Вылупится? — Она удивленно посмотрела на глыбу в своих руках. — Правильно. Оно собирается вылупляться. Я все думала… — Она осеклась. — Я просто собираю яйца. И только сами яйца. У меня никогда не было… а что будет, когда оно вылупится?

— Из них получаются хорошие домашние питомцы, — сказала я. — Если обращаться с ними ласково с самого начала, то они довольно сильно к тебе привяжутся. Это милейшие зверюшки.

— Уверена в этом, — сказала Фестина. — Но нет. — Она снова посмотрела на яйцо. — Лучше мне отнести тебя назад.

Медленная прогулка к лунке во льду. Мы пошли вместе… или, может, Фестина пошла одна, а я просто сопровождала ее. Она опустилась на колени и столкнула яйцо в воду; оно запрыгало по поверхности, точно как снежок, брошенный в ручей.

— Так он и должен себя вести? — спросила она.

— С ним все будет хорошо.

— Я хочу сказать ему, чтобы он рос большим и сильным… но, черт побери, это же такая сентиментальная чушь.

— А что плохого в сентиментальности? Горько, оплакивай свою потерю, я никому никогда об этом не скажу.

Она снова опускалась на колени, я стояла подле нее. Я нагнулась и быстро поцеловала ее в макушку. В ее волосы. Она повернула голову, чтобы посмотреть на меня, ее лицо, мое лицо…

Тут над нами пролетел глиссер. Команда по борьбе с эпидемической угрозой прибыла на место.

— Нам надо вернуться, — сказала Фестина.

Я открыла рот, чтобы сказать то же самое. Или мне хотелось так думать?

К тому времени как мы добрались до остальных, ребята из борьбы с эпидемической угрозой уже вовсю суетились в своих ярко-оранжевых герметичных комбинезонах: часть из них продвигалась внутрь шахты, пока остальные разворачивали свою точку под открытым небом — довольно впечатляющую патологоанатомическую лабораторию, устроенную под полусферой, где нас всех осмотрели на предмет заражения.

Краткое содержание следующих трех часов: мы не были инфицированы, а покойный был — от кончиков ушей до пальцев ног — нашим старым другом птеромическим параличом. Или скорее свежеприбывшим братом нашего старого друга, птеромиком-В, близкородственным исходному микробу, но с достаточно существенными отличиями, чтобы нынче заражать своборесов.

Мы молились всем богам, чтобы эта разновидность имела и другие отличия. У исходной болезни, назовем ее птеромик-А, латентный период длился шесть месяцев, во время которого у зараженных не наблюдалось никаких симптомов, но при этом они прямо-таки сочились заразой; именно так болезнь распространилась среди всех улумов на планете, а этого никто и не заметил. Ирану лежал в этой шахте максимум три месяца, и если вирус придерживался прежней модели, он мог заражать других в течение трех месяцев до того, как исчез из виду. Это означало всех своборесов, участвовавших в торговых переговорах. А также улумов и хомо сапов. Каждая божья тварь на Дэмоте могла подвергнуться влиянию заразы, все зависело лишь от того, на какое количество видов действовал птеромик-В.

— Если бы я был своборесом, — прошептал мне Юнупур, — я бы закупил дофига оливкового масла в спекулятивных целях.

Он засмеялся. Я едва сдержалась, чтобы не влепить ему затрещину.

— Услышу еще что-то подобное, — предупредила я, — расскажу твоей матери.

Даже молодым не стоит шутить на такие темы.

Хотя медкоманда и провозгласила нас незаразными, нас все равно отправили в больницу и на день поместили в карантин. Никто не хотел давать болезни ни маломальского шанса, даже если она уже разгуливала среди населения. Нашу одежду сожгли. Наши тела полностью, с головой погрузили в купель из трех разных дезинфицирующих жидкостей, потом вволю облучили УФ-лампами практически до ожогов, похожих на солнечные. («Тепло! — возопила Фестина. — Наконец-то мне тепло!» Хорошо ей было говорить — с такой великолепной кожей цвета какао ей не стоило волноваться о веснушках.)

И конечно, мы выпили столько оливкового масла, что оно сочилось у нас из пор. Мы были промаслены, как умащенные бальзамом тела культуристов.

Тика и Юнупура отделили от нас, дабы уделить им особое внимание: их отвели в некую секцию изоляционного бокса Бонавентуры, предназначенную только для улумов, и подвергали там неведомым непотребствам следующие двадцать шесть с хвостиком часов. Когда я снова увидела Тика, он оказался завернут во что-то вроде клейкого пластыря; единственным его комментарием было: «Без комментариев».

Мы, хомо сапы, сравнительно легко отделались — никто не счел нас чувствительными к эпидемии, даже притом, что павлиний хвост встревожили мои попытки прикоснуться к трупу Ирану. То, что болезнь перекинулась с улумов на своборесов, было невеликим продвижением; они были разными подвидами одного биовида, не более разными, чем чихуахуа и датский дог. Хомо сапы же от них весьма отличались, в сравнении со столь чуждым биохимическим устройством мы могли считаться ближе по родству скорее земной амебе, чем дивианским формам жизни. Трое врачей и отнюдь не хором сказали мне, что мы в карантине только потому, что могли переносить микробов, а не потому, что эти микробы могли бы заразить нас.

Интересно, кому стоило доверять: врачам или павлиньей штуковине?

Нам всем пришлось сделать заявления: дознаватели в герметичных противоэпидемических костюмах учинили нам подробный допрос. Я повторила свой рапорт четырежды бригадам из четырех различных учреждений… и за плечом каждой бригады маячили прокторы, смотрящие во все глаза, слушающие во все уши, наблюдающие за всем вокруг. Это был звездный час «Ока», стянувшего прокторов из всех поселений улумов, дабы убедиться, что ничто не ускользнет от внимания, и никто нигде не напортачит.

Когда допросы закончились, мы с Фестиной вернулись в ее комнату в изоляционный бокс. На ней была новая униформа, при ней — новый станнер и новый «тугодум» — все это срочной авиаперевозкой прибыло из бухты Комфорт, после того как все ее прежнее оснащение было реквизировано органами здравоохранения; более чем предсказуемо она решила проверить и почистить все новые игрушки, запрограммировать свои любимые установки в «тугодум» и вообще суетилась, чтобы все было точно так, как она привыкла.

— Эта чума — препоганая хворь, — сказала она мне за работой. — Шестимесячный латентный период? У разведчиков принято считать: все, что не убивает за двенадцать часов, считается легким недомоганием. Медспецы дают тебе ампулу успокоительного и отправляют тебя обратно на работу.

Слова говорили одно, а глаза — совершенно другое. Я видела, что ей знакома чудовищность смерти. Утраты, причиняемые ею. Как она внедряется в твои глаза, уши, мозг, а после все, что ты видишь в мире, становится на тон темнее, жестче, горько безразличным.

Боже Всемогущий, я не хотела пережить это снова!

У нас было время, и мы разговаривали, Фестина и я, обсуждали истины и банальности, сегодняшнее положение вещей, прошлое отчаяние, где мы были и кем мы были тогда.

Как ощущается связующий кристалл в твоем мозгу.

Как ощущается, когда у тебя на лице пламенеет алое родимое пятно. Когда только из-за этого тебя считают «расходным материалом». Разведчики называли себя именно так, РМ. И кличем их единения, если можно это так назвать, было то, что они говорили, когда один из них умирал: «Вот что значит расходный материал!»

Фестина рассказала мне, как однажды убила своего лучшего друга. А я показала ей свои родинки-шрамы. И свой скальпель. Который мне вернули, в отличие от всего остального, что было у меня с собой. В больницах они знают, как дезинфицировать скальпель, особенно в качестве одолжения женщине, любовно хранящей такую память о своем святом врачевателе-отце.

Фестина хотела прикоснуться к моим шрамам. Я ей позволила. А она позволила мне прикоснуться к ее щеке, которая была такой нежной «а ощупь…

Но в основном мы только разговаривали. Доктора и медсестры были рядом, за дверью.

Я не понимала принципа хвоста-червя-сперматозоида. Фестина объяснила мне то, что знала сама.

— Это пространство-время вне пространства-времени. Отдельная карманная вселенная, способная путешествовать по настоящей вселенной быстрее света без релятивистского или инерционного эффекта. И не проси меня растолковать тебе про граничные эффекты, потому что все это одна лицемерная болтовня про то, чего мы не понимаем. Четыреста лет прошло с тех пор, как Лига Наций открыла нам дорогу к звездам, а мы и посейчас ничего толком о них не знаем. Кстати… — Она бросила на меня пытливый взгляд. — Что ты чувствовала, когда твоя рука была на одном конце, а кисть на другом?

— Да почти ничего. Вот только мои пальцы находились на другом конце комнаты.

Фестина удивленно помотала головой.

— В инструкциях Адмиралтейства говорится о том, что если ты начал внедряться во вселенную хвоста, то ты должен войти в нее целиком, прежде чем попытаешься оттуда выйти. Болтаться между вселенными больше доли секунды нельзя. Есть там некий принцип исключения, что, по-видимому, имеет столько же смысла, сколько и граничный эффект, учитывая твои утренние деяния.

— Это не мои деяния, — сказала я. — Это все павлиний хвост. Я практически уверена, что он разумен сам по себе, что, видимо, означает заключенную в нем вселенную. Это сознательная сущность. Она м-м-м…

Я вовремя остановилась, не сказав, что она говорила со мной. Фестина и без того смотрела на меня с сомнением.

— Хорошие получаются сказки про разумные вселенные, — сказала она. — Есть традиция, уходящая корнями в глубь веков, рассказывать такие сказки: разумные звезды, разумные планеты, разумные галактики… но это все чушь, годная для одних фантастов. Опасно верить выдумкам, Фэй. Глупая доверчивость приводит к смерти.

— И если бы тебе случилось побывать в доме с привидениями, — сказала я, — ты была бы той, кто пойдет на чердак, чтобы доказать, что привидений там нет?

— Нет, — ответила она. — Я выбрала бы позицию на лужайке перед домом с огнеметом в руках. И вопила бы: «Любому разумному существу лучше выйти наружу немедля, потому что я щас испепелю эту лачугу». Я не верю в привидения… но еще меньше я верю в то, что надо действовать наудачу.

В дверях нарисовалась фельдшерица — хомо сап, ближе к тридцати, которой подобал бы образ матроны, а она все пыжилась, пытаясь казаться девчонкой.

— Гасим свет через пятнадцать минут, дамы! И вот вам последняя порция оливкового масла на сегодня.

— Оно даже на вкус не как оливковое масло, — проворчала Фестина. — От него странное послевкусие. Вы туда что-то еще добавляете? Антибиотики или иммуномодуляторы?

— Что за привереда! — возмутилась фельдшерица. — Это масло только что из синтезатора. Я сама его наливала. И пока вы в сердцах не наговорили лишнего о больничной пище… все наши синтезаторы загружают рецепты прямо из банка данных мирового разума. Это стопроцентное оливковое масло без примесей. Девственно чистое. — И она противно захихикала.

Фестина пробормотала:

— Ваш мировой разум ни черта не знает про оливковое масло. — Она глянула на меня. — Вы, народ, были изначально колонистами с Заходи-Кто-Хошь, да? Часто ли вы пользуетесь оливковым маслом в национальной кухне?

— Совсем не пользуемся, — призналась я. — Нашей кухне больше присущи жареная треска, картошка и пирог с почками.

— Да, но в престижных ресторанах, — вмешалась фельдшерица, — в престижных ресторанах, ну, в престижных ресторанах вам также подадут жареную треску, но под соусом из петрушки.

— Уф-ф. — Фестина смерила яростным взглядом крошечную мензурку масла, которую ей предстояло выпить. — На Агуа мы знаем толк в масле. Хорошем оливковом масле. Мы на нем жарим, заправляем им салаты, добавляем в тесто, печем оливковый хлеб… и наши синтезаторы никогда не производили барахло с таким привкусом. По мне, так в вашей рецептурной базе данных хорошенько потрудился компьютерный вирус. И вы, дурни непросвещенные, не знаете толку в оливковом масле, чтобы понять разницу.

«Ну ладно, Фестина, детка, пока ты ввязываешься в словесную перепалку…» Я подсоединилась с помощью связующего кристалла к Северному орбитальному узлу, к кораблям в тамошних доках «Приветствую вас от имени Кси. Можно мне поговорить с кораблем, который родом не с Дэмота?»

Дюжина «да» — не звук сказанного вслух компьютерами кораблей «да», но приятное сердцу сознание того, что корабли готовы говорить. Имя Кси открыло двери… стоит об этом подумать как-нибудь в другой раз.

«Я хочу сравнить ваше оливковое масло с тем, что используется на Дэмоте. Это возможно?»

Новые «да» — я ведь интересовалась не конфиденциальной информацией, правда? На каждом грузовом судне, доверху набитом рудой, и на каждом пассажирском лайнере на орбите была своя база данных для синтезатора, запрограммированная на родной планете, а сами планетарные базы данных берут начало от главной базы данных на Новой Земле, официального исходного пункта для синтезаторов по всей Технократии. Относительно такого простого пищевого продукта, как оливковое масло, во всех базах данных должно быть единое мнение. Тогда я смогла бы побранить Фестину за ребячливость. Говоря, что наше оливковое масло, точно такое же, как у всех остальных, вплоть до последней молекулы, и давайте больше не будем пудрить мне мозги на предмет «На Агуа готовят лучше, чем на Дэмоте».

«Загрузить и сравнить».

Пауза. Не из-за обработки данных, из-за чего-то еще. У меня появилось страннейшее ощущение, что мировой разум решал, не солгать ли мне… так бывает, когда застал расшалившихся детей и видишь по их лицам: они гадают, смогут ли отовраться.

Потом пришел ответ со сравнением. «Отличается».

Формула оливкового масла на Дэмоте не совпала ни с одной из формул всех нездешних кораблей на орбите.

Пресвятая Матерь Божья.

Быстрое сопоставление: данные со всех кораблей между собой совпадали. Отличался только рецепт Дэмота. В нем присутствовали неожиданные дополнительные ингредиенты, несколько молекул со сложными органическими цепями, которые, по утверждению мирового разума, не значились в биохимической базе данных.

Господи Иисусе, помилуй нас. Простое стечение обстоятельств? Вряд ли.

«Запросить резервные архивы. Отыскать год, в котором наше оливковое масло стало отличаться от изначального».

Ответ пришел с быстротой молнии… быстрее, чем мировой разум успел бы загрузить, проверить размещенные вне сети архивы. Он уже знал ответ.

Модификация пришлась на год чумы.

«Кто это сделал?»

Ответ появился у меня в голове, как будто он был высказан вслух.

База данных была перепрограммирована пользователем, обладавшим достаточными правами для внесения изменений. Доктором Генри Смоллвудом.

Я ушла от Фестины, не проронив ни слова о том, что только что узнала. Хороший удался вечерок для бесед, и вот я спешно ретировалась к изоляционному боксу, в котором мне была отведена постель. Всю дорогу я размышляла.

Папа был скромным деревенским врачом. Откуда у него права на вмешательство в общие базы данных? Для этого требовались пароли, идентификация по сетчатке глаза, вторичное подтверждение от государственных властей, и все это под надзором команды программистов и биохимиков. Рецепты для синтезаторов держали за семью печатями, берегли как зеницу ока, больше, чем любые другие данные на планете, потому как если однажды программист с растущими из задницы руками изменит формулу сахара на стрихнин, то миллион человек умерли бы за полчаса, нужные для приготовления ужина.

Но.

Предположим, что мировой разум сказал правду. Что некогда, двадцать семь лет назад, папа действительно перепрограммировал формулу оливкового масла. Изменил ее, включив какие-то добавки с легчайшим привкусом, который заметила Фестина.

Что-то, что излечило улумов от чумы.

Поэтому, когда синтезаторы по всему миру производили оливковое масло, они производили средство излечения.

И оливковое масло было выбрано специально из-за того, что мы почти не употребляли его в пищу. Если его изменить, никто из местных не заметил бы разницы.

Мой отец не наткнулся на панацею. Каким-то образом он ввел новое лекарство в обиход.

«Черт! Это круто, пап!»

Похоже на правду… хотя…

Я вошла в свою комнату с полной сумятицей в голове, почти не заметив, что на моей постели уже кто-то расположился.

— Привет! — Линн взяла бутылку с прикроватной тумбочки. — Не хочешь вина? Мы дома тянули жребий, — объяснила она, разливая вино. — Кто составит бедняжке Фэй компанию, пока она в карантине? Я выиграла.

— Ты всегда выигрываешь, когда меня нет дома, чтобы за тобой присмотреть.

— Не всегда. Только когда хочу.

Теперь, когда мы стали с ног до головы респектабельными, может, пора забыть, что Линн была большая мастерица шарить по карманам? Больше для драйва, чем для самой кражи, она могла стянуть чей-то бумажник, а потом отдать его владельцу обратно: «Ах, кажется, это вы потеряли?» Она научилась этому, чтобы произвести на меня впечатление, в то время когда я с готовностью смеялась только над грубостью. Ловкость рук была по-прежнему коньком Линн, и она с легкостью добиралась до пикового туза в любой колоде… или вытягивала короткую спичку, когда ей того хотелось.

— Ну и как ты тут?

— Не заразилась, спасибо. Что также значит, что тебе повезло. Как ты могла быть такой безмозглой, чтобы тайно пробраться в больницу, возможно, к жертве эпидемии?

— А откуда ты знаешь, что я пробралась тайно?

Я только смерила ее взглядом.

— Ладно, я тайно сюда пробралась. — Она протянула мне бокал с чем-то, пахнувшим как хорошее лед-вино. Мое любимое. — Мы решили, что компания тебе не помешает.

— Вы просто хотели меня проверить.

— Конечно. Мы волнуемся.

Я подняла бокал, чтобы чокнуться. Он также подняла свой, потом мы отпили по глотку. Чудесная штука… что, я знаю, не самый подобающий способ для описания вина, но я оставлю Уинстону все эти разговоры вроде «импульсивное, с нотками черной смородины». Он был тем, кто сделал вино, которое мы пили; в старые недобрые времена он готовил гадкий джин, не лучше самогонки.

— Ну, так как ты тут? — спросила Линн.

— Чума вернулась, за мной по пятам повсюду следует карманная вселенная, а мой отец оказался совсем не тем, кем я его считала. А ты удачно провела день?

— Вики искупала кошку в унитазе.

— Твоя взяла. — Я отпила еще глоток вина.

— Как тебе твое возвращение в Саллисвит-Ривер? — немного погодя спросила Линн. — Отвратительное? Тошнотворное?

— Запросто приехала, так же и уеду, — ответила я.

— Ах, Фэй, прямо твое жизнеописание, — улыбнулась Линн. — Тебе нужно будет придумать что-нибудь получше для Энджи. Она прямо-таки помешалась на этой «тоске по юности». Почему бы тебе не попрактиковать со мной отговорки?

— Ну, если тебе нужны отговорки…

Я перевернулась на постели, устраиваясь поудобнее. А раз там были колени Линн, то на них я и положила голову. От всей этой туристской лабуды меня почти наизнанку выворачивало. Меня снедал страх, что меня узнают, но никто не узнал. И я избегала всех наших любимых мест, кроме тех, которых больше нет.

Она погладила меня по волосам.

— Когда я была здесь последний раз, все магазины ломились от портретов твоего отца. Что ты об этом подумала?

— Я считаю, что ты хочешь спровоцировать у меня какой-то фрейдистский приступ.

— У тебя столько приступов, моя радость, как я могу за всеми уследить?

Я куснула ее за руку. Она не дернулась — Линн никогда не отступала, когда я нападала на нее, в шутку или всерьез, она просто терпела — поэтому вместо нападения я поцеловала ее ладошку.

— Что ты помнишь про папу? — спросила я.

Она пожала плечами. От этого ее колени немного покачнулись у меня под головой. Затем сказала:

— Я помню, что его борода уменьшалась вместо того, чтобы расти.

— В этом мамина вина.

— И все же именно это я помню. Мне было пятнадцать. Внешность имела жизненно важное значение. — Она схватила мою руку и быстро ее поцеловала, как будто тогда ей что-то другое пришло в голову. — Дай мне подумать… Я помню, насколько он был ниже тебя ростом.

— Все были ниже меня ростом.

— Твоя, правда. — Сама Линн была мне только по грудь — худая, маленькая, смуглая женщина, которая никогда не привлекла бы вашего внимания, если в помещении находится кто-то еще. Моя диаметральная противоположность… от чего в определенном возрасте возникали слащавые разговорчики о том, насколько мы предпочли бы тела друг друга.

Я далеко не сразу поняла, что она действительно это подразумевала.

— А что ты последнее помнишь о папе? — Вопрос только что пришел мне в голову.

— Последнее? — Линн прикрыла глаза. Она все еще гладила меня по волосам. — Мы с Шарр Кросби были на шахте…

Я села, резко выпрямившись.

— Что ты делала на шахте?

— Мы вместе шатались по магазинам, и тут кто-то прислал Шарр сообщение. В нем говорилось, что с мамашей Кросби произошел несчастный случай, что она повредила ногу. Так что мы сели на попутку до шахты. Шарр хотела убедиться в том, что с ее матерью все в порядке, а я поехала для моральной поддержки. — Она меня снова уложила к себе на колени. — Не хмурь бровь, моя радость, тебе когда-то тоже нравилась Шарр. До того, как ты решила во всем ее винить.

Я, было, запротестовала, потом осеклась. Чёртов связующий кристалл не мог позволить мне лгать самой себе. Я ненавидела Шарр; у меня не было причин ненавидеть Шарр; я винила ее в том, чего она не совершала.

— Продолжай, — сказала я Линн, снова угнездясь рядом с ней.

— Мы добрались до лазарета шахты, и там уже был твой отец, осматривал лодыжку мамаши Кросби. Говорил, что это только растяжение, не перелом. Он зафиксировал лодыжку в пеногипсе, чтобы обездвижить ее на несколько дней, а потом поговорил с мамашей о том, чтобы она не нагружала ногу, чтобы она следила, чтобы пальцы на ногах не немели, ну и все такое.

— Это было в лазарете? — спросила я.

— Где же еще?

Лазарет был однокомнатной полусферой, теснящейся среди остальных зданий «Рустико», расположенных полностью на поверхности.

— Так как отцу удалось оказаться в шахте, когда произошел завал?

— Ты не знаешь? — Рука Линн на минуту перестала гладить мои волосы. — Мой брат отнес копию рапорта в твою обитель.

— И отдал его моей матери. С которой случилась жуткая истерика, и она пыталась расцарапать мне рожу в клочья. — Я закрыла глаза, припоминая. — Она вопила, что это все я была виновата, ведя греховную жизнь. Божья кара или что-то подобное… не то чтобы она так ревностно верила в Бога… но она глубоко верила, что я грязнее грязи.

— Ты тоже в это верила, — мягко пробормотала Линн. — Мы все с нетерпением ждем того дня, когда ты изменишь это мнение.

Надо было отвести нашу беседу от этой дорожки.

— Я никогда не слышала подробностей о смерти отца.

— Ты старательно избегала этих сведений. Потому что знала, что будет веселее переживать фрейдистские приступы тридцать лет спустя.

— Двадцать семь лет спустя. Я могу назвать тебе точное количество дней, но это будет выпендреж.

Линн сделала вид, что схватила меня за нос.

— Да, с тобой не соскучишься. Если я расскажу тебе, что случилось в тот день, обещаешь ли ты излечиться от всех своих психологических травм за одну секунду?

— Да, мама Линн. — Я взяла ее руку и прижала к своей груди.

— Тогда вот все, что я знаю… а я была тогда там, причем все время. Не под землей, конечно, но я болталась в лазарете, когда из-под земли начали выносить пострадавших, я слышала все подробности…

Рассказ Линн.

Папа рассказывал мамаше Кросби о лечении растяжений и уходе за ногой, как вдруг он замолчал на полуслове. «Черт! — сказал он. — Они наткнулась на…»

(«На что наткнулись? — спросила я. — И кто такие "они"?»)

— Он, видимо, имел в виду горняков, — ответила Линн. — Официально установленная причина обрушения в шахте заключалась в том, что они нарушили пузырь природного газа.

— Но откуда папа об этом узнал? (Пожатие плечами.)

В следующий момент Линн поняла, что Дэмот потряхивает. Не сильно — просто легкое колебание, как в минуту, когда мимо проходит вагонетка с рудой. По верхнему помещению шахты обычно каталось препорядочно вагонеток, поэтому Линн не осознала, что что-то не так, пока отец не кинулся бегом к двери. Через несколько секунд после того, как он исчез, взвыли сирены тревоги по классической схеме SOS: три коротких гудка, три длинных, три коротких.

Оба родителя Линн были шахтерами. Она знала, что эти сигналы означают «Обвал в шахте».

Мамаша Кросби завопила: «Твою мать!» — и попыталась уковылять из лазарета на одной ноге, спеша помочь всем, кто оказался в ловушке внутри засыпанной шахты. Шарр добралась до двери первой и перекрыла выход: «Нет, нет, там слишком опасно». Это в ней просто говорила напуганная дочь, потому что ей ни черта не было известно о том, что же произошло, да и никому это не было известно в тот момент.

Мать и дочь слегка попрепирались — Шарр в панике, а ее мать, бормоча что-то о том, как она может пригодиться другим горнякам; потом медбрат шахты ворвался в комнату и выпалил, что всем велено помогать ему готовиться к приему раненых. Мать Шарр дала уговорить себя, что она будет полезнее в лазарете, чем, если будет хромать под землей, замедляя продвижение спасательных команд. Все начали застилать койки, вытаскивать запасы медикаментов, и все в таком духе… точно так, как будто они снова дежурили в «цирке».

Когда все было готово, им осталось только ждать.

Первые выжившие поступили через полчаса.

— Как будто бомба взорвалась, — сообщил один из них.

Стену туннеля снесло начисто, отрезав половину дневной смены тысячей тонн камня. У жертв катастрофы, прибывавших в лазарет, были переломаны руки, ноги, ребра… но все же они оказались по удачную сторону взрыва. Их хотя бы не замуровало. Теперь все, кто мог копать, были в засыпанном туннеле, яростно работая лазерами, и ультразвуковыми дробилками, пытаясь изничтожить завал в клочья, чтобы добраться до тех, кто остался за стеной.

— Вы видели там доктора Смоллвуда? — спросила Линн одного из поднятых на поверхность горняков. Линн, Линн, безнадежно влюбленная в меня даже в ту минуту. Она беспокоилась за папу из-за меня.

Шахтер с глубокой рваной раной сказал ей:

— Смоллвуд спустился туда первым, задолго до остальных. Он нас осматривал. Хотел убедиться, что нас можно выносить.

Землю снова тряхнуло. Можно сказать, несильно. В коре случилась крохотная подвижка, вот и все. Внутри шахты спасатели двигались вверх по туннелю к безопасной поверхности… все, кроме Генри Смоллвуда, который фиксировал специальный обездвиживающий воротник на шее одного из шахтеров, возможно получившего перелом позвоночника. Малюсенькая часть потолка шахты обвалилась, почти совсем ничего — чисто символически осыпавшаяся порода, ненадолго отделившая Смоллвуда от остальных спасателей.

На расчистку этого завала понадобилось максимум десять минут. Они нашли человека, над которым папа хлопотал, без сознания, но все еще живого. Они нашли и моего отца — он был мертв — мертвее некуда, хотя на нем не было ни царапинки.

В официальном заключении, полученном через два дня, говорилось о том, что его сердце не выдержало шока… все его нервы были напряжены, и, когда с потолка посыпалась порода, приступ страха, по-видимому, оказался для него чересчур сильным. И все же шахтеры рассказывали всем, что он умер под завалом. Назовите это данью уважения человеку, который был с ними там и делал все возможное.

И еще одна, последняя находка была сделана спасательной командой, разгребавшей маленький завал: все пропавшие — горняки. Все те, кто был по другую сторону большого завала, в ловушке за многими тоннами породы. Многотонный обвал был по-прежнему на своем месте, недвижимый и неприступный. Каким-то образом шахтеры перебрались через десятиметровую стену сплошного камня.

«Каким-то образом они пробрались…» Я снова резко поднялась и села.

— Фэй, — сказала Линн, обнимая меня за шею. — Ты знаешь шахтеров. Сочинители сказок — они развлекаются так все время, пока копошатся внизу в темноте. Мои предки, не переставая говорили о странных происшествиях внизу шахты: зловещие огоньки, загадочные звуки…

— Я никогда не слышала подобных рассказов.

— Нет? Может, шахтеры не хотели, чтобы такие рассказы дошли до ушей твоего отца. Он мог сократить количество баллов, набранных ими на психологическом тестировании, на которое «Рустико» отправляет всех в рамках обязательного ежегодного профосмотра.

— Но как же шахтеры перебрались через завал? — спросила я.

— Кто-то увидел свет, — ответила Линн. — Они погасили свои фонари, чтобы лучше видеть лучик, а потом пошли на этот свет. И в следующий момент они поняли, что обвал позади. — Она быстро сжала мое плечо. — Конечно, это звучит диковато, моя радость, но помни, что они были потрясены и дезориентированы. Все они были ранены, и в воздухе, возможно, еще были клубы газа. Второе землетрясение только что сдвинуло для них достаточное количество породы, чтобы они смогли перебраться через завал, а свет, который они видели, был, похоже, фонарем твоего отца.

— Если над завалом для них было достаточно места, чтобы через него перебраться, — сказала я, — то почему спасательная команда сочла стену сплошной и неприступной?

— Потому что они оценили ее лишь мельком. Никто не хотел задерживаться в этом туннеле. Они поторопили всех на выход и вернулись только после того, как команды роботов укрепили все и сделали безопасным.

— И все же…

Линн улыбнулась.

— Да, Фэй, это странная и неразрешенная головоломка. Но все всегда путается во время кризисов. Люди путаются. Они вспоминают былое и говорят: «Боже, как же такое произошло?» Но это произошло, и этому должно быть какое-то рациональное объяснение.

— Шахтная комиссия должна была провести расследование… закон требует проведения официальной проверки.

— Да, — согласилась Линн. — И тем, что они проверяли, оказались системы безопасности шахты. Выясняли, можно ли было предотвратить взрыв. Были ли процедуры реагирования на сигнал тревоги достаточно совершенны. Они не тратили времени даром, расследуя чудесное спасение.

Она была права. Пока она рассказывала, я запросила доступ в архив Шахтной комиссии и прочла протокол расследования. Вся проделанная работа была теперь разложена по полочкам в моей голове — показания свидетелей, рапорты о вещественных уликах, заключение группы экспертов.

Занятное наблюдение № 1: все требования по безопасности в «Рустико-Никеле» были соблюдены, и много других в придачу. Теорию «взрыва природного газа» приняли только потому, что никто не мог предложить лучшего объяснения… и из записей было ясно, что никому из экспертов это не нравилось. Саллисвит-Ривер располагался на щитовой плите, которой было четыре миллиарда лет; она была старше биологических процессов, отвечающих за производство природного газа и прочих взрывчатых газообразных веществ. Так откуда взялся природный газ?

Занятное наблюдение № 2: тело Генри Смоллвуда было слишком холодным. К тому времени как его нашли, он был мертв от силы десять минут. И, тем не менее, он был просто-таки оледеневшим, будто отдыхал в морозилке, — он был холоднее, чем воздух в туннеле.

Занятное наблюдение № 3: Линн сказала, что отрезанные от мира шахтеры увидели свет и пошли на него. Она также сказала, что они были потрясены и дезориентированы, возможно, оттого, что надышались парами газа. Но когда я проверяла протоколы дознания, я осознала, что она поняла все наоборот: шахтеры увидели мерцающий во мраке свет; когда они пошли на свет, только тогда они почувствовали себя потрясенными и дезориентированными.

Не такая ли дезориентация бывает от перемещения по хвосту?

И последнее наблюдение: по словам шахтеров, огоньки в туннеле были зелеными, золотыми, фиолетовыми и синими.

Павлиний хвост. Там, двадцать семь лет назад. На том самом месте, где умер мой отец.

13 ВОЛЧЬЯ СТАЯ

На следующий день после обеда нас с Линн отпустили… после некоторых пререканий с медицинскими властями, серьезно взбешенных появлением Линн в качестве незваного гостя. Еще анализы. Еще оливковое масло. Но ни в одном из нас, хомо сапов, не обнаружилось ни единого птеромического микроба.

И у Тика не обнаружилось. И у Юнупура.

— Птеромик-В не поражает улумов, — сообщил Юнупур. — Он отказывается расти или даже просто погостить в их тканях. Пока что все сходятся во мнении, что эта зараза цепляется только к своборесам.

Все мы — полиция, прокторы и сопровождающие в ассортименте — собрались в палате люкс больницы Бонавентуры — маленькой ординаторской, которая экспроприировалась у персонала в те моменты, когда пациентам нужно было скрыться от прессы. Эта необходимость нависла над нами ныне со всей неотвратимостью: устрашающе огромная свора журналистов уже рыскала по коридорам больницы, озираясь в поисках новостной добычи.

Репортерам не были известны все подробности — полиция скрыла сведения, например, об андроидах-убийцах, — но слухи носились в воздухе тучами. Кстати, здравоохранительные чиновники решили, что общественности стоит объявить о возвращении чумы, чтобы все начали упиваться оливковым маслом. И конечно, наше правительство было обязано информировать посольство свободной республики о том, что нашлось тело Коукоу Ирану. Спустя буквально несколько минут каждый представитель посольства торговался с новостными агентствами, продавая свой рассказ тому, кто предложит больше денег.

(Когда я позвонила домой, Уинстон рассказал, что мне предлагали полмиллиона за «утечку» всей известной мне информации. Над этим мы сдержанно хихикнули, как адвокат с проктором, вслух пересказав друг другу статьи Уголовного кодекса, описывавшие наказания для членов «Неусыпного ока», злоупотребивших конфиденциальной информацией с целью личной наживы.)

И все же мы могли проскользнуть мимо репортеров, когда нам понадобится, — полицейские могли проложить нам путь сквозь журналистские орды. Вопрос был в том, что же будет дальше. Куда нам отсюда идти?

— Я теперь переквалифицируюсь в зрителя, — мрачно заметил Четикамп. — Это дело на многие световые годы превосходит мои полномочия — оно теперь все без остатка в руках федералов. Мне присвоят какое-нибудь отстойное звание типа «Бонавентурский специалист по взаимодействию», а весь смак расследования заберут себе федералы.

— То же и со мной, — сказал Юнупур. — Теперь за все отвечает Всемирное управление здравоохранения. А мне всего лишь «Особая благодарность» в отчете по вскрытию.

— В «Неусыпном оке» то же самое, — сказал Тик — В Бонавентуре сейчас пруд пруди старших прокторов, проверяющих все — от пожарных гидрантов до чайных листьев. — Он бросил на меня взгляд. — Прости, что приношу тебе дурные вести, Смоллвуд, но тебе дано новое задание: больше ты не будешь наблюдать за полицией. Следующие несколько недель тебе предстоит наблюдать за дорожной службой. За уборкой снега. За засыпанием рытвин. За чисткой коллекторов ливневой канализации. А раз я твой наставник, мне предписано сопровождать тебя при осуществлении этих первоочередных наблюдений. — Он криво улыбнулся. — По какой-то непостижимой причине другие прокторы не хотят, чтобы погруженный в дзэн псих их валкировал.

Мрачное молчание.

— Ну ладно, — сказала, в конце концов, Линн. — Так ли уж плохо, что в этом задействованы и другие люди? Никому не понравится, если его бортанули, но нет смысла отстаивать свою местечковость. Эти новые ребята — профессионалы, да ведь? Я бы чертовски хотела надеяться, что это так.

Она оглядела всех в комнате, ожидая, не станет ли кто возражать. Все молчали. Те, кто будет работать вместо нас, — кто уже приступил к работе, пока мы были в карантине, — уж точно окажутся лучшими. У наших правительственных учреждений была прорва недостатков, но иногда они могли отбросить все свои политические игрища с искренней готовностью и быстро. И если бы они не восприняли эту ситуацию со всей серьезностью, то «Око» обхаживало бы их до тех пор, пока они не образумятся: пока не будут назначены высококлассные специалисты, которых наделят необходимой властью и которым отведут все нужные ресурсы для должного решения проблем.

