«Лестничная площадка»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА I

Оставалось только бросить машину и бежать в лес — что он и сделал. Черная стена хаоса спутанных голых веток казалась сплошной и совершенно непроходимой. Ноги, как только он сошел с асфальта, по щиколотку утонули в липкой жирной грязи. Он бросил тело вперед, пытаясь раздвинуть кустарник, спрятаться за темнотой. Ступня зацепилась за невидимую петлю корня или поваленного дерева, он не сумел удержать равновесия и, упав лицом в острые прутья, покатился вниз по неожиданно крутому склону. Сплетение ветвей и сучьев затормозило падение, он поднялся было на ноги — и снова упал в грязь, смешанную с прошлогодними листьями.

Там, наверху, шоссе осветилось огнем фар. Он услышал визг тормозов, а потом короткий стук горошин о стенку — автоматную очередь. Они расстреляли его машину, но дальше почему-то сразу не поехали. Он вжался в землю, напряженно прислушиваясь к каждому звуку. Кажется, открылась дверца… Они вышли посмотреть на его труп. Пустить пулю в голову. Под рукой хрустнула веточка, и он замер — хотя услышать это там, на шоссе, они, конечно, не могли. Даже он, как ни старался, почти ничего не слышал — а ведь они, не обнаружив в машине изрешеченного тела, навряд ли молчали. Несколько минут он лежал совершенно неподвижно, чувствуя, как медленно погружается в жидкую грязь. Наконец, со стороны шоссе послышался шум отъезжающего автомобиля. А через несколько секунд ночной лес озарила ослепительная вспышка — звук взрыва раздался мгновением позже.

Он тихо поднялся, опираясь на шершавый ствол дерева. Подумал о машине. О своей сверкающей, идеально гладкой темно-синей «Мазде», которую он вел по трассе медленно и осторожно, а паркуясь, всегда боялся поцарапать о что-нибудь. Две недели как из автосалона. Его первая машина. Ее покупка торжественно знаменовала начало совсем новой, другой, настоящей жизни — превращенной теперь в дымящиеся обломки на ночном шоссе.

Ободранные ладони саднило, он попытался обтереть с них грязь о кору дерева — ощущение было такое, будто кожи на руках нет вообще. Одежда, насквозь промокшая и пропитавшаяся грязью, липла к телу. Внезапно он почувствовал холод, пронизывающий холод позднего октябрьского вечера. Надо было куда-то идти. В конце концов, они вполне могли вернуться и прочесать лес у дороги — если им действительно нужна его жизнь. А он уже верил, что она им нужна.

И он побрел неизвестно куда, раздвигая колючие ветки и прикрывая лицо выставленным вперед локтем. Хуже последнего бездомного нищего. А ведь начиналось… черт возьми, все это совсем неплохо начиналось!

Он же не продавал душу дьяволу — хотя возможности то и дело подворачивались. Большинство приятелей из тренажерного зала ходили в телохранителях у шишек теневого бизнеса, неплохо зарабатывали и недолго жили, — он смотрел на таких с состраданием и наотрез отказывался играть в эти игры, когда ему предлагали. Отец не для того вложил все свои сбережения в учебу сына в престижном колледже, чтобы он продавал свои мускулы на пистолетное мясо. Правда, все попытки продать мозги неизменно оканчивались на этапе заполнения анкеты знакомыми словами: «Ждите, мы вам перезвоним». Он уже был готов честно признать поражение и вернуться на щите в родной провинциальный городок, когда представитель одной из бесчисленных обойденных им фирм действительно перезвонил.

Но ведь, боже мой, черт возьми, это была монолитно-солидная, совершенно добропорядочная, старая и надежная компания!

— Грегори? — спросила, мельком взглянув в бумаги, маленькая женщина. — Присаживайтесь.

И офис у них был обставлен просто и практично, ни намека на роскошь, ничего призванного поразить воображение. Легкая белая мебель, два компьютера на столах, жемчужно-серые обои и занавески, ворсистое ковровое покрытие на полу. Несколько графических работ на стене над низким диваном и букетик ландышей на столе у женщины рядом с компьютером. Тогда была весна…

— Меня зовут Ольга, я генеральный директор компании, — сказала ему маленькая женщина. — Мы с Полом ознакомились с вашим резюме. Кажется, вы нам подходите. Вы говорите по-французски?

Он кивнул, и она без паузы задала ему вопрос на французском языке. Он уже не помнил, что именно она спрашивала. Он вообще не помнил деталей разговора — помнил, что это было коротко, по сути, в деловом тоне и в то же время достаточно по-человечески. Пол — коммерческий директор компании, он сидел за столом напротив Ольги, — бегло обрисовал ему специфику предстоящей работы. Его брали на должность офис-менеджера — Грег предпочел бы что-нибудь более интеллектуальное, и Ольга, безошибочно отследив тень легчайшего разочарования на его лице, мимоходом сообщила о реальной возможности дальнейшей карьеры в компании.

— Но высокой зарплаты мы сразу предложить вам не можем, — сказала она. — Первое время, пока мы еще не знаем друг друга, вы будете получать…

И Грегу понадобилась вся сила воли, чтобы сдержаться, не просиять неудержимой глупой мальчишеской улыбкой. Потому что названная ею цифра в десять раз превосходила все его домашние предварительные подсчеты. В эту фантастическую цифру помещались пара новых костюмов, абонемент в лучший тренажерный зал, французские духи для матери, комната чуть ли не в центре города, а в следующем месяце, пожалуй, первый взнос за машину… Ту самую. Темно-синюю «Мазду».

Ольга протянула ему для пожатия руку — неимоверно маленькую и тонкую, с миниатюрными, покрытыми бесцветным лаком ногтями и узкой полоской обручального кольца. На ощупь эта рука была железной.

А на лестнице он скакал через три ступеньки, едва удерживаясь от соблазна скатиться по перилам. И по улице — конечно же, ярко светило солнце, — бежал два квартала вприпрыжку, как школьник. Цвели какие-то деревья, и, заломив в прыжке облепленную розовыми цветочками ветку, Грег вручил ее первой встречной девушке. Потом направился в «свой» бар и, никого там не застав, закатил одинокую оргию из шести кружек пива.

Эйфория не затянулась, ее заменила работа — поначалу тяжелая, а затем, когда он разобрался в структуре и делах компании — довольно рутинная. Впрочем, появились приятели, наметился роман с блондиночкой-компьютерщицей из соседнего отдела, и Грег начал просыпаться по утрам со спокойным и приятным сознанием того, что в его жизни присутствуют все компоненты, дающие ей право называться счастливой И так ведь оно и было, черт возьми!

Старая солидная компания. Ему казалось, что, как офис-менеджер, он знает о ее делах практически все. И это практически все было идеально-безупречным, помещалось в рамки закона и никаким концом не уходило в тень. Он бы знал. Он бы знал, по крайней мере, что есть аспекты, с которыми ему лучше не соприкасаться. Но ведь ничего подобного!

Случайность была неприлично мелкой, нелепой, досадной. Он подготовил для Ольги список заказчиков на предстоящие поставки и отнес его в директорский кабинет. Ни Ольги, ни Пола не было, и Грег положил бумаги на стол рядом с букетом полупрозрачных сухих цветов в маленькой фарфоровой вазе. Ольга любила цветы…

Канцелярская скрепка. Никчемная, никому не нужная скрепка — он задел ее листом бумаги и смахнул в полуоткрытый ящик стола. И ничего, черт, ведь абсолютно ничего бы не случилось — если бы он не захотел достать эту скрепку и не выдвинул ящик.

Скрепка упала между пачкой длинных дамских сигарет и фотографией красивого молоденького мальчика — наверное, сына Ольги, — в рамке под стеклом. А еще там лежали какие-то бумаги в прозрачном файле — но он же не видел, не смотрел, даже краем глаза не прочитал ни единого слова!..

— Грегори, что вы здесь делаете?

Голос у Пола был сухой и не слишком окрашенный эмоциями — Грег поначалу понял его вопрос в прямом смысле и показал список заказчиков. Пол больше ничего не сказал. Под его пристальным взглядом Грег медленно задвинул слишком громко скрипнувший ящик стола…

Его вызвали в директорский кабинет через два часа. Грег пытался оправдаться, чувствуя неубедительность своей истории и как бы со стороны наблюдая собственную нелепую фигуру с воображаемой скрепкой между большим и указательным пальцами. С равнодушно-скучающим лицом Пол выслушал его до конца — и выложил на стол конверт с деньгами.

— Вы больше у нас не работаете, Грегори, — сказал он, — Жаль. Вы были неплохим работником.

А все время молча сидевшая за столом Ольга вдруг подняла глаза и добавила:

— И парнем вы были неплохим.

…Он не заметил залитую осенними дождями балку и выше колен провалился в ледяную черную воду. Вцепившись в ствол дерева, подтянулся и, распластавшись животом по жирной грязи, вы тез с другой стороны. Может, в этом месте они собьются со следа. Может быть, еще удастся уйти.

Увольнение было катастрофой. Он несколько часов медленно кружил по улицам города, подавляя банальное желание вдрызг напиться. Стемнело, пошел дождь. Грег вдруг решил поехать к Элси, ком-пьютерщице, она жила в предместье, на другом конце города. Уже тогда он заметил черный «Ягуар», навязчиво маячивший в зеркале, — и не придал этому значения, он вообще был не в состоянии придавать значение чему-либо. А Элси не было дома, был только холодный октябрьский вечер, темная пустота между подъездом и его машиной — и сухой, нелепый звук автоматной очереди, прошивший воздух там, где мгновение назад была его голова.

А дальше — классическая голливудская погоня, его тело работало на неизвестно когда и как сформированных рефлексах, а сознание тщетно пыталось постичь смысл этой дикой ситуации. «И парнем вы были хорошим…» Документы в ящике стола, которых он не видел — но ведь мог и увидеть, и начальство решило не рисковать. Он пытался найти другое объяснение, это было слишком простым и унизительным — но все же, судя по всему, единственно правильным. Ольга, женщина с маленькими железными руками… ей и в самом деле жаль, он был хорошим парнем…

Кустарник снова встал сплошной стеной, Грег пошел напролом, оставляя клочья одежды на упругих прутьях — и вдруг лес кончился. Впереди тускло поблескивал мокрый асфальт, одинокий автомобиль промчался по шоссе, осветив на мгновение невысокий навес автобусной остановки на той стороне.

Грег остановился. Он совершенно потерял ориентировку — та ли это дорога, на которой сгорела его машина, или нет, не мог же он сделать полный круг по лесу, а какие тут есть еще дороги? — он не помнил даже приблизительно и понятия не имел, что за автобусный маршрут мог иметь здесь остановку. Совершенно автоматически, еле поднимая ноги с налипшими килограммами грязи и листьев, он побрел к ней наискось через шоссе.

Они появились на дороге одновременно: мирный, медленный, ярко освещенный автобус — и черный «Ягуар» с темными стеклами и прожекторами фар, направленными прямо на него, в лицо, в глаза…

Он побежал, прихрамывая, спотыкаясь — но отчаянно, как никогда в жизни. Они могли не заметить его… они должны были его не заметить!.. Автобус подходил к остановке — а вдруг он проедет мимо, вдруг никому не нужно выходить здесь?!

…Он тяжело привалился к захлопнувшейся створке — изнутри, боже мой, изнутри' Преследователи остались снаружи, хоть бы они не успели его увидеть, иначе они будут преследовать автобус, дождутся, когда он выйдет… Но все равно — он выиграл передышку, время прийти в себя и что-нибудь придумать. Стараясь держаться подальше от заднего окна, Грег поднялся в салон и уже хотел рухнуть на ближайшее сиденье…

Оно было такое светлое, чистое, обитое палевой кожей. Только тут Грег почувствовал взгляды пассажиров — они разом обрушились на него, удивленные, недоуменные, брезгливые. Эти люди видели невозможно грязного, ободранного, окровавленного бродягу, а скорее всего — преступника Грузная женщина, занимавшая место рядом с тем, где он хотел сесть, покосилась на Грега и привстала, собираясь подвинуться ближе к окну. И в этот момент автобус тряхнуло на повороте, Грег взмахнул руками, теряя равновесие, облепленные грязью ботинки заскользили по полу, пальцы сомкнулись в сантиметре от поручня, и он затормозил падение, только упершись черной исцарапанной ладонью в обширное плечо пассажирки.

Несколько секунд она ошеломленно хлопала накладными ресницами, — Грег успел выпрямиться и пробормотать извинения, — и тут она зажмурилась и завизжала противным душераздирающим голосом. По головам пассажиров прокатился ропот, перерастая в неуправляемую волну агрессии. Кто-то крикнул, чтобы остановили автобус. Несколько мужчин повставали с мест. Грег затравленно огляделся по сторонам, бросил взгляд в темноту за окном, пронизанную слепящими фарами легковых машин, — среди них могла быть и та, черная…

Он вцепился в поручень обеими руками, на которых грязь, смешиваясь с кровью, подсыхала бурой коркой, — вцепился мертвой, отчаянной хваткой.

И тут я положила сверху свою руку в светлой перчатке и, обернувшись к пассажирам, раздельно сказала:

— Извините нас, пожалуйста.

ГЛАВА II

Оказывается, я уснула и проспала почти двадцать минут, прислоняясь через неестественно изогнутое запястье ко вздрагивающему оконному стеклу. Автобус покачивало, темнота мирно светилась сквозь оплывшие буквы слова «ненавижу», написанного мной на запотевшем окне. А может, и не мной — во всяком случае, указательный палец моей перчатки уже высох, и вообще, все это было слишком давно.

Я размашисто протерла окно тыльной стороной ладони, сняв перчатку, и снова натянула ее на влажную руку. В конце концов, просто не надо было к нему переезжать. Если бы мы встречались, как раньше, по субботам, это могло бы продолжаться неопределенно долго. Другой вопрос, зачем — но могло бы. И не пришлось бы сейчас ехать неизвестно куда на ночь глядя… только и всего. Больше ничего бы не изменилось.

Надо же, я уже сейчас плохо помнила его лицо — только перебитый нос и детские пухлые губы. Вообще-то он был хороший, такой наивный и неловкий, похожий на медвежонка. Все тело — тело я помнила гораздо лучше — в дремучих черных волосах, большое, тяжелое, сильное. Он любил носить меня на руках. Правда, последнее время все чаще не туда, куда я хотела, — я пожала плечами и тихонько рассмеялась. Последняя фраза, которую он мне сказал: «Спорим, я не дам тебе выйти отсюда?.. Спорим, ты вернешься?!»

За темным окном угадывалась зубчатая стена леса, накладываясь на четкое отражение моего лица. Вглядываясь в темноту, я принялась сочинять адаптированный вариант этой истории для Марты. С Мартой мы не виделись года два, да и раньше не настолько дружили, чтобы вот так вламываться к ней среди ночи с намерением поселиться как минимум на пару дней. Но у Марты всегда, сколько я ее помню, лежали в сумочке дамские романы в бумажных обложках И она плакала над ними совершенно искренне, не жалея туши на ресницах. Начать надо с фонтанчика. .. Тонкая струйка фонтанчика для питья, падая на мраморный ободок, разбивалась пылью брызг, на которых дрожала маленькая радуга. Молодой спортсмен пил долго и жадно, его широкие плечи, усеянные бусинками пота меж черной курчавой порослью, тяжело вздымались Отпив последний большой глоток, он выпрямился и посмотрел на меня, детским движением большой руки вытирая пухлые губы.

Была весна, ярко светило солнце, я уже не помню, почему, — чувствовала себя счастливой… Я ему улыбнулась. — Хотите пить?

Его голос еще чуть прерывался неровным дыханием. И я снова улыбнулась наивности этого вопроса, и наклонилась над фонтанчиком, и почувствовала на языке вкус ледяной воды, а на талии — прикосновение горячих рук.

Не совсем на талии, чуть ниже, — но уточнять, пожалуй, не стоило. Как и воспроизводить наш дальнейший диалог — который я к тому же помнила более чем смутно. Кажется, он пришел тогда к финишу то ли предпоследним, то ли еще хуже, и неудовлетворенные амбиции устремились в другое русло. Классической первой встречной оказалась я. И я это прекрасно видела, я с первого же взгляда видела его насквозь, простого, как дважды два четыре, — но он был мужчина, и он был непохож… Когда рядом оказывается мужчина, я ведь всегда вспоминаю… а он был непохож, совсем непохож . Но уж об этом точно не надо

Поехали дальше Наши тела непроизвольно потянулись друг к другу., нет, так сразу — Марта этого не поймет. Хорошо, наши тела непроизвольно потянутся друг к другу попозже, во время прогулки в лес. Тем более, что мы действительно когда-то там гуляли, это было еще до того, как он выиграл профессиональный забег и снял эту самую отдельную квартиру — какой же идиоткой я была, когда согласилась туда переехать! Об этом тоже придется сказать, только перейти надо будет плавно, красиво

Лес. В дремучей траве стрекотали кузнечики, а небо просвечивало сквозь темно-зеленые кроны ..

— А-а-а-и-и-и-а-а-а-а!!'

Я дернулась всем телом, едва не вскрикнув сама — нервы ни к черту! — и, привстав, обернулась. Толстуха, сидевшая за мной, вопила так, словно ее только что пытались изнасиловать или по крайней мере показали крысу. Светло-сиреневое пальто этой дамы украшал черный отпечаток растопыренной пятерни, расположенный как раз посередине левого плеча и до того четкий, что вполне мог бы сойти за какую-нибудь эмблему. Тем не менее, гол-стуха не переставала вопить — прямо над моей головой, в какой-то момент даже уши заложило. На этот крик, постепенно нарастая, наложились голоса других пассажиров, гневные и возмущенные. В автобусе развивалась склока, к которой я не собиралась иметь отношения. Я снова села и устремила взгляд в окно, где в темно-синей мгле покачивалась неровная стена леса. Значит, лес, кузнечики, небо…

Картинка за окном дернулась и замерла. Мы почему-то остановились, причем в совершенно пустынном, явно произвольном месте на шоссе. Похоже, все-таки случилось что-то серьезное.

— Выбросить его, как собаку! — рявкнул, поднимаясь, мужчина, сидевший рядом со мной. Его голос органично влился в злобную агрессивную разноголосицу, из которой слух выхватывал отдельные реплики подобного же содержания Я тоже встала — и только тут увидела его.

В эпицентре конфликта, прямо напротив меня стоял, вцепившись обеими руками в поручень, окровавленный, оборванный, облепленный грязью человек. Немыслимо грязный — это и удерживало пока от рукоприкладства разгневанных пассажиров, вокруг бродяги было немного пустого пространства, вроде заколдованного круга. На этом человеке буквально не было живого места, с которого не отваливалась бы жирная глина вперемешку с бурыми листьями. Вся его одежда пропиталась черным и липким — хотя изначально это была вполне приличная одежда, даже бывший галстук выбивался из-под разорванного плаща. Я всегда гордилась своей наблюдательностью. Я отметила, что ногти на его руках, покрытых черной корой, были коротко острижены, а исцарапанный в кровь подбородок — чисто выбрит

А потом я увидела его глаза.

Он отчаянно озирался по сторонам в затравленной безнадежности, серые, подернутые багровой сеточкой глаза со слипшимися ресницами блуждали по кругу, не находя нигде ни искры поддержки и наполняясь со дна обреченной решимостью сопротивляться до последнего. Он был совсем молод.

И вот тут я сделала шаг вперед, положила на черные содранные костяшки его пальцев свою руку в светлой перчатке и, обернувшись к пассажирам, раздельно сказала:

— Извините нас, пожалуйста.

В конце концов, почему это не мое дело? Парень явно не был ни бродягой, ни бандитом, с ним просто что-то случилось, а теперь вот он снова так нелепо, по-глупому попал в переделку. Почему бы и нет, в конце концов?

— Простите, Джим ведь не нарочно, — теперь я уже обращалась конкретно к толстухе в сиреневом, окрашивая голос мягкими, чуть ли не материнскими интонациями, — Знаете, мы гуляли в лесу, а там такие овраги и, представляете, их же совершенно не видно, доверху залиты водой и листья сверху плавают. Когда Джим провалился, я даже ахнуть не успела. По шею провалился, представляете? Я так боюсь, как бы он не схватил воспаления легких, ведь по самую шею, и ледяная вода.

Стоило только начать нести откровенную чушь — дальше она несла себя сама, а я с брезгливым презрением наблюдала, как злоба и агрессия на тупых физиономиях трансформировались в неприкрытый интерес зевак к захватывающему зрелищу. Надо же, этот грязный бродяга и эта красивая аккуратная девушка едут вместе, да он и не бродяга вовсе, ах, какое недоразумение, а мы чуть было…

— Непременно заварите чаю с липой, — с выражением крайней заботы на толстом лице произнесла жертва — И разотрите молодого человека спиртом, вы слышали, юноша, пусть вас разотрут спиртом..

— А вы подождите, пока пятно высохнет, соскоблите его аккуратно ножиком, а потом почистите щеткой, — серьезно посоветовала я. — И следа не останется, обещаю вам!

Автобус тронулся, и пассажиры начали растекаться по местам. Я села к окну и, в продолжение спектакля, дернула за руку своего Джима, увлекая его на сиденье рядом. На этом должно было кончиться.

Я попыталась вернуться к своей романтической истории. Что у нас еще было красивого? Трудно сказать. За все время он не подарил мне ни единого цветка, даже на день рождения, не говоря уже о подарках. Ага, он носил меня на руках.

Итак, каждую субботу, ровно в три часа, я останавливалась перед обитой кожей дверью со знакомым чеканным номером и нажимала на кнопку электрического звонка. Его трель была похожа на пение птицы, я пыталась уловить в ее переливах звук тяжелых шагов. Дверь распахивалась, и прямо с порога он подхватывал меня на руки, и я, закрыв глаза, отдавалась на волю его могучих рук…

Между прочим, так оно и было. Даже ничего не нужно сочинять — просто ненавязчиво забыть о некоторых вещах. Например, как, захотев поесть, он хватал меня одной рукой и нес на кухню — на самом интересном месте детективного фильма. Или бесцеремонно выносил за порог комнаты, если собирался в одиночестве насладиться соревнованиями по регби. Естественно, я относилась к этому с юмором и даже пыталась сопротивляться — а потом подсчитывала круглые синяки на запястьях. К тому же он не допускал мысли, что не я должна стирать его вечно разбросанные по комнате носки, чистить кроссовки, даже мыть бритвенный станок… все это, конечно, уже после того, как я к нему переселилась. Дура. И еще эти вечера, длинные осенние вечера в обществе человека, имеющего в лексиконе не больше пятидесяти слов. Вот, об этом я и скажу Марте. Мы оказались слишком разными людьми, которых связывало только телесное влечение… Черт, надоело, противно. Если что, буду импровизировать.

За темным окном уже вовсю мелькали разноцветные огни городских фонарей и витрин. Я приникла к стеклу, пытаясь узреть хоть какой-то ориентир — в гостях у Марты я была один раз, черт знает когда и к тому же в компании, что обычно дает полное право не запоминать дорогу. Единственное, что я помнила — это была конечная остановка. Угловой дом, третий этаж. Я взглянула на часы: одиннадцать тридцать пять. Самое время для непринужденного дружеского визита.

Автобус развернулся на асфальтовом пятачке. И остановился. Раздвинулись двери, люди косяком потянулись к выходу, я встала — и напоролась взглядом на этого самого парня, на «Джима».

Он не поднимался с места и, до предела повернув голову, напряженно вглядывался в темное заднее стекло, за которым было совершенно невозможно различить что-нибудь кроме мельтешения витрин. И автомобильных фар. Грязь, пропитавшая его одежду, слегка подсохла, но все равно прикасаться к нему как-то не хотелось. Но он не вставал, а из автобуса уже выползала, посапывая, толстуха в светло-сиреневом, и мы были последними людьми, оставшимися в салоне.

— Простите, мистер, — начала я, и он вдруг лихорадочным порывом обернулся ко мне, словно услышал над ухом выстрел. Глаза у него были такие же затравленно-отчаянные, как и в тот момент, когда его хотели выбросить из автобуса. Я почему-то дочувствовала себя виноватой, рассердилась на себя, на него, на поздний вечер и абсолютную нелепость ситуации, на того, кто был в этом виноват, и опять же на себя… Снова захотелось написать на окне «ненавижу».

Я вежливо сказала:

— Дайте пройти.

Он молча смотрел на меня в упор несколько секунд — а потом выговорил глухим еле слышным голосом:

— Если я сейчас выйду на улицу… один… Меня убьют.

Честное слово, я бы сама кого-нибудь убила. Я могу, я же сумасшедшая. Я протянула ему руку и сказала очень по-деловому:

— Хорошо, выходим вместе.

Мы в ответе за тех, кого приручили. Сент-Экзюпери.

А доброе дело никогда не остается безнаказанным. Не помню кто.

При выходе он подал мне руку — потрясающее, наверное, зрелище со стороны. Пассажиры автобуса уже успели разойтись, и мы очутились на абсолютно пустынной улице, — тем не менее, ничего похожего на выстрелы из-за угла, естественно, не наблюдалось. Мимо проносились автомобили, отражаясь в длинной зеркальной витрине, и парень всякий раз резко поворачивал голову, глядя то на дорогу, то на ее отражение. Может, он был и не в себе. Может, это было опасно — вот так гулять с ним по ночной улице. Сейчас меня больше интересовало, в каком из совершенно одинаковых высотных домов по обе стороны улицы живет Марта. Кажется, номер был нечетный. Хотя черт его знает. Надо будет посмотреть в обоих — этаж и квартиру я помнила точно. И все-таки избавиться от моего экзотического спутника — уж его появления в своей квартире среди ночи Марта точно не поймет.

Мы вошли в подъезд, шаги стали гулкими. Я остановилась и повернулась к парню.

Он заговорил первым.

— Я даже не знаю, как… я подвергал вашу жизнь опасности, как последний… Я, наверное, должен все объяснить. Меня зовут Грегори, Грег…

Что-что, а знакомиться с ним я не собиралась.

— Не стоит, — оборвала я его довольно резко. — Надеюсь, у вас все будет нормально. Просто я сейчас иду не домой, и…

К счастью, он понял. Кивнув, пробормотал что-то неразборчивое и отступил к дверям подъезда, но не вышел, а, остановившись, пытался разглядеть что-то в щель между дверными створками. Меня он больше не интересовал.

Я поднялась на третий этаж. Лестничная площадка в этом доме была необычной планировки — полукруглая, как солнышко на детских рисунках, двери расходились от нее широкими лучами, не то пять, не то шесть, — почему-то было трудно определить их количество на глаз, не пересчитывая. Я подошла ко второй слева двери — вторая слева, без вариантов, — и несколько раз нажала на кнопку звонка. Никто не отвечал, и после паузы я позвонила еще — безрезультатно. Марты не было дома, или же я ошиблась зданием… Нет, Марты не было дома. Эта рубиновая пуговка звонка, я ее хорошо помнила, потому что…

И стало больно, страшно больно, ведь и у него тоже была такая пуговка на двери, и я вспомнила — а по жесточайшему договору с собой я не имела права вспоминать… Взять себя в руки, думать о чем-то другом, о ком-то другом, о том же спортсмене с черноволосыми руками… это хотя бы романтично… это хотя бы глупо…

Оказывается, открылась первая справа дверь, — а я и не заметила, и пожилого человека, который вышел на площадку, я в упор не узнавала — даже когда он поздоровался со мной как со знакомой, даже когда пригласил войти, даже когда я согласилась…

ГЛАВА III

Ночная лампа светилась мягким тусклым бледно-желтым светом — но он все равно набросил сверху клетчатое покрывало. Слишком устали глаза. И вообще, он слишком устал от света.

Зрение уже не корректировалось ни толстыми очками, ни новыми немецкими линзами, и припаять микроконтакты он поручил студенту-радейщику с четвертого этажа. Может быть, поэтому не получилось. Хотя, что там, он точно знал, что не поэтому.

Он уже лет десять как привык думать о себе в прошедшем времени: я жил в предместье, я был женат, я работал в Сент-Клэрском университете, имел докторскую степень… Я любил, я предпочитал, я терпеть не мог… Все его желания безнадежно гнездились в прошлом. Вот почему.

Придется испытать на ком-нибудь другом. Достойное занятие старого ученого-маньяка: эксперименты на живых людях. Ни с кем не согласованные, абсолютно противозаконные. Да и над кем? Круг его общения давно укладывался в число пальцев одной руки. Разве что этот студент с четвертого этажа, худенький мальчик в очках и с неизменно никаким выражением лица — бывают ли у него сильные желания?

Лиловые старческие пальцы осторожно пощупали отведенный до предела рубильник под полукруглой шкалой с мертвой стрелкой на нуле. Может, все-таки студент неправильно припаял контакты. Или он сам допустил какую-нибудь чисто техническую ошибку… вряд ли. С тридцати лет он представлял себе устройство машины настолько точно, что мог воспроизвести его чертеж прутиком на песке с завязанными глазами. Тридцать лет… Тогда было достаточно и желаний, и песка, и прутьев. Но не было четырех стокаратовых бриллиантов, километров золотой проволоки, немецкой оптики и швейцарских микродеталей, изолированного помещения, ориентированного на магнитный полюс, не было ни денег, ни разрешения университета на эксперименты. Попросту не было времени. Время расходилось тогда по секундам: он читал лекции на шести потоках, писал статьи, вел тему на кафедре, которой позже стал заведовать, подрабатывал репетиторством… И была Розалия, которая не мыслила воскресенья без оперы и лета без морского побережья, и еще мог бы быть сын… Черт, опять это прошедшее время, нереализованное и невозвратимое… Если бы он создал тогда эту машину, она тоже принадлежала бы теперь прошлому. Открыл, изобрел, прославился… а стрелка осталась бы неподвижной. И это все.

Крах, полный крах. Если он ошибся в расчетах, если идея была изначально ложной — бескрылая химера, питавшаяся его кровью все эти годы. И крах — если он оказался прав, прав во всем. Тогда — еще страшнее, еще мучительнее. Потому что — к черту самоаналитические обманы, меняющие местами причину и следствие, — есть то, что сейчас гораздо важнее итога всей его научной жизни, ведь оно единственное придало смысл жизни человеческой. И если даже это неспособно шевельнуть стрелку на шкале…

Крах, совершенный, последний крах.

Сентябрь, год назад. Университету исполнялось сто лет, и на грандиозные празднества пригласили всех, кто когда-либо там работал, — а он ушел на покой каких-то шесть лет назад, его еще хорошо помнили. На кафедре два молоденьких лаборанта сыграли на геликоне и тарелках туш, а его преемница на руководящем посту произнесла прочувствованную речь, увенчанную вручением огромного букета цветов и маленькой статуэтки Майкла Фарадея. Потом был фуршет, миниатюрные бутерброды с красной и черной икрой лежали в шахматном порядке, из каждого торчал флажок с университетской эмблемой. Черт, самые ничтожные, никчемные подробности отпечатались в памяти так же неизгладимо, как и то, что действительно ни за что нельзя было забыть…

Он держал в левой руке бокал с белым вином и провозглашал тост за любовь, за науку, за любовь к науке и науку любви… как это было пошло, как нелепо. Он стоял спиной к дверям, он не сразу обернулся, когда она вошла. А она заглянула лишь на минутку, она искала какого-то преподавателя с кафедры. Увидев накрытый стол, извинилась и тут же ушла, он даже не успел пригласить ее войти. Но Он успел увидеть ее.

С Розалией, его покойной женой, они когда-то учились в одной академгруппе. Он знал ее почти три года, прежде чем на одной из загородных студенческих вечеринок их отношения неожиданно выпрыгнули за рамки дружеских. Через четыре месяца они — оба неверующие — венчались в псевдоготическом соборе с фресками и органом. Розалия Врегда была капризным существом, с этим он смирился априори. Университет она бросила сразу же после свадьбы, посвятив себя карьере мужа, а его — исполнению своих желаний. Розалия была красива, потом стильна, потом элегантна. За всю жизнь он изменил ей один раз, на выездной конференции, со случайной женщиной, которую после больше не видел. Розалия никогда об этом не узнала. Она умерла в пятьдесят три года от воспаления легких, и мир не перевернулся. Он перевернулся сейчас.

Его коллеги, университетские профессора, с легкостью крутили романы со студентками — для него же это всегда было дикостью, недостойной даже презрения, оставаясь таковой и после смерти Розалии. И его передергивало при мысли, что именно такой пошлой низменной интрижкой могла бы выглядеть со стороны его великая любовь

Она даже не переступила порога, даже не открыла полностью дверь — из приотворенного проема брызнул свет, и это была она, яркая, сияющая. Тонкая, как сфокусированный линзой луч, светлая, чистая. Великолепные нечеловеческие глаза, а волосы она тогда гладко зачесала, и лишь потом он узнал, какие у нее роскошные волосы… Потом он узнал о ней все, что сумел. Потом началось. Как только она закрыла дверь, уничтожила ослепительный узкий просвет, растворилась, исчезла. Все почему-то звонко застучали бокалами с одобрительными возгласами, предназначенными, как ни странно, его тосту… тому нелепому тосту, произнесенному вечность назад. И пришлось выпить с ними, вино обожгло стиснутое горло, но зато после этого он смог говорить и спросил у молодого веснушчатого ассистента:

— Кто это?

— Да? — тот, пережевывая икру, с недоумением повернулся к нему. Между произнесением старым профессором тоста и звоном бокалов ничего не произошло, между этими двумя действиями никогда ничего не происходит. А впрочем, профессор мог заинтересоваться кем угодно, но откуда ж ему, ассистенту, знать, кем именно?

Парень улыбнулся и вежливо спросил несусветную глупость:

— Кого вы имеете в виду?

Захотелось его ударить. Или, резко рванув скатерть, смести все со стола, или раздавить стеклянный бокал в руке… Он объяснил медленно и понятно, словно диктовал завещание:

— Я спросил, не знаете ли вы, кто та девушка, которая только что сюда заглядывала?

Ассистент пожал плечами:

— Студентка. То ли третий курс, то ли четвертый.. В воздухе пахло духами. Не ее.

Он начал появляться в университете каждый день. Он смотрел, как она входит в широкие стеклянные двери, как взбегает по лестнице, как бросает взгляд на большие стенные часы, опаздывая на лекцию. Как болтает с подружками, как смеется, как расчесывает длинные волосы, как закрывает глаза, подставляя лицо солнцу на скамейке перед университетом.

Ее звали Инга — имя для рослой блондинки, а она была хрупкая, темноволосая, смуглая — и все равно очень светлая, сияющая. Она носила белое кремовое, и глаза у нее были светлые и яркие, сверкающие изнутри золотыми искрами. Она приехала из далекой провинции, с юга, снимала квартиру на троих с подружками, весело покоряла столицу и, конечно же, она была влюблена.

Его профессор видел один раз — высокого, красвого, видного, но темного и тусклого рядом с ней. Недостойного. А впрочем, никто не был бы достоин ее, в том числе он сам, более других он сам, и он это прекрасно понимал.

Он несколько раз здоровался с ней, встречаясь в вестибюле, и она отвечала не глядя, скороговоркой — дежурное приветствие незнакомому преподавателю. А он с изумлением обнаруживал, что даже этого ему вполне достаточно, чтобы несколько ближайших дней быть абсолютно счастливым.

Один раз он заплатил за нее в университетском буфете.

У стойки образовалась небольшая очередь, и позади стояла Инга в светло-бежевом костюме, с высокой прической, строгая и сосредоточенная. Он подошел неслышно и тихо встал за ней, почему-то не решаясь поздороваться. Инга стояла вполоборота, чуть сощурившись, она рассматривала прейскурант, а сзади на шее у нее вились маленькие волоски, не поместившиеся в прическу, совсем светлые, золотистые.

Она заказала апельсиновый сок и два коржика. Она раскрыла сумочку, узкая рука нырнула внутрь и задержалась там чуть дольше, чем нужно, а затем выложила прямо на стойку расческу, калькулятор, зеркальце…

— Черт возьми!

Отдать все, что угодно, — за то, чтобы она никогда не говорила «черт возьми», никогда не сводила на переносице брови, ища деньги в маленькой сумочке, никогда, никогда…

Он бросил на стойку крупную купюру, пробормотав что-то нечленораздельное, и стремительно зашагал прочь — бегство, и никак иначе. Он слышал за спиной голоса — продавщицы: «За вас заплатили, возьмите же сдачу» — и Инги: «Нет, подождите, я сейчас найду!»

Она догнала его в дверях буфета, ее сумочка была раскрыта, и он точно знал, что на стойке остался не только сок с коржиками, но и расческа, и зеркальце, и калькулятор…

— Зачем вы это сделали?

Потому что я люблю вас. Потому что я сумасшедший старик. Потому что ни на что большее меня не хватило. Он усмехнулся порочной улыбкой никчемного развратника и отвратительно-приторным голосом промямлил:

— У меня есть вредная привычка время от времени платить за хорошеньких девушек.

Несколько секунд она смотрела на него в упор, а потом вдруг просто сказала:

— Спасибо, — и пошла в буфет есть свои коржики и думать о чем угодно, но не о нем, ни секунды о нем.

Год назад. Да он и не мечтал тогда, что она будет думать, знать, помнить о его существовании. Он даже не пытался больше с ней заговорить. Только смотрел. Был счастлив, когда видел ее каждый день, мучительно переживал, когда она пропускала занятия… а Она пропускала их все чаще, и наступила зима, и однажды, стоя в морозную слякоть на ступеньках университета, он вдруг совершенно точно осознал, что она сюда больше не придет. Никогда.

Он разыскивал ее отчаянно, ввергнув в недоумение и своих бывших коллег, и бывших однокурсников Инги. Инги, которая вдруг исчезла, исчезла совсем. Он узнал, что она жива, — и только. Ни одного настоящего адреса, ни одной старой подруги, ни даже этого тусклого красивого парня… Ничего. Может быть, она даже поменяла имя.

Он попытался жить без нее. Жить дальше. Убедить себя, что это далеко не худший, а может, и самый достойный финал его странной истории. В конце концов, у нее в принципе не было будущего. Она могла выродиться либо в пошлую интрижку, либо в нелепую манию, и в обоих случаях он стал бы старым посмешищем, а Инга… Хорошо, что она так ничего и не узнала, что успела исчезнуть, раствориться в другой жизни, прежде чем он сознательно или невольно взвалил на нее этот груз. Хотя, может, для нее это и не было бы тяжестью — слишком незначительно, достаточно легковесно. Что он, собственно, знал о ней, о ее представлениях о жизни, о самой ее жизни — случилось же что-то, заставившее юную девушку все изменить, от всего отказаться. Может, она была по-настоящему несчастна… А он просто никчемный, самозацикленный эгоист.

Была зима, влажная промозглая зима, и он заболел. Воспаление легких, как тогда у Розалии. Как это было бы логично, как естественно. Закончилась длинная, не такая уж плохая жизнь, в которой, в сущности, все было. Прошедшее время. Если раньше он употреблял его с долей театральности, теперь оно совершенно нормально легло на сознание, расставив события и вещи по местам. Все у него было. И даже любовь.

Восторженный отчет докторов о неизмеримых возможностях своего могучего организма он воспринял как шутку дурного тона. Этой жизни, черт возьми, просто некуда было продолжаться. Что ж, он попытался подойти к этому как к ребусу — целыми днями, глядя в потолок, выискивал в пустом лабиринте ниточку, за которую можно было бы ухватиться.

И нашел.

Машина.

Хотя сама по себе машина тоже ничего не значила.

…Он резко щелкнул рубильником — туда-сюда, — так женщины пытаются вернуть к жизни сломавшийся телевизор. Естественно, не произошло Абсолютно ничего.

Поздняя ночь. Надо ложиться спать, а утром как-нибудь постараться не проснуться. Только ведь нe выйдет, и первой утренней мыслью будет: крах, полный крах… А впрочем, можно с утра перепаять контакты — тоже отсрочка, заведомо искусственная, но отдаляющая конец…

А она, наверное, еще не легла. Молодые поздно ложатся. Может быть, она сейчас принимает ванну — пенится шампунь, с шумом стекают струи, а она негромко напевает… а из спальни доносится раздраженный голос тусклого красавца: «Инга,ты скоро?»

И вдруг мертвая стрелка резко рванулась вверх, Дрыгнула на середину шкалы и заплясала там в неимоверно-быстром ритме, колеблясь между соседними делениями.

Он дернулся, как в электрошоке, но почему-то сразу не встал, он смотрел на дрожащую стрелку — Нe упустить момент, дождаться, пока она остановится! — но это же совсем не имеет значения, боже мой, совсем не имеет… кошмар, наваждение… Словно избавляясь от гипноза, он медленно отвел глаза в сторону — и, вскочив, ринулся туда, где…

На лестничную площадку.

И сначала он увидел — четко, будто вернулась острота зрения, — руку, одну только руку в светлой облегающей перчатке, поверх которой на среднем пальце серебрилось тоненькое колечко. А указательным она нажимала на кнопку звонка, круглую рубиновую пуговку, которая находилась, может быть, в сотнях километров отсюда, — и которая была здесь, в десяти шагах…

Она ритмично нажимала на кнопку, не получала ответа — и хмурилась, сводя брови на переносице точно так же, как тогда в буфете… Где бы это ни происходило — она была одна, совсем одна, поздней ночью на лестничной площадке.

Он сделал несколько шагов вперед.

— Простите, мисс… Инга? Добрый вечер. Я вижу, что вы… я хотел бы, если вы, конечно, не против, пригласить вас войти…

Я не узнавала его, в упор не узнавала и не помнила, — но Марты уже точно не было дома, идти мне было абсолютно некуда, а этот сосед даже знал мое имя… Я более или менее ослепительно улыбнулась, кивнула и ответила:

— Спасибо.

ГЛАВА IV

В его квартире было гораздо темнее, чем на лестничной площадке. Я споткнулась на пороге — на правую, к несчастью, — и задела головой китайский колокольчик. Раздался тоненький печальный звон, и в тот же момент сосед Марты щелкнул выключателем.

Свет разгорался медленно, постепенно, это была люминесцентная лампа, очень слабая, так что я даже не сощурилась, — но хозяин прикрыл ладонью свои квадратные очки с толстыми стеклами Собственно, выглядел он вполне добропорядочно. Маленький интеллигентный старичок, типичный университетский профессор на пенсии. Да, если я и видела его где-то раньше, так только в Сент-Клэре, то есть вечность назад, то есть в предыдущей жизни, когда… стоп. Я уже чуть было не довела себя до истерики на лестничной площадке.

Он отвел руку от часто мигающих за очками глаз, пытаясь сфокусировать на мне взгляд, он ничего не говорил, и это молчание становилось напряженным. Не люблю.

— Вы не знаете, Марта надолго уехала? — Я напоролась на непонимающее выражение его лица и переспросила: — Марта, ваша соседка?

Он ответил после паузы, и было совершенно очевидно, что имя Марты он слышит впервые.

— Я как-то не поинтересовался, в последнее время я редко общаюсь с соседями. Проходите в комнату, мисс Инга, сейчас я приготовлю вам чаю…

Представляться он и не думал — значит, я, по идее, тоже должна была его знать. Зловещие провалы в памяти, поздравляю. А впрочем, весь последний год я только и делала, что старалась забыть, — так почему бы и не добиться в этом хоть каких-то успехов?

Я оставила на его руках свое светло-кофейное пальто и вошла в гостиную… хотя нет, комнатка была совсем маленькая и со всех сторон замурованная корешками книг — то ли кабинет, то ли библиотека

Тусклый свет единственной настольной лампы едва Пробивался сквозь тяжелые складки клетчатого покрывала. Старичок протянул руку к рычажку большой, тускло поблескивающей подвесками люстры — но я, из уважения к его светобоязни, запротестовала, и он ушел на кухню готовить чай. Здесь было хорошо. То есть нормального человека в нормальной ситуации такая обстановка в восторг бы не привела: эти книги, все до одной с золотым обрезом, сужающие пространство, приплюснутоe сверху тяжелой люстрой, две этажерки — тоже с книгами, круглый столик, похожий на туалетный, не застеленный скатертью, — на нем нелепо торчал какой-то прибор с дрожащей стрелкой. И еще занавески — непроницаемые, словно ставни, Железный занавес от внешнего мира. Вот, пожалуй, из-за них тут и было так хорошо. Абсолютно внутренний мирок, маленький, тихий.

Я села в мягкое кресло перед этим самым столиком и, не удержавшись, потрогала пальцем выпуклое стекло, за которым еле заметно трепыхалась тоненькая стрелка. Еще тут был квадратный пульт, очень простой: четыре лампочки, две кнопки и рубильник, похожий на выключатель настольной лампы. Рядом с ним лежало несколько книг — одну из них я раскрыла посередине и тут же захлопнула, краем глаза скользнув по длинному, на весь разворот, пестрому ряду формул. Хватит, в Сент-Клэре я уже как-то выбрала семестровый курс физики И жалела потом об этом. Между прочим, экзамен я тогда так и не сдала, и Странтона так и не купила, этот жуткий учебник с оранжевой обложкой… Впрочем, Странтона мне обещала Энн, она учила физику годом раньше, она же, кстати, меня на это и подбила. Я положила книгу обратно на столик. Так забавно — думать сейчас о физике, об этом несчастном Сент-Клэре, принадлежащем далекому прошлому, — словно я несколько часов назад не бросила любовника, словно не стояла только что на лестничной площадке, не представляя, где буду ночевать. Как будто за окном не холодная октябрьская ночь, как будто я уже придумала, что делать дальше. А все потому, что здесь такие спокойные и монолитные занавески. И не горит люстра.

Все-таки было темновато, и я откинула с настольной лампы край клетчатого пледа. Хорошо хоть, не задела прибор со стрелкой — потому что книги так и посыпались на пол. Те, кто говорит, что я безопасна только со связанными руками, абсолютно правы. Одна из книг раскрылась на форзаце: и, надо же, с портрета автора смотрел сосед Марты — помоложе, конечно, даже еще без очков. И автограф чуть ниже: проф. Ричард Странтон. Вот так-то.

Собирая книги, я прикинула, откуда он может меня знать. Дело в том, что он ушел на пенсию гораздо раньше, чем я поступила, и был представлен в университете благоговейными воспоминаниями, оранжевым учебником и портретом в боковом холле. То есть, по-настоящему, узнать его должна была я… если бы все это происходило не так давно.

Я аккуратно сложила книги стопочкой на столе, и тут распахнулась дверь. Профессор тяжело переводил дыхание, словно, узнав что-то ужасное, бежал сюда без остановки несколько километров.

— Вы… с вами ничего не случилось, мисс Инга? Я улыбнулась, мысленно давая себе слово пальцем ни до чего больше не дотрагиваться.

— Нет-нет, все хорошо. Упала книга, простите, Профессор.

Он сдавленно улыбнулся — будто извиняясь за свой испуг и прерывистое дыхание.

— Сейчас я принесу чай.

И он ушел усталой шаркающей походкой, пытаясь, впрочем, сделать ее стремительной — мне так показалось. Сам Ричард Странтон — интересно. Почему Марта никогда не говорила, что живет с ним на одной лестничной площадке?

Я осмотрелась по сторонам, то есть по книгам. Нет, собрания сочинений профессор Странтон еще же выпустил. А может, не держал из скромности, чтобы не занимать места, отведенного прочим гениям мировой физики. На первый взгляд библиотека казалась совершенно специализированной — Ученые труды и ничего кроме. Только на второй вверху полке в левом углу — тоненькая книжка С гладким корешком между золочеными томами, мне до смерти захотелось узнать, какая. Оглянувшись в сторону полуоткрытой двери, я встала, приставила к стенке маленькую скамеечку для ног, потянулась на цыпочках вверх и, двумя пальцами подцепив нижний край книжки, выдвинула ее на несколько сантиметров наружу.

Петрарка. «Сонеты к Лауре».

— Вот чай, мисс Инга.

Я вздрогнула и чуть не потеряла равновесие. Показалось, что сейчас книги камнепадом покатятся на пол — конечно, одна клялась ничего не трогать! Но на этот раз обошлось — только Петрарка остался косо торчащим из стены, с головой изобличая мое неприличное любопытство. Профессор смотрел на меня как-то растерянно, в его руках мелко подрагивали на подносе две китайские чашки.

— Возьмите почитать, если хотите, мисс Инга, — серьезно сказал он. — Вам понравится. Этот человек был способен на великую любовь.

— Спасибо, — ответила я. Кстати, очень удобное слово, не обязывающее ни к чему, а тем более читать Петрарку Профессор поставил чашки на столик, и я снова села в кресло.

Чай у него был потрясающий, такой пьют в летнюю жару ради вкуса, а не только согреваются вечером вроде сегодняшнего. Профессор, отпивая глоток, чуть прикрыл глаза — и все равно он смотрел на меня в упор, не отводя взгляда. Не то чтобы неприятно — но какое-то напряжение это создавало. Интересно, он уже догадался, что я сегодня у него ночую?

— Мисс Инга, — заговорил профессор. Он слишком часто употреблял мое имя, которое я никогда не любила. — Где вы сейчас? То есть, я имел в виду, я хотел спросить, чем вы занимаетесь?

— Работаю в супермаркете, — ответила я. — Продавщицей.

Сообщая этот факт, я почему-то всегда вздергиваю подбородок и сверху вниз оглядываю собеседника — попробуй-ка усомниться, что работа продавщицы супермаркета высокоинтеллектуальна, респектабельна и престижна. Это происходит абсолютно помимо меня, честное слово.

Мне показалось, что профессор как-то внутренне съежился и еще сильнее сфокусировал на мне взгляд — если так вообще бывает. Протер очки, снова надел их, отпил большой глоток чаю и только потом спросил:

— А университет? Почему вы оставили университет, мисс Инга?

Я улыбнулась и пожала плечами — а что, вопрос как вопрос, никаких ассоциаций и воспоминаний он у меня не вызывает. Тысячи девушек бросают университеты и повыше рангом, чем наш захудалый Сент-Клэр, никаких особенных причин для этого не нужно.

— Так, поняла, что ученой дамы из меня не выйдет, — сказала я и добавила экспромтом не слишком добрую остроту. — Поняла, когда попыталась прочитать вашу книгу, профессор.

— Какую?

Он спросил совершенно серьезно, даже с испугом, он чуть ли не давал себе клятву никогда больше не писать книг, настолько фатально влияющих судьбы юных девушек, — и мне стало стыдно, тем более что шутка действительно вышла так себе. Яуже решила извиниться перед ним, как вдруг раздался резкий щелчок.

Мои руки нельзя оставлять без присмотра — особенно когда я с милой улыбкой отвечаю на вопросы, от которых неплохо бы закричать.

Мои руки непроизвольно щелкнули рубильник на маленьком квадратном пульте.

Профессор стремительно рванулся вперед и намертво вцепился в мое запястье — так не хватают за руку преступника, так пытаются удержать падающего в пропасть. Я судорожно вернула рубильник в начальную позицию — может, не стоило, я же ничего не знала о действии этого прибора. Стрелка, упавшая было к нулю, прыгнула к самому концу полукруглой шкалы, потом подскочила до середины и заметалась из стороны в сторону, постепенно уменьшая амплитуду колебания. Почему-то с большим трудом я оторвала взгляд от этой стрелки и перевела его на лицо профессора.

Белое, с мертвым оттенком пепла. Каменно-искаженное, на моих глазах оно начало медленно оживать. Он прикрыл глаза — так, словно уронил на землю огромную тяжесть. Его губы шевельнулись совершенно беззвучно, но очень выразительно, я все поняла: «Здесь, со мной…»

Я встала, потирая до сих пор словно стиснутое браслетом запястье. Почему-то комната перестала быть защищенной и уютной.

— Профессор, я посмотрю, может быть, моя подруга вернулась. Уже поздно, и мне не хотелось бы..

— Инга!!!

Он вскочил и чуть было снова не схватил меня — в незаконченном движении его рука упала вниз.

— Мисс Инга, я прошу вас, останьтесь. У меня есть совершенно свободная комната, вам будет удобно, уже действительно очень поздно, я вас прошу…

Я б не очень удивилась, если бы он встал на колени — этот умоляющий голос, исходящий от старика, от ученого, профессора… Дико, нелепо, так жалко и в то же время жутковато…

— Я не хотела бы вас стеснять, я только выйду да лестничную площадку, и если… Большое спасибо за чай, профессор.

Я поспешно прошла в прихожую, сняла с вешалки свое пальто, но надевать не стала, просто перекинула через руку. Хоть бы Марта действительно дернулась…

Около дверей я остановилась — не открывать же чужой замок — и посмотрела на профессора. Я успеа уловить кусочек движения его губ, замершего, не превратившись в слова. С мертво-бесстрастным, будто у какого-то древнего стража, лицом профессор роднял руку и щелкнул замком. Дверь открылась. Дверь открылась, и я шагнула вперед, и я замерла, и я метнулась назад — потому что там, на лестничной площадке…

Потому что одновременно отворилась еще одна дверь — а он был босиком, и в руке у него было ведpo, и он не сразу поднял голову, лишь через четверть секунды — и четверть секунды только я смотрела на него: подбородок, губы, ресницы… глаза! Егo глаза черкнули о мои — даже не взгляд, одна искра, и все. Его больше не было на лестничной площадке, а может, это меня уже не было там, я же метнулась обратно, я упала в ложно-спасительное тепло прихожей, мягкой, защищенной, закрытой. И профессор шагнул мне навстречу, а потом я уже не делала ничего — это он обнял меня за плечи, отвел в комнату с лампой, креслом и непроницаемыми занавесками, поднес к моим губам чашку горячего чаю. Я обожглась — и заговорила.

