«Человек-луч»

Глава первая КАРТОШКА «АГ-181-ИНФ»

Семь городов Греции — Смирна, Родос, Хиос, Аргос, Колофон, Саламин, Афины — столетия ссорились и даже дрались друг с другом за честь называться родиной великого певца — Гомера…

Двадцать городов Италии спорили о том, где именно родился Христофор Колумб, и каждый из двадцати городов неопровержимо доказывал, что Колумб родился вот здесь, в этом самом городе, а все остальные девятнадцать городов просто жалкие врунишки…

И, хотя место и время рождения Юрия Сергеева известны сейчас любому жителю земного шара, все-таки более ста городов и поселков всех пяти континентов по сей день спорят, где началась его история.

Немаловажными данными по этому вопросу располагает Леонид Бубырин, лицо, вполне заслуживающее доверия. Его хорошо знают не только в четвергом классе «Б» Третьей майской средней школы, но и по всей улице Карла Маркса. Леонид Бубырин и его друзья Павел Алеев, Нина Фетисова и многие другие приводят веские доказательства того, что история Великого Открытия и Великого Подвига началась во вторник, 17 декабря, в городе Майске, в доме № 3 по улице Карла Маркса, в квартире № 43, где живет Леонид Бубырин, почему-то прозванный Бубырем.

В это утро после многих пасмурных дней ленивое зимнее солнце вышло наконец погулять, и ранние солнечные зайчики весело прыгали по комнате. Необыкновенного здесь не было ничего, но корпеть в такой день над арифметикой становилось просто невыносимо. Леня Бубырин, человек разумный, давно выскочил бы во двор, но рядом, неподвижная, как скала, сидела мама. В ее упорном молчании и непроницаемом лице было что-то такое, что заставляло Бубыря протестующе сопеть, но, в общем, помалкивать.

— Ну? — изредка говорила мама.

— «В саду пятьсот восемьдесят шесть яблонь… — подумав, начинал сердито шептать Бубырь. — Это на сто тридцать восемь деревьев больше, чем груш, и на девяносто пять деревьев меньше, чем вишен… — Сделав большую паузу и тяжело вздохнув, он дочитывал с некоторым удивлением в голосе: — Сколько всего деревьев в саду?»

Мама испытующе устремляла на него требовательные глаза, но Бубырь молчал, упорно и внимательно всматриваясь в чистый лист тетради, или загадочно обозревал снежную даль за окном. Ну какие там груши и вишни зимой! Вот если б задача была о пропущенных и забитых хоккейных шайбах, тут он сообразил бы в два счета!.. А что это значит — в два счета? Поразмышляв об этом, Бубырь начал гадать, с каким счетом «Химик», знаменитая хоккейная команда города Майска, выиграет у кировского «Торпедо», своего ближайшего соперника. Лицо Бубыря сохраняло при этом такое озабоченное, вдумчивое и даже скорбное выражение, что мама начала сочувствовать своему сыну, а он в это время уже вспоминал, внутренне ликуя, обо всех прошлых славных победах «Химика».

Из окон третьего этажа, где помещалась квартира Бубыриных, виден был небольшой чистенький сквер, где, по пояс в снегу, зябко вздрагивали тонкие кустики. На дорожке, то прижимая носы к талому снегу, то подпрыгивая, как серые пружины, захлебывались радостным лаем и весело косили глазами по сторонам два длинноногих щенка — будущие грозные овчарки. Передними на четвереньках, взбивая валенками лежалый снег и взвизгивая от восторга, лаял малыш лет четырех. Девочка чуть побольше тащила его из снега, а на скамейке совсем еще молодые мамы, привалившись друг к другу, хохотали, смущенно и гордо поглядывая на прохожих. За сквером, а также направо и налево были видны дома, люди, грузовики; на бетонной площадке стоял яркий, новенький вертолет, готовясь к очередному рейсу Майск — Горький. Из огромного самосвала грузили в вертолет какие-то ящики, а по улице бежал плечистый, рослый парень, боясь опоздать на посадку. «Бычок!» — радостно вздрогнул Бубырь, вспомнив своего любимца — капитана хоккеистов «Химика». Но, присмотревшись, убедился, что это вовсе не Бычок…

— Ну? — грозно произнесла мама.

Бездействие и слишком долгое молчание, а главное — счастливая улыбка, мелькнувшая некстати на пухлой физиономии Бубыря, вызвали у нее нежелательные сомнения. И Бубырь трагически зашептал, заткнув пальцами уши:

— «В саду пятьсот восемьдесят шесть яблонь… Это на сто тридцать восемь деревьев больше, чем груш…»

— «…и на девяносто пять деревьев меньше, чем вишен». — Мама, кажется, начинала сердиться. — Это я слышу в седьмой раз. Что дальше?

— «Сколько всего деревьев в саду?» — голосом невинным и полным задумчивости неторопливо выговорил Бубырь.

— Вот это я и хотела бы наконец выяснить! — крикнула мама. — Вынь карандаш изо рта!

Но маминому любопытству пришлось остаться неудовлетворенным. Не успел Бубырь вынуть карандаш изо рта, как в воздухе что-то сверкнуло, слабо щелкнуло, и тотчас по блестящему и чистому листу классной тетради в клеточку покатилась большая розовая и, кажется, хорошо вымытая картофелина, которой здесь вовсе нечего было делать.

— Тю! — удивленно сказал Бубырь.

— Это что такое? — закричала мама.

— Картошка, — сказал Бубырь, вытаскивая из-под картофелины свою тетрадку и с удовольствием убеждаясь, что особых повреждений нет. — Сырая…

Прицелившись, он щелкнул картофелину, которая смирно посматривала на него белыми глазками.

— Я хочу знать, откуда взялась эта картошка! — рассердилась мама. — Что все это значит?

— А я сам не знаю, — поспешил отмежеваться Бубырь.

— Безобразие! Я вечно нахожу в твоих карманах куски пирога, булки, даже колбасу! — с негодованием продолжала мама. — Посмотри на свой живот! (Бубырь немедленно последовал этому совету.) Над тобой и так все смеются! Но чтоб таскать сырую картошку…

— Мама, — очень серьезно и убедительно сказал Бубырь, — честное слово, я ее не таскал.

Мама внимательно посмотрела на своего сына и подумала, что он как будто говорит правду.

— Тебе известно, что чудес не бывает?

Бубырь пренебрежительно фыркнул и пожал плечами, как убежденный реалист. При этом он несколько покривил душой. Конечно, он не верил в чудеса и с презрительным сожалением посмотрел бы на младенца, еще верящего в подобную ерунду, но когда он раскрывал толстую книгу русских сказок или арабские сказки, то, увлеченный чудесными вымыслами, он с душевным трепетом следил за приключениями героев, веря в те минуты и в небывалые происшествия, и в чудесные превращения… Может быть, и эта картофелина из сказки?

Мама задумчиво протянула руку и взяла картофелину. Это был чистый, крепкий и довольно увесистый экземпляр из тех, которые попросту называют «рассыпухой». Мама перевернула картофелину другой стороной и тотчас слабо вскрикнула.

— Что ты? Что? — Бубырь на коленках прополз по столу, через тетрадку, заглядывая на картофелину сверху. — Что там такое?

— Тут… тут буквы!.. — выговорила мама.

— Буквы? — Бубырь от восторга едва не свалился со стола. — Где? Дай!

Мама повернула к нему картофелину, и на ее розовом плоском боку Бубырь увидел темные, очень красивые буковки, похожие на фабричные метки на карандашах. Буквы сложились в слова.

— «Просьба… вернуть… по адресу… — прочел Бубырь. — Г… я… об… п/я 7..» Чего это, мама, а? И еще, смотри! «АГ-181-ИНФ».

— Может быть, это вовсе не картофелина?.. — Мама поспешно вырвала из рук своего Бубыря таинственный предмет и со страхом на него уставилась.

Бубырь молниеносно колупнул ногтем около букв.

— Картофелина! — объявил он радостно. И, спрыгнув на пол, заплясал вокруг стола: — А я знаю! А я знаю!

— Ну, что ты знаешь? Что? — с отчаянием металась за ним мама, зажав опасный овощ в далеко вытянутом кулаке. — Что ты знаешь?

— Это гибрид! — объяснил Леня. — Новый сорт! Вот его и пометили: «АГ-181-ИНФ».

— Гибрид? Возможно… — Мама разжала кулак и поднесла картофелину поближе, но тотчас едва не выронила ее. — Но как она сюда попала? Откуда она взялась?

Только теперь Бубырь испугался. Окно было закрыто и плотно заклеено. Форточку тоже не открывали. Значит, она влетела не с улицы. И разве добросишь картошку до третьего этажа! Так откуда же она залетела? Ведь на столе ничего не было… А на чистой тетрадке и подавно!

— Прежде всего ее необходимо выбросить, — решительно заявила мама. — Терпеть не могу всякие дурацкие фокусы! Выбросить, и немедленно…

Она с возмущением взглянула на розовощекую картофелину, и та, словно обидевшись, медленно оторвалась от ладони и легко вспорхнула вверх! Сделав несколько неуверенных движений, картофелина остановилась в воздухе, под абажуром.

Леня, слегка приоткрыв рот, а мама, плотно сжав свой в страдальческой гримасе, с ужасом наблюдали за поведением обыкновенной сырой картошки—рассыпухи, которая висела в воздухе, как надувной детский шарик.

Схватив Леню за руку, мама выскочила в коридор, плотно прикрыв за собой дверь. В коридоре на столике чернел телефон. Пока мама дозванивалась до папы, Леня со страхом наблюдал сквозь верхнее стекло в дверях за картофелиной. Словно отыскав подходящее местечко, она все еще неподвижно висела под абажуром.

— Немедленно приезжай домой! — торопливо кричала в трубку мама. — Бросай все! Ты хочешь видеть сына и жену живыми?.. Немедленно!

Швырнув трубку, она кое-как обула и одела своего Бубыря и, бормоча, что ни на минуту не останется водной квартире с картошкой, которая летает и, наверное, может взорваться, выскочила с сыном во двор. Здесь мама велела ему ждать отца, а сама решила на минуту забежать к своей приятельнице, которая была всегда в курсе всех новостей и могла что-нибудь слышать о загадочных картофелинах.

Едва мама скрылась, как Леня увидел у сараев Пашку Алеева — он колол дрова.

— Паш, а Паш! — закричал Леня подбегая. — К нам влетела картошка! На ней буквы, чтоб куда-то вернуть! Она сама летает! И может взорваться…

Только последнее предположение заинтересовало Пашку.

— А мать где? — спросил он, забрасывая в сарай топор и мешок с дровами.

— У Евдокии Ивановны засела! — радостно сообщил Бубырь.

— Ключ есть?

— Пошли! — заорал Бубырь и помчался вперед.

Теперь он ничего не боялся. Сам Пашка был с ним, а Пашка разбирался и не в таких вещах, как обыкновенная летающая картошка. Подумаешь! Просто вывели новый гибрид: теперь картошку не будут перевозить, а она сама прилетит куда нужно…

Но не успели они подбежать к подъезду, как из других дверей, куда раньше скрылась мама, вывернулась тощая девчонка в голубой вязаной шапке и белых валенках, болтавшихся на ее спичечных ножках. Это была Нинка Фетисова, дочка маминой приятельницы…

— Ага! Ага! — подбегая к ним, закричала Нинка, как всегда, на весь двор. — Я все знаю! Вы куда это задумали? А если картофелина взорвется?..

Пришлось взять ее с собой.

Не раздеваясь и не обращая внимания на то, что около валенок уже натекло по лужице, они стояли посреди комнаты и, задрав головы, рассматривали эту загадочную картошку, которая так ловко прикидывалась обыкновенной.

— Может, она пустая внутри, а туда что-нибудь надуто? — задумчиво предположил Леня.

— «Надуто»! — немедленно возразила Нинка. — Как же!..

— Сачок есть? — спросил, не снисходя до ответа, Пашка.

— Сачок?

— Ну, которым бабочек ловят… У тебя такой должен быть.

И, хотя в последней Пашкиной фразе было что-то насмешливое, Леня послушно полез искать сачок и действительно нашел. Пашка взмахнул сачком и через минуту держал картофелину в руках. Хмурясь и шевеля губами, он внимательно осмотрел все буквы, даже осторожно их потрогал.

— «Просьба вернуть по адресу…» Вернуть просят, серьезное дело… «Г… я… об… п/я 7…» Где же другие буквы? Растерял?

— Растерял, растерял! — закричала Нинка, больно тыкая Бубыря в бок своим тонким, но удивительно твердым пальцем.

— Так и было, Паш, честное слово…

Лёне пришлось рассказать всю историю, которую Пашка выслушал с явным недоверием, а Нинка — с обидным смешком.

— Это ты Юре расскажешь, Сергееву, — произнес Пашка мрачно. — Он разберется, что к чему. Пошли! Платок чистый есть? У тебя должен быть!

И, хотя Лёне было как будто совестно, что у него нашелся чистый носовой платок, все же он послушно подал платок Пашке. Тот завернул пытающуюся вырваться картофелину и подтолкнул Леню в спину:

— Пошли!..

— А мама? — запинаясь, выговорил Леня.

— «Мама»! — Пашка сверкнул светлыми лихими глазами. — Эх ты, ребенок! — это звучало как оскорбление, тем более что Нинка укоризненно закивала головой. — А может, это мина! С тайным часовым заводом! Отстукает последние минуты и…

Он приложил завернутую в платок картофелину к уху: ничего не было слышно.

— Ну, все равно, — с некоторым разочарованием выговорил Пашка. — Идем к Сергееву.

— Это к Бычку, что ли?

— «К Бычку»! На стадионе он Бычок, а на работе — Сергеев! Он секретарь комитета комсомола на Химкомбинате, ясно?

Для пущей убедительности Пашка довольно больно щелкнул по стриженой Бубыревой голове. Они нахлобучили шапки и выскочили на лестницу.

— Юра Сергеев, это знаешь какой парень! — твердил обычно немногословный Пашка. — Такого еще не было! Он там всем вертит! Директор — это так, для порядка, полагается директор, вот и посадили, а главный все-таки Сергеев!.. Слушай… — Он остановился, и брови его огорченно насупились. — А ведь эта штука нипочем не взорвется!

— А почему—у?.. — протянул Леня.

— Ясное дело! Ведь написано: «Просьба вернуть по адресу», и адрес дан: «п/я 7».

— Ну, и что?

— Чудак! Разве шпион напишет на бомбе или на мине: «Прошу вернуть по адресу»? А на этой картошке…

Пашка не успел взмахнуть узелком, как чья-то жилистая тощая рука в больших рыжих веснушках ухватилась за узелок сзади.

— Что ты сказал? — резко прозвучал требовательный голос. — Ты что сказал, мальчик?

Перед ними, все еще держась за узелок, стоял рыжий худой не старый мужчина, на костлявом носу которого криво сидели очки с очень толстыми стеклами.

Прежде всего Пашка вырвал узелок.

— Не хватайте! — тотчас закричала Нинка. — Не ваше!..

— Простите, дети, — сказал незнакомец, отпуская узелок. — Вы сказали: картошка…

— Ну, и что? — буркнул Пашка, глядя в сторону.

— Вы сказали: вернуть по адресу…

— Бубырь, айда! — крикнул Пашка и, толкнув Леню вперед, завертелся среди медленно проезжавших машин и мотороллеров, все время следя за тем, чтоб Леня был впереди.

Но все равно впереди летела Нинка.

Незнакомец в очках, жалобно пискнув, ринулся было за ними, но тут же решительный свисток милиционера сообщил Пашке, что они в безопасности, а странный незнакомец — в руках властей.

— Понял? — сказал Пашка Бубырю, когда, отдышавшись, они подходили к проходной Химкомбината. — Это неспроста… Ищут!

Они вошли в комитет комсомола, вполне сознавая всю важность своего сообщения. Но Леня забыл и про картофелину, и про возможные неприятности дома, как только увидел рядом настоящего, живого, веселого Бычка, того самого, которого он привык видеть только издалека, в доспехах хоккеиста.

Если бы Леню спросили, давно ли живет у них в городе Юра Сергеев, то Леня только удивленно поднял бы простодушные глаза: в его представлении город Майск и Юра Сергеев были неотделимы… Между тем Юра появился в Майске всего два или три года назад.

Из документов, сданных им в отдел кадров, следовало, что Юрий Михайлович Сергеев, двадцати пяти лет от роду, закончил Горьковский машиностроительный техникум и направляется для использования по специальности на Майский химкомбинат; что Сергеев — сирота, воспитанник детского дома, что родных у него нет, что в комсомоле он девятый год и последние два года был секретарем комсомольского бюро техникума… Вскоре на комбинате узнали, что Сергеев отличный хоккеист и лыжник, что он увлекается кибернетикой и мечтает в будущем учиться в Высшем техническом училище имени Баумана, а пока перевел на автоматическое программное управление токарное отделение.

Вся его небольшая жизнь была ясна, чиста и привлекательна, как и он сам, рослый, могучий парень со скуластым суховатым, несколько строгим лицом и крупной головой с густой гривой прямых светлых волос, которые он то и дело вынужден был, резко встряхивая, откидывать со лба.

Тысячи мальчишек Майска знали его, конечно, прежде всего как центрального нападающего в славной команде химиков. Юра играл действительно замечательно; с его приходом химикам удалось в прошлом году завоевать первенство в группе «Б», и теперь они успешно выступали в группе «А», сражаясь с прославленными московскими мастерами. Но не в этом главное: ребят окончательно покорила известная всем мечта Юры — вывести команду Майского химкомбината в чемпионы Советского Союза, завоевать право на участие в мировом чемпионате и в боевых схватках с грозными канадцами или шведами победно развернуть на постаменте почета государственный флаг Родины!

Даже такие ребята, как Пашка Алеев, не очень-то считавшиеся с авторитетами, для Юры готовы были на все. Поэтому, познакомившись со странной картофелиной Бубыря, Пашка поволок своего приятеля не к кому-нибудь, а прежде всего к Юре…

Пашка молча развернул платок, на всякий случай придерживая картофелину. Но это было лишним: картофелина лежала неподвижно. Она и не думала летать. Пашка пошевелил ее в ладонях: чертова картошка не двигалась. Бубырь и Нинка, подскочив, толкнули ее справа, слева; Бубырь даже щелкнул по ней своим толстым, похожим на сосиску пальцем. Ничего не получилось. Картофелина как будто издевалась над ними. Склонив внимательное курносое лицо, Юра Сергеев с интересом наблюдал за всеми этими загадочными манипуляциями.

— Не выходит? — спросил он сочувственно.

Тогда, перебивая друг друга, толкаясь, даже отпихиваясь локтями, Пашка, Бубырь и Нинка рассказали ему всю историю. Слушая рассказ, Юра задумчиво вертел картофелину, хмурил широкий лоб.

— Ладно, ребята… — Он улыбнулся, и тотчас физиономии Нинки и Бубыря тоже поплыли в улыбке, даже Пашка снисходительно усмехнулся. — Оставьте мне эту штуку. Может, мы ее приспособим вместо шайбы…

Он ловко подбросил и поймал картофелину. Летать она все-таки не хотела.

Конечно, он не стал рассказывать мальчикам, что в последнее время стал мишенью для проделок какого-то загадочного шутника.

Началось с того, что однажды утром девушка—письмоносец, ухмыляясь, подала Юре телеграмму следующего содержания: «Капитан, капитан, подтянитесь. Только смелым покоряются моря». Подписи под телеграммой не было. Юра тогда, помнится, прикинул, что телеграмма обошлась шутнику примерно в двугривенный, и решил, что больше телеграмм не будет. Прогноз оказался правильным.

Но однажды он проснулся часа в два ночи и долго не мог понять, что его разбудило. Потом понял: где-то очень близко размеренно, с легким металлическим звоном отстукивали морзянку… Тире. Три тире. Точка, тире, тире… Что такое? «Товарищ Сергеев…» Он привстал. Передатчик повторил два раза: «Товарищ Сергеев. Товарищ Сергеев». Потом, после долгой паузы: «Приготовьтесь. Приготовьтесь. Приготовьтесь». Снова длинная пауза — и еще одно короткое слово: «Прием». Спустя минуту все началось сначала. Юра вскочил, включил свет. В комнате не было никого, из-за стены доносился успокоительный храп соседа. Пошарив по углам, не густо заставленным мебелью, Юра без труда обнаружил в нише около батареи шкатулку, сделанную из неизвестного ему нежного и прочного материала. Код звучал из шкатулки. Он открыл ее и скоро разобрался в нехитром механизме с часовым заводом и термопарой, включавшейся от тепла батареи. Но кто и зачем сунул эту недешевую игрушку в его комнату, так и осталось неизвестным.

Более всего Юру тревожило то, что произошло с ним месяцев пять назад, в жаркий по-летнему сентябрьский день. Он стоял тогда у витрины магазина технической литературы и рассматривал обложки новых книг по автоматике и электронным устройствам. Среди них лежала и известная книжечка Н. Винера «Кибернетика и общество». В этой книге, как, впрочем, и во многих других работах больших ученых, строгий анализ соседствовал со смелыми прогнозами.

В тот момент, когда Юра, улыбаясь несколько иронически, размышлял над тем, что и мужам науки, закованным в броню формул, иногда не чужд безудержный полет фантазии, кто-то грубовато тряхнул Юру за плечо.

Юра оглянулся. Перед ним стоял человек в глубоко надвинутой на брови шляпе и с поднятым воротником пальто. Юра уловил шепот: «Только смелым покоряются моря… Товарищ Сергеев, приготовьтесь…» Тотчас человек шагнул к обочине, где стоял автомобиль и защелкнул за собой дверцу. Требовательно прозвучал короткий сигнал автомашины. Человек в надвинутой шляпе тронул руль. Вдруг из-под полей шляпы на какую—то долю мгновения блеснул горячий коричневый глаз и отчетливо, очень лихо подмигнул Юре… Юра бросился к машине, но успел увидеть только номер: АГ-72-11. Тотчас машина исчезла среди других, уносившихся навстречу неяркому сентябрьскому солнцу.

До сих пор, стесняясь рассказывать об этих непонятных происшествиях, Юра помалкивал и о телеграмме, и о шкатулке, и, конечно, о необычной встрече. Но сейчас, разглядывая буквы на картофелине, сделанные, казалось, из того же материала, что и шкатулка, он решил, что дальше молчать не следует.

Однако никто, даже Юра Сергеев, не подозревал, что эта славная розовощекая картофелина — начало его героической судьбы. Как видите, есть основания утверждать, что история всем известного Подвига началась действительно в городе Майске, в квартире Бубыриных. И все же…

Глава вторая КОРОЛЬ БИССЫ

И все же неизвестно, где это началось… Быть может, у Бубыриных, возможно, что в комнате Юры Сергеева, секретаря комитета комсомола Химкомбината в городе Майске, а может быть, спустя неделю, в приемной советского торгового агентства на островах Фароо—Маро в Южном океане… Все великие события начинаются не с барабанного боя, не торжественными предупреждениями, а невзначай, в обстановке самой обыденной…

Не только Паша Алеев и Леня Бубырь, но даже Нинка Фетисова пожертвовала бы многим, чтобы хоть разок взглянуть на Фароо—Маро, на эту страну лагун, коралловых рифов и кокосовых пальм. Но товаровед, он же бухгалтер агентства Василий Иванович Квашин тоже отдал бы немало за то, чтоб перенестись с этих удивительных островов в самый обыкновенный Майск, а еще лучше — прямо в Москву…

Человеку, который всего несколько месяцев назад спокойно просыпался каждое утро в своей квартирке на Садово-Триумфальной и твердо знал, что июнь, июль, август — это лето, а декабрь, январь, февраль — это зима, нелегко было обливаться густым, липким потом от неимоверной жарищи, хотя календарь утверждал, что на дворе февраль!

Если бы вам довелось побывать в советском торговом агентстве на Фароо—Маро, то среди ярчайших голубых с золотом плакатов «Интуриста» с пейзажами Волги, Кавказа, Москвы и Ленинграда, среди цветных фотографий советских автомашин, станков и телевизоров, рядом с великолепной коллекцией матрешек вы наверняка бы заметили на стене скромную таблицу, вычерченную с любовью и величайшим тщанием. Эту таблицу в часы досуга Василий Иванович изготовил собственными руками. Для того чтобы содержание таблицы ни у кого не вызывало сомнений и кривотолков, Василий Иванович каллиграфическим почерком вывел вверху: «Розыгрыш первенства СССР по хоккею с шайбой».

Таблица эта соседствовала с ослепительно лазоревым расписанием пароходных рейсов с Фароо—Маро на Паго—Паго, Папаэре, Гонолулу, в Сидней и порты Южной Азии.

Наслаждаясь временным затишьем и не подозревая, в какие невероятные приключения вовлечет его судьба буквально через несколько минут, Василий Иванович, которому не минуло еще и тридцати лет, стоял перед своей роскошной таблицей, куда он только что занес последние данные, и наслаждался от души. Невыразимо приятно было в эту чертову жарищу даже постоять вот так у таблицы и подумать о хоккее. От таблицы словно веяло освежающим холодком, попахивало искрящимся синим снежком…

На хоккейную таблицу весело посматривала, сверкая великолепными, как ореховые зерна, зубами, мисс Нугу, одна из бывших принцесс острова Фароо. Ныне она променяла свой титул на более определенное положение стенографистки торгового агентства.

— Сегодня вечером там состоится очередная игра… — мечтательно говорил Василий Иванович. — Встречаются «Крылья Советов» и «Динамо»! Попробуйте представить себе, мисс Нугу, вечер; огни плывут в сизом тумане, толпы людей, но не голых и не в трусах, а в шубах, валенках, как полагается… Морозец этак градусов на двадцать. Ну как вам объяснить, что такое мороз? В общем, очень холодно и очень хорошо…

— Холодно и хорошо? Не бывает! — Рассудительная мисс Нугу тряхнула головой, с любопытством глядя на интересное начальство.

— Еще как бывает! — Василий Иванович радостно улыбнулся, вспомнив, как хорошо на морозе, и не замечая, что все его широкое лицо лоснится от пота. — На ногах, значит, валенки. Очень такая теплая штука. А под ногами хрустит снежок. Боже мой, ну как это рассказать? Снег, понимаете? Такой белый, блестящий, как мороженое. Но гораздо лучше.

— И вы ходите по нему ногами? — ужаснулась мисс Нугу.

— Ну да, его очень много!.. И вот — стадион. Огромное поле залито льдом… Он сверкает, искрится… Ах да, ведь вы не знаете, что такое ледяное поле, целое поле твердого льда…

— О-о! — Мисс Нугу пришла в восторг. — Целое поле льда! Сколько же надо холодильников, чтобы его выработать? Грандиозно!

— Появляются игроки, — продолжал Василий Иванович, решительно махнув рукой на все детали. — Из какой-нибудь команды, ну вот хотя бы из этого «Химика», он тоже играет по группе «А»… О! Да вы смотрите, что делается! «Химик» вырвался вперед. Совершенно неизвестная команда. Из какого-то Майска… Майск! Представления не имею, где это…

— У них конкурс — кто больше съест мороженого? — ласково улыбнулась мисс Нугу.

Это любопытное истолкование хоккея повергло Василия Ивановича в крайнее уныние, и, чтобы несколько развлечься, он взглянул в окно.

— Опять кто-то полез к нашим черепахам! — возмутился Василий Иванович и, оставив мисс Нугу мысленно наслаждаться зрелищем стадиона, сплошь заваленного мороженым, сам выскочил на улицу.

Легкий, окруженный бамбуковой терраской домик торгового агентства стоял в конце солидного, спокойного пригорода. Здесь, подальше от грохочущего порта и крикливых торговых улиц, обосновались иностранные консульства и миссии, представительства международных фирм и особнячки местных денежных тузов. По одну сторону дымящегося на адском солнце шоссе тянулись узорчатые ограды, за которыми в тени пальм, бананов и магнолий прятались щеголеватые виллы, кокетливые бунгало и белоснежные отели, а по другую сторону шоссе буйствовала тропическая зелень, будто не тронутая рукой человека. Однако очень скоро глаз наблюдателя мог заметить, что «первозданные джунгли» аккуратно перегорожены на отдельные участки высоченными проволочными сетками. Вход на каждый участок был доступен только через маленькую, замаскированную кустарником калиточку. Советскому торговому агентству также принадлежал небольшой садик, предмет особого попечения Василия Ивановича.

Еще лет пятьдесят назад обитатели островов Фароо—Маро почти не знали европейских «цивилизаторов», отлично обходились без них и нисколько не страдали от такого невежества. Но после первой мировой войны державы сообразили, что эти затерянные в океане острова являются отличными стратегическими базами, и обрушили на них блага колонизаторской «цивилизации». Коралловый песок, на котором только бризы оставляли свои следы, был прочно закован в бетон. Раздавив жемчужные ожерелья рифов, где лишь крабы выгуливали своих детенышей, легли темные глыбы причалов для крейсеров. После второй мировой войны здесь вырос огромный порт, задымили трубы, авианосцы стали столь же привычны, как раньше киты, а самолеты прилетали и улетали едва ли не чаще, чем стаи летучих рыб, теперь ушедших от островов.

Ушли не только рыбы и киты. Все реже стали встречаться стада знаменитых в этих местах гигантских морских черепах. Их распугали воющие гидросамолеты, стрельбы и бомбежки во время частых военно-морских учений. Черепах истребляли исступленно и яростно ради их изысканно нежного мяса и необычайно твердых, причудливо разрисованных щитов. В Европу и США шли сотни тысяч жестянок с черепаховым супом и сотни тысяч дорогих безделушек. А черепахи размножались слишком медленно, и вскоре они исчезли, словно никогда и не копошились здесь в теплой прибрежной воде. Когда черепах уже почти не стало, свободная охота на них была строго запрещена. Но запретный плод сладок. И владельцев прибрежных участков на острове Фароо—Маро — административном центре архипелага — охватила повальная страсть: они стали разводить черепах, обзаводиться собственными питомниками и заповедниками, похваляясь друг перед другом своими питомцами.

Особнячку, в котором разместилось советское торговое агентство, также принадлежал небольшой, огороженный сеткой садок, где жило с десяток черепах, любимиц Василия Ивановича. Черепахи ему нравились. Он находил в черепахах солидность, достоинство и даже незаурядный ум, который был тем более приятен, что не кричал о себе на каждом шагу. Василия Ивановича беспокоила и бедственная судьба черепах.

Понятно поэтому было его возмущение, когда он увидел человека, судя по одежде — джентльмена, не только забравшегося в садок без разрешения, но явно пытавшегося что-то сделать с черепахами. Что именно, Василию Ивановичу пока не было видно.

Между тем человек этот, старательно улыбаясь мертвой улыбкой, пытался убить черепаху.

У него ничего не получалось. Шепча ругательства, человек безуспешно прижимал к песку и старался проткнуть концом острой палки жесткую, всю состоящую из шуршащих складок шею черепахи Он давил, а черепаха медленно поводила плоской головой с безмолвным, косо поставленным ртом. Странно спокойными глазами она пристально, без всякого выражения рассматривала человека. Нельзя было понять, где же скрыта жизнь бессмертной черепахи, как живет и движется ее голова на этой вялой, похожей на серый парусиновый шланг шее.

— Эй, вы! — заорал Василий Иванович, подскакивая ближе. — Что вы там делаете с черепахой?

Человек, вздрогнув, приподнял палку, черепаха медленно, с каким-то грустным достоинством убрала шею и голову, украшенную мудрыми глазами, в матовый пластинчатый панцирь с черными разводами, похожими на таинственные письмена.

— Какого дьявола вам надо? Вы пытались убить черепаху! В заповеднике! — Василий Иванович, знавший всех живущих здесь черепах, был потрясен. Ему хотелось стукнуть по длинной маленькой, матово блестевшей остатками прилизанных волос головенке незнакомца. — Кто вы такой, черт бы вас взял? Идите за мной!

— Ах, вот как! Вы тоже разводите этих гадин? — Человек яростно потыкал тростью в непробиваемую броню черепахи.

Медленно, демонстрируя глубочайшее презрение, панцирь беззвучно отполз в сторону.

Василий Иванович присмотрелся к странному человеку. В таком крупном порту, как Фароо— Маро, можно было встретить кого угодно. Но все же странно, что этот незнакомец говорит по-русски. Впрочем, в последние годы десятки миллионов людей во всех странах мира изучали русский язык… Было в этом человеке что-то истерическое, дерганое. Быть может, сумасшедший?

— Вы приезжий, сэр? — сухо осведомился Василий Иванович.

Маленький человек надменно вздернул голову и, фыркнув, смерил Василия Ивановича с ног до головы.

— Я — Хеджес! — сказал он с таким выражением, с каким представилась бы пирамида Хеопса или Эйфелева башня, если б им был свойствен дар речи.

Василию Ивановичу показалось, что он где-то слышал эту фамилию Хеджес… Безусловно слышал. Но где, в связи с чем?

— Некоторым образом хозяин этого заповедничка, — представился в свою очередь Василий Иванович, искоса поглядывая на странного собеседника. — Фамилия — Квашин…

— Это не имеет значения, — изрек тощий человек, которого звали Хеджес. — Ни вы, милейший, ни остальные три миллиарда двуногих не имеют для меня никакого значения. Ведь вы обречены на гибель, не так ли?

— Вы в этом уверены? — сказал Василий Иванович, убеждаясь, что перед ним сумасшедший, и раздумывая, как быть.

— Конечно! Это неизбежно, черт возьми! — довольно уныло пробормотал Хеджес. — Бомба, радиация и все прочее. Иногда я чувствую, что этот дьявольский стронций—девяносто уже сидит у меня в костях… Но самое скверное даже не это… — Хеджес перешел на таинственный шепот и сделался до того похож на традиционного сумасшедшего, что Василий Иванович, видевший сумасшедших только на иллюстрациях к страшным рассказам, испуганно попятился. — Вы знаете, что к концу столетия на Земле будет жить более шести миллиардов человек? Ну, что вы скажете?

Василий Иванович слегка развел руками и попробовал улыбнуться.

— Вы улыбаетесь? — взвизгнул Хеджес. — А знаете ли вы, молодой человек, что, согласно самым точным расчетам, произведенным лично мной, Земля, не выдержав дополнительной тяжести от плодящихся, как саранча, людей, сначала, естественно, замедлит свое движение, а потом и вообще остановится?.. У вас есть дети?

Детей у Василия Ивановича не было. Кажется, это несколько успокоило Хеджеса. Он тяжело вздохнул, вытирая пот:

— Все-таки отвратительно, что мы должны погибнуть, а вот такие гадины выживут! — Он снова злобно пнул черепаху тростью.

— Вы думаете, их не берет бомба и… и все другие ужасы? — осведомился Василий Иванович, с тоской поглядывая по сторонам.

— Я говорю не про этих! — Хеджес презрительно ковырнул безропотную черепаху. — Я говорю про тех, что делаем мы! Я ненавижу черепах, потому что мне слишком много приходится их видеть на Биссе! Тысячи черепах! Сотни тысяч!

— Как вы сказали? — Василий Иванович сразу насторожился — На Биссе? Вы оттуда, сэр?

— Это не имеет значения… — пробормотал тощий джентльмен, делая несколько шагов вперед и наклоняясь над лысой в этом месте землей. — Что это такое, а? — Он ковырнул тростью и поднял с земли небольшую семейку твердых коричневатых прохладных грибов. — Что это такое, сэр, я вас спрашиваю? — повторил он с возмущением.

— Грибы… — нерешительно улыбнулся Василий Иванович. — Белые грибы, честное пионерское…

Он выхватил их из рук Хеджеса и приласкал с искренней нежностью. Ах, как приятно было увидеть здесь, на берега Южного океана, подмосковных знакомцев! Но потом Василий Иванович удивился. Как ни слабо он был знаком с местной флорой и фауной, но все же помнил, что белые грибы не растут в районе экватора.

— Это я их нашел! — кричал между тем Хеджес, прыгая около Василия Ивановича. — Надеюсь, это не грибной заповедник? Грибы — того, кто их нашел. Проклятье, дайте же мне хоть подержать их!..

Он наклонился к грибам, которые Василий Иванович все-таки не выпускал из рук, и жадно вдохнул острую грибную сырость.

— А—ах… Прелесть, черт возьми! Скажите честно, сэр, стоят ли все наши черепахи, попугаи и эта куча соленой воды одного такого негодяя, а?

И он все-таки отколупнул от плотно слитой семейки крутой, веселый грибок. Василий Иванович не без сожаления проводил грибок взглядом и тут только увидел нечто такое, что поразило его куда больше, чем находка грибов.

Если бы, гуляя по берегу Оки или Волги в светлой березовой роще, по желто-синему ковру цветов иван-да—марьи, вы увидели взнесенные в небо мохнатые стволы пальм и тяжелые, величиной с небольшой чемодан кокосовые орехи, услышали взвизгиванья и ругань обезьян, порхающих с березы на березу среди стаек крохотных сердитых попугайчиков, вы бы, наверное, решили, что спите или тяжело заболели.

Нечто подобное пришло в голову Василию Ивановичу, когда он увидел, что мысок, привычно врезанный в океан, украшенный синеватыми в потоках яростного солнца пальмами, теперь выглядел совсем иначе… Пальмы стояли на месте, и попугайчики верещали что-то свое, диковинное, что нельзя было разобрать, но между пальмами на песчаный бугор, куда в шторм захлестывали волны, лег знакомый пестрый ковер… Здесь был и лиловатый клеверок, и нежные, то и дело вздрагивающие колокольчики такой прозрачной родной голубизны, что Василий Иванович, еще ничего не понимая, нагнулся и осторожно их погладил… Язычками огненно-красного пламени пылали колючие репейники; крохотные, в белых лучиках, солнышки ромашек то появлялись в узкой полоске овса, то исчезали… Несколько воробьев и одна-единственная ворона, которых Василий Иванович сначала и не приметил, молча, без единого звука, перелетали, хохлясь, с березы на березу, даже не приближаясь к пальмам… Василий Иванович отдал бы голову на отсечение, что ворона и два-три воробья взглянули на него вопросительно и сердито, словно требовали объяснить, что все это значит. Вдруг одна из ворон упала, как подстреленная. Но не успел Василий Иванович подбежать и посмотреть, что случилось, как новое чудо окончательно лишило его дара речи. Длинные рыжие усы овсов зашевелились, и оттуда, примяв василек, выглянул заяц…

Это было уже непереносимо. Василий Иванович оглянулся на Хеджеса, с ужасом подумав, что, может быть, сумасшествие этого джентльмена заразительно, и пролепетал:

— За—аяц…

Они не сразу заметили, что с зайцем происходит что-то странное. Он не убежал, как сделал бы это всякий нормальный заяц. Он упал. Сухие стебли овсов намокли желто-красным.

Василий Иванович шагнул вперед, нагнулся и поднял зайца за длинные уши. Хеджес вскрикнул, и Василий Иванович тоже едва удержался от крика, когда увидел, что держит в руках лишь немного более половины зайца: заднюю ногу с частью спины и брюшка словно сбрило чем-то острым. Эта нога лежала тут же, рядом. Похоже, что удар был нанесен зайцу только что.

Потом они нашли воробья без крыла, второго — без головы, ворону без лап. Все эти уродцы были уже мертвы или доживали последние минуты.

— Охотитесь? Заповедничек, значит, гм… гм… — ядовито произнес Хеджес, не замечая выражения лица Василия Ивановича. — Я всегда говорил, что русские молодцы! Вот, пожалуйста, сумели воспроизвести кусочек нормальной, европейской природы… И охотятся! Глаз радуется, душа отдыхает… Я и не знал, что на этих проклятых островах есть такое приличное местечко. Давно вам удалось все это так устроить?

— Н—не—не знаю, — запинаясь и дрожащими руками щупая голову, выговорил Василий Иванович. — Еще три дня назад здесь не было ничего подобного… — И, вдруг рассердившись, он заорал на незнакомца: — Убирайтесь отсюда немедленно! Освободите помещение!

— Это что, шутка? — фыркнул задорный человек. — Если я путешествую инкогнито, это не значит, что со мной можно шутить неподобающим образом! Вы делаете вид, что не узнаете меня, это похвально, однако всему есть мера. Надеюсь, директор агентства у себя?

— Нет, он в отъезде, — пробормотал Василий Иванович, все еще щупая голову.

— Это ни на что не похоже! — величественно возмутился тощий джентльмен. — Но есть его заместитель?

— Я один остался, — неохотно сказал Василий Иванович.

— Вы? — Хеджес, отступив на шаг, смерил взглядом Василия Ивановича от сандалий на босу ногу до парусиновой панамки и недоверчиво пожал плечами. — Я полагаю, на этот раз вы не шутите, сэр? Момент слишком серьезный!

— Мне вовсе не до шуток, — простонал Василий Иванович, прикладывая ладонь к начавшей побаливать голове.

— Обстановка крайне неподходящая, сэр! — Тощий джентльмен выпрямился во весь свой небольшой рост и гневно посматривал по сторонам, словно удивляясь, куда пропали почетный караул и оркестры. — Совершенно неподходящая обстановка! Однако во избежание недоразумений и осложнений я должен теперь же уведомить вас, что перед вами премьер-министр королевства Бисса, сэр! — Он произнес это громко, отчетливо, с необыкновенной важностью. — Да, сэр, премьер-министр его величества короля Биссы!

Теперь Василий Иванович, несмотря на боль в голове и появление зайца, воробьев, берез, белых грибов и репейников с ромашками на берегу Фароо—Маро сразу припомнил все, что ему рассказывали директор агентства и другие сотрудники об этом занятном «королевстве», о владыке Биссы и его премьер—министре Хеджесе.

На островах Южных морей давно ходили неясные тревожные разговоры о каком-то богатом чудаке, не то англичанине, не то канадце, который лет шесть назад купил для разведения черепах три небольших островка, не имевших даже названия. Видимо, он не был лишен чувства юмора, так как вскоре провозгласил себя королем этих островков, опубликовал конституцию, разослал в газеты рисунки герба и флага королевства и вступил в неофициальные отношения с крупнейшими державами, чьи интересы были представлены в стране лагун и рифов. Но, хотя островки были куплены для разведения черепах, никто не видел там ни одной черепахи.

Вскоре выяснилось, что фамилия короля была Крэгс, Лайонель Крэгс. Здесь это имя звучало так же, как и любое другое, но в странах, где читали газеты, а случалось, и книги, кое-кто знал, что Крэгс был одним из крупнейших ученых Западного полушария, мировая величина в области конструирования сверхсложных электронно—вычислительных машин с фантастическими запоминающими устройствами.

Тем не менее его исчезновение из цивилизованного мира и появление в стране лагун и рифов прошло почти незаметно, несмотря на забавную историю с основанием королевства.

Лишь в некоторых газетах промелькнуло короткое интервью с Крэгсом.

«Мистер Крэгс, — спросил его репортер, — зачем вы отправляетесь в Южные моря?»

«Что ж, — ответил якобы Крэгс, — я отвечу вам откровенно, уверенный, что люди сочтут мои слова шуткой либо просто не прочтут их… Я убежден, что человечеству пришел конец, потому что война неизбежна. Мою науку ведут к войне. А современная война — это гибель, полное уничтожение большинства людей. И медленное, мучительное умирание всех оставшихся в живых… Выхода я не вижу. Люди обречены. Их надо срочно заменить. Я отправляюсь на Южные острова, чтобы создать новые существа. Это будут машины, наделенные разумом и способные размножаться. Им не страшны ни радиация, ни бактериологическая война. Они переживут все…»

Крэгс сообщил также, что его предыдущие открытия и участие нескольких крупнейших банков, в том числе банка Хеджеса, позволяют ему располагать неограниченными средствами… Предположение репортера, что человечество, быть может, все-таки уцелеет, вызвало иронические насмешки со стороны Крэгса.

«Мне надоели люди, — проворчал Крэгс. — Осточертело безумие нашей цивилизации. Я верю только в свои машины. Будущее — за ними…»

Заметка была озаглавлена «Новый Адам», но, несмотря на то что репортер написал ее довольно бойко и даже с юмором, на нее не обратили внимания. И через несколько дней о Крэгсе забыли на много лет…

На купленных Крэгсом островах росли кокосовые пальмы и хлебные деревья. В банановых рощицах копались мелкие дикие курочки, бегали юркие свиньи местных жителей. Эти жители, которых осталось меньше, чем пальм, когда-то владели всеми островами и рифами, а сейчас они даже не знали, что некий Крэгс купил их вместе с землей, бананами, курочками и свиньями.

На трех островках, которые вскоре получили название «Королевство Бисса», Крэгс начал, как уверяли туземцы, делать черепах. Нет, он не собирал еще уцелевшие экземпляры, не разводил их и не выращивал. Он делал нечто другое. Что именно — невозможно было понять из рассказов туземцев, проникавших в таинственное королевство; европейцы же неизменно выпроваживались оттуда, едва лишь причаливали к песчаному бережку крэгсовских островов. Твердо было известно только, что любители черепаховых безделушек и черепаховых супов ничего не получали от нового королевства.

Припомнив все это довольно быстро, Василии Иванович, все еще с опаской поглядывая на странного гостя, постепенно отступал к калитке. Хеджес, гордо задрав голову и зажав в откинутой руке трость, следовал за ним. Вдруг он произнес, торжественно подняв левую руку:

— А вот и его величество!

С мягким урчаньем на шоссе возле калитки остановилась темно—оливковая сигара, выпустив сизое облачко отработанного бензина. Рослый человек с хрящеватым жирным носом, пронзительными серыми глазами сидел, чуть сгорбившись, за рулем.

Судя по всему, король был человеком очень неразговорчивым. Его темное, тяжелое, неподвижное лицо внушало не то уважение, не то страх. Бледные губы были плотно сжаты, серые глаза без всякого выражения смотрели на дорогу.

— Шеф агентства ждет нас? — наконец спросил он Хеджеса, не глядя на него, но вдруг, явно не интересуясь ответом, вышел из машины, прошел в садик. — Что это? — Крэгс неожиданно присел на корточки перед грядкой овса.

Ухватившись за стебель овсинки, король выдернул его с корнями и принялся с любопытством рассматривать, растирать между большим и указательным пальцами и нюхать.

— Овес не растет на островах! — сердито заявил Крэгс.

Василий Иванович и Хеджес пожали плечами.

— А грибы? — сердито спросил Хеджес. — Могут расти приличные белые грибы на этих ваших островах?

— Абсурд, — хмуро бросил Крэгс, все еще рассматривая стебель овса.

— Вот как! — торжествуя, воскликнул Хеджес и, сунув руку в карман, вытащил несколько помятый, но все еще благоухающий гриб. — Я нашел его десять минут назад, сэр!

Крэгс осторожно взял гриб.

— Болетус эдулис, — прошептал ученый. — Невероятно!

— Интересно, что бы вы сказали, увидев здесь зайца! — фыркнул Хеджес. — Да, да, сэр, обыкновенного зайца, из тех, которые бегают по европейским полям! А также ворон, воробьев, бабочек—капустниц…

Крэгс уже несколько секунд пристально, в упор смотрел на Хеджеса.

— Ах, и вам кажется, что я сошел с ума? — Тощий Хеджес даже подскочил от возмущения, но тотчас, нагнувшись, поднял одного из погибших воробьев. — Пожалуйста! — Он сунул его чуть ли не в нос короля. — Еще тепленький…

Лицо Крэгса было сурово, густые брови сошлись, крупные морщины пересекли лоб. Нервным движением он вытер выступившие капельки пота.

— Из всего, что я видел за свою жизнь, — медленно произнес он, — это самое невероятное, самое невероятное… Вы можете что-нибудь нам объяснить, сэр? — Он неожиданно ухватил Василия Ивановича за плечо.

— Ничего я не знаю! — сердито ответил Василий Иванович, высвобождая плечо. — Три дня назад все здесь было обыкновенно, а теперь пожалуйста… воробьи!

Крэгс мельком взглянул на Василия Ивановича и, не расспрашивая его больше, отнес в машину стебель овса, гриб и мертвого воробья. Вернувшись, он задумчиво сказал:

— Все это как-то связано с академиком Андрюхиным… Тем более я должен как можно скорее видеть официальное лицо из Советского Союза. Грустно только, что все это бесполезно, сэр, абсолютно бесполезно. Земля доживает последние дни…

Он снова сделал мрачную физиономию и принялся глубокомысленно покачивать головой.

Поскольку ни король, ни его странный премьер—министр, видимо, не могли объяснить тайну неведомо откуда появившихся берез, грибов и ромашек, Василий Иванович отложил выяснение этого вопроса до возвращения своего начальства, а пока обратился к насущным делам.

— Вы говорите, сэр, — спросил он Крэгса, — что желали побывать в советском торговом агентстве и видеть его главу? В таком случае, приезжайте через час. Вон там, наискосок через шоссе, домик с нашим флагом. А мне разрешите вернуться в канцелярию к своим обязанностям.

Крэгс и Хеджес молча уселись в машину.

— Кто такой этот Эндрюхи, о котором вы упоминали? — хмуро спросил Хеджес.

— Профессор Андрюхин, — сказал Крэгс, с подчеркнутым уважением снимая шляпу, — приглашает меня участвовать в каком-то невиданном эксперименте… Имя Андрюхина известно всем, кто интересуется наукой. Говорят, он использовал кибернетику для решения проблемы долголетия, чуть ли не бессмертия. Понятия не имею, как он это сделал.

— Долголетия? — Хеджес поднял голову. — А на кой дьявол это долголетие, если всем нам, и вашему Эндрюхи тоже, осталось жить год-два… ну, может быть, три? Он не ученый. Он идиот.

— Архимед решал уравнение, когда меч римского солдата уже касался его шеи… Андрюхин настоящий, большой ученый; все отведенные ему в жизни секунды он будет думать о науке. Хотя, конечно, вы правы, все это совершено бесполезно…

— Бесполезно? А мне кажется, вы на что-то надеетесь… — Подозрение и растерянность мелькнули в глазах Хеджеса. — Берегитесь! Я не позволю себя обмануть… Вы знаете, что даже я, человек, которому на все наплевать, и то увлекся вашей затеей. Слушайте, Крэгс, сейчас я признаюсь в том, что хотел бы намертво скрыть. Вам никогда не приходило в голову, что мы, быть может, вообще сумеем от всего отсидеться в Биссе? Совершенно исключительное географическое положение! Мы равно удалены, причем на максимально возможное расстояние, и от Америки и от Европы. Земля — маленькая планетка, но мы выжали максимум в пределах возможного. Радиация от проведенных испытаний обрушивается на Северное полушарие, мы пока в стороне. Быть может, именно нам суждено уцелеть? Ведь должны же где-то сохраниться люди, так сказать, на развод?

— Маловероятно и вовсе не обязательно, — отрезал Крэгс.

— Черт бы вас взял! — пробормотал Хеджес после продолжительного молчания, во время которого Крэгс медленно лавировал среди стада мелких местных коров, пересекавших шоссе. — Тогда дайте хоть спокойно дожить на Биссе оставшиеся нам крохи жизни. Вы делаете черепах. Я участвую в этом своими капиталами. Отлично, я тоже хочу быть черепахой, черт возьми! И я хочу уползти в мой панцирь. Вооружения, секретные лаборатории, радиация, газетные истерики, красная опасность, желтая опасность — да пропади все это пропадом! Я сам финансировал газеты, раздувающие эти опасности, а теперь сам же прихожу в ужас… Я ведь тоже читатель…

— Хеджес, — весьма серьезно сказал Крэгс, — я никогда не понимал, что именно вас привело ко мне. Неужели надежда спастись? Это совершенно бесполезно.

— Вы просто маньяк! — вскипел Хеджес, окончательно забывая, что он говорит, как-никак, с королем и правилами этикета предусмотрено несколько иное обращение к королям. — «Бесполезно»!.. Вы что, не знаете других слов?

— Это слово символизирует мои убеждения… — мрачно изрек Крэгс.

Хеджес в полном изнеможении повалился на кожаные подушки.

Они проезжали через центральную часть города.

Из темной, словно загоревшей на жгучем солнце зелени выступали не только деревянные, но и каменные, сверкающие зеркальными стеклами дома. Среди машин и велосипедов влачили арбу два круторогих буйвола. Совершенно голые ребятишки с визгом скатились с пальмы, словно кто-то стряхнул их с огромных листьев. Их восторг удесятерился, когда они убедились, что вызвали неописуемый ужас у чопорной леди. Действительно, на нее нельзя было смотреть без хохота, когда, в длинном платье, застегнутом до подбородка, с библией под мышкой, она чинно брела в молитвенный дом, брезгливо щурясь от яркого солнца и недоверчиво щупая зонтиком каждую щербинку на асфальте. При виде великолепной темно—оливковой сигары лицо леди тотчас преобразилось. Она заулыбалась всеми морщинами и даже сделала нечто вроде реверанса на ходу, едва не уронив пенсне. Заметив, что сигара остановилась возле банка, дама почтительно поклонилась задним фарам и, приняв еще более чопорный вид, замаршировала на молитву.

Через час, когда странные гости уже шли по дорожке к веранде бунгало, Василий Иванович с удивлением отметил, что Крэгс более всего походит на морского разбойника. Василий Иванович даже слегка присвистнул.

Мясистое, тяжелое лицо Крэгса от уха до крутого, квадратного подбородка пересекал багровый рубец. Его серые прозрачные глаза так быстро и пронизывающе рассматривали людей, что каждый невольно поеживался. Он был широкоплеч, высок, строен, и, хотя ему перевалило за сорок, он легко нес свое сильное тело на длинных, мускулистых ногах спортсмена.

Входя на веранду, он снял шляпу, и все очарование сразу исчезло: Крэгс был лыс.

— Полагаю, — подчеркнуто официально начал Хеджес, — мы находимся в помещении советского торгового агентства на Фароо—Маро?

Василий Иванович поклонился и развел руками:

— Директор агентства телеграфировал, что вынужден задержаться на одном из островов архипелага.

— Поскольку руководитель советского торгового агентства отсутствует, я желал бы разговаривать с лицом, заменяющим его, — отчеканил Хеджес, не обращая внимания на улыбку Крэгса. — Беседа будет носить строго конфиденциальный характер.

Василий Иванович взглянул на мисс Нугу, и та зная, что обозначает такой взгляд, встала и выпорхнула из комнаты, предварительно послав мужчинам по очаровательной улыбке.

— Я к вашим услугам, господа, — вздохнул Василий Иванович, выдавливая нечто, отдаленно похожее на улыбку, и приглашая садиться. — Но я только по хозяйственной части…

— Полагаю, нас никто не слышит? — Черные очки Хеджеса испытующе уставились на Василия Ивановича. Тот был уверен, что мисс Нугу, по обыкновению, подслушивает у двери, но сделал протестующий жест. — Отлично. В таком случае, сэр, выполняя свой долг, я должен заявить следующее: при известных обстоятельствах королевство Бисса готово де-факто признать Советский Союз!

Не удержавшись, Василий Иванович слегка кашлянул, словно бы поперхнулся. Премьер-министр выпрямился еще больше и был похож на натянутую до предела струну. Зато его величество король Биссы, так сильно смахивавший на классического морского разбойника, не удержавшись, громко захохотал:

— Довольно, Хеджес! Оперетка! «Королевство Бисса» соблаговолит признать «де-факто» первую державу мира… Забудьте, что вы премьер-министр. Это может наскучить…

И, не оглядываясь на возмущенно вскочившего Хеджеса, Крэгс продолжал:

— Около недели назад, господин сотрудник, я получил письмо от моего ученого друга, вашего соотечественника, академика Андрюхина. Вам известно это имя? — Он строго взглянул на Василия Ивановича.

Тот несколько удивленно и в то же время почтительно наклонил голову. Академик Андрюхин был одним из тех людей, которыми гордилась его великая страна, странно было бы не слышать о нем.

— Мы переписывались и раньше, — продолжал Крэгс. — Мы оба занимаемся одной и той же отраслью современной науки. Ее называют кибернетикой. Полагаю, вы имеете о кибернетике хотя бы общее представление?

В голове у Василия Ивановича, отуманенной жарой и событиями дня, мелькнула мысль о счетной машине «Пионер», которая производила все вычисления, нужные агентству, и он утвердительно кивнул.

— Отлично, — продолжал Крэгс. — Занимаясь одной и той же наукой и полагая, что мы оба искренне служим человечеству, я и Андрюхин исходим, однако, из противоположных взглядов. Он идет от мысли, что человечеству суждено жить и развиваться на Земле еще многие и многие тысячелетия, я же убежден, что человеческое общество зашло в тупик и что жизнь на Земле будет трагически прервана в ближайшие годы, быть может, дни. И не скорблю об этом! Да, сэр, не скорблю, — повторил Крэгс, хотя лицо его явно помрачнело, противореча словам. — Андрюхин добился невероятных результатов в борьбе со старостью. Зачем? Это совершенно бесполезно!.. Все обречены на гибель. Зато мне удалось создать систему, при которой мои механизмы не только читают, пишут, переводят, делают любые вычисления, но и воспроизводят сами себя. Им не страшны ни радиация, ни болезни, ни адские температуры, ни взрывы самой необузданной силы. Они переживут всё и всех. И запомнят всё. Люди отжили свое… Но, поскольку и я имею несчастье принадлежать к этой породе, у меня возникает ряд обязательств. Я надеюсь по приезде к вам сделать некоторые предложения… Признаюсь, что меня очень заинтересовало последнее письмо академика Ивана Андрюхина, в котором он приглашает меня как своего гостя посетить вашу страну. Я ему очень благодарен… Он сообщил, что ваше агентство технически поможет мне через соответствующее советское посольство оформить все, что нужно для въезда в Советский Союз.

— Сожалею… — Василий Иванович развел руками. — Об этом знает, видимо, директор. Я не уполномочен…

— Тогда я оставлю директору письмо Андрюхина, — сказал Крэгс вставая. — Буду ждать извещений…

Василий Иванович молча поклонился и принял от Крэгса пухлый конверт.

Он следил за гостями, пока темно—оливковая сигара, пустив сизое облачко, не тронулась в сторону центра. Такая жара, а тут еще король! Только королей не хватало… Чтобы несколько успокоиться, Василий Иванович подошел к своей милой таблице хоккейных боёв. Посмотреть бы хоть одну игру!

Тут он увидел зажатое в своем кулаке толстое письмо Андрюхина…

Пока белозубая мисс Нугу тащила ему ради такого случая бутылку настоящего московского хлебного кваса, Василий Иванович удобно расположился на сквознячке и вытащил письмо из незапечатанного конверта…

Чем дальше читал Василий Иванович письмо Андрюхина, тем сильнее было его недоумение и тем ближе придвигал он листки к своему толстому, в неистребимых московских веснушках любопытному носу.

Глава третья ЕДИНСТВЕННЫЙ ДОКУМЕНТ

Излагая историю Открытия и Подвига, мы стараемся обходиться без скучных цитат и выписок из официальных документов.

Однако по целому ряду соображений, которые читателю станут ясны из дальнейшего, мы вынуждены привести отрывки из письма академика Андрюхина, адресованного королю Биссы Крэгсу.

Хотя послание Андрюхина начиналось вполне солидно: «Мой дорогой друг!» — дальше шло следующее:

«Я рад, что отныне мир будет чтить в Вашем лице не только серьезного ученого, но и блестящего юмориста. Это особенно лестно мне, Вашему учителю, который не подозревал, что, совершенствуя познания юного Крэгса в теории функций, он помогает расцвету крупного сатирического дарования.

Вещать, сидя на каких-то райских островах, гибель человечества и заниматься изготовлением игрушечных черепах — это чистейший, извините, водевиль. Теперь Вы предлагаете и мне, старику, присоединиться к Вашим опереточным забавам. Нет, Крэгс, дурачьтесь в одиночестве. И пророчествуйте в одиночку. Пророки никогда не выступали дуэтом…

Поговорим серьезно. Никогда Вы не огорчали меня так, как сейчас. Я давно следил за Вашими научными успехами и вижу, что добились Вы немалого. Тем более непонятно, как же Вы, ученый, докатились до мысли о гибели рода людского. Если люди обречены на гибель, к чему вся наша наука? Кому Вы завещаете своих черепашек с их памятью? Для кого Вы хотите законсервировать в механическом мозгу этих черепашек знания и опыт человечества? Не вижу логики! Наше дело — не консервировать науку, а двигать ее вперед. Только этим мы поможем разогнать тучи над человечеством. Эти тучи не так уж зловещи! На каком перекрестке Вы потеряли веру в людей?

Вы утверждаете, что человеческая цивилизация зашла в тупик, что развитие наук грозит нашей планете гибелью. А Вы не задавались вопросом, кто именно зашел в тупик, в каком обществе наука поворачивается против человечества? А ведь в этом все дело! Да, Вы глубоко правы, остро предчувствуя катастрофу общества, Вашего общества! Но это еще не равнозначно гибели человечества. К счастью, родились и развиваются новые формы общественного устройства, свободные от бредовых нелепостей, противоречий и кошмаров окружающего Вас мира. Впрочем, это разговор большой, и мы продолжим его при личной встрече. А сейчас я обращаюсь к Вам как к энергичному и талантливому представителю науки.

Крэгс, в нашем Академическом городке, одном из центров советской науки, сейчас готовится эксперимент, еще невиданный по сложности и значению.

Мы очень много работали эти годы. Скажу Вам пока лишь о том, что на территории моей страны, в Китае, Монголии и в дружественной Индонезийской республике сооружено в порядке подготовки к Центральному эксперименту более ста ведущих станций. Ваши острова отдалены от последней станции всего на каких-нибудь семьсот — восемьсот километров, что очень существенно.

Буду откровенен. Если в результате наших бесед Вы согласитесь работать с нами, то:

1. Сократятся сроки подготовки Эксперимента. Ваши черепахи будут полностью загружены сложной вычислительной работой. Наша направляющая и приемная аппаратура, установленная у Вас, не потребует дополнительного громоздкого обслуживания.

2. На Ваших островах полностью отсутствует промышленность, не вырабатывается энергия. Острова лежат в стороне от морских и воздушных линий. Геомагнитная характеристика также весьма положительна. Все это благоприятствует проведению Эксперимента.

3. Не скрою, что успеху Эксперимента вовсе не повредит то обстоятельство, что Ваш научный авторитет, особенно на Западе, никогда не подвергался ни малейшему сомнению.

Я предлагаю Вам принять участие в научном эксперименте, поистине грандиозном. Значение его серьезно усилится, если за ним будет наблюдать весь мир. Честное слово, мысль организовать на краю света «Королевство Бисса» и поставить во главе него крупного ученого кажется мне сейчас вовсе не глупой!

Я считаю, что вам необходимо приехать в Майск, в наш городок, и помочь мне, своему старому учителю. Быть может, наша встреча поможет и Вам. Давайте поспорим, поговорим о Ваших страхах и затеях, о ваших предсказаниях и черепахах… Ведь Вы любили, черт возьми, жизнь!

Слушайте, Вы зря называете себя кибернетиком. Вспомните-ка, с чего начиналась наша наука.

Она рождалась из мечты! В сказках, там, где народная фантазия не знала никакого удержу, — начало кибернетики. Тридцать три витязя во главе с Черномором — что это такое? Это наши послушные слуги, это кибернетика… А странные выдумки о том, как бежала девочка, спасаясь от бабы-яги, бросила ленту — и возникла река, бросила гребень — встал лес, а баба—яга превращалась то в птицу, то в змею, то в огонь, — что это такое? Кибернетика! А история с джиннами, которые строили дворцы неописуемой красоты в одну ночь и переносили эти дворцы с одного края земли на другой, — это что? Кибернетика, черт возьми!

Человек может колоссально много, и он только в начале своего пути, слышите — в начале, а не в конце! Человек должен не только дышать, есть, пользоваться солнцем и носить штаны со складкой. Самое главное, чтобы он был свободен, чтобы никто и ничто не смело ему угрожать. Ничто! Расстояния, смерть, сила притяжения! Чтобы человек управлял этими силами, а не они им…

Приезжайте в Майск, Ваше Величество! В Майске ни одного живого короля не видели отродясь. Ну, да я Вас не выдам, представлю как Лайонеля Крэгса, это имя здесь помнят… Кстати, Вы, как истый канадец, должно быть, любите хороший хоккей и знаете в нем толк. Я покажу Вам здесь, в Майске, команду, которая заткнет за пояс Ваших «Королевских Бизонов»…

Василий Иванович мало что понял в этом послании, а тон письма, воспоминания о каких-то сказках, по мнению Василия Ивановича не совместимых с наукой, утвердили его в мысли, что это просто фальшивка или чудачество ученого, розыгрыш…

…Директор агентства вернулся. Он отсыпался почти сутки, потом, свежий, помолодевший, с блестящими капельками воды на густых еще волосах, слушал подробный доклад Василия Ивановича обо всех местных происшествиях, о количестве купленной копры, о выгрузке советских товаров, о приходивших и уходивших кораблях… Василий Иванович рассказал особо о непонятном появлении березовой рощи со всякой живностью и несколькими трупиками птиц и животных, как будто разрезанных на части. Директор несколько раз нетерпеливо провел рукой по лицу, стирая довольную улыбку… Лишь в самом конце отчета, как о чем-то совершенно незначительном, Василий Иванович рассказал, посмеиваясь и пожимая плечами, о визите Крэгса.

Директор перестал есть и отбросил салфетку.

— Опять ваши шуточки, — медленно сказал он, всматриваясь в удивленное и обиженное лицо Василия Ивановича. — Где вы услышали о Крэгсе?

— Да здесь он был, честное сло… Еще с этим… Хеджесом, своим премьер-министром…

Василий Иванович попробовал еще раз ухмыльнуться.

Директор встал:

— Где письмо Андрюхина?

В голосе его было нечто, заставившее Василия Ивановича мысленно горячо порадоваться тому, что письмо цело.

— Муть какая-то, а не письмо, — рискнул он все же сказать, протягивая пачку листочков, исписанных крупным, твердым, вовсе не стариковским почерком. — Похоже, сами сочинили…

— В какой-то степени вас извиняет то, что вы на островах новичок, — холодно сказал директор. — Визит Крэгса — событие первостепенной важности. Зачем он приезжал?

— Сообщил, что королевство Бисса готово признать Советский Союз…

Впервые директор соблаговолил слегка улыбнуться.

— Что вы ему ответили?

— Что не полномочен решать такие вопросы…

— И он ушел?..

— Сказав, что свяжется с вами…

— Зачем?