— Да, конечно, — наконец отозвался Юнупур. — Это работенка для экспертов. В конце концов, что я знаю об экзотических заболеваниях? Ноль. А я склонен приходить к безумным выводам.

— Каким безумным выводам? — в ту же секунду спросил Тик, — Что за мысль первой пришла тебе в голову?

Он был большим поклонником интуитивных ощущений.

— Ну — Казалось, Юнупур смутился. — Я продолжаю воображать, что этот вирус сфабриковали искусственно. Ну, сами знаете — бактериологическое оружие.

Напряженная тишина. Потом прокашлялась Фестина.

— Почему ты так решил?

— Просто… Я не понимаю, как он мог развиться естественным путем. Я имею в виду этот инкубационный период длиной в шесть месяцев, когда вы заражены, но симптомов не наблюдается. Не выглядит ли это слишком удобным? Будто кто-то хотел заразить целую нацию, пока врачи ничего не заподозрили. Потом происходит вспышка болезни, и зараженные умирают через восемь — двенадцать недель, без всяких исключений. Это тоже весьма настораживает. Природные микроорганизмы не продвинутся слишком далеко, если они убивают своих носителей. Это как поджигать свой собственный дом — особенно для микроба, живущего только на одном биологическом виде. Природные микроорганизмы лучше приживаются, если не убивают своих носителей насовсем… как минимум позволяют им умирать медленно, заражая друг друга все время, пока больны… Но что действительно поставило меня в тупик, — продолжил Юнупур, — это то, как зараза перекинулась с улумов на своборесов. Было бы не столь подозрительным, если бы птеромик-В заражал обе расы, таково обычное поведение микробов — постоянно расширять круг своих жертв. Но зачем ему незамедлительно прекращать заражать улумов? Это антипродуктивно с точки зрения эволюции. — Он нахмурился на миг, а после улыбка, словно пробившись сквозь тучи, снова осветила его лицо. — Вот видите? Я явно не создан для работы по изучению заболевания. Эпидемиолог мог бы просто сказать, что произвольные мутации могут иметь непредсказуемые последствия. У микробов нет твердого намерения мутировать. Изменения просто происходят. Так бывает. Случайность. Крошечный сдвиг в ДНК может иметь огромное влияние на реальное поведение, но осознанного плана за этим не стоит.

Я взглянула на Тика. Как я и ожидала, он впал в глубокую задумчивость. Никогда не говорите ему, что у микробов нет осознанного плана.

Наш уход из больницы получился похожим на танцевально-песенный номер из какого-нибудь масштабного мюзикла. Роли исполняли: полиция, прокторы, Фестина и Линн плюс толпа буйных личностей, которых стоило бы упомянуть в титрах как волчья стая СМИ.

В танце были заняты: фаланга полицейских, окружившая исполнителей главных ролей (включая краснеющую блондинку-старлетку Фэй Смоллвуд), — все они пробивались вперед сквозь батальон журналистов, теснивших друг друга, отвоевывающих место каждый для своего микрофона, своей камеры, своих драгоценных распрекрасных физиономий, своих резко очерченных упрямых подбородков.

Песня прозвучала так: кто, что, где, когда, почему, можете ли вы подтвердить, правда ли это, отрицаете ли вы, слухи гласят, без комментариев, без комментариев, без комментариев. О, у общества есть право знать… А в титрах, бегущих внизу, говорится: «Пресса сдохнет, но добудет информацию, она победит».

Победить. В этом было все дело. Набрать очки в некой игре, которая занимает только репортеров. Добыть цитату, зубами вырвать высказывание, выкупить ценный фотоснимок. Заполучить сенсацию в противоположность добыванию новостей, что уж точно не грозило им там, где проходили мы. Другие теперь отвечали за важные вещи; все мы, кто находился в больнице, были удалены от эпицентра событий аж на целый день.

Нашли ли Майю? Мы не знали. Были ли другие своборесы заражены чумой? Этого мы тоже не знали. Разрешил ли кто-нибудь загадку того, откуда появились андроиды, как их перепрограммировали или что делал в шахте Ирану? Все это были важные вопросы, и кто-то занимался их расследованием… но не мы.

Нас оттеснили. Меня задвинули на инспектирование колдобин. Тогда почему люди так яростно боролись за возможность щелкнуть меня фотоаппаратом? Я была всего лишь недоумком на вторых ролях, проктором-неофитом, которого справедливо заменили более опытными парнями, как только «Око» осознало, насколько высоки ставки.

Но во всей этой шумихе я могла разобрать одну ключевую фразу, повторяемую всеми репортерами. «Дочь Генри Смоллвуда». Чума вернулась, и тут же оказалась я, кипя в гуще всех беспокойных событий. Я хотела заорать: «Это просто стечение обстоятельств! Это никак не связано с папой!» Я даже не знала уже, кем был отец, — слишком много тайн опутали его имя за последнее время.

Взвод пробил путь сквозь толпу, запихнув нас всех в полицейский микроавтобус. Мы тронулись, без определенной точки назначения, просто уезжая от всех.

На задних сиденьях микроавтобуса Фестина прошептала мне:

— Ты действительно не у дел?

Я проконсультировалась у своего связующего кристалла, прежде чем ей ответить.

— Да. «Око» выделило мне задание, должным образом и официально зафиксированное, — в дорожной службе. Все зависит от того, как ты определяешь «не у дел», — сказала я ей — Мне предстоит проверять группы дорожников… парк снегоуборочных машин… центр проверки безопасности автотранспортных средств…

Фестина улыбнулась.

— Так уж случилось, что мне известно одно потенциально небезопасное автотранспортное средство, которое нужно проверить.

— Правда?

— Машина О-Года, — прошептала Фестина. В руке она держала коммуникатор с черными кнопками, такой, с которыми обычно ходят гости с других планет, если они не хотят настраивать свои запястные имплантаты на частоту мирового разума. — Наш гонщик-летун только что вышел со мной на связь. Говорит, что хочет пообщаться.

— Просто поболтать? — уточнила я. — Или ты думаешь, что у него есть реальная информация о чем-то?

— Кто знает? — пробормотала Фестина. — У О-Года есть связи. И он своборес. Такой собрат-своборес, как Ирану, мог нанять О-Года в качестве водителя, чтобы тайно посетить некие места на Каспии.

— Он никогда не нанял бы О-Года водителем.

— Обычно он не такой безбашенный, как был в ту ночь. Нет, он, конечно, всегда водит как маньяк, но обычно ничего не задевает. У него просто руки замерзли…

— Не так уж было и холодно, — сказала я. — По меркам Каспия.

— Я как раз подумала о том же, — ответила Фестина. — Ты полагаешь… его что-то другое беспокоило? Если он действительно общался с Ирану…

— Один своборес мог заразить другого. И в случае с птеромиком-А мелкие мышцы кистей рук обмякали первыми. Нам необходимо рассказать об этом.

— Пока нет, — прошептала Фестина. — О-Год — един из моих людей. Я не хочу навести полицию на его след, если в этом нет необходимости, И уж тем более не хочу, если у него просто начинается какой-нибудь своборесовский ревматизм или что-то в этом духе. — Она снова глянула на свой коммуникатор. — О-Год находится всего в получасе езды к югу от города. Вы с Тиком поедете со мной, посмотрим, в чем там дело. Если мы обнаружим что-либо, о чем стоит рассказать, поступай, как сочтешь нужным.

Я кивнула и посмотрела на сидевшего, на другом конце автобуса Тика. Из-за громкого дребезжания движущегося автобуса и оживленных разговоров людей, едущих домой, ушные веки Тика были полностью распахнуты. Его слуховая способность увеличена до максимума. Он кивнул мне и одними губами произнес:

— Да.

Полицейские высадили нас возле богом забытого полицейского участка, где в поле зрения не было ни одного репортера. Мы пожали друг другу руки, попрощались. Четикамп и Юнупур проворно ретировались, изобразив крайнюю занятость.

Пять минут спустя прибыл Эгертон на глиссере — ярко-желтом с радужными надписями «Э. К. Перевозки» по всей поверхности. Э. К. = Эгертон Кросби. Что снова заставило меня подумать о Шарр и о том, как я была на нее сердита, раздражена все эти почитай тридцать лет, хотя она официально и была моей золовкой. Должно быть, Эгертону это нелегко далось, поэтому я особенно крепко стиснула его в приветственном объятии.

Линн сказала:

— Фэй снова ищет приключений.

Я не говорила ей о том, что мы собираемся к О-Году.

— Откуда ты знаешь? — удивилась я.

— Потому что полчаса назад ты была угрюма и подавлена, явно думая, что тебя отодвинули от активных действий. А теперь ты вся такая довольная, прямо сияешь. — Она мне улыбнулась лучшей из своих улыбок великомученицы и поцеловала меня в ушко. — Узнаю нашу неисправимую Фэй.

— Нам стоит это обсудить? — спросил Эгертон. Он был прекрасным серьезным мужчиной, которого я вечно сбивала с толку, а он все равно был верен и предан мне, несмотря ни на что. Единственный раз, когда за меня нужно было внести залог, чтобы меня выпустили из тюрьмы, я позвонила Эгертону, а не Уинстону. Уинстон вступил бы в переговоры о признании вины сразу по прибытии; Эгертон же просто твердил: «Я знаю, она этого не делала» — до тех пор, пока меня не отдали ему на поруки.

— Не нужно нам ничего обсуждать, — сказала ему Линн, улыбаясь. — Фэй все мне объяснила вчера вечером. У нее есть ангел-хранитель. Ну, или просто хранитель, как-его-бишь-там.

Эгертон нахмурил брови, изображая озабоченность старшего брата.

— Не волнуйся. — Я улыбнулась. — Я отнюдь не рассчитываю на как-его-бишь-там хранителя, который должен вытащить меня из неприятностей. Я не попаду ни в какие неприятности. Мы просто поедем поговорить с приятелем адмирала Рамос. Так что… — Я снова подарила ему свою самую светлую улыбку послушной девочки — Можно я возьму у тебя глиссер? Пожалуйста-препожалуйста?

Эгертон вздохнул.

Уже вечерело, когда мы подлетели к «гасиенде» О-Года — двухкупольному жилищу в арктическом подлеске, где колючие сосны, щетинясь, плотно обступали границы расчищенной полянки. Поблизости не было видно никаких наземных дорог; цивилизация подступала к поляне не ближе чем за пять километров — там, где пролегали скоростные пути.

О-Год устроил четыре башенки с солнечными батареями и ветряными двигателями… может, их и было достаточно для его нужд, если он жил совсем уж скромно, но я не была в этом уверена. Его расфуфыренному глиссеру уж точно было нужно много энергии для пропитания. Наверное, больше, чем производили все батареи и ветряки. И я ни разу не встречала свобореса, который хотел бы жить натуральным хозяйством, в отличие от улумов, которые могли прожить, пробавляясь листвой, но никогда не объедали до конца ни одно из деревьев, опасаясь, что лес станет выглядеть обглоданным.

Я посадила глиссер «Э. К. Перевозки» на единственном открытом участке двора — прямо между двумя полусферами. Слава богу, что при этом ничего не задела — обеим полусферам был придан коричневый землистый цвет, от чего их было непросто отличить от свободной для парковки грязи. Было весьма остромодным строить загородные дома в стиле лесной хижины, чтобы они сливались с землей. Сомневаюсь, чтобы безыскусность как стиль волновала О-Года, но ему приходилось соответствовать ожиданиям его клиентов, городских мачо, которым был нужен настоящий, истинный проводник-охотник, глубоко уважающий природу.

Мы вышли из глиссера — Тик, Фестина и я Сумерки были безмолвны — ни единого признака присутствия О-Года, хотя он должен был слышать, как мы приземлились. Глиссер «Э. К. Перевозки» уж точно не был кораблем-невидимкой.

— Странно, — пробормотала Фестина. — Где же он? — Она осмотрелась и потянула носом воздух.

Побаловавшись вчера снежком, Великий Святой Каспий снова оделся во влажную дымку весеннего таяния; вскоре, сразу после заката солнца, мог спуститься туман.

— Может, он прячется? — предположила я. — Он не мог узнать нашу машину, поэтому, видимо, решил быть настороже.

— Может быть. — Убежденности в ее голосе явно недоставало.

Тик распахнул оба ушных века и застыл недвижно, прислушиваясь. Мы с Фестиной затаили дыхание. Спустя десять секунд он покачал головой.

— Ничего. Кроме того, что у вас двоих сердца бьются в здоровом ритме.

Фестина отошла от глиссера, чтобы он не загораживал ей вид двора целиком. Я тоже отступила, но в другую сторону. Никаких следов О-Года, только две полусферы, слякоть да деревья.

— В исследовании чужой планеты, — тихо начала Фестина, — хуже всего, когда понимаешь, что кого-то нет там, где он должен бы находиться. Лучше ли тебе тихо обыскать окрестности, даже если при этом ты потеряешь драгоценное время? Или лучше орать, привлекая к себе внимание?

— А что об этом говорится в ваших учебниках? — спросила я.

— Да то же, что и всегда: черт тебя побери, если сделаешь, и, черт тебя побери, если не станешь этого делать. — Она снова осмотрелась. — Пойдем и будем прикрывать друг друга со спины.

Фестина повела нас к ближайшей из двух полусфер.

— Это гараж, — прошептала она. — Я здесь уже была однажды. О-Год настроил поля полусфер так, чтобы они признавали во мне друга. — Она положила ладонь на гладкую коричневую поверхность полусферы и прошептала:

— Меня зовут Фестина Рамос: предоставь, пожалуйста, доступ к гаражу.

Поверхность полусферы просела, образуя контур замочной скважины, а после расширила эту скважину до ниши, достаточно широкой для человека. Внутри света не было, только тусклый сумеречный свет из свежеобразовавшегося проёма.

— Может, мне стоит отправить тебя туда первой, Фэй? — шепнула Фестина. — Если там опасно, то павлиний хвост придет тебе на помощь.

Я шагнула было вперед, но она остановила меня.

— Я пошутила. Устав гласит, что разведчики всегда должны идти первыми.

«Тугодум» в одной руке, станнер в другой — она скользнула сквозь открывшуюся нишу в черноту. Бросив взгляд через плечо, промурлыкала:

— Один должен остаться у двери на карауле.

Тик прыгнул вперед быстрее меня, не говоря уже о том, что он пребольно пихнул меня локтем в своем львином прыжке к двери.

— В уставе «Неусыпного ока» сказано, что прокторы-новички всегда стоят на карауле.

После этого они с Фестиной исчезли во тьме.

Минуты три я напрягала уши и глаза, пытаясь почуять любой тревожный шорох или промельк. Ничего. Но я все равно тревожилась. Когда я услышала шаркающие шаги, явно приближавшиеся ко мне из темного нутра гаража, мой глаза уже достаточно привыкли к мраку, чтобы распознать силуэты Тика и Фестины.

— Что-нибудь нашли?

— Ничего. — Они подождали, пока я отойду от входа, и вышли вслед за мной во двор. Поверхность полусферы гаража за нами затянулась, закрывая проем, будто входа никогда и не было.

— Теперь идем в дом, — сказала Фестина.

Не то чтобы другая полусфера была достаточно велика, чтобы заслужить название «дом»: она была всего лишь величиной с хижину, как моя комната в прежние времена в Саллисвит-Ривере. Ниша в этой полусфере образовалась так же запросто, как и в гараже, чтобы пропустить Фестину…

А внутри оказался О-Год, лежащий навзничь на койке — койке с белыми простынями и белым одеялом, — и глаза его были безвольно открыты, а вонь стояла такая же, как в «цирке», — дерьмо, моча и чума.

— Эй, адмирал, — полубессвязно обратился О-Год к Фестине. — Видно, вот что означает «расходный материал».

Шок. Я застыла, онемела, словно громом пораженная. Да, я ждала чумы, боялась ее, чувствовала, что ее ледяное дыхание снова веет на меня… но видеть в таком состоянии О-Года оказалось все равно как удар под дых. Сколько прошло времени с того момента, когда мы общались? Три дня. И в этот короткий срок он так вот сдал: от неуклюжих кистей до вялых рук, вялых ног, вялого лица.

«Слишком быстро, — подумала я. — Чума не должна поражать так быстро».

Мои глаза автоматически стали сканировать его тело, проводя обычный визуальный осмотр для выявления симптомов, распознавать которые меня учил папа, классифицируя пациента, насколько он близок к смерти. Я и наполовину не завершила этот быстрый осмотр, как уже пришел ответ: черт возьми, слишком близко. Время пошевеливаться.

В дальнем конце комнаты стояла стандартная система для синтезирования пищи.

— Тик, — сказала я, — проверьте синтезатор. Нужно убедиться, что он подсоединен ко всемирной базе данных рецептов. Если нет, то срочно обеспечить подсоединение. Нам необходимо использовать формулу оливкового масла, официальную для Дэмота.

— Я пробовал получить оливковое масло, — пробормотал О-Год. — Не получилось.

— И не получится, если у твоего синтезатора установки своборесов, — сказала я ему. — Тебе нужно загрузить базу данных Дэмота. Давай, Тик, шевелись.

— Надо же, Смоллвуд, — откликнулся тот, — кому это вкололи гормон доминирующей самки?

Но он скользнул на своих парусах через комнату и начал тихо говорить с синтезатором. Если кто и мог убедить безмозглый маленький синтезатор поменять внутри себя формулы, то Тик был как раз тем волшебником.

Фестина упала на колени подле О-Года.

— Не трогай… Можешь заразиться.

— У хомо сапов иммунитет, — ответила она, кладя руку ему на лоб. — Ох, — пробормотала она чуть погодя. — У тебя жар.

— Жар? — удивилась я. — Птеромический паралич не сопровождается жаром.

— Скажи это моим потовым железам, — проворчал О-Год.

— Учитывая холоднокровность всех дивианских рас, — сказала Фестина, — он буквально весь горит.

Я хотела прикоснуться к нему, убедиться самой, но павлиний хвост, скорее всего, меня бы остановил. Лучше поверить Фестине на слово.

— Ты заразился от Ирану? — спросила я.

— Ага, от этого гребаного придурка. И чего он мне не сказал, что болен?

—: Он не знал.

— Он все жаловался мне, что у него нога немеет. Хотел, чтобы я ее помассировал. — О-Год устало вздохнул. — Придурок.

Точно — и Ирану, и О-Год. Для любого на Дэмоте сигнал тревоги в мозгу должен громыхать с адской силой, когда у кого-то нога «немеет» и это не проходит. Но они оба были своборесами, поэтому их не встревожила угроза чумы.

— Когда это было? — спросила я. — Когда ты виделся с Ирану?

— Несколько месяцев назад, — ответил О-Год. Его речь стала еще менее четкой даже за то время, что мы с ним провели. Я никогда не видела, чтобы паралич распространялся так дьявольски быстро. — Он нанял меня, чтобы я его подвез — тайно — из Маммичога в Саллисвит-Ривер.

Маммичог: мгновенная консультация со связующим кристаллом сказала мне, что Маммичог — это деревня на экваториальном побережье Арджентии. Спальный пригород для бригад технического обслуживания, отвечавших за внутриматериковые нефте- и газопроводы.

— А что Ирану делал в Маммичоге? — поинтересовалась я.

— Занимался какой-то археологической фигней. Только это его и интересовало. Я его и раньше возил — он приезжал на Дэмот раз или два в год, — и он всегда посещал «места важных археологических раскопок». Он говорил, что его старик когда-то тоже играл в археолога на этой планете. Еще до чумы.

Еще немного упражнений со связующим кристаллом. Одним из археологов-своборесов, арестованным много лет назад за незаконный вывоз антикварных безделушек, был Ясбад Ирану. Видимо, Коукоу — сын Ясбада.

— Ты когда-нибудь видел в руках Ирану старые ржавые вещички?

— Конечно, — ответил О-Год. — Но он мне говорил, что они предназначены просто для украшения витрин, в случае если нас поймают власти Дэмота. Его папаша использовал их точно так же. Чтобы замаскировать ими свои реальные находки.

— И что это были за находки? — спросила Фестина.

— Ты думаешь, он мне сказал бы? Ни фига подобного. Мне годы понадобились, чтобы узнать кое-какие крохи.

— В тот последний раз, когда ты его видел, — я вздохнула, — ездил ли Ирану куда-нибудь, кроме Маммичога и Саллисвит-Ривера?

— Не-а. Иногда, приезжая на Дэмот, он посещал и другие места, но всегда возвращался туда.

Тик подал голос с другого конца комнаты:

— Оливковое масло готово. — В руке он держал маленькую пластиковую мензурку.

Я жестом пригласила его подойти. Фестина приподняла голову О-Года, а Тик поднес мензурку к его губам. Больной скривился, насколько мог при стольких обмякших мышцах, но выпил и проглотил содержимое. Слава небесам, его горло по-прежнему работало нормально.

— Это должно тебе помочь, — сказала я ему.

— До сих пор не помогло. Вытри мне губы, будь добра.

Фестина промокнула ему губы уголком простыни. Тик взял меня под локоть и отвел в сторону.

— В этом синтезаторе уже были рецепты Дэмота, — негромко сообщил он. — Его не пришлось перепрограммировать.

— То есть ты утверждаешь, что он пил наше оливковое масло? И оно не подействовало?

Тик кивнул.

— Возможно, оно не оказывает такого же действия на его обмен веществ. Если там присутствует какой-то ключевой ингредиент, который расщепляется желудочным соком своборесов, вместо того чтобы всасываться…

Это была одна из возможных версий. Никому из нас не хотелось вслух произносить:

«Представь, что птеромик-В плевать хотел на оливковое масло. Представь, что в борьбе с этой болезнью мы вернулись к точке отсчета, да к тому же новая разновидность протекает в десятки раз быстрее».

— Нам надо вызвать кризисную группу в полном составе.

— У нас нет другого выхода, — согласился Тик. Он умолк ненадолго, а после пробормотал: — Хм…

— Что?

— Не могу связаться с мировым разумом.

— Но я загружала данные минуту назад. — Я закрыла глаза и мысленно попыталась связаться: «Центр опеки, срочно пришлите кризисную медицинскую группу…»

— То же, что кричать в подушку. Со мной такое уже бывало.

— Боже правый! Наш сигнал опять глушат.

— Кто?

Я не оставила вопрос без внимания.

— Фестина! Говнюки знали, что О-Год работает на тебя?

— Могли знать. Не секрет, что мы пользуемся услугами многих отставных разведчиков.

— Они могли установить слежку за этим домом. На тот случай, если мы появимся.

— Но зачем? — спросил Тик.

— Затем, что они продолжают читать засекреченные рапорты полиции, Они знают, что павлиний хвост существует и что он продолжает оказывать мне услуги. Адмиралтейство не хочет верить, что хвосты ведут себя подобным образом. Это, видимо, окончательно разжижает их жалкие мозги.

— Слушайте, — сказал О-Год.

Его ушные веки были безвольно распахнуты, поэтому он слышал лучше нас.

На десять секунд мы затаили дыхание. А потом я уловила отзвук бесшумных двигателей, опускающихся с неба.

14 КРОВАВЫЕ ОРХИДЕИ

— Что происходит? — спросил О-Год. Его слова стали столь невнятны, что я едва его понимала.

— Непрошеные гости пожаловали. Ты когда-нибудь имел дело с говнюками?

— С этим отстоем? У меня есть принципы, детка. Ни один уважающий себя разведчик не работает на Адмиралтейство. — Его взгляд переместился на Фестину. — Ты не в счет.

— Смоллвуд! — заорал кто-то над полусферой. — Мы знаем, что ты здесь, Смоллвуд. Нам надо поговорить.

Господи, это был Рот! Кто, черт побери, выпустил его из тюряги? Но если подумать, хорошие адвокаты вполне по карману Адмиралтейству. Ему было по средствам подкупить судей или порешать вопросы с правительством за закрытыми дверьми. Им даже было по плечу организовать побег из тюрьмы, если уж им настолько отчаянно хотелось узнать, как мне удалось ухватиться за хвост.

— Смоллвуд! Ты знаешь, что у нас к тебе дело. Выходи, пока мы не принялись за тебя всерьез.

Фестина пробормотала:

— Говнюкам стоит поучиться на курсах «жестких переговоров», обязательных для капитанов межзвездных кораблей. — Она повысила голос и возвестила: — С вами говорит адмирал Фестина Рамос. Я приказываю вам, рядовые флота, немедленно покинуть территорию.

— Не могу исполнить приказ, адмирал! — проорал в ответ Рот. — Мы не подчиняемся вам по линии командования.

Что-то врезалось в структурное поле полусферы. Вполне мог быть и кузнечный молот. А может, и что потяжелее. Полусфера затряслась и задребезжала, но устояла на месте.

— Открыть обзор сквозь полусферу в одну сторону — наружу, — приказала Фестина.

Грязно-коричневый цвет полусферы стал редеть, как светлеет дымчатое стекло-хамелеон. Рот и Бицепс, оба в позе крутых парней, пялились на нас… хотя больше не на нас, а на непроницаемую поверхность полусферы, которая для них по-прежнему оставалась непроницаемо-коричневой. Бицепс держал огроменное орудие размером со слоновий член, которое ему нужно было закидывать на плечо, чтобы выстрелить. Базука?

— Не волнуйтесь, — слабо произнес О-Год, — эта полусфера выдержит их атаку. Мы можем продержаться…

Базука выстрелила. Ее дуло выплюнуло снаряд размером с палец, он сверкнул в воздухе, окруженный столбом дыма, и взорвался о поверхность полусферы. Вот это, скажу я вам, был БУМ. Яркая, ослепительно белая вспышка. Поле полусферы содрогнулось и затрещало электрическим треском.

— Не страшно, — пробулькал О-Год.

Тик придвинулся к нам с Фестиной.

— Даже если поле полусферы выдержит, мы не можем оставаться тут до конца осады. Состояние О-Года ухудшается с каждой минутой. Он долго не протянет. — Он глянул на говнюков во дворе. — Можем мы просто ретироваться из полусферы и атаковать их?

Фестина покачала головой.

— Смотри, что у него есть, — сказала она, указывая на Рта. В сумерках было трудно разглядеть, но он держал пару матово-серебристых шаров размером с кулак, по одному в каждой руке. — Это оглушающие гранаты, действуют по тому же принципу, что и станнер, но с хорошим широким радиусом поражения. Если мы попытаемся перейти в наступление, эти гранаты мгновенно нас остановят — навеки.

— А что, если одному из нас тайком сбежать с черного хода? — предложила я. — Тик летает быстрее, чем они бегают. Если он выберется за пределы работы их глушилок радиосигнала, он сможет позвать на помощь.

— А если они увидят его попытку улизнуть, они тут же собьют его оглушающей гранатой. Вот у них и появится заложник.

— У нас есть другие варианты? — уточнил Тик. — Не слишком ли наивно будет сдаться на их милость? Ради О-Года?

«Вот уж точно, черт возьми, — подумала я, — слишком наивно».

Но так ли это? Да, я не сомневалась, что говнюки не прочь поквитаться с нами, возможно, просто в отместку за то, что я сломала Рту колено. Но станут ли они намеренно сидеть, сложа руки, позволив О-Году умереть у них на глазах? По мнению Лиги Наций, это было равносильно убийству. Рта и Бицепса заклеймят как опасных неразумных субъектов. Что будет означать, что им никогда не покинуть Дэмот. А именно, если они попытаются отбыть с Дэмота, их сердца волшебным образом остановятся в ту самую секунду, когда они выйдут за пределы нашей звездной системы.

Были ли эти люди так искренне преданы Высшему совету? Настолько преданы, чтобы до конца своих дней застрять на Дэмоте, вечно скрываясь от полиции? Возможно. Или они просто так далеко не заходили в своих размышлениях и все мысли в их зашоренном сознании сосредоточились на данной миссии… а завтра будь, что будет?

Бицепс снова стрельнул из своей базуки. Поле полусферы подпрыгнуло и затрещало, пытаясь устоять. В месте взрыва гранаты поверхность поля испещрила сеть пьяных разноцветных зигзагов, как если бы трехлетний малыш играл переключателями видеоэкрана. Эти молнии продержались всего секунду, после чего угасли, будто полусфера мобилизовала силы, чтобы стабилизироваться, но и дураку было понятно, что будущее не устлано розами.

— Следующий взрыв сделает свое дело, — пробормотала Фестина. — Выбора у нас нет. — Она наклонилась к койке и подняла на руки О-Года. — Идите к черному ходу полусферы, — сказала она нам. — Когда полусфера рухнет, бегите врассыпную. Если мы достаточно быстро рассредоточимся, то, возможно, не все попадем в радиус поражения гранат.

«Они просто переловят нас на своем глиссере, — подумала я. — Дай-ка я попробую поступить иначе».

— Дом, я друг Кси. Проделай крошечную дырочку в задней стене полусферы.

Это не должно было сработать; О-Год не запрограммировал дом на узнавание моего голоса. Или на то, чтобы повиноваться мне, если дом знал, кто я, черт побери, такая. Но поверхность дома искривилась, будто на ней вскочил прыщик — как воздушный пузырек в стекле, потом вдруг раскрылась, образовав сквозную дырочку не больше булавочной головки.

— Павлиний хвост! — воззвала я. — Вытащи нас отсюда.

Пару мгновений ничего не происходило, а потом…

Горловина трубы сияла и переливалась прямо передо мной, сужаясь далее э тонкую ниточку, продетую сквозь малюсенькое отверстие, а далее она наверняка опять расширялась, уходя ввысь к верхушкам деревьев и теряясь в сумеречном вечернем небе.

На этот раз я отреагировала быстрее Фестины — впихнула ее в трубу первой. У нее на руках был О-Год. Он завопил: «О чер…» — и они оба исчезли, как исчезают персонажи мультика в трубе пылесоса.

— Ты следующий, — сказала я Тику.

Вид у него был такой, как будто он хочет поспорить, поэтому я врезала ему, великолепно размахнувшись, сбив его с ног и упихав в трубу, легко, будто тряпичную куклу.

Со стороны двора снова раздался выстрел базуки. Когда снаряд достиг цели, поле полусферы лопнуло, как мыльный пузырь, разнесенное на куски силой взрыва. Ничто больше не останавливало взрывную волну, и она продолжала свой разрушительный путь: огонь, грохот, свирепые порывы ветра сбили меня с ног. Зев трубы метнулся ко мне, чтобы меня поглотить… и вот я уже стекаю по этой импровизированной канализации, как нить, тянущаяся от прялки, — толщиной с волос и длиной во вселенную.

Я не помню приземления — видно, мне хорошенько досталось от взрывной волны, чтобы отключиться на миг. В следующий момент я поняла, что надо мной склонилась Фестина и трясет меня за плечо.

— Фэй, Фэй! Очнись, Фэй, поговори со мной!

— Тебя устроит, если я скажу: «Больно»?

— Лучше, чем ничего.

Она снова выпрямилась и окинула меня оценивающим взглядом. Не знаю, что ей удалось увидеть в полусумраке. Почему она так уж пристально вглядывалась в мое лицо? Кожу будто тянуло и пощипывало, как будто я сильно обгорела на солнце: так меня опалил взрыв. На это она так таращилась? Или она с иной целью смотрела на меня такими обеспокоенно-взволнованными глазами, полными… я сама не знаю чего.

Не нужно придумывать. Придерживайся очевидных предположений вроде: не было ли у меня серьезных увечий? Нет, ничего особенного. Я могла согнуть пальцы на руках. Сгибались и пальцы на ногах. Мне надо было просто полежать пару секунд на спине и перевести дух.

— Как там все остальные? — спросила я.

— Все добрались в целости, — ответила она. — О-Год в плачевном состоянии, но Тик уже вызвал команду медиков.

— Значит, мы выбрались из зоны их «глушилок»?

— Далеко за его пределами.

Что-то в ее голосе заставило меня сесть и хорошенько оглядеть окрестности долгим пристальным взглядом. Деревья, смыкавшие над нами кроны, были чудовищно огромны — гиганты в сравнении с карликовыми арктическими кактусовыми соснами возле дома О-Года. Они были высоки даже в сравнении с офисным деревом «Неусыпного ока» в Бонавентуре. Казалось, они тянутся в ночное небо без конца.

Деревья не вырастают до таких колоссально огромных размеров на Великом Святом Каспии; наши зимы были слишком суровы и безжалостны, а прослойка земли над скальной породой — слишком скудна. И я чуяла теплый ветерок, ерошивший мои волосы и ласкавший мою кожу.

Мы и вправду далековато забрались.

Слева волнообразная цепочка пальм отделяла нас от белого песчаного пляжа. За ним была вода: океан (какой океан?) стелился спокойной гладью до горизонта, где краешек солнца искрился над морской рябью. На Каспии солнце уже село; через несколько секунд я осознала, что здесь солнце только встает.

Уф-ф.

С другой стороны группкой стояли увитые зеленью домики, изящные и аристократичные, с широко распахнутыми окнами, роскошными террасами, панелями солнечных батарей, вмонтированными в крытые красным бамбуком крыши. На ступеньках одного крыльца появился орт — он подобрался к перилам и идиотски самодовольно закукарекал на восход солнца.

— Где это мы? — прошептала я.

— Тик получил ориентировку на местности от мирового разума, — ответила Фестина. — Он говорит, что эта деревня зовется Маммичог.

Маммичог. Более чем за десять тысяч километров от Каспия. К югу от экватора и полпланеты от места, где мы были.

Почему, прости господи, павлиний хвост выплюнул нас здесь? Потому что О-Год упомянул это название?

Потому что я запрашивала у мирового разума информацию об этом месте? Павлиний хвост говорил напрямую с моим сознанием как минимум однажды. («Кто ты?» — «Ботхоло».) Может быть, он также мог читать и мои мысли — Маммичог витал на их поверхности — и решил, что туда я и хочу отправиться.

А может, у хвоста были свои причины отправить нас сюда?

Дверь ближайшего дома распахнулась настежь, напугав орта на перилах крыльца. Маленький попугаеобразный птеродактиль глупо вякнул и вспорхнул на крышу, булькающим бормотанием выражая ярость.

— Мушоно! (Заткнись!) — Мужчина-улум среднего возраста стремительно вышел на веранду, все еще путаясь в завязках своего заплечного мешка. Он огляделся, заметил нас и спросил: — Вы те, кому была нужна медицинская помощь?

— Да, — ответил Тик.

Он стоял на коленях, склоняясь над О-Годом в нескольких шагах от нас с Фестиной под сенью башенноподобной пальмы. О-Года усадили спиной к пальмовому стволу, рот его был широко открыт. Его горло издавало какие-то звуки, но ни одна из его мышц уже ему не повиновалась, чтобы превратить эти звуки в слова.

— Что это с ним? — спросил незнакомый улум. Не дожидаясь ответа, он оттолкнулся от крыльца и спланировал к самому тому месту, где полусидел О-Год. — Если бы я не был уверен в обратном, я бы сказал, что он — жертва чумы.

— Так и есть, — ответил Тик — Мы давали ему оливковое масло, но оно не помогло. Вы врач?

— Наиболее полное соответствие, которое можно встретить в Маммичоге, — ответил незнакомый улум — биохимик и фельдшер. Меня зовут Вустор. Давайте отнесем этого бедолагу в дом.

Фестина уже поднимала О-Года на руки.

— Вы сможете ему помочь?

— У меня есть оборудование «сердце — легкие», — ответил Вустор. — Не последнее слово техники, но достаточное для поддержания жизни, пока не прибудет команда профессиональных медиков примерно через три четверти часа. А пока я их замещаю. Пойдемте.

Он пошел вперед через лужайку перед домом… лужайку изумительного зеленого оттенка. Прямо до слез. Соблазнительного для всех, кто десять месяцев видел вокруг только бело-серо-черные тоскливые зимние пейзажи. Мне стало стыдно за то, что я замечаю такую обыденность, как зеленая трава, когда О-Год при смерти, но как остаться равнодушной к восходу солнца, теплу и дурманящему аромату орхидей, растущих где-то неподалеку?

