«Чужая плоть»

Александр Маслов Чужая плоть

Раньше здесь не было так пусто. Война, начатая герцогами, никто уже не помнит по какой причине, гнала людей в горы, и в нашем приюте останавливались многие несчастные, кто вынужден был бежать от смерти или наказаний. Когда ветер дул с запада, дым пожаров достигал склонов гор, а если перейти по мосту и подняться на утес, то ночью можно было видеть далекое и страшное зарево – горела Бернардация вместе с садами, домами и людьми.

Теперь война закончена – я сам видел кавалькаду епископа и идущие медленно колонны копейщиков на южной дороге. Наступила зима. Самая холодная из тех, что удалось пережить мне за сорок лет. Беглецы покинули наш приют, спустились в долину или ушли дальше к морю. В январе снежный карниз, обрушившийся вместе с камнями, снес некрепкий мост – черными костями он лежал на дне пропасти, пока река совсем не разрушила его. Каетан сказал, что мы не выживем здесь, собрал своих людей, и они отправились к перевалу. Нам же, не смевшим покинуть умиравшего Адриана, оставалось только молиться за них, ползущих по снегу в ревущем ветре. Все что осталось на нас четверых, это немного зерна, свитки и икона, освященная когда-то Мароном.[1] Еще бочонок вина, тяжелый, почти полный.

Ветры с гор скребут стены, будто когти орла обглоданную жертву. Вокруг все покрыто снегом, лишь утес над жилищем нависает темным надгробием. Мы молимся утром, в полдень и вечером. Молимся со слезами, тихо, едва открывая замерзшие рты. Отчитав «Ангел Господень», собираемся возле неподвижного Адриана и молча жуем зерна, что раздает нам Мартин– келарь[2] маленькими горстками.

На рассвете я проснулся от холода, очаг совсем уже остыл. Вода, пролитая на пол, замерзла, и мне подумалось, что однажды замерзнем и мы – превратимся в неподвижные куклы с посиневшими, покрытыми инеем лицами. Наверное, такое случится скоро… Бледный свет проникал в щель над горкой наметенного за ночь снега. Вставать у меня не было сил, но я поднялся, кутаясь в овечью шкуру, вышел из кельи и услышал в кладовке шорох.

– Мартин? – никто мне не ответил, только скрипнуло ложе умиравшего старика.

Приоткрыв дверь, я увидел крысу. Тощую, бурую, забравшуюся в мешок с остатками зерна. Странно, здесь никогда прежде не было крыс. Зверек смотрел на меня черными блестящими глазами и ел наше зерно, последнее, которого едва бы хватило на сегодняшний день. Я хотел прогнать ее палкой, но тут же подумал, что горстка подопревшей пшеницы не спасет нас, а крыса… она тоже тварь Господня, она тоже хочет есть. Да и много ли надо этому изголодавшемуся, озябшему существу.

– Ешь, – прошептал я.

Брат Юлий подошел, прихрамывая, остановился за моей спиной. Наверное, он не сразу увидел крысу, сопел, заглядывая в короб у стены, потом вдруг оттолкнул меня и бросился к мешку. Зверька он, конечно, не поймал, споткнулся, вцепился в решетку, чтобы не упасть между бочек.

– Игнатий! – он схватил пригоршню пшеницы, сдавив ее в кулаке, повернулся ко мне. – Ты же видел! Видел эту тварь!

Я молча кивнул.

– И ты посмел!.. Ты просто стоял и смотрел, как она ест это! – он разжал ладонь с грязно-серыми зернами, и показалось, что в его взгляде отразилось зарево горящей Бернардации. – Ее нужно было убить. Раздавить ногой.

– Юлий, успокойся, – я коснулся его тонких пальцев. – Пожалуйста, успокойся. Это все голод. Она тоже хотела есть. И подумай, как бы поступил Агнец.[3]

– Агнец… – несколько мгновений он неподвижно стоял против меня, потом рука его дрогнула, и немного зерен упало на пол. – Прости меня, брат. Сам не знаю, что говорю. Господи! Господи, и Ты прости! Мысли мои грешны, дух слаб, уже не держится в теле. Я умру, Господи, умру без страха, лишь думая о Тебе, вспоминая в молитвах слова Твои.

Вошел Мартин, обнял Юлия, осторожно сгреб с его руки зерна и ссыпал в пустой уже мешок.

– Я умру, – повторил Юлий. – Вчера я подходил к краю пропасти, смотрел на камни внизу. Смотрел и просил, чтобы Господь принял меня скорее. Слушал, как воет ветер. Я мечтал, чтобы он сбил меня с ног и бросил в реку.

– Господи! – Мартин прижался лицом к стене и зашептал что-то, закрыв глаза.

– Юлий, желать приблизить собственную смерть так же грешно, как и желать смерти чужой. Разве не Ему мы себя посвятили? – я повернул брата к себе, глядя строго и стараясь улыбнуться, как это умел Иисус. – До последнего нашего вздоха. Пока Он сам не призовет нас.

– Все бы так, Игнатий… – Мартин не договорил, наклонился к мешку, собирая просыпанные зерна. – Брат Адриан, наверное, умрет на днях. Мы похороним его, но сами уже не сможем идти через перевал – не хватит сил. Я много думал об этом. Сегодня всю ночь. А желать собственной смерти мы не должны – ты прав. Возьмите эти зерна, – он встал и протянул мне мешок. – Растолките их все, добавьте вино и кормите старика. Сами тоже поешьте. Я же уйду после Утрени. Постараюсь раздобыть немного мяса.

– Брат мой, ты сошел с ума, – я с недоверием принял мешок, легкий, как касание святого. – Ты бредишь, Мартин. Где ты найдешь мясо среди снега и льда?!

– Господь мне поможет. Как уже помог однажды, – морщины на его лице, обращенном к лампаде, разгладились, и бледный свет отразился в глазах, раскрытых так широко, будто лик сошедшего Агнца встал перед ним.

Мы молились у киота,[4] разложив пергаментные свитки на полу. Святые слова каждый знал наизусть, но взгляд сам искал их на пожелтевшей коже, искал, принимал в душу и отпускал голосом, словно в небо белых чистых голубей. Мы стояли на коленях, похожие на храмовые оранты,[5] слезы падали с наших лиц, падали и замерзали, а душам было тепло – наверное, рука Господа держала их.

Отчитав «Блажени непорочнии» мы направились в келью Адриана, келарь же, взяв нож и закутавшись в шкуры, покинул приют.

Он не вернулся к полудню. И ближе к вечеру мы забеспокоились. Поставив котел на очаг, чтобы согреть воды, Юлий сел возле иконы, закрыл глаза, тонкие пальцы застряли в спутанных прядях бороды. Я слышал, как плачет его душа, светло… и до небес, будто струны лиры, которые перебирал Агнец на образке.[6] Не в силах терпеть, я накинул овчину и вышел.

Следы Мартина вели по краю пропасти, дальше, по глубокому снегу за уступ. Ветер, снова подувший с Пандии, нес колючие белые струи, проникал под мою изодранную одежду. Иногда порывы его были слишком сильны, и я падал, зарываясь в снежных наносах. Вставал. Рядом, за скатом, сходящим в пропасть, шумела река. Вьюга выла в трещинах скалы тонко и многоголосо, так, что мне вспоминалась стая волков, настигших нас как-то в предгорьях Альп. Но здесь не могло быть волков. В эту зиму здесь не осталось ничего живого, даже чахлые деревца, которые мы рубили для очага в лощине, ломались с мертвым треском, будто дряхлые кости. Пройдя еще шагов двести, я остановился. Солнце уже скрылось в щели между гор. Закат, красный, как последний взгляд Христа на кресте, тускнел.

– Игнатий!

Я повернулся, едва устояв на ногах. От уступа, который был совсем близко, спускался наш келарь. Проваливаясь в рыхлом снегу, мы побежали друг другу навстречу.

– Мартин! – я стал, испуганно оглядывая брата. Его лицо казалось серым, темные космы закрывали глаза. Левая рука повисла как-то бессильно, надорванный рукав и ладонь были в крови, правой же он прижимал к животу сверток, тоже окровавленный. – Мартин… О, Господи! – я сделал еще шаг, протягивая к нему свои руки. – Ты ранен?

– Нет, – он мотнул головой. – Игнатий, брат, я добыл мясо. Немного, но это все же… мясо, плоть, которая не даст нам умереть, – келарь опустился на снег и осторожно развернул холст.

– Откуда, Мартин? – я с недоверием смотрел на горку подмерзших кусочков, похожих на ободранные мизинцы. – Где же ты мог взять такое?

– Пожалуйста, не спрашивай. Я говорил уже – Господь мне поможет… И Он помог. Помог, Игнатий. Будем усердно молиться – поможет еще. Мы должны пережить эту зиму.

Мы сварили добычу келаря в котелке. От мутного, пенистого навара исходил сладкий запах, и у меня разболелась голова. Господи, наверное, я просто забыл, как пахнет вареное мясо. Мы ели его, хватая из кипятка. Старику же Адриану налили варево в миску. Он приподнялся, прошептал литанию[7] и тоже ел, поглядывая на нас каким-то детским светлым взглядом, будто сверкающие серафимы стояли за нашими спинами. Ветер скреб в стенах камни, мел по отрогам снег, а в нашем очаге горел огонь, добрый, словно улыбка Бога.

Через день Мартин снова ходил выше по реке. Вернулся после полудня, и снова принес мяса, меньше, правда, чем первый раз – три-четыре горстки подмороженных кусочков, нарезанных ножом, но и такая добыча означала для нас не меньше чем жизнь. После этого Мартин ходил еще, приносил, и мы ели, отслужив Вечерню. Собирались в келье старика, клали в очаг хворост для огня и ели горячее варево, усевшись тесно вокруг котелка. К Юлию и мне потихоньку возвращались силы, и мы поднимались к входу в ущелье, что находилось южнее, рубили там сучья потолще, сносили их к приюту. У начала того ущелья, где снег не был глубоким, мы нашли немного съедобных клубней – радовались и плакали, славя Господа нашего. В эти дни и с братом Адрианом произошли перемены, которые, конечно, были чудом. Лицо его помолодело будто, борода, прежде похожая на сухой серый прах, распушилась, и в прядях ее появился теплый блеск. Сам старик все чаше вставал с вороха шкур, ходил к образу, и на коленях вдохновенно читал литанию вместе с нами.

Я часто вспоминал слова Мартина. Слова, которыми он мне ответил, на вопрос, где он взял мясо в этой снежной пустыне. Голос келаря тревожил меня даже во сне: «Господь мне поможет… И Он помог» – в этом голосе слышалась радость, какой-то молельный восторг, и еще страх… тихий, затаенный и такой глубокий, что казалось, лежит он самом дне бездны, имя которой Преисподняя. Первое время я не смел возвращаться к этому разговору, в свободные от молитвы и работы вечера сидел в своей келье и думал, как же ему помог Господь. Как?! Он помогал Моисею, Исайе… Но ведь Мартин не пророк. И почему тогда мясо – пищу не самую чистую для нас? Я пытался представить нашего Мартина, упавшего ниц среди обледенелых гор, и свет Господа, ставшего золотистой мандорлой[8] над ним. Пытался представить изжигающее моления нашего брата и пронзающие слова Господа. Но я не мог вообразить, как сам Господь дает ему мясо. Если даром Его была птица или какой-нибудь зверь, то почему тогда келарь не приносит их целиком, а берет лишь нарезанными мелко кусками? Может облик существ, которых мы едим, неприятен? Может это крысы или пожирающие падаль вороны? Но разве может такое дать для съеденья людям Бог?! Я не знал, что уже думать. Все больше меня начинали тревожить страхи, с каждым днем тянущие мой рассудок к краю бездны, где преисподняя. Я ни с кем не делился с ними, только разговор первый начал Юлий.

– Еще до того, как податься в Лерин,[9] мы скитались по берегам Роны и промышляли охотой, – начал он. – Мясо было нашей пищей такой же обычной, как потом овсяные лепешки в монастыре. И, знаешь, Мартин, я никогда не ел такого странного мяса. Может, ты нам объяснишь, где ты его берешь?

– Я уже говорил. Говорил много раз – мне его дает Господ! – келарь встал, хмуро глядя из-под темных волос, упавших на лицо.

– Мартин, брат, я вижу, как ты страдаешь. Ты спас нас от смерти. Мы бы уже умерли от голода, но сам ты… Я просто хочу помочь тебе. – Юлий тоже встал, коснулся его плеча, поворачивая к себе. – Позволь мне пойти с тобой завтра. Я буду просить Господа вместе с тобой. Еще жарче, чем ты.

– Нет, Юлий. Ты не можешь такое сделать. Обещай мне, что не последуешь за мной ни завтра, ни в другой раз. Обещай же! – он повернулся резко и посмотрел так строго и просящее, что Юлий тут же и будто не своим голосом произнес: – Обещаю. Обещаю, если ты сам не позовешь меня!

После чего Мартин вышел, а мы втроем сидели молча, почему-то неподвижно долгое время, слушая, как келарь ломает заготовленные для очага сучья.

– Это очень необычное мясо, – упрямо повторил Юлий, поглядывая на пустой котелок. – Чем-то похоже на мясо крыс, только в нем нет костей. Я хочу знать, откуда оно.

– С Мартином происходит что-то. Он раньше не был таким угрюмым. Когда он заходил ко мне, то улыбался, и мне становилось теплее, как от вида образка, – Адриан отодвинулся к стене и обхватил голову руками. – С ним что-то нехорошее. Я чувствую это, братья, как я чувствовал идущую ко мне смерть, так и теперь… С Мартином как-то нехорошо.

– Игнатий, ты должен проследить за ним завтра, – поглядывая на дверь, сказал Юлий.

– Он же просил не делать этого. И мы обещали ему! – возразил я.

– Обещание дал я. Сам не пойму, как он из меня это вытащил… А ты ничем не обязывался. Ты должен узнать, что происходит, ведь все мы слуги праведные Господа нашего, и все мы в ответе друг за друга.

В эту ночь мне снился сон. Христос плыл в реке, в светлых струях сверкающей рыбой. Потом вдруг луг, полный цветов и высокой травы. Снова наш Господ, агнцем обернулся и шел по тропе, длинной до самых облаков. И тут за камнями я увидел Мартина, крадущегося с ножом в левой руке. Он выскочил внезапно и рвал шерсть агнца, клочьями пылающими разбрасывая по траве, и эти клочья превращались в кровавое мясо.

Я, кажется, вскрикнул и проснулся. Приближался рассвет.

Мы отслужили Утреню. Мартин взял нож, оделся в шкуры и ушел, а я стоял возле киота, глядя на икону, на Христа, державшего золотую лиру, и белых птиц над его головой. Меня пробирал озноб, только не от холода – от мыслей навеянных сном, ползущих из ушедшей ночи.

– Ты должен пойти за ним, – неслышно подойдя сзади, напомнил Юлий.

Я не ответил и даже не повернулся к нему.

– Должен, – повторил он. – Адриан так просил. Мы с ним будем молиться за вас двоих.

– Хорошо. Я пойду. Только мне страшно, Юлий. Мне трудно объяснить почему… Знаешь, это как подслушать чужую исповедь. Подслушать и еще пересказать ее пьяно… – я потушил пальцем фитилек лампады, краски на иконе потускнели. И голуби над головой Иисуса теперь казались серыми. – Но я пойду.

Когда я вышел из нашего жилища, Мартин уже скрылся где-то за скалой, что поднималась у края обрыва выше по течению реки. Ветра сегодня не было. Следы келаря вели цепочкой по рыхлому снегу, и я пошел по ним, прижимая к груди края обтрепанной овчины кое-как согревавшей меня. Останавливаясь, я опирался на посох и глядел на всходившее солнце, красное в густой дымке и почему-то жуткое.

Возле уступа идти стало труднее. Я проваливался в снежные наносы по пояс, глубже, и если бы не следы брата Мартина, то не знаю, смог ли бы я проделать этот путь сам. Одолев подъем с восточной стороны уступа, я выбрался на узкую тропу. Шум реки на порогах, протекавшей далеко внизу, отражался от отвесных скал и казался здесь угрожающим шипением змея. Неожиданно я различил в нем какие-то слова не то стоны. Остановившись, прислушался и понял – это был голос Мартина. Господи, он был где-то рядом! Справа чернели голые колючие кусты, слева обломки скал, покрытые коркой льда. Я сделал еще несколько шагов и увидел его. Келарь сидел на снегу возле плоского камня, залитого кровью. В правой руке он держал нож и, морщась от боли, срезал с другой руки куски своей же плоти. Господи! Я закрыл рот и заскрипел зубами, чтобы не закричать. Его рука… от нее осталась только голая кость и висящие обрывками жилы. Красными, красными ломтями, обрезками, брызгами на белом снегу валялось человеческая плоть. Свежесрезанный кусок с кожей и редкими волосками будто подрагивал еще. Мне затошнило. Кружилась голова, и мысли неслись в безумном кровавом водовороте.

– Игнатий!

Я не сразу понял, что он увидел меня и обращается ко мне.

– Брат, я же просил… – его голос хрипел, будто ветер, пойманный камнями. Он встал и, шатаясь, направился ко мне.

Одно застывшее мгновение я смотрел на липкий от крови нож, на то, что осталось от его левой руки и на его глаза, похожие на раны, потом попятился и побежал.

Отбросив посох, я несся вниз по крутому скату. Падал, зарываясь в снег, ударяясь об камни, вставал и бежал, бежал к приюту. Я слышал, что келарь старался догнать меня, остановить и выкрикивал:

– Игнатий!.. Игнатий!.. Постой же!

Он умолял, упав ничком в сугроб, плакал с каким-то животным рычанием.

Я же не мог остановиться. Сбиваясь с проторенной тропы, ослепнув от солнца и яркого рыжего снега, бежал прочь. Губы мои хватали пустой воздух, выплевывая его, шептали: – Господи!.. Господи милостивый, он не человек! Зверь же в нем живет! Господи!..

Каменные, покосившиеся стены приюта были уже рядом. Я видел, как распахнулась дверь, вышел Юлий и, опираясь на клюку, Адриан. Не добежав до них, я упал. Сердце колотилось сильно, часто. Было больно в груди. Я задыхался и не мог ничего объяснить склонившимся передо мной братьям. Юлий рывком поднял меня, говорил что-то, глядя то на меня, то на приближавшегося медленно Мартина.

– Я сам все расскажу, – келарь остановился шагах в десяти от нас. – Братья, прошу вас перед лицом Господа нашего, выслушайте меня разумно и спокойно. Семь лет мы прожили. Вместе. Среди этих гор… В молитвах, служа Господу и Его научениями людям. Адриан, Юлий, Игнатий, – он сделал шаг, и я попятился, натолкнувшись на плечо старика.

– Я… – замолчав, Мартин запрокинул голову, глядя влажными глазами в небо. – Я просто люблю вас, как может любить человек данное ему… друзей, тепло, весь этот мир, сотворенный, чтобы укрепить наш дух. И еще… я знаю, что такое голод. Не хуже любого из вас знаю. Сам испытывал себя, и за тысячу лет повидал много чего в этих горах, дальше, на севере и в песках Египта, Сирии…

– Что ты такое говоришь? – прервал его Адриан, но келарь, будто не слыша его, продолжал:

– Я очень хотел, чтобы вы не умерли, как умирали другие, близкие мне люди. Только не знал, чем помочь вам. Думал… и решился на это… Мясо, которое я приносил, было моим мясом. Да… Частью моей кровавой и нечистой плоти, – он приподнял рукав, и мы содрогнулись, увидев кость руки, едва прикрытую алой пленкой. – Страдая, моля прощения Бога, я резал ее, резал, как… пищу вам. Отрезал – мясо отрастало за пол дня… А что мне вреда? Только привычная боль.

– Тогда ты не человек! Нет, нет, ты не человек! – Адриан качал головой, не в силах смотреть в его сторону.

– Я – Агасфер.[10] Тот самый… – голос его, тихий, слился с шумом реки.

Только теперь я понял, кто он на самом деле, называвшийся нашим братом, молившийся рядом с нами семь долгих лет, деливший тепло и пищу. И… сам ставший пищей. Я не мог, не хотел верить, но то, что я слышал, то, что я видел своими мутными от слез и соли глазами, было правдой.

– Уйди… – произнес Адриан, и вдруг озлобился: – Вспомни, как ты прогнал Его. Вспомни и оставь нас.

– Прочь отсюда! – прихрамывая, Юлий выступил вперед.

– Я же молился вместе с вами… Семь лет вместе! Вы так вот прогоните меня? – его лицо стало совсем темным и жалобным. – Оставите горам и ветру? Братья, но вы же… ели мою плоть!

– Плоть, в которой скверна! – Адриан потряс клюкой. – Лучше бы мы уже были мертвы!

– «Изнутри, из сердца идет скверна»… ведь так говорил Господ?! Я же люблю вас, братья! – Агасфер упал на колени и зарыдал.

– Не смей повторять слова Его! Иди и вспоминай, Кого отверг ты! – Юлий поднял кусок льда и с силой бросил в распростертого на снегу человека. – Прочь с моих глаз!

Келарь отполз в сторону, поднялся и, шатаясь, побрел к краю пропасти.

Я хотел его остановить, позвал, но вместо звука имени из горла вышел хрип. Оттолкнув Юлия, я побежал к обрыву, думая, что Агасфер шагнет сейчас за присыпанную снегом кромку. Может быть, какой-то частью своих растревоженных чувств я хотел этого, хотел, чтобы он скорее исчез с моих глаз, из ставшего совсем холодным и лютым мира. Другой частью – частью своей души, согретой Господом, сотканной долгими словами молитв, я не мог допустить такого – рванулся вперед и крикнул, не помню что.

Агасфер не сорвался виз. Он пошел по краю обрыва над рекой, потом свернул к ложбине, оглянулся и сказал какие-то мучительные слова. Я не слышал их, потому что лицо его в слезах и такой тяжкой каменной печали предстало предо мной, что я оглох, обмер телом и рассудком. Братья подошли сзади ко мне. Втроем мы стояли и смотрели, как он взбирался через глубокий снег к перевалу. Закатное солнце светило ему в след отблесками кровавыми и тусклыми, как позолота ветхой иконы.

Примечания

1

МАРОН Кирский (Сирийский) (4 в.), христианский монах-пустынножитель; подвизался ок. г. Кир в Сирийской пустыне.

2

КЕЛАРЬ (от среднегреч. kellarios – кладовщик, эконом), в православной и католической церквах монах, ведающий монастырским хозяйством.

3

АГНЕЦ – Христос.

4

Киот – В древних направлениях христианства – витрина для размещения предметов религиозного поклонения.

5

ОРАНТА, – один из древнейших христианских образов, изображающий человеческую фигуру с поднятыми в жесте моления руками.

6

Агнец на образке – В первые века христианства преобладали аллегорические изображения Христа.

7

ЛИТАНИЯ (греч. litaneia – моление), в латинском обряде разновидность молитвы.

8

МАНДОРЛА (итал. mandorla – миндаль, миндалевидная форма), в христианском искусстве сияние славы (миндалевидной формы) вокруг фигуры Христа.

9

ЛЕРИН (франц. Лерен, Lerins), один из самых ранних монастырей в Западной Европе. Основан ок. 400 Хоноратом близ Канн на юго-востоке Галлии.

10

АГАСФЕР – еврей-скиталец, осужденный Богом на вечную жизнь и скитания за то, что не дал Христу отдохнуть (по многим версиям, ударил его) по пути на Голгофу.