— Чтобы вы помогли получить документы на поездку в СССР по приглашению академика Андрюхина…

— Вот как! — обронил директор. — Значит, Крэгс решил все-таки ехать… Немедленно установите, где он сейчас. Разыщите его или хотя бы Хеджеса.

Результатом всего этого, к величайшему удивлению Василия Ивановича, было то, что уже на пятые сутки король Биссы Крэгс и его премьер-министр Хеджес получили въездные визы и отбыли с неофициальным визитом в Советский Союз.

Глава четвертая А Н Д Р Ю Х И Н

В этот день Юра Сергеев только что пришел из второго цеха и, плюхнувшись на стул не раздеваясь, соображал, бежать ли ему в пионерский клуб, или по общежитиям, или к главному инженеру, или поговорить с ребятами о ближайшем хоккее, или же, прихватив таинственную телеграмму, шкатулку и летающую картофелину, идти в партком. В эту минуту на столе затрезвонил неугомонный телефон.

— Сергеев?.. — услышал Юра незнакомый мужской голос, густой, звонкий и как будто насмешливый.

— Да.

— Нам с вами суждено вскоре познакомиться. Вы как, храбрый парень?

— А что, будет здорово страшно?

— Будет, — весело и твердо пообещал голос.

— Давай, — усмехнулся и Юра, соображая, кто это его разыгрывает.

Вдруг он насторожился. А что, если этот незнакомый бас имеет прямое отношение к картофелине и ко всему непонятному, что происходит в последнее время?

Между тем голос продолжал:

— Как насчет силенки?

— Подходяще.

— Ну да! Говорят, левой жмете восемьдесят?

— Нужно — и девяносто выжмем… — Юра никак не мог понять, кто это говорит.

— Неплохо! А сумеете отличить счетчик Гейгера от пишущей машинки?

— Отличу… — Юру трудно было вывести из равновесия.

— Есть такое чудное выражение — рисковый парень… — продолжал голос. — Так вот, рисковый ли вы парень? Любите ли неожиданности, приключения, риск?

— Ага, — согласился Юра, вслушиваясь.

— Одно достоинство очевидно: немногословен. Итак, сверим часы. Если не ошибаюсь, семнадцать минут второго?

Незнакомый голос прозвучал неожиданно серьезно, и Юра невольно взглянул на часы. Было двадцать минут второго.

— Ваши спешат, — решил голос. — Как вы передвигаетесь?

— Передвигаюсь? — не понял Юра.

— Ну да! Что вы делаете, если вам из точки А нужно перебраться в точку Б?

— Иду, — сказал Юра и, подумав, добавил: — Пёхом.

— В таком случае, жду вас ровно через двадцать минут на Мичуринской, одиннадцать, третий этаж…

Тотчас слабо звякнул отбой.

Юра положил трубку и, недоумевая, пожал плечами. Не очень остроумно… Странный розыгрыш. Он ожидал, что будет интереснее… И вдруг Юра сообразил, что на третьем этаже дома № 11 по Мичуринской улице помещается горком комсомола. Здравствуйте! Час от часу не легче… Что все это значит?

Он позвонил в горком. Трубку взяла Вера Кучеренко, второй секретарь.

— Здорово! Кто меня вызывал? — спросил Юра.

— Не знаю. — Голос у нее был тоже с усмешкой и полный недомолвок.

— Так что ж, идти? — спросил он, ничего не понимая.

— Смотри, — сказала она очень строго и повесила трубку.

Ну, это уж было совсем ни на что не похоже! Делать им там нечего, что ли? Он взглянул на часы: прошло три минуты. Тогда он рывком запихнул в стол все бумажки, сунул в свой хоккейный чемоданчик картофелину и шкатулку, щелкнул ключом и вылетел из комнаты, на ходу застегивая пальто и нахлобучивая шапку.

Денек был пасмурный, на редкость теплый для зимы. Юра мчался, разбрызгивая хмурые лужи на тротуарах, скользя в новых сапогах и поглядывая на встречные часы.

У подъезда горкома стояла низкая могучая машина — «Стрела», последняя модель. Юра пробежал было мимо, но что-то заставило его оглянуться. Он пристальнее взглянул на номер, запорошенный снегом… АГ-72-11! Номер машины, которая стояла у книжного магазина. Тогда в нее сел тот незнакомец. Сейчас в машине не было никого. Юра обошел ее вокруг, подергал ручку; машина была заперта. Он постоял, потом отошел от машины и снова вернулся. Ему не хотелось уходить… АГ-72-11… Что-то еще всплывало в памяти… Картошка! Ну да, уцелевшие буковки на картошке!

…У Юры оставалось четыре минуты, когда он взбежал по ступенькам трехэтажного дома, где размещались горком партии, горисполком и горком комсомола. На третий этаж Юра поднялся не спеша, привычно приводя в порядок дыхание.

Он уже миновал редакцию «Майской правды», когда впереди по коридору со звоном распахнулась стеклянная дверь из кабинета Веры Кучеренко и навстречу Юре легкой, как будто танцующей походкой двинулся удивительно знакомый человек. У него было продолговатое смуглое молодое лицо и длинная темная борода. Он был безусловно красив своеобразной, яркой, цыганской красотой. Меховую шапку—ушанку он надвинул так низко, что брови сливались с мехом. Из-под шапки смеялись коричневые, с искоркой, совсем еще мальчишечьи глаза. Он был невысок, но легкость и стройность, которых не могло скрыть и широкое пальто, делали его выше. Когда его яркие, любопытные, веселые глаза встретились с глазами Юры, тот невольно приостановился.

— Сергеев? — Юра тотчас узнал густой и звонкий голос, звучавший в телефонной трубке. Поняв, что не ошибся, человек протянул руку: — Ну, здравствуйте. Я Андрюхин

Представьте, что в том самом обычном, исхоженном вдоль и поперек коридоре, где вам приходится бывать ежедневно, встречается смутно знакомый человек, который запросто протягивает вам руку и говорит: «Здравствуйте, я Ломоносов», причем вы сразу понимаете, что перед вами не однофамилец, не дальний родственник, а настоящий Михайло Васильевич!.. Представьте это, и тогда сможете понять, что испытал Юра. Имя академика Ивана Дмитриевича Андрюхина было так же всемирно известно, как имя Ивана Петровича Павлова или Альберта Эйнштейна. И встретить его вот так, в коридоре горкома комсомола, да еще услышать, как он называет вашу фамилию, было, конечно, чудом.

— Аккуратен. Любопытен. Здоровенный мужик! — говорил Андрюхин, с удовольствием поглядывая на крутые плечи Юры, выпиравшие и сквозь пальто, на его крупную круглую, как чугунное ядро, голову, на широкое, сейчас красное, потное, растерянное лицо. — А я ваш старинный поклонник! Когда на южной трибуне орут уж очень громко «Бычок!», так это я! Чудесно играете! Не только клюшкой, но и мозгами шевелите.

И, подхватив его под руку, Андрюхин с неожиданной силой поволок слегка упиравшегося от смущения и неловкости Юру в кабинет Веры Кучеренко.

— Я его заберу сейчас же, — заявил Андрюхин, вталкивая Юру в кабинет. — Хотя он и сопротивляется…

— Как — сопротивляется? — Вера вспыхнула. Ясно было, что она нервничает и смущена не меньше Юры. — Ты что же, не понимаешь, какое нам оказано доверие? Академик Иван Дмитриевич Андрюхин лично прибыл сюда, чтобы именно из нашей городской организации выбрать самого подходящего парня. Это дело чести всей комсомольской организации города!

Андрюхин сморщился, как от зубной боли:

— Я пошутил, родная, пошутил!.. Все в порядке! Зачем так официально? И, если хотите дружить, не смотрите на меня, как на памятник. Это, знаете, довольно противно — ощущать себя памятником… Значит, мы едем?

— Конечно, Иван Дмитриевич! — Вера вышла из-за стола, не глядя на Юру, еще не проронившего ни слова. — Он простообалдел от радости! — сказала она. — Я позвоню на комбинат, там побудет пока его заместитель…

— Простите, вы приехали на «Стреле»? — перебил Юра.

— Да, — слегка улыбаясь, ответил ученый и пристально посмотрел на Юру.

Только в машине, когда уже выехали из города, Юра, шумно вздохнув, кое-как выдавил:

— Извините, Иван Дмитриевич…

— За что же, голубчик? — Академик, управлявший машиной, покосился на Юру.

— Да что я так, чурбан чурбаном… Вы не думайте…

— Ну, думать мне приходится, тут уж ничего не поделаешь. — Андрюхин подмигнул Юре: — Вот подумаем теперь вдвоем над одной штучкой.

— Над какой, Иван Дмитриевич?

— А над такой, что о ней можно разговаривать только на территории нашего городка… Ты вообще привыкай держать язык за зубами. А еще лучше — начисто забывай все, что увидишь. Впрочем, я тебе помогу забывать.

— Это можно, — согласился Юра и, повозившись и смущенно повздыхав, все же вытащил, собравшись с духом, непонятную картофелину и протянул ее академику: — Не знаете, что это такое, Иван Дмитриевич?

Андрюхин резко затормозил и остановился у края шоссе.

— Ага! Очень хорошо! — Он вертел в руках картофелину, явно обрадованный. Вот она выпорхнула у него из рук, он поймал ее, и она снова смирно улеглась на ладони. — А где же остальные буквы? Здесь шел полный адрес: «Горьковская область, п/я 77».

— Почему-то этих букв не было, Иван Дмитриевич.

И Юра рассказал академику всю историю розовощекой картофелины.

— Очень интересно! Когда-нибудь покажете мне этого Бубыря, — смеялся Андрюхин. — А картофелину вручите сами юноше, которого звать Борис Миронович Паверман. Профессор Паверман. Такой тощий, в очках, очень быстрый. Руководитель Института научной фантастики Академии наук. Сказочно талантливый человечина. Неорганизованный, торопыга, но талантлив дьявольски. Это он запустил вашу картофелину.

— Запустил?

— Да… Это чудо, мой мальчик! — Андрюхин, быстро оглянувшись по сторонам, зашептал, наклонившись к Юре: — Чудо! Если бы мне еще двадцать лет назад сказали, что возможно нечто подобное, я первый бы поднял на смех любого! Может быть, вскоре и вы вместе с нами будете творить чудеса!

— Я? — удивился Юра.

Холодок непонятного восторга остро сжал его сердце.

— По ходу исследований всегда наступает минута, — торжественно сказал Андрюхин, — когда ученому, конструктору нужен испытатель, человек мужественный, сильный, с точным глазом, стальной волей… О том, что может случиться в будущем, я пока не смею мечтать…

Снова Юра ощутил легкость, крылатое предчувствие счастья… Уже с меньшим смущением он извлек из своего чемоданчика телеграмму о том, что моря покоряются только смелым, и шкатулку, не так давно без умолку звавшую его к чему-то приготовиться.

Глаза Андрюхина при виде этих предметов весело сверкнули.

— Телеграмму можете порвать или сохранить на память, — засмеялся он, — а шкатулку верните. Я сегодня подложу ее Паверману… Вот кого интересно пугать! Вы не обиделись на мой розыгрыш?

Он несколько минут ухмылялся про себя, видимо сочиняя текст для страшного послания, которое сегодня ночью прозвучит под кроватью ничего пока не подозревавшего директора Института научной фантастики…

Юра наблюдал за Андрюхиным с веселым любопытством, удивлением и нежностью.

Он никак не ожидал, что академик может шалить, как проказливый школьник. Честно говоря, это Юре понравилось.

Академик неожиданно снял руки с баранки перед довольно крутым поворотом. Юра, невольно поднявшись, рванулся вперед, чтобы перехватить управление. Машина безусловно должна была врезаться в шершавые стволы огромных сосен, но почему-то самостоятельно сделала плавный поворот и помчалась дальше…

Юра знал, что Академический городок, где располагались научные институты академика Андрюхина, лежал где-то в лесах между Майском и Горьким. Сначала они ехали по хорошо известному Горьковскому шоссе — огромной бетонной автостраде, которая, как река, лилась меж набухших влагой серых полей, деревенек с красными крышами и паучьими лапами телевизоров над ними, мимо еловых рощ и торфяных болот, по которым шагали вдаль вышки электропередачи, гордясь тяжелым грузом проводов…

Примерно на двадцатом километре машина, переваливаясь с боку на бок и покряхтывая, сползла с шоссе на узкую бетонную ленту, уходившую в лес. Судя по знаку, въезд на эту дорогу был запрещен. Они проехали под запретительным знаком и углубились в лес. Неумолчный шум шоссе, доходивший сюда, как далекий прибой, вскоре совсем затих. Их окружали непроезжие, нехоженые лесные дебри.

— Я думаю, с чего вам начать, — заговорил Андрюхин. — Впереди у вас очень интересная, но и очень опасная работа. Не сомневаюсь, что вы согласитесь, когда узнаете, в чем дело. Но первые день-два вам лучше всего просто осмотреться. А чтобы не скучать, потренируйте наших хоккеистов…

Юра сразу почувствовал себя уверенней. Недаром тысячам болельщиков он был известен под именем Бычка. Его слава центрального нападающего гремела по всему Майску и даже проникла за пределы города. Он усмехнулся, представив ученых на хоккейном поле. Андрюхин уловил его усмешку и откровенно захохотал, показывая великолепные белые зубы.

— Да, да, так и сделаем! Я отвезу вас прямо в Институт долголетия. Самому молодому игроку в вашей новой команде будет не меньше девяноста лет, ну а самому старшему — не больше ста семидесяти…

И, насладившись растерянной и смущенной физиономией Юры, Андрюхин спросил:

— Ну, а сколько же, по-вашему, мне?

И он неожиданно пнул Юру в бок жестким, как булыжник, кулаком так, что Юра даже слегка задохнулся.

Этот удар окончательно убедил Юру, что перед ним еще молодой человек. Но звание академика, всемирная слава, то, что имя Андрюхина он читал еще в школьных учебниках, — все это заставило его сделать молниеносный расчет, и он несколько неуверенно пробормотал:

— Сорок? Сорок пять?..

— Неужели я так плохо выгляжу? — Андрюхин даже притормозил машину, разглядывая себя в косо посаженном зеркальце. — Врете—с! Врете—с, товарищ Бычок! Я выгляжу лет на двадцать восемь — тридцать! Да-с!

— А борода? — пробормотал Юра.

— Борода — для солидности! Все-таки неудобно такому молокососу руководить тремя институтами, ходить в академиках… — Он пронзительно—хитро и весело поглядел на Юру и вдруг крикнул: — Восемьдесят семь! Да-с!

Юра, вытаращив, как в детстве, глаза и приоткрыв рот, ошалело смотрел на академика. А тот остановил машину, резко выпрыгнул на чистый, не заезженный участок дороги и, присев на корточки в позиции стартующего бегуна, пригласил:

— Нуте-с? До той сосны!

И, свистнув по-разбойничьи в свой кремневый кулак, так лихо рванул с места, что Юра, не знавший, как себя вести в этом неожиданном состязании, припустил вовсю. Он перегнал Андрюхина почти у самого финиша.

— Нехорошо! — сердито фыркнул академик, не глядя на Юру. — Нехорошо, да-с! Каких-нибудь сто метров — и одышка. А результат? Почти восемнадцать секунд! Курам на смех!

Все еще фыркая, он легкой рысцой побежал к машине; тяжело топая сапогами, Юра уже не рискнул его обгонять и только осторожно улыбался, чувствуя приближение не то сна, не то старинной, знакомой сказки. Этот старец в восемьдесят семь лет с густой шелковистой бородой, без признаков седины, с молочно-розовой кожей и блестящими глазами юноши, с силой и легкостью спортсмена, походил на волшебника, с которым сидеть рядом было увлекательно и страшновато.

Постепенно характер леса менялся. Просторно и вольно разметавшиеся по холмам деревья здесь сбегались в стройные ряды. Валежник и прошлогодняя листва были убраны. По обеим сторонам дороги побежали невысокие, приземистые кусты шиповника. В глубине леса мелькало иногда не то здание, не то забор. Несколько секунд Юра слышал далекое собачье тявканье. Он взглянул на Андрюхина, но тот как будто забыл о нем, погруженный в собственные мысли. Через несколько километров машина дала два длинных и один короткий гудок и двинулась дальше. Юра невольно взглянул на спидометр; от шоссе они отъехали на девятнадцать километров.

— Вот это ни к чему, — словно про себя, сказал Андрюхин и пристально посмотрел на Юру.

Невольно подчиняясь этому странному затягивающему взгляду, Юра несколько секунд смотрел в темные зрачки ученого, не понимая, что забывает то, о чем только что думал. Куда-то улетучилась, забылась и случайно мелькнувшая в мозгу цифра расстояния от шоссе до Академического городка. Когда ученый отвел глаза, Юра смущенно улыбнулся, подумав, что он на мгновение задремал.

— Вот мы, собственно, и приехали, — начал Андрюхин и тотчас сердито кашлянул, останавливая машину.

Юре показалось, что через кусты на шоссе прыгнуло что-то похожее на мотороллер. Соскочив с мотороллера, тощий человек в очках помчался к ним со всех ног, будто боясь опоздать на посадку. Голова у него была забинтована, торчали наружу только очки.

— Паверман, вы похожи на человека-невидимку, — сказал Андрюхин, едва тот, подскочив к машине, открыл рот.

— К черту… к черту невидимку! — Мотоциклист едва переводил дух. — Все пропало! Полный развал! Все погибло! Если вы не видели идиота, Иван Дмитриевич, то вот он!

И человек, которого академик назвал профессором Паверманом, принял довольно картинную позу, откинув голову, покрытую бинтами, как чалмой; кое-где из-под бинтов вырвались непокорные рыжие колечки.

— В чем дело? — спросил Андрюхин с веселым любопытством.

— В чем дело? — Паверман, поправив очки, моментально задвигался и даже сделал попытку влезть в закрытую машину. — Неужели вам не докладывали?

— Нет.

Высвободив из-под бинта запекшиеся толстые губы, Паверман приблизил их к мохнатому уху профессора и громко выдохнул:

— С Деткой плохо!..

Руки Андрюхина, покойно лежавшие на руле, мгновенно сжались в кулак, блестящие глаза потемнели.

— Что-нибудь серьезное?

— Не знаю. Лучше всего вам взглянуть самому… Беспокойна. В глазах просьба, почти мольба… Слизистые покраснели и набухли. Стула не было…

Андрюхин полез было из машины, но, заметив Юру, чертыхнулся.

— Я отлучусь на час. Оставайтесь на заднем сиденье. Машина отвезет вас, куда надо.

Он не обратил никакого внимания на встревоженный Юрин взгляд и захлопнул дверцу. Затем, просунув руку в щель над ветровым стеклом, провел ладонью по внутренней обшивке, и машина, без шофера, без всякого видимого управления, спокойно и деловито двинулась по дороге. Прижав нос к стеклу и не решаясь ни крикнуть, ни вздохнуть, Юра заметил, как Андрюхин и Паверман усаживаются в снаряд, похожий на мотороллер…

На всякий случай Юра решил открыть боковую дверцу: в крайнем случае хоть успеть выпрыгнуть. Но, как он ни старался, дверца не открывалась. Тогда он поспешно перелез, почти перевалился на переднее сиденье и взялся за руль. Но руль, словно заколдованный, сам двигался туда, куда следовало. Понемногу Юра начал разговаривать с машиной, как с живым существом: — Слушай, это как же, а? — испуганно бормотал он. — Поворот! — взвыл было Юра, но машина сама легко и плавно сделала довольно крутой поворот. — Ах, черт! Умница… Вот это модель!

Беседа с машиной, начинавшая отдавать уже лирикой, неожиданно прервалась: машина остановилась. Тотчас мягко щелкнула и открылась дверца, как раз с той стороны, где сидел Юра. Он вышел совсем как какой-нибудь царевич в заколдованном царстве. Машина развернулась и ушла, проявляя полную самостоятельность.

Перед Юрой возникли, однако, вовсе не тридцать три богатыря и не избушка на курьих ножках. Машина высадила его на площадке перед необыкновенным домом, больше всего похожим на огромную елочную игрушку. Хотя на дворе и стояла слишком теплая для февраля погода -3-4 градуса выше ноля, — все же это был февраль: вокруг лежал снег, правда серый и ноздреватый, как брынза, но снег. А дом, мягко блестевший гранями какого-то теплого и даже вкусного на вид материала, весь утопал в густом сплетении дикого винограда, хмеля и роз… Юра нерешительно приблизился к дому. Только подойдя почти вплотную, он убедился, что розы, и хмель, и виноград находились внутри прозрачной, не видимой глазом, будто невесомой массы, из которой были сделаны части фасада и обрамлявшие его легкие, обтекаемой формы галереи.

— Слоистый полиэфир, — услышал Юра чей-то довольный смешок. — Вы новичок?

— Да, — поспешно подтвердил он, оглядываясь.

Никогда еще Юра не чувствовал себя до такой степени новичком!

Перед ним стоял плотный, краснощекий человек с коротко подстриженными волосами. Он был без шляпы, в толстом свитере. Его лыжи валялись около скамьи нежно-фиолетового цвета, будто сделанной из лепестков гладиолуса. Садиться на нее было так же непривычно, как усесться, скажем, на клумбу. Тем не менее, посмеиваясь над Юрой, лыжник спокойно плюхнулся на эту скамью.

— Вот, могу объяснить, что такое слоистый полиэфир, — сказал он довольным тоном. — Конечно, теперь все люди понимающие, но я, знаете, по настоящему взялся за науку в последние пять-шесть лет… О молекулярном строении, думаю, слыхали?

Юра, снисходительно улыбаясь, кивнул головой.

— Только вы не стесняйтесь! — серьезно сказал лыжник. — А то здесь еще встречаются такие, что всё знают приблизительно и молекулу представляют как что-то очень маленькое, но побольше, чем атом…

Юра вторично поспешил уверить этого чудака, что имеет представление о молекуле.

— Знакомы и с полимерами? — продолжал лыжник, поглядывая на Юру.

— Если я не ошибаюсь, — миролюбиво сказал Юра, — полимеры — это гигантские химические молекулы. Они образуются из десятков тысяч простых молекул, последовательно присоединившихся друг к другу в результате химического процесса. Это в школьных программах есть…

Лыжник, напряженно рассматривая Юру, даже отступил на шаг.

— Простите, вы тоже переучиваетесь? Избираете новую профессию?

— Почему? — удивился Юра. — Я работаю на Химкомбинате и, конечно, имею не только школьное представление об этих вещах…

— Вы инженер?

— Нет еще. Я только учусь… Признаться, меня очень интересует кибернетика, теория электронно-вычислительных механизмов.

— Я тоже учусь, — в свою очередь признался лыжник. — Недавно на семинаре я делал доклад о полимерных материалах. Это моя слабость. — И он, откашлявшись, начал: — Из полимеров, этих удивительных гигантских молекул, делают все. Пластмассы заменяют все цветные металлы — медь, никель, свинец, золото, тантал, что угодно. Они заменяют любые жаропрочные и кислотопрочные стали, любые антикоррозийные покрытия, они заменяют каучук, шерсть, шелк, хлопок. Средний завод синтетического волокна дает в год тридцать пять тысяч тонн пряжи — столько же, сколько дают двадцать миллионов тонкорунных овец. Впрочем, никакие овцы не могут дать волокно такого качества, как современные химические заводы. Самолеты почти целиком сделаны из пластмассы. Даже в «ТУ-104», предке современного самолета, насчитывалось более ста двадцати тысяч деталей из пластмасс и органического стекла… Сегодня пластмассы — это водопроводные трубы и дома, самолеты и суда любого тоннажа, это одежда и станки, обувь и шины, пластмассами начинают ремонтировать людей…

Взглянув на старательного лыжника, Юра поспешно отвел глаза, чтобы спрятать мелькнувшую в них усмешку.

— Не верите? — вскричал возмущенный собеседник. — А между тем из специальных пластмасс уже много лет изготовляют детали внутренних органов человека и заменяют ими больные, износившиеся органы. У меня у самого искусственная аорта! — И он гордо ударил себя по грудной клетке. — У нас в горах я знал человека, которому сделали новый пищевод из пластмассы, а в нашем городе вы увидите людей с искусственными руками или ногами, чуткими к теплу, холоду, удару!

— Вы давно здесь живете? — спросил Юра.

— Шестой год… Раньше я больше ста лет пас овец на Ставропольщине, давал людям хорошую натуральную шерсть, гордился этим. То была моя первая жизнь. Теперь начинается другая. Я решил стать ученым, делать химическую шерсть лучше натуральной…

— А эта скамья, — спросил Юра, переминаясь с ноги на ногу, но все же не решаясь опуститься на прозрачное сиденье, — она тоже из пластмасс?

— Слои стеклянной ткани и слои полиэфирной пластмассы вперемежку, — заявил лыжник, похлопывая по скамье, в нежной глубине которой висели яркие кленовые листья. — Прочнее стали, но в шесть раз легче. Попробуйте! Не горит, не тонет…

Юра послушно подошел, взялся за скамью и неожиданно поднял ее в воздух вместе с лыжником.

— Эй, вы! — завопил тот. — Полегче!

Сам встревоженный этим фокусом, Юра осторожно опустил скамью на снег.

— Верно, тоже из старых чабанов? — сердито спросил лыжник. — Ну конечно. А какого вы года?

— Мне двадцать два года. Почти четверть века…

— Ничего, похоже, — согласился лыжник. — Ну, а по-настоящему?

— Честное слово, мне двадцать два, — неуверенно пробормотал Юра.

— Как же вы сюда попали? — всерьез рассердился лыжник. — Что вы тут делаете?

— Меня привез Иван Дмитриевич Андрюхин, — поспешил объяснить Юра.

Человек в свитере внимательно оглядел Юру и, кажется, поверил, что тот говорит правду.

— Будете участвовать в испытаниях… Слыхал!.. Похвально, — одобрил он. — Пойдемте, я вам покажу вашу комнату.

Они подошли к широкому крыльцу. Казалось, что оно вылеплено из морского воздуха. В глубине ступенек, внутри эластичной массы, в радужном хороводе застыли луговые цветы, травы, стрекозы и кузнечики. Юра перепрыгнул, стараясь не наступить на лепестки. Двери бесшумно распахнулись, и они вошли в белоснежную, высокую, наполненную травяными запахами переднюю, будто выложенную свежей нежной берестой. В глубине стен струились длинные, гибкие березовые ветви. Потолок казался шатром, сплетенным из крон молодых березок и елочек, за которым виднелось голубое небо. Из пластмасс были сделаны не только полы, стены, потолки. Из пластмасс было сделано здесь все: мебель, занавески, скатерти, абажуры, подоконники, посуда. Золотисто-голубой воздух, пронизанный солнечными зайчиками, сразу заставил позабыть серый денек и наполнил Юру радостным ощущением летнего веселья.

— Самое интересное об этом доме вы узнаете потом, — важно сказал лыжник. Видно было, что ему очень хочется рассказать, но он удержался. — Да, в мое время ничего этого не было…

И, так как Юра, жадно рассматривая все вокруг, не поддержал разговора, он скромно добавил:

— Я ведь ровесник Александра Сергеевича Пушкина…

Опять Юру словно ударили по голове. С отчетливым ощущением, что он сходит с ума, Юра уставился на коренастого лыжника. Тот не обиделся.

— Да-да! Конечно, не верите! Проверьте — фамилия моя Долгов, звать Андрей Илларионович… Вам здесь всякий скажет. Год рождения 1799. Только Александр Сергеевич родился двадцать шестого мая, а я пораньше, да, пораньше — семнадцатого февраля… Вот как! А ведь мог бы и Александр Сергеевич здесь быть, если бы не этот проходимец Дантес…

Комната, предназначенная Юре, несколько смутила его: она была нежно-синяя и успокаивающе светилась, как прозрачная раковина. Юра еще не успел осмотреться, как над удобным письменным столом с вмонтированными в него пишущей машинкой и магнитофоном серебристо вспыхнула часть стены, оказавшаяся большим экраном. С экрана весело смотрел на Юру, поглаживая бороду, Иван Дмитриевич Андрюхин.

— Нравится? — спросил он так спокойно, как будто был в комнате. — Здравствуйте, Андрей Илларионович… — Лыжник почтительно раскланялся. — Доставьте-ка парня, пожалуйста, в Институт кибернетики… А с Деткой все в порядке…

Глава пятая ХОККЕЙ В АКАДЕМИЧЕСКОМ ГОРОДКЕ

В суровом здании, несколько похожем на старинную крепость, с табличкой у дверей — «Институт кибернетики», Андрюхин, по обыкновению посмеиваясь, осведомил Юру о том, что он хочет сегодня провести игру на первенство двух институтов. Команду сотрудников этого института будет возглавлять сам Андрюхин, команду долголетних — Юра.

— А судить игру попросим вас, — сказал Андрюхин, обращаясь к молчаливому гиганту с равнодушным розовым лицом. — Не возражаете?

Тот молча наклонил голову.

Выйдя из здания института, Юра ежеминутно ожидал, что вот-вот начнутся новые странные и загадочные события. Уж слишком ошеломила его встреча с ровесником Пушкина. Но ничего особенного не происходило. Встречные здоровались очень приветливо. Здесь тоже было много болельщиков хоккея, как и в городе. Незнакомые люди весело улыбались, хлопали друг друга по плечу, крепко пожимали руки. Видимо, все уже знали о предстоящем соревновании.

— Здравствуйте, Сергеев! Я страшно рад, что вы здесь! — заявил незнакомый худощавый и подвижной юноша; его насмешливые живые глаза светились неподдельным удовольствием. — Я ведь по телевизору давно знаком с вами, я смотрю все игры с вашим участием.

Юра слегка пожал тяжелыми плечами…

К вечеру этого дня, показавшегося на редкость коротким, Юра поверил, что питомцы Института долголетия, среди которых действительно не было ни одного моложе девяноста лет, способны играть в хоккей. Более того: он пришел к выводу, что с этими старичками пришлось бы здорово повозиться, чтобы добиться победы, даже славной команде майского «Химика».

Однако вечером, когда он увидел, кого выводит на лед академик Андрюхин, надежды Юры на успех значительно поблекли. Против долголетних вышли такие же плечистые, розовощекие атлеты, как и тот, которому Андрюхин предложил судить. Повадкой, походкой, ростом они были удивительно похожи друг на друга. Среди зрителей и даже среди игроковЮры пробежал непонятный ему сдержанный говор…

Сначала все шло, как в обычной игре. На трибунах, и скамейках — все население городка. Оттуда, из темноты, как всегда, несся рев, то угрожающий, то подхлестывающий. Над отливающей ртутью седой ледовой площадкой — гроздья ярких ламп. К вечеру подморозило, воздух стал колючим и вкусным, и, выйдя на лед, Юра, расправляя плечи под цветастой шерстью просторного свитера, ощутил привычный радостный подъем. Было приятно и то, что его здесь знали. Зрители встретили выход Юры радостным криком:

— Серге—ев!.. Бычо—ок!..

Команды выстроились, прозвучали взаимные приветствия. Когда Юра и Андрюхин съехались к судье разыграть поле, Юру удивило, что судья при тех обычных вопросах, которые он должен был задавать, громко прищелкивал языком. Еще более удивился Юра, когда Андрюхин с отеческой заботой старательно поправил у него на шее свитер, после чего судья говорил уже без прищелка.

Юре удалось сравнительно легко вырваться к воротам противников уже на первых секундах игры. Он бросил шайбу, уверенный, что есть первый гол. Но вратарь оказался на месте; подставленная клюшка ловко отразила шайбу в левый угол поля. Игра началась…

В схватке у борта Юра попробовал провести силовой прием. Но ему показалось, что он налетел на стену. Никакого ответного толчка — и ощущение безусловной непробиваемости. Во второй раз Юра попробовал толкнуть сильнее — то же самое… Глухая, без всяких признаков жизни, чугунная стена, а не человеческое плечо, способное поддаваться. Такой силы ему еще не приходилось встречать; удивляло, что эти гиганты сами не применяли силовые приемы. Вскоре Юра заметил, что команда гигантов играла вообще как-то вяло. Правда, они с завидной точностью отбивали шайбу, отлично передавали ее друг другу, но по воротам били слишком редко и обязательно выходя прямо против вратаря. Поэтому успеха они пока не имели. Иногда происходило что-то странное. Как только удавалось перехватить их передачу, гиганты словно терялись. Тот, кто бросал шайбу, будто примерзал ко льду, не в силах сообразить, что произошло. Тот, кому адресовалась шайба, вел себя еще более странно: как слепой, он удил ее клюшкой, хотя шайба давно ушла дальше… Только Андрюхин, орудовавший то в защите, то в нападении, вносил в игру подлинное спортивное оживление.

По-настоящему изумителен был вратарь гигантов. Казалось, что его ворота взять невозможно. Юра, хорошо знакомый с игрой лучших вратарей Союза, смотрел на андрюхинского вратаря, как на чудо. Был момент, когда Юра, перескочив через клюшки бросившихся ему навстречу защитников, оказался один на один с вратарем. Гол был неминуем. Чтобы сделать его неотразимым, Юра резко взмахнул клюшкой направо, послав в то же время шайбу коньком в левый угол ворот. Такую шайбу невозможно было взять. Но вратарь взял ее. При этом, что особенно поразило Юру, он не метался перед воротами, не размахивал своей клюшкой. Никак и ничем не выражая волнения, он спокойно ждал. Его не испугало, что Юра вышел на ворота, а защита толклась где-то сзади. В нужное мгновение вратарь хладнокровно отбил шайбу.

Счет открыла команда Андрюхина. За несколько минут до конца первого периода один из его нападающих послал шайбу в ворота с такой необыкновенной силой, что вратарь, пытавшийся рукой удержать шайбу, шедшую под верхнюю планку ворот, не смог это сделать и даже вскрикнул от боли. А шайба так врезалась в ворота, что прогнула сетку.

С результатом 1:0 закончился первый тайм. Андрюхин со своей командой остался у ограды. Он заботливо осмотрел каждого игрока, сам поправил им свитеры, зачем-то тщательно кутая шеи гигантов. Юра и его игроки ушли отдыхать в предоставленный им небольшой павильон.

— Я ожидал всего, но такого… — услышал Юра возмущенный голос одного из своих защитников.

— Чего вы злитесь? Ведь это чудо! — говорил другой. — Увидите, мы им проиграем!

— Ну, ну, — счел нужным вмешаться Юра. — Это что за разговорчики! Лично я не собираюсь проигрывать…

— Это от вас не зависит! — сердито крикнул первый. — Можно собрать команду чемпионов мира, но и она проиграет!

— Посмотрим, — сурово сказал Юра.

Едва начался второй период, как первая пятерка во главе с Юрой бросилась в атаку. Кажется, Андрюхин и его атлеты не ожидали такого натиска. Они были опрокинуты, прижаты к воротам и делали одну ошибку за другой.

— Шайбу! — орали зрители, воодушевленные этим зрелищем. — Даешь шайбочку! Жми!

Несколько раз за андрюхинскими воротами вспыхивала красная лампочка. Но каждая из этих вспышек свидетельствовала не о голе, а лишь о слабых нервах того, кто включал лампу…

Юра со все большим раздражением видел, что, если бы не виртуозная, сказочная игра вратаря, команда Андрюхина потерпела бы полный разгром. Но с вратарем ничего нельзя было сделать. Он был непробиваем. Юра попытался затолкнуть его в ворота вместе с шайбой, но вновь ощутил, что налетел на ту же глухую стену, тот же неумолимый чугун. Вратарь даже не покачнулся.

Между тем игра переместилась в зону защиты Юриной команды. Теперь уже у их ворот одно напряженное мгновение сменяло другое. Зрителей лихорадило. То и дело они словно взрывались глухими вскриками. Назревал гол. Два раза Юра спасал свои ворота, успевая вовремя защитить их взамен выскакивавшего, излишне резвого вратаря. В третий раз два андрюхинских игрока, вылетев прямо на вратаря, вместо того чтобы бить по воротам, ни с того ни с сего принялись лихорадочно перепасовывать друг другу. С трибуны это было похоже на то, как если бы их дергали за веревочку. Раздался громовый хохот. Потом начались выкрики:

— С поля!..

— Мазилы!..

Почему-то кричали:

— Профессора Ван Лан—ши! На помощь!

Кто этот профессор, и какое отношение он имел к гигантам?

Крики тонули в хохоте, смысла которого Юра не понимал и даже готов был принять на свой счет. Впрочем, знаменитая выдержка ему пока не изменяла: он вел бой, как всегда, расчетливо, умно, напористо и красиво. Но старцы его играли все хуже. Похоже было, что они махнули рукой на игру. Или устали? Во всяком случае, они никак не могли вырваться из своей зоны. А еще через минуту наступила развязка. Вратарь лежал на животе, выбросив вперед руку с клюшкой, а шайба, трепыхнувшись в сетке, жирно шмякнулась на лед. Счет стал 2:0.

Юра угрюмо, не глядя на своих партнеров, начал с центра. И вдруг он увидел, что стоявший против него андрюхинский игрок улыбается. Улыбка была такой замороженной, что только сейчас Юре пришло в голову, до чего его противники похожи на тех рослых, румяных манекенов, которых выставляют в витринах универмагов. Он взглянул на других андрюхинских игроков. Они все улыбались одинаковой безжизненной улыбкой, демонстрируя отличные зубы… Юре стало не по себе. Он вспомнил ощущение не то скалы, не то металла, которое появлялось у него при каждом столкновении с андрюхинскими игроками. Мелькнула сумасшедшая мысль: это не живые существа! Но если они заводные истуканы, то как же они играют в хоккей? Как успевают реагировать на каждое движение противника? Как проделывают все, что делают и живые, настоящие игроки, причем их вратарь так защищает ворота, как не смог бы ни один живой игрок в мире?

Но прежде всего — живые они или нет? В этом Юра решил убедиться немедленно. Он знал, что его сейчас же удалят с поля, и все же, не в силах более терпеть томительную неизвестность, он, делая вид, что пытается достать шайбу, сунул клюшку между ног шедшего сбоку андрюхинского игрока… Тотчас раздался свисток великолепно проводившего встречу судьи. Толчок был, однако, таким, что от него свалился не только андрюхинский игрок, но и Юра. Первым вскочил розовощекий, все так же упорно улыбающийся атлет и протянул Юре руку в огромной перчатке. Юра ухватился за эту руку, но все-таки ничего не понял. Рука была как рука: даже как будто теплая…

«Ерунда какая!.. — едва не пробормотал Юра с таким чувством, с каким наши далекие предки говорили: «Аминь, аминь, рассыпься, сатана». — И что это мне пришло в голову? Ребята, как ребята…»

Но от механических улыбок ему все же было не по себе. Фигуры андрюхинских игроков дышали прямо-таки могильным холодом. И вообще, нет-нет, да и продирал по коже дикий страх, когда снова приходила мысль, что это не люди…

Вот в таком состоянии Юра ни с того ни с сего попятился в сторону перед самыми своими воротами от двух стремительно шедших на него игроков. Через мгновение жаркий стыд залил его липкой волной, но было уже поздно, счет стал 3:0. Команда Института долголетия явно проигрывала, и, кажется, дело шло к разгромному счету… Кое-как, вяло отбиваясь, она продержалась со счетом 3:0 до конца второго периода, и, понурив голову, под свист и улюлюканье что-то особенно расходившихся зрителей, игроки скрылись в своей раздевалке. Розовощекие атлеты снова остались на льду, а с ними и заботливый Андрюхин.

— Вы что, до сих пор ничего не понимаете? — сердито спросил Юру его вратарь, едва они переступили порог. — До сих пор думаете выиграть?

— Да, — отвечал Юра, впрочем хмуро и не очень уверенно.

Остальные игроки, кто ворча, кто весело подшучивая, только пожимали плечами, слушая их беседу. Один из них сочувственно поглядывал на Юру, что-то соображая.

— С кем вы играли? — продолжал вратарь.

— Со слабой командой здоровенных ребят, которых мы давно разложили бы как хотели, — сообщил Юра, — если бы не их вратарь…

— Уж не хотите ли вы сказать, что проигрываете из-за меня? — вскинулся вратарь Юриной команды.

Юра поспешил его успокоить.

— Так знайте, мое дитя, — благодушно заявил тогда вратарь, которому совсем недавно исполнилось ровно сто лет, — что впервые в истории не только хоккея, но, что гораздо важнее, в истории кибернетики сегодня на хоккейном поле Академического городка против живых людей во всех трех периодах выступают великолепные решающие устройства, оформленные в виде людей…

— Как вы сказали? — тихо переспросил Юра. — Оформленные?..

— Ну да. Что же вас удивляет? Нам пора бы привыкнуть и не к такому… Говорят, один из канадских учеников Андрюхина, талантливейший Лайонель Крэгс, населил в южных морях чуть ли не два острова механическими черепахами… Он оформил свои машины в виде черепах. Это не имеет никакого значения…

— Не имеет значения? — повторил Юра.

— Ни малейшего! Важна специализация, то есть программа, заданная машине. Конечно, любой из игроков, выступавших против нас, способен производить с невероятной быстротой и сложнейшие вычисления, заменяя один сотню самых квалифицированных математиков… Но сегодня они работали по другой программе. Они играли в хоккей.

— Это я видел! — закричал Юра. — Но как? Как? Я понимаю, что машина может двигаться, может бить клюшкой по шайбе. Я сам собирал простейшие решающие устройства. Но в хоккее необходимо принимать мгновенные решения из десятков возможных и неожиданных. И ведь я видел — они, эти, как вы говорите, машины, принимали такие решения сами! Сами! Что ж, они умеют думать?

— О нет!.. Андрюхин сумел составить великолепную программу, а машины, может быть, даже улучшили ее… Не понимаете? Странно… Я слыхал, что вы интересуетесь кибернетикой… Ну что ж, вам придется основательно подучиться. Пока я рекомендую поразмыслить над тем, что самое сложное действие, требующее сотен и тысяч различных операций, можно «вложить» в машину в виде цепочки самого простого выбора — «да» или «нет» — для каждой операции. Этих «да» или «нет» может быть бесконечно много, и они могут чередоваться с невероятной быстротой. Каждому «да» или «нет» соответствует определенный сигнал в машине, — скажем, электрический сигнал, который вызывает действие, реакцию…

— Слушайте, я, кажется, нашел! — вскричал в этот момент тот игрок, который присматривался к Юре с сочувственным интересом и не терял надежды выиграть. — Объяснять некогда, нам пора на поле, но я прошу вас тщательно следить за мной и бросать шайбу, как только я сделаю обманное движение… На ворота мы идем вместе!

Юра кивнул головой, хотя уже не верил, что удастся пробить хоть одну шайбу.

Их встретил веселый, насмешливый шум трибун. Откуда-то появились не только трещотки и губные гармошки, но даже чертики «уйди—уйди», противным писком сопровождавшие все движения Юриной команды. Когда же на лед выехали игроки команды Андрюхииа, их приветствовали аплодисментами и громовым рявканьем двух медных труб, притащенных из клуба веселыми энтузиастами. Лихо вертясь в центре поля, Андрюхин преувеличенно любезно раскланивался с трибунами. Неожиданно Юре пришла в голову простая мысль, что все эти страшно занятые и, наверно, очень уставшие люди отлично развлекаются и отдыхают сегодня вечером. Ему стало легче, он подтянулся.

— Ничего, ничего, — проворчал игрок, который что-то придумал. — Сейчас мы им докажем, что люди — это, знаете, люди…

Все-таки, когда началась игра, Юра не мог отделаться от странного и жутковатого чувства. На него, ловко двигая ногами, размахивая или скользя клюшкой, улыбаясь и даже криками подбадривая иногда друг друга, двигались, увертываясь или пробиваясь вперед, не люди, а машины… На мгновение его посетила страшная мысль, что все здесь не настоящее: и зрители, и его старики, и сам Андрюхин… Что все это чудовищные, умные машины… Но усилием воли Юра отбросил этот кошмар… А через минуту игра уже втянула его в свой бешеный темп.

— Давай! Давай! — орали с трибуны, явно насмешливо приветствуя Юру и его партнера, которые без особых трудностей прорвались к воротам противника и толклись перед ними, видимо не зная, что же предпринять против непробиваемого вратаря. Они уже не то четыре, не то пять раз огибали ворота, разыгрывая между собой шайбу, даже пытались ее забросить, делали искуснейшие обманные движения, но вратарь стоял, как скала.

И вдруг вспыхнула красная лампочка! Трибуны взорвались было смехом, но смех тут же замер, лампочка не гасла! Это был гол, настоящий, полноценный, убедительный, бесспорный классический и неотразимый гол! И тогда, поняв наконец, что непробиваемый андрюхинский вратарь пробит, трибуны словно сошли с ума. Десятки людей, сбивая друг друга, ринулись на тесное хоккейное поле, смяли и растворили в своей массе игроков, пробились к Юре, и он сам не успел еще понять, каким образом ему удалось забросить шайбу, как оказался в воздухе, подбрасываемый сильными руками.

— Ура! — раздавалось вокруг на этот раз без всякой насмешки, а с искренним восхищением. — Ура, Сергеев! Ура, Бычок! Вот это был удар!

Наконец Андрюхину кое-как удалось установить порядок. Он подошел к оправлявшемуся после полетов Юре и, подозрительно глядя на него, спросил:

— Вы забросили шайбу?

— Вроде я, — смущенно улыбнулся Юра.

— Это невозможно! — строго сказал Андрюхин. — Понимаете — это исключено!

Юра растерянно развел руками, оглядываясь на своих игроков и отыскивая того, который вместе с ним был у ворот, и ища у него поддержки. Но тот стоял сзади всех и, кажется, прятался.

Среди общей тишины Андрюхин подошел к своим воротам, где невозмутимо стоял и улыбался только что пропустивший шайбу вратарь, и с расстояния в два — два с половиной метра страшным, кинжальным ударом погнал шайбу в ворота. Вратарь легким движением, словно шутя, спокойно парировал этот смертельный удар. Раз за разом все сильнее, все неожиданнее Андрюхин бросал шайбу, но вратарь не пропустил ни одной…

Андрюхин позвал Юру. Несколько секунд из различных положений, с самых близких расстояний, без всякой защиты Юра метал шайбу, но безрезультатно.

— Вы видите, что шайбу забросить невозможно! — сказал повеселевший Андрюхин.

— Но я забросил ее, — упрямо возразил Юра, поддержанный одобрительным говором зрителей.

— Судья, — крикнул Андрюхин, слегка хмурясь, — прошу продолжать игру!

Впрочем, последовавшие тотчас пронзительные свистки были даже излишни: зрители со всех ног убегали с поля, торопясь занять места и смотреть дальше эту необыкновенную игру, принявшую такой неожиданный оборот.

Едва возобновилась игра, как Юра со своим партнером вновь очутились перед воротами противников. Теперь они не крутились у ворот. Юра бросил шайбу в правый угол, и вратарь, который всегда оказывался на месте, на этот раз метнулся почему-то в левый угол… Шайба скользнула в ворота и скромно улеглась в углу под сеткой… Счет стал 2:3!

Музыканты—трубачи ревели что-то оглушительное и дикое, что сами они потом назвали маршем преисподней. Не было ни одного зрителя, включая аккуратнейших чистюль—старушек из Института долголетия, который не орал бы от восторга во всю глотку. В воздух летели шляпы, кепки, ушанки, кашне, а кто-то в припадке восторга метнул вверх даже пару калош. Их падение произвело отрезвляющее действие, и тогда стал слышен негодующий и требовательный голос Андрюхина:

— Это против правил! Так играть нельзя—с! Я все видел!

Красный, пышущий жаром и гневом, он подскочил к Юре:

— Благоволите сказать—с — только громко, громко! — что вы бросили в наши ворота?

— Шайбу! — недоумевая, растерянно улыбнулся Юра.

Он ничего не понимал, как и большинство зрителей.

— Правильно! Очень хорошо—с! — отчеканил Андрюхин и, неожиданно крутнувшись на коньках, поймал за руку Юриного партнера. — Ну, а вы? Что бросили вы? А? Что вы бросили?

Юрин партнер пробормотал что-то невнятное.

— Громче! Громче! — потребовал Андрюхин. — Все хотят слышать!

Трибуны дружным воплем подтвердили это требование.

— Я отбросил ледышку… — выговорил наконец прижатый к стене долголетний.

— Куда вы ее отбросили?

— Право, не знаю…

— Ах, не знаете? Очень хорошо! А при первом голе вы тоже отбрасывали ледышку?

— Может быть… Я не заметил.

— И тоже не знаете, куда?

Долголетний, пожав плечами, решительно поднял голову и ухмыльнулся, как напроказивший, но упрямый мальчишка:

— Я закинул ее в ворота! И вторую тоже.

— Правильно! — заорал Андрюхин, хватая его за плечи и тут же отбрасывая. — Вы делали это на какую—то долю секунды раньше, чем Сергеев метал шайбу! Вратарь, как и положено, отбивал вашу ледышку, а в это время шайба проскакивала в ворота. Гениально придумано! Только это нарушает все правила хоккея.

— Как вы назвали этот выпуск? — спросил упрямый долголетний, кивая на розовощеких атлетов, которые носились по полю, щелкая клюшками.

— Степы, — сказал Андрюхин.

— В игре с вашими Степами старые правила не годятся.

— Вот как? — вскричал Андрюхин. — Ну хорошо! Тогда я тоже введу новые правила.

И, побежав по полю, он принялся подчеркнуто сердито поправлять шарфы каждого из своих упрямо улыбавшихся атлетов. Тотчас с ними происходила перемена. Если раньше, в течение всей игры, они двигались в быстром, но привычном для хоккея темпе, то сейчас они заметались по полю со скоростью не менее ста километров в час. Зрители, застыв от изумления, не успевали следить за их движениями.

— Что? — прищурился Андрюхин, проезжая мимо Юры. — Скисли?

— Теперь вы окончательно проиграли, Иван Дмитриевич, — сказал Юра сочувственно, посмотрев своими ясными глазами на ученого.

— Поглядим! Поглядим—с! — не поверил тот, — Начали!

При невероятной скорости игроки Андрюхина не налетали, однако, ни на противника, ни друг на друга. В этом важном обстоятельстве игроки Юры убедились, едва вышли на лед. Тогда они перестали обращать на гигантов какое бы то ни было внимание. Задача заключалась только в том, чтобы ни в коем случае не терять шайбу. Пока Степы с молниеносной быстротой, но совершенно бессмысленно метались по полю, команда Юры не торопясь проходила к воротам и, пользуясь приемом, изобретенным напарником Юры, забивала один гол за другим… Счет стал уже 7:3 в пользу долголетних, когда чей-то голос, явно не имевший никакого отношения к хоккею, но полный трагического возмущения, прорвал зловещую тишину.

Длинная, тощая, рыжая фигура опустилась на лед и, не обращая внимания на бешеную пляску игроков и сухой, как выстрелы, треск шайбы о борта, побежала, размахивая пестрой книжкой журнала, туда, где бледный от напряжения Андрюхин напрасно пытался организовать своих питомцев на защиту ворот, уже не думая о штурме…

— Немедленно прекратите этот балаган! — завопил человек с журналом, подбегая к Андрюхину. — Серьезные новости!..

— Уходите, Паверман! — зло бросил Андрюхин.

Но Паверман ухватил его клюшку, и ученому против воли пришлось остановиться.

— Если вы опять выдумали, что Детка умирает… — угрожающе начал было Андрюхин.

Но профессор Паверман, пренебрежительно махнув рукой, прервал его:

— Детка не такая сумасшедшая, как другие… Она давно спит!

— Так в чем же дело, черт возьми?

— А в том, что, пока Детка спит, а мы играем в хоккей, наши друзья из Сибирского филиала успешно передали в район Алма-Аты двух гиббонов! Гиббоны чувствуют себя отлично!

Его услышал не только академик Андрюхин, но и те, кто стоял поближе. Новость мгновенно распространилась по стадиону. Игра прекратилась, только игроки Андрюхина метались по льду, все так же улыбаясь.

Юра, ничего не понимая и чувствуя себя неловко, приблизился к Андрюхину. Вокруг обнимались, несколько человек крепко расцеловались и с Юрой. Он растерянно улыбался. Видимо, произошло событие чрезвычайное, но он не мог понять, почему поездка двух обезьян из Сибири в Алма-Ату вызвала такую радость.

По радио передали распоряжение Андрюхина: собраться завтра утром в конференц-зале городка. Хоккей был забыт, все говорили только о гиббонах…

Глава шестая КОНФЕРЕНЦ-ЗАЛ

Едва Юра вышел утром в парк, как увидел бегущего к нему профессора Павермана.

— У вас моя картофелина? — закричал ученый.

Юра не сразу понял, о чем идет речь. Но, когда он отдал наконец славную картофелину, украшенную буковками «АГ-181-ИНФ», радость профессора Павермана не имела границ.

— Она! Честное слово, она! Материализовалась! Почти шестьдесят километров! Это был контрольный опыт, — жарко блестя счастливыми глазами, объяснял он Юре. — Тоже подготовка к Центральному эксперименту… Мы поставили этот опыт в крайне тяжелых условиях магнитного возмущения атмосферы. Установка не отказала! Выдержала!

Было ясно, что профессору Паверману очень хочется заплясать и он еле удерживается.

Юра же с грустью подумал, что он ничего не понимает, знания его явно малы, и ему здесь не работать…

Жмурясь от удовольствия и все еще лаская картофелину, Паверман продолжал:

— Да, кое-чего мы достигли… Кое-чему научились… Скоро вы всё увидите сами. Ведь вы прибыли помочь нам!

Юре стоило большого труда удержаться от расспросов. Что ему предстоит делать? Когда?.. Но он считал, что ему обо всем расскажет Иван Дмитриевич Андрюхин и сделает это своевременно.

Мимо, держа под мышкой ящичек, пробегала девушка. Паверман остановил ее; это была его ассистентка.

— Хотите увидеть фокус? — спросил он Юру, открывая ящичек.

Там, в гнезде из светлого бархата, лежала точно такая же картофелина, как и та, которую Юра только что вручил профессору.

Паверман, торжествующе улыбаясь, смотрел на Юру.

— Где же фокус? — недоумевая, спросил тот.

— Присмотритесь к картофелинам…

— Они очень похожи. — Держа в каждой руке по картошке, Юра вертел их перед глазами. — На редкость похожи! Те же выемки, выпуклости…

— Сосчитайте количество глазков.

— Удивительно! У обеих по одиннадцати. Вот это сходство!

— «Сходство»! — фыркнул Паверман. — Одна из них, которая была в ящичке, — это контрольная, искусственная. Это точная, до мельчайших деталей, копия вашей. Их вес должен сходиться до тысячных долей миллиграмма. Вы не найдете никаких различий… Как я переволновался из-за этой картофелины! А все из-за них, из-за этих мальчишек! Ведь я почти догнал вашего Бубыря и других. Но они выскользнули прямо из рук!

К девяти часам утра большой овальный зал был полон. Лифт забрасывал сюда, под крышу, работников Академического городка. Крыша, потолок и стены, отлитые из полупрозрачных и прозрачных пластиков, светились солнцем и небесной синью. От этого зал казался еще выше и шире. После оттепели наступил мороз, выглянуло солнце. И почти у каждого входившего в зал возникало легкое музыкальное ощущение радости, светлое и подмывающее чувство счастливого полета. Отсюда весело было смотреть на темную щетину лесов у горизонта, на белые извилины застывшей Ирги, на яркое зимнее небо, при взгляде на которое сегодня особенно отчетливо представлялось, что Земля — это корабль, а мы — путники Космоса, из поколения в поколение совершающие свой путь сквозь Вселенную…

В центре небольшой группы стоял костистый немолодой человек. Лицо его было словно вырезано из старой слоновой кости. Он ласково улыбался узкими щелочками глаз, принимая поздравления по поводу исключительно удачной игры его машин во вчерашнем хоккейном матче.

Это был профессор Ван Лан—ши, создатель изумительных решающих устройств, руководитель Института кибернетики и один из ближайших помощников Андрюхина. Глаза его, полуприкрытые веками, прятались в сети улыбчивых морщинок.

Ровно в девять к столу председателя вышел Андрюхин; его лицо было озабоченно и строго.

— Товарищи! — начал он. — Пришло время подвести некоторые итоги, оценить нашу готовность к проведению Центрального эксперимента. Считаю также необходимым информировать вас о последних событиях. Как вам известно, несколько лет назад правительство сочло необходимым развернуть здесь, в лесах над Иргой, три наших института с их многочисленными филиалами, лабораториями и всем прочим, что образует комплекс Академического городка. Мы обошлись государству почти в тридцать миллиардов рублей.

На эти деньги можно было бы выстроить крупный город, такой, как Харьков. Все было сделано, чтобы мы осуществили грандиозную, можно сказать, народную мечту. Мы работаем, как вы знаете, чтобы помочь человечеству навсегда покончить с угрозой войны. Чтобы сделать войну невозможной! Нам сказали: подумайте над тем, чтобы людей нельзя было убивать. Чтобы можно было жить, веря в будущее, и увлеченно строить насыщенную счастьем жизнь, которую человечество вполне может создать сейчас, если б на пути к ней не стояли дикарские угрозы поджигателей войны…

Вот цель, которая была выдвинута перед нами… Силами науки помочь народам уничтожить войну! Ради этой святой цели мы работаем вместе со всеми людьми нашего отечества, со всеми честными людьми Земли. Уже много лет воля нашей страны направлена на то, чтобы установить на планете незыблемый мир. Нужно ли говорить, как легко вздохнули бы миллиарды людей, если бы мы, ученые Страны Советов, могли сказать: с войной покончено, не думайте о ней, она невозможна!.. Ответственность ученых в решении этой важнейшей задачи современности очень велика.

Андрюхин вышел из-за стола, подошел вплотную к первому ряду слушателей и продолжал, с трудом сдерживая волнение:

— Каждый час на Земле рождается пять с половиной тысяч детей. Мы все в ответе перед ними. Мы отвечаем за их счастье. Предстоит еще нелегкая борьба. Все ли мы помним, что до сих пор постоянно недоедает половина населения нашей планеты? Что почти половина всех детей, живущих на Земле, не ходит в школы? В Европе один врач приходится на полторы тысячи жителей, а в Эфиопии — на двести тысяч. До сих пор сорок стран из девяноста не имеют своей промышленности…

Почему? Неужели техника, наука и культура современности так слабы, что не могут покончить с этими бедами? Могут! Мешает капитализм, еще господствующий на части планеты. Наша страна прекратила испытания ядерных бомб, предложила раз и навсегда уничтожить все ядерное оружие. А на Западе в это время Эрнст Теллер подарил миру свое новое детище под названием «Доув» — «Голубка». Так он назвал новую ядерную бомбу, которая даст слабую взрывную волну, но мощное радиоактивное излучение. Цель ясна: истребить побольше людей, сохранив «материальные ценности» — здания, машины…

14513 войн бушевало на Земле за несколько тысячелетий человеческой истории. Была Столетняя война, была Тридцатилетняя война, была империалистическая война 1914-1918 годов, наконец, последняя мировая война унесла десятки миллионов человеческих жизней… И едва она кончилась, как началась подготовка к новой. Подсчитано совершенно точно, во что обошлась миру подготовка к новой войне. Известно, что если бы только эти уже заработанные человечеством средства обратить в дома, дороги, сады, на производство пищи и одежды, на развитие культуры, то человечество имело бы все — понимаете, все! — для удовлетворения самых широких потребностей. Но пока об этом можно только мечтать. Мешает капитализм, эта злокачественная опухоль в организме человеческого сообщества… Никто не учел тот моральный ущерб, тот психический гнет, который испытывает человек, живущий под страхом атомной войны.

Сегодня мы еще не можем сказать — войнам конец! — и все же ясно: такой день недалек! Прошу меня правильно понять. Одни ученые не могут уничтожить возможность войн и причины, порождающие их. Но мы можем создать необычайно эффективную защиту против любых угроз уже обреченного, но еще путающегося в ногах капитализма.

Сейчас предстоит ответственная проверка. Речь идет не о частной защите вроде бывших противогазов, зенитных орудий или противоракетных устройств. Нет, мы получили результаты, которые позволяют надеяться, что навсегда будет ликвидирована возможность какого бы то ни было военного выступления против нас или наших друзей…

Одобрительный гул зала не сразу позволил Андрюхину продолжать. Он поднял руку, призывая к тишине, и его голос снова зазвучал:

— Итак, Институт кибернетики, наши замечательные друзья — машины… Без них были бы невозможны успехи других институтов. Основа наших достижений — в лабораториях профессора Ван Лан—ши. Без его работ мы не подчинили бы силы тяготения, не освоили бы направленных взаимопревращений энергии и материи, не овладели совершенно сказочным методом так называемой «развертки» живых организмов. Вы помните, что еще сравнительно недавно физики могли рассчитать только модели самых простых атомов — водорода и гелия; о строении остальных атомов имелось лишь общее представление. Человеческой жизни было недостаточно для производства необходимых математических вычислений. Сейчас наши электронно-решающие устройства справляются с такой задачей за несколько часов. Эйлер потратил сорок лет жизни, чтоб рассчитать движение трех взаимно притягивающихся тел — Луны, Земли и Солнца; при этом он совершенно не принимал во внимание притяжение Луны со стороны Марса, Венеры и других планет. Наша машина типа «Девочка» произвела этот расчет полностью за одиннадцать часов работы. Для Института научной фантастики и Института долголетия необходимы были сотни миллионов отдельных вычислений. Для Центрального эксперимента их произведено более семи миллиардов. Если бы этими вычислениями занялись все математики Советского Союза на обычных машинно-счетных станциях, они бы не управились и за столетие. Наши запоминающие вычислительные машины сделали эту работу менее чем за шесть лет!

Продолжаю. Институт долголетия… Высказанная некогда румынским академиком Пархоном смелая идея о возможной обратимости процесса старения живых организмов стала путеводной звездой коллектива, возглавляемого Анной Михеевной Шумило. Институт разработал надежные и многократно проверенные на практике методы омоложения человеческого организма и сейчас завершает работы, в результате которых старость будет излечиваться так же надежно, как, скажем малярия. В принципе средний срок жизни человека может быть продлен в три-четыре раза. Эпидемия преждевременной старости, которая тысячелетия свирепствовала на земном шаре, будет так же невозможна, как эпидемия оспы или холеры. Это великолепно, не правда ли?

Однако и это меркнет перед победой над смертью. Я говорю о смерти преждевременной, случайной, вызванной травмами, катастрофами. Смерть приходит бесконечно разнообразными путями. Конечно, не все ее пути нами перерезаны. Но мы решили неимоверно трудную задачу: я назову ее условно задачей восстановления организмов. Пока я лишен возможности подробнее остановиться на этой теме.

Среди присутствующих многие знали, о чем говорит оратор, и невольно ответили взрывом рукоплесканий.

— Институт научной фантастики, — продолжал Андрюхин, — вел работы над несколькими проблемами. Наиболее близки к окончательному решению две: преодоление силы тяготения и передача материи на расстояние посредством ультраквантовых волн. Коллектив, возглавляемый Борисом Мироновичем Паверманом, по дошел вплотную к решению этих колоссально важных задач, однако встретил непредвиденные трудности, заключающиеся в том, что организм человека не приспособлен к тем явлениям, которые возникают как при утрате силы тяжести, так и при переходах вещества в квантовую энергию… Всем нам памятна трагическая гибель первого отряда ученых, штурмовавших тайны гравитационных сил. Аварии зданий, оборудованных антигравитационными прокладками, которые неожиданно отказывали на большой высоте, тоже сопровождались жертвами. И сейчас еще есть нерешенные вопросы при взаимодействии гравитационных полей с электромагнитным полем человеческого организма, в частности мозга. Но преодоление сил тяготения в неживой материи нами достигнуто полностью и теперь представляет не больше опасности, чем полет на обычном самолете. Вы легко убедитесь в этом, друзья, если посмотрите в окно…

Среди присутствующих не было, пожалуй, ни одного, кто не летал бы в реактивных самолетах, а более десяти человек побывали в космических ракетах на Луне и Марсе. Но сейчас, выглянув в окно, все испытали ни с чем не сравнимое чувство утраты реальности.

Сизая щетина лесов, окружавших прихотливые петли Ирги, неспешно уходила вниз. Видны были крыши и трубы зданий; потом внизу проплыли вершины могучих сосен. В стороне, внизу, осталась труба котельной с выползавшим из нее облачком дыма…

— Высота около ста метров, — негромко сказал Андрюхин. — Есть предложение оставшуюся часть нашего совещания провести на высоте примерно двухсот метров. Нет возражений?

Ошеломленный зал молчал…

Собравшиеся здесь сотрудники институтов знали, конечно, о работах с антигравитационными прокладками и стержнями, но даже они сейчас притихли, пораженные делом своих рук…

— Вот ради этого отдали свои жизни многие наши товарищи, — так же негромко продолжал Андрюхин. — Как видите, мы еще далеко не всесильны…

Он замолчал, подчиняясь движению, стихийно возникшему в зале. Все молча встали. Полторы тысячи ученых, создатели чудес, о которых говорил Андрюхин, минуту недвижно стояли, скорбно склонив головы.

— Перед нашими испытателями, — снова начал Андрюхин, — и перед Сергеевым, который будет возглавлять этот отряд храбрецов, возникают новые, необычайно трудные задачи.

Настало время показать миру кое-какие достижения. С этой целью, как вам известно, сооружено более ста ведущих станций. Есть основания полагать, что заключительный этап Центрального эксперимента придется на район королевства Бисса, где королем объявил себя многим из вас известный Лайонель Крэгс… — По залу пробежал смешок, и Андрюхин тоже усмехнулся: — Вождь черепахового племени… Нет, он честный человек и большой ученый. Он не запачкал себя работой на войну. И он не виноват в том, что живет на Западе, где науку забрили в солдаты, где ее хотят сделать прислужницей смерти, поставщицей атомных, водородных и сверхводородных бомб.

Крэгс испугался. Крэгс отчаялся. Он вопит о всеобщей гибели. Он примирился с этой гибелью. Он далек от народа, не понимает его, и массы людей кажутся ему бесконечными и безликими толпами мещан, обывателей, которые копошатся вокруг ничтожных делишек. Его доводит до остервенения какая-то старуха, которую он встретил в магазине, когда она яростно пыталась выторговать несколько центов на куске кашемира. А старуха могла бы кое-чему поучить Крэгса! Она—то ни за что не поверит, что мир должен погибнуть, и сумеет постоять, когда надо, за будущее своих внучат.