Взбираясь по ступеням крыльца (перила сплетались с крупными темно-алыми цветами неприлично буйных ликоцветов), я сняла парку и закатала рукава рубашки, чтобы солнце лизнуло мои руки. Не хочу рассказывать, где именно на шкале оргазма располагалось это ощущение.

Внутри дом был пятнистой помесью света и тени: солнечные зайчики пробивались сквозь бреши в стене зелени, а солнечные лучи ложились строго горизонтально в занимающемся свете зари.

— Нам сюда, — сказал Вустор, и мы пошли за ним через гостиную, обставленную плетеной мебелью, в дальнюю комнату, где по стенам размещалось пыльное медицинское оборудование. — Все это было пожертвовано нам нефтяной компанией, — пояснил он. — Кое-кто из рабочих живет в городе, а мне платят жалованье за оказание необходимой помощи, если кто-то заболеет. Чего почти не случается. Кроме того что я иногда перевязываю неглубокие раны, мне никогда раньше не приходилось пользоваться оборудованием. — Лицо его помрачнело. — А теперь вдруг мне достается случай чумы.

— Чумы? Чумы? — Резко зазвучал женский голос в одной из комнат. — Что там про чуму?

— Ничего, не волнуйся, — откликнулся Вустер. — Нам, на полтона ниже, он сообщил: — Это моя жена. Ей туго пришлось во время чумы.

— Я знаю, — сказала я. У меня была всего секунда на то, чтобы собраться с силами, как в комнату вошла моя мать.

Двадцать три года прошло с нашей последней встречи… вот только смотреть на нее было почти то же самое, что и разглядывать себя в зеркало. Белокурая она, белокурая я. Голубые глаза там, голубые глаза тут. Сложена как амазонка, сложена как амазонка. Муштра в школе «Ока» чуть лучше обрисовала мои мускулы, но мать, очевидно, тоже не сидела, сложа руки; в шортах и блузке без рукавов она выглядела женщиной в достаточно хорошей форме. Сколько ей… шестьдесят восемь? Будто это имело какое-либо значение при наличии таблеток молодости! Она могла сойти за тридцатилетнюю. Точно так же, как и я могла сойти за тридцатилетнюю. И вместе мы могли сойти за родных сестер. Не близнецов, конечно, но и не настолько несхожих, как я пыталась убедить себя последние два десятка лет.

Мы обе носили теперь одинаковые прически — классическую короткую стрижку с челкой. Этот стиль был нынче в моде и предположительно шел к моему овалу лица, что означало, что он шел и к ее овалу лица.

И все же… Боже всемогущий!

Когда только она вошла в комнату, она сперва не увидела меня — все ее внимание сосредоточилось на смотровом столе и обмякающем теле О-Года. Мать отдежурила свое под Большим шатром; она узнавала птеромический паралич так же легко, как и любой из выживших. Полный жалости звук вырвался из ее горла — то ли испуганный вздох, то ли сдавленный вскрик, то ли всхлипывание. Она отвернулась от печального зрелища: О-Год, недвижно лежащий на пороге смерти… и наткнулась взглядом на меня.

Мы не виделись двадцать три года. Я сильно (больше, чем она) изменилась к лучшему и видела, что мать, заметив это, усомнилась и заколебалась; потом ее пристальный взор скользнул вниз, на шрамы на моих руках, и последнее все решило.

— Фэй. — Голос ее был чистый лед.

— Здравствуй, мама.

— Мама? — не удержалась Фестина.

Вустор вздрогнул от удивления, а Тик расплылся в широкой ухмылке. Слабоумный старый перечник был любителем совпадений, вернее было сказать, что он наверняка в них не верил. Когда ты в единстве со вселенной на 100,1 %, синхронность ходит за тобой по пятам, как спаниель.

— Меня это даже не удивляет, — заметила мать. — Впервые Вустор должен оказывать неотложную помощь, и именно моя дочь приводит сюда эпидемического больного. Ты проклята, Фэй. Ты — само воплощенное зло.

— Тогда давай выйдем, — сказала я ей. — Мы можем поговорить, пока твой… муж… заботится о своем пациенте.

С минуту она глядела на меня. Пристально так уставилась, как будто я вообще не была способна сказать ничего такого, что она хотела бы слышать. — Ладно, — вымолвила она, наконец. — Пойдем, поговорим по-семейному, как мать с дочкой.

Она указала мне на дверь. Когда я проходила мимо нее, она отстранилась, чтобы я ненароком не задела ее.

Мы вышли из задней двери, прошли через еще один бессовестно зеленый газон в тенистую рощицу деревьев — тропических деревьев, вид которых я не узнала, с густой шапкой резиновых листьев, склоняющихся к тропинке. Листья были прямо пропитаны росой и ударяли по лицу, как пухлые мокрые пальцы. Я все еще держала свою парку и выставила ее перед собой — пусть она вымокнет вместо меня.

Воздух теперь почти сочился ароматом орхидей, и внезапно я поняла, что роща полна цветов, крохотных, таких же коротких и тонких, как побеги бобов. Одни свисали с ветвей прямо над моей головой, их тонкие белые стебли закручивались штопором; некоторые прятались среди корней деревьев, стоявших вдоль тропинки, чашечки их цветков алели крохотными точками, словно капли крови. Другие располагались в импровизированных клумбах: из стволов небольших деревьев выдолбили сердцевину и засыпали землю, которой едва хватало для красавца ростка бледно-желтого, розовато-лилового или сапфирово-синего оттенка. Но большинство крошечных орхидей были высажены так же, как они растут в дикой природе, в джунглях, — цепляясь за любое углубление или трещинку, позволяющую укрепиться там корешком.

Эффект был ошеломляющий — достаточно ошеломляющий, чтобы у вас захватило дух. Он был не броским, а изысканным. Чем дольше ты смотрел, тем больше ты видел. Десятки, может, сотни миниатюрных цветов, молчаливо собранных и педантично ухоженных.

— Это гордость и радость Вустора, — сказала мать, таковы были ее первые слова с тех пор, как мы ушли от остальных. — У нас есть теплицы ближе к границе усадьбы и поля, с которых мы собираем урожай, но именно здесь Вустор проводит все время, сажает новые виды растений, принесенные из джунглей.

Голос ее был намеренно монотонным. Мне осталось непонятным, что она думала о хобби своего нового мужа: гордилась ли она им или считала все это пустой и бессмысленной тратой времени. Моя мать была из тех женщин, что могут избрать любой путь; никогда не скажешь, что она зауважает, а что запрезирает.

— Мне нравится это место, — сказала я. — Честное слово, неповторимый уголок.

— Хм. — Ей было явно рано позволить себе интересоваться моим мнением. — Почему ты сюда приехала, Фэй?

— Тут все запутано… Но путаница не между матерью и дочерью, если тебя это тревожит. Я не собираюсь просить денег в долг, и я не в беде… ну, хотя бы не в обычной для себя беде. Ты новости слушаешь?

— Нет. Тут их не передают.

В ее ответе слышался явный упрек. Когда отец стал героем планеты Дэмот, мать содрогнулась от навязчивого внимания прессы. Репортеры безжалостно и неотвязно следовали за ней, домогаясь интервью о великом Генри Смоллвуде, особенно после его смерти. Ее нервы, и без того на пределе, не вынесли такого натиска; однажды утром она просто не смогла встать, с постели. Следующие две недели я была ее сиделкой, почти как послушная дочь, даже если я ныла и жаловалась от испуга, что слишком сближусь с ней… и даже если ма все эти две недели обвиняла меня в том, что я фотографирую ее спящей и продаю фотографии новостным агентствам.

Спустя некоторое время острый приступ прошел, но я не удивилась тому, что она переехала в такое местечко, как Маммичог, где не случалось ничего нового, а потому и новости не обсуждались всеми на улицах. Меня также не удивило, что она выбрала мужа, которого больше интересовали крошечные цветы, чем вечерние выпуски новостей. Моя мать лучше будет мирно дрейфовать в безмятежной заводи, чем бороться с волнами и бурными течениями нынешних событий.

Ну, по крайней мере, именно такой она была в годы моей юности. Возможно, со временем мать стала менее легкоранимой, потому что сейчас она решительно повернулась ко мне, намереваясь задать прямой вопрос:

— Снова разразилась эпидемия?

— Новый штамм. Он поражает только своборесов и, возможно, противостоит оливковому маслу.

— Правда? Будем надеяться, что новую панацею скоро найдут. — Она помедлила, потом добавила: — Может, это заставит мир забыть твоего отца.

Ее явно интересовала моя реакция на эти слова. Ожидала ли она, что я расстроюсь? Стану защищать его священную память? Некогда я с готовностью сорвалась бы с цепи и заорала, что мечтаю увидеть ее мертвой вместо него… но не теперь. Та старая жажда ранить ее давным-давно перегорела.

— В последнее время… — Да, это я, само спокойствие и мягкость! — я узнаю странные вещи про папу.

О событиях, связанных с его смертью. И о чем-то, что мировой разум позволил ему сделать. Ты что-нибудь об этом знаешь?

— Почему я должна что-нибудь о чем-нибудь знать? — Голос ее звучал больше усталым, чем сердитым. — И зачем тебе объявляться у меня на пороге и внезапно интересоваться своим отцом спустя столько лет? Ты проходишь реабилитационную программу, Фэй? Отмечаешь крестиками строки в списке своего психологического багажа… те, от которых нужно избавиться, прежде чем ты станешь полноправным членом общества и получишь значок?

— Я теперь проктор, ма. Работаю в «Неусыпном оке». И, верь или не верь, расследую нечто важное.

— По поводу чумы?

— Кажется, без нее тут тоже не обошлось.

Мы дошли до беседки на опушке рощицы: деревянная скамья стояла под десятком маленьких цветочных корзин, свисавших с деревьев. Орхидеи в них были обыкновенного чисто белого цвета, но источали одуряющий запах, как переспелый фрукт, что вот-вот начнет подгнивать.

Мать жестом предложила мне сесть на скамейку.

— Садись ты, — сказала я ей, но она игнорировала мое предложение.

Так мы там и стояли, ни одна не хотела сесть прежде другой.

— Ты, правда, работаешь в «Оке»? — наконец спросила она.

Я кивнула.

— Они тебе платят?

— В некотором роде. Не скажу, чтобы целое состояние.

— Хм. — Она оперлась рукой на спинку скамейки. — Я ничего не помню про твоего отца.

— Да ладно! Напрочь память отшибло?

— Ты понимаешь, о чем я. Я не помню ничего особенного.

— Ничего, что тебя бы удивило?

— Ну… — Она отвела от меня взгляд, посмотрела в сторону дома. Мне показалась, что она мысленно перебирает десятки воспоминаний и тщательно их просматривает. — Есть кое-что об этом месте.

— Каком месте?

— О Маммичоге. Дом, приличный участок джунглей и разработанные поля… я никогда не знала, что он ими владеет… до его смерти.

— Папа владел этим имением, здесь?

— Удивительно, не так ли? Но недвижимость подешевела после чумы. Я всегда считала, что он купил ее в подарок мне и ждал только моего дня рождения, чтобы объявить мне об этом. Видит бог, я была бы рада местечку, где можно спастись от зимних морозов.

— Так он купил ее после чумы? После того как он нашел лекарство?

— Как раз так мне сказала адвокат, когда зачитывала завещание. Это имеет значение?

— Может быть. — Я не могла поверить, что это было простым совпадением — то, что мой отец купил имение в Маммичоге… там же, куда так любил наведываться Ирану. Что-то об этом месте было папе известно. — Здесь есть что-нибудь особенное?

— Здесь тепло и тихо. Настоящий рай после Саллисвит-Ривера.

Возможно, еще один выпад в мою сторону — попытка разозлить, посмотреть, выйдет ли. После смерти папы мать застряла в Саллисвит-Ривере из-за меня, потому что я отказывалась уезжать, и потому что закон запрещал ей бросать меня до моего совершеннолетия. Мы провели там несколько лет, изобретая способы истязать друг друга… я придиралась к женщине со слабыми нервами, а она донимала колючую девчонку-подростка с кровоточащей душой. Идеальные товарищи по отчаянию, обе поступали так, будто одной в ее горе станет легче, если сделать другой побольнее.

Я спаслась, выйдя замуж. Мать спаслась в тот же день — просто поднялась и вышла из церкви в ту же секунду, как я произнесла: «Я согласна». В те годы, что прошли со смерти папы до ее отъезда, она никогда не упоминала, что в Маммичоге ее дожидается это убежище. Через пять месяцев после ее отъезда пришла телеграмма: «В Арджентии, живу с фермером-улумом, не вернусь»… вот и все.

Если Маммичог оказался раем, то мы обе сделали все, чтобы Саллисвит-Ривер стал адом. Совместный проект матери и дочери, демонстрирующий редкую в наши дни солидарность.

Я задержала на ней взгляд на минуту — как она похожа на мое отражение в зеркале. Она перехватила мой взгляд, возможно тоже отмечая схожесть, я не знаю. А может, видя во мне Фэй-подростка, которая ранила ее, снова ранила… и снова ранила.

Лучше говорить только о деле.

— Есть что-то особенное? — спросила я. — Что-нибудь, что может заинтересовать археолога?

— Ты теперь археолог, Фэй?

— Я же говорила тебе — я проктор.

«Она что, пыталась поймать меня на лжи? Господи, я, должно быть, была никудышным лжецом в детстве, если меня было так просто поймать».

— Я проктор и расследую передвижения археолога, а он время от времени посещал Маммичог. Своборес по имени Коукоу Ирану.

— Своборес? — Она нахмурилась. — Несколько раз за все эти годы к нам незаконно вторгались своборесы, в ту часть усадьбы, где джунгли. Вустор периодически натыкается на их следы; он слышал, что их земля расположена по обе стороны от нашей, а через наши джунгли они ходят напрямик.

Вероятно, такие вот Ирану покупали землю рядом с нашей. Но я подозревала, что папа все же отхватил себе у них из-под носа самый ценный участок земли.

— Здесь вокруг есть старые шахты? Как шахты возле Саллисвит-Ривера? — уточнила я.

— Тебе надо спросить об этом Вустора, — ответила она. — Я не проводила там много времени. Слишком много насекомых. Ядовитых ползучих тварей. — Она театрально содрогнулась. — Не вернуться ли нам в дом?

— Как хочешь.

Мы пошли назад через рощу. Время от времени я останавливалась, чтобы посмотреть на новые малюсенькие орхидеи, растущие на стволах или свисающие на длинных лианах прямо из древесных крон. Каждый раз, когда я задерживалась, останавливалась и мать, наблюдая за мной краем глаза, стараясь сделать так, чтобы ее за этим не поймали.

Оценивала меня. Угадывала, кто я такая. Или, может быть, просто ждала, когда же я уйду.

На опушке рощи я вдруг повернулась в ней.

— Ты меня бесила, — сказала я, — и я тебя бесила, но это было давно. Бессмысленно нам обеим вести себя сейчас в стиле снежной королевы.

Она поморщилась.

— Ты уверена, что не проходишь сейчас реабилитационную программу?

— Когда вступаешь в «Неусыпное око», то теряешь способность игнорировать очевидное. Например, как я разыгрывала потаскуху, чтобы приводить тебя в ярость. Это было откровенно по-детски. Прости меня.

— Ах, ты просишь прощения? Тогда все в порядке. Или тут мне стоит сказать, что я тоже прошу прощения, и мы бросаемся друг другу в объятия?

— Осторожно, ма, — если мы снова попытаемся ранить друг друга, то можем увидеть, сколько у нас общего. И кончится тем, что мы сблизимся вопреки своему желанию.

— Ты так считаешь? — Она глянула в сторону дома, будто размышляя, не спастись ли ей бегством под его сень. Бежать или остаться и проявить еще немного мужества. — Ты очень хорошо выглядишь, Фэй. Для девушки таких размеров. Я всегда говорила, что ты можешь быть хорошенькой, если станешь вести себя подобающим образом, без распутства.

— Ты никогда в жизни этого не говорила.

— Правда. Но ты действительно хорошо выглядишь. Ты…

Внезапно она круто повернулась и побежала через лужайку. Не поворачиваясь, она пробормотала на бегу:

— Он светился.

— Что? — Я догоняла ее, слегка отставая. — Кто светился?

— Твой отец. По ночам. В постели. После того как нашел лекарство. — Она бежала быстро, не глядя в мою сторону. — Время от времени он светился слабыми цветными огоньками.

Она взбежала по ступеням крыльца и скрылась в доме, не сказав больше ни слова.

15 ЯЩЕРКИ-СИРЕНЫ

О-Год был по-прежнему жив, но только благодаря аппаратам и теперь находился в прозрачной раковине из пластика, которая будет защищать его, пока не прибудут специалисты. Как только наш друг-контрабандист окажется в их руках, его жизнь смогут поддерживать механически сколь угодно долго, пока не отыщется панацея.

Если панацея существовала. И если птеромик-В не распространится неистово и сверхъестественно быстро, словно лесной пожар, пожрав языками пламени всю нашу систему здравоохранения.

Дэмоту, считай, повезло, если болезнь по-прежнему будет поражать только своборесов. Мировой разум сообщил мне, что на нашей планете в настоящий момент проживают 3219 своборесов — больше, чем я думала, но наши больницы справятся с таким наплывом больных. С трудом. С другой стороны, если птеромик-В снова заскочит на огонек к улумам, а может, даже к хомо сапам… да, ребятки, «цирк» тогда вернется в город.

А пока случай О-Года был самым запущенным на Дэмоте. Пробы, взятые у других своборесов — участников торговых переговоров, оказались положительными на наличие микроба, но ни один из симптомов у них пока не проявился. Их всех, конечно же, упекли в больницу, но О-Год все равно был обречен стать наиболее привлекательным полигоном для медиков-исследователей. Такое полное обмякание. Наблюдать его будут лучшие специалисты, выискивающие пути борьбы с заболеванием, пока не разразилась настоящая чума. Его будут пальпировать, пунктировать и проводить ректоскопию, да и жизнь точно будут поддерживать.

Что же до Тика, Фестины и меня… стоило ли нам позвать полицию? Рассказать им, что О-Год поведал нам про Ирану и Маммичог? Отрапортовать, что говнюки снова напали, стреляли в нас из запрещенных базук и все прочее? Так мы, клянусь адом, и сделали. Да, нас, может, и терзал ноющий соблазн покуролесить, устроить вылазку лихих супергероев из виртуальной игры, но ставки были уж очень высоки, чтобы мы тешили свое самолюбие.

— Я вызову их. — Тик скрестил руки на груди и облокотился на стену медицинского кабинета Вустора. Его одутловатое немолодое лицо приняло отрешенное выражение: входил в контакт с Кси.

— Чем это он занят? — спросил Вустор.

— Беседует с мировым разумом, — ответила я. — Который, в свою очередь, переговорит с рядом других людей. Простите, но скоро сюда прибудут орды соратников.

Мать вздохнула.

— Это означает, что мне придется за всеми убирать?

— Не говори глупостей, — сказал Вустор. — Мы всегда готовы принять гостей. И даже мою падчерицу Фэй, которой меня так давно пугают… — Он улыбнулся, словно говоря, что не поверил и половине того, что, видимо, наболтала ему обо мне мать. — Самое меньшее, что мы можем для вас сделать, — это предложить вам завтрак. Пойдемте. Фестина нахмурилась.

— Кому-то нужно остаться с О-Годом.

— Я раньше ухаживала за такими больными, — сказала мать. — И я знаю, как управляться с этими аппаратами. Идите, поешьте чего-нибудь, пока не прибыли остальные и не началась суматоха.

Ловко маме удалось избежать завтрака со своей дорогой дочуркой. Но я сказала себе, что в том не было недоброжелательства или злобы — только смятение после ее признания. («Он светился».) Она хотела остаться наедине с собой после того, как поделилась чем-то очень личным… не потому, что сердилась на меня, а потому, что слегка смущалась.

Вустор взял меня под руку (в характерной для улумов манере, нежно обвив руками мой локоть, чтобы ему не подпрыгивать слишком высоко) и снова провел нас через гостиную, потом через арку перомалинных пальмовых листьев прямо в крытый дворик с видом на океан. Солнце уже на ширину ладони поднялось над водой и освещало бамбуковый стол, на котором было накрыто на троих: для одного был подан традиционный для улумов фруктовый суп, для двух других — сырники, любимые хомо сапами.

— С вами живет кто-то еще, — отметил Тик.

— Один из наших любимых гостей, — пояснил Вустор. — Биолог, приезжающий довольно часто изучать джунгли. — Он направился к плетеной наружной двери, расположенной в дальнем конце дворика, и легонько постучал по ней. — Пора завтракать. Как ты себя чувствуешь нынче утром, Майя?

Фестина стояла ближе всех к двери. Не замешкавшись и полсекунды, она врезала пяткой по одной из деревянных дверных планок, и этот мощный удар расколол планку надвое. Это не ослабило силу удара; дверь отскочила обратно, врезавшись в стену следующей комнаты с такой отдачей, что заколебалась крытая тростником крыша. С воинственным кличем Фестина ворвалась в дверной проем, кулаки перед собой, готовые к глухой защите.

Тик прошел прямо вовнутрь сразу после нее. Также сделала и я, как только ухватила увесистый глиняный горшочек — будущий метательный снаряд. Все втроем мы остановились как вкопанные посреди маленькой спальни. Пружинный матрас на полу, смятые простыни. Широко распахнутое окно, выходящее на рощу орхидей.

— Черт! — прорычала Фестина. — Упустили!

— Она, похоже, видела, как мы с мамой возвращались из рощи, — сказала я. — И сделала ноги, как только мы скрылись из виду.

— Она могла тебя узнать? — уточнила Тик.

— Мой портрет показывали во всех трансляциях после гибели Чаппалара, — напомнила я ему. — По всей видимости, она решила, что мы пришли по ее душу.

— Что здесь происходит? — тоном, не допускающим возражений, вопросила мать, врываясь во дворик. — Откуда столько шума?

— Ваша гостья, — сказал Тик. — Майя Куттэк, верно?

— Да. И что?

— Ты действительно не интересуешься новостями, — пробормотала я. Мать стояла на другом конце дворика, краска бросилась ей в лицо: точно решила, что я опять превратилась в испорченное отродье и разношу дом в щепки. — За Майей Куттэк охотится чуть ли не весь Дэмот.

— Она наш близкий друг, — ответила мать, сплошь лед и ярость. — Зачем ее ищут?

— Для допроса, — отозвался Тик. — Возможно, по подозрению в убийстве.

Фестина стояла возле окна.

— Вот тут она выбралась; я вижу ее следы на росистой траве. Они ведут вглубь леса.

— Что находится в той стороне? — спросил Тик Вустора.

— Ничего. Наши поля. Джунгли.

— Спорим, что там есть шахты, — сказала я. — Мама говорила, что там в свое время ковырялись своборесы.

— В джунглях и вправду есть какая-то шахта, — признал Вустор.

— Что и объясняет нам, почему Майя сюда так зачастила, — сказала Фестина. — На пару с Ирану.

— Ты считаешь, что тут тоже есть андроиды? — спросила я.

— Может, андроиды, а может, и кто похуже, — ответил Тик. — А что это мы тут стоим, пока она убегает?

— Ты хочешь, чтобы мы сами ее догоняли?

— Придется… Ближайший полицейский участок как минимум в часе езды отсюда. Если она бежит к шахте, она сможет активировать роботов, уничтожить улики…

— Майя? — перебила его моя мать. — Невероятно! — Время идет, — ответил Тик, подскочив вверх и приземлившись на подоконнике. — Вустор, покажи мне шахту. Фэй, обратись в Центр опеки, потом догоняй меня.

Не дожидаясь ответа, он согнул колени и, оттолкнувшись, полетел ввысь, раскрывая мембраны, чтобы уловить любые восходящие потоки теплого воздуха, поднимавшиеся в тропической рассветной дымке. Вустор виновато глянул на мать, словно бессильно, извиняясь, а после стартовал с подоконника сам. Пока он набирал высоту в небе, это выражение «Прости, дорогая» на его лице быстро сменилось усмешкой, настолько ему передалось возбуждение Тика.

— Ну, — промолвила мать, — ты оказалась очаровательной гостьей, Фэй. Возможно, тебя порадует возможность поджечь дом перед тем, как ты, словно гончая, отправишься на охоту за моей подругой?

— Ты все неправильно поняла.

Между тем я подсоединилась по скоростному каналу к Центру опеки: «Майя здесь, высылайте полицейских». Ответ пришел через полстука сердца — ожидаемое время прибытия через тридцать семь минут. Как раз, когда все закончится, так или иначе.

Неимоверным усилием я собрала свои мысли в кучку, отчаянно пытаясь сконцентрироваться: «Павлиний хвост, ты сможешь открыть свой туннель там, чтобы полицейские добрались сюда быстрее?»

Ответа нет.

— Ну же! — крикнула Фестона. — Нам пора!

— Еще секунду.

«Павлиний хвост, Кси, отец… кем бы ты ни был, ты можешь нас доставить к шахте раньше Майи?»

Водоворот света закружился прямо за окном. Фестона бросилась прямо в его середину, не задав ни единого вопроса.

— Что это такое? — завопила мать.

— Папа, — ответила я. — Или тот, с кем ты спала последние несколько месяцев его жизни. — Я склонилась к ней, чтобы быстро поцеловать ее в щеку; мне казалось, что она захочет отстраниться, но она этого не сделала. Может, шок был слишком велик, и у нее не осталось сил реагировать. — Когда все это будет позади, — пообещала я ей, — я все тебе объясню.

Потом я бросилась вперед, спружинила о матрас Майи и вылетела в окно, точно как пловец после толчка летит с трамплина в воду. Воронка поймала и проглотила меня задолго до того, как я могла коснуться земли.

Павлиний хвост выплюнул меня на звериной тропе в самом сердце джунглей. Как обычно, труба исчезла в тот же миг в направлении… в направлении… ну, к этому времени я сплавлялась по этому желобу достаточное количество раз, чтобы не настолько страдать от головокружения, как после первого раза. Мне достало ума, чтобы быстро осмотреться, пытаясь углядеть, куда же девается хвост. На одну-единственную секунду мне показалось, что он идет на меня, переливчатые огоньки танцевали у самого моего носа, но… он исчез, а я чувствовала себя точно так же, как и всегда.

Я встала на ноги. Отряхнулась. Поразмыслила над этой фразой: «точно так же, как и всегда» — и озадачилась другим вопросом: как давно павлиний хвост спасает мою шкуру?

В старые недобрые времена мне иногда чертовски везло, потому что я умудрялась избежать верной смерти. А учитывая, что в те дни я частенько была под мухой, замечала ли я какие-то мерцающие огоньки?

Хм-м.

Фестина стояла в нескольких шагах от меня, глядя вверх на кроны деревьев с мрачным выражением лица.

— Что стряслось? — спросила я.

— Здесь все так похоже на мой дом.

— А это плохо?

— Мой дом — дьявольски опасное местечко. — Она пристально посмотрела на меня. — Ты что-нибудь знаешь про джунгли?

— Нет.

— Ну и ладно. Чтобы там выжить, стоит запомнить только один простейший принцип.

— Что за принцип?

— Все здесь мечтает убить тебя. Даже те штуковины, которые не убьют тебя сами, все равно хотят твоей смерти. Ты — ходячая пустая трата питательных веществ; они хотят переработать тебя и в таком виде вернуть в экосистему.

Она потянулась к поясной кобуре и вынула станнер… Ладно. Считайте меня убоявшейся.

— Держись тропинки, — велела адмирал. — Ничего не трогай, ни на что не наступай, ничего не задевай, — проходя мимо. Поняла?

— Да. Все здесь мечтает меня убить.

Ну что ж тут поделаешь? Для человека, выросшего в окружении карликовых и малокровных флоры и фауны Великого Святого Каспия, здесь был явный излишек неистового изобилия. Взять, к примеру, жизнь насекомых. В Бонавентуре мясные мухи были этакими заморышами, передвигавшимися молниеносным роем, который вилял и качался во все стороны, как пьяный портовый грузчик. Здесь, в Маммичоге, возле меня с жужжанием пронеслась одна муха размером почти с мой большой палец — такой не нужна толпа сотоварищей безопасности ради, она могла и сама за себя постоять. Медлительная и массивная, способная выдержать лобовой удар мухобойки, супертанкер из породы мясных мух с пугающе огромными мощностями по вместимости гемоглобина. Слава Господу, у этой твари было одно общее с малыми братьями-северянами качество: эволюция привила ему способность пить кровь только из живых существ, являвшихся исконными обитателями Дэмота, но не из людей. Может, она и обнюхала меня, пролетая мимо, но мой запах отличался от запаха ее обычной добычи, так что она отправилась дальше своей дорогой.

Одно насекомое мимо, миллиарды еще в пути.

Муравьи размером с детскую ступню… бабочки с размахом крыльев больше моей руки… жуки столь огромные, что их панцири могли бы служить хлебницами… не то чтобы это были настоящие наземные насекомые. Восьминогие, безо всяких усиков, со странно сочлененными с черепом жвалами, но названия, присвоенные людьми большинству представителей дикой природы, были названиями земных животных, потому что только их мы и знали. Эти твари торопливо передвигались, словно жуки; у них имелись хитиновые панцири, как у жуков; они заполняли те же ниши в экосистеме, что и жуки; так почему бы не назвать их жуками, даже если на самом деле они топочущие инопланетные гиганты?

— Хватит стоять, разинув рот, — приказала Фестина. — Нам надо найти Куттэк.

— Я попросила павлиний хвост доставить нас к шахте, — сказала я ей. — Так что она должна быть где-то рядом.

— Это ты так думаешь, — пробормотала она. — Твой ручной хвост мог отбросить нас на тысячу километров от Маммичога потому, что там было чертовски опасно.

— Ты просто завидуешь, что у тебя нет невидимого друга.

Я снова посмотрела на землю: в грязи отпечаталась четкая цепочка следов ботинок, оставшихся на размокшей земле и сохранившихся после того, как грязь высохла. Следы не могли принадлежать Вустору — слишком глубокие отпечатки для легковесного улума. Если моя мать никогда сюда не ходила, то это, возможно, след Майи.

— Это тот вид джунглей, где дождь идет каждый день после полудня?

— Я-то откуда знаю? Это твоя планета.

— Да, но королева джунглей у нас ты.

Она показала мне язык. Надо же, адмиралы тоже так умеют!

— Пойдем в ту сторону. — Я указала назад, где тропинка уходила в глубь чащи: оттуда вели следы на земле. Если здесь шел дождь каждый день ближе к вечеру, то следы остались, видимо, с вечера вчерашнего дня — Майя направлялась обратно в дом, завершив дневную работу. Если пройти по ним в обратном направлении, то мы найдем то место, где Майя провела весь день.

Отпечатки ботинок спустя десяток шагов свернули на тропинку поуже. Идти было легко — Майя не пыталась замести следы. Мы пролагали свой путь по грязи, выщелоченной до светло-песочного цвета, пока мухи-кровососы жужжали прямо над нашими ушами, решая, не куснуть ли нас просто так, для удовольствия. Мимо ползучих лиан и парящих на своих воздушных мешочках эпифитов… красно-белых полосатых грибов, растущих на поваленных деревьях, будто кто-то разложил там бекон… даже попался змеебрюх, один или два…

Если бы нас не вели следы, мы наверняка не нашли шахту. Половина пути ко входу была расчищена с помощью мачете, а после снова замаскирована колючими ветками растущего невдалеке кустарника. Фестина все еще была в своих теплых тундровых перчатках («И я буду их носить, пока не переберусь в то место, которое сочту теплым!»), так что ей не составило труда очистить вход от веток, не обращая внимания на колючки и шипы.

Открылся туннель, ведущий вниз. У входа — ящик с пятью фонарями-жезлами.

— Как это кстати, — сказала Фестина, вынимая один из ящика.

— Легче припрятать ящик здесь, — ответила я, — Чем каждый раз носить их из дома. К тому же Майя притворялась биологом. Мать или Вустор могли удивиться тому, что ей понадобился фонарь-жезл, чтобы шататься по ярко-солнечным джунглям.

— М-м-м… — Фестина заглянула в туннель. — Сразу спустимся? Или дождемся Майю и нападем из засады?

Я покачала головой.

— Было бы занятно узнать, что там внутри, но Майя сейчас важнее. Надо остановить ее, пока она не сделала чего-нибудь, о чем мы пожалеем.

— Договорились. — Фестина проверила аккумулятор станнера.

— Когда соберешься стрелять, — посоветовала я, — вспомни, что она еще может оказаться невиновной.

Майя могла слегка поиграть в любовь с Чаппаларом, после чего отправиться сюда в тот же вечер. Похоже, никто в Маммичоге не интересуется новостями, а потому она могла не слышать рассказов про убийства. Не знать, что ее возлюбленный погиб, не знать, что полиция ищет ее, чтобы допросить…

Фестина просто посмотрела на меня.

— Ладно, — сказала я. — Оглуши эту суку по самые помидоры, извиняться будем потом.

Мы устроили простую засаду: Фестина внутри туннеля со станнером в руке. Я одолжила ее перчатки и снова завалила дыру ветками, чтобы Майя не узнала о визите непрошеных гостей. Потом я отошла на несколько шагов и уселась на корточки за поваленным деревом — ждать, когда появится наша цель. (Не прикасаясь к стволу дерева. Я слыхала, что насекомые устраивают гнезда в подобных местах и всем роем вылетают возмущаться, если вы вдруг заденете их дом.)

Итак, мы ждали. Ждали стремительных шагов Майи, спешащей по тропинке к шахте и к чему-то, что она прятала внутри. Фестина оглушит ее в ту же секунду, когда она станет убирать ветки от входа, на том все и кончится. В положенное время сюда прибудет бригада медиков для О-Года, полиция для Майи, а также уйма экспертов.

Если повезет, они, может, позволят Тику и мне заглядывать им через плечо поначалу, пока не прибудут прокторы рангом повыше и не ототрут нас в сторону.

Вдалеке я услышала крики. Тик и Вустор? Если бы они догнали Майю после того, как она дала деру из дома, то не стали бы орать; Тик бесшумно спланировал бы с небес и двинул ей хорошенько в челюсть. Я никогда не видела, чтобы он дрался, но ведь он был магистром-проктором. К тому же погруженным в дзэн. Это причисляло его к той же лиге, к которой принадлежали и милые джентльмены из приключенческих книжек — те, что выглядят блаженными, словно манная кашка, пока не срубают вас на месте ударом ноги в голову. Если Тик сможет догнать Майю, то и завалить он ее тоже сможет.

Так к чему все эти крики и вопли?

Внезапно к голосу Тика присоединился пронзительный вой животных: этот шум был мне знаком по виртуальным программам-симуляторам жизни джунглей. Это был тревожный зов ящерок-сирен. Они и размерами всего-то с белку — крохотные псевдорептилии, живущие в кронах деревьев и питающиеся фруктами и семенами. Но у них ястребиное острое зрение и резонирующий воротник вокруг горла, который делает их крики настолько громкими, что куда там иерихонским трубам! Естествоведы называли их «клаксонами джунглей» — маленькие ходячие скандалисты, орущие «Убивают!», если их напугать.

Сейчас они были напуганы: десятками метались наверху где-то справа от меня. Потом другой отряд ящерок принял на себя эстафету великого вопля, и эти заорали уже много ближе. Они просто эхом повторяли крики первых паникеров — был ли то инстинкт вопить, как только заслышишь вой собратьев? Или они на самом деле видели что-то движущееся в направлении меня?

Новый визг продолжил череду скорбных воплей. Ближе. За всем этим шумом и гамом я больше ничего не могла расслышать. Что же там было? Что?

Что-то, что они могли видеть с верхушек деревьев. Что-то летящее. Глиссер?

Боже, конечно, у Майи был глиссер. Мы с самого начала знали, что она уехала из Бонавентуры, не воспользовавшись транспортным рукавом. У нее был собственный транспорт, и теперь она улепетывала на нем от преследования.

«Мировой разум, отыщи его, проследи за ним».

Но еще до того, как я прокричала все это про себя, мой мозг наполнился ответной информацией: наземный радар не смог зафиксировать транспорт.