О том, как шел дождь, а если бы не шел, — мы бы Не встретились, и если бы я с утра дозвонилась до подруги, и если бы не отменили мой любимый фильм, и если бы не кончился сахар… И как потом я просыпалась под утро, вскрикивая в отзвуке кошмара: чего-то из этого не произошло, порвалась хрупкая цепочка случайностей, мы не встретились… не встретились! — но он спал рядом, такой настоящий, мой. И его ресницы, золотистые полумесяцы — когда я долго смотрела на них, они вздрагивали изнутри, и я стремительно, молнией отводила глаза… И как… нет, нет, это все не то, не было никаких идиллических картинок и нет смысла их рисовать, — просто, когда он опаздывал на десять минут, я была уверена, что он умер, погиб, случилось что-то непоправимое, страшное… А потом настала осень, и на улице на его щеках выступали красные пятна, и он уже не был моим, и я это знала, — и все делала неправильно, все равно вела себя так, словно он меня любит… И как он наконец ушел, а все остальное осталось на своих местах, и в том числе я, такая гордая и спокойная, я даже радовалась своей олимпийской выдержке… А на следующий день пошла в магазин, как ходят все люди, — только я не могла найти дорогу домой, накручивая сумасшедшие круги по знакомым улицам, и на ногах у меня были домашние тапочки, а сумку с покупками я оставила под прилавком… И вот тут мне стало страшно, как никогда в жизни, и надо было бежать, я четко осознала это, бежать, ни в коем случае не оглядываясь назад. И как, собрав всю себя в маленький, до боли стиснутый кулачок, я в тот же день сняла квартиру на другом конце города, а через неделю, выиграв конкурс, устроилась продавщицей в супермаркет — мне везло, фантастически везло во всем, что ни сном ни духом не было связано с моей прошлой жизнью. И как все действительно наладилось, и наступила весна, и я, к восторгу новых подружек, завела себе мужчину. Спортсмена, не хуже и не лучше, чем все прежние. Я встречалась с ним по субботам, потом мы жили жить вместе, и со стороны все это выглядело совсем как настоящее, а я уже привыкла смотреть да собственную жизнь со стороны… И как сегодня все-таки ушла от него, и вот уже не помню его лица,зачем, черт возьми, мне его лицо, зачем мне вообще чьи-то лица, если только что на лестничной йдощадке…

Что мне теперь делать? Он ничего не сказал, но он же видел меня, видел! — почему он ничего не сказал?! Прошу вас, посоветуйте мне, вот если бы то были вы, а женщина, которую… но он же не любит меня, значит, ему все равно, так почему же?.. И что мне теперь делать?!

Я вскочила с кресла — резко, как отпущенная йружина, — и услышала тонкую, запредельную, надвигающуюся музыку, в такт которой перед глазами закружились металлические червячки, а лампа совсем не давала света… Вокруг оказалось очень много людей — наверное, оркестр, — музыка оглушительно била по барабанным перепонкам…

…Я лежала на полу, изогнувшись между креслом и столиком, в висках пересыпался песок, а перед глазами медленно расходилась мгла — конечно, хлопнулась в обморок, со мной бывает. Попыталась подняться на локте, но прямо надо мной нависло лицо профессора, искаженное какой-то странной гримасой, с таким выражением не откачивают потерявших сознание, а скорее… Моя блузка была расстегнута, и прямо на груди лежали его сухие, как наждак, холодные руки.

И вдруг я вспомнила. Сент-Клэр, буфет, апельсиновый сок — и ненормальный старикашка, с пошлой ухмылочкой заплативший за меня деньги, которые было бесполезно пытаться вернуть. Конечно же, это он, то и дело попадавшийся мне на университетской лестнице, косясь на меня своими слезящимися развратными глазами. Профессор. Ричард Странтон.

Его ледяные пальцы шевелились, и лицо вдруг стало надвигаться на меня, я увидела совсем близко, как его беловатый язык быстро облизал фиолетовые губы…

Я рванулась вверх, обеими руками судорожно оттолкнув его от себя, сама покачнулась от этого движения, в глазах снова потемнело, я на секунду прислонилась виском к дверному косяку — и ринулась в прихожую, потом на лестничную площадку, прочь, прочь…

Эта дверь прямо посередине, такая знакомая, синяя с золотыми гвоздиками и тонкой проволокой крест-накрест. И яркий рубин электрического звонка — но я не вполне владела дрожащими пальцами, я просто отчаянно застучала кулаками в эту мягкую дверь.

— Открой!!! Слышишь?!

ГЛАВАV

Сноп света ударил в упор, раздробившись на толстом узорном стекле, — и погас одновременно утихшим шумом мотора. Машина припарковалась у самого подъезда, и Грег услышал щелчок открываемой дверцы — услышал, уже стремительно взбегая вpepx по лестнице.

Он, конечно, понимал, что это могли быть и не они.Даже скорее всего не они, мало ли машин паркуется у подъездов жилых домов, а разглядеть в темноте через рифленое стекло очертания автомобиля почти невозможно. Нет, не они, — ведь на автобусной остановке их не было, и никто не следил за ним, идя вместе с той девушкой он прошел два квартала от остановки до подъезда. Откуда им было знать, в какую сторону он пошел, в какой дом, в какой подъезд? На девяносто девять процентов — не они…

Внизу длинным натужным звуком скрипнула дверь — и Грег, он был уже на третьем этаже, бросился к двери, первой попавшейся, крайней справа, изo всех сил затарабанил обоими кулаками. Дверь молчала — а внизу уже слышались шаги, и мужской голос спросил что-то, превратившееся в неясный гул, а другой голос, тоже мужской, ответил, и, может быть, это все-таки…

Замок, наконец, щелкнул, и Грег навалился на дверь раньше, чем она открылась, и, очутившись внутри потерял равновесие и рухнул на колени, сминая в гармошку длинный ворсистый коврик в прихожей. поднявшись на ноги, Грег сначала нагнулся и поправил эту дорожку, аккуратно разгладив ее по углам, — и только потом поднял глаза на хозяина квартиры.

— Я… здравствуйте.

Невысокий старый человек смотрел на него совершенно спокойно и равнодушно, в его глазах, совсем маленьких и далеких за толстыми стеклами очков, не вспыхнуло ни возмущения, ни испуга, ни даже малейшего интереса к ворвавшемуся в его квартиру грязному оборванному бродяге. Грег сглотнул, опустил глаза и еще раз поправил носком ботинка уголок ковровой дорожки. Хозяин должен был спросить: что вы здесь делаете? Или хотя бы: кто вы?

Но он сказал:

— Ванная налево, молодой человек.

…На дне ванны овальной лужицей остался черный осадок, и Грег еще раз прошелся по ней струей холодного душа. Царапины на лице и руках саднило, он отыскал на полке одеколон и, морщась, протер их. Одежда и обувь лежали в углу бесформенной кучей, к которой не хотелось даже прикасаться. Хотелось проникнуться чувством, что эта грязная груда вообще не имеет к нему никакого отношения — в теплом пару уютной ванной это удалось без особых усилий. Грег пожал плечами, накинул махровый полосатый халат, едва доходивший ему до колен, и протер ладонью запотевшее зеркало. Оттуда смотрела исцарапанная, но вполне человеческая, умиротворенная, раскрасневшаяся физиономия, и он даже усмехнулся. Нервное напряжение спало совершенно, весь этот дикий ужас со стрельбой и погоней казался абсолютно нереальным.

Но, тем не менее, сейчас он находился в чужой квартире — поздно ночью, без документов и денег, даже без одежды в приличном состоянии Хозяин, так любезно спровадивший его в ванную, очень даже мог сейчас звонить в полицию или уже открывать им дверь. Что было бы с его стороны вполне логично, так что этот вариант стоило как следует продумать. Грег приоткрыл дверь, впуская из кори-дара прохладный воздух. В настоящую его историю полицейские в жизни не поверят. Надо сочинить чтo-нибудь простенькое, совершенно не содержащее криминала, бессмысленное и вместе с тем правдоподобное — вроде потрясающего экспромта той девушки в автобусе. Она сейчас, кстати, где-то совсем недалеко, она не вызывала лифт, а пешком люди обычно не ходят выше третьего этажа. Может, онa даже в соседней квартире… он мельком взглянул зеркало и рассмеялся в лицо своему озабоченному отражению. Здоровый мужик всерьез обдумывает воможность позвать на помощь хрупкую девушку… Вот уж действительно весело. Он еще раз плеснул на реки чуть ли не пригоршню одеколона и вышел из ванной. С полицией или с кем бы то ни было лучше всего общаться так же, как и она, — экспромтом. В коридоре никого не было. Казалось, что никого нет и во всей квартире — тишина стояла полная, беспокойная, абсолютная. За приоткрытой дверью напротив еле светилась тусклая лампа — когда Грег вошел, эта комната тоже показалась ему пустой Он обвел взглядом бесконечные ряды книг от потолка фспола, потом повернулся — и увидел хозяина. Старый человек сидел в кресле, уронив безжизненно-расслабленные руки на колени, опустив голову и веки. Грег нерешительно остановился посреди комкаты: заговорить с ним?.. А может, он спит? Старик сидел совершенно неподвижно, и Грег даже вздрогнул, услышав неожиданный ровно-бесстрастный голос:

— Вот приблизительно так все и кончается. Садитесь, молодой человек.

Сам он не пошевелился, даже глаза за стеклами очков казались закрытыми. Грег неловко придвинул к столику табурет и сел, чуть не задев локтем неустойчивую стопку книг на краешке клетчатого пледа. Пора было как-то объясняться.

— Меня зовут Грегори, — сбивчиво начал он. — Все это так глупо… Вы, наверное, думаете, что я какой-нибудь грабитель или… Но, честное слово ..

— Ричард Странтон, профессор.

Грег осекся. Этот человек совсем не интересовался целью и причинами, руководившими незнакомцем, который ворвался в его дом. Ему назвали имя — он назвал свое. Все.

— Простите меня, профессор, — все-таки продолжил Грег. — Честное слово, у меня не было другого выхода. Меня хотят убить, я не знаю, кто, не знаю, почему, — то есть, догадываюсь, конечно, но не понимаю. Только не беспокойтесь, я сейчас уйду. — Он привстал, зацепив уголок пледа, и книги рухнули-таки на пол с грохотом, непомерным для этой тихой комнаты. Пробормотав извинения, Грег стремительно опустился на колени — и услышал сверху все такой же бесцветный и ровный голос профессора:

— Можете остаться. Останьтесь. Так будет лучше.

Грег поднял голову из-под круглого столика и впервые встретился с хозяином глазами. Совсем маленькие за толстыми стеклами, полуприкрытые сморщенными веками, усталые и пустые. Грег медленно поднялся на ноги, не отрывая взгляда от этих глаз, и вдруг сказал, даже не успев ничего подумать в этом направлении:

— Профессор, если вам что-то нужно.. что-то не так, я же вижу, я бы хотел вам помочь..

И Ричард Странтон улыбнулся — От меня ушла женщина, — не снимая с лица улыбки, медленно выговорил он — В другое пространственное измерение. Боюсь, вы мне не поможете, молодой человек.

Грег почувствовал, что нелепо, мальчишески краснеет — но профессор не смотрел на него. Профессор заговорил, и лицо его стало чуть-чуть живым, словно фильм, пущенный со стоп-кадра.

— Машина. Это, наверное, будет вам интересно — да отличие от всего остального. Садитесь, молодой человек. Я изобрел, разработал ее в вашем, наверное, возрасте — сколько вам лет? Двадцать четыре, двадцать пять? Нет, я, конечно, был постарше. Машина Исполнения желаний — это чтобы вам было понятно. Она не исполняет никаких желаний, молодой человек. Может быть, поэтому я и не собрал ее тогда. А впрочем, в молодости всегда есть масса других дел. Вот вы — вы, скорее всего, ничего не создаете, и это не мешает вашему самоопределению в мире. Не понимаете, о чем я? Естественно, не понимаете. Я о машине. Я физик, и сейчас я сделаю невозможное: попытаюсь объяснить вам все без единого термина. Я хочу, чтобы вы поняли. Чтобы хоть кто-нибудь понял.

Желание. Допустим, оно у вас есть. Настоящее, сильное, сконцентрированное и направленное на конкретного реально существующего человека. Не пытайтесь вспоминать, такие вещи существуют помимо сознания, иначе они нематериальны и воздействовать на объективную реальность не могут. Но Действительно сильное чувство — какое угодно: любовь, ненависть, страх, — материально всегда И обладает энным запасом энергии, которую преобразует трансформатор, вот этот, маленький, со шкалой. Пульт встроенный, для удобства. Черт возьми, я сделал хорошую машину, компактную, красивую. Жаль только, что она не исполняет желаний.

Она всего лишь совмещает пространства. Тут мне придется трудно без терминологии… Вы знаете, что такое?.. Хотя откуда вам. Слушайте предельно упрощенный вариант. Как школьная задачка: из пункта А в пункт Б… Вы же учились в школе? В пункте А находитесь вы. В Б — объект вашего желания, настоящего, подчеркиваю, материального. Между А и Б могут быть сотни, тысячи километров, вы не знаете, сколько, вы не знаете направления, вам и не нужно этого знать. Потому что независимо от вас энергия вашего желания смещает пространственные измерения, комкает, свертывает расстояния, какими бы они ни были… и вот они совсем рядом, пункт А и пункт Б. На одной лестничной площадке.

Профессор остановился, перевел дыхание, и Грег поспешно кивнул вдогонку его словам. Вроде бы все понятно. Он понял бы и более научное объяснение, в конце концов, он учился не только в школе, — и все равно это полная ерунда. Классический вариант спятившего старого ученого — но сумасшедшего блеска в глазах профессора Странтона не было. Только усталость. Усталость и смертельная тоска.

— Хотите знать, что дальше? — спросил он. — Ничего. Вот эта стрелка двигается вверх по шкале, а потом в эту комнату входит женщина, без которой вы не можете жить. Садится в это кресло, листает книги, пьет чай — хотите чаю, молодой человек? Сейчас я согрею… Женщина вас не любит, и никакая машина ничего не смогла бы с этим поделать. Вы думаете, я не знал об этом заранее? Знал, конечно. Поэтому рейчас я совершенно спокоен. Я никогда не мнил себя создателем машины исполнения желаний.

Грег покосился на небольшой прибор на круглом столике. Не очень-то верилось, что такая штука вообще может как-то работать. Маленькая черная коробка: трансформатор с дрожащей стрелкой совсем несерьезный встроенный пульт, на которомодна лампочка из четырех горела красным огнем, а другая мигала зеленым. Вечный двигатель нового образца. Машина, легким нажатием кнопки соввмещающая пространственные измерения. И старый человек, ученый, всерьез верящий в эту чепуху

— Она перегрузила систему, — вдруг снова заговорил профессор. — Случайно перегрузила А впрочем, если бы она захотела, если бы попросила меня, разве я бы ей не показал? Я и вам покажу, смотрите. Вот этот рубильник отвести до упора и снова в исходное положение, чтобы был щелчок, два раза должно щелкнуть, — и уже будет работать энергия Нашего желания. Но я… я как-то не думал, что и у нее могут быть сильные, материальные, чувства. Он вдруг резко вскинул голову, щурясь, отыскал глаза Грега и в упор спросил:

— Вы когда-нибудь бросали женщину?

Грег поспешно и энергично помотал головой Хотя… пухленькая Китти с соседней улицы плакала и обещала его дождаться — а он-то точно знал, что никогда не вернется в родной городишко. Правда, с ней у него ничего и не было, а вот Клэр, с которой он, кстати, даже не попрощался. Черт возьми, даже Элси, компьютерщица, к ней он больше не придет, это ясно, и физически не сможет что-то объяснить… Интересные вопросы задает этот-сумасшедший профессор. Грег чуть привстал, поглубже задвинул под себя табурет и неопределенно пожал плечами.

— А я — никогда, — медленно выговорил профессор. — И я не могу этого понять. Обыденная, каждодневная вещь, я знаю, — но не укладывается в сознании. Он ее бросил — цинично, подло, беззастенчиво, а она… Я пытался отследить образ мыслей человека, бросившего такую женщину. Если бы вы ее увидели… Хотя не знаю, может, вам это было бы близко. Я — не могу. Она ведь тогда чуть не сошла с ума, понимаете?!! И она… Не подумайте, что я испытываю что-то похожее на ревность, молодой человек. То, что она меня не любит — это нормально, логично, это закон природы, с которым я не собирался бороться. Я сделал так, что мы оказались в одном пространстве — моя машина сделала это, — и ничего больше я не хотел, просто не имел права хотеть. Когда она перегрузила систему… Знаете, у меня ведь не было возможности испытать прибор. Теоретически он должен держать одновременно несколько пространств, аналогично компьютерным окнам, но я не знал, что может случиться на практике. Связи могли оборваться, ее могло выбросить в другое измерение, боже, как я испугался в тот момент! — потерять ее так нелепо, из-за двойного щелчка рубильника… А потом я увидел, что активизировалось еще одно пространственное измерение. Еще одна дверь на лестничной площадке.

— Ее бывшего парня?

В конце концов, было просто невежливо сидеть деревянным идолом и тупо хлопать глазами, даже не цытаясь поддержать разговор. Но, задав этот ненужный вопрос, Грег тут же прикусил изнутри уголки губ — настолько топорно, глупо и пошло это прозвучало.

Профессор Странтон замолчал, и его лицо стало еще более мертвым, чем тогда, когда Грег только вышел из ванной.

— Вам все это неинтересно, молодой человек, — сухо сказал он. — Уже очень поздно, а у вас, судя по всему, был тяжелый день. Следующая по коридору дверь — спальня, впрочем, она там единственная, вы не заблудитесь. Как раз сегодня я поменял постельное белье. Надеюсь, у вас не возникнет неудобств. Сам я, с вашего разрешения, лягу в кабинете. Спокойной ночи.

Он вышел в коридор, и Грег услышал, как в ванной полилась вода, сначала струей, а потом звук стал дробным — наверное, профессор переключил воду нa душ. Коротко лязгнула металлическая защелка.

Квадратный прибор лежал на самом краю столика,зеленая лампочка мигала, красная светилась ровно и тускло. Сильное желание. Материальное чувство, способное запустить эту машинку. Грег положил два пальца на рубильник и чуть-чуть отвел его в сторону. Не до щелчка. Рубильник плавно вернулся на место, и Грег усмехнулся. Нет, он не мог по-настоящему в это поверить. Но сильное, черт возьми, действительно материальное желание у него было. Он пожал плечами и коротким движением кисти щелкнул рубильником: туда-сюда.

Стрелка, как сумасшедшая, запрыгала по шкале, и его глаза заметались вместе со стрелкой, во что бы то ни стало он хотел уловить тот момент, когда она остановится… Но кто-то был у него за спиной — прямо за спиной! — и, зажмурившись, Грег резко обернулся.

Профессор стоял не так уж близко, у входа в комнату, прислонясь к дверному косяку, еще одетый, вода шумела за стенкой. Грег лихорадочно нащупал за спиной и сунул в карман халата прибор со скачущей стрелкой, — как стыдно, нелепо, словно шестилетнего мальчишку застукали на краже варенья…

— И главное — я же видел его, — медленно проговорил профессор, безжизненными глазами глядя мимо Грега. — Высокий, красивый. Все — о нем просто больше нечего сказать. Он… никакой. Тусклый.

ГЛАВА VI

Дверь распахнулась резко, рывком — и значит, он был злой, рассерженный, нервный. Он стоял в проеме, не отпуская дверной ручки, и часто моргал — наверное, только что включил свет. Яркая лампа горела прямо у него над головой, бросая на лицо черные асимметричные тени. Он заговорил негромко, приглушенно, он всегда пытался казаться нерушимо спокойным и уравновешенным. И у него никогда это не получалось, как бы раздельно и отчетливо ни произносил он каждое слово:

— Инга. Ты знаешь, который час?

— Здравствуй, Крис,

И я окатила его взглядом: взъерошенные волосы, сощуренные моргающие глаза, махровый халат, разошедшийся на груди и перехваченный сползшим на бедра поясом, а на ногах плюшевые тапочки не рассчитанные на пятки Криса. Я его люблю.

Губы Криса дернулись, словно он хотел что-то сказать, а в последний момент передумал, — только его мимическое движение, никогда и ни у кого больше я такого не видела. Он машинально пригладил рукой волосы, отпустив дверь, и она начала стремительно и медленно закрываться, закрываться… Стоп. Руки затормозили ее одновременно с двух сторон, моя выставленная вперед нога случайно переступила порог — и тут же я сделала шаг назад. И Крис — тоже. И можно было просто смотреть на него — выпуклый лоб, стиснутый по бокам височными впадинами, длинные, светлые, но сейчас почти черные в затененных провалах глаза, и кончик ресницы, загнувшийся на границе тени, и чуть-чуть дрожащие ноздри, и губы — вот он опять как будто собирался заговорить, а на самом деле нет, и только я это знаю просто смотреть. Мне бы хватило.

Я больно прикусила изнутри губы, потом глубоко-глубоко вдохнула — и сказала совершенно нейтральным, сухим и деловым тоном:

— Крис, мне сегодня негде ночевать. Так что заночую у тебя.

И у него потемнело, в самом прямом смысле посинело лицо. Показалось, что он сейчас захлопнет предо мной дверь. Из глубины квартиры отрывисто чирикнула канарейка — такая светло-коричневая с зеленоватым отливом, я помню, ее Крис всегда любил. Он крепко стиснул губы в жесткую нервную линию и отступил в сторону, шире открывая дверь. Я вошла. В коридоре висела та самая, разошедшаяся книзу китайская циновка с поблекшей птицей, и пахло волокнами этой циновки, одеколоном Криса, канарейкой, поджаристыми тостами, чуть-чуть медом, еще чем-то — в общем, домом. Запахи — сильная вещь. Как будто я никогда и не уходила отсюда.

— Что у тебя стряслось? — отрывисто спросил Крис, по очереди запирая дверные замки — их было не то три, не то четыре, — неисчерпаемая тема для моих когдатошних шуток. Кажется, добавился еще один… а может, и нет. Ничего, совсем ничего не изменилось. И было так тихо, и Крису стоило бы помолчать — тогда я бы создала из этих внешних признаков иллюзию продолжения настоящей жизни. Нашей. С канарейкой, замками, старой циновкой и вечной любовью. Но Крис о чем-то спросил.

— Что?

— Я спрашиваю, что у тебя стряслось, — повторил он уже совсем раздраженно, с усилием сажая голос почти до шепота. И я автоматически ответила:

— Ничего.

Замечательное объяснение прихода среди ночи в квартиру совершенно чужого человека. Да, чужого — если не сочинять иллюзий и посмотреть на все его глазами. Девушка, которую он бросил год назад. Вычеркнул из жизни. С ней можно поздороваться при встрече, можно помнить ее имя, можно по старой памяти помочь ей в трудной ситуации, например, пустить переночевать… Если что-нибудь стряслось. А если ничего…

Я отдала Крису свое пальто. Он машинально набросил его сверху на вешалку, не ища петельки, опять беззвучно шевельнул губами. Рассказать, что я бросила любовника, а перед этим завела любовника, жила с любовником, — рассказать Крису? Допустим. И что — сделать больно, Отомстить? Зачем? Да ему, наверное, и не будет больно, ему же все равно. А в остальном… вот видишь, я даже изменить тебе не сумела как следует, выбрала неизвестно кого, от которого пришлось сбежать поздно ночью и потом проситься на ночлег — и не кому-нибудь, а к тебе. С тем, чтобы ты мог меня благородно пустить — а мог и не пустить Вот примерно так бы это звучало. А если еще вспомнить сумасшедшего профессора… Ну, в эту историю Крис попросту поверит. Потому что кто такая я? А с профессором он живет на одной лестничной площадке.

— Просто так получилось, Крис, — выговорила , — Или ты выставишь меня на лестницу?

Шутки в моем голосе почему-то не прозвучало, а вышло как-то извиняясь и просительно Крис отступил в глубь коридора, и все его лицо упало в тень. Раздражение в голосе не усилилось, но и не исчезло.

— Проходи в маленькую комнату, — сказал он. — И потише, пожалуйста, Инга, нечего всех будить.

— Кого это «всех»?

Но Крис уже отвернулся от меня и неспокойно, нервно перевязал пояс халата. Из большой комнаты снова отозвалась канарейка, ее-то я уже разбудила, но не это ж он имел в виду…

— Не твое дело, — через плечо бросил Крис.

И тут за выходящей в коридор стеклянной дверью щелкнул выключатель и зажегся свет.

— Инга!

«Ин» получилось громко и высоко, чуть ли не фальцетом, а «га» сорвалось на полубеззвучный шепот, и губы Криса приправили, не озвучивая, мое имя какой-то явной нецензурщиной. Чувствуя, как горячая кровь бьет в щеки, я шагнула вперед, прошла мимо — показалось, что сквозь — Криса и распахнула стеклянную дверь.

Женщина была высокая, наверное, только чуть-чуть ниже, чем Крис, и вообще большая, грузная. У нее был халат на пуговицах, и сейчас, стоя ко мне спиной, она лихорадочно застегивала их, наклоняясь к нижним, на уровне колен. На широкой кровати были смяты обе подушки и отброшено к стене скомканное одеяло — на той самой кровати, с которой так четко просматривались трещинки на потолке: семь параллельных и одна наискось. Я непроизвольно подняла голову, будто это было очень важно — остались ли на потолке те трещинки, — а когда опустила взгляд, женщина уже смотрела на меня в упор.

У нее были крупные, нечеткие черты лица, тяжелый подбородок на толстой шее и беспорядочные прямые пряди неопределенно-русых волос. Причесанная и накрашенная, она, может быть, и была красива — сельски, чувственно, грубо. Но сейчас, когда ее голубые и глупые, как плошки, глаза хлопали белесыми ресницами, а в вырезе халата колыхалась прыщавая бесформенная грудь, — это был просто ужас. У Криса не могло быть ничего общего с этой здоровенной вульгарной теткой.

Крис вошел в комнату, отодвинув меня на ходу и чуть не сбив при этом с ног. Он словно еще надеялся спрятать меня в коридоре, закрыть своей спиной и как-то помешать моей встрече с этой женщиной. Встреча уже состоялась — но еще несколько секунд Крис пытался этого не замечать. Он всегда был такой. Когда объективная реальность не совпадала с его желаниями — Крис игнорировал реальность. Хотя бы недолго.

Заспанная женщина в халате, моргая, смотрела на меня. Я оторвалась от ее взгляда и подняла глаза на Криса. На моего, все равно моего Криса. И он сказал:

— Это. Моя. Жена.

Каждое слово — отдельной фразой. Коротенький рассказ о последнем годе его жизни, жизни, которая не стояла на месте, которая продолжалась — Без меня. Химерный, фантастический рассказ. Так не бывает. Крис — и эта женщина. Уродливая, вульгарная. Толстая.

Она неправильно застегнула халат, пропустив одну пуговицу, и его полы скособочились, изгибаясь и морщась на выпуклом животе. И не такая уж она толстая. Она беременная.

— Клауди, познакомься, это Инга, — уже ровным Юлосом говорил Крис. — Моя знакомая по студенческим еще временам. Проездом оказалась в городе, Переночует сегодня у нас. Так вышло, из нашей прежней компании никого тут не осталось…

Он, наверное, все время ей врал. Иначе бы так хорошо не получалось. Впрочем, Крис и мне врал довольно часто. И еще чаще, наверное, чем я знаю. Крис. Я его люблю.

— Ну, так и отправил бы ее в маленькую комнату, — раздраженно бросила эта Клауди — Зачем всех на ноги поднимать?

Словно я не живой чеповек. Словно меня вообще здесь нет. И будто бы она сама не подскочила и не включила свет — Крис ведь, в сущности, хотел сделать именно так, как она сейчас говорит. Дура. Я больно, чуть не до крови прикусила язык. Ненавижу, ненавижу ее. Но так же нельзя, она все-таки беременная женщина, нельзя.

Она заметила перекос халата и прямо при мне, не отворачиваясь, принялась перестегивать пуговицы Мелькнул белесый, какой-то рыхлый живот, действительно больше похожий на живот толстухи, чем беременной. Восьмой, наверное, месяц, не меньше. А встретились они с Крисом. Ну не сразу же это случилось, они должны были познакомиться на несколько месяцев раньше.

Сырая, влажная, промозглая зима, равнодушные глаза совсем чужого, далекого Криса «Зачем нам затягивать"? Сама же видишь, никакого смысла в этом уже нет» И спина в холодном тумане за протертой на запотевшем стекле полосой — и я точно знаю, что уходит он навсегда. И я спокойна-спокойна в конце концов, он ушел не к другой женщине, он просто ушел.

Или уже тогда"?

Трещинки на потолке. В свете ночной лампы их так хорошо видно, особенно ту, косую Я по привычке пересчитываю их и неожиданно — даже для себя — спрашиваю Криса «А если будет ребенок?» Крис молчит довольно долго, несколько раз тяжело, чуть не со стоном, вздыхает, а потом говорит «Поженимся, конечно, куда я денусь"? »

Здоровые, дебелые, крепкие деревенские девки беременеют гораздо легче, чем болезненные тростинки вроде меня. Всего-то. Крис. Куда бы он делся?

— Крис! — вдруг визгливо выкрикнула она, — В каком ты виде? Если уже принимаешь тут женщин, хотя бы оденься!

И она неуклюже, словно разъяренный носорог, заметалась по комнате, выдвигая ящики комода и швыряя на кровать одежду Криса. Психованная, как все беременные. Честное слово, мне стало ее жалко. Честное слово, я действительно хотела ей помочь, я просто не успела подумать, что говорю… Честное слово!

Она выдвигала и с шумом задвигала все новые ящики, она уже достала брюки и рубашку Криса, она нервничала, — и я сказала негромко, успокаивающе:

— Если вы ищете носки, то они на антресолях.

— Что?!!

Показалось, что она сейчас упадет — хотя такую не собьешь с ног словом, слова ведь нематериальны .. Или набросится на меня с кулаками, когтями, зубами, — но она же знала, что Крис сильнее, она боялась, что он за меня вступится. И все-таки сделала первое: закатила глаза и рухнула на смятую постель, медленно и осторожно, как в провинциальной опере. Но Крис, конечно, поверил. Крикнул «Клауди!», бросился к ней и, стоя на коленях, резко повернул ко мне голову. Красиво, слаженно. Словно они полгода вместе репетировали эту сцену. Ненавижу!!!

И в висках грянул концерт, как тогда у профессора, и я уже не видела эту парочку, в которой не было моего Криса, и я крикнула в надвигающуюся со всех сторон темноту:

— Расскажи ей! Как мы с тобой сидели в школе за одной партой, или родились в одном роддоме, или еще какую-нибудь сказочку! А то, не дай бог, догадается, откуда я знаю про носки. И если б только про носки!..

— Молчи.

Крис выговорил это почти неслышно, сквозь зубы. Он смотрел то на нее, то на меня, на его губах шевелились недорожденные слова. Я прислонилась датылком к стене, черные точки в воздухе медленно рассеивались. Глаза Криса метались, длинные и светлые, отчаянные, любимые… Зачем я так с ним поступила? И его жена, глупая беременная женщина, она ведь тоже его любит…

Крис наклонился к ней, что-то прошептал. Потом поднялся на ноги и повернулся ко мне:

— Инга. Выйдем на кухню.

Он направился к двери, и в это время Клауди фванулась, привстала, залопотала что-то нечленораздельное. Крис приостановился и кинул через плечо с неожиданной злостью:

— Я тебе что сказал?! Спи!

Кофейник на плите. Кофе в постель — если хорошо попросить. Интересно, жена Криса когда-нибудь просит его о таких вещах? О чем вообще она «го просит? И о чем они разговаривают по вечерам? Совершенно невозможно представить. Как они, черт возьми, живут вместе?!

Над кофейником поднялась темно-коричневая пена, и Крис рывком снял его с плиты. Разлил кофе по чашкам, придвинул одну мне. Молча. Даже не шевеля губами.

— Крис.

Он вздрогнул, обжегся, закашлялся.

— Извини меня, Крис.

Он сделал несколько маленьких глотков, потом заглянул в чашку, подул в нее и залпом допил кофе до самой гущи. И посмотрел на меня.

— Как ты вообще?

Спрятаться за чашкой кофе. Взять себя в руки. Я — вообще. Я существую и вне Криса, нормально существую.

— Хорошо. Работаю, зарабатываю неплохо. Современная деловая женщина.

— Я тебя видел недавно. На остановке, вместе с Энн.

Конечно, Крис уверен, что жизнь продолжалась только у него. Моя в его представлении заморозилась, замерла на месте. Ничего подобного, Крис.

— Это была не я. Энн я уже год как не видела. И вообще, я теперь живу совсем в другом районе.

Крис приподнял брови.

— Ты переехала? И где ты теперь? Интересный вопрос. Особенно сегодня. Я глубоко-глубоко вдохнула.

— Ты его не знаешь. Мы познакомились весной, он спортсмен, легкоатлет. Не знаю, как тебе описать… Красивый мужчина, брюнет, даже очень красивый…

— Рад за тебя, — спокойно сказал Крис. Совершенно спокойно. Как будто он действительно рад. Как будто ему все равно. Крис.

Он сосредоточенно смотрел в пустую чашку. Ресницы — потускневшими полумесяцами, а под глазами глубокие синеватые провалы. И резкие тени под осунувшимися скулами. Постаревший, усталый, не имеющий ко мне никакого отношения.

Я его люблю.

Я поднесла к губам чашку кофе. Холодный. Холодный кофе пить нельзя, это мертвый напиток. По ту сторону стола дернулись губы Криса. Хотел предложить мне сварить еще кофе — и передумал. А может, и начать все заново… почему бы и нет, все равно же передумал. Крис. Я его… Черт возьми, ну сколько можно?!

— Инга.

Не так уж долго он молчал — но я умудрилась вздрогнуть от неожиданности этого негромкого глухого голоса.

— Ты понимаешь, что тебе сейчас придется уйти? Честное слово, я бы с удовольствием, но Клаудия. Ей теперь ни в коем случае нельзя волноваться.

Я зачем-то запрокинула голову. Потолок. Если его убрать и смотреть сверху, получится прямоугольная тесная коробка. Квадраты: плита, два пенала, стол. Между ними воздух, пропитанный запахом кофе. И две фигурки, сокращенные в перспективе, смешные, нелепые. Вот одна из них встает, открывая квадратик табурета.

— Конечно, Крис. Ей нельзя, я понимаю. Счастливо.

Вторая фигурка тоже встает и с готовностью теснит первую к выходу из прямоугольной коробки в другую, узкую и длинную, где на стене висит циновка с птицей, но сверху ее не видно, зачем, в конце-концов, такие несущественные детали?!.

Промозглый холод пронзил меня разом сквозь одежду, сквозь кожу. Я передернула плечами, отчаянно зажмурилась, широко раскрыла глаза. Лестничная площадка. И дверь, глухая, навсегда закрытая дверь, за которой остался Крис. Крис!!! Я должна была сказать ему, что… Боже мой, да ведь я весь этот год изо дня в день прокручивала бесконечные, пронзительные, необходимые разговоры с Крисом. Я была обязана сказать ему, что… и он бы понял, он бы все понял… Крис.

Запертая дверь на лестничной площадке.

Ринуться вниз по лестнице. Или вверх — не имеет значения. Запретить себе это, хоть что-нибудь себе запретить, я привыкла, это единственный способ проявить и доказать силу. Ничего не случилось. Нет никакого Криса. Никогда его не было. В моем мире не существует химер, есть только реальные осязаемые предметы — сконцентрироваться на них, только на них!..

Вот например, почему полуоткрыта первая справа дверь? Кажется, я была в той квартире, ну разумеется, была. Это же квартира профессора Странтона — помнится, я оскорбилась на него за что-то… Нелепо. Оскорбить может только одно — равнодушие. Стоп, я опять не о том, меня интересует вполне конкретная вещь: почему полуоткрыта эта дверь?

Я вошла боком, чуть пригнувшись, стараясь ни до чего не дотрагиваться — но китайский колокольчик над дверью от одного движения воздуха зазвенел тоненько и печально. В абсолютной тишине. Нет, еще один звук…

Редко, равномерно падающие на пол капли.

Я уверенно пересекла прихожую, быстро отыскала дверь ванной — она была закрыта изнутри — и резко, совершенно без колебаний дернула ее на себя.

ГЛАВА VII

Конечно, он бы закрыл дверь. Но ведь, черт возьми, он не собирался выходить из квартиры, он только приотворил створку, движимый мальчишеским любопытством, он собирался всего лишь выглянуть да лестничную площадку. И даже через несколько секунд, уже сомнамбулически ступая прямо перед собой, он толкнул дверь назад — несильно, не до челчка, но какое ж это имело значение, если…, это не могло быть правдой! Путаные околофизические откровения профессора, все эти А, Б и брошенные женщины, приборчик, похожий на школьную модель трансформатора, наивно мигающие цветные лампочки и дрожащая стрелка… И все-таки это была правда. Дверь на противоположном конце лестничной площадки, крайняя слева. Гладкая, блестящая, бело-синяя, такая неуместная рядам с обитыми кожей дверьми жилых квартир. Легкий, прохладный, скользкий металлопластик, кубический нарост кодового замка и круглое нелепое лого над никелированной ручкой. Грегу никогда не нравилась эта дверь. Входная дверь офиса фирмы. Грег подошел к ней вплотную, еще не вполне уверенный в ее реальности. Там, где должна находиться эта дверь, лестничная площадка выглядела совершенно иначе. Высокий, метров пять, сводчатый потолок, ведущая вниз чуть пошербленная мраморная лестница, широкие перила с балясинами. Современное пластиковое покрытие на стенах и всего две двери — Их фирмы и офиса немецкой компании. Они арендовали помещение в исторической части города, за несколько десятков километров отсюда.

Грег оглянулся к профессорской двери: пять-шесть метров. Два раза щелкнуть рубильником. Материальное желание.

И вдруг стало совершенно все равно, каким образом появилась тут эта дверь, честное слово, он бы сейчас послал подальше профессора со всеми его скомканными пространствами. Важно было, — он рванул на себя ручку: заперто, а как ты думал, в такое время контору всегда запирают и ставят на сигнализацию, — жизненно важно было вспомнить этот не более сложный, чем номер рабочего телефона, но почему-то вечно вылетавший из памяти код. В свое время Грег даже записал его на пластиковую карточку и постоянно носил в нагрудном кармане пиджака… который сейчас лежит грязным комком в профессорской ванной. Грег положил пальцы на клавиши замка. Нажать-одну неправильно, и тут же включится сигнализация, а сигнализации сейчас не надо, он зайдет так, что они до последнего момента ничего не услышат, это будет сюрприз, и неплохой, черт возьми!

Он пробежался пальцами по клавишам автоматически, не глядя, больше надеясь на механическую память, и только на последней цифре засомневался и, прежде чем ее нажать, долго переминался с пальца на палец между семеркой и восьмеркой. Где-то наверху хлопнула дверь, и указательный палец соскользнул на шесть, прижав ее достаточно сильно, чтобы замок отреагировал. Грег отдернул руку, заранее вздрогнув в ожидании грохота и звона, но вместо этого раздался трехступенчатый, как клацание затвора, негромкий щелчок.

На охране сидел Сэнди, веснушчатый паренек моложе Грега. Сэнди, как всегда, сосредоточенно играл на компьютере и даже не нажал паузу, мельком кивнув из-за монитора. Об увольнении Грега, наверное, еще не все знали, удивиться его ночному приходу на работу охранник просто не догадался, а полосатый банный халат, по-видимому, и не разглядел. Грег прошел мимо, неслышно ступая по пружинящему ковровому покрытию. В тишине отдавались только жужжащие компьютерные выстрелы Сэнди, больше в конторе, казалось, никого не было, да и не должно было быть по всей логике вещей. Но логика сейчас не работала — вместо нее сработала машинка профессора. Сильное чувство, направленное на живого, конкретного человека.

Дверь директорского кабинета была точно такой же немой и запертой, как и все остальные двери — если не считать тонкой, в ниточку, полоски Света по периметру.

Вопрос на французском языке и пожатие маленькой железной руки. «Вы нам подходите, Грегори». Подходите, потому что вы — ничто, винтик с правильно подогнанной резьбой, мы взяли вас, но, в принципе, в любой момент можем заменить, серийное производство неплохо снабжает страну винтиками. И нам совершенно все равно, живы вы или нет. Вот только аккуратность не позволяет нам бросать винтики куда попало, чтобы они потом валялись под ногами. Так что, — возвращаясь к предыдущему утверждению, — лучше, чтобы нет. Хозяйственнее, удобнее «И парнем вы были хорошим ..»

Грег шел вперед по коридору, набирая ускорение, словно собирался пройти сквозь эту дверь, перед которой полагалось почтительно приостанавливаться. Если закрыто, полагалось стучать. Черта с два! Я был винтиком, был хорошим парнем, но сейчас…

И он налетел на дверь чуть ли не с разбегу, резко повернул ручку и толкнул створку вперед, а когда она не поддалась, ударил плечом в белый металло-пластик. Дверь была заперта на внутренний замок, но этот замок — жалкая английская защелка — был не из тех, что могли бы сейчас его остановить. Грег ударил еще раз, и еще, что-то затрещало — и вдруг защелка клацнула, дверь подалась, он по инерции влетел внутрь и напоролся на стол, опрокинув вазу с сухими цветами.

— Что вы здесь делаете, Грегори?

Несколько секунд он лихорадочно вертел головой, пока наконец не увидел Ольгу. Она стояла слева от распахнутой двери, в тени створки, маленькая, почти незаметная. Она смотрела на него в упор, без испуга, без удивления, ее вопрос не мог означать ничего сверх того, о чем она формально спрашивала. И это было неправильно, черт побери! Ведь к ней в офис глубокой ночью вламывается человек, которого она считает убитым, убитым на все сто процентов, она же привыкла, что ее приказы выполняются быстро и безукоризненно, — а он вот вламывается, он жив, и на нем махровый полосатый халат… Она должна бы удивиться.

Грег машинально пригладил рукой еще влажные волосы. Ольга была в классическом песочного цвета костюме, приталенном, элегантном. И вся — ухоженная, безупречная прическа — волосок к волоску, и некоторые пряди серебрятся, но вряд ли это седина, наверное, просто такая краска для волос Он вдруг впервые подумал о том, сколько Ольге лет тридцать или все сорок? Ни одной морщинки на лице, но ведь женщины, особенно такие, они умеют…

Хорошенькие мысли и, главное, вовремя! Эта баба, она же приказала тебя убить из-за канцелярской скрепки, а ты…

Он шагнул к ней, все крепче стискивая кулаки. Сильное, материальное чувство. Все равно какое — так, кажется, говорил профессор? — любовь, ненависть или страх. Страх достанется ей. Ей, привыкшей запросто менять винтики в своем механизме. На этот раз так просто не получилось.

Вот если б еще не этот нелепый халат, едва прикрывающий колени. Не лучший наряд для мстителя — но какое, к чертовой матери, это имеет значение?!

Ольга вдруг повернулась, плавной неторопливой походкой прошла мимо Грега и села за свой рабочий стол. Медленно, обстоятельно сложила стопочкой бумаги, некоторые из них спрятала в ящик, задвинула его, выключила компьютер. И только потом подняла глаза.

— Садитесь, Грегори. Только сначала, пожалуйста, поднимите вазу.

Ах ты.. Грег не додумал ругательства, ни одно не казалось достаточно сильным. Хотя, в конце концов, она просто бравирует. Тянет время, пытаясь что-то придумать Если бы она запаниковала, закричала, позвала на помощь охранника, честное слово, Сэнди бы не успел. Грег внезапно остро проникся этой мыслью и почувствовал себя абсолютно, безмятежно спокойным. Если что, Сэнди не успеет. Никто не успеет прийти ей на помощь.

Но только не в этом дело. Он должен прежде всего разобраться… должен понять, как это — за канцелярскую скрепку…

Он нагнулся, придерживая полы халата, и поставил на стол маленькую фарфоровую вазу. Потом нагнулся еще раз и, выпрямившись, сунул в нее пучок уже смятых, похожих на сено сухих цветов.

Ольга забарабанила пальцами по столу. Маленькие, неправдоподобно тонкие пальцы, бесцветные ногти и узкое обручальное кольцо. Муж Ольги был телемагнатом, не более и не менее успешным в своем бизнесе, чем она в своем. Кажется, у нее есть и ребенок… да, сын, его фотография лежит в ящике письменного стола вместе с какими-то документами, которых Грег не видел, но из-за которых… Или из-за чего-то другого?

— Садитесь, Грегори, — повторила Ольга.

Он опустился на стул. А может, ей и все пятьдесят, парень-то довольно взрослый. Старуха, ненавидящая чужую молодость. Он ей покажет. Но сначала…

Он набрал в легкие побольше воздуха.

— Зачем вы это сделали?

Ольга перестала барабанить и пожала плечами:

— Грегори, мне кажется, Пол вам достаточно доходчиво объяснил, за что вы уволены. Кстати, напоминаю, что вас брали на работу с испытательным сроком на год, и этот срок еще не окончился. Вам бы стоило быть осторожнее со своим любопытством. Лично я не думаю, что вы шпионили в пользу конкурирующей фирмы, но это всего лишь мое мнение. Мы не имеем права рисковать.

Не имеет права рисковать. Грег даже задохнулся в диком возмущении, все поплыло у него перед глазами. Не рисковать! Вот как это называется, спокойно и без зазрения совести. Он никак не мог перевести дыхания, а Ольга еще продолжила ровным бесстрастным голосом:

— С вашими способностями, Грегори, вы без особого труда найдете другую работу.

«И парнем вы были неплохим…»

Он поплотнее запахнул халат, придвинулся вплотную к столу Ольги и оперся на него локтями, нависая над его поверхностью всей своей массой. Ольге пришлось бы запрокинуть голову, чтобы посмотреть Грегу в глаза. И она запрокинула, вздернув четко очерченный подбородок, их взгляды встретились.

— Вот что, перестаньте, — раздельно, стараясь не задыхаться, выговорил Грег. — Меня хотели убить, в меня стреляли, за мной гнались весь вечер, — сколько вы им заплатили? Я точно знаю, что это вы, у меня нету здесь врагов, тем более с такими деньгами.

Ольга молчала, выражение ее лица совершенно не изменилось. Но глаза она все-таки отвела, опустив выпуклые, слишком тяжелые веки, покрытые поблескивающими тенями.

— Конечно, вы не сознаетесь, — продолжал Грег, все более взвинчиваясь, — сделаете вид, что вы тут совершенно ни при чем, вы и Пол. Конечно, если вы будете молчать, я никогда ничего не докажу, вы это прекрасно знаете. Тем более что, по вашим расчетам, скоро я вообще никому ничего не буду доказывать. Но пока-то я жив, и на вашем месте я бы имел это в виду. И еще хочу сказать вам — не думайте, я не надеюсь, что вы тут же отзовете своих громил, — просто так, для информации: я ничего там не видел! Слышите: ни-че-го!!! Ни на кого я не шпионю, а если бы шпионил, то делал бы это куда грамотнее, черта с два вы б меня поймали! Так что вы совершенно зря потратили свои денежки. Вы все сразу заплатили или только аванс?

Ольга встала и медленно подошла к окну, задернутому жалюзи. Грег обернулся, напряженно следя за ней. Она могла незаметно включить какую-нибудь сигнализацию. Могла вооружиться. Могла вдруг оказаться вне его досягаемости, и тогда все к черту! Грег тоже вскочил, спружинив на мягком полу. Она никуда не уйдет. К ней на помощь никто не успеет.

Ольга отодвинула край жалюзи и прислонилась лбом к стеклу.

— Что за чушь вы несете, — устало сказала она. И вдруг, резко повернув голову, она неслышной скороговоркой спросила:

— Совсем ничего?

В первую секунду Грег даже не понял, о чем это она. Ольга смотрела на него через плечо, и в ее глазах впервые было настоящее человеческое нетерпение, большее, чем просто любопытство, нет, ей жизненно важно было получить совершенно точный ответ на свой вопрос. Грег весь напрягся и крепко стиснул кулаки. Это был шанс. Если она ему сейчас поверит, она может действительно отменить свой приказ, он обезопасит себя, если… Она должна ему поверить!

— Я уже говорил, — медленно, негромко начал он, — в ваш стол упала канцелярская скрепка. Я выдвинул ящик, чтобы ее достать. Внутри я видел только сигареты, фотографию вашего мальчика и прозрачную папку. Папку я не открывал, что в ней, понятия не имею. Я достал скрепку и начал задвигать ящик, когда вошел Пол. Это чистая правда, это слишком глупо, да если бы я стал сочинять…

Грег осекся. Ольга его не слушала, совсем не слушала! Где-то посередине его слов она вдруг отключилась от них, как будто уже узнала все, что хотела, ее глаза потухли, а губы сжались в тонкую линию. Немолодая женщина, которой нет до него никакого дела. Которая слишком устала, чтобы как-то отреагировать на его слова, на его материальную ненависть. Которая хотела, кажется, только одного: избавиться от его присутствия, остаться одной, отдаться своим, не имевшим к нему отношения мыслям.

Что не отменяло вынесенного ему приговора.

Грег на секунду прикрыл глаза. Все чувства катастрофически притупились, навалилась тяжелая ватная усталость. Уйти, добраться до постели, где профессор поменял белье, рухнуть поверх одеяла и послать подальше абсолютно все на свете. Отомстить когда-нибудь потом, когда на это будут хоть какие-то силы. Спать.

— Встаньте, Грегори!

Резким отрывистым лязгом ржавого железа — приказ. Не допускающий паузы перед выполнением. Грег изумленно захлопал уже слипшимися ресницами, пытаясь сосредоточиться, сообразить, почему это он стоит, больно упираясь голым бедром в угол письменного стола, стоит навытяжку, как на плацу.

Ольга смотрела на него в упор, чуть приподняв круглый подбородок. Она шагнула вперед и протянула маленькую железную руку:

— Отдайте ваш пистолет! Быстро! И запахните же этот идиотский халат, стыдно!

— Пистолет? — переспросил он скорее автоматически, чем удивленно.

На темном стекле за отодвинутым краем жалюзи Грег увидел свое отражение: огромный полосатый карман действительно угрожающе отвисал вниз, словно под тяжестью оружия. «Смит и Вессон» в банном халате — может быть, вам еще обмотаться крест-накрест пулеметной лентой? Грег глупо захихикал, одновременно лихорадочно припоминая, что же такое лежит в кармане на самом деле. Кажется, что-то очень важное, а он и забыл… эта проклятая усталость сознания, измотанного ненавистью. Он покосился вниз и увидел в оттопыренном кармане черную квадратную коробку.

Грег сморгнул, и силуэт Ольги на фоне окна стал более четким, как если бы с глаз убрали полупрозрачный защитный экран. А может быть, волосы у нее все-таки седые. И уж точно, что над левым виском они лежат совсем не безупречно, топорщатся, как птичьи перья. Грег усмехнулся, чувствуя прилив самоуверенного превосходства. Он вынул из кармана профессорскую машину с мигающей лампочкой и, проигнорировав протянутую руку, положил рядом с собой на письменный стол и забарабанил пальцами по черному корпусу.

— Что это? — спросила Ольга наконец-то чуть-чуть удивленно.

— А теперь слушайте меня, — заговорил Грег размеренно и весомо, — Видите ли, я вас ненавижу. Вы знаете, за что. Я ненавижу вас настолько, что сумел мгновенно переместиться сюда с другого конца города. С помощью вот этой штучки — она работает только на очень сильных чувствах, и то, что я здесь, прямо перед вами, наглядно доказывает силу моей ненависти к вам. И можете не сомневаться, что свою ненависть я реализую как следует. Вам не выйти из этой комнаты…

Уголки губ Ольги дернулись, и Грег уловил в этом непроизвольном движении тень иронической усмешки. Действительно, черт, все это начинало напоминать эпизод из сериала. Что, собственно, он с ней сделает? Убьет, или ограбит, или изнасилует, или наставит синяков? Продумать этот момент как-то не было времени, казалось, что месть совершится сама собой, а теперь вот все вылилось в мелодраматические разговоры и расплывчатые угрозы. Грег опустился на стул, поглубже задвинул его под себя, что не добавило ни капли уверенности, и взял в руки прибор, где стрелка на табло уже еле заметно подрагивала и неизвестно, удерживала ли еще пространство профессорской квартиры. Красная лампочка светилась совсем тускло, хотя, может быть, такую иллюзию создавали люминесцентные лампы офиса.

Ольга придвинула к столу табурет и села рядом.

— Пожалуйста, поподробнее, Грегори. Что это за прибор?

Грег пожал плечами и, не выпуская черной коробки из рук, начал подробно, подчеркнуто подробно пересказывать откровения профессора Странтона о его машине. В конце концов, почему бы и нет? Пускай послушает, пусть знает, что он может достать ее где и когда угодно. Что лучше, черт возьми, не повторять попыток убийства, которые отнюдь не всегда заканчиваются трупом, который уже не в состоянии ненавидеть. Побольше сарказма в голосе, не забыть упомянуть задачку про пункты А и Б, вы же учились в школе, мадам Ольга? Кстати, вы когда-нибудь убивали человека? Я — нет, и мне трудно понять это. Обычная, каждодневная вещь — а вот не укладывается же в сознании…

И вдруг она вся подалась вперед, и от неожиданности Грег даже отпрянул. Слишком близко оказались ее глазищи с выпуклыми веками, черные, огромные, мокрые, умоляющие. Неправильные, недопустимые. Женщина с такими глазами никак не могла находиться в этом кабинете.