У народа много слуг, и один из передовых отрядов — мы, ученые Мы должны в течение месяца осуществить наш Центральный эксперимент. Для него все готово. Передача гиббонов, осуществленная сибиряками, — великолепное тому доказательство. Последняя проверка — передача Детки! До свершения этого опыта остается менее недели. Мы надеемся на успех. Борис Миронович и его сотрудники овладели сложнейшей методикой превращения живой материи в концентрированный пучок квантовой энергии и воссоздания вновь, в начальных материальных формах, превращенной в энергию материи. Удалось более шестидесяти семи процентов опытов с лягушками, более восьмидесяти восьми с мышами, ужами и воробьями. Были, как видите, и неудачи. Неудачи двух родов: полное исчезновение передаваемого объекта или его гибель при восстановлении… При этом наши подопытные зверьки, к крайнему нашему сожалению, оказались безвозвратно потерянными. Все эти обстоятельства учтены при организации решающего опыта с Деткой. На пути луча, в который на днях превратится наша милая такса, мы воздвигаем все препятствия, мыслимые для прохождения луча в пределах электромагнитного поля Земли. Мы концентрируем эти препятствия на отрезке всего в двадцать километров. Это важнейшая контрольная проверка. Будем надеяться, что она станет нашей общей большой удачей.

Глава седьмая ЖЕНЯ

После завтрака Юра взял лыжи и пошел побродить по территории Академического городка.

Местный радиоузел снова передавал то сообщение, которое Юра уже слушал у себя в комнате:

— …ночь Детка провела спокойно. Проснулась в пять часов сорок шесть минут. Настроение уверенно—бодрое, шаловливое. Глаза чистые. Реакции отчетливы. Первый завтрак проводит в девять тридцать Евгения Козлова…

Прямо перед ним, на фонарном столбе, висел большой плакат с изображением симпатичной черной таксы. Плакат был украшен следующей надписью:

«Пусть собака, помощник и друг человека с доисторических времен, приносится в жертву науке, но наше достоинство обязывает нас, чтобы это происходило непременно и всегда без ненужного мучительства».

Юра вспомнил, что эти строки высечены на памятнике собаке в Колтушах, знаменитом научном городке, где жил и работал великий русский ученый Иван Петрович Павлов. Но к чему портрет таксы и эта надпись здесь?.. Улыбнувшись черной таксе, Юра двинулся дальше.

Беспричинная улыбка то и дело набегала на его губы. Все вокруг казалось ему забавным и немного ненастоящим. Солнце весело играло на подмерзшем за ночь снегу, под ногой вспыхивала, похрустывала ледяная корочка, голубоватое небо проглядывало сквозь черные лапы елей, и Юра непременно запел бы, подмигивая по-приятельски в залитую солнцем голубизну, но здесь, в Академическом городке, это было неудобно. И то, что это было неудобно, тоже смешило Юру. Он шел улыбаясь, нежась в не по-зимнему ласковом солнце, любуясь густой колючей зеленью и плотными узорами теней на голубоватом снегу.

Он тихо скользил меж черно-зеленых густых, нарядных елочек, испытывая все то же непроходящее странное ощущение, будто попал в сказку… Поминутно ожидая новых чудес, Юра с любопытством оглядывался на каждый шорох. Но не только чудес — не было видно даже людей. «Может быть, я иду там, где нельзя ходить? — подумал он. — Да нет, охрана тут, верно, такая, что куда не следует не проберешься…» Гадая, для чего все же его сюда пригласили, в каких испытаниях он должен участвовать, и не в силах придумать хоть что—нибудь более или менее связное, Юра начал уже вспоминать о Майске, о своем комбинате, о разных срочных делах, о предстоящей тяжелой игре с кировским «Торпедо», основным соперником «Химика»… Задумчиво посвистывая, он усмехнулся: было бы неплохо на эту игру позаимствовать вратаря из вчерашней команды Андрюхина…

Скатываясь с небольшого холма и петляя между деревьями, он услышал собачье тявканье, а потом злое, с хрипотой, рычанье. За темно—сизыми пиками елочек открылась небольшая полянка. Посреди нее, на твердо укатанном желтоватом снегу, поднималась примерно на метр бетонная площадка, обшитая толстыми полосами золотистого металла. Несмотря на видимую массивность бетона, он, казалось, клубился, светясь изнутри неясным темно-синим светом. Ровный гул огромного напряжения шел откуда-то из глубины площадки.

Подойдя ближе, Юра заметил, что пол площадки представляет собой прочную металлическую или пластмассовую сетку с мельчайшими, едва заметными отверстиями. На толстой шерстяной подушке, брошенной поверх этой сетки, сидела молодая угольно-черная такса в попонке, вся обмотанная яркими, как цветные карандаши, тонкими и толстыми проводами. Вспомнив фотографию, Юра узнал таксу, хотя сейчас она злобно скалила белые зубы и изредка жалобно тявкала, пытаясь достать двух ворон. Они ловко воровали у таксы аккуратные ломтики мяса.

Юра отогнал ворон и очень удивился, что собачонка, едва увидев его, забыла и ворон и мясо. Она извивалась всем туловищем, а ее застенчивая мордочка и улыбчивые глаза источали счастье и ласку… Такса даже потявкивала негромко, но нетерпеливо, требуя внимания. «Видно, живется ей здесь неплохо, ежели она даже незнакомого человека так приветливо встречает», — подумал Юра. Он воровато протянул руку через бортик площадки, чтобы погладить собачонку. Обнюхав его руку, она вдруг злобно тявкнула и вцепилась в пальцы Юры, не ожидавшего нападения.

Юра едва успел отдернуть руку, как услышал еще издалека старую песенку, отлично ему знакомую:

На муромской дороге,

Чему-то очень рад,

Сидел кузнечик маленький

Коленками назад.

Он рад, что светит солнышко,

Что зеленеет сад,

Что он такой зелененький,

Коленками назад…

Потом раздалось удивленное восклицание. Видимо, Юру увидели. Он не оглядывался, боясь смутить певицу. Но почувствовал, что теряется сам, когда еще более лихо и уже очень близко прозвучал следующий куплет:

Нашел себе подругу он.

Подруга — просто клад.

Такая же зеленая,

Коленками назад!

Пела и даже приплясывала, подбегая, коренастая румяная девушка, ловко подыгрывая себе на воображаемой гитаре.

— Из-за чего сражение? — Упершись одной рукой в бок, она требовательно и важно протянула другую Юре.

— Не знаю, — усмехнулся Юра, не решаясь взглянуть еще раз на девушку и удивленно глядя на собачонку.

— Наверное, дразнили. — Девушка, вспрыгнув на площадку, обняла таксу. — Наш Страшный Черный Пес! Ужас Ирги! Гроза небес и лесов!..

Но, увидев на пальцах Юры кровь, она подошла к нему:

— О-о! Она, кажется, вас основательно тяпнула…

У девушки были огромные зеленовато-черные требовательные глаза, в глубине которых, как притаившийся костер, все время поблескивал смех. Юре было весело глядеть на нее.

— Это вы и есть Женя Козлова? — спросил он.

— А что, не похожа?

— Да нет, ничего, — усмехнулся растерянно Юра.

Казалось, что Женя некрасива. Коренастая, с густой гривой иссиня-черных кудрей, с широко расставленными огромными сердитыми глазами под крутым лбом, она прежде всегда поражала молодым здоровьем. Но по-своему она была и очень красива, не строгой правильностью черт, а чем-то неуловимым, что пряталось в изгибе губ, легких, как лепестки, в суровой ясности глаз, просторно распахнувшихся навстречу миру, в прохладной линии щек, слегка тронутых пушком…

— Вот я вас сразу узнала, — продолжала Женя. — Вы Бычок! Простите… Ну, в общем, вы понимаете… — Она рассмеялась и взяла его руку. — Ого! Вот это ручка! Бедная Детка могла обломать о ваш кулак зубы. Впрочем, вам все равно полагается медаль за то, что вы не дали ей сдачи. Сразу видно, какой вы умненький—благоразумненький! — Она отступила на шаг и, пристально глядя на него зеленоватыми смеющимися глазами, продекламировала с настоящим пафосом:

В толпе людей, в нескромном свете дня

Порой мой взор, движенья, чувства, речи

Твоей не смеют радоваться встрече…

Душа моя! О, не вини меня!..

Что с вами? — оборвала она, заметив, как нахмурилось лицо Юры.

— Вы, значит, тоже из этих, из современников Владимира Мономаха… — пробормотал он в полном расстройстве. — Небось родились раньше Тютчева годика на четыре?

— Я? Ах, вот что… Решили, что я из компании долголетних? — Она было сдвинула густые брови, но тут же расхохоталась. — Нет, куда мне! Я из Горьковского мединститута, прохожу здесь практику… И то — второй месяц. Правда, повезло?

Стремительно убеждаясь, что больше всего повезло ему, Юра поспешил согласиться.

— А теперь давайте я вылечу ваш симпатичный кулачок. — Нахмурившись, она рассматривала кулак размером едва ли не с ее голову. — Небольшой сеанс старомодной первой помощи, я думаю, будет только полезен… Полевая, так сказать, хирургия…

— Хирургия?.. — насторожился Юра.

— Вот это здорово! Чемпион хоккея, оказывается, трусоват… Нельзя же быть таким отсталым.

Под пальто на халатике у нее висела сумочка, и она быстро извлекла из нее иглу, слегка похожею на маленький кинжальчик. При виде блеснувшей стали Юра отвел глаза, поежился.

— А это зачем? — спросил он.

— На всякий случай… Антисептический профилактический укольчик не помешает.

— Не помешает? — усомнился Юра.

— Конечно! А потом зальем эмульсией и наложим эластичною повязку, — Она решительно взяла кинжальчик, сорвала с него целлофановый чехол и, подойдя к Юре вплотную, подтянула повыше его рукав.

— Скажите, а со мной ничего не будет? — Юре вдруг очень захотелось, чтобы она его уколола своим кинжальчиком, но кое что он должен был знать заранее. — Я, так сказать, останусь самим собой?

— Ох, и трус же! — Ее черные с зеленью глаза выразили крайнюю степень презрения. — Останетесь, останетесь.

— Видите, — смущенно объяснил Юра, восторженно рассматривая ее смугло-розовое, почему-то пахнувшее елкой лицо так близко перед собой, — я тут насмотрелся на ваших механических людей. А потом мне рассказали, что новая пластмасса — майлон — создает полную иллюзию человеческой кожи, даже медленно темнеет на солнце, вроде загорает… Вот только волосы на этом майлоне пока не растут. А где-то в океане ученик вашего Ивана Дмитриевича, какой-то Крэгс, говорят, населил два острова такими машинами, которые могут совершать любые человеческие поступки и даже думать… Или людей превратил в машины, аллах его знает… А тут еще долголетние, современники Пушкина и чуть ли не Ломоносова. В общем, я, знаете, хотел бы остаться самим собой, со своей собственной кожей и пусть даже пока без особого долголетия… А эта ваша профилактика не превратит меня в черепаху Крэгса?

— Молчите, паникер! — произнесла решительная девушка, вытягивая свой кинжальчик, и эти обыкновенные слова почему-то произвели на Юру самое успокоительное действие…

Через минуту он уважительно посматривал на свои три пальца, перехваченные повязкой. Теперь было совершенно необходимо проводить Женю до ее медпункта.

Узкая тропка, по которой нельзя было идти рядом, вилась между елей, распрямлявших золотисто-зеленые ветки навстречу солнцу.

— В лесу деревья совсем не такие, как в городе… — Женя через плечо, мельком, оглянулась на Юру.

— Тут они дикие, а в городе ручные, — серьезно согласился он.

— Вот-вот!.. А это следы лося?

Через канаву и мелкий кустарник шли толстые, круглые, пугающе большие следы.

— Здесь он стоял, — сказал Юра, — терся боком о сосну… Здесь рогами сбил снег с веток. А потом снова пошел, видите?.. Шел не торопясь, о чем-то думал.

— Ничего я не вижу, — огорченно сказала Женя. — Вам, верно, в лесу и одному не скучно…

Юра хотел ответить, но в горле у него только пискнуло что-то. Не отрываясь, задрав сколько могли голову, к он и Женя смотрели вверх, пораженные тем, что внезапно представилось их глазам. Над островерхими черными елями, над маслянисто—желтыми, с жидкой щетиной стволами сосен медленно плыло огромное шестиэтажное здание, рдяно посверкивая бесчисленными окнами, влажно блестя коричневой облицовкой. Они невольно вскрикнули, когда рывком распахнулась дверь на втором этаже и несколько человек, оживленно переговариваясь, вышли на балкон… Обняв друг друга и смеясь, люди постояли, заглядывая вниз; видно было, как от их лиц отлетают облачка пара… Потом, замерзнув наверное, убежали, толкаясь, в здание. Теперь оно проплывало как раз над головами Юры и Жени. Их накрыла длинная тень. Зданию, казалось, не будет конца и стоять под ним, глядя на плотные ряды синеватых труб, проходивших по дну дома, было неприятно, хотелось выскочить на свет и посмотреть еще раз на розовые окна, панели и светло—зеленые башенки, венчавшие крышу…

Женя, растерянно улыбаясь, села в снег. Здание все еще плыло над ними…

— Вы что-нибудь понимаете?

— Очень мало. — Напряженное лицо Юры было серьезным. — Здесь овладели силой тяготения, и вот…

Они говорили шепотом. Уже виден был конец дома; за ним поспешало солнце. Юра вдруг отмахнулся от чего-то. На соседнем дереве и на кустах повисла золотистая кожура апельсинов; отдельные рыжие кусочки валялись на снегу.

— Эй! Наверху! — заорал вдруг Юра. — Штраф!

Им снова овладело безудержное веселье. Дом уплывал, уже скрываясь за лесом, и Женя едва удержала Юру, который карабкался на сосну, чтобы посмотреть еще…

Когда дом исчез, они с минуту стояли молча, улыбаясь и глядя друг на друга взбудораженными, шальными от виденного глазами. Потом заговорили громко, хохоча, перебивая друг друга, восторженно вспоминая все подробности, и не заметили, как пришли в медпункт.

Едва они переступили порог, как в репродукторе что-то зашуршало и через секунду знакомый, но на этот раз очень ехидный голос академика Андрюхина медленно произнес:

— «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте…» Товарищ Сергеев, зайдите ко мне.

— Вот черт! — вырвалось у Юры, когда он невольно оглядывался по сторонам, отыскивая академика.

— Кто это? — нахмурилась Женя.

— Академик Андрюхин.

Юра заторопился и готов был, кажется, уйти, даже не попрощавшись. Но на пороге он оглянулся; Женя успела повернуться к нему спиной.

— До свиданья, — пробормотал Юра.

Женя молча, не оборачиваясь, равнодушно пожала круглыми плечами.

Глава восьмая ТАЙНА

Теперь, когда вдвоем с академиком Андрюхиным они стояли на берегу припорошенной снегом неширокой Ирги и никто не мог им помешать, Юра ждал объяснений ученого. Андрюхин как будто собирался сделать это.

— Ты все еще удивляешься тому, что видишь здесь… — Ученый присел у принесенного им чемоданчика и щелкнул замком. — А между тем уже пора перестать удивляться, пора перейти к делу. А теория, принципы… Этим мы тоже займемся.

Лицо Юры просияло.

— Правда, Иван Дмитриевич? — он даже оглянулся. — Я бы очень хотел!

— Все в свое время, дружок, — улыбнулся Андрюхин, доставая из чемоданчика с металлическими бляхами пояс и кожаный шлем в медных пластинках. — Я надеюсь, тебе понравились Ван Лан—ши, Паверман. Ну, и я не очень, быть может, тебе противен?

— Иван Дмитриевич!

— Разберемся во всем этом позднее, — сказал академик, протягивая Юре пояс и шлем. — А пока — за работу! Следовало бы, конечно, посвятить тебя в рыцари прекрасной дамы — Науки. Но я не помню процедуры, ее придумал Паверман. А импровизировать в таких делах — кощунство… Ну же, бери! Это твое.

— Мое? — удивился Юра, вертя в руках пояс и шлем.

— Надевай смело, все придется впору.

Действительно, шлем был сделан как будто на него, а пояс лег так привычно, словно Юра век его носил.

— Не касайся бляшек! — крикнул Андрюхин, увидев, что Юра с интересом рассматривает металлические шестигранники, сидевшие вдоль всего пояса. — Чрезвычайная осторожность и самая жестокая дисциплина — к этому придется привыкнуть. Они сошли на лед Ирги.

— Сегодня мы видели, как плыл над лесом конференц—зал, — сказал Юра. — Домина в шесть этажей — как корабль, вернее — огромный дирижабль…

— Это пустяки, — пробормотал Андрюхин, что-то рассматривая и подкручивая на поясе Юры. — Ну! Па-а—шел!

И Юра не успел ответить, как очутился в воздухе.

Он повис на высоте примерно трех метров и беспомощно болтал ногами. Слова застряли у него в горле. Под ним не было ничего; пустота, воздух. Но он прочно держался над этой пустотой. Не мог подняться выше, но не мог и опуститься. Кажется, дрыгая ногами, он даже немного двигался в сторону. Сначала он висел почти над Андрюхиным, а теперь Андрюхин оказался левее. Заметив это, Юра замер.

Ему казалось, что тело его невесомо, что у него вообще нет тела. Испугавшись, он лихорадочно ощупал себя и от этих судорожных движений опять несколько передвинулся в сторону. Но тело его было живо, только с ним что-то случилось. Не прошло и нескольких секунд с того мгновения, когда он взмыл в воздух, а Юре казалось, что прошли часы. Он не спускал глаз с Андрюхина, прижимая подбородок то к груди, то к плечу.

— Слушай внимательно, — услышал он голос Андрюхина. — Ты слышишь меня?

Юра хотел ответить, но не смог и только мотнул головой, прижав подбородок к плечу. Это выглядело смешно, но Андрюхин даже не улыбнулся.

— Отвечай! — крикнул он сердито.

И Юра, который ясно чувствовал, что если он скажет хоть слово, то или упадет, или, что хуже, взлетит еще выше, все-таки выдавил из себя:

— Да…

— Очень осторожно передвинь рейку на пряжке вправо, — сказал Андрюхин после паузы, которая показалась Юре бесконечной. — Осторожно!.. Охвати ее пальцами, передвигай плавно. Помни: если резко сдвинешь, полетишь на землю, да так, что костей не соберешь! Нажимай очень осторожно, чуть-чуть…

Он говорил это, сжимая собственные ладони и даже приседая, чтобы все было нагляднее.

Юра плохо видел; пот, струившийся по его лицу, заливал глаза. Но вытереть лицо он не мог. Все его внимание сосредоточилось на пряжке. Никогда еще так нежно не касался он какого-либо предмета. Ему показалось, что ничего не произошло, что он висит в воздухе на том же месте, и ему очень захотелось передвинуть рейку на пряжке подальше. Но он продолжал еле заметно даже не сжимать, а гладить ее…

Когда он увидел, что две елочки будто надвигаются на него снизу и их зеленые свечки на макушке увеличиваются и загораются янтарным блеском, когда он увидел не замеченный им раньше тощий кустик, пробившийся сквозь снег тремя или четырьмя прутиками, когда он наконец коснулся ногами земли и мягко ушел в глубокий снег, то это было счастье, не сравнимое, кажется, ни с чем, что до этого довелось испытать Юре.

— Убери руку! — кричал Андрюхин, подбегая. — Убери руку с пряжки!..

Юра послушно убрал руку и ощутил, что его ноги, которые только что грубо притягивала к земле какая-то сила, теперь распрямились и чувствуют себя, кажется, так же, как до полета… Впрочем, он не мог поверить, что в нем ничто не изменилось…

Так началась его работа испытателя в Академическом городке…

Впрочем, до того, как он принялся за дело всерьез, Юре пришлось более двух недель находиться под опекой Анны Михеевны Шумило.

Никогда до этого он не знал ни больниц, ни врачей и не подозревал, какая дотошная наука эта медицина. Кажется, все было исследовано и проверено точной диагностической аппаратурой, биохимия клетки и биохимия крови, биотоки мозга, сердца, желудка, печенки, селезенки… Нейросигнализация, биомолекулярная структура… Десятки электронных автоматов исследовали, проверяли, измеряли. Анализы, диаграммы, формулы и даже спектрографические пленки составили уже три больших тома, а автоматы продолжали выдавать их в устрашающем количестве. Юра уже изнемогал от этих бесконечных исследований, а Анна Михеевна Шумило, казалось, только вошла во вкус. Юра сердился, потому что это задерживало начало его работы, а он ни о чем другом теперь не мог думать, как только о том, чтобы снова надеть пояс и шлем.

Правда, Андрюхин в тот памятный день предупредил его:

— Предварительно тебе необходимо ознакомиться и со шлемом и с поясом, главное — с поясом. Видишь — в него вмонтирован длинный ряд ребристых выпуклых накладок, похожих на кристаллы какого-то непрозрачного минерала. Это антигравитационные стерженьки. В них заключена удивительная сила; здесь, на Земле, в условиях земного притяжения, они придают свойства полной невесомости предметам и живым организмам. Помнишь, конечно, фантастический очерк Циолковского «Вне Земли»?.. Когда над лесом плыл дом, а мы сидели внутри, безопасность была гарантирована. Сила тяготения для мертвой материи покорена. Иное дело — ваша работа. Здесь каждый подъем — прыжок в неведомое… Надо многое исследовать.

Наконец в тот день, когда Юра готов был взбунтоваться и вырваться силой из-под власти медицинских машин, его вызвали к профессору Шумило.

Маленькая женщина с жидкими рыжими волосами, с лицом, испещренным крупными, похожими на божьи коровки веснушками, сухо ответила, не поднимая глаз от лежавших перед ней анализов, кивнула в сторона кресла, приглашая Юру сесть.

— Есть приземлиться, — пробормотал Юра.

Но она не приняла шутки.

Чем больше погружалась Анна Михеевна в изучение анализов, тем довольнее морщились ее нос и губы. Наконец, окинув Юру взглядом острых глаз, она скомандовала:

— Раздеться!

— Юбилейный, сотый раз… — проворчал Юра, быстро разоблачаясь. Но она не слушала его, постукивая от нетерпения карандашиком о край стола.

Ее сухие, старческие пальчики побежали по его телу, то постукивая, то нажимая, то иногда ударяя… Юре было неловко, что он такой большой, сильный, и когда она требовала, чтобы он повернулся, то делал это неуклюже, стараясь не зацепить старушку. Ему было смешно, что она выискивает в нем какие-то дефекты, и он еле сдерживал смешок…

Наконец она шлепнула его с размаху сухонькой ладошкой по спине и закричала:

— Замечательно! Хотелось своим ухом проверить.

Ей явно жаль было расставаться с Юрой. Она еще раз обошла его вокруг, довольно потирая руки.

— Легкие… сердце… Таких наука пока не может делать! Черт знает что…

И уже обычным своим сердитым голосом Анна Михеевна крикнула:

— Одевайтесь!

— Спасибо, профессор! — радостно сказал Юра, понимая, что его мученья закончились. — Спасибо!

— Это за что же? — недовольно спросила Анна Михеевна, по привычке не глядя на него.

— Да вот, выпустили меня на волю, — смущенно выговорил Юра. — А то заели меня эти ваши диагностические машины…

Она строго взглянула на Юру и сразу спрятала глаза, едва они потеплели. Потом все же улыбнулась, на минуту блеснули ее белые, молодые зубы.

— Можете идти!

И, когда Юра был уже у дверей, прибавила с коротким смешком:

— Смотреть за вами будут не машины, а практикантка Козлова…

Юра оглянулся, но у профессора Шумило было такое сухое, официальное лицо, что он поспешил закрыть дверь.

Прошло уже около месяца с того дня, как Юра так неожиданно покинул Майск. В городе начали рождаться тревожные слухи. Многие считали, что на завод он больше не вернется. Предстояли самые ответственные встречи по хоккею, и болельщики, к которым в Майске принадлежало почти все население, приходили в уныние. Особенно тревожно было на душе у Пашки Алеева и Лени Бубыря. Им одним было известно о том, что загадочная картофелина попала к Юре Сергееву; не могли они забыть и встречи с незнакомцем, который что-то знал о картофелине и пытался их задержать. Исчезновение Юры они связывали с этими происшествиями. Однажды, вконец напуганные собственными вымыслами, Пашка и Бубырь твердо решили, что Юру украли шпионы, и даже сообщили об этом знакомому милиционеру Лялину. Однако тот, сам огорченный не менее ребят тем, что команда Майска лишилась своего лидера, легкомысленно отмахнулся от Пашки и Бубыря.

Юра ничего не знал о тревогах, которые переживали жители Майска. Забыв обо всем, он засел за книги. По утрам, в свободные от головоломных прыжков часы, он сидел за столом, обложенный тетрадями, конспектами, справочниками. Сейчас перед ним лежала новинка — только что изданная Гостехиздатом книжка. На корешке и на синем переплете блестело серебром одно слово:

«Кибернетика». Пониже было обозначено: «Сборник статей под редакцией акад. И. Д. Андрюхина».

Хмуря брови, Юра торжественно раскрыл книгу, медленно перелистывая страницы, и, смакуя, словно лакомка, стал читать вслух названия статей.

Окна большой комнаты расписал мороз. Юра был в легких белых валенках, в плотном рыжем свитере. Холодное зимнее солнце нежно гладило светлые лыжи в углу, золотило металлические пластины и бляхи на шлеме и поясе, заботливо сложенные на столе.

— Кибернетика! — улыбнулся он, бережно и ласково закрывая книгу. — Кибернетика!.. Наука о принципах управления, связи, контроле и информации в машинах и живых организмах! Уф, как сложно и на первый взгляд непонятно…

И тут же вспомнил, что через десять дней в комсомольском научно-техническом кружке Химкомбината состоится семинар по кибернетике и что он один из докладчиков… «Надо будет отпроситься у академика на один денек в Майск», — решил Юра.

Он вышел из-за стола и, как будто уже читая доклад, обратился к невидимой аудитории:

— Представьте себя у руля яхты. Почему вы двигаете руль вправо или влево? Вас заставляют это делать изгибы берега, встречные суда, мели, навигационные знаки, направление ветра и волн — словом, как говорят, внешняя среда. У вас имеется программа, цель, куда вы ведете яхту. Ваш глаз следит за внешней средой, и рука, повинуясь команде глаза, управляет рулем, ведет яхту по наилучшему пути. Вдумайтесь как следует в это, и вы уловите главное содержание кибернетики. Недаром «кибернес» значит по-гречески «кормчий», «рулевой». Когда профессор математики Массачузетского технологического института Норберт Винер опубликовал свой груд «Кибернетика, или Управление и связь в живых организмах и машинах», старинное слово зажило новой, необыкновенной жизнью.

Во время второй мировой войны Винер составлял математические расчеты стрельбы по самолетам. Вот примерный ход его рассуждений. Самолет пролетает какую-то точку. Следящая за небом оптическая система отмечает появление самолета, точно указывает его место и скорость движения. Автоматическая вычислительная система получает сигнал (информацию) и делает расчет, где будет самолет через несколько секунд. Результаты вычисления поступают в механизм, управляющий стрельбой зенитной пушки. Следует выстрел, и самолет наверняка уничтожен.

Это может показаться удивительным, но сейчас действует много механизмов, которые вычисляют траекторию полета снаряда быстрее, чем снаряд летит.

Информация — решение — сигнал — действие — вот, грубо говоря, схема работы современных кибернетических устройств. Они представляют собой удивительное сочетание приборов автоматического исполнения и электронного «мозга» — счетно-решающих систем, подающих команды. Есть определенное сходство между реакцией человека на сигналы внешней среды и реакцией машины.

Вы смотрите очередную игру в хоккей. Нападающие прорвались к воротам. Бросок! Шайба летит параллельно воротам. В какие-то доли секунды глаза вратаря видят шайбу, его мозг делает расчет, дает команду нервным узлам, мускулы получают распоряжение, и вратарь успевает выскочить из ворот и, бросившись на шайбу, спасти свою команду от гола. Профессор Ван Лан—ши доказал, что все эти разнообразные действия под силу новейшим решающим устройствам. Ученые установили, что сходство в реакции человеческого организма и вычислительных машин объясняется тем, что в обоих случаях мы имеем дело с электромагнитными сигналами, передающимися по сети. В структуре нервной сети человека имеются нейроны, клетки со свободными ионами; электронные лампы — это «нейроны» машин.

Когда-то все, что входит в понятие управления, осуществлял только человек. Только человек мог перемещать предметы в заранее намеченное место, так, чтобы это было наиболее удобно. Потом это стали все чаще и чаще делать машины. Человек изобрел двигатель — от мельничного колеса до огромных турбин. Создав машины, человек стал великаном, он как бы умножил силу своих мускулов в сотни и тысячи раз. Машины заменили мускульную силу и работали неутомимее и производительнее, чем руки или ноги человека. Наконец появились машины, которые не только заменили мускульную силу человека и лошади, но умели «видеть» и «слышать». В Соединенных Штатах, в сложных и быстродействующих механизмах, стали устанавливать аппараты с очень обидным названием: «фул—пруф» — «защита от дурака». Машины защищали себя этим аппаратом от человеческих ошибок и недосмотров. Ведь даже глаз, наш самый мощный орган чувств, далеко не совершенен. Он воспринимает не все лучи, не различает уже пять сменяющихся в секунду предметов, не может рассмотреть двух точек, если они расположены под углом меньше одной минуты… Сколько создано оптических и полупроводниковых приборов совершеннее человеческого глаза! А потом, как медленно реагирует человек на внешние раздражители! Машина может реагировать куда быстрее. Особенно удивительны вычислительные машины, созданные в годы бурного развития кибернетики. Эти машины подсчитывают, вычисляют, сочиняют музыку, отбирают нужное от ненужного, сравнивают, «запоминают», решают сложнейшие математические задачи, с невероятной скоростью производят любые вычисления с тысячами чисел, переводят с одного языка на другой, молниеносно решают, как лучше всего поступить в воздушном бою, подсказывают главнокомандующему правильный план противовоздушной обороны, участвуют в проектировании самолетов, мостов, машин…

Тут Юра остановился, передохнул и окинул взором воображаемую аудиторию. Ему даже почудился ядовитый голос вечной спорщицы Веры Кучеренко:

«Что же, значит эти решающие устройства могут полностью заменить человеческий мозг так, как станок заменил руки, а автомобиль — ноги? Так, что ли?»

— Чудачка! — засмеялся Юра. — Ведь я же говорил, неужели непонятно? Человек изобрел машины, даже кибернетические, но никакие машины не изобретали и не изобретут человека! Уже более тысячи лет, как человек во много раз машинами увеличил свои физические силы… А ведь, например, мои мышцы дают только две, ну, пусть три десятых лошадиной силы… Неужели нельзя придумать машины для человеческого мозга, для усиления мышления? Мои физические силы каждое утро я увеличиваю в десятки тысяч раз. А ведь это не предел!.. Представляешь, что было бы, если бы свои умственные способности человек мог так же легко увеличивать в десятки тысяч раз?.. Вот этим и занимается кибернетика.

«Но разве это возможно? — удивятся ребята. — Ведь все равно эту машину будет создавать человек, люди… Как же машина может стать умнее людей?»

— Неглупый вопрос! — обрадовался Юра, не замечая, что сам задал этот вопрос.

— В древности первым строителям рычага или блока тоже не раз приходило в голову, что никакая машина, приводимая в действие человеком, не может дать работы больше, чем сам человек в нее вкладывает, и, значит, никакая машина никогда не сможет усилить человека. Ведь человек создает машину, как она может быть сильнее?.. Смешное рассуждение, правда? Смешное потому, что мы вспоминаем тотчас наши машины с их нечеловеческой мощью. Человек нажимает кнопку — и зажигается свет в огромном городе, начинают работать станки на заводах… Кочегар бросает уголь в топку и заставляет вращаться на заводе все колеса. Как это происходит? Подумай… Сначала кочегар поднимает уголь в топку. Это первый этап, на котором не происходит ничего необыкновенного. Но потом сгорание угля и образование пара во много раз увеличивают энергию одного кочегара. Это второй этап. Можно ли, применяя тот же прием, то есть организуя процесс в два этапа, добиться огромного усиления умственной мощи человека? Кибернетика отвечает: можно…

— Так я и знала! — услышал лектор насмешливый голос. — Спятил!.. Неудивительно.

Юра с сердитым смущением оглянулся и увидел краснощекую смуглую девушку, которая только что сняла шапку—ушанку и стояла на пороге, возмущенно встряхивая иссиня-черными кудрями. Она тут же шлепнулась на диван так, что пружины подбросили ее вверх.

С тех пор как по распоряжению профессора Шумило студентку четвертого курса Горьковского мединститута Евгению Козлову прикрепили для неусыпных медицинских наблюдений за Юрой Сергеевым, в характере ее произошли крайне нежелательные изменения. Женя стала раздражительной, требовательной, капризной и обидчивой, а от ее веселости не осталось и следа. Юра, первым заметивший эту перемену, объяснял ее скукой и однообразием. Женя обязана была каждые три часа «пропускать» Юру через различные аппараты, показывающие давление крови, температуру, пульс, анализирующие работу сердца, процессы внутреннего обмена и прочее и прочее. В промежутках она томилась от безделья, да и сами эти процедуры как ей, так и Юре надоели очень скоро. Впрочем, Женя, стоя на страже медицины, строго пресекала малейшие попытки Юры уклониться от процедур или хотя бы поиронизировать над ними.

При виде своего мучителя Юра незаметно поморщился. Что касается Жени, то она не стеснялась демонстрировать свое плохое настроение.

Перейдя комнату, она с шумом распахнула форточку, презрительно фыркнув: «Спортсмен!», и молча полезла в свой чемоданчик. Так же молча она надвинула на голову Юры металлический шлем, опутала руки и ноги красным проводом, пришлепнула к шее и груди какие-то резиновые присоски и щелкнула включателем. Раздалось тихое гудение.

Не глядя друг на друга, они просидели в полном молчании минут десять, в течение которых все, даже вливание, было благополучно проделано.

— Противно смотреть, какой ты нормальный, — заявила Женя, вытаскивая из чемоданчика длинную ленту записей и бегло просматривая их. — Давление нормальное. Температура нормальная… Вчера влила в вену десять кубиков на этом самом месте, так хотя бы точка осталась… Кровь — хоть на выставку… Как можно оставаться таким отвратительно здоровым! Мне просто скучно…

…Однажды вечером они встретились на перекрестке лыжных дорожек в тихом, вечернем лесу. Сначала им была неприятна эта встреча. Юра соображал, как бы половчее удрать. В последние дни у него было ощущение рыболова, который просидел над речкой больше часа, ничего пока не вытаскивал, кроме крючка с объеденным червяком, но чует всем рыбацким сердцем, что его ждет великолепная добыча. Юре казалось, что он уже почти держит в руках причины тех неожиданных аварий, которые возникали ни с того ни с сего при испытаниях антигравитационных костюмов. А когда он думал о чем-нибудь, то не любил, чтобы ему мешали, и становился груб…

Женя чувствовала, что мешает ему. Именно поэтому она не уходила, злясь и на себя и на Юру. Но постепенно, незаметно их захватила молчаливая прелесть заснеженных елочек, суровая красота сосен, проносивших где-то высоко над головой знакомую песню, сонное небо, которое, готовясь задремать всерьез, куталось в облака, укладываясь поудобнее, странные шорохи в глубине леса, где кто-то еще бегал или крался по следам… Все это словно входило в них, растворяясь в крови, делая их спокойнее, умнее и лучше…

Теперь они шли медленно, и с каждым шагом Жене становились все смешнее и ее злость и мрачный вид Юры. Ей уже хотелось пошалить и подурачиться, и только мысль, что это обидит Юру, такого сосредоточенного и солидного, останавливала… Наконец, не выдержав, она во весь голос запела что-то веселое.

Он хмуро оглянулся:

— Ночью в лесу нехорошо орать.

— Почему? Никто не слышит… Отлично получается! — смеясь, возразила она и тут же загорланила так, что в далекой и тихой черноте леса раздался всполошливый треск: показалось, что кто-то большой и сильный ломится через кусты. — Не удирай, приятель! Мы хорошие! — крикнула вдогонку Женя.

— Чудачка! — Юра недоверчиво усмехнулся. — Ну чего шумишь? Глупо.

Юра вздохнул.

— Ну ладно, Юрка! — Женя подтолкнула его острием лыжной палки. — Пусть глупо, но хоть весело. Еще успеем наплакаться…

— С чего это?

— А война? — неожиданно строго спросила Женя. — Я где-то читала, что можно изготовить такую бомбу, которая при взрыве даст воронку диаметром до восьмидесяти километров. Представляешь? Один человек, ухмыляясь и покуривая сигарету, нажмет кнопку, взлетит ракета или бомба вывалится из брюха самолета, и через несколько мгновений перестанут существовать миллионы людей и все, что было создано их трудом, трудом их отцов, дедов, прадедов, десятков поколений…

— Но до этого, — медленно возразил Юра, — другую кнопку нажмет другой человек… И самолет с ядовитой начинкой будет выброшен в пространство за тысячи километров от Земли и там уничтожен.

Женя пристально посмотрела на него.

— Это так же возможно, как и кобальтовая бомба, — усмехнулся Юра. — Сейчас, а впрочем, это было, наверное, всегда, живут две науки: одна работает над тем, как наиболее полно и подешевле уничтожать людей, другая делает все, чтобы люди с каждым поколением жили разумней и лучше. Кобальтовая бомба — это страшная сила, но мир и его наука сильнее!

— Больше всего меня бесит беспомощность, — упрямо сказала Женя. — Кто-то может уничтожить все, а я его даже не увижу…

— Какая беспомощность? — сердито удивился Юра. — Ведь это мы держим бомбу и не даем ей упасть! Конечно, каждый из нас по одиночке мало что может, но все вместе, как одна рука, мы уже много лет удерживаем бомбу. Это беспомощность?

Они помолчали. Теперь Юра хмурился, а на лице Жени проступила улыбка.

— По-моему, это хорошо, что люди думают о работе, о семье, о своем городе или новых штанах, — сказал Юра. — Пусть шутят, смеются, любят друг друга, растят детей и не думают об этой чертовой бомбе. Было бы ужасно, если бы, испугавшись, люди забыли о жизни, обо всех ее радостях, а день и ночь, корчась от страха, думали о войне. Тогда она скоро началась бы.

— Иногда мне кажется, что ученые здесь, в Академическом городке, делают что-то не то… Конечно, я ничего не знаю… Но вот хотя бы такой большой человек, как Андрюхин… Ну что он, собственно, делает?

— То же, что и мы все: не дает бомбе упасть, — сдержанно ответил Юра. — Вот кто не боится войны! Он убежден, что войны не будет, а если она все же случится, мы сумеем предотвратить и преодолеть все ее бедствия… Ты знаешь, к какому полету готовится твоя Детка?.. Она укажет дорогу людям! Человеку!

— Людям? Ты что?

— Ничего. Я ничего, Женечка! — Он коротко засмеялся. — Слушай, ты хорошо помнишь сказки?

— Сказки? — Женя подняла недоумевающие глаза.

— Старик их обожает! И рассказывает, как народный артист. Помнишь, в сказках злой волшебник, убегая, превращается в зерно, а добрый — в курицу, чтобы склевать зерно; злой — в лису, добрый — в собаку, и так далее, пока добрый не одолеет злого… Это представляется чистейшей выдумкой и небывальщиной, но разве ковер-самолет, сапоги-скороходы и многое другое не казались раньше лишь выдумкой для детей, которую невозможно осуществить?

— Я тебя не понимаю, — вздохнула Женя.

— Ты не удивляешься телевизору, правда? А ведь это чудо, которое потрясло бы не только Шекспира или Петра Первого, но и Пушкина, и Толстого… Изображение передается мгновенно на десятки и сотни километров. А почему можно передавать изображение и нельзя передать сам предмет? Для этого надо, между прочим, заниматься и кибернетикой…

Академический городок стоял в огромной ложбине, и сейчас, разговаривая, они описывали дугу, пробегая над северо-восточной его частью, по холмам, закутанным в щетину елей… Из черной тишины вдруг вырвался тонкой иглой яркий луч, вонзился в припавшую к глубокому снегу елочку, бесшумно лизнул по лицу Юру и Женю и исчез… Тьма стала еще гуще.

— Что это? — шепнула Женя.

— Не знаю, — сказал Юра. — Сейчас они будут здесь…

Из-за елок выскочили трое. Впереди без шапки бежал профессор Паверман. Фонарь был у него в руках, и яркая игла снова остро кольнула Юру и Женю в глаза.

— Вы никого не видели? — закричал профессор, подскакивая так близко, что Женя, загородившись рукой от яркого света, все же увидела его почти безумные глаза. — Никого не встречали здесь, в лесу? Ну! Что же вы молчите? — Он явно их не узнавал.

— Нет, — сказал Юра, не понимая, что произошло. — Мы не встретили ни одного человека…

— А-а!.. — Профессор Паверман сморщился, как от зубной боли. Его длинные руки возмущенно взметнулись вверх и тотчас бессильно упали. — Разве я говорил о человеке? Ну, а собак не встречали? Собаку, собаку! Одну собаку, понимаете?

— Нет, — медленно сказал Юра. — Мы не видели и собак.

— Вы могли ее не заметить… — Профессор хватал за руки то Юру, то Женю, заглядывая им в глаза. — Она вся черная. Но, может быть, лай, визг… Что-нибудь! Нет, я сойду с ума! Мы ищем ее вторые сутки! Если бы вы только поняли…

— Осторожнее! — негромко сказал один из стоящих сзади.

— Вы меня не узнали, я Сергеев, — поспешно сказал Юра. — Недавно работаю у вас. Эта девушка — Козлова, сотрудница профессора Шумило. Очевидно, пропала Детка? Неужели состоялся опыт?

— Вы Сергеев? — кинулся к нему ученый. — Ну да! Конечно! Вам я могу сказать, что опыт с Деткой удался! (Стоящие сзади, словно по команде, одновременно крякнули неодобрительно.) Но все погибло, если мы не найдем собаку, причем как можно быстрей… Вы помните, как она выглядит?

— Конечно…

— Такса. Черная. Звали — Детка, — упрямо забормотал профессор. — Возраст — немногим более одиннадцати месяцев. Очень ласковая. Любит переваливаться на спинку, чтобы ее почесали… — Паверман вдруг всхлипнул. — Простите… Не могу… Я с ней работал четыре месяца…

Он рванулся вперед, в угольную темноту.

— Детка! Детка! — громко кричал он срывающимся от сдерживаемых слез голосом.

— Что надо делать? — спросила Женя.

— Быстрее в городок, — бросил Юра. — Не понимаю, почему профессор очутился здесь. Детку должны были встретить на пустыре за Майском…

Глава девятая СТРАДАНИЯ Л. БУБЫРИНА

Я люблю зверье

Увидишь собачонку,

тут у булочной одна –

сплошная плешь,

из себя

и то готов достать печенку,

Мне не жалко, дорогая,

ешь!

В. Маяковский

В один из самых обыкновенных дней знаменитый Леня Бубырин, парень, поймавший летающую картофелину, человек, в общем, веселый, выглядел крайне озабоченным и удрученным. Ни мать, ни отец, ни тем более учителя не смогли бы разобраться в причинах забот и скорби Бубыря, и, уж конечно, не стоило ждать от них сочувствия. Дело в том, что через два дня должна была состояться решающая игра между их домом и третьей сборной соседней улицы, а шайбы до сих пор не было!..

То есть шайба еще не так давно была, довольно хорошая шайба из старой автомобильной шины. Правда, у нее были особенности: в то время как нижняя часть шайбы была совершенно гладкой, верхнюю бороздили твердые, несгибаемые шинные рубцы. Но ребята приспособились к этим особенностям и знали, когда какой стороной лучше кидать шайбу.

Немногие команды имели такую шайбу. Собственно говоря, она почти не отличалась от настоящей, и Пашка Алеев, который сам добыл где-то кусок старой шины и сам вырезал эту замечательную шайбу, уверял, что шайба, которой играет первая команда непобедимого «Химика», будет даже малость полегче.

Ну, а теперь у команды П. Алеева шайбы не было, и случилось это по вине Бубыря, чего он и сам не отрицал.

Да, вина была его. И произошло все так случайно, так глупо…

Они проводили во дворе товарищескую игру. Вес шло отлично Леня, как всегда, стоял на воротах. Это был непрошибаемый вратарь! И на этот раз, как противники ни старались, они так и не могли открыть счет. Неожиданно к воротам вырвался сам Пашка Алеев. Все остались позади, а он мгновенно оказался перед замершим Бубырем и метнул шайбу в левый угол ворот. За какую-то ничтожную долю секунды до броска Бубырь разгадал, куда Пашка бросит шайбу, и рванулся в левый угол одновременно с шайбой. Бубырь не мог объяснить, почему так происходило. Словно какая-то сила толкала его туда, куда нужно. Он принял шайбу на свою широкую, прочную клюшку, сделанную из дубовой клепки. Непробиваемый вратарь и на этот раз оказался сухим! Пашка даже один на один с вратарем не смог забросить шайбу!..

Но случилось ужасное. Отскочив от клюшки, шайба угодила не то в щеку, не то в нос одному старику, который жил на четвертом этаже с двумя взрослыми дочками и в этот момент проходил мимо.

Старик что-то пробормотал, что именно — осталось неизвестным, и, подняв шайбу, вошел в свой подъезд. Сколько ни ныли потом ребята под дверьми, сколько ни стучались, ни скреблись, ни бросали снегом в темное окно, все было кончено. Шайба к ним не вернулась. Лишь на второй день, жалобно всхлипывая, растирая несуществующие слезы на своей толстой и румяной, очень похожей на колобок физиономии, Леня выведал у одной из дочек старика, что шайба была брошена в помойное ведро, а оттуда попала в мусорный ящик.

Нелегко было среди бела дня и в то же время в глубокой тайне от домашних и от всех окружающих тщательно исследовать содержимое мусорного ящика. Но это было сделано! Не замечая вони, ребята палками разгребли по кусочкам все, что было в ящике, но шайбы там не оказалось… Может быть, мусорщики раньше очистили ящик, может быть, все выдумала хитрая дочка, но шайбы не было…

Несколько дней пытались играть чем попало. На свалке комбината среди всяких любопытных предметов нашлись разъеденные кислотой резиновые пробки. Их набрали больше сотни, но все они оказались слишком малы! Была перепробована масса различных предметов — кусок дерева, банка из-под ваксы, набалдашник от трости, старая мыльница, сломанный кубарь, замерзшее лошадиное яблоко, — но все это было не то! Игра как-то не клеилась. И вот тогда перед Бубырем была поставлена задача: достать любой ценой новую шайбу!

После того как очередное лошадиное яблоко от удара клюшкой разлетелось навозными крошками, Пашка пододвинулся к Бубырю и негромко, но очень внятно сказал:

— Чтоб завтра была шайба! А не то, знаешь…

Это Леня знал: будут бить. Он и то удивлялся, что его так долго не трогали.

Вечером, после того как уроки были сделаны, он уселся на пол в самом уютном месте — между тумбой письменного стола и платяным шкафом — и принялся размышлять. План у него был, но как этот план исполнить?

Дело в том, что в корзине в углу коридора хранилась масса старой обуви, которую мама еще не решалась выбросить. На папиных ботинках, совершенно негодных, были замечательные каблуки литой резины. По Ленькиным расчетам, такой каблук, конечно аккуратно отодранный от ботинка, был бы великолепной шайбой.

Но между идеей и ее осуществлением было столько препятствий! Сидя в своем углу, Леня вспоминал, как папа рассказывал маме о том, сколько трудов ему стоило провести в жизнь свое изобретение. «Куда легче изобрести, чем внедрить!» — повторял папа с ожесточением, и сейчас Леня понял, что это совершенно правильно.

Если обо всем честно рассказать маме и попросить ее отдать хотя бы один каблук, немедленно выяснится, что это еще хорошие ботинки, что они очень нужны, что мама собиралась со дня на день отдать их в ремонт и тому подобное. Стащить этот никому не нужный башмак было бы легче всего, но Леня давно установил, что стоило тронуть любую вещь — и мама, совершенно непонятно каким образом, сейчас же об этом узнавала. Для того же, чтобы найти этот ботинок, придется наверняка перерыть всю корзину: ведь чем вещь нужнее, тем дальше она лежит…

Несмотря на все опасности, был избран вариант похищения. Оно состоялось в ближайший вечер, когда папа и мама ушли в клуб на спектакль, а старшая сестра, вместо того чтобы сидеть над уроками, воспользовалась неожиданной свободой и удрала к подругам.

Леня взялся за дело обстоятельно. Выдвинув корзину под яркий свет лампы, он прежде всего решил запомнить, как что лежит, чтобы уложить потом обувь в таком же порядке. Чего только не было в корзине! Он встретил свои первые кеды, от которых остались одни верхи, поудивлялся и похихикал над гусариками с голубым помпоном, не сразу сообразив, что это не так давно тоже было его обувью. Зачем мама их хранит? Он увидел свои башмаки, уже настоящие, но такие маленькие, что сейчас в них не влезло бы и пол—Бубыревой ноги, и кучу потрескавшихся, согнутых, покоробленных, дырявых туфель, ботинок, сапог, тапочек, босоножек, калош, принадлежавших когда-то другим членам семьи. Как он и ожидал, нужные ботинки отца с литыми каблуками оказались в нижнем ряду.

Увы, часто бывает, что, мечтая о какой-нибудь вещи, мы представляем ее себе куда лучше, чем она выглядит в действительности! Леня, скорбно оттопырив губы, вертел в руках папины башмаки. Действительно, каблуки у них были литые. Но как немного осталось от этих каблуков!

Он долго прикидывал так и этак и наконец, вздохнув, остановился на левом. Его папа стоптал все-таки меньше. И зачем люди так нажимают на каблуки! Ходили бы лучше на цыпочках…

Размышляя о том о сем, вспоминая, как ему удалось подержать в руках настоящую, литую шайбу, которая от удара Юры Сергеева взлетела на трибуну, Леня начал думать о самом Сергееве, о своем любимом Бычке. Где он? Придется ли увидеть его еще хоть раз?

Отодрать стоптанный каблук — дело вовсе непростое. Если не верите — попробуйте. Леня едва справился с задачей и успел убрать корзину, когда в дверь постучали. В этот момент он работал веником, скрывая следы своего преступления. Поспешно забросив веник за велосипед, а ногой сунув под шкаф остатки мусора, он открыл дверь, не вынимая из кармана кулак, где был зажат драгоценный каблук. Это пришла сестра.

— А… это ты! — вздохнул Леня с облегчением.

— А ты думал? — сухо отозвалась сестра, расстроенная виденным у подруги замечательным розовым платьем с кружевным воротничком.

— Нет, я так просто, — ухмыльнулся Леня и тотчас ушел в уборную.

Там, тщательно заперев дверь, он снова извлек каблук и, полюбовавшись им, решил, что вернее всего будет пока спрятать каблук в велосипедный футляр для инструментов.

На следующий день, едва позавтракав, Леня вылетел во двор, сжимая в кулаке новую шайбу.

Пашка хмыкнул не очень одобрительно, увидев эту шайбу. Однако решающим испытанием должна была стать игра.

И вот, выпущенный из рук Лени, каблук неуверенно запрыгал по мерзлым кочкам и буграм двора.

— Конечно, — сказал Леня, — если бы на льду…

— А та и здесь была хороша, — сурово изрек Пашка.

Ясно, шайба слишком легка и слишком уж плоская. Она походила на разрезанную пополам пышку. Иногда не сразу удавалось подцепить ее клюшкой: она, казалось, прилипала к снегу…

Игру пришлось прервать. Леня чуть не плакал.

— Идея хорошая, — сказал Пашка, колупая шайбу изгрызенными ногтями. — Но нужен целый каблук. Понимаешь, новый. Нестоптанный…

— Где же я его возьму? — всхлипнул Леня.

— Вот этого я не знаю…

Никто не подозревал, как внимательно изучал Леня в ближайшие часы ноги всех членов своего семейства. Он быстро убедился, что мать и сестра не представляют для него никакого интереса. Оставались отец и он сам, Бубырь. Но ему на зиму были выданы валенки, срезать же каблук с ботинок, в которых отец ходил на работу, было настолько рискованной и безнадежной задачей, что благоразумный Бубырь сразу от нее отказался.

Было от чего прийти в отчаяние!

И в тот момент, когда казалось, что все пропало, что жизнь исковеркана и разбита, Леня с трепетом вдохновения вспомнил, что ему еще летом были куплены ботинки на вырост, что они, целехонькие до сих пор, лежат в нижнем ящике шкафа, там, где мама хранила новую обувь, и что об этих ботинках вряд ли кто-нибудь вспомнит до весны. А это еще когда будет!

Дождавшись снова, чтобы все разошлись и оставили его в квартире одного, Леня не только с чрезвычайной аккуратностью отделил каблук, но даже прибил на его место теми же новыми гвоздями старый папин каблук, не сумевший стать шайбой. Что касается нового каблука, то он не вызывал никаких сомнений. Это была настоящая шайба, даже лучше той, знаменитой, вырезанной из старой шины.

А как хороша она оказалась в игре! Когда уже поздно вечером пришлось расходиться, Пашка забрал шайбу себе.

— Целее будет, — сказал он многозначительно.

И от этих слов сердце Лени сжалось в тяжелом предчувствии. Ему сразу показалось, что он очень устал, и ноги не торопились нести его домой.

Но когда он решительно позвонил, а потом, потянув на себя тяжелую дверь, незаметно взглянул на лицо открывавшей ему сестры, то ничего особенного не заметил. И мама была спокойна. Она позвала его ужинать, они поговорили о школьных делах и о мальчишках, которых мама знала. Она расспрашивала о Пашке. И только! Леня даже принялся болтать ногами от душевной радости. Он победоносно взглянул на сестру, которая вечно корчила из себя старшую и даже сейчас сидела с какой-то непроницаемой физиономией, а разве сумела бы она так здорово раздобыть шайбу?

Самое замечательное было бы сейчас рассказать обо всем, но разве его могли понять!.. Пришел отец, задержавшийся на собрании. Вот ему Леня, пожалуй, рискнул бы рассказать. Отец не затеял бы истории из-за оторванного каблука, оценил бы полученную шайбу.

Но поднимать такой разговор при матери и сестре было крайне неблагоразумно.

Отец, поужинав, включил телевизор, и Леня подсел к нему, когда сверкнула молния: мама вошла в столовую, держа в каждой руке по тому самому башмаку, над одним из которых утром Леня произвел хирургическую операцию.

Она молча сунула их отцу.

Он взял башмаки и, явно не зная, что с ними делать, постучал одним о другой:

— Малы?

— Полюбуйся на забавы своего сына, — зловеще произнесла мама.

Лёне показалось, что он стал совсем маленьким и если сжаться еще сильнее, то можно целиком уйти в щель кресла и там пересидеть то ужасное, что сейчас должно было разразиться.

Папа внимательно осмотрел верх ботинок и, ничего не обнаружив, перевернул их подошвами к себе. По тому, как он присвистнул, чувствовалось, что зрелище произвело на него впечатление.

— Тонкая работа, — сказал папа и попробовал ковырнуть пальцем приколоченный Леней старый каблук. — Парень потрудился на славу…

Леня чуть не поднял было голову, но, вспомнив, что папины реплики на такие темы в присутствии мамы ничего не значат, продолжал сидеть смирно.

— Странно, что ты способен шутить! — Мама сделала внушительную паузу, вполне достаточную для того, чтобы папа прочувствовал свое легкомыслие. — Шутки сейчас совершенно неуместны. Ботинки стоили семь рублей. За эти деньги папа должен работать целый день…

Это уже адресовалось Лёне.

— А что? — не выдержав, буркнул он. — Я их буду носить.

Папа щелкнул ботинком о ботинок и протянул их маме.

— Зачем они мне? — удивилась мама. — Ты слышал, он их будет носить. Хорошо! Валенки я уберу, а завтра он наденет эту обувь и шерстяные носки…

Леня был уверен, что отделался очень дешево. Но, если кому-нибудь из вас приходилось носить ботинки с разными каблуками, вы легко вообразите те мученья, которые он испытал еще по дороге в школу.

На переменах он не вылезал из-за парты. А когда шли домой, не выдержал и попросил Пашку отдать каблук.

— Шайбу? — удивился Пашка. — Ты что?

Только через сутки Пашка сжалился. В сапожной мастерской каблук поставили на место, мама снова убрала ботинки и выдала бедному Бубырю валенки. Как приятно было их надеть и ходить, не хромая!..

Но шайбы так и не было. Следовало предпринять решительные шаги.

Оля, старшая сестра, по указанию мамы или из-за своего зловредного характера внимательно следила теперь за Леней.

— Она мне прямо дышать не дает! — пожаловался как-то Бубырь отцу.

— Ничего, сынок! — Отец шутя подтолкнул Бубыря. — А ты знай свое, дыши помаленьку…

Бубырь принял эти слова как разрешение действовать.

Во всяком случае, уже на следующий день хоккей возобновился, и каждый вечер стоило больших трудов загнать Леню домой. Он приходил до того извалявшись в снегу, что на ворсе лыжного костюма каменели сосульки, а снег нельзя было счистить. Едва держась на ногах от усталости, розовощекий, с блестящими, потемневшими глазами, он победоносно посматривал на сестру.

Оля и мама с ног сбились, пытаясь сначала выяснить, что же теперь из домашнего имущества стало шайбой, а потом — хоть взглянуть на эту шайбу, которая не давала им покоя. Но, конечно, шайба исчезала, как только они появлялись поблизости.

Так прошли вторник, среда, четверг и пятница.

Наступила суббота.

Никто в Майске не подозревал, что сегодня наступил срок, установленный академиком Андрюхиным для опыта с Деткой.

Вдоль всей трассы предполагаемой передачи через каждые триста метров стоял сотрудник Института научной фантастики. Казалось, все было предусмотрено. Луч, в который превращалась симпатичная черная такса, должен был приземлиться примерно в восемнадцать часов сорок шесть минут семь секунд на пустынном замерзшем болоте, среди чахлых кустиков, в трех километрах от Майска. Там Детку должен был встретить целый отряд научных работников.

Андрюхин предложил снабдить Детку ошейником и выгравировать на нем адрес, куда в случае отклонения от заданного пути нашедшему следовало доставить таксу.

— Отклонения не будет, — воспротивился Паверман. — Я не понимаю, Иван Дмитриевич…

— Ну хорошо, хорошо… — согласился Андрюхин. — Не хотите дать Детке ошейник, не надо… — Глаза его тут же лукаво блеснули. — А вы проследили, Борис Миронович, куда идет дальше трасса? Если луч все же пройдет дальше заданной точки?

— Я не понимаю этих шуток, Иван Дмитриевич! — вскричал вконец изнервничавшийся за последние дни Паверман.

— Ну-ну, спокойнее, дружок… Я хотел только сказать, что если продолжить трассу, то она пересечет Майск, где живет знаменитый Леня Бубырин… Помните картошку АГ-181-ИНФ? Ну не сердитесь, я шучу, конечно…

Все же, услышав о картошке, профессор Паверман распорядился надеть ошейник…

…По субботам, как всегда, мама топила ванну. Ни хотя мама была занята более чем обычно, ей бросилась в глаза непонятная суетливость и озабоченность ее сына, наступившая после четырех дней безудержного веселья. Маме, впрочем, и в голову не приходило, что эта смена настроений, ванна и хоккей имеют между собой что-то общее.

После уроков, наскоро перекусив, что само по себе свидетельствовало о смятении в душе Бубыря, и убедившись, что ванна затоплена, он сбежал во двор.

Первой мылась обычно Оля. Она мылась не под душем, а напускала для себя полную ванну воды. Это было ужасно. И на этот раз Оля хотела проделать то же. Она долго возилась, что-то бурчала, так что наконец мама, не слыша плеска воды, окликнула ее:

— Ты что, заснула? Когда же ты думаешь мыться?

— Не знаю! — сердито отвечала Оля.

— Ну, что тут еще? — Мама появилась в ванной. — Что еще стряслось?

— Куда-то засунули пробку, — вся красная и растрепанная, зло ответила Оля. — Ищу, как дура, целый час…

И вдруг она, прервав себя на полуслове, молча уставилась на мать вытаращенными глазами. Мать таким же остановившимся и очень сосредоточенным взглядом рассматривала свою дочь, хотя видела, казалось, вовсе не ее.

В следующее мгновение, накинув кое-как шубу, Оля выскочила во двор.

Там в это время шел жаркий спор.

— Отдай, — просил Леня Пашку, — только на сегодня. Сегодня все помоются, а там опять три дня играй… А не то отнимут.

— «Отнимут»! — упрямился Пашка. — А откуда известно, что она у тебя? Нету, и все!

— Все равно узнают, — тянул Леня.

Задыхаясь, с мокрыми кудряшками, прилипшими ко лбу, между ними появилась Оля.

— Где пробка? — выдохнула она. — Давай живо, мама идет!

Леня молча, жалобно и укоризненно смотрел на Пашку, и тот, отвернувшись, нехотя сунул ему наконец пробку от ванны, последнюю, быть может, самую великолепную шайбу…

Бросив Лёне какую-то очень злую угрозу, Оля умчалась. Ребята потоптались около Бубыря, посмеялись, повздыхали и тоже разошлись.

— Ладно уж, валяй домой, — сказал милостиво Пашка. — Не бойся, не убьют дорогого сыночка…

И тоже ушел насвистывая.

А Лёне совсем не хотелось свистеть. Было холодно, скучно и одиноко, но идти домой он не решался. Падал редкий снежок, но во дворе было так темно, что и снежинки казались темными. Все люди сидели дома, и в окнах как будто дразнились и хвастались приветливые разноцветные абажуры. А во дворе не было никого и стояла такая неприятная и тяжелая тишина, как будто все навсегда покинули Бубыря, ушли в свои веселые, теплые комнаты. А ему туда нельзя. Как было тоскливо! Он слонялся по двору, обошел заваленный грязным снегом скверик, лицо у него сморщилось, перекосилось, и, если бы кто-нибудь в эту минуту сказал ему хоть слово, он бы немедленно заревел. Но никого не было.

Петляя по двору, он все-таки незаметно приближался к своему подъезду. Но, подойдя к нему, он снова не решился войти и присел на корточки, подперев спиной замерзшую стену. Здесь было почти так же хорошо, как дома, между письменным столом и платяным шкафом… Честно говоря, Бубырь немного хитрил. Он ждал. Должны же были выскочить в конце концов встревоженная мама или хотя бы Оля! Им давно уже следовало забеспокоиться…

Так он сидел, тыкая прутиком снег, немного тоскуя, немного боясь темноты и немного сердясь на свое затянувшееся одиночество. Потом ему показалось, что прямо перед глазами вспыхнула яркая лампа; он услышал какой-то треск, легкий щелчок. Его удивил стремительный порыв теплого ветра. И тотчас что-то живое мягко ткнулось в его валенок. Это было так неожиданно, что Леня едва не взвыл от страха. Но тут он услышал жалобное тоненькое повизгивание. Неужели щенок? С недоверием, недоумевая, Леня слегка нагнулся вперед, всматриваясь. Вероятно, щенок был совсем черный, потому что Лёне пришлось поднимать ему каждое ухо, лапы и даже хвост, чтобы убедиться, что это щенок. Даже не щенок, а такса, вполне взрослая, хоть и молоденькая…

— Черная, как муха… — прошептал Леня, все еще с недоверием присматриваясь к песику.

Главное, что смущало Бубыря, — это совершенно неожиданное появление таксы и еще то, что она была не то больна, не то сильно избита. В самом деле, откуда в десятом часу вечера могла почти беззвучно появиться собачонка, да такая, каких никто поблизости никогда не видел? И почему она так жалобно визжит? Леня ощупал таксу со всех сторон, но она не взвизгивала сильнее, как если бы встретилось больное место, а продолжала так же однообразно не визжать даже, а стонать. И все время мелко дрожала, как будто ее бил озноб…

Значит, она все-таки больна. И Леня решился. Он осторожно взял ее на руки и, кряхтя, как столетний дед, приподнялся. Собачонка неожиданно завизжала на весь двор, как будто ей сделали больно.

— Ты что? — испугался Леня. — Чего ты?

Он держал таксу на весу и пытался заглянуть ей в глаза. Ничего нельзя было рассмотреть. Вдруг влажное, теплое прикосновение заставило Леню рассмеяться.

— Он лижется! — в восторге вскрикнул Бубырь, прижимая к себе песика. — Ах ты, дурачок!

Рука его, осторожно гладившая таксу по маленькой приплюснутой головке, наткнулась на что-то твердое. Леня осторожно потрогал: кажется, ошейник… Пододвинувшись к кухонному окну первого, этажа, из которого на снег падал желтый свет, Бубырь нагнулся над ошейником. На нем что-то было написано, вернее — выдавлено. Ошейник был из плотного материала, похожего на толстое стекло.

Ощупывая каждую букву и водя по ней почти носом, Бубырь, все больше пугаясь, прочел едва слышно:

«Просьба дать… по адресу: Г…..ая…..ть, п/я…»

— Опять п/я!.. — прошептал Бубырь, испуганно оглядываясь по сторонам.

Никого не было. Тогда он попробовал снять ошейник. Ничего не получалось. Собачонка повизгивала, облизывала ему руки, доставала и до лица.

— Ш-ш!.. — успокаивал ее Бубырь, вертя ошейник во все стороны и нащупывая, где же запор.

Сам не зная почему, он все больше тревожился. Ему чудилось приближение чего-то непонятного. Все ясное и разумное было своим, все темное и непонятное — чуждым. Снять ошейник нужно было как можно быстрей, пока таинственные враги не явились сюда. А что, если они похитят Бубыря? Да кто им даст, видели мы таких… Но пропял же куда-то Юра Сергеев после картофелины, после этого п/я… Все-таки Бубырь мужественно сражался с ошейником и наконец заметил, что он просто растягивается и снимается через голову таксы.

Содрав его и спрятав за пазуху, совсем забыв о ванне, шайбе, пробке и ожидавших его дома неприятностях, Бубырь, перепрыгивая через ступеньки и крепко держа под мышкой собаку, помчался домой.

Он жил на третьем этаже и на полпути наскочил на самую вредную девчонку, Нинку Фетисову, которую Пашка почему-то не велел никому бить.

— Куда катишься, Колобок? — спросила она, раскачивая перед носом Бубыря кожаную сумку.