Господи, Твоя воля, неужели у каждого на этой планете были глиссеры-невидимки?

Что-то пропороло кроны деревьев прямо над моей головой. Я успела быстро бросить взгляд на брюхо глиссера, створки его бомбового отсека были распахнуты; потом что-то большое и черное по форме, напоминающее дирижабль, выпало оттуда, прорываясь сквозь листву.

— Не может быть…

Бомба? У нее в глиссере была бомба? И она сбросила ее на меня. Нет, не на меня, она не знала, что я тут прячусь; она бомбила вход в шахту, чтобы завалить его, закупорить.

Но меня-то все равно разорвет на мелкие кусочки.

— Фестина! — заорала я. — Бомба летит! Беги внутрь шахты, чем глубже, тем лучше!

Дирижаблеобразный цилиндр продолжал падать — рывками, медленно, задевая ветви деревьев, задерживаясь на миг, пока ветка не ломалась под его весом или он сам не скатывался с другой стороны, потом летел еще несколько метров, пока не натыкался на новые препятствия.

Сколько таких столкновений он выдержит, пока не взорвется?

Я отвела завороженный взгляд от танцующей бомбы, и, конечно, павлиний хвост уже колыхался передо мной, змеясь, уходя далеко в джунгли.

— Нет! — резко бросила я. — Внутрь шахты. Мне нужно быть внутри шахты.

Там была Фестина. А если я позволю сплавить меня прочь из леса, то хвост может не проявить инициативы, чтобы вернуть меня обратно.

Фестина останется в темной ловушке. Как мой отец.

Я видела, что от павлиньего хвоста струится нежелание, почти ощутимое физически; но затем заколебался, изогнулся и протиснулся через кустарник, закрывающий вход в туннель. Пока он не передумал, я бросилась ему в пасть.

Он изрыгнул меня в черноту. Я поцарапала руку при приземлении на невидимый каменный пол, но больших повреждений он не нанес — этот туннель устилал более пышный ковер из грязи, лишайника и звериных экскрементов, чем тот, что был в туннеле на Каспии. В джунглях животный мир был более разнообразен, чем в тундре, и больше навоза и помета, в которые мне довелось шлепнуться.

Неистовая вспышка света осветила все вдали справа от меня, следом за этим вдалеке раздался гром и грохот. Это могла быть только бомба, разгромившая напрочь вход в шахту. Обрушившая бог знает сколько земли и породы, блокируя туннель. Наверное, и лес загорелся от взрыва, и теперь ящеркам-сиренам действительно есть от чего вопить.

Земля подо мной сотрясалась секунд десять, пока все новые и новые обломки рушащейся породы падали в жерло туннеля. Не только земля, но и выкорчеванные взрывом деревья. Я могла представить, как горят их листья, а птицы пронзительно кричат, и ящерки вопят, и насекомые спасаются бегством от пламени…

Но слышать всего этого я не могла. Уже не могла, потому что огромная пробка почвенного покрова джунглей заткнула вход в шахту. Даже землетрясения я слышать не могла, только чувствовала его сквозь каменный пол подо мной.

Через несколько секунд сотрясение прекратилось. Потом опустилась непроницаемая тишина, как будто я разом оглохла. Нет, я могла слышать свое собственное дыхание. Но ничье больше.

— Фестина? — позвала я.

Ей должно было хватить времени, чтобы добежать до безопасного убежища. Чтобы стрелой броситься вниз по туннелю, убегая из зоны поражения взрыва, из зоны обрушения.

Разве что она не слышала моего предупреждения. Или она попыталась побежать в другом направлении: наружу, а не внутрь, чтоб не оказаться в ловушке. Из шахты — в самый взрыв.

— Фестина, подруга! — позвала я снова. — Ты здесь?

Фонарик-жезл внезапно появился во мраке.

— Ладно, — прорычала Фестина, вся грязная с ног до головы, — когда я говорила, что в джунглях опасно, я имела в виду змей. Я имела в виду ягуаров. Я имела в виду муравьев-легионеров, пираний и кусты с острыми шипами-пиками. Я не имела виду чертовы, мать их, осколочно-фугасные бомбы.

Пауза.

— С тобой все нормально? — спросила я.

— Да, конечно. — Она отряхнула грязь с рукава. — Я разведчик. Я выходила живой и после настоящих взрывов.

Я могла бы позвать павлиний хвост, чтобы он вытащил нас оттуда. Если он сумел проложить себе путь сквозь завал на шахте «Рустико», то и здесь сможет это сделать. Но разве можно уходить, не найдя, чем же здесь интересовалась Майя? Чем-то, что она настолько хотела сохранить в тайне, что припасла бомбу, дабы стереть свой секрет с лица земли.

«Мировой разум, ты принимаешь мой сигнал?»

Немедленное подтверждение.

Прекрасно. Я тревожилась, что мы слишком глубоко под землей и радиоволны сюда не дойдут.

«Скажи магистру Тику, что мы с Фестиной в безопасности. Также передай это моей семье. Мы можем выбраться из этого туннеля в любое время, но сначала хотим посмотреть, что тут спрятано».

Подтверждение. И за механически-вежливым «Хорошо, принято» оттенок чего-то большего. Чего-то со всплеском адреналина. Страха? Или возбуждения?

Фестина, оказалось, наблюдала за мной.

— Ну и?..

— Если мы отправимся сейчас наружу, то другим понадобится много времени, чтобы докопаться досюда. Я думаю, нам стоит посмотреть, что Майя хотела здесь спрятать.

— А как же андроиды? — пробормотала Фестина.

— Мы скажем им, что у нас на них аллергия, точно так же, как в тот раз.

— Это сработает, только если сначала мы этих роботов увидим.

— Да ладно! Неужели тебе самой не интересно, что тут припрятано?

— Конечно, интересно, — резко ответила она, — а ведь, черт, мне не стоило бы этим интересоваться. Разведчикам требуется выжечь каленым железом каждую крупицу любопытства, которую они обнаружат в своей душе.

— И что с того? Ты ведь уже не разведчик.

Ее глаза сощурились от ярости.

— Фэй… до своего смертного часа я останусь разведчиком.

— Нет. Это пройденный этап. У тебя теперь другая роль. — Она попыталась меня прервать, но я ей не дала — Нет. Нет. Тебе пора прекратить убеждать себя, что ты такая же, как прежде, потому что это не так. Тебе не стоит растравлять эту рану еще пуще; ты можешь просто жить дальше.

Она смотрела на меня в упор несколько секунд этими своими ослепительными зелеными глазами, потом опустила взгляд.

— Я могла бы сказать то же самое тебе, — пробормотала она.

— И ты была бы не первой! Только ленивый в моей семье не досаждает мне по этому поводу. — Я подалась к ней, взяла ее за плечи и встряхнула. — Фестина Рамос, ты больше не разведчик. Это для тебя пройденный этап. Это осталось частью тебя, конечно, осталось, но у тебя теперь есть и другие составляющие. Составляющие типа «здесь-и-сейчас». И говорить себе «Я по-прежнему расходный материал» — это бестолковое поведение, особенно если тебе нужно вершить великие дела. Живи реальной жизнью, драгоценная. Поняла?

Уголки ее губ слегка поползли кверху.

— Можно подумать, будто это сработало в твоем случае. Да?

— Смотря, что подразумевать под словом «сработало».

Когда моя милейшая, замечательная Линн брала меня за плечи и увещевала меня, называя «драгоценной» и все в таком духе, то я действительно порой приходила в себя, хоть и без завышенных ожиданий на счет моего личного потенциала. Это было больше похоже на мечты о том, как было бы здорово перечеркнуть годы, когда я изображала из себя самодостаточную одиночку.

То же самое было и здесь. С глазу на глаз с Фестиной, только мы двое в безмолвном мраке туннеля. Тропически теплом. Тропически душном.

Она высвободилась из моих рук, а глаза ее смотрели в мои на секунду дольше, только после она их опустила. Я смотрела на нее еще полстука сердца, потом отвернулась. Две секунды спустя я почувствовала ее теплое прикосновение к моей обнаженной руке.

— Фэй…

Я обернулась, сердце зашлось от восторга. Но что бы она ни собиралась сказать, экс-разведчик Рамос вдруг растеряла всю решимость. Вместо этого она смогла только пробормотать:

— Понеси, пожалуйста, фонарик, — и протянула его мне.

Передала мне фонарь, прах ее побери. Отдала мне на откуп принятие решения.

Какие же мы обе были распоследние трусихи! Я знала, что мне нужно просто подхватить ее на руки, там же и тогда же.

— Боже, — наконец сказала я, — у нас полно дел, — и грубо пихнула фонарик обратно ей в руки.

— Правильно, нам лучше поспешить. — Она глянула на меня искоса. — Занять себя чем-нибудь. — И снова отвела от меня взгляд. — Нужно посмотреть, не припрятано ли тут чего-нибудь.

Еще секунду она просто смотрела на фонарь в своих руках. Потом она высоко его подняла и повела меня вниз по туннелю.

Через сто метров мы наткнулись на первый рудный завал. Часть свода обрушилась, завалив туннель массой почвы и камня. Все эти обломки были отброшены к краям туннеля, оставляя свободную тропу посередине.

Я задержалась, чтобы поддеть кусок обваленной породы носком ноги. Любая девчонка, выросшая в Саллисвит-Ривере, знает о руде и породе почти все. Каждая крупица этого камня выглядела как гранит, но в целом его структура была слишком однородной, без единого изъяна, который всегда найдется в реальной изверженной породе. Шестое чувство подсказывало мне, что этот камень искусственного происхождения — отлит как бетон, а после подвергнут светоотверждению.

Странно, если задуматься об этом. Если здесь шахта, то зачем облицовывать стены искусственным камнем? Разве шахтам не полагается самим по себе быть каменными? И опять же, здешняя порода должна залегать глубже, чем щит Великого Святого Каспия… так что эту часть туннеля, возможно, было необходимо укрепить дополнительно, пока туннель не углубится до твердой породы.

Могло быть и так. Но казалось очень уж притянутым за уши.

По пути нам попадались и другие завалы, некоторые протяженностью в несколько метров, некоторые просто как кучка камней. В каждом была прочищена тропка, чтобы мы могли пройти легко, как по красной ковровой дорожке: поработали Майя и Ирану, а скорее, их роботы. Здесь и там были поставлены подпорки для поддержки некоторых участков свода шахты: в тех местах, где в псевдограните наблюдались тонкие черные трещинки разломов.

Я никогда не видела таких трещин в заброшенных шахтах вокруг Саллисвит-Ривера. Но опять же, на Каспии нам ни фига не везло с землетрясениями. Я ничего не знала именно про Маммичог, но весь континент Арджентия был известен как сейсмически активный, так что неудивительно, если в этой шахте временами случались обвалы.

Мы шли довольно долго и наконец, оказались там, где идущий под уклон пол туннеля образовывал широкое горизонтальное помещение, похожее на то, в котором мы нашли Коукоу Ирану. Ржавое барахло было разбросано по полу как собачье дерьмо — просто валялось, никому не нужное, хотя археологи, наверное, подобрали бы его как ценные предметы старины. В худшем случае Майя должна была бы оставить мелом на полу разметку расположения каждого предмета. Но нет. Ни единого знака ее внимания к хламу на полу.

— Посмотри туда, — тихо проговорила Фестина, указывая фонариком-жезлом в дальний конец помещения.

Еще один завал в туннеле — на этот раз обвалилась часть стены. Через открывшийся разлом было видно другое помещение — темное, слишком далекое, чтобы его осветил фонарик. Я не могла не отметить, что в пределах видимости двери между помещениями не было. Если бы не осыпалась стена, то входа не оказалось бы вообще.

Очень занятно.

Фестина подошла к пролому в стене. Здесь обвал тоже был расчищен, и свободного пространства хватало для входа.

— Стойте! — проорала она внутрь помещения. — Вы вызываете у меня аллергию!

— Ты что-то заметила? — спросила я.

— Нет. Но зачем рисковать впустую?

Она просунула кончик фонарика-жезла сквозь пролом. С другой стороны стояло трио андроидов с гелевыми ружьями наперевес.

Быстрее молнии Фестина бросила фонарь, метнулась в сторону, перекувырнулась и снова вскочила на ноги, раскачиваясь, как кикбоксер в режиме полномасштабной обороны: защитная стойка, подбородок опущен, тело расслаблено. Моя собственная реакция сильно не дотягивала до такого драматизма — я просто отпрыгнула в сторону, чтобы не попасть на линию огня из пролома.

Ждем. Фонарик покатился по полу, за ним вслед запрыгали тени, пока фонарик не добрался до кучи камней, слегка откатился обратно и замер.

Роботы безмолвствовали.

Я медленно выдохнула.

— Хорошая была мысль, я имею в виду аллергию.

Адмирал разжала кулаки.

— Да, — согласилась она, поднося руку к щеке. — А то хороший плевок кислотой в лицо не пошел бы на пользу моей коже.

— Не стоит так трепетно относиться к своей щеке — нет в ней ничего настолько страшного, чего не поправил бы хороший страстный поцелуй. — Приятно было наконец-то высказать это вслух. Я наклонилась и подняла фонарик. — Теперь давай посмотрим, что здесь интересного.

Андроиды отключились точно так же, как и те, в Саллисвит-Ривере: стояли, словно истуканы, скованные буквально за полсекунды до выстрела. Мы проскользнули мимо них, избегая даже слегка прикоснуться из опаски, что они могут снова проснуться.

Еще роботы, только не человекоподобные. Их тела были пухленькими эллипсоидами, формой и цветом точно как арбузы, только ростом почти с меня. У них не было головы как таковой, но верх их арбузных торсов был усеян ямками и лунками, которые, как я предположила, были вместо органов чувств — глаза смотрели кругом, на 360 градусов, плюс дырки, которые могли оказаться ушами или ноздрями или же дыхательными отверстиями. У них были тонковатые ноги, костлявые и мускулистые, как у страуса. Что до рук, то у каждого было их по три пары, длинных и вытянутых, паучьих, покрытых жесткими ворсинками, которые могли служить рецепторами или колючками для защиты.

Откуда я знала, что они роботы? В пределах освещенного пространства было четыре такие твари, и у всех кое-где облезла шкура — часть руки без кожи, кожные лоскуты, свисающие с тела, нога с разодранной в клочья шкурой. Под этой оболочкой скрывались металлические сгибающиеся мышцы, каркас, шарикоподшипники, оптоволокно… зловеще похожие на те, что я уже видела на насосной станции № 3, когда гелевая кислота разъела оболочку андроидов до внутренностей.

Я шагнула к ближайшему из арбузов. Фестина схватила меня за руку и со всей силы дернула назад.

— Не тронь. Природный химический состав их кожи ядовит для человека. Нервотоксины.

— Тебе знаком этот вид?

Она кивнула.

— Это гринстрайдеры.

— Никогда про таких не слыхала, — сказала я.

— Флот устанавливал контакт с их народом пару раз. Недружелюбный народец: наглые захватчики земель, опасно алчные. Хуже хомо сапов, хочешь — верь, хочешь — нет. Несколько лет назад Лига Наций аннулировала их сертификат как разумной нации: каждое космическое судно страйдеров было арестовано до тех пор, пока они не научатся мирно уживаться с остальными.

— Так что они делают здесь? — спросила я.

— Они, по-видимому, прибыли еще до объявления Лигой эмбарго. Некогда страйдеры повсеместно организовывали колонии в этом секторе галактики, но их поселения зачастую вымирали — они поубивали друг друга в гражданских войнах. У страйдеров неистовая привязанность к ареалу обитания, а контролировать ее они редко считают нужным.

— Это подвид роботов?

Фестина покачала головой.

— Нет, это живые организмы. Эти, должно быть, являются эквивалентом андроидов в исполнении страйдеров — роботы, сконструированные по их образу и подобию. Сколько лет этим шахтам?

— Три тысячи земных лет.

— Тогда они могли быть выкопаны страйдерами. Они совершенно точно вели здесь активную деятельность как раз в те времена.

— Насколько продвинутыми они были в техническом плане? В сравнении с нами.

— Кто знает? — Адмирал пожала плечами. — Страйдеры никому душу не раскрывают. Мы и теперь не знаем, насколько они продвинуты, что говорить о прошлых тысячелетиях… Но они были расой космических путешественников даже тогда, так что наверняка у них были всякие интересные штучки.

— Они и были тем, что искали Майя и Ирану?

— Скорее всего.

Итак: будем строить предположения о последовательности событий. Ясбад Ирану, отец Коукоу, нашел это место около тридцати лет тому назад, еще до чумы первой его мыслью было прочесать шахту в поисках инопланетной техники… и сделать это втихаря, чтобы правительство не совало свой нос в его дела. К несчастью для себя, Ирану-старший был недостаточно осторожен, и федералы поймали его на контрабанде. Ну и выслали его, сначала в тюрьму, а потом пинком под зад за пределы планеты как персону нон грата. Он так и не нашел способа проникнуть сюда снова.

Двумя десятилетиями позже Ирану-младший завязывает дружбу с Майей Куттэк на каких-то археологических раскопках в свободной республике. Коукоу делится с ней тайной об открытии, сделанном его отцом. Он и Майя летят на Дэмот, дабы возобновить труд любимого папочки… не только здесь, в Маммичоге, но и в Саллисвит-Ривере и других точках планеты. Когда своборесы начинают торговые переговоры с Дэмотом, Ирану добивается места советника при переговорной комиссии, видимо использовав для этого свои семейные связи. И тут вдруг выясняется, что в договоре содержится пункт о том, что археологические раскопки Дэмота доступны своборесам для разработки.

Ловко. Мне было любопытно, заинтересовались ли наши федералы вопросом: не пошел ли Ирану-младший по стопам отца? Вероятно, интересовались… но младший был так тесно связан с правительством своборесов, что на него распространялась дипломатическая неприкосновенность. Как бы там ни было, по-видимому, Майя выполняла большую часть практической работы; Ирану только наведывался время от времени посмотреть, как у нее идут дела.

И как же именно шли у нее дела? За время всех своих тайных раскопок нашли ли Ирану и Майя что-нибудь полезное? Или они просто копались в грязи, не находя ничего стоящего?

Я осторожно сделала несколько шагов в обход роботов-страйдеров и подняла фонарик, чтобы осветить остальную часть помещения. Там оказались еще роботы-арбузы на страусиных ногах да еще какая-то аппаратура — может, компьютеры, а может, коммуникационные трансиверы, пищевые синтезаторы, воздушные кондиционеры. Откуда бы мы могли точно это узнать? Один ящик с проводами мало отличается от другого… а эти ржавели в теплом и влажном климате три тысячи лет.

Нет, не столь долго — это помещение было долгое время герметично закупорено, пока землетрясение не проломило брешь в этой стене. Микробам и влажности было сложнее сюда добраться. Но даже при этом каждая открытая поверхность была испорчена коррозией; я сомневалась, что что-либо здесь все еще сохранило работоспособность.

Фестина вытащила «тугодум» и водила его сканером вдоль одного из роботов-страйдеров.

— Любопытно, — пробормотала она.

— Что?

— Видишь, здесь. — Рамос указала на лоскут зеленой кожи, отогнутый на груди существа и открывающий металлические внутренности. — Края чистые, и на металле практически нет ржавчины.

Я приблизила фонарик, чтобы хорошенько разглядеть все самой. Она была права — кожа была срезана ножом. Под срезом внутренности робота почти сияли.

— Видно, это дело рук наших отважных археологов, — предположила я, — прорезали дырочку, чтобы заглянуть внутрь.

— А тут… — Адмирал присела на корточки и нацелила палец в ту точку, где нога робота сочленялась с телом. — Смотри, гораздо более рваная рана. И металл под ней подвергался воздействию воздуха гораздо дольше.

Я нагнулась. Чешуйчатая страусиная кожа изъедена в клочья, а каркас под ней испещрен коричневыми пятнышками ржавчины.

— Конечно, — согласилась я, — это более давние повреждения. На что это значит? Естественный процесс разложения должен был с чего-то начаться. Это просто тот участок, с которого раньше всего слезла кожа.

— Здесь процесс разложения не выглядит для меня естественным. — Фестина пробежалась пальцами по кнопкам «тугодума»; изображение на видеоэкране аппарата сменилось несколькими увеличенными картинками разного масштаба. — Видишь, что тут по краям? Белое пластиковое кольцо. Когда-то сразу под кожей была пластиковая оболочка, как защитный слой для металлических мышц. Что-то сжевало большую часть пластика, обнажив внутреннее содержимое.

— Кислота?

Она отрицательно покачала головой.

— Тогда я ожидала бы увидеть следы оплавленной пластмассы, а тут таких нет. Это больше похоже на… съеденное.

— На Дэмоте есть бактерии, способные разъесть некоторые виды пластмасс, — заметила я.

— Но какая-то часть пластика осталась. — Рамос провела сканером «тугодума» вверх-вниз вдоль ноги робота. — Как только колония бактерий приступает к уничтожению некоего вещества, с чего бы им останавливаться? Нет. По мне, так это выглядит как дыра для входа. Нечто или некто прогрыз кожу, а потом съел ровно столько пластмассовой оболочки, сколько было нужно, чтобы подступиться к внутренностям робота.

— Я полагаю, ты сейчас говоришь не про мерзких насекомых из джунглей?

— Скорее о спланированной наноатаке, специально предназначенной для выведения из строя роботов этого вида.

Она ухватилась за сканер «тугодума» и дернула его на себя. Сканер выскочил из корпуса, волоча за собой оптико-стальную пуповину, будто стеклянный глаз на гибкой привязи. Фестина пропихнула глаз через проеденную в шкуре робота дыру.

— Да, — сказала она, — от электросхем мало что осталось. Искромсаны в лапшу. Или в салат из проходов.

— Так наниты сначала прогрызли себе лаз вовнутрь, а потом сожрали все нутро роботов? Зачем?

— Это было оружие, Фэй. — Она вытащила сканер из робота и выпрямилась. — Как я говорила, у колоний страйдеров было обыкновение убивать друг друга в гражданских войнах. Клан шел на клан. Они начинали с уничтожения техники друг друга, вот как здесь — Лига Наций не станет возникать, если ты изничтожишь коррозией нутро безмозглых роботов. Но как скоро тактические ухищрения перейдут к гораздо менее джентльменским методам?

Я оглядела помещение: недвижные роботы, ржавеющая аппаратура. Вырублены вражескими нанитами? И что произошло, когда наниты уничтожили прочее оборудование… скажем, пищевые синтезаторы? Могли ли страйдеры пожрать наши местные флору и фауну? Следующий вопрос: как далеко могут зайти голодающие в желании отомстить своим врагам? До бомб? Ядовитого газа? Бактериологического оружия?

Возможно.

А когда война разгорится, некоторые страйдеры могли решить спрятаться от своих врагов. Собраться группками в подобных местах, надеясь, что там им не грозят наниты, армии и все, что их враги могут обрушить на их головы. Подземные катакомбы в Маммичоге, Саллисвит-Ривере, по всему Дэмоту.

Мы думали, что это древние шахты; и некоторые, видимо, действительно были вырыты тогда. Но в итоге… они стали военными бункерами.

16 ПРИШПИЛЕННАЯ БАБОЧКА

У всех остальных роботов-страйдеров были такие же повреждения: раны — входные отверстия в месте сочленения ноги с телом, фарш из механической начинки внутри. Я думаю, что это место было выбрано для нападения не случайно, а как особо уязвимое… а может, оно просто было под рукой или близко к ключевым микросхемам. Теперь уж и не скажешь — внутренности всех роботов были слишком хорошо пережеваны, чтобы можно было восстановить, как они некогда работали.

И уж если говорить о восстановлении… что заинтересовало Майю и Ирану? Эти роботы на вид были слишком досконально разрушены, чтобы их можно было воскресить.

Я снова принялась осматривать каждую машину. Несколько ржавых коробок были открыты и наполовину разобраны, полуистлевшие схемные платы разложены на полу: Майя и Ирану, по-видимому, изучали, что же им удалось найти. Они уже почти полностью обработали нечто, похожее на пульт управления, — плоская поверхность с выпуклостями и шишками, которые могли быть разрушенными кнопками, да еще грязные плошки из голой пластмассы, которые ранее должны были служить для вывода данных на экран. Майя и Ирану вскрыли две съемные панели под пультом и попаслись там, внутри, вволю; были видны пустоты, откуда они вынули что-то для изучения. Но все, что я видела, было слишком изъедено ржавчиной, чтобы сохранить рабочее состояние. Если археологи много узнали о том, что нашли, то они, должно быть, редкие мастера своего дела.

Я покружила по помещению с фонариком-жезлом в руке и снова вспомнила об отсутствии дверей. Мы пробрались внутрь через брешь, образовавшуюся после обвала стены, но это точно не был настоящий вход.

— Фестина, детка, — позвала я, — самое время твоему «тугодуму» размяться еще разок. Уж слишком эти стены гладки, настоящие ли они?

Подозрения оправдались. Прибор обнаружил два участка стены, где температура подпрыгивала на пару градусов по сравнению с прилегающими: оба этих участка были почти правильными прямоугольниками — по три метра в ширину, от пола до потолка. Один из этих прямоугольников располагался посередине стены между этим помещением и внешним туннелем, другой был в его дальнем конце.

— Ну что ж, — подытожила моя спутница. — Итак, две секции стены не того же состава, что и остальные. Да, они, наверное, и есть двери. Но как нам их открыть? Может, некогда они и открывались нажатием какого-либо переключателя, но теперь все переключатели здесь проржавели напрочь.

— Устыдись, маловерная, — изрекла я. — Когда у тебя есть подходящие друзья, на кой тебе переключатели?

Мысли у меня были такие: страйдеры использовали нанооружие. Так, верно, они использовали нанотехнологии и для остального: например, для дверей. А двери могли оказаться похожими на окна в моем кабинете: на вид они были непроницаемы, но наниты дадут вам пройти, если сочтут, что у вас есть на это право. Лучшей двери для военного бункера и не найти.

И если Кси была мне другом, если Кси как-то проложила себе дорожку к тайнам нанотехнологии страйдеров с той же легкостью, с которой сбила с толку «несовместимые» флотские ракеты, если нанитовые двери не окончательно умерли за все эти годы… Кси могла бы помочь мне через них пройти.

— Давай проведем один эксперимент.

Я сделала шаг к дальней двери.

И вдруг путь мне преградил павлиний хвост, сияющий ярче, чем я когда-либо видела, язычками золотого, синего и изумрудного пламени.

— Наго! — крикнул голос отца в моем мозгу. На языке улумов это означало «зло». — Тико, наго, вуто! — Безумие, зло, опасность!

Павлиний хвост трепетал в воздухе, содрогался от накала эмоций. Основной из эмоций был страх.

— Что не так? — требовательно спросила я. — Что такого страшного?

— Тико. Тико, наго, вуто.

— Это не ответ.

— Ты беседуешь со своей ручной вселенной? — спросила Фестина.

— Да. Но она довольно скупа на объяснения. — Я снова повернулась к павлиньему хвосту. — Скажи мне, что за этой дверью.

— Тико. Тико ботхоло. «Безумие. Проклятое безумие».

— Ладно. Я поняла тебя. — И обратилась к Фестине. — Хвост вне себя от тревоги из-за того, что там, за дверью. Говорит, что это безумие, зло, опасность. — Я вздохнула. — Может, умнее было бы нам отступиться и позвать полицейских…

Бум.

Внезапно внутри себя я ощутила такое разочарование!.. До слез, до дрожи: оно будто рвалось изнутри наружу, будто высококонцентрированный гормональный всплеск был под давлением закачан в каждый мускул моего тела. Я вскрикнула — не от боли или ярости, просто крикнула, потому что должна была крикнуть, наводненная, омытая, затопленная потоком слезливых эмоций. Голова у меня была достаточно ясной для мысли: «Что это, черт возьми, было?» И все же я закричала.

Фестина схватила меня. Взяла в захват, на две трети напоминающий объятие, а на треть — прием в борьбе, неразрывный, как клещи.

— Что случилось, Фэй? Что это было?

Я не стала отбиваться. Я просто заплакала. Крепко обвила руками ее шею и всхлипывала. В то время как часть моего мозга, остававшаяся ясной, думала: «Это не я, это что-то другое. Что-то другое плачет через меня».

Пришел ответ, но не словами, а пониманием.

Кси. Кси, Кси. Кси.

Плакавшая, будто ее сердце разбито.

Вот в чем дело: я полагала, что павлиньим хвостом была Кси. Неземное неведомое существо, подсоединенное к искусственному интеллекту нашего мирового разума. Связанное с моим отцом, со мной, с Тиком и бог знает с кем и чем еще.

Но. (Непросто думать, когда ты ревешь белугой, утирая нос о плечо адмирала.) Павлиний хвост говорил со мной простейшими словами на языке улумов, а голос в моем мозгу звучал как голос отца. Кси едва ли вообще выражала свои мысли словами: только эмоциями, внезапным прозрением, фактами, просто появлявшимися у меня в голове.

Кси отправляла мне мысли через связующий кристалл. Павлиний хвост проговаривал слова — телепатически, если хотите назвать это так.

Два различных существа. Сущности. А что было за потайной дверью?

Кси. Кси, Кси, Кси.

Павлиний хвост не хотел, чтобы я прошла через эту дверь. Безумие, зло, опасность.

Но Кси расплакалась моими глазами от разочарования в тот самый миг, когда я решила отступиться от двери. Горькими слезами отчаяния.

— Прекрати, — прорыдала я в плечо Фестине. — Дай мне подумать. Дай мне подумать.

— Тс-с, — сказала она. Мы, должно быть, выглядели донельзя глупо и смешно — я намного выше нее, повисшая на ней. — Тс-с. Тс-с. — Она гладила меня по волосам, не глядя на меня. Щекой она прижималась к моей голове. — Тс-с. Тс-с.

Медленно приступ разрывающей сердце горечи отступал. Тишина. Опустошенно-усталое спокойствие. Мое? Кси? Или все, что осталось от всплеска гормонов, которые Кси закачала в мое тело?

Мир наступает, когда уходит адреналин.

— Это была не я, — пробормотала я Фестине, все еще крепко за нее держась. — Мое тело украл кто-то другой.

Она по-прежнему гладила меня по волосам.

Я уронила фонарик. Теперь единственный видимый мной свет исходил от павлиньего хвоста, вращавшегося быстрыми кругами вокруг нас с Фестиной, сплошь пестрая рябь цветов.

— Тс-с. Тс-с. Тс-с.

Наконец я отстранилась… один гормональный коктейль прогорел, но два других могли оказаться на подходе. Фестина отпустила меня, не глядя мне в глаза.

Павлиний хвост подступил к нам вплотную, словно неразрывное кольцо Уробороса,[13] всего в ширине ладони от соприкосновения с нашими спинами. И кольцо распалось, открыв нам проход, позволяющий сбежать обратно в туннель, но по-прежнему блокируя путь вперед мерцающей стеной света.

— Не хочешь рассказать мне, что происходит? — спросила Фестина. Она все так же стояла очень близко ко мне.

— Кси… — начала я. — Она… оно… это сознание, которым пронизаны все цифровые интеллекты на Дэмоте. Включая мой связующий кристалл. Когда я предположила, что нам, возможно, не стоит дальше идти вперед, Кси вызвала у меня эти рыдания. Или, может, у самой Кси случился истерический припадок, а меня просто накрыло его остаточной волной.

— Так значит, — пробормотала Фестина, — эта Кси отчаянно хочет, чтобы мы продвигались вперед. А павлиний хвост против. Здорово. — Она глянула вниз на «тугодум», прицепленный к ее поясу. — Полагаю, мы можем благоразумно заглянуть туда на расстоянии…

Она осторожно отступила от хвоста, выскользнув через тот разрыв в кольце, что он для нас оставил. Шагая медленно, будто не желая рассердить и без того злую собаку, она обошла по краю красочную световую трубу. Хвост дрогнул, тревожно заметался, но не остановил ее. Пока я оставалась в безопасности, он не будет останавливать остальных, пусть себе суют голову в петлю.

«Кси, — думала я, пока Фестина пробиралась к потайной двери, — она друг нам. Не будь тико, наго, вуто».

Нет ответа.

Фестина подняла прибор и снова вытащила сканер с его «пуповиной» из корпуса. Она потратила секунду, чтобы обернуться и посмотреть на меня; я кивнула. Потом она прислонила экран сканера к стене и слегка его вдавила.

Он проник внутрь. Прямо в стену, выглядевшую непроницаемым гранитом. И теперь двигался внутрь сантиметр за сантиметром, как пропихивается деревянный кол в мягкую грязь. Через полметра Фестина сказала:

— Вот и ладно. Мы внутри.

— Что-нибудь видишь? — спросила я.

Она посмотрела на видеоэкран.

— Короткий коридор и в конце его комната. Они обе освещены, хоть я и не вижу источника света. О, а вот что-то интересное. — Она повернула шкалу для лучшего увеличения. — Ну, надо же, не ожидала.

— Чего?

— Это якорь. Якорь для хвостов. Аппарат, создающий поле, которое удерживает хвост на месте. Когда разведчики пользуются хвостами для скоростного спуска на планету, то сначала выбрасывают якорь для фиксации хвоста на одном месте.

— Неудивительно, что павлиний хвост не в себе от тревоги, — сказала я. — Аппарат, способный приковать его к одному месту? Этого любому хватит, чтобы повергнуть в дрожь.

— С другой стороны, — ответила Фестина, — стоит призадуматься, что бы это якорю делать здесь, в глубине. — Она поиграла другой шкалой на «тугодуме». — Давай-ка сделаем увеличение побольше, и тогда… черт побери!

— Что?

Она не ответила, просто уставилась на экран прибора.

— Что там такое? — продолжала допытываться я. — Фестина? Что?

Двадцать секунд спустя она отступила от стены. Слегка пыхтя и отдуваясь, вытянула сканер, как канат, из лжегранита. Потом адмирал принесла мне «тугодум», сохраняя намеренно бесстрастное лицо.

— Вот записала, что там, в следующей комнате. Посмотри запись сначала.

Она поднесла экран к моим глазам. Павлиний хвост нервно затрепетал, бурля, словно волны в стремнине, между мной и Фестиной, но, не мешая мне смотреть запись.

Действительно, за дверью оказался коридор, ведущий в большую комнату. В устье коридора на земле располагался аппарат размером с обувную коробку — якорь. На съемке камера взяла крупный план: черный ящик с золотой вставкой в форме подковы в крышке. Другие слабо мерцавшие золотые подковки опоясывали ящик по сторонам.

Потом камера оторвалась от якоря, нацеливаясь на комнату позади него — комнату с огромным черным аппаратом посередине: то был невероятно громадный обелиск, высящийся от пола до потолка… и повсюду вкруг обелиска сияли огни.

Фиолетовые. Желтые. Зеленые. Синие.

Разноцветные пятна наполняли комнату, пока я не осознала, что смотрю на единое существо, обернувшееся вокруг обелиска несчетными кольцами, как нить вокруг катушки. Обернутое вокруг миллиарды раз, так, что обмотка доставала до самых стен, упираясь в них вплотную. Это существо наполняло комнату до отказа, было сжато в ней до предела.

Другой павлиний хвост, удерживаемый якорем.

Потом изображение на «тугодуме» сдвинулось еще немного, выхватывая вид прямо перед собой и часть дальней стены. Там, на полу, стоял еще один якорь, а в шаге от этого — еще один, так что я могла себе представить, как вся комната была уставлена черными коробками.

Словно булавки, пришпиливающие бабочку.

Экран опустел. Потом снова началось проигрывание записи — коридор, ведущий к комнате, крупный план первого якоря…

— Выключи, — попросила я.

Фестина нажала на клавишу; экран погас.

— Так что будем делать? — сказала она шепотом.

— Мы можем его освободить?

— Не так уж сложно снять его с якоря. Хорошенько стукнуть булыжником, и готово дело. Но хотим ли мы этого?