Ольга выпрямилась и перевела дыхание, откровенно, на его глазах пытаясь взять себя в руки.

— Грегори, — ее голос перестал дрожать не сразу. — Грегори, вы можете мне верить, я гарантирую вам жизнь. Я… я возьму вас на работу, собственно, приказа об увольнении еще нет, я увеличу вам зарплату, я прямо сейчас, если Пол не запечатал сейф, выплачу вам моральную компенсацию. Я была неправа, я понимаю, что такие ошибки не прощают, и не жду от вас чего-то подобного. Если не хотите больше работать у нас, я дам вам рекомендацию в любую фирму, да, в этом городе в любую, и вас немедленно возьмут. Я… чего вы еще хотите?

Грег увидел, как завибрировала стрелка на середине шкалы. Изумление тоже может быть материальным. Настолько сильное, как сейчас, — может. Рльга будто бы овладела собой, она даже пыталась улыбаться, но левый уголок ее губ мелко подрагивал. Тонкая рука, кажется, уже совсем не железная, легла на стол и неровными движениями поползла It черной коробке, накрытой пальцами Грега.

— А вы? Вам чего надо от меня? — нарочито грубо спросил он.

Ольга пожала плечами, издав короткий нервозный смешок.

— Вам это ничего не будет стоить, Грегори, абсолютно ничего. Я всего лишь хочу… — она облизала губы, — хочу попробовать один раз этот ваш рубильник.

ГЛАВА VIII

Пиво было просто супер, а новая бейсбольная рукавица — вообще блеск, ребята не стали мелочиться, скинулись на самую крутую, он сам давно ее присмотрел на витрине в «Спорт-маркете». Присмотрел и шепнул ненавязчиво Питу, что старая рукавица уже ни к черту. Пит соображает и может всю компанию построить. А то бы надарили выскакивающих чертиков и пачки презервативов, как в прошлом году, на семнадцать. До сих пор, кстати, эти кондомы валяются на каждом углу, ему-то что, а отец злится. Строит из себя прогрессивного — «давай поговорим, Эд, как мужчина с мужчиной», — а сам все равно злится. Потому что та девчонка его явно морочит, только это уж батино личное дело.

А вот хата на другом конце города — это вещь, и пускай на самом деле отец ее снял, чтоб никто, в том числе сын, не мешал ему устраивать личную жизнь. Версия «ты уже взрослый, сынок, тебе нужен свой угол» тоже подойдет. Давно бы пора, и он уж позаботится, чтобы никто, кроме ребят, об этой точке не знал. Особенно она…

А пиво — супер. Когда ребята приволокли два здоровенных ящика, Пит кричал, что на такую компанию все равно не хватит. А надо же: два дня зависали, а еще почти пол-ящика осталось. Хотя не сказать, чтоб мало выпили — пустые банки по всей комнате, можно кататься, как на роликах. Ну и фиг — хата же его! Пусть наемная, все равно его едино-особная. Можно творить, что хочешь. Вот сейчас по седьмому транслируют суперлигу — юниоры, правда, но посмотреть стоит. Залезть на диван, ноги — на книжную полку, в левой руке пульт от телека, в правой — банка пива. Пиво — супер. И до ящика можно дотянуться, не вставая.

Входная дверь скрипнула так тихо и ненавязчиво, что он даже не пошевелился, хотя услышал этот звук отчетливо. По экрану бежал надежда юношеской сборной Джо Манчич, который два месяца назад сказал Эду, расписываясь на афишке: «Черт, если б не жара…» Так что Джо был почти что приятелем, и за него надо было как следует поболеть. Ближайшие двадцать секунд и открывшаяся дверь, и вошедший человек могли катиться подальше.

Джо не достал мяча, и Эд отхлебнул длинный громкий глоток. Кто ж там может быть? Ребята решили, что его день рождения еще не кончился? Нет, ему-то что, гудеть так гудеть, хотя и жалко немножко этого тихого кайфа с пивом и Джо Манчичем. Нет, там вроде бы один человек. Пит? С чего бы это? Или отец? А вот это было бы уже свинство: снять человеку холостяцкую хату и явиться туда со своими прогрессивными моралями. Кстати, еще неизвестно, кто кому может прочитать мораль подлиннее. Он хотя бы, в отличие от бати, не связывается с девицами на пятнадцать лет младше себя (сколько ж это получилось бы? Нет, что-то не то), да он вообще решил раз и навсегда покончить с этими бабами, которые только мешают серьезно заниматься спортом. И даже с ней… с ней в первую очередь, о ней отец даже и не узнает, о ней никто никогда не узнает…

Из прихожей послышался приглушенный грохот, покатились, сшибая друг друга, пустые пивные жестянки. Наверное, одна из них подвернулась тому типу под ноги. Нет, это не отец и никто из парней, иначе сейчас бы послышалось и кой-чего покруче. Но вошедший молчал, совсем молчал, и вот это уж не лезло ни в какие ворота. Эд поставил на пол банку с пивом, медленно спустил с полки сначала одну, а затем вторую ногу и убавил почти до нуля громкость телевизора. И услышал шаги. Звонкие шаги острых женских каблучков.

Оборачиваясь, он уже догадался. Хотелось бы ошибиться, подумать на кого другого, но вариантов попросту не было. Все опять начиналось сначала, опять морочило голову и выбивало почву из-под ног. Делало его ничтожным и растерянным. Снова.

— Здравствуй, Эдвард, — сказала Ольга.

Она стояла в дверях, неловко отставив ногу, касаясь носком туфли сплющенной пивной жестянки. Такая вся чистенькая, причесанная и отглаженная, похожая сразу на кинозвезду и на училку, красивая, важная и непонятная. Как всегда. И все остальное, — Эд с тоской оглянулся к экрану немого телевизора, — остальное, он точно знал, тоже будет, как всегда.

— Привет, — буркнул он чуть слышно.

Ольга шагнула вперед, осторожно ступая между банками. Остановившись напротив него, близко, так близко, что Эд чуть-чуть откинулся назад, она впилась взглядом в его глаза. Она всегда так делала сначала. Не то щупала, не то фотографировала его своими чернющими глазищами, так что начинала кружиться голова и хотелось зажмуриться, обычно в конце концов он так и делал, а она смеялась, и называла его смешным мальчишкой, и ерошила его волосы цепкими железными руками, и…

Он не зажмурился, она не засмеялась. Отступила на шаг.

— Вот ты уже и совсем большой, Эдвард, — медленно выговорила Ольга. — Восемнадцать лет… Так долго тебя не видела, кажется, что ты очень изменился. На самом деле, наверное, не так уж сильно.

— Вообще не менялся, — отрезал Эд. В конце концов, почему он должен с ней любезничать? — Просто опух от пива, вот и все. Как ты тут оказалась?

Ольга присела на диван — к счастью, не вплотную, а у противоположного края, наверное, боялась помять юбку. Пока. Нащупала пульт телевизора, выключила его совсем и расстегнула верхнюю пуговицу пиджака. Эд залпом допил пиво и швырнул за спину банку, которая с грохотом и лязгом сшибла что-то со стены. А Ольга даже не вздрогнула, она уже вынимала из внутреннего кармана маленькую бархатную коробочку.

— Хотела увидеть тебя. Очень хотела. Увидеть и поздравить с днем рождения. Это тебе, Эдвард.

Узнать о квартире у отца она никак не могла — наверное, перехватила кого-то из ребят, как-то раз она видела с ним на улице Джека, Майкла и Пита, а потом расспрашивала о них, думая, что ему интересно. А может быть, вообще наняла частного детектива — а что, с нее станется, и денег у нее завались. Эд открыл коробочку — там лежали, переливаясь на черном бархате, две запонки, золотые с большущими жемчужинами. Ему — запонки! Ему, который рубашку и пиджак надевает раз в несколько лет под страхом смертной казни. Эд чуть было не расхохотался громко, так громко, неприлично, чтобы до нее дошло, наконец… Но вовремя прикусил язык и тихо сказал:

— Спасибо.

Эти штуки можно загнать у любого ювелира и получить такие бабки, какие никому из ребят не снились. А когда она спросит… А ни черта она не спросит, потому что с ней он решил покончить раз и навсегда, решил уже пару месяцев назад, а сегодня сделает это — он щелкнул пультом, снова включая телевизор, — Джо Манчич свидетель, сделает, потому что он мужчина, а не тряпка, в конце концов!

— Выключи, — хрипло шепнула Ольга.

И как всегда, губы у нее были хищные, скользкие и на вкус остро-мятные, а руки цепкие, горячие, железные…

…Тогда на ней было узкое черное платье с лиловыми блестками, незаметно делавшее ее выше и призванное, по замыслу дизайнера, резким контрастом оттенить золотую статуэтку «Бизнесмен года». Был продуман и чуть небрежный жест руки с этой статуэткой, и короткая речь, и персональная улыбка в камеру телекомпании мужа. И веснушчатый Сэнди, затянутый в смокинг, в качестве телохранителя, и деловой взгляд на часы еще до окончания церемонии, и черный лимузин у ворот… Но лимузин опоздал, Сэнди отпросился покурить, и на несколько минут она осталась одна. Совсем одна. Зрители, журналисты — все еще были там, внутри, охота за ее интервью и автографами по плану должна была начаться завтра… Помахивая легкой, всего лишь позолоченной статуэткой, Ольга прислонилась затылком к чугунной решетке. И увидела этого мальчика.

Он переступал с ноги на ногу и поглядывал на стрелки огромных курантов под крышей, как будто пришел на свидание к вечно опаздывающей девчонке. На самом деле, через пару минут с наивной откровенностью признавался Эд Ольге, он надеялся перехватить после церемонии самого Томаса Бакстера, «Спортсмена года». «Вот смотрите, он выйдет из ворот, а я подбегу, ручка уже готова, он ведь даст мне автограф, правда?» Было довольно прохладно, Эд успел продрогнуть, то и дело шмыгал носом, а глаза у него светились в предвкушении совершенно немыслимого счастья.

А она должна была ехать в офис — на каких-нибудь полчаса, зато какая деталь для имиджа, — потом на студию к мужу, на его канале сегодня будет эксклюзив. Полчаса записи интервью плавно перейдут в как бы импровизированный банкет — на фирме никаких празднеств не будет, она позволит сотрудникам поздравить себя, и не более того, — зато телевизионщики напьются в стельку. В три часа ночи они с Максом доберутся домой, она пойдет в ванну, за это время муж успеет захрапеть, не сняв носков, и Ольга, конечно же, ляжет спать в другой комнате. Закончится ее звездный день, день триумфа и победы. Дальше пойдут обычные дни.

Она уронила руку со статуэткой, и левое крыло позолоченной фигурки с размаху черкнуло об изогнутый чугунный прут. Края стилизованных перьев тут же стали грязно-серыми, и Ольга, усмехнувшись, попыталась затереть след кончиком пальца. Это занятие увлекло, и только через полминуты Ольга почувствовала, что надо резко вскинуть голову.

Он стоял совсем-совсем близко, он чуть ли не нависал над ней, смешной, долговязый, в потертых джинсах, растянутом джемпере и сдвинутой козырьком назад оранжево-зеленой бейсболке (цвета колледжской сборной, это Эд ей объяснил гораздо позже, уже когда…). И яркие-яркие синие глаза, их блеск не мог погасить ни чугун, ни пасмурная погода. Он протягивал руку с еще юношески тонким костистым запястьем, он замирающим шепотом просил:

— Покажите!..

И при этом продолжал поглядывать на часы, он никак не мог упустить Томаса Бакстера, но и потрогать своими руками статуэтку — это тоже редкостная удача, которая должна была возвысить его над друзьями не меньше, чем на неделю, а сам бы он помнил об этом всю оставшуюся жизнь…

Такой красивый, широкоплечий, синеглазый мальчик.

И Ольга спросила:

— Как тебя зовут?

Сначала это была попросту игра — веселая, легкая, ни к чему не обязывающая. Кто мог запретить ей, генеральному директору процветающей фирмы, заказать по телефону два билета на матч финала Лиги чемпионов? Один звонок — а у Эда язык отнялся от счастья. И почему бы Полу не посидеть вечером в директорском кабинете одному, получает же он за что-то деньги! И вообще, был апрель, становилось тепло, а Эду очень даже нравилось и гулять по набережной, и кататься к островам на прогулочной яхте. В дорогих ресторанах он поглощал деликатесы со здоровым юношеским аппетитом и неизменно краснел и отворачивался, когда она платила по счету. Хороший, неиспорченный, честный мальчик.

Он так открыто и наивно рассказывал Ольге о своих домашних и колледжских проблемах. Какая масса вещей, несмотря на очаровательное «по фиг», казались ему жизненно важными! Она играючи разрешала его трудности и нервничала, если это удавалось не мгновенно. Она пыталась перенимать жаргонные словечки Эда и приучила его обращаться к ней на «ты». Все это было забавно и невинно. Все это настолько не подходило к образу жизни бизнес-леди, что становилось по-настоящему интересным и даже стильным.

В публичных местах их никогда не принимали за мать с сыном, и это почему-то было приятно. Хотя бог его знает, за кого их принимали…

В тот день она оставила в офисе мобильник, перед уходом позвонила Максу и сказала, что, возможно, поедет на два дня за границу… Возможно. Честное слово, она ничего не планировала заранее! Что с того, ну приснился этот нелепый сон, ну покраснела и посмеялась с утра… Она даже не знала точно, встретит ли Эда возле колледжа, они же не договаривались, а он довольно часто пропускал занятия без всякой причины. Эд стоял у забора с тремя друзьями, они явно собирались куда-то идти. Он вполне мог сделать вид, что не заметил ее машины… Такой юный простодушный Эд — и она, да что у нее могло быть общего с этим недалеким молоденьким мальчиком! Он сам, подождав, пока друзья окончательно скроются за поворотом, вразвалку подошел к машине и постучал в дымчатое стекло. Он сам предложил прокатиться на острова, хотя погода портилась, они оба это видели… И когда стало ясно, что из-за бури им никак не выбраться с этого острова, разве не Эд предложил… Хотя нет, не он, у него же не было денег на гостиницу. Снять номер предложила Ольга, но Эд согласился сразу, с готовностью, как если бы она просто озвучила его идею. И за окном бушевала майская гроза, непрерывными автоматными очередями поливая стекла, и среди ночи форточка распахнулась, и потоки воды хлынули на пол, и Эду пришлось вскочить, зачем-то смешно обмотав вокруг бедер простыню… Это все еще была игра, иначе быть не могло. Просто она, деловая и серьезная, но еще молодая женщина, позволяла себе маленькую забавную слабость, В шутку делала счастливым хорошего парня. Кстати, совершенно бескорыстно. Она же ничего не требовала взамен — ни жертв, ни верности, ни даже каких-то ухаживаний. Только немного весны, свежести и удивления. Одни глаза Эда располагали этими сокровищами в неограниченном количестве, ей не в чем было себя упрекнуть…

Летом Эд уехал к морю на спортивные сборы. Ольга простилась с ним накануне, чтобы не смущать мальчика перед друзьями из команды. В день его отъезда было сухо, одуряюще жарко и пусто. Ольга включила на полную мощность офисный кондиционер, вызвала по очереди всех сотрудников и потребовала от них месячные отчеты. Нет, конечно же, она не позволяла себе запускать дела фирмы, но, тем не менее, в этих отчетах оказалась масса неясных моментов, и недели две Ольга практически не выходила из своего кабинета. Затем она подрядила офис-менеджера Грегори составлять сумасшедшие графики, до предела забивая рабочие дни встречами, приемами и переговорами. Такую бурную деятельность компания не развивала с момента ее основания. Ольга просиживала на работе и выходные, но ведь оставались еще и ночи… От ночей было некуда деться.

И вот тогда ей стало страшно. Игра, которая с отъездом Эда должна была кончиться легко и безболезненно, вместо этого выродилась в нелепое наркотическое наваждение. Сны… эти сны уже не казались невинными и смешными. Как-то Макс сообщил утром, что она разговаривала во сне — он, конечно, ничего не разобрал, но с тех пор Ольга спала только в своей комнате.

А потом Эд незаметно вырвался за пределы воспоминаний и снов. Ни одной служебной поездки яе проходило без того, чтобы на другом конце улицы не мелькнула оранжево-зеленая бейсболка. Несколько раз Ольга даже заставляла водителя тормозить… словом, все это было уже более чем слишком. Она пыталась встряхнуться, отрезветь, — в конце концов, реально существовал всего лишь долговязый семнадцатилетний мальчишка, не умеющий связать двух слов, интересы которого свободно умещались между боксом и бейсболом. Этот мальчишка сейчас махал битой где-то на юге, загорал, пил пиво с друзьями, знакомился с местными девочками и имел на все это полное право. Она сама прикусила язык, когда чуть было не попросила писать ей хотя бы раз в неделю. Для мальчика это было бы каторгой, а для нее… Тогда она понимала, что именно на таком эпизоде временного прощания в самый раз закончить эту историю вообще.

В августе Ольга считала дни до возвращения Эда.

В начале сентября он приехал.

Весь темно-коричневый, с розовыми шелушащимися пятнами на носу и скулах и совершенно белыми ресницами. Еще больше вытянувшийся и раздавшийся в плечах. И — Ольга заметила это мгновенно, с первого же слова, с первого жеста, с первого прямого взгляда в его синие глаза, — совсем, совсем не такой.

Собственно, в этом возрасте мальчики и должны меняться, думала она, сжимая руль и стараясь замечать дорожные знаки. Грубеть, взрослеть. Она и сама приложила к этому руку. В конце концов, она может в любой момент порвать с этим новым Эдом. И, скорее всего, так и сделает.

В гостиничном номере-люкс горел камин, остывало во льду шампанское и негромко звучала запись Поля Мориа. Музыку Эд вырубил первым делом. Затем поискал глазами телевизор и, развалившись с пультом на широкой кровати, включил какую-то спортивную передачу. Ольга присела рядом, на самый краешек. По экрану под крики и свистки хаотично метались бейсболисты, бесновались зрители на трибунах. Эд приподнялся на локтях, потом резким рывком сел, подался всем корпусом вперед, и на его кирпичной шее около самого выреза белой футболки вдруг забилась, затрепетала толстая упругая жилка. Ольга вцепилась ногтями в край косматого пледа, все поплыло перед глазами, неудержимым порывом она бросилась к Эду, отчаянно, как утопающий, обхватила его плечи, прижалась щекой к пульсирующей жилке. Наваджение кончилось, все сомнения и попытки самоанализа стали ненужными и смешными, все теперь было предельно ясно: она не могла без него жить. Не могла жить…

Эд слегка высвободился, откинул голову и, глядя в глаза Ольги, хриплым голосом грубоватого подростка попросил:

— Дай досмотреть.

… — Дай хотя бы досмотреть, — раздраженно бросил он, отрываясь от ее губ. Он не позволит! Он решил, он мужчина, а не тряпка вроде отца. Если сегодня, значит сегодня, и без никаких. Пит объяснял ему, как это делается, а у Пита было много девчонок, и шикарных, не то что она. Очень просто: отмочить что-нибудь такое, чтоб она обиделась, чтобы убежала, хлопнув дверью, — а потом не идти мириться, и всего-то. Ни одна баба не придет мириться первая. И она… Эд закусил губу, отгоняя настойчивые сомнения, — она тоже ни в жизнь не придет. Он с размаху ударил ногой по пивной жестянке, приноровившись, чтобы по пути она сбила еще несколько. Грохот получился что надо. Банки еще вовсю дребезжали, когда Эд обернулся к Ольге и как мог грубо спросил:

— А сколько тебе, кстати, забыл, лет?

Ольга слабо улыбнулась, нарочито не опуская глаз.

— Тридцать восемь.

Эд набрал в легкие побольше воздуха. Надо было захохотать как следует, во всю глотку, громче телевизора, громче грохота жестянок…

— А на вид и все тридцать девять!!!

…Она должна была сделать все это раньше, еще до его приезда, — и постричься, и вдвое чаще ходить в тренажерный зал, и завести новый гардероб в молодежном и спортивном стиле… Может, тогда было бы иначе. Кончался теплый сентябрь, начинались дожди, и Ольга уже чувствовала, что все рушится. Эд все чаще не приходил на свидания и все реже оправдывался после этого. Эд грубил и наглухо замыкался в себе, она теперь практически ничего не знала о его жизни между их встречами. Эд… в общественных местах он держался так, словно стеснялся ее. Но ведь — Ольга в бессильном отчаянье вглядывалась в зеркало — у него не было оснований для этого! Не было!

Однажды, гуляя с Эдом по городу, она совершенно случайно бросила взгляд в огромную зеркальную витрину супермаркета и, честное слово, далеко не сразу поняла, кто это: высокий, красивый, спортивный парень и миниатюрная девушка в джинсовом костюме. Они держались за руки, они так подходили друг другу! Эд, глупый, родной мальчишка, как он мог этого не видеть?! Она молодая, совсем молодая… И вдруг ее мысли озвучились сзади мужским голосом:

— Молодые люди, пройдитесь еще, а?

Эд обернулся, и в тот же момент Ольга рванула его за руку, увлекая к двери супермаркета. В глубине витринного зеркала она увидела бородатого человека с телекамерой на штативе, он хотел снять их с Эдом, а может быть, уже снял… Она лихорадочно пыталась вспомнить лицо оператора, черт, эта борода, половина телевизионщиков бородатые… Если он работает у Макса!..

Ольга никак не могла успокоиться, тяжело переводя дыхание, а Эд смотрел на нее недоумевающе, лишний раз он убеждался, что связался с истеричной старой женщиной.

До сих пор ей даже не приходило в голову серьезно скрывать свою связь с Эдом. Это получалось само собой, без особой конспирации, — Ольга давно избавила свою жизнь от всякого контроля с чьей-либо стороны. После случая с телеоператором все разом стало гораздо сложнее. Обнажилось то, что она скрывала от себя долго и старательно: эта игра, эта шутка, этот непонятный роман, эта великая любовь, которая сейчас неудержимо рушилась на глазах, могла увлечь за собой, разрушить вдребезги и всю ее жизнь.

Была поздняя октябрьская ночь, когда незнакомый, а впрочем, нарочито измененный голос прошептал ей по мобильному телефону:

— Вам стоило бы быть поосторожнее, мадам Ольга.

Впрочем, это было не страшно. Ее не однажды шантажировали — как правило, грубо и бездарно, как правило, она без труда справлялась с этим. Но прошло три дня, и стало действительно страшно, непереносимо, дико, панически страшно, потому что…

Эд исчез.

Он исчез — а она не имела возможности и права разыскивать его, ведь это могла быть ловушка, провокация. Он исчез — а она должна была как ни в чем не бывало играть в жизнь, чтобы сохранить эту жизнь, чтобы спутать чьи-то карты. Он исчез, он мог уехать ненадолго, просто забыв ее предупредить, а мог таким вот образом порвать с ней навсегда. Он исчез, и его могло уже не быть в живых…

И всякий раз, когда звонил мобильник, она вздрагивала и покрывалась холодным потом, и однажды, когда это снова оказался Макс, Ольга швырнула телефон на пол и, переломившись над офисным столом, громко, отчаянно зарыдала.

Через мгновение она опомнилась — Пол вышел всего на несколько минут, да и из-за двери сотрудники могли что-нибудь услышать, — сделала несколько глубоких вдохов, поправила косметику и надела зеркальные очки. В кабинете стало темнее, стены и потолок надвигались со всех сторон, из полуоткрытого ящика стола пронзительно смеялась фотография Эда, Эда, который, может быть… Ольга вскочила, схватила сумочку и почти выбежала из офиса, прочь, прочь по коридору, мимо Пола — «я уехала, если позвонит Феликс, мы согласны», — мимо Грегори — «подготовьте мне список на поставки», — мимо Сэнди — «меня нет, никого не впускай», мимо…

Машина Ольги рванула с места, едва вписавшись в поворот и, развивая бешеную запрещенную скорость, понеслась по шоссе.

Через час сумасшедшей езды Ольга не успокоилась — она просто обессилела, и это было одно и то же. Взять себя в руки, возвращаться на фирму. Сквозь туман она выслушала сообщение Пола об офис-менеджере Грегори, шарившем в ее столе. Уволить? — можно и уволить, какая разница… Она медленно выдвинула этот ящик, — и улыбка Эда снова ударила в глаза снопом колючих искр.

— Вызовите ко мне Грегори.

Каменное-каменное лицо, каменные глаза, каменные руки. Пусть говорит Пол. А она… глупая гимназистка, прячущая под партой фото кинозвезды, к которому рано или поздно кто-нибудь, глумясь над ее тайной, пририсует усики. Как она могла, так нелепо, неосторожно, на работе! Этот Грегори поступил на фирму… да, как раз тогда, когда она познакомилась с Эдом. Значит, с самого начала… Ну что ж. Конечно, он действовал не один, но сейчас она и не попробует выяснить, кто за ним стоит. Она просто покажет им, жестоко и наглядно, что они напрасно затеяли эту игру. А самого мальчика — на сколько лет он старше Эда? — даже где-то жаль.

— И парнем вы были неплохим.

Эд. Боже мой, хоть бы он просто уехал на неделю, хоть бы завел какую-то девочку, хоть бы…

…Ольга прижалась лбом к ходящей ходуном груди Эда, который хохотал безудержно, слишком безудержно, чтобы это казалось естественным. Живой…

Совсем не к месту она вспомнила недавние тирады этого Грегори и тихонько рассмеялась. Какие же мелочи он принимал за настоящие желания…

Эд недоуменно отстранился. Похоже, она и не думала обижаться и хлопать дверью. Она улыбалась так себе блаженно, закрыв глаза, эти чертовы глазищи с длинными накрашенными ресницами. Ведьма, старая ведьма…

— Старая, на все тридцать девять… — повторил он тихо и неуверенно.

И вдруг Ольга вздрогнула.

— Что это?

Кулаками и ногами я колотила в эту дверь, и в соседнюю дверь, и во все двери на лестничной площадке, я металась из пространства в пространство, хотя еще не знала об этом. Я не кричала, я просто забыла, что можно кричать, одними немыми глазами я звала на помощь — может, потому что никакая помощь уже была не нужна.

ГЛАВА IX

Ночник на столике еще горел. Все равно горел. И книги лежали неровной стопкой. Мои руки, эти сами по себе живущие руки, потянулись за верхней, им надо было что-то листать, теребить, они не знали, что там, сразу за обложкой, — его лицо… Молодое, сосредоточенное… Живое.

Я оттолкнула от себя эту раскаленную книгу, нет, не отбросила, именно оттолкнула в густой сопротивляющийся воздух. Потом сама упала, утонула на дно кресла, того самого кресла, стиснула лицо руками, будто все-таки собралась отчаянно и неудержимо разрыдаться. Нет. Плакать я не смогу. О нем — не смогу.

— А может, до приезда полиции лучше ничего не трогать? — донесся из-за стены робкий голос совершенно чужого человека по имени Крис.

— Не говорите глупостей, — отрезала железом та маленькая женщина в костюме песочного цвета. — Полиция прибудет только утром, вы хотите, чтобы все это просочилось к соседям внизу? Покойнику не хватало только иска за порчу имущества. Найдите какую-нибудь тряпку, молодой человек, и вытрите поскорее пол. Эдвард, Грегори, к вам тоже относится.

— Верно говорите, дамочка, — раздался хриплый пропитой голос. Кажется, это он нецензурно орал на меня из-за ближайшей боседней двери на лестничной площадке. — Там внизу такая шлюха живет, она за свои обои удавится, это я вам точно скажу. И ладно б только вода, а то кровищи-то, кровищи…

Я переломилась пополам, втиснула лицо в колени, а ладони — в уши. Голоса стали гулкими и неразборчивыми, как морской шум пустой раковины. «Почему вы оставили университет, мисс Инга?..»

Инга, Инга, Инга… Мое нелюбимое уродливое имя — как заклинание. Заклинание не помогло. Помочь могла только я сама, а я…

— Но тело… его, может быть, все-таки лучше не трогать? — это Крис. Крис, которого я ненавижу. Потому что у него пустые глаза, вялые руки, бесцветно-никакой голос. Крис никогда меня не любил, он никого никогда не любил и не полюбит, и поэтому он будет жить долго и спокойно, он ни за что не окончит жизнь вот так…

— Старикан был псих, — с мерзким удовлетворением собственной осведомленностью выкладывал хриплый. — Встретишь на лестничной площадке — ни тебе здрастьте, ни фига. Всегда как в воду опущенный, глаза психованные за этими стеклами. Мальчонку к себе привечал, студентика с четвертого этажа. Вроде они там какую-то машину собирали, это теперь так называется…

— Прекратите, — маленькая железная женщина перерезала напополам его непристойный хохот, гулко загудевший в завитках морской раковины.

Глаза за стеклами, за толстенными стеклами, уменьшенные, далекие… Не выносившие яркого света. Да, все время было темно, наверное, поэтому… точно, поэтому не могу вспомнить его лица. Только книжная фотография с росчерком наискосок: проф. Ричард Странтон. Только она… и еще бледно-желтая маска, запрокинутая навстречу беспощадному люминесцентному свету ванной, маска с голыми глазами, слишком большими, слишком раскрытыми… Нет!!! Все-таки книга — поднять, поправить покосившуюся обложку, зажмуриться, а потом посмотреть, долго-долго смотреть на титульную страницу… Проф. Ричард Странтон. Прищуренные, серьезно-ироничные глаза — без очков. Всего лишь книга.

Книга. Петрарка. «Этот человек был способен на великую любовь…»

А я — беспечно и равнодушно, думая о чем-то своем, — уже не помню, не собираюсь помнить, о чем или о ком! — «Спасибо»…

Гулкие голоса в раковине звучали, не переставая, но внезапно они вновь прорвались в мое сознание, агрессивные и назойливые.

Женщина:

— Грегори, вы последний, кто видел его живым. Когда это было? Не смотрите такими глазами, вот лежит ваша одежда. Впрочем, можете молчать до прихода полиции, а еще лучше — вашего адвоката.

Этот Грегори — почему-то знакомый голос, но не помню, не помню…

— Вы… вы… Так вот оно что. Браво, браво, это гораздо безопаснее, чем расстреливать машину на шоссе. А вы не думаете, что и я мог бы кой-чего рассказать полиции? Хотя конечно, черт, у меня нет никаких доказательств, вы все правильно рассчитали…

Крис:

— Господа, если вы позволите… У меня жена на восьмом месяце, я не могу надолго оставлять ее одну. Если я вдруг понадоблюсь… то есть, я имел в виду, если следователь захочет со мной пообщаться — я живу в сто первой квартире, это через дверь.

Хриплый:

— А ну стоять! Вот вы и попались, типчик. Вы там не живете, никогда вас там не жило. И номер там триста сорок, кстати, — во кретин, хоть бы номер посмотрел… Крис:

— Послушайте, я вас вообще впервые вижу. Либо вы берете свои слова обратно, либо…

Сиплый хохот, приглушенная возня, удар, звон стекла.

Женщина:

— Прекратите! До прибытия полиции никто никуда не уходит, это решено. Но выяснять отношения сейчас я не позволю, все слышали? Грегори, вас касается в первую очередь.

Хриплый:

— Что-то вы раскомандовались, дамочка. Сами-то вы откуда взялись? Я на нашей лестничной площадке всех знаю как облупленных…

Наверное, мальчик в бейсболке — неожиданным басом:

— Эй, ты, полегче, дядя!

Женщина — испуганно, совсем без железа:

— Эдвард!

Я с новой силой сжала уши и виски, в которых громко запела, запульсировала кровь, да, вот так, хорошо, почти птичья запредельная песня — поверх этих диких кощунственных голосов. Эти люди с лестничной площадки, они толпятся в коридоре, у самой распахнутой двери ванной комнаты, где, наверное, еще горит свет, где свешивается за борт ванны пергаментная рука, из которой уже давно не каплет кровь… «Я прошу вас, останьтесь, мисс Инга…» А они разыгрывают там циничный спектакль, самозабвенно предъявляют друг другу нелепые обвинения, грызутся, словно запертые в банку пауки И это я, я сама собрала всех их здесь, я с безумно-кричащими глазами ломилась во все двери на лестничной площадке, — зачем?! Я должна была всего лишь вовремя остаться… остаться, когда меня об этом просили, когда заклинали: Инга, Инга…

Круглый столик, на нем лампа, клетчатый плед и книги. Еще была моя недопитая чашка чая — но ее он убрал, он не мог оставить беспорядка… И, кажется, было еще что-то, зафиксированное только подсознанием, как темное пятно на слепой поверхности края глаза. Как-то связанное с моими руками, этими нервными неуправляемыми руками…

Да! Черный квадратный прибор с лампочками, рубильником, шкалой и стрелкой.

Этого прибора не было. Я наклонилась над самым столиком, чуть наклонила купол ночника, чтобы свет упал непосредственно на полированную поверхность — точно, на тонком, незаметном слое пыли просматривался гладкий прямоугольник. Здесь лежала та коробка, на которой мои пальцы чем-то щелкнули, и это было очень важно, потому что…

Судорожная мертвая хватка сухих пальцев. «Здесь, со мной…»

— Вы здесь?

В этом мягком бездонном кресле все-таки были пружины — иначе они бы не взвизгнули, как аварийные тормоза, когда я резко, лихорадочно взвилась в повороте на сто восемьдесят градусов, не успев даже встать. Сердце бешено колотилось в такт растущему глухому негодованию. Удерживая прерывистое дыхание за плотно сцепленными зубами, я медленно подняла взгляд от голых, покрытых редкими волосами мужских щиколоток до мощной шеи, выглядывавшей из тесного махрового ворота банного халата.

— Вы здесь, — повторил парень, — вы..

— Кто вы такой? — с тихой ненавистью спросила я, хотя, в принципе, сразу идентифицировала голос. Один из тех — этого было вполне достаточно.

На голой шее отчетливо прыгнул кадык.

— Вы меня не узнали, я вижу, меня зовут Грег… Тьфу ты черт, по идее, теперь моя очередь вас спасать, так глупо все получается… Почему-то мы с вами пересекаемся, как только я оказываюсь в самой что ни на есть трубе. Я сяду, можно?

Он сделал шаг от дверного косяка в глубь комнаты и, подобрав подстреленные полы халата, рухнул на маленький табурет. Я медленно повернулась в уже не скрипящем кресле. Парень, точь-в-точь, как я, взял с вершины стопки книгу и начал листать ее совершенно машинально, одними руками. И вдруг вскинул на меня несчастные, умоляющие, затравленные глаза.

И я узнала его.

Не помню, из-за какой двери он вышел, когда я колошматила во все подряд, зовя на помощь — тогда я не видела абсолютно ничего. Но этот взгляд мгновенно, сам собою всплыл в памяти. Конечно, автобус, разъяренная толпа, парень, вывалянный в грязи, — как я тогда нашлась, как изящно обвела их всех вокруг пальца, просто так, из человеколюбия, какая ж я была смелая, остроумная, безукоризненно владеющая собой… Стоп, это было всего лишь несколько часов назад.

Я прикусила изнутри губу. Снова начала нарастать темная, необъяснимая злоба. Я опять оглядела этого Грега с ног до головы — розовая в редкой поросли кожа, со всех сторон выглядывающая из-под куцего халата, огромные, голые по локоть руки и такая же узловатая шея, воспаленные царапины на щеках и лбу, лохматые русые волосы и эти глазищи загнанной зверушки. Чистенький. Успел помыться и, может быть, даже… женщина в коридоре что-то говорила о его вещах в ванной… той самой ванной…

— Поимаете, теперь все еще хуже, — сбивчиво заговорил он. — Похоже, что я действительно последний, кто видел профессора Странтона живым. Я-то знаю, что это самоубийство, по-любому самоубийство, у него были причины, вы только не подумайте, что я все знал заранее, я тогда вообще не очень-то о нем думал… Но Ольга хочет пришить его смерть мне, мне, понимаете?! Она… долго рассказывать, она решила от меня избавиться и теперь сделает это по закону. А я идиот, последний идиот, я же имел возможность, а вместо этого еще и сам выложил ей все про машину…

— Какую машину?

Просто надо было как-то остановить этот поток, который уже начал сливаться в ушах в одну длинную пронзительную ноту. Грег выглядел таким же законченным психом, как и тогда, на улице, когда высматривал в зеркальных витринах злодеев с пистолетами. Но он сказал: «профессор Странтон», он знал его, — а мне теперь было жизненно важно все, что хоть как-то касалось, имело отношение…

— Машина? — переспросил Грег. Оборванный на полуслове, он выглядел на редкость обескураженно и нелепо. Внезапно он подался вперед, табуретка натужно заскрипела под тяжелым телом, книги на столике угрожающе накренились, а Грег во все вытаращенные глаза разглядывал меня с ног до головы. Как будто только что увидел. Как будто я была совсем раздета. Как будто…

— Это вы, ведь правда, — неслышно полувопросительно прошептал он. — Я должен был сразу догадаться, некому кроме вас… Вы красивая. Я его даже где-то понимаю.

Зато я — я отказывалась кого-то понимать! В лицо ударила жаркая красная волна, и я крикнула — спазмы сдавили звук на подступах к горлу, и получилось тихо, почти неслышно, но от вибрации воздуха все равно тревожно зазвенели подвески люстры:

— Что значит «я»?!

Он вздрогнул, как будто я его ударила. Если бы он еще и промолчал… Но он не промолчал.

— Да, вы ведь пешком поднимались по лестнице. Значит, не выше, чем на третий этаж… Я должен был догадаться, еще когда он рассказывал мне. А вы что — не знаете? Так и не знаете, что это ради вас — машина…

И Грег принялся рассказывать, неожиданно он стал каким-то деловым и даже педантичным, как будто уже не в первый раз выкладывал эту историю. Пункты А и Б, словно задачки в школе — глупо, глупо… И все — правда, в этом не возникало ни тени сомнений. Так значит, Марта никогда не жила на одной лестничной площадке с профессором Странтоном. И Крис — никогда… Только сила моего желания, моего слепого, нелепого желания… Которое сбылось. И то, о чем мечтал, близоруко щурясь над микроскопическими деталями, старый профессор, тоже сбылось. Как все просто; ему просто больше не о чем было мечтать… Машина — ради меня. Тонкие ручейки розовой воды из-под прикрытой двери ванной — тоже ради меня. И здоровый детина в коротком махровом халате — этакий душеприказчик, читающий мне текст завещания. «Вот чай, мисс Инга. Вот машина профессора Странтона. А вот тело профессора Странтона, это тоже вам, мисс Инга…»

— Заткнитесь.

Не получилось ничего громче шепота, гулкого и звенящего. Но Грег все-таки замолчал, мгновенно выскочив из педантичного образа, и только прошептал словно на остаточном дыхании, еще тише меня:

— Я не буду, если вы не хотите. Просто…

— Все это не ваше дело, не ваше, понимаете? Не смейте никому этого рассказывать! И где сейчас машина?!

Наверное, это была его индивидуальная реакция на слово «машина» — снова ошеломленное хлопанье ресниц над вытаращенными глазами. Его руки зашевелились, потянулись к вискам — и вдруг он резко вскинул голову, словно настигнутый внезапным озарением. И тут же в глазах снова появилось пропавшее было затравленное автобусное выражение.

И, наклонившись ко мне, Грег зашептал быстро-быстро:

— Машина здесь, у меня в кармане. Слава богу, ее-то я Ольге не отдал. Послушайте, вы и не представляете, до чего конкретно я влип. Как только прибывает полиция, Ольга показывает им мои вещи в ванной, и меня забирают по обвинению в убийстве. Мне надо немедленно бежать, надо как-нибудь открыть еще одно пространственное измерение, где-нибудь подальше, не в этом городе. Понимаете, о чем я? Войти в дверь, а выйти в окно. Третий этаж, не так уж высоко… Идиот.

— В другом измерении может оказаться и двадцатый, — сказала я устало и холодно. — Бегите, спасайтесь, при чем тут я?

Рука Грега лихорадочно скользнула в карман халата, застряла там непонятно надолго, словно искала монету среди горсти металлолома, и, вынырнув, с размаху опустила на столик черный прибор. Тот самый. На то же самое место, точно на темный прямоугольник в незаметной сероватой пыли. Горела красная лампочка, мигала зеленая. Легко колебалась стрелка на полукруглой шкале.

Грег несколько раз щелкнул рубильником — отрывистыми судорожными движениями не только пальцев, но и всей руки чуть ли не до плеча. Сломает! Моя рука автоматически дернулась вперед, коснулась пальцев Грега, и он отдернул свою, словно ошпаренный.

— Видите: ничего не получается, — тихо сказал он. — Я очень вас прошу… Попробуйте вы.

Его умоляющая физиономия вдруг потеряла четкость, начала расплываться у меня перед глазами. Я откинулась в кресле и прикрыла глаза. Спи, Инга, надо спать, я расскажу тебе сказку. Вот волшебный сундучок, он исполняет три желания. Почему только три? Потому что это сказка. В жизни — максимум одно. И никто его не исполнит, но если ты очень попросишь, оно перестанет быть твоим желанием — разве не одно и то же? Крис… Может быть, я его еще люблю? Смешно… Это Петрарка был способен на великую любовь. А я не способна ни на что, и уж тем более пошевелить эту несчастную стрелку.

Я выпрямилась и сказала серьезно, по-деловому:

— Возьмите себя в руки, Грег, и не делайте глупостей. Даю вам слово, я не буду скрывать от полиции ничего о себе и профессоре Странтоне. Экспертиза покажет, что он покончил с собой, мотив есть. Машину оставьте на столе, слышите, ее пропажа — единственная против вас улика. А в принципе никто вам ничего не сможет сделать, если вы сами себе не навредите.

— Спасибо.

Натужно заскрипела табуретка, крупной дробью посыпались на пол книги. Грег встал, похоже, он очень старался на меня не смотреть, но не получалось, он ведь озирался по сторонам, будто искал еще какую-нибудь девушку в светлых перчатках, которая встанет на его защиту. С меня хватит. Я ничего ему не должна.

Я не заметила, как он ушел. В коридоре по-прежнему звучали гулкие раковинные голоса, но я уже не разбирала слов. Теперь все будет так, как я сказала Грегу. Приедет полиция, следователь захочет побеседовать со всеми свидетелями, за присутствие которых на месте происшествия взялся, похоже, отвечать настоящий сосед профессора по лестничной площадке. И, когда они доберутся до меня, я честно расскажу: да, я знала покойного, я приходила к нему вчера вечером, да, вскоре после моего ухода он вскрыл себе вены Почему? По-видимому, он был в меня влюблен, и в этот вечер потерял последнюю надежду. Вы знали об этом? Нет, я могла разве что догадываться, господин следователь…

А что скажут этот перепуганный Грег и эта зловещая Ольга, меня совершенно не интересует. И Крис…

И вдруг я поняла, чего хочу сейчас больше всего на свете. Спать!.. Неподъемная тяжесть навалилась на веки, на ресницы, на грудь… В бок больно упиралась острым углом книга профессора, но, чтобы ее отодвинуть, надо было шевельнуть рукой, а это невозможно, совершенно невозможно…

Я напоследок чуть приоткрыла глаза и увидела его в мутноватой дымке, он склонился за столиком и уже положил пальцы на что-то черное и прямоугольное. И можно было очень смешно пошутить

— Крис, твоя как-ее-там Клауди уже здесь, в этом пространстве, я постаралась, — но ведь для этого надо было шевельнуть губами…

Последний звуков сонной тишине — щелчок рубильника. Крис.

ГЛАВА X

В прихожей, почти полностью перегородив ее солидную ширину расставленными в стороны волосатыми ногами, расселся на табурете мужик-пьянчуга из соседней квартиры. Ну и сосед был у покойного профессора, хмыкнул про себя Грег, встретившись взглядом с набыченными красными заплывшими глазенками. Этот мужик явно решил никого отсюда не выпускать, — но его Грег не боялся, такие туши обычно переворачиваются кувырком от одного-двух приемов средней сложности. Но бежать было некуда. Ни одно из открытых — если все еще открытых — на лестничной площадке пространственных измерений не лежало за пределами города.

Перед девушкой было стыдно. Какое, черт возьми, он имел право грузить ее своими проблемами, видел же, идиот, в каком она состоянии! Теперь она имеет полное право его презирать. Она уже его презирала, когда усталым материнским тоном советовала не делать глупостей, то есть вообще ничего не делать. Легко сказать. Она просто не знает, с кем он имеет дело. У Ольги достаточно денег, чтобы построить этих мелких полицейских сошек и преподнести им все дело так, как считает нужным. Грег в который раз стиснул кулаки и чуть не застонал от невыносимой досады. Ведь она была в его руках — да, целиком и полностью в его руках! — так как же случилось, что, щелкнув туда-сюда рубильником на приборе, она кинулась прочь из офиса, а он, Грег, остался на месте, тупо глядя на бешеную стрелку на шкале?!.

Сейчас Ольги в прихожей не было. Пошла, наверное, в туалет опорожниться, злобно предположил Грег, а может, заглянула в ванную поправить косметику — а что, с этой бабы станется наводить перед зеркалом красоту в полуметре от покойника.

Мимо Грега неслышно проскользнул парень в махровом халате — тоже мне, униформа! — и скрылся в профессорском кабинете, где осталась та девушка. Это, наверное он. Тусклый — сказал про него профессор Странтон. Лучше и не скажешь.

Грег еще раз искоса взглянул на поддатого мужика — того и гляди, свалится с табурета, — и прошел вперед по коридору к последней двери. Спальня, где ему предлагали переночевать. И предложение наверняка остается в силе, при всем желании профессор уже не передумает. Завалиться спать — не лучшее, что можно сейчас сделать, но должно же, черт возьми, что-нибудь прийти в голову! Может, именно там, в спальне, подальше от этого дегенеративного типа на табуретке и инквизиторских глаз Ольги, которая вот-вот снова появится в коридоре.

Грег пошел вперед. От кабинета до спальни было добрых десять-пятнадцать шагов по просторному коридору. Не доходя пару метров до дверей, Грег услышал неясный гул, треск и приглушенные голоса. Он успел вздрогнуть и в изумлении оглянуться, вызвав идиотскую мину и угрожающий жест соседского мужика, прежде чем сообразил, что в спальне работает телевизор.

На покрытом многолетней пылью экране была небрежно протерта широкая полоса, попадая в которую, фигурки футболистов становились яркими и четкими. Звук барахлил, и голос комментатора только изредка выныривал из негромкого жужжания и треска. А на аккуратно застеленной профессорской кровати разлегся, опираясь на локоть и наискось свесив ноги вниз, мальчишка в зелено-оранжевой бейсболке.

Сын Ольги,

— Падай, — сказал он, бросив мимолетный взгляд на Грега. — «Сорта» делает по первое число «медведей». Когда я включил, было уже два-ноль, и потом раз восемь чуть не забили.

— Сколько? — совершенно автоматически переспросил Грег.

— Ну не восемь, но шесть уж точно, только Бе-ретти раза три…

Телевизор взорвался трескучими криками, и мальчик взвился на кровати, подался вперед, одновременно подвигаясь к стенке. Грег присел на освободившийся край кровати. Черт возьми, а может, так и надо? Просто смотреть футбол, привычно болеть против «медведей» — с кем они там сегодня? — и послать подальше полицию, Ольгу и труп профессора. И продолжить это в тюрьме, там ведь тоже есть телевизор…

— Три-ноль в пользу «Сорта»! Беретти — су-пер! — восхищенно выдохнул мальчишка и протянул руку. — Эд.

— Грег.

Рукопожатие у пацана было короткое, быстрое и крепкое, как металлический захват, — Грег тоже умел конкретно мять друзьям пальцы, но ему на это требовалось на пару секунд больше времени. Железный мальчик, ничего не скажешь, весь в мамулю. Сбежал из-под крылышка смотреть телевизор, наверное, по молодости не любит покойников…

Эд снова завалился на спину, закинув за голову согнутую руку. Телевизор зажужжал совсем уж невыносимо, и мальчик сбавил громкость почти до предела.

— Слушай, Грег, — неожиданно спросил он, — а кто он был, этот старик? Я ж вообще его никогда не видел, батя снял мне эту хату три дня назад. Мы с ребятами гудели безвылазно, соседи вроде выступали слегка, но нам-то по фиг, я и не видел, кто там возмущался. А теперь получается, я свидетель. Какой к черту свидетель, что я этим копам скажу?

Грег посмотрел на него с неприкрытой ненавистью, собственно, он не собирался этого говорить, вырвалось само собой, издевательски, сквозь зубы:

— А ты вообще помалкивай, все, что надо, мамочка расскажет.

Показалось, что кровать сейчас опрокинется или переломится пополам — Эд вскочил так стремительно, что загудели пружины и затрещало дерево. Грег — давно не тренировался, черт, — даже не успел среагировать, железные пальцы вцепились в воротник его халата.

— Вот что, — хриплым мальчишеским дискантом выкрикнул Эд, — моя мать умерла, понял, ты?! А если тебе кто-то скажет по-другому, съездь ему по морде, вот так!

В следующий момент Эд уже поднимался на ноги с другого конца кровати, куда, впрочем, приземлился довольно мягко. Все-таки Грег еще не дошел до того, чтобы спасовать перед зеленым мальчишкой. Хотя реакция у парня что надо — Грег неосознанно принял защитную позицию, пусть себе нападает, щенок, если хочет. Сейчас на шум драки прибежит Ольга, посмотрим, как у нее получится спасать сыночка…

Стоп. Что он только что сказал про свою мать?

Эд нашарил под кроватью и нахлобучил козырьком назад яркую бейсболку. Белобрысый, синеглазый, с пухлыми губами и круглой физиономией. Собственно, совершенно не похожий на Ольгу. Может, и не сын.

— А она тебе кто? — прямо спросил Грег, сделав неопределенный жест в сторону двери.

Эд не понял. Он явно готовился к бою, выискивая в пределах досягаемости какой-нибудь тяжелый предмет. Вскинув на Грега недоуменные глаза, он несколько секунд соображал, что тот имел в виду своим вопросом и будет ли ответ на него означать перемирие. Пауза затянулась, в тишине вполголоса взревели болельщики, и вдруг Эд, расхохотавшись, с размаху рухнул на кровать.

— Она? Ну ты даешь! Она моя телка, — солидно объяснил он, не переставая смеяться — громко и явно нарочито. — Бывшая.

— Как это?

Эд воззрился на него, старательно изображая взрослое снисходительное недоумение. Но смеяться уже не получалось, а синие глаза сами по себе стали круглыми, детскими и потерянными.

— Ну, моя баба. Ну, в общем… словом… я с ней спал. Ничего так телка, хоть и уже целых тридцать восемь. Но я… Короче, хватит с меня, надоела.

Грег перевел дыхание и тоже тяжело опустился на кровать. Вот оно что. Мадам Ольга и тайны Мадридского двора. Пикантная подробность из личной жизни королевы. Черт, как приятно знать, почему именно от тебя хотят избавиться. Даже если ничего особенно нельзя поделать. Подойти к ней, что ли, и пообещать клятвенно, что никому, никогда… Или наоборот, выкрикнуть в присутствии собравшихся свидетелей, полиции и желательно десятка журналистов: а вы знаете, Ольга совратила вот этого несовершеннолетнего мальчика! — какая же, к чертям собачьим, гадость…

Футбол закончился, по телевизору пустили рекламный блок, и Эд отвернулся от экрана.

— Пива хочу, — детски-капризно сказал он — На хате еще пол-ящика осталось, и суперовое пиво! Слушай, Грег, почему мы с тобой должны тут сидеть, как идиоты, и сторожить этого жмурика, я ж тебе говорил, я его не знал даже! Давай успокоим этого громилу под дверью и пойдем ко мне на пиво, а? Пиво — супер, честно.

Грег не ответил. В голове сначало все завертелось быстро-быстро, как запущенная юла, — еще быстрее! — а потом внезапно разом остановилось и оказалось уже расставленным по своим местам. Разложено по полочкам с табличками, как в аптеке. Вот так, и никак иначе. Оказывается, это очень даже легко — отличить гениальную мысль от просто мысли, главное, чтобы первая-таки пришла в голову. И никаких, абсолютно никаких сомнений! Радуйся своей гениальности и спеши реализовать ее на практике. Да, кстати, спеши — мысль может и устареть, пока ты тратишь время на возведение собственного пьедестала. Может что-нибудь случиться, какая-то жалкая мелочь — а воплотить план уже не удастся. Ну, скорей!

Он резко повернулся к Эду.

— Хочешь пива, да? А еще? Чего ты хочешь от этой жизни, выкладывай, Эд! Кого б ты сейчас больше всего на свете хотел увидеть? Ты кого-нибудь любишь? ненавидишь? боишься? — но так, чтобы сильно, как следует сильно?!

Эд ошарашенно хлопал светлыми ресницами, чуть отстранившись от прямо-таки нависшего над ним Грега. Который, похоже, свихнулся. Который явно ожидал услышать от него имя какой-то глупой девчонки, а вместо этого получит правду, чистую правду! Эд набрал в легкие побольше воздуха и выпалил:

— Я бейсбол люблю, понятно? Сильно! Как следует! И если б я кого хотел сейчас увидеть, так только Пабло Луэгоса или Лу ван Вейна, ясно?! Вот разве что они сейчас на Олимпийских сборах в Оушен-сити, обидно, да?

— То, что надо!!!