Леня даже не обратил внимания на обидное прозвище.

— Вот, видела? — Он торжествующе показал ей дрожащую таксу. — Моя!

Тут он сообразил, что было бы лучше спрятать собаку от Нинки, но было уже поздно.

— Стащил, да? — Глаза Нинки вспыхнули интересом.

Она протянула руку потрогать, но Леня плечом отбросил ее руку.

— Уберите ваши лапы!.. Нашел я ее. Она сама ко мне появилась, — сбивчиво объяснил он.

— Стащил! Стащил! — закричала Нинка и тотчас перешла на вкрадчивый шепот: — Давай я ее лучше пока к себе заберу. Я знаешь как спрячу! Никто ни в жизнь не найдет! Будем владеть ею вместе, понимаешь, коллективно…

— Иди, иди… — Леня упрямо пропихивался вперед.

— Лучше дай! А то всем скажу, что украл, что сама видела, как тащил из сарая.

— Из какого сарая? Ты что! — испугался Леня.

Может, и справилась бы с ним хитрющая Нинка—пружинка, но в это время наверху с треском распахнулась дверь и знакомый мамин голос, хоть и сердитый, но очень приятный, крикнул:

— Марш домой!

— Тетя Лиза, он щенка украл! — тотчас закричала Нинка. — Я сама видела, на соседнем дворе…

И покатилась вниз по лестнице.

Как будто идя на казнь, преодолел Леня оставшиеся до мамы пятнадцать ступенек.

— Когда же это все кончится? — простонала мама, увидев своего Бубыря с его находкой. — У всех дети как дети… Немедленно брось эту гадость!

— Это такса, — тихо сказал Леня. — Такая собака. Она больная…

— Больная? Ужас! Наверное, заразная! — закричала мама, пытаясь вырвать таксу; впервые песик взвыл настоящим собачьим голосом. — Она еще кусается, наверное? Брось сейчас же!

— Меня он не укусит, — упрямо сказал Леня.

Всю эту беседу они вели на пороге. Наконец мама, не выдержав, толкнула Леню с прижатой к животу собачонкой в прихожую.

— Ну хорошо, — сказала она решительно, — сейчас я позову отца.

Как всегда в таких случаях, Леня внутренне дрогнул. Он не мог понять, в чем тут секрет. Ведь мама распоряжалась дома всем, папа тоже ее слушался. Но, когда нужно было пустить в ход самую страшную угрозу, она звала папу. И это производило впечатление.

— Я больше не могу, — заявила мама, когда папа послушно выглянул из кухни. — Он притащил домой больную собаку и не выпускает ее из рук.

Папа подошел ближе.

— А кто тебе сказал, что собака больна? — спросил он, с интересом присматриваясь к песику.

— Да он же, он сам! Пришел и заявил: собака больна…

— По-моему, она здоровехонька, — папа слегка потряс таксу за длинное ухо, и та, поворачивая голову за его рукой, смотрела так умно и внимательно, что мама замолчала и, хмурясь, уставилась в живые, удивительно разумные собачьи глаза.

— Теперь она здорова, — со вздохом сказал Леня.

И, не глядя на маму и приготовившись к тычку и даже подзатыльнику, Леня осторожно опустил свою таксу на пол. Песик вильнул хвостом, метнулся к папиным ногам, к маминым и, покорно перевернувшись на спину, заюлил всем телом, принюхиваясь к халату хозяйки.

— Абсолютно здоровый пес, — весело сказал папа. — И безусловно неглупый.

— Чепуха… — растерянно сказала мама. Безропотная покорность таксы произвела на нее впечатление. — Отлично, если она здорова, но мне не нужны ворованные собаки.

Папа, слегка приподняв брови, вопросительно посмотрел на своего Бубыря.

— Я сидел у стены, — начал Леня, сразу увлекаясь, — вот так на корточках, и ковырял палкой… Никого не было, и вдруг откуда-то свалилась эта вот Муха… Это я ее так назвал, потому что она вся черная и очень веселая!

— Что ж, ее выбросили из окошка? — поинтересовалась мама. По тону и лицу сына она все время чувствовала, что его что-то смущает.

— Я сам не знаю, как это случилось, но только не было ничего, и раз — собака… Она ничья.

— Ну, вот видишь, — сказал папа, щекоча мягкий Мухин живот. — Она ничья.

— Пусть и останется ничьей, — неуверенно сказала мама и ушла на кухню. — Только собаки мне и не хватало!..

Папа и Бубырь обменялись понимающим взглядом…

Вот так в квартире Бубыриных осталась неизвестная собачонка, которую стали называть Мухой. Она не сразу привыкла к этому прозвищу.

Не раз в течение вечера мама, вспомнив о ее таинственном появлении, останавливалась среди начатого дела и пробовала беседовать с Мухой.

— Непонятная собака, — говорила мама. — Что-то есть в тебе странное. Откуда ты взялась? Сначала картошка, какое-то АГ-181-ИНФ, теперь этот пес… Терпеть не могу секреты!

Леня сразу начинал беспокойно вертеться, но Муха только внимательно прислушивалась к этим разговорам… Через час, привыкнув, она при первом звуке маминого голоса, если в нем раздавался знакомый вопрос, опрокидывалась на спину и весело шевелила хвостом, ожидая, когда ее пощекочут по брюху.

— Во всяком случае, — заканчивала мама, — ты как будто действительно здорова…

Бубыря очень беспокоило, что никак не удается надежно спрятать ошейник, ужасную улику, по которой могли узнать, что это он захватил таксу. Леня прислушивался к каждому стуку, а вид черных окон повергал его в трепет: коварные враги проникнут оттуда, через окно!

Спрятать ошейник на глазах у мамы и Оли было невозможно. Бубырь решил, что займется этим, когда все лягут спать. Правда, придется не спать самому, а это будет нелегко.

Честно говоря, он не представлял, как это получится. Единственный раз в жизни, когда они ездили в прошлом году к бабушке в Саратов, Бубырь поднялся ночью, и то мама будила его почти полчаса… Как же он встанет сам? Лучше всего не ложиться, но это отпадает: в кровать загонят обязательно. А стоит ему положить голову на подушку, как он тут же спит. Бубырь отлично знал это ужасное свое качество…

Все-таки он попробовал посидеть подольше. Уже около десяти он затеял выпиливать лобзиком рамочку с очень сложным рисунком, где, по замыслу художника, два слона должны были поддерживать хоботами мамину фотографию. Мама не раз огорчалась, что Бубырь, когда-то начав эту рамочку, давно ее забросил, и сейчас, принимаясь снова выпиливать, Бубырь рассчитал все с математической точностью. Помогло и то, что Оля уже спала, папа сидел над своими переводами с английского, а мама затеяла генеральную уборку в коридоре.

Так прошло около часа, и, когда мама спохватилась, было уже без четверти одиннадцать. Она тотчас начала с шумом загонять Бубыря в постель, но, увидев над чем он пыхтит, оставила его в покое. Он выиграл, правда, немного, всего минут десять, потому что даже рамочка не могла, в конце концов, примирить маму с таким недопустимым нарушением режима. Тогда Бубырь начал тянуть. Каждый чулок он снимал чуть ли не по пяти минут и рассматривал их с таким вниманием и интересом, как будто в них скрывалась потрясающая тайна. Потом он полез в кровать, не помывшись. Лишь несколько секунд он наслаждался мыслью, что мама ничего не заметила. Впрочем, пока она сообразила, что произошло, и выдернула его из кровати, прошло еще несколько минут.

— Время работает на нас, — пробормотал довольный Бубырь и подмигнул сам себе.

— Что? — крикнула мама, вталкивая его в ванну.

Но он не пожелал отвечать.

Уже в ванне Бубырь вдруг содрогнулся от ужаса.

Нельзя дольше тянуть! Он не рассчитал! Скорее в кровать! И пусть все немедленно ложатся! Иначе они не заснут до двенадцати, а тогда все пропало! Тогда он тоже так заснет, что не встанет!

Он моментально очутился в кровати, и это вызвало у мамы подозрение. Конечно, он не мыл ноги! Леня захныкал, делая вид, что спит на ходу, но вызвал сочувствие только у папы. Мама была беспощадна. Она сама вымыла его толстые, в царапинах и синяках колени, все пыталась смыть синяки, потом удивительно долго вытирала полотенцем, так что Леня, нетерпеливо переступая ногами по коврику, начал возмущенно фыркать. В полном расстройстве он нырнул наконец в постель и тотчас принялся канючить, чтобы потушили свет.

Папа послушно лег, но мама оставила в спальне ночник и продолжала возиться. Бубырь ворочался, скрипел пружинами, дрыгал ногами, так что стонала задняя спинка кровати, и все-таки загнал маму в постель.

— Что за противный мальчишка! — ворчала она укладываясь.

Но ночник она не потушила. Более того: она зашуршала газетами, собираясь читать.

Бубырь знал, что это не опасно, но у него уже иссякли силы. В ту самую секунду, когда он готов был застонать, мама уронила газету на пол и легонько всхрапнула, как будто пробовала какую-то носовую струну. Словно дожидавшийся этого, папа поспешно прошлепал босыми ногами, потушил ночник и улегся, едва слышно покрякивая от холода. Заснули быстро.

Лежать в темноте, не спать и слушать храп, пусть даже собственных родителей, не очень увлекательное занятие. Чтобы все-таки не заснуть, Леня начал вспоминать стихи. Он любил стихи про войну, походы и сражения, в крайнем случае — смешные стихи или хотя бы про драку, и сейчас силился вспомнить такие, но почему-то в голове у него завихлялись совсем другие стишки, которые он учил еще малышом в детском саду:

Плутишка зайка серенький

Под елочкой сидит…

Леня увидел этого зайчишку, его веселые рыжие глаза, плотно прижатые уши, похожие на две варежки, и тонкие, прямые кавалерственные усы… Заяц белыми лапами лихо бил по красному барабану и тоже читал какие-то стихи, а рядом стоял черт первого разряда и ядовито ухмылялся…

Потом исчезли и заяц и черт, а Леню словно кто-то толкнул. Он приподнял голову и испуганно оглянулся, не в силах сообразить, почему он проснулся, но смутно чувствуя, что он обязан что-то сделать. Леня посмотрел на тусклые в свете уличных фонарей стенные часы: без пяти час. И тотчас все вспомнил.

Он подскочил на кровати; она жалобно всхлипнула, и он, вздрогнув, оглянулся на кровать родителей. Нет, спят… Сопя, почесываясь, он оделся довольно быстро, но, натягивая штаны, понял, что забыл надеть лифчик и чулки. Подумав, он махнул рукой и сунул в валенки голые ноги. Еще вечером он решил, что прятать ошейник в квартире опасно. Лучше всего было схоронить его в сарае.

Дверь в коридор была открыта. Он вышел, гордясь тем, как ловко у него все выходит, и сожалея, что никто этого не видит. Он надел пальто, шапку и шагнул было к двери, но замер, понимая, что сейчас чихнет. Это было ужасно. Он ничего не мог поделать и чихнул… С перепугу Леня сел на пол. Храп на кровати прекратился. Леня не дышал, ему сразу стало так жарко, что он безнадежным жестом снял шапку. Пружины заскрежетали, это заворочался папа. Он словно прислушался, но через мгновение снова принялся подсвистывать. Леня вытер со лба пот, тяжело поднялся и вышел в коридор, осторожно закрыв за собой дверь.

Это было сделано как раз вовремя, потому что Муха, спавшая в кухне, с радостным визгом выскочила в коридор, явно мечтая принять участие в необычайной прогулке. Она так старательно терлась о Ленины валенки, так умильно виляла хвостиком, что он решил поскорее ее выпустить и взять с собой.

Беззвучно сняв цепочку, он открыл тугой английский замок и потянул дверь. Муха вырвалась на лестницу, вильнув между его ног. Леня вышел следом и осторожно запер дверь. Все. Выбрался.

Слегка подсвистывая Мухе и радуясь, что захватил ее с собой, Леня спустился в сонный подъезд и, стукнув дверью громче, чем следовало, вышел в холодный, темный, очень тихий двор. Он окончательно проснулся, и теперь все казалось легким и веселым. Пока Муха металась где-то у чужих сараев, Леня открыл дверь своего сарая и остановился, жалея, что не захватил фонарик. Пробираясь меж сложенных поленниц в угол, он решил, что запрячет ошейник в один из старых противогазов.

Присев и положив на колени противогаз, Леня достал ошейник и снова стал его рассматривать. Подумав, что на свету удалось бы, пожалуй, разобрать и другие буквы, Леня решил сделать это завтра же вместе с Пашкой, а пока сунул ошейник на самое дно сумки, под коробку, и, поеживаясь, выскочил из сарая. Запирая дверь, он осторожно свистнул Мухе. Она не откликалась.

Тогда он посвистел громче, потом тихонько позвал:

— Муха… Муха!

Ее нигде не было. Леня прошел вдоль сараев, заглянул за угол, посвистел и позвал громче, но Муха не отзывалась… Во дворе было все так же тихо и темно, но теперь казалось опаснее. Вобрав голову в плечи, Леня перебежал двор. За каждым углом будто кто-то таился; Бубырь окликал Муху голосом, дрожащим и от волнения и от холода. Из-под одного сарая ему в ноги метнулось что-то черное, но это промчалась потревоженная кошка. Мухи не было…

Не могла же она исчезнуть! И Бубырь, чувствуя все большую тревогу, метался по двору, звал, даже умолял Муху отозваться… Как было бы хорошо, если бы она выкатилась сейчас к нему, ласково повизгивая, и у самых ног кувырнулась на спину! Честное слово, он не стал бы ее ругать. Они поскорее побежали бы домой…

Бубырь метался так до тех пор, пока родители, вне себя от тревоги, полураздетые, не выскочили во двор и от радости, что нашли сына, принялись тут же шлепать его и справа и слева. Мама ухватила Бубыря за ухо, а папа, сопя и кряхтя, подталкивал свое чадо, не слушая его воплей.

— Муха пропала!..

К его удивлению, родители остались почти равнодушны. Мама сказала, что пропажа Мухи ее не удивляет. Собака, сумевшая так таинственно появиться, должна была и исчезнуть необыкновенно. Лёне стало ясно, что Муху искать не будут. Он вспомнил об ошейнике и даже застонал от огорчения, что снял его. Пусть бы уж пропадал вместе с Мухой!

— Что еще? — свирепо крикнула мама, дергая его за ухо.

Ну что можно было ей ответить!

— Холодно, — простонал Бубырь первое, что пришло ему в голову. — Я без чулок…

— Боже мой! — Мама в полном отчаянии подхватила его на руки, а папа бежал сзади и уверял, что она надорвется…

Никто, конечно, не знал, что пропавшую Муху прежде звали Детка, что она прожила необыкновенную и очень важную жизнь, что ее ищут и за ней охотятся…

Глава десятая ПОИСКИ

В Академическом городке в эту ночь все были на ногах. Детка пропала!

Андрюхину не сразу разрешили вести открытые поиски Детки. Слишком серьезно было все, что связывалось с проведенным опытом, результаты которого и даже организацию не следовало разглашать.

Но делать было нечего: выбившись из сил, став похожим на сумасшедшего, профессор Паверман за двое суток обшарил каждый кустик на трассе — и без всякого успеха.

Следовало искать таксу в городе. С семи утра диктор местного радио через каждый час оповещал жителей о пропаже собаки и призывал доставить беглянку за большие вознаграждение на стадион. Майск немедленно стал похож на огромную выставку собак. Никто и не предполагал, что в городе их так много. Фотографии с изображением пропавшей таксы появились только к двенадцати дня, но и после этого вели псов всех мастей. Вой стоял над городом. Наверное, среди собак прошел слух о грозящем поголовном истреблении, и они, рыча и огрызаясь, отказывались идти. Их тащили чуть ли не волоком, везли в автобусах, в грузовиках; мальчишки принесли столько щенят, что город пропах ласковым запахом псинки и молока.

Весь этот собачий базар проходил на большом футбольном поле. Зимой поле стало малым, хоккейным, и вокруг оставалось много места, чтобы разместить собак, их хозяев и бригаду из Института научной фантастики, возглавлявшую поиски пропавшей таксы.

Руководил этой бригадой профессор Паверман. Голова его все еще была забинтована. Сквозь сильные очки глаза казались маленькими и злыми. Профессор ни на мгновение не оставался в покое. Он бегал по наскоро сколоченной трибуне, мимо которой проводили собак, то и дело соскакивал на поле и кричал, хватая хозяев собак за рукава и отвороты пальто:

— Вы что, издеваетесь, да? Разве это собака? Это теленок! Зачем мне ваши овчарки? Такса! Понимаете? Маленькая, черная, веселая, добрая, умная такса!

На него не обижались: видели, человек не в себе. А собак привели, чтобы хоть чем-нибудь помочь: может, пригодятся.

По радио передали короткое выступление академика Андрюхина с обращением к жителям Майска и окрестных колхозов:

— Дорогие товарищи! От имени всего коллектива наших ученых прошу вас оказать всяческую помощь в поисках пропавшей собаки! С ней связано важное для нашей страны открытие. Собаку необходимо отыскать срочно, в противном случае поиски станут бесцельными…

В середине дня над стадионом повис вертолет. К трибуне, где бегал Борис Миронович Паверман, сбросили вниз лесенку. По ней, словно большой темный жук, быстро перебирая ступеньки, спустился незнакомый большинству человек с отличной бородой и веселыми, яркими глазами. Это был Андрюхин.

— Ничего?

Паверман отчаянно махнул обеими руками, едва не задев Андрюхина по шапке.

— …Вообще ни одной таксы!

Конечно, были и таксы, правда немного. Каждый раз, когда среди визжащих, рычащих, старающихся мимоходом цапнуть кого-нибудь псов появлялась приплюснутая, с висячими до земли ушами раскоряка такса, словно карикатура на настоящую собаку, вся бригада ученых сбегала с трибуны и мчалась ей навстречу, наступая на разнообразные лапы и хвосты… Впереди всегда оказывался Борис Миронович. Хотя руки у него, много раз перевязанные бинтами и даже просто носовыми платками, были все изгрызаны неблагодарными псами, он первый хватал таксу на руки. Но все было напрасно.

Вертолет, сделав круг над стадионом, ушел вертикально вверх и исчез.

Профессор Паверман не бросал и не опускал очередную таксу: он ронял их так небрежно и одновременно с таким отчаянием, что, даже слыша визг своей собаки, ее хозяин только расстраивался, что и этот пес не тот…

Папа еще затемно уехал в командировку на кирпичный завод, но мама узнала все рано утром, когда ходила в магазин за молоком. В магазине все говорили о пропаже ученой собаки. Мама обрадовалась, что ее Бубырь в школе, и про себя решила строго его предупредить: она ничего не желает слышать ни о каких собаках! Пусть ищут где хотят, у них собак не было и нет. Незачем путаться во всю эту историю… и слушать бесконечные расспросы: ведь помочь уже все равно нельзя! Мама не знала, какие испытания в эти первые утренние часы выпали на долю ее Бубырю. Обращение Андрюхина, текст объявлений, расклеенных по городу, — все это было сообщено школьникам на уроках. Никто, правда, не заметил, как побагровел и вспотел Бубырь, хотя ему казалось, что все мгновенно уставились на него и даже обличающе вытянули в его сторону указательные пальцы…

Пашка и еще несколько мальчишек удрали с уроков, искренне уверенные, что, пока они не возьмутся за это дело, собаку не найти. Бубырю тоже очень хотелось удрать, но куда? Куда удерешь от ошейника?

Это был ужасный день, который к тому же не обогатил Бубыря знаниями, хотя он, трепеща, просидел все уроки. Потом он поболтался на школьном дворе, чтобы только не слышать всех этих разговоров о Мухе, и наконец нерешительно поплелся домой…

Он совсем забыл о встрече на лестнице с Нинкой Фетисовой… Когда Бубырь подходил к дому, Нинка выскочила и помчалась к нему во главе знакомых мальчишек. Бубырь похолодел. Она летела к нему со всех ног, зажав в кулаке содранное с забора объявление с фотографией черного песика. На фотографии Детка казалась старше, крупнее, но Леня сразу ее узнал.

— Муха! — простонал он горестно, вырывая у Нинки фотографию.

— А где же она? — тотчас затараторила Нинка. — Где? А? Я все видела, я все помню! Ты теперь не отвертишься! Я все равно от тебя никогда не отстану… Лучше давай вместе сдадим, вдвоем. Так и понесем! Сначала ты, потом я. Хочешь?.. Знаешь, какие мы станем известные? На весь город! Могут даже в газетах написать: «Пионеры—отличники Бубырин и Фетисова вернули академику Андрюхину его замечательную научную собаку…»

— Заткнись! — диким голосом заорал Бубырь, не в силах дальше терпеть. — Нет ее у меня!

Нинка не сразу поверила, что собаки действительно нет. Не поверил и Пашка и другие ребята. Бубырю пришлось рассказать всю историю, но все окончательно убедились в его правоте, только когда он, сопя и незаметно слизывая слезы, открыл сарай и, добыв из дальнего угла противогаз, вынул ошейник.

Леня совершенно правильно предположил, что днем удастся разобрать все буквы. Он первый прочел: «Просьба дать знать о собаке по адресу: Горьковская область, п/я 77»

Пашка хмуро проверил и, не глядя на Бубыря, осведомился:

— Сообщил?

— Ночью… ничего не видно было, — дрожащими губами выговорил Бубырь.

— Дураки! Ах, дураки! — закричала Нинка, с невыразимым презрением глядя то на Бубыря, то на Пашку. — «Мы, мальчишки! Мы самые умные! Все можем!» Тьфу! Дурачье! Упустили такую собаку…

— Что же теперь будет? — тоскливо спрашивал всех Бубырь. — Ох, и попадет…

— А ты думал! Ясно, попадет, — отрезал Пашка. — Ну, и что? Пошли.

Он вскочил со скамейки и потащил за собой упирающегося Бубыря.

— Ждите нас!

— Куда мы бежим? — испуганно пискнул Бубырь.

— На стадион!.. Ты слышал, они там… ну, эти, ученые… Сейчас мы им все выложим. Пусть ищут!.. Будь уверен, найдут!..

— Попадет… — простонал Бубырь, сморщившись.

— За это ничего. Можно… — Пашка деловито на ходу высморкался. — Пусть даже выдерут, не обижайся. Чего там! Даже легче станет. Правильно Нинка тебя ругала. Она бы не упустила собаку, хоть девчонка… Может, эта собака такая, что через нее люди будут жить вечно. Павлов, тоже был когда-то академик, на ком все свои самые знаменитые опыты ставил? На собаках! И в Космос первыми собаки летали. Ученые им верят. И Андрюхин тоже. Собака выдержит, тогда на человеке пробуют…

— А может, Пашка, не надо? — просительно произнес Бубырь. — Будем молчать, а?.. Или потом скажем потихоньку… Кто его знает, как оно все получится…

Пристально поглядев на трясущегося Бубыря, Пашка сморщился, как от боли, энергично и выразительно сплюнул, толкнул Бубыря в снег и, вытащив у него из кармана ошейник, еще быстрее помчался по улице. Бубырь посидел в сугробе — удивительно уютный был сугроб! — вытер нос и с лицом сосредоточенным, сумрачным и торжественным медленно тронулся к стадиону.

Среди батальонов нетерпеливо воющих псов и их замерзших, но упрямо не уходивших хозяев он выбрался к трибуне как раз в тот момент, когда Пашка, виновато хмурясь и тыча пальцем в ошейник, отвечал какому-то рыжему высоченному дядьке в очках:

— Не у меня она была. У одного там, со двора… фамилия Бубырин.

— Как — Бубырин? Опять?! — завопил рыжий, как будто ему наступили на ногу. — Тот Бубырин, к которому попала картофелина?

— Тот самый, — вздохнув, подтвердил Пашка.

— Подожди! Подожди! — кричал профессор. — Так ведь это я вас тогда остановил на улице? Вы убежали! Меня задержал милиционер! Безобразие!

Пашка молча наклонил голову.

— Немедленно ведите нас туда, — нетерпеливо вскричал Паверман. — Немедленно покажите этого Бубырина!

Вздыхая и не поднимая глаз, Леня протискался к Пашке. Раз их все равно ждала гибель, то погибать вместе было не так страшно.

— Да вот он! — обрадовался Пашка и чуть не обнял Леню, словно не он две минуты назад толкнул его в сугроб.

— Кто? — спросил рыжий, наклоняясь.

— Бубырин! Тот самый! У которого ваша собака была!

— Это Бубырин? — сказал рыжий, отступая на шаг и всплескивая руками. Готовясь к самому худшему, Леня соображал, пора уже реветь или еще рано. — Но ведь он мальчик! Ребенок! Боже мой!..

— Хм!.. — презрительно фыркнул Леня. — Нашли ребенка…

— Нет, он ничего… — Пашка строго посмотрел на Леню. — Соображает…

— Простите, что? Что именно он соображает? — стремительно подхватил Борис Миронович Паверман. — Соображает ли он, почему именно в этот дом номер три по улице Карла Маркса дважды попадали лучи с наших фотонных площадок? Картофелина! Детка! И все в ваш дом, вопреки точнейшим расчетам. В чем дело? Крайне интересное и пока абсолютно загадочное явление… Впрочем, все это мы выясним. Где у вас ближайшая комната со столом, которую можно запереть?

Юра Сергеев, который тоже был здесь («Гляди, Бычок!..» — подтолкнул Пашка Бубыря), провел их под трибуну, в помещение, где перед играми обычно переодевались хоккеисты. Потом Бычок ушел, а Пашка увязался за ним. Леня остался один на один с ученым. Они сидели за столом друг против друга, и Паверман, ломая голову, с какого бока ему подступиться к этому юноше, энергично затачивал карандаш так, как будто точил нож. При этом он непрерывно говорил, протягивая в сторону Лени то карандаш, то нож таким решительным жестом, что бедный Леня невольно шарахался в сторону.

— Ты должен вспомнить все, что знаешь о нашей собаке. Все! Любая мелочь может иметь громадное значение… Сейчас я буду задавать тебе вопросы. Приготовься отвечать. Помни, если ты что-нибудь забудешь, наука тебя не простит! Не простит!.. Но будет еще хуже, если ты что-нибудь присочинишь. Ты ведь врунишка, а? Ну конечно!..

Лишь крайнее возмущение поддерживало силы Бубыря. Он не ответил своему собеседнику, только фыркнул. Но тот ничего не заметил.

— Только правду! Только правду! — Профессор звонко щелкнул очиненным карандашом о стол. — Внимание!.. Слушай первый вопрос. Где, когда, при каких обстоятельствах ты встретил впервые нашу Детку?

— Это Муху, что ли? — неохотно проворчал Леня.

Паверман несколько нервно поправил очки и еще раз стукнул о стол карандашом.

— Мальчик, нам необходимо договориться о терминологии. Собака, о которой идет речь, носила кличку Детка. Детка, и только Детка! Иногда, в веселые минуты, ее называли наш Страшный Большой Черный Пес, но это было неофициальное прозвище. Ты мог ее назвать Мухой, Комаром, Стрекозой или Кузнечиком, от этого ничего не меняется. Она Детка!.. Точность! Точность!.. Итак?

— Чего? — не понял Леня.

— Я спрашиваю, где, когда и при каких обстоятельствах ты увидел нашу собаку?

— Вечером…

— Совершенно неопределенное понятие! Чему только учат в наших школах! В котором часу?

— Не знаю… Что у меня, часы на руке, что ли? — Леня несколько рассердился. Уже захотелось есть от всех этих передряг. — Может, в полседьмого, а может, и в семь. Меня мама загонять шла…

— Да! Да! Да! — Профессор Паверман неожиданно вскочил и, сжимая ладонями виски, быстрой рысцой пробежал из угла в угол. — Совпадает!.. Совпадает!.. Ты видел эту собаку восемнадцатого февраля, в восемнадцать часов сорок шесть минут семь секунд! Запомни это, мальчик! Наступит момент, когда тебе будет завидовать все человечество! Ты первый и единственный из людей… — Тут он сильно дернул себя за рыжие кудри и круто повернулся к Лене: — Итак?

Леня недоумевающе смотрел на него, но страх постепенно улетучивался.

— Я спрашиваю, где произошло это всемирно-историческое событие?

— У нас во дворе… — нерешительно выговорил Леня, присматриваясь, не смеется ли ученый.

— Точнее!.. Точнее!.. На этом месте воздвигнут памятник.

— Я сидел у стенки, около двери с нашей лестницы во двор… Было скучно. И вдруг что-то как упало мне на валенки!..

— Не торопись! Не торопись! Подумай хорошенько! Вспомни! В это мгновение было совершенно тихо или…

— Словно бы что-то щелкнуло, — задумчиво произнес Леня. — Или треснуло… И ярко так мигнуло…

— Ага! Ага! — карандаш ученого быстро забегал по бумаге. — Звук был громкий?

— Нет… Я еще подумал, что это у бабушки с нижнего этажа перегорел предохранитель.

— Не путай меня! Бабушка здесь ни при чем… Припомни теперь как можно лучше, в каком состоянии была собака в то мгновение, когда ты увидел ее. Это необычайно важно! Это самое важное!

— Я ее не увидел, — честно признался Леня. — Было так темно, что я и себя не видел. Она вся черная! Понимаете? Когда она прижалась к моему валенку, я от неожиданности валенок отдернул, и она повалилась, как мертвая…

— Боже мой… Бедный пес! — Паверман приподнялся за столом и впился глазами в Леню. — Ну?

— Я потрогал ее… Знаете, я сначала подумал, это щенок. Потрогал за уши, за ногу, потом попал ей в нос, и вдруг она меня лизнула! Честное слово!

— Это очень важно! — Ученый торопился записать каждое слово Бубыря. — Чрезвычайно важное, сенсационное сообщение! Не мог бы ты припомнить — постарайся! подумай! не спеши! — не мог бы ты припомнить, сколько времени прошло от того мгновения, когда ты увидел собаку, до того, когда она тебя лизнула?

Резким жестом он сорвал с носа очки и уставился на Леню невооруженными глазами, от нетерпения слегка приоткрыв рот. Глаза его без очков были большие, очень добрые и растерянные.

Он умоляюще смотрел на Леню. Усмехнувшись, Леня совсем расхрабрился.

— Сколько времени?.. Да совсем немного! Может, пять минут, а может, десять.

— Пять или десять? — Ученый снова надел свои страшные очки, и добрые глаза спрятались.

— Не знаю… Может, и десять.

Паверман в отчаянии бросил карандаш:

— Это невозможно! Ты был в самом центре событий! На всем земном шаре ты один-единственный можешь дать важнейшие для науки показания! Но ты совсем не вел наблюдений! Такая небрежность! Здесь необходимы точные данные! От тебя зависит колоссальный триумф науки!

Бубырь растерянно опустил голову.

— Нет у меня триумфа науки… — пробормотал он упавшим голосом.

— Плохо! Очень плохо, дорогой товарищ! — Паверман снова вскочил и пробежался по комнате. — Из-за твоей ненаблюдательности в поступательном движении науки произойдет крайне нежелательная задержка! — Он плюхнулся на стул против Лени. — Итак?

Леня поднял на него умоляющие глаза:

— Ну не знаю я…

Паверман решительно постучал карандашом:

— Дальше! Дальше! Незачем мусолить ваше незнание… Что было дальше?

— Я схватил Муху на руки…

— Детку! — сердито перебил Паверман.

— Ну, Детку… Схватил на руки и побежал домой. Тут еще Нинка подвернулась. Предлагала поделить собаку напополам…

— То есть как это — напополам? — Ученый перестал писать и уставился на Бубыря: — Ты что?.. Живодеры!

— Ну что вы! — Леня покровительственно улыбнулся. — Конечно, не разрывать ее, а коллективно владеть, сообща… Но сразу вышла мама, а Нинка наврала и убежала…

— К Детке это не имеет отношения.

— Как раз имеет! Нинка сказала, будто я украл собаку в чужом сарае! Будто она сама видела!

— В каком сарае?.. Мальчик, не путай меня! Когда ты нес Детку, она шевелилась?

— Да! Она уже была совсем живая! Только как будто больна… Мама еще не хотела пускать ее в квартиру.

— Как — не хотела пускать? Возмутительно! Неужели можно было допустить, чтобы собака замерзла на улице?

— Но папа сказал, что она уже здорова. И правда, пока мы говорили, она развеселилась. Может, она просто смущалась сначала? Это бывает даже с людьми!

— Возможно! Возможно! — рассеянно согласился Паверман. — Значит, тебе и твоим родителям показалось, что не позднее чем через полчаса после того, как ты увидел собаку, она уже полностью пришла в себя? И больше она не болела?

— Нет, ей у нас было хорошо! Даже мама примирилась с ней и кормила.

— Кормила? Отлично! — задумчиво пробормотал ученый. — Но почему и Детка и картофелина отклонились к вам во двор? Причем, заметь, до этого наши лучи не попадали к вам.

— Мы ничего такого не делали, — двинул плечами Бубырь, решительно отклоняя обвинение.

— Видимо, здесь возникло случайное поле, — размышлял ученый. — Скажи, у вас не проходит где-нибудь близко кабель?

— Проходит! — обрадовался Леня. — Только он глубоко, не достанешь…

— Тогда можно предположить, что кабель был пробит…

— Ясно, пробит! — подхватил Леня. — Его и сейчас ремонтируют.

— Все это необходимо проверить, — пробормотал Паверман, думая опять о другом. — Послушай, — начал ученый осторожно, глядя на Леню сбоку и нерешительно покашливая. — А ты ничего не замечал потом в поведении Детки такого… необыкновенного?

— Нет, — ответил Бубырь оживившись. — А что?

— И твои родители тоже? Впрочем, я их расспрошу. Детка всегда тебя узнавала?

— Ну конечно! — Леня даже обиделся. — Она визжала за дверью, как только я подходил к кухне. И она сама попросилась со мной гулять.

Это обстоятельство Леня подчеркнул очень выразительно, но, к сожалению, ученый пропустил его мимо ушей.

— А не случалось ли ей лаять так просто, ни с того ни с сего? Или вдруг что-нибудь рвать, грызть? Узнавала ли она пищу, воду?

— Вы думаете, если больная, так сумасшедшая? — От возмущения Леня встал. — Она понимала все на свете!

Паверман снял очки, и Леня удивился, какие у него нежные глаза.

— Это была необыкновенная собака, — сказал он растроганно. — Тонкий аналитический ум! Если б среди собак попадались ученые, Детка заняла бы ведущее положение… Честное слово, иногда мне казалось, что она умнее некоторых наших сотрудников… Впрочем, это совершенно не относится к делу, — спохватился профессор. — Итак?..

Леня сумрачно пожал плечами.

— Ну, ну! — Паверман неловко потыкал его карандашом. — Ну, ну!.. Ты же мужчина! — При этом ученый попытался выпятить тощую грудь и развернуть сухие плечи. — Богатырь! Детку, то есть твою Муху, мы отыщем… А ты молодец, ты умнее, чем кажешься с виду. Смотри, как хорошо все запомнил! Ты помог нам. Понимаешь? Помог науке! Это большая честь. И если когда-нибудь ты станешь ученым, то свою научную биографию можешь начать с сегодняшнего дня.

Леня не успел даже восхититься этой блестящей перспективой, как никем не охраняемая дверь с треском распахнулась, и вездесущая Нинка—пружинка начала прямо с порога:

— Он станет ученым? Ха! Бубырь несчастный! Он будет поваром! Он будет все сам съедать! Вон у него какое пузо! С таким пузом ученых не бывает! И собаку эту он украл! Никакая она не ваша, ни из какого института, а жила такая черная злющая собачонка у одной старухи из нижнего этажа и все время гадила в комнатах. Да-да! — Нинка отчаянно размахивала руками, даже чуть приседала для убедительности и все повышала голос, не давая оторопевшему Бубырю вставить хоть слово. — И старушка выбросила ее в сарай. А этот Бубырь несчастный подобрал такое сокровище, никто об нее руки не хотел марать, а он подобрал и расхвастался, расхвастался: вот у меня собака необыкновенная, с неба свалилась, и сам я тоже такой необыкновенный!..

Пораженный этим налетом и словоизвержением, ученый не заметил, как Бубырь, с силой оттолкнув стол, рванулся к двери, как, тоненько пискнув, исчезла, словно и не появлялась, Нинка—пружинка и тяжело хлопнула наружная дверь, пропуская самого Бубыря…

— Безобразие! — сказал ученый, покинутый так неожиданно. — Вот вам современная молодежь! Никакого чувства ответственности!

Неизвестно, какой страшной казни была бы подвергнута Нинка, если бы только удалось Бубырю ее догнать, но, когда он мчался мимо рынка, откуда-то из-за пивной вывернулась тощая рыжая собачонка с веселым хвостиком, завинченным крючком… Она прыгнула в сугроб всеми четырьмя лапами и оглянулась через плечо, насторожив уши. И тотчас следом за ней выскочила Муха. Хвост у нее тоже был заверчен вверх, глаза радостно поблескивали.

— Муха! — заорал Леня во весь голос.

Рыжий песик шарахнулся в сторону, и Муха вильнула было за ним, но тотчас остановилась, тявкнула и оглянулась на Леню. Он бросился к ней. Муха отбежала на несколько шагов и присела. Леня снова рванулся к ней, скользя и едва не падая. Муха отскочила еще на несколько шагов, виляя хвостиком и приветливо улыбаясь.

— Муха, Муха… — взмолился Леня, едва не плача и подманивая ее рукой.

Муха наклонила голову направо, потом налево. Ее толстые, теплые уши свешивались до земли. Наконец она вежливо улыбнулась и неторопливой рысцой подбежала к Лёне. Он едва не упал, подхватывая ее на руки. Теперь следовало лететь на стадион и немедленно вручить ученым эту необычайную, такую важную для науки собаку. Леня так и сделал. Он опрометью кинулся было к стадиону. Но почти наперерез ему вильнула широкая черная машина. В ней сидело несколько человек, и среди них тот, с бородкой, который спускался с вертолета, и главное — профессор Паверман.

Леня что-то закричал, протягивая им Муху, но машина проскочила мимо. Леня побежал следом.

Окраина Майска незаметно переходила в поле, отделявшее город от ближайшей деревни Высоково. Но машина, миновав последний дом, свернула не на разъезженную дорогу в Высоково, а на проселок, который через ближайший лесок и холмы выводил на шоссе Майск — Горький…

Глава одиннадцатая В ЛЕСУ

Тропинка шла в гору. Под снегом сухо, по-мертвому шелестели опавшие листья. Ноги то и дело проваливались в притрушенные снежком рытвины. Было очень тихо. Так тихо, что становилось даже неприятно. Давно где-то далеко внизу остались огни города. Тропинка перешла в дорогу. Она ползла вверх, накручивая петлю за петлей, а узловатые корни сосен и елей подступали все ближе. Похоже было, что они приглядывались к Бубырю, молча чего-то выжидая.

Леня помнил самое главное: Муху следовало доставить срочно, иначе научное открытие может пропасть. И он шел по следам машины в Академический городок.

Он достал ошейник. Муха радостно приветствовала его, даже лизнула и с удовольствием позволила надеть на себя.

— Узнаешь? — пробормотал Бубырь. Он рассчитал: что бы ни случилось, по ошейнику Муху доставят к профессору Паверману.

Бубырю давно уже следовало передохнуть, а кстати поправить сбившийся носок, который натирал пятку, но он все не решался остановиться. Было уже часов шесть, стемнело; только туманная белизна позволяла различать ближайшие кусты и деревья. Так далеко в лес Леня не заходил ни разу. Бывают ли здесь люди?.. Сначала он нес Муху на руках; потом спустил ее на землю. Она бежала впереди, часто оглядываясь, словно спрашивая, куда идти. Леня присел, рассматривая колею. Нет, здесь проезжали как будто недавно… Иногда ему казалось, что кто-то молча крадется сзади. Он оглядывался: никого не было. Все чаще он чувствовал чье-то неясное и угрожающее присутствие в кустах. Но ведь Муха зарычала бы на незнакомого… Проверять было страшно, и Бубырь уверял себя, что все это глупости и в кустах никого нет. Хорошо, что рядом бежала Муха. Чтоб идти веселее, он прикинул, как давно они вышли из города. Выходило, около двух часов назад.

Несколько раз ему казалось, что они сбились с пути. Идти становилось все тяжелее. Дорога словно бы расползлась среди проплешин в снегу, непонятно было, куда ступать. Ноги скользили, застревали в капканах корневищ. Раза два он падал, хватаясь руками за слежалые, черные груды листьев. Муха сидела рядом и виляла хвостиком, глядя на него. От этого становилось легче.

Мороз крепчал, зябли коленки. Когда деревья отодвигались, становилось совсем холодно; уныло и зло посвистывал ветер. Потом деревья сходились плотней, ветер смолкал. Бубырь заметил, что в чаще куда теплее, и с благодарностью покосился на деревья. «Деревья поглощают углекислоту и выделяют кислород, — вспомнилось ему, и впервые он почувствовал, что это очень хорошо устроено. — Молодцы деревья. Дышат… Потому, наверное, и теплей…» Он осторожно улыбнулся деревьям, которые стояли поближе, и пошел уверенней, тверже, словно вокруг были друзья.

Потом он услышал свист, неразборчивый голос и, проваливаясь в глубокий у кустов снег, присел за толстой черной густой елью. Колючая ветка мазнула его по лицу, осыпав острыми снежинками.

Мягкий перестук, посвистыванье и монотонный, заунывный крик становились все ближе, и вот мимо него, подскакивая на ухабах, сползая в ближние елочки, вихляясь, как пьяные, показались сани; пахнуло соломой и еще чем-то домашним… Парень примостился в санях на коленях, присев на пятки; ласковый огонек папиросы, вспыхнув, осветил его худое, задумчивое лицо. Леня не решился его окликнуть. Он обнял Муху и притаился; он не знал, почему не окликнул парня. Леня дождался, когда смолкли и негромкий свист, и мягкий перестук полозьев о корни и замерзшую землю, и снова побрел вверх.

Бубырь пересек небольшую поляну, серебристую и грустную в металлическом, прохладном свете луны, и едва не свалился в канаву, где валялись кое-где громадные ржавые пни, на корнях которых примерзла глина.

За канавой гладкой белой лентой уходило в черноту ночи шоссе.

Тишина здесь была еще настороженней, чем в лесу. Узкая лента шоссе торопливо убегала от черного леса, стеной вставшего по обеим ее сторонам. Луна холодно и пристально рассматривала что-то в кустах.

Незаметно посыпал легкий снежок. Он сеял все гуще и гуще… Но Леня стоял у елки и не двигался, ожидая попутной машины. Муха, наверное, тоже устала: хвостик ее повис, она встряхивала ушами, будто отгоняя снег, и недоуменно поглядывала на Леню.

Шоссе словно вымерло; никаких машин не было.

Бубырь давно не чуял замерзших коленок; снег завалил его так, что он слился с пеньком, словно большой сугроб.

Ни света фар, ни знакомого домашнего урчанья машины не рождалось на дороге. И Бубырь, бесшумно всхлипывая от жалости к Мухе и к себе самому, поплелся наконец по узкой тропке, которая бежала параллельно шоссе, лесом…

Путь оказался долгим. Ночь давно вошла в лес, холодные звезды вздрагивали, пытаясь отцепиться от верхушек сосен. Бубырь еле волочил ноги. Ему было больно и страшно. Он боялся, что замерзнет вместе с Мухой. Ныли коленки и все кости. Луна быстро катилась по небу. И Муха волочила хвост по земле, иногда жалобно тявкая.

Леня теперь старался не ступать, а скользить, чтобы валенки не ерзали по стертым, остро саднившим пяткам. Но все равно, едва он поднимал ногу, как задник въедался в пятку, а по подъему ступни проезжал как будто не войлок, а наждак… Казалось, что, если лечь где угодно, даже просто в снег, все сразу пройдет и будет так славно, что хоть пой песни. Но ни ложиться, ни петь песни Бубырь себе не разрешал. Он уже не плакал. Он только уговаривал себя держаться. «Держись, Бубырь!..» — шептал он дрожащим голосом. Потом он придумал игру. Как будто их было двое: Бубырь—командир и Бубырь—солдат.

«Получите боевое задание, — приказывал командир: — все перетерпеть, раны не считать, идти сколько потребуется, а если придется — и на брюхе ползти, а доставить Муху на место…»

«Есть доставить!» — отвечал солдат. И шел. «Наряд вне очереди, — распоряжался Бубырь—командир, когда Бубырь—солдат спотыкался, едва не ныряя носом в жесткий снег. — Чистить картошку…» А хорошо было бы сейчас попробовать горячей вареной картошки! Пусть даже без всего, без соли… И Леня вспомнил, как они осенью ходили в колхоз помогать на уборке картофеля, пекли ее в тлеющих, едко дымящих кострах, потом выкатывали горелой веткой и, обжигаясь, хватали в черные ладони. Он чуть не закашлялся, глотая густую слюну… «Два наряда! — рассердился командир. — Чистить нужник!» Зато, став внимательнее, Бубырь—солдат ловко прополз между черными шубами елочек, даже не потревожив их, и заслужил благодарность.

Но еще через десяток шагов, преодолев канаву («Взять штурмом рубеж врага!»), Бубырь остановился в полной растерянности. Муха сидела рядом с ним, мелко дрожа не то от холода, не то от страха.

Впереди раскинулось бескрайнее черно-серебристое поле, и дорога словно растворилась в нем. Леня не понимал, куда же идти. От растерянности он даже присел и пощупал под ногами. Да, здесь пока была дорога. Но дальше она исчезала.

Словно понимая, что его смущает, Муха вывернулась из-за валенка и неторопливой рысцой побежала вперед, к чему-то принюхиваясь. Леня шел за ней, иногда присаживаясь и щупая землю. Нет, все было правильно, они двигались по дороге. Ну и Муха! Молодец!

Поле, казавшееся бесконечным, пройдено… В лесу стало еще темнее, и Лёне ни с того ни с сего так захотелось спать, что заболела голова. Он снял шапку, тряхнул волосами, но в голове все равно тупо гудело.

Они брели лесом еще больше часа. Впереди начало светлеть, и Лёне показалось, что он заснул и спал так долго, что проспал всю ночь. Нет, просто перед ними было новое поле…

Внезапный резкий, тревожный звон наполнил лес. Муха тотчас прыгнула вперед, захлебываясь визгом и лаем и проваливаясь в снег…

Леня невольно поднял голову. То, что он увидел, сначала испугало его, зато на всю жизнь отозвалось в сердце счастливым восторгом…

Над невысокими голыми кленами, над белотелыми, в крапинках, березами, примерно на высоте пятнадцати — двадцати метров, по воздуху, без всяких приборов или приспособлений, шел человек!..

На нем были простая черная телогрейка, ватные брюки и валенки; на голове — ушанка. Иногда он помогал себе, помахивая руками, словно от чего-то отталкиваясь. Его черные валенки уверенно ступали по белесому, туманному воздуху, как по сугробам снега. У него было знакомое, но необыкновенное лицо.

Леня не сводил глаз со сказочного человека.

Заметив путников внизу, воздушный путешественник постоял, всматриваясь, над елочками и потом, сунув руки в карманы ватника, быстро спустился.

Увидев, что человек идет к нему, твердо переступая по снегу своими черными валенками, Бубырь, не выдержав, бросился навстречу, хохоча от счастья. Это шел Юра Сергеев, Бычок, сам Бычок, а с ним ничего не было страшно!

— Бубырь? — ахнул Юра. — Ты как здесь?

И, не дождавшись ответа, присел около Мухи, которая, виляя всем телом от восторга, бросилась к нему на руки, не лая, а ласково фыркая, словно пытаясь что-то рассказать.

— Да ведь это Детка! — закричал Юра. — Это наш пес! Ты привел ее?

Леня, тяжело вздохнув, кивнул головой. От усталости он даже не понимал, стоит он или лежит. Какие-то искры мельтешили перед глазами. Словно сквозь сон, он слышал голос Юры:

— Ты же геройский парень! Это же черт знает, как удачно! Постой, постой, ты что же, идешь от Горьковского шоссе?

— Нет, от Майска… — вздохнул Бубырь.

Тогда Юра сделал непонятное и совсем не мужское движение. Он взял Бубыря под мышки, легко приподнял его, так что Бубыревы глаза оказались на уровне глаз Юры, и так долго всматривался, что Леня, не выдержав, слабо задрыгал ногами. Юра медленно опустил его на землю. Бубырю казалось, что он улыбается, даже смеется: так ему было хорошо! Он не чувствовал, как тело его отяжелело, как Юра подхватил его на руки, как взмыл в воздух…

Потом еще долго Бубырь не мог без острой злости на себя припоминать эту историю, не мог понять, как это он упал в обморок и летел с Юрой над лесом, как мертвый, ничего не видя и не чувствуя.

…Он очнулся в обыкновенной больничной палате, где стояли две кровати и две тумбочки. Вторая кровать, аккуратно прибранная, была пуста. Леня попробовал повернуться и поморщился: ломило все тело, а ноги кололо, словно он шел по стерне. Но голова была свежей и очень хотелось есть. Он не знал, как позвать кого-нибудь, и было как-то совестно, что он больной, а очень хочет есть. Опять этот аппетит! Потом он решил заглянуть в тумбочку. Там стояла бутылка кефира, а на тарелке лежали два яблока. Через минуту Леня убрал в тумбочку пустую посуду. Он чувствовал себя немного лучше, но не возражал бы против настоящей еды. В это время дверь слегка приоткрылась, и неуверенный женский голос пробормотал:

— Спит…

Это была Женя. Рядом с Женей стоял Юра Сергеев.

— А вы правда по воздуху ходили? — неуверенно усмехаясь, спросил Леня. — Мне не приснилось?

— Правда, — серьезно подтвердил Юра.

Леня хотел что-то сказать, но только вздохнул…

Глава двенадцатая КОРОЛЬ И ПРЕМЬЕР-МИНИСТР БИССЫ ПОСЕЩАЮТ АКАДЕМИКА АНДРЮХИНА

Кроме сотрудников Академического городка во главе с Иваном Дмитриевичем Андрюхиным, Крэгса встречали на аэродроме десятки советских и иностранных журналистов.

Самолет бесшумно возник далеко в небе и через мгновение, снижаясь, уже взревел над аэродромом. Вскоре появились пассажиры. Впереди шагал, принужденно улыбаясь, костлявый, долговязый Крэгс; за ним, стараясь сохранять величие, семенил Хеджес; он прихрамывал, опираясь на плечо какого-то молодого великана в шляпе набекрень. Этого услужливого русского атлета, с лица которого не сходила улыбка, Хеджес приметил еще в баре Пражского аэропорта. Они сразу понравились друг другу и в самолете уселись рядом. Во всяком случае, Хеджес был очень доволен своим новым знакомым, носившим, правда, чертовски трудное имя — Степан Степанович. На вопрос о профессии Степан Степанович коротко ответил: «Математик—вычислитель», — и при этом любезно улыбнулся, показав ослепительные зубы.

Спускаясь по трапу, Хеджес оступился, и так неловко, что его новый приятель едва успел подхватить незадачливого премьер-министра Биссы. Цепляясь за молодого атлета, Хеджес впервые заподозрил что-то неладное. Лицо Степана Степановича преобразилось. Улыбку сменила плаксивая гримаса, губы задрожали, и все услышали странные жалобные звуки, отдаленно похожие на рыдания.

— Что с вами, что случилось? — пролепетал Хеджес в явном испуге.

— А, черт возьми! — Академик Андрюхин быстро подошел к юному великану и провел рукой по его кадыку: всхлипы прекратились. — Прошу извинить. По замыслу этот автомат, очутившись на твердой земле, должен был весело приветствовать встречающих. Но он почему-то повел себя, как при расставании… Напутали наши программисты. Черт знает что!..

— Позвольте! — пролепетал Хеджес. — Вы хотите сказать, что этот тип, — пятясь, он показывал пальцем на своего приятеля, — не человек?

Андрюхин соболезнующе развел реками:

— Он из серии Степанов Степанычей…

— Но мы с ним говорили о политике… Он пил пиво!..

— А почему бы и нет? — поднял брови Андрюхин.

Установленный порядок встречи не позволял подробнее останавливаться на этом вопросе, тем более что юный великан куда-то исчез.

Теперь прямо на Крэгса и Хеджеса среди расступившихся журналистов и ученых двигался краснощекий, толстый мальчик лет двенадцати с огромным букетом цветов.

— Дорогие гости… — пролепетал он вздрагивающим голосом, останавливаясь чуть ли не за две сажени. — Наши дорогие гости…

— А этот из чего сделан? — крикнул Хеджес и, подойдя вплотную к толстому мальчишке, довольно бесцеремонно ухватил его за плечо.

— Ну, это вы бросьте! — Мальчишка отступил на шаг, отмахиваясь от него букетом. — Я Леня Бубырин, самый настоящий человек. А вы профессор Крэгс?

Крэгс, отодвинув Хеджеса, подхватил букет, попробовал было поднять в воздух и Леню, но не рассчитал свои силы.

— Это только Бычок может… — сообщил Леня, хмуро поправляя шапку и втягивая живот.

Он так присматривался к Крэгсу, что тот, незаметно оглядев свой туалет и не обнаружив изъянов, попросил объяснить, чем он привлек внимание молодого человека…

— А вы не пират? — спросил Леня Крэгса.

— Нет. — Крэгс с непривычным для него удовольствием рассматривал Бубыря и, что было совсем уже странно, искренне пожалел, что стал ученым, а не пиратом. — Но я живу на островах Южного океана и делаю черепах…

— Вы привезли их? — Глаза мальчишки сверкнули любопытством.

— Нет. — Крэгс даже чуть расстроился, заметив, как поблек в глазах своего нового знакомого…

Выступая перед микрофоном, Крэгс, между прочим, заявил, что хотя все на свете, в сущности, бесполезно, но по пути из Советского Союза домой он непременно посетит и Соединенные Штаты; представители американских агентств, ласково улыбаясь, тотчас закивали головой Хеджесу показалось, что это кивают два Степана Степановича, и он в ужасе отвернулся…

Ученые на нескольких машинах, не задерживаясь в Майске, двинулись в Академический городок, а Леня с ребятами не торопясь, с сознанием исполненного долга отправился через весь город домой.

Его возвращение в Майск после нелегкого путешествия в Академический городок не было триумфальным. Знакомые мальчишки только недоверчиво хмыкали, когда он им кое-что рассказывал, а Пашка, выслушав восторженный лепет Бубыря, коротко бросил:

— Заливаешь…

Лишь Нинка, в присутствии Лени еще более недоверчивая и насмешливая, чем другие, за его спиной только и говорила что о необыкновенных подвигах Бубыря.

— Вы думаете, его можно провести? — трещала она, всплескивая руками и делая большие глаза. — Ага, ага, попробуйте! Бубырь давно все заприметил. Он шел по следам Мухи. — Нинка закатывала глаза. — Он спас ее с опасностью для жизни. Увидите, ему еще медаль дадут за отчаянную храбрость. Только он скромный. Герои — они всегда скромны… Представляете, ночью идти через лес! А вы, может, думаете, что Бубырю бывало страшно? Ну да, как же! Вы знаете, сколько Бубырь шел? Сто километров! Почти сто километров, и половину прополз на брюхе! Я пробовала! Уж на что я ловкая, пусть все скажут, а переползла только половину школьного двора!.. Бубырь почему, думаете, молчит? Потому что знает страшный секрет… Государственная тайна!..

А Бубырь, по совету Пашки, действительно помалкивал и даже сердито огрызался, когда к нему слишком приставали. И это больше, чем что-нибудь другое, начало убеждать ребят в серьезности Бубыревых подвигов.

Вообще настроение у Лени было неважное. Вчера Пашка после тренировки хоккеистов их двора сказал:

— Играешь последний сезон.

— Это почему? — осведомился робко Бубырь.

— Пузо отрастил — как слон… Толстый, неповоротливый…

— Что же мне теперь делать?

— Худеть надо. Гимнастику делаешь?

— А не то!.. И дрова колю, и холодной водой до пояса, и на лыжах, только у меня от всего этого аппетит растет…

— Это плохо, — сказал Пашка. — Я твой аппетит знаю. С твоим аппетитом не похудеешь…

Леня горько усмехнулся.

— Наверное, я какой—нибудь ненормальный… — растравлял свою рану бедный Бубырь. — Все надо мной смеются, одна мама радуется. А тетки — и знакомые и незнакомые — норовят ущипнуть, как будто я неживой. Так меня хватит ненадолго… А почему? Целый день ем. Как мне перестать, не знаю! Главное, все получается само собой, я даже не замечаю, что ем. Вот, когда я не ем, тогда замечаю…

— Тогда вот чего, — задумчиво сказал Пашка: — давай объявляй голодовку…

Бубырь в грустном раздумье молчал и ковырял пальцем конек. Голодать не хотелось, но о том, чтобы оставить хоккей, не могло быть и речи.

Разве можно было не играть в хоккей, когда майский «Химик» уверенно рвался к победе в республиканском чемпионате, когда ребят тренировали самые лучшие, самые знаменитые игроки «Химика»? А недавно выяснилось, что на ответственнейшей встрече с кировским «Торпедо» будет снова играть сам Бычок, Юра Сергеев. Потихоньку передавали, что это его последнее выступление, потому что он полностью переключился на научную работу…

Еще в машине, после первых любезных слов и взаимных приветствий, Крэгс заговорил по—русски:

— Дорогой Иван Дмитриевич, я еще не совсем забыл ваш язык?

— Вы говорите почти без акцента, — дружески улыбнулся Андрюхин.

— Очень рад! Давайте же говорить и далее без всякого акцента! Полное чистосердечие. И пусть вас не смущает, — поспешно добавил Крэгс, почти не понижая голоса, — бесцеремонность и безграмотность моего спутника. Я связан с ним денежными обязательствами…

— Удаляясь на острова, вы, кажется, стремились к полной независимости, к освобождению от чьих бы то ни было влияний… — заметил Андрюхин.

— А, все равно, — нахмурился Крэгс. — У меня мало времени. Я действительно боюсь войны. Боюсь случайности, любой идиотской глупости, которая может ее развязать. Пьяный вояка на экране радара вместо скворцов увидел серию приближающихся ракет, нажал на спуск настоящих боевых ракет с водородной боеголовкой — и мир летит к черту!

— Мне приходится встречаться со многими людьми Западной Европы и Америки, — задумчиво сказал Андрюхин. — У значительной части вашей интеллигенции я вижу этот страх перед войной, ужас перед бомбой. Что ж, если бы этот ужас превращал их всех в борцов за мир, я мог бы вас приветствовать. Но нет… Ваша паника лишь расчищает дорогу врагам человечества. От страха, от преследующих вас кошмаров вы бессильно забиваетесь в щель, добровольно уступая место фабрикантам оружия, политическим авантюристам, чугуннолобым воякам…

— А почему вы не боитесь? — прямо спросил Крэгс. — Это самое главное, что я хочу понять. — Он ухватил Андрюхина за колено. — Почему вы не боитесь?

— Вас разочарует мой ответ, — суховато сказал Андрюхин. — Но поразмыслите над ним… Мы не боимся потому, что каждый из нас не чувствует себя в одиночестве… Я прочел немало отлично написанных, очень трогательных романов ваших нынешних лучших писателей. И почти в каждом из них герой, если он порядочный человек, обязательно одинок… Мы живем совсем иной жизнью. Когда наш ученый пишет, что творит и живет вместе с народом, — это не фраза, Крэгс. Это такая же простая истина, как если бы он сказал, что ежедневно завтракает… Вот почему мы не боимся.

— Простите меня, дорогой Иван Дмитриевич, — хмуро сказал Крэгс, — это все слова. Это то, что мы на Западе называем пропагандой…

Хеджес, которому наскучило сидеть молча, решил, что ученые повздорили. Он поспешил сказать что—нибудь любезное Андрюхину:

— Этот ваш металлический атлет великолепен! Я хотел бы его купить.

— Боюсь, что не смогу с ним расстаться.

— Клянусь, он был чертовски мил! Куда интереснее, чем наши проклятые черепахи. Он вполне корректный молодой человек. У вас много таких?

— О нет! Небольшая серия кибернетических автоматов для экспериментальных целей. Наша конструкторская молодежь заложила в их программу кое—что просто ради шутки, чтобы позабавить вас.

— Это очень мило с их стороны, очень мило… — Хеджес осклабился, показав золотые зубы во всем их блеске. — Слушайте, мистер Эндрюхи! Я вижу, что вы деловой человек. Его величество… (тут Хеджес покосился на Крэгса) его величество слишком мрачно смотрит на будущее. Он, конечно, прав, все людское стадо неминуемо разлетится в атомную пыль, это так. Но мы, люди умные, со средствами и возможностями, мы—то можем отсидеться, а? Вы знаете, профессор, я буду страшно рад, если вы докажете, что в этой каше можно уцелеть. Я бы не пожалел любых денег! Но этот сумасшедший только и знает, что делать своих черепах! — Он кивнул в сторону Крэгса. — Твердит, что в первый же час войны погибнет половина человечества, а вторая половина, пораженная лучевой болезнью, тоже вскоре скончаемся в страшных муках… Может быть, это вранье, а? И я зря вкладываю свой капитал?..

Он с тоской посмотрел на Андрюхина. Тот молча пожал плечами.

— Черт возьми, меня смущают и некоторые подсчеты… — Хеджес попробовал улыбнуться, но это у него не получилось. — Я ведь банкир, люблю цифры. И вот путем математических выкладок я остановил, что человечество слишком быстро размножается. Ежегодно население земли увеличивается чуть ли не на пятьдесят миллионов. Попробуйте их взвесить! Тяжесть какая! Земля не рассчитана на такую тяжесть. Вдруг она остановится. А? Что вы скажете? Тогда уже никому не спастись!

— Очень страшно, — вежливо согласился Андрюхин, с трудом удерживаясь от смеха.

— Картина гибели человечества, — заговорил Крэгс тоном пророка, — представляется страшной только потому, что погибнем и мы, ничтожнейшие атомы… Вы извините невежественность моего премьера. Он, знаете ли, в юности был бакалейщиком и поэтому рассматривает Вселенную как некую чашку весов в бакалейной лавочке… Но дело не в этом… Я считаю, что совместное существование людей и освобожденных термоядерных реакций невозможно. Война все равно испепелит все живое. Поэтому и нечего успокаивать себя фантазиями и пытаться отсрочить неизбежное…

— Вы самый опасный самоубийца, которого я когда—либо видел, — бросил Андрюхин, не выдержав наконец роли гостеприимного хозяина.

Крэгс молча поднял брови.

— Самоубийцы справляются со своей задачей обычно в одиночку, тайно, выбрав для этого тихий уголок, — продолжал Андрюхин, — вы же кричите о своих намерениях на весь мир и даже пытаетесь вместе с собой сунуть в петлю все человечество. К счастью, от вас сие не зависит… Между прочим, о фантазиях… — Андрюхин кивнул головой направо: — Мы подъезжаем сейчас к Институту научной фантастики…

— Фантастики? — Это слово, казалось, переполнило чашу терпения Крэгса. — Так вот зачем я сюда приехал! Да, я помню, вы и двадцать лет назад отличались этой детской склонностью.

— Склонность эта не совсем детская, — мирно возразил Андрюхин. — Институт научной фантастики призван воодушевлять науку, звать ее вперед, вдаль. Ленин говорил, что фантазия — ценнейшее качество исследователя. — И Андрюхин с удовольствием процитировал: — «Даже в математике она нужна, даже открытие дифференциального и интегрального исчислений невозможно было бы без фантазии…» У нас есть группа молодых ученых, которые полагают, что недостаточно изучать и использовать силы, данные нам природой в готовеньком виде. Нужно создавать новые комбинации сил, новые явления, совершенно неизвестные природе… Я сочувствию их смелости…

Машина остановилась на площади, у небольшого обелиска. Вокруг золотой стрелы вращались два светящихся рубиновых шарика, миниатюрные копии первых спутников Земли, некогда созданных советскими учеными.

Проходя мимо, Хеджес сморщился и пробормотал:

— Черт их знает, Крэгс. Они всегда преподносили нам сюрпризы.

Андрюхин весело подмигнул мрачному Крэгсу и шепнул:

— Устами младенцев глаголет истина…

Глава тринадцатая «ВЕЛИКАЯ МИССИЯ» КРЭГСА

Анне Михеевне Шумило хотелось устроить для гостей необычный обед из различных атмовитаминов. За день до приезда Крэгса она пригласила всех, кто был свободен, на дегустацию. Усадив собравшихся, она предложила им глубоко дышать. Пробыв в ее лаборатории добрых микробов всего полчаса, приглашенные отяжелели так, как будто просидели целый вечер за самым сытным и изысканным обедом. Никто не мог понять, чем их накормили.

— Какое это имеет значение! — сердилась Анна Михеевна.

— Быть может, это варварство, — улыбнулся кто—то из долголетних, — но человеку приятно посмотреть на свою еду, подвигать челюстями, знать, где суп, где жаркое, где сладкое…

— Вы отсталый человек! — фыркнула Анна Михеевна.

Тем не менее, по указанию Андрюхина, для гостей обед был дан обычный, не из атмовитаминов. За обедом старательно обходили острые углы. После обеда гостей проводили отдохнуть в отведенные для них комнаты. Едва они остались вдвоем, Крэгс набросился на Хеджеса:

— Зачем я потащил вас за собой! Вы напились, вы болтун, над вами смеялись! Вас нельзя вводить в общество ученых!

— Ученые! Какой вы—то ученый? — взвизгнул подвыпивший Хеджес. — Без меня ваша наука и плевка не стоит! Последняя пуговица на вашем фраке сделана на мои деньги! Королевство Бисса — от механических черепах до живых поросят — создано на мои доллары! Вы сидели бы со своими машинками до сих пор на задворках Квебека, в дыре…

— Замолчите! — Крэгс тяжело опустился на диван. — Если я и связался с вами, то лишь ради моих черепах.

— Черепахи! Брр!.. Мерзость! Плевать я на них хотел! Я поддакивал вашим бредовым теориям, надеясь, что ваша наука как—нибудь спасет меня, Хеджеса. Но вы возитесь с черепахами, и вам наплевать на человечество и на меня, Хеджеса. А вот мистер Эндрюхи вселил в меня бодрость, черт возьми! Если человечество будет жить, то ведь заодно со всеми и я! А?