Да, вот вопрос так вопрос. Вне всякого сомнения, пришпиленный павлиний хвост и был Кси — дружественная сущность, позволившая мне услышать хихиканье нанитов. Ее тело может находиться в заточении, но ее мысль устремилась наружу, вливаясь в разум других машин…

Ответ появился у меня в мозгу: обелиск в соседней комнате был компьютером, компьютером страйдеров. И Кси обволакивала его, пронизывала собой. Использовала его как средство доступа ко всем стальным компьютерам на планете. Кси сделала все от нее зависящее, чтобы быть полезной, чтобы помочь…

Но мой павлиний хвост сказал про нее: тико, наго, вуто. Безумие. Зло. Опасность. Он боялся только якорей или описывал саму Кси? Не важно, насколько милой и мягкой казалась Кси, она была заперта здесь долгое-предолгое время. Наверное, все три тысячи лет с тех пор, как колония страйдеров самоуничтожилась. Три тысячелетия = тридцать веков, то есть достаточно времени, чтобы сойти с ума.

Тико.

В сказках, если выпустить джина из бутылки, он иногда выполняет твои желания. А иногда может решить оторвать тебе башку.

— А ты что думаешь? — спросила я Фестину. — Если мы выпустим Кси на волю, насколько это может быть опасно?

Она опустила глаза.

— Я некогда знала психа, который собирался уничтожить биосферу планеты с помощью хвоста. Я не скажу тебе как именно, но думаю, что у него могло это получиться.

— Черт… Если бы мы рисковали только своей шкурой…

— Да, — согласилась она. — На авось полагаться труднее, когда рискуешь жизнями других людей. — Она задумчиво на меня уставилась. — Ты можешь говорить с этой Кси через свой связующий кристалл?

— Вроде да. Но она не вызывалась объяснить, что происходит.

— Задай вопрос напрямую. Посмотрим, что ты услышишь в ответ.

Ну, я и задала… и получила в ответ информационную опухоль. Три тысячелетия мучений устремились прямо в мой мозг.

17 БАКТЕРИОЛОГИЧЕСКАЯ ФАБРИКА

Взрыв поступающей информации… век за веком, что пережила Кси. Заточение. Скуку. Страдания.

Сумасшествие. Зло. Вину. Раскаяние.

Все и сразу, жестоко вторгающееся в мое сознание. Прорыв плотины спровоцировал правильный вопрос, заданный в нужном месте в нужное время.

Я тонула в шквале данных. Они душили меня — так, как часто душили мысли о скальпеле, когда я упивалась горестными думами о бардаке, который я устроила в своей жизни. Мрачнейшая депрессия — это все, к чему ты прикасаешься, что чувствуешь, да еще бурление, бешенство, смятение мыслей. Встряска движения без единого шага вперед, безрадостные образы, тщетно мелькающие по кругу, все вместе и сразу, чересчур много, так, что не проглотить, так, что не вздохнуть…

Потом, в сумятице плавления мозга, когда смерть от закипания крови в миллисекунде от тебя… милый сердцу яркий образ павлиньего хвоста. Изумрудный, и золотой, и фиолетовый и синий, с миллионом открытых глаз. Точно такой же, какой я видела во время мушора: не так уж давно, но какой простодушной я была тогда — я считала, что это лишь фокус моего сознания. Теперь-то я знала. Это видение оберегало меня, останавливало потоп данных, сдерживало ураганную волну, давая мне перевести дух.

И его звук такой же, как прежде, — шелест перьев, как у настоящего павлина.

Посмотри на меня. Посмотри на меня.

Требовательное дружелюбие.

А потом мир вернулся… и промелькнул всего лишь один миг. Фестина только начала приближаться ко мне, вскидывая руки, подхватывая меня, пока я не упала. Я позволила себе упасть ей на руки всем своим весом — мне не хватило сил удержаться на ногах оттого, что моя голова была так тяжела, так переполнена.

Я не узнала всего, нет. Павлиний хвост бросился мне на выручку, перекрыв информационный потоп, пока я в нем не утонула. Я никогда не узнаю, какая доля загружаемых данных была урезана.

Но я знала достаточно. Более чем достаточно.

— Что с тобой? — спросила адмирал.

— Ничего страшного, — ответила я. — Ой, нет. Черт!

Я не двинулась — просто оперлась на нее и позволила ей все за меня делать, потому что мой мозг не мог точно вспомнить, как контролировать ноги. Когда Фестина поняла, что я — почти недвижная туша, она осторожно уложила меня на пол.

— Что случилось? Фэй! Фэй! Давай, сосредоточься. Что произошло?

— Получила разъяснения. — Я старалась преодолеть головокружение. — Никто никогда раньше об этом не спрашивал. Даже Тик… настолько погруженный в дзэн, но и он никогда не спрашивал. Просто получал все, что давала ему Кси. Когда я задала вопрос, Кси так обрадовалась, почувствовала такое облегчение… она пыталась сдержать обвал информации, мне кажется, она старалась, но она слишком увлеклась и замечталась.

— Что она сказала?

— Дай мне минутку, я разложу все по полочкам. — Я осмотрелась. — Где хвост?

— Он так быстро двигался, что я едва ли могла уследить за ним, но, м-м-м… мне кажется, он исчез в твоем носу.

— Ах, вот как… Это для них естественно. А раз он избавил мой мозг от вытекания через уши после взрыва, то мне ли жаловаться, правда?

— Ты уверена, что чувствуешь себя нормально? — Фестина положила руку мне на лоб.

— Температуры у меня нет, — сказала я. — Пока нет. И я не брежу, я чувствую себя просветленной. Просветленной, бездумной, восхищенной. Хочешь послушать рассказ?

— Если ты хочешь со мной поделиться.

У нее была настороженная интонация, будто она пыталась шутить с женщиной, которая может оказаться тико. Но я все равно рассказала ей.

Начиная с вида, который примкнул к разумным задолго, задолго, задолго до хомо сапов. Они запустили первую ракету тогда, когда Земля все еще наблюдала за бегством первых млекопитающих из-под гигантских ног тираннозавров. Потом пришла их пора исследовать космос, стадия становления их биоинженерии, стадия их эволюции в бессмертные энергетические существа…

Да, конечно, это избитое клише. В лучшем случае упрощенческое и, возможно, полностью ошибочное. Все, что я могла рассказать, были данные, оставшиеся как шрам в моем мозгу после информационной опухоли: смесь информации, действительно исходившей от Кси, и неких предположений, сделанных моим перегруженным мозгом, старающимся найти во всем смысл. Если полученные данные упростились и замусорились тем, чем уже было захламлено мое подсознание, — что ж, так уж устроен мой дурацкий мозг. Чуждые понятия и впечатления переназываются, сравниваются с более знакомыми вещами, даже если при этом мне приходилось обращаться к замшелым воспоминаниям, почерпнутым из киношек типа «Капитан Молния и команда Технократии».

Кси не объяснила мне подробно. Может, она и сама не знала правды.

Кстати, еще одно расхожее людское предубеждение — представлять себе Кси женщиной. Она не была женщиной… не более чем мой личный павлиний хвост был мужчиной. Но три тысячи лет тому назад эти двое были вместе, неразрывным единством, друзьями, любовниками, союзниками, взаимопроникающими энергетическими системами… выбирайте любой из поверхностных эпитетов на ваш вкус, лишь бы растрогаться. И эти двое вместе путешествовали по галактике в поисках просветления бездумности восхищения.

Передвигаясь за счет низших существ.

Нет большого секрета в том, что я подразумеваю под передвижением: они прыгали, как в попутку, в мозг других существ. Тайно переживали его мысли и эмоции. Телепатический туризм. Павлиний хвост мог устроиться в мозгу низших существ как незаконный жилец, расшифровывая нейронные передачи с той же легкостью, с которой мы расшифровываем путаницу световых волн, достигающих сетчатки нашего глаза. Кси и предмет ее обожания усваивали мысли всех вокруг, и для них эти мысли были ясными, как божий день.

Они переезжали с места на место на неизвестных хозяевах, иногда проводя в их мыслях лишь несколько часов, но чаще сопровождая их от колыбели до могилы. Это был их любимый способ передвижения: путешествие от рождения до самой смерти рассказывало им всю историю целиком — с началом, серединой и концом. Павлиньи хвосты находили каждую из частей завораживающей… особенно когда колония страйдеров начала разбиваться на группировки. Гражданская война набирала обороты, а они смотрели и развлекались, потягивая телепатический коктейль из ненависти и насилия, приправленный буквально капелькой геноцида.

Раскол, уничтоживший общество страйдеров, был настолько не важен для Кси, что она и не пыталась в нем разобраться. Не стоило утруждаться. Может, эти клики боролись по принципу бедные против богатых, или язычники против верующих, или зеленоногие против синеногих, но Кси не могла мне назвать причину, потому что она ею не интересовалась. Все, что она могла утверждать, так это то, что страйдеры воевали: север против юга, восток против запада, побережье против глубин континента, племя против племени.

Долгое время это была холодная война. Лига Наций в те времена ничем не отличалась от теперешней; если бы страйдеры развоевались вовсю, со взрывами ядерных бомб, с ядовитым газом, стелющимся словно туман, Дэмот объявили бы неразумным: никому не дозволено было бы покидать его или приезжать на него, полная блокада и эмбарго.

Этой угрозы было достаточно, чтобы удержать военные действия на уровне «вежливости»… Но не будем делать вид, что кровь так и не пролилась. Саботаж может убить. Сочувствующих, заподозренных в ненужной лояльности линчевали. Рейды становились все более жестокими. В то время как машины вымирали одна за другой, соседи вторгались друг к другу в поисках пищевых синтезаторов, все еще способных вырабатывать протеин.

Мерзкое зрелище… но не для Кси. Она просто находила это интересным: как наблюдение за битвами муравьев, муравейник на муравейник; жестоко, но не важно. За все годы, что она впитывала, как губка, эмоции страйдеров, она все же не начала отождествлять себя с ними. Они были животными — стояли неизмеримо ниже нее, они не считались. Даже если Лига Наций считала вид страйдеров разумным, на Дэмоте они вели себя противоположным образом: убивали друг друга, едва заботясь о поводах для убийства, верили, что их мелкие ссоры что-то значили. Если тот тип из страйдеров, которым она пользовалась как «попуткой», горевал о павшем товарище или приходил в ярость от того, что его клан деградировал до низкотехнологичного варварства… ах, ну неужто это не мило и забавно — то, что они воспринимают себя всерьез?

Ее возлюбленный смотрел на это иначе. Парень был совершенно лишен чувства юмора, а потому действительно пытался остановить развлекуху, да еще и омерзительным до тошноты способом. А дело вот в чем: павлины могли не только пассивно ездить на «попутках», а много больше. Они могли фактически слиться со своими хозяевами. Союз сознания, два мозга как единое целое проживали в унисон всю жизнь хозяина «попутки». С того момента, как павлин завершал внедрение, он уже не мог покинуть своего партнера-страйдера, не убив его.

Для Кси все это слияние было, словно попытка станцевать вальс с обезьяной. Неприличным. Нечистым. Но другой павлин, мой павлин, не отрекался от пошлости, когда это было необходимо — он выбрал лидера сильнейшей из фракций и устремился в его сознание, чтобы с ним слиться. В итоге получился тайный симбиоз: внешность полностью принадлежала страйдеру, но внутри наполовину был павлин. Два мозга стали одним… и павлинья половина была намерена прекратить гражданскую войну.

От этого Кси затошнило. От этого Кси обуяла ярость. Это исторгло из груди Кси вопль ослепляющей ревности.

Ее любовник — душа ее души — сплетался сердцем и мыслями с низшим существом, с животным. Отвратительно. Мерзко. Оскорбительно.

Как многие ревнивые влюбленные до нее, Кси решила отплатить тем же: сама бросилась с головой в разврат. Но она не искала продуктивного рабочего союза; ей нужен был кто-то, кого можно было изнасиловать и использовать. Кси выбрала лидера противоположной фракции и вчистую изничтожила мозг страйдера, вжившись в него полностью. Бедолага и не понял, как оказался за гранью безумия. А потом она стала использовать его тело и его клан для осуществления мести.

Не стоит и говорить о том, что Кси была безбожно умна по сравнению с жалкими умишками страйдеров. Сложнейшие технические задачи были для нее детской игрушкой… типа создания наиболее смертоносного биологического вещества, которое она могла измыслить. То было не просто биовещество, а бактериологическая фабрика: облако нанитов — микроскопических, невидимых, — способных проанализировать организм, потом вывести микроб, идеально приспособленный для привнесения в этот организм медленной и неминуемой смерти.

Поняли? Бактериологическая фабрика — центральное птеромическое бюро. Мать всех эпидемий.

Страйдер, служивший попуткой для моего павлина, действовал из бункера на Великом Святом Каспии. Кси отправила туда свою бактериологическую фабрику — микроскопический отряд нанитов, стремящихся сеять болезнь. Фабрика нашла страйдера, проанализировала биохимию бедного ублюдка и тут же выискала вирус-убийцу. Как отметил Юнупур, микроб был сконструирован так, чтобы распространяться везде и повсюду: длительный инкубационный период, когда носители были уже заражены, но симптомы еще не проявлялись. Этот вирус заразил всех в бункере павлина, а тот так ничего и не заметил.

Но.

Павлин трудился во имя восстановления мира на Дэмоте. Это означало отправку представителей на переговоры. Дипломатов. Людей, несущих предложения о перемирии.

Людей, также несущих чуму. Заражающих клан за кланом.

Версия чумы для страйдеров поражала их скелетную структуру — именно ее бактериологическая фабрика определила как наиболее уязвимую часть. Медленно, очень медленно и неуловимо кости начинали усыхать. Костные клетки просто прекращали восстанавливаться, не заменяя друг друга. Страусиные ноги становились все худее, пока не ломались, как спички. Можно было просто согнуть палец, и этого было достаточно, чтобы тонкая паучья лапка оторвалась и рассыпалась на кусочки: напряжение передавалось от пальца к кисти, потом локтевому суставу и так далее до плеча, и все с тошнотворным хрустом отламывалось.

Легкие и диафрагма у страйдеров размещались на костях, используя их для усиления своего действия на вдохе. И как только эти кости превращались в труху — бездыханность.

Итак, страйдеры начали умирать. Оставались обмякшие трупы, которые скоро разлагались в пыль и чернозем. Не до скелетов там было, так что будущим археологам, считай, ничего не осталось для изучения.

Уже давно было поздно что-либо предпринимать, а павлин только осознал, что произошло — кого нужно было винить за чуму, очистившую Дэмот от страйдеров. Он так и не смог разработать лекарство, но ему хватило времени расквитаться с бывшей возлюбленной.

Отомстить? Или просто запереть от всех как бешеную собаку? Ни Кси, ни я не знали, действовал ли павлин в гневе или в горести. Но он действовал. Он сделал десятки якорей. Он выследил Кси до Маммичога, до этого бункера, где она все еще жила, слившись со своим попутчиком-страйдером. Он напал на нее из засады, пленил и ушел оттуда, даже не оглянувшись.

Ее темница была чем-то большим, чем кольцо якорей, пришпиливающих ее к одному месту. А то, что мы сочли обелиском, на самом деле являлся компьютером, спроектированным так, чтобы истощать собственную энергию Кси. Компьютер контролировал бригаду нанитов, служивших тюремщиками — поддерживавших якоря в полной исправности, улавливавших солнечную энергию извне и приносивших их Кси в качестве пищи. (Это и был источник света в камере Кси: наниты выпускали из маленьких пастей впитанный на поверхности свет.)

Но компьютер обеспечивал больше, чем прочность стен темницы. Мой павлин был милосерден к своей возлюбленной и дал ей своего рода «попутку». Безопасную. Она могла заселить собой компьютер, могла использовать его для связи с другими цифровыми разумами по всей планете, но его запрограммировали на противостояние ее полному контролю. Кси не могла отменить функции, которые держали ее взаперти, только отвечать на внешние запросы, но не выступать с инициативой самой. Даже после того, как планету заселили улумы, даже при наличии у прокторов имплантированных связующих кристаллов Кси не могла никого попросить освободить ее. Компьютер-обелиск просто не передавал подобных инструкций. Он положил конец любым ее рассказам о ее положении, пока я не задала прямой вопрос. Но он не мог заставить ее не горевать о своем заключении. И он не удержал ее от раскаяния. Даже бессмертный может измениться за долгие три тысячи лет. Особенно за те три тысячелетия, когда она селилась в «низших существах»: сначала в страйдерах, потом, позже, в улумах и наконец, в хомо сапах.

Кси научилась истинному взаимопониманию. По меньшей мере, так она мне сказала.

Она горько сожалела о смертях, причиной которых стала. Она больше не представляла ни для кого опасности и хотела всего лишь помочь.

И она хотела выйти, выйти, выйти, выйти, выйти. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, освободите ее, освободите ее.

В это мне, по крайней мере, было совсем нетрудно поверить.

— Ты, знаешь, что Кси не может покинуть Дэмот, — сказала Фестина после того, как я закончила рассказ. — Даже если мы освободим ее — она совершила много убийств. Лига прихлопнет ее как муху, стоит ей только устремиться в космос.

— Лиге достанет на это сил? Даже в отношении такого совершенного существа, как Кси?

— Фэй, ты даже представить себе не можешь, насколько могущественны высшие существа Лиги. В сравнении с ними люди такие же отсталые, как бактерии. Кси, может, и достигла уровня плоского червя, но по-прежнему слишком примитивна, чтобы бросить вызов Лиге.

— И Лига не уверует в ее духовное перерождение?

— Никто тебе никогда не скажет, во что уверует Лига. — Адмирал пожала плечами. — Но у них очень упреждающий подход к опасным неразумным существам.

— Может быть, Кси теперь разумная. Может, в ней проснулась совесть.

— А может, и нет. У меня когда-то был напарник, изучавший скандинавскую мифологию. Ему нравилась вся тамошняя атмосфера мрачного льда и снега. — Она состроила рожицу. — Короче, он рассказал мне легенду о боге-хулигане Локи. Локи выводил из себя Отца богов слишком уж часто, за что его заключили в дерево до тех пор, пока случайный прохожий не прольет над ним слезу, пожалев его за тяжкую участь. Никто такого не делал. Спустя некоторое время Локи завладел деревом настолько, что заставил его уронить лист кому-то в глаз. Слеза пролилась немедленно. Локи освободился и продолжил приближать конец света.

— Эти викинги — сборище клоунов, — сказала я.

— А урок все же стоит извлечь, — ответила Фестина. — Кси, может, и проливает слезы раскаяния, но она совершила чудовищные деяния. Освободить ее было бы настоящей авантюрой. Ты понимаешь, что ее бактериологическая фабрика, по всей видимости, создала чуму двадцать семь лет назад? Миллионы улумов умерли из-за нее.

— Я знаю. Кси сама мне рассказала. После того как Ясбада Ирану поймали на незаконных археологических раскопках, старый проктор-улум решил навестить так называемые шахты, чтобы выяснить, что здесь искал Ирану. Проктор так и не понял, что он исследовал бункер страйдеров; и он так и не узнал, что набрел на бактериологическую фабрику Кси. Это был пациент № 1 для птеромического паралича — член «Неусыпного ока» при исполнении обязанностей.

Слава богу, он сам этого не узнал.

— Я хочу отвязать Кси от якорей, — сказала я.

— Ты этого хочешь? — спросила Фестина. — Ты этого хочешь? Или все дело в сожалении, которое она заронила в твой мозг?

— Я говорю о том, чего я хочу. Я не знаю, почему я этого хочу.

Фестина скривилась.

— Ох и мудреные штуковины — эти связующие кристаллы.

— Это ты мне рассказываешь?

— Дай-ка я угадаю… Ты хочешь, чтобы я приняла окончательное решение насчет Кси, потому что не доверяешь собственным побуждениям?

— Боюсь, что так, — вздохнула я. — Кто-то должен принять удар на себя, а было бы чистым безумием предоставлять это мне.

Фестина тоже вздохнула.

— Полагаю, ты придумала причину, по которой мы не можем передать эту эстафетную палочку вашему правительству?

— Потому что они и пальцем не шевельнут. Они не дерзнут нарушить статус-кво, пока не приволокут как можно больше экспертов, советников и ученых. Что означает, что придется идти на поклон к Адмиралтейству — не правда ли? — ибо у Адмиралтейства наибольший опыт общения с хвостами.

— После чего, — сказала Фестина, — говнюки экспроприируют Кси и будут держать ее в качестве лабораторной крысы вечно.

Я кивнула. И стала ждать дальше. Пытаясь не чувствовать вины за то, что скинула, как трусишка, принятие трудного решения на чьи-то плечи.

«Так и подобает поступать прокторам, — сказала я себе. — Представить факты, назвать сферу рисков, а потом самоустраниться».

Фестина смотрела себе под ноги, обдумывая ситуацию; это заняло всего несколько секунд.

— Ладно, — наконец произнесла она. — Если мы не освободим Кси сейчас, ты права, ваше правительство обыщет это место, обнаружит ее и вскоре призовет на помощь Адмиралтейство. И в тот момент люди, которым мы на самом деле не доверяем, получат плененную сверхразумную карманную вселенную, способную создавать бактериологические фабрики. — Ее передернуло. — Я лучше рискну освободить Кси.

Огонек пламенной надежды вспыхнул во мне, хотя родился в соседней комнате.

Мы с Фестиной подошли к потайной двери. Павлиний хвост, который в последний раз видели исчезающим в моем носу, не устремился нам навстречу, пытаясь остановить нас. Не было никаких «тико, наго, вуто», и никто не преграждал нам путь. Я сочла это хорошим знаком. Если мой павлин мог проникнуть в мыслительные процессы, то он уже подслушал исповедь Кси, высказанную мне… и он, должно быть, поверил ей, иначе он уже выкрикивал бы мне в лицо предупреждения об опасности.

Без волнения. Без суеты. Когда мы подошли к двери, Фестина взглянула на меня, убеждаясь, что я все еще намереваюсь идти вперед. Я кивнула, а потом надавила рукой на стену.

Мои пальцы погрузились вовнутрь. Этот псевдогранит, оказался более вязким, чем окна в моем кабинете, — он был густой, как цементный раствор. Я сделала усилие, чтобы протиснуться полностью, упираясь ногами: впихиваясь изо всех сил, обеими руками погрузившись в поверхность. Фестина оставалась на месте, следила за мной: если понадобится, она могла протолкнуть меня или выдернуть, чтобы я не застряла на полпути. Перед тем как пропихнуть голову, я глубоко вдохнула и закрыла глаза. И стала продвигаться сквозь густой, словно слякоть, суп, напоминая себе, что я вовсе не страдаю клаустрофобией, как глупые улумы.

Мои руки вышли наружу по ту сторону стены. Потом лицо. Почему-то я ожидала, что окажусь снаружи вся покрытая грязью, стекающей в глаза, засыхающей коркой у меня на волосах, но я была чистой, может, даже чище, чем когда входила в стену, — щеки казались мне гладкими, будто по ним прошлись скрабом с пемзой. Я продолжила проталкиваться, пропихиваться, пока не вытащила из стены свои ноги с легким всасывающим звуком.

Ш-ш-ш-чпок.

Звук отразился эхом в тускло освещенном коридоре. Спиралевидные кольца Кси были прямо передо мной, переливаясь изумрудным, золотым и синим. Она сияла, словно пламя; мне не нужен был связующий кристалл, чтобы почувствовать ее восторженное предвкушение.

Из стены выступило плечо Фестины, сразу за ним показалась ее голова — она решила не погружать сперва руки, а просто вломилась в стену, будто проверяла крепость камня собственным телом. Я бросилась ей на помощь, почти что, сбив ее с ног в своем порыве вырвать ее из гранитного плена.

Может, это был не мой порыв. Может, это был порыв Кси. Точно так же, как ее разочарование влилось в меня, заставив плакать, я чувствовала, что меня наполняет нетерпеливое ожидание — это было никак не связано с моими собственными гормонами.

Я шагнула вперед. В руке у меня был порядочных размеров булыжник — я взяла его из отвала в другой комнате. Якорь — прямо передо мной, нити тела Кси подсоединялись к выемкам-подковам, как волоски, приклеенные к шарику силой статического электричества.

Фестина махнула рукой в сторону короба.

— Хочешь взять на себя эту честь?

Я опустилась на колени. Булыжник вверх, булыжник вниз — с такой силой, что поверхность короба проломилась, и что-то хрустнуло внутри. Язычки павлиньего света ринулись прочь от якоря. Свободна. Волна радости захлестнула меня таким горячим потоком, что я едва не описалась.

«Остынь, Кси, — подумала я в отчаянии. — Я знаю, что ты счастлива, но ты меня опозоришь».

Признание вины и извинение. Но восторг вряд ли ослаб хоть немного.

Мы с Фестиной стали обходить комнату с двух разных сторон, разбивая по пути якоря, вытаскивая булавки, которыми была пришпилена бабочка. Кси оберегала нас от любого контакта со своим телом, отстраняясь сразу же, как только разрушались очередные оковы. Я не знаю, что произошло бы, если бы мы к ней прикоснулись; может, нас засосало бы вовнутрь, и мы вращались бы в ней по бесконечной спирали. Лучше этого избежать.

Бац. Бац. Бац. Пока мы не подошли к последнему якорю, удерживающему оставшиеся нити существа Кси. Она была почти целиком у потолка, как лента серпантина, приклеенная к этому единственному месту у самого пола, но взвившаяся от потока воздуха вверх, развеваясь и трепеща. Я занесла свой булыжник для очередного удара, но Фестина сомкнула пальцы на моей руке.

— До того как ты это сделаешь, — сказала она мне, — пусть Кси остановит бактериологическую фабрику. Скажи ей вывести ее из строя, уничтожить. Если она общается со всеми наночастицами на планете, то ей не должно составить труда сделать все необходимое.

У меня даже не было времени сформулировать команду, как Кси уже подтвердила, что поручение выполнено. Бактериологическая фабрика на крайнем севере была закрыта навсегда, наниты рассредоточены.

Вот так… запросто. Кси только и нужно было, чтобы кто-нибудь потребовал этого.

— Все выполнено, — сказала я.

И вдарила со всей силы булыжником.

Блаженство Кси было таким всеобъемлющим, что я почти потеряла сознание — кровь прилила к голове, словно ослепляющий взрыв, так, что меня пот прошиб. Разноцветные огоньки наполнили комнату бурей синего, изумрудного: Кси танцевала, резвилась, парила повсюду одновременно, пока мой затуманенный мозг не осознал, что танцует не один павлиний хвост, а два. Мой павлин выскользнул и присоединился к ней, разделяя ее торжество, — от бушевавших эмоций в воздух сыпались искры, а у меня так кружилась голова, что я не насладилась и тысячной их долей.

Два павлина. Прежние возлюбленные. Старые враги. В танце.

И вдруг все прекратилось, а два хвоста открылись подле друг друга, струясь за пределы комнаты, вдоль по коридору и заканчиваясь, бог знает где.

— Вот и наш путь за пределы туннеля, — сказала Фестина. — Но куда?

— Не знаю, — ответила я. — Но нам лучше соглашаться — дел еще полно.

— Ты про то, что нужно выследить Майю?

Я кивнула. Дышать было все еще трудно. Я поняла, что Кси внедрила с мой мозг много других фактов, помимо рассказа о себе.

— Что такое? — спросила Фестина. — Что-то про Майю? Что-то, что… о, черт.

Она закусила губу. Поняла.

— Майя и Ирану, — прошептала Фестина. — Они оба обследовали бункеры страйдеров. — Она сделала глубокий вдох. — Они оба знакомы с бактериологической фабрикой, да?

Я снова кивнула.

— Ирану познакомился с ней полгода назад. Фабрика проанализировала его и выработала штамм для своборесов. Штамм убил Ирану и почти убил О-Года.

Адмирал Рамос собрала всю свою решимость.

— Когда Майя познакомилась с фабрикой?

— Четыре месяца тому назад, — сказала я.

— И фабрика создала штамм, безнадежно смертельный для человека?

— Да. Кси говорит, что этот вариант чумы поражает мозг.

— Черт. — Фестина побледнела. — Так Майя распространяет инфекцию, целую вечность. В Саллисвит-Ривере. И в Бонавентуре.

— Не забудь про Маммичог.

— Проклятье! Майя жила с Вустором и твоей матерью много дней. Твоя мать должна была заразиться. Весь дом наверняка пропитался заразой.

— Все вокруг, — согласилась я. — Кси говорит, что и мы с тобой заражены. И панацея в виде оливкового масла теперь не сработает. Это совершенно новый штамм. Старые лекарства можно выбросить на помойку.

Вот. Вот оно.

Спустя двадцать семь лет, наконец, упал второй башмак — штамм теперь убивает людей, не вредя улумам. Страшно, что такое живет во мне… и все же.

И все же.

У меня было забавное ощущение завершенности. Ботхоло Фэй — все это время ждала своей собственной смерти. Наконец дождалась.

Облегчение. Тошнотворный страх и скальпелеподобное облегчение.

Перед нами все еще мерцали хвосты, готовые перебросить нас туда, куда, по их мнению, нам следовало отправиться. Я потянулась к Фестине, взяла ее руку и сжала. И моя, и ее ладони вспотели от страха.

— Прости, — сказала я. — Это предназначалось не тебе. Но все устроится. Еще есть время.

Что я, черт возьми, имела в виду — сама не знаю.

Я мягко потянула ее за руку, ведя к разверстым павлиньим трубам. Она сжала мою ладонь в ответ, этаким крепким смелым рукопожатием; потом она меня отпустила, и мы устремились вперед плечо к плечу.

18 ПРИГЛАШЕНИЕ НА ПОХОРОНЫ

Из темного бункера в Маммичоге, через изгибы и коленца павлиньих внутренностей и снова в темноту: слалом я закончила лицом вниз, и в нос мне ударил запах щелочного мыла от желтотравника. Я подняла голову и увидела гостевой дом Генри Смоллвуда на фоне сияния миллионов звезд ночного Саллисвит-Ривера.

Что-то шлепнулось возле меня оземь. Потом раздался голос Фестины, точнее, рык:

— Опять этот чертов мороз.

Мы поднялись на ноги. Павлиньи хвосты качались перед нами, тускло светясь в темноте. Я не могла различить, который из них был Кси, а который — мой личный опекун.

Или, может, стоит сказать «бывший опекун»?

«Учулу», — произнес голос моего отца у меня в голове. «Прощай».

«Учулу, — повторил другой воображаемый голос — голос Тика. Тик всегда нравилась Кси; так почему она не могла решить говорить его голосом? — Учулу и джай. «Прощай, и спасибо тебе».

Потом они оба стали взлетать, сначала медленно, оставаясь параллельно земле, пока не поднялись выше крон деревьев, а после внезапно устремились вертикально вверх в глубины звездного океана.

— Позволит Лига Кси уйти? — прошептала я.

— Лига не снискала себе славы за всепрощение, — ответила Фестина. — Но как знать?

Мы следили за хвостами, пока они не скрылись из виду. А исчезли они быстро. Потом Фестина встряхнулась; это движение получилось похожим на показное содрогание.

— Очень трогательно, не правда ли? А теперь не пойти ли нам туда, где тепло?

Та же самая дежурная женщина-улум стояла за стойкой регистрации. Я едва ей улыбнулась, радуясь, что в холле не было других людей; прошел всего-то час с тех пор, как мы подцепили чуму от моей матери, но, возможно, мы уже были заразны. Что до дежурной, то ей мы не угрожали — этот штамм был единоличной собственностью хомо сапов.

— Рады снова приветствовать вас, проктор Смоллвуд, — сказала дежурная. — И адмирал… — Она слегка поклонилась… очень любезно с ее стороны, учитывая, насколько мы были выпачканы травой, грязью и слякотью джунглей. — Чем я могу вам сегодня помочь?

— Дайте нам, пожалуйста, номер, — сказала я ей. — Один.

Фестина подняла брови. Я предпочла этого не заметить, чем объясняться на глазах у дежурной. Нам нужно было где-то отсидеться в течение часа, там, где мы не заразим других людей, но я сомневалась, что мы проведем там всю ночь. Я отрапортую, как только мы отгородимся от здоровых людей. Чиновники здравоохранения понабегут и с криками упекут нас в изоляционный бокс, а после сожгут все, к чему мы прикасались в гостевом доме. Зачем создавать им необходимость стерилизовать два номера, если мы с Фестиной можем обойтись и одним?

— Один номер, — повторила дежурная. — С удовольствием. Записать его на счет «Неусыпного ока»?

— Пускай заплатит Адмиралтейство, — ответила Фестина, — я обожаю заставлять их оплачивать мои расходы.

Я растянулась на постели перед тем, как составить рапорт. Почему бы не устроиться поудобнее?

— Это может занять некоторое время, — сказала я Фестине. После чего закрыла глаза и подсоединилась.

Центр опеки, пожалуйста. Срочное сообщение.

Прием подтвердили незамедлительно, и даже за секунды этого кратковременного контакта я почувствовала разницу. На другом конце связующего кристалла не чувствовалась ничья личность — просто бездушная машина. Кси улетела; мировой разум потерял свою душу.

Бедный Тик. Бедный одинокий полоумный старше Он уже никогда не услышит хихиканья нанитов.

Сначала сообщение властям здравоохранения с предупреждением о том, что в Маммичоге запущен часовой механизм бомбы. Мировой разум сказал мне, что бригада медиков уже забрала О-Года и поспешала обратно, но до места они пока не добрались. Не осталось времени, чтобы предупредить их о птеромике-С, штамме для хомо сапов. Но в любом случае они действовали согласно инструкции для высокозаразных заболеваний из-за О-Года; да, было бы неплохо сказать им, что они могут являться переносчиками человеческого заболевания, но погоды в их нынешней деятельности это особо не сделает. Они и так уже рисковали.

Что же до Майи… Тик отрапортовал о ее бегстве, и полиция уже начала прочесывать миллион гектаров джунглей в поисках нашей пропажи. Мировой разум оценил шансы обнаружить ее в пять процентов, но если они ее найдут, то теперь им известно, что с ней нужно обращаться как с переносчиком чумы.

Я могла себе представить, в какой экстаз от этого придут полицейские. Подозреваемая в убийстве бомбометательница, переносящая смертельно опасный микроб, летит над безлюдными джунглями. Они подвергнутся сильному искушению размазать ее глиссер по паре гектаров зарослей, оставив волнения о возможных лесных пожарах на потом. Через мировой разум я передала полиции требование взять Майю живой; нам нужно было спросить ее, где она побывала, где могла распространить заразу.

Глубоко в душе, однако, я знала, что уже слишком поздно. Майя и Чаппалар выходили несколько раз вместе в свет — в бонавентурские рестораны, ночные клубы. Чума уже шла по жизни маршем, и кто знал, сколько путешественников увезли ее с Великого Святого Каспия, разнося по всей планете?

Мне захотелось позвонить горничной и заказать в номер корицы.

Стук в дверь. Фестина поднялась и села в постели от удивления.

— Ты кого-то ждешь?

— Нет.

Фестина вытянула из кобуры станнер.

— Кто там? — Я соскочила с кровати и попятилась в угол, прячась как можно дальше от радиуса поражения пистолета.

— Проктор Смоллвуд? — спросил оттуда незнакомый голос. Мужской.

— Она не может никого принять, — ответила Фестина. — Уходите.

— Я займу всего минуту ее времени, — сказал незнакомый мужчина. — Прошу вас. Дежурная заверила меня, что я не помешаю.

«Дежурной стоило бы заняться своими делами», — подумала я и спросила:

— Кто вы такой?

— Ясбад Ирану. Я понял так, что вы были там, где нашли моего сына.

Фестина посмотрела на меня. Я — на нее.

— Ты веришь в совпадения? — прошептала я.

— Да. Но только если они происходят с кем-то другим. — Она повысила голос. — Вы из свободной республики? Вы дивианин?

— Я своборес, — ответил Ирану. — Я надеюсь, вы не обратите мою расовую принадлежность против меня?

Ну, мы хотя бы не могли его заразить.

— Мы должны выслушать, что он хочет нам сказать, — прошептала я Фестине. — Хотя бы чтобы посмотреть, что за игру он ведет.

— Ты права, — вздохнула она. — Впусти его. Но я оглушу его тут же, как только он попытается выкинуть какой-нибудь фокус.