Честное слово, он чуть было не расцеловал Эда в обе щеки его круглой наивной физиономии. Эта юная бейсбольная звезда, этот пацаненок, по милости которого он, Грег, собственно, и влип во всю историю, этот Ольгин псевдосынок вытащит его отсюда! Это так же верно, как и то, что бейсболка у него зелено-оранжевая, и то, что гениальную мысль раз плюнуть отличить от просто мысли.

Грег подхватил с кровати пульт от телевизора и увеличил громкость — вдруг кому-то, не будем показывать пальцем, придет в голову подслушать их разговор из коридора.

— Ты спрашивал, кто такой был этот старик, покойник? Ну так слушай…

…Из спальни вышел один Эд — Ольга не должна была видеть их вместе. Картинно посвистывая — насмотрелся, похоже, шпионских фильмов, — парень вразвалочку прошел по коридору и, не удостоив ответом что-то спросившую у него Ольгу, скрылся в профессорском кабинете.

Я спала, неудобно изогнувшись в кресле, сон был неровный, тяжелый и поверхностный, скорее, мутная апатичная дремота. Собственно, я продолжала слышать все: и раковинные голоса в коридоре, и хлопанье открывшейся двери, и поскрипывание шагов, и возню поисков вокруг столика, и, наконец, характерный двойной щелчок рубильника. Но эти звуки существовали сами по себе, они не означали ничего, абсолютно ничего… Я застонала и повернулась на другой бок.

Грег не соврал — стрелка на приборе задрыгалась, как сумасшедшая, и, вперившись в нее, Эд внезапно поверил, что действительно вот-вот увидит ван Вейна и Луэгоса, по-любому увидит, потому что действительно, по-настоящему хочет этого…

Он зажмурился и выскочил из кабинета, он ринулся к входной двери, словно не замечая здоровенного пьянчугу, который тяжело поднялся на ноги, загораживая ему дорогу. Эд с разбегу двинул мужика в солнечное сплетение, тот слегка покачнулся, но успел вцепиться сзади Эду в футболку, подтянул пацана к себе и занес волосатую ручищу, собираясь опустить ее туда, где сходились клинья бейсболки, — но тут пронзительным истошным голосом закричала Ольга, на бегу она сдернула с ноги туфельку с заостренным, как стилет, каблуком-шпилькой. Эд рванулся вперед, ошарашенный мужик выпустил его футболку и, тупо сгибая и разгибая пустые пальцы, повернулся на сто восемьдесят градусов. Они с Ольгой оказались лицом к лицу на расстоянии в полтора метра, и Грег, не дожидаясь развязки, метнулся мимо этого тет-а-тета к двери, оставленной Эдом полуоткрытой.

Захлопнуть ее за собой Грег не забыл — этим, в квартире, было вовсе не обязательно знать, какая новая дверь материализовалась на лестничной площадке. А эта дверь была ярко-зеленая, с бело-синим орнаментом из стилизованных волн по верхнему краю…

— Эдвард!!!

Грег еще видел, как мужик грубо схватил за руку выскочившую было на лестничную площадку Ольгу и рывком втянул ее назад в квартиру.

— Вот что, дамочка, — сосед профессора хрипло закашлялся, сплюнул на пол и продолжил совсем сипло: — Пацанов я нарочно отпустил, но уж вы-то останетесь, поняли у меня? Я уж разберусь, откуда вы тут взялись, отродясь вас не видел, а как старик окочурился — нате, и вы тут как тут! Что, скажете, просто на жмурика поглядеть было охота?

Получилось очень даже смешно, и он расхохотался во всю глотку — жаль, после вчерашнего в горле першило, и смех опять-таки перешел в натужный кашель, а во рту снова скопилась противная мокрота. А она, эта дамочка, злобно глядела из глубины коридора, ее намазанные губки недовольно скривились, когда мастерски пущенный плевок чуть не долетел до ее царских ножек. В руке она до сих пор сжимала свою туфлю на высоченном каблуке.

— Когда приедет полиция, вам придется ответить за такое поведение, — сказала она. И еще попробовала выпендриваться: — За оскорбление личности в нецензурной форме и применение физической силы вам могут дать самое малое шесть месяцев, советую подумать.

— И когда ж я вас оскорбил, дамочка? — он по правде удивился: выдумает же такое! — Вы б лучше обулись и марш в ту комнату, от греха, знаете…

Она зыркнула на него с ненавистью — а глазищи-то, глазищи! — нацепила туфлю и взялась за дверную ручку.

— Не сюда! — еле успел крикнуть он.

Дамочка, похоже, удивилась, но — понятливая, однако, — возникать не стала, только хмыкнула и пошла вперед по коридору. У дверей спальни, правда, остановилась и опять ляпнула что-то про полицию. Как будто его это касалось. Как будто он собирался кого-то дожидаться здесь.

Ведь он не глухой, он до словечка слышал все, что тот пацан в халате втолковывал девке, которая нашла жмурика. И не дурак конченый — конечно, вот так сразу никто бы ничего не понял: какие-то там пункты А и Б, тут сам черт ногу сломит, а мы в институтах не обучались. Но вот что желание исполнится, если что-то там туда-сюда щелкнуть — тут уж все понятно, яснее некуда.

А тот типчик, у которого беременная баба, он же тоже стоял под дверью, уши навострил, как локаторы. Уж он там наверняка все смекнул, про физику и прочее, и желание явно имел, глазки прямо как у ребенка малого загорелись, и еще губами зашевелил, чудик. А потом вошел, щелкнул там что надо, выскочил и давай проситься типа к своей бабе, поверили мы, вот так сразу и поверили, как же!

Мужик хмыкнул удовлетворенно и самодовольно. Он, конечно, пошумел для виду, а парня на лестницу выпустил. И никто ж ничего не заметил, даже дамочка та сильно умная не усекла, куда этот типчик идет. А шел-то он вовсе и не к бабе своей — если он ее вообще не придумал, — а шел он к той двери посередке, чуть слева, где Смит живет со своим выводком, да разве ж у Смита такая дверь: деревянная, рассохшаяся, вроде как на ферме? Такой двери вообще отродясь не было на их лестничной площадке…

А потом — эти два пацаненка. Так что все точно, точнее не бывает.

Исполнение желаний, говорите? Неплохо, чтоб мне сдохнуть!

Он сплюнул на этот раз просто так, для удовольствия, и, покосившись на закрытую дверь спальни, тяжелыми шагами направился в профессорский кабинет.

ГЛАВА XI

После спертого воздуха квартиры профессора в лицо ударил свежий промозглый холод, лестничная площадка каруселью закружилась перед глазами, и Крис никак не мог отыскать ту самую дверь, до последнего мгновения мучительно сомневаясь в ее существовании. Он метнулся вперед и влево — просто так, чтобы двигаться, чтоб не стоять на месте, его ведь могли заставить вернуться, и тогда все… И он не верил — даже когда ладони уперлись в шершавое, пыльное, знакомое дерево, когда, отступив на шаг назад, он увидел ее всю, сколоченную из параллельных осиновых досок, а поперечные планки снаружи располагались зигзагом, как перевернутая набок буква «дубль вэ»…

Он поверил только тогда, когда глубоко, полной грудью вдохнул этот запах. Запах ветхого дерева, солнца, детства и спокойного-спокойного счастья…

Уже взявшись за щеколду, Крис взглянул направо, и взгляд зацепился за рубиновую пуговку звонка над его собственной дверью. Надо бы напоследок заскочить туда — но этого он никак не мог себе позволить. А так хотелось…

Забрать с собой канарейку.

Здороваясь с ним, дверь заскрипела — пожалуй, слишком громко, надо будет смазать петли и, может, слегка шлифануть рассохшуюся коробку, подумал Крис. Спокойно, между делом, по-хозяйски. Как, собственно, и должен размышлять взрослый серьезный мужчина об основательных вечных вещах…

«Крис, а мы ведь поедем летом на побережье, правда? — Правда. — И найдем большую-большую раковину, чтобы потом можно было всегда слушать море, да, Крис? — Да, Инга. — Крис, я хочу, чтобы уже сейчас было лето…»

У порога стояли два жестяных ведра и старые, еще дедовы стоптанные резиновые сапоги. Похоже, бабушка до сих пор ходит за водой на скважину, не признавая водопроводную, — а уже, наверное, тяжело… Надо принести воды прямо сейчас, пока бабушка спит, — встанет она часа через два, пойдет к коровам и козам. Сколько их, интересно, осталось? Когда он приезжал сюда последний раз… но последний раз был вечность назад. Целая вечность нелепой, калейдоскопной, бессмысленной городской жизни… Почему? Как случилось, что он так глубоко и безысходно попался на крючок, не сумел вовремя вырваться, освободиться, вернуться?

Он вздохнул — сначала тихонько, поверхностно, а потом до самого дна легких вдохнул стоячий, чуть затхлый, домашний, настоящий воздух. Из погреба еле уловимо, но отчетливо попахивало грибами, опять она завелась, эта неистребимая плесень. До весны с ней ничего не поделаешь, придется подождать. Подождем. Время есть. Кстати, уже через месяц Фри-лейк как следует затянет льдом, и можно будет ходить на зимнюю рыбалку. Его снасти должны быть в порядке, бабушка всегда берегла их, перекладывала соломой в большой плоской коробке, с которой не забывала смахивать пыль. И всегда поддерживала, как огонь в очаге, жилой дух в комнате Криса. Бабушка, милая, досыпающая последние часы перед рассветом, она не переставала верить, что внук когда-нибудь вернется…

Крис прошел в большую комнату — половицы под вязаными дорожками все равно поскрипывали, хоть он и старался ступать мягко и бесшумно. Впрочем, бабушка не проснется, эти ветхие половицы уже много десятков лет точно так же отвечают прикосновениям пружинистых лапок кота. Кот был всегда. Последнего звали Ролли. Ролли был дымчатый и пушистый, но ему уже тогда добегал десяток лет. Если сейчас у бабушки нет кота, завтра он будет, дал себе слово Крис. Теперь у нее будет все… и у него, ее блудного внука, тоже.

Жаль, что он не взял с собой канарейку.

«Крис, она разговаривает? — Нет. — А ты знаешь, я читала, что канарейки, особенно самцы, очень легко учатся говорить, и у них это обычно получается чище, чем у попугаев. Только надо с ней заниматься, накрывать клетку платком и повторять какое-нибудь слово или фразу. Хочешь, я научу ее: „Я люблю тебя, Крис“?.. — Зачем?»

Инга. Тоненькая и хрупкая, как былинка, какая-то даже ненастоящая. Сумасшедшая. Когда они познакомились, шел дождь, на первый взгляд пятиминутный летний ливень — а на самом деле долгий и затяжной, вроде бы теплый — но пронизывающий и промозглый. А она, узкая девушка, почти невидимая между струями, принимала этот предательский дождь за чистую монету. Она шла напрямик по лужам, она запрокидывала голову навстречу каплям, в одной руке у нее были босоножки, а в другой — пакет сахару.

Сначала Крис подумал, что сахар непременно растает, а чуть позже — что девушка непременно простудится.

Случилось и то, и другое.

Но они — Инга и Крис — уже пересеклись, уже познакомились, уже были вместе. Произвольное смещение стеклышек в калейдоскопе. Городская случайность, невозможная в нормальном, логичном, закономерном мире. В мире, где все изначально знакомы, где никто не считает себя вправе ворваться без спросу в чью-то жизнь, завести в ней свои порядки, сорвать со стабильного, давно начерченного от рождения до смерти пути.

А она не понимала, она плакала, чувствуя, как потихоньку разрушается ее красивая, но построенная на сплошных случайностях сказка о собственной жизни. Об их общей жизни, которой на самом деле в принципе быть не могло. А он, Крис, все больше и больше уставал от всего этого. Боже мой, до чего же он устал тогда…

«А если будет ребенок? — Поженимся, конечно, куда я денусь…»

Крис осторожно ступил на первую ступеньку лестницы, ведущей наверх, в его комнату. Дерево послушно скрипнуло, но без угрожающей натуги. Ступени не были ветхими, ими пользовались каждый день, их мыли и натирали мастикой. Он все-таки встал на носочки, взбегая наверх, и лестница ответила тихой дробной гаммой. Крис осторожно приотворил дверь своей комнаты.

Его комната. Здесь все стояло и лежало на своих местах, было подметено и прибрано. Только на Агрегате солнечной энергии, этом нагромождении линз, трубок, железа и пластика, высящемся посреди стола, лежал толстый слой серой пыли. Крису было лет пятнадцать, когда он решил собрать эту модель по чертежу в журнале и строго-настрого запретил бабушке прикасаться к сооружению. И бабушка не прикасалась. До сих пор. Она всегда понимала и признавала право Криса на его собственное представление о жизни. А полотняные занавески на окнах были ровные и безукоризненно чистые, в просвете между ними виднелась кружевная паутинка Голубоватого тюля.

Крис открыл дверцу тяжелого комода, где на полках ровными штабелями лежали его старые свитера Я штаны, переложенные от моли пряно пахнущими веточками лаванды. Выудил древние потертые джинсы — интересно, сойдутся ли они в поясе? — и растянутый клетчатый джемпер. Через комнату протянулся первый серый предрассветный лучик, приближалось пасмурное октябрьское утро. Крис переоделся, привычно бросил было халат поперек кровати, но затем поднял его и, открыв другую створку комода, повесил на крючок. Потом набросил поверх джемпера непромокаемую ветровку и спустился вниз.

Из бабушкиной спальни послышались шорохи, стук и покашливание. Видимо, бабушка уже вставала, не дождавшись рассвета. Но заходить к ней в спальню было нельзя — тоже закон, с которым изначально необходимо считаться, потому что так уж устроен мир. Крис встал на цыпочки и, почти не скрипя половицами, прошел к выходу.

Слава богу, во двор вела другая, боковая дверь. А со двора, обойдя дом полукругом, можно выйти на улицу через калитку. Крис вздохнул с неимоверным облегчением, припоминая эти географические подробности, такие удобные еще в детстве, когда многочисленные входы и выходы помогали и убегать от взрослых, и дурачить соседских мальчишек. И то, и другое навряд ли еще понадобится, поэтому он сегодня же заколотит центральную дверь. Этот ненужный, нелепый выход на чужую лестничную площадку.

Крис натянул резиновые сапоги и взялся за ручки пустых, звякнувших в воздухе ведер. Хотя нет — пока он ходит на скважину, бабушка может спуститься вниз, обнаружить пропажу ведер и бог знает что подумать. Крис поставил ведра на пол и решил пока пройти по двору.

Накрапывал маленький невидимый дождик, но небо на востоке было светлое, и днем вполне могло выглянуть солнце. Со старого вяза еще свисали две веревки, которые когда-то были качелями Криса, — правда, теперь между ними не хватало доски. Нет, эти веревки надо будет снять совсем, усмехнулся Крис. Он уже слишком большой мальчик.

«А если будет ребенок?» — Боже мой, да хотя бы здесь оставьте же меня в покое!..

Крис пересек двор наискось и, нагнувшись, прошел в низкую дверь хлева. В лицо пахнуло теплом, перегноем, живыми животными испарениями. В душном полумраке все зашевелилось, зафыркало, потянулось к вошедшему хозяину. Крис, щурясь, протянул наугад руку и нащупал шелковый лоб между крутыми шершавыми рогами. Глаза быстро адаптировались к темной внутренности помещения, и Крис сначала разглядел большую, как копна сена, мощную приземистую фигуру, а потом встретился взглядом с огромным умоляющим глазом печальной коровы.

У нее были точно такие же печальные умоляющие глаза. Клауди. Они и встретились-то всего три или четыре раза. Был февраль, в ту зиму пронизывающий и промозглый, была пустота и тоска, было нелепое аномальное желание чувствовать рядом Кого-то, все равно кого, хотя бы Ингу, с которой месяц назад удалось более или менее безболезненно расстаться. Помнится, он даже позвонил ей тогда, услышал голос Энн, соседки по комнате, и повесил трубку. А потом где-то на бессмысленной городской вечеринке к нему подсела эта девица, большая, слишком накрашенная, курящая, совершенно не в его вкусе. Клауди. Случайность, как и все остальное. Вечеринка закончилась, надо было возвращаться домой, и он вдруг совершенно отчетливо представил себе, как из глубины темной комнаты отрывисто и одиноко чирикнет канарейка. Он заглянул в круглые, глупые, тогда еще не печальные глаза и понял, что спастись очень просто, что надо только сказать ей: пойдем со мной.

Всего три или четыре раза. Когда она ему позвонила, захлебываясь слезами, он минуты две не мог узнать голоса. А потом все равно не мог ничего понять, рассердился, бросил: «Приезжай» и повесил трубку. Через полчаса Клауди приехала.

Да, точно такие же глаза, огромные влажные глаза печальной коровы. Он смотрел на нее, большую, рыдающую, некрасивую, бормочущую что-то бессвязное про деньги и врача, и откуда-то изнутри поднималась необоримая щемящая жалость. Случайное, непонятное, но всесильное чувство к этой почти незнакомой женщине. К ее несчастным коровьим глазам. К ее детскому плачу. Наверное, и к себе самому.

В конце концов, это тоже был закон жизни, независимый от города и его калейдоскопных случайностей. Он был мужчина, он должен был на ней жениться, и он это сделал. Какое-то время он даже был спокоен, чтобы не сказать счастлив. Все решилось само собой, как, собственно, и должно быть, ему не пришлось лавировать в водовороте бесчисленных, все время меняющихся жизненных вариантов. От Клауди, ленивой, глупой и беременной, тоже ничего не требовалось, она должна была просто быть, существовать в своей жизненной нише. Но она этого не понимала. Она тоже была порождением города, и далеко не самым лучшим.

Крис потрепал корову между рогами. Сейчас тебя подоят, глупая, потерпи, не смотри так. Эта нездоровая жалость к таким вот существам, откуда она взялась в нем? Жалость, чуть было не погубившая, чуть не подрубившая под корень всю его жизнь Если бы не она, городу не удалось бы настолько опутать его паутиной случайностей, полностью завладеть его душой. Клауди, непрестанно таскавшая его на идиотские прокуренные вечеринки, знакомившая с тупыми ограниченными людьми. Постоянно требовавшая все новых пестрых вульгарных шмоток и приторных духов, от запаха которых его мутило, а потом, где-то на седьмом месяце, внезапно охладевшая ко всему этому и целыми днями бродившая соспутанными жирными волосами в застиранном халате. Гоготавшая над непристойными анекдотами в желтой газетенке, отбиравшая у мужа скучную, на еевзгляд, книгу. Всегда лучше самого Криса осведомленная, чем он должен в данный момент заниматься. Немедленно начинавшая плакать по самому ничтожному поводу, а потом поднимавшая свои несчастные коровьи глаза…

Жалость. Но он уже устал от жалости.

«Мне сегодня негде ночевать, Крис. Так что я ночую у тебя… Или ты выставишь меня на лестницу?»

И надо было выставить, надо было хлопнуть дверью, надо было крикнуть в гулкий простор лестничной площадки: оставьте же меня наконец в покое, как вы мне все осточертели, вы, с вашими постоянно мокрыми умоляющими взглядами, бедные, Сиротливые, требующие жалости! Совершенно ненужные, потому что случайные. Крикнуть, выставить за дверь, вон из своей жизни!..

А собственно, он ведь так и сделал. То есть он вышел за дверь сам — но попал за ту единственную, нужную дверь…

Теперь все будет по-другому.

Крис улыбнулся в глубину хлева поблескивающим коровьим и козьим глазам, шире отворил скрипучую дверь и вышел на воздух. Обдало свежестью и прохладой уже почти настоящего утра. Дворовая брусчатка тускло мерцала после дождя, вокруг старого вяза концентрическими кругами рассеивались желтые листья.

А на пороге стояла бабушка с пустыми ведрами в руках.

— Крис!

Она не бросилась его обнимать, потому что он с детства не любил лишних прикосновений, и она это знала. Крис, ускоряя широкие шаги, сам подошел и крепко обнял ее. Бабушка… Он даже не знал, сколько ей лет. Она была всегда, и она совсем-совсем не изменилась. Но Крис почувствовал кожей спины, как мелко подрагивают ее сцепленные там пальцы, и мысленно поклялся, что она больше никогда в жизни не пойдет сама на скважину за водой. Он вернулся. Он теперь будет делать все, что нужно.

— Как твоя жена? — спросила бабушка чуть позже. Крис только поморщился, прикусил изнутри губы и попросил:

— Не надо об этом, хорошо?

Бабушка кивнула. Чуть отстранившись, она вглядывалась в его лицо своими маленькими, тонущими в мелких морщинках глазами. Никогда в жизни она не спросит больше его о Клауди, разве что Крис когда-нибудь сам заговорит о ней И вообще, бабушка уже каким-то образом уловила, поняла, что его не нужно расспрашивать ни о чем. Ни сейчас, ни после. Только одно, последнее, чего она никак не могла не знать:

— Ты надолго приехал, Крис?

Навсегда. Слишком сильное, слишком ко многому обязывающее слово. И он ответил:

— Да, очень надолго.

ГЛАВА XII

Дверь была ярко-зеленая, с бело-синим орнаментом из стилизованных волн по верхнему краю. Когда Грег с размаху налетел на нее растопыренными ладонями, он почувствовал под пальцами солнечное тепло, даже жар разогретого металла. А ручка была вся в пупырышках от свеженаложен-ной, еще чуть мягкой густой краски Грег рванул ее на себя, но надо было, сообразил он секундой позже, наоборот — от себя и вниз…

— Черт, аккуратнее, Грег!

Эд, скривившись, держался за плечо — Грег основательно заехал в него дверью. За которой практически не было свободного пространства, только маленький квадратный пятачок полтора на полтора метра. Но слева и впереди сверкал узкий проход, и Грег бросился было туда.

Эд удержал его за пояс халата.

— Да ну тебя, Грег, там же мужик переодевается. Я сейчас тоже сунулся, а он в трусах в цветочек, вот умора!

И только тут Грег почувствовал солнце. Перекаленное, ослепительное солнце, оно не могло быть где-то кроме как прямо над головой, жаркое и палящее, их с Эдом тени свободно помещались на полу квадратного пятачка. Грег запрокинул голову и не успел сощуриться, из глаз не то что выступили — брызнули слезы. Но он все-таки увидел вверху яркое-яркое синее небо.

— Это переодевалка на пляже, — озвучил его догадку Эд, — там с другой стороны тоже есть выход. Кажется, тот мужик уже все, пошли.

Они разом протиснулись через узкий проход в кабинку для переодевания, где висело, перекинутое через стенку, забытое кем-то махровое полотенце. Эд бесцеремонно сдернул его, а потом, подпрыгнув, схватился за верхний край стенки, подтянулся и выглянул наружу.

— Здорово — восхищенно выдохнул он.

На этот раз Грег удержал Эда. В конце концов, переодевалку стоило использовать по назначению, этот халат ему уже осточертел. Грег позаимствовал джинсы раздевшегося до плавок парня — нормально, впору — и подкатил их до колен. Затем повесил на шею чье-то полотенце и распахнул еще одну горячую металлическую дверь.

Ясная синева огромного неба была отрезана, как бумага, темной, насыщенной, ультрамариновой синевой моря, полосатого, словно на карте глубин: искрящаяся серебряная — темно-фиолетовая — изумрудно-зеленая — и у самого берега почти коричневая полоса, по которой бежали наискось бирюзовые волны со снежно-белыми гребнями. Волны с размаху накатывались на ярко-желтый песок, разбивались веерами, а потом уходили назад, утаскивая в море восторженно визжащих шоколадных людей в разноцветных плавках и купальных костюмах. Буйство красок, замешенное на слепящем солнце, больно ударило в глаза, и Грег вскинул к ним согнутую в локте руку. Как будто хотел пару раз как следует сморгнуть и убедиться, что все это неправда, что во всем мире серая октябрьская промозглая ночь..

Не во всем. Всего лишь на определенной широте и долготе. Которыми, кстати, не ограничивается мир, где можно питать к кому-либо по-настоящему сильные чувства. Черт возьми, аи да Эд, ну дает пацан, как, он говорил, это называется: Оушен-Сити?

— И-и-и-й-я-а-а-а-а!!! — взревел Эд победным индейским кличем и бросился вперед, распугивая пляжников, никого не замечая на сокрушительном бегу к воде. Грег проследил, как мальчишка торпедой влетел в сверкающую волну, нырнул, показав раскинутые в стороны ноги, а потом где-то в море появилась круглая черная голова. Впрочем, голова могла быть чьей угодно, на таком расстоянии да еще без солнечных очков ручаться было трудно. Грег отбросил ко всем чертям полотенце и, хохоча над собственным мальчишеством, в точности воспроизвел всю эскападу.

Они с Эдом пересеклись в открытом океане, достаточно далеко от берега, где волны еще не кучерявились пенными гребнями, а просто кидали пловцов вверх-вниз, как на качелях. За ноги то и дело цеплялись студенистые медузы, и каждый раз Эд нарочито вскрикивал, как испуганная девчонка Он потерял бейсболку, но то ли еще не заметил этого, то ли не особенно расстроился. Мокрые волосы облепили ему весь лоб и лезли в смеющиеся синие глаза со слипшимися ресницами.

— Здорово, правда, Грег?! — звонко крикнул он. — До чего ж супер!

Коварная волна воспользовалась случаем запустить добрую кружку воды в его открытый рот. Эд долго отплевывался, весело ругаясь, а потом нырнул, перевернулся под водой и поплыл к берегу. Грег погреб следом, по дороге решил показать пацаненку, кто здесь лучше плавает, и жестокое состязание окончилось двумя вконец обессиленными телами, лениво перекатывающимися в прибое.

Грег лежал на животе, приподнявшись на локтях над кромкой воды и наблюдая, как седые клочья пены впитываются в песок, просверливая в нем россыпь маленьких дырочек. Да, сбежать удалось совсем неплохо: другой материк, другое полушарие. К тому же райский уголочек, наверняка это курорт для самых богатых шишек. Живи и радуйся жизни Если не считать такой мелочи, что делать это придется совершенно без денег, документов и даже практически без одежды.

Надо что-то придумывать. Тем более что Эд навряд ли скоро отойдет от блаженной эйфории, да и вообще мозги у пацана явно не самое сильное место.

Грег перевернулся на бок и подпер голову рукой.

— Вот что, Эд, — начал он, оценивающе разглядывая мускулистый мальчишеский торс, уже изрядно подгоревший на солнце — Нам с тобой надо бы подработать. Что ты умеешь делать?

Неожиданно крупная волна окатила их с головой. Отчаянно отфыркиваясь и отплевываясь, Эд тем не менее солидно заявил

— Я умею играть в бейсбол.

Нормально? А как насчет драить клозеты или разгружать ящики с бананами? Грег вздохнул и сплюнул соленую воду. Собственно, чего-то подобного он и ожидал. Наивные детские представления о жизни — самое что ни на есть лучшее топливо для машины профессора Странтона, которая, как известно, еще ни разу не исполнила ничьего желания. Потому что к реальной жизни такие представления совершенно не приспособлены. Мальчик хочет играть в бейсбол. Причем не просто, а в команде с самими Пабло Луэгосом и Лу Ван Вейном на сборах в Оушен-Сити. Что ж, похвальное стремление, да вот только…

Эд присел на корточки и принялся чертить пальцем фигуры на мокром песке.

— Ты не втыкаешь, — сказал он, внезапно вскинув голову. — Я очень классно играю в бейсбол. Я лучший кэтчер в нашей сборной, а мы в этом сезоне сделали всех, и даже профессионалов из «Гувера». Ихний тренер хотел меня пригласить, но нашего старика жаба задавила, он мне даже не сказал ничего, во козел, да? Так вот, Грег. Я сейчас подъеду к Лу, или к Педро, или еще к кому-то, — просто так, по-наглому, — и попрошусь, чтобы меня попробовали. Думаешь, они сразу пошлют? А ты бы послал, Грег? Скажи, ты бы сначала подумал, а вдруг перспективный парень, надо же попробовать, хуже не будет. А я по правде перспективный, это уж точно. И меня возьмут, по-любому возьмут в какой-нибудь резерв! А тебя я не брошу, Грег, ты ж мой друг, если б не ты…

— Да ладно, — усмехнулся Грег.

А с другой стороны — как раз такая безнадежно-самоуверенная, слепая, наивная, чтобы не сказать дурацкая, смелость иногда прошибает стены. Прежде чем разбивать на глазах у мальчика его розовые мечты, можно устроить им небольшое испытание в полевых условиях. В конце концов, его же цитируя, хуже-то не будет.

— Где там твои бейсболисты?

Вслед за пружиной вскочившим Эдом и Грег медленно поднялся, отскребая песок с мокрого живота. Мальчик переминался с ноги на ногу, разрабатывая связки, попеременно сцеплял руки замком на спине и в то же время не забывал, сощурившись, оглядываться по сторонам в поисках олимпийской команды. Пробегут они сейчас мимо, как же! В двух шагах, четко по заказу.

Кстати, по идее, именно так оно и должно быть. Профессорская машина до сих пор работала снайперски, ему же, например, не пришлось долго искать Ольгу. Грег хлопнул Эда по плечу.

— Они должны быть где-то близко, парень. Сходи поищи в пределах пляжа, а я буду вон под тем зонтиком, а то уже голову к чертям припекает. Свистнешь.

Грег отыскал в песке позаимствованное из переодевалки полотенце, набросил на уже сильно саднящие плечи и побрел под навес. А если серьезно, без сентиментальных вариаций на тему Золушки, что делать в этом южном коммерческом раю? Наняться на тяжелую работу им, двум здоровым парням, наверное, не так уж сложно… а если при этом потребуют документы? Арестуют за бродяжничество, причем без лишних разговоров. А связаться с полицией — это все. В чужой стране, не имея защиты, не зная законов… а добиваться передачи на родину никак не в его интересах, там на нем, наверное, уже прочно висит убийство. Отягощенное к тому же побегом. Весело.

Грег прищурился. Со стороны моря стремительно приближался Эд, он почти бежал, время от времени взрывая клубы песка. На парне лица не было. Грег грустно прищелкнул языком. Вот и лопнула мальчишеская мечта, никто, конечно, и не поинтересовался узнать, насколько он перспективный…

Эд рухнул рядом, при торможении конкретно обсыпав Грега песком. Лучше его ни о чем не расспрашивать, парню и так непросто переварить такое разочарование.

Но Эд внезапно обернулся и заговорил сам:

— Грег, похоже, мы влипли.

Самое время положить ему руку на плечо и легонько так похлопать, ободряюще, чуть ли не по-отечески.

— Понимаю. Не принимай всерьез, они все козлы. Эд нетерпеливо повел плечами, освобождаясь от отеческой руки.

— Мы круто влипли. Машинка не сработала. То есть это вообще не Оушен-Сити.

— Что?!

Эд заговорил быстро-быстро, без знаков препинания:

— Я обошел весь пляж каких-то парней спросил не видели тут Лу они сказали чувак ты чего они же в Оушен там сборы телек надо смотреть я как идиот а это что такое они понятно ржать но потом раскололись… — он сделал длинную паузу, набирая воздух, и только потом выдохнул: — Санта-Моника-Бич. Я и не знаю, где это.

Все с той же дурацкой утешительной интонацией Грег пробормотал:

— Я тоже.

Что могло случиться? Думай, думай. До сих пор прибор срабатывал безотказно — но до сих пор все активизированные пространственные измерения лежали в небольшом радиусе, в черте города. Возможно, Эд задал машине действительно непосильную задачу. А может, в зависимости от расстояния в геометрической прогрессии вырастает погрешность — если это правда, насколько далеко сейчас тот самый Оушен-Сити? Санта-Моника-Бич… А собственно, звучит-то ничуть не хуже. Осталось только втолковать эту мысль Эду, не желающему, похоже, проститься со своими бейсбольными иллюзиями.

Грег набрал побольше воздуха — черт, это совсем не его профиль, душеспасительные или там психоаналитические беседы.

— Эд…

И пришлось осечься. Потому что Эд — он смотрел куда-то поверх головы Грега, смотрел почти черными — одни расширенные зрачки — глазами, его лицо стало мраморно-серым, и на этом фоне одно за другим проступали болезненные малиновые пятна. Эд шевельнул губами, и Грегу показалось, что он понял, прочитал это движение — хотя мог, конечно, и ошибаться…

— Мама…

…Батя подарил тогда футбольный мяч — ни с тогo ни с сего, не на праздник и не на день рождения, и даже не за хорошие оценки. Просто так — а мяч был настоящий, кожаный, черно-белыми сотами, сшитыми толстой ниткой. Его надо было накачивать насосом, и восьмилетний Эд пыхтел до красноты, налегая на поршень. Ни у кого во всем квартале не было такого мяча. Эд прошелся по двору, снисходительно давая другим мальчишкам пощупать упругую кожу. И услышал, как эта старая дypa мисс Джонсон просюсюкала другой соседке: «Ax, бедный ребенок…»

Батя — Эд тогда еще не отучился делиться с ним уличными впечатлениями — согласился, что мисс Джонсон старая дура и даже похуже. Батя сказал, что мама, очень может быть, придет ночевать завтра, или послезавтра. А в воскресенье он сам вернулся поздно ночью, когда Эд уже успел забиться в угол дивана и расплакаться, как последняя девчонка. Батя хрипло смеялся, покачиваясь из стороны в сторону, он был, догадался Эд, в стельку пьяный, как обычно отец Фреда из соседнего дома. Батя обеими руками схватил со стола свадебную фотографию под стеклом и с размаху швырнул ее на пол. Осколки разлетелись по всей комнате, а он расхохотался и сказал сыну, что эта сука, его мать, умерла.

Мама была молодая и красивая. У нее были шеющиеся ярко-красные губы и очень много оранжевых, как баскетбольный мяч, волос. Мама не разбиралась в матчах Лиги чемпионов, путала Ракету Томсона с Бомбой Мак-Дугалом, она никогда не смогла бы выбрать в магазине хороший футбольный мяч. Мама называла батю «этим тюфяком» и заставляла Эда повторять ее слова. Эд повторял, и она, смеясь, целовала его в лоб. И почти всегда забывала потом стереть помаду.

Мама умерла. Эд поверил в это, когда увидел ее во сне в узком ящике, в который никак не хотели помещаться пышные оранжевые волосы. Это было красиво, как в субботнем сериале про Мэри. Поверить в такое было легко, куда легче, чем…

Когда Китти, противная племянница мисс Джонсон, потупив глазки, спросила у Эда, пишет ли ему мать письма из-за океана, она и моргнуть не успела, как получила по морде, даром что девчонка. Эд был готов прибить на месте каждого, кто сомневался, что тогда, в воскресенье вечером, отец сказал ему правду. Пацаны очень быстро пресекли момент и начали было жестокую дразнильную кампанию. Но у него, «брошеного мамина сынка», были действительно крепкие кулаки и действительно отчаянная злоба. И единственный в квартале настоящий футбольный мяч.

Но за десять лет ему все же несколько раз приходилось драться по той самой причине. И каждый раз — зверски, чуть ли не насмерть.

«Моя мать умерла!!!»

…Одну коричневую ногу она согнула в колене, а другая не помещалась на красно-зеленом полотенце и была до колена облеплена песком. Ничего так ноги, — это он подумал еще раньше, до того как… До того как посмотрел на ее лицо, то есть на морковный рот и здоровые черные очки под стрижеными рыжими волосами. Мельком посмотрел, это вообще не его фокусы — пялиться на баб, так на кой же черт она именно в эту секунду привстала и подвинула на лоб свои дурацкие громадные фары?!

И упругий кожаный мяч, и осколки стекла на обрывках фотографии, и зареванная пигалица Китти, и удар в чью-то морду, и еще, и еще… «Она умерла, слышите, придурки, умерла, моя мать умерла!..»

И неуправляемое, гадкое, беспомощное, детское: «Мама…»

Выцветшие голубые глаза — сверху килограммы ярко-синей жестокой несмываемой косметики, а снизу глубокие фиолетовые круги. Она несколько раз хлопнула огромными ресницами, а потом медленно повела туда-сюда тусклыми шариками. И улыбнулась. Ярко-белые, прямиком из рекламы жвачки зубы между толстыми яркими губами. Две конкретные складки подковой от носа к подбородку. Затем она облизала губы — туда-сюда острым языком, девчонки думают, что это дико соблазняет… какие, к чертям собачьим, девчонки!!!

В кулаке заскрипела, заскрежетала стиснутая горсть песка. Эд встал.

Эд встал, и Грег оторвался от него взглядом, а потом резко отвернулся. Все было понятно, не такая уж сложная логическая цепочка. Эд, бросившийся на него с кулаками при одном лишь случайном и ошибочном упоминании о матери, одинаковые ямочки на подбородках Эда и этой… да, шлюхи не цервой свежести. Возвышенные мечты о светлом бейсбольном будущем, как же! Можно убедить самого себя в чем угодно, навязать себе любые идеалы — а квадратная машинка профессора Странтона безошибочно отследит настоящие, не культивированные специально желания. Отследит и сделает вид, что исполнит.

Он повернул голову и увидел через плечо, как Эд сомнамбулическими шагами приблизился к рыжей дамочке, которая разглядывала его с не очень-то материнской нежностью в раскрашенных глазах. Ну и чего ты от нее хочешь, парень? Моя машина не исполняет желаний, сказал бы тебе старик профессор, если был бы жив. Твоей блудной мамочке сколько там лет было плевать на сына, и никакая машина в мире ничего бы не смогла с этим поделать.

А впрочем, это личное дело Эда. Грег порывисто встал и зашагал в сторону вечнозеленых деревьев на том конце пляжа.

… — Привет, — она снова надвинула на нос черные фары. — Такой беленький — только приехал? И откуда же приезжают такие хорошенькие мальчики?

Голос у нее был сиплый, две банки ледяного пива с утра, не меньше, — не по жизни же он такой. Хотя, может, и по жизни, все-таки десять лет, то есть девять и шесть с половиной месяцев. Эд и сам слегка изменился, понятно, что так просто она его не узнает. Не очень-то и хотелось. В любую минуту он может по-модному сказать «пардон, мадам» и повернуться к ней пятой точкой. Не больше церемоний, чем с Ольгой, классно же было сказано: «Выглядишь на все тридцать девять!» А кстати, сколько ей лет, этой…

Маме.

— Я хочу мартини, — вдруг тягуче, хрипло выдала она

— Я, — от неожиданности он противно вздрогнул, — у меня… нет денег.

Какого черта?! Сначала вспыхнули уши, как будто кто-то как следует оттаскал за них, потом изнутри закололи иголками щеки, и он уже знал без зеркала, что покраснел до малинового, как последний придурок. А вообще, по фиг. И пусть она себе смеется, запрокинув голову, точь-в-точь как тогда, когда он прилежно повторял за ней — «Батя — тюфяк». И пусть даже…

Честно, он не удивился, когда она приподнялась на локте, наклонилась и звонко чмокнула его в лоб.

— Все равно ты мне нравишься, малыш. Пойдем, у меня есть полтора часа.

— Что?..

Стало холодно, в один момент, как будто отключили солнце. Мерзкая дрожь по плечам и нелепые гусиные пупырышки. Просто как-то не дошло сразу — что. Хотя — по фиг, по фиг, по фиг!!! Надо же — вот это номер! Даже Ольга бы такого не выкинула. Рассказать ребятам — обхохочутся — родная мамаша, и ноги у нее, кстати, совсем ничего, а почему бы и нет, по приколу?!!

Он медленно провел тыльной стороной ладони по лбу, размазывая морковный помадный след, а потом втиснул лицо в скрюченные пальцы и громко, надрывно заплакал.

Небо и море поплыли лиловыми грязными разводами, а он ревел, как испорченная сирена, как подстреленное животное, как забытый в темноте идиот-младенец, и эти слезы были сильнее мужества, сильнее гордости, сильнее всего на свете. А она бегала вокруг, ничего не понимающая суетливая рыжая курица, она пыталась касаться его бешено вздрагивающих плеч и еще повторяла бессмысленно:

— Ну что ты, беленький, ну что ты, ну прекрати немедленно, мамочка здесь, с тобой…

ГЛАВА XIII

Он вышел в прихожую и, покосившись на дверь кабинета, которая с натужным скрипом закрывалась сама собою, довольно крякнул. Все четко, без дураков, и девчонка даже не пошелохнулась. Хотя хрен с ней, с девчонкой, если что, успокоил бы. Только чем меньше визгу, тем лучше. Вон и дамочка в спальне притихла, небось тоже сопит, копыта задрамши. Все сейчас дрыхнут, время-то — самая глухая ночь. И это очень даже то что надо.

Все они идиоты, эти жалкие людишки, все, кто храпит, баб своих облапив, ну-ну, вы еще проснетесь, и тогда небось моментом смекнете, что к чему. И кто — кем.

Входную дверь он закрывать не стал, захочет кто обчистить жмурика-соседа — ну и что, он и при жизни-то был псих, а теперь ему и вовсе все равно. И вообще, плевать на всех этих тилигентов паршивых, хоть бы раз поздоровался, гад, на лестнице, а то очки надел и думал, что можно чихать на рабочего человека. Вот и лежи теперь в ванной, кровищи напустив, и пусть кому надо, тот и заходит на тебя доглазеть, а мне сейчас совсем в другую сторону. Во-он в ту дверь, новехонькую, поближе к правому краю лестничной площадки. Эх, глотнуть бы сейчас из той бутылки, которая под морозильником, тетки-даш с фермы, там еще порядочно осталось, а случай как раз подходящий. Он покосился на свою родную, обтертую по краю и украшенную отпечатками его собственных громадных подошв дверь. Нет уж, если она проснется, эта дура законная, визгу будет на всю площадку. На все, как он там говорил, тот пацан? — просторные измерения.

А эта дверь справа так могла бы быть и покруче. С ручками, например, из золота. Ну да ладно, сами не додумались — без вас додумаемся. Уже скоро.

Посреди лестничной площадки он споткнулся на ровном месте, злобно выругался, в последний момент спохватившись и урезав полный голос до шепота. Потом сплюнул и сделал три последних тяжелых гулких шага.

Эта кремовая гладкая простенькая дверь могла находиться под сигнализацией, за ней могли поджидать два здоровых охранника, и, уж конечно, она должна была быть заперта. Но подумать обо всем этом он просто не успел, он вообще не привык в таких случаях думать. Он просто дернул на себя круглую гладкую ручку и вошел внутрь.

Ни замка, ни сигнализации, ни охраны не оказалось, это ведь была совсем внутренняя, личная, интимная дверь. Он бессмысленно топтался на пороге, оглядывая светло-кремовые занавески, кресло с обивкой того же цвета, какой-то шкаф, тумбочку с комнатным цветком, круглый столик со стопкой бумаг и ярким журналом и широкую, слишком широкую для одного человека кровать.

Кровать, на которой, сбив на пол край одеяла, спал Президент страны.

Вот этот хлипкий, худющий мужичонка, этот слизняк жалкий. Которого и не видать из-за трибуны, когда он лепечет себе: «Сограждане!» Или идет по бархатной дорожке пожимать руку какому-нибудь негру, а по бокам телохранители торчат, каждый втрое больше главы державы. Да, и еще таскает повсюду за собой свою бабу громадную, всю в мехах и в золоте, стерву проклятую, а те меха на что куплены? Ясно, на деньги тех дураков, что налоги каждый месяц платят. А она с ним, вот умора, смешно — не могу! Эта баба жирная — она с ним даже и не спит.

Он зажал рот волосатой лапищей, сдерживая хохот. Нечего ему пока просыпаться, этому мозгляку. Господин Президент! Да когда ты продерешь глаза, с два хрена кто-то будет называть тебя «господином Президентом». С два хрена кто-то будет лизать твою тощую задницу, ты, мокрица! Спи.

Он замер, потому что Президент зашевелился, что-то забормотал, перевернулся на другой бок и совсем спихнул на пол одеяло. Тьфу, и смотреть-то противно. Да и нечего на него пялиться, есть дела поважнее. Уж он-то не перся сюда просто так, он все продумал. Он не идиот какой-нибудь, телевизор каждый день смотрит. Надо искать. Где?

Он почти бесшумно, на цыпочках пронес свое огромное тело вдоль стены, ощупывая ее в поисках тайника. Да, тайника, не будет же он так просто стоять посреди комнаты. В углу стену завешивала бархатная портьера того же спокойного кремового цвета. Отдернул ее потихоньку — и отшатнулся от здорового мужика, замахнувшегося волосатой ручищей. И хохотнул. Это было зеркало.

Он еще раз взглянул на спящего Президента — тощие безволосые ноги из-под задравшейся пижамы. И снова — в огромное высоченное зеркало. Здоровый. Сильный. Красивый.

Все из-за нее, шлюхи, из-за этой коровы законной. После той свадьбы — какого, спрашивается, хрена?! — все пошло наперекосяк. Сначала ребята еще захаживали, предлагали какие-никакие дела, но кто выдержит эту глупую морду и этот визг на всю улицу? А ведь раньше девчонок за ним бегало немеряно, хочешь — каждую ночь новая, хочешь — по две сразу, вам такое разве снилось, мистер Президент? Он, Фредди Хэнке, был королем квартала. Его даже Большой Питере боялся, сам Большой Питере! И полиция почти никогда не трогала. Он и за решетку-то попал всего раз, и то по-глупому, из-за девчонки. Да если бы он тогда захотел… и если бы парни не сдрейфили… Можно было очень даже запросто банк грабануть и выйти чистыми, башка-то всегда варила. А были бы деньги — и приличный костюм, и шикарная машина, и вилла у моря, и особняк с такой вот спальней, только, пожалуй, покруче — что, хотите сказать, он не смог бы стать Президентом? Да если даже этот дрыхнущий хлюпик смог…

Восемь лет коту под хвост. Ей-то что, суке, она довольна, она, видите ли, наследство получила. Квартиру в модном квартале, где всякие ученые-академики живут. Профессора, тоже мне! Он чуть было не стал Президентом — а они даже здороваться не считали нужным, каждый псих в очках плевал на рабочего человека. Да, рабочего! Разве он не вкалывал целых два месяца на том дурацком заводе? Но потом сказал: баста. Наследство — значит наследство, будем и мы жить, как эти тилигенты паршивые. А она, стерва, еще возникать попробовала! Что, может, она думает, они с утра рюмку-другую не пропускают? Или вот этот, как его там, Президент?

Захотелось курить. Затянуться хорошей ядреной папиросой, а пепел смахивать прямо на это чистенькое атласное одеяло. Но папирос не было, и он несколько раз сплюнул на пол накопившуюся слюну. Тоже приятно. Вытрешь потом сам, хлюпик. И пачку сигарет мне принесешь в зубах, понял, самых крутых сигарет по сотне штука. Но, хрен собачий, где же искать?!

На всякий случай он пошарил за зеркалом — надо же, никакой пыли и даже паутины! — потом заглянул под кровать и решительно направился к шкафу. А что, бабы же прячут заначку в нижнем белье, дуры, а этот мозгляк чем лучше бабы? Хэнке захихикал, всей пятерней хватаясь за торчащий из дверцы маленький бронзовый ключик. Замок не открылся, но щелкнул слишком громко, и взломщик на мгновение замер. В абсолютной тишине раздалось тоненькое, мышиное посвистывание. Даже храпеть он не может, как мужик, и голос у него визгливый, бабский. Пожалуй, именно из-за этого мерзкого голоса Фредди Хэнке и начал свою личную тайную войну против Президента страны.

«Сограждане! Сегодня, в светлый День Независимости нашей родины я обращаюсь к вам со словами глубокой признательности за..» Старый телевизор начинает трещать, надо трахнуть его по крышке, но отрывать задницу от дивана неохота, телек и сам собой может наладиться. Из кухни доносится визг этой стервы, которая с утра объявила, что не даст ему денег на выпивку, это сегодня-то, в праздник! Надо бы ее прибить, но опять же в облом вставать. А этот знай несет себе пургу, лепечет какую-то непотребщину с экрана, и бабки на виски у него есть, и морда выбрита, и все его слушают, гада, рты по-раззявив. Хэнке тогда так и не встал. Он просто стянул с ноги тяжелый, с литой подошвой ботинок и запустил в экран. Вот так! Президент что-то коротко пискнул и пропал среди разноцветных трескучих полос. Потом ящик уже ничего не показывал, и можно было забыть о мировой несправедливости, расставившей людей не по своим местам, если бы не она… Снова она, гадина!

Потом она ревела и говорила, что плакаты раздавали за бесплатно и что надо же чем-то закрыть жирное пятно на обоях. Но он для верности еще пару раз наподдал ей под дых. Со стены ухмылялись тридцать два вставных зуба и сверкала лысина, серый костюмчик облегал узкие плечи, а бриллиантовая булавка держалась за полосатый галстук. Сначала Хэнке хотел просто сдернуть его, скомкать и выкинуть в клозет, но этот дерьмовый супер-клей-клеит-все уже успел как следует взяться. Удалось отодрать только узкую полоску с кусочком национального флага. Но зато окурок прожег отличные дыры на месте наглых рыбьих глаз, а потом Хэнке придумал еще лучше обрисовал вокруг головы главы державы неровный нимб и весь вечер кидал в ненавистную физиономию с другого конца комнаты все, что попадалось под руку. Это был кайф. Но к вечеру ни с того ни с сего опять заработал проклятый телек Президент снова встречал дружественную делегацию, жал руки и доброжелательно скалился. Живой и здоровехонький, одетый с иголочки. Сволочь.

Очень скоро стало понятно, что забыть о существовании Президента невозможно. Он, гад, был повсюду. В газетах и по радио, на дорожных столбах и в разговорах мужиков за пивом. От этой войны было уже не отделаться. Хэнке теперь сам покупал плакаты с президентской мордой и для стрельбы по ним завел настоящий духовой пистолет. Хэнке не пропускал ни одной речи в газетах и ни одного выпуска новостей по телевизору. Он даже вступил было в неформальную организацию, которая выступала против Президента, и пару раз поорал на площади ругательства в его адрес, но такой способ борьбы Хэнкса не устраивал. Это была его личная война, только его, один на один.

Хэнке выучил наизусть походку и жесты Президента, его любимые фразы и манеру разговаривать, шляпки Первой леди и лица телохранителей Он знал о своем враге, об этом самозванце, занимавшем его законное место, абсолютно все. Он до мелочей продумал план боевых действий. Им оставалось только встретиться.

…Этот дерьмовый ключ свободно вертелся во все стороны, но открывать замок и не думал. Хэнке легонько стукнул кулаком по головке ключа, загоняя его поглубже в скважину, а потом резко повернул по часовой стрелке.

Раздался короткий щелчок, и в потных пальцах осталось фигурное бронзовое колечко.

Хэнке выругался громко и крепко, не сдерживаясь.

— Кто… что вы здесь делаете?!

Стремительно поворачивая кругом свое стокилограммовое тело, Хэнке задел какую-то дурацкую этажерку, и она свалилась бы с грохотом, если бы он не ухитрился подхватить ее в воздухе. Лишнего шума пока что было не надо, шум начнется чуть позднее, да еще какой! Но ни в коем случае не сейчас, и Хэнке поспешно бросил сиплым голосом:

— Пикнешь — убью!

Президент сидел на кровати, по-бабски притянув к самому подбородку край одеяла. Рыбьи глаза без ресниц непрестанно моргали, но левый уголок все равно не мог разлепиться со сна, и Президент, послюнив указательный палец, прочистил веко. Похоже, именно это движение вывело его из ступора Хлюпик опустил одеяло до уровня редковолосой груди и промямлил пытаясь изобразить хладнокровие и солидность:

— Как вы проникли в мою спальню? Кто вы, собственно, такой?

Честное слово, обхохочешься! В натуре голос у него был еще визгливее, чем с трибуны по телевизору, там, наверное, его специально сажали какой-то техникой. Чистая баба, умереть — не встать! Хэнке почувствовал, как его челюсть сама собой заходила вверх-вниз в истерическом похихикивании. Кто я такой, спрашиваешь, тля?

Он чуть было не заржал на всю глотку, придумав классную хохму. Которая и не совсем хохма, кстати.

— А ты что, не узнаешь? Я Президент страны!

И в этот момент мозгляк неожиданно резко отбросил одеяло и рыпнулся к тумбочке возле самой кровати. Хэнке все еще держал этажерку и поэтому не успел моментально среагировать, а должен был, ведь этот гад мог включить сигнализацию, вызвать охрану — а план еще не выполнен, найти ту штуковину пока что так и не удалось!.. Фредди ринулся вперед, тяжестью своего тела чуть не сбил хлюпика на пол — не стоит, грохоту-то, — и еле успел выбить из спичечной руки еще не снятый с предохранителя пистолет, а левой пятерней в то же время слегка прижать цыплячью шею. Не сметь мне тут орать, гад! Где?!!

И в ту же секунду он понял. Эта тумбочка с журналами, на самом деле она была конкретным сейфом. Президент его открыл мгновенно — наверное, шифр работал чисто на отпечатках пальцев, — а сейчас толстая стальная дверца стремительно закрывалась сама собой. Хэнке поскользнулся, теряя равновесие, отпустил дрожащую кадыкастую шею, но успел носком ботинка затормозить дверцу сейфа. И это было самое главное, потому что — там, где же еще!

Он уже видел его кожаный край, видел даже ручку, обычно сжимаемую волосатой ручищей телохранителя, идущего в затылок за Президентом, ошибки быть не могло! — и тут сзади на шее сомкнулись цепкие птичьи пальцы, они не могли даже обхватить всю шею целиком, но больно, словно когтями, впивались в кожу. И вдобавок спальню потряс мерзкий, душераздирающий пронзительный крик.

Стряхнуть с себя визжащего хлюпика и заставить его замолкнуть было секундным делом, а следующая секунда решила все. Хэнке выпрямился, и в его руках уже была власть.

Был ядерный чемоданчик.

Хэнке снова схватил за горло полубесчувственного Президента и приказал:

— Открывай. Если жить хочешь, падаль!

Глаза у Президента были мутные, но он, похоже, все-таки сообразил, что при сложившихся обстоятельствах его жизнь действительно может спасти только беспрекословное исполнение приказов Хэнкса. Умный, гад, небось тоже тилигент! И уж точно трус. На что, собственно, и был расчет.

Замок около ручки чемоданчика щелкнул, и Хэнке, нащупав внутри ту самую красную кнопку, сказал внушительно, чтобы даже до этого оглушенного придурка дошло:

— Не хочешь, чтобы полмира взлетело на воздух — скажи своим идиотам, пусть не думают сюда ломиться

Потому что уже вовсю заливалась сирена, по предрассветному небу за окном метались лучи прожекторов, а снизу по лестницам грохотали сапоги бегущих ног. Ничего, кретины, нажать одну маленькую кнопочку все равно быстрее, чем высадить дверь. Только вы еще об этом не знаете, да неужели?

Сейчас узнаете. Сейчас поймете, кто теперь командует вами всеми.

Он левой рукой встряхнул за плечо уже совсем обмякшего слизняка в пижаме.

— Живо!

Тот приподнял голову и еле слышно прошамкал белесыми губами:

— Мне надо подойти к телефону.

— Валяй, — Хэнке потфутболил к себе пистолет и приставил его между воротником президентской пижамы и его реденькими волосами. — Ну, шевелись!

На дверь уже обрушился первый удар.

— Стойте! — срывающимся голосом крикнул Президент в телефонную трубку. Его голос неожиданно звучно разнесся по всему зданию.

И, по-рыбьи поймав несколько глотков воздуха, этот хлюпик вдруг заговорил — вот умора! — солидным, размеренным, прямо-таки трибунным голосом:

— Я приказываю всем оставаться на своих местах. Ко мне в спальню проник маньяк. Он завладел ядерным чемоданчиком. Любые поспешные непродуманные действия могут иметь фатальные последствия. Сам я в данный момент являюсь заложником бандита. Операцию по его обезвреживанию приказываю провести…

Ну ты заговорился, сволочь! Хэнке выдернул у него телефонную трубку и проорал:

— А теперь слушайте меня, придурки! Стоя слушайте! С вами говорит Президент страны! Меня зовут Хэнке, Фредерик Хэнке, так и передайте газетчикам, и пусть только попробуют переврать мою фамилию! Ядерный чемоданчик у меня, и я могу хоть сегодня объявить небольшую войну кому хотите, хотя бы туркам, они же козлы. Сограждане! Мы с вами победим всех, весь мир будет стоять перед нами на коленях! Так сказал я, Фредди Хэнке, глава державы и, черт возьми, гарант Конституции! Я — с вами, я рабочий человек, я народный Президент! К черту дерьмовых тилигентов!

Речь получалась — супер. Надо ее запомнить, чтобы потом повторить для телевидения.

Он довольно усмехнулся, сплюнул и, опустив руку с пистолетом — бывшего Президента уже можно было не брать в расчет, — постучал по карману.

Классная все-таки штука.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА I

На допросе я врала. Бессовестно и гладко, как по накатанному.

Я доверительно сообщила юному прыщавому следователю, что последние несколько месяцев моей жизни прошли под знаком великой мечты: вернуться в Храм науки, то есть знаменитый Сент-Клэрский университет, где я уже имела счастье провести два с половиной замечательных года, можете проверить. Для осуществления мечты необходимо сдать по меньшей мере четыре экзамена, и серьезных: практическую социологию, начертательную геометрию, французский и элементарную физику. Слово «элементарная» следователю показалось родным, пришлось объяснять ему, что на самом деле это очень сложная наука. Для овладения которой мне, простой, не особенно гениальной девушке, был необходим репетитор, а в качестве оного знакомые порекомендовали мне профессора Странтона.

Юноша строго кивал головой и верил каждому моему слову. Даже насчет того, как я, договорившись с профессором о будущем репетиторстве, через полчаса вернулась в его квартиру за позабытым конспектом. И — ах, какой ужас! На этом месте следователь решил пощадить мои чувства, и мы расстались под подписку о невыезде. Я чуть было не спросила: невыезде откуда? — но вовремя прикусила язык и вписала в соответствующую графу адрес Марты. Очень глупо. Теперь надо было хотя бы поставить ее в известность.

После меня давала показания железная женщина по имени Ольга, мы столкнулись в дверях, и я искренне ей позавидовала. В окно монотонно стучал мелкий, противный, без надежды на скорое окончание холодный октябрьский дождь. А мой зонтик лежал в прихожей квартиры, в которую я не собиралась возвращаться, — во всяком случае, пока не будет куда перевезти вещи. В полицейском участке было тепло и сухо, но молодые ребята на выходе не предложили мне остаться, выпить кофе и переждать дождь. Как я им ни улыбалась.

Я ступила на улицу отважно, почти не втягивая голову в плечи, только слегка зажмурившись. Сделаем вид, что это в порядке вещей — когда за воротник сыплется мокрый ледяной бисер. Многие любят гулять под дождем. В гордом презрении к стихии я даже не стала жаться к балконам и карнизам — тем более что как раз с них и норовили упасть особенно мерзкие крупные капли. Конечно, боковым зрением я старалась высмотреть какое-нибудь кафе или бистро, но вовсе не по соображениям укрытия. Просто было бы совсем невежливо являться к Марте с таким вот волчьим аппетитом. А Марте, где она там шляется, теперь уж точно предстояло дать мне приют. Раз уж это зафиксировано в официальных документах полиции.

Я забрела в маленький полуподвальный бар, в нос ударило табачным дымом и перегорелым жиром. Сморщилась и совсем было развернулась обратно под дождь, но престарелый бармен бросился ко мне, единственной посетительнице, с такой надеждой во взгляде, что так или иначе пришлось сесть за ближайший к лестнице столик и заказать сосиски. По окну, то есть его нижней части, медленно стекали причудливые ручейки грязноватой воды. Мимо прошлепали чьи-то одинокие ботинки, угодили в лужу, повозились в ней — наверное, непромокаемые, — а потом понуро двинулись дальше.

Минут через двадцать мне все-таки принесли сосиски — белесые, переваренные. Я утопила их в кетчупе, порезала на мелкие кусочки и начала с отвращением пережевывать. За окном пробежали сапожки на высоких каблуках, забрызгав стекло, Затем снова стало серо и пусто. Постепенно наваливалась мутная апатия, воздух уже не казался совершенно невыносимым, никуда не хотелось идти, глаза начинали серьезно слипаться. В конце концов, три часа смутной дремоты в кресле трудно назвать продолжительным здоровым сном. Другое дело, что эти самые три часа оставили все драматические события дня минувшего где-то по ту сторону, — теперь все это казалось далеким и совершенно нереальным. Правда, во вчерашнем дне прослеживалась масса неясностей. Почему, например, из толпы собранных мной по всей лестничной площадке свидетелей в конце концов в профессорской квартире оказались только мы с Ольгой? Полудремотные воспоминания ночи не в счет, сидя в кресле, я уже не была в состоянии отличить сны от реальности. Даже за содержание тех разговоров, «голосов из раковины», теперь, положа руку на сердце, я не могла поручиться. А впрочем, оно мне надо? Вот именно. Сейчас прежде всего стоило хоть немного позаботиться о своих собственных насущных проблемах.

И был еще один едкий червячок, мимолетный зрительный образ, воспринятый вчера на подсознательном уровне и упрямо отторгаемый сегодняшним сознанием. Кажется, что-то, что должно было быть, но отсутствовавшее… что-то повторившееся с промежутком в несколько часов, этакое дежа вю… А, к черту!

Я потребовала кофе — с достаточно грозным видом, чтобы мне принесли его почти немедленно, но кофе этот напиток все равно напоминал мало. Выпила его залпом и, пытаясь сохранить слабое ощущение внутреннего тепла, штурмовала дождливую улицу. По крайней мере, спать расхотелось очень быстро. Конечно, в автобусе меня снова разморило, но за время его ожидания я продрогла настолько, что уже в принципе не могла уснуть.

Все-таки днем ориентироваться на местности не так уж сложно — во всяком случае, я запросто отличила дом, где жила Марта, от его двойника по другую сторону улицы. Кстати, получается, вчера я тоже не ошиблась — а такое подозрение закрадывалось и давало реальное, не отягощенное смещающимися пространствами объяснение моей встречи с профессором Странтоном. Но, черт возьми, не с Крисом, квартира которого, вот эта самая, с рубиновым звонком и канарейкой, год назад находилась на другом конце города. Вообще, неблагодарное это дело — искать всему реальные объяснения. Фантастические гораздо убедительнее. Тем более, что вот оно — мутное стекло с трещиной на дверях подъезда, где накануне я жестоко бросила перепуганного парня по имени Грег. Слегка пощербленные ступеньки, ведущие на третий этаж. Лестничная площадка.

Когда рано утром мы с Ольгой выходили под, конвоем из профессорской квартиры, один из полицейских на этой самой площадке присвистнул и бросил удивленно: «Ну и планировочка у вас!» Я огляделась по сторонам, и от обилия дверей прямо-таки зарябило в глазах. Пересчитать не успела — спускались мы в довольно живом темпе. Не мешало бы сделать это сейчас.

И тут, на площадке, я увидела Марту. Завернутую в целлофановый плащ-дождевик, окруженную грудой чемоданов, пакетов и чуть ли не шляпных картонок. Явно только что возвратившуюся из дальних странствий. Словом, мне крупно повезло.

Я забыла о непересчитанных дверях и попыталась быстренько прокрутить в памяти душещипательный роман о моей несчастной любви — вышло слабовато, ту ерунду я после вчерашней ночи уже почти не помнила. Оставалось надеяться на вдохновение, подкрепленное пылкой мечтой о горячей ванне. Пока я набирала в легкие воздух, Марта обернулась, заметила меня, на удивление быстро опознала и радостно воскликнула:

— Инга, дорогая! Неплохое начало.

— Марта!

Как и положено, мы обнялись — при этом на меня вылилась вся вода из складок дождевика Марты, а ее сумочка-ридикюль раскрылась, высыпав на пол две ручки, носовой платок, футляр для очков и книжку в мягкой обложке. Дамский роман, естественно. Марта ахнула и принялась собирать все это, одновременно махнув мне рукой в сторону открытой двери.

— Ты проходи, раздевайся, я сейчас, вот только…

Но я, конечно, помогла ей поднять далеко откатившуюся ручку, а потом честно подержалась за все заносимые в квартиру сумки, картонки и чемоданы. В прихожей Марта шумно выдохнула и стащила дождевик. С тех пор, как мы не виделись, она постриглась и покрасилась в жестокий красно-рыжий цвет. У меня не хватило духу сделать ей по этому поводу комплимент. Впрочем, как только Марта отдышалась, я спокойно могла молчать.

— Не обращай внимания, у меня беспорядок, я уезжала в такой спешке, представляешь, я собиралась на выходные на пикник на озера, мы договорились с Джейн и Сарой — Сару ты должна помнить, а Джейн с курсов художественного вязания, — но тут такая погода, это же просто ужас, все эти дожди, я совсем было примирилась с мыслью, что придется остаться дома, но тут звонит Феликс — Феликс, он сын моей тетушки, то есть мне, получается, кузен, это так романтично, хотя и старомодно, правда? — так вот, он звонит, и ты не представляешь…

Не умолкая ни на секунду, Марта утащила куда-то внутрь свои манатки, а затем провела меня в безупречно убранную гостиную. Я размеренно кивала в такт душещипательному рассказу о зеленоглазом и явно не вполне равнодушном к своей кузине Феликсе — повествование обрастало все новыми действующими лицами и подробностями, но внимательно следить за ними, насколько я помнила характер Марты, было необязательно. Гораздо хуже было другое: за свою откровенность и красноречие Марта требовала того же. Через несколько минут она замолчит и не пропустит ни единого слова из моей истории, которую я должна буду изложить с точно таким же пристрастием. Эта перспектива вгоняла в тоску. Поэтому я срочно сочинила хитрый маневр.

— …и даже не подождал, пока отойдет поезд! Представляешь?! Я не намекаю ни на что такое, но это же просто невежливо, в конце концов, неужели так трудно подождать, я тогда, может быть, даже послала бы ему воздушный поцелуй — или, ты думаешь, все равно не стоило бы? Боже мой, Инга, ты уже, наверное, устала меня слушать, ты-то как? Я тебя сто лет не видела, и вдруг, как снег на голову, нет, ты не думай, я очень тебе рада, но расскажи…

Я поймала момент и резко встала.

— Марта, ты знаешь, я так промерзла, как насчет ванны?

Фокус удался — Марта вскочила и засуетилась:

— Конечно же, боже мой, ну разумеется, я тут болтаю, а ты вся синяя, сейчас, сейчас, я пока поставлю кофе, и вот тогда поговорим, мне действительно очень интересно, ты не думай, мыло и шампунь на полочке, а полотенце я тебе занесу, не закрывайся на защелку, хорошо?..

Я пустила струю чуть теплой воды — люблю добавлять горячую потом, в процессе — и принялась подсчитывать активы и пассивы. Бурная радость Марты при моем появлении вовсе не означала, что я могу поселиться тут навеки. Как раз наоборот: удовлетворив любопытство насчет моей одиссеи, подруга вполне могла вспомнить, что ожидает к вечеру семерых-восьмерых родственников, то есть «мне очень жаль, дорогая»… Тратить деньги на гостиницу стоило только в самом крайнем случае, так что логично было начинать искать квартиру немедленно. Посидеть часок-другой на телефоне Марта, наверное, не запретит. Потихоньку набиралась ванна, я приняла протянутое в дверную щелку махровое полотенце и заперлась на шпингалет. Журчание воды и деловые мысли как следует успокаивали — проверенный вариант, так уже было однажды, тогда, год назад… словом, когда ушел Крис. Если впереди вполне конкретные житейские задачи, всем драмам вчерашнего дня приходится отступать на второй план. Снова шевельнулся тот непонятный подсознательный червячок, он как-то был связан с моим пробуждением — чего же там не было? — но я досадливо встряхнула головой и попробовала воду кончиками пальцев. Нормально.

И вдруг вспыхнуло, взорвалось заботливо затушеванное: полуоткрытая дверь ванной, мерный стук падающих капель — капель чего?!! — и желтая пергаментная рука, и голые глаза, и Петрарка… Человек, который был способен на великую любовь… Нет, не надо!!!

Я резким движением выдернула из ванны затычку, постояла неподвижно, следя, как уходит, закручиваясь воронкой, чистая вода, а потом встала под душ. Под душ — можно. Просто чтобы согреться, чтобы опять сосредоточиться на насущных вещах. Контора Дэвиса берет за услуги всего полпроцента, дешевле разве что искать самой. Кстати: может быть, кто-то из многочисленных родственников Марты сдает комнату? Надо поинтересоваться…

Халата в ванной не оказалось, и я вышла, завернувшись в полотенце. В гостиной уже стояли на туалетном столике кофейник и две крошечные чашки. Марты не было. Я присела на диван, и тут она вбежала, держа в руке кувшинчик со сливками, но явно забыв об этом — кувшинчик накренился, и капли сливок аккуратным рядочком падали на ковер.

— Инга, ты слышала новости? — выпалила она. — Это так ужасно, просто уму непостижимо, и о чем только они раньше думали, на что, спрашивается, идут наши налоги, если не могли даже обеспечить надлежащую охрану… — Марта поставила сливки на столик, заметила пятнышки на ковре и метнулась обратно за тряпкой. Надо отдать должное Марте, кроме дамских романов, она горячо интересовалась также событиями в мире и никогда не пропускала выпусков новостей по первому каналу. Правда, в ее интерпретации последние известия всегда приобретали исключительную остроту и драматичность Я добавила в чашку сливок и отпила маленький глоток — вот это я понимаю, это кофе.

— …Только что передали по радио, — продолжала Марта. Она моментально расправилась с пятнами и присоединилась ко мне. — Это просто ужасно и совершенно уму непостижимо' — Она залпом отпила полчашки. — Какой-то бандит, террорист, я так думаю, что он из мусульман, эти мусульмане последнее время совсем распоясались, претендуют на мировое господство, хотя, кто его знает, может, он и еврей, в общем, кошмар! Когда такое слышишь, начинаешь сомневаться, что живешь в свободной стране, да что там, в любую минуту может начаться война, если они там в правительстве такие идиоты! Он, этот террорист, я имею в виду, захватил в заложники самого Президента страны!!! Как тебе понравится?

Я не вполне смогла уследить за потоком Мартиной речи, и поэтому сказала только:

— Ужас.

— Вот! И спецслужбы ничего не могут сделать, потому что он псих, как все террористы, я не понимаю, как это, по-моему, психи должны сидеть в лечебницах, неужели в бюджете нет на это денег? А в результате сам Президент… Боже мой, куда мы катимся?!!

Я сочувственно кивнула и допила кофе. Все-таки чашки не имеют права быть такими микроскопическими. Надо будет послушать новости, все-таки любопытно, что из рассказанного Мартой произошло на самом деле. Похоже, что это как раз тот случай, когда начинают интересоваться политикой даже такие аполитичные индивидуалисты, как я. Надо будет.

А Марта выдержала эффектную паузу и выложила главный козырь.

— И корреспондент сказал, что по непроверенным данным, то есть, он имел в виду, спецслужбы все отрицают — естественно, они всегда все отрицают, вот хотя бы когда взорвался химзавод в Джоан-тауне — что этот бандит будто бы завладел ядерным чемоданчиком! Представляешь?!!

Я опять кивнула.

— Ужас.

— Еще кофе?

Я была не против, и Марта удалилась с кофейником на кухню. Я потянулась всем телом и откинулась на спинку дивана. Снова потянуло в сон, может быть, стоило воспользоваться Мартиным гостеприимством и подремать часок-другой, а уже потом вызванивать контору Дэвиса. Их телефона я не помнила, но он вроде бы был записан на обложке моего блокнота, вот только кинула ли я его в сумочку?.

— Я вообще не понимаю, что происходит последнее время в этом мире, — Марта вернулась и села рядом, но ее слова журчали откуда-то издалека. — Только что передали в криминальной хронике-профессор Странтон покончил с собой Инга, ты меня слышишь? Профессор Странтон, тот самый, ты должна его знать, сказали, что он всю жизнь преподавал у вас в Сент-Клэре… Инга!

Я вскинула голову, крепко зажмурилась и широко раскрыла глаза. Что она сказала? Что-то такое, чего я не могла и не хотела слышать, потому что с меня хватит, хватит!'!

Но Марту было уже не остановить, и я уже не спала.

— Очень крупный ученый, ему было уже за семьдесят, я не понимаю, зачем в таком возрасте кончать с собой, это какое-то всемирное сумасшествие, куда мы катимся? Он у тебя читал?

Я заставила себя ответить:

— Нет, когда я училась, он уже был на пенсии. И тут в глазах Марты появился торжествующий блеск.

— А я и раньше о нем слышала, а я ведь далека от науки, не то что ты. Так вот, у Феликса — это мой кузен, я тебе говорила, — так вот, к нему приезжал друг, он студент, изучает радиотехнику, и этот парень был лично знаком с Ричардом Странтоном! И он рассказывал даже, что они с профессором собирали — что б ты подумала? — машину времени! Я не думаю, что он сочинял, очень серьезный мальчик, худенький такой, в очках, смешной, даже странно, что он друг Феликса. И вот что удивительно: в хронике об этой машине ни слова, сказали только, что он много лет заведовал кафедрой в Сент-Клэре, вклад в науку и все такое, я думаю, это спецслужбы опять скрывают…

И я вскочила, расплескав на пол кофе.

Потому что юркий червячок продырявил наконец пленку подсознания, и образ дежа вю вырвался на поверхность, яркий и зримый. Полированная поверхность круглого столика, слегка припорошенная пылью, и еле заметный темный прямоугольник на ней. Молодой полицейский трясет меня за плечо, я хлопаю сонными ресницами, я ничего не понимаю, но этот стол прямо у меня перед глазами…

И на нем снова нет машины профессора Странтона.

— Инга, ты куда?

На лестничную площадку!

Я распахнула входную дверь, придерживая на груди развевающиеся полы полотенца, я ринулась было вперед — и поняла, что опоздала.

Это была обычная, мирная, ничем не примечательная лестничная площадка полукруглым солнышком. Пять одинаковых дверей на равном расстоянии друг от друга… нет, шесть.

Всего шесть.

ГЛАВА II

Дождь все-таки кончился, небо из свинцового превратилось в светло-серое, я повесила на запястье зонтик, любезно одолженный Мартой. С карниза скатилась крупная капля прямо на мою непокрытую голову, и, вздрогнув, я зашагала вперед. Пока — просто вперед. Нужно было срочно придумать, куда именно.

Профессор Ричард Странтон — я отчетливо представила его сощуренные, ироничные молодые глаза на форзаце научной книги. Я совсем его не знала, не подозревала о его чувствах ко мне, и поэтому никак не могу брать на себя ответственность за его смерть — это надо уяснить железно, просто вдолбить в сознание! — но…

Но это из-за меня, ради меня он работал над своей машиной. Над действительно великим, если я хоть что-то в этом понимаю, грандиозным изобретением. И вот за нее, за эту машину, которая по-настоящему обессмертит его имя, — за нее именно я несу ответственность.

Версия Марты о спецслужбах, засекретивших машину, отпадала — к моменту моего пробуждения ее уже не было на столике, а юный полицейский навряд ли стал бы что-то трогать на месте происшествия. Значит, она пропала за те три часа, что я спала в кресле, пропала буквально у меня из-под носа. И скорее всего тот, кто унес прибор, имел представление, что это такое. И не исключено, что сначала воспользовался им, как это сделал ранее Грег — его я убедила вернуть машину на место, но, в конце концов, перепуганный парень мог и повторить кражу. Кто еще: Крис, мальчик в бейсболке, пьяный мужик с лестничной площадки1 ?.. Все они исчезли к утру из квартиры, осталась только Ольга — что тоже ни о чем не говорит.

А впрочем, перебирать версии здесь, на улице — совершенно бессмысленно. Сейчас у меня другая задача, вполне зримая и конкретная.

Попасть на ту лестничную площадку.

Мартиной двери там уже не было, и я придумала этому три — как минимум — вполне вероятных объяснения. Возможно, машина была способна удерживать одновременно определенное число пространственных измерений — кто-то превысил лимит, и самое первое из открытых пространств автоматически отключилось, закрылось, как компьютерное окно. А может, исчерпалось не допустимое количество, а время действия прибора — тогда и остальные двери исчезнут в течение нескольких часов. Как и в том случае, если у машины попросту садится аккумулятор или какой там у нее источник питания… Словом, надо торопиться.

И плюс убивающий всякую надежду четвертый вариант: машину вообще отключили. Или сломали… Нет, к черту! Я ее найду.

Когда полицейские увозили нас с Ольгой из квартиры профессора, мне, идиотке, и в голову не пришло поглазеть в окно и хотя бы приблизительно запомнить дорогу. Что же теперь делать? Не возвращаться же, в конце концов, в участок за адресом. Такое любопытство как-то не согласовывалось с моими показаниями прыщавому следователю, и при всей своей доверчивости он непременно сделал бы нежелательные выводы. Может быть, место происшествия, хотя бы улицу, укажут в криминальной хронике в газетах? Надо будет посмотреть, хотя вряд ли. Скорее всего, в прессе выйдут некрологи с перечислением заслуг покойного, а не полицейские хроникальные заметки.

И тут у меня возникла гениальная мысль: Сент-Клэр! Там, наверное, сейчас только об этом и говорят, ужасаются, собирают деньги на венки. Можно будет узнать адрес у кого-нибудь из преподавателей — как бы между делом, не привлекая внимания. Я воспряла духом от этой супер-идеи и, повернув на сто восемьдесят градусов, заспешила в сторону метро. Замечательно!

Потому что теперь можно было забыть об остававшемся у меня альтернативном варианте. О возможности попасть на лестничную площадку через другую дверь, местонахождение которой я знала точно…

Дверь, за которой жил Крис.

…Я вышла из метро перед огромным, стеклянным, утыканным тарелками антенн зданием телецентра. Скромный Сент-Клэр находился за два квартала, метро туда так и не провели, хотя, сколько я помнила, все время собирались. Я пошла напрямик, через стоянку телевизионных машин, — на первом курсе мы с подружками забавлялись, разыскивая тут вишневый «Мерседес» самого Роя Гембла, ведущего с первого канала. Сейчас я всего лишь высматривала кратчайшую дорожку между припаркованными автомобилями. Уже у самого бокового въезда мне преградил дорогу желтый эсбиэновский автобус, изо всех дверей посыпались телевизионщики с камерами и штативами. Пришлось сделать конкретный крюк, обходя их, а под конец маневра я к тому же чуть было не налетела на капот жемчужно-серого «Вольво».

Толстый дядька с дипломатом — наверное, какая-то телевизионная шишка — уничтожил меня коротким взглядом исподлобья и снова наклонился к приспущенному стеклу.

— Ты уверена, что с полицией все улажено?

— Да, Макс, — ответил ему изнутри слегка раздраженный и усталый, но знакомо железный женский голос. — Можешь не волноваться, к тебе у них никаких вопросов не будет.

За рулем «Вольво» сидела Ольга.

Я ринулась вперед, когда она уже отъезжала. Просто бросилась чуть ли не под колеса, раскинув руки, как пацифистка перед ядерным поездом. Зонтик, висящий на запястье, описал в воздухе дугу и со скрежетом проехался по блестящей поверхности машины. Никакого плана у меня не было, свое единственное намерение я чистосердечно высказала, задыхаясь, в ответ на довольно сдержанные ругательства едва успевшей затормозить Ольги.

— Мне нужно с вами поговорить!

Она, конечно, узнала меня сразу, но две-три секунды паузы размышляла, наверное, нужно ли ей говорить со мной. В конце концов, это была деловая женщина, а не благотворительное общество. Еще через лобовое стекло я заметила, что она переоделась, переменила прическу, макияж и выглядела так, будто никогда в жизни не проводила ночи в одной квартире с покойником. И уж тем более не давала свидетельских показаний в полиции. Впрочем, и сегодня утром, когда я ожесточенно бросала в лицо пригоршни воды из-под крана на кухне, а потом путалась щеткой в волосах, пытаясь хоть немного привести себя в порядок, эта женщина спокойно дожидалась в дверях, и на ее костюме не было ни единой складочки. Не представляю, как это делается. Ольга открыла правую дверцу автомобиля

— Садись.

Я никогда не ездила в таких дорогих машинах. Было невыносимо удобно и мягко, пахло чем-то тонким и неуловимым, и даже окружающий мир за дымчатым стеклом словно поднялся на ступеньку выше. Ольга плавно снялась с места, она и не подумала спросить, куда мне надо, да собственно, было бы странно, если б она собиралась куда-то меня подвозить. Достаточно, что мне было позволено находиться в этом безумно элегантном салоне. Да, никогда бы не подумала, что такие вещи способны вот так вышибить из равновесия, придавить мешком по голове. Я идиотски зата-рабанила пальцами по ручке зонтика, никак не решаясь заговорить и чувствуя себя соответственно.

— Домой пусть возвращается на такси, — вдруг сказала Ольга, ни к кому, а уж тем более ко мне, не обращаясь — Надо думать головой, прежде чем давать отгулы незаменимому, видите ли, водителю. Я не извозчик.

Она сосредоточенно, слишком напряженно смотрела на дорогу, и под прищуренными глазами собрались мелкие морщинки, выдавая тонкий слой тонального крема, маскировавшего темные круги бессонной ночи. Как у всех людей.

— Ваш муж? — сочувственно спросила я. Сочувствие получилось как-то само собой, искренне и естественно и Ольга не оскорбилась, только вздохнула и кивнула головой. Я думаю, с таким-то мужем'

И вдруг она заметила мое существование.

— Что ты хотела?

Я выпрямилась и заерзала в кресле, стараясь окончательно скинуть остатки комплекса неполноценности. Я много чего хотела. По минимуму — поехать с Ольгой на ее фирму и оттуда попытаться проникнуть на ту самую лестничную площадку, чтобы продолжить поиски. А по максимуму — найти машину профессора Странтона уже сейчас, если ее украла Ольга

— О чем вас расспрашивали в полиции? — осторожно, издалека начала я. Во всяком случае, мне казалось, что достаточно осторожно и достаточно издалека.

Ольга пожала плечами

— О том же, наверное, что и тебя. Как оказалась в квартире, знала ли покойного и так далее. С фантазией у правоохранительных органов всегда было не очень

— И что вы им ответили?

Она отвернулась от дороги и посмотрела на меня недоуменно и почти подозрительно.

— Правду, естественно.

Похоже, что мой допрос заходил в тупик. Но я храбро двинулась дальше.

— Я одной вещи не понимаю Я ведь тогда созвала всю лестничную площадку, а в результате отдуваться пришлось только нам с вами. Куда они все подевались, тот алкоголик, например? Мужчина в банном халате, двое мужчин?.. И еще мальчик был, помните, в бейсболке?

И вдруг мащина резко дернулась, вильнула в сторону так, что меня бросило прямо на дверцу и я ударилась виском — к счастью, об упругую кожаную обивку. Попыталась выпрямиться, хватаясь за все, что попадалось под руки, но автомобиль снова прыгнул и накренился, словно ехал на двух колесах. Я увидела перед самыми глазами пальцы Ольги на руле — белые выступающие косточки, она изо всех сил выравнивала машину. И внезапно в лобовое стекло, разбрызгивая грязь, врезался большой камень, во все стороны побежали лучики трещин. Перед капотом возникли несколько человек — с какими-то дубинками в руках, успела заметить я, — но Ольга опять сманеврировала, направила автомобиль прямо на них, и они едва успели отпрыгнуть, упасть в разные стороны, давая нам дорогу. Только тут я услышала крики — дикий нестройный рев, скандеж, в котором нельзя было разобрать ни слова. Ольга вела машину на огромной скорости, прямая и напряженная, как профессиональный гонщик. Вдогонку нам бросили еще несколько камней, но они не причинили вреда, только измазали стекла в грязи, Я оглянулась назад и увидела толпу, сквозь которую мы только что прорвались — собственно, их было не так уж много. Больше всего это походило на экстремистскую демонстрацию, и я даже прочитала надпись на самом большом транспаранте: «Фредди Хэнке — наш Президент!»

— Мальчики веселятся, — с нервным смешком сказала Ольга, снижая скорость. — Митинг в поддержку террориста. Слышала новости?

— Краем уха, — ответила я. — Он что, действительно захватил Президента и ядерный чемоданчик?

Ольга сделала неопределенный жест.

— Сейчас трудно судить объективно. Видишь ли, средства массовой информации не рассказывают о новостях, они их делают. Кстати, надо позвонить Максу, пусть пришлет сюда камеру, видео будет веселенькое, — она отстегнула от пояса мобильник

Пока Ольга короткими отрывистыми указаниями общалась с мужем, я постаралась собраться с мыслями. Надо как-нибудь выяснить, известно ли ей вообще о существовании машины профессора Странтона. Стоп, конечно же, известно. Грег ей рассказал, он же плакался мне по этому поводу. Значит, если Ольга будет упрямо не понимать намеков и строить из себя полную неосведомленность, девяносто девять процентов, что машину прикарманила она. Один процент — это так, для очистки совести. Я еще раз внимательно оглядела ее — четкий профиль, очень тонкий, почти костистый, выпуклое веко, тронутое серебристыми тенями, гладкие пряди челки, волосок к волоску, светлое мелирование на темных волосах. И рука с мобильным телефоном — такая узкая, раза в полтора меньше, наверное, моей. Безупречный маникюр и незаметное обручальное кольцо. Женщина, которая всегда знала, чего хочет, и добилась всего, чего хотела… или почти всего. Для возмещения этого «почти» такая женщина пойдет на все что угодно, не только на кражу гениального изобретения покойника.

— Кстати, о прессе, — подбросила я еще один пробный шар, когда Ольга повесила трубку на пояс, — вы слышали, сегодня утром в некрологе по радио сказали, что покойный — профессор Странтон, я имею в виду, — что он работал над теорией совмещающихся пространственных измерений?

Резко взвизгнули тормоза, я снова чуть было не ткнулась лбом в стекло. Ольга остановила машину — явно в неположенном месте — и всем корпусом повернулась ко мне.

— Ты знаешь, где сейчас этот прибор?

Вот так. Самым острым ребром, без всяких околичностей и вводных слов. Конечно, она могла блефовать… но вряд ли. Я немного поежилась под кинжальным, в упор, пронзительным взглядом. Она может стать моим конкурентом, противником — и, пожалуй, слишком сильным и опасным. Но сейчас она предлагала союзничество — и ничего не оставалось, как принять его, показав все свои карты. Которых было не так уж много.

На ее вопрос я ответила прямо и честно:

— Нет.

А потом, сбиваясь и запинаясь, выложила все свои соображения. О лестничной площадке, куда надо было попасть как можно скорее. О выпавшей из системы двери Марты и четырех возможных объяснениях этому. Об исчезнувших из квартиры профессора людях — тут Ольга начала кивать в такт моим словам и коротко подтвердила догадку о том, что они разбежались по совмещенным пространствам. Она как раз трогала с места автомобиль, когда я упомянула парня в бейсболке, и ее руки снова дрогнули на руле, слегка тряхнув машину. Они же были вместе, — только тут вспомнила я, — Ольга и этот мальчик, когда я, никого и ничего не замечая, колотила во все двери подряд… Сейчас лицо Ольги было совершенно бесстрастным. Сильные желания…

— Едем в офис, — бросила Ольга. — Если дело в количественном лимите, его пространство еще должно быть активизировано. И если во временной, — она бросила взгляд на часы и прибавила скорость.

…Мы въехали в историческую часть города и свернули в старомодный внутренний дворик — надо же, офис Ольгиной компании располагался не в небоскребе, а в основательном доме прошлого века, трехэтажном, с лепным крыльцом и, наверное, очень высокими потолками. Интересно, на что похожи здесь лестничные площадки?

Ольга припарковала у бровки автомобиль, и мы одновременно распахнули дверцы. Вылезая из машины, я больно стукнулась головой — не хватает опыта в этих делах — и тут же столкнулась лицом к лицу с высоким нескладным парнем, круглая физиономия которого была сплошь усыпана веснушками. Разглядев меня, парень вспыхнул, отпрянул и кинулся наперерез уже устремившейся к крыльцу Ольге.

— Сэнди? — Она остановилась.

— Доброе утро, — юноша встал перед ней навытяжку и чуть ли не козырнул, — я… Ой, что это с вашей машиной?!

— Не обращай внимания, — отрезала Ольга. — Что случилось?

Парень неловко зевнул и заторопился, по-детски переминаясь с ноги на ногу.

— Я хотел… То есть мистер Пол послал меня, чтобы сразу вам сказать… Эти немцы, которые арендовали соседнее помещение, они пробили на площадке кучу новых дверей, не представляю, как им это удалось за одну ночь, — тем более что я дежурил, я почти не спал и не слышал ничего… Не знаю, может, эти двери просто так стоят, прислоненные, а то непонятно, как стена держится… Мы ничего не трогали. Мистер Пол говорит, что это нарушение всех условий контракта, и…

Мы с Ольгой переглянулись.

— Спасибо, я разберусь, — бросила она парню. — Твоя смена, кажется, кончилась, иди спать, Сэнди.

Она опередила меня, стемительно взбегая по длинным лестницам, только острые каблучки стучали где-то вверху, резонируя в высоких арочных проемах. Мое дыхание сбилось и свистело, а сердце неровно колотилось, когда я взобралась на ту лестничную площадку…

В палевой гладкой стене с суперсовременным пластиковым покрытием густо торчали всевозможные, до абсурда разнокалиберные двери. Изысканная полированного светлого дерева и рассохшаяся дощатая, ярко-зеленая с орнаментом стилизованной волной и бело-синяя пластиковая с логотипом… Перетянутая золотой проволокой, с рубиновой кнопкой звонка — дверь Криса. И крайняя справа — дверь профессора Странтона…

И вдруг прямо на глазах эта дверь, та самая дверь, с которой все началось, — начала таять, растворяться, становиться все прозрачнее и бесплотнее, и вот сквозь нее проступил палевый пластик, а потом смежные пространства неуловимо перестроились, не оставив даже пустого места там, где она была.

ГЛАВА III

И, значит, машины там не было. Там — не только в самой квартире, на круглом журнальном столике или где-нибудь рядом. Ее вообще не было в пространственном измерении квартиры профессора — то есть, никто не вынес прибор оттуда обычным человеческим путем, вниз по лестнице. Надо сказать, этот факт где-то упрощал дело. Если допустить, что лимиты машины исчерпываются — или попросту садятся батарейки, — активизированные пространства вот-вот начнут свертываться одно за другим, и очень скоро на лестничной площадке останется только одна дверь, не считая нескольких здешних, «родных». Та, за которой нужно искать.

Ольга положила пальцы на клавиши кодового замка чуть пониже синего лого на белом металло-пластике. Но вдруг передумала, не стала набирать комбинацию, повернулась на каблуках и сняла с пояса мобильник.

— Пол, это я. Да, задерживаюсь, еще одно неотложное дело. Если возникнут немцы насчет дверей — да, я уже в курсе, — пусть ждут, я сама с ними переговорю. Что у нас с утра? — Несколько десятков секунд она помолчала, ритмично кивая головой, а потом резко бросила, обрывая разговор. — Да. Жди.

Вешая трубку, она иронически взглянула через плечо в сторону двери офиса. А между прочим, было б забавно, если бы дверь сейчас открылась и оттуда высунулся этот самый Пол. Наверное, мужик конкретно бы удивился. Чисто выбритый подбородок, с глухим стуком падающий на узел галстука, — я громко хмыкнула, и Ольга резко повернула голову в мою сторону.

Она словно впервые меня видела

Я почувствовала, как между плечами возникла и прокатилась вниз по спине мелкая неприятная дрожь. Мерзкое чувство — когда на тебя смотрят прищуренными пронзительными глазами: откуда ты взялась, кто ты вообще такая, ты мне мешаешь, разве непонятно? А чего ты хотела, дура, сама же выложила этой мадам все свои козыри, за это тебя покатали на красивой машине, и хватит с тебя. Теперь Ольга собиралась вести свою игру, в которой я никак не фигурировала. Я непроизвольно стиснула кулаки — надо же было так тупо влипнуть, ну кто мне мешал поймать такси и проследить за Ольгиным автомобилем, или как-нибудь еще узнать адрес ее фирмы — адрес лестничной площадки, — или… Ну хотя бы не выкладывать ей все до последнего словечка, а на худой конец, сделать вид, что знаю больше, чем говорю. К черту, теперь поздно, и кому какое дело, что это ради меня профессор Странтон… Если Ольга найдет машину раньше, чем я, она воспользуется ею так, как захочет. И я ничего тут не могу поделать — только ввязаться в эту гонку. И кстати, кто знает, может, Ольга владеет такой информацией, что я ей вообще не конкурент. Ненавижу!

Она смерила меня с ног до головы уничижительным взглядом: стоит ли отвлекаться на такие мелочи? — не стоит, — и внезапно рванулась вперед, обдав меня резким порывом затхлого воздуха с примесью тонких духов. Около дверной ручки Ольга в последний раз обернулась, и ее фигура обрисовалась четким силуэтом на фоне какой-то неказистой, потертой двери, обитой коричневым дерматином с нацарапанным в углу знаком пасифика. Ольга резко дернула за разболтанную лязгнувшую ручку, и незапертая дверь со скрипом отворилась — полутемная прихожая, яркая спортивная куртка на вешалке, к самому порогу подкатилась банка из-под пива, — и створка захлопнулась за спиной железной женщины

Именно эта дверь — почему? Если Ольга заранее точно знала, что машина именно там, какого черта она вообще со мной связывалась, разговаривала, везла в своем автомобиле? И если я сейчас брошусь вслед за ней… так Ольга наверняка защелкнула за собой замок. Я конкретно стормозила, поздравляю, — но ведь она не могла знать этого заранее, и она бы не поступила настолько опрометчиво, а постаралась бы сначала нейтрализовать меня, отослать с лестничной площадки или хотя бы столкнуть вниз, а уже потом штурмовать ту единственную дверь. Нет уж, гораздо логичнее предположить, что Ольга выбрала дверь наугад. Ну, может, не совсем наугад, какие-то соображения у нее, наверное, были, но все это не точно. Скорее всего, у меня сейчас ровно столько же шансов, сколько и у нее. Только нет времени дожидаться, как я предполагала, пока двери начнут исчезать с площадки сами собой

Все-таки их было слишком, издевательски много, они наплывали одна на другую, от них рябило в глазах. Схватиться наобум Лазаря за первую попавшуюся ручку или все-таки привести этот калейдоскоп в какую-то систему, хотя бы пересчитать эти проклятые двери, даже если для этого непременно нужно по-детски загибать пальцы? Слева направо-одна, вторая, третья, пасифик, рассохшиеся доски…

Выработаем алгоритм поиска: от центра — и направо, а потом налево, и так далее, так далее… Очень умно, нечего сказать. Все-таки лучше, чем «вышел месяц из тумана» — а, между прочим, почему бы и нет? Или — как в еще более раннем детстве ну-ка, Инга, какое мороженое на тебя смотрит? А они все смотрели на меня, нелепо стоящую в осознании полной невозможности выбора, вот как сейчас. Да, лучше уж представить себе, что играешь в рулетку, должно сработать, — в конце концов, мне уж точно не везет в любви…

И вдруг где-то справа оглушительно хлопнула дверь, я вздрогнула, обернулась. Веснушчатый немолодой мужик стоял в толстостенном, как сейф, проеме и, обводя площадку широким жестом, делал то же, что и я секунду назад. То есть считал — вслух, раздраженно, по-немецки. Пересчитав двери, он что-то гортанно крикнул в глубь своего помещения и захлопнул створку изнутри. Одним вариантом меньше — за второй справа дверью обитают настоящие соседи Ольгиной фирмы. Мог ли предвидеть профессор Странтон: две солидные компании на полном серьезе обвиняют друг друга в незаконной перепланировке лестничной площадки. Даже смешно.

Смешно, только уходит время. Так, давай мыслить логически: отпадают дверь немцев и Ольгиной фирмы, отпадает нацарапанный на дерматине пасифик и, пожалуй, два нуля на гладкой доске. И еще отпадает — да, именно то, что вы слышали, отпадает, ко всем чертям отпадает! — эта синяя дверь с золотыми мещанскими проволочками, с рубиновым звонком, с канарейкой и несчастной беременной бабой…

Хотя, конечно, машина могла быть и там, почему бы и нет. Крис вполне мог унести ее домой, и все равно.

А вот эта дверь немного левее — очень даже. Во всяком случае, она никак не могла испокон веков находиться на этой лестничной площадке. Ольга не потерпела бы, а толстый немец тем более. Такого ярко-зеленого, издевательски жизнелюбивого цвета и грубоватого орнамента из стилизованных волн по верхнему Краю.

Я вежливо постучала в эту железную загудевшую дверь, а потом дернула на себя ручку и шагнула — правда, еще не подозревая об этом — в мужскую пляжную переодевалку где-то на другом континенте.

…От тесных металлических стен пахнуло невыносимым жаром, и, раньше, чем что-то сообразить, я вспотела — вся, даже кончик носа и корни волос. Оставаться в этой полутемной парилке площадью полтора на полтора метра было никак нельзя, что бы она собой ни представляла, и я двинулась вперед, храбро выставив перед собой вытянутые руки Они сначала провалились в узкий проход, а потом уперлись еще в одну дверь, теплую, пупырчатую. Которая не хотела меня выпускать целых полминуты по той простой причине, что открывалась на себя.

И я вышла на закат.

Вернее, настоящий закат уже догорел, от него остались только подсвеченные из-под низу лиловато-багровым облака над самым горизонтом, резкой темной линией отделенные от нежно-розовых бликов, мерцавших расплывчатым конусом на поверхности океана Океана! Только тут я почувствовала острый морской запах и прикосновение свежего, густого, полнокровного воздуха — уже не знойного, а просто по-вечернему теплого-теплого. И шум прибоя — торжественный размеренный рокот, в промежутках чуть смягченный тихим деликатным плеском.

А у меня за воротником сконденсировалась и скатилась вниз по телу крупная капля пота. Я стояла среди всего этого неправдоподобного южного великолепия в демисезонном кашемировом пальто и, главное, с зонтиком на сгибе руки. Хорошо хоть, что пляж был практически пустынный — только несколько влюбленных парочек обнимались на песке и какая-то молодежная компания резвилась в волнах прибоя Я обернулась к двери переодевалки, в последних лучах заката разглядела на ней колечко со стрелой, призванное символизировать мужское начало, и вот тут-то расхохоталась, наконец, как следует. Но пришлось воспользоваться этим благом цивилизации, железные стены которого никак не хотели расставаться с накопленным за день теплом. Я вернулась в кабинку, сняла с себя все лишнее — конечно, осенний костюм с шерстяной ниткой тоже был лишним, но что оставалось делать? — и аккуратно повесила все вещи на крючок, увенчав пирамиду Мартиным зонтиком. В кармане пальто нашелся темно-синий маркер, и я написала на наружной, тоже ярко-зеленой двери слово «ремонт» на всех известных мне языках Может быть, доверчивые люди не сунутся теперь в кабинку и, соответственно, не присвоят мой гардероб. А если и не сработает — по этой надписи я смогу потом отыскать обратную дорогу на лестничную площадку

Тропические сумерки моментально сгустились в абсолютно черную ночь Закатные отблески на море и облаках начисто погасли, взамен на безлунном небе повыступали огромные сверкающие звезды Южный крест я, кажется, узнала — впрочем, крестообразных созвездий тут оказалось видимо-невидимо. А по левому краю неба резво бежали, догоняя друг друга, разноцветные лучи, с той же стороны доносился неясный гул с элементами музыки. Город, набережная, люди — все это явно находилось там, — а что, собственно, мне было делать ночью на пустынном пляже?

Вдоль шоссе параллельными рядами росли высоченные пальмы и еще какие-то вечнозеленые деревья — черными сплошными массами, нашпигованными пронзительно стрекочущими насекомыми. Над самой головой то и дело проносились стремительные тени то ли ночных бабочек, то ли летучих мышей Океанский бриз становился прохладным Было так здорово, весело и жутко, я все ускоряла и ускоряла шаги, чувствуя себя фантастически легкой — нервное возбуждение плюс оставленное в кабинке пальто. Через каких-то двадцать минут шоссе уже плавно перетекло в ярко освещенную улицу курортного города, утыканную круглосуточными барами и магазинами

Я решила быть практичной и прежде всего поменяла некоторую сумму денег на местную валюту — черт его знает, сколько времени придется кантоваться в этом городке, пока удастся выйти хоть на какой-нибудь след. Потом заглянула в ближайшую лавчонку и купила летнее платье — дешевое, конечно, но очень даже симпатичное облегающее мини под кожу игуаны. Вряд ли какая-нибудь еще девушка в этом городе носила шерстяной пиджак с длинными рукавами, а я не собиралась привлекать к себе лишнее внимание. Костюм пришлось ненавязчиво забыть в примерочной — и бог с ним, он мне уже дав но надоел. В последний раз изогнувшись перед зеркальной витриной — очень даже ничего — я отважно нырнула в расцвеченную музыкой и огнями тропическую ночь.

Я шла в единственно возможном направлении — куда глаза глядят. Никакого плана у меня не было, да и не могло быть, оставалось только дефилировать туда-сюда по набережной, гордо выпрямив чешуйчатую спину и внимательно разглядывая всех встречных прохожих. Хотя всех — тут я перегнула палку. Это было совершенно нереально.

Сразу же возле магазина я нырнула в узкий темный переулок, через две минуты вышла на ярко освещенную набережную — и тут же влилась в неисчислимый человеческий поток. Люди двигались единой сплошной стеной, медленно, со вкусом, в свое удовольствие. Все молодые, все роскошно и ярко одетые, мужчины все до единого в шортах, а женщины в потрясающих туалетах со множеством разрезов и вырезов. И все темнокожие — целая гамма оттенков от настоящих негров и мулатов до настоящего морского загара. Я, наверное, выглядела рядом с ними просто ослепительной белизны снежинкой — хотя вообще-то кожа у меня довольно смуглая. Так или иначе, слиться с толпой и спокойно наблюдать ее изнутри почему-то не получалось — наоборот, это они разглядывали меня пристально и внимательно, мужики один за другим прямо-таки шеи сворачивали в мою сторону. Со всех сторон меня — конкретно меня! — зазывали к себе официанты баров под открытым небом, продавцы мороженого и сувениров. Впрочем, может быть, тут каждый чувствовал такое усиленное внимание к своей персоне, не знаю.

Я подошла к береговой кромке и оперлась на ажурную чугунную решетку Волны бились в бетонную эстакаду, рассыпаясь красивыми пенными веерами, самые большие долетали до набережной и в первую же минуту промочили мне ноги. На плоту в нескольких метрах от берега зажгли какое-то пиротехническое устройство, столб фейерверка поднялся в небо и рассыпался разноцветными искрами, которые с шипением падали в воду рядом с качающимися на волнах пластиковыми бутылками. Чуть поодаль стояли на приколе разукрашенные флажками и фонариками прогулочные яхты. Красивый матрос с крайней из них подбежал ко мне и лихо оттарабанил на нескольких языках приглашение покататься. Захотелось согласиться. Просто чтобы отдалиться от этой праздничной суеты, которая все равно вертелась отдельно от меня, а потому начинала действовать на нервы. Не знаю, наверное, я была еще слишком осенняя.

В конце концов, стоять вот так на набережной было бессмысленно, люди проходили за моей спиной, я просто зря теряла время. Я присмотрела белый столик летнего кафе, стоявший чуть-чуть в стороне от основной магистрали, идеальное место для наблюдательного пункта. Удобно устроившись за этим столиком — ногу на ногу, пальчики у пепельницы, так отдыхают одинокие миллионерши! — я небрежно ткнула в самое дешевое в меню мороженое, чтобы отделаться от официантки, и выбрала наиболее рациональное направление взгляда.

Люди проходили мимо, парочками и небольшими группами, почти никто по одному, они обнимались, флиртовали, болтали, смеялись громко и просто улыбались. Им было хорошо — здесь. Навряд ли они бы сумели как-то распорядиться машиной профессора Странтона Хотя кто их знает. Если честно, вся эта подчеркнуто праздничная атмосфера не внушала мне особого доверия. Одно общее мажорное настроение на всех — так не бывает. Под ним неуловимо ощущались какие-то подводные течения, непонятные и даже — нелепо, конечно, но я-то действительно это чувствовала! — угрожающие.

— Скучаешь, красотка?

Ну вот, начинается.

Я медленно подняла глаза. Нахальная плосконосая и губастая физиономия на короткой коричневой шее, съезжающей в необъятные бугры плеч. Чем-то он напоминал моего спортсмена, хотя явно принадлежал к другой расе. От него надо было избавиться мгновенно, резко, раз и навсегда.

Я безразлично бросила:

— ет.

И отвернулась.

Черт возьми, это была не та ночь и не тот город.Холод и безразличие моего голоса растаяли по дороге, остался только отказ, оскорбительный для настоящего мужчины, каковым это существо, без сомнения, себя считало. Мои плечи вдруг оказались в плотном кольце горячих тяжелых рук, я безуспешно попыталась его сбросить, потом отчаянно попробовала встать — удерживая меня, он локтем опрокинул со стола пепельницу Подошедшая с мороженым официантка подняла ее, поставила на столик рядом с заказом и совершенно бесстрастно удалилась.

Между тем прямо мне в ухо пополз перемешанный с перегаром обжигающий шепот:

— Такая красотка не должна скучать одна.Или ты кого-то ждешь? Так он козел, нельзя заставлять ждать такую красотку. Идем лучше с Пако, Пако знает, что нужно такой красотке, как ты…

Я резко развела руки, угодив локтем ему под ребро, вскочила и крикнула погромче, стараясь прорваться сквозь общий гул и музыку:

— Если вы сейчас же не оставите меня в покое, я вызову полицию!

Поток людей все так же проплывал мимо, разве что некоторые головы на секунду поворачивались в мою сторону и проскальзывали по мне взглядом, не переставая болтать и улыбаться. Пако — он оказался не таким уж высоким, зато почти квадратным — почесал ушибленное место и, сузив черные глаза, медленно направился ко мне. Я отступила за столик — опрокинуть прямо на него, а потом нырнуть в толпу — и все-таки с растерянной мольбой оглянулась по сторонам.

И тут раздался хриплый низкий — даже не сразу разобрать, женский или мужской, — голос:

— Пако!

Мулат скривил губы и обернулся через плечо.

— Чего тебе?

— Ты идешь или нет? Если нет, мы ждать не будем, правда, маленький?

Было самое время использовать этот диалог для почетного бегства, и я совсем было поступила именно так, но в последний момент по инерции чисто женского любопытства оглянулась на хриплый голос.

Женщина была рыжая, коротко стриженная, одетая в короткую ярко-красную кофточку и прозрачный саронг вокруг бедер. Шоколадная, молодая, красивая и смеющаяся — как и все на этой призрачно освещенной разноцветными огнями набережной. Женщина опиралась на руку еще более молодого мальчика, высокого, синеглазого.

И вот его-то я сразу узнала. Хоть он был и без бейсболки.

— Если старик сказал — значит, так оно и будет, и за это надо выпить!

— Перестань! Если маленький будет нарушать режим, его погонят точно так же, как тебя. Никогда не слушай его, слышишь, маленький, он без клепки в голове.

— Это я без клепки?! Да если б я… если б не я… Красотка, скажи ей!

Я сидела между Лайзой и Эдом, для чего при посадке за столик пришлось совершить виртуозную фигуру высшего пилотажа. Пако остался страшно недоволен, теперь ему оставалось только нежно наступать мне на ноги под столом своими огромными лапищами. Но я его уже не боялась. Лайза строила этого квадратного мулата, как недоразвитого мальчишку, и, в сущности, была права. Я сразу же начала ей подыгрывать, и вдвоем мы совершенно его деморализовали еще до того, как нам принесли аперитив. Несмотря на мужскую солидарность в виде восхищенных глаз Эда.

— Сеньор Пако, — серьезно сказал он, — я вам очень благодарен, честно. Если бы не вы, я бы никогда не познакомился с сеньором Санчесом Но вы уверены, что?..

Коричневая рука Пако с размаху хлопнула его по плечу.

— Если старик сказал — железно! Да не будь я. За это надо выпить, и где, черт побери, мои креветки?!

Мы сидели вчетвером на веранде ночного бара под названием не то «Бенито», не то «Бонита», с видом на море, перечерченное лунной дорожкой, с жареными, в общем-то аппетитными запахами и грустной латиноамериканской музыкой, наполовину заглушаемой хором сверчков и цикад. Странноватая, но, наверное, вполне типичная для этого города компания: Пако — вышедший в тираж бейсболист и прожигатель жизни, Лайза — судя по всему, женщина легкого поведения, вовсе не такая молодая, как мне показалось на набережной, я — юная авантюристка в игуановом платье и тот, ради кого я, собственно, и пристала к этой живописной группе — Эд, наивный мальчик максимум семнадцати-восемнадцати лет, спортивный и по-северному белокожий. Он был на лестничной площадке, и он появился там — теперь я вспомнила — из той самой квартиры с нацарапанным на дверях пасификом, куда затем так ринулась Ольга. А здесь, в тропическом городе Сайта-Моника-Бич, он не мог оказаться иначе, как с помощью машины профессора Странтона.

С Эдом надо было поговорить наедине, но это не входило в планы ни Пако, ни Лайзы. Моя нога под столом снова подверглась нападению, и на этот раз щиколотку явственно царапнул каблучок. Лайза ошиблась ногой, но раскрывать ей на это глаза я не собиралась

— Ма-а-аленький, — томно протянула она, почесывая набойкой мои икры. Пако на другом конце столика злорадно ухмыльнулся.

— Оставь его в покое, подруга. Чемпионам не положено, режим, понимаешь! У старика с этим железно, сам-то он небось давно не по этим делам, а парням отдуваться. Не, нормально? Один раз прошелся с красоткой по набережной, и.

Лайза расхохоталась:

— Про один раз своей бабушке расскажешь. Хочу мартини! Маленький, а ты его не слушай, он у нас пожизненный неудачник, а ты перспекти-и-ивный…

Я задвинула ноги поглубже под стул. Эд барабанил пальцами по столу, он чуть было не опрокинул высокий бокал с коктейлем и вообще выглядел неправдоподобно нервным и измотанным для такого юного спортивного мальчика. Его лицо заметно, даже под слегка обгоревшей, облупленной на щеках и носу кожей, пошло красными пятнами. В какой-то момент мне даже показалось, что он сейчас расплачется. Но Эд отпил большой глоток, вскинул глаза и сказал еще серьезнее, чем раньше:

— Ну и пусть. Наш тренер в колледже тоже говорил, что девчонки только мешают нормально тренироваться. А мне и не надо, я бейсбол люблю, и если сеньор Санчес требует…

Пако громко загоготал, шутовски указывая пальцем на Лайзу, и снова с размаху похлопал Эда по плечу:

— Молодец, парень! Только это ты сейчас так говоришь, а потом помянешь мое слово, да, подруга?

— Кретин, — бросила Лайза и отвернулась. Мне вдруг стало ее жалко. Стареющая, явно давно разочарованная в жизни женщина. В ее слегка комичных поползновениях в сторону Эда было что-то трогательное, почти материнское — а этот пацаненок вел себя так, словно она приставила к его горлу кинжал. А впрочем, меня интересовало нечто иное, нежели их взаимоотношения. Лайза демонстративно смотрела в сторону и, воспользовавшись этим, я наклонилась поближе к Эду. Конечно, поговорить с ним откровенно здесь и сейчас не представлялось возможным, но надо было хоть как-то идти на контакт.

— Кто такой этот сеньор Санчес? — спросила я вполголоса.

Эд вздрогнул — столько нервов в таком здоровом парне — и повернулся ко мне. Он меня не узнал и продолжал не узнавать, пребывая где-то на своей волне. Но имя этого самого Санчеса действовало на мальчика магнетически. Его лицо просветлело, в глазах зажглось тихое восхищение.

— Вы не знаете? Федерико Санчес, у него школа олимпийского резерва, он воспитал Пабло Луэгоса и даже самого Бомбу Мак-Дугала!.

— Вредный старик, — ввязался в наш разговор Пако, но Эд его не слышал:

— Он посмотрел, как я играю, представляете, а я, если честно, я даже не знал, что он тут живет, что его школа в этом городе, он посмотрел, и сказал… сказал… — Эд набрал побольше воздуха для точной цитаты, — «техника слабовата, но перспективы есть»! Перспективы есть, понимаете! Может… он не обещал, но если бы он взял меня в свою школу…

— Возьмет! — снова громогласно встрял Пако. — Старик сказал — старик сделает. А кто тебя с ним познакомил, а? Пако познакомил, Пако любит делать людям добро, а толку? Кстати, мне креветки принесут или как? А ну их, знаешь что, красотка, потопали-ка отсюда, Пако покажет тебе одну штуку… А эти двое пусть тут потреплются про звезды, га-га-га!

Эд снова вспыхнул и все-таки опрокинул почти полный бокал, несколько капель коктейля угодили мне на платье, и я непроизвольно вскочила, а Лайза медленно, как очковая кобра, повернула голову и с достоинством кинула:

— Козел!

— Шлюха, — привычно, словно на автопилоте, отреагировал Пако.

И вот тут все началось.

Как хорошо, что я вскочила минутой раньше, теперь осталось только отпрыгнуть как можно дальше от резко опрокинутого стола, от брызнувших во все стороны закусок, напитков и осколков стекла, от смертельно побледневшего, разъяренного, неуправляемого Эда. В следующую секунду он настиг на мгновение растерявшегося Пако и засыпал его серией хаотичных, бессистемных, отчаянных ударов. Тупо хлопая глазами, Пако машинально поднял для защиты толстую узловатую руку, постепенно проникаясь происходящим, в его бычьих зрачках вспыхнули красные огоньки и, внезапно изловчившись, он схватил Эда за горло. Пронзительно закричала Лайза, на ее щеке выступили капельки крови от пореза стеклом. С душераздирающим визгом, схватив с пола чудом уцелевшую бутылку, она тоже ринулась в драку.

Я отскочила к самому выходу с террасы. Звать на помощь было как-то неудобно и глупо, тем более что из подсобных помещений уже высыпала небольшая группка официантов, одну девушку послали вызывать полицию, но остальные явно наслаждались зрелищем. Лайза уже успела разбить бутылку о курчавую голову Пако, по его лицу потекли струйки крови, но шеи Эда он не выпускал, а парень, одной рукой пытаясь сорвать с горла коричневые пальцы, другой продолжал беспорядочно бить куда попало. А на море мерцала серебристая лунная дорожка, и громко стрекотали цикады, и хотелось улетучиться незаметно из этого бара под названием не то «Бонита», не то «Бенито».

Но Эд.

И машина.

Из темноты вырвалось резкое противное гудение полицейской сирены, заглушив цикад, сверчков, крики, ругательства, звуки ударов и звон стекла. Полиция в Санта-Моника-Бич работала довольно оперативно, трое здоровых негров, ворвавшихся на террасу, не застали там ни одного трупа, хотя уже все шло к тому. Увидев полицейских, Лайза тут же выпуталась из клубка тел и, грустно усмехнувшись расплывшейся на губах помадой, сама протянула руки, сложив вместе запястья. Пако тоже не стал оказывать сопротивления, и только Эд несколько раз вырывался из рук блюстителей закона, что-то выкрикивая и стараясь еще раз ударить мулата.

Вот сейчас мальчика увезут — и где я буду его искать?

Хотя, в общем-то, это не должно быть слишком сложно. Полицейский участок в таком городке наверняка один, и тюрьма одна, выясню, где это, и буду караулить, как невеста, около решетчатого выхода. Ага, а сколько тут дают за драку? Может, месяца три, и что тогда? Добиваться свидания? А если машина у мальчика в кармане, навряд ли, конечно, но все-таки, предположим, — он вполне может уйти из тюрьмы совсем в другую сторону…

— Руки, сеньорита!

Оно рявкнуло над самым ухом и так громко и неожиданно, что я вздрогнула, резким инстинктивным движением отдернула руки и спрятала их за спину. И только потом мысленно расхохоталась. Мучиться, ворочать серым веществом, придумывая планы, не выдерживающие никакой критики, — когда здоровенный негр в фуражке давно все решил за меня. Похоже, что с Эдом я так просто не расстанусь — во всяком случае, сейчас.

Но передавать этому облеченному властью негру всю инициативу было бы слишком.

Все еще держа руки за спиной, я постаралась напустить на себя что-то похожее на королевскую надменность.

— Прошу прощения, я иностранная подданная, так что держитесь, пожалуйста, в рамках. Я поеду с вами, но только в качестве свидетеля. По приезде в участок свяжетесь с моим посольством, я хочу сказать, немедленно, поняли? И уберите подальше эти браслеты.

Экзотическое сочетание слов «подданная», «посольство» и «браслеты» произвело свое действие, полицейский заметно стушевался и даже подал мне руку, помогая сойти со ступенек террасы. Но в участок я все равно поехала на одной скамье с арестованными — правда, ближе всех к зарешеченному окошку. Справа от меня сидел, к сожалению, не Эд — хотя о чем поговоришь в полицейском фургоне? — а наглец Пако, потный, пыльный, залитый кровью, но тем не менее регулярно щипавший меня всю дорогу. И даже не было места размахнуться, чтобы влепить ему пощечину.

Впрочем, приехали мы довольно скоро. Неф-полицейский выволок нас из машины, со мной он церемонился не больше, чем с остальными, — хотя, может, это был уже другой негр. На секунду удалось глубоко вдохнуть густой южный воздух и услышать цикад — и тут же меня втолкнули в какое-то помещение, низкое, душное и даже совершенно неосвещенное. Все это произошло так быстро и без предупреждения, что я не успела заметить, куда делись все остальные. То есть, — к черту остальных, — куда делся Эд.

По ногам пробежало что-то шустрое и юркое, я взвилась и подпрыгнула на месте, только что не завизжала диким голосом. Но в ледяной пот бросило по-настоящему, без преувеличений. Тяжело переводя дыхание, я медленно провела рукой по совершенно мокрому лбу, почувствовала, как липнет к лопаткам скользкое и противное платье. Здесь было прохладно, нет, здесь было конкретно холодно, и еще я поняла, что здесь придется находиться как минимум до утра. Логично — кто среди ночи будет разбираться в ресторанной драке? Дура. Надо было перемахнуть через ограду террасы, как только началась вся эта катавасия — кстати, кто на кого первый набросился? Вроде бы Эд на Пако, но из-за чего? Надо было раствориться в темноте и оттуда наблюдать события. Идиотка. Ищи теперь своего мальчика-в-бейсболке-без-бейсболки. Только сначала попробуй сама выпутаться из этой истории.

Глаза все-таки чуть-чуть привыкли к темноте, и я разглядела у стены что-то низкое и длинное — нары, что же еще? Спать не хотелось, не мой часовой пояс, но хотя бы присесть стоило. Только бы не раздавить какую-нибудь жабу. Я подошла к нарам, вытянула руку и растопыренными пальцами медленно повела по шершавым влажным доскам.

И отдернула руку.

И все-таки заорала благим матом.

Конечно, в следующий момент я поняла, что это глупо, и стыдно мне стало как следует — но оно же шевельнулось!!! И оно поднялось огромной неясной тенью, черной и страшной, и только потом расчихалось, выдав в себе человека. Мужчину. Наверное, тоже арестанта. Возможно, стоило продолжать его бояться, забиться в противоположный угол, не претендуя на единственные нары, и попытаться до утра избегать всяческого контакта. Но ведь контакт уже произошел, и не самым достойным для меня образом. И теперь, спасая свою репутацию, я храбро сказала в темноту:

— Будьте здоровы.

Фигура на нарах задвигалась, встала в полный рост — довольно внушительный — и вдруг выдала:

— Мисс Инга?! Ничего себе!

Я просто понятия не имела, как реагировать. У меня никогда не было знакомых, живущих или регулярно отдыхающих на тропическом курорте Санта-Моника-Бич, во всем городе меня мог узнать один Эд — и тот не узнал, а если бы и узнал, не мог бы назвать моего имени, а если бы и мог — все равно находился сейчас неизвестно где, мужик у стены еще несколько раз чихнул и заговорил быстро и как-то виновато:

— Вы меня не узнаете, понимаю, я сейчас, где-то тут были спички, чертовы джинсы!..

В темноте глухо чиркнуло, вспыхнувшая головка отскочила и, прочертив светящуюся параболу, потухла на полу. Мой сокамерник тихо ругнулся и уже осторожнее зажег еще одну спичку. Маленькое пламя не хотело разгораться в сыром воздухе, он прикрыл его ладонью и, вырастив, на секунду поднес к лицу. В колеблющемся пятне света мелькнула грязная, исцарапанная, подбитая физиономия — довольно-таки устрашающая, но, безусловно, узнаваемая.

И, наверное, я должна была обрадоваться — а вместо этого поднялось глухое, немотивированное, но знакомое раздражение.

Я сказала почти сквозь зубы:

— А, это вы, Грегори.

И после паузы — просто чтоб ее заполнить:

— А вы как здесь оказались?

Он усмехнулся — наверное, криво, не знаю, спичка уже не горела. Он сел на нары, подвинулся к самому краю и даже расправил какую-то подстилку, приглашая меня сесть рядом. И только потом ответил:

— Арестовали за бродяжничество. Это если вы — про конкретно здесь. А если вообще — то с помощью все той же машины покойного профессора Странтона…

И сразу стало интересно.

Я села на грубую мешковину и приказала:

— Рассказывайте.

Наверное, когда говорят о человеке, которого закалили невзгоды, имеется в виду именно этот эффект. Грег успел далеко уйти от того затравленного «Джима» в автобусе. Теперь он излагал факты спокойно и трезво, с умеренной самоиронией. Он, единственный, кто из первых рук знал о принципе действия машины профессора, говорил о ней как о чем-то само собой разумеющемся, будничном, совсем не фантастическом. И рассказал довольно много — куда больше, чем я могла бы узнать от Эда. Конечно, ведь это он сам подвинул мальчика на щелчок рубильника, надеясь на мощность юношеских желаний — и, кстати, не прогадал. Конечно, глупо было отправляться на другой конец мира без денег и документов, вот он и влип, теперь придется как-то выпутываться. И Эд — все-таки жалко парня с его погибшими бейсбольными мечтами и счастливо обретенной блудной матерью…

Вот это да! Лайза. Конечно, я должна была понять, они ведь и в самом деле похожи, на одно лицо. Эд, конечно, так ей и не сказал — и это почему-то задело меня за живое, разозлило по-настоящему. Идиот малолетний! Ведь сразу видно, что она — эта, в сущности, хорошая, наивная, добрая женщина — бесконечно устала от своей жизни, от таких типов, как Пако и ему подобные. И совсем еще молодая. И страстно нуждающаяся в ком-то, о ком она могла бы заботиться, любить совершенно бескорыстно. А этот пацаненок будет краснеть и бледнеть от ее неуместных ухаживаний — но не сознается, гад! Разумеется, куда легче лезть в драку и попадать затем за решетку, на это они все смелые…

А ведь Лайза уже, ни о чем не догадываясь, столько для него сделала! Познакомила через Пако с этим самым Санчесом…

— Федерико Санчес? — переспросил Грег, — Конечно, его все знают, все мужчины, я хотел сказать, все болельщики. Бейсболистом он в свое время был неважным, но тренер просто гениальный! Он же в прошлом году получил за свою школу премию Международной Федерации, неужели вы не слышали? Если он действительно заинтересовался Эдом, это же просто супер! Вот только…

Грег запнулся, а потом продолжил хмуро:

— Если парень сейчас загремит, пиши пропало — а он, судя по всему, загремит. Да-а, тоже мне, машина исполнения желаний…

Машина.

Я резко повернулась к Грегу. Уже начинало светать, и его глаза обозначились в темноте отраженными искорками.

— Где сейчас машина?!

И стало ясно, что мне больше совершенно нечего делать в этом пространственном измерении по другую сторону экватора. Потому что они, эти кретины, эти мальчишки…

— Не знаю. Мы оставили ее как было, на столе…

…Утром за нами пришли два здоровых негра — то ли те же самые, то ли точно такие же, как и в ночном патруле, — и провели через мощеный дворик в более цивилизованное помещение. Во всяком случае, здесь было окно с москитной сеткой и занавесками, была длинная кожаная скамья, был стол, заваленный бумагами, а за столом восседал негр, отличавшийся от остальных звездочками на погонах. И еще здесь работало радио. Сквозь шумы и треск пробивался какой-то явно вражеский голос, передавая последние известия, к которым офицер прислушивался очень внимательно.

— Распоряжение узурпатора… ш-ш-ш… брожение в правительственных войсках, вызванное… гр-гр-гр… беспорядки в стране грозят вылиться в… — тут волну совсем заглушило, на далекий голос комментатора наложилась очень близкая и приятная музыка. Полицейский повертел колесики, но настроиться снова не смог и выключил приемник. Затем посмотрел на меня, улыбнулся и развел руками:

— Еще вчера был бандит и террорист. Сегодня уже узурпатор. Что в мире делается, а?

Это был весьма добродушный полицейский. Что не могло не радовать.

Снова открылась дверь, ввели Эда, Лайзу и Пако. Я предусмотрительно сдвинулась на край скамьи, спрятавшись за Грега, хотя вряд ли мулат стал бы что-то себе позволять перед лицом закона. Арестованных усадили на скамью, а офицер за столом порылся в бумагах и извлек на свет, скорее всего, протокол ночного происшествия.

— Та-а-ак, драка в баре. Нехорошо, нехорошо. Телесные повреждения… убытки на сумму… Ну, и что скажете?

Как будто в наши обязанности входило пошмыгать носом и проскулить: простите, мы больше не будем. Негр прищурил угольные глаза без зрачков и оглядел сидящих перед ним слева направо, потом справа налево, потом еще раз с явной издевкой. Словно собирался сказать: ну, не будете, и ладно, — и всех отпустить. А мог и не говорить этого, и не отпускать.

— Начальник, что-то ты сегодня не в духе. Не признаешь друзей.

Голос был очень низкий и хриплый, и я не сразу поняла, что это Лайза. Она встала и, покачивая бедрами в помятом саронге, подошла к столу. Я видела ее в профиль: взлохмаченные рыжие волосы, бледное опухшее лицо, непонятного цвета разводы вокруг глаза и бескровная ниточка губ. Эд сидел на другом конце скамьи, скрытый за квадратной фигурой Пако.

Лайза наклонилась над столом и что-то зашептала на ухо офицеру. Где-то на середине второй фразы он разулыбался ослепительными негритянскими зубами, щеки и лоб у него масляно заблестели. Под конец тирады полицейский начал ритмично кивать головой и, когда Лайза закончила, добродушно резюмировал:

— Ну, если добровольное возмещение убытков… А денег у тебя хватит, птичка? Ну, ну, я пошутил, договоримся. Можешь лететь, пока я добрый.

Но Лайза никуда не улетала:

— Начальник!

Она снова наклонилась, снова что-то зашептала. Я переглянулась с Грегом. Он, кажется, тоже догадался, о чем именно она просила. Эд наклонился вперед, уронив голову на руки, теперь я видела его светлую макушку и пальцы, нервно ерошившие волосы.

Негр выпрямился:

— Прости, дорогая, никак. Парня не могу отпустить. Ну да, на поруки — и как это будет, по-твоему, выглядеть? Да он тебе кто?

И тут я вступила в разговор спокойно и естественно, как тогда в автобусе, выручая Грега:

— Ее сын, а вы что, не видите?

И Эд вскочил со скамьи, а Лайза повернулась резко и стремительно, черкнув в воздухе красной молнией саронга, и они смотрели друг на друга, а все остальные были здесь лишние: и офицер, изумленно прищелкнувший языком, а затем махнувший рукой в пространство, и конвойные, посторонившиеся от выхода, и Пако, и Грег, и я. Потом Лайза медленно подошла к мальчику, она уже не была бледной, помятой и постаревшей; взяла его за руку, которую он попробовал было и тут же передумал выдернуть; и Эд сделал шаг вперед, машинальный, неверный, и они прошли мимо Пако, мимо Грега, мимо меня, мимо конвойных… И ушли совсем. Негр за столом усмехнулся и пожал плечами.

…Меня тоже отпустили. Без проблем. В протоколе какая-то официантка засвидетельствовала, что я не принимала участия в драке, а мой заграничный паспорт произвел впечатление, офицеру, к счастью, не захотелось связываться для проверки с посольством. Когда я уходила, на скамье оставались Пако и Грег, и этот последний одарил меня до боли знакомым умоляющим взглядом. Черта с два, заботиться о нем, выручать из тюрьмы и тому подобное в мои планы не входило. В конце концов, здоровый и, кажется, неглупый парень, разберется. Я только сообщила ему на всякий случай:

— На двери той кабинки написано «ремонт».

ГЛАВА IV

Дверь подалась с натужным скрипом, взмутив в воздухе незаметное облачко пыли и древесной трухи. Дощатая дверь с поперечными планками в форме буквы дубль вэ — а почему бы и нет? Во всяком случае, такая дверь не имела права присутствия ни на какой лестничной площадке, а другого критерия выбора у меня просто не было. И время — оно работало против меня, нужно было торопиться. Даже если машины здесь нет — и откуда такое чувство, отчетливое, до полной уверенности? Может, она как раз именно здесь! Но, даже если нет, нужно как можно быстрее убедиться в этом, и тогда будет меньше на одно необследованное пространство. Кстати, о времени — интересно, который здесь час? По моим биологическим как раз пора спать, черт, эта нелепая ночь в тропической тюрьме…

Внутри оказалось темно, темнее, чем на лестничной площадке, там хоть горела над головой лампочка, а тут нет, и только из-за следующей двери на том конце помещения пробивалась узкая полоска желтого электрического света. Захотелось пошарить рукой по стене и по-домашнему, на ощупь, найти выключатель. Но на это я не решилась, тем более что глаза адаптировались к полумраку довольно быстро.

Через просторный длинный коридор протянулись узкие полосатые дорожки грубого ручного плетения. Вдоль стен стояли низкие сундуки, один из них, с откинутой крышкой, был доверху наполнен, кажется, яблоками. В темных углах угадывалась какая-то хозяйственная утварь, а на ведро у самого порога я чуть не наткнулась, черкнув по воде полой пальто — теперь с нее редко и ритмично падали на пол крупные капли. Здесь было довольно прохладно, я запахнулась поплотнее — и тут же почувствовала, как спереди тянет хорошим, уютным, домашним теплом. Из-за той двери, окруженной желтой световой каемкой.

Дверь скрипнула, каемка стала пошире — но только чуть-чуть. Оттуда выскользнула миниатюрная, словно игрушечная, черная против света тень и совершенно бесшумно заскользила ко мне. Я присела на корточки, и маленький белый котенок сначала ткнулся теплой мордочкой в ладонь, а потом присел на задние лапки и вспрыгнул мне на колени. Снежно-белый — даже в полумраке — сероглазый и пушистый. Я взяла в руки вибрирующий изнутри живой комочек и поднялась на ноги, когда дверь в освещенное помещение распахнулась.

Классика жанра: открывается дверь, прожектором выпадает столб света, пришпиливая тебя к месту, в проеме возникает черная фигура, а грозный голос обязательно сверху спрашивает: «Кто ты такая и что здесь делаешь?!»

Пожилая женщина в проеме не казалась черной, потому что свет падал на нее не только сзади, но и сбоку, и была на голову ниже меня ростом. И она спросила негромко, без всякой враждебности, страха или угрозы:

— Ты заблудилась, да?

Я кивнула, прижимая к груди котенка Другой версии у меня все равно не было.

— Так проходи, — сказала старушка. — Мы как раз чай пьем, обогреешься.

— Спасибо, я. Да, спасибо.

Белый котенок выпустил коготки и, чувствительно оцарапав мне руку, вывернулся на пол. Я машинально облизнула царапину. Эта старушка — белые, но еще густые волосы на прямой пробор, контрастно коричневое лицо в меленьких, неглубоких, но бесчисленных морщинках, светлые, удлиненные глаза, — почему она мне кажется такой знакомой? Никогда в жизни ее не видела. Точно.

Мы прошли в комнату — похоже, гостиную. Небольшие окошки, плотно задернутые полотняными, вышитыми по краю занавесками, деревянная лесенка с перильцами на второй этаж, у стены диван, почти скрытый за пирамидой разноцветных подушек, посередине антикварный круглый столик, застеленный кружевной скатертью и увенчанный букетиком искусственных цветов, вокруг него три стула из того же гарнитура, один с поломанной, но тщательно подклеенной завитушкой. В углу — телевизор. И фотографии по стенам, трогательно разнокалиберные: от каких-то древних дагерротипов до кодаковских красноглазых фоток мыльницей. Я едва начала глазеть на них, как под ноги кинулся неугомонный котенок, я отскочила, чуть было не потеряла равновесие и рассмеялась.

Бабулька тоже улыбнулась:

— Внучек принес. Только-только приехал, узнал, что у меня нет кота — а его уж сколько лет нету, кота-то, — так сразу сходил куда-то и принес. Еще и не назвали никак. А он животных любит, он добрый у меня, внучек .

И сухой, как птичья лапка, коричневой рукой она указала на стену. На самую большую центральную фотографию, увеличенную и подкрашенную, как это делали в провинциальных ателье лет двадцать назад

И я поняла.

И стало холодно обнаженным под пальто плечам, и глаза едко, ядовито защипало, и захотелось повернуться и сбежать отсюда — бессмысленно, глупо, идиотски, — но сбежать, захлопнуть за собой рассохшуюся дверь с перевернутой буквой дубль вэ. Нет здесь никакой машины, я же знаю, точно нет, так зачем же…

На фотографии эта самая старушка, точно такая же, ничуть не моложе, обнимала за плечи пяти-ще-стилетнего мальчика, толстого серьезного мальчика со светлыми длинными глазами У которого тоже есть такой снимок в альбоме…

Крис.

Ну и что?

— Садись за стол, — пригласила старушка — Сейчас я и чайник принесу, а внук мой у себя наверху закрылся, наверное, мастерит что-то. Мужчина' Вот поставлю чашки, тогда его и позовем. А ты раздевайся, у нас тепло, сейчас согреешься. Телевизор тебе включить? Там сейчас идет про Марию-Сильвию, смотришь?

Я машинально помотала головой. Фотографии на стенах, эти самые новые — пестрые и мелкие — один сплошной Крис. Крис на фоне всех городских достопримечательностей. Сосредоточенный Крис в офисе за рабочим столом. Подтянутый и молодцеватый Крис в спортивном зале. Трогательный, несмотря на красные глаза, Крис крупным планом с канарейкой на плече. Затянутый крахмальным воротничком, вымученно улыбающийся Крис — под ручку с молодой женой. И большая компания в лесу у костра, слева в профиль — Крис, а рядом с ним, да что там, темно и почти не видно — я…

— Я тоже не смотрю, — сказала бабушка Криса. — Так, иногда, чтоб было о чем с соседками поболтать. Вот через десять минут новости — тогда и включим…

Прогрессивная у него бабушка. Я нервно хихикнула, провожая ее взглядом, а потом рывком сняла пальто и бросила прямо на диванные подушки. Крису это, конечно, не понравится — и пусть. Кстати, ему и мое платье не понравится, покажется вульгарным и неприличным — короткая юбка, открытые плечи! «Немедленно набрось что-то, люди же на тебя смотрят!» Зануда, а мне это когда-то казалось нежной заботой. Теперь Крису может не нравиться все, что угодно, — мне все равно. Меня интересует только одно: он просто воспользовался машиной профессора Странтона, чтобы попасть к любимой бабушке, или прихватил прибор с собой? Узнаю — и уйду. И все. Все!

Дробным ритмичным поскрипыванием зазвучали у меня за спиной ступеньки лесенки, ведущей наверх. Топ-топ-топ-топ… стоп. Немая и неподвижная сцена. Выдержим паузу — зачем? А просто так, для полноты драматургии, — вот, а теперь можно медленно, красиво повернуться…

Я успела увидеть, как его губы беззвучно беззащитно шевельнулись. Он стоял где-то посередине лестницы, нелепо занеся ногу над очередной ступенькой. Встретившись со мной глазами, смущенно улыбнулся и двумя гигантскими шагами спустился вниз.

И сказал:

— Привет.

Он сказал «привет» и снова улыбнулся, так тепло, радостно, чуть-чуть насмешливо, как будто… как будто… Как будто и в самом деле был рад меня видеть. Словно хорошего друга, с которым долго не встречался. Словно хорошее воспоминание, за давностью времени еще более светлое. Словно женщину, которую…

Крис.

И я тоже сказала, только без улыбки:

— Привет.

И никакого там волнения, трепета или дрожи в голосе. Я, в отличие от Криса, прекрасно помню, что видела его сутки назад. Что-то слишком часто мы стали видеться, вы не находите, молодой человек, вся интрига теряется. Может быть, теперь оно и дальше так будет? Каждый вечер будем собираться в тесном кругу за чашечкой чая: я, Крис, его бабушка и его…

Кстати, где она, — Клауди, кажется?

Крис заметил на диване мое пальто, живописно раскинувшее рукава, поднял его за петельку и, выглянув в прихожую, пристроил где-то там за дверью. Когда он вернулся в гостиную и отодвинул от стола стул с подклеенным завитком, с другой стороны комнаты широко распахнулась дверь и вошла бабушка с большим овальным подносом. Фарфоровый чайник, три сервизные чашки, блюдце с какими-то коржиками и совсем миниатюрное блюдечко — с желтыми колечками лимона. По всему сервизу плясали пастухи и пастушки, у маленького блюдца была пощерблена каемка. Им, наверное, двести лет, этим чашкам и блюдцам… От носика чайника поднималась струйка пара, пряча в дымке и сглаживая старушкино лицо.

— Спустился уже, вот и хорошо, — коричневые бабушкины руки быстро, словно сами собой, сервировали стол. — А у нас, видишь, гостья сегодня…

— Это Инга, — сообщил Крис как ни в чем не бывало. — Моя очень хорошая знакомая. Она должна тут где-то быть на фотографии, — он обвел комнату широким жестом. — А это, ты уже, наверное, догадалась, моя бабушка, я тебе о ней много рассказывал…

Рассказывал. Много. Так много, что потом, той зимой, было как-то странно поверить, что бабушка Криса, уже совершенно материальная в моем сознании, на самом деле навсегда останется пустым звуком. Да, странно… А еще — почему-то я думала, я даже была уверена, что Крис откажется при ней меня узнавать. Сделает вид, что мы вообще не знакомы, так же проще, так удобнее! Я бы ему подыграла, честное слово, я же знаю, насколько важно для него мнение и суждение о его поступках этой старушки с густыми белыми волосами на пробор. Честное слово, в мои планы вовсе не входило грубо вторгаться в его карманную идиллию за дощатой рассыхающейся дверью.

— А я думала, просто девушка заблудилась, у нас тут немудрено, ночью, в такой туман… Бери лимон, Инга. И сырные коржики, Крис их очень любит — помнишь, внучек, я тебе всегда раньше их пекла?

Крис кивнул — уже с набитым ртом. Он вылил чай из чашки в блюдце, подул на него, подняв небольшие желтые волны, и, вытянув губы трубочкой, отхлебнул длинный глоток. Так спокойно, так патриархально. Я тоже отпила чаю, обожгла небо и чуть было не закашлялась, сдержалась, только несколько раз схватила губами воздух. Стоп, это никуда не годится, возьми себя в руки, ничего особенного не происходит. Просто сельский домик, поздний вечер, двухсотлетние чашки, вечная старушка. И Крис. Удивительно органичный здесь и совершенно безразличный мне.

— Ба, может, новости включим? — небрежно спросил он, снова наполняя из чашки блюдце.

— Новости!

Я улыбнулась, глядя, как бабулька сорвалась с места и бросилась к телевизору в углу. Нет, действительно на редкость прогрессивная бабушка! По экрану побежали косые полосы, превратившиеся в горизонтальные, когда она легонько стукнула сверху по корпусу. Крис встал, подошел и за пару секунд наладил изображение.

— «…только восемь процентов опрошенных продолжают выказывать доверие действующему Президенту, более трети респондентов считают, что он вообще уже сошел с политической арены. Почти вдвое вырос рейтинг вице-президента, пообещавшего в сегодняшней речи направить войска против сторонников Фредерика Хэнкса, число которых неуклонно растет. Социологические данные были любезно предоставлены службой…»

— Самое интересное пропустили, — вздохнул Крис, убавляя громкость. Он вернулся к столу и одним глотком опорожнил остывшую чашку. Бабушка тут же наполнила ее снова и, держа чайник на весу, вопросительно взглянула на меня. Я помотала головой.

— Число сторонников неуклонно растет, — процитировал Крис. Он заглянул в чашку с чаем, отодвинул ее и откинулся на спинку стула. Довольный жизнью, наевшийся и напившийся мужчина для полноты ощущений хочет поболтать о политике.

Смешно.

— Что у нас за народ, Инга? Готовы пойти за любым маньяком, психом, который всего-то оказался, не знаю как, в выигрышном месте и толкает оттуда свои безумные речи. А в результате даже армия уже не подчиняется законному Президенту. Нормально?

— Но, внучек, значит, этот человек нашел, что сказать людям, — спокойно отозвалась бабушка. — Почему сразу псих? Вспомни… ну хотя бы Жанну д'Арк…

— Глупости, ба. Его скоро повяжут, и в результате от этого выиграет только вице-президент. Я подозреваю, что именно он все и организовал, а как бы иначе этот Хэнке проник в президентскую спальню?..

Я вдруг подумала, что в городе люди обсуждают новости совсем по-другому. Ну, если не другими словами, то, во всяком случае, с совершенно другой, не настолько безмятежно-отстраненной интонацией…

— Возьми еще лимона, Инга, — предложила старушка.

Я опустила в чашку тонкий кружочек, чай посветлел, стал прозрачно-желтым. Фарфоровые пастушки, пляшущие уже двести лет. Круглый антикварный столик, искусственные цветы. Раз и навсегда сложенные горкой диванные подушки. Льняные занавески — чистые, но пожелтевшие от времени — на окнах, за которыми ночь и больше ничего. Внешний мир — только в прямоугольном окошке старого телевизора, и этот мир существует разве что для того, чтобы небрежно перемыть ему косточки за чашкой чая. Ведь на самом деле его, телевизионного мира, просто нет. Надо же — всего за какие-то сутки Крис проникся сознанием этого, ведь раньше-то ему приходилось жить по-настоящему, с реальным миром за окнами.

Хотя, наверное, он никогда не умел как следует так жить…

— Спасибо, — сказала я, вставая. Надо, наверное, помочь старушке убрать со стола. Хотя… черт их знает, эти законы сельского гостеприимства. Крис, во всяком случае, поднялся как ни в чем не бывало, даже не думая кого-то благодарить, и направился к лестнице наверх. Уже на первой ступеньке он обернулся и со скрытым зевком возвестил:

— Всем спокойной ночи!

И все-таки зевнул, а потом поднял руку и улыбнулся — одной мне.

— Идем, Инга, я покажу тебе твою комнату, — сказала бабушка. — Да поставь же поднос, не вздумай' Я сама потом уберу. Зеваешь, устала, бедняжка…

Да, я действительно устала, я действительно не могла сдержать зевоты, я действительно бедняжка. И пусть. Переночую здесь, не так уж много у меня вариантов, утром допрошу с пристрастием Криса и уйду. А может быть, кто знает, может, это Крис прячет в своей комнате на втором этаже то, что ему никак не принадлежит. Отдаст. Пусть только попробует…

Комната, куда привела меня бабулька, была крохотная и мягкая, похожая на внутренность шкатулки.

На всю стену — клетчатый коврик из квадратных кусочков ткани, среди которых никак не отыскать двух одинаковых, даже если не так сильно хочется спать. На узкой кровати точно такое же пестрое покрывало. Свежее, чистое — хотя в этой комнатенке явно никто не живет. На противоположной, за два метра, стене висела фотография кинозвезды двадцатых годов, вырезанная из журнала двадцатых годов, и еще плоский букетик сухих цветов в деревянной рамочке. И напротив двери — совсем незаметное окошко, плотно задернутое льняной занавеской.

— Располагайся, отдыхай, — сказала бабушка. — Спокойной ночи.

А зеркала здесь нет, даже самого маленького. Придется располагаться и отдыхать, не взглянув на себя напоследок. И окно, конечно, закрыто наглухо и навсегда. Ладно.

Я откинула край клетчатого покрывала и взбила белоснежную подушку, когда в дверь негромко постучали.

Крис.

А кто же еще?

— Да, — отозвалась я на стук, и это должно было прозвучать совершенно нейтрально.

Он вошел, извиняющеся улыбнулся, поискал глазами что-то похожее на стул и, не найдя такового, опустился рядом со мной на краешек кровати.

— Ты позволишь?

Сказать бы «не позволю» и спустить с лестницы. Да ладно, шутка. Тем более что нам есть о чем поговорить. Чем раньше, тем лучше, вот если бы еще не так путались мысли и слипались глаза…

— Ты меня искала, — сказал Крис почти без вопроса. Если бы был вопрос — я бы ответила «нет», но отвечать не на что, и как-то лень произносить лишние слова. Если спросить его в лоб про машину — он соврет или нет? Может, и соврет… лучше не в лоб.

— Я хотел, — продолжал Крис, — хотел извиниться за вчерашнее. Вел себя с тобой, как свинья, я просто сорвался. Знаешь, эта сумасшедшая жизнь последнее время… одно, другое… Чувствуешь себя выжатым до последней капли, а она продолжает выжимать и выжимать, эта проклятая жизнь. В какой-то момент срываешься, перестаешь отвечать за свои слова, свои поступки. Прости меня.

И зачем ему это нужно?

— Инга, — он заерзал на клетчатом покрывале И сел глубже, основательнее. — Знаешь, в нормальной жизни все совсем по-другому. Я здесь только сутки, а уже чувствую себя совершенно другим человеком. То есть ты должна понимать, я не идеальный, у меня вообще вздорный характер, я эгоист, зануда… да что там, ты же все про меня знаешь. Но, если ты меня разыскала, если ты пришла ко мне…

Он сделал длинную паузу и затем добавил:

— И бабушке ты понравилась.

Хочется спать. Сильно, сильно хочется спать, наверное, я и заснула уже, и все это мне снится. Крис. Поцеловаться с ним и проснуться, как в сказке. Сказка про исполнение желаний, придуманная неким профессором Странтоном, очень неважным сказочником… Я, наверное, что-то должна отвечать, но я же сплю, пусть ответит кто-то другой…

И кто-то другой отвечает:

— У тебя, если я не ошибаюсь, жена. И она, если я не ошибаюсь…

Крис раздраженно мотает головой и перебивает:

— Я же ей все оставил! Квартиру, деньги — все! Ты ее не знаешь, Инга, это глупая, приземленная, меркантильная женщина, ей больше ничего от меня не надо, абсолютно ничего! Она… она даже искать меня не будет.

И совсем тихо:

— А ты… Ты силой своего желания совместила пространственные измерения, ради меня, — ты думаешь, я не в состоянии этого оценить?

Горячо! Вот, на этом и сосредоточимся, надо же, и ресницы уже не склеиваются, к черту сон! И… все остальное, о чем я то ли слышала, то ли грезила только что через дремотную дымку — тоже к черту, к черту, к черту!..

Я резко встала с кровати и посмотрела сверху вниз на Криса, нелепо задравшего голову, чтобы встретиться со мной глазами.

— Какие еще измерения?

Крис недоуменно и глупо захлопал ресницами, пожал плечами с самым идиотским видом.

— Ну как же… Та машина, ее изобрел профессор, который потом покончил с собой. Я сам сюда попал с ее помощью, там такой рубильник, клацаешь туда-сюда, и… Подожди, ты должна все это знать, тот парень в халате тебе рассказывал, я же слышал из-за двери!

— Как интересно! И где он сейчас?

— Тот парень? Откуда я знаю?

— Прибор!!!

Его лицо. Если он сейчас соврет, я замечу, я обязана заметить! И тогда я на все соглашусь, может быть, я действительно его поцелую — несчастная Спящая красавица! — только бы вытащить, выманить, вырвать правду. Может быть…

Лицо Криса оставалось таким же равнодушным и недоуменным.

— Не знаю. Я клацнул рубильником и пошел на лестничную площадку, там еще один тип не хотел меня выпускать. А прибор… он остался…

Крис хотел еще что-то сказать, но только шевельнул губами — и замечательно, дальше мне все равно неинтересно. Поднялся с кровати, направился к двери. Обернулся на пороге — жалкая, умоляющая улыбка.

— До завтра, Инга.

— До завтра.

Завтра я поднимусь ранним-ранним утром, пока еще будут спать и Крис, и его бабушка, и белый котенок. И спущусь по лесенке так осторожно, что не отзовется ни одна ступенька. Найду в прихожей свое пальто и постараюсь не налететь в полумраке на ведра с водой, пробираясь к рассохшейся дощатой двери. А перед этим ровно, аккуратно застелю постель клетчатым покрывалом, и кто там будет проверять, сухая или влажная под ним подушка…

Спать.

ГЛАВАV

Зачем вообще в этой раскаленной проклятой стране нужен уголь?

Грег вонзил лопату вертикально в черную скворчащую кучу. Да нет, это не бунт, не перекур и не забастовка, — хватит, уже пробовали, — просто противно, когда пот заливает глаза. Пока полицейский-надсмотрщик — белый, как ни странно, еще и с рыжими усами щеточкой, — потрясая дубинкой, приблизился к Грегу, тот уже успел вытереть лоб тыльной стороной ладони, нахлобучить поплотнее расплетающееся по краям казенное сомбреро и снова прилежно взяться за черенок лопаты. Солнце, хоть и скатившееся уже к верхушкам пальм, жарило ничуть не слабее прежнего, груды угля дымились и только что не возгорались изнутри. Угольная пыль въелась в лицо, в ладони, в пузыри солнечных ожогов на плечах. Закатанные до колен джинсы приобе-ли тот же серо-черный оттенок, что и загрубевшие, уже нечувствительные к жару босые ноги. Интересно, заключенным положено что-то вроде душа или морского купания после работы? Если нет, что очень может быть, долго ему не выдержать. Да, собственно, в любом случае ему никак не выдержать…

«Полтора месяца исправительных работ на муниципальном участке. Следующий».

Сам виноват, идиот! Нечего было пятиться в кусты, как последний трус, и оставлять в сложной, практически неразрешимой ситуации парня, который доверился тебе, старшему, знающему чуть больше о жизни! Если бы ты остался тогда с Эдом, если бы помог ему разобраться, разрубить лишние узлы, как это потом сделала в участке та девушка, — черт возьми, все было бы совсем по-другому. Это ведь пространственное измерение Эда, активизированное силой его желания, это его шанс, который парню, кажется, удалось-таки поймать. Тебе оставалось только держаться поближе к этому шансу, К этой удаче — а пацан бы тебя не бросил! Так нет, ты предпочел самоустраниться, пустить Эда с его мамашей — да кто такой тебе этот Эд? — на самотек, а сам не придумал ничего лучшего, чем бродить привидением по окрестностям, предлагая себя реем подряд в качестве неквалифицированной рабочей силы. Что и имеем на данный момент. На ближайшие полтора месяца.

Когда солнце зайдет за верхушку вон той пальмы, сюда дотянется тень. Станет чуть легче — а кстати, сколько времени в день положено вкалывать на этих самых муниципальных работах? Часов десять уже точно прошло, не считая пятнадцатиминутного перерыва на похлебку из чего-то несъедобного. А. может — часов же все равно нет, — и все одиннадцать-двенадцать…

— Отбой! — внезапно рявкнул рыжий полицейский, и от неожиданности Грег выронил лопату на курящуюся груду угля. Кому он нужен, к черту, уголь, В этой жаркой тропической идиотской стране?..

Заключенных выстроили в шеренгу спиной к угольным кучам и лицом к солнцу. Слева от Грега окказался квадратный мулат, с которым они вместе представали перед судом, и Грег с мрачным удовлетворением вспомнил, что тому за драку и дебош дали целых три месяца. Не слабое, конечно, утешение…

А Эда вообще отпустили — что, от этой мысли не легче? И ту девушку, Ингу. Грег усмехнулся. Когда она непонятным образом возникла среди ночи в его камере, одновременно материализовалось какое-то ровное спокойствие и уверенность в том, что теперь-то уж ничего плохого ни за что не случится. Глупо, смешно и недостойно. Как будто она раз и навсегда подрядилась вытягивать его из безвыходных ситуаций. Как будто он сам изначально ни на что не способен.

А вот это мы еще посмотрим.

Их выстроили попарно в колонну и резвым маршем повели обратно в тюрьму. Сковывать руки почему-то не стали — то ли наручников не хватает на всех, то ли просто лень в такую жару заниматься лишними процедурами — сам Грег на месте нефов-конвойных точно бы поленился. В паре с ним оказался тот самый мулат, тупой и бесстрастный, как кирпич, и даже почти не вспотевший, словно и не ворочал десять часов подряд этот проклятый уголь. Можно бы попробовать расспросить его — просто для интересу, — что из себя представляет эта Лайза, мамочка Эда. Хотя нет, а то сейчас начнется: разговорчики в строю! — кстати, могут и дубинкой…

Для разговоров есть более важные темы.

Заключенных вели по самому краю берега, в этом месте высокого, обрывистого. Внизу волны ударялись в отвесные скалы, взрываясь конкретными веерами брызг, — одна из них по колена окатила Грега, — а потом расходились по зеленой поверхности белыми разводами, крутя буруны. Страшно? Страшно уже было, тогда, в автобусе, лимит исчерпан, извините.

Он толкнул под локоть соседа.

— Эй, приятель, здесь глубоко?

Мулат медленно повернул коричневую морду-кирпич.

— Метров двадцать.

Кто-то нервный в колонне пронзительно вскрикнул, передние заключенные остановились и пообо-рачивались, тормозя остальных, негр-полицейский лениво снял с пояса револьвер и несколько раз выстрелил наобум в пенящиеся волны, а Пако негромко выругался, провожая взглядом крутящееся в бурунах старое сомбреро.

— Во кретин, хоть бы дослушал про скалы.

…Острый, как пика, подводный камень серьезно оцарапал плечо, а соседний с ним близнец пришелся в десятке сантиметров от головы. Да, пожалуй, прыгать с тропинки, с сомнительной долей артистизма имитируя случайное падение, все-таки не стоило. Но передумывать было уже поздно, теперь оставалось позаботиться, чтобы полиция Сайта-Моники-Бич как можно дольше искала его безгласное тело. Грег вцепился в скалу, из последних сил сдерживая дыхание — набрать в полете побольше воздуха не получилось, и сейчас легкие уже разрывались на части. Только бы не всплыть пробкой на поверхность, эти идиоты наверняка все еще глазеют с высоты на его плавающую по всем канонам жанра шляпу. Сколько же времени они способны торчать там? Наверняка гораздо дольше, чем он — сидеть под водой. Берег, если скалы спускаются к морю под отрицательным углом, их подножия сверху не видно. Грег с силой оттолкнулся ногами от шершавого, покрытого водорослями камня и торпедой выстрелил вперед свое тело, подхваченное, к счастью, волной прибоя.

Высунуть голову удалось только на полсекунды — в следующее мгновение сверху обрушилась стена пены и брызг, и полубесчувственный Грег едва успел вцепиться обеими руками в обросший выступ скалы. Если дать отхлынувшей волне утащить себя обратно в море, следующая, швырнув тело о гранитные камни, уж точно сделает его навсегда безгласным. И эта следующая уже надвигалась сплошной пенной стеной. Лихорадочно глотнув воздуха, Грег нырнул ей навстречу, под водой его перебросило через голову и все же сильно швырнуло о берег. Это становилось очень даже серьезным. Грег распластался по отвесной каменной стене, готовясь к очередному сокрушительному удару. Возможные зрители на тропе прочно отошли на второй план, теперь он не отказался бы от брошенной сверху веревки, плевать, если с наручниками на том конце. Стихия, черт бы ее побрал, кто бы мог подумать!

Слава богу, скалы были не гладкие, они пестрели шероховатостями, выступами и впадинами вулканической породы и примерно на метр над уровнем моря — хотя попробуй его определи в такую погоду, этот уровень, — поросли водорослями. Воспользовавшись полосой сравнительно мелких и безопасных волн, Грег вцепился пальцами в ближайшую дырку в камне, подтянулся и полез вверх. Черт с ними, пусть ловят, сажают и накидывают за попытку бегства еще пару месяцев муниципальных работ. Не такая уж плохая штука — уголь, даже в жаркой стране…

Когда весь в синяках и ссадинах, с кровоточащими ладонями и сетью пляшущих червячков перед глазами он выбрался на тропу, там давно и след простыл колонны арестантов. И никакого солнца, вечер, мягкий ветерок и шелест насекомых. Минуты две рухнувшее поперек тропинки тело бессмысленно и безмятежно наслаждалось жизнью. Затем в голове зашевелилось что-то похожее на мысли, и Грег сел, подобрав под себя исцарапанные ноги.

Значит, оставаться дальше в этом городе, то есть в этом измерении, никак нельзя. Единственная перспектива — снова угодить за решетку, всерьез и надолго. Так что — сматываться как можно скорее, путь известен: кабинка для переодевания на пляже, узнаваемая по надписи «ремонт». Черт возьми, Инга, опять не обошлось без ее помощи… Ладно-ладно, от полиции он сбежал сам, и как сбежал! Неплохо было исполнено, как будто всю жизнь проработал штатным героем приключенческого романа. Стоп, а что делать там, в своем измерении, что делать с тамошней полицией, с Ольгой, с телом профессора Странтона? Черт знает, что там произошло за почти двое суток. Может быть, Ольга добилась своего, и по всей стране объявлен его розыск… Но другого выхода все равно нет, и, в конце концов, не обязательно возвращаться сразу в то измерение — всего лишь на лестничную площадку…

Если ориентироваться по заходящему солнцу, пляж там. Вперед — а что остается?

…Пляж оказался совсем близко, еще не успело стемнеть, и в легких сумерках Грег без труда отыскал бы помеченную кабинку, но даже этого делать не пришлось. Еще издалека он увидел ее — неуверенно озирающуюся по сторонам женскую фигуру, маленькую, прямую, железную. И внезапно ринувшуюся ему навстречу с криком:

— Грегори!!!

Она бежала по песку, на каждом шагу проваливаясь каблучками-шпильками, и только в нескольких метрах от Грега, не останавливаясь, нагнулась и сняла туфли. Так и подбежала: в сером деловом костюме, безупречно накрашенная и причесанная, с туфлями в руках. И это было уже как-то слишком.

Ольга

Грег шагнул ей навстречу. Ее появление никак не укладывалось в схему, он вдруг почувствовал себя полным идиотом и физически ощутил, как это чувство зримо проявляется на лице. Нет, какого черта!

И сказал:

— Здравствуйте.

В ответ она — нет, слава богу, не кинулась на шею, просто вцепилась в его саднящие плечи своими маленькими заостренными ногтями.

— Где он?!!

— Кто?

Нет, он понял. Он должен был понять еще раньше, едва разглядев эти сумасшедшие черные глазищи на искусно загримированном под несомненное превосходство и успех лице Ольга выпустила плечи Грега и на секунду отвернулась — как же, берет себя в руки, накладывает пластический грим на глаза, она не собирается и дальше выдавать свои чувства. Только поздно! Грег дотронулся до содранного о камень места на плече — настоящая рана, — искусственно взбивая со дна то самое чувство, от которого двое суток назад плясала стрелка на полукруглой шкале. Все из-за этой деловой дамочки, из-за ее извращенных желаний, из-за ее презрения к людям, из-за. Наверное, он устал, настоящей злобы не получалось.

И все равно: это был единственный и наилучший случай за все ей отомстить

Не дожидаясь, пока Ольга обернется, Грег медленно и раздельно сказал ей в спину:

— Понятия не имею, о ком вы.

Ему показалось, что она вздрогнула, словно собиралась заплакать. Нет, ничего подобного.

Ольга повернула голову. Так и есть — бесстрастное лицо дипломата на переговорах с представителями враждебной державы. В одну секунду Грег потерял всякую уверенность, что месть удалась, снаряд достиг цели. Нет, с этой бабой невозможно, никак невозможно что-то понять. Ни с того ни с сего она расстегнула и сняла жакет, вывернула его наизнанку, сложила вдвое и бросила на песок.

— Садитесь, Грегори.

И сама присела на краешек серого рукава. Грег пожал плечами и опустился рядом. Солнце садилось в сплошную тучу, завтра по-любому будет шторм, уже сейчас волны накатывались на пляж вдвое дальше вчерашнего. И это несмотря на волнорезы — а каково теперь там, под тем обрывом? Грег передернул плечами. Черт возьми, эти каторжные работы, потом эти смертельные буруны, а сейчас вот…

— Послушайте меня, Грегори, — привычным железом заговорила Ольга. — Мне необходимо знать, где находится Эдвард. Он попал сюда вместе с вами, вы были вдвоем, не отрицайте. Знаете, я даже рада, что вы нашли общий язык, за время работы в компании вы проявили немало качеств, полезных для молодого человека, я имею в виду Эдварда и ваше влияние на него. С другой стороны, я понимаю, что личная неприязнь ко мне мешает вам просто так выдать интересующую меня информацию.

Жакет был маленький, и они сидели, соприкасаясь плечами, почти спиной друг к другу. Ну и пусть, все равно по ее лицу ничего не прочитать. А даже если бы… и что? Грег стиснул кулаки. Инициатива снова была безнадежно на ее стороне.

— Так что придется поторговаться, — продолжала Ольга. — Жизнь, свободу, работу, повышение зарплаты я вам уже обещала, и все это остается в силе, я честный предприниматель. Если у вас возникнут сложности по делу самоубийства профессора Странтона — я имею в виду ваши вещи в ванной, затем ваше исчезновение, — понятно, у полиции могут быть к вам вопросы, — обязуюсь и это уладить. Но вам всего этого мало, не так ли?

— Мало, — автоматически повторил Грег. Странно, такое чувство, что она не врет. Да собственно она никогда ему не врала, она совершенно недвусмысленно объявила тогда, что он был — был! — неплохим парнем. Ну, и что же еще она предложит за душу Эда, тоже, кстати, неплохого парня, единственного, кто, кажется, сумел осуществить свои заветные нехитрые желания с помощью машины профессора Странтона?..

— Машина.

Грег вздрогнул — черт, что за телепатия? Что за озвучка его случайной, мимолетно промелькнувшей мысли?

Он даже повернул до упора голову и встретился с глазами Ольги — так близко, что они поплыли в сумерках, слились в один огромнейший черный глаз.

— Я знаю, вы ищете машину, — сказала она. — Вы и эта девочка, Инга. Я могу указать вам вполне точное направление, достоверность гарантирована. Вас это интересует?

И, отвернувшись, она добавила совсем тихо и как-то по-человечески:

— А вы мне скажете, где он.

Грег обескураженно повел глазами. Машина профессора Странтона! До сих пор он представлял ее себе этаким утилитарным инструментом если не для свершения мести, то для надежного далекого побега. О ценности машины как таковой просто ни разу не пришлось задуматься, да и на кой черт прикидывать ценность того, что тебе ни сном, ни духом не принадлежит? Но что-то такое было в словах Ольги, что-то, действительно задевшее за живое… Инга.

Значит, она ищет машину. И имеет на это право, кто же, как не она? И мечется по совмещенным пространствам, и пытается выйти хоть на какой-то след, — как тогда в тюрьме через него, Грега, — и не находит, и пробует еще раз, и еще, отчаянно, безнадежно…

И наконец-то он сможет действительно, реально ей помочь.

Не глядя, он протянул куда-то вбок раскрытую ладонь'

— Договорились.

Ольга не стала картинно пожимать ему руку, а просто выпрямилась, устроилась поудобнее и заговорила четко, серьезно, по-деловому:

— Не знаю, насколько вы тут следите за последними известиями с родины, Грегори, но, думаю, в любом случае совсем пройти мимо вас это не могло Весь мир вторые сутки обсасывает эту историю. Я имею в виду того террориста, захватившего ядерный чемоданчик и объявившего себя Президентом. Опять-таки, не знаю, насколько вы осведомлены… в стране сейчас происходит что-то совершенно непостижимое: мятеж в армии, катастрофический обвал на бирже, волнения в народе на грани гражданской войны. Не знаю, удастся ли мне спасти компанию, все зависит от того, надолго ли это…

А ведь ей, в сущности, все равно, вдруг с изумлением понял Грег. Если там действительно происходит все то, о чем говорит Ольга, она должна бы сейчас сидеть в офисе и пытаться хоть что-то предпринять… Но она ищет Эда. Она ищет Эда и плюет на все остальное, вспоминая об этом остальном равнодушно и походя, чтобы понятнее сформулировать свою мысль. Нет, ему, мужчине, никогда этого не понять…

— Этот Фредерик Хэнке уже обращался к народу со своими дикими воззваниями и имел успех, надо сказать. А вчера поздно вечером дошло до того, что он дал пресс-конференцию, правда, по телефону, не выходя из президентской спальни. Представьте себе, Грегори: полтора часа журналисты солидных изданий и программ, в том числе зарубежных, толпились под окнами и слушали бредни этого психически ненормального человека. А под конец его тщеславие не выдержало, и он на пару минут подошел к окну попозировать камерам. И никто в него не выстрелил, все действительно только снимали на видео и фотографировали. Через полчаса эти снимки в виде плакатов уже были расклеены по всему городу. Да, я вижу, телевизор вы здесь не смотрели, Грегори. Иначе вы бы уже поняли, зачем я все это вам рассказываю.

Она сделала неуловимую паузу.

— Этот человек, Фредерик Хэнке, самозваный Президент страны… Мы с вами видели его в квартире профессора Странтона. Настоящий сосед профессора по лестничной площадке, помните?

Грег вскочил, споткнулся на песке, пошатнулся, удерживая равновесие:

— Тот алкаш?!!

Ольга тоже встала, отряхнулась, подняла с песка жакет и туфли, заглянула в глаза Грега:

— Теперь вы понимаете, где сейчас находится машина?

Грег медленно кивнул. Ольга продолжала смотреть на него снизу вверх, в упор, ее глаза неестественно блестели в сгустившихся сумерках. Она ждала. Она только что выложила все свои карты и теперь имела полное право рассчитывать на честную игру и с его стороны. Что ж. Будет ей честная игра.

И он заговорил. Рассказал обо всем с самого начала, серьезно, обстоятельно, как и она. О своем желании сбежать как можно дальше из квартиры профессора Странтона. О надежде на масштабность юношеских желаний Эда и о том, как она полностью оправдалась. О бейсбольных кумирах парня, имена которых были знакомы Ольге, — во всяком случае, она несколько раз понимающе кивнула. И о женщине по имени Лайза — тут Грег замялся, решая, говорить ли Ольге всю, абсолютно всю правду, — может, и не стоило, но раз уж играем честно… И дальше: о своем позорном самоустранении, о встрече в тюрьме с Ингой — вы слушайте, слушайте, это имеет непосредственное отношение к делу, вам должно быть интересно! — и самое главное: о школе Федерико Санчеса, этом уникальном шансе для парня…

И о разрубивших всякие недоразумения словах Инги в полицейском участке. Последняя карта.

Ольга нервно выбивала песок из жакета.

— Так вы… Получается, вы не знаете, где сейчас Эдвард?!

Было уже совсем темно, и все равно Грег опустил глаза. И сказал совсем тихо:

— Где-то здесь. Вы можете его найти через школу Санчеса, это совсем нетрудно. Только…

Штормовые волны уже с грохотом накатывались на берег. Но Ольга расслышала все, что он сказал дальше:

— По-моему, вам не стоит этого делать. Впервые в жизни у парня есть все, что ему нужно, все, о чем он мечтал: и открыто, и втайне от себя самого. Он сейчас, наверное, счастлив, а вы…

— Уходите, Грегори.

Она выговорила это глухо и отрывисто, с тенью прежнего железа в голосе. Грег понял, он кивнул, повернулся, сделал несколько шагов по песку и взялся за ручку переодевальной кабинки, мутно-серой, с почти неразличимой в темноте надписью «ремонт». Распахнув еще теплую дверь, он в последний раз оглянулся в сторону моря.

Фигура Ольги смутно обозначалась черным на темном фоне. Маленькая, сиротливая, поникшая и одинокая. Грег подумал, что она, скорее всего, выждет несколько десятков минут после его ухода и тоже откроет металлическую дверь, ведущую с тропического пляжа на осеннюю лестничную площадку. Остановившись перед офисной дверью с синим лого, Ольга стряхнет с жакета последние песчинки, на минуту закроет руками лицо, наводя на него макияж бесстрастности и железа. И привычно наберет тонким пальцем код замка.

И еще Грег подумал, что наконец-то ему удалось по-настоящему ей отомстить.

И не почувствовал ничего похожего на удовлетворение.

Он вошел в переодевалку, открыл вторую железную дверь, и в лицо пахнуло октябрьской промозглостью лестничной площадки. А я, столкнувшись с ним нос к носу, сначала отпрянула назад, а потом вздохнула и сказала зло и подчеркнуто утомленно:

— А, это опять вы.

ГЛАВА VI

Выглядел он ничуть не лучше, чем тогда в автобусе. Весь в ссадинах и кровоподтеках, — не разберешь, где старые, а где свежие, — под глазами совиные черные круги, как у немытых шахтеров, волосы влажные, взлохмаченные и грязно-серые, под ногтями глубокий, прочно въевшийся траур. Из одежды — одни только закатанные до колен джинсы неопределенного серо-черного цвета и к тому же насквозь мокрые. Красавец. Просто неотразимый мужчина — особенно с этой идиотской, в тридцать два зуба, улыбкой на побитой физиономии. И радостным детсадовским возгласом:

— Инга!!! Ненавижу!

— Двадцать лет Инга, — с настоящей злобой огрызнулась я прямо в эту измочаленную об асфальт морду. Дать бы пощечину, как следует, с размаху, чтоб знал, как путаться под ногами! Да некуда уже, места живого нет. Как он не понимает, идиот, что с меня хватит, хватит!..

— Красивое имя, — смущенно и по-дурацки пробормотал он.

— Да, железное, лязгающее и с длинным клювом, — оборвала я. И вдруг усмехнулась. В конце концов, что он мне сделал, этот чудик? В чем он виноват? Не в том же, что минуту назад я налегала всем телом изнутри на тугую, рассохшуюся дощатую дверь, а она громко, натужно скрипела, перебудив, наверное, всех в доме, и это было так глупо, глупо! Глупо и совсем не важно — потому что все уже кончилось, кончилось гораздо раньше. Но дверь стонала и не хотела меня выпускать, а потом пришлось открывать ее снова, потому что на лестничную площадку неизвестно как выскользнул совершенно чужой здесь белый котенок… И во всем этом некого винить, а главное — незачем, это ведь не имеет больше для меня никакого — слышите?! — никакого значения…

Я отступила в сторону и прислонилась спиной к одной из дверей, гладкой и прохладной, это успокаивало. Прикрыла глаза — ну же, бери себя поскорее в руки! — успев заметить, как нелепая фигура Грега направилась ко мне. Сквозь сомкнутые веки послышался его голос:

— Это очень здорово, что мы с вами здесь столкнулись, а то я и представить не мог, где вас разыскивать. А мне удалось узнать одну очень важную вещь, теперь я помогу вам, и мы вместе в два счета найдем…

И вот тут это случилось.

Я не успела даже открыть глаз — не то что поймать в полной мере это неуловимое ощущение. Похожее на легкую вибрацию — не только пола и стен, но и воздуха, и, не знаю даже, как выразить, — — всего окружающего пространства. Грег схватил меня за руку, и его материальное, даже грубое движение напрочь заглушило все эти тонкие, едва воспринимаемые процессы. А может, они уже и прекратились — какая-то стотысячная доля мгновения, не больше. Я подняла веки, и сморгнула, и еще раз, и еще, и провела свободной рукой по глазам, — и поняла, что это — все.

Мы с Грегом стояли на лестничной площадке каменного дома прошлого века, сводчатый потолок уходил на добрых пять метров вверх, а спускающаяся вниз широкая лестница была окружена потрескавшимися мраморными балясинами. Но сама площадка не так давно подверглась евроремонту, на стенах было суперсовременное пластиковое покрытие светло-палевого цвета, и из него смотрели друг навстречу другу две двери.

Одна — с длинной немецкой надписью на блестящей пластинке. А другая, на которую я только что опиралась, — сине-белая, с кодовым замком и логотипом. Еще была ненавязчивая дверь посередине, двустворчатая, с двумя нулями.

— Вот здесь я и работал, — делая широкий жест, сказал Грег идиотским описательным тоном, словно привел меня на экскурсию.

Я и без него догадалась.

— Это — все, — услышала я со стороны свой собственный тусклый потухший голос. — Машина больше не работает. Наверное, ее вообще больше нет.

Грег все еще держал меня за руку. После этих бесцветных и отчужденных слов он ее отпустил, но только для того, чтобы сильно, как следует схватить и встряхнуть меня за плечи.

— Ерунда! Всего лишь отключилось пространство фирмы, а мы как раз находились в нем. Остальные наверняка активизированы, нам нужно только подобраться к той лестничной площадке с другой стороны. Да идемте же, что вы как неживая, нам надо спешить, потому что…

Он тянул меня гораздо быстрее, чем я переставляла ноги, и на предпоследней ступеньке я споткнулась, съехала, как с горки, по щербатому мрамору, чуть было не запахала носом, влетела вместо этого в объятия Грега, молниеносно вырвалась и по остаточной инерции выскочила на улицу. Утро было ясное и морозное. Холод тут же нырнул в рукава легкого пальто, сковал обнаженные руки, пробрал до костей. Оказаться бы сейчас в таком месте, где можно принять ванну, выпить кофе и ни о чем больше не думать. Кстати, я же знаю, где это. Почему бы снова не начать жизнь с того места, когда милый, хоть и не отягощенный интеллектом парень жалобно говорил: «Спорим, ты вернешься?» Как будто ничего и не было. Как будто ничего и не нужно.

— Инга!

Этот еще здесь.

— Шли б вы домой, Грег. Вы же где-то живете, я думаю? Вам не помешало б одеться хотя бы.

Он поморщился и нетерпеливо махнул рукой:

— Обойдусь, я закаленный. Машина! Ее надо спасать, неужели вы не понимаете? Если она и дальше останется в руках этого человека… Черт возьми, какой же я идиот, я до сих пор вам не рассказал!.. Машину профессора Странтона прикарманил тот тип, который… вы новости смотрели? Да идемте же на улицу, я вам лучше пальцем ткну, покажу наглядно, а то вы как рыба консервированная…

И Грег бесцеремонно выволок меня из подъезда, выволок со двора, выволок из узкого тихого переулка на прямой широкий проспект. По ту сторону улицы шло строительство, длинный бетонный забор уходил вдаль, сокращаясь в перспективе, и вместе с ним сокращались и расклеенные по всей длине яркие одинаковые плакаты. Мужик со вскинутым вверх кулаком и черно-желтая надпись поперек мужика

Я прищурилась. Машин на дороге еще почти не было, и я сделала несколько шагов вперед, чтобы прочитать надпись.

«Фредди Хэнке — наш Президент!»

…и еще несколько — чтобы рассмотреть как следует слегка расплывчатую, потому что сфотографированную издалека через двойное стекло, физиономию.

Грузовик взвизгнул тормозами всего в нескольких сантиметрах, и ринувшийся вперед Грег буквально выдернул меня обратно на тротуар. Я бессильно прислонилось спиной к стволу дерева, широкому и гладкому. Гладкому, потому что оклеенному полукрутом точно таким же плакатом. Смешно. Издалека донесся голос Грега:

— Теперь вы понимаете? Этот алкоголик не мог иначе проникнуть в президентскую спальню, как только с помощью машины. И, конечно же, он прикарманил ее с собой. Мы с вами должны добраться до него, а путь только один — через лестничную площадку.

— Это невозможно.

Пришлось объяснить ему, почему именно. Мою теорию о количественно-временных лимитах машины профессора Странтона Грег выслушал хмуро, периодически кивая и что-то бормоча себе под нос. И не смог выдвинуть ни одного возражения, когда я констатировала, что все открытые раньше пространства — во всяком случае, лежавшие в черте города, — в любом случае уже свернулись. Мы медленно пошли по улице, и босые ноги Грега с хрустом ломали тонкий лед промерзших за ночь лужиц. Одинокие утренние прохожие во все глаза таращились на странную парочку, а с каждого столба нагло ухмылялся дегенерат и пьяница, по несчастной случайности действительно живший дверь в дверь с покойным профессором Странтоном. К некоторым плакатам мальчишки уже пририсовали усики и другие части тела. А кстати, кто знает, что им за это будет, если поймают с поличным, этим невинно развлекающимся мальчишкам…

— Надо все равно что-то делать, — сквозь зубную дробь выговаривал Грег. — Не вся же страна уже в подчинении у этого психа. Я так понял, вокруг вице-президента стягиваются силы… Сообщить, что в руках Хэнкса уникальный прибор..

— В руках Хэнкса уникальный ядерный чемоданчик, — устало оборвала я. — Боюсь, что для альтернативных властей это гораздо важнее. А когда начнется гражданская война… она начнется, Грег, не сомневайтесь… И кому какое дело будет до маленькой квадратной штуки, которая неизвестно как работает… А может, она уже и не работает вовсе. Этот придурок мог раз двадцать щелкнуть туда-сюда — и все. Ломать — не строить…

— Ольге теперь придется брать билет на самолет, — вдруг сказал Грег. — Надеюсь, она хоть деньги с собой взяла… Вы знаете, я на нее уже не в обиде. Она ведь… просто очень сильно любит этого мальчика… Инга!!!

Взлетела с дороги стайка голубей, отозвался сдвоенным эхом гулкий арочный проем, в который юркнула, спасаясь от полуголого орущего психа, маленькая благообразная старушка. И я тоже вздрогнула и отпрянула в сторону дороги, снова чуть было не угодив по машину. Нет, это слишком! Этого Грега надо было послать подальше с самого начала, и, честное слово, еще не поздно!

— Что с вами?

Он резко остановился, схватил меня за плечи и повернул к себе. И заговорил раньше, чем я вырвалась.

— Это все чушь собачья, что вы говорили про всякие там лимиты. Мне сразу показалось, что вся теория высосана из пальца, просто не смог сразу сформулировать… Но теперь мне все ясно! Вы говорили, первым выпало из системы то пространство — ну, где живет ваша подруга, — которое открыл сам профессор, потому что вы там находились? И его собственная дверь, то есть исходное пространство, да? А вот теперь, через сутки, — офис компании Ольги, эту дверь активизировал я. Так вот. Если бы двери исчезали по мере исчерпывания временного лимита, это бы происходило с такими же интервалами, как их открытие, то есть в каких-то пару часов. Поняли? Вот вам и лопнула одна ваша гипотеза. Если же по количеству… вы что, думаете, этот Хэнке с его манией величия пустил машину по рукам? Абсурд. А теперь слушайте меня.

Мог бы и не говорить, я и так его слушала, и смотрела на него во все глаза. И он уже не казался мне законченным психом.

— Я думаю, дело в другом, — Грег говорил уже тише и медленнее. — Пространство остается активизированным до тех пор, пока живо то чувство, силой которого оно было открыто. Профессор Странтон умер, и все его желания умерли вместе с ним. А я… понимаете, после того разговора на пляже я простил Ольгу, не сделал вид, а по-настоящему простил. Гнев, страх, жажда мести — чувства сильные, но не особенно живучие. А вот дверь, открытая Ольгой, — квартира Эда, я имею в виду, — она еще долго будет там, на лестничной площадке…

Он говорил очень даже убедительно. И в один момент я совершенно четко осознала, что так оно и есть на самом деле. И стало чуть-чуть стыдно, ведь это я, глупая недоучившаяся студентка, только что излагала свои притянутые за уши псевдонаучные теории, да еще и какими терминами оперировала! А все гораздо проще, и значит…

— Мы же все равно не знаем, где жил Эд, — сказала я — чтобы увильнуть, отгородиться от этого самого «значит». Слишком очевидного, чтобы Грег его не заметил.

И он заметил, конечно.

— Не знаем, — повторил он и, склонив набок голову, заглянул мне прямо в глаза. — Инга, профессор мне все рассказал тогда. Я, конечно, не имею права пользоваться сейчас его откровенностью… да, собственно, и он не имел права раскрывать первому встречному ваши тайны… Там, на площадке, есть ваше пространство! То, которое открыли вы силой своего желания. И вы, конечно, знаете, где это на самом деле, ну, где он живет…

Крис.

Я была уверена, что не побледнею, не покраснею и не вздрогну. И что голос прозвучит ровно, бесстрастно и обыденно.

— Нет, Грег. Это желание уже умерло.

— Не верю!

И вот тут перед моими равнодушными глазами побежали, замельтешили, обгоняя друг друга, цветные и черные пятна, в ушах грянул оркестр, и пришлось прислониться к ближайшему дереву, шершавому, настоящему. Кровь громким чавканьем пульсировала в висках. Я кого-нибудь убью. Я знаю, кого. Он не верит! Босые пальцы Грега шевелились на асфальте, совершенно синие, как у юродивого на какой-то известной картине. Он смеет мне не верить, кретин, идиот, чтоб ему заледенеть, чтоб отморозить ноги по колено! Он смеет, он считает возможным строить какие-то авантюрные планы на мертвой сброшенной основе моей прошлой жизни. Мертвой, мертвой! И если мне все равно больно, это не значит…

— Вам плохо, — ненавистный наглый голос издалека. — Вам надо выпить кофе, идемте сюда. У меня, кажется, есть какая-то мелочь в кармане…

…Я отпила длинный глоток кофе, глубоко вздохнула и встряхнула головой, разгоняя назойливых черных мошек перед глазами. Слава богу, хоть не хлопнулась в обморок, это было бы слишком. А кофе тут был хороший, горьковатый и ароматный, и столики полированного дерева — мы явно зашли не в дешевую забегаловку, а во вполне нормальное кафе. Грег сосредоточенно рылся в кармане маловатых на него, как я только что заметила, джинсов, пытаясь прибавить хоть что-нибудь к двум мелким монеткам на столе. Наблюдать это зрелище было жалко и забавно. Но, по крайней мере, он хоть немного отогрелся.

— Джинсы Эда, — смущенно сказал Грег, встретившись со мной взглядом.

— Я заплачу. Дайте, пожалуйста, еще кофе, — заказала я. — Выпейте тоже, вам полезно.

Это было кафе при универсальном магазине, маленькое, всего на три столика, посетителей в такое время тут вообще не было. Слева к нему примыкал компьютерный отдел, справа — мужская обувь. Грег, чуть поколебавшись, все-таки взял чашку кофе, опустил глаза, спасаясь от изумленного взгляда официантки, повернулся ко мне и заговорил:

— Прошу вас, не обижайтесь на меня. Я не собираюсь, честное слово, лезть к вам в душу. Но мы должны — понимаете? — обязаны попробовать этот вариант. Пусть вы уже двадцать раз забыли того парня — все равно, это ведь была ваша великая любовь, она не могла вот просто так превратиться в пшик. Это же не моя скоропостижная ненависть, это настоящее, большое…

— Мертвое.

— Прошлое, а не мертвое. Вы ведь даже… это, конечно, уже совсем не мое дело… но, по-моему, вы с тех пор не полюбили никого другого. А покойный профессор говорил… Он все понимал про вас! Он… — Грег захлебнулся кофе, закашлялся, кашлял долго и надрывно, а я почему-то не могла пошевельнуться, чтобы постучать его по спине. Потом он несколько раз, словно вытащенная из аквариума рыба, поймал воздух беззвучными губами и наконец выговорил почти неслышно:

— Инга… ради него.

В моей чашке еще остывал остаток кофе. Я поднесла ее к губам, понюхала — нет, пить не стоит, — и в упор посмотрела на Грега, а затем окатила его взглядом от растрепанной макушки до босых посиневших ног.

— Грег, какой у вас размер?

— Что?

Я нетерпеливо поморщилась — только попробуй у меня возражать, джентльмен полуголый!

— Это универсальный магазин, сейчас подберем вам что-нибудь из одежды. Крис живет… жил… на другом конце города. Вас просто в метро не пустят в таком виде.

…На улице заметно потеплело, начинающийся день предательски притворялся весенним. Поневоле вкрадывалось свежее безмятежное настроение, словно уже как минимум месяц все в этой жизни складывалось удачно и не было никаких причин ожидать неприятных перемен. Тем более что рядом со мной вышагивало уже не чудо гороховое, а вполне приличный с виду молодой человек в длинном светлом плаще в тон к моему пальто. Честное слово, не могу пожаловаться на отсутствие вкуса. Грег поклялся как только, так сразу вернуть мне деньги — хотелось бы ему верить, мой бумажник стал подозрительно тонким на ощупь. Впрочем, лазурное небо никак не располагало к мыслям о презренном металле. И о политике тоже.

— Эй, молодые люди!

Мы синхронно обернулись на визгливый женский голос базарного тембра. Переглянулись. Грег поморщился и, вероятно, на моем лице зеркально отразилось то же самое чувство. На всех парах к нам приближалось странное существо. Собственно, если б не одна деталь, я бы не сомневалась, что это нищенствующая цыганка, отправляющаяся к месту промысла, — лестница в метро спускалась под землю в нескольких метрах перед нами. Но поверх ярких лохмотьев на груди этой тетки без определенных занятий и возраста торчала еще более яркая нашлепка, совершенно неуместная и потому даже зловещая.

Плакат с изображением поднявшего вверх сжатый кулак бывшего соседа профессора Странтона, алкоголика и дегенерата Фредди Хэнкса.

— Всенародный референдум, — завизжало у меня над самым ухом. — Исполните свой гражданский долг, распишитесь в поддержку нашего Президента!

От цыганки несло перегаром и немытым телом, я отшатнулась в сторону, инстинктивно оттолкнув от себя приколотый к деревянной планшетке лист бумаги. Успев заметить, что он уже почти всплошную испещрен подписями.

— Гражданский долг! — взревела цыганка, кидаясь ко мне, и фигура Грега возникла передо мной внезапной стеной светлого плаща, закрыв на мгновение весь обзор.

Когда он отступил, тетка с плакатом была уже не одна.

Не понимаю, ведь перед этим улица была совершенно пустынна! А теперь их было пять или шесть, не меньше, откуда они взялись?! Здоровые парни в коричневой коже, все какие-то совершенно одинаковые, постепенно сужали кольцо. Один из них сжимал в руке такую же, как и у цыганки, планшетку, а на пальцах у него поблескивал кастет. Другой картинно помахивал небольшим остроконечным ножиком на цепочке. Третий уже подошел вплотную к Грегу и, похохатывая, раздельно спросил:

— Ты что же, против нашего Президента, приятель?

— Против? — подкатился еще один с другой стороны.

Этот Грег был все-таки сумасшедший.

Я как-то пропустила мгновение, когда он, зажатый двумя амбалами, вдруг резко выбросил в стороны руки, я только увидела, как эти двое уже валяются на асфальте, а остальные с ревом кидаются вперед. Зажмурилась — глупо, инстинктивно, — а потом уже была всеобщая свалка, и что-то лязгнуло, и кто-то закричал диким сдавленным голосом, и бесчисленные глухие звуки ударов… А мне вцепились в плечи загнутые острые когти, я наугад ударила назад локтем, вырвалась, обернулась, успела заслониться от занесенной над головой планшетки в руках цыганки, поискала глазами Грега, не нашла. Подумала, что надо бы закричать, позвать на помощь…

Кого?!

Сплетение тел на секунду рассыпалось, словно брызнули в разные стороны коричневые тараканы, но я не успела ничего рассмотреть, потому что один из них вдруг оказался прямо передо мной, в лицо ударил запах табака и пропотевшей кожи. Одной рукой он схватил меня за горло, а другой ткнул прямо в лицо исписанный рваный листок бумаги.

— Подписывайся, шлюха! Реп… реп-перендам!

— Я подпишу… сейчас! — крикнула я, озираясь по сторонам. Грег! Где же он, ненормальный, где?!.

И вдруг коричневая куртка, смешно взмахнув в воздухе ногами, отлетела в сторону, я потеряла равновесие, едва удержалась на ногах, намертво вцепившись в руку Грега, и вслед за ним стремительно заскользила по ступенькам лестницы, ведущей в метро. Уже на уровне моих глаз на асфальт, медленно кружась, опустились две половинки листочка бумаги, пестрого от многочисленных подписей верных своему долгу граждан.

На эскалаторе я посмотрела, наконец, на Грега. Новый светлый плащ был вывалян в грязи, один рукав полуоторван, воротник смят, а на скуле сочился свежий кровоподтек.

И я рассмеялась. Сначала тихонько, а потом все громче и громче, сотрясая хохотом арочные своды метро.

— Да нет, это уже серьезно, — медленно сказал Грег. — Бедный Президент…

ГЛАВА VII

Уже не Президент

В чем давно пора честно признаться хотя бы самому себе.

Он щелкнул кнопкой пульта, и экран маленького телевизора, вмонтированного в стену над кроватью, коротко мигнул и погас. По этому телевизору он каждое утро смотрел самый ранний десятиминутный выпуск си-би-эновских новостей. Не вставая с постели — маленькая слабость, которую он предпочитал скрывать от газетчиков, но от которой никак не мог отказаться. В конце концов, именно это непростительное утреннее сибаритство очень помогало ему войти в ритм рабочего дня — больше, чем последующий холодный душ и пробежка в парке. Поздно вечером он снова включал этот телевизор и засыпал сразу же после финальной заставки «Обозрения дня» по первому каналу. Хорошая объективная программа, совершенно напрасно подхватившая ярлык «пропрезидентской». Во всяком случае, вчера он смог наглядно убедиться, что напрасно.

Он встал и потянулся всем телом, разминая мышцы, затекшие после ночи в кресле. Огляделся по сторонам уже почти без отвращения. Надо бы все-таки прибрать хоть немного — правда, после следующей же свинской трапезы Хэнкса пол снова окажется заплеванным и закиданным объедками. Все равно. Он выдернул страницу из журнала и, нагнувшись, принялся двумя пальцами собирать с ковра рыбьи кости, обгрызанные куски сэндвичей и банановую кожуру. Случайно задел ногой пустую банку из-под пива — она покатилась в сторону и с глухим дребезгом стукнулась о ножку кровати. Он вздрогнул и покосился в ту сторону, где из-под прожженного в нескольких местах и присыпанного сигаретным пеплом атласного одеяла высовывалась громадная волосатая ножища Фредди Хэнкса.

Хэнке не проснулся. Накануне он потребовал коллекционного коньяка «по тыще баксов за бутылку» — а подобные пожелания того, кого журналисты последовательно называли маньяком, террористом, узурпатором и, наконец, альтернативным Президентом, выполнялись мгновенно — и вдрызг, по-лошадиному напился. Но все-таки, заваливаясь на президентскую постель, не забыл устроить у изголовья открытый ядерный чемоданчик. И даже предусмотрительно примотал скотчем указательный палец к красной кнопке.

Эту кнопку он мог нажать в любой момент. По пьянке, по глупости, от нервов, просто случайно, неловко повернувшись во сне. Но Президент — бывший Президент — уже устал бояться этого.

И вообще — он страшно устал.

Все, что происходило, поначалу казалось ему каким-то невообразимым кошмаром, фантасмагорией. Обнаружив бандита в своей спальне, он довольно быстро взял себя в руки, отдал — попытался отдать — необходимые распоряжения и ожидал освобождения с минуты на минуту. Решил не обращать внимания на угрозы и оскорбления этого психически неуравновешенного человека, включил телевизор, радуясь возможности следить за событиями. Ждал. И видел, как не помещающийся в сознание кошмар разрастается, мутирует все более уродливыми извращенными формами.

Этого не может быть, повторял он про себя, напряженно вглядываясь в экран, в то время как за спиной Хэнке сосредоточенно расписывал зеркало матерными словами. Никто не мог принять всерьез путаные непристойные вопли пьяного дегенерата, которыми тот время от времени оглашал окрестности с помощью телефона. Тем не менее, журналисты прилежно цитировали наиболее связные места этих речей, а по видео мелькали плакаты идиотского содержания вроде «Молодежь — за Фредди Хэнкса» или «Поддержим народного Президента», возносимые над разношерстными толпами беснующегося народа Время от времени на экране мелькал вице-президент, призывая людей к миру и спокойствию и заверяя, что основные силы действующей армии находятся у него под контролем и не сегодня-завтра стабилизируют обстановку. О пленнике президентской спальни журналисты перестали вспоминать уже к середине дня, сосредоточившись на освещении перерастающих в побоища демонстраций, замелькали имена первых жертв. Все это действительно было неплохо замаскировано под разбушевавшуюся народную стихию. Замаскировано.

После вчерашнего ночного «Обозрения» он уже не сомневался, что так называемые «народные волнения» были кем-то срежиссированы, и срежиссированы профессионально. Кем — на этот счет он, не задумываясь, мог выдвинуть три-четыре варианта. И не сомневался, что отыщет еще с десяток, если как следует напряжет умственную деятельность.

Напрягаться не хотелось.

И не хотелось больше смотреть телевизор. Последней каплей стал первый утренний сюжет си-би-эновских новостей о так называемом «всенародном референдуме». О «стихийно начавшемся» (три-четыре варианта — это если не думать…) сборе подписей в поддержку нового народного Президента. С этим референдумом было все ясно. Когда через пару дней порядок и спокойствие будут восстановлены, а храпящий сейчас в обнимку с ядерным чемоданчиком Хэнке повязан и признан невменяемым, эти списки станут наглядным юридическим свидетельством народного недоверия ему, официально пока еще законному главе державы. Контрольным выстрелом в голову, так сказать.

И не все ли равно, кто именно заказал этот выстрел?

Какие бы силы ни стояли за всем этим фантасмагорическим спектаклем — они выиграли, а он проиграл. И проиграл вовсе не в момент необъяснимого появления Фредди Хэнкса в охраняемой десятками защитных систем и кордонов президентской спальне. Между прочим, и этот персонаж мог быть центральной фигурой чьего-то режиссерского замысла, в конце концов, не так уж трудно внушить страдающему манией величия пьянице, что он станет Президентом, как только переступит этот порог. Хотя рисковать ядерным чемоданчиком… на это они бы вряд ли пошли. Но полно, дело вовсе не в том.

Он проиграл гораздо раньше. Когда окружил себя этими людьми, куда умнее, дальновиднее, циничнее и беспринципнее его самого. Соратниками, от которых в любой момент можно было ожидать подножки, а при благоприятном для них стечении обстоятельств — и лезвия под ребро. Сейчас просто наступил этот благоприятный момент, они им воспользовались, только и всего. Проиграл, когда совершенно сознательно решил, что такая команда нужнее и эффективнее сборища преданных дураков. Когда наивно подумал, что сумеет контролировать и держать в руках эту команду. Когда вообще подумал, что сумеет.

Проиграл еще тогда, когда выиграл.

Даже не президентские выборы. Тут все прошло на удивление легко, стоило только развернуть кампанию против непопулярной войны в западной Африке, и этого было вполне достаточно, чтобы взвинтить рейтинг. Самым сложным в той гонке оказалось научиться не опускать глаз, пожимая сотни тысяч избирательских рук. Имиджмейкер твердил, что это чуть ли не самое важное в манерах будущего главы державы, а ему было трудно, он с детства привык смотреть на то, что держит в руке. И он часами, вперившись в одну точку, жал перед зеркалом воображаемые руки. Какая глупость. Особенно для человека, который давно проиграл.

Намного раньше. Когда разворачивалась избирательная кампания на пост мэра его родного городка. Первая в жизни… И он был непростительно молод, а Стивен еще моложе, на два дня, они обычно вместе праздновали дни рождения… И вокруг не прыгали советники и имиджмейкеры, все приходилось продумывать и решать самому. И была жара, невыносимая, под сорок градусов, влажная жара, какая всегда разгоралась в этом месяце в его родных местах… И Стивена.

Стивен был высокий, худущий, похожий на Дон Кихота и Авраама Линкольна. Стивен без всяких тренировок умел смотреть в чьи угодно глаза, хотя для этого ему обычно приходилось склонять набок голову. В том году, на их общем дне рождения, когда грандиозная пьянка уже подходила к концу, он наклонил лохматую шевелюру чуть не к самому плечу, заглядывая в глубину глаз своего полутораметрового друга и противника, и сказал почти не заплетающимся языком: «Только чтоб честно, старина. А так — никаких претензий, что нам делить, кроме этого чертова мэрства? Только чтоб честно…»

Была жара, по залу летали громадные черные мухи, председатель комиссии уже устал отмахиваться от них и только иногда оттопыривал нижнюю губу и резко поддувал, сгоняя с носа особенно нахальное насекомое. Председатель комиссии уже знал судьбу двух тысяч голосов некоего Джонсона, не имевшего никаких шансов, но располагавшего этими двумя решающими тысячами. Больше никто из присутствующих этого не знал, и все сидели в зале, напряженно ожидая разрешения интриги, несмотря на жару, на мух, на смертельную усталость последнего дня гонки.

И Стивен.

Потом, когда все толпились в проходе, торопясь пожать руку маленькому, юному, опускающему глаза мэру, Стивена в зале уже не было. На следующий день Стивена не было и в городе. А через год молодой перспективный мэр один праздновал свой день рождения. И уже тогда чувствовал, что проиграл.

С кровати донеслось неразборчивое сонное ворчание. Хэнке спал, накрывшись с головой, из-под атласного одеяла торчала только его голая нога и верхушка жесткой нечесаной шевелюры. Эта макушка заворочалась, и дальше по одеялу прокатились крупные неровные волны. Хэнке снова недовольно заурчал, поджал ногу, пытаясь спрятать ее под одеяло — вместо этого оно вовсе сползло с половины тела. Но не с той, где бугры смятой постели маскировали открытый чемоданчик с примотанной скотчем к пальцу красной кнопкой.

Президент отвернулся — наблюдать за хаотичными, грузными, смертельно опасными движениями спящего Хэнкса не было никаких сил. Когда бандит проснется — проспится, — надо будет попробовать поговорить с ним, как-то повлиять, убедить не устраивать больше таких трюков. Все-таки это его долг — пусть уже не как главы государства, а просто человека, случайно оказавшегося поблизости от маньяка, угрожающего всему человечеству. Насколько вообще этот Хэнке вменяем? Вчера, разгоряченный и размягченный успехом пресс-конференции и первыми рюмками коллекционного коньяка, он прослезился, назвал пленника братом, пообещал дать ему в управление остров — забавно, неужели этому бандиту в детстве читали «Дон Кихота»? — а потом понес уже совершенно несвязную чушь, в которой отголоски недавней речи перед журналистами перемежались глубокими философскими рассуждениями о смысле жизни. О том, что эта самая жизнь имеет смысл, если исполняется желание, то самое главное желание, которое сидит в человеке и точит его изнутри, что проклятые интеллигенты уже придумали машинку, чтоб такое желание исполнить, а от рабочего человека всегда все скрывают, а у него, у рабочего-то человека, желания еще посильнее будут, чем у всяких профессоров с рыбьей кровищей, которой только ванны наполнять. Что он, Фредди Хэнке, университетов не заканчивал, но знает, что туркам надо объявить войну, нефов заставить работать, а машинки у интеллигентов поотбирать и раздать рабочим людям. Что лично он плевал на всякие там пункты А и Б, пространства и измерения, а нажать туда-сюда на рубильник и без этого сумел. И еще что-то там про ядерный чемоданчик, свою собственную гениальную голову и лестничную площадку. Уровень коньяка в бутылке опускался, язык Хэнкса ворочался все медленнее и медленнее, а по первому каналу уже начиналось «Обозрение дня»…

И очаровательная журналистка серьезно, очень серьезно — кто там на самом деле держит «пропрезидентский» первый канал? — прокомментировала материалы позорной пародии на пресс-конференцию, и впервые прозвучала оригинальная, хоть и пока осторожная формулировка «альтернативный Президент»… А Хэнке пьяно крутил в толстых непослушных пальцах что-то черное и квадратное, совершенно лишнее и неинтересное. И он — тоже еще Президент, нужна же какая-то альтернатива, — отмахнулся от этого черного, подсунутого ему прямо под нос, как от огромной назойливой мухи…

Одеяло сползло набок, открыв непристойно заголившееся волосатое пузо Хэнкса — растянутая футболка задралась до самых подмышек, а вельветовые шорты, когда-то обрезанные по колено из штанов, скомкались гармошкой. Захотелось его прикрыть, и это невольное побуждение опередило мысль о ядерном чемоданчике и смертельном риске немытого пальца на красной кнопке Президент уже взялся за край атласного одеяла, когда колыша-щаяся туша на постели вздрогнула и резко повернулась на другой бок Раздался короткий, пластмассовый, последний стук. Все.

Он медленно вытер со лба огромную, совершенно ледяную каплю пота. Одеяло полностью соскользнуло на пол и лежало там бесформенными буграми. Хэнке храпел на боку, в совершенно детской трогательной позе, подложив руки лодочкой под небритую щеку, и сиплое проспиртованное дыхание ритмично шевелило кусок скотча, свисающий с указательного пальца Ядерный чемоданчик с поднятой крышкой мирно стоял рядом, словно зевающий медвежонок, взятый за компанию в постель капризным мальчуганом.

От чемоданчика до головы и рук Хэнкса было добрых сорок-пятьдесят сантиметров.

От Президента до кровати — метров пять, не больше.

Красавица-ведущая «Обозрения» никогда не скажет, что он поступил, как герой. Что сохранял хладнокровие, молниеносно оценил ситуацию, голыми руками отвел смертельную опасность от всего мира. Просто сегодня вечером она снова назовет Фредди Хэнкса маньяком и бандитом, а его… экс-Президентом. С этим уже ничего не поделаешь. Он давно проиграл.

И все равно. Надо.

Он сделал три меленьких бесшумных шага, и еще два, и споткнулся обо что-то твердое, лежащее на ковре, — не видел, обо что именно, взгляд был прикован к спящему телу на большой кровати… неподвижному. И еще пять шажков, и глубокий, слишком громкий вдох, и зажмурить глаза, нет, открыть! — и стремительно, воровато протянуть руку…

Хэнке не пошевелился.

Ни тогда, когда трясущиеся руки подхватили с простыни раскрытый чемоданчик, ни когда с двойным клацаньем защелкнулся замок, ни когда торопливые дробные шаги отбросили тщедушное тело Президента на другой конец спальни. Нет, Фредди Хэнке и не думал пока просыпаться Он видел слишком хорошие сны. Он даже замычал, зачмокал и улыбнулся во сне.

Президент вздохнул, проверил защелкнутые замки и уже без прежних предосторожностей направился к сейфу по другую сторону кровати. Президент приложил пальцы к выемкам на дверце, повернул замок, даже не оглядываясь на ровно храпящего Хэнкса, аккуратно поставил чемоданчик на место, захлопнул сейф и бессильно опустился в кресло.

Вот и совершено невиданное геройство. Которое лично ему уже ничем не поможет. Поможет человечеству, что, в принципе, тоже неплохо.

Вот только рано или поздно эта махина на атласной постели все-таки проснется. И, возможно, в массивной черепной коробке хватит мозгов воссоединить воедино пропажу чемоданчика, тумбочку запертого сейфа и рисунок на кончиках пальцев пленника, полностью находящегося в его власти.

Надо выбираться отсюда. Теперь — можно, его неосторожное движение уже не вызовет немедленного начала ядерной войны. Дверь спальни Хэнке забаррикадировал перевернутым на ребро шкафом, но из смежного туалета на лестницу вел пожарный выход, которым в первые минуты паники Президент уже чуть было не воспользовался. Теперь — можно.

Он встал.

И сел обратно.

По всем коридорам и лестницам расставлены кордоны солдат, об этом еще во вчерашних новостях говорил вице-президент. Подчеркивая, что в случае побега узурпатору — вчера Хэнке еще был узурпатором — ни за что не удастся уйти Что в этом самом случае солдаты получили приказ стрелять без предупреждения.

Кто-то из журналистов спросил его— а что, если тер .. узурпатор будет прикрываться заложником как живым щитом?

И вице-президент пожал плечами. Мол, на войне как на войне…

Его жизнь не бралась в расчет еще вчера. А сегодня, очень может быть, что солдаты получили еще один, вполне конкретный, хоть и не освещенный в средствах массовой информации приказ.

Он опустил глаза. На ковре лежала какая-то квадратная черная штука, это она выпала тогда со зловещим стуком из кармана Хэнкса, это она попалась под ноги на коротком пути до ядерного чемоданчика ..

Он дотронулся до нее кончиком ноги

На полукруглой шкале трепетала стрелка

ГЛАВА VIII

— Здесь?

— Здесь, — ответила я. — Подожди, мне надо чуть отдышаться.

Я опустилась на скамейку перед подъездом и достала из сумочки зеркальце. Да, вид еще тот. По дороге от метро до этого дома, где жил Крис, нам пришлось еще раз удирать от сборщиков референдумных подписей, а потом сделать довольно конкретный крюк, обходя орущую демонстрацию, перегородившую улицу транспарантами и плакатами. Вся левая сторона моего пальто была в какой-то бурой ржавчине, счищавшейся с большим трудом и не до конца. Волосы… но их, по крайней мере, можно было снова причесать, а вот длинная царапина через всю щеку не собиралась маскироваться тональным кремом. И наплевать. Криса все равно нет дома. А если бы и был…

— Ты готова? — спросил Грег. Когда мы перешли на «ты», я не помнила. Наверное, еще на эскалаторе, приходя в себя после той драки. И общались с тех пор только короткими односложными фразами — а в метро и не поговоришь по-другому, и на бегу тоже. Так что никакого плана, никакой стратегии дальнейших действий у нас не было. Мы просто пришли. Туда, где могла быть та лестничная площадка. А могла и не быть.

— Подожди, сейчас.

Во дворе было пусто и тихо, ни одной живой души. Только негромко чирикали синички, прыгая по веткам голого осеннего дерева. Липы, я помню…

Мертвое желание. Прошлое желание. Девушка с сияющими глазами крепко держится за единственную в мире мужскую руку. Если нажать на нее посильнее, можно оттолкнуться от асфальта и взлететь. И девушка взлетает, высоко-высоко, и срывает в полете веточку липы, которая трепещет, задетая только что головой мужчины. И он улыбается, вообще-то он не понимает такого глупого ребячества, но ей, юной, сверкающей, можно все простить. А девушка опускается на землю и заглядывает ему в глаза, и притихает, все-таки они первый раз идут к нему, он обещал показать канарейку, и еще у него есть в холодильнике половина вкусного, приехавшего от бабушки торта…

А вот на этой самой скамейке сидели тогда три одинаковые старушки. И с одинаковым выражением лиц синхронно повернули головы, с увлечением следя за бурным развитием действия в нескончаемом сериале под названием «Личная жизнь наших соседей».

Боже мой, какая глупость. И как давно.

Я резко встала.

— Идем.

… — Высоко? — спросил Грег, занося палец над кнопкой лифта. Я помотала головой. Не люблю — особенно сейчас, когда настроение вполне располагает к клаустрофобии. Взяла Грега за руку, сделала шаг, увлекая его в сторону лестницы.

— Четвертый этаж.

Стандартный, безликий, никакой подъезд. По четыре двери на лестничных площадках. Четыре — на первом этаже. Четыре — на втором. Грег, зачем мы с тобой сюда пришли? Четыре двери, мертвое желание. Девушка с сияющими глазами просовывает узкую руку в дверцу канарейкиной клетки, птичка осторожно, с опаской подбирается к этой руке, раздумывает, вертя зеленоватой головкой, а затем аккуратно берет коротким клювиком с ладони овсяное зернышко. И девушка тихонько смеется в немыслимом детском восторге. «Крис, она разговаривает?.. Хочешь, я научу ее: я люблю тебя, Крис!»

Третий этаж. Четыре двери, как и положено.

Одна из них была полуоткрыта, и из проема выглядывала, опираясь на косяк, старушка в клетчатом фланелевом халате. Очень может быть, что одна из тех, одинаковых. Рядом с ней, спиной к лестнице, стояла грузная женщина с хозяйственной кошелкой на локте. Наверное, вышла за продуктами и остановилась поболтать по-соседски, подумала я, — как будто они имели ко мне хоть какое-то отношение.

— Яйца — четыре десять, — нервно выговаривала тетка с кошелкой, и ее визгливый голос раскатами отдавался в лестничных пролетах. — Четыре десять! А до соседнего супермаркета и не дойти, там эти толпятся, с плакатами. Как с ума посходили, нет, вы представляете: четыре десять!

Я почему-то замедлила шаги, и Грег взглянул на меня недоуменно и вопросительно. Не знаю, просто…

— Не бери в голову, деточка, — заскрипела одинаковая старушка. — У нас теперь новый Президент, он порядки быстро наведет, а ты не волнуйся, нельзя тебе волноваться…

— А тут еще эти, понастроились на нашей площадке, ну кто им позволил?! — отчаянно выкрикнула соседка и повернулась в профиль. Огромным выступающим животом. Клауди.

Крис.

Крис, который бросил ее, эту ни в чем не повинную беременную дуру. Бросил. И тем самым навсегда, безоговорочно убил ту сверкающую девушку из прошлого, которая взлетала за цветущей веткой липы, кормила с рук канарейку, любила его… Настолько, что даже через год отчаяния и разочарований это чувство осталось достаточно материальным, чтобы совместить далекие, нигде не пересекающиеся пространства на одной лестничной площадке… Теперь — все. Окончательно мертвое желание. Совершенно чужой человек. Вот только осталось заплатить долги. Его долги.

Я резко обернулась к Грегу. Он стоял на ступеньку ниже меня — лицо в лицо. И стремительный шепот в упор:

— Беги наверх. Дверь, наверное, еще там, но через минуту ее не будет. Ты должен успеть, беги!

Грег рванулся наверх, а я медленно завернула на третий этаж. Обе соседки обернулись на мои шаги. Недоумение и любопытство.

— Миссис Клауди, я к вам. По делу.

Она вытаращила голубые бессмысленные плошки глаз. Оплывшая, неухоженная, некрасивая. Она разглядывала меня с туповатым интересом, словно видела впервые. Впрочем, тогда — она ведь только что проснулась, и яркий электрический свет, и старательно маячившая между нами фигура перепуганного Криса… Клауди меня не узнала, и слава богу.

— Меня просили передать… Ваш муж, Крис… Кристофер… чтобы вы не волновались. С ним ничего не случилось, он сейчас гостит у своей бабушки, ну, вы знаете, где это, на Западе. Вы всегда сможете его там найти, если… когда понадобится.

Вот и все. Если она заявится к нему, Крис ее не прогонит, не законченный же он подлец, в конце концов. И если выпишет его домой — приедет, куда он денется… Его пороху хватило только на то, чтобы потихоньку удрать, исчезнуть бесследно — но побег не удался. Ты уж извини, Крис.

Клауди несколько раз хлопнула белесыми ресницами, продолжая глупо разглядывать меня. Наверное, решая, говорить ли мне «спасибо». Да нет, пожалуй, не стоит.

— Все мужики — сволочи, — удовлетворенно отозвалась старуха. — Вот мой…

Голоса остались где-то внизу, гулкие, далекие, никакие. Замедленные. Потому что, снова ступив на лестницу, я внезапно впрыгнула в совершенно другой ритм, судорожный, лихорадочный, неумолимо набирающий скоростные обороты. Вперед, вверх, быстрее, быстрее!!! Может быть, еще… Я споткнулась на последней ступеньке между пролетами, упала на колено, съехала вниз на несколько щербатых выступов, сдирая кожу, вскочила, пошатнулась, взмахнула руками, удерживая равновесие… Я уже видела наверху створки дверей, бесчисленных, разнокалиберных… колеблющихся, как знойный воздух над раскаленным асфальтом…

— Грег!!!

Не надо было его звать, успела подумать я в следующие четверть секунды, лучше бы он один, хотя бы он один…

И все поплыло перед глазами, и только боль в схваченном железным браслетом запястье, и дребезжащий звон оркестра, и детское, острое, захватывающее дух чувство качелей, с самой высокой точки летящих вниз… Грубое резкое сотрясение внезапной остановки, смягченное, словно рессорой, душными горячими объятиями.

Когда я пришла в себя, вернулась в реальность, открыла глаза и взглянула из-под низу в лицо Грега, его губы шевельнулись. Что-то знакомое и щемящее — хотя, конечно, я не расслышала точно, а может, и сама это придумала…

«Здесь, со мной…»

Я высвободилась — не отнимая руки — и огляделась по сторонам. Это была совсем другая лестничная площадка.

Маленькая, уютная, какая-то очень внутренняя, предполагающая не одно помещение, предшествующее этой узкой лестнице с мягкой ворсистой дорожкой поверх зеркального паркета мозаикой светлого и красного дерева. Компактная, словно табакерка с высоким потолком в деревянную шашечку, сочетанием теплых древесных тонов повторяющим узор паркета. Скромная, совершенно интимная — и в то же время выглядевшая элегантно, стильно и фантастически дорого, вплоть до тихого, по большому счету непростительного благоговения. Здесь нельзя было пробежать, подпрыгнуть, повысить голос. Плебейское чувство. К счастью, кое-что в интерьере не давало этому ощущению развиться до нелепости. Двери.

Грег тоже разглядывал их и тоже узнавал. Мы переглянулись и обменялись понимающими улыбками. Зеленое пупырчатое железо с орнаментом по краю и коричневый дерматин со значком пасифика, рассохшиеся дощатые планки перевернутой буквой дубль-вэ и ровные, свежие, хорошо пригнанные сосновые доски… Пестрая эклектика, оскорбляющая так хорошо выдержанный классический стиль. Которому все же соответствовали три узкие высокие двери светлой полировки.

— Это здесь, — громко прошептал Грег, — Мы удачно попали. Я не очень-то и старался, главное было выдернуть тебя из того пространства, ну, которое сворачивалось.

При этом он как-то странно взглянул на меня — опять что-то знакомое, саднящее, словно ногтем провели по гитарной струне, — и крепче сжал мою руку, словно боясь ненароком ее отпустить. Но заговорил спокойно, по-деловому, и за это спокойствие впору было по-настоящему его зауважать.

— Значит, смотри: тот бандит и машина профессора за одной из этих дверей, здешних, я имею в виду. Черт, если бы мы зацепились за какое-нибудь другое измерение, сейчас бы не пришлось гадать, смело бы ломились в самую крутую дверь. Хотя… он же псих, мог бы взорвать ненароком полмира ко всем чертям. Вот если бы как-то забраться к нему с другой стороны, откуда он не ждет, — должны же тут быть какие-нибудь смежные комнаты или вроде того… Слушай, может, поискать что-то вроде инструкции на случай пожара, с планом комнат?

Я вздохнула. Звучало совсем неплохо, но…

— Грег, если б это было так просто, его бы давно повязали. Сюда же стянуты всякие там группы захвата, только они не имеют права на опрометчивые действия. И мы с тобой тоже не имеем.

О своих словах я пожалела мгновенно. Нет, нормальные были слова, разумные, логичные, и должен же кто-то был их озвучить, кто-то мыслящий и дальновидный, не Грег же…

Грег. У него вдруг стало такое лицо… Словно у ребенка отобрали честным трудом заработанную конфетку и на его глазах разворачивают фантик… Его глаза — бессильные, затравленные, как тогда в автобусе.

Он выпустил мою руку, и я поняла, почему. До сих пор это он держал меня, переносил из пространства в пространство, страховал, оберегал, а теперь… Держаться за меня, привычно ждать от меня помощи, неожиданного выхода из неразрешимой ситуации он больше не хотел. Бедный. Кто меня тянул за язык, пусть бы лучше он искал свою пожарную инструкцию…

— Грег, а может…

Договорить я не успела.

За одной из светлых изысканных дверей, прямо за моей спиной, внезапно раздался дикий нечеловеческий рев, на него наложился страшный грохот, треск, звон битого стекла. Я инстинктивно отскочила, почувствовав, как эта дверь содрогнулась и завибрировала, как от сокрушительного удара, но по плечам успели попасть отскочившие рикошетом мелкие кусочки штукатурки. Там, за стеной, рухнуло что-то очень тяжелое, развалившись на куски, а невидимый разъяренный буйвол продолжал хаотично бушевать, круша все вокруг. Дверь сотрясалась, все еще удерживая что-то ужасное там, за ней, — и вдруг я осознала себя на полу, скорчившейся в комочек, вжавшейся в стену, зажмурившейся, плачущей, готовой громко, отчаянно звать маму… И никого рядом не было, только страх и высокие потолки — и стремительная фигура, метнувшаяся прямо на эту сумасшедшую дверь, навалившаяся на нее, вцепившись в ручку…

— Грег!!!

Он даже не обернулся.

И дверь наконец распахнулась, и между ними двумя все еще высился остов тяжелого дубового шкафа, косо заслонявшего проем. Между Грегом — и тем огромным, багровым, бешеным. И тот, другой, с ревом кинулся вперед, не замечая преграды, и монолитная доска обрушилась, переломившись надвое с оглушительным треском.

Я заставила себя широко раскрыть глаза и увидеть, наконец, эту живую махину во всех деталях: волосатая грудь и отвисший живот в клочьях разодранной футболки, громадные ручищи, сжимавшие — одна ножку стула, а другая, окровавленная, горлышко разбитой бутылки, — темно-фиолетовая шея со вздувшимися жилами, квадратная небритая морда и заплывшие кровью глаза. И он рычал совершенно по-звериному, и было странно различить в этом рыке членораздельные слова:

— Где?!! Он?!!

Они с Грегом соприкоснулись, и я снова зажмурилась, и снова заставила себя смотреть — а гибкая, какая-то неправдоподобно тонкая фигура Грега уже полностью скрылась за монолитной спиной сумасшедшего быка, тот взревел и повернулся всем корпусом, а сверху начала медленно, как в кино, падать сорванная с петель высокая дверь светлого полированного дерева… И что-то оказалось на полу первое — то ли волосатая туша, неожиданно потерявшая равновесие, то ли этот прямоугольный кусок подавляющей роскоши, то ли…

А звука падения не было — все заглушила мелкая, густая, неотвратимая дробь выстрелов.

Дальше я плохо помнила. Что-то вроде оглушительного женского визга и отчаянного крика: «Не стреляйте!!!» Неужели это орала я? Нет, я ведь тогда страстно желала только одного — провалиться куда-нибудь, ничего не видеть, прикрыть голову ладонями. Но я куда-то бежала, зачем-то поднимая вверх скрещенные руки, и споткнулась на перегородившей наискось коридор двери, и на меня в упор смотрели круглые автоматные дула и бессмысленные плоские лица в камуфляжных касках… А потом вдруг увидела того — запрокинутая к потолку квадратная морда в сизой щетине, уже не багровая, а бледно-желтая, и только три все еще налитых кровью вытаращенных глаза — особенно глубокий и кровавый тот, что посередине…

И было еще мгновение затишья, и знакомое чувство колеблющегося мира, и тяжелое безвольное тело, которое я тащила неизвестно куда за руки, за голову, за воротник светлого плаща… Все обрывалось, все рушилось, оставалась какая-то секунда, не больше, я точно знала… А коричневая дверь, обитая старым дерматином, не хотела открываться, кто же мог, черт возьми, запереть эту дверь…

Зато подалась соседняя с ней — желтая, ровная и смолистая на стыках досок, пахнущая свежей сосной…

ГЛАВА IX

Дверь пахла свежей сосной, ровная и янтарно-желтая, а на стыках узких, плотно пригнанных досок выступали полупрозрачные капельки смолы.

Он сразу ее узнал, хотя никогда раньше не видел и видеть не мог. Впрочем, ему и не пришлось выбирать. С самого начала, едва оторвавшись взглядом от мечущейся по шкале стрелки, он не замечал ничего, кроме этой двери, ничего вокруг…

И она подалась так легко, без скрипа, словно там, за ней, давно дожидались именно его.

Но он до последней секунды боялся, что все это окажется сном, миражом, игрой его собственного усталого воображения, — и поэтому ринулся вперед суетливо, лихорадочно, неловко и, зацепившись ногой за невидимый порожек с той стороны, не удержал равновесия и растянулся во весь свой полутораметровый рост.

И зарылся лицом в теплый душистый ворох осенних листьев.

Он не встал сразу, а просто перевернулся лицом вверх. И успел заметить, как закрывается сама собой узкая сосновая калитка, отсекая тот, другой, страшный и ненужный мир. Справа и слева от нее расходились широким полукругом высокие, заостренные на концах бревна частокола, такие же желтые, свежеотесанные, все в заусеницах и крупных каплях смолы. А над ними было небо. Ярко-синее там, где в него вонзались контрастные золотистые колья, а выше просто голубое, чистое и огромное. И в самом зените неподвижно висело миниатюрное, просвечивающее, как кусочек белого гипюра, круглое облачко.

Он раскинул руки. Зачем вставать?

Кстати, сейчас, лежа на теплой осенней подстилке, можно было и поразмыслить не спеша над тем, что он, собственно, сделал, каким образом совершил этот фантастический побег. Действительно ли вялый, утомленный, не желавший напрягаться мозг сумел-таки восстановить в памяти и четко разложить по полочкам пьяные откровения Хэнкса? Сопоставить их с небрежно прочитанной по диагонали лет десять назад научной статьей какого-то профессора, фамилия которого начиналась то ли на «Т», то ли на «Р», статьей, где не очень-то аргументированно доказывалась материальность сильных человеческих чувств и желаний? И затем свести все это воедино на квадратной черной коробке с ровно светящейся красной лампочкой и мерцающей зеленой? И догадаться, что там, за дверью, в холле… что надо теперь же, немедленно выбежать туда…

Ничего он не продумывал, не анализировал, не сопоставлял. Он всего лишь бессознательно выполнил прямое практическое указание пьяного бандита, потрясавшего накануне черным прибором. Туда-сюда рубильником, проще простого.

Маленькое облачко в центре неба незаметно распалось на две половинки, и каждая из них неуловимо растворялась, становясь все более прозрачной, и вот они совсем растаяли, оставив Небо безупречно ясным и голубым.

Он приподнялся сначала на локтях, потом сел, разворошив желто-охристую подстилку, и, наконец, выпрямился. Частокол оказался не таким уж высоким — даже он, с его несолидным ростом, мог бы, подтянувшись на цыпочках, заглянуть на ту сторону. Вот только стоило ли? Там, за этим забором, могли оказаться дорога, поле, лес, река — но мог по-прежнему светиться мертвым люминесцентным светом миниатюрный квадратный холл перед президентской спальней, утыканный к тому же чужими разнокалиберными дверями, словно нелепая лестничная площадка… Он повернулся спиной к желтой сосновой калитке. То, что он теперь видел впереди, было реальным, однозначным, настоящим.

Сплошной ковер всех жарких оттенков осени взбегал на небольшой пригорок, где скромно, почти не выделяясь по цветовой гамме, стоял легкий двухэтажный коттедж с треугольной сказочной крышей. Дальше убегали до горизонта ровные стволики невысоких, в человеческий рост, деревьев тоже горячего, бордово-оранжевого сада. За ним тонули закругляющиеся по сторонам края частокола, создавая впечатление бесконечности и безбрежности этих золотых, медных и бронзовых владений, хозяин которых темной нескладной фигурой четко выделялся на фоне своей хижины-дворца. Фигура наклонялась, выпрямлялась во весь рост, слегка прогибалась назад и всем корпусом устремлялась вперед, затем, на секунду опять выпрямившись, снова наклонялась… Человек рубил дрова, только и всего.

Президент — или бывший Президент, да какое, собственно, это имело здесь значение… просто гость. Гость отряхнул с костюма несколько приставших к нему темно-желтых и светло-коричневых листьев, пригладил рукой коротко стриженные немногочисленные волосы и пошел здороваться с хозяином.

Человек рубил дрова. Увлеченно, даже азартно, почти творчески. Устанавливал маленький деревянный цилиндр точно посередине большого, возле темной монолитной колоды — так, что получалось что-то вроде языческого жертвенника. Потом примеривался сверкающим на солнце топором, коротко бил — и вспыхивал улыбкой каждый раз, когда в стороны разлетались яркие на расколе половинки. Он не складывал сразу дрова, и они россыпью лежали вокруг, как солнечные лучики на детских рисунках. Хозяин нагибался за следующим чурбаном, которых осталось не так уж много, — и он чуть ли не переламывался пополам своей узкой угловатой фигурой. Похожий на Дон Кихота. И еще на Авраама Линкольна.

Гость остановился рядом. Просто остановился, ничего не говоря, не здороваясь. Не так уж это легко — подойти, кашлянуть, протянуть руку, профессионально не опуская глаз, широко, тоже профессионально, улыбнуться. Сколько лет не виделись, ты совсем не изменился, старина. Неплохо ты устроился, как я вижу. А помнишь…

Нелегко. Даже если тебя перенесло сюда действительно сильное материальное чувство. Тем более, если это чувство вины.

Хозяин не замечал гостя. Хозяин рубил дрова, и этого было вполне достаточно, чтобы заполнить доверху данные минуты его жизни. Придется, видимо, подождать, пока небольшая уже поленница у его ног не исчезнет, пока высокая фигура один раз не переломится вхолостую, а затем выпрямится и классически проведет по лбу тыльной стороной ладони. Ну и пусть. Они оба уже прождали значительно дольше…

Около самых глаз вдруг замельтешила с жужжанием огромная черная муха, гость инстинктивно зажмурился и несколько раз суетливо взмахнул рукой. Муха сделала в воздухе вираж и перелетела к хозяину, она была вовсе не черная, а неоново-синяя, блестящая на солнце. Дон Кихот-Линкольн, как раз замахнувшийся топором над жертвенной пирамидой, опустил длинную правую руку. Невооруженной левой он прогнал насекомое с густой посеребренной бороды, шумно вздохнул и обернулся.

Секунда — просто удивление. Ползут вверх лохматые треугольные брови.

Секунда — это долго. Успеваешь о слишком многом подумать.

Если бы не он, а ты. То есть, если бы тогда — не ты, а он. Он принимал бы поздравления, пожимал руки, вспоминал пятиминутный экспромт победителя, заготовленный на всякий случай еще в самом начале гонки. А ты пробирался бы по стенке к выходу, стараясь быть как можно незаметнее, хотя кому оно надо — замечать какого-то аутсайдера. И ты, именно ты твердил бы про себя: а зато… Зато я остался честным, я не шел на сделки с совестью, я не предавал друзей, мне сейчас, может быть, гораздо легче, чем ему… И черта с два верил бы самому себе. А потом…

—Чарли?! Это ты?!!

Разлапистые брови все еще стояли двускатной крышей домика — а яркие серые глаза под ними уже смеялись, сверкали, искрились, разбегаясь лучиками загорелых морщин. Из зарослей бороды блеснули крупные, ровные, совершенно лошадиные зубы, и гость невольно, по старой привычке тела содрогнулся, увидев, что на его плечо стремительно опускается огромная дружеская пятерня. Да, старина, ты совсем не изменился…

— Стивен…

А если бы ты? То есть, если бы это он сейчас…

— Каким ветром, старик? — голос у Стивена был все такой же мощный, раскатистый, созданный для публичных выступлений без микрофона. — Отпуск? А мы-то тебя жалели, раньше ведь — помнишь? — президенты весь отпуск просиживали в летней резиденции и по тридцать встреч проводили за две недели, это только официальных! Я всегда говорил, что ты реформируешь всю систему, уж я-то тебя знаю как облупленного. Иначе ты б туда и не полез. Мы тут, кстати, на выборах такую кампанию за тебя развели, ты лично мне четырьмя голосами обязан, и еще пятнадцатью жене… Масштабы!

И, выбросив вперед жилистую руку, он словно ножкой огромного циркуля описал широкий полукруг. Сильный, уверенный, победительный жест. Одним этим жестом Стивен мог бы повести за собой миллионы избирателей — миллионы, которые никогда не почувствовали бы себя обманутыми. Человек, сотворенный для власти, настоящей, действительно масштабной…

Отсюда, с холма, частокол был просто невысокой зубчатой полоской, и вид на окрестности раскрывался на много километров вокруг. Ярко-синяя петля реки — а все остальное окрашено в теплые цвета осени, от лимонно-желтого до густо-бурого. Косые в перспективе квадраты полей, неровные пестрые пятна лесов, на том берегу реки — темно-зеленая полоса хвойного бора. И на первый взгляд ни одного строения, ни одного признака присутствия живого цивилизованного человека… Впрочем, приглядевшись повнимательнее, Чарлз все-таки разглядел что-то похожее на остроконечную двускатную крышу среди кирпично-багряных деревьев. И еще два невысоких приземистых домика совсем далеко, за рекой…

— Красивые тут места, Стивен, — сказал он. Хозяин засветился широчайшей лошадиной улыбкой, такой яркой, зажигательной, трибунной. И вслед за гостем сам описал взглядом обширную панораму вдоль горизонта — просто не мог лишний раз отказать себе в удовольствии, которое, в сущности, мог получать и получал в больших количествах каждый день. Утвердительно кивнул живописной гривистой головой.

— Да, места будь здоров. И людей мало: вон там живут Хиггинсы, во-он — старик Гольдштамм, а фермы Эбенизера отсюда и не видать. Есть, правда, еще поселок — двадцать пять километров на север, жена туда каждый день ездит, она в школе преподает. — Стивен снова тепло улыбнулся, сузив серые глаза. — Видел бы ты, какой она тогда, перед выборами, плакат повесила в твою поддержку! Сама рисовала, с фотографии. Так что ты вышел слегка помоложе, но, в общем…

Перед выборами! Чарлз криво усмехнулся — два года, две вечности назад. Он уже и забыл… да пожалуй, он слишком быстро проникся мыслью, что всю жизнь был Президентом. Здесь, на безлюдных холмах, время идет гораздо медленнее. Стивен.

Если бы не ты, а он. Если бы он не получил подножки в самом начале, если бы стремительно покатился в гору, если бы не замечал мимолетные годы в промежутках между предвыборными гонками, если бы фотографировался для плакатов на фоне национального флага… Во всяком случае, фотографу не приходилось бы, поругиваясь сквозь зубы, устанавливать штатив так, чтобы камера глядела на главу державы немножко снизу. И вся разница?

А кто знает, может, и вся. Может, и он рано или поздно пришел бы к позорному краху в виде пьяного бандита в собственной спальне и осторожных журналистских формулировок на экране телевизора. Или в какой-то другой форме… не все ли равно. Может, и он бы теперь, по прошествии стольких лет, боялся бы поднять глаза на давно все простившего и потому неизмеримо более сильного и уверенного друга…

Чарлз сделал над собой усилие и все-таки поднял взгляд. Стивен стоял нерушимо, как статуя, высокий и прямой, гордо вскинув бородатый подбородок. И улыбался чуть мечтательно, как если бы действительно — он, а не…

— Листья по всему двору — видишь? Это жена придумала. Привозим тележкой из сада и рассыпаем. Другие, наоборот, убирают их изо всех сил, сваливают в кучи, жгут… а красиво же! Вот весной, когда снег сходит, можно и сгрести… Умница она у меня.

Есть ли у него телевизор?! — вдруг со внезапным смятением подумал Чарлз. Почему-то это показалось очень важным — хотя и врезалось нелепым диссонансом в желто-охристую безмятежность. Знает ли он? «В отпуск… раньше ведь, помнишь…» Неужели он даже радио не слушает?! А если знает — то почему так упорно говорит о другом, о совершенно другом?..

Чарлз нагнулся, поднял с земли длинную янтарную щепку, переломил ее напополам, потом еще раз, еще… Короткие обломки посыпались на землю, кружась, как маленькие вертолетики. Надо выяснить… надо спросить… как-нибудь.

И он спросил:

— Давно ты женат, Стивен?

За полсекунды до вопроса хозяин наклонился, переломившись надвое совсем как та щепка, и начал складывать горкой дрова, разбросанные среди листьев.

— Давно… Ну, в-общем-то, как только так сразу. Мы здесь венчались, то есть в поселке, там такая церквушка… — он полувыпрямился, чтобы указать направление. Чарлз наконец-то спохватился и присел на корточки, помогая собирать дрова, пахнущие, как и калитка, смолой и свежестью. Стивен, не сходя с места, длинной ногой подфутболил далеко откатившийся волокнистый лучик и засмеялся, радуясь ловкому маневру. И продолжал неторопливо:

— Поженились, а на другой день прикупили участок под застройку и под сад. Сад тогда же заложили. Персики, тут их никогда раньше не выращивали. Старый Хиггинс клялся, что не приживутся, а приживутся — так выродятся… Я теперь ихним ребятишкам каждый год по два ведра на брата посылаю.

Знает или не знает? Стивен, у которого уже совсем поседела борода Авраама Линкольна. И прошла целая жизнь со времен их последнего общего дня рождения. Жена, персики, осенние листья, рассыпанные по двору… Не знает? Или сознательно противопоставляет свои бутафорские сокровища его слишком настоящему краху? Празднует победу, хоть и запоздалую.

Сильное желание… Он чувствовал себя виноватым — нет, слабо: предателем, преступником все эти годы, — а теперь даже то ощущение ускользает на второй план… Знает?!

— Урожай — в июле, вот если бы ты тогда приехал… Персы — с мой кулак! Ничего, сейчас будем чай пить с вареньем, вот только жена вернется… Она сегодня не на работе, в саду возится.

Он выпрямился, приставил широкую ладонь рупором ко рту и позвал:

— Кэти!

Миг тишины.

Взревела оглушительным жужжанием одинокая муха — в мире, где в одночасье вымерли все звуки. Еще секунда абсолютной глухоты. Это — все. Он не перенесет. Впрочем…

Он мог бы и догадаться. Кэти. Конечно, а как же иначе?

…Стояла точно такая же осень, только теплее, в тех местах все времена года были если не жаркими, то просто теплыми. Кэти — на скамейке, ярко-синий короткий плащ среди лимонных листьев. И ее ноги — немыслимо длинные стройные ноги в чулках чуть поджаристее телесного цвета, скрещенные и подобранные под самую скамью. Эти ноги делали ее на голову выше Чарлза, что одно сводило на нет все его и без того гипотетические шансы. Но теперь, когда он стал мэром!.. Теперь, когда исчез Стивен…

Все думали, что она уедет с ним — а она осталась. Она собиралась окончить колледж, получить учительский диплом и возможность продолжать образование… по крайней мере, она говорила так всем. Не все одобряли, но все верили. Что ж тут удивительного, что поверил и он? Молодой, не уродливый, уверенный в своих силах, добившийся блестящего успеха на первой ступени лестницы, которую собирался штурмовать до самого верха!

И влюбленный.

Он опустился рядом с ней на скамейку, неловко прижав край скользкого синего плаща, отодвинулся, заговорил. Смешно, сам себе он казался таким убедительным… За последние месяцы он настолько натренировался в ораторском искусстве, что никого не считал способным составить себе конкуренцию. А эта речь была настоящим экспромтом, в общих чертах и аргументах основательно подготовленным, но оживленным стихийными моментами, драматическими и смешными, трогательными, самокритичными, блестящими! Эта девушка с умопомрачительными ногами, с которой они дружили чуть ли не с раннего детства, которую все в их компании привыкли считать безраздельной собственностью Стивена, она должна была проникнуться… Понять, что сейчас к ее ногам брошены не просто рука и сердце какого-то Чарли, а все радости и привилегии, положенные супруге успешного политика, уже сегодня мэра города, а в будущем… Что это ее, Кэти, рано или поздно титулуют Первой леди страны. Он хорошо говорил. Эту речь стоило бы занести в хрестоматии для школьников. Как достойную альтернативу слишком короткой, а потому зыбкой и рискованной фразе: «Я люблю тебя»…

Кэти вертела в руках резной кленовый лист и в такт плавным убедительным словам обрывала его между прожилками. Когда Чарлз поставил последнюю точку, в ее пальцах остался только скелет этого листа. Кэти бросила его под ноги и повернула голову.

Она не должна была говорить «да». Хотя бы «может быть». Или «мне надо подумать». Если бы она сказала это, его жизнь не превратилась бы в длинную цепочку поражений, замаскированных под победы. Своим «может быть» — даже если бы оно так и не трансформировалось в «да» — она уничтожила бы груз вины, который уже тогда давал себя чувствовать. Вины нет, если нет человека. А Стивен навсегда перестал бы существовать, если бы она тогда сказала просто: «Мне надо подумать»…

Но она сказала другое:

— Я, наверное, скоро увижу Стива… Передать ему от тебя привет?

И еще:

— Прости меня, Чарли…

Удаляющийся синий плащ на фоне желтой аллеи.

…Она снова была в синем — яркое пятно спортивного костюма, вынырнувшее из-за вереницы коротких стволов багряно-рыжих плодовых деревьев. Она была такая же стройная, пожалуй, она даже немного похудела и теперь тоже чуть-чуть напоминала Дон Кихота. Чарлз машинально отступил на несколько шагов в сторону, откуда-то возник нелепый панический страх встречи — спрятаться, уменьшиться, стать невидимым!.. Хотя бы на первые несколько секунд…

И в первые несколько секунд Кэти его не заметила. Она видела только Стивена, стремилась только к нему — легкие быстрые движения длинных-длинных ног внутри мешковатых штанин — и с разбегу прижалась лбом к его груди. Она всегда так делала. Она всегда принадлежала Стивену, это было правильно и нормально, усомниться в этом было не менее странно, чем не верить в закон всемирного тяготения…

А он усомнился. Тогда, на скамейке. И, естественно, проиграл.

И с тех пор привык проигрывать.

— У нас гость, — в голосе Стивена прозвучала шуточная укоризна. — Хоть бы поздоровалась, что ли…

Кэти повернула голову прямо на его груди. Конечно же, здоровая, загорелая, улыбчивая, совершенно молодая. Как следует удивленная.

— Чарли?!

— Он приехал в отпуск, — гордо объявил Стивен. — К нам! Вот что значит глава державы, который способен распоряжаться всем, в первую очередь самим собой. Держава подождет, правда, Чарли?

Не может быть, чтобы он действительно ничего, до такой степени ничего не знал. Но тогда — это было не просто торжество неожиданной, свалившейся с неба победы. Это была пляска на костях. Не просто жестоко — чудовищно, недостойно не то что бившего друга — любого мало-мальски великодушного человека. Это нивелировало, швыряло в грязь, делало стыдным и нелепым чувство вины, которое висело все эти годы на плечах, которое сдвинуло, в конце концов, ту чертову стрелку!

Кэти. Она, наверное, тоже знает…

Синяя фигурка отлепилась, наконец, от груди Линкольна-Дон Кихота.

— И ты не придумал ничего лучшего, чем заставлять гостя собирать дрова, Стив? Узнаю, это на тебя похоже. Идем, Чарли, покажу тебе, как мы устроились, а этот медведь пускай доделывает дело. Да, Стив, мне не нужны эти щепки посреди двора. Закончишь — присоединяйся к нам.

Она была по-прежнему на голову выше — конечно, почему бы и нет. А руки стали горячие и сухие, — а ведь когда-то она комплексовала из-за влажных ладоней… Климат, наверное. Или возраст.

Вот так и дальше. Думать о ничего не значащих вещах, подмечать детали и спасаться тем самым от реальности. Хотя навряд ли теперь ему удастся спасти хоть часть того, что раньше было его личностью…

Кэти остановилась сразу же, как только они вошли в дом. Присела на узкую деревянную скамью у двери — снова синее на желтом, обрати внимание, сделай вид, что это до сих пор важно… Подобрала под лавку длинные ноги. Повернулась к нему — как тогда. Заговорила.

— Чарли, — голос прозвучал глухо и тускло, словно всю звонкость она оставила там, на улице. И пышущий здоровьем румянец тоже, и искристый взгляд, и улыбку. Наверное, игра света, — и все-таки совсем другая женщина, медленно, мучительно ищущая формулировку того, что должна была сейчас сказать. — Знаешь, Стив — он совсем не читает газет, с того самого времени, не признает ни телевидения, ни радио. Даже соседей обрывает, когда они пробуют заговорить с ним о политике. Единственный раз, когда мне удалось его заинтересовать чем-то выходящим за рамки вот этой жизни, — она сделала кругообразное движение рукой…

Точно такое же, как недавно Стивен. Только у него это был жест властелина — а она словно очерчивала границы тюремной камеры.

— …единственный раз — это когда ты баллотировался на Президента. Мы так болели за тебя! Я даже агитацию развернула в школе, смешно, конечно, больше ради Стива, чтобы хоть как-то…

Она вдруг резко опустила глаза и прошептала совсем сдавленно:

— Я не хотела, прости. И еще тише:

— Что ты теперь будешь делать?

Ее глаза были близко-близко — темные, окруженные мелкой сетью невидимых издали морщинок, растерянные, отчаянные, родные. Она все знала, в том числе и то, что ничем не может ему помочь, — по она была готова разделить с ним напополам тяжесть его краха, его последнего поражения.

Как много лет назад разделила то, первое поражение со Стивеном.

Вот только Стивен имел на это право. Она была его — изначально и безраздельно. Воспользоваться сейчас ее сочувствием, в чем бы оно ни выражалось, — было бы попросту воровством.

На его руке лежали ее горячие сухие пальцы. Он слегка пожал их и поднялся со скамьи.

И в этот момент со двора раздался голос Стивена — звучный, мощный, удивленный, озабоченный и даже почти испуганный:

— Кэти, Чарли! Сюда!

Я успела увидеть, как из пряничного домика на пригорке выскочили две темные фигуры, — а бородатый мужчина был уже рядом, и он успел подхватить сползающее на землю у моих ног тяжелое тело, когда в ушах грянул знакомый оркестр, а перед глазами замелькали стаи черных роящихся точек…

ГЛАВА X

По краю желтой рамы окна ползала большая, синяя, сверкающая на солнце муха. Взад-вперед. Потом перелетала к самому уголку и снова начинала ползать. Иногда останавливалась и потирала черные членистые лапки.

У женщины были темно-карие глаза без бликов и короткие каштановые волосы с проседью, от окна на них падали рыжие отблески. Женщина немного подвинулась, и рыжинки погасли. Одетая в синее, с воротником резинкой под шею.

Еще был потолок, обшитый желтым деревом, как и все остальное. Там тоже ползала большая муха, но ее не получалось разглядеть как следует.

И тут я вспомнила. И подскочила, как сумасшедшая пружина.

— Что с Грегом?! — я лихорадочно отыскала глазами женщину, которая именно в этот момент зачем-то встала и отошла в другой конец комнаты, но сейчас всполошилась и стремительными шагами вернулась ко мне. — Это тот парень, который…

— Все нормально, — голос у нее был очень мягкий, предназначенный успокаивать. — Муж повез его к соседу, мистеру Гольдштамму, он врач, — но это так, на всякий случай. Насколько я могу судить, у молодого человека ничего серьезного, несколько царапин. Царапин у Грега побольше, чем несколько, машинально подумала я. Соображалось медленно, в такт движений мухи по оконной раме. Вообще странное чувство: как будто воскресным утром какой-то шутник трясет тебя за плечо и кричит, что пора вставать, иначе опоздаешь, — а подсознание в курсе, что сегодня выходной, и нужно спать, спать, спать…

— Ты сама как? — спросила женщина.

Я спустила ноги с кровати. Шутник прав, сегодня вовсе не воскресенье.

— Нормально. Я то и дело хлопаюсь в обморок, это от перепадов давления. В прошлом веке была бы очень модной барышней. Так что… вы не обманываете меня насчет Грега?

Женщина отвернулась и снова прошлась чуть ли не к самым дверям. Ноги у нее были, как у манекенщицы, даже сквозь спортивный костюм заметно. Кто она такая? И вообще…

Она пытливо посмотрела на меня через всю комнату.

— Левое плечо в мякоть навылет. Действительно царапина, если учесть, что в него стреляли из автомата.

Ее голос уже не был ни мягким, ни успокаивающим. Скорее обвинение: откуда вы взялись, да и как смели взяться в моем доме, вы, кисейная барышня без чувств, и парень, нарвавшийся где-то на автоматную очередь? Кто вы такие, — да, с ее стороны этот вопрос гораздо правомернее, нежели с моей, — бандиты, террористы, грабители банков? Теперь, когда ее добрый самаритянский долг исполнен — я приведена в сознание, а Грег отправлен к врачу, — она хотела бы все знать. Все, что случилось.

Я тоже хотела бы. А впрочем, можно и догадаться, восстановить частично по памяти, а частью из воображения всю картину, предшествовавшую ползанью синей мухи по краю окна.

Третий багровый глаз на мертвом лице Фредди Хэнкса. Самозванный Президент умер, вместе с ним умерли и его маниакальные, нелепые, но достаточно материальные желания. Свернулось активизированное их силой пространственное измерение, и дверь президентской спальни исчезла с общей лестничной площадки.

И когда камуфляжные амбалы из оперативной группы бросились в погоню за мной и Грегом, их встретила глухая стена. В которой словно никогда не было — да и не могло быть — никаких лишних дверей. Может быть, один из этих ребят, который стоял ближе, который глазел на стену именно в тот момент, когда она заколебалась, растворяя эти самые двери, — может, вечером в баре он начнет, дико вращая глазами, делиться с товарищами своими впечатлениями по этому поводу. Само собой, кто-нибудь настучит начальству. А наверху либо отмахнутся, сочтя все это обыкновенными солдатскими байками, либо квалифицируют как шизофренический бред, и тогда парню больше не носить камуфляж… Всего-то.

А тем временем около выбитых дверей спальни Президента начнут хозяйничать тихие деловые эксперты секретных спецслужб. Распростертый труп Фредерика Хэнкса обведут мелом и погрузят на носилки, и больше этого огромного волосатого тела никто никогда не увидит. И вряд ли какие-нибудь газеты опубликуют список вещей, обнаруженных в карманах вельветовых шортов покойного: две мелких монеты, заржавевший штопор, скомканный неоплаченный счет за электроэнергию, четыре шурупа и прибор неизвестного назначения, визуально представляющий из себя пластмассовую коробку черного цвета, пятнадцать с половиной на семнадцать сантиметров, снабженную четырьмя лампочками, из которых одна горит красным светом, другая мигает зеленым, а также рубильником и шкалой с нанесенными полукругом делениями, по которой движется стрелка… А может, даже в секретных документах они поостерегутся описывать так подробно. Просто — неизвестный прибор. Навсегда неизвестный.

И уже ничего не поделать.

Женщина в синем костюме продолжала испытующе сверлить меня взглядом. Нужно срочно сочинять какую-нибудь версию специально для нее.

Я встала и принялась застилать постель. С одной стороны — помогает думать, с другой — производит хорошее впечатление. Ночная рубашка, рассчитанная на безразмерную длину ног хозяйки, волочилась за мной шлейфом. Мое тропическое платье висело тут же на спинке стула, надо переодеться… Кстати, тут, несмотря на солнце, далеко не лето — самый настоящий октябрь с осенней свежестью и опадающими листьями. Я засмотрелась в окно, — оказывается, это был второй этаж, — красотища! И, похоже, совершенно дикие места. Это навело на замысел легенды.

— Понимаете, — начала я медленно, как все лжецы, — мы с Грегом давно любим друг друга. Но моя семья… вы, наверное, слышали — Карлуччи, бензиновые короли… Это моего отца застрелили три года назад, громкое было дело. Я не хочу иметь с ними ничего общего! Но теперешний Дон, мой дядя, он лучше знает, кому за кого выходить замуж, а мы с Грегом сбежали… Я думала, тут, в глуши, нас никто не достанет. Но сегодня они ворвались в гостиницу, и…

Получалось потрясающе, прямо хоть продавай сценарий в Голливуд. Правда, после такого опуса, конечно, оставалось только поблагодарить за гостеприимство, забрать Грега и откланяться. Зато хозяева не вздумают сдавать нас в полицию… только бы этот доктор не заявил куда следует об огнестрельном ранении раньше, чем услышит мою душещипательную легенду. А потом мы как-нибудь, хотя бы автостопом, доберемся домой… не знаю, где мы сейчас, но полушарие, похоже, то же самое.

И все. Конец истории о машине профессора Странтона и лестничной площадке.

Я выпустила из рук одеяло, резко вскинула голову и обернулась. Женщина в синем костюме заливисто, откровенно смеялась. Какую-то секунду я ошарашенно молчала, прокручивая в памяти все только что сказанное — ну неплохо же, во всяком случае, довольно логично и складно! — а потом зацепилась взглядом за узкие щелочки карих глаз в мелких лучиках-морщинках, и тоже неудержимо прыснула.

— Ну и фантазия у тебя, — переводя дыхание, сказала женщина. — Синьорина Карлуччи!

— Меня зовут Инга, — сообщила я и рванула вверх полотняный подол ночной рубашки. Не замедлила запутаться в ней и как раз искала в складках необъятного полотна не развязанные вовремя тесемки под шеей, когда скрипнула дверь, хозяйка возмущенно вскрикнула, а крайне смущенный мужской голос сбивчиво начал извиняться, и затем его извинения удалились вместе с дробными шагами вниз по лестнице…

У этого мужчины был знакомый голос. Просто донельзя знакомый.

Я переоделась, причесалась и навела косметику. Хозяйка, ее звали Кэти — «просто Кэти, без всяких там», — больше ни о чем меня не расспрашивала, только сказала, что ее муж с Грегом должны вот-вот вернуться, потому что моему жениху (а что?) требуется только простейшая перевязка. Конечно, старик Гольдштамм обязательно угостит гостей своим фирменным ликером, но даже с поправкой на это они будут очень скоро. Так, болтая, мы спустились вниз по легкой деревянной лесенке.

— Еще не приехали, Чарли? — спросила Кэти еще с верхней ступеньки.

Невысокий мужчина у окна повернул голову. Солнце светило ему в затылок, делая из лица темное плоское пятно, но сам силуэт, сама фигура… Он сделал шаг, становясь в профиль напротив ставни, и косые солнечные лучи наконец-то нашли его лоб и половину щеки…

Это был Президент страны.

Почему-то прежде всего я вспомнила, в каком виде ему только что удалось меня застать, и совершенно идиотски хихикнула. Тут же устыдилась, попыталась набросить на себя безукоризненную вежливость и выпалила не менее идиотски:

— Здравствуйте, господин Президент. Маленький мужчина у окна горько усмехнулся и молча переглянулся с Кэти. «Девочка ничего еще не знает». И произнес медленно, похоже, он первый раз пробовал на слух эти слова:

— Я уже не Президент.

Черт возьми, девочка знала больше, чем они оба вместе взятые. Девочка могла бы много порассказать о блестящей операции, проведенной доблестной оперативной группой секретных служб у двери президентской спальни, у выбитой двери, если быть более точной. О беспорядочных автоматных очередях и глупой пуле, застрявшей между бровями некоего алкоголика и дебошира Фредди Хэнкса. «Бесславная смерть бандита». Или — кто его знает, в свете верениц плакатов по всему городу и так называемого «всеобщего референдума», — может быть, газетные заголовки будут выглядеть иначе: «Славная безвременная смерть истинно народного Президента»… А что, многое произошло в мире, пока вы, господин Президент, греетесь на последнем осеннем солнышке у окна деревянного коттеджа в забытой богом и людьми идиллической глуши…

Стоп. Как… как он здесь оказался?!

Я деградирую, все эти обмороки, как можно было настолько стормозить, настолько медленно работать мозгами? Я должна была… да сразу же, как только увидела его, нет, раньше, как только узнала голос… Я должна была сообразить! Только один путь… между двумя дверями…

Скажем так, через лестничную площадку.

— Идут, — сказала Кэти, заглядывая в окно поверх моего плеча. И вприпрыжку, как девчонка, бросилась к двери.

— Стив! Салют, как там старик?

Я повернулась к Президенту. Вот так просто, к Президенту, лицом к лицу. Какое это имеет значение, когда…

— Господин Президент, я очень вас прошу… вы должны мне ответить, вы… вы даже не представляете, насколько это важно-Нелепая путаница в мыслях, нелепая каша во рту.

Он смотрит на меня чуть недоуменно, пытаясь на ходу натянуть маску вежливого сочувствия. Думает, наверное, что я собираюсь, воспользовавшись случаем, выпросить пенсию для своего старенького дедушки-фермера. Идиотка, ну шевели же языком, ну!..

В распахнутую дверь ворвался столб воздуха и солнца, а вместе с ним — долговязый бородач, муж Кэти, и — господи! — Грег, весь исчерченный зеленкой, словно вождь сиу, и с белоснежной на фоне очень сомнительной чистоты одежды повязкой на плече. Рукой он двигал, слава богу, свободно. Грег! Броситься, что ли, ему на шею, подтверждая хотя бы часть неудавшейся легенды. Или предоставить эту честь ему, основания к тому есть, я все-таки его спасла… В который раз.

Но Грег словно и не видел меня. На ходу кивнув Кэти, он целеустремленно подошел к маленькому человеку у окна и протянул ему руку:

— Меня зовут Грегори. Здравствуйте, господин Президент. Стивен мне рассказал, что вы здесь. У меня есть для вас очень важная информация.

И Грег заговорил.

Да, его язык, в отличие от моего, не заплетался, его губы не лепетали бессвязную несуразицу. Его голос звучал размеренно и четко, достаточно бесстрастно, достаточно эмоционально, достаточно убедительно. Грег начал с конкретики, которая одна и должна была сейчас интересовать поставившего на себе крест Президента. Фредди Хэнке, его последний дебош, его смерть. Беспорядочные действия группы захвата на территории Президентского дворца. А потом — лично я не сумела уловить границы, перехода на другую, резко отличающуюся тему, — нет, Грег развивал все ту же мысль, ее нельзя было не дослушать… но уже прозвучала фамилия профессора Странтона.

Собственно, Грег уже не в первый раз пересказывал эту историю — сначала Ольге, затем — в разных хронологических рамках — мне… Теперь ему оставалось только упорядочить события и факты, свести их в один сжатый, деловой рассказ, предназначенный для человека, привыкшего ценить время. Профессор Странтон, его поздняя любовь и его машина, совмещенные пространственные измерения, сакраментальные пункты А и Б… В этом месте Президент кивнул, словно услышал что-то знакомое.

Лестничная площадка. Разные люди, разные чувства и желания. Грег походя упомянул и Ольгу, и Эда, и Криса, и себя самого. Моего имени он не назвал. Ни разу. И все равно я чувствовала на себе их взгляды: Президента, Кэти, Стивена… И все они опустили глаза, когда Грег негромко говорил о самоубийстве профессора…

И вот это короткое повествование замкнулось кольцом — снова на фигуре Хэнкса, так кстати подвернувшегося под руку третьим силам. Я заметила, что Кэти, привстав на цыпочки, что-то шепчет на ухо своему длинному худому мужу, а тот растерянно переводит с Грега на Президента и обратно — наивные дон-кихотовские глаза. Было похоже, что Стивен впервые слышит о событиях, которые за последние два дня успели обсудить и в обывательской квартире Марты, и в полицейском участке тропического курорта Санта-Моника-Бич, и в патриархальном сельском доме бабушки Криса, и на улицах большого города… И все-таки именно сюда, к этим людям шагнул через лестничную площадку низложенный Президент… движимый какими чувствами?

А имею ли я право дознаваться об этом? И зачем мне, в сущности, это знать?

Грег закончил. Пауза была совсем недлинной, но все равно пугающе тихой и пустой.

— Мне нравится, как вы излагаете информацию, молодой человек, — внезапно нарушил тишину Президент. — Я хотел бы видеть вас своим пресс-секретарем. У вас есть опыт подобной работы?

Грег даже вздрогнул — настолько это было не то.

— Пожалуй, нет. Я работал офис-менеджером… на одной фирме.

— Языки знаете?

— Французский… — Грег громко проглотил слюну. Прежней плавности и уверенности в его речи как не бывало. — Испанский… начал учить.

Президент вынул из нагрудного кармана блокнот и складную ручку.

— Вот мой номер мобильного телефона, — он протянул Грегу отрывной листок. — Позвоните мне… когда утрясется… Нет, лучше даже раньше.

И он улыбнулся — совсем не та улыбка, которая сверкала с многочисленных плакатов, которая привычно вспыхивала под взглядами фотоаппаратов, телекамер и миллионов «сограждан». Усталая, горьковатая, ироничная, человеческая.

— В ближайшее время мне не помешает хороший пресс-секретарь.

И вдруг Президент резко, с какой-то неожиданно сокрушительной энергией обернулся к Стивену и Кэти.

— Где в ваших краях ближайший телефон? Есть вообще такое? Вы ж даже сотовой связью не покрыты, я проверял, — а нужно вызвать вертолет, срочно!

Кэти заторопилась, неуловимо улыбнувшись одними глазами.

— Это только из поселка, Чарли. Идем, я обычно доезжаю за пятнадцать минут, если дорога хорошая, а сейчас сухо… Стив, ты, надеюсь, еще не открутил то колесо?! Он хотел там что-то ремонтировать, но, я думаю…

— Колесо на месте, — медленно сказал Стивен. Президент подошел к нему поближе, протянул для пожатия руку. Его маленькая ладонь целиком утонула в длинных узловатых пальцах. Стивен склонил набок лохматую голову — так, чтобы глаза встретились в упор.

— Зачем тебе это, Чарли? — выговорил он совсем тихо. — Ты поспеешь на собственные похороны. Это совсем невесело… я-то знаю.

Маленький Президент вскинул подбородок и усмехнулся.

— Я уж постараюсь, чтобы невесело было не только мне.

В полуоткрытую дверь заглянула Кэти. Поверх синего костюма на ее плечи была наброшена серая куртка, волосы повязаны пятнистой косынкой. Со двора уже громко тарахтел автомобильный адотор.

— Чарли!

— Сейчас, — бросил Президент. И повернулся ко мне.

Так странно — он смотрел на меня снизу вверх. И не только потому, что был сантиметров на десять меньше ростом. Он смотрел на меня… да, с каким-то непонятным восхищением, уважением, даже преклонением. Как на античную статую. Нет, как если бы я была той настоящей живой женщиной, с которой две с половиной тысячи лет назад лепили эту статую…

— Если я правильно понял, — тихо, для меня одной произнес он, — это были вы, мисс.

И я кивнула — коротко, чуть-чуть, для него одного.

— Значит, она принадлежит вам.

Он уже ушел, и захлопнулась дверь, и во дворе взвизгнули на развороте тормоза, и угас вдали шум мотора, — а я все еще стояла совершенно неподвижно, не в силах отвести глаз от того, что лежало на моей раскрытой ладони, не замечая, как оно тяжелеет с каждой секундой, как постепенно немеет рука…

Она почти успокоилась, только слегка колебалась, та стрелка у основания шкалы. И ярким маячком светилась красная лампочка. И ведьмовским огоньком в дремучем лесу мерцала зеленая…

ЭПИЛОГ

А я-то надеялась, что его не будет дома.

Разумно, предусмотрительно выбрала время — между пятью и шестью вечера, он просто обязан был заниматься в спортзале. Так нет же!

Дверь была закрыта только на один оборот нижнего замка, в нос еще через замочную скважину бил едкий дым с элементами запаха яичницы, а когда я приотворила створку, из кухни донеслось и громкое жестокое скворчание. На тоненькой ноте, постепенно набирая силу звука, засвистел чайник.

— Знаешь что, я, пожалуй, подожду тебя тут, на лестничной площадке. Позовешь меня, когда сложишься.

— Грег!

Хотя, в сущности, он был прав. Меня тоже не прельщала перспектива мордобоя в честь прекрасной дамы. Я кивнула и потянула на себя дверную ручку.

— Если что — я здесь, — сказал Грег, присаживаясь на верхнюю ступеньку лестницы.

В прихожей валялись на полу яблочные огрызки, рыбья чешуя и вывернутые наизнанку грязные джинсы. Пыльная ковровая дорожка скомканным валиком подпирала стену, опасно касаясь подола моего светлого замшевого плаща, сиротливо висевшего на крючке среди дутых спортивных курток. Дымовая завеса уплотнялась по мере приближения к кухне, и я не сразу оценила эффектное появление в сизых клубах хозяина квартиры — моего бывшего любовника.

— Это ты?! — с непостижимой смесью восторга, удивления и злости в голосе выдал он.

Я поспешила предупредить:

— Я только за вещами.

— А-а…

Он громко то ли сморкнулся, то ли всхлипнул — обиженный ребенок, вот-вот заплачет. Даже стало жалко. В общем-то, он всегда был хороший…

Я прошла в комнату, стараясь не замечать издержек недели холостяцкой жизни. Распахнула створки шкафа — конечно, наши вещи уже забыли, что когда-то чинно лежали на разных полках. Я со вздохом выудила белые кружевные трусики из-под горы носков разной степени свежести. Да, придется потрудиться как следует…

— Тебе пришла бумажка из супермаркета, — он вошел в комнату и вспрыгнул на кровать, скрестив по-турецки черноволосые кучерявые ноги. — Они тебя увольняют и за эти полмесяца платить не собираются, потому что предупреждать надо…

— Ну и пусть их, — отозвалась я. Слава богу, свитера в отдельных пакетах от моли. — Я все равно не смогу там работать, я сейчас восстанавливаюсь в Сент-Клэр.

— На фига?

— Хочу быть умной, — пояснила я, обернувшись через плечо. Он насупил тяжелые надбровные складки, размышляя над моим ответом. Медвежонок. Хорошо хоть, ведет себя спокойно, без лишних сцен. Я думала, будет хуже.

Я честно готовилась к худшему и тогда, когда, сжимая в одной руке тяжелый квадратный прибор, а в другой — влажную широкую ладонь Грега, стояла перед высокой, пахнущей смолой и свежестью сосновой калиткой. За которой могла оказаться тропинка между скошенных полей, а дальше сады, леса, синий изгиб речки. И пусть — тогда мы бы одолжили у Стивена денег, Кэти довезла бы нас до поселка, а потом автобус, потом поезд, потом самолет…

Но если бы было так… это могло означать… что машина…

Стрелка ведь почти не двигалась!

Но калитка открылась на лестничную площадку.

И мы сразу узнали видавшую виды дверь, обитую потертым дерматином, на котором неформальные ребята нацарапали пасифик.

Такими же значками вперемежку с названиями рок-групп и спортивных команд были разрисованы и все стены на этой площадке и ниже, вдоль лестницы. Поэтому мы с Грегом смело спустились по ней и вышли на улицу своего города. Правда, в очень непрезентабельном районе.

А вот деревянной сельской двери, мечты Криса, на лестничной площадке уже не было. Интересно, почему. Неужели заявилась Клауди и своим присутствием разрушила идиллию этого патриархального пространства? Или наоборот: желание Криса осуществилось настолько полной мерой, что перестало быть желанием? Впрочем, что я знаю о возможностях и границах возможностей машины профессора Странтона?

Кстати, и зеленой двери, открытой Эдом, тоже больше не существовало, видимо, нигде, кроме пляжа Сайта-Моники-Бич.

— А я читал про тебя в газете, — вдруг, спохватившись, с гордостью сообщил медвежонок, потягиваясь всем огромным неповоротливым телом. — Что типа ты наследница какого-то там профессора, что он изобрел машину времени или чего-то там еще, а ты передала ее ученым для продолжения работ… что-то в этом роде.

Я улыбнулась.

— Ты читаешь такие умные газеты?

— Так там же твоя фотка была. На всю страницу.

— И хорошо я получилась?

Не стоило над ним издеваться. Детские губы задрожали, перебитый нос несколько раз дернулся, часто замигали небольшие медвежьи карие глаза. Он вскочил и несколько раз прошел туда-сюда по комнате, как только что заточенный в клетку зверь. Остановился возле меня, круто обернулся. Выговорил тихо, совсем беспомощно:

— Ты красивая.

И, конечно же, полез целоваться.

Кричать, бить его по щекам и звать на помощь Грега не хотелось. Я вывернулась из сокрушительных неуклюжих объятий и торопливо, пока он не успел опомниться, выдала скороговоркой:

— У тебя чайник свистел. Ты не выключил.

— Точно.

Он бросился на кухню, а я — на лестничную площадку за Грегом. Конечно же, все мы пересеклись в прихожей на обратном пути. Мужчины встали в классическую стойку. Они были примерно одного роста — правда, Грег в чуть более легком весе. Мой бывший любовник хозяйски положил мне руку на плечо и спросил:

— Кто этот амбал?

— Он из администрации Президента, — поспешила предупредить я. — Ты в курсе, что это значит? Без глупостей.

По лицу Грега можно было спокойно читать, что происходит у меня за спиной. Полная боеготовность сменилась облегчением и смущенной, даже почти виноватой улыбкой. В это же время тяжелая ладонь упала с моего плеча.

Грег прошел в комнату за вещами. Я обернулась.

— Я так и знал, — сказал медвежонок, и снова показалось, что он готов заплакать. — Ты всегда была крутая…

Захотелось поцеловать его куда-нибудь в щечку или в лоб — но ведь не понял бы. То есть понял бы не так. Я отошла к входной двери, посторонилась, пропуская Грега с двумя огромными сумками, обернулась и сделала прощальный жест вертикальной раскрытой ладонью.

Ну ты и тряпичница, думала я, шагая вслед за Грегом по лестничным пролетам, от площадки к площадке. Даже в лифт эти чертовы сумки не влезли. Хорошо хоть, что Грег теперь на машине…

И что согласился вот так просто, посреди рабочего дня, совершенно бескорыстно помочь мне переехать.

1998-2000

КОРОТКО ОБ АВТОРЕ

Яна Дубинянская родилась в Крыму, г. Феодосия. До 21-го года жила в Симферополе, училась в Крымском художественном училище им. Н. Самокиша. В 2001 году окончила Киевский институт журналистики, работала на телевидении и в прессе.

Сейчас живет в Киеве, заведует отделом «Человек» в еженедельнике «Зеркало недели».

Рассказы на русском и украинском языках публиковались в журналах «Порог», «Пульсар», «Два», «Смолоскипи», «Звездная дорога», «Однокласник», альманахах «Брега Тавриды» и «Святий Володимир», сборнике «Слепой василиск». В 1999 году вышел авторский сборник повестей и рассказов «Три дня у Сиренополi», а в 2002 — роман «Финал новогодней пьесы».

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ГЛАВА I

  ГЛАВА II

  ГЛАВА III

  ГЛАВА IV

  ГЛАВА VI

  ГЛАВА VII

  ГЛАВА VIII

  ГЛАВА IX

  ГЛАВА X

  ГЛАВА XI

  ГЛАВА XII

  ГЛАВА XIII

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  ГЛАВА I

  ГЛАВА II

  ГЛАВА III

  ГЛАВА IV

  ГЛАВА VI

  ГЛАВА VII

  ГЛАВА VIII

  ГЛАВА IX

  ГЛАВА X

ЭПИЛОГ

КОРОТКО ОБ АВТОРЕ