После этого они должны были, казалось, окончательно переругаться, но голоса их почему—то звучали все глуше, и наконец гости задремали, полулежа в разных концах широкого дивана.

Спустя некоторое время в комнату вошли Анна Михеевна и ее верная Женя. По знаку Анны Михеевны Женя вытянула скрытые широким подоконником гибкие шланги. На концах этих шлангов, качавшихся как хоботы слонов, подрагивали белые диски. Улыбаясь, Женя разместила диски против физиономий Крэгса и Хеджеса.

Гости спали долго. Их не разбудили ни гудки машин, ни сводный оркестр долголетних, который, собираясь в Майск, лихо исполнял какой—то бравурный маршик.

Потом в комнате снова появилась Женя, убрала резиновые хоботы. Спустя несколько минут Хеджес и Крэгс почти одновременно открыли глаза и уставились друг на друга.

— Го—го!.. — нерешительно стал подпевать Хеджес, ухмыляясь.

Его так и подмывало пройтись по комнате колесом, перекувырнуться несколько раз или хотя бы дернуть Крэгса за нос. Он понимал, что этого делать не следует, но удерживался с трудом.

— Нас чем—то угостили… — принюхиваясь, проговорил Крэгс, не в силах скрыть улыбку. — Вы ничего не чувствуете?

— Чувствую страшное желание выстучать чечетку, пройтись колесом и расцеловать вас.

— Как ни странно, со мной происходит нечто подобное… — И, пользуясь тем, что Хеджес нагнулся поправить шнурки на башмаках, Крэгс бесшумно разбежался и перепрыгнул через своего премьер—министра, словно играя в чехарду.

Хеджес погнался за ним, они подняли страшную возню, позабыв о своей ответственной миссии и о гибели, грозящей человечеству.

В самый разгар их веселой игры дверь бесшумно отворилась, и в комнату осторожно вошла Анна Михеевна Шумило.

— Я долго стучала, — извинилась она. — Не помешаю?

— Нет, нет, что вы!.. — невнятно сказал Крэгс и покраснел, как мальчишка. — Нам очень приятно…

Они стояли с Хеджесом рядышком, тяжело дыша и улыбаясь.

— Ну, и мне приятно, — сказала Анна Михеевна. — Вы догадались, конечно?..

— Нас чем—то угостили, — Крэгс изо всех сил старался рассердиться, но это ему не удавалось.

— Мы, как гостеприимные хозяева, обязаны позаботиться и о вашем настроении… Вирусология, как вы знаете, молодая наука, — посмеиваясь, заговорила Анна Михеевна. — Мы назвали свою лабораторию лабораторией добрых микробов, вернее — добрых вирусов… Еще Илья Мечников, гениальный русский ученый, в эпоху, когда человечество было напугано могуществом микробов и смотрело на них, как на страшных врагов, смело заявил, что есть злые микробы, но есть и добрые… Помните? Долгие годы люди потратили на борьбу против злых микробов. В этих жестоких боях они почти забыли о добрых микробах, о тех, от кого зависит наше здоровье, хорошее настроение, наше долголетие… Наш институт пытается наверстать упущенное. И знаете, — она радостно улыбнулась, — нам во многом помогло изучение детей. Здоровый ребенок в возрасте десяти — двенадцати лет представляет чрезвычайно любопытное явление. Тщательное изучение биохимии нейронов и электронных и квантовых процессов в детском организме, а также сложные расчеты, сделанные нашими машинами, помогли решить задачу, как даже чем—либо удрученного человека, даже человека с несколько сдвинутой—психикой — раздражительного, ипохондрика, зараженного бациллой уныния — сделать бодрым, веселым, полным неуемной энергии.

Крэгс и Хеджес одновременно взглянули друг на друга с веселым недоверием.

— Конечно, — продолжала Анна Михеевна, ничего не заметив, — взрослый человек не скатывается к уровню десятилетнего мальчишки. Он полностью сохраняет свой ум, знания, опыт. Но мы можем восстановить остроту восприятия, красочность впечатлений, любознательность, здоровый оптимизм…

— Я решительно протестую! — заговорил Хеджерс, повышая голос. — Если когда—нибудь выяснится, что я был превращен в ребенка, меня отстранят от управления капиталами, назначат опеку…

— Не тревожьтесь, — лучезарно улыбнулась Анна Михеевна. — Мы угостили вас небольшой порцией бодрина. Просто нам хотелось, чтобы вы хорошенько отдохнули после дороги и весело провели остаток вечера. Бодрин будет действовать несколько часов, он совершенно безвреден. Кстати, если, вернувшись домой, вы покажетесь своему лечащему врачу, он решит, что вам несколько месяцев довелось отдыхать на первоклассном курорте… А вот и Иван Дмитриевич!

— Добрый вечер, господа! — В голосе Андрюхина не было той настороженности, с какой он встретил их утром. — Неплохое самочувствие, а?

Крэгс чувствовал себя великолепно. Тем не менее, как только появился Андрюхин, Крэгс счел своим долгом сказать:

— Нам предстоят серьезные переговоры, и я, господин Андрюхин, против ваших странных шуток… Вы пытаетесь оказать давление на нашу психику…

— Чепуха! Долг гостеприимства, — сказал Андрюхин. — Но предупреждаю: то, что вы увидите и услышите, несомненно окажет более сильное действие, чем невинный бодрин.

— Вздор! — проворчал Крэгс. — Люди подошли к пропасти. Если и можно решить спор между двумя лагерями человечества, решить его разумно, без кровопролития, то только с помощью кибернетических машин.

Андрюхин, вскинув голова, изумленно уставился на Крэгса; тот увлеченно продолжал:

— Вы хотите мира, профессор, не так ли? Вы хотите, чтобы разум наконец восторжествовал?

Андрюхин молча наклонил голову.

— Я верю, что и все ваши друзья, миллионы и миллионы людей во всех странах также горячо жаждут мира. Даже Хеджес мечтает о мире, правда, лишь потому, что боится за свою шкуру… Давайте же дадим человечеству мир, профессор!

— Давайте, — охотно согласился Андрюхин.

— Вы спрашивали о моей миссии. Быть может, виноват ваш бодрин, но сейчас вы услышите все! Она крайне проста. Она может быть выражена в двух словах: доверимся гению созданных нами машин. Люди ограниченны, их тянет груз симпатий и антипатий, корысть, косность, фанатизм — можно назвать еще десятки отвратительных качеств, неизвестных, к счастью, машинам. Человеку не под силу учесть все плюсы и минусы, имеющиеся в вашем и нашем социальном устройстве. А машины могут учесть все! Они объективны — вне политики, вне всех пут, связывающих нас. Они вынесут решение, которому будет обязано следовать все человечество. Они определят: капитализм или социализм! Скажите, — голос Крэгса зазвучал надеждой, — ваш народ, ваше правительство согласились бы на такой эксперимент? Вы сами готовы поддержать меня?

— Простите, — опешил Андрюхин. — Вы что это, серьезно?

— Я никогда не говорил серьезнее! — торжественно сказал Крэгс. — Наши машины безукоризненно решают сложнейшие задачи, недоступные человеческому уму. Этот спор — задача с огромным количеством неизвестных, со сложнейшими исходными данными, но — задача. Пусть нейтральная машина решит, на чьей стороне правда!

Голос его звучал такой убежденностью, что Андрюхин посмотрел на Крэгса с некоторым сочувствием, как смотрит врач на неизлечимо больного.

— Да, да, — забормотал Андрюхин, соображая, как бы ему не очень обидеть Крэгса, — да, да… Когда—то, в рыцарские времена, перед сражением выезжали от каждого войска по богатырю и победа присуждалась тому войску, чей богатырь одолевал своего противника…

— Вот это игра! — заорал Хеджес. — Игра по крупной! Делайте ставки, господа!

— Замолчите, вы! — с гневом бросил Крэгс.

— Тем не менее он уловил… м—м… слабую сторону вашего плана, — негромко ответил Андрюхин. — Это действительно лишь грандиозная рулетка, игра. И бесполезная, как вы любите говорить…

Крэгс выпрямился. Широкий шрам на его лице побагровел.

— Почему? — бросил он.

— Простите мне это странное предположение, — задумчиво произнес Андрюхин, словно не замечая, что происходит с Крэгсом, — но иногда создается впечатление, что вы к своим чудесным машинам относитесь, как к сознательным существам…

— Они представляют нечто большее, чем так называемые сознательные существа! — запальчиво перебил Крэгс.

— Видите! Даже нечто большее… А мы здесь убеждены, что эти удивительные машины, которые совершают умственную работу, по объему своему непосильную для человека, машины, которые способны не только решать задачи, но даже совершенствовать и усложнять их условия, то есть в какой—то степени ставить перед собой самостоятельно новые задачи, эти сказочные машины без человека мертвы… Машины не имеют общественного опыта, они не могут иметь социальной цели, стремлений, им не дано мечтать. Машины — создание человеческого гения. Человек их сотворил, и он их хозяин. А раз так, то как можно говорить о решении с помощью этих машин спора между социализмом и капитализмом? Извините, — не удержавшись, Андрюхин весело улыбнулся, — это смешно.

— Смешно? — пробормотал Крэгс.

— Да! Доверим истории, человечеству, народам решать, что лучше… Собственно, это уже доказано… Как дальше жить на Земле, будут решать не машины, даже не кучка ученых, а народы, их коллективный разум…

— В таком случае, — лицо Крэгса исказила гримаса, — мое пребывание здесь становится бессмысленным…

— Прошу вас, не торопитесь! — Андрюхин улыбнулся с таким подкупающим добродушием, что лохматые брови Крэгса удивленно поползли вверх. — До сих пор мы рассматривали только ваши предложения. Быть может, стоит послушать и нас…

Когда Андрюхин ушел, Крэгс дал волю своему гневу:

— С меня хватит! Завтра же мы покидаем эту страну! Здесь делать нечего.

— Слушайте, Лайонель… — Хеджес для пущей убедительности ухватился за пуговицу на куртке Крэгса. — Этот Эндрюхи сделал ценное предложение. Он хочет показать вам свои работы. По—моему, было бы глупо уехать, не взглянув, что он держит за пазухой.

— Возможно, вы правы… — задумчиво сказал Крэгс, помолчав.

— Слушайте, Лайонель. — Не глядя на Крэгса, Хеджес старательно откручивал его пуговицу. — Я все время был с вами. Нет, я не хочу уверять вас в своем бескорыстии и нежной любви к науке. Я шел с вами потому, что это было выгодно, интересно, и еще потому, что с вами я все—таки надеялся уцелеть.

— Это невозможно, — устало уронил Крэгс.

— Да, это невозможно. — Хеджес наконец открутил пуговицу, но Крэгс даже не заметил этого. — Но то, что не удалось нам, быть может, удалось им?

— Все—таки надеетесь спастись?..

— А кому хочется подыхать? — Хеджес, засунув руки в карманы, решительно пожал плечами. — Вам? Не верю.

Крэгс долго молчал.

— Нет, — сказал он мягко, — я не хочу умирать. Но жить мне хотелось бы с людьми, не с вами. А это невозможно. Лучше я встречу смерть среди своих черепах.

— Болтовня! — рявкнул Хеджес. — Чертова болтовня…

Они ни о чем не успели договориться: их пригласили посетить некоторые лаборатории. Хеджес ходил за Крэгсом, копируя его выражение лица, улыбки, даже телодвижения. Крэгс был вежлив, но холоден. То, что ему показали, не произвело на него большого впечатления. Что ж, он ожидал встретить здесь новейшую технику, первоклассное оборудование. Однако ничего принципиально нового Крэгс не обнаружил.

— Все это совершенно бесполезно, — успел он шепнуть Хеджесу, когда они закончили осмотр.

Глава четырнадцатая НОЧЬ

Вечером их пригласили на концерт; потом был ужин. Они вернулись к себе довольно поздно, усталые и быстро заснули, предупредив, что не желают ни бодрина, ни чего—либо иного.

Ночью Хеджес проснулся. Несколько минут он сердито прислушивался, поворочался с боку на бок… Нет, черт возьми, придется вставать. Он нехотя открыл глаза. Что—то изменилось.

Только в следующую минуту он понял, что с обеих сторон кровати появилось нечто вроде сетки. Эта сетка слабо светилась.

Потом Хеджес увидел, что мерцавший рассеянным голубоватым светом плафон на потолке теперь висит так низко, что при желании до него можно дотронуться рукой.

Он так и сделал, просто из любопытства. Но, промахнувшись, ткнул рукой не в плафон, а в потолок.

Хеджес стукнулся довольно больно костяшками пальцев и целую минуту чертыхался. От его возни проснулся Крэгс и слегка приподнялся на своей кровати, также обрамленной светящейся сеткой.

— В чем дело? — Крэгс зевнул.

— А черт его знает! — Хеджес облизывал ноющие пальцы. — Похоже, было землетрясение.

Крэгс раскрыл глаза пошире и вдруг подскочил, ухватившись за светящуюся сетку:

— Новые фокусы, черт возьми! Мы висим под потолком!

Хеджес, моментально забыв о своих пальцах, заглянул вниз. Под кроватями была пустота: они висели в воздухе, в двух с половиной метрах от пола.

— Прекратите это! — заорал Хеджес, покрываясь липким потом. — Мы сейчас грохнемся!

Став на колени, Крэгс с любопытством смотрел вниз.

— Впечатление такое, что мы действительно висим в воздухе Какой—то цирк…

— Безобразие! — волновался Хеджес. — Никакого уважения к королю и премьер—министру! Нелепые шуточки…

Схватив подушку, он запустил ею в дверь. Дверь не открылась, но раздался мелодичный звонок, и одновременно они ощутили несколько легких толчков.

— Я ведь говорил… Это землетрясение… — почему—то шепотом произнес побледневший Хеджес. — Или уже началась война?..

— Смотрите! — закричал Крэгс.

Кое—как уцепившись ногами за сетку кровати, они свесили головы, заглядывая в окна, то светлевшие, то темневшие, словно от быстро пробегающих туч.

Но это были не тучи. Это мелькали кроны деревьев. Здание неслось по воздуху.

Хеджес вдруг захихикал:

— А где лампа Аладдина? Где джинны? Это ведь кино, правда?

— Нет, это не кино, — медленно и очень серьезно сказал Крэгс.

В этот момент дверь под ними распахнулась, и вошел встревоженный Андрюхин.

— 0-о! — произнес он и поспешно коснулся кнопки у окна. Кровати мягко, но мгновенно опустились на пол. — Я прошу прощения. Система, обслуживающая эту комнату, по недосмотру персонала не отрегулирована. Завтра я строго накажу виновных. Такое беспокойство! Представляю ваше ощущение!..

При этом он незаметно приглядывался к Крэгсу и Хеджесу, едва скрывая удовольствие.

— Да, сэр! — рявкнул Хеджес, осторожно опуская ноги и недоверчиво щупая пол. — Это никуда не годится! Мы требуем расследования и наказания виновных! Случай беспримерный в международной практике…

— Беспримерный, — согласился Андрюхин.

— Фокус с кроватями, если это фокус, как—то объясним, — тихо сказал Крэгс, — но здание… Кажется, мы совершаем посадку?

— Вы правы, — весело поддакнул Андрюхин.

— Мне хотелось бы что—то понять во всей этой истории, — пробормотал Крэгс, не глядя на Андрюхина.

— Третий час ночи, — Андрюхин сокрушенно развел руками. — Завтра я буду к вашим услугам. Спите спокойно — больше ничего не произойдет в эту ночь. — И он быстро вышел.

Несмотря на его заверение, ни Крэгс, ни Хеджес не сомкнули глаз до утра…

Утром в дверь коротко и решительно постучали. Хеджес испуганно уставился на Крэгса. Несколько помедлив, Крэгс сказал:

— Войдите!

Дверь распахнулась, и, пропуская вперед Юру, вошел академик Андрюхин.

— Прошу извинить за раннее вторжение, — Андрюхин старательно раскланивался. — Считаю своим долгом еще раз выразить сожаление по поводу ночных происшествий. Прошу познакомиться: этот юноша, Сергеев, один из работников Института научной фантастики. Если хотите, мы вам кое—что покажем. Только заранее предупреждаю, господа: вы увидите конечные результаты, факты, все же прочее — увы… Одни факты! Вы готовы, господа?

Широким коридором они вышли в оранжерею. Гости не сразу заметили, что это совсем особая оранжерея. Ни стены, ни потолки не отделяли великолепные розы и томно благоухающие кусты жасмина от лежащего в десятке метров пушистого снега… Морозное небо прямо над головой строго глядело, как два человека в легких пижамах, с непокрытыми головами недоуменно оглядываются по сторонам.

— Что это? — спросил Крэгс, указывая на странный седой лишайник, тяжело распластавший огромные лапы в стороне от терпко пахнущих цветов.

— Это мне привезли с Луны. — Андрюхин, наклонившись, ласково потрогал массивные завитки лишайника. — Неплохо прижились. Вообще же вся эта оранжерея — хозяйство Института добрых микробов. Результаты работ по микроклимату. Так сказать, факт номер один. Вас он, впрочем, не может заинтересовать… Пока товарищ Сергеев приготовится, посидим здесь.

Они уселись втроем под пышным кустом цветущей сирени. Хеджес, кося глазами на сугробы снега, лежавшие в нескольких шагах от них, пригнул одну ветку и тщательно обнюхивал гроздья душистых цветов. Андрюхин повернулся к Крэгсу:

— Итак, ваша миссия в том и заключалась, чтобы переложить на плечи кибернетических машин решение о формах человеческого общества?

— Не относитесь к этому слишком легко. — Крэгс говорил без раздражения, как человек, которому теперь уже все равно. — Соображения насчет того, кто же составит программу для машин, кто, так сказать, сформулирует вопросы, могут быть учтены, конечно…

— Учтены? — усмехнулся Андрюхин.

— Да… Испытания можно провести на машине, которая должна быть сконструирована совместными усилиями лучших ученых Запада и Востока… Теперь, впрочем, все это ни к чему. Торжествует бессмыслица…

— Наша точка зрения предельно ясна, — негромко и спокойно отвечал Андрюхин. — Есть вопросы, на которые люди могут получить убедительный и окончательный ответ только в результате своего собственного исторического опыта, ценою, быть может, борьбы, лишений, вдохновенного, созидания, а не путем научного эксперимента, как бы он ни был замечателен. Такой эксперимент не убедит людей.

— Что же их убедит? — вяло усмехнулся Крэгс.

— Добрая и искренняя воля людей к миру. Их объединенные усилия, в том числе и работа людей науки… Впрочем, это долгий разговор. Лучше посмотрите…

Перед ними, казалось, прямо из—под их ног, вспыхнул и ушел в небо столб голубого огня. В его твердых, строго очерченных гранях клубились редкие снежинки. Небо почернело, и все, что было за пределами голубого столба, стало казаться чужим.

В полосу света вошел человек в черном лыжном костюме и шлеме на голове. Глаза его были закрыты защитными очками.

— Это знакомый вам Юрий Сергеев, — сказал Андрюхин. — Внимание! — Он поднял руку.

Юра нарочито отчетливым жестом медленно передвинул металлическую пряжку на широком поясе. Тотчас, оторвавшись от земли, он начал плавно подниматься вверх. Его большая черная фигура поднималась все выше и выше и казалась нереальной в голубом луче среди пляшущих снежинок. Он поднялся примерно на тридцать метров и пошел в сторону. Луч следовал за ним. Потом Юра медленно опустился, постоял над головой испуганно вскочившего Хеджеса и по знаку Андрюхина неторопливо сошел на землю.

— Явление Христа народу. Впрочем, этого и Христос не умел, — усмехнулся Андрюхин и продолжал уже серьезно: — Испытание антигравитационного костюма. Можете взглянуть… (Хеджес немедленно кинулся к Юре, Крэгс последовал за ним.) Но должен вас разочаровать, — сказал Андрюхин, — осмотр, к сожалению, не даст ничего…

Все же оба гостя минут десять ощупывали пояс, осматривали пряжки, а Хеджес торопливо прощупал все: ботинки, брюки, куртку.

— Это можно повторить? — недоверчиво спросил он.

Взглянув на Андрюхина, Юра так стремительно взмыл в небо, что Хеджес шарахнулся в сторону. Все увеличивая скорость полета, Юра то уходил вверх на пятьдесят — сто метров, то оказывался на земле. За ним было трудно следить. Наконец, слегка запыхавшись и вытирая пот с крутого лба, он приземлился окончательно и отстегнул пояс… Луч тотчас погас, и Юры не стало видно.

— У меня нет слов!.. — Голос Крэгса звучал глухо и неуверенно. — Вот, оказывается, что означает наш ночной полет! С этим может сравниться только открытие внутриядерной энергии. Вы овладели силой тяготения!

— Пока мы учимся… — вставил Андрюхин. — Но в этом есть какой—то смысл, не так ли? Помните, я писал вам о джиннах, которые за ночь переносили дворец с одного конца земли на другой? Это ведь не такая уж хитрая штука, если дворец приведен в состояние невесомости. Не кажется ли Лайонелю Крэгсу, что он рано начал консервировать знания в своих черепахах?

— Прошу прощения, — вежливо осведомился Хеджес, — а я мог бы повторить то же, что проделал сейчас этот парень?

— Пожалуйста. — Андрюхин покосился на Хеджеса. — Только раньше составьте завещание.

— Почему?!

— Нам не дешево обошлось даже то небольшое преодоление силы тяжести, которое вы сейчас видели. Несколько наших товарищей погибли. Установлено, что для работы в антигравитационном костюме человек должен быть абсолютно здоровым и пройти серьезную подготовку… Вы, господин Хеджес, рискуете отправиться прямо на небеса…

— Преклоняюсь перед вами и вашими коллегами, — сказал Крэгс, несколько придя в себя. — И все же, поразмыслив, прихожу к выводу, что самое разумное, что вы можете сделать, — это воспользоваться моими черепаховыми консервами… Да, да! Как это ни печально! Ведь даже управление силой тяготения в тех пределах, какие вам пока доступны, не может спасти мир от атомной бомбы. Гибель все же неотвратима!

— Я прошу вас отодвинуться друг от друга, господа, — деловым тоном произнес Андрюхин.

Послушные его жесту, Крэгс и Хеджес молча, недоумевая, расселись по краям садовой скамьи.

— На старости лет я вынужден стать фокусником, — усмехнулся Андрюхин. — Не пугайтесь, господа…

Он нажал на штырек, выступающий над верхней опорой скамьи. Вспышка яркого света была столь мгновенной, что они не успели убедиться в ее реальности. И тотчас Крэгс и Хеджес увидели, что между ними стоит поднос с кофейным сервизом и бутылка ликера. Крышка кофейника подпрыгивала, словно сердясь на убегающее облачко пара.

— Это похоже на то, что проделывают в китайском цирке, — вежливо улыбнулся Хеджес, отодвигаясь на всякий случай подальше от подноса.

— Могу подтвердить, что один китаец серьезно причастен к тому, что я демонстрировал вам раньше и что покажу сейчас. — Андрюхин взял кофейник: — Разрешите?

— Пожалуйста… — нерешительно проговорил Крэгс, пытаясь сообразить, что же все—таки происходит.

— Анна Михеевна отлично варит кофе! — Голос Андрюхина звучал спокойно, но глаза не в силах были скрыть волнение. И это волнение все острее охватывало Крэгса. — Вам с ликером, господа?

— Прошу извинить мое безусловно неуместное вмешательство, — пролепетал сверхвежливый Хеджес, — но не соблаговолит ли мистер Эндрюхи все—таки объяснить, что здесь произошло?

— Что ж, быть может, мистер Крэгс простит мне невинную шутку, если узнает, — голос Андрюхина невольно зазвенел едва сдерживаемым торжеством, — что он присутствовал при работе нашей первой, теперь уже музейной, установки по взаимопревращению энергии и материи в строго определенных формах!

Шевеля губами и ошалело выпучив глаза, Хеджес повернулся к Крэгсу. Но, не обращая ни малейшего внимания на своего банкира, Крэгс с остановившимся взглядом медленно приподнимался со скамьи.

— Вы сказали… — едва выговорил он. — Вы, кажется, что—то сказали…

— Я сказал, — голос Андрюхина загремел во всю мощь, — что вы видели, как поднос, кофейник и все прочее по данному мною звонка было мгновенно превращено в луч, переброшено сюда, то есть примерно за сто метров, причем лучистая энергия вновь воплотилась в свою материальную форму… Ведь вы пьете кофе, господа, не так ли? Обыкновенный кофе… А несколько раньше вы видели кусочек России на своих банановых островах. Березки, грибы… Мы отправили их с изрядным пластом земли прямо отсюда, с берегов Ирги! К этому следует добавить — запомните хорошенько, господин Хеджес! — что виденное вами — для нас история, давно пройденный этап. Мы овладели сложнейшей методикой, позволяющей производить с живой материей, даже с высокоорганизованной живой материей, то же, что вы только что видели с материей мертвой… Мы научились бросать такой луч за десятки тысяч километров… Мне кажется, даже вы, Крэгс, не станете утверждать, что все это бесполезно…

— Простите, очень прошу извинить… — Хеджес помотал головой, чтобы убедиться, что он не спит. — Значит, что угодно, даже вот мистера Крэгса, скажем, или… меня, вы можете превратить просто в луч света?

— Да, — отрубил Андрюхин.

— А обратно, возврат, так сказать, в первоначальное, извините, состояние? Он наступает обязательно?

— Конечно, нет, — отмахнулся от него Андрюхин. — Но он возможен.

Хеджес незаметно вытер с лица обильный пот.

— Но, владея этим оружием, — выдавил он, — вы можете покорить весь мир…

— «Покорение мира»! — возмутился Андрюхин. — Нет ничего бессмысленнее, чем «покорять мир». История с удивительным постоянством доказывает это. Вы напрасно назвали нашу установку оружием, мистер Хеджес. Только самоубийцы могут сейчас желать войны. Нет идеи преступнее и глупее, мистер Хеджес…

— Простите, сэр, — сбивчиво заговорил упорно молчавший Крэгс, — я не могу прийти в себя. То, что вы показали, ученые всего мира относили к области чистой фантастики, причем такой, которая вряд ли будет осуществлена когда—либо. Льщу себя надеждой, что вы найдете возможным поделиться хотя бы принципиальной схемой.

— Ньютон говорил, — весело процитировал Андрюхин: — «Причину свойств тяготения я не мог вывести из явлений, гипотез же не измышляю…» Нам удалось продвинуться несколько дальше Ньютона, но не принуждайте меня измышлять гипотезы! А ничего более я пока предложить не могу.

Крэгс почтительно наклонил голову. Андрюхин озабоченно заглянул в его лицо:

— А вы когда—нибудь смеетесь, Крэгс? Не могу же я снова угощать вас бодрином, на это не хватит моего заработка! Ведь то, что мы с вами посмотрели, дает, черт возьми, право утверждать, что война не так уж страшна! Вот что такое новая наука — наука в руках нового общества. Недалек тот миг, когда война не будет грозить человечеству! Неужели вы не порадуетесь вместе с нами?

— Дорогой учитель, — голос Крэгса звучал несколько хрипло, — я совершил непростительную бестактность, когда при нашей встрече пытался зачеркнуть ценнейшее, что во мне есть, — то, что я ваш ученик. Вы учили меня уважать науку! Там, у себя, я потерял к ней уважение… Трагедия Эйнштейна, Ферми… Даже лучшие умы, даже величайшие открытия питали прожорливое брюхо войны. И, знаете, не хотелось работать.

Было страшно думать. Но сегодня я снова увидел науку, большую науку. Мне стыдно, учитель, за мою измену. Сегодня вы вернули мне веру. Я не хочу заниматься с вами социологией, это не мое дело, но я хочу быть ученым. Хорошо быть ученым, когда на свете существуют такие, как вы, как ваши ученики… Сейчас я не смею называть себя даже вашим учеником. Я консервировал науку, вы двигали ее вперед… Но я хочу вернуться в строй!

— И вы поможете мне! — подхватил Андрюхин, стараясь облегчить положение Крэгса. — Завтра я выезжаю в Москву со специальным докладом. Через сутки я надеюсь вернуться, и мы с вами развернем подготовку к такому опыту, перед которым побледнеет все, что было когда—нибудь в науке…

Глубокой ночью, когда Крэгс, все еще не в силах заснуть, перебирал в памяти мгновение за мгновением события этого вечера, над ним наклонилась вдруг тощая рожа Хеджеса.

— Держитесь этого Эндрюхи, я вам говорю! — с жаром, от всей души посоветовал он. — С ним не пропадешь, даже если мир пойдет прахом!

Крэгс промолчал.

— Я хотел вас кое о чем попросить, — продолжал Хеджес. — Здесь есть Институт долголетия и в нем люди, дожившие почти до двухсот лет. А на вид им не дашь и пятидесяти! Знаете, я бы не возражал пожить в этом институте при условии, что это добавит лет сто к отпущенной мне норме. Подбросьте—ка эту идею господину Эндрюхи, а?

— Спите, Хеджес. — Крэгс отвернулся к стене. — Никому не нужно ваше долголетие…

Хеджес обиделся и ушел, но еще долго ворочался в кровати, чувствуя себя непривычно одиноким и заброшенным.

В эту ночь, пожалуй, впервые за всю жизнь не спал и Юра. Он знал, с каким проектом вылетает на рассвете Андрюхин в Москву, и знал, насколько этот проект касается лично его, Юры Сергеева. У него было странное ощущение неправдоподобия, недостоверности всего, что должно было произойти. Даже когда он пытался представить, как будет себя вести в случае, если поездка Ивана Дмитриевича увенчается успехом, то ему казалось, что он думает не о себе, а о ком—то другом.

Накануне они долго сидели с Иваном Дмитриевичем вдвоем в его служебном кабинете. Никогда еще Андрюхин не разговаривал с Юрой так открыто, так душевно—распахнуто, и постепенно восхищение большим ученым, его научными подвигами, восторг перед тем огромным, что создавалось коллективом Академического городка, начисто смыли волнение и тревоги Юры.

Нет, он вовсе не чувствовал себя спокойно. Недавно он прочел воспоминания Константина Потехина, первого человека, побывавшего на Луне. Потехин описывал свои ощущения в последние дни перед стартом ракеты, и Юра находил, что это очень напоминает его собственное состояние. Были и страх, и гордость за свою судьбу, и мучительное ожидание, и нетерпение, но над всем этим жило сознание, что все решено и так надо. Пожалуй, неприятнее всего была необходимость молчать. Он привык обо всем советоваться с ребятами, а здесь нельзя было даже заикнуться. Он и с Женей пока не ног обмолвиться ни словом…

Весь день Андрюхин был в Москве. Юра поплутал по лесу, исходив на лыжах несколько десятков километров и стараюсь никого не встречать.

Он вернулся, когда уже начало темнеть, лыжи скользили по синему снегу. Ему очень хотелось кинуться к Андрюхину, который уже, наверное, вернулся, но он не мог себя заставить идти туда. Юре казалось это навязчивым, недостойным.

Он медленно шел к корпусу долголетних, когда из—за разукрашенного снегом куста выскочила Женя.

— Ох, Юрка! — Она едва не свалилась ему на руки. — Андрюхин прилетел, всюду тебя ищет… Где ты пропадал?

Не отвечая, он осторожно взял ее лицо в руки и медленно приблизил губы к ее губам. Конечно, он хотел ее поцеловать. Но не поцеловал. Он отстранил Женю и, подобрав свалившиеся палки, пошел к Андрюхину.

Она растерянно глядела ему вслед.

Глава пятнадцатая ОПЫТ

Когда еще с неделю назад академик Андрюхин издалека, осторожно коснулся того, как Женя относится к Юре, она подняла огромные угольные, суровые глаза и сказала напрямик:

— Хотите сказать, что я его люблю? Ну и что? Люблю.

И, отвернувшись, ушла… Академик был, собственно даже рад ее уходу, не зная, как вести себя дальше. Он бы еще больше растерялся, если бы знал, что про себя Женя продолжила фразу: «Люблю… А он — нет. Старая, всем надоевшая история… Мне—то от этого не легче».

Но, когда Юра взял в горячие, пахнущие снегом и хвоей ладони ее лицо и она увидела на расстоянии сантиметра его серьезные, молящие и торжествующие глаза и почувствовала себя очень взрослой, большой, а его необычно добрым, нежным, готовым сейчас же рухнуть в снег, к ее коленям, Жене показалось, что пламя счастья подняло ее над землей без всяких антигравитационных приспособлений… Но тут же Юра выпустил ее… Она еще улыбалась ему вслед, а сердце у нее заныло… Почему он не поцеловал ее?

Но боль мгновенно прошла, а счастье осталось с ней. Юрка любит ее, любит! И в этот день, и в следующие все пело в ней и вокруг; отовсюду звучали мелодии невидимых оркестров; все встречные смеялись и сердцем тянулись к ней; необычайно сияло солнце, горьковато и празднично пахло хвоей… Женя удивлялась, что люди просто ходят, а не танцуют, что они говорят, а не поют и что она ведет себя так же, правда с трудом, потому что в ней танцевала и пела каждая жилка.

Видимо, не разглядев, что с Женей происходит, Анна Михеевна отправила ее в Майск. Женя не придала никакого значения словам Анны Михеевны, что ей разрешается задержаться в Майске на два—три дня. Не могло быть и речи о том, чтобы потратить в Майске хотя бы лишнюю секунду. Центром Вселенной был сейчас для Жени Академический городок.

Автобус отошел рано утром. Юры нигде не было видно. «Вот соня!» — весело подумала Женя, но все вокруг рассказывало о нем, о его больших, добрых руках, таких вот, как эти лапы елей, вышедших к дороге поглазеть на автобус, о его лобастой голове с широко расставленными внимательными, твердыми глазами, о его улыбке.

Автобус очень быстро пробежал тридцать километров до центра Майска, и Женя вышла на площадь, где все ей улыбалось, каждый дом приглашал зайти, а иней на деревьях сверкал, как разноцветные праздничные гирлянды.

Анна Михеевна поручила ей выяснить ряд вопросов у молодого врача, который недавно в заводской поликлинике стал применять атмовитамины в лечебных целях. Это связано было с новыми рационами питания для Юры, и Жене очень хотелось поскорее переговорить с этим врачом. В поликлинике врача не оказалось. Женя, улыбаясь всем встречным, побежала к нему домой.

Вход был со двора. У одного из многочисленных парадных возились, разравнивая площадку, ребята. Больше всех суетилась, командовала, дергала всех и кричала тощенькая девчонка в валенках, из которых чуть не выпрыгивали наружу ее тонкие, пружинистые ноги. Едва Женя подошла, как из ближайшего парадного выкатились двое мальчишек. У одного из них, толстого и румяного, в руках был тяжелый лом.

— Тю! Ты чего без инструмента вышел? — воинственно спросил обладатель лома.

— А что?

— Ты ничего не знаешь?

Мальчик без лома растерянно пожал плечами.

— Ну, брат, темный ты человек! Антрацит! — издевался тот, что с ломом. — Все ребята расчищают площадку. Сейчас будет открытие памятника моей Мухе! Пашка сделал такой, что не отличишь от настоящего!

— А ты не задавайся со своей Мухой! Пузо отрастил и задается! И куда ты его готовишь, на сельхоз—выставку, что ли?

— Это ты мне? — угрожающе спросил толстяк.

— Тебе! А что? Подумаешь, выискался! — ответил второй.

Кажется, должны были начаться военные действия, но тощенькая девчонка пронзительно завизжала:

— Бубырь!

Паренек с ломом пренебрежительно покосился на собеседника:

— Видишь, зовут! А то бы я…

— Что бы ты?..

Не удостаивая собеседника ответом, наш старый знакомый Бубырь побежал было дальше, как человек, которому некогда заниматься чепухой. Но его собеседник не считал разговор законченным. Он удачно подставил ногу, и Бубырь с размаху шлепнулся на дорожку; Женя едва успела подхватить лом. Когда она оглянулась, мальчишки катались по грязному снегу, а через двор к ним, всплескивая руками, бежала какая—то женщина. Женя ухмыльнулась, чувствуя, как хорошо она бы поладила с этими мальчишками, и, прицелившись, точным движением вырвала из схватки того, которого звали Бубырем…

— Хочешь, удушу? — спросила Женя, слегка приподнимая его в воздух и свирепо выкатывая свои огромные угольные глаза.

— Нет! — пискнул Бубырь, дрыгая ногами. — Смотри, какая здоровая…

— Дальше что? — спросила Женя подбежавшую женщину, продолжая держать Бубыря на весу и словно действительно готовясь удавить его, если последует команда.

— Да пустите же наконец! — взвизгнула женщина, хватая Женю за рукав. — Мальчик даже посинел!

Мальчик и не думал синеть, напротив, он готов был снова ринуться в драку, но это была его мама…

— Что же с ними делать? — удивилась Женя. — Носы вытирать?

— Если бы это! — Мама всплеснула руками с таким видом, как будто истосковалась по подобному занятию. — Тут не до носов, знаете! Была бы голова цела…

Внимание Жени было отвлечено тем, что творилось у соседнего подъезда. Туда же, волоча лом, убежал, вырвавшись из материнских рук, Бубырь, а за ним — его недавний противник. Честное слово, Муха, вылепленная из чего—то вроде торфа, была очень похожа на настоящую! Ее поставили на добытую где—то глыбу бетона, установленную на еще не расчищенной площадке. Монумент! Кто—то торжествующе затрубил в звонкую трубу, но вездесущая Нинка, хватая ребят за рукава, расставила всех у изображения Мухи и велела Бубырю говорить речь. Бубырь отрывал от себя то одну руку Нинки, то другую, но она вцепилась в него, как клещ. Было ясно, что речь придется произнести…

— Товарищи! — провозгласил он слишком громко. — Товарищи! — повторил он почти шепотом. — Научные собаки… Великие научные собаки Лайка, Белка, Стрелка, Муха и другие…

Смеясь, Женя взбежала на третий этаж и позвонила врачу. Она увезла его в заводскую поликлинику, пробыла там весь день и к ночи вернулась в Академический городок.

В дороге она все время смотрела в окно. За окном стояла густая неподвижная тьма, и казалось, что автобус тоже не движется. Женя, сердито сжав зубы, то и дело напряженно наклонялась вперед, словно подталкивая автобус. Иногда за стеклом у самого Жениного носа коротко взмахивала лапа ели, и Женя радостно улыбалась: значит, автобус все—таки движется!

Наверное, Юра не дождется ее. Женя чувствовала, что именно в этот вечер должно было решиться что—то очень важное.

Было уже поздно, когда она около дома долголетних вышла из автобуса. Морозная пыль клубилась около фонарей, желтых, как наливные яблоки… Она потянулась всем телом так, что вкусно хрустнули косточки, и, засмеявшись, побежала к себе. Везде было темно: академик Андрюхин не разрешал работать по ночам, и даже профессор Паверман, долго кричавший, что такой запрет является чистейшим произволом, террором и насилием над личностью, давно смирился и привык по ночам спать.

Спал, конечно, и Юра Сергеев, знаменитый испытатель… Жене стало досадно. Юра знал, что она будет торопиться домой, и все—таки завалился спать. Бережет свое здоровье. Что—то он слишком его бережет. Когда любят, думают не о себе. Собственно, почему она решила, что он ее любит? Да и разве может вообще любить такой аккуратный, выверенный, как хронометр, такой педантичный, такой равнодушный ко всему, кроме работы…

Она летела по сонным дорожкам Академического городка, отталкивая колючие лапы елей и фыркая от злости. Она походила сейчас на пружину, заведенную до отказа. И, когда подлетела к своему медпункта, даже не сразу заметила, что на скамеечке у входа сидит человек.

— Здорово! — услышала Женя.

Она не сразу нашлась.

— Ты? — заговорила она наконец.

— Да, вот жду тебя. Хотелось, знаешь, поговорить…

Она молча села. Юра тоже молчал. Он попытался взять ее ладонь, она отдернула руку.

— Вот ведь какая история… — Юра с неловкой улыбкой смотрел на нее. — Понимаешь, как—то мне одному не по себе… Пришел с тобой поговорить. А тебя нет.

— Вот она, я, — сказала Женя. — Ну что ж, пойдем, напою чаем.

— Давай лучше тут посидим, в темноте.

— Тут чаю не будет.

— Знаешь, я думаю про человека—невидимку. Помнишь из Уэллса? Ведь у него была девушка. Как ты думаешь, могла бы девушка любить вот такого невидимку?

Женя невольно взглянула на него пристальнее. Нет, Юра выглядел, как всегда, и в невидимку не превращался. Только лицо у него было не совсем обычное — задумчивое, даже торжественное.

— Ну, вот что, — сказала Женя вставая, — все это ерунда. Я хочу чаю.

Неуверенно потянув Женю за руку, он заставил ее сесть. Потом осторожно снял с рук Жени перчатки и нежно стал греть ее пальцы в своих теплых жестких ладонях. Смущаясь, он поднес ее пальцы к губам, но не поцеловал, а стал дуть на них, смешно оттопыривая губы. Женя вырвала руки и шлепнула его пальцами по губам. Потом положила свою руку на его просторную ладонь.

— Ну и лапа же у тебя!

Он с любопытством взглянул на свою руку, словно видел ее впервые.

— Здоровая, правда? — пробормотал Юра. — Как это может быть: вот рука — и нет ее?

Он помахал рукой в воздухе, но ничего не произошло, рука осталась на месте. Женя засмеялась:

— Не бойся, никуда не денется!

Помолчав, Юра сказал:

— А вообще это правда, человек представляет собою ходячий аккумулятор энергии, сконцентрированной до состояния материи. Ведь живая материя, как и всякая материя, — это миллиарды атомов, миллиарды электрически заряженных, находящихся в вечном движении и связи друг с другом частиц. Вот и моя рука…

Женя вытаращила на него глаза, потом, не выдержав, захохотала.

— Об этом тебе и хотелось поговорить? Ну, хватит. Я пошла пить чай. — Она решительно встала. — Зайдешь?

Он стоял, не поднимая глаз; не взглянув на нее, отрицательно покачал головой.

— А то зайдем? — Что—то ее словно кольнуло, ей показалось, что она его обидела.

— Спасибо, Женя. — Все еще не глядя на нее, Юра усмехнулся: —Ты, как всегда, меня вылечила. Пожалуй, я теперь смогу побыть и один…

Женя поспешно протянула ему руку; он взял ее, как неживую, подержал, потом отпустил, улыбнулся и ушел.

— Ей страшно хотелось его вернуть; она чуть не заревела. Потом вошла к себе, зажгла свет и стояла, вспоминая, что же случилось. Ничего. Перебрала по слову весь разговор. Какие—то пустяки… Но не могла успокоиться.

Решила завтра же пробиться к Ивану Дмитриевичу и все узнать.

Но академик Андрюхин снова был в Москве, говорили — получал разрешение на Центральный эксперимент. С ним выехали Крэгс и Хеджес; предполагалось, что они вернутся на несколько суток в Майск и по окончании эксперимента немедленно вылетят в Биссу.

Среди различных толков о характере задуманного академиком опыта не было, пожалуй, ни одного правдоподобного. Женя уже пыталась выведать что—нибудь у Юры. Он пообещал рассказать ей все, как только вернется Андрюхин. Эти дни до возвращения Андрюхина они провели чинно, тихо, сонно. Но им не было скучно. Часами они могли разговаривать, стоило только начать. Женя с ее критическим, насмешливым умом охотно слушала немногословные реплики Юры, твердые, как морские камешки.

Иногда среди разговора Юра вдруг замолкал, хмурился и даже грубил, если Женя пробовала продолжать беседу. Он принадлежал к тем, кто все время думает о своей работе. Он мог танцевать, играть в хоккей, спорить о кино или восхищаться строительством тоннеля через Берингов пролив, но его мозг продолжал днем и ночью неотступно преследовать намеченную цель.

Академик Андрюхин вернулся быстрее, чем его ждали. Неясные слухи ходили уже перед приездом Андрюхина. Научные работники, возвращаясь из лабораторий или с лыжной прогулки, взволнованно обсуждали: неужели возможен тот невероятный эксперимент, на который якобы получил разрешение академик Андрюхин?

— Досужие слухи! — горячились одни. — Авантюра! Фантастика! Сказки!

— А сибирские гиббоны? — отвечали другие. — А появление грибов, улитки и воробья на острове Южного океана? Наконец, опыт с Деткой?

— Речь идет о человеке! — кричали противники эксперимента.

— В Космос тоже сначала проникали собаки и обезьяны! — наступали защитники эксперимента.

Но и сторонники эксперимента и скептики замолкали, едва показывались Юра или Женя.

Юра и Женя, занятые собой, не замечали возбуждения, охватившего ученых. Юре было не до этого. В нем самом в эти дни шла нелегкая внутренняя настройка на эксперимент, вырабатывалось то сначала внешнее, а потом и внутреннее спокойствие, которое потом поражало окружающих. Лишь иногда Юру удивлял чей—либо жест или поступок, который выражал какую—то необычную сердечность по отношению к нему, какое—то взволнованное внимание, непонятное желание в чем—то уступать ему, чем—то услужить, сделать хоть что—то приятное…

В день приезда Андрюхина Женю остановила Анна Михеевна Шумило и, необычно ласково глядя на нее поверх очков, спросила:

— Скажи, девочка, у тебя с Сергеевым что—нибудь серьезное?

— Мы любим друг друга, — помолчав, хмуро сказала Женя.

Анна Михеевна поправила очки и, опустив глаза, долго водила пальцем по столу. Лицо ее стало строгим и нежным. Она как будто помолодела. Потом, вздохнув, подошла к Жене и крепко обняла ее за плечи:

— Все будет хорошо, дружок! Крепись! Ты ведь мужественный человек, настоящий…

— Анна Михеевна! — закричала Женя.

Но профессор Шумило была уже в дверях и, уходя, лишь приложила палец к губам, призывая к молчанию.

После разговора с Анной Михеевной Женя, взволнованная, встревоженная, вернулась в лабораторию и сидела одна, механически заканчивая опыт по выделению культуры загадочного вируса, который легко обнаруживался в крови детей, но никогда не появлялся у взрослых. Зазвонил внутренний телефон. Женя замешкалась и не сразу взяла трубку.

— Позовите Козлову, — пропел чей—то старушечий мягкий голосок.

— Я Козлова, — сердито бросила Женя.

— Вас просят в главный корпус, к академику Андрюхину.

— Что? — крикнула Женя.

Но ее собеседница уже положила трубку.

Андрюхин? Но ведь он должен приехать только завтра!

Женя бегом преодолела полкилометра, отделявшие лабораторию от главного корпуса. Отдышалась немного в лифте. Но в приемную вбежала, тяжело дыша.

— Я Козлова! — крикнула Женя седенькой секретарше.

Та поднялась и молча открыла перед Женей массивную дверь.

Женя переступила через порог и остановилась. В небольшой комнате сидели в креслах друг против друга академик Андрюхин и Юра. Они оба встали, как только она вошла.

— Здравствуйте, Женя, — ласково проговорил Андрюхин, подошел к ней и усадил в третье кресло, рядышком с собой. — Очень рад вас видеть в добром здоровье… А погодка—то! — бодро сказал он. — Прямо весна!

— Только не тяните, — жалобно попросила Женя, так сжав кулаки, что было слышно, как хрустнули суставы.

Юра встал и положил руку ей на плечо.

— Ничего особенного, — сказал он, заглядывая в Женины глаза и медленно краснея. — Очередная работа… Ты ведь знаешь, риск всегда есть… И в твоей работе риск есть…

Андрюхин тоже встал.

— Это не совсем так, — сказал он хмурясь. — Ничего подобного никому никогда не приходилось испытать… Да вздор все, не то мы говорим! — вдруг закричал он. — Лучше скажите, Женя, вы верите в науку?

Он спросил это так требовательно и серьезно, что Женя, взглянув на него, тотчас честно ответила:

— Да. В науку я очень верю, Иван Дмитриевич.

— Юра первый вступает на дорогу, по которой не ходил еще ни один человек. В Москве, в академии, некоторые романтики окрестили наш замысел так: «Человек—луч»…

— Человек—луч?.! — Женя испуганно—вопросительно посмотрела на Юру. — Что это значит?

— Все выверено, — не слушая ее, продолжал ученый, — все предусмотрено. Неудача исключена.

— Ты ведь сама готовила подобные опыты, — утирая пот, проговорил Юра. — Вспомни Детку.

— Детку? — Женя резко отступила назад, прижимая к груди все еще крепко сжатые кулаки. — А теперь это будешь ты?..

— Я! — ответил Юра. — Кто—то первый поднялся на воздушном шаре… Кто—то первый испробовал парашют… Кто—то первый сел в реактивный самолет…

— Юрка! — задыхаясь, крикнула Женя, бросилась к нему и крепко обхватила за шею. Ее лицо почти касалось его лица, ее губы старались улыбнуться, а из глаз катились медленные слезы. — Юрка!

Она порывисто поцеловала его, а потом, прижимаясь лицом к его плечам, к груди, зашептала что—то невнятное, не то жалуясь, не то сердясь.

— Ну—ну, Жень… не надо… — бормотал Юра. — Я знал, что ты поймешь, что ты все поймешь… — Он наклонился и медленно и неловко поцеловал ее волосы. — Ведь вот ты какая! Спасибо тебе…

Он гладил ее, как ребенка, по сбившимся черным кудрям.

Академик Андрюхин, довольно, улыбаясь, кивнул головой и незаметно выскользнул из комнаты.

К вечеру в Академическом городке стало достоверно известно, в чем сущность подготовленного Андрюхиным эксперимента.

Человек—луч! Перед этим бледнели и антигравитационные стержни и атмовитамины… Хотя было известно, что многочисленные опыты с различными предметами и живыми организмами — с обезьянами в Сибири, с картофелиной и Деткой в Академическом городке — дали положительные результаты, но ведь теперь дело шло о человеке! Этим человеком должен был стать Юрий Сергеев.

При этом поговаривали, что сейчас готовится лишь репетиция, а настоящий опыт, Центральный эксперимент, еще впереди. Репетиция же заключалась в том, что Юра должен был превратиться в пучок энергии, мгновенно преодолеть расстояние в двадцать километров и снова стать самим собой. Самый процесс должен был занять ничтожные доли секунды, но подготовка к опыту шла долгие годы…

Тем не менее Андрюхину и Паверману было ясно, что еще далеко не все готово…

…Весь аппарат Института кибернетики засел за круглосуточную работу. Десятки сложных электронных счетно—решающих машин, каждая из которых занимала целый большой этаж, вычисляли, запоминали, анализировали миллионы задач и условий.

— Они великолепны… великолепны! Они не хуже моих черепах! — восклицал в упоении Крэгс. — Только не могут размножаться… Рядом с этими удивительными существами я испытываю то же, что ощутил в детстве около старинного парового молота! Ничтожная человеческая силенка, его руки пигмея, — и тяжелая, страшная сила парового молота. То же и здесь. Никакой силач не остановит своей силой паровой молот. Даже гениальный человеческий мозг не сравнится с мозгом наших машин.

— И все же без нас они ничто! — весело подмигнул Андрюхин. — Никакой машине никогда не «придет в голову» новая — понимаете? — совершенно новая идея, как будто даже противоречащая предшествующим знаниям… Вот Анне Михеевне Шумило, нашему директору Института долголетия, захотелось, чтобы люди «питались воздухом». В дальнейшем, когда ей пришлось выяснить, как лучше решать тот или иной вопрос, машины оказали неоценимую помощь, но сама идея — найти новый способ питания — могла прийти в голову только человеку…

Институт долголетия, готовясь к историческому опыту, работал не менее напряженно. Юру положили на десять дней в специальную палату, и потом, спустя много времени, он вспоминал эти десять дней как самые несносные в его жизни. Ему казалось, что его выворачивают наизнанку. Юру кололи, просвечивали, заставляли глотать тоненькие и толстые резиновые шланги с какими—то бляхами на конце и без блях, его мяли, щупали, требовали бесконечное количество раз вставать, ложиться, приседать, подпрыгивать, он должен был глотать светящиеся порошки и микстуры, через нею пропускали токи различной частоты, подвергали действию каких—то лучей и только что не истолкли в порошок…

Неожиданно Юра обнаружил, что отношение к нему многих людей в чем—то изменилось. Как—то утром, когда его только что извлекли из чрева очередной исследовательской медицинской машины (он просидел в этом шкафу минут сорок, весь опутанный проводами, утыканный, как еж, иглами), в палату зашел Борис Миронович Паверман. Он сунул Юре огромный апельсин и уселся на постели в ногах. Заглянувшая в палату сестра тотчас велела профессору пересесть на стул и отобрала апельсин.

— О, свирепая медицина! — возмутился Паверман. — Маги! Чародеи! То нельзя, а то можно! Живут, черт возьми, до сих пор, как во времена Парацельза!

Несколько отведя душу, он незаметно сам принялся поедать принесенный апельсин и, еще не глядя на ухмылявшегося Юру, спросил:

— Ну как?

— Нормально.

— Хочешь апельсин?

— Так ведь нельзя…

— Плюнь ты на них! — По—воровски оглянувшись, профессор Паверман быстро сунул ему в рот дольку. — Они тебя вообще—то кормят?

— Атмовитаминами. Нюхаю атмосферу, насыщенную какими—то витаминами и питательными микробами.

— Вот гадость, должно быть! — Паверман сморщился.

— Нет, ничего… Сыт…

— Тебе все ничего. Ну, а как вообще?

— Нормально.

— Да? Слушай, ты все—таки подумай… Я пришел тебе сказать, что еще не поздно передумать…

— Чего передумать? — удивился Юра.

— Вообще, я ничего не понимаю! — Паверман вскочил и забегал по комнате. — Рихман, изучая молнию, погиб, но погиб сам, никого не подставлял! Менделеев сам поднимался в воздушном шаре! Пикар сам взлетал на стратостате! Ру и Павловский себе первым привили новые сыворотки! Биб сам спускался в батисфере! Потехин сам летал на Луну. Почему же я должен уступать риск и честь первого испытания? Я написал письмо в ЦК! Это нарушение научной этики!

Юра молча смотрел на него и улыбался. Эта улыбка вывела профессора Павермана из себя.

— Ах, вы улыбаетесь… Вы не хотите со мной разговаривать! — Неожиданно он перешел на «вы». — Откуда—то приходит молодой человек, и почему—то именно он должен сделать то, что я готовил всю жизнь. Это справедливо? Я вас спрашиваю, это справедливо?

Юра как можно мягче, конфузясь, сказал:

— Ведь нужен молодой и очень здоровый испытатель, Борис Миронович… А вы не годитесь, совсем не годитесь…

— Конечно, я просто старый дурак, — сказал Паверман, быстро наклонился, крепко сжал Юрины плечи и ушел, почти убежал…

Потом пришли несколько человек из хоккейной команды долголетних во главе с тем, который так ловко помог Юре забрасывать шайбы в знаменитом матче со Степами. Его звали Смельцов, ему шел сто двадцать восьмой год, но коренастый, медлительный, с легкой проседью в густых, волнистых волосах, он выглядел сорокалетним.

— Скажите, вы представляете нашу жизнь, жизнь так называемых долголетних? — заговорил Смельцов. — По условиям, которые заключены с нами, мы обязаны находиться постоянно на территории Академического городка. Вам, например, за несколько дней надоели бесконечные анализы и исследования, а представляете, как они за много лет осточертели нам? Среди нас есть, конечно, и такие, кто просто радуется прожитым годам и тянет жизнь из какого—то спортивного интереса. Но большинство уполномочило нас переговорить с вами и с Иваном Дмитриевичем… Ну не разумнее разве провести опыт, использовав кого—либо из нас? В случае неудачи потеря невелика… Мы просим вас подумать, отбросить всякие личные соображения и помочь Ивану Дмитриевичу решить вопрос по—государственному…

Юра рассказал об этих визитах Жене, стараясь ее развеселить. Последние дни Женя ходила хмурая, делала все рывком и огрызалась даже на замечания Анны Михеевны.

— Тебя это удивляет? — Она подняла на Юру огромные сердитые глаза. — Или смешит?

— Скорее смешит, — признался он.

— Вы слишком самонадеянны, товарищ Бычок! — заявила Женя. — То есть нет, извините, Человек—луч… Тебя ведь так теперь зовут. И тебе это, конечно, страшно нравится…

— А что? Красиво, — согласился Юра. Он не мог ее слушать без улыбки.

— Посмотрите только на эту самодовольную рожу! — Они были в палате вдвоем, так что призыв Жени был обращен к мебели. — «Красиво»!.. А почему, скажи, пожалуйста, именно ты? Почему не я? У меня тоже здоровья не занимать, я тоже молодая!

— Не грусти, ты еще пригодишься, — усмехнулся Юра, но, заметив, что Женя дуется, попробовал заговорить о другом: — Когда—то я мечтал, что наша хоккейная команда завоюет первенство мира. — Юра попытался поймать Женину руку, но это ему не удалось. — Нам надо еще выиграть первенство Союза, а для этого — победить «Торпедо». Я думаю о том, как мы его разложим, когда я освобожусь. Иван Дмитриевич обещал мне… Увидишь, добьемся первенства по Союзу, а там и мирового! Представляешь, команда из какого—то никому не известного советского городка — чемпион мира!

— Ты можешь сейчас думать об этом? — искренне удивилась Женя.

— Еще бы! — Он удивился в свою очередь: — А что, разве жизнь останавливается?

— Нет, конечно, — поспешно пробормотала она. И вдруг почувствовала, как на нее надвигается мутная волна ужаса и захлестывает с головой… Впервые она необыкновенно ясно поняла, что, собственно, произойдет: Юра исчезнет, его не станет, он превратится во что—то вроде солнечного луча, что нельзя ни взять за руку, ни потрогать, и все это готовят сотни людей, сотни машин, готовят нарочно. Он превратится в какую—то светящуюся пыль, даже не в пыль, а в ничто… Как может из ничего, из света, вновь возникнуть человек? Это невозможно, это простое убийство, в котором никто не признается из упрямства, из дурацкого почтения перед своей наукой…

— Такой вопрос должны решать врачи, — сказала она вдруг. В ней постоянно жило чувство глубокого уважения к своей профессии. — Только они имеют право…

— Мне бы хотелось, чтобы при этом, кроме тебя и академика, были наши ребятки с Химкомбината, — сказал Юра. — Но это невозможно… Хорошо бы позвать хоть тех ребятишек, которым попала картофелина, а потом Детка: Бубыря, Пашку, эту смешную девчонку. А вдруг я тоже попаду к ним в лапы? — И Юра весело рассмеялся.

— Никто их не пустит, — пробормотала Женя. — Глупости!

Ужас не покидал ее…

Утром 10 февраля Академический городок выглядел необычно. Лишь пятьдесят человек получили пропуска на территорию, где была смонтирована установка, с которой производился запуск Человека—луча. И лишь тридцать человек были допущены на аэродром, где луч должен был материализоваться вновь в Юру Сергеева. Но все, кто жил и работал в Академическом городке, ушли в это утро в лес, окружавший аэродром, и нетерпеливо выглядывали из—за каждого куста, из—за каждого занесенного снегом пня.

Женя была на аэродроме с Анной Михеевной. Невдалеке от них стоял академик Андрюхин со своими старыми друзьями — генералом Земляковым, академиком Сорокиным и профессором Потехиным, первым космонавтом, специально приехавшим на сегодняшнее великое торжество науки. В сторонке, вместе с профессором Паверманом, стояли Крэгс и Хеджес.

— Вы сказали, что опыты по передаче живой материи вы начали всего года полтора назад? — вдруг спросил Крэгс, придерживая за рукав Павермана, который хотел перебежать к профессору Ван Лан—ши.

— Да, да, недавно, — торопливо пробормотал Паверман. — А почему вас это интересует?

— Меня это интересует потому, — медленно проговорил Крэгс, — что из всех загадок эта — самая загадочная. Ваша наука достигла потрясающих, сказочных результатов! Я думаю, что и через столетия превращение человеческого организма в луч и восстановление его из луча потребует немалого времени. Нужно изучить организм, причем по программе, объем которой так велик, что его трудно даже осмыслить. Нужно произвести расчеты. Самые быстродействующие машины не справятся с ними менее чем за несколько лет. Вернее, машины могли бы справиться, но потребуется время для программирования… Организм для передачи должен готовиться годами. Вы начали свои опыты значительно раньше…

Крэгс еще что—то бормотал, словно разговаривая сам с собой. Воспользовавшись минутой, Паверман удрал. Пробегая мимо Ван Лан—ши, Паверман подмигнул, указывая на Крэгса:

— Никак не может поверить, что наши машины лучше его черепах…

Рядом с Ван Лан—ши стоял секретарь обкома и тихо разговаривал с прилетевшим час назад президентом Академии наук СССР, который все время тревожно посматривал то на снежное поле, то на часы.

А Женя, казалось, оледенела, не сводя глаз с часов. Шевеля губами, она непрерывно отсчитывала:

— Пятьдесят шесть… пятьдесят пять… пятьдесят четыре…

Оставалось менее минуты до величайшего мига в истории науки.

Теперь уже никто не разговаривал, никто не шевелился, кажется, никто не дышал. Со стороны, человеку непосвященному, было бы странно следить за этими людьми. Не двигаясь, они напряженно, до боли в глазах, всматривались в обыкновенное заснеженное зимнее поле…

После оттепели ударил небольшой морозец; снег, нетронутый, серебристо—чистый, покрылся нежной голубоватой корочкой, и по ней сейчас завивалась, искрясь зелеными огоньками, снежная пыль. Андрюхин, выставив свою бороду, стоял, вцепившись в рукава своих соседей, Землякова и Сорокина, которые даже не чувствовали этого. Слегка приоткрыв крупный рот, вытянув шею, Крэгс всматривался с таким напряжением, что шрам его стал лиловым.

— Двадцать восемь… Двадцать семь…Двадцать шесть… — считала шепотом Женя, но шепот ее теперь слышали все.

Андрюхин, как во сне, сделал несколько шагов вперед.

Вдруг огромная сосна, стоявшая на краю поля, дрогнула, и целый сугроб беззвучно обрушился с ее ветвей в снег.

— Вот! — диким голосом вскрикнул Паверман, словно клещами сжимая руку Хеджеса. — Вот он! Смотрите!

На том месте, куда показывал Борис Миронович, медленно редел, оседая, белый столб снега. Все, тяжело переводя дух, сердито оглянулись на Павермана, а он, начав было что—то горячо объяснять Крэгсу, махнул рукой и снова замер.

— Десять… Девять… Восемь… — считала Женя и вдруг замолчала. Больше она не могла считать.

Почти тут же крупные искры мелькнули по снежному насту в пятидесяти шагах от нее. Над снегом в этом месте выросло густое облако пара.

— Пар! Он сожжется! — отчаянным голосом крикнул Андрюхин.

А Юра, неожиданно возникнув в центре поредевшего облака пара, слабо разводя руками, словно слепой, не то шарил вокруг, не то пытался выбраться из горячей духоты…

Впереди всех, проваливаясь по колено в снег, летел к Юре академик Андрюхин. С силой, совершенно необыкновенной, он выдернул Юру из горячего облака и, почти подхватив на руки, потащил куда—то в сторону, злобно отпихивая всех, кто пытался помочь.

— Иван Дмитриевич… — слабо шевелясь, бормотал Юра. — Оставьте… Иван Дмитриевич!

— Санитарную машину! — заорал Андрюхин, хотя машина была уже в десяти шагах, а Женя и санитар, вооруженные носилками, стояли рядом.

Не обращая внимания на пытавшегося сопротивляться Юру, Андрюхин свалил его на носилки.

— Ты что, хочешь держать речь? — прыгая рядом, кричал Юре Паверман. — Ты хочешь сделать маленький доклад?

Слезы градом катились у него из глаз, и он не успевал их утирать.

Андрюхин вскочил на подножку отъезжавшей машины и, больно прижав рукой голову Жени к металлическому косяку, шепотом приказал:

— Отвези сама. Спрячь. Чтоб никто не знал, где он. Отвечаешь головой!.. Приеду — доложишь.

Санитарный вездеход, мягко проваливаясь в сугробы, поплыл полем к дороге в Академический городок.

Женя сидела рядом с Юрой и никак не могла заставить себя посмотреть на него Она не могла поверить, что это он, тот же Юрка, что все уже позади, что он уже не Человек—луч… То есть нет, теперь он действительно Человек—луч. Она подняла на него глаза, только когда он зашевелился.

— По мне как будто кто проехал, — проворчал Юра. — Как после тяжелой игры, когда выложишься весь… И голова чужая.

— Как — чужая? — вздрогнула Женя.

— Да моя, моя голова! — Он попытался улыбнуться, но гримаса перекосила его лицо.

Острая жалость полоснула Женю, она обхватила его за плечи, поддерживая.

— Может, что сделать?

— Да нет. Холодно что—то. И какой то я весь не свой… Как я по—твоему — в порядке?

— Как будто все на месте… — Она осторожно улыбнулась, чтобы не зареветь, и шутливо провела по его крутым, тяжелым плечам, по горячей шее. — Ты не обварился?

— Вроде нет. Глаза не смотрят…

— Не смотрят? — Она с ужасом заглянула в его широко открытые глаза.

— Все вижу, а иногда все плывет… — Он улыбнулся знакомой, Юркиной улыбкой.

Не удержавшись, Женя улыбнулась ему в ответ, просто так, хотя глаза ее тонули в невольных слезах.

— А до чего чудно, Женька! Знаешь, на что похоже? Вот когда ухватишься голой рукой за контакт в телевизоре. Кажется, по всему телу электрические искры, даже щекотно… Слушай, я есть хочу. Только чего—нибудь обыкновенного. Колбасы. Академик разрешил, помнишь?..

— Голоден? — Она растерянно оглянулась, но в машине не было ничего.

А найдется ли что—нибудь дома? Кажется, найдется…

Она решила отвезти его к себе, в свою комнату при медпункте. Там был телефон, откуда можно было позвонить Андрюхину, а главное — покой…

Когда машина остановилась около домика, стоявшего на отшибе в березовой роще, Женя строжайше предупредила шофера и санитара, чтобы они не проболтались о том, куда свезли Сергеева.

Теперь следовало как то обогреть Юру и накормить. Она с восторгом убедилась, что он двигается уже сам, я довольно уверенно.

Они вошли в темную комнату, освещенную только голубым снегом за окном. Женя повернула выключатель, и, пока Юра, поеживаясь, стуча зубами, подпрыгивал и приседал, она включила чайник и, нырнув под кровать, выбросила оттуда свои валенки.

— Грейся!.. Сейчас будем чай пить.

Юра как будто начал постепенно приходить в себя. Он очень осторожно взял валенки, повернул их, приложил было к ноге, но, словно испугавшись, засунул в них руки и принялся стучать валенком о валенок. Женя оглянулась на эту музыку:

— Ты что делаешь?

— Греюсь, — улыбнулся Юра.

— Не лезут?.. Тогда знаешь что? Ты ноги сунь под батарею! — Вскочив, она довольно наглядно показала, как это делается. — Вот так.

— Доходит…

Юра аккуратно сложил валенки и нагнулся, чтоб засунуть их под кровать. Женя бросилась помогать, и они тотчас звонко треснулись лбами. Минуту они сидели на корточках друг против друга, потирая лбы, и, похоже, не совсем соображали, что произошло.

— Ты цела? — озабоченно спросил наконец Юра. — Для одного дня многовато испытаний…

На Женю вдруг напал неудержимый хохот. Обхватив колени руками, она повалилась на пол, хохоча, плача, утирая кулаками глаза и не в силах вымолвить ни слова. Только гнев вскипевшего чайника заставил ее немного прийти в себя.

— Ну тебя! — Она отмахнулась от смирно сидевшего Юры, все еще всхлипывая от смеха: — Давай чай пить.

— Гениально! — немедленно поддержал Юра. — Кажется, никогда я так не хотел есть!

Поставив сердито бормочущий чайник на стол, Женя полезла в тумбочку. Заинтересованный Юра поспешно присел рядом:

— Что ты тут держишь?

Она сунула ему два свертка.

— Колбаса. Сыр.

— Потрясающе! Мечта! Обыкновенная колбаса?!

— Обыкновенная… — Голос Жени звучал несколько глухо, так как голова находилась в тумбочке.

Не найдя ничего существеннее, Женя достала сахарницу, масленку и передала их Юре вместе с наполовину опустошенной банкой варенья и единственной чашкой.

— Чашка одна, — мрачно сообщила Женя. — И вообще посуды нет.

— Но есть колбаса! — Юра не намерен был грустить. — А чего не хватает?

— Ни ножей, ни вилок…

— Попробуем пережить…

Он извлек из брюк перочинный нож и принялся кромсать колбасу и сыр на огромные ломти, стремясь поскорее закончить все подготовительные операции.

— А как мы будем пить чай? — Женя все еще держала единственную чашку.

— Ты пьешь чай с вареньем? — Юра смахнул в ладонь почти невидимые обрезки сыра и колбасы и забросил их в рот.

— Ну, и что?

— Все гениальное — просто.

Он взял банку с вареньем, перевалил половину остатка в Женину чашку и, приложив лезвие ножа к стеклянной стенке банки, наполнил ее кипятком из чайника.

Обжигаясь, они с наслаждением принялись пить чаи с огромными бутербродами. Женю вдруг тоже обуял голод. И ей было очень приятно, что Юра сидит, пьет чай, ест колбасу, как самый обыкновенный человек, как будто с ним ничего не происходило. Быть может, действительно все обойдется и он будет здоров?

— Ну как? — спросила она, жуя и не сводя с него глаз.

— Очень мило.

— Правда? Тебе хорошо? — Она не могла отвести глаз от его лица.

И он поглядывал на нее улыбаясь.

— Неужто будет так, — помолчав, спросила Женя, — что люди забудут самое слово «война»?

Юра тщательно слизал с пальцев варенье. Потом его рука медленно сжалась в кулак.

— Да, — сказал Юра. — Вот об этом я и думал, всходя на фотонную площадку. В такую минуту человек должен себя укрепить. Если бы выстрелы, взрывы, хоть музыка или чтоб идти с кем—нибудь вместе… А то — один. И — тишина. Я все думал: хоть бы все пели, что ли! А тут только гул, как из—под земли. Я смотрел на профессора Ван Лан—ши. У него очень хорошее лицо. И, знаешь, вспомнил, как еще до нашего с тобой рождения их страна об руку с нашей страной, сцепив кулаки, сжав зубы, стояли вместе со своими друзьями против сил войны, спасая человечество, спасая нашу планету. Я вспомнил далекую войну, когда громили фашистов… Все это промелькнуло, как одна мысль, но, видно, было сильнее любого пучка энергии, потому что позволило преодолеть страх. Мне показалось, я иду в атаку. Понимаешь?

— Но теперь — все? — Женя подвинула ему хлеб.

— Это была только репетиция. — Он выскребал из масленки остатки масла, намазывая их на половину батона. — Она показала только, что все расчеты правильны и можно ставить основной эксперимент.

— Основной?.. — Она отложила еду и смотрела на него с ужасом.

— Ну да. То же самое, но только на мировой арене… Ничего особенного. То «Химик» играет на стадионе в Майске, а то где—нибудь в Стокгольме, на розыгрыше первенства мира.

— Оставь дурацкий хоккей! — Глаза Жени грозно сверкнули. — Значит, ты еще раз будешь Человеком—лучом?

— Боюсь, как бы это не стало моей профессией. — Он засунул огромный кусок батона в рот и аппетитно откусил, облизнувшись. — А ты, как верная жена, будешь каждый раз переживать. Привыкай!

— Больше у меня ничего нет. — Она притворилась, что не слышала и видит лишь, как Юра глазами обшаривает стол. Но не удержалась: — Не лопни, муженек…

— В самый раз. — Он потянулся, едва не перевернув стол. — Виноват!.. Теперь бы, знаешь, подремать — лихое дело…

— Ну что ж, ложись…

Она торопливо сняла со своей строгой, белоснежной кровати покрывало, под которым обнаружилось желтое, верблюжье одеяло, сложенное по—солдатски.

— Хочешь, ложись сверху, только сними ботинки.

— А как же ты? — Он уже почти спал.

— Я посижу в кресле. Буду привыкать, — снова не удержалась она, но он ничего не заметил.

Юра кое—как выбрался из—за стола, потрогал постель, слегка подпрыгнул на сетке и уже совсем вяло поднял руку:

— Поступило предложение храпануть… Кто — за? Единогласно.

Едва освободившись от лыжных ботинок, он завалился боком на кровать и мгновенно заснул… Женя, выключив верхний свет и оставив ночник под коричневым грибком, забралась в кресло с ногами.

Она долго просидела так, глядя на него… Лицо у него было бледное, волосы спутались и прилипли ко лбу. Теперь, когда он спал и ему не надо было притворяться, гримасы боли то и дело морщили его лоб и щеки. Женя не чувствовала, что сейчас ее лицо также дергается… Вдруг она с ужасом вскочила и, как была, в чулках, выбежала в соседнюю комнату, где стоял телефон.

— Иван Дмитриевич? — пролепетала она, не узнавая собственного голоса и откашливаясь.

— Строгий выговор в приказе! Объявляю завтра же! — грохотал в трубку Андрюхин. — Вы что, издеваетесь?

— Все хорошо, Иван Дмитриевич, — поспешила она сообщить. — Он ел. Сейчас спит…

— Ел? Спит? — Голос его моментально смягчился. — Так это же очень хорошо! Отлично! Он где?

— На медпункте, — выговорила она запинаясь.

— Ага. Так—так. Ну что ж… Пусть побудет там. Он вас не стеснит?

Жене показалось, что она видит, как подмигивает Андрюхин.

Глава шестнадцатая ПОСЛЕДНЯЯ ИГРА

Жители Майска так и не узнали, что произошло на поле заброшенного аэродрома Академического городка. Наиболее осведомленные говорили, что там испытывался не то новый парашют, не то какой—то особый летательный снаряд. В испытаниях участвовал Юра Сергеев, и его прямо с поля увезла карета скорой помощи. Майчане решили, что опыт не удался, и, хотя были огорчены этим, гораздо более интересовались здоровьем Юры. Ведь близилась вторая встреча между «Химиком» и кировским «Торпедо». После проигрыша «Химиком» первой игры команды набрали равное количество очков. Страдания и нетерпение болельщиков дошли до предела.

Пока Юра не вернулся в Майск, сигнализаторы, установленные на всех границах Академического городка, ежедневно сообщали о нарушителях, и охрана сбилась с ног, вынужденная метаться по огромной территории, чтобы своевременно задерживать нарушителей. Все это были самые отчаянные болельщики и горячие почитатели талантов Бычка, то есть Юры Сергеева. Сидя в кабинете начальника охраны и получая свою порцию нравоучений, они одинаково объясняли, что хотели сами видеть Сергеева, передать ему привет, узнать, как он жив—здоров…

— Сергеева!.. Товарища Сергеева! — Начальник охраны делал многозначительную паузу. — Ишь, чего захотели!.. У вас нездоровое любопытство, друзья… Зачем он вам?

— Так игра же через неделю! — ныли доставленные под конвоем нарушители. — Финал!

— Игра! — Начальник становился все недоступнее. — Нам здесь не до игрушек… Товарищ Сергеев теперь к стадиону, может, и близко не подойдет…

В Майске началась паника. Все шире распространялись слухи, что Бычок отказался от последней игры. Непрерывно дребезжали телефоны в городском совете физкультурных обществ, в областных физкультурных организациях… Болельщики шли в атаку. Первые телеграммы с воплями из Майска легли на столы ЦК Союза химиков и залетели даже в ВЦСПС… Оттуда, в свою очередь, недоуменные голоса названивали в Майск: «В чем дело? Что произошло с Сергеевым?» Никто ничего не знал.

В разгар этой суматохи Юра появился в Майске. Он спокойно соскочил с автобуса, помахивая своим чемоданчиком хоккеиста и не подозревая, что городские болельщики нагородили вокруг него кучу всякого вздора. На углу улицы на Юру налетел Пашка Алеев и замер, остолбенев.

— Не узнаешь? — спросил Юра.

Лицо Пашки расползлось в неудержимой улыбке.

— А я гляжу и думаю, — начал он с необычайным оживлением, — неужто правда?.. Здравствуйте! — поспешно добавил он и замолчал, приняв свой всегдашний насупленный, суровый вид.

Из магазина к ним бежала, горланя на всю улицу, Нинка:

— Здравствуйте, здравствуйте! — Но тотчас она испугалась своего крика и, оглядываясь исподлобья по сторонам, забормотала: — Вы осторожнее ходите. Прячьтесь… Чтобы вас не узнали… А то что будет!

Между тем по городу уже полетел слух, что Бычок приехал и идет от автобусной остановки к Химкомбинату. Толпа вокруг Юры росла с невиданной быстротой. Он уже не успевал отвечать знакомым, малознакомым и совсем незнакомым людям. Сначала Пашка пробовал толкаться, защищая Юру от наиболее рьяных болельщиков, но Пашку скоро оттерли. Толпа все росла, и с еще большей стремительностью рос ее энтузиазм, подогреваемый неясными слухами о подвигах Юры в Академическом городке и хорошо известными, доподлинными его победами на хоккейных полях. Юра пытался превратить все в шутку и подумывал уже нырнуть в первый попавшийся подъезд, когда кто—то крикнул:

— Качать!

— Да вы что, товарищи! — бормотал Юра, отталкивая десятки рук и уже не на шутку сердясь. — А ну брось! Оставьте же, черт возьми! К—куда…

Но тут надо было или драться, или сдаваться. И первый раз в жизни Юре пришлось сдаться.

— Во мне девяносто килограммов, а в пальто и прочем перевалит за сто… — честно предупредил он болельщиков.

Но они все—таки взвалили его на плечи и с триумфом протащили до общежития хоккеистов.

На следующий день Юра со всей командой уехал в заводской дом отдыха. Там они, расчистив на льду поле, соорудили легкие ворота, которые отличались тем, что от любого толчка откатывались чуть ли не на сто метров, и начали тренировки.

Андрюхин разрешил Юре вести подготовку к игре, полагая, что это будет отличной проверкой координации движений, общего самочувствия и что, если большая физическая нагрузка, которую испытывает хоккеист, не повредит ни в чем Юре, это будет лишним доказательством блестящей удачи эксперимента.

Болельщики не оставляли в покое Юру и в доме отдыха. Берега пруда чернели от зрителей, и няням приходилось напоминать отдыхающим то о завтраке, то об ужине.

Женя вела теперь наблюдения и исследования по новой, усложненной, специально разработанной Анной Михеевной программе, и у Юры не оставалось ни часа свободного времени. Им не удавалось даже походить на лыжах, а наедине они оставались только во время процедур.

— Это ты сама придумала? — недоверчиво и без особого восторга спросил Юра, когда в первый же день Женя извлекла целый набор кинжальчиков для проведения сеанса акупунктуры.

— Нет, Анна Михеевна… Ей профессор Ван Лан—ши посоветовал. Поднимает общий тонус организма… — Женя вытащила кинжальчик подлиннее.

— «Тонус»!.. — проворчал Юра, покорно подставляя шею.

Ну можно ли было в такой обстановке поговорить серьезно о жизни?

В остальном все шло хорошо. Юра чувствовал себя с каждым днем лучше, а друзья по команде уверяли, что он давно не был в такси отличной спортивной форме. Анализы, исследования и измерения, которые Женя делала не разгибая спины, показали, что Юра должен чувствовать себя неплохо. Было все же неясно, разрешит ли Юре академик Андрюхин участвовать в последней игре, в боевой схватке с кировскими торпедовцами.

Иван Дмитриевич Андрюхин был все эти дни крайне занят. Он, Паверман, Ван Лан—ши, а иногда и Анна Михеевна Шумило вели кропотливые переговоры с Крэгсом, на которые не допускался никто, даже Хеджес. Премьер—министр Биссы был вне себя от такого унижения. Сначала он заявил, что немедленно покидает неблагодарного Крэгса и эту забытую богом страну, и даже начал собирать чемоданы. Вскоре, однако, он прекратил это занятие и остался.

Вместо этого Хеджес принялся обхаживать Крэгса, ныть, вздыхать или начинал шуметь, пробовал напоить Крэгса, и все это ради того, чтобы вытянуть из него хоть слово о таинственных переговорах, которые велись с Андрюхиным. Но Крэгс, немногословный и ранее, теперь был молчалив, как мумия. Он и внешне стал походить на мумию, все больше утрачивая сходство с пиратом. Втянулись щеки, шрам совсем побелел, нос перестал блестеть и стал еще хрящеватей, так что казалось, что кожа на носу вот—вот лопнет. Глаза из—под густых ресниц смотрели все так же остро, но в них мелькало иногда не то смущение, не то сожаление…

В эти дни в жизни Лайонеля Крэгса произошли два очень важных события: он испытал потрясение при знакомстве с работами академика Андрюхина и впервые в жизни неожиданно и стремительно привязался к двум чужим малышам — Бубырю и Нинке Фетисовой… Крэгс был человек со странностями. К религии он относился с усмешкой человека, знающего несравненно больше, чем господь бог, от суеверий его тошнило, но он твердо верил в свои ощущения и предчувствия, в некий таинственный внутренний голос. И этот голос сразу же подсказал ему, что смешные маленькие человечки — толстенный Бубырь и худющая Нинка — обязательно принесут счастье глубоко несчастному, тяжело переживавшему свои неудачи Лайонелю Крэгсу.

Для того чтобы чаще их видеть, он стал ездить на хоккей, которым увлекался куда меньше, чем бухгалтер торгпредства на Фароо—Маро Василии Иванович… И как только Крэгс, несколько заискивающе улыбаясь и не зная, что сказать, усаживался на теплую скамью между Бубырем и Нинкой, он становился дедом, обыкновенным добродушным дедушкой. Когда он смотрел в большие птичьи глаза Нинки или в блестящие влажные глаза Бубыря, исчезала тоска о зря прожитой жизни, а уверенность, что мир будет жить и цвести, становилась необходимой, как эти теплые детские руки…

Андрюхин ежедневно справлялся о Юре. Как—то, в конце очередного совещания с Крэгсом, он кивнул профессору Паверману и Анне Михеевне, чтобы они задержались. Диспетчер связал их по телефону с заводским домом отдыха, вызвал Женю.

Она в это время делала Юре массаж.

— Это Иван Дмитриевич, — сказал Юра, услыхав, что Женю зовут к телефону.

Он оделся и побежал следом за ней.

Женя подробно докладывала день за днем итоги своих исследований. Акдрюхин, видимо, передал трубку Анне Михеевне. Юра слушал, ничего не понимая. Обилие медицинских терминов и то, что о нем можно так долго говорить по—латыни, привело его в ужас.

— Слушай, что ты врешь? — горестно шептал он, дергая Женю за халат. — Ну давай, давай, доколачивай…

Но она, не обращая на него ни малейшего внимания, строгим и даже несколько торжественным голосом продолжала свое. Наконец последний белый листок, испещренный медицинской абракадаброй, был перевернут, и Юра вздохнул с облегчением.

В это время Женя отвела трубку от уха.

— Ты что? — испугался он.

— Велели подождать, — шепнула Женя. — Анна Михеевна советуется с Иваном Дмитриевичем…

— А как ты думаешь?

— Отстань! — попросила Женя.

Она тоже волновалась. Трубка молчала довольно долго, а потом в ней послышался чей—то ворчливый голос, и хмурые Женины глаза вспыхнули счастьем.

— Да? — сказала она задыхающимся, звонким голосом, совсем не так, как говорила обычно. — Да? Передам! Спасибо! Большое спасибо!

Глядя на неуверенно ухмылявшегося Юру, Женя медленно прижала пальцем рычаг и вдруг, швырнув трубку, бросилась ему на шею.

— Здоров! Понимаешь, дурак? — Она смеялась и плакала, и прозрачные слезы висели на ее длинных ресницах. — Совершенно здоров… Да ну тебя к лешему!

И она дубасила по широкой Юриной спине своим довольно увесистым кулачком…

В этот вечер они убежали на лыжах в лес. Снег был тяжелым, налипал, звенела капель, как весной, и, когда они целовались под старой, мохнатой доброй елкой, рыхлый снег валился с веток за шиворот, таял и щекотливой струйкой стекал по спине между лопаток. Юра брал ее лицо в горячие, твердые ладони и, сгибаясь в три погибели, искал ее губы, и все—таки ей, чтоб целоваться, приходилось становиться на цыпочки. Но они твердо договорились мириться со всеми трудностями. Потом они попытались идти на лыжах обнявшись. Им не хотелось ни на секунду расставаться друг с другом. Молодые ели хватали их черными руками в серебряных обшлагах, словно молча просили остаться…

И они остались. Навалили хвои, разожгли на поляне костер и долго сидели молча, обнявшись и глядя на огонь.

— Хорошая штука костер! — вздохнул Юра.

— Я очень жалею, что не умею говорить, — голос Жени звучал хрипло, как будто спросонья; она откашлялась. — Вот если б умела, нашла бы такие слова о людях, о солнце, воздухе и деревьях, вот об этом костре и о нас, чтоб всем стало понятно… Ведь нам сейчас все понятно, правда?

— Ага, — уронил Юра.

— Ты понимаешь, я знаю… ну, вообще чувствую, что все люди могут жить необыкновенно счастливо. Все! Правда, Юра?

— Вообще конечно… — Юра деловито подбросил в огонь сухую мелочь.

— Нет, правда!.. Вот снег, огонь — ведь до чего хорошо! Наверное, эта любовь к огню у нас от первобытных людей или от обезьян.

— Твоим предком была макака, — оживившись, сообщил Юра.

— Почему?

— Не знаю. Но это точно.

— А какие они были?

— Славные ребята, — решил Юра. — Только любили философствовать…

Помолчав, Женя спросила:

— А мечтать ты любишь?

Он медленно, молча сгреб ее и обнял так, что она едва не задохнулась.

— Ты меня понимаешь, — сказал он тихо.

Она счастливо засмеялась:

— Костер, елкой пахнет, снег…

— И ты, — сказал он серьезно.

— И ты, — отвечала она так же серьезно, положив ему руку на плечо.

Он медленно, едва касаясь, провел рукой по ее холодным кудрям, припушенным снежной пылью, черным даже на фоне ночи.

— У тебя такие волосы… Их всегда хочется потрогать, зарыться в них лицом…

— Знаешь, какие жесткие? — Она поймала его руку и держала. — Я злая…

— Когда ты говоришь, каждое твое слово падает мне в сердце…

— Юрка, это нечестно! — шепнула она задыхаясь… Бронзовая заря торжественно возникала за серебряными ветвями елей, когда они уходили из леса. Похожее сквозь седую дымку на мандарин, выкатывалось неяркое солнце, обещая морозный день.

Как прошел этот день и начался следующий, воскресенье, они не заметили. А на двенадцать часов была назначена финальная встреча по хоккею…

Вряд ли в Майске оставался к двенадцати часам хоть один человек, не пораженный вирусом хоккея.

Стадион мог вместить тридцать тысяч человек, сегодня туда втиснулось не менее пятидесяти тысяч, но это была только часть жаждущих знать, как пройдет игра, как решится затянувшийся спор между «Химиком» и «Торпедо».

Задолго до начала игры трибуны были забиты так, что если один человек, отдавая дань морозу, покачивался из стороны в сторону, то покачивался целиком весь ряд. Тот, кто мог вытащить руку, помогал соседу достать папиросу. Мальчишки сидели на крыше над ложей и на деревьях, поднимавшихся над забором стадиона. Там сидел и Пашка. А Леня Бубырин и Нинка влезли на статую дискобола, и Нинка уже спорила с кем—то, не пуская на постамент. Одна щека у Бубыря подозрительно отдувалась, и, когда Нинка очень уж увлекалась спором, он незаметно делал несколько быстрых жевательных движений.

Сегодня был один из тех сверкающих зимних дней, когда потоки золота, которые щедро льет солнце, разноцветными драгоценностями переливаются на серебре снега, и лед, и коньки игроков вспыхивают ярко, до режущей боли в глазах… В такой день кажется, что нет людей с тусклыми глазами, вялой походкой и трусливыми желаниями, что здесь у всех горячая кровь, никто не боится жить и люди способны скорее на безрассудные поступки, чем на мелочную расчетливость и бесконечные опасения…

Игроки вышли на последнюю тренировку, приветствуемые радостным ревом замерзших зрителей. Юры среди вышедших на лед не было. Женя оглянулась и увидела у входа академика Андрюхпна, профессора Павермана, профессора Ван Лан—ши, Крэгса и вздрагивающего плечами Хеджеса. Они остановили Юру, и Андрюхин что—то очень серьезно ему наказывал, а Юра, улыбаясь, весело кивал головой. Женя пожалела, что не слышала этого разговора. Неужели у Андрюхина сохранились какие—нибудь опасения?

— Бороду с поля! — заорал какой—то непочтительный болельщик.

И Андрюхин, спешно прервав свои наставления, зажал бороду в кулак и бодро взбежал по лесенке в ложу.

Юра, стараясь, чтобы его появление было как можно менее эффектным, быстро соскользнул на лед и нырнул в самую гущу игроков.

Но разве можно было ускользнуть от ста тысяч глаз, которые с нетерпением ждали этой минуты! Оказывается, все было подготовлено к тому моменту, когда Бычок ступит на лед родного стадиона. Медными глотками взревели трубы духового оркестра. Перекрывая их, орали пятьдесят тысяч человек:

— Бычо—ок!

Нетерпеливые мальчишки выпустили первых голубей.

Потом сразу же прозвучали сигналы колокола, приглашающие окончить разминку и очистить поле. На трибунах притихли, закурили. На лед выехали два человека в черном; один из них поднял руку ко рту, и звонкая трель судейского свистка, взвинчивая нервы болельщиков, пригласила команды.

Под ногами выезжавших на лед игроков, как всегда, путались фотографы, ибо истинный фотограф должен почему—то снимать обязательно приседая и едва не ложась на лед. Девочки, которых громко за что—то осуждала Нинка Фетисова, преподнесли капитанам цветы. Капитаны и судьи обменялись рукопожатиями, разыграли ворота. Болельщики немедленно прокомментировали этот важный факт, сообщив друг другу, что во втором периоде «Химику» придется играть против ветра. Наконец вратари, медленно отъехавшие к воротам, приняли более напряженные позы, и судья, спасая свои ноги от нацеленных клюшек, бросил шайбу в игру… Торжественно и томительно, возвещая шестьдесят минут боевых схваток, шестьдесят минут надежд и разочарований, шестьдесят минут страстного напряжения, прозвучал судейский свисток.

Команда «Химика» с места бросилась в яростную, неудержимую атаку. Затрепетавшим от восторга зрителям показалось, что химиков не пятеро, а гораздо больше. Защита кировцев растерялась, не выдержав такой бури, была смята на первой же минуте. Юра, с радостью чувствуя, что сейчас он хоть немного отплатит за любовь к нему тысяч ценителей хоккея, забросил первую шайбу… Мигнул красный глазок лампочки — 1:0. Ведет «Химик»! От рева, который потряс стадион, с окрестных деревьев взмыли потревоженные галки. Мальчишки, сидевшие на деревьях, среди них и Пашка, крича во всю глотку, уцепились покрепче, опасаясь, как бы и их не смел этот великолепный рев…

Команде кировцев пришлось начать с центра… Трибуны успели отпустить по этому поводу несколько десятков шуток, и, хотя шутки не отличались особой новизной и разнообразием, все хохотали так, как будто услышали их впервые… Однако похоже было, что неудача вовсе не обескуражила гостей. Кировцы ворвались в зону «Химика». Попытки Юры вновь начать атаку не удались… В холодном пламени вспышек от коньков и свежих порезов льда сшибались, падали, вскакивали, снова мчались, орудуя клюшками, игроки «Торпедо» и «Химика»…

В один из моментов игры в зоне кировцев вратарь, не рассчитав, выскочил на Юру, который продвигался с шайбой вперед. Юра отбросил шайбу в сторону, и один из игроков «Химика» с дальнего расстояния послал шайбу в пустые ворота «Торпедо». Счет стал 2:0 Стадион ликовал! С этим счетом команды ушли на перерыв…

Начался второй период, тот самый, когда химикам приходилось играть против ветра. Теперь, словно ощутив могучую поддержку ветра, энергично насели кировцы. Вратарь «Химика», знаменитый Васин, отбил несколько труднейших шайб, вызвав аплодисменты всего стадиона. Но игрокам «Химика» никак не удавалось вырваться из своей зоны. Вдобавок случилось несчастье: рикошетом отскочив от клюшки вывернувшегося некстати Юры, шайба неожиданно влетела в ворота «Химика». В первый раз над их воротами загорелась красная лампочка…

Невольно вскрикнув. Женя с ненавистью глядела то на шайбу, то на Юру, который, вцепившись в волосы, с перекошенным лицом медленно отъезжал от ворот. Товарищи старались не смотреть на него…

Но эта неудача, казалось, влила новые силы в начавших несколько вяло второй период химиков. Сухой треск клюшек, глухие удары шайбы о борта, искристое сверкание льда, яркие костюмы хоккеистов, пляска вратарей, которые выделывали такие па, каких не увидишь и в балете, — все это создавало великолепную картину и для непросвещенных зрителей. Но знатоки, затаив дыхание, следили за смелой комбинацией, которую великолепно разыгрывал «Химик»… Вторая пятерка, еще молодая, не очень обстрелянная, без Юры и других признанных снайперов хоккея, но, видно, хорошо усвоив их мастерство, дружно рвалась к воротам противников и завершила удачную комбинацию красивым голом. В третий раз над воротами кировцев вспыхнула красная лампочка…

На этот раз даже ребята, окружавшие Пашку, старые болельщики, не выдержав, швырнули в небо трепещущих голубей. Вслед за голубями едва не улетел и Бубырь, так восторженно размахавшийся на своем пьедестале, что только объединенные усилия не менее десятка все—таки взгромоздившихся туда же ребят и девчонок удержали его на месте!

— Давай!.. — единым дыханием горланил весь стадион.

Сорвав шапочку, Женя радостно размахивала ею над головой, но постепенно движения шапочки замедлились, и Женя даже нацепила ее на кудри, так как на льду творилось снова что—то непонятное.

Кировцы явно не желали сдаваться. Иногда знатокам начинало казаться, что кировцы играют все увереннее, напористее, злей и, пожалуй, переигрывают… В команде «Торпедо» подобрались рослые, плечистые ребята, под стать Юре; остальные игроки «Химика» рядом с ними казались хлипкими. Кировцы все решительнее применяли силовые приемы, все настойчивее продирались к прыгавшему в воротах Васину, и вот, несмотря на его отчаянные попытки спасти ворота, вверху снова загорелась лампочка — 3: 2. Почти одновременно прозвучал свисток судьи: кончился второй период…

— Великолепно играют! — говорил Крэгс Андрюхину, приплясывая в директорской ложе. — Я расскажу об этом одному вашему земляку на Фароо—Маро… Вы были правы — эти мальчики могут рассчитывать на успех в Канаде…

— А ведь я думал совсем о других мальчиках! — засмеялся Андрюхин. — Я, знаете, у себя тоже сформировал команду… Не позорно проиграл этому вот Бычку, то есть Сергееву…

Третий период начался серьезной неприятностью. За грубость судья удалил на две минуты напарника Юры — Савосина. Его вина была не совсем ясна, с таким же успехом можно было удалить и столкнувшегося с Савосиным кировца. Пока стадион свистом, криками и даже снежками выражал свое недовольство судьей, оставшиеся вчетвером игроки «Химика» ушли в глубокую защиту… Атаки кировцев следовали одна за другой, но химикам удавалось отбивать все попытки сравнять счет. Две минуты истекли, Савосин уже выезжал на лед, и в это мгновение после нескольких секунд свалки у ворот «Химика» кому—то из кировцев все же удалось пропихнуть шайбу… Васин схватился за голову, но это не могло изменить счет — 3:3.

Все знали, что это вполне устраивает «Торпедо». Соотношение шайб у кировцев было лучшим, чем у химиков, и ничья обеспечивала им победу.

Но их не устраивала такая победа! Кировцы лавиной шли в атаку. Даже первая пятерка во главе с Юрой с трудом сдерживала их натиск. Они неудержимо приближались к воротам, в которых, приготовив клюшку, замер Васин… Бросок! Гол! Нет, в акробатическом движении Васин отбил шайбу… Но все—таки «Химик» не выигрывал, а проигрывал встречу!..

Игроки обеих команд медленно двигались навстречу друг другу, меняясь местами. Катили, расставив ноги, неуклюжие сейчас вратари… Оставалось десять последних минут!

И едва началась игра, как из—за непростительной оплошности Васина четвертая шайба влетела в ворота «Химика»!

Стадион замер в трагическом молчании. Все было ясно: «Химик» на этот раз окончательно проиграл все свои надежды, все мечты… Дальнейшая игра уже не представляла интереса. Кировцы ушли в защиту: у них в запасе были две шайбы. Игра у химиков, которые пробовали атаковать, явно не клеилась… Глухой удар гонга предупредил, что до конца осталось всего пять минут…

Кажется, гонг разбудил хоккеистов! И стадион, почувствовав это и вдруг уверовав в свою безнадежно проигравшую команду, подбадривающе завопил:

— Дава—ай!

Прервав неточную передачу кировца, Юра, на огромной скорости влетев в зону противника, бросил шайбу Савосину, и тот точно срезал в угол ворот. 4:4!

Словно порыв шторма пронесся над стадионом. Люди, хохоча, ожесточенно лупили друг друга. Кто—то целовался, кто—то визжал… А Бубырь все—таки свалился со своего пьедестала и теперь никак не мог снова вскарабкаться…

Нет, рано кировцы ушли в защиту! Правда, осталось всего две минуты, даже почти полторы… Что можно сделать за полторы минуты?

— Юрка! — услышали на стадионе чей—то отчаянный вопль.

И в то же мгновение все увидели, как, прыгнув с трибуны вниз, в кучу снега, незнакомая девушка вскочила на барьер.

Это была Женя. Черные волосы ее разметал ветер, глаза горели, крупные губы запеклись. Она крикнула так, что весь стадион оглянулся на ее голос:

— Юрка!

— Бычок! — заорали на трибунах.

Оказавшийся рядом милиционер, взяв под козырек, принялся было урезонивать Женю. Но она ничего не слышала. Он, кашлянув, осторожно взял ее за руку. Но Женя, не глядя, оттолкнула его, и не ожидавший такого внушительного толчка милиционер удивленно сел в снег. Когда он поднимался, лицо его не предвещало для Жени ничего хорошего. Но в этот момент восторженный вопль всего стадиона заставил даже милиционера забыть об исполнении служебных обязанностей…

Юра прорвался к воротам! Вся команда «Торпедо» осталась в нескольких метрах позади. Перед ним метался только один защитник. Сделав движение, как будто собирается брать его на корпус, Юра бросился вправо и вышел один на один с вратарем… Бросок! Красный свет! 5:4! Ведет «Химик»!

И, пока стадион сходил с ума, пока музыканты, задрав в небо ревущие жерла своих музыкальных орудий, подогревали это безумие, пока Женя плясала на барьере и, кажется, даже визжала от восторга, пока Бубырь, изнывая у пьедестала, молил ему рассказать, что произошло, а на него никто не обращал внимания, Пашка медленно полез за пазуху и достал своего голубя… Сейчас он его пустит… Сейчас можно…

Но голубь, уже трепыхнувшийся было из рук, не взлетев, остался в Пашкиных ладонях…

Игра продолжалась, и, хотя истекала последняя минута, кировцы, обыграв защиту «Химика», вышли к воротам. На мгновение Васин нерасчетливо выскочил. Шайба летела в пустые ворота. Весь стадион от ужаса закрыл глаза…

И поэтому никто не увидел, как вывернувшийся из—за ворот Юра самоотверженно упал, далеко вытянув руку с клюшкой… Вздрогнувшему от негодования академику Андрюхину послышался какой—то треск.

Шайба, пущенная кировцами в пустые ворота, бессильно ударилась о Юрину клюшку…

Никогда еще скромный заводской стадион не видел такого столпотворения! Сплошной стеной валили болельщики с трибун, крича, размахивая шапками, кашне, платками, сумочками. Мальчишки плясали на барьерах… Бубырь наконец взобрался на постамент и, переполненный восторгом, целовался с невозмутимым гипсовым дискоболом. Застоявшиеся музыканты, топоча, как кони, вырвались на лед и побежали к победителям, скользя, падая и все—таки успевая играть что—то бравурно—победное… Извиваясь, прыгали со всех сторон фотографы. Девчонки высоко подбрасывали Женю, пока она не вырвалась на лед. Болельщики уже подхватили на руки победителей и, вопя во всю глотку, тащили их неведомо куда. Впереди огромной толпы, над которой колыхались бедные хоккеисты, выступал оркестр… Зажмурив от счастья глаза, музыканты изо всех сил дули в трубы, и Леня Бубырь, маршируя впереди, успешно им подражал, играя марш на собственных щеках…

И над всей этой радостной суматохой медленно кружил Пашкин голубь… Пашка следил за ним счастливыми глазами.

Так закончился этот знаменитый хоккейный матч, великий поединок, положивший начало невиданному взлету команды «Химик».

Глава семнадцатая Л. БУБЫРИН С ДРУЗЬЯМИ ПОСЕЩАЕТ КОРОЛЯ БИССЫ

Последнее таинственное совещание с Крэгсом происходило между ним и Андрюхиным с глазу на глаз.

Стало известно, что в дар от советских ученых король Биссы получил несколько громоздких, тщательно упакованных ящиков, которые были отправлены на аэродром в день отъезда Крэгса. Их сопровождали четверо коренастых парней. Это были Мальчики, последний выпуск, также преподнесенные в дар Крэгсу.

Крэгс просил, чтобы с экспедицией, которая должна была вскоре отправиться на Биссу, прибыли в качестве его личных гостей Бубырь, Нинка и Пашка.

— Мне очень совестно, — говорил Крэгс в этот последний вечер, не решаясь поднять на Андрюхина глаза, — но я решился признаться вам… Десятилетиями я копил силы и средства для своего эксперимента с черепахами. Люди мне опротивели, я изверился, стал черств, нетерпим. Людям было плохо со мной, а мне было плохо с ними. Но с этими ребятишками мне хорошо. Я о многом забываю, когда они со мной… Пусть они погостят на Биссе!

На проводах, выступая перед дипломатами, представителями печати и советскими учеными, Крэгс заявил:

— Двадцать лет назад я был учеником академика Андрюхина. Потом я вернулся на родину, и мне удалось кое—что сделать. Это было нелегко, потому что я наотрез отказался работать на войну. Обстановка безнадежности, широко распространенная на Западе, захватила и меня. Я решил, что мой долг — как—то сохранить человеческие знания. На это ушло почти двадцать лет моей жизни. Теперь я понял, что не только растерялся, но сдался силам войны. Человеку становится горько и страшно, когда он сознает, что часть своей жизни прожил зря. Ученому это особенно страшно. Меня поддерживает только одна мысль: сейчас я снова ученик Ивана Дмитриевича Андрюхина, величайшего ученого нашего времени. Я уезжаю, чтобы принять участие в самом грандиозном эксперименте…

В этот же день в кабинете академика Андрюхина собрались его ближайшие сотрудники.

— Настало время, — сказал Андрюхин, когда приглашенные расселись в настороженном молчании, — взять на себя великую ответственность. Правительство требует ясного ответа на совершенно ясный вопрос: гарантируем ли мы безусловную удачу эксперимента? Анна Михеевна, ваше слово.

— Все последние опыты с животными приносили стопроцентный успех, — задумчиво постукивая крепкими пальцами по ручке кресла, заговорила профессор Шумило. — Увенчались полным успехом передачи в Среднюю Азию и на Дальний Восток… Особое значение для нас имеет удача опыта с Деткой. Состояние здоровья Сергеева не вызывает ни малейших опасений. Никаких отклонений. Конечно, одно дело двадцать — тридцать километров и совершенно другое — более десяти тысяч. Но это уже не мой вопрос.

Андрюхин молча взглянул на профессора Ван Лан—ши.

— Ни один опыт за все существование Академического городка не был так тщательно подготовлен, — сурово блестя очками, сдержанно сказал Ван Лан—ши. — Поведение всех элементов луча на протяжении трассы выверено и подтверждено расчетами высочайшей точности. Что касается нашего института, мы гарантируем успех и настаиваем на эксперименте.

— Ясный ответ! — Андрюхин довольно улыбнулся. — Что скажет профессор Паверман?

— Я не понимаю одного, — упрямо начал Паверман. — Профессор Павловский на себе ставил эксперименты с клещами, профессор Потехин сам полетел на Луну, а профессор Паверман…

— К делу, к делу! — сердито перебил его Андрюхин.

— Экспедиционное судно — атомоход «Ильич», — хмуро заговорил Паверман, выдержав солидную паузу, — будет готово к выходу в рейс через две недели. Экспедицию поручено возглавлять мне. Наш торговый представитель на Фароо—Маро взял на себя хозяйственные заботы, связанные с размещением на берегу экспедиции. Мы будем в районе Биссы не позднее двадцатого марта. Считаю, что испытание должно быть проведено между пятым и десятым апреля, о чем и следует доложить правительству.

— Это подходящий срок, — заметил Андрюхин, делая какие—то пометки в своем блокноте.

Он встал и подошел к сидевшему в глубине комнаты Сергееву. Тот поднялся ему навстречу, смущенно и вопросительно улыбаясь.

— Ваше последнее слово, мой друг. — Андрюхин крепко обнял его за плечи. — Я знаю, что вы скажете, но не торопитесь… Послать луч за десять тысяч двести восемьдесят километров…

— Десять тысяч двести восемьдесят семь километров четыреста тридцать метров шестьдесят три сантиметра, — негромко уточнил Ван Лан—ши.

— Вот видите, еще дальше… это совсем не то, что послать луч за двадцать километров… — Андрюхин сгреб Юру за волосы, отодвинул его лицо и несколько секунд сердито и растерянно всматривался в его глаза.

Юра спокойно выдержал взгляд ученого, и Андрюхин, оттолкнув его, забегал по комнате.

— Этот опыт мы проводим перед лицом всего мира. За неделю до свершения опыта все страны мира будут о нем официально предупреждены… Огромная ответственность! При этом необходимо постоянно учитывать те особые трудности, которые возникают при передаче клеток, определяющих высшую нервную деятельность человека… Для удачи эксперимента совершенно необходимо, чтобы в установленном квадрате размером пятьдесят на пятьдесят километров не было ни одного судна и, самое главное, чтоб ни один самолет не смел даже приблизиться к границам квадрата… Иначе может произойти непоправимая катастрофа… Ты будешь в антигравитационном костюме и в момент восстановления из луча окажешься на высоте пятисот метров над океаном…

— На высоте пятисот метров четырнадцати сантиметров двадцати трех миллиметров, — мягко уточнил Ван Лан—ши.

— Иван Дмитриевич, ну чего вы волнуетесь? — для убедительности прижимая широкие руки к груди, спросил Юра. — Все будет в порядке.

— Помолчи! — рявкнул Андрюхин, так сверкнув глазами, что Юра опустил растерянно руки. — Знаем, ты храбрый парень, готов рискнуть собой… Да кто из нас не сделал бы того же? Профессор Паверман стал мне врагом из—за того, что идешь ты, а не он!.. Дело не только в твоей жизни. Мы еще и еще раз должны себя проверить, потому что при удаче никто не посмеет и подумать о войне! Мир поймет, какая сила в наших руках, а мы никогда не употребим во зло эту силу… Но наша неудача подтолкнет головорезов… Неудача и гибель Сергеева будут означать не только гибель Сергеева… Ты готов? — оборвав, сердито спросил Андрюхин Юру.

— Давно готов, Иван Дмитриевич… — Юра спокойно облокотился на ручку кресла, но не спускал с Андрюхина напоминающих глаз.

— Да, да, да, — так же сердито кивнул Андрюхин. — Об этом уже просил Крэгс, и я рад, что тебе это также будет приятно. Я передал твою просьбу профессору Паверману. Он ее уважит. Удивительное дело, какая популярная личность этот Бубырь!

— И Нина Фетисова, и Пашка Алеев, — усмехнулся Юра. — Это меня Женя очень просила! Да я и сам буду рад, если на этих островах, в каком—то королевстве, встречу своих ребятишек…

— Это решено! — перебил Паверман. — Они едут со мной! Я сделаю из Бубыря ученого! У него талант наблюдателя…

— А я сделаю ученым Пашку, — улыбнулся профессор Ван Лан—ши.

— А я — Нинку—пружинку! — заявила басом Анна Михеевна, вставая.

Так решена была судьба ребят, хотя об этом ничего пока не знали не только они, но даже их родители. Не знал об этом и Пашка, потому что наутро он исчез. Ребята были уверены, что он осуществил свою мечту и сбежал в Балтийский флот. Все гордились, что флот получил такое ценное пополнение.

Первое известие о Пашке пришло только через неделю. Он написал матери и Юре Сергееву, что устроился в ремесленное училище, живет хорошо и просит о нем не беспокоиться. На открытках стоял штамп Вышнего Волочка. Ребята не поверили ни одному слову в этих открытках.

— Вышний Волочок где? — шумела Нинка. — По дороге на Ленинград. Понятно? Там и надо искать Пашку!

Но, пока искали Пашку, подходил срок отъезда экспедиции под руководством профессора Павермана.

Наибольшее беспокойство это обстоятельство вызывало в семьях Бубыриных и Фетисовых.

У Бубыриных волновались папа и мама, а сам путешественник сохранял полное спокойствие.

Его волновало только одно: Муха. Знаменитая черная такса академика Андрюхина после тщательного изучения в различных лабораториях была подарена Лёне.

— Насовсем? — спросил он тихо, когда ему вручали Муху.

— Насовсем, — тяжело вздохнул Андрюхин.

Нечего было и думать отправляться в Южные моря без Мухи. Но выдержит ли она тропический климат?

Ведь она такая черная…

— С ней может случиться солнечный удар, — бормотал Бубырь. К сожалению, все попытки приучить Муху ходить в белом платочке кончались неудачей.

— Может, ей нужна шляпка? — удивлялся Бубырь. — Смотри, какая модница!..

Про себя он решил, что стащит у Нинки подходящий для Мухи головной убор.

Папа бегал по книжным магазинам и библиотекам, доставая всевозможную литературу о королевстве Бисса и других странах Южных морей. Это были книги о флоре и фауне, об истории и археологических находках, об экономике и обычаях, наконец, просто описания путешествий, но ни в одной из книг не говорилось, в чем должен быть одет мальчик двенадцати лет, отправляясь с берегов Волги на остров Фароо—Маро.

— Трусы, — говорила похудевшая от хлопот мама, — это ясно. Тапочки, две пары. Ботинки. Парадный костюм под галстук.

— Быть может, ему придется представиться ко двору, — вставил папа, делая очень серьезное лицо.

Но мама не способна была даже слышать кого—нибудь, кроме себя, не то что понимать шутки.

— Дюжина носовых платков. Если ты хоть раз вытрешь нос пятерней, я оборву тебе уши!.. Но что он наденет на голову?

— Тюбетейку, — сказал папа, и впервые его совет был признан разумным.

— Но только ты отвечаешь за то, чтобы ребенок вернулся целым, — тут же вставила мама.

И папа был уже не рад, что вспомнил о существовании тюбетейки.

В квартире Фетисовых родители, наоборот, сохраняли полное спокойствие, но зато Нинка шумела и волновалась за троих.

— Что ты кладешь? — бросалась она к матери, делая огромные глаза и всплескивая руками. — Что ты кладешь в чемодан?

При этом один глаз Нинки косил в зеркало: в новом платье, на фоне чемодана она выглядела настоящей путешественницей.

— Сарафанчик, — неторопливо отвечала мама, сохраняя полное спокойствие.

— «Сарафанчик»! — У Нинки было такое лицо, точно с ней сейчас случится разрыв сердца. — Но кто в королевстве Бисса и тем более на Фароо—Маро носит твои сарафанчики?

— Они свое носят, а ты свое, — улыбалась мама и, не слушая приходившую в отчаяние дочку, советовалась с отцом, а не положить ли валеночки с калошами. Говорят, правда, что в тех краях жарко, но ведь надо еще доехать, да и то сегодня жарко, а там, гляди, мороз ударит.

— Да не бывает там морозов! — вопила Нинка. — Там всегда лето! Это тропики! Там люди совсем голыми ходят!

— А если дождь? — спросила мама и калоши все—таки положила.

В эти же дни Женя, которая никак не могла решить, что ей делать, уже дважды складывала свой чемодан, собираясь ехать, и дважды его распаковывала, приходя к выводу, что лучше остаться.

— Я хотел бы, чтоб ты была и здесь и там, — сказал Юра.

Но как это сделать, оставалось неизвестным.

Она и сама хотела этого! Разве можно было представить, чтобы последний взгляд Юры, перед тем как он исчезнет и с фотонной панели блеснет ослепительный луч, не встретился с ее взглядом? Но точно так же дико и недопустимо не быть там, в океане, когда луч, мгновенно потемнев и сжавшись, станет снова Юрой. Она хорошо помнила его лицо, когда он заснул после той репетиции полета на старый аэродром… А это было всего на двадцать километров! Теперь же предстоит преодолеть более десяти тысяч! Борис Миронович Паверман несколько раз объяснял ей, что это непосредственно для Юры не имеет значения и его ощущения после преодоления десяти тысяч километров должны быть примерно такими же, как были после двадцати километров… Должны быть! Это все теория, а в жизни еще никто не проделывал того, что предстоит совершить Юре…

За два дня до выезда экспедиции из Майска в Ленинград Женю вызвал к себе академик Андрюхин. Он встретил ее так ласково, что Женя совершенно неожиданно разревелась, громко, басом, судорожно всхлипывая и не успевая вытирать глаза и безобразно распухший нос.

— Ага! Вот и отлично! — неожиданно обрадовался академик. — Знаете, иногда пореветь всласть — великолепная штука! Первоклассная разрядка организма! Вообще лучше всего, когда человек не подавляет свои эмоции и проявляет их немедленно и в полной мере…

Кажется, он готов был долго распространяться на эту тему, но Женя, проклиная себя за малодушие, уже вытерла и глаза и нос и, сердито посапывая, ждала, зачем ее позвали.

— Но и держать себя в руках тоже, знаете, неплохо! — совсем развеселился Андрюхин. — Так вот, причин для рыданий нет. Решаем так: останетесь здесь, со мной. Вместе провожаем Юру в его нелегкий путь. И немедленно на «ТУ-150» вылетаем на Биосу. Через пять—шесть часов увидим вашего Юрку… Идет?

И тут академик Андрюхин, немало повидавший на свете чудес, увидел еще одно чудо… Только что удивительно некрасивая, с заплывшими, бесцветными глазами, почерневшая от горя, с раздувшимся, бесформенным носом, неуклюжая Женя не то чтобы изменилась, нет, она стала совсем другой… Открылись огромные глаза, сверкнувшие черными алмазами, дрогнули в неуверенной улыбке яркие губы, темное лицо порозовело… И жестом, полным бесконечной благодарности, Женя обняла академика Андрюхина и спрятала просиявшее лицо в зарослях его великолепной бороды…

Майск торжественно провожал экспедицию профессора Павермана. Гремели оркестры, что очень волновало Бориса Мироновича. Он то и дело наклонялся к кому—нибудь и тревожно спрашивал:

— Слушайте, а зачем музыка?

Ему казалось, что это накладывает на его экспедицию какие—то дополнительные обязательства.

Нинка Фетисова едва не отстала, подравшись около вокзальной парикмахерской с какой—то девчонкой, которая принялась передразнивать Нинку, когда та любовалась собой в огромном зеркале. Зато Бубырь, получив на прощание пачку мороженого от мамы и пачку от папы, был вполне доволен судьбой и, откусывая то от одной, то от другой пачки, с легким сердцем отправлялся в Южные моря… Не было только Пашки, которого до сих пор не могли нигде отыскать…

Поезд Майск — Ленинград приходил ночью, поэтому переезд через город и прибытие на атомоход «Ильич» ребята частью проспали, а частью не рассмотрели…

Утром, открыв глаза, Бубырь увидел, как профессор Паверман, радостно ухая, приседает в одних трусах перед открытым иллюминатором. Обрадованный Бубырь толкнул Нинку, и они с наслаждением принялись рассматривать огненно—рыжего профессора, на носу которого прыгали очки, когда он, разбрасывая руки, подставлял свою тощую грудь под легкий морской ветерок.

Профессор страшно сконфузился, натянул штаны и майку и отправился умываться.

Вскоре ребята узнали, что «Ильич» простоит в порту еще два дня, но на берег их уже не пустят.

Умывшись и позавтракав, они пустились в разведку.

Ни Бубырь, ни Нинка не предполагали, что можно долго бегать по различным закоулкам атомохода и по палубе и все—таки не видеть ни моря, ни города… Атомоход был таким огромным, что они никак не могли выбраться даже к борту судна.

Путаясь в коридорах, гостиных, салонах и служебных помещениях судна и боясь думать о том, смогут ли они найти теперь дорогу в свою каюту, Бубырь и Нинка, пробегая каким—то полутемным коридорчиком, услышали вдруг голос, до того знакомый, что ноги их сами приросли к полу, а в животе отчего—то похолодело.

Они молча, глядя друг на друга, постояли так с минуту, затем осторожно сдавали еще шаг навстречу голосу.

— Нет, Василий Митрофанович, — говорил голос. — Письмо я опущу, как в море выходить будем… А назад мне дороги нет! Старпом обещал после рейса в мореходное училище отдать…

— Пашка! — взвизгнула Нинка, бросаясь к окошку, из—за которого шел голос.

— Пашка! — диким басом взвыл и Бубырь.

Через мгновение не замеченная ребятами дверь отодвинулась, и они увидели огромного, очень толстого, с очень красным, лоснящимся от пота лицом человека в белой куртке и белом колпаке. За ним, в такой же куртке и колпаке, держа в одной руке нож, а в другой картофелину, стоял Пашка. Толстый дядька сгреб в охапку Бубыря и Нинку. От него пахло чем—то очень знакомым, почти родным… «Борщом!» — догадался Бубырь.

— Это чьи такие? — грозно рявкнул толстый дядька.

— Мы свои, мы вот с ним, с Пашкой, — поспешно залопотала Нинка, — мы здешние…

— С Пашкой?.. А мне больше на камбуз не требуется! — заявил дядька, отодвигая их от себя.

Аппетитный запах борща рассеялся.

— Они с экспедицией, — хмуро догадался Пашка.

— Паш, так ведь и ты с нами, — заторопилась Нинка. — Знаешь, как тебя все искали? Пойдем! Дяденька, вы его отпустите?

— Нет, я тут, — сказал Пашка, начиная чистить картошку.

— Паш, чего тебе тут делать, а? — Нинка не думала отставать. — Тогда лучше определим сюда Бубыря… Он согласен, — она больно дернула Бубыря за штаны, и тот поспешил выразить согласие. — Не хочешь?.. Ну, давай тогда по очереди. Дяденька согласится. Вы согласитесь, дядечка?

— Нет, я один, — решительно сказал Пашка, бросая классически отскобленную картофелину в блестящий, нарядный бачок.

И, сколько ни уговаривали Пашку, он не согласился. Даже когда в дело вмешался сам профессор Паверман и вдвоем с капитаном «Ильича» пробовали объяснить Пашке, что им хочет заняться профессор Ван Лан—ши, что Пашку ждет карьера ученого, сердце Пашки не дрогнуло.

— Нет, я здесь, — сказал он, неловко, но решительно обводя рукой корабль.

Капитан кашлянул и, не глядя на профессора Павермана, разрешил Пашке уйти. Неизвестно, как договорились профессор и капитан, но в течение всего рейса вопрос этот больше не поднимался.

Нет нужды описывать весь путь «Ильича»… Последним крупным портом на пути к островам Крэгса был Сидней на юго—восточном берегу Австралии. Отсюда «Ильич» взял курс прямо на королевство Бисса.

Была темная, особенно влажная после дождя ночь, когда с атомохода увидели огни Фароо—Маро.

На горизонте таяла бледно—зеленая полоска сумерек. Из—за сильного прибоя пришлось бросать якорь вдалеке. С берега плыли сладкие запахи, как будто там в огромном тазу варили варенье.

Потом порыв ветра донес до борта дикий вопль, от которого у Бубыря словно холодная змея проползла по спине…

— Сигналят в раковину, — сказал матрос.

Бубырь ничего не понял, но серьезно кивнул головой. Далеко по берегу протянулась едва заметная цепочка огней, часть из них как будто перебралась в воду…

Прошло не менее получаса, и, когда снова под самым бортом они услышали тот же дикий, ни с чем не сравнимый вопль, Бубырь едва не свалился на палубу.

— Эге—эй! — тотчас донесся до них знакомый голос Крэгса. — Ало—о–оха! Ало—о–оха!

И через минуту над бортом показалась его голова, более чем когда—либо похожая на голову пирата…

Глава восемнадцатая Л. БУБЫРИН С ДРУЗЬЯМИ ПОСЕЩАЕТ КОРОЛЯ БИССЫ (продолжение)

С Крэгсом не успели даже поздороваться. Едва он ступил на палубу, как над бортом показалась еще одна голова… В светло—желтый шар сложнейшей прически был воткнут большой красный цветок, а на плече сидел ручной какаду. На руке незнакомца видны были обыкновенные часы на металлическом ремешке, а глаза скрывались под темными очками. За ним на палубу прыгнули еще три таких же красавца, весь костюм которых составляла ситцевая повязка на бедрах, но зато прически то в виде шара, то в виде треугольника, или веера, или перьев, выкрашенные в любые цвета, были верхом искусства. У одного на блестящей косичке была подвешена металлическая ручка от двери. Все трое что—то радостно горланили, с любопытством оглядываясь по сторонам.

— Кино снимают! — восторженно пискнула Нинка и ринулась было к посторонившимся от нее незнакомцам.

Но Пашка удержал ее за плечо.

— Настоящие, — сказал он негромко. — Здешние жители.

— А чего они кричат? — шепнул Бубырь

— Рады нашему кораблю… Они ведь недавно колонизаторов сбросили. — Пашка с некоторым сомнением взглянул на Бубыря, потом на Нинку. — Вы тут правильную политику проводите… Это ничего, что у них в ушах и ноздрях понавешено, работают все равно они, угнетенные.

Между тем один из островитян, тот, у которого на плече сидел какаду, поднялся на площадку для катера, привычным жестом пригладил свою прическу в виде желтого шара, поправил очки и неожиданно сказал по—русски:

— Дорогие друзья! Меня звать Тобука. Мы очень рады. Сегодня большой день. К нам приехали очень хорошие люди. Фароо—Маро и все острова кричат вам: «Алоха! Добро пожаловать!»

Он говорил по—русски не очень хорошо, но понять можно было. У Бубыря даже сердце заныло от радостного волнения: вот куда забрались, но и здесь знают язык Ленина!.. И Бубырь и Нинка с восторгом поглядывали на бело розового, как нежнейшая роза, какаду с огненным хохолком. Тобука заметил их взгляды и, сбросив с плеча сердито застрекотавшего попугая, протянул его ребятам. Нинка уже ухватила было птицу, но расчетливый Бубырь отвел ее руки и вежливо отказался. Ведь надо отдаривать — а вдруг Тобука захочет Муху?.. Муху Бубырь не согласился бы отдать и за сотню какаду.

Тобука объяснил, что он будет сопровождать молодых друзей мистера Крэгса, большого ученого Тобука сообщил, что и он надеется стать большим ученым.

— И вы тоже будете учеными, правда?.. — Он весело посмотрел на Бубыря, Пашку и Нинку.

Они потупили голову и только спустя целую минуту решились взглянуть друг на друга.

— Ну что ж, — шепнул Бубырь Нинке, — придется, видно, быть ученым. А мне так хотелось стать вратарем!

Утром началась выгрузка.

Матрос с «Ильича» взял под мышки Нинку, спустился по лестнице вдоль наружного борта «Ильича» почти до самой воды и вдруг швырнул Нинку, как котенка. Она не успела даже вскрикнуть.

Сильные, нежные руки мягко приняли ее внизу и посадили на скамеечку. Нинка открыла рот от изумления. Она сидела в ялике Крэгса, рядом с Тобукой, на плече которого нетерпеливо перебирал лапками хохлатый какаду.

Бубырь, который наблюдал все это, прижимая к животу Муху, пробурчал было: «Я сам», — но матрос уже бросил его в ялик… Белая пена набежавшей сине—зеленой волны обдала Бубыря, Нинку, матросов, но сильные черные руки заботливо подхватили Бубыря и усадили его ближе к Крэгсу. Муха то фыркала и чихала, то неуверенно лаяла на океан, словно понимала, что вряд ли он испугается.

От страха слегка одичав, Бубырь и Нинка не увидели, когда ялик оторвался от высоченного, как небоскреб, борта «Ильича» и запрыгал по волнам к берегу.

Жаркий, сладко пахнущий воздух крепко обнял их, словно хотел успокоить. Летающие рыбы, вспенивая воду, подскакивали с замершими, отливающими радугой плавниками, неистово били хвостами, словно желая долететь до красного флага «Ильича». Океан сверкал под тропическим солнцем, переливаясь грудами изумрудов, но ребята пока ничего не видели…

Впереди ревели буруны прибоя, и Бубырь, судорожно вцепившись побелевшими толстыми пальцами в борт ялика, вспоминал все, что ему приходилось читать о кораблекрушениях. На всякий случай он проверил: пачка жестких, как фанера, сухарей была на месте, в кармане… С оглушающим ревом прибой бросился на прыгавший ялик, Бубырь, прижимая Муху, в ужасе пригнул голову, и в тот же момент какая—то сила оторвала его от скамьи, бросила вверх, и он не успел даже вскрикнуть, как увидел, что сидит на широких черных плечах; его руки сами вцепились в роскошную прическу одного из матросов Крэгса, который бегом прорывался сквозь линию прибоя… Рядом, на плечах Тобуки, тряслась Нинка с вытаращенными от любопытства глазами… Третий матрос нес за шиворот Муху и, хохоча, заглядывал в ее тоскующие глаза.

Они уже были на берегу, когда появился Крэгс, Он шел почти на четвереньках, лицо его стало ярко—розовым и пылало нездоровым жаром.

— Будь она проклята, чертова лихорадка! — едва выговорил он, стуча зубами.

Нестерпимая жара струилась кверху зыбкими потоками воздуха. Бубырь и Нинка невольно оглянулись, словно соображая, куда бы укрыться от этой жары, но уходить было некуда. На ослепительно белом, раскаленном небе трепетали черно—зеленые лапы пальм…

— Сейчас же спрячьте ваши головы в шляпы! — пробормотал трясущийся Крэгс.

И Бубырь с Нинкой необыкновенно послушно тотчас натянули: Нинка — белоснежную панаму, а Бубырь — тяжелую, негнущуюся тюбетейку, красный цвет и яркие блестки которой привели в восторг матросов Крэгса. Бубырю очень захотелось подарить им тюбетейку, и, сорвав ее с головы, он сунул эту драгоценность матросу, который перенес его через прибои. Матрос завопил от радости, нахлобучил тюбетейку на синий треугольник прически и, сунув руку в свой мешок, извлек оттуда огромную красную раковину. Улыбаясь и что—то бормоча, он преподнес раковину Бубырю.

— Красный цвет — хороший цвет, — перевел Тобука. — Ты дал мне красную шляпу, я тебе — красную раковину.

Нинка страшно жалела, что ее панамка не пользуется таким успехом.

По берегу тянулись длинные склады, крытые волнистым железом; на вершине горы в жарком мареве словно дрожала антенна радиостанции, а по скатам виднелись сквозь густую зелень белые домики… Там же, на горе, стоял дом побольше, который теперь занимал его величество король Биссы.

Города Фароо—Маро Бубырь и Нинка почти не увидели, потому что дорога в резиденцию Крэгса шла стороной. Вдоль дороги рос кустарник, а над его плотной стеной тянулись в небо полчища кокосовых пальм. Машина Крэгса, темно—оливковая сигара с поднятым парусиновым верхом, сквозь который солнце проходило так же легко, как вода сквозь сито, бежала по ослепительно белому коралловому песку; на нем, извиваясь, плясали белые тени качающихся пальм. Дышать было нечем; от зеленого тоннеля, по которому шла машина, тоже веяло зноем…

Дом Крэгса был полон чудес! Из всех углов на Бубыря и Нинку угрожающе скалились темные лица деревянных фигур, изображения, нарисованные на щитах и барабанах, огромные и страшные маски. Три большие комнаты были наполнены туземным оружием, украшениями и предметами домашнего обихода. Здесь были луки и стрелы, копья и наряды колдунов и много таких предметов, поглядев на которые даже Крэгс пожимал плечами и недоумевающе почесывал свой лысый череп.

Впрочем, Крэгс скоро занялся с профессором Паверманом и другими учеными неотложными делами по подготовке встречи Юры Сергеева, а ребята были поручены Тобуке, которому Крэгс особенно доверял.

Мускулистый, темно—коричневый Тобука даже во сне улыбался; Бубырь и Нинка прониклись к нему полным доверием. У Тобуки был только один недостаток: он ежедневно красил волосы, так что они у него были то огненно—красные, то синие, то зеленые, то желтые, и в первое время ребятам было трудно его узнавать. Зато, привыкнув, они, укладываясь спать, гадали, какого цвета будут волосы у Тобуки на следующее утро.

Заметив, что его волосы, его наряд, какаду вызывают постоянный интерес у ребят, Тобука, поправляя очки, объяснил:

— Я знаю три языка: малаитский, русский и английский. Я жил в Джакарте и Сиднее, пас скот в Южной Австралии, учился в Мельбурнском университете, пока меня не выгнали… Но всегда я носил свой костюм, назывался своим именем и помнил о своем народе! Среди нас есть такие, которые торопятся назвать себя Гарри или Джеком, натянуть штаны белого человека и остричься, как джентльмен. Но я и мои друзья нарочно носим свою древнюю прическу, свою повязку на бедрах… Чем она хуже штанов? Даже удобнее…

Бубырь и Нинка пришли в восторг от этой речи; Нинка расцеловала смущенного Тобуку, а Бубырь тут же ухватился за свои трусики и предложил Тобуке сменить их на повязку. Тобука обещал непременно поменяться, как только кожа Бубыря немного привыкнет к тропическому климату.

По мнению Бубыря, меняться можно было немедленно. Все они — Пашка на «Ильиче», Бубырь и Нинка на суше — чувствовали себя отлично. Даже Муха довольно весело переносила жару; впрочем, язык у нее свешивался до земли и при каждом удобном случае она забиралась в холодок.

На второй день после высадки Муха к вечеру исчезла.

— Удивительная собака! — возмущался Бубырь. — Она вечно исчезает! Даже здесь, в тропиках, в гостях…

Было ясно, что он считает это верхом неприличия.

— Может, она пошла от жары купаться, а ее съела акула или крокодил?

Нинка произнесла это свистящим шепотом, oт испуга выкатив глаза. Леня дрогнул было, но прибежал один из приятелей Тобуки и что—то ему рассказал, то и дело гулко хлопая себя по бедрам твердыми ладонями.

— Он говорит, — объяснил Тобука, — что ваш веселый пес гуляет по русской земле.

Ребята ничего не поняли, но Тобука жестом пригласил их идти за собой. Через несколько минут Бубырь и Нинка остановились, переглядываясь. Вместо кораллового песка под ногами мягко пружинила трава. Из нее выглядывали желто—синие иван—да—марья, колокольчики, ромашки. Рядом, между березами, желтела полоска овса. А по траве, мелькая черными лопухами ушей, носилась за воробьем одуревшая от восторга Муха.

— Все это прислали сюда ваши ученые, — объяснил Тобука.

— Как это они сделали? — спросил Бубырь, с удовольствием поглаживая колокольчик. Ни за что на свете он бы не сорвал цветок из этой рощи.

— Не знаю, — засмеялся Тобука. — Очень хотел бы знать! Узнаю!

Следующий день был воскресеньем, когда на Фароо—Маро, как и на всех островах, не принято работать. В этот день продолжали работать только ученые и советское торгпредство.

Позавтракав, Бубырь и Нинка пошли бродить под присмотром Тобуки, волосы которого на этот раз пылали ярко—оранжевой краской.

В тени рабочих бараков сидели, отдыхая, местные жители, как говорил Пашка, — те самые дикари, о которых в старых книжках рассказывались всяческие ужасы. Нет, они не варили человечину, не играли черепами, не мазали кончики стрел настоем таинственных ядов… Сидя прямо на земле, зажав между коленями плохонькие зеркальца, они мужественно брились раковинами, огромными ножами—мачете, а самые изнеженные — старыми безопасными лезвиями, зажав их между большим и указательным пальцами… Другие при помощи трехзубого гребня, сделанного из бетелевого орешника, расчесывали свои волосы, готовясь соорудить из них еще более причудливую прическу. Наконец, третьи, уже побрившись и утвердив великолепные прически, заканчивали туалет, черня сапожной мазью порыжевшие на макушке волосы… При этом они непрерывно очень весело беседовали, дурачились, хохотали; особенно отличался один весельчак с серьгами из спичечных коробок, пропущенными в три дырки уже бесформенной мочки уха. Спичечные коробки привлекали восторженные взгляды его товарищей. Бубырь тоже позавидовал: таких картинок у него не было…

Потом Бубырь и Нинка попали на плантацию кокосовых пальм, где громады холодно—серых стволов с полосами колец на месте опавшей листвы стремились вверх почти на двадцать метров… Гроздья коричневых орехов, каждый величиной с футбольный мяч, с ярко—рыжими хвостами древесного волокна, грозили свалиться вниз. Такой орех мог не только набить здоровую шишку, но, пожалуй, проломить голову. Впрочем, это опасение тотчас покинуло Бубыря, так как он вспомнил, что сок и мякоть кокосовых орехов необыкновенно вкусны, а легкий, на английский манер завтрак совершенно не удовлетворил нашего путешественника.

Тобука очень старался хорошо говорить по—русски, но ребята не всегда его понимали. Еще хуже было то, что Тобука совсем не понимал их. Сколько бы ни говорили Бубырь и Нинка, как бы они ни коверкали слова, ни шептали и ни орали, Тобука только улыбалсяи, сверкая удивительными зубами, повторял:

— Иес, беби… Иес, бой…

Это было ужасно! Но тут же выяснилось, что жесты и мимика могут заменить и русский, и английский, и малаитский языки… Через минуту Тобука добыл два великолепных ореха, прорубил в каждом небольшое отверстие и протянул один орех Бубырю, а второй — Нинке. Бубырь с сожалением заметил, что Нинкин орех побольше, но из отверстия капал сок, и поскорее, чтоб ничего не потерялось, Бубырь потянул из дырочки это необыкновенное кокосовое молоко.

Тут же они с Нинкой растерянно переглянулись. Им показалось, что они наглотались мыла, той самой мыльной пены, которая обязательно попадает в глаза и в рот, когда моешь голову… Может, вкуснее сам орех? Но когда Тобука ножом—мачете ловко отсек толстые ломти ореховой скорлупы и они попробовали белые куски ядра, то стало ясно, что они пытались раскусить мягкое дерево…

Зато веселый Тобука, хохоча, показал им, как играют орехами, бросая их под ноги друг другу. Чтоб орехи не отдавили ноги, надо было подпрыгивать как можно выше и что—то кричать… Этому Бубырь и Нинка обучились быстро и веселились вовсю, пока Нинка, спасаясь от ореха, не налетела на паутину, висевшую, как занавесь, меж листьев пальм. Паутина была такой крепкой и липкой, что сначала Тобука целых полчаса высвобождал из нее Нинку своим страшным ножом, а потом, уже в доме Крэгса, Нинку два часа оттирали скипидаром от липких и толстых, как веревки, прядей паутины.

Ребята скоро узнали, что в океане купаться нельзя, что спать надо только под сеткой от москитов, что песчаная муха легко прокусывает любую кожу, кроме кожи крокодила, и что именно крокодил жил в ручье, над которым стояла уборная. Все это, впрочем, их мало смущало. Но не успели они познакомиться со всеми чудесами, как в один прекрасный день около веранды белоснежного дома Крэгса остановилась старенькая «Чайка». Оттуда вышел молодой, но уже толстый человек, чем—то неуловимо схожий с Бубырем, и, растянув улыбкой свое пестрое от веснушек лицо, гаркнул:

— Здорово, ребята!

Это был бухгалтер торгпредства на Фароо—Маро Василий Иванович. Он приехал, чтобы свезти ребят в дом директора. Но прежде он не отказал себе в удовольствии походить за Крэгсом, выясняя, что ныне мистер Крэгс считает бесполезным и как теперь решается вопрос о гибели человечества и всеобщей бессмыслице…

Белозубая мисс Нугу и жена торгпреда так восторженно встретили приехавших ребят, что сердце Бубыря болезненно екнуло: он сразу вспомнил всех маминых знакомых, которые любили почему—то хватать его за щеки, за подбородок, даже за уши, тискать и мять так, что он после никак не мог отдышаться. Все его опасения полностью подтвердились. Мисс Нугу подбрасывала вверх Нинку, страшно озабоченную тем, чтобы не уронить подаренную мистером Крэгсом сумочку, а жена торгпреда, как изголодавшаяся тигрица, набросилась на Бубыря. Пока она его тискала, мяла исцеловала, он с ужасом думал, долго ли придется прожить в этом доме, и вспоминал Тобуку, с которым было так хорошо!

Даже Муха, как она ни вертелась, как ни лаяла, не могла спасти Бубыря.

Его выручил Василий Иванович. Пока женщины возились с радостно визжащей Нинкой, наряжая ее во всевозможные туземные одежды, Леня должен был дать Василию Ивановичу по возможности полный отчет о необыкновенных подвигах команды «Химик» и обо всех выдающихся играх хоккейного чемпионата. Мисс Нугу, которая иногда присутствовала при этих поучительных беседах, до сих пор не разобралась в том, что такое снег, коньки, клюшка, шайба, и ее замечания вносили разнообразие в академические разговоры о хоккее.

Не успели ребята прожить в доме консула и двух дней, как появился мистер Хеджес. Он изнывал от безделья и просто взмолился, чтобы с ним отпустили ребят посмотреть знаменитых черепах Крэгса.

— Я их терпеть не могу, — тут же заявил он. — По—моему, нет ничего более гнусного! Но ведь нельзя побывать в королевстве Бисса и не посмотреть эту гадость. Тем более, — сказал он, когда они уже садились в оливковую сигару Крэгса, — что вас будет сопровождать сам премьер—министр Биссы…

Ведя машину вверх, к радиостанции, он принялся жаловаться, что его не принимают ни в какую игру.

— Крэгс с утра до ночи занят с Паверманом и другими вашими учеными, и они гонят меня, как собаку. Что ж, это справедливо: за всю жизнь я научился только делать деньги, а это, кажется, никому не нужно… торгпред не разрешает мне помочь ему в закупках снаряжения и продовольствия. Меня отстранили даже от строительства аэродрома для самолетов, которые ожидаются со всех концов мира…

— А зачем они прилетят? — поинтересовался Бубырь.

— Парень! — удивился Хеджес. — Ты ничего не понимаешь в бизнесе!

Было совершенно очевидно, что тайны бизнеса незнакомы ни Бубырю, ни Нинке. Тогда Хеджес снизошел до объяснений:

— Ко дню, на который будет назначен Великий опыт, — кстати, вы не слышали, кажется, на второе апреля?

Ребята не слыхали. Хеджес недовольно хмыкнул, но продолжал:

— Так вот, к этому дню в королевство Бисса, где сейчас проживает около двухсот белых, ожидается приезд гостей со всех пяти континентов, не менее шестидесяти тысяч человек! Вы представляете себе этот размах? Сейчас в различных районах Фароо—Маро, а также на трех других островах сооружаются аэродромы, легкие сборные отели, отдельные домики, рестораны… Подсчитано, что одной жевательной резинки здесь сжуют почти на десять тысяч долларов! На этом можно потрясающе заработать, но мне не дают развернуться! Только виски потребуется больше двадцати тысяч ящиков! Скажу вам по секрету, что я зафрахтовал два парохода, и, если они не опоздают, Хеджес тоже прославится!

На темном фоне джунглей ребята увидели низкие строения, над которыми безвольно повисла мягкая бахрома пальмовых крыш.

Казалось, здесь не было ни одного живого существа. Но, когда машина остановилась у дома, к которому строения сходились, как лучи звезды, на веранду пулей вылетел туземец с розовой раковиной в руках. Он повернулся на восток и, напрягая жилы на висках и шее, протрубил сигнал. Оглушительный звук был похож на долгий, протяжный зов охотничьего рога. Где—то внизу, под перистыми лапами верхушек пальм, ему ответил рокот барабана…

— Теперь смотрите, — шепнул Хеджес, выключая мотор.

Лицо его исказилось в брезгливой гримасе, он не вылезал из машины. Глядя на него, Бубырь и Нинка подобрали под себя ноги и с очень тревожными лицами оглядывались по сторонам. Муха, ворча, жалась к Бубырю.

Сначала ничего не было видно… Потом Бубырю показалось, что сами по себе задвигались кокосовые орехи, валявшиеся в зарослях травы. В следующее мгновение и он и Нинка с ужасом увидели, что на них надвигаются сплошные ряды черепах. Их было не сто, не тысяча, не десять тысяч… Казалось, что сама земля, морщась, ползет куда—то… Рокот барабана приближался, и черепахи ползли быстрей. Сухой шелест, производимый ими, иногда заглушал удары барабана… Они были всего в пятидесяти метрах, когда барабан внезапно стих. Ряды черепах тотчас замерли.

Бубырь и Нинка испуганно уставились на Хеджеса. Тот поднял палец, призывая к молчанию. Спустя мгновение сухой рокот барабана возобновился, удары звучали с лихорадочной быстротой. В бескрайних рядах черепах началось движение. Сначала было непонятно, что происходит. Но спустя минуту черепахи разбились на пять колонн. Каждая из колонн, подчиняясь музыкальному рокоту барабана, двигалась к одному из пяти строений. Широкие двери распахнулись сами, словно тоже повинуясь ритму барабана, и ряды черепах стали втягиваться в зеленоватый сумрак, скрываясь в строениях…

— Они строят аэродромы, собирают дома, — негромко, словно боясь, что черепахи услышат, объяснял Хеджес. — Вернувшись от вас, Крэгс перестал начинять их знаниями. Но все равно каждая из них знает страшно много, больше, чем любой человек…

В ближайшее к ним строение втягивались с такой же быстротой, с какой беззвучно несется поток воды, последние ряды черепах. Шествие замыкала черепаха огромного роста, с подвижной маленькой головой на шее змеи…

— Скотина Крэгс, — не удержался Хеджес, — назвал эту черепаху моим именем… Она откликается, когда ее зовут Хеджес.

Услышав это имя, черепаха проделала нечто удивительное, совершенно несвойственное настоящим черепахам. Она поднялась на задние лапы, так что сквозь плотную пластмассу сверкнули детали ее сложного механизма, приложила лапу к брюшному панцирю и церемонно раскланялась.

— А она может решать задачи? — умирая от любопытства, спросила Нинка.

— Она? — Хеджес презрительно усмехнулся. — Она величайший математик! Рядом с ней сам Крэгс просто баран!

— А можно я ее спрошу?

Хеджес нехотя открыл дверцу.

— Ничего не поделаешь, — проскрипел он морщась, — придется проделывать всю эту чепуху, иначе она не послушается.

Ребята выпрыгнули следом за ним.

— Лучше я спрошу! — жарким шепотом уверял Бубырь. — Ты только напутаешь!

— Все равно она не понимает по—нашему! — сокрушалась Нинка. — Ничего не будет…

— Мистер Хеджес, — громко сказал Хеджес по—английски и сплюнул с негодованием, — прошу вас сюда.

Черепаха, поводя головой на змеиной шее, с достоинством приблизилась.

— Неплохо держится, черт возьми! — осклабился Хеджес. — Я думаю, там, среди своих, она тоже премьер—министр. Ну, так что вы хотели спросить?

Нинка замялась, и, пользуясь этим, Бубырь торопливо заговорил:

— В саду пятьсот восемьдесят шесть яблонь. Это на сто тридцать восемь больше, чем груш, и на девяносто пять деревьев меньше, чем вишен. Сколько всего деревьев в саду?.. Вот, пусть решит, — добавил он, с нескрываемым недоверием поглядывая на черепаху.

— Только—то? — Хеджес присвистнул. — Я не успею перевести, как она даст ответ.

— А как это будет? — спросила Нинка.

— У нее там, внутри, — барабан с бумагой… Лента с ответом выйдет изо рта… Внимание! — торжественно провозгласил Хеджес. — Я начинаю!

И он, иногда запинаясь, но все же довольно быстро справился с переводом.

Черепаха продолжала пристально, без единого движения смотреть на них блестящими глазами, но никакой ленты не появлялось ниоткуда…

— Может, она не поняла? — спросил Бубырь. — Мне так всегда надо прочесть несколько раз…

— «Не поняла»! — фыркнул Хеджес. — Это исключено…

Он быстро, брезгливо морщась, пробежался пальцами по черепахе от головы до панциря, но, видно, действуя наобум. Ничего не произошло. Тогда Хеджес, пожимая плечами, все же повторил условие задачи. Черепаха безмолвствовала, не сводя с них глаз.

— Я говорил — трудная задача, — сочувственно вздохнул Бубырь.

— Вот несчастный Бубырь! Все у него не по—человечески! — возмутилась Нинка и присела перед черепахой, почувствовав прилив нежности. — Ах, какая цыпа — черепашка!

Но Хеджес не мог смириться с таким ударом. Он влетел в дом, и через секунду все услышали, как он кричит в трубку телефона, вызывая Крэгса.

Пользуясь его отсутствием, Нинка попробовала было обнять черепаху за длинную, мягкую шею, но Бубырь отвел ее руки.

— Ты что? — испугался он. — Черепаха вся электрическая!

Нинка не поверила, передернула плечами, но руки на всякий случай убрала, тем более что уже показался сияющий мистер Хеджес.

— Черепаха не занимается арифметикой! — гордо провозгласил он. — Высшая математика — вот ее пища! А на арифметику она и смотреть не хочет!

Бубырь и Нинка в гостях всегда помнили о вежливости и не стали спорить.

К их приезду было приготовлено угощение. Мистер Хеджес сам любил покушать, и поэтому обед собрали на славу. Правда, сначала лица у Бубыря и Нинки вытянулись: они узнали, что основной едой будут уже знакомые им кокосовые орехи и бананы. Но, когда перед ними поставили по цыпленку, фаршированному тертыми кокосовыми орехами и запеченному в кокосовом тесте, когда в центре стола был воздвигнут тертый кокосовый торт, когда в качестве напитка было подано молоко из перезрелых тертых кокосов, когда на десерт подали нарубленные спелые бананы, запеченные в толстую оболочку из тертого кокосового ореха, все оказалось совсем другим и необыкновенно вкусным.

После обеда, тяжело дыша, Бубырь и Нинка выбрались из дома и, немного потолкавшись, улеглись на толстом бревне под кокосовой пальмой. Теперь Леня поглядывал на пальму с глубоким уважением и симпатией.

— Как она их делает, а? — спросил Бубырь, рассматривая неподвижно висевшие высоко над ним гроздья орехов. — Как она делает орехи?

— Кто? — удивилась Нинка.

— Ну, пальма… Смотри, какая. Никто ее не учил, а она делает орехи и делает. — Плотно поев, Бубырь любил пофилософствовать. — На заводе там всякие машины, инженеры, рабочие… а она сама. Дает продукцию…

— Я бы сейчас съела лучше яблоко, — капризно заявила Нинка. — Знаешь, кисленькое, антоновское…

— Вот! — восхитился Бубырь. — И яблоня! Как она делает яблоки? Ведь не ошибается, не вырастит, скажем, фасоль!

— Или солененький огурчик, — Нинка явно переела кокосового масла, — я бы тоже съела…

— Умная пальма, — решил Бубырь, который никогда не объедался. — Толковое дерево…

…Подготовку, начатую на островах королевства Бисса, невозможно было скрыть. Сведения о невиданном по масштабам этих мест строительстве, о зафрахтованных пароходах, о закупке огромных партий продовольствия и всяких предметов обихода просочились сначала в Новую Гвинею, затем в Австралию, а оттуда — во все уголки мира, вызвав удивление, горячий интерес, а во многих местах — зубовный скрежет.

Телефонные звонки, поток телеграмм, сотни первых любопытствующих туристов и газетчиков, необходимость отвечать на особенно наглые газетные выпады, а главное — ежедневная горячка строительства, когда в две недели надо было приготовить на голом месте все, чтобы принять пятьдесят — шестьдесят тысяч человек, — это заставило Крэгса, торгпреда, Василия Ивановича, даже мисс Нугу позабыть, что такое сон. Они ложились по очереди, как на фронте, и спали не более четырех часов в сутки.

Не менее напряженно работали и все ученые из экспедиции профессора Павермана.

Здесь, на месте, необходимо было произвести ряд замеров, уточнить данные, касающиеся общего биполярного магнитного поля Земли. Следовало тщательно разобраться в местных условиях, чтобы не допустить отклонения луча. Результаты передавались по радио непосредственно Ван Лан—ши и подвергались немедленной обработке. Радиоперехваты приводили в полное смятение западную разведку. Что собирались делать большевики? Перемещать геомагнитные полюсы Земли? Но зачем? И как?..

Весь мир терялся в догадках. Между тем наступил уже апрель.

Глава девятнадцатая РЕШАЮЩИЙ ДЕНЬ

5 апреля, в двенадцать часов дня, все радиостанции Советского Союза передали заявление ТАСС. В заявлении говорилось:

«Во время неофициального визита его величества короля Биссы была достигнута договоренность между его величеством и представителем Академии наук СССР товарищем И. Д. Андрюхиным о проведении специального испытания в целях дальнейшего прогресса науки и содействия установлению длительного мира.

Суть указанного эксперимента заключается в следующем. Советские ученые овладели сложнейшей методикой квантового расщепления любого материального тела. При этом особые установки (анализаторы) либо выделяют всю энергию, связанную с массой материального тела, в виде беспорядочного взрыва, либо дают строго организованный энергетический луч. Во втором случае возможно упорядоченное превращение энергии в массу до полного восстановления материального тела.

Многочисленные опыты проделывались сначала на так называемой мертвой, а затем и на живой материи. Были расщеплены до лучистой энергии, а затем восстановлены в естественном материальном виде сначала простейшие представители живой природы (различные виды планктона), а затем и высокоорганизованные животные (собака, обезьяны и др.).

Опыты дали блестящие результаты. Постепенно совершенствуя методику, советские ученые овладели небывало сложной техникой эксперимента. Решающее значение для успеха имели новые кибернетические машины и устройства, созданные под руководством профессора Ван Лан—ши. Проверка аппаратуры на собаках и обезьянах дала уверенность в праве на последний этап работы.

10 февраля на территории научного городка академика И. Д. Андрюхина был впервые произведен эксперимент с человеком.

Первым человеком, превращенным в направленный луч организованной энергии, был Юрий Сергеев, секретарь комитета ВЛКСМ Майского химкомбината. Передача направленного луча производилась на расстояние двадцати километров.

Эксперимент полностью удался. Находясь после восстановления под непрерывным наблюдением врачей, Ю. Сергеев не обнаружил каких—либо отклонений или нарушений нормы в состоянии здоровья.

В этих условиях Академия наук СССР сочла возможным разрешить повторное проведение испытания. Тов. Ю. Сергеев дал согласие преодолеть в виде луча расстояние в 10 280 километров и быть восстановленным над океаном примерно на высоте 500 метров в районе острова Фароо—Маро, входящего ныне в состав королевства Бисса.

Запуск луча будет произведен 10 апреля, в 12 часов дня (по Гринвичу), со специальной фотонной площадки на территории Академического городка. Мгновенно преодолев расстояние между районом г. Горького и королевством Бисса, луч возникнет под 157°18 восточной долготы и 7° 32 южной широты, пройдя над территорией Советского Союза, Пакистана, Индии, Индонезии.

Прилагаемая карта указывает путь луча.

Академия наук СССР, учитывая исключительную важность эксперимента для всего человечества, обращается с просьбой к правительствам всех стран мира и в первую очередь к государствам, над территорией которых пройдет луч, оказать свое содействие успеху испытания.

Крайне важно, чтоб в коридоре, оказанном на карте, на пути прохождения луча в течение одного часа, с 11.30 до 12.30 (по Гринвичу), не появлялся ни один самолет или другой летательный аппарат.

Совершенно необходимо, чтобы в квадрате, обозначенном на прилагаемой карте буквой «М», с 11 часов до 13 часов (по Гринвичу) безусловно не было никаких судов, за исключением местных туземных лодок.

Академия наук СССР выражает надежду, что правительства, научные общества и общественные организации всех направлений, руководствуясь счастьем людей и прогрессом науки, приложат все силы, чтобы способствовать удаче эксперимента.

За справками по вопросам проведения испытания над лежит обращаться: Горьковская обл., п/я 77, академику И. Д. Андрюхину (указывая на корреспонденции: «эксперимент») или с той же пометкой по адресу: Королевство Бисса, о—в Фароо—Маро, профессору Б. М. Паверману.»

Немедленно после окончания передачи полный текст сообщения ТАСС был повторен всеми радиостанциями мира. Впервые в истории США была прервана передача бейсбольного матча между флотом и армией, чтобы дать текст сообщения ТАСС. Первые комментарии по явились немедленно.

Известный журналист Пильман писал в «Таймс диспетч»:

«Из научных центров Советского Союза давно просачивались сведения об открытиях сверхсенсационного характера. Их значение человеческий разум сможет постичь лишь спустя определенное время. Однако не будем торопиться. Если Москва хочет, чтобы западный мир поверил, будто советским ученым удалось добиться таких сказочных результатов, то для этого необходимо ознакомить ученых свободного мира со всей аппаратурой, применяемой при испытаниях. Кроме того, широкие и представительные делегаций должны быть допущены как в Академический городок, так и в район действия экспедиции профессора Павермана…

Большинство серьезных ученых полагает, что академик Андрюхин, видимо, стал жертвой каких—то роковых ошибок и просчетов. Ученый мир сходится на том, что пока целые столетия отделяют науку от решения тех проблем, о которых идет речь в заявлении ТАСС. Ряд ученых утверждает, что подобные проблемы вообще никогда не будут решены, что они — за пределами человеческих возможностей…»

Немедленно посыпались раздраженные вопли некоторых ученых мужей. Один вещал из своего особняка, что кощунству и безбожию должен быть положен предел. Есть граница и для науки!.. Ему вторил собрат из Мадрида, утверждая, что имеются такие тайны, касаться которых человек не может, ибо они принадлежат богу.

Вечерние газеты напечатали первые комментарии военных деятелей и специалистов по различным проблемам экономики. Высказывая недоверие по поводу возможности осуществления указанного в заявлении ТАСС эксперимента, экономисты и военные комментаторы осторожно намекали, что если подобное открытие действительно окажется в руках большевиков, то это вызовет в западном мире потрясения, размер которых сейчас невозможно предугадать…

Уже в эти первые часы начали появляться и другие отклики. Ряд крупных ученых — Гобль и Морлей в США, Морроу и Бью—Том в Англии, Кардьер и Коэн во Франции, Праль и Граффинг в Западной Германии — и с ними множество других заявили, что они сочтут величайшей честью, если Академия наук СССР и уважаемый коллега И. Д. Андрюхин используют их возможности и знания на любом этапе проведения Великого эксперимента. Всем этим ученым, а также любым другим, кто захотел бы к ним присоединиться, были посланы от имени Академии наук СССР приглашения присутствовать при проведении испытания либо на территории Академического городка в СССР, либо принять участие в экспедиции профессора Павермана. Были получены сообщения более чем от двух тысяч шестидесяти ученых, что они выехали или выезжают в ближайшие дни, чтобы принять участие в Великом опыте.

Либеральные английские и французские газеты поместили заявление всемирно известного доктора Шлима, посвятившего свою жизнь борьбе с детской смертностью; его имя пользовалось огромным уважением во всех странах мира. Доктор Шлим сказал: «Мне стыдно за человечество, вернее, за мир, который мы называем свободным. Авторитетная научная организация, Академия наук величайшей страны, заявляет о небывалом, чудеснейшем открытии — и вместо чувства восторга перед мощью человеческого разума, вместо преклонения перед силой духа человека, вторично поднимающегося на фотонную площадку, чтобы превратиться в луч, мы унизительно мелко паясничаем, надеемся, что это сообщение недостоверно, то есть заранее готовы радоваться поражению науки, но не хотим радоваться ее торжеству. Если мир дошел до такого падения, он действительно гнил. Среди моря невежества, страха и злобного человеконенавистничества я поднимаю свой голос вместе со всеми теми, кто не потерял человеческого облика, и делаю это, только чтобы выразить мое безмерное восхищение Великим Открытием академика Ивана Дмитриевича Андрюхина и Великим Подвигом юноши Юрия Сергеева…»

И вот именно в эти дни невероятного, нечеловеческого напряжения, когда поток разноречивых требований, просьб, предложений захлестывал Академический городок, с академиком Иваном Дмитриевичем Андрюхиным произошло нечто странное. Впервые за много лет ученые, его соратники, отметили небывалую, несвойственную академику склонность к уединению, причем стремился он, отгораживаясь от любых обязанностей, быть только с Юрой…

С каждым днем увеличивалось количество гостей, имевших пропуска в Академический городок, и все они прежде всего хотели нанести визит Ивану Дмитриевичу Андрюхину и Юре Сергееву. Именно это, как правило, не удавалось. Поэтому пришлось одну за другой устроить две пресс—конференции, на которых присутствовали не только представители советских и зарубежных газет, телевидения, кино, радио, не только ученые, но даже религиозные деятели и представители деловых кругов.

Вот извлечения из отчета об этих пресс—конференциях, Опубликованного в «Известиях» от 8 апреля:

«Открывая пресс—конференцию, академик И. Д. Андрюхин вкратце знакомит присутствующих с содержанием и целью предстоящего эксперимента, а также с работами институтов кибернетики, научной фантастики и долголетия, позволившими подготовить эксперимент. При этом И. Д. Андрюхин обращает внимание присутствующих на то, что удачный исход этого опыта поможет сделать практически невозможным возникновение войны.

Корреспондент лондонской «Тайме» просит несколько подробнее остановиться на этом вопросе и разъяснить, почему удача даже в таком невероятном деле может ликвидировать опасность войны.

Академик Андрюхин. Об этом прежде всего свидетельствует история. Социализм родил науку, работающую для мира. Перед запуском наших спутников и ракет обстановка была крайне напряженной. Успех советской науки помог отодвинуть угрозу войны, дал возможность народам дальше продвинуться по пути развития, а достижения народов привели к новому успеху — советские ученые первыми высадились на Луне. Эта победа вновь не позволила развязать войну, показав всему миру нашу силу. Ныне овладение силой тяготения, наши кардинальные успехи в области кибернетики позволили нам решить проблему, казавшуюся фантастической: по воле человека управлять переходами материи в энергию и наоборот. Это удесятерит наши силы и отодвинет войну. Кроме того, следует иметь в виду, что война с нами в нынешней обстановке не только не дает шансов на победу, но даже лишает нашего возможного противника надежды причинить нам или нашим друзьям какой—либо ущерб. Наши установки надежно охраняют сейчас социалистический лагерь, и любое инородное тело превратится в плазматическую пыль, прежде чем нарушит нашу границу.

Корреспондент «Ньюс». Разрешите мне продолжить ваши исторические параллели. После советских спутников, как вы помните, были запущены американские, а после Константина Потехина и его коллег спустя три года на Луну опустилась американская ракета. Можно ли предположить, что те успехи, которых ныне добилась советская наука, спустя какое—то время перестанут быть тайной для американских ученых?

Академик Андрюхин. Несомненно. Соединенные Штаты, Англия и другие страны располагают первоклассными научными кадрами. Но вы всегда будете отставать, и чем дальше, тем на больший промежуток времени.

Корреспондент «Сан». Почему?

Академик Андрюхин. Потому, что мы строим коммунизм, а вы еще все барахтаетесь в капиталистическом болоте.

Корреспондент «Фигаро». Ну, это уже пропаганда!

Академик Андрюхин. Конечно. Я пропагандирую коммунизм. Не капитализм же мне пропагандировать!

Корреспондент «Морнинг Пост». Как вы обработали Крэгса? Почему он стал большевиком?

Академик Андрюхин. Благодарю за приятную новость: я не знал, что Крэгс большевик. После того что люди увидят десятого апреля, многие станут большевиками… Мистер Крэгс увидел это раньше других.

Корреспондент «Таймс». Я хочу задать вопрос господину Сергееву. Скажите, что вы лично получили после того первого эксперимента, который якобы состоялся 20 февраля? Как вы были награждены?

Ю. Сергеев. Я выпил чайник чаю, съел полкило колбасы, банку варенья и завалился спать.

Корреспонденты (хором). И это все?

Ю. Сергеев. Я надеюсь, что на Биссе будет не хуже…

Корреспондент «Мессаджеро». Что вы чувствовали, поднимаясь на фотонную площадку?

Ю. Сергеев. Мне помнится, я чувствовал себя там лучше, чем на пресс—конференции…»

…Вечером в этот день академик Андрюхин соединился по радио с Биссой и вызвал профессора Павермана.

— Как идут дела? — спросил Андрюхин.

— Отлично! Завтра к вечеру все будет готово. Надеемся эту ночь спать.

— Вы уверены, что все в порядке?

— Да.

И в Биссе и в Майске лихорадка ожидания нарастала с каждым часом.

Фотонная площадка для запуска Юры была воздвигнута на этот раз в центре старого аэродрома, примерно на том месте, где Юра оказался после первого испытания. Академический городок располагал самыми мощными в Союзе и во всем мире термоядерными электростанциями, которые давали более пятидесяти миллиардов киловатт.

Почти весь этот чудовищный поток энергии в момент опыта подавался на фотонную площадку. Вход на территорию аэродрома был строжайше воспрещен и в ночь накануне 10 апреля закрыт полностью.

В эту ночь они сидели сначала впятером — Андрюхин, Ван Лан—ши, Анна Михеевна, Юра и Женя, трое пожилых людей и двое молодых, — пять человек, от которых зависело теперь так много! Они остались после диспетчерского часа, в последний раз проведенного Андрюхиным. Опрос всех служб шел по телеселектору, и вот все выяснено, все проверено, а разойтись они не могут.

— А давайте споем! Что в самом деле! — неожиданно заявила Анна Михеевна и с такой лихостью махнула рукой, повела плечами и так вскинула голову, будто она только и делала всю жизнь, что распевала с эстрады веселые куплеты. — Будем дикими голосами петь любимые Юрины песни! Идея?

— Идея! — оживился Андрюхин, а Ван Лан—ши только тихо улыбнулся, но был безусловно готов поддержать. — Ну, Человек—луч, твое слово! Давай нам свою любимую песню и слушай, что мы из нее сделаем.

— «Коробейники» я люблю, — смущенно признался Юра.

Они исполнили «Коробейники», «Подмосковные вечера», «Катюшу», «По долинам и по взгорьям» и решили, что если натворят в науке такое, за что их выгонят, то смогут организовать ансамбль песни и пляски…

— Десять часов, — сказал Андрюхин вставая. — Помни, тебе надо хорошо выспаться. Ну, завтра некогда будет прощаться, да на людях оно как—то не так…

Он крепко обнял Юру и несколько раз поцеловал его, щекоча своей замечательной бородой.

— Вот, сына хотел, — сказал он ни с того ни с сего Жене. — Дочка есть, внучки есть, а ни сына, ни внука…

Но, когда и другие, расчувствовавшись, принялись целоваться с Юрой, который, удивленно улыбаясь, ласково отвечал на прощальные приветствия, Андрюхин, рассердившись, начал всех выгонять из комнаты.

— Помни, — строго сказал он, в последний раз обнимая одной рукой Юру, а другой — Женю, — помни: что бы завтра ни произошло, не удивляйся. Не удивляйся тому, что произойдет на старте. Не удивляйся тому, что может произойти на финише…

Оставшись одни, Юра и Женя переглянулись.

— О чем это он? — спросила Женя с беспокойством.

— Не знаю. — Юра сам был удивлен.

— Вечные секреты! — Она хотела было рассердиться, но, обняв Юру, только сказала: — Ну и ладно…

…Погода была мерзкая. Всю ночь мокрые хлопья снега, расползавшегося у земли в капли дождя, беззвучно кропили все вокруг. Безжизненное темно—серое небо упрятало куда—то и звезды и луну и вместе со снегом все ниже опускалось на землю. Сырой ветер размазывал по стеклу капли дождя и уныло недоумевал, как можно хохотать в такую погоду. А они сидели и хохотали, захлебываясь, до слез…

— Юрка, перестань! — тоненько визжала Женя, обессилев. — Я больше не могу!

Но Юра без усмешки, лишь высоко поднимая брови, продолжал рассказывать, как он захватит с собой удочку и, вися над океаном, примется, поджав ноги, ловить акул, причем самое трудное будет раздобыть червяков; как киты в его честь выбросят фонтаны и он примет необыкновенный душ…

Но Женя уже не смеялась, разглаживая ладонями щеки Юры, она старалась стереть смех с его лица.

— Мне страшно, — сказала она. — А тебе бывает страшно? — Она заглянула в его глаза. — Наверное, нет, никогда! Ты странный человек, Юра! Когда ты стоял тогда, в первый раз, на этой проклятой решетке, у тебя был такой вид, словно ты слушаешь что—то интересное… Ты даже улыбался, а через секунду исчез… — Она зябко передернула плечами.

— Улыбаться легче, — заметил он задумчиво. — Вокруг люди, не знаешь, куда руки девать. Я ведь не артист.

— Какой артист? Ты герой!.. Неужели ты герой? — Она недоверчиво уставила на него свои яркие даже в полутьме глаза. — Конечно, герой… Как Корчагин или Матросов… Это очень страшно, Юрка.

— Вот это страшно, — согласился он. — Какой я герой? Брось ты это…

— Нет, герой… А ты не рассердишься, если я тебя что—то спрошу?

— Давай.

— Вот в ту самую секунду… понимаешь?.. ну, когда тебя нет, когда ты исчезал, ты чувствовал что—нибудь?

— Нет. Ничего.

— Как — ничего?

— Не знаю. Это произошло сразу. Вот я здесь, а вот уже стою на аэродроме… Только потом было как—то не по себе. Я тебя хорошо увидел, когда мы были уже в машине…

— Юрка! Ты не говорил об этом!

— А что? Ведь опять вижу хорошо! Чего ж тут говорить.

— Потом ты все время видел хорошо?

— Ну да. Ладно, Женька. Дай я тебя поцелую.

Когда он уснул, она, поджав колени и положив на них голову так, чтобы были видны его нос картошечкой, просторный лоб, плотно сжатые губы, невольно начала вспоминать, как это все случилось, где они встретились. Она снова увидела Детку, ласковую черную таксу, первый сеанс акупунктуры, хоккей, подготовку к опыту и их первые часы вместе, пережила вновь страшное испытание первого опыта, ни с чем не сравнимое чувство, когда столб пара и в нем Юрка, живой, такой, как был, возникли на обледенелом снегу, их поездку в санитарной машине, ужин, сон, прогулку на лыжах, ночь в зимнем лесу… Неужели она знает его всего четыре месяца? Она решила высчитать точно, сколько дней они знакомы. Получилось сто десять дней… Сто десять дней — и целая жизнь…

Она не помнила, как заснула, заснула сидя, уткнувшись головой в колени.

Когда она проснулась, было уже восемь часов. Андрюхин обещал заехать в половине одиннадцатого. Пока она хлопотала о завтраке из специального набора атмовитаминов, ей казалось, что ничего этого не нужно, и не хотелось ничего делать. Она непрерывно смотрела то на часы, то в окно поверх занавески, прислушиваясь, не проснулся ли Юра…

С шести утра радиостанции Советского Союза и всех социалистических стран передавали через каждые полчаса:

«Всем! Всем! Всем! Обеспечьте прохождение луча! Контролируйте квадрат «М»! Помните, что с одиннадцати до тринадцати часов по Гринвичу квадрат «М» должен быть свободен!»

Десятки тысяч людей, запрудивших Майск, вместе с сотнями миллионов жителей всего земного шара с рассвета 10 апреля ждали сообщений из Академического городка. Те, кто имел пропуска в район аэродрома, с восьми часов стояли под мокрым снегом, подняв воротники и безропотно переступая по лужам замерзшими ногами.

Митинг открыл президент Академии наук СССР, могучий человек с гривой седых волос, на которых незаметны были тающие снежинки.

— Дорогие гости! Друзья! Товарищи! — начал он свое короткое слово. — Миллионы лет назад человек, тогда еще полузверь, сделал первый шаг, пошел по своему пути, отделившись от животного мира! Менее ста лет назад, в октябрьские дни семнадцатого года, человек сделал второй шаг, решительно отбросил враждебные ему силы и взял счастье в свои руки… Ныне человек делает третий шаг и становится над природой! Человечество только начинает ходить, перед ним огромный, безмерно великий путь, осознать который мы не в состоянии. Жалкими пигмеями являются те, кто помышляет об уничтожении человечества! За будущее человечества!.. За его следующие шаги!..

Глядя на море голов перед ним, слушая взволнованные слова руководителя советской науки, отчетливо представляя, что делается на Биссе, понимая, что миллионы и миллионы людей прильнули сейчас к своим приемникам, отсчитывая последние минуты, Юра ощутил такой огромный прилив гордости, величия, радостного торжества, что совсем забыл о себе и о своей роли. «Это я? — мельком думал он. — Я взойду сейчас по белой лесенке на фотонную площадку, от всех, за всех, для всех наших людей?.. Сейчас идти. Ну, Юрка!..»

И с улыбкой, которая невольно возникала у него всегда, когда ему приходилось выходить перед людьми, он уже готов был двинуться к сияющей белизной лестнице, ведущей на площадку, но растерянно остановился.

Было без четверти двенадцать. В это время ему следовало подниматься на площадку. И действительно, Юра Сергеев неторопливо шел по лестнице, неловко улыбаясь окружающим. Но это был не он, а другой Сергеев, впрочем удивительно похожий на настоящего…

Он, этот другой Сергеев, был также одет в легкий комбинезон из золотистого майлона специальной выработки. Точно такой же красивый, с набором серебряных пластин широкий пояс крепко перехватывал комбинезон. На голове у него была такая же шапочка, тоже из золотистого майлона, похожая на те, которые надевают пловцы, а на ногах — светло—фиолетовые спортивные туфли… Юре долго пришлось привыкать к этому костюму, созданному лучшими мастерами Московского дома моделей: он казался ему нелепым, пригодным разве что для балета; потребовалось вмешательство самого Андрюхина. Но этот парень, взобравшийся уже на фотонную площадку, легко и спокойно нес свой изящный костюм…

Что же это такое? Решили послать не его?

Обида словно крючьями рвала на части сердце. Невольно он ловил недоумевающие взгляды окружающих и, побурев от стыда, готов был рвануть золотистый майлон или включить пояс и взмыть в небо, когда по лестнице быстро взбежал академик Андрюхин и стал рядом с тем, двойником, положив ему на плечо руку. На стадионе воцарилась такая тишина, что Юра ясно слышал быстрые удары своего сердца.

— Перед вами, — громко заявил Андрюхин, — кибернетический двойник Сергеева!

Он распахнул комбинезон, обнажив живот и грудь, удивительно похожие на настоящие, человечьи, нажал на одно из ребер, и на глазах у невольно ахнувшей толпы то, что изображало кожу груди и живота свернулось под горло тугим жгутом, и вместо кровоточащих внутренностей все увидели яркое и сложное переплетение электронной аппаратуры.

— Закройся! — небрежно бросил Андрюхин.

И, когда легким, совершенно человеческим движением машина подняла руку, опустила на место кожу и застегнула комбинезон, Андрюхин продолжал:

— В целях максимальной безопасности он пойдет первым! За ним — настоящий Сергеев! — И он сделал знак Юре подняться на лестницу.

Толпа с радостными криками, приветствуя, поднимая стиснутые в рукопожатии руки, хлынула к фотонной площадке, но остановилась не менее чем в пятидесяти метрах, отделенная широким и глубоким рвом.

Огромный бетонный постамент, вышиною около десяти метров, весь светился фиолетово—желтыми искрами и вибрировал, как туго натянутая струна.

Репродукторы отсчитывали последние секунды. Все замерли, не спуская глаз с меланхолически улыбавшегося двойника Сергеева. Вдруг лицо его дрогнуло, улыбка исчезла; он поднял руку; пронзительно и нежно прозвучал удар гонга. И тотчас яркий луч, мгновенно вспыхнув, исчез, прорезав сочившееся мокрым снегом небо… На фотонной площадке никого не было.

Андрюхин, сверкнув глазами вслед лучу, повернулся к массивному мраморному столику, установленному на площадке лестницы. Два аппарата радиотелефона связывали площадку запуска непосредственно с Москвой и с Биссой.

Никто не шелохнулся, пока не пропел тонко аппарат, заставив всех вздрогнуть.

Андрюхин схватил трубку.

— Паверман? Слушаю! — И голосом, загремевшим по всему полю, он начал повторять то, что с другого конца света говорил ему Борис Миронович Паверман: — «Полная удача! Локаторы зарегистрировали появление двойника в назначенном квадрате над океаном! Двойник установил телефонную связь с Фароо—Маро! Все!» — он радостно гаркнул и последнее слово, потом недоумевающе переспросил: — Все?

И тут же, бросив трубку, повернулся к плакавшей, обнимавшейся, радостно вопящей толпе и, тряхнув головой, подняв вверх руки, задрав в небо бороду, закричал так, что все невольно подхватили его крик:

— Ура!.. Ура!.. Ура!..

Когда прошел первый порыв восторга, взгляды обратились к Юре. С ним уже прощались представители делегаций, ученые, общественные деятели, приглашенные персонально. Вначале, впервые проделывая такую церемонию, Юра немного не рассчитал свои силы и слегка помял известного борца за мир, буддийского священника из Тибета, но потом он приноровился, и прощание проходило без помех и членовредительства…

Женщина—кореянка, вся в белом, маленькая старушка, та, что более четверти века назад храбро защищала свой Пхеньян, дымно горящий в чаду напалмовых бомб, женщина, о которой пели песни чуть ли не на всех языках мира, поцеловала Юру так, как, верно, когда—то целовала его мать, которой он не знал… Юра судорожно вздохнул, не замечая, что слезы уже давно катятся по его щекам.

Огромный негр ухватил Юрину руку и раскачивал ее, что—то громко и быстро говоря, и Юра понял. Широко распахнув объятия, он крепко, по—мужски, сжал далекого товарища и сам ощутил его сильные руки.

Японский профессор, поглаживая Юрин рукав, говорил, даже, кажется, пел, радостно улыбаясь; вокруг теснились еще десятки лиц, Юра их уже плохо различал, поднимаясь все выше по лестнице, туда, где на площадке стоял последний человек, с кем ему надлежало проститься, — Иван Дмитриевич Андрюхин.

Они молча, тяжело сопя, троекратно расцеловались.

Андрюхин вопросительно и требовательно вскинул вверх бороду.

Юра кивнул головой и стал на фотонную площадку.

Словно посылая всем последний привет, Юра скользил глазами по лицам…

Кто—то, стоя на толстой черной ветке голого дуба, отчаянно размахивал пестрым шарфом. Женька! Ему показалось, что он даже приподнялся на цыпочки, чтоб лучше ее разглядеть.

Но не успел.

Необыкновенно яркий луч скользнул над мокрым лесом и скрылся в серой мгле облаков… Сергеев исчез.

И тотчас тоненько зажурчал телефон.

— Паверман! — радостно гаркнул Андрюхин над боявшимися дышать людьми. Не сразу они поняли, что голос его жалко поник. — Что?.. Что?.. В районе «М» локаторы обнаружили подводную лодку… Что—то произошло с двойником… А Сергеев?.. От Сергеева пока нет известий…

Он медленно положил трубку, тяжелым взглядом обвел всех присутствующих, так что ближние к нему невольно посторонились, когда он взял трубку московского телефона.

— Правительственный комитет? Андрюхин. Двойник Сергеева терпит аварию в квадрате «М». Причины неизвестны… Сведения поступили в момент запуска самого Сергеева… Да, от него известий пока нет…

Глава двадцатая НАД ОКЕАНОМ

Декретом его величества короля Биссы 10 апреля было объявлено праздничным днем на всей территории королевства. Так как многим островитянам невозможно было объяснить, что произойдет, то ограничились сообщением, что белые люди будут летать над океаном. Жители Фароо—Маро видели самолеты и раньше, на других островках познакомились с ними в эти дни, когда на спешно созданные аэродромы одна за другой прибывали машины из Сиднея, Гонконга, Джакарты, Сингапура, даже из Токио и Манилы…

От одиннадцати до тринадцати часов в квадрате «М», ближайшая к Фароо—Маро граница которого проходила в двадцати километрах от острова, разрешено было находиться только туземным лодкам, и тот, кто не позаботился о лодке заранее, платил теперь колоссальные деньги даже не за лодку, а за место в ней.

В знак уважения к советскому торгпреду староста деревни Вангуну прислал свою старую боевую лодку.

— Пожалуй, вот единственное судно, на котором Хеджес не заработал ни гроша, — сказал торгпред, передавая Василию Ивановичу, своему помощнику, этот чудесный экипаж. — Хеджес за пачку—другую табака зафрахтовал все туземные лодки, а теперь огребает по три гинеи за место.

Боевое судно деревни Вангуну было похоже на гондолу, с высоким носом и кормой, украшенными множеством ярких флажков, чтоб отгонять злых духов. Тридцать темно—коричневых гребцов под руководством Тобуки вели ее в океан, радостно сверкая ослепительными зубами при каждом ударе весел, а на подушках подпрыгивали, не в силах удержать восторженный хохот, Нинка и Бубырь, которых Василий Иванович безуспешно уговаривал вести себя солиднее…

Ни одна из сотен лодок, летевших в это утро по лагуне к выходу в океан, не шла ни в какое сравнение с боевым судном деревни Вангуну! Дальше и дальше отрывалось оно от своих соперников… Разбрасывая веслами груды алмазов, Тобука и гребцы улыбались все радостнее, пока не пролетели мимо какого—то островка, откуда Фароо—Маро уже едва виднелось на горизонте.

Нинка и Бубырь перебрались на нос лодки и, жмурясь от нестерпимо острого сверкания воды, спорили, кто первый увидит Юру Сергеева и как это будет. Василий Иванович то и дело прикладывал мощный морской бинокль к любопытным рыжим глазам, но, кроме бесконечных вспышек на гребнях волн и легкого марева вдалеке, не видел ничего.

— Сколько я ни думаю, — вздохнул Бубырь, доставая из—за пазухи лепешку и делясь ею с соседом—гребцом, — никак не могу придумать, как это они делают.

— Чего ты опять не понимаешь. Колобок? — насмешливо спросила Нинка, пытаясь увидеть свое изображение в зеркальных струях океана.

— Как это они делают? — грызя сухую лепешку, взволнованно таращил глаза Бубырь. — Ты помнишь, сколько мы сюда ехали. Даже самолет, самый сверхскоростной, «ТУ-150», долетит сюда за шесть… ну, пусть за пять часов. А Юра Сергеев в двенадцать часов еще будет в Майске, в Академическом городке, и — раз! — на часах всё двенадцать, а он здесь!

— Самолет! — крикнул Василий Иванович и, не веря себе, быстренько протер бинокль и снова поднял его, закрыв чуть ли не половину лица. — Самолет, ей—ей! Идет прямиком в квадрат «М»… — Он подрегулировал линзы. — А может, выскочил из квадрата… Непонятно… Похоже, вроде патрулирует…

Он оглянулся на гребцов, явно сожалея, что боевое судно деревни Вангуну не может развить такую же скорость, как самолет.

— Уходит!.. Откуда он взялся, черт возьми?

Выяснить это было невозможно. Бубырь молча смотрел на Василия Ивановича, положив лепешку, у Нинки дрогнули губы:

— Может, чего с Юрой?.. Может, чего случилось?

Островок, вернее коралловая скала, торчавшая над водой на несколько метров, давно исчез позади… Они плыли между двумя океанами — голубым, струившим горячее солнце, наверху, и то голубым, то синим, то зеленоватым, брызгающим белой пеной, под ними. Василий Иванович посмотрел на часы: было без четверти одиннадцать. Он проклинал себя последними словами за то, что не взял передатчик и не мог сейчас связаться с берегом. «Вернуться? Но до берега не меньше двух часов, все так или иначе кончится… Кроме того, какие, собственно, основания утверждать, что самолет был в квадрате «М» или направляется туда? Наконец, локаторы прощупывают непрерывно весь квадрат, и, если самолет был там, они его давно обнаружили. А что больше я могу сообщить?»

И Василий Иванович решил двигаться дальше.

— Что же может случиться с Юрой? — сказал он, подтаскивая к себе Нинку за лямки цветастого сарафанчика. — Юра только едет на аэродром Академического городка…

И еще целый час их лодка шла в океан, и казалось, что она не двигается вперед, а стоит на месте или кружится, взлетая вверх и вниз среди соленых брызг, летучих рыб и голубого неба. Утомленная водой и качкой, Нинка прикорнула на коленях у Василия Ивановича, давно спала и Муха, но Бубырь, не то напуганный бескрайностью океана, не то тревожимый смутным ощущением грозящей беды, лежал на носу, неотступно глядя вперед, или молча проверял, не увидел ли чего—нибудь Василий Иванович в бинокль.

Неожиданно Бубырь приподнялся.

— Что это? — спросил он, протягивая руку в небо.

Василий Иванович моментально приставил бинокль к глазам: там ничего не было.

— Да нет! Слышите? — взволнованно выговорил Бубырь. — Вот опять…

Теперь услышал и Василии Иванович. Бледнея, он медленно опустил бинокль. Казалось, тень легла на его лицо.

Тонкий, сверлящий звон шел, казалось, из голубого неба. Оно было беспредельным и чистым. Звук напоминал трещанье кузнечиков.

— Это, брат, сигнал бедствия… — медленно сказан Василий Иванович, сжимая кулаки.

— Откуда? — пробормотал Бубырь.

Василий Иванович мотнул головой в небо, не опуская бинокля.

— От Юры? — прошептал Бубырь

— Не знаю, — так же глядя в бинокль, тихо сказал Василий Иванович. — Кажется, я вижу его…

— Кого? Юру?

— Не могу разглядеть…

Было ровно двенадцать часов. По вычислениям, которые Василий Иванович непрерывно вел, они пересекли границу квадрата «М» несколько минут назад. Квадрат образовывался сторонами, каждая в пятьдесят километров длиной. Успеть попасть туда, откуда доносился сигнал бедствия, они не могли. Да и что он сделал бы, с детьми, без всякого оружия?.. Тем не менее, определив по звуку наиболее вероятное место, где Юра или его двойник терпели бедствие, Василий Иванович, не колеблясь, направил туда боевое судно деревни Вангуну.

— Пусть спит!.. — торопливо сморщился взволнованный Бубырь, когда Василий Иванович покосился на Нинку.

«Не заснуть бы нам всем тут!» — мелькнуло у Василия Ивановича

Что могло там произойти? Юра уже над океаном, он должен был связаться с берегом, в небе с минуты на минуту должны были показаться гидропланы экспедиции, чтобы его подобрать. Что же случилось?

Во всяком случае, то, что он видел высоко над океаном в нескольких километрах отсюда, не напоминало ни облако, ни птицу.

Это были как раз те секунды, когда Паверман, окруженный всем составом экспедиции, принимал в радиорубке «Ильича» первые сообщения одного из андрюхинских Мальчиков, двойника Сергеева:

— «Прибыл на место. Высота над уровнем океана четыреста девяносто восемь метров. Жду указаний…»

Еще не прошел пронесшийся по «Ильичу» вихрь поцелуев, объятий, восторженных восклицаний, как радист, не отходивший от аппарата, требовательно поднял руку. Двойник Сергеева вел передачу.

Он невозмутимо сообщил:

— Внимание!.. Прошу помощи.

На мгновение все в радиорубке замерли.

— Немедленно вызывайте Андрюхина! — крикнул, дрожа как от озноба, Паверман. — Живее!

Его сотрудники бросились к радиотелефону, но остановились, так как двойник возобновил передачу.

Так же размеренно он сообщил:

— Прошу помощи. Включаю сигнал бедствия… — И через мгновение: — Принял сигнал: опуститься на воду. Сигнал не по коду. Прошу помощи…

— Необходимо выяснить, что с ним, — прошептал Паверман.

— Отвечайте, что с вами? — торопливо повторил радист. — Нарушена работа механизмов?

— Да, — подтвердил Мальчик.

— В результате передачи?

— Передача прошла нормально.

— Вы пострадали, прибыв на место?

— Да.

— Можете определить, отчего вы пострадали?

— Нет. Не могу. Не знаю. Прошу помощи. — И после паузы: — Луч из моря…

— На вас совершено нападение?

— Нет. Не знаю. Прошу помощи…

— Вы что—нибудь видите?

— Ничего не вижу… Прошу помощи…

Сотрудники профессора Павермана у радиотелефона были снова отвлечены сообщением локаторов, которые передали, что в квадрате «М» обнаружен самолет…

Паверман, подняв жилистые кулаки, бросился к ним:

— Передавайте Андрюхину…

Но снова заговорил двойник:

— Самолет начал обстрел… Дал очередь над головой. Второй очередью перебиты ноги…

— Передавайте Андрюхину! — страшным голосом крикнул Паверман, хватаясь за мраморную стойку. — Самолет в квадрате «М», обстрелян двойник!

— Он спрашивает, что с Сергеевым… — бледный, как воротник рубашки, негромко выговорил сотрудник, связавшийся с Андрюхиным.

— Как!.. Разве Сергеев… — Павеоман бессильно прислонился к стене, глядя прямо перед собой на огромные часы в радиорубке. — Сообщите: от Сергеева пока сведений нет…

Было принято решение: немедленно, на большой высоте, выслать дежурные гидропланы.

…Второй раз Юра возникал из луча. Юра никому не рассказывал о томительном, тревожном, остро болезненном и все же невыразимо счастливом чувстве, которое охватывало его в момент рождения из луча. Казалось, он расстается с мучительным сном. Сознание было еще затуманено; все тело сотрясали короткие судороги, словно от укусов. Эти укусы ощущались везде — в мозгу, в сердце, в позвоночнике, в желудке… Густая тьма медленно редела; он уже начинал ощущать что—то необычайно яркое, теплое, могучее и понимал — это солнце. Тогда, в первый раз, на аэродроме Академического городка, солнца не было, но тьма редела так же, и он увидел людей, снег, бегущего к нему Ивана Дмитриевича… Но сейчас он ничего не успел увидеть: сердце тошнотворно сжалось в комок… Пальцы сразу стали бессильными; механически Юра ухватился за пряжку на антигравитационном поясе. Он даже не почувствовал, что сделал скачок метров на сто вверх. Сердце медленно успокаивалось. Только голова стала свинцовой. Он глубоко задышал. Сознание восстанавливалось. Что это было? Почему стало так плохо? Этого не было в первый раз….

Он едва осмотрелся; его лицо тронула усмешка, обращенная к зеленоватым брызгам океана, жаркой голубизне вокруг, солоноватому воздуху… Снова сердце тряхнуло так, что Юра едва не впал в беспамятство. Теперь уже полусознательно он рванул пряжку и ушел в сторону и вверх…

Голова раскалывалась от нестерпимой боли, солнце, океан и раскаленный воздух казались врагами, и Юра торопливо вел передачу. Связь с «Ильичом» заработала мгновенно.

— Вышел на заданную точку, — говорил Юра. — Передача прошла нормально. Здесь встретился с непонятным явлением. Похоже на сердечные приступы. При уходе вверх на сто метров явления исчезали… Но спустя несколько секунд возникли снова… Нет, самолета я не видел. Передайте… О—о! Сердце…

На «Ильиче» больше ничего не услыхали от Сергеева. Пожелтевший Паверман, в рыжих волосах которого легла широкая седая прядь, впивался костлявыми пальцами в плечи радиста.

— Ну? — Профессор жалко кривил заострившееся лицо. — Ну?..

— Замолчал… — выговорил наконец радист.

Между двумя беспредельными океанами — пронизанным солнцем воздушным океаном и зеленовато—голубым простором Великого, или Тихого, океана висела крохотная темная человеческая фигурка… Странное за бытье теперь не покидало Юру. Он все еще держался за пряжку и то стремительно взмывал вверх, то камнем падал вниз, едва не чиркая по воде ногами. Но тело его дергалось, как неживое, как тело паяца на нитке, — вряд ли он сознавал, что делает… Кровь тяжело стучала в висках; непрерывно звучал чей—то настойчивый, глухой голос:

— Садитесь на воду… Я приказываю вам сесть на воду!

И он спускался к воде, но непонятное отвращение толчком выбрасывало его снова в голубой воздух.

Голос звучал резче:

— Даю минуту. Немедленно вниз. Иначе вы погибли… Погибли! Знаете, что погибли. Вниз!

Что—то еще сопротивлялось в нем. Но тьма окончательно заволакивала сознание. Юра снижался рывками, почти падал. Он был в нескольких метрах над океаном; брызги, взлетавшие от сшибок волн, касались его ног… Потухающим зрением он не то увидел, не то почувствовал всплывающую из океана гигантскую серебристую сигару… Словно щупальце, высоко тянулся глазок перископа. Что—то более сильное, чем воля одного человека, заставило его вопреки всем приказам, вопреки жесткой, придавившей его силе, еще раз рвануть пряжку налево. И он снова взмыл высоко вверх. Теперь сознание окончательно покинуло его. Он не мог различить, как скрылся глазок перископа, как в то же мгновение пронесшийся рядом самолет в упор расстрелял его неподвижное тело…

Неизвестный самолет стремительно уходил на юг; подводная лодка исчезла. Три гидроплана экспедиции профессора Павермана на высоте пяти тысяч метров на малой скорости входили с востока в квадрат «М», еще не обнаружив ни Юры, ни его двойника… Боевое судно деревни Вангуну ближе всех было к месту катастрофы, и Василий Иванович в свой морской бинокль уже ясно различал тело Юры и фигуру его двойника в струящихся потоках раскаленного воздуха. Лодки, на которых все же плыли к квадрату «М» неугомонные корреспонденты и операторы, были еще далеко, но тоже приближались к месту, где разыгралась трагедия…

Радисты на гидропланах упорно вызывали Юру и его двойника. Никто не отвечал на вызов. Они перехватили только приказ с неизвестного самолета, где предлагалось эскадре оккупировать Биссу и захватить «Ильич».

— Я предполагал это, — лаконично ответил Крэгс, когда ему передали сообщение.

Немедленно радиостанции Биссы и «Ильича» довели до сведения всего человечества историю преступления в квадрате «М». «Какова позиция западных правительств? — запрашивала канцелярия короля Биссы. — Мы предупреждаем, что не допустим оккупации острова и будем защищаться всеми видами оружия, имеющимися в наших руках. Всю вину за последствия этой неслыханной авантюры человечество возложит на ее авторов…»

Ряд западных правительств поспешил сообщить, что им неизвестно, о какой авантюре идет речь в заявлении короля Биссы. Командующий тихоокеанским флотом объявил, что корабли Седьмого флота участвуют в обычных маневрах по плану морского министерства и что нота, переданная канцелярией его величества короля Биссы, несмотря на ее неофициальный, недоброжелательный и явно пропагандистский характер, тщательно изучается…

Пока дипломаты обменивались любезностями, похожими на обнаженные шпаги, профессор Паверман, члены экспедиции и весь личный состав «Ильича» более всего были озабочены тем, как при создавшихся условиях спасти Юру. Предполагалось, что и он и его двойник, прибыв на место и несколько освоившись, дадут о себе знать по радио и при подходе судна или гидропланов спустятся на воду, откуда и будут подобраны. Теперь стало ясно, что ни Юра, ни его двойник спуститься на воду не могут. Обнаружив наконец Юру, гидропланы вызвали вертолет.

Никто не знал еще размеров катастрофы; не знали, убит или только ранен Сергеев, и каждая весть из района Биссы жадно ловилась миллиардами людей, не отходивших от своих приемников или уличных репродукторов. Новости были неясные и путаные, но сам факт огромной удачи Великого эксперимента и чудовищное злодеяние неизвестного самолета потрясли сердца людей. Всюду возникали стихийные митинги; полиция растерялась; политические деятели обнаружили, что совершенно неясно, как поступит в такой ситуации армия, и, хотя радио, газеты и телевидение западного мира еще не решались передавать ноту короля Биссы и старательно обходили вопрос о национальной принадлежности самолета, совершившего бандитское нападение, все же в наэлектризованных толпах людей в Англии, Японии, в Америке все чаще раздавались яростные крики:

«Мир! Мир! Руку Советам! К черту бомбы!»

Между тем драма у острова Фароо—Маро неуклонно продолжала развиваться.

Моряки спустились по лестнице из остановившегося над Юрой вертолета, с трудом подхватили его грузное, безжизненное тело.

Прибывший на вертолете врач экспедиции, понимая, как ждут его сообщения во всем мире, осмотрев Юру и хмуро глядя перед собой, негромко сказал:

— Жив. Но может умереть ежеминутно. Пробита сердечная сумка, вторая пуля застряла в легком… Помимо этого, тяжелое отравление… не могу понять, чем. Даже на «Ильиче» нет условий для проведения такой сложной операции…

Захватив и двойника Юры, вертолет, словно траурная колесница, грузно полетел к «Ильичу».

То, что шторм начинается в тропиках внезапно, Василии Иванович, конечно, слышал; все же он безусловно не оценил бы зловещего значения темного пятна, возникшего на востоке, среди веселых кучевых облаков. Но Тобука и все гребцы, взволнованно показывая на это крохотное черное облако и на этот раз не дожидаясь согласия Василия Ивановича, развернули свое боевое судно и помчались к острову. Ни Василии Иванович, ни ребята не могли осознать серьезности надвигавшейся угрозы; они были целиком под впечатлением катастрофы, разыгравшейся на их глазах, не знали, жив ли Сергеев, и только видели, как подобрал его вертолет.

Между тем крохотное черное пятно стало уже огромным облаком, налитым до краев дождем. Неожиданный холодный ветер резкими толчками валил лодку набок, с волны на волну; Нинка посинела, зубы у нее стучали, и даже Бубырь покрылся гусиной кожей.

Огромная тень от облака неумолимо двигалась на лодку и наконец накрыла ее. Не дождь, а сплошные потоки воды, словно лавина ревущего водопада, обрушились на лодку. А в нескольких десятках метров, наблюдая, как здорово все это получается, насмешливо сверкало солнце.

Лодку захлестывало водой. Огромные волны в гривах седой пены, рыча, шли на нее одна за другой. Отплевываясь от соленой воды, до того мокрые, что казалось, будто у них промокла насквозь кожа, Нинка в облепившем ее сарафане и неповоротливый даже в шторм Бубырь вычерпывали воду из лодки, то и дело сваливаясь под ноги пожелтевшим от тревоги гребцам. По другую сторону орудовал ведром Василий Иванович. В уныло обвисшей шляпе, с закатанными брюками на бледных волосатых ногах, он походил, как ни странно, на дачника, попавшего на рыбалке под ливень. По черным, равномерно сгибавшимся спинам гребцов текли потоки воды, лодка чудом перебиралась с одной стены воды на другую. Вдруг огромная косая волна, величиной с многоэтажный дом, неожиданно накрыла лодку… Гребцы в ужасе выпустили весла, лодку занесло боком, и в следующее мгновение она опрокинулась, бросив в океан гребцов, Тобуку, Василия Ивановича, Бубыря с Нинкой и Муху.

Глотая воду, фыркая, чувствуя, что погибает, что соль и вода беспощадно забили ноздри, боясь открыть рот, но работая ногами и руками, Бубырь, подхваченный следующей волной, вылетел на поверхность и жадно глотнул вместе с солеными брызгами изрядный запас воздуха. «Кораблекрушение! Шторм! Акулы! — Одна ужасная мысль в воспаленном мозгу Бубыря сменялась другой. И вдруг самая страшная мысль едва не заставила его выпрыгнуть из воды. — А где Муха? Она же не умеет плавать!..»

Он оглянулся и только сейчас увидел, что не один. Волны то разбрасывали, то снова сближали черные тела гребцов, среди которых он различал Тобуку; за нос опрокинувшейся лодки упорно держался Василий Иванович; другой рукой он поддерживал Нинку, которая что—то кричала, задирая кверху белобрысую голову с жалко повисшими косичками… Кажется, она ругала океан. Обрадованный Бубырь поплыл к ним, и, хотя это было очень трудно и, подплывая, он несколько раз больно стукнулся о лодку, до крови распоров бок, все же он добрался к Василию Ивановичу и подхватил яростно плюющуюся Нинку с другой стороны.

— А Муха? — крикнул Леня. — Видели Муху?

Муху никто не видел.

Тут же к лодке подплыли Тобука и другие гребцы. Тобука, все еще пытаясь улыбаться, посадил Нинку на плечи и, держась за лодку рядом с Василием Ивановичем, печально покачал головой. Они могут спастись, только если утихнет шторм и если до этого не появятся акулы, а их тут много…

Акулы!.. Леня перестал слышать грохот океана, не замечал ливня, не видел многосаженных волн. До боли в глазах он вглядывался в мутно—сизую воду; ему то и дело казалось, что из неведомых глубин всплывает длинное, сильное тело с разинутой зубастой пастью и косым плавником.

Но вместо акулы Леня увидел Муху!.. Это было невероятно, но он ясно видел на гребне взметнувшейся волны, рядом с собой, мордочку Мухи. Еще не веря себе, забыв об акулах и не обращая внимания на крики Василия Ивановича и Тобуки, Леня ринулся туда, где волны подбрасывали и вертели блестящий черный, почти безвольный, но еще живой комок. Муха была совсем близко, он видел ее блестящие глаза, лапы, упрямо колотившие бешеный океан, задранный кверху нос. Но, злобствуя, злорадно воя, волны откатывались в стороны, и снова между Леней и Мухой лежала седая, в клочьях пены, жадно дышавшая пропасть…

Ему помог Тобука. Он поплыл следом за Бубырем и, поняв, что надо добыть собаку, ловко скатился по взмыленному гребню прямо на Муху, успел подхватить ее за дрожащую шкурку. В следующую секунду океан снова вырвал Муху, но теперь Леня был рядом. Муха из последних сил все еще старалась выпрыгнуть из воды, хрипло взлаивала и, захлебываясь соленой пеной, облизывала Леню.

— Лает она все—таки по—русски… — едва выговорил довольный Бубырь, когда они добрались до опрокинутой лодки, где с нетерпением ждали их Василий Иванович, Нинка и гребцы.

Потоки воды все так же с ревом валились на них, холодный ветер злобно пытался оторвать их от лодки или размозжить об нее, когда Василий Иванович, не спускавший глаз с неба, радостно вскрикнул.

Над ними стоял вертолет.

Через несколько минут все было кончено. В огромное теплое брюхо вертолета поднялись по бешено качавшейся лестнице не только все тридцать гребцов во главе с Тобукой, не только ребята и Василий Иванович; туда же втянули и славное боевое судно деревни Вангуну.

Нехотя покачиваясь под ударами дождя и ветра, вертолет уже проходил над пенными бурунами прибоя, когда с востока, с противоположной стороны островка, до них донесся протяжный рык артиллерийской канонады… Крейсеры, входящие в состав Седьмого флота, дали первый залп по Фароо—Маро…

Глава двадцать первая КЛИНИЧЕСКАЯ СМЕРТЬ

Залпу предшествовали переговоры.

С крейсера «Атлантида» был продиктован ультиматум королю Биссы:

«Восстание туземцев ширится. В Рабоуле сотни беженцев. Ввиду полного бездействия с Вашей стороны вынужден вмешаться. Предлагаю в течение шестидесяти минут обсудить и дать согласие на следующее:

1. Вами интернируется советское судно «Ильич».

2. Вверенный мне флот оккупирует Биссу.

В случае отказа или промедления корабли начнут обстрел Биссы, Фароо—Маро и всего района восстания».

Шестьдесят минут нужны были для того, чтоб корабли могли занять боевую позицию…

Радиостанции Биссы и «Ильича» немедленно сообщили о новой провокации. Но печать и другие средства оповещения западного мира, явно повинуясь невидимой указке, скрыли от населения своих стран ультиматум крейсера.

По истечении тридцати минут с момента приема ультиматума радио Биссы заявило:

«Восстания нет. На Биссе и Фароо—Маро все спокойно. Предупреждаю командующего Седьмым флотом и командующего эскадрой в составе авианосца «Океан», крейсеров «Атлантида» и «Колумб», что вход в территориальные воды Биссы запрещен. Нарушение территориальных вод повлечет насильственное выдворение эскадры. Крэгс».

Адмирал расхохотался, получив этот ответ. Корабли эскадры через двадцать минут вошли в территориальные воды Биссы и заняли боевую позицию. Жерла орудий, как огромные указательные пальцы, были направлены на Фароо—Маро и стоявший по ту сторону острова «Ильич»…

Последовала новая радиограмма командующего эскадрой:

«Через пять минут начинаю обстрел».

Радиостанции Биссы немедленно ответила:

«Руководствуясь человеколюбием, вторично предупреждаю: любое враждебное действие вызовет уничтожение эскадры. Крэгс».

Тогда по истечении пяти минут последовал залп. Это был тот самый залп, который услышали на вертолете.

Казалось, содрогнулись не только громады кораблей, но весь остров и океан до самого горизонта… Бледно—кровавые вспышки пламени заплясали на волнах багряными бликами…

Одновременного залпа орудий крейсеров «Атлантида» и «Колумб» было достаточно, чтобы стереть с лица земли десяток таких островов, как Фароо—Маро.

Чтобы покончить наверняка с Биссой и «Ильичем», командующий эскадрой распорядился пустить в ход атомную артиллерию…

Снарядам с «Атлантиды» и «Колумба» надо было всего десять секунд, чтобы преодолеть расстояние до Фароо—Маро. Однако прошло десять, двенадцать, пятнадцать минут после залпа, а на острове не наблюдалось никаких последствий этого страшного огневого удара. Ни рушащихся зданий, ни гибнущих пальм. Ни языков пламени, сливающихся в один грандиозный пожар. Ни мечущихся, еще уцелевших жителей. Ничего. Не было слышно даже взрыва… На берег лагуны не торопясь вышли туземные женщины, видно не знавшие ничего о том, что крейсеры начали обстрел, и, мирно зубоскаля, расположились полоскать белье.

Впервые радиограмма Крэгса была принята, выслушана и изучена на «Атлантиде» с должным вниманием и тревогой: «Крейсеры произвели обстрел ядерной артиллерией. Одного залпа было более чем достаточно, чтобы полностью уничтожить Фароо—Маро. Как видите, вы бессильны. Я предупреждаю в последний раз. Предупреждаю командующих флотом и эскадрой, их офицеров и матросов. Прекратите безумие. Еще один залп — и эскадра будет превращена в ничто. Крэгс».

— Мне кажется, к этому следует отнестись серьезно, — заявил командующему эскадрой капитан «Атлантиды». — Видимо, там, — он показал через плечо на остров, где, словно издеваясь над крейсерами, уже с десяток туземных женщин, хохоча, полоскали белье, — действительно имеется оружие, нам совершенно неизвестное. Залп двух крейсеров — и никаких последствий! Это знаете… — Капитан ежеминутно вытирал пот. — Если залп «Атлантиды» и «Колумба» глохнет, как удар кулаком в подушку, войне действительно конец! Мы не можем рисковать бессмысленной гибелью трех первоклассных боевых кораблей.

Адмирал стоял в боевой рубке; у ног его, тяжело дыша и высунув багровые языки, лежали два огромных дога. В пестрой легкой куртке, распахнутой на поросшей седой щетиной груди, в белых штанишках по колено, из—под которых торчали сизые, в склеротических жилках, толстые ноги, адмирал походил на заурядного забулдыгу. Из широких ноздрей высовывались густые пучки черных и седых волосиков. Адмирал дергал носом, принюхиваясь к запахам, плывущим с острова.

Пахло вареньем, и это особенно раздражало адмирала.

— Трех кораблей! — Адмирал усмехнулся с выражением такого гнева, что капитан отступил. — Здесь — я! Понятно вам это? А где я, там наша страна! И я, рискуя собой, капитан, рискуя всем, приказываю вам: Огонь! Огонь!

Капитан, опустив голову, не решался ослушаться и не мог заставить себя приказать продолжать обстрел.

— Да вы трус, капитан! — Адмирал медленно вытер дрожащие пальцы, которыми только что коснулся было кителя капитана. — Вы паскудный трусишка, полагающий, что вместе со своими тридцатью или сорока тысячами молодцов действительно очень нужны нашей стране! Если я рискую своей жизнью, то какая цена вашей?

Капитан, бледный как мертвец, шагнул навстречу адмиралу:

— Вы не смеете меня оскорблять!

— Тогда стреляйте! — ответил адмирал.

Крейсеры дали второй залп. На острове это снова не произвело никакого впечатления. Женщины, как будто они и не слышали ничего, горланя по—прежнему, полоскали белье.

— Еще залп! Еще! — Адмирал тряс кулаками перед лицом капитана. — Пока мы не найдем щель…

Бледный от ужаса радист, заглянув в рубку, молча сунул капитану радиограмму.

— Что там? — крикнул адмирал, вырывая послание. — Опять угрозы?

Он прочел: «Всем, всем, всем. Сообщаю, что эскадра, атаковавшая Биссу, выброшена из района островов. Крэгс».

— Пропаганда… — выговорил адмирал, бросая бумажку, но это было его последним словом и последним жестом.

Женщины, весело полоскавшие у берега лагуны белье, заметили, как словно молния сверкнула там, где только что стояли грозные корабли, полыхавшие огнем… Вспышка, затмившая солнце, мелькнула над океаном и исчезла. И кораблей не стало. Глядя на океан, свободно, до горизонта, кативший свои лазоревые волны, женщины с еще большим оживлением принялись за стирку…

В этот яркий, солнечный день все золотистые пляжи Великой песчаной косы были усеяны отдыхающими, пловцами и любителями подводной охоты. Веселый гомон развлекающейся толпы заглушал не юлько насмешливые крики чаек, но даже могучий рев океана. Гремели импровизированные оркестры; стонали банджо и гитары; шутливо покрикивали продавцы мороженого, соков и горячих сосисок; целая компания подводных охотников в причудливых ластах и аквалангах пыталась на кромке берега у воды изобразить только что изобретенный ими танец Нептуна…

Все шло как в обычное воскресенье. Поэтому, когда странный солнечный зайчик остро резанул всех по глазам мгновенной ярчайцгей вспышкой, это восприняли как чью—то шутку. Но тотчас многокилометровый пляж, буйно гудевший весельем, оцепенел; люди застыли в самых неожиданных позах. В следующую секунду все шумно ринулись бежать, но остановились, задержанные не то страхом, не то любопытством.

Всего в нескольких десятках метров от берега, там, где только что лишь солнечные блики сверкали на гребнях волн, где на ослепительно синем небе мелькали ярко—оранжевые клювы чаек, стрелой падавших на летучих рыбок, теперь лежали огромные корабли. Они были несуразны и страшны… На берегу не сразу поняли, что это военные корабли — два крейсера и авианосец — и что корабли находятся в самом неестественном состоянии: стоят на песке, медленно, но неотвратимо заваливаясь набок… Не сразу увидели с берега и людей, моряков. Похоже было, что моряки не то долго спали, не то перенесли какое—то потрясение, от которого не могут оправиться. Люди на берегу и люди на кораблях пришли в себя примерно в одно и то же время. Пока на берегу знатоки флота и политических событий, прочитав название кораблей — «Океан», «Атлантида», «Колумб», — обменивались недоуменными репликами о том, что эти суда входят в состав Седьмого флота и крейсируют где—то между Австралией и Индонезией, на кораблях послышались нервные, торопливые команды…

Первые репортеры — кто захватив у берега лодки, кто просто вплавь — уже вертелись около стальных громад, силясь жалкими человеческими голосами в самодельные рупоры прокричать свои вопросы… Но еще до этого пришедшие в себя радисты кораблей поторопились, пока связь работала, передать в эфир сенсационные сообщения.

В это невозможно было поверить! Как! Три первоклассных военных корабля общим водоизмещением едва не в сто тысяч тонн, вооруженные атомной артиллерией, имея на борту почти тридцать тысяч человек и пятьдесят реактивных самолетов, были, словно ничтожные пылинки, брошены в воздух и перенесены за тысячи километров! Все они оказались аккуратно посаженными на песчаные отмели Великой косы. И это сделал какой—то ничтожный король Биссы!

Мир был потрясен. Злодейское нападение на Сергеева, которого уже газеты всех континентов называли «Человек—луч», вооруженная агрессия Седьмого флота против беззащитной Биссы и научного судна, не имевших никакого вооружения, и, наконец, чудесное и загадочное поражение Седьмого флота, выброшенного на людные пляжи, за много тысяч километров от берегов Биссы, — все это повергло людей в необычайное волнение.

В газетах промелькнуло интервью с академиком Андрюхиным, который, вылетев после первых же радиограмм с сообщениями о судьбе Сергеева, находился в тот момент в районе Сингапура.

«Война невозможна. Можно погубить весь флот, всю авиацию у берегов Биссы, но ни один снаряд и ни один солдат не достигнут этих берегов. Король Биссы не нападает. Он защищается».

В специальных выпусках газет, посвященных этому заявлению, наиболее храбрые корреспонденты ядовито намекали, что некоторые страны претендовали на мировое господство, но не могут справиться с королевством Бисса, где постоянно проживает всего двести человек белых, весь флот которых состоит из нескольких туземных лодок, авиация — из змеев, а артиллерия — из фейерверков: ими премьер—министр Хеджес любит отмечать знаменательные события…

Все эти тревожные часы Юра находился между жизнью и смертью. События развивались с такой стремительностью, что невозможно было поверить, будто с момента появления Юры над океаном и до настоящего времени прошло менее четырех часов.

В лазарет «Ильича», где лежал Юра, не доносилось ничего из бурного потока событий. Юра все еще не приходил в сознание. Ни врачебные советы, которые шли теперь со всех концов мира, ни молитвы простых людей — итальянцев и индийцев, англичан и тибетцев, — кажется, уже не могли его спасти.

Лицо врача становилось все более мрачным: он опасался даже того, что не сумеет поддержать едва тлевшую в Юре жизнь до прибытия Андрюхина.

— Вы можете умереть сами, убить любого из нас, променять наше судно и Фароо—Маро в придачу на нужное вам лекарство, — заявил профессор Паверман, сверкая глазами и колотя сухоньким кулачком по столу, — но Сергеев должен жить до приезда Андрюхина!

И теперь врач через каждые полчаса, с лицом все более откровенно тревожным, докладывал Паверману, что пока его приказ выполняется.

— Не мной, — прибавлял врач, — я бессилен… Самим Сергеевым. Как он живет, чем — не знаю…

Бубырь и Нинка сидели безвыходно в тесной клетушке у Пашки Алеева, в его, как он говорил, персональной каюте. Они больше молчали и то и дело по очереди тискали Муху. Но она, словно понимая и чувствуя, что эти ласки предназначаются другому, не прыгала, не лаяла, а только тихонько повизгивала, глядя на них удивительно умными, печальными глазами.

— А может, им нужна кровь? — вдруг зашевелился Бубырь. — У меня знаете ее сколько!

Но Пашка, сердито отмахнувшись, заявил, что он узнавал — крови не нужно…

— Изобретают эти ученые, изобретают, — зло пробурчал Пашка, — а того не могут, чтобы за нужного человека другой пусть помер, ненужный…

— А может, этот другой, — с испугом пробормотала Нинка, моргая на Пашку сквозь слезы, — может, он тоже когда—нибудь станет очень нужный?

Человек—луч умирал.

В палате госпиталя врач и его ассистенты уже ни на секунду не отлучались от операционного стола, где было распростерто недвижное большое тело Юры.

В 16 часов 45 минут судорога прошла по телу больного.

Медленно раскрылись стекленеющие глаза. Дрогнули крупные запекшиеся губы. Врач прильнул к нему, пытаясь различить, что он хочет сказать.

— Конец? — выдохнули едва различимо черные губы.

Врач подумал, что он говорит о себе.

— Очнулся? Великолепно, — заговорил он поспешно тем нарочито бодрым голосом, который пускают в ход врачи, когда исчерпаны уже все средства для спасения больного. — Теперь будешь жить! Теперь, брат…

— Ко—онец войне? — с невыразимой мукой упрямо выдохнули губы.

И врач, позабыв все, чему его учили, позабыв, что он врач, неожиданно стал «смирно» перед этим умирающим. Вытянув руки по швам, врач хотел что—то сказать, но, чувствуя, что злое, ненужное рыданье прервет его голос, только строго и выразительно принялся кивать головой.

— Да! — громко сказал он, совладав наконец с голосом. — Да! Войне конец!

Ассистенты врача, профессор Паверман, вошедший в палату, Крэгс не шевелясь замерли там, где их застала эта неожиданная сцена.

В тусклых, мертвых глазах Юры на миг словно проскочила искра. Рука его дрогнула. Врачу показалось, что Юра тянется что—то достать. Шагнув вперед, врач хотел помочь, но не успел. Тяжелая рука Юры безвольно проползла по простыне и повисла.

Прошло, наверное, более минуты, самой мучительной минуты в жизни всех присутствующих.

Старый врач, стоя в ногах постели, как часовой, сказал, глядя в лицо товарищам.

— Это все. Наступила клиническая смерть…

Было так тихо, что они услышали чьи—то быстрые, трепетные шаги по коридору, услышали, не осознавая этого. Даже когда дверь распахнулась, никто не оглянулся.

— Где он? — выдохнула, вбегая, Женя. — Уже все?.. Давно?..

Растолкав всех, она бросилась к постели и упала на грудь Юры.

— Женя! — Профессор Паверман схватил ее за плечи. — Где Андрюхин?

— Он не звонил? — Ее лицо с трудом принимало осмысленное выражение. — Ведь еще возможно чудо…

Едва слышно пропел телефон Паверман, схватив трубку, замер, не раскрывая рта.

— Да, — сказал он наконец. — Да!

И, повернувшись к замершим сотрудникам, резко скомандовал:

— Немедленно доставить Сергеева в фотонную камеру. Андрюхин и Шумило ждут его в клинике Синг Чандра, в Калькутте…

В сверкающей серебром металла и белизной особых пластмассовых покрытий калькуттской хирургической клинике, у пустого операционного стола, рядом с Синг Чандром стояла в напряженной позе Анна Михеевна Шумило. Хирурги, их ассистенты, инструментарий, ослепительный свет ламп — все было готово, не хватало только больного.

Лишь один посторонний был допущен в операционную, где на пустом еще столе мог ежесекундно возникнуть больной. Этим посторонним был Иван Дмитриевич Андрюхин. Сидя в стороне, под бесшумным вентилятором, он прислушивался к четкому тиканью метронома и, словно не доверяя ему, следил по своему секундомеру…

Группа врачей застыла, окаменев. Растопырив пальцы в маслянистых перчатках, наклонив крупную курчавую голову, увенчанную блестящей белой шапочкой, впереди неподвижно стоял великий хирург Синг Чандр, не отводя глаз от сверкающей белизны пустого стола.

Метроном неожиданно смолк. Привстав, Андрюхин защелкнул крышку своих часов.

Искры полыхнули по острым ребрам стола, над ним заколебалось светящееся туманное облачко. Врачи, жмурясь, невольно выпрямились. Но тотчас шагнули вперед.

На столе, несколько набок, в неудобной позе, было распростерто мертвое, слегка тронутое желтизной тело Юры Сергеева.

— Начали, — глухо произнес Синг Чандр, нагибаясь над этим огромным, бессильным и все же прекрасным телом…

Глава двадцать вторая СИЯНИЕ НАД ЗЕМЛЕЙ

Милая Родина! Ты в бою

Только мне протруби

А Недогонов

Прошло немало дней, прежде чем Юра очнулся и открыл глаза.

Однажды ночью Женя, дремавшая в кресле у его постели, проснулась от тревожного ощущения, что на нее смотрят, и, открыв глаза, увидела глаза Юры.

— Привет… — Юра хотел сказать это весело, но вышел шелестящий шепот. — Опять будешь терзать меня акупунктурой?

— Заговорил… — Она сползла с кресла на пол и, стоя на коленях, на мгновение прижалась вспыхнувшим лицом к бледной руке Юры. — Заговорил!..

Она метнулась к двери, но, не решаясь оставить его, только нажала кнопку звонка, который был установлен в каюте Анны Михеевны.

— Где это мы? — выговорил Юра, поводя глазами по сторонам.

Действительно, огромная комната, прямо—таки величественная кровать, хрустальные люстры, великолепные гобелены на стенах — все это совершенно не походило на строгий лазарет «Ильича»…

— Молчи! Молчи! — Женя бросилась к нему, но остановилась у кровати, прижав к груди худые кулаки и не решаясь даже нагнуться. — Юра! Заговорил…

— Так как же мне: говорить или молчать? — Он с радостью чувствовал, что живет, что силы снова начинают бродить в нем, даже попробовал пошевелиться; тотчас острая боль едва не швырнула его в беспамятство.

— Молчи! — еле выговорила Женя: лицо ее исказилось той же болью, которая пронзила его. — Не шевелись!

Привычно застегивая халат и поправляя белоснежную круглую шапочку, в дверях показалась Анна Михеевна, вопросительно глядя на Женю.

— Заговорил! — Женя поспешно отодвинулась от кровати.

— Здравствуйте, Анна Михеевна! — прошептал Юра, радостно глядя на сердитое, в веснушках лицо, над которым упрямо вились кудри седых волос.

— Ну—ну… Очень рада. — Она присела рядом с кроватью, ее широкая мягкая ладонь легла на лицо, на шею, отодвинула простыню.

И Юре, впервые после многих дней увидевшему свое тело, стало неловко за его слабость, неподвижность. Он опять попробовал шевельнуться, и снова мрак от дикой боли на мгновение затопил его мозг.

— Лежать! — прикрикнула Анна Михеевна. — Действительно, бычок… Настоящий бык. Никакая наука не может пока создать, брат, такое сердце, такие легкие. — Приложив к туго забинтованной груди большое, в смешных волосиках ухо и пристраивая его между бинтами, она, морща лоб, чтобы скрыть улыбку, потянулась за протянутым Женей фонендоскопом. — Не болтать! — снова прикрикнула она, заметив, что Юра собирается что—то сказать.

Выслушав его, она аккуратно свернула фонендоскоп и отдала Жене, продолжая рассматривать Юру.

— Кормить атмовитаминами, начнете с номера пятого… Утром сделайте вливание витоглюкозы…

— Вливание? — Юра умоляюще взглянул на Анну Михеевну.

— Запомните, — отрезала она, — вы находитесь на флагманском корабле нашего флота, линкоре «Советский Союз». Родина и весь мир оказывают вам величайшие почести. Вы — Человек—луч, Герой человечества и прочее… Но, пока вы мой больной, забудьте об этом. Вы будете делать только то, что я прикажу. Сейчас я приказываю спать. Женя, вы уйдете со мной.

— Но ведь я ничего не знаю! — пробормотал было Юра.

— Вот и отлично! — Анна Михеевна, пропуская Женю вперед, плотно закрыла за собой дверь.

Он долго лежал с открытыми глазами, удивленно улыбаясь, иногда хмурясь, вспоминая все, что с ним было, и думая о словах Анны Михеевны. Как он очутился на линкоре? Что это все значит? Что обозначают ее слова о почестях и прочем? Но слабость была еще так велика, что он не заметил, как заснул…

Профессор Шумило была права: Юра, Женя и академик Андрюхин, профессора Паверман и Ван Лан—ши, а также рабята — Пашка, Бубырь и Нинка возвращались домой на линкоре «Советский Союз». Родина выслала за героями специальную эскадру: линкор, флагман Краснознаменного Морского Флота и два крейсера. Почти все страны мира просили разрешения участвовать в почетном эскорте, и сейчас следом за нашими кораблями шло не менее семидесяти различных боевых кораблей всех флотов мира. Здесь были китайский крейсер и итальянский эсминец, английский авианосец и шведская подводная лодка, суда всех рангов, флаги всех стран… Даже ночью, даже в самую злую штормовую погоду корабли шли иллюминированные чуть ли не от ватерлинии до верхушек радиомачт, словно целый лес огромных новогодних елок.

Еще в Биссе к советским кораблям присоединились китайский крейсер и эсминец Индии. Каждый из них приветствовал нашу эскадру двадцатью одним залпом, салютом наций; им отвечали советские крейсеры. Линкор молчал; все знали, что там борется со смертью Юра Сергеев, Человек—луч. Корабли присоединялись к великому каравану на всем длинном пути, и каждый раз вновь и вновь звучали торжественные салюты, единственные залпы, радующие сердца людей. С авианосцев, линкора и крейсеров в воздух то и дело срывались, как стаи ласточек, самолеты. Фигурами высшего пилотажа, целым каскадом головокружительных взлетов, падений, своим виртуозным мастерством они пели песню бессмертному подвигу Сергеева, простого парня, хоккеиста, секретаря заводской комсомольской организации. Устраивались парады, банкеты следовали за банкетами; академик Андрюхин, осунувшийся и постаревший, говорил, что никогда он не жил такой напряженной жизнью, как в эти дни, а наедине с Паверманом даже признавался, что начинает чувствовать свои восемьдесят семь лет. Теперь уже не сотни, а тысячи корреспондентов пытались проникнуть к Сергееву, увидать академика Андрюхина или хотя бы поговорить с членами экспедиции. Во время стоянки кораблей на рейде в Сингапуре, когда Бубырь и Нина в сопровождении мистера Крэгса отправились в порт в надежде походить немного по твердой земле и посмотреть на заморские края, им даже не удалось высадиться. Необозримое скопище лодок ожидало вестей с линкора «Советский Союз»; шлюпку окружили еще за несколько километров от порта. Ей навстречу плыли яхты, джонки, лодки любых фасонов и названий, так набитые людьми, что кто—нибудь то и дело сваливался в воду. Двое фотографов долго плыли неподалеку от шлюпки и, поддерживая друг друга, фотографировали Крэгса и ребят. Потом они начали умолять, чтобы им сказали что—нибудь, что угодно, хоть несколько слов. Нинка не выдержала, подтолкнула Бубыря, и не успели их удержать, как они, хохоча, заорали:

— Ура! Ура! Ура!

Фотографы остались очень довольны! Потом выяснилось, что из этого вопля Бубыря и Нинки они соорудили целую статью, в которой доказывали, что Человек—луч безусловно выздоровел или выздоравливает со дня на день… Пока же шлюпке с Крэгсом и ребятами пришлось спасаться бегством на линкор, и старшина, командовавший шлюпкой, был рад—радехонек, когда очутился в безопасности, на родной палубе.

Джонки не отставали от линкора ни на миг все то время, пока корабли пробыли в Сингапуре. Стоило бросить что угодно за борт, как немедленно сотни пловцов ныряли с восторженными воплями в воду. Чаще всего им доставался окурок папиросы или спичечный коробок, но и то и другое считалось величайшей драгоценностью, так как пришло оттуда, с корабля, на котором плыл Человек—луч, на палубе которого иногда показывался академик Андрюхин со своими друзьями. Миллионы людей собирались в районе портов, куда заходил караван мира, составленный из военных кораблей всех стран. Люди собирались только для того, чтобы хоть издалека посмотреть на корабли, узнать, где среди них «Советский Союз», и потом, спустя долгие годы, вспоминать это важное событие и клясться, что своими глазами видели, как Человек—луч вышел на палубу и весело помахал им рукой…

Пожалуй, мир еще не видел ничего подобного! Ни сумасшествие, охватившее американцев, когда они на заре авиации встречали своего национального героя, Чарльза Линдберга, впервые перелетевшего через океан из Америки в Европу, ни бурная радость москвичей, превративших улицы города в цветочные оранжереи, когда победители полюса — Чкалов и его товарищи возвращались на родину, ни обожествление Тенцинга, тигра снегов, впервые ступившего на Эверест и ставшего для многих жителей Востока символом их возможностей и будущего величия, ни встреча наших астронавтов, экипажа Константина Потехина, первым из всех людей ступившего на Луну, — ничто не могло идти в сравнение с тем безумием восторга, которое охватило человечество, когда оно осознало грандиозность открытия Андрюхина и подвига Сергеева.

Два сейфа на линкоре были уже забиты орденами и почетными дипломами, которые непрерывным потоком шли на имя Андрюхина, Сергеева и других членов экспедиции от правительств, академий, организаций; даже Пашка, Нинка и Бубырь получили около сотни почетных жетонов от детских организаций разных стран. Пашка особенно гордился свидетельством, что он назначен юнгой флагмана китайского флота.

Не обошлось и без неприятностей. Пронырливые корреспонденты узнали кое—что о характерах и склонностях членов экспедиции, сообщили об этом всему миру, и в один прекрасный день Бубырь узнал, что он избран почетным членом французского гастрономического клуба «Чрево», а Нинка получила приглашение немедленно возглавить Брюссельский дом моделей. Она очень испугалась.

— Что я там буду делать? — приставала она ко всем.

— Откажись, — мрачно бубнил Бубырь, сам удрученный нахальством французских чревоугодников.

— Они прислали бумагу, с печатью! Что теперь будет! — ужаснулась Нинка.

Шел день за днем. Ребята уже несколько освоились на линкоре, два раза видели самого адмирала, о котором говорили только шепотом, уже не только Пашка, но даже Бубырь, даже Нинка различали флаги всех государств, чьи корабли шли в почетном эскорте… Нинка успела целый день проходить в сшитой для нее матросской форме и сбросила ее только под градом насмешек Бубыря и Пашки. Пашка был в гостях у боевого расчета одной из башен линкора, а Бубырь выиграл партию в шахматы у самого боцмана, отчего оба игрока испытали крайнюю неловкость и смущение… В общем, все шло отлично, если бы не одно обстоятельство.

С момента, когда вертолет опустился на экспедиционное судно «Ильич», и до настоящего времени никто из ребят не видел Юру Сергеева… Больше того — они не видели и Женю! Хотя ее поместили в одной комнате с Нинкой и Бубырем, она даже не заглянула в эту комнату. Все дни и все ночи она дежурила около Юры, которому было сначала очень плохо, а сейчас, говорят, он уже приподнимается и учится сидеть в кровати.

Они чувствовали что—то несправедливое и жестокое в том, что им не разрешают взглянуть на Юру. Нинка даже пыталась доказать, что это ухудшает его здоровье.

— А что? — убеждала она Пашку и Бубыря. — Юра нас любит? Любит. Ему хочется нас повидать? Хочется. А желание больных надо удовлетворять, их нельзя нервировать…

Она попробовала изложить свою теорию Анне Михеевне, но Женя ее прогнала.

Тотчас Нинка решила, что их главный враг — Женя.

— У нее такой характер, — объясняла она. — Ей всегда хочется быть главной. Командовать. Чтоб все ее видели…

Однажды Паверман, заблудившись на корабле, налетел на грустивших ребят. Поправив очки и взъерошив и без того стоявшую дыбом шевелюру, он подступил к Лёне и вдруг вспомнил, что должен готовить из него ученого.

— Что ты делаешь? — спросил он. — Мне кажется, ты теряешь даром время.

— Нет, мы думаем, — возразил Леня. — Мы соображаем.

— Вот как! Что именно?

— Понимаете, — Леня решил, что профессор Паверман может пригодиться, — нам очень хочется повидать Юру. Мы же старые друзья! Никто из вас, даже академик Андрюхин, еще не знал Юру, а мы уже были знакомы…

— Ты уверен, что знал Юру до академика Андрюхина? — сердито спросил Паверман. — Что ты познакомился с ним раньше, чем мы?.. — Словно спохватившись, он добавил: — А ты знаешь, что такое фамильярность?

— Нет, — сознался Леня.

— Но ты применяешь ее на практике! Ты называешь просто Юрой человека, которого сопровождает на родину эскадра военных кораблей Советского Союза и военные корабли всех стран! Он — Человек—луч, гордость нашего отечества, а ты…

— Что ж, вы, может, думаете, если он Человек—луч, — немедленно вмешалась Нинка, — так не будет играть за «Химика»?

— За какого «Химика»? Вы же ничего не понимаете! — Паверман схватился за голову. — Дети…

Бубырь тотчас заерзал, оглядываясь по сторонам.

— Чего ты ищешь?

— Детей, — ухмыльнулся Бубырь. — Нет, правда, Юра будет играть за «Химика», хоть сделайте его десять раз лучом! Давайте пойдем и спросим его. Хотите?

— К нему, — торжественно заявил Паверман, — имеют доступ только Женя, Анна Михеевна и академик Андрюхин…

Наверное, профессор Паверман все же поделился с кем—нибудь этим разговором, потому что вечером, когда ребята уже укладывались спать, к ним таинственно заглянул сам Иван Дмитриевич Андрюхин.

Он закрыл за собой дверь и, сунув руки в карманы широких брюк, принялся прохаживаться между кроватями, хитро поглядывая на ребят, замиравших от любопытства.

— Спите? — спросил он наконец.

— Ага! — радостно хихикая, хором ответили Бубырь и Нинка.

— Вот и чудесно. Животы, носы, руки, ноги в порядке?

— В порядке! — подтвердили Бубырь и Нинка.

— А может быть, вы бациллоносители? — подумав, спросил он страшным голосом.

— Нет, нет, нет! — завизжала Нинка.

А Бубырь просто не знал, что это такое.

— Очень хорошо, — сказал Андрюхин, щелкнул Бубыря по носу и ушел.

Ребята тотчас уселись на своих кроватях и вытаращили друг на друга глаза.

— Орлы, не спать! — завопил Бубырь. — Сейчас мы пойдем к Юре!

— Пойдешь ты, как же! — не удержалась Нинка, всей душой веря, что Бубырь прав, и не спуская глаз с двери…

Но прошло полчаса, час… Заглянул приставленный к ним матрос и, ворча, выключил свет.

— Спать, воробьи! — хмуро сказал Пашка и демонстративно повернулся носом к стене.

На следующее утро их разбудили на рассвете. Женя вывела ребят на ют, усадила в плетеные кресла, сунула по булке с маслом и велела сидеть.

— А если кто будет гнать, скажите — вам здесь приказал сидеть сам адмирал.

И ушла.

Вскоре появились во главе с боцманом матросы и принялись натягивать леера, отгораживая именно ту часть палубы, где находились ребята.

— А ну давай отсюда! — хмуро брякнул боцман.

Проиграв партию в шахматы, он про себя совершенно твердо решил, что не дело ребятам быть на боевом корабле.

— Нам сам адмирал позволил! — заявил Бубырь.

— Я тебе покажу адмирала! — И боцман, ухватившись за плетеное кресло, поднял его было вместе с Бубырем, но откуда—то сверху начальственный голос коротко приказал:

— Отставить!

Торопясь поставить кресло, боцман чуть не уронил его.

— Продолжать работу! — изрек тот же голос.

После этого боцман решил, что Бубырь — самое серьезное испытание для моряка. Замкнув ребят в тугую ограду лееров, матросы ушли, зато вскоре начали накапливаться пассажиры линкора — ученые, писатели, журналисты, официальные представители правительств. Они толпились с двух сторон отгороженного пространства, оставляя свободной сторону, обращенную внутрь корабля. Ребята начинали чувствовать себя неловко. Было такое ощущение, что их посадили в клетку, а вокруг собираются зрители, правда с очень почтительными, даже радостными лицами, но явно ждущие чего—то. Ребята заерзали в своих креслах, пряча глаза от толпящихся взрослых и внимательно рассматривая зеленую бездну за бортом. Они не решались на глазах у всех переговорить друг с другом и выяснить, что же это все значит.

Вдруг раздались негромкие, осторожные, ласковые аплодисменты. Все смотрели в глубь корабля, на проход, по которому меж двух шеренг матросов в парадной форме медленно катилось большое кресло.

В нем с растерянным лицом, встревоженным и радостным одновременно, полулежал Юра Сергеев.

Ребята узнали его сразу, но сердца их сжались, когда они увидели, какой он стал худой, слабый и бледный до желтизны. Какой он стал беззащитный! Словно охраняя его, ни разу не взглянув по сторонам, не спуская глаз с Юры, шли по бокам Анна Михеевна и Женя, а сзади — академик Андрюхин.

Ребята давно встали со своих плетеных кресел и, не зная, что делать, то передвигали кресла в угол, то начинали тоже аплодировать, то оправлялись, стараясь принять независимый вид. Леера приподняли, кресло проехало к самому борту линкора, и тотчас на всех кораблях эскорта загремела музыка; заглушая ее, понеслись радостные крики, суда одно за другим стали выбрасывать сигналы: «Китайские моряки никогда не забудут этой минуты!», «Мы постараемся быть достойными вашего подвига, товарищ Сергеев!», «Человек—луч — ура!», «Да здравствует Человек—луч!..» При виде этого величественного зрелища, при первых звуках музыки и восторженных криках, приветствовавших его появление, Юра, забыв обо всем, хотел встать, но твердые руки не дали ему даже пошевельнуться.

Тогда он негромко заговорил:

— Дорогие мои друзья… Мне жаль, что я не могу всем вам пожать руки! Но произошла ошибка. Меня приветствовать не за что! Как и вы, я всем обязан нашей Родине, давшей нам среди других чудес великую науку нового общества! Многим мы с вами обязаны тем, кто ее создает, и прежде всего — великому русскому ученому Ивану Дмитриевичу Андрюхину… Не могу скомандовать кораблям салютовать в его честь, в честь науки… И все же я дам свой салют!..

И он беспокойно зашевелился. Ему протянули трепещущий белоснежный комок — голубя, затем другого, третьего… И вот один за другим из его рук несколько голубей взмыли в сияющее небо…

Большинство голубей вернулись на «Советский Союз», но некоторых удалось приманить другим кораблям. Потом рассказывали, что итальянские моряки, сумев залучить к себе голубя, устроили великий пир; голубь, как почетный председатель застолья, находился в золотой клетке в центре стола. Всю дорогу его охраняли приставленные для этой цели офицер и матросы, а по приходе в Неаполь голубь в специальном вагоне был доставлен в Рим и в торжественной обстановке вручен президенту республики.

Пока же восторг от того, что они наконец увидели Человека—луча, что он жив, безмерное преклонение перед подвигом Андрюхина и Сергеева вылились в импровизированный парад. Один за другим корабли всех стран, украшенные флагами, под звуки своих национальных гимнов проходили мимо «Советского Союза», сбавившего ход. Эскадрильи самолетов то исчезали далеко в океане, то появлялись, беззвучно мелькая над кораблями.

Пашка, Нинка и Бубырь, сбившись в кучу, растерянно и жадно следили за всем происходящим, то и дело возвращаясь взглядами к Юре. К нему один за другим подходили с приветствиями представители делегаций, полномочные представители стран, ученые и борцы за мир, чьи имена были известны всему человечеству.

Вдруг в этом торжественном шествии произошла заминка, и звучный голос академика Андрюхина провозгласил:

— Позвольте, друзья, приветствовать героя его самым старым приятелям, тем, кто любил его, когда еще мало кто знал даже о существовании Юры Сергеева.

И, пока академик, осторожно раздвигая знаменитых гостей, шел к ошеломленным, вытянувшимся в струнку ребятам, первой, выскользнув из рук Бубыря, кинулась к Юре Муха. Захлебываясь от визга и горячо сожалея, что собакам не дано разговаривать, она подскочила к Юри—ному креслу, сделала попытку вспрыгнуть к нему на колени, перевернулась, принялась, вскочив, прыгать на задних лапах и наконец, нежно повизгивая, замерла в своей классической позе, опрокинувшись на спину, елозя по полу и настоятельно требуя внимания и ласки.

Напряжение, выражение торжественности и неловкости словно смыло с бледного лица Юры, и на нем проступила знакомая широкая лукавая улыбка. Ребята с глубоким вздохом облегчения, узнавая прежнего Юру, осторожно приблизились к его креслу.

— Смотри ты, Пашка! — еще слабым, негромким, но веселым голосом сказал Юра. — О—о! Бубырь, Нинка! Здорово!..

— Здравствуйте, — пробурчал Пашка, впервые называя Юру на «вы» и не зная, куда девать руки и ноги.

— А вставать вы еще не можете? — тревожно спросил Бубырь.

Нинка, стоя рядом и что—то беззвучно шепча, сердито дергала за штаны то Пашку, то Бубыря, возмущаясь тем, что они все делают совсем не так, говорят не то и вообще оскандалились на глазах у всего человечества.

— Не бойся, друг, — с удовольствием глядя на Бубыря, говорил Юра, — встану. Выйду на лед. Все будет по—старому! И «Химик» станет чемпионом мира!

Пока он с передышкой выговаривал эти слова, Нинка, решившись наконец, подобралась, скользнув под локтем Андрюхина, к самому изголовью Юры, поправила ему ворот рубашки, тоненькими длинными пальцами разобрала и уложила по своему вкусу его волосы, подтянула одеяло и, мельком, но победоносно взглянув на Женю, так вцепилась в край кресла, что было ясно: отсюда ее не оторвать никакими клещами.

Лучшие радиокомментаторы, крупнейшие писатели вели для всего мира радиопередачу с линкора «Советский Союз», посвященную выздоровлению Человека—луча. На время радиопередачи были приостановлены все работы на земном шаре, движение всего транспорта!

В Париже, в зале Плейель, где собралось межевропейское государственное совещание по выработке плана уничтожения запасов ядерного оружия, делегаты совещания стоя выслушали эту передачу.

После этого было оглашено обращение к Советскому Союзу, единогласно принятое делегациями Англии, Франции, Германии, Италии, Голландии и других держав, входивших ранее в различные военные союзы.

В этом обращении говорилось:

«Руководствуясь принципами мира между народами и дальнейшего прогресса человечества, полномочные представители всех европейских стран обращаются от имени своих народов и правительств к правительству Советского Союза.

1. Мы просим помочь в уничтожении всех имеющихся на наших территориях запасов ядерного оружия, выбросив его за пределы земной атмосферы, с тем чтобы не допустить опасного заражения воздуха, воды и почвы.

2. Согласиться совместно с Соединенными Штатами на уничтожение ядерного оружия, ставшего ныне полностью бесполезным. Присоединение Советского Союза и Соединенных Штатов к нашему решению, находящему горячую поддержку всех народов, навсегда развеет мучительный страх перед войной, грозившей истреблением всему человечеству.

3. Поддержать наше предложение объявить всемирный конкурс на сооружение в Москве величественного и гордого монумента, прославляющего, на радость всему человечеству, единение науки и мечты, науки и подвига, — бессмертное деяние академика Андрюхина и испытателя Юрия Сергеева, ныне известного во всем мире как Человек—луч…»

Обращение было благоприятно встречено Советским Союзом, и, несмотря на неопределенную позицию Соединенных Штатов, Европа приступила к уничтожению тех арсеналов смерти, которые годами, как гнойные язвы, росли на ее теле.

Корабли проходили уже Северное море, когда необычайно высоко над горизонтом повисли сполохи, напоминающие северное сияние. Фотонные площадки академика Андрюхина чистили Европу, выбрасывая за миллионы километров от Земли ярчайшие стрелы лучей: это уходили с земли зловещие ядерные взрывы, смертоносная радиоактивная пыль, уходила смерть…

Через сутки корабли приближались к Ленинграду. Юра уже вставал. Анна Михеевна требовала, чтоб он ходил не меньше двух часов в сутки, и он с удовольствием убегал из отведенного ему салона. Его мучил этот салон. Пока Юра лежал, кровать под балдахином в каких—то золоченых побрякушках, огромный, мореного дуба письменный стол и кресло перед ним, похожее на трон, люстра из драгоценного хрусталя и золотых висюлек, французские гобелены во всю стену, ковры, в которых по щиколотку утопала нога, — вся эта внушительная роскошь не бросалась ему в глаза. Но, когда он встал и осмотрелся, ему стало не по себе в этой комнате. Он не подходил к этой обстановке.

Но все это было сущим пустяком по сравнению с той жизнью, которой был вынужден теперь жить Юра. Его почти не оставляли одного. Он не мог, как прежде, запросто поговорить с ребятами, с Женей, даже с академиком Андрюхиным. Как—то так получилось, что вся его жизнь проходила теперь на глазах у других, не очень знакомых, а часто и вовсе не знакомых людей, которых нельзя было просто попросить оставить его в покое. Это сочли бы грубостью…

Конечно, сердце непривычно замирало от гордости, когда он видел все эти корабли, самолеты, слышал музыку и артиллерийские залпы, гремевшие в его честь, знакомился с действительно замечательными людьми, о которых раньше только читал, удивляясь их мужеству или уму, но все эти почести не то чтобы расстраивали его, но держали в постоянном непривычном напряжении… Иногда во сне ему казалось, что он уже много дней подряд непрерывно играет дико затянувшуюся ответственную встречу по хоккею и что силы его на исходе…

В Финском заливе к Великому каравану присоединились суда Швеции, Польши, Германии, Финляндии, Норвегии, Дании, а за несколько десятков километров от Ленинграда их встретили корабли Балтийского флота и сотни яхт, моторок, катеров и пароходов…

Чем ближе были родные берега, тем веселее становилось на сердце у Юры. Он уже не принуждал себя улыбаться чужой, резиновой улыбкой, а, бесцеремонно обняв Женю и не обращая внимания на шокированных его вольностью джентльменов, хохотал до слез, глядя, как ребята на прыгающих по волнам яхтах пытаются под заливистый баян сплясать хлесткое «Яблочко»…

Корабли остановились на рейде Кронштадта. Вечером состоялась торжественная церемония прощания с экипажами кораблей. Рано утром два «ТУ-150», имея на борту более пятисот человек, приглашенных на празднование в Москву, поднялись в воздух. На первом самолете летели все члены экспедиции во главе с академиком Андрюхиным и Юрой.

Московское небо встретило их сотнями самолетов. И ученые и Юра летали в Москву и раньше, но теперь их поразила не встреча в воздухе, а вид самого города еще сверху, с высоты более тысячи метров.

Это был даже не муравейник… Больше всего город походил на бесконечные рои пчел, медленно стягивающиеся к центру. Можно было заметить, что люди использовали каждую возможность участвовать во встрече: крыши зданий, ограды парков, памятники, затертые в людских потоках автобусы и троллейбусы — все было унизано живыми гроздьями людей.

Из всего многодневного путешествия самым удивительным было вот это — дорога от аэродрома через Москву в Кремль.

Улицы были похожи на бесконечные яркие ковры или на аллеи цветов. Машины шли по розам, розы висели на капотах и крыльях машин, ими были завалены сиденья, цветов было так много, что их то и дело приходилось сгребать под ноги восторженно ревущей толпе. Юра и Андрюхин, обнявшись и слегка поддерживая друг друга, простояли всю дорогу в открытой машине, то на лету пожимая протянутую руку, то аплодируя, то приветствием отвечая на приветствие, то присоединяя и свои голоса к настойчивому хору:

— Мир! Коммунизм! Мир! Коммунизм!

Толпы на улицах почти не двигались; люди стояли так плотно, что невозможно было ни перешагнуть, ни нагнуться, ни выбраться из толпы. Похоже было, что москвичи все до единого высыпали на улицы. Окна всех домов были настежь открыты, и там в несколько рядов, как в театральных ложах, тоже виднелись люди. Ни на балконах, ни на крышах, ни на пожарных лестницах, ни на водосточных трубах нельзя было найти ни одного местечка. Наибольшую зависть москвичей вызывали экипажи вертолетов. Огромные машины, украшенные флагами и транспарантами и похожие на елочные бонбоньерки, выбросив лестницы, на которых удобно расположились все, кто только мог покинуть свой пост, неподвижно висели над московскими улицами. День был теплый, голубой, солнечный, но и толпы на улицах, и Юра с Андрюхиным, и все другие члены экспедиции не видели ни неба, ни солнца, полностью поглощенные тем, что происходило на земле.

Только у Большого Кремлевского дворца розовый от цветов квадрат площади был пуст: добровольцы из толпы, стоя в несколько рядов и намертво сцепив руки, сдерживали напор рвущихся вперед. И у охраны, хотя им приходилось нелегко, глаза горели той же огромной радостью, какой переполнена была Москва.

Когда путешественники, потрясенные встречей, ошеломленные силой народной любви, запыхавшиеся, растрепанные, осыпанные лепестками цветов, вытирая разгоряченные лица, вошли в Георгиевский зал, навстречу им уже двигалась небольшая группа людей.

Академик Андрюхин был знаком с членами правительства и представил Юру Сергеева, своих помощников, Лайонеля Крэгса, ученых Академического городка, а также участников экспедиции профессора Павермана.

Когда прошли первые приветствия, все познакомились, выпили по бокалу шампанского и, сидя за праздничным столом, начали несколько приходить в себя от всего, чем так обрадовала и ошеломила их Москва, плотный седой человек с тем бурым загаром, который бывает только у людей, не прятавшихся от вольного воздуха, очень похожий на старого шахтера, наклонился к Юре и негромко спросил:

— Как дальше думаешь жить?

Глаза его внимательно и дружелюбно рассматривали Юру.

— Уеду в Академический городок, — встрепенулся Юра: спросили о том, что сейчас его крайне занимало. — У академика Андрюхина есть кое—какие планы… Если здоровье позволит, будем готовить новый полет. А не смогу, что ж… Когда утихнет все это, — он смущенно кивнул на окна, откуда доносился гул праздничной Москвы, — вернусь в Майск, на свой комбинат. Буду работать, играть в хоккей, учиться…

И только сейчас, глядя на этого седого человека, так похожего на учителя, Юра понял, что говорит с одним из тех людей, которых знал всегда…

Седой шахтер, глядя на багрово вспыхнувшего Юру, понял, что с ним происходит, и молча сгреб его за плечи…

Глава двадцать третья ЧЕЛОВЕК—ЛУЧ, ЧТО ЖЕ ДАЛЬШЕ?

Ночью Женя проснулась, придавленная черной глыбой ужаса. Несколько мгновений она не смела открыть глаза, зная, что сейчас произошло что—то страшное. Не двигаясь, почти не дыша, она думала: что? И вдруг, широко открыв глаза, вскочила. Нет Юры. Где он?

Включив свет, она сорвалась с широкой кровати, зачем—то подбежала к распахнутому окну, откуда тянуло острой свежестью, пахло Москвой, родным домом… И, окончательно проснувшись, Женя вспомнила, как Юра и Андрюхин умудрились уединиться, о чем—то таинственно беседуя, даже на торжественном приеме, как они, ничего не замечая, шли потом по коридору небольшого дома, где их расселили на ночь… Конечно, Юра у Андрюхина. Что еще они затевают?

Как была, в пижаме, она забралась с ногами на широкий подоконник, не видя, уставилась на темные ели, на плывущие далеко огни… Ей припомнились некоторые книги и фильмы, и она со злой усмешкой перебирала туманные образы жен, безропотных, преданных, растворявшихся в деятельности великих мужей… Эти жены варили своим мужьям вкусные обеды, вовремя пришивали пуговицы, удостаивались чести переписывать их труды, собирали в семейные альбомы разные примечательные фотографии. Нет, Женю не манила такая жизнь; при одной мысли о безмятежном существовании ей становилось тошно. Потом, как маяк, выплыл образ гордой польки Марии Склодовской, по мужу Кюри. Впрягшись рядом с мужем, она прокладывала глубокую борозду по целине, еще неведомой науке, и кто пахал глубже?.. Но Юрка увлекся кибернетикой, а Женя всей душой была предана атмовитаминам, им не идти в одной упряжке! Что ж, все равно, все равно, слышите? — она станет вровень с ним!

И ветер, который пахнул в это мгновение в окно, как будто подхватил Женю и упруго поднял вверх. Она вся напряглась в сознании своей силы, в нетерпеливой жажде сейчас же что—то делать, дерзать. Она перегнулась далеко вниз, едва не свалилась с подоконника и неожиданно ощутила, что сидит в Кремле. Невольно запахнув пижаму, пригладив волосы и согнав ребячью улыбку беспричинного счастья, Женя спрыгнула в комнату, растерянно оглянулась. Действительно, ведь они в Кремле!.. Кто жил раньше в этих комнатах? Кто подходил ночью к этому окну, мечтал о счастье, не о своем — о счастье всех людей?.. И, собрав в морщины широкий лоб, зло сузив блестящие и во тьме глаза, Женя беспощадно обругала себя подлой мещанкой. Как смела она думать о себе, о Юрке, когда удивительная судьба привела ее в дом, где размышляли о мире, о человечестве…

Женя тихо забралась в кровать, но, как ни старалась, не могла придумать ничего интересного ни о человечестве, ни о мире.

Она уже засыпала, когда рядом тихо скрипнули пружины.

Минуту они оба лежали молча.

— Бродишь по ночам? — с мрачной иронией спросила Женя, не открывая глаз.

— Спи, — ласково буркнул он. — Завтра митинг на Красной площади, встанем рано…

И скоро заснул, легонько всхрапывая. Вот это было уже настоящее свинство! Она даже толкнула его, как будто невзначай, но он и не подумал просыпаться.

Она лежала, широко открыв глаза, но постепенно сердитое выражение исчезало, и, все глубже погружаясь в непривычное состояние светлого покоя, Женя в туманном полусне словно плыла среди неясных мыслей о Юре, о новых, таинственных испытаниях, о мире, который, как щедрое солнце, надолго обнимет исстрадавшуюся по нем Землю…

Ей казалось, что она не спала, даже не закрывала глаз. Легкое движение у двери заставило ее встрепенуться. Было уже светло. Она увидела, как небольшой черный ящик подплыл к кровати и остановился в метре над их головами. Женя, щурясь, присмотрелась. Над ними, неясно поблескивая горящими лампами, едва слышно шипел готовый заговорить приемник.

Женя приподнялась и, вздохнув, выключила его; она не одобряла мальчишеских проделок академика Андрюхина.

Тотчас, смущенно потирая руки, явился сам Иван Дмитриевич. Похоже было, что он подглядывал в щель.

— Не спите? — осведомился он.

— Спим, — возразила Женя, кутаясь в одеяло.

Юра безмятежно похрапывал, подтверждая ее слова.

— Совершенно зря, — возмутился академик. — Уже семь часов! В десять митинг. Неужели мы не проедемся по Москве, пока нас не начали снова тискать?

Через полчаса их машина, никем не замеченная, выскользнула на пустынные еще улицы Москвы. Андрюхину, Юре и Жене казалось, что они пробыли вдали от Родины не месяц, а долгие годы. Теперь они радостно узнавали знакомые улицы, здания, скверы, величественную фигуру Ленина, венчающую Дворец Народов, зеркальную крышу старого стадиона в Лужниках… Они долго колесили по Москве, Андрюхин сам вел машину…

— Все это великолепно, — заявила Женя, не в силах дальше терпеть томительную неизвестность. — Но я хочу наконец знать, о чем вы шепчетесь, что от меня скрываете и во что еще должен будет превратиться мой муж. Вы знаете, — она подняла сердитые глаза на академика Андрюхина, — Юра Сергеев мой муж…

— Да, да, — заторопился Андрюхин, — ведь я до сих пор не принес вам своих поздравлений, цветы… Это непростительно! Крэгс прав, я бестактен, я свинья…

— Иван Дмитриевич! — Женя, как будто делая академику выговор, укоризненно покачала головой. — Я хочу знать, во что будет превращен мой супруг.

Андрюхин встревоженно покосился на Юру. Тот смотрел в сторону, как будто разговор его не касался. Андрюхин кашлянул. Юра не оглянулся.

— Сказать, что ли? — сердито выговорил Андрюхин.

Женя замерла, понимая, что сейчас наконец откроется тайна, мучившая ее уже много дней.

— Смотрите! — вскрикнул в этот момент Юра.

Песни, гомон детворы, крики радости, улыбки, счастливый блеск глаз — все сливалось в единую музыку счастья. Но на Красную площадь и ближайшие к ней улицы и переулки могли попасть далеко не все; комсомольские патрули, наблюдая за порядком, уже ограничивали движение на ближних подступах к Кремлю. Среди тех, кому не удалось попасть на Красную площадь, очевидно, была и небольшая группа в составе узкоплечего, сутулого мужчины; очень толстого мальчишки, быстрого, ловкого, подвижного, как вьюн; плечистого подростка, смотрящего вокруг с деланным равнодушием, и тощей, глазастой, с острым носиком девчонки.

— Бубырь! — захохотал Андрюхин. — Нинка—пружинка! Пашка Алеев!.. А кто это с ними еще?

— Отец Бубыря, — сказала Женя, сердясь на помеху, но все же заинтересованная встречей.

Их машина остановилась у тротуара, в пяти шагах от совещавшихся о чем—то ребят. Папа Бубыря не принимал участия в совещании; он только уныло поглядывал на огромный двенадцатиэтажный дом, перед которым они остановились. На десятках его балконов, из сотен окон счастливые жильцы и их гости наблюдали не только праздничную Москву — им была видна и Красная площадь…

— Куда же они? — удивился Андрюхин.

Подчиняясь решительному жесту Пашки, ребята нырнули в толпу и скрылись в воротах огромного дома; пожимая плечами, что—то бормоча, папа брел сзади.

— Пошли! — решительно заявил Андрюхин, весело блестя глазами.

Вряд ли кому могло прийти в голову, что герои, чьи изображения, увеличенные в десятки раз, висели на улицах первомайской Москвы, сейчас, запросто выскочив из машины, скрылись в подворотне… Уж очень им хотелось разгадать, что придумал Пашка.

Во дворе они не встретили ни души; после шумной улицы здесь было особенно тихо.

— Вот она! — крикнул Пашка, бросаясь вперед.

Обгоняя друг друга, ребята ринулись за ним; сзади, спотыкаясь, бежал папа. А за всей этой компанией осторожно двигались Андрюхин, Юра и Женя.

Пашка первый подскочил к пожарной лестнице и, не оглядываясь, быстро полез вверх. За ним, не раздумывая, поползли Бубырь и Нинка.

— Вы с ума сошли! — вскричал папа, останавливаясь у лестницы. — Свернете шею! Слушай, что я скажу маме?

Но, так как вопли его оставались без ответа, папа, воровато оглянувшись по сторонам, тоже уцепился за лестницу и довольно ловко полез следом за ребятами.

Когда ребята, преодолев все двенадцать этажей, скрылись на крыше, академик Андрюхин, нетерпеливо перебирая ногами, быстро спросил Юру:

— Пояс при тебе?

— Конечно.

— Впрочем, интересно именно по лестнице…

Зачем—то пригибаясь и пряча головы в плечи, они перебежали двор и один за другим поползли вверх.

А ребята, шагнув с лестницы на крышу, убедились, что отсюда действительно далеко видно… Теперь им могли позавидовать не только толпящиеся на улицах зрители, но даже те, кто сидел на балконах. Красная площадь была так близко, что это и радовало и пугало…

— Это Мавзолей, правда? — спросила Нинка негромко.

— И Кремль…. Смотри, Спасская башня, часы! — Бубырь словно удивлялся, что все осталось на месте после того, как они залезли в центре Москвы на крышу двенадцатиэтажного дома.

— А вон какая цыпа — церковка! — нежно пропела Нинка, прижимая уже грязные кулаки к великолепному голубому банту.

— Это Василий Блаженный, — хмуро сообщил Пашка.

— А почему на Мавзолее никого нет? — спросила Нинка.

— Еще рано… — Держась за парапет, Пашка взглянул на часы, висящие далеко внизу. — Только четверть десятого. Все правительство, академик Андрюхин и Юра Сергеев выйдут ровно в десять.

— Ты бы хотел там быть?

— Я? — Пашка хмуро пожал плечами. — Зачем?

— А я бы пошла! — Нинка глядела на Пашку снизу вверх и расправляла грязными пальцами свои замечательный бант. Я бы пошла и всем крикнула: «Здравствуйте, люди!»

— Крикни здесь, — посоветовал Пашка.

— А что? — Лицо Нинки вспыхнуло: момент был ответственный. — Думаешь, не крикну? Думаешь, испугаюсь?

Она уцепилась худыми пальцами за парапет, нагнулась над далекими яркими толпами и пронзительно, что было мочи, закричала:

— Здравствуйте—е!.. Люди—и!..

Но улица продолжала катить свои пестрые волны так, как будто ничего не случилось. Ни один человек не поднял голову; Нинкин крик не потревожил даже воробьев, сидевших над балконами пятого этажа.

— Поняла? — чуть улыбнулся Пашка. — И с Мавзолея никто тебя не услышит. И меня не услышат. А вот Юру или академика Андрюхина услышит весь мир! Даже если они заговорят шепотом…

— Подождите! — вскрикнул, морщась, Бубырь. — Мне приходят в голову такие важные мысли… Но я ни одной не могу удержать!

— Боже мой! — задыхаясь, едва выговорил папа, показываясь в этот момент над крышей. — Что бы сказала мама!..

— Надо было взять с собой и Муху! — решил Бубырь.

— Где—то сейчас Юра и академик Андрюхин? — мечтательно протянула Нинка, вглядываясь в Мавзолей.

— А они здесь, — услышали все знакомый голос ученого.

Над крышей одно за другим показались смеющиеся лица академика Андрюхина, Жени и Юры.

Ребята бросились к ним.

— Не знаю, выйдет ли из тебя ученый, — сказал Андрюхин, обнимая Пашку за плечи, — но на местности ты ориентируешься потрясающе! Какую высотку занял, а?

Они уселись прямо на крыше, продев ноги между железными прутьями парапета.

Несколько минут все любовались Москвой, нежно—голубым небом, пронизанным солнцем, прислушивались к праздничному гулу… Потом, глубоко вздохнув, Бубырь сказал:

— А что дальше?.. Опять учиться?

Улыбка на лице академика Андрюхина несколько потускнела; он повернул к себе физиономию Бубыря и внимательно ее изучил.

— М—да, — неопределенно проворчал академик. — Скажи, в четвертом классе вам рассказывали о пище, о ее калорийности, витаминах?

— О пище он и так все знает, — немедленно ввернула Нинка.

— Видишь ли, давно известно, что человеку необходимо ежедневно получать такое количество разнообразной пищи, которая бы давала в среднем три тысячи пятьсот калорий, — словно размышляя, продолжал Андрюхин. — Это известно. Насчет пищи. Три с половиной тысячи калорий. Но до сих пор не подсчитан и никому не известен тот минимум знаний, который человек тоже должен получать ежедневно, чтоб оставаться человеком. Мы не животные. Мы не машины по переработке пищи на удобрения. Мы люди. Пища — это очень важно. Калории! Витамины! Но знать — важнее всего!

Теперь он стоял, расставив ноги, борода его развевалась, лицо как будто вздрагивало от восторга.

— Знать! Знать! Вот голод, который будет вечно терзать человека! Только тот, кто перестал быть человеком, свободен от такого голода, сыт, удовлетворен, равнодушен! А мы не можем успокаиваться! Вчера впервые человек стал лучом, этот пучок света преодолел двадцать километров… Наши сердца были потрясены! Сегодня Человек—луч мгновенно пересек материки и океаны и возродился за десять тысяч километров! Завтра Человек—луч покинет пределы Земли и уйдет в Космос на сотни тысяч, а потом и на миллионы и на миллиарды километров…

— Что? — крикнула Женя. — Что?..

— Сибирским филиалом освоена трасса переброски луча на Луну, — слегка хмурясь, произнес Андрюхин. — Промежуточная станция оборудована на запущенном в прошлом году постоянном спутнике. К сожалению, только Луна оборудована фотонной площадкой и всей весьма сложной аппаратурой, необходимой для удачи эксперимента на космических расстояниях. Луч будет восстановлен на Луне и станет человеком. Предполагается, что после недельного отдыха на Ведущей лунной станции человек снова станет лучом и вернется на Землю…

— Так вот, это сделаю я! — Женя заслонила собой Юру и шагнула к Андрюхину. — Вы слышите, я! А он пусть за меня переживает и узнает, каково это…

Андрюхин досадливо передернул плечами и крякнул:

— Я не хотел бы продолжать здесь, на крыше, накануне праздника, этот разговор. Но вам следует знать, Женя, что немедленно после праздника предстоит чрезвычайно важная операция. Так называемая развертка. Вам необходимо понять, что Юра представляет сейчас совершенно особую ценность…

— Ценность! — фыркнула Женя. — Нет и месяца, как он оправился от ранения…

— Мы еще очень беспомощны и неразумны в той области, куда начали проникать. — Андрюхин подергал бороду. — Ученые будущего посмеются над нами. Ведь стыдно сказать, но вся тончайшая аппаратура Академического городка, все наши приемные устройства, фотонные площадки и ведущие станции рассчитаны пока на прием и передачу единственного человеческого организма, вот его, Юры Сергеева… Ты, Женя, без пяти минут врач, но, наверное, и тебе нелегко понять, какая это дьявольски хитроумная и неимоверно трудная задача развернуть человека в луч… Конечно, настанет время, когда вся необходимая для этого оснастка сказочно упростится и будет размером с чемоданчик или футляр для теннисной ракетки! Тогда человек окончательно покорит пространство. Он не будет связан ничем. Он сможет пересекать любые бездны Космоса. Но, пока мы глубоко погрязли в нашем невежестве, Юра нам необходим. Вернее, нам необходимы минимум два Юры…

— Два? — нахмурилась Женя, силясь понять.

— Пока два… — нехотя подтвердил академик. — Не знаю, кто из них сможет уйти в Космос… Быть может, все так еще затянется, что только вот он, лентяй, еще далеко не ставший человеком (он щелкнул по носу Бубыря), впервые проникнет в мировое пространство, став лучом…

— Так вот о чем вы думаете! — пробормотала Женя, не спуская с Юры глаз. — Вот о чем…

Юра встал и слегка пожал плечами:

— До всего этого далеко! Зачем переживать заранее?.. — Он крепче обнял ее за плечи: — Ну, Женька!.. Ну! Да брось ты, в самом деле!

Обхватив ее за талию, Юра закружился в вальсе, упорно тормоша упирающуюся Женю.

— Вальс на крыше! Великолепное зрелище, — пробормотал Андрюхин, вынимая часы, — но, к сожалению…

В тот же миг куранты на Спасской башне начали свой трепетный перезвон.

— Придется поторопиться, — сказал Андрюхин и, спрятав часы, слегка сдвинул пряжку на поясе.

Все невольно посторонились: академик на несколько метров приподнялся над крышей и, словно разминаясь, пошел по воздуху в сторону и остановился над улицей, дожидаясь Юру.

— Пойдем с нами! — шепнул Юра Жене. — Хочешь? Мы подхватим тебя и понесем!

— Иди, иди! — Она притворно сердито оттолкнула его, торопливо целуя на прощание. — Это куда ближе, чем на Луну!

Они пошли. Сначала, как будто пробуя, достаточно ли хорошо их держит воздух, они поднялись над крышей, над улицей, но с первым ударом часов быстро зашагали по воздуху напрямик к Красной площади, над заметившими их ревущими в беспредельном восторге миллионными толпами москвичей.

Оглавление

Глава первая . КАРТОШКА «АГ-181-ИНФ»

Глава вторая . КОРОЛЬ БИССЫ

Глава третья . ЕДИНСТВЕННЫЙ ДОКУМЕНТ

Глава четвертая . А Н Д Р Ю Х И Н

Глава пятая . ХОККЕЙ В АКАДЕМИЧЕСКОМ ГОРОДКЕ

Глава шестая . КОНФЕРЕНЦ-ЗАЛ

Глава седьмая . ЖЕНЯ

Глава восьмая . ТАЙНА

Глава девятая . СТРАДАНИЯ Л. БУБЫРИНА

Глава десятая . ПОИСКИ

Глава одиннадцатая . В ЛЕСУ

Глава двенадцатая . КОРОЛЬ И ПРЕМЬЕР-МИНИСТР БИССЫ . ПОСЕЩАЮТ АКАДЕМИКА АНДРЮХИНА

Глава тринадцатая . «ВЕЛИКАЯ МИССИЯ» КРЭГСА

Глава четырнадцатая . НОЧЬ

Глава пятнадцатая . ОПЫТ

Глава шестнадцатая . ПОСЛЕДНЯЯ ИГРА

Глава семнадцатая . Л. БУБЫРИН С ДРУЗЬЯМИ ПОСЕЩАЕТ КОРОЛЯ БИССЫ

Глава восемнадцатая . Л. БУБЫРИН С ДРУЗЬЯМИ ПОСЕЩАЕТ КОРОЛЯ БИССЫ . (продолжение)

Глава девятнадцатая . РЕШАЮЩИЙ ДЕНЬ

Глава двадцатая . НАД ОКЕАНОМ

Глава двадцать первая . КЛИНИЧЕСКАЯ СМЕРТЬ

Глава двадцать вторая . СИЯНИЕ НАД ЗЕМЛЕЙ

Глава двадцать третья . ЧЕЛОВЕК—ЛУЧ, ЧТО ЖЕ ДАЛЬШЕ?

Реклама на сайте