Ясбад Ирану был очень похож на собственного сына, кроме того что Ирану-старший не лежал мертвой обмякшей грудой. Он был хорошо одет и нагл, как задница павиана. Рожденный в высшем обществе и самодовольно и слепо уверенный, что заслужил свое положение сам.

Его макушка была мне едва по грудь, но он носил красный цилиндр, верх которого был уже на уровне моего носа. Красный был цветом траура для своборесов — они это связывали с кровью. Шляпа могла также служить символом скорби, но, на мой взгляд, это был просто трюк самодовольного ничтожества, стремящегося казаться высоким.

— Добрый вечер, — изрек он, входя в комнату, затем протянул мне руку, но я покачала головой.

— Лучше не стоит, — сказала я ему. — Мы с подругой обе заражены. Болезнь поражает только людей, но все же…

Его рука замерла, потом он ее отдернул. Он поднырнул под мою руку, которой я все еще удерживала дверь открытой. Я закрыла дверь.

Ирану посмотрел на стоящую поодаль Фестину. Она держала станнер, нацеленный ему в лицо.

— Вы адмирал Рамос? — спросил он.

— Вы обо мне наслышаны?

— Ваше имя появлялось в отчете, который Дэмот направил в наше посольство. Тот отчет, в котором описывалось, как вы нашли тело моего сына. — Он снова обернулся ко мне. — Это произошло недалеко отсюда, не так ли?

— Довольно близко, — ответила я. — Вы хотите поговорить о своем сыне?

— Конечно. — Он жестом указал на кресло. — Вы позволите?

Ни Фестина, ни я ему не ответили. Но он все равно уселся.

— Я хотел бы узнать все, что вы можете мне сообщить о Коукоу.

Ирану-старший скрестил короткие ноги спокойно и непринужденно — одно из хорошо отрепетированных движений, которые разучивают чужаки, пытаясь имитировать движения, хомо сапов, потому что они считают, что это произведет подсознательное хорошее впечатление. В исполнении свобореса скрещивание ног выглядело смешно и неизящно.

— Когда я узнал новости, — продолжил Ирану, — я сразу же приехал на Дэмот, чтобы увидеть место его смерти. Я спрашивал всех в том доме, где он останавливался, знали ли они хоть что-нибудь о последних днях Коукоу, но ничего не узнал, пока дежурная не сжалилась и не сказала мне, что вы обе только что прибыли.

Это заставило меня задуматься, сколько Ирану пришлось заплатить за эту конфиденциальную информацию. Во сколько наш богатей оценил дежурную? Он, видимо, выгодно купил ее сговорчивость давно и оптом — посулил пригоршни денег за любые крохи информации, которые она донесет до него. И она сдала нас в ту же секунду, едва мы заселились.

— Какую информацию вы хотели получить? — спросила Фестина.

— Официальный рапорт был таким безликим, — Ответил он. — Из подобных бумаг никогда всего не узнаешь. Я хочу знать все, что могло быть опущено. Любая мелкая деталь может быть дорога отцу…

«Боже, я сейчас прямо разрыдаюсь, — подумала я. — Ты просто разбил мне сердце».

— Не ожидала увидеть вас снова на Дэмоте, — сказала я ему. — Не вас ли вышвырнули отсюда пинком под зад?

Вот от этого его глаза вспыхнули злобой. Но визитер быстро замаскировал ее слащавым спокойствием.

— С тех пор много воды утекло. — Он небрежно взмахнул рукой. — Просто мелкий давний инцидент. И ваше правительство выразило глубокие сожаления по поводу недавней смерти моего сына на земле Дэмота. Довольно затруднительно с точки зрения дипломатии. Дабы хоть как-то возместить потери, мне было дано разрешение вернуться сюда и организовать похороны. Особенно учитывая то, что тело Коукоу не будет мне выдано по причинам обеспечения безопасности здоровья и никогда не будет погребено на родной планете.

Так оно и было. Труп изучат, а после кремируют. Никто еще не обезумел настолько, чтобы отправлять зараженное чумой тело на планету, заселенную теми, кто может подцепить этот штамм, а если бы кто и попытался такое сделать, Лига бы это пресекла. Запрет на транспортировку опасных неразумных существ распространялся также и на микробов.

— Так вы хотите получить информацию о своем сыне? — спросила Фестина.

— Всю, которой вы сможете поделиться, — ответил Ирану.

Фестина глянула на меня и снова обернулась к своборесу.

— Ваш сын незаконно осуществлял археологические изыскания в Саллисвит-Ривере, в Маммичоге и других местах на планете — продолжая вашу работу, ту работу, за которую вас сослали с Дэмота. Насколько мы смогли понять, единственной находкой Коукоу оказалось бактериологическое оружие, убившее его, а он даже не знал, что нашел его. То же самое бактериологическое оружие убило ранее миллионы улумов из-за ваших собственных исследований тридцать лет назад… не то чтобы на вас лежала непосредственная ответственность за это, но вы положили начало цепи этих событий. Я полагаю, что вы пришли к такому же выводу много лет назад, но никому не признались. Благодаря вашему упорному молчанию каждый своборес на этой планете с большой вероятностью может умереть от полного паралича. Людям это тоже грозит, хотя они умрут от поражения мозга. Именно так и умирает в данный момент Майя Куттэк. Вы знакомы с Майей, доктор Ирану? Вы знаете, где она может сейчас быть?

Лицо Ирану приняло темно-коричневый оттенок, как будто его кожа отражала массированную атаку ультрафиолетовых лучей, сфокусированных только на нем. Его пальцы с силой впились в ручки кресла, и его столь изысканно и непринужденно скрещенные ноги напряглись.

— Я не знаю, о чем вы говорите! — сказал он звенящим голосом.

— Сейчас не время отпираться. Все, чем вы когда-либо занимались, будет тщательнейшим образом изучено… не только специалистами здесь, на Дэмоте, но и вашим собственным правительством. Ваш сын заразил всю дипломатическую группу, участвовавшую в переговорах. Высших должностных лиц. Людей со связями. Их семьи это не обрадует.

— И еще, — вставила я, — ваша планета может слезно проститься с торговым договором: Дэмот никогда не подпишет соглашение со свободной республикой, после того как узнает, что своборесы вытворяли за нашей спиной. — Я коварно ему улыбнулась. — Как, по-вашему, отреагируют на это крупные промышленные магнаты, доктор? Вы и Коукоу не просто заразили этих ребят, вы напрочь сорвали деловую сделку. Ваше правительство швырнет вас на растерзание волкам.

Ирану встал. Одернул рукава пиджака — еще один деланый под хомо сапов жест. Потянувшись к карману, он вытянул из него маленькую белую карточку и бросил ее на прикроватную тумбочку.

— Приглашение, — произнес он ледяным голосом, — на поминальную службу по моему сыну. Если вы найдете в глубине своих сердец хоть тень уважения к покойным.

Фестина сделала к нему шаг. Заговорила она таким голосом, будто давала другу задушевный совет.

— Послушайте… Вы можете считать, что вам ничего не стоит уйти… сделать вид, что вас это совсем не касается. Но с этих пор поквитаться с вами захотят не только правительства Дэмота и свободной республики. Претензии к вам есть и у Лиги Наций. Я информирую вас, что вы можете обладать знанием о том, как воспрепятствовать гибели разумных существ. Вы можете знать что-то о передвижениях своего сына или Майи. Вы можете знать, куда отправится Майя, если захочет спрятаться. Коукоу общался с вами, не правда ли? Из каждой поездки на Дэмот он, должно быть, возвращался домой, рассказывал вам о том, что узнал, обсуждал свои дальнейшие планы. Если вы не поделитесь всей этой информацией с властями Дэмота, вы тем самым продемонстрируете бессердечное пренебрежение жизнями разумных существ, которым угрожает смертельно опасное заболевание. — Она смотрела ему прямо в глаза. — Если вы чего-либо не предпримете, Лига не позволит вам покинуть Дэмот живым.

Ирану вздрогнул. Отпрянул от нее. Потом спохватился и постарался напустить на себя вид оскорбленного достоинства.

— Вы глубоко ошибаетесь. Если вы станете повторять что-либо из этого, я подам на вас в суд за клевету. Что же до Лиги Наций… вы, военные, привыкли путать народ, представляя Лигу этаким всеведущим страшилищем, но некоторые из нас уже давно не суеверные селяне. — Он снова без толку подергал рукава пиджака, после чего гордо удалился из номера на своих коротеньких коренастых ножках.

Мы с Фестиной проследили за ним взглядом.

— Ты думаешь, он расскажет, что ему известно?

Она покачала головой.

— У него наверняка на орбите личная яхта. Он поспешит к ней… и в ту же секунду, как достигнет границы звездной системы Дэмота, Лига заставит его пожалеть о своих словах про «суеверных селян».

Молчание. Мы едва сдерживали волнение и разочарование. Не то чтобы я верила, что Ирану-старший мог бы многое нам порассказать, но меня выводили из себя его надменность и намерение нас игнорировать.

В том же возбуждении я вернулась в постель, улеглась и воспользовалась своим связующим кристаллом, чтобы передать рапорт в «Неусыпное око». Копии были отправлены капитану Бэзилу Четикампу, медицинскому эксперту Юнупуру, в Бюро по археологическому взаимодействию и Всепланетное управление по здравоохранению. Все они, в свою очередь, также отправят копии другим службам, агентствам и официальным лицам. Некоторые из них не преминут поделиться пикантными подробностями с прессой, причем вырвав факты из контекста для разжигания интереса. Буквально через считанные часы волчья стая поднимет самоуверенный призывный вой и снова сядет мне на хвост.

Вот они, радости моего прокторства.

И все же я загрузила всю информацию. Про Майю, про Кси, про моего павлина. Мне влетит по первое число за освобождение потенциально опасного чужака, и в последующие десятилетия всякий слабоумный тико на планете будет утверждать, что видел Кси, был одержим Кси, родил от Кси ребенка… но все же я не стала приукрашивать правду. Сокрытие даже мельчайших деталей было бы убийственно безответственным, принимая во внимание громадные ставки на кону. Я особо заострила внимание на Ясбаде Ирану и вероятности того, что он знает, где может скрываться Майя. Пусть полиция его задержит и допросит с пристрастием эту щеголеватую задницу — если они его расколют, то, может, Лига Наций до него и не доберется.

Благородная Фэй пытается спасти типа, который устроил всю эту заварушку. Прямо или косвенно убившего шестьдесят миллионов улумов.

Включая и мою леди Зиллиф.

Составление рапорта заняло всего несколько минут. Высокоскоростная загрузка. Когда я открыла глаза, Фестина сидела в кресле, которое до этого занимал Ирану, поигрывая приглашением, которое он оставил.

— Думаешь, не пойти ли на похороны? — спросила я. — Когда они?

Она перекинула мне карточку. Я ее схватила, а потом поймала себя на мысли: надеюсь, что Фестина заметила, как ловко мне это удалось?

Да, как же. Пытаешься произвести на нее впечатление своими атлетическими способностями? Что ты, мужик?

Прочти карточку, Фэй.

«Семья покойного Коукоу Ирану приглашает вас на поминовение его незабвенной души и земного жизненного пути…»

Мои глаза скользнули поверх этой трепотни, проскочили дату и время и застыли на крошечной надписи в самом низу:

«Организовано компанией "Достойное погребение", имеющей честь принадлежать к корпорации "Ирану"».

Да, от своборесов только и жди размещения рекламы, даже на приглашении на поминки…

Так, секунду. «Достойное погребение»? Те ребята, которые присылали нам андроидов, чтобы те вытаскивали улумов из их братской могилы. Два десятка андроидов отправились в глубь древней шахты, где мы складировали трупы…

Только это была не шахта; это должен был быть очередной бункер страйдеров. А корпорация «Ирану» отправляла в тот бункер андроидов… для чего?

Что было там, внизу?

«Дополнение к рапорту проктора, — обратилась я через связующий кристалл. — Полиции срочно рекомендовано обследовать место недалеко от Саллисвит-Ривера…»

Я остановилась. Что-то было не так с передачей сообщения — как будто я кричала в подушку. Заглушили. Отрезали от мирового разума.

Только не сейчас!

Я только и успела крикнуть:

— Говнюки!

И тут оглушающая граната вломилась через окно.

Повезло мне — я и так лежала.

19 НАНОСЕЛЬ

Снова головная боль, как с похмелья. По разгульной шкале эта заслужила аж 7,2 — либо мне перепало больше оглушающей энергии, чем в прошлый раз, либо я потеряла былую форму. Есть недостатки в отказе от привычки напиваться в хлам как минимум раз в неделю.

Ва этот раз мои руки были стянуты за спиной чем-то вроде пластиковой скользящей петли, дешевой, простой, неломающейся. Эту чертову фигню можно снять только одним способом — срезать.

Конечно, это привело меня к мысли о скальпеле в моей сумочке… да вот только где моя сумочка?.. Говнюки были болванами, но не настолько выжили из ума, чтобы оставить мне очевидно полезное оружие. Они хотя бы не раздели меня донага, чего я почти ожидала, учитывая, насколько, например, Рот был склонен к мелодраматическим эффектам. Слава богу, Бицепс был рядом, дабы удержать отношения в более профессиональных рамках «похититель — похищенный».

«Забудь пока об этом, Фэй. Оцени ситуацию».

Все, что я могла видеть в данный момент, была сплошная стена, выкрашенная в темно-зеленый цвет, прямо возле моего носа. Я лежала на чем-то мягком, на постели с одеялами с затхлым плесневелым запахом. Когда я попыталась откатиться от стены, то уткнулась во что-то мягкое возле меня; еще немного поерзав, я, наконец, повернулась настолько, что смогла разглядеть лежащую рядом на постели Фестину. Она была без сознания, но дыхание ее было ровным — ее просто оглушило больше, чем меня, потому что она была ближе к окну.

К слову об окнах: одно как раз было неподалеку от изножья кровати. Наши похитители запрятали нас в небольшую, но удобную комнату, не сильно отличавшуюся от номера в гостевом доме: изящный сосновый комод, вычурный маленький столик и кресло. На окнах были дощатые ставни, запертые снаружи, а оконному стеклу придали молочную непрозрачность; и все же свет пробивался сквозь рейки ставней и матовость стёкла. Спальня производила впечатление готовой к послеполуденному сну, с приглушенным, но не выключенным светом. В других обстоятельствах эта обстановка сошла бы за весьма уютную, если бы мне не казалось, что в голове у меня роится сотня пчел.

Ну и?.. Не пора ли покончить с анализом очевидного?

«Мировой разум?»

Я передала призыв через связующий кристалл. Без ответа.

«Павлин?»

Опять ничего.

Мы с Фестиной были предоставлены сами себе.

Я подтолкнула ее коленом. Она не двинулась, и теперь, пошевелив ногами, я поняла, что они стреножены коротким пластмассовым ремешком, концы которого охватывали лодыжки, и полметра оставалось между ногами для шага. Этого мне должно было хватить, чтобы волочить ноги как в стальных кандалах, но шансов расколоть это колено на мелкие кусочки не было никаких.

А жаль.

Дверь отворилась. Мои старые приятели Рот и Бицепс важно вплыли в комнату, что означает, что Бицепс вплыл, а Рот изобразил только чванливое хромое пошатывание. Одна его нога была жестко зафиксирована, хотя гипса на колене не было видно под униформой.

— Не ожидали увидеть нас снова? — спросил Рот.

— Не в этих обстоятельствах, — ответила я.

— Но вы не ожидали, что мы будем держаться неподалеку от гостевого дома, — с торжеством изрек он; — Вы пошли прямо нам в руки, ничего не заподозрив. А мы знали, что рано или поздно вы там появитесь; вы должны были вернуться в Саллисвит-Ривер, и мы ждали, перехватывая все сообщения полиции. Как только вы предоставили свой рапорт, мы узнали, где вы.

— Вы знали, что я вернусь в Саллисвит-Ривер?

Уж конечно, я хотела снова повидать это местечко, со всеми этими фотографиями папы, глядевшими на меня из витрины каждого магазина.

— Мы не были уверены, что вы появитесь, — сказал Бицепс, пока Рот собирался с мыслями, чем бы еще передо мной похвалиться. — Но когда вы вырвались из дома контрабандиста, то ближе всего вам было добираться до Саллисвит-Ривера. И тут нам было безопаснее всего вас дожидаться. Повсюду вокруг вашего бонавентурского дома полицейские.

— Если вы перехватили мой последний рапорт, — сказала я, — то знаете, что павлины улетели. Так у вас не осталось ни единой причины по-прежнему преследовать меня.

— Да ладно, — издевательски бросил Рот, — вы думаете, мы поверим в ту чушь, что вы наговорили своему начальству? По уши влюбленные хвосты воссоединились три тысячи лет спустя, после чего и улетели на закат? Хвосты — это физический феномен, а не сознательные существа.

Хотела бы я, чтобы павлины по-прежнему были рядом. Они смогли бы перебросить этого придурка в жерло проснувшегося вулкана.

— В моем рапорте правда, — сказала я. — Не важно, верите вы этому или нет.

— Не важно, верите ли вы этому, — ответил Бицепс, само спокойствие. — Как мы уже говорили ранее, мисс Смоллвуд, со связующим кристаллом в вашем мозгу ваши мысли могут вам не принадлежать. Вражеские силы могли обогатить вашу память ложными воспоминаниями, дабы распространить дезинформацию по Адмиралтейству.

Вражеские силы? Дезинформация? Господь Всемогущий. В какой сказочной вселенной пребывали эти ребята?

— Когда очнется адмирал Рамос, — сказала я, — она подтвердит все, что было в моем рапорте.

— И что с того? — фыркнул Рот. Ему, молокососу, явно нравилось фыркать. — Рамос едва ли достоверный свидетель. Она всегда была откровенно недружелюбна к вышестоящим. Судя по всему, что нам известно, она могла быть той, кто замышлял мятеж, а вы были пешкой в ее игре, с вашей помощью она хотела пошатнуть веру общественности во флот. Не говоря уже о вере флота в себя. В конце концов, как мы можем быть уверены в безопасности космических кораблей, если любой из наших хвостов может оказаться чужаком-телепатом, влияющим на разум флотских служащих?

Разум применительно к флотским служащим? Да уж, эти ребята действительно жили сказками.

— Итак, предположим, что мы снова вернулись в исходную точку, — сказала я. — Вы хотите влезть в мой мозг, поковыряться в нем и все такое.

— Это единственный способ убедиться во всем достоверно, — ответил Бицепс. — Если Рамос наводняла ваш мозг ложными данными, то мы окажем вам любезность, выведя ее на чистую воду.

— Да уж, одолжение, — пробормотала я себе под нос. — У меня к вам предложение получше. Предположим, я предъявлю вам настоящие доказательства.

Рот внимательно на меня сощурился.

— Что вы имеете в виду?

— Мы по-прежнему рядом с Саллисвит-Ривером? — спросила я.

— В гостиничном шале на окраине города, — ответил Рот. — Стоит оно обособленно, хозяев нет дома, а система безопасности была для нас проще пареной репы.

— Тогда я покажу вам бункер гринстрайдеров, — продолжала я. — В нескольких минутах отсюда. И готова поклясться, что это тот самый бункер, в котором павлин учредил свой штаб три тысячи лет назад. Лучшее место на планете для поиска данных о павлинах.

— Если вы имеете в виду бункер возле озера Васко, — сказал Муску, — то там все еще яблоку негде упасть от полиции.

— Нет, — сказала я ему, — другой бункер. Как только павлин вселился в этого страйдера, он нарыл бункеров по всему Великому Святому Каспию — может, чтобы расселить своих соплеменников, может, просто в качестве ловушек, не знаю. Но я обнаружила, где действительно была штаб-квартира… и я не упомянула ее в своем рапорте.

— Почему? — спросил Рот.

Я посмотрела поочередно то на одного из них, то на другого, раздумывая, сказать ли им правду — что прозрение сошло на меня за секунду до их нападения. Нет. Правда была слишком невинна. Эти ребята поверят только во что-нибудь омерзительное.

— Это место — сущий клад, — сказала я, приглушив голос. Как мама Фэй, пугавшая детишек рассказами про привидения. — Во время войны страйдеров, как вы думаете, чем павлин удерживал главенство над своим племенем? Как вы думаете, каким образом он собирался достичь «мира» с вражескими фракциями?

Бицепс посмотрел на Рта. Рот посмотрел на Бицепса.

— Оружием? — спросил Рот.

— Ну а чем же еще? — Я еще больше понизила голос. — Пораскиньте мозгами: после того как павлин пленил Кси, зачем ему было торчать на Дэмоте еще несколько тысяч лет? Особенно учитывая те несколько веков, которые прошли с момента смерти последнего страйдера и до появления первого колониста-улума. С чего бы павлину тут ошиваться, если даже «попутки» подходящей не было, кроме облокотов да ящерок-сирен?

Я выжидала, покуда они сами догадаются. Не догадались. Придурки без тени воображения.

— Потому что, — наконец сжалилась я, — павлин не мог уйти отсюда, боясь гнева Лиги! Он был точно таким же убийцей, как и Кси. Они были два сапога пара, создавали оружие для истребления племен друг друга. Вот только Кси удалось обскакать моего павлина: она наспех состряпала свою бактериологическую фабрику, а после этого хоть трава не расти. Но весь арсенал павлина все еще не растрачен. Он практически лежит под нашими ногами. Когда я покажу вам тот бункер, я гарантирую, что вы там найдете множество всяких штуковин, которые сможете экспроприировать в пользу Адмиралтейства.

— Почему мы должны вам верить? — спросил Рот.

Не «я вам не верю». Он, прах его побери, очень хотел верить; ему было только нужно основание.

— Потому что я не хочу, чтобы вы вскрывали мой мозг, чтобы в нем покопаться, — ответила я. — И потому что вам ни черта не стоит пойти и проверить, правду ли я говорю.

— Откуда вы узнали про это место? — спросил Бицепс, с тем же стремлением поверить, что и у Рта.

Они, видать, страстно и отчаянно желали принести уже хоть какую-нибудь добычу своим начальникам; они уже облажались и осрамили Адмиралтейство, ославив его не только на Дэмоте, но и на каждой планете, которой была ненавистна мысль о военных мужланах, попирающих гражданское население железной пятой. Высший совет внес залог за освобождение Бицепса и Рта из тюрьмы, потому что адмиралы обязаны защищать своих людей, но мои похитители в глазах своих боссов были на дне выгребной ямы, и обнаружение тайника с высокотехнологичными завлекалками сильно подсобило бы им в деле спасения своих задниц.

— Я знала про это место издавна, — соврала я. — Вы проверяли мои рапорты. Из-за чего мы изначально узнали о Майе? Из-за того, что она просила помощи у Чаппалара в получении разрешения на раскопки. С чего бы ей так волноваться из-за разрешения? Они с Ирану уже разрабатывали многие шахты незаконно — их почему-то не волновали законы, когда они нападали на след. Так на что им понадобилось разрешение на этот раз?

Я подождала. Ни у Рта, ни у Бицепса предположений не возникло. Господи, когда я рассказывала сказки детям, у них всегда были догадки!

— Майе понадобилось разрешение, — сказала я, — потому что она хотела разрабатывать шахту в довольно общедоступном месте. Там, где народ увидел бы, что она приходит и уходит, и заинтересовался бы, чем это она там занимается. В ее письме Чаппалару говорилось, что этой шахтой владеет «Рустико-Никель», и единственная шахта, подходящая под описание, и есть та, которую я знаю, на окраине города.

— Вы никогда никому об этом не говорили? — спросил Бицепс.

— Мудрая женщина всегда держит козырь в рукаве.

Рот подхихикнул… и меня взбесило, что в его хихиканье была слышна тень восхищения.

— Да вы шулер, мисс Смоллвуд. Я знал, что вы не можете быть такой паинькой, какой притворялись. Учитывая вашу репутацию.

Ублюдок.

Рот взял своего напарника под локоть и пошел с ним обратно к двери. Они оба вышли, чтобы обсудить следующие действия. Что до меня, то я даже не пыталась подслушать, что они обсуждали, — я была чересчур ошеломлена — наполовину свирепой головной болью, раскалывавшей мой череп изнутри, наполовину словами, необдуманно сорвавшимися у меня с языка.

Почему мне понадобилось столько времени, чтобы догадаться о значении письма Майи? Сказочка, скормленная мной говнюкам, преподнесла мне объяснение как на ладони: она хотела обследовать бункер, находящийся в столь людном месте, что ей было необходимо разрешение. Единственным возможным местом была шахта, в которой мы хоронили улумов во время чумы.

Я спускалась в эту шахту десятки раз, играя в девочку-разведчицу, но чтоб мне хоть раз что-нибудь попалось… Но это было до того, как мы заполнили туннель трупами, и какая-то пьянь вызвала взрыв газа. Что мог открыть грохот взрыва? Что увидели андроиды из «Достойного погребения» в тот день, когда вынесли всех покойников?

Ирану-старший, должно быть, подозревал, что они что-то обнаружат; вот потому-то корпорация «Ирану» и послала туда андроидов. Но наши местные власти заблокировали шахту, как только извлекли тела, чтобы уберечь других девочек-разведчиц от риска сломать там себе шею. После этого ни один археолог, Майя или любой из Ирану, не мог там ничего выискивать, не привлекая к себе внимания. Разве что совершить парочку набегов посреди ночи, но и это было рискованно — в шахтерском городке люди работают посменно в самое разное время суток, а потому могут пойти прогуляться и в четыре часа утра.

Вот поэтому Майе и нужно было разрешение. Я должна была бы догадаться об этом давным-давно.

А что до моих россказней про павлина — что он создавал оружие, что он не смел улететь с Дэмота, что мой благородный опекун был таким же убийцей, как Кси…

Я подумала о том моменте на берегу озера Васко, когда с неба летел густой снег и павлиний хвост появился печальный, словно привидение, над водной гладью.

— Что ты такое? — спросила я.

— Ботхоло. Проклятый. Осужденный.

Рот и Бицепс вернулись в комнату. Выглядели они, куда какими непроницаемо-серьезными, но теперь это казалось напускным — словно они были двумя ликующими мальчишками в роли крутых непоколебимых мачо. Говнюки прямо пузырились от радостного предвкушения: теперь, когда они увидели шанс быть вычеркнутыми из черных списков Адмиралтейства. Осталось лишь вскрыть бункер павлина и найти технологии, которые изумят Высший совет. При всех рассуждениях Рта о том, как Фестина внедряет дезинформацию в мой мозг, ни один их этих дебилов не верил в свои же собственные теории заговора; они просто хватались за соломинки, пока я не предложила им кое-что получше — целый стог сена.

— Мы отправимся в этот бункер, — сказал Рот. — Сегодня, как стемнеет. И лучше бы вам не врать.

— Я не вру, — ответила я. — Вы сможете справиться с системой безопасности класса два? Шахтная комиссия выстроила над входом в шахту стальной козырек… типа хижины, нахлобученной прямо на устье шахты; и в ней нужно сначала открыть дверь, прежде чем попасть вовнутрь. Конечно, — добавила я, — если вы не сможете открыть замок, то я и сама смогу это сделать, всего одним запросом мировому разуму. Любую дверь, запертую правительством, может открыть «Неусыпное око».

— В этом не будет необходимости. — Бицепс бросил на меня взгляд, говоривший «не стоит считать нас такими идиотами». — Мы можем открыть любой замок вплоть до класса пять.

— Причем во сне, — вставил Рот, никогда не довольствовавшийся простым утверждением там, где мог придумать повод для бахвальства. — И кстати, о сне… — Он вынул свой станнер и направил его на меня. — Баюшки-баю.

В последнюю секунду мне представилось, как мой кулак влетает ему в морду. Может, эта картина скрасит мои сны.

Во второй раз было труднее вползти из сна в реальность — как будто я забыла, как выполнять этот фокус. Я все пыталась кое-как справиться со сном, но продолжала проваливаться обратно в черноту.

Когда я смогла, наконец, зацепиться за собственное сознание, то жестоко об этом пожалела. Это прямо-таки невероятно, как много есть Ощущений — одно ужаснее другого, да еще обрушиваются они одновременно — головная боль стучит в висках молотом, тошнотворный ком подкатывает к горлу, в мочевом пузыре будто проворачивают ржавый нож. Фестина говорила мне, что в среднем оглушающий заряд отрубает часов на шесть… что значило, что шесть часов я жила без воды, без туалета, и забери меня дьявол, если я помню, когда в последний раз ела. Не то чтобы я хотела, есть, сама мысль о еде вызывала у меня рвотный рефлекс. Но мое тело употребило уже, считай, весь сахар крови, и чувствовала я себя как размазанная какашка.

— Парни! — проорала я. По крайней мере, моему сиплому горлу это далось как крик, и ушам, прикрепленным к больной голове, звук показался громким. Я перекатилась на спину и сделала новую попытку. — Парни! Сюда!

Секунда ползла за секундой. Я лежала лицом вверх и таращилась в потолок, и мне было видно, что снова стемнело. Ночь. Фестина лежала возле меня и все еще дышала, но вдыхала теперь с трудом, как бы с присвистом. Я задумалась: как часто можно поражать нервные окончания, прежде чем они полностью атрофируются?

— Павлин? — шепнула я.

Тишина.

Потом в комнату вошли Рот и Бицепс, и я попыталась не слишком плаксиво потребовать отвести меня в туалет.

Мы не будем останавливаться на унижении, от которого краснеет и каменеет лицо, когда писаешь под пристальным наблюдением двух мужчин, скованная по рукам и ногам… стоит, правда, заметить, что я была рада присутствию там Бицепса. Он свел всю процедуру к деловой операции, тогда как Рот едва не пританцовывал на месте от нетерпения поиграть со мной в игры типа «хозяин и его рабыня», покуда я была в кандалах. Сбрендивший козел. Если б у меня был шанс сломать ему второе колено…

Оставалось лелеять эту мечту.

После шоу женщины в туалете говнюки дали мне воды и богатого протеинами желе — все, что был способен на данный момент удержать мой желудок. Они так и били теперь копытом в нетерпении поскорее отправиться в бункер, но Фестина почти не подавала признаков жизни — двух разрядов хватило, чтобы свалить ее надолго… бедная утонченная натура — не то, что ваша покорная слуга. Она была натренирована в спортзалах, но не закалена попойками, драками… и снова попойками, драками. Бицепс не соглашался бросить ее здесь без присмотра, а Рот не соглашался волочь ее бесчувственное тело за собой по пересеченной местности. Они отошли пошептаться в дальний конец комнаты, и тут меня окатила ледяная волна ужаса — я поняла, что они обсуждают, не проще ли ее убить.

— Не будьте кретинами! — выпалила я. — Если вы утопите ее в собственной крови — если вы даже всерьез задумаетесь об этом, — Лига никогда не выпустит вас с Дэмота. Что означает для вас ворох неприятностей, причем не только с полицией; к нам идет новая чума, и уж эта безжалостная сволочь никого не пощадит. Хочется вам оказаться в ловушке и заразиться птеромиком только потому, что вы решили не дожидаться ее пробуждения?

— Адмирал Рамос уже заражена, — сказал Рот. — Не правда ли? Поэтому тихо и безболезненно избавиться от нее сейчас будет просто актом милосердия.

— Да все шансы за то, что вы тоже заражены, идиоты вы этакие! Вы дышали одним воздухом с нами. Если уж вам так неймется убить кого-то из милосердия, начинайте с себя.

Рот отвернулся от меня и прошептал что-то Бицепсу. Вопреки полученной от досточтимого проктора Смоллвуд информации, предполагаемое убийство все еще рассматривалось и обсуждалось комиссией.

— Просыпайся, Фестина, детка, — сказала я. После своего путешествия в туалет я сидела на краю кровати, моя спутница распласталась рядом со мной. Я извернулась так, чтобы дотянуться до нее связанными руками. Ухватилась за ее колено и потрясла ее. — Давай, просыпайся. Не давай им повода решиться.

Ноль реакции. Ее дыхание не изменилось, и на ее лице по-прежнему застыло отсутствующее выражение типа «никого нет дома». Я потрясла ее за ногу посильнее, сжимая ее колено. — Просыпайся, просыпайся же, Фестина!

Абсолютнейший, полнейший ноль реакции.

Я дернула ее за ногу изо всех сил и проорала:

— Разведчик Рамос, равняйсь, смирррно!

И вдруг меня с постели как ветром сдуло. Меня с реактивной скоростью несло через комнату, а ускорение мне придала пара ног, лягнувшая меня пинком-выпадом двойной силы. Полсекунды мне казалось, что я сейчас со всей силы впишусь головой в стену, но я успела сгруппироваться и врезаться в нее плечом, оставив на штукатурке солидную вмятину, после чего свалилась на пол. Станнеры выдернули из кобуры — я упала физиономией об стену, но звук был мне знаком.

— Стоять! — заорала я. — Всем стоять! — Потом прибавила: — Ох.

— Прости, Фэй, — сказала Фестина у меня за спиной. — Это рефлекс.

— Я буду помнить об этом в следующий раз, когда мы уляжемся в одну постель. Ой-ой-ой-ой-ой.

Моему плечу светил как минимум мощный синячище. Я оценила пульсирующую боль, пока Рот и Бицепс нетерпеливо водили Фестину в туалет. Они едва дали ей глотнуть воды, а пищи не предложили вовсе; мне даже стало любопытно: такой заскок у них был насчет самой Фестины или по отношению ко всем адмиралам?

Далее: из дома к их глиссеру, стоящему в гараже. Погода была мягкой и теплой как никогда — вокруг благоухала весна, Когда открылись двери гаража, я успела увидеть ночное небо, по которому быстро проплывали пушистые груды облаков.

Рот занял водительское сиденье, а я села рядом, чтобы показывать дорогу. За две минуты, понадобившиеся нам, чтобы добраться до бункера, Рот как минимум раз десять сказал:

— Вам лучше нам не врать.

Так он понимал поддержание беседы. Ох уж эти мужчины.

Говнюки и наполовину не так играючи справлялись с защитой класса 2, как им хотелось думать: городским хвастливым мальчишкам и представить было сложно, что ночь в тундре темная, хоть глаз коли, что тучи полностью закрыли небо, а фонарей поблизости не предвидится. Ближайшим жилищем были полусферы дома Кросби в сотне метров от шахты, а у Кросби всегда был пунктик насчет экономии, они бы ни за что не оставили гореть фонарь во дворе, после того как все ушли в дом спать. В свои семнадцать я иногда заваливала Эгертона прямо посреди лужайки возле его родительского дома, где мы и кувыркались, пока звезды глядели на наши голые задницы…

Ну, да сейчас не об этом.

Криворукие говнюки ковыряли и проклинали замок добрых минут пять, не смея зажечь свет из опасения, что его заметят Кросби. Пока они увлеклись этим занятием, я размышляла, не прохромать ли мне к портативной глушилке радиосигналов и не подпрыгнуть ли на ней разок-друтой. Если я ее сломаю, то пусть тогда говнюки вырубают меня своими станнерами. Мировой разум сможет уловить слабый сигнал моего связующего кристалла, даже когда я буду без сознания. Видит бог, власти должны уже искать меня к этому часу — мировой разум должен был поднять тревогу, как только мой радиосигнал пропал из гостевого дома. Но Рот и Бицепс, очевидно, успели смыться со мной до того, как прибыла полиция Замок класса 2 со щелчком открылся. Так я и прохлопала свою возможность для маленькой диверсии за спинами говнюков. Бицепс взял глушилку и перекинул пристегнутый к ней ремень через плечо, а Рот тем временем ухватил нас с Фестиной за руки, подталкивая к туннелю.

Они заперли за нами вход на случай, если кто-нибудь из местных вздумает пройти мимо. Никто не смог бы понять, что мы сюда забрались. И если бы я или Фестина попытались спастись бегством, замок бы, скажем прямо, затруднил наш побег.

Уж и не знаю, что я ненавижу сильнее, чем предусмотрительных говнюков.

Мы двинулись вниз. Наш свет исходил от фонарика-жезла, который Бицепс пристегнул к руке между плечом и локтем, чтобы руки оставить свободными. Он шел, отмахивая рукой так, что наши тени метались туда-сюда, туда-сюда по стенам туннеля.

Здешняя шахта была отделана тем же псевдогранитом, какой мы видели в Маммичоге. А может, это был настоящий гранит — гранитный щит Великого Святого Каспия. Трудно сказать, поскольку черные подпалины покрывали большую часть поверхности камня. Я пыталась не зависать на мысли о том, что вся эта гарь и копоть скопились от сожжения трупов улумов. Даже спустя двадцать семь лет в воздухе явственно ощущался душок от обугленных головешек — этот запах ничем не выведешь оттуда, где бушевало дикое пламя.

Полосы пепла на стенах становились тем шире, чем ниже мы спускались. Где-то под этими черными пятнами я однажды вывела свои инициалы украденной откуда-то желтой краской: «Ф. С. любит…», — уж и не вспомню, кого я тогда любила. Верно, одного из моих будущих супругов. Немногие мне нравились в Саллисвит-Ривере, и всех их я заставила на мне жениться.

Черт, я по ним соскучилась. Даже больно стало. И в этот миг я поняла, что никогда не смогу вернуться домой из страха, что я их заражу.

— Что с тобой? — шепнула Фестина.

— Это все запах дыма, — сказала я. — У меня от него глаза слезятся.

Туннель закончился обычной надшахтной постройкой: ровный пол, сплошные стены, пустая лифтовая шахта устремляется отвесно вниз. На ранних стадиях чумы именно здесь мы тщательно обряжали покойных, но это было до того мгновенного взрыва газа. После него мы просто упаковывали тела в специальные мешки, вставали на входе в шахту и закидывали тела так далеко, как только могли забросить.

Как я и надеялась, взрывом разрушило одну из стен помещения — через проломе рваными краями стала видна комната, о существовании которой мы никогда не знали. Спустя какое-то время после взрыва львиную долю обрушенной породы отгребли в сторону. Многое бы я дала, чтобы узнать, когда это произошло. Тогда, когда андроиды выносили тела? Или совсем недавно?

Может, Майя тоже знала, как справиться с замками класса 2. Я на это надеялась. В этом и был весь смысл завлечения сюда говнюков.

Бицепс открепил фонарик от своей руки и повел нас к пролому в стене. Пол под ногами был усеян твёрдыми частичками наподобие крупных песчинок. Но это были не песок и не грязь — крупицы были иссохшими фрагментами улумов, расшвырянными взрывом и оставшимися мумифицироваться на протяжении долгих лет. Я видела это повсюду, этими крапинками были испещрены все стены и даже потолок: они неплохо сохранились на протяжении, считай, трех десятков лет под этими холодными мрачными сводами.

Рот придвинулся поближе к Бицепсу, осторожно заглядывая через пролом в следующую комнату. Я минуту-другую всерьез боролось с совестью, а после произнесла:

— Вы понимаете, что в Маммичоге мы обнаружили андроидов-убийц в точно таком же месте?

— Вы пытаетесь нас напугать? — сказал Рот со своим фирменным фырканьем.

— Я пытаюсь вас предупредить. Майя Куттэк сбежала из Маммичога на скоростном глиссере более двенадцати часов назад. У нее было предостаточно времени, чтобы добраться сюда раньше нас. И если она считала, что по ее следу пойдут другие, она могла наставить ловушек.

— Нам стоит обеспокоиться из-за ловушек, расставленных милой маленькой старушкой? — недоверчиво хмыкнул Рот. — За кого вы нас принимаете?

— Так, — сказала Фестина, — этот тип по уши деревянный. Это самая крайняя степень оглупения.

Рот наградил ее последним на сегодня презрительным фырканьем, после чего обернулся к напарнику.

— Ладно, пошли. — Бицепс осмотрительно отступил назад, пока Рот поправлял у себя на плече глушилку, и стал карабкаться через дыру в стене. — Все, что вам нужно делать, — продолжал проповедовать Рот, — это смотреть под ноги, не натянута ли там проволока в качестве ловушки…

Он сосредоточенно смотрел вниз, себе под ноги. Он не смотрел ни направо, ни налево, вот поэтому он и не увидел кислотного шара, пока тот не вмазался прямо в него.

Два заряда, шлеп-шлеп, были выпущены андроидами по обе стороны пролома. Большая часть кислоты растекалась, не причиняя вреда, по глушилке, но другая бомба угодила оплеухой прямо в лицо Рту.

— Стойте, вы вызываете у нас аллергию! — в унисон заорали мы с Фестиной.

Бицепс просто замер на месте и смотрел как завороженный, будто с нетерпением ожидал, что же будет дальше.

Рот повернулся посмотреть, что это в него попало, — ни единой гримасы боли, только простое тупое удивление. От его щеки заструился дым; волосы на его левом виске исчезли под выплеснутой кислотой, словно по мановению фокусника, а кровь потекла вниз там, где уже была полностью изъедена кожа. Он поднес руку к лицу как будто ему было любопытно потрогать ту дрянь, которая заживо выжигала его плоть. Рука дошла только до подбородка. Потом Рот вдруг рухнул как подкошенный, без единого стона, да так и остался лежать дымящейся грудой.

Мы затаили дыхание, пережидая. Я при этом думала, что если андроиды прицелятся в меня, то мне не увернуться и не уйти из радиуса поражения. Но волшебные слова в очередной раз приморозили пальцы роботов к их гелевым ружьям. Как-нибудь в другой раз мне еще придется решить, чувствовать ли мне свою вину за то, что я не заговорила раньше.

— Идиот, — сказал Бицепс, глядя на дымящегося напарника без очевидных эмоций. — Чего другого он ожидал? — И посмотрел в нашу сторону, как будто призывал нас с ним согласиться. — Этот тип считал, что все на белом свете должно сладиться так, чтобы он враз стал героем. Будто в этом было единственное предназначение вселенной — прославить его. Ну что с таким поделаешь?

Вот там, в самом конце, его голос самую чуточку дрогнул. Не настолько, чтобы я тепло о нем подумала, но все же мелькнул хоть какой-то признак человечности.

— Я полагаю, вы не станете вызывать «скорую»? — сказала Фестина Бицепсу. — У нас есть более важные задачи.

Он вынул свой станнёр и прицелился в напарника. Рот еще дышал, но шарики кислотного желе уже начали пятнами разъедать его горло. Вскоре одна из капель проест его дыхательное горло… или яремную вену, или сонную артерию, или еще какой-нибудь жизненно важный орган. Я раздумывала, не произнести ли мне коротенькую молитву, но Фестина заговорила первой, предлагая свою молитву.

— Эй, — сказала она умирающему человеку. Голос ее был тих и ласков. — Вот это мы и подразумеваем под расходным материалом.

Бицепс нажал на курок, его глушитель отозвался стрекотом. Насколько я могла судить, ничего не изменилось — к тому времени сознание уже милостиво оставило Рта. Но могу предположить, что Бицепсу требовалось сделать какой-то жест.

Нам с Фестиной было совсем непросто перебраться через пролом в следующую комнату, но Бицепс не предложил развязать нам руки или ноги. Он просто дожидался нас в дальнем ее конце, непрестанно зыркая повсюду, пытаясь уследить и за нами, и за тьмой, сгущающейся вокруг освещенного фонариком пространства. И дураку было ясно, что у него это не выйдет; вскоре он сконцентрировался на том, что было впереди, игнорируя двух плетущихся за ним стреноженных женщин, лишь изредка бросая взгляд в их сторону.

Он проглядел, что Фестина подобралась к умирающему Рту. Она перебралась через пролом передо мной, и когда я увидела, что она хочет проделать, я с еще большими охами и вздохами стала перебираться, кряхтя, через руины. Бицепс закатил глаза и разворчался на старую неповоротливую клушу. Вот так он и упустил то, что Фестина пристроила пластмассовый хомут, которым были стянуты ее ноги, к пятну дымящейся кислоты, проедавшей горло Рта.

Немного кислотной дряни попало и на пластмассу. Сразу после этого Фестина отстранилась и вернулась на место. Когда Бицепс бросил на нее взгляд, смотреть там было уже не на что.

Через несколько секунд Фестина уже отвечала мне услугой за услугу, устроив новый отвлекающий маневр: она прошаркала к одному из напавших на нас андроидов. Он оказался красавцем-африканцем, рослым, одетым с ног до головы во все белое: то был цвет траура у улумов, поэтому именно так были одеты все роботы «Достойного погребения», опустошавшие братскую могилу. Я предположила, что эта имитация мужчины была здесь с того самого дня; Ирану-старший запрограммировал этих двоих, чтобы они остались здесь для охраны. Теперь они работали на Майю, точно так же, как и все предыдущие.

Скорее всего, ни один из роботов не покинул Каспий после выноса тел. Их переправили к ближайшему удобному базовому лагерю, к тому бункеру на озере Васко; там они и оставались, пока Майя и Ирану-младший не вернули их к жизни спустя годы.

Вопрос: сколько еще андроидов Майя спрятала здесь, в этом бункере? Одного-двух, не больше; если бы там же, в шахте, после расчистки братской могилы осталось слишком много роботов, кто-то мог бы это заметить. Возможно, андроиды в этой комнате были единственными на весь бункер и дальше нашему плаванию ничто не угрожает.

Неисправимая оптимистка, наша Фэй.

Но Фестина привлекла к себе внимание Бицепса, подойдя слишком близко к тому псевдоафриканцу.

— Отойди! — выпалил Бицепс.

— Я только хотела убедиться, что он вырублен.

— И вам даже в голову не пришло схватить его оружие. — Бицепс стремительно пересек комнату и ухватил ее за руку. — Не стоит меня недооценивать, адмирал. Я не мой напарник.

— Ну, попытка не пытка, — сказала Фестина, мелкими шажками отходя от робота. На меня она даже не взглянула, так как была уверена, что, пока она занимала Бицепса, я успела подсунуть свои ножные пластмассовые оковы под кислотную жижу, стекающую с тела Рта.

Фестина оказалась права. Крохотные струйки дыма вились над пластмассой — это едкая жижа прожигала сковывающий мои ноги хомут. В полумраке я надеялась, что Бицепс этого не заметит.

— Пошли дальше, — сказал он.

Мы с Фестиной неуклюже заторопились за ним, путаясь в своих кандалах, как две примерные жертвы, изо всех сил стараясь не улыбаться при мысли о том, как мы пинком выбьем Бицепсу зубы, как только кислота освободит нас от пут.

Комната, в которую мы попали, была почти пуста — сплошные гранитные стены и обычный ржавый мусор, раскиданный по полу. Тем легче было заметить единственный предмет, явно не сочетавшийся с окружающей обстановкой, — клавиатуру размером с ладонь, встроенную в дальнюю стену. С шестнадцатью белыми пластмассовыми кнопками, расположенными квадратом четыре на четыре. На мой взгляд, она не выглядела современным достижением или же продуктом человеческой деятельности — кнопки были чересчур крошечными, чтобы быть удобными для пальцев хомо сапов, а надписи на них — слишком странными на вид закорючками, не напоминавшими мне ни один из известных языков. Но если это был подлинный образчик технологии страйдеров, то он изумительно хорошо сохранился.

Бицепс изучающе поглядел на клавиатуру.

— Ставлю что угодно: если набрать правильную комбинацию, то в одной из стен окажется потайная дверь.

Ни я, ни Фестина не потрудились ответить. Очевидно, что этот бункер был подобием того, в Маммичоге; какой-то кусок стены состоял из наночастиц и был готов открыться любому, кто знал верный код. Дверь, видимо, даже до сих пор работала — если в этом бункере было достаточно возможностей для самоподдержания хорошего состояния клавиатуры, то такая важная штуковина, как дверь, точно сохранит свою надлежащую функциональность.

Теперь Бицепс так же изучающее посмотрел на меня.

— Полагаю, Кси не поделилась с тобой нужной комбинацией символов?

Я покачала головой.

— Этот бункер не был базой Кси; он принадлежал павлину, ее злейшему врагу. Кси и самой неизвестны коды.

— Жаль. — Бицепс снова поглядел на клавиатуру. — Было бы у меня достаточно времени и нужное оборудование, я бы эту штуковину взломал. Но я не ношу с собой инструментов для джентльменского обращения с предметами, так что придется поработать грубо.

Он протопал обратно в конец комнаты и вырвал гелевое ружье у одного из роботов.

— Вам, наверное, лучше отойти в сторонку, — бросил он нам, прицеливаясь в клавиатуру.

Мы с Фестиной засеменили прочь от клавиатуры, стремясь оказаться как можно дальше, но мы могли уйти только к противоположной стене.

— Это военная база, — напомнила я Бицепсу. — Если ты выстрелишь кислотой в охранный механизм, вдруг, таким образом, активируешь какой-нибудь защитный алгоритм? Вроде взрыва, который изжарит всех нас до угольков?

— Этим механизмам защиты тысячи лет отроду, — ответил говнюк — Они уже должны были превратиться в прах.

— Да, конечно, должны бы, — кивнула Фестина. А мне одними губами прошептала: — Готовь еще одно свидетельство о смерти.

В ответ я шепнула:

— Давай надеяться, что не понадобятся три. Первый выстрел пришелся ниже цели: кислотный заряд впечатался в стену на ладонь ниже клавиатуры. Часть капель брызнула вверх, но не высоко, основная масса осталась на граните, несколько гелевых капель медленно сползали на пол.

Несколько секунд на подзарядку давления ружья, после чего Бицепс выстрелил снова. На этот раз он взял поправку в прицеле — вязкий заряд угодил в самый центр клавиатуры, густо залив все кнопки. Я услышала, как шипение заполнило всю комнату: кнопки плавились как воск, металлический короб исчезал под напором сокрушительно высокой температуры.

С полминуты ничего не происходило. Потом целая каменная секция стены поплыла как патока, мощный поток нанитов хлынул на пол. Гранитно-серый текучий поток вязкой консистенции сырого яичного белка изливался на землю.

Наносель.

В проеме, который недавно заполняли наниты, теперь открылся темный коридор, ведущий вглубь. Бицепс отступил от проворно текущей к нему массы.

— Адмирал, — он махнул гелевым ружьем в сторону Фестины, — не будете ли вы так любезны, подойти к дверному проему. Просто проверить, что тогда произойдет.

— Хотите посмотреть, нападет ли на меня сель?

Бицепс улыбнулся.

— Так точно.

Фестина замялась. Говнюк снова повел ружьем в ее сторону, на этот раз без тени улыбки. Пока ни один из них не успел перейти к бесцельной конфронтации, я бросилась вперед и по собственному почину зашлепала по селевой серой илистой массе, растекавшейся по полу.

«Милые щеночки, — мысленно увещевала я нанитов, — не троньте вашу бедную старую мамочку Фэй».

Теперь, когда не было Кси, наниты не ответили, но и не набросились. Не разъели мои сапоги и не взобрались вверх по ногам. Фестина двинулась за мной мгновением позже, ступая по моим липким следам; всего-то лишь промочив ноги, мы добрались до двери.

— Доволен? — спросила я Бицепса.

Он переждал еще добрую минуту, давая сели возможность что-то предпринять. Меня же пугала не возможность атаки нанитов… опаснее было то, что Бицепс слишком внимательно пялился на мои ноги. К этому времени кислота с горла его напарника уже насквозь проела пластиковую полоску, связывающую мои лодыжки; если Бицепс не жаловался на зрение, то он мог это заметить. К счастью для меня, он держался как можно дальше от лужи нанитов. Да к тому же мои ноги были едва освещены — фонарик был все еще примотан к руке Бицепса, и его свет едва доходил до меня. Я держала ноги вместе, сохраняя беспомощно-придурковатый вид, и надеялась, что этого будет довольно.

Так и оказалось. Бицепс не заметил изъеденного участка моего пластикового хомутика; спустя минуту он решил, наконец, что сель не склонен к человекоубийству. Легко, словно пташка, он прокрался через лужу и присоединился к нам, глядя в глубь уходящего вдаль коридора.

Лягнуть его немедленно — сломать колено или сбить его с ног? Но у меня не было гарантии, что он не сможет после этого продолжить борьбу, а в руке у него было это самое гелевое ружье. Лучше дождаться верного шанса… особенно если представится возможность объединить усилия с Фестиной.

Терпение. Ну почему так часто требуется это долбаное терпение?

— Идем дальше. — Бицепс повел своим ружьем, показывая, кто хозяин положения, и повел нас за собой.

Коридор был всего с десяток метров в длину. После чего мы подошли к бездонной яме.

Ну ладно, ладно… я не дам голову на отсечение, что она была совсем бездонной. Но глубина ее составляла минимум этажей десять, потому что свет фонарика не достигал ее дна. Десять этажей лишали меня всякого желания броситься вниз, а такой прыжок в бездну явно подразумевался страйдерами, когда они строили этот бункер. Длинный каменный мост — похожий на подъемный мост через ров вокруг феодального замка — вел на другой конец ямы, по ту сторону находилась еще одна сплошная гранитная стена с очередной клавиатурой для ввода охранного кода.

Все было устроено просто и эффективно: хочешь идти дальше, перейди смертоносную пропасть по узкому мостику. Готова поспорить, что во времена страйдеров в противоположной стене располагались бойницы, из которых яростно атаковали бы дерзнувшие продолжить наступление недругов. Оказавшись на мосту, ты был гол и уязвим со всех сторон, а путь через бездну позволял нападавшим пробираться только гуськом по одному.

Милое местечко для расстрела. Если защитники крепости на той стороне не испытывают к тебе любви, тебя либо подстрелят, либо столкнут в пропасть.

Или ты повернешь назад в тот же миг, когда поймешь, что идти вперед — чистейшее безумие.

— Конечная остановка. — Я ретировалась в коридор. — Если Майя засела на той стороне, то выцарапать ее сможет только целая армия.

— Не спешите с выводами, — сказал мне Бицепс. — Во-первых, нам неизвестно, здесь ли Майя, может, она спряталась в другом месте. Во-вторых, невелики шансы, что древнее оборонительное оружие страйдеров по-прежнему действует. Конечно, три тысячи лет назад это была смертельная ловушка, но с тех пор все прогнило, да?

— Но не в той темнице, где держали Кси, — заметила Фестина. — Ту камеру соорудил павлин, причем он оснастил ее механизмами самовосстановления, недоступными человеческому разуму. И весь этот бункер тоже принадлежал павлину. Большая часть оборудования, скорее всего, вполне обычна для страйдеров, но что-то павлин должен был сделать сам. Возьмем, к примеру, эти клавиатуры — на них нет и следа разрушительного действия времени. Наверняка для защиты этого моста установлены шрапнельные пулеметы; как только мы попытаемся перейти на ту сторону, нас изрешетят пулями.

— Возможно, — признал Бицепс. — Но я отказываюсь отступать, не проверив свою теорию. — Он премерзко улыбнулся Фестине. — Скажите мне, адмирал, что гласит ваш устав в случае, когда что-то представляется смертельно опасным, но ты в этом не до конца уверен?

Она точно так же уставилась на него.

— Отправить вперед разведчика.

Бицепс махнул ружьем в сторону моста.

— Тогда идите вперед.

Я выкрикнула:

— Стойте!

Они оба повернулись ко мне.

— Я исполняю свою обязанность как член «Неусыпного ока», — продолжала я. — Наш долг — остановить людей, слишком поддающихся своему одномоментному импульсу. — И обратилась к Бицепсу: — Зачем вы посылаете Фестину на ту сторону?

— Я узнаю, функционируют ли по-прежнему механизмы защиты.

— Но к чему все это? В чем ваша цель? Вы и вправду считаете, что здесь есть нечто, что может вам помочь?

— Вы говорили, что здесь могут быть высокотехнологичные…

Я прервала его:

— Я вводила вас в заблуждение, чтобы вы не стали ковыряться в моем мозгу, выигрывала время до вашей первой ошибки.

— И все же… — Говнюк все еще пытался казаться невозмутимым, — тут может найтись что-то полезное. Вы упоминали оружие…

— Которое вам не пригодится, и вы это знаете. Если вы найдете здесь смертоносное оружие или даже чертежи смертоносного оружия, вам не забрать их с собой в штаб Адмиралтейства. Лига не позволит вам перемещаться со смертоносными предметами в межзвездном пространстве. Вы это знали, но предпочли забыть, надеясь выкарабкаться из того бардака, в котором оказались. Хватались за соломинку, принесли жизнь напарника в жертву своим ложным надеждам…

— Мне кажется, — процедил он сквозь стиснутые зубы, — вы пытаетесь меня разозлить. Хотите, чтобы я совершил необдуманный поступок.

— Да ты их уже насовершал, болван ты этакий! Тебе хоть раз пришло в голову действовать по правилам? Стоило только продемонстрировать свои полномочия правительству и сказать: «Высшие чины Адмиралтейства заинтересовались этим делом, мы хотели бы подключиться к расследованию». Большинству политиков это польстило бы. «О, Адмиралтейство заинтересовал наш старый добрый Дэмот, давайте подключим их к делу». Тебя включили бы в каждую следственную группу, предоставляли бы самые подробные отчеты, приглашали бы на планерки и заседания по тактике и строительству инженерно-технических сооружений. Но нет. Тебе сдуру померещилось, что бегать, как волк-одиночка будет более эффективно, умно или круто, чем играть по правилам. Какой бред! Жалкий бред «настоящих мужчин»! — Я сделала глубокий вдох. — Знаешь, что было единственным высокотехнологичным образчиком, увиденным нами с самого спуска в шахту? Клавиатура, которая сохранилась нетронутой в течение трех тысяч лет. А ты превратил ее в оплавленное месиво. Умно придумано, нечего сказать. Ну ты и кретин.

Он злобно шагнул ко мне. Я не знаю, собирался ли он ударить меня, пристрелить или просто наорать. Да это было и не важно — он был достаточно близко для удара ногой.

Фестина сломала ему колено, а я выбила гелевое ружье из его рук. А дальше все было не сложнее, чем давить виноград, выжимая сок.

Мы освободили руки тем же порядком, что и ноги, — выстрелили из гелевого ружья в стену и осторожно поднесли пластиковые полоски на наших запястьях к самой маленькой капле кислоты. Мы обе умудрились проделать этот фокус, не обжегшись, — а это было сродни чуду, учитывая, что руки были стянуты у нас за спиной, а меня еще слегка трясло от пережитого.

Разминая затекшие пальцы, Фестина произнесла:

— Так, ладно. Отправляемся назад, разнесем вдребезги глушилку и позовем на помощь, да?

— Возможно, нам следует подняться ближе к поверхности, — сказала я ей. — Моему связующему кристаллу может не хватить его передающей мощности, чтобы пробиться через толщу породы над нами.

— Ближе к поверхности будет лучше. — Она подхватила гелевое ружье. — Я буду только рада отойти подальше от этой смертоносной ловушки. Если кому-нибудь очень надо узнать, что находится по другую сторону моста, может быть, мы сможем перепрограммировать тех андроидов с озера Васко. Пусть они идут в авангарде.

Фестина наклонилась, чтобы поднять Бицепса: он был без сознания, и челюсть у него была сломана, но в основном он не пострадал благодаря нашей сдержанности и великосветскому воспитанию. Я положила руку ей на плечо:

— На этот раз давай я понесу тело.

— Да, конечно, уступаю тебе это развлечение.

Она отстегнула фонарик от руки Бицепса и светила мне, пока я взваливала этого типа себе на спину. В который раз я возблагодарила нашу Всеблагую Матерь Божью за дэмотовские 0,78 от земной гравитации; говнюк и при ней весил немало. Пристроив его поудачнее, я пошла, чуть покачиваясь, по коридору, Фестина следовала за мной по пятам…

И тут мы уперлись в тупик. Сплошная гранитная стена в том месте, где должен был быть дверной проем в следующую комнату. Она снова приняла прежнюю форму!

— Вижу. — Фестина поднесла фонарик поближе к стене, проводя им по краям дверного проема в поисках щелки. Я не смогла разглядеть ни малейшей неровности — дверь полностью слилась с окружающей ее породой.

А Бицепс расплавил контрольный пульт по ту сторону стены. Если бы спасатели и стали искать нас здесь, им было бы не пробиться сквозь стену без лазерного луча или мощной взрывчатки.

— Но эта стена ведь состоит из нанитов? — спросила Фестина. — И в Маммичоге нам удавалось просто протиснуться сквозь такую стену.

— То было, когда Кси была воедино связана с мировым разумом, — пояснила я. — Все получается проще, когда у тебя друзья в высших сферах.

— Давай хоть попытаемся.

Я уложила Бицепса на пол и уперлась руками в холодный псевдогранит. Он не двинулся с места — это было все равно, что пытаться сдвинуть гору.

— Ничего не… — Я умолкла. Где-то что-то гудело. В моих пальцах? В моем мозгу? Я снова положила ладони на стену и толкнулась вперед со всей силы.

Стена, в свою очередь, толкнула меня. И стала медленно двигаться к нам.

— Ой-ей-ой!

— Что за «ой-ей-ой»?

— У защитной системы страйдеров был припрятан еще один туз в рукаве.

— Ой-ей-ой.

— Я это уже сказала.

Стена продолжала двигаться на нас — вверх по коридору, насильно сдвигая нас назад, к бездонной яме. Наногранит столкнул Бицепса с того места, где я его положила; не быстро, но стена начала проталкивать его по каменной поверхности пола, царапая кожу обо все неровности. Я подобрала его с пола, будто мне было небезразлично, раздерет ли ему в кровь спину шершавый пол. Волоча его за собой, мы ретировались от стены, выжимавшей нас словно поршень.

— Жаль, что Бицепс без сознания, — пробормотала Фестина. — Ему как раз хотелось узнать, которые из защитных механизмов по-прежнему работают.

— Если нас выдавит из коридора на мост, — сказала я, — и в нас станут стрелять пулеметы с противоположной стороны, как думаешь, будет ли чертовски бесчувственно и бесчеловечно прикрыться этим болваном как щитом?

— Да уж, задачка, — ответила Фестина. — Если мы убедим себя, что он стремился умереть достойно, во имя свободы своих собратьев-людей…

Я обдумала это предположение.

— Нет. Он не из породы героев. Но он точно интересовался любыми данными об оружии страйдеров.

— А лучше всегда учишься на собственном примере, — согласилась Фестина.

Когда стена, наконец, дотолкала нас до моста, я держала Бицепса между нами и бойницами.

Стена прекратила движение точно в конце коридора. Она перекрыла нам единственный путь к отступлению, и теперь мы остались беззащитными и легкоуязвимыми на узеньком мостике через бездну. Мы с Фестиной обменялись взглядами — в такие моменты надеешься только на то, что твои глаза выразят то, чего словами не скажешь. Если нас вскоре разнесет в клочья шквальный пулеметный огонь, я не хотела бы, чтобы моими последними словами стала банальность типа: «Ах, если бы мы провели вместе побольше времени».

По ту сторону моста стена медленно расступилась, открыв новый дверной проем. Оттуда шагнул высокий мужчина в белом: прямо брат-близнец андроида-африканца из первой комнаты. Конечно, он тоже был роботом; в руках у него было гелевое ружье.

За ним стояла невысокая светловолосая женщина. Она уставилась прямо на меня и произнесла:

— Ну, Фэй, вот мы и встретились. Сука.

20 ЗЛОБНАЯ СУКА

У Майи Куттэк имелись индийские корни, и теперь посередине ее лба красовалась красная кляксообразная точка, кастовый знак. Ее темная кожа выглядела морщинистой и сухой, как пергамент, по крайней мере, кожа ее рук. Ее руки я могла видеть потому, что даже в этом прохладном бункере на ней была блузка с короткими рукавами — такие надевают под сари. Нефритово-зеленый шелк, вручную расписанный под десятки павлиньих перьев.

Это к слову о тайном, что всегда становится явным.

Но если вам и вправду интересно явное, то стоило взглянуть Майе в лицо. Ее нос и подбородок пока имели тот же темный оттенок загара, что и ее руки, но по краям лицо ее вылиняло до беловатого цвета рыбьего брюха: мертвенная бледность наползала от линии волос, просачивалась на лоб, выбеливала виски и щеки.

Привет, птеромик-С.

Уши у нее стали цвета топленого масла, а по контрасту с ее снежно-белыми волосами казались ярко-желтыми. Что касается волос, то они свалялись, а местами настолько засалились, что склеились сосульками, вихры топорщились во все стороны.

Майя Куттэк: тико, наго, вуто. И заразная, заразная, заразная. Боже, неужели мать и Вустор не замечали? Или все эти внешние симптомы проявились недавно, как последний акт разрушительного катаклизма в теле?

— Ты не поговоришь со мной, Фэй? — спросила она меня. — Сука, сука, сука. — Про «суку» она бормотала почти про себя, как будто этим словам не было предназначено срываться с ее уст. Подсознательные речи, но Майя не могла контролировать свое подсознание.

— Ты больна, — сказала я.

— Боюсь, что ты права (сука, сука). И все это по твоей милости, Фэй (сука), Фэй (сука).

— С чего бы?

— С того, что, Фэй (сука), ты великое (сука) мировое зло. Твой отец (сука) тоже был злом, и ты это унаследовала.

Ее голос звучал вежливо и мягко, речь была изысканной и утонченно-женственной, если не считать этих гортанных «сук», которые продолжали прорываться. Птеромические речи. Поражение мозга.

— Что тебе известно о моем отце? — спросила я вкрадчиво.

— Твоя мать рассказала мне, что он светился, — ответила она. — В него вселилась инопланетная тварь. Сука. Сука. Сука. Я изучила эту планету. Здесь овладевают людьми. Тобой овладели давно, Фэй, ты знаешь, что я права. Твоя мать (сука) рассказала мне обо всех тех гадостях, что ты вытворяла. Она защищала тебя (сука), иногда защищала, но ты принесла ей столько горя… и я поняла, что должна убить тебя.

— Как давно это было? — спросила я. — Примерно с месяц тому назад?

— Видимо. Я видимо, видимо, слегка утеряла чувство времени. — Она мило улыбнулась. — Но не ощущение крайней важности моей миссии. Твоя мать — моя дражайшая (сука), дражайшая (сука), дражайшая подруга, а ты принесла ей столько горя, что должна была умереть. Ты ведь понимаешь это, Фэй, правда? Правда, ведь, Фэй? Чего бы это ни стоило (сука), ты должна была умереть.

«Чего бы это ни стоило». Черт! От этой фразы у меня мурашки ползли по коже.

— Ты хочешь сказать: что все это было из-за меня? Нападения роботов на прокторов?..

— Конечно, конечно, конечно… — Еще одна сладчайшая улыбка. Словно учительница, довольная тем, как ученица все схватывает на лету. — Если бы я с ходу убила тебя, полиция стала бы задавать вопросы. (Сука, сука, проклятая сука.) Они бы допросили твоих ближайших родственников и наследников, Фэй. Они могли бы даже обвинить твою мать, ведь ее так обрадовала бы твоя смерть. Она была бы блаженно, блаженно счастлива.

Моя мать в блаженном счастье по случаю моей смерти? Нет. Тот подросток, которым я была, наверняка вызывал у мамы отвращение, но она не стала бы отплясывать на моей могиле. Вспомните, как она обошлась со мной, когда я неожиданно объявилась на пороге ее дома? С опаской, но вежливо, она была готова дать мне второй шанс. Может, она даже рада была меня видеть, рада узнать, что я изменилась.

Майя — просто сумасшедшая тетка с воспаленным мозгом, вбившая себе в голову дурацкую мысль. Да. Да.

— Ты решила меня убить, — сказала я, — но не хотела, чтобы окружающие догадались, что ты выбрала мишенью именно меня. Поэтому ты для начала убила побольше прокторов, чтобы придать делу политическую окраску. А мне ты отвела роль просто очередного трупа в груде других.

— Именно так. — Она самодовольно ухмыльнулась. — Я понимала, что заболеваю (сука, сука). Пока я не разболелась окончательно, я хотела преподнести подарок моей дражайшей, дражайшей подруге. Было нетрудно разместить андроидов (сука) по всей планете, и они были готовы открыть огонь по легкодоступным мишеням. Потом я подружилась с твоим наставником, Фэй, чтобы отслеживать твои передвижения.

Бедняга Чаппалар: сначала им воспользовались, потом убили. И все потому, что несчастная чумная сумасшедшая вознамерилась оказать подруге услугу. А этого совершенно не нужно было моей бедной маме.

— И что теперь? — спросила я. — Полагаю, ты хочешь устроить нам экскурсию по этому бункеру… похвастаться всеми великолепными предметами, которые ты нашла — На самом деле я сомневалась, что такая мысль приходила ей в голову; Майя просто хотела злорадно наслаждаться своим торжеством до полного изнеможения. В один прекрасный момент, пережив самый настоящий оргазм, она прикажет андроиду сжечь нас из кислотного ружья. Но, может, мне придет на ум какой-нибудь способ отдалить этот миг, который придется по вкусу сознанию давно спятившей, самой настоящей тико. Если ей понравился намек на экскурсию в сопровождении гида, то мы хотя бы покинем этот проклятущий мост.

— Было бы приятно показать тебе тут все, Фэй, — призналась она. — Я особенно горжусь аппаратной (сука) для этого бункера. Там столько всего по-прежнему работает, а мне всегда хорошо удавалось программировать машины. — Она улыбнулась и потрепала своего телохранителя-андроида по плечу. — Или, может, (сука)… я могла бы показать тебе, где умер твой (сука) отец. — Глаза ее заискрились, будто она только что удачно пошутила. — Знаешь ли ты, что этот бункер простирается почти до самой шахты «Рустико»? По крайней мере, туда доходит его внешнее укрепляющее кольцо. А тот так называемый «взрыв газа» двадцатисемилетней давности (сука)… Рабочие просто напоролись на одно из устройств, которое должно было остановить любого, кто слишком приблизился к смежной с бункером стене. То была взрывчатка, Фэй.

Она захихикала. Хихиканье произвольно вырвалось из ее рта. Она не могла его сдержать. Хи-хи-хи, хи-хи-хи, сука, хи-хи-хи, сука.

Какой она была до того, как чума помутила ее рассудок? Для нее не существовало границ и запретов, ей нравилось непостоянство и непредсказуемость в соблюдении законов, но она не была законченной убийцей. Просто чересчур амбициозна. Боже, как было бы здорово свалить всю вину на какого-то богомерзкого злодея! Считать, что на его совести все мертвые и искалеченные — Чаппалар, О-Год и даже Рот. Правда, же, недурно было бы взвалить все это на совесть гнусного негодяя? Но в «Неусыпном оке» меня научили, что во вселенной до обидного мало осталось черно-белого злодейства. Даже дьяволу найдутся оправдания.

Я пристально смотрела на Майю со смесью ужаса и жалости. И это было ошибкой — не стоило встречаться с ней взглядом.

— Сука! — вдруг заорала она. Все ее спокойствие мгновенно улетучилось. — Ты хочешь убить меня, так ведь, сука? Ты же для этого гонялась за мной по всему Дэмоту? Поэтому ты выследила меня здесь? В тебе не осталось ничего человеческого, ты одержима… и ты хочешь остановить меня, потому что я знаю правду. Ты уничтожила страйдеров и хочешь уничтожить меня.

— Майя, я не собираюсь уничтожать…

— Убей ее! — крикнула Майя андроиду. — Убей ее сейчас же!

— Стой, у меня на тебя аллергия! — завопила Фестина у меня за спиной.

Андроид сделал еще шаг вперед.

— Ты думаешь, я не слушала вас? — спросила Майя. Визгливо. Хрипло. — Весь этот бункер оснащен мониторами, и все они до сих пор работают. Я наблюдала за вами, ребятки, как только вы спустились в туннель. Когда у вас достало глупости уничтожить ту клавиатуру, именно я открыла вам дверь. Я же и закрыла ее за вами. У меня было полно времени, чтобы перепрограммировать этого робота так, чтобы он не реагировал на ваши дурацкие аллергии. — Она шлепнула андроида по спине. — Пристрели суку! Сейчас же!

Андроид вскинул ружье и выстрелил.

Когда я в шутку обсуждала использование Бицепса в качестве щита… ну, чаще Фэй больше говорит, чем делает. Я рухнула на мост, на пару с Бицепсом, надеясь, что у Фестины тоже хватит ума уклониться от летящей в нас кислоты. Так она и сделала — кислотный шар просто не способен лететь со скоростью пули, и если в тебя стреляют не в упор, то есть время увернуться. Шар пронесся над нашими головами и ударился оземь где-то дальше.

И тут же Фестина выстрелила из своего гелевого ружья — выстрел был быстрый, отрывисто щелкнувший в тот момент, как она упала животом на мост. Майя завизжала и бросилась за спину андроида, а тот так и стоял там, тупой, как пень. Его запрограммировали на нападение, а не на защиту. Когда кислота достигла цели, в эпицентре разбрызгавшейся кислоты оказалась рука андроида на курке ружья: липкая дрянь растекалась по ружью, по пальцам и до локтя испачкав элегантный белый рукав.

— Хороший выстрел, — сказала я.

Фестина пробормотала:

— Я целилась ему в грудь.

— Пристрели их! — крикнула Майя андроиду. — Стреляй, стреляй, стреляй!

Робот опустил руку с ружьем так, что дуло смотрело прямо мне в лицо, и ничего не последовало. Выстрел Фестины не мог повредить самому ружью — оружие, стреляющее кислотными зарядами, наверняка сделано из стойкого к кислоте материла. Но от руки андроида заструился едкий дымок, да к тому же от кисти до локтя с десяток мест уже разъедала кислота. Уже при этих повреждениях что-то мешало роботу согнуть палец, нажимающий на курок: обрыв провода, неисправность сервомеханизма или искромсанный в паштет ключевой узел.

Майя продолжала во всю глотку вопить: «Стреляй, стреляй, стреляй!..» — как будто это слово застряло в ее мозгу и больше там ничему не нашлось места. Робот продолжал точно целиться мне в лицо, но его соображалки не хватало сделать что-нибудь еще — ни перекинуть оружие в здоровую руку, ни хотя бы воспользоваться здоровой рукой, чтобы нажать на курок.

Все это дало время Фестине подзарядить камеру давления. Собрав все силы, вцепившись в ружье обеими руками, она влепила кислотный заряд прямо в грудь андроида. Брызги образовали затейливый узор так, что некоторые капли долетели вверх аж до горла робота и вниз до самого паха. Его симпатичное белое траурное одеяние сгорело в момент; и тут же кислота начала проедать фальшивую кожу, пробираясь к спрятанным под ней микросхемам.

Под воздействием отдачи после кислотного выстрела Майя вышла из своего «стреляй, стреляй, стреляй!»-транса. Она врезала по плечу андроида и завопила:

— Атакуй их! Сбрось их с моста! Сейчас же!

Долю секунды я лелеяла надежду, что у робота слишком много повреждений, чтобы повиноваться приказу. Но нам не повезло. Резко бросившись вперед, он побежал к нам со всех ног, как бегали и другие андроиды на моей памяти, ноги его оглушительно грохотали по мосту, приближая его к нам. Я лежала на земле; времени мне хватило, только чтобы откатиться назад, надеясь, что, когда он до меня доберется, я успею пнуть его хорошенько в голень и свалить с ног. Проблема была лишь в одном — он бежал не ко мне. Когда я уворачивалась от первого выстрела робота, мы с Бицепсом упали вместе. Теперь, когда я откатилась на шаг назад, Бицепс оказался первым на пути андроида. Судя по всему, только это и заботило бездушный автомат в мужском обличье: бог с ним, что Бицепс был без сознания, а мы с Фестиной по-прежнему представляли угрозу. Алгоритмы в нехитрых мозгах робота определили, что раз Бицепс был ближе всех, то ему первому и предстоит совершить героический прыжок в бездну.

Все это я осознала, только когда робот наклонился и ухватил Бицепса за ногу.

— Эй, — заорала я. — Оставь его в покое. Твой босс хочет, чтобы ты меня убил. Это же я пресловутый антихрист, неужели не узнаешь?

Роботы не разбираются в антихристах. Ухватив Бицепса за лодыжку, андроид поднял его и занес тело над пропастью.

Фестина выстрелила — в упор и с близкого расстояния, прямо роботу в ухо. В ту же секунду я кинулась вперед; андроид держал Бицепса вверх ногами прямо передо мной, так, что его безвольная рука болталась в пределах моей досягаемости. Я схватила говнюка за запястье в тот самый момент, как робот покачнулся и стал падать: последний выстрел Фестины закоротил уж слишком много контактов в схемах, чтобы он мог удержаться на ногах.

С глухим «бум» андроид свалился на мост и забился в механических предсмертных конвульсиях. Потом, как рыба бьется о дно лодки, подскочил на месте, с грохотом упал, и его дымящееся тело перекатилось через край узкого мостика.

Он не разжал свою хватку на ноге Бицепса. Рука робота держала стальной захват, сомкнутый намертво на лодыжке говнюка.

На один жуткий миг на мне повисли всем своим весом и Бицепс, и андроид, и всех я держала одной рукой за Бицепсево запястье… и продержала до тех пор, пока не вывихнулось плечо, с хрустом и щелчком, оглушительно громкими. Мне еще повезло, что мою руку не вывернуло с мясом, но мои пальцы разжались сами собой… и вот я уже ничего не держу.

Я хватала воздух, а робот с говнюком стремительно летели вниз, скрываясь из вида.

Я и сама могла упасть, если бы они меня перетянули через край своим весом… или от головокружительной, до тошноты и темноты в глазах боли, вызванной вывихом. Я покачалась-покачалась, колеблясь на самом краешке, но этому положила конец Фестина: схватила меня за ноги и втащила обратно на мост, где я и улеглась на утешительно твердой устойчивой поверхности.

— Сука! — завопила Майя. — Дьявол всегда на твоей стороне!

Я не нашла сил ответить. Еще немного, и я потеряю сознание от боли в плече. Фестина обратилась к последней из присутствовавших:

— Смиритесь, Куттэк. Зачем сражаться дальше? Чего вы добиваетесь? Хотите рассказать миру, что Фэй есть воплощенное зло? Я могу в этом помочь, я, адмирал.

«Вот спасибо на добром слове», — подумала я.

— Просто откройте нам дверь, чтобы мы смогли выйти, — продолжала Фестина. — Не сомневаюсь, что вы талантливый археолог; вам полностью подконтрольны все наниты этого бункера. Вы только велите нанитам открыть дверь.

— Да, — мягко отозвалась Майя. — Я могла бы поговорить с нанитами.

Тон ее мне не понравился. В следующую секунду она выкрикнула что-то на незнакомом мне языке — возможно, древнем языке страйдеров, отдавая команду центру управления.

Монолитный гранитный мост подо мной стал размягчаться.

— О, черт! — выкрикнула Рамос. — О, черт…

Мост тоже состоял из нанитов. Последний из оборонительных рубежей бункера. Если на бункер совершено решительное наступление и вражьи отряды несметными полчищами маршируют по мосту, да так, что всех не перестреляешь, то можно просто приказать мосту раствориться. Пусть все летят прямиком в ад!

Поверхность моста размягчилась уже до консистенции селя. Поверхность по краям начала по капле стекать в пропасть. Вдалеке, на другом конце моста, стояла смеющаяся Майя; камень плавился и под ее ногами, но ей было все равно.

— Попалась! — ликовала она. — Вот теперь ты мне попалась, сука!

Фестина схватила меня за руку и указывала на что-то позади нас.

— Смотри!

Стена позади моста тоже начала разжижаться. Безумная безмозглая Майя, по-видимому, приказала всем окрестным нанитам распадаться, в том числе и тем, что блокировали нам отходной путь. Адмирал не без труда поднялась на ноги, силой таща меня вверх за собой.

— Пошли, Фэй! Давай, давай, давай.

Голова у меня кружилась, в плече пульсировала адская боль, но я из последних сил зашагала к выходу. Мост был уже жидким, как земля, размытая тропическим ливнем. С каждым шагом наши ноги погружались еще чуть глубже.

— Вам ни за что не успеть! — завопила Майя, едва не подавившись собственным смехом.

— Давай, — все приговаривала Фестина, таща меня изо всех сил, — давай же.

Я заставила себя двигаться дальше, понимая, что задерживаю ее. Если бы она бросила меня и побежала одна, она точно успела бы убежать — но я знала, что она ни за что так не поступит. Фестина скорее умрет, чем бросит меня на произвол судьбы… а значит, мне нужно продолжать с трудом пробираться вперед.

Внезапно моя нога с хлюпаньем провалилась прямо сквозь мост. Будто я попала в зыбучие пески — еще секунда, и я уйду в дыру с головой. Изо всех оставшихся сил я вырвала руку из захвата Фестины и подтолкнула ее к открывшемуся коридору. Может, этот толчок окажется последним необходимым ей, чтобы оказаться в безопасности… но нет, она тоже стала проваливаться сквозь мост, через наносель… и мы обе падали.

Что-то выскочило прямо на нас из коридора, что-то, вопящее на языке улумов. Тик! Он сделал над нами вираж… и я проорала Фестине:

— Хватайся за него!

— Ты тоже!

Я ни за что не удержалась бы за Тика со своим вышедшим из строя плечом. И Тик не сдюжил бы два наших веса. Взмахом своей здоровой руки я постаралась поскорее протолкнуться вниз сквозь вязкость моста, прочь, в свободное падение.

Глянув вверх, я увидела, что Фестина тоже падает, но она зацепилась за талию Тика, и он замедлил ее падение, словно дельтаплан.

— Фэй! — закричала она. Голос гневный, аж до слез.

«Чувство вины выжившего, — подумала я. — Теперь ты свой человек на Дэмоте, сестренка».

И тут мир взорвался многоцветием. Изумрудно-сине-фиолетово-золотым.

21 ПРЕДЛОЖЕНИЯ

Берег озера Васко.

Я лежала на пляже под непроглядной чернотой северной ночи — теплый весенний ветерок все так же быстро гнал облака — облака, а не плотные тучи, как в Саллисвит-Ривере. Через просветы в облаках светили звезды, тысячи звезд… Я думала о тех далеких ночах, когда ребенком спала вне дома, а надо мной во всю ширь расстилалась огромная вселенная.

Павлин легко парил над водой. Он перебросил меня сюда. Конечно, мой отец не позволил бы мне свалиться в бездонную яму.

— Джай, — сказала я. — Спасибо тебе.

Голова у меня кружилась, накатывала слабость, поэтому я так и осталась лежать пластом на песке. Ничего, кроме звезд, надо мной… пока павлин не вспорхнул, по-отечески обеспокоенный, и не завис буквально в пяти сантиметрах от моего носа.

— Со мной все хорошо, — сказала я. — Ну… если ты читаешь мои мысли, то знаешь, что мне чертовски больно. Восемь с половиной баллов по шкале «вырви-руку-с-мясом». Но это все пустяки. Полагаю. Как ты поживаешь?

Дорро. «Хорошо».

— Где Кси? Тик.

— Ты сказал тико? — спросила я.

Тик. Уув Тик. «С Тиком».

— Короткий получился медовый месяц, — продолжала я. — Вы встретились впервые за три тысячи лет, и уже через день она снова отбывает на своей любимой «попутке» — вселяется в простых смертных.

Be xaдaддa шант. «В этом наша суть».

— Ты вселялся в моего отца, правда?

Гаха эфлиред по. Коподд. «Не вселялся в твоего отца. Я сливался с ним».

— Расскажи мне об этом.

Подбирая слова языка улумов, павлин все же рассказал свою историю.

Все началось задолго до чумы — с рождения ребенка по имени Зиллиф. Или даже до того — в самый миг зачатия. Павлин просочился в зиготу и вселился в зародыш, вырос с ним вместе в плод, младенца, ребенка, женщину… до тех пор, пока мушор не превратил женщину в проктора.

Он пользовался ею как «попуткой», не сливаясь с ней; и все же энергия просачивалась — от павлина к малышке, а может, и обратно, если я права. Зиллиф выросла, озаренная личностью павлина — как будто особое вещество было растворено в воздухе, которым она дышала, и оно придавало женщине свой собственный слабый отсвет.

Я сама это чувствовала. Я восхищалась ею из-за этого.

Для павлина же Зиллиф была просто очередной «попуткой», когда он вот так подсаживался к кому-то с рождения до смерти, а для его «попуток» было обычным выделяться из толпы. Ему нравилась эта необычность. Может, он даже поощрял ее, чтобы не соскучиться в пути, искал способы заронить частички собственного ослепительного света в душу «попутчика». Но то была только веселая игра, далекая от полного слияния. Он поклялся, что больше никогда ни с кем не сольется после всего, что он наделал, завладев страйдером, когда едва ли не спятил от неутолимого желания своего партнера по единению убивать врагов.

(О да, на этот счет я оказалась права. Когда павлин слился со страйдером, то новое существо «два-в-одном» прямо источало кровожадные инстинкты, изначально жившие в сердце страйдера. Кси со своей бактериологической фабрикой, может, убила и больше народу, но павлин-страйдер изо всех сил старался догнать и перегнать ее.)

Итак, павлин пассивно проживал жизнь вместе с Зиллиф. Он совсем ничего не предпринимал, даже когда птеромический микроб начал выкашивать ряды улумов по всей планете. Павлин не давал себе вмешиваться, потому что в последний раз, когда он так поступил, случилась катастрофа.

Или так он себя оправдывал. Даже сверхразумные карманные вселенные занимаются самообманом, когда принятие верных решений представляется слишком тяжким трудом.

Сама Зиллиф тоже заразилась. Павлин наблюдал и временами думал, что нужно что-нибудь сделать. Но не ему; он умывал руки. В прошлом он переживал смерть низших существ многажды: не только своих «попутчиков», но и любимых ими людей. Переживал горе, скорбь и ярость.

Ну и что? Что с того, что улумы вымирали? Если их не убьет болезнь, то все равно сгубит что-нибудь другое. Как существо бессмертное, павлин считал, что обладает даром предвидеть будущее.

Зиллиф противостояла параличу лучше остальных — за счет частички отраженного света павлина, этого крохотного притока его энергии. Но силы покидали ее, и однажды она приземлилась на мою крышу. Ее отнесли в «цирк», где она ослепляла своим великолепием влюбленную по уши девчонку, пока не потеряла дар речи. «А-а-а-а га-а га-а-а-а-а-а-а-а ха-а ка-а-а-а-а-а-а-а-а-а».

Вы решите, что тут и сказке конец: Зиллиф онемела, жизнь в ней едва теплилась, ожидая, когда парализованное тело умрет. Павлин остался бы с ней до конца, а после выбрал бы новую «попутку» — человека, потому что все окрестные улумы были в состоянии слишком плачевном для совместных попутных путешествий, — и все бы осталось как прежде.

Вот только Зиллиф уже давным-давно была проктором. И в последние три дня своей жизни, лежа без движения, без языка, будучи уже живым мертвецом… Зиллиф погрузилась в дзэн.

Дело вот в чем: Зиллиф как-то осознала, что в ней жил павлин. Может, она чувствовала крохотный приток его энергии, может, на нее снизошло мистическое интуитивное озарение, а может (всякое бывает), Кси нашла способ заронить крупицу правды в сознание Зиллиф. Насколько мне известно, старушка просто могла стать тико: впасть не в космический дзэн или что-то в этом духе, а просто оказаться в предсмертном забытье.

Зиллиф поняла, что неподалеку слоняется высшее инопланетное существо, и стала его умолять.

Она думала, что обращается к некоему эмиссару Лиги Наций — телепатическому существу, глядящему на нее с небес. И она говорила с ним, молила его, она обращалась со страстными речами; она просила чудодейственного лекарства не для себя, но для своего народа.

Павлин поймал себя на том, что отвечает ей, точно так же, как он иногда разговаривал со мной, — общение напрямую с сознанием. И три дня Зиллиф боролась с ним, взывая к самому светлому в его душе, пытаясь сдвинуть его с позиции пассивного наблюдателя, чтобы он, черт побери, сделал хоть что-нибудь.

Я не могу передать вам, что она говорила, но всю свою жизнь она посвятила переговорам с влиятельными людьми, используя и здравый смысл, и веские аргументы, дабы уговорить их не следовать дурным советам. До конца Зиллиф оставалась членом «Неусыпного ока», и ее молчаливый диалог с павлином был самой важной битвой ее жизни.

Забавно, что я все это время находилась подле нее — держала за руку, обтирала тело губкой, следила за капельницами, катетерами и проводами мониторов. Я была там, я была с ней, но не имела ни малейшего понятия о том, что война за выживание расы улумов бушевала у меня под самым носом. Зиллиф против павлина — деятельность против безучастности.

Вы уже знаете, кто победил.

Когда Зиллиф, наконец, убедила павлина действовать, он оставил ее тело — оборвав последнюю тончайшую ниточку подпитывавшей ее энергии. Зиллиф умерла, как гаснет свет: щелк, и ее не стало. Во внешнем мире маленькая Фэй зарыдала, сердце ее заходилось от горя, она не понимала, что это с виду бесславное поражение было на самом деле величайшим триумфом выдающейся женщины.

Павлин полетел прямиком от Зиллиф к ближайшему из лекарей — соединяясь, сливаясь с доктором Генри Смоллвудом, потому что ему было необходимо действовать с помощью пары настоящих рук. В каком-то смысле мой отец умер через считанные секунды после самой Зиллиф: он стал двуединым существом, наполовину человеком, наполовину павлином, погруженными друг в друга. Отец, я полагаю, не счел бы это худшим для себя вариантом; он ухватился бы за любую возможность наподдать под зад злобному птеромическому микробу.

Для создания лекарства понадобились совместные усилия — не только отца и павлина, но и Кси. Кси знала, как работает бактериологическая фабрика, и она была подсоединена к каждому цифровому разуму на планете. Такой вычислительной мощности потребовалось несколько часов, чтобы изобрести лекарство, после чего отец павлин Кси взломали базу данных рецептов и изменили формулу оливкового масла. Чума была побеждена.

Все это время павлин по-прежнему верил, что Кси — тико, наго, вуто; он считал, что просто использует ее и тот факт, что она связана с компьютером-обелиском. Бедняга так и не понял, что Кси жаждет помочь: что она за многие годы стала разумной-кающейся-чувствующей и глубоко искренне ужасалась тому, что ее бактериологическая фабрика едва не преуспела в деле очередного геноцида. Если бы они поменялись местами — павлин в заточении, а Кси на воле, — то ей бы даже не понадобились долгие переговоры с Зиллиф для того, чтобы приступить к действию.

Это мое мнение. Может быть, Кси вела бы себя так же отстраненно, как и ее приятель. Им обоим совсем не мешало бы, черт возьми, наконец, повзрослеть… что в итоге и произошло.

Семь месяцев прошло с тех пор, как миру дали чудодейственное лекарство. Отец и павлин были по-прежнему едины — их слияние было пожизненным. Когда их бдительность ослабевала, отец светился в темноте: моя мать видела трепещущие разноцветные огоньки, переливавшиеся прямо под кожей мужа.

Потом дневная смена на «Рустико-Никеле» активировала одну из бомб во внешнем защитном периметре бункера страйдеров. Зазвенели тревожные сигнализации, предупреждая об обрушении, и отцу /павлину пришлось принимать решение. Павлин мог спасти отрезанных завалом горняков, но только оборвав связь с моим отцом. Для спасения горняков Генри Смоллвуду нужно было умереть.

Павлин сказал мне, что папа не колебался ни секунды.

Поэтому павлин отделился, уменьшился до нитевидной трубы, чтобы проскользнуть сквозь завал, и переправил горняков в безопасное место. Да, отец умер — из человеческого тела разом вырвали всю энергию, как если бы из него фонтаном хлынула кровь, и он остался там, мертвый и холодный. Но… павлин оставил себе часть папиных воспоминаний, побуждений, чувств. Таких, как его любовь к дочери.

Угадайте, кто стал следующей для павлина «попуткой» — с кем он путешествовал мирно, без слияний, но, не спуская с «попутчика» глаз? И угадайте, кого Павлин защищал по мере необходимости в течение следующих двадцати семи лет?

Теперь же круг замкнулся: тот же кризис, то же решение. Павлин не был приспособлен к тому, чтобы действовать самостоятельно в нашем человеческом мире, хотя бы тогда, когда нужно было приложить руки к компьютерам, защитным блокировкам и прочему. Те простые способы, которыми они могли с нами общаться (телепатически или через связующий кристалл), были слишком медленны-неловки-неуклюжи, чтобы с их помощью состряпать лекарство для птеромика В и С, — это было бы похоже на выкрикивание указаний через стену, да к тому же не очень толковому ребенку.

Это было сравнение павлина, не мое. Мне общение казалось достаточно успешным — да, павлин говорил на языке улумов, а не на английском, потому что он жил среди носителей этого языка девять сотен лет… но я жила среди улумов всю жизнь и понимала их язык. Вероятно, этого ему было недостаточно: обычные слова слишком ограничивали сверхразумную карманную вселенную в ее попытках донести жизненно важную информацию до туповатой тетки.

Так, ладно. Если павлин считал, что единственным способом добыть лекарство было слияние, то, как могла возражать ему глупая женщина?

— Слияние, — сказала я. — Тебе и Кси нужно сливаться с кем-то для поиска панацеи.

Дулу. «Да».

— Других способов нет.

По. «Нет».

Павлин ждал, по льду и по воде пробегали блики.

Он предоставлял мне выбор. Ты можешь принять это решение, дочка, если это то, чего ты хочешь.

Видит бог, добровольцы наверняка бы нашлись, если бы я струсила. Кто бы отказался от связи с существом, неизмеримо превосходящим его самого? Внезапно получить возможность слышать мысли всех окружающих… понять много больше об устройстве вселенной… уйти, наконец, от ворчливого, потного, безмозглого, толстого, грубого, непривлекательного, трусоватого, ленивого, паразитирующего, недостаточно хорошего самого себя, которого ты от души ненавидишь.

Вот только в этот миг я не хотела себя потерять. Себя. Нашу своенравную Фэй. Здесь у меня появлялся шанс слиться с другим существом, стать мудрой, изумительной, важной… и внезапно я поняла, что сочту это горькой потерей.

Любопытно получилось. Я поняла, что стала интересоваться тем, что же может из меня получиться.

Вот только не вовремя. Даже если бы я не была так зла на саму себя, как со мной бывало, то все равно оставалось такое понятие, как ответственность. Долг. Павлин давал мне шанс помочь моему миру, а Фэй уже достаточно изменилась, чтобы не сваливать это на чужие плечи.

— Если это необходимо сделать, то это будет исполнено, — сказала я вслух. — Сливайся.

Нежно, как снежинка, павлин прикоснулся к моему лицу.

Есть ли противоположность информационной опухоли? Информационное озарение? Или, может, озарение без информации, не холодное перекачивание данных, но мирный теплый рассвет?

Отсвет папиной любви ко мне, все еще свежий в памяти спустя столько лет.

Отсвет стольких других влюбленностей, воспринятых павлином, пока он десятилетиями путешествовал с «попутчиками». Энджи. Барретт. Питер. Эгертон. Дарлин. Уинстон. Линн. Все дети.

Чаппалар. О-Год.

Язычок пламени от Фестины. Отблеск от Тика. Даже тусклая искорка от моей матери.

Все сияние, впитанное павлином вокруг меня, пока я погрязала во мраке отчаяния: свет распускался, расцветал, всходил, словно солнце в моем сознании.

Все целиком и сразу.

Да, там была тьма. У всех есть своя тьма — неистовство, мелочность, постыдные инстинкты. Вероятно, павлин защитил меня, отфильтровав некоторые тени. Я видела тьму, но ощущала свет. Ослепительный свет повсюду.

Павлин распустил хвост, специально, чтобы я полюбовалась.

Посмотри на меня. Посмотри на них. Посмотри на себя.

А потом хвост снова свернули. И я снова осталась самой собой: без слияния и связи с кем-либо, не «два в одном». Просто Фэй, со своими тьмой и светом. Павлин не овладел мной, он просто прокатил меня еще раз с ветерком по трубе…

И выплюнул прямо в воздух возле бункера в Саллисвит-Ривере.

Я поднялась на ноги, услышав звук шагов. Фестина бежала ко мне из туннеля, со всех ног она бросилась мне на шею и крепко меня поцеловала.

Тик стоял прямо за ней. В темноте северной ночи он светился.

— Кси? — уточнила я.

— Да, — сказал Тик. — Мы слились несколько часов тому назад.

— Часов?

— Не было смысла терять время, Смоллвуд. Пока вы с Рамос прохлаждались в дурной компании, я спасал мир. — Он игриво сжал мне плечо (слава богу, не выбитое). — Лекарство готово, Смоллвуд! Миссия выполнена. Я уже вычислил необходимые формулы к тому времени, как ты меня освободила. К тому времени, как ты освободила Кси. Ну и меня тоже, потому что я теперь Кси. — Он снова потрепал меня по плечу. — И Кси говорит, что ей было бы невыразимо жаль, если бы твое роскошное тело было утрачено для мира, так что прими лекарство как можно скорее.

Я улыбнулась, но мыслями поспешила вернуться на берег озера Васко. Павлин, должно быть, знал, что ему ни к чему сливаться со мной — ни к чему после того, как Тик Кси уже состряпали формулу лекарства. Так почему…

— Чтобы дать тебе возможность выбора, Смоллвуд. — Тик, прочтя мои мысли, теперь отвечал на мой вопрос. — Дабы убедиться, вправду ли ты хочешь перестать быть собой. Это был твой шанс уйти в небытие; и твой шанс понять, что ты не настолько готова поставить на себе крест, как считала раньше. Мой возлюбленный положительно развил в себе манию помогать людям найти свое место в жизни…

— Где он? — спросила я. — Где павлин?

— Отбыл ненадолго — повидаться с мировым разумом. Тебе придется делить его с другими прокторами, но ты все же сможешь слышать хихиканье нанитов. — Тик закатил глаза. — Привередливые маленькие твари. Представь, что ты играешь роль мамочки нескольких триллионов таких паршивцев. Пришло время и их папаше присмотреть за детишками. Что же до меня… — Тик засиял ярче. — Спустя три тысячи лет я заслужил вольное и веселое житье. В качестве самого крутого погруженного в дзэн проктора-телепата, когда-либо существовавшего на этой планете.

Все еще смеясь, он оттолкнулся и взлетел: расправляя мембраны-паруса, улавливая поток воздуха, поднимаясь выше парой-тройкой взмахов рук, пока не воспарил над деревьями, скользя наперегонки с облаками, направляясь, бог знает куда. На миг он оглянулся и проорал мне через плечо:

— Одна целая одна стомиллионная со вселенной, Смоллвуд!

А затем его мерцающее сияние растворилось в ночи.

Пока Фестина туго бинтовала мое больное плечо, павлин (мировой разум) сообщил мне, что к нам уже направляется отряд полиции. Четикампа и его взвод снова вытащили из Саллисвит-Ривера… хвала моему связующему кристаллу. Когда подстрелили Рта, один из кислотных шаров попал в глушилку радиосигнала, висевшую на его плече. В один прекрасный момент кислота замкнула глушилку, и тут в эфире появилась я, а весь мир как раз пытался настроиться на мою частоту.

Тик и Кси добрались до меня первыми, что естественно, раз уж меня сюда забросил мой павлин. Но через полчаса сюда с воплями прибегут полицейские — спасать нас. И кто их, мерзавцев, просил портить людям удовольствие?

Но, по крайней мере, полчаса у нас с Фестиной были…

Неделю спустя — после слишком частых дегустаций лекарства, чересчур интенсивной физиотерапии плеча и чрезмерного круглосуточного надзора со стороны бонавентурского Центра опеки нас с Фестиной официально объявили здоровыми. Мы могли спокойно ходить по улицам без риска заразить других людей или выжить из ума до уровня говорливой безумцы Майи Куттэк. (Мертвое израненное тело наконец-то выловили со дна ямы — Майя провалилась сквозь превратившийся в жидкость мост, так и не попытавшись спастись. Когда патологоанатомы и прочие ученые закончат ковыряться в ее трупе, его сожгут дотла.)

Мы с Фестиной вышли из главного больничного входа ясным весенним утром. Снег сошел, на деревьях набухали почки.

— Великолепный день, — проговорила я, раскидывая в стороны руки и подставляя лицо солнцу. Мое плечо отозвалось только легкой стреляющей болью — скоро оно станет совсем как новенькое и будет достаточно округлым, чтобы привлекать распутников-улумов, и достаточно сильным, чтобы их бортануть. — Не хочешь пройтись по парку? — спросила я Фестину. — У них там есть милый маленький зверинец.

— А твоя семья разве не заедет тебя забрать?

— Я просила их не приезжать.

Она посмотрела на меня своими проницательными зелеными глазищами.

— Ладно. Давай пройдемся.

Парк Кабо был неподалеку, вся Бонавентура невелика, так что все сравнительно близко. Вскоре мы стояли, облокотившись на дерево, и смотрели, как облокот приваливается к поврежденной стене насосной станции № 3.

Я сказала:

— Ну что… Не выйдешь ли ты за меня замуж?

Фестина повернулась ко мне с отвисшей челюстью. Так она и стояла секунды три, пока не собралась с мыслями.

— А ты не должна была встать на одно колено, прежде чем такое сказать?

— Возможно, на твоей планете именно так и поступают. А на Дэмоте скорее принято перевернуться в постели с боку на бок и приподняться на локте, романтично предложив: «Ну, ты пойдешь за меня или как?»

Она засмеялась, а после пристально посмотрела на меня.

— Ты это серьезно, Фэй?

— Линн несколько раз подряд пробиралась по вечерам в больницу. Мы с ней это обсудили, и она считает, что у нас все может получиться.

— Можно просто добавлять в компанию людей, когда тебе только захочется?

— Более или менее. Все остальные обычно позволяют мне поступать так, как я хочу. Хотя Барретт не согласится, если ты не любишь собак.

— Вот ведь черт, — пробормотала она. — Ты и вправду серьезно.

— Вот именно. — Я взяла ее за руку — Да, будет непросто. И ты ни черта не знаешь о моих супругах, о детях, о том, что значит семья на Дэмоте… Но вот в чем штука: я думаю, что тебе нужна семья, и предлагаю тебе свою. Все они славные люди, и у тебя будет полно времени, чтобы их узнать.

— Фэй, — перебила она. Женщина только произнесла мое имя, и я почувствовала, что «нет» неотвязно повисло в воздухе, в ее голосе. — Мне нужно вернуться к работе. Мне нужно уехать с Дэмота.

— Я знаю, — ответила я. — Но нужно ли тебе уезжать так сразу? Галактика проживет без тебя еще немножко.

— Тогда я попросту тебя обману. Немного похихикали — и разошлись.

— Фестина, — жестом остановила ее я, — со мной все будет хорошо. У меня есть семья. Я, может, и погрущу о тебе, но выстою. Это тебе придется отбывать в одиночестве. И это будет непросто.

Она опустила глаза.

— Я знаю, Фэй. Знаю. Но мне надо возвращаться к своей работе. Я потратила последние два года на то, чтобы идти по проторенной моим предшественником дороге, играя в супершпионку среди канцелярской рутины. Если Дэмот меня чему и научил, так это тому, что это не моя стезя. — Она страдальчески улыбнулась. — Мне нравится пачкать руки. Мне нравится докапываться до глубоко спрятанной истины. Господь да поможет мне, мне нравится разведка… а я попыталась отказаться от работы разведчика, но так уж вышло, и такова сейчас моя роль.

— И ты больше никогда не вернешься на Дэмот?

— Фэй. — И на этот раз это единственное слово означало «да», а не «нет».

Я вытащила сверток из кармана пальто.

— Подарок на прощание.

Фестина смутилась.

— Ты знала, что я отвечу «нет»?

— Если бы ты сказала «да», то это был бы подарок в честь помолвки. — Я вложила сверток ей в руки. — Вот.

— Где ты это взяла?

— Линн принесла вчера вечером. Открывай.

Слава богу, Линн завернула его в подарочную бумагу. Она всегда прекрасно справляется с такими делами. Мне же вечно не хватает терпения. Фэй — она энергичная, но не искусная.

Фестина распаковала обертку, потом открыла коробочку. Там, среди мягкой бумаги, была прозрачная стеклянная бутылка с яйцом водяной совы внутри.

— Это с озера Васко, — пояснила я ей. — Семья съездила туда вчера на пикник, чтобы каждый мог похвалиться тем, что добывал тебе подарок. На случай если ты скажешь «да». Из других яиц вылупились птенцы, остались одни скорлупки, но это так и осталось яйцом. Такое иногда бывает. — Я сделала, глубок кий вдох. — И вот, это тебе. Я дарю тебе непригодное яйцо.

Она мягко обвила мою шею руками, и мы просто постояли обнявшись. По ее щеке потекла слеза.

Когда-нибудь потом, когда она доберется до своей базы или, может, до своего флагманского корабля, она обнаружит и другой подарок, который я попросила Линн спрятать среди мягкой бумаги: мой скальпель, найденный полицейскими в глиссере говнюков и возвращенный Четикампом моей семье.

Яйцо было подарком от остальных моих супругов; скальпель был моим подарком. Как знак обещание клятва, что мне он больше не нужен.

Я обернула лезвие изолентой, чтобы Фестина не порезалась, когда наткнется. Этот нож в свое время пролил достаточно крови.

Его время ушло. И прошлое, в конце концов, стало прошлым.

ПРИМЕЧАНИЯ

1

Браннер, Джон (1934–1995) — английский прозаик, один из ведущих представителей британской «новой волны». Роман «Камень, который так и не упал» написан в 1973 году.

(обратно)

2

Паскаль, Блез (1623–1662) — французский математик и философ.

(обратно)

3

Курица (петух) в вине — блюдо французской кухни.

(обратно)

4

Кольридж, Самуэль Тэйлор (1772–1834) — английский поэт, критик, философ.

(обратно)

5

Ксенолог (фант.) — от греч. «ксенос» — «чужой».

(обратно)

6

Ковенант — первоначально соглашение шотландских пуритан для зашиты кальвинизма и независимости Шотландии; наиболее известны: ковенант 1638 года, направленный против абсолютистской политики Стюартов, и ковенант 1643 года.

(обратно)

7

Кибуц — сельскохозяйственная коммуна в Израиле.

(обратно)

8

Крошечные роботы, предназначенные для работы в живых клетках (по словарю EuroDicAutom).

(обратно)

9

В переводе эквивалентно восклицанию «О Боже».

(обратно)

10

Привидение, завывания которого под окнами дома предвещают обитателям смерть.

(обратно)

11

Гобой принадлежит к числу очень трудных в освоении инструментов, поэтому противоречие действительно существует.

(обратно)

12

Настоящий, подлинный (лат.).

(обратно)

13

Изображение в виде змеи или дракона, пожирающего собственный хвост, символ вечного движения и восстановления.

(обратно)

Оглавление

Джеймс Алан Гарднер . «Неусыпное око»

  Благодарность

  Структура Технократии

  1 . ВЯЛАЯ СМЕРТЬ

  2 . ПОСЛЕ «ЦИРКА»

  3 . ИНФОРМАЦИОННАЯ ОПУХОЛЬ

  4 . ПАВЛИНИЙ ХВОСТ

  5 . ЗМЕИНОЕ БРЮХО

  6 . ГОВНЮКИ

  7 . ПОЛНЫЙ ПСИХ

  8 . БЕЗМОЗГЛЫЙ МЕХАНИЗМ

  9 . КЛУБНИЧНЫЙ ДЫМ

  10 . КАК УХЛОПАТЬ РОБОТОВ

  11 . МЛАДШИЙ АТТАШЕ

  12 . ВОДОСОВЫ

  13 . ВОЛЧЬЯ СТАЯ

  14 . КРОВАВЫЕ ОРХИДЕИ

  15 . ЯЩЕРКИ-СИРЕНЫ

  16 . ПРИШПИЛЕННАЯ БАБОЧКА

  17 . БАКТЕРИОЛОГИЧЕСКАЯ ФАБРИКА

  18 . ПРИГЛАШЕНИЕ НА ПОХОРОНЫ

  19 . НАНОСЕЛЬ

  20 . ЗЛОБНАЯ СУКА

  21 . ПРЕДЛОЖЕНИЯ . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте