«Маски времени»

Роберт Силверберг Маски времени

ВНИЗ, В ЗЕМЛЮ

Кто знает дух сынов человеческих восходит ли вверх, и дух животных сходит ли вниз, в землю?

Экклезиаст 3:21

Действие романа происходит в далеком будущем. На планету Белзагор, ранее являвшуюся владением Земли, прилетает бывший сотрудник колониальной администрации Эдмунд Гендерсон. На Белзагоре живут два вида разумных существ, внешне больше похожие на животных, создавших уникальную, ни на что не похожую, нетехническую цивилизацию.

Из-за массового антиколониального движения на Земле эксплуатация Белзагора была прекращена, и планете предоставлена полная независимость. Земляне в большинстве своем покинули эту планету, но на ней осталась горстка бывших исследователей Белзагора. Их привлекает практикуемый среди аборигенов планеты ритуал «второго рождения», который обещает всякому разумному существу полное обновление его тела и духа.

Гендерсон, искренно переживающий раскаяние за свое участие в безжалостной эксплуатации землянами разумных обитателей планеты, хочет пройти обряд «второго рождения». Но, как выясняется, ритуал сопряжен с большим риском, поскольку уже один человек, прошедший этот обряд, превратился в ужасное чудовище. Но, Гендерсон не хочет отступать…

Глава первая

И все-таки он вернулся на Мир Холмана. Почему — он не мог бы с уверенностью ответить. Может быть, его неумолимо влекла туда какая-то неведомая сила, может быть, прежние чувства, а может быть, просто глупость. Гандерсен никогда не собирался вновь посетить эту планету и, тем не менее, оказался здесь. Он ждал посадки. Прямо за иллюминатором — казалось, можно дотянуться рукой — лежал мир чуть побольше Земли, мир, который отнял у него лучшее десятилетие жизни, мир, где он узнал о себе то, чего предпочел бы не знать. Замигала красная лампочка. Корабль скоро пойдет на посадку. И все же, вопреки всему, он вернулся.

Гандерсен смотрел на саван облаков, простиравшийся над зоной умеренного климата, на большие расползающиеся ледяные шапки, на извивающийся синей лентой пояс тропиков и вспоминал о поездках через Море Песка в ослепительном блеске рассветного светила, о том, как плыл по молчаливой черной реке под балдахином дрожащих листьев, остроконечных, как стилеты, о золотистых коктейлях на веранде станции в джунглях в Ночь Пяти Лун, когда рядом сидела Сина, а в зарослях ревело стадо нилдоров. Это было давно. Теперь нилдоры снова стали хозяевами Мира Холмана. Гандерсену трудно было с этим примириться. А может быть, именно поэтому он и вернулся — чтобы увидеть, чего сумели добиться нилдоры.

— Вниманию пассажиров, — раздался голос из громкоговорителя. — Через пятнадцать минут мы выйдем на орбиту Белзагора. Просим занять свои места, застегнуть предохранительные сетки и приготовиться к посадке.

Белзагор. Так теперь называлась эта планета. Местное название, собственное слово нилдоров. У Гандерсена оно вызывало какие-то ассоциации с ассирийской мифологией. Естественно, это было «облагороженное» произношение, у нилдоров оно звучало примерно как «Бллзгрр». Значит, Белзагор. Так он и будет называть эту планету, раз она теперь носит это имя и раз от него этого ожидают. Он всегда старался не обижать инопланетные существа без необходимости.

— Белзагор, — сказал он. — В этих звуках есть что-то необычное, верно? Их приятно выговаривать.

Пара туристов, сидевшая рядом с ним, охотно согласилась, — они поддакивали всему, что говорил Гандерсен. Муж — полноватый, бледный, чересчур изысканно одетый — добавил:

— Когда вы были здесь в последний раз, она называлась Мир Холмана, если не ошибаюсь?

— О да, — ответил Гандерсен. — Но это было в старые добрые имперские времена, когда землянин мог назвать любую планету, как ему заблагорассудится. Теперь этому пришел конец.

Жена туриста плотно сжала губы, так что они превратились в тонкую, жалостливую полоску. Гандерсен испытывал некое извращенное удовольствие в том, чтобы ей надоедать. В течение всего полета он разыгрывал перед этими туристами роль героя из романа Киплинга, изображая бывшего колониального чиновника, который едет посмотреть, что успели натворить предоставленные самим себе туземцы; это не вполне отражало его истинные намерения, но порой неплохо было носить маску.

Туристы — их было восемь — смотрели на него со смешанным чувством благоговейного трепета и презрения, когда он гордо расхаживал среди них высокий, загорелый человек, на черты которого наложили отпечаток годы, проведенные вне Земли. Он им не нравился, и в то же время они знали, что он страдал и тяжко трудился под чужим солнцем — в этом было нечто романтическое.

— Вы остановитесь в гостинице? — спросил муж-турист.

— О, нет. Я еду прямо в джунгли, в сторону Страны Туманов. Вон, видите это скопление облаков в северном полушарии? Очень крутой температурный режим — тропики и арктика практически рядом. Туман. Дождь. Вас повезут туда на экскурсию. У меня, к сожалению, дела.

— Дела? Я думал, что получившие независимость миры остаются вне сферы экономических связей, что…

— Это не торговые дела, — сказал Гандерсен. — Сугубо личные. Кое-что из того, что я не успел закончить во время пребывания здесь по делам службы.

Красная лампочка снова замигала, на этот раз ярче. Он пошел в каюту, чтобы приготовиться к посадке. Его окутала напоминавшая паутину ткань. Он закрыл глаза и ощутил толчок — включились тормозные двигатели. Корабль опускался на поверхность планеты, а Гандерсен покачивался в предохранительной сетке, защищенный от неприятных последствий изменения силы тяжести.

Единственный космопорт на Белзагоре, построенный землянами более ста лет тому назад, располагался в тропиках, возле устья большой реки, впадавшей в единственный на Белзагоре океан. Река Медлен, океан Бенджамини — Гандерсен не знал нилдорских названий. Космопорт, к счастью, был на полном самообслуживании. Автоматические устройства управляли радиомаяком, а также поддерживали в порядке посадочную площадку и защищали космопорт от вторжения окружающих джунглей. Трудно ожидать от нилдоров, чтобы они обслуживали космопорт, а держать здесь команду землян было невозможна Гандерсен знал, что на Белзагоре осталось еще около ста землян — даже после того, как все были отозваны с планеты, — но они не обладали достаточной для этого квалификацией. Кроме того, действовал закон, на основании которого все административные функции должны были исполняться нилдорами — или не исполняться вообще.

Корабль сел. Коконы из ткани-паутины развернулись, и пассажиры вышли наружу.

В воздухе висел тяжелый запах тропиков: илистой почвы, гниющих листьев, помета диких животных и маслянистых цветов. Был ранний вечер, на небе уже появились две луны. Как всегда, собирался дождь; влажность приближалась к девяноста девяти процентам, но вероятность сильного ливня в этой тропической зоне была невелика; вода просто оседала на всем окружающем в виде капель.

За деревьями халлигалли, окружавшими космопорт, сверкнула молния. Стюардесса наблюдала за девятью пассажирами, вышедшими из корабля.

— Прошу за мной, — сказала она и повела их в сторону единственного здания.

Слева из зарослей появились три нилдора и с любопытством стали рассматривать прилетевших. Изумленные туристы показывали на них пальцами.

— Смотри! Видишь? Совсем, как слоны! Это те самые нили… нилдоры?

— Да, нилдоры, — сказал Гандерсен.

Над поляной чувствовался резкий запах животных. Судя по величине бивней, это были самец и две самки. Все примерно одного и того же роста более трех метров, с темно-зеленой кожей, характерной для нилдоров из западного полушария. Глаза, величиной с тарелку, с ленивым любопытством уставились на Гандерсена. Стоявшая впереди самка, с короткими бивнями, подняла хвост и спокойно вывалила гору дымящегося пурпурного помета. До Гандерсена донеслись низкие, неясные звуки, но с этого расстояния он не мог понять, что говорят нилдоры. «Не может быть, чтобы они обслуживали космопорт, — подумал он. — Не может быть, чтобы они правили планетой. Однако это именно так».

В здании космопорта никого не было. Несколько роботов ремонтировали стену в дальнем конце здания, где серые пластиковые плиты начали разрушаться — вероятно, под ними завелись какие-то споры. Рано или поздно этой частью планеты завладеют джунгли, и все развалится. Деятельность роботов была единственной видимой работой. Таможни или чего-то подобного не существовало. Нилдоры — не бюрократы, их не интересует, кто и что с собой привозит. Девять пассажиров прошли таможенный контроль перед полетом — на Земле уделялось внимание, и притом значительное, тому, что вывозится на малоразвитые планеты. Не было также ни паспортного контроля, ни пункта обмена валюты, даже киосков с газетами и прочих удобств для пассажиров. Собственно, это был большой пустой ангар, в котором в давние колониальные времена, когда Мир Холмана принадлежал Земле, кипела жизнь. Гандерсену казалось, что вокруг появились призраки тех далеких дней: фигуры в тропических костюмах цвета хаки, передающие разные поручения, чиновники, погруженные в счета и бумаги, техники, крутящиеся возле компьютеров, носильщики-нилдоры, нагруженные экспортными товарами.

Теперь здесь было мертво и тихо. В пустоте отдавался эхом лишь шум ремонтных роботов.

— Сейчас должен прибыть гид. Он отвезет вас в гостиницу, — сообщила стюардесса.

Гандерсен тоже собирался остановиться в гостинице, но только на одну ночь, надеясь, что утром найдет себе какое-нибудь транспортное средство. У него не было определенных планов относительно путешествия на север; он рассматривал его как импровизацию, погружение в собственное прошлое.

— Этот гид — нилдор? — спросил он у стюардессы.

— Вы имеете в виду туземца? О нет, мистер Гандерсен, это землянин, она перелистала пачку отпечатанных на машинке страниц. — Его зовут Ван Бенекер и он должен быть здесь по крайней мере за полчаса до посадки, так что я не понимаю, почему…

— Ван Бенекер никогда не отличался пунктуальностью, — заметил Гандерсен. — А вот и он.

В открытые двери здания въехал старый ржавый вездеход, и из него вышел низенький рыжий человечек в помятой форме и высоких сапогах, какими пользовались в джунглях. Сквозь пряди редеющих волос просвечивала загорелая лысая макушка. Он вошел в здание, огляделся и заморгал.

— Ван! — крикнул Гандерсен. — Иди сюда, Ван. Человечек подошел ближе и поспешно сказал:

— Добро пожаловать на Белзагор, как теперь называется Мир Холмана. Меня зовут Ван Бенекер. Я постараюсь показать вам на этой увлекательной планете все, что разрешено законом, и…

— Привет, Ван, — прервал его Гандерсен.

Гид замолчал, явно недовольный тем, что его перебили. Он заморгал, посмотрел на Гандерсена и наконец спросил, явно не веря своим глазам:

— Мистер Гандерсен???

— Просто Гандерсен. Я больше не твой начальник.

— Боже мой, мистер Гандерсен… Боже мой, вы приехали сюда на экскурсию?

— Не совсем. Я приехал немного прогуляться в одиночестве.

— Извините, — обратился Ван Бенекер к группе и подошел к стюардессе. Все в порядке, можете мне их передать. Беру ответственность на себя. Все здесь? Раз, два, три… восемь. Все сходится. Багаж можно поставить здесь, около вездехода. Подождите немного, я сейчас вернусь.

Он дернул Гандерсена за локоть.

— Отойдем в сторону, мистер Гандерсен. Вы понятия не имеете, как я удивлен. Боже мой!

— Как дела, Ван?

— Паршиво. Как еще может быть на этой планете? В каком году вы отсюда уехали?

— В 2240-м. Через год после того, как мы выпустили эту планету из рук. Восемь лет назад.

— Восемь лет. И чем вы занимаетесь?

— Министерство Внутренних Дел нашло мне работу, — ответил Гандерсен. Я очень занят. Сейчас я получил год отпуска, который давно уже мне полагался.

— И вы хотите провести его здесь?

— Почему бы и нет?

— Зачем?

— Я отправляюсь в Страну Туманов, — ответил Гандерсен. — Хочу навестить сулидоров.

— Лучше не делайте этого. Зачем это вам?

— Чтобы удовлетворить свое любопытство.

— Та же проблема с каждым, кто сюда приезжает. Но вы же знаете, мистер Гандерсен, сколько народу туда отправилось и никогда больше не вернулось. Ван Бенекер рассмеялся. — Вы же не будете утверждать, что проделали такой путь только ради того, чтобы потереться носами с сулидорами? Готов поспорить, что у вас есть какие-то другие причины.

Гандерсен пропустил его слова мимо ушей.

— Чем ты теперь занимаешься, Ван? — спросил он.

— В основном вожу туристов. Каждый год у нас бывает по девять-десять групп. Я везу их вдоль берега океана, потом показываю кусочек Страны Туманов, и мы совершаем прыжок через Море Песка. Приятный и не слишком утомительный маршрут.

— Гм…

— А все остальное время я развлекаюсь. Иногда поболтаю с нилдорами, иногда навещу друзей на станциях в джунглях. Вы их всех знаете: это те, кто остался здесь еще со старых времен.

— А что с Синой Ройс? — спросил Гандерсен.

— Она живет у Водопадов Шангри-Ла.

— Она все такая же красивая?

— Ей так кажется, — сказал Ван Бенекер. — Вы собираетесь отправиться в те края?

— Конечно. Я хочу совершить сентиментальное путешествие. Проеду по всем станциям в джунглях, навещу старых друзей: Сину, Каллена, Курца, Саламоне — кто там еще?

— Некоторых уже нет в живых.

— Ну, значит, тех, кто остался, — Гандерсен взглянул на маленького человечка и улыбнулся. — Лучше займись теперь своими туристами. Поболтаем вечером в гостинице. Я бы хотел, чтобы ты рассказал мне обо всем, что здесь происходило, когда меня не было.

— Я могу сделать это с легкостью, мистер Гандерсен. Сразу же я одним словом: распад. Все здесь гниет и распадается. Взгляните хотя бы на эту стену.

— Вижу…

— Посмотрите на ремонтных роботов. Не слишком блестят, верно? Они тоже понемногу сдают. Подойдите поближе, и увидите пятна на их корпусах.

— Но ведь можно…

— Конечно. Все можно отремонтировать, даже ремонтных роботов. Но здесь разваливается целая система. Рано или поздно сотрутся базовые программы, и ремонтировать уже будет нечего. И этот мир вернется в каменный век. Вот тогда нилдоры наконец будут счастливы. Я знаю этих чудовищ, как, впрочем, и каждый, кто здесь живет. Я знаю, что они ждут не дождутся, когда последние следы землян исчезнут с этой планеты. Они притворяются дружелюбными, но на самом деле полны ненависти, настоящей ненависти, и…

— Займись своими туристами, Ван, — прервал его Гандерсен. — Они уже беспокоятся.

Глава вторая

Из космопорта в гостиницу их должен был отвезти караван нилдоров — по двое землян на одном нилдоре, Гандерсен один, Ван Бенекер с багажом — на вездеходе. Три нилдора, пасшихся на краю поля, спокойно подошли, чтобы включиться в караван, и еще двое вышли из джунглей. Гандерсена удивило, что нилдоры соглашаются служить землянам в качестве вьючных животных.

— Это им не мешает, — объяснил Ван Бенекер. — Они любят доставлять нам маленькие удовольствия. Это лишь усиливает их чувство превосходства. Впрочем, они почти не ощущают такой нагрузки и не считают чем-то унизительным то, что на них сидят люди.

— Когда я был здесь, мне казалось, что это их в восторг не приводит, сказал Гандерсен.

— С тех пор как мы отказались от прав на их планету, они относятся к этому более снисходительно. Впрочем, кто может знать, о чем они думают? Я имею в виду, о чем они на самом деле думают?

Туристы были потрясены перспективой поездки на нилдорах. Гандерсен старался их успокоить, объясняя, что это составляет существенную часть впечатлений, получаемых на Белзагоре. Кроме того, техника на планете не в лучшем состоянии, и, собственно, других пригодных к употреблению транспортных средств просто нет. Чтобы подбодрить туристов, он продемонстрировал им, как нужно садиться. Он похлопал своего нилдора по левому бивню, и животное опустилось на колени — сначала на передние, потом на задние — точно так же, как это делают слоны. Затем нилдор приподнял лопатки, и на его спине образовалось углубление, в котором человек мог удобно ехать. Гандерсен вскарабкался на него, ухватившись за ороговевшую складку кожи, как за луку седла. Шипастый гребень, шедший посредине широкого черепа туземца, начал сжиматься и вздрагивать — это был приветственный жест. Нилдоры владеют богатым языком жестов. Они пользуются не только гребнями, но и длинными хоботами и кожистыми ушами.

— Сссух! — крикнул Гандерсен, и нилдор встал.

— Тебе удобно? — спросил нилдор на своем языке.

— Очень, — ответил Гандерсен, радуясь тому, что не забыл чужие слова.

С некоторой опаской и весьма неуклюже восемь туристов наконец уселись на нилдоров, и караван двинулся по дороге вдоль реки, в сторону гостиницы. Под пологом деревьев порхали фосфоресцирующие ночные мухи. На небе появилась третья луна, и ее свет проникал сквозь листья, освещая маслянистую реку, которая медленно текла с левой стороны. Гандерсен ехал позади группы, на случай, если кому-то из туристов будет угрожать опасность. В пути был один неприятный, момент: когда один из нилдоров покинул колонну, подошел к реке и погрузил в нее бивни, чтобы достать какой-то лакомый кусочек. Потом он вновь присоединился к каравану. «В прежние времена, — подумал Гандерсен, — ничего подобного не могло произойти. Нилдорам не позволялись никакие капризы».

Поездка доставляла ему удовольствие. Животные шли легкой рысью, что, однако, не было утомительно для пассажиров. «Какие приятные создания эти нилдоры, — подумал Гандерсен. — Сильные, неприхотливые, умные». Он уже протянул было руку, чтобы погладить своего, но решил, что это могло бы показаться нилдору унизительным. Он вспомнил, что нилдоры — все же не просто забавные слоны. Это разумные существа, господствующая форма жизни на планете — почти люди. И об этом не стоит забывать.

Вскоре Гандерсен услышал шум прибоя. Дорога стала шире. Они приближались к гостинице.

Впереди одна из женщин показывала куда-то в кусты. Ее муж пожал плечами и покачал головой. Когда Гандерсен приблизился к этому месту, он увидел, что обеспокоило туристов. Какие-то черные фигуры виднелись тут и там среди деревьев, едва различимые в темноте. Две из них вынырнули из мрака и остановились у тропы. Это были коренастые двуногие существа, ростом около трех метров, покрытые густой темно-рыжей шерстью. Их мускулистые хвосты размеренно двигались из стороны в сторону, прикрытые толстыми веками глаза подозрительно смотрели на пришельцев. Существа принюхивались, шумно фыркая.

— Кто это? — спросила Гандерсена одна из женщин.

— Это сулидоры. Низшая раса. Они родом из Страны Туманов, живут на севере.

— Они опасны?

— Я бы не сказал.

— Если эти животные живут на севере, то что они здесь делают? допытывался ее муж.

Гандерсен спросил об этом своего «коня».

— Они работают в гостинице, — ответил нилдор, — посыльными и помощниками на кухне.

Ему показалось странным, что нилдоры используют сулидоров в качестве прислуги в гостинице для землян. Даже до отказа землян от прав на планету сулидоры не использовались как прислуга, но тогда, естественно, здесь было множество роботов.

На берегу, прямо перед ними, находилась гостиница. Сверкающее куполообразное здание не носило видимых следов разрушения. Ранее это был фешенебельный дом отдыха, предназначенный исключительно для чиновников, занимавших высшие посты в Компании. Гандерсен провел здесь много счастливых дней. Теперь, вместе с Ван Бенекером, он помогал туристам сойти на землю. У входа в отель стояли три сулидора; Ван Бенекер сделал им знак, чтобы разгружали багаж из машины.

Внутри Гандерсен сразу заметил признаки упадка. Тигровый мох, окружавший цветник вдоль стены холла, начал пробиваться между черными плитами, покрывавшими пол. Когда Гандерсен входил, маленькие, зубастые пасти мха щелкнули челюстями. Вероятно, роботы, поддерживавшие порядок в отеле, когда-то запрограммированные на то, чтобы подрезать мох вокруг цветника, с течением времени разрегулировались, и теперь мох начал овладевать свободным пространством. А может быть, роботы вообще сломались, а заменившие их сулидоры не слишком добросовестно исполняли свои обязанности? Были также и другие признаки, указывавшие на отсутствие надлежащего ухода.

— Вам покажут ваши комнаты, — сообщил Ван Бенекер. — Когда будете готовы, спускайтесь вниз на коктейль. Ужин будет подан часа через полтора.

Огромный, как башня, сулидор проводил Гандерсена на третий этаж, в комнату с видом на море. Гандерсен машинально хотел дать сулидору монету, но тот лишь тупо посмотрел на него и не взял. Казалось, что сулидор пытается подавить какое-то внутреннее напряжение, но впечатление наверняка было обманчивым. В прежние времена сулидоры редко появлялись за пределами зоны туманов, и Гандерсен чувствовал себя с ними не слишком свободно.

— Ты давно в этом отеле? — спросил он на языке нилдоров.

Однако сулидор не ответил. Гандерсен не знал языка сулидоров, но был убежден, что каждый из них одинаково хорошо говорит и по-нилдорски, и по-сулидорски. Он повторил вопрос, четко произнося слова. Сулидор поскреб шкуру блестящими когтями и ничего не ответил. Он прошел позади Гандерсена, раздвинул шторы на окне, подрегулировал воздушные фильтры и не спеша вышел.

Гандерсен поморщился, быстро сбросил одежду и встал под душ. Мощные струи смыли дорожную пыль и грязь. Он распаковал вещи и достал вечерний костюм, серую рубашку и лакированные ботинки.

Внезапно он почувствовал себя крайне уставшим. Он был еще не стар ему было сорок восемь лет — и обычно он не ощущал усталости после дороги. Откуда же это? Только теперь он понял, в каком напряжении пребывал последние несколько часов — с того момента, как вернулся на эту планету, не вполне осознавая мотивы своего возвращения, не уверенный в том приеме, который его ждет, быть может, ощущая некую вину. Теперь на него навалилась вся тяжесть ситуации, в которой он оказался.

Он коснулся выключателя, и стена превратилась в зеркало. Да, лицо его было сосредоточено, скулы, всегда немного выступавшие, теперь просто торчали, губы были плотно сжаты, а лоб наморщен. Он закрыл глаза и попытался расслабиться. Минуту спустя он выглядел уже лучше. Гандерсен подумал, что неплохо бы чего-нибудь выпить, и спустился в бар.

Там еще никого не было. Через открытые жалюзи до его ушей доносился шум бьющихся о берег волн. Он почувствовал соленый вкус моря. На краю пляжа оседающая соль прочертила белую линию. Был прилив, над водой торчали лишь вершины скал, окружавших небольшую бухту, предназначенную для купания. Гандерсен смотрел вдаль, в темноту на восточном горизонте. Тогда, в последний вечер, во время прощального банкета, на небе тоже было три луны. Когда гулянка кончилась, они с Синой пошли поплавать. Они добрались до невидимой за гребнями волн песчаной отмели, на которой едва можно было стоять, а когда вернулись на берег, обнаженные и покрытые мелкими кристалликами соли, любили друг друга на прибрежных камнях. Он ласкал ее, будучи уверенным, что это последний раз в жизни. А теперь он снова вернулся…

Его охватила такая пронзительная тоска, что он содрогнулся.

Гандерсену было тридцать лет, когда он прибыл на Мир Холмана в качестве помощника на станции. Когда он уезжал, ему было сорок, и он был управляющим округом. Сейчас ему казалось, что первые тридцать лет его жизни были лишь вступлением, подготовкой к тем десяти, которые он прожил на этом молчаливом континенте, ограниченном льдами и туманами на севере и юге, океаном Бенджамини на востоке и Морем Песка на западе. Все эти прекрасные и настоящие десять лет он правил половиной мира, по крайней мере, во время отсутствия главного наместника. Но несмотря на это, планета стряхнула его с себя, как будто его вообще не существовало… Гандерсен отвернулся от жалюзи и сел. Появился Ван Бенекер, все в той же пропотевшей и помятой рабочей одежде. Он что-то дружелюбно буркнул Гандерсену и начал возиться за стойкой бара.

— Я еще и бармен, мистер Гандерсен. Чем могу служить?

— Что-нибудь покрепче. На твой выбор.

— Шприц или бутылочку?

— Предпочитаю бутылку. Люблю хорошую выпивку.

— Дело вкуса. Я предпочитаю шприц. Только тогда получаешь настоящий эффект, настоящее удовольствие.

Он поставил перед Гандерсеном пустой стакан и подал ему бутылочку, содержавшую три унции темно-красной жидкости. Шотландский ром местного производства — Гандерсен не пил его восемь лет.

— Это еще из старых запасов, — пояснил Ван Бенекер. — Осталось немного, но я знаю, что вы оцените его по достоинству.

Себе он приставил к левому предплечью ультразвуковой шприц. Послышалось шипение, и через тонкую иглу алкоголь потек прямо в вену. Ван Бенекер скривился в улыбке.

— Так действует быстрее, — сказал он. — Так упивается рабочий класс. Дать вам еще рома, мистер Гандерсен?

— Не сейчас. Займись лучше своими туристами, Ван.

В бар начали парами прибывать туристы: сначала Уотсоны, потом Мирафлоресы, Штейны и наконец Кристоферы. Они явно ожидали, что в баре будет оживленно, что там будет много других гостей, приветствующих друг друга и обменивающихся веселыми замечаниями из разных концов зала, а официанты в красных куртках будут разносить напитки. Вместо этого их взору предстали поцарапанные пластиковые стены, неисправный музыкальный автомат, пустые столики и этот несимпатичный мистер Гандерсен, хмуро уставившийся в стакан. Они украдкой обменялись взглядами. Стоило ли преодолевать столько световых лет, чтобы увидеть подобное?

Подошел Ван Бенекер, предлагая напитки, сигары и все прочее, что можно было найти среди скромных запасов отеля. Туристы расселись двумя группами возле окон и начали беседу, понизив голос, явно смущенные присутствием Гандерсена. Они чувствовали, что играют какую-то шутовскую роль пресыщенных, богатых людей, от нечего делать отправившихся в столь отдаленные края Галактики. Штейн держал в Калифорнии ресторан, где подавали улиток, Мирафлорес был владельцем нескольких ночных казино, Уотсон врачом, а Кристофер… — Гандерсен не мог вспомнить, чем занимался Кристофер. Что-то из области финансов.

— На пляже несколько этих животных. Этих зеленых слонов, — сказала миссис Штейн.

Все посмотрели туда. Гандерсен махнул рукой, чтобы ему принесли очередную порцию выпивки. Ван Бенекер вскочил, весь в поту, заморгал и впрыснул себе очередную порцию алкоголя. Туристы начали хихикать.

— Им что, даже не стыдно? — воскликнула миссис Кристофер.

— Может быть, они просто играют, Этель, — сказал Уотсон. — Играют?! Ну, если ты называешь это игрой…

Гандерсен наклонился вперед и, не вставая с места, взглянул в окно. На пляже совокуплялась пара нилдоров. Самка стояла на коленях там, где слой соли на земле был наиболее толстым; самец взгромоздился на нее, охватив передними ногами ее плечи и прижав средний бивень к шипастому гребню на ее черепе, и переступал задними нотами,) готовясь к завершающему удару. Туристы хихикали, обменивались нетактичными замечаниями, шокированные и одновременно возбужденные. К своему удивлению, Гандерсен почувствовал, что тоже шокирован, хотя вид спаривающихся нилдоров не был для него новостью. А когда раздался дикий, исступленный рев, он отвел глаза, испытывая смущение, хотя и не знал, почему. — Вы взволнованы, — заметил Бенекер.

— Они не должны делать этого здесь.

— Почему? Они везде это делают. Вы же знаете.

— Они пришли сюда специально, — пробормотал Гандерсен. — Чтобы покрасоваться перед туристами — или поиздеваться над ними? Они вообще не должны обращать внимания на туристов. Чего они хотят? Показать, что они просто животные?

— Ты не понимаешь нилдоров, Ганди, ч Гандерсен посмотрел на него, удивленный как словами Ван Бенекера, так и внезапным переходом от «мистера Гандерсена» к «Ганди». Ван Бенекер тоже казался удивленным; он моргнул и смахнул со лба прядь редеющих волос.

— Не понимаю? — удивился Гандерсен. — Прожив здесь десять лет?

— Извини, во я никогда не считал, что ты их понимаешь, даже когда ты жил здесь, — Мы часто ходили вместе по их стойбищам, когда я у тебя работал. Я за тобой наблюдал.

— Почему ты считаешь, что я не мог их понять, Ван?

— Ты презирал их. Ты думал о них, как о животных.

— Вовсе нет!

— Но это так, Ганди. Ты никогда не допускал каких-либо мыслей о том, что они обладают разумом.

— Это не правда! — возразил Гандерсен. Он встал, взял из шкафчика новую бутылку рома и вернулся за столик.

— Я бы тебе принес, — запротестовал Ван Бенекер. — Надо было сказать.

— Все в порядке, — Гандерсен налил себе рома и быстро выпил. — Ты говоришь глупости, Ван. Я делал для этих созданий все возможное, чтобы поднять их на более высокий уровень цивилизации, усовершенствовать их культуру. Я ввел новые распоряжения об ограничении их работы. Я требовал от своих людей, чтобы они уважали их права и соблюдали местные обычаи. Я…

— Ты относился к ним, как к очень умным животным. Не как к другим людям. Может быть, Ганди, ты сам этого не осознавал, но я это замечал и, видит Бог, они тоже. А весь твой интерес к тому, чтобы поднять их уровень все это чушь! У них есть собственная культура, Ганди. Им не нужна твоя!

— В мои обязанности входило руководить ими, — жестко сказал Гандерсен. — Хотя, в самом деле, трудно было ожидать, что стадо животных, не владеющих письменным языком, не… — он оборвал фразу на полуслове.

— Животных, — повторил Ван Бенекер.

— Я устал. Может быть, слишком много выпил. Просто случайно вырвалось.

— Животных.

— Оставь, Ван. Я старался, как только мог, и мне очень жаль, если что-то вышло не так. Я пытался поступать так, как считал справедливым. Гандерсен подвинул ему пустой стакан. — Налей мне еще, ладно?

Ван Бенекер принес ему выпить, а себе сделал очередную инъекцию. Гандерсен был рад наступившей паузе, и, видимо, Ван Бенекер тоже, поскольку оба некоторое время молчали, избегая взгляда друг друга.

В бар вошел сулидор и начал собирать пустые бутылки и стаканы, наклонившись, чтобы не задеть потолок, построенный по земным меркам. Разговоры туристов утихли, когда страшновато выглядевшее существо двигалось по залу. Гандерсен взглянул на пляж. Нилдоры уже ушли. Одна из лун заходила на востоке, оставляя огненный свет на волнующейся воде. Он с сожалением отметил, что забыл, как называются луны. Впрочем, это не имело значения старые названия, данные землянами, уже принадлежали истории. Он повернулся к Ван Бенекеру.

— Как получилось, что ты решил остаться тут после того, как мы отказались от прав на планету? — спросил он.

— Я чувствовал себя здесь как дома. Я прожил здесь двадцать пять лет. Зачем мне куда-то перебираться?

— У тебя нет никакой родни?

— Нет. А тут мне удобно: я получаю пенсию от Компании и чаевые от туристов, кроме того, жалование в отеле. Хватает на все мои потребности, а прежде всего на алкоголь. Зачем мне уезжать?

— Кому принадлежит отель?

— Конфедерации западных нилдоров. Его передала им Компания.

— И нилдоры платят тебе жалование? Я думал, что они не знают, что такое деньги.

— Собственно, это так и есть. Но они как-то договорились с Компанией.

— Но ты ведь говорил, что Компания до сих пор содержит этот отель?

— Если вообще можно сказать, что кто-то его содержит, то это именно Компания, — подтвердил Ван Бенекер. — Впрочем, это не слишком нарушает договор о передаче собственности. Здесь работает только один сотрудник я. Я получаю жалование из тех денег, которые туристы платят за проживание. Остальное я расходую на импортные товары. Разве ты не видишь, Ганди, что это чистое издевательство? Они придумали это, чтобы я мог снабжать себя выпивкой. И все. Этот отель не приносит никаких доходов. Компания изгнана с этой планеты. Полностью.

— Ну хорошо, хорошо. Я тебе верю.

— А ты чего ищешь в Стране Туманов? — спросил Ван Бенекер.

— Ты действительно хочешь знать?

— За разговором быстрее идет время.

— Я хочу посмотреть церемонию повторного рождения. Когда я здесь был, никогда этого не видел.

Голубые выпуклые глаза Ван Бенекера, казалось, выпучились еще больше.

— Почему ты не можешь говорить серьезно, Ганди?

— Я говорю серьезно.

— Это опасная забава, с этими повторными рождениями.

— Я готов рискнуть.

— Сначала тебе надо поговорить с некоторыми из наших людей. Вряд ли нам стоит вмешиваться в эти дела.

— А ты видел? — вздохнув, спросил Гандерсен.

— Нет. Никогда. Меня это даже не интересовало. Чем бы, черт возьми, ни занимались сулидоры в горах, пусть занимаются этим без меня. Однако я скажу тебе, с кем можно об этом поговорить — с Синой.

— Она видела повторное рождение?

— Ее муж видел.

У Гандерсена поплыло перед глазами.

— Кто ее муж?

— Джефф Курц. Ты не знал?

— Черт побери, — пробормотал Гандерсен.

— Удивляешься, что она в нем нашла, а?

— Удивляюсь, как она смогла заставить себя жить с таким человеком. Ты говорил о моем отношении к туземцам, А он считал их своей собственностью и…

— Поговори с Синой, она живет у Водопадов Шангри-Ла. Об этом повторном рождении, — Ван Бенекер засмеялся. — Считаешь меня чокнутым, верно? Знаешь, что я пьян, и забавляешься.

— Нет. Вовсе нет, — Гандерсен встал. Ему было не по себе. — Мне надо немного выспаться.

Ван Бенекер проводил его до дверей. Когда Гандерсен уже выходил, тот подошел к нему вплотную.

— Знаешь, Ганди, — прошептал он, — то, чем нилдоры занимались на пляже, не было предназначено для туристов. Они делали это для тебя. Такое у них чувство юмора. Спокойной ночи, Ганди.

Глава третья

Гандерсен проснулся рано, с неожиданно легкой головой. Зеленоватое солнце только что взошло. Он спустился на пляж, чтобы искупаться. Мягкий южный ветер гнал волнистые облака. Ветви деревьев халлигалли сгибались под тяжестью плодов. Воздух, как всегда, был влажным. За горами, тянувшимися дугой на расстоянии дня пути от побережья, раздался гром. Весь пляж был усеян кучами помета нилдоров. Гандерсен осторожно прошел зигзагами по хрустящему песку и бросился в волны. Он нырнул под пенящийся гребень и сильными, быстрыми движениями поплыл в сторону отмели. Был отлив. Он пересек песчаную отмель и поплыл дальше, пока не устал. Вернувшись на берег, он увидел туристов, Кристофера и Мирафлореса, которые тоже пришли купаться. Они несмело улыбнулись ему.

— Это укрепляет силы, — сказал он. — Нет ничего лучше соленой воды.

— Но почему они не могут держать пляж в чистоте? — бросил Мирафлорес.

Угрюмый сулидор подавал завтрак. Местные плоды, рыба. У Гандерсена был прекрасный аппетит. Он съел три золотисто-зеленых горьковатых плода, потом со знанием дела отделил кости ежа-краба от розового сладкого мяса, которое отправлял в рот вилкой с такой скоростью, будто участвовал в соревнованиях. Сулидор принес ему еще одну рыбу и миску лесных «свечек», формой напоминавших фаллосы. Гандерсен был занят поглощением деликатесов, когда вошел Ван Бенекер в чистой, хотя и потрепанной одежде. Вместо того чтобы подсесть за столик к Гандерсену, он лишь формально улыбнулся и прошествовал мимо.

— Садись сюда, Ван, — позвал его Гандерсен. Ван Бенекер остановился, но видно было, что он смущен.

— Что касается вчерашнего вечера… — начал он.

— Не о чем говорить.

— Я был несносен, мистер Гандерсен.

— Ты просто был под мухой. Все понятно. In vino veritas. Но вчера ты называл меня Ганди. Может быть, продолжим в том же духе и сегодня? Кто здесь ловит рыбу?

— Есть автоматическая запруда, рядом с отелем, с северной стороны. Она сама ловит рыбу и отправляет ее прямо на кухню. Одному Богу известно, кто бы готовил здесь еду, если бы у нас не было машин.

— А кто собирает плоды? Тоже машина?

— Этим занимаются сулидоры, — ответил Ван Бенекер.

— С каких это пор сулидоры начали использоваться на этой планете в качестве рабочей силы?

— Лет пять назад, может быть, шесть. Полагаю, идею переняли у нас нилдоры. Раз мы могли сделать из них вьючных животных и живые бульдозеры, то и они могли превратить сулидоров в своих слуг. Что бы там ни было, сулидоры — все-таки низшая раса.

— Они всегда были сами себе хозяева. Почему они согласились им служить? Что они с этого имеют?

— Не знаю, — признался Ван Бенекер. — Никому еще не удавалось понять сулидоров.

Все верно, подумал Гандерсен. Никому еще не удалось понять, какие отношения царят между обоими разумными видами, населяющими эту планету. Уже само наличие двух разумных видов противоречит общепринятой во Вселенной логике эволюции. Как нилдоры, так и сулидоры могли бы существовать самостоятельно, поскольку по уровню развития превышали земных обезьян. Сулидор был сообразительнее шимпанзе, а нилдор еще умнее. Если бы здесь не было нилдоров, то хватило бы наличия сулидоров, чтобы вынудить Компанию отказаться от прав собственности на планету, когда антиколониальное движение достигло своего апогея. Но почему два вида, и почему они так странно сосуществуют друг с другом? Двуногие хищные сулидоры правят Страной Туманов, а четвероногие травоядные нилдоры доминируют в тропиках. Почему именно таким образом они поделили между собой этот мир? И почему подобное разделение нарушается, если именно это имеет сейчас место?

Гандерсен знал, что между этими созданиями существовали древние договора, определенная система прав я привилегий; что каждый нилдор отправляется в Страну Туманов, когда приходит время повторного рождения. Однако он понятия не имел, какую в действительности роль играли сулидоры в жизни и возрождении нилдоров. Этого никто не знал. Именно эта таинственная загадка была одной из причин, которые снова привели его на Мир Холмана, на Белзагор. Теперь — когда на нем не лежала официальная ответственность; он мог свободно рисковать жизнью, чтобы удовлетворить свое любопытство. Однако его обеспокоили изменения в отношениях между сулидорами и нилдорами, которые он наблюдая здесь, в отеле. Конечно, обычаи инопланетян — не его дело. Собственно, теперь ничто здесь не было его делом. Он прибыл сюда, чтобы якобы проводить исследования, то есть попросту совать везде нос и шпионить. Таким образом его возвращение на эту планету казалось в большей степени добровольным актом, чем подчинением неуклонной тяге, хотя он чувствовал, что все же испытывал ее.

–..более сложно, чем могло бы показаться, — достигли его сознания слова Ван Бенекера.

— Извини. Я прослушал, что ты сказал.

— Неважно. Мы здесь любим теоретизировать — та сотня, что от нас осталась. Когда ты хотел бы отправиться на север?

— Хочешь от меня поскорее избавиться, Ван?

— Я просто хочу все спланировать, приятель, — слегка обиженно ответил Ван Бенекер. — Если ты собираешься остаться, нужно позаботиться о пропитании для тебя, и…

— Я отправлюсь сразу же после завтрака, если ты объяснишь, как добраться до ближайшего стойбища нилдоров. Я хочу получить разрешение на свое путешествие.

— Двадцать километров на юго-восток. Я бы тебя подбросил на вездеходе, но, понимаешь — туристы…

— Не мог бы меня подвезти какой-нибудь нилдор? — спросил Гандерсен. Впрочем, если с этим слишком много хлопот, то потащусь сам, ничего не поделаешь.

— Я все устрою, — заверил Ван Бенекер.

Через час после завтрака появился молодой самец — нилдор, чтобы отвезти Гандерсена в стойбище. В прежние времена Гандерсен просто забрался бы ему на спину, но теперь он чувствовал, что должен представиться. «Нельзя требовать, чтобы самостоятельное, разумное существо везло тебя через джунгли, — думал Гандерсен, — не проявив по отношению к нему элементарной вежливости».

— Я Эдмунд Гандерсен, однажды рожденный, — сказал он, — и желаю тебе, мой любезный попутчик, многих счастливых повторных рождений.

— Я Срин'гахар, однажды рожденный, — вежливо ответил нилдор, — и благодарю тебя за добрые пожелания, мой любезный попутчик. Буду служить тебе по своей воле и без принуждения, и жду твоих приказаний.

— Я должен поговорить с многократно рожденным и получить разрешение на путешествие на север. Этот человек говорит, что ты можешь меня к нему отвезти.

— Это возможно. Сейчас?

— Сейчас.

У Гандерсена был только один чемодан. Он положил его на широкий зад нилдора, а Срин'гахар тут же поднял хвост, чтобы придержать багаж. Затем он опустился на колени, а Гандерсен с соблюдением надлежащего ритуала уселся на нем верхом. Тонны мускулов поднялись и послушно двинулись в сторону леса. Все было почти так же, как и раньше.

Первые километры пути среди все более густых зарослей деревьев с горькими плодами они проделали молча. Постепенно Гандерсен понял, что нилдор не будет говорить, если не начать разговор самому, и сказал для завязки, что десять лет тому назад жил на Белзагоре. Срин'гахар ответил, что знает об этом, и помнит его со времен правления Компании. Речь нилдора напоминала носовое ворчание и хрюканье без всяких оттенков, и было неясно, вспоминает ли нилдор Гандерсена с удовольствием, с отвращением или безразличием. Гандерсен мог бы сделать какие-то выводы по движениям гребня на голове Срин'га-хара, но сейчас это было невозможно. Сложная дополнительная система общения нилдоров, к сожалению, не была достаточно развита для удобства пассажиров. Кроме того, Гандерсен знал лишь несколько из практически неограниченного числа дополнительных жестов, впрочем, большинство из них он забыл.

Нилдор казался ему достаточно дружелюбным.

Гандерсен собирался воспользоваться поездкой, чтобы вспомнить нилдорский язык. Пока что у него шло неплохо, но он понимал, что в беседе с многократно рожденным ему потребуется все знание этого языка.

— Я правильно говорю? — то и дело спрашивал он. — Пожалуйста, поправь меня, если я ошибаюсь.

— Ты говоришь очень хорошо, — отметил Срин'гахар.

Язык, в сущности, не был трудным. Словарь его был невелик, а грамматика проста. Глаголы не спрягались. Слова формировались простым соединением значащих слогов, и сложное понятие, например, «прежнее пастбище стада моего супруга», звучало как длинный ряд хриплых звуков, не прерывавшихся даже короткой паузой. Речь нилдоров была медленной и монотонной, она содержала низкие вибрирующие звуки, которые землянину приходилось извлекать из глубины носа; переходя с нилдорского на любой земной язык, Гандерсен испытывал ни с чем не сравнимое облегчение, словно цирковой акробат, внезапно перенесшийся с Юпитера на Меркурий.

Срин'гахар шел по тропе нилдоров, а не по одной из старых накатанных дорог Компании. Гандерсену приходилось наклоняться под низко свисающими ветвями, а один раз дрожащая лиана-никаланга обвилась вокруг его шеи. Он быстро разорвал ее, ощутив жуткие холодные объятия. Оглянувшись, он увидел, что лиана набухла от возбуждения, покраснела и раздулась — так на нее подействовало прикосновение кожи землянина, Вскоре влажность воздуха в джунглях достигла предела, испарения начали выпадать крупными каплями. Было так душно, что Гандерсен с трудом дышал, а по телу стекали струи пота. Вскоре они пересекли старую дорогу Компании, которая уже так заросла, что еще год, и от нее не останется и следа.

Огромное тело нилдора часто требовало пищи. Каждые полчаса они останавливались, Гандерсен слезал, а Срин'гахар жевал веточки кустов. Это зрелище вновь пробуждало предубеждения Гандерсена и беспокоило его до такой степени, что он старался не смотреть. Нилдор, совсем как слон, вытягивал хобот и очищал ветки от листьев, потом его огромная пасть раскрывалась и в ней исчезала целая охапка. Тремя огромными бивнями он обдирал кусочки коры на десерт. Громадные челюсти неутомимо двигались вперед и назад, дробили, перемалывали. Мы сами во время еды выглядим не лучше, убеждал себя Гандерсен. Однако демон, который в нем сидел, упирался и твердил, что его спутник-нилдор — просто животное.

Срин'гахар не был болтлив. Когда Гандерсен ничего не говорил, то и нилдор молчал. Когда Гандерсен о чем-нибудь спрашивал, нилдор отвечал вежливо, но очень кратко. Усилия для поддержания разговора утомили Гандерсена. Он подчинялся ритму шагов огромного существа, находя удовольствие в том, что без затраты сил со своей стороны преодолевает полные испарений джунгли. Он понятия не имел, где находится, и не мог бы сказать, движутся ли они в нужном направлении, поскольку деревья над головой создавали сплошной полог, скрывавший солнце. Нилдор, желая в очередной раз за это утро поесть, неожиданно свернул с троны и, топча растительность, подошел к тому, что когда-то было сооружением Компании, а теперь — грязными, заросшими лианами развалинами.

— Ты знаешь, что это за дом, Эдмунд однажды рожденный? — спросил Срин'гахар.

— Не припоминаю…

— Ваша станция. Здесь вы собирали змеиный яд.

На Гандерсена внезапной лавиной обрушилось прошлое. Перед глазами возникали обрывочные картины. Старые скандалы, давно забытые или загнанные вглубь подсознания, ожили вновь. Эти руины — биостанция? Место его прегрешений, стольких падений и утрат? Гандерсен чувствовал, что у него начинают гореть щеки. Он слез со спины нилдора и побрел в сторону здания. Перед дверью он на мгновение остановился и заглянул внутрь. Да, вот свисающие трубки и желоба, по которым тек добытый яд. Все техническое оборудование до сих пор было на месте, заброшенное и пришедшее в негодность из-за влаги. А здесь был вход для змей, которые под звуки чужой музыки, не в силах ей сопротивляться, выползали из джунглей и отдавали свой яд. А тут… а там…

Он бросил взгляд на Срин'гахара. Шипы на гребне нилдора набухли: признак напряжения, а может быть, и стыда. У нилдоров тоже были воспоминания, связанные с этим зданием. Гандерсен вошел внутрь, толкнув приоткрытую дверь. Заскрипели петли. Скрежет, а затем мелодичный стон разнеслись по всему зданию, отдаваясь приглушенным эхом. Бззмм… и Гандерсен снова услышал гитару Джеффа Курца. Он будто опять вернулся в прошлое. Ему снова было тридцать, и он только что прилетел на Мир Холмана. Он начинал практику на биостанции, а потом остался на постоянную работу на планете. Сколько же слухов ходило вокруг этого места! Да… Из глубин памяти возникла фигура Курца. Он стоял в дверях, не правдоподобно высокий, самый высокий мужчина из тех, кого когда-либо видел Гандерсен, с большой круглой лысой головой и огромными черными глазами, сидящими под выступающими надбровными дугами. Его широкая улыбка открывала белые зубы. Забренчала гитара, и Курц сказал:

— Тебе тут понравится, Ганди. Здесь можно получить ни с чем не сравнимые впечатления. На прошлой неделе мы похоронили твоего предшественника. — Бзмм. — Тебе, конечно, нужно будет научиться выдерживать определенную дистанцию между собой и тем, что тут происходит. Только так можно сохранить собственную личность в этом чуждом мире. Нужно очертить вокруг себя границу, Ганди, и сказать этой планете: вот до этого места ты можешь дойти, пытаясь меня уничтожить, но ни шагу дальше. В противном случае планета тебя поглотит и сделает своей составной частью. Я понятно говорю?

— Ничего не понимаю, — сказал Гандерсен.

— Со временем поймешь. — Бзмм. — Идем, посмотришь наших змей.

Курц был на пять лет старше Гандерсена и прибыл на Мир Холмана тремя годами раньше. Гандерсен знал о нем понаслышке задолго до того, как с ним встретился. Все, казалось, испытывали к Курцу чуть ли не священное почтение, хотя тот был лишь помощником начальника станции и никогда не поднимался выше. Через пять минут Гандерсен считал, что сумел его раскусить: он напоминал падающего, не до конца падшего ангела, Люцифера на пути в бездну, еще у начала своего падения. Такого человека нельзя было обременить серьезной ответственностью, пока он не прошел свой путь и не достиг конечной цели.

Они вместе вошли на станцию. Курц взял дистиллятор, нежно погладил трубки и краны. Пальцы его напоминали ноги паука, а поглаживание казалось странно неприличным. В дальнем конце комнаты стоял низкий, приземистый мужчина, с темными волосами и черными бровями, начальник станции Джо Саламоне. Курц представил ему Гандерсена. Саламоне улыбнулся.

— Повезло вам, — сказал он. — Как это вам удалось получить назначение сюда?

— Меня просто прислали, — сказал Гандерсен.

— Кто-то над кем-то подшутил, — предположил Курц.

— Может быть, — согласился Гандерсен. — Каждый считает меня лжецом, когда я говорю, что меня направили сюда, хотя я особенно не старался.

— Тест на невинность, — пробормотал Курц.

— Ну, раз вы уже здесь, — объявил Саламоне, — вы должны познакомиться с основным законом нашей жизни. Он запрещает обсуждать с кем-либо вне пределов станции то, что здесь происходит. Capisce? А теперь повторяйте за мной: клянусь Отцом, Сыном и Святым Духом, а также Авраамом, Исааком, Иаковом и Моисеем…

Курц подавился со смеху.

— Такой клятвы я никогда еще не слышал, — сказал удивленный Гандерсен.

— Саламоне — итальянский еврей, — пояснил Курц — он старается подстраховаться на всякий случай. Клятва пусть тебя не волнует, но он действительно прав: никого не касается то, что здесь происходит. То, что ты где-то слышал о нашей станции, может быть, и правда, но ничего никому не рассказывай, когда уедешь отсюда. — Бзмм. Бзмм. — А теперь смотри внимательно. Мы будем созывать наших демонов. Приготовь усилители, Джо.

Саламоне схватил пластиковый мешок с чем-то, напоминавшим золотистую крупу, и потащил его в сторону задней двери. Он набрал в горсть содержимое мешка и быстрым движением бросил в воздух. Ветер тотчас же подхватил и унес блестящие зернышки.

— Сейчас он разбросал в джунглях тысячи микроусилителей, — пояснил Курц. — В течение десяти минут они покроют площадь в радиусе десяти километров. Они настроены на частоту звуков моей гитары и флейты Джо, а благодаря резонансу там везде будет слышна музыка.

Курц начал играть, а Саламоне подыгрывал ему на флейте. Зазвучала торжественная сарабанда, мягкая, гипнотизирующая, в ней повторялись две или три музыкальных фразы, без изменения тембра и высоты тона. Десять минут не происходило ничего необычного. Потом Курц показал в сторону джунглей.

— Начинают выползать, — прошептал он. — Мы самые настоящие заклинатели змей.

Гандерсен пригляделся к змеям, ползшим среди зарослей; они были вчетверо длиннее человеческого роста и с человеческую руку толщиной. Вдоль их спин шли волнистые плавники. Кожа их была блестящая, бледнозеленая и явно липкая, поскольку к ней в разных местах приклеились фрагменты лесной подстилки — кусочки мха, листья, увядшие лепестки цветов. Глаза им заменяли ряды рецепторов величиной с блюдце, расположенных по обе стороны плавника. Головы у них были короткие и толстые, а ротовое отверстие представляло собой узкую щель. На месте ноздрей торчали две тонкие иглы длиной с большой палец. В момент возбуждения, или когда змея нападала, они удлинялись впятеро, и из них выделялась голубая жидкость — яд. Несмотря на размеры тварей и на то, что их одновременно появилось по крайней мере тридцать, Гандерсен не испытывал страха, хотя наверняка при виде такого количества питонов его объял бы ужас. Это не были питоны. Это не были даже, собственно, рептилии, но какие-то жуткие создания, гигантские черви. У них был сонный вид, и они не проявляли никаких признаков интеллекта, однако явно реагировали на музыку. Она привела их к самой станции, и теперь они извивались в чудовищном танце, ища источник звуков. Первые змеи уже вползали в здание.

— Играешь на гитаре? — спросил Курц. — Возьми, просто ударяй по струнам. Мелодия теперь уже не важна.

Он бросил инструмент Гандерсену, который с трудом извлек из него неловкое подобие мелодии, которую играл Курц. Курц тем временем надевал нечто вроде розового колпачка на голову ближайшей змеи. Колпачок начал ритмично пульсировать; змея извивалась, ее плавник конвульсивно вздрагивал, хвост бил по земле. Потом она успокоилась. Курц снял колпачок и надел его на голову следующей, а потом по очереди на головы остальных.

Он извлекал их яд. Говорили, что для туземцев этот яд смертелен. Змеи никогда не нападали, но, потревоженные, жалили, и яд действовал быстро. Однако то, что было ядом на Мире Холмана, одновременно оказывалось эликсиром жизни на Земле. Змеиный яд был одним из наиболее доходных товаров, которые экспортировала Компания. Соответствующим образом дистиллированный, высушенный и кристаллизованный, он служил катализатором в процессе регенерации органов человеческого тела. Как и почему так происходило, Гандерсен не знал, однако столкнулся с чем-то подобным во время учебы, когда один из его коллег при аварии на планере потерял обе ноги ниже колен. После применения препарата ноги отросли в течение шести месяцев.

Гандерсен продолжал терзать гитару, Саламоне играл на флейте, а Курц собирал яд. Внезапно в зарослях раздался рев. Музыка явно привлекла также стадо нилдоров. Гандерсен видел, как они выходили из-за кустов, и робко останавливались на краю поляны. Их было девять. Вскоре они начали раскачиваться в неуклюжем танце, мотая хоботами в ритме мелодии и помахивая хвостами, а их шипастые гребни сжимались и разжимались.

— Готово, — объявил Курц. — Пять литров. Неплохой улов.

Как только стихла музыка, змеи, лишенные яда, поползли в лес. Нилдоры еще какое-то время оставались, пристально глядя на людей, но потом и они ушли. Курц и Саламоне познакомили Гандерсена с техникой перегонки ценной жидкости и ее подготовкой к отправке на Землю.

На этом все и закончилось. Он не заметил ничего скандального и не мог понять, откуда взялось столько двусмысленных сплетен по поводу этой станции, и почему Саламоне хотел взять с него клятву молчать. Однако он не осмелился спрашивать. Через три дня они снова приманили змей, собрали у них яд, и снова во всем этом ритуале Гандерсен не увидел ничего особенного. Однако вскоре он понял, что Курц и Саламоне лишь испытывали его перед началом настоящего таинства.

На третьей неделе пребывания на станции его наконец допустили к тайному знанию. Сбор яда был закончен, и змеи вернулись в лес. Несколько нилдоров из тех, что были привлечены сегодняшним концертом, еще бродили возле здания. Гандерсен внезапно почувствовал, что сейчас произойдет нечто необычное. Он увидел, что Курц многозначительно взглянул на Саламоне и отсоединил резервуар с ядом, прежде чем жидкость начала стекать в перегонный аппарат, потом налил около литра в широкую миску. На Земле такое количество лекарства стоило бы годового жалованья Гандерсена.

— Идем с нами, — сказал Курц.

Все трое вышли наружу. Сразу же подошли три нилдора. Они вели себя странно, их гребни стали твердыми, а уши дрожали — казалось, нилдоры полны были страстного желания. Курц протянул миску с ядом Саламоне, который немного отпил из нее. Потом выпил Курц.

— Причастишься с нами? — спросил он, протягивая миску Гандерсену.

Гандерсен заколебался.

— Можно пить, безопасно, — старался успокоить его Саламоне, — он не действует на ядра клеток, когда принимаешь его внутрь.

Гандерсен поднес сосуд ко рту и осторожно сделал глоток. Яд был сладкий, но водянистый.

— Он действует только на мозг, — добавил Саламоне.

Курц взял у него миску и поставил на землю. Подошел самый крупный нилдор и аккуратно погрузил хобот в жидкость. Потом напились второй и третий. Миска опустела.

— Если это яд для обитателей этой планеты? Что тогда? — забеспокоился Гандерсен.

— Ведь они сами пьют. Это опасно только в том случае, когда яд попадает непосредственно в кровь, — пояснил Саламоне.

— И что теперь будет?

— Подожди, — сказал Курц, — и открой свою душу перед тем, что произойдет.

Гандерсену не пришлось долго ждать. Он почувствовал, что его шея становится толстой, лицо шершавым, а руки неимоверно тяжелыми. Ощущение усилилось, и он упал на колени. Он повернулся к Курцу, ища поддержки в его черных, блестящих глазах, но глаза эти уже становились плоскими и большими, а зеленый, гибкий хобот почти достигал земли. С Саламоне происходила та же метаморфоза: он комично подергивался и вонзал бивни в землю. Гандерсен чувствовал, что продолжает увеличиваться. Он осознавал, что теперь весит несколько тонн, и пытался скоординировать движения своего тела, делая шаги вперед и назад, учась ходить на четырех ногах. Он подошел к ручью и набрал в хобот воды, потом потерся покрытым шершавой шкурой телом о ствол дерева. Его распирала радость от того, что он такой огромный, и от радости он ревел и трубил. Он присоединился к Курцу и Саламоне, и начался дикий танец, от которого гудела земля. Нилдоры тоже подверглись превращению: один стал Курцем, второй Саламоне, а третий Гандерсеном, и — еще неуверенно себя чувствуя в новом облике, — они совершали пируэты, переворачивались и кувыркались.

Гандерсена, однако, не интересовало, что делают нилдоры. Он полностью сосредоточился на собственных ощущениях. Где-то в глубине души его пугало осознание того, что с ним произошли столь удивительные перемены, что он обречен до конца жизни на роль огромного животного, обдирающего кору и листья с деревьев в джунглях. Но, с другой стороны, его радовало столь большое тело и абсолютно новые ощущения. Зрение у него стало хуже, он видел все как бы в дымке, но зато мог различать самые тонкие запахи и обладал намного более острым слухом — так, как если бы он мог видеть ультрафиолетовое и инфракрасное излучение. Темные лесные цветы испускали волны ошеломляющих, влажных, сладких запахов, шуршание лапок множества насекомых звучало как симфония. И эта его величина! Экстаз обладания столь могучим телом! Он валил деревья и прославлял себя громким ревом. Он объедался травой до отвала. Потом он прилег, успокоился и стал размышлять над проблемой зла во Вселенной, спрашивая себя, почему оно существует, и действительно ли зло является объективной реальностью. Ответ удивил и обрадовал его. Он повернулся к Курцу, чтобы поделиться с ним своим открытием, но как раз в этот момент действие яда внезапно начало слабеть, и Гандерсен вдруг снова почувствовал себя нормальным человеком. Он начал плакать, испытывая жгучий стыд, как будто кто-то застал его, например, во время издевательства над ребенком. Трех нилдоров нигде не было видно. Саламоне поднял миску и вошел в здание.

— Пойдем, — сказал Курц.

Никто из них не разговаривал с Гандерсеном на эту тему. Они позволили ему принять участие в неком ритуале, но не желали что-либо ему объяснять. Когда он пытался спрашивать, они быстро уходили от ответа. Обряд оставался для каждого сугубо личным делом. Гандерсен не мог в полной степени оценить свои переживания. Неужели его тело действительно на час превратилось в тело нилдора? Вряд ли. Значит, его разум, его душа каким-то образом переместилась в тело нилдора? А душа нилдора, если нилдор обладает душой, вошла в него? В чем он участвовал, какого рода соединение душ произошло на этой планете?

Три дня спустя, не отработав и половины положенного срока, Гандерсен подал заявление о переводе на другую станцию. Единственной реакцией Курца, когда он сообщил ему, что уезжает, был короткий, презрительный смешок. Гандерсен никогда больше там не был.

Позднее он старался собирать все сплетни о том, что делается на биостанции. Рассказывали об отвратительных сексуальных извращениях в лесу, о половых связях между землянами и нилдорами, а также между самими землянами. Ходили слухи, что у тех, кто постоянно пьет яд, происходят странные и страшные изменения тела. Говорили, что старейшины нилдоров на заседании совета решительно осудили дурную привычку посещать биостанцию и пить напиток, которым угощали земляне. Гандерсен не знал, что из этого было правдой. Однако и несколько лет спустя он с трудом мог посмотреть Курцу в глаза, когда они изредка встречались. Иногда ему было тяжело даже наедине с собой. Один час метаморфозы наложил на его личность глубокий отпечаток. Он чувствовал себя, как девушка, которая случайно участвовала в оргии, потеряла невинность, но так полностью и не осознала, что с ней случилось.

Призраки рассеялись, звук гитары Курца звучал все тише, пока не смолк.

— Можно идти дальше? — спросил Срин'гахар. Гандерсен медленно вышел из разрушенного здания.

— Сейчас еще собирают змеиный яд?

— Не здесь, — ответил нилдор.

Он опустился на колени. Землянин уселся ему на спину, и Срин'гахар снова молча понес его к тропинке, которая их сюда привела.

Глава четвертая

Во второй половине дня они приблизились к стойбищу нилдоров. Большую часть пути они проделали по широкой прибрежной низменности, которая длинной узкой полосой шла с севера на юг, отделяя центральное плоскогорье от побережья. Гандерсен заметил, что на значительном пространстве деревья и кусты были лишены листьев, что означало присутствие поблизости большого стада нилдоров.

Даже буйное тропическое плодородие этого региона не могло угнаться за аппетитами нилдоров. Через лес, на высоте двух человеческих ростов от земли, тянулась обглоданная просека. Требовалось больше года, чтобы после прохода стада здесь вновь появилась зелень. Однако по обе стороны просеки лес был столь густым, что почти непроходим — настоящие джунгли, сырые, душные, темные. В долине температура была значительно выше, чем на побережье, а влажность воздуха почти достигала предела. Растительность здесь тоже отличалась. На побережье листья деревьев были довольно острыми, иногда опасно острыми. Здесь же они, округлые и мясистые, блестели в лучах солнца, пробивавшихся сквозь купол переплетающихся наверху ветвей.

Гандерсен и нилдор спускались по просеке в долину, вдоль ручья, который тек в глубь леса. Земля была податливая, мягкая, и Срин'гахар все чаще проваливался по колено в ил. Наконец, они оказались в широком круглом бассейне, расположенном, видимо, ниже всего в окрестностях. С трех или четырех сторон в него впадали ручьи, питая темное, заросшее тиной озеро, по берегам которого расположилось стадо Срин'гахара. Гандерсен увидел несколько сотен нилдоров — пасущихся, спящих, прогуливающихся или спаривающихся.

— Ссади меня, — сказал он, сам удивляясь своей просьбе. — Я пойду рядом с тобой.

Срин'гахар, не говоря ни слова, позволил ему сойти на землю.

Едва коснувшись земли, Гандерсен сразу пожалел, что решил быть с нилдором на равных. Ноги нилдора с широкими подушками легко удержавшись на болотистой почве, а Гандерсен начинал проваливаться, стоило ему остаться на одном месте дольше нескольких мгновений. Теперь, однако, он уже не мог бы снова сесть на Срин'гахара. Каждый шаг давался ему с боем. Он был крайне напряжен и не уверен к том, какой ему здесь окажут прием. Кроме того, он был голоден, поскольку всю дорогу ничего не ел, за исключением нескольких горьких плодов, сорванных по пути с деревьев. Из-за влажного воздуха тяжело было дышать. Гандерсен почувствовал небывалое облегчение, когда у подножия склона грунт стал тверже. Росшие в озере губчатые растения создавали толстый, плотный ковер, дававший ногам более надежную опору.

Срин'гахар поднял хобот и издал громкий приветственный рев. Несколько нилдоров затрубило в ответ, затем Срин'гахар обратился к Гандерсену.

— Мой любезный попутчик, — сказал он, — многократно рожденный стоит на берегу озера. Видишь его? Там, в той группе. Отвести тебя к нему?

— Буду крайне признателен, — ответил Гандерсен. Озеро было покрыто густой растительностью. По поверхности плавала масса листьев, большие кувшинки в форме чашек, стебли, напоминавшие спутанные канаты, темно-синего цвета на фоне светлой, зеленовато-голубой воды. Среди массы густой растительности плавали большие земноводные животные — полдюжины малидаров, гладкие желтоватые тела которых были почти полностью погружены в воду. Видны были лишь их закругленные спины, торчащие глаза-перископы и кое-где — пара фыркающих ноздрей. Огромная прожорливость малидаров постоянно опустошала озеро, но активный рост новых растений быстро заживлял раны.

Гандерсен и Срин'гахар двигались в сторону воды. Внезапно ветер изменил направление, и в нос Гандерсену ударил запах озера. Он закашлялся. В озере шла ферментация. Алкоголь, будучи побочным продуктом дыхания водных растений, не находил выхода, и озеро превратилось в огромную ванну с самогоном. Алкоголь и вода быстро испарялись, так что воздух вокруг был не только влажным, но и опьяняющим. Вода, приносимая ручьями, не могла восполнить убытки, вызванные испарением, и с течением лет процент алкоголя в водоеме постоянно увеличивался. Гандерсен вспомнил, что в те времена, когда Компания владела этой планетой, такие озера погубили не одного ее сотрудника.

Казалось, что нилдоры, когда он проходил мимо них, не обращают на него внимания. Однако он знал, что это лишь видимость и что все стадо внимательно за ним наблюдает. С изумлением он заметил на берегу одного из ручьев десятка полтора шалашей. У нилдоров нет жилищ — в этом климате это просто не нужно. Впрочем, они и не в состоянии возвести какое-либо сооружение, не имея рук или подобных им органов, если не считать трех «пальцев» на конце хобота. Он удивленно рассматривал примитивные строения, а потом вспомнил, что нечто подобное уже видел — это были хижины сулидоров. Еще одна загадка — до сих пор он не слышал о столь близких связях между нилдорами и хищными двуногими из Страны Туманов. Вскоре Гандерсен увидел и самих сулидоров. Их было около двадцати, они сидели, скрестив ноги. Рабы? Пленники? Друзья племени? Ему не удавалось найти разумного объяснения.

— Вот наш многократно рожденный, — произнес Срин'гахар, указывая хоботом на старого, покрытого шрамами нилдора, стоявшего посреди группы на берегу озера.

Гандерсен почувствовал уважение к старику, не только по причине его почтенного возраста, но и потому, что знал о его многократном участии в невообразимом ритуале повторного рождения. Этот нилдор преодолел барьер, который ограничивал землян. Гандерсен с замиранием сердца приближался к предводителю стада. Что бы ни представляла собой церемония повторного рождения, тот прошел ее, и не один раз, а Гандерсен — нет, и он не в силах был унять нервную дрожь.

Старика окружали «приближенные», с серой и тоже морщинистой кожей собрание старейшин. Молодые нилдоры, из поколения Срин'гахара, держались в почтительном отдалении. В стаде вообще не было нилдоров-подростков. Ни один землянин никогда не видел детеныша нилдора. Гандерсену говорили, что нилдоры всегда появляются на свет в Стране Туманов, на родине сулидоров, и, судя по всему, остаются там до достижения нилдорской зрелости — лишь тогда они мигрируют в тропические джунгли. Он слышал также, что каждый нилдор надеется вернуться в Страну Туманов, когда придет время умирать. Он не знал, правда ли это. Впрочем, никто не знал этого наверняка.

Старые нилдоры расступились, и Гандерсен оказался лицом к лицу с многократно рожденным. Протокол требовал, чтобы пришелец заговорил первым, но он молчал, полный напряжения, и, может быть, слегка одурманенный испарениями озера. Ему казалось, что, прежде чем он сумел сосредоточиться, прошли века. Наконец, он сказал:

— Я, Эдмунд Гандерсен, однажды рожденный. — сказал он, — желаю тебе радости многих следующих рождений, о Мудрейший.

Нилдор не спеша повернул большую голову, втянул хоботом немного воды из озера и вылил себе в пасть.

— Мы давно знаем тебя, Эдмунд Гандерсен, — загремел он. — Ты работал в большом доме Компании в Файр-Пойнт, на Море Песка.

Великолепная память нилдора удивила и обеспокоила Гандерсена. Если они так хорошо его помнят, то каковы шансы получить от них соизволение?

— Да, я был здесь очень давно, — сдавленно сказал он.

— Не так давно. Десять оборотов — не столь долгое время.

Нилдор опустил тяжелые веки, и несколько мгновений казалось, что многократно рожденный погрузился в сон.

— Я Вол'химиор, семь раз рожденный, — наконец произнес он, не открывая глаз. — Не войдешь ли со мной в воду? После своего последнего рождения я быстро устаю на суше.

Не ожидая ответа, Вол'химиор шагнул в озеро, медленно прошел около сорока метров и погрузился по плечи. Малидар, обгладывавший водоросли в этой части озера, с недовольным ворчанием нырнул и вновь показался в отдалении. Гандерсен знал, что у него нет иного выбора, как только последовать за многократно рожденным. Он сбросил одежду и вошел в озеро. Вода была теплая. Некоторое время он шел по пружинящей массе волокнистых стеблей, а потом почувствовал под босыми ногами мягкий, теплый ил. Он ощущал прикосновения маленьких многоногих существ, стебли подводных растений обвивали его ноги. Со дна поднимались пузыри испарений алкоголя и лопались на поверхности. У Гандерсена кружилась голова. Он с трудом продирался через спутанную растительность и испытал подлинное облегчение, когда илистое дно ушло у него из-под ног. Вода стала чище, поскольку недавно здесь поработали малидары; он быстро подплыл к Вол'химиору. В темной глубине проносились в разных направлениях незнакомые существа, и время от времени что-то скользкое прикасалось к телу Гандерсена. Он заставил себя не обращать на это внимания.

— Ты покинул наш мир на много оборотов, так? — пробормотал Вол'химиор, все еще будто погруженный в дремоту.

— Когда Компания отказалась от своих прав, я вернулся в свой собственный мир, — ответил Гандерсен.

Еще до того, как поднялись веки нилдора, до того, как его круглые желтые глаза холодно взглянули на Гандерсена, он уже знал, что совершил ошибку.

— Твоя Компания никогда не имела никаких прав, от которых могла бы отказаться, — заявил нилдор обычным бесцветным тоном. — Разве не так?

— Да, это правда, — согласился Гандерсен, пытаясь найти слова, чтобы как-то исправить предыдущую бестактность. — Когда Компания отказалась от владения этой планетой, я вернулся в свой собственный мир.

— Это уже ближе к истине. Но почему, в таком случае, ты вернулся сюда?

— Потому что я полюбил эту планету и хотел снова ее увидеть.

— Возможно ли, чтобы землянин испытывал любовь к Белзагору?

— Да, для землянина это возможно.

— Я знаю, что Белзагор может овладеть землянином, — медленно, задумчиво сказал Вол'химиор. — В один прекрасный день землянин может обнаружить, что душу его будто держат на привязи силы этой планеты. Однако сомневаюсь, может ли землянин испытывать к ней любовь, так, как я понимаю любовь в вашем смысле.

— Наверное, ты прав, многократно рожденный. Моей душой овладел Белзагор. Я не мог справиться с собой и должен был вернуться.

— Ты быстро признаешь мою правоту.

— Я не хочу тебя обидеть.

— Это похвально. А что ты хочешь делать здесь, в этом мире, который овладел твоей душой?

— Я хочу путешествовать, посетить разные части твоего мира, — ответил Гандерсен. — Меня особенно интересует Страна Туманов.

— Почему именно она?

— Это место, которое больше всего овладело мной.

— Этого ответа недостаточно, — сказал нилдор.

— Я не могу дать другого.

— Что же так тебя туда тянет?

— Красота гор, возвышающихся в тумане. Солнце в морозный, ясный день. Прекрасный свет лун, золотящий непотревоженный снег.

— Ты говоришь, как поэт, — заметил Вол'химиор.

Гандерсен не понял, хвалит ли тот его или смеется над ним.

— В соответствии с действующими правилами, — медленно сказал он, чтобы отправиться в Страну Туманов, мне требуется разрешение многократно рожденного. Я пришел для того, чтобы просить о таком разрешении.

— Ты крайне щепетилен в соблюдении наших законов, мой однажды рожденный друг. Когда-то ты вел себя иначе.

Гандерсен прикусил губу. Он чувствовал, как что-то ползает у него по лодыжке, но заставил себя спокойно смотреть в глаза многократно рожденному.

— Иногда нам трудно понять других, и мы наносим им обиду, сами того не зная, — сказал он, тщательно подбирая слова.

— Это бывает.

— Потом приходит понимание, — продолжал Гандерсен, — и человек сожалеет о поступках, совершенных в прошлом, однако надеется, что его грехи могут быть прощены.

— Прощение зависит от того, насколько глубоко сожаление, — сказал Вол'химиор, — и какие это были грехи.

— Думаю, мои прегрешения тебе известны.

— И не забыты, — заметил нилдор.

— Я также думаю, что ваша вера предусматривает возможность покаяния.

— Да, это так.

— Не позволишь ли ты мне покаяться за грехи против твоего народа как осознанные, так и неосознанные?

— Покаяние за неосознанные грехи бессмысленно, — сказал нилдор. — И нам не нужны извинения. Твое покаяние — твое дело, не наше. Может быть, ты и найдешь его здесь. Я уже замечаю желаемые перемены в твоей душе, и это будет засчитано в твою пользу.

— Значит, ты даешь мне разрешение отправиться на север? — спросил Гандерсен.

— Не так быстро. Останься пока с нами, будь нашим гостем. Мы должны подумать. Можешь теперь выйти на берег.

Аудиенция была окончена. Гандерсен поблагодарил многократно рожденного за его терпение, довольный, что ему удалось таким образом повести разговор. Он всегда проявлял необходимое уважение в отношении многократно рожденных. Даже империалист эпохи Киплинга был достаточно умным для того, чтобы с уважением относиться к старым предводителям племен. Однако во времена Компании вежливость была показной, поскольку и так было известно, что вся власть находится в руках управляющего Компании, а не какого-то там нилдора, хотя бы и самого старого. Теперь же, конечно, власть принадлежала старому нилдору, и он мог не пустить его в Страну Туманов. Он мог даже считать этот запрет неким поэтичным справедливым приговором. Но, что самое странное, Гандерсен чувствовал, что его нынешнее, полное уважения отношение к многократно рожденному и желание оправдаться искренни, и эту искренность Вол'химиор понимает. Гандерсен знал, что не может ввести в заблуждение Вол'химиора, заставив того думать, что бывший чиновник Компании вроде него вдруг охотно унижается перед бывшими жертвами земного колониализма; но, если он не будет хоть в какой-то степени искренним, он лишится всех шансов получить требуемое разрешение.

Внезапно, когда Гандерсен был еще далеко от берега, что-то со страшной силой ударило его между лопаток, и он, оглушенный, захлебываясь, упал лицом в воду.

У него мелькнула мысль, что это Вол'химиор незаметно подкрался и стукнул его хоботом. Подобный удар, нанесенный в неподдельной злобе, вполне мог оказаться роковым. Гандерсен отплевывался и кашлял, во рту полно было алкогольной жидкости из озера. Он пытался вынырнуть на поверхность, ожидая увидеть над собой старого нилдора, готового нанести последний удар.

Он с трудом открыл глаза. Многократно рожденный стоял вдали и смотрел в другую сторону. В этот момент Гандерсен, ведомый странным предчувствием, погрузил голову в воду, чудом избежав следующего удара, который мог бы его обезглавить. Скорчившись так, что только нос торчал над поверхностью, он увидел со свистом пролетающее над головой толстое желтое бревно. Одновременно он услышал пронзительный вопль, а по озеру, как от брошенного камня, разошлись круги. Он огляделся вокруг.

Около дюжины сулидоров вошли в воду, чтобы добить малидара. В теле колоссальной твари торчали, словно гарпуны, заостренные колья. Малидар бился и извивался в агонии.

Именно могучий хвост этого животного сбил с ног Гандерсена. Охотники стояли по пояс в воде, их шкуры были мокрыми и грязными. Каждая группа тащила веревку от одного гарпуна, и таким образом они буксировали малидара к берегу. Гандерсену уже ничего не угрожало. Он тяжело дышал, кости, к счастью, не были повреждены, хотя спина болела. В первый раз хвост малидара, видимо, лишь задел его. Если бы он не нырнул, второй удар мог оказаться смертельным. Он чувствовал слабость, нахлебавшись алкогольной воды, и боялся, что у него закружится голова.

Сулидоры вытащили свою добычу. Лишь хвост и толстые перепончатые задние лапы малидара оставались в воде, судорожно подергиваясь. Животное длиной в несколько метров и в две тонны весом лежало на берегу, а сулидоры вонзали в него длинные колья — по одному в передние конечности, два или три в широкую треугольную голову. Несколько нилдоров без особого интереса наблюдали за этой операцией, большинство же вообще не обращало внимания. Остальные нилдоры обгладывали молодые побеги растений, как будто ничего не произошло.

Последний кол перебил хребет животного. Малидар дернулся и затих.

Гандерсен пытался как можно скорее выбраться из воды. Ему нужно было еще преодолеть полосу неприятного, клейкого ила. Наконец, он вышел на берег. Здесь ноги внезапно отказали ему, колени подогнулись, и он упал. Его била дрожь, начались приступы кашля и рвоты. Потом он повернулся на бок и смотрел, как сулидоры вырезают большие куски бледно-розового мяса из боков малидара, передавая их друг другу. Из хижин вышли остальные, чтобы тоже принять участие в пиршестве. Гандерсена начало трясти. Он был в шоке, и прошло несколько минут, прежде чем он понял, что это состояние было вызвано не только ударом и водой, которой он нахлебался, но также тем, как спокойно смотрели нилдоры на акт насилия.

Он думал, что спокойные, абсолютно не воинственные существа с ужасом отнесутся к убийству малидара, а их это совершенно не взволновало. Шок Гандерсена был вызван утратой иллюзий.

Подошел сулидор и остановился рядом. Гандерсен с тревогой взглянул на возвышающуюся над ним лохматую фигуру. Сулидор держал в лапах кусок мяса малидара, величиной с голову Гандерсена.

— Это тебе, — сказал он на языке нилдоров. — Поешь с нами?

Не ожидая ответа, он бросил кусок мяса на землю и отошел к своим собратьям. Желудок Гандерсена подкатил к горлу. Ему вовсе не хотелось сырого мяса, особенно сейчас. На берегу внезапно наступила тишина.

За ним наблюдали все — сулидоры и нилдоры.

Глава пятая

Гандерсен, шатаясь, поднялся на ноги, вдохнул полной грудью теплый воздух и, стараясь выиграть хотя бы немного времени, подошел к берегу, чтобы ополоснуть лицо. Он нашел свою брошенную одежду, и, одеваясь, протянул еще несколько минут. Чувствовал себя он уже немного лучше, однако проблема сырого мяса оставалась. Сулидоры наслаждались пиршеством, терзали и рвали мясо, обгладывали кости, и часто с интересом поглядывали на него как он отнесется к их приглашению. Нилдорам, которые, естественно, сами к мясу даже не прикасались, тоже было любопытно, как он поступит. А если он откажется есть мясо — обидит ли он этим сулидоров? А если съест — не окажется ли он в глазах нилдоров диким зверем? Гандерсен решил, что все же лучше съесть кусочек — как жест доброй воли по отношению к грозно выглядевшим двуногим созданиям. Нилдоров, в конце концов, похоже, не беспокоил вид сулидоров, пожирающих мясо; почему бы и землянину, известному хищнику, не сделать то же самое?

Ладно, он съест мясо, но так, как пристало землянину. Он сорвал несколько широких листьев водяных растений, расстелил их, как коврик, и положил на них мясо. Потом достал из кармана лучемет, поставил его на среднюю мощность и обжигал поверхность мяса, пока оно не прожарилось, затем узким лучом разрезал его на кусочки. Он сел, скрестив ноги, взял ломтик и откусил. Мясо было мягкое, похожее на сыр, проросшее толстыми хрящами. Усилием воли Гандерсен заставил себя проглотить три куска. Почувствовав, что с него хватит, он встал, с благодарностью поклонился сулидорам и присел у берега озера, чтобы зачерпнуть немного воды и запить угощение. За все это время никто не произнес ни слова и не подошел к нему.

Смеркалось. Нилдоры вышли из воды и встали группами вдали от берега. Шумное пиршество сулидоров продолжалось, но оно уже подходило к концу; к ним присоединились несколько небольших зверьков — пожирателей падали, которые обрабатывали заднюю часть тела малидара, пока сулидоры приканчивали другую половину.

Гандерсен огляделся в поисках Срин'гахара, чтобы задать ему несколько вопросов. Его беспокоило, что нилдоры столь безразлично отнеслись к убийству в озере. Он всегда считал нилдоров более благородными, чем другие крупные создания на этой планете, поскольку нилдоры могли лишить кого-либо жизни только в том случае, если на них нападали, и то не всегда. В его понимании это была разумная раса, свободная от каинова греха. Отсюда следовал очевидный вывод: нилдоры, поскольку сами не убивают, будут рассматривать убийство как факт, достойный осуждения. Теперь же он убедился, что его рассуждения были ошибочны и даже наивны. Нилдоры не убивают просто потому, что не едят мяса. Но моральное превосходство, которое он им в связи с этим приписывал, оказалось лишь плодом его обремененного чувством вины воображения.

Ночь наступила внезапно, как обычно в тропиках. Темноту нарушала лишь одна луна. Гандерсен заметил нилдора, которого принял за Срин'гахара, и подошел к нему.

— У меня есть вопрос, Срин'гахар, мой любезный попутчик, — начал он. Когда сулидоры вошли в воду…

— Ты ошибся, — спокойно сказал нилдор. — Я Тхали'ванум, трижды рожденный.

Гандерсен пробормотал извинение и смущенно отошел в сторону. Типично земная ошибка, подумал он. Он вспомнил, что его бывший шеф тоже постоянно путал одного нилдора с другим и злился: «Не могу отличить друг от друга этих больших ублюдков! Почему они не носят каких-нибудь меток?» Какой позор — не уметь различать туземцев! Гандерсен всегда ставил себе в заслугу то, что избегал подобных ошибок. А теперь, когда ему так было нужно снискать их расположение…

Он подошел к другому нилдору и в последний момент понял, что это тоже не Срин'гахар. На третий раз он в конце концов нашел своего спутника. Срин'гахар спокойно лежал под деревом, подогнув ноги. Гандерсен, наконец, задал мучивший его вопрос.

— Почему нас должен потрясать вид насильственной смерти? — ответил Срин'гахар. — В конце концов, у малидаров нет г'ракх, а сулидорам нужно есть.

— Нет г'ракх? — удивился Гандерсен. — Не знаю такого слова.

— Это определенное свойство, которое отличает существ, имеющих душу, пояснил нилдор. — Без г'ракх ты всего лишь животное.

— У сулидоров есть г'ракх?

— Естественно.

— И у нилдоров, конечно, тоже. А у малидаров нет. А у землян?

— Но ведь совершенно ясно, что у землян есть г'ракх.

— И можно свободно убивать существа, которые не обладают этим свойством?

— Если возникнет такая необходимость, то можно, — ответил Срин'гахар. — Это же так просто. Разве в вашем мире не существует такого понятия?

— В моем мире, — ответил Гандерсен, — существует лишь один вид, обладающий г'ракх, и поэтому, может быть, мы уделяем этим проблемам мало внимания. Мы считаем, что все, кто не принадлежит к нашему виду, лишены г'ракх.

— Значит, именно поэтому, когда вы оказываетесь в другом мире, вам трудно определить, есть ли г'ракх у других существ? — сказал Срин'гахар. Можешь не отвечать, я понимаю.

— Можно еще вопрос? — продолжал Гандерсен. — Что здесь делают сулидоры?

— Мы позволяем им здесь быть.

— Раньше, когда Компания управляла Белзагором, сулидоры никогда не покидали Страну Туманов.

— Тогда мы не разрешали им приходить сюда.

— А теперь разрешаете. Почему?

— Потому что теперь это не доставляет нам хлопот. Раньше были трудности.

— Какие трудности? — допытывался Гандерсен.

— Тебе нужно спросить об этом кого-то, кто был рожден больше раз, чем я, — мягко ответил Срин'гахар. — Я — лишь однажды рожденный, и многое кажется мне странными, так же, как и тебе. Смотри, уже вторая луна! Когда взойдет третья, мы будем танцевать.

Гандерсен поднял взгляд и увидел небольшой белый диск, быстро двигавшийся над вершинами деревьев. Пять лун Белзагора вращались по разным орбитам — ближайшая у самой границы Роша, самая дальняя же едва была видна. На ночном небе обычно светили только две или три луны. Орбиты четвертой и пятой лун были настолько вытянуты, что на большей части планеты эти луны вообще не были видны, а в оставшейся зоне появлялись не более трех-четырех раз в год. В одну ночь каждого года все пять лун можно было увидеть вместе, но только в пределах десятикилометровой полосы, шедшей под углом в сорок градусов к экватору с северо-востока на юго-запад. Гандерсен видел Ночь Пяти Лун лишь единственный раз в жизни.

Нилдоры начали перемещаться в сторону озера. Появилась третья луна, двигаясь с юга на север.

Значит, он снова увидит, как они танцуют. Один раз ему уже пришлось наблюдать эту церемонию — в начале его карьеры, у Водопадов Шангри-Ла, в северных тропиках. В ту ночь нилдоры собрались по обоим берегам реки Мэдден, и в течение нескольких часов после наступления темноты сквозь рев водопада доносились их крики. Курц, который тогда работал в Шангри-Ла, предложил посмотреть «это представление» и повел Гандерсена в ночную темноту. Это было за шесть месяцев до эпизода на биостанции, и Гандерсен тогда еще не был знаком со странностями Курца. Однако он быстро понял это, как только Курц присоединился к танцующим нилдорам. Огромные существа, встав полукругами, двигались вперед и назад, пронзительно трубя и топая так, что отдавалось эхом. И вдруг Курц оказался среди них. На его обнаженной груди в свете луны блестели капли пота. Он танцевал самозабвенно. Так же как нилдоры, он ревел, топал ногами, подбрасывал вверх руки, крутился и подпрыгивал. Нилдоры окружили его, оставив, однако, достаточно места, чтобы он мог продолжать свой безумный танец. Они приближались к нему и отдалялись, и возникало впечатление некой пульсации как будто сжималась и разжималась какая-то дикая мощь. Гандерсен стоял, охваченный непонятным страхом, и не пошевелился, когда Курц крикнул, чтобы он присоединялся к нему. Он смотрел, и ему казалось, что проходят часы. Он чувствовал себя, как загипнотизированный топотом танцующих нилдоров. Наконец, ему удалось преодолеть транс, и он поискал взглядом Курца; тот продолжал дергаться, как марионетка, которую тянут за невидимые нити, и несмотря на свой высокий рост, выглядел среди нилдоров жалкой, хрупкой фигуркой. Курц не слышал Гандерсена и не обращал на него внимания. В конце концов Гандерсен один вернулся в дом и лишь утром нашел изможденного и утомленного Курца, который сидел на скамейке, глядя на водопад.

— Ты должен был остаться. Ты должен танцевать, — прошептал Курц.

Гандерсен знал, что обряды нилдоров изучались, и обратился к литературе, чтобы выяснить подробности. Танец явно был связан с каким-то сюжетом и имел некоторые черты, подобные земным средневековым таинствам. Это была инсценировка какого-то неизмеримо важного мифа нилдоров, являвшаяся одновременно развлечением и способом достижения религиозного экстаза. Содержание этой драмы, к сожалению, было изложено древним молитвенным языком, ни одно слово которого не было известно землянам. Хотя нилдоры без сопротивления учили первых пришельцев с Земли своему относительно простому современному языку, они никогда не сообщали ничего, что могло бы послужить ключом к пониманию древнего языка. Ученые также отмечали один факт, который Гандерсена очень заинтересовал: дело в том, что всегда, в течение нескольких дней после совершения обряда, группы нилдоров из стада, участвовавшего в ритуальном танце, отправлялись в Страну Туманов — вероятно, для того, чтобы пройти повторное рождение. Гандерсен думал о том, не является ли этот обряд какой-то предшествующей ему очистительной церемонией.

Все нилдоры собрались у озера. Срин'гахар пришел последним. Присев на берегу, Гандерсен наблюдал за огромными созданиями. Луны, двигавшиеся в противоположных направлениях, создавали причудливые тени, и их холодный свет превращал зеленоватые шкуры нилдоров в складчатые черные одеяния. Слева от него возле своих хижин сидели на корточках сулидоры. Они не допускались к участию в церемонии, но, очевидно, смотреть им разрешалось.

В наступившей тишине раздался низкий, отчетливый голос. Гандерсен пытался понять значение слов, надеясь, что это даст ему магический ключ к пониманию таинственного языка. Но он ничего не понимал. Говорил Вол'химиор, многократно рожденный старец. Он произносил слова, хорошо известные всем собравшимся у озера — может быть, какое-то воззвание, а может быть, молитву. Потом наступила долгая пауза, а затем отозвался второй нилдор, с другого конца группы, с точно такой же интонацией и в таком же ритме, как и Вол'химиор. Снова наступила тишина, пока вновь не послышался голос Вол'химиора, на этот раз более громкий. Торжественный диалог продолжался. Время от времени все стадо повторяло их слова, эхом отражавшиеся от черного занавеса ночи.

Прошло минут десять, и раздался голос третьего нилдора. Вол'химиор ответил. В свою очередь заговорил четвертый. А потом внезапно к ним присоединились голоса многих собравшихся, причем каждый интуитивно знал, когда ему говорить, а когда молчать. Темп переговоров становился все быстрее. Церемония превратилась в мозаику из коротких фраз, поочередно раздававшихся в разных концах группы. Некоторые нилдоры начали раскачиваться и переступать с ноги на ногу.

Вспышка молнии осветила небо. Гандерсену внезапно стало холодно, несмотря на душный воздух. Он представил, будто он — одинокий путник где-то на Земле, в доисторическую эпоху, и наблюдает за стадом мастодонтов. Разыгрывающаяся перед его глазами драма достигла кульминации. Все человеческие проблемы стали так далеки, что с ними можно было не считаться. Нилдоры ревели, топали ногами, призывали друг друга и фыркали. Вскоре они начали собираться и вставать рядами. Призывы и ответы продолжались, как странный, непонятный фон. Стало еще более душно. Гандерсен уже не различал отдельных голосов, он слышал лишь низкие аккорды всеобщего фырканья: ах, ах, ах, ах; ах, ах, ох, ах — в такт старому ритму, который он помнил еще с той ночи у Водопадов Шангри-Ла. Нилдоры не знают музыкальных инструментов, однако Гандерсен будто слышал бой мощных барабанов: ритмичный, интенсивный, гипнотизирующий. Ах, ах, ах, ах. Ах, ах, ах, ах. АХ, АХ, АХ, АХ. АХ, АХ, АХ, АХ! Это было тяжелое дыхание, как в экстазе, бесконечный ряд вздохов: ах, ах, ах, ах; ах, ах, ах, ах — с едва заметной паузой между группами из четырех звуков; казалось, все джунгли отвечают эхом.

И нилдоры танцевали.

Внизу у берега озера двигались большие массивные тени, двигались, как газели, — два быстрых шага вперед, один шаг с притопом назад, и четвертый, чтобы удержать равновесие. Бум, бум, бум, бум; бум, бум, бум, бум казалось, вздрагивала вся Вселенная. Начальная фаза церемонии драматический диалог, который мог быть какой-то философской беседой окончательно сменилась первобытным ритмом и чудовищными перемещениями колоссальных слоновьих тел. Бум, бум, бум, бум. Гандерсен взглянул налево и увидел, что сулидоры, будто в трансе, покачивают головами вперед и назад в такт танца. Ни один из них, однако, не поднялся. Им достаточно было кивать, раскачиваться и время от времени бить лапами по земле.

Гандерсен почувствовал себя полностью оторванным от прошлого и от своей человеческой сущности, утратил осознание принадлежности к своему виду. Он помнил лишь какие-то отрывочные, не связанные между собой образы. Он снова находился на биостанции, отравленный ядом, и испытывал галлюцинации: он чувствовал, что превратился в нилдора и бродит по лесу, или стоит на берегу большой реки и смотрит на те самые танцы. И еще он вспоминал ночи, проведенные на безопасных станциях Компании, среди ему подобных, когда вдали слышался топот тяжелых ног. Каждый раз Гандерсен отказывался от того, что предлагала ему эта странная планета. Он предпочел уйти с биостанции, нежели во второй раз попробовать яд; он отказался от приглашения Курца присоединиться к танцующим нилдорам; он всегда оставался в помещении, когда из джунглей начинал доноситься ритмичный топот. Но сейчас он почти не ощущал своей принадлежности к роду человеческому.

Его неумолимо тянуло черное, непонятное безумие на берегу озера. Нечто чудовищное словно возникло внутри него и росло вместе с неустанно повторявшимися отзвуками — бум, бум, бум, бум. Но имел ли он право, как Курц, присоединиться к чужому обряду? Он не осмеливался внести смятение в торжественный ритуал.

Внезапно он осознал, что спускается по болотистому склону в сторону безумствующих нилдоров. Если бы он мог считать их подпрыгивающими, фыркающими слонами, все было бы в порядке. Если бы даже он мог считать их дикарями, совершающими некий обряд, все тоже было бы в порядке. Но в его душу закралось подозрение, что вся церемония, все слова и танцы играют существенную роль для нилдоров, и это было хуже всего. Их толстые ноги, короткие шеи и свисающие хоботы отнюдь не делали их слонами — из-за тройных бивней, гребней на голове и прочих анатомических отличий. И, хотя они не знали никакой технологии, не знали письменности, их нельзя было считать дикарями, поскольку этого не позволял уровень их интеллекта. Они были существами, обладающими г'ракх. Гандерсен вспомнил, с какой наивностью пытался передать нилдорам завоевания земной культуры. Он хотел их очеловечить, поднять на более высокий уровень, но ничего из этого не вышло; он обнаружил, что душа его стремится… вниз?., к их уровню, где бы тот ни располагался. Бум, бум, бум, бум. Его ноги после некоторых колебаний стали на ходу отбивать этот ритм, пока он шел по склону к озеру. Осмелится ли он? А может быть, они просто растопчут его, как совершившего святотатство?

Курцу они позволяли танцевать. Это было в других широтах, давно, и нилдоры были другие, но Курцу позволяли танцевать.

— Эй! — позвал его какой-то нилдор. — Идем, потанцуем с нами!

Был ли это Вол'химиор? Или Срин'гахар? А может, Тхали'ванум, трижды рожденный? Гандерсен не знал, кто его позвал. В темноте, в густом тумане трудно было различить гигантские, почти одинаковые силуэты. Он уже спустился до самого конца склона. Его окружали нилдоры, ходившие туда и обратно по собственным тропинкам на берегу озера. Тела их издавали кислый запах, от которого, смешанного с испарениями, Гандерсену было тяжело дышать, и у него кружилась голова.

— Да, да, иди, танцуй с нами.

И он начал танцевать. Он нашел себе кусочек мокрой земли и завладел им. Он утаптывал его в диком экстазе. Он двигался вперед, потом назад. Нилдоры не вторгались на его территорию.

Гандерсен тряс головой, вращал глазами, руки его дрожали, тело изгибалось и раскачивалось, а сам он не переставал подскакивать и подергиваться. Он набирал в легкие воздуха и выкрикивал что-то на чужих, неизвестных ему языках. Кожа его горела, он сбросил одежду, но и это не помогло. Бум, бум, бум, бум. Даже сейчас его не оставила полностью давняя привычка смотреть на все со стороны, так что он мог с изумлением наблюдать, как он танцует голый посреди стада гигантских инопланетных животных. Могут ли они в своей безумной страсти вторгнуться на его территорию и втоптать его в грязь? Оставаться здесь, посреди стада, наверняка было небезопасно. Но он остался. Бум, бум, бум, бум, и снова, и еще раз. Кружась так, он заметил в смутном свете луны над озером, как малидары спокойно жевали траву, не обращая ни малейшего внимания на обезумевших нилдоров. У них нет г'ракх, подумал он. Это настоящие животные, и их тяжелые, как свинец, души сойдут вниз, в землю.

Бум, бум, бум, бум. Бум. Бум. БУМ. Бум.

Гандерсен вдруг увидел, что какие-то гладкие, блестящие существа ползают и проскальзывают между ногами нилдоров. Змеи! Ритмичная музыка выманила их из глубины зарослей. Нилдоров вовсе не беспокоило, что смертельно ядовитые твари ползают среди них. А ведь один укол их острых игл мог свалить каждого из них с ног. Змеи поползли в сторону Гандерсена, который знал, что их яд для него не опасен; но у него не было желания еще раз его попробовать. Он не прерывал танца, несмотря на то, что пять толстых розовых тварей извивались вокруг него. Однако они его не тронули.

Змеи появились и исчезли. Топот все еще продолжался, земля все еще сотрясалась. Сердце Гандерсена стучало, как молот, но он не останавливался. Он танцевал. Он весь отдался, слился с теми, кто его окружал, делил с ними их ощущения, так глубоко, так интенсивно, как только был в состоянии.

Луны зашли. Небо начало розоветь. Гандерсен осознал, что уже не слышит топота ног танцующих нилдоров. Он танцевал один. Нилдоры легли вокруг, но все еще продолжали свою странную, непонятную молитву приглушенными голосами. Он не мог различить отдельные слова, они сливались во всепроникающую ритмичную мелодию. В такт этой мелодии он кружился, извивался, не в силах остановиться.

Лишь ощутив тепло первых лучей солнца, он упал без сил. Он лежал не двигаясь и мгновение спустя погрузился в глубокий сон.

Глава шестая

Когда он проснулся, был уже полдень. Вокруг шла обычная жизнь: часть нилдоров бродила в озере, некоторые паслись на склоне, но большинство отдыхало в тени. Единственным следом безумной ночи оставалась истоптанная земля на берегу озера.

Гандерсену было не по себе. Ему казалось, что он чересчур беззастенчиво включился в чужую игру, и трудно было поверить в то, что он делал. Он ошутил стыд и внезапное желание немедленно покинуть стойбище, прежде чем нилдоры выкажут ему свое презрение, — надо же, землянин, а оказался захвачен их обрядами, дал себя очаровать их заклинаниями! Однако он отбросил эту мысль, помня стоящую перед ним цель — путешествие в Страну Туманов.

Он потащился к озеру и окунулся в воду, чтобы смыть пот после минувшей ночи, потом вышел на берег и оделся.

К нему подошел какой-то нилдор и сказал, что с ним хочет говорить Вол'химиор.

Многократно рожденный стоял на середине склона. Приближаясь к нему, Гандерсен не мог подобрать соответствующую форму приветствия и потому просто ждал, смущенно глядя на старого нилдора.

— Ты хорошо танцуешь, мой однажды рожденный ДРУГ, — заговорил Вол'химиор. — Ты танцуешь с радостью. Танцуешь с любовью. Танцуешь, как нилдор — ты знаешь об этом?

— Мне трудно понять, что со мной произошло прошлой ночью, — ответил Гандерсен.

— Ты доказал, что наш мир овладел твоей душой.

— Для вас не было унизительным, что землянин танцует среди вас?

— Если бы так было, — просто сказал Вол'химиор, — ты бы с нами не танцевал.

Наступила долгая пауза.

— Мы с тобой заключим договор, — наконец сказал нилдор. — Я дам тебе разрешение на путешествие в Страну Туманов. Ты сможешь оставаться там, сколько захочешь. Но когда ты вернешься, ты приведешь с собой землянина, известного под именем Каллен, и передашь его первым нилдорам, которых встретишь. Согласен?

— Каллен? — спросил Гандерсен. В его памяти возник образ невысокого человека с широким лицом, густыми светлыми волосами и добрыми зелеными глазами. — Седрик Каллен, который жил здесь тогда же, когда и я?

— Тот самый.

— Он работал вместе со мной на станции в Море Песка.

— Сейчас он живет в Стране Туманов, — сказал Вол'химиор. — Он отправился туда без разрешения. Мы хотим получить его.

— Что он такого сделал?

— Он совершил тяжкое преступление, а теперь нашел убежище среди сулидоров, поскольку там нам до него не добраться. Если бы мы вытащили его оттуда сами, это нарушило бы наше соглашение с ними. Но мы можем попросить об этом тебя.

Гандерсен нахмурился.

— Ты не мог бы сказать мне, в чем заключается его преступление?

— А разве это имеет значение? Он нам нужен, и отнюдь не по пустяковым причинам. Мы просим тебя доставить его к нам.

— Вы требуете, чтобы один землянин схватил другого и передал его вам, чтобы вы его наказали? — удивился Гандерсен. — Откуда я могу знать, на чьей стороне справедливость?

— Разве в соответствии с договором о передаче власти мы не единственные судьи на этой планете?

Гандерсену пришлось согласиться.

— В таком случае мы имеем право поступить с Калленом так, как он этого заслуживает, — заявил Вол'химиор.

Это, естественно, не убедило Гандерсена в том, что он должен стать орудием в руках нилдоров и выдать им своего старого друга. Угроза Вол'химиора была, однако, совершенно ясна: или делай, что говорим, или не жди от нас никакого снисхождения. Все же Гандерсен спросил:

— Какое наказание ожидает Каллена?

— Наказание? Кто говорит о наказании?

— Если этот человек — преступник…

— Мы хотим его только очистить, — сказал многократно рожденный. — Мы хотим освободить его душу от греха. Мы не считаем это наказанием.

— Ему будут причинены физические страдания?

— Это просто немыслимо.

— Вы лишите его жизни?

— Как тебе пришло такое в голову? Нет, конечно.

— Вы лишите его свободы?

— Он будет содержаться под стражей, — ответил Вол'химиор, — все время, пока будет продолжаться ритуал очищения. Не думаю, что это надолго. Потом его немедленно освободят, и он еще будет нам благодарен.

— Еще раз прошу тебя, скажи, какое он совершил преступление?

— Он сам тебе скажет, — ответил нилдор. — Совершенно необязательно, чтобы я делал это за него.

Гандерсен некоторое время обдумывал возникшую проблему.

— Я согласен, о многократно рожденный, — наконец сказал он, — но в том случае, если смогу поставить некоторые условия.

— Говори, я слушаю.

— Если Каллен не откроет мне, в чем заключается его преступление, я буду свободен от обязательства передать его вам.

— Согласен.

— Если сулидоры будут против того, чтобы я забрал Каллена из Страны Туманов, я тоже свободен от этого обязательства.

— Они не будут против, но я согласен.

— Если потребуется применить силу, чтобы доставить сюда Каллена, я тоже свободен.

Нилдор поколебался.

— Согласен, — наконец сказал он.

— Никаких других условий у меня нет.

— Ну что ж, договорились, — сказал Вол'химиор. — Можешь уже сегодня отправляться в свое путешествие на север. Пятеро наших однажды рожденных тоже отправятся в Страну Туманов, поскольку пришло время их повторного рождения, и, если пожелаешь, они будут сопровождать и охранять тебя в пути. Среди них Срин'гахар, которого ты знаешь.

— Мое присутствие не будет для них обременительным?

— Срин'гахар специально просил, чтобы ему была оказана честь охранять тебя, — сказал Вол'химиор. — Однако мы не будем настаивать, чтобы ты принял его помощь, если ты предпочитаешь совершить путешествие в одиночку.

— Я буду весьма рад его обществу, — вежливо ответил Гандерсен.

— Значит, так тому и быть.

Старик позвал Срин'гахара и четырех остальных нилдоров. Сведения, известные Гандерсену, подтвердились еще раз: после безумного танца отправлялась в путь группа нилдоров, которым предстояло пережить повторное рождение.

Он был доволен, что в пути на север его будут сопровождать нилдоры. Угнетало лишь одно — проблема Седрика Каллена. Он даже жалел, что купил себе безопасность в пути ценой свободы другого землянина. Но, может быть, Каллен действительно совершил нечто, заслуживавшее наказания или очищения, как это назвал Вол'химиор. У Гандерсена не умещалось в голове, что этот нормальный, доброжелательный человек мог стать преступником и беглецом. Каллен, правда, жил здесь очень долго, а известно, что странные, необычные условия, царящие на чужих планетах, могут разрушить самую благородную личность. Во всяком случае, он был рад, что оставил себе путь к отступлению на случай, если ему придется нарушить договор с Вол'химиором.

Срин'гахар и Гандерсен отошли в сторону, чтобы обсудить маршрут.

— Куда именно в Стране Туманов ты направляешься? — спросил нилдор.

— У меня нет определенной цели, но я полагаю, что должен буду найти Каллена.

— Да. К сожалению, мы не знаем в точности, где он находится. Нужно будет выяснить. Ты хотел бы посетить какие-то определенные места по пути на север?

— Я хотел бы заглянуть туда, где живут земляне, — ответил Гандерсен. Особенно к Водопадам Шангри-Ла. Я думаю, мы пойдем вверх по течению реки Мэдден на северо-запад и…

— Эти названия мне незнакомы.

— Извини. Сейчас, конечно, возвращены названия на языке нилдоров, а их я, в свою очередь, не знаю.

Но подожди…

Он схватил палку и поспешно набросал на илистой земле довольно разборчивую карту западного полушария Белзагора. Посередине он нарисовал широкую полосу тропиков, справа очертил кривой линией берег океана, слева Море Песка; выше и ниже тропического пояса он обозначил более тонкими линиями северную и южную зоны туманов, а за ними отметил гигантские полярные ледяные шапки. Он пометил крестиками космопорт и отель на побережье и провел извилистую линию от этого места через тропики в северную Страну Туманов, изобразив реку Мэдден. Примерно в середине реки он поставил точку, обозначавшую Водопады Шангри-Ла.

— Если ты будешь следить за концом моей палки, — пояснил Гандерсен, то…

— Что это за знаки ты нарисовал на земле? — спросил Срин'гахар.

— Это карта вашей планеты, — хотел сказать Гандерсен. Но он не знал слова «карта» на языке нилдоров. Он также не знал, как сказать «изображение», «картина», ему не хватало многих слов.

— Это твой мир, — пытался он объяснять, — это Белзагор, по крайней мере, его половина. Видишь, это океан, а солнце восходит здесь, и…

— Как же эти значки могут быть моим миром, если мой мир столь огромен?

— Это как бы мир. Каждая из этих линий, каждый знак соответствует какому-то настоящему месту. Видишь? Это большая река, которая течет из Страны Туманов до самого побережья, где стоит отель, видишь? А этот знак космопорт. Эти две линии ограничивают северную Страну Туманов. А это…

— Даже очень сильному сулидору нужно шагать много дней, чтобы пересечь северную Страну Туманов, — сказал Срин'гахар. — Не понимаю, как ты можешь показывать мне такой маленький кусочек и говорить, что это Страна Туманов. Прости меня, мой любезный попутчик. Я слишком глуп.

Гандерсен, как мог, старался объяснить ему значение нарисованных символов, но Срин'гахар был просто не в состоянии понять, что такое карта. Гандерсен подумал, не попросить ли о помощи Вол'химиора, но отказался от этой мысли, поскольку старый нилдор тоже мог не понять, а было бы слишком бестактно обнаруживать невежество многократно рожденного в какой-либо области. Карта — это метафора, абстракция. Видимо, даже существам, обладающим г'ракх, она может быть непонятна. Он извинился перед Срин'гахаром и стер ботинком карту.

Оказалось, что и без нее — естественно, с большими трудностями — им удалось как-то объясниться. Гандерсен узнал, что большая река, у устья которой располагался отель, называется на языке нилдоров Серан'ни, и что место, где эта река спускается с гор на прибрежную равнину, известное землянам как Водопады Шангри-Ла, по-нилдорски называется Ду'джаюх. Потом уже легко было договориться, что нужно двигаться в направлении истока Серан'ни и остановиться в Ду'джаюх и в других селениях землян, которые окажутся на пути, ведущем к северу.

Пока они обсуждали предстоящее путешествие, несколько сулидоров принесли Гандерсену запоздавший завтрак из плодов и рыбы, совсем так, как будто они признали его авторитет чиновника Компании. Это был удивительно странный жест, словно они ему прислуживали, ничем не напоминавший того, как они швырнули ему вчера кусок сырого мяса малидара. Тогда они хотели его испытать, может быть, даже унизить, а теперь оказывали ему почести. Гандерсен чувствовал себя несколько неловко, но был голоден, поэтому лишь спросил Срин'гахара, как сказать по-сулидорски «спасибо». Однако могучие двуногие создания не были ни польщены, ни удивлены тем, что к ним обращаются на их родном языке.

Ближе к вечеру они отправились в путь. Пятеро нилдоров шагали друг за другом, Срин'гахар с Гандерсеном на спине замыкал группу; казалось, землянин ни в малейшей степени не обременял его. Тропа, ведшая на север, шла по краю огромного ущелья, слева вздымались горы, ограничивавшие центральное плоскогорье. Солнце заходило. Гандерсен смотрел в сторону гор. Здесь, в долине, пейзаж выглядел достаточно привычно, и если бы не растения и животные, существовавшие только на этой планете, можно было бы предположить, что он находится во влажных джунглях Южной Америки. В то же время плоскогорье выглядело совершенно чужим. Гандерсен разглядывал спутанные клубки утыканного иголками пурпурного мха, свисавшего с деревьев, росших вдоль края ущелья. Деревья выглядели весьма удручающе, истощенные обильно гнездящимися на них паразитами. Зеленовато-серая каменная стена, испещренная алыми пятнами лишайников и распухшими синими грибами, явно принадлежала к другому миру: мягкий минерал никогда не подвергался воздействию дождевых капель, над ним поработала лишь постоянная влажность воздуха, в течение тысячелетий создавая замысловатые узлы и пустоты. Нигде на Земле невозможно было встретить подобную каменную стену — извилистую, покрытую наростами, маслянистую.

Лес за скалистой стеной выглядел неприступно и зловеще. Царившая тишина, душный и влажный воздух, ощущение жуткой чужеродности, гибкие, блестящие ветви деревьев, склонившиеся до самой земли под тяжестью мха, отдаленное рычание какого-то крупного зверя — из-за всего этого центральное плоскогорье казалось отталкивающим и враждебным. Эта местность никогда не была полностью исследована, поскольку лишь немногие земляне отваживались туда отправиться. У Компании когда-то были планы выкорчевать большие участки джунглей и основать сельскохозяйственные поселения, но ничего из этого не вышло — планета перестала ей принадлежать.

Гандерсен был здесь лишь один раз и то случайно, когда по пути из Управления, находившегося на побережье, в Страну Песка пришлось совершить вынужденную посадку. Тогда вместе с ним была Сина. Они провели целые сутки в лесу. Сина была страшно напугана; он пытался подбодрить ее, как подобает мужчине, но страх охватил и его. Со смешанным чувством восхищения и ужаса они смотрели, как бесчисленная армия насекомых со светящимися шестиугольными телами и длинными волосатыми ногами с маниакальным упорством преодолевает заросли тигрового мха; в течение часов страшные пасти хищных растений разрывали сверкающих насекомых на части и поглощали их, но те непреклонно стремились вперед навстречу своей гибели. Наконец мох настолько пресытился, что начал раздуваться и выбрасывать в воздух молочно-белые облачка спор. К утру весь мох лежал сплющенный и беспомощный, и крошечные зеленые рептилии с широкими шершавыми языками пожирали его, оголяя почву для следующего поколения растительности. Пушистые красно-синие бесформенные твари, свисавшие с высоких деревьев, ловили неосторожных летающих существ. Толстокожие звери величиной с носорога, головы которых были украшены голубыми зубчатыми рогами, выкапывали из земли корни в десятке метров от их лагеря, бросая злобные взгляды на пришельцев с Земли. Длинношеие травоядные с красными глазами обрывали листья с верхних ветвей, выбрасывая потоки пурпурной жидкости из отверстий у основания их напряженных горл. Толстые создания с темным мехом, напоминающие выдр, со стрекотанием бегали вокруг заблудившихся землян, пытаясь стащить все, что подвернется. Их навестили и другие животные. Эти места, никогда не знавшие охотников, изобиловали крупными млекопитающими. В течение одних суток они с Синой увидели намного больше чудес, чем предполагали, когда заключали контракт на службу вне Земли.

— Ты был здесь когда-нибудь? — спросил Гандерсен Срин'гахара, когда на ущелье начала опускаться ночь.

— Никогда. Мои соплеменники редко посещают эти края.

— Несколько раз, пролетая низко над плоскогорьем, я видел стойбища нилдоров. Не часто, но случалось. Хочешь сказать, что твои сюда уже не приходят?

— Нет, — ответил Срин'гахар. — Иногда кто-то ощущает потребность идти на плоскогорье, но большинство — нет. Иногда чья-то душа увядает, и нужно сменить обстановку. Если кто-то еще не готов к повторному рождению, он тоже отправляется на плоскогорье. Здесь легче вглядеться в свою душу и постичь ее беды. Тебе понятно то, что я говорю?

— Думаю, да, — сказал Гандерсен. — Это как бы место паломничества, место очищения?

— В некотором смысле.

— Почему же, однако, нилдоры не поселились здесь постоянно? Здесь множество пищи… теплый климат…

— Это не то место, где царит г'ракх, — ответил нилдор.

— А, значит, это опасно для нилдоров? Дикие звери, ядовитые растения, или что-то в этом роде?

— Нет, я бы так не сказал. Мы не боимся этой равнины, и вообще в этом мире нет такого места, которое было бы для нас опасно. Однако плоскогорье нас не интересует — за исключением тех, о ком я говорил. Г'ракх чужд этим краям, зачем же нам здесь поселяться? Нам хватает места и на равнинах.

Даже им чуждо это плоскогорье, думал Гандерсен. Они предпочитают обитать в джунглях. Странно… Ночью они разбили лагерь возле горячего источника, бившего из подземного котла. Таких котлов было много в этой части континента. Вода, розовая от живших при высокой температуре микроорганизмов, бурлила и кипела, а над ней вздымались клубы пара. Гандерсен подумал, не выбрал ли Срин'гахар это место для стоянки специально из-за него, поскольку нилдоры не пользуются горячей водой, а землянам она нужна постоянно.

Он вымыл лицо, что доставило ему ни с чем не сравнимое удовольствие, и приготовил себе ужин из питательных таблеток, свежих плодов и корней зеленых ягод — великолепных на вкус, если их отварить, но иначе ядовитых. Потом Гандерсен достал из рюкзака легкий, но прочный тент, натянул его на треножник из веток, чтобы защититься от ночных насекомых, и забрался под него. Земля, густо покрытая травой, послужила неплохим матрасом.

Нилдоры, казалось, не были склонны к разговорам и оставили его одного. Все, кроме Срин'гахара, удалились на несколько сотен метров вверх по ручью. Срин'гахар, охранявший Гандерсена, лег неподалеку и пожелал ему спокойной ночи.

— Ты не хотел бы немного поговорить? — спросил Гандерсен. — Мне было бы интересно узнать кое-что о повторном рождении. Откуда вы, например, знаете, что пришло его время? Это какое-то внутреннее ощущение, или это просто связано с достижением определенного возраста? Вы…

В этот момент Гандерсен понял, что Срин'гахар его вовсе не слушает. Нилдор впал в подобие глубокого транса и лежал без движения.

Гандерсен пожал плечами, повернулся на бок и попытался заснуть. Однако сон долго не шел. Он начал размышлять об условиях, на которые вынужден был согласиться, чтобы иметь возможность предпринять это путешествие. Может быть, какой-нибудь другой многократно рожденный позволил бы ему отправиться в Страну Туманов, не требуя взамен доставить Седрика Каллена; может быть, его бы не пропустили вообще. Однако он подозревал, что результат был бы тот же, независимо от того, в какое стойбище нилдоров он обратился бы за разрешением. Хотя нилдоры не владели способностью общаться на расстоянии, не имели никаких государственных структур в земном понимании, и между ними было не больше связей, чем внутри популяции животных в джунглях; однако каким-то непонятным образом они могли контактировать друг с другом и проводить общую политику.

«Что же такого мог натворить, Каллен, — думал Гандерсен, — что им так важно его разыскать?»

В прежние времена Каллен выглядел вполне нормальным: веселый, дружелюбный рыжеволосый парень, который собирал насекомых, никогда не ругался и не напивался. Двенадцать лет назад, когда Гандерсен был начальником станции в Файр-Пойнт на Море Песка, Каллен работал у него помощником. Целыми месяцами они были одни, и Гандерсен считал, что достаточно хорошо его знает. Каллен не собирался делать карьеру в Компании. Он говорил, что подписал контракт на шесть лет и не будет его проплевать, так как после возвращения с Мира Холмана хочет вернуться в университет. Он прилетел сюда в поисках впечатлений и ради престижа, который приобретал каждый, прошедший службу на чужих мирах. Потом, однако, политическая ситуация на Земле осложнилась, и Компания вынуждена была отказаться от прав на многие планеты, которые до этого колонизировала. Гандерсен, так же как и большинство из пятнадцати тысяч сотрудников Компании, согласился перейти на другую работу. Каллен, к удивлению Гандерсена, оказался среди горстки тех, кто изъявил желание остаться, несмотря на то, что это означало разрыв всех связей с родиной. Гандерсен не расспрашивал его о причинах; о таких вещах не говорят. Но ему это казалось очень странным.

Сейчас Каллен возник в его памяти, как живой: он гонялся за жуками по Морю Песка, перепрыгивая с камня на камень. Действительно, большой мальчишка. Похоже, даже красота Моря Песка не производила на него особого впечатления. А ведь ни одна другая часть планеты не была столь необычна, столь эффектна: высохшее дно океана, по размерам больше Атлантики, покрытое толстым слоем кристаллических минеральных осадков, переливающихся в лучах солнца, как алмазы. Со станции в Файр-Пойнт видно было, как утренний свет возникает на востоке, словно огненная река, которая все расширялась, пока не начинала сиять вся пустыня. Весь день кристаллики поглощали энергию, которую излучали в течение ночи. Уже в сумерках начиналась сверкающая феерия, а после заката еще долгие часы виднелось пульсирующее пурпурное сияние. В этой почти лишенной жизни, но ошеломляюще прекрасной пустыне Компания добывала около десятка ценных металлов и тридцать видов драгоценных и полудрагоценных камней. В отдаленные районы отправлялись со станции автоматы и, безжалостно изрыв волшебный покров Моря Песка, возвращались с сокровищами.

Для чиновника Компании здесь было не слишком много работы — разве что вести учет все растущему в цене богатству и играть роль гостеприимного хозяина для туристских групп, которые приезжали сюда полюбоваться местными красотами. Гандерсену это успело страшно надоесть, и даже ни с чем не сравнимая красота пейзажа начала его утомлять. Каллен же, для которого сверкающая пустыня была лишь помехой, полностью отдался своему увлечению и заполнял бутылку за бутылкой своими насекомыми. Интересно, думал Гандерсен, стоят ли там все еще землеройные автоматы, ожидая команды возобновить работу? Если Компания не забрала их, покидая планету, они наверняка простоят там целую вечность, никому не нужные, среди огромных, выдолбленных ими ям. Машины прогрызали хрустальный слой до самого базальта, лежавшего под ним, и выплевывали большие кучи пустой породы и мусора. Вероятно, они там так и остались, как памятники деятельности Компании. Техника стоила дешево, а межпланетные перевозки были дороги; какой смысл забирать машины? «Еще через тысячу лет, — как-то раз сказал Гандерсен, — Море Песка будет полностью уничтожено, и останутся одни булыжники — если машины будут продолжать в том же темпе, что и сейчас». Каллен лишь пожал плечами и улыбнулся: «Ну и хорошо, не надо будет носить темные очки, когда исчезнет этот адский блеск». Потом насилие, совершавшееся над пустыней, закончилось, и машины встали. Каллен оказался в бегах, где-то в Стране Туманов, и его разыскивали за совершение преступления столь ужасного, что нилдоры не хотели даже его называть…

Глава седьмая

Когда утром они продолжили путь, Срин'гахар заговорил первым, что было на него не похоже.

— Расскажи мне о слонах, мой любезный попутчик. Как они выглядят? Как живут?

— Где ты слышал о слонах?

— Земляне в отеле говорили о них. Кое-что я слышал и раньше. Это земные существа, похожие на нилдоров, верно?

— В чем-то они действительно похожи, — согласился Гандерсен.

— Очень похожи?

— Во многом, — Гандерсен пожалел, что Срин'гахар не в состоянии понять рисунка. — Они большие и высокие, как ты, — объяснял он. — У них по четыре ноги, хвост и хобот. У них есть и бивни, но только два — один здесь, а другой здесь. А тут, — Гандерсен показал на гребень на голове Срин'гахара, — у них ничего нет. И кости у них не такие подвижные, как у тебя.

— Мне кажется, — сказал Срин'гахар, — что эти слоны очень похожи на нилдоров.

— Наверное, так.

— Ты можешь сказать, почему? Считаешь ли ты, что мы и слоны можем принадлежать к одному народу?

— Это невозможно, — запротестовал Гандерсен. — Это просто… э-э… он искал подходящее определение, поскольку словарь нилдоров не содержал терминов из области генетики. — Просто развитие жизни на разных мирах происходит подобным образом. Некоторые основные типы живых существ повторяются везде. Тип слона, тип нилдора — один из них. Большое тело, огромная голова, короткая шея, длинный хобот, который позволяет брать и перемещать предметы без необходимости нагибаться — подобные черты будут развиваться везде, где есть для этого благоприятные условия.

— Значит, ты видел слонов и на других мирах?

— На некоторых, — согласился Гандерсен. — Там есть существа, развитие которых шло подобным образом, хотя ближе всего друг к другу слоны и нилдоры. Я мог бы тебе назвать полдюжины других существ, некоторые черты которых указывают на принадлежность к одной и той же группе. Это относится и к иным формам жизни — насекомым, пресмыкающимся, мелким млекопитающим и так далее. В каждом мире есть определенные ниши, которые должны быть заполнены. Мысль Животворящей Силы всюду идет по одному и тому же пути.

— Где же в таком случае на Белзагоре существо, подобное человеку?

Гандерсен задумался.

— Я не говорил, что точные соответствия есть везде. Я думаю, что на вашей планете ближе всего к человеку сулидоры, но они не слишком близки ему.

— На Земле правят люди. Здесь сулидоры — низшая раса.

— Отклонение в развитии. Ваш г'ракх выше того, которым обладают сулидоры. На нашей планете вообще нет других видов, наделенных г'ракх. Однако между людьми и сулидорами есть большое физическое сходство. Они ходят на двух ногах, и мы тоже. Они едят мясо и плоды, мы тоже. Их лапы способны хватать, и наши руки тоже. Их глаза находятся в передней части головы, как и наши. Я знаю, что они крупнее, сильнее, покрыты шерстью и менее разумны, чем люди, но я хочу, чтобы ты понял, что на разных планетах развитие жизни идет подобным образом, хотя нет никаких родственных связей между…

— Откуда ты знаешь, что у слонов нет г'ракх? — спокойно перебил его Срин'гахар.

— Мы… они… это же ясно, что… — Гандерсен замолчал, чувствуя неловкость. Подумав, он осторожно сказал:

— Они никогда не проявляли никаких способностей, говорящих о наличии г'ракх. Они не ведут оседлой жизни, не имеют племенной структуры, никакой технологии, никакой религии, никакой культуры.

— Мы тоже не ведем оседлой жизни в селениях и не имеем технологии, заметил нилдор. — Мы бродим по джунглям и пожираем листья и молодые веточки. Я слышал, как о нас так говорили, и это правда.

— Но вы не такие. Вы…

— Почему мы не такие? Слоны тоже бродят по лесам, едят листья и молодые веточки, разве не так? Они не носят чужих шкур, не делают орудий. У них нет книг. Однако ты утверждаешь, что у нас есть г'ракх, и вместе с тем упрямо заявляешь, что у них его нет.

— Они не могут общаться друг с другом, — окончательно растерявшись, сказал Гандерсен. — Они могут сказать друг другу разве лишь о самых простых вещах — о пище, о спаривании, об опасности, и все. Если бы они владели настоящим языком, мы бы это давно обнаружили, а мы знаем лишь несколько основных звуков, которые они издают.

— Может быть, их речь столь сложна, что вы просто не можете ее понять, — предположил Срин'гахар.

— Сомневаюсь. Как только мы появились здесь, мы сразу поняли, что речь нилдоров — это язык, и смогли его изучить. Однако тысячи лет, в течение которых люди и слоны живут на одной и той же планете, мы никогда не замечали каких-либо признаков того, что они могут понимать и передавать друг другу отвлеченные понятия. А ведь в этом заключается сущность г'ракх. Ты согласен?

— Я повторяю свой вопрос. Что, если вы настолько ниже в развитии, чем ваши слоны, что просто не можете понять их?

— Ты хорошо сформулировал, Срин'гахар. Однако я не могу допустить, что подобное возможно в реальном мире. Если слоны обладают г'ракх, то почему за все время своего существования на Земле они не сумели чего-либо достичь? Почему человечество завладело всей планетой, а слоны сосредоточены на одной небольшой территории, и их, собственно, не так уж много осталось?

— Вы убиваете слонов?

— Теперь уже нет. Но было время, когда люди убивали слонов для развлечения, ради их мяса или чтобы добыть их бивни на украшения. Было также время, когда слонов использовали как вьючных животных. Если бы слоны имели г'ракх, то…

Внезапно он сообразил, что угодил в ловушку, расставленную Срин'гахаром.

— И здесь, — сказал нилдор, — местные «слоны» позволяли людям себя эксплуатировать. Правда, вы нас не ели и очень редко убивали, но часто принуждали работать. И несмотря на это, вы признаете, что мы обладаем г'ракх.

— То, что мы делали на этой планете, — ответил Гандерсен, — было огромной ошибкой, и когда мы это поняли, мы отказались от владения вашим миром и убрались отсюда. Но это вовсе не доказывает, что слоны — разумные существа, обладающие интеллектом. Это животные, Срин'гахар, обычные крупные животные, и ничего больше.

— Города и машины — не единственные достижения г'ракх.

— Где же в таком случае их духовные достижения? Что слон думает о природе Вселенной? Каково его мнение о Животворящей Силе? Как он определяет свое собственное место в обществе?

— Этого я не знаю, — согласился Срин'гахар. — Но и ты этого не знаешь, мой любезный попутчик, поскольку язык слонов тебе недоступен. Ты ошибаешься, если считаешь, что г'ракх отсутствует там, где ты не в состоянии его заметить.

— В таком случае, вполне возможно, что и малидары обладают г'ракх. И ядовитые змеи. И деревья, и лианы, и…

— Нет, — ответил Срин'гахар. — На этой планете только нилдоры и сулидоры имеют г'ракх. Мы знаем это — вне всякого сомнения. В вашем же мире не обязательно лишь одни люди должны быть разумны.

Гандерсен пришел к выводу, что продолжать дискуссию бессмысленно. Был ли Срин'гахар шовинистом, защищающим духовное превосходство «слонов» во всей Вселенной, или же намеренно занял крайнюю позицию, чтобы заставить его проявить человеческое высокомерие и тем самым показать моральную уязвимость земного империализма — этого Гандерсен не знал. Впрочем, это не имело значения. Он подумал о Гулливере, обсуждающем проблемы разума лошадей с гуигнгамами.

— Придется мне с тобой согласиться, — вежливо сказал Гандерсен, хотя, может быть, я когда-нибудь привезу на Белзагор слона, и тогда ты мне скажешь, есть у него г'ракх или нет.

— Я встречу его как брата.

— Боюсь, тебя разочарует пустая голова твоего брата, — сказал Гандерсен. — Ты увидишь существо, внешностью напоминающее тебя, но, боюсь, ты не обнаружишь у него души.

— Привези слона, мой любезный попутчик, а я уже сам разберусь, что у него в голове, — сказал Срин'гахар. — Но скажи мне еще одно, и я больше не буду тебе надоедать: когда твои собратья называют нас «слонами» — это потому, что они считают нас животными? Слоны — «обычные крупные животные», ведь так ты говорил? Люди с Земли считают нас именно такими?

— Они имеют в виду лишь внешнее сходство между нилдорами и слонами. Они говорят, что вы выглядите, как слоны.

— Хотелось бы мне в это верить, — заметил нилдор и замолчал, оставив Гандерсена наедине с чувством вины и стыда. В прежние времена у него не было привычки обсуждать проблемы разума с теми, на ком он ехал верхом. У него даже не возникало мысли о подобной возможности. Сейчас он ощущал, что Срин'гахар с трудом сдерживает негодование. Слоны — да, именно так Гандерсен рассматривал нилдоров. Может быть, разумные слоны. Но не более чем слоны.

Они молча двигались на север вдоль бурлящего потока. Около полудня они дошли до его источника — полукруглого озера, втиснувшегося между двумя цепями крутых холмов. Над озером вздымались клубы густого пара. В воде обитали теплолюбивые растения — розовые водоросли образовывали тонкую пленку на поверхности, а более толстые, голубовато-серые, спутанным ковром плавали на небольшой глубине.

Гандерсена заинтересовало озеро и его необычная растительность; он хотел взглянуть на него поближе, но не осмелился попросить Срин'гахара остановиться. Срин'гахар не только нес его, он был и его товарищем по путешествию; и если просто сказать: «Давай остановимся здесь на минутку», это могло лишь укрепить веру нилдора в то, что землянин все еще считает представителей его народа лишь вьючными животными. Поэтому Гандерсен решил проехать мимо — в конце концов, он не имеет права задерживать Срин'гахара на его пути к повторному рождению лишь затем, чтобы удовлетворить свое пустое любопытство.

Когда они приблизились к закруглению озера, с восточной стороны послышался страшный шум и треск ломающихся ветвей. Вся процессия нилдоров остановилась, чтобы посмотреть, что происходит. Гандерсену казалось, что еще немного, и из джунглей выскочит какой-нибудь охотящийся динозавр, по ошибке занесенный сюда из другого времени и пространства. Вместо этого из-за холмов выехала маленькая тупорылая машина, в которой он узнал гостиничный вездеход. Машина тащила на буксире примитивную платформу из неоструганных досок на больших колесах. На разболтанном, подпрыгивающем прицепе стояли четыре палатки, занимавшие большую его часть, а вокруг громоздились горы багажа. В задней части платформы, судорожно держась за ограждение и нервно оглядываясь по сторонам, сидели восемь туристов, которых Гандерсен видел два дня назад в отеле на побережье.

— Это твои соплеменники, — сказал Срин'гахар. — Наверное, ты хочешь с ними поговорить.

Честно говоря, в данный момент Гандерсену меньше всего хотелось встречаться с туристами. Он предпочел бы саранчу, скорпионов, ядовитых змей, тиранозавров, жаб — все что угодно, только не их. Он еще ощущал привкус таинственных ощущений, которые испытал среди нилдоров, и природу которых вряд ли мог постичь; полностью забыв о всех земных делах, он ехал в страну повторных рождений, поглощенный вечными проблемами добра и зла, природы разума, отношения людей к другим существам, и его отношения к собственному прошлому. Только что он пережил неприятную, даже болезненную встречу с ним, отвечая на якобы случайные, а на самом деле хорошо продуманные вопросы Срин'гахара о душе слонов. И вдруг ему снова предстояло оказаться среди пустых, примитивных людишек. Если он и успел приобрести какие-то индивидуальные черты в глазах своего спутника-нилдора, то они сразу же исчезнут, стоит ему присоединиться к, группе ничем не выделяющихся землян. В глубине души он понимал, что туристы, по крайней мере некоторые, не столь уж вульгарны и примитивны, как ему казалось. Это были обычные люди, дружелюбные, не слишком умные и не слишком глупые, в меру состоятельные и, вероятно, в отношении их жизни на Земле их не в чем было упрекнуть. Но здесь они казались бумажными фигурками, поскольку не имели никакой внутренней связи с планетой, которую решили посетить; она им была абсолютно безразлична. Гандерсен не хотел, чтобы Срин'гахар изменил свое мнение и перестал относиться к нему лучше, чем к остальным землянам, прибывшим на Белзагор. Он боялся, что поток слов, изливаемых туристами, захлестнет его и смоет его превосходство над ними.

Вездеход, будто потратив на буксировку прицепа последние силы, остановился в полутора десятках метров от берега озера. Из него выбрался Ван Бенекер, еще более потрепанный и пропотевший, чем обычно.

— Все выходим, — крикнул он туристам. — Идем осматривать одно из знаменитых горячих озер.

Гандерсен подумал, не сказать ли Срин'гахару, чтобы он шел дальше. Четверо остальных нилдоров, удовлетворив свое любопытство, уже удалились к другому концу озера. Однако он решил немного подождать, зная, что пренебрежительное отношение к представителям его собственного вида не прибавит ему уважения в глазах Срин'гахара.

Ван Бенекер повернулся к Гандерсену.

— Доброе утро, сэр! — крикнул он. — Рад вас видеть! Как ваше путешествие?

Туристы выкарабкались из прицепа. Они выглядели и вели себя в точности так, как представлял Гандерсен: скучающие, уставшие, пресыщенные увиденными чудесами. Штейн, владелец ресторана с лучшими в мире улитками, проверил диафрагму своей камеры и профессионально сделал панорамную голограмму окружающей местности, но когда снимок медленно выполз из щели в аппарате, он даже на него не взглянул — важен был процесс, а не сами снимки. Уотсон, врач, рассказывал Кристоферу, финансисту, какой-то анекдот, который давным-давно перестал быть смешным, а тот бессмысленно хихикал. Женщины, помятые, измученные пребыванием в джунглях, вовсе не обращали внимания на озеро. Две из них стояли, опершись на вездеход и ждали, когда им скажут, что именно они осматривают; две других, заметив присутствие Гандерсена, поспешно достали из сумочек помаду.

— Я ненадолго, — заверил он Срин'гахара, спускаясь на землю.

Подошел Ван Бенекер.

— Ну и поездка, — со злостью сказал он. — Проклятая дорога! Впрочем, мне давно уже пора к этому привыкнуть. А как ваши дела, мистер Гандерсен?

— Не жалуюсь, — Гандерсен кивнул в сторону прицепа. — Где ты раздобыл такую колымагу?

— Мы соорудили ее года два назад, когда сломался грузовик. Теперь возим на ней туристов, когда не удается договориться с нилдорами.

— Она напоминает чудо техники восемнадцатого века.

— Видите ли, сэр, у нас осталось не слишком много современного оборудования. У нас нет ни вспомогательных механизмов, ни гидравлических роботов. Ну, а какая-нибудь доска и две пары колес всегда найдутся. Этого хватит.

— Что с теми нилдорами, которые привезли нас из космопорта в отель? Мне казалось, что они готовы были на тебя работать.

— Иногда хотят, иногда не хотят, — сказал Ван Бенекер. — На них невозможно рассчитывать. Мы не можем заставить их работать и не можем их нанять. Мы можем только вежливо попросить, а если они откажут, то ничего не поделаешь. Два дня назад они заявили, что какое-то время не смогут быть в нашем распоряжении, так что пришлось вытащить этот прицеп… — он понизил голос. — По-моему, все из-за этой восьмерки глупых обезьян, которые считают, что нилдоры не понимают по-английски и постоянно твердят: «Ах, как ужасно, что такую прекрасную и ценную планету нам пришлось отдать стаду слонов».

— Когда мы сюда летели, — заметил Гандерсен, — некоторые из них высказывались вполне либерально. По крайней мере двое решительно поддерживали передачу власти жителям планеты.

— Ну конечно. На Земле они наслушались всевозможных политических теорий: отдать колониальные миры долгое время угнетавшемуся местному населению и тому подобное. А теперь, здесь, они вдруг пришли к выводу, что нилдоры вовсе не «местное население», а просто животные, забавные слоны, и все-таки нам стоило бы оставить эту планету себе, — Ван Бенекер сплюнул. А нилдоры все это слышат. Они притворяются, что не знают языка, но они его знают, мне хорошо известно, что знают. Стоит ли ожидать, что таких людей они захотят возить на спине?

— Понимаю, — ответил Гандерсен.

Он взглянул на туристов, которые, вытаращив глаза, смотрели на Срин'гахара, обгладывавшего неподалеку молодые побеги. Уотсон толкнул в бок Мирафлореса, а тот сжал губы и осуждающе покачал головой. Гандерсен не слышал, о чем те говорили, но догадывался, что они обсуждают прожорливость Срин'гахара. Ну какие цивилизованные существа могут доставать себе пищу хоботом с дерева?

— Останетесь пообедать с нами, мистер Гандерсен? — спросил Ван Бенекер.

— Спасибо за приглашение, — ответил Гандерсен. Он присел в тени, а Ван Бенекер собрал своих подопечных и повел их к берегу дымящегося озера. Гандерсен спокойно встал и присоединился к группе. Он начал слушать, что говорил гид, но сосредоточиться не удавалось.

«Зона высоких температур… выше 70 градусов по Цельсию… в некоторых местах выше, даже выше температуры кипения, однако там существуют живые организмы… особая генетическая приспособляемость… мы называем их теплолюбивыми… ДНК не сворачивается, но процент спонтанных мутаций очень высок, виды изменяются в невероятном темпе… энзимы сопротивляются теплу… поместите организмы из озера в холодную воду, и они замерзнут в течение минуты… жизненные процессы идут крайне быстро… развернутые и денатурированные белки могут также функционировать в подобных условиях… замкнутая система, не связанная с остальной частью планеты… температурный градиент… количественный анализ… знаменитый биолог-кинетик, доктор Брук… постоянное термическое разрушение чувствительных молекул… непрерывный ресинтез…»

Срин'гахар все еще набивал брюхо веточками. Гандерсену казалось, что нилдор ест намного больше, чем обычно в это время дня. Звуки обрываемых веток и жующих челюстей Срин'гахара смешивались с монотонной наукообразной речью Ван Бенекера.

Отцепив от пояса автоматический сачок, Ван Бенекер начал вылавливать образцы озерной фауны, чтобы продемонстрировать их своей группе. Он покрутил верньеры на рукоятке сачка, устанавливая массу и размеры желаемой добычи; сетка, закрепленная на конце растягивающейся почти до бесконечности металлической спирали, двигалась вперед и назад под поверхностью озера, охотясь за организмами с заданными параметрами. Когда датчики сообщили о присутствии живой материи, отверстие сетки раскрылось и тут же быстро захлопнулось. Ван Бенекер вытащил ее, доставив на берег какого-то несчастного пленника.

На берегу оказывалось одно озерное животное за другим — красные, словно вареные, но живые и сердито сопротивляющиеся. Появилась панцирная рыба, заключенная в блестящие пластины, украшенные фантастическим орнаментом. За ней последовало подушкообразное существо с длинным заостренным хвостом и злыми глазами на стебельках, а за ним — нечто, выглядевшее как один огромный коготь с крошечным рудиментарным телом. Среди гротескной добычи Ван Бенекера не было двух одинаковых созданий. Высокая температура озера, повторил он, вызывает постоянные мутации. Он снова отбарабанил все свое генетическое объяснение, в то же время бросая очередное маленькое чудовище обратно в горячую воду и протягивая руку за следующим.

Туристы не задавали никаких вопросов, терпеливо ожидая, когда гид закончит показывать им забавную живность и повезет их куда-нибудь еще. Гандерсен, которому никогда прежде не представлялась возможность познакомиться с обитателями одного из высокотемпературных озер, был благодарен Ван Бенекеру за эту демонстрацию, но зрелище трепещущих пойманных животных быстро ему наскучило, и он решил отправиться дальше.

Гандерсен огляделся по сторонам и обнаружил, что Срин'гахара поблизости нет.

— На этот раз перед нами, — говорил Ван Бенекер, — самое опасное животное в озере, которое мы называем акулой-лезвием. Кстати, такой я до сих пор не встречал. Видите эти маленькие рожки? Что-то новенькое. И эта штука вроде фонаря на голове, которая то вспыхивает, то гаснет? — В сетке извивалось темно-красное существо длиной около метра. Вся его нижняя часть, от носа до хвоста, откидывалась вниз, образуя гигантскую пасть, усаженную сотнями острых, как иглы, зубов. Когда пасть открывалась и закрывалась, казалось, что все животное распадается пополам и снова соединяется. — Эта тварь жрет все подряд, включая добычу втрое крупнее нее, — сказал Ван Бенекер. — Как вы видите, она очень злая и дикая, и…

Обеспокоенный, Гандерсен отошел от берега, чтобы поискать Срин'гахара. Он нашел место, где кормился нилдор: на нижних ветвях многих деревьев кора была ободрана. След нилдора вел в глубь джунглей. Его охватил страх при мысли о том, что Срин'гахар спокойно ушел и бросил его.

Придется прервать путешествие. Он не осмелится отправиться в одиночку, пешком, по этому дикому бездорожью. Он попросит Ван Бенекера отвезти его обратно, в какое-нибудь стойбище нилдоров, где, может быть, удастся снова договориться о путешествии в Страну Туманов.

Группа туристов возвращалась с озера. Ван Бенекер шел с сеткой, переброшенной через плечо, а в ней шевелились какие-то выловленные из воды существа.

— Обед, — сообщил он. — Я поймал несколько крабов. Вы голодны?

Гандерсен вымученно улыбнулся. Он наблюдал, вовсе не испытывая голода, как Ван Бенекер открыл сетку и высыпал десяток овальных, пурпурных существ, разной внешности и величины. Они кругами ползали по земле, явно ошеломленные относительно холодным воздухом, от них поднимался пар. Ван Бенекер ловко перебил им хребты заостренной палкой и поджарил с помощью лучемета. Потом он вскрыл панцири, и показалось белое, дрожащее, как студень, мясо. Три женщины поморщились и отвернулись. Только миссис Мирафлорес взяла краба и стала с аппетитом есть. Похоже, мужчинам они тоже пришлись по вкусу. Гандерсен жевал студень и время от времени поглядывал в лес — не появится ли Срин'гахар. До него долетали обрывки разговора:

–..огромные потенциальные доходы, и все впустую, просто впустую…

–..если даже и так, то наша обязанность — поддерживать движение к самоопределению на каждой планете, которая…

–..но разве они люди… -..а где душа? Это единственный способ признать, что…

–..слоны, всего лишь слоны. Видели, как они обгладывали деревья…

–..передать им власть, что было ошибкой, она привела меньшинство, руководствовавшееся чувствами…

— Ты чересчур строг, дорогой. Действительно, на некоторых планетах были злоупотребления, но…

–..глупый политический оппортунизм, так бы я это назвал. Слепые ведут слепых…

–..умеют писать? Умеют думать? Даже в Африке мы имели дело с людьми, но и там…

–..душа, внутренний мир…

–..кучи пурпурного дерьма на пляже…

— У нилдоров есть душа. Я в этом нисколько не сомневаюсь, — заявил Гандерсен, сам удивляясь тому, что включился в разговор.

Туристы повернулись к нему. Внезапно наступила тишина.

— У них есть религиозные верования, — продолжал он, — а ведь именно с этим связывается существование духа, души, верно?

— Какая у них религия? — поинтересовался Мирафлорес.

— Я точно не знаю. Но одна из важных ее составляющих — танец экстаза, нечто вроде подпрыгиваний и кружения на месте, который вызывает некие мистические ощущения. Я знаю. Я танцевал с ними. Мне удалось познать по крайней мере часть этих ощущений. Кроме того, у них есть нечто, называемое повторным рождением. По-видимому, это кульминация их обрядов. Я сам этого не понимаю. Они идут на север, в Страну Туманов, и там с ними что-то происходит. Что именно — они хранят в тайне. Возможно, сулидоры что-то им дают — может быть, какой-то наркотик, — что омолаживает их внутренне и позволяет как бы очиститься. Вам понятно?

Говоря это, он почти машинально принялся за несъеденных крабов.

— Я могу только сказать, — продолжал он, — что повторное рождение жизненно важно для нилдоров, и что положение индивидуума в племенной структуре зависит от количества повторных рождений. Все это доказывает, что они не животные. Они живут в обществе и имеют культуру, хотя нам и трудно ее понять.

— Почему у них в таком случае нет цивилизации? — спросил Уотсон.

— Я же только что сказал, что есть.

— Я имею в виду города, машины, книги…

— Они не приспособлены физически к тому, чтобы писать, строить разные объекты и вообще совершать технические операции, — ответил Гандерсен. Разве вы не видите, что у них нет рук? Раса, имеющая руки, создает один вид цивилизации, а раса, подобная слонам, — другой.

Гандерсен был весь в поту, и вдруг ощутил страшный голод. Он заметил, что женщины как-то странно на него смотрят, и понял, почему: сам того не замечая, он запихивал в рот все, что можно было съесть. Ему казалось, что у него лопнет череп, если он сейчас же не сбросит бремя тяжкой вины, которое давило на его душу и заставляло высказаться. Неважно, что именно эти люди менее всего подходили для того, чтобы перед ними исповедоваться. Он не в силах был контролировать свои слова.

— Когда я прилетел сюда, — говорил он, — я был таким же, как вы. Я недооценивал нилдоров, и потому совершил тяжкий грех, в котором должен вам сознаться. Как известно, некоторое время я был управляющим округом, и в мои обязанности входило использование местной рабочей силы. Поскольку мы не вполне сознавали, что нилдоры — разумные, самостоятельные существа, мы использовали их, принуждали к тяжелой работе на стройках, заставляли поднимать хоботом балки и вообще выполнять любую тяжелую физическую работу. Мы относились к ним, как к машинам.

Гандерсен закрыл глаза и почувствовал, как на него неумолимо валится его прошлое, как его обволакивает черная туча воспоминаний.

— Нилдоры позволяли нам использовать их. Почему — одному Богу известно. Думаю, мы были тем крестом, благодаря которому их раса должна была пройти очищение. Однажды прорвало плотину в районе Монро, на севере, недалеко от границы Страны Туманов, и всем плантациям грозило затопление, что повлекло бы миллионные убытки для Компании. Под угрозой оказались также электростанция в том районе и административные здания, и, можно сказать, если бы мы не среагировали достаточно быстро, все наши инвестиции на севере пошли бы псу под хвост. Я отвечал за всю операцию. Мы уже послали туда всех наших роботов, но этого было недостаточно, поэтому пришлось привлечь и нилдоров. Мы согнали их всех, из каждого уголка джунглей, мы работали день и ночь, валясь с ног от усталости. Мы справились с наводнением, но опасность еще не миновала. Утром на шестой день я поехал проверить, выдержит ли плотина, и увидел семерых нилдоров, которых до сих пор не встречал — они шли по тропе на север. Я приказал им следовать за мной. Они очень вежливо отказались и сообщили, что идут в Страну Туманов на церемонию повторного рождения и не могут задерживаться. Повторного рождения? А какое мне было дело до их повторного рождения?! Я не собирался принимать эту отговорку, особенно перед угрозой наводнения. Не раздумывая, я приказал им — пусть приступают к работе на плотине, или я разберусь с ними на месте. Повторное рождение может подождать, сказал я. Возродитесь в другой раз. Положение серьезное. Они опустили головы и погрузили концы хоботов в песок — это у них признак большого горя. Один из них сказал, что они очень мне сочувствуют. Я разъярился и сообщил им, что они могут сделать со своим сочувствием. И вообще, по какому праву они мне сочувствуют? Я достал лучемет, — продолжал он. — Ну, вперед, пошли! Вы нужны для работы. Их большие глаза с сожалением смотрели на меня. Хоботы в песке. Двое или трое отозвались, что им очень жаль, но сейчас они не могут на меня работать, что прервать путешествие для них невозможно, они предпочтут скорее умереть. Они не хотели меня унизить своим отказом, но я был в бешенстве и решил, что они мне за это заплатят. Я уже хотел было поджарить одного для острастки, но сдержался. Я спросил сам себя — что я, черт побери, хочу сделать, а нилдоры ждали, и мои сотрудники наблюдали за мной, и другие нилдоры тоже смотрели. Я снова поднял лучемет, чтобы убить одного из них, того, который так мне сочувствовал, надеясь, что это научит других уму-разуму. А они ждали. Ну как можно сжечь семерых паломников, даже если они отказываются выполнять приказ шефа округа? С другой стороны, мог пострадать мой авторитет. Я нажал на спуск и прошелся лучом ему по хребту — прижег не слишком глубоко, только шкуру. Нилдор стоял неподвижно, а ведь еще мгновение, и я мог бы сжечь его дотла. И таким образом я перечеркнул себя в их глазах, поскольку применил силу. Этого они и ждали. Два нилдора, выглядевшие старше других, сказали, чтобы я прекратил, что они подумают и посовещаются. Я опустил лучемет, а они отошли в сторону, чтобы провести свое совещание.

Нилдор, которого я прижег, немного хромал и выглядел жалко, хотя и был ранен не столь тяжко, как я. Тот, кто ранит, может страдать намного сильнее, чем его жертва, вы знаете об этом? Наконец, нилдоры согласились выполнить мой приказ. Вместо того чтобы идти на север, на повторное рождение, они пошли работать к плотине, даже тот, раненый. Через девять дней вода начала спадать, электростанция и плантации были спасены, и все мы жили счастливо долгие годы.

Гандерсен закончил свой рассказ и понял, что не может больше смотреть на этих людей. Он поднял панцирь последнего краба и взглянул, не осталось ли еще хоть немного студня. Он чувствовал себя истощенным, раздавленным. Царила тишина, и казалось, что она бесконечна.

— Ну и что потом? — спросила миссис Кристофер.

Гандерсен посмотрел на нее, прищурившись. Он думал, что уже все сказал.

— Ничего, — ответил он. — Вода спала.

— Но в чем смысл этой истории?

Ему хотелось швырнуть панцирь краба в ее улыбающуюся физиономию.

— Смысл? — спросил он. — Смысл? Но… — у него закружилась голова. Семь разумных существ шли исполнить священный обряд своей веры, а я, под угрозой применения оружия, заставил их работать над ремонтом сооружений, которые не имели для них ни малейшего значения. И они пошли, и таскали бревна. Разве этого недостаточно? Кто из нас был выше духовно? Во что превращается человек, если относится к разумному, самостоятельному существу, как к скотине?

— Но это была крайняя необходимость, — заметил Уотсон. — Вам требовалась любая помощь, какую вы могли найти. В такой ситуации обо всем остальном следует забыть. Они опоздали на девять дней на свое повторное рождение. Ну и что?

— Нилдор спешит возродиться лишь тогда, когда приходит его время, сдавленно сказал Гандерсен, — а я не могу сказать, когда это бывает. Может быть, это зависит от звезд, может быть, от положения спутников. Нилдор должен прибыть на место повторного рождения в определенное время. Если ему это не удастся, он не сможет возродиться. Те семеро нилдоров уже опаздывали, так как проливные дожди размыли дороги на юге, а когда еще я задержал их на девять дней, стало окончательно поздно. Когда завершились работы на строительстве плотины, они просто вернулись на юг, к своему племени. Я не знал почему. Только потом я понял, что они потеряли шанс на повторное рождение, и им придется ждать десять, а может быть, двадцать лет, чтобы отправиться туда снова. А может быть, следующего такого шанса у них уже никогда не будет.

Гандерсену не хотелось больше говорить. В горле у него пересохло, в висках пульсировало. Самый лучший способ очиститься, подумал он — нырнуть в кипящее озеро. Он встал и в тот же момент заметил, что Срин'гахар вернулся и стоит неподвижно в нескольких сотнях метров от него, под раскидистым деревом.

— Смысл в том, — повернулся Гандерсен к туристам, — что у нилдоров есть религия и есть душа, и к ним следует относиться, как к людям. И если право на самоопределение вообще признается, то нельзя не признавать его и на этой планете. Смысл в том, что, когда земляне вступают в контакт с другими видами, обычно лишь с огромным трудом удается добиться взаимопонимания. И еще я хочу добавить, что меня не удивляет ваше отношение к нилдорам, поскольку я сам думал о них подобным же образом, а изменил свое мнение лишь тогда, когда это, собственно, уже не имело значения. Но и в то время я еще не сделал достаточно глубоких выводов, которые изменили бы мою позицию. Это одна из причин, по которым я вернулся на эту планету. А теперь прошу меня извинить — мне пора, — и он поспешно ушел прочь.

— Можно идти, — сказал он Срин'гахару. Нилдор опустился на колени. Гандерсен взобрался ему на спину.

— Куда ты ушел? — спросил землянин. — Я волновался — куда ты исчез.

— Я решил, что должен оставить тебя наедине с твоими друзьями, ответил Срин'гахар. — Зачем волноваться? Я ведь обязался безопасно доставить тебя в Страну Туманов.

Глава восьмая

Пейзаж изменился. Экваториальные джунгли остались позади; дорога в Страну Туманов поднималась на взгорье. Здесь еще царил тропический климат, но влажность воздуха была уже не столь высока — атмосфера, вместо того чтобы постоянно удерживать влагу в своих цепких объятиях, время от времени высвобождала ее в виде дождя, после которого воздух становился чистым и легким, пока его влажность вновь не поднималась до прежнего уровня. Растительность тоже была другой: угловатая, шершавая, с острыми, как бритва, листьями. Листва многих деревьев светилась, озаряя ночной лес холодным сиянием. Здесь было меньше лиан, а кроны деревьев уже не создавали непрерывного полога, задерживавшего боль шую часть солнечного света; его лучи падали на лесную подстилку, а местами открывались большие освещенные пространства и лужайки. Почва, омытая частыми дождями, имела бледно-желтый оттенок, в отличие от черной земли в джунглях. В кустах часто пробегали мелкие животные. Медленно проползали похожие на слизняков создания, сине-зеленые с черными мантиями; Гандерсен узнал в них подвижные высокогорные грибы — растения, которые перемещались с места на место в поисках упавших веток или разбитого молнией ствола дерева. И нилдоры, и люди считали их деликатесом.

Вечером третьего дня пути на север от кипящего озера Срин'гахар и Гандерсен нагнали четырех нилдоров, которые ушли вперед. Они расположились у подножия крутого, неровного холма и пробыли там уже по крайней мере целый день, судя по объеденным листьям и веточкам окрестных деревьев. Их хоботы и пасти, измазанные светящимся соком, ярко сияли. Вместе с ними был огромный сулидор — такого крупного Гандерсен до сих пор не видел. Сулидор был почти вдвое выше человеческого роста и стоял, выпрямившись, возле большого камня, поросшего диким мхом, широко расставив ноги и опираясь на мускулистый хвост. Узкие глаза, прикрытые тяжелыми веками, взглянули на Гандерсена. Длинные лапы с кривыми когтями свободно свисали вдоль туловища. Мех сулидора, цвета старой бронзы, был необычно густым.

Одна из кандидаток на возрождение, самка по имени Луу'хамин, обратилась к Гандерсену.

— Этого сулидора зовут На-синисул, — сказала она. — Он хочет с тобой поговорить.

— Так пусть говорит.

— Я хочу, чтобы ты сначала знал, что он не простой сулидор. Он один из тех, кто руководит церемонией повторного рождения, и мы снова встретим его, когда дойдем до Страны Туманов. Он принадлежит к верхушке племени, и к его словам следует относиться серьезно. Ты будешь иметь это в виду, слушая его?

— Буду. Я всегда отношусь серьезно к чьим бы то ни было словам, но, конечно, его слова выслушаю с особым вниманием. Пусть говорит.

Сулидор подошел ближе и снова остановился, глубоко погрузив ноги в размокшую землю. Он говорил на языке нилдоров с северным акцентом, хрипло и медленно.

— Я отправился в путь, чтобы побывать на Море Песка, — сообщил он, — и теперь возвращаюсь в свою страну, где буду помогать нилдорам готовиться к повторному рождению. Здесь я оказался чисто случайно. Ты понимаешь, что мое присутствие здесь никак не связано ни с тобой, ни с твоими спутниками?

— Да, понимаю, — ответил Гандерсен, удивленный словами сулидора. До сих пор он знал сулидоров лишь как темных, диких созданий, тайком пробирающихся сквозь заросли.

— Когда я вчера проходил неподалеку, — продолжал На-синисул, — я случайно наткнулся на место, где находился пункт вашей Компании. Я случайно заглянул внутрь, хотя меня там ничего не интересовало, и обнаружил там двух землян, но их тела им уже не служили. Они не могли двигаться и с большим трудом говорили. Они умоляли меня помочь им покинуть этот мир, но я не мог, конечно, взять на себя такую ответственность. Поэтому я прошу, чтобы ты пошел туда со мной и отдал соответствующее распоряжение. Я не пробуду здесь долго, так что это нужно сделать прямо сейчас.

— Это далеко?

— Мы успеем дойти туда до восхода третьей луны.

— Что-то я не помню, чтобы поблизости была станция Компании, — сказал Гандерсен Срин'гахару. — Какая-то была, но это в двух днях пути отсюда, так что…

— Это то место, где собирали съедобные ползающие существа и отправляли их вниз по реке, — объяснил нилдор.

— Здесь? — пожал плечами Гандерсен. — Наверное, я снова потерял ориентацию. Ладно. Пошли.

Сулидор быстро шагал через светящийся лес, а Гандерсен спешил за ним следом на спине Срин'гахара. Они спускались в долину, становилось все более душно и сумрачно. Пейзаж тоже изменился; корни деревьев выпирали из земли, как огромные костлявые локти, и тонкие усики, росшие из корней, испускали неприятное зеленое свечение. Почва была сыпучей и каменистой; Гандерсен слышал, как она скрипит под ногами Срин'гахара. На многих корнях сидели похожие на птиц существа, напоминавшие сов, лишенных какого бы то ни было цвета; некоторые из них были черными, некоторые белыми, а некоторые белые с черными пятнами или наоборот. Он не мог сказать, действительно ли это их истинная окраска, или просто иллюзия отсутствия цвета, вызванная свечением растительности. От бледных цветов-паразитов, свисавших со стволов деревьев, шел тошнотворный запах.

Под уступом голой, выветрившейся желтой скалы возвышалось то, что осталось от станции Компании. Здание казалось еще более разрушенным, чем биостанция на юге; купол крыши провалился, и стены были покрыты растительностью. Гандерсен спешился и остановился у входа, ожидая сулидора. Пошел теплый, приятный дождь. Запах леса сразу же изменился: вместо резкого и пронзительного он стал сладковатым. Однако это была сладость гниения.

— Земляне внутри, — сказал На-синисул. — Можешь войти. Я подожду твоих распоряжений.

Гандерсен вошел в здание. Воздух был затхлым, смрадным и насыщенным влагой. Он подумал о том, сколько микроорганизмов попадает в его легкие с каждым вдохом. Слышался громкий звук тяжелых капель на фоне шума дождя, падающего сквозь дырявую крышу. Он решил осветить помещение лучом, и тут же что-то хлестнуло его по лицу и затрепыхалось — какое-то существо, привлеченное теплом и светом. Гандерсен отогнал его. На пальцах осталась липкая слизь.

Где земляне?

Он осторожно обошел здание. Он помнил его весьма смутно — одну из бесчисленных станций в джунглях, которые Компания когда-то разбросала по всему Миру Холмана. Плиты пола разошлись и покоробились, и приходилось все время смотреть под ноги, чтобы не споткнуться. Везде ползали подвижные грибы, поглощая пленку, покрывавшую всю внутреннюю поверхность здания, и оставляя за собой узкие блестящие следы. Гандерсен старался не наступать на них, но ему не всегда это удавалось. Он подошел к месту, где здание расширялось, и из него был выход наружу; он посветил лучом и увидел почерневший причал на берегу реки. Да, вспомнил он. Здесь упаковывали грибы, грузили их на баржи и отправляли вниз по реке на рынок. Но баржи Компании больше здесь не останавливались, и вкусные слизняки теперь безбоязненно ползали по остаткам мебели и оборудования.

— Эй! — крикнул он. — Эй!

В ответ послышался стон. Спотыкаясь и оскальзываясь в темноте, борясь с подступающей к горлу тошнотой, он пробрался через завал невидимых предметов и подошел к тому месту, откуда слышался звук капель. Высоко на стене висело нечто ярко-красное в форме корзины, размером с человеческую грудную клетку. Из больших пор в его губчатой поверхности выделялась черная жидкость и с хлюпаньем канала вниз. Когда свет лучемета Гандерсена коснулся его, выделение усилилось, превратившись почти в водопад маслянистой жидкости. Когда он отвел луч в сторону, поток несколько ослаб, оставаясь, однако, достаточно мощным.

Пол здесь шел наклонно, и капли из губчатой корзины быстро стекали, собираясь в дальнем конце комнаты, в углу между полом и стеной. Там Гандерсен и нашел землян. Они лежали рядом на низком матрасе. Стекающая жидкость образовала вокруг черную лужу, полностью покрывая матрас и заливая их тела. Голова одного из землян склонилась набок, и лицо полностью было погружено в жидкость. Второй стонал.

Оба были обнажены — мужчина и женщина, столь худые и истощенные, что их признаки пола стали почти неразличимы. У них не было ни волос, ни даже бровей. Сквозь высохшую, как пергамент, кожу, выпирали кости. Глаза их были открыты, но неподвижный, стеклянный взгляд был устремлен в одну точку. В морщинах кожи росла серая плесень, а по телам ползали грибообразные существа.

Гандерсен машинально, резким движением сбросил двух слизняков с высохшей груди женщины. Она пошевелилась и застонала.

— Это конец? — прошептала она на языке нилдоров. Голос ее звучал, как тихое пение флейты.

— Кто вы? — спросил Гандерсен по-английски. — Что с вами случилось?

Ответа не было.

Грибовидный слизняк вполз ей на лицо. Он отшвырнул его и коснулся ее щеки. Ему показалось, что он проводит пальцами по плотной, хрустящей бумаге. Он пытался вспомнить, кто она, представляя себе черные волосы на лысом теперь черепе, чуть изогнутые брови, полные щеки и улыбающиеся губы.

Но это не помогало: либо он ее полностью забыл, либо никогда не видел.

— Сейчас все кончится? — снова спросила она на языке нилдоров.

Гандерсен наклонился к ее товарищу и аккуратно, боясь сломать хрупкую шею, приподнял его голову. Казалось, мужчина дышал жидкостью — она вытекала у него из носа и изо рта, а мгновение спустя стало ясно, что обычным воздухом он дышать не в состоянии. Гандерсен снова погрузил его лицо в жидкость, но до этого успел его узнать. Это был некий Гарольд — или, может быть, Генри? — Дикстра, которого он когда-то видел два или три раза.

Незнакомая женщина пошевелила рукой, однако ей не хватало сил поднять ее. Оба выглядели, как живые привидения, как воплощение смерти, погруженные в липкую жидкость, совершенно беспомощные.

— Давно вы в таком состоянии? — спросил он на языке нилдоров.

— Вечность, — прошептала она.

— Кто вы?

— Не… помню. Я… жду. — Чего?

— Жду… конца.

— Послушайте. Меня зовут Эдмунд Гандерсен. Раньше я был управляющим округом. Я хочу вам помочь.

— Убей меня. Сначала меня, потом его.

— Мы перевезем вас отсюда в космопорт. Через неделю или через десять дней вы будете в пути на Землю, а потом…

— Нет… пожалуйста…

— Почему? Почему нет? — допытывался он.

— Покончи с этим. Покончи.

Она собрала все силы, чтобы выгнуть спину и чуть приподняться из жидкости, которая почти покрывала нижнюю часть ее тела. Что-то внезапно забилось и выпятилось под ее кожей. Гандерсен коснулся ее напряженного живота и почувствовал, что там что-то шевелится; это было самое жуткое ощущение, которое он когда-либо испытывал. Он коснулся тела Дикстры, и там, внутри, тоже что-то шевелилось.

Почти парализованный ужасом, он поднялся на ноги и отошел, глядя в свете лучемета на судорожно вытянувшиеся обнаженные, но бесполые тела, от которых остались кожа и кости. Эти люди не обладали уже ни телом, ни душой, однако все еще были живы. Его охватил пронзительный, парализующий страх.

— На-синисул! — крикнул он. — Иди сюда! Иди скорее!

Сулидор тотчас же появился и встал рядом.

— В них что-то сидит, — в ужасе сказал Гандерсен. — Какие-то паразиты? Они шевелятся. Что это?

— Смотри, — На-синисул показал на губчатую корзину, из которой вытекала черная жидкость. — Они носят в себе его потомство. Они кормят его: через год, два, а может быть, три из них выйдут личинки.

— Почему они не умирают?

— Они питаются вот этим, — сулидор махнул хвостом над темной лужей. Они впитывают это сквозь кожу. Эта жидкость в достаточной степени поддерживает их, а вместе с ними и то, что в них сидит.

— Мы заберем их отсюда, перевезем по реке в отель, и…

— Они умрут, — сказал На-синисул, — стоит только вытащить их из этой жидкости. Их уже не спасти.

— Когда это кончится? — тихо спросила женщина. Гандерсен вздрогнул. Его всегда учили, что никогда нельзя соглашаться с неизбежностью смерти: пока в человеке тлеет искорка жизни, его можно спасти. Из остатков тканей можно создать копию оригинала. В этом мире, однако, не было соответствующего оборудования. Мысли его путались. Он не знал, какое принять решение. Оставить их здесь и позволить чужим тварям питаться их внутренностями? Попытаться каким-то образом доставить их в космопорт и отправить в ближайший госпиталь? Немедленно прекратить их мучения? А может быть, самому попробовать освободить их тела от того, что пожирает их изнутри? Он снова присел и, отчаянным усилием преодолев страх и отвращение, коснулся живота женщины и ее выпирающих бедер. Под кожей была чудовищная, дрожащая масса. Однако разум женщины еще действовал, хотя она и забыла свое имя и родной язык. Мужчине, который был без сознания, повезло больше, хотя он находился в таком же состоянии. По крайней мере Дикстре не приходилось лежать в темноте и ждать смерти, которая придет лишь тогда, когда живущие внутри него личинки выйдут наружу из порабощенной ими человеческой плоти. Неужели именно такого конца ожидали эти земляне, отказавшись когда-то покинуть мир, который полюбили? Белзагор может овладеть человеком, говорил многократно рожденный Вол'химиор. Но здесь его слова воплотились чересчур буквально. От смрада разлагающихся тел его мутило.

— Убей обоих, — решился он. — И быстро.

— Ты мне приказываешь?

— Убей их. И сорви это со стены и тоже убей.

— Оно не совершило никакого преступления, — заметил сулидор. — Оно делает лишь то, что для него естественно. Убив тех двоих, я лишу его потомства, но я не хочу лишать его и жизни.

— Хорошо, — согласился Гандерсен. — Только землян. Быстро.

— Это будет акт милосердия, совершенный по твоему явному приказу, сказал На-синисул.

Он наклонился и, подняв тяжелую лапу с выпущенными на всю длину кривыми когтями, дважды нанес удар.

Гандерсен с трудом подавил желание отвернуться. Тела развалились, как сухая скорлупа. То, что было внутри, вылезло наружу — бесформенное, сырое, расползающееся. Даже сейчас, повинуясь непонятному рефлексу, трупы судорожно дернулись. Гандерсен вглядывался в их лица.

— Вы меня слышите? — спросил он. — Вы живы или мертвы?

Женщина открыла рот, но не издала ни звука. Гандерсен не знал, была ли это попытка что-то сказать, или просто последняя нервная судорога мышц. Он нажал на спуск, и из лучемета вырвалось мощное пламя. Гандерсен направил его на темную лужу. Из праха ты возник и в прах обратишься, подумал он, превращая в пепел тело Дикстры, тело лежащей рядом с ним женщины и извивающихся личинок. Поднялись клубы едкого, удушливого дыма.

Гандерсен уменьшил пламя и повернулся к сулидору.

— Идем, — сказал он. Оба вышли наружу.

— Я бы хотел сжечь это здание, очистить это место огнем, — сказал Гандерсен.

— Знаю.

— Ты бы меня, однако, удержал.

— Ошибаешься. Никто в этом мире не удержит тебя от чего бы то ни было.

«Что бы это дало?» — подумал Гандерсен. Очищение уже свершилось. Он убрал отсюда существа, которые были здесь чужими.

Дождь кончился. Срин'гахар ждал Гандерсена, чтобы забрать его. Они присоединились к остальным четырем нилдорам и, хотя была уже ночь, двинулись в путь. Они потеряли слишком много времени, а страна повторного рождения была еще далеко. К утру Гандерсен услышал шум Водопадов Шангри-Ла, которые нилдоры называли Ду'джаюх.

Глава девятая

Казалось, перед ними стоит белая стена воды. Ничто на Земле не могло сравниться с этим зрелищем — река Мэдден, или Серан'ни, обрушивалась с высоты пятисот метров, потом шестисот, а потом еще пятисот, с уступа на уступ, в своем неустанном стремлении к морю. Гандерсен и его спутники-нилдоры остановились у подножия водопадов, где весь каскад с грохотом падал в широкий, окруженный каменными стенами бассейн, из которого река, извиваясь, продолжала свой путь на юго-восток. Сулидор попрощался с ними и в одиночку отправился на север. Позади Гандерсена лежала прибрежная равнина — по правую сторону, и центральное плоскогорье — по левую. Прямо впереди, у вершины водопада, начинались северные горы, ограничивавшие путь в Страну Туманов. Гигантское ущелье, шедшее с севера на юг, отделяло прибрежную равнину от центрального плоскогорья; другое ущелье, шедшее с востока на запад, отделяло и равнину, и плоскогорье от лежащих впереди гор.

Гандерсен выкупался в бассейне с холодной и кристально чистой водой, и они начали подниматься в гору.

Расположенная почти на вершине станция Шангри-Ла, один из самых важных постов Компании, снизу была не видна. Когда-то станции были и у подножия водопада и у среднего порога, но от этих зданий уже ничего не осталось всего за восемь лет их полностью поглотили джунгли. На вершину вела зигзагами каменистая дорога. Когда Гандерсен увидел ее впервые, он думал, что это работа инженеров Компании, но потом узнал, что это естественная тропа, которую нилдоры расширили и углубили, чтобы облегчить себе путь к месту повторного рождения.

Мерный ритм восхождения укачал Гандерсена, и у него начали слипаться глаза. Он судорожно держался за складку кожи на спине Срин'гахара и молился о том, чтобы не упасть, если задремлет. В какой-то момент, когда он внезапно проснулся, оказалось, что он держится только левой рукой, а его тело сползло на бок нилдора и висит над почти двухсотметровой пропастью. В другой раз, снова задремав, он ощутил холодный душ и, очнувшись, обнаружил, что ревущий поток воды несется вниз не более чем в десятке метров от него. У вершины нижнего порога нилдоры остановились, чтобы поесть, и Гандерсен плеснул в лицо ледяной водой, чтобы стряхнуть с себя сонливость. Они двинулись дальше. Теперь он чувствовал себя уже лучше; воздух посвежел, дул прохладный ветер. За час до заката они добрались до вершины водопада.

Станция Шангри-Ла внешне не изменилась: три разного размера блока из темного переливающегося пластика и тщательно ухоженный сад, полный необычных тропических растений, заросшие ползучими стеблями веранды с видом на реку. Гандерсен почувствовал сухость в горле и дрожь в ногах.

— Как долго мы можем здесь остаться? — спросил он Срин'гахара.

— А как долго ты бы хотел?

— День, может быть, два — еще не знаю. Зависит от того, как меня здесь встретят.

— У нас пока еще есть время, — сказал нилдор. — Я и мои друзья расположимся в зарослях. Когда ты сочтешь, что пришла пора двигаться дальше, приходи к нам.

Нилдоры не спеша скрылись в зарослях, а Гандерсен направился к станции. У входа в сад он остановился. Деревья были суковатые и кривые, с длинными, широкими неровными листьями, свисающими вниз. Горная флора отличалась от растительности на юге, хотя и здесь царило лето. В здании мерцал свет. Везде чувствовался порядок, что резко контрастировало с разрушенной биостанцией и кошмарным зрелищем на станции с грибовидными слизняками. Даже сад возле отеля не был ухожен до такой степени.

Четыре аккуратных ряда мясистых, неприлично выглядевших розовых лесных «свечек» росли по сторонам дорожки, которая вела к зданию. Слева и справа стояли небольшие рощицы стройных, высоких деревьев с шаровидными цветами; их ветви сгибались под тяжестью гигантских плодов. Рядом росли деревья халлигалли и кусты горькой ягоды — растения для этих мест экзотические, привезенные из влажных экваториальных тропиков — и могучие деревья мечецвета, вздымавшие к небу длинные блестящие тычинки своих цветов. Изящные лианы извивались по земле, но отнюдь не где попало. Гандерсен прошел еще несколько шагов и услышал мягкий печальный вздох кустов сенсифрона, мягкие волосатые листья которых сворачивались и сжимались, осторожно раскрываясь, когда он проходил мимо, и снова захлопываясь, когда он поворачивался, чтобы бросить на них быстрый взгляд. Еще два шага, и он подошел к невысокому дереву, названия которого он не помнил, с гладкими красными летучими листьями, которые отрывались от тонких ветвей и уносились прочь; на их месте немедленно начинала расти свежая листва.

Это был волшебный сад. Но неожиданности были еще впереди. За зарослями плюща Гандерсен обнаружил полукруглый участок, поросший тигровым мхом хищным растением с недружелюбного центрального плоскогорья. Мох мог расти и в других частях планеты — например, в отеле на побережье, где он уже вышел из-под контроля — но Гандерсен помнил, что Сина испытывала к нему непреодолимое отвращение, так же как и ко всему, что произрастало или обитало на этом жутком плоскогорье. Хуже того, взглянув вверх, он увидел большие массы трясущегося студня, пронизанного синими и красными нервными волокнами, свисавшие с нескольких высоких деревьев — других хищных тварей, тоже с центрального плоскогорья. Что делают эти зловещие создания в этом зачарованном саду? Мгновение спустя он увидел третье доказательство того, что страхи Сипы перед плоскогорьем давно миновали: дорогу ему перебежало одно из толстых, похожих на выдру, животных, которые так донимали их с Синой в ту страшную ночь. Оно остановилось, шевеля носом и приподняв цепкие лапы, словно искало, что бы схватить. Гандерсен шикнул на него, и животное скрылось в кустах.

Из тени появилась массивная двуногая фигура и преградила Гандерсену путь. Гандерсен подумал сначала, что это сулидор, но тут же сообразил, что это всего лишь робот, вероятно, садовник.

— Человек, что ты здесь делаешь? — низким голосом спросил робот.

— Я гость, — ответил Гандерсен, — путник, который ищет ночлега.

— Женщина ждет тебя?

— Наверняка нет. Однако она захочет меня видеть. Скажи ей, что пришел Эдмунд Гандерсен.

Робот внимательно посмотрел на него.

— Я скажу ей. Оставайся, где стоишь, и ничего не трогай.

Гандерсен ждал. Шло время. Становилось все темнее, появилась одна луна. Некоторые деревья в саду начали светиться. Змея, похожая на тех, у которых когда-то добывали яд, бесшумно скользнула прямо у него под ногами и скрылась. Ветер изменил направление и донес издали отзвуки разговора нилдоров.

Наконец, робот вернулся.

— Женщина хочет тебя видеть. Иди дальше по аллее и входи в дом, сказал он.

Гандерсен поднялся по ступенькам. На веранде он заметил странные растения в горшках, стоявшие как попало, видимо, ожидавшие пересадки. Некоторые шевелили усами и подмигивали огоньками, чтобы приманить намеченную жертву. Гандерсен вошел внутрь, и, не увидев никого внизу, схватился за упругую лиану и оказался на веранде второго этажа. Он заметил, что станция поддерживается в порядке как внутри, так и снаружи; каждая поверхность была чистой и светлой, обои не полиняли, сувениры со многих планет стояли на своих местах. Эта станция выглядела так всегда, но сейчас, в годы заката земного присутствия на Белзагоре, он не ожидал увидеть ее в таком состоянии.

— Сина! — позвал он.

Она стояла на веранде, облокотившись на барьер. В свете двух лун он заметил глубокую щель между ее ягодицами и подумал, что она решила принять его без одежды. Однако, когда она обернулась, оказалось, что спереди ее прикрывает какое-то странное одеяние — светлая желеобразная масса, бесформенная, с пурпурными точечками и металлическим блеском, нечто вроде огромной амебы. Это «нечто» облегало ее живот и бедра. Ноги и плечи оставались обнаженными, обнажена была и левая грудь, но одна широкая псевдоподия закрывала правую. Таинственная масса была прозрачной, и Гандерсен мог отчетливо видеть красное пятно прикрытого соска Сины и узкую впадину ее пупка. По-видимому, масса была живой, поскольку начала расползаться, выпуская щупальца, которые обволокли левое бедро и правую голень Сины.

Чудовищность ее костюма повергла его в изумление и некоторое смущение. Сама Сина при этом казалась прежней Синой. Она чуть пополнела, груди стали тяжелее, бедра шире, однако продолжала оставаться привлекательной женщиной в расцвете лет. Но прежняя Сина ни за что бы в жизни не позволила, чтобы нечто подобное прикасалось к ее коже.

Она не спускала с него взгляда. Ее блестящие черные волосы, как когда-то, падали на плечи. На лице не было ни единой морщинки. Она смотрела ему прямо в глаза, без смущения, прочно упираясь в землю ногами, спокойно опустив руки, высоко подняв голову.

— Я думала, ты никогда не вернешься, Эдмунд, — сказала Сина.

Раньше она говорила слишком быстро, взволнованно, может быть, даже слишком высоким голосом. Теперь она была совершенно спокойна, а голос ее звучал, как идеально настроенная виолончель.

— Почему ты вернулся? — спросила она.

— Это долгая история, Сина. Я даже сам не все понимаю. Я могу здесь переночевать?

— Ну конечно. Мог бы и не спрашивать!

— Ты прекрасно выглядишь, Сина. Я думал, через восемь лет…

— Я превратилась в старую бабу?

— О, нет!

Он посмотрел ей в глаза и испугался: они были холодные, неподвижные, стеклянные. Это напомнило ему страшное выражение глаз Дикстры и его подруги.

— Я… собственно, я не знаю, чего ожидал.

— На тебя время тоже повлияло к лучшему, Эдмунд. У тебя теперь более суровое лицо, за эти годы ты утратил юношескую мягкость, стал стопроцентным мужчиной. Ты никогда не выглядел лучше.

— Спасибо.

— Ты меня не поцелуешь? — спросила она.

— Насколько мне известно, ты замужем.

Она вздрогнула и сжала один кулак. То, что было на ней, тоже среагировало, его цвет потемнел, и оно выпустило второе щупальце.

— Где ты об этом узнал?

— На побережье. Ван Бенекер сказал, что ты вышла замуж за Джеффа Курца.

— Да, вскоре после того, как ты уехал.

— Понятно. Он здесь?

Она пропустила вопрос мимо ушей.

— Не хочешь меня поцеловать? А может быть, твои принципы запрещают тебе целовать чужих жен?

Заставив себя улыбнуться, он неловко и смущенно наклонился, обнял ее и притянул к себе, пытаясь поцеловать в губы, но так, чтобы случайно не коснуться амебы. Она уклонилась от поцелуя.

— Чего ты боишься? — спросила она.

— Меня раздражает то, что на тебе, — признался Гандерсен.

— Оболочник?

— Если это так называется.

— Так его называют сулидоры, — сообщила Сина. — Он водится на центральном плоскогорье, присасывается к крупным млекопитающим и живет за счет выделений их кожи. Разве это не чудесно?

— Я думал, ты терпеть не можешь плоскогорья, — заметил он.

— О, это было так давно. С тех пор я побывала там много раз. Из последнего путешествия я привезла оболочника. Он такой ласковый, а кроме того, в него можно одеться. Смотри.

Она чуть коснулась животного, и оно начало менять цвета: их оказалась целая гамма — от фиолетового, когда оно расширялось, до красного, когда сжималось. В какой-то момент образовалась целая туника, покрывшая Сину от шеи до колен.

У Гандерсена создалось впечатление, что там внутри есть нечто темное, пульсирующее, как сердце, что оно находится прямо внизу ее живота, что оно прикрывает ее лоно — может быть, это был нервный центр существа.

— Почему он тебе неприятен? — спросила Сина. — Положи сюда руку.

Он не пошевелился. Она взяла его за руку и коснулась ею своего бока. Он почувствовал холодную, сухую поверхность оболочника и удивился, что она вовсе не липкая и скользкая. Сина передвинула его руку выше, пока та не оказалась на тяжелой груди. Оболочник тотчас же сжался, оставив под его пальцами теплое и налитое обнаженное тело. Какое-то мгновение он ласкал ее, но, смущенный, отдернул руку. Соски Сины затвердели, ноздри раздулись.

— Этот оболочник очень интересный, — заметил Гандерсен. — Но мне не нравится, что он на тебе.

— Прекрасно, — сказала она и коснулась низа живота, там, где находилось как бы сердце этого организма. Оболочник сжался, соскользнул по ее ногам и отполз в дальний угол веранды.

— Теперь лучше? — спросила Сина, обнаженная, блестящая от пота, с влажными губами.

Его удивило спокойствие, с которым она пошла на попытку близости. Ни он, ни она никогда не были чересчур стыдливы, но эта осознанная агрессивность в его понимании никак не соответствовала ее характеру. Да, они были старыми друзьями; когда-то они были и любовниками, и даже месяца два жили как муж и жена, однако двусмысленность их расставания должна была полностью разрушить интимные отношения. Даже если не принимать во внимание факт ее супружества с Курцем, само то, что они не виделись несколько лет, казалось ему достаточным основанием для более постепенного возврата к прежней близости. Он считал, что ее желание отдаться ему уже через несколько минут после его неожиданного возвращения нарушает не столько моральные, сколько эстетические принципы.

— Надень что-нибудь, — спокойно сказал он. — Но не оболочника. Я не могу вести серьезный разговор, когда ты искушаешь меня своими прелестями.

— Бедный мой Эдмунд. Ну ладно. Ты ужинал?

— Нет.

— Я скажу, чтобы нам принесли ужин. И выпить.

Сейчас вернусь.

Она ушла внутрь дома. Оболочник, оставшийся на веранде, несмело подполз к Гандерсену, будто предлагая на минутку прильнуть к нему. Тот, однако, так на него посмотрел, что существо предпочло как можно скорее убраться. Вошел робот с подносом, на котором стояли два золотистых коктейля. Один бокал он подал Гандерсену, а второй поставил на барьер и бесшумно удалился. Вернулась Сина, одетая в мягкое серое платье до колен.

— Так лучше? — спросила она.

Гандерсен и Сина чокнулись, она улыбнулась. Они поднесли бокалы к губам.

— Ты запомнила, что я не люблю пить через соломинку.

— Я почти ничего не забыла, Эдмунд.

— Расскажи, как ты здесь живешь?

— Нормально. Я никогда не представляла, что моя жизнь может быть такой. Я много читаю, помогаю роботам ухаживать за садом, иногда здесь бывают гости, иногда я сама путешествую. Но часто целыми неделями я не вижу ни единой человеческой души.

— А что с твоим мужем?

— Целыми неделями я не вижу ни единой души, — повторила Сина.

— Ты здесь одна? Ты и роботы?

— Совсем одна.

— Но здесь, наверное, довольно часто бывают другие люди из Компании?

— Некоторые — да. Впрочем, нас немного осталось, — сказала Сина. Думаю, не больше сотни. Человек шесть на Море Песка, Ван Бенекер в отеле, четверо или пятеро на станции у старого ущелья и так далее — маленькие группки землян, разбросанные далеко друг от друга. Конечно, бывают дружеские встречи, но довольно редко.

— Ты именно этого хотела, когда решила здесь остаться? — спросил Гандерсен.

— Я не знала, чего я хотела, кроме того, что хотела остаться. Я поступила бы так же еще раз, даже зная все то, что знаю сейчас. Я поступила бы так же.

— На станции к югу отсюда, — сказал он, — я видел Гарольда Дикстру…

— Его зовут Генри Дикстра.

— Генри. И женщину, которую я не знаю.

— Полин Мэйзор. Во времена Компании она работала на таможне. Генри и Полин — мои ближайшие соседи. Но я уже несколько лет их не видела. Я никогда не путешествовала к югу от водопадов, а они сюда тоже не приезжают.

— Их нет в живых, Сина.

— Вот как?

— Это был кошмар. Меня отвел к ним один сулидор. Станция была в руинах: везде слизняки и плесень, а в их телах что-то развивалось, личинки какой-то губчатой твари в форме корзинки… которая прилепилась к стене, и из нее текла черная, жирная жидкость…

— Такое случается, — спокойно заметила Сина. — Рано или поздно эта планета овладевает каждым, хотя каждым по-разному.

— Дикстра был без сознания, а женщина умоляла положить конец ее мучениям, и…

— Ты сказал, что они были мертвы.

— Не тогда, когда я пришел. Я сказал сулидору, чтобы он их убил. Не было никакой надежды на то, чтобы их спасти. Он прикончил их, а я сжег.

— Нам пришлось сделать то же самое с Джо Саламоне, — сказала Сина. Он жил в Файр-Пойнт. Как-то раз он отправился в Море Песка, поранился, и в рану попал какой-то кристаллический паразит. Когда Курц и Сед Каллен нашли его, он весь состоял из великолепных кубических и пирамидальных радужных кристаллов, которые прорезались сквозь его кожу. И он был все еще жив. Но уже недолго. Хочешь еще выпить?

— Да, пожалуйста.

Она вызвала робота. Было совсем темно, взошла третья луна.

— Я так счастлива, что ты сегодня пришел, Эдмунд, — сказала тихим, низким голосом Сина. — Чудесный сюрприз.

— Курца нет дома?

— Нет, — ответила она. — Его нет, и я не знаю, когда он вернется.

— Как он себя чувствует?

— Думаю, он вполне счастлив. Это, конечно, весьма странный человек.

— Да, странный, — согласился Гандерсен.

— Мне кажется, что-то в нем есть от святого.

— Это был бы холодный и темный святой, Сина.

— Некоторые святые именно таковы. Не всем дано быть святыми Францисками Ассизскими.

— Разве жестокость — признак святости?

— Курц видел в жестокости силу. Он превзошел в этом всех.

— Таким был и маркиз де Сад, но никто его не канонизировал.

— Ты знаешь, что я имею в виду, — возразила Сина. — Когда-то мы говорили о Курце, и ты назвал его падшим ангелом. Это очень точное определение. Я видела его среди нилдоров, как он с ними танцевал. Они подходили к нему и буквально поклонялись ему, а он разговаривал с ними и ласкал их. А вместе с тем он делал то, что было для них гибельно, но они это просто обожали.

— Что было для них гибельно?

— Неважно. Не думаю, чтобы тебе это понравилось. Он давал им… иногда… наркотики.

— Змеиный яд?

— Иногда.

— Где он сейчас? Снова забавляется с нилдорами?

— В последнее время он нездоров.

Вошел робот и принес ужин. Гандерсен поморщился при виде странных овощей на тарелке.

— Можешь есть безбоязненно, — заверила его Сина. — Я сама выращиваю их на грядках. Из меня получился хороший садовник.

— Я не помню ни одного из этих овощей.

— Они с плоскогорья.

— Подумать только, какое отвращение вызывало у тебя плоскогорье, покачал головой Гандерсен, — каким странным и отталкивающим казалось оно тебе, когда нам пришлось совершить там вынужденную посадку…

— Тогда я была еще девчонкой. Когда это случилось — одиннадцать лет назад? Вскоре после того, как мы познакомились. Мне было всего двадцать лет. На Белзагоре нужно победить то, что приводит тебя в ужас, иначе сам будешь побежден. Я снова поехала на плоскогорье. И еще раз, и еще. Оно перестало быть для меня чужим и перестало меня пугать. А потом я его полюбила. Я привезла оттуда множество растений и животных, чтобы они жили здесь, со мной. Этот регион сильно отличается от остальной части планеты полностью отрезанный от всего, совершенно другой.

— Ты ездила туда с Курцем?

— Иногда. А иногда с Седом Калленом. Но чаще всего одна.

— Каллен, — сказал Гандерсен. — Ты часто с ним видишься?

— О, да. Он, Курц и я составляли нечто вроде «треугольника». Это почти мой второй муж, естественно, в духовном смысле. Физически иногда тоже, но это не имеет значения.

— Где сейчас Каллен? — спросил он, пристально глядя в ее строгие, блестящие глаза.

Она нахмурилась.

— На севере. В Стране Туманов.

— Что он там делает?

— Почему бы тебе не спросить его самого? — предложила Сина.

— Я просто хотел узнать, — Гандерсен старался говорить спокойно. Честно говоря, я сам еду в Страну Туманов, а здесь остановился по пути, из сентиментальных соображений. Я путешествую с пятью нилдорами, которые направляются на повторное рождение. Они расположились где-то в зарослях.

Она открыла бутылку серо-зеленого вина и налила ему.

— Зачем ты хочешь попасть в Страну Туманов? — спросила она с деланной улыбкой.

— Из любопытства. Думаю, что по той же причине туда отправился и Каллен.

— Не думаю, чтобы им руководило любопытство.

— А что? Может быть, ты объяснишь…

— Не стоит, — коротко отрезала Сина. Разговор прервался, и наступила тишина. Гандерсен подумал, что получить от нее какие-то сведения будет непросто. Ее нынешнее спокойствие могло довести до бешенства. Она говорила только то, что считала нужным. Она просто забавлялась с ним. Ему казалось, что ее радовало звучание собственного теплого контральто, раздававшегося в ночной тишине. Это была не та Сина, которую он знал. Девушка, которую он любил, была ласковой и сильной, а не хитрой и скрытной. Когда-то ее окружал ореол невинности, который теперь полностью рассеялся. Курц, вероятно, был не единственным падшим ангелом на этой планете.

— Взошла четвертая луна! — внезапно сказал Гандерсен.

— Да. Естественно. Разве это так странно?

— Редко приходилось видеть четыре луны, даже в этих широтах.

— Это бывает по крайней мере четыре раза в год. Подожди восхищаться, скоро появится пятая, и…

— Так сегодня та самая ночь? — у Гандерсена захватило дух.

— Да, Ночь Пяти Лун.

— Никто мне не говорил!

— Может быть, ты не спрашивал?

— Два раза я пропустил ее, так как был в Файр-Пойнт. В один год я плавал по морю, а в другой раз оказался в южной зоне туманов, когда разбился вертолет. И так как-то все время получалось… Я видел это только один раз, именно тут, Сина, десять лет назад, когда мы были вместе. Тогда казалось, что все складывается для нас самым лучшим образом. И именно сейчас я снова случайно очутился здесь!

— Я думала, что ты специально спланировал. Чтобы отметить ту годовщину.

— Нет, нет. Это чистая случайность.

— В таком случае счастливая случайность.

— Когда взойдет пятая луна?

— Примерно через час.

Он смотрел на четыре яркие точки, плывущие по небу. Он так долго здесь не был, что забыл, где именно должна появиться пятая луна. Она двигалась по своей орбите в обратном направлении — самая яркая из лун, с покрытой льдом, гладкой, как зеркало, поверхностью.

Сина снова наполнила его бокал. Они уже кончили есть.

— Извини, — сказала она. — Сейчас вернусь. Гандерсен остался один. Он смотрел на небо и пытался понять странно изменившуюся Сину, таинственную женщину, тело которой стало еще более привлекательным, а душа превратилась в камень. Теперь он знал, что этот камень был внутри нее все время: например, когда они расставались, он решил вернуться на Землю, а она вовсе не хотела покидать Мир Холмана. Я люблю тебя, говорила она, и всегда буду любить, но я остаюсь. Почему? Почему? Потому что хочу остаться, ответила она. И осталась. А он тоже был упрям, и уехал без нее. Они вместе спали на пляже возле отеля в ту последнюю ночь перед его отъездом. Он чувствовал тепло ее тела еще тогда, когда поднимался на борт корабля, который унес его в бездну космоса. Она любила его, и он ее любил, но они расстались, так как он не видел для себя будущего в этом мире, а она видела его только здесь. И вышла замуж за Курца. И исследовала все плоскогорье. И говорила теперь новым, глубоким голосом; она позволяла какой-то амебе обнимать ее бедра и лишь пожала плечами, узнав, что двое землян неподалеку погибли ужасной смертью. Неужели это все еще была Сина — или какая-то искусная подделка?

Сквозь темноту доносились голоса нилдоров. Гандерсен слышал невдалеке еще какой-то странный звук: сдавленное фырканье и хрюканье, напоминавшее чей-то болезненный плач, хотя наверняка это была лишь игра его воображения. Скорее всего, кто-то из животных Сины, привезенных с плоскогорья, рылся в огороде в поисках вкусных корешков. Странный звук раздался еще два раза.

Время шло, а Сина не возвращалась.

И вдруг он увидел, как восходит пятая луна — величиной с большую серебряную монету и такая яркая, что просто ослепляла. Четыре остальных луны, казалось, танцевали вокруг нее. Две из них были лишь яркими точками, две другие выглядели более представительно. Тени вокруг здания и в саду дрожали, изменялись, а с неба лились потоки холодного света. Гандерсен схватился за барьер веранды и безмолвно умолял луны, чтобы они оставались на месте, словно Фауст, страстно восклицавший: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» Но луны двигались, влекомые неумолимыми законами ньютоновской механики, и он знал, что через час две из них зайдут, и очарование исчезнет. Где Сина?

— Эдмунд? — внезапно раздался сзади ее голос.

Она снова была обнажена, и снова оболочник обнимал ее тело, прикрывая бедра и вытягивая длинные, узкие щупальца, которые касались сосков ее прекрасных грудей. В свете пяти лун ее загорелая кожа блестела и сверкала. Теперь она не казалась ему ни бесстрастной, ни агрессивной. Она была совершенна в своей наготе, и момент был самым подходящим, так что он, не колеблясь, подошел к ней и быстро сбросил одежду. Он положил руки на ее бедра, касаясь оболочника, и странное создание поняло и послушно соскользнуло с ее тела, словно пояс целомудрия, оказавшийся не в силах выполнить свою задачу. Она наклонилась к нему, ее полные груди колыхались, как колокола; он поцеловал ее, целовал везде, и они опустились на пол веранды, на холодные гладкие камни.

Глаза ее были открыты, еще более холодные, чем пол, более холодные, чем свет лун — даже в то мгновение, когда он вошел в нее.

В ее объятиях, однако, не было холода. Тела их сплелись и ласкали друг друга. Ее кожа была шелковистой, а поцелуи голодными. Все прошедшие годы куда-то ушли, и снова вернулось то, счастливое время. В момент наивысшего возбуждения снова послышалось странное хрюканье. Он заключил ее в горячие объятия и закрыл глаза.

Потом они молча лежали рядом в блеске лунного света, пока бриллиантовая пятая луна не закончила свой путь по небу, и Ночь Пяти Лун не стала такой же, как любая другая ночь.

Глава десятая

Гандерсен спал один в комнате для гостей на верхнем этаже. Он проснулся неожиданно рано, посмотрел, как над ущельем встает солнце, а потом спустился в сад. На траве еще лежала роса. Он дошел до самого берега реки, оглядываясь по сторонам в поисках нилдоров, но их нигде не было видно. Он долго стоял, глядя, как река несет гигантскую массу воды. Интересно, подумал он, есть ли здесь рыба?

Потом он вернулся к дому.

В свете утренней зари сад Сины показался ему менее зловещим. Даже растения и животные с плоскогорья выглядели лишь странно, но не угрожающе: в каждой географической зоне этой планеты своя типичная фауна и флора, только и всего. Существа с плоскогорья вовсе не виноваты в том, что человеку среди них несколько не по себе.

На первой веранде его встретил робот и предложил завтрак.

— Я подожду женщину, — сообщил Гандерсен.

— Она придет позже.

— Странно. Она никогда так долго не спала.

— Она с мужчиной, — пояснил робот. — В это время она всегда с ним и утешает его.

— С каким мужчиной?

— С мужчиной Курцем. Ее мужем.

— Так Курц здесь, на этой станции? — удивился Гандерсен.

— Он лежит больной в своей комнате.

«А она говорила, что он где-то далеко, — подумал Гандерсен. — Что она не знает, когда он вернется».

— Он был в своей комнате вчера ночью? — спросил Гандерсен.

— Был.

— Когда он вернулся из своего последнего путешествия?

— Около года назад, — ответил робот. — Может быть, тебе стоит спросить об этом женщину. Она скоро будет с тобой. Принести завтрак?

— Да, — решил Гандерсен.

Сина, однако, долго не появлялась. Лишь минут через десять, когда он уже покончил с соками, овощами и жареной рыбой, она вышла на веранду, одетая в прозрачную белую накидку, сквозь которую видны были очертания ее тела. Она выглядела так, как будто хорошо выспалась, кожа ее была гладкой и блестящей, она шла быстрым шагом, а ее черные пышные волосы развевались на утреннем ветру. Однако строгое, непреклонное выражение ее глаз оставалось неизменным и совершенно не подходило общему настроению невинности нового дня.

— Робот сказал, — заговорил Гандерсен, — чтобы я не ждал тебя к завтраку. Он говорил, что ты так рано не спустишься.

— Правильно. Обычно я не спускаюсь в это время, это правда. Пойдем поплаваем?

— В реке?

— Нет, дурачок! — она сбросила накидку и сбежала по лестнице в сад. Гандерсен какое-то время сидел, зачарованный ритмичными движениями ее рук и покачиванием ягодиц, потом пошел за ней. На повороте тропинки, которого он до сих пор не замечал, она свернула влево и остановилась возле круглого водоема в углублении скалы. Когда он остановился рядом, она изящным движением скользнула в воду, и какое-то мгновение, казалось, висела неподвижно под самой поверхностью; ее груди округлились под действием силы тяжести. Когда она вынырнула, чтобы глотнуть воздуха, Гандерсен — уже обнаженный — прыгнул в бассейн. Вода, даже в этом теплом климате, оказалась страшно холодной.

— Здесь бьет подземный источник, — объяснила Сина. — Разве это не чудо? Как ритуальное очищение.

Из воды, тут же позади нее, высунулось длинное, серое щупальце, заканчивавшееся мощными когтями. Гандерсен не знал, как ее предостеречь он показал рукой и испуганно вскрикнул. Из глубины появилось второе щупальце и нависло над ней. Сина обернулась, и изумленному Гандерсену показалось, что она ласкает какое-то огромное животное; потом вода забурлила, и оба щупальца исчезли.

— Что это?

— Прудовое чудовище, — улыбнулась она. — Его подарил мне Сед Каллен на день рождения два года назад. Это медуза с плоскогорья. Они живут в озерах и жалят всякую мелочь.

— Какого она размера?

— О, как большой осьминог. Она очень чувствительная. Я хотела, чтобы Сед раздобыл для нее супруга, но он этого не сделал и поехал на север, так что мне, видимо, придется заняться этим самой — ей так одиноко.

Она вышла из воды и вытянулась на гладкой, черной скале, чтобы обсохнуть на солнце. Гандерсен поспешил следом. С берега он видел в воде, освещенной лучами солнца, огромную массу со множеством щупальцев. Подарок для Сины ко дню рождения.

— Ты не могла бы сказать, где сейчас можно найти Седа? — спросил он.

— В Стране Туманов.

— Это я уже знаю, но это огромная территория. Где именно?

Она перевернулась на спину и подогнула колени. Капельки воды на ее груди радужно переливались на солнце.

— Почему ты так хочешь его найти? — помолчав, спросила Сина.

— Я совершаю сентиментальное путешествие, чтобы увидеться со старыми друзьями. Мы с Седом когда-то жили почти рядом. Разве это недостаточный повод для того, чтобы его найти?

— Но это не повод для того, чтобы его предать. Он посмотрел на нее. Глаза ее были закрыты, холмики грудей ритмично и спокойно поднимались и опускались.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил он.

— Случайно, не нилдоры ли отправили тебя за ним?

— Что за глупости ты говоришь?! — возмутился он, но это звучало неубедительно даже для него самого.

— Зачем ты притворяешься? Нилдоры хотят вытащить его оттуда, но положения договора запрещают им это. Сулидоры не очень хотят соглашаться на его выдачу, и наверняка ни один из живущих здесь землян его не выдаст. Ты, как чужой, должен иметь разрешение нилдоров на путешествие в Страну Туманов. А поскольку ты не из тех, кто нарушает правила, ты наверняка обратился за таким разрешением. Нилдоры же ничего не делают даром… Я права?

— Кто тебе все это сказал?

— Я сама поняла. Можешь мне верить.

Он протянул руку и коснулся ее бедра. Кожа ее была теперь теплой и сухой. Рука чуть сжала упругое тело. Сина не реагировала.

— Не поздно ли еще заключить договор? — мягко спросил он.

— Какого рода?

— Пакт о ненападении. Мы сражаемся друг с другом с той минуты, как я здесь оказался. Отбросим вражду. Я скрываю что-то от тебя, а ты от меня. К чему? Неужели мы не можем просто помочь друг другу? Мы — представители человечества в мире, который намного более чудовищен и опасен, чем кажется большинству людей. Если мы не сможем оказать друг другу помощь и поддержку, то чего вообще стоят нормальные человеческие отношения?

Она начала спокойно декламировать:

Пребудем же верны любви своей! Ведь мир, что нам казался царством фей, Исполненным прекрасной новизны, Он въявь — угрюм, безрадостен, уныл, В нем ни любви, ни жалости…

Слова старых стихов всплывали из глубин памяти… Он продолжил:

…и мы, Одни, среди надвинувшейся тьмы, Трепещем: рок… — рок… рок…? …суровый погрузил Нас в гущу схватки первозданных сил,[1] —

закончила Сина. — Да. Как это на тебя похоже, Эдмунд, в решающий момент ты забываешь самые важные слова.

— Значит, пакта о ненападении не будет?

— Извини. Я не должна была этого говорить, — она отвернулась, взяла его руку и, положив себе на грудь, коснулась ее губами. — Ты прав. Мы притворялись друг перед другом, но теперь с этим покончено. Теперь мы будем говорить только правду. Ты первый — это нилдоры поручили тебе доставить Седа Каллена из Страны Туманов?

— Да, — ответил Гандерсен. — Таково было условие моего путешествия.

— И ты согласился?

— Я поставил некоторые условия со своей стороны, Сина: если он не захочет пойти добровольно, я не обязан его принуждать. Но я должен его по крайней мере найти. Это я обещал. Поэтому еще раз прошу тебя, скажи мне, где его искать.

— Не знаю, — сказала она. — Понятия не имею. Он может быть где угодно.

— Это правда?

— К сожалению, правда, — сказала она, и на мгновение ее взгляд перестал быть холодным и жестким, а голос зазвучал, как голос женщины, а не как виолончель.

— Может, хотя бы скажешь, почему он скрывается, и почему они так заинтересованы в том, чтобы его найти?

— Около года назад, — помолчав, сказала Сина, — он отправился на центральное плоскогорье, как обычно, собирать разные образцы. Он хотел добыть для меня вторую медузу — так он мне обещал. Чаще всего я ездила вместе с ним, но в этот раз Курц был болен, и мне пришлось остаться. Сед забрался в ту часть плоскогорья, где до сих пор никогда не был, и встретил там группу нилдоров, участвовавших в какой-то религиозной церемонии. Он оказался среди них, и, видимо, совершил какое-то святотатство.

— Это был ритуал повторного рождения? — спросил Гандерсен.

— Нет, повторное рождение может происходить только в Стране Туманов. Это было что-то другое, но, видимо, столь же важное. Нилдоры были в бешенстве. Седу едва удалось уйти живым. Он вернулся сюда и сказал, что его жизнь в опасности, что нилдоры его преследуют, так как он совершил какое-то кощунство и теперь вынужден искать убежища. Он отправился на север, а нилдоры гнались за ним до самой границы. С тех пор я ничего о нем не слышала. У меня нет никаких контактов со Страной Туманов. Больше я ничего не могу сказать.

— Ты не сказала, какое святотатство он совершил, — заметил Гандерсен.

— Не знаю. Не знаю, что это был за обряд, и каким образом он ему помешал. Я повторила тебе то, что он сам мне рассказал. Ты мне веришь?

— Верю, — сказал Гандерсен и улыбнулся. — Теперь сыграем в другую игру, и на этот раз ведущим буду я. Вчера вечером ты сказала, что Курц путешествует, что ты давно его не видела и не знаешь, когда он вернется. Ты также говорила, что он болел, но быстро сменила тему. Сегодня утром робот, который принес мне завтрак, сообщил, что ты придешь позже, поскольку Курц болен и ты, как обычно, с ним, в его комнате. Ведь роботы не лгут.

— Этот робот тоже не лгал. Я была там.

— Почему?

— Чтобы скрыть его от тебя. Он в очень плохом состоянии, — сказала Сина, — и не хочет, чтобы его беспокоили. Я знала, что если бы я сказала тебе, что он дома, ты захотел бы его увидеть. У него недостаточно сил, чтобы принимать гостей. Это была невинная ложь, Эдмунд.

— Что с ним?

— Точно неизвестно. Видишь ли, на этой планете осталось не слишком много медицинской аппаратуры. У меня есть, конечно, диагностат, но на этот раз он не дал достаточной информации. Думаю, что могла бы описать его болезнь как разновидность рака. Только это не рак.

— Ты можешь описать симптомы этой болезни?

— Что это тебе даст? Его тело начало изменяться. Он превратился в нечто странное, отвратительное и жуткое. Подробности тебе ни к чему. Если ты считаешь, что с Дикстрой и Полин произошло нечто чудовищное, то ты был бы потрясен до глубины души, увидев Курца. Но этого я тебе не позволю. Я так же должна оберегать тебя от него, как и его от тебя. Для тебя будет лучше, если ты его не увидишь.

Сина присела на камень, скрестив ноги, и начала расчесывать мокрые спутанные волосы. Гандерсен подумал, что она никогда не была столь прекрасна, как в это мгновение, одетая лишь в лучи солнца. Эту картину омрачало лишь одно пятно — холод в ее глазах. Неужели из-за того, что она каждый день видит чудовище, в которое превратился Курц?

— Курц наказан за свои грехи, — после долгой паузы сказала Сина.

— Ты действительно в это веришь?

— Да, верю, — ответила она. — Верю, что существуют грехи, и существует расплата за грехи.

— И что где-то высоко на небе сидит старец с седой бородой и записывает дурные поступки каждого — тут прелюбодейство, там ложь, тут обжорство, а там тщеславие? Что он правит миром?

— Понятия не имею, кто правит миром, — сказала Сина. — И вообще, правит ли им кто-нибудь. Пойми, Эдмунд: я не пытаюсь переносить средневековое богословие на Белзагор. Я не буду клясться Отцом, Сыном и Святым Духом и утверждать, что до всей Вселенной действуют одни и те же фундаментальные законы. Я просто говорю, что здесь, на Белзагоре, мы живем в соответствии с некоторыми моральными принципами, свойственными для этой планеты, и если кто-то чужой появится на Белзагоре и эти принципы нарушит, он об этом пожалеет. Это не наш мир, он никогда им не был и никогда не будет. Мы живем здесь под постоянной угрозой, поскольку не понимаем царящих здесь законов.

— Какие грехи совершил Курц?

— Мне пришлось бы целый день их перечислять, — ответила она. Некоторые грехи он совершил в отношении нилдоров, а некоторые — в отношении собственной души.

— У нас у всех на совести грехи в отношении нилдоров, — заметил Гандерсен.

— В некотором смысле да. Мы гордые и глупые, R не хотим видеть их такими, какие они есть, и немилосердно их эксплуатируем. Это, конечно, грех. Грех, который наши предки совершали на всей Земле задолго до того, как мы завоевали Космос. У Курца, однако, было больше возможностей грешить, чем у всех прочих — ибо он был в большей степени человеком. Когда приходит грехопадение, ангелы падают с очень большой высоты.

— Что делал Курц с нилдорами? Убивал их? Резал на куски? Бил?

— Это грехи против их тела, — сказала Сина. — Он поступал хуже.

— Как же? Скажи.

— Ты знаешь, что происходило на биостанции, расположенной к югу от космопорта?

— Я работал там несколько недель с Курцем и Саламоне, — сказал Гандерсен. — Давно, когда я был еще новичком на этой планете, а ты — маленькой девочкой на Земле. Я видел, как они оба выманивали змей из джунглей, брали у них яд и давали пить нилдорам. И сами тоже пили.

— И что тогда происходило? Он покачал головой.

— Я никогда не мог этого понять. Когда я попробовал как-то раз вместе с ними, у меня возникло впечатление, что мы все трое превратились в нилдоров, а трое из них превратились в нас. У меня был хобот, четыре ноги, бивни и гребень. И все выглядело иначе, так как я смотрел глазами нилдора. Потом все кончилось, и я снова оказался в собственном теле, но меня преследовало страшное ощущение вины и стыда. У меня не было возможности выяснить, что это — действительно телесная метаморфоза, или только галлюцинация.

— Галлюцинация, — сказала Сина. — Благодаря яду ты открыл свой разум и душу и проник в сознание нилдора, а в то же самое время нилдор проник в твое сознание. Какое-то время нилдор считал себя Эдмундом Гандерсеном. Для нилдора это переживание, подобное экстазу.

— Значит, в этом заключался грех Курца? В том, что он приводил нилдоров в экстаз?

— Змеиный яд, — объясняла Сина, — используется также во время церемонии повторного рождения. То, чем занимались ты, Курц и Саламоне в джунглях — жалкая, крайне жалкая имитация повторного рождения. Нилдоры принимали в ней участие, но для них это было святотатством, причем по многим причинам. Во-первых — это происходило не в соответствующем месте. Во-вторых — не были исполнены соответствующие обряды. В-третьих церемонией руководили люди, а не сулидоры, и поэтому все происходящее превращалось в пародию на высшее священнодействие, какое только бывает на этой планете. Давая нилдорам яд, Курц заставлял их участвовать в чем-то дьявольском. Воистину дьявольском. Редкий нилдор устоит против подобного искушения. Курц находил удовольствие как в галлюцинациях, которые вызывал яд, так и в искушении нилдоров. Думаю, что это доставляло ему еще большее наслаждение, чем галлюцинации. Это самый тяжкий его грех — он склонял невинных нилдоров к тому, что на этой планете считается вечным проклятием. В течение двадцати лет на Белзагоре он хитростью заставил сотни, а может быть, тысячи нилдоров разделить с ним чашу с ядом. Наконец, его присутствие стало невыносимым, а страсть творить зло уничтожила его самого. Теперь он лежит наверху, не живой и не мертвый, но уже не угрожает кому-либо на Белзагоре.

— Ты хочешь сказать, что инсценировка местного аналога Черной Мессы довела Курца до такого состояния, что ты прячешь его даже от меня?

— Я в этом убеждена, — сказала Сина. Она встала, потянулась и кивнула Гандерсену. — Идем домой.

Они шли обнаженными через сад, рядом друг с другом, будто это был первый день творения, а тепло ее тела и тепло солнца возбуждали его страсть. Дважды у него возникала мысль о том, чтобы повалить ее на землю и утащить в экзотические заросли, и дважды он сдерживал себя, сам не зная почему. Когда до дома оставалось полтора десятка метров, он вновь ощутил растущее внутри него желание. Он повернулся и положил руку ей на грудь. Она не оттолкнула его.

— Скажи мне сначала еще одно, — попросила она.

— Если смогу.

— Почему ты вернулся на Белзагор? Но только правду. И что влечет тебя в Страну Туманов?

— Если ты веришь в грех, — ответил он, — ты должна верить и в возможность его искупления.

— Верю.

— Так вот, у меня на совести тоже есть грех. Может быть, не столь тяжкий, как грех Курца, но он не дает мне покоя, и я вернулся сюда, чтобы его искупить.

— В чем же ты согрешил?

— Я согрешил против нилдоров самым обычным образом: я содействовал их порабощению, ставил себя выше них, не признавал их разума и их внутреннего мира. А особенно я согрешил в том, что помешал семи нилдорам вовремя попасть на место повторного рождения. Помнишь, когда прорвало плотину Монро, и я заставил этих семерых паломников работать? Мне пришлось применить лучемет, чтобы они подчинились, и они пропустили повторное рождение. Я не знал, что если они опоздают на повторное рождение, то потеряют свою очередь. Но даже если бы и знал, мне бы не пришло в голову, что это имеет для них такое значение. Один грех влечет за собой второй. Я уехал отсюда с нечистой совестью. Семерка нилдоров преследовала меня во сне. Я понял, что мне придется вернуться и попытаться очистить свою душу.

— Какое искупление ты имеешь в виду? — спросила она.

Ему трудно было смотреть ей в глаза. Он опустил взгляд, но это было еще хуже, так как ее нагота все еще возбуждала его. Он заставил себя снова взглянуть ей в лицо.

— Я решил наконец узнать, — сказал он, — что такое повторное рождение, и принять в нем участие. Я хочу предложить себя сулидорам в качестве кандидата на возрождение.

— Нет! — вскрикнула она.

— Сина, что случилось? Ты…

Она вся дрожала. Щеки ее горели, шею и грудь залил румянец. Она прикусила губу и отодвинулась от него.

— Это безумие, — возбужденно сказала Сина. — Повторное рождение не для землян. Почему ты считаешь, что сможешь в чем-то покаяться, приняв чужую религию, пройдя обряд, о котором никто из нас ничего не знает…

— Я должен, Сина.

— Не будь идиотом.

— Ты первый человек, которому я это говорю. Нилдоры, с которыми я путешествую, этого не знают. Я не могу удержаться. Я в долгу перед этой планетой, и вернулся, чтобы исполнить свой долг. Я должен пройти через это, каковы бы ни были последствия.

— Идем со мной, — сказала она глухим, пустым, механическим голосом.

— Куда?

— Идем.

Он молча пошел за ней. Она повела его на средний этаж дома, в коридор, где стоял на страже один из роботов. Сина кивнула ему, и тот отодвинулся. В конце коридора она остановилась и приложила руку у дверному датчику. Дверь открылась. Сина жестом пригласила Гандерсена войти вместе с ней.

Он услышал хрюкающие и фыркающие звуки, которые уже слышал накануне вечером. Теперь не было никакого сомнения, что это сдавленный плач, полный неизмеримой боли.

— В этой комнате Курц проводит теперь свои дни, — сказала Сина и отодвинула штору, отгораживавшую внутренность помещения. — А так теперь выглядит Курц.

— Не может быть, — прошептал Гандерсен. — Как… как…

— Как это случилось?

— Да, как…

— С течением лет он начал сожалеть о своих не праведных делах. Он очень страдал из-за своей вины, и в прошлом году решил искупить грехи. Он отправился в Страну Туманов и прошел церемонию повторного рождения. И именно это принесли мне обратно. Вот так, Эдмунд, выглядит человек, прошедший обряд возрождения.

Глава одиннадцатая

То, на что смотрел Гандерсен, внешне походило на человека, и, может быть, когда-то это действительно был Джефф Курц. На кровати лежало невероятно длинное тело, раза в полтора длиннее нормального человеческого роста, будто кто-то вытянул позвоночник и грудную клетку. Череп напоминал Курца: высокий лоб, надбровные дуги, выступавшие еще сильнее, чем помнил Гандерсен; они возвышались над закрытыми глазами Курца, словно баррикады, защищающие от некоего проникновения с севера. Однако густые черные брови и длинные, почти женские ресницы исчезли.

Лицо ниже лба исказилось до неузнаваемости. Оно выглядело так, как будто все его черты были расплавлены в тигле и растеклись. Прекрасный орлиный нос Курца теперь напоминал стоптанную галошу, вытянутый, как рыло тапира. Из-за отвислых приоткрытых губ виднелись беззубые десны. Подбородок был сдвинут назад, как у питекантропа, а плоские и широкие скулы полностью изменяли облик лица.

Сина сняла покрывало, чтобы показать остальное.

Тело на кровати, полностью лишенное волос, длинное и розовое, напоминало гигантского вареного слизняка. Под высохшей пергаментной кожей выпирали ребра и кости. Пропорции тела были искажены: поясница находилась не правдоподобно далеко от грудной клетки, и ноги, хотя и длинные, тоже выглядели не так, как следовало. Казалось, что лодыжки соединяются с коленями. Пальцы ног срослись и заканчивались звериными когтями. Зато пальцы рук, может быть, в качестве компенсации, имели дополнительные суставы, из-за чего стали длинными и тонкими, как ноги паука: они постоянно изгибались и сжимались. Соединение рук с туловищем тоже выглядело необычно, хотя Гандерсен заметил это лишь тогда, когда Курц повернул левую руку на триста шестьдесят градусов. Его плечевой сустав, вероятно, был устроен по принципу шарового сочленения.

Курц отчаянно пытался что-то сказать, но лишь бормотал какие-то слова на неизвестном Гандерсену языке. Нечто вроде состоящего из трех частей адамова яблока поднималось и опускалось в его гортани. С большим усилием он изогнулся так, что кожа натянулась на странно сплющенных костях. Он все еще пытался говорить. Иногда среди его бормотания удавалось различить отдельные слова по-английски или на языке нилдоров.

«Река… смерть… потеря… ужас… река… пещера… тепло… потеря… тепло… катастрофа… черно… иди… бог… ужас… рожден… потеря… рожден…»

— Что он говорит? — спросил Гандерсен.

— Никто не знает. Даже когда нам понятны отдельные слова, они не имеют никакого смысла. А чаще всего и слов не разобрать. Он говорит на языке того мира, в котором сейчас пребывает.

— Он хоть раз был в сознании с тех пор, как он здесь?

— Полностью — никогда, — сказала Сина. — Иногда у него открыты глаза, но он ни на что не реагирует. Смотри.

Она подошла к кровати и приподняла веки Курца. Гандерсен увидел глаза без белков — глазные яблоки были целиком черными, блестящими, с голубыми прожилками. Гандерсен провел ладонью перед глазами Курца, но тот не обратил на это внимания, даже когда пальцы приблизились к самым глазам. Однако, когда Гандерсен хотел убрать ладонь, Курц поднял правую руку и схватил его за запястье. Гротескно вытянутые пальцы оплели руку Гандерсена, и Курц медленно, но с огромной силой подтянул его к кровати. Теперь Курц говорил только по-английски. Видно было, с какими страшными мучениями он пытается извлекать слова из какой-то бездны. Он говорил монотонно и непрерывно:

— Вода сон смерть спасение сон сон огонь любовь вода мечта холод сон план взлет падение взлет падение взлет взлет взлет.

Потом добавил:

— Падение!

Затем он начал произносить разные бессмысленные слоги, и его пальцы отпустили руку Гандерсена.

Первой заговорила Сина.

— Похоже, он хочет нам что-то сказать, — заметила она. — Я никогда не слышала, чтобы он подряд произнес столько понятных слов.

— Но что он говорил?

— Не знаю. Однако это что-то значило. Гандерсен кивнул. Несчастный, измученный Курц передал им свое завещание и благословение: «Сон план взлет падение взлет падение взлет взлет взлет. Падение». Может быть, это даже имело какой-то смысл.

— И он отреагировал на твое присутствие, — продолжала Сина. — Он увидел тебя и взял за руку!

Скажи ему что-нибудь. Может быть, он снова обратит на тебя внимание.

— Джефф? — прошептал Гандерсен, опустившись на колени. — Джефф, ты помнишь меня? Эдмунд Гандерсен. Я вернулся, Джефф. Ты слышишь, что я говорю? Если ты меня понимаешь, подними снова правую руку.

Курц, однако, не поднял руку. Он издал приглушенный стон, низкий и страшный. Потом закрыл глаза и замер неподвижно. Мускулы под кожей судорожно дернулись, из пор выступил едко пахнущий пот. Гандерсен встал и отошел в сторону.

— Как долго он здесь? — спросил он.

— Почти полгода. Когда я уже поверила в его смерть, два сулидора принесли его на чем-то вроде носилок.

— Он был уже такой?

— Да. И с тех пор он здесь лежит. А изменился он больше, чем тебе кажется, — сказала Сина. — Внутри у него тоже все другое. У него почти нет пищевода. Он не может есть никакой твердой пищи, я даю ему только соки. В его сердце есть дополнительные камеры, а легкие вдвое больше нормальных. Диагностат здесь бесполезен, поскольку его организм не соответствует параметрам человеческого тела.

— И это произошло при повторном рождении?

— Да, при повторном рождении. Тогда они принимают наркотики, и это их изменяет. Наркотики эти действуют и на людей. Впрочем, мы применяем их и на Земле для регенерации некоторых органов. Но здесь они принимают более сильные дозы этого яда, и тогда изменения в организме выходят из-под контроля. Если ты туда пойдешь, Эдмунд, то же будет и с тобой.

— Откуда ты знаешь, что это последствия повторного рождения?

— Знаю, — твердо сказала она.

— Но откуда?

— Он говорил, что для этого туда идет. И сулидоры, которые его принесли, говорили, что он возродился.

— Может быть, они лгали. Может быть, повторное рождение — это одно, а есть еще что-то другое, опасное, что проделали с Курцем, поскольку он был очень плохим человеком.

— Ты сам себя обманываешь, — настаивала Сина. — Там свершается только один обряд, и вот его результат.

— Возможно, разные люди по-разному на него реагируют, если там действительно происходит только один обряд. Но ты не можешь быть уверена в том, что он стал таким после повторного рождения.

— Ты говоришь глупости!

— Я говорю серьезно. Может быть, какие-то внутренние особенности Курца привели к тому, что он так изменился, а я могу измениться по-другому. Может быть, в лучшую сторону.

— Ты хочешь измениться, Эдмунд?

— Я бы рискнул.

— Ты можешь перестать быть человеком!

— Какое-то время я пытался быть человеком. Может быть, пришло время попробовать что-то другое?

— Я не пущу тебя! — Сина была в отчаянии.

— Не пустишь? А какое ты имеешь право?

— Я уже потеряла Джеффа, и если ты пойдешь туда…

— То?

— Ну ладно, — она поколебалась. — Я не могу тебя удержать, но прошу тебя, не ходи!

— Я должен.

— Ты такой же, как он! Ты сам выдумал свои грехи и вообразил, что обязательно должен их искупить. Это безумие, разве ты не понимаешь? Ты просто сам хочешь повредить себе, и так сильно, как только возможно, — она быстро дышала, глаза ее блестели. — Послушай, — возбужденно говорила она. Если тебе так необходимо страдать, я тебе помогу. Хочешь, чтобы я тебя отхлестала кнутом? Пинала ногами? Если тебе хочется быть мазохистом, я буду садисткой. Я доставлю тебе любые мучения, какие только пожелаешь. Ты сможешь просто купаться в них. Но не ходи в Страну Туманов. Игра зашла слишком далеко, Эдмунд.

— Ты ничего не понимаешь, Сина.

— А ты?

— Может быть, пойму, когда вернусь.

— Ты вернешься в таком же состоянии, как он! — крикнула она и подбежала к кровати Курца. — Посмотри на него! Посмотри на его ноги! Посмотри на его глаза, рот, его нос, пальцы, все остальное! Это уже не человек. Хочешь лежать, как он — бормотать непонятные слова, постоянно пребывать в чудовищном бреду?

Гандерсен задумался. На Курца действительно было страшно смотреть. Отважится ли он на риск, зная, что подобное может произойти и с ним?

— Я должен идти, — заявил он, однако не столь решительно, как прежде.

— Он сейчас в аду, — сказала Сина. — Ты тоже там окажешься.

Она подошла к Гандерсену и прижалась к нему. Он почувствовал, как ее горячие груди и бедра касаются его кожи. Сина судорожно обняла его. Гандерсена охватило чувство грусти и сожаления. Он думал о том, чем когда-то была для него Сина; о том, какая она была и какая теперь стала, и чем должна быть ее жизнь с этим чудовищем, о котором ей приходилось заботиться. Его угнетали воспоминания о безвозвратно потерянном прошлом, темном и неопределенном настоящем и угрюмом, пугающем будущем. Он снова заколебался, однако все же мягко отодвинул ее от себя.

— Прости меня, — сказал он. — Я ухожу.

— Почему? Почему? — по ее щекам текли слезы. — Если тебе нужна какая-то религия, — говорила она, — то выбери земную. Нет причин, чтобы…

— Есть причины, — прервал ее Гандерсен.

Он снова прижал ее к себе и мягко поцеловал в веки, а потом в губы. Он поцеловал ее между грудями и отпустил. Подойдя к Курцу, он посмотрел на него, пытаясь как-то примириться с чудовищным преображением этого человека. Теперь он заметил то, чего не замечал раньше: утолщения кожи на спине Курца походили на маленькие черные пластинки, росшие по обе стороны позвоночника. Наверняка были и другие, с трудом замечаемые изменения. Курц открыл глаза, и черные, блестящие глазные яблоки пошевелились, как бы ища взгляд Гандерсена. Он начал говорить, но Гандерсен среди неясных звуков уловил лишь несколько слов, которые мог понять: «Танцевать… жить… искать… смерть… смерть».

Пора было идти.

Гандерсен прошел мимо стоявшей неподвижно Сины и вышел из комнаты. Оказавшись на веранде, он увидел, что пятеро нилдоров собрались в саду, а робот беспокойно следил, не начнут ли они обрывать листья редких растений.

— Я готов, — крикнул Гандерсен. — Можем отправляться, я только возьму вещи.

Он нашел свою одежду и начал собирать рюкзак. Пришла Сина, одетая в облегающее черное платье, с обвившимся вокруг левой руки оболочником. Лицо ее было бледным.

— Хочешь что-нибудь передать Седу Каллену, если я его найду? — спросил Гандерсен.

— Мне нечего ему передавать.

— Ладно. Спасибо за гостеприимство, Сина. Я был по-настоящему рад снова увидеть тебя.

— В следующий раз, — сказала она, — ты меня не узнаешь. Или сам не будешь знать, кто ты.

— Может быть.

Он оставил ее и пошел к нилдорам. Срин'гахар опустился на колени, и Гандерсен взобрался ему на спину. Сина стояла на веранде, глядя им вслед. Ни он, ни она даже не помахали друг другу на прощание. Вскоре она скрылась из виду.

Процессия двигалась вдоль берега реки. Они миновали место, где много лет назад Курц танцевал целую ночь с нилдорами.

Курц… Закрыв глаза, Гандерсен снова увидел стеклянный, невидящий взгляд, высокий лоб, сплющенное лицо, изможденное тело, скрученные ноги, деформированные ступни, и вспомнил прежнего Курца, красивого, симпатичного молодого человека, высокого и гибкого, замкнутого в себе. Какие демоны сумели заставить Курца отдать свое тело и душу жрецам, совершающим таинство повторного рождения? Как долго длилось преображение, и чувствовал ли он во время его боль? Осознает ли он, в каком он сейчас состоянии? И что, собственно, Курц сказал нилдорам? Я тот Курц, который забавлялся с вашими душами, а теперь отдаю вам свою собственную? Гандерсен никогда не слышал, чтобы Курц говорил иначе, чем сардонически-безразличным тоном. Я, Курц, грешник, делайте со мной что хотите. Я, Курц, падший во грехе. Я, Курц, всеми проклятый. Я, Курц, и я ваш. Гандерсен представлял себе, как Курц лежит в какой-то туманной долине на севере, кости его размягчены под действием эликсира сулидоров, мышцы исчезают, он превращается в розовую, студенистую массу, которая должна принять новую форму, должна очиститься от дьявольских наклонностей.

Не было ли чересчур самонадеянным ставить себя на место Курца, приписывать себе те же грехи и самому стремиться навстречу той же ужасной судьбе?

Не была ли Сина права, говоря, что в его случае это лишь жалкая игра, что он драматизирует ситуацию и, имея склонность к мазохизму, строит из себя героя какого-то трагического мифа, которого преследует навязчивая идея отправиться в это чудовищное паломничество? Однако он ощущал подлинную, не притворную тягу. Я пойду туда, сказал сам себе Гандерсен. Я не Курц, но пойду, поскольку должен идти.

Издалека доносился шум водопадов, приглушенный, но все еще мощный. Падающие массы воды ударялись о скалы, и казалось, что сквозь гул звучат слова Курца. Слова предостережения и благословения, слова угрозы, пророчества и проклятия: «вода сон смерть спасение сон сон огонь любовь вода мечта холод сон план взлет падение взлет падение взлет взлет взлет».

«Падение».

Глава двенадцатая

Во времена оккупации Мира Холмана земляне произвольно провели административные границы, обозначая параллели и меридианы, ограничивавшие тот или иной регион или сектор. Сам Белзагор ничего не знал ни о параллелях и меридианах, ни о других человеческих мерах и границах, так что демаркационные линии существовали теперь лишь в архивах Компании и в памяти уменьшающейся группки остававшихся на планете землян. Была, однако, граница, которой никто не проводил, однако она до сих пор существовала: естественная линия, отделявшая тропики от Страны Туманов. По одну сторону простиралась тропическая низменность, плодородная и залитая солнцем; отсюда начинался центральный пояс буйной растительности, тянувшийся до знойных экваториальных джунглей. По другую же, на расстоянии всего в несколько километров, клубились тучи, создавая белый северный туманный мир. Переход был внезапным и для новичка даже ошеломляющим. Его можно было достаточно прозаически объяснить наклоном оси Белзагора и влиянием этого наклона на таяние полярных снегов. Можно было с ученым видом говорить о больших ледяных шапках, столь далеко вторгавшихся в более теплые пояса планеты, что тепло тропиков растапливало их, освобождая огромные массы водяного пара, который поднимался вверх, конденсировался у полюсов и вновь возвращался на полярные шапки в виде снега. Можно было говорить и о столкновении климатов и о возникновении граничных зон, которые не были ни жаркими, ни холодными, поскольку над ними всегда висел саван облаков. Подобные объяснения не подготавливали, однако, путешественника к потрясению, которое он испытывал, пересекая эту границу. На других планетах один климат плавно переходил в другой или царил на всей планете. Здесь же трудно было примириться с внезапным переходом от тепла и солнца к холодной, пасмурной погоде.

Гандерсен и сопровождавшие его нилдоры находились еще в нескольких километрах от границы между зонами, когда из зарослей вышла группа сулидоров и остановила их. Это были стражники — хотя на Белзагоре не было ни формальной пограничной охраны, ни какой-либо иной правительственной или квазиправительственной организации, сулидоры охраняли свою территорию и допрашивали всех, кто намеревался пересечь границу. Даже во времена Компании законы сулидоров уважали — слишком много усилий пришлось бы приложить, чтобы их обойти, так что земляне, отправлявшиеся на станции в Страну Туманов, послушно останавливались и сообщали о цели своего путешествия, прежде чем двигаться дальше.

Гандерсен не участвовал в разговоре. Нилдоры и сулидоры отошли в сторону, оставив его, погруженного в созерцание белых клубящихся облаков на северном горизонте. Похоже, возникли какие-то проблемы — высокий молодой сулидор с гладким мехом несколько раз показал на человека и что-то прорычал. Срин'гахар односложно отвечал, а сулидор приходил все в большую ярость, переступая с ноги на ногу и сдирая куски коры с деревьев ударами могучих когтей. Срин'гахар снова заговорил, что-то ему объясняя, и наконец они пришли к согласию. Разгневанный сулидор ушел в лес, а Срин'гахар кивнул Гандерсену, что можно ехать дальше. Сопровождаемые двумя оставшимися сулидорами, они продолжили свой путь на север.

— Что случилось? — спросил Гандерсен.

— Ничего.

— Он, кажется, очень разозлился.

— Это неважно, — сказал Срин'гахар.

— Он не хотел, чтобы я пересекал границу?

— Он считал, что ты не должен ее переходить, — согласился Срин'гахар.

— Почему? Ведь у меня разрешение многократно рожденного.

— Он испытывал к тебе личную неприязнь, мой любезный попутчик. Он утверждал, что ты когда-то его обидел. Он давно тебя знает.

— Этого не может быть, — запротестовал Гандерсен. — Тогда у меня не было почти никаких контактов с сулидорами. Они никогда не покидали Страны Туманов, а я там не бывал. Сомневаюсь, что за восемь лет на этой планете я обменялся хотя бы парой слов с сулидорами.

— Этот сулидор не ошибался, утверждая, что сталкивался с тобой, мягко сказал Срин'гахар. — Должен тебе сказать, что есть заслуживающие доверия свидетели этого события.

— Когда? Где?

— Это было давно, — сказал Срин'гахар. Он казался удовлетворенным этим ответом и не вдавался в дальнейшие подробности. Несколько минут было тихо. Потом Срин'гахар добавил:

— Я считаю, что у этого сулидора были причины для обиды, но мы сказали ему, что ты хочешь покаяться за все свои прошлые поступки, и в конце концов он согласился. Сулидоры хорошо помнят зло и часто бывают мстительны.

— Что я ему сделал! — требовал объяснений Гандерсен.

— Не будем об этом говорить, — ответил Срин'гахар.

Нилдор замолчал, а Гандерсен начал размышлять над смыслом его слов. Исходя лишь из их значения, это можно было понимать как «об этом бесполезно говорить», или «мне трудно об этом говорить», или «об этом неуместно говорить», или «об этом бессмысленно говорить». Лишь с помощью дополнительных жестов, движений гребня, хобота или ушей, нилдор мог уточнить свои слова, а Гандерсен никогда не в состоянии был понять этих жестов. Он ломал голову, но не припоминал, чтобы обидел какого-то сулидора, даже невольно; наконец он пришел к выводу, что Срин'гахар намеренно выражался не слишком ясно и, возможно, пользовался намеками слишком специфичными и чуждыми для того, чтобы их мог понять землянин. Так или иначе, сулидор в конце концов перестал возражать против дальнейшего путешествия Гандерсена. Страна Туманов была уже рядом. Пейзаж начал меняться: деревья росли редко, были намного темнее, ниже и листва их была не столь густой, как у деревьев в джунглях. Все чаще появлялись облака. Во многих местах желтая песчаная почва была полностью обнажена. Воздух был теплым и чистым, а на небе ярко светило солнце. Здесь еще царил мягкий и ласковый климат.

Внезапно Гандерсен почувствовал порыв холодного северного ветра. Тропа вела вниз по склону, а потом снова поднялась на холм. Гандерсен охватил взглядом большую, угрюмую, безлюдную территорию — ничейную землю между джунглями и Страной Туманов. Здесь не росло ни одно дерево или куст, даже мох — только желтый песок и разбросанные по нему тут и там камни. За этой пустой зоной сверкала на солнце обледеневшая скала, высотой в несколько сотен метров, на огромном пространстве преграждавшая путь. Вдали грозно маячила вершина уходившей в небо горы, иззубренная, с выступающими утесами и каменными уступами, бледно-розовая на фоне серо-стального неба. В этом далеком краю все казалось неизмеримо крупным и массивным, просто чудовищным.

— Теперь ты должен идти сам, — сказал Срин'гахар. — Мне очень жаль, но таков обычай. Я не могу нести тебя дальше.

Гандерсен слез с нилдора. Смена способа передвижения не казалась ему неестественной, напротив, он считал, что до места повторного рождения должен дойти собственными силами. Он испытывал легкое смущение оттого, что много сотен километров проехал на спине Срин'гахара. Однако, пройдя метров пятьдесят рядом с нилдорами, он начал задыхаться. Они шагали медленно и размеренно, но, видимо, воздух здесь был более разреженным. Он заставлял себя не показывать виду, что устал. Он пойдет дальше. Гандерсен считал, что сумеет преодолеть сердцебиение и пульс в висках, тем более, что дул свежий холодный ветер. Они прошли половину пути через нейтральную зону, когда он заметил, что то, что казалось монолитной белой скалой, на самом деле было стеной густого тумана. Он чувствовал его холодное прикосновение на лице, что наводило на мысль о ледяном дыхании смерти, о саванах, гробах, могилах и черепах, но как ни странно, мысли эти не были ему неприятны.

Внезапно тучи рассеялись, и солнце осветило вершину далекой горы огромный снежный купол; Гандерсену показалось, что на него смотрит оттуда изменившееся, безмятежное лицо Курца.

Из белой пелены, вставшей перед ними, появилась фигура огромного старого сулидора. На-синисул сдержал свое обещание, что будет их проводником. Сулидоры, сопровождавшие их до сих пор, обменялись парой слов с На-синисулом и ушли обратно к границе джунглей. На-синисул дал знак, и процессия двинулась вперед.

Через несколько минут их окутал туман. Гандерсен заметил, что туман не столь густой, как казалось. Почти все время видимость была достаточно хорошей, метров тридцать-пятьдесят в любом направлении. Иногда, правда, появлялись значительно более плотные завихрения, и тогда он едва различал зеленое туловище Срин'гахара, шагавшего рядом; однако они быстро рассеивались. Небо было серым и пасмурным; лишь изредка можно было различить солнечный диск, слабо просвечивавший сквозь облака. Пейзаж был суровым: голая земля, немного валунов, низкие деревья, совсем как в земной тундре. В воздухе, однако, чувствовалась приятная прохлада, и не было по-настоящему холодно. Многие из росших здесь деревьев можно было встретить и на юге, но их местные разновидности были карликовыми и деформированными; иногда они вообще не походили на деревья, а стелились по земле, словно лианы. Те деревья, что стояли вертикально, ростом были не выше Гандерсена, и клочья серого лишайника свешивались с каждой ветки. Капли вдали покрывали листья, камни и все вокруг.

Они молча шли уже по крайней мере час. Гандерсен уже не мог распрямить спину, ноги его одеревенели. Дорога незаметно поднималась в гору, воздух становился все более разреженным, а температура резко падала, по мере того как день подходил к концу. Кошмарный туман, бескрайний, покрывавший все, ложился тяжким грузом на душу Гандерсена. Когда он смотрел со стороны на эту полосу тумана, ярко сверкавшую в лучах солнца, зрелище казалось ему восхитительным, но сейчас, очутившись внутри нее, он не испытывал особой радости — впечатление было таким, словно Вселенная лишилась всех красок и тепла.

Он шагал, как автомат. Иногда приходилось бежать, чтобы не отстать от нилдоров. Темп ходьбы На-синисула нилдоры выдерживали без труда, для Гандерсена, однако, он был почти убийственным. Ему было стыдно, что он тяжело дышит, хотя никто не обращал на это внимания. Он с тоской мечтал об отдыхе, но не мог решиться на то, чтобы попросить нилдоров сделать минутный привал: ведь это было их паломничество, а он сам к ним напросился.

Опускались угрюмые, мрачные сумерки. Серое становилось еще более серым. Анемичное и едва видимое солнце полностью скрылось. Видимость ухудшилась, резко похолодало. Гандерсен, одетый в тропический костюм, весь продрог. Внезапно его начало донимать то, на что он до сих пор не обращал внимания — стало неприятно дышать. Воздух на Белзагоре, не только в Стране Туманов, но и во всех регионах, не вполне соответствовал нормам земной атмосферы — в нем было несколько больше азота, но меньше кислорода. Разница была заметна только для очень чувствительного обоняния. Гандерсен, привыкший к местному воздуху за годы службы на Белзагоре, ее практически не ощущал. Однако сейчас в ноздри ему ударял едкий, металлический запах, и казалось, что горло забито пылью. Он знал, что это лишь дурацкая иллюзия, вызванная усталостью, но несколько минут спустя обнаружил, что старается вдыхать как можно меньше воздуха, пытаясь не дать вредным веществам попасть в легкие.

Проблемы с дыханием и тяжесть пути столь поглотили Гандерсена, что он не заметил, как остался один.

Нилдоров нигде не было видно, исчез и На-синисул. Все тонуло в тумане. Он осознал, что прошло уже несколько минут с тех пор, как он потерял из виду своих спутников. За это время они могли его значительно обогнать или пойти другим путем.

Он не кричал, не звал.

Его охватило непреодолимое желание отдохнуть. Он присел на корточки и прижал ладони к лицу, потом оперся руками о холодную, влажную землю и, опустив голову, сделал несколько глубоких вдохов. Хорошо бы лечь и забыться… Может быть, утром его найдут спящим. Или замерзшим. Он попытался встать, что удалось лишь с третьей попытки.

— Срин'гахар? — прошептал он. Звать на помощь уже не было сил.

Голова кружилась, но он все же двинулся вперед, спотыкаясь и налетая на деревья. В какой-то момент он увидел слева нечто, напоминавшее нилдора, и, почувствовав внезапный прилив сил, побежал в ту сторону, но, коснувшись твердой, мокрой обледеневшей поверхности, понял, что это всего лишь большой валун. Он повернулся и вдруг увидел ряд массивных фигур: мимо шли нилдоры.

— Подождите! — крикнул он и хотел их догнать, но внезапно споткнулся и упал, приземлившись на руки и колени в мелком, но очень холодном ручье.

Когда он выполз на берег, оказалось, что он принял за нилдоров низкие, развесистые деревья, шевелившиеся на ветру. «Ну ладно, — подумал он, — я потерялся; подожду до утра». Он присел, пытаясь выжать воду из промокшей одежды.

Наступила ночь; серое стало черным. Он поглядел на небо в поисках лун, но их не было. Его мучила страшная жажда. Он пытался ползти обратно к ручью, но не мог его найти. Губы его потрескались, а пальцы одеревенели. Несмотря на безнадежность и страх, он ощущал странное спокойствие, повторяя про себя, что все происходящее, в сущности, не опасно, даже в какой-то степени неизбежно.

Он не знал, сколько прошло времени, когда появились Срин'гахар и На-синисул.

Сначала Гандерсен почувствовал мягкое прикосновение хобота Срин'гахара к щеке. Он в ужасе прижался к земле, и лишь потом постепенно расслабился, осознав, что именно коснулось его кожи.

— Вот он, — послышался откуда-то сверху голос нилдора.

— Жив? — спросил На-синисул. Голос его доносился сквозь туман, как с того света.

— Жив. Мокрый и замерзший. Эдмундгандерсен, ты можешь встать?

— Да. Со мной все в порядке, — его охватило чувство стыда. — Вы все время меня искали?

— Нет, — мягко ответил На-синисул. — Мы дошли до селения и там обсудили, почему тебя нет. Мы не были уверены, потерялся ли ты, или намеренно удалился от нас. Потом мы со Срин'гахаром вернулись. Ты хотел нас покинуть?

— Я потерялся, — грустно признался Гандерсен. Даже сейчас ему не позволили сесть на нилдора.

Он брел между Срин'гахаром и На-синисулом, то и дело хватаясь за густую шерсть сулидора или опираясь о гладкий бок нилдора. Наконец сквозь тьму и туман стали пробиваться слабые огоньки, а потом Гандерсен заметил очертания хижин в селении сулидоров. Не ожидая приглашения, он ввалился в первое попавшееся из ветхих бревенчатых строений. Пахло гнилью. С перекладин свешивались пучки сушеных растений и связки звериных шкур. Несколько сидевших сулидоров посмотрели на него, не проявляя никакого интереса. Гандерсен согрелся и высушил одежду. Кто-то принес ему миску сладкой густой похлебки, а потом несколько кусочков сушеного мяса. Их трудно было разжевать, но на вкус мясо оказалось великолепным. Сулидоры постоянно входили и выходили. Один раз, когда кожаный лоскут, закрывавший вход, отодвинулся в сторону, он увидел стоявших перед хижиной нилдоров. Маленький зверек с острой мордочкой, белый как снег, подбежал и презрительно поглядел на него. Какое-то животное с севера, которое, вероятно, служит сулидорам для забавы, подумал Гандерсен. Зверек цапнул его за все еще влажную одежду и издал звук, напоминавший хихиканье. Он пошевелил ушками, в которых торчали пучки волос, и стал с любопытством исследовать рукав острыми коготками. Длинный гибкий хвост ходил из стороны в сторону. Потом зверек вдруг вскочил Гандерсену на колени, схватил лапками его руку и вонзил зубки в тело. Укус был не болезненнее комариного, но Гандерсен боялся, что зверек мог занести какую-нибудь инфекцию. Однако он даже не пошевелился, чтобы прогнать его. Внезапно могучая лапа с втянутыми когтями обрушилась на зверька и отшвырнула его через всю хижину в угол.

На-синисул присел рядом с Гандерсеном; зверек возмущенно стрекотал в дальнем углу.

— Мунзор сильно тебя укусил? — спросил он.

— Не очень. Это опасно?

— Нет, с тобой ничего не случится, — ответил сулидор. — Мы накажем этого зверька.

— Не надо. Он просто играл.

— Он должен знать, что гость — это святыня, — твердо сказал На-синисул и наклонился ближе. Гандерсен почувствовал горячее дыхание сулидора и увидел могучие клыки в его пасти. — Селение даст тебе приют, пока ты не наберешься сил, чтобы идти дальше. Я должен сейчас отправиться с нилдорами на Гору Возрождения.

— Это та большая красная гора на севере?

— Да. Их время уже близко, мое тоже. Я проведу для них церемонию повторного рождения, а потом придет моя очередь.

— Сулидоры тоже возрождаются?

— А разве может быть иначе? — удивился На-синисул.

— Понятия не имею. Я так мало знаю об этом.

— Если бы сулидоры не возрождались, — объяснил На-синисул, — как бы могли возрождаться нилдоры? Одно неразрывно связано с другим.

— Каким образом?

— Если бы не было дня, не было бы и ночи. Гандерсену это казалось не слишком понятным, и он пытался узнать у На-синисула больше подробностей, но тот больше не хотел говорить на эту тему. Его заинтересовало нечто иное.

— Мне говорили, — в свою очередь спросил сулидор, — что ты прибыл в нашу страну, чтобы поговорить с человеком твоего народа, с человеком Калленом. Это так?

— Да. Во всяком случае, это одна из причин, по которой я здесь.

— Этот человек, Каллен, живет в селении, третьем к северу и первом к западу отсюда. Ему сказали о тебе, и он ждет тебя. Сулидор из того селения отведет тебя к нему, когда ты будешь готов.

— Я могу выйти завтра утром, — решил Гандерсен.

— Сначала я должен кое-что тебе сообщить. Человек Каллен нашел среди нас убежище, и это его право священно. Не может быть и речи о том, чтобы ты смог увезти его из нашей страны и передать нилдорам.

— Я хочу только поговорить с ним.

— Это возможно. Но твоя договоренность с нилдорами нам известна. Ты должен помнить, что выполнить ее можешь, только нарушив наше гостеприимство.

Гандерсен не ответил. Как он мог обещать что-либо На-синисулу, не нарушив одновременно обещания, данного многократно рожденному Вол'химиору? Он убеждал себя, что будет действовать так, как заранее решил: поговорит с Седриком Калленом и лишь потом будет думать, что делать дальше. Однако его беспокоило то, что сулидоры уже знают, с какой целью он разыскивал Каллена.

На-синисул ушел. Гандерсен пытался заснуть, и ему даже удалось погрузиться в беспокойную дремоту. Однако всю ночь в хижине мигало пламя светильников, шумно ходили сулидоры, нилдоры же, собравшиеся перед хижиной, долго что-то обсуждали. Как-то раз Гандерсен проснулся и заметил, что маленький лопоухий мунзор сидит у него на груди и скулит. Потом три сулидора подвесили рядом с тем местом, где он лежал, окровавленную тушу какого-то животного, и он слышал, как они раздирают мясо; вскоре он снова провалился в недолгий сон, но его опять разбудила дикая ссора из-за дележа добычи. Когда наступило холодное и пасмурное утро, Гандерсен чувствовал себя уставшим еще больше, чем если бы вообще не спал.

Ему дали завтрак. Два молодых сулидора, Се-холомир и Йи-гартигок, сообщили, что будут сопровождать его в селение, где жил Каллен. На-синисул и пятеро нилдоров заканчивали приготовления к пути на Гору Возрождения. Гандерсен попрощался со своими спутниками.

— Желаю вам радости повторного рождения, — сказал он, и смотрел им вслед, пока гигантские силуэты не скрылись в тумане.

Вскоре он тоже отправился в путь. Новые сопровождающие были молчаливы и сосредоточены. Это его даже устраивало, поскольку мрачный пейзаж не особенно располагал к беседе. Ему хотелось кое о чем подумать. Он не был уверен в том, что будет делать, когда встретит Каллена. Его первоначальный план пройти повторное рождение, план, связанный — как ему казалось — со столь благородными побуждениями, теперь выглядел чистой воды безумием, и не только потому, что он видел Курца. Сейчас ему казалось неестественным ввязываться в священные обряды чужого народа. Отправиться на Гору Возрождения — да. Удовлетворить свое любопытство — да. Но самому пройти повторное рождение? Впервые его уверенность поколебалась. Он начал подозревать, что в последний момент откажется и возрождаться не станет.

Приграничная тундра сменялась лесистой местностью. Однако деревья здесь были не такими, как в джунглях, где, приспосабливаясь к местным условиям, они превращались в искривленные, низкорослые кусты. Здесь росли настоящие северные деревья, с толстыми и высокими стволами, покрытыми шершавой корой, с тонкими ветвями и иглообразными листьями. Верхушки деревьев скрывались в тумане. Через этот холодный и туманный лес время от времени пробегали худые звери с длинными носами, вылезавшие из нор в земле и скрывавшиеся в зарослях — очевидно, в поисках грызунов и птичьих гнезд. На открытых пространствах лежал снег, хотя в этом полушарии уже приближалось лето. На вторую ночь северный ветер нагнал свинцовые тучи, и разбушевалась гроза с градом. Сулидоры не сочли это препятствием для продолжения пути, и Гандерсену волей-неволей пришлось идти с ними.

Туман становился реже, порой исчезая вообще, зато все небо закрывали густые облака. Гандерсен уже привык к голой земле, голым ветвям деревьев, влажности и пронизывающему холоду. Он замечал в этом суровом окружении даже своеобразную красоту. У него возникало неведомое чувство восхищения, когда волнистые клубы тумана плыли, как привидения, над широким ручьем, когда мохнатые звери пробегали по стеклянным плитам льда, когда в царящей тишине раздавался хриплый, резкий крик, или когда за поворотом тропы оказывалась белая, холодная, бескрайняя пустота. Все выглядело безгрешным, чистым и новым.

На четвертый день Се-холомир сообщил, что селение, в которое они направляются, находится за следующим холмом.

Глава тринадцатая

Селение было довольно большое: сорок с лишним хижин, стоявших в два ряда. С одной стороны его окружал высокий лес, с другой широко разливалось озеро. Гандерсен приближался к селению по тропинке среди деревьев, за которыми блестела серебристая гладь воды. В воздухе медленно кружились большие снежинки. Высоко поднявшийся туман сливался в монотонную серую пелену примерно в полукилометре над землей.

— Человек Каллен? — спросил Гандерсен.

Каллен лежал в хижине у озера. Два сулидора, охранявших вход, отошли в сторону по приказу Йи-гартигока, двое других стояли в ногах ложа из веток и шкур, на котором лежал Каллен.

— Ты пришел за мной, Ганди? — заговорил Кал-лен. — Ты опоздал, приятель.

Золотистые волосы Каллена поседели и слиплись, местами проглядывал лысый череп. Когда-то добрые, бледнозеленые глаза стали мутными и безразличными, белки пожелтели и были испещрены болезненными красными прожилками. От лица остались кожа и кости. Он лежал под какой-то драной шкурой, под которой виднелись очертания исхудавшего тела. От прежнего Каллена осталось немногое: лишь приятный мелодичный голос и дружелюбная улыбка, выглядевшая гротескно на изможденном лице. Он был похож на столетнего старца.

— Давно это с тобой? — спросил Гандерсен.

— Два месяца, может быть, три. Сам не знаю, время здесь бежит незаметно. Но для меня уже нет возврата. Я останусь тут. До самого конца.

Гандерсен присел возле ложа больного.

— У тебя что-нибудь болит? Может быть, тебе что-нибудь дать?

— Ничего у меня не болит, — сказал Каллен. — И наркотики ни к чему. Это уже конец.

— Что с тобой? — спросил Гандерсен, думая о Дикстре и его женщине, пожираемых личинками, о Курце, изможденном и изменившемся, и о том, что говорила Сина о Джо Саламоне, превратившемся в кристаллы.

— Какая-то местная болезнь? Ты что-то здесь подхватил?

— Ничего экзотического, — ответил Каллен, — я просто гнию изнутри. Это старый враг, Ганди, — рак. Рак кишечника. Клешни рака раздирают мои кишки.

— Ты, наверное, очень страдаешь.

— Нет, — ответил Каллен. — Этот рак ползает медленно. Вцепится здесь, вцепится там. Каждый день от меня остается все меньше. Иногда мне кажется, что от меня уже ничего не осталось. Сегодня мне немного лучше.

— Послушай, — начал Гандерсен, — в течение недели я могу перевезти тебя в дом Сины. Наверняка у нее есть полный набор лекарств и, конечно, средства против рака. Болезнь зашла не настолько далеко, чтобы ее нельзя было остановить, если мы будем действовать быстро. А потом мы посадим тебя на корабль и отправим на Землю, где тебя полностью вылечат.

— Нет. Это бесполезно.

— Не болтай глупости! Мы живем не в средневековье, Сед. Заболевание раком — не повод валяться в грязной хижине и ждать смерти. Сулидоры приготовят для тебя носилки. Я все устрою в течение пяти минут. Потом…

— Я не смог бы никогда добраться до Сины, и ты это хорошо знаешь, мягко сказал Каллен. — Нилдоры схватили бы меня, как только я пересек бы границу Страны Туманов. Ты должен это знать.

— Но…

— У меня нет сил притворяться. Ты же знаешь, что меня на этой планете активно разыскивают, правда?

— В общем, да.

— Тебя послали, чтобы доставить меня к ним?

— Нилдоры просили, чтобы я тебя привел, — признался Гандерсен. — Мне пришлось согласиться, чтобы получить разрешение приехать сюда.

— Естественно, — угрюмо сказал Каллен.

— Однако я поставил условие, что не приведу тебя, если ты не захочешь идти добровольно, — добавил Гандерсен. — Я поставил и другие условия. Послушай, Сед, я не Иуда. Я предпринял это путешествие по личным мотивам, и то, что я тебя навестил, никак с этим не связано. Но я хочу тебе помочь. Позволь мне отвезти тебя к Сине. Тебя будут лечить, и…

— Я же тебе сказал, — перебил его Каллен, — что нилдоры схватят меня при первой же возможности.

— Даже если будут знать, что ты смертельно болен и я забираю тебя для лечения?

— Особенно в этом случае. Они хотели бы спасти мою душу, прежде чем я умру. У меня нет желания доставлять им это удовольствие, Ганди. Я останусь здесь, где я в безопасности, где им до меня не добраться, и буду ждать, пока рак меня не прикончит. Уже скоро. Два дня, три, неделя, а может быть, даже сегодня. Я благодарен тебе, что ты хочешь меня спасти, но я не пойду.

— А если я получу от нилдоров обещание, что они оставят тебя в покое, пока ты…

— Я не пойду. Тебе пришлось бы применить силу. А это не входит в условия обязательства, которое ты дал нилдорам, верно? — Каллен первый раз за долгое время улыбнулся. — Там в углу есть бутылка вина. Будь другом.

Гандерсен пошел за бутылкой. Ему пришлось пройти мимо нескольких сулидоров. Разговор с Кал-леном так поглотил его, что он забыл о сулидорах, которых полно было в хижине: двое его проводников, те, кто охранял Каляева, и по крайней мере полдюжины других. Он взял вино и принес больному. Рука Каллена дрожала, но он сумел не пролить ни капли, потом, сделав глоток, протянул бутылку Гандерсену, который не мог ему отказать. Вино было теплым и сладким.

— Значит, договорились — ты не будешь пытаться забрать меня из этого селения, ладно? — настаивал Каллен. — Я знаю, что ты всерьез не думаешь о том, чтобы передать меня нилдорам, но, может быть, считаешь, что таким образом спасешь мне жизнь. Не делай этого, поскольку последствия были бы те же — так или иначе я попал бы в лапы нилдоров. Я останусь здесь. Ладно?

Гандерсен некоторое время молчал.

— Ну хорошо, пусть будет по-твоему, — наконец сказал он.

Каллен с облегчением вздохнул, откинулся на спину, повернувшись лицом к стене, и сказал:

— Жаль, что я потратил столько сил, чтобы тебя убедить. Нам еще столько надо друг другу сказать, а я уже устал.

— Отдохни немного, я приду позже.

— Нет. Останься. Поговори со М1}ой. Расскажи, где ты был все эти годы, почему вернулся, кого видел, что делал? Расскажи мне обо всем. Я отдохну, пока буду тебя слушать. А потом… потом…

Голос Каллена прервался. Гандерсену показалось, что Каллен потерял сознание или, может быть, заснул. Глаза его были закрыты, он дышал медленно, с трудом. Гандерсен замолчал и начал ходить по хижине, разглядывая висящие на стенах шкуры, примитивные орудия, остатки еды. Сулидоры не обращали на него внимания. В хижине их было восемь. Они держались поодаль от умирающего, но все время на него смотрели. Гандерсена все больше подавляло присутствие этих огромных двуногих зверей, кошмарных созданий с клыками и когтями, с толстым хвостом и мощными челюстями; они входили, выходили и передвигались так, как будто его вообще не существовало. Он выпил еще немного вина, хотя ни вкус, ни запах его не были ему приятны.

— Рассказывай, я жду, — сказал Каллен, не открывая глаз.

Гандерсен начал говорить. Он говорил о восьми годах, которые провел на Земле, о овладевшем им беспокойстве, о трудно объяснимом желании вернуться на Белзагор, о необходимости найти себе новое место в жизни, утратив опору, которой была для него Компания. Он рассказывал о своем путешествии через лес к стойбищу нилдоров у озера, о том, как танцевал среди них и как ему пришлось обещать, что он приведет Каллена. Он говорил о Дикстре и женщине, найденных в развалинах станции — без лишних подробностей, учитывая нынешнее состояние Каллена. Он рассказал и о том, что был с Синой в Ночь Пяти Лун. Он рассказал о Курце и о том, как тот изменился, пройдя повторное рождение. И о том, как добирался до Страны Туманов.

Три раза он думал, что Каллен заснул, а один раз ему показалось, что больной вообще не дышит. Однако, когда он переставал говорить, Каллен делал ему знак — кривил рот, слегка шевелил кончиками пальцев, — чтобы Гандерсен не прерывал рассказа. В конце, когда ему уже нечего было сказать, он долго молча ждал, пока Каллен снова не подаст признаков жизни.

— Ну, и…? — наконец прошептал больной.

— Ну, и я оказался здесь.

— А отсюда куда направляешься?

— На Гору Возрождения, — спокойно ответил Гандерсен.

Каллен открыл глаза. Он кивнул сулидорам, чтобы ему приподняли подушки, и сел, наклонившись вперед.

— Зачем ты хочешь идти туда? — спросил он.

— Хочу узнать, что такое повторное рождение.

— Ты видел Курца?

— Видел.

— Он тоже хотел это узнать, — с усилием говорил Каллен. — Он уже понял, как это происходит, но хотел добраться до внутренней сущности повторного рождения, пережить это сам. Конечно, не из простого любопытства. У Курца были некоторые проблемы духовной природы. Он вбил себе в голову, что должен принести себя в жертву, чтобы покаяться за всю свою жизнь. Впрочем, справедливо. Вполне справедливо. И он пошел вновь возродиться. Сулидоры согласились. Вот это человек! Я видел его, прежде чем уйти на север.

— Сначала я думал, что тоже мог бы вновь возродиться, — сказал Гандерсен. — По тем же самым причинам: смесь любопытства и ощущения вины. Но я отказался от этой идеи. Да, я отправлюсь на эту гору, чтобы увидеть, что они делают, но не думаю, что буду просить их проделать то же самое со мной.

— Потому что увидел, как выглядит Курц?

— Отчасти. А также и потому, что мой первоначальный план показался мне каким-то… чересчур продуманным. Акт осмысленного выбора, а не акт веры. Нельзя отправляться туда и добровольно соглашаться на повторное рождение лишь из научного интереса. К этому нужно искренне стремиться.

— Так, как Курц?

— Именно так.

— А ты?

— Сам не знаю, — ответил Гандерсен. — Я думал, что и я испытываю это стремление, и сказал об этом Сине. Сейчас, однако, когда я уже почти добрался до этой горы, идея начинает казаться мне сомнительной.

— Может быть, ты просто испугался? Гандерсен пожал плечами.

— Курц в самом деле зрелище не из приятных, — сказал он.

— Бывает хорошее повторное рождение, и бывает плохое, — объяснил Каллен. — У него было плохое. Я полагаю, это как-то зависит от душевных качеств и, естественно, от многого другого. Выпьем еще?

Гандерсен достал бутылку. Каллен, к которому, видимо, вернулось немного сил, сделал большой глоток.

— А ты прошел повторное рождение? — спросил Гандерсен.

— Я? Нет. Мне этого даже никогда не хотелось. Но я кое-что знаю. Курц — не первый из нас, кто через это прошел. До него было по крайней мере двенадцать.

— Кто?

Каллен назвал несколько фамилий — все они были людьми Компании, фигурировавшими в списке погибших во время исполнения служебных обязанностей. Некоторых из них Гандерсен знал, о других даже не слышал, поскольку они прибыли на Мир Холмана значительно раньше, чем он и Каллен.

— Есть и другие, — говорил Каллен. — Курц нашел их фамилии в рапортах, а нилдоры рассказали ему остальное. Никто из них не вернулся из Страны Туманов. Четверо или пятеро оказались в том же состоянии, что и Курц превратились в чудовищ.

— А остальные?

— Может быть, превратились в архангелов. Информация нилдоров была не вполне ясна. Они говорили о каком-то трансцедентальном погружении во Вселенную, о эволюции, ведущей к следующей степени воплощения, о резком подъеме — и тому подобное. Точно известно лишь то, что эти люди никогда больше не появлялись на территории Компании, Курц надеялся на нечто подобное. Однако, к сожалению, Курц — это Курц: наполовину ангел и наполовину демон, и в таком виде он возродился. И за таким Курцем теперь ухаживает Сина. Жаль, что ты отказался от своего желания, Ганди. Может быть, как раз тебе удалось бы повторное рождение. Можешь позвать Хор-тенебора? Мне нужно немного свежего воздуха, если мы хотим продолжить разговор. Это Вниз, е землю тот сулидор, который стоит у стены. Он обо мне заботится и вынесет на двор мои старые кости.

— Только что шел снег, Сед.

— Вот и хорошо. Почему бы умирающему человеку не посмотреть на снег? спросил Каллен. — Здесь, перед этой хижиной, самый прекрасный вид во Вселенной. Я хочу еще раз это увидеть. Позови Хор-тенебора.

Сулидор взял в могучие лапы маленькое, хрупкое тело больного, вынес из хижины и посадил лицом к озеру в нечто, напоминающее гамак. Гандерсен пошел следом. На селение опустилась густая мгла, скрывая даже ближайшие хижины, однако само озеро под куполом серого неба было хорошо видно. Над свинцовой поверхностью воды плавали отдельные полосы молочного тумана. Воздух был пронизывающе холодным, но Каллен, прикрытый лишь тонкой шкурой, видимо, не ощущал холода. Он вытянул руку и с восхищением, как ребенок, разглядывал падавшие на нее снежинки.

— Ответишь мне на один вопрос? — наконец спросил Гандерсен.

— Если смогу.

— Что ты такого сделал, что нилдоры так рассердились?

— Они не сказали, когда посылали тебя за мной?

— Нет, — ответил Гандерсен. — Они говорили, что если ты захочешь, то сам расскажешь, и что для них не имеет значения, знаю я об этом или нет. Сина этого тоже не знала, а мне самому ничего не могло прийти в голову. Ты не из тех, кто мог бы мучить или убивать разумные существа. Ты ее забавлялся бы с ними так, как Курц, с змеиным ядом. Он, впрочем, занимался этим многие годы, а ведь они не пытались его заполучить. Что же такое ты мог сделать, что…

— Грех Актеона, — сказал Каллен.

— Извини, не понял.

— Грех Актеона, который вовсе не был грехом, а лишь случайностью. По греческому мифу, охотник Актеон подглядел за купающейся Дианой и увидел то, чего не должен был видеть. Диана превратила его в оленя, и его растерзали собственные собаки.

— Не понимаю, что общего это имеет с… Каллен набрал в грудь воздуха.

— Ты был когда-нибудь на Центральном Плоскогорье? — тихо, но отчетливо спросил он. — Ну да, конечно, был. Я помню, вам пришлось совершить там вынужденную посадку — вместе с Синой, когда вы возвращались в Файр-Пойнт после отпуска на побережье. Вы угодили в переплет, боялись диких зверей, и с тех пор Сина возненавидела плоскогорье. Ведь так? Значит, ты знаешь, насколько это странное, жуткое, таинственное место, изолированное от остальной части планеты, и даже нилдоры неохотно туда ходят. Ну ладно. Я начал путешествовать туда через год или два после того, как мы отказались от своих прав на планету. Там было мое убежище. Меня интересовали животные плоскогорья, насекомые, растения, вообще все. Даже воздух там не такой, как везде, — свежий и чистый. Раньше, как ты знаешь, тех, кто бывал на плоскогорье, считали чудаками; но для меня это не имело значения, это был мой мир. Я побывал там несколько раз, собирая разные образцы. Я привез Сине несколько необычных существ, которые ей понравились и которые она полюбила, прежде чем поняла, что они с плоскогорья. И так постепенно я помог ей преодолеть иррациональный страх и отвращение. Мы начали бывать там вместе, иногда также с Курцем. Может быть, ты заметил на станции у Водопадов Шангри-Ла образцы флоры и фауны с плоскогорья? Мы собирали их вместе. Плоскогорье стало для меня таким же местом, как и любое другое: ничего сверхъестественного, ничего невероятного, просто дикие места. Я отправлялся туда, когда чувствовал себя разбитым, уставшим или расстроенным.

Около года назад, может быть, меньше года, — продолжал он, — я в очередной раз отправился на плоскогорье. Курц как раз вернулся после повторного рождения, и Сина была страшно подавлена тем, что с ним произошло. Я хотел найти для нее какой-то подарок, какую-нибудь зверушку, чтобы ее порадовать. На этот раз я забрался дальше к юго-западу от места, где я обычно садился, туда, где соединяются две реки. Я никогда там еще не был. Первое, что бросилось мне в глаза — полностью обглоданные деревья. Нилдоры! Множество нилдоров! На огромной территории вся растительность была объедена, а ты же знаешь, как едят нилдоры. Это меня очень заинтересовало. Иногда я встречал на плоскогорье одинокого нилдора, но никогда не видел целого стада. Я пошел вдоль линии обглоданных деревьев. Она вела все дальше и дальше через лес, словно шрам — обломанные ветви, истоптанная почва. Наступила ночь, я устроил привал, и мне показалось, что из темноты доносится бой барабанов. Этого не могло быть: ведь нилдоры не пользуются барабанами.

Вскоре я понял, что слышу, как они танцуют, топают, и именно этот топот разносился по лесу. Доносились и другие звуки: визг, мычание, рев перепуганных животных. Я должен был увидеть, что происходит. Я свернул палатку и начал пробираться сквозь джунгли. Шум становился все громче, пока я наконец не добрался до края леса и тянувшейся вниз к реке саванны. Здесь, на открытом пространстве, было около пятисот нилдоров. На небе светили три луны, и я все хорошо видел. Ганди, ты можешь поверить, что они раскрасились?! Как дикари! Они напоминали какие-то кошмарные видения. На поляне были вырыты три глубокие ямы — одна наполненная каким-то красным илом, а две — ветками, листьями и ягодами, которые нилдоры так растоптали, что из них вытек разноцветный сок — в одной яме черный, а в другой синий. Я наблюдал, как нилдоры входили в эти ямы и красились; сначала катались в красном иле, становясь совершенно алыми, а потом набирали хоботом краски из других ям и разрисовывали друг друга черными и голубыми полосами.

Варварское зрелище! Раскрасившись, они бегом мчались туда, где происходили танцы, и сразу же начинали топать в своем ритме на четыре такта — ну, ты знаешь: бум, бум, бум, бум. Но сейчас это выглядело куда более дико и жутко, чем обычно — армия нилдоров на тропе войны. Они громко топали ногами, качали большими головами, поднимали хоботы, ревели, рыли бивнями землю, подпрыгивали и размахивали ушами. Жуткое зрелище, Ганди, можешь мне поверить. И эти их размалеванные туши, освещенные лунным светом…

Не выходя из густого леса, — продолжал больной, — я переместился дальше к западу, чтобы лучше было видно. Дальше, позади танцующих, я увидел нечто еще более удивительное. Пространство втрое или вчетверо большее, чем это селение, было огорожено. Нилдоры сами не могли этого сделать — они умели вырывать из земли деревья и переносить их хоботами, но требовалась помощь сулидоров, чтобы соответствующим образом их уложить и поставить забор. Внутри ограды находились животные с плоскогорья. Сотни животных разных видов и величины: огромные травоядные с шеями, как у жирафы, и похожие на рогатых носорогов, и пугливые, как газели, и еще десятки других, каких я никогда прежде не видел.

Все были собраны вместе. Видимо, охотники-сулидоры в течение дня прочесали заросли и согнали весь этот зверинец. Животные были беспокойны и напуганы; я тоже. Я притаился в темноте и ждал. Наконец, все нилдоры соответствующим образом раскрасились, и начался некий ритуал. Они что-то выкрикивали, большей частью на древнем языке, которого я не знал, но и на обычном отчасти тоже, и в конце концов я понял, в чем дело. Знаешь, кто были эти размалеванные бестии? Грешники, нилдоры, впавшие в немилость! Это было место покаяния и очищения.

Каждый нилдор, чем-то запятнавший себя в течение года, должен был прийти сюда и очиститься. Ганди, знаешь, какие грехи они совершали? Они пили яд, который давал им Курц! Старая забава на биостанции — дать нилдорам напиться, самому глотнуть и ждать, когда появятся галлюцинации. Всех этих нилдоров Курц совратил с пути истинного. На их душах лежал тяжкий грех. Земной дьявол нашел их чувствительное место. Он знал, какому искушению они не смогут противостоять. И они пришли сюда, чтобы очиститься.

Центральное плоскогорье — это чистилище нилдоров. Они не живут там, поскольку это место необходимо им для обрядов, а обычные поселения не устраивают в священных местах. Они танцевали часами, Ганди, но это еще не был сам ритуал покаяния, лишь прелюдия к нему. Они танцевали так, что у меня кружилась голова, когда я смотрел на них: красные тела, черные полосы, топот ног. А потом, когда зашли луны и забрезжил рассвет, началась сама церемония.

Только тогда я смог заглянуть в настоящую, темную душу нилдоров. Два старых нилдора подошли к ограде и начали бить по ней ногами. Когда образовался проход метров в десять шириной, они отошли в сторону, а животные стали выбегать на равнину, напуганные шумом, танцами и тем, что были в плену. Они носились вокруг, не зная, что делать и куда бежать. И тогда нилдоры набросились на них. Мирные, добродушные нилдоры — представляешь? Они топтали их, насаживали на бивни, хватали хоботами и ударяли о деревья. Мне стало нехорошо. Сколь чудовищной смертоносной машиной может быть нилдор — туша, хобот, огромные ноги — в диком безумии убийства, лишенный всяких тормозов! Некоторым животным удалось, конечно, спастись, большинство, однако, не избежало страшной участи. Везде валялись растерзанные тела, текли потоки крови. Из леса выходили на пиршество хищники, хотя убийство еще продолжалось. Вот каково покаяние нилдоров: грех за грех. Вот каким образом они очищаются. Именно на этом плоскогорье, Ганди, они разряжают свою агрессивность. Они освобождаются от всех тормозов, и проявляется их звериная сущность.

Я никогда в жизни не испытывал подобного ужаса, как тогда, когда они очищали свои души. Ты знаешь, с каким уважением я всегда относился к нилдорам. И до сих пор отношусь к ним так же. Но увидеть нечто подобное, такую бойню, адскую картину, — Ганди, я просто остолбенел от ужаса. Не было похоже, что убийство доставляло нилдорам удовольствие, но они убивали, не колеблясь, ибо просто таков был ритуал, и они задумывались над этим не больше, чем Сократ, приносящий ягненка в жертву Зевсу или петуха в жертву Эскулапу. Это действительно было чудовищно. Я смотрел, как нилдоры лишали жизни других во имя добра своих душ, и чувствовал, что подо мной разверзлась бездна и я оказался в другом мире, о существовании которого даже не подозревал. Потом взошло солнце, — продолжал Каллен. Теплые, золотистые лучи падали на растоптанные трупы.

Нилдоры спокойно лежали посреди побоища и отдыхали, удовлетворенные, очистившиеся, свободные от тяжкого бремени. Вокруг все дышало удивительным спокойствием. Они сражались со своими демонами и победили. Они прошли через ночной кошмар и очистились — не знаю, как, но действительно очистились от своего греха. Я не могу сказать, как можно спасти свою душу путем насилия. Это чуждо моим принципам и твоим наверняка тоже. Курц, однако, это понимал. Он выбрал тот же путь, что и нилдоры. Он погружался в зло все глубже и глубже, радовался уничтожению, хвалился нарушением законов, и несмотря на это, в конце концов сумел осудить себя сам, счесть себя недостойным и избавиться от того темного, что в себе обнаружил. И поэтому он пошел искать возрождения, и тем показал, что пребывающий в нем ангел еще жив. Очищение через зло — с этим ты должен будешь разобраться сам, Ганди. Я тебе ничем не могу помочь. Могу только рассказать, что я видел в то утро, на восходе солнца, на берегу моря крови. Я заглянул в пропасть. Мне дано было приоткрыть завесу, и я увидел, куда ушел Курц, куда идут нилдоры и куда, быть может, пойдешь и ты. Я не смог.

А потом они меня чуть не схватили, — голос больного звучал все слабее. — Они напали на мой след, почуяли мой запах. Когда они были охвачены безумием, они, думаю, не могли ничего заметить, тем более если учесть запах сотен животных за оградой. Но потом они начали принюхиваться: хоботы поднимались вверх и шевелились, словно перископы. В воздухе витал запах богохульства, вонь шпиона-землянина. Минут пять или десять они втягивали воздух, а я стоял в кустах, парализованный тем, что видел, и не отдавал себе отчета в том, что они чуют именно мой запах. Потом у меня в голове внезапно прояснилось. Я повернулся и побежал через лес, а они пустились в погоню. Десятками. Можешь себе представить, что это такое, когда тебя преследует в джунглях стадо разъяренных нилдоров? Я пытался выбирать узкие проходы, недоступные для них, проскальзывал среди деревьев, кустов и камней. Я бежал сломя голову, пока не свалился без чувств в зарослях и меня не вырвало. Я хотел отдышаться, но услышал топот преследователей и снова побежал.

Оказавшись на берегу болота, я прыгнул туда, надеясь, что они потеряют след. Я прятался в тростниках, брел в грязи, но нилдоры окружили меня со всех сторон. Мы знаем, что ты там — кричали они мне. Выходи. Выходи. Мы тебя прощаем, мы хотим тебя только очистить. Они все мне объясняли, даже достаточно разумно. Невольно — о, конечно, лишь невольно, дипломатично говорили они, я видел церемонию, которой никто, кроме нилдоров, не имеет права видеть, и теперь необходимо стереть это из моей памяти. Это можно сделать с помощью простых средств, которые не стоит даже описывать. По-видимому, какие-то наркотики. Я не соглашался и ничего не отвечал. Они продолжали уверять меня, что не питают ко мне ненависти, что они прекрасно понимают, что я не собирался подглядывать за их таинствами, но поскольку я их видел, следует предпринять соответствующие шаги — и так далее. Я пополз по дну ручья, дыша через тростниковую трубочку. Когда я вынырнул на поверхность, нилдоры все еще звали меня и все больше злились. Их раздражало, что я не хочу к ним выйти.

Они не преследовали меня за подглядывание, но их не устраивало, что я не соглашаюсь на очищение. Именно в этом состояло мое истинное преступление — не то, что я шпионил за ними, спрятавшись в кустах, но то, что я не желал пройти очищение. Я весь день просидел в ручье, а когда наступили сумерки, я вылез и поймал сигнал моего вездехода, который, как оказалось, находился всего в пятистах метрах от меня. Я боялся, что нилдоры будут караулить возле него, но их там не было. Я сел в вездеход и около полуночи был у Сины. Я знал, что у меня немного времени. Нилдоры будут преследовать меня по всему континенту. Я рассказал ей в общих чертах, что случилось, собрал вещи и отправился в Страну Туманов. Убежище мне могли предоставить только сулидоры. Они не могут простить нилдорам, что тем принадлежит власть на Белзагоре. Так я оказался в этом селении. Я путешествовал по Стране Туманов, пока однажды не почувствовал, что у меня рак, и понял, что это конец. С тех пор я жду конца, и он уже близок. Он замолчал.

— Почему ты не хочешь рискнуть и вернуться? — помолчав, спросил Гандерсен. — Ведь что бы ни хотели сделать с тобой нилдоры, в любом случае это не столь ужасно, как сидеть на пороге хижины сулидоров и умирать от рака!

Каллен ничего не ответил.

— Если даже они дадут тебе наркотик, стирающий память, — продолжал Гандерсен, — то не лучше ли потерять часть прошлого, чем все будущее? Если бы ты только захотел вернуться, Сед, и позволил нам заняться твоим лечением…

— Вечно с тобой проблемы, Ганди, ты не слишком логично рассуждаешь, сказал Каллен. — А ведь ты умный парень! Там есть еще одна бутылка вина. Не принесешь?

Гандерсен прошел мимо сидящих сулидоров и вошел в хижину. Какое-то время он блуждал в темноте в поисках бутылки, и ему вдруг пришло в голову, как решить проблему Каллена: вместо того чтобы везти Каллена туда, где есть лекарства, он просто привезет лекарство Каллену! Он прервет, по крайней мере на время, свое путешествие на Гору Возрождения и отправится к Водопадам Шангри-Ла, за средством против рака. Может быть, еще не поздно. Потом, выздоровев, Каллен может встречаться с нилдорами или не встречаться — это его дело. Гандерсен убеждал себя, что конфликт между Калленом и нилдорами его не касается, и договор с Вол'химиором можно считать аннулированным. «Я ведь сказал, — рассуждал он, — что приведу Каллена только с его согласия, а он явно добровольно не пойдет. Так что теперь моя задача — спасти ему жизнь. Потом можно будет отправляться в горы».

Он взял бутылку и вышел.

Каллен лежал в своем гамаке, опустив подбородок на грудь; глаза его были закрыты, он слабо дышал, как будто длинный монолог исчерпал его силы. Гандерсен не хотел его беспокоить, поставил вино и отошел в сторону. Он гулял около часа и думал, но не пришел ни к каким новым выводам.

Когда он вернулся, Каллен лежал так же, как и прежде, не шевелясь.

— Он еще спит? — спросил он сулидоров.

— Он погрузился в очень долгий сон, — ответил один из них.

Глава четырнадцатая

Туман стал гуще. Со всех деревьев, с каждой крыши капало. На берегу свинцового озера Гандерсен сжег лучеметом изможденное тело Каллена. Сулидоры в молчании смотрели на него. В хижине оставались вещи умершего. Гандерсен просмотрел их, думая, что, может быть, найдет какую-нибудь записную книжку или дневник — что-нибудь, напоминающее о душе и личности Седрика Каллена. Однако там было лишь несколько ржавых инструментов, коробка с высохшими насекомыми и ящерицами и немного полуистлевшей одежды. Он оставил вещи лежать там, где нашел их.

Сулидоры принесли ему холодный обед, который он съел, сидя на деревянной скамейке перед хижиной Каллена. Стемнело, и он вошел внутрь, чтобы лечь спать. Се-холомир и Йи-гартигок стали на страже у входа, хотя он их об этом не просил. Он ничего не сказал им и сразу же заснул.

Как ни странно, ему приснился не только что умерший Каллен, но все еще живой Курц. Он видел Курца, совершающего свой путь через Страну Туманов прежнего Курца, еще не изменившегося до его нынешнего состояния: высокого, бледного, с горящими глазами под высоким лбом. Курц без устали шагал сквозь туман, а за ним шла процессия нилдоров, зеленые тела которых были окрашены красными полосами; они останавливались, когда Курц останавливался, и опускались на колени рядом с ним, а он время от времени давал им пить из фляги, которую нес с собой. Когда Курц предлагал свою флягу нилдорам, изменения происходили не с ними, а с ним самим: его губы сливались в узкую щель, нос удлинялся, его глаза, пальцы, ноги постоянно меняли свой вид. Курц больше не имел постоянного облика. В какой-то момент он превратился в сулидора — во всех отношениях, за исключением одного: его лысая голова с высоким лбом венчала массивное мохнатое туловище. Потом шкура исчезла, когти втянулись, и он принял новую форму — худого, неуклюжего существа с суставчатыми конечностями. Изменения продолжались. Нилдоры пели гимны монотонными голосами.

Курц был великолепен. Он кланялся, улыбался, махал им. Он носился вокруг со своей флягой, которая, казалось, была бездонной. Он проходил цикл за циклом тошнотворной метаморфозы. Он доставал из рюкзака дары и раздавал их нилдорам: лучеметы, ножи, книги, компьютеры, статуэтки, органолы, бабочек, бутылки с вином, сенсоры, транспортные модули, музыкальные инструменты, бусы, старые гравюры, ладанки, корзины с цветами, бомбы, фонари, ботинки, ключи, игрушки, копья. Каждый очередной дар вызывал восхищенные вздохи и благодарное ворчание нилдоров; они резвились вокруг него, поднимая хоботами новые сокровища и радостно демонстрируя их друг другу. «Вы видите? — кричал Курц. — Я ваш благодетель. Я ваш друг. Я воскресение и жизнь!» Они приближались к месту повторного рождения, которое во сне Гандерсена было не горой, но скорее бездной, темной и глубокой, на краю которой собрались в ожидании нилдоры. И Курц, прошедший столько метаморфоз, что его тело мерцало и переливалось, теперь украшенный рогами, покрытый чешуей и окутанный языками пламени, шагнул под радостные крики нилдоров в бездну, в абсолютную черноту. А потом из глубины пропасти раздался долгий крик, пронзительный вопль ужаса и отчаяния, столь жуткий, что разбудил Гандерсена, который проснулся в холодном поту.

Утром он встал, надел рюкзак и дал сулидорам знак, что отправляется в путь. Се-холомир и Йи-гартигок подошли к нему.

— Куда теперь пойдешь? — спросил один из них.

— На север.

— Нам идти с тобой?

— Пойду один, — ответил Гандерсен.

Перед ним был трудный, может быть, даже опасный путь, но его можно было преодолеть. У него были необходимые запасы и снаряжение, и он знал, что его примут в каждом селении сулидоров, однако надеялся, что ему не придется пользоваться их гостеприимством. Его достаточно долго сопровождали, сначала Срин'гахар, потом сулидоры. Он считал, что должен закончить свое паломничество сам.

Через два часа после восхода солнца Гандерсен отправился в путь.

День обещал быть неплохим. Воздух был холодным и чистым, туман высоко поднялся, видимость значительно улучшилась. Он прошел через лес за селением и оказался на довольно высоком холме. С его вершины он мог охватить взглядом весь пейзаж: суровый, поросший лесом, пересеченный реками, ручьями, с зеркалами озер. Ему удалось даже разглядеть вершину Горы Возрождения — розовый пик на северном горизонте казался таким близким, что стоило только вытянуть руку, только выпрямить пальцы, и можно было его коснуться. А ущелья, холмы и склоны, которые отделяли его от цели, не казались серьезным препятствием — он мог преодолеть их несколькими быстрыми прыжками. Тело его рвалось вперед: сердце билось ровно, взгляд был острым, ноги легко несли его. Он чувствовал, как в его душе растет и охватывает его непреодолимое желание жить. Призраки, омрачавшие его существование столько лет, теперь куда-то исчезли. В этом краю холода, снега и тумана он почувствовал себя очистившимся, закаленным, готовым принять все, что ему предстояло. Его наполняла какая-то странная энергия. Ему не мешал ни разреженный воздух, ни холод, ни угрюмость и мрачность окружавшего его пейзажа. Утро было необычно ясным, сквозь высоко плывущие тучи пробивались лучи солнца, золотя деревья и голую землю. Гандерсен упорно шагал вперед.

Около полудня туман сгустился, и видимость стала весьма ограниченной. Гандерсен видел только на расстоянии восьми — десяти метров. Огромные деревья стали серьезным препятствием: их выступающие, скрученные корни были настоящей ловушкой для невнимательного путешественника. Гандерсен старался идти очень осторожно. Потом он вступил на территорию, где из земли торчали большие, с плоскими вершинами валуны, словно скользкие ступени, ведущие в неведомый край. Он карабкался по ним на ощупь, не зная, не ждет ли его в конце падение, и с какой высоты. Иногда приходилось прыгать, и каждый прыжок вел в неизвестность; один раз он приземлился с высоты около четырех метров, после чего у него еще минут пятнадцать болели ноги. Им начинала овладевать усталость, колени и бедра сгибались все с большим усилием, но мысли были ясны, и его не покидало чувство восхищения.

Он устроил привал возле маленького, идеально круглого озерка с блестящей, как зеркало, поверхностью, окруженного стройными деревьями, окутанными туманом. Он наслаждался красотой местности, полностью оторванной от всех мировых проблем, и своим одиночеством — словно сферический зал с ватными стенами идеально изолировал его от всей остальной Вселенной. Он мог облегченно вздохнуть после утомительного путешествия, после стольких дней с нилдорами и сулидорами, в постоянном страхе чем-то их обидеть и не получить прощения. Ему не хотелось уходить.

Когда он уже собирал вещи, его ушей коснулся неприятный звук: гудение машины где-то высоко в небе. Он прикрыл рукой глаза и увидел летящий под облаками самолетик. Небольшая тупорылая машина делала круги, как будто что-то искала. «Неужели меня?» — подумал Гандерсен. Он инстинктивно спрятался за ствол ближайшего дерева, хотя знал, что пилот не может его увидеть даже на открытом пространстве. Вскоре самолет улетел и скрылся в тумане. Но очарование этого дня развеялось, а неприятное механическое гудение нарушило только что обретенное спокойствие.

После часа пути через высокий лес Гандерсен встретил трех сулидоров, первых после расставания с Йи-гартигоком и Се-холомиром. Он не был уверен, как пройдет их встреча, и позволят ли они ему идти дальше. Эти трое явно были охотниками, возвращавшимися в близлежащее селение. Двое из них несли привязанное к шесту убитое четвероногое травоядное животное, с бархатистой черной шерстью и длинными загнутыми рогами. Гандерсен почувствовал внезапный страх при виде приближавшихся трех гигантских созданий, но страх, к его удивлению, прошел столь же быстро, как и появился. Ведь сулидоры, несмотря на зверскую внешность, ему не угрожали. Они, конечно, могли свалить его одним ударом лапы, но зачем? У них было не больше причин нападать на него, чем у него сжечь их лучеметом — здесь, в своем естественном окружении даже их облик не казался диким. Большие — да. Сильные. С могучими клыками и когтями. Но отнюдь не столь страшные.

— Приятно ли твое путешествие, путник? — спросил сулидор-предводитель, тот, который не нес добычу. Он говорил спокойно и дружелюбно на языке нилдоров.

— Путник путешествует без приключений, — ответил Гандерсен, и на ходу сочинил свое приветствие:

— Доброжелателен ли лес к охотникам?

— Как видишь, охотникам повезло. Если твой путь лежит в сторону нашего селения, приглашаем тебя разделить с нами нашу добычу.

— Я направляюсь к Горе Возрождения.

— Значит, наше селение лежит на твоем пути. Пойдешь с нами?

Гандерсен принял приглашение, тем более, что приближалась ночь и поднимался резкий, холодный ветер. Селение сулидоров было небольшим и находилось в получасе пути на северо-восток, у подножия крутой скалы. Жители селения были вежливы, хотя и полны собственного достоинства, но без всякой враждебности. Они отвели ему угол в хижине, дали еды и питья и оставили его в покое. Они относились к нему не как к представителю чужой, презренной расы бывших завоевателей, но как к обычному путнику, ищущему ночлега. У сулидоров, конечно, не было таких поводов для обид, как у нилдоров, поскольку они никогда не были рабами Компании. Гандерсену, однако, всегда представлялось, что они лишь подавляют в себе ярость, и их вежливость и доброжелательность оказалась для него несколько неожиданными. Он начал подозревать, что его прежнее представление о них было отражением его собственной вины. Утром ему принесли фрукты и рыбу, а потом он распрощался с ними и пошел дальше.

Второй день пути в одиночестве не принес ему такого удовольствия, как первый. Погода испортилась, было холодно, влажно, часто шел снег, и почти все время низко висел густой туман. Он потерял ценные утренние часы, попав в ловушку без выхода — справа и слева тянулись горы, а впереди неожиданно появилось огромное озеро. О том, чтобы переплыть его, нечего было и думать; ему пришлось бы провести несколько часов в холодной воде, чего он наверняка бы не пережил. Пришлось обходить озеро, свернув на запад и потратив много времени — к полудню он находился все еще на той же широте, что и накануне. Вид окутанной туманом Горы Возрождения постоянно притягивал взгляд. Через два часа после полудня ему показалось, что он отыграл утреннюю задержку, но дорогу вновь преградила широкая бурная река, текшая с запада на восток видимо, та, что впадала в озеро, оказавшееся ранее у него на пути. Он не отважился ее переплыть, поскольку его неминуемо снесло бы течением, прежде чем он успел бы добраться до берега. Следующий час или два он шел вверх по реке, пока не нашел брод. Река в этом месте была, правда, еще шире, но видна была отмель.

Кроме того, в русле реки лежали нанесенные валуны, соединявшие оба берега. Некоторые из них торчали над поверхностью, другие были под водой, но неглубоко. Гандерсен начал переправляться, прыгая с одного камня на другой, и почти треть пути проделал, почти не замочив ног. Потом он вдруг провалился в воду по шею, оскальзывался, ощупью искал опору. Его окутывал все более густой туман, создавая ощущение полного одиночества в целой Вселенной — перед ним и позади него клубилась белая мгла. Он не видел ни деревьев, ни берега, ни даже лежавших перед ним камней. Он изо всех сил пытался удержаться на ногах и не сбиться с пути. В какой-то момент он споткнулся и снова оказался в воде. Его начало сносить течением, и он потерял ориентацию, не в силах подняться на ноги. Он собрал все свои силы, чтобы уцепиться за камень, и через несколько минут сумел встать. Шатаясь и тяжело дыша, он добрался до возвышавшегося над водой валуна и присел на него. Он весь промок и трясся от холода. Прошло минут пять, прежде чем он смол идти дальше. Он, правда, не высох, но по крайней мере восстановил дыхание. Он нащупал впереди другой выступавший из воды камень, потом еще один, и еще. Теперь было уже легко — он двигался вперед почти посуху. Он ускорил шаг, преодолев еще несколько камней. В какой-то момент туман расступился, и он смог увидеть берег.

Что-то было не так. Он поколебался, думая, стоит ли идти дальше, не убедившись, что все в порядке. Осторожно наклонившись, он опустил левую руку в воду. В открытую ладонь ударило течение с правой стороны. Это его удивило. Он подумал, что, может быть, усталость и холод спутали его мысли. Несколько раз мысленно рассматривая свое топографическое положение, он приходил к одному и тому же тревожному выводу: если я пересекаю реку в северном направлении, а она течет с запада на восток, то я должен ощущать течение с левой стороны. Он понял, что, пытаясь выбраться из воды, вероятно, повернулся кругом и с этого момента с отчаянными усилиями возвращался обратно на южный берег реки.

Он начал сомневаться в собственных рассуждениях. Возникло искушение подождать здесь, на этом камне, пока не рассеется туман, но потом он подумал, что так можно ждать всю ночь или дольше. Внезапно он вспомнил, что у него есть компас. Он достал его, и оказалось, что выводы относительно направления течения были верны. Тогда он двинулся обратно через реку и вскоре достиг места, где окунулся в воду. Дальнейший путь он проделал на этот раз без особых трудностей.

На берегу он снял одежду и высушил ее с помощью лучемета, установив его на небольшую мощность. Уже наступила ночь. Он с удовольствием бы принял приглашение в какое-нибудь селение сулидоров, но ни один гостеприимный хозяин не появился. Пришлось спать под кустом.

Следующий день был более теплым и менее туманным. Гандерсен двинулся в путь полный опасений, не остановит ли его вновь какое-нибудь непредвиденное препятствие и не потеряет ли он опять несколько часов впустую, но на пути попадались лишь незначительные ручейки и речушки. Местность в этих краях была неровной, складчатой, словно две гигантских руки, одна с севера, а другая с юга, сдавили планету. Преодолевая одну возвышенность за другой, Гандерсен взбирался все выше, поскольку местность постоянно поднималась, а над ней возносилась ввысь Гора Возрождения.

Вскоре после полудня он заметил, что идущие с востока на запад складки местности как бы свернули под углом и шли теперь с юга на север, выходя на широкий округлый луг, поросший травой, но без деревьев. Там паслись огромные стада больших северных животных, названий которых Гандерсен даже не знал. Здесь водилось всего четыре или пять видов — одни горбатые, с тяжелыми копытами, напоминавшие неудачное подобие коровы, другие похожие на газелей-переростков, и еще несколько пород. Однако число представителей каждого вида исчислялось сотнями и тысячами. Дальше к востоку, у самого края поляны, Гандерсен увидел небольшую группу охотившихся сулидоров, которые окружали одно из животных.

Он снова услышал гудение пролетающей машины.

Самолетик, появившийся накануне, возвращался и летел очень низко, почти над самой головой. Гандерсен инстинктивно бросился на землю, надеясь, что его не заметят. Животные вокруг него беспокоились, но не убегали. Самолет пошел на посадку примерно в километре к северу. Он подумал, что это, наверное, Сина хочет его найти, прежде чем он отдаст себя в лапы сулидоров на Горе Возрождения. Однако он ошибался. Из машины начали выходить туристы Ван Бенекера.

Гандерсен отполз за холмик, поросший жесткой травой, и там спрятался в зарослях. Он не мог примириться с мыслью, что мог бы встретить их сейчас, на этом этапе своего паломничества, когда он уже освободился от многих черт личности прежнего Гандерсена.

Он наблюдал за туристами.

Они подходили к животным, фотографировали их, и даже осмеливались дотрагиваться до тех, которые казались им наиболее дружелюбными. Гандерсен слышал голоса и смех туристов, пронзительно звучавшие в царящей вокруг тишине. Он слышал также голос Ван Бенекера, который что-то объяснял. До него долетали отдельные слова, столь же бессмысленные, как и бред Курца. Девять человек, ходивших по лугу, казались Гандерсену столь же чужими, как сулидоры. А может быть, даже еще более чужими. Он осознавал, что в течение нескольких туманных, холодных дней путешествия в одиночку в нем произошли перемены, которых он сам еще не понимал. Он чувствовал, что его душа освободилась от гнета, что он стал человеком во всех отношениях более простым, более естественным, а вместе с тем и более сложным.

Час, а может быть, и больше, он ждал в укрытии, пока туристы не закончат осматривать луг и не вернутся в машину. Что дальше? Отвезет ли их Ван Бенекер на север, чтобы они могли посмотреть, что происходит на Горе Возрождения? Нет. Нет. Это невозможно. Ван Бенекер, как каждый приличный землянин, боялся всей этой истории с повторными рождениями, и не посмел бы забираться в те таинственные края.

Однако самолетик полетел на север.

Гандерсен начал в отчаянии кричать, чтобы они возвращались. Маленькая блестящая машина, будто услышав его, развернулась, набирая высоту. Наверное, Ван Бенекер пытался просто поймать ветер, дувший сзади. Значит, экскурсия закончилась. Гандерсен смотрел, как самолет пролетает прямо над ним и исчезает в тумане. Он облегченно вздохнул и двинулся вперед, пугая животных громкими криками радости.

Казалось, все препятствия уже остались позади. Гандерсен пересек долину, без труда справился с заснеженным уступом, перебрался через неглубокий поток, сократил путь, идя наперерез через лес. Он ритмично шагал, не обращая внимания на холод, туман, необходимость преодолевать возвышенности или усталость. Он был в прекрасной форме. Когда он спал, сон его был здоровым и крепким; когда искал еду в дополнение к своим концентратам, находил то, что было нужно; когда решал преодолеть какое-то препятствие, преодолевал его. Все окружающее излучало такое спокойствие, что он порой совершал невероятные вещи. Он испытывал сам себя, проверяя границы своей выносливости, приближаясь к ним и переходя их при малейшей возможности.

На этом этапе своего путешествия он был совершенно один. Лишь иногда он видел следы сулидоров на замерзшем снегу, покрывавшем большую часть местности, но ни одного не встретил. Самолет больше не возвращался. Сон его тоже был спокоен. Призрак Курца, мучивший его последнее время, исчез, и ему снились лишь пустые абстракции, которые забывались сразу же по пробуждении.

Он понятия не имел, сколько дней прошло со смерти Седрика Каллена. Время шло само по себе. Он не ощущал ни нетерпения, ни усталости, ни желания, чтобы все это поскорее закончилось. Поэтому для него было некоторой неожиданностью, когда он оказался на гладком каменном выступе шириной метров тридцать, над которым нависала стена ледяных сосулек; он посмотрел вверх и понял, что начал подниматься на Гору Возрождения.

Глава пятнадцатая

Издали казалось, что гора возвышается над туманной равниной единым мощным монолитом. Но теперь, находясь у ее подножия, Гандерсен заметил, что она состоит как бы из слоев розового камня, лежащих один на другом. Величественная вершина горы, которая, как он знал, уходила ввысь на тысячи метров, скрывалась в тумане, и он видел лишь необъятное подножие.

Подниматься было легко. Справа и слева тянулись отвесные скалы, заостренные камни, хрупкие каменные мостики, связывавшие один уступ с другим; но среди скал вела крутая тропинка явно естественною происхождения, которая позволяла Гандерсену взбираться вверх. На дороге лежали кучи помета нилдоров, подтверждавшие, что он на правильном пути. Он не мог себе представить, чтобы гигантские создания могли подниматься в гору каким-то иным путем. Даже для сулидора все эти обрывы и пропасти были бы серьезным испытанием.

Мунзоры со стрекотанием скакали с уступа на уступ или мягкими шагами ходили над ужасающей бездной по протянувшимся над ней лианам. Похожие на коз животные, белые с ромбовидными черными пятнами, большими прыжками мчались вверх по склону горы, и их громкий рев отдавался гулким эхом.

Он поднимался все выше. Было холодно, но свежо. На этой высоте облака тумана были рваными и не ограничивали видимости. Он оглянулся назад далеко внизу лежала равнина; ему показалось, что он видит весь путь, который проделал с того луга, где приземлялся самолет.

Он ждал, когда его остановит какой-нибудь сулидор. Ведь это было самое священное место на планете. Неужели здесь никто не стоял на страже? Неужели никто его не схватит, не будет допрашивать, не прикажет вернуться?

Через два часа восхождения он дошел до места, с которого вершины горы не было видно, а дорога сворачивала вправо и исчезала за горным массивом. Из-за поворота вышли три сулидора. Они бросили на него безразличный взгляд и удалились, не обратив на него особого внимания — как будто было вполне нормальным, что землянин поднимается на Гору Возрождения.

Или, подумал Гандерсен, чувствуя себя неуютно, как будто именно этого от него и ожидали.

Через какое-то время дорога снова начала подниматься. Здесь каменные навесы создавали как бы подобие крыши, которая, однако, не давала никакой защиты. Обитавшие наверху мунзоры с хихиканьем бросали в него камешки, куски мха и кое-что похуже. Кто это — обезьяны? Или грызуны? Во всяком случае, они кощунственно нарушали торжественную серьезность прекрасной вершины. Они раскачивались на гибких хвостах, шевелили мохнатыми ушами, плевались, смеялись. Что они хотели сказать? «Убирайся отсюда, пришелец с Земли, это не место для тебя!» Или, может быть: «Оставь надежду, всяк сюда входящий!»

Гандерсен устроился на ночь под каменным навесом. Несколько раз какой-то мунзор цапнул его коготками по лицу. Один раз он проснулся, когда ему показалось, что из пропасти доносится тоскливый женский плач. Он подошел к краю уступа и увидел, что внизу беснуется снежная буря. На фоне бушующей стихии, взмывая ввысь и снова опускаясь, парили существа, напоминавшие летучих мышей, с черными блестящими телами и большими кожистыми желтыми крыльями; они ныряли вниз, скрываясь из виду, и снова взлетали к своим гнездам, держа в острых красных клювах куски сырого мяса. Плача он уже больше не слышал. Он снова заснул и спал, как под наркозом, пока его не разбудили лучи восходящего солнца.

Он умылся в ледяном ручье, пересекавшем тропу, и продолжил путь. Часа через три он миновал группу нилдоров, бредущих на повторное рождение. Они были не зелеными, а розовато-серыми, и принадлежали к родственной расе нилдоров из восточного полушария. Гандерсен прежде не знал, совершают ли эти нилдоры свой обряд повторного рождения у себя на континенте, или приходят с этой целью сюда. Теперь ответ был известен. Их было пятеро, они шли медленно, явно выбившись из сил. Шкура их была жесткая и потрескавшаяся, а хоботы — более толстые и длинные, чем у нилдоров с запада, — безвольно свисали. Нилдоры были на последнем издыхании, что, впрочем, было понятно — не имея возможности переплыть океан, они вынуждены были идти по суше через пустынное Море Песка. В свое время Гандерсену приходилось встречать восточных нилдоров, тащившихся через хрустальную пустыню, и теперь он наконец понял, куда именно они шли.

— Пусть будет радостным ваше повторное рождение! — крикнул он, проходя мимо.

— Пусть будет спокойным твой путь, — ответил один из них.

Они тоже не видели в нем ничего необычного. Но он сам не мог избавиться от мысли, что он нежеланный гость, что он проник сюда силой. Инстинктивно он начал пробираться тайком, прижимаясь к внутреннему краю тропинки, словно так он был менее заметен. В любой момент мог появиться какой-нибудь страж горы и запретить ему идти дальше.

Над ним, на два или три поворота тропы выше, что-то происходило. Двое нилдоров и около десяти сулидоров стояли у входа в черный провал в каменной стене. Он мог их увидеть, лишь с опасностью для жизни встав на самом краю тропы. Из пещеры появился третий нилдор, а несколько сулидоров вошло внутрь. Какая-то остановка по пути к месту повторного рождения, подумал Гандерсен. Он вытянул шею, стараясь рассмотреть получше, но, продолжая двигаться вперед, он достиг места, откуда верхний уступ уже не был виден. Добраться до него оказалось сложнее, чем он предполагал.

Тропинка петлей огибала торчащую скалу, и путь предстоял длинный. Тропа привела его на северо-восточный склон горы. Уже наступили сумерки, а пещера, к которой он стремился, была все еще выше. Он добрался до нее, когда стало совсем темно.

Все вокруг окутал туман. Гандерсен находился, вероятно, на полпути к вершине. Здесь тропинка расширялась, превращаясь в площадку, покрытую обломками светлого камня. В углублении каменной стены Гандерсен увидел черное отверстие в форме перевернутой буквы V, которое, видимо, вело в большую пещеру. Слева от входа лежали два спящих нилдора, а справа о чем-то беседовали пять сулидоров.

Гандерсен присел за большим валуном, откуда мог незаметно наблюдать за входом в пещеру. Сулидоры вошли внутрь, и около часа ничего не происходило.

Потом он увидел, как они вышли, разбудили одного из нилдоров и повели его в пещеру. Прошел еще час, прежде чем они пришли за вторым, затем за третьим. Была уже глубокая ночь, и туман, постоянный спутник этих мест, опустился еще ниже. Летучие существа с большими клювами, словно марионетки на веревочках, с громкими криками опускались с вершин и исчезали в лежавшем внизу тумане, несколько мгновений спустя столь же быстро возвращаясь обратно.

Гандерсен остался один. Он мог теперь заглянуть в пещеру, но колебался в нерешительности, его била дрожь. Трудно было дышать, видимость полностью исчезла, так как все покрывал туман. Даже летающих тварей было уже не разглядеть, слышались лишь их крики. Ему хотелось вернуть хотя бы немного той уверенности в себе, которую он ощущал в первый день после смерти Каллена, когда отправился в этот тяжкий путь в одиночку. Наконец он с большим усилием взял себя в руки и в конце концов решился.

Он вошел в пещеру.

Вокруг царила темнота. У входа не было видно ни нилдоров, ни сулидоров. Он осторожно шагнул вперед. В пещере было холодно, но сухо. Он рискнул — поставил лучемет на малую мощность, включил его и увидел, что стоит посреди огромного зала, потолок которого скрывался во мраке. Стены зала представляли собой причудливую фантазию из каменных складок, уступов и столбов, гладко отполированных и ярко сверкавших, когда на них падал свет. Прямо впереди, между двумя каменными крыльями, напоминавшими застывшие занавеси, лежал проход. Он был достаточно широким для Гандерсена, но нилдорам, видимо, приходилось протискиваться сквозь него с немалым трудом.

Он направился в сторону прохода. Погасив лучемет, он шел на ощупь, касаясь стен. Коридор резко сворачивал влево, а через двадцать шагов столь же резко вправо. За вторым поворотом Гандерсен увидел слабый свет, который испускали грибообразные фосфоресцирующие существа на потолке. Он почувствовал облегчение и одновременно беспокойство, что кто-то может его увидеть. Коридор, примерно вдвое шире и втрое выше нилдора, тянулся до бесконечности в глубь горы, а по сторонам были другие залы и проходы.

Он двинулся вперед и заглянул в ближайший из залов. В нем находилось нечто большое, странное, но явно живое. На полу, на голых камнях, лежала гора розового мяса, бесформенная и неподвижная. Гандерсен заметил короткие толстые конечности и закрученный хвост. Он не видел ни головы, ни иных деталей, позволявших отнести это существо к какому-либо из известных видов. Это мог быть нилдор, хотя он не казался достаточно большим. Наблюдая за ним, Гандерсен заметил, что в какой-то момент его тело надулось, набрав воздуха, а потом снова опало. Следующий вдох и выдох произошли через несколько минут. Гандерсен пошел дальше.

В следующем зале он обнаружил такую же груду бесформенного мяса. В третьем — то же самое. В четвертом, на противоположной стороне коридора, находился нилдор восточной расы — тоже в состоянии глубокого сна. Соседнее помещение занимал сулидор, лежавший в странной позе: на спине с вытянутыми вверх лапами. В следующем тоже был сулидор, в той же позе, но потрясало то, что на нем не было шкуры — он лежал совершенно голый, и под гладкой серой кожей отчетливо были видны очертания мышц. Пройдя дальше, Гандерсен обнаружил нечто еще более чудовищное: с гребнем, бивнями и хоботом нилдора, но с фигурой и мощными лапами сулидора. Что за кошмарный уродец? Гандерсен долго стоял, удивленно глядя на него, и думал о том, каким образом можно голову нилдора соединить с телом сулидора. Он понимал, что подобное просто невозможно. Это спящее создание обладает чертами обоих видов, значит? Какой-то гибрид? Генетическая помесь?

Он понятия не имел. Теперь, однако, он уже знал, что это не место отдыха по пути к месту повторных рождений. Повторные рождения происходили именно здесь.

Вдалеке из бокового коридора появились какие-то фигуры и прошли через главный зал. Это были два сулидора и нилдор. Гандерсен прижался к стене и стоял не двигаясь, пока они не скрылись в следующем помещении. Потом он продолжил свой путь.

Он видел чудеса. Он был в саду фантазий, где не действовали никакие барьеры.

В одном месте лежала губчатая масса розового мяса с одной-единственной узнаваемой деталью — длинным хвостом сулидора. В другом лежал сулидор, лишенный шкуры, с укороченными и толстыми лапами, напоминавшими ноги нилдора. Туловище тоже было более тяжелым и толстым. Рядом был сулидор с нетронутой шкурой, но с хоботом и ушами нилдора. Еще в одном месте лежал кусок сырого мяса, не похожий ни на нилдора, ни на сулидора, но живой, ожидающий творящей руки скульптора; а дальше собраны были хоботы, гребни, бивни, клыки, когти, лапы и хвосты. Лежали куски шкуры и гладкой кожи, бесформенные куски мяса.

Казалось, здесь не действовали никакие биологические законы. Но это не была и игра в генную инженерию. Гандерсен знал, что на Земле любой способный техник ловкими уколами иглы и введением соответствующих препаратов может добиться того, что верблюдица родит гиппопотама, или кошка — бурундука, и даже женщина произведет на свет сулидора. Достаточно лишь усиливать желаемые характеристики внутри половых клеток и подавлять нежелательные, пока не получится вполне убедительное подобие существа, которое нужно воспроизвести. Базовые генетические «кирпичи» одинаковы для любых форм жизни; соответствующим образом укладывая их, можно создать любое чудовище. Здесь, однако, было нечто совершенно иное.

Гандерсен знал, что на Земле можно заставить любую живую клетку играть роль оплодотворенного яйца, делиться, расти и превращаться в полный организм. Яд с Белзагора был одним из катализаторов подобных процессов, существовали и другие. Можно было заставить культю человеческой руки отрастить всю руку; можно было взять кусочек лягушачьей кожи и создать с его помощью целую армию лягушек; можно было даже воссоздать целого человека по его собственным останкам. Но здесь происходило совсем другое.

Здесь, понял Гандерсен, происходила трансмутация видов. Здесь подвергались обработке не яйцеклетки, а взрослый организм. Теперь он понял слова На-синисула, когда спросил, проходят ли и сулидоры повторное рождение: «Если бы не было дня, как могла бы быть ночь?» Именно так: нилдор в сулидора, сулидор в нилдора. Гандерсен был потрясен, у него закружилась голова и пришлось опереться на стену. Он не находил во всей Вселенной никакой точки опоры. Что было настоящим? Что было постоянным?

Он подумал о том, что когда-то произошло на этой горе с Курцем.

Он вошел в помещение, где лежало какое-то существо, проходящее метаморфозу, меньшее чем нилдор, но большее чем сулидор, с клыками, а не бивнями, с хоботом вместо носа, и покрытое шерстью. У него не было когтей, только лапы с толстыми подушками, но тело было сложено так, чтобы ходить выпрямившись.

— Кто ты? — прошептал Гандерсен. — Кто ты?

Кем ты был? Кем ты станешь?

Повторное рождение. Один цикл сменяется другим. Нилдоры, повинуясь инстинкту, совершают паломничество на север, входят в эти пещеры и становятся… сулидорами? Возможно ли это?

Если это правда, думал Гандерсен, то мы действительно ничего не знаем об этой планете. А это… правда!

Он начал бегать, как безумный, из одного помещения в другое, уже не думая о том, что его могут заметить. В каждом из них он находил подтверждение своей догадке. Он видел нилдоров и сулидоров на разных стадиях метаморфозы. Некоторые были почти полностью нилдорами, некоторые, бесспорно, сулидорами, но большинство находилось в таком состоянии, что трудно было сказать, каково окончательное направление их перемены. Все спали не шевелясь. В этих холодных темных комнатах перемена происходила во сне., Гандерсен дошел до конца коридора и оперся руками о холодный камень, потом повернулся, задыхаясь и обливаясь потом, и вошел в последнее помещение.

Там сидел сулидор. Он еще не спал. Три змеи из тропиков мягко обвивали его тело. Сулидор был огромный, поседевший от старости, и выглядел весьма представительно.

— На-синисул? — спросил Гандерсен.

— Мы знали, что наступит время, когда ты придешь сюда, Эдмундгандерсен.

— Я никогда не представлял себе… Не понимал… — Гандерсен пытался прийти в себя. — Прости, — сказал он уже спокойнее, — если я невольно нарушил твой покой. Может быть, я помешал тебе начать повторное рождение?

— У меня еще есть несколько дней, — ответил сулидор. — Сейчас я готовлю себе помещение.

— И ты выйдешь из него уже нилдором?

— Да, — сказал На-синисул.

— Жизнь здесь идет циклически: сулидор в нилдора, нилдор в сулидора, сулидор в…

— Да. Каждый раз заново. Возрождение за возрождением.

— Значит, все нилдоры проводят часть своей жизни как сулидоры, а все сулидоры — как нилдоры?

— Да. Все.

«Как это началось? — думал Гандерсен. — Каким образом переплелись судьбы двух столь непохожих видов? Как произошло, что целая популяция согласилась на подобную метаморфозу?» Он никак не мог этого понять. Но теперь он знал, почему никогда не видел детеныша нилдора или сулидора.

— В этом мире, — спросил он, — рождается потомство нилдоров или сулидоров?

— Только тогда, когда нужно заменить тех, кто уже не может возродиться. Это бывает нечасто. Наша численность всегда одна и та же.

— Одна и та же, и тем не менее она все время меняется.

— Эти изменения можно предвидеть, — сказал На-синисул. — Когда я выйду отсюда, я буду Фи'гонтором девять раз рожденным. Мои собратья уже тридцать оборотов ждут меня, но некоторые обстоятельства требовали, чтобы я несколько дольше оставался среди лесов и тумана.

— Рождение в девятый раз — это не слишком обычная вещь? заинтересовался Гандерсен.

— Среди нас есть те, кто побывал здесь уже пятнадцать раз. Есть и такие, кто ждет целых сто оборотов, прежде чем его призовут сюда впервые. Никто не знает, когда он будет призван. А для тех, кто этого заслуживает, жизнь не имеет конца.

— Не имеет… конца…?

— А почему она должна кончаться? — удивился На-синисул. — На этой горе мы очищаемся от яда долгих лет, а в другом месте мы очищаемся от своих грехов.

— Это происходит на центральном плоскогорье.

— Я вижу, ты разговаривал с человеком Калленом.

— Да, — признался Гандерсен. — Незадолго до его смерти.

— Я знал, что его жизнь подошла к концу, — сказал На-синисул. Новости доходят сюда быстро.

— Где Срин'гахар и Луу'хамин, и другие, с которыми я путешествовал? спросил Гандерсен.

— Они здесь, недалеко.

— Они уже возрождаются?

— Да, несколько дней. Скоро они станут сулидорами и будут жить на севере, пока их не призовут, чтобы они снова обрели облик нилдоров. Мы обновляем свою душу благодаря тому, что вступаем в новую жизнь.

— Будучи сулидором, ты помнишь свою прежнюю жизнь в качестве нилдора? — спросил Гандерсен.

— Конечно! Какую ценность может иметь опыт, о котором забываешь? Мы накапливаем знания. Наше познание истины более глубоко, благодаря тому, что мы видим мир то глазами нилдора, то глазами сулидора. Обе формы существования отличаются друг от друга не только телом. Повторное рождение — это вступление в новый мир, а не только в новую жизнь.

— А если кто-то, — поколебавшись, спросил Гандерсен, — не с этой планеты, он может пройти повторное рождение? Что тогда происходит? Какие изменения?

— Ты видел Курца?

— Видел, — ответил Гандерсен. — Но я понятия не имею, что с ним случилось.

— Курц стал подлинным Курцем, — сказал сулидор. — Ваш вид не поддается настоящему превращению, поскольку у вас нет соответствующего второго вида. Да, вы изменяетесь, но лишь в границах собственных возможностей; вы освобождаете те силы, которые в вас уже существуют. Курц, пока спал, выбрал для себя новую форму — никто ее ему не навязывал. Это нелегко объяснить словами, Эдмундгандерсен.

— Значит, если бы я снова родился, я не обязательно превратился бы в нечто такое же, как Курц?

— Нет. Разве что твоя душа точно такая же, как душа Курца, что, однако, невозможно.

— Кем же я в таком случае мог бы стать?

— Этого никто не знает. Если ты хочешь узнать, что может тебе дать повторное рождение, ты должен просто родиться во второй раз.

— Но можно ли мне? — спросил Гандерсен.

— Когда мы впервые встретились, я сказал, — спокойно и серьезно говорил На-синисул, — что никто в этом мире не будет удерживать тебя от чего бы то ни было. Тебя не остановили, когда ты поднимался на Гору Возрождения, не задержали, когда ты исследовал пещеру. Тебе не будет отказано в повторном рождении, если ты ощущаешь потребность пройти его.

Гандерсен сразу же сказал, решительно и твердо:

— Я хочу снова родиться.

Глава шестнадцатая

На-синисул молча ведет его в пустую комнату и жестом показывает, чтобы он снял одежду. Гандерсен раздевается, неловко путаясь в молниях и застежках. По приказу сулидора он ложится на пол, так же как и другие кандидаты на повторное рождение. Камень столь холоден, что Гандерсен почти деревенеет, коснувшись его голым телом. На-синисул уходит. Гандерсен смотрит на светящийся в вышине потолок. Помещение настолько велико, что в нем свободно может поместиться нилдор. Гандерсену, лежащему на полу, оно кажется огромным.

На-синисул возвращается, неся деревянную чашку. Он протягивает ее Гандерсену. В сосуде — светло-голубая жидкость.

— Пей, — мягко говорит сулидор.

Гандерсен пьет. Жидкость сладкая на вкус, как подсахаренная вода. Нечто подобное он уже пробовал, он знает, когда это было: на биостанции, много лет назад. Это тот запрещенный яд. Он опорожняет сосуд, и На-синисул оставляет его одного.

Входят два сулидора, которых Гандерсен не знает. Они присаживаются по обе стороны от него и начинают тихо, монотонно петь. Это ритуальное песнопение. Гандерсен ничего не понимает. Они массируют и гладят его тело, а их лапы с чудовищными, сейчас спрятанными, когтями удивительно мягки, как кошачьи лапки. Он напряжен, но напряжение постепенно спадает. Он чувствует, что наркотик начинает действовать: ему тяжело дышать, голова тяжелеет, перед глазами все плывет. Снова появляется На-синисул, хотя Гандерсен не заметил, как тот вошел. Он снова держит чашку.

— Пей, — говорит он, и Гандерсен пьет.

Это совсем другая жидкость, а может быть, лишь другая фракция того же самого яда: горькая, с привкусом дыма и пепла. Он заставляет себя выпить до дна, а На-синисул терпеливо, молча ждет, пока Гандерсен не закончит. Старый сулидор снова уходит. У выхода из зала он оборачивается и что-то говорит, но его слова непонятны Гандерсену.

— Что ты сказал? — спрашивает землянин. — Что? Что? — его собственные слова кажутся тяжелыми, как свинец, они падают на пол и разбиваются. Один из поющих сулидоров сметает осколки слов в угол быстрыми движениями хвоста.

Гандерсен, слышит шум, словно в его камеру льется вода. Глаза его закрыты, но он чувствует, что вокруг него собирается влага. Однако это не вода, но какая-то более густая жидкость. Может быть, нечто вроде желатина. Он уже погружен в нее на несколько сантиметров, а уровень ее продолжает подниматься. Она холодная, но не слишком, и приятно отделяет его от каменного пола. Он чувствует слабый запах гвоздик и клейкую густоту жидкости — словно звуки фагота на самом низком регистре. Сулидоры все еще что-то напевают. Он чувствует, что ему в рот вставляют тонкую трубочку мягкий звук флейты — и через нее течет какая-то густая и маслянистая субстанция, которая издает приглушенный звук литавр, касаясь его неба. Желатин уже доходит ему до подбородка, это приятно. Трубку вынимают, когда жидкость начинает заливать его рот. «Смогу ли я дышать?» — спрашивает он, и хотя сулидор отвечает ему на таинственном языке, Гандерсен успокаивается.

Он весь облеплен желатином, который покрывает пол до метровой высоты. Сквозь его слой проникает бледный свет. Гандерсен знает, что поверхность субстанции гладкая, без каких-либо нарушений, и идеально прилегает к стенам — он превратился в куколку. Пить ему больше ничего не дадут. Он будет лежать здесь, пока снова не родится.

Теперь он уже знает, что прежде чем возродиться, нужно умереть. Приходит смерть и охватывает его. Гандерсен мягко проваливается в черную бездну. Он чувствует объятия смерти. Гандерсен плавает в дрожащем безмолвии, будто подвешенный в черной пустоте. Сквозь него проникают лучи пурпурного и алого света. Они пробивают его тело, как металлические дротики. Он качается. Вращается. Всплывает…

Он еще раз встречает смерть и сражается с ней. Он побежден. Тело его распадается, и яркий дождь частичек Гандерсена рассеивается в пространстве.

Эти частицы ищут друг друга. Они кружатся вокруг. Танцуют. Ловят друг друга. Они принимают внешность Эдмунда Гандерсена, но этот новый Гандерсен сверкает, как чистое, прозрачное стекло. Блестящий, прозрачный человек, сквозь которого беспрепятственно проходит свет прекрасного солнца, пульсирующего, как сердце Вселенной. Из груди Гандерсена расходятся лучи, его тело освещает галактики.

Он испускает разноцветные лучи, которые соединяют со всеми во Вселенной, кто обладает г'ракх.

Он — частица биологического разума Космоса.

Его душа соединяется со всем сущим и со всем грядущим.

Он безграничен.

Он может дотянуться до любой души и коснуться ее.

Он касается души На-синисула, а сулидор допускает его к себе и приветствует. Он касается Срин'гахара, Вол'химиора многократно рожденного, Луу'хамина, Се-холомира, Йи-гартигока, каждого из нилдоров и сулидоров, лежащих в пещерах и проходящих метаморфозу, жителей туманных лесов и тех, кто обитает в джунглях, и тех, кто самозабвенно танцует на далеком плоскогорье, всех прочих на Белзагоре, кто наделен г'ракх.

Он приближается к тому, кто не является ни нилдором, ни сулидором; это спящая душа, цветом, звучанием и внешностью не похожая на другие. Это душа кого-то, рожденного на Земле. Душа Сины. Он обращается к ней, зовет ее: «Проснись, проснись, я люблю тебя, я пришел за тобой». Она не просыпается. Он зовет ее: «Я обновлен, я возродился, я полон любви. Соединись со мной, будь частью меня. Сина? Сина?» Она не отвечает.

Он видит и души других землян. У них есть г'ракх, но этого недостаточно. Души их слепы и немы. Здесь — Ван Бенекер. Там — туристы. Тут — одинокие обитатели станций в джунглях. А это выжженная серая пустота здесь пребывает душа Седрика Каллена.

Он не в состоянии проникнуть ни в одну из этих душ.

Сквозь туман просвечивает сияние чьей-то души. Это душа Курца. Курц приближается к нему — или он к Курцу. Курц не спит.

«Теперь ты среди нас», — говорит Курц, а Гандерсен отвечает: «Да, наконец я здесь». Душа раскрывается перед душой, и Гандерсен смотрит вниз, в тьму, которой стал Курц, сквозь жемчужно-серую завесу, скрывающую его душу, в жуткую бездну, где кружатся черные чудовища. Их фигуры хаотично соединяются друг с другом, появляются, исчезают. Он смотрит дальше, сквозь черную пульсирующую мглу, видит очень яркий, холодный свет, идущий из глубины, и тогда раздается голос Курца: «Видишь? Ты видишь? Разве я чудовище? Я воплощение добродетели».

«Ты не чудовище», — соглашается Гандерсен.

«Но я страдаю», — отвечает Курц.

«За свои грехи», — замечает Гандерсен.

«Я сполна заплатил за них своими страданиями, я чист».

«Да, ты страдал».

«Когда кончатся мои страдания?»

Гандерсен отвечает, что не знает, что он не из тех, кто может положить этому конец.

«Я давно знаю тебя, — говорит Курц. — Ты хороший парень, только чуть медлительный. Сина о тебе хорошо отзывается. Иногда она жалеет, что обстоятельства не сложились лучше для тебя и для нее. Вместо этого она получила меня. И вот я там лежу. Почему ты не можешь освободить меня?»

«Что я могу для тебя сделать?» — спрашивает Гандерсен.

«Позволь мне вернуться, пусть завершится мое возрождение», — стонет Курц.

Гандерсен не знает, что на это ответить, и оглядывается в поисках других г'ракх, чтобы посоветоваться с На-синисулом, посоветоваться с Вол'химиором, с теми, кто возрождался много раз. И они собираются вместе, говорят в один голос, громовым голосом они говорят Гандерсену, что возрождение Курца уже состоялось, и ему незачем возвращаться.

Гандерсен повторяет это Курцу, но Курц уже сам слышит.

Курц съеживается. Курц снова погружается во тьму, опутанный собственной паутиной.

«Сжалься надо мной!» — кричит он Гандерсену из бездонной пропасти. «Сжалься надо мной, это ад! Я в аду!»

Гандерсен повторяет: «Мне жаль тебя. Мне жаль тебя. Мне жаль тебя…»

Его собственный голос становится все слабее и слабее, пока не наступает полная тишина. Внезапно из бездны приходит бессловесный ответ Курца, оглушительный взрыв ярости, ненависти и злобы, вопль Прометея, раздираемого клювом орла. Крик достигает своего предела и внезапно обрывается. Дрожащая ткань Вселенной снова успокаивается. Появляется мягкое, успокаивающее фиолетовое свечение.

Гандерсен плачет от жалости к Курцу. Сквозь Космос плывут потоки бриллиантовых слез, и по этой соленой реке плывет Гандерсен. Он видит планеты, путешествует среди туманностей, преодолевает облака космической пыли, проплывает над удивительными солнцами.

Он не один. С ним На-синисул и Срин'гахар, и Вол'химиор, и все остальные. Он ощущает гармонию между всеми г'ракх. Впервые он замечает узы, связывающие г'ракх с г'ракх. Он, проходящий повторное рождение, находится с ними всеми в контакте. В каждое мгновение, в каждый момент души на этой планете без слов общаются друг с другом.

Он видит единство всех г'ракх, и его наполняет божественное благоговение и покорность.

Теперь он понимает сложность этих двойных существ, ритм их существования, бесконечную последовательность циклов возрождения и новой жизни, одного за другим, а более всего — связь между ними, их единство. Он пронзительно ощущает то, как он изолирован от других людей, видит, какие стены отделяют одного человека от другого, отдает себе отчет в том, что каждый из них — узник, замкнутый в собственной личности. И он уже знает, что значит жить среди тех, кто научился из этой тюрьмы освобождаться.

Эта мысль угнетает его. Он думает: мы сделали из них рабов, назвали их животными, а они все время были связаны между собой, их разумы общались друг с другом без слов, они передавали музыку мыслей от одной души к другой. Мы были одиноки, а они нет, и вместо того чтобы встать перед ними на колени и умолять, чтобы они позволили нам принять участие в этом чуде, мы заставляли их работать.

Гандерсен плачет от жалости к Гандерсену.

Слышится голос На-синисула: «Не время грустить». И Срин'гахар говорит: «Что было, то прошло». И Вол'химиор добавляет: «Сожалея о том, что было, ты искупаешь свою вину». Потом все говорят вместе, в один голос, и он их понимает. Понимает.

Теперь Гандерсен понимает все.

Он понимает, что нилдоры и сулидоры — это не два отдельных вида, а лишь различные формы одного и того же существа, отличающиеся друг от друга не больше, чем гусеница от бабочки, хотя он не может сказать, кто из них гусеница, а кто бабочка. Он сознает, каково было нилдорам, когда они находились еще в первобытном состоянии, когда они рождались нилдорам и и умирали нилдорами, когда наступало время неизбежной гибели их тела. И ему понятны страх и радость тех первых нилдоров, которые поддались искушению змей и приняли эликсир освобождения, и превратились в создания с мехом и когтями. И он понимает их боль, когда они были изгнаны на плоскогорье, где до этого не бывало ни одно существо, наделенное г'ракх.

И ему знакомы их страдания на этом плоскогорье.

И ему знаком триумф тех первых сулидоров, которые вернулись из диких краев, неся с собой новую веру. Иди и изменяйся, иди и изменяйся! Оставь это тело и войди в другое! Вместо того чтобы питаться листьями, охоться и ешь мясо! Возрождайся и живи снова, не завися от тягостной телесной оболочки, которая, разрушаясь, тянет за собой душу!

И он видит нилдоров, которые согласились с этим и с радостью возродились — сначала немногие, потом больше, потом еще больше, потом целые стойбища, целые популяции следовали за ними, не для того чтобы скрыться на плоскогорье очищения, но чтобы начать новую жизнь в краю, где царят туманы. Они не могут от этого отказаться, ибо вместе с новым телом приходит священное освобождение души, единение и связь одних г'ракх с другими.

Теперь он понимает, каково было этому народу, когда появились земляне — нетерпеливые, постоянно чем-то занятые, невежественные, безжалостные, недолговечные земляне, которые обладали г'ракх, но не могли или не желали понять других, которые развлекались с эликсиром освобождения, но никогда не попробовали его сполна, души которых были закрыты одна перед другой, дороги и строения которых оспинами испещряли мягкую землю. Он понимает, как мало знали земляне, и сколь немногому они могли научиться, и сколь многое держали от них в тайне, и почему сулидорам приходилось скрываться в Стране Туманов все годы оккупации, чтобы пришельцы не поняли, что они неразрывно связаны с нилдора-ми, что они — дети и родители нилдоров одновременно. Ибо если бы земляне узнали хотя бы половину правды, они бы испытали непреодолимый ужас, поскольку их разумы закрыты один от другого, и реакция их была бы непредсказуема — за исключением немногих, кто все же сумел понять, но души большинства из них были темны и одержимы демонами, подобно Курцу.

Он с облегчением осознает, что время, когда нужно было притворяться, для этого мира миновало, и больше не нужно ничего скрывать, что сулидоры могут вернуться в края нилдоров, не боясь, что тайна повторного рождения может случайно раскрыться тому, кто не сможет вынести этого знания.

Его переполняет радость, что он пришел сюда, что он прошел испытание и теперь свободен. Душа его открыта, он заново родился.

Он опускается и вновь соединяется со своим телом. Он снова осознает, что лежит в окутывающем его желатине, на холодном полу, в темном помещении, прилегающем к длинному коридору, внутри розово-красной горы на странной, чужой планете. Он не встает. Его время еще не пришло.

Он отдается звукам, цветам, запахам и ощущениям, которые наполняют Вселенную. Он позволяет им нести его обратно, и невесомо плывет вдоль потока времени; вот он — ребенок, глядящий в ночное небо и пытающийся сосчитать звезды, а вот он неуверенно пьет змеиный яд вместе с Курцем и Саламоне, а вот он поступает на службу в Компанию и говорит, что его самое большое желание — способствовать расширению земной империи, а вот он обнимает Сину на тропическом берегу в лучах нескольких лун, а вот он встречает ее впервые, а вот он просеивает кристаллы в Море Песка, а вот он садится верхом на нилдора, а вот он со смехом бежит по улице своего детства, а вот он направляет лучемет на Седрика Каллена, а вот он поднимается на Гору Возрождения, а вот он вздрагивает, когда в комнату входит Курц, а вот он глядит на великолепную девичью грудь, лежащую на его ладони, а вот он ступает под лучи чужого солнца, а вот он склоняется над распухшим телом Генри Дикстры, а вот… а вот…

Он слышит звон могучих колоколов.

Он чувствует, как вся планета вздрагивает и поворачивается вокруг своей оси.

Он видит танцующие языки огня.

Он касается основания Горы Возрождения.

Он ощущает вокруг себя души нилдоров и сулидоров.

Он различает слова гимна, который поют сулидоры, и поет вместе с ними.

Он растет. Сжимается. Горит. Дрожит. Меняется.

Он пробуждается.

«Да, — говорит чей-то низкий, сильный голос. — Выходи. Пришло время. Встань. Встань».

Глаза Гандерсена открываются. Его ошеломляет волна разноцветных вихрей перед глазами. Проходит несколько мгновений, прежде чем к нему возвращается способность видеть. У входа стоит сулидор.

— Я Ти-мунили, — говорит сулидор. — Ты вновь родился.

— Я знаю тебя, — говорит Гандерсен. — Но не под этим именем. Кто ты?

— Коснись моей души, и сам узнаешь, — предлагает сулидор.

Гандерсен касается его души.

— Я знал тебя, как нилдора Срин'гахара, — говорит он.

Глава семнадцатая

Гандерсен оперся на лапу сулидора, и, еще неуверенно шагая, покинул зал повторного рождения.

— Я изменился? — спросил он в темном коридоре.

— Да, очень, — ответил Ти-мунили.

— Как? Каким образом?

— Ты не знаешь?

Гандерсен поднял руку и пригляделся — пять пальцев, как и раньше. Он взглянул вниз, на свое обнаженное тело, и тоже не заметил никаких изменений. Может быть, в этом зале ничего не произошло? Ноги, ступни, бедра, живот — все такое же, как было.

— Я совсем не изменился, — сказал он.

— Ты очень изменился, — ответил сулидор.

— Я вижу себя, и у меня такое же тело, как и прежде.

— Посмотри еще раз, — посоветовал Ти-мунили.

В коридоре Гандерсен бросил взгляд на свое туманное отражение в гладкой поверхности стены, освещенной сиянием грибообразных существ, и в ужасе отшатнулся. Да, он изменился; в своем возрождении он превзошел Курца. То, что смотрело на него со стены, мало походило на человека. Гандерсен видел лицо, напоминавшее маску, с прикрытыми тяжелыми веками глазами, с расщепленным носом, с жаберными мешками, опускавшимися на плечи, с суставчатыми руками, с рецепторами на груди, с хватательными органами на боках, с чешуйчатой кожей и со светящимися органами на щеках. Он снова посмотрел вниз, на себя, и не увидел ничего подобного. Что было иллюзией?

Он поспешил к дневному свету.

— Я изменился или не изменился? — спросил он сулидора.

— Ты изменился.

— Где эти изменения?

— Изменения внутри, — сказал бывший Срин'гахар.

— А отражение?

— Отражения иногда лгут. Посмотри на себя моими глазами, и ты увидишь, каким ты стал.

Гандерсен снова коснулся души сулидора и увидел себя. Это было его прежнее тело, но вдруг что-то сместилось, и перед его взором возникло существо с рецепторами и жабрами, а потом он вновь стал самим собой.

— Ты доволен? — спросил Ти-мунили.

— Да, — ответил Гандерсен.

Он медленно пошел к краю поляны, лежавшей у входа в пещеру. С тех пор, как он вошел туда, время года сменилось; наступила суровая зима, и над долиной стояла густая пелена тумана; в ее разрывах он видел большие горы снега и льда. Он чувствовал вокруг присутствие нилдоров и сулидоров, хотя видел только Ти-мунили. Он знал, что душа старого На-синисула находится в пещере и проходит последние стадии повторного рождения. Он ощущал душу Вол'химиора, который был далеко на юге. Он слегка коснулся души страдающего Курца. Внезапно он с изумлением обнаружил, что души других землян, свободные, как и его собственная, открытые для него, витают неподалеку.

— Кто вы? — спросил он. А они ответили:

«Ты не первый среди нас, кто прошел повторное рождение невредимым».

«Да, — вспомнил он. — Каллен говорил, что были и другие, некоторые превратились в чудовищ, о других просто больше не слышали».

— Где вы? — спросил он.

Они ответили, но он не понял, поскольку они сказали, что покинули свои тела.

— Я тоже покинул свое тело? — спросил он.

Они ответили, что нет, что он все еще в собственном теле, поскольку именно это он выбрал, а они выбрали иное. Потом они исчезли.

— Ты ощущаешь в себе перемены? — спросил Ти-мунили.

— Да, ощущаю, — ответил он.

— Теперь ты обрел покой.

К своему радостному изумлению, он понял, что это именно так. Страхи, конфликты, проблемы куда-то улетучились. Исчезло чувство вины, его покинула грусть, ушло одиночество.

— Ты знаешь, кем я был, — спросил Ти-мунили, — когда я был Срин'гахаром? Обрати свою душу ко мне.

Гандерсен открыл свою душу и вскоре сказал:

— Ты был одним из тех семи нилдоров, которым я не позволил отправиться к месту повторного рождения. Много лет назад.

— Да.

— Однако ты нес меня на спине до самой Страны Туманов.

— Снова пришло мое время, и я был счастлив, — сказал Ти-мунили. — Я простил тебя. Помнишь, когда мы входили в Страну Туманов, на границе появился сулидор? Он был зол на тебя.

— Помню, — сказал Гандерсен.

— Он тоже один из тех семи. Это тот, кого ты прижег пламенем. Его повторное рождение наконец состоялось, но он все еще тебя ненавидел. Теперь уже нет. Завтра, когда ты будешь готов, обратись к нему, и он тебя простит. Ты сделаешь это?

— Сделаю, — пообещал Гандерсен. — Но он в самом деле меня простит?

— Ты вновь родился. Почему бы ему тебя не простить? — объяснял сулидор. — Куда ты теперь пойдешь? — спросил он.

— На юг. Помогать моим собратьям. Сначала помочь Курцу пройти новое повторное рождение. Потом другим — тем, кто захочет открыть свою душу.

— Я могу сопровождать тебя?

— Ты знаешь ответ.

Где-то далеко-далеко темная душа Курца пошевелилась и начала пульсировать.

«Подожди, — сказал ей Гандерсен, — подожди, скоро ты перестанешь страдать».

Порыв холодного ветра ударил в склон горы. Снежные хлопья закружились перед лицом Гандерсена. Он улыбнулся — никогда до сих пор он не чувствовал себя столь свободным, столь легким, столь молодым. В душе его возникало видение преображенного человечества.

«Я посланник, — подумал он. — Я — мост, по которому они пройдут. Я воскресение и жизнь. Я — светоч мира: те, кто пойдет за мной, не будут блуждать в темноте, но будут владеть светом жизни. Даю вам новую заповедь любите друг друга».

— Мы можем уже идти? — обратился он к Ти-мунили.

— Я готов, если и ты готов.

— Так идем.

— Идем, — сказал сулидор, и они начали вместе спускаться по продуваемому ветрами склону горы.

ЗА ЧЕРТОЙ [= ВВЕРХ ПО ЛИНИИ]

Действие романа разворачивается в будущем. Главный герой становится одним из Курьеров Времени. Его задача — сопровождать экскурсии туристов в прошлое. Однако в древнем Византе он встречает свою далекую пра-прабабушку, жену знатного и богатого вельможи. Главный герой влюбляется в нее… К чему это приведет, читайте сами.

1

Сэм, гуру, был чернокожим, предки у него были невольниками, а до этого — царями. Частенько я задумывался над тем, кем были мои предки. Поколения за поколениями пропитанных потом крестьян, что умирали от непосильных трудов? Или заговорщиками, бунтовщиками, великими насильниками, драчунами, грабителями, предателями, сводниками, герцогами, учеными, шарлатанами-жрецами, толмачами, куртизанками, торговцами подержанными предметами из слоновой кости, официантами, мясниками, биржевыми маклерами, фальшивомонетчиками? Кем были все те люди, которых я совершенно не знал и о которых так никогда ничего не узнаю, но чья кровь, лимфа и гены находятся в моем теле, — мне так хотелось знать их всех.

Мне была невыносима сама мысль о том, что я отлучен от собственного прошлого. Я страстно жаждал таскать его повсюду, как бурдюк у себя на спине, и прикладываться к нему, когда меня одолевала бы жажда в засушливой пустыне.

«Вот и оседлай ветры времени», — так посоветовал мне Сэм, гуру.

Я прислушался к его совету. Вот почему я и занялся этим бизнесом — путешествиями во времени.

Теперь я уже много раз побывал за чертой. Я встречался с теми, кто тысячу лет вел дело к моему появлению. Прошлое мое отягощает мой позвоночник, как тяжеленная ноша.

Пульхерия!

Прапра… много раз прабабка!

Если бы мы так никогда и не встретились…

Если бы меня не занесло в эту лавку, где продавались сладости и пряности…

Если б только для меня ничего не значили темные глаза, оливковая кожа и высокая грудь!

Пульхерия… Любовь моя. Моя сластолюбивая прародительница. Ты кошмарами изводишь меня в сновидениях. Ты звучишь для меня, как песня, из глубин прошлого.

2

Он был действительно черным, как сажа. Пять или шесть поколений в его роду серьезно поусердствовали в этом направлении после начала Афро-Ренессанса. Руководилась семья стремлением очистить свои хромосомы от генов ненавистных рабовладельцев, которыми наследственность Сэма в течение нескольких столетий была буквально засорена. У белых хозяев было предостаточно времени предаваться порокам со своими рабынями, начиная с семнадцатого века. И лишь с 1960 года сородичи Сэма начали исправлять урон, нанесенный им белыми дьяволами, вступая в брак только с теми, у кого были черная, как смоль, кожа и курчавая шевелюра.

Судя по семейным портретам, которые показывал мне Сэм, начало этому процессу положила его прапрабабка, кофейного цвета мулатка, которая вышла замуж за черного, как туз пик, студента то ли из Замбии, то ли из какой другой выраставшей тогда, как грибы после дождя, небольшой опереточной, недолго просуществовавшей страны. А ее старший сын выбрал себе в жены принцессу из Нубии, дочь же от их брака вышла замуж за черного, как ночь щеголя, из штата Миссисипи, который, в свою очередь…

— Так вот, моя бабушка выглядела в результате всего этого уже весьма пристойно коричневой, — рассказывал Сэм, но и черты еще выдавали недостаточную чистоту крови черной расы. Нам удалось в три захода значительно затемнить свой цвет кожи, но мы все равно еще не могли сходить за чистокровок. А когда родился мой отец, тогда и вовсе выступили наружу гены белой расы, которыми так отягощена была наша наследственность, несмотря на все наши потуги. У него была светлая кожа, высокая переносица и тонкие губы — чудовище какое-то, да и только. Гены сыграли злую шутку с простодушной семьей перемещенных на другой материк африканцев. Поэтому папаша мой вынужден был обратиться в генетическое ателье, где из его хромосом и были наконец начисто удалены все гены белой расы, причем то, чего не удалось добиться предкам за восемь десятилетий, было сделано всего за каких-то четыре часа. И вот результат — вот он, я, черный и красивый.

Сэму было лет тридцать пять. Мне же — двадцать четыре. Весной 2029 года мы жили с ним в одной квартире в Нью-Орлеане. На самом-то деле, квартира эта принадлежала Сэму, но он пригласил меня разделить его кров, когда выяснил, что мне негде остановиться. Он тогда временно работал служителем во Дворце Грез.

Я познакомился с ним, едва выйдя из подземки, которая привезла меня сюда из Нью-Йорка, где мне полагалось служить третьим помощником судебного исполнителя при судье Маттачайне в суде округа Манхеттен выше среднего ранга. Ума моя работа не требовала. Судебным исполнителям не положено иметь мозгов — это могло бы вызвать умственное расстройство у компьютеров. Терпения моего хватило всего лишь на восемь дней службы, после чего я прыгнул в первый попавшийся вагон подземки, направлявшийся на юг, прихватив с собою все свои манатки, состоявшие тогда из зубной щетки, аппарата для удаления угрей с лица, персонального ключа, дававшего доступ к информационным терминалам, магнитного напальчника, удостоверявшего мой счет в банке, двух смен одежды и талисмана — византийской золотой монеты времен правления императора Алексея Первого. Добравшись до Нового Орлеана, я вышел на платформу подземки и долго странствовал по подземным галереям, пока ноги сами не вынесли меня ко Дворцу Грез на Нижней Бурбон-стрит, на Третьем Уровне.

Должен признаться, что привлекли меня туда две резвые девчонки, которые плавали в прозрачном резервуаре, наполненном, как мне показалось и как оно оказалось в действительности, чистейшим коньяком. Они были направлявшими векторами Дворца Грез, в атомную эпоху они назывались бы просто зазывалами. Снабженные масками с жабрами, они выставляли напоказ прохожим свою прелестную наготу, обещая, но никогда не доставляя безумные наслаждения.

Я завороженно смотрел на то, как плещутся они в коричневой жидкости, описывая медленные круги. Каждая держалась за левую грудь своей напарницы, то и дело их бедра соприкасались друг с другом, ноги переплетались. Они призывно улыбались, и в конце концов, я прошел внутрь.

Навстречу мне с приветствиями вышел Сэм. Он мне показался трехметровым гигантом, на нем была только жокейская шапочка, а все тело лоснилось от обильного количества крема. Судье Маттачайну он наверняка бы очень понравился.

— Добрый вечер, бледнолицый, — произнес Сэм, — не угодно ли приобрести мечту?

— А чем вы, собственно, торгуете?

— Садо, мазо, гомо, лесбо, внутри, внешне, сверху, снизу и всеми прочими вариантами и извращениями. — Он показал на прейскурант. — Выбирайте и прикладывайте там свой большой палец.

— А можно сперва только попробовать?

Он поглядел на меня в упор.

— А как это тут оказался такой благовоспитанный еврейский мальчик, что ему делать в таком месте, как это?

— Забавно. Последнее я как раз хотел спросить у вас.

— Я тут прячусь от гестапо, — сказал Сэм. — Сделав черным свое лицо для маскировки.

— Ну, я-то на самом деле принадлежу к Обновленной Епископической Церкви.

— А я — к Первой Церкви Христа-Вуду. Спеть вам негритянский гимн?

— Пощадите меня, — взмолился я. — Не могли бы вы лучше познакомить меня с девушками из резервуара?

— Мы здесь не торгуем плотью, бледнолицый, только грезами.

— А я не собираюсь покупать плоть, я только хотел бы одолжить ее на непродолжительное время.

— Та, что с большой грудью, — это Бетси. А с красивым задом — Элен. Если такие девушки оказываются девственницами, их цена очень высока. Вместо этого лучше попробуйте хорошее сновидение. Взгляните-ка на эти прелестные маски. Вы уверены в том, что вам не хочется одеть одну из них?

— Абсолютно уверен.

— А откуда у вас такой нью-йоркский акцент?

— Я поднабрался его в Вермонте во время летних каникул, — объяснил я.

— А откуда у вас такая лоснящаяся черная кожа?

— Мне ее прикупил папаша в геноателье. Как тебя зовут?

— Джад Эллиот. А тебя?

— Сэмбо Сэмбо.

— Неважнецкая тавтология. Не возражаешь, если буду называть тебя просто Сэмом?

— Не ты первый. Ты теперь живешь в Новом Орлеане?

— Я только-только из подземки. Еще даже не искал, где бы остановиться.

— У меня работа кончается ровно в четыре. Так же, как и у Элен с Бетси. Давай махнем все вместе ко мне домой, а? — предложил Сэм.

3

Гораздо позже я обнаружил, что Сэм работает еще и в Службе Времени. Для меня это стало подлинным открытием, потому что мне всегда казалось, что работники Службы Времени — люди консервативного склада ума, прямолинейные, безнадежно целомудренные, люди с квадратными челюстями и аккуратненько подстриженные — ну этакие бойскауты-переростки. А мой черный гуру никоим образом таковым не был и не хотел быть.

Разумеется, мне еще многое предстояло узнать о Службе Времени, так же, как и о самом Сэме. Поскольку мне пришлось убить пару часов во Дворце Грез, Сэм позволил мне одеть маску бесплатно и щедро угостил меня изысканными галлюцинациями. Когда я пришел в себя и поднялся, Сэм, Элен и Бетси были уже одеты и готовы уходить. Теперь, когда на девушках оказалась одежда, я никак не мог разобрать, кто есть кто. Бетси я запомнил по ее груди, но в своем облачении миссионеров они были почти неразличимы.

Мы спустились на три уровня к тому месту, где жил Сэм, и заперлись в его квартире. Когда ее всю заполнило благоухание, а одежды с девушек спали, я снова разобрал, где Бетси, и мы занялись тем, что только и можно было от нас ожидать при этом. Восемь часов пребывания в коньячной ванне придали ее коже некоторый оттенок загара, но нисколько не подействовали на ее чувственность.

Затем мы расселись кружком, прижавшись друг к другу, и закурили травку, и тогда гуру стал выуживать у меня, кто я и что я.

— Я окончил университет по специальности «История Византии», — признался я.

— Прекрасно, прекрасно. Бывал там?

— В Стамбуле? Пять раз.

— Не в Стамбуле. В Константинополе.

— Это одно и то же, — сказал я.

— Разве?

— А! В настоящем Константинополе слишком дорого.

— Не всегда, — произнес черный Сэм. Он щелкнул большим пальцем, поджигая новую порцию травки, нежно наклонился ко мне, вставил мне в губы курительную палочку. — И ты прибыл в Нью-Орлеан, чтобы углублять свои познания в византийской истории?

— Я просто сбежал со своей работы.

— Так быстро устал от Византии?

— Устал быть третьим помощником второстепенного клерка, судьи Маттачайна в вышесреднем суде округа Манхеттен.

— Но ведь ты сказал…

— Да, да. Византийскую историю я изучал. А мелким клерком я работаю. Вернее, работал.

— Почему?

— У меня дядя — судья Эллиот — член Верховного Суда США. Он посчитал, что мне следует заняться достойным ремеслом.

— А разве нужно оканчивать университет, чтобы выполнять обязанности мелкой судейской крысы?

— Разумеется, нет, — пояснил я. — Всем процессом обработки данных занимаются машины. Клерки — это что-то вроде льстивой челяди при хозяине. Они восхваляют мудрость судьи, добывают ему смазливых девчонок, потакают ему во всем и так далее. Я проторчал там восемь дней и сыт был этим по горло.

— У тебя неприятности, — глубокомысленно изрек Сэм.

— Да. У меня одновременно приступ неугомонности, кризис умонастроений, налоговая задолженность и неудовлетворенное честолюбие.

— Хочешь еще попробовать третью стадию сифилиса? — осведомилась Элен.

— Пока что нет.

— Если тебе представится случай заполучить именно то, что твоя душа возжелает, — спросил Сэм, ты способен не упустить этот случай?

— Я просто пока еще не знаю, чего моей душе хочется.

— Но если бы ты знал со всей определенностью, что для тебя является самым сокровенным желанием, ты бы пошевелил пальцем, чтобы его осуществить?

— Естественно, — сказал я.

— Надеюсь, что это действительно так, — сказал Сэм, — и что тебе не придется отказываться от своих слов. А пока что — оставайся здесь с нами.

Он произнес эти слова весьма агрессивным тоном. Он явно намеревался осчастливить меня, невзирая на то, понравится ли мне это или нет. Мы обменялись партнершами, и теперь у меня была Элен со своей, такой упругой, белой кормой и виртуозным владением внутренними мышцами. Но тем не менее, не она была самой сокровенной моей мечтой. Затем Сэм дал мне отдохнуть, а сам отвез девчонок домой.

Утром, приняв душ, я внимательно осмотрел его квартиру и обратил внимание на то, что она украшена произведениями искусства или ремесел многочисленных эпох и самых различных на Земле мест. Здесь была глиняная табличка с клинописью из Шумера, «прощальный» кубок из Перу, бокал из стекла, сделанный в Древнем Риме, низка древнеегипетских фаянсовых бус, средневековая булава и кольчуга, несколько экземпляров «Нью-Йорк таймс» издания 1852 и 1853 годов, книжная полка с томами, переплетенными телячьей кожей, две ирокезские накладные маски, великое множество ремесленных изделий из Африки и одному Богу известно еще откуда. Всем этим были хаотически загромождены все доступные ниши, проемы и проходы. Тогда я предположил, что у Сэма наклонности антиквара, и не стал делать из этого более глубоких умозаключений. Неделей позже я заметил одну странную особенность: все, что имелось в его коллекции, выглядело совершенно новым, будто было совсем недавно изготовлено. Он занимается подделкой антиквариата, так я решил. Сам же Сэм без устали повторял: «Я являюсь по совместительству еще и сотрудником Службы Времени».

4

— В Службе Времени, — возражал ему я, — работают только бойскауты с квадратными челюстями. У тебя же челюсть вполне круглая.

— У меня к тому же сплющенный нос. И я никакой не бойскаут. Но тем не менее, по совместительству я сотрудник Службы Времени.

— Я в это не верю. Служба Времени укомплектована на все сто процентов только ребятами из Индианы и Техаса. Славными белыми ребятами.

— Это относится к патрулю времени, — сказал Сэм. — Я же являюсь одним из курьеров времени.

— А разве есть какая-нибудь между ними разница?

— Еще какая!

— Прости мое невежество.

— Невежество нельзя прощать. Его можно только вылечивать.

— Расскажи мне о Службе Времени.

— Она состоит из двух частей, — сказал Сэм. — Из патруля времени и курьеров времени. Те, кто рассказывают анекдоты о самых разных этнических группах, отправляются рано или поздно в патрули времени. Те, кто придумывают такие анекдоты, становятся курьерами времени. Усек разницу?

— Не совсем.

— Ну, браток, если ты настолько туповат, то почему же ты не чернокожий? — ласково спросил Сэм. — Патрули времени делают все от них зависящее, чтобы не допускать временных парадоксов. Курьеры времени сопровождают туристов в их экскурсиях в прошлое. Курьеры терпеть не могут патрулей, патрули отвечают им взаимностью. Сам я — курьер. Я сопровождаю туристов по маршруту Гана-Мали-Гао-Куш-Аксум-Конго в январе и феврале, а в октябре и ноябре провожу экскурсии в Шумер, Египет фараонов и иногда по маршруту Наска-Мохако-Инки.

Когда в курьерской службе не хватает людей, я еще сопровождаю группы, любующиеся Крестовыми Походами, принятием Великой Хартии Вольностей, битвой при Гастингсе в 1066 году и постройкой дворцового комплекса Ангкора. Трижды я участвовал в Четвертом Крестовом походе, закончившемся захватом Константинополя, и еще дважды — в захвате его турками. Завидуй мне, бледнолицый.

— Ты все это наврал, Сэм!

— Никак нет, дружище, никак нет. Видишь это барахло, натасканное сюда? Все это контрабандой перемещено в нашу эпоху вашим покорным слугой из прошлого, в обход кордонов временных патрулей, причем ни разу меня ни в чем таком не заподозрили. Правда, однажды патрули пытались меня арестовать в Стамбуле в 1563 году. Я тогда кастрировал одного из патрулей и продал его султану за десять византов, а таймер его вышвырнул в Босфор, самого же его оставил гнить евнухом в султанском гареме.

— Ты не мог такого сделать!

— Еще как мог! — сказал Сэм. — Правда, я был вынужден так поступить.

Глаза мои блестели. Я уже ощущал, как где-то совсем рядом прямо-таки «трепещут» мои самые сокровенные мечты.

— Переправь меня тайком, Сэм, в прошлое, в Византию!

— Попытайся это сделать сам. Запишись в курьеры.

— А это можно?

— У них всегда недобор кадров. Проснись, малыш, где столь необходимое тебе чутье? Специалист по истории Византии, как ты себя называешь, да чтоб никогда не подумал о возможности поступить на работу в Службу Времени?

— Я думал об этом, — негодующе возразил я. — Просто я никогда не принимал это всерьез. Этот способ мне кажется слишком уж легковесным. Нацепить на себя таймер и отправиться в любую эпоху, куда только душа пожелает, — это же сущее мошенничество, Сэм, ты понимаешь, что я имею в виду?

— Я понимаю ход твоих мыслей, но ты сам толком не понимаешь, что говоришь. Я честно скажу тебе, в чем заключается вся трудность твоего положения, Джад. Ты заядлый неудачник.

Я и сам это прекрасно знал. Только вот как он так быстро догадался об этом?

— Что тебе больше всего хочется, — сказал он, — так это отправиться в прошлое, как и любому другому парню, у которого все в порядке пониже пояса. Но такие, как ты, поворачиваются к своим желаниям спиной; и вместо того, чтобы записаться в Службу Времени, ты позволяешь пригвоздить себя к письменному столу и делать дурную, никому не нужную работу, от которой ты и рвешь когти при первом же удобном случае. Кто ты сейчас? Что тебя ждет впереди? Тебя, которому уже добрых двадцать два года…

— Двадцать четыре.

— …не устроила одна карьера, но ты и пальцем не шевелишь, чтобы заняться чем-нибудь другим, и когда я устану от тебя, я вышвырну тебя вон, оставив только с тем, что ты еще можешь выковырять из банка с помощью своего большого пальца. Но что будет, когда у тебя совсем переведутся деньги?

Я ничего на это не ответил.

А он продолжал:

— Насколько я понимаю, твоего подкожного жирка хватит месяцев на шесть, не больше, Джад. К этому времени ты можешь наняться альфонсом к какой-нибудь богатой вдовушке, подобрав себе кого-нибудь получше из Реестра Трепетной Промежности и…

— Р-р-р.

— Или поступить в Антигаллюцинативную полицию, чтобы помогать сохранять объективную реальность для…

— Г-р-р-р.

— Или вернуться в свой суд какой-то там инстанции и отдать свою бледно-розовую плоть на поругание судье Маттачайну…

— Б-р-р-р.

— Или, наконец, поступить так, как следовало тебе поступить с самого начала, — завербоваться в качестве курьера времени. Разумеется, ты не посмеешь этого сделать, ибо ты закоренелый неудачник, а неудачники всегда предпочитают выбирать наименее желанную для них альтернативу. Верно?

— Нет, Сэм.

— Вздор!

— Ты хочешь, чтобы я не на шутку рассердился?

— Нет, я просто тебя чертовски полюбил. — Он раскурил для меня тростинку. — Через час я отправляюсь на работу во Дворец Грез. Ты не против того, чтобы помочь мне обмазаться кремом?

— Обмазывайся сам, чудище ты человекообразное. Я даже пальцем не прикоснусь к твоей черной противной туше!

— О! В твоей уродливой голове бунтует агрессивная гетеросексуальность!

Он разделся догола и залил маслом свою машинку для натирания тела. Рычаги машины двигались кругами, как паучьи лапы, и полировали его черную кожу до лоснящегося глянца.

— Сэм, — сказал я. — Я хочу поступить на работу в Службу Времени.

5

ПОЖАЛУЙСТА, ОТВЕТЬТЕ НА ВСЕ НИЖЕПРИВЕДЕННЫЕ ВОПРОСЫ.

Фамилия: ДЖАДСОН ДЭНИЭЛЬ ЭЛЛИОТ ТРЕТИЙ

Дата рождения: 11 ОКТЯБРЯ 2035 ГОДА.

Пол (М или Ж): М

Гражданский регистрационный номер: 070-28-3479-ХХ5-100089981

Ученые степени: бакалавр: КОЛУМБИЙСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ, 2055 г.- магистр: ТО ЖЕ, 2056 г.- доктор: ГАРВАРД, ЙЕЛЬ, ПРИНСТОН (незаверш.)

Рост: 1 метр 88 см

Вес: 78 кг

Цвет волос: ЧЕРНЫЕ

Цвет глаз: ЧЕРНЫЕ

Расовый индекс: 8,5 бел+

Группа крови: ВВ 132

Брачные отношения (перечень временных или постоянных брачных связей, в порядке регистрации и длительность каждой из них): В БРАКАХ НЕ СОСТОЯЛ

Признанные дети: НЕТ

Причина поступления на работу в Службу Времени (лимит — 100 слов): ПОВЫШЕНИЕ УРОВНЯ ЗНАНИЯ ВИЗАНТИЙСКОЙ КУЛЬТУРЫ, ЧТО ЯВЛЯЕТСЯ МОЕЙ ОСОБОЙ ОБЛАСТЬЮ ИЗУЧЕНИЯ; УГЛУБЛЕННОЕ ОЗНАКОМЛЕНИЕ С ОБЫЧАЯМИ ЛЮДЕЙ ПРОШЛОГО И ИХ ПОВЕДЕНИЕМ; СОВЕРШЕНСТВОВАНИЕ ВЗАИМООТНОШЕНИЙ С ДРУГИМИ ЛЮДЬМИ В ПРОЦЕССЕ ТВОРЧЕСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ; ИСПОЛЬЗОВАНИЕ РЕЗУЛЬТАТОВ СВОИХ НАУЧНЫХ ИЗЫСКАНИЙ ДЛЯ РАСПРОСТРАНЕНИЯ НЕОБХОДИМОЙ ИСТОРИКАМ ИНФОРМАЦИИ; УДОВЛЕТВОРЕНИЕ ОПРЕДЕЛЕННЫХ РОМАНТИЧЕСКИХ УСТРЕМЛЕНИЙ, СВОЙСТВЕННЫХ МОЛОДЫМ ЛЮДЯМ.

Фамилии ближайших родственников, работающих в настоящее время в Службе Времени: НЕ ИМЕЕТСЯ.

6

Очень немногое из всего вышеупомянутого имеет какое-либо значение. Предполагалось, что я буду хранить эту свою анкету как талисман, просто на тот случай, если кому-нибудь из бюрократов Службы Времени в самом деле взбредет в голову удостовериться в том, прошел ли я все необходимые для зачисления в Службу Времени формальности; единственно, что действительно нужно было указать, это мой гражданский регистрационный номер, который давал ребятам из Службы Времени полный доступ ко всему тому, что я указал в анкете, за исключением причин, по которым я решил вступить в Службу Времени, и еще ко многому другому. Простым нажатием кнопки в главном информационном центре можно было извлечь не только мой рост, вес, дату рождения, цвет волос, цвет глаз, расовый индекс, группу крови и уровень научной подготовки, но также список болезней, которыми я переболел, и всех видов прививок от инфекций, результаты медицинских и психологических обследований, индекс спермы, среднюю температуру тела в различные времена года, размеры всех частей тела, в том числе и пениса как в возбужденном состоянии, так и в покое, все места, где я когда-либо проживал, перечень моих родственников вплоть до четвертого поколения и пятой степени родства, размер текущего счета в банке, характер проводимых мною финансовых операций, налоговый статус, участие в голосовании, список арестов, если таковые имели место, и домашних животных, которых я предпочитаю, размер обуви и так далее. Утаивание чего-либо исключено, так мне сказали.

Сэм ожидал меня в приемной, докучая своими предложениями помочь, пока я корпел над заполнением своей анкеты. Когда я разделался со своими бумагами, он поднялся и провел меня по винтовой рампе вниз, в глубины здания Службы Времени. Приземистые роботы с головами в виде кувалды, тяжело груженые документами и различной аппаратурой, сновали мимо нас. В стене отворилась дверь, и появилась секретарша. Когда она оказалась рядом с нами, Сэм игриво ущипнул ее за грудь, и она с визгом пустилась прочь. Затем он неожиданно подтолкнул одного из роботов — очевидно, для того, чтобы им жизнь медом не казалась.

— Оставь надежду, всяк сюда входящий, — продекламировал Сэм. — Я, пожалуй, неплохо справляюсь с этой ролью, верно?

— С какой это ролью — сатаны, что ли?

— Вергилия, — ответил он. — Сочувствующий тебе пиковый туз ведет тебя в нижние сферы. Здесь надо повернуть налево.

Мы вошли в кабину скоростного лифта и долго, очень долго опускались вниз. Вскоре мы очутились в огромном помещении высотой метров пятьдесят, не менее, наполненном влажным воздухом, и прошли по качающемуся канатному мосту высоко над полом.

— А каким образом, — спросил я, — новичок, у которого нет поводыря, может отыскать верную дорогу в этом здании?

— Это трудная для него задача, — признал Сэм.

Мост вывел нас в ярко освещенный коридор, в который выходило множество безвкусно отделанных дверей. На одной из них каким-то древним шрифтом со множеством завитушек — настоящий антиквариат — было написано: «СЭМЮЭЛЬ ГЕРШКОВИЧ». Сэм прислонил свое лицо к щели сканирующего устройства, и дверь в ту же секунду отворилась. Перед нашими взорами открылась длинная, узкая комната, обставленная очень старомодно, с надувной пластмассовой мебелью, веретенообразным письменным столом и даже,

— одному Богу известно, для чего — с пишущей машинкой. Сэмюэль Гершкович оказался худым верзилой с сильно загорелым лицом, закрученными кверху усами, жидкими бакенбардами и подбородком длиной в добрый метр. При виде Сэма он одним махом перепрыгнул через стол, и они заключили друг друга в крепкие объятия.

— Братишка! — вскричал Сэмюэль Гершкович.

— Салажонок! — завопил Сэм, гуру.

Они поцеловали друг друга в щеки. Бешено потолкали один другого. Затем разошлись на некоторое расстояние, и Гершкович, узрев наконец меня, спросил:

— Кто?

— Новобранец. Джад Эллиот. Наивный, но вполне годится для византийского маршрута. Свое дело знает.

— У вас при себе заявление, Эллиот? — спросил Гершкович.

Я протянул ему свои бумаги. Он быстро пробежал по ним глазами и произнес:

— Ни разу еще не женились? Упертый извращенец?

— Нет, сэр.

— Значит, заурядный голубой?

— Нет, сэр.

— Боитесь девушек?

— Вряд ли, сэр. Меня просто не очень-то привлекают те обязанности, которые накладывает на человека пребывание в постоянном браке.

— Но ведь вы же… гетеро, не так ли?

— Большей частью, сэр, — сказал я, и тут же засомневался — не сболтнул ли невзначай что-нибудь не то.

Сэмюэль Гершкович пощипывал кончики своих усов.

— Видите ли, репутация наших византийских курьеров должна быть абсолютно безукоризненной. Вся атмосфера этого прошлого с особым душком, так сказать. Вы можете предаваться любым мыслимым и немыслимым порокам, сколько вашей душе пожелается, в 2059 году, но когда вы работаете курьером, вам нужно сохранять чувство меры. Аминь. Сэм, ты ручаешься за этого парня?

— Ручаюсь.

— Мне этого вполне достаточно. Но давайте все-таки проведем чисто формальную проверку, чтобы удостовериться в том, что он не разыскивается за совершение какого-нибудь тяжелого преступления. К нам тут заявился на прошлой неделе такой милый, гладко подстриженный типчик, испрашивая разрешения участвовать в маршруте «Голгофа», для чего, разумеется, требуется подлинная безгрешность. А когда я сделал ему рентген, то обнаружилось, что его ищут за распространение так называемой «гнили протоплазмы» в штате Индиана. И за совершение нескольких других, столь же тяжких преступлений. Вот так-то. Так что проверить никогда не помешает.

Он активировал свой терминал, набрал на клавиатуре мой идентификационный номер, и на экране его дисплея тут же высветилось мое досье. Оно полностью соответствовало тем сведениям, которые я привел в своей анкете. Так что после быстрой сверки он тут же выключил дисплей, одобрительно кивнул, отстучал в память компьютера несколько собственных пометок и открыл свой стол. Извлек из него гладкую, плоскую, рыжевато-коричневую штуковину, похожую на небольшую связку соломы, и швырнул ее мне.

— Спускай штаны и одень вот это, — сказал он. — Сэм, покажи ему, как.

Я придавил кнопку застежки, и брюки мои упали почти до колен. Сэм обернул соломинками мои бедра и зафиксировал их. Они сомкнулись, почти не образуя швов, как будто всегда были единым целым.

— Это, — пояснил Сэм, — твой таймер. Он дистанционно подключен к центральной стрелочно-блокировочной системе и синхронизирован с нею таким образом, чтобы воспринимать волны транспортирующих импульсов по мере их поступления. До тех пор, пока ты не растратишь весь наличный запас флогистона, это маленькое устройство способно переместить тебя в любой момент времени в пределах последних семи тысяч лет.

— А в более ранние эпохи?

— При помощи данной модели это невозможно. Пока все равно еще ограничен доступ в доисторические времена. Нам приходится с помощью таких устройств открывать для себя с большой осторожностью одну историческую эпоху за другой. А теперь старайся слушать меня как можно внимательнее. Управление устройством — сама простота. Вот здесь, прямо над твоей левой фаллопиевой трубой находится микровыключатель, определяющий направление перемещения — вперед или назад. Для того, чтобы осуществить перемещение во времени, ты просто описываешь полукруг своим большим пальцем над этой точкой, а затем проводишь пальцем в направлении от бедра к пупку при желании переместиться назад во времени и от пупка к бедру — чтобы отправиться вперед.

Вот на этой стороне — точная временная настройка, для правильного использования которой необходимо немного потренироваться. Перед тобою расщепленный на отдельные соломинки циферблат. Видишь — год, месяц, день, час, минута? Да, нужно слегка напрячь зрение, чтобы разобрать — тут уж ничего не поделаешь. Годы откалиброваны в ПН — Перед Настоящим, то же самое имеет место для месяцев, дней и так далее. Вся сложность пользования таким циферблатом заключается в том, что нужно научиться мгновенно вычислять временную дистанцию точки назначения — например, 843 года ПН, пять месяцев, одиннадцать дней и так далее — и установить ее на циферблате. Арифметика нехитрая, но ты немало удивишься, когда узнаешь, как много людей не в состоянии перевести дату, например, 11 февраля 1192 года в соответствующее число лет, месяцев и дней тому назад. Естественно, тебе придется приобрести необходимую сноровку, если ты намерен стать курьером, но сейчас тебе не стоит слишком об этом беспокоиться.

Он замолчал и взглянул на Гершковича, который вот что сказал мне:

— Сэм сейчас подвергнет вас предварительному дезориентировочному тесту. Если вы его пройдете, считайте, что вы приняты.

Сэм также пристегнул таймер.

— Приходилось когда-нибудь прежде перемещаться во времени? — спросил Гершкович.

— Ни разу.

— Значит, малыш, нас ждет сейчас немалая потеха, — Сэм с хитрецой посмотрел в мою сторону. — Я установлю отрезок времени на твоем циферблате. Когда я дам сигнал, тогда левой рукой включай таймер. Не забудь также подтянуть на место штаны.

— До или после?

— До, — сказал он. — Выключателем можно пользоваться через одежду. Не очень-то приятная перспектива объявиться в прошлом в штанах вокруг колен. В таком виде быстро не побежишь. А ведь не так уж редко приходится бежать в ту же секунду туда прибываешь.

7

Сэм установил время на моем циферблате. Я подтянул на прежнее место штаны. Он легонько прикоснулся к левой стороне нижней части своего живота и исчез. Я описал дугу, проходившую от моего бедра к моему пупку по своему собственному животу кончиками двух пальцев. И никуда не исчез. Исчез Сэмюэль Гершкович.

Он пропал так, как пропадает пламя свечи, когда на него подуют, но в то же самое мгновенье прямо передо мною внезапно появился Сэм, и теперь мы оба стояли в пустом кабинете Гершковича и смотрели друг на друга.

— Что произошло? — спросил я. — Куда это вдруг подевался Гершкович?

— Сейчас полдвенадцатого ночи, — сказал Сэм. — Сверхурочно, сам понимаешь, он не работает. Мы оставили его двумя неделями внизу по линии, когда осуществили свое шунтирование. Нас теперь подхватили, малыш, ветры времени.

— Мы вернулись на две недели в прошлое?

— Мы переместились на две недели вверх по линии, — поправил меня Сэм.

— И еще на полсуток. Вот почему сейчас ночь. Давай теперь побродим по городу.

Мы вышли из здания Службы Времени и поднялись на Третий уровень Нижнего Нового Орлеана. Похоже, у Сэма не было намерения сделать что-либо конкретное. Заглянули в один из ночных баров, где побаловались дюжиной устриц на брата, запивая их парой кружек пива и загадочно подмигивая при этом посетителям. Затем мы вышли на Нижнюю Бурбон-стрит, и только тут я вдруг сообразил, почему именно эту ночь выбрал Сэм для нашей первой экскурсии в прошлое, а поняв это, я ощутил, как защемило от страха у меня в мошонке и как по всему телу выступил обильный пот. Сэм рассмеялся.

— У новичков всегда такая реакция, Джад-малыш, когда в прошлом они подходят к этой точке. Именно здесь и проявляются неудачники.

— Мне придется встретиться с самим собою! — вскричал я.

— Тебе удастся узреть самого себя, — поправил он. — Смотри, будь очень осторожен, чтобы не попадаться самому себе на пути никогда-никогда, ибо тогда для тебя на этом все может и закончиться. Патруль времени пустит тебя в расход, если ты вздумаешь выкинуть такой фокус.

— Предположим, моему более раннему воплощению случится увидеть меня, что тогда?

— Тогда ты уже получил свое. В этом-то и заключается испытание твоей нервной системы, и лучше всего призвать на помощь всю свою силу воли и выдержку. О, вот мы и приехали! Ты узнаешь этого глупого на вид гусака, который, раскрыв рот, шествует по улице?

— Это Джадсон Дэниэль Эллиот третий.

— Верно, дружище! Доводилось ли тебе за всю свою жизнь любоваться зрелищем более глупым, чем это? Ну-ка, скорее в тень, дружок. Назад в тень. Белый человек здесь — редкость, а он, хотя и не очень-то умен, но совсем не слеп.

Мы прижались к стене в тени, и я, ощущая острую боль в нижней части живота, наблюдал за тем, как Джадсон Дэниэль Эллиот третий, едва покинув подземку, доставившую его из Нью-Йорка, бредет по улице ко Дворцу Грез на углу, держа в руке чемоданчик. Я обратил внимание на некоторую дряблость его осанки и деревенскую манеру выворачивать носки при ходьбе. Уши у него показались мне удивительно большими, а правое его плечо было чуть-чуть ниже левого. С виду он был остолоп остолопом, самой что ни на есть неотесанной деревенщиной. Он прошел мимо нас и приостановился перед витриной Дворца Грез, мечтательно уставившись на двух голых красоток, плескавшихся в коньяке. Высунув язык, он облизывал свою верхнюю губу. Он раскачивался на ступнях. Неуверенно потирал свой подбородок. Весь его ум был занят решением вопроса, насколько него реален шанс раздвинуть ноги одной из этих двоих голых красавиц в этот вечер. Я теперь мог бы сказать ему, что у него весьма неплохие шансы.

Он вошел во Дворец Грез.

— Ну, как ты себя чувствуешь? — спросил у меня Сэм.

— Растерянно.

— По крайней мере, ты искренен. Это всегда крепко бьет по мозгам, когда новичок впервые уходит вверх по линии и видит самого себя. Ничего, со временем к этому привыкнешь. Ну и каким он тебе показался?

— Полным олухом.

— И это стандартная реакция. Будь к нему снисходителен. Откуда ему знать все то, что теперь стало известно тебе? Ведь он, как-никак, моложе, чем ты.

Сэм при этом тихо рассмеялся. Мне же было совсем не до смеха. Я все еще был ошарашен тем, что увидел, как я же бреду по улице. У меня было такое чувство, будто я стал своим собственным признаком. Гершкович сказал, что это предварительная дезориентация. Да, тут он не ошибся.

— Не беспокойся, — сказал Сэм. — Ты вел себя прекрасно.

Его рука привычным движением проскользнула мне под брюки, и я почувствовал, как он производит некоторую перенастройку моего таймера. Затем то же самое он сделал и с собой.

— Теперь шунтируемся еще выше по линии, — сказал он.

Он исчез. Я последовал за ним вверх по линии. Через какое-то неуловимое мгновение мы уже снова стояли рядом, на той же самой улице, в то же самое время.

— Двадцать четыре часа до твоего появления в Нью-Орлеане. Один «ты» здесь, а один еще в Нью-Йорке, намеревается отправиться на юг. Ну, как ты себя теперь чувствуешь?

— Противоречиво, — произнес я. — Но пытаюсь свыкнуться с этим.

— Но это еще не все. Теперь давай заглянем ко мне домой.

Он привел меня в свою квартиру. Там никого не было, потому что Сэм на данном отрезке времени был на работе во Дворце Грез. Мы прошли в ванную, и Сэм еще раз произвел настройку моего таймера, на этот раз на тридцать один час вперед.

— Шунтируйся, — велел он мне, и мы вместе спустились по линии, снова очутившись в ванной Сэма, но уже на следующую ночь. Я слышал пьяный смех из соседней комнаты, слышал захлебывающиеся, сладострастные вскрики. Сэм быстро закрыл дверь ванной комнаты и прикрыл ладонью задвижку. Я понял, что это я сам занимаюсь в соседней комнате сексом то ли с Бетси, то ли с Элен, и почувствовал, как возвращается прежний мой страх.

— Подожди здесь, — заговорщическим тоном произнес Сэм, — и никого сюда не пускай, пока не услышишь два стука и через паузу еще один. Я постараюсь вернуться как можно быстрее.

Он вышел из ванной комнаты, я тотчас же закрыл дверь за ним на защелку. Прошли две или три минуты. Раздался условный стук, и я приоткрыл дверь. Ухмыляясь, Сэм произнес:

— Сейчас подсматривать вполне безопасно. Они все в такой форме, что просто не в состоянии заметить нас. Идем.

— Это обязательно?

— Если ты хочешь поступить на работу в Службу Времени, то обязательно.

Мы выскользнули из ванной и вошли в комнату, чтобы понаблюдать за происходившей там оргией. Я с большим трудом сдержался, чтобы не закашляться, когда целый букет запахов наполнил мои, не готовые к этому, ноздри. В комнате Сэма перед моим взором явилась масса извивающейся голой плоти. Слева от себя я увидел огромное, черное тело Сэма, припечатывавшее нежную белизну тела Элен; из-под него виднелось только ее лицо, да еще ее руки, обвившие его широкую спину и нога, крюком зацепившаяся вокруг одной из его ягодиц. Справа от меня мое собственное предыдущее воплощение переплелось с пышнотелой Бетси. Мы возлегали в одной из поз кама-сутры, она — на своем правом бедре, я — на левом, ее нога обвивала мое туловище, а все мое тело как-то сложно вращалось вокруг нее.

Испытывая нечто, вроде холодного ужаса, я наблюдал за тем, как владею ею. Хотя я множество раз видел сцены копуляции в различных программах по «трехмеру», на пляжах, иногда на вечеринках, впервые в своей жизни я стал свидетелем собственного участия в подобном акте, и был потрясен абсурдностью того, что видел: этими идиотскими вздохами, искаженными чертами, сладострастными судорогами. Бетси прямо-таки блеяла от похоти, наши болтающиеся в воздухе конечности несколько раз изменяли ритм и такт своих движений, мои сведенные судорогой пальцы вонзились глубоко в ее мясистые ягодицы, механические толчки и тычки все продолжались и продолжались. И по мене того, как я привыкал к этому зрелищу, ужас мой постепенно угасал, пока в конце концов я не обнаружил в себе чисто уже клиническую отрешенность, с которой я стал относиться к происходящему. Сам собой высох пот, выступивший от страха по всему моему телу, и вот я уже стоял в комнате со скрещенными на груди руками и хладнокровно взирал на бурную деятельность на полу. Сэм улыбнулся и кивнул мне, как бы говоря, что я выдержал экзамен. Он еще раз перенастроил мой таймер, и мы шунтировались вместе. Комната Сэма была теперь свободна от предававшихся блуду и тех запахов, которыми это сопровождалось.

— Где мы теперь? — спросил я.

— Мы вернулись назад на тридцать один час и тридцать минут. Пройдет совсем немного времени, и мы с тобою захотим пройти в ванную комнату, но мы не будем здесь задерживаться, дожидаясь этого. Давай лучше вернемся в верхнюю часть города.

Мы проследовали через более высокие городские уровни, пока не очутились в старом Нью-Орлеане под усыпанным звездами небом.

Роботы, которые ведут регистрацию всех чудаков, приходящих сюда подышать свежим воздухом, сверили, кто мы такие, после чего мы прошли дальше, выйдя на тихие и пустынные улицы. Вот и Бурбон-стрит, вот покосившиеся от ветхости здания подлинного французского квартала. Скрытые камеры, вмонтированные в ажурные решетки балконов, неусыпно следили за нами, ибо в этом покинутом жителями районе люди невинные могут стать жертвой развратников, а богатые туристы — добычей мародеров, которые рыщут по этому находящемуся на поверхности городу.

Правда, мы не настолько долго задержались наверху, чтобы нарваться на неприятности. Сэм внимательно осмотрелся вокруг, на какие-то несколько секунд призадумался и принял решение, чтобы мы стали у стены одного из домов. Когда он производил настройку моего таймера на еще одно шунтирование, я спросил у него:

— А что будет, если мы материализуемся в пространстве, которое уже занято кем-нибудь или чем-нибудь?

— Это исключено, — пояснил Сэм. — Срабатывают автоматические амортизаторы и отшвыривают нас мгновенно к нашей отправной точке. Но это сопровождается большим расходом энергии, что очень не нравится Службе Времени, поэтому мы всегда стараемся прежде, чем осуществить прыжок во времени, подыскать для шунтирования такое место, где подобные препятствия исключены. Вот как раз место рядом со стеной здания обычно вполне подходит для того, чтобы избежать подобной коллизии, при условии, разумеется, что стена находится на том же месте в том времени, куда ты намереваешься шунтироваться.

— И куда же мы следуем теперь?

— Шунтируйся и увидишь сам, — сказал он, и осуществил прыжок. Я последовал его примеру.

Город снова бурлил жизнью. Люди в одеждах, характерных для двадцатого столетия, сновали по его улицам: мужчины в галстуках, женщины в юбках, доходивших до колен и прикрывавших тем самым наиболее соблазнительные места, одежда закрывала даже соски грудей. Автомобили, шумно тарахтевшие вокруг нас, создавали такой мерзкий чад, что мне страх как захотелось вырвать. Надрывно гудели сигнальные сирены автомашин, отбойные молотки вспарывали грунт. Повсюду шум, вонь, грязь.

— Добро пожаловать в 1961 год, — произнес Сэм. — Только что принял присягу в качестве президента Джон Ф. Кеннеди. Самый первый из Кеннеди, секешь? Вот эта штуковина у нас над головой — реактивный самолет. А это — светофор. Он подсказывает, когда можно безопасно перейти улицу. А вот там, повыше, фонари уличного освещения. Они электрические. Еще не существует нижних уровней. Здесь перед нами весь город, город Новый Орлеан как единое целое. Тебе здесь нравится?

— Побывать в таком месте весьма интересно. Но мне не хотелось бы жить здесь.

— У тебя голова кружится? Тошнит? Ты испытываешь отвращение?

— Трудно разобраться.

— В этом нет ничего зазорного. Всегда испытываешь легкий временной шок при первом взгляде на прошлое. Оно всегда почему-то кажется наполненным не очень-то приятными запахами, и в нем царит больший беспорядок, чем ты предполагал. Некоторые кандидаты отказываются от своего намерения работать в Службе Времени в первый же момент, когда шунтируются в достаточно отдаленное время вверх по временной оси.

— Я не отступлюсь.

— Хороший мальчик.

Я продолжал наблюдать за сценами из жизни города, видел женщин, чьи груди были заключены в тугие корсеты под одеждой, мужчин с багровыми лицами, будто они страдали от удушья, пронзительно визжавших детей. Будь объективен, сказал я самому себе. Считай себя студентом, изучающим другие времена, другие культуры.

Кто-то показал на нас и закричал:

— Эй, смотрите, битники!

— Скорей отсюда, — сказал Сэм. — Нас засекли.

Он отрегулировал мой таймер. Мы совершили прыжок.

Тот же город. Столетием ранее. Те же дома, элегантные, кажущиеся вневременными в своей блеклой окраске. Ни светофоров, ни отбойных молотков, ни уличных фонарей. Вместо автомобилей по улицам, пересекающим старые кварталы, лениво тащатся повозки.

— Мы не можем здесь оставаться, — сказал Сэм. — Это 1858 год. Наша одежда вызывает у местных жителей немалые подозрения, а мне совсем не хочется делать вид, будто я невольник.

Мы снова шунтировались.

Город исчез. Вокруг нас простиралась болотистая местность. К югу видны были поднимающиеся вверх клочья тумана. Стволы грациозных деревьев местами покрывал мох. В небе было темно от пересекавших его гигантских стай каких-то птиц.

— Год 1382, - пояснил гуру. — А над головой у нас — странствующие голуби. Дедушка Колумба пока что еще девственник.

Мы делали прыжки во все более и более глубокое прошлое. 897 год, 440, 97. Вокруг нас мало что изменялось. Во время одной из наших остановок мимо нас устало прошли несколько обнаженных индейцев. Сэм галантно с ними раскланялся. Они любезно кивнули нам в ответ, почесали гениталии и побрели прочь. Посетители из будущего не произвели на них особого впечатления. Мы шунтировались.

— Год первый после Рождества Христова, — сказал Сэм. Мы снова шунтировались. — Мы возвратились в прошлое еще на двенадцать месяцев и теперь в первом году до Рождества Христова. Здесь очень велика вероятность арифметических ошибок. Однако если, находясь в 2059 году до Рождества Христова, будешь твердо знать, что следующим годом является 2058, то особых неприятностей у тебя не должно быть.

Он препроводил меня в 5800 год до Рождества Христова. Я обратил внимание на некоторые изменения климата; стало несколько суше и прохладнее, чем до этого. Затем мы стали возвращаться назад, преодолевая за каждый прыжок ровно пятьсот лет. Он извинился передо мной за неизменный характер нашего окружения. Все становится куда интереснее, заверил он меня, когда перемещаешься вверх по линии в Старом Свете. Мы добрались до 2058 года и прошлись к зданию Службы Времени. Входя в пустой кабинет Гершковича, мы приостановились на мгновенье, которое понадобилось Сэму для того, чтобы произвести более тонкую регулировку наших таймеров.

— С этим надо быть поосторожнее, — пояснил он. — Я хочу, чтобы мы очутились в кабинете Гершковича через тридцать секунд после того, как мы его покинули. Если я ошибусь даже совсем немного, то может случиться так, что мы встретимся со своими и убывающими отсюда воплощениями, и это будет означать для нас крупные неприятности.

— Почему бы для пущей безопасности не установить время прибытия на циферблате так, чтобы оно было на пять минут позже?

— Здесь замешана профессиональная гордость, — сказал Сэм.

Мы шунтировались вниз по линии из пустого кабинета Гершковича в кабинет, где он восседал за своим письменным столом, уставясь взглядом в то место, где мы были тридцатью секундами раньше.

— Ну как? — спросил он.

Сэм просиял.

— У парня нервы и все прочее в полном порядке. Рекомендую принять его.

8

Вот так я стал новобранцем Службы Времени, в том из ее отделов, где работали курьеры времени. Оплата была неплохая, возможности — безграничные. Хотя мне еще предстояло пройти курс подготовки. Совершенно непозволительно доверять туристов новичкам — мало ли что могут они натворить в прошлом.

За первую неделю ничего особого не произошло. Сэм вернулся на работу во Дворец Грез, я слонялся без дела. Затем меня пригласили в штаб-квартиру Службы Времени для прохождения первичной подготовки.

Нас в классе оказалось восьмеро, все мы были новичками. Из нас получилась компания, пользовавшаяся весьма сомнительной репутацией. Возраст наш колебался от чуть более двадцати до — так мне кажется — далеко за семьдесят; пол — от мужского до женского со всеми возможными промежуточными градациями; виды на будущее у всех нас были самые что ни на есть хищные.

Наш инструктор, Наджиб Дайани, был не намного лучше. Он был сирийцем. Его семья перешла в иудейскую веру после того, как территория, на которой она жила, была завоевана Израилем, из чисто деловых соображений, и он никогда не расставался со сверкающей, видной издалека Звездой Давида — отличительным знаком его новой веры. Однако было общеизвестно, что в минуты опасности или по рассеянности он частенько взывал к Аллаху или клялся бородой Пророка, и поэтому я не совсем уверен, доверил ли бы я ему место в совете директоров моей синагоги, будь у меня синагога. Да и внешний вид у него был, как у сценического мавра, кожа — очень смуглая, взгляд — зловещий, глаза всегда закрыты темными очками, целая подборка массивных золотых колец украшала большую часть его пальцев, быстрая, приветливая улыбка обнажала два ряда белых зубов.

Впоследствии я узнал, что он неоднократно проводил очень прибыльные маршруты на Голгофу, где туристы становились свидетелями распятия Иисуса Христа, и был понижен в должности до рядового инструктора по распоряжению патруля времени сроком на шесть месяцев в виде наказания. Кажется, он в качестве побочного бизнеса торговал направо и налево в самых различных точках прошлого частями подлинного креста. Правила запрещают курьерам злоупотреблять своим положением в целях извлечения личной наживы. Наша подготовка началась с урока истории.

Коммерческие путешествия во времени, — сказал Дайани, — функционируют вот уже на протяжении двадцати лет. Разумеется, исследования эффекта Бенчли начались еще в конце прошлого столетия, но, как вы сами понимаете, правительство не могло разрешить частным лицам пускаться в темпоронавтику до тех пор, пока со всей определенностью не была установлена полная безопасность. Таким-то вот образом правительство печется о благополучии всех без исключения граждан.

Дайани выразительно подмигнул, что было видно, несмотря на очки, по изогнувшейся брови. Мисс Далессандро из первого ряда громко рыгнула в знак презрения.

— Вы не согласны? — спросил Дайани.

Мисс Далессандро, которая была пухлой женщиной с черными волосами, но удивительно маленькой грудью, явно выраженными позывами небезызвестной Сафо, а также ученой степенью по истории промышленной революции, начала было отвечать, но Дайани спокойно оборвал ее и продолжал:

— Служба Времени, в одно из подразделений которой вы зачислены, выполняет несколько важных функций. Нам она доверяет обслуживание и эксплуатацию всех устройств, использующих эффект Бенчли. Кроме того, наш исследовательский отдел постоянно стремится улучшить технологическую субструктуру транспортирующих во времени устройств, и по сути таймер, которым мы теперь пользуемся, был запущен в эксплуатацию всего лишь четыре года тому назад.

Нашему родному отделу — отделу курьеров времени — поручена задача сопровождать граждан в прошлом. — Он самодовольно сложил руки на своем брюшке и стал рассматривать запутанные узоры на своих золотых кольцах. — Большая часть нашей деятельности связана с туристским промыслом. Это обеспечивает наш экономический базис. За весьма солидную плату мы набираем группы из восьми или десяти любителей достопримечательностей и организуем тщательно подготовленные вылазки в прошлое, причем обычно такую группу сопровождает один курьер, хотя в исключительно сложных ситуациях могут быть посланы и двое.

В любой данный момент настоящего времени по предыдущим тысячелетиям могут быть разбросаны до сотни тысяч туристов, которые наблюдают Распятие на кресте, подписание Великой Хартии Вольностей, убийство Линкольна и другие подобные события. Вследствие парадоксов, являющихся неотъемлемой частью подобных вылазок, постепенно создается все более увеличивающаяся аудитория, присутствующая при важных исторических событиях в фиксированных точках потока времени, и мы сталкиваемся с трудной задачей ограничения числа туристов, желающих наблюдать за подобными событиями.

— Не угодно ли вам более подробно объяснить это, сэр? — спросила мисс Далессандро.

— На следующем занятии, — ответил Дайани и продолжал. — Естественно, мы не должны ограничивать путешественников во времени одними только туристами. Ко всем значительным событиям в прошлом имеют доступ историки, поскольку необходимо провести ревизию всех существующих воззрений на историю в свете изучения подлинного хода событий. Мы учредили из наших доходов, приносимых туристским бизнесом, некоторое количество стипендий для особо одаренных историков, предоставляя им возможность бесплатно посетить периоды, к которым относятся их исследования. Эти вылазки также возглавляются курьерами. Однако вы не будете связаны с этим аспектом нашей деятельности. Мы заранее предупреждаем всех вас, зачисленных в наш отдел в качестве будущих курьеров, о том, что они будут заниматься только туризмом.

Другим важнейшим отделом Службы Времени является патруль времени. В его задачу входит предотвращение злоупотреблений, которые могут быть совершены с помощью устройств, использующих эффект Бенчли, и предохранение хода истории от парадоксов. На нашем следующем занятии мы подробно рассмотрим природу этих парадоксов и способы их предотвращения. Занятие окончено.

Мы устроили небольшое общее собрание группы после того, как из аудитории вышел Дайани. Мисс Далессандро, решительно размахивая руками и обнажая при этом волосатые подмышки, почти приперла к стенке изящную блондинку мисс Чамберс, которая быстренько сбежала к мистеру Чуднику, мускулистому, высокого роста джентльмену с отсутствующим, хотя и благородным взглядом, свойственным скульптурным портретам римских аристократов. Мистер Чудник, однако, делал все более настойчивые попытки поближе познакомиться с мистером Берлингемом, щегольски одетым молодым человеком, который, по всей вероятности, не был гомосексуалистом, несмотря на свой внешний вид и манеры. И поэтому, спасаясь от хищных намерений мисс Далессандро, мисс Чамберс обратилась ко мне и попросила проводить ее домой. Я принял ее приглашение.

Выяснилось, что мисс Чамберс изучает историю последних веков существования Римской империи. Это означало, что ее сфера интересов тесно переплетается с моею. Наш секс был чисто формальным и механическим, поскольку он в общем-то ее почти не интересовал, и предалась она ему только из вежливости, а затем мы долго обсуждали обращение императора Константина к христианству — фактически до самого утра.

Мне кажется, она в меня влюбилась. Я однако ничем не поощрял ее любовных устремлений, и наша любовь продолжалась совсем недолго. Я восхищался глубиной ее знаний, но ее бледное, небольшое тело быстро мне наскучило.

9

На нашем следующем занятии мы подробно рассмотрели природу парадоксов, вызванных перемещениями во времени, и способы их предотвращения.

— Нашей величайшей, так сказать, сверхзадачей, — начал Дайани, — является поддержание незыблемости нынешнего времени. Появление устройств, основанных на применении эффекта Бенчли, открыло настоящий ящик Пандоры потенциальных парадоксов. Прошлое больше уже не является фиксированным состоянием, поскольку мы теперь вольны путешествовать вверх по линии попадая в любой наперед заданный момент времени и изменять так называемые «реальные» события. Результатом подобного вмешательства, разумеется, может быть глобальная катастрофа, поскольку при этом возникает все более расширяющийся вектор разрыва хода текущих событий, что может коренным образом видоизменить каждый аспект жизни нашего общества. — Дайани небрежно зевнул. — Рассмотрите, если вам угодно, последствия разрешения путешественнику во времени посетить год шестисотый и убить молодого Магомета. Все динамичное развитие ислама будет таким образом оборвано в самом начальном его периоде; вследствие этого арабы не завоюют Ближний Восток и Южную Европу; не произойдут Крестовые походы; миллионы людей, которые погибли вследствие нашествия мусульман, теперь останутся в живых, и многочисленное их потомство окажет свое влияние на ход истории с совершенно непредсказуемыми результатами. И все это произойдет в результате гибели некоего молодого купца из Мекки. Поэтому…

— Может быть, — высказала предположение мисс Далессандро, — существует закон консервации истории, согласно которому даже если и не будет самого Магомета, то появится среди арабов какой-нибудь другой харизматический лидер и сыграет точно такую же роль?

Дайани бросил в ее сторону колючий взгляд.

— На такой риск мы не пойдем, — сказал он. — Мы предпочитаем следить за тем, чтобы все «прошлые» события, зафиксированные в аналогах истории в том виде, как это было до наступления эры путешествий во времени, остались неприкосновенными.

В течение последних пятидесяти лет нынешнего времени весь предыдущий, так называемый, исторический период развития человечества, всегда считавшийся неизменным, стал потенциально подвержен изменениям. Тем не менее, мы изо всех сил боремся за то, чтобы он так и остался неизменным. Поэтому-то и приходится держать на службе патруль времени, чтобы события в прошлом происходили именно так, как они в самом деле произошли, вне зависимости от того, насколько благоприятными они были. Катастрофы, убийства, трагедии всякого рода трагедии должны происходить строго по графику, начертанному в аналогах истории, ибо в противном случае будущее — то есть, наше нынешнее время — подвергнется необратимым изменениям.

— Но разве сам факт нашего присутствия в прошлом, — спросила мисс Чамберс, — не является причиной изменения этого прошлого?

— Вот как раз к этому вопросу я и хотел подойти в своих объяснениях,

— явно недовольным тоном произнес Дайани. — Если мы допускаем, что прошлое и настоящее образуют нерасторжимый континуум, становится очевидным, что посетители из двадцать первого столетия фактически присутствовали при всех великих событиях прошлого, притом невмешательство их было таково, что даже упоминания об этом не проскользнуло на страницы истории, которая была зафиксирована. Поэтому мы прибегаем к искусной маскировке каждого, кто отправляется вверх по линии, следим за тем, чтобы его одежда строго соответствовала той эпохе, в которой он появится. Наблюдать прошлое приходится, совершенно ни во что не вмешиваясь, в роли молчаливых, случайных прохожих, насколько это возможно, не вызывая ни малейших подозрений у окружающих. Это правило, соблюдения которого патруль времени требует с абсолютной непреклонностью. Вкратце я сейчас объясню вам природу таких превентивных мер.

Вчера я уже упомянул про парадокс кумуляции аудитории — все более увеличивающееся число зрителей того или иного события. Он представляет очень запутанную философскую проблему, которая до сих пор не разрешена и которую я представлю вам в виде чисто теоретического упражнения, чтобы вы могли понять сложности, сопутствующие нашему роду деятельности.

Рассмотрим такой пример: первым путешественником во времени, отправившимся вверх по линии обозревать Распятие Христа, был экспериментатор Берни Наварре, произошло это в 2012 году. На протяжении последующих двух десятилетий точно такое же путешествие совершили еще пятнадцать-двадцать разведчиков. С 2041 года начались коммерческие путешествия туристских групп в район Голгофы, примерно по одной группе в месяц, в результате чего около ста туристов в год наблюдает за этим событием.

Следовательно, на день сегодняшний примерно тысяча восемьсот обитателей двадцать первого столетия стали свидетелями Распятия Христа. А теперь посудите сами: каждая из этих групп оставляет нынешнее время в различные месяцы, но каждая из них обязательно встречается с любой другой в один и тот же день! Если туристы будут продолжать посещать Распятие Христа по той же квоте — сто человек за год, — то к середине двадцать второго столетия толпа у подножия Голгофы будет состоять по меньше мере из десяти тысяч путешественников во времени, и, даже если допустить, что не будет разрешено увеличить квоту, то к началу тридцатого столетия такое путешествие проделают около ста тысяч человек, и все они непременно будут скопляться в самом, так сказать, эпицентре Страстей Господних. Если проследить действие парадокса кумуляции аудитории, то, в конце концов, путешественников во времени достигнет миллиардов, наводнивших прошлое для того, чтобы стать свидетелями Распятия, заполонивших всю Святую Землю и в избытке ринувшихся в Турцию, в Аравию, и даже в Индию и Иран.

Подобное рассуждение можно применить и к любому другому значительному событию мировой истории: по мере расширения коммерческого туризма, любое событие в прошлом со всей неизбежностью будет просто захлестнуто нахлынувшими ордами праздных наблюдателей. Тем не менее, во всех изначальных версиях этих событий такие орды не зафиксированы — их там попросту не было! Каким образом можно разрешить этот парадокс?

У мисс Далессандро на сей счет не оказалось каких-либо предположений. Она просто была ошарашена этим. Так же, как и все остальные. В том числе и сам Дайани.

Даже самые проницательные умы нашей эпохи не в состоянии разрешить этот парадокс, а тем временем прошлое все больше наполняется путешествующими во времени любителями острых ощущений!

Напоследок Дайани подбросил нам еще одну кость прежде, чем отпустить нас с миром.

— Ко всему этому могу еще добавить, — сказал он, — что я сам в качестве курьера проделал маршрут «Распятие» двадцать два раза с двадцатью двумя различными группами. Если вам посчастливится посетить завтра Распятие, вы там обнаружите двадцать два Наджиба Дайани одновременно у подножья горы Голгофы, причем каждый из моих двойников занимает различное положение в пространстве, давая пояснения своим слушателям, что происходит перед их глазами. Разве не стоит хорошенько поразмыслить над этим интригующим размножением Наджибов Дайани? Почему не гуляют на свободе двадцать два Дайани в нынешнем времени? Интеллект очень обострится решать подобные задачи. А теперь вы все свободны, дорогие мои леди и джентльмены, до следующей встречи.

10

Меня очень встревожил факт существования лишних Дайани, однако «головастики» из нашего класса быстренько догадались, почему все они не напихались гуртом в наше нынешнее время. Вся штука была в фундаментальных ограничениях, которые накладывал эффект Бенчли на перемещение вниз по линии или, если уйти от жаргона сотрудников Службы Времени, на путешествие во времени в будущее.

Мой одноклассник мистер Берлингем объяснил мне все это после занятий. Таким весьма эксцентричным способом он пытался соблазнить меня. У него ничего из этого не вышло, зато я несколько пополнил свои теоретические знания в отношении времени.

Когда перемещаешься вниз по линии, сказал он мне, можно продвинуться вперед, в будущее, только на тот промежуток времени, который составляет момент, когда ты покинул настоящее, переместившись вверх по линии, плюс величина абсолютного времени, которая истекла за период твоего пребывания в прошлом. Таким образом, если совершаешь прыжок во времени из 20 марта 2059 года ну, скажем, в весну 1801 года, и проводишь в этом 1801 году три месяца, то в будущее можешь переместиться не далее, как в 20 июня 2059 года. И никак нельзя прыгнуть вниз по линии до августа 2059 года, не говоря уже о более поздних годах.

Не существует абсолютно ни малейшей возможности попасть в свое собственное будущее!

Не знаю, почему это так, а не иначе. Мистер Берлингем положил свою бледную руку мне на колено и стал излагать свои теоретические выкладки на сей счет, но я был слишком занят тем, что предотвращал одновременное с разглагольствованиями о перемещении вверх по линии перемещение вверх по моему бедру его ладони.

Хотя Дайани позже провел еще три занятия, простыми словами рассказывая нам о механике осуществления эффекта Бенчли, я все равно не в состоянии твердо сказать, что уразумел, как все это работает на самом деле, почему происходит все так, а не иначе, и даже каковы исходные условия. Временами же мне вообще кажется, что все это мне просто приснилось. Как бы то ни было, но в нынешнем времени нет двадцати двух Дайани, так как всякий раз, когда Дайани сопровождал маршрут «Распятие», он всегда прыгал назад, в нынешнее время, в точку, абсолютное время которой чуть предшествовало времени следующего его отправления в прошлое. И здесь сам он ничего с не мог поделать — если отправляешься вверх по линии в январе, проводишь пару неделек в одной из прошлых эпох, а затем возвращаешься, то в нынешнем времени появляешься никак не позже января, либо в самом крайнем случае, февраля того же года, из какого ушел вверх по линии. А если следующий прыжок по графику назначен на март, то, естественно, нет никакой возможности перекрыть время своего пребывания в нынешнем времени.

Вот поэтому-то Дайани, сопровождавший туристов на Голгофу, всегда оказывается «одним и тем же» с точки зрения людей, живущих в нынешнем времени. А вот на другом конце «прыжка» нагромождается насколько дюжин Дайани, поскольку он продолжает производить прыжки из различных точек нынешнего времени в одно и то же «тогдашнее». Аналогичное происходит и со всяким другим, кто производит повторные прыжки в одну и ту же временную точку вверх по линии. Вот в этом-то и заключается парадокс темпоральной аккумуляции. Можете сами поразмыслить над его разрешением.

А когда ум мой не бился над разрешением таких парадоксов, я проводил время весьма приятно, предаваясь, как и обычно, различным наслаждениям. Вокруг Сэма и его квартиры всегда околачивалось большое количество охочих до любви девчонок.

В те дни я слишком много времени уделял охоте за прячущимися между женских ног прелестями. Даже, пожалуй, был одержим этим. Поиски таких возможностей занимали весь мой досуг; я даже считал ночь прошедшей зря, если мне на ее протяжении не удавалось хотя бы разок совершить путешествие к вожделенным местам. Мне и в голову не приходило, что, может быть, стоило бы поискать таких взаимоотношений с представительницами противоположного пола, глубина которых измерялась бы величиной большей, чем шесть дюймов, то есть, тем, что называют «любовью».

Да, вот так оно и было — будучи пустоголовым, неоперившимся еще юнцом, я совсем не интересовался тогда любовью.

С другой стороны, возможно, и не был я таким уж пустоголовым. Ибо теперь я испытал любовь и что-то не усматриваю, чтобы от этого стал счастливее. Фактически, мне теперь куда хуже, чем было тогда.

Правда, никто не заставлял меня влюбиться в ту, что живет вверху по линии.

11

Однажды к нам в класс заглянул лейтенант Брюс Сандерсон из патруля времени, чтобы рассказать нам о тех опасностях, которые нас подстерегают, если отважиться на вмешательство в ход событий, зафиксированных в историческом прошлом.

Внешний вид лейтенанта вполне соответствовал роли, возложенной на него. В жизни своей не видел более высокого мужчины, к тому же у него были широченные плечи и невообразимо квадратная челюсть. Большинство дамочек в классе мгновенно испытали оргазм, едва он вошел, от них вряд ли отстали мистер Чудник и мистер Берлингем. Сандерсон сразу же принял оборонительную позу, широко расставив ноги и повернувшись спиной к стене, готовый справиться с любыми неприятностями. Одет он был в серую форму, у него были рыжие, коротко подстриженные волосы и бездушно голубые глаза.

Дайани, сам далеко не безгрешный, жертва усердия патруля времени, забился в угол классной комнаты, уступив и кафедру, и своих учеников. Я заметил, сколь зловеще смотрел он на лейтенанта через свои темные очки.

— Так вот, — начал лейтенант Сандерсон, — вам уже, наверное, известно, что нашей главной задачей является поддержание священной неприкосновенности нынешнего времени. Мы не имеем права позволить всякого рода случайным изменениям проникнуть в наше прошлое, ибо это может вызвать непредсказуемые последствия для нашего настоящего. Поэтому-то мы и обзавелись патрулем времени, который ведет неусыпное наблюдение за всем временным континуумом, простирающимся вверх по линии, и принимает все меры для того, чтобы события в нем происходили именно так, как зафиксированы они в исторических книгах. От себя хочу добавить: Боже, благослови тех людей, которые законодательно закрепили существование патруля времени.

— Аминь, — произнес кающийся Дайани.

— Только не подумайте, Боже упаси, что я получаю какое-то удовольствие от той работы, которую мне приходится выполнять, — продолжал лейтенант, — хотя и считаю, что сохранение неприкосновенности нынешнего времени — это самая важная работа, которую должен выполнять человек. Но когда я произношу: Боже, благослови тех людей, которые придумали патруль времени, говорю я так, потому что именно этим людям мы обязаны спасением всего, что является в нашем существовании истинным, драгоценным и прекрасным. Вы хотя бы представляете себе, что могло бы случиться, если бы не было патруля времени? Какого рода безобразия могли бы творить беззастенчивые негодяи? Позвольте мне привести несколько примеров.

Таких, как вылазка в прошлое и уничтожение Иисуса, Магомета, Будды, всех наших величайших духовных наставников в то время, когда они были детьми и не сформулировали еще свои замечательные боговдохновенные идеи.

Таких, как предупреждение величайших негодяев нашей истории о тех опасностях, которые им грозят в будущем, чтобы позволить им обмануть судьбу и предоставить возможность и дальше наносить вред человечеству.

Таких, как кража сокровищ искусства из прошлого, что лишит миллионы людей на протяжении многих столетий возможности наслаждаться ими.

Таких, как проведение мошеннических финансовых операций, результатом которых было бы банкротство миллионов ни в чем неповинных вкладчиков, которым не повезло в смысле обладания информацией в отношении биржевой стоимости акций в будущем.

Таких, как возможность давать заведомо ложные советы великим правителям прошлого, тем самым завлекая их в ужасные ловушки.

Я привел все эти примеры, друзья мои, потому что именно такого рода преступления на самом деле случались. Они все взяты из архива патруля времени, хотите верьте мне, хотите нет! В апреле 2052 года один молодой человек из Бухареста воспользовался незаконно приобретенным таймером для того, чтобы шунтироваться вверх по линии в 11 год после Рождества Христова и отравить отрока Иисуса Христа. В октябре 2043 года некий уроженец Берлина отправился в 1945 год и спас Гитлера как раз перед тем, как в город вошли русские. В августе 2049 года женщина из Ниццы совершила прыжок в эпоху Леонардо да Винчи, украла незаконченную «Монну Лизу» и спрятала ее в своем курене на пляже. В сентябре 2055 года один из жителей Нью-Йорка отправился в лето 1929 года и извлек почти миллиард долларов чистой прибыли, спекулируя акциями. В январе 2051 года профессор военной истории из Квебека прибыл в 1815 год и, продав британцам фальшивую французскую стратегическую программу, обусловил поражение герцога Веллингтона от войск Наполеона в битве при Ватерлоо. И следовательно…

— Погодите, погодите! — услышал я собственный голос. — Наполеон не победил при Ватерлоо. Христос не был отравлен в 11 году. Если прошлое на самом деле изменилось так, как вы только что сказали, почему же последствия этих изменений не ощущаются в нашем нынешнем времени?

— Вот! — вскричал лейтенант Сандерсон. Он был самым лучшим исполнителем выкрика «Вот!» из всех, кого мне когда-либо доводилось слышать. — Изменчивость прошлого, друг мой, подобна обоюдоострому лезвию. Если прошлое может быть изменено один раз, оно же может быть изменено множество раз. Вот теперь мы как раз и подошли к роли, выполняемой патрулем времени.

Давайте подробнее рассмотрим случай с тем душевнобольным, который убил юного Иисуса Христа. В результате этого возмутительного поступка христианство так и не возникло, а большая часть Римской Империи, в конце концов, была обращена в иудаизм. Иудейским правителям Рима удалось предотвратить империю от ее распада в четвертом и пятом веках — скажем теперь, новой эры, — преобразовав ее в монолитное теократическое государство, которое господствовало над всей территорией Западной Европы. В то же самое время на Востоке не возникла Византийская империя, и вместо нее там установилось правление одной из раскольнических иудейских сект из Иерусалима. В десятом веке между Римом и Иерусалимом вспыхнула грандиозная война, в результате которой цивилизация была уничтожена полностью, и всю Европу и Азию покорили тюркские кочевники, которым со временем удалось создать настолько тоталитарное государство, что к двадцать первому столетию оно стало самым репрессивным за всю историю человечества.

На этом примере вы можете убедиться, к каким разрушительным результатам способно привести вмешательство в ход исторических событий.

— Да, — произнес я, — однако…

Лейтенант Сандерсон одарил меня холодной, как лед, улыбкой.

— Вы хотели заметить, что сейчас мы вовсе не находимся под властью репрессивной тюркской тирании. Я с вами согласен. Наше нынешнее существование было спасено в результате проведения следующих мероприятий.

Убийство отрока Христа было обнаружено курьером времени, который отправился вверх по линии в конце апреля 2052 года, сопровождая группу туристов, пожелавших стать свидетелями Распятия. Когда группа прибыла в надлежащее время и место, то вместо Распятия Христа стала свидетелем казни двух разбойников, и никто нигде даже не слышал об Иисусе из Назарета. Курьер тотчас же уведомил об этом патруль времени, который начал розыск парадокса. Временная ось Иисуса была обследована в продолжение всего его детства и никаких изменений обнаружено не было. Однако ни малейших следов его не было найдено в те годы, которые соответствовали его отрочеству, и расспросы, произведенные по соседству, в конце концов привели к получению информации о том, что он умер неожиданно и загадочным образом в 11 году. Поддерживать постоянное наблюдение в течение небольшого отрезка времени не составило особого труда, и вскоре мы зафиксировали прибытие незаконного путешественника во времени.

Как вы думаете, что мы тогда сделали?

Взметнулись руки. Лейтенант Сандерсон сделал жест в сторону мистера Чудника, и тот сказал:

— Вы арестовали преступника за пять минут до того, как он дал яд Иисусу, тем самым предотвратив изменение истории, и забрали его с собою вниз по линии для проведения судебного разбирательства.

Лейтенант Сандерсон благодушно улыбнулся.

— Вовсе нет, — сказал он. — Мы позволили ему дать яд Иисусу.

Весь класс разразился неодобрительным ревом.

Сотрудник патруля времени продолжал столь же благодушным тоном:

— Как вам, безусловно, известно, максимальным наказанием за несанкционированное вмешательство в события прошлого является смертная казнь — это единственное преступление, столь сурово караемое по законам, действующим в наши дни. Но прежде, чем назначить столь жестокое наказание, необходимо располагать абсолютными доказательствами состава преступления. Исходя из этого, всякий раз, когда обнаруживается преступление подобного рода, патрули времени не мешают его осуществлению и тайным образом осуществляют полнейшую его регистрацию.

— Но каким же тогда образом, — спросила мисс Далессандро, — прошлое остается неизменным?

— Вот! — вскричал лейтенант Сандерсон. — Когда преступные действия должным образом запротоколированы, мы быстро получаем обвинительное заключение и гарантированное разрешение на исполнение приговора. Именно так и было все сделано.

Следователи патруля времени вернулись с неопровержимыми уликами вечером 4 апреля 2052 года, за несколько часов до отправления вверх по линии потенциального убийцы Иисуса. Они представили добытые ими доказательства совершения преступления спецуполномоченным патруля времени, которые и приказали произвести казнь преступника. Судебные исполнители патруля времени были направлены к преступнику домой, изъяли у него таймер и безболезненно подвергли его смерти за час до его намеченного путешествия в прошлое. Таким образом он был «стерт» из потока времени, и было сохранено течение прошлого, ибо по сути он не совершал своего путешествия, Иисус остался жив и получил возможность изложить свое вероучение. Именно так — обнаруживая незаконные изменения и уничтожая тех, кто вознамерился их осуществить, перед убытием вверх по линии — мы сохраняем священную неприкосновенность нынешнего времени.

Как красиво, подумалось мне.

Меня лично удовлетворить очень несложно. А вот мисс Далессандро, эта архивозмутительница спокойствия, тут же подняла свою мясистую руку и, когда ее вызвали, произнесла:

— Мне, однако, хотелось бы получить вот какое разъяснение. По-видимому, когда ваши патрули времени возвратились в апрель 2052 года с доказательствами преступления, возвращались они в измененный мир, где господствовали турецкие диктаторы. Где им в этом случае искать спецуполномоченных патруля времени? И вообще удастся ли им отыскать убийцу? Он, возможно, прекратил свое собственное существование вследствие совершенного им же самим преступления, потому что, убив Иисуса, он мог привести в действие такую цепную реакцию событий, в результате которых могли быть уничтожены его собственные предки. Более того, вполне возможно, что само путешествие во времени так и не было бы изобретено. Поэтому в тот самый момент, когда Иисус-мальчик был убит, стало невозможным существование и патруля времени, и курьеров времени, и туристов.

Вид у лейтенанта Сандерсона стал не очень-то довольным.

— Вами сейчас приведен, — медленно произнес он, — целый ряд дополнительных интересных парадоксов. Боюсь, что время, которым я располагаю, окажется недостаточным для должного их освещения. Так вот, коротко: если временное преступление 11 года не будет выявлено достаточно быстро, диапазон изменений в самом деле будет расширяться от одного столетия к другому и, в конце концов, может быть трансформировано все будущее. При этом, возможно, станет недоступным эффект Бенчли и соответственно не возникнет и сам патруль времени, что приведет к появлению того, что мы называем, высшим парадоксом, согласно которому путешествие во времени становится своим же собственным отрицанием.

Фактически же, обширные потенциальные следствия отравления Иисуса не осуществились из-за обнаружения этого преступления курьером времени, посетившим Распятие. Поскольку это событие произошло в 33 году, то только годы от 11 до 33 подверглись возмущению совершенным временным преступлением. Но изменения, произошедшие вследствие отсутствия Иисуса в эти годы, были весьма несущественными, так как серьезное воздействие самой жизни Иисуса Христа на ход мировой истории стало проявляться очень и очень нескоро после Распятия. А тем временем произведенное, хотя и задним числом стирание факта временного преступления полностью аннулировало даже те ничтожнейшие изменения, которые имели место за двадцатидвухлетний период времени; эти два десятилетия были как бы отведены в совсем иное русло потока времени, для нас недоступное и поэтому фактически и не существующее, а основное и подлинное русло было восстановлено во всей своей непрерывности от 11 года и до настоящего времени.

Мисс Далессандро подобное объяснение не удовлетворило.

— Есть здесь какое-то движение по кругу. Разве не должен был высший парадокс случиться на всем протяжении вниз по линии, начиная с того момента, когда был отравлен Иисус? Каким это образом умудрились продолжать свое существование все эти курьеры и патрули времени, не говоря уже о том, откуда им помнить, как прошлое должно было на самом деле протекать? Мне кажется, нет никакой, даже малейшей, возможности исправить последствия достаточно серьезного преступления во времени и тем самым предотвратить возникновение высшего парадокса.

— Вы забыли, а может быть, еще просто не знаете, — сказал Сандерсон,

— того, что путешественники во времени, находившиеся вверху по линии в момент совершения преступления во времени, обладают иммунитетом к любым изменениям в прошлом, поскольку они вычленены из их собственных временных матриц. Путешественник во времени, осуществляющий перемещение, подобен поднимающемуся из нынешнего времени вверх по линии пузырю, оторвавшемуся от матрицы своего пространственно-временного континуума, и поэтому не подвержен воздействию парадоксов. Это означает, что всякий, в данный момент находящийся на временной оси, способен наблюдать и корректировать изменения подлинного прошлого, и продолжает сохранять память как о ложных темпоральных событиях, так и своей роли в их исправлении.

Разумеется, любой путешественник во времени, оставивший убежище транзитного состояния, становится в такой же мере уязвимым, как только он возвращается в свою исходную точку, находящуюся внизу по линии. То есть, если подняться вверх по линии и убить собственного дедушку до того, как он женится на бабушке, то это еще не означает, что в мгновение ока прекращается существование убийцы собственного дедушки, ведь он защищен от воздействия этого парадокса эффектом Бенчли. Но стоит ему вернуться в настоящее, как он тотчас же прекратит свое существование, поскольку в результате изменения собственного прошлого он уже больше не связан никакими временными узами с настоящим. Ясно?

«Нет», — подумал я. Но предпочел промолчать.

Мисс Далессандро же унять было невозможно.

— Те, кто находятся в транзитном состоянии, защищены…

— Парадоксом транзитного вытеснения, или отстранения, так мы его называем.

— Парадокс транзитного вытеснения. Значит, путешествующие во времени как бы помещены в непроницаемую капсулу и, совершая прыжки во времени, вольны сравнивать то, что они видят, с тем, что, по их воспоминаниям, должно представлять из себя истинное время, и при необходимости могут производить такие изменения, которые восстанавливают должный ход событий даже после того, как он был изменен?

— Верно.

— Почему? Почему они должны оставаться иммунными? Я понимаю, что возвращаясь к той точке…

Лейтенант Сандерсон тяжело вздохнул.

— Потому что, — сказал он, — если они будут подвергаться изменениям, произведенным в прошлом, пока они сами находятся в прошлом, это и будет высшим парадоксом: путешественник во времени изменяет суть эпохи, из которой было осуществлено путешествие во времени. Такая ситуация еще в большей степени парадоксальна, чем парадокс транзитного отстранения. Согласно Закону меньших парадоксов, парадокс транзитного отстранения, будучи менее невероятным, удерживает первенство. Понятно?

— Не очень, но…

— Жаль, что у меня нет возможности более подробно разъяснить суть всех этих парадоксов и законов, — произнес лейтенант. — Тем не менее, я не сомневаюсь в том, что мистер Дайани посвятит вас во все эти тонкости на следующих занятиях.

Он слащаво улыбнулся, посмотрев в сторону Дайани, и, быстро извинившись, ушел.

Дайани — вот тут можно спорить на что угодно — оказался не в состоянии должным образом расправиться с парадоксами, которые то и дело приводила мисс Далессандро. Он вообще ничего в этом не понимал. Но у него были свои хитроумные способы уводить ход ее мыслей в сторону, как только таковые у нее возникали.

— Вы можете быть абсолютно уверены в том, — каждый раз заявлял он, — что прошлое непременно восстанавливается всякий раз, когда претерпевает какие-либо изменения. Гипотетические миры, созданные нелегальными изменениями, прекращают в силу действия обратных связей свое существование в тот момент, когда засекают того, кто такое изменение осуществил. Квод эрат демонстарндум — что и требовалось доказать.

Это абсолютно ничего не объясняло. Но лучшего объяснения мы так и не получили.

12

Единственное, что нам стало ясно, — это то, что благоприятные изменения прошлого так же запрещены, как и злодейские. Десятки людей были уничтожены только за то, что они пытались убедить Эйба Линкольна остаться дома и не ходить в театр в злополучный вечер убийства, или уговорить Джека Кеннеди, ради всего святого, пользоваться только пуленепробиваемым автомобилем.

Они были уничтожены точно так же, как убийцы Иисуса или спасители Гитлера. Потому что было одинаково опасно для структуры нынешнего времени как подсобить Кеннеди до конца пробыть свой срок в Белом Доме, так и помочь Гитлеру воссоздать Третий Рейх. Изменение есть изменение, и даже наиболее виртуозно исполненные изменения могут иметь непредсказуемые катастрофические последствия.

— Давайте представим, — убеждал нас Дайани, — что Кеннеди не был убит в 1963 году, не произошло, как это имело место при его преемнике, эскалации войны во Вьетнаме, а следовательно тысячи военнослужащих остались живы. А теперь предположим, что один из тех, кто бы в противном случае погиб в 1965 или 1966 году, стал президентом Соединенных Штатов в 1992 году и развязал атомную войну, которая привела бы к гибели цивилизации. Теперь вам понятно, почему даже внешне вполне благодетельные изменения прошлого должны быть предотвращены?

Мы поняли.

Мы поняли что, пока у нас от страха не выпадут все зубы, не видать нам зачисления в Службу Времени, ибо казалось неизбежным, что рано или поздно мы сотворим такое там, наверху по линии, что обрушит на нас весь смертельный гнев патруля времени.

— Не стоит особенно об этом беспокоиться, — успокоил меня Сэм. — Если бы было так, как они о том болтают, смертные казни производились бы миллион раз ежедневно. На самом же деле вряд ли за последние десять лет наберется хотя бы пятьдесят казней за совершение преступлений во времени. И все казненные были на самом деле чокнутыми — разве кто-либо в здравом уме станет считать своей священной миссией убить Магомета?

— Тогда каким же образом патрулю удается предохранять прошлое от изменений?

— Они этого и не делают, — сказал Сэм. — А прошлое и так все время изменяется. Несмотря на существование патруля времени.

— Почему же не изменяется при этом наш мир?

— Он изменяется. Только понемногу. — Сэм рассмеялся. — Если курьер времени даст Александру Великому антибиотик и поможет ему дожить до преклонного возраста, это станет непоправимым изменением, и патруль времени предотвратит его. Но очень большое число мелких изменений происходит непрерывно. Курьеры откапывают потерянные рукописи, спят с Екатериной Великой, собирают произведения искусства для перепродажи их в других эпохах.

Твой наставник Дайани вовсю торгует фрагментами Креста, на котором был распят Христос, разве не так? Его изобличили в этом, но и не думали казнить. Просто на некоторое время сняли с прибыльного маршрута и засунули в класс для новичков. А большая часть мелких проделок и вовсе остается неразоблаченной. — Он многозначительно провел взглядом по всей коллекции произведений искусства прошлых эпох. — Когда ты сам займешься подобными делами, Джад, ты обнаружишь, что мы накоротке с прошлым. Всякий раз, когда курьер времени наступает на муравья даже в 2000 году до Рождества Христова, он уже одним этим изменяет прошлое. Каким-то образом нам удается выжить. Эти тупоголовые громилы из патруля времени бдительно следят за структурными изменениями истории, но всякую там мелочовку оставляют без внимания. Да иначе они и не могут. Чтобы держать под контролем все, даже не такие уж малозначащие события, не напасешься патрулей.

— Но ведь это означает, — сказал я, — что мы создаем великое множество крошечных изменений истории, крупицу за крупицей, и накопление их когда-нибудь может привести к настоящему взрыву изменений в нынешнем времени, а тогда уже никто не будет в состоянии проследить все причины и водворить все на свои прежние места!

— Точно.

— Похоже на то, что тебя это не очень-то беспокоит, — сказал я.

— А почему это должно меня тревожить? Я, что ли, владею этим миром? Да мне наплевать на всякие там изменения истории!

— Еще бы — пока это тебя не касается непосредственно. А там глядишь — вот и ты сам перестал существовать!

— Есть более серьезные вещи, о которых надобно беспокоиться, Джад. Хотя бы о том, чтобы каждый день был проведен не так уж плохо.

— И неужели тебе совершенно безразлично, что когда-нибудь ты можешь просто исчезнуть из этого мира?

— Когда-нибудь так оно и произойдет, — сказал Сэм. — В этом не приходится сомневаться. Если не раньше, то позже. А тем временем лучше наслаждаться жизнью. Есть, пить, веселиться, парниша. А чему суждено случиться завтра, пусть завтра и случится.

13

Когда нам закончили вдалбливать в головы правила, нас послали в испытательную вылазку вверх по линии. Все мы, разумеется, уже бывали в прошлом до того, как начался инструктаж, — нам устроили предварительную проверку, выясняя, в состоянии ли мы перенести психологические нагрузки, связанные с путешествиями во времени. Теперь же начальству захотелось посмотреть, какими мы будем курьерами при прохождении настоящей службы. Поэтому нас «прилепили» к обычным туристским группам в качестве стажеров.

Нас разделили таким образом, что к каждой группе из шести-восьми туристов прикрепили по двое новичков. Чтобы не было сильно накладно, нас всех послали понаблюдать за событиями, происходившими здесь же, в Новом Орлеане — ведь для того, чтобы например, отправить нас на поле битвы при Гастингсе, нужно было для начала перевезти нас в Англию самолетом. Необходимо физически присутствовать в том месте, куда хочешь попасть, прежде, чем совершить прыжок через время.

Новый Орлеан — прекраснейший город, но история его весьма небогата примечательными событиями. Поэтому я не очень-то понимаю, почему кому-то так уж хочется платить большие деньги за то, чтобы отправиться вверх по линии в такое, обойденное большой историей, место, когда за почти ту же плату можно стать свидетелем подписания Декларации Независимости, падения Константинополя или убийства Юлия Цезаря. Но Служба Времени охотно предоставляет возможность отправиться посмотреть практически любое сколько-нибудь важное историческое событие, выбранному по вкусу клиентов, группы, состоящей самое меньшее из восьми туристов, у которых есть деньги на билеты; и, патриотически настроенные жители Нового Орлеана имеют полное право поглядеть на прошлое своего родного города, если это им так хочется. Поэтому мистер Чудник и мисс Далессандро были переправлены в 1815 год приветствовать Эндрю Джексона после битвы при Новом Орлеане. Мистер Берлингем и мистер Оливейра были засланы в 1877 год полюбоваться на то, как из города вышвыривали последних так называемых «саквояжников» — северян, добившихся влияния и богатства на Юге после Гражданской войны. Мистер Хочкисс и миссис Нотабин отправились в 1803 год поглядеть на то, как Соединенные Штаты вступают во владения Луизианой, после того, как откупили ее у Франции. А мисс Чамберс и я ушли вверх по линии всего лишь в 1935 год, чтобы собственными глазами увидеть убийство Хью Лонга.

Сам акт убийства происходит очень быстро, поэтому никто не отправляется вверх по линии за тем, чтобы поглядеть на несколько выстрелов и все. Служба Времени предлагала туристам пятидневное пребывание в Луизиане в начале двадцатого столетия с пистолетной пальбой в качестве его кульминации.

С нами было шесть попутчиков во времени: три состоятельные супружеские пары из Луизианы возраста от пятидесяти пяти до шестидесяти пяти лет. Один из мужчин был адвокатом, другой — врачом, третий — большим начальником в Луизианской электроэнергетической компании. Наш курьер времени как никто другой подходил для роли пастыря таких троих столпов высшего общества — это был весь прилизанный, вкрадчивый типчик по имени Мэдисон Джефферсон Монро. «Зовите меня Джефом», сразу же представился он.

Для начала мы приняли участие в нескольких ориентировочных собраниях.

— Вот вам ваши таймеры, — сказал Джеф Монро. — Держите их как можно ближе к телу все время. Как только вы оденете их на себя в штаб-квартире Службы Времени, больше их уже не снимайте, пока не вернетесь сюда назад, вниз по линии. Купайтесь с ними, спите с ними, даже выполняйте все… э… все интимные функции, оставляя их на себе. Причина этого совершенно ясна. История может в высшей степени пострадать, если хотя бы один таймер попадет в руки кого-либо из живущих в двадцатом столетии — поэтому мы не можем допустить, чтобы подобные устройства хотя бы на мгновение лишались своего владельца.

«Он лжет, — сказал Сэм, когда я повторил это ему. — Никто вверху по линии ни черта не смыслит в том, что такое таймер и что с ним делать. Истинная же причина заключается в том, что иногда туристам приходится в спешке покидать места, где они опустились, например, для того, чтобы избежать линчевания. Поэтому курьер должен быть абсолютно уверен, что кто-либо из его группы не оставил свой таймер в номере гостиницы. Но он просто не отваживается прямо сказать им об этом».

Таймеры, которые раздал нам Джеф Монро, несколько отличались от тех, что были у нас с Сэмом, когда я совершил свой первый прыжок вверх по линии. Кнопки управления на них были опломбированы, а сами таймеры могли функционировать только после того, как курьер включал на своем таймере генератор несущей частоты. И это было весьма благоразумной мерой предосторожности: Службе Времени совершенно не нужно, чтобы туристы имели возможность совершать прыжки во время, когда им вздумается.

Наш курьер долго и нудно перечислял все последствия, которыми грозит любое изменение прошлого и умолял нас без конца не подвергать нынешнее время опасности.

— Начинайте говорить только тогда, когда обращаются к вам непосредственно, — сказал он, — но даже в этом случае ограничивайте любые разговоры с незнакомыми людьми минимум слов. Ни в коем случае не прибегайте к сленгу — вас просто не поймут. Вы можете узнать кого-либо из других туристов во времени. Вам категорически запрещается вступать с ними в разговор или окликать их и здороваться с ними каким угодно образом, а также необходимо игнорировать любые знаки внимания, которые они могут оказывать вам. У всякого, кто нарушит эти правила, пусть даже совершенно нечаянно, может быть тотчас же аннулировано его разрешение на шунтирование, и тогда он будет немедленно возвращен в нынешнее время. Понятно?

Мы торжественно склонили головы.

— Представьте себе, — добавил Джеф Монро, — будто вы переодетые христиане, которые тайком проникли в священный для мусульман город Мекку. Пока вы не разоблачены, вам ничто не угрожает, но как только окружающие вас люди обнаружат, кем вы на самом деле являетесь, считайте, что вы попали в большую беду. Следовательно, для собственной же вашей пользы, вам лучше пореже раскрывать рот, пока вы находитесь по линии вверху, побольше смотреть и поменьше говорить. И с вами ничего не случится плохого, если только вы не привлечете чем-нибудь к себе внимание.

От Сэма я узнал, что туристы во времени частенько затевают ссоры с людьми, живущими вверху по линии, невзирая на все усердие, с которым их курьеры стараются избежать подобных инцидентов. Иногда неприятности удается уладить с помощью нескольких дипломатических фраз — часто курьер, извиняясь, объясняет оскорбленному аборигену, что у его обидчика просто не все дома. Иногда же это сделать весьма трудно, и курьеру приходится отдавать распоряжение о быстрой эвакуации всех туристов; сам курьер должен оставаться до тех пор, пока не отправит всех своих людей в целости и сохранности вниз по линии, в результате чего имели место даже случаи гибели курьеров при исполнении служебных обязанностей. В самых крайних случаях неблаговидного поведения туристов на арену приходится выходить патрулю времени и заблаговременно аннулировать всю вылазку, «выдергивая» неосторожного туриста из группы и тем самым предотвращая возможный ущерб.

«Очень часто, рассказывал Сэм, — такие богатые негодяи приходят в неописуемую ярость, когда в самую последнюю минуту объявляется сотрудник патруля времени и начинает объяснять, что ему нельзя производить шунтирование вследствие того, что он выкинет нечто совершенно непредсказуемое вверху по линии. Они просто никак не могут понять этого. Они обещают быть паиньками и никак не могут поверить в то, что такие их обещания ничего не стоят, потому что поведение их уже запротоколировано. Главная трудность в общении с большинством тупоголовых туристов заключается в том, что они просто не в состоянии мыслить в четырех измерениях». «Так же, как и я, Сэм», — признался я, расстроившись. «Научишься. Обязательно научишься», — подбодрил меня Сэм.

Прежде, чем нас отправить в 1935 год, с нами провели краткий гипнокурс по общественно-политической обстановке, господствовавшей в эту эпоху. Нас накачали массой разнообразных сведений о Великой депрессии, Новом курсе президента Рузвельта, семье Лонго из Луизианы, восхождении Хью Лонга к славе, его программе «Поделим наше богатство», в которой он предлагал отбирать деньги и ценности у богатых и раздавать бедным, о его схватке с президентом Франклином Рузвельтом, о его мечте самому стать президентом после выборов 1936 года, о его вызывающем неуважении к традициям и демагогических воззваниях к массам. Нам сообщили также много дополнительных сведений, касающихся своеобразия именно 1935 года, — праздниках, спортивных турнирах, ценах на бирже 97 с тем, чтобы мы не чувствовали себя безнадежно чужими в тогдашней атмосфере.

И наконец нас одели по моде 1935 года. Мы с важным видом прохаживались, без всякого стеснения высмеивая друг друга в этих эксцентричных нарядах. Джеф Монро, проверяя нас напоследок, напомнил мужчинам о ширинках и о том, как ими пользоваться, предупредил женщин, что им категорически запрещено обнажать груди, начиная с сосков и ниже, и настоятельно просил нас не забывать ни на одно мгновенье о том, что мы отправляемся в эпоху с незыблемыми пуританскими нравами, в которой невротическое подавление собственной индивидуальности считается добродетелью, а столь привычная нам раскованность выглядит греховной и бесстыдной.

И вот мы готовы.

Нас провели на самый верхний уровень, уровень Старого Нью-Орлеана, поскольку было небезопасно для нашего здоровья осуществлять прыжок через время с одного из нижних уровней. Поместили в одной из комнат пансиона на Норт-Рампарт-стрит, откуда мы должны были шунтироваться в двадцатое столетие.

— Вот мы и отправляемся вверх по линии, — произнес Мэдисон Джефферсон Монро и подал нам сигнал активировать свои таймеры.

14

И мы сразу же очутились в 1935 году.

Мы даже не заметили каких-либо изменений в полусумраке комнаты, в которой находились, но тем не менее прекрасно понимали, что находимся вверху по линии.

На нас была тесная обувь и смешные наряды, а в карманах настоящие наличные деньги, доллары Соединенных Штатов, ибо здесь при расчетах отпечатками пальцев не пользовались. Отправленный раньше специальный агент забронировал нам места в одной из наиболее респектабельных гостиниц, расположенной на набережной на периферии французского квартала, где нам предстояло провести первую часть нашего путешествия. Затем Джеф Монро в последний раз предупредил нас о том, чтобы мы как можно более осмотрительно себя вели, и мы вышли наружу, обогнули угол и направились к гостинице.

Поток автомобилей на улицах был просто фантастическим для этой, как ее считали у нас, «депрессии». Так же, как и издаваемый ими грохот. Мы осторожно стали продвигаться вперед по двое, впереди всех шел Джеф. Мы подолгу задерживали свои взгляды на многом из того, что нас окружало, но это не вызывало каких-либо подозрений у окружающих. Местные жители просто считали нас туристами из какого-нибудь другого штата, ну хотя бы Индианы. Наше любопытство ничуть не выдавало, что мы родом из 2059 года.

Тибо, крупному энергетическому боссу, стало не по себе от одного вида силовых электрических проводов, проложенных открыто и висевших между поддерживавшими их столбами.

— Я читал о таком способе передачи электроэнергии, — несколько раз повторил он, — но никогда у меня и в мыслях не было, что такое возможно на самом деле!

Женщины болтали без умолку о здешних модах. Был жаркий и душный сентябрьский день, однако одежда на всех встречных была наглухо застегнута. Женщины никак не могли понять этого.

Определенные неприятности доставила нам погода. Наши тела были совершенно непривычны к такой высокой влажности воздуха; здесь, разумеется, не было никаких нижних уровней, а ведь у нас только совсем рехнувшиеся поднимаются на уровень поверхности, если в данной местности влажный климат. Поэтому нам пришлось попотеть и попыхтеть.

В гостинице также не оказалось никаких установок для кондиционирования воздуха. Когда мы завершили процедуру регистрации, портье, который, разумеется, был человеком, а не одним из терминалов компьютера, потряс колокольчиком и завопил «Сюда!» — и целая бригада улыбающихся чернокожих коридорных, как коршуны, набросилась на наш багаж.

Я подслушал слова миссис Бьенвеню, жены адвоката, с которыми она обратилась к своему мужу:

— Как ты думаешь, это — рабы?

— Откуда? — свирепо огрызнулся тот. — Рабы были освобождены за семьдесят лет до этого!

Портье, должно быть, тоже слышал этот разговор. Интересно, какие мысли при этом у него промелькнули.

Курьер поместил меня и Флору Чамберс в одном номере. Он пояснил, что зарегистрировал нас как мистера и миссис Эллиот, потому что не разрешалось, чтобы неженатые пары селились в одном и том же номере гостиницы, даже если они и принадлежали к одной и той же группе туристов. Флора одарила меня обнадеживающей улыбкой, хотя и побледнела при этом, и произнесла:

— Мы будем изображать из себя пару, находящуюся во временном браке.

Монро строго поглядел на нее.

— Нечего здесь болтать о нравах, царящих внизу по линии!

— У них здесь, в 1935 году, нет временных браков?

— Заткнись! — прошипел он сквозь зубы.

Мы распаковались, выкупались и вышли из гостиницы полюбоваться городом. На Бэзин-стрит послушали какой-то весьма приличный примитивный джаз. Затем прошли несколько кварталов и вышли на Бурбон-стрит, где были расположены питейные заведения и можно было насладиться стриптизом. Место, в которое мы заглянули, было заполнено народом, но больше всего нас поразило то, что взрослые мужчины и женщины способны были высидеть целый час, изнывая от унылой музыки и прокуренной атмосферы, только для того, чтобы наконец дождаться, когда на сцену выйдет всего одна девчонка и снимет кое-что из своей одежды.

А когда она все же разделась, то на ней все равно еще остались небольшие блестящие накрывашки на сосках и треугольный лоскут материи в районе промежности. Всякий, кто питает серьезный интерес к обнаженному телу, может увидеть куда больше в любой общественной купальне. Но ведь это была, разумеется, эпоха подавления сексуальности, напомнили мы самим себе.

Стоимость выпивки и всех наших остальных расходов в ночных клубах включалась в один счет, по которому всегда платил Джеф Монро. Службе Времени совсем не хочется, чтобы мы, невежественные туристы, возились с незнакомыми для нас валютами, кроме тех случаев, когда это абсолютно необходимо. Курьер также искусно оберегал нас от то и дело пристававших к нашей группе пьянчужек, попрошаек, назойливых проституток и других опасностей, которым мы могли подвергнуться в ситуациях, возникавших в 1935 году в сфере общественной жизни.

— Нелегкая это работа, — заметила Флора Чамберс, — быть курьером.

— Зато подумайте о той свободе передвижения, которую она вам предоставит, — сказал я.

Нас до глубины души ужасало уродство людей, живших вверху по линии. Мы понимали, что нет здесь салонов красоты, еще не открыта косметическая микрохирургия, и даже эстетическая генетика, если бы о ней услышали в 1935 году, почиталась бы одним из проявлений фашистского или коммунистического заговора против права свободных людей обзаводиться уродливыми детьми. Но все равно, мы не могли не выказывать удивления или страха при виде неправильной формы ушей, изрытой оспинами кожи, искривленных зубов, деформированных носов — всех этих заранее незапрограммированных и не прошедших косметическую коррекцию, людей. Самая невзрачная замухрышка из состава нашей группы сошла бы за театральную красавицу в сравнении со стандартом 1935 года.

Мы жалели этих людей за то, что довелось им жить в такую темную, вызывающую дрожь омерзения, эпоху.

Когда мы вернулись к себе в номер гостиницы, Флора тотчас же сбросила с себя все, что на ней было, и повалилась на кровать, исступленно разбросав в стороны ноги.

— Давай, и побыстрее! — пронзительно закричала она. — Я такая пьяная!

Я тоже был чуточку пьян, и поэтому сделал то, что она просила.

Мэдисон Джефферсон тщательно следил за тем, чтобы каждому из нас досталось не более одной порции алкогольных напитков. Каким бы ни был соблазн, вторая рюмка была нам строго воспрещена, и все остальное время приходилось ограничиваться соками и лимонадом. Он не имел права рисковать из опасения, что мы можем сболтнуть что-нибудь такое, что могло бы показаться подозрительным, под влиянием алкоголя — вещества, к которому фактически мы были непривычны. Ведь даже этой одной порции оказалось вполне достаточно, чтобы развязались наши языки и размягчились мозги до такой степени, что те несколько замечаний, которые кое-кто из нас неосторожно сделал, будь они подслушаны, могли навлечь на нас серьезные неприятности.

Меня просто поразило, как много алкоголя могут выпить люди из двадцатого столетия, не валясь при этом с ног.

«У них выработалась привычка к алкоголю, — разъяснил мне Сэм. — Это самая любимая отрава для ума в большинстве мест, расположенных вверху линии. Научись и сам терпеть ее, иначе хлопот не оберешься». «А наркотики?» — спросил я. — «Ну, кое-где травку и можно раздобыть, но ничего на самом деле психоделического. И там нигде нет Дворцов Грез. Научись пить спиртные напитки, Джад. Научись непременно».

Этим же вечером, только гораздо позже, к нам в номер заглянул Джеф Монро. Флора валялась на постели бесформенной массой в полном изнеможении, ничего не понимая, а мы с Джефом долго обсуждали проблемы, возникающие у курьеров. Мне он даже начал слегка нравиться, несмотря на всю его прилизанность и внешнее легкомыслие.

Ему, казалось, очень нравилась его работа. Его специальностью были Соединенные Штаты двадцатого столетия, и единственное, о чем он горевал, была удручающая скука, которую вызывали у него многочисленные убийства, к месту которых ему приходилось приводить сопровождаемые им группы.

— Никого совершенно не интересует что-либо иное, — пожаловался он. — Даллас, Лос-Анджелес, Мемфис, Нью-Йорк, Чикаго, Батон-Руж, Кливленд, непрерывное повторение все одного и того же. Я не в состоянии передать, как мне тошно проталкиваться в толпу, проходящую по той памятной эстакаде, и показывать на то злополучное окно на шестом этаже, а самому видеть, как та несчастная женщина корчится на заднем сиденье автомобиля. К нынешнему времени в Далласе собралось уже добрых два десятка моих двойников. Неужели людям совсем не хочется посмотреть на счастливые эпизоды двадцатого столетия?

— А таковые бывали? — спросил я.

15

Позавтракали мы у Бреннана, пообедали у Антуана и совершили экскурсию в знаменитый Район Садов, после чего вернулись в старый город, чтобы посетить собор на площади Джексона, а затем спустились к реке, чтобы полюбоваться Миссисипи. Еще мы зашли в один из кинотеатров посмотреть на Кларка Гейбла и Джин Харлоу в «Красной пыли», посетили почтамт и публичную библиотеку, накупили множество газет (в качестве разрешенных Службой Времени сувениров) и провели несколько часов, слушая радио. Мы прокатились по маршруту «Трамвая Желание» и в нанятом автомобиле с Джефом за рулем. Он и нам самим предлагал поводить машину, но нас привела в неописуемый ужас перспектива сесть за рулевое колесо после того, как мы вдоволь насмотрелись на запутанный и совершенно непонятный для нас процесс переключения скоростей, который раз за разом приходилось ему повторять. Мы испытали еще множество всяких других ощущений, которые мог предложить нам век двадцатый. Мы буквально упивались ароматом этой эпохи.

Затем мы отправились в Батон-Руж, где, собственно, и был убит сенатор Лонг.

Мы прибыли туда в субботу, 7 сентября, и расположились в номерах — Джеф в этом торжественно поклялся — лучшей гостиницы города. Парламент США все еще заседал, и сенатор Хью вернулся сюда из Вашингтона на пару дней, чтобы уладить какие-то свои личные дела. Мы бесцельно ошивались по улицам городка до второй половины дня в воскресенье. Затем Джеф стал готовить нас стать свидетелями этого исторического события.

Сам он одел термопластическую маску, и его лицо из розового, правильной формы превратилось в болезненно-желтое, изрытое оспинами, на нем появились усы, а глаза он прикрыл темными очками — трюк, который, он, возможно, позаимствовал у Дайани.

— Я уже в третий раз провожу этот маршрут, — объяснил он нам. — Как я полагаю, могут возникнуть немалые неприятности, если кто-нибудь заметит троих совершенно одинаковых людей, стоящих в коридоре, в котором произойдет убийство Хью. Он призвал нас не обращать ни малейшего внимания на других Джефов Монро, которых мы можем увидеть на месте преступления. Нашим подлинным курьером является только он, усатый, с покрытым оспинами лицом и в светозащитных очках. К двум другим нельзя было приближаться ни в коем случае.

Под вечер мы прогулялись к колоссальному тридцатичетырехэтажному зданию Капитолия штата Луизиана и как бы невзначай прошли внутрь — повосхищаться этим сооружением — детищем Хью, которое обошлось налогоплательщикам в пять миллионов долларов. Нам это удалось сделать без каких-либо помех.

У Джефа Монро на учете была каждая секунда. Он расположил нас в таком месте, откуда все прекрасно просматривалось, но куда не могли попасть пули. Я заметил одного человека, который, безусловно, был Джефом Монро. Он стоял с группой туристов. Другая группа сгрудилась вокруг человека точно такого же роста и комплекции, который, однако, был в очках с металлической оправой и с пунцовой родинкой на щеке. Мы едва себя сдерживали, чтобы не смотреть в сторону этих двух групп. Им и самим было несладко, когда они изо всех сил старались не глядеть на нас.

Меня очень беспокоил кумулятивный парадокс. Мне казалось, что все, кто отправлялся или еще когда-либо отправится вверх по линии, чтобы стать свидетелем гибели Хью Лонга, должны сейчас здесь присутствовать — может быть, тысячи людей, которые будут здесь толпиться. Однако здесь было всего лишь несколько десятков туристов, кто прибыл из 2059 года и более ранних лет. Почему же не было всех остальных? Неужели время — столь пластичная субстанция, что одно и то же событие может происходить бесконечно часто, и каждый раз для все более многочисленной аудитории?

— Вот он идет, — прошептал Джеф.

Навстречу нам торопливой походкой шел невысокий, круглолицый мужчина, следом за ним — его личный телохранитель. У мужчины было багровое лицо, вздернутый нос, светлые волосы, мясистые губы, разделенный глубокой впадиной подбородок. Я убеждал себя, что в состоянии ощутить исходящую от этого человека энергию и власть, но одновременно с этим задумался, а не ввожу ли я самого себя в заблуждение. Приближаясь к нам, он почесал свою левую ягодицу, что-то сказал человеку, который шел от него слева, и закашлялся. Костюм у него был несколько помятый, волосы — взъерошены.

Неплохо выдрессированные своим курьером, мы знали точно, где произойдет убийство. По сигналу, изданному Джефом шепотом, — и ни мгновением ранее! — мы разом повернули свои головы и увидели, как из толпы отделился д-р Карл Остин Уэйсс, сделал несколько шагов, направляясь прямо к сенатору, и приложил к его животу ствол пистолета 22-го калибра. Он выстрелил всего один раз. Смертельно раненый Хью с изумленным лицом упал назад. Его телохранители моментально выхватили свои пистолеты и застрелили убийцу. На полу начали образовываться поблескивающие отраженным светом, лужи крови; все вокруг стали пронзительно кричать, краснолицые охранники начали нас отталкивать, колошматить нас, веля отодвинуться подальше.

Вот как оно произошло. То событие, ради которого мы и прибыли сюда.

Оно казалось каким-то нереальным, как бы еще раз прокрученной лентой фильма по древней истории, умным, но далеко не убедительным «трехмером». На нас произвело должное впечатление мастерство режиссуры постановки, что разыгралась у нас на глазах, но мы совершенно не испытывали никакого ужаса перед последствиями этого события.

Даже тогда, когда вокруг нас свистели пули, подлинность происходящего не тронула наши души.

А ведь эти пули были настоящими, и если бы одна из них задела кого-либо из нас, этот человек умер бы вполне настоящей смертью.

Да и для тех двоих, что лежали теперь на паркете коридора здания Капитолия, это событие было в высшей степени реальным.

16

Я участвовал еще в четырех пробных вылазках прежде, чем мне было присвоено звание курьера времени. Все мои прыжки были произведены в прилегающие к Новому Орлеану территории. Мне довелось изучить историю этой местности куда более полно, чем это когда-либо мне вообще представлялось.

Третья из этих вылазок была совершена в 1803 год, по маршруту «Приобретение Луизианы». Туристов было семеро. Нашим курьером был невысокий мужчина с суровым лицом по имени Сид Буонокоре. Когда я упомянул его имя при Сэме, он громко расхохотался и произнес:

— Ох, и темная же это личность!

— В чем же таком предосудительном он замечен?

— К его услугам раньше прибегали на маршруте «Ренессанс». Затем патруль времени подловил его на том, что он сводил дамочек-туристок с Цезарем Борджиа. Эти шлендры хорошо ему платили, да и Цезарь был щедр. Буонокоре же настаивал на том, что он всего лишь делал как положено свою работу — видишь ли, давал им возможность более глубоко прочувствовать дух Ренессанса. Но его все же сняли с того маршрута и прикрепили к «Приобретению Луизианы».

— А что, курьеру положено надзирать за половой жизнью вверенных ему туристов? — спросил я.

— Нет, но ведь нельзя же, чтобы он потворствовал транстемпоральным совокуплениям.

При более близком знакомстве этот транстемпоральный сводник показался мне обаятельным распутником. Красавцем Буонокоре никак нельзя было назвать, однако он прямо-таки наполнял все вокруг себя веселой атмосферой всеядной сексуальности. И его неутолимая жажда собственного обогащения была настолько неприкрытой, что создавала вокруг него ореол сильной личности. Воришка, шныряющий по карманам, вряд ли может заслужить аплодисменты, зато трудно не восхищаться не имеющим себе равных, бандитом. Вот таким был Сид Буонокоре.

А кроме всего прочего, он еще был и очень умелым курьером. Он хитроумно препроводил нас в Нью-Орлеан 1803 года, замаскировав под компанию голландских торговцев, совершающих поездку с целью выяснения конъюнктуры рынка. Лишь настоящий голландец, мог бы разоблачить нас. Мы находились в полнейшей безопасности, а ярлыком «голландский» прекрасно прикрывался странный акцент нашего говора. Мы таскались по городу в очень неудобных одеждах начала девятнадцатого столетия подобно сбежавшим с костюмированного бала-маскарада, а Сид обеспечивал нам занимательные зрелища самым великолепным образом.

Я быстро обнаружил, что в качестве побочного промысла он вовсю ведет торговлю валютой, добывая себе золотые дублоны и испанские монеты достоинством в восемь реалов. Он даже не удосужился скрывать то, чем он занимался, от меня, но сам ничего не объяснил, а мне так до конца и не удалось выяснить все тонкости этого бизнеса. Возможно, смысл его состоял в получении выгоды от игры на разнице в обменных курсах. Все, что я знаю, — это то, что он менял серебряные доллары Соединенных Штатов на британские гинеи, гинеями пользовался для того, чтобы скупать французскую валюту намного ниже ее номинальной стоимости, а затем на ночных встречах с карибскими пиратами на берегах Миссисипи выменивал испанское золото и серебро за французские монеты. Что он потом делал с этими своими дублонами и восьмиреаловиками, я так и не узнал. Скорее всего, он просто пытался как можно больше наменять тогдашней валюты, чтобы создать изрядный запас монет для продажи их нумизматам, жившим внизу по линии, хотя иногда мне это казалось слишком уж бесхитростной операцией для такого изощренного пройдохи, как он. Он не делал попыток делиться со мной своими тайнами, а я был слишком застенчивым, чтобы спрашивать.

К тому же, он вел очень напряженную сексуальную жизнь, что, впрочем, не было чем-то необычным для курьера. («Дамочки-туристочки — наша законная добыча, говаривал Сэм. — Они горазды пригнуть выше головы, лишь бы поваляться с нами в постели. Мы для них нечто вроде белых проводников для любителей охоты на крупную дичь в Африке») Только вот Сид Буонокоре не ограничивал удовлетворение своих аппетитов охочими до романтики туристочками, как я вскоре обнаружил.

Как-то поздним вечером во время нашей вылазки в 1803 год, я запутался в решении некоторых чисто технических вопросов, связанных с нашими путешествиями во времени, и отправился в спальню курьера, чтобы из первых уст получить разъяснение. Я постучался, и услышав «войдите!» смело прошел внутрь спальни, но он там был не один. На его кровати валялась темно-шоколадная деваха с длинными черными волосами, совершенно голая, вся аж лоснящаяся от пота, какая-то взъерошенная и помятая. Груди у нее были твердые и тяжелые, а соски — почти черные.

— Извините меня, — промямлил я. — Мне не хочется быть назойливым, но…

— Чепуха, — смеясь, произнес Сид Буонокоре. — Мы как раз только-только кончили. И вы ничему не помешали. Это Мария.

— Привет, Мария, — произнес я для начала.

Она издала пьяный смешок. Сид что-то сказал ей на креольском наречье, и она снова рассмеялась. Поднявшись с постели, она исполнила, оставаясь в чем мать родила, грациозный реверанс и пробормотала: «Бон суар, месье», после чего, полностью отключившись, аккуратно повалилась на пол лицом вниз.

— Прелестна, не правда ли? — с гордостью произнес Сид. — Наполовину индианка, наполовину испанка, наполовину француженка. Хотите рому?

Я сделал глоток прямо из бутылки, которую он мне предложил.

— Что-то слишком уж много в ней половинок, — заметил я.

— Мария ни в чем не мелочится, что бы она ни делала.

— Я это вижу.

— Я познакомился с нею в свой предыдущий визит сюда. Я очень тщательно соблюдаю правильность хода времени, чтобы у меня была возможность понемножку обладать ею каждую ночь, пока я здесь, стараясь не отнимать такой же возможности у всех остальных моих воплощений. Я хочу сказать, что я не в состоянии точно предугадать, сколько еще раз побываю на этом проклятом маршруте, но не могу же я лишать себя небольших удовольствий всякий раз, когда приходится отправляться вверх по линии.

— Может быть, не стоило бы говорить о таких вещах при…

— Она ни слова не понимает по-английски. Совершенно безопасно.

Мария пошевелилась и громко застонала. Сид забрал у меня бутылку и слегка полил ее содержим голые груди Марии. Она снова захихикала и начала сонно потирать свои груди, как будто это была волшебная мазь, способствующая росту их размеров. По-моему, она и так совершенно не нуждалась ни в какой такой мази.

— Весьма пылкая особа, — не преминул отметить Сид.

— Не сомневаюсь в этом.

Он что-то сказал ей, после чего она поднялась на ноги и, шатаясь из стороны в сторону, пошла ко мне. Груди ее при этом раскачивались, как колокола. Вся она источала аромат рома и похоти. Она неуверенно протянула ко мне свои руки, пытаясь заключить меня в объятия, но потеряла равновесие и снова повалилась на дощатый пол и, лежа, все еще продолжала смеяться.

— Хотите ее попробовать? — спросил Сид. — Пусть она протрезвеет немного, а тогда ведите ее к себе в номер и забавляйтесь с нею.

Я пролепетал что-то о тех интересных заболеваниях, переносчиком которых она может оказаться. Временами меня прямо-таки одолевает брезгливость, причем в самые забавные мгновенья.

Буонокоре, глядя на меня, презрительно сплюнул.

— Вам же сделаны уколы. О чем вам еще беспокоиться?

— Нам сделали прививки против тифа, дифтерита, желтой лихорадки, вот и все, — сказал я. — А сифилис?

— Она незаразная. Поверьте мне. И к тому же, раз вы так нервничаете, то можете подвергнуть себя термообработке в первые же секунды, как окажетесь внизу по линии. — Он пожал плечами. — Если что-нибудь, подобное этому, так сильно вас пугает, то, может быть, вам лучше не становиться курьером?

— Я не…

— Вы ведь убедились в том, что я обладал ею и хотел бы обладать и дальше, разве не так? Джад, неужели вы принимаете меня за круглого идиота? Разве я лег бы с нею в постель, будь у нее сифилис? А затем предложил ее вам?

— Ну…

— Есть только одно, о чем вам на самом деле надо побеспокоиться, — предупредил он. — При вас есть ваши таблетки?

— Таблетки?

— Ваши таблетки, глупец! Ваши ежемесячные противозачаточные таблетки!

— О! Да. Разумеется, есть.

— Жизненно необходимо иметь их при себе всякий раз, когда отправляешься вверх по линии. Вам ведь не хочется наплодить здесь и там предков других людей. Патруль времени буквально выскоблит вас из пространственно-временного континуума за подобные штуки. Отвертеться от наказания за небольшое братание с людьми, живущими по линии наверху, можно, но, Боже упаси, наградить кого-либо из них детьми! Усекли?

— Еще бы!

— Помните, если даже я и не прочь подурачиться немного, то это вовсе не означает, что я пойду на риск подвергнуть прошлое изменениям в крупных масштабах. Таким, как загаживание генетического фонда человечества. Вот и вы поступайте точно таким же образом. Не забудьте принять таблетки. А теперь забирайте с собой Марию и проваливайте.

Я взял Марию и отвалил.

У меня в номере она быстренько протрезвела. Она не в состоянии была вымолвить ни единого слова на каком-либо понятном мне языке. Да и сам я не мог вымолвить ни единого понятного для нее слова. Тем не менее все у нас получилось самым наилучшим образом.

Пусть она и была старше меня на двести пятьдесят лет, ничто в ее поведении в постели не портило впечатления. Есть вещи, которые совсем не меняются со временем.

17

После того, как меня аттестовали в качестве курьера времени, и как раз перед тем, как я отбыл на маршрут «Византия», Сэм устроил для меня прощальную вечеринку. Приглашены были, наверное, все, кого я знал в Новом Орлеане, и гости битком наполнили две комнаты Сэма. Были там и девчонки из Дворца Грез, и один безработный поэт, читавший на улицах стихи, которые никто не печатал, — звали его Сигемицу и говорил он только пятистопным ямбом, — и пять или шесть наших коллег из Службы Времени, и торговец пузырьков с наркотическими средствами, и необузданная в своем поведении девчонка с зелеными волосами, которая работала мануальным терапевтом в геноателье и многие другие. Сэм пригласил даже Флору Чамберс, но она за день до этого убыла на маршрут «Разграбление Рима».

Каждому, кто только переступал порог квартиры Сэма, тотчас же вручался пузырек — баллончик с наркотическим газом, всасывавшимся непосредственно любыми клетками тела. Поэтому все завертелось очень быстро. Уже через несколько мгновений после того, как из мундштука пузырька газ с громким шипением коснулся кожи моей руки, я почувствовал, что сознание мое воспарило, как воздушный шар, стало разбухать все больше и больше, до тех пор, пока не стали тесными для него рамки моего собственного тела, оно прорвалось наружу. С громким хлопком! Все остальные испытывали точно такие же ощущения. Освободившись от цепей собственной плоти, мы стали кружить вблизи потолка дымкой, свободной от материи плазмы, наслаждаясь быстрой сменой самых неожиданных ощущений. Я чувствовал, как мои бесплотные щупальца обвиваются вокруг парящих рядом тел Бетси и Элен, и мы наслаждались безмятежным тройственным единением психоделического свойства. Тем временем из бесчисленных микроскопических пор в раскраске стен полилась мягкая музыка, и воздействие, оказываемое ею, еще больше усиливалось настроенным в резонанс с нею потолочным экраном. Трудно было придумать более приятную обстановку.

Тем временем поэт декламировал нежным голосом:

Мы все скорбим о том, что вы должны Так скоро нас безжалостно покинуть.

Как пред разверстой бездной мы стоим, Сердца от боли и печали стынут.

Но мир для вас откроется иной.

Предстанет перед вами вся планета.

И все-таки, быть может, вы порой Припомните в дороге встречу эту.

Он продолжал в таком же духе по меньшей мере минут пять. К концу его стихи все больше и больше наполнялись неприкрытой эротикой. Очень жаль, что мне удалось запомнить так мало.

А мы воспаряли все выше и выше. Сэм на правах хозяина неотступно следил за тем, чтобы дух этого парения ни у кого не убыстрялся ни на секунду. Его огромное черное тело лоснилось от крема. Одна молодая пара из Службы Времени притащила сюда гроб; он был изумительно работы, весь обтянут шелком, со всеми санитарно-гигиеническими причиндалами. Они забрались внутрь его и позволили нам наблюдать с помощью специальной видеоаппаратуры за тем, что они там проделывали. Чуть позже, все мы попробовали это, по двое и по трое, и почти каждая пара или троица вызывала бурные взрывы дружного хохота. Моим партнером был продавец пузырьков, и в самый разгар веселья мы полностью пооткрывали их все.

Для нас плясали девчонки из Дворца Грез, и три курьера времени — двое мужчин и одна хрупкая с виду женщина в горностаевой набедренной повязке — дали целое представление биологической акробатики, просто прелестное. Делать соответствующие телодвижения они научились на Крите, где наблюдали за выступлениями танцоров эпохи правления царя Миноса, а затем просто приспособили эти движения к более современным вкусам, присовокупив к ним в строго определенные моменты сексуальные мотивы. Во время этого представления Сэм раздал всем нам датчики-перераспределители испытываемых нами ощущений. Мы немедленно повтыкали их кто куда, и нами тотчас же овладело состояние волшебной синестезии. Для меня, например, на этот раз, осязание трансформировалось в обоняние. Лаская холодные ягодицы Бетси, я ощущал благоухание майской сирени; я сдавил пальцами кубик льда, и мои ноздри наполнились запахом моря во время прилива; я провел пальцами по шероховатой ткани обоев, и легкие мои наполнились кружащим голову запахом костра в сосновом лесу. Затем мы снова произвели перераспределение ощущений, и для меня звук превратился в тактильные ощущения; музыка, ревевшая из громкоговорителей, имела консистенцию мороженого; Элен страстно вздыхала мне в самое ухо, а я ощущал шероховатость замшелого валуна; Сигемицу снова начал декламировать свои бессодержательные вирши, однако рваный ритм его голоса доходил до меня ледяным дыханием арктических пустынь. Мы проделали точно такие же трюки с цветовыми и вкусовыми ощущениями и еще со скоростью восприятия хода времени. Из всех видов чувственных наслаждений, изобретенных за последнее столетие, такая путаница ощущений была моим самым любимым развлечением.

Позже Эмили, девчонка, работавшая в геноателье, всецело завладела моим вниманием. Она была такой худой, будто целую вечность голодала, с неприятными для глаза острыми скулами, спутанными зелеными волосами и самыми красивыми из всех, когда-либо виденных мною, всего тебя пронизывающими зелеными глазами. Забывшись в процессе парения, она казалась спокойной и сохраняющей самообладание — что, как я вскоре выяснил, было чистейшей иллюзией.

— Прислушивайся внимательно ко всему, что она станет говорить, — посоветовал мне Сэм. — Под воздействием наркотических запахов она становится ясновидящей. Я совсем не шучу — это очень серьезно.

Она плюхнулась прямо ко мне в объятия. Я нерешительно поддерживал ее какое-то время, пока ее губы искали мои. Она их даже слегка прикусила. Мы, лаская друг друга, повалились на ковер, который издал еле слышное бренчание, когда наша возня стала набирать должный уровень активности. На Эмили была накидка из тонких, густо перевитых между собою, медных полос, которые соединялись у ее горла. Я терпеливо искал под ними ее груди, она же изрекала отрешенным, пророческим тоном:

— Вскоре ты отправишься в длительное путешествие.

— Да.

— Ты уйдешь вверх по линии.

— И это верно.

— В Византию.

— Да, в Византию.

— Эта страна не для старцев, — вскричал чей-то голос из дальнего конца комнаты. — Юные обнимающиеся пары, птицы на деревьях…

— Византию, — прошептала совершенно выбившаяся из сил танцовщица, валясь распростертая у моих ног.

— Там дивный блеск сверкающих камней, — вскричал Сигемицу. — Алхимикам внимают ювелиры…

— Пьяная солдатня императора дрыхнет без задних ног, — изрек я.

Эмили, вся дрожа, прикусила мне ухо и прошептала:

— Там, в Византии, ты найдешь предмет своих самых сокровенных вожделений.

— Сэм говорил мне то же самое.

— И там же ты его потеряешь. И будешь страдать из-за этого, раскаиваться в этом, сожалеть об этом, и станешь ты совсем другим по сравнению с тем, каким был раньше.

— Вот это уже кое-что серьезное, — произнес я.

— Остерегайся любви в Византии! — пронзительно вскричала ясновидица.

— Остерегайся! Остерегайся!

— …зубов, кусающих, опаснейших когтей! — пропел Сигемицу.

Я пообещал Эмили, что буду крайне осторожен.

Но свет ясновидения внезапно пропал в ее глазах. Она села, ничего не понимая, моргнула несколько раз, как-то нерешительно улыбнулась и произнесла:

— Кто вы? — при этом она при этом крепко обхватила мою левую руку.

— Почетный гость этого дома. Джад Эллиот.

— Я с вами не знакома. А чем вы занимаетесь?

— Я курьер времени. Будущий. Завтра начинается первый в моей жизни самостоятельный маршрут.

— Вот теперь, кажется, я вас припоминаю. Меня зовут Эмили.

— Да, я это знаю. Вы работаете в генетическом ателье?

— Кто-то здесь уже обо мне разболтался!

— Не очень. Что вы там делаете?

— Я расщепительница, — поведала она. — Я отделяю один от другого гены. Видите ли, если кто-нибудь является носителем гена рыжих волос и желает передать его своим детям, но ген этот связан, ну скажем, с геном гемофилии, то я расщепляю эти гены и удаляю вредный.

— Мне это кажется очень трудной работой, — отважился заметить я.

— Нет, если, конечно, представляешь себе, что ты делаешь. Я прошла шестимесячный курс обучения.

— Понятно.

— Это очень интересная работа. Она способна очень многое поведать о естестве человека, помочь разобраться в том, какими родители хотят видеть своих детей. Видите ли, далеко не все согласны с тем, чтобы производилось, так сказать, редактирование, улучшение генов. И у нас бывают такие поражающие воображение заказы!

— Как я полагаю, все зависит от того, что считать улучшением, — сказал я.

— Ну, видите ли, есть же определенные стандарты внешности. Мы считаем, что лучше иметь густые, блестящие волосы, чем вовсе не иметь их. Мужчине лучше быть двухметрового роста, чем коротышкой ростом в один метр. Лучше иметь ровные зубы, чем кривые. Но вот что бы вы сказали, если бы к вам пришла женщина и заявила, что она желает, чтобы у ее сына не опускалась мошонка, и кое-что не болталось между ногами?

— Но почему кому-то вздумалось обзавестись именно таким ребенком?

— Ей претит мысль о том, что сын ее станет волочиться за девчонками,

— сказала Эмили.

— И вы выполнили ее заказ?

— Заказ этот по шкале генетических отклонений был на целых два порядка ниже установленной нормы. Все такие заказы мы вынуждены отсылать в Совет по рассмотрению генетических проблем.

— И они взялись за его выполнение? — спросил я.

— Нет. Они не дают санкций на осуществление мутаций, препятствующих продолжению рода.

— И значит, этой бедняжке пришлось довольствоваться нормальным мальчонкой с кое-чем между ногами?

Эмили улыбнулась.

— Она может еще обратиться к подпольным расщепителям, если ей так уж хочется. Они согласны сделать все, что угодно с кем угодно. Неужели вы ничего о них не слышали?

— Нет, пожалуй.

— Они делают разные мутации для заказчиков, обожающих во всем авангард. Детей с жабрами и чешуей, с двадцатью пальцами на руках, с кожей, полосатой, как шкура зебры. Подпольщики вообще согласны вырезать какой угодно ген — за соответствующую плату. Но они очень дорого берут. Зато прокладывают дорогу в будущее человеческого рода.

— В самом деле?

— На очереди косметические мутации, — провозгласила Эмили. — Только поймите меня правильно — наше ателье к этому не имеет никакого отношения. Но наше поколение является последним в своем единообразие из всех, что еще будет иметь род человеческий. Необычайное разнообразие генотипа и фенотипа

— вот что нас ждет впереди! Глаза ее загорелись безумным блеском, и я понял, что медленно действующий наркотический газ только в последние несколько минут вскипел в ее венах. Плотно прижавшись ко мне, она зашептала: — А как вы лично относитесь к подобной идее? Давайте заделаем ребенка прямо сейчас, а я переделаю его генную структуру в свободное от работы в ателье время! Нужно шагать в ногу со временем!

— Мне очень жаль, — произнес я, — но я совсем недавно принял свои ежемесячные таблетки.

— Давайте все равно попробуем, — сказала она, и ее рука нетерпеливо полезла мне под брюки.

18

Я прибыл в Стамбул дождливым летним днем и тотчас же переправился в подземке через Босфор на азиатскую сторону, где размещалась местная штаб-квартира Службы Времени. Город мало изменился со времени моего последнего посещения год назад. В этом не было ничего удивительного. Стамбул фактически почти не изменился со времен Кемаля Ататюрка, а это было сто пятьдесят лет тому назад. Те же серые здания, та же архаичная суматоха на безымянных улицах, та же грязь и хрустящая на зубах пыль. И те же минареты, вознесшиеся высоко в небо над общим упадком и разрушением.

Я восхищаюсь архитектурой мечетей. Она показывает, что хоть в чем-нибудь, а были все-таки сильны турки. Но для меня лично Стамбул — скорее черная пародия на город, которая была создана над смертельно раненым телом столь любимого мною Константинополя. Оставшиеся крохотные фрагменты византийского города влекут меня куда сильнее, чем мечеть султана Ахмеда, Сулеймания и мечеть Баязеда вместе взятые.

От одной только мысли, что скоро я увижу Константинополь живым городом, без всех этих турецких наслоений, я едва не наложил в штаны.

Служба Времени размещалась в огромном приземистом здании конца двадцатого столетия, вдали от Босфора, практически напротив турецкой крепости Румели Хизари, откуда султан Мехмед Второй Завоеватель буквально удушил Константинополь в 1453 году. Меня уже дожидались, но даже несмотря на это, мне еще пришлось минут пятнадцать потолкаться в приемной в окружении разгневанных туристов, жаловавшихся на какую-то напряженку с графиком их отправки вверх по линии. Один красномордый мужчина не переставал орать: «Где здесь входной терминал компьютера? Я хочу, чтобы все это было введено в память компьютера!» А уставшая ангелоподобная секретарша не переставала напоминать ему тоскливым голосом, что все, о чем бы он ни говорил, и без того записывается на пленку, вплоть до самого ничтожного его блеяния. Два самодовольных хлыща в форме патруля времени хладнокровно пересекли приемную, в которой уже начиналась настоящая свалка, у них были угрюмые лица, все внимание их, казалось, было приковано только к выполнению своих служебных обязанностей. Я почти слышал, как они мысленно восклицают: «Вот! Вот!» К ним наперерез бросилась какая-то очень худая женщина с изможденным, принявшим форму клина, лицом, размахивая бумагами перед их сильно выступающими раздвоенными подбородками, и что было мочи завопила: «Я еще семь месяцев тому над подтвердила эти заявки! Сразу же после Рождества! А теперь мне заявляют…» Патрули времени продолжали с той же важностью шагать дальше. Затем в приемную вкатился торговый робот и начал продавать лотерейные билеты. Позади него шествовал диковатого вида небритый турок в мятом черном пиджаке и продавал лежавшие на грязном подносе медовые пряники.

Я восхищался масштабами сутолоки. Они верно отражали саму атмосферу этого города.

Но несмотря на это, я не ощутил себя особенно обделенным, когда в конце концов ко мне пришло спасение в лице некоего мужчины явно левантийского происхождения, который вполне мог бы оказаться двоюродным братом горячо мною любимого пресловутого инструктора Наджиба Дайани. Он представился мне, как Спирос Протопопулос и поспешно провел меня через узенькую дверь, которую поначалу я не заметил.

— Вам следовало бы войти через служебный вход, — сказал он. — Я прошу прощения за эту задержку. Мы не сразу поняли, что вы уже здесь.

Ему было около тридцати лет, он весь был такой пухленький, такой гладенький, в обязательных темных солнцезащитных очках и с полным ртом крупных белоснежных зубов. В кабине лифта, который нес нас на самый верх, где размещалась комната отдыха для курьеров, он спросил у меня:

— Вы никогда раньше не работали курьером самостоятельно, это верно?

— Да, ответил я. — Никогда. Это мой первый маршрут.

— Вы обязательно полюбите свою работу! В особенности этот византийский маршрут. Византия, это… это… — ну как мне выразить это словами? — Он восторженно прижал друг к другу свои коротенькие, толстенькие ладони. — Вы обязательно проникнитесь этим тоже, хотя, наверное, лишь частично. Только греки, как я, например, способны полностью оценить достоинства той эпохи. Византия! О, Византия!

— Я тоже грек, — произнес я.

Он остановил лифт и поднял очки.

— Разве вы не Джадсон Дэниэль Эллиот Третий?

— Он самый.

— И к тому же еще и грек?

— Девичья фамилия моей матушки была Пассилидис. Она родилась в Афинах. Дедушка со стороны матери был мэром Спарты. По материнской линии он происходит из знаменитого рода Маркезинисов.

— Значит вы мой брат! — вскричал Спирос Протопопулос.

Оказалось, что шесть из девяти остальных курьеров времени, прикрепленных к византийскому маршруту, были греками еще двое — немцами: Гершель и Меламед, а девятый был приятного вида испанец по фамилии Капистрано, который позже, будучи в стельку пьяным, признался мне, что его прабабка была турчанкой. Не исключено, что он это придумал специально для того, чтобы я стал презирать его, — у него отчетливо проступали черты характера, свойственного мазохистам.

Пятеро из девяти моих коллег в настоящее время вверху по линии, а четверо — еще в Стамбуле нынешнего времени из-за путаницы в расписании отбытия отдельных групп, что и вызвало такой переполох в вестибюле. Протопопулос представил меня: Меламед, Капистрано, Паппас, познакомьтесь с Джадом Эллиотом. Меламед был светловолосым, большую часть его лица покрывала песочного цвета борода. У Паппаса были впалые щеки, печальные глаза и свисающие книзу усы. Им обоим было лет по сорок. Капистрано выглядел чуть помоложе.

Светящееся табло отображало, где в настоящее время находятся остальные члены бригады, обслуживающие маршрут «Византия»: Гершель, Колеттис, Пластирас, Метаксас и Гомперс.

— Гомперс? — удивленно повторил я. Мне ответил Протопопулос:

— Его бабка была чистейшей гречанкой.

Эта пятерка рассеялась на временном отрезке, перекрывавшем целое тысячелетие: согласно табло Колеттис был в 1651, а Метаксас — в 606 годах до нынешнего времени, что соответствовало 408 и 1453 годам после Рождества Христова. Остальные работали с экскурсантами между этими двумя датами. Пока я глазел на табло, Колеттис переместился верх по линии более, чем на столетие.

— Они убыли, чтобы посмотреть на мятежи, — кротко заметил Меламед, а Капистрано, тяжело вздохнув, кивком подтвердил правильность его догадки.

Паппас сварил для меня крепкий кофе. Капистрано откупорил бутылку турецкого бренди, которое, как я тут же обнаружил, проглотить было не так уж легко. Он ободряюще подтолкнул меня под ребра:

— Пейте, это лучшее пойло из всех, что удастся вам испробовать на протяжении последних пятнадцати столетий!

Я вспомнил совет Сэма, заключавшийся в том, что мне не помешает, если я научусь пить спиртные напитки, и через силу протолкнул пойло внутрь желудка, страстно при этом мечтая о травке, о наркопузырьке, о табачном дыме — то есть, о чем-нибудь более пристойном.

Пока я в расслаблении отдыхал со своими товарищами по новой работе, в комнату вошел один из патрулей времени. Он не воспользовался сканирующим устройством, чтобы получить разрешение войти, не удосужился даже постучаться — просто ввалился.

— Неужели нельзя быть повежливее? — пробурчал Паппас.

— Разлагаетесь? — иронично произнес патруль. Он с размаху плюхнулся в гамак и расстегнул гимнастерку. Это был нордической внешности верзила с волосатой грудью, которая, вследствие этого, казалась покрытой золотой кольчугой до самых ключиц. — Новичок? — спросил он, рывком повернув голову в мою сторону.

— Джад Эллиот, — сказал я. — Курьер.

— Дэйв Ван-Дам, — представился он в ответ. — Патруль. — Моя рука скрылась в его огромной лапище. — Смотрите, не попадайтесь мне на любовных штучках вверху по линии. Лично меня это не трогает, но в интересах дела я человек строгих правил. За что всех нас и ненавидят — мы люди неподкупные. Попробуйте сунуться ко мне — сами убедитесь.

— Это комната для отдыха курьеров, — попробовал было возмутиться такой бесцеремонностью Капистрано.

— Вам нет нужды напоминать мне об этом, — сказал Ван-Дам. — Хотите верьте, хотите — нет, но читать я умею.

— Значит, вы теперь — еще один курьер, так что ли?

— Вы, наверное, не станете возражать, если я позволю себе немного расслабиться среди своих оппонентов? — Патруль ухмыльнулся, почесал грудь и приложил к губам горлышко бутылки с бренди. Довольно много отпив, он громко рыгнул. — Господи, что за гнусный сегодня денек! Знаете ли вы, где мне довелось побывать сегодня?

Внешне, казалось, всем это было совершенно безразлично. Но он все равно продолжал:

— Весь день я провел в тысяча, будь он проклят, девятьсот шестьдесят втором году! Обследуя каждый этаж этого стамбульского, черти бы его побрали, отеля «Хилтон» в поисках двух подозреваемых времяпреступников, занимающихся нелегальным провозом произведений искусства. Мы прослышали о том, что они проносят с собою золотые монеты и римскую стеклянную посуду из 1400 года перед нынешним и перепродают их американским туристам, останавливающимся в «Хилтоне». Вырученные за это деньги вкладывают в покупку биржевых акций и доход с них припрятывают в одном из швейцарских банков, откуда и изымают значительно округлившиеся за много лет суммы — сами понимаете, за счет процентов — в наши дни. Господи! Ведь, ну сами же понимаете, так можно сделать МИЛЛИАРДЫ! Акции покупаются в годы бурного подъема и изымаются из обращения на целое столетие, в результате чего можно завладеть всем миром. Так вот, может быть так оно и есть на самом деле, но перерыв весь этот чертов «Хилтон», мы ничего не обнаружили, кроме законного для тогдашнего времени свободного предпринимательства! Вот! — Он еще раз приложился к горлышку. — Пусть произведут повторную проверку там, наверху по линии. И сами ищут этих своих чертовых времяпреступников!

— Это комната отдыха курьеров, — еще раз напомнил ему Капистрано.

Патруль снова не обратил ни малейшего внимания на его слова. Когда он в конце концов ушел минут через пять, я спросил:

— Они, что, все такие?

— Этот — как раз один из тех, у кого наиболее изысканные манеры, — пояснил мне Капистрано. — Большинство остальных — это настоящие грубияны!

19

Меня уложили в постель, включили гипнокурс греческого языка периода Византийской империи, и, когда я проснулся, я был в состоянии не только заказать себе еду в таверне, купить тунику или соблазнить девственницу, прибегнув к византийскому жаргону, но знал и несколько таких фраз, от которых могли покраснеть святые, изображенные на настенных фресках Айя-Софии. Мне были неведомы такие выражения, когда я был студентом в Гарварде, Йеле или Принстоне. Хорошее дело — этот гипносон.

И все же я еще не был готов к тому, чтобы выступать в роли курьера самостоятельно. Протопопулос, который в этом месяце был старшим на маршруте, устроил меня в одну группу с Капистрано для первой моей вылазки в Византию. Если все пройдет гладко, то через несколько недель я уже буду предоставлен самому себе.

Маршрут «Византия» — один из самых популярных, которые предлагает Служба Времени, — на самом деле является вполне заурядным мероприятием. Каждый маршрут включает в себя возможность увидеть коронацию императора, гонку колесниц на ипподроме, освящение храма Айя-София, разграбление города во время Четвертого Крестового похода и покорение его турками. Такой маршрут продолжается вверху по линии в течение семи дней. Четырнадцатидневный маршрут включает в себя все вышеупомянутые события плюс прибытие участников Первого Крестового похода в Константинополь, мятежи 532 года, бракосочетание императора и парочку менее важных событий. Курьеру дано право самому решать что показывать сопровождаемым им туристам: коронацию или свадьбу императора и какие именно гонки колесниц такая свобода выбора позволяет избежать пагубного влияния парадокса кумуляции при той кутерьме, которая возникала бы в момент посещения одного и того же события большим числом туристов. При этом без внимания не оставалась ни одна из эпох истории Византии, от императора Юстиниана до завоевания ее турками, хотя нас и предостерегали от посещения тех лет, когда случались разрушительные землетрясения, и совершенно запретили, под страхом искоренения патрулем времени, показываться с Византии, когда там в 745–747 годах свирепствовала бубонная чума.

В свою последнюю ночь в нынешнем времени я был настолько возбужден, что никак не мог заснуть, взвинченный опасениями не напутать что-либо при выполнении первого своего задания вверху по линии в качестве курьера; а я очень боялся совершить какую-нибудь непоправимую ошибку. Меня просто выводила из себя мысль о том, что придется меня спасать патрулю времени. Какое это будет для меня унижение!

Но еще больше меня тревожил Константинополь. Насколько он будет соответствовать моим восторженным представлениям или очарование его полностью исчезнет для меня? Всю свою жизнь я лелеял образ этого блистательного города далекого прошлого; теперь же, когда я уже был на самом пороге перед входом в него, я трепетал от страха.

Я поднялся с постели и, спотыкаясь, стал бродить по комнатушке, которую мне отвели, испытывая нерешительность и сковывавшую всего меня напряженность. У меня не было никаких наркотиков, мне даже курить не разрешалось — еще не хватало, чтобы курьер занес подобное в прошлое, ведь разве не очевидным анахронизмом будет, если кто-то закурит травку прямо на улице в десятом веке?

Капистрано отдал мне бренди, что еще оставался у него на дне бутылки, но это было небольшим утешением. Он, естественно, услышал, как я натыкаюсь на мебель, и зашел ко мне выяснить, в чем дело.

— Не находите себе места? — спросил он.

— Точно.

— Я тоже всегда волнуюсь перед прыжком. От этого никак не избавиться.

Он уговорил меня выйти вместе с ним прогуляться, чтобы успокоить расшалившиеся нервы. Мы пересекли Босфор и долго бродили на европейской стороне вслепую по тихим улицам нового города. Но усталость никак не приходила к нам. Казалось, мы были единственными, кто не спал в этом городе. Мы прошли по извилистому лабиринту рынка, вышли на одну из тех улиц, что вели к Айя-Софии, и долго стояли перед фасадом этого величественного старинного сооружения. Его контуры запечатлелись в моей памяти — инородные для него минареты, более поздние подпорки — я пытался заставить себя поверить, что утром увижу его в первозданном виде, безмятежно владычествующим над городом, более уже не принуждаемом делиться огромной площадью перед собою с чуждой для него красотой Голубой мечети, построенной напротив. Мы прошли от самого Дворца Долмабахче на берегу пролива до старого «Хилтона», дальше мимо Таксима, пока не вышли к Галатскому мосту. А после мы еще бродили среди руин ипподрома, обошли Топками и вышли в том месте, где еще оставались фрагменты старинной стены, защищавшей город со стороны моря. Заря застала нас перед крепостью Идкюль, в тени полуразрушенного византийского вала. Мы уже едва держались на ногах. К нам подошел мальчишка-турок лет пятнадцати и вежливо спросил, сначала по-французски, затем по-английски, не намерены ли мы что-нибудь купить — старинные монеты, его сестру, гашиш, израильскую валюту, золотые украшения, его младшего братишку, ковер. Мы поблагодарили его и сказали, что мы не по этому делу. Он однако позвал свою сестру, которой, наверное, было не больше четырнадцати лет, но выглядела она на четыре-пять лет старше.

— Девственница, — сказал он. — Неужели она вам не нравится? Такая отличная фигура. Кто же вы? Американцы, англичане, немцы? Вы только взгляните! Повинуясь его строгой команде, девушка расстегнула блузку и выставила для обозрения очень красивую плотную грудь. Во впадине на цепочке болталась бронзовая византийская монетка, «фоллис», что ли. Я пригнулся, чтобы рассмотреть получше. Мальчишка, дыша мне в лицо чесноком, вдруг сообразил, что не грудь, а именно эту монетку я изучаю, и плавно перевел разговор на совсем другую тему. — Вам нравятся старинные монеты, да? Мы их нашли очень много в горшке под стеной. Подождите меня здесь, сейчас я вам покажу.

Он убежал. Сестра его угрюмо застегнула кофту. Мы с Капистрано устало побрели прочь. Девчонка последовала за нами, настойчиво предлагая остаться, но к тому времени, когда мы отошли метров на двадцать, она потеряла к нам всякий интерес. Через час, воспользовавшись подземкой, мы снова очутились в здании, в котором размещалась Служба Времени.

После завтрака мы занялись своим одеянием: длинными шелковыми туниками, римскими сандалиями, легкими плащами. Капистрано торжественно вручил мне мой таймер. Теперь я уже хорошо натренировался в пользовании им. Я просунул его себе под пояс и ощутил, как вызывающий головокружение поток энергии начал уже меня захлестывать, как пришло сознание, что теперь я волен переправить себя в какую только мне заблагорассудится эпоху, что я уже никому не подотчетен до тех пор, пока строго блюду не только в своих действиях, но и в мыслях, священную неприкосновенность нынешнего времени.

Капистрано подмигнул мне.

— Вверх по линии, — сказал он.

— Вверх по линии, — повторил я.

Мы направились навстречу своим восьмерым туристам.

20

Место старта при прохождение маршрута «Византия» почти всегда одно и то же: площадь перед Айя-Софией. Чувствуя себя несколько глуповато в своих одеяниях, мы приехали сюда автобусом, прибывшим за нами примерно в десять утра. Более традиционные туристы, находящиеся здесь только для того, чтобы поглазеть на современный Стамбул, сновали, сбившись в небольшие стада, между этим величественным храмом и расположенной поблизости мечетью султана Ахмеда. Капистрано и я удостоверились в том, что таймеры у всех на надлежащих местах и что правила, которых следует придерживаться при совершении путешествий во времени, должным образом вдолблены в черепа наших восьми туристов.

Нашу группу составляла пара очень приятных молодых людей из Лондона, пара незамужних учительниц из Германии и двух пожилых семейных пар из Америки. Все прошли гипнокурс обучения византийскому варианту греческого языка и в течение следующих шестидесяти дней будут владеть им в таком же совершенстве, как и своим родным языком, однако Капистрано и мне пришлось еще раз напомнить американцам и одной из немок, чтобы они говорили только на нем.

После чего все совершили прыжок.

Я испытал на какое-то мгновение ощущение потери пространства и времени, которое всегда сопровождает перемещение вверх по линии. Затем я взял себя в руки и обнаружил, что я покинул Стамбул и прибыл в Константинополь.

Константинополь меня не разочаровал.

Исчезла грязь. Исчезли минареты. Исчезли мечети. Исчезли турки.

Небо было голубым, воздух чистым и приятным. Мы стояли посреди огромной площади Августеума, спиной к Айя-Софии. Справа от меня, где должно было располагаться серое невзрачное здание какой-то конторы, раскинулись обширные поля. Впереди, там, где должна была находиться синяя фантазия мечети султана Ахмеда, я увидел беспорядочное скопление невысоких дворцов из мрамора. Чуть поодаль громоздилась одна из трибун ипподрома. По просторной площади медленно прохаживались фигуры в ярких одеяниях, будто только что сошедшие с византийских мозаик.

Я быстро повернулся, чтобы впервые увидеть Айя-Софию без сопровождающих ее минаретов.

Никакой Айя-Софии у меня за спиной не оказалось!

На этом, столь знакомом месте, я увидел только обугленные развалины незнакомой мне прямоугольной базилики. Каменные стены ее продолжали стоять, но могли в любую минуту обрушиться; крыши не было. В тени фасада дремали три стражника. Я совсем растерялся.

Из состояния полной прострации меня вывел монотонный голос Капистрано.

— Мы совершили перемещение вверх по линии на шестнадцать столетий. На дворе 408 год; вскоре мы увидим процессию, направляющуюся к месту крещения сына императора Аркадия, который через какое-то время станет править, приняв имя Феодосия Второго. Позади нас, на том месте, где расположен знаменитый храм Айя-София, виднеются развалины базилики, возведенной во время правления императора Констанция, сына Константина Великого и открытой для богослужений 15 декабря 360 года. Это здание было сожжено 20 июня 404 года, во время одного из восстаний, и, как вы в том можете сами убедиться, реконструкция его еще не началась. Церковь эта будет восстановлена через примерно тридцать лет вниз по линии при императоре Феодосии Втором и вы еще ее увидите на нашей следующей остановке. Давайте пройдем вот сюда.

Я последовал за ним, находясь как бы во сне, чувствуя себя таким же простым туристом, как наши восемь подопечных. Всю работу взял на себя Капистрано. Он, хотя и поверхностно, но достаточно исчерпывающе просветил нас в отношении мраморных домов, находившихся прямо перед нами, которые заложили начало Большого Дворца. То, что я теперь видел собственными глазами, не очень-то согласовывалось с планами фундаментов, которые я запомнил, обучаясь в Гарварде, но, разумеется, тот Константинополь, который я там изучал, был более поздним, более великим городом, он был городом, принадлежавшим эпохе, наступившей после правления императора Юстиниана, а сейчас я стоял в городе, который еще только зарождался.

Мы направились в сторону, противоположную проливу, из района дворцов

— в жилой район, где дома богачей с фасадами без окон и обширными задними дворами как попало располагались между лачугами бедняков с крышами из камыша. А затем мы вышли на Месу — главную улицу, на которой происходили все торжественные церемонии и вдоль которой располагались сводчатые галереи лавок, а сегодня, в честь крещения наследника, стены домов были убраны шелковыми портьерами с золотыми вышивками.

Здесь собрались все жители Византии и в предвкушении грандиозного шествия заполнили пространство вдоль стен так, что яблоку некуда было упасть. Во всю торговали едой многочисленные харчевни; в воздухе стоял смачный запах жареной говядины и тушеной баранины; всюду, куда только не проникал наш взгляд, стояли прилавки, заполненные сырами, орехами, незнакомыми для нас фруктами. Одна из девчонок-немок заявила, что она проголодалась. Капистрано в ответ рассмеялся и купил для нас целый вертел с бараньей тушей, расплатившись за него блестящими медными монетами, за которые нумизматы отдали бы целое состояние. Какой-то одноглазый мужчина продал нам вина из огромной холодной амфоры, позволив нам пить прямо из черпака. Как только и для других торговцев поблизости стало очевидным, что мы являемся для них весьма щедрыми потенциальными покупателями, они толпою окружили нас, предлагая сувениры, сладости, весьма старые на вид яйца, сваренные вкрутую, жаровни с солеными орешками, подносы с разнообразными органами животных, включая глазные яблоки и те, что болтаются между задних ног. Вот это и было настоящей жизнью, подлинной седой древностью; богатейший ассортимент самых невероятных на первый взгляд товаров и густой запах пота и чеснока, исходивший от толпы торговцев, говорил нам лучше всяких слов о том, какой далекий путь мы проделали из своего 2059 года.

— Вы чужеземцы? — спросит бородач, продававший небольшие глиняные лампады. — Откуда? С Кипра? Из Египта?

— Из Испании, — ответил Капистрано.

Торговец лампадами с ужасом посмотрел на нас, как будто мы утверждали, что прибыли с Марса.

— Испании? — недоверчиво повторил он. — Испании? Разве это не замечательно — совершить такое дальнее путешествие, чтобы посмотреть на наш город… — Он придирчиво стал рассматривать всю нашу группу, произвел в уме быструю инвентаризацию увиденного и, остановив свой взор на Клотильде — грудастой блондинке из Германии, у которой формы тела были куда пышнее, чем у ее напарницы-учительницы, спросил, обращаясь ко мне:

— Ваша рабыня — саксонка? — Он нюхом чуял товар под свободным одеянием Клотильды. — О, какая прелестница! У вас губа не дура!

Клотильда от удивления широко разинула рот и с трудом отцепила его пальцы от своего бедра. Капистрано, сохраняя полнейшее хладнокровие, схватил бородача и с такой силой швырнул его об стену лавки, что добрая дюжина его глиняных лампад попадала на мостовую и разбилась вдребезги. Торговец недоуменно заморгал глазами, но Капистрано что-то холодно процедил сквозь зубы и смерил бородача свирепым взглядом.

— А я-то подумал, что она рабыня! — пробормотал тот учтивые извинения и затесался в толпе.

Клотильда вся дрожала — то ли от нанесенного ей грубого оскорбления, то ли от охватившего ее возбуждения — разобраться было трудно. Ее напарница, Лиза, казалось, немало ей завидовала. Пока что ее обнаженной плоти не коснулся ни один византийский уличный торговец!

Капистрано сплюнул.

— Неприятности могут свалиться, как снег на голову. Нам надо быть всегда начеку; вполне безобидный щипок может быстро обернуться непредвиденными осложнениями и полной катастрофой.

Уличные торговцы оставили нас в покое. Мы нашли себе место в первых рядах запрудившей улицу толпы. Мне показалось, что множество лиц в толпе были не очень-то византийскими, захотелось узнать, были ли это путешественники во времени. Наступит время, подумалось мне, когда мы, придя снизу по линии, настолько заполоним прошлое, что там просто-таки нечем будет дышать. Мы наполним все наши «вчера» своими собственными особами и вытесним оттуда собственных предков.

— Идут! Идут! — разом закричали тысячи голосов.

Раздались звуки труб различной тональности. Вдалеке показалась процессия, возглавляемая аристократами, чисто выбритыми и коротко подстриженными на римский манер, поскольку это был еще в такой же мере римский город, как и греческий. На них были дорогие шелка, привозимые караванами из далекого Китая, о чем шепотом сообщил нам Капистрано — византийцам пока еще не удалось выкрасть секрет изготовления шелка. Яркое полуденное солнце, падая почти под прямым углом на великолепные одеяния, придавало настолько прекрасный вид, что даже Капистрано, который не раз уже видел процессию прежде, был явно тронут красотой этого зрелища. Медленно, но неуклонно приближались самые высокие сановники империи.

— У них вид, как у хлопьев снега, — прошептал мужчина позади меня. — Как у пляшущих в воздухе хлопьев снега!

Прохождение знати заняло добрый час. Солнце стало клониться к закату. За священнослужителями и членами императорской семьи проследовали отборные войска императора, держа в руках зажженные свечи, которые мерцали крохотными звездочками. Затем снова появились священники, неся хоругви и иконы; за ними — один из членов императорской семьи, неся на руках младенца, который станет могущественным императором Феодосием Вторым; и, наконец, за ним — правящий император Аркадий собственной персоной, весь в пурпурном императорском облачении. Сам император Византии! Я повторял тысячи раз про себя эти слова. Я, Джадсон Дэниэль Эллиот Третий стою с непокрытой головой под византийским небом, здесь, в 408 году после Рождества Христова, в то время, как мимо меня в развевающихся на ветру одеждах проходит сам император Византии! Несмотря даже на то, что монархом сейчас был ничтожество Аркадий, не сделавший ничего особо примечательного в промежутке между правлениями двух Феодосиев, меня охватил трепет. Голова у меня пошла кругом. Мостовая словно вздыбилась под ногами.

— Вам дурно? — с тревогой в голосе шепотом спросил у меня Капистрано.

Я набрал в легкие побольше воздуха и взмолился, чтобы вселенная и дальше вокруг меня оставалась устойчивой. Я был просто ошеломлен, и кем — Аркадием! Что же со мною станется, когда я увижу Юстиниана, Константина, Алексея?

Так знайте, ничего особенного так и не случилось. Со временем я привык даже к великим императорам. Я навидался столько всякого вверху по линии, что, хотя и произвели они на меня неизгладимое впечатление, священного трепета перед их особами я уже не испытывал. Самым ярким воспоминанием об Юстиниане у меня было то, что он непрерывно чихал, но стоит мне только подумать об Аркадие, как я слышу звуки труб и вижу хоровод звезд на небе.

21

Ночь мы провели на постоялом дворе, расположенном на высоком берегу залива Золотой Рог; по другую сторону водной глади, там, где в далеком будущем вырастут здания гостиницы «Хилтон» и крупнейших банковских контор, была одна непроглядная тьма. Постоялый двор оказался весьма крепким деревянным строением с обеденным залом на первом этаже и просторными неоштукатуренными комнатами, характерными скорее для общежития, на втором. Почему-то я ожидал, что спать мне предложат прямо на полу, выстеленному соломой, но нет, там все-таки оказалась кое-какая мебель, отдаленно напоминавшая кровати с набитыми тряпьем матрасами. Туалет находился снаружи, позади здания. Ванных комнат, разумеется, не было. Если мы так уж сильно жаждали чистоты, то можно было воспользоваться общественными банями. Нас всех десятерых поместили в одно и то же помещение, но, к счастью, никто не стал против этого возражать. Клотильда, раздевшись, подходила к каждому из нас возмущенно показывая багровый след, оставленный уличным торговцем на ее мягком белом бедре; ее подруга с угловатой фигурой, Лиза, снова надулась, так как ей нечего было показывать.

В эту ночь мы почти не спали. Во-первых, было очень шумно, ибо празднование крещения императорского отпрыска длилось везде в городе почти до самой зари. Ну, а во вторых, как можно было спокойно уснуть, сознавая, что сразу же за порогом двери в нашу комнату находится мир самого начала пятого столетия?!

За одни сутки до этого и шестнадцать столетий внизу по линии Капистрано мужественно разделил со мною все мучения, связанные с моей бессонницей. Теперь он еще раз пошел на точно такую же жертву. Я поднялся и стоял возле узкой щели в стене, служившей окном, глядя на зажженные по всему городу костры, а когда он это заметил, то стал со мною рядом и произнес:

— Я все прекрасно понимаю. Очень трудно уснуть в первую ночь.

— Да.

— Давайте я раздобуду для вас женщину?

— Нет.

— Тогда давайте прогуляемся.

— И оставим их одних? — спросил я, глядя на наших восьмерых туристов.

— Мы не станем уходить далеко отсюда на тот случай, если возникнут какие-либо неприятности. Просто выйдем на воздух.

Воздух оказался влажным и душным. Из района таверн до нас доносились обрывки непристойных песен. Мы пошли туда — таверны все еще были открыты и переполнены подвыпившей солдатней. Смуглые проститутки выставляли напоказ свой товар. У одной девочки, вряд ли старше лет шестнадцати, на цепочке между грудями болталась монетка. Капистрано обратил мое внимание на это и рассмеялся.

— Может быть, это та же самая монетка? — спросил он.

— Только вот груди другие — пожав плечами, ответил я, вспомнив о той, еще не родившейся девчонке, пустившей себя на продажу вчера ночью в Стамбуле.

Капистрано приволок два плетеных бутыли тягучего греческого вина, и мы вернулись на постоялый двор, сели себе тихонько в самом низу лестницы и так, в темноте, стали его распивать.

Говорил большей частью Капистрано. Как и у многих курьеров времени жизнь у него была очень сложной, содержащей много крутых поворотов, проходила она в каком-то запутанном, рваном ритме. Между глотками вина он капля за каплей выложил мне всю свою биографию. Предки — испанские аристократы (о своей турецкой прабабке он рассказал лишь месяцем позже, когда был пьян гораздо сильнее). Ранняя женитьба на девственнице из занимающей высокое положение в обществе семьи. Образование — в лучших университетах Европы. Затем — непонятное падение под уклон, потеря честолюбия, потеря состояния, потеря жены.

— Жизнь моя, — сказал Капистрано, — распалась на две части, когда мне исполнилось двадцать семь лет отроду. Мне требовалось полное восстановление личности. Как вы сами имеете возможность в том убедиться, полным успехом эта попытка не увенчалась.

Он поведал мне о целой серии временных браков, о преступных опытах с наркотическими галлюциногенами, по сравнению с которыми и травка, и пузырьки выглядят невинными забавами. Затем он завербовался в курьеры времени — это было единственной альтернативой самоубийству.

— Я подключился к одному из терминалов компьютера и включил датчик случайных чисел, загадав, что, если выпадет число четное, — то я становлюсь курьером, а если нечетное — выпиваю яд. На дисплее выскочило четное число. И вот я здесь.

Он осушил до дна свой бутыль.

Для меня этой ночью он казался удивительной смесью трагически обреченного романтика и преувеличивающего собственную порочность шарлатана. Разумеется, я и сам был изрядно подвыпивши, и к тому же еще очень молод. Я признался ему, насколько сильно я восхищен его поисками самого себя, а в душе страстно желал и сам научиться казаться столь притягательно потерянным, столь интересным неудачником.

— Пойдемте, — сказал он мне, когда все вино было выпито, — и избавимся от трупов.

Мы вышвырнули бутыли из-под вина в воды Золотого Рога. Восточная часть неба уже начала окрашиваться в розовые тона. Когда мы медленно возвращались на постоялый двор, Капистрано сказал:

— Вы знаете, в последнее время у меня появилось одно маленькое хобби

— выяснять, кем были мои предки. Вот — взгляните-ка на эти имена. — Он вытащил небольшую толстую записную книжку. — В каждой эпохе, которую я посещал, — сказал он, — я отыскивал своих прародителей и заносил сюда их имена. Я уже знаю несколько сотен их, дойдя в составлении собственной родословной до четырнадцатого столетия. Вы вообще-то представляете себе, какое огромное число предков имеется у каждого из нас? Даже в четвертом поколении их насчитывается уже более тридцати!

— Весьма увлекательное хобби, — заметил я.

У Капистрано заблестели глаза.

— Более, чем хобби! Куда более, чем просто хобби! Вопрос жизни и смерти! Послушайте, друг мой, если когда-нибудь я слишком устану от будничности собственного существования, мне только и останется, что отыскать кого-нибудь из этих людей, всего только одного-единственного человека, и уничтожить его. Лишить его жизни, может быть, когда он еще совсем ребенок. А затем вернуться в нынешнее время. И в это мгновенье, моментально, без какой-либо боли, прекратится и моя собственная, столь надоевшая мне жизнь, будто ее никогда и не было вовсе!

— Но ведь патруль времени…

— Здесь он абсолютно беспомощен, — сказал Капистрано. — Что в состоянии предпринять патруль? Если мое преступление раскрывается, меня хватают и устраняют из хода истории за совершенное мною времяпреступление, верно? Если мое преступление остается нераскрытым — а почему, собственно, его должны раскрыть? — тогда я сам себя уничтожаю. В любом случае я исчезаю. Ну разве это не самый интригующий способ совершения самоубийства?

— Уничтожая одного из своих собственных предков, — попробовал было возразить я, — вы, возможно, изменяете нынешнее время в очень сильной мере. Вы ведь при этом уничтожаете также и своих собственных братьев и сестер, своих дедов и прадедов и всех их братьев и сестер, а вместе с ними

— и все их потомство вплоть до нынешнего времени, всех этих людей, удалив из прошлого всего лишь одну какую-то из подпорок, на которых держится все ваше родословное древо!

Он торжественно кивнул.

— Я прекрасно осознаю все это. Потому-то я и составляю с такой исчерпывающей полнотой собственную родословную, чтобы определить, каким образом можно с наибольшей эффективностью обеспечить только свое собственное уничтожение. Я не Самсон; у меня нет ни малейшего желания быть погребенным под развалинами мною же обрушенного здания. Я отыщу такое лицо, которое в стратегическом отношении окажется наиболее подходящим для уничтожения — кого-нибудь такого, кто по счастливой случайности и сам окажется неисправимым грешником — и я устраню это лицо, а с ним — и самого себя, не вызвав, может быть, таких уж особенно ужасных изменений нынешнего времени. Мне совсем не хочется убивать кого-нибудь невинного. А вот если изменения нынешнего времени окажутся слишком велики, то патруль непременно это обнаружит и исправит положение, оставив, тем не менее, для меня такую возможность умереть, какой я больше всего и добивался.

Мне очень захотелось понять, действительно ли он безумен или просто пьян. Наверное, и то, и другое, решил я.

И еще мне очень хотелось сказать, что если ему действительно так страстно хочется разделаться с собственным существованием, то не стоит ли избавить массу людей от совершенно необязательных для них хлопот просто сиганув головой вниз в Босфор?

И еще я похолодел от ужаса при мысли о том, что вся Служба Времени вполне может быть инфильтрована великим множеством вот таких же Капистрано и что вся затеянная ею суета имеет целью только лишь гибельное саморазрушение прошлого и настоящего.

Когда мы поднялись наверх, серый утренний свет представил нашим взорам восьмерых спавших, прижавшихся друг к другу. Наш женатый престарелый люд спал вполне благообразно; два симпатичных мальчика из Лондона, казалось, хорошо пропотели и теперь были сильно взъерошены после какой-то крупной сексуальной возни; Клотильда улыбалась во сне, рука ее покоилась между бледными бедрами Лизы, рука Лизы уютно прикрывала упругую правую грудь Клотильды. Я тихонько прилег в свою одинокую постель и тотчас же уснул. Однако Капистрано вскоре разбудил меня, после чего мы вместе стали будить всех остальных. Я себя чувствовал так, будто постарел на десять тысяч лет.

Мы позавтракали холодной бараниной и пошли прогуляться по городу. Большинство интересных сооружений еще не было возведено либо находилось на самых ранних стадиях строительства — поэтому долго в городе мы не задержались и к полудню вышли на Августеум, чтобы шунтироваться.

— Нашей следующей остановкой, — объявил Капистрано, — будет 532 год после Рождества Христова, где мы увидим город во время правления императора Юстиниана и станем свидетелями мятежей, которые его уничтожат, тем самым, может быть, сделав возможным возведение более прекрасного и более грандиозного города, который и заслужит вечную славу.

Мы зашли в тень, обогнув развалины первоначальной Айя-Софии, чтобы внезапное исчезновение десяти людей не вызвало паники у случайных прохожих. Я произвел соответствующую регулировку всех таймеров. Капистрано достал свисток и подал сигнал. Мы все тотчас шунтировались.

22

Вниз по линии, в 2058 год мы вернулись двумя неделями позже. Я совершенно ошалел от нашего путешествия, голова моя кружилась от увиденного, душа была переполнена Византией.

Я стал свидетелем кульминационных моментов тысячелетнего величия. Город моих мечтаний стал для меня живым и близким. Мясом и вином Византии пропиталось все мое тело.

С профессиональной точки зрения курьера вылазка эта оказалась очень удачной, то есть за время ее проведения ничего особенного не произошло. Наши туристы не навлекли на себя никаких неприятностей и, насколько нам было известно, не способствовали возникновению каких-либо временных парадоксов. Единственной шероховатостью было то, что как-то ночью Капистрано, в стельку пьяный, стал домогаться Клотильды; галантности особой он при этом не проявлял и, получив с ее стороны отпор, попытку просто соблазнить довел до намерения неприкрытого изнасилования, однако мне удалось разъединить их до того, как ее ногти впились ему в глаза. Утром он никак не мог поверить в то, что произошло.

— С этой блондинкой-лесбиянкой? — спросил он у меня. — Неужели я пал так низко? Вам, наверное, это приснилось!

И тогда он стал настаивать на том, чтобы мы отправились на восемь часов вверх по линии, чтобы он мог самолично удостовериться в том, что произошло. Перед моим мысленным взором предстал протрезвевший Капистрано, дающий крепкий нагоняй своему вдрызг пьяному более раннему воплощению, и это очень меня напугало. Мне пришлось отговорить его от этого самым грубым и прямым образом, напомнив ему Устав патруля времени, в соответствии с которым запрещалось кому бы то ни было вступать в разговор с самим собою в другом воплощении, и пригрозив донести на него, если он попытается это сделать. Капистрано выглядел уязвленным, но от намерения своего отказался, а когда мы вернулись вниз по линии и он составил свой собственный доклад в ответ на запрос в отношении моего поведения в качестве курьера, то в нем он отзывался обо мне самым лестным образом. Протопопулос рассказал мне об этом впоследствии.

— Во время вашей следующей вылазки, — сказал Протопопулос, — вы будете помощником Метаксаса при проведении однонедельного маршрута.

— Когда я отбываю?

— Через две недели, — сказал он. — Только после вашего двухнедельного отпуска, не забывайте об этом. А самостоятельно начнете работать после возвращения вместе с Метаксасом. Где вы собираетесь провести свой отпуск?

— Отправлюсь, пожалуй, на Крит или в Микены, — сказал я, — и попробую там немного попляжиться.

Руководство Службы Времени настаивает на том, чтобы у курьеров между вылазками в прошлое был обязательный двухнедельный отпуск. Служба Времени заботится о своих курьерах и не слишком загружает их. Во время отпуска курьеры вольны делать все, что им заблагорассудится. Они могут проводить весь свой отпуск, отдыхая в нынешнем времени, как решил распорядиться им я, или сами могут записаться в какую-либо группу, отправляющуюся вверх по линии, в качестве обычных туристов, или, наконец, могут просто шунтироваться самостоятельно в любую эпоху, которая может представлять для них интерес. За пользование таймерами во время отпуска плата с курьеров не взимается. Служба Времени старается поощрять стремление своих сотрудников чувствовать себя, как дома, в любых прошлых эпохах, а разве разрешение бесплатных шунтирований не является наилучшим способом повышения квалификации своих служащих?

Вид у Протопопулоса был несколько разочарованный, когда я сказал, что проведу отпуск, загорая на островах.

— Вы на самом деле не хотите попрыгать немного? — удивленно спросил он.

Честно говоря, меня пока еще пугала мысль о самостоятельных прыжках через время на данной стадии своей карьеры в качестве курьера. Но я боялся признаться Протопопулосу в этом. В следующем месяце он взвалит на меня ответственность за благополучие целой группы туристов. Может быть, сам этот разговор был частью проверки моей квалификации. Похоже было на то, что начальство хочет убедиться, достаточно ли у меня уже смелости, чтобы совершать прыжки на собственный страх и риск.

Протопопулос прямо-таки пожирал меня глазами, дожидаясь ответа.

— По зрелому размышлению, — произнес я, — я решил, что не стоит упускать шанс немножко попрыгать и самому. Почему бы, в таком случае, мне не взглянуть на Стамбул — столицу Османской империи?

— В составе туристской группы?

— Зачем? В одиночку, — сказал я.

23

Вот так-то я и решился смело броситься в незнакомое наперекор парадоксу разрыва последовательности времени.

Однако сначала мне пришлось отправиться в гардеробную. Мне нужны были одеяния, подходящие для посещения Стамбула в различные эпохи, начиная с шестнадцатого столетия и кончая девятнадцатым. Вместо того, чтобы снабдить меня широким выбором одежд, которые бы соответствовали меняющейся от эпохи к эпохе моде, мне всучили универсальное для любого времени мусульманское облачение: простую белую свободную одежду, неопределенного вида сандалии, длинноволосый парик и плохо ухоженную густую бороду молодого мужчины. Зато меня щедро снабдили карманными деньгами в широком ассортименте — понемногу всего, что только могло ходить в обращении в средневековой Турции, включая несколько византов времен греческого господства, разнообразнейшие монеты, чеканка которых производилась султанами, и немалое количество венецианских золотых монет. Все это было помещено в специальный пояс для наличности, который я одел на себя чуть повыше таймера. Монеты разных эпох были отделены одни от других и распределены слева направо по нарастающему счету столетий, чтобы исключить неприятности, которые могли у меня возникнуть, если бы мне случилось платить динаром восемнадцатого века на базарной площади шестнадцатого столетия.

Монеты также предоставлялись бесплатно — Служба Времени сама производила непрерывную перекачку имеющей хождение валюты между временем нынешним и временами тогдашними с целью обеспечения ею своего же собственного персонала. Курьер, желавший провести свой отпуск в прошлом, мог подать заявку на получение любой, в разумных пределах, суммы для покрытия собственных расходов. Для Службы Времени они были не более, чем игральными фишками, бесконечно обмениваемыми одни на другие. Мне нравится такая система.

Прежде, чем отбыть, я еще прошел гипнокурс турецкого и арабского языков. Отдел спецзаявок быстренько сфабриковал для меня фальшивое прикрытие, которое не вызвало бы подозрений ни в одну из эпох, которые я намеревался посетить: если меня спросят, я буду отвечать, что я португалец, похищенный в Западном Средиземноморье алжирскими пиратами в возрасте десяти лет, а затем воспитанный в мусульманской вере в Алжире. Этим можно было объяснить погрешности моего произношения и смутные представления в отношении происхождения. Если бы даже произошло самое невероятное, и на беду мне попался бы настоящий португалец, я мог просто сослаться на то, что я практически ничего не помню о своей жизни в Лиссабоне и позабыл имена своих родителей. Если я не буду открывать рта, буду молиться в сторону Мекки пять раз в день и постараюсь не соваться куда не следует, я вряд ли могу влипнуть во что-нибудь серьезное. (Разумеется, если бы случилась настоящая беда со мной, всегда оставалась возможность спастись при помощи собственного таймера, но в Службе Времени такое поведение расценивается как трусливое и крайне нежелательное, так как внезапное исчезновение на глазах людей прошлого могло вызвать у них мысли о волшебстве и способствовать развитию суеверий).

На приготовления у меня ушло полтора дня. Только после этого мне сказали, что я могу совершить прыжок. Я отрегулировал свой таймер на 500 год до нынешнего времени, выбрав эпоху наугад, и шунтировался.

В Стамбул прошлого я прибыл 14 августа 1559 года в полдесятого вечера. Тогда там правил великий султан Сулейман Первый, но правление его уже близилось к концу. Турецкие войска угрожали спокойствию Европы, Стамбул ломился от награбленных сокровищ. Душа моя не лежала к этому городу, так как была очарована великолепием Константинополя времен Юстиниана и Алексея. Но такое мое отношение скорее всего объяснялось чисто личными мотивами и предопределялось моим происхождением, характером обмена веществ моего организма и историческими пристрастиями. Если же отбросить субъективные ощущения, приходилось признать, что Стамбул Сулеймана был на самом деле городом из городов.

Я провел полдня, бродя по его улицам. Добрый час я любовался строительством прелестной мечети, надеясь, что это и есть Сулеймания, однако позже, в этот же день, я нашел настоящую Сулейманию, новенькую с иголочки и сверкающую всем многоцветьем красок под лучами яркого полуденного солнца. Я совершил специальное паломничество, тайком сверившись с картой, которую контрабандой проволок с собою вверх по линии, к мечети султана Мехмеда-Завоевателя, разрушенной впоследствии землетрясением 1766 года. Оказалось, что игра стоила свеч, и я совсем не зря отмахал лишние несколько километров. К середине дня, после того, как я посмотрел на превращенную в мечеть Айя-Софию и унылые развалины Большого Дворца византийских императоров, находившиеся по другую сторону площади перед бывшим православным храмом (мечеть султана Ахмеда будет возведена на этом месте через пятьдесят лет вниз по линии), я вышел к крытому рынку, рассчитывая приобрести несколько мелких безделушек в качестве сувениров, и, когда я прошел внутрь не более, чем на десять шагов, мне на глаза попался возлюбленный мой гуру, чернокожий Сэм!

Представьте себе только — насколько ничтожна вероятность такой встречи! Имея в своем распоряжении тысячи лет, где можно странствовать, сколько только твоя душа пожелает, двое отправляются провести свободное время в один и тот же день одного и того же года в одном и том же городе, да еще и встречаются под одной и той же крышей!

Он был в традиционном облачении мавра, как будто только что сбежал с представления «Отелло». Я никак не мог ошибиться, приняв за него кого-нибудь другого. Он был на голову выше всех окружающих, и его черная, как смоль, кожа резко контрастировала с белыми одеждами. Я поспешил к нему.

— Сэм! — закричал я. — Сэм, негодник ты старый, какая удача — повстречаться с тобою ЗДЕСЬ!

Он резко повернулся ко мне, удивленно нахмурился, вид у него был явно ошарашенный.

— Я с вами не знаком, — холодно произнес он.

— Пусть тебя не вводит в заблуждение моя борода. Это я, Сэм. Джад Эллиот.

Он сверкнул очами. Хрипло зарычал. Вокруг начала собираться толпа. Я уж засомневался, не ошибся ли я. Может быть, это вовсе не Сэм, а его пращур, благодаря генетической случайности выглядевший точь-в-точь, как он. Нет, сказал я самому себе, это настоящий, доподлинный Сэмбо.

Но тогда для чего это он вытаскивает кривую турецкую саблю?

Мы до этого говорили по-турецки. Я переключился на английский и сказал:

— Послушай, Сэм, я не понимаю, что с тобой происходит, но мне хочется провести с тобой время, пока ты в этой роли. Давай встретимся через полчаса напротив Айя-Софии, и тогда сможем…

— Неверный пес! — надрывался он. — Нищее отродье! Свиноложец вонючий! Прочь от меня! Прочь, ворюга!

Он угрожающе взмахнул ятаганом в мою сторону и продолжал неистовствовать по-турецки и вдруг, очень тихим голосом прошептал:

— Не знаю, кто вы такой, черт бы вас побрал, приятель, но если вы не смотаетесь отсюда тотчас же, мне придется разрубить вас пополам. — Совратитель малолетних! Мерзкий пьяница! Пожиратель верблюжьего дерьма!

И все это не было игрой с его стороны. Он действительно не узнал меня, и он на самом деле не хотел иметь со мною ничего общего. В самых расстроенных чувствах я бросился прочь от него подальше, поспешно затерявшись в одном из второстепенных рыночных переходов, вышел на открытое место и, не мешкая, шунтировался на десять лет вниз по линии. Несколько человек стали свидетелями моего внезапного исчезновения, но меня это мало волновало — для турка 1559 года мир был полон всяких там ифритов и джинов, так что меня просто примут за одного из подобных исчадий.

В 1569 году я оставался не более пяти минут. Неожиданная для меня реакция Сэма на мое приветствие настолько лишила меня спокойствия, что я уже не мог просто так отдыхать, наслаждаясь видами города. Я должен был получить объяснение. Поэтому я поспешил снова вверх по линии в 2059 год, материализовавшись в квартале возле крытого рынка и едва не был раздавлен в лепешку промчавшимся мимо такси. Несколько турков заулыбались, показывая на меня пальцами. Наивные обезьяны не привыкли воспринимать путешественников во времени как нечто само собой разумеющееся.

Я быстро направился к ближайшей кабине дальней связи, и набрал телефонный номер Сэма.

— Его сейчас нет дома, — пробубнил автоответчик, подключенный к всеобщей информационной сети. — Проследить, где он находится в данный момент?

— Да, пожалуйста, — машинально ответил я.

Мгновеньем позже я ударил себя по лбу за проявленную мною глупость. Разумеется, его нет дома, ну и идиот же я! Ведь он вверху по линии в 1559 году!

Но всеобщая информационная сеть уже начала его поиски. Вместо того, чтобы поступить, как того требует элементарный здравый смысл, и дать отбой, я продолжал стоять, как баран, в кабине, ожидая неизбежного ответа, что информационная сеть в данный момент не может его нигде отыскать.

Прошло три минуты. Затем механический голос произнес:

— Мы отыскали вашего абонента в Найроби, через несколько секунд он будет на линии. Пожалуйста, поставьте нас в известность, если желаете с ним переговорить.

— Валяйте, — произнес я, и на видеоэкране появилось изображение черного лица Сэма.

— Ты попал в беду, мальчонок? — спросил он.

— Что это ты делаешь в Найроби? — вскричал я.

— Небольшой отдых в кругу своих сородичей.

— Послушай, — сказал я. — У меня сейчас отпуск между двумя экскурсиями, которые я сопровождаю в качестве курьера, и я, чтобы убить время, отправился в Стамбул 1559 года и встретился там с тобою.

— Ну и что?

— Как же это ты можешь оказаться там, если сейчас находишься в Найроби?

— Точно так же, как могут быть двадцать два экземпляра твоего инструктора-араба, глазеющего на то, как римляне приколачивают гвоздями Иисуса к кресту, — ответил Сэм. — Черт бы тебя побрал, дружище, когда ты научишься мыслить в четырех измерениях?

— Значит, это совсем другой ты, там, вверху по линии в 1559 году?

— Дай-то Бог, негодник ты этакий. Он там, а я здесь! — Сэм рассмеялся. — Такие мелочи совершенно не должны тебя расстраивать, парень. Не забывай, что ты теперь курьер!

— Погоди. Произошло вот что. Иду я по крытому рынку, и вдруг прямо передо мною возникаешь ты в характерном одеянии оперного мавра. Ну, я издаю радостный крик и бегу прямо к тебе, чтобы поздороваться. А ты делаешь вид, будто вовсе меня не знаешь! Начинаешь размахивать ятаганом, сыплешь на мою голову самые гнусные проклятья, а потом шепотом велишь мне по-английски рвать оттуда когти, да притом побыстрее, не то…

— Послушай, приятель, неужели ты не знаешь, что инструкциями категорически запрещено разговаривать с другими путешественниками во времени, когда находишься вверху по линии? Если только ты сам не из того же нынешнего времени, что и твой собеседник, тебе предписывается не обращать на него ни малейшего внимания, даже если ты и узнал его, несмотря на его маскировку. Братание запрещено из-за того…

— Все это так, разумеется, но ведь это был ТЫ, Сэм.

Не думаю, что ты стал бы блюсти инструкцию в отношении МЕНЯ. Но ты просто не узнал меня, Сэм!

— Это очевидно. Но почему это так тебя расстроило?

— У меня сложилось такое впечатление, будто ты страдаешь потерей памяти. Это испугало меня.

— Но ведь я мог просто быть не знакомым с тобой — вот и все!

— О чем это ты толкуешь?

Сэма начало трясти от смеха.

— Парадокс разрыва времени! И не говори мне, что тебя никогда не просвещали на сей счет!

— Что-то там такое говорили, но я не очень-то обращал внимание на эту казуистику, Сэм.

— А зря. Теперь никогда не забывай об этом. Ты хотя бы знаешь, какой год был на дворе, когда я предпринял вылазку в Стамбул?

— Нет.

— Это был 2055 год. А познакомился я с тобою только через четыре года

— этой весной, не так ли? Так что Сэм, с которым ты встретился в 1559 году, даже в глаза не видывал тебя прежде. Разрыв во времени, понимаешь? Ты там оказался из нынешнего времени с 2059 годом в качестве точки отсчета, а я из 55-го в качестве точки отсчета, и поэтому ты для меня был незнакомцем, а я для тебя — нет. Это одна из причин, по которым курьерам не полагается разговаривать с друзьями, если они случайно встречаются с ними, находясь вверху по линии.

Теперь я начал понемногу соображать, что к чему.

— Я начинаю понимать, — сказал я.

— Для меня, — сказал Сэм, — ты был каким-то тупоголовым свежеиспеченным салажонком, пытающимся нарваться на неприятности, или, возможно и такое, стукачом из патруля времени. Я тебя не знал и не хотел вступать с тобой ни в какие отношения. Теперь я припоминаю: что-то вроде этого случилось со мною тогда. Кто-то снизу по линии потревожил меня, когда я находился на рынке. Теперь мне даже смешно, что потом это у меня никак не ассоциировалось с тобой!

— У меня тогда была фальшивая борода, когда я был вверху по линии. — Наверное, так оно и было. Ну а теперь для тебя все это прояснилось, скажи честно? — Парадокс разрыва непрерывности времени, Сэм? Конечно. — Больше ты не забудешь держаться подальше от старых друзей, когда находишься вверху по линии? — Разумеется, Сэм. Боже, как ты меня тогда напугал своим ятаганом!

— Будет тебе уроком. Держись подальше от парадоксов, — сказал Сэм и на прощанье послал мне воздушный поцелуй.

Испытывая огромное облегчение, я вышел из кабины и вернулся вверх по линии в 1550 год полюбоваться строительством мечети Сулеймана Великолепного.

24

Фемистоклис Метаксас был старшим курьером на моем втором маршруте в Византию. С самого первого момента, когда я с ним повстречался, я тут же почувствовал, что человек этот сыграет главную роль в моей жизни. И не ошибся.

По-моему, ему было около пятидесяти лет. Он был совсем невысокого роста, метра полтора от силы. Треугольной формы череп, плоский сверху и заостренный к подбородку, густые курчавые волосы уже начали седеть; глаза, маленькие, блестящие, очень темные, сверху обрамлялись мохнатыми бровями, нос — крупный, слегка заостренный. Губы он всегда поджимал, из-за чего создавалось впечатление, будто у него вообще их не было. Ни один лишний грамм жира не отягощал его тело с необычайно сильными мускулами. Голос у него был низким, неотразимо привлекательным.

В нем действительно сверкала искра Божья. А может, это следовало бы назвать скорее разнузданностью?

Наверное, он обладал и тем, и другим. Для него вся вселенная вращалась вокруг Фемистоклиса Метаксаса; в ней возникали новые солнца только для того, чтобы в их лучах мог купаться Фемистоклис Метаксас; эффект Бенчли был изобретен с одной-единственной целью: дать возможность Фемистоклису Метаксасу шагать по годам и эпохам. Если же и ему когда-нибудь случится умереть, то тогда одновременно обрушится и космос.

Он стал одним из первых курьеров, которых начала нанимать Служба Времени, было это более пятнадцати лет тому назад. Обладай Метаксас хотя бы малейшей долей честолюбия, он бы сейчас наверняка уже возглавлял всю службу курьеров, окруженный сонмищем экстравагантных секретарш, и ему совсем не надо было бы подкармливать блох, которых он ловил при посещении древней Византии. Случилось же так, что он все это время оставался одним из активнейших курьеров, однако сопровождал только маршрут «Византия». Практически он давно уже считал себя византийским гражданином и даже проводил в Византии свои отпуска, отдыхая на вилле, которую приобрел в окрестностях Константинополя где-то в самом начале двенадцатого столетия.

В качестве побочного промысла он не брезговал самой разнообразной незаконной деятельностью как крупного, так и мелкого пошиба. Вся она, безусловно, пошла бы прахом, прекрати он свою службу в качестве курьера, и именно поэтому он не собирался уходить в отставку. Он наводил ужас на патруль времени, и сотрудники его предоставляли ему возможность заниматься чем только ему. Разумеется, у Метаксаса было достаточно здравого смысла и благоразумия не заходить в своих играх с прошлым настолько далеко, чтобы это могло привести к каким-либо серьезным изменениям в нынешнем времени, но, за исключением небольших ограничений его грабительское поведение вверху по линии казалось сплошным беспределом.

Когда я впервые повстречался с ним, он сказал мне:

— Разве можно похвалиться тем, что не зря прожил на этом свете, если не знаешь своих собственных предков?

25

На этот раз собралась большая группа: двенадцать туристов, Метаксас и я. Руководство всегда добавляло на его маршруты несколько человек сверх нормы, поскольку он был в самом деле очень одаренным курьером, а маршрут пользовался необычайной популярностью. Я тащился за ним следом в качестве помощника, как губка впитывая его богатейший опыт, чтобы воспользоваться им во время своего первого самостоятельного маршрута, который был уже не за горами.

Наша дюжина экскурсантов состояла из трех молоденьких, хорошеньких девушек из Принстона, совершавших путешествие в Византию на подаренные их родителями средства; двух обычных для подобных вылазок самостоятельных супружеских пар среднего возраста, одна из которых была из Индианополиса, а другая — из Милана; двух моложавых художников-оформителей, мужчины и его сексуального партнера из Бейрута; недавно разведенного и поэтому жадного до женщин дежурного узла связи из Нью-Йорка, лет примерно сорока пяти; пухлолицего невысокого преподавателя старших классов из Милуоки, пытающегося расширить свой кругозор, и его жены — короче, стандартный набор участников.

К концу первого вводного занятия все три девчушки из Принстона, оба художника-оформителя и жена из Индианополиса уже совершенно явно выражали страстное желание завалиться в постель с Метаксасом. На меня никто не обращал ни малейшего внимания.

— После того, как маршрут начнется, все станет совершенно иначе, — попытался утешить меня Метаксас. — Эти девушки станут доступными и для вас. Вы ведь хотите девушек, разве не так?

Он оказался прав. В нашу первую же, проведенную вверху по линии, ночь, он забрал себе одну из девушек, а две оставшиеся поспешили безропотно отдаться его помощнику, поскольку лучшего выбора у них просто-напросто не было. По каким-то непонятным для меня причинам Метаксас предпочел рыжую, курносую, с лицом, будто забрызганным веснушками, и толстыми ногами. Мне он оставил высокую, с виду надменную, стройную брюнетку, внешне столь безупречную, что становилось ясно: она явно была делом рук биоинженеров высшей квалификации; и миловидную смешливую блондиночку с озорными глазами, бархатистой кожей и грудью двенадцатилетней девочки. Я выбрал брюнетку и ошибся — в постели она была ничуть не лучше пластмассовой куклы. Под утро я заменил ее блондинкой и на этот раз мне повезло куда больше.

Метаксас оказался потрясающим курьером. Он знал все и вся и умел расположить нас так, что мы могли наслаждаться зрелищем великих событий с самых удобных точек обзора.

— Сейчас мы — в январе 532 года, — объяснял он. Правит император Юстиниан. Его целью является завоевание всего обитаемого мира и управление им из Константинополя, но большая часть его великих свершений пока еще впереди. Город, как вы смогли в том убедиться, все еще немногим отличается от того, каким он был в предыдущем столетии. Прямо перед вами Большой Дворец, слева все еще продолжается перестройка Айя-Софии Феодосия Второго на фундаментах старой базилики, но купола еще не возведены. В городе повсюду царит напряженность; в самом скором времени начнутся беспорядки среди гражданского населения. Пройдемте вот сюда.

Дрожа от холода, мы покорно плелись вслед за Метаксасом по городу, по тем его переулкам и проспектам, по которым мне не довелось пройти, когда я был здесь двумя неделями ранее, сопровождая Капистрано. Ни разу за всю эту экскурсию мне даже краем глаза не удалось увидеть ни себя, ни Капистрано или кого-нибудь еще из той нашей группы. Одним из самых легендарных качеств Метаксаса была его удивительная способность отыскивать каждый раз новый подступ к обозрению самых стандартных сцен.

Разумеется, без этого ему было просто никак нельзя. На данный момент здесь находилось до сотни Метаксасов, проводивших экскурсии по городу Юстиниана. И для него было вопросом профессиональной чести не допустить пересечения путей своих же маршрутов.

— Сейчас весь Константинополь разделился на две партии — «синих» и «зеленых», как они себя называют, — рассказывал он. — Обе партии имеют примерно по тысяче сторонников — отъявленных смутьянов, и влияние каждой из этих партий на население куда значительнее, чем это можно объяснить количеством решительных приверженцев. Фракции пока еще не являются политическими партиями, но это уже нечто гораздо большее, чем просто болельщики той или иной спортивной команды. Правильнее будет сказать, что для них характерно и то, и другое. «Синие» в большей степени связаны с высшими аристократическими кругами; «зеленые» опираются на поддержку менее знатных слоев населения и торгово-ремесленные круги. Каждая из этих партий поддерживает определенную команду в соревнованиях на ипподроме, и каждая борется за определенный курс политики правительства. Юстиниан вот уже в течение продолжительного времени симпатизирует «синим», и «зеленые» ему не доверяют. Но как император, он пытается сохранить внешний нейтралитет. В глубине души он желает подавить обе эти партии, являющиеся угрозой его единовластию. Каждую ночь сторонники обеих партий устраивают буйные шествия по улицам города. Глядите — вот «синие».

Метаксас кивком головы показал на скопление откровенно дерзких головорезов на другой стороне улицы — восемь или девять бездельничающих мужчин с длинными волосами, ниспадающими на плечи, и пышными бородами и усами. Они выстригали волосы только в передней части головы, над самым лбом. Рукава туник, туго перевязанные у запястий, отличались чрезвычайной широтой на всей остальной части. Туалет дополняли яркие накидки и короткие штаны, а сбоку висели обоюдоострые мечи. Вид у них в самом деле был зверски опасный.

— Подождите здесь, — велел нам Метаксас и подошел к ним.

«Синие» приветствовали его как старого своего приятеля. Они хлопали его по спине, смеялись, издавали веселые восклицания. О чем они говорили, мне слышно не было, но я видел, как Метаксас хватал их за руки, говорил что-то очень быстро, подкрепляя слова красноречивыми жестами, а временами даже весьма доверительно. Один из «синих» протянул ему бутыль с вином, и он изрядно отхлебнул прямо из горлышка. Затем, крепко обняв мужчину, будто он совсем уже тепленький, Метаксас ловко выхватил меч «синего» из ножен и сделал вид, будто проткнул его насквозь. Хулиганы запрыгали от восторга и стали аплодировать Метаксасу. Тогда он показал в нашу сторону, вызвав дружные кивки в знак одобрения, влюбленные взгляды на девушек, подмигивания, оживленную жестикуляцию. В конце концов нас позвали присоединиться к их группе.

— Наши друзья приглашают нас на ипподром в качестве своих гостей, — сказал нам Метаксас. — Гонки колесниц начнутся на следующей неделе. Сегодня вечером нам разрешено присоединиться к их пирушке.

Я едва верил происходящему. Когда я был здесь с Капистрано, мы тайком, будто мыши, крались по улицам, стараясь поменьше попадаться кому-либо на глаза, потому что именно по ночам наблюдался особый разгул насилия и убийств, и с наступлением темноты сразу же прекращалось действие абсолютно всех законов. Как же это Метаксас осмеливается оставлять нас в таком близком соседстве с преступными элементами?

Однако он осмелился это сделать. И всю ночь мы бродили по улицам Константинополя, став свидетелями того, как «синие» грабят, насильничают и убивают. Простого обывателя смерть ожидала за каждым углом, мы же были неприкосновенными, даже привилегированными наблюдателями террора и насилия. Метаксас, казалось, упивался своей главенствующей ролью в этом кошмарном разборе, будто оживший сатана с деревянной византийской иконы. Он, как безумный, скакал среди своих друзей из партии «синих» и даже несколько раз подсказывал им, кто должен стать очередной их жертвой.

Утром все это показалось сном. Разгул насилия, как фантом, исчез вместе с ночной тьмой; хмурым зимним утром мы снова обозревали городские достопримечательности и слушали пояснения Метаксаса.

— Юстиниан, — рассказывал он, — был великим завоевателем, великим законодателем, великим дипломатом и великим строителем. Таков вердикт истории. Однако мы располагаем еще и «Тайной историей» Прокопия, в которой утверждается, что он был одновременно и мошенником, и болваном, а его жена Феодора — так та была просто демонической, до крайности распутной злодейкой. Я знаком с этим Прокопием: порядочнейший человек, прекрасный писатель, разве что несколько пуританского нрава и слишком уж доверчивый ко всяким сплетням. Юстиниан был великим человеком, когда творил великие дела и наводящим ужас чудовищем в повседневной жизни.

А Феодора, — тут он сплюнул, — блудница из блудниц, трудно даже себе представить более развратную женщину. Она танцует голая на официальных государственных обедах, выставляет напоказ свое обнаженное тело в общественных местах, спит со своими же слугами. Я прослышал о том, что она отдается даже псам и ослам. Ее распущенность полностью соответствует тому, что об этом пишет Прокопий.

На мгновенье в глазах Метаксаса вспыхнули озорные огоньки. Я без слов понял, что он наверняка разделял ложе с Феодорой.

Позже в этот же день он шепнул мне на ухо:

— Я могу устроить это и для вас. Риска почти никакого. Разве кому-нибудь может даже присниться, что ему удастся переспать с императрицей Византии?

— Риск…

— Какой там риск? У вас при себе ваш таймер! Всегда можно улизнуть в последний момент. Послушай меня, мой мальчик, ты даже себе не представляешь, какие акробатические трюки она в состоянии выделывать. Она может обнять своими пятками твои уши. Она просто пожирает тебя без остатка! Я могу это для тебя устроить. Саму императрицу Византии! Жену Юстиниана!

— Не в этот раз, — выпалил я. — В какой-нибудь другой. Я еще совсем новичок в подобных делах.

— Ты ее боишься.

— Я еще не готов к обладанию императрицей, — застенчиво признался я.

— Все остальные не отказывали себе в подобном удовольствии.

— Курьеры?

— Да, подавляющее большинство.

— Во время следующей вылазки, — пообещал я. Сама мысль об этом страшила меня. Ее нужно было каким угодно способом выбросить из головы. Метаксас неправильно меня понял; я был парнем не робкого десятка и не боялся, что меня застукает Юстиниан или чего-нибудь другого в таком же духе, но я просто не мог еще осмелиться вот таким именно образом пересекаться с ходом истории. Для меня фантастикой была пока сама возможность путешествовать вверх по линии. Обладать же таким прославленным в веках чудовищем, каким была Феодора, для меня означало низвести очарование фантастичности происходящего до уровня обыденности. Метаксас откровенно смеялся надо мною, и какое-то время мне даже казалось, что он презирает меня. Но чуть позже он сказал:

— Все верно. Не позволяй мне торопить тебя в подобных вещах. Однако, когда станешь готов к обладанию ею, не упусти своего шанса. Я лично очень ее рекомендую.

26

Мы остались там еще на пару дней, чтобы увидеть самое начало восстания. Вот-вот должны были начаться новогодние состязания, и с каждым днем все более усиливалось противоборство «синих» и «зеленых». Стычки между ними перерастали в полнейшую анархию, никто не мог себя чувствовать в безопасности с наступлением темноты. Обеспокоенный таким положением дел, Юстиниан отдал распоряжение обеим партиям прекратить хищные грабежи и насилия, и арестовать ряд зачинщиков. Семерых из них приговорили к смертной казни: четверых — к обезглавливанию за то, что при них было найдено оружие, троих — к повешению за участие в тайных заговорах.

Метаксас повел нас к месту казни. Одному из «синих» удалось на некоторое время отсрочить исполнение приговора, так как веревка не выдержала тяжести его тела. Стражники императора снова его вздернули, но и на этот раз он не расстался с жизнью на виселице, хотя на его горле и остались ярко багровые следы от веревки. Поэтому на какое-то время его отвели в сторону и начали вешать «зеленого», однако и здесь дважды «напортачили». Они уже вознамерились в третий раз попытаться казнить каждую из своих жертв, когда на них набросилось целое полчище разъяренных монахов. Воспользовавшись суматохой монахи схватили приговоренных и, посадив их в гребную лодку, переправили на другую сторону залива Золотой Рог, чтобы спрятать там в одной из церквей. Метаксас, который уже видел все это прежде, дико хохотал, смакуя всю прелесть происходившего. Мне показалось, что его ухмылявшееся лицо смотрело на меня из тысячи различных мест в толпе, которая собралась, чтобы поглазеть на казнь.

А затем открылся сезон соревнований на ипподроме, и нас туда пропустили как гостей дружественно настроенной по отношению к Метаксасу одной из банд «синих». Компания нам подобралась более чем многочисленная — трибуны вмещали около ста тысяч византийцев. Все ряды мраморных сидений были переполнены до отказа, однако для нас место все же нашлось.

Я пробежал взглядом по соседним трибунам, поскольку знал, что был уже здесь вместе с Капистрано во время предыдущей экскурсии в Византию. Но давка была такая, что мне не удалось себя разглядеть среди зрителей. А вот Метаксасы то и дело попадались мне на глаза.

Блондинка из Принстона разинула от удивления рот, когда мы наконец заняли отведенные нам места.

— Смотрите все туда! — воскликнула она. — Ведь это все из Стамбула!

Внизу, в центральной части арены, стоял целый ряд знакомых нам монументов, обозначая границу между наружной и внутренней дорожками скакового круга. Там была и колонна со змеями, привезенная сюда из Дельф императором Константином, и огромный обелиск Тутмоса Третьего, выкраденный из Египта первым из Феодосиев. Блондинка запомнила их в Стамбуле внизу по линии, где они все еще продолжали стоять, хотя сам ипподром давно уже исчез.

— А где же третий обелиск? — спросила она.

— А третий, — спокойно объяснил ей Метаксас, — еще не возведен. Лучше об этом помалкивать.

Был третий день состязаний — день, ставший роковым. Мрачное настроение охватило арену, на которой возводили на трон императоров и свергали их с трона. Вчера и позавчера, я это слышал собственными ушами, раздавались злобные, непристойные выкрики, стоило только Юстиниану появиться в своей императорской ложе. Толпа вопила о том, чтобы он освободил заключенных в темницы вожаков партий, но он не обратил внимания на эти крики и дал знак продолжать состязания. Сегодня, 13 января, весь Константинополь превратился в огнедышащее жерло вулкана. Времятуристы обожают катастрофы, эта была одной из самых грандиозных. Я знал это. Я уже был ее очевидцем.

Внизу судьи и священники завершали предварительный ритуал. Мимо трибун прошла торжественная процессия императорской стражи с развевающимися знаменами. Те из вожаков «синих» и «зеленых», которые не были арестованы, обменялись формальными холодными приветствиями. Но вот толпа вся пришла в движение — это в императорскую ложу прошел сам Юстиниан, мужчина среднего роста, несколько полноватый, с круглым, багровым лицом. За ним проследовала в ложу императрица Феодора, укутанная в тесно прилегающие к телу, насквозь просвечивающиеся шелка, через которые были видны напомаженные соски грудей. Они светились через ткань, как сигнальные огни.

Едва Юстиниан ступил на ступеньки, ведущие в его ложу, как толпа тотчас же взорвалась криками:

— Освободите их! Отпустите их на свободу!

Он спокойно и торжественно приподнял складки своего пурпурного облачения и благословил собравшихся, трижды изобразив крестное знамение, один раз в сторону центральной трибуны, во второй раз — в сторону трибун, расположенных справа от императорской ложи, в третий раз — слева. Рев толпы нарастал. Он швырнул вниз белый платок — пусть начинаются состязания! Феодора потянулась, зевнула и высоко подтянула полы своего одеяния, любуясь изгибом собственных бедер. Ворота конюшен широко распахнулись. Оттуда выехали первые четыре колесницы.

Это были квадриги — упряжки из четырех лошадей. Собравшиеся на ипподроме начисто позабыли о политике, как только колесницы, колесо в колесо, вступили в единоборство. Метаксас удовлетворенно заметил при этом:

— Феодора побывала в постели с каждым из возниц. Хотелось бы мне узнать, кто из них является ее любимцем.

На лице у императрицы явственно проступала глубочайшая скука. Когда я впервые, в предыдущую вылазку, очутился здесь, то был немало удивлен, увидев ее в императорской ложе. Я считал, что императриц не пускали на ипподром. И это на самом деле было так, но не для такой женщины, как Феодора, устанавливались какие-либо правила.

Колесницы быстро прошли прямой участок, проехав мимо монументов, обогнули арену и повернули назад. Каждая гонка состояла из семи кругов по арене; на специальной подставке было выставлено семь страусиных яиц, и после прохождения каждого круга с нее снималось по одному из них.

Мы поглядели на две гонки. Затем Метаксас произнес:

— Давайте шунтируемся на один час вперед и станем свидетелями кульминации сегодняшнего дня состязаний.

Только Метаксас мог позволить себе такое грубейшее нарушение всех норм поведения вверху по линии: каждый из нас произвел настройку своего персонального таймера, и мы шунтировались, все вместе и одновременно, вызывающе пренебрегши правилами совершения временных прыжков в общественных местах. Когда мы снова появились на ипподроме, вот-вот должен был начаться шестой заезд.

— Вот теперь-то и начнутся беспорядки, — с довольным видом объявил нам Метаксас.

Заезд прошел весьма гладко. Однако, когда победитель вышел вперед, чтобы получить причитавшийся ему венок, из группы «синих» раздался дружный рев:

— Да здравствуют «зеленые» и «синие»!

Мгновеньем позже, с трибуны «зеленых», раздался столь же дружный ответ:

— Да здравствуют «синие» и «зеленые»!

— Партии объединяются против Юстиниана, — тихо произнес Метаксас тоном бывалого школьного наставника. Хаос, наступивший на трибунах ипподрома, казалось, совершенно не задевал его.

— Да здравствуют «зеленые» и «синие»!

— Да здравствуют «синие» и «зеленые»!

— Да здравствуют «зеленые» и «синие»!

— Победа!

— Победа!

— Победа!

Только это одно слово, «победа», во всю мощь изрыгали тысячи глоток.

— Ника! Ника! Победа!

Феодора рассмеялась. Юстиниан, нахмурившись, посовещался с командирами своей императорской гвардии. «Зеленые» и «синие» стали торжественным маршем покидать ипподром, за ними по пятам следовала радостно возбужденная, кричащая толпа, готовая крушить все, что окажется на ее пути. Мы отпрянули подальше назад, стараясь сохранять благоразумное расстояние от взбесившейся толпы. В поле моего зрения попало еще множество в равной степени осторожных небольших групп зрителей, и я понял, что среди них не было ни одного византийца.

На улицах города вспыхнули факелы. Яркое пламя поднялось над императорской тюрьмой. Заключенные были выпущены на свободу, заживо горели тюремные смотрители. Личная гвардия Юстиниана, опасаясь вмешиваться, сумрачно взирала на происходящее. Мятежники начали нагромождать вязки хвороста, доски, ветки деревьев прямо напротив ворот Большого Дворца, расположенного на другой стороне площади, к которой примыкал ипподром. Вскоре огнем был охвачен весь дворец. Горела и Айя-София Феодосия; бородатые священники, размахивая драгоценными иконами, появились на объятой пламенем крыше, а затем один за другим стали исчезать в огненном аду, бушевавшем ниже. Загорелось и здание сената. Было какое-то мрачное величие в этой оргии всеобщего разрушения. Как только ревущие бунтовщики приближались к нам, мы тотчас же прибегали к услугам своих таймеров и шунтировались вниз по линии, тщательно настраивая их так, чтобы с каждым прыжком удаляться не больше, чем на десять-пятнадцать минут, чтобы не очутиться в самом эпицентре только что возникшего пожара.

— Ника! Ника!

Небо над Константинополем заволокло черным чадящим дымом, все до самого горизонта было объято пламенем. Вытянутое лицо Метаксаса стало грязным от копоти и сажи, глаза возбужденно блестели. Он, казалось, был на грани и мог в любую минуту отколоться от нас и присоединиться к разрушителям.

— Сами пожарные грабят горящие дома, — обратил наше внимание Метаксас. — И смотрите — «синие» поджигают дома «зеленых», а «зеленые» поджигают дома, принадлежащие «синим»!

А тем временем уже начался массовый уход из города: тысячи напуганных горожан устремились к причалам и умоляли лодочников переправить их на азиатскую сторону. Целые и невредимые, мы смело передвигались внутри этого светопреставления. Мы стали очевидцами того, как рухнули стены прежней Айя-Софии, как пламя поглотило Большой Дворец, наблюдали, как вели себя грабители и поджигатели, видели, как насильники забегали в охваченные пламенем переулки, чтобы заполнить пролетарским семенем чрево какой-нибудь зазевавшейся, дико визжащей, облаченной в шелка аристократки.

Метаксас искусно разворачивал перед нами цельную картину бунта; точность выполнения его графика обеспечивалась многими десятками прошлых посещений. Он знал уже совершенно точно, когда нужно очутиться на месте того или иного достаточно примечательного события.

— Теперь мы шунтируемся вперед на шесть часов и сорок минут, — говорил он.

— Теперь прыжок на три часа и восемь минут.

— Теперь прыжок на полтора часа.

— Теперь вперед на два дня.

Мы видели все, что только стоило увидеть. Город еще полыхал пожарами, когда Юстиниан приказал епископам и священникам принести реликвии — кусочек креста, на котором был распят Христос, посох Моисея, рог овна Авраама, кости великомучеников. Перепуганные до смерти священнослужители прошли смелой процессией по улицам превратившегося в одно огромное пожарище города, умоляя, чтобы случилось чудо, но в ответ получали только каскады осколков кирпичей и камней. Один из военачальников вывел сорок стражников на защиту священнослужителей.

— Это знаменитый Велизарий, — сказал нам Метаксас.

Император издавал одно воззвание за другим. В них говорилось о смещении ненавистных чиновников, однако это не останавливало разгул безобразий: грабились храмы, была предана огню императорская библиотека, уничтожены бани Зевксиппа.

18 января Юстиниан осмелел настолько, что собственной персоной появился на ипподроме, призывая к миру. «Зеленые» затюкали его, и ему пришлось спасаться бегством, когда в него полетел град камней. Мы стали очевидцами того, как мятежники на площади Константина провозгласили императором одного из родственников Юстиниана, некоего Гипатия, полнейшее ничтожество; мы видели войска Велизария, промаршировавшие по пепелищу, в которое превратилась столица империи, на защиту Юстиниана; мы были свидетелями той бойни, которую эти войска учинили над мятежниками.

Мы повидали все. Я теперь понял, почему Метаксас больше всех других домогался и дальше оставаться курьером. Капистрано не жалел своих сил и умения, чтобы показать своим людям наиболее возбуждающие зрелища, но он очень много времени растрачивал зря на ранних стадиях того или иного события. Метаксас же, совершая прыжки с изумительной точностью через дни и часы, разворачивал перед нами катастрофу во всей ее полноте и цельности, пока не привел, наконец, группу к тому утру, когда был восстановлен порядок и потрясенный Юстиниан проезжал верхом среди обуглившихся руин Константинополя. В свете кроваво-багровой зари мы видели, как тучи пепла все еще пляшут высоко в воздухе. Юстиниан внимательно изучал почерневший остов Айя-Софии, а мы изучали Юстиниана.

— Сейчас в его уме, — сказал Метаксас, — зарождается замысел возведения нового собора. Он сделает его грандиознейшим храмом со времен храма Соломона в Иерусалиме. Идемте — мы достаточно насмотрелись разрушений, теперь давайте посмотрим на рождение подлинной красоты. Вниз по линии, все вниз! На пять лет десять месяцев вниз по линии — и нашему взору предстанет Айя-София!

27

— В свой следующий отпуск, — предложил мне Метаксас, — погости на моей вилле. Я живу там в 1105 году. Это хорошая эпоха в истории Византии. Правит император Алексей Комнин и правит мудро. У меня для тебя припасена одна крепкая деваха и сколько угодно вина. Придешь?

Я был без ума от этого остролицего коротышки. Наш маршрут подходил к концу, впереди оставалось только покорение Константинополя турками, и тут он открыл передо мною, притом самым потрясающим образом, разницу между вдохновенным курьером и просто очень компетентным.

Только вся жизнь, посвященная одной этой задаче, может привести к таким результатам и обеспечить экскурсантам такого высокого качества демонстрацию событий и нравов прошлых эпох.

Метаксас не просто подводил нас к событиям первостепенной исторической важности. Он показывал нам такое количество событий меньшего масштаба, подбрасывая нас на час туда, на два часа сюда, и создавая у нас на глазах столь великолепную мозаику истории Византии, что она затмевала своим блеском знаменитые мозаики Айя-Софии. Там, где другие курьеры делали, ну скажем, от силы дюжину остановок, Метаксас организовывал не менее пятидесяти.

А особенно обожал он всяких придурковатых императоров. Мы слушали речь Михаила Второго Заики и видели фиглярство Михаила Третьего Пьяницы, посетили даже сцену крещения пятого из Константинов, которому выпало несчастье обгадиться в купели, и поэтому всю жизнь его называли Константином Пачкуном.

Метаксас был как дома в Византии в любом году ее тысячелетней истории. Он перемещался из одной эпохи в другую с завидным хладнокровием, непринужденно, уверенно.

Вилла, которую он содержал, была знаком его уверенности в себе, его наглой смелости. Еще никогда никакой другой курьер не отваживался на то, чтобы создать для себя другую индивидуальность вверху по линии, проводя все свое свободное время в качестве жителя прошлого. Метаксас управлялся со своей виллой, основываясь на нынешнем времени; когда ему приходилось покидать ее на две недели для совершения очередной экскурсии, он тщательно следил за тем, чтобы вернуться точно через две недели. Он никогда не допускал перекрытия временных интервалов своего нахождения в прошлом, никогда не позволял себе отправляться в то время, где он уже бывал; виллой этой положено было пользоваться только одному Метаксасу, и был этим Метаксасом только Метаксас нынешнего времени.

Он приобрел эту виллу десять лет тому назад, в двойное для него нынешнее время: 2049 год внизу по линии, 1095 год Византии. И с той поры он с величайшей точностью поддерживал свой временной отсчет; сейчас в обоих этих местах он стал на десять лет старше. Я пообещал навестить его в 1095 году. Это будет для меня великая честь, сказал я.

Он ухмыльнулся и произнес:

— Я познакомлю тебя также, когда ты там объявишься, со своей «прапра» много раз прабабкой. Она потрясающа в постели. Помнишь, что я тебе говорил насчет того, чтобы переспать с кем-нибудь из своих собственных предков? Так вот, нет ничего более прекрасного!

О! Я был ошеломлен его признанием.

— И она знает, кем вы являетесь?

— Не пори вздор, — возмутился Метаксас. — Неужели я мог бы себе позволить нарушить первейшее правило Службы Времени? Неужели я стал бы даже намекать кому-нибудь вверху по линии, что я родом из далекого будущего? Я? Даже Фемистоклис Метаксас соблюдает это первейшее правило!

Подобно угрюмому Капистрано, Метаксас, не жалея сил, разыскивал собственных предков. Правда побуждения, которыми он руководствовался при этом, были совсем иного свойства. Капистрано замышлял особо утонченный способ самоубийства, а вот Метаксас был одержим транстемпоральным кровосмешением.

— Но ведь это очень рискованно, — заметил я.

— Просто принимай своевременно свои таблетки, и ты в полнейшей безопасности, да и она тоже.

— Я имею в виду патруль времени…

— Предусмотри все настолько тщательно, чтобы он не мог этого обнаружить, — сказал Метаксас. — Так что это не так уж рискованно.

— Но ведь случись, что она от вас забеременеет, тогда вы можете стать одним из своих собственных прародителей.

— Небольшая предосторожность, вот и все, — сказал Метаксас.

— Но ведь…

— Не может быть такого, чтобы кто-нибудь от меня забеременел по случайности, мальчик. Разумеется, — добавил он, — когда-нибудь, возможно, мне и захочется отколоть с нею такое умышленно.

Я почувствовал, как ветры времени готовы были разразиться ураганом.

— Да ведь то, что вы говорите, является полнейшей анархией! — негодующе воскликнул я.

— Скорее нигилизмом, если выражаться более точно. Послушай, Джад, взгляни-ка на эту книжку. Здесь перечислены все мои прародительницы, их тут сотни, начиная с девятнадцатого столетия и вплоть до десятого. Ни у кого еще во всем в мире нет такой родословной, за исключением каких-нибудь бывших мерзких королей и королев. Но даже они вряд ли могут похвастать такой полнотой.

— А Капистрано? — спросил я.

— Он добрался в прошлом только до четырнадцатого столетия! И к тому же он ненормальный. Тебе известно, для чего ему понадобилось составление генеалогического древа?

— Да.

— Он очень больной человек, разве не так?

— Верно, — ответил я. — Только вот скажите мне, почему это вам так не терпится переспать со всеми своими прародительницами?

— Тебе в самом деле хочется это знать?

— В самом деле.

— Отец мой был неприветливым, вызывающим только ненависть, человеком,

— признался Метаксас. — Он избивал своих детей каждое утро перед завтраком

— так, чтобы поупражняться. Его отец был таким же нелюдимым и злобным. Он заставлял своих детей жить в самых скотских условиях. В моем роду длинный перечень авторитарно-диктаторского склада ума мужчин-тиранов. Я презираю их всех до единого. Это такая вот у меня форма бунта против отцовского имиджа. Я следую все дальше и дальше в прошлое, соблазняя жен, сестер и дочерей этих мужчин, которых я так ненавижу. Этим я уязвляю их самодовольную чопорность.

— В таком случае, если уж быть действительно последовательным, то начинать следовало бы с собственной матери?

— Я питаю отвращение к своим родителям, — сказал Метаксас.

— Понятно.

— А вот мои прабабки — это да! И все дальше, дальше и дальше! — Глаза его блестели. Для него это была божественная миссия. — Я уже перепахал двадцать-тридцать поколений, и намерен так поступить еще не менее, как с тридцатью! — Метаксас разразился столь характерным для него пронзительным, сатанинским смехом. — Кроме того, — сказал он, — я получаю от этого самое большее в своей жизни удовольствие. Другие обольщают женщин по случаю, когда такая возможность представится. Метаксас совращает систематически! Это придает смысл и стройность всей моей жизни. Тебя это, кажется, немало заинтересовало?

— Ну…

— Это самое сильное наслаждение из всех, что можно испытать.

Взору моему представилась целая вереница обнаженных женщин, лежащих одна рядом с другой, простирающаяся куда-то в бесконечность. У каждой из них вытянутое лицо и острые скулы Фемистоклиса Метаксаса. А сам Метаксас терпеливо продвигается вверх по линии от одной из этих женщин к другой, на несколько минут задерживаясь возле каждой, чтобы удовлетворить странную свою прихоть, сначала с одной, затем с соседней, затем со следующей за нею и так далее. И в своем не знающем усталости рвении, он настолько далеко продвигается вверх по линии, что раздвигающие перед ним ноги женщин становятся все более и более волосатыми, все меньше и меньше становятся их подбородки — это уже женские особи питекантропа, человека прямоходящего, а прямоходящий Метаксас все дальше уходит к самому началу времен. Браво, Метаксас, браво!

— А почему тебе когда-нибудь не попробовать тоже? — спросил у меня Метаксас.

— Ну…

— Говорят, что ты родом из греков.

— Да, со стороны матери.

— Тогда вероятные твои прародители могут жить прямо здесь, в Константинополе. Ни один уважающий себя грек в эту эпоху даже и не думал жить в самой Греции. Сейчас в этом городе обязательно должна быть одна из обаятельных твоих прародительниц!

— Ну…

— Отыщи ее! — вскричал Метаксас. — Возьми ее! Какое наслаждение! Какое исступленное наслаждение! Отринь пространство и время! Ткни своим пальцем прямо в глаз самому Господу Богу!

— Я не очень-то уверен, что мне так уж этого хочется, — произнес я.

Но здесь я ошибся.

28

Как я уже сказал, Метаксас перевернул всю мою жизнь, круто изменил судьбу. Далеко не все перемены, которые произошли после этого в моей жизни, оказались для меня благом. Но главное, что он сделал — это он вселил в меня уверенность. Он передал мне как частицу присущей ему искры Божьей, так и частицу характерной для него разнузданной наглости. Я научился у Метаксаса высокомерию.

До сих пор я был весьма скромным и не выпячивающим свое «я» молодым человеком, во всяком случае в своих отношениях с людьми старше меня по возрасту. А в том, что касалось моей работы в Службе Времени, я был и вовсе еще не оперившимся и не очень-то энергичным в различных начинаниях. Частенько мне приходилось серьезно задумываться над тем, что все-таки нужно делать в том или ином конкретном случае; я, несомненно, выглядел в глазах других еще более наивным, чем на самом деле. И все потому, что был я очень молод и мне многому еще предстояло научиться и многое узнать, не только о себе, что естественно для всякого, но также и о тонкостях работы в Службе Времени. Пока что большей частью мне встречались люди старше меня, более ловкие, хитрые и куда более испорченные, чем я, и я относился к ним со всем почтением, на какое только был способен: Сэм, Дайани, Джеф Монро, Сид Буонокоре, Капистрано. Но теперь со мною был Метаксас, который был старше, изворотливее, хитрее и циничнее, чем все они вместе взятые. Он придал моей жизни такой импульс, что после встречи с ним я перестал метаться на орбитах вокруг других людей и вышел на свою собственную траекторию.

Впоследствии я узнал, что это еще одна из функций Метаксаса в Службе Времени. Он берет юнца-молокососа, новоиспеченного курьера, и наполняет его душу той мерой самодовольства и развязности, которые необходимы, чтобы стать преуспевающим курьером, действующим совершенно самостоятельно.

Когда я вернулся с маршрута, где стажировался у Метаксаса, я уже совершенно не опасался первой своей вылазки в прошлое в качестве единственного курьера, сопровождающего группу. Я был готов справиться с этой новой для себя, ролью. Метаксас послужил для меня наглядным примером того, какой артистичностью должен обладать курьер, чтобы воссоздать цельную картину прошлого для своих клиентов, и это было как раз тем качеством, о котором я мечтал. Меня больше совсем не волновали ни риск, ни ответственность, которые были с этим неразрывно связаны.

— Когда вы вернетесь из отпуска, — предупредил меня Протопопулос, — вы возьмете с собою шестерых в однонедельный маршрут.

— К черту отпуск! Я готов отбыть прямо сейчас!

— Вы готовы, а вот ваши туристы еще нет. И нравится ли вам это или нет, но по закону вам положен отдых между вылазками. Вот и отдыхайте. Встретимся с вами, Джад, здесь ровно через две недели.

Вот так получился у меня отпуск против собственной воли. Велико было искушение принять приглашение Метаксаса и навестить его виллу в 1105 году, но тут мне пришло в голову, что, возможно, Метаксас по горло пресыщен моей компанией. Какое-то время я обдумывал, не податься ли с какой-либо из экскурсионных групп к битве при Гастингсе или Ватерлоо, или даже еще дальше — к Распятию — и сосчитать, сколько Дайани там уже находится. Но и эту мысль я выбросил из головы. Теперь, когда я уже был в преддверии самостоятельного маршрута в прошлое, мне совсем не хотелось, чтобы меня вел кто-либо другой. Мне нужно было во что бы то ни стало сохранить в себе ту недавно обретенную уверенность в себе, которой мне раньше так недоставало.

Прослонялся я в Стамбуле нынешнего времени несколько дней, ничего не предпринимая. Большей частью я ошивался в различных помещениях Службы Времени, играл в стохастические шахматы с Колеттисом и Меламедом, которые тоже оказались свободными от работы. На четвертый день я улетел в Афины. Зачем я туда подался, сам я сообразил только тогда, когда уже был на месте.

29

Я поднялся на акрополь и вот здесь-то понял, в чем заключался смысл моей поездки сюда. Я бродил среди древних развалин, отмахиваясь от назойливых продавцов голографических слайдов и добровольных экскурсоводов, когда прямо передо мною в воздухе возник рекламный шар. Он завис в полутора метрах от меня на уровне глаз, излучая зеленое мерцание, чтобы привлечь мое внимание к бегущим строкам, которые гласили: «Добрый день. Мы надеемся, что вы получаете удовольствие от посещения Афин двадцать первого столетия. Теперь, когда вы наконец увидели эти живописные руины, вы, наверное, не прочь поглядеть на то, каким был Парфенон на самом деле. Чтобы увидеть Грецию Сократа и Аристофана, обращайтесь в местное отделение Службы Времени на Золотой улице, напротив центрального почтамта».

Через полчаса я уже зарегистрировался в штаб-квартире на Золотой улице, представившись курьером времени в отпуске, и подал заявку на соответствующее снаряжение для шунтирования вверх по линии.

Хотя и не в Грецию Сократа и Аристофана.

Я направлялся в прозаическую Грецию 1997 года, когда мэром Спарты был избран Константин Пассилидисе.

Константин Пассилидис был отцом моей матери. Вот с него-то я и начал составление своей родословной, поиски, так сказать, собственных корней.

Одетый в официальный, вызывающий раздражение, костюм конца двадцатого века и имея при себе хрустящие, красочные, теперь уже давно вышедшие из употребления бумажные банкноты, я шунтировался на шестьдесят лет назад и первым же скоростным монорельсовым поездом отправился из Афин в Спарту. Монорельс был еще в новинку в Греции 1997 года, и я очень опасался за безопасность своей драгоценной жизни, ибо на дороге часто, как я когда-то читал, случались аварии. Однако через несколько минут я благополучно добрался до Спарты.

Спарта оказалась потрясающе мерзким городишком.

Современная Спарта, разумеется, совсем не является прямым продолжением столицы того древнего, насквозь военизированного государства, которое причиняло столько неприятностей Афинам. Та Спарта со временем все больше и больше увядала и в конце концов совершенно исчезла где-то в средневековье. Новая Спарта была основана в начале девятнадцатого столетия на месте прежней, древней. В лучшую пору жизни дедушки Пассилидиса это был город с населением где-то около восьмидесяти тысяч человек, который быстро разрастался после возведения в его окрестностях первой в Греции ядерной электростанции в середине восьмидесятых годов.

Он состоял из нескольких сотен совершенно одинаковых многоквартирных домов из серого кирпича, выстроившихся абсолютно ровными рядами. Каждый из этих домов имел десять этажей, обрамленных лимонного цвета балконами, и вид у них был ничуть не лучше, чем у самой заурядной тюрьмы. На одном краю этого, заполненного жилыми бараками, города располагались сверкающие купола ядерных реакторов; на другом конце были расположены рестораны, банки и муниципальные учреждения. Вид у них всех был просто очаровательный, если можно разглядеть очарование в этом до ужаса унылом месте.

Я сошел с монорельса и прошел в деловую часть города. На улицах нигде даже духу не было каких-либо информационных терминалов — по-моему, здесь еще не была введена в эксплуатацию информационная сеть, — однако мэра Пассилидиса я разыскал без всякого труда. Я остановился в одном из уличных кафе, чтобы слегка перекусить, и спросил, где можно найти мэра Пассилидиса, после чего добрый десяток дружелюбно настроенных спартанцев провели меня к зданию мэрии.

Секретаршей мэра была темноволосая девушка лет примерно двадцати, большегрудая, с темным пушком над верхней губой.

Покачивая своими массивными полусферами прямо перед моим носом, она спросила решительным тоном:

— Могу ли я вам чем-нибудь помочь?

— Мне хотелось бы увидеться с мэром Пассилидисом. Я из одной американской газеты. Мы работаем над статьей о десяти наиболее динамичных общественных деятелях Греции, и нам кажется, что мистер Пассилидис…

Слова эти казались не очень-то убедительными даже мне самому. Вот я и стоял, изучая бусинки пота на белых округлостях верхней части ее груди, и ждал, когда она прогонит меня подальше отсюда. Но она, ничуть не сомневаясь, поверила моей выдумке и практически тотчас же провела меня в кабинет шефа.

— Я очень рад встретить вас здесь, — на чистейшем английском языке произнес мой дедушка. — Не угодно ли присесть? Виски, мартини, коньяк? Или вы, может быть, предпочитаете…

Я весь замер. Паника охватила меня. Я даже позабыл взять его руку, когда он протянул ее мне для рукопожатия.

Вид Константина Пассилидиса привел меня в состояние полнейшего ужаса.

Я никогда не видел своего родного дедушку. Его застрелил головорез-аболиционист в 2010 году, задолго до того, как я родился, — он был одной из многочисленных жертв того страшного года убийств.

Никогда еще путешествие во времени не казалось мне настолько жутко реальным, как сейчас. Юстиниан в своей императорской ложе был ничто по сравнению с Константином Пассилидисом, принимавшим меня в своем служебном кабинете в Спарте.

Ему было чуть больше тридцати лет, он был вундеркиндом своего времени. У него были темные курчавые волосы, только-только начавшие седеть у висков, слегка подстриженные усики, кольцо в левом ухе. Что меня особенно привело в волнение, так это наше внешнее сходство. Он вполне мог бы сойти за моего старшего брата.

После первого момента, который, как мне показалось, длился бесконечно долго, я наконец вышел из состояния оцепенения. Несколько смущенный, он еще раз вежливо предложил мне выпить что-нибудь прохладительное, но я отказался, после чего мне каким-то образом удалось преодолеть нерешительность и начать свое интервью.

Мы говорили о его политической карьере и о тех замечательных вещах, которые он запланировал сделать для Спарты и для Греции. Однако как только я начал переводить разговор на личную тему, на взаимоотношения в его семье, он посмотрел на часы и произнес:

— Самая пора перекусить. Не возражаете, если будете моим гостем?

Оказалось, что подошло время средиземноморской сиесты, когда контора закрывается и все расходятся на три часа по домам. Мы прокатились в его маленьком электромобильчике, за штурвалом управления сидел он сам. Жил он в одном из серых многоквартирных домов, как самый обычный житель Спарты. В его квартире на пятом этаже было четыре скромных комнаты.

— Мне хочется познакомить вас с моею женой, — сказал мэр Пассилидис.

— Катина, это журналист из Америки, Джад Эллиот. Он хочет написать статью о моей карьере.

Я взглянул на свою бабушку.

Моя бабушка глядела на меня.

Мы оба едва не открыли рот от удивления. Мы оба были поражены.

Она была необычайно красива, красива той особой женской красотой, которой славились девушки, изображенные на фресках минойской эпохи истории древнего Крита. У нее была очень смуглая, с оливковым оттенком, кожа, черные волосы, темные глаза. Все ее тело источало крестьянскую силу. Она не выставляла напоказ свою грудь так, как это делала усатая секретарша-модница, но ее невозможно было спрятать под тонкой материей кофты. Грудь у нее была высокая и округлая. Это была пышная женщина в самом соку, в ней всего было в изобилии, все в ней было как будто предназначено для того, чтобы служить высокому призванию продолжения человеческого рода. Как мне показалось, ей было года двадцать три, от силы двадцать четыре.

Страсть охватила меня с первого же взгляда. Меня сразу же пленили ее красота, ее простота, ее теплота. Стыдно даже признаться в том, что я тогда чувствовал, как страстно мне хотелось сорвать с нее одежды и погрузиться в горячую черноту ее пышных волос.

Это не было свойственным Метаксасу вожделением с целью кровосмешения. Это было невинным и чисто физиологическим желанием.

Захлестнутый волной радостного томления, я не думал о ней, как о своей собственной бабушке. Я любовался молодой и фантастически желанной женщиной. И только несколькими мгновениями позже до меня дошло на эмоциональном уровне, кем она была для меня, и весь мой пыл сразу же пропал.

Она была бабусей Пассилидис. А бабушку Пассилидис я прекрасно помнил.

Я частенько навещал ее в пансионе для престарелых в окрестностях Тампы. Она скончалась, когда мне было четырнадцать лет, в 2049 году, и, хотя ей тогда было всего лишь за семьдесят, мне она всегда казалась ужасно старой и немощной, высохшей, дряхлой, беспомощной старушкой. Одевалась она во все черное. Только ее глаза — Боже ты мой! — ее темные, теплые, всегда такие сверкающие глаза еще оставались единственным свидетельством того, что когда-то и она могла быть здоровым и наполненным жизненной энергией человеческим существом.

У бабушки Пассилидис каких только не было болезней — прежде всего по женской части, затем почечные колики и все остальное. Ей было сделано больше десятка пересадок самых различных органов, но ничего не помогало. Я часто слышал в детстве о том, что это несчастная старая женщина!

И вот теперь передо мною та самая бедная, старая женщина, каким-то чудесным образом освобожденная от тягостного бремени прожитых лет. И здесь же я, мысленно уже погруженный в самые заветные места тела. О, какая низкая непочтительность со стороны человека, которому дано путешествовать во времени, какие грязные у него мысли!

Реакция молодой миссис Пассилидис на меня была в равной степени бурной, хотя и начисто лишенной какого-либо вожделения с ее стороны. Для нее секс начинался и кончался в постели с мужем-мэром. Она глядела на меня, и не желание, а сильное удивление выражал ее взгляд. В конце концов она не выдержала.

— Константин, да ведь он выглядит точь-в-точь как ты! — В самом деле?

— удивился мэр Пассилидис. Раньше он как-то не обратил на это внимания.

Его жена затолкала нас обоих в гостиную, где стояло большое зеркало, при этом она все время возбужденно хихикала. Она навалилась на меня всей массой своей огромной и теплой груди, так что я даже начал потеть.

— Смотрите! — вскричала она. — Видите? Вы прямо как родные братья!

— Поразительно, — произнес мэр Пассилидис.

— Невероятное совпадение, — сказал я. — Однако у вас волосы более густые, я чуть повыше, но все же…

— Да! Да! — Мэр захлопал в ладони. — Может быть, мы — родственники?

— Абсолютно исключено, — с напускной важностью произнес я. — Моя семья в Бостоне, из очень старого рода Новой Англии. Но это в самом деле поразительно. Вы уверены в том, что никто из наших предков не мог оказаться на борту «Мэйфлауэра», мистер Пассилидис?

— Разве что грек-повар.

— Сомневаюсь в этом.

— Я тоже. Я чистокровный грек с обеих сторон в течение многих поколений, — поведал он.

— Мне было бы очень интересно побеседовать с вами о вашей родне, если вы не возражаете, — как бы невзначай бросил я. — Например, мне бы хотелось узнать…

В это время из спальни к нам вышла заспанная, совершенно голенькая девчушка лет пяти, самым бесстыдным образом расположилась передо мной и спросила у меня, кто я такой. Какая прелесть, подумал я. Сколько чистоты в таких маленьких голеньких девчушках, пока тело их еще не зрелое…

— Это моя дочь Диана, — с гордостью произнес Пассилидис.

В мозгу моем громом прогремел глас свыше: «И ЗАМКНИ ВЗОР СВОЙ ПЕРЕД НАГОТОЙ СВОЕЙ МАТЕРИ».

Я отвел глаза, задрожал и свое смущение попытался скрыть приступом кашля. Однако перед моим мысленным взором продолжали оставаться невинные прелести детского тельца Дианы. Как будто почувствовав, что я узрел нечто неподобающее в наготе девчушки, Катина Пассилидис поспешно натянула на нее штанишки.

Меня продолжало трясти. Пассилидис, все еще не понимая, что это на меня нашло, откупорил бутылку столового красного вина. Мы сидели на балконе, прямо под лучами яркого полуденного солнца. Какие-то школьники внизу махали руками и выкрикивали приветствия в адрес мэра. Сюда же, на балкон, вышла маленькая Диана, рассчитывая на то, что с нею поиграют, и я взъерошил ее пушистые волосики, прижался носом к кончику ее носа, и как-то странно, очень странно почувствовал себя при этом.

Бабушка моя подала нам весьма плотный ленч, состоявший из вареной говядины под острым соусом. Под такую закуску мы как-то незаметно расправились почти с двумя бутылками вина. Я постарался побыстрее выкачать из мэра все, что касалось политики, и переметнулся к вопросам о его происхождении.

— Ваши родственники всегда жили в Спарте? — спросил я.

— О нет, — ответил он. — Семья моего дедушки переехала сюда около ста лет тому назад с Кипра. Это что касается родни со стороны отца. По материнской же линии я потомственный афинянин.

— Из рода Маркезинисов? — спросил я.

Он как-то подозрительно посмотрел на меня.

— Вот именно! Только вот как это…

— На это я натолкнулся в процессе подготовки статьи о вашей карьере,

— поспешил я его успокоить.

Пассилидис больше не возвращался к этому вопросу. Теперь, когда он рассказывал о родне, он становился все более и более многословным — может быть, тому способствовало выпитое вино — и соблаговолил просветить меня насчет подробностей своей родословной.

— Предки моего отца жили на Кипре не меньше тысячи лет, — сообщил он.

— Пассилидисы уже жили там, когда пришли крестоносцы. С другой стороны, предки моей матери переехали в Афины только в девятнадцатом столетии, после нападения турков. До этого они жили в Шкодере.

— Шкодере?

— В Албании. Они поселились там в тринадцатом веке, после того, как крестоносцы взяли штурмом Константинополь. Там они и оставались, пережив господство и сербов, и турков, и восстание Скандербега, всегда помня о своем греческом происхождении, несмотря на все беды, которые на них валились.

У меня закололо в ушах.

— Вы упомянули Константинополь? Вы в состоянии проследить свою родословную еще дальше?

Пассилидис улыбнулся.

— Вы знакомы с историей Византии?

— Немного, — ответил я.

— Вам, по всей вероятности, известно, что в 1204 году крестоносцы захватили Константинополь и правили там, основав так называемое Латинское Королевство. Византийская аристократия бежала оттуда, на месте империи образовалось несколько, не связанных между собой, территориально независимых греческих государств — одно в Малой Азии. Мои предки предпочли последовать за Михаилом Ангелом Комнином в Албанию, чтобы не подчиниться господству крестоносцев.

— Понятно. — Я теперь снова весь трепетал. — И какая у них была тогда фамилия? Они и в те времена уже были Маркезинисами?

— О нет! Маркезинис — это позднегреческая фамилия. В Византии мы относились к роду Дукасов.

— К роду Дукасов? — У меня едва не отвалилась нижняя челюсть от удивления. Его заявление было равносильно утверждению кого-нибудь из немцев, что в его венах течет кровь Гогенцоллернов. — Дукасов! В самом деле?

Я уже видел великолепные дворцы, принадлежавшие представителям рода Дукасов. Я видел, как преисполненные гордостью Дукасы в золотых облачениях торжественной процессией шагали по улицам Константинополя, празднуя восшествие на престол императора — своего двоюродного брата Константина. Если Пассилидис был Дукасом, то Дукасом был и я!

— Разумеется, — сказал он, — семья была очень большая, я не сомневаюсь в том, что мы относились к одной из младших ее ветвей. И все же это нечто такое, чем можно гордиться, — принадлежность к такому славному роду.

— Я с вами совершенно согласен. А вы не могли бы назвать имена каких-либо ваших византийских родственников?

Слова мои, наверное, прозвучали так, будто я уже окончательно решил попытаться разыскать их, когда в следующий раз побываю в Византии. Я действительно принял такое решение, но Пассилидис даже помышлять об этом не мог.

Он нахмурился и произнес:

— Вам это нужно для статьи, которую вы пишете?

— Нет, я это спрашиваю из чистого любопытства.

— Я вижу, вы знаете историю Византии куда лучше, чем «немного», как вы сами признались. — Его насторожило, что американскому варвару захотелось узнать имена представителей знатного византийского рода.

— Я вообще люблю историю, — попытался выпутаться я из положения. — В школе у меня всегда были хорошие оценки по этому предмету. — Как это ни печально, но я не в состоянии назвать вам ни одного имени. Они просто не дошли до нас из глубины веков. Но, возможно, когда-нибудь, когда я заброшу политику, я попробую покопаться в старинных летописях…

Моя бабушка подлила еще вина, и я не удержался, чтобы украдкой не бросить еще один быстрый виноватый взгляд на ее полные, раскачивающиеся из стороны в сторону, груди. Моя мать взобралась ко мне на колени и стала издавать негромкие, воркующие звуки. Мой дедушка покачал головой и произнес:

— Просто поразительно — как сильно вы на меня похожи!

Вы не станете возражать, если я вас сфотографирую на память?

Я задумался — нет ли здесь какого-либо нарушения правил, к чему мог бы придраться впоследствии патруль времени. И решил, что это действительно против установленных правил. Но, с другой стороны, я ничего не мог придумать весомого, чтобы отказать хозяину в такой пустяковой просьбе.

Пока я мучительно над этим думал, моя бабушка принесла фотокамеру. Пассилидис и я стали рядом, и она сделала один снимок для него, а затем еще один — для меня. После этого она извлекла из камеры готовые фотоснимки, и мы стали внимательно их изучать.

— Как братья, — не переставала повторять она, — ну точно, как родные братья!

Я уничтожил свой фотоснимок, едва только покинул квартиру мэра. Но, как мне кажется, где-то среди бумаг моей матери все еще валяется старая, выцветшая одномерная фотография, на которой ее отец, совсем еще молодой мужчина, стоит рядом с другим, более молодым, мужчиной, который, как две капли воды, похож на него и который, как она полагала, был каким-то забытым ее дядей. Скорее всего, эта фотография все еще существует. Но я бы умер от страха, если бы пришлось на нее взглянуть.

30

Дедушка Пассилидис избавил меня от изрядной доли хлопот: от поисков предков на протяжении восьми столетий.

Я совершил прыжок вниз по линии в нынешнее время, произвел некоторые изыскания в афинской штаб-квартире Службы Времени и вскоре был экипирован как византийский аристократ конца двенадцатого столетия — роскошная шелковая туника, черный плащ и белая шляпа без полей. Затем я отправился на север, в Албанию, сойдя с монорельса на станции Гирокастро, расположенной в городке, который в древности был известен как Аргирокастро в провинции Эпир.

В Аргирокастро я шунтировался вверх по линии в 1205 год. Крестьяне Аргирокастро пришли в ужас при одном виде моего, едва ли не императорского, облачения. Я сказал им, что разыскиваю двор Михаила Ангела Комнина, и они показали мне дорогу к нему и еще дали мне осла, чтобы легче было туда добраться. Я разыскал Михаила и остальных византийских изгнанников во время состязаний колесниц, которые были ими устроены на импровизированном ипподроме у подножия гряды неправильной формы холмов, и незаметно затесался в толпу зрителей.

— Я разыскиваю Дукаса, — сказал я безвредному на вид старику, который подносил зрителям вино.

— Дукаса? А какого из них?

— Разве их здесь много? При мне послание из Константинополя для Дукаса, только вот меня не предупредили, что есть еще Дукасы.

Старик рассмеялся.

— Вот сейчас перед собою я вижу Никифора Дукаса, Иоанна Дукаса, Льва Дукаса, Георгия Дукаса, Никифора Дукаса младшего, Михаила Дукаса, Симеона Дукаса и Димитрия Дукаса. В данный момент я что-то не могу отыскать Евтихия Дукаса, Леонтия Дукаса, Симеона Дукаса высокого, Константина Дукаса и — дайте-ка вспомню — Андроника Дукаса. Кого из этого рода вы изволите разыскивать?

Я поблагодарил его и отправился вниз по линии.

В Аргирокастро шестнадцатого века я стал расспрашивать о семье Маркезинисов. Мое византийское облачение послужило поводом для довольно подозрительных взглядов в мою сторону, но византийские золотые, что были при мне, позволили получить всю необходимую информацию. Один визант — и мне показали место, где расположено имение Маркезинисов. Еще два византа — и меня познакомили со старшим надсмотрщиком виноградника Маркезинисов. Пять византов — это уж слишком! — И я отщипываю ягоды от гроздей винограда в гостиной Григория Маркезиниса, главы клана.

Это был представительный мужчина средних лет с окладистой седой бородой и жгучими глазами, суровый, но гостеприимный. Пока мы с ним разговаривали, к нам то и дело тихонько подходили его дочери, подливали вина в чаши, приносили еще виноград, холодную баранину, подносы с рисом. Их было трое, им было, по всей вероятности, тринадцать, пятнадцать и семнадцать лет. Я старался по возможности не поглядывать в их сторону, зная ревнивый нрав предводителей горцев.

Все они были красавицами: оливковая кожа, темные глаза, высокая грудь, полные губы. Они вполне могли бы сойти за сестер моей лучезарной бабушки Катины Пассилидис. Я уверен, точно так же выглядела в девичестве и моя мать Диана. Очень уж могучими были фамильные гены.

Одна из этих девушек была моею «прапра» много раз прабабушкой. А Григорий Маркезинис был еще на одно «пра» больше моим многократно «пра» дедушкой.

Я представился, как состоятельный молодой киприот византийского происхождения, который путешествует по миру в поисках удовольствий и приключений. Григорий, чей язык был слегка загрязнен албанскими словами, очевидно, раньше никогда не встречался с киприотами, поскольку воспринимал мое произношение как подлинно греческое.

— И где же вам довелось побывать? — поинтересовался он.

— О, — ответил я, — в Сирии и Египте, Ливии и Риме, Париже и Лиссабоне. И еще я присутствовал на коронации Генриха Восьмого в Лондоне, после чего посетил Прагу и Вену. А теперь возвращаюсь снова на Восток, в подвластные туркам места, и решительно настроен, несмотря на весь сопряженный с этим риск, навестить могилы своих предков в Константинополе.

Он поднял бровь при упоминании о предках. Быстро отрезав большой ломоть баранины своим кинжалом, он спросил у меня:

— Ваша семья занимала высокое положение в былые дни?

— Я родом из Дукасов.

— Дукасов?

— Дукасов, — мягко повторил я.

— Я сам тоже из рода Дукасов.

— Неужели?

— Вне всякого сомнения!

— Дукасы в Эпире? Как такое могло приключиться? — вскричал я.

— Мы прибыли сюда вместе с Комнинами, после того, как латинские свиньи овладели Константинополем.

— Ого!

— Вне всякого сомнения!

Он потребовал еще вина, самого лучшего в доме. Когда появились его дочери, он вскочил, пританцовывая, и начал кричать:

— Родственник! Родственник! Незнакомец оказался родственником! Поприветствуйте его надлежащим образом!

Я оказался в тесном окружении дочерей Маркезиниса, они едва не задавили меня своими упругими девичьими грудями и плотными благоухающими телами. Я же целомудренно обнял их, как и подобало давно позабытому дальнему родственнику.

Над кружками тягучего, очень старого вина мы стали обсуждать свою родословную. Я сделал первый шаг, выхватив наугад одного из Дукасов, — Федора, — и сообщил, что он спасся бегством на Кипр после разгрома Константинополя в 1204 году и стал основателем нашей ветви. Маркезинис никоим образом не мог опровергнуть данное утверждение и поэтому принял его на веру. Я развернул перед ним длинный перечень представителей нашей ветви рода Дукасов, заполнивших родословную между мною и этим легендарным Федором, прибегая к широко распространенным византийским именам. Когда я закончил свой рассказ, то сразу же спросил:

— А вы, Григорий?

Пользуясь своим ножом для того, чтобы нацарапать на поверхности стола причудливые изгибы генеалогического ствола в наиболее трудных местах, Маркезинис проследил свое происхождение вплоть до Николая Маркезиниса, жившего в конце четырнадцатого столетия и женившегося на старшей дочери Мануила Дукаса из Аргирокастро, добавив, что у этого Дукаса были только дочери и поэтому данная ветвь Дукасов на нем и оборвалась. От Мануила Маркезинис стал неторопливо прослеживать род Дукасов до самого изгнания их из Византии в результате Четвертого Крестового Похода. Того Дукаса, от которого он вел свое происхождение и который бежал в Албанию, звали как он сказал, Симеоном.

При упоминании этого имени все мои гены прямо-таки взбунтовались в отчаяньи.

— Симеоном? — переспросил я. — Вы имеете в виду Симеона Дукаса высокого или того, другого?

— Разве их было два? Откуда вам это известно?

С раскрасневшимися щеками я пустился в импровизацию.

— Я должен вам признаться, я ревниво изучаю родословную всего нашего рода Дукасов. В эти места за Комнинами последовали два Симеона Дукаса, Симеон высокий и еще один, скорее всего, ростом пониже.

— Мне лично об этом ничего неизвестно, — сказал Маркезинис. — Мне еще в детстве поведали, что предка моего звали Симеоном, а отцом его был Никифор, чей дворец стоял невдалеке от церкви Святой Феодосии на берегу залива Золотой Рог. Венецианцы сожгли дворец Никифора, когда овладели городом в 1204 году. А отцом Никифора… — тут он задумался, тряхнул нерешительно головой и произнес печально. — Я не помню имени отца Никифора. Да, я позабыл имя отца Никифора. Звали его Львом? Михаилом? Василием? Забыл. Слишком сильно, по-видимому, ударило мне в голову вино.

— Ну, это не имеет такого уж большого значения, — поспешил успокоить его я. С родословной, прослеженной до самого Константинополя, я уже не предвидел особых трудностей на своем пути.

— Роман? Иоанн? Исаак? Так и крутится у меня в голове, но и без него в моей голове так много имен… так много имен…

Все еще бормоча себе под нос различные имена, он прямо за столом и уснул.

Одна из его темноглазых дочерей провела меня в отведенную для меня спальню. Теперь можно было шунтироваться, ведь я разузнал все, ради чего сюда прибыл. Но мне показалось верхом непочтительности исчезнуть, словно воришка, и поэтому я предпочел провести эту ночь под крышей своего многократно «прапра» дедушки. Я разделся, задул свечу и лег на кровать.

Я еще не успел заснуть, как под одеялом у меня оказалось теплое податливое девичье тело.

Ее груди полностью помещались в моих ладонях, а от ее тела исходило сладкое благоуханье. Я не мог разглядеть ее, но посчитал, что это, должно быть, одна из трех дочерей Маркезиниса, которая пришла ко мне, чтобы показать, насколько гостеприимна ее семья.

Ладонь моя скользнула ниже вдоль ее гладкого округлого живота и когда я достиг места, где соединялись ее бедра, она раскрылась для меня, и я обнаружил, что она готова принять мою любовь.

Однако я был весьма разочарован при мысли о том, что дочери Маркезиниса столь свободно отдаются первому встречному незнакомцу — даже если этот благородный незнакомец утверждает, что он приходится им дальним родственником. Ведь как-никак, но это же мои предки! Неужели мое происхождение было подпорчено именем какого-то случайного странника?

Эта мысль логически привела к более тревожным раздумьям, суть которых заключалась в том, что если эта девушка в самом деле моя много раз прабабка, то чем это я занимаюсь с нею в постели? К черту мысли о том, что она спит с незнакомцами, — лучше бы подумать о том, следует ли ей спать с одним из своих потомков? Когда подстрекаемый Метаксасом, я пустился на поиски своих предков, у меня даже и мысли не было о том, чтобы согрешить с кем-либо из своих прародителей — и тем не менее, именно этим я и собирался заняться.

Острое чувство вины охватило меня, и я настолько разнервничался, что это мгновенно привело к мужскому бессилию.

Однако девушка, делившая со мною постель, оказалась весьма искушенной в сфере любовных ласк и, применив старый, но безотказно действующий византийский фокус, быстро восстановила мои утраченные способности. Единственное, чем мне оставалось успокаивать свою совесть, это тем, что девушка была моей много раз «пра» теткой, а не столько же раз прабабкой, и что в этом случае совершенный мною грех кровосмешения куда менее тяжел. А если уж говорить о кровном родстве между мною и этой теткой из шестнадцатого столетия, то с течением времени оно должно было полностью раствориться в его потоке.

После таких мыслей совесть моя совсем успокоилась, и мы вместе с девушкой одновременно пришли к завершению того, ради чего она и забралась ко мне под одеяло. Затем она поднялась и вышла из комнаты, и когда проходила мимо окна, серебристые лучи луны осветили ее белое тело, длинные светлые волосы, и тут только до меня дошло то, что мне следовало знать заранее: что девушки из рода Маркезинисов не приходят, как эскимосские девки, спать к гостям, но что кто-то позаботился прислать мне девчонку-рабыню для моего услаждения. Совесть моя совсем успокоилась, ибо я не допустил греха даже самого ничтожного кровосмешения, и я тут же заснул крепким-крепким сном.

Утром после завтрака, состоявшего из холодной баранины с рисом, Григорий Маркезинис спросил у меня:

— До меня дошел слух о том, что испанцы открыли целый новый мир по ту сторону океана. Как вы думаете, это правда?

А год был тогда 1556 после Рождества Христова.

— Правда в этом нет ни малейших сомнений, — ответил ему я. — Я видел доказательства этому в Испании, при дворе короля Карла. Это мир, изобилующий золотом, нефритами, пряностями и краснокожими людьми…

— Краснокожими людьми? О нет, кузен Дукас, нет, нет, уж этому я никак не поверю! — Маркезинис аж расхохотался в восторге и позвал своих дочерей.

— В этом новом свете испанцев у людей красный цвет кожи! Так утверждает наш кузен Дукас!

— Ну, на самом-то деле, цвета меди, — промямлил я, но Маркезинис вряд ли это услышал.

— Краснокожие! Краснокожие! И без голов, но с глазами и ртом на груди! И с одной-единственной ногой, которую поднимают у себя над головой в полдень, чтобы прикрыться от солнца! Ха-ха! О, какой замечательный этот новый свет! Кузен, ну и потешили вы старика!

Я сказал ему, что рад был доставить ему такое удовольствие, поблагодарил его за оказанное мне щедрое гостеприимство, целомудренно обнял каждую из его дочерей и уже приготовился было уходить. И вот тут-то мне неожиданно пришло в голову, что если родовым именем моих предков было Маркезинис с четырнадцатого столетия, аж до двенадцатого, то ни одна из этих девушек никак не может быть моей прародительницей. И поэтому были совершенно бессмысленными мои поросячьи угрызения совести, разве только они позволили мне определить, до каких пределов может дойти собственная моя распущенность.

— А сыновья у вас есть? — спросил я у своего хозяина.

— О да, — ответил он, — целых шестеро!

— Пусть разрастается и процветает род ваш! — сказал я и покинул дом Маркезиниса.

Проехав на спине осла с добрый десяток километров по сельской местности, я привязал его к оливковому дереву и шунтировался вниз по линии.

31

В конце своего отпуска я доложил о своей готовности и впервые отправился в прошлое в качестве курьера времени самостоятельно.

По однонедельному маршруту я повел шестерых туристов. Они не знали, что это первая моя самостоятельная экскурсия. Протопопулос не считал нужным сообщать им об этом, и я с ним согласился. Но сам вовсе не ощущал, что мне впервые поручена группа. Я был переполнен метаксаскими самонадеянностью и развязностью. Искры Божьи так и вылетали из меня. Я ничего уже не боялся, кроме самого страха.

На предварительной встрече я рассказал своим шестерым подопечным о тех правилах, которые обязаны соблюдать путешественники во времени, прибегнув к самым решительным, не признающим каких-либо пререканий, выражениям. Я припугнул их, рассказав о смертельной опасности, исходящей от патруля времени в случае изменения прошлого — то ли нечаянного, то ли умышленного. Я объяснил, как им следует себя вести, чтобы держаться подальше от греха. Затем я вручил им таймеры и сам проверил правильность первой их самостоятельной настройки.

— А теперь мы отправляемся, — объявил я, — вверх по линии!

С искрой Божией! С самонадеянной развязностью, граничащей с разнузданностью! Джад Эллиот, курьер времени, первое соло! Вверх по линии!

— Мы прибыли, — начал я, — в год 1659 перед нынешним, более известный как 400 год после Рождества Христова. Я выбрал его в качестве типичного для ранневизантийской эпохи. Правит сейчас император Аркадий. Вы помните Стамбул нынешнего времени, помните, что стоит там и собор святой Софии, и мечеть султана Ахмеда. Так вот, султан Ахмед и его мечеть, естественно, отстоят от нас на добрую дюжину веков в будущем, а церковь позади нас и есть первоначальная Айя-София, построенная сорок лет тому назад, когда город был еще очень молод. Четырьмя годами позже она сгорит во время восстания, вызванного изгнанием епископа Иоанна Златоуста императором Аркадием после того, как тот подверг критике жену Аркадия Евдокию. Давайте зайдем внутрь церкви. Вы убедитесь, что стены ее из камня, но крыша деревянная…

В моей группе были: строительный подрядчик из Огайо, его жена, их робкая дочь и ее муж плюс совсем высохший сицилиец со своей колченогой временной супругой — типовой набор процветающих обывателей. Они ни черта не смыслили в архитектуре, но я дал им возможность вволю полюбоваться церковью, после чего строем провел их по улицам Константинополя времен императора Аркадия, дабы они пропитались атмосферой, в которой будут развиваться дальнейшие события. После двухчасовой прогулки мы шунтировались вниз по линии поглядеть на крещение младенца Феодосия в 408 году, что для меня уже стало вполне привычной церемонией.

Краешком глаза я приметил самого себя на другой стороне улицы, стоящего рядом с Капистрано, но воздержался от того, чтобы помахать ему рукой. Другое мое воплощение, казалось, меня и вовсе не заметило. Мне очень захотелось узнать, не нынешний ли я стою там с Капистрано. Меня прямо-таки угнетала путаница, связанная с парадоксом кумуляции. Наконец я выбросил эти мысли из головы.

— Перед вами развалины старой Айя-Софии, — сказал я. — Она будет отстроена под покровительством этого младенца, будущего Феодосия Второго и открыта для богослужений 10 октября 445 года…

Мы шунтировались вниз по линии в 445 год и посмотрели на церемонию освящения.

Имеются две школы подхода к тому, как правильнее проводить экскурсии во времени. Метод Капистрано заключается в том, чтобы привести туристов на четыре-пять наиболее интересных мест за неделю, предоставив им возможность как можно больше времени провести в тавернах, на постоялых дворах, ничем не примечательных переулках и рынках, перемещаясь при этом настолько неторопливо, чтобы туристы могли глубоко проникнуться специфическим духом каждой эпохи. Метод же Метаксаса предполагает складывание тщательно продуманной мозаики важнейших событий в те же самые переломные моменты истории, но дополненных тремя-четырьмя десятками событий меньшего масштаба, для чего требуется частое шунтирование.

Я испытал оба эти метода на себе во время своей стажировки, и мне больше по душе был метод Метаксаса. Человеку, серьезно изучающему Византию, нужна глубина, а не широта охвата событий, но публика, с которой приходится иметь дело нам, курьерам времени, вовсе не стремится к серьезному изучению. Лучше развернуть перед нею пышное зрелище Византии и без передышки гонять ее из одной эпохи в другую, показывая мятежи и коронации, состязания колесниц, возведение и низвержение монументов и императоров.

Вот так я и вел своих подопечных из одного времени в другое, подражая своему идолу Метаксасу. Я дал им возможность целый день провести в ранней Византии, как это сделал бы и Капистрано, но разделил это пребывание на шесть эпизодов. Свой первый рабочий день я завершил в 537 году, в городе, который возвел Юстиниан на пепелище уничтоженного во время мятежей «синих» и «зеленых».

— Мы прибыли в 27 декабря, — сказал я. — Сегодня Юстиниан торжественно откроет новый собор святой Софии. Вы сами видите, насколько крупнее стал собор по сравнению со стоявшей на его месте первоначальной церковью. Поистине грандиозное здание, одно из чудес света. Юстиниан потратил на него средства, эквивалентные многим сотням миллионов долларов.

— И именно этот собор сохранился до сих пор в Стамбуле? — спросил с сомнением в голосе зять строительного подрядчика.

— В основном, да. За исключением того, что здесь вы не увидите никаких минаретов — их прилепили к собору мусульмане, разумеется, после того, как превратили его в мечеть, — и готических контрфорсов, которые пока еще просто не построены. Да и огромный купол здесь не тот, который вам так знаком. Этот несколько более плоский и широкий, чем тот, что перекрывает собор теперь. Оказалось, что архитектор не учел силы подземных толчков, которые здесь время от времени случаются, и половина купола обрушилась в 558 году после того, как своды его были ослаблены землетрясениями. Это вы увидите завтра. Смотрите, сюда приближается Юстиниан.

Чуть раньше в этот же день я показал им доведенного до отчаянья Юстиниана 532 года, пытающегося подавить восстание Ника. Тот император, который появился теперь, на колеснице, запряженной четверкой огромных размеров вороных, выглядел куда старше, чем должен был бы постареть за эти пять лет. У него было значительно расплывшееся и побагровевшее лицо, однако теперь он был неизмеримо более уверенным в себе, представлял из себя колоритную фигуру истинного самодержца. Да и не мог он быть другим после того, как отразил чудовищный вызов своей власти — восстание 532 года, и возвел за эти годы город, прекраснее которого трудно себе представить.

По обе стороны от приближавшейся колесницы выстроились сенаторы и знать. Мы постарались отодвинуться подальше, затесавшись среди простонародья. Облаченные в драгоценные одеянья, императора перед входом в собор дожидались многочисленные священники, дьяконы, протодьяконы, монахи и монахини. К небесам возносились древние священные песнопения. В величественных, поражающих своими размерами и отделкой дверях собора, появился сам патриарх Менос. Юстиниан сошел с колесницы на землю; патриарх и император рука об руку вошли в здание. Вслед за ними туда же прошли высокие государственные сановники.

— Согласно летописи десятого столетия, — объяснял я, — императора прямо-таки распирало от охвативших его чувств, когда он вошел в эту новую Айя-Софию. Поспешив к самому центру собора, перекрытому величественным куполом, он, воздев руки к небу, воскликнул: «Слава Богу, который дал мне возможность закончить эту постройку. Я превзошел тебя, о Соломон!» Служба Времени посчитала, что посетителям этой эпохи интересно собственными ушами услышать знаменитые слова и поэтому несколько лет назад мы поместили микрофоны рядом с алтарем. Я запустил руку под свои одежды. — Я принес с собой радиоприемное устройство, благодаря которому вы сможете услышать те слова, которые произнес Юстиниан, выйдя на середину собора. Слушайте.

Я включил громкоговоритель. В это же самое мгновение большое количество других курьеров, затесавшихся в толпах народа, проделали то же самое. Наступит время, когда нас наберется в этот момент столько, что голос Юстиниана, усиленный тысячами миниатюрных громкоговорителей, величественно прогромыхает по всему городу.

Из громкоговорителя у меня в руке раздались звуки шагов.

— Император идет вдоль прохода, — пояснил я. Шаги внезапно оборвались. И мы услышали слова Юстиниана — самое первое, что он воскликнул, войдя в этот прославленный в веках шедевр архитектуры. Надсадным от охватившей его ярости голосом, император взревел:

— Поглядите-ка наверх, содомиты вы разнесчастные! Ну-ка разыщите мне тотчас же того скотоложца, который оставил висеть на куполе эти леса! Хочу видеть его отрезанные яичники еще до того, как начнется молебен! — после чего он чихнул изо всей силы, невольно подчеркнув тем самым всю глубину своего императорского гнева.

Я же сказал, обращаясь к своим шестерым туристам, вот что:

— Путешествия во времени заставили нас пересмотреть большинство наших прославленных анекдотов на исторические темы в свете новых свидетельств.

32

В эту ночь, как только туристы мои уснули, я тотчас же улизнул от них, чтобы провести кое-какие поиски чисто личного характера.

Это было тяжелым нарушением правил. Положено было, чтобы курьер все время оставался вместе со своими клиентами — на тот случай, если произойдет что-нибудь непредвиденное. Ведь клиенты пока что еще не умеют правильно пользоваться своими таймерами, поэтому только курьер может быстро вызволить их из беды, если таковая случится.

Несмотря на это, я совершил прыжок на шесть веков вниз по линии, пока мои туристы спали, и навестил эпоху, в которой преуспевал мой предок Никифор Дукас. Что потребовало от меня немалой дерзости, если принять во внимание, что это была первая моя вылазка соло. Но фактически я едва ли серьезно рисковал.

Безопаснее всего осуществлять такие побочные вылазки, как это объяснил мне Метаксас, следя за тщательной настройкой своего таймера, выполняя ее так, чтобы время максимального отсутствия в своей туристской группе не превышало одной минуты. Я отбывал 27 декабря 537 года в 23 часа 45 минут. У меня была возможность отправиться вверх или вниз по линии из этой отправной точки и провести в любой эпохе часы, дни, недели и даже месяцы. Когда же я улажу свои личные дела, все, что мне нужно будет сделать, это произвести такую настройку таймера, чтобы он вернул меня снова в 27 декабря 537 года, в 23 часа 46 минут. С точки зрения моих, сладко похрапывающих туристов, я исчезну всего лишь на шестьдесят секунд.

Разумеется, совсем неуместным будет возвратиться в 23 часа 44 минуты, то есть за минуту до того, как я покину эту эпоху. Тогда в одной и той же комнате нас будет двое, что приведет к возникновению парадокса удвоения, являющегося частным случаем кумулятивного парадокса. Это грозит по меньшей мере выговором, если об этом пронюхает патруль времени. Таким образом, точный расчет времени совершенно необходим в таких случаях.

Другой проблемой является трудность, связанная с точностью попадания в то же самое место в пространстве при совершении шунтирования. Постоялый двор, где остановилась на ночлег моя группа в 537 году, почти со стопроцентной вероятностью не будет существовать в 1175 году, куда я сейчас намеревался отправиться. Я не мог себе позволить слепо шунтироваться непосредственно из комнаты, чтобы не материализоваться в каком-нибудь совсем для меня неподходящем месте, например, внутри подземной темницы, построенной впоследствии.

Единственный безопасный способ заключался в том, чтобы выйти на улицу и шунтироваться оттуда. В этом случае, однако, отлучка из помещения, где размещаются туристы, может продолжаться более шестидесяти секунд, так как потребуется дополнительное время для того, чтобы спуститься вниз, найти безопасное и тихое место, с которого можно было бы шунтироваться, и так далее. И если как раз в этот момент нагрянет патруль времени, производящий обычную рутинную проверку, и обнаружит вас на улице, то после того, как вам нечего будет ответить на простой вопрос, почему вы не находитесь сейчас со своими клиентами, вас ждут серьезные неприятности.

Тем не менее, я шунтировался вниз по линии, и на этот раз мне все сошло с рук.

Я не бывал в 1175 году прежде. Это был, по всей вероятности, последний по-настоящему неплохой год в истории Византии.

Мне сразу же показалось, что все в Константинополе свидетельствует нависшей над ним бедой. Даже тучи в небе выглядели крайне зловеще. В самом воздухе города ощущался характерный привкус надвигающихся на него бедствий.

Все это, разумеется, было чисто субъективным вздором. Возможность свободно перемещаться во времени искажает правильность восприятий и определенным образом окрашивает в тот или иной цвет наши представления. Я знал, что ждет этих людей впереди; им же самим будущее было неведомо. Византия 1175 года была дерзкой и самонадеянной, с оптимизмом смотрела вперед. Все эти дурные предзнаменования были всего лишь плодом моего собственного воображения.

На троне в это время восседал Мануил Первый Комнин, человек в общем-то неплохой, жаль, что его продолжительная блистательная карьера была близка к завершению. Совсем скоро и на его голову падут многочисленные несчастья. Императоры из династии Комниных практически все двенадцатое столетие провели, ожесточенно сражаясь с турками за господство в Малой Азии, которую те захватили столетием ранее. Я знал, что всего лишь через один год вниз по линии, в 1176 году, случится так, что Мануил потеряет все свои азиатские владения за один-единственный день в результате битвы при Мириоцефалоне. Именно после этого начнется быстрый упадок Византии. Но Мануил ничего об этом еще не знал. Никто здесь не знал об этом. Кроме меня.

Я направился прямо к заливу Золотой Рог. В эту эпоху наиболее важное значение стала приобретать верхняя часть города; центр всех событий переместился из района Айя-Софии, ипподрома и Августеума в квартал Блачерны, в самые северные районы города — туда, где под прямым углом встречались окружавшие его стены. Сюда по какой-то неясной для меня причине император Алексей Первый перенес местоположение своего двора в конце одиннадцатого столетия, покинув многократно и беспорядочно перестроенный старый Большой Дворец. Теперь здесь правил во всем блеске своего великолепия его внук Мануил, и здесь же возвели свои новые дворцы другие крупные феодальные кланы, все они были расположены вдоль побережья Золотого Рога.

Одно из самых прекрасных мраморных зданий принадлежало Никифору Дукасу, моему очень дальнему, много раз прадеду.

Почти половину утра я провел, бродя в окрестностях дворца, упиваясь его великолепием. К полудню ворота дворца отворились, и я увидел, как Никифор, величавый мужчина с длинной, витиевато заплетенной черной бородой, в изысканном, богато украшенном золотом одеянии, собственной персоной выезжает на колеснице на свою предобеденную прогулку. На груди у него висела цепь с массивным золотым крестом, инкрустированным огромными самоцветами, множество золотых колец блестело на его пальцах. Чтобы поглазеть на то, как покидает свой роскошный дворец благородный Никифор, собралась немалая толпа зевак.

Медленно проезжая по набережной, он грациозными, точно выверенными движениями разбрасывал в толпе монеты. Мне удалось поймать одну — потертый, изрядно прохудившийся визант Алексея Первого, потрескавшийся и надпиленный по краям. Курс валюты сильно понизился за время правления династии Комниных. И все же нужно было обладать немалым богатством, чтобы иметь возможность швырять золотые монеты, пусть даже и потерявшие несколько свою первоначальную стоимость, в толпу никчемных зевак.

Я сохранил этот потертый, засаленный визант. Я считаю его наследством, полученным от своего византийского пращура.

Колесница Никифора исчезла в направлении императорского дворца. Стоявший рядом со мною грязный старик тяжело вздохнул, перекрестился много раз и пробормотал:

— Да благословит Спаситель благословенного Никифора! Какой это замечательный человек!

Нос у старика был отрезан до самого основания. Не было у него и левой руки. Доброжелательные византийцы этой поздней в истории их империи эпохи, калечили провинившихся за многие даже довольно незначительные преступления. И все же это было большим шагом вперед: кодекс Юстиниана в таких случаях назначал смертную казнь. Лучше потерять глаз, язык или нос, чем жизнь.

— Двадцать лет я провел на службе у Никифора Дукаса! — продолжал старик. — Это были лучшие годы моей жизни.

— Почему же вы оставили службу? — спросил я.

Он поднял обрубок своей руки.

— Меня поймали, когда я крал книги. Я был писарем, и мне очень хотелось оставить у себя некоторые из книг, которые я переписывал. У Никифора их было так много! Он даже не обратил бы внимания на недостачу пяти или шести книг! Но меня поймали, и я потерял не только руку, но и свою работу десять лет тому назад.

— И свой нос тоже?

— В одну памятную лютую зиму шесть лет тому назад я украл бочонок с рыбой. Вор из меня совсем никудышный — меня всегда подлавливали.

— Как же вам удается прожить?

Он улыбнулся.

— Спасибо общественной благотворительности. И еще прошу подаяние. Не найдется ли у вас лишний серебряник для несчастного старика?

Я проверил монеты, что были при мне. К несчастью, все мое серебро было очень ранним, относилось к пятому-шестому столетиям и давно уже вышло из употребления; попробуй старик расплатиться такой монетой за что-нибудь, его сразу же арестуют по обвинению в ограблении какого-нибудь знатного нумизмата, после чего он, по всей вероятности, потеряет и вторую свою руку. Поэтому я вдавил в его ладонь прекрасный золотой визант начала одиннадцатого века. Он удивленно поднял на меня взор.

— Я ваш, благородный господин! — вскричал он. — Я всецело в вашем распоряжении!

— Тогда пойдем в ближайшую таверну, и там ты ответишь мне на несколько вопросов, — сказал я.

— С радостью! С радостью!

Я купил вина и стал вытягивать из него родословную Дукаса. Для меня было почти невыносимо смотреть на его изуродованное лицо, и пока мы разговаривали, я старался не поднимать глаз выше уровня его плеча; но он, очевидно, привык к этому. Он располагал всеми сведениями, которые были мне необходимы, ибо у Дукасов в круг его обязанностей входило копирование семейных записей.

Никифор, сказал он, которому было сорок пять лет, родился в 1130 году. Женой Никифора была Зоя Катакалон, и у них было семеро детей: Симеон, Иоанн, Лев, Василий, Елена, Феодосия и Зоя. Никифор был старшим сыном Никетаса Дукаса, родившегося в 1106 году; женой Никетаса была урожденная Ирина Церулариус, на которой он женился в 1129 году. У Никетаса и Ирины было еще пятеро детей: Михаил, Исаак, Иоанн, Роман и Анна. Отцом Никетаса был Лев Дукас, родившийся в 1070 году. Лев женился на урожденной Пульхерии Ботаниатис в 1100 году, и среди их детей, кроме Никетаса, были Симеон, Иоанн, Александр…

Перечисление дат и имен продолжалось все дальше и дальше, через многие поколения византийцев, живших в десятом веке, девятом, восьмом. Имена становились все более незнакомыми, в записях начали появляться пробелы, здесь старик хмурился и просил у меня извинения за столь скудные сведения. Несколько раз я пытался остановить его, но это было совершенно невозможно, пока он наконец не залепетал о некоем Тиберии Дукасе седьмого столетия, чье существование, как сказал старик, вызывает весьма обоснованные сомнения.

— Это, как вы сами понимаете, родословная только Никифора Дукаса, — сказал он. — Императорская же семья представляет совсем иную ветвь, которую я могу для вас проследить через Комнинов к императору Константину Десятому и его предкам, которые…

Эти Дукасы не представляли для меня ни малейшего интереса, хотя в некотором смысле и были дальними моими родственниками. Кроме того, если бы мне так уж захотелось узнать родословную императорской ветви Дукасов, достаточно было обратиться к Гиббону. Меня же интересовала только моя собственная, чуть-чуть менее благородная ветвь этого рода — побочный отросток императорского ствола. Благодаря этому изуродованному переписчику мне можно было уже не беспокоиться о нескольких поколениях Дукасов, живших в Византии на протяжении трех столетий, вплоть до самого Никифора. И я уже знал оставшуюся часть родословной, от сына Никифора Симеона, бежавшего в Албанию, до дальнего симеонового много раз правнука Мануила Дукаса из Аргирокастро, чья старшая дочь вышла замуж за Николая Маркезиниса, а через род Маркезинисов — до того самого года, когда девушка из рода Маркезинисов вышла замуж за одного из сыновей Пассилидиса и произвела на свет моего достойного всяческого уважения дедушку Константина, чья дочь Диана вышла замуж за Джадсона Эллиота второго и произвела на свет мою собственную бесценную персону.

— За твои труды, — сказал я и отдал грязному переписчику еще один золотой, после чего бегом пустился вон из таверны, пока он все еще продолжал, пораженный моей щедростью, издавать в мой адрес самые нижайшие благодарения.

Теперь Метаксас может гордиться мною и даже чуток позавидовать: ведь за совсем ничтожный промежуток времени мне удалось привести в порядок гораздо более высокое генеалогическое древо, чем его собственное. Его родословная простиралась вверх по линии до десятого столетия, моя (пусть и с некоторыми пробелами) — до седьмого. Разумеется, он располагает подробнейшим перечнем, состоящим из сотен имен его предков, тогда как мне известны в деталях только несколько десятков, но ведь он начинал составление своей родословной на много лет раньше, чем я.

Я произвел тщательную настройку своего таймера и шунтировался назад, в 27 декабря 537 года. На улице было темно и тихо. Я поспешил в постоялый двор. Меньше трех минут прошло со времени моего исчезновения отсюда, хотя внизу по линии я провел восемь часов в 1175 году. Туристы мои крепко спали. Все шло прекрасно.

Я был доволен собою. При свете свечи я набросал детали родословной Дукасов на клочке старого пергамента. Что делать мне теперь с этим своим генеалогическим древом, я не имел ни малейшего представления. Я не разыскивал кого-либо из своих пращуров, чтобы расправиться с ним, подобно Капистрано, и не собирался соблазнять кого-либо из своих прародительниц, подобно Метаксасу. Мне просто хотелось слегка поторжествовать, установив со всей определенностью тот факт, что моими предками были знаменитые Дукасы.

33

Не думаю, что я мог быть ровнею с Метаксасом в качестве курьера, но я развернул перед своей группой довольно полную картину византийской истории. Я проделал чертовски неплохую работу, особенно, если учесть, что это было моим первым соло.

Мы прошлись по всем первостепенным событиям византийской истории и даже по некоторым не столь существенным. Я показал им крещение Константина Пачкуна, уничтожение икон при Льве Третьем, нашествие болгар в 813 году, деревья из позолоченной бронзы в зале чудес, устроенном Теофилом, оргии Михаила Пьяницы, прибытие участников Первого Крестового Похода в 1096 и 1097 годах; необузданную алчность крестоносцев во время четвертого похода, ставшую для города роковой; изгнание латинян из Константинополя византийцами в 1261 году, коронацию Михаила Восьмого — короче все, что было достойно внимания зевак.

Моим подопечным все это очень понравилось. Как и большинство времятуристов, они любили мятежи, восстания, всевозможные бунты, осады, массовые побоища, нашествия чужеземцев и пожары.

— Когда же вы покажете нам разгром, учиненный турками? — не переставал досаждать мне подрядчик из Огайо. — Мне так не терпится поглядеть на то, как все это разорили турки!

— Мы уже близки к этому, — успокоил его я.

Сначала я дал им возможность увидеть закат Византии во время правления династии Палеологов.

— Большая часть территории империи ныне безвозвратно потеряна для некогда могущественных владык Константинополя, — сказал я, когда мы опустились вниз по линии до 1275 года. — Соответственно сузились масштабы мышления и строительства византийцев. Вот небольшая церковь святой Марии Монголки, построенная в честь незаконной дочери Михаила Восьмого, которая некоторое время была замужем за монгольским ханом. Ощущаете, в чем заключается ее особая прелесть? В максимальной непритязательности!

Мы отправились еще дальше, в 1330 год, чтобы полюбоваться церковью Спасителя в Хоре. Туристы уже видели ее далеко внизу по линии под турецким названием Карье Камии. Теперь они получили возможность увидеть, какою она была до того, как стала мечетью, со всеми ее потрясающими мозаиками, еще нетронутыми и совершенно новыми.

— Взгляните-ка сюда, — предложил я. — Вот здесь изображена Мария, которая вышла замуж за монгола. Она осталась на том же месте, что и внизу по линии. А здесь изображен Христос, в детстве творящий чудеса. Эти шедевры не дошли до нашего нынешнего времени, и только здесь вы можете полюбоваться ими.

Старичок-сицилиец сголографировал всю церковь. В ладони у него была миниатюрная камера, что не возбраняется Службой Времени, поскольку вверху по линии вряд ли кто даже заметит ее, не говоря уже о том, чтобы догадаться, для чего она служит. Его колченогая временная спутница жизни, хоть и вперевалку, но старалась не отставать от других и только охала и ахала при виде всего, что привлекало внимание ее временного мужа. Семейка из Огайо продолжала откровенно скучать, но я уже привык к этому, и не обращал на них особого внимания. Те культурные ценности, которые я едва ли не насильно в них «впихивал», им давно уже стояли поперек горла.

— Когда же мы в конце-то концов увидим турок? — спрашивали у меня неугомонные уроженцы Огайо.

В своем движении вниз по линии мы не забыли перескочить через черную смерть в 1347 и 1348 годах.

— Я просто не имею права доставить вас в эти годы, — отразил я протесты со стороны моих подопечных. — Если вам так уж хочется посмотреть на любую из великих эпидемий, то для этого необходимо записаться на специальный так называемый «чумной» маршрут.

На что зять господина из Огайо недовольно пробурчал:

— Нам сделаны все необходимые прививки.

— Зато остаются без всякой медицинской защиты пять миллиардов людей внизу по линии, живущие в нынешнем времени, — объяснил я ему. — Вы можете подхватить здесь какую-нибудь инфекцию и занести ее вместе с собою в нынешнее время, дав тем самым первоначальный импульс для вспышки эпидемии в глобальном масштабе. И тогда нам придется отредактировать всю эту вашу экскурсию в прошлое, чтобы предотвратить такое несчастье. Вам ведь этого совсем не хочется, не так ли?

Семейка из Огайо разочарованно вздыхала.

— Послушайте, я бы доставил вас туда, если бы мог, — убеждал я их. — Но я не имею права этого делать. Таков закон. Категорически запрещено перемещаться в чумные годы кому бы то ни было, не получив особого на то разрешения. Мне лично такого разрешения никто не давал.

Я повел их дальше вниз по линии, в 1385 год и показал, как мало-помалу увядает Константинополь, как тает его население в пределах величественных городских стен, как исчезают целые районы, рушатся церкви. Как разоряются турками прилегающие к городу местности. Я поднял свою группу на одну из стен города и показал им всадников из войска турецкого султана, которые осмелели настолько, что стали появляться в непосредственной близости от города. Мой приятель из Огайо помахал им кулаком.

— Негодяи! Варвары! — кричал он. — Мерзавцы! Как вас только земля носит!

Наше продвижение вниз по линии продолжалось. В 1398 году я показал своим туристам Анадолу Хизари — крепость, сооруженную султаном Баязедом на азиатском берегу Босфора. Тайком мы передавали друг другу маленький полевой бинокль. Появились два пожилых византийских священника и заметили наши действия прежде, чем я успел отобрать бинокль у туристов и припрятать у себя. Им захотелось узнать, через что это мы смотрим на противоположную сторону пролива.

— Это улучшает остроту зрения, — сказал я, и мы поспешили убраться восвояси.

Летом 1422 года мы стали свидетелями того, как войска султана Мурада Второго принялись штурмовать стены города. Около двадцати тысяч турок сожгли все окружающие Константинополь деревни, разорили сельскохозяйственные угодья, вырезали жителей. Они повырывали с корнем все кусты винограда и оливковые деревья, а теперь мы уже видели, как они пытаются ворваться в город. Они подтянули к самым стенам тяжелые осадные машины, привели в действие многочисленные тараны и гигантские катапульты — тяжелую артиллерию той эпохи. Чтобы доставить своим подопечным максимум удовольствия, я подвел их вплотную к боевым сооружениям защитников города.

Чтобы это было возможным, я прибег к стандартному приему: замаскировал своих туристов под паломников. Паломники могут ходить где угодно, даже на передовой линии обороны. Я раздал им кресты и иконы, показал, какие набожные позы они должны принимать, и, повелев им нараспев произносить молитвы, смело повел их вперед. Разумеется, было абсолютно безнадежным делом заставить их исполнять подлинные византийские духовные гимны, поэтому я предложил им выговаривать речитативом все, что только взбредет в голову, лишь бы оно звучало торжественно и благочестиво. Семейка из Огайо исполняла раз за разом «Звездами усыпанное знамя», а старичок сицилиец и его подруга распевали арии из опер Верди и Пуччини.

Защитники Византии то и дело останавливали свои оборонительные работы, чтобы поприветствовать нас взмахами рук. Мы сами в ответ помахивали им руками и осеняли их крестным знамением.

— А нас могут здесь убить? — поинтересовался зять.

— Совершенно исключено. Во всяком случае, не навсегда. Если даже кто-то из нас падет жертвой случайной стрелы, то я вызову патруль времени, и всех нас вытащат отсюда за пять минут до этого прискорбного события.

Такой ответ немало ошарашил зятя.

Византийцы сражались, не щадя сил, чтобы отогнать турок. Они поливали их греческим огнем и кипящей смолой, срезали начисто каждую голову, поднявшуюся над краем стены, латали бреши, которые проделывали в стенах осадные машины. Тем не менее, было совершенно ясно, что городу не продержаться до наступления темноты. Уже начало смеркаться.

— Смотрите внимательно, — сказал я.

В нескольких местах в цепях осаждавших вспыхнули яркие языки пламени. Турки жгли свои собственные осадные машины и волокли некоторые из них назад.

— Почему? — задали мне вопрос. — Ведь достаточно было еще одного часа, чтобы полностью овладеть городом.

— Византийские историки впоследствии напишут, что случилось чудо. В темно-лиловой мантии явилась Дева Мария, вся лучезарная и ослепительная, и двигалась вдоль стен. Турки в ужасе бежали от стен Константинополя.

— Что такое? — возмутился зять. — Не видел я никакого чуда! И никакой Девы Марии!

— Может быть, — в растерянности предложила его жена, — нам стоило бы вернуться на полчаса назад и посмотреть еще раз?

Я объяснил, что в действительности никакой Девы Марии на зубчатой стене никто не видел. А на самом деле к султану Мураду прибыли гонцы с известием о восстании против него в Малой Азии, и, опасаясь того, что он может быть отрезан или даже осажден в Константинополе, если ему удастся его взять, султан тотчас же прекратил проведение операций по захвату города, чтобы сначала разгромить повстанцев на востоке.

Мои земляки из Огайо были явно разочарованы. Мне показалось, что им в самом деле вдруг захотелось увидеть Деву Марию.

— А ведь мы видели ее на этом маршруте в прошлом году, — пробормотал недовольным тоном зять.

— То было совсем другое дело, — сказала его жена. — То была совершенно реальная Дева Мария, а не чудо.

Я снова произвел регулировку таймеров, и мы шунтировались вниз по линии. 1453 год, 5 апреля, раннее утро. Рассвет мы встречали за крепостными стенами Византии.

— Город теперь полностью окружен со всех сторон, — сказал я. — Султан Мехмед Завоеватель возвел крепость Румели Хизари вдоль всего европейского берега Босфора. Турки приближаются. Смотрите, слушайте.

Взошло солнце. Мы выглянули из-за стены. Оглушительные крики все нарастали.

— По ту сторону Золотого Рога палатки турков — их там двести тысяч. В Босфор введено четыреста девяносто три турецких корабля. Защитников Византии — восемь тысяч, у них всего пятнадцать кораблей. Из христианской Европы не пришла помощь христианской Византии, за исключением семисот генуэзских солдат под командованием Джованни Джустиниани. — Я чуть ли не по буквам произнес имя последнего защитника Византии, в котором чувствовались звучные отголоски прошлого, вызывающие определенные ассоциации: «Джустиниани — Юстиниан». Однако никто не обратил на это внимания. — Византия брошена на растерзание волкам, — продолжал я. — Слышите рев турков?

Поперек Золотого Рога был натянут знаменитый византийский цепной барьер и закреплен на каждом из его берегов — огромные закругленные бревна, соединенные стальными крючьями, предназначенные для того, чтобы загородить гавань от захватчиков. Этот барьер не смог послужить препятствием для штурма в 1204 году. Теперь он был намного мощнее.

Мы перепрыгнули в 9 апреля и увидели, как турки все ближе подкрадываются к стенам. Затем мы передвинулись еще чуть дальше вниз по линии, в 12 апреля, и могли наблюдать, как в бой вступило огромное турецкое орудие, поистине царь-пушка. Ее построил для турков перебежчик-христианин из Венгрии по имени Урбан. К городу ее тащили сто пар быков; ее ствол был почти метр в поперечнике и метал гранитные глыбы весом в семьсот килограммов. Мы увидели пламя, изрыгнувшееся из жерла орудия, клуб дыма, а затем из него показался медленно двигавшийся чудовищной, величины каменный шар, который вскоре с потрясшей все вокруг силой ударился о стену, взбив высокий столб пыли. Удар этот эхом отозвался по всему городу. Нам заложило уши.

— Из царь-пушки можно было стрелять всего лишь семь раз в день, — сказал я. — Очень много времени отнимало ее заряжение.

Мы шунтировались еще на неделю вперед. Захватчики со всех сторон облепили гигантскую пушку, подготавливая ее к стрельбе. Затем кто-то поднес горящий факел к запальнику. Ствол пушки не выдержал и, объятый пламенем, оглушительно взорвался. Огромные осколки его далеко разлетелись во все стороны, выкашивая целые шеренги турков. Повсюду лежали груды мертвых тел. Византийцы встретили эту неудачу осаждавших дружным радостным криком.

— Среди погибших, — заметил я, — есть и Урбан Венгр. Однако вскоре турки соорудят новое орудие.

В этот вечер турки бросились штурмовать стены, и мы, распевая «Америка прекрасная» и арии из «Отелло», наблюдали за тем, как храбрые солдаты Джованни Джустиниани сдерживали их натиск. Над головами у нас свистели стрелы; несколько византийцев вели огонь из грубых, еще очень не точных ружей.

Я с таким блеском подал эти последние сцены осады Константинополя, что сам рыдал от восхищения собственной виртуозностью. Я показал своим подопечным морские сражения, рукопашные схватки на стенах, траурные молебны в Айя-Софии. Я раскрыл перед ними военную хитрость турков, которые перетащили свои корабли по суше из Босфора в Золотой Рог при помощи деревянных настилов, смазанных салом, ибо никаким другим путем они не могли проникнуть в гавань, вход в которую был прегражден знаменитыми цепями; не стал скрывать от них тот ужас, который охватил византийцев, когда рассвет 23 апреля открыл их взору семьдесят два турецких корабля, ставших на якоре внутри гавани, а затем еще показал, сколь доблестно сражались с этими кораблями генуэзцы.

Все в том же быстром темпе, не давая своим туристам передышки, я перебрасывал их в следующие дни осады. Мы видели, как редели ряды защитников. На наших глазах росла стойкость защищавшихся и падала решимость нападавших.

Ночью 28 мая мы прошли внутрь Айя-Софии, чтобы посетить последнее христианское богослужение, совершавшееся в этом соборе. Казалось, весь город собрался под его гигантскими сводами: император Константин Одиннадцатый и его двор, нищие и грабители, купцы и сводники, католики из Генуи и Венеции, солдаты и матросы, аристократы и священнослужители, а также немалое количество переодетых посетителей из будущего, которых, по всей вероятности, было даже больше, чем собравшихся здесь византийцев. Мы вслушивались в колокольный перезвон и грустное «С нами Господь» и падали на колени, оплакивая вместе со многими, даже очень многими путешественниками во времени печальную участь Византии; когда служба закончилась, стали одна за другой гаснуть свечи, и наступивший мрак окутал мозаики и фрески собора.

А затем наступило 29 мая, и нашим взорам представился последний акт этой, ставшей для нас такой близкой, трагедии.

В два часа ночи турки яростно атаковали ворота святого Романа. Джустиниани был ранен; сражение было поистине ужасным, мне приходилось держать своих людей как можно дальше от него. Ритмично скандируемое «Аллах! Аллах!» нарастало до тех пор, пока не наполнило всю вселенную, после чего возникла паника в рядах защищавшихся, и они бежали с поля боя, а турки ворвались в город.

— Все кончено, — сказал я. — Император Константин погиб в сражении. Тысячи жителей бегут из города; тысячи пытаются найти убежище за забаррикадированными дверьми Айя-Софии. Вот теперь и смотрите на разграбление города и резню его жителей!

Мы совершали прыжки теперь уже в каком-то поистине диком темпе, исчезали и снова появлялись, стараясь главным образом не попадаться под копыта всадников радостным галопом проносившихся по городским улицам. По-видимому, мы ошарашили немалое число турков, но во всей этой неистовой кутерьме чудесное исчезновение нескольких паломников вряд ли могло кого-либо особенно взволновать. Кульминацией же всего нашего маршрута было 30 мая, когда мы смотрели на триумфальный въезд султана Мехмеда в Византию в сопровождении всех своих визирей, пашей и янычаров.

— Он останавливается перед самой Айя-Софией, — шептал я. — Набирает горсть почвы, сыплет ее на свой тюрбан. Это его жест покаяния перед Аллахом, пославшим ему столь блистательную победу. Теперь он проходит внутрь собора. Нам опасно следовать за ним туда. Внутри он обнаруживает какого-то турка, который разбивает на куски мозаичный пол, изображения на котором он считает нечестивыми. Султан ударит этого человека и запретит ему наносить какой-либо ущерб собору, после чего пройдет к алтарю и, взобравшись на него, произведет свой традиционный «Салям». Айя-София становится теперь Ай-Суфией, мечетью. Византия перестала существовать. Конец. Теперь мы возвращаемся вниз по линии.

Вконец ошеломленные тем, что они повидали, мои шестеро туристов позволили мне отрегулировать их таймеры. Я вывел последнюю трель своим свистком, и мы благополучно вернулись вниз по линии в родной 2059 год.

Впоследствии, уже находясь в конторе Службы Времени, ко мне подошел подрядчик из Огайо. Его большой палец торчал так вульгарно, как это позволяют себе люди маловоспитанные, когда они предлагают чаевые.

— Сынок, — сказал он, — я только одно хочу тебе сказать: ты чертовски хорошо проделал свою работу! Идем со мной и позволь мне приложить вот этот мой большой палец к твоей кредитной карточке и выразить этим скромным подношением свою высокую оценку твоего труда. Идет?

— Прошу прощения, — сказал я, — но нам запрещено брать чаевые.

— Да плюнь ты на этот вздор, сынок. Предположим, ты просто не обратил на это внимания, а я всего-навсего вот этим своим большим пальцем присовокупил немного денег к твоему счету, годится? Ну, скажем, ты даже ничего об этом и не знал.

— Я, разумеется, не в состоянии предотвратить перемещение средств, о которых мне ничего неизвестно, — согласился я.

— Вот и прекрасно. Черт побери, когда эти турки взяли приступом город, какое это все-таки было зрелище! Какое зрелище!

Получив через месяц очередное финансовое извещение, я обнаружил, что мой кредит пополнился после прикосновения его большого пальца на целую тысячу. Я ничего не сообщил своему начальству, полагая, что я честно заработал эти деньги, независимо от того, разрешается это или нет.

34

Я решил, что вполне заработал право провести свой отпуск на вилле Метаксаса в 1105 году. Уже не дармоед, не слюнявый подмастерье, я был теперь полноправным членом славного братства курьеров времени. И одним из лучших знатоков своего дела, так мне, во всяком случае, тогда казалось. Мне не нужно было опасаться холодного приема в резиденции Метаксаса.

Сверившись с информационным табло, я обнаружил, что Метаксас, как и я сам, только что завершил свой маршрут. Это означало, что теперь он на своей вилле. Я понабрал себе побольше новенькой, с иголочки, византийской одежды, реквизировал кошелек, полный золотых византов, и стал готовиться к прыжку в 1105 год.

И тут я вспомнил о парадоксе разрыва времени.

Я не знал, в какой момент 1105 года мне следовало там появиться. Кроме того, мне должен быть известен нынешневременной базис Метаксаса вверху по линии. В нынешнем времени для меня сейчас был ноябрь 2059 года. Метаксас только что совершил прыжок вверх по линии в 1105 год, дата в котором соответствовала бы для него ноябрю 2059 года. Предположим, что эта дата где-то в пределах июля 1105 года. Если бы, не зная этого, я шунтировался в более раннее время, ну скажем, в март 1105 года, Метаксас, которого я бы там встретил, был бы вообще незнаком со мною. Я бы оказался чем-то вроде непрошенного гостя на чужом пиру. Если бы я шунтировался в, скажем, июнь 1105 года, я еще был бы неискушенным в трансвременных перемещениях юнцом, только-только прошедшим стажировку у Метаксаса. А вот если бы я совершил прыжок, скажем, в октябрь 1106 года, я бы повстречался с Метаксасом, который на три месяца опережал бы меня с точки зрения базиса нынешнего времени и который, следовательно, знал бы подробности моего собственного будущего. Это привело бы к возникновению парадокса разрыва времени в противоположном направлении, а я вовсе не рвался к тому, чтобы на собственной шкуре испытать, чем это для меня обернется. Слишком уж опасно и даже немного страшновато повстречаться с кем-нибудь, кто уже прожил промежуток времени, который тебе еще только предстоит прожить. Такое не доставило бы ни малейшего удовольствия никому, состоящему на работе в Службе Времени.

Я нуждался в помощи.

Поэтому я отправился к Протопопулосу и честно во всем признался.

— Метаксас пригласил меня навестить его во время его отпуска, но я понятия не имею, в каком именно временном отрезке в прошлом он сейчас находится.

Это мое заявление насторожило Протопопулоса.

— А почему вы считаете, что это известно мне? — произнес он. — Он мне в этом не исповедуется.

— Я подумал, что он, может быть, оставил у вас какое-нибудь уведомление о своем нынешневременном базисе.

— О чем это вы, черт побери, толкуете?

Неужели я совершил какую-то ужасную ошибку, вдруг подумалось мне. Закусив удила, я доверительно ему подмигнул и произнес:

— Уж вы-то точно знаете, где сейчас находится Метаксас. И, наверное, знаете также и когда. Не валяйте дурака, Прото. Выкладывайте. Я в курсе дела. Вам не нужно вилять в разговоре со мной.

Он прошел в соседнюю комнату и посовещался с Пластирасом и Гершелем. Они должны были поручиться за меня. Вернувшись, Протопопулос шепнул мне на ухо:

— 17 августа 1105 года. Передайте от меня привет.

Я поблагодарил его и занялся своими делами.

Метаксас жил в пригороде, снаружи стен, окружавших Константинополь. Земля там была очень дешевой в начале двенадцатого столетия вследствие таких событий, возмутивших спокойствие империи, как грабительский набег варваров-печенегов в 1090 году и прибытие беснующихся орд крестоносцев шестью годами позже. В обоих этих случаях сильно пострадали поселенцы в окрестностях столицы. Стало распродаваться большое количество прекрасных имений. Свое Метаксас приобрел в 1095 году, когда землевладельцы все еще не оправились после разорения, которое они претерпели от рук печенегов, но уже испытывали тревогу в связи со слухами о новых вторжениях захватчиков.

У него было одно несомненное преимущество перед продавцами: он уже произвел тщательную проверку событий внизу по линии и знал, насколько стабильной будет обстановка в грядущие годы, во время правления Алексея Первого Комнина. Он знал, что сельской местности, в которой расположена была его вилла, ничто особенно не угрожает на протяжении всего двенадцатого столетия.

Я пересек Босфор, очутившись в старой части Стамбула, и на такси проехал к развалинам городской стены и еще дальше, примерно на пять километров. Естественно, в нынешнее время это была никакая не сельская местность и не пригород, а серое расползающееся продолжение современного города.

Когда по моим прикидкам я был на надлежащем удалении, я дотронулся до контрольной панели большим пальцем, рассчитавшись тем самым за проезд, и отпустил такси. Затем расположился на тротуаре, готовясь к прыжку в прошлое. Несколько мальчишек обратили внимание на мое византийское одеяние и подошли поближе поглазеть на меня, догадываясь о том, что я, должно быть, намерен отправиться в прошлое. Они весело окликали меня по-турецки, возможно даже упрашивая меня взять кого-либо из них с собою.

Один из этих чумазых ангелочков сказал, как мне показалось, на ломаном французском языке:

— Надеюсь, вам там отрубят голову.

Детишки всегда такие непосредственные, не правда ли? И такие очаровательно враждебно настроенные — в любую эпоху.

Я отрегулировал свой таймер, сделал непристойный жест в сторону своего доброжелателя и ушел вверх по линии.

Серые здания исчезли. Ноябрьская блеклость сменилась ярким августовским солнцем. Воздух, которым тотчас же наполнились мои легкие, был свежим и ароматным. Я стоял рядом с мощеной булыжниками дорогой, которая пролегала между зеленеющими лугами. Раздалось цоканье копыт двух лошадей, которыми была запряжена скромная колесница. Вскоре она остановилась рядом со мной.

Ко мне наклонился тощий молодой мужчина в простой крестьянской одежде и произнес:

— Сударь, господин Метаксас послал меня доставить вас к нему.

— Но ведь… он же не ожидает…

Я быстро прикусил язык, чтобы не сболтнуть что-нибудь неуместное в данной обстановке. Очевидно, Метаксас ожидал меня. Неужели каким-то странным образом я все-таки зацепил парадокс разрыва времени?

Пожав недоуменно плечами, я взобрался на колесницу.

Мы поехали в западном направлении, и мой возница стал то и дело кивать в сторону виноградников, тянувшихся на многие сотни метров слева от дороги, и посадки фиговых деревьев справа.

— Все это, — с гордостью произнес он, — принадлежит Метаксасу. Вы когда-нибудь бывали здесь раньше?

— Нет, никогда не был, — признался я.

— Великий это человек, мой хозяин. Он друг всех бедняков и противник богачей. Все его очень уважают. Прошлым месяцем у него побывал сам император Алексей.

Мне стало как-то не по себе, когда я услышал такое. Само по себе было достаточно плохо, что Метаксас состряпал для себя вымышленное обличье в десяти столетиях вверх по линии от нынешнего времени, а уж как отреагирует патруль времени на дружбу, которую он заводит с императорами — это даже трудно было себе представить. Он, вне всякого сомнения, дает им различные советы, то есть изменяет будущее своим предвидением грядущих событий и навечно закрепляет себя в исторической матрице этой эпохи в качестве мудрого советчика верховного правителя! Ну разве мог бы кто-нибудь соперничать с ним в такой разнузданной наглости?

Фиговые деревья и виноградники сменились пшеничными полями.

— Это тоже принадлежит Метаксасу, — сказал мне возница.

Еще сегодня утром мне представлялся Метаксас, живущий на какой-нибудь уютной небольшой вилле с участком земли в гектар-два, с маленьким садом перед домом и огородом позади него. Я даже вообразить не мог, что он заделается таким крупным землевладельцем.

Мы проехали мимо жующего травку скота, мимо мельницы, приводимой в движение волами, мимо пруда, в котором, несомненно, было в изобилии всякой рыбы, затем выехали на ответвлявшийся от главной дороги участок подъездной дороги, окаймленный с обеих сторон двойным рядом кипарисов, и вскоре моему взору предстал Метаксас в таком роскошном облачении, что могло сложиться впечатление, будто он собрался встречать самого императора.

— Джад! — вскричал он, и мы обнялись. — Друг мой! Брат мой! Джад, мне рассказывали, как ты провел свой первый маршрут соло! Великолепно! Твои туристы, наверное, не переставали тебя расхваливать на все лады?

— Кто это сказал вам?

— Колеттис и Паппас. Они тоже здесь. Заходи, заходи скорее! Вина моему гостю! Новую одежду для него! Заходи, Джад, заходи!

35

Вилла Метаксаса была построена по классическому канону, с обязательными для него атриумом и перестилем, с огромным внутренним двором, с обрамленными колоннами переходами, с мозаичными полами, с фресками на стенах, с огромным сводчатым приемным покоем и с бассейном во дворе, с библиотекой, полной рукописных свитков, с трапезной, где за круглым, обитым золотом столом из слоновой кости, могло запросто разместиться до сорока гостей, со специальным залом для статуй и барельефов и мраморной ванной. Рабы Метаксаса поспешили провести меня к ванне, а сам он крикнул мне, что увидится со мной чуть позже.

Мне был оказан царский прием.

В ванной мне прислуживали три темноволосые молодые рабыни-персианки, как сообщил мне позже Метаксас. Вся их одежда состояла только из набедренных повязок, и в мгновенье ока я остался в чем мать родила, ибо, хихикая и раскачивая грудями, они содрали с меня всю одежду, и стали намыливать и тереть меня мочалками, пока я весь разве что не засветился. Паровая баня, горячая баня, холодная баня — всем порам моего тела была задана полная нагрузка. Когда я вышел из ванны, они удалили с моей кожи и откачали из моего организма всю лишнюю влагу, после чего одели на меня настолько изысканную тунику, что я и не подозревал о существовании подобной одежды. Затем они исчезли в каком-то подземном переходе дерзко просемафорив своими голыми ягодицами на прощанье. Появился дворецкий средних лет и провел меня в атриум, где сидел Метаксас с кубками для вина.

— Понравилось? — спросил он.

— Так можно себя чувствовать только в мечтах.

— Именно так оно и есть. А мечтателем являюсь я. Ты обратил внимание на угодья? Пшеницу, оливковые деревья, скот, виноградники? Это все — мое собственное. Мое поместье, которое обрабатывают арендаторы. Каждый год я прикупаю еще земли из доходов, что получил в предыдущем году.

— Невероятно, — сказал я. — И что самое невероятное, так это то, что вам это все сходит с рук.

— Я честно заработал эту свою неуязвимость, — без тени смущения произнес Метаксас. — Патруль времени знает о том, что меня никак нельзя подвергнуть гонениям.

— Они догадываются о том, кем вы здесь являетесь?

— Как мне кажется, да, — сказал он. — Но предпочитают оставить меня в покое. Я предпринимаю всевозможные меры предосторожности, чтобы не внести даже ничтожнейших изменений в фактуру исторической ткани. Ведь я не злодей. Я просто потворствую своим слабостям.

— Но ведь вы изменяете всю историю уже самим фактом своего пребывания здесь! В реальном 1105 году все эти земли должны были принадлежать какому-нибудь иному землевладельцу.

— Вот это и есть самый реальный 1105 год.

— Я имею в виду первоначальный, который был до того, как здесь стали появляться посетители, прибегнувшие к использованию эффекта Бенчли. Ваше имя теперь имеется в списках землевладельцев, — Боже мой! — даже возница колесницы называет вас Метаксасом! Неужели вы и здесь пользуетесь этим именем?

— Фемистоклис Метаксас. А почему бы и нет? Это славное греческое имя.

— Это так, но… Послушайте, ведь оно должно оказаться занесенным в уйму документов, ну хотя бы в списки налогоплательщиков и так далее! Вы, безусловно, изменили содержание дошедших до нас византийских архивов, вставив свое имя повсюду, где раньше его никак не могло быть.

— Это не представляет собой какой-либо опасности, — сказал Метаксас.

— Пока я не отнимаю у кого-нибудь здесь жизнь или не создаю новую, до тех пор я не могу стать причиной какого-либо изменения, которое в состоянии серьезным образом повлиять на первоначальный ход исторических событий, и поэтому все прекрасно. Видишь ли, произвести по-настоящему серьезное изменение в потоке времени — задача довольно трудно выполнимая. Для этого нужно совершить что-нибудь крупное, например, убить монарха. Пребывая же здесь просто так, я вношу только весьма ничтожные изменения, но они нивелируются за те десять веков, что отделяют их от нашего времени, и по сути никак не отражаются на событиях, происходящих внизу по линии. Понял?

Я пожал плечами.

— Тогда скажите мне хотя бы вот что. Откуда вы прознали о моем скором прибытии?

Метаксас рассмеялся.

— Я заглянул на два дня вниз по линии и увидел здесь тебя. Поэтому я перепроверил точное время твоего появления и позаботился о том, чтобы тебя повстречал Николай. Это избавило тебя от необходимости отмахать пешком не один километр, верно?

— Разумеется. Я просто никак не мог привыкнуть мыслить в системе, состоящей из четырех координат. Мне давно уже следовало бы догадаться, что Метаксас выработал привычку «отслеживать» свое будущее здесь для того, чтобы ни в коем случае не стать случайной жертвой какого-нибудь неприятного сюрприза в этой, временами весьма непредсказуемой, эпохе.

— Проходи, — произнес Метаксас. — Присоединяйся к другим.

Они возлежали на низких широких диванах у бассейна в центре внутреннего двора, пережевывая крохотные кусочки жареного мяса, которые девушки-рабыни в просвечивающихся свободных одеждах клали им прямо в рот. Здесь были двое моих коллег по курьерской службе — Колеттис и Паппас, они оба тоже проводили здесь свой отпуск. Паппас со своими отвисающими вниз усами умудрялся выглядеть весьма печальным даже тогда, когда щипал упругие ягодицы персианок, зато пухленький и шумливый Колеттис был явно в ударе, он громко пел и часто смеялся. Третьим из гостей был незнакомый мне мужчина, который наблюдал за играми рыбок в бассейне. Он был в одеждах, характерных для двенадцатого столетия, лицо у него было такое, которое мгновенно можно было определить как современное в двадцать первом веке. Так мне во всяком случае показалось. И я оказался прав.

— Это ученый-администратор Пауль Шпеер, — сказал мне Метаксас по-английски. — Навестивший нас научный работник. Познакомьтесь с курьером времени Джадом Эллиотом, доктор Шпеер.

Наши ладони встретились в чисто формальном жесте. Шпееру было около пятидесяти лет, это был высохший, бледный, невысокий мужчина с угловатым лицом и живыми, нервными глазами.

— Очень приятно, — произнес он.

— А это, — продолжал Метаксас, — Евдокия.

Я, разумеется, заметил ее, едва нога моя ступила в этот внутренний двор. Это была стройная, золотоволосая девушка с чистой светлой кожей, но темными глазами. Лет ей было девятнадцать-двадцать. На ней было много всевозможных драгоценностей, и поэтому я решил, что она наверняка не является рабыней. Однако одеяние ее было весьма вызывающим по византийским стандартам и состояло только из огромного куска легкого полупрозрачного шелка, в два слоя обернутого вокруг ее тела. Как только ткань туго натягивалась, как сразу же обозначалась высокая, не очень толстая грудь, мальчишеские ягодицы, плоский живот, даже что-то вроде треугольного пучка волос ниже пояса. Я предпочитаю женщин смуглых, темноволосых, с пышными формами, но даже несмотря на все это, Евдокия показалась мне необыкновенно привлекательной. Она казалась похожей на натянутую струну, на согнутую дужку лука, в ней ощущалась огромная скрытая энергия, нерастраченный пыл и необузданная страстность.

Она сдержанно, но смело, изучающе, смотрела на меня, затем выразила свое одобрение, упершись ладонями в бедра и изогнув дугою спину. Это ее движение еще сильнее обтянуло шелк вокруг ее фигуры и показало мне ее обнаженность в гораздо больших подробностях, чем раньше. В глазах ее сверкнуло сладострастие.

— Я уже рассказывал тебе о ней, — обратился ко мне Метаксас по-английски. — Она моя многократно прабабка. Испробуй ее в своей постели сегодня ночью. Она невероятно потрясающе работает бедрами!

Евдокия улыбнулась более дружелюбно. Она не знала, о чем говорит Метаксас, но, должно быть, догадывалась, что речь идет о ней. Я старался не присматриваться слишком уж явно к выставленным напоказ прелестям добропорядочной Евдокии. Разве положено гостю строить глазки много раз прабабушке хозяина дома?

Обнаженная красавица-рабыня предложила мне баранину, запеченную с маслинами. Я проглотил все сразу, даже не посмаковав деликатес. Мои ноздри все еще были полны аромата, исходившего от Евдокии.

Метаксас дал мне выпить вина и увел меня от нее.

— Доктор Шпеер, — сказал он, — совершил сюда вылазку в поисках шедевров. Он знаток классической греческой драмы и разыскивает утраченные пьесы.

Доктор Шпеер щелкнул каблуками. Он был из тех тевтонских педантов, которые не стесняются использовать свой ученый титул во всех без исключений случаях. Ученый-администратор произнес целую речь:

— Пока все для меня складывается наиболее удачным образом. Разумеется, мои поиски только еще начинаются, но мне уже удалось получить в византийских библиотеках «Навсикаю» и «Триоптолема» Софокла, «Андромеду», «Фаэтона» и «Эдипа» Еврипида, а также почти полную рукопись Эсхила «Женщины Этны». Так что, как вы сами видите, дела у меня идут довольно неплохо.

Не мешало бы напомнить ему о том, что патруль времени не станет восторженно приветствовать приобретение утраченных шедевров. Впрочем, здесь, на вилле Метаксаса, мы все уже одним фактом своего присутствия являлись нарушителями правил, установленных Службой Времени, прямыми и косвенными соучастниками времяпреступлений.

— Вы намерены, — сказал я, — пронести с собою эти рукописи вниз по линии в нынешнее время?

— Разумеется.

— Но ведь вы не сможете опубликовать их! Что же вы тогда станете с ними делать?

— Изучать их, — ответил ученый-администратор Шпеер. — Увеличивать глубину своего понимания греческой драмы. Со временем я помещу каждую рукопись в такое место, где ее смогут обнаружить археологи, и эти пьесы будут возвращены миру. Это не такое уж значительное преступление, верно? Разве можно называть вредным желание пополнить наш, такой, скудный выбор трагедий Софокла?

Как по мне, так в этом ничего такого особенного не было.

Мне всегда казалось чрезмерной строгостью пресечение попыток обнаружить вверху по линии утраченные рукописи или картины. Я в состоянии понять, что совершенно непозволительно для кого бы то ни было забираться например, в 1600 год и возвращаться оттуда с «Давидом» Микеланджело или «Ледой» Леонардо да Винчи. Это было бы изменением истории и времяпреступлением, поскольку и то, и другое гениальное творение должно проделать свой особый путь вплоть до нашего нынешнего времени, а не перескочить сразу через четыре с половиной столетия. Но почему нельзя нам позволить добывать произведения искусства, которых у нас уже нет? Кому станет от этого хуже?

— Вы абсолютно правы, доктор Шпеер, — произнес Колеттис. — Ведь они разрешают историкам производить инспекторские вылазки в прошлое, чтобы потом вносить соответствующие изменения в наши учебники по истории, разве не так? А когда они издают вот таким образом откорректированные книги, это ведь значительно улучшает наши знания по данному предмету!

— Да, — согласился Паппас. — В качестве примера можно привести тот факт, что на самом деле леди Макбет была мягкосердечной женщиной, которая тщетно пыталась ограничить безумно честолюбивые планы своего кровожадного мужа. Или неизвестные ранее факты, касающиеся Моисея и, скажем, Ричарда третьего. Или правду о Жанне д'Арк. Мы подлатали стандартную историю в миллионах мест с тех пор, как начались путешествия во времени, основанные на применении эффекта Бенчли, и…

— …и почему в таком случае не подлатать некоторые прохудившиеся места в истории литературы? — подхватил Колеттис. — Вот это и оставим доктору Шпееру! Забирайте с собою все пьесы, какие только здесь есть, док!

— Очень велик риск, — признался Шпеер. — Если меня поймают, то подвергнут очень суровому наказанию — наверное, лишат всех моих ученых степеней. — Он произнес последние слова таким тоном, словно предпочел бы остаться без собственных половых органов. — Действительно, такой дурацкий закон — они, наверное, в самом деле слишком уж напуганные люди, эти работники патруля времени, раз страшатся даже таких изменений, которые по сути своей благоприятны.

Для патруля времени не является благоприятным никакое изменение истории. Они вынуждены соглашаться с ревизией учебников истории только потому, что ничего не могут с этим поделать. Мягкое законодательство фактически поощряет такого рода изыскания. Однако то же самое законодательство категорически воспрещает транспортировку любых материальных предметов вниз по линии, за исключением тех, что нужны для нормального функционирования самой Службы Времени, а патруль времени неукоснительно придерживается буквы закона.

— Если вы разыскиваете греческие пьесы, — сказал я, — то почему бы вам не заглянуть в Александрийскую библиотеку? Там вы обязательно найдете их целую дюжину вместо того, чтоб искать их по одной.

Ученый-администратор Шпеер улыбнулся мне так, как улыбаются умненьким, но наивным детишкам.

— Александрийская библиотека, — начал он объяснять характерным академическим, до чертиков скучным тоном, — конечно же, очень притягательна для таких ученых, как я. Следовательно, она охраняется денно и нощно одним из сотрудников патруля времени, замаскированным под переписчика. Он совершает по несколько арестов в месяц, как я слышал. Я не решаюсь подвергать себя подобному риску. Здесь, в Византии, мне гораздо труднее добиваться решения тех задач, которые я перед собою ставлю, но зато намного меньше риск вызвать подозрения у патрулей. Поэтому я и дальше буду продолжать свои поиски именно здесь. Я все еще надеюсь разыскать примерно девяносто пьес Софокла и уж никак не меньшее число пьес Эсхила, не говоря уже…

36

Трапеза в этот вечер вылилась в грандиозное пиршество. Мы буквально объелись всевозможными супами, тушеным мясом, жареной утятиной, рыбой, свиными отбивными, шашлыками, спаржей, грибами, яблоками, фигами, артишоками, сваренными вкрутую яйцами, подаваемыми в специальных синих эмалированных чашах, сырами, всевозможными салатами и упились самыми изысканными винами. Из вежливости перед Евдокией, которая была с нами за столом, мы изъяснялись только по-гречески и соответственно даже словом не обмолвились о путешествиях во времени или кознях, чинимых патрулем времени.

После трапезы, пока выступали карлики-шуты, я отозвал Метаксаса в сторону.

— Я должен вам кое-что показать, — сказал я и передал ему свиток из тонкого пергамента, на котором я начертал свою родословную. Он взглянул на пергамент и нахмурился.

— Что это?

— Мои предки. Вплоть до седьмого столетия.

— Когда ты успел все это проделать? — смеясь, спросил он у меня.

— Во время своего последнего отпуска. — Я поведал ему о своем визите к дедушке Пассилидису, к Григорию Маркезинису, в эпоху Никифора Дукаса.

Метаксас стал более внимательно изучать перечень.

— Дукас? Кто это такой — Дукас?

— Это я. Я Дукас. Писец привел мне подробности моего происхождения вплоть до седьмого века.

— Невероятно. Никто здесь не знаком ни с какими Дукасами, в столь раннюю эпоху. Это фальшивка.

— Частично — вполне может быть. Но уже с 950 года в подлинности моей родословной сомневаться не приходится. Все это моя родня. Я проследил своих пращуров от Византии через Албанию до самой Греции двадцатого столетия.

— Неужели все это правда?

— Клянусь!

— Ох, какой ты умный, маленький дерьмоед, — с любовью в голосе произнес Метаксас. — И все это ты узнал всего лишь за один отпуск. И вот тебе на — Дукас, никак не меньше! Сам Дукас! — Он еще раз заглянул в свиток. — Никифор Дукас, сын Никетаса Дукаса, сын… гм… Льва Дукаса! Пульхерии Ботаниатис!

— Что-то не так?

— Я знаю их! — вскричал Метаксас. — Лев и Пульхерия были моими гостями здесь, а я гостил у них. Лев Дукас один из самых богатых людей в Византии, тебе это хотя бы известно? А его жена Пульхерия — такая красавица! — Он крепко схватил меня за руку. — Ты можешь поклясться в том, что это твои прародители?

— Нисколько в этом не сомневаюсь.

— Невероятно, — восхитился Метаксас. — Так вот, позволь мне рассказать о Пульхерии. Ей, видишь ли, сейчас всего семнадцать лет. Лев женился на ней, когда она была еще совсем ребенком. Здесь это очень широко распространено. Талия у нее, ну вот такая, не больше, зато грудь — вот какая, и такой ровный живот, а глаза… от одного ее взгляда можно с ума сойти, и…

Я высвободил свою руку и вплотную приблизился к нему.

— Метаксас, вы…

Я не в состоянии был вымолвить этого слова.

— …спали с Пульхерией? Нет, нет, ей-Богу. Истинная правда, Джад! У меня и без нее здесь вполне достаточно женщин. Однако, подумай, мальчик ты мой, какая это возможность для тебя! Я могу помочь тебе встретиться с нею. Она уже вполне созрела для того, чтобы можно было ее соблазнить. Юная, бездетная, красивая, всегда такая скучающая — муж у нее настолько поглощен всевозможными хозяйственными заботами, что вряд ли даже ее замечает, но главное в том, что она твоя «прапра» много раз прабабушка!

— Это по вашей части, не по моей, — напомнил я ему. — Для меня это только причина держаться от нее подальше.

— Не будь идиотом. Я это все проверну для тебя за два, максимум три дня. Познакомлю с Дукасами, ты останешься на ночлег в их городском дворце в качестве гостя, одно словечко на ухо ее горничной…

— Нет, — отрезал я.

— Нет?

— Нет. Я не желаю принимать участие ни в чем подобном.

— Трудный ты человек, Джад Эллиот. Всегда противишься собственному же счастью. Ты не хочешь спать с императрицей Феодорой, не желаешь поваляться в постельке с Пульхерией Дукас, наверное, теперь ты мне скажешь, что не хочешь и Евдокию тоже?

— Я совсем не прочь переспать с кем-нибудь из ваших прародительниц, — сообщил я и ухмыльнулся. — Я даже не прочь заделать ребенка Евдокии. Как вы себя будете чувствовать, если окажется, что я — ваш «прапра» и так далее прадед?

— Этого ты не сможешь сделать, — сказал Метаксас.

— Почему?

— Потому что Евдокия остается незамужней и бездетной до 1109 года. А тогда она выйдет замуж за Василия Стратиокаса и будет у нее семеро сыновей и три дочери за пятнадцать последующих за ее свадьбой лет. И среди этих дочерей будет одна, которая и станет моей прародительницей. Боже, до чего же она разжиреет!

— Все это может быть изменено, — напомнил я ему.

— Не говори ерунду, — спокойно заметил Метаксас. — Неужели ты думаешь, что я не охраняю свою собственную родословную? Что стану колебаться прежде, чем вычеркнуть тебя из истории, если застукаю тебя на чем-нибудь, что может повлиять на замужество Евдокии? Она останется бездетной до тех пор, пока ее чрево не наполнит Василий Стратиокас, и делу конец. Но на сегодняшнюю ночь она твоя, пожалуйста.

И она стала моею. Оказав мне высочайшую степень гостеприимства в своем понимании, Метаксас послал свою прародительницу Евдокию в мою спальню. Ее тощее, худосочное тело показалось несколько постноватым для меня; ее твердые маленькие груди полностью скрывались в моих ладонях. Но она оказалась тигрицей. Она вся, казалось, только и состояла, что из энергии и страсти. Она оседлала меня и раскачала себя до полного исступления за два десятка быстрых вращений, но это оказалось только началом. Уже занималась заря, когда она отпустила меня и дала заснуть.

Мне приснилось, что Метаксас препровождает меня к дворцу Дукасов и знакомит меня с моим пращуром Львом, который абсолютно безмятежно говорит: «Это моя жена Пульхерия», и во сне мне показалось, что я никогда еще не видел более прелестной женщины.

37

Первый по-настоящему тревожный момент я испытал на следующем своем маршруте в качестве курьера. Из-за того, что я был слишком горд и постеснялся вызвать на помощь патруль времени, я оказался втянутым в сферу действия парадокса удвоения, а также ощутил вкус парадокса транзитного перехода. Но думаю, что мне удалось выпутаться из всего этого с честью.

Я с девятью туристами наблюдал прибытие участников Первого Крестового Похода, когда произошел этот мой первый сбой.

— В 1905 году, — рассказывал я своим подопечным, — Папа Урбан Второй призвал к освобождению Святой Земли от сарацинов. Прошло совсем немного времени, и рыцари со всей Европы стали собираться в Крестовый Поход. Среди тех, кто приветствовал такое освобождение насильственным путем был и император Византии Алексей, который усмотрел в этом способ возвращения тех территорий на Ближнем Востоке, которые были захвачены турками и арабами. Алексей высказался в таком духе, что он не возражал бы, если бы несколько сотен опытных рыцарей помогли ему очистить эти земли от неверных. Однако он получил их куда больше, чем запрашивал, в чем вы сами сможете убедиться через несколько минут, опустившись по линии в 1096 год.

Мы шунтировались в 1 августа 1096 года.

Поднявшись на стены Константинополя, мы обозревали окружающую город местность и видели, что вся она заполнена войсками, притом не закованными в латы рыцарями, а полчищами совершенно неорганизованных, кое-как вооруженных крестьян в лохмотьях.

— Это народное ополчение, — пояснил я. — Пока профессиональные солдаты решают вопросы по организации тыла и материального обеспечения столь отдаленной военной экспедиции, тощий от голода, весь провонявшийся, ничтожный харизматик по имени Петр Пустынник объединил вокруг себя тысячи нищих и крестьян и повел их через всю Европу к Византии. Они грабили и громили все, что только попадалось им на пути, вычистили весь урожай, который созрел на территории, по площади равной почти половине Европы, и сожгли Белград, вступив в пререкания с византийскими наместниками в этом городе. Но в конце концов все-таки добрались до Византии в количестве около тридцати тысяч.

— Кто же из них Петр Пустынник? — спросила самая шумливая из всех членов группы, находящаяся в самом соку, незамужняя дама из Де-Мойна по имени Мэрдж Хефферин.

Я взглянул на часы.

— Вы увидите его через полторы минуты. Алексей послал двоих своих сановников пригласить Петра ко двору. Он хочет, чтобы Петр и его сброд подождали под Константинополем, пока не прибудут сюда феодалы и рыцари, поскольку эти люди, безусловно, будут истреблены турками, если вступят на территорию Малой Азии без соответствующего воинского сопровождения. Смотрите — вот он, Петр.

Из толпы отделились двое, щегольски выряженных, знатных византийцев, сжавших губы с таким видом, будто они не менее сильно желали закрыть и свои носы. Между ними шествовал грязный, босоногий, весь заросший, похожий на гнома мужичонка с горящими фанатичным огнем глазами и изрытым оспой худым, как щепка, лицом.

— Петр Пустынник, — сказал я, — направляется на аудиенцию к императору.

Мы шунтировались вперед на три дня. Народное ополчение уже внутри Константинополя и превращает город Алексея в сущий ад.

Довольно много домов уже объяты пламенем. Десять крестоносцев взобрались на самый верх одной из церквей и стали сдирать свинец с ее куполов для перепродажи. На наших глазах целая свора благочестивых паломников Петра раздела донага и изнасиловала аристократического вида византийскую женщину, едва она вышла из дверей Айя-Софии.

— Алексей, — сказал я, — допустил грубый просчет, пустив этот сброд внутрь города. Теперь он пытается договориться о том, чтобы переправить их на другую сторону пролива Босфора, предоставив им бесплатно транспортные средства, которые в состоянии перевезти их на малоазиатский берег. Переправа будет организована с 6 августа. Крестоносцы начнут с того, что устроят массовую резню в византийских поселениях, расположенных в западной части Малой Азии. Затем они нападут на турок и будут почти полностью ими истреблены. Будь у нас свободное время, я переправил бы вас вниз по линии в 1097 год, где вы могли бы увидеть горы костей, валяющихся вдоль основной дороги, по которой двигались крестоносцы. Вот что случилось, в конце концов, с народным ополчением. А тем временем уже начали свой дальний путь профессионалы, так что давайте теперь поглядим на них.

Я рассказал своим туристам о четырех армиях крестоносцев: рыцарском войске Раймонда Тулузского, рыцарском войске графа Нормандского Роберта, рыцарском войске Боэмунда и Танкреда и рыцарском войске Готфрида Бульонского, Евстафия из Болоньи и Балдуина Лотарингского. Некоторые из моих подопечных заранее прочитали в учебниках историю крестовых походов и теперь кивали, слыша уже знакомые им имена.

Мы шунтировались в последнюю неделю 1096 года.

— Алексей, — сказал я, — наученный горьким опытом приема народного ополчения, делает все возможное, чтобы не допустить длительного пребывания крестоносцев в Константинополе. Они — с этим он ничего не мог поделать — все равно должны были пересечь территорию Византийской империи на своем пути в Святую Землю, но он намеревался поторопить их, и еще заставить их вождей присягнуть ему прежде, чем он их примет.

Мы видели, как войско Готфрида Бульонского разбило палаточный лагерь у самых стен Константинополя, как сновали из города в лагерь и обратно многочисленные посланники: Алексей требует от рыцарей принять присягу, Готфрид наотрез отказывается. Самым тщательным образом монтируя эпизоды, я «перекрыл» четыре месяца менее, чем за час, показав, как нарастает недоверие и враждебность во взаимоотношениях между христианами-крестоносцами и христианской Византией, которые, как первоначально предполагалось, должны были сотрудничать в деле освобождения Святой Земли. Готфрид все еще отказывался присягнуть императору. В ответ Алексей не только наглухо запер перед крестоносцами ворота в Константинополь, но и заблокировал их лагерь, пытаясь, взять их измором, вынудить отойти от города. Балдуин Лотарингский начал делать набеги на пригороды Константинополя; Готфрид взял в плен отряд византийских солдат и всех их предал смерти прямо перед городскими стенами. Наконец 2 апреля крестоносцы начали систематическую осаду города.

— Заметьте, — сказал я, — с какой легкостью византийцы прогонят их от стен Константинополя. Алексей, потеряв терпение, послал в бой лучшие свои войска. Крестоносцы, пока еще не привыкшие к согласованным действиям, бежали с поля боя. В пасхальное воскресенье Готфрид и Балдуин подчинились и присягнули Алексею. Теперь все улажено. Император задает в честь крестоносцев пир в Константинополе, а затем быстро переправляет их через Босфор. Он знает, что через несколько дней прибудет еще одно войско крестоносцев — на сей раз под командованием Боэмунда и Танкреда.

Мэрдж Хефферин издала сдавленный стон при упоминании этих имен. Это должно было послужить мне предостережением, но я не обратил на нее особенного внимания.

Мы прошмыгнули вниз по линии до 10 апреля поглазеть на еще один отряд крестоносцев. Вновь тысячи рыцарей стали лагерем у стен Константинополя. Они высокомерно прогуливались прямо в кольчугах или в дорогих свободных одеяниях, наброшенных поверх доспехов, и забавлялись тем, что шлепали друг друга по плечам и бокам своими мечами или секирами, когда им становилось совсем невмоготу от скуки.

— Кто из них Боэмунд? — спросила Мэрдж Хефферин.

Я присмотрелся к рядам рыцарей.

— Вон он, — сказал я.

— О-о-о-о-о!

Боэмунд в самом деле выглядел очень впечатляюще. Почти двухметрового роста, настоящий великан для своей эпохи, он прямо-таки подавлял своим физическим могуществом всех, кто его окружал. Широкоплечий, с огромной грудью, с коротко подстриженными волосами. Кожа у него была необыкновенно бледной; манера держаться — чванливая и самодовольная. Боэмунд — очень мрачная личность, человек жестокий и беспощадный.

К тому же он был гораздо умнее других предводителей. Не желая пускаться в бесконечные перебранки с Алексеем, Боэмунд присягнул ему сразу же. Клятвы для него были не более, чем пустые слова. Глупостью терять время на пустопорожние споры с византийцами, когда он собирался покорить целые империи в Азии. Таким образом, Боэмунд сразу же добился пропуска в Константинополь. Я подвел свою группу к воротам, через которые он входил со своими рыцарями в город, чтобы можно было с более близкого расстояния поглядеть на него. Это оказалось грубой ошибкой.

Крестоносцы входили в город церемониальным маршем, спешившись, по шесть человек в ряду.

Как только показался Боэмунд, Мэрдж Хефферин тотчас же отделилась от группы, сорвала с себя тунику, и ее огромные белые груди прямо-таки выплеснулись наружу. Самореклама, так мне подумалось.

С пронзительным криком она бросилась навстречу Боэмунду.

— Боэмунд, Боэмунд, я люблю тебя, я всегда любила только тебя, Боэмунд! Бери меня! Сделай меня своей рабыней, любимый мой! — И всякие прочие слова такого же смысла слетали с ее губ.

Боэмунд повернулся и стал в недоумении смотреть на нее. Как я полагаю, один только вид здоровенной, как буйволица, пронзительно кричащей, полуобнаженной бабищи, в исступлении рванувшейся прямо к нему, должен был привести его в немалое замешательство. Но Мэрдж не удалось приблизиться к нему на расстояние ближе пяти метров.

Какой-то рыцарь, находившийся непосредственно перед Боэмундом, решил, что достиг своей кульминации предательский заговор с целью убийства его сюзерена, выхватил огромный кинжал и воткнул его прямо в ложбину между огромными грудями Мэрдж. Удар кинжала затормозил ее безумный порыв, и она, шатаясь, отпрянула назад, лицо ее подернулось глубокой печалью. На губах вспузырилась кровь. Когда она уже падала, едва ли не вверх ногами, на землю, взмахнул широким мечом другой рыцарь и рассек почти до половины ее туловище. Высыпавшиеся из живота внутренности разлетелись по всей мостовой.

Вся эта сцена длилась не более пятнадцати секунд. У меня не было ни малейшей возможности даже пошевелиться. Я стоял, объятый ужасом, четко осознавая, что именно сейчас обрывается моя карьера в качестве курьера времени. Потерять туриста — это самое худшее, что только может случиться у курьера, за исключением разве что совершения времяпреступления.

Мне нужно было действовать очень быстро.

— Никто из вас не двигается с места ни на сантиметр! — решительно объявил я своим туристам. — Это приказ!

Было весьма маловероятным, что они ослушаются. Они сгрудились все вместе в состоянии, близком к истерике, рыдая, дрожа и едва сдерживая собственные внутренности, чтобы они не вывалились от приступа охватившей их рвоты. Одно только перенесенное ими потрясение должно было удержать их на месте в течение нескольких минут — а это было больше, чем необходимо.

Я настроил свой таймер на двухминутный бросок вверх по линии и тотчас же шунтировался.

Мгновенно я обнаружил, что стою рядом с самим же собою. Вот он я, с безобразно большими ушами и всем остальным, глазею на то, как по городу вышагивает Боэмунд. Мои туристы стоят по обе стороны от меня. Мэрдж Хефферин, тяжело дыша от охватившего ее возбуждения, привстала на цыпочки, чтобы лучше разглядеть своего кумира и уже начала высвобождаться из своей туники.

Я занял положение чуть позади нее.

Как только она сделала первое же движение в направлении мостовой, руки мои сами выбросились вперед. Крепко обхватив левой рукой ее за задницу, а правой перехватив грудь, я прошипел ей на ухо:

— Стойте там, где стоите, иначе ох как пожалеете!

Она напряглась, вся стала извиваться и корчиться в моих объятиях. Я глубоко впился кончиками пальцев в мясистую плоть ее, мелкой дрожью трепещущей, кормы и фактически повис на ней. Она выгнула шею, чтобы посмотреть, кто это посмел на нее напасть, увидела, что это я, и изумленно уставилась на другого меня, который стоял в нескольких шагах слева от нее. Весь ее боевой пыл тотчас же пропал. Она грузно осела, и я еще раз шепотом напомнил ей, чтобы она даже не подумала шевельнуться. А тем временем Боэмунд прошествовал мимо нас и величавой походкой продолжал двигаться по улице дальше.

Я отпустил Хефферин, перенастроил свой таймер и шунтировался вниз по линии на шестьдесят секунд.

Полное время моего отсутствия среди туристов было менее одной минуты. Я даже не очень-то удивился бы, если бы застал их давящимися от блевоты и изрыгавшими ее на окровавленные останки Мэрдж Хефферин. Однако проведенная мною корректировка оказалась удачной. На улице не было никакого трупа. И не отшвыривали крестоносцы своими сапогами разбросанные по всей мостовой внутренности Мэрдж Хефферин. Она продолжала стоять вместе со всей остальной группой, смущенно тряся головой и потирая заднюю часть. Туника ее осталась нараспашку, и мне были хорошо видны красные отпечатки моих пальцев на мягком полушарии ее правой груди.

Кто-нибудь из туристов хотя бы догадывался о том, что только что произошло? Нет. Никаких, даже остаточных, призрачных воспоминаний. Моим туристам не довелось испытать воздействия парадокса транзитного отстранения, ибо не совершали они прыжка внутри прыжка, который пришлось совершить мне. И поэтому только я один помнил то, что сейчас начисто исчезло из их памяти, и мог четко себе представить ту кровавую драму, которую я трансформировал в неосуществившееся событие.

— Вверх по линии! — вскричал я, и шунтировал их всех в 1098 год.

На улице царила полная тишина. Крестоносцы давно покинули город и теперь ошивались где-то в Сирии, готовясь к штурму Антиохии. День выдался жаркий и влажный, летняя дымка зависла над улицей и поэтому не было свидетелей нашего неожиданного появления.

Мэрдж была единственной, кто догадывался о том, что произошло нечто совершенно нелепое. Остальные не заметили ничего экстраординарного, но она со всей определенностью знала о том, что возле нее материализовался еще один Джад Эллиот и помешал ей выскочить на мостовую.

— Что, как вы думаете, вы собирались тогда сделать? — спросил я у нее. — Вы ведь хотели выбежать на мостовую и броситься на колени перед Боэмундом, разве не так?

— Я ничего не могла с собою поделать. Это был какой-то совершенно неожиданный даже для меня самой порыв. Мне всегда очень нравился Боэмунд, неужели вы этого не замечали? Он был моим героем, моим богом… Я прочла все до последней строчки, что только было о нем написано… И вот он явился теперь во плоти, прямо передо мною…

— Позвольте рассказать вам, как разворачивались события на самом деле, — сказал я и описал ей, какой ужасной смертью она погибла.

Затем я рассказал ей, как мне удалось отредактировать прошлое, каким образом я перевел весь этот эпизод, связанный с ее гибелью, на параллельную ветвь времени. И сказал ей вот еще что:

— Я хочу, чтоб вы знали — единственной причиной, по которой я предотвратил вашу гибель, было то, что я не хотел потерять эту работу. Плох тот курьер, который не в состоянии сохранить контроль над своими подопечными. В противном случае я был бы просто счастлив бросить вас там, в том виде, в каком вы были — с выпотрошенными внутренностями. Разве я не твердил вам миллион раз о том, что ни в коем случае нельзя выскакивать из-под прикрытия?

Я предупредил ее, чтобы она навсегда позабыла о том, что я изменил ход событий для спасения ее жизни.

— Если вы хотя бы самым малейшим образом выйдете из повиновения еще раз, то тогда…

Я намеревался ей сказать, что тогда я сверну ей голову, а из содранной с нее кожи сделаю ленту Мебиуса, но вдруг осознал, что курьер не имеет права подобным тоном разговаривать со своими клиентами независимо от того, что они там вытворяли.

— …мне придется запретить вам дальнейшее прохождение по маршруту и немедленно отправить вас вниз по линии в наше нынешнее время, вы меня слышите?

— Я постараюсь больше никогда ничего такого не делать, — пробормотала она. — Клянусь. Вы знаете, теперь, когда вы рассказали мне об этом, я почти ощущаю, как это все со мной происходило. Этот кинжал, входящий…

— Этого никогда не было.

— Этого никогда не было, — повторила она не очень-то уверенно.

— Ну-ка, побольше убежденности в голосе. ЭТОГО НИКОГДА НЕ БЫЛО.

— ЭТОГО НИКОГДА НЕ БЫЛО, — снова повторила она. — Но ведь я всеми фибрами ощущаю это!

38

Мы все вместе провели ночь в 1098 году на постоялом дворе. Все еще испытывая нервное возбуждение и чувствуя себя разбитым после столь деликатной операции, я решил совершить прыжок вниз по линии в 1105 год, пока мой люд спит, и заглянуть к Метаксасу. Я даже не знал, находится ли он в данный момент на своей вилле, но попытаться стоило. Я испытывал крайнюю необходимость проветриться.

Время я подобрал с как можно большей тщательностью.

Последний отпуск Метаксаса начался где-то в самом начале ноября 2059 года, а прыжок он совершил в середину августа 1105 года. Там он, по моим прикидкам, провел от десяти до двенадцати дней. Он должен был вернуться в 2059 год к концу ноября, и, проведя свою группу по двухнедельному маршруту, попасть на свою виллу где-то примерно к 15 сентября 1105 года.

Я решил не рисковать и шунтировался вниз в 20 сентября.

Теперь оставалось только правильно отыскать дорогу к его вилле.

Одной из наиболее странных особенностей эпохи использования эффекта Бенчли является то, что легче перепрыгнуть через семь лет во времени, чем проделать несколько десятков километров в окрестностях Византии. Вот с такой проблемой я теперь столкнулся. У меня не было доступа к колеснице, а нанять такси в двенадцатом столетии, разумеется, не было никакой возможности.

Пройтись пешком? Трудно придумать что-либо более нелепое!

Я размышлял над тем, не отправиться ли мне на ближайший постоялый двор и не побренчать ли византами перед самым носом у свободных возниц, пока кто-нибудь из них не вызовется добровольно проехать к тому месту, где должно было располагаться поместье Метаксаса. И вот, обдумывая это, я услышал знакомый голос, который громко вопил:

— Герр курьер Эллиот! Герр курьер Эллиот!

Я обернулся. Ученый-администратор Шпеер.

— Гутен таг, герр курьер Эллиот! — произнес он.

— Гутен… — я нахмурился, осекся и поздоровался с ним в манере, более соответствовавшей византийской. Он снисходительно улыбнулся такому неукоснительному соблюдению правил с моей стороны.

— Этот мой визит сейчас такой успешный, как никогда ранее, — поспешил уведомить он меня. — С той поры, как мне в последний раз выпало счастье побывать в обществе с вами, я нашел «Темира» Софокла, а также «Меланиппу» Еврипида, и еще один фрагмент, который, как мне кажется, взят из «Архелая» Еврипида. И еще попался мне здесь текст пьесы, приписываемой Эсхилу, под названием «Гелиос». О такой пьесе пока нигде не найдено каких-либо упоминаний. Так что, если это не подделка, я совершил настоящее большое открытие. Только после прочтения можно будет сказать что-либо более определенное. А? Действительно, превосходный визит, герр курьер!

— Великолепный, — сказал я.

— А теперь я возвращаюсь на виллу к нашему общему другу Метаксасу, как только сделаю кое-какие покупки в этой лавке пряностей. Не угодно ли составить мне компанию?

— У вас есть колеса? — спросил я.

— Что это вы подразумеваете под словом «колеса»?

— Любое транспортное средство. Вот, хотя бы, колесницу.

— Естественно! Она дожидается меня вон там, вместе с возницей, принадлежащим Метаксасу.

— Вот здорово! — воскликнул я в восторге. — Тогда поскорее закругляйтесь в этой вашей лавке и двинули к Метаксасу вместе, о'кей?

Темная лавка была наполнена самыми различными ароматами. В бочонках, кувшинах, бутылях и корзинах были выставлены для обозрения различные товары: оливки, орехи, финики, фиги, изюм, фисташки, сыры и пряности, как молотые, так и необработанные, притом самых различных сортов. Шпеер, по-видимому, выполняя какое-то поручение повара Метаксаса, отобрал нужные ему пряности и вынул кошелек, полный византов, чтобы расплатиться. В это самое время к лавке подкатила роскошно украшенная колесница, с нее сошли три женские фигуры и прошли внутрь лавки. Первой шла девушка-рабыня, взятая, очевидно, для того, чтобы переносить покупки в колесницу. Следом за ней шествовала женщина в зрелом возрасте и скромном одеянии — я предположил, что это дуэнья, как раз такого рода дракон и нужен был, чтобы сопровождать жену знатного византийца при ее выезде за покупками. И наконец, третьей оказалась сама жена, по всей вероятности, женщина самого высокого положения, совершающая выезд в город.

Была она фантастически прекрасной.

Я сразу же определил, что ей не более семнадцати лет. Ее характерная средиземноморская красота отличалась плавностью и текучей подвижностью линий, глаза были большие, темные, с поволокой, длинными ресницами, кожа светло-оливкового оттенка, губы полные, нос орлиный, и вся осанка ее отличалась элегантностью и аристократизмом. Ее свободная одежда из белого шелка не скрывала контуры высокой пышной груди, крутого изгиба бедер, роскошной нижней части тела. Она являлась совокупностью всех тех женщин, которых я когда-либо желал, соединенных в одно идеальное целое.

Я откровенно любовался ею, не испытывая ни малейшего чувства стыда.

Она одарила меня ответным взглядом, также не испытывая неловкости.

Наши взгляды встретились и задержались на какое-то время. Это было достаточно, чтобы пространство, разделявшее нас, оказалось пробитым мощным потоком энергии, и я весь затрепетал, когда ощутил этот поток, обрушившийся на меня. Она слегка улыбнулась, обнажив ослепительно белые зубы. Это была улыбка, приглашавшая меня, улыбка, исполненная вожделения.

Она едва-едва, почти незаметно кивнула мне.

Затем отвернулась и стала показывать на лари, на один и другой, а я все продолжал смотреть, пока дуэнья, заметив это, не метнула в мою сторону яростный, предостерегающий взгляд.

— Идемте, — нетерпеливо позвал меня Шпеер. — Колесница ждет…

— Ну и пусть себе ждет.

Я вынудил его остаться в лавке до тех пор, пока три женщины не сделали свои покупки. Я смотрел на то, как они уходят, глаза мои были будто прикованы к плавным покачиваниям задрапированных в шелка бедер моей возлюбленной. Затем я вихрем бросился к хозяину лавки, схватил его за руку и выпалил:

— Эта женщина? Как ее зовут?

— Господин мой, я… то есть…

Я швырнул на прилавок золотой.

— Ее имя!

— Это Пульхерия Дукас, — хватая ртом воздух, выдавил он из себя. — Жена бог… знаменитого Льва Дукаса, который…

Я простонал и опрометью бросился из лавки.

Ее колесница уже катила по направлению к Золотому Рогу.

Из лавки появился Шпеер.

— Вам стало нехорошо, герр курьер Эллиот?

— Я болен, как кабан, — пробормотал я. — Пульхерия Дукас… значит, это была Пульхерия Дукас…

— Ну и что из этого?

— Я влюблен в нее, Шпеер, в состоянии ли вы понять?

На это он невозмутимо ответил:

— Колесница ждет.

— Бог с нею. Я остаюсь здесь. Передайте Метаксасу привет от меня.

Испытывая острую тоску, я бесцельно бродил по улицам, разум мой и все мое естество воспламенялись каждый раз, когда перед моим мысленным взором представала Пульхерия. Я дрожал. Я весь покрылся испариной. Я рыдал. В конце концов я вышел к какой-то церквушке и прижался щекой к холодным камням ее стены, затем рассеянно прикоснулся к таймеру и шунтировался назад, к своим туристам, которых я оставил безмятежно спящими в 1098 году.

39

Я был препаршивейшим курьером всю оставшуюся часть маршрута.

Унылый, весь ушедший в себя, терзаемый любовными муками, совершенно сбитый с толку, я галопом прокатил своих подопечных по хрестоматийным событиям византийской истории, начиная с нашествия венецианцев в 1204 году и кончая завоеванием империи турками в 1453 году, ведя экскурсии без всякого внутреннего подъема, чисто механически. Впрочем, скорее всего моим туристам было невдомек, что они получили минимум с моей стороны. Так или иначе, лучше или хуже, но я показал им все, что полагалось на этом маршруте, и благополучно доставил их вниз по линии в нынешнее время, после чего постарался поскорее от них избавиться.

Для меня снова наступил отпуск, но душа моя была заражена страстным желанием.

Вернуться в 1105 год? Принять предложение Метаксаса, позволить ему познакомить меня с Пульхерией?

Я ужаснулся при одной мысли об этом.

Правила, установленные патрулем времени, самым строжайшим образом запрещают водить дружбу любого рода (курьеров это касалось в такой же мере, как и других путешественников во времени) с людьми, живущими вверху по линии. Контакты, которые нам разрешены с обитателями прошлого, должны быть кратковременными и случайными — например, покупка корзины с маслинами, вопрос к прохожему, как пройти к Айя-Софии, и тому подобное. Нам не разрешено обзаводиться друзьями, затевать продолжительные философские дискуссии или вступать в половую связь с представителями предыдущих эпох.

А со своими собственными пращурами — в особенности.

Табу, налагаемое на кровосмешение, само по себе не очень-то меня пугает; как и все табу, в наши дни оно стоит совсем немногого. Хотя я и не решился бы завалиться в постель со своей сестрой или матерью, я не мог отыскать ни одной мало-мальски убедительной причины, почему я должен воздерживаться от обладания Пульхерией. Возможно, мне присущ некоторый остаточный пуританизм, но я знал, что его как ветром сдует в ту же минуту, как станет доступной для меня Пульхерия.

Но что меня действительно останавливало, так это универсальное сдерживающее средство — страх перед наказанием. Если патруль времени подловит меня во время сексуального контакта с моей многократно прародительницей, то меня совершенно точно выгонят из Службы Времени, а скорее всего посадят в тюрьму. Возможно даже, попытаются наложить на меня наказание в виде смертной казни за времяпреступление тягчайшей степени на том основании, что я совершил попытку стать своим собственным пращуром. Меня ужасала такая перспектива.

Самые различные сцены разыгрывались в моем воображении. Например:

Я ухитряюсь познакомиться с Пульхерией. Каким-то образом мне удается остаться с ней наедине. Я тянусь к ее невинной плоти; она кричит; меня хватает личная стража Дукаса и карает смертью; патруль времени, после того, как я не зарегистрируюсь, возвратясь из отпуска, выясняет, что же со мной случилось, спасает меня, затем предъявляет обвинение в совершении времяпреступления.

Или:

Я ухитряюсь познакомиться с Пульхерией и так далее, и мне удается ее соблазнить. В момент кульминации в спальню врывается ее муж и пронзает меня мечом. Остальную часть сценария смотри выше.

Или:

Наши любовные взаимоотношения с Пульхерией доходят до такой критической точки, что я скрываюсь вместе с нею в какой-нибудь очень отдаленной точке в прошлом или будущем от ее эпохи, например, в 40 году до Рождества Христова или 1600 году после Рождества Христова, и мы живем с нею там счастливо до тех самых пор, пока нас не изловит патруль времени, ее — вернет в соответствующий момент 1105 года, меня — отдаст под суд по уже вышеупомянутым обвинениям.

Существует ряд других возможностей, однако все они заканчиваются одним и тем же печальным образом. Поэтому я переборол в себе искушение провести свой отпуск в 1105 году, волочась за Пульхерией. Вместо этого, чтобы подчеркнуть всю глубину своей подавленности, вызванной неудовлетворенным вожделением, я записался на маршрут «Черная смерть».

Только совсем уж эксцентричные люди, в своем роде уроды, безнадежно больные и извращенцы принимают участие в маршрутах, подобных этому. Хотя надо сказать, спрос на них всегда довольно велик. Но, как находящийся в отпуске курьер, я сумел вытолкнуть из состава группы одного из уже заплативших клиентов и к отправлявшимся по этому маршруту туристам.

Имеется четыре вида регулярных экскурсий под общим наименованием «Черная смерть». Местом проведения первой является Крым. Она начинается в 1347 году, и в ней показывается начало эпидемии чумы, занесенной из глубины Азии. Кульминацией этого маршрута является осада Кафы, генуэзской торговой гавани на Черном море, монголо-кипчакским ханом Джанибегом. Чума свирепствовала среди воинов Джанибега, и он катапультировал трупы умерших от нее через крепостные стены внутрь города, чтобы заразить чумой генуэзцев. Чтобы попасть на этот маршрут, билеты приходится заказывать за год до его осуществления.

Генуэзцы способствовали распространению черной смерти в западном направлении, заразив ею практически все Средиземноморье, и второй маршрут переносит вас в Италию, в осень 1347 года, когда чума начинает распространяться внутри этой страны. Вы видите массовые сожжения евреев, которых обвиняли в том, что они распространяют эпидемию, отравляют колодцы. Третий маршрут переносит во Францию 1348 года, а четвертый — в Англию, в самый конец весны 1349 года.

В кассе удалось достать билет только на лондонский маршрут. Днем я перелетел в Лондон и присоединился к остальной группе за два часа до ее отправления вверх по линии. Нашим курьером оказался некто Райли, высоченный мужчина с мертвенно-бледным лицом, лохматыми бровями и гнилыми зубами. Он был несколько странноват, но в этом не было ничего противоестественного для такого специфического маршрута. Он несколько мрачно, но дружелюбно поздоровался со мною и велел мне переодеться в специальную одежду.

Чумной костюм является чем-то вроде космического скафандра, отделанного черным. В нем предусмотрен стандартный четырнадцатидневный аппарат регенерации воздуха для дыхания, есть в нем приходится через специальную трубку, а процессы мочевыделения и дефекации связаны с еще большими трудностями. Основная идея такого костюма, естественно, заключается в том, чтобы обеспечить полнейшую изоляцию организма от окружающей среды. Туристов предупреждают о том, что, если кто из них откроет свой костюм хотя бы на десять секунд, то его зашлют навечно в какую-нибудь из эпох, в которой свирепствует чума. И хотя это совершенно не соответствует истине, пока еще не отмечалось ни единого случая, чтобы кто-либо осмелился проверить, блефует или нет с такими утверждениями Служба Времени.

Это один из тех немногих маршрутов, которые начинаются и заканчиваются в строго определенных точках. Нельзя допустить, чтобы возвращающиеся из прошлого группы материализовались где попало, занося в наше время чумных возбудителей вместе со своими космическими скафандрами, и поэтому Служба промаркировала красной краской специальные зоны, с которых только и можно совершать прыжки вниз по линии из этих четырех средневековых маршрутов. Материализация членов группы осуществляется при этом внутри специального, тщательно изолированного стерильного купола; там костюмы отбирают, а самих туристов подвергают дезинфекции прежде, чем отпустить их в среду двадцать первого столетия.

— Все, что вы в скором времени увидите, — со зловещей напыщенностью произнес Райли, — не является ни реконструкцией, ни воспроизведением. Все это совершенно реально, без какого-либо преувеличения.

С тем мы и шунтировались вверх по линии.

40

Укутанные в свои черные пластиковые костюмы, мы осторожно продвигались один за другим по земле, на которой буйствовала смерть.

Никто на нас не обращал никакого внимания. В такие времена, как это, даже наши костюмы не кажутся чем-то диковинным; черный цвет был вполне логичен, еще более логичной была полная герметизация наших туалетов. И хотя ткань костюмов была совершенно неизвестна в четырнадцатом столетии, никто не проявлял к ней особого интереса. В такие времена умные люди стараются не выходить из своих домов и любопытство свое держат ох в какой крепкой узде.

Те же, кому мы попадались на глаза, считали, что мы священники, совершающие паломничество. Наши мрачные одеяния, наше продвижение цепочкой по одному, бесстрашие, с которым мы смело разгуливали по пораженным чумой местностям, — все это наводило на мысль, что мы, если не Божьи люди, то во всяком случае, слуги Сатаны, а как в том, так и в другом варианте кто же мог отважиться соваться в наши дела?

Колокола отбивали заупокойные панихиды, звеня непрерывно весь день и добрую половину ночи. Весь мир превратился в одни сплошные, непрекращающиеся похороны. Угрюмая дымка повисла над Лондоном. Все время, пока мы там находились, небо было серого цвета, а в воздухе носились мельчайшие частицы пепла. Но не природа подчеркивала своими внешними проявлениями охватившую город вселенскую скорбь — пусть это и звучало бы патетически, но было бы явным заблуждением — нет, эта дымка, эти частицы пепла были делом рук человеческих, ибо по всей территории Англии непрерывно горели тысячи больших и малых костров, пожиравших в своем пламени одежду, дома и трупы пораженных чумой.

Мы видели жертв этой болезни на всех стадиях ее протекания, от раннего головокружения до последних конвульсий.

— Начало заболевания, — спокойно, даже как-то бесстрастно объяснял Райли, — распознается по затвердеванию и набуханию внутренней секреции подмышками и в паху. Набухшие железы — бубоны — растут очень быстро и вскоре оказываются размером от яйца до приличного яблока. Вот, взгляните-ка на эту женщину…

Она была молода, но крайне измождена и объята ужасом. Отчаянно прижимая ладонями выскочившие на ее теле бубоны и шатаясь из стороны в сторону, она проходила мимо нас по дымной улице.

— Затем, — продолжал Райли, — появляются черные пятна, сначала на предплечьях и бедрах, затем по всему телу, и карбункулы, которые не исчезают даже после того, как их проткнуть чем-нибудь острым. А потом приходят бред, безумие и всегда на третий день после того, как набухли железы — смерть. Смотрите вот сюда… — На улице, издавая громкие стоны, лежал человек, всеми брошенный, уже на поздней стадии болезни. — И сюда…

— Из окон на нас глядели бледные лица. — И вон туда… — Мы увидели трупы, сброшенные в кучу у ворот в конюшню.

Дома заперты. Лавки на засовах. Единственные люди на улицах — это уже заразившиеся, они бродили в отчаяньи, тщетно пытаясь найти кто врача, кто священника, кто чудотворца.

Откуда-то издалека до нас доносилась надрывная музыка, мучительная для нашего слуха: трубы, барабан, виолы, лютни, волынки, гобои, горны — все средневековые музыкальные инструменты вместе, но издающие не гармоничные звуки, характерные для этой эпохи, а грубые, нестройные, совсем не музыкальные вопли и завывания. Райли же, казалось, был даже доволен.

— Это приближается процессия самобичевателей! — с ликованием в голосе вскричал он. — За мной! Поторопитесь, чтобы ничего не пропустить!

По извилистым и узким улицам струились толпы самобичевателей, мужчин и женщин, обнаженных по пояс, грязных, окровавленных. Некоторые из них играли на перечисленных выше инструментах, большинство же истязали свою плоть специальными плетьми со множеством завязанных на них узлов; плети так и свистели, рассекая воздух, без устали опускаясь на голые спины, груди, щеки, плечи, лбы. Они заунывно бубнили себе под нос совершенно невыразительные гимны; издавали громкие стоны, не в силах терпеть мучения; спотыкались и падали под ноги другим бичевальщикам. На телах некоторых уже четко обозначились чумные бубоны. Даже не взглянув в нашу сторону, они прошли мимо и влились в какой-то мерзкий переулок, который выходил к заброшенной церкви.

А мы, любознательные туристы, тоже пошли дальше, переступая через трупы и тела умирающих, ибо наш курьер страстно желал, чтобы мы испили до дна чашу жутких впечатлений.

Мы видели обгоревшие тела мертвецов, которые почернели и полопались от жара.

Мы видели горы других мертвецов, брошенных без погребения прямо среди полей, где они медленно догнивали.

Мы видели упырей, которые обшаривали трупы в поисках чего-либо ценного.

Мы видели, как пораженный чумой мужчина с помутившимся рассудком упал на пораженную чумой женщину прямо на улице и раздвигал ей бедра ради одного последнего отчаянного приступа похоти.

Мы видели священников, которые верхом на лошадях спасались бегством от собственных прихожан, пришедших вымаливать милость у небес.

Мы вошли в никем не охраняемый дворец и смотрели на то, как объятые ужасом врачи пускают кровь у какого-то умирающего герцога.

И еще мы видели процессии каких-то странных, закутанных во все черное существ, лица которых были спрятаны за похожими на зеркала круглыми пластинами, и вздрагивали, глядя на нелепое поведение этих кошмарных существ, этих демонов без лиц; и только потом нас осенила догадка, что это мы натыкались на другие туристические группы.

Райли был, казалось, до краев напичкан бесстрастными статистическими данными.

— Уровень смертности от бубонной чумы, — доложил он нам, — повсюду, где она свирепствовала, составлял от одной восьмой до двух третей населения, которое проживало на данной территории. Подсчитано, что в Европе погибло двадцать пять процентов от общей численности населения; во всемирном масштабе смертность составила около тридцати трех процентов. Так вот, подобная чума сегодня отняла бы жизнь более, чем у двух миллиардов жителей земного шара.

На наших глазах из дома с соломенной крышей вышла женщина и расположила, один за другим, на мостовой пять детских трупиков, чтобы их легче было подобрать специальной команде, вывозившей мертвые тела.

Райли тем временем продолжал:

— Оказалась практически уничтоженной вся аристократия, что вызвало огромные изменения в порядке наследования. Чума оказала необратимое отрицательное воздействие на развитие культуры, так как в результате смертей в массовом масштабе исчезли целые школы живописцев, погибло множество поэтов и образованных монахов. Еще более разрушительным было психологическое воздействие на умы людей: в течение многих поколений существовало непоколебимое мнение, что человечество в середине четырнадцатого века совершило нечто такое, что вызвало заслуженный гнев Божий, и что со временем следует ожидать повторного наказания.

Мы были единственными, кто присутствовал при массовом захоронении, на котором два молодых, насмерть перепуганных священника пробормотали какие-то бессвязные фразы над сотнями опухших, покрытых черными пятнами трупов, прозвенели в свои маленькие колокольчики и окропили скончавшихся святой водой, а затем подали сигнал церковным сторожам разжигать погребальный костер.

— Лишь к началу шестнадцатого столетия, — сообщил Райли, — численность населения достигнет того уровня, который был до 1348 года.

Невозможно было определить, насколько подействовали все эти ужасы на экскурсантов, поскольку все мы были, как броней, защищены своими герметическими костюмами. Наверняка большая часть моих спутников испытывала сильное волнение, если не трепет. Мне говорили о том, что для убежденных чумных фанатов стало как бы обязательным прохождение всех четырех маршрутов, объединенных названием «Черная смерть» в строгой хронологической последовательности, начиная с Крыма. Многие проделали полный комплект пять-шесть раз. Мне же было тяжело и стыдно. Стыдно за то, что начинаю привыкать к самым чудовищным вещам. Мне кажется, что после десятого раза я и сам мог бы стать таким же равнодушным и бесстрастным, как курьер Райли, этот неистощимый источник статистических данных.

К концу нашего путешествия через ад мы вышли к Вестминстерскому дворцу. На мостовой перед ним персонал службы времени очертил красный круг диаметром в пять метров. Это была наша стартовая точка для совершения прыжка домой. Мы сбились плотнее кучкой в середине этого круга. Я помог Райли произвести регулировку таймеров — на таких маршрутах таймеры одеваются поверх одежды. Он подал сигнал, и мы шунтировались.

Несколько жертв чумы, которые в этот момент еле волокли ноги, проходя мимо дворца стали свидетелями нашего внезапного исчезновения. Сомневаюсь, что это вызвало у них какое-нибудь беспокойство. Когда на глазах гибнет весь мир, кого может взволновать зрелище исчезновения десятка демонов?

41

Мы материализовались под сенью мерцающего купола, сдали свои инфицированные скафандры и вышли оттуда чистые и облагороженные чувством сострадания. Но образ Пульхерии никак не выходил из моей головы. Терзаемый невыносимыми душевными муками, я все еще пытался перебороть искушение.

Вернуться назад, в 1105 год? Позволить Метаксасу каким-то образом помочь мне установить тесные взаимоотношения с семьей Дукасов? Совратить Пульхерию и утолить тем самым свое томление?

Нет. Нет. Нет. Нет.

Прочь искушение! Ищи для себя другой предмет вожделения. Вместо этого переспи хотя бы с императрицей Феодорой.

Я поспешил назад в Стамбул и шунтировался вверх по линии в 537 год. Прошел в Айя-Софию, чтобы поискать там Метаксаса, который должен был присутствовать на церемонии освящения.

Метаксас, разумеется, там был во многих частях толпы. Я заприметил не меньше десятка Метаксасов (успел увидеть также двух Джадов Эллиотов, а ведь я не пересмотрел и половины присутствовавших в соборе в этот день). Первые две попытки подступиться к Метаксасу оказались неудачными — результат действия парадокса разрыва времени: один, раздраженно нахмурившись, отмахнулся от меня, другой же сказал просто: «Кем бы вы ни были, но мы пока еще с вами не знакомы. Идите вон». Только с третьей попытки я отыскал Метаксаса, который меня узнал, и мы договорились встретиться вечером на постоялом дворе, где ночует его группа. Он собирался сделать следующую остановку внизу по линии в 610 году, чтобы показать участникам своего маршрута коронацию императора Ираклия.

— Договорились? — спросил он у меня. — Между прочим, каков ныне твой временной базис?

— Начало декабря 2059 года.

— Я впереди тебя, — сказал Метаксас. — Я из середины февраля 2060 года. Вот как разошлись наши временные базисы. Сейчас мы не находимся в синхронизме друг с другом.

Его заявление напугало меня. Этому человеку были известны два с половиной месяца моего будущего. Этикет требовал, чтобы он оставил эти знания при себе; вполне возможно, что я буду (а для него уже был) убит в январе 2060 года и что этому Метаксасу известны все подробности, но он не имел права даже намекнуть мне об этом. Так что мне было здорово не по себе.

Он понял это.

— Может быть, тебе лучше попробовать найти другого меня? — спросил он.

— Нет. Все в порядке. Думаю, что все как-нибудь образуется.

Лицо его было непроницаемой маской. Он продолжал играть по правилам: ни единым мускулом или интонацией голоса он не выдавал своей реакции, чтобы я не мог прочесть свое собственное будущее в выражении его лица.

— Когда-то вы мне предлагали помочь пробраться к императрице Феодоре.

— Я помню это, да.

— Тогда я отверг ваше предложение. А теперь я бы не прочь ее попробовать.

— Нет проблем, — сказал Метаксас. — Давайте перепрыгнем вверх в 535 год. Юстиниан целиком поглощен строительством Айя-Софии. Феодора вполне доступна.

— Так просто?

— Вот именно.

Мы шунтировались. Холодным весенним днем 535 года я и Метаксас прошли в Большой дворец, где он вскоре нашел одного пухлого, очень похожего на евнуха, типа по имени Анастасий и имел с ним продолжительный и очень оживленный разговор. Очевидно, Анастасий был главным поставщиком любовников для императрицы в этом году, и в круг его обязанностей входило подыскивать для нее — откуда угодно — до десятка молодых мужчин на ночь. Разговор велся на пониженных, приглушенных тонах, время от времени он прерывался вспышками раздражения. Судя по тому, что мне удалось подслушать, Анастасий предлагал мне всего один час с Феодорой, а Метаксас твердо настаивал на целой ночи. Меня это несколько встревожило, ибо, хотя мои мужские достоинства были весьма немалыми, я не знал, удастся ли мне удовлетворить запросы самой знаменитой в истории нимфоманки с вечерней зари до утренней. Я просигналил Метаксасу, чтобы он согласился и на что-нибудь менее грандиозное, но он упорствовал. В конце концов Анастасий обещал предоставить в мое распоряжение четыре часа пребывания с императрицей.

— Если выдержит пробные испытания, — не преминул напомнить толстяк.

Пробные испытания проводились необузданной девахой по имени Фотия, она была одной из фрейлин императрицы. Анастасий самодовольно наблюдал за нами в действии. У Метаксаса сохранилась еще по крайней мере крупица хорошего воспитания — он вышел из комнаты. Чтобы снаружи наблюдать, я так полагаю, за тем удовольствием, какое получает Анастасий, взирая на нашу возню с Фотией.

У Фотии были густые черные волосы, тонкие губы, большая грудь, и была она прожорливой до ужаса. Вам когда-нибудь доводилось видеть, как морская звезда пожирает устрицу? Нет? Ну что ж, все равно попытайтесь представить себе эту картину. Так вот, Фотия была морской звездой в сексе. Способности ее были просто фантастическими. Уж в каких только позициях я не заставлял ее покоряться своему желанию, до каких только вершин исступления не доводил! И — как оказалось — я выдержал проверку с честью, ибо Анастасий выразил свое одобрение и подтвердил, что мне будет представлено свидание с Феодорой. Продолжительностью в четыре часа!

Я поблагодарил Метаксаса, и он покинул меня, шунтировавшись в 610 год, на свой маршрут.

Теперь все заботы обо мне взял на себя Анастасий. Меня вымыли, выхолили, промассажировали мне кожу, заставили проглотить какую-то маслянистую, горькую на вкус пакость, которая, как утверждали, была сильно действующим возбуждающим средством. А за час до полуночи затолкали в спальные покои императрицы Феодоры.

Клеопатра… Далила… Екатерина… Лукреция Борджиа… Феодора.

Существовала ли когда-либо хоть одна из этих женщин вообще? Были ли они на самом деле до такой степени распущенными? И могло ли на самом деле случиться такое, чтобы Джадсон Дэниэль Эллиот третий стоял перед постелью беспредельно развратной императрицы Византии?

Мне было известно то, что рассказывает о ней Прокопий. Оргии во время государственных обедов. Эксгибионистские раздевания прямо в театре. Непрекращавшиеся незаконные беременности и ежегодные выкидыши. Предательство по отношению к бывшим друзьям. Отрезанные уши, носы, яичники, половые члены, конечности и губы тех, кому не удалось удовлетворить ее. Предложение мужчинам всех без исключения отверстий своего тела прямо на алтаре Афродиты. Если соответствовал истине хотя бы один рассказ из десяти, приводимых Прокопием, то и тогда ее порочность можно было считать никем не превзойденной.

Это была бледноватая женщина с очень гладкой кожей, большой грудью и узкой талией. Она оказалась на удивление невысокой, ее макушка едва доходила до моей груди. Вся ее кожа насквозь пропиталась благовониями, но тем не менее мои ноздри безошибочно уловили источаемый ею телесный дух. Глаза у нее были колючие, равнодушные, жестокие, с несколько расширенными зрачками — глаза настоящей нимфоманки.

Она даже не спросила моего имени. Велела мне раздеться, внимательно осмотрела и кивнула. Прислужница принесла нам густое приторное вино в огромных размеров амфоре. Мы выпили немалое его количество, а затем Феодора обмазала тем, что осталось, свою кожу от лба до кончиков пальцев ног.

— Слизывай его, — приказала она.

Я повиновался. Как повиновался и всем остальным ее повелениям. Я провел с ней, наверное, самые странные часы моей жизни. Запросы ее оказались замечательно разнообразными, и мне за свои четыре часа удалось удовлетворить большую их часть. И все же ее пиротехника не воспламеняла, а скорее даже охлаждала мой пыл. Было что-то механическое, совершенно лишенное человеческих эмоций, в том, как Феодора подставляла для моих манипуляций то одну часть тела, то другую. Впечатление было такое, будто она все время заглядывает в какой-то заранее составленный перечень, по которому проходится вот уже, наверно, в миллионный раз.

Разумеется, все это было очень интересно, особенно та энергия, с которой все это проделывалось. Но ошеломлен или потрясен я вовсе не был. Я хочу сказать, что почему-то ожидал куда большего от своего пребывания в одной постели с одной из самых известных в мировой истории грешниц.

Когда мне было четырнадцать лет, один бывалый мужчина, который немало просветил меня в отношении тех сил, что двигают всем миром, сказал:

— Сынок, достаточно попробовать только один кусочек, как будешь знать вкус всего остального.

Тогда я только-только лишился невинности, но уже осмелился не согласиться с ним. Некоторые возражения у меня есть еще, но их все меньше и меньше с каждым прожитым годом. Женщины действительно различны очень многим: фигурой, страстностью, техникой, подходами. Но теперь, после обладания императрицей Византии, — не забывайте об этом: самой Феодорой! — я начинаю задумываться над тем, что мой бывалый наставник был, пожалуй, прав. Достаточно испробовать одну, и считай, что знаешь их всех.

42

Я вернулся в Стамбул и отметился в курьерской службе, после чего забрал группу из восьми человек на двухнедельный маршрут.

Ни черная смерть, ни Феодора не смогли вытравить мою страсть к Пульхерии Дукас. Я надеялся стряхнуть с себя это опасное наваждение, окунувшись с головой в работу.

Моя группа состояла из таких экскурсантов:

Дж. Фредерика Гостмэна из Байлоккси, штат Миссисипи, мелкого дельца в сфере торговли медикаментами и трансплантантами, его жены Луизы, их шестнадцатилетней дочери Пальмиры и четырнадцатилетнего сына Бильбо; Конрада Зауэрабенда из Сент-Луиса, штат Миссури, биржевого маклера, путешествующего в одиночку; мисс Эстер Пистил из Бруклина, Нью-Йорк, молодой школьной учительницы; Леопольда Хэггинса из Санкт-Петербурга, штат Флорида, отошедшего от дел фабриканта, и его жены Крайстэл.

Короче — это был стандартный набор обожравшихся деньгами, но недоучившихся бездельников. Зауэрабенд, который оказался мордатым сердитым толстяком, сразу же люто невзлюбил Гостмэна, который был мордатым, но общительным и добродушным толстяком. Гостмэн отпустил шутливое замечание по поводу того, что Зауэрабенд пытался заглянуть за пазуху его дочери во время одного из инструктажей. Я не сомневаюсь в том, что Гостмэн пошутил, но Зауэрабенд раскраснелся и пришел в ярость, в результате чего Пальмира, которая в свои шестнадцать лет была настолько инфантильной, что вполне могла сойти за тринадцатилетнюю, выбежала из комнаты вся в слезах. Я постарался уладить ссору, но Зауэрабенд продолжал метать в сторону Гостмэна свирепые взгляды.

Мисс Пистил, школьная учительница, блондинка с отсутствовавшим вглядом, искусственно увеличенной грудью и лицом, которому она умудрялась придавать одновременно выражение строгости и томности, уже на первом же нашем занятии с непоколебимой решительностью повела себя так, будто она участвует в подобных маршрутах только с одной целью, чтобы ею пользовались курьеры. Но даже если бы я и не был всецело поглощен Пульхерией, не думаю, что злоупотребил бы ее доступностью. А в той ситуации, в которой я теперь оказался, у меня вообще не было никакого, даже самого малейшего желания проверить, чем может похвастаться мисс Пистил ниже пояса.

Совсем иное дело — юный Бильбо Гостмэн, который оказался таким модником, что носил панталончики, подбитые спереди подушечками (если в моду вошли лифы, характерные для критянок второго тысячелетия до Рождества Христова, то почему не могли снова стать модными гульфики?); руки его оказались под юбкой у мисс Пистил уже на нашем втором инструктаже. Он полагал, что проделывает это совершенно незаметно, но это сразу стало для меня очевидным, как не ускользнуло и от внимания папаши Гостмэна, который весь аж засветился, испытывая родительскую гордость за такого сына. Не удалось ему укрыть свои попытки и от взгляда Хэггинс, которая была настолько потрясена, что ее едва не хватил удар. У мисс Пистил был очень взволнованный вид, ее уже трясло мелкой дрожью, и она то и дело извивалась на месте, чтобы юному Бильбо было удобнее продолжать свое ознакомление с нею. Тем временем мистер Леопольд Хэггинс, которому было восемьдесят пять лет и от которого остались, пожалуй, только кожа да кости, с надеждой подмигивал миссис Луизе Гостмэн — спокойной женщине с характерной для хранительницы семейного очага внешностью, уделом которой стал постоянный отпор трепетным домогательствам престарелого негодника.

Вот мы и отправились вместе на этот двухнедельный счастливый маршрут.

Я снова оказался самым низкосортным курьером. Мне никак не удавалось вызвать в себе то вдохновение, что посещало меня раньше. Я показывал своей группе все, что было положено, но не способен был ни на что, не предусмотренное в маршруте. Я был не в состоянии последовательностью мелких прыжков развернуть перед своими туристами панораму событий во всей ее цельности и полноте, как это делал Метаксас, и как я сам собирался всегда поступать в качестве курьера времени.

Частично мои беды объяснялись неопределенностью моего положения в отношении Пульхерии. Образ ее тысячи раз за день представал перед моим мысленным взором. Я представлял себе, как я перепрыгиваю в 1105 год и начинаю планомерную обработку Пульхерии; она несомненно, помнит меня по лавке с пряностями, как я помню не допускавшее никаких других толкований, неприкрытое приглашение, которое она выразила тогда без слов.

Моя беда заключалась еще в том, что начало притупляться ощущение чуда, которое осуществилось благодаря путешествиям во времени. Я провел на византийском маршруте вот уже почти полгода, и чарующий трепет, который я испытывал раньше, понемногу пропадал. Одаренный курьер — такой, как Метаксас — способен столь же сильно волноваться при виде тысячной по счету коронации императора, как и в первый раз. И передать свое возбужденное состояние людям, которых он сопровождает. Возможно, я не был от природы одаренным курьером. Мне наскучили церемония освящения Айя-Софии и крещение Феодосия Второго, как прислуге дома терпимости надоедает смотреть на разворачивающиеся у нее перед глазами оргии.

И еще мои неприятности в какой-то мере были связаны с присутствием в моей группе Конрада Зауэрабенда. Этот жирный, вечно потный, неряшливый господин становился для меня невыносимо противным всякий раз, как только он открывал рот.

Он был неглуп, хитер, но слишком уж вульгарен и груб, неотесанный деревенский чурбан. От него всегда можно было ожидать какого-нибудь, совершенно неуместного, замечания где угодно и когда угодно.

В Августеуме он присвистнул и произнес:

— Какая шикарная автостоянка могла бы здесь разместиться!

Внутри Айя-Софии он похлопал по плечу седобородого священника и доверительно поведал ему:

— Единственное, что хотел бы сказать вам, батюшка, так это: какая у вас здесь миленькая церковка!

Во время посещения эпохи иконоборчества, наступившей в период правления Льва Исаврийского, когда лучшие произведения живописи в Византии уничтожались под предлогом борьбы с идолопоклонством, он перебил страстную речь одного из самых ревностных фанатиков-иконоборцев вопросом:

— Эй, вы что, совсем с ума посходили? Не понимаете, что тем самым губите туристский промысел в этом городе?

Кроме того, Зауэрабенд был совратителем малолетних и открыто гордился этим.

— Я ничего не в силах поделать с этим, — объяснял он. — Вот такой у меня бзик. Мой старик называет это комплексом Лолиты. Мне они нравятся, когда им двенадцать, ну от силы тринадцать лет. Сами понимаете: достаточно взрослые, чтобы у них уже начались месячные и выросло немножко волосенок тут и там, но все же еще не полностью созревшие. Вкусить до того, как у женщины вырастет грудь — вот мой идеал. Я терпеть не могу покачивающееся женское мясо. Приятненький бзик, верно?

Верно, весьма приятненький. Тем не менее, для нашей группы совершенно непотребный, потому что в ней была Пальмира Гостмэн — Зауэрабенд непрерывно алчно на нее поглядывал. Жилье, предоставляемое туристам во времени, далеко не всегда обеспечивает достаточное уединение, поэтому влюбленные взгляды Зауэрабенда довели бедное дитя до отчаяния. Он все время околачивался возле нее, неся несусветную чушь. Это вынуждало ее одеваться и раздеваться под одеялом, как будто это было девятнадцатое или двадцатое столетие; а когда ее папаша не смотрел в ее сторону, Зауэрабенд гладил своими жирными лапами крохотные бугорки ее грудей и шептал ей на ухо непристойные предложения. В конце концов я был вынужден предупредить его о том, что если он не оставит Пальмиру в покое, мне придется вышвырнуть его с маршрута. Это отрезвило его на несколько дней. Отец девочки, между прочим, счел весь этот инцидент весьма забавным.

— Может быть, девчонка как раз и нуждается в хорошей встряске, — сказал он мне, — после которой она и начнет наливаться всеми положенными соками, а?

Папаша Гостмэн также одобрительно относился к шашням своего сыночка Бильбо с мисс Пистил, хотя нам всем стали изрядно досаждать, так как мы тратили ужасно много времени зря, каждый раз дожидаясь, когда эта парочка закончит свое очередное совокупление. Бывало и так: когда я предварительно знакомил своих подопечных с тем, что они должны увидеть, Бильбо пристраивался к мисс Пистил сзади, и вдруг лицо ее начинало выражать томление, и я уже знал, что он снова принялся за свое, задрав ей юбку, и не успокоится, пока лица их не исказятся в экстазе. Все это время Бильбо ходил довольный, как кот, вылизавший целую тарелку сметаны, что было, по-моему, вполне оправдано для четырнадцатилетнего мальчишки, добившегося любовных утех с женщиной, которая была старше его на добрых десять лет. У мисс Пистил вид был довольно виноватый. Тем не менее, ее растревоженная совесть не препятствовала ей отворять врата рая для Бильбо раза три-четыре ежедневно.

Не нахожу, что все это способствует творческому отношению курьера к своей работе.

Были и еще некоторые более мелкие неприятности, такие, как безрезультатные домогательства престарелого мистера Хэггинса, который немилосердно преследовал бестолковую миссис Гостмэн. Или то упорство, с которым возился со своим таймером Зауэрабенд.

— Видите ли, — неоднократно заявлял он, — могу биться об заклад, что я-таки сумею расколоть эту штуковину, чтобы управляться с нею без вашей помощи. Я ведь, да будет вам известно, был инженером до того, как стал брокером.

Я велел ему оставить свой таймер в покое. Однако в мое отсутствие он явно продолжал в нем ковыряться.

И еще одной «головной болью» стал для меня Капистрано, с которым я случайно повстречался в 1097 году, когда в Константинополь входили крестоносцы под предводительством Боэмунда. Он объявился как раз тогда, когда все мое внимание было сосредоточено на корректировке сцены с Мэрдж Хефферин. Я хотел проверить, насколько надежными были произведенные много изменения в прошлом.

На этот раз я расположил своих людей на противоположной стороне улицы. Да, я заметил себя напротив; как заметил и Мэрдж, которой стало уже совсем невтерпеж, и она готова была броситься на шею Боэмунду; были там и все остальные участники того маршрута. По мере того, как мимо нас торжественным маршем проходили крестоносцы, голова моя все больше кружилась от тревожного ожидания. Что я увижу: как я спасаю Мэрдж или как она выскакивает на улицу, где ее ждет страшная смерть? Или перед моими глазами предстанет какой-нибудь третий вариант? Текучесть, переменчивость потока времени — вот что меня ужасно беспокоило.

Боэмунд все ближе. Мэрдж распускает свою тунику. Наружу вываливаются тяжелые белые груди. Она вся напрягается и изготавливается к рывку на мостовую. И вдруг как бы ниоткуда появляется второй Джад Эллиот, точно позади нее. Я вижу ошеломленное лицо Мэрдж, когда стальные пальцы моего «альтер эго», как когти, впиваются в ее задницу; вижу, как взлетает вторая рука, чтобы обхватить ее грудь; вижу, как она корчится, извивается, борется со мной, затем в бессилии оседает. И пока Боэмунд проходит мимо, я вижу, как сам исчезаю, оставив «нас» двоих, по одному на каждой стороне широкого проспекта, по которому торжественно шествует христово воинство.

Я облегченно вздохнул. И все же какое-то смутное беспокойство не покидало меня, ибо теперь я уже точно знал, что моя корректировка этой сцены так запечатлена в потоке времени, что ее может заметить кто угодно. Включая и кого-нибудь из патруля времени, который, вдруг обнаружит «удвоения» одного из курьеров, захочет выяснить, что же явилось причиной этому. В любой момент патруль может воспроизвести и эту, и первоначальную сцены — и тогда, пусть даже это оставалось бы нераскрытым вплоть до какого-нибудь десятимиллионного года после Рождества Христова, я буду привлечен к ответственности за произведенную несанкционированную корректировку хода исторических событий. Я временами уже ощущал стальную руку на своем плече, слышал голос, провозглашавший мое имя…

И я действительно ощутил руку на своем плече, услышал голос, окликавший меня по имени.

Я резко обернулся.

— Капистрано?

— Разумеется, Капистрано. А ты разве ждал кого-нибудь другого?

— Я… я… вы застали меня врасплох, вот и все. — Я весь дрожал. У меня даже колени стали мокрыми.

Он был каким-то задерганным и осунувшимся; некогда блестящие темные волосы поседели и неровными прядями свисали вниз; он сильно похудел и выглядел на двадцать лет старше того Капистрано, с которым я был знаком. Я учуял, что это временный разрыв и испытал, уже ставший для меня привычным, страх при столкновении с кем-нибудь из моего собственного будущего.

— Что за беда с вами стряслась? — спросил я.

— Я распадаюсь на части. Меня всего ломает. Взгляни-ка, вон мои туристы. — Он показал в сторону сгрудившихся в кучу путешественников во времени, которые внимательно следили за прохождением крестоносцев. — Я не могу больше оставаться с ними. Меня тошнит от них. Тошнит от всего. Это мой конец, Эллиот, крышка да и только!

— Почему? Что не сложилось?

— Я не могу говорить об этом здесь. Где ты остановился на ночлег?

— Здесь же, в 1097-ом. На постоялом дворе у Золотого Рога.

— Я навещу тебя в полночь, — произнес Капистрано. На какое-то мгновенье он сжал мой локоть. — Это конец, Эллиот, в самом деле, конец. Да будет милость Господня грешной моей душе!

43

Капистрано появился на постоялом дворе за несколько минут до полуночи. Под плащом он приволок пузатую бутылку, которую тут же откупорил и протянул мне.

— Коньяк, — сказал он. — Из 1825 года, разлива 1775-го. Я только-только притащил его вверх по линии.

Я пригубил прямо из бутылки. Капистрано плюхнулся передо мной. Никогда он еще не выглядел так плохо: постаревший, высохший, сгорбившийся. Он взял у меня коньяк и стал пить — много, жадно.

— Прежде, чем вы что-нибудь скажете, — попросил я его, — мне хотелось бы узнать, какой у вас сейчас временной базис. Меня очень пугают разрывы времени.

— Нет никаких разрывов.

— Как так?

— Мой базис — декабрь 2059 года. Точно такой же, как и у тебя.

— Невероятно!

— Невероятно? — повторил он вслед за мною. — Как это ты можешь говорить такое?

— В последний раз, когда я вас видел, вам не было еще сорока лет. А теперь вам далеко за пятьдесят. Не водите меня за нос, Капистрано. Ваш базис где-то в году 2070, разве не так? А если это в самом деле так, то ради Бога, не рассказывайте мне ничего о тех годах, которые для меня пока еще являются будущими!

— Мой базис — 2059 год, — уже со злостью произнес Капистрано. По хриплости его голоса я понял, что эта бутылка коньяка была у него не первой сегодня вечером. — Я сейчас ничуть не старше, чем мне надлежало бы быть по твоим расчетам, — сказал он. — Беда же моя в том, что я теперь мертвец.

— Не понимаю.

— В прошлом месяце я тебе рассказывал о своей прабабке, турчанке?

— Да.

— Сегодня утром я отправился вниз по линии в Стамбул 1955 года. Моей прабабке тогда было семнадцать лет, она еще не была замужем. В момент полного отчаянья я задушил ее и тело швырнул в Босфор. Дело было ночью, шел дождь; никто нас не видел. Я мертвец, Эллиот. Труп.

— Нет, Капистрано!

— Говорил я тебе, давным-давно, что когда придет время, я именно таким образом уйду из жизни? Теперь больше нет той турецкой шлюхи, которая обманом заставила моего прадеда вступить в позорнейший брак. А вместе с нею нет и меня. Стоит мне только вернуться в нынешнее время, как я тут же исчезну, будто никогда и не существовал вовсе. Что же мне делать, Эллиот? Посоветуй. Следует ли мне шунтироваться вниз по линии прямо сейчас и завершить комедию?

Весь вспотев и еще глотнув коньяка, я произнес:

— Приведите мне точную дату вашей остановки в 1955 году. Я прямо сейчас отправлюсь вниз по линии и не дам нанести вашей прабабке какой-либо вред.

— Не смей!

— Тогда сделайте это сами. Появитесь там в последнюю секунду и спасите ее, Капистрано!

Он взглянул на меня печально.

— А какой в этом смысл? Рано или поздно, я все равно убью ее снова. Я не могу иначе. Это моя судьба. А теперь я шунтируюсь вниз прямо сейчас. Ты присмотришь за моими людьми?

— У меня здесь своя группа на маршруте, — напомнил я ему.

— Конечно. Тебе не справиться с двумя. Тогда помоги им, чтобы они хотя бы не застряли. Здесь я должен исчезнуть… должен уйти…

Рука его уже лежала на таймере.

— Капис…

Шунтируясь, он забрал с собой коньяк.

Исчез. Полностью и бесповоротно. Самоубийца, ставший жертвой собственного времяпреступления. Вычеркнут начисто из скрижалей истории. Я понятия не имел, каким образом можно было бы исправить положение. Предположим, я спускаюсь в 1955 год и не даю ему убить свою прабабку. Сейчас в нынешнем времени он уже не существует. Могу ли я задним числом «восстановить» его? Проявится ли действие парадокса транзитного отстранения в обратном порядке? Над подобным я еще не задумывался. Мне очень хотелось сделать все, что только было в моих силах, ради Капистрано. И мне еще надо было позаботиться о его застрявших здесь туристах.

Я размышлял над этими проблемами примерно час. В конце концов я пришел к весьма здравому, хотя и не очень-то романтичному заключению: меня это совершенно не касается, вот что я решил, и лучше всего вызвать патруль времени. С большой неохотой я нажал на кнопку экстренного вызова на своем таймере, подав сигнал, по которому, как считалось, можно сразу же вызвать патрульную службу.

Тотчас же рядом со мной материализовался патрульный. Дэйв Ван-Дам, тот самый светловолосый невоспитанный боров, с которым я познакомился в первый день моего пребывания в Стамбуле.

— Ну? — произнес он.

— Времяпреступное самоубийство, — сообщил я ему. — Капистрано только что убил свою прабабку и шунтировался в нынешнее время.

— Вот гнусный сукин сын. Почему мы должны возиться с этими шаткими ублюдками?

— Он также бросил здесь на произвол судьбы группу туристов, — добавил я. — Вот почему, собственно, я вас и вызвал.

Ван-Дам со злостью плюнул на пол.

— Гнусный он сукин сын, — еще раз повторил он. — Ладно, я займусь этим. — И, прикоснувшись к своему таймеру, исчез из моей комнаты.

Я был очень опечален такой глупой смертью. Ведь человеческая жизнь цена сама по себе. Я вспоминал шарм, которым, несомненно, обладал Капистрано, его привлекательность, впечатлительность, — и вот все эти прекрасные качества были уничтожены в момент опьянения, когда он поддался преступному импульсу. Я не плакал, но мне ох, как хотелось потренировать свои ноги на окружавшей меня жалкой мебели, и я не упустил такой возможности. Поднятый мною шум разбудил мисс Пистил, которая, широко зевнув, пробормотала:

— На нас что, кто-то напал?

— На вас — так да! — прорычал я и, чтобы хоть как-то утолить ярость и облегчить свои муки, плюхнулся на ее постель, буквально протаранив ее. Поначалу она несколько смутилась, но когда до нее полностью дошло, что происходит, тотчас же вступила со мной в самое тесное сотрудничество. Нашему взаимопониманию пришел конец через полминуты, после чего я оставил ее, еще трепещущую, Бильбо Гостмэну. Все еще под влиянием дурного настроения я разбудил хозяина постоялого двора, потребовал себе самого лучшего, какое только есть у него, вина, и в одиночку напился так, что вскоре уже ничего не соображал.

Гораздо позже я узнал, что вся исполненная мною мелодрама была абсолютно бессмысленной. Этот скользкий паршивец Капистрано в самую последнюю секунду передумал. Вместо того, чтобы шунтироваться в 2059 год, что автоматически означало его самоуничтожение, он остался вверху по линии в 1600 году, женившись на дочери турецкого паши и прижив с нею троих детей. Патрулю времени не удавалось выследить его до самого 1607 года, откуда его в конце концов выдернули в 2060 год, и уж тогда за множество совершенных им времяпреступлений приговорили к полному уничтожению. Так или иначе, он свел счеты со своей жизнью, но совершенно не тем романтическим образом, каким ему мечталось. Патрулю также еще пришлось предотвратить убийство прабабушки Капистрано и помешать ему жениться на дочери паши в 1600 году, тем самым выбросить из нынешнего континуума троих родившихся от него детей, и в довершение к этому отыскать и спасти брошенных им туристов. Так что он заставил крепко попотеть сотрудников Службы Времени.

— Если кому-то так уж невтерпеж совершить самоубийство, — подвел черту Дэйв Ван-Дам, — то почему бы, черт побери, просто не выпить сверхдозу снотворного и не избавить всех нас от головной боли?

Мне оставалось только согласиться с ним. Это был единственный случай за всю мою жизнь, когда я и патрульный времени одинаково оценили происходящее.

44

Переполох, устроенный Капистрано, и отвращение, которое вызывали у меня моя группа туристов, ввергли меня в бездну печали.

Я угрюмо перемещался из эпохи в эпоху. Сердце мое мне больше не принадлежало. И к тому времени — а было это где-то в середине второй недели — когда мы достигли 1204 года, я уже знал, что готов совершить нечто гибельное для себя.

Пока же я с собачьим упорством проводил обычную вводную лекцию.

— Старый дух крестоносцев постепенно оживал, — повествовал я, искоса поглядывая на Бильбо, который снова шалил с мисс Пистил, и хмуро взирая на Зауэрабенда, который бредил наяву Пальмирой Гостмэн, с ее жалкой девичьей грудью. — Иерусалим, который крестоносцы захватили столетие тому назад, вновь перешел в руки сарацинов, однако различные династии крестоносцев все еще контролировали большую часть средиземноморского побережья Святой Земли. Арабы сейчас втянуты в междоусобные войны. В 1199 году папа Иннокентий третий призвал к новому крестовому походу.

Я рассказал о том, как откликнулись на призыв папы различные феодалы.

Не забыл упомянуть и о том, как не хотели крестоносцы идти по суше через всю Европу и дальше через Малую Азию в Сирию, о том, что они предпочли морской путь, предполагая высадиться в одной из палестинских гаваней. Поведал своим людям, что в 1202 году при транспортировке войск крестоносцы обратились за помощью к Венеции, ведущей морской державе Европы того времени. Назвал условия, на которых дряхлый, но коварный дож Венеции Энрике Дандоло согласился предоставить корабли в их распоряжение.

— Дандоло, — продолжал я, — согласился перевезти четыре с половиной тысячи рыцарей вместе с их лошадьми, девятью тысячами оруженосцев и двадцатью тысячами человек пехоты, а также снаряжением, рассчитанным на девятимесячный поход. Он также выделил пятьдесят вооруженных галер, которые должны были сопровождать этот конвой. За эти услуги он запросил восемьдесят пять тысяч серебряных марок, то есть около двадцати миллионов долларов в нашей валюте. Плюс половину территории и сокровищ, которые достанутся крестоносцам в результате вооруженной борьбы.

Я объяснил, что крестоносцы согласились на эту чрезмерную цену, рассчитывая надуть слепого старика-дожа. Обрисовал, как этот слепой старик, когда крестоносцы начали скапливаться в Венеции, вытряс из них все, каждую причитающуюся ему марку, и только после этого отпустил их дальше. Описал, как этот престарелый монстр взял в свои руки полный контроль над Крестовым Походом и отплыл, командуя всем флотом, в пасхальный понедельник 1203 года, но курс взял не на Святые Земли, а на Константинополь.

Я изложил им ситуацию, которая к этому времени сложилась в системе правления Византией. Династия Комнинов подошла к своему весьма печальному концу. Когда в 1180 году умер император Мануил Второй, трон унаследовал его молодой сын Алексей Второй, однако он был вскоре убит совершенно безнравственным двоюродным братом своего отца Андроником. Но и сам распутник Андроник был умерщвлен самым ужасным образом разъяренной толпой после того, как очень жестоко правил в течение нескольких лет, и в 1185 году на трон взошел Исаак Ангел, уже немолодой и заикающийся внук по женской линии императора Алексея Первого. Исаак правил в течение десяти лет, правил бестолково, пока и его не свергли — ослепили и бросили в темницу по указанию его собственного брата, который и стал императором Алексеем Третьим.

— Алексей Третий еще правит, — сказал я, — а Исаак Ангел все еще томится в темнице. Но вот сын Исаака, тоже Алексей, спасся бегством и сейчас находится в Венеции. Он пообещал Дандоло огромные суммы денег, если тот восстановит на троне его отца. И вот теперь Дандоло направляется в Константинополь, чтобы свергнуть Алексея Третьего, а Исаака сделать своей марионеткой.

Мои туристы не очень-то вникали в такие тонкости. Мне это было как-то безразлично. Я знал, что они сами до многого дойдут, как только увидят воочию, какой оборот примут события.

Я показал им прибытие в Константинополь участников Четвертого Крестового Похода в конце июня 1203 года. Я предоставил им возможность посмотреть, как Дандоло руководит захватом Скутари — пригорода Константинополя на азиатском берегу Босфора. Я не преминул подчеркнуть, что вход в константинопольскую гавань охраняется огромной башней и двадцатью византийскими галерами и перегорожен массивной железной цепью. Я привлек их внимание к той сцене, когда венецианские матросы взяли на абордаж и увели в плен византийские галеры, а один из кораблей Дандоло, оборудованный чудовищными стальными ножницами, перерубил цепь и открыл проход для захватчиков в Золотой Рог. И позволил им посмотреть на то, как этот сверхчеловек Дандоло, которому было уже девяносто лет, лично возглавил штурм крепостных валов Константинополя.

— Еще никогда прежде, — заметил я, — не удавалось захватчикам силой прорваться внутрь города.

С безопасного расстояния, смешавшись с радостно возбужденной толпой, мы наблюдали за тем, как Дандоло освобождает Исаака Ангела из подземного заточения и нарекает его императором Византии, коронует также и его сына в качестве соправителя под именем Алексея Четвертого.

— Теперь, — комментировал я, — Алексей Четвертый приглашает крестоносцев провести зиму в Константинополе за его счет для тщательной подготовки к вторжению в Святую Землю. Такое предложение сказалось опрометчивым с его стороны. Теперь он и сам обречен.

Мы шунтировались вниз по линии в весну 1204 года.

— Алексей Четвертый, — продолжал я, — обнаружил, что постой тысяч крестоносцев в Константинополе совершенно опустошил византийскую казну. Он говорит Дандоло, что денег у него уже нет и что он не может больше принимать на себя расходы по содержанию крестоносцев. Между ними завязывается яростная перепалка. Пока она продолжается, в городе занимается пожар. Никто не знает, кто его вызвал, но Алексей подозревает в поджогах венецианцев. Он поджигает семь обветшавших судов и пускает их по течению прямо в гущу венецианских кораблей. Смотрите.

Мы видели этот пожар. Видели, как венецианцы с помощью абордажных крючьев оттаскивают объятые пламенем корпуса горящих судов подальше от своих кораблей. Затем стали свидетелями того, как в Константинополе неожиданно вспыхнуло всеобщее восстание, византийцы свергли с трона Алексея Четвертого как орудие политики венецианцев и предали его смертной казни.

— Престарелый Исаак Ангел умирает несколькими днями позже, — сообщил я. — Византийцы выкапывают неизвестно откуда зятя изгнанного императора Алексея Третьего и возводят его на трон под именем Алексея Пятого. Этот зять принадлежит к знаменитому роду Дукасов. Дандоло лишился обоих своих марионеточных императоров и теперь он вне себя от ярости. Венецианцы и крестоносцы решают теперь захватить Константинополь и установить там свое правление.

Еще раз я провел свою туристскую группу по различным сценам битвы. 8 апреля началась борьба за овладение Константинополем. Пожарища, резня, насилия, Алексей Пятый трусливо бежит, захватчики подвергают город разграблению.

13 апреля, Айя-София: крестоносцы уничтожают хоры и клирос собора с его двенадцатью колоннами из чистого серебра, растаскивают на отдельные части алтарь и забирают сорок церковных чаш и десятки серебряных подсвечников, а также забирают себе Евангелие, святые кресты, обивку алтаря и сорок огромных лампад из чистого золота. Бонифаций Монфератский, предводитель крестоносцев, занимает императорский дворец. Дандоло похищает четыре огромные бронзовые конские статуи, которые привез сюда из Египта император Константин за девятьсот лет до этого; он заберет их в Венецию и установит над входом в собор святого Марка, где они стоят до нашего времени. Священники, сопровождающие крестоносцев, торопятся отхватить священные реликвии: два больших куска от истинного креста, острие священного копья, гвозди, которыми Христос был прибит к кресту, и много других подобных предметов, с давних лет почитавшихся византийцами.

Насмотревшись на сцены разнузданных грабежей, мы перенеслись в середину мая.

— Сейчас предстоит избрание нового императора Византии, — пояснил я.

— Он не будет византийцем. Императором станет пришелец с запада, франк, латинянин. Завоеватели изберут императором Балдуина Фландрского. Мы увидим процессию, которая сопровождала коронацию.

Мы ждали снаружи Айя-Софии. Внутри собора Балдуин Фландрский облачился в императорскую мантию, усыпанную бриллиантами и расшитую фигурами орлов; ему были вручены скипетр и золотая держава; он преклонил колена перед алтарем и получил помазание на царствие; на голову ему была одета корона; он взобрался на трон.

— Вот он выходит, — сказал я.

На белой лошади, весь в сверкающих одеяниях, прямо-таки полыхающих огнем, император Византии Балдуин верхом проделывает путь от собора к дворцу. С большой неохотой, с угрюмыми лицами население Византии свидетельствует почтение своему нынешнему чужеземному повелителю.

— Большая часть византийской знати бежала, — сказал я своим туристам, которым страстно хотелось еще битв и пожаров. — Аристократия рассеялась по Малой Азии, Албании, Болгарии, Греции. В течение пятидесяти семи лет здесь будут править латиняне, хотя правление императора Балдуина будет непродолжительным. Через десять месяцев он поведет войско против византийских повстанцев и будет ими захвачен в плен, из которого ему уже не вернуться.

— А когда же крестоносцы дойдут до Иерусалима? — спросила Крайстэл Хэггинс.

— Эти? Никогда. Они и не собирались туда идти. Некоторые из них останутся здесь, став правителями отдельных провинций бывшей Византийской империи. Остальные, нагрузившись добром, награбленным в Византии, возвратятся домой.

— Потрясающе — прямо дух захватывает! — воскликнула миссис Хэггинс. Я показал им покорение Византии латинянами точно, как это описывается в рекламных буклетах. Затем мы вернулись на свой постоялый двор. Ужасная усталость охватила меня. Внезапно я почувствовал, что не могу больше терпеть их присутствие. Мы пообедали, и они отошли ко сну, по крайней мере, разошлись по кроватям. Я постоял некоторое время, слыша страстные стоны мисс Пистил и нетерпеливое сопение Бильбо Гостмэна. Долетали до меня и вскрики Пальмиры, когда Конрад Зауэрабенд исподтишка щекотал ее бедра в темноте, а затем я сам едва не задохнулся от слез ярости, неожиданно нахлынувших на меня, и не в силах больше подавлять в себе искушение, прикоснувшись к своему таймеру, шунтировался вверх по линии. В 1105 год, к Пульхерии Дукас.

45

Метаксас, как всегда, был рад посодействовать.

— Это займет несколько дней, — сказал он. — Связь здесь работает очень медленно. Гонцы пешком покрывают расстояние между адресатами.

— Мне подождать здесь?

— А зачем? — удивился Метаксас. — Ведь у тебя есть таймер. Перепрыгни через три дня, к тому времени, возможно, все уже будет подготовлено.

Я прыгнул вниз на три дня. Метаксас тут же меня успокоил.

— Все в порядке.

Ему удалось устроить мне приглашение на званый вечер во дворце Дукаса. Все, кто занимал хоть какое-нибудь значительное положение, должны были там собраться — вплоть до императора Алексея Комнина. Для прикрытия я должен был представляться как дальний родственник Метаксаса, живущий в глухой провинции, в Эпире.

— Говори с деревенским акцентом, — предупредил меня Метаксас. — Проливай вино себе на подбородок и как можно громче чавкай. Звать тебя будут… э… Никетасом Гиртаценасом.

Я покачал головой.

— Слишком уж замысловато. Это не для меня.

— Ну, тогда Георгием Гиртаценасом?

— Георгием Маркезинисом, — сказал я.

— Слишком уж пахнет двадцатым столетием.

— Для них это будет звучать вполне провинциальным именем, — сказал я и отправился на званый вечер к Дукасу как Георгий Маркезинис.

У ворот сверкающего мрамором дворца Дукаса я увидел более двух десятков варяжских стражников, стоявших на карауле. Присутствие этих светлобородых норвежских варваров, ядра личной императорской охраны, указывало на то, что Алексей уже здесь. Мы прошли внутрь. Метаксас привел на этот вечер свою прекрасную и шикарно распутную прародительницу Евдокию.

У меня сразу же едва не закружилась голова от того, что меня ждало внутри. Музыканты. Рабы. Столы с горами самой различной снеди. Вина. Разряженные мужчины и женщины. Превосходные мозаичные полы; увешанные гобеленами стены; повсюду масса золотого шитья и толстой позолоты; раскаты переливчатого смеха; мерцание женской плоти под почти прозрачными шелками.

Я сразу же увидел Пульхерию.

Пульхерия увидела меня.

Наши глаза встретились, как встретились они в лавке, она узнала меня и загадочно улыбнулась. И снова будто разряд электрического тока прошел между нами. В более позднюю эпоху затрепетал бы ее веер. Здесь же она сняла свои усыпанные бриллиантами перчатки и слегка похлопала ими по левому запястью. Нечто вроде обнадеживающего знака? На ее высоком, гладком лбу блестел золотой обруч. Губы были подведены помадой.

— Ее муж слева от нее, — шепнул мне Метаксас. — Пошли. Я представлю тебя.

Я взглянул на Льва Дукаса, своего много раз прадеда, и гордость за то, что у меня такой выдающийся предок, имела некоторый привкус зависти, которую я испытывал к нему как к мужчине, который каждую ночь ласкает груди Пульхерии.

Ему было, я это знал после внимательного изучения своей родословной, тридцать пять лет, он был вдвое старше своей жены. Высокий мужчина, виски с проседью, нехарактерные для византийца голубые глаза, аккуратно подстриженная короткая бородка. Узкий, с высокой переносицей нос, тонкие, плотно сомкнутые губы. Благодаря всем этим внешним чертам он мне показался вначале человеком аскетическим, немного даже не от мира сего и вместе с тем необыкновенно величественным, преисполненным чувства собственного достоинства. Он и в самом деле представлял из себя впечатляющее зрелище, не было и следов аскетичности в изысканном покрое его туники, в многочисленных украшениях, кольцах, подвесках и заколках.

Лев царил на этом вечере спокойно и непринужденно, как и приличествовало человеку, который был одной из самых знатных персон государства и который возглавлял ветвь славного рода Дукасов. Однако собственный дом у Льва был еще пуст, и, возможно, по этой причине разглядел я, а, может быть, только вообразил, какую-то печать безысходности на его красивом лице. Пока мы с Метаксасом шли к нему, я уловил обрывок разговора между двумя придворными дамами слева от меня:

— …нет детей, и это тем более печально, что у всех братьев Льва их так много. А ведь он самый старший среди нас!

— Однако Пульхерия слишком еще молода. Судя по ее виду, она обязательно будет многодетной матерью.

— Если только удастся положить начало. Ведь ей уже почти восемнадцать!

Мне хотелось бы приободрить Льва, сказать ему, что его потомство доживет даже до двадцать первого столетия, дать ему знать, что всего лишь через год Пульхерия подарит ему сына, Никетаса, а затем пойдут Симеон, Иосанн, Александр и так далее, и что у Никетаса будет шестеро детей, и среди них — царственный Никифор, которого я видел через семьдесят лет вниз по линии, и что сын Никифора последует в изгнание за главой рода в Албанию, а потом, а потом, а потом…

— Ваша светлость, — произнес Метаксас, — это третий сын сестры моей матери, Георгий Маркезинис из Эпира, который в настоящее время гостит на моей вилле.

— Вы проделали очень долгий путь, — сказал Лев Дукас. — Раньше вы когда-нибудь бывали в Константинополе?

— Никогда, — соврал я. — Замечательный город! Такие соборы! Такие дворцы! Такие бани! А какие яства, вина, одежды! А женщины! Какие прекрасные женщины!

В глазах у Пульхерии сверкнул огонь. Она снова одарила меня своей улыбкой, едва заметной улыбкой уголком рта, так чтоб не видел ее муж. Я знал, что она моя. Сладким ее благоуханием повеяло в мою сторону. Все во мне млело и трепетало.

— Вы, разумеется, узнали императора?

Величественным взмахом руки он показал на Алексея, окруженного придворными в дальнем конце зала. Я уже видел его раньше: невысокий, коренастый человек с царственной осанкой. Его окружали самые знатные сановники империи и их дамы. Он казался добрым, снисходительным, искушенным в самых различных делах, непринужденным в общении — настоящим наследником цезарей, защитником цивилизации в эти мрачные времена. По настоянию Льва я был представлен ему. Он дружески поздоровался со мною, объявив, что родственник Метаксаса для него столь же дорог, как и сам Метаксас. Мы какое-то время беседовали, император и я. Я очень нервничал, но вел себя крайне учтиво, так что, в конце концов, Лев Дукас даже сказал:

— Вы с такой легкостью разговариваете с императором, будто были знакомы с добрым их десятком, молодой человек.

Я улыбнулся. Я не сказал, что уже несколько раз мельком видел Юстиниана, что присутствовал при крещении Феодосия Второго и Константина Пятого, еще не родившегося Мануила Комнина и многих других, что коленопреклоненный я стоял в Айя-Софии недалеко от Константина Девятого не далее как вчера вечером, что видел, как Лев Исаврийский руководит уничтожением икон. Я не сказал, что был одним из многих, кто обладал ненасытной императрицей, Феодорой за пять столетий до этого. Я только застенчиво опустил глаза и произнес:

— Благодарю вас, ваша светлость.

46

Византийские званые вечера состоят из музыки, плясок рабынь, некоторой трапезы и обильных возлияний. Опустилась ночь, догорали свечи; собравшаяся здесь знать изрядно подвыпила. В сгущающемся ночном мраке я с легкостью смешался с представителями знатных родов, с мужчинами и женщинами, чьи родовые имена были Комнины, Фокасы, Склеросы, Далласины, Диогены, Ботаниатисы, Цимисхии и Дукасы. Я поддерживал самые утонченные разговоры и сам себя поразил собственной велеречивостью. Я наблюдал, как потихоньку устраиваются супружеские измены за спинами у подвыпивших мужей. Я учтиво распрощался с императором Алексеем и получил от него приглашение навестить его в Блачерны — во дворце, стоявшем у самой дороги. Я отразил выпады подруги Метаксаса Евдокии, которая слишком перепила и хотела, чтобы я по-быстрому завалил ее тут же, в одной из смежных комнат (она в конце концов наколола Василия Диогена, которому скорее всего, было лет семьдесят). Я отвечал, причем весьма уклончиво, на вопросы о своем «родственнике» Метаксасе, которого здесь знали абсолютно все, но чье происхождение было для всех полнейшей загадкой. И только через три часа после появления во дворце Дукаса я обнаружил, что наконец-то разговариваю с Пульхерией.

Мы тихонько стояли в одном из углов огромного зала. Нам светили две едва мерцающие свечи. Она казалась немного испуганной, взволнованной, даже возбужденной; грудь ее тяжело поднималась и опускалась, а над верхней губой образовалась пунктирная линия из бусинок пота. Никогда еще за всю жизнь не представала перед моими глазами такая неотразимая красота.

— Полюбуйтесь-ка, — сказала она. — Лев дремлет. Он любит свое вино больше, чем все на свете.

— Красоту он, наверное, любит еще больше, — сказал я. — Вот поэтому он окружил себя со всех сторон красотой различного рода.

— Низкий льстец!

— Нет. Я стараюсь говорить правду.

— Вам это не часто удается, — сказала она. — Кто вы?

— Маркезинис из Эпира, двоюродный брат Метаксаса.

— Мне это ни о чем не говорит. Я имею в виду, ради чего вы прибыли сюда в Константинополь?

Я набрал полные легкие воздуха.

— Чтобы осуществить свое предназначение — отыскать ту, о которой я давно уже мечтаю, ту, которую я люблю.

Такое признание проняло ее. Семнадцатилетние красавицы очень восприимчивы к подобным вещам, даже в Византии, где девушки созревают рано и в двенадцать лет уже выходят замуж.

Пульхерия разинула рот от удивления, целомудренно прикрыв ладонями высокие курганы своей груди и задрожала. Мне кажется, что даже зрачки у нее мгновенно расширились.

— Это невозможно, — сказала она.

— Нет ничего невозможного.

— Мой муж…

— Крепко спит, — сказал я. — Сегодня же… под этой же крышей…

— Нет. Нельзя.

— Не пытайся побороть судьбу, Пульхерия — от нее не спрячешься.

— Георгий!

— Нас связывают тесные узы! Такие тесные, что простираются на много веков…

— Да, Георгий!

Теперь полегче, дорогой «прапра» много раз правнучек, не болтай слишком много. Ведь это подлое времяпреступление — бахвалиться тем, что ты явился из будущего.

— Это было предопределено, — шептал я. — Иначе быть не может!

— Да! Да!

— Здесь.

— Здесь, — эхом отвечала Пульхерия.

— Скоро.

— Когда разойдутся гости. Когда Лев будет в постели. Я спрячу тебя в комнате, где ты будешь в полной безопасности… Я сама приду к тебе…

— Ты знала, что это должно случиться, — сказал я, — еще в тот день, когда мы повстречались в лавке.

— Да. Я знала. Уже тогда. Какие чары ты напустил на меня?

— Никаких, Пульхерия. Эти чары действуют на нас обоих. Они влекут нас к друг другу, они подводят нас вот к этому самому мгновенью, это они прядут нити судьбы так, что все они сходятся к нашей встрече, разрушая барьеры, которые возвело время…

— Ты говоришь так странно, Георгий. Так красиво. Ты, должно быть, поэт.

— Может быть.

— Через два часа ты будешь мой.

— А ты моя, — сказал я.

— И навсегда!

Я вздрогнул, подумав о занесенном надо мной мече патруля времени.

— На веки вечные, Пульхерия.

47

Она окликнула слугу, сказала ему, что молодой человек из Эпира, по-видимому, несколько перепил, и поэтому его надо уложить в одном из покоев для гостей. Я ей подыгрывал, ведя себя так, будто алкоголь в самом деле одурманил мои мозги. Завидев меня, Метаксас пожелал удачи. Затем при свечах я проделал длительное путешествие по извилистым коридорам дворца Дукаса, пока мне не показали просто убранную комнату в самом дальнем закутке. Низкое ложе было единственным предметом обстановки, прямоугольная мозаика в центральной части пола — единственным украшением. Через единственное узкое окно в комнату проникала полоса лунного света. Слуга принес мне таз с водой, пожелал мне хорошо отдохнуть ночью и оставил меня одного.

Я прождал целый миллиард лет.

До меня доносились отдаленные звуки пиршества. Пульхерия не приходила.

Все это шутка, подумалось мне. Розыгрыш. Молодая, но искушенная в светских шалостях хозяйка дома, решила немножко позабавиться с деревенским родственником. Это заставит меня понервничать и помучиться в одиночестве до самого утра. А затем она пришлет мне слугу, чтобы он накормил меня завтраком, и выставит вон. Или, может быть, через пару часов она велит прийти сюда одной из своих рабынь, которой будет приказано притвориться Пульхерией. Или пришлет сюда беззубую старую каргу, а гости будут наблюдать за нами через потайные отверстия в стенах. Или…

Тысячи раз я задумывался над тем, чтобы бежать отсюда. Для этого достаточно было только прикоснуться к таймеру и шунтироваться в 1204 год, где, беззащитные, спали Конрад Зауэрабенд и Пальмира Гостмэн, мистер и миссис Хэггинс и все остальные мои туристы.

Смыться? Сейчас? Когда все зашло самым благополучным образом столь далеко? Что скажет Метаксас, когда узнает, что у меня не выдержали нервы?

Я вспомнил своего гуру, чернокожего Сэма, вспомнил, как он как-то спросил у меня: «Если тебе выпадет шанс добиться предмета самых сокровенных твоих желаний, ты воспользуешься этим шансом?»

Пульхерия как раз была предметом моих самых сокровенных желаний. Теперь я это знал со всей определенностью.

И еще я вспомнил вот такие слова своего учителя Сэма: «Ты — заядлый неудачник, жертва собственной мнительности. Неудачник, во всех без исключений случаях предпочитает наименее желательную альтернативу».

Вот и валяй отсюда, незадачливый «прапра» много раз правнучек. Брысь отсюда, еще до того, как сладкая твоя прародительница сможет предложить тебе благоухание своих женских прелестей.

Вспомнил я и Эмили, девушку из геноателье, обладающую даром пророчества, ее пронзительное предупреждение: «Остерегайся любви в Византии! Остерегайся! Остерегайся!».

Я полюбил. В Византии.

Поднявшись с ложа, я стал мерить шагами комнату. Тысячи раз, оказываясь у двери, прислушивался к еле слышному смеху или далеким песням, а затем поснимал с себя все свои одеяния, аккуратно сложил их на полу рядом с ложем. Теперь я был совершенно голым, на мне ничего не было, кроме таймера, я уже размышлял над тем, не снять ли и его тоже. Что скажет Пульхерия, когда увидит этот коричневый пластмассовый пояс на моей талии? Что смогу я объяснить ей?

Я отстегнул таймер, освободившись от него в первый раз находясь вверху по линии. И тут же меня захлестнули волны подлинного ужаса. Без него я чувствовал себя еще более обнаженным, чем просто без одежды. У меня было такое чувство, что с меня содрано все до самых костей. Без таймера вокруг бедер я становился рабом времени, как все остальные смертные. У меня не было возможности быстрого бегства. Если Пульхерия замыслила какую-то жестокую шутку и меня подловят в такой момент, когда у меня не будет возможности тут же подхватить его, — в этом случае я бесповоротно погиб.

Я поспешил водворить таймер на место.

Затем я очень тщательно вымыл все свое тело, очищая себя для Пульхерии. И снова стоял обнаженный у ложа, ожидая еще миллиард лет. С вожделением представил себе темные, набухшие кончики полных грудей Пульхерии и бархатистость кожи с внутренней стороны ее бедер. И взыграло мое мужское естество, достигнув таких экстравагантных пропорций, что я одновременно был горд и смущен.

Мне не хотелось, чтобы именно сейчас вошла Пульхерия и увидела меня в таком состоянии, стоящего рядом с ложем наготове. Сейчас я напоминал перевернутый трезубец; приветствовать ее таким манером было бы слишком грубо, слишком уж откровенно. Быстренько я снова оделся, чувствуя себя совершенно глупо. И стал ожидать еще один миллиард лет. И увидел уже, как свет зари начинает примешиваться к лунной дорожке, идущей от узкого, как щель, окна.

48

И тогда дверь отворилась, и вошла в комнату Пульхерия, и закрыла дверь за собою на засов.

Она смыла с себя густые румяна и сняла все драгоценности, кроме одной золотой пекторали, а также сменила свое роскошное торжественное облачение на легкую шелковую накидку. Даже при скудном свете этой комнаты я увидел, что под нею она совершенно обнажена, и плавные изгибы ее тела воспламенили меня почти до безумия. Она плавно двинулась ко мне навстречу.

Я взял ее в свои руки и попытался было поцеловать. Она не понимала, что такое поцелуи. Даже поза, которую нужно было принимать для такого контакта, была чужда для нее. Мне пришлось самому приспособить ее к этому. Я нежно наклонил ее голову. Она улыбнулась, несколько смущенно, но не противилась.

Наши губы соприкоснулись. Мой язык метнулся вперед.

Она задрожала и прижалась ко мне всем телом.

Она старалась как можно быстрее постичь науку поцелуев.

Мои ладони незаметно соскользнули с ее плеч ниже. Я осторожно стянул с нее накидку. Она снова затрепетала.

Я сосчитал ее груди. Две. Розовые соски. Расставленными своими пальцами я измерил ее талию. Неплохой размер. Затем провел кончиками пальцев по бедрам. Великолепные бедра. Меня привели в восторг две глубокие ямочки в самом низу ее спины.

Она была одновременно застенчивой и раскованной — превосходное сочетание.

Когда я разделся, она увидела таймер и притронулась к нему, стала теребить его пальцами, но не стала спрашивать, что это такое, а скользнула пальцами еще ниже. Мы вместе повалились на ложе.

Видите ли, секс в самом деле весьма занятная штука. Физиологическая его сторона, вот что я сейчас имею в виду. То, что называли «заниматься любовью» в двадцатом столетии; то, что называли «спать вместе». Какие только попытки не делались, чтобы буквально воспеть физиологию этого действа, и какой результат из всего этого получился?

Описывать это с дотошностью ученого-сексопатолога равноценно тому, что объяснять, как получить огонь с помощью трения палочки о дощечку. Сделайте то и сделайте это, а затем продолжайте, пока не добьетесь желаемого результата.

Посмотрите же на все это, как оно происходит в жизни, и вы сами поймете, насколько абсурдны все эти попытки. А с другой стороны, нет-нет, да и закрадется такая мысль: есть ли на свете более глупое, чем это центральное действо, управляющее человеческими эмоциями?

Нет, конечно же нет. Так почему же эта потная возня с Пульхерией так для меня важна (и, может быть, для нее)?

Моя гипотеза заключается в том, что истинное значение секса, хорошего секса, в его символичности. Оно далеко выходит за пределы простого получения удовольствия на очень короткое время в результате определенных телодвижений. Само по себе это удовольствие доступно, в конце-то концов, даже и без участия партнера, разве не так?

Нет, секс — это куда больше, чем простые, инстинктивные телодвижения. Это праздник души, нашедшей родственную душу, это торжество в честь духовного единения, кульминация взаимного доверия. Мы как бы говорим друг другу в постели: я отдаюсь тебе в предвкушении, что ты доставишь мне наслаждение, а я со своей стороны, попытаюсь сделать все, чтобы доставить наслаждение тебе. Своего рода социальный контракт, так назовем это. И вся прелесть, все треволнения именно в заключении такого соглашения, но не в удовольствии, которым оно оплачивается.

И еще вы говорите: вот мое обнаженное тело со всеми его недостатками, которое я доверчиво выставляю перед тобой, зная, что ты не будешь над ним насмехаться. И еще вы говорите: я принимаю эту сокровенную связь с тобою даже несмотря на то, что ты можешь передать мне дурную болезнь. Я добровольно подвергаю себя такому риску, потому что ты есть. И еще женщины частенько говаривали, по крайней мере, до самого конца девятнадцатого века или даже в начале двадцатого: я открываю себя для тебя даже несмотря на те возможные биологические последствия, что проявятся через девять месяцев.

Все это куда более существенно, чем чисто физиологические атрибуты. Именно поэтому никакие механические приспособления для мастурбации никогда не могли заменить секс и никогда его не заменят.

Вот почему то, что произошло между мною и Пульхерией Дукас в то византийское утро 1105 года, было куда более существенным, чем то, что происходило между мною и императрицей Феодорой на полтысячелетия раньше, или то, что происходило между мною и какою бы ни было другой девушкой тысячелетием позже. И в Феодору, и во множество других девчонок внизу по линии мною было впрыснуто, грубо говоря, примерно одинаковое количество кубических сантиметров солоноватой, вязкой жидкости; но с Пульхерией все было совершенно иначе. С Пульхерией оргазм был чисто символической кульминацией чего-то куда большего. Для меня Пульхерия была воплощением красоты и изящества, и ее быстрая уступчивость сделала меня императором более могущественным, чем Алексей; и пароксизм страсти для нас был вдесятеро менее существенен, чем тот факт, что мы оба, она и я, соединились вместе в доверии, в вере, в разделенном желании, в любви. Вот сердцевина моего мировоззрения. Теперь я стою перед вами, как вытряхнутый из всех своих одежд романтик. Вот основополагающий вывод, который с немалыми трудами я извлек из своего опыта: секс с любовью куда лучше, чем секс без любви! Что и требовалось доказать. А еще я могу показать, если вы не возражаете, что быть здоровым лучше, чем быть больным, и что обладание большими деньгами лучше, чем бедность. Мои способности к абстрактному мышлению поистине безграничны.

Тем не менее, вполне адекватно расправившись с философскими аспектами проблемы на чисто физиологическом уровне, мы решили повторить поиск доказательств с самого начала еще раз получасом позже. Повторение — душа понимания.

49

После этого мы лежали рядом, лоснясь от пота. Самое время предложить своей партнерше травку и разделить другого рода единение, но, разумеется, здесь это было исключено. Я почувствовал, что чего-то не достает.

— Там, откуда ты родом, там все совсем по-другому? — спросила Пульхерия. — Я имею в виду людей: как они одеваются, о чем говорят.

— Совсем по-другому.

— Я ощущаю какую-то необыкновенность в тебе, Георгий. Даже в том, как ты держал меня в постели. Не то, чтобы я так уж сильно была искушена в таких делах — пойми меня правильно. Ты и Лев — других мужчин у меня никогда не было.

— Это правда?

Глаза ее вспыхнули.

— Ты считаешь меня распутной девкой?

— Разумеется, нет, просто… — тут я совсем запутался. — В моей стране, — безрассудно выпалил я, — девушка принимает много мужчин прежде, чем выйти замуж. Никто против этого не возражает. Таков обычай.

— Здесь совсем не так. Здесь девушек надежно прячут. Я вышла замуж в двенадцать лет, что совсем не оставило мне времени на вольности. — Она нахмурилась, присела, наклонилась ко мне, заглянула мне в глаза. Груди ее соблазнительно свесились. — Неужели у женщин в самом деле такая свобода в твоей стране?

— В самом деле, Пульхерия.

— Но ведь вы тоже византийцы! Вы же не варвары с севера!

— Как это может быть позволено — принимать множество мужчин?

— Таков у нас обычай, — на сей раз голос мой звучал не очень-то убедительно.

— Наверное, ты приехал не из Эпира, — предположила она, — а из какой-то более далекой местности. Еще раз говорю тебе, Георгий, ты очень странный для меня человек.

— Не называй меня Георгием. Называй меня Джадом.

— Джадом?

— Джадом.

— Почему я должна так тебя называть?

— Джад — мое второе имя. Мое настоящее имя. То имя, которое я ощущаю всем своим сознанием. Георгий же — ну, это просто имя, которым я воспользовался.

— Джад. Джад. Такого имени я никогда даже и не слышала. Ты из очень странных краев! Из очень странных!

Я улыбнулся ей улыбкой сфинкса.

— Я люблю тебя, — сказал я и стал пощипывать губами ее соски, чтобы уйти от этого разговора.

— Так странно, — шептала она. — Так необычно. И все же с самого первого мгновения меня так сильно к тебе влекло. Понимаешь, я никогда не осмеливалась. О, предложения мне делали, десятки предложений, но все они казались мне не настолько стоящими, чтобы рисковать. А потом я увидела тебя и почувствовала прямо таки огонь в себе, сильное желание, жажду, так что ли? Почему? Скажи мне, почему? Ты ничуть не привлекательнее многих других мужчин, которым я могла бы отдать себя, и тем не менее сделала я это только для тебя. Почему?

— Это — судьба, — сказал я ей. — Как я уже говорил раньше. Непреодолимая сила, которая соединила нас вместе, через… столетия…

— …моря, — снова не очень-то убедительно завершил я.

— Ты придешь ко мне еще? — спросила она.

— Еще, и еще, и еще.

— Я что-нибудь придумаю, чтобы мы могли встречаться почаще. Лев ни о чем не догадается. Знаешь, он один из самых главных сановников в казначействе и очень много времени уделяет своим финансовым делам, а тут еще император. Лев почти не обращает на меня внимания. Я просто одна из многих его красивых игрушек. Мы будем встречаться, Джад, и мы будем часто познавать наслаждение вместе, и… — ее темные глаза вспыхнули, — …и, может быть, ты дашь мне дитя.

Я почувствовал, как разверзлись небеса, и все громы и молнии обрушились на меня.

— Пять лет замужества, а я все еще бездетная, — продолжала она. — Сама не пойму. Возможно, я была слишком молодая поначалу — совсем девочка

— но вот и теперь тоже ничего. Ничего. Подари мне ребенка, Джад. Лев возблагодарит Бога за это. Я хочу сказать, он будет счастлив. Он посчитает, что это его ребенок — в тебе есть что-то от Дукасов, особенно глаза, так что никаких подозрений не возникнет. Как ты считаешь, мы сделали сегодня ребеночка?

— Нет, — ответил я.

— Нет? Разве ты можешь быть так уверен?

— Я знаю, — вздохнул я.

Я стал гладить ее шелковую кожу. Вот оставила бы ты меня еще на двадцать дней без моей таблетки, и я обязательно наградил бы тебя ребенком, Пульхерия! И такими узлами завязал бы ткань времени, что их бы уже никому не распутать. Стать собственным «прапра» много раз прадедушкой? Возникнуть из собственного же семени? Неужели время могло бы замкнуться на самое себя, чтобы я смог появиться на свет? Нет. Такое никак не может сойти мне с рук. Я подарю Пульхерии свою страсть, но не роды.

— Вот и светает, — прошептал я.

— Тебе лучше уйти. Куда мне посылать гонцов?

— К Метаксасу.

— Хорошо. Мы встретимся через два дня, да? Я сама все устрою.

— Я твой в любой день, Пульхерия, только скажи.

— Через два дня. А теперь уходи. Я покажу тебе дорогу.

— Это слишком рискованно. Могут проснуться слуги. Возвращайся к себе, Пульхерия. Я сумею выбраться отсюда сам.

— Но… невозможно…

— Я знаю дорогу.

— Откуда ты…

— Клянусь, — сказал я.

В конце концов мне удалось отговорить ее. Мы еще раз поцеловались, она набросила свою накидку, я поймал ее за руку и подтянул к себе, но затем отпустил, и она вышла из комнаты. Я отсчитал шестьдесят секунд. Затем перенастроил свой таймер и прыгнул вверх по линии на шесть часов. Званый вечер был в полном разгаре. Осторожно я пересек все здание, тщательно избегая той комнаты, где я сам, но чуть более ранний, еще не вкусивший сладостного тела Пульхерии, непринужденно беседовал с императором Алексеем. Мне удалось незаметно покинуть дворец Дукаса. В темноте ночи, около стены, возведенной у самого берега Золотого Рога, я снова подстроил свой таймер и шунтировался вниз по линии в 1204 год.

И сразу же поспешил на постоялый двор, где оставил своих спящих туристов. Я добрался до него менее, чем через три минуты после своего ухода — мне же казалось что прошло так много дней!

Все в порядке. Я получил наконец эту, столь долгожданную, раскаленную добела ночь страсти, я очистил свою душу от бремени неизбыточных желаний, и вот я снова владею своим ремеслом, и нет никого на всем белом свете, кто был бы умнее меня. Я проверил кровати.

Мистер и миссис Хэггинс — есть!

Мистер и миссис Гостмэн — есть!

Мисс Пистил и Бильбо — есть!

Пальмира Гостмэн — есть!

Конрад Зауэрабенд, есть? Нет.

Конрад Зауэрабенд…

Зауэрабенда не было. Зауэрабенд отсутствовал. Кровать его была пустой. Зауэрабенд улизнул за эти три минуты моего отсутствия.

Куда?

У меня все похолодело внутри в предчувствии самого ужасного.

Спокойно. Оставайся спокойным. Он вышел по нужде, вот и все.

Он вот-вот вернется.

ПАРАГРАФ ПЕРВЫЙ: КУРЬЕРУ ДОЛЖНО БЫТЬ ИЗВЕСТНО, ГДЕ НАХОДИТСЯ В ЛЮБОЙ МОМЕНТ ВРЕМЕНИ КАЖДЫЙ ИЗ ТУРИСТОВ, НАХОДЯЩИХСЯ НА ЕГО ПОПЕЧЕНИИ.

Я зажег факел от огня, еле тлевшего в очаге, и поспешил в коридор.

Зауэрабенд? Зауэрабенд?

Характерных для отправления малой нужды звуков слышно нигде не было. Так же, как и шума на кухне. Так же, как и звука шагов в винном погребе.

Зауэрабенд?

Куда же это вы, черт бы вас побрал, подевались, свинья вы этакая?

Я все еще ощущал вкус губ Пульхерии на своих губах. Запах ее пота, смешавшегося с моим. Все восхитительные запретные радости транстемпорального кровосмешения все еще продолжали наполнять мою душу!

Патруль времени за это сделает так, будто я никогда и не существовал, вот что сразу же подумалось мне. Я скажу: «У меня потерялся турист», а меня спросят: «Как это произошло?» На что я отвечу: «Я вышел из комнаты на три минуты, а он за это время неизвестно куда исчез». Мне скажут: «Значит три минуты. А разве вам не положено…», а я возмущусь: «Всего-навсего три несчастные минуты! Боже мой, неужели вы считаете, что я в состоянии следить за ними все двадцать четыре часа в сутки?». Мне выразят искреннее сожаление, но тем не менее будет произведена инспекция времени и места происшествия, и при этом будет обнаружено, что я самым безответственным образом шунтировался вверх по линии. Меня проследят до 1105 года и подловят с Пульхерией, в результате чего будут добыты доказательства не только моей халатности при исполнении обязанностей курьера, но и времяпреступного кровосмешения со своей пра-пра-пра-пра…

Спокойно, спокойно.

Теперь на улицу. Посвети факелом. Зауэрабенд! Зауэрабенд! Зауэрабенд не отзывался.

Будь я на месте Зауэрабенда, куда, интересно, я тайком бы смотался?

В дом к какой-нибудь двенадцатилетней византийской девчонке? Но откуда ему знать, где отыскать такую девчонку? Как пробраться к ней? Нет. Нет. Он бы не мог этого сделать. Тогда куда же он все-таки подевался? Бродит по городу? Вышел подышать свежим воздухом? Он должен был сейчас спать. Невинно похрапывать. Нет. Я вспомнил, что, когда я уходил, он не храпел и вообще не спал, он приставал к Пальмире Гостмэн. Я поспешил назад на постоялый двор. Не было ни малейшего смысла бродить вслепую по Константинополю.

В панике я разбудил Пальмиру. Она стала протирать глаза, чуть простонала жалобно, непонимающе заморгала глазами. На ее голую плоскую грудь упал отблеск от факела.

— Куда подевался Зауэрабенд? — бесцеремонно прошептал я.

— Я велела ему оставить меня в покое. Я сказала ему, что, если он не перестанет ко мне приставать, я откушу эту его штуковину. Свою руку он уже держал вот здесь, и он…

— Все это так, только куда все-таки он подевался?

— Не знаю. Он просто поднялся и отошел. Я заснула, наверное, всего лишь минуты две назад. Для чего это вам потребовалось меня будить?

— Помощи от тебя, как с… — пробормотал я. — Спи себе дальше.

Спокойно, Джадсон, спокойно. Ведь существует такое легкое решение возникших у тебя трудностей. Не будь ты в таком смятении, ты бы об этом подумал давным-давно. Все что тебе нужно сделать — это, произведя коррекцию, вернуть Зауэрабенда в эту комнату точно таким же образом, как удалось тебе воскресить Мэрдж Хефферин.

Это, разумеется, противозаконно. Курьерам не положено заниматься временными коррекциями. Этим может заниматься только патруль. Но ведь это будет такой незначительной коррекцией. Нужно все обтяпать как можно скорее, и тогда ты сумеешь перехитрить всех. Ведь тебе сошла с рук ревизия эпизода с участием Хефферин, разве не так? Да. Да. Это твой единственный шанс, Джад.

Я уселся на краешек кровати и стал пытаться надлежащим образом распланировать свои дальнейшие действия. Ночь, проведенная с Пульхерией, притупила остроту моего интеллекта. Думай, Джад. Думай так, как никогда еще не думал прежде.

Я с гигантским трудом привел в порядок свои мысли.

Который был час, когда ты шунтировался вверх в 1105 год?

БЕЗ ЧЕТЫРНАДЦАТИ МИНУТ ДВЕНАДЦАТЬ НОЧИ.

Который был час, когда ты вернулся назад вниз по линии в 1204 год?

БЕЗ ОДИННАДЦАТИ МИНУТ ДВЕНАДЦАТЬ НОЧИ.

Который сейчас час?

БЕЗ ОДНОЙ МИНУТЫ ДВЕНАДЦАТЬ.

Когда в таком случае ускользнул из комнаты Зауэрабенд?

ГДЕ-ТО В ПРОМЕЖУТКЕ ОТ БЕЗ ЧЕТЫРНАДЦАТИ ДО БЕЗ ОДИННАДЦАТИ.

Следовательно, в какое время вверх по линии тебе нужно шунтироваться, чтобы его перехватить?

ПРИМЕРНО В БЕЗ ТРИНАДЦАТИ МИНУТ.

Ты понимаешь, что если не рассчитаешь и прыгнешь в более раннее время, чем без тринадцати минут, ты встретишь свое первоначальное воплощение, когда ты готовился к тому, чтобы отбыть в 1105 год и, следовательно, попадешь под воздействия парадокса удвоения?

ДА, НО ПРИХОДИТСЯ РИСКОВАТЬ. У МЕНЯ СЕЙЧАС НЕПРИЯТНОСТИ ПОСЕРЬЕЗНЕЕ, ЧЕМ ЭТО.

Значит, лучше все-таки шунтироваться и все по-хорошему уладить.

ВОТ Я И ОТПРАВЛЮСЬ ЗА ЭТИМ.

Я произвел точную настройку таймера и ринулся вверх по линии к моменту за несколько секунд до без тринадцати двенадцать. С облегчением заметил, что моя более ранняя особа уже вышла из комнаты, а Зауэрабенд еще нет. Этот жирный урод все еще оставался в комнате, сидя на своей кровати спиной ко мне.

Теперь уже ничего не стоило помешать ему исчезнуть отсюда. Я просто запрещу ему покидать комнату и продержу его здесь в течение последующих трех минут, тем самым аннулирую его убытие. В тот самый момент, когда сюда возвратится мое предыдущее воплощение, я шунтируюсь на десять минут вниз по линии, занимая первоначально положенное мне место в потоке времени. В этом случае Зауэрабенд будет находиться под непрерывной охраной своего курьера (в одном воплощении или другом) в продолжение всего опасного промежутка времени между без четырнадцати минут двенадцать и далее до самой полуночи. Разумеется, в этом случае окажется еще одно очень ничтожное мгновение моей дубликации, когда сойдутся пути моих двух воплощений, я настолько быстро оставлю временной уровень своего первоначального воплощения, что Зауэрабенд, по всей вероятности, ничего не заметит. И все станет так, как и положено ему быть.

Да. Очень хорошо.

Я двинулся через всю комнату к Зауэрабенду, чтобы перегородить ему дорогу, когда он попытается уйти отсюда. Он резко повернулся, не вставая с кровати, и увидел меня.

— Вы вернулись? — спросил он.

— Разумеется. И я не…

Он притронулся рукой к своему таймеру и исчез.

— Погодите! — завопил я, разбудив всю группу. — Не смейте этого делать! Это невозможно! Таймер туриста не…

Мой вопль захлебнулся, перейдя в совершенно идиотский клекот. Зауэрабенд исчез, шунтировавшись прямо у меня на глазах. Низринувшись туда, откуда его нельзя привести назад. Мерзкий, гнусный, совершенно испорченный тип! Возившийся со своим таймером и бахвалившейся тем, что ему удастся активировать его без моей помощи! Каким-то образом он ухитрился свернуть предохранитель и добраться до пульта настройки.

Теперь мое, и без того трудное, положение стало просто отчаянным. На волю вырвался один из моих туристов с активированным таймером, получивший возможность разгуливать по прошлому, перескакивая из одной эпохи в другую

— какой чудовищный промах в своей работе я совершил! Я был в отчаяньи. Патруль времени должен теперь вернуть его, разумеется, пока он не совершил серьезных времяпреступлений, но я, вне всякого сомнения, буду привлечен к ответственности за то, что упустил его.

Если только я не задержу его еще до его исчезновения.

Пятьдесят шесть секунд прошло с того мгновенья, как я совершил сюда прыжок, чтобы не дать Зауэрабенду покинуть эту комнату.

Без малейших колебаний я настроил свой таймер назад на шестьдесят секунд и шунтировался. Зауэрабенд тут как тут, сидит на своей кровати. Здесь же и второе мое воплощение, я пересекаю комнату, направляясь к нему. Все остальные, еще не разбуженные моим криком туристы, тоже здесь.

Ну, теперь-то уж точно все будет в порядке. Нас стало больше. Никуда он от нас не денется.

Я метнулся к Зауэрабенду, намереваясь схватить его за руки и тем самым не позволить ему шунтироваться.

Он сразу же обернулся, как только услышал поднятый мною шум. С дьявольской быстротой рука его бросилась к таймеру.

Он шунтировался. Исчез. Я с разгону плюхнулся на его пустую кровать, совершенно онемев от потрясения.

На меня тут же воззрился другой Джад и спросил:

— Откуда это тебя черти принесли?

— Я впереди тебя на пятьдесят шесть секунд. Упустив свой первый шанс схватить его за воротник, я прыгнул назад, чтобы попытаться еще раз.

— И снова мимо, как я понимаю.

— Вот именно.

— А заодно продублировал нас.

— Вот эта часть, по крайней мере, может быть восстановлена, — сказал я. — В течение ближайших тринадцати секунд ты скакнешь назад на шестьдесят секунд и вольешься в основной поток времени.

— Черта с два мне удастся это сделать, — произнес Джад-2.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Какой в этом смысл? Зауэрабенд, как ни крути, исчез или, по крайней мере, предпринимает попытку это сделать, притом, скорее всего, успешную. Я никак не смогу помешать ему, разве не так?

— Но ты должен это сделать, — упрямо настаивал я.

— Почему?

— Потому что именно это должен сделать я в этой точке потока времени.

— У тебя есть причина для этого, — сказал он. — Ты только что упустил Зауэрабенда и теперь хочешь прыгнуть на минуту назад и попытаться схватить его. Но у меня не было даже возможности упустить его. Кроме того, зачем беспокоиться о потоке времени? Он уже пошел по новому руслу.

Он был прав. Мы пререкались более пятидесяти шести секунд. Теперь мы достигли того момента времени, когда я сделал первую свою попытку сорвать намерения Зауэрабенда; однако Джад-2, который, по-видимому, прожил ту минуту, которую довелось прожить мне перед самым первым исчезновением Зауэрабенда, совершенно иначе, чем я. Все безнадежно перепуталось. Я породил своего двойника, который теперь никуда не денется, потому что ему некуда деваться. Сейчас было как раз без тринадцати минут двенадцать. Еще две минуты — и среди нас здесь окажется третий Джад, тот, который шунтировался вниз по линии прямо из объятий Пульхерии и сразу же обнаружил исчезновение Зауэрабенда. И этот Джад должен был провести десять минут, дрожа в паническом страхе, а затем перескочить назад из без одной минуты двенадцать в без тринадцати минут двенадцать, приведя в действие процесс раскручивания парадоксов, кульминацией которого стало возникновение еще двоих нас.

— Нам нужно сматывать отсюда, — сказал Джад-2.

— До того, как появится еще один Джад.

— Верно. Потому что, если он нас увидит, он наверняка не подумает шунтироваться назад в без тринадцати минут до полуночи, а это…

— …равносильно устранению и тебя, и меня.

— Но куда нам податься? — спросил он.

— Мы могли бы появиться за три или четыре минуты до этого и попытаться вместе схватить Зауэрабенда.

— Хуже некуда. Мы перехлестнемся с еще одним из нас — тем, кто на пути к свиданию с Пульхерией.

— Ну и что с того? Мы не будем ему в этом мешать, как только пригвоздим Зауэрабенда.

— Все равно, в этом нет ничего хорошего. Потому что, если мы снова упустим Зауэрабенда, мы вызовем еще одно изменение в потоке времени, и, возможно, породим третьего из нас. И приведем в действие механизм эффекта, подобного тому, который возникает в зале с зеркалами, когда мы будем метаться туда-сюда до тех пор, пока в этой комнате не станет нас добрый миллион. Он слишком быстр для нас с этим своим таймером.

— Ты прав, — сказал я, желая, чтобы Джад-2 вернулся туда, где ему надлежало быть, пока еще не стало слишком поздно.

А было сейчас без двенадцати минут двенадцать.

— У нас осталось всего шестьдесят секунд. Так куда же все-таки мы смываемся?

— Мы не возвращаемся назад и не делаем более попыток схватить Зауэрабенда. Это определенно.

— Да.

— Но мы ОБЯЗАНЫ обнаружить его.

— Да.

— А он может быть в какой-угодно эпохе.

— Да.

— Тогда двоих нас явно недостаточно. Нам должны оказать помощь.

— Метаксас?

— Да. И, может быть, Сэм.

— Да. А как насчет Капистрано?

— А его можно найти?

— Кто его знает. Попытаемся. И Буонокоре. И Джефа Монро. Ведь положение по-настоящему КРИТИЧЕСКОЕ!

— Да, — сказал я. — Послушай, теперь у нас осталось только десять секунд. Идем со мной!

Мы поспешно покинули комнату и бросились вниз по черному ходу, разминувшись на несколько секунд с прибывшим без одиннадцати минут двенадцать Джадом. Согнувшись в три погибели в темной нише под лестницей, мы думали о том Джаде, что двумя лестничными площадками выше обнаруживает сейчас отсутствие Зауэрабенда.

— Придется вызывать на помощь всю нашу бригаду курьеров, — сказал я.

— Ты шунтируешься вверх по линии в 1105 год, разыщешь Метаксаса и объяснишь ему, что произошло. Затем вызовешь подкрепление, и все займутся выслеживанием Зауэрабенда по различным временными линиям.

— А ты?

— Я остаюсь здесь, — сказал я, — до без одной минуты двенадцать. В этот момент тот из нас, что сейчас наверху, намеревается шунтироваться назад на чуть меньше тринадцати минут, чтобы искать Зауэрабенда…

— …бросив свою группу без попечения…

— …Да, и КОМУ-ТО все-таки надо оставаться с ними, поэтому я поднимаюсь наверх, как только он оттуда уходит, и отождествляюсь с тем изначальным Джадом, который был их курьером. И там остаюсь, продолжая существовать на основном временном базисе, пока не дождусь от тебя весточки. О'кэй?

— О'кэй.

— Тогда за дело.

Что он не преминул исполнить. Я же, все еще скрючившись в три погибели, продолжал трястись от страха. Такой сильной оказалась внезапно нахлынувшая на меня реакция на то, что только что произошло. Зауэрабенд исчез, а я, благодаря возникновению парадокса удвоения, наплодил своих двойников и всего за один вечер совершил больше времяпреступлений, чем даже знал их названий, и…

Мне хотелось расплакаться, как ребенку.

Тогда я еще даже не подозревал, что настоящая путаница только начиналась.

50

За одну минуту до двенадцати я взял себя в руки и поднялся наверх, чтобы выполнять обязанности первоначального, аутентичного Джада Эллиота. Когда я входил в комнату, я еще тешил себя наивной надеждой на то, что все стало на свои места, что Зауэрабенд снова будет в своей постели. Я помолился, чтобы все было восстановлено предпринятыми нашей бригадой энергичными действиями. Но Зауэрабенда в комнате не оказалось.

Означало ли это, что его так и не отыскали?

Совсем необязательно. Возможно, чтобы избежать еще большей путаницы, он вернется на наш маршрут чуть ниже по линии, ну, скажем, поздней ночью или где-то перед рассветом.

Или, может быть, он и возвращен к тому времени, откуда он совершил свой прыжок — примерно за тринадцать минут до полуночи, но мне не удавалось осознать факт его возвращения вследствие какого-то, неизвестного для меня воздействия парадокса транзитного отстранения, удерживавшего меня за пределами этого временного континуума.

Я не знал, что к чему. И даже не хотел знать. Я хотел только одного: чтобы Конрада Зауэрабенда обнаружили и вернули в надлежащее положение в потоке времени до того, как патруль поймет, что происходит, и привлечет меня к ответственности.

О том, чтобы заснуть, не могло быть и речи. В самом жалком виде примостился я на краешке кровати, то и дело поднимаясь, чтобы проверить наличие своих туристов. Гостмэны продолжали спать. Хэггинсы продолжали спать. Так же, как продолжали спать Пальмира и Бильбо с мисс Пистил.

В полтретьего ночи раздался тихий стук. Я мигом вскочил и распахнул дверь.

На пороге стоял еще один Джад Эллиот.

— Ты кто? — угрюмо спросил я.

— Тот же, кто уже был здесь раньше. Тот, кто отправился за подмогой. Нас, по-моему, за это время больше не стало, верно?

— Вроде нет. — Я вышел вместе с ним в коридор. — Ну? Что же все-таки происходит?

Он был грязным и небритым.

— Я был по горло занят целую неделю. Мы тщательно все прочесали, кверху и книзу по линии.

— Кто это — мы?

— Сначала я отправился к Метаксасу, в 1105 год, точно, как ты велел. Наша судьба его ужасно разволновала. Что он сделал прежде всего, так это поднял на ноги всех своих слуг, и стал у них выяснять, не объявился ли кто в районе 1105 года, соответствующий описанию Зауэрабенда.

— Вреда от этого никакого, как я полагаю.

— Попытаться же стоило, — согласился со мною мой близнец. — Затем Метаксас спустился в нынешнее время и позвонил Сэму, который прилетел из Нью-Орлеана и приволок с собою Сида Буонокоре. Метаксас также поднял по тревоге Колеттиса, Гомперса, Пластираса, Паппаса — всех византийских курьеров, всю нашу бригаду. Из-за трудностей, связанных с разрывами времени, мы не стали уведомлять об этом никого, кто находится на более раннем чем декабрь 2059 года, базисе нынешнего времени, но и без того нас набралось довольно много. Всю прошлую неделю мы были заняты тем, что перемещались во времени, один год за другим, охотясь на Зауэрабенда, расспрашивая о нем на базарах, выискивая любые намеки на его присутствие. Я работал по восемнадцать, по двадцать часов в день. Да и остальные были заняты не меньше моего. Это в самом деле замечательно — какую преданность все они проявляют!

— Действительно так, — сказал я. — И какова же все-таки вероятность, что его отыщут?

— Мы полагаем, что он не покинул окрестностей Константинополя, хотя в общем-то ничто ему не мешает спуститься по линии в 2059 год, переправиться в Вену или Москву и уже оттуда снова исчезнуть вверху по линии. Если он не объявится в Византии, мы проверим Турцию, а затем довизантийскую эпоху и только после этого дадим знать другим курьерам в нынешнем времени, чтобы они искали его на всех других маршрутах и…

Он обмяк в полном изнеможении.

— Послушай, — сказал я. — Тебе нужно хотя бы немного отдохнуть. Почему бы тебе не вернуться в 1105 год и не пожить пару деньков у Метаксаса? А когда отдохнешь, возвращайся сюда и позволь мне присоединиться к поискам. Таким образом мы можем чередоваться до бесконечности. И давай сохраним эту ночь в 1204 году в качестве нашей общей точки отсчета. Когда ты захочешь встретиться со мной, ты прыгнешь в эту ночь, поэтому мы не потеряем связь друг с другом. На это у нас может уйти пара жизней, но мы непременно вернем Зауэрабенда назад, в эту группу, до наступления утра.

— Верно.

— Значит все ясно? Ты проводишь несколько дней, отдыхая на вилле Метаксаса, и возвращаешься сюда через полчаса после момента нашего расставания. После чего отправлюсь я.

— Ясно, — сказал он и стал спускаться, чтобы шунтироваться на улице.

Я вернулся в комнату и снова заступил на свою грустную вахту. В три часа ночи Джад-2 вернулся, выглядя совершенно другим человеком. Он был чисто выбрит, благоухая после ванны, сменил одежду, по всей вероятности, хорошенько отоспался.

— Три дня отдыха на вилле Метаксаса, — сказал он. — Невозможно представить себе чего-либо, более великолепного!

— Ты выглядишь прекрасно. Даже слишком прекрасно. Уж не пробовал ли ты улизнуть, чтобы пошалить немного с Пульхерией?

— Мне это даже как-то в голову не приходило. Но что, если бы действительно у меня что-нибудь с нею было? Вот негодник, ты меня предупреждаешь, чтобы я оставил ее в покое?

— Ты не имеешь никакого права на то…

— Я — это ты, не забывай об этом. Неужели ты станешь ревновать к самому себе?

— По-моему, ты себе такого просто не позволишь, — сказал я. — Извини, я сболтнул глупость.

— Это я сделал глупость, — сказал он. — Мне обязательно следовало заглянуть к ней, пока я там находился.

— Ну, теперь моя очередь. Я посвящу какое-то время поискам, затем побуду на вилле, чтобы отдохнуть и восстановить силы, и, может быть, урву немножко удовольствия от общения с нашей возлюбленной. Ты ведь не станешь возражать против этого?

— Чего там судить-рядить, — тяжело вздохнул он. — Она твоя в такой же мере, как и моя.

— Правильно. Когда я со всем этим управлюсь, я вернусь сюда — ну-ка, поглядим, — в четверть четвертого. Договорились?

Мы синхронизировали свои графики на конец 1105 года, чтобы избежать разрывов времени; я не хотел попасть туда в тот момент, когда он еще находился там сам, или — что еще хуже — до того, как он там вообще объявился. Затем я покинул постоялый двор и шунтировался вверх по линии. В 1105 году я нанял колесницу и был доставлен в поместье Метаксаса великолепным осенним днем.

Глаза у Метаксаса были затуманены, лицо покрыто щетиной. Он поздоровался со мной на крыльце и спросил:

— Ты кто сейчас, первый или второй?

— Первый Джад-2 только что заступил на мой пост на постоялом дворе в 1204. Как продвигаются поиски?

— Паршиво, — признался Метаксас. — Но мы не оставляем надежды. Мы тебя ни за что не бросим в беде. Заходи внутрь — там тебя ждет кое-кто из твоих старых друзей.

51

Я сказал им:

— Извините меня за то, что я впутал вас в свои неприятности.

Люди, которых я уважал больше всех на свете, только рассмеялись в ответ и, ухмыляясь, отвечали:

— Ерунда! Пустяки все это!

Они были грязными и обтрепанными. Они усердно и бесплодно трудились ради меня, это было ясно по их внешнему виду. Мне хотелось обнять их всех вместе и расцеловать. Черного Сэмбо и скульптурнолицего Джефа Монро, быстроглазого Сида Буонокоре и Паппаса, Колеттиса и Пластираса. Они начертили карту, на которой вычеркивали места, где не удалось обнаружить следов Конрада Зауэрабенда. Карта вся вдоль и поперек была испещрена их отметками.

— Не тревожься, малыш, — сказал Сэм. — Мы его выследим!

— Я чувствую себя просто ужасно из-за того, что заставил вас в ваше свободное время…

— Такое могло случиться с любым из нас, — прервал меня Сэм. — Ты лично здесь ни в чем не виноват.

— Разве?

— Зауэрабенд ухитрился сделать что-то со своим таймером тайком от тебя, разве не так? Каким же образом ты мог предотвратить это? — Сэм ухмыльнулся. — Мы обязаны выручить тебя из беды. Кто знает, что может произойти с кем-либо из нас?

— Все за одного, — торжественно произнес Мэдисон Джефферсон Монро. — Один за всех.

— Ты думаешь, что ты — первый из курьеров, кто упустил своего клиента? — спросил Сид Буонокоре. — Выбрось дурь из головы! Таймеры можно перевести в режим ручного управления запросто, это не составляет никакого труда для любого, кто хоть немного понимает теорию эффекта Бенчли.

— Мне никогда не говорили об этом…

— Этого никто не рекламирует. Но такое случается. Пять, шесть раз каждый год кто-то предпринимает тайком от курьера путешествие во времени частного характера.

— А что бывает за это курьеру? — спросил я.

— Если это обнаруживает патруль времени? Его выгоняют с работы, — уныло произнес Буонокоре. — Что мы пытаемся сделать, так это прикрыть друг друга до того, как вмешается патруль. Работа собачья, но мы просто обязаны ее выполнять. Я хочу вот что сказать: если ты не будешь подстраховывать любого своего коллегу, то кто же придет на выручку тебе, когда в том возникнет необходимость?

— Кроме того, — сказал Сэм, — это еще вызывает у нас чувство законной гордости, мы ощущаем себя героями.

Я стал изучать карту. Они тщательно прочесали в поисках Зауэрабенда всю раннюю историю Византии — от императора Константинополя до второго Феодосия, и столь же методично проверили последние два столетия ее существования. Поиски же в пору расцвета империи пока еще проводились наугад. Сэм, Буонокоре и Монро только-только освободились от выполнения своих обязанностей и теперь собирались отдохнуть; Колеттис, Пластирас и Паппас были готовы отправиться на поиски и сейчас разрабатывали дальнейшую стратегию.

Все казалось мне просто прекрасным во время оживленной дискуссии на тему, как изловить Зауэрабенда. Я питал к ним теплые чувства — к своим друзьям, которые познаются в беде. Моим компаньонам. Моим коллегам. Мушкетерам Времени. Сердце мое переполнялось любовью к ним. Я даже произнес краткую речь, в которой выразил глубокую благодарность за ту помощь, которую они мне оказывали. У них был при этом несколько смущенный вид, и все они еще раз заверили меня в том, что это просто вопрос взаимовыручки — золотое правило в действии.

Отворилась дверь, и, спотыкаясь, в комнату ввалилась запылившаяся фигура человека в совершенно неуместных для этой эпохи солнцезащитных очках. Наджиб Дайани, мой старый наставник! Он нахмурился, плюхнулся на стул и сделал нетерпеливый жест, не имеющий отношения к кому-либо в отдельности, в надежде прихлебнуть вина.

Колеттис протянул ему чашу с вином. Дайани вылил немного вина себе на ладони и смыл им пыль со своих очков. Затем залпом выпил остальное.

— Мистер Дайани! — вскричал я. — А я и не знал, что вас кликнули тоже! Послушайте, мне так хочется поблагодарить вас за ту помощь…

— Болван, — спокойно произнес Дайани. — Как это я вообще разрешил вам получить лицензию курьера?

52

Дайани только-только вернулся. Он проводил поиски в 630–650 годах, снова не давшие никаких результатов. Усталый и раздраженный, он был явно очень недоволен тем, что свой отпуск тратит на поиски сбежавшего у кого-то туриста.

Я попытался было «всучить» ему свою благодарственную речь, однако он поспешно отмел все мои сентиментальные излияния и произнес очень кислым тоном:

— Не утруждайте себя сладкоречивыми словами. Я это делаю только потому, что если патруль разнюхает, какую человекообразную обезьяну я выпустил в качестве курьера, это очень плохо отразится на моей карьере. Я сейчас пытаюсь спасти свою собственную шкуру.

Наступило очень тягостное для всех нас молчание. Тишину прерывало только шарканье ног и покашливание.

— Не очень-то утешительно слышать такие слова, — сказал я, обращаясь к Дайани.

— Не давай ему, малыш, вывести себя из равновесия, — посоветовал Буонокоре. — Как я уже тебе говорил, любой оставленный на попечение курьера турист может что-нибудь такое сотворить со своим таймером…

— Я не говорю о потере туриста, — раздраженно произнес Дайани. — Речь идет о том, что этот идиот умудрился продублировать себя, пытаясь исправить оплошность! — Он едва не поперхнулся вином. — Первое я еще могу ему простить, но вот второе — это совершенно непростительно!

— Да, удвоение — это действительно безобразие, — согласился Буонокоре.

— Это вещь серьезная, — произнес Колеттис.

— Незавидная судьба, — сказал Сэм. — Не говоря уже о том, как трудно будет выпутаться с Зауэрабендом.

— Что-то я не припоминаю другого подобного случая, — заявил Паппас.

— Очевидный просчет, — прокомментировал Пластирас.

— Послушайте, — взмолился я. — Удвоение произошло нечаянно. Я настолько увлекся поисками Зауэрабенда, что не понял…

— Мы понимаем, — сказал Сэм.

— Это вполне естественная ошибка, когда находишься в таком нервном напряжении, — подтвердил Джеф Монро.

— С любым такое могло случиться, — успокоил меня Буонокоре.

И только Паппас пробурчал, но уже более мирно:

— Стыд. Стыд и позор.

Я все меньше ощущал себя достойным членом сплоченного братства, и все больше чувствовал себя вызывающим только жалость деревенским дурачком, который, куда ни пойдет, оставляет за собою лужи да кучи. А бедные родственники пытаются вычистить обгаженный пол, да еще и успокаивают дурачка, чтобы тот не нагадил еще больше.

Когда до меня, наконец, дошло, каким было подлинное отношение ко мне со стороны всех этих людей, мне страх как захотелось вызвать патруль времени. Сознаться во всех совершенных мною времяпреступлениях и самому попросить о собственном уничтожении. Душа моя вся аж съежилась. Неизвестно куда испарилось мое мужское естество. Я, сообщавшийся с императорами, я, последний из Дукасов, я, переступивший через тысячелетия, я, выдающийся курьер в стиле Метаксаса, я… Я для всех этих ветеранов был просто кучкой детского дерьма. Дерьма, только внешне похожего на мужчину. Самого что ни на есть настоящего дерьма.

Метаксас, который молчал вот уже минут пятнадцать, в конце концов произнес:

— Если те из вас, что собираются снова на поиски, готовы, то я велю подать колесницу, чтобы доставить вас в город.

Колеттис покачал головой.

— Мы еще не распределили между собой эпохи. Но это займет всего несколько минут.

Все склонились над картой. Было решено, что Колеттис прочешет 700–725 годы, Пластирас — 1150–1175, а я проинспектирую 725–745 годы. Паппас принес герметический костюм, в котором намеревался обследовать 745–747 годы, в которые свирепствовала чума, на тот случай, если Зауэрабенд угодил по незнанию в этот, запретный для посещений, период.

Я удивился тому, что они еще доверяли мне совершать самостоятельные путешествия во времени. Как видно, решили, что я уже просто не сумею ничего натворить. У каждого из нас был небольшой, но изумительно точный портрет Конрада Зауэрабенда, выполненный нанятым Метаксасом современным византийским художником на покрытой лаком деревянной дощечке. Художник писал портреты с голофото: интересно, что он при этом думал?

Добравшись до Константинополя, мы расстались друг с другом, отправившись в те времена, в которых мы должны были производить поиски. Я материализовался в верху по линии в 725 году и только тогда сообразил, какую небольшую, но достаточно злую шутку со мною сыграли.

Это было самое начало эпохи иконоборчества, когда император Лев Третий издал свой первый указ против иконопочитания. В те времена большинство византийцев были ревностными иконопочитателями, а Лев выступал за то, чтобы сокрушить культ икон. Сперва речами против них и страстными проповедями, а затем — уничтожив изображение Христа в часовне Чалки и Бронзовом дворце, стоявшем напротив Большого Дворца. После этого дела пошли еще круче: иконы уничтожались, иконописцы подвергались преследованиям. В воззвании, с которым обратился к народу сын Льва, говорилось: «Из христианской церкви должны быть и убраны всякие образа, выполненные посредством искусства живописи».

И вот в такую-то эпоху я должен был бродить по городу, держа в руках небольшое изображение Зауэрабенда, и спрашивать у встречных, не попадался ли им где-нибудь на глаза этот человек!

Портрет, что был у меня, конечно, не был иконой. Никто из тех, кто глядел на него, и не подумал принять по ошибке Зауэрабенда за святого. Но все равно он доставил мне немало неприятностей.

— Вы где-нибудь встречались с этим человеком? — спрашивал я и доставал портрет.

На базарах. В банях. На ступеньках Айя-Софии. Перед воротами Большого дворца.

— Вы где-нибудь встречались с этим человеком?

На ипподроме во время состязаний в поло. На ежегодной раздаче бесплатного хлеба и рыбы беднякам, которая производилась 11 мая в честь очередной годовщины со дня основания города. Перед церковью святых Сергия и Бахуса.

— Я ищу человека, чье изображение у меня здесь.

В половине случаев мне даже не удавалось полностью открыть портрет. Люди видели человека, достающего из своей туники икону и убегали от меня прочь с криками: «Поклоняющийся иконам пес!», «Почитатель кумиров!»

— Но это не… Я всего лишь разыскиваю… Вас не должна вводить в заблуждение… Пожалуйста, вернитесь и…

Меня толкали и пинали ногами, в меня плевали. За мною гонялась императорская стража, на меня хмуро поглядывали священники-иконоборцы. Несколько раз меня приглашали посетить тайные собрания ушедших в подполье иконопочитателей.

Мне не удалось собрать что-либо существенное в отношении Конрада Зауэрабенда.

И все же, несмотря на гонения, всегда находились люди, которые смотрели на портрет. Никто из них не видел Зауэрабенда, хотя некоторые и «думали», что заметили кого-то, отдаленно напоминающего человека на картине. Я потратил два дня на то, чтобы выследить одного из этих предполагаемых «прохожих», и в результате не нашел в нем ни малейшего сходства.

Я продолжал поиски, перепрыгивая из одного года в следующий. Рыскал незаметно неподалеку от различных туристических групп, полагая, что Зауэрабенд, возможно, предпочтет держаться поближе к людям из своей родной эпохи.

Ничего. Никаких намеков.

В конце концов, со стертыми ногами и обескураженный тщетностью усилий, я прыгнул назад, вниз, в 1105 год. В именье Метаксаса я нашел только Паппаса, который выглядел усталым и запачканным еще даже в большей степени, чем я.

— Это бесполезно, — сказал я. — Так нам никогда его не отыскать. Это все равно, что искать… что искать…

— Иголку в стоге времени, — пришел ко мне на помощь Паппас.

53

Я заработал право на небольшой отдых перед тем, как возвращаться в эту, бесконечно долгую, ночь 1204 года и посылать на продолжение поисков своего «альтер-эго». Я вымылся, отоспался, совокупился два или три раза с девушкой-рабыней, от которой отдавало чесноком, и загрустил. Вернулся Колеттис — безуспешно. Вернулся Пластирас — тот же результат. Они отправились вниз по линии для выполнения своих служебных обязанностей в качестве курьера. Гомперс, Гершель и Меламед, пожертвовав своими очередными отпусками, также появились здесь и тотчас отправились на поиски Зауэрабенда. Но чем больше курьеров добровольно вызывались помочь мне, тем хуже я себя чувствовал.

И я решил утешиться в объятиях Пульхерии.

Раз уж случилось мне оказаться в соответствующей эпохе и раз Джад-2 не удосуживается заглянуть сюда, чтобы повидаться с нею, то это казалось мне единственно верным решением. Ведь у нас БЫЛО назначено что-то вроде свидания. Ведь, кажется, самое последнее, что сказала мне Пульхерия после той ночи из ночей, было: «Мы встретимся снова через два дня, хорошо? Я сама все устрою».

Как давно это было?

По меньшей мере две недели тому назад, подсчитал я, если исходить из базиса нынешнего времени 1105 года. Может быть, три.

Она предполагала послать гонца с письмом ко мне в поместье Метаксаса, в котором будет говориться, где и как мы сможем встретиться во второй раз. В своих хлопотах по розыску Зауэрабенда я совсем позабыл об этом. Теперь я рыскал по всему именью, расспрашивая челядь Метаксаса и его управляющего, не приходило ли из города какое-либо послание на мое имя.

— Нет, — отвечали все, кого я ни спрашивал. — Не было таких посланий.

— Подумайте хорошенько. Я ожидаю важное известие из дворца Дукаса. От Пульхерии Дукас.

— От кого?

— Пульхерии Дукас.

— Не было таких известий, господин.

Я разоделся в самые роскошные свои одеяния и застучал каблуками в сторону Константинополя. Осмелюсь ли я предстать без приглашения во дворце Дукаса? Я осмелился на это. Мое фальшивое прикрытие в качестве неотесанного мужлана-деревенщины из Эпира вполне могло оправдать возможное нарушение этикета.

У ворот дворца Дукаса я позвонил слугам, и навстречу мне вышел старик-конюший, именно он показывал мне дорогу в покои в тот памятный вечер, когда Пульхерия решила отдаться мне. Я дружелюбно улыбнулся старику, конюший смерил меня отсутствующим взглядом. По-видимому, он позабыл меня, так я посчитал.

— Мои сердечные приветствия господину Льву и госпоже Пульхерии, — сказал я. — Будьте любезны, передайте им, что тут их ожидает Георгий Маркезинис из Эпира.

— Господину Льву и госпоже… — повторил конюший.

— Пульхерии, — сказал я. — Они меня знают. Я дальний родственник Фемистоклиса Метаксаса, и… — здесь я запнулся в нерешительности, чувствуя себя еще более глупо, чем обычно, распинаясь о своей родословной перед простым конюшим. — Позови-ка мне дворецкого, — прорычал я.

Конюший поспешно побежал внутрь дворца.

После продолжительной задержки появился крайне высокомерный на вид тип в византийском эквиваленте ливреи и стал внимательно меня осматривать.

— Слушаю.

— Мои наилучшие пожелания господину Льву и госпоже Пульхерии. Будьте любезны передать им…

— Госпоже… какой?

— Госпоже Пульхерии, жене Льва Дукаса. Я Георгий Маркезинис из Эпира, дальний родственник Фемистоклиса Метаксаса. Несколько недель тому назад мы были здесь на званом вечере, который давали…

— Жену Льва Дукаса, — холодно заметил дворецкий, — зовут Евпрепией.

— Евпрепией?

— Евпрепия Дукас — хозяйка этого дворца. Человече, чего вам здесь надобно? Если вы пришли сюда пьяный посреди бела дня нарушить покой господина Льва, я…

— Погодите, — сказал я. — Евпрепия? Не Пульхерия? — В моей ладони сверкнул золотой визант и быстренько упорхнул в уже ждавшую его ладонь дворецкого. — Я не пьян, и все это очень важно. Когда Лев женился на этой… этой Евпрепии?

— Четыре года тому назад.

— Че-ты-ре-го-да-на-зад? Нет, это невозможно. Пять лет тому назад он женился на Пульхерии, которая…

— Вы, должно быть, ошиблись. Господин Лев женился только однажды, на Евпрепии Макремболитис, матери его сына Василия и его дочери Зои.

Рука дворецкого снова приподнялась. Я опустил в нее еще один визант.

Чувствуя, как у меня из-под ног уходит земля, я забормотал:

— Его старшим сыном является Никетас, который еще не родился, и у него совсем не должно быть сына Василия, и… Боже праведный, неужели вы затеяли какую-то нечестную игру со мною?

— Клянусь перед образом Христа-Пантократа в том, что все сказанное мною — истинная правда до единого слова, — решительно заявил дворецкий.

Постукивая своим кошельком с византами, я сказал, теперь уже совсем отчаявшись:

— А насколько возможно устроить мне аудиенцию у госпожи Евпрепии?

— В принципе — почему бы и нет? Вот только сейчас ее нет здесь. Она уже три месяца отдыхает во дворце Дукаса на трапезундском побережье, где ждет своего следующего ребенка.

— Три месяца? Значит, здесь не было никакого званого вечера несколько недель тому назад?

— Нет, не было, господин.

— И здесь не было императора Алексея? И Фемистоклиса Метаксаса? Ни Георгия Маркезиниса из Эпира? Ни…

— Никого из них, господин. Чем я еще могу вам помочь?

— Наверное, уже ничем, — сказал я и, шатаясь, побрел прочь от дворца Дукаса как человек, которого поразили своим гневом боги.

54

Печально я странствовал по юго-восточной окраине Константинополя, вытянувшейся вдоль берега Золотого Рога, пока не набрел на лабиринт из лавок, рыночных площадок и таверн поблизости от того места, которое через какое-то время будут называть мостом Галата и где сегодня тоже лабиринт лавок, рыночных площадок и таверн. По этим узким, то переплетенным, то хаотически разбросанным, улицам я брел совершенно бесцельно, как зомби. Я ничего не видел, так же, как ни о чем не в состоянии был думать. Вот так, не соображая, я просто ставил одну ногу впереди другой и продолжал брести, пока уже под самый вечер судьба снова не «схватила меня за яичники».

Я вошел, спотыкаясь, наугад в одну из харчевен, размещавшуюся в двухэтажном строении из неокрашенных досок. Несколько торговцев потягивали здесь свою ежедневную дозу вина. Я тяжело бухнулся за покоробленный и шаткий стол в никем еще не занятом углу комнаты и, тупо уставившись на стену, стал думать о Евпрепии, беременной жене Льва Дукаса.

Ко мне подошла хорошенькая подавальщица и спросила:

— Вина?

— Да. И чем крепче, тем лучше.

— И жареной баранины?

— Спасибо, я не голоден.

— Мы здесь делаем очень вкусную баранину.

— Я не голоден, — повторил я. И угрюмо уставился на ее лодыжки. Лодыжки у нее оказались очень и очень приличными. Я перевел взор чуть повыше, на икры, но здесь меня ждала неудача, так как ноги ее скрывались за складками простого длинного одеяния. Она ушла и вскоре вернулась с бутылью вина. Когда она ставила его передо мной верхняя часть ее одеяния распахнулась, и моему взору предстали две полные, белые, с розовыми кончиками, груди, которые свободно вывалились наружу. Тогда наконец-то я взглянул на ее лицо.

Она вполне могла бы сойти за сестру-близняшку Пульхерии.

Такие же темные озорные глаза. Такая же, без малейших изъянов, оливковая кожа. Такие же полные губы и тонкий нос. Такого же возраста — примерно семнадцати лет. Различия между этой девушкой и моей Пульхерией заключались лишь в одежде, осанке и выражении лица. Девушка была в довольно грубом одеянии: ей недоставало аристократической элегантности осанки и походки Пульхерии; и были у нее какие-то надутые, будто недовольные губы. Она имела мрачный вид девушки, болезненно уязвленной тем, что она поставлена явно ниже того места, которое, как ей кажется, могла бы занимать.

— Ты почти, как Пульхерия, — сказал я.

Девушка хрипло рассмеялась.

— Что за несусветную чушь вы там порете?

— Одна моя знакомая девушка очень на тебя похожа. Так вот — ее зовут Пульхерией.

— Вы придуриваетесь или, наверное, совсем пьяный! Я и есть Пульхерия. И мне очень не нравятся эти ваши заумные заигрывания, незнакомец.

— Ты Пульхерия?

— Определенно.

— Пульхерия Дукас?

Она расхохоталась мне прямо в лицо.

— Дукас! Ну и скажете! Теперь я точно знаю, что вы не в своем уме. Пульхерия Фотис, жена Гераклеса Фотиса, владельца постоялого двора!

— Пульхерия… Фотис… — тупо повторял я. — Пульхерия… Фотис… жена… Гераклеса… Фотиса…

Она близко наклонилась ко мне, дав мне еще раз возможность полюбоваться ее потрясающей грудью. И теперь уже не надменно, но встревоженно, она тихо произнесла:

— Судя по вашей одежде, вы знатная персона. Что вам здесь надобно? Гераклес что-то не так сделал?

— Я здесь только для того, чтобы отведать вина, — сказал я. — Но послушайте-ка, скажите мне вот что: вы Пульхерия, урожденная Ботаниатис?

Ее будто поразило молнией.

— Вам это известно!

— Это правда?

— Да, — сказала моя обожаемая Пульхерия и грузно опустилась на скамью со мной рядом. — Только теперь я уже больше не Ботаниатис. Вот уже пять лет — с того самого времени, как Гераклес… этот мерзкий Гераклес… с того времени, как он… — Она, разволновавшись, отпила вина прямо из моей чаши. — Кто вы, незнакомец?

— Георгий Маркезинис из Эпира.

Это имя ей ничего не говорило.

— Двоюродный брат Фемистоклиса Метаксаса.

Она от удивления широко разинула рот.

— Я так и подумала, что вы важная персона! Я это сразу поняла! — Она вся затрепетала, и от этого стала еще более привлекательной. — Так чего вы от меня хотите?

Другие посетители харчевни стали поглядывать в нашу сторону.

— Мы бы не могли пройти куда-нибудь, чтобы поговорить? — спросил я. — Куда-нибудь, где нам никто не будет мешать.

Она спокойно и понимающе посмотрела на меня.

— Одну минутку, — сказала она и вышла из харчевни. Я услышал, как она звала кого-то, крича как торговка рыбой, и вскоре в комнату вошла оборванная девчонка лет пятнадцати. — Присмотри, Анна, — велела ей Пульхерия. — Я некоторое время буду очень занята. — Она повернулась ко мне. — Мы можем пройти наверх.

Она провела меня в спальню на втором этаже дома и тщательно затворила дверь на засов.

— Мой муж, — сказала она, — ушел в Галату покупать мясо и вернется только через два часа. Пока этого грязного кабана нет, я не против подзаработать визант-два у симпатичного незнакомца.

Ее одеяние спало к ее ногам, и она предстала передо мной во всей своей ослепительной наготе. Улыбка ее была откровенно вызывающей. Такая улыбка, что ее внутренней сущности нисколько не касается то унижение, которому подвергают ее другие люди. Глаза так и горели похотью и предвкушением.

Я стоял, пораженный, перед этой высокой, тяжелой грудью, соски на которой теперь уже заметно набухли, и перед этим ее упругим животом, и твердыми, мускулистыми бедрами, и перед этими распростертыми передо мною объятиями, перед всей этой манящей красотой.

Она бухнулась на грубо сколоченное ложе. Согнула ноги в коленях и широко их расставила.

— Два византа? — с надеждой в голосе произнесла она.

Пульхерия, превратившаяся в шлюху из грязной харчевни? Моя богиня? Мой кумир? Предмет обожания?

— Ну что вы мешкаете? — спросила она. — Смелее залезайте, давайте наставим этому жирному псу Гераклесу еще одну пару рогов. Что-то не так? Я кажусь вам уродиной?

— Пульхерия… Пульхерия… Я люблю тебя, Пульхерия…

Она прыснула, прямо-таки взвизгнула от восторга. Ступни ее качнулись в мою сторону.

— Ну, давай же!

— Ты была женою Льва Дукаса, — бессвязно бормотал я. — Ты жила в мраморном дворце, носила шелковые одежды и выходила в город только в сопровождении бдительной дуэньи. И на твоих вечерах бывал сам император, а перед самой зарею ты пришла ко мне и отдала мне всю себя, и все это было как во сне, Пульхерия, и так все это и осталось, хоть и прекрасным, но сном.

— Вы вроде бы чокнутый, — сказала она. — Но красивый чокнутый, и мне не терпится обхватить вас своими ногами, не терпится честно заработать свои два византа. Прижмитесь ко мне. Неужели вы такой робкий? Вот, положите сюда свою руку, вы чувствуете, каким жаром пышет Пульхерия, как все в ней трепещет…

Меня прямо-таки распирало от желания, но я знал, что не смогу даже прикоснуться к ней. Вот к этой Пульхерии, этой грубой, бесстыжей, распутной, неряшливой девке, этой прекрасной твари, которая выделывает самые непристойные телодвижения, мечется по кровати и корчится в нетерпении передо мной.

Я вытащил свой кошелек и высыпал все его содержимое на ее наготу, завалив золотыми византами ее живот, посыпав ими ее грудь. Пульхерия верещала в изумлении. Она присела, стала хватать монеты, ползала за ними по грубому ложу, груди ее вздымались и раскачивались из стороны в сторону, глаза жадно блестели.

Я бежал что было мочи.

55

На вилле я нашел Метаксаса и спросил у него:

— Как зовут жену Льва Дукаса?

— Пульхерия.

— Когда вы в последний раз видели ее?

— Три недели тому назад, когда мы вместе с тобой были на званом вечере.

— Нет, — сказал я, — вы стали жертвой транзитного перехода, и я тоже. Лев Дукас женат на женщине по имени Евпрепия, у него от нее двое детей, и ожидается третий ребенок. А Пульхерия — жена хозяина захудалой харчевни по имени Гераклес Фотис.

— У тебя что — ум за разум зашел? — удивился Метаксас.

— Прошлое необратимо изменилось. Не знаю, каким образом это произошло, но само это изменение налицо, оно коснулось непосредственно моей собственной родословной, разве вам это не ясно Пульхерия больше не является моей прародительницей, и одному только Богу известно, существую ли я вообще теперь на белом свете. Если я больше не происхожу от Льва Дукаса и Пульхерии, то от кого я теперь веду родословную?

— Когда ты все это обнаружил?

— Только что. Я ушел на поиски Пульхерии… Господи Иисусе, Метаксас, ну скажите же, что мне теперь делать?

— Может быть, это ошибка, — спокойно сказал он.

— Нет. Нет. Спросите у своих собственных слуг. Они не подвергались воздействию транзитного отстранения. Спросите у них, слышали ли они вообще о Пульхерии Дукас. И они ответят, что не слышали. Спросите у них имя жены Льва Дукаса. Или езжайте в город и убедитесь в этом сами. В прошлом произошло изменение, неужели вы этого не видите, и все теперь совсем по-другому и… Боже ты мой, Метаксас! Боже мой…

Он взял меня за руки и произнес очень тихо:

— Расскажи обо всем по порядку с самого начала, Джад.

Но такой возможности мне не представилось. Потому что в зал с криком и гиканьем вихрем ворвался огромный Черный Сэм.

— Мы нашли его! Черт побери, мы отыскали его!

— Кого? — спросил Метаксас.

— Кого? — одновременно с ним произнес я.

— Кого?! — вскричал Сэм. — А кого, черт бы его побрал, вы сами-то ищите? Так вот! Зауэрабенда! Конрада Зауэрабенда собственной персоной!

— Вы откопали его? — Я весь обмяк от испытываемого мною облегчения. — Где? Когда? Каким образом?

— Прямо здесь, в 1105 году, — сказал Сэм. — Сегодня утром Меламед и я заглянули на рыночную площадь, просто так, на всякий случай, и показали его портрет. И, — какая удача! — один продавец свиных ножек опознал его. Зауэрабенд живет в Константинополе вот уже пять или шесть лет и содержит харчевню неподалеку от набережной. Он живет здесь под именем Гераклеса Фотиса…

— Нет! — взревел я. — Нет, грязный ты ублюдок-ниггер, нет, нет, нет, нет, нет! Это неправда!

И, ослепленный яростью, я набросился на него.

И воткнул кулаки в его живот и отбросил его назад, к самой стенке.

А он как-то очень странно посмотрел на меня, перевел дух, подошел ко мне, приподнял меня, а затем уронил на пол. А затем еще раз приподнял и еще раз уронил. Он поднял меня еще и третий раз, но Метаксас заставил его поставить меня на ноги.

Сэм произнес дружелюбно:

— Это конечно, правда, что я черный ублюдок-ниггер, но разве была такая уж необходимость говорить об этом так громко?

— Дайте мне вина, — крикнул Метаксас. — Ну, кто там есть? Мне кажется, он слегка двинулся головой.

— Сэм, — произнес я, наконец овладев собой, — Сэм, я совсем не хотел тебя обидеть. Но абсолютно исключено, что Конрад Зауэрабенд живет здесь под именем Гераклеса Фотиса.

— А почему бы и нет?

— Потому что… потому что…

— Я видел его сам, лично видел, — сказал Сэм. — Я пил пиво в его харчевне не более, чем пять часов тому назад. Он действительно крупный и жирный, красномордый, и очень много о себе воображает. И он обзавелся здесь маленькой византийской женкой с ох, какой вертлявой задницей, лет наверное шестнадцати, от силы семнадцати, которая подает вино в харчевне, покачивая своими грудями, и держу пари, еще пускает посетителей к себе между ног в комнате наверху…

— Ладно, ладно, — произнес я замогильным голосом. — Ты выиграл. Эту его жену зовут Пульхерией.

Метаксас издал сдавленный стон.

— Я не спрашивал, как ее зовут, — сказал Сэм.

— Ей семнадцать лет, и происходит она из рода Ботаниатисов, — продолжал я, — который является одним из самых знатных в Византии, и одному только Будде известно, почему вдруг она вышла замуж за Гераклеса Фотиса Конрада Зауэрабенда. И прошлое претерпело серьезные изменения, Сэм, потому что всего лишь несколько недель тому назад по времени моего временного базиса она была женой Льва Дукаса и жила во дворце неподалеку от императорского дворца. И случилось так, что я вступил с нею в любовную связь. До того, как произошло изменение прошлого, она и Лев Дукас были моими далекими пращурами, и похоже на то, что произошло невероятное стечение обстоятельств, которого я вообще не в состоянии постичь. Вполне вероятно, что я вообще уже не существую на временном плане 2059 года, как не существует такой женщины, как Пульхерия Дукас. А теперь, если вы не возражаете, я удалюсь в тихий угол и перережу себе горло.

— Все это какой-то дурной сон, — выразил общее мнение Сэм.

56

Но, разумеется, никаким сном это не было. Все было настолько же реальным, как и любое другое событие в этой, постоянно изменчивой, вселенной.

Мы втроем выпили немалое количество вина, и Сэм сообщил мне подробности. Как он у всех по соседству расспрашивал о Зауэрабенде-Фотисе, и ему рассказывали, что человек этот появился при загадочных обстоятельствах примерно в 1099 году, что он прибыл из какой-то отдаленной местности. Что завсегдатаи харчевни его недолюбливают, но приходят туда только для того, чтобы поглазеть на его красавицу-жену. Что буквально все подозревают его в какой-то незаконной деятельности.

— Он сам извинился перед нами, — сказал Сэм, — и сказал, что переправляется на другую сторону, в район Галаты, для того, чтобы сделать кое-какие закупки. Однако Колеттис последовал за ним и обнаружил, что он вообще никакими покупками не занимался. Он вошел в какое-то здание, внешне напоминающее склад, в районе Галаты и, по-видимому, в нем и исчез. Колеттис прошел внутрь здания вслед за ним, но нигде не смог его обнаружить. Колеттис решил, что он совершил прыжок во времени. Затем Фотис снова появился, где-то примерно через полчаса, и на пароме переправился назад, в Константинополь.

— Времяпреступник, — произнес Метаксас. — Он занимается контрабандой.

— Я тоже так считаю, — сказал Сэм. — Начало двенадцатого столетия он использует в качестве базы для проведения своих операций, прикрываясь фальшивым именем Фотис, и переправляет вниз по линии в нынешнее время произведения искусства, золотые монеты или что-нибудь еще в подобном же роде.

— А откуда взялась у него эта девчонка? — спросил Метаксас.

— Этого нам еще не удалось выяснить, — пожав плечами, произнес Сэм. — Но теперь, когда мы его откопали, мы можем проследить его вверх по линии до самого момента прибытия сюда. И самим удостовериться во всем.

— Каким же образом, — простонал я, — мы сможем восстановить правильный ход событий?

— Нам нужно, — ответил Метаксас, — определить точный момент, в который он совершил свой прыжок, покинув твой маршрут. Тогда мы сами расположимся здесь в засаде, схватим его, как только он материализуется, отберем у него таймер, над которым он успел так успешно поколдовать, и приведем его назад, в 1204 год. Таким вот образом мы извлечем его из потока времени и вернем в 1204 год, на твой маршрут, где ему, собственно, и надлежит быть.

— Так, как ты говоришь, все это очень просто, — сказал я. — Но это далеко не так. А что делать со всеми теми изменениями, которые произведены в прошлом? С пятью годами его супружества с Пульхерией Ботаниатис…

— Это все станет неосуществившимися событиями, — сказал Сэм. — Как только мы «выдернем» Зауэрабенда из 1099 года и вернемся назад, в 1204-й, мы тем самым автоматически аннулируем его женитьбу на Пульхерии, верно? Русло потока времени примет свою первоначальную форму, и она выйдет замуж как раз за того, за кого ей и положено…

— За Льва Дукаса, — сказал я. — Моего пращура.

— Да, за Льва Дукаса, — продолжал Сэм. — И для всех жителей Византии весь этот эпизод с участием Гераклеса Фотиса вообще никогда не будет иметь места. Кто об этом будет знать, так это мы сами, ибо мы подвержены воздействию транзитного отстранения.

— А что будет с теми предметами искусства, которые Зауэрабенд контрабандой доставил в нынешнее время? — спросил я.

— Их там не окажется, — ответил Сэм. — Ибо они так никогда и не станут контрабандой. А скупщики краденого внизу по линии лишатся воспоминаний, связанных с приобретением ценностей у Зауэрабенда. Структура ткани времени будет восстановлена, а патруль времени так ни о чем и не узнает.

— Ты пропустил одно малосущественное обстоятельство, — сказал я.

— Какое же?

— В процессе развития этой заварухи я произвел на свет Божий лишнего Джада Эллиота. Куда ему деваться?

— Бог ты мой! — воскликнул Сэм. — О нем-то я позабыл!

57

Теперь, когда я уже достаточно времени провел в 1105 году, я прикинул, что мне самое время возвращаться в 1204 год и поведать своему «альтер эго» обо всем, что происходит. Поэтому я шунтировался вниз по линии и пробрался на постоялый двор в четверть четвертого все той же нескончаемой ночи исчезновения Конрада Зауэрабенда из 1204 года. Мой двойник с угрюмым выражением лица возлежал на своей кровати, изучая массивные брусья, поддерживающие потолок.

— Ну? — сразу же поинтересовался он. — Как дела?

— Катастрофа. Давай выйдем в коридор.

— Что же все-таки происходит?

— Поздравь себя, — сказал я. — Нам в конце концов удалось выйти на Зауэрабенда. Он шунтировался в 1099 год и для отвода глаз стал там содержать харчевню. Годом позже он женился на Пульхерии.

Прямо у меня на глазах мой двойник был буквально «стерт в порошок».

— Прошлое претерпело изменения, — продолжал я. — Лев Дукас женился на другой девушке, некой Евпрепии, и теперь от нее у него двое с половиной детей. А Пульхерия подает вино и баранину в харчевне Зауэрабенда. Я сам ее там видел. Она не знала, кто я, но предложила мне себя за два византа. Зауэрабенд контрабандой таскает товар вниз по линии и…

— Не говори мне больше ничего, — перебил меня Джад-2. — Я не хочу больше ничего слышать.

— Но я же еще не рассказал о хороших вестях.

— А разве такие есть?

— Мы намерены произвести такую корректировку прошлого, что все эти события просто не состоятся. Сэм, Метаксас и ты должны проследить каждый шаг Зауэрабенда с 1105 года до самого первого момента его появления в 1099 году и аннулировать это его появление, а его самого шунтировать назад, сюда, в эту ночь. Тем самым аннулировать и весь эпизод с его исчезновением с постоялого двора в 1204 году.

— А что будет с нами? — спросил у меня двойник.

— Мы более или менее обсудили этот вопрос. По-видимому, мы оба защищены транзитным отстранением, поэтому и дальше будем существовать. Даже в том случае, если Зауэрабенд будет возвращен в надлежащий для него поток времени.

— Но тогда откуда мы взялись? Ведь не может же возникнуть что-то из ничего! Закон сохранения масс…

— Один из нас и без того был здесь все время, — напомнил я ему. — Что ни говори, но я все это время продолжал объективно существовать. Тебя же я создал тем, что замкнул временную петлю, вернувшись назад на пятьдесят шесть секунд в твой поток времени.

— Дудки! — решительно заявил мой двойник. — Это я непрерывно находился в этом потоке времени, делая как раз то, что и положено было делать. Это ты выскочил здесь как бы из ниоткуда, совершив временную петлю. И значит порождением парадокса являешься ты, негодник.

— Я прожил на пятьдесят шесть секунд дольше, чем ты, в абсолютном исчислении времени. Следовательно, это я создан первым.

— Мы оба были созданы в один и тот же момент времени 11 октября 2035 года, — отмел он мои аргументы. — Тот факт, что наши линии времени пересеклись из-за твоего ошибочного, опрометчивого решения, никак не проливает свет на то, кто из нас является более реальным по сравнению с другим. Вопрос не в том, кто является реальным Джадом Эллиотом, но как нам жить, чтобы не становиться на пути друг у друга.

— Нам нужно разработать очень плотно подогнанный график, — сказал я.

— Один из нас работает курьером, в то время как другой скрывается где-то вверху по линии. И никогда двое из нас не появляются в одном и том же времени, независимо от того, вверху или внизу по линии. Но как…

— Вот, я придумал, — произнес он. — Начинаем жить, приняв за базис нынешнее время 1105 года, так, как это сделал Метаксас, только для нас существование вверху по линии будет непрерывным. Всегда один из нас будет «приколот» к нынешнему времени начала двенадцатого столетия под именем Георгия Маркезиниса и будет жить на вилле Метаксаса. Другой же будет работать в качестве курьера и жить, соблюдая цикл «маршрут — отпуск»…

— …проводя свой отпуск где угодно, но принимая в качестве начала отсчета базисный 1105 год.

— Верно. И по завершении каждого такого цикла он возвращается на виллу и живет под именем Маркезиниса, зато теперь первый отправляется вниз по линии выполнять обязанности курьера…

— И, если точно скоординировать все эти наши действия, то нет никаких причин, по которым патруль вообще может нами заинтересоваться.

— Великолепно!

— И тот, который будет жить под именем Маркезиниса, — закончил я, сможет все свое свободное время проводить, занимаясь любовью с Пульхерией, а она никогда даже и не узнает, что мы у нее бываем поочередно.

— Если Пульхерия снова стала тою же, что и была, — согласился я.

Эта мысль сразу же отрезвила нас. Весь этот наш, такой хитроумный, план поочередно менять свое обличье, мог остаться всего лишь пустым сотрясением воздуха, если нам не удастся раскрутиться с той путаницей, которую заварил Зауэрабенд.

Я проверил время.

— Возвращайся в 1105 год и помоги Сэму и Метаксасу, — сказал я. — Шунтируйся сюда снова к половине четверного ночи.

— Хорошо, — сказал он и отбыл вверх по линии.

58

Вернулся он своевременно, все в нем выражало брезгливость и отвращение, которые ему, очевидно, пришлось испытать наверху.

— Мы все тебя дожидаемся 9 августа 1100 года, — сказал он, — у земляного вала на берегу в районе Блачерны, примерно в сотне метров справа от первых ворот.

— А в чем, собственно, дело?

— Ступай и посмотри сам. Меня всего выворачивает наизнанку от одной только мысли об этом. Ступай и сделай то, что должно быть сделано, и тогда с этим умопомешательством будет покончено. Шунтируйся и присоединяйся к нам.

— В какое время дня? — спросил я.

Он задумался на мгновение.

— Два часа пополудни.

Я вышел из постоялого двора, прошел к земляному валу, произвел тщательную настройку своего таймера и совершил прыжок. Переход из тьмы поздней ночи в полуденную яркость на какое-то мгновенье ослепил меня; когда я перестал жмуриться, то обнаружил, что стою прямо перед угрюмолицей троицей, состоявшей из Сэма, Метаксаса и Джада-2.

— Господи, — взмолился я, — да ведь мы совершили еще одно удвоение!

— На сей раз это всего лишь парадокс темпорального накопления, — произнес мой альтер-эго. — Ничего серьезного.

Мой ум был как в дурмане, и я был совершенно не в состоянии подвергнуть его замечание строгому логическому анализу. Единственное, на что у меня хватало ума, это спросить:

— Если мы оба здесь, то кто же тогда присматривает за нашими туристами внизу, в 1204 году?

— Идиот, — свирепым тоном прорычал Джад-2, - когда же ты все-таки научишься мыслить четырехмерно! Как это ты умудряешься быть таким тупым, если ты во всем должен быть тождественен мне? Послушай, я скакнул сюда из одной точки той ночи в 1204 году, а ты из другой, отстоящей от нее на пятнадцать минут. Когда мы станем возвращаться, каждый из нас отправится к соответствующей стартовой позиции, чтобы не нарушать последовательности событий. Я должен прибыть туда в полчетвертого, а ты — без четверти четыре, но это совсем не означает, что там сейчас нет никого из нас. Или что мы все там одновременно.

Я внимательно огляделся вокруг. И увидел по меньшей мере пять групп, состоявших из Метаксаса, Сэма и меня, расположившихся широкой дугой вблизи стены. Очевидно, все они очень тщательно контролировали именно этот временной отрезок, то и дело совершая повторные шунты на короткую временную дистанцию для того, чтобы с наибольшей достоверностью воссоздать последовательность событий, а благодаря воздействию парадокса аккумуляции нас здесь оказалось уже великое множество.

— Но пусть даже и так, — произнес я, все еще соображая с трудом, — мне почему-то кажется, что я все равно не в состоянии постичь линейную цепь…

— Да подавись ты этой своей линейной цепью! — взъярился на меня другой Джад. — Ты лучше погляди-ка вон туда! Туда, в сторону ворот!

Он показал жестом, куда смотреть.

Я взглянул в указанном им направлении.

И увидел седоволосую женщину в простом одеянии. Я сразу же признал в ней несколько более молодую «версию» той женщины, которая, как мне помнится, сопровождала Пульхерию Дукас в лавке в тот памятный день, казавшийся мне таким далеким, и отстоявшим сейчас на пять лет вниз по линии. Дуэнья стояла, опираясь о стену, и сама с собою разговаривала, радостно и глупо улыбаясь. Глаза ее были закрыты.

Неподалеку от нее я увидел девочку лет двенадцати, которая могла быть только более молодой Пульхерией. Сходство исключало малейшую ошибку. У девочки были еще детские, неоформившиеся до конца черты лица и контуры тела, и груди ее под туникой были еще всего лишь плавными выпуклостями, но во всем уже проступали те изначальные качества, из которых должна была складываться красота зрелой Пульхерии.

А рядом с девушкой стоял Конрад Зауэрабенд в одежде византийского простолюдина.

Зауэрабенд что-то нашептывал девочке на ухо воркующим тоном. Он тряс перед ее лицом небольшой безделушкой из двадцать первого столетия, то ли гироскопическим кулончиком, то ли чем-то еще в таком же духе. Вторая его рука уже шарила у нее под туникой и было отчетливо видно, что пальцы его подбирались к бедрам девочки. Пульхерия хмурилась, однако пока еще не делала никаких движений, чтобы высвободиться. Она, казалось, не очень-то понимала, что затеял Зауэрабенд, но была явно очарована игрушкой и, пожалуй, не очень-то возражала против шаловливой руки хозяина безделушки.

— Он живет в Константинополе чуть меньше года, — объяснил мне Метаксас, — и частенько снует в 2059 год, чтобы сбыть контрабандное добро. Он уже давно каждый день появляется у стены, подсматривая, как маленькая девочка и ее дуэнья выходят на послеполуденную прогулку. Девочка — Пульхерия Ботаниатис, а вот этот дворец на возвышенности — дворец Ботаниатисов. Зауэрабенд пришел сюда примерно полчаса назад и дал дуэнье пузырек, в результате чего она так воспарила, что никак не может прийти в себя. Затем он подсел к девочке и начал с нею заигрывать. Он в самом деле большой мастак в обхождении с маленькими девочками.

— Это его хобби, — заметил я.

— Глядите, что будет дальше, — сказал Метаксас.

Зауэрабенд и Пульхерия поднялись и пошли к воротам в стене. Мы притаились в тени, чтобы оставаться и дальше незамеченными. Большинство наших двойников, порожденных парадоксами, исчезли, по-видимому, шунтировавшись на свои позиции вдоль линии, чтобы зафиксировать, как будут разворачиваться события дальше. Мы видели, как тучный мужчина и прелестная девчушка прошли через ворота в поля, которые простирались сразу же за пределами города.

Я двинулся было вслед за ними.

— Подожди, сказал Сэм. — Смотри, кто еще появился на сцене — старший брат Пульхерии, Андроник.

К нам приближался юноша лет примерно восемнадцати. Он остановился и, не веря глазам своим, уставился на все еще продолжавшую глупо хихикать дуэнью. Мы увидели, как он опрометью бросился к ней, стал ее трясти, попытался ровно поставить. Однако женщина, едва он убрал руки, снова привалилась к стене.

— Где Пульхерия? — взревел он. — Где она?!

В ответ дуэнья только громко рассмеялась.

Юный Ботаниатис, охваченный отчаянием, помчался по пустынной, прожаренной солнцем улице, вопя что было мочи имя своей младшей сестры. Затем ринулся в ворота.

— Следуем за ним, — распорядился Метаксас. Несколько других групп, также состоящих из нас, были уже за воротами, что было мною обнаружено, когда и мы очутились там. Андроник Ботаниатис бегал, как ошалелый, туда сюда. Затем мне послышался девичий смех, который исходил будто бы казалось, из самой стены.

Андроник тоже его услышал. Оказалось, что в стене имелось отверстие на уровне земли, которое вело в некое подобие пещеры глубиной метров в пять. Он побежал к этому отверстию. Мы направились туда же, толпой, которая состояла исключительно из наших же собственных двойников. Там нас было человек пятнадцать — по меньшей мере по пять двойников на брата.

Андроник прошел в пролом в стене и тут же издал истошный вопль. Мгновеньем позже я тоже заглянул внутрь пещеры в земляном валу.

Туника Пульхерии упала к ее коленкам, и теперь она стояла совершенно голенькая в классической позе, изображающей девичью скромность: одной рукой она придерживала свои, не совсем еще распустившиеся бутоны, грудей, другая ее рука прикрывала самый низ живота. Рядом с ней, уже распахнув свои одежды, стоял Зауэрабенд. Мерзкое орудие его гнусного хобби было уже изготовлено к действию. Как мне кажется, он был занят тем, что пытался уговорить Пульхерию принять более удобную для него позу, когда ему помешали завершить столь успешно начатый процесс совращения.

— Изнасилование! — Кричал Андроник. — Он испортил девчонку! Соблазнил малолетку! Я всех вас зову в свидетели! Посмотрите-ка на это чудовище, на его преступные действия!

И он схватил одной рукой Зауэрабенда, а другой — свою сестру, и поволок их обоих на открытое место.

— Вы все свидетели! — продолжал бушевать он.

Мы поспешили убраться с его дороги, опасаясь быть узнанными Зауэрабендом, хотя, как мне кажется, он был в таком ужасе, что едва ли мог вообще что-нибудь заметить. Бедненькая Пульхерия, пытаясь скрыть свою наготу, комочком свернулась у ног своего брата, но он продолжал волочить ее, и, выставляя ее напоказ, кричал:

— Смотрите на эту потаскушку! Смотрите на нее! Смотрите все, смотрите все, все!

И, чтобы посмотреть на это, собралась довольно внушительная толпа.

Мы отпрянули в сторону. Мне страшно хотелось вырвать при виде этого подлого насильника детей, при виде выставленного на всеобщее обозрение гнусного орудия его низменной страсти, которая вовлекла Пульхерию в такой грандиозный скандал…

Теперь Андроник извлек из ножен свой меч и замахнулся, чтобы убить то ли Зауэрабенда, то ли Пульхерию, то ли их обоих. Но толпа зрителей помешала ему это сделать, повалила его на землю и отобрала у него оружие. Пульхерия, только теперь осознав, перед глазами какого множества зевак предстала ее нагота, в ужасе выхватила у кого-то кинжал и попыталась умертвить себя, но была вовремя остановлена; в конце концов какой-то старик набросил на нее свой плащ. Полнейшая неразбериха продолжалась.

— Мы пронаблюдали за дальнейшим ходом событий отсюда, — спокойно произнес Метаксас, — еще до твоего появления, а затем продублировались и стали поджидать тебя. А произошло вот что: девушка была обручена со Львом Дукасом, но, разумеется, для него стало совершенно невозможно на ней жениться после того, как половина жителей Византии видела ее наготу. Кроме того, ее сочли опозоренной и испорченной даже несмотря на то, что, фактически, Зауэрабенду не дали причинить хоть какой-либо ущерб ее девственности. Свадьба была отменена. Семья, порицая Пульхерию за то, что она позволила Зауэрабенду увлечь себя дешевыми посулами и сняла перед ним свои одежды, от нее отказалась. Тем временем Зауэрабенду предоставили возможность сделать выбор: или жениться на девушке, которую он обесчестил, или понести обычное в таких случаях наказание.

— В чем же оно заключалось?

— В кастрации, — сказал Метаксас. — Вот почему Гераклес Фотис — Зауэрабенд женился на ней и изменил ход истории уже одним тем, что вырвал из твоей родословной целую ветвь, которой надлежало там быть. Что мы сейчас и намереваемся исправить.

— Только без меня, — сказал Джад-2. — С меня достаточно и того, что я уже увидел. Я возвращаюсь в 1204 год. Мне нужно там быть к половине четвертого утра, чтобы сказать этому вот парню, чтобы он шел сюда и воочию все увидел.

— Но… — возразил было я.

— У нас сейчас нет времени на то, чтобы пускаться в рассуждения о парадоксах, — сказал Сэм. — У нас по горло работы.

— Смени меня в без четверти четыре, — сказал Джад-2 и улетучился.

Метаксас, Сэм и я сверили время наших таймеров.

— Мы отправляемся вверх по линии, — сказал Метаксас, — точно на один час. Чтобы покончить с этой комедией. — После чего все мы шунтировались.

59

С удивительной точностью, но без малейшего облегчения на душе, мы покончили с этой комедией.

А сделали мы следующее.

Сначала мы шунтировались точно к полудню этого жаркого летнего дня 1100 года и заняли позиции вдоль стены Константинополя. И стали ждать, не обращая ни малейшего внимания на все остальные собственные версии, которые сновали мимо нас на нашем временном уровне, выполняя всю остальную подготовительную работу или даже просто так.

В поле нашего зрения появились хорошенькая девчушка и бдительная ее дуэнья.

Сердце мое разрывалось на части от любви к юной Пульхерии, не меньшие муки испытывали и другие части моего тела — настолько велика была моя страсть к той Пульхерии, что еще будет, к той Пульхерии, которую я знал.

Хорошенькая девчушка и ничего не подозревавшая дуэнья, держась вместе, словно под ангельскую музыку прошествовали мимо нас.

Появился Конрад Зауэрабенд, он же Гераклес Фотис. Из оркестровой ямы послышались явно диссонирующие звуки: сладострастное сопение, присвистывание участившегося дыхания. Он изучающе глядел на девочку и сопровождающую ее женщину, самодовольно поглаживая себя по выпяченному животу. Затем он достал небольшой пузырек и, поднеся к глазам, проверил содержимое. С откровенно плотоядным, на грани исступления, взглядом он сделал несколько шагов вперед, намереваясь, сделав инъекцию дуэнье в руку, предоставить ей возможность, глупо хихикая, воспарить в ей одной известные выси, а самому получить беспрепятственный доступ к девочке.

Метаксас кивнул Сэму.

Сэм кивнул Метаксасу.

— Вперед! — скомандовал Метаксас, и мы принялись за дело.

Огромный черный Сэм метнулся вперед и схватил своею правой рукой Зауэрабенда за горло. Метаксас поймал левое запястье Зауэрабенда и руку выкрутил назад, подальше от органов управления таймером, одно прикосновение к которым могло высвободить его из наших, далеко не дружеских, объятий. Одновременно с этим я схватил правую руку Зауэрабенда, резко дернул ее вверх и назад, заставив его выронить пузырек. Весь этот маневр отнял у нас долю секунды, а в результате его Зауэрабенд потерял возможность даже пошевелиться. Тем временем у дуэньи хватило ума бежать вместе с Пульхерией при виде этой неподобающей в присутствии дам благородного происхождения, драки простолюдинов.

Сэм тотчас же запустил руку под одежду Зауэрабенда, который, вне всякого сомнения, посчитал, что подвергся нападению грабителей, и сорвал с него перестроенный таймер.

Только после этого мы отпустили Зауэрабенда. Увидев среди предполагаемых грабителей меня, он прохрипел несколько односложных, но достаточно крепких словечек на разных языках.

— А вы-то уже посчитали себя таким ловким, таким умным, верно? — сказал я.

Он разразился новым потоком сквернословия.

— Перестроив таймер, — продолжал я, — вы улизнули, считая, что в состоянии заняться частным бизнесом в качестве контрабандиста. А? Вам даже в голову не приходило, что мы можем изловить вас?

Я не стал ему рассказывать о нескольких неделях, заполненных упорным трудом, о времяпреступлениях, которые мы сами совершили ради того, чтобы обнаружить его, — ими был усеян весь наш путь кверху и книзу по линии, о тех парадоксах, жертвою которых мы стали, многократно «растиражировав» себя. Мы только что «отщипнули» у него шесть лет жизни в Византии в качестве содержателя харчевни и «запихнули» их в одну из боковых, параллельных, так называемых «карманных» вселенных, которая для него, оставшегося в этом континууме, и вовсе не существует. Но я не стал ему говорить этого. Как и о той цепи событий, которые сделали его мужем Пульхерии Ботаниатис в этой отщипнутой вселенной и которые лишили меня моего истинного, собственного происхождения. Все эти события теперь стали неосуществившимися в русле основного потока времени. В нем уже не будет хозяина харчевни по имени Гераклес Фотис, продававшего мясо и вино византийцам 1100–1105 годов.

Метаксас достал запасной таймер, не подвергшийся каким-либо переделкам, которым он обзавелся специально ради этого.

— Оденьте его, — велел он Зауэрабенду.

Тот угрюмо нацепил на себя новый таймер.

— Мы возвращаемся в 1204 год, — сказал я, — примерно в то время, откуда вы сбежали сюда, в Константинополь конца одиннадцатого столетия. После чего завершим наш маршрут и вернемся вниз по линии в родной 2059 год. И да поможет нам Бог, если вы попробуете причинить мне еще какие-нибудь неприятности, Зауэрабенд. Я не стану докладывать о совершенном вами времяпреступлении, потому что я человек милосердный. Однако если вы еще раз совершите что-нибудь такое, что может вызвать мое хотя бы самое малое, неудовольствие между данным и тем моментом, когда я наконец-то от вас избавлюсь, я сделаю из вас хороший бифштекс. Ясно?

Он уныло кивнул.

— Дальше я уже сам смогу управиться, — сказал я Сэму и Метаксасу. — Спасибо вам за все, что вы для меня сделали. Я даже не в состоянии выразить словами…

— И не пытайся, — сказал Метаксас и вместе с Сэмом шунтировался вниз по линии.

Я настроил новый таймер Зауэрабенда на свой собственный и извлек ставший уже для меня традиционным свисток. — Поехали, — произнес я, и мы шунтировались в 1204 год.

60

В без четверти четыре ставшей для меня незабываемой ночи я еще раз поднялся по лестнице постоялого двора, на этот раз вместе с Зауэрабендом. Джад-2 тревожно мерил шагами комнату у самой двери. Лицо его прямо-таки посветлело при виде моего пленника.

Зауэрабенд потрясенно глядел на присутствие нас обоих в одной и той же комнате, но не осмелился что-либо сказать.

— Проходите внутрь, — велел я ему. — И больше уже никогда не пробуйте разбирать свой чертов таймер, иначе поплатитесь за это самым страшным образом.

Зауэрабенд прошел внутрь комнаты.

— Этот кошмар закончился, — сказал я Джаду-2. — Мы схватили его, отобрали у него таймер, нацепили на него стандартный и вот он, здесь. Вся операция отняла у нас точно четыре часа, верно?

— Плюс — для того, кто помнит — несколько недель беготни вверх и вниз по линии.

— Теперь это уже не имеет никакого значения. Мы вернули его. И проигрываем ход событий с самого начала без изменений.

— Только вот в наличии имеется один лишний Джад Эллиот, — съязвил Джад-2. — Так что, хочешь-не хочешь, но самая пора приступить к выполнению нашего с тобою уговора о поочередном выполнении своих обязанностей и отдыхе в поместье Метаксаса.

— Вот и давай приступать. Один из нас остается с этими клоунами, проводит их вверх в 1453 год, как и положено по графику маршрута, а затем

— домой в двадцать первое столетие. Другой же отправляется в поместье Метаксаса. Бросим монету?

— А почему бы и нет?

Он извлек визант Алексея Первого из своего кошелька и протянул его мне для проверки. Визант был в полном порядке. На лицевой стороне — Алексей в полный рост, на тыльной — Христос на троне. Мы договорились о том, что Алексей будет считаться орлом, а Иисус — решкой. Затем я подбросил монету высоко вверх, ловко поймал ее и тотчас же прикрыл ладонью другой руки. По выпуклостям монеты, которые ощущала моя кожа, я сразу понял, что она лежит на моей ладони орлом вверх.

— Решка, — произнес мой двойник.

— Не повезло, амиго.

Я показал ему монету. Он скорчил недовольную мину и отобрал у ее меня.

— Этот мой маршрут закончится только через три-четыре дня, верно? — опечаленно произнес он. — Затем две недели отпуска, которые я не могу провести в 1105 году. Значит ты можешь рассчитывать на то, что в поместье Метаксаса я появлюсь дней через семнадцать-восемнадцать абсолютного времени.

— Примерно так, — согласился я.

— И в течение всего этого времени ты будешь безумствовать с Пульхерией.

— Естественно.

— Постарайся и за меня тоже, — произнес он и прошел в комнату. Внизу я прислонился к колонне и провел полчаса, тщательно перепроверяя все свои шунтирования в различные эпохи в эту лихорадочную ночь, чтобы быть абсолютно уверенным в том, что в 1105 году я не перекрою периоды своего пребывания в нем. Меньше всего мне сейчас хотелось просчитаться и появиться там в период времени, предшествовавший всем этим шалостям Зауэрабенда, и встретиться с Метаксасом, для которого вся эта кутерьма была бы, скажем помягче, просто непонятной.

Я произвел нужные мне подсчеты.

И шунтировался, направляясь в восхитительное имение Метаксаса.

Все получилось как нельзя лучше. Метаксас встретил меня с радостными объятиями.

— Поток времени снова незамутнен, — сказал он. — Я вернулся сюда из 1100 года всего лишь парочку часов назад, но этого оказалось вполне достаточно, чтобы проверить здешнее положение дел. Жену Льва Дукаса зовут Пульхерией. В харчевне, принадлежавшей Зауэрабенду, ныне заправляет некто Ангел. Никто ничего ни о чем особо примечательном не вспоминает. Ты в полной безопасности.

— Я даже не в силах выразить, сколько я вам…

— Давай не будем. Договорились?

— Ладно. А где Сэм?

— Внизу по линии. Ему нужно было возвращаться на работу. Да и я сам должен вскоре сделать то же самое. Отпуск мой закончился, меня ждут на маршруте, который начнется в середине декабря 2059 года. Так что меня не будет примерно две недели, после чего я снова буду здесь… — тут он задумался, — …18 октября 1105 года. Ну а ты?

— Я остаюсь здесь до 22 октября, — ответил я. — К тому времени мой «альтер-эго» завершит свой послемаршрутный отпуск и заменит меня здесь, тогда как я отправлюсь вниз по линии принимать группу, которую поведу на следующий свой маршрут.

— Значит вы именно таким образом собираетесь решить свои проблемы? Меняясь ролями по очереди?

— Нам ничего другого не остается.

— Вы, пожалуй, правы, — заметил Метаксас.

Однако все обернулось совсем не так, как мне с моим двойником хотелось.

61

Метаксас распрощался со мной, после чего я принял ванну. И только тогда наконец-то по-настоящему расслабился. Первый раз за то время, которое, как мне казалось, длилось не менее нескольких геологических эпох. И стал размышлять над своим ближайшим будущим.

Прежде всего — отоспаться. Затем — перекусить. А потом — поездка в город, к Пульхерии, которая снова должна была занимать свое законное место среди домочадцев Дукаса, даже ничего не подозревая о той странной метаморфозе, которую на какое-то время претерпела ее судьба.

И будет между нами любовь, и вернусь я назад, в загородное имение Метаксаса, а утром снова отправлюсь в город, чтобы…

Вот на этом самом месте я приостановился в возведении воздушных замков своих грез, ибо передо мной неожиданно возник Сэм и все вдребезги уничтожил.

На нем был византийский плащ, но он, по-видимому, настолько поспешно его набросил, что под ним была видна обычная его одежда, свойственная эпохе, находящейся далеко внизу по линии. Вид у него был какой-то загнанный, явно расстроенный.

— Для чего это ты сюда приперся? — Не очень-то заботясь о приличиях, недовольным тоном спросил я у него.

— Чтобы сделать тебе немалое одолжение, — ответил он.

— Серьезно?

— Еще бы! В самом деле, это с моей стороны любезность. И я не намерен здесь долго оставаться, так как не хочу, чтобы патруль времени свалился и на мою голову тоже.

— Мною заинтересовался патруль времени?

— Это так же точно, как то, что твоя непоседливая задница белым-бела!

— Возопил мой наставник. — Собирай манатки и ушивайся отсюда, да побыстрее! Тебе нужно притаиться где-нибудь поглубже, тысячи на три-четыре лет вверх по линии. Поторапливайся!

Он начал сам собирать мои, случайно принесенные сюда, личные вещи. Я схватил его за руку и спросил:

— Ты можешь толком объяснить мне, что происходит? Сядь и не уподобляйся взъерепенившемуся маньяку. Чего мотаться по комнате со скоростью миллион километров в час и…

— Ладно, — произнес он. — Ладно. Расскажу тебе всю правду, и, если меня арестуют тоже, пусть так и будет. И поделом — я тоже весь погряз в грехе. Я заслуживаю того, чтобы меня арестовали. И…

— Сэм…

— Ладно, — еще раз повторил он. Затем на мгновенье зажмурил глаза. — Мое базисное нынешнее время сейчас, — отрешенно произнес он, — 25 декабря 2059 года. Праздник рождества Христова. Несколько дней тому назад на моем временном уровне твой «альтер-эго» привел из Византии свою туристскую группу с очередного маршрута. Включая Зауэрабенда и всех остальных. Ты хотя бы можешь себе представить, что случилось с твоим двойником в первое же мгновение его прибытия в 2059?

— Его арестовал патруль времени?

— Хуже.

— Что может быть хуже этого?

— Он исчез, Джад. Испарился. Перестал существовать в том временном континууме. Будто его никогда и не было.

Я не выдержал и рассмеялся.

— Вот нахальный ублюдок! А ведь я предупреждал его о том, что только я являюсь реально существующим, а он — что-то вроде фантома, но он ко мне не прислушался. Ну что ж, нельзя сказать, чтоб я был так уж сильно опечален, услышав…

— Нет, Джад, — с грустью в голосе произнес Сэм, — он был до последней мельчайшей клетки своего мизинца таким же реально существующим, как и ты сам, пока он находился здесь, далеко вверху по линии. А ты сам в такой же мере нереален, как он сейчас.

— Не понимаю.

— Ты в такой же мере не существуешь реально, как и он. Ты давно уже перестал существовать в пространственно-временном континууме основного русла потока времени. Прости меня, но тебя там никогда и не было. Это наша общая вина в такой же мере, как и твоя. Мы так быстро метались из одного года в другой, что упустили из виду одну небольшую деталь.

Теперь он уже просто пугал меня своим мрачным спокойствием. Хотя как иначе можно выглядеть, заявившись, чтобы сообщить человеку, что он не просто мертв, но никогда даже и не существовал?

— Что же такое стряслось, Сэм? Расскажи подробнее.

— Вот что, Джад. Ты знаешь, что, когда мы отобрали у Зауэрабенда таймер, в котором он ковырялся, мы нацепили на него другой. У Метаксаса всегда есть под рукой несколько, нелегально припасенных вверху по линии, — у этого хитрого шалопая есть все, что угодно.

— Ну и что из этого?

— Его серийный номер, естественно, был другим по сравнению с номером таймера, с которым Зауэрабенд ушел на маршрут в составе твоей группы. Как правило, никто не обращает на номера никакого внимания, но, когда производилась приемка таймеров у участников именно этого маршрута, кладовщик оказался слишком уж большим чистоплюем в соблюдении правил и черт его дернул сверить номера. А как только обнаружилась подмена, он поднял ужасный гвалт. Дело дошло до патруля.

— Вот как, — упавшим голосом выдавил я.

— Патруль допросил Зауэрабенда, — продолжал Сэм, — и, разумеется, тот не сумел хоть как-то вразумительно объяснить подмену (он, конечно же, хотел в гораздо большей степени прикрыть собственную задницу, чем выручить тебя). И, поскольку от него толком ничего не удалось добиться, патруль времени получил санкцию на проверку всего маршрута, в котором он принимал участие.

— Ого!

— Проверку они произвели самую дотошную. Обнаружили, как ты оставил свою группу, выяснили, что Зауэрабенд ускользнул в то же мгновение, что и ты, увидели, как ты, я и Метаксас его ловим и приводим назад, в ту злосчастную ночь 1204 года.

— Значит, мы все втроем нарвались на неприятности?

Сэм покачал головой.

— Метаксас поднажал здесь и там, дружков у него много, кое-кому поставил. Я тоже не сидел сложа руки. Мы выкрутились, главным образом потому, что сыграли на струнке сочувствия к нам, на том, что, дескать, пытались помочь дружку, попавшему в беду, хотя все равно пришлось привести в действие все тайные пружины. Но вот для тебя, Джад, нам ничего не удалось сделать. Патрулю не терпится заполучить твою голову. Когда они стали подробнее разбираться с инцидентом, случившемся в 1204 году, когда ты продублировал себя, то начали постепенно понимать, что ты повинен не только в халатности, позволив Зауэрабенду сорваться с маршрута, но и в различных парадоксах, возникновение которых произошло из-за твоих противозаконных попыток выправить положение. Обвинения, выдвинутые против тебя, оказались настолько серьезными, что, как мы ни пытались, нам так и не удалось заставить представителей патруля от них отказаться. Поверь мне — чего мы только ради тебя не пытались сделать! В общем на основании этих обвинений патруль и произвел определенные акции в отношении тебя.

— Какие же акции? — спросил я совсем уже замогильным тоном.

— Тебя убрали с твоего маршрута в тот памятный вечер 1204 года за два часа до того, как ты первоначально шунтировался в 1105 год, чтобы встретиться с Пульхерией. В 1204 году тебя подменил другой курьер; тебя выдернули из потока времени и переправили вниз по линии, чтобы привлечь к судебному разбирательству в 2059 году по обвинению в совершении целого букета времяпреступлений.

— Поэтому…

— Поэтому, — продолжал Сэм, не обращая внимания на мой жалкий вид, — тебе так и не удалось выскользнуть в 1105 год и встретиться с Пульхерией. Весь твой роман с нею превратился в неосуществившееся событие, поэтому, если ты и навестишь ее сейчас, то обнаружишь, что она даже знать не знает о том, что спала с тобой. Далее: поскольку ты не отправлялся в 1105 год, то — это очевидно — никак не мог совершить обратное шунтирование в 1204 год и обнаружить отсутствие Зауэрабенда, да и вообще Зауэрабенда теперь уже не было среди участников твоего маршрута. И таким образом, для тебя не было необходимости совершать это пятидесятишестисекундное шунтирование вверх по линии, в результате которого произошло твое удвоение. Ни ты сам, ни Джад-2 вообще не появились на белом свете, поскольку существование вас обоих исчисляется со времени более позднего, чем время твоего свидания с Пульхерией. Ты и Джад-2 являетесь несуществующими личностями и всегда только таковыми и были. Случайно оказалось так, что пока вы продолжаете оставаться вверху по линии, существование ваше защищено парадоксом транзитного перехода; Джад-2 перестал быть им защищенным в тот момент, когда он вернулся в нынешнее время, и поэтому он исчез совершенно бесследно, невосполнимо. Понял?

Дрожа от страха, я произнес:

— Сэм, а что случилось с тем, еще одним Джадом, тем… который-то и был… настоящим? Тем, кого они выдернули, кого они принудительно доставили вниз, в 2059 год?

— Он находится под арестом, ожидая судебного разбирательства по обвинению в совершении времяпреступлений.

— А что же тогда будет со мной?

— Если патрулю все-таки удастся тебя выследить, тебя вернут в нынешнее время, тем самым автоматически тебя уничтожив. Но патрулю неизвестно, где ты находишься. Если останешься в Византии, тебя рано или поздно обнаружат, и это будет означать для тебя конец. Как только мне удалось все это выяснить, я тотчас же помчался прямиком к тебе, чтобы тебя предупредить. Прячься в каком-нибудь доисторическом периоде. Сматывайся, лучше всего, в период времени, значительно предшествовавший основанию древнегреческой колонии Византия — я полагаю, ранее 700 года до Рождения Христова. Там тоже можно прожить вполне неплохо. Мы натаскаем тебе книг, различных инструментов, в общем всего, что тебе только понадобится. Там тоже живут люди, возможно, еще кочевники — но, тем не менее, имеется достаточно развитое человеческое общество. Для них ты будешь прямо-таки богом. Они будут поклоняться тебе, каждый день приводить тебе женщин. Это твой единственный шанс, Джад.

— Мне совсем не хочется быть доисторическим богом! Мне хотелось бы снова отправляться вниз по линии! И встретиться с Пульхерией! И…

— Все это теперь для тебя совершенно исключено, — произнес Сэм, и слова его вколачивались в мою голову ударами лезвия гильотины. — Ты не существуешь, Джад. Отправиться вниз по линии для тебя — самоубийство. А если ты начнешь ошиваться возле Пульхерии, патруль подловит тебя и, не церемонясь, переправит вниз по линии. У тебя нет выбора, Джад — или тайное добровольное заточение, или гибель. Ты или спрячешься где-то, или умрешь.

— Но ведь я же совершенно реален, ведь я же существую, Сэм!

— Существует на самом деле только тот Джад Эллиот, который в настоящее время находится под арестом в 2059 году. Ты же — остаточный продукт, порождение парадокса и ничего более. Но я люблю тебя ничуть не меньше, малыш. Я подвергаю смертельной опасности свою собственную черную шкуру только потому, чтобы помочь тебе, но в действительности тебя просто нет. Поверь мне. Ты собственный свой призрак. Собирай вещички и выметайся отсюда!

62

Я нахожусь здесь вот уже три с половиной месяца. По календарю, который я веду, сегодня — 15 марта 3060 года до нынешнего времени. Таким образом, я живу примерно за тысячу лет до Иисуса Христа.

Жить мне не так уж плохо. Здешний люд занимается в основном земледелием. Территория эта принадлежит давно исчезнувшему для моих современников Хеттскому царству. Греческие поселенцы появятся здесь не меньше, чем через три столетия. Я изучаю язык — в основе своей он индоевропейский, и я быстро им овладеваю. Как и предсказывал Сэм, я здесь бог. Когда я показался здесь, племя поначалу хотело убить меня, но я проделал несколько фокусов с помощью своего таймера, шунтируясь прямо у них на глазах, и теперь они не осмеливаются причинять мне какой-либо вред. Да и я сам пытаюсь быть доброжелательным божеством. Вот сейчас я помогаю наступить весне. Я пошел на берег пролива, который со временем назовут Босфором, и произнес длинную молитву по-английски с просьбой о хорошей погоде. Местным жителям моя молитва очень понравилась.

Они дают мне всех женщин, каких я только пожелаю. В первую ночь мне дали дочь вождя, и с тех пор я пропустил через свою постель практически всю, достигшую половой зрелости, женскую половину населения деревни. Я прекрасно понимаю, что со временем меня захотят женить на ком-нибудь, но я хочу сначала снять пробу. Запах, исходящий от женщин, не очень-то хорош, но некоторые из них впечатляюще страстны.

Я здесь ужасно одинок.

Три раза у меня побывал Сэм, дважды — Метаксас. Больше меня никто не навещал. Я их не упрекаю: слишком велик риск. Два моих самых верных друга подарили мне пузырьки, книги, лазер, огромный ящик музыкальных записей и множество других вещей, которые со временем поставят в тупик археологов.

— Приведи мне Пульхерию, — попросил я Сэма. — Так просто, в гости.

— Не могу, — ответил он.

И я понимаю, что он прав. Это будет не что иное, как похищение, и отзвуки его приведут к неприятностям с патрулем времени у Сэма и уничтожению меня самого.

Мне просто ужасно недостает Пульхерии. Видите ли, я провел с ней всего одну ночь, но мне все время кажется, что я знаю ее очень хорошо, притом не только как партнершу в сексе. Временами я теперь сожалею о том, что не обладал ею, когда она была Пульхерией Фотис.

Любимая моя! Моя грешная пра-пра-пра- одному Богу известно сколько раз еще прабабушка! Никогда мне больше не увидеть тебя. Никогда не прикоснуться к твоей нежной коже, твоей… Нет, мне не хочется истязать себя больше. Я постараюсь позабыть тебя. Вот так!

Я утешаюсь, когда свободен от выполнения своих обязанностей в качестве божества, тем, что надиктовываю свои воспоминания. Все теперь записано, зафиксированы все подробности моей истории, в результате которой я очутился в столь затруднительном положении. Пусть эти мои воспоминания послужат предостережением другим многообещающим молодым людям, пусть знают, как можно деградировать до состояния абсолютного отрицания собственного существования. И я буду продолжать записывать свои воспоминания и дальше. Я расскажу о том, что такое быть хеттским богом. Завтра, например, у нас должно отмечаться празднество весны и плодородия, и десять самых благочестивых и красивых девственниц деревни придут к богу в его жилище, чтобы…

Пульхерия!

Почему я здесь так далеко от тебя, Пульхерия?

Я все время думаю о тебе.

Еще достаточно времени у меня есть для того, чтобы размышлять о своей теперешней судьбе. Мысли, к которым я прихожу, очень для меня неутешительны, хотя я и сомневаюсь в том, что патрулю времени удастся разыскать меня здесь. Но у него существует иная возможность.

Патруль знает, что я скрываюсь где-то вверху по линии, защищенный парадоксом перехода.

И патрулю захочется выкурить меня из этого прибежища и уничтожить только за то, что я являюсь в общем-то не чем иным, как мерзким отродьем парадокса.

А власти у патруля хоть отбавляй. Предположим, он задним числом уволит Джада Эллиота со Службы Времени до того, как тот пустится в свое злосчастное последнее путешествие. Если Джад Эллиот никогда не попадает в средневековую Византию вообще, то тогда вероятность моего существования понизится до нуля, и я больше не буду защищен парадоксом транзитного отстранения. Войдет в силу действие закона меньших парадоксов. И исчезну я, как струйка дыма.

Я знаю, почему они до сих пор еще не сделали этого. Да потому что тот, другой Джад, благословил его Господь, все еще дожидается суда за совершение времяпреступлений внизу по линии, и они не могут задним числом «выдернуть» его, пока не будет доказана его виновность. Им нужно довести до логического конца судебное разбирательство. Если вина его будет доказана, то, как я полагаю, к нему будут применены определенные санкции. Но судебная процедура раскручивается весьма неторопливо. Джад все еще под арестом. Сэм, безусловно, рассказал ему о том, что я здесь и нуждаюсь в защите. Судебное разбирательство может затянуться на месяцы, годы, кто знает, на сколько. У него свой базис нынешнего времени, у меня свой, и мы двигаемся к своему будущему вместе, синхронно, день за днем. А пока что я все еще здесь.

Одинокий. Совсем упавший духом.

Мечтающий о своей, потерянной навеки, Пульхерии.

Может быть, они никаких действий против меня и не предпримут.

А может быть, возьмут да и покончат со мной завтра.

Кто знает? Бывают мгновенья, когда мне это становится совершенно безразлично. Одно, по крайней мере, утешает меня. Такая смерть будет абсолютно безболезненной. Не будет даже самого короткого мига мучений. Я просто уйду туда, куда уходит пламя свечи, когда на него подуют. Это может случиться когда угодно. А пока течет еще моя жизнь один час за другим, я то играю роль бога, то слушаю Баха, то предаюсь галлюцинациям благодаря пузырьку, то диктую свои воспоминания. Но все это время дожидаюсь конца. Он может наступить прямо на середине диктуемого предложения, и я уве…

МАСКИ ВРЕМЕНИ [= ВОРНАН-19]

1999 год. Накануне нового тысячелетия весь мир охватывает массовое эсхатологическое движение. В этот момент, в канун Рождества, в Риме появляется странный человек, утверждающий, что он — гость из будущего, и живет в 2999 году. Этот человек, шокирующий публику экстравагантным поведением и публичными унизительными замечаниями по поводу уровня развития человечества конца 20 века, постепенно начинает играть роль нового Мессии, становясь объектом массового поклонения…

Глава 1

Подобные воспоминания, полагаю, должны начинаться несколькими фразами о личном участии: я — человек, я был там, я страдал. И действительно, нет нужды преуменьшать моей роли в невероятных событиях последних двенадцати месяцев. Я близко сошелся с этим пришельцем из будущего. Я сопровождал его в бешеной круговерти путешествия по нашему миру. Я был рядом с ним в самом конце.

Но не в начале. Поэтому, излагая полную историю его пребывания на Земле, я вынужден предварить ее некоторыми сведениями о себе. Когда Ворнан Девятнадцатый прибыл в нашу эпоху, я находился столь далеко от этого экстраординарной происшествия, что узнал о нем лишь несколько недель спустя. Однако меня затянуло в созданный им водоворот так же, как и вас, всех и каждого.

Меня зовут Лео Гарфилд. Сегодня, 5 декабря 1999 года, мне пятьдесят два. Я холост, бодр и здоров. Живу в Ирвине, штат Калифорния, возглавляю кафедру физики в Калифорнийском университете. Мои научные исследования связаны с субатомными частицами, движущимися против потока времени. Лекций студентам не читаю. Я курировал дипломные работы нескольких выпускников, которых считаю своими учениками, н постоянных студентов в нашей лаборатории обычно нет. Вен сознательную жизнь занимался я указанными выше частица ми, и мне удалось отправить в прошлое несколько электронов, сбив их с привычных орбит. Когда-то я полагал это значительным достижением.

Ко времени прибытия Ворнана Девятнадцатого я зашел своей работе в глухой тупик и отправился в пустыню, дабы преодолеть кризис. И не сразу узнал о пришествии Ворнана. Пишу об этом не для того, чтобы оправдаться, но излагаю факты. Я поселился в доме моих друзей в пятидесяти милях южнее Тусона,[2] жилище вполне современном, оборудованном всеми необходимыми средствами связи, вроде спутниковых антенн или информационных экранов, не говоря уже о компьютерах. Так что при желании я, наверное, мог бы с самого начала не отстать от текущих событий. А если и отстал, то лишь потому, что не проявлял к ним ни малейшего интереса, но не из-за полной изоляции от окружающего мира. Днями долгие прогулки по пустыне помогали мне обрести душевное равновесие, по вечерам же я мог пользоваться благами человеческой цивилизации.

И к пришествию Ворнана я возвращаюсь лишь с одной целью — чтобы иметь исходную точку отсчета. Ибо к тому времени, когда я стал непосредственным участником этой истории, она была уже стара, как падение Византии или триумф Аттилы, и о появлении Ворнана мне рассказывали, словно о событии, дошедшем до нас из глубины веков.

Материализовался он в Риме 25 декабря 1998 года, после полудня.

Рим? День рождения Христа? Естественно, день он выбрал сознательно. Новый Мессия, спускающийся с небес в святой город? Сколь банально! Какой дешевый эффект!

Позднее Ворнан настаивал, что произошло это случайно.

Улыбаясь своей неотразимой улыбкой, он разглаживал большими пальцами кожу под глазами и говорил: «У меня был один шанс из трехсот шестидесяти пяти объявиться здесь в заранее выбранный день. Теория вероятности распорядилась сама, без моего участия. Да и что особенного в этом дне Рождества?»

— Родился Спаситель, — отвечал я, — данным давно.

— Простите, спаситель кого?

— Человечества. Тот, кто пришел, чтобы искупить наши грехи.

Ворнан Девятнадцатый уставился на невидимую сферу, которая, казалось, всегда висела в нескольких футах от его лица. Наверное, он обдумывал понятия спасения, искупления греха, чтобы слова эти обрели для него какой-то смысл, перестав быть лишь сотрясением воздуха.

— Этот искупитель человечества родился в Риме?

— В Вифлееме.

— Окраина Рима?

— Не совсем. Так что, раз уж вы прибыли к нам на Рождество, вам следовало бы явиться народу в Вифлееме.

— Я бы так и сделал, если б стремился к этому. Но я ничего ни знал о вашем святом, Лео. Ни дату его рождения, ни место, ни имя.

— Иисус забыт в вашем времени, Ворнан?

— Я очень невежественный человек, Лео, о чем вам постоянно и твержу. Я никогда не изучал древние религии. И оказался в этом месте и в это время по воле случая, — тут по его лицу пробежала озорная улыбка.

Возможно, он говорил правду. Если б он желал изображать Мессию, Вифлеем подошел бы для этой цели куда больше. А уж выбирая Рим, он мог бы спуститься на площадь перед собором святого Петра, в тот самый момент, когда Папа Сикст благословлял верующих. Серебристое сияние, появившаяся в небе, медленно увеличивающаяся, по мере приближения, фигура, сотни тысяч людей, застывших на коленях в благоговейном трепете, и он, посланец будущего, улыбающийся, осеняющий всех знаком креста, желающий человечеству добра и счастья. Но Ворнан избрал иной путь. И коснулся земли у подножия Испанских ступеней,[3] рядом с фонтаном, там, где обычно толпятся состоятельные покупатели, направляющиеся к магазинам Виа Кондотти. Но на Рождество Пьяцца ди Спанья практически пуста, магазины Виа Кондотти закрыты, да и на Ступенях нет ни души. Вот и в тот день лишь несколько прихожан спешили в церковь Тринити деи Монти. В воздухе кружили снежинки, с Тибра дул пронизывающий ветер. В Риме было тревожно. Ночью апокалипсисты[4] учинили дебош. Разнузданная толпа с раскрашенными лицами наводнила Форум, устроила дикие пляски вокруг развалин Колизея, бесчисленные парочки сменяли друг друга на памятнике Виктору Эммануилу,[5] дабы осквернить белизну мрамора яростным совокуплением. То был, пожалуй, едва ли не самый крупный взрыв безрассудства в Риме, хотя и несравнимый с тем, что обычно вытворяли апокалипсисты в Лондоне или, скажем, в Нью-Йорке. Однако разогнать их удалось лишь карабинерам, набросившимся на визжащую, обезумевшую толпу с дубинками-парализаторами. И чуть ли не до рассвета Вечный Город оглашали жуткие вопли. А потом наступило утро дня Рождества, миновал полдень и, пока я еще спал в тепле Аризонской пустыни, со свинцово-черных небес, в серебристом сиянии, сошел на землю Ворнан Девятнадцатый, гость из будущего.

Девяносто девять человек засвидетельствовали его пришествие. В главном их показания практически совпали.

Спустился он с неба. Все свидетели в один голос заявляли, что перемещался он по широкой дуге, верхняя точка которой находилась над церковью Тринити деи Монти (там его и заметили), обогнувшей Испанские ступени, чтобы упереться основанием в Пьяцца ди Спанья, в нескольких футах от похожего на корабль фонтана. В соответствии с законом всемирного тяготения, в момент касания земли скорость Ворнана Девятнадцатого составляла несколько тысяч футов в секунду, если его высадили из летательного аппарата, укрывшегося в тяжелых облаках, нависших над церковью.

Однако приземлился он на обе ноги, не испытав при этом никаких неудобств. Потом, как бы между прочим, он упомянул о «гравитационном нейтрализаторе», контролирующем его спуск, но не стал вдаваться в подробности, так что теперь мы и вовсе ничего не узнаем.

Приземлился он в чем мать родила. Правда, трое свидетелей отмечали наличие мерцающего сияния, прозрачного везде, за исключением области половых органов, где оно сгущалось до матовости, скрывающей срамное место пришельца. Речь, судя по всему, шла об эдаком набедренном нимбе. По странной случайности этими свидетелями оказались монахини, стоявшие у дверей церкви. Остальные девяносто шесть свидетелей настаивали на полной наготе Ворнана Девятнадцатого. И большинство из них в мельчайших подробностях описали анатомию его наружных детородных органов. Со временем мы все узнали о выдающихся мужских способностях Ворнана, но в тот момент свидетели отметили лишь внушительные размеры его «агрегата».

Возникала интересная коллизия. Привиделся ли монахиням нимб у чресел Ворнана? Или они сознательно выдумали его, чтобы соблюсти свою добродетель? А может, Ворнан устроил так, чтобы голым увидели его лишь те, кто не мог испытать при этом душевного потрясения.

Не знаю. Культ Апокалипсиса показал нам, что массовые галлюцинации возможны, поэтому я не могу отвергать первого предположения. Как и второго, ибо за две тысячи лет христианства священнослужители далеко не всегда говорили только правду. А вот к той версии, что Ворнан избавил монахинь от необходимости лицезреть свою наготу, я отношусь скептически. Он никогда не старался поберечь чьи-либо нервы, да, пожалуй, и представить себе не мог, что человеческие существа, надобно оберегать от столь удивительного зрелища, как человеческое тело. Кроме того, если он слыхом не слыхивал о Христе, где уж ему знать о монахинях и их обетах? Но я не намерен недооценивать его хитрости и полагаю, что Ворнан располагал техническими возможностями, позволяющими ему явиться перед монахинями в одном виде, а перед остальными — в другом.

Далее, как мы все знаем, монахини в мгновение ока исчезли в церкви. Некоторые свидетели решили, что Ворнан — какой-нибудь маньяк-апокалипсист, а потому более не обращали на него внимания. Но многие, как зачарованные, не отрывали глаз от обнаженного пришельца, что бродил по Пьяцца ди Спанья. Сначала его заинтересовал фонтан, потом — витрины магазинов на дальней стороне площади, наконец, стоящие у тротуара автомобили. Зимний холод никоим образом не беспокоил его. А когда на площади не осталось ничего достойного внимания, он двинулся вверх по лестнице. И успел подняться на пятую ступень, когда за ним, бросился полицейский с перекошенным от негодования лицом, крича, что он должен спуститься и сесть в патрульную машину.

— Я не сделаю того, о чем вы говорите, — ответствовал Ворнан.

То были его первые, обращенные к нам слова, начало апостольского послания варварам. Произнес он их по-английски. Многие свидетели услышали его и поняли, что он сказал, полицейский — нет, продолжая ругать его на итальянском.

— Я — путешественник из далекой эпохи, — продолжил Ворнан. Опять же по-английски. — Я прибыл, чтобы познакомиться с вашим миром.

Полицейский побагровел от ярости. Он не сомневался, что Ворнан — апокалипсист, причем апокалипсист американский, каковые считались самыми худшими из всех. Свой долг он видел в защите благопристойности Рима и святости дня рождения Младенца от эксбиционистской вульгарности сумасшедшего. И вид бледнокожих, удаляющихся от него ягодиц окончательно вывел из себя стража порядка. Он снял с себя плащ и устремился за Ворнаном с явным намерением укрыть его этим плащом от посторонних взоров.

Свидетели, все, как один, утверждали, что Ворнан Девятнадцатый не обернулся, не тронул полицейского и пальцем. Последний же, настигнув пришельца, протянул руку, чтобы схватить его за правое плечо. Сверкнул сине-желтый разряд, раздался негромкий хлопок, полицейский отшатнулся, словно его ударило молнией. Потерял равновесие, упал, скатился по ступеням вниз, где и остался лежать. Зеваки подались назад. А Ворнан продолжил подъем и остановился на верхней площадке, чтобы поделиться с одним из свидетелей кое-какими сведениями о себе.

То был немецкий апокалипсист Хорст Клейн, девятнадцати лет от роду, принимавший участие в дебоше, учиненном на Форуме между полуночью и рассветом. Слишком возбужденный, чтобы идти спать, он слонялся по городу в состоянии post coitus[6] депрессии. Юный Клейн, свободно владеющий английским, в последующие дни стал всеобщим знакомцем, регулярно появляясь на телеэкранах, раз за разом рассказывая об увиденном. Со временем о нем забыли, но свое место в истории он занял, и я не сомневаюсь, что он до сих пор делится воспоминаниями о минутах общения с Ворнаном с жителями Мекленбурга или Шлесвига.

— Напрасно вы убили карабинера, — такими словами встретил Клейн подошедшего к нему Ворнана. — Они вам этого не простят.

— Он не умер. Оглушен, не более того.

— Выговор у вас не такой, как у американцев.

— Я не из Америки. Из Централити. Из будущего, понимаете? Нас разделяет тысяча лет.

Клейн рассмеялся.

— Через триста семьдесят два дня наступит конец света.

— Вы в это верите? Какой нынче год?

— Тысяча девятьсот девяносто восьмой. Двадцать пятое декабря.

— Мир просуществует еще по меньшей мере тысячу лет. В этом я уверен. Я — Ворнан Девятнадцатый и здесь я — гость. И нуждаюсь в гостеприимстве. Я с удовольствием попробую ваши еду и питье. Я хочу носить одежду вашего времени. Меня интересует старинная техника секса. Где у вас дом половых сношений?

— Вон то серое здание, — Клейн указал на церковь Тринити деи Монти. — Там удовлетворят все ваши потребности. Только скажите, что вы прибыли из будущего. Из две тысячи девятьсот девяносто восьмого года, так?

— По вашему летоисчислению, из две тысячи девятьсот девяносто девятого.

— Отлично. Им это понравится. Докажите, что конец света не наступит через год, и вам дадут все, что пожелаете.

— Мир будет существовать гораздо дольше, — со всей серьезностью изрек Ворнан Девятнадцатый. — Благодарю вас, друг мой. — И двинулся к церкви.

Со всех сторон к нему сбежались карабинеры. Не решаясь приблизиться меньше чем на пять ярдов, они взяли Ворнана в кольцо, чтобы не пустить его к церкви. Каждый держал в руках дубинку-парализатор. Один из полицейских кинул ему плащ.

— Надень его!

— Я не говорю на вашем языке.

— Они хотят, чтобы вы прикрыли свое тело, — пояснил Хорст Клейн. — Их оскорбляет ваша нагота.

— У меня нормальное тело, без пороков и изъянов. Почему я должен прикрывать его? — удивился Ворнан.

— Они этого хотят, и у них парализаторы. Ими вам могут причинить боль. Видите? Вот эти серые палки, что они выставили перед собой.

— Могу я осмотреть ваше оружие? — дружелюбно обратился Ворнан Девятнадцатый к полицейскому, что стоял ближе всех, и протянул руку. Полицейский попятился. Но Ворнан оказался проворнее и вырвал дубинку из рук полицейского. Схватился он за свободный конец, а потому должен был получить чуть ли не смертельный энергетический удар, но даже не пошатнулся. Полицейские с выпученными от изумления глазами наблюдали, как Ворнан возится с дубинкой, водит рукой по металлическому набалдашнику. А потом, истово крестясь, подались назад. Хорст Клейн прорвался сквозь разомкнувшееся кольцо и распростерся у ног Ворнана.

— Вы в правду из будущего?

— Разумеется.

— Как вы это делаете… касаетесь парализатора?

— Энергию силовых полей можно поглощать и преобразовывать. Вы это еще не умеете?

Юноша-немец привстал, дрожа всем телом, покачал головой. Поднял плащ полицейского и протянул Ворнану.

— Накиньте его на себя, — прошептал он. — Пожалуйста. Помогите нам свыкнуться с вами. Вам нельзя ходить голым.

Как это ни странно, Ворнан подчинился. Пусть и не без труда, но надел плащ, застегнул пуговицы.

— Так через год конца света не будет? — спросил Клейн.

— Нет. Определенно, нет.

— Так мне пудрили мозги!?

— Возможно.

По щекам юноши потекли слезы. С губ сорвался смешок. Кулаки забарабанили по каменным плитам. Дрожа, рыдая, смеясь, Хорст Клейн потерял веру в идеи апокалипсистов.

А у человека из будущего появился первый апостол.

Глава 2

В Аризоне я ничего этого не знал. А если б и услышал пришествии Ворнана, то расценил бы это сообщение, как очередную человеческую глупость. Интенсивной работой и отсутствием результатов я загнал себя в тупик, а потому не обращал внимания на происходящее вне пределов моего черепа. Мозгу своему я предоставлял минимум пищи для размышлений, и в перечень излишеств попали в тот месяц и текущие события.

Мои хозяева во всем потакали мне. Им уже доводилось общаться со мной в периоды подобных кризисов, и они знали как себя вести. Мне требовалось то очень хрупкое сочетание ненавязчивой заботы и ощущения уединенности, которое могли создать лишь люди, тонко чувствующие состояние души ближнего своего. И я не погрешу против истины, утверждая, что несколько раз Джек и Ширли Брайнт спасли меня от безумия.

Джек работал со мной в Ирвине несколько лет в конце восьмидесятых годов. Он появился у нас сразу же после окончания МIТ,[7] где получил диплом с отличием, и, как и большинство выпускников этого института, прибыл к нам бледный и немощный, неся на себе печать жизни на востоке, где зимой холодно, а летом нечем дышать от жары. И я не без удовольствия наблюдал, как в нашем благодатном климате он распускается, словно бутон. При первой встрече Джеку было чуть больше двадцати. Высокий, но узкогрудый, с густыми, нерасчесанными волосами, всегда небритый, с запавшими глазами, тонкими, пребывающими в постоянном движении губами, он обладал стереотипным набором особенностей характера, тиков,[8] привычек, свойственных молодому гению. Я читал его статьи по физике элементарных частиц. Блестящие статьи. Вы должны понимать, что в физике можно продвигаться вперед лишь благодаря интуитивным догадкам, возможно, озарениям, а потому нет нужды быть старым и мудрым, чтобы открывать новое. Ньютон предложил новую форму Вселенной еще юношей. Эйнштейн, Шредингер, Гейзенберг, Паули и прочие первопроходцы познакомили мир со своими открытиями, не достигнув и тридцати лет. Можно, конечно, как Бор,[9] мудреть с годами, но и Бор проник в глубь атома совсем молодым. Так что, называя статьи Джека Брайнта блестящими, я не хочу сказать, что он подавал большие надежды. Суть в другом: он был гением без всяких скидок на возраст, встал в один ряд с великими, еще не защитив диплома.

В первые два года, которые он провел в Ирвине, я искренне верил, что Джек совершит переворот в физике. Он обладал уникальным даром: интуиция безошибочно вела его к цели, сметая все сомнения и преграды. А кроме того, он достаточно хорошо знал математику и обладал должной настойчивостью, чтобы, следуя за интуицией, высветить истину во мраке непознанного.

Его работа не имела непосредственной связи с моей. Мой проект обратимости времени переходил из теоретической в экспериментальную стадию, ибо я уже миновал этапы первичных расчетов и теперь постоянно пропадал на гигантском ускорителе элементарных частиц, пытаясь создать достаточно мощные энергетические поля, чтобы послать фрагменты атомов в прошлое.

Джек, наоборот, был чистым теоретиком. Его занимали атомные силы притяжения. Их наличие, разумеется, ни для кого не составляло тайны. Но Джеку удалось по-новому взглянуть на некоторые положения, вытекающие из экспериментов с мезонами, проведенных в 1935 году Юкавой.[10] По ходу дела он переосмыслил всю имеющуюся информацию по «клею», тем силам, что сохраняют атом единым целым. И у меня сложилось впечатление, что Джек находился на пороге одного из самых выдающихся открытий в истории человечества: осознания фундаментальных энергетических взаимоотношений, лежащих в основе мироздания.

К чему, собственно, и стремятся все физики.

Как научный руководитель Джека, я, конечно, приглядывал за ним, просматривая черновики его докторской диссертации, но большую часть времени, естественно, уделял своей работе. Но постепенно до меня дошло, к чему может привести успешное завершение этих исследований. Его выкладки не выходили за пределы чистой физики, но в будущем могли приобрести сугубо практическое значение. Он уверенно шел к открытию высвобождения из атомов энергии сил притяжения и ее высвобождения не в виде взрыва, но контролируемого потока.

Сам Джек этого не понимал. Практическое приложение теоретических расчетов его не интересовало. В стерильной атмосфере математических уравнений у него не возникало даже мысли о том, к каким последствиям для фондовой биржи могли привести его труды. Я — понимал.

Резерфорд[11] в начале двадцатого столетия занимался чистой теорией, однако именно его работы привели к взрыву над Хиросимой. Ученые, не столь гениальные, как Джек, покопавшись в его расчетах, нашли бы, как высвободить энергию атома. Причем обошлись как без деления атома, так и без ядерного синтеза. Появлялась возможность влезать в любой атом и черпать из него энергию, словно воду из колодца. Если Джек доводил свою работу до логического конца, горсть земли могла бы питать мегаваттовый генератор. Нескольких капель воды хватило бы для полета на Луну. То была сказочная энергия.

Но работу свою Джек не завершил.

На третий год пребывания в Ирвине он пришел ко мне, усталый, подавленный, чтобы сказать, что прерывает подготовку диссертации. Он, мол, дошел до той точки, где надо остановиться и обдумать достигнутое. А пока просит разрешение на участие в каких-либо экспериментах, для того чтобы сменить обстановку. Я, естественно, согласился.

Я ничего не сказал ему о том практическом потенциале, что таился в его исследованиях. Не считал себя в праве. Признаюсь, его решение приостановить работу над диссертацией вызвало у меня не только разочарование, но и облегчение. Я задумывался над тем, что могло бы произойти с нашим обществом через десять или пятнадцать лет, когда, благодаря Джеку, каждый дом получил бы неиссякаемый источник света и тепла, а транспорт и коммуникационные системы перестали бы зависеть от традиционных способов подачи энергии, когда рухнула бы привычная структура отношений труда и капитала. Социология — не моя специальность, но выводы, к которым я пришел, меня встревожили. И, будь я руководителем одной из транснациональных корпораций, я приказал бы незамедлительно убить Джека. Но я был физиком, а потому всего лишь заволновался. Сказанное выше характеризует меня не с лучшей стороны. Настоящий ученый идет вперед, невзирая на последствия. Он ищет истину, даже если истина может взорвать цивилизацию. Таковы уж научные принципы.

Я, однако, держал свое мнение при себе. Пожелай Джек вернуться с своим исследованиям, я бы не пытался воспрепятствовать ему. Даже не попросил бы его обдумать, к чему это может привести. Он не отдавал себе отчета о вставшей перед ним моральной дилемме, а я не собирался указывать ему на нее.

Молчание, естественно, превращало меня в соучастника уничтожения созданной человечеством экономики. Я мог бы указать Джеку, что успешное завершение его работы даст каждому из нас доступ к дешевой, ничем не ограниченной энергии, разрушит саму основу человеческого общества, мгновенно разобщит людей. Мое вмешательство заставило бы Джека задуматься. Но я ничего не сказал. И не надо делать из меня героя. Не было нужды что-либо говорить, раз Джек бездельничал. Я мог не тревожиться, добьется он успеха или нет. А вот если бы он вновь взялся за расчеты, мне пришлось бы выбирать, то ли поддержать свободный полет мысли, то ли остановить его ради сохранения экономического status quo.

Выбор был бы нелегкий, но, к счастью, до этого дело не дошло.

Джек бродил по студенческому городку, много времени проводил на ускорителе, словно впервые узнал, что в физике есть место не только теории, но и эксперименту, и не уставал радоваться своей новой игрушке. Ускоритель у нас был самый современный, с протоновым контуром, с инжектором нейтронов, мощностью в триллион электрон-вольт. Современные альфа-спирали далеко превзошли его, но для своего времени это был колосс. Две высоковольтные линии электропередачи подводили к нему энергию от атомной станции на побережье Тихого океана, гордо поднимался к небу сверкающий в солнечных лучах купол корпуса управления. Джек облазил его от подвала до чердака. Сидел у дисплеев, когда студенты старших курсов проводили элементарные эксперименты по обнаружению нейтрино и аннигиляции античастиц. Иногда нажимал кнопки на пульте управления, чтобы представить себе, каково властвовать над столь могучими силами. Бесцельность его занятий не укрылась от окружающих. Он откровенно убивал время.

Неужели лишь потому, что нуждался в отдыхе? Или осознал, к чему могли привести его исследования, и испугался?

Я никогда не спрашивал его. В таких случаях я обычно жду, пока молодой человек не придет ко мне со своими заботами. И я не мог первым поделиться с Джеком мучившими меня сомнениями, даже если подобные мысли уже посещали его.

В конце второго семестра безделья он попросился ко мне на прием. Вот и развязка, решил я. Он собирается сказать мне, к чему может привести успешное завершение его работы, и спросить, имеет ли он моральное право довести ее до конца. И вот тут мне придется держать ответ. Я пришел на встречу, наглотавшись успокоительных таблеток.

— Лео, я хочу уйти из университета, — начал он. Меня словно громом поразило.

— Ты получил более выгодное предложение?

— Глупость какая. Я ухожу из физики.

— Уходишь… из физики…

— И женюсь. Вы знаете Ширли Фриш. Видели меня с ней. Свадьба через воскресенье. Гостей будет немного, но я хочу, чтобы вы пришли.

— А потом?

— Мы купили дом в Аризоне. В пустыне, неподалеку от Тусона. И переезжаем туда.

— И что ты будешь там делать, Джек?

— Размышлять. Может, начну писать. Мне хотелось бы найти ответ на некоторые философские вопросы.

— А деньги? Университетской стипендии…

— Я получил небольшое наследство, которое, спасибо, адвокатам, давным-давно вложили в акции, приносящие высокие дивиденды. Есть деньги и у Ширли. Немного, но нам хватит. Мы отделяемся от человеческого общества. И я не хочу скрывать этого от вас.

Я уперся ладонями в стол и долго смотрел на костяшки пальцев.

— А как же твоя диссертация, Джек?

— Останется незаконченной.

— Но ты уже близок к финишу.

— Я забрел в тупик. И не вижу выхода. — Он поймал мой взгляд. Хотел ли он сказать, что не решается идти дальше. Вызвано его отступление научной неудачей или моральными колебаниями? Я хотел спросить. Ждал, что он заговорит сам. Он молчал. С натянутой улыбкой. Наконец разлепил губы. — Лео, думаю, что в физике мне не сделать ничего стоящего.

— Это не так. Ты…

— Видите ли, я даже не хочу делать что-либо стоящее.

— Однако!

— Вы меня простите? Останетесь моим другом? Нашим другом?

Я пришел на свадьбу. Один из четырех гостей. Невесту я встречал несколько раз. Двадцать два года, симпатичная блондинка, выпускница факультета социологии. Одному Богу известно, где Джек, денно и нощно корпящий над столом, познакомился с ней, но по всему чувствовалось, что они очень любят друг друга. Роста она была высокого, с золотистыми, рассыпанными по плечам волосами, кожей цвета персика, большими темными глазами, сильным, спортивным телом. Одним словом, красавица, ослепительная в белом, коротком подвенечном платье. Церемония не заняла много времени, расписались они в муниципалитете, без церковного благословения. Потом мы сели за праздничный стол, а ближе к вечеру новобрачные покинули нас. С пустотой в душе вернулся я в тот вечер домой. От нечего делать начал проглядывать лежащие на столе бумаги, наткнулся на расчеты Джека. Долго смотрел на них, ничего не соображая.

Месяц спустя они пригласили меня провести неделю в Аризоне.

Я подумал, что приглашение послано для проформы, и вежливо отказался, полагая, что того от меня и ждут. Джек позвонил, настаивая на моем приезде. Лицо его осталось таким же худым, но зеленоватый экран видеофона ясно показывал, что напряженность и усталость исчезли бесследно. Я согласился. Дом их, как выяснилось, располагался в полной изоляции, на мили вокруг простиралась пустыня. И тем не менее хозяева его имели возможность пользоваться всеми благами цивилизации. Ширли и Джека я нашел загорелыми, радостными, излучающими любовь и покой. В первый же день они повели меня в пустыню и смеялись, как дети, стоило им увидеть зайца, пустынную крысу или длинную зеленую ящерицу. Они опускались на колени, чтобы показать мне маленькие растения, едва вылезающие из земли, и, наконец, мы подошли к огромному кактусу с массивными зелеными наростами.

Их дом стал для меня подлинным прибежищем. Я мог приехать в любое время, предупредив разве что за день, если у меня возникало такое желание. И хотя время от времени я получал от них официальное приглашение, они настаивали на ином порядке: я имел полное право приглашать себя сам. Им я и пользовался. Иногда мои поездки в Аризону разделяли восемь или десять месяцев, бывало, что я проводил у них пять или шесть уик-эндов кряду. Установившегося порядка не было. Необходимость увидеться с Джеком и Ширли полностью определялась моим настроением. Их же настроение никогда не менялось. Им всегда светило солнце. Я не припоминаю случая, чтобы они поссорились или хоть в чем-то разошлись во мнениях. И лишь когда в их жизнь ворвался Ворнан Девятнадцатый, между ними разверзлась пропасть.

Отношения наши становились все более близкими. Наверное, они видели во мне доброго дядюшку, ибо мне было уже под пятьдесят, Джеку — около тридцати, а Ширли всего-то двадцать с небольшим, однако связывало нас нечто большее, чем уважение и дружба. Чувство, что мы испытывали, я бы назвал любовью. Но без сексуальной компоненты, хотя я с удовольствием переспал бы с Ширли, если б встретился с ней в другой компании. Конечно, я находил ее привлекательной и влечение к ней росло по мере того, как солнце выжигало из нее то очарование юности, что заставляло меня сначала видеть в ней девушку, а уж потом женщину. И хотя мы с Ширли и Джеком вроде бы образовали классический треугольник, наши отношения и близко не подходили к черте, за которой начиналось обычное прелюбодеяние. Я восхищался Ширли, но не завидовал, думаю, что не завидовал тому, что право на физическое обладание ею принадлежит Джеку. И поздним вечером, иной раз слыша доносящиеся из их спальни звуки, свидетельствующие о том, что с сексом у них нет проблем, я лишь радовался их счастью, пусть и ворочаясь в своей одинокой постели. Однажды, с их разрешения, я привез с собой женщину. Тот уик-энд, мягко говоря, не удался. Но ясно показал, что приезжать к ним я должен один. И пусть это покажется странным, но я не чувствовал себя приговоренным к воздержанию, хотя в любви Ширли, которую я делил с Джеком, недоставало физической составляющей.

Близость наша росла, разрушая все барьеры. В жаркие дни, то есть практически постоянно, Джек взял за правило ходить голышом. Почему нет? Соседи не протестовали, благо, их не было, а с чего ему стесняться жену и ближайшего друга? Я завидовал его свободе, но не торопился последовать примеру Джека, полагая неприличным разоблачаться перед Ширли. А потому лишь ограничил свой наряд шортами. Вопрос, как говорится, был тонкий, а потому решили они эту проблему исключительно изящно. В один из августовских дней, когда температура зашкалила за сотню градусов,[12] а солнце, разрослось в полнеба, мы с Джеком возились в саду, где они высадили растения пустыни. Когда Ширли принесла нам пива, я заметил, что она забыла надеть бикини, две полоски материи, что составляли ее одежду. Она словно этого и не замечала: протянула банку пива мне, потом Джеку, оба они держались непринужденно, словно ничего особенного и не произошло. Вид ее обнаженного тела, разумеется, возбудил меня, но лишь на несколько мгновений. Бикини, как мы все знаем, наряд чисто номинальный, не скрывающий ни формы ягодиц, не контура груди, так что я мог представить себе Ширли голой. Но она тем не менее перешла границу разделяющую людей одетых и обнаженных. Поначалу я отвел взгляд, ибо почувствовал себя в положении незваного гостя, заставшего хозяйку врасплох. Но быстро понял, что именно от этого ощущения ей хочется меня избавить, а потому, хоть и с усилием над собой, сделал решительный шаг ей навстречу. Пусть звучит это комично и напыщенно, но я пристально обозрел ее наготу, словно Ширли была не живым человеком, а статуэткой, призванной радовать взор, в я своим вниманием выказываю одобрение вкуса тех, кто показывает ее мне.

Взгляд мой задержался на частях тела, что я не лицезрел ранее: розовые кружочки сосков, золотистый треугольник меж ног. Тело ее с пышными формами, сладострастное, загорелое, блестело на солнце. Удовлетворив свое любопытство, я поставил пиво на стол, поднялся и торжественно стянул с себя шорты.

После того как мы преодолели табу обнаженного тела, жизнь наша стала гораздо проще, потому что дом был довольно-таки мал. Скоро я воспринимал как должное, а они, похоже, пришли к этому выводу раньше меня, неуместность стыдливости в наших отношениях. И когда туристы, повернув не в ту сторону, однажды подъехали к дому, мы уже столь привыкли к нашей наготе, что даже не попытались прикрыться, а потом долго не могли понять, почему на лицах сидящих в машине людей отразилось изумление и что заставило их развернуться в укатить прочь.

Лишь одну тему мы обходили стороной. В наших разговорах мы не касались ни диссертации Джека, ни причин, побудивших его оставить физику.

Случалось, что мы говорили о моей работе. Он интересовался, как обстоят дела с перемещением частиц в прошлое, задавал вопрос-другой, которые помогали мне распутать текущие проблемы. Но, подозреваю, вопросы эти задавались в лечебных целях, чтобы помочь мне преодолеть очередной кризис. Современные проблемы физики его не занимали. Во всяком случае, я не видел в доме знакомых зеленых дискет «Физикэл ревью» и «Физикэл ревью леттерс».[13] Джек, судя по всему, полностью отсек себя от физики. Я попытался представить себе, а во что превратилась бы моя жизнь, пойди я тем же путем, но не увидел ничего, кроме пустоты. Однако Джеку это удалось, каким образом, я не знал, а спросить не решался. Ибо по-прежнему придерживался мысли, что рассказать он все должен сам, если будет на то его желание.

В своем затерянном в пустыне доме Джек и Ширли жили как в раю, всем довольные, ни от кого не зависящие. Они много читали, собрали превосходную музыкальную библиотеку, приобрели оборудование для создания голографических скульптур. Этим главным образом увлекалась Ширли. Некоторые из скульптур мне очень нравились. Джек писал стихи, от их оценки я воздержусь, эссе о жизни пустыни, которые публиковали в журналах, а также заявлял, что работает над большим философским романом, рукописи коего увидеть мне так и не довелось.

Полагаю, что по натуре люди они были ленивые, и за это я их нисколько не порицаю. Они отказались участвовать в гонке, захватившей все человечество, имя которой — конкуренция, согласившись довольствоваться малым, даря друг другу любовь и радость общения. Они покидали пустыню не чаще, чем два раза в год, наведывались на несколько дней в Нью-Йорк, Сан-Франциско или Лондон, а затем спешили назад, в свое уютное гнездышко. Трое или четверо их друзей изредка навещали их, но я с ними ни разу не сталкивался, да и никто из них, похоже, не сошелся с Джеком и Ширли так тесно, как я. Большую часть времени они проводили вдвоем, и столь узкий круг общения вполне их устраивал. Они обманули меня. Внешне они казались такими простыми, эдакими детьми природы, гуляющими голышом по пустыне, недоступные суровости мира, который они покинули. Но их уход от цивилизации диктовался причинами, куда более серьезными, чем я мог вообразить. И хотя я любил их и чувствовал, что я с ними, а они — со мной, единое целое, то было не более, чем заблуждение. По существу Джек и Ширли были инопланетянами, ушедшими от мира потому, что не являлись составной его частью. И потому возврат к цивилизации, отказ от уединения не принес им ничего хорошего.

В рождественскую неделю, когда Ворнан Девятнадцатый спустился с небес на землю, я отправился в пустыню по необходимости. Работа стала для меня адом. Отчаяние поглотило меня. Пятнадцать лет я прожил на грани успеха, но за гранью этой может открыться не только сияющая вершина, но и пропасть. Именно такое произошло и со мной. С каждым шагом вершина все удалялась от меня, и мне уже казалось, что не вершина это, а всего лишь мираж, и все, что я делаю, не стоит подобных усилий. Такие сомнения возникали у меня неоднократно, и я знал, что бессмысленно принимать их всерьез. Наверное, время от времени каждый из нас должен испытывать страх, а не зря ли прожита жизнь, кроме, возможно, тех, кто действительно прожигает ее, но, к счастью для них, даже не подозревает об этом. Приходят ли такие мысли специалисту по рекламе, вкладывающему душу в сияющие в небе слова и фигуры? Чиновнику среднего пошиба, не отрывающемуся от бумаг? Конструктору автомобилей, брокеру, президенту колледжа? Знаком ли им кризис ценностей?

У меня этот кризис наступил, работа зашла в тупик, и я бросился за помощью к Ширли и Джеку. Закрыл кабинет, распорядился, чтобы всю поступающую корреспонденцию оставляли «до востребования», и позвонил в Аризону. Мое желание пожить в пустыне они встретили с радостью. К счастью, жесткой привязки к университетским семестрам и каникулам у меня не было. Работал я, когда хотел, отдыхал, когда возникала такая необходимость.

Путь от Ирвина до Тусона занял три часа. Я загнал машину на транспортную платформу, которая и понесла меня на восток, через горы. В Сьерра-Неваде, подчиняясь команде электронного мозга, платформа повернула к Тусону. Отключилась блокировка ручного управления моей машины, и я смог продолжать путь. В Ирвине лил холодный дождь, в Тусоне меня встретили жара и яркое солнце. Я подзарядил аккумуляторы машины и укатил в пустыню. Поначалу держался автострады 89, затем свернул на более узкую дорогу. Территория, по которой я ехал, принадлежала индейскому племени папаго, а потому разительно отличалась от застроенного домами и предприятиями Тусона. Оставалось лишь удивляться, каким чудом Джеку и Ширли удалось купить тут землю. Однако даже на пороге двадцать первого столетия в Соединенных Штатах еще были места, где жаждущие могли обрести полное уединение. Последние пять миль я проехал по проселку, по едва видимой колее. Время словно повернуло назад. Я следовал дорогой одного из моих электронов, к основанию мира.

Прибыл я уже ближе к вечеру. Позади остались колдобины, овраги, выжженная солнцем земля. Слева поднимались окрашенные в пурпур горы, с вершинами, укутанными облаками. Нас разделяла каменистая пустыня, девственность которой нарушал лишь дом Брайнтов. Принадлежащую им землю окаймлял ров, в котором никогда не плескалась вода. Я остановил машину рядом с ним, заглушил мотор и зашагал к дому.

Его построили лет двадцать тому назад, из красного дерева и стекла. Два жилых этажа, солярий во дворе. В подвале автономная система жизнеобеспечения, атомный реактор, питающий энергией кондиционеры, нагреватели, электролизеры, световые приборы. Раз в месяц к ним, как того требовал закон, приезжал механик из Тусонской электрической и газовой компании, чтобы убедиться, что генератор в полном порядке. В холодильнике хранился месячный запас продуктов. Очиститель воды превращал ее в родниковую. И, если б человеческая цивилизация исчезла бесследно, Джек и Ширли могли бы пребывать в неведении еще несколько недель.

Ширли я нашел на солярии. Она создавала очередной голографический шедевр. Какую-то фантастическую птицу. Увидев меня, она радостно вскрикнула, вскочила, шагнула ко мне, протягивая руки. Я обнял ее, и на душе сразу стало легче.

— Где Джек? — спросил я.

— Пишет. Скоро придет. А пока позволь отвести тебя в твою комнату. Выглядишь ты ужасно.

— Для меня это не новость.

— Мы быстро приведем тебя в чувство.

Она подхватила мой чемодан и направилась к дому. От волнующего покачивания ее ягодиц настроение у меня еще более улучшилось. Губы расползлись в улыбке. Я у друзей. Дома. В тот момент мне казалось, что я смогу жить с ними не один месяц.

Я прошел в свою комнату. Ширли уже все приготовила. Застелила постель, зажгла лампу на столике у кровати, рядом положила блокнот, ручку и диктофон, на случай, если мне в голову придут идеи, достойные того, чтобы зафиксировать их на бумаге или на магнитной ленте. Появился Джек. Сунул мне банку с пивом. Я тут же вскрыл ее, весело подмигнул Джеку, поднес ее ко рту.

Вечером Ширли угостила нас превосходным обедом, а потом, когда в пустыне уже заметно похолодало, мы уселись в гостиной, чтобы поговорить. Разумеется, не о моей работе. Они чувствовали, что меня от нее воротит. Нет, мы обсуждали апокалипсистов, этот странный культ судного дня, взбудораживший столько умов.

— Я пристально слежу за ними, — заметил Джек. — А ты?

— Пожалуй, что нет.

— Такое случается каждые десять веков. Как только тысячелетие близится к концу, человечество охватывает паника. Людям начинает казаться, что вот-вот наступит конец света. То же самое было и в девятьсот девяносто девятом году. Поначалу в это верили только крестьяне, но потом к ним присоединились и священники. Мир захлестнули религиозные оргии, да и не только религиозные.

— Но ведь наступил тысячный год с рождения Христова? Мир выжил, а что стало с культом?

Ширли рассмеялась.

— Наверное, тех, кто верил в конец света, постигло жестокое разочарование. Но люди не учатся на ошибках прошлого.

— И как же, по мнению апокалипсистов, погибнет мир?

— В огне, — ответил Джек.

— Кара божья?

— Нет, они ожидают войны. Верят, что ведущие державы уже к ней готовы, и в первый же день третьего тысячелетия на землю посыплются ракеты.

— Но мир живет без войны уже более пятидесяти лет. А атомное оружие в последний раз применяли в тысяча девятьсот сорок пятом году. Не разумнее предположить, что мы нашли пути решения международных конфликтов, позволяющие обойтись без крайних средств?

— Закон нарастающей катастрофы, — не согласился со мной Джек. — Увеличение статического напряжения вызывает разряд. Локальных-то войн было предостаточно: Корея, Вьетнам, Ближний Восток, Южная Африка, Индонезия…

— Монголия и Парагвай, — добавила Ширли.

— Да. В среднем малая война начинается каждые семь-восемь лет. И каждая из них способствует поиску мотива для развязывания последующей, ибо многим хочется проверить на практике те выводы, что сделаны из уроков войны предыдущей. И растущее напряжение должно вылиться в Последнюю войну. Которая начнется и закончится первого января двухтысячного года.

— Ты в это веришь? — спросил я.

— Лично я? Нет, конечно. Я лишь излагаю теорию. Никаких признаков приближающейся катастрофы я не уловил. Но, надо признать, что всю информацию я получаю с экрана телевизора. Тем не менее идеи апокалипсистов завораживают многих. Ширли, давай посмотрим запись чикагского погрома.

Ширли вставила в гнездо видеокассету. Дальняя стена гостиной превратилась в экран, расцвела многоцветьем красок. Я увидел небоскребы Лейк-шор-драйв и Мичиганского бульвара. Странные фигуры, запрудившие автостраду, толпящиеся на берегу, у самой кромки ледяной воды. С разрисованными лицами и полуобнаженными телами. Но нагота их, в отличие от естественной, невинной наготы Джека и Ширли, была агрессивной, грязной, оскорбительной, калейдоскоп болтающихся грудей и вертящихся задниц. Цель ставилась одна — шокировать общество. Персонажи Хиеронимуса Босха[14] сошли с полотен, чтобы потрясти обреченный мир. Ранее я не обращал внимание на это движение. Я даже вздрогнул, когда девушка, еще подросток, остановилась перед камерой, задрала юбку и помочилась на лицо другого апокалипсиста, лежащего на земле без чувств. Я видел групповые совокупления, причудливо переплетенные тела трех, четырех человек. Невероятно толстая старуха шла по берегу, громкими криками подбадривая молодых. Сваленная в кучу мебель вспыхнула огромным костром. Полицейские поливали толпу пеной, но держались в стороне.

— Мир захлестывает анархия, — пробормотал я. — И давно такое творится?

— С июля, Лео, — ответила Ширли. — Ты не знал?

— Я слишком много работал.

— В действительности все началось гораздо раньше, — поправил жену Джек. — В девяносто третьем, может, в девяносто четвертом году. В Америке объявилась секта, с тысячу человек, не больше, призывающая всех молить Господа Бога о спасении, ибо до конца света осталось совсем немного. Поначалу на них не обращали внимания, но с недавних пор все изменилось. Ситуация вышла из-под контроля. И число людей, полагающих, что все дозволено, раз конец света близок, растет с невероятной быстротой.

Меня передернуло.

— Всеобщее безумие?

— Похоже, что так. На всех континентах крепнет уверенность в том, что год спустя, первого января, с неба посыплются бомбы. А потому, ешь, пей и веселись. Мне даже не хочется думать о том, что будет твориться в следующую рождественскую, последнюю неделю существования мира. Возможно, только мы трое и уцелеем, Лео.

Еще несколько секунд я в ужасе смотрел на экран.

— Выключи эту мерзость. Ширли хохотнула.

— Как ты мог ничего не слышать о них, Лео?

— Я вообще ни о чем не слышал. — Экран померк. Но разрисованные чикагские дьяволы продолжали прыгать перед глазами. Мир сходит с ума, думал я, а я этого и не заметил. Ширли и Джек поняли, сколь потрясли меня апокалипсисты, а потому быстренько сменили тему, заговорив о древних индейских постройках, найденных ими в пустыне, в нескольких милях от дома. Задолго до полуночи усталость взяла свое, и они проводили меня в мою комнату. Несколько минут спустя Ширли вернулась. Она уже разделась, и ее обнаженное тело сияло в проеме двери, словно новогодняя свеча.

— Тебе что-нибудь нужно, Лео?

— Нет, нет, не беспокойся.

— Счастливого Рождества, дорогой. Или ты забыл и об этом? Завтра день рождения Иисуса.

— Счастливого Рождества, Ширли.

Я послал ей воздушный поцелуй, и она погасила свет. Пока я спал, Ворнан Девятнадцатый явился в наш мир в шести тысячах миль от Аризоны, и все разом переменилось, для всех нас.

Глава 3

На Рождество проснулся я поздно. Джек и Ширли наверняка встали гораздо раньше. Мне никого не хотелось видеть, даже их, а потому, пользуясь предоставленным мне правом, я прошел на кухню и набрал программу завтрака. Они чувствовали мое настроение и держались подальше. Отошла в сторону сдвижная панель автоповара. Я достал бокал сока и гренок. Поел, заказал черный кофе, потом поставил грязную посуду в моечную машину, включил ее и отправился на прогулку. Один. Вернулся я три часа спустя, умиротворенный тишиной и покоем девственной природы. День выдался слишком холодный, чтобы загорать или работать в саду. Ширли показала мне свои скульптуры. Джек почитал свои стихи. Я поделился с ним теми проблемами, что возникли у меня по работе. На обед мы ели жареную индейку, запивая ее ледяным белым вином.

Последующие дни принесли мне желанное успокоение. Я отдыхал телом и духом. Гулял по пустыне один, иногда — с ними. Они сводили меня к древнему индейскому поселению. Джек разгреб песок, чтобы показать обломки посуды — белая обожженая глина, испещренная черными точками и полосками. Мы прошли меж фундаментов, сложенных из грубо отесанных камней, скрепленных раствором из глины.

— Это работа папаго? — поинтересовался я.

— Сомневаюсь, — покачал головой Джек. — Надо еще разбираться, но я уверен, что папаго такое не по зубам. Моя версия — это поселение древних хопи, ему не менее тысячи лет. Ширли привезет мне нужные материалы, когда поедет в Тусон. В банке данных этой информации нет.

— Но ее же нетрудно получить. Достаточно заказать в Тусонской библиотеке необходимые статьи, их найдут по каталогу в других библиотеках и перешлют прямо в твой компьютер. Глобальная информационная система для того и создавалась, чтобы любой человек, не выходя из дома, мог…

— Я знаю, — прервал меня Джек. — Но не хочу гнать волну. Потому что за нужными мне книгами может пожаловать археологическая экспедиция. Так что мы все добудем старым, испытанным способом — непосредственно из библиотеки.

— И давно вы нашли эти развалины?

— Уже с год. Торопиться нам некуда.

Я позавидовал его свободе, отстраненности от привычной едва ли не любому из нас каждодневной гонки. Как этим двоим удалось стать отшельниками, уйти от всех в пустыню? На какое-то мгновение я позавидовал им, пожалел, что не могу последовать их примеру. Но едва ли я мог остаться с ними навсегда, хотя возражать они бы не стали, а жизнь в одиночестве в другом забытом Богом уголке меня не привлекала. Нет. Мой дом — университет. И пока Брайнты дозволяют мне приезжать к себе, я могу продолжать работать. От мысли этой меня охватила радость. Я пробыл у них лишь два дня, а уже думаю о работе!

Время текло незаметно. Мы весело отпраздновали наступление 1999 года, и я даже напился. Сковывающее меня напряжение исчезло бесследно. А в первую неделю января в пустыне неожиданно потеплело, и днем мы часами загорали на солнце. В саду расцвел кактус, покрылся большими желтыми цветами, привлекшими к себе невесть откуда взявшихся пчел. Большой толстый, пушистый шмель, с покрытыми пыльцой лапками, опустился мне на руку. Улыбаясь, я смотрел на него, не пытаясь согнать. Вскоре он сам перелетел на Ширли, в теплую ложбинку между грудей. А потом поднялся в воздух и исчез. Мы рассмеялись. Да и кто испугается такого толстого шмеля?

Прошло уже почти десять лет с той поры, когда Джек оставил университет и увез Ширли в пустыню. С наступлением нового года всегда хочется подвести итоги годам ушедшим, и мы не могли не признать, что не изменились за это время. Остались такими же, как и в конце восьмидесятых годов. Хотя мне было за пятьдесят, выглядел я гораздо моложе, с черными волосами и лицом, не изборожденным морщинами. За сохранение моложавости мне, правда, пришлось заплатить немалую цену: в первую неделю 1999 года я ни на йоту не продвинулся к цели по сравнению с первой неделей года 1989. Я по-прежнему пытался экспериментально подтвердить мою теорию, суть которой состояла в следующем: время движется в двух противоположных направлениях, и по крайней мере на субатомном уровне его можно повернуть вспять. Целое десятилетие я искал все новые и новые пути, безо всякого результата, но слава моя постоянно росла и меня все чаще прочили в лауреаты Нобелевской премии. Будем считать, что я вывел закон Гарфилда: когда физик-теоретик приобретает известность, эффективность его работы падает до нуля. Для журналистов я превратился в мага, вот-вот подарящего людям машину времени. Но сам-то я знал, что уперся в стену.

Десять лет посеребрили виски Джека, во в остальном годы эти изменили его внешность в лучшую сторону. Он нарастил мышцы, загорел, походка его стала легкой и пружинистой. От прежней угловатости не осталось и воспоминаний. Он возмужал, обрел уверенность в себе.

А Ширли просто расцвела. Раньше ей недоставало женственности, узкие бедра не гармонировали с большой грудью. Время исправило эти недочеты. Теперь пропорции ее золотистого тела удовлетворили бы вкус самого изысканного ценителя. Более всего она напоминала Афродиту Фидия, шагающую под аризонским солнцем. По сравнению с калифорнийским периодом она прибавила десять фунтов, во каждая унция легла в нужное место. Как и в Джеке, в ней чувствовалась сила, уверенность в себе. Она всегда знала, что говорит, что делает. Красота ее ослепляла, и мне не хотелось думать о том времени, когда она станет старой и немощной. Не хотелось верить, что им обоим, а особенно ей, будет вынесен тот же приговор, что и всем нам.

Общение с ними дарило мне только радость. Я настолько пришел в себя, что на второй неделе пребывания в Аризоне уже мог обсуждать с Джеком некоторые проблемы, связанные с моей работой. Он слушал внимательно, но суть моих мыслей улавливал с трудом, а иногда просто не понимал, о чем речь. Неужели такое возможно, удивлялся я. Чтобы такой блестящий специалист полностью утратил контакт с когда-то любимой наукой? Но, по крайней мере, он слушал меня. Я блуждал в темноте. Мне казалось, что от желанной цели меня отделяет куда большее расстояние, чем пять или восемь лет тому назад. Мне был необходим слушатель, и Джек подошел как нельзя лучше.

Главная сложность заключалась в аннигиляции антиматерии. Попробуйте переместить электрон против времени, и заряд его изменится. Он станет позитроном и мгновенно найдет свою античастицу. Найдет, чтобы исчезнуть. Триллионная доля секунды, и крохотная вспышка с выделением фотона. И мы могли доказать, что электрон движется против времени, лишь послав его в пространство, полностью лишенное материи.

Мы попали бы в ту же ловушку, даже если бы располагали мощностями, позволяющими послать в прошлое более тяжелые частицы — протоны, нейтроны, ядра гелия. Частицы эти аннигилировали бы до того, как наши приборы успевали зафиксировать их движение против времени. И вопреки ожиданиям прессы, не могло быть и речи о путешествии в прошлое. Человек, посланный туда, превратился бы в супербомбу, при условии, что он останется в живых при переходе в антиматерию. Так как этот теоретический постулат казался незыблемым, мы старались создать свободное от материи пространство, объем абсолютной пустоты, куда мы могли направить частицу, движущуюся против времени. И вот здесь-то наши желания расходились с нашими возможностями.

— Вы можете создать абсолютную пустоту? — спросил Джек.

— Теоретически, да. На бумаге. Превысив пороговую величину неразрывности пространства-времени, мы сможем послать в разрыв движущийся в прошлое электрон.

— Но как зафиксировать его движение?

— Не знаю. На этом мы и застряли.

— Естественно, — пробормотал Джек. — Как только в вашем пространстве окажется что-либо еще, помимо электрона, оно уже не будет абсолютно пустым, и последует аннигиляция. Но тогда получается, что вы не можете следить за собственным экспериментом.

— Назовем это Принципом неопределенности Гарфилда, — вздохнул я. — Контроль за экспериментом приводит к его мгновенному завершению. Сам видишь, мы увязли по уши.

— А вы пробовали создать это пространство?

— Нет еще. Сначала мы хотим понять, что с ним делать. Эксперимент стоит больших денег. Не хотелось бы тратить их впустую.

Джек подошел ко мне, похлопал по плечу.

— Лео, Лео, Лео, а у тебя не возникало желания переквалифицироваться в брадобреи?

— Нет. Но иногда хочется, чтобы физика не была столь сложна.

— А вот у брадобрея таких вопросов не возникает никогда.

Мы рассмеялись и пошли на солярий, где читала Ширли. Небо сияло голубизной. Редкие облака застыли над горными вершинами, солнце, большое и жаркое, припекало по-летнему. На душе у меня было легко и привольно. За эти две недели я сумел дистанционироваться от своей работы, а потому возникшие проблемы казались далекими и не имеющими ко мне никакого отношения. Чувство это было мне знакомо. По всему выходило, что вернувшись в Ирвин, я смогу по-новому взглянуть на проблему и, возможно, найти оригинальный и эффективный способ ее решения.

Беда в том, что я давно уже не мог предложить ничего нового. А различные комбинации известных методов не помогали. Мне требовался человек, который смог бы свежим взглядом взглянуть на мои затруднения и, в озарении, досказать мне правильное решение. В этом мне мог бы помочь Джек. Но Джек ушел из физики. По собственной воле соорудил стену между собой и наукой.

Увидев нас, Ширли села, широко улыбнулась. Тело ее блестело от пота.

— Что выгнало вас из дома?

— Отчаяние, — ответил я. — Стены рушились на голову.

— Тогда присядьте и погрейтесь на солнышке. — Она нажала кнопку выключения радио. Я даже не заметил, что оно работало, пока не исчез звук. — Я слушала последние новости о человеке из будущего.

— О ком? — переспросил я.

— О Ворнане Девятнадцатом. Он приезжает в Соединенные Штаты!

— Я никак не возьму в толк, о чем ты говоришь…

Джек бросил на Ширли короткий взгляд. Впервые я увидел, что он недоволен женой. И не мог не заинтересоваться его мотивами. Неужели они что-то скрывали от меня?

— Чепуха все это, — вставил Джек. — И напрасно Ширли…

— Может, вы все-таки объясните мне, что к чему?

— Он — живой ответ апокалипсистам. Заявляет, что прибыл из две тысячи девятьсот девяносто девятого года, как турист. Появился в Риме, в чем мать родила, на Испанских ступенях. Когда его попытались арестовать, сшиб полицейского с ног, прикоснувшись к нему кончиком пальца. И сейчас все носятся с ним как с писаной торбой.

— Глупая мистификация, — пожал плечами Джек. — Какому-то идиоту надоели вопли о том, что в следующем январе наступит конец света, и он решил прикинуться гостем из будущего. А люди ему верят. В такие мы живем времена. Когда истерия — образ жизни, толпа готова бежать за любым лунатиком.

— А вдруг он действительно путешественник во времени! — воскликнула Ширли.

— Если это так, я хотел бы с ним встретиться, — вмешался я в перепалку супругов. — Возможно, он сможет ответить на мои вопросы насчет аннигиляции отправленной в прошлое материи. — Я было засмеялся, но смех застрял у меня в горле. И действительно, что я нашел смешного в словах Ширли? — Ты прав, Джек. Конечно, он шарлатан. Почему мы должны попусту тратить время, говоря о нем?

— Потому что очень возможно, Лео, что он тот, за кого себя выдает. — Ширли встала, золотистые волосы рассыпались по плечам. — Ты бы послушал, как звучат его интервью. Он говорит о будущем так, словно действительно прибыл оттуда. Даже если предположить, что он просто очень умен, личность эта незаурядная. И я хотела бы с ним встретиться.

— Когда он объявился?

— На Рождество.

— То есть я уже был здесь? И вы мне ничего не сказали?

Ширли пожала плечами.

— Мы думали, что ты следишь за выпусками новостей, во не считаешь эту тему достойной внимания.

— Я с самого приезда не включал телевизор.

— Тогда придется тебя просветить.

На лице Джека отражалось недовольство. Обычно между ними царило согласие, а тут явно чувствовалось, что он недоволен желанием Ширли повидаться с путешественником во времени. Странно, подумал я. Апокалипсисты его интересуют. Так с чего относиться иначе к другому виду иррационального поведения?

Я же испытывал к пришельцу двойственные чувства. Путешествия во времени манили меня к себе. Но, с другой стороны, я положил жизнь на доказательство их невозможности, а потому едва ли мог восторгаться известием о том, что можно попасть из будущего в прошлое. Не удивительно, что Джек старался оградить меня от этого известия, полагая, что мне ни к чему лишнее напоминание о проблемах, заставивших меня покинуть Ирвин. Но теперь я уже излечился от депрессии, и словосочетание «путешествие во времени» не сводило меня с ума. Наоборот, мне хотелось побольше узнать об этом шарлатане. Он очаровал Ширли с экрана телевизора, а все, что нравилось Ширли, занимало и меня.

Одна из ведущих телекомпаний показывала в тот вечер документальный фильм о Ворнане Девятнадцатом в самое лучшее время, отводимое для наиболее популярных программ, что свидетельствовало об огромном интересе широкой публики к этому событию. Фильм этот предназначался для таких же, как я, Робинзонов Крузо, пребывавших все это время в полном неведении о явлении Ворнана народу, а потому охватывал все, от начала до текущего дня.

Мы уселись в пневмокресла, и после череды рекламных роликов диктор предупредил: «Часть того, что вы сейчас увидите, смоделировано компьютером». Камера показала нам Пьяцца деи Спанья в рождественское утро, с редкими фигурками прохожих. Возникла яркая дуга, по которой и спустился с небес на каменные плиты Ворнан Девятнадцатый. С созданием подобных движущихся картинок компьютеры в наши дни справляются без труда. Так что, если где-то происходит что-либо достойное внимания, отсутствие телекамеры никого не смущает. Компьютерная графика восполнит эту оплошность. Я даже спросил себя, а сумеют ли будущие историки отличить действительные съемки от их имитации? Впрочем, вопрос этот становился актуальным при условии, что мир переживет первое января следующего года.

Дабы обойти противоречия в показаниях свидетелей относительно нимба, скрывающего половой орган Ворнана, компьютерщики показали пришельца сзади, с голыми ягодицами. Вроде бы большинство стояло на том, что Ворнан явился им, в чем мать родила. Но руководство телекомпании не хотело вызывать недовольства верующих тем, что отмахнулось от показаний трех святых сестер.

Я наблюдал, как Ворнан Девятнадцатый ходит по площади, поднимается по лестнице. Полицейский, бросившийся к нему с плащом, вызвал у меня улыбку. Она, правда, исчезла, когда бедняга покатился вниз по ступеням от невидимого разряда.

Последовала беседа с Хорстом Клейном. Блестяще смонтированная, ибо Клейна снимали «в натуре», а Ворнана — рисованным. Молодой человек говорил за себя, компьютер — за Ворнана, теми словами, что вспомнил Клейн.

Новая сцена. Большая комната с высоким лепным потолком. Флюоресцентные лампы освещают лица дюжины мужчин. Ворнан Девятнадцатый в полицейском участке, куда пришел добровольно, ибо никто не мог коснуться его, не получив удара током. Шел допрос. На лицах мужчин отражались скепсис, враждебность, удивление, злость. И здесь помогла компьютерная графика. Ибо никто не удосужился заснять на пленку реальный допрос.

Говоря по-английски, Ворнан Девятнадцатый повторил все, сказанное ранее Хорсту Клейну. Полицейские своими вопросами всячески старались запутать его, вывести на чистую воду. Не обращая внимания на их враждебность, Ворнан легко парировал все их выпады. Откуда он? Из 2999 года. Как попал сюда? Посредством временного транспорта. Почему именно к нам? Хотел лично ознакомиться с жизнью средневекового общества.

Джек фыркнул.

— Мне это нравится. Мы для него — средневековье!

— Звучит убедительно, — отметила Ширли.

— Все это выдумали компьютерщики, — указал я. — Пока мы не слышали ни единого слова, произнесенного им самим.

Но мы услышали. И очень скоро. Суммируя события десяти дней, комментатор описал, как Ворнана поселили в самом роскошном номере одного из отелей на Виа Венето, где теперь он принимает всех, кто пожелает увидеться с ним, как он заказал одежду у самых знаменитых портных Рима. Осталось, правда, неясным, чем он собирался расплачиваться за нее. Более всего меня поразило, с какой доверчивостью приняли римляне его историю. Неужели они поверили, что он прибыл из будущего? Или таким образом хотели показать, что ценят удачный розыгрыш?

На экране появились апокалипсисты, пикетирующие отель, в котором поселили Ворнана Девятнадцатого, и тут я понял, почему его затея удалась. Ворнан знал что предложить нашему встревоженного миру. Принимая на веру его выдумку, люди принимали будущее. Апокалипсисты, наоборот, отрицали его. Я смотрел на них: гротескные маски, разрисованные тела, крики, плакаты. РАДУЙТЕСЬ! КОНЕЦ СВЕТА БЛИЗОК! В ярости потрясали они кулаками, бросали в стены отеля бутылки с краской, и на сером камне вспыхивали красные и синие пятна. Человек из будущего хоронил их культ. А большая часть человечества, которой надоела вся эта болтовня о неминуемой катастрофе, приняла Ворнана с распростертыми объятиями, видя в нем свою надежду. В век апокалипсиса люди готовы поверить в любое чудо.

— Вчера вечером, в Риме, — продолжал комментатор, — Ворнан Девятнадцатый провел свою первую пресс-конференцию. Присутствовали репортеры тридцати крупнейших информационных агентств.

Экран расцвел многоцветьем цветов, и пошел репортаж с конференции. На этот раз съемка, а не компьютерная имитация. Впервые я увидел Ворнана живьем.

И был потрясен.

Другого слова подобрать не могу. Попутно отмечу, что до того момента я воспринимал его не иначе, как шарлатана. С пренебрежением относился к его высказываниям и презирал тех, кто по каким-либо мотивам решил ему подыгрывать. Тем не менее его появление на экране сразу поколебало мою уверенность в собственной правоте. Слишком уж раскованно он держался, всем своим видом показывая, что не лжет ни единым словом.

Телосложение хрупкое, рост — ниже среднего, узкие, покатые плечи, длинная женственная шея, гордая посадка головы. Выступающие скулы, волевой подбородок, крупный нос. Череп, пожалуй, великоват для его тела, высокий лоб. Лицо необычное, но из тех, что можно встретить на городских улицах.

Волосы землистого цвета, коротко подстриженные. Глаза серые. Возраст неопределенный, от тридцати до шестидесяти. Кожа без единой морщины. Светло-синяя рубашка, светло-вишневый шейный платок. Чувствовалось в нем хладнокровие, благородство, интеллигентность и… пренебрежение. Он напоминал мне сиамского кота. Источаемой сексуальностью и некоторой женственностью, свойственными всем кошкам, независимо от пола. Не вызывало сомнений, что Ворнан знает толк в сексе, умеет получить и подарить удовольствие. Подчеркиваю, что здесь я излагаю лишь свои первые впечатления, никак не связанные с моим последующим близким общением с Ворнаном.

Характер человека зачастую определяется по его губам и глазам. Именно в них сосредоточилась сила Ворнана. Тонкие губы, большой рот, безупречные зубы, ослепительная улыбка, сверкающая, как маяк в ночи, полная безмерного тепла и заботы. Исчезала она так же внезапно, как и появлялась, и тогда все внимание переключалось на его глаза, холодные, буравящие насквозь. То были две наиболее характерные черты Ворнана: его умение требовать и получать любовь, выражаемое неотразимой улыбкой, мгновение спустя сменяющееся отстраненностью от ближнего своего, проявляющейся в ледяном взгляде. Шарлатан или нет, человек он был, несомненно, незаурядный, а потому мне хотелось увидеть его в действии, хотя подобные выдумки я воспринимал неодобрительно. Рисованный фильм не давал полного представления о Ворнане. Ибо в созданном компьютерами изображении начисто терялся присущий пришельцу магнетизм.

Камера задержалась на его лице секунд на тридцать, достаточно долго, чтобы продемонстрировать его умение привлекать к себе всеобщее внимание. Затем прошлась по комнате, показывая репортеров. Я узнал по меньшей мере шестерых. То есть звезды журналистики сочли возможным потратить свое время на Ворнана. Одно это указывало, сколь сильное впечатление произвел он на наш мир за те несколько дней, что я прохлаждался в пустыне в компании Джека и Ширли. А камера тем временем двигалась дальше, демонстрируя технические достижения нашего века: звукозаписывающее оборудование, консоль компьютера, балку с динамиками и микрофонами под потолком, датчики трехмерности изображения, цезиевый лазер, используемый вместо прожектора. Обычно вся эта механика остается за кадром, сейчас же их сознательно выдвинули на авансцену, дабы показать, что и мы, пусть и дикари, кое-что да умеем.

Пресс-конференция началась вопросом, заданным с четким лондонским произношением: «Мистер Ворнан, будьте так любезны, скажите нам, чем вызвано ваше появление здесь?»

— С удовольствием. Я отправился в прошлое, чтобы своими глазами увидеть, как жили люди в начале технократической эры. Отправная точка моего путешествия, как вы уже знаете, две тысячи девятьсот девяносто девятый год. Я намерен посетить центры вашей цивилизации и вернуться назад с полным отчетом о моем путешествии, дабы ознакомить моих современников с тем, что узнаю я сам.

Говорил он легко и свободно, безо всякого акцента. На таком же абсолютно правильном английском отвечали и компьютеры с устройствами речевого вывода. Из этого следовало, что языку его обучала машина. Впрочем, и в двадцатом веке точно также говорил по-английски финн, баск или узбек, изучивший язык по магнитофонному курсу. Мелодичный голос Ворнана ласкал слух. Мне, во всяком случае, он понравился.

— Как вышло, что вы говорите по-английски? — последовал новый вопрос.

— Я изучил самый распространенный язык вашего времени.

— Разве у вас говорят не на нем?

— Он неузнаваемо изменился.

— Расскажите нам о мире будущего.

Ворнан улыбнулся.

— Что вас интересует?

— Население.

— Точно не знаю. Наверное, несколько миллиардов.

— Вы уже достигли звезд?

— Разумеется.

— Как долго живут люди в две тысячи девятьсот девяносто девятом году?

— Пока не умрут, — с очередной улыбкой ответил Ворнан. — Точнее, пока не захотят умереть.

— А если не захотят?

— Полагаю, будут жить. Не знаю.

— Какие государства играют ведущую роль в две тысячи девятьсот девяносто девятом году?

— Государств у нас нет. Есть Централити и отдельные поселения. Более ничего.

— Что такое Централити?

— Добровольное сообщество граждан, живущих в одном месте. В некотором смысле, большой город, хотя функции у него более широкие.

— И где он расположен? Ворнан чуть нахмурился.

— На одном из основных континентов. Я забыл ваши названия.

Джек повернулся ко мне.

— А может, выключим? И так ясно, что он врет. Уходит от любого прямого вопроса.

— Оставь. — Ширли, как зачарованная, смотрела на экран.

Лицо Джека закаменело, и я пришел к ней на помощь.

— Да, да, давай немного посмотрим. Забавно, знаешь ли.

— …только один город?

— Да, — кивнул Ворнан. — И живут там те, кто предпочитает общество уединению. Экономическая необходимость не принуждает нас сбиваться в кучу. Каждый из нас независим. И меня изумляет ваша привычка залезать друг другу в карман. Взять, к примеру, деньги. Без них человек голодает, ходит голый и босый. Я прав? Вам недостает независимости от производства. Я не ошибусь, если скажу, что вы еще не открыли преобразование энергии?

— Все зависит от того, что вы подразумеваете под преобразованием энергии, — ответил ему голос с сильным американским акцентом. — Человечество умеет получать энергию с той поры, как на Земле запылал первый костер.

— Я имею в виду эффективное преобразование энергии. — В голосе Ворнана слышались назидательные нотки. — Полное использование энергии, содержащейся в одном… да, да, в одном атоме. Вам это недоступно?

Я искоса глянул на Джека. Пальцы его впились в подлокотники, лицо перекосило от напряжения. Я отвел взгляд, понимая, что этими переживаниями Джек ни с кем не хотел делиться. Однако, в словах Ворнана хотя бы частично содержался ответ на вопрос, мучивший Джека чуть ли не десять лет.

Когда я вновь посмотрел на экран, Ворнан уже не обсуждал преобразование энергии.

— …Путешествие по миру. Я хочу перепробовать все, чем славна эта эпоха. И начать я хочу с Соединенных Штатов Америки.

— Почему?

— Процесс упадка предпочтительнее наблюдать в его развитии. Изучение гибели цивилизации надо начинать с наиболее мощного компонента. Мне кажется, что хаос, надвигающийся на вас, исходит из Соединенных Штатов, а потому я хочу уловить его симптомы. — Говорил он бесстрастно, словно лектор, объясняющий студентам какую-то рутинную тему. Вроде бы развал нашего общества представлялся вопросом решенным, а потому и не стоило зря растрачивать эмоции. А затем сверкнула улыбка, дабы помочь журналистам побыстрее забыть мрачную суть слов Ворнана.

Пресс-конференция вскорости завершилась. На вопросы о мире, из которого он прибыл, и о методе перемещения во времени Ворнан отвечал общими фразами. Иногда уточнял, что подробностями поделится в другой раз. Часто прямо заявлял, что не знает. Особенно уклончивыми были его ответы на вопросы относительно нашего ближайшего будущего. Мне показалось, что он был куда худшего мнения о нашем техническом уровне и его удивило, что у нас есть электричество, не говоря уже об атомной энергии и полетах в космос. Он не пытался скрыть своего пренебрежения к нам, но, странное дело, оно не вызывало негодования. И когда редактор ведущей факс-газеты Канады спросил: «Как по-вашему, чему из сказанного вами мы можем поверить?» — Ворнан вновь улыбнулся.

— Да хоть ничему не верьте. Мне это без разницы.

Едва передача закончилась, Ширли повернулась ко мне.

— Вот ты и увидел человека из будущего, Лео. Что ты о нем скажешь?

— Забавно.

— Он тебя убедил?

— Глупость какая! Совершенно ясно, что это чей-то рекламный трюк, хотя и сделано все блестяще. А парень этот — само очарование.

— Это точно, — Ширли посмотрела на мужа. — Джек, дорогой, ты не будешь возражать, если я проведу с ним ночь, когда он приедет в Штаты? Я уверена, что за тысячу лет они открыли в сексе много нового, так что, возможно, он кое-чему меня научит.

— Как смешно.

Лицо Джека почернело от ярости. Ширли даже отпрянула. И меня удивила его реакция на достаточно невинную шутку. Они столько лет прожили душа в душу, а потому ее игривое предложение не должно было вызвать такой всплеск. И тут я понял, что причина не в ее словах, а совсем в другом: Джек все еще не отошел от короткой фразы Ворнана насчет извлечения энергии из атома, его описания децентрализованного мира, где у людей нет экономической необходимости держаться вместе.

— С вашего разрешения, я вас покину. — Джек развернулся и быстро вышел из гостиной.

Мы с Ширли недоуменно переглянулись. Она прикусила губу, намотала на палец прядь волос.

— Извини, Лео. Я знаю, что его гложет, но сказать не могу.

— Наверное, я догадаюсь и сам.

— Да, ты, скорее всего, догадаешься.

Она нажала на клавишу, и одна из стен стала прозрачной. Джек стоял на солярии, ухватившись руками за поручень, уставившись в ночь. На западе над горами сверкали молнии: приближалась зимняя гроза. И скоро хлынул ливень. Но Джек не пошевелился. Так и стоял под потоками падающей с неба воды, поглощенный своими мыслями. Под ногами у нас загудели моторы: компьютер системы жизнеобеспечения открывал заслонки подземных резервуаров, чтобы собрать в них дождевую воду. Ширли подошла, положила руку мне на лечо.

— Мне страшно, — прошептала она. — Лео, мне страшно.

Глава 4

— Пойдем в пустыню, — предложил Джек. — Я хочу поговорить с тобой, старина.

С показа пресс-конференции Ворнана Девятнадцатого прошло два дня. Более мы не включали экран, и возникшая было напряженность исчезла. Назавтра я собирался вернуться в Ирвин. Меня ждала работа, а кроме того, я чувствовал, что Джеку и Ширли надо побыть вдвоем, дабы сгладить обозначившиеся разногласия. Эти два дня Джек практически все время молчал. Из головы не выходили слова Ворнана. Так что его приглашение удивило и обрадовало меня.

— А Ширли пойдет?

— Нужды в этом нет. Прогуляемся вдвоем.

Мы оставили ее загорать на солярии, а сами зашагали по едва видимой тропе. Песок еще не успел высохнуть после недавнего ливня, тут и там сквозь него пробивалась зеленая травка.

Мы как раз поравнялись с огромными валунами, когда Джек остановился и повернулся ко мне.

— Лео, ты задавался вопросом, почему я ушел из университета?

— И не раз.

— Но я же все объяснил.

— Ты говорил, что зашел в тупик. Что тебе скучно, что ты потерял веру в себя и в физику и хочешь уединиться с Ширли в любовном гнездышке. Кажется, даже собирался начать писать.

Джек кивнул.

— То была ложь.

— Я знаю.

— Во всяком случае, не вся правда. Я действительно хотел приехать сюда и отгородиться от мира. Но вот насчет тупика я лгал. Проблема заключалась в другом. Мне хотелось упереться в глухую стену. Но я видел перед собой прямую дорогу к завершению исследований. Я получил все ответы, Лео. Все до единого.

У меня задергалась левая щека.

— Как же ты смог остановиться, зная, что до финиша рукой подать?

— Смог. — Он сел, прислонился спиной к валуну, набрал горсть песку, который струйками потек у него между пальцев. На меня он не смотрел. — Я принес себя в жертву или струсил? Как по-твоему, Лео?

— Хотелось бы услышать твое мнение.

— Ты знал, к чему может привести моя работа?

— Я понял это раньше тебя. Но не собирался объяснять тебе что к чему. Решение зависело только от тебя. А ты никогда не показывал, что представляешь себе практическое приложение своих исследований. Насколько я мог судить, тебе казалось, что изучение атомных сил сцепления — вопрос сугубо теоретический.

— Я так и думал. По крайней мере, первые полтора года.

— А потом?

— Я познакомился с Ширли, помнишь? Она ничего не понимала в физике. Изучала социологию, историю. Я начал рассказывать ей о своей работе, обходясь самыми простыми понятиями, буквально объясняя все на пальцах. Занятие это мне очень помогло. Я научился выражать словами смысл уравнений. И, наконец, я сказал, что пытаюсь понять, каким образом атом остается единым целым. «То есть ты хочешь научиться разбирать его на части без взрыва?» — спросила она. «Да, — согласился я. — Тогда мы сможем брать любой атом и выкачивать из него энергию. Сколько захотим». Ширли как-то странно посмотрела на меня. «А экономическая основа нашего общества разлетится вдребезги».

— Ранее тебе не приходила в голову такая мысль?

— Нет, Лео. Никогда. Я же прибыл к вам прямо из МТИ. Прикладная наука меня не интересовала. Ширли прочистила мне мозги. Я взялся за специальную литературу, Ширли прочитала мне цикл лекций по основам экономики. И я понял, что кто-то еще, взяв мои уравнения, сможет найти способ высвобождения неограниченного потока энергии. В полном соответствии с формулой Эйнштейна. Энергия равна массе помноженной на квадрат скорости света. Я запаниковал. Я не мог взять на себя такую ответственность. Не мог перевернуть мир. Сначала я хотел пойти к тебе и спросить, что же мне делать?

— Так почему не пошел?

Джек пожал плечами.

— Я бы слишком легко отделался. Переложил ношу ответственности на тебя. А потом до меня дошло, что ты, должно быть, уже осознал, куда я гребу. И заговорил бы первым, если б не полагал, что разобраться во всем, я должен самостоятельно. Потому-то я запросил отдыха, сославшись на усталость, и крутился на ускорителе, обдумывая ситуацию. Я вспомнил Оппенгеймера,[15] Ферми,[16] остальных создателей атомной бомбы и спросил себя, как бы я поступил на их месте. Они работали во время войны, стремились сласти человечество от действительно страшного врага, но и их обуревали сомнения. Я же никого ни от чего не спасал. Но выводил уравнения, которые могли разрушить денежные отношения, на которых зиждился мир. Я уже казался себе врагом человечества.

— Если удастся извлечь энергию атома без взрыва, исчезнут голод, жадность, монополии, — заметил я.

— Но все это предварят пятьдесят лет хаоса, пока будет устанавливаться новый порядок. И вину за все возложат на Джека Брайнта. Лео, я не мог пойти на такое. Не мог взять на себя такую ответственность. Потому-то и покинул университет. Собрал вещички и переехал сюда. Я совершил преступление против знания, чтобы избежать большего преступления.

— И ты чувствуешь за собой вину?

— Конечно. Последние десять лет моей жизни я воспринимаю, как наказание за побег. Тебя интересует, какую книгу я пишу, Лео?

— Еще бы.

— Автобиографическое эссе. О том, над чем я работал в университете, как осознал, к чему может привести успешное завершение моих исследований, почему остановился, не дойдя до цели, что чувствовал, обосновавшись в пустыне. Книга, если так можно выразиться, о моральной ответственности науки. Между прочим, я включил в нее полный текст моей диссертации.

— На тот день, когда ты прекратил работу над диссертацией?

— Нет, — покачал головой Джек. — Полный текст. Я же говорил тебе, что ясно видел ответы на все вопросы. Диссертацию я закончил пять лет тому назад. Все изложено на бумаге. Имея миллиард долларов и хорошо оснащенную лабораторию, любая корпорация сможет преобразовать мои; уравнения в энергетическую установку размером с грецкий орех, которая будет работать вечно на нескольких песчинках.

Мне показалось, что подо мной дрогнула земля. Заговорил я после долгой паузы.

— Почему ты затронул эту тему только сейчас?

— Меня подтолкнула эта глупая передача. Интервью с человеком из две тысячи девятьсот девяносто девятого года, его болтовня о децентрализованном мире, в котором каждый человек независим от других, благодаря полному использованию энергии атома. Я словно заглянул в будущее, будущее, которое возникло не без моего участия.

— Но ведь не веришь же ты…

— Не знаю, Лео. Трудно, конечно, представить себе человека, свалившегося на нас из далекого будущего. Я не сомневался, что Ворнан — шарлатан, пока он не начал описывать децентрализацию.

— Идея полного использования атомной энергии обсуждается давно, Джек. Этому парню могло хватить ума воспользоваться ею. Так что из увиденного и услышанного нами по телевизору отнюдь не следует, что он прибыл к нам из две тысячи девятьсот девяносто девятого года, где вовсю используются твои уравнения. Извини, Джек, но, боюсь, ты переоцениваешь собственную уникальность. Ты ухватился за одну из футуристических идей и принял ее за реальность. Так что не стоит думать, что его случайная фраза…

— А если все это правда, Лео?

— Бели ты так встревожился, почему бы тебе не сжечь рукопись?

Глаза его изумленно раскрылись, словно я предложил ему отрубить себе руку или ногу.

— Я не могу.

— Ты защитишь человечество от хаоса, виновником которого уже видишь себя.

— Рукопись надежно спрятана, Лео.

— Где?

— В подвале. Я построил сейф и соединил систему блокировки с пультом управления реактором. Если кто-то попытается открыть сейф, не зная шифра, будут подняты графитовые стержни, и дом взлетит на воздух. Так что нет нужды уничтожать рукопись. Она никогда не попадет в чужие руки.

— Однако ты принимаешь за аксиому, что где-то в будущем она-таки попала в чужие руки, раз в две тысячи девятьсот девяносто девятом году мир уже полностью перешел на предложенный тобой способ добывания энергии.

— Не знаю, Лео. Безумие какое-то. Мне кажется, что и я уже схожу с ума.

— Давай предположим, что Ворнан Девятнадцатый — тот, за кого себя выдает, и приведенная им схема преобразования энергии используется в две тысячи девятьсот девяносто девятом году. Нет возражений? Да, мы не знаем, та ли это схема, что предлагаешь ты. Но вдруг? Допустим, ты сожжешь рукопись. Твое деяние изменит будущее и экономическая модель, о которой рассказал нам Ворнан, не будет реализована. Он сам может исчезнуть в тот момент, когда твою книгу охватит огонь. Вот тогда мы получим убедительное доказательство того, что ты спас мир от ужасной судьбы, уготованной ему твоими стараниями.

— Нет, Лео. Даже если я сожгу рукопись, сам-то я останусь. Я смогу восстановить все расчеты по памяти. Сожжение книги ничего не докажет.

— Есть препараты, стирающие память…

По телу Джека пробежала дрожь.

— В это я не верю.

В ужасе я смотрел на него. Только сейчас я понял, что Джек одержим навязчивой идеей. Куда подевалась спокойная уверенность. Джек не находил себе места. А что, если этот шарлатан действительно посланец далекого будущего? И в фундаменте тамошнего общества лежит выдвинутая и разработанная им идея.

— Могу я тебе чем-нибудь помочь? — спросил я.

— Да, Лео.

— Говори, я сделаю все, что ты попросишь.

— Найди возможность лично встретиться с Ворнаном Девятнадцатым. Ты же известный ученый. У тебя обширные связи. Переговори с ним с глазу на глаз. Выясни, водит он нас за нос или нет.

— Разумеется, водит.

— Выясни это, Лео.

— А если окажется, что он и впрямь из будущего? Глаза Джека блеснули.

— Расспроси его о том, как живут в его эпохе. Пусть побольше расскажет о получении энергии из атома. Обязательно узнай, кто предложил этот способ преобразования энергии и когда. Может, он появится только через пятьсот лет. Кто-то откроет его самостоятельно, независимо от меня. Вырви из него правду, Лео. Я должен знать.

Что я мог ему сказать?

Джек, у тебя поехала крыша. Тебе пора обратиться к психоаналитику. Мог ли я выставить диагноз паранойи? И потерять самого близкого друга. Но не хотелось мне и потворствовать безумию Джека, обещая переговорить с Ворнаном. Ну, доберусь я до него, ну, смогу встретиться с ним наедине. Мне не хотелось пересиливать себя, прикидываясь, что я верю хоть одному слову этого шарлатана.

Я мог обмануть Джека. Выдумать разговор с Ворнаном, который успокоил бы его.

Но то было бы предательство. А черные глаза Джека молили о помощи.

— Я сделаю все, что смогу, — пообещал я.

Он крепко пожал мне руку. И мы двинулись в обратный путь.

Наутро, когда я собирал вещи, в мою комнату зашла Ширли. В облегающем тело тонком платье, подчеркивающем великолепную фигуру. И я, уже привычный к ее обнаженному телу, словно увидел вновь, как она прекрасна. Но что я мог, кроме как сожалеть, что наши отношения так и останутся платоническими.

— Что он рассказал тебе вчера?

— Все.

— Насчет рукописи? О том, чего он боится?

— Да.

— Ты сможешь помочь ему, Лео?

— Не знаю. Он хочет, чтобы я встретился с этим человеком из две тысячи девятьсот девяносто девятого года и все у него выяснил. Боюсь, это будет непросто. И возможно, не принесет пользы, даже если мне удастся переговорить с ним.

— Он — как натянутая струна, Лео. Я очень тревожусь за него. Знаешь, с виду-то он такой здоровый, но постоянные мысли о рукописи разъедают его изнутри. Он потерял связь с реальным миром.

— А ты не задумывалась над тем, чтобы прибегнуть к помощи специалистов?

— Я не решусь, — прошептала Ширли. — Не смогу обратиться к нему с таким предложением. Он переживает кризис, но думаю, мы справимся с ним сами. Я не уверена, что это болезнь. Пока. Может, вернувшись, ты сможешь убедить его, что человек этот — мошенник, и ему сразу полегчает. Ты попытаешься?

— Обязательно, Ширли.

Внезапно она оказалась в моих объятьях. Уткнулась лицом в ложбинку между щекой и плечом. Тугие шары ее грудей уперлись в мою грудь, ногти вонзились в спину. Она дрожала и рыдала. Я крепко прижимал ее к себе, пока сам не начал дрожать, но совсем по другой причине. Тогда я мягко отстранил ее от себя. А час спустя я уже трясся по проселочной дороге, держа путь в Тусон. Там меня ждала транспортная платформа, чтобы доставить в Калифорнию.

В Ирвин я прибыл под вечер. Приложил большой палец правой руки к контактной пластине замка, дверь открылась. В доме не жили три недели, а потому на меня дохнуло затхлым запахом. С радостью оглядел я лежащие повсюду бумаги и дискеты. Слоняясь из комнаты в комнаты, я чувствовал себя школьником, вернувшимся домой в последний день лета. Каникулы кончились, аризонское солнце сменилось калифорнийскими туманами. Я снова один. Из соседней комнаты не выйдет Ширли. Джек не выскажет интересную идею. Накатила грусть, ибо я потерял верного, надежного Джека, к которому столько раз обращался за поддержкой. Место его занял неуравновешенный незнакомец, обуреваемый иррациональными заботами. Даже золотоволосая Ширли в этот раз предстала передо мной не богиней, но встревоженной женой. Я поехал к ним, чтобы излечить свою душу, и мне это удалось, но визит обошелся слишком уж дорого.

После нажатия на клавишу окна стали прозрачными, и я долго смотрел на накатывающие на берег волны, узкую полоску песка, клочья тумана на соснах. Вентиляторы гнали в дом смолистый, соленый воздух. Я поставил кассету в музыкальный центр, и из тысяч крошечных динамиков, упрятанных в стены, полилась симфония Баха. Потом налил в бокал коньяка, сел в кресло. Мир и покой окутали мою душу. Поутру меня ожидала бесцельная работа. Мои друзья столкнулись с едва ли разрешимыми проблемами. Мир сотрясали шабаши апокалипсистов, а теперь вот появился посланец из будущего. Однако во все времена по земле бродили лжепророки, люди преодолевали казавшиеся непреодолимыми трудности, а сомнения и душевное смятение были постоянными спутниками творцов добрых дел. Ничто не ново под луной. Так что и жалеть себя нечего. Живи, как живется, думал я, не заглядывай далеко вперед, работай с полной отдачей и надейся на воскрешение из мертвых. Так что, пусть приходит завтра.

Тут я вспомнил, что не подключил видеофон. Исправился, и, как выяснилось, напрасно.

Мои сотрудники знали, что в Аризоне я, как говорится, лишен права переписки. Все вопросы решала мой секретарь, не консультируясь со мной. Если возникало действительно что-то очень важное, она оставляла запись в блоке памяти моего домашнего видеофона, чтобы я ознакомился с ней сразу по приезду. Так произошло и на этот раз. Едва я подсоединил видеофон к сети, звякнул звонок, и механически я нажал кнопку вывода сигнала на экран. Его заполнило длинное, худое лицо моего секретаря.

— Доктор Гарфилд, я звоню пятого января. Сегодня вам несколько раз звонил некий мистер Сэнфорд Крейлик из аппарата Белого дома. Мистеру Крейлику позарез нужно поговорить с вами, и он настаивал на том, чтобы я соединила его с Аризоной. Никаких возражений он не хотел и слышать, поэтому мне пришлось приложить немало усилий, прежде чем он понял, что беспокоить вас нельзя. Тогда он попросил передать вам его просьбу как можно скорее позвонить ему в Белый дом, в любое время дня и ночи. Он сказал, что на карту поставлена безопасность страны. Номер…

На том запись обрывалась. Я никогда не слышал о мистере Сэнфорде Крейлике, но, разумеется, помощники президента приходили и уходили. За последние восемь лет то был четвертый звонок из Белого дома, с тех пор как я вошел в когорту ученых мужей, считающихся гордостью нации. Мой профиль появился на обложке еженедельного журнала для слабоумных. В сопроводительной статье указывалось, что я продвигаю вперед рубежи науки и моими стараниями физика поднимется на небывалую высоту. Тогда-то я и приобрел статус знаменитости. Иногда меня просили подписаться под официальными заявлениями, в которых по разным поводам высказывалась забота или тревога о благе человечества. Меня вызывали в Вашингтон, чтобы объяснить упитанным конгрессменам, почему необходимо выделять бюджетные ассигнования на строительство новых и модернизацию действующих ускорителей. Меня включили в состав комитета, присуждающего ежегодную премию Годдарда[17] лучшему из астронавтов. Выпадали годы, когда я даже выступал на конгрессах АААS,[18] пытаясь объяснить океанографам или археологам, что делается на моем рубеже науки. Должен признать, что со временем мне все более нравилась эта шелуха. Не из-за растущей известности, но как повод отвлечься от работы, которая уже не приносила такой удовлетворенности, как прежде. Помните Закон Гарфилда: обычно ученые переходят в разряд знаменитых, когда уже не могут двинуть науку вперед. Перестав выдавать на-гора результат, они утешаются поклонением невежд.

Впрочем, никогда еще меня не просили позвонить в Вашингтон, да еще срочно. Крейлик говорил что-то о безопасности страны. Ой ли? Сотрудники Белого дома зачастую преувеличивали свою роль в государственных делах.

Звонок Крейлика заинтриговал меня. В столице сейчас обедали. Крейлик сказал, что я могу звонить в любое время. Что ж, испортим ему аппетит. Пусть его вытащат из-за столика одного из ресторанов, что выстроились вдоль Потомака.

Я набрал номер Белого дома. На экране появился оттиск президентской печати, и механический голос пожелал узнать, что мне угодно.

— Я хотел бы поговорить с Сэнфордом Крейликом.

— Один момент.

Пауза затянулась не на момент, но на три минуты, пока компьютер отыскивал Крейлика. В кабинете его, естественно, не оказалось. Наконец передо мной предстала мрачная, уродливая физиономия молодого мужчины, с надбровными дугами, которые могли бы сделать честь неандертальцу. Я сразу успокоился, ибо ожидал, что мне придется иметь дело с одним из гладких, скользких подхалимов, которых полным-полно в Вашингтоне. Крейлик же, я понял это с первого. взгляда, не имел с этой породой ничего общего. Уродливость говорила в его пользу.

— Доктор Гарфилд, я так надеялся, что вы позвоните! — с ходу начал он. — Вы хорошо отдохнули?

— Превосходно.

— Ваш секретарь заслуживает медаль за преданность, профессор. Я даже пригрозил, что пришлю к ней национальную гвардию, если она не соединит меня с вами. Она отказалась.

— Мои сотрудники предупреждены, что я сдеру кожу с любого, кто нарушит мой покой, мистер Крейлик. Чем я могу вам помочь?

— Могли бы вы завтра прилететь в Вашингтон? Все расходы будут оплачены.

— По какому поводу на этот раз? Конференцию по проблемам выживания в двадцать первом веке?

Крейлик заулыбался.

— Не конференция, доктор Гарфилд. Мы хотели бы воспользоваться вашими услугами. Предлагаемая нами работа займет несколько месяцев и справиться с ней можете только вы.

— Несколько месяцев? Вряд ли я смогу…

— Ситуация критическая, сэр. Не думайте, что я преувеличиваю, как принято среди государственных служащих. Вопрос жизни и смерти.

— Можете вы сообщить мне подробности?

— Не по телефону.

— Вы хотите, чтобы я незамедлительно вылетел в Вашингтон, чтобы поговорить с вами не знамо о чем?

— Да. Если вам угодно, я сам приеду в Калифорнию. Дело не терпит отлагательств, мы и так потеряли много времени.

Я демонстративно, чтобы Крейлик заметил мое движение, потянулся к клавише, выключающей видеофон.

— Если вам нечего больше сказать, мистер Крейлик, боюсь, нам остается лишь попрощаться.

Он сдался.

— Намека вам хватит?

— Возможно.

— Вам известно, что несколько недель тому назад появился некий человек, утверждающий, что прибыл из будущего?

— В самых общих чертах.

— Мы хотим, чтобы вы задали ему несколько вопросов по определенным темам. Я…

Похоже, судьба заранее уготовила мне встречу с Ворнаном Девятнадцатым. Сначала Джек умолял меня увидеться с ним, теперь государственный чиновник обращался ко мне с той же просьбой. Поистине, мир сходил с ума.

Я не дал Крейлику договорить.

— Хорошо. Завтра я буду в Вашингтоне.

Глава 5

Экран видеофона обманчив. У меня сложилось впечатление, что Крейлик невысокого роста, хрупкого телосложения. Наяву же передо мной предстал гигант за два метра, массивность фигуры которого в значительной мере скрадывала уродливость лица. Он встретил меня в аэропорту. Перед самым полуднем, по вашингтонскому времени.

Пока мы мчались по автостраде в Белый дом, Крейлик не переставал убеждать меня в важности порученной мне миссии, попутно благодаря за содействие. Не касаясь, однако, самого задания. Вскоре мы нырнули под землю, в машина остановилась в просторном гараже под Белым домом. После досмотра ничего запрещенного на мне не нашли, и мы поднялись на лифте. Я уж подумал, а не сам ли президент будет инструктировать меня, но скоро выяснилось, что встреча с ним мне не грозит. Меня провели в зал оперативного управления, с рядами мерцающих экранами компьютеров. В центре, на длинном столе, стоял кристальный шар с замурованным в нем представителем фауны Венеры, лиловой амебой, широко раскинувшей щупальца. Надпись на подставке указывала, что амебу нашла и доставила на Землю вторая экспедиция. Меня это удивило, мне-то представлялось, что мы привезли с Венеры не так много, чтобы использовать уникальные находки для украшения служебных помещений.

В зал быстрым шагом, чуть ли не бегом, вошел невысокий мужчина в кричащем костюме, с коротко остриженными седыми волосами. Пиджак с подложенными плечами, позвякивающие хромированные пластинки на груди, рукавах, штанинах. Похоже, этот господин не отставал от моды.

— Маркус Кеттридж, — представился он. — Помощник президента по особым поручениям. Рад, что вы с нами, доктор Гарфилд.

— Как наш гость? — полюбопытствовал Крейлик.

— Он в Копенгагене. Отчет прислали полчаса тому назад. — Кеттридж повернулся ко мне. — Может, мы сначала посмотрим пленку?

— Дельная мысль, — согласился я.

Кеттридж разжал кулак. На ладони лежала крошечная видеокассета. Он вставил ее в гнездо проектора, и тут же засветился настенный экран. Ворнан Девятнадцатый гулял по садам Тиволи, перекрытым прозрачным куполом, защищающим исторический памятник от превратностей датской погоды. Походка у него была упругая, как у танцора. Его сопровождала блондинка гигантского роста, лет девятнадцати от роду, с пышной копной волос и мечтательным взглядом. Коротенькие шорты и узкая лента на необъятной груди составляли весь ее наряд. С тем же успехом она могла бы ходить и голой. Рука Ворнана лежала на ее талии. Изредка он поглаживал монументальные ягодицы блондинки.

— Девушка — датчанка, — прокомментировал это Кеттридж. — Зовут ее Улла, фамилию не помню. Вчера он подцепил ее в зоопарке Копенгагена. Ночь они провели вместе. Он везде ведет себя так — эдакий император, величайшим повелением приглашающий девушек в свою постель.

— Не только девушек, — пробормотал Крейлик.

— Верно, верно. В Лондоне он отдал предпочтение молодому парикмахеру.

Я продолжал наблюдать за Ворнаном. Его сопровождала небольшая свита: десяток полицейских с дубинками-парализаторами в руках, несколько чиновников, еще человек шесть, по виду репортеров.

— Как вам удается оградить его от журналистов? — спросил я.

— Достигнута договоренность, — ответил Кеттридж. — Шесть репортеров представляют все средства массовой информации. Они меняются каждый день. Идея принадлежит Ворнану. Он сказал, что не против популярности, но не любит, когда вокруг толпа.

Ворнан тем временем подошел к павильону, в котором танцевала датская молодежь. С экрана на нас обрушилась оглушительная музыка, мы видели, как дергаются юноши и девушки, летают их руки и ноги. То была одна из новейших дискотек, с полом из движущихся дорожек. Так что, стоя на месте, по ходу танца, человек перемещался по всему залу, меняя партнеров. Ворнан какое-то время смотрел на танцующих, а затем увлек свою даму на движущиеся дорожки. Один из чиновников бросил в автомат несколько монет. Ворнан, похоже, не желал пачкать руки деньгами, а потому счета приходилось оплачивать кому-то из сопровождающих.

Ворнан и датчанка встали друг против друга, поймали ритм танца. Особых способностей для этого не требовалось. Вульгарные движения живота, сопровождаемые криками и хлопками. Так танцевали уже добрых сорок лет. Девушка встала, широко раздвинув ноги, чуть согнулась в коленях и откинула назад голову. Ее огромные конические груди нацелились на усыпанный зеркалами потолок. Ворнан согнул колени, растопырил локти, как парни вокруг, и начал танцевать. А движущая дорожка уже унесла его от Уллы.

Похоже, чуть ли не все девушки знали, кто он такой. Тому свидетельство их изумленные лица и вскрикивания. Появление на их дискотеке мировой знаменитости сбивало девушек с ритма. Одна просто застыла и девяносто секунд, пока движущая дорожка не переместила Ворнана к ее соседке, во все глаза смотрела на него. Поначалу все шло более-менее пристойно, пока, сменив семь или восемь партнерш, Ворнан не оказался перед темноволосой, пухлой девчушкой лет шестнадцати. При виде пришельца из будущего ее охватил ужас, и она попятилась назад, к краю движущейся дорожки. Тут же сработал предохранительный датчик, и звякнул звонок, предупреждающий об опасности. Но девушка словно ничего и не слышала, продолжая пятиться. А потому ноги ее оказались на дорожках, движущихся в разных направлениях. Она упала, юбка задралась, обнажив розовые бедра. Правой рукой, ища поддержки, она схватила за ногу стоявшего рядом парня.

Он тоже упал, а затем мы увидели, как реализуется «эффект домино», потому что падающий хватался за соседа, что приводило к новым падениям. На ногах удержались лишь несколько человек, в том числе и Ворнан Девятнадцатый, с улыбкой наблюдавший за всеобщей сумятицей. Рухнула, как подрубленный дуб, и его спутница, великанша-блондинка. Движущие дорожки остановились. Многие девушки плакали, оцарапав колени о шершавую поверхность дорожек. Одна потеряла юбку и теперь лежала, свернувшись калачиком. А Ворнан? Ворнан уже стоял у стены, на твердом полу. Рядом возвышалась и блондинка.

— У него талант разрушителя, — прервал молчание Кеттридж.

Крейлик рассмеялся.

— Это еще цветочки по сравнению с тем, что он натворил вчера в Стокгольме, когда нажал не ту кнопку и шведский стол начал вращаться.

Экран погас. Кеттридж, без тени улыбки на лице, повернулся ко мне.

— Доктор Гарфилд, через три дня этот человек станет гостем Соединенных Штатов. Мы не знаем, сколь долго пробудет он у нас. Мы намерены контролировать его поездки по стране, чтобы избежать происшествий, которые он, пусть не по злой воле, инициировал ранее. Одному из них вы были свидетелем. План у нас следующий: образовать комитет из пяти-шести ведущих ученых, которые будут… направлять нашего гостя. По существу они должны стать его надсмотрщиками, охранниками и… шпионами.

— На официальном уровне Соединенные Штаты признают, что он из две тысячи девятьсот девяносто девятого года?

— На официальном уровне, да, — кивнул Кеттридж. — И потому с ним будут носиться как с писаной торбой.

— Но… — я запнулся.

— Лично я, доктор Гарфилд, полагаю, что он — ловкий мошенник, — вставил Крейлик. — Того же мнения, насколько мне известно, придерживается и мистер Кеттридж. Но мошенник очень умный, с богатым воображением. Однако, ради спокойствия общества, решено принимать Ворнана Девятнадцатого за того, кем он себя выдает, пока не будет доказано обратное.

— О Господи, но почему?

— Вы слышали о движении апокалипсистов? — спросил Крейлик.

— Да. Не могу сказать, что пристально слежу за ним, но…

— До сей поры самое ужасное деяние Ворнана привело к тому, что несколько датчанок попадали на задницы и ободрали коленки. А вот апокалипсисты приносят значительный урон. Они буянят, грабят, рушат. Несут хаос в наше общество. И мы должны сдержать их, пока они не изничтожили мир.

— То есть встречая с распростертыми объятьями самозваного посланца будущего, вы выбиваете из рук апокалипсистов главный козырь, ибо они уверяют всех, что первого января наступит конец света.

— Абсолютно верно.

— Отлично. Цель вашей политики мне понятна. Но хорошо ли на массовое безумие отвечать сознательной ложью?

Кеттридж выпрямился в небольшой свой рост.

— Доктор Гарфилд, долг правительства — поддерживать стабильность в управляемом им обществе. Покуда есть такая возможность, мы стараемся не нарушать Десять заповедей. Но мы оставляем за собой право использовать все наличные средства, дабы уберечь страну от социальных катаклизмов, включая и массовое уничтожение вражеских сил. Последнее, как вы понимаете, куда более ответственное дело, чем достаточно невинный обман. Короче, мы готовы пойти на компромисс с совестью, если этим сможем остановить безумства апокалипсистов, признав в Ворнане путешественника во времени.

— Кроме того, — добавил Крейлик, — пока ничем не доказано, что он — мошенник. И вполне возможно, что наша совесть будет чиста.

— Для вас такая возможность, что бальзам на рану.

И тут же я пожалел о сорвавшейся с языка колкости. На лице Крейлика отразилась вполне понятная обида. Не он определял эту политику. Одно за другим правительства, напуганные апокалипсистами, признавали в Ворнане Девятнадцатом посланца будущего, и Соединенные Штаты лишь последовали примеру других. И опять же, решение принималось на самом верху. Крейлик и Кеттридж были простыми исполнителями, и я не имел никакого права упрекать их в аморальности. Как справедливо отметил Крейлик, никто еще не доказал, что Ворнан — шарлатан. А пользу он мог принести, и немалую.

Кеттридж потеребил пальцами металлические пластинки и заговорил, не глядя на меня.

— Мы понимаем, доктор Гарфилд, что в академических сферах моральные принципы абстрагируют от реальной жизни, но тем не менее…

— Хорошо, — прервал я его. — Будем считать, что я неправ. Я лишь хотел высказать собственную точку зрения. Поехали дальше. Итак, Ворнан Девятнадцатый прибывает в Соединенные Штаты и мы раскатываем перед ним красную ковровую дорожку. А чего вы хотите от меня?

— Прежде всего, вы — ведущий специалист по физическим процессам, связанным с движением материи во времени, — ответил Крейлик. — И мы хотели бы знать, существует ли теоретическая возможность путешествия в прошлое и как этого можно добиться.

— К такой возможности я отношусь скептически, потому что пока нам удавалось отправить в прошлое лишь отдельные электроны. При этом они обращались в позитроны, частицы, массой равными электрону, но с противоположным зарядом, и мгновенно аннигилировали. Я не вижу способа избежать превращения материи в антиматерию при ее перемещении против времени. А потому, прежде чем поверить Ворнану Девятнадцатому, нужно разобраться, как такая масса может перейти в антиматерию и почему, достигнув заданного времени, она не аннигилирует, но…

Крейлик вежливо откашлялся. Я смолк.

— Извините, похоже, я выразился недостаточно ясно. Мы не ждем от вас объяснений. Мы хотим, доктор Гарфилд, чтобы в ближайшие сорок восемь часов вы изложили все на бумаге. Вам будет оказано всемерное содействие. Президент хочет ознакомиться с вашими тезисами.

— Хорошо. Вам нужно что-нибудь еще?

— Да. Мы бы хотели видеть вас в составе комитета, который будет встречать и сопровождать Ворнана Девятнадцатого в его поездке по Соединенным Штатам.

— Меня? Почему?

— Вы — известный ученый, и ваше имя ассоциируется в глазах общественности с путешествиями во времени, — на этот раз ответил Кеттридж. — Разве этого недостаточно?

— Кто еще войдет в комитет?

— Я не вправе называть имена, даже вам, — насупился. Крейлик. — Но даю слово, что все они — видные ученые, занимающие высокое положение в научном мире.

— То есть, — раскусил я его хитрость, — ни один из них еще не согласился, но вы надеетесь уговорить всех.

На лице Крейлика вновь появилась обида.

— Извините, — пробормотал я.

— Мы полагаем, — хмуро продолжил Кеттридж, — что, находясь в тесном контакте с нашим гостем, вы сможете выудить из него важную информацию, относящуюся к используемому им методу перемещения во времени. Мы верим, что общение с Ворнаном обогатит вас, как ученого, не говоря уже о том, что вы послужите своей стране.

— Тут вы правы, — согласился я. — Я бы хотел поговорить с ним на эту тему.

— Так чего же вы противитесь новому назначению? — удивился Крейлик. — Мы пригласили ведущего историка, чтобы выяснить, как будет развиваться человеческая цивилизация в будущем, психолога, который попытается определись, мошенник Ворнан или нет, антрополога, его будет интересовать эволюция культуры. Комитет, с одной стороны, определит, действительно ли Ворнан прибыл из две тысячи девятьсот девяносто девятого года, а с другой — постарается получить от него ценнейшие сведения, если он тот, за кого себя выдает.

На мгновение я закрыл глаза. Конечно, они нуждались в моих услугах. Да и разве я сам не хотел заглянуть в душу Ворнана. И Джек просил меня о том же, не подозревая, что исполнение его желания не потребует от меня ни малейших усилий.

Так почему же тогда я упирался?

Ответ, разумеется, я знал. И он имел самое непосредственное отношение к моей работе. А что, если он и впрямь путешественник во времени? Человека, пытающегося изобрести колесо, не интересует устройство турбоавто, развивающего скорость в пятьсот миль в час. Вот и я полжизни провозился с электронами, а тут появляется Ворнан Девятнадцатый и утверждает, что пролетел сквозь столетия. И в глубине души мне не хотелось даже слышать о нем. Но при этом Крейлик и Кеттридж были правы: я по всем параметрам подходил для их комитета.

И я сказал, что возражений у меня нет.

Кеттридж и Крейлик рассыпались в благодарностях, а потом как-то сразу потеряли ко мне всякий интерес. И действительно, чего растрачивать время и эмоции на человека, уже согласившегося на все их предложения. Кеттридж тут же исчез, а Крейлик отвел меня в кабинет на одном из подземных этажей Белого дома. Показал, как нужно вызывать секретаря, какие клавиши включают и выключают компьютер. Пообещал всемерное содействие при подготовке материалов по путешествию во времени, которые требовал президент.

— Мы забронировали для вас «люкс», — продолжил он. — В отеле по ту сторону парка.

— Но я хотел вечером вернуться в Калифорнию, чтобы привести в порядок свои дела.

— Нам бы этого не хотелось. Вы же знаете, Ворнан Девятнадцатый прибудет в Нью-Йорк через семьдесят два часа. Оставшееся в нашем распоряжении время надобно использовать с максимальной пользой.

— Но я только что вернулся из отпуска! — запротестовал я. — Даже не заглянул в университет. Мне надо проинструктировать сотрудников, составить план лабораторных…

— Все это можно сделать по телефону, не так ли, доктор Гарфилд? О расходах не беспокойтесь. Не беда, если вы будете говорить два или три часа, потому что полеты туда и обратно займут куда больше времени. Он улыбнулся. Я ответил тем же.

— Хорошо?

— Хорошо, — кивнул я.

Иначе ответить я и не мог. Ибо лишился права принимать самостоятельные решения, как только дал согласие войти в комитет. Стал составной частью проекта «Ворнан», то есть принял правила командной игры. Теперь уже государство решало, что я волен делать, а что — нет, во всяком случае, до того момента, как Ворнан Девятнадцатый покинет пределы Соединенных Штатов. Что удивительно, мысль эта не вызвала у меня негодования, хотя я всегда считался борцом за права человека и более всего ценил личную независимость. Сейчас же я без особого нажима согласился пойти на государственную службу. Почему? Наверное, причина заключалась в одном — очень уж мне не хотелось возвращаться в университет, ибо вопросы, которые ставила передо мной моя работа, похоже, не имели ответа.

Кабинет, куда привел меня Крейлик, мне понравился. Мягкий, пружинящий ковер на полу, посеребренные, отражающие свет стены, переливающийся разными цветами потолок. В Калифорнии только наступило утро, а потому не имело смысла звонить на ускоритель. Первым делом я уведомил ректора университета, что некоторое время проведу на государственной службе. Он не возражал. Потом долго беседовал с секретарем. Наметил программу работы лаборатории в мое отсутствие, назвал фамилии тех сотрудников, кто должен вести экспериментальные проекты моих студентов. Мы условились, что почту она будет оставлять у себя и договорится с соответствующими городскими службами о поддержании порядка в доме. А все поступившие счета переадресует для оплаты администрации Соединенных Штатов. Уроки Ворнана Девятнадцатого я осваивал на ходу: понял, что мне нет нужды платить ни цента, пока я участвую в этом проекте.

Покончив с личными делами, я позвонил в Аризону. К видеофону подошла Ширли. Побледневшая, осунувшаяся, она сразу заулыбалась, увидев мое лицо.

— Я в Вашингтоне, — поделился я с ней последними новостями.

— Почему, Лео?

Я рассказал обо всем. Поначалу она подумала, что это шутка, но я убедил ее в том, что говорю правду.

— Подожди, я позову Джека.

И направилась к двери, так что на экране вместо привычных головы и плеч появилась вся ее точеная фигура. Она стояла в дверях, спиной к камере, из-под руки виднелось полукружье ее груди. Я знал, что мой звонок, как, впрочем, и все другие, идущие из Белого дома, записывается на пленку, и меня раздражало, что кто-то будет любоваться красотой Ширли. Я уже протянул руку, чтобы выключить изображение, но Ширли исчезла, а на экране возник Джек.

— Что случилось? Ширли сказала…

— Через несколько дней я встречусь с Ворнаном Девятнадцатым.

— Зачем ты это сделал, Лео? Я много думал о том нашем разговоре. Так глупо все вышло. Не знаю, что на меня нашло. И уж, конечно, я не ожидал, что ты бросишь все и помчишься в Вашингтон…

— Джек, я приехал сюда не по своей воле. Меня вызвали. Дело важное, затронута безопасность государства. Но я хочу сказать тебе, что, находясь здесь, постараюсь найти ответы на волнующие тебя вопросы.

— Я так благодарен тебе, Лео.

— Пустяки. Постарайся расслабиться. Может, тебе с Ширли стоит На какое-то время уехать из пустыни.

— Если только попозже, — ответил Джек. — А пока посмотрим за развитием событий.

Я подмигнул ему и разъединил связь. Его наигранная веселость не обманула меня. Боль осталась, хотя он и пытался доказать мне, что все это ерунда. Джек по-прежнему нуждался в помощи.

Вздохнув, я принялся за работу. Включил устройство речевого ввода и принялся диктовать. Тут же на дисплее начал появляться текст моего послания президенту, пожелашему знать, что думает современная наука о путешествии во времени. Говорил я быстро, целиком полагаясь на память, не прибегая к помощи банков данных, где хранились все мои прежние публикации. Старался не углубляться в теоретические дебри. Суть сводилась к следующему: путешествие во времени возможно. На субатомном уровне даже доказано экспериментально. Но, исходя из положений той же теории, человек не мог прибыть в точку назначения живым. Ибо при движении против времени обязательно происходил переход материи в антиматерию. А потому Ворнан Девятнадцатый, скорее всего, шарлатан.

Я перечитал текст, внес незначительные поправки, задумался. Президент Соединенных Штатов, глава исполнительной власти, распорядился принимать Ворнана как посланца будущего. Я же набрался наглости, чтобы сказать ему прямо в лицо, что он участвует в обмане. Я уже решил поступиться собственными принципами, лишь бы не отягощать еще одной ношей совесть президента, но в итоге не стал ничего менять. И приказал компьютеру распечатать текст и переслать его в приемную президента.

Минуту спустя я получил стопку листов, аккуратно сшитых скрепками и сложил их, сунул в карман, набрал номер Крейлика.

— Я закончил. И хотел бы убраться отсюда.

Он тут же примчался ко мне. Мне уже хотелось есть, а потому я спросил Крейлика насчет ленча. Он как-то странно посмотрел на меня (по вашингтонскому времени дело шло к вечеру), но потом вспомнил, что я лишь несколько часов назад прилетел из Калифорнии.

— Мне-то скоро обедать. Послушайте, а не пойти ли нам в ваш отель? Я покажу вам номер, мы пропустим по рюмочке в, думаю, вас там накормят ранним обедом вместо позднего ленча.

— Меня это устроит, — кивнул я.

И Крейлик повел меня по лабиринту подземелий Белого дома. На поверхности уже начало смеркаться. Пока я находился внизу, прошел легкий снег. Роботы-дворники деловито чистили дорожки. В воздухе еще кружились редкие снежинки. Залитые огнями небоскребы Вашингтона, словно бриллианты, сияли на фоне сине-черного неба. Выйдя через боковые ворота, мы пересекли Пенсильвания-авеню и скоро оказались в уютном полумраке небольшого коктейль-холла. Крей-. лик с трудом упрятал свои длинные ноги под стол.

К нам не поспешил официант: коктейль-холл обслуживался автоматами. Несколько лет тому назад подобные заведения пользовались огромной популярностью. Консоль на каждом столике, управляемый компьютером блок смешения напитков в задней комнате, укрытые в центральной ножке столика трубопроводы, стойка с кранами и бокалами. Крейлик спросил, что я буду пить. Я остановил свой выбор на роме, он нажал на консоли соответствующую клавишу, а себе заказал шотландское с содовой. Засветилась панель оплаты. Крейлик сунул в щель кредитную карточку. Мгновение спустя из двух кранов потекли заказанные нами напитки.

— За ваше здоровье. — Крейлик поднял бокал.

— За ваше, — я ответил тем же.

Ром я выпил на голодный желудок, так что подействовал он сразу. И я тут же попросил Крейлика второй бокал. Он лишь пригубил виски, а потому задумчиво посмотрел на меня. Наверное, — мысленно вновь проглядывал мое досье, чтобы убедиться, что я не алкоголик. Но второй бокал я получил.

— Ворнан перебрался в Гамбург, — поделился со мной Крейлик. — Знакомится с ночной жизнью Репербана.[19]

— Я думал, его давным-давно закрыли.

— Да нет, там сейчас туристический комплекс. Пьяных матросов изображают артисты. Их потасовки вызывают не меньший интерес, чем настоящие драки. Одному Богу известно, где он прослышал о Репербане, Но, держу пари, сегодня его разнесут по щепочкам. — Крейлик глянул на часы. — Думаю, уже начали разносить. Они опережают нас на шесть часов. Завтра он будет в Брюсселе. В Барселоне его ждет бой быков. Следующая остановка — Нью-Йорк.

— Да поможет нам Бог, — вставил я.

— Тот самый Бог, что покончит с этим миром через одиннадцать месяцев и… шестнадцать дней? — Он расхохотался. — Не торопится Он. Не торопится. Если б конец света наступил завтра, нам бы не пришлось возиться с Ворнаном Девятнадцатым.

— Только не говорите мне, что вы тайный сторонник апокалипсистов.

— Скорее, я тайный алкоголик. Начал употреблять за ленчем и теперь у меня голова идет кругом, доктор Гарфилд. Знаете, в свое время я был адвокатом. Молодым, способным, честолюбивым, с приличной практикой. И зачем только я пошел на государственную службу?

— Вам пора принять антистим,[20] — осторожно заметил я.

— Пожалуй, вы правы. — Он заказал себе таблетку, а мне, после некоторого раздумья, третий бокал рома. Три порции за десять минут? Многовато, подумалось мне, но при необходимости я тоже мог принять антистим. Прибыла таблетка, и Крейлик проглотил ее. Он закрыл глаза, по его телу пробежала дрожь. Еще несколько секунд, и он полностью пришел в себя.

— Извините. Меня как оглушило.

— Вам полегчало?

— Конечно. Я не разгласил секретных сведений?

— Вроде бы нет. Высказали, правда, тайное желание. Вам хочется, чтобы конец света наступил уже завтра.

— Это все от плохого настроения. К апокалипсистам меня на аркане не затащишь. Вы не станете возражать, если я буду звать вас Лео?

— Наоборот, я сам хотел попросить вас об этом.

— Хорошо. Так вот, Лео, теперь я трезв и говорю на полном серьезе. Я всучил вам паршивую работенку, а потому меня мучают угрызения совести. Если я могу хоть чем-то облегчить вашу жизнь, пока вы будете нянчить этого придурка из будущего, не стесняйтесь обратиться ко мне. Я трачу не свои деньги. Я знаю, что вы привыкли жить в комфорте, и обещаю, все ваши желания будут выполняться.

— Я это учту… Сэнфорд.

— Сэнди.

— Сэнди.

— К примеру, сегодняшний вечер. Вы прибыли в спешке, скорее всего, не успели предупредить друзей. Может, вы хотите пообедать в компании дамы? Чтобы она и потом осталась с вами…

Меня тронула его забота к нуждам стареющего холостяка.

— Благодарю, но сегодня мне лучше пообедать в одиночестве. Мне есть о чем подумать, да и нужно привыкнуть к другому временному поясу…

— Меня это нисколько не затруднит.

Я, однако, потянулся за крекером, давая понять, что дальнейшего развития эта тема не получит. Мы посидели, слушая негромкую музыку, льющуюся из динамиков стереосистемы. Говорил, в основном, Крейлик. Упомянул имена остальных членов комитета: Эф. Ричарда Хеймана, историка, Элен Макилуэйн, антрополога, Мортона Филдза, психолога из Чикаго. Я одобрительно кивал.

— Мы все тщательно проверили. Видите ли, нам не хотелось включать в комитет людей, которые в прошлом не ладили друг с другом. Так что просмотрели все архивы. Та еще работенка, доложу я вам. Мы отвергли двух достойных кандидатов из-за стычек, которые произошли у них с одним из членов комитета.

— Вы ведете учет и совокуплений?

— Мы стараемся следить за всем, Лео. Вы бы изумились, познакомившись с имеющимися в нашем распоряжении материалами. Но, так или иначе, комитет мы создали, найдя замену тем, кто отказался сотрудничать с нами или не сошелся характером с кем-то из отобранных нами ученых.

— Мне представляется, что вы выбрали наиболее сложный путь. Я бы просто назвал Ворнана Девятнадцатого шарлатаном.

— Этой ночью апокалипсисты развлекались в Санта-Барбаре. Вы слышали об этом?

— Нет.

— На берегу собралось не менее ста тысяч человек. Добираясь туда, они громили все и вся. Причиненный ущерб оценивается в два миллиарда долларов. А после обычной оргии они пошли в океан. Как лемуры.

— Лемминги, — поправил я его.

— Лемминги, — пальцы Крейлика забарабанили по столу. — Представьте себе, сто тысяч апокалипсистов, собравшихся со всей Калифорнии, в чем мать родила маршируют в Тихий океан. В январе. Подсчет утонувших еще не закончен. Но за сотню уже перевалило. Десять девчонок затоптали насмерть. А сколько народу заболеет. Такое они уже устраивали в Азии. Но не в Штатах. Видите, с чем нам приходится бороться? Ворнан поможет нам развенчать этот культ. Он расскажет всем, как живется в две тысячи девятьсот девяносто девятом году, и люди поймут, что конца света не будет. Во всяком случае, в ближайшем будущем. И ряды апокалипсистов заметно поредеют. Еще рому?

— Думаю, мне пора на покой.

— Как скажете.

Крейлик поднялся, и мы вышли из бара. Зашагали вдоль ограды Лафайетт-парк.[21]

— Полагаю, — прервал затянувшееся молчание Крейлик, — мне следует предупредить вас о том, что пресса извещена о вашем приезде в Вашингтон. Так что очень скоро они забросают вас просьбами об интервью. Мы постараемся оградить вас от их назойливости, но всех нам не остановить. Ответ на их вопросы должен…

— Никаких комментариев.

— Вот именно. Вы молодец, Лео.

Вновь пошел снег. Кусты украсились белой бахромой. Ветер уже намел небольшие сугробы. Звезды скрылись за тучами. Кроме нас на улице не было ни души. Казалось, во всем мире мы остались вдвоем. А в Аризоне сейчас ярко светило солнце. Острое чувство одиночества охватило меня. И в вестибюле старинного отеля, где мне забронировали «люкс», я повернулся к Крейлику.

— Я думаю, женская компания за обеденным столом мне не повредит.

Глава 6

Наверное, я впервые ощутил реальную власть администрации Соединенных Штатов, когда в семь вечера эта девушка вошла в мой «люкс». Высокая блондинка с рассыпавшимися по плечам волосами. Глаза карие, полные губы, великолепная фигура. Короче, вылитая Ширли Брайнт.

То есть они с давних пор приглядывали за мной, отмечая, каких женщин я предпочитаю, и прислали именно ту, на ком я и сам остановил бы свой выбор. Считали ли они Ширли моей любовницей? Или, проведя анализ внешних данных моих любовниц, составили портрет моей женщины-идеала и получили Ширли, так как (подсознательно) я выбирал женщин в чем-то похожих на нее.

Звали девушку Марта.

— Это имя вам совершенно не подходит. Марты обычно низенькие и черноволосые. И очень суетливые. От них всегда пахнет табаком.

— На самом деле меня зовут Сидни, — ответила девушка. — Но администрация считает, что девушка с именем Сидни, вам не понравится.

Я не мог оторвать от нее глаз. Марта, или Сидни, была так хороша, что у меня зародилось подозрение, а из плоти ли она и крови? Или передо мной плод трудов какой-то государственной лаборатории, эдакий голем,[22] созданный специально для моих нужд. Я прямо спросил ее об этом, и Сидни признала, что так оно и есть.

— Потом я покажу вам, где у меня розетка.

— И часто вас надо подзаряжать? — полюбопытствовал я.

— Два или три раза за ночь. В зависимости об обстоятельств.

Лет ей было чуть больше двадцати, и она живо напомнила мне студенток старших курсов университета. Возможно, она была роботом, возможно — девушкой по вызовам, но вела себя иначе, как умная, интеллигентная, зрелая женщина, с удовольствием выполняющая порученное ей дело. Я не решился спросить, занимается она этим постоянно или периодически.

Из-за снегопада мы пообедали в ресторане моего отеля. Канделябры на столах, тяжелые гардины, официанты в смокнигах, меню в кожаных корочках — на нас так и дохнуло стариной. Меня это только порадовало. Надоело нажимать кнопки и получать заказ от бездушных машин. Куда приятнее просматривать меню, когда рядом стоит официант с занесенным над блокнотом карандашом, и неторопливо называть ему названия приглянувшихся блюд.

Ужинали мы за государственный счет, а потому ни в чем себе не отказывали. Икра, устрицы, черепаховый суп, жареное мясо. Наевшись до отвала, мы поднялись наверх. Вечер прошел идеально, если не считать неприятной сцены в вестибюле отеля, когда ко мне подскочило несколько газетчиков.

— Профессор Гарфилд.

— …правда ли…

— …ваша теория подтверждает…

— …Ворнан Девятнадцатый…

— Без комментариев! Без комментариев! Без комментариев! — повторял я, как заведенный, пока мы не укрылись от них в кабине лифта.

Но лишь в номере мы почувствовали себя в полной безопасности. Она кокетливо улыбнулась, и вскоре я выяснил, что никакой она не робот, хотя и нашел, где у нее розетка. В ее объятьях я смог забыть о человеке из 2999 года, тонущих апокалипсистах, о пыли, покрывавшей мой рабочий стол. И если существует рай для помощников президента, я бы обеими руками проголосовал за то, чтобы Сэнди Крейлик отправился туда, как только выйдет срок его пребывания на грешной Земле.

Утром мы позавтракали в номере, вместе приняли душ. Как новобрачные, постояли у окна, глядя на тающий снег. Она оделась. Ее черное вечернее платье плохо гармонировало с голубым утренним светом, но я все равно пожирал ее взглядом, понимая, что более мы не увидимся.

— Как-нибудь ты должен рассказать мне о путешествии в прошлое, Лео, — услышал я от нее на прощание.

— Я ничего об этом не знаю. Счастья тебе, Сидни.

— Марта.

— Для меня ты всегда будешь Сидни.

Я закрыл за ней дверь и связался с коммутатором отеля. Как я и ожидал, мне звонили несколько раз, но, следуя моим указаниям, телефонистки ни с кем меня не соединяли. Мистер Крейлик просил незамедлительно отзвониться ему.

Что я и сделал. И, едва на экране видеофона возникло лицо Крейлика, поблагодарил его за Сидни. Он, надо отметить, не очень удивился. И сразу взял быка за рога.

— Вы сможете прийти в два часа на первое заседание комитета? Проведем его здесь, в Белом доме. Вам надо поближе познакомиться друг с другом.

— Конечно, смогу. Какие вести из Гамбурга?

— Плохие. Ворнан стал зачинщиком погрома. Вошел в один из баров и произнес речь. Сказал, что Третий рейх — последнее историческое достижение немцев. Похоже, ничего другого он о Германии не знал, а потому начал хвалить Гитлера, спутав его с Чемберленом. Короче, власти едва успели увести его. Сгорело полквартала ночных клубов, прежде чем пожар сумели потушить. — Крейлик улыбнулся. — Может, мне не следовало говорить вам об этом. Вы еще можете отказаться.

Я тяжело вздохнул.

— Не волнуйтесь, Сэнди. Я в вашей команде. Это самое меньшее, что я могу сделать для вас… после Сидни.

— Тогда до встречи. Я зайду к вам около двух. В Белый дом мы пройдем по тоннелю. Я не хочу, чтобы журналисты разорвали вас на куски. Оставайтесь в номере до моего прихода.

— Хорошо. — Я разъединил связь, а затем вновь попросил телефонисток ни с кем меня не соединять.

Сэнди Крейлик пришел без четверти два, чтобы отвести меня в Белый дом по подземному тоннелю. Тоннелей этих под Вашингтоном прорва. Мне говорили, что по ним можно попасть куда угодно, если знать маршруты и пароли, чтобы пройти мимо автоматических часовых. Расположены тоннели на нескольких уровнях. Под Капитолием вроде бы есть секретный публичный дом, обслуживающий только конгрессменов.

В другом месте, но тоже глубоко под землей, находится лаборатория, в которой методами генной инженерии выращиваются жуткие чудовища. Я понимаю, что подобные слухи нельзя принимать на веру. О столице чего только не наговорят. Но с другой стороны, правда может оказаться в десятки раз отвратительней вымыслов. Ибо Вашингтон — жестокий город.

Крейлик привел меня в комнату под западным крылом Белого дома. Стены ее украшали панели из анодированной бронзы. Остальные четверо членов комитета пришли раньше нас. Троих я узнал. Известных ученых не так уж и много. Мы образуем своеобразную касту, и судьба часто сводит нас вместе, по тому или иному поводу. Узнал я Ллойда Колффа, Мортона Филдза и Эстер Миккелсен. Четвертый из присутствующих поднялся из-за стола.

— Кажется, мы еще не встречались, доктор Гарфилд. Эф. Ричард Хейман.

— Да, конечно. «Спенсер,[23] Фрейд и Марко» — ваша книга, не так ли? Помнится, с удовольствием прочитал ее.

Я пожал его руку. Кончики пальцев Хеймана были влажны от пота, как, вероятно, и ладонь, но соприкоснулись мы лишь пальцами, а не ладонями, по последней моде, заимствованной из Центральной Европы, где недоверие соседу пропитало все, даже ритуал приветствия. Знакомство наше завершилось несколькими дежурными фразами, выражающими радость в связи с этим знаменательным событием.

Вы имеете полное право упрекнуть меня в неискренности. Мне совершенно не понравилась книга Эф. Ричарда Хеймана. Она показалась мне скучной и примитивной. Я без всякого интереса просматривал его пространные статьи в научных журналах, причем всякий раз оказывалось, что многие идеи и выводы позаимствованы им у коллег. Мне не понравилась его манера пожимать руку. Не понравилось даже его имя. Как я должен был его называть? Эф. Ричард? Или просто Эф? А может, Дик? Или он предпочитал «мой дорогой Хейман»? Небольшого росточка, круглая, похожая на чугунное ядро, голова, венчик рыжих волос вокруг обширной лысины, густая окладистая рыжая борода (я нисколько не сомневался, что подбородок у него такой же круглый, как и череп), тонкогубый, акулий ротик, едва просматривающийся сквозь растительность, водянистые глаза, короче, пренеприятнейшая личность.

К другим членам комитета враждебности я не испытывал. Близких отношений ни с кем из них не поддерживал, хотя и знал, что в избранном ими роде деятельности они по праву числятся в лучших специалистах. При наших редких встречах на различных научных форумах трений между нами не возникало. Мортон Филдз, психолог из Чикагского университета, принадлежал к новой, так называемой космической школе, которую я воспринимал как разновидность нецерковного буддизма. Приверженцы этой школы пытались объяснить загадки человеческой души, полагая последнюю пребывающей в неразрывной связи со вселенной и составляющей с ней единое целое. Выглядел Филдз, как чиновник средней руки, скажем, инспектор, уверенно шагающий по ступеням служебной иерархии: атлетическая фигура, песочного цвета волосы, плотно сжатые губы, волевой подбородок, светлые глаза. Я представлял, как по рабочим дням он безотрывно сидит в обнимку с компьютером, а по выходным безжалостно гоняет мяч от лунки к лунке по полю для гольфа. Однако достаточно быстро я выяснил, что не такой уж он и педант.

В свои шестьдесят три или четыре года Ллойд Колфф был дуайеном филологов. Широкоплечий, с огромным животом, мясистым, изрезанным морщинами лицом, длинными, как у гориллы, руками.

Работал он в Колумбийском университете и слыл любимцем студентов за свои здоровые инстинкты. Он знал больше сансктритских непристойностей, чем любой человек, живший на Земле за последние тридцать веков, и не уставал цитировать их. Коньком Колффа была эротическая поэзия всех времен и народов. Говорили, что он добился руки своей будущей жены, тоже филолога, шепча ей на ухо вирши персидских поэтов, воспевающих жгучие ласки влюбленных. Для нашего комитета он был находкой. В отличие от Эф. Ричарда Хеймана, чванливая напыщенность которого, как я подозревал, скрывала лишь пустоту.

Эстер Миккелсен, биохимик из Мичиганского университета, участвовала в крупномасштабном проекте по созданию искусственной жизни. Я встречался с ней на прошлогодней конференции АААS в Сиэтле. Кроме как фамилией, она ничем не напоминала почитаемых мною скандинавских красавиц. Темноволосая, с узкой костью, хрупкая, низенького росточка, не выше пяти футов, она походила на фарфоровую статуэтку, которая может упасть и разбиться на мелкие кусочки от легкого дуновения ветерка. Едва ли Эстер весила больше ста фунтов. И в свои сорок с небольшим лет выглядела гораздо моложе. Одевалась она строго, подчеркивая свою мальчишескую фигуру, как бы говоря сластолюбцам, что в ней они не найдут ничего интересного для себя. Не знаю, что послужило тому причиной, но внезапно перед моим мысленным взором возникли лежащие в постели Ллойд Колфф и Эстер Миккелсен. Его тяжелое, заросшее волосами тело поднималось и с силой опускалось на Эстер, едва видимую в зазоре между ним и кроватью. Узкие бедра ее охватили талию Ллойда, пятки впились в его мясистую спину. Их физическое несоответствие показалось мне столь чудовищным, что я закрыл глаза и отвернулся. Когда же я вновь открыл их, Эстер и Ллойд, в тревоге уставившись на меня, по-прежнему стояли бок о бок, гора плоти рядом с хрупкой нимфой.

— Вам нехорошо? — голос Эстер звенел, как колокольчик. — Я подумала, что вы сейчас лишитесь чувств.

— Немного устал, знаете ли, — солгал я.

Не мог же я объяснять, что за образ открылся мне, чем он так меня потряс. Чтобы скрыть смущение, я повернулся к Крейлику и спросил, кого мы еще ждем. Он ответил, что Элен Макилуэйн, знаменитого антрополога,[24] которая должна прийти с минуты на минуту. И действительно, не успел он закрыть рот, как дверь скользнула в стену и божественная. Элен быстрым шагом вошла в комнату.

Кто не слышал об Элен Макилуэйн? Что еще можно о ней сказать? Апостол культурологического релятивизма, женщина-антрополог, не просто женщина, но неутомимый исследователь обрядов и культов, отмечающих у разных народов достижение юношами половой зрелости и способность девушек приносить потомство, готовая в любой момент предложить себя на роль вышеупомянутой девушки или сестры по крови. В стремлении познать все она не останавливалась ни перед чем. Забиралась в трущобы Уагудугу. чтобы отведать поджаренной на вертеле собачатины, писала монографию по способам мастурбации, лицезрела, как лишают девственности в морозных долинах Сиккима. Казалось, она всегда была с нами, совершая подвиги — один невероятнее другого, — публикуя книги, за которые в иные времена ее сожгли бы на костре, и делясь с телезрителями фактами, от которых стыла кровь и у привыкших ко всему ученых. Дорожки наши частенько пересекались, правда, не в последнее время. Ее моложавость удивила меня: я же зная, что ей, как минимум, пятьдесят.

И одевалась она… ну… экстравагантно. Пластиковый обруч обтягивал ее плечи. С него ниспадали черные нити, очень похожие на человеческие волосы. А может, это и были настоящие волосы. Они образовывали густой полог, достигающий колен, длинный, плотный, шелковистый. Волосяной тент, что несла на своих плечах Элен, навевал мысли о джунглях, ассегаях, антилопах. К нему очень бы подошли кость в носу и татуировка на щеках. Под волосами, судя по всему, другой одежды не было. И при движении сквозь колышащийся полог то и дело проглядывало обнаженное тело. Вот и мне показалось, что я увидел розовый сосок, округлую ягодицу. Но лишь на короткое мгновение, как, наверное, и задумывалось Элен, ибо все вновь скрывала волосяная тьма. Так что нам оставалось любоваться лишь ее изящными руками, лебединой шеей, гордо посаженной головой и собственными волосами Элен, темно-русыми и блестящими. Уникальность ее наряда как бы подчеркивала его абсурдность. Едва Элен переступила порог, я искоса глянул на Эстер Миккелсен. От изумления глаза ее округлились, рот приоткрылся.

— Извините, что опоздала, — великолепное контральто Элен наполнило комнату. — Я задержалась в Смитсоновском институте.[25] Мне показали великолепный набор ножей для обрезания, изготовленных в Дагомее из слоновой кости.

— Тебе позволили поупражняться с ними? — спросил Ллойд Колфф.

— Мы не зашли так далеко. Но я готова продемонстрировать свое мастерство, дорогой Ллойд, если мы прогуляемся туда после этого совещания. На тебе.

— Ты опоздала на шестьдесят три года, — пробурчал Колфф, — о чем тебе, впрочем, известно. Не ожидал, что у тебя такая короткая память, Элен.

— О, конечно, дорогой! Ты абсолютно прав! Тысяча извинений! Как я могла забыть! — И она бросилась к Колффу, в развевающемся волосяном наряде, чтобы поцеловать его в широкую щеку.

Сэнфорд Крейлик прикусил губу. Очевидно, его компьютеры учли далеко не все. Эф. Ричард Хейман смущенно смотрел в пол, Филдз улыбался, на лице Эстер отражалась тоска. У меня крепла убежденность, что нашей компании скучать не придется.

Крейлик откашлялся.

— Раз уж все в сборе, позвольте мне привлечь ваше внимание…

И он перешел к инструктажу. Телевизионный экран, дисплей компьютера, видеокассеты, звуковые синтезаторы, в ход пошли все технические достижения, облегчающие жизнь лектору, помогающие донести до слушателей главное, в нашем случае — добиться от нас осознания срочности и важности порученного нам дела. С одной стороны, нам вменяли в обязанность развлекать Ворнана Девятнадцатого, дабы он мог в полной мере насладиться пребыванием в Соединенных Штатах образца 1999 года. С другой, от нас требовали пристального надзора за гостем. Мы должны были сдерживать его порывы, предупреждать выходки, которые могли привести к печальным последствиям. И, наконец, каждому из нас предстояло решить для себя, то ли он действительно гость из будущего, то ли ловкий мошенник.

Как сразу выяснилось, мнения членов нашего комитета по этому пункту не совпадали. Элен Макилуэйн безоговорочно уверовала, что Ворнан Девятнадцатый прибыл к нам из 2999 года. Мортон Филдз придерживался того же мнения, хотя и не старался, как Элен, убедить в этом всех и вся. Приход мессии из будущего, явившегося, чтобы помочь человечеству в час испытаний, представлялся ему глубоко символичным, а потому он признавал в Ворнане путешественника во времени. Ллойд Колфф, напротив, полагал нелепой даже саму мысль о том, что Ворнана надобно воспринимать серьезно. У Эф. Ричарда Хеймана возможность перехода из будущего в прошлое ассоциировалась со сказочкой про белого бычка. И в этом у меня с ним не было разногласий. Эстер Миккелсен сохраняла нейтралитет. Как истинный ученый, она доверяла только фактам. А потому не могла взять чью-либо сторону, не увидев путешественника во времени собственными глазами.

Академический спор начался в присутствии Крейлика. И продолжился в тот же вечер за обедом. Стол для нас шестерых накрыли в Белом доме. Вышколенные слуги бесшумно появлялись и исчезали, потчуя нас яствами за счет налогоплательщиков. Мы много ели и еще больше пили, так что скоро в нашей, не слишком удачно подобранной команде, возникли трения. Колфф и Элен, несомненно, уже спали вместе и намеревались повторить пройденное в самом ближайшем будущем. Страсть свою они и не пытались скрывать, чем весьма расстраивали Хеймана, которого перекашивало от каждого взгляда любвеобильной парочки. Испытывал сексуальное влечение к Элен и Мортон Филдз, причем с каждой выпитой рюмкой он все более активно старался обозначить его, но ответной реакции не последовало: толстый, старый Фальстаф, Колфф, полностью завладел вниманием дамы. Тогда Филдз переключился на Эстер Миккелсен, которая своей сексуальностью могла сравниться разве что со столом. Естественно, она холодно пресекла все его поползновения. Я выбрал позицию беспристрастного наблюдателя — такой грех водился за мной и ранее, поглядывающего со стороны на забавы коллег. Бедняга Крейлик полагал, что ему удалось собрать команду, свободную от внутренних конфликтов, которая все свое время посвятит служению нации. Мы не провели вместе и восьми часов, а на глади наших взаимоотношений уже наметились трещины. Что же произойдет, когда мы столкнемся с хитрым, непредсказуемым Ворнаном Девятнадцатым? По моей спине пробежал холодок.

Банкет окончился около полуночи. На столе выстроились пустые бутылки из-под вина. Вновь появились государственные холуи, возвестив, что проводят нас к тоннелям.

Как оказалось, Крейлик поселил всех в разных отелях. Филдз пожелал проводить Эстер, но ей как-то удалось отделаться от него. Элен и Колфф ушли вместе, я, когда они входили в кабину лифта, я увидел, как его рука нырнула под волосяной покров, окружающий ее тело. Поднявшись в свой номер, я не включал телевизор, дабы узнать, что учудил в этот вечер Ворнан Девятнадцатый. У меня сложилось впечатление, и вполне обоснованное, что в последующие недели он еще порадует нас своими выходками, так что я могу обойтись без вечерних новостей.

Спал я плохо. Меня мучили кошмары, главную роль в которых играла Элен Макилуэйн. Закутанная, в волосяной плащ, она делала мне обрезание…

Глава 7

Назавтра, ровно в полдень, все члены комитета и Крейлик загрузились в вагон пневмопоезда. Час пути, и мы вынырнули из тоннеля уже в Нью-Йорке. Встретила нас демонстрация апокалипсистов. Они прослышали о скором прибытии в Нью-Йорк Ворнана Девятнадцатого и решили провести небольшую разминку.

Мы поднялись в просторный зал вокзала и нашли его запруженным морем потных, разукрашенных людей. Над ними реяли плакаты с какими-то непонятными фразами или просто с ругательствами. Транспортная полиция тщетно пыталась навести хоть какое-то подобие порядка. Апокалипсисты что-то скандировали, но я уловил лишь отдельные слова: «…судный день… огонь… судный день…»

Элен Макилуэйн застыла, как. зачарованная. Апокалипсисты интересовали ее ничуть не меньше шаманов какого-нибудь затерянного в джунглях племени, а потому, придя в себя, она шагнула к толпе. Крейлик попросил ее вернуться, но она его не услышала, занятая сбором научной информации. Бородатый пророк судного дня протянул руку, ухватился за сложную конструкцию из маленьких пластмассовых дисков, нанизанных на переплетенные нити, наряд Элен в то утро, и рванул ее на себя. Диски посыпались во все стороны. В наряде появилась брешь длиной в восемь дюймов, от шеи чуть ли не до талии. В нее выскочила одна грудь, удивительно упругая для женщины ее возраста я довольно-таки большая, учитывая поджарость ее фигуры. Элен же завибрировала от возбуждения. Ухватившись за свою добычу, она упрашивала апокалипсиста открыть ей таинства нового культа. Тот с проклятиями вырывался. По знаку Крейлика три здоровенных полицейских двинулись ей на помощь. Одного из них Элен поприветствовала пинком по яйцам. Тот застонал, согнулся, а в следующее мгновение его захлестнула волна фанатиков. Больше мы этого полицейского не видели. Двое других вытащили дубинки-парализаторы и принялись охаживать близстоящих апокалипсистов. Пронзительные крики боли огласили зал, заглушая уже привычное скандирование: «…судный день… огонь… судный день…». Несколько полуголых девиц оказались между мной и Элен. Когда я вновь увидел ее, она стояла одна: охранники дубинками отогнали апокалипсистов. Наконец она вернулась к нам, еще не отойдя от пережитого. «Потрясающе, потрясающе, — повторяла она снова и снова. — Какое оргазмическое безумие!» А от стен эхом отдавалось: «…судный день… огонь… судный день».

Крейлик предложил Элен пиджак, но та отмахнулась, не стесняясь своего голого тела, а может, наоборот, с удовольствием выставляя его напоказ. С большим трудом полиции удалось вывести нас наружу. Уже в дверях нас догнал жуткий крик боли. Наверное, так мог кричать лишь человек, которого топили перед тем, как четвертовать. Я так и не узнал, кто это кричал и почему.

«…судный день…» — и захлопнувшаяся дверь отсекла все вопли апокалипсистов.

Машины стояли наготове. Нас отвезли в отель в центре Манхэттена. Со сто двадцать пятого этажа мы могли любоваться наползающими друг на друга громадами небоскребов. Элен и Колфф, потеряв всякий стыд, потребовали себе двухместный номер, остальные получили одноместные. Крейлик вручил каждому толстый пакет инструкций, расписывающих, как вести себя с Ворнаном в самых разнообразных ситуациях. Я засунул пакет в угол, даже не посмотрев, какими советами решили побаловать нас государственные люди. И долго стоял у окна. По пешеходному уровню спешили прохожие. Иногда задевали друг друга, после чего следовала возмущенная жестикуляция. По автотрассе то и дело пролетали, не обращая внимания на прочий транспорт, сбитые в стаи мотоциклисты. Тоже апокалипсисты, решил я. И давно такое творится? Стало предельно ясно, что я утратил связь с реальным миром, не представлял себе, что требуется совсем немного времени, чтобы ввергнуть в хаос любой, выбранный наугад город. Я отвернулся от окна.

Вошел Моргов Филдз. Принял мое предложение выпить, я нажал соответствующие кнопки на пульте управления, я бар-автомат выдал нам два бокала рома. Мы сидели в креслах, не спеша тянули сладкий, крепкий напиток. Я надеялся, что Филдз не станет донимать меня многословными рассуждениями, столь любимыми психологами. Но оказалось, что он не из болтунов и не старался произнести пять слов там, где хватало двух.

— Как в сказке, не правда ли?

— Вы о человеке из будущего?

— О всеобщем настроении. Конец столетия.

— Столетие-то выдалось длинным, Филдз. Может, человечество с радостью провожает его. И та анархия, что мы наблюдаем, разновидность праздника, а?

— В ваших словах есть доля истины, — признал он. — А Ворнан Девятнадцатый эдакий Фортинбрас,[26] явившийся, чтобы привести нас в чувство.

— Вы так думаете?

— Во всяком случае, такое возможно.

— Пока он не принес много пользы. Наоборот, он сеет беспорядки там, где появляется.

— Непредумышленно. Он еще не привык к нам, дикарям, и постоянно нарушает наши племенные табу. Дайте ему время освоиться, и он начнет творить чудеса.

— С чего вы это взяли? Филдз почесал левое ухо.

— Он такой обаятельный, Гарфилд. Есть в нем искра божья. Разве вы не увидели по его улыбке, что она дарована ему небесами?

— Да, да. Но почему вы думаете, что он воспользуется этим даром рационально? Почему не позабавиться, не взбудоражить толпу? Он — наш спаситель или просто турист?

— Все это мы и выясним через несколько дней? Вы не будете возражать, если я закажу себе еще бокал?

— Закажите три. — Я приглашающе махнул рукой в сторону пульта управления. — Не мне оплачивать счет.

Вернувшись в кресло с полным бокалом, Филдз долго молчал.

— Среди ваших знакомых нет человека, который спал с Эстер Миккелсен?

— Что-то не припомню. А должны быть?

— Я спросил наобум. Она, должно быть, лесбиянка.

— Что-то мне не верится. Да так ли это важно? Филдз рассмеялся.

— Прошлым вечером я пытался ее соблазнить.

— Я это заметил.

— Сильно набрался.

— Это уж точно.

Филдз помолчал, прежде чем продолжить.

— Эстер произнесла странную фразу, когда я пытался завлечь ее в свою постель. Она сказала, что не спит с мужчинами. Причем таким обыденным тоном, как бы между прочим, словно только полный идиот мог придерживаться противоположного мнения. Вот я и подумал, может, я чего не знаю, а следовало бы.

— Спросите Сэнди Крейлика, — предложил я. — У него заведено досье на каждого из нас.

— Нет, нет. Я имею в виду… недостойно с моей стороны…

— Совращать Эстер?

— Нет, обращаться к чиновнику за подобной информацией. Пусть это останется между нами.

— Между нами, профессорами? — уточнил я.

— В некотором смысле, — Филдз улыбнулся с видимым усилием. — Знаете, старина, я не собирался отягощать вас своими проблемами. Просто подумал… а вдруг вы что-то знаете о ее…

— Ее наклонностях?

— Вот именно.

— Абсолютно ничего. Она блестящий биохимик. Как личность, немного замкнутая. Это все, что я могу вам сказать.

Филдз допил второй бокал рома и ушел. Из коридора доносился сочный смех Колффа. Номер отеля напоминал мне тюремную камеру. Хотелось позвонить Крейлику и попросить его незамедлительно прислать ко мне Марту/Сидни. В конце концов я разделся и встал под душ, подставив плечи под пляшущие молекулы,[27] дабы освежиться и смыть с себя грязь после долгой поездки. Потом я немного почитал. Колфф дал мне свою новую книгу, антологию любовной лирики финикийцев, переведенную с текстов, найденных при археологических раскопках в Средиземноморье. Финикийцев я всегда представлял энергичными ливанскими бизнесменами, у которых не оставалось времени на такие пустяки, как поэзия или эротика. И, как выяснилось, напрасно. Никогда ранее не встречал я стольких синонимов, обозначающих женский половой орган. Каждый из них украшали длинные гирлянды прилагательных. Страсть била фонтаном. Оставалось только гадать, подарил ли он экземпляр Эстер Миккелсен.

Наверное, я задремал. Около пяти часов дня меня разбудили несколько листков, выскользнувших из факса на пол. Крейлик посылал нам предполагаемый маршрут Ворнана Девятнадцатого: Нью-Йоркская фондовая биржа, Большой Каньон, несколько заводов, одна или две индейские резервации и, со знаком вопроса, Луна-Сити. Неужели он хотел, чтобы мы сопровождали Ворнана на Луну? Скорее всего, да.

В тот вечер за обедом Элен и Эстер долго о чем-то шушукались. Меня посадили рядом с Хейманом, и потому я не только вкусил пищу, но и познакомился со спенсерианским взглядом на движение апокалипсистов. Ллойд Колфф на нескольких языках рассказывал скабрезные истории Филдзу, который покорно слушал, не забывая прикладываться к рюмке. За десертом к нам присоединился Крейлик, чтобы сказать, что следующим утром ракетоплан[28] с Ворнаном Девятнадцатым возьмет курс на Нью-Йорк, где и приземлится около полудня по местному времени. Он пожелал нам удачи.

Встречать Ворнана в аэропорту мы не поехали. Крейлик предполагал, что там могут возникнуть беспорядки. Так оно, собственно, и вышло. Мы остались в отеле, наблюдая за происходящим по экрану телевизора. Две соперничающие группы собрались в аэропорту, чтобы встретить Ворнана Девятнадцатого. Толпа апокалипсистов меня не удивила: в эти дни они, похоже, наводнили весь мир. Удивила вторая группа, с тысячу человек, которых комментатор назвал «апостолами» Ворнана. Эти пришли, чтобы поклониться новому кумиру. Камера любовно, крупным планом, показывала их лица. Какой разительный контраст являли они с разрисованными, перекошенными физиономиями апокалипсистов. Все трезвые, решительные, уверенные в себе, представители среднего класса.

Я смотрел на их сурово сжатые губы, ледяные глаза, и меня охватывал страх. Под знамена апокалипсистов собирались люди без роду, без племени, отбросы общества, перекати-поле. Поклониться же Ворнану пришли жители квартир престижных пригородных районов, владельцы банковских счетов, сторонники здорового образа жизни, привыкшие рано ложиться спать, костяк американского общества. Я поделился своими мыслями с Элен Макилуэйн.

— Ну конечно же, — кивнула она. — Это контрреволюция, естественная реакция на выходки апокалипсистов. Эти люди видят в человеке из будущего поборника восстановления правопорядка.

Примерно то же самое говорил мне и Филдз.

Я же вспомнил падающие тела и розовые бедра на дискотеке в Тиволи.

— Их ждет жестокое разочарование, если они думают, что Ворнан им поможет. Исходя из того, что мне о нем известно, с правопорядком он не в ладах.

— Он может измениться, когда увидит, сколь велика его власть над ними.

За эти дни я увидел и услышал много пугающего, но спокойные слова Элен Макилуэйн просто ужаснули меня.

Разумеется, администрация Соединенных Штатов обладала немалым опытом по приему зарубежных знаменитостей. Ворнана ждали на одной посадочной полосе, а приземлился он на другой, в дальнем конце аэродрома. На ту же, у которой собрались встречающие, опустился совсем другой ракетоплан, без пассажиров, прибывший из Мехико. До того, как ракетоплан замер на посадочной полосе, полиции удавалось сдерживать толпу. Но тут обе группы устремились на летное поле, смешавшись между собой. Камера следила за ними, пока не выяснилось, что кто-то бежит к ракетоплану, а кто-то уже улегся на бетон и трахается. Тут, похоже, режиссер передачи скомандовал оператору обойтись без крупного плана. И пока тысячи людей окружали синий ракетоплан, Ворнан, в миле от них, пересаживался в вертолет, который и доставил его в наш отель. Полиция в это время охаживала всех, рвущихся к ракетоплану, дубинками-парализаторами. Крейлик позвонил нам, чтобы предупредить, что с крыши отеля Ворнана приведут в «люкс», который служил нам штаб-квартирой.

В тот момент, когда Ворнан Девятнадцатый переступил порог, внезапная дикая паника охватила меня.

Как мне передать словами глубину этого чувства? На мгновение рухнули устои мироздания, и Земля понеслась в пустоту. Я ощутил себя бредущим в мире, лишенном разума, структуры, взаимосвязей. Я говорю на полном серьезе: душа у меня ушла в пятки, никогда не испытывал я ничего подобного. Присущие мне ироничность, сдержанность, насмешливость исчезли. Я лишился брони цинизма, оказался безоружным перед пришельцем из будущего.

Потом я понял, что обусловило мои страхи: чистая абстракция превращалась в реальность. Можно много говорить о путешествиях во времени, можно даже отправить в прошлое несколько электронов, но положения дел все это не изменит. Абстракция как была, так и останется. Я никогда не видел электрон, не могу я и сказать, где начинается прошлое. А тут кто-то грубо разорвал единство пространство-времени, и на меня подул ледяной ветер будущего. Я пытался призвать на помощь не раз выручавший меня скептицизм, но и он ничем не помог мне. Против своей воли, я поверил, что Ворнан тот, за кого себя выдает. Волна обаяния Ворнана накрыла меня, прежде чем он возник у меня перед глазами. И я превратился в его сторонника. Чего ради упрямиться? Я сдался без сопротивления. Элен стояла, не отрывая глаз от двери. Филдз переминался с ноги на ногу. На лицах Колффа и Хеймана отражалась тревога. Дрогнула, похоже, и всегда хладнокровная Эстер. Испытанное мной чувство не минуло и их.

Ворнан Девятнадцатый вошел.

За последние две недели я так часто видел его на экране, что ожидал встретить старого знакомца, но внезапно оказался в присутствии инопланетянина, с которым не имел ничего общего. И ощущение это, отстраненность Ворнана, сохранилось на весь период нашего последующего общения.

Ростом он был лишь на дюйм или два выше, чем Эстер Миккелсен. Рядом с высоченным Крейликом и гороподобным Колффом он выглядел пигмеем и вроде бы должен был стушеваться. Но нет, Ворнан держался хозяином. Он обвел нас долгим взглядом.

— Вы так любезны. Не сочли за труд встретить меня. Я польщен.

Господи, помоги мне. Я ПОВЕРИЛ.

Все мы — совокупность событий нашего времени, больших и малых. Наш образ мышления, наши привычки и предрассудки определяются происходящим вокруг. Меня сформировали локальные войны, прекращающиеся в одном месте и начинающиеся в другом, атомные взрывы, гремевшие в моем детстве, душевная травма, вызванная убийством Кеннеди, слова, которые произнесла моя первая женщина, поднявшись на вершину блаженства, триумф компьютеров, жар аризонского солнца, впитываемый моим обнаженным телом, и многое, многое другое. Общаясь с другими человеческими существами, я знал, что неразрывно связан с ними, ибо и они формировались пусть не всеми, но частью тех же событий, а потому у нас есть много общего.

А вот что формировало Ворнана?

Абсолютно иная, чуждая мне среда. Было от чего испытать благоговейный трепет. Все, все другое, непохожее на окружающий меня мир. Другие языки, разделяющие нас десять столетий будущей истории, невообразимые изменения в культуре и мотивациях… вот откуда пришел он к нам. Перед моим мысленным взором возник воображаемый мир Ворнана, идеалистический мир зеленых полей и сверкающих замков, управляемой погоды и отпусков на планетах других звездных систем, непостижимых идей и немыслимых достижений. Но я понимал, как далеко от реальности даже то, что я мог представить себе, и не находил ни единой точки соприкосновения с пришельцем.

И я сказал себе, что веду себя глупо, пугаясь неизвестно чего.

И я сказал себе, что передо мной человек моего времени, хитрый мошенник, умело играющий на чувствах своих ближних.

Я пытался вновь отгородиться броней скептицизма. И ничего у меня не вышло.

Мы представились Ворнану. Он стоял с некоторой надменностью посреди комнаты, слушая, как мы называем свои научные специальности. Филолог, антрополог, историк, психолог, наконец подошла моя очередь.

— Я — физик, изучающий феномен движения против времени. — И замолчал, ожидая, какая последует реакция.

— Как интересно, — не замедлил с ответом Ворнан. — Вы открыли возможность перемещения в прошлое на столь раннем этапе развития цивилизации! Мы обязательно должны поговорить об этом в самое ближайшее время, сэр Гарфилд.

Хейман воинственно выступил вперед.

— Что значит, «на столь раннем этапе развития цивилизации»? Если вы думаете, что мы — банда дикарей…

— Франц, — пробормотал Колфф, ухватив Хеймана за рукав, и я-таки узнал, что скрывалось за загадочным «Эф».

Хейман попятился. Крейлик сердито глянул на него. Действительно, негоже встречать гостя грубостью. Он же положил конец неловкой паузе.

— На завтрашнее утро мы наметили экскурсию в финансовый центр. Вечер, я думаю, мы проведем в отеле, в непринужденной обстановке. Если…

Не слушая его, Ворнан шагнул к Эстер Миккелсен.

— Я сожалею, что мое тело покрыто пылью дальнего путешествия. Хочется помыться. Окажите мне честь принять со мной ванну.

У меня, да и не только у меня, отвисла челюсть. Мы, конечно, ждали от Ворнана чего-то из ряда вон выходящего, но чтобы так сразу, да еще по отношению к Эстер. Мортон Филдз оглядел нас, надеясь, что кто-то найдет способ вызволить Эстер из западни. Но Эстер, как выяснилось, не нуждалась в нашей помощи. Без малейшего колебания она приняла приглашение Ворнана. Элен заулыбалась. Колфф подмигнул мне. Филдз побагровел. Ворнан поклонился нам, согнувшись не только к спине, но и в коленях, словно не знал, как отвешивают поклон, и вывел Эстер из комнаты. Все произошло так быстро, что мы не успели произнести ни слова.

— Мы не можем позволить ему так обращаться с Эстер! — взорвался Филдз, обретя дар речи.

— Эстер не возражала, — напомнила ему Элен. — Решение принимала она.

Хейман ударил кулаком в раскрытую ладонь.

— Я ухожу! Это абсурд! Ноги моей не будет в этом комитете!

Колфф и Крейлик одновременно повернулись к нему.

— Франц, ну что ты так разошелся! — бросил Колфф.

— Доктор Хейман, умоляю вас… — В голосе Крейлика слышались просительные нотки.

— А если бы он попросил меня помыться с ним в ванной? — продолжал бушевать Хейман. — Мы должны выполнять все его капризы? Я отказываюсь участвовать в этой идиотской комедии.

— Никто не требует от вас невозможного, доктор Хейман, — заметил Крейлик. — Мисс Миккелсен никто не уговаривал. Она согласилась сама, наверное, не в последнюю очередь и от осознания своей ответственности перед обществом и наукой. Я ей горжусь. Тем не менее она имела полное право ответить «нет», и я не хочу, чтобы у вас создалось впечатление, будто вы…

— Франц, дорогой, — вмешалась Элен, — я очень сожалею, что ты решил порвать с нашим комитетом в самом начале его работы. Неужели ты не хотел бы обсудить с ним развитие истории в следующее тысячелетие? Теперь-то такого шанса у тебя не будет. Я сомневаюсь, что мистер Крейлик подпустит тебя к нему. И, разумеется, найдется немало историков, которые с радостью займут твое место, не правда ли?

Элен била наверняка. Как мог Хейман допустить, чтобы кто-либо из презренных конкурентов получил доступ к Ворнану. И скоро он забормотал, что вроде бы и не вышел из состава комитета, а лишь угрожал выйти. Крейлик заставил его подергаться на крючке, прежде чем согласился забыть об этом досадном недоразумении, и Хейману пришлось пообещать, что впредь он будет держать себя в руках.

Филдз все это время смотрел на дверь, за которой скрылись Эстер и Ворнан. Наконец он не выдержал.

— Не пора ли нам выяснить, чем они так занимаются?

— Насколько я понимаю, принимают ванну, — ответил Крейлик.

— Что-то вы очень спокойны! — воскликнул Филдз. — А если вы оставили ее наедине с сексуальным маньяком? Некоторые признаки, отмеченные мною в его манере поведения в выражении лица, свидетельствуют о том, что доверять ему нельзя.

Крейлик изогнул бровь.

— Правда, доктор Филдз? Не могли вы продиктовать подробный отчет?

— Пока еще нет. Но я думаю, что мисс Миккелсен должна находиться под постоянной защитой. Пока у нас нет никакой уверенности, что этот человек из будущего будет соблюдать моральные нормы, принятые в. нашем обществе, и…

— Это правильно, — встряла в разговор Элен. — Возможно, у них принято каждый четверг приносить в жертву черноволосую девственницу. Важно помнить, что он мыслит не так, как мы, и в крупном, и в малом.

По ее тону не представлялось возможным определить, шутит она, или говорит серьезно, хотя лично я более склонялся к первому. Чрезмерную же заботу Филдза объяснять не требовалось: его поползновения Эстер пресекла, а потому он очень расстроился, увидев, что Ворнан, в отличие от него, отказа не получил. Однако озабоченность Филдза принесла свои плоды: раздраженный Крейлик поделился с нами секретом, который при иных обстоятельствах оставил бы при себе.

— Мои люди ведут постоянное наблюдение за Ворнаном средствами аудио я видеоконтроля. Я уверен, что он об этом не подозревает, и надеюсь, что вы ничего ему не скажете. Мисс Миккелсен в полной безопасности.

Филдз остолбенел. Кажется, мы все составили ему компанию.

— Вы хотите сказать, что ваши люди наблюдают за ними… прямо сейчас?

— Вы можете убедиться в этом сами. — Крейлик неправильно истолковал его вопрос, подумав, что мы ему не верим, схватил трубку внутреннего телефона, набрал одному ему ведомый номер. Тут же засветился настенный экран. На нем появились Эстер Миккелсен и Ворнан, в цветном, трехмерном изображении. Голые. Ворнана мы увидели со спины, Эстер — сбоку. Худенькую, с узкими бедрами, неразвитой грудью двенадцатилетней девочки. Они стояли под молекулярным душем. Эстер терла Ворнану спину.

Судя по всему, они прекрасно ладили.

Глава 8

В тот же вечер, по договоренности с Крейликом, Узсли Брутон, один из богатейших людей Соединенных Штатов, давал в честь Ворнана Девятнадцатого банкет в своем особняке на берегу реки Гудзон. Строительством особняка, закончившимся два или три года тому назад, руководил Олберт Нгамби, великолепный молодой архитектор, проектирующий сейчас столицу Пан-Африки в Итури-Форест. Заинтригованный, я провел вторую половину дня над книгой одного архитектурного критика, расписывающего оригинальные решения Нгамби, использованные при строительстве особняка Брутона. Отлет был намечен на половину седьмого вечера. Как я уже догадался, одной из важнейших становилась проблема секретности, а потому маршрут наш держался в строжайшей тайне. Несколько сот репортеров жаждали всюду следовать за Ворнаном, несмотря на достигнутую договоренность о том, что ежедневно сопровождать его будут шестеро журналистов. Да и апокалипсисты не упустили бы случая высказать Ворнану свое недоверие. Появилась и новая сила — поклонники Ворнана, видящие в нем символ закона и порядка, не скрывающие своего желания носить его на руках. А потому времени на раскачку у нас не было. Малейшая задержка могла привести к невообразимой свалке.

К шести мы начали подтягиваться к «люксу», где встретили Ворнана. Колфф и Элен прибыли раньше меня. Одеяние Колффа переливалось всеми цветами радуги, ярко-синий кушак перепоясывал его необъятную талию. А на широкой груди позвякивали награды, которыми многие государства отметили его научную деятельность. Я узнал только одну, орден Французского легиона, и лишь потому, что им не так давно удостоили и меня. У Колффа их было никак не меньше десятка.

На этот раз Элен на его фоне выглядела скромницей. Она надела вечернее платье из какого-то хитрого полимерного материала, который мог менять прозрачность. Взглянув на Элен под определенным углом, можно было увидеть ее голой, но лишь на какое-то мгновение, ибо затем цепочки молекул перестраивались и материал становился матовым. На шее у нее висел амулет в форме мужского члена. Макияж ее состоял из зеленой помады и темных кругов вокруг глаз.

Тут же подошел Филдз, в обычном деловом костюме, а затем и Хейман, вовсе надевший смокинг, вышедший из моды лет двадцать тому назад. Последней появилась Эстер, в простеньком платье, с ниткой турмалинов на лбу.

Я опустил глаза, не решаясь встретиться с ней взглядом. Как в все остальные, я шпионил за ней. Да, не мне пришло в голову установить в душе камеру и микрофон, чтобы подсматривать за ней, но, как и остальные, я не упустил возможности приложиться к оснащенной по последнему слову техники замочной скважине. И теперь знал, что у нее маленькая грудь и плоские, мальчишеские ягодицы. Филдз стоял, сжав кулаки. Хейман покраснел к уставился в пол. Но Элен, не верившая в такие понятия, как вина, стыд, скромность, тепло приветствовала Эстер, а Колфф, так много нагрешивший за свою долгую жизнь, что не мог чувствовать угрызений совести из-за того, что ненароком увидел чье-то голое тело, радостно пробасил: «Мытье, надеюсь, вам понравилось?»

— Не без этого, — улыбнулась Эстер.

Но в подробности вдаваться не стала. Я видел, что Филдзу не терпится спросить, совокупилась ли она с Ворнаном Девятнадцатым. Мне этот момент тоже представлялся спорным. С одной стороны, Ворнан продемонстрировал, что весьма расположен к сексу, причем не делает особых различий между женщинами и мужчинами. С другой, Эстер, по моему разумению, вполне могла уберечь свою добродетель даже от мужчины, с которым принимала душ. Выглядела она веселой, удовлетворенной, так что едва ли в последние три часа на ее долю выпало какое-то травмирующее потрясение. Лично мне хотелось, чтобы она все-таки совокупилась с Ворнаном. Для такой холодной и одинокой женщины, как Эстер, секс мог принести только пользу.

Еще через несколько минут Крейлик привел Ворнана, и все вместе мы поднялись на крышу, где нас ожидали четыре вертолета. Один — для прессы, второй — для членов комитета и Ворнана, третий — для сотрудников Белого дома и четвертый — для охраны. Наш вертолет поднялся третьим. В мягком гуле турбины он взмыл над отелем и взял курс на север. Во время полета других вертолетов мы не видели. Ворнан с интересом смотрел вниз, на огни Большого Нью-Йорка.

— Скажите, пожалуйста, какова численность населения этого города? — спросил он.

— С учетом окружающих городов-спутников, примерно тридцать миллионов, — ответил Хейман.

— И все они — люди? Вопрос поставил нас в тупик.

— Если вас интересует, есть ли среди них инопланетяне, — прервал затянувшееся молчание Филдз, — то могу сказать, что нет. На Земле нет жителей других миров. Разумные формы жизни в солнечной системе нами не обнаружены, а космические станции, отправленные к другим звездам, еще не вернулись.

— Нет, я говорю не об инопланетянах. Об уроженцах Земли. Сколько среди этих тридцати миллионов людей, а сколько человекоподобных?

— Человекоподобных? — переспросила Элен. — Вы имеете в виду роботов?

— Нет, нет, я говорю не о синтезированных жизненных формах, — покачал головой Ворнана. — Речь идет о тех, кто не имеет полного человеческого статуса, ибо генетически происходит не от человека. У вас еще нет человекоподобных? Я, похоже, не могу подобрать нужных слов. Вы еще не создаете жизнь из более низких форм? Это не… — он запнулся. — Не могу сказать. Не нахожу слов.

Мы переглянулись. Практически впервые все мы говорили с Ворнаном Девятнадцатым, и уже начали возникать сложности в общении. Вновь по спине моей пробежал холодок страха от осознания того, что рядом со мной находится нечто, абсолютно чуждое мне. Здоровый скептицизм пытался убедить меня, что этот Ворнан всего лишь ловкий обманщик, однако та непринужденность, с которой он рассуждал о людях и еще-не-людях, свидетельствовала об обратном. О том, что для него это вполне естественно, ибо труднее всего описать самое привычное, с чем сжился и чего не замечаешь. Мы летели к городским окраинам. Под нами река медленно катила свои воды в океан. Кварталы домов начали чередоваться с лесными массивами. Еще несколько минут, и вертолет устремился вниз, на посадочную площадку стоакрового поместья Уэсли Брутона, в восьмидесяти километрах к северу от Манхэттена. Говорили, что Брутону принадлежал самый большой участок невозделанной земли к востоку от Миссисипи. Я в это верил.

Особняк сиял огнями. Мы увидели его сразу, едва вышли из вертолета. Он возвышался над рекой, посылая к небу столбы зеленого огня. Крытая движущаяся дорожка понесла нас к дому, отстоящему на четверть мили от посадочной площадки. Мимо зимнего сада, украшенного ледяными скульптурами. Архитектурный замысел Нгамби открылся нам во всей красе: концентрично расположенные полупрозрачные раковины образовывали остроконечный павильон, возвышающийся над окружающими деревьями. Крыша в форме восьми или девяти перекрывающих друг друга арок медленно вращалась, отчего облик дома постоянно менялся. А венчал всю конструкцию ярко-желтый фонарь. Из динамиков, в изобилии развешанных по ветвям деревьев, лилась музыка. Дорожка доставила нас к дому. Ворота скользнули в стену, открыв черную пещеру. В последний момент я поймал на зеркальной поверхности ворот свое изображение: полноватый, с мрачной физиономией мужчина, чувствующий себя явно не в своей тарелке.

Внутри правил хаос. Нгамби, несомненно, заключил союз с силами тьмы. Плоскости встречались под невероятными углами, ни одна линия не переходила в другую. Из вестибюля вам открылись десятки комнат, расходящихся во всех направлениях, и все они непрестанно меняли форму и относительное расположение. Стены появлялись, исчезали, возникали вновь. Пол становился потолком новых, вырастающих снизу комнат. Я буквально слышал, как гудят и клацают могучие машины, приводящие в движение все это великолепие, хотя в особняк не проникало ни единого лишнего звука. Сам вестибюль покоился на твердом основании, но буквально в шаге от нас розовые стены овальной ниши, выполненные из напоминающего толстую кожу материала, на высоте наших голов изгибались, образуя некое подобие бесконечной поверхности листа Мебиуса.[29] Можно было подняться по этой стене, миновать участок перегиба и покинуть вестибюль, хотя дверь вроде бы и отсутствовала. Я рассмеялся. Один сумасшедший построил этот дом, другой в нем поселился. Но невероятная сложность этого идиотского сооружения поневоле вызывала гордость. Двадцатому столетию было что показать пришельцу из будущего.

— Великолепно! — проревел Колфф. — Потрясающе! Каково ваше впечатление? — спросил он Ворнана.

Тот вежливо улыбнулся.

— Весьма забавно. Лечение помогает?

— Лечение?

— Это же дом, в котором лечат душевнобольных? Дурдом, не так ли?

— Это дом одного из самых богатых людей на Земле, — сухо ответил Хейман, — построенный молодым талантливым архитектором Олбертом Нгамби. Особняк этот причисляют к выдающимся архитектурным достижениям.

— Очаровательно, — прокомментировал Ворнан разъяснения историка.

Вестибюль повернулся, и мы шагнули на лист Мебиуса, чтобы несколько мгновений спустя оказаться в другом помещении. Веселье было в разгаре. По меньшей мере сто человек собралось в огромном зале, формой напоминающем бриллиант. Шум стоял невероятный, но, благодаря техническим ухищрениям мы услышали его, лишь оставив позади участок перегиба. Нас окружила орда гостей, начавших праздновать встречу с путешественником во времени задолго до прибытия виновника торжества. Они танцевали, пили, пели, выдыхали клубы ароматного дыма. Прожектора попеременно выхватывали из темноты их лица. Десятки из них я узнал: актеров, финансистов, политиков, светских львов, астронавтов. Брутон забросил широкую сеть, дабы из нее не выскользнул ни один из наших выдающихся современников. И то обстоятельство, что я, университетский профессор, живущий затворником, узнал столь многих из гостей, как ничто другое свидетельствовало о его власти и могуществе.

Водопад искрящегося красного вина изливался из отверстия в стене, и широкой рекой пересекал пол, словно вода в поилке для свиней. Темноволосая девушка в наряде из серебряных обручей стояла под струей, глупо хихикая. Я пытался безуспешно вспомнить ее имя, но на помощь пришла Элен.

— Деона Соутелл. Наследница компьютерной империи.

Два симпатичных молодых человека в блестящих, как зеркало, смокингах, пытались вытащить ее из-под вина, но она отбивалась; окатывая близстоящих фонтанами брызг. Мгновение спустя они просто встали рядом с ней. Неподалеку от них великолепно сложенная темнокожая женщина с громадными бриллиантами в ноздрях радостно вскрикивала в объятьях гигантской металлической фигуры, ритмично прижимающей ее к необъятной груди. Мужчина обритой головой распластался во весь рост на полу. Над ним суетились три девчушки, не старше двадцати лет. Кажется, пытались снять с него брюки. Четыре ученого вида господина, с крашеными бородами, что-то пели на незнакомом мне языке. Ллойд Колфф с радостными криками бросился к ним. Женщина с золотистой кожей тихонько плакала у постамента, на котором медленно кружилась чудовищная скульптура из черного дерева, нефрита и бронзы. В пропитанном дымом воздухе летали механические создания, позвякивая металлическими крыльями и хвостами, издавая дикие крики, сбрасывая что-то блестящее на головы гостей. Пара обезьян, прикованных цепью к трапеции, трахалась под самым потолком. То была Ниневия. Вавилон. Я, как зачарованный, смотрел во все глаза. Весь этот бедлам вызывал отвращение, и в тоже время притягивал, манил к себе. Неужели мы попали на типичный банкет Уэсли Брутона? Или все это он устроил в честь Ворнана Девятнадцатого? Я не мог представить себе, что для этих людей происходящее — норма. И однако, держались они естественно, словно не видели вокруг ничего необычного. Если бы не роскошные одежды да холеные тела, можно было подумать, что вокруг апокалипсисты, а не сливки общества, элита. Краем глаза я увидел Крейлика. Он стоял с перекошенным от ужаса лицом не в силах скрыть отвращения к этим людям, теряющим человеческий облик. У него и мыслях не было приводить Ворнана в подобное место.

Тут я вспомнил о нашем госте. Где же он? Увиденное столь шокировало нас, что мы начисто забыли о нем. Ворнан был прав: мы попали в дурдом. А он уже оказался в самом центре. Я обнаружил его у реки из вина. Девушка в серебряных обручах, наследница компьютерных богатств, поднялась с колен, вся забрызганная вином, плавным движением провела рукой по боку. Следуя команде, обручи раскрылись в упали. Один она протянула Ворнану, который с достоинством принял его, остальные запустила в воздух. Механические птицы поймали их на лету и начали пережевывать. Один из молодых людей в зеркальных смокингах достал из кармана флакон и чем-то брызнул на груди и чресела наследницы. Тут же в указанных местах ее тело покрыла плотная пленка. Она поблагодарила молодого человека реверансом и вновь повернулась к Ворнану. Сложив ладони, набрала в них вина и предложила ему выпить. Он не отказался. Пригубил вино. И тут левая половина зала дрогнула, пол поднялся на двадцать футов, и из неведомого нам подвала вывалилась новая группа гостей. Крейлик, Филдз и Эстер оказались среди тех, кого утащило на потолок. Я решил держаться поближе к Ворнану, так как оставшиеся члены нашего комитета не обращали на него ни малейшего внимания. Колфф хохотал с певцами, Элен стояла, широко раскрыв глаза, стараясь ничего не упустить. Хейман попал в объятия сладострастной брюнетки с длиннющими когтями на пальцах. Напомаженный молодой человек схватил мою руку и поцеловал. Какого-то старика вырвало в двух шагах от меня. Тут же из-под пола выскочила поблескивающая золотистым металлом пчела диаметром с фут и, довольно жужжа, начала убирать блевотину. Еще через мгновение я уже стоял рядом с Ворнаном.

Увидев меня, он мягко высвободился из рук Деоны Соутелл, все еще пытавшей затащить его под струю вина.

— Это великолепно, сэр Гарфилд, — обратился он ко мне. — Потрясающий вечер, — брови его сошлись у переносицы. — Я вспомнил, сэр Гарфилд — неудачная форма обращения. Вы — Лео. Потрясающий вечер, Лео. Этот дом… цирк, да и только.

А вакханалия вокруг нас набирала силу. Темноту прорезали лазерные лучи. Два кавалера полной дамы, в которой я узнал королеву красоты моей далекой юности, затеяли драку. Около нас две девицы рвали друг на друге одежду. Это зрелище собрало многих, появление нового участка обнаженного тела встречалось громкими криками. Но вот блеснули розовые ягодицы, и жаркая схватка внезапно перешла в не менее жаркое объятье. Ворнан не отрывал взгляда от растопыренных ног девушки, что лежала внизу, от поднимающейся и опускающейся задницы, ее победителя, вслушивался в чавкающие звуки, издаваемые слившимися ртами. Он даже наклонил голову, чтобы лучше видеть. К нам направился какой-то человек, и Ворнан, повернувшись ко мне, спросил. «Вы знаете, кто он такой?» У меня создалось ощущение, что Ворнан может смотреть в две стороны одновременно, то есть каждый глаз имел свой сектор обзора. Или мне это только причудилось?

Незнакомец был не выше Ворнана Девятнадцатого, но по меньшей мере в два раза шире. Голова его, без признаков шеи, покоилась на массивных плечах. Растительность на черепе полностью отсутствовала, не было ни волос, ни бровей, ни даже ресниц. Не замечая меня, он протянул огромную лапищу Ворнану.

— Так это вы человек из будущего? Рад познакомиться с вами. Я — Уэсли Брутон.

— Наш хозяин. Добрый вечер. — Ворнан одарил его улыбкой, не лучезарной, а более сдержанной, сверкнувшей лишь на мгновение, а затем в дело вступили глаза, холодные, буравящие насквозь. Кивнув в мою сторону, он добавил: — Вы, разумеется, знаете Лео Гарфилда?

— Фамилия мне знакома, — прорычал Брутон.

Рука его так и осталась в воздухе: Ворнан ее не пожал. Ожидание во взгляде Брутона сменилось недоумением, затем яростью. Чувствуя, что надо что-то делать, его руку пожал я.

— Мы очень благодарны вам за приглашение, мистер Брутон. У вас чудесный дом, — и добавил, понизив голос: — Он не знает многих наших обычаев. Полагаю, что у них пожимать руку не принято.

Мои слова успокоили магната. Он заулыбался, повернулся к Ворнану.

— Как вам мой дом, Ворнан?

— Очень милый. Я восхищен вкусом вашего архитектора, его сдержанностью, следованию классическим традициям.

Не могу сказать, говорил ли он искренне или смеялся в душе. Но Брутон принял его слова за чистую монету. Он схватил Ворнана за руку, другой обнял меня.

— Я бы хотел показать, друзья, как все это выглядит из-за кулис. Вас, профессор, это заинтересует. Да и Ворнан, я думаю, с удовольствием познакомится с нашей техникой. Пошли!

Я опасался, что Ворнан вновь использует метод самозащиты, успешно примененный им на Испанской лестнице, и Брутон отлетит на дюжину ярдов за то, что посмел прикоснуться к пришельцу из будущего. Но нет, Ворнан позволил увлечь себя в толчею гостей. Брутон прокладывал путь, как бульдозер, нацелившись на возвышение в центре зала. На нем танцевала девица в костюме египетской принцессы. Брутон ухватился за ее голые ягодицы, поднял и переставил в сторону, словно стул. Мы взобрались на возвышение. И по команде Брутона провалились сквозь пол.

— Мы на глубине двухсот футов, — возвестил он. — Это главный зал управления. Смотрите! — И раскинул руки.

Двенадцать экранов показывали нам, как веселятся гости в двенадцати залах. Я увидел Крейлика, шатающегося под тяжестью роковой женщины, взобравшейся ему на плечи. Мортон Филдз пристроился сзади к толстухе с широким плоским носом, и его ритмичные движения ясно показывали, чем он с ней занимается. Элен Макилуэйн что-то диктовала в амулет в форме фаллоса, по ходу облизывая его языком, дабы не вызывать излишних вопросов. Ллойд Колфф позволил большеглазой девице делать то же самое со своим членом. Хеймана я не нашел. Эстер Миккелсен стояла посреди толпы, инородное тело в море веселья. По залам, словно по своей воле, двигались столы с едой. Гости ели сами, кормили друг друга. В одной из комнат с потолка свисало множество шлангов с кранами на конце. Желающие могли утолить жажду вином, виски, коньяком. Еще в одной комнате царила полная темнота, но кто-то там был.

— Смотрите! — воскликнул Брутон.

Мы наблюдали, Ворнан — с некоторым интересом, я — с грустью. Пальцы Брутона с маниакальной скоростью летали по клавиатуре компьютера. В комнатах наверху зажигались и гасли огни, пол и потолок менялись местами, механические существа летали между истерически визжащих, хохочущих гостей. Дом трясло. Я уж подумал, что сейчас протестующе разверзнется Земля и зальет все потоком лавы.

— Пять тысяч киловатт в час, — вскричал Брутон.

Он схватился обеими руками за серебряный шар диаметром в фут, увенчивающий толстый стержень, и потянул его на себя. Мгновенно одна из стен зала управления скользнула в толщу земли, открыв исполинский цилиндр МГД-генератора,[30] уходящий вниз. Стрелки на дисках приборов выплясывали сумасшедший танец, контрольные лампочки сияли зеленью и багрянцем. Пот катился по лице Брутона, расписывающего нам параметры установленной под особняком энергетической установки. Он пел нам безумную песню киловатт. Хватался за толстые кабели и гладил их, словно живое существо. Он позвал нас, и вслед за ним мы спускались все ниже и ниже, в чрево подземелья. Уэсли Брутону принадлежала компания, питавшая электричеством полматерика, и у меня возникли ощущения, что вся эта энергия создавалась здесь, у наших ног, с одной целью — вдохнуть жизнь и поддержать в рабочем состоянии архитектурный шедевр Олберта Нгамби. Воздух на такой глубине дышал жаром. Пот катился по моим щекам. Брутон рванул пуговицы рубашки, обнажив голую, без единого волоска кожу, под которой перекатывались литые мышцы. Ворнана Девятнадцатого жара нисколько не беспокоила. Танцующей походкой шел он рядом с Брутоном, говорил мало, но подмечал все, ни в малой мере не поддаваясь возбуждению, излучаемому нашим хозяином.

Мы достигли нижнего уровня. Брутон гладил железный бок генератора, словно женскую грудь. Внезапно до него дошло, что Ворнан Девятнадцатый не выражает должного восторга при виде открывшихся ему чудес. Он резко повернулся к нему.

— Там, откуда вы пришли, есть что-либо похожее? Есть у вас дом, который может сравниться с моим?

— Я в этом сомневаюсь, — мягко ответил Ворнан.

— Как живут у вас люди? В больших домах? В маленьких?

— Мы отдаем предпочтение простоте.

— Значит, вы никогда не видели такого дома, как мой! За тысячу лет не построили ничего, что может сравниться с ним! — Брутон помолчал. — Но… разве мой дом не существует в вашем времени?

— Мне об этом ничего не известно.

— Нгамби обещал мне, что он простоит по меньшей мере тысячу лет! Пять тысяч! Ни у кого не поднимется рука уничтожить такой дом! Ворнан, попытайтесь припомнить. Он должен сохраниться. Памятник прошлого… символ древней истории…

— Может, и сохранился, — голос Ворнана наполняло безразличие. — Видите ли, эта территория лежит за пределами Централити. И я не знаю, что там есть, а чего — нет. Однако мне представляется, что примитивный, грубый стиль этого сооружения мог показаться неприемлемым для тех, кто жил в эпоху Очищения, когда многое изменилось. И нетерпимость приводила к уничтожению того, что можно было и сохранить.

— Примитивный… грубый… — бормотал Брутон. Он так побагровел, что я даже испугался, а не хватит ли его апоплексический удар. Я уже жалел, что позволил Крейлику втянуть меня в эту историю.

А Ворнан продолжал сыпать соль на рану миллиардера.

— Несомненно, такой дом ничуть нам бы не помешал. Наоборот, принес много пользы. Мы могли бы устраивать здесь фестивали, к примеру, праздновать приход весны, — Ворнан улыбнулся. — Мы бы даже пошли на возвращение зимы, чтобы иметь возможность отметить смену сезонов. И танцевали и развлекались бы в вашем доме, сэр Брутон. Но, скорее всего, он исчез в пучине времени, сотни лет тому назад. Полной уверенности, однако, у меня нет.

— Вы насмехаетесь надо мной? — взревел Брутон. — Смеетесь над моим домом? Я для вас всего лишь дикарь? А вы…

Я почел за лучшее вмешаться.

— Вы — специалист по электричеству, мистер Брутон, а потому вас наверняка интересует, какие источники энергии используются в тридцатом веке. В одном из интервью, которое Ворнан дал несколько недель тому назад, он что-то сказал насчет автономных устройств, обеспечивающих полное преобразование энергии. Может, он пояснит свои слова, если вы зададите ему несколько вопросов.

Злость Брутона как ветром сдуло. Он вытер со лба пот.

— Это еще что? — пробурчал он. — Расскажите мне о них.

Ворнан развел руками.

— К сожалению, я не силен в технике.

— Так скажите хоть что-нибудь!

— Да, да, — поддержал я его, помня о просьбе Брайнта и, решив, что настал подходящий момент. — Этот способ полного преобразования энергии. Как давно он используется?

— О… очень давно. Во всяком случае, придумали его за-, долго до моего рождения.

— А когда именно?

— Триста лет тому назад? — спросил он себя. — Пятьсот? Восемьсот? Мне сложно оперировать такими цифрами. Давно это было… очень давно.

— В чем он состоит? — спросил Брутон. — Какие размеры энергетической установки?

— Она очень маленькая, — уклончиво ответил Ворнан и коснулся руки Брутона. — Не могли бы мы подняться наверх? А не то весь праздник пройдет без нас.

— Вы хотите сказать, что полностью исключили передачу энергии на расстояние? — гнул свое Брутон. — Каждый сам производит энергию? Как я здесь?

Мы поднимались по узкой лесенке, а Брутон продолжал бомбардировать Ворнана вопросами. Внес свою лепту и я, пытаясь добиться, когда же произошел этот знаменитый переворот в энергоснабжении, надеясь, что Ворнан вспомнит-таки достаточно точную дату, отстоящую от нашего времени хотя бы на век-другой, и я смогу облегчить Джеку душу. Ворнан отделывался неопределенными фразами, уходя от прямых ответов. Его нежелание поделиться с нами конкретными сведениями вновь возродило заглохшие было подозрения. Действительно, мы требовали от него невозможного. Что он мог рассказать о будущем, являясь нашим современником. И я уже клял себя за излишнюю доверчивость. Как я мог поверить, пусть и на короткое время, что он не мошенник. В зале управления Ворнан нашел довольно простой способ ускользнуть от наших назойливых вопросов. Он подошел к одному из пультов, ослепительно улыбнулся Брутону.

— Это удивительная комната. Я от нее в восторге. После чего повернул три рубильника, нажал четыре кнопки и дернул какую-то рукоятку.

Брутон завопил от ужаса. Погасло освещение. Полетели снопы искр. Сверху донеслась какофония скрипа, клацания, скрежета. Две движущиеся дорожки становились. Генератор натужно загудел. Ожил один экран: мы увидели большой зал, сбившихся в кучу перепуганных гостей. Замерцали красные огни тревоги. Весь дом трясся. Комнаты летали вокруг комнат. Брутон лихорадочно пытался взять ситуацию под контроль, что-то поворачивая, где-то нажимая, но каждое его движение, похоже, только усиливало сумятицу. Взорвется ли генератор, думал я? Обрушится ли дом на наши головы? Я вслушивался в поток проклятий, от которого Колфф пришел бы в экстаз. Под ногами и над головами хрипели машины. На экране возникло размытое изображение Элен Макилуэйн. Теперь она уже сидела на плечах печального Сэнди Крейл и ка. Надсадно выли сирены. Более я не мог оставаться под землей. Где Ворнан Девятнадцатый? В темноте я потерял его из виду. Я двинулся вперед, в поисках выхода из зала управления. Нашел дверь. Словно в конвульсиях, она то открывалась, то закрывалась, скользя взад-вперед по пазах. Уловив ритм ее движения, я выбрал момент и рванулся сквозь дверной проем. Дверь едва не отхватила мне ногу.

— Ворнан! — крикнул я.

Зеленоватый туман наполнял помещение, в которое я попал. Потолок изгибался под немыслимыми углами. Гости Брутона лежали на полу, кто без сознания, кто ранен, но одна пара пылко обнималась, не замечая ничего вокруг. Мне показалось, что я углядел Ворнана в соседней, слева от себя, комнате, но допустил ошибку, прислонившись к стене. Она откликнулась на мое прикосновение, вертанулась и перебросила меня в какой-то чулан, где мне пришлось присесть на корточки: потолок отделяли от пола лишь пять футов. Миновав его, я толкнул сдвижной экран и оказался в главном зале. Винный водопад превратился в фонтан, бьющий в потолок. Гости бесцельно бродили вокруг него, тянулись друг к другу за поддержкой и утешением. Под ногами механические пчелы убирали мусор: полдюжины их поймали одну из птиц Брутона и теперь методично растаскивали ее по частям. Никого из членов нашего комитета я не увидел. Весь дом ходил ходуном.

Я готовился к смерти, смирившись с тем, что погибну в особняк сумасшедшего, согласившись выполнять абсурдную миссию. Но продолжал прокладывать путь сквозь дым и шум, проталкиваясь мимо что-то кричащих гостей, проходя через сдвижные стены, по поворачивающимся полам. Вновь я увидел Ворнана, идущего впереди. Я с маниакальной настырностью устремился за ним, считая своим долгом догнать и вывести его из этого дома, прежде чем он совсем развалится. Но передо мной возник барьер, преодолеть который я не мог. Невидимый, он преграждал мне путь.

— Ворнан! — вновь позвал я, ибо уже ясно видел его.

Он беседовал с высокой, симпатичной женщиной средних лет, которую, похоже, происходящее вокруг абсолютно не тревожило.

— Ворнан! Это я, Лео Гарфилд!

Но он ничего не услышал. Взял даму под руку, и вдвоем они неторопливо двинулись сквозь хаос. Я забарабанил кулаками по невидимой стене.

— Тут вам не пройти, — раздался у моего уха хрипловатый женский голос. — Вам не прошибить ее и за миллион лет.

Я повернулся. Передо мной стояла девушка лет девятнадцати, не старше, стройная, хрупкая, с головы до ног покрытая серебром. Волосы, глаза, губы, платье — сплошь матовая белизна. Присмотревшись, я понял, что платья-то и нет. Его заменял слой краски. Я различил соски, пупок, выпирающие кости по обе стороны плоского живота. От шеи до ступней ее покрывало серебро, и в сумеречном свете казалось, что передо мной не человек, а привидение. Раньше я ее не видел.

— Что случилось? — спросила девушка.

— Брутон повел нас в зал управления на экскурсию. Ворнан нажал какие-то кнопки. Я думаю, дом сейчас взорвется.

Она поднесла серебряную руку к серебряным губам.

— Нет, до этого не дойдет. Но нам лучше выбраться отсюда. Если начнется хаотическое движение комнат, нас всех может передавить, прежде чем восстановится нормальный режим. Следуйте за мной.

— Вы знаете, как выбраться отсюда?

— Конечно! Не отставайте! В трех комнатах отсюда выходной люк… если только он не переместился.

Больше я вопросов не задавал. Зачарованный ее серебристыми ягодицами, помчался следом. Шла она быстро, чуть ли не бежала, и вскоре я уже задыхался от усталости. Мы перепрыгивали через пороги, которые извивались, словно змеи, переступали через тела мертвецки пьяных, протискивались мимо тех, кто еще держался на ногах. Никогда я не видел чего-либо более прекрасного, чем эта ожившая статуя, обнаженная, стремительная, рвущаяся к цели. Наконец она застыла перед вибрирующей панелью.

— Это здесь.

— Где?

— Здесь.

Стена разверзлась. Она толкнула меня в открывшуюся черноту, шагнула за мной, протиснулась вперед, на что-то нажала, и мы оказались вне дома.

И тут же на нас обрушился ледяной порыв январского ветра.

Я забыл про зиму: весь вечер мы находились в помещении. И внезапно попали на мороз. Я — в легком костюме, она — вообще прикрытая лишь слоем серебряной краски в молекулу толщиной. Девушка обо что-то споткнулась и, словно звездочка, упала в сугроб. Я помог ей встать. Куда же нам деваться? Дом громыхал, словно обезумевший робот. До того как мы выскочили наружу, девушка точно знала, что нужно делать. Теперь же она стояла, дрожащая и испуганная. И решение пришлось искать мне.

— Автостоянка!

Мы бросились к ней. Нас разделяла четверть мили, но на этот раз не было крытой дорожки. Мы бежали по мерзлой земле, снежным сугробам и голому льду. В охватившем меня возбуждении я не замечал холода, а вот девушке досталось изрядно. Она несколько раз падала, прежде чем мы достигли стоянки. Экипажи богатых и могущественных, разумеется, охранялись, но механические стражи не задержали нас. Авария в зале управления вывела их из строя, и они лишь гудели, то зажигая, то гася прожектора. Я потянул девушку к ближайшему лимузину, распахнул дверцу, втолкнул ее внутрь, упал рядом с ней.

В салоне было тепло и уютно. Она лежала, тяжело дыша и дрожа всем телом.

— Обними меня! — выдохнула она, — Я закоченела! Обними меня.

Мои руки сомкнулись на ее спине. Ее хрупкое тело прижалось к моему. Мгновение спустя от ее паники не осталось и следа, она согрелась, к ней вернулось прежнее самообладание. Руки ее гладили мои плечи. С готовностью проглотил я серебряную приманку. Мои губы слились с ее, и я почувствовал вкус металла. Ее холодные бедра обвили мою талию. На мгновение мне показалось, что в объятьях моих механическая кукла, но тепло тела тут же прошло сквозь тончайшую пленку. Неловким движением я коснулся серебряных волос. Оказалось, что это парик. Он отлетел в сторону, обнажив ее череп, гладкий, как биллиардный шар. Тут я понял, с кем свела меня судьба: подо мной лежала дочь Брутона. От него унаследовала она полное отсутствие волос. Она вздохнула и потянула меня в сладостное забытье.

Глава 9

— Мы потеряли контроль над происходящим, — признал Крейлик. — В следующий раз будем более бдительными. Кто из вас сопровождал Ворнана, когда он оказался в зале управления?

— Я, — не замедлил я с ответом. — Мы не имели ни единого шанса предотвратить случившееся. Ни Брутон, ни я ничего подобного от него не ожидали.

— С ним надо постоянно держаться настороже, — печально вздохнул Крейлик. — В каждый момент ждать от него любого сюрприза. Я уже не раз твердил вам об этом.

— Нам от природы свойственен рационализм поступков, — ответил Хейман. — И не очень-то легко приспосабливаться к такой личности.

Прошел день с погрома в сказочном особняке Уэсли Брутона. К счастью, обошлось без жертв. Крейлик вызвал национальную гвардию, и всех гостей успели вывести через пульсирующие, качающиеся стены. Нашли и Ворнана Девятнадцатого. Он спокойно стоял в сотне шагов, с интересом наблюдая за конвульсиями особняка. Со слов Крейлика мы узнали, что причиненный урон исчисляется сотнями тысяч долларов. Администрация взяла эти расходы на себя. Успокаивать разгневанного магната пришлось Крейлику. Но уж, по крайней мере, тот не мог сказать, что пострадал безвинно. Если б не его желание произвести впечатление на человека из будущего, ничего бы не случилось. Брутон, несомненно, видел документальные съемки похождений Ворнана в европейских столицах, и знал, к каким результатам приводили его непредсказуемые действия. Однако Брутон настоял на банкете в честь путешественника во времени и сам же провел его в зал управления. Так что я не испытывал к нему жалости. Впрочем, как и к его гостям. Они пришли, чтобы поглазеть на Ворнана и повыпендриваться перед ним. Что ж, желаемое они получили, и я не видел особой беды в том, что Ворнан пощекотал им нервы.

Однако и Крейлик имел основания для неудовольствия. Именно нам вменялось в обязанность оберегать Ворнана от подобных инцидентов. Мы же, при первом выходе в свет с человеком из будущего, отнеслись к порученному нам делу без должной ответственности.

Сегодня, однако, предстояло продолжение культурной программы.

Путь наш лежал на Нью-Йоркскую фондовую биржу. Я понятия не имею, как она попала в список достопримечательностей, которые администрация решила показать Ворнану. Уж он-то наверняка туда не рвался. Скорее всего, кто-то из бюрократов решил, что гость нашего времени обязательно должен взглянуть на бастион капиталистической системы. Со своей стороны я чувствовал себя таким же пришельцем, ибо никогда не бывал на бирже да и не имел с ней никаких дел. Пожалуйста, поймите, это не снобизм ученого. Будь у меня время и желание, я бы с удовольствием поучаствовал в биржевой игре с акциями «Консолидейтид систем майнинг» или «Юнайтид алтроник». Но я получал хорошее жалованье, имел приличный доход с оставленного мне наследства, так что ни в чем не нуждался. А жизнь слишком коротка, чтобы перепробовать все удовольствия. Так что жил я по средствам и всю энергию отдавал работе, а не рынку. И потому с нетерпением ждал похода на биржу. Наверное, точно так же, как старшеклассник ждет выезда за город на выходной день.

Крейлика вызвали на совещание в Вашингтон. Так что от администрации нас в тот день сопровождал молчаливый молодой парень по фамилии Холидей, всем своим видом показывавший, что это поручение не доставляет ему особой радости. В одиннадцать часов мы тронулись в путь: Ворнан, наша семерка, Холидей плюс члены комитета, несколько мелких чиновников, шестеро журналистов и охрана. По предварительной договоренности в этот день галерею, откуда туристы могли наблюдать за таинствами биржи, закрыли для всех, кроме нашей компании. С Ворнаном хлопот хватало, поэтому мы решили ограничить круг его общения.

Колонна наших лимузинов с мотоциклетным эскортом торжественно подкатила к огромному зданию. На лице Ворнана читалась вежливая скука. За все утро он не сказал ни слова. И вообще, практически не раскрывал рта с того момента, как сел в вертолет, чтобы вернуться в отель после банкета у Брутона. Я боялся его молчания. Подозревал, что он припас нам очередную гадость. Но он словно отключился от реальности. Куда подевались все замечающий взгляд и лучезарная улыбка. С бесстрастным лицом, ушедший в себя, он напоминал обычного туриста, для которых, собственно, и предназначалась галерея.

Открывшийся нам вид производил неизгладимое впечатление. Вне всякого сомнения, нас привели в дом денежных королей.

Сверху вниз смотрели мы на зал, длиной и шириной не меньше тысячи футов, с потолком, отстоящим от пола футов на сто пятьдесят. В центре возвышался главный финансовый компьютер — сверкающая колонна диаметром в двадцать ярдов, уходящая под потолок. Каждая мало-мальски значимая брокерская контора имела к нему непосредственный доступ. Внутри его сверкающей оболочки находилось бессчетное количество реле, микроскопически малых ячеек памяти, телефонных контактов, банков данных. И одного выстрела из лазерного ружья вполне хватало, чтобы вывести из строя этого колосса, держащего на своих плечах финансовую структуру человеческой цивилизации. Я искоса глянул на Ворнана Девятнадцатого, гадая, какую дьявольскую шутку замыслил он на этот раз. Но тот по-прежнему скучал: происходящее на бирже не слишком интересовало его.

По периферии центральной колонны-компьютера располагались небольшие, похожие на клетки кабинки, числом тридцать или сорок, вокруг каждой толпились возбужденные, жестикулирующие брокеры. Пол между кабинками усыпали листы бумаги. Повсюду сновали мальчишки-посыльные. Информация, выдаваемая компьютером, одновременно высвечивалась на гигантской «бегущей строке», опоясывающей зал. Суета и огромное количество выброшенной бумаги удивили меня. Компьютеры, похоже, ничего не изменили на бирже. Убери центральную колонну, и не поймешь какой год на дворе, 1999 или 1949. Наверное, я не учел склонности брокеров к сохранению традиций. Люди, имеющие дело с деньгами, консервативны, если не по образу мышления, то уж в привычках. Они хотели, чтобы все оставалось, как было всегда.

Пять или шесть директоров биржи пришли поприветствовать нас. Поджарые, седовласые джентльмены, все в строгих старомодных костюмах. Как я мог смело предположить, все они были баснословно богаты. Не понимал я другого: почему, вместо того чтобы наслаждаться жизнью, они предпочитают круглыми днями торчать в этом доме? С нами они держались весьма дружелюбно. Полагаю, точно так же принимали бы они и делегацию из какой-нибудь социалистической страны, еще отрицающей основные принципы посткапиталистического общества, скажем, убежденных марксистов-ленинцев из Монголии. Они перезнакомились с нами и, похоже, появление на их галерее ученых знаменитостей обрадовала их не меньше, чем приход человека из будущего.

Президент Фондовой биржи, Самюэль Нортон, произнес короткую, энергичную речь. Высокий, ухоженный, общительный, несомненно, довольный местом, занимаемым в жизни. Он коснулся истории возглавляемой им организации, привел некоторые статистические данные, похвалился новым зданием биржи, построенном в 80-х годах и закончил следующим: «Теперь наш гид покажет вам, как осуществляются биржевые операции. Когда осмотр закончится, я с удовольствием отвечу на вопросы, которые могут у вас возникнуть, особенно на те, что касаются философских аспектов нашей системы. Я уверен, что здесь вы найдете для себя много интересного».

Гидом оказалась девушка лет двадцати с небольшим, с короткими рыжеватыми волосами, в серой униформе, скрывающей достоинства ее фигуры. Она пригласила нас к ограждению.

— Под нами торговый зал Нью-Йоркской фондовой биржи. В настоящий момент на торги выставлены четыре тысячи сто двадцать пять обычных и привилегированных акций. В центре зала вы видите колонну нашего главного компьютера.[31] Она уходит на тринадцать этажей вниз и поднимается на восемь вверх. Из ста этажей этого здания пятьдесят один полностью или частично используются для обслуживания компьютера, включая программирование, расшифровку текущей информации, техническое обеспечение, хранение полученных ранее данных. Все сделки, заключенные в торговом зале биржи или в ее филиалах в других городах и странах, тут же фиксируются компьютером. Таких филиалов у нас одиннадцать: в Сан-Франциско, Чикаго, Лондоне, Цюрихе, Милане, Москве, Токио, Гонконге, Рио-де-Жанейро, Адис-Абебе и Сиднее. Так как расположены они в различных часовых поясах, продажу и покупку акций можно вести практически круглосуточно. Нью-Йоркская биржа, однако, по традиции открыта с десяти утра до половины третьего дня. Все сделки, заключенные в «нерабочее время», обрабатываются компьютером, и к утру брокеры получают готовые распечатки. Дневной объем продаж торгового зала биржи составляет примерно триста пятьдесят миллионов акций, примерно в два раза больше акций продается и покупается в наших филиалах. Несколько десятков лет тому назад такие цифры назвали бы фантастическими.

Теперь позвольте объяснить вам, как происходит покупка и продажа акций.

Допустим, что вы, мистер Ворнан, желаете купить сто акций «Икс-игрек-зет спейс транзит корпорейшн». Во вчерашней сводке вы увидели, что текущая рыночная стоимость одной акции — сто долларов, то есть вы должны инвестировать примерно четыре тысячи долларов. Первым делом вы должны связаться с вашим брокером. Для этого достаточно снять телефонную трубку и набрать соответствующий номер. Вы передаете ему свой заказ, а он незамедлительно переадресует его в торговый зал. Там ваш заказ попадает в банк данных, в котором хранятся все сведения об операциях с акциями «Икс-игрек-зет спейс транзит корпорейшн», где он и фиксируется. Компьютер проводит аукцион, как это делается с зарегистрированными на бирже акциями с 1792 года. Предложения о продаже акций «Икс-игрек-зет» сопоставляются с заявками на их покупку. Со скоростью света он определяет, что есть продавец, предлагающий сто акций по сорок долларов за штуку, и покупатель, готовый заплатить такую цену. Сделка совершается, о чем и уведомляет вас брокер. С вас также берутся комиссионные брокеру и небольшая сумма на оплату компьютерных услуг биржи. Часть этих денег идет в пенсионный фонд тех сотрудников биржи, что обеспечивали куплю-продажу акций до наступления компьютерной эры.

Раз все управляется компьютерами, у вас может возникнуть логичный вопрос, а что делают в торговом зале все эти люди. Все, что вы видите, лишь дань традициям Нью-Йоркской фондовой биржи. Хотя нужды в этом более нет, мы сохраняем некоторое число брокеров, которые покупают и продают акции, как это делалось в прежние времена, до появления компьютеров. Позвольте рассказать вам…

Четким, хорошо поставленным голосом она начала объяснять происходящее внизу. И вскоре я понял, что все это не более, чем цирк, ибо в конце дня все сделанные покупки признаются недействительными. Всем заправляет компьютер. А шум, засыпанный бумагами пол, картинные жесты — художественное воспроизведение давно минувших дней, спектакль, который играют люди, потерявшие цель в жизни. Завораживающее и печальное зрелище являли они: ритуал обращения денег, приводной ремень капитализма. Старые брокеры, не ушедшие на пенсию, участвовали в этом забавном ежедневном представлении, которое игралось вокруг компьютера, того самого, что десять лет назад лишил их работы, сверкающего символа их практической ненужности.

Наш гид говорила и говорила, об акциях, включаемых в биржевой список, об индексе Доу-Джонса, расшифровывала символы, проплывающие по экрану, растолковывала нам, кто такие «быки», а кто — «медведи», что такое продажа на срок или предписываемая законом маржа.[32] Мы узнали от нее много интересного и удивительного, а на закуску она включила принтер и подарила нам распечатку текущих операций, зафиксированных компьютером, в ходе которых миллиарды долларов поменяли владельцев.

Рассказ ее произвел должное впечатление. Я, никогда не игравший на бирже, почувствовал непреодолимое желание позвонить своему брокеру, знать бы, где его найти, чтобы внести свою лепту в это фантастическое действо. Продай сто акций «Джи-эф-икс»! Купи двести акций «Си-си-си». На один пункт выше! На два выше! В этом смысл жизни. Вот она — основа существования. Сумасшедший ритм биржи захватил меня. Мне хотелось броситься к компьютеру и, раскинув руки, обнять его блестящую колонну. Я представил себе провода, бегущие по всему миру, проникающие даже в Москву, святая святых обновленного социализма, по которым миллиарды долларов пересылаются из города в город, а может, и на Луну, на наши базы на других планетах… триумф капитализма!

Гид смолкла. Радостно улыбаясь, подошел мистер Нортон, президент фондовой биржи.

— Теперь, если у вас есть еще вопросы…

— Есть, — прервал его Ворнан. — Так для чего, собственно, нужна фондовая биржа?

Нортон побагровел. Столь подробные объяснения… и уважаемый гость спрашивает, а что все это значит? Недоумение отразилось и на наших лицах. Никто из нас и подумать не мог, что Ворнан может не знать основных функций этого учреждения. Как же он согласился посетить биржу, понятия не имея, куда его приведут? Почему не спросил об этом раньше? Вновь у меня возникла мысль, что будь Ворнан пришельцем из будущего, он должен воспринимать нас, как забавных обезьянок, чьи проделки и выдумки интересны сами по себе. И удовольствие ему доставляло не столько само посещение биржи, сколько страстное желание администрации привести его туда.

— Следует ли из ваших слов, мистер Ворнан, — обратился к нему, придя в себя, президент биржи, — что в ваше время, время, из которого вы прибыли к нам, нет такого понятия, как обмен ценными бумагами?

— Никогда об этом не слышал.

— Может, у вас используется иное название?

— Не могу подобрать эквивалента. Долгая пауза.

— Так как же вам удается переход из рук в руки части акционерной собственности?

Никакой реакции. Лишь легкая, возможно, насмешливая, улыбка Ворнана.

— В вашем времени есть акционерная собственность?

— Прошу меня извинить. Я изучал ваш язык непосредственно перед путешествием сюда, но в знаниях моих много провалов. И, если вас не затруднит объяснить мне на элементарном уровне…

Хладнокровия и доброжелательности Самюэля Нортона как не бывало. Щеки его побагровели, глаза засверкали. Нечто подобное произошло и с Уэсли Брутоном, когда тот узнал от Ворнана, что его великолепный особняк, построенный на века, словно Пантеон или Тадж-Махал, затерялся в столетиях и, если и существует, то уж наверняка не используется по назначению, а являет собой забавный пустячок, свидетельство бестолковости древних. Президент биржи и представить себе не мог, что Ворнан абсолютно ничего не знает о его любимом дитяте.

— Акционерное общество… это компания, — начал Нортон. — Группа людей собирается вместе с тем, чтобы получить прибыль. Чтобы производить какой-либо продукт, оказывать некие услуги…

— Прибыль, — Ворнан словно пробовал слово на вкус. — Что такое прибыль?

Нортон прикусил губу и промокнул носовым платком выступивший на лбу пот. Затем, после короткой паузы продолжил.

— Прибыль — это превышение вырученных средств над затратами. Как говорят, добавочная стоимость. Главная цель акционерного общества, или корпорации, — получение прибыли, которую затем можно разделить между ее владельцами. При этом необходимо обеспечить высокую производительность труда, дабы издержки производства оказались ниже цены, которая диктуется условиями рынка. Причина, по которой люди объединяются в акционерные общества вместо того…

— Извините, я за вами не поспеваю, — прервал его Ворнан. — Мне бы попроще. Цель корпорации — получить прибыль, чтобы потом разделить ее между владельцами, так? Но кто такой владелец?

— Я как раз к этому и подхожу. В юридическом смысле…

— И какая польза от этой прибыли, которую хотят получать владельцы?

Я чувствовал, что Ворнан сознательно заводит президента биржи. В тревоге посмотрел на Колффа, Элен, Хеймана. Те вроде бы ничего не замечали. Холидей, приставленный к нам представитель администрации, чуть хмурился, возможно, потому, что вопросы Ворнана Девятнадцатого казались ему очень уж скучными.

Ноздри Нортона зловеще раздулись. С огромным трудом ему удавалось сдерживаться. Один из репортеров, от которого не укрылась перемена в настроении президента биржи, приблизился к нему. Яркая вспышка фотокамеры еще более рассердила Нортона.

— Следует ли из ваших слов, — медленно процедил он, — что в вашей эре акционерное общество неизвестно даже как понятие? А деньги вышли из обращения?

— Боюсь, что должен ответить утвердительно, — с улыбкой проинформировал его Ворнан. — По крайней мере, анализируя ваши объяснения, я не могу подобрать каких-либо эквивалентов.

— И такое случилось в Америке? — недоверчиво спросил Нортон.

— Америки у нас тоже нет. Я прибыл из Централити. Не могу подобрать сообразных понятий. Мне трудно даже приблизительно…

— Америка исчезла? Как могло такое случиться? Что произошло?

— О, полагаю, в эпоху Очищения. Тогда изменилось многое. Давно это было. Америка для меня новое слово.

Эф. Ричард Хейман не замедлил воспользоваться представившейся возможностью выудить из Ворнана интересующие его сведения.

— Кстати, об эпохе Очищения, которую вы только что упомянули. Мне хотелось бы знать…

Но его прервал негодующий голос Самюэля Нортона.

— Америка исчезла? Капитализм приказал долго жить? Такое просто невозможно! Говорю вам…

Один из его помощников торопливо подскочил к нему и что-то зашептал. Президент биржи кивнул. Взял из руки помощника фиолетовую капсулу и коснулся ее ультразвуковой насадкой запястья левой руки. Последовал легкий хлопок, судя по всему, Нортон ввел себе какой-то транквилизатор. Затем глубоко вздохнул, пытаясь взять себя в руки.

— Не хочу скрывать от вас, что мне трудно поверить в ваши слова, — говорил он уже более спокойно. — Мир без Америки. Мир без денег. Неужели у вас там коммунизм?

Повисла тяжелая тишина. Телекамеры скользили по нашим лицам, отражающим злость, неверие, тревогу. Наконец, Ворнан прервал затянувшееся молчание.

— Это еще один термин, которого я не понимаю. Прошу извинить меня за столь вопиющее невежество. Боюсь, мой мир совсем не похож на ваш. Однако… — тут он включил одну из своих ослепительных улыбок, — я прибыл сюда, чтобы познакомиться с вашей жизнью. Пожалуйста, расскажите мне, для чего нужна ваша фондовая биржа.

Но Нортон не мог отойти от обрисованных Ворнаном контуров будущего.

— Одну минуту. Пожалуйста, сначала скажите мне, как у вас происходит приобретение товаров? На чем основана ваша экономическая система?

— У нас есть все, что нужно каждому. Удовлетворяются все наши потребности. Но вернемся к акционерной собственности…

Нортон в отчаянии закрыл глаза. Такого будущего он не желал ни себе, ни кому-либо еще. Мир без экономики, мир, где ни одно желание не остается невыполненным. Возможно ли такое? Или Ворнан сознательно опускал любые подробности? Так или иначе, у меня создалось впечатление, что меня обманывают. А вот Нортон искренне расстроился. Дал знак одному из сотрудников биржи заменить его. Тот решительно выступил вперед.

— Давайте начнем с самого начала. Итак, у нас есть компания, которая производит какой-то продукт. Компания принадлежит группе людей. В юриспруденции есть понятие, известное, как ответственность. Оно означает, что владельцы отвечают за действия компании, противоречащие закону. Чтобы снять с себя эту ответственность, они создают воображаемое общество, которое становится ответчиком по всем выставленным претензиям. Теперь, раз каждый из владельцев компании имеет свою долю корпорации, мы можем выпустить акции, ценные бумаги, определяющие, какая часть собственности…

И пошло, поехало. Начальный курс экономики.

Ворнан сиял. Слушал, не перебивая, пока представитель биржи не начал объяснять, что происходит, когда один из владельцев желает продать свою долю акций, как функционирует аукционная система, позволяющая получить за акции максимальную цену. Вот тут Ворнан и признался, что такие понятия, как собственность, корпорация и прибыль, не говоря уже о переводе дивидендов, для него по-прежнему тайна за семью печатями. Я видел, что сделал он это намеренно, чтобы вывести лектора из себя. Он играл роль человека из Утопии, допытывающегося, как устроено наше общество, чтобы затем игриво признаться в незнании основополагающих принципов, на которых оно зиждется. Сотрудников биржи такая тактика загоняла в угол. Они и представить себе не могли подобного невежества. Даже ребенок знал, что такое деньги и чем занимаются корпорации, пусть и не все понимали, что такое ограниченная ответственность.

Принимать участие в этой забаве мне не хотелось. И потому я предпочел понаблюдать за торговым залом. А взглянув на «бегущую строку», увидел:

ФОНДОВАЯ БИРЖА ПРИНИМАЕТ ЧЕЛОВЕКА ИЗ БУДУЩЕГО. ВОРНАН ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ НА ГАЛЕРЕЕ ДЛЯ ПОСЕТИТЕЛЕЙ.

Объявление сменилось текущей информацией о продаже акций и изменении в котировках, но не осталось незамеченным. Липовые продажа и покупка сошли на нет, тысячи лиц обратились к балкону. Раздались приветственные крики. Брокеры замахали руками. Они сбивались в кучки, указывали на нас пальцами. Что их интересовало? Индекс Доу-Джонса в январе 2999 года? Или внешность Ворнана Девятнадцатого? Ворнан стоял у поручня, улыбаясь, высоко подняв руки, словно благословляя капитализм. Ритуальные жесты, последнее утешение финансовых динозавров.

— Странно они себя ведут, — пробурчал за нашими спинами Нортон. — Мне это не нравится.

Холидей отреагировал мгновенно.

— Выводим Ворнана, — бросил он охраннику, что стоял рядом со мной. — Пока не началась заваруха.

Брокеры продолжали приветствовать Ворнана. Некоторые требовали, чтобы он спустился к ним. Ворнан стоял у поручня, широко улыбаясь.

На «бегущей строке» появилась надпись:

ОБЪЕМ ПРОДАЖ К ПОЛУДНЮ: 197452000.

За ней последовала другая:

ИНДЕКС ДОУ-ДЖОНСА: 1627, 51, РОСТ НА 14, 32 ПУНКТА.

В торговом зале произошли изменения: брокеры устремились к лестнице на галерею, чтобы пообщаться с Ворнаном. Наша группа рассыпалась, как карточный домик. Я уже начал привыкать к быстрой смене обстановки. Схватил за руку стоявшую рядом Эстер Миккелсен, хрипло прошептал: «Пора идти, сейчас опять начнется. Ворнан в своем репертуаре!»

— Но он же ничего не делал! — возразила мне Эстер.

Я уже тянул ее к двери. Оглянувшись, увидел, что Ворнан следует за нами в окружении охранников. Мы зашагали вниз по длинному коридору, опоясывающему здание. Сзади доносились бессвязные крики. Навстречу ехал робот-электромобиль. Мы посторонились. Что, интересно, высветилось сейчас на «бегущей строке»? БРОКЕРЫ ПОСХОДИЛИ С УМА?

— Сюда, — указала Эстер на дверь.

Кабина лифта, быстрый спуск вниз… и мы на Уолл-стрит. Нарастающий вой полицейских сирен. Вновь я оглянулся. Ворнан радом, тут же Холидей и журналисты.

— По машинам! — скомандовал Холидей.

Мы ретировались без потерь. Потом нам сообщили, что во время нашего посещения Нью-Йоркской фондовой биржи индекс Доу-Джонса упал на 8, 51 пункта, а два пожилых брокера умерли от сердечного приступа, вызванного волнением. В тот же вечер, при отъезде из Нью-Йорка, Ворнан обратился к Хейману: «Как-нибудь вы должны рассказать мне о капитализме. Что-то в нем есть».

Глава 10

Визит компьютеризованного публичного дома в Чикаго доставил нам куда меньше хлопот. Разумеется, ни у кого из чиновников и в мыслях не было включать бордель в список достопримечательностей, но Ворнан сам настоял на этом. Впрочем, никто особо и не упирался, поскольку существование подобных заведений не противоречило закону, да и пользовались они немалой популярностью. Короче, власти решили не строить из себя пуритан.

Не был пуританином и Ворнан, что, собственно, мы и поняли с первого дня нашего знакомства. Ибо не замедлил пригласить в свою постель Элен Макилуэйн, о чем она незамедлительно похвасталась нам. Судя по всему, побывала там и Эстер, хотя она ничего не говорила об этом, а мы, разумеется, не спрашивали. Показав всем, что секс для него — любимое занятие, Ворнан пожелал ознакомиться с прелестями компьютеризованного публичного дома. Как он пояснил Крейлику, «этот визит послужит большему пониманию таинств капиталистической системы». Крейлик, однако, не сопровождал нас на Нью-Йоркскую биржу, а потому не оценил шутки.

Меня определили в провожатые Ворнану. Крейлик сам, смущаясь, попросил меня об этом. О том, чтобы отпустить Ворнана куда-либо одного, не могло быть и речи, а Крейлик уже достаточно разобрался в моем характере, чтобы знать, что возражений с моей стороны не последует. Согласился бы, кстати, и Колфф, правда от него было бы много шума, а вот Филдз и Хейман для подобных поручений никак не подходили, почитая проституцию аморальным явлением. Так что во второй половине дня мы с Ворнаном отправились на поиски эротических приключений.

Нас привезли к черному, строгих форм зданию, высотой в тридцать этажей, без единого окна. Табличка, свидетельствующая о предназначении заведения, в которое мы направлялись, на двери отсутствовала. Я с тяжелым чувством переступал порог, гадая, что учинит здесь Ворнан.

Ранее я никогда не бывал в подобных местах. Не подумайте, что хвастаюсь, но у меня не было необходимости покупать сексуальные удовольствия за деньги. Желающих переспать со мной всегда хватало, и дополнительной оплаты, помимо оказанных мною услуг, никто не требовал. Однако я всецело одобрил закон, разрешающий открытие домов терпимости. Разве секс не товар, который должен покупаться так же свободно, как еда и питье? Тем более что он жизненно необходим человеку. Да и государство получало немалый доход с этих заведений. Как я понимаю, именно последний довод оказался решающим даже для твердых сторонников пуританизма. И едва ли эти бордели открылись бы хоть в одном городе Америки, если б не постоянная нехватка средств в государственной казне.

Я не пытался объяснить все эти тонкости Ворнану Девятнадцатому. Его ставила в тупик сама идея денег, так что не вмело смысла углубляться дальше, говорить о том, как деньги меняются на секс, а налоги с этих сделок направляются на повышение благосостояния всего общества. В холле он повернулся ко мне.

— Зачем нужны такие заведения вашим согражданам?

— Чтобы удовлетворять их сексуальные потребности.

— И они дают деньги за это удовлетворение, Лео? Деньга, которые они получили, выполняя какую-то другую работу?

— Да.

— А почему не выполнить эту работу непосредственно в обмен на удовлетворение сексуальных потребностей?

Я коротко объяснил ему роль денег как меры стоимости и их преимущество над простым бартером. Ворнан улыбнулся.

— Интересная у вас система. Будет о чем поспорить по возвращении домой. Но почему нужно платить деньги за сексуальное удовольствие? Это же несправедливо. Женщина, которую нанимают, приходя сюда, получает деньги плюс сексуальное удовольствие, то есть ей платят дважды.

— Удовольствия они не получают, — возразил я. — Только деньги.

— Но они же участвуют в половом акте. Так что получают удовольствие от мужчин, приходящих сюда.

— Нет, Ворнан. Они лишь позволяют себя использовать. Взаимного удовольствия нет. Они доступны каждому, а потому не находят физиологического удовлетворения в том, что делают.

— Но удовольствие неизбежно, когда одно тело сливается с другим, невзирая на мотив!

— Такого нет. Во всяком случае, у нас. Вы должны понимать…

Я замолчал. На его лице отразилось неверие. Более того, ужас. В то мгновение я увидел в Ворнане пришельца из иного времени. Принципы сексуальной этики нашего общества оскорбили его до глубины души, маска скучающего туриста исчезла, и предо мной предстал истинный Ворнан Девятнадцатый, потрясенный нашим варварством. Мне же не оставалось ничего другого, как задуматься о неисповедимости путей господних, об уготованном нам будущем. А потому, дабы не предаваться грустным мыслям, я предложил Ворнану следовать дальше.

Он согласился. Мы пересекли холл, устланный пружинящим пурпурным линолеумом. Остановились перед выложенной полированными мраморными плитами стеной с чередой кабинок.

Перед экскурсией я получил подробные инструкции, а потому знал, что нас ждет. Ворнан вошел в одну кабинку, я — в соседнюю, слева от него.

Едва я сел, зажглась надпись на дисплее компьютера: «Пожалуйста, отвечайте на вопросы четко и громко. Если вы прочитали и поняли написанное, скажите да».

— Да, — громко произнес я, подумав, а способен ли Ворнан прочитать текст. По-английски он говорил бегло, но это не означало, что он умеет читать. Я было приподнялся, чтобы зайти к нему и узнать, не требуется ли моя помощь, но компьютер борделя уже вступил со мной в диалог, так что я уже не мог оторваться от дисплея.

Его интересовали мои сексуальные вкусы.

ЖЕНЩИНА?

— Да.

МОЛОЖЕ ТРИДЦАТИ?

— Да, — после короткого раздумья.

ПРЕДПОЧТИТЕЛЬНЫЙ ЦВЕТ ВОЛОС?

Я помялся.

— Рыжеватые, — исключительно для разнообразия.

ПРЕДПОЧТИТЕЛЬНЫЙ ТИП ТЕЛОСЛОЖЕНИЯ: ОПРЕДЕЛИТЕСЬ НАЖАТИЕМ КНОПКИ ПОД ЭКРАНОМ.

На экране возникли три женских контура: мальчиковая фигура, с грудью и бедрами средних размеров, и с гипертрофированными, благодаря стероидам и силикону, формами. Моя рука застыла над кнопками. Возникло искушение выбрать самую толстую, но я напомнил себе, что пришел сюда за разнообразием, а потому остановился на мальчиковой фигуре, такой же, как у Эстер Миккелсен.

Теперь компьютер перешел к способам половых сношений. Меня информировали, что извращения потребуют дополнительной оплаты. К моему удивлению, анальный секс стоил в пять раз дороже орального, а садизм, естественно, под строгим контролем стоил куда больше мазохизма. Но я обошелся без плеток и сапогов, не возникло у меня желания кончить в пупок или в ухо. Пусть от этого получают удовольствие другие, в этих вопросах я — консерватор.

Определившись со способом, компьютер перешел к позиции. На экране появились двадцать или больше мужских в женских фигурок, совокупляющихся в самых разных позах, эдакие иллюстрации к «Кама-Сутра». Я бывал возле знаменитых индийских храмов, стены которых украшали каменные барельефы мускулистых мужчин и полногрудых женщин, Кришна и Радха[33] во всех мыслимых и немыслимых положениях. Конечно, компьютерному изображению недоставало той энергии, которой лучился камень под жаркими лучами солнца. Богатый выбор заставил меня призадуматься, но мне все же удалось справиться и с этим.

А потом пришел черед самых деликатных вопросов: компьютер пожелал узнать мое имя и идентификационный номер.[34]

Говорили, что это положение ввели в закон мстительные конгрессмены-ханжи в отчаянной борьбе против программы легализированной проституции. Логика у них была простая — никто не пойдет в бордель, зная, что информация о его визите останется в памяти компьютера и при необходимости может быть использована отнюдь не в благочестивых целях. Управляющие этими заведениями, конечно, выполняли выставленное условие, но клялись всеми богами, что сведения эти до скончания веков останутся за семью печатями и никоим образом не попадут в чьи-либо руки. Я полагаю, что некоторые действительно отказывались от посещения компьютеризованных публичных домов только из-за того, что их приход будет где-то отмечен. Но я, чего мог бояться я? Из профессоров меня могли выгнать только за аморальный проступок, но я не видел ничего аморального в посещении заведения, функционирующего под крылышком государства. Я назвал свои имя и идентификационный номер. И тут же подумал, как выкрутится из этой ситуации Ворнан: у него-то номера не было. Но, вероятно, в компьютерную программу ввели нужную поправку, потому что и он миновал этот этап.

Из столика под дисплеем выдвинулся ящик. Там лежала маска, которую мне предложили надеть. Я повиновался. Термопластик плотно, словно вторая кожа, облегал лицо. Меня удивило, что такой тонкий материал может что-то скрыть. Но поймал свое изображение на потухшем экране и не узнал себя. Каким-то чудом маска превратила меня в другого человека.

На экране появилась новая надпись: мне предлагалось пройти к двери. Тут же сдвинулась одна из стен кабинки. Я шагнул на уходящий вверх эскалатор. Слева и справа от меня поднимались и другие мужчины: возносящиеся души, с чужими лицами, напряженными телами. А вверху нас встречало слепящее сияние. С соседнего эскалатора мне помахали рукой. Ворнан! Я узнал его, несмотря на маску. По миниатюрной фигурке, посадке головы, ауре, окружавшей его.

Мгновение — и он исчез, растворялся в ярком свете. Эскалатор поднял меня еще к одной кабинке, размерами чуть большей той, где я общался с компьютером.

В стене по левую руку темнел экран. В дальнем конце располагались раковина и молекулярный душ. Середину занимала двуспальная кровать. Обстановка более всего напоминала больничную палату. Если это легализированная проституция, подумал я, то лучше уж обращаться к уличным девкам… если такие еще остались. Я шагнул к кровати, посмотрел на экран. Дама отсутствовала. Неужели машина дала сбой?

Но, как тут же выяснилось, проверка еще не закончилась. Засветился экран, на нем появилась фраза: «Пожалуйста, разденьтесь для медицинского освидетельствования».

Покорно побросал я одежду в выдвинувшийся из стены короб, после чего он ушел обратно в стену. Я предположил и, как потом выяснилось, не ошибся, что ее отправили на дезинфекцию. Голый, в маске, я стоял в ожидании, залитый зеленоватым светом, пока сканнеры вынесут свой вердикт. Осмотр длился секунд тридцать. Затем экран предложил мне вытянуть руку, что я незамедлительно сделал. У меня взяли анализ крови, чтобы убедиться, что общение со мной ничем не повредит персоналу заведения, и наконец экран порадовал меня, сообщив, что осмотр закончен. Стена у душа раздвинулась, в кабинку вошла женщина.

— Привет. Я — Истер. Очень рада познакомиться с вами. Уверена, что мы станем друзьями.

Через полупрозрачный халатик проглядывали контуры ее тела. Волосы рыжеватые, глаза зеленые, лицо достаточно интеллигентное, улыбка естественная. По простоте своей я полагал, что проститутки — женщины малоприятные, с оплывшим телом, обрюзгшим лицом, грубой, в крупных порах, кожей, но Истер абсолютно не соответствовала сложившемуся в моем сознании образу. Если она кого и напоминала, то скорее студенток, в изобилии встречавшихся мне в Ирвине. Вполне возможно, что я видел там и ее. С моих губ не сорвался естественный вопрос: «А что делает такая девушка, как вы, в подобном месте?» Но спросить хотелось. Чего уж отрицать.

Истер оглядела меня с ног до головы. Возможно, не для того, чтобы оценить мои мужские достоинства, но убедиться, не проглядела ли техника какого-либо фатального недостатка на моем теле. Однако взгляд ее не раздражал, а наоборот, манил к себе. Впрочем, в такой ситуации я оказался впервые, в меня влекло к ней, по меньшей мере, из любопытства. Налюбовавшись мной, Истер шагнула к экрану и нажала кнопку под ним.

— Мы же не хотим, чтобы они подсматривали за нами, не так ли? — улыбнулась она, и экран погас.

Я предположил, что это стандартный ритуал, призванный убедить клиента, что всевидящее око компьютера более не следит за его амурными проделками, а комната тем не менее находится под неусыпным наблюдением и будет находиться, пока я не покину ее. Уж конечно, создатели этого заведения не могли оставить девушку в полной власти клиента. Скажу честно, мне не хотелось ложиться в постель, зная, что все действо будет записано на пленку, но я преодолел эти колебания, сказав себе, что пришел сюда лишь забавы ради. Эти бордели были рассчитаны не на образованных людей. Они вызывали слишком много подозрений. Но, несомненно, полностью удовлетворяли нужды тех, у кого возникали такие потребности.

— Потушить свет? — спросила Истер.

— Мне все равно.

— Тогда я его потушу. — Она что-то сделала с ручкой двери, и комната погрузилась в полумрак.

Одним легким движением она скинула халатик. Хрупкая, с узкими бедрами, маленькой, девичьей грудью, прозрачной кожей, под которой синели вены. Очень похожая на Эстер Миккелсен, которую я видел под душем. Эстер… Истер… образы их на мгновение спутались. Оставалось лишь гадать, почему биохимик с мировым именем ассоциировался у меня с проституткой. Истер тем временем легла на кровать, на бок, подтянула колени к груди. У меня отлегло от сердца. Я-то вообразил, что она уляжется на спину, раздвинет ноги и скажет: «Давай, приятель, залезай». К счастью, Истер этого не сделала. Вероятно, компьютер, в ходе интервью нарисовал мой психологический профиль и подсказал Истер, как ей надо вести себя в общении со мной.

Я сел рядом.

— Хотите сначала поговорить? — спросила она. — Времени у нас предостаточно.

— Хорошо. Видите ли, я здесь впервые.

— Я знаю.

— Откуда?

— От компьютера. Он все нам рассказывает.

— Все? И мое имя?

— О, нет, только не имя. Я имею в виду особенности характера.

— И что вам известно обо мне, Истер?

— Со временем вы все узнаете, — она загадочно улыбнулась. — Вы видели человека из будущего, когда пришли сюда?

— Вы говорите о Ворнане Девятнадцатом?

— Да. Он должен прийти к нам сегодня. Примерно в это время. Нас об этом предупредили. Он такой симпатичный. Я видела его по телевизору. Мне бы очень хотелось встретиться с ним.

— Откуда вы знаете, что сейчас вы не в его компании? Она рассмеялась.

— О, нет! Я знаю, что вы — не он!

— Но я в маске. Вполне возможно…

— Нет, нет. Вы лишь дразните меня. Если б я шла к нему, мне бы шепнули об этом.

— А может, он настаивал на своем инкогнито?

— Пусть так, но я уверена, что вы — не из будущего. И маска ваша меня не обманет.

Я провел рукой по ее гладкому бедру.

— Что вы думаете о нем, Истер? Вы верите, что он прибыл к нам из две тысячи девятьсот девяносто девятого года?

— А вы так не думаете?

— Меня интересует ваше мнение.

Истер пожала плечами, взяла мою руку, повела ею вверх по своему животу, пока мои пальцы не коснулись ее груди, словно хотела отвлечь меня от скучных вопросов. Но так и не ответила.

— Все говорят, что он — настоящий. Президент и остальные. И еще говорят, что он наделен сверхъестественными способностями. Может ударить человека током, если захочет, — Истер хихикнула. — Интересно, может он ударить током девушку, когда… когда… ну, вы понимаете, в какой момент.

— Полагаю, что может. Если он тот, за кого себя выдает.

— А почему вы не верите в него?

— Мне кажется, все это ловкий розыгрыш. Человек падает с неба и заявляет, что он из далекого будущего. А где доказательства? Откуда мне знать, что он говорит правду?

— А его взгляд. Его улыбка. Он не такой, как все, об этом тоже говорят. И выговор у него особенный. Я верю, что он из другого времени. И хотела бы отдаться ему. Даже бесплатно.

— Может, такой случай вам представится.

Истер улыбнулась. Но на лице ее отразилось беспокойство, словно она вышла за рамки разговора, какой принято вести с клиентом. Меня удивило, что Ворнан Девятнадцатый произвел столь сильное впечатление на эту простую девушку, и я подумал, а что он сейчас делает? Хотелось надеяться, что кто-то из команды Крейлика наблюдает за ним. Конечно, приглядывать за Ворнаном поручили мне, но пути наши разошлись еще в вестибюле, и теперь я боялся, как бы наш гость не учинил дебоша и здесь. Впрочем, помешать ему я не мог. А потому полностью переключился на Истер. Она лежала, мечтая о человеке из будущего, но тело ее двигалось в заданном ритме. Компьютер хорошо проинструктировал ее. Едва мы слились воедино, она заняла заказанную мною позицию. И с полной отдачей выполнила свои обязанности, достаточно убедительно имитировав страсть.

Потом мы полежали рядом. На лице ее отражалась удовлетворенность, полагаю, это входило в набор услуг. Она включила молекулярный душ, чтобы я мог смыть следы нашей страсти. Время наше еще не кончилось, а потому она спросила:

— Послушайте, а вы не хотели бы встретиться с Ворнаном Девятнадцатым? Чтобы поверить, что он действительно из будущего?

Я нахмурился, вроде бы обдумывая ее слова. А потом ответил, на полном серьезе: «Полагаю, что хотел бы. Но едва ли мне это удастся».

— Меня волнует даже мысль о том, что он в этом зданий. В соседней комнате. Он даже может прийти сюда… если захочет вторую женщину. — Истер подошла ко мне, обняла. Наши взгляды встретились. — Наверное, не стоило мне так много говорить. Не понимаю, что на меня нашло. Нам не положено упоминать о других мужчинах, когда… Послушайте, вы остались мною довольны?

— Конечно, Истер. Позволь мне доказать…

— Чаевые не положены, — торопливо прервала меня она, прежде чем я успел сунуть руку в карман. — Но на выходе компьютер может спросить ваше мнение обо мне. Они выбирают одного из каждых десяти клиентов. Надеюсь, у вас найдется для меня доброе слово.

— Можете не сомневаться.

Она поднялась на цыпочки, чмокнула меня в губы.

— Вы мне нравитесь. Честное слово. Это я от себя. Если вы еще раз придете сюда, надеюсь, снова выберете меня.

— Если вернусь, обязательно, — ответил я, не кривя душой. — Обещаю.

Она помогла мне одеться. А затем исчезла за дверью, из-за которой появилась, растворилась в глубинах здания. Загорелся экран, известив меня, что с моего счета будет снята заранее оговоренная сумма, и предлагая покинуть комнату через дверь за моей спиной. Движущаяся дорожка вынесла меня в галерею с высоким потолком, с воздухом, наполненным незнакомыми мне ароматами. Задумавшись, я и не заметил, как оказался в холле, ничем не отличающимся от того, с которого начался мой визит в публичный дом, но расположенный с другой стороны здания.

Ворнан? Где Ворнан?

Я вышел в сумрачный свет второй половины зимнего дня, чувствуя, что оказался в дурацком положении. Да, посещение компьютеризованного борделя добавило малую толику к моим жизненным впечатлениям, расширило, можно сказать, мой кругозор. Но посылали-то меня присматривать за Ворнаном, а вот с этим заданием я совсем не справился. В нерешительности стоял я на широкой площади. А не вернуться ли мне обратно да поискать Ворнана? Интересно, можно ли вытащить из компьютера информацию о другом клиенте? Раздумья мои прервал знакомый голос.

— Лео!

Я обернулся. Крейлик сидел в серо-зеленом лимузине, на крыше которого громоздились антенны. Я зашагал к машине.

— Ворнан еще внутри. Я не знаю…

— Все нормально, — заверил он меня. — Залезайте в кабину.

Он открыл дверцу, и я уселся рядом с ним, неожиданно для себя обнаружив на заднем сидении Эстер Миккелсен, склонившуюся над распечатками. Она коротко улыбнулась мне и вернулась к своему занятию. Я чувствовал себя неловко. Только что из борделя и сразу в компанию к невинной Эстер.

— Мы держим нашего друга под постоянным контролем, — продолжил Крейлик. — Если вас это интересует, он сейчас с четвертой женщиной, и не собирается сбавлять темпа. Желаете взглянуть?

— Нет, благодарю. — Я едва успел остановить его. — Меня это не возбуждает. Он не доставил никаких хлопот?

— Тех проблем, что мы ждали от него, нет. Просто меняет женщин. Трахается в разных позициях, без отдыха. — На щеках Крейлика заходили желваки. — Лео, вы общались с этим парнем достаточно долго. Что вы можете о нем сказать? Мошенник он или прибыл из будущего?

— Откровенно говоря, Сэнди, не знаю. Иногда я убежден, что он оттуда. Но потом я щипаю себя за руку и вспоминаю, что с точки зрения современной науки путешествие во времени невозможно, а потому Ворнан — шарлатан.

— Ученый должен отталкиваться от фактов, — назидательно заметил Крейлик, — а уж на них строить версию, приходя к какому-либо заключению, так? Но не начинать с версии и, исходя из нее, судить о фактах.

— Верно, — согласился я. — А что вы считаете фактами? У меня есть экспериментальные данные. Я знаю, что нельзя послать в прошлое субатомную частицу без изменения ее заряда. Я сужу о Ворнане, руководствуясь этими данными.

— Хорошо. Но человек девятьсот девяносто девятого года от рождества Христова знал, что невозможно полететь на Марс. Так что не можем мы предугадать, что будет, а чего — нет, через тысячу лет. А вот сегодня мы получили новые сведения.

— Какие же?

— Ворнан не возражал против стандартного медицинского осмотра, включая анализ крови, и Эстер сейчас изучает расшифровку компьютера. Она говорит, что никогда не встречала крови такого состава, в ней полно антител, неизвестных современной науке. В результате медицинского осмотра у Ворнана выявлено пятьдесят физических аномалий. Компьютер отметил необычный электрический потенциал его нервной системы, отсюда и разряды, которыми он потчует тех, кто ему не нравится. Он словно электрический скат. Не думаю, Лео, что он из нашего столетия. И вы, полагаю, можете представить себе, чего мне стоит такое признание.

С заднего сидения подала голос Эстер.

— Странно, конечно, что мы должны отправить его в публичный дом, чтобы провести столь фундаментальное исследование, не правда ли, Лео? Но результаты очень и очень необычные. Хотите взглянуть?

— Благодарю, Эстер, но я в этом ничего не понимаю. Крейлик повернулся ко мне.

— Ворнан закончил с номером Четыре. И потребовал номер Пять.

— Могу я попросить вас об одолжении? — посмотрел я на него. — Там есть одна женщина, звать ее Истер, рыжеволосая худышка. Переговорите с вашим специалистом по компьютерам, Сэнди. Позаботьтесь, чтобы следующей к Ворнану попала Истер.

Крейлик это устроил. Ворнан потребовал высокую, с пышными формами брюнетку, но компьютер подсунул ему Истер, а он не отказался, решив, я полагаю, что электроника древних может давать сбои. Так вот, Истер, с широко раскрытыми глазами, оказалась рядом с человеком ее мечты. Ворнан, поняв ее чувства, сказал ей что-то успокаивающее; Она скинула халатик, и они шагнули к кровати. Я попросил Крейлика выключить видео.

Ворнан пробыл с ней долго. Его ненасытность также указывала на то, что принадлежит он другому времени. Я сидел, нахохлившись и уставившись в никуда, пытаясь принять сказанное Крейликом. Но разум отказывал. Я не мог заставить себя поверить, что Ворнан Девятнадцатый — тот, за кого себя выдает, даже теперь, после медицинского осмотра пришельца.

— Он закончил, — возвестил Крейлик. — Идет к нам. Эстер, уберите, пожалуйста, распечатки. Быстро.

Этим Эстер и занялась, а Крейлик вылез из машины и поспешил навстречу Ворнану. Из-за холодной погоды его не поджидали ни обожатели, ни апокалипсисты. А потому мы уехали без всяких происшествий.

Ворнан сиял.

— У вас удивительные сексуальные обычаи. Какой примитивизм! Сколько энергии и таинственности! — От избытка чувств он захлопал в ладоши.

А у меня по спине пробежал холодок, вызванный отнюдь не морозным воздухом за окнами лимузина. Надеюсь, Истер счастлива, подумал я. Ей будет, что рассказать внукам. Я сделал для нее все, что мог.

Глава 11

В тот вечер мы обедали в единственном на весь Чикаго ресторане, в котором подавали сорта мяса, получить которые где-либо еще не представлялось возможным: бизонью вырезку, медвежье филе, лосятину, оленину. И птиц: фазана, куропатку, тетерева. Ворнан где-то прослышал о нем и пожелал попробовать эти удивительные блюда. Намерение Ворнана пришлось нам не по нутру, ибо каждый его выход в люди обязательно сопровождался происшествием: Ворнан тут же собирал вокруг себя неуправляемую толпу. И мы не без основания опасались, что поход в ресторан добром не кончится. Крейлик обратился к администрации ресторана с просьбой принести нам ужин в отель и не встретил отказа, но Ворнан не хотел об этом и слышать. Только в ресторане, и нигде более. Естественно, он своего добился.

Наша охрана, разумеется, позаботилась о нашей безопасности. В борьбе с непредсказуемостью Ворнана они быстро набирались опыта. Выяснилось, что в ресторане есть банкетный зал на втором этаже с отдельным входом. Туда-то мы и привели нашего гостя, не привлекая внимания посетителей основного зала. Ворнан выразил неудовольствие, но мы объяснили ему, что ужин отдельно от общей массы считается в нашем обществе высшим шиком, и он принял наши слова за чистую монету.

Некоторые из нас не знали, что это за ресторан. Хейман долго изучал меню, а потом шумно выдохнул. Голос его дрожал от праведного гнева.

— Бизон! — воскликнул он. — Лось! Это же исчезающие животные! Они необходимы науке, а мы будем их есть! Мистер Крейлик, я протестую! Это безобразие!

Крейлик смиренно выслушал всю тираду, хотя брюзжание Хеймана уже сидело у него в печенках.

— Извините, профессор Хейман, но меню одобрено департаментом внутренних дел. Вы знаете, что иной раз возникает необходимость сокращения поголовья и в стадах редких животных, для блага оставшихся особей. И…

— Их следует перевезти в другие заповедники, — бубнил свое Хейман, — а не забивать на мясо. Мой Бог, что скажут о нас наши потомки? Мы, последнее поколение, живущее в эпоху, когда на Земле еще есть дикие животные, убиваем и едим бесценных…

— Вас интересует приговор истории? — прервал его Колфф. — Вот сидит история, Хейман. Спросите у нее, — он указал на Ворнана Девятнадцатого, которого считал ловким мошенником, и громко захохотал.

— Я очень рад, что у вас есть возможность попробовать мясо диких животных, — без малейшей запинки ответил Ворнан. — И с нетерпением жду возможности разделись с вами эту трапезу.

— Но это нехорошо! — взвился Хейман. — Эти животные… существуют они в ваше время? Или исчезли… их — съели?

— Точно сказать не могу. Названия мне незнакомы. Этот бизон, к примеру. Каков он с виду?

— Большое быкообразное теплокровное животное, — ответила Эстер Миккелсен. — С короткой жесткой коричневой шерстью. Близок к коровам. Раньше стада бизонов в тысячи голов бродили по западным прериям.

— Вымерли, — твердо заявил Ворнан. — Коровы у нас есть, во никаких близких или дальних родственников. А лось?

— Животное северных лесов, с большими рогами. Вот, кстати, его голова на стене. Ветвистые рога, длинная морда.

— Вымерли, это точно. А медведь, тетерев, куропатка?

Эстер описала их всех. И всякий раз Ворнан отвечал, что в его эпоху такой живности не водится. Хейман медленно наливался злобой. Я и не знал, что он принадлежит к защитникам дикой природы. А тут он разразился длинной речью, утверждая, что уничтожение животных есть свидетельство разложения цивилизации, ибо дикари убивали их из необходимости, чтобы добыть себе пропитание, а мы — из удовольствия и для развлечения. Припомнил он нам и наступление человека на последние участки еще девственной природы. Говорил страстно, под некоторыми его высказываниями я бы даже подписался. Впервые я услышал от этого зануды-историка что-то дельное. Ворнан жадно ловил каждое его слово. Лицо его светилось удовольствием и, кажется, я понял тому причину: Хейман утверждал, что вина за уничтожение животных лежит на цивилизации, и Ворнана, почитающий нас за дикарей, находил эти рассуждения весьма забавными.

Когда Хейман закончил, мы виновато переглянулись, уставились в лежащие перед нами меню. Повисшую тяжелую тишину нарушил Ворнан.

— Надеюсь, вы не лишите меня удовольствия внести посильную лепту в великое уничтожение, благодаря которому в нашем времени практически не осталось диких животных. В конце концов те из них, мясо которых мы будем есть сегодня уже не существуют, не так ли? Позвольте мне вернуться в свою эпоху с воспоминаниями о трапезе, где мне подали мясо бизона, лося, оленя.

Разумеется, не могло быть и речи о смене ресторана. Мы могли поесть только здесь, с чувством вины или без оного. Как и говорил Крейлик, мясо в ресторан поступало лишь по государственным каналам, а не от браконьеров, так что это заведение никоим образом не содействовало уничтожению диких животных. Да, их мясо было большой редкостью, об этом свидетельствовали цены, но отстрел всей этой живности велся отнюдь не по заказам ресторана. Однако и Хейман был прав: животные исчезали. Где-то я слышал прогноз, согласно которому в следующем столетии дикие животные сохранятся лишь в специальных заповедниках. Если считать Ворнана пришельцем из будущего, следовало признать, что прогноз этот оправдался.

Хейман заказал жареную курицу, мы все — деликатесы. Ворнан решил попробовать все: бизонью вырезку, лосятину, грудку фазана…

— А какие животные сохранились в вашу эпоху? — спросил Колфф.

— Собаки. Кошки. Коровы. Мыши, — Ворнан запнулся. — Есть какие-то еще.

— Только домашние животные? — ужаснулся Хейман.

— Именно так. — Ворнан положил в рот кусок сочного мяса. Улыбнулся. — Божественно! Как много мы потеряли!

— Вот видите, — не унимался Хейман. — Если бы люди…

— Разумеется, — прервал его Ворнан, — и у нас есть вкусные продукты. Признаюсь, приятно положить в рот кусочек мяса недавно еще живого существа, но немногие могут пойти на такое. Мы очень брезгливы. И у путешествующего во времени должен быть крепкий желудок.

— Потому что мы грязные, недоразвитые, отвратительные дикари? — воскликнул Хейман. — Такого вы о нас мнения?

Ворнан пропустил шпильку мимо ушей.

— Ваш образ жизни очень отличается от нашего. Это же очевидно. Иначе зачем мне появляться у вас?

— Однако в сравнении образов жизни неправомерно применение терминов «высший» или «низший», — Элен Макилуэйн оторвалась от огромного куска жареной оленины. — В какой-то эпохе жизнь может быть спокойнее, где-то могут больше внимания уделять здоровью или удобствам, но мы никогда не употребляем такие слова, как «высший» и «низший». С точки зрения культурного релятивизма…

— Знаете ли вы, — вновь заговорил Ворнан, — что в нашем времени ресторанов нет? Есть на публике, среди незнакомцев, мы считаем неприличным. В Централити часто приходится общаться с незнакомыми людьми. В других регионах дело обстоит иначе. Никто не проявит враждебности к незнакомому человеку, но и не станет есть в его присутствии, если только не намерен вступить с ним в половые отношения. Едим мы только в компании партнеров по сексу. — Он хохотнул. — И мое желание отобедать в ресторане — признак дурного тона. Вас я рассматриваю, как близких друзей, вы должны это понимать… — Он обвел стол рукой, показывая, что готов лечь в постель с любым, даже с Колффом, будь на то его согласие. — Но я надеялся, что как-нибудь вы доставите мне удовольствие пообедать в общем зале. Может, вы старались пощадить мои чувства, устроив обед в отдельном зале. Но позвольте мне в следующий раз предаться пороку.

— Великолепно, — Элен Макилуэйн, похоже, говорила сама с собой. — Табу на потребление пиши в присутствии посторонних! Ворнан, если б вы побольше рассказали нам о вашем времени. Мы же ждем каждого вашего слова.

— Да, — кивнул Хейман. — Вот, к примеру, эпоха Очищения…

— Что-нибудь о биологических исследованиях…

— Проблемы психотерапии. Основные типы психозов…

— Хотелось бы обсудить с вами особенности лингвистической…

— И феномен движения против времени. А также основные особенности системы энерго… — услышал я собственный голос, присоединившийся к общему хору.

Разумеется, Ворнан не ответил никому, ибо заговорили мы разом. Потом поняли, что происходит, и сконфуженно замолчали. Впервые вырвалось наружу копившееся в нас раздражение. Причина, разумеется, крылась в Ворнане: за время нашего общения он практически ничего, за исключением брошенных вскользь намеков, не рассказывал об эпохе, которую вроде бы представлял. И нас переполняли остающиеся без ответа вопросы.

Неотвеченными остались они и в тот вечер, когда мы откушали деликатесов уходящей эры, попробовали на вкус крылышко феникса и антрекот из единорога да послушали Ворнана — он говорил больше обычного, описывая застольный этикет тридцатого века. Теперь мы радовались каждой крупице информации, которую могли выудить из него. Даже Хейман перестал скорбеть над судьбой животных, мясо коих лежало на наших тарелках.

Когда же подошло время отъезда, мы столкнулись с уже ставшей привычной ситуацией. Сидевшие в общем зале узнали, что ресторан почтил своим присутствием человек из будущего, и у дверей собралась толпа. Крейлику пришлось вызвать полицейских с дубинками-парализаторами, чтобы расчистить проход. Не менее сотни обедавших в общем зале встретили нас у дверей. Они жаждали увидеть Ворнана Девятнадцатого вблизи, прикоснуться к нему рукой. В тревоге вглядывался я в их лица. Лишь на очень немногих отражался скептис или любопытство. Большинство смотрели на него с восторгом и обожанием. Такие лица встречались все чаще. И я видел в них не просто обожание. Эти люди были готовы принять Ворнана за мессию, преклонить перед ним колени. Они знали о нем лишь то, что им говорили и показывали с экрана телевизора, однако они тянулись к нему, надеясь, что он заполнит пустоту их жизни. Что он мог предложить? Обаяние, привлекательную внешность, завораживающую улыбку, вкрадчивый голос? Да, плюс отстраненность от них, ибо его слова и дела несли печать принадлежности к иному миру. Я сам испытывал те же чувства. А моя близость с Ворнаном не позволяла мне обожествлять его. Потакание всем своим желаниям, ненасытный аппетит к сексуальным наслаждениям тому не способствовали. Трудно почитать в человеке бога, увидев, как он сметает еду со стола и совокупляется с легионами жаждущих его женщин. Но, тем не менее, я чувствовал исходящую от него силу. И под ее воздействием мое отношение к нему начало меняться. Поначалу я был скептиком, враждебным к Ворнану, на дух не принимающим его принадлежность к будущему. Теперь же помягчел, практически отказался от рефрена «если он не мошенник», который ранее сопровождал каждую мою мысль о Ворнане. И убеждали меня в его истинности не только результаты анализа крови, но само поведение Ворнана. Уже с трудом верилось, что он — шарлатан, хотя научные данные, в том числе и полученные лично мною, начисто отрицали возможность его появления в нашем времени из далекого будущего. Меня заставляли прийти к заключению, которое я полагал невероятным: я столкнулся с вариацией оруэлловской двойственности.[35] И причиной тому была исходящая от Ворнана сила. Так что я мог понять, что заставляло этих людей напирать на охрану, пытаясь дотянуться до гостя из будущего, проходящего мимо.

Возможно, чудом, но нам удалось покинуть ресторан без каких-либо инцидентов. Мороз разогнал всех по домам, лишь изредка на улице мелькал случайный прохожий. Машины доставили нас в отель. Как и в Нью-Йорке, наши номера располагались на одном этаже. Ворнан сразу же ушел к себе. Последние несколько ночей он спал с Элен Макилуэйн, но наш поход в публичный дом временно остудил его тягу к женщинам. Что, впрочем, никого из нас не удивило. Крейлик, бледный, уставший, выставил охрану у номера Ворнана и отправился писать докладную о прошедшем дне. Каждый вечер он отправлял ее в Вашингтон. Мы же собрались в одном из номеров, чтобы немного расслабиться перед сном.

Наша шестерка провела вместе достаточно времени, чтобы определиться в отношении к каждому из членов комитета. Мы по-прежнему не пришли к единому мнению относительно Ворнана, хотя разногласия наши уже не проявлялись столь резко, как раньше. Колфф, с самого начала державший Ворнана за шарлатана, остался при своем мнении, хотя и восхищался его талантом дурить людям головы. Хеймана, также настроенного против Ворнана, начали мучить сомнения. Наверное, он никогда не признался бы в этом, но все более склонялся к мысли, что Ворнан все-таки прибыл из далекого далека. Причиной тому служили некоторые фразы Ворнана относительно будущей истории. Элен Макилуэйн продолжала верить, что Ворнан тот, за кого себя выдает. Мортон Филдэ, наоборот, изменил свою точку зрения и отказал Ворнану в доверии. Я думаю, он просто завидовал сексуальной удали Ворнана и пытался отомстить, заявляя, что никакой тот не путешественник во времени.

Эстер не желала принимать ту или иную сторону до получения более полной информации. Получив же ее, она пребывала в полной уверенности, что Ворнан обогнал современного человека на несколько ступенек эволюционной лестницы, а потому, несомненно, прибыл из будущего. Я, как уже говорилось выше, так же дрейфовал в сторону Ворнана, однако вели меня эмоции, а не знание. Ибо моя наука однозначно утверждала, что путешествие в прошлое невозможно. Таким образом, наш комитет включал двух истинно уверовавших в Ворнана, двух бывших скептиков, в принципе готовых принять версию Ворнана и одного бывшего сторонника Ворнана, движущегося к его неприятию. И лишь Колфф, единственный из нас, не верил в истинность Ворнана. Так что ситуация изменялось в его пользу. Ворнан очаровывал и нас.

Нельзя не сказать, что отношения в вашем узком кругу складывались далёко не безоблачные. В одном, правда, мы соглашались: всем нам до смерти опостылел Эф. Ричард Хейман. Меня просто воротило от одного вида его рыжей бороды. Нам надоели его манера не говорить, но изрекать, его помпезность, его привычка воспринимать нас как не слишком умных выпускников далеко не самого престижного университета. И Мортон Филдз изрядно подпортил собственную репутацию. Под внешностью аскета скрывался обыкновенный распутник, но очень уж неудачливый, а вот последнее я находил отвратительным. Он возжелал Элен, но был отвергнут. Возжелал Эстер, но получил от ворот поворот. Элен, кстати, считала нимфоманию атрибутом своей профессии, ибо придерживалась мнения, что антрополог-женщина просто обязана досконально изучать различные типы людей. А потому ее отказ отдаться Филдзу более всего походил на публичную пощечину. Уже в первую неделю нашего путешествия с Ворнаном Элен успела хотя бы по разу переспать со всеми, за исключением Сэнди Крейлика, который относился к ней с таким пиететом, что и подумать не мог о чем-то плотском, и бедолаги Филдза. Короче, не стоило удивляться, что он буквально кипел от злобы. Полагаю, в прошлом, задолго до появления Ворнана, они не сошлись взглядами по какой-то научной проблеме, и теперь Элен выбрала такой, пусть и грубоватый, способ мщения. Тогда Филдз переключился на Эстер. Но наш ангел беспечно отмела его притязания, словно и не заметив, чего от нее хотят. (Пусть Эстер и принимала душ с Ворнаном, все мы пребывали в полной уверенности, что отношения их были лишены какой-либо чувственности. Даже мужское обаяние Ворнана не могло пробить броню добродетели, в которую она заковала себя.)

То есть Филдз сталкивался с теми же проблемами, что возникали перед запрыщавившим юношей, и, как вы можете себе представить, они, пусть и по-разному, проявлялись в ходе дискуссий по любому вопросу. Раздражение свое он маскировал нескончаемым многословием, за которым скрывались его гнев, злость, неудовлетворенность. Все это не нравилось Ллойду Колффу, но наш добродушный Фальстаф разве что жалел Филдза и, когда тот особенно расходился, пытался снять напряжение какой-нибудь скабрезной шуткой, от которой Филдз лез на стену. С Колффом у меня ни в чем не возникало разногласий. Из вечера в вечер он оставался душой компании и, если б не он, мы бы, возможно, не смогли выполнить порученного нам дела. Радовало меня и присутствие Элен Макилуэйн, причем не только в постели. Пусть и зацикленная на культурном релятивизме, она много знала, много умела, а еще больше могла рассказать. Если же мы слишком горячились, обсуждая какой-либо процедурный вопрос, она умела мгновенно снять напряжение байкой об ампутации клитора в племенах Северной Африки или о ритуальных татуировках в Новой Гвинее. В отношении же Эстер непостижимой, Эстер недоступной, Эстер таинственной, я не могу дать точный ответ, нравилась ли она мне или нет, но ее присутствие не вызывало у меня отрицательных эмоций. Конечно, меня мучила совесть из-за того, что я, спасибо современным техническим достижениям, видел ее голой, ибо таинственность должна быть полной, а тут вроде бы мы пробили брешь в стене, которой с/на отгородилась от всего мира. Она представлялась мне эталоном целомудрия, эта Диана биохимии, навечно оставшаяся шестнадцатилетней. В наших постоянных дебатах о путях и методах общения с Ворнаном Эстер участвовала редко, но говорила всегда по делу, руководствуясь только здравым смыслом.

Январь подходил к концу, а наш караван катился все дальше, на запад от Чикаго. В осмотре достопримечательностей Ворнан, как и в любви, не знал устали. Мы показывали ему фабрики, электростанции, музеи, транспортные узлы, станции контроля погоды, вычислительные центры, модные рестораны и многое, многое другое. Что-то входило в официальную программу визита, на чем-то Ворнан настаивал сам. Практически нигде не обходилось без малоприятных происшествий. Возможно, для того, чтобы доказать, что он выше «средневековой» морали, Ворнан злоупотреблял гостеприимством хозяев: соблазнял как женщин, так и мужчин, оскорблял священных коров, всячески показывал, что держит достижения научно-технического прогресса за игрушки дикарей. Его оскорбительное высокомерие я находил весьма забавным. Он не только очаровывал, но и отталкивал. Не все, конечно, как в нашем комитете, так и вне его, придерживались того же мнения. Тем не менее возмутительность его поведения как бы свидетельствовала о том, что прибыл он из другого времени, а потому лишь очень немногие выражали свое неудовольствие. Ему, гостю нашего мира, посланцу будущего, гарантировалась неприкосновенность, так что выходки его воспринимались, как должное.

Мы делали все возможное, чтобы уберечь его от крупных неприятностей. Мы научились не подпускать к Ворнану самодовольных, легко ранимых личностей, которые могли как-то насолить ему. Мы наблюдали, как он игриво посматривал на необъятный бюст директора музея искусств Кливленда, которая лично вызвалась познакомить нас с великолепной коллекцией картин. Глубокая впадина меж двух белоснежных пиков столь заинтересовала его, что мы могли бы догадаться — жди беды. Но не успели вмешаться, когда Ворнан, протянув руку, опустил палец в эту бездонную пропасть, и наш гид получила легкий электрический разряд. После этого мы ограждали его от женщин средних лет с большим бюстом и предпочитающих платья с низким, вырезом. Каждая встреча несла в себе крупинки бесценного опыта, и мы радовались, если на десяток неудач приходился один успех.

В чем мы не преуспели, так это в выкачивании из него информации, относящейся к времени, из которого, по его словам, он пришел к нам, и тех столетиях, что лежали между нами. Изредка он бросал нам жалкие крохи, вроде упоминания периода политической нестабильности, названного им эпохой Очищения. Он говорил о пришельцах со звезд, о политическом устройстве общества, названного им Централити, но лишь вскользь, не вдаваясь в подробности. За его словами была пустота. Он рисовал нам лишь миражи будущего.

Каждый из нас получил возможность побеседовать с ним наедине. Допросы эти навевали на него скуку, и всякий раз ему удавалось ускользать от прямого ответа. Я провел с ним несколько часов в Сент-Луисе, стараясь получить информацию по наиболее интересующим меня проблемам. Улов мой равнялся нулю.

— Ворнан, не могли бы вы рассказать, как попали в наше время? Каковы основные принципы транспортного механизма, перебросившего вас сюда?

— Вы говорите о моей машине времени?

— Да, да. О ней самой.

— Это же не настоящая машина, Лео. То есть в ней нет ручек управления, руля, дисков приборов и тому подобного.

— Вы можете описать ее? Ворнан пожал плечами.

— Это непросто. Она… ну, для меня это абстракция. Я ее не видел. Вы входите в помещение, включается поле и… — Он помолчал. — Извините, Лео. Я же не ученый. И видел только четыре стены.

— Управляли машиной другие?

— Да, да, конечно. Я был лишь пассажиром.

— А сила, которая протолкнула вас сквозь время…

— Честно говоря, я понятия не имею, чем и как она создается.

— Я тоже, Ворнан. В чем, собственно, и трагедия. Мои познания в физике однозначно говорят о том, что живого человека нельзя послать в прошлое.

— Но я здесь, Лео. Это факт.

— Если признать, что вы путешествовали во времени. Ворнан приуныл. Рука его поймала мою. Пальцы холодные, на удивление гладкая кожа.

— Лео, — в голосе обида, — вы высказываете недоверие?

— Я просто пытаюсь выяснить, как работает ваша машина времени.

— Я бы сказал, если б знал. Поверьте мне, Лео. Я питаю самые теплые чувства и к вам лично, и ко всем милым, искренним людям, которых я встретил в вашем времени. Но я просто не знаю. Вот если вы, к примеру, заедете на своем автомобиле в восьмисотый год и вас попросят объяснить принцип его работы, сможете вы это сделать?

— В общих чертах, да. Сам я не смогу построить такой же автомобиль, но я знаю, что заставляет его двигаться. Вы же не можете сказать мне даже этого.

— С движением по времени все гораздо сложнее.

— Может, я могу взглянуть на вашу машину?

— О, нет, — покачал головой Ворнан. — Она за тысячу лет отсюда. Забросила меня сюда и унесет обратно, когда я захочу вернуться, но сама машина, которая, как я уже говорил, не совсем машина, находится в далеком будущем.

— А как там узнают, что вы желаете вернуться?

Он вроде бы и не услышал вопроса. И сам начал расспрашивать меня о моих университетских обязанностях. Стандартный, кстати, прием: уйти от неприятного вопроса, задав свой, совсем на другую тему. Мне ничего не удалось из него выжать. И скептицизм вновь возродился во мне. Он не мог рассказать мне о принципах движения во времени только потому, что не путешествовал во времени. И вывод отсюда следовал один: Ворнан — шарлатан. Также уклончиво отвечал он и на все вопросы о преобразовании энергии. Не сказал мне, когда начали черпать энергию из атома, как это делается, кто считается автором этого эпохального открытия.

Случались, однако, и редкие удачи. И больше всех повезло Колффу. Он высказал Ворнану в глаза, что не верит в его прогулку по времени, и, возможно, Ворнан решил наглядно доказать, что тот неправ. Первые несколько недель нашей совместной поездки по Соединенным Штатам Колфф и не пытался поговорить с Ворнаном с глазу на глаз. Что было тому причиной, не знаю. То ли Колфф полагал, что ему и так все ясно, то ли ленился. Как вскоре выяснилось, Колфф предпочитал отдыхать, а не работать. Последние двадцать или тридцать лет от почивал на лаврах, тратя время на пирушки, развлечения и выслушивание похвал более молодых коллег. Обратившись в библиотеку, я узнал, что последняя значимая работа Колффа датирована 1980 годом. Вот в нашу миссию он воспринимал, как веселое приключение, отличную возможность приятно провести зимние месяцы. Но в засыпанном снегом Денвере, одним февральским вечером, Колфф предпринял попытку прощупать Ворнана. Почему, сказать не могу.

Уединились они надолго. Сквозь тонкие стены отеля до нас долетал бас Колффа, декламирующего стихи на незнакомом нам языке. Возможно, он читал на санскрите эротические вирши. Потом последовал перевод на английский, и мы могли уловить непристойное слово, а то и целую строчку, восхваляющую прелести любви. Мы быстро потеряли к этому интерес: стихи в исполнении Колффа мы слышали не раз. Вновь же привлек наше внимание смех Ворнана, словно серебряный колокольчик прорвавшийся сквозь бас Колффа, а затем наш гость заговорил сам, на незнакомом мне языке. Колфф перебил его, задал вопрос, затем Ворнан продолжил. Тут к нам вошел Крейлик, роздал листки с завтрашним распорядком дня, нам предстояло посещение шахты, где добывали золото, и мы отвлеклись от проходящей за стеной беседы.

Час спустя вернулся Колфф. Раскрасневшийся, потрясенный. Он пощипывал мочку, потирал заплывшую жиром шею, щелкал пальцами.

— Черт! — пробормотал он. — Клянусь вечным проклятьем! — Он пересек комнату, замер у окна, вгляделся в засыпанные снегом крыши домов. — Есть у нас что-нибудь выпить?

— Ром, бербон, шотландское, — перечислила Элен. — Угощайтесь.

Колфф шагнул к столику, уставленному полупустыми бутылками, выбрал бербон, налил порцию, которой хватило бы, чтобы свалить гиппопотама, осушил стакан в два или три жадных глотка, разжал пальцы. Стакан мягко упал на покрытый губчатой резиной пол. Колфф вновь принялся щипать мочку. Затем выругался. Как мне показалось, на старом английском.

Первой не выдержала Эстер.

— Вы что-нибудь узнали.

— Да, много, — Колфф опустился в кресло. — Я узнал, что он тот, за кого себя выдает.

Хейман ахнул. На лице Элен отразилось изумление. Такое на моей памяти произошло с ней впервые.

— Что вы такое несете, Ллойд? — пробубнил Филдз.

— Он говорил со мной… на своем языке, — последовал ответ. — Полчаса. Я все записал. Завтра направлю пленку для компьютерного анализа. Но уже сейчас я могу сказать, что он прибыл из далекого будущего. Только гений лингвистики мог бы придумать такой язык, да и в этом у меня большие сомнения. — Он шлепнул себя по лбу. — Мой Бог! Мой Бог! Путешествие во времени! Неужели такое возможно?

— Вы его поняли? — спросил Хейман.

— Дайте мне еще выпить, — прорычал Колфф. Он получил от Эстер бутылку бербона, поднес ее к губам. Почесал толстый волосатый живот, провел рукой перед глазами, словно снимая паутину. Наконец продолжил: — Нет, я его не понял. Я уловил только общие формы. Он говорит на английском, но английском, столь далеком от современного, сколь язык, на котором мы говорим сейчас, далек от языка англосаксонских хроник. В нем масса азиатских корней. Китайских, бенгальских, японских. Есть и арабские, я в этом уверен. Не язык, а сборная солянка, — Колфф рыгнул. — Вы знаете, что и в нашем английском намешано много чего. Датский, французский, саксонский, плюс латынь и немецкие диалекты. У нас слова, имеющие одно и то же значение. Но эти языки относятся к одной группе, берущей начало от старого индо-европейского языка. В эпоху Ворнана многое изменилось. Они взяли слова от других древних языков. Все переметали. Какой язык! На нем можно сказать все, что угодно. Все, что угодно. Но корни здесь, в нашем времени. Слова отполированы, словно камешки в потоке, от наносного не осталось и следа. Десяти звуков хватает, чтобы сказать двадцать предложений. Грамматика… мне понадобится пятьдесят лет, что вывести грамматические правила. И еще пятьсот, чтобы понять их. Невероятный язык, невероятный! Он говорит… словно декламирует стихи. Стихи, никем не постижимые. Я улавливал лишь отдельные слова, жалкие крохи… — Колфф замолчал. Погладил живот. Никогда я не видел его таким серьезным.

Мы, как зачарованные, смотрели на него. Первым очнулся Филдз.

— Ллойд, вы уверены, что все это не ваши фантазии? Как вы можете толковать язык, который не понимаете? Бели вы не знаете грамматики, можно ли утверждать, что он просто не мелит чушь?

— Дурак ты, — усмехнулся Колфф. — Надо бы прочистить тебе голову и откачать из нее всю отраву. Правда, что в ней тогда останется?

Филдз побагровел. Хейман зашагал по комнате. Чувствовалось, сколь потрясен он словами Колффа. И мне как-то сразу стало не по себе. Если уж Колфф признал, что Ворнан — посланец будущего, какой же смысл утверждать обратное? Факты накапливались. Возможно, сказанное Колффом — плод воображения его помутненного алкоголем мозга. Возможно, Эстер неправильно истолковала результаты медицинского обследования. Возможно. Или невозможно. Господи, как же мне не хотелось верить, что Ворнан — путешественник во времени, ибо тогда пришлось бы признать, что все мои научные достижения — фикция. С болью в душе я осознавал, что нарушаю неписаный кодекс ученого, пытаюсь опереться не на факты, а на созданную мною систему понятий. Но система разваливалась. Как долго я буду держаться за нее? Когда я признаю то, что уже признали Эстер и Колфф? Когда Ворнан прямо на моих глазах отправится обратно в будущее?

— Почему бы тебе не прокрутить пленку, Ллойд? — предложила Элен.

— Да, да, пленка. — Колфф достал миниатюрную кассету, вставил ее в магнитофон. Включил, и мгновенно комната наполнилась мелодичными звуками, переходящими один в другой. Я вслушался. Ворнан словно не говорил, а пел, легко, свободно, меняя тембр и высоту тона. Иной раз я улавливал знакомый слог, но не понимал ничего. Колфф шевелил пальцами, кивал, улыбался, покачивал ногой, то и дело бормотал: «Ну, вы видите? Видите?» Но я ничего не видел, как и не слышал. Из динамиков лился чистый звук, то перламутровый, то лазурный, то темно-бирюзовый, загадочный, непостижимый. Лента кончилась, а мелодия голоса Ворнана еще звучала в комнате. И я знал, что пленка эта ничего не доказывает, во всяком случае мне, хотя Ллойд и считал эти звуки языком, берущим начало от английского. Колфф неторопливо поднялся, вытащил кассету, повернулся к Элен. Благоговение на ее лице свидетельствовало о том, что несколько мгновений назад она приобщилась к священному таинству.

— Пошли, — он взял ее за руку, — пора спать, и эта ночь не предназначена для одиночества.

Они ушли вместе. А в моих ушах все еще звучал голос Ворнана, то ли что-то декламирующий на языке, которому суждено появиться через несколько столетий, то ли мелющий несусветную чушь.

Глава 12

Наш караван продолжал путь на запад, из засыпанного снегом Денвера в солнечную Калифорнию, но уже без меня. Я не находил себе места, мне не терпелось хоть на какое-то время уехать от Ворнана, Хеймана, Колффа и остальных. Мы уже почти месяц колесили по Америке, и усталость и напряжение дали о себе знать. А потому я обратился к Крейлику с просьбой о коротком отпуске. Он не возражал, и я тут же укатил на юг, в Аризону, к Ширли и Джеку, пообещав, что присоединюсь к остальным через неделю, в Лос-Анджелесе.

Расстался я с Брайнтами в начале января, вернулся в середине февраля, так что нельзя сказать, что разлука была долгой. Однако для нашего духовного мира время, похоже, бежало куда быстрее. Они заметно изменились. Джек осунулся, выглядел раздраженным, словно плохо спал по ночам. Движения его стали резкими, порывистыми, как у того Джека, что выпускником института пришел в мою лабораторию много лет тому назад. Он как бы вернулся в прошлое. Спокойствие жителя пустыни покинуло его. Напряжение чувствовалось и в Ширли. Золотой блеск ее волос поблек, лицо заострилось. Я видел, как на ее шее то и дело вздувались жилы. Свою озабоченность она пыталась скрыть чрезмерной веселостью. Смеялась слишком часто и слишком громко. И голос стал неестественно пронзительным. Она как-то разом постарела. В начале января выглядела лет на двадцать пять, хотя ей уже перевалило за тридцать. Теперь же казалось, что она разменяла пятый десяток. Все это я заметил в первые же минуты, когда все перемены видны особенно отчетливо. Но никак не прокомментировал увиденное. А первым заговорил Джек.

— Ты выглядишь уставшим, Лео. Наверное, эта поездка отняла у тебя много сил.

— Бедный Лео, — добавила Ширли. — Все эти мотания из города в город. Тебе нужно отдохнуть. Смог бы ты задержаться дольше чем на неделю?

— Неужели я такой плохой? — улыбнулся я.

— Немного аризонского солнца, и ты будешь, как огурчик, — ответила Ширли и рассмеялась, неприятно громко, пронзительно.

В тот первый день мы, в основном, и загорали. Втроем лежали мы в солярии, под аризонским солнцем. После нескольких недель зимы я впитывал в себя тепло. С обычным для них тактом, в первый день они ни единым вопросом не коснулись моего нынешнего занятия. Разговор шел лишь о пустяках, а вечером мы поужинали бифштексом и бутылкой выдержанного вина. И когда, наевшись до отвала, я улегся на толстый ковер в гостиной, а из динамиков полилась чарующая музыка Моцарта, все, что я видел и слышал за последние недели, начало удаляться от меня и вскоре уже напоминало полузабытый фильм.

Утром я проснулся рано, еще не привыкнув к смене часовых поясов, и пошел прогуляться. Когда я вернулся, Джек уже проснулся. Он сидел на скамье и что-то вырезал на стволе засохшего дерева.

— Лео, ты что-нибудь выяснил насчет… — выпалил он, едва я приблизился.

— Нет.

— …преобразования энергии. Я покачал головой.

— Я пытался, Джек. Но от Ворнана можно узнать лишь то, что он сам хочет сказать тебе. А добиться от него чего-либо конкретного просто невозможно. В увиливании от прямого ответа ему нет равных.

— Я не нахожу себе места, Лео. Если мое открытие стало причиной гибели цивилизации…

— Пожалуйста, перестань. Ты лишь отодвинул границу непознанного, Джек. Опубликуй свою работу, получи Нобелевскую премию и думать забудь о том, что может за этим последовать. Ты же чистый теоретик. Нечего мучить себя из-за того, что кто-то найдет, как применить на практике выведенные тобой уравнения.

— Люди, придумавшие бомбу, наверное, говорили себе эти же слова, — пробормотал Джек.

— Что-то я не припомню, чтобы в последнее время сбрасывали бомбы. А вот в твоем доме автономный реактор. Тебе пришлось бы топить печь, если бы эти парни не открыли цепную реакцию.

— Но их души… их души… Я не выдержал.

— Мы глубоко чтим их души! Они были учеными, делали все, что в их силах, и кое-чего достигли. Да, они изменили мир, но другого выхода у них не было. Шла война, ты помнишь об этом? Цивилизации грозила гибель. Их творение принесло немало горя, но и много добра. Ты же ничего не изобрел. Только написал уравнения, вывел основные принципы. Но уже скорбишь по себе, словно предал человечество. А сделал-то ты лишь одно, Джек, воспользовался тем, что даровано тебе природой. И…

— Хорошо, Лео, — прервал он меня. — Признаю себя виновным в склонности жаловаться на судьбу и в претендовании на роль мученика. Приговори меня к смерти и давай сменим тему. Что ты можешь сказать об этом Ворнане? Он действительно прибыл из будущего? Или шарлатан? Ты же общался с ним лично.

— Я не знаю.

— Лео в своем репертуаре! — со злостью воскликнул Джек.

— Всегда ухватывающий суть! Всегда готовый дать однозначный ответ!

— Все не так просто, Джек. Ты видел Ворнана на экране? — Да.

— Тогда ты знаешь, что личность он неординарная. Хитрец, каких я еще не встречал.

— Но интуиция тебе что-то да подсказывает, Лео. Из будущего он или мошенник?

— Подсказывает, — признался я.

— Поделишься со мной или сохранишь в тайне?

Я облизал губы, уставился на песок.

— Интуиция говорит мне, что Ворнан тот, за кого себя выдает.

— Человек из две тысячи девятьсот девяносто девятого года?

— Путешественник во времени, — подтвердил я. За моей спиной фальцетом рассмеялась Ширли.

— Так это прекрасно, Лео. Ты, наконец понял, как ужиться с иррациональным, противоречащим здравому смыслу.

Она возникла позади нас, обнаженная, утренняя богиня, ослепительно прекрасная, с развевающимися на ветру волосами. И лишь глаза неестественно ярко блестели.

— Иррациональное — опасная любовница. И мне не в радость делить с ней постель.

— А почему ты думаешь, что он из будущего? — Джеку требовались доказательства.

Я рассказал ему об анализе крови и лингвистическом эксперименте Ллойда Колффа. Добавил личные впечатления. Ширли сияла. Джек хмурился.

— Ты ничего не знаешь о научных принципах, позволивших осуществить перемещение во времени?

— Абсолютно ничего. Он не сказал ни слова.

— Неудивительно. Он не хочет, чтобы две тысячи девятьсот девяносто девятый год наводнили волосатые варвары, построившие машину времени по полученному от него описанию.

— Может, дело и в этом. Безопасность прежде всего.

Джек закрыл глаза. Качнулся назад, вперед.

— Если он не шарлатан, тогда преобразование энергии — не фантазия и существует возможность…

— Перестань, Джек! — рявкнул я. — Хватит об этом! Джек мотнул головой, поднялся.

— Не позавтракать ли нам? — предложил я.

— Как насчет форели, прямо из морозильника?

— Отлично. — И я шлепнул Ширли по упругой ягодице, подтолкнув к дому.

Мы с Джеком последовали за ней. Он заметно успокоился.

— Я бы хотел побеседовать с Ворнаном. Минут десять, не более. Ты сможешь это устроить?

— Сомневаюсь. Личные встречи разрешают лишь очень немногим. Администрация строго следит за этим, во всяком случае, старается следить. И, если ты не епископ, президент холдинговой компании или знаменитый поэт, шансов у тебя практически нет. Да это и не важно, Джек. То, что тебя интересует, ты от него не узнаешь. Я в этом уверен.

— Однако я хотел бы попытаться. Имей это в виду.

Я пообещал, что постараюсь ему помочь, но предупредил, что, скорее всего, из этого ничего не выйдет. За завтраком мы говорили о другом. Потом Джек ушел к себе, поработать над какой-то рукописью, а мы с Ширли перебрались на солярий. Она сказала, что волнуется за Джека. Тот поглощен одной мыслью: что подумают о нем в будущем. И она не знала, чем его отвлечь.

— Для меня это не новость, Лео. Это все продолжается с первых дней нашего знакомства, с той поры, когда он работал в твоей лаборатории, Лео. Но с появлением Ворнана он резко изменился к худшему. Теперь он абсолютно уверен, что его открытие изменит ход истории. На прошлой неделе он заявил, что лишь порадуется, если апокалипсисты окажутся правы. Он хочет, чтобы мир взорвался в следующем январе. Он болен, Лео.

— Я вижу. Но это болезнь, которую он не пытается излечить.

Она наклонилась ко мне, едва слышно прошептала:

— Ты от него что-нибудь скрываешь? Скажи мне правду. Ворнан что-то сказал насчет энергии?

— Ничего. Клянусь тебе.

— Но если ты действительно веришь, что он из…

— Верю, но не убежден до конца. Меня останавливают известные мне научные данные.

— А если их отбросить?

— Я верю.

Мы помолчали. Взгляд мой скользил по ее спине, великолепным бедрам. Капельки пота выступили на ее загорелых ягодицах. Пальчики ног сжимались и разжимались, выдавая ее волнение.

— Джек хочет встретиться с Ворнаном.

— Я знаю.

— И мне хочется. Признаюсь тебе, Лео. Я его хочу.

— Как и большинство женщин.

— Я никогда не изменяла Джеку. Но с Ворнаном бы изменила. Конечно, я призналась бы Джеку. Но меня тянет к нему. Увидев его на экране, я захотела отдаться ему. Я шокирую тебя, Лео?

— Не говори ерунды.

— Меня успокаивает только одно — у меня нет ни единого шанса. В очереди передо мной, должно быть, миллион женщин. Ты заметил, Лео, какая волна истерии поднялась вокруг этого человека? Прямо-таки культ. Своим появлением он выбил почву из-под ног апокалипсистов. Прошлой осенью все только и говорили о скором конце света. Теперь же речь идет о нашествии туристов из будущего. Я наблюдаю по телевизору за лицами людей, что всюду следуют за Ворнаном. Они его боготворят, готовы молиться на него. Он стал для них мессией. Ты со мной согласен?

— Конечно. Я же не слепой, Ширли. И вижу тоже самое, только в непосредственной близости.

— Меня это пугает.

— И меня.

— А когда ты сказал, что он не шарлатан, ты, твердолобый Лео Гарфилд, я испугалась еще больше, — вновь пронзительный смех. — Мы тут живем, словно на краю света, и иногда возникает ощущение, что мир весь сошел с ума, за исключением меня и Джека.

— Но в последнее время у тебя появились сомнения и в отношении Джека.

— О, да, — ее рука накрыла мою. — Почему люди так реагируют на Ворнана?

— Потому что впервые видят такого, как он.

— Он же не первый из тех, в ком горит искра божья.

— Никто из них не объявлял себя посланцем будущего. И он первый в эпоху глобальной информационной сети. Весь мир видит его, в трехмерном изображении и цвете. Он приходит к ним в дом. Его глаза… его улыбка… Он — лидер, Ширли. И люди это чувствуют. Даже через экран. А уж при непосредственном общении тем более.

— И чем все закончится?

— Очевидно, он вернется в две тысячи девятьсот девяносто девятый год и напишет бестселлер о своих примитивных пращурах.

Ширли рассмеялась, и разговор сошел на нет. Ее слова взволновали меня. Нет, я не удивился, узнав, что ее тянет к нему. В этом она была не одинока. Расстроило ее желание рассказать мне обо всем. Я вроде бы стал ее доверенным другом, с которым делятся самым сокровенным, и это меня злило. Женщина может рассказывать о своих тайных желаниях гаремному евнуху, другой женщине, но не мужчине, который, о чем она прекрасно знала, сам, пусть и в другой ситуации, имел бы на нее виды. Она же не могла не осознавать, что меня останавливает лишь уважение к ее семье. Иначе я, возможно, предложил бы ей разделить со мной ложе и, скорее всего, не получил бы отказа. Так почему она поведала мне о своих чувствах к Ворнану, понимая, что ее слова причинят мне боль? Или она думала, что с моей помощью ей удастся заполучить Ворнана в свои объятья? Что из любви к ней я стану сутенером?

Еще долго мы нежились на солнышке, а потом пришел Джек.

— Может, вас это не интересует, но показывают Ворнана. Он в Сан-Диего. Дает интервью теологам и философам. Хотите посмотреть?

Пожалуй, что нет, подумал я. Я приехал сюда, чтобы отдохнуть от Ворнана, но и здесь говорят только о нем. И не успел разлепить губы, как Ширли сказала: «Да». Джек включил ближайший от нас экран, и тут же перед нами возник Ворнан, совсем, как живой, лучащийся обаянием. Камера крупным планом показала его собеседников: пятеро крупнейших специалистов эсхатологии.[36] Я узнал длинный нос и кустистые брови Милтона Клейхорна, одного из научных столпов университета Сан-Диего, который, как говорили, в своих изысканиях пытался отделить Христа от христианства. Рядом сидела доктор Наоми Герстен, маленькая, худенькая, в карих глазах которой отражались шесть тысячелетий страданий еврейского народа. И трое остальных показались мне знакомыми: вероятно, они представляли наиболее значимые религиозные общины. Дискуссия уже шла полным ходом, но мы успели к самому интересному. Ворнан в какой уж раз потряс мир.

— …Так вы говорите, что в вашем времени нет религиозных объединений? — спрашивал Клейхорн. — Произошло полное отрицание церкви? — Ворнан кивнул. — Но сама религиозная идея, — Клейхорн возвысил голос. — Она-то не может исчезнуть! Это же доказано временем! Человек должен определить взаимоотношение границ вселенной и собственной души. Он…

— Быть может, — вмешалась доктор Герстен, — поставить вопрос несколько иначе. Скажите, пожалуйста, понимаете ли вы, что мы подразумеваем под религией?

— Конечно. Это признание зависимости человека от более могучих внешних сил. — И Ворнан ослепительно улыбнулся, довольный собой.

— Прекрасная формулировка, не правда ли, монсеньор. — Ведущий бархатным голосом обратился к мужчине с длинным подбородком.

Я не раз видел его на экране: Мигэн, телевизионный проповедник. Тот не стал спорить.

— Да, превосходно сказано. Как приятно узнать, что наш высокий гость осознает концепцию религии, пусть… — голос монсеньера дрогнул, — и утверждает, что современные религии перестали играть сколь-либо заметную роль в его эпоху. Позволю высказать предположение, что мистер Ворнан просто недооценивает влияние религии в его дни, и, возможно, как многие наши современники, переносит личный недостаток веры на все общество. Вас не затруднит прокомментировать мои слова? — Ворнан вновь улыбнулся. Что-то зловещее блеснуло в его глазах. Меня охватил страх. Глаза и губы сработали одновременно. Он заряжал катапульту, чтобы разнести вражеские стены. Почувствовали неладное и собеседники Ворнана. Клейхорн весь подобрался. Доктор Герстен, словно черепаха, вжала голову в плечи. Знаменитый монсеньор подался назад.

— Вы хотите, чтобы я рассказал вам, что мы узнали о взаимоотношениях человека и вселенной? Видите ля, нам стало известно, каким образом возникла жизнь на Земле, и достоверные сведения о сотворении мира оказали решающее воздействие на наши религиозные воззрения. Поймите, пожалуйста, я не археолог, а потому могу поделиться с вами лишь самым общим, без подробностей. Когда-то, в далеком прошлом, наша планета была абсолютно безжизненна. Всю ее покрывал океан, из которого торчали редкие скалы. И в воде и на суше не было даже микробов. Потом к нашей планете подлетел исследовательский корабль с одной из ближайших звезд. Они не приземлялись. Облетели планету, убедились что жизни на ней нет, а потому она их не заинтересовала. На орбите они задержались еще на короткое время, чтобы сбросить мусор, накопившийся за время межзвездного перелета. Мусор полетел вниз, в атмосферу, а они отправились дальше, выполняя намеченную программу исследований. Оказавшись в воде, мусор этот вызвал некие химические реакции, положившие начало процессу, результатом которого стал феномен, известный… — Теологов охватила паника. Камера безжалостно показывала их перекошенные лица, безумные глаза, отвисшие челюсти, — …как жизнь на Земле.

Глава 13

По завершении недели отдыха я на прощание поцеловал Ширли, посоветовал Джеку не нервничать и отправился в Тусон, чтобы оттуда улететь в Лос-Анджелес. Ворнан со свитой, прибывшие из Сан-Диего, опередили меня лишь на несколько часов. Отголоски последнего интервью Ворнана все еще сотрясали Землю. Такого в истории человечества еще не было. В телевизионной передаче, которую одновременно смотрели на всех континентах, Ворнан опроверг основной теологический догмат. Все сразу узнали, что обязаны своей жизнью мусору, выброшенному пришельцами в до того стерильное море. Просто и без затей, Ворнан свел на нет веру четырех миллиардов человеческих существ. Оставалось только восхищаться его ловкостью. Джек, Ширли и я не отрываясь наблюдали за разворачивающимся действом. Ворнан заявил, что утверждения его основаны не на догадках, а на результатах скрупулезного расследования, подтвержденных информацией, полученной от инопланетян, посетивших Землю в его время. Как обычно, в подробности он не вдавался, ограничившись самыми общими положениями. Но те, кто поверил, что Ворнан прибыл к нам из 2999 года, восприняли, как само собой разумеющееся, и его версию сотворения мира. Так что на следующий день едва ли не все газеты порадовали читателей аршинным заголовком: «МИР СОТВОРЕН ИЗ МУСОРА», и идея эта с невероятной быстротой начала внедряться в общественное сознание.

Оживились апокалипсисты, в последние несколько недель ушедшие в тень. В различных городах они провели шумные митинги протеста. На экране мы видели их застывшие лица, сверкающие глаза, транспаранты с вызывающими надписями. Выяснилось, что мы знали об этом культе далеко не все. Я полагал, что в апокалипсисты могут пойти лишь бестолковая молодежь да бездомные и убогие. Но, к моему изумлению, в их рядах оказалось много верующих. Они не принимали участия в оргиях, не соревновались в эксбиционизме, но свято верили в близкий конец света. И после сенсационного заявления Ворнана именно эти религиозные фанатики возглавили колонны апокалипсистов. Сами они, разумеется, не совокуплялись у всех на глазах, но вели прелюбодеев за собой, смиренно принимая окружающее их бесстыдство за свидетельство скорого конца. Ворнана эти люди считали антихристом и не могли представить себе большего святотатства, чем его версию сотворения мира из мусора. Другие восприняли его слова, как ИСТИНУ. Почитатели Ворнана появились теперь в каждом городе, для них он стал не просто пророком, но символом веры. Мы — отбросы и произошли из отбросов, а потому должны отбросить всю мистическую муть в примириться с реальностью, говорили эти люди. Бога нет, но Ворнан — его посланец! Прибыв в Лос-Анджелес, я обнаружил и первых, и вторых, в полной готовности, не щадя себя, отстаивать свои убеждения, и Ворнана, окруженного усиленной охраной. С большим трудом удалось мне присоединиться к нашему комитету. Меня посадили в вертолет и доставили на крышу отеля в центре Лос-Анджелеса, ибо все прилегающие улицы запрудили вопящие апокалипсисты и почитатели Ворнана, жаждущие показаться своему идолу. Крейлик подвел меня к ограждающему парапету, чтобы я посмотрел на гудящее людское море.

— И давно это продолжается? — спросил я.

— С девяти утра. Мы прибыли в одиннадцать. Я мог бы вызвать войска, но пока решил не прибегать к крайним мерам. Мне сказали, что до самой Пасадены улицы заполнены народом.

— Такое просто невозможно! Мы…

— Посмотрите сами.

Он сказал правду. Людская река заполняла мостовую, обтекала небоскребы реконструированного городского центра, протягиваясь де автострад и исчезая за горизонтом далеко на востоке. Несвязанные крики и вопли долетали и до нас. Я больше не хотел смотреть вниз. Мы были в осаде. А Ворнана явно забавлял джин, выпущенный им на волю. Я нашел его в «люксе» на восемьдесят пятом этаже, с обычной свитой: Колфф, Хейман, Элен, Эстер, несколько журналистов. Не было только Филдза. Как я потом узнал, он дулся, в очередной раз подкатившись к Эстер и получив отказ. Когда я вошел, Ворнан восхищался калифорнийской погодой. Увидев меня, сразу поднялся, шагнул мне навстречу, взял за руки, заглянул в глаза.

— Лео, старина! Как нам вас недоставало!

Столь дружеский прием едва не лишил меня дара речи. С трудом я промямлил: «Я следил за вашим турне по телевизору, Ворнан».

— Вы слышали интервью в Сан-Диего? — поинтересовалась Элен,

Я кивнул. Ворнан лучился самодовольством. Он махнул рукой в сторону окна.

— Внизу собралась большая толпа. Как по-вашему, чего они хотят?

— Ждут очередного откровения, — ответил я.

— Евангелие от святого Ворнана, — мрачно пробормотал Хейман.

Позднее Колфф поделился со мной малоприятными новостями. Компьютер в Колумбийском университете провел анализ языка, на котором, по утверждению Ворнана, говорили в тридцатом веке. Структура языка поставила компьютер в тупик, и он разложил все на фонемы,[37] но без каких-либо выводов. Из компьютерного анализа следовало, что Колфф прав, полагая, что Ворнан говорит на языке, которому еще предстояло появиться. Но оставалась вероятность того, что с губ Ворнана слетал случайный набор звуков, и иногда их комбинация походила на видоизмененное временем знакомое слово. Колфф впал в отчаяние. Находясь под впечатлением разговора с Ворнаном, он изложил свою точку зрения прессе и способствовал раздуванию всеобщей истерии. Теперь его мучили сомнения: правильно ли он истолковал услышанное от Ворнана.

— Ошибившись, я погубил себя, Лео, — делился он со мной своими тревогами. — У меня нет ничего, кроме репутации, а теперь я могу лишиться и этого.

Колфф дрожал, как лист на ветру. За те несколько дней что мы не виделись, он похудел на добрых двадцать фунтов. Упругая кожа стала дряблой, обвисла.

— А почему не сделать еще одну запись? — спросил я. — Пусть Ворнан повторит то, что наговорил в первый раз. А потом вы введете в компьютер обе записи, и он проведет сравнительный анализ. Если в первый раз он молол чушь, повторить то же самое ему не удастся.

— Друг мой, эта мысль первой пришла мне в голову.

— И что?

— Более он не желает говорить со мной на своем языке. Он потерял интерес к моим исследованиям. Отказывается произнести хоть одно слово.

— Мне это кажется подозрительным.

— Да, — печально вздохнул Колфф. — Конечно, это подозрительно. Я говорил ему, что, повторив запись, он сможет уничтожить всякие сомнения насчет его принадлежности к будущему, но он молчал. Ваш отказ, убеждал его я, поневоле наводит нас на мысль, что вы — шарлатан. Он ответил, что ему наплевать. Он блефует? Или лжет? Или ему действительно наплевать? Лео, я в трансе.

— Но вы уже уловили некую лингвистическую конструкцию, в которую укладывались произносимые им слова?

— Разумеется, уловил. Но вдруг то была иллюзия… случайный набор звуков. — Он покачал головой, словно раненый морж, что-то пробормотал на персидском или пуштунском и, подволакивая ноги, двинулся прочь, сгорбленный, с поникшей головой.

И я понял, что Ворнан лишил нас одного из главных аргументов, говорящих за то, что он прибыл из тридцатого века. Лишил сознательно. Без всякой на то причины. Он играл с нами… со всем человечеством.

В тот вечер мы пообедали в отеле. Не могло идти и речи о том, чтобы куда-то поехать: прилегающие улицы заполнила многотысячная толпа. В тот вечер одна из телекомпаний показывала документальный фильм о поездке Ворнана по стране. Мы смотрели его на этот раз вместе с Ворнаном, хотя ранее его не интересовало, что говорят о нем средства массовой информации. Лучше бы он его не увидел. Режиссер сделал особый упор на воздействие Ворнана на массовое сознание, и он показал многое из того, о чем я даже не подозревал. Девушки-подростки в Иллинойсе извивались в наркотическом экстазе перед голограммой нашего гостя. Африканцы жгли ритуальные костры в его честь. Женщина в Индиане записывала на пленку все телетрансляции, посвященные человеку из будущего, а затем продавала их копии, уложенные в оригинальные футляры. Люди шли на запад. Толпы жаждущих увидеть Ворнана. Камера крупным планом показывала их лица, закаменелые лица фанатиков. Они ждали от Ворнана откровений, пророчеств, слово истины, которое укажет им путь. Его появление в любом месте будоражило население. И я уже представлял себе, что бы произошло, отдай Колфф журналистам запись речи Ворнана. В его чирикании все увидели бы путь к спасению. Меня охватил испуг. Изредка я поглядывал на Ворнана и видел, как тот удовлетворенно кивает, довольный тем эффектом, что оказывало его появление на окружающих. Казалось, он упивался тем могуществом, что вложили в его руки любопытство и реклама. Все, что он говорил, выслушивалось с огромным интересом, обсуждалось и толковалось на все лады, чтобы стать истиной, признанной миллионами. Считанные люди в истории человечества обладали такой властью над людьми, и ни один из предшественников Ворнана не имел в своем распоряжении информационной системы, охватывающей всю Землю. Тут охвативший меня страх сменился ужасом. Прежде Ворнан не обращал ни малейшего внимания на то, как реагирует на его присутствие мир, отчужденно взирал на окружающую действительность, точно так же, как и в тот день, когда римский полицейский попытался остановить его, голышом поднимавшегося по Испанским ступеням. Теперь же возникла обратная связь. Он смотрел документальный фильм о самом себе. Наслаждался ли он теми беспорядками, что вызывал своим поведением? Специально готовил волнения? Ворнан, не ведающий, что творит, оставлял за собой хаос. Ворнан, действующий осознанно, мог уничтожить цивилизацию. Сначала я относился к нему с пренебрежением. Потом он забавлял меня. Теперь я его боялся. Компания наша в тот вечер разошлась рано. Я видел Филдза, что-то горячо втолковывавшего Эстер. Та покачала головой, пожала плечами и отошла, оставив его пунцовым от злости. К нему подошел Ворнан, коснулся его руки. Не знаю, что он сказал Филдзу, но тот разозлился еще больше, развернулся и выскочил из гостиной. Потом ушли Колфф и Элен. Я немного задержался, не знаю почему. Мой номер соседствовал с номером Эстер. По коридору мы шли вместе, остановились у ее двери. У меня сложилось впечатление, что она собиралась пригласить меня провести эту ночь с ней. Была оживленнее обычного, ресницы ее подрагивали, ноздри раздувались.

— Как вы думаете, сколько еще может продолжаться наша поездка? — спросила Эстер.

Я ответил, что понятия не имею. Она сказала, что подумывает о возвращении в свою лабораторию, но затем призналась:

— Я бы уехала немедленно, но, против своей воли, увлеклась происходящим. И особенно меня интересует Ворнан. Лео, вы заметили, что он меняется?

— В каком смысле?

— Начинает осознавать, что происходит вокруг. В первое время он всем своим видом давал понять, что его это не касается. Помните, как он предложил мне принять с ним душ?

— Никогда не забуду.

— Будь это любой другой мужчина, я бы отказалась. Но Ворнан вея себя так естественно… словно ребенок. Я знала, что он не причинит мне вреда. Но теперь… теперь он, похоже, хочет использовать людей. Он уже не осматривает достопримечательности. Он манипулирует всеми. И очень ловко.

Я признался, что те же мысли посетили в меня, когда мы смотрели телевизор. Глаза ее затуманились, на щеках выступили пятна румянца. Она облизала губы, и я ждал ее слов о том, что у нас много общего и нам пора лучше узнать друг друга. Но услышал иное.

— Я боюсь, Лео. Как бы я хотела, чтобы он вернулся, откуда пришел. Нас ждут серьезные неприятности.

— Крейлик и компания постараются их предотвратить.

— А сумеют ли? — Она нервно улыбнулась. — Ну, спокойной ночи, Лео. И добрых снов.

Она ушла. Я же еще долго стоял перед закрытой дверью, а память услужливо показывала мне обнаженное тело Эстер, увиденное без ее ведома. Ранее она не влекла меня. Собственно, я даже не воспринимал ее, как женщину. А тут внезапно понял, что видел в ней Мортон Филдз. И страстно возжелал ее. Может, и тут сказалось влияние Ворнана? Я усмехнулся. Теперь я, кажется, склонялся к тому, чтобы винить его во всех грехах. Я поднес руку к контактной пластине двери Эстер, собрался было попросить ее впустить меня к себе, но передумал. И прошел в свой номер. Запер дверь, разделся, лег в постель. Но заснуть не смог. Встал, пересек комнату, посмотрел в окно. Толпа внизу рассосалась. Над городом сиял полумесяц. Я взял блокнот, дабы языком математики сформулировать гипотезу, пришедшую мне в голову за обедом. Задачу себе я поставил следующую: при условии, что путешествие во времени возможно, доказать, что перед прибытием в пункт назначения происходит обратное превращение антиматерии в материю. Работал я быстро, и вроде бы все у меня получалось. Я уже потянулся к телефону, чтобы связаться с компьютером, дабы он проверил мои выкладки. Но заметил ошибку в самом начале расчетов, глупую алгебраическую ошибку: перепутал знаки. Я смял исписанные листки и отбросил их в сторону.

И тут же в дверь постучали.

— Лео? — услышал я голос. — Лео, вы не спите?

Я включил сканнер, стоящий у моей кровати, и на экране увидел мутное изображение позднего визитера. Ворнан! Мгновенно я подскочил к двери, открыл ее. Он был в вечернем наряде, словно собирался в гости. Его появление изумило меня. Я знал, что Крейлик каждый вечер блокирует замок его двери, и Ворнан не может выйти из номера. Делалось это для того, чтобы защитить его от незваных гостей, Но с другой стороны, превращало номер в тюремную камеру. Однако Ворнан стоял передо мной.

— Заходите. — Я отступил от двери. — Что-нибудь случилось?

— Отнюдь. Вы спали?

— Работал. Пытался вычислить, как функционирует ваша чертова машина времени.

Ворнан рассмеялся.

— Бедный Лео. С этими расчетами можно и свихнуться.

— Если б вы действительно жалели меня, могли бы намекнуть, что к чему.

— И намекнул бы, если б мог. К сожалению, это не в моих силах. Я объясню, когда мы спустимся вниз.

— Вниз?

— Да. Предлагаю немного пройтись. Вы составите мне компанию, не так ли, Лео?

У меня отвисла челюсть.

— Там же беснуется толпа. Нас убьют.

— Я думаю, толпа уже разошлась, — покачал головой Ворнан. — И я позаботился о нашей безопасности. — Он вытянул руку. На ладони лежали две маски, аналогичные тем, что мы надевали в чикагском борделе. — Нас никто не узнает. И мы сможем погулять по улицам этого чудесного города. Я хочу пройтись, Лео. Мне надоел постоянный надзор. Пора отдохнуть от него.

Я не знал, что и делать. Позвонить Крейлику, чтобы тот вернул Ворнана в его номер? Пожалуй, самый разумный выход. С масками или без мы подвергали себя немалому риску, покидая отель без охраны. Но тем самым я предавал Ворнана. Очевидно, он доверял мне больше, чем остальным. Возможно, хотел чем-то поделиться со мной наедине, вне зоны действия подслушивающих и подсматривающих устройств Крей-лика. И я решил согласиться на его предложение, надеясь, что полученная от него ценная информация оправдает принятое мною решение.

— Хорошо. Я пойду с вами.

— Тогда, быстро. Если кто-то следит за происходящим в вашей номере…

— А в вашем?

Ворнан самодовольно рассмеялся.

— С моим все в порядке. Те, кто наблюдают за ним, полагают, что я у себя. Но, если меня увидят еще и здесь… Одевайтесь, Лео.

Я не заставил просить себя дважды, и мы вышли в коридор. В холле крепко спали трое охранников. В воздухе плавала зеленая сфера, баллон-анестезатор. Как только ее термодатчик уловил исходящее от моего тело тепло, она начала поворачиваться, дабы направить на меня струю парализующего газа. Ворнан ленивым движением руки взялся за пластиковый трос, на котором висела сфера, и притянул ее к самому полу. Заговорщицки улыбнулся. Он напоминал мальчишку, сбежавшего из дома. Одним прыжком пересек холл, взмахом руки предложил мне следовать за ним. Открыл служебную дверь, за которой оказался пневмопровод, по которому транспортировалось постельное белье.

— Мы же попадем в прачечную, — запротестовал я.

— Что за глупости вы говорите, Лео. Мы выйдем задолго до конечной остановки.

Спорить я не стал. По тоннелю пневмопровода мы полетели вниз. Пока не упали на сеть. Я уж подумал, что мы угодили в ловушку, но Ворнан все мне объяснил.

— Это сеть безопасности. Установлена для того, чтобы случайно упавший в пневмопровод человек не попал на конвейер для белья. Я узнал об этом у горничных. Пошли!

Из сети (вероятно, она перекрывала тоннель по сигналу установленных в нем масс-детекторов) он ступил на выступ, открыл дверь. Для человека, который не в силах понять, для чего нужна фондовая биржа, он куда как неплохо разбирался в конструктивных особенностях этого отеля. Едва я присоединился к нему, спасательная сеть ушла в стену. И тут сверху полетели грязные простыни, наволочки, пододеяльники, падая на конвейер, предназначенный для того, чтобы доставить их в прачечную. Дверь вывела нас в узкий коридор, освещенный тусклыми лампочками. Из него мы попали на обыкновенную лестницу. Спустились в один из служебных вестибюлей и, никем не замеченные, вышли на улицу. Вокруг царили тишина и покой. Но побывавшая здесь толпа оставила свои следы. Тротуар и стены пестрели надписями. Слова были разные, смысл — один: «КОНЕЦ БЛИЗОК, ГОТОВЬСЯ К ВСТРЕЧЕ С СОЗДАТЕЛЕМ». Тут и там валялась порванная одежда. Застывшие хлопья пены показывали, что толпу пришлось разгонять. Кое-где, в самых темных местах, лежали люди. То ли мертвецки пьяные, то ли мирно уснувшие: полиция, похоже, их не заметила.

Мы натянули маски и двинулись в ночь. Центр города занимали отели и административные здания. В последних не светилось ни огонька. Да и многие из проживающих в отелях уже спали. Пройдя два квартала, мы остановились у витрины магазина, торгующего подслушивающими устройствами. Ворнан, как зачарованный, уставился на выставленные образцы. Магазин, конечно, был закрыт, но как только кто-то из нас наступил на контактную пластину перед дверью, мелодичный голос сообщил нам часы работы магазина и пригласил заглянуть в него днем. Следующим наше внимание привлек магазин, в котором продавались рыболовные снасти. Вновь сработала контактная пластина. «Вы сделали правильный выбор, — обратился к нам хрипловатый мужской голос, надо думать, бывалого рыболова, агитирующего, как выяснилось чуть позже, за глубоководную охоту. — У нас вы найдете все, что угодно. Гидрофотометры, определители плотности планктона, илокопатели, ультразвуковые измерители расстояний, регистраторы прилива, гидростатические усилители, радарные буи, клинометры, детекторы наличия ила в воде, индикаторы…» Мы двинулись дальше.

— Хорошие у вас города, — Ворнан повернулся ко мне. — Дома такие высокие, торговцы такие агрессивные. У нас нет торговцев, Лео.

— А что вы делаете, если вам вдруг потребовался определитель плотности планктона или детектор наличия ила.

— Они в полном нашем распоряжении. Но лично мне они никогда не требовались.

— Почему вы так мало рассказываете о вашем времени, Ворнан?

— Потому что я прибыл сюда, чтобы узнать новое, а не учить.

— Но мы ничего от вас не скрываем. Вы могли бы ответить взаимностью. Нам любопытно, какое будущее ждет наших далеких потомков. Из вас же и слова не вытянешь. Вот и у меня сложилась самая общая картина.

— Скажите, каким представляется вам мой мир?

— Численность населения меньше, чем теперь. Все спокойно, упорядочение. Техника не на виду, но под боком. Получить требуемое не составляет никакого труда. Войн нет. Государств тоже. Простая, приятная, счастливая жизнь. Мне трудно в такое поверить.

— Вы все так хорошо описали.

— Но как вам это удалось, Ворнан? Вот что интересует нас больше всего! Посмотрите на мир, в который вы пришли. Сотня косящихся друг на друга стран. Супербомбы. Напряженность. Голод. Раздражение. Миллионы истеричных людей, готовых растерзать несогласных с ними. Что случилось? Почему мир утихомирился?

— Тысяча лет — долгий срок, Лео. Многое может случиться.

— А что все-таки случилось? Куда подевались нынешние страны? Расскажите мне о кризисах, войнах, переворотах.

Мы остановились под фонарем. Фотодатчики заметили нас, и тусклое свечение лампы сменилось ярким сиянием.

— Предположим, я попрошу вас, Лео, рассказать мне о возникновении, развития и закате Святой Римской Империи.

— Откуда вы узнали о Святой римской Империя?

— От профессора Хеймана. Скажите мне, что вам известно об этой Империи?

— Ну… практически ничего. Какая-то конфедерация в Европе, существовавшая семьсот или восемьсот лет тому назад. И… и…

— Другого я и не ждал. Вы ничего о ней не знаете.

— Я же не историк, Ворнан.

— Я тоже. Так почему вы решили, что я должен знать об эпохе Очищения больше, чем известно вам о Святой Римской Империи? Для меня это древняя история. Я никогда не изучал ее. Она нисколько меня не интересовала.

— Но, раз уж вы собирались отправиться в прошлое, вы не могли не познакомиться с историей человечества. Выучили же вы английский.

— Английский я выучил по необходимости, чтобы общаться с вами. А история мне ни к чему. Я же не ученый, Лео. Всего лишь турист.

— И вы ничего не знаете о науке вашего времени?

— Абсолютно, — радостно признал Ворнан.

— Но что-то вы знаете? Что вы делали в две тысячи девятьсот девяносто девятом году?

— Ничего.

— У вас нет профессии?

— Я путешествую. Наблюдаю. Наслаждаюсь жизнью.

— Член общества богатых праздношатающихся?

— Да, только у нас нет богатых праздношатающихся. Полагаю, вам следует назвать меня бездельником, Лео. И, к тому же, невежественным бездельником.

— В две тысячи девятьсот девяносто девятом году все такие, как вы? Работа и научные исследования давно забыты?

— О, нет, нет, нет, — покачал головой Ворнан. — Многие из нас очень трудолюбивы. Мой соматический брат Ланн Тридцать Первый собирает легкие импульсы, признанный авторитет в этой области. Мой хороший друг Мергель Девяносто Первый придумывает жесты. Пол Тринадцатый, чья красота тронула бы и вас, танцует на психодроме. У нас есть художники, поэты, ученые. Знаменитый Экки Восемьдесят Девятый потратил пятьдесят один год на изучение Пламенных лет. Сатор Одиннадцатый изготовил кристаллические изображения всех Искателей. Своими руками. Я ими горжусь.

— А вы, Ворнан?

— А я — ничто. Я ничего не делаю. Ничем не выделяюсь, Лео. Обычный человек, — голос его звучал как никогда искренне. — Я пришел сюда от скуки, в жажде поразвлечься. Другие же заняты куда более полезными делами. Я — пустой сосуд, Лео. Я не сведущ ни в науке, ни в истории. О красоте я знаю самую малость. Я невежа. Очень ленив, — сквозь маску проступила его обаятельная улыбка. — Я предельно честен с вами, Лео. Надеюсь, теперь вы понимаете, почему я не могу ответить на вопросы, и ваши, и ваших друзей. Толку от меня чуть, кроме недостатков, во мне ничего нет. Моя честность опечалила вас?

— Не просто опечалила. Ужаснула.

Если только Ворнан не разыгрывал очередной спектакль, получалось, что он дилетант, прожигатель жизни, бездельник. Короче, никчемный человек, отправившийся в прошлое, чтобы поразвлечься среди дикарей, поскольку ему наскучила собственная эпоха. Становились понятными уклончивость его ответов, провалы в его знаниях. Неужели наш век не заслужил более компетентного путешественника во времени, чем Ворнан? Меня пугала легкость, с которой этот пустозвон, так, по существу, он охарактеризовал себя, забирал власть над миром. Куда может завести его страсть к развлечениям? Есть ли у него хоть какие-то сдерживающие центры?

Мы зашагали дальше.

— Почему нас не посещали другие путешественники во времени? — спросил я.

Ворнан хохотнул.

— С чего вы взяли, что я первый?

— Мы никогда… никто не… их не было… — В голове у меня все перемешалось. Неужели путешествие во времени все-таки возможно?

— Я далеко не первый, — заверил он меня. — До меня в прошлом побывали многие.

— Но они сохраняли в тайне свою принадлежность к будущему?

— Разумеется. А я с удовольствием открылся вам. Другие, более серьезные личности, отдают предпочтение скрытности. Заканчивают свои дела и отбывают.

— И много их посетило нас?

— Понятия не имею.

— Они бывали в разных веках?

— Естественно.

— Жили среди нас под вымышленными именами?

— Да, да, конечно, — покивал Ворнан. — Часто занимали заметное положение. Бедный Лео! Неужели вы приняли меня за уникума?

Мне стало нехорошо. Наш мир наводнен пришельцами из будущего? Они управляют нашими государствами? Сто, тысяча, пятьдесят тысяч путешественников мотаются взад-вперед по времени? Нет, нет, нет, нет. Мой разум этого не принимал. Ворнан просто посмеивался надо мной. Другого просто не могло быть. Я сказал Ворнану, что не верю ему. Он рассмеялся.

— Я дозволяю вам не верить мне. Вы слышите этот шум?

Я слышал. Со стороны площади Першинга доносился шум водопада. Но водопадов там не было. Ворнан побежал к площади. Я попытался угнаться за ним, но скоро отстал. Полтора квартала, и он остановился, подождал меня. Вытянул руку перед собой.

— Посмотрите, сколько их там! Как интересно!

Запрудившая площадь Першинга толпа двинулась на нас, по всей ширине улицы. Поначалу я не понял, кто перед нами, апокалипсисты или поклонники Ворнана, но затем увидел разрисованные лица, мерзкие лозунги, поднятые над головой металлические змеевики, символ адского пламени. К нам приближались пророки судного дня.

— Надо уходить. Возвращаемся в отель!

— Я хочу на них посмотреть.

— Нас затопчут, Ворнан!

— Нет, если мы будем осторожны. Вставайте рядом, Лео. Они обтекут нас стороной.

Я покачал головой. Лишь квартал отделял нас от авангарда апокалипсистов. С воплями, криками накатывали они на нас, словно приливная волна. Будь мы простыми зеваками, толпа могла бы разорвать нас в клочья. Если б, несмотря на маски, нас узнали, шансы остаться живыми равнялись бы нулю. Я схватил Ворнана за руку и потащил в боковую улицу. И впервые ощутил на себе мощь его электрозащиты. От легкого удара током я отдернул руку. Но вновь схватился за Ворнана и получил сильнейший разряд, отбросивший меня на несколько метров. Едва не теряя сознание, я упал на колени, а Ворнан, широко раскинув руки, весело затрусил навстречу апокалипсистам. Сблизился вплотную с первым рядом, нырнул меж двух бегущих и растворился в бурлящей Iлюдской массе. С трудом поднялся я на ноги, понимая, что должен найти его. Три, четыре неуверенных шага, и апокалипсисты поглотили и меня. Мне удалось удержаться на ногах, пока я окончательно не пришел в себя после электрошока Ворнана. Вокруг метались апокалипсисты, с лицами, разрисованными красной и зеленой краской. Густой запах пота стоял в воздухе. К собственному изумлению, на груди одного из них я заметил маленький шарик ионного дезадоранта. А мне-то казалось, что уж брезгливых среди апокалипсистов и быть не может. Толпа несла меня с собой. Ко мне прижалась девушка с голой грудью, на ее сосках светилась люминесцентная краска.

— Конец света близок! — прокричала она. — Живи, пока можешь!

Она схватила мои руки и прижала их к своей груди. Я обхватил ладонями теплую плоть, но ее тут же унесло в сторону. А на руках остались круги люминесцентной краски. Люди тащили какие-то древние музыкальные инструменты, исторгая из них немыслимые звуки. Трое парней, сцепившись руками, пинали всех, кто попадался им на пути. Здоровенный мужчина в козлиной маске гордо демонстрировал всем свой внушительных размеров фаллос. Тут же к нему бросилась женщина с полными бедрами, и они повалились на асфальт. Кто-то схватил меня за плечо. Я обернулся и увидел улыбающуюся физиономию, обрамленную длинными золотистыми волосами. Девушка, подумал я, но блуза ее распахнулась, открыв плоскую грудь.

— Выпей! — Юноша сунул мне под нос фляжку.

Отказаться я не успел, в рот потекло что-то густое и горькое. Отвернувшись, я все выплюнул, но во рту остался неприятный привкус.

Нас кружило, словно в водоворотах, но толпа все-таки продвигалась к отелю. Я же пытался пробиться в противоположном направлении, надеясь найти Ворнана. Меня то и дело хватали за руки, за плечи. Я споткнулся о парочку, слившуюся воедино на асфальте. О них спотыкались все, но они, похоже не возражали. Происходящее вокруг напоминало карнавал, только участники предпочитали костюмам наготу.

— Ворнан! — крикнул я, и толпа подхватила: — Ворнан… Ворнан… Ворнан… Убить Ворнана… Судный день… Огонь… Судный день… Ворнан…

То была песня смерти. Женщина возникла передо мной, с изъеденным язвами лицом, беззубым ртом. Она подняла руку, приподняла маску, чтобы поправить ее, и на мгновение глазам моим предстала милая мордашка. Мимо прошел парень ростом не менее семи футов, с дымящимся факелом, вещая о приближении судного дня. Девица, мокрая от пота, освобождалась от остатков одежды. Двое юношей тем временем, смеясь, тискали ее груди.

— Ворнан? — вновь крикнул я.

Наконец я увидел его. Он спокойно стоял, словно скала в бурном потоке, ибо толпа огибала его с двух сторон, образуя круг с радиусом в несколько футов. Сложив руки на груди, Ворнан наблюдал за окружающим его безумием. Маска его порвалась, из-под нее выглядывала щека, одежду перепачкала краска. Я двинулся было к нему, но толпа отнесла меня в сторону, так что пришлось пробиваться обратно, распихивая апокалипсистов локтями. Приблизившись, я понял, почему Ворнана не затоптали. Вокруг него вповалку лежали люди. Поначалу мне показалось, что они мертвы, но тут девушка слева от Ворнана поднялась и растворилась в толпе. Ворнан протянул руку к ближайшему апокалипсисту, мертвенно-бледному мужчине с гладким, как биллиардный шар, черепом. Одно прикосновение, и мужчина упал на то место, которое только что занимала девушка. Пользуясь электрозащитой, Ворнан отгородился от толпы живой стеной. Я перепрыгнул через нее. Наклонился к Ворнану.

— Ради Бога, уйдем отсюда! — крикнул я.

— Мы в полной безопасности, Лео. Успокойтесь.

— У вас порвана маска. Вдруг вас узнают?

— Мне есть чем защититься. — Он рассмеялся. — Какое удивительное зрелище!

Теперь я уже не пытался схватить его за руку: не хотелось становиться кирпичиком живой стены. Так что не оставалось ничего другого, как стоять и наблюдать. Тяжелый сапог опустился на руку девушки, лежащей без сознания рядом со иной. Пальцы ее, освободившись из-под сапога, конвульсивно задергались. Ворнан вертел головой, словно старался ничего не упустить.

— С чего они взяли, что скоро наступит конец света? — спросил он.

— Откуда мне знать. Иррациональное мышление. Они обезумели.

— Столько людей сразу обезумели? Возможно ли такое?

— Как видите.

— И когда это случится?

— Первого января двухтысячного года.

— Совсем скоро. А что особенного в этом дне?

— Начало нового столетия. Нового тысячелетия. Некоторые ждут от этого дня экстраординарных событий.

— Но новое столетие начнется лишь с приходом две тысячи первого года, — удивился Ворнан. — Так говорил мне Хейман. Так что утверждение…

— Я знаю. Но им плевать. Черт побери, Ворнан, сейчас не время обсуждать тонкости календаря. Я хочу выбраться отсюда.

— Так уходите.

— Только с вами.

— Мне тут нравится. Посмотрите, Лео!

Я посмотрел. Практически голая девушка, разрисованная, словно ведьма, сидела на плечах мужчины, из лба которого торчали рога. Черные груди, оранжевые соски. Представление это мне уже изрядно надоело. Не надеялся я и на надежность возведенной Ворнаном баррикады. Если толпа разойдется… Появились полицейские вертолеты. Давно пора, подумал я. Они зависли между зданиями, в сотне футов над нами. Из белых фюзеляжей выдвинулись шланги. Тут же из них полилась пена. Апокалипсистов, похоже, это порадовало. Они устремились вперед, чтобы оказаться прямо под шлангами, на ходу срывая с себя остатки одежды. Пена, пузырясь, увеличивалась в объеме, густой ее слой заполнял улицу, препятствуя всякому движению. Как ни странно, на вкус она была сладкой. Я увидел, как ком пены упал на лицо девушки, залепив ей глаза, нос рот. Она тут же исчезла под белым слоем, толщина которого уже достигала трех футов. Ворнан наклонился и поднял девушку. Очистил ее лицо от пены, провел рукой по влажной щеке. Когда он сжал ей грудь, девушка открыла глаза.

— Я — Ворнан Девятнадцатый, — представился он ей и поцеловал в губы.

Девушка отпрянула в сторону, а я, к своему ужасу, увидел, что Ворнан без маски.

Мы едва могли двигаться. Полицейские роботы, блестя металлом, катились по улице, разбивая демонстрантов на группы по десять — двенадцать человек, заталкивая их в свое бездонное чрева Уборочные машины уже очищали мостовую от пены. Мы с Ворнаном сумели выбраться на боковую улицу. Никто не обращал на нас ни малейшего внимания.

— Может, все-таки вернемся в отель? — в какой уж раз предложил я. — На сегодня приключений больше чем достаточно.

— Разве это приключения?!

— Если Крейлик узнает о нашей прогулке, нам не поздоровится. Он ограничит вашу свободу передвижения, Вор-пан. Выставит вокруг отеля кольцо охраны и будет караулить вас днем и ночью.

— Подождите. Мне кое-что нужно сделать. А потом пойдем.

Он нырнул в толпу. Пена затвердевала, уже напоминая тесто, и я начал опасаться, что Ворнану не удастся вырваться. Но он вернулся, таща за собой девчушку лет семнадцати, насмерть перепуганную. Пена налипла на прозрачную блузкуи скрыла ее тело.

— Теперь в отель, — скомандовал Ворнан. И добавил, обращаясь к девушке. — Я — Ворнан Девятнадцатый. В январе конца света не будет. Это я тебе докажу еще до рассвета.

Глава 14

Проскользнуть в отель не удалось: нас уже разыскивали. В квартале от улицы, залитой пеной, мы столкнулись с одним из детективов Крейлика. Сам он поджидал нас в вестибюле отеля, его трясло. Я уж подумал, что его хватит удар, когда Ворнан широким шагом направился к нему, таща за собой упирающуюся девчушку. Он извинился за доставленные хлопоты и попросил отвести его в номер. С девушкой. Едва они скрылись в лифте, Крейлик учинил мне разнос.

— Как он сумел улизнуть из номера?

— Понятия не имею. Наверное, открыл замок изнутри.

Затем я попытался втолковать Крейлику, что хотел поднять тревогу, когда мы выходили из отеля, но обстоятельства оказались сильнее меня. Сомневаюсь, что мне удалось убедить его, но, по крайней мере, он понял, что я всеми силами удерживал Ворнана от столкновения с апокалипсистами, и уж во всяком случае не являлся инициатором ночной прогулки. Охрана, однако, была усилена. По существу, из гостя Соединенных Штатов Ворнан превратился в узника. Естественно, узника почетного, принимали его с прежней помпой, но держали под постоянным наблюдением. Число охранников возросло, старые замки заменили усовершенствованными, появились специальные системы сигнализации, реагирующие на любого, кто выходил из номера Ворнана.

Принятые меры принесли желаемый результат, в том смысле, что Ворнану более не удалось ускользнуть от бдительной стражи. Но мне представляется, что причина тому — решение самого Ворнана, а не усилия Крейлика. После общения с апокалипсистами Ворнан заметно присмирел, вновь превратился в обычного туриста, оставил на время свои выходки. Однако тревога моя только усилилась, ибо теперь он более всего напоминал мне дремлющий вулкан. Но он не нарушал общепринятых норм, никому не наступал на ноги, короче, вел себя, как паинька. И оставалось лишь гадать, что готовит для нас.

Ознакомительная поездка продолжалась. Мы посетили Диснейленд. Со времени моего последнего визита туда экспозиция значительно расширилась и обновилась, но Ворнан откровенно скучал. Его не интересовали подделки, он желал лицезреть наяву Соединенные Штаты образца 1999 года. В Диснейленде он куда больше внимания уделял не развлечениям, а другим посетителям. И мы особо не афишировали его присутствие в этой сказочной стране. Впрочем, только в Диснейленде на Ворнана и не таращились. В нем видели лишь робота, искусную имитацию путешественника во времени, один из экспонатов парка, а потому проходили мимо, удостаивая его лишь кивком и улыбкой.

Мы привезли его в Ирвин и показали ускоритель мощностью в триллион вольт. Идея принадлежала мне: я хотел вернуться в кампус на несколько дней, заглянуть на кафедру и домой, убедиться, что все в полном порядке. Разумеется, я рисковал, приводя Ворнана на ускоритель, все помнили, что он учинил на вилле Уэсли Брутона. Но мы позаботились о том, чтобы не подпустить его к пультам управления. Он стоял рядом со мной, глядя на экраны, а я разбивал для него атом за атомом. Вроде бы его это заинтересовало, но я видел, что это интерес ребенка, любующегося быстроменяющимся многоцветьем экрана. Меня же радость управления гигантской машины заставила забыть обо всем. Я завис над пультом, приводящим в действие оборудование стоимостью в миллиарды долларов, поворачивал выключатели, дергал рукоятки с тем же наслаждением, что и Уэсли Брутон, когда показывал нам закулисную механику своего чудесного дома. Атомы железа рассыпались дождем нейтронов. Я разгонял протоны, а затем впрыскивал нейтроны, расцвечивая экраны линиями сноса. Повелевал кварками и антикварками. Короче, выступил по полной программе, а Ворнан кивал, улыбался, показывал пальцами на экран. Он мог бы обдать меня ушатом холодной воды, как случилось на Нью-Йоркской фондовой бирже, когда он спросил ее президента, а в чем, собственно, суть происходящего, но обошелся без этого. Не хотелось думать, что сдержанность его обусловлена лишь уважением ко мне, я полагал, что из всех членов нашего комитета именно у меня сложились наиболее близкие отношения с Ворнаном. Возможно, он уже выполнил намеченный план по проказам, но, так или иначе, он спокойно наблюдал за моими манипуляциями.

Потом мы повезли его на атомную электростанцию. Вновь по моему предложению, одобренному Крейликом. Я же тайно надеялся, что смогу выудить из Ворнана какие-то сведения об источниках энергии тридцатого века. Сверхчувствительная совесть Джека Брайнта не давала мне покоя. Но попытка не удалась. Управляющий АЭС объяснил Ворнану, как мы укротили ярость солнца, научившись черпать энергию, выделяющуюся при слиянии протонов в коконе магнитного поля, превращая водород в гелий. Ворнана допустили в обзорный зал, взглянуть на плазму, заданные параметры которой поддерживались специальными датчиками, функционирующими в ультрафиолетовом диапазоне. Естественно, мы видели не саму плазму, такое просто невозможно, но имитацию, воспроизводящую, однако, все колебания параметров ядерного супа, бурлящего в магнитной кастрюле. Последний раз я побывал здесь много лет тому назад. И теперь не мог скрыть своего восторга. Ворнан же молчал. Мы ждали пренебрежительных замечаний — их не последовало. Ворнан не счел нужным сравнить достижения дикарей с техникой будущего. Раньше Ворнан не упустил бы случая облить грязью гостеприимных хозяев.

После Калифорнии мы повернули на восток, сделав первую остановку в Нью-Мексико, в индейском поселении, превращенном в антропологический музей под открытым небом. Вот уж где Элен Макилуэйн почувствовала себя королевой. Она водила нас по грязным улочкам, бомбардируя самой разнообразной антропологической информацией. Туристский сезон не начался, а потому с жизнью индейцев мы знакомились в своей компании. Крейлик попросил местную администрацию перекрыть все дороги в резервацию, чтобы избежать встречи с почитателями Ворнана из Санта-Фе и Альбукерке.[38] Индейцы выползли из своих глинобитных хижин, чтобы поглазеть на Ворнана, но я сомневаюсь, чтобы большинство из них знали, кто он такой, да и вряд ли их интересовали путешествия во времени. Коренастые, круглолицые, с расплющенными носами, они ничем не напоминали гордых, с орлиным взором, индейцев из легенд, сложенных первопроходцами Дикого Запада. У меня вызывали жалость. Все, по существу, были государственными служащими, им платили за то, что они жили в грязи и нищете. Хотя им разрешили провести электричество, пользоваться бытовой техникой и автомобилями, они не имели права строить современные дома, сами мололи зерно, показывали туристам ритуальные танцы и продавали им глиняную посуду. Так мы сберегали наше прошлое.

Элен представила нас первым лицам деревни: старосте, вождю, главарям так называемых тайных обществ. Мне показалось, что люди они умные, хваткие и вполне могли бы руководить салонами по продаже автомобилей в Альбукерке. Нас поводили по деревне, пригласили заглянуть в несколько домов, даже показали кайве, место для молений, куда обычных туристов не допускали. Дети потанцевали для нас. В магазине на площади нам показали гончарные изделия и металлическую бижутерию, изготовленную женщинами деревни. В одном шкафу была выставлена посуда, изготовленная в начале двадцатого столетия, украшенная стилизованными изображениями птиц и оленей. Но стоимость каждого предмета измерялась сотнями долларов. По выражению лица продавщицы я понял, что посуда эта и не предназначалась на продажу. То были сокровища деревни, напоминание о более счастливых временах. Продавались же дешевые, хрупкие горшки.

— Видите, они раскрашивают их после обжига, — с пренебрежением бросила Элен. — Полная деградация. Сделать это может любой ребенок. Университет Нью-Мексико пытался возродить древние традиции, но индейцы утверждают, что туристам больше нравятся подделки. Они выглядят эффектнее, а стоят дешевле.

Тут же Ворнан удостоился сердитого взгляда Элен, ибо заявил, что и он находит подделки более привлекательными. Возможно, он хотел только подразнить Элен. Но, с другой стороны, эстетические вкусы Ворнана оставались для меня загадкой, да и с позиции человека тридцатого века и подделки, и настоящая индейская утварь представляли собой практически одинаковую ценность.

Если не считать мелкого инцидента, посещение деревни прошло спокойно. В магазин вбежала стройная девушка с длинными волосами. Чертами лица она больше походила на китаянку. Красота ее покорила нас всех, а Ворнан тут же возжелал добавить ее к своей коллекции. Не знаю, что бы произошло, если бы он потребовал от нее провести ночь в его постели. К счастью, до этого дело не дошло. И я, и Элен заметили его сладострастный взгляд. Когда мы выходили на улицу, Ворнан повернул, чтобы сказать девушке, чего он от нее хочет. Но Элен заступила ему дорогу — ее глаза яростно сверкнули.

— Нет! — прошипела она. — Нельзя!

На том все и кончилось. Ворнан подчинился. Улыбнулся, поклонился Элен и вышел. Такого я от него не ожидал. Новый, покорный Ворнан стал для нас откровением, но публика в большинстве своем отдавала предпочтение откровениям Ворнана, которые он высказал в многочисленных январских и февральских интервью. Надо отметить, что интерес к поступкам и словам Ворнана нарастал с каждой неделей. Его пришествие, пожалуй, уже по праву могло считаться сенсацией века. Какой-то шустрый бумагомарака быстренько слепил книжку о Ворнане и назвал ее «Новое откровение». По существу в ней давался пересказ выступлений Ворнана на пресс-конференциях и различных встречах, начиная с его появления в Риме в канун Рождества. От себя автор добавил разве что общие фразы, позволяющие связать высказывания Ворнана в некое подобие единого целого. Книга увидела свет в середине марта, причем не только в виде дискет и видеокассет, как большинство книг, но и, как в не столь давние времена, была отпечатана на бумаге. Калифорнийский издатель выпустил ее в яркой красной обложке, на которой выпукло чернело название. Миллион экземпляров разошелся в течение недели. И тут же посыпались пиратские издания, несмотря на отчаянные попытки владельца авторских прав защитить свою собственность. Бессчетные миллионы «Нового откровения» заполонили Америку. Один экземпляр, как сувенир, купил и я. Как-то раз я увидел, что книгу читает Ворнан. Пиратские издания внешне ничем не отличались от первого, настоящего, с тем же красно-черным цветовым решением. В общем, той весной над Соединенными Штатами пролился красный книжный дождь.

Так что обожатели Ворнана, уже имея своего пророка, теперь получили и евангелие. Я, правда, не понимаю, какое душевное утешение могло нести в себе «Новое откровение», но, скорее всего, в книге этой видели талисман, а не священное писание. Люди чувствовали себя увереннее, имея при себе эту книгу, касаясь пальцами ее блестящей обложки. И теперь, если Ворнана встречала толпа, над головами, словно флаги, вздымались красные книжицы, с черными точками букв. Появились переводы. На немецкий, польский, шведский, португальский, французский, русский. Все страны обзавелись собственным вариантом «Нового откровения». Один из сотрудников Крейлика приобретал новые издания и знакомил нас с ними. Колфф, тот просто начал их собирать. Книга завоевала и Азию. Мы получили ее на японском, суахили и хинди, китайском, корейском. Наконец, появился перевод на иврите, истинном языке для святой книги. Колффу нравилось выкладывать эти издания перед собой, смотреть на два слова, написанные на разных языках. И мечтал он о собственном переводе, на санскрит или язык древних персов. Возможно, то были лишь слова. После той памятной беседы с Ворнаном Колфф начал угасать. Его потряс компьютерный анализ записи речи Ворнана. Неоднозначность выводов компьютера поколебала его уверенность в том, что он слышал язык будущего, ему пришлось отказаться от собственных слов. Теперь у него уже возникли сомнения. Действительно ли Ворнан прибыл из тридцатого века? Уловил ли он в чирикании пришельца пусть в видоизмененные, но дошедшие из нашего времени слова? Колфф потерял веру в себя, не доверял более собственному опыту, короче, гибнул у нас на глазах. Разумеется, по ходу нашего достаточно долгого путешествия мы поняли, что от этого Фальстаффа можно услышать всякую чушь. И при всей учености и несомненных достоинствах Колфф знал, что репутация его на протяжении десятилетий никем не ставилась под сомнение, а тут он вроде бы показал свою некомпетентность. Из жалости к Колффу я попросил Ворнана вновь записать на пленку все, что он сказал в первый раз. Ворнан отказался.

— Нет смысла, — отрезал он и сменил тему разговора.

А Колфф все меньше ел говорил, и к началу апреля так похудел, что мы едва узнавали его. Одежда висела на нем, как на вешалке. Двигался он, словно во сне, не понимая, где он и почему. Крейлик, озабоченный его состоянием, хотел освободить его от всех обязанностей и отправить домой. Он поделился с нами своими соображениями, но Элен переубедила его.

— Он умрет, — твердо заявила она. — Подумает, что уволен за некомпетентность.

— Он тяжело болен, — упирался Крейлик. — Эти переезды…

— Тут он при деле.

— Но от него нет никакого прока. За последние недели я не слышал от Колффа ни одного дельного предложения. Он лишь сидит да перекладывает с места на место все эти книги. Его надо положить в больницу.

— Он должен остаться с нами.

— Даже если это его убьет?

— Да! — воскликнула Элен. — Лучше умереть в общей упряжке. Во всяком случае, он не будет мучиться мыслью, что его выставили за дурь.

Крейлик смирился, но нам покоя не прибавилось, ибо Колфф слабел с каждым днем. Просыпаясь, я всякий раз ждал сообщения о том, что во сне он отошел в мир иной, но он выходил из номера, худой, с посеревшей кожей, выступающим далеко вперед носом. Мы тем временем приехали в Мичиган, чтобы Ворнан мог познакомиться с проектом «Искусственная жизнь», которым руководила Эстер. За нами по лаборатории следовал и Колфф, представитель ходячих мертвецов, призванный засвидетельствовать возможность создания жизни в пробирке.

— Вот результат одного из наших первых успешных экспериментов, если это можно назвать успехом, — поясняла нам Эстер. — Мы так и не решили, в какой филюм[39] занести это существо, но нет сомнения в том, что оно живет и размножается, то есть нам удалось добиться желаемого.

Мы всматривались в чрево громадного аквариума. Меж подводных растений лениво плавали лазурные создания, длиной в шесть или восемь дюймов, с протянувшимся вдоль всего туловища плавником, с тонкими, извивающимися щупальцами у пасти. Мне показалось, что их не меньше сотня. Размножались они почкованием, развивались на боках родителей, а затем пускались в самостоятельное плавание, отделившись от них.

— В этом эксперименте предполагалось создание кишечнополостных существ, — продолжала Эстер. — Нам это удалось. Перед вами гигантская плавающая анемона. Но у кишечнополостных нет плавников, а у этих есть, и они знают, как им пользоваться. Манипулируя с генами, мы не закладывали этот плавник. Он развился сам. Плавник — элемент скелета, то есть атрибут более высокого филюма. Если судить по обмену веществ, это существо приспосабливается к условиям окружающей среды гораздо лучше, чем большинство беспозвоночных. Оно живет и в пресной, и в соленой воде, в температурном диапазоне порядка ста градусов, питается любой пищей. Мы получили эдакого суперчервя. Нам хочется проверить его на выживаемость в естественных условиях, бросить бы нескольких в соседний пруд, но мы боимся выпускать его на свободу, — Эстер улыбнулась. — Сейчас мы перешли к созданию позвоночных, но продвигаемся куда меньшими темпами. Сюда, пожалуйста…

Она подвела нас к стеклянному кубу. На дне лежало маленькое, коричневое существо, по телу которого изредка пробегала дрожь. С двумя передними лапками, тонкими, изогнутыми, словно бескостными, и одной задней. Второй, вероятно, никогда и не было. Существо с длинным, похожим на хлыст, хвостом. Мне оно напомнило грустную саламандру. Эстер, однако, им очень гордилась. Существо имело скелет, глаза, развитую нервную систему, полный набор внутренних органов. Однако оно не размножалось. И сейчас лаборатория занималась устранением этого недостатка. А пока этих искусственных позвоночных приходилось создавать методами генной инженерии, что ограничивало возможности эксперимента. Впрочем, и уже достигнутые результаты производили впечатление.

Эстер, попав в родную стихию, не знала устали. Она вела нас из одного ярко освещенного зала в другой, третий, четвертый, мимо гигантских, серебрящихся инеем сосудов, мрачных центрифуг, фракционных колонн, смесителей, в которые по прозрачным трубопроводам поступали разноцветные жидкости. Мы приникали к окулярам перископов, чтобы заглянуть в герметически закрытые камеры, в которых поддерживались постоянные освещенность, температура, уровень радиации, давление. Нам показывали увеличенные фотомикрографии и голограммы, иллюстрирующие строение клеток. Эстер трещала без умолку, щедро пересыпая речь специальными терминами, возможно, не имеющими хождения за пределами этой лаборатории. Мы услышали о фотометрических титраторах, платиновых тиглях, гидравлических плетисмографах, роторных микротомах, плотномерах, электрофорезных камерах, коллодионных пакетах, инфракрасных микроскопах, расходомерах, поршневых бюретках, кардиотахометрах. Удивительные, непостижимые слова. А Эстер уже рассказывала, как создавать новые клетки, как заставить их воспроизводить себе подобные. Все было просто и понятно, а кишечнополостные с плавниками и псевдосаламандры доказывали нам, что это не просто слова. Эстер действительно добилась многого. Показывая нам лабораторию, Эстер с нетерпением ожидала замечаний Ворнана. Она знала о существовании в тридцатом веке разумных существ, происходящих не от человека, ибо в малопонятной форме он говорил нам о каких-то «сервиторах», не имеющих человеческого статуса. То были некие жизненные формы, ведущие свой род от ваших «меньших братьев». Из сказанного Ворнаном следовало, что сервиторы — не искусственные существа, созданные на основе клеток, «сконструированных» методами генной инженерии, но преобразованные биотехнологией животные: люди-собаки, люди-кошки, люди-антилопы. Естественно, Эстер хотелось узнать об этом как можно больше, а потому не стоило удивляться, что любопытство ее осталось неудовлетворенным. Ворнан лишь вежливо улыбался да сам задавал вопросы. Когда, спросил он, Эстер сможет синтезировать человека. Ответ последовал после короткого раздумья: «Лет через пять, десять, пятнадцать».

— Если не наступит конец света, — добавил Ворнан. Мы все рассмеялись, не от веселья, а чтобы снять напряжение. Даже Эстер, которая была явно не в ладах с юмором, и та улыбнулась. А потом указала еще на один прозрачный куб.

— Это ваш последний проект. Не знаю точно, в каком он сейчас состоянии, в лаборатории меня не было с января. Мы пытаемся синтезировать зародыш млекопитающего. Здесь у нас несколько зародышей на разных стадиях развития. Если вы подойдете поближе…

Я увидел несколько похожих на рыб существ, свернувшихся калачиком в маленьких, разделенных мембранами, блоках. У меня перехватило дыхание. Эти головастики, рожденные из смеси аминокислот, развивались, чтобы превратиться… кто знает в кого. Они произвели впечатление даже на Ворнана.

Ллойд Колфф произнес какую-то фразу на незнакомом мне языке. Три или четыре слова, коротких, изобилующих гортанными звуками. Мне показалось, что в них слышалась душевная мука. Я посмотрел на него. Колфф застыл, прижав одну руку к груди, вытянув перед собой вторую. Лицо его посинело, в испуге широко раскрылись глаза. Он стоял и стоял, а затем в горле у него что-то булькнуло, и он повалился вперед, на лабораторный стол. Горелки, пробирки, реторты посыпались на пол. А Колфф схватился ад маленький аквариум, перевернул его, выплеснув на пол воду вместе с дюжиной искусственных лазурных созданий. Они затрепыхались у наших ног. Пальцы Ллойда ослабели, колени подогнулись, он начал сползать со стола. Упал на живот, перевернулся на спину. Глаза его так и остались широко открытыми. Произнес еще одно предложение, чеканя каждое слово: прощальная речь Ллойда Колффа, обращенная к человечеству. Наверное, на каком-то древнем языке. Потом никто из нас не смог повторить ни одного слога. И умер.

— Аппарат первой помощи! — крикнула Эстер. — Быстро!

Два лаборанта притащили внушительных размеров агрегат. Крейлик тем временем пытался делать Колффу искусственное дыхание. Эстер решительно отстранила его, разорвала одежду, обнажив заросшую седым волосом грудь. По ее команде один из лаборантов протянул ей пару электродов. Она установила их и пустила ток через сердце Колффа, пытаясь заставить его забиться. Другой лаборант уже поднес к руке Колффа головку ультразвукового шприца. Тело Колффа ходило ходуном от электроразрядов и впрыскиваемых в него стимуляторов и гормонов. Правая рука поднялась на несколько дюймов, пальцы сжались в кулак, затем рука вновь упала на пол.

— Спазматическая реакция, — пробормотала Эстер. — Ничего более.

Но она не сдавалась. Специальный компрессор начал вдувать воздух в легкие Колффа, она ввела в кровь антикоагулянты, чтобы не допустить ее свертывания, электроразряды вызывали сокращение сердечной мышцы. Колффа уже не было видно под нагромождением приборов и проводов.

Ворнан присел, всматриваясь в глаза Колффа. Протянул руку, осторожно коснулся его похолодевшей щеки. Оглядел электроды, компрессор. Поднялся, повернулся ко мне.

— Что они с ним делают?

— Пытаются вернуть к жизни.

— Тогда, это смерть?

— Да, смерть.

— Что с ним случилось?

— Отказало сердце. Вы знаете, Ворнан, что это такое?

— Сердце? Да, знаю.

— Сердце Колффа устало. И остановилось. Эстер старалась запустить его снова. Не получилось.

— Такое случается часто? Я про смерть.

— У каждого по меньшей мере один раз. — Прибежал врач, решил вскрыть Колффу грудную клетку. — А как приходит смерть в вашем времени?

— Только не столь внезапно. Такое просто невозможно. К сожалению, я об этом почти ничего не знаю.

Смерть, похоже, зачаровала его даже больше, чем создание жизни в этом самом зале. Врач пытался делать открытый массаж сердца. Колфф не реагировал. Мы стояли, словно статуи. Лишь Эстер ползала по полу, собирая существ из перевернутого Колффом аквариума. Некоторые погибли от избытка воздуха, других растоптали, часть выжила. Эстер бросила их в другой аквариум.

Наконец врач встал, качая головой.

Я посмотрел на Крейлика. Тот плакал.

Глава 15

Колффа похоронили в Нью-Йорке, со всеми полагающимися почестями. Из уважения к нему мы на несколько дней прервали поездку по стране. Присутствовал на похоронах и Ворнан. Его живо интересовало, как мы прощаемся с усопшим. Появление Ворнана едва не спровоцировало кризис, ибо убеленные сединами академики двинулись к нему, чтобы получше разглядеть пришельца из будущего, и в возникшей давке едва не перевернули гроб. Три книги отправились в могилу вместе с Колффом. Две — его собственные, третья — «Новое откровение» на иврите. Меня это привело в ярость, но Крейлик сказал мне, что такова воля Колффа. За три или четыре дня он дал Элен Макилуэйн запечатанную кассету, на которой, как оказалось, изложил все свои пожелания относительно похорон.

Попрощавшись с Колффом, мы вновь отправились на запад, чтобы продолжить прерванный его смертью тур. И на удивление быстро забыли о смерти нашего коллеги по комитету. Число наше сократилось с шести до пяти, но потрясение от потери испарилось, как дым, едва мы вновь окунулись в дорожную стихию. И по мере того, как дни сменялись днями, приближая лето, мы начали замечать изменения в общественном сознании. Распространение «Нового откровения» по существу закончилось, ибо практически все обзавелись собственными экземплярами. И толпы, собирающиеся повсюду при появлении Ворнана, становились все гуще. Появились пророки, толкователи послания Ворнана человечеству. Эпицентр этой активности приходился на Калифорнию, и Крейлик старался держать Ворнана подальше от этого штата. Зарождение нового культа тревожило Крейлика не меньше, чем нас. Лишь Ворнан радовался присутствию своей паствы. Но и у него иной раз возникало дурное предчувствие, особенно в аэропортах, когда, сходя с трапа, он видел перед собой море сверкающего на солнце красного глянца. У меня, во всяком случае, создалось ощущение, что ему было не по себе средь бурлящей толпы. Одна из калифорнийских газет на полном серьезе предложила избрать Ворнана в Сенат. Когда Крейлик увидел эту заметку, глаза у него едва не вылезли из орбит.

— Если она попадется Ворнану, быть беде, — изрек он.

Но, при здравом размышлении, мы пришли к выводу, что появление сенатора Ворнана нам не грозит, ибо кандидат в сенаторы должен был прожить в соответствующем штате не менее десяти лет. И едва ли суд признал бы жителя Централиги гражданином Соединенных Штатов. Я сомневаюсь, чтобы Ворнан смог доказать, что Централити — конституционный преемник государственности США.

В конце мая Ворнана ждал полет на Луну, где ему предстояло осмотреть недавно открытый там курорт. Я попросил освободить меня от этого путешествия: у меня не было ни малейшего желания отдыхать в дворцах удовольствий, построенных в кратере Коперника. И мне требовалось время, чтобы привести в порядок свои дела в Ирвине, тем более, что семестр подходил к концу. Крейлик поначалу заупрямился: я уже брал один отпуск. Но, с другой стороны, он не мог заставить меня лететь на Луну, а потому я добился желаемого. Он же решил, что, оставшись вчетвером, члены комитета справятся со своими обязанностями ничуть не хуже.

Но к моменту старта число членов комитета, сопровождающих Ворнана, сократилось до трех.

Филдз подал в отставку буквально накануне отлета. Крейлик не мог этого не предчувствовать, ибо последние недели Филдз постоянно дулся и зудел, всем своим видом показывая, что обязанности члена комитета ему в тягость. Как психиатр, Филдз изучал реакцию Ворнана на окружающую среду, и на основе своих наблюдений делал выводы, то и дело меняющиеся и исключающие друг друга. В зависимости от собственного настроения Филдз объявлял Ворнана то шарлатаном, то пришельцем из будущего, причем и первое, и второе утверждение подкреплялось убедительными доводами. С моей. точки зрения, заключения Филдза не стоили и ломаного гроша. Поступки Ворнана он истолковывал субъективно и недостаточно глубоко, и не реже, чем раз в две недели Филдз менял свое мнение на противоположное.

Причиной отставки Филдза стали, однако, не идейные соображения. К столь решительному шагу подтолкнула его мелочная ревность. И, при всей моей нелюбви к Филдзу, я искренне пожалел его, узнав все обстоятельства дела.

Ушел он из-за Эстер. Филдз все еще домогался ее, хотя видел бесполезность своих усилий. У нас его потуги вызывали отвращение, его самого вгоняли в депрессию. Эстер не хотела его. Это было ясно всем, даже Филдзу. Но близость запретного плода весьма странно воздействует на мужское тщеславие, а потому Филдз не оставлял попыток добиться желаемого. Он подкупал портье в отелях, чтобы его и Эстер селили в соседних номерах, изыскивал возможности проникнуть ночью в ее спальню. Эстер все это раздражало, но адекватной реакции, какой можно было бы ждать от настоящей женщины, мы не видели. Во многом Эстер была такой же искусственной, как и сотворенные ею кишечнополостные, а потому не придавала значения чувствам и вздохам своего страстного поклонника.

Как рассказывала мне Элен Макилуэйн, подобное отношение все более выводило Филдза из себя. И наконец одним вечером, когда все собрались вместе, он прямо предложил Эстер провести эту ночь с ним. Она отказалась. И тогда Филдз выложил все, что он думает о либидо[40] Эстер. Во весь голос, со злобой, вещал он о ее фригидности, извращенности, зловредности, короче, охарактеризовал ее, как настоящую суку. Скорее всего, говорил он правду, но забыл ввести одно ограничение: проявлялось все это с ее стороны без всякого умысла. Не думаю, что она дразнила или провоцировала Филдза. Эстер просто не представляла себе, чего, собственно, он ждет от нее.

На этот раз Эстер, однако, вспомнила, что она женщина, и разделалась с Филдзом чисто по-женски. На его глазах, при всех, она пригласила Ворнана разделить с ней ее постель. Ясно дала понять, что предлагает ему себя всю, без остатка. Жаль, конечно, что я этого не видел. Элен сказала, что впервые Эстер и выглядела, как женщина: глаза сверкали, щеки пылали, губы чуть разошлись. Ворнан, естественно, не отказался. Когда они уходили, Эстер сияла, как невеста перед первой брачной ночью. Скорее всего, таковой она себя и ощущала.

Такого Филдз стерпеть не мог. Я не виню его. Эстер сожгла все мосты, не оставив ни малейшей надежды на примирение. Он сказал Крейлику, что подает в отставку. Крейлик, конечно, начал уговаривать его остаться, взывал к чувству патриотизма, научному долгу, другим абстракциям, которые мы, впрочем, и он сам, ни во что не ставили. Ритуальная речь Крейлика не произвела впечатления на Филдза. В тот же вечер он собрал чемоданы и ретировался, ибо, по мнению Элен, не хотел лицезреть Ворнана и Эстер, выходящих из брачных покоев с радостными воспоминаниями о блаженстве прошедшей ночи.

Я в это время находился в Ирвине. Как и все остальные, следил за поездкой Ворнана по телеэкрану, если не забывал включить его по вечерам. Реальность нескольких, проведенных с ним месяцев, утрачивалась с каждым днем. Мне уже приходилось убеждать себя, что все это произошло наяву, а не привиделось мне. Но то был не сон. Ворнан действительно ходил по Луне, сопровождаемый Крейликом, Элен, Хейманом и Эстер. Колфф умер. Филдз вернулся в Чикаго. В середине июня он позвонил мне. Сказал, что пишет книгу, в которой пытается обобщить свои впечатления от встреч с Ворнаном, и хочет кое-что уточнить. О мотивах, побудивших его к отставке, он не упомянул.

Я забыл о Филдзе и его книге, едва мы закончили разговор. Мне бы очень хотелось забыть и о Ворнане. Я вернулся к работе, не получая от нее ни малейшего удовольствия. Она навевала скуку и уж во всяком случае не сулила творческой удовлетворенности. Бесцельно слоняясь по лаборатории, я просматривал результаты проделанных экспериментов, включая компьютер, намечал новые, зевал, обсуждая дипломные работы выпускников. Наверное, я являл собой жалкое зрелище: король Лир среди элементарных частиц, слишком старый, слишком тупоумный, уже не способный сложить два и два. В тот месяц я то и дело ловил сочувственные взгляды моих молодых сотрудников. Казался себе глубоким, лет под восемьдесят, стариком. Но никто из них не вышел с предложением, воспользовавшись которым мы смогли бы прорубить стену, блокирующую наше продвижение вперед. Они тоже зашли в тупик. Правда, в отличие от меня, они пребывали в уверенности, что надо думать и думать, и хорошая идея обязательно да проклюнется. Я же потерял интерес не только к проводимым исследованиям, но и к их цели.

Вполне естественно, что их интересовала моя оценка Ворнана Девятнадцатого. Мошенник ли он или действительно прибыл из тридцатого века? Узнал ли я что-нибудь о его способе перемещения во времени? Думаю ли я, что он совершил путешествие из будущего в прошлое? Как связать его появление в нашем мире с положениями теории?

Ответов у меня не было. Вопросы я находил занудными. Так что этот месяц я лишь имитировал научную деятельность. Наверное, в другой ситуации я бы покинул университет и уехал в Аризону, к Ширли и Джеку. Но мой последний визит к ним не задался, ибо я выяснил, что их семейная жизнь не такая уж безоблачная, как представлялась мне ранее. И теперь мне не хотелось. возвращаться туда. Я боялся узнать, что потеряно последнее прибежище, где я могу найти тишину и покой. Да и не мог я убегать от своей работы, пусть она и вызывала у меня депрессию и казалась абсолютно бессмысленной. И я остался в Калифорнии. Каждый день приходил в лабораторию. Проверял работы студентов. Избегал встреч с журналистами, которые стремились задать мне вопросы о Ворнане Девятнадцатом. Я много спал, иной раз по двенадцать, тринадцать часов в сутки, надеясь, что сон поможет мне преодолеть кризис. Читал, как одержимый, романы, пьесы, стихи, все подряд. Вы, наверное, поймете мое состояние, если я скажу, что пять вечеров кряду я штудировал «Пророческие книги» Блейка, не пропуская ни слова. Они вызывали кошмары, о которых я вспоминаю с ужасом и сейчас, полгода спустя. Я прочитал всего Пруста, Достоевского, дюжину антологий рассказов ужасов. Как говорится, апокалиптическое искусство для эпохи апокалипсиса. Произведения эти меня не тронули, прошли мимо, запомнились лишь несколько имен: Шурлу, Свидригайлов, герцогиня Малфи, Виндайс, лебедь Одетты. Видения Блейка остались: Энитармон и Уризен, Лос, Орк, величественный Голгонуза, кровь, раны, колесницы, пронзенные мечом сердца, вспоротые животы, сочащаяся кровью Луна…

Занятый самим собой, я не обращал внимания на два конфликтующих массовых движения, что будоражили мир. Одно набирало силу, второе сходило на нет. Апокалипсис™ не исчезли в одночасье, их марши, оргии, дебоши продолжались, но деяния эти более всего напоминали вызываемое электроразрядами подрагивание руки мертвого Ллойда Колффа. Их время ушло. Не слишком много осталось на Земле людей, верящих, что первого января 2000 года наступит конец света. Да и как они могли в это поверить, видя перед собой Ворнана Девятнадцатого — своим присутствием доказывающего обратное. И в рядах апокалипсистов остались только те, для кого оргии н разрушения составляли смысл жизни. Они не могли вести себя иначе, вне зависимости от того, наступит конец света в указанный срок или нет. К ним примыкали и те верующие, что с нетерпением ожидали судного дня, заслуженного человечеством за грехи свои, но почва быстро уходила из-под ног этих фанатиков. И в уже в июле, за шесть месяцев до означенной даты, некоторые независимые обозреватели отмечали, что движение апокалипсистов заглохнет гораздо раньше. Теперь мы знаем, что этого не произошло. Я пишу эти слова за несколько дней до окончания 1999 года, а апокалипсисты по-прежнему среди нас. Сегодня — канун Рождества, первая годовщина прибытия Ворнана.

Если апокалипсисты в июне сдавали позицию за позицией, то другое движение, поклонников Ворнана, набирало силу. У движения этого отсутствовали и идеологическая основа, н цель. Участники его стремились лишь к одному: оказаться поближе к Ворнану и выразить ему свои теплые чувства. «Новое откровение» было единственной святой книгой этих людей: пересказ интервью в пресс-конференций плюс отдельные высказывания Ворнана. Я мог выделить лишь два догмата ворнанизма: жизнь на Земле — следствие беззаботности космических пришельцев и мир не погибнет первого января следующего года. Возможно, некоторые религии создавались и на более зыбком основании, но примеров привести не могу. И тем не менее ворнаниты все сильнее сплачивались вокруг своего пророка. Как это не удивительно, но многие последовали за ним на Луну, так что впервые с момента открытия, роскошные отели курорта в кратере Коперника были забиты до отказа. Остальные собирались перед огромными экранами, установленными проворными дельцами на самых больших площадях, чтобы посмотреть репортажи с Луны. Я видел эти массовые сборища в информационных выпусках новостей.

Более всего волновала меня аморфность нового движения. Оно ожидало лидера. И будь на то воля Ворнана, он мог бы дать ему направленное движение и поставить цель, произнеся буквально несколько фраз. Он мог призвать к святым войнам, свержению правительств, танцам на улице, отказу от стимуляторов или повсеместному их использованию — миллионы повиновались бы беспрекословно. Пока он не пытался использовать свою власть над людьми. Возможно, только начинал осознавать, какие ему подвластны силы. Я видел, во что превратил Ворнан частную вечеринку одним лишь небрежным движением руки. А сейчас он мог ухватиться за рычаги, управляющие всем миром.

Мощь нового культа наводила ужас, поражала н скорость, с которой росло его влияние. Не стал помехой даже полет Ворнана на Луну. Покинув Землю, он с той же силой притягивал к себе людей. Слишком многим давал он то, что они хотели получить больше всего свете. Кто-то был без ума от его нигилизма, другие хватались за него, как за единственный символ стабильности в этом безумном мире. Не стану отрицать, в нем прежде всего видели божество. Не Иегову,[41] не Вотана,[42] не далекого от мира сего, бородатого бога-отца, но симпатичного, активного, веселого молодого бога, порожденного весной и светом, соединившего в себе силы разрушения и созидания. Аполлона, Бальдра, Осириса. Но также Локи,[43] то есть сочетание, которого и представить себе не могли сказители древних мифов.

Пребывание Ворнана на Луне несколько раз продлевалось. Полагаю, из стремления Крейлика, выполнявшего полученные инструкции, как можно дольше держать Ворнана подальше от Земли в надежде, что разыгравшиеся страсти, вызванные появлением пришельца из будущего в последний год тысячелетия поутихнут. Вначале предполагалось, что вернется он в конце июня, но давно начался июль, а Ворнан все еще оставался на Луне. В выпусках новостей мы видели, как он плещется в гравитационных банях, осматривает теплицы, в скафандре гуляет по лунной поверхности, в компании знаменитостей играет в рулетку. Обратил я внимание и на то, что рядом с ним все чаще появлялась Эстер, в роскошных, так непривычных для нее нарядах. И лишь на заднем плане мелькали Элен и Хейман, которых связывала лишь взаимная нелюбовь, да грустная физиономия Крейлика, озабоченного разрешением нескончаемого потока больших и малых проблем.

Пошла уже последняя декада июля, когда меня уведомили, что Ворнан возвращается, а потому требуются мои услуги. Неделю спустя меня ждали в космопорте Сан-Франциско, где должен был приземлиться Ворнан. А на следующий день я получил экземпляр книги, которая, вне всякого сомнения, могла вогнать Крейлика в глубокую тоску. На блестящей красной обложке, такой же, как и у «Нового откровения» красовалось другое название: «Новейшее откровение». Написал ее Мортон Филдз. Я получил экземпляр с подписью автора под адресованными мне наилучшими пожеланиями. Не вызывало сомнения, что в ближайшем будущем «Новейшее откровение» заполонит и страну, и мир, не по причине интересного содержания, а потому, что почитатели Ворнана хватали любую бумажку, на которой значилось имя их кумира.

В «Новейшем откровении» Филдз изложил свои воспоминания о поездках с Ворнаном. Естественно, материал подавался односторонне, Филдз приложил все силы, чтобы отомстить Эстер, вылить на нее всю накопившуюся в нем желчь. Имя ее не упоминалось. Полагаю, Филдз не хотел, чтобы его затаскали по судам, но вычислить Эстер не составляло труда, ибо в состав комитета входили только две женщины, а Элен Макилуэйн фигурировала среди действующих лиц. Представленный портрет Эстер ничем не напоминал Эстер Миккелсен, рядом с которой я провел несколько месяцев. Филдз показал ее хитрой, завистливой, похотливой обманщицей, навязывавшей себя мужчинам. По ею версии, именно ее непомерный сексуальный аппетит стал причиной безвременной смерти Ллойда Колффа, а уж с Ворнаном она трахалась всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Среди ее более мелких преступлений отмечался садизм, который она выказывала в отношении единственного добродетельного и сохранившего рассудок члена нашей группы. Под последним, разумеется, подразумевался сам Мортон Филдз. Он писал:

«Эта порочная и развратная женщина получала удовольствия, оттачивая о меня свои когти. Я был для нее самой легкой добычей. Я с самого начала дал понять, что она мне не нравится, а потому она решила затащить меня в свою постель. А получив отказ, удвоила усилия, стремясь пополнить мною свою коллекцию. Провоцировала она меня со все большим бесстыдством, пока я наконец не устоял. И в тот самый момент, злобно ликуя, она обозвала меня донжуаном, прилюдно унизив, а потом…»

И так далее, и так далее. Плаксивая интонация пронизывала всю книгу. При этом от Филдза досталось всем. Элен Макилуэйн предстала перед читателем легкомысленной вертихвосткой, перезрелой, но все еще молодящейся. Ллойд Колфф — немощным старикашкой-болтуном с забитой эротическими стихами головой. Эф. Ричард Хейман — самодовольным занудой (тут я не могу упрекнуть Филдза в необъективности). Крейлик — государственным служкой, стремящимся угодить всем, готовым на любой компромисс, лишь бы избежать скандала. Весьма определенно высказался Филдз и о роли администрации во всей этой истории. Он прямо заявил, что президент приказал признать Ворнана пришельцем из будущего, чтобы нейтрализовать апокалипсистов. То была чистая правда, но никто ранее не признавал этого, во всяком случае, из ближайшего окружения президента или Ворнана. К счастью, он похоронил это обвинение в длиннющем пассаже, посвященном параноической критике души нации, так что большинство читателей вряд ли его заметили.

Со мной Филдз обошелся по-божески. Отшельник по натуре, легкомысленный, напыщенный, насмешник-философ, приходящий в ужас при возникновении сколь-либо серьезных проблем. Конечно, мне не понравилась подобная характеристика, но, полагаю, мне пришлось бы признать себя виновным по всем пунктам. Филдз точно указал на мою чрезмерную сладострастность, мое нежелание гибнуть за идею, мою терпимость к недостаткам окружающих. При этом писал он обо мне без злобы, не относил ни к дуракам, ни к злодеям, в исходил из того, что я из себя ничего не представляю. Что ж, да будет так.

Одни лишь растиражированные Филдзом сплетни о его коллегах по комитету вызвали бы интерес к его книге лишь в узком научном мирке, да и я не уделил бы ей столько места. Главным в его эссе было «Новейшее откровение» — анализ Ворнана Девятнадцатого. Беспорядочный, путаный, высокопарный, пугающий, он доносил до читателя обаяние и магическую силу, исходящие от Ворнана, что, собственно, и определило бешеный успех книги Филдза.

Лишь несколько абзацев уделил он главному вопросу — мошенник ли Ворнан или пришелец из будущего. За проведенные с ним шесть месяцев Филдз неоднократно менял свои взгляды на эту проблему. Вот и сейчас он ушел от однозначного вывода, написав, что Ворнан, скорее всего, не шарлатан, но для нас будет хорошим уроком, если он все-таки окажется таковым, а вообще это не имеет ни малейшего значения. Главное — не сама личность Ворнана, но эффект от его появления г 1999 году. В этом я склонен согласиться с Филдзом. Мошенник или нет, он встряхнул человечество и изменил наш мир, даже если и прибыл к нам не на машине времени.

Короче, Филдзу хватило десятка двусмысленных предложений, чтобы покончить с этим вопросом и перейти к толкованию роли Ворнана в современном обществе. А с этим, по Филдзу, двух мнений быть не могло. Ворнан — бог. Небожитель и пророк, слитые воедино. Отсюда и всемогущество, и необходимость самому доносить до масс свои идеи, дабы с ним отождествляли свои, еще неопределенные, не осознанные до конца идеи миллионы тех, кто не может найти себя в этом жестоком, жестоком, жестоком мире. Он — бог нашего времени, мечущий не молнии, но электроразряды, источником которых могут быть, а могут и не быть, вживленные в его тело конденсаторы. Бог, подобно Зевсу, увлекающий в свою кровать смертных. Бог-бунтарь. Лживый, уклончивый, потакающий своим желаниям бог, ничего не предлагающий, но многое требующий. Вы должны понимать, что, излагая рассуждения Филдза, я даю лишь их суть, освобожденную от словесных наносов, с которой я полностью согласен. Филдз, несомненно, уловил, каким мы увидели Ворнана.

Однако впрямую Филдз нигде не указывал на божественное происхождение Ворнана, как, собственно, и не утверждал, что тот действительно прибыл из будущего. Филдза ни в коей мере не волновало, путешествовал ли Ворнан во времени или нет, и уж конечно, он не видел в Ворнане ничего сверхестественного. Говорил он о другом, и в этом я полностью на его стороне. Главная мысль его книги заключалась в следующем: МЫ САМИ СДЕЛАЛИ ИЗ ВОРНАНА БОГА. Нам требовался идол, призванный помочь переступить порог нового тысячелетия, ибо старых богов мы отринули. И своим появлением Ворнан удовлетворил нашу насущную потребность. Филдз анализировал человечество, а не оценивал Ворнана.

Но человечество в большинстве своем не могло осознать столь тонкого отличия. Перед ним выложили книгу, в которой говорилось, что Ворнан — бог! Оговорки, выдумки, профессорское многословие отметалось с ходу. В книге видели официальное признание божественного статуса Ворнана! Слишком легко видоизменить утверждение «он — бог» на «Он — Бог». Так и «Новейшее откровение» вошло в разряд святых книг. Разве в ней черным по белому, печатными буквами, было написано о святости Ворнана? Да кто мог посметь игнорировать эту истину?

Далее последовало естественное продолжение. Маленькую красную книжицу перевели на все языки планеты, ибо она объясняла, чем вызвано всеобщее поклонение Ворнану. Верующие получили еще один талисман, а Мортон Филдз стал апостолом Павлом новой религии. И, хотя более он никогда не встречался с Ворнаном и не принимал ни малейшего участия в движении, которому, сам того не желая, помог окончательно оформиться, Филдз, похоже, обеспечил себе место в истории, среди святых новой церкви, жизнеописание которых еще предстояло написать.

Прочитав экземпляр, присланный мне Филдзом, я, разумеется, и представить себе не мог, какое воздействие окажет эта книга. Прочел я ее быстро, с чувством брезгливости, которое испытываешь, вывернув валун на берегу моря и обнаружив под ним извивающихся белых червей. Затем засунул ее в дальний ящик и думать о ней забыл. Конечно, ненадолго, поскольку пришлось признавать, что книга эта не обречена на забвение. В назначенный день я прибыл в космопорт Сан-Франциско, чтобы встретить возвращающегося с Луны Ворнана. Как обычно, были приняты все необходимые меры безопасности. И пока толпа бесновалась, приветствуя серые облака красными библиями, Ворнан, приземлившийся на другой ракете на периферии космопорта, уже спустился в подземный тоннель.

Он крепко пожал мне руку.

— Лео, напрасно вы не составили нам компанию. Все было чудесно. Этот курорт на Луне — триумф вашего века. Что вы делали все это время?

— Читал, Ворнан. Отдыхал. Работал.

— Добились хороших результатов?

— Если откровенно, то никаких.

Выглядел он прекрасно, всем довольный, хорошо отдохнувший. Как обычно, уверенный в себе. Часть окружавшего его сияния передалось и Эстер, стоявшей позади Ворнана, всем своим видом показывающей, что этот мужчина принадлежит ей. Отстраненная, невзрачная, эфемерная Эстер, которую я помнил, исчезла. Ей на смену пришла страстная, чувственная женщина, наконец открывшая для себя радости жизни. Не знаю, как удалось Ворнану сотворить это чудо, но преображение Эстер, пожалуй, стало его самым значительным достижением. Перемены в Эстер впечатляли. Наши взгляды встретились, и она улыбнулась мне одними глазами. Элен Макилуэйн, наоборот, осунулась и постарела. Волосы ее висели патлами, она ссутулилась, ссохлась. Впервые Элен выглядела на свой возраст. Потом я выяснил, что мучило ее: она уступила Эстер, ибо ранее Ворнан приходил за утешением к вей, а на Луне эта роль перешла к ее коллеге по комитету, которую она и не считала за соперницу. Не выдержал напряжения и Хейман. Его тевтонская тяжеловесность, которую я так не любил в нем, исчезла. Он говорил мало, едва поздоровался со мной, не пытался включиться в разговор. Он напомнил мне Ллойда Колффа в его последние недели. Похоже, длительное общение с Ворнаном таило в себе опасность. Даже Крейлик, как мне казалось, выкованный из железа, и тот был на пределе. Его рука дрожала, когда он протянул ее мне, пальцы разъехались в стороны, и с большим трудом ему удавалось удерживать их вместе.

Со стороны могло показаться, что воссоединение наше прошло на редкость мирно. Никто ни на что не жаловался, не упоминалась и книга Филдза. В центр Сан-Франциско мы ехали в сопровождении кортежа мотоциклистов под приветственные крики горожан, запрудивших тротуары, иногда даже перегораживающих мостовую. То есть встречали нас, как самых высоких гостей.

И мы вновь продолжили ознакомительное турне.

Ворнан уже объездил Соединенные Штаты вдоль и поперек, а потому путь наш теперь лежал за рубеж. Теоретически федеральная администрация снимала с себя всякую ответственность, едва Ворнан пересекал границу. Мы же не сопровождали его в первые дни пребывания в двадцатом столетии, когда он осматривал (и устраивал беспорядки) столицы европейских государств. Нам следовало перепоручить Ворнана правительствам тех стран, куда лежал его путь. Но в жизни все обстояло иначе. Сэнди Крейлик так долго обеспечивал безопасность Ворнана при постоянных переездах с места на место, что второго такого специалиста просто не было. Да и нас, Эстер, Элен, Хеймана и меня, привыкли видеть в свите Ворнана. Я не возражал. Ибо поехал бы хоть на край света, лишь бы не возвращаться к работе.

Первую остановку мы сделали в Мексике. Посетили древние города ацтеков, побродили среди пирамид майя, облетели Мехико, самый большой и густонаселенный город полушария.

Ворнан вел себя на редкость тихо. Изменения в его поведении наметились весной, до полета на Луну, и сохранились летом, после возвращения на Землю. Он воздерживался от шокирующих собеседников реплик, избегал скабрезных шуток, не пытался нарушить намеченных планов. Он шел, куда его вели, смотрел на то, что ему показывали. И я мог лишь гадать, что с ним произошло. Может, он заболел? Улыбка его по-прежнему ослепляла, энергия, которой она лучилась, исчезла. От Ворнана остался фасад, за которым открывалась пустота. Механически проделывал он все, что от него требовалось. Крейлик забеспокоился. Он тоже предпочитал Ворнана-демона Ворнану-роботу и не мог понять, куда подевалась присущая ему живость.

По ходу нашего зарубежного турне я проводил с Ворнаном много времени. Из Мехико мы перебрались на Гавайи, затем наш маршрут пролег через Токио, Пекин, Ангкор, Мельбурн, Таити, Антарктиду. Я все еще не потерял надежды выудить из Ворнана хоть какую-то информацию о научных принципах перемещения во времени. В этом я потерпел неудачу, но выяснил, почему Ворнан столь подавлен.

Мы наскучили ему. Наши страсти, монументы, глупости, города, еда, конфликты, неврозы… он перепробовал все, и двадцатый век уже приелся ему. Он признался, что смертельно устал от бесконечных поездок и перелетов.

— Так почему бы вам не вернуться в ваше время? — спросил я.

— Еще рано, Лео.

— Но, если мы вам так надоели…

— Думаю, я еще задержусь. Скуку можно и потерпеть. Я хочу увидеть, как все повернется.

— Что, все?

— Все.

Я передал наш разговор К рей лику, который лишь пожал плечами.

— Будем надеяться, что это «все» повернется в самом ближайшем будущем. Не ему одному надоело мотаться с одного конца света в другой.

Темп нашего путешествия ускорился. Крейлик, похоже, решил сделать все от него зависящее, чтобы Ворнана затошнило от двадцатого столетия. Города и достопримечательности мелькали, как кадры на старой кинопленке. Белые просторы Антарктиды сменила тропическая зелень Цейлона. Затем последовали Индия, Ближний Восток, долина Нила, откуда мы нырнули в дебри Центральной Африки. Одна за другой столицы раскрывали нам свои объятья. И везде, даже в Богом забытых странах, нас ожидала восторженная встреча. Многотысячные толпы приветствовали нового бога. К этому времени, а уже начался октябрь, «Новейшее откровение» достигло самых удаленных уголков планеты. Аналогии Филдза преобразовались в аксиомы. Ворнанитская церковь еще не оформилась юридически, но массовая истерия все более обретала черты религиозного движения.

Однако я напрасно опасался, что Ворнан возглавит это движение. Толпы наскучили ему не меньше лабораторий или электростанций. Из-за пуленепробиваемых стекол несколькими взмахами руки, словно Цезарь, приветствовал он своих ревущих от восторга почитателей, но я замечал, как пренебрежительно подрагивали его ноздри и как боролся он с желанием зевнуть во весь рот.

— Чего они от меня хотят? — спрашивал он, с раздражением в голосе.

— Они хотят любить вас, — отвечала Элен.

— Но почему? Неужели в душах их пустота?

— Бездонная пустота, — последовал едва слышный ответ.

— Вы ощутили бы их любовь, выйдя к ним, — добавил Хейман.

По телу Ворнана пробежала дрожь.

— Это неразумно. Они могут убить меня своей любовью.

Я вспомнил, как шестью месяцами раньше, в Лос-Анджелесе, Ворнан радостно бросился в толпу безумствующих апокалипсистов. Тогда он не боялся за свою жизнь. Да, на ней была маска, но все равно он подвергал себя немалому риску. Перед моим мысленным взором возник Ворнан, окруженный живой баррикадой. Как веселился он посреди людского хаоса! А вот теперь боялся любви толпы. Это был новый Ворнан, осторожный, осмотрительный. Возможно, он-таки понял, какой джин, не без его участия, выпущен из бутылки, и куда более серьезно оценивал грозящую ему опасность. Беззаботный Ворнан первых недель пребывания в двадцатом веке исчез бесследно.

Середину октября мы встретили в Йоханнесбурге, откуда намеревались вылететь в Южную Америку. Там уже готовились к встрече. Началось организационное оформление ворнанитской церкви: в Бразилии и в Аргентине прошли массовые богослужения, собравшие десятки тысяч верующих. Мы слышали о вновь основанных храмах, но сведения к нам поступали разрозненные, заставляющие сомневаться в их достоверности. Ворнана новая религия ничуть не заинтересовала. Наоборот, как-то вечером, дня за два до отлета, он неожиданно зашел в мой номер.

— Я хотел бы отдохнуть, Лео.

— Желаете отменить вечернюю программу? — Его слова я истолковал неправильно.

— Нет, отдохнуть от путешествий. Толпы, шум, новые впечатления, этим я сыт по горло. Теперь мне хочется покоя.

— Вам бы обратиться к Крейлику.

— Сначала я должен поговорить с вами. Несколько недель тому назад вы рассказали мне о ваших друзьях, которые живут в уединенном доме. Мужчина и женщина, ваш бывший ученик, понимаете, о ком речь?

Естественно, я понимал. И на мгновение оцепенел. Действительно, как-то раз я рассказал Ворнану о Джеке и Ширли, о том удовольствии, которое получал, укрываясь в их доме от суеты и забот. Заводя это разговор, я надеялся, что Ворнан ответит взаимностью, поделится со мной подробностями своей жизни в будущем, которое оставалось для меня таким же нереальным. Но никак не мог ожидать подобной реакции.

— Да, — кивнул я. — Понимаю.

— Может, мы могли бы поехать туда, Лео. Вы и я. Побудем там вчетвером, без охраны, шума, толпы. Можем же мы незаметно исчезнуть. Я должен восстановить силы. Бесконечные переезды вымотали меня. И я хочу познакомиться с повседневной жизнью людей вашей эпохи. До сих пор мне показывали спектакль, маскарад. Просто посидеть, спокойно поговорить, как же мне этого хочется. Вы сможете это устроить, Лео?

Своим вопросом он застал меня врасплох. Столь внезапно проявившаяся человечность Ворнана обезоружила меня. Кроме того, я подумал, что нам многое удастся узнать о Ворнане. В узкой компании он, возможно, расскажет то, что останется сокрытым посреди людского моря. В тот момент я думал лишь о том, удастся ли нам что-то получить от Ворнана. Убаюканный смиренностью, которую проявлял Ворнан в последние месяцы, мне и в голову не пришло спросить себя, а что он может потребовать взамен?

— Я позвоню моим друзьям, — пообещал я. — И поговорю с Крейликом. Возможно, что-то и получится, Ворнан.

Глава 16

Крейлик поначалу обеспокоился нарушением тщательно спланированного графика. Южная Америка, сказал он, будет недовольна отсрочкой визита Ворнана. Но он смог оценить и положительные стороны моего плана. Действительно, смена обстановки, уединенный дом посреди безлюдной пустыни вместо толп, телекамер и сияния «юпитеров», могли принести свои плоды. Да, похоже, и ему самому хотелось отдохнуть от Ворнана. Короче, мое предложение он одобрил.

Тогда я позвонил Джеку и Ширли.

Нельзя сказать, что меня не мучили сомнения, хотя они оба просили устроить им встречу с Ворнаном. Джеку очень хотелось поговорить с ним о преобразовании энергии, хотя я и знал, что он не узнает ничего нового. А Ширли… Ширли призналась мне, что ее влечет к человеку из 2999 года. Из-за нее, собственно, я и колебался. Но потом сказал себе, что Ширли — взрослая женщина, а потому ей и решать, отдаваться Ворнану или нет. А если что-то и произойдет между Ширли и Ворнаном, то такое возможно лишь с благословения и согласия Джека. То есть я не должен нести никакой ответственности.

Когда я поделился с ними своими планами, они решили, что это шутка. И мне пришлось убеждать их, что я. действительно хочу привезти к ним Ворнана. Поверив наконец мне, они быстро переглянулись.

— Когда вы собираетесь приехать? — спросил Джек.

— Завтра, если вы сможете нас принять.

— Разумеется, сможем, — вставила Ширли.

Я всматривался в ее лицо, пытаясь уловить признаки страсти к Ворнану, но не увидел ничего, кроме волнения.

— Нет проблем, — согласился и Джек. — Но скажи мне, к нам приедут и репортеры, и полиция? Это вот ни к чему.

— Нет, нет, — успокоил я его. — Местопребывание Ворнана будет храниться в секрете. Репортеров можете не опасаться. Дороги, ведущие к вашему дому, конечно же, возьмут под контроль, но едва ли охрана будет докучать вам. Скорее всего, вы ее и не заметите.

— Хорошо, — Джек улыбнулся. — Тогда приезжайте.

Крейлик объявил, что визит в Южную Америку откладывается в связи с тем, что Ворнан нуждается в кратковременном отдыхе. Заметая следы, мы сообщили кое-кому из особо доверенных журналистов, что он отправляется на один из островов Индийского океана. На следующее утро, при большом стечении народа, частный самолет вылетел из аэропорта Йоханнесбурга, взяв курс на Маврикий. Этого оказалось достаточно, чтобы запутать прессу. Чуть позднее мы с Ворнаном сели в ракетоплан и отправились в Америку. Перелетев Атлантический океан, в Тампа пересели самолет и к полудню были в Тусоне. Машина ждала нас у трапа. Шофера я отпустил, сам сел за руль, и мы поехали к Ширли и Джеку Территория в радиусе пятьдесят миль находилась под постоянным наблюдением, но я договорился с Крейликом, что его люди могут появиться в доме лишь когда я их позову. Мы решили, что никто не должен нарушать нашего уединения. Погода в тот октябрь выдалась преотличная. Яркое солнце, бездонное синее небо, остроконечные горные вершины на горизонте. Изредка я замечал в небе золотистую точку вертолета. За нами приглядывали… но издалека.

Ширли и Джек ждали нас у дома, Джек — в застиранной рубашке и вылинявших джинсах, Ширли — в полупрозрачной блузке и шортах. Я не видел их с весны и лишь несколько раз говорил с ними по видеофону. Напряжение в их отношениях, которое я заметил, когда был у них в последний раз, за прошедшие месяцы усилилось. Один лишь приезд высокого гостя не мог быть причиной их суетливости, нервозности, внутренней зажатости.

Прежде всего я представил их друг другу.

— Это Ворнан Девятнадцатый. Джек Брайнт. Ширли.

— Рад познакомиться. — Ворнан не протянул руки, но поклонился, совсем как японец, сначала Джеку, потом Ширли. Последовала неловкая пауза. Мы стояли и смотрели друг над друга под жаркими лучами солнца. Ширли и Джек вели себя так, словно до сего момента не верили в существование Ворнана и теперь видели в нем внезапно ожившего сказочного персонажа. Джек так плотно сжал губы, что они превратились в узкую полоску. Ширли не отрывала глаз от лица Ворнана, качаясь взад-вперед. Ворнан с дружелюбной улыбкой оглядывал дом, его хозяев, окружающую пустыню.

— Позвольте мне проводить вас в вашу комнату, — прервала затянувшееся молчание Ширли.

Я вытащил наш багаж, по чемодану на каждого. Мой — легкий, с несколькими сменами белья да рубашками, Ворнана — неподъемный. Голым пришел он в наш мир, но за время пребывания в двадцатом веке кой-чего поднабрал: одежду, украшения, сувениры. Я занес чемоданы в дом. Ширли поселила Ворнана в комнате, где обычно останавливался я, мне же досталась кладовка, окна которой выходили на солярий. Ее быстренько очистили от разного хлама, превратив еще в одну спальню. Я воспринял это как должное. Ширли осталась с Ворнаном, Джек прошел со мной.

— Джек, мы не намерены злоупотреблять вашим гостеприимством, — я решил сразу расставить точки над «i». — Достаточно одного твоего слова, и мы уедем. Я не хочу доставлять вам лишних хлопот.

— Пустяки, Лео. Не так уж часто встречаешься с пришельцем из будущего. Это интересно.

— Согласен. Но и утомительно. Джек улыбнулся.

— Я смогу поговорить с ним?

— Конечно.

— Ты знаешь, о чем?

— Да. Говори, не стесняйся. Больше-то делать тут нечего. Но едва ли ты что-нибудь узнаешь, Джек.

— Попытка — не пытка, — он пожал плечами и добавил, понизив голос: — Мне казалось, он выше ростом. Но производит впечатление. Производит. Сразу видно, что может подчинять людей своей воле.

— Наполеон был коротышка, — напомнил я ему. — И Адольф Гитлер.

— Ворнан это знает?

— Вроде бы он не уделял много времени изучению истории, — ответил я, и мы оба рассмеялись.

Спустя какое-то время Ширли вышла из комнаты Ворнана и столкнулась со мной в холле. Она не ожидала увидеть меня, а потому маска, которую мы все носим на лице в присутствии посторонних, на мгновение спала, и мне открылись ее истинные чувства. Глаза, ноздри, губы, все дышало кипящими страстями. Я уж подумал, а не подкатился ли к ней Ворнан за те пять-шесть минут, что она провела в его комнате, ибо Ширли буквально источала сексуальность. А мгновение спустя заметила меня, и маска вновь заняла свое привычное место. Ширли нервно улыбнулась.

— Я ему все показала. Мне он понравился, Лео. Знаешь, я ожидала, что он будет холодный и недоступный, эдакий робот. А он вежливый и обходительный, настоящий джентльмен.

— Очаровывать он умеет, это точно. Щеки ее зарделись.

— Ты думаешь, нам не следовало соглашаться на его приезд?

— Это еще почему? Она облизала губы.

— Неизвестно, что может произойти. Он прекрасен, Лео. Неотразим.

— Ты боишься собственных желаний?

— Я боюсь причинить боль Джеку.

— Тогда ничего не делай без согласия Джека. — Я похоже, вошел в роль дяди. — Это же просто. Держи себя в руках.

— А если я не смогу, Лео? Когда я была с ним в комнате… он смотрел на меня таким голодным взглядом…

— Так он смотрит на всех красивых женщин. Но ты же знаешь, как сказать нет, не так ли, Ширли?

— Не уверена, что я этого захочу. Я пожал плечами.

— Хочешь, чтобы я позвонил Крейлику и мы уехали?

— Нет!

— Тогда тебе самой придется сторожить собственное целомудрие. Ты уже взрослая, Ширли. И не ляжешь в постель к гостю вашего дома, если сочтешь, что делать этого не следует. Раньше у тебя с этим проблем не было.

От моих последних слов Ширли аж вздрогнула. Покраснела до корней волос. Уставилась на меня, словно у нее резко ухудшилось зрение и она не могла разглядеть моего лица. Я же сердился на себя. Одной фразой втоптать в грязь десять лет нашей дружбы. Но напряжение спало. Ширли глубоко вздохнула и продолжила уже ровным, спокойным голосом.

— Ты прав, Лео. Это не проблема.

Вечер прошел на удивление тихо. Ширли приготовила бесподобный обед, и Ворнан не скупился на похвалы, отметив, что впервые он обедает у кого-то в гостях. Уже в сумерках мы вышли прогуляться. Джек шел рядом с Ворнаном, я — с Ширли, вплотную за ними. Джек показал нам сумчатую крысу, выскочившую из одной норы и помчавшуюся к другой. Мы увидели американских зайцев, ящериц. Дикие животные, живущие на свободе более всего поражали Ворнана. Потом вернулись в дом, как давние друзья расположились в гостиной, поболтали о пустяках. Ворнан вполне освоился: И мне уже казалось, что волновался я напрасно.

И несколько последующих дней прошли спокойно. Мы спали допоздна, гуляли по залитой солнцем пустыне, ели, болтали, смотрели на звезды. Ворнан держался немного замкнуто, но больше, чем обычно, говорил о своем времени. Указывая на звезды, он пытался найти созвездия, которые знал, но не смог отыскать даже Большую Медведицу. Упоминал о табу, связанных с употреблением пищи, подчеркивая, что в аналогичной ситуации в 2999 году он бы не решился сесть за стол с хозяевами. С удовольствием предавался он воспоминаниям о тех десяти месяцах, что провел с нами, напоминая путешественника, приближающегося к концу пути, а потому оглядывающегося назад, дабы восстановить в памяти выпавшие на его долю удовольствия.

В присутствии Ворнана мы не включали телевизор. Я не хотел, чтобы он знал о бунтах, прокатившихся по Южной Америке, когда стало известно, что приезд Ворнана откладывается. Не было у меня желания лицезреть и охватившую мир истерию, ибо все бросились искать пришельца из будущего, знающего ответы на все загадки вселенной. В одном из интервью Ворнан прямо заявил об этом, но утверждение это до сих пор ни в коей мере не соответствовало действительности, ибо Ворнан поставил куда больше вопросов, не дав, пожалуй, ни единого ответа. Так что имело смысл держать его в изоляции, не допуская до рычагов власти, которые сами просились ему в руки.

На четвертое утро я проснулся, когда солнце уже высоко поднялось. Ворнан загорал на солярии. Голый, он растянулся на шезлонге. Я постучал в окно. Он поднял голову, увидел меня, улыбнулся. А когда я вышел на солярий, поднялся мне навстречу. Казалось, тело его покрыто таким-то пластиком. Однотонная, без единого волоска кожа, мышцы не бугрились, но и не были дряблыми, как у старика, внушительных размеров фаллос.

— Как здесь хорошо, Лео. Раздевайтесь. Позагораем вместе.

Честно говоря, такого я не ожидал. Я не рассказывал Ворнану о том, что в прошлые мои визиты мы предпочитали обходиться без одежды. А в этот раз все приличия соблюдались неукоснительно. Но, разумеется, Ворнан не видел в наготе ничего предосудительного. Он сделал первый ход, а Ширли тут же поддержала его. Она выпорхнула из дома, увидела, что Ворнан голый, а я — в пижаме, улыбнулась.

— Вот и правильно. Я еще вчера собиралась предложить тоже самое. Здесь мы не стесняемся своих тел. — А чтобы слова не расходились с делом, она скинула с себя легкое платье и улеглась на деревянный настил.

Ворнан с любопытством наблюдал за раздевающейся Ширли. Но ее пышные формы, похоже, вызвали у него разве что теоретический интерес. За эти месяцы Ворнан изменился. Теперь он не набрасывался на каждую оказавшуюся поблизости женщину. А вот Ширли, и это чувствовалось, было не по себе. Лицо, залитое краской, преувеличенно небрежные движения, короткий взгляд, брошенный на чресла Ворнана. И соски, внезапно набухшие от желания, выдавали ее. Она это поняла и перекатилась на живот. Когда я, Ширли и Джек загорали втроем, ни у кого не возникало сексуальных желаний. Сейчас же ее эрогенные зоны ясно показывали, какие чувства испытывала она, раздеваясь перед обнаженным Ворнаном.

Джек появился последним. То, что он увидел, несколько его озадачило. Ширли загорала спиной, Ворнан дремал лицом к солнцу. Я, в пижаме, мерял солярий шагами.

— Прекрасный день, — чересчур весело воскликнул он. Вышел он в шортах и вроде бы не собирался их снимать. — Ты покормишь меня завтраком, Ширли?

Ни Ширли, ни Ворнан не оделись в то утро. Ширли пыталась добиться той степени неформальности, что отличала мои прошлые визиты. Ее смущение столь заметное поначалу, исчезло. Что меня удивило, так это полное безразличие Ворнана к ее телу. Я это осознал гораздо раньше самой Ширли. Напрасно она старалась привлечь к себе его внимание, выпячивая грудь или поводя бедром. Он ничего не замечал. В этом, наверное, не было ничего удивительного: он прибыл из тридцатого века, где одежда не считалась необходимостью и голое тело не вызывало удивления. Поражало другое: раньше Ворнан охотился за женщинами, а потому я никак не мог понять, почему он никак не реагирует на красоту Ширли.

Разделся и я. Почему нет? Во-первых, одежда сковывала, во-вторых, таковы были традиции этого дома. Но до конца расслабиться так и не смог. Я уже столько раз загорал вместе с Ширли и никогда ранее вид ее обнаженного тела не вызывал у меня плотоядных мыслей. Теперь же от прилива желания у меня то и дело темнело в глазах.

И Джек вел себя более чем странно. Вроде бы нагота была естественной для него, а тут мы все разделись, а он еще полтора дня ходил в шортах. Ширли даже спросила его, почему он не раздевается. Джек как раз работал в саду под палящим солнцем, и шорты его промокли от пота.

— Не знаю, — последовал невнятный ответ. — Они мне не мешают.

И не снял шорты. Поднял голову и Ворнан.

— Надеюсь, не я тому причина?

Джек рассмеялся, расстегнул пуговицу, потом молнию и снял-таки шорты, предварительно повернувшись к нам спиной. Потом он обходился без них, но чувствовалось, что ему это не нравится.

Ворнан буквально пленил Джека. Они долго беседовали. Ворнан слушал внимательно, изредка бросая редкую фразу, Джек — говорил и говорил. Я не прислушивался. Они затрагивали политику, преобразование энергии, многое, многое другое. Всякий раз разговор быстро трансформировался в монолог. Опять же, я не мог понять, с чего Ворнан так терпеливо слушает Джека, но, с другой стороны, чем еще он мог заняться? Я же просто лежал на солнце и отдыхал. Наверно, только в Аризоне я понял, как устал. Этот год вымотал меня донельзя. А потому я дремал. Загорал. Пил холодное пиво. И погубил своих лучших друзей, ибо, потеряв бдительность, не смог вмешаться в ход событий и предотвратить беду.

Я, конечно, чувствовал поднимающуюся в Ширли неудовлетворенность. Она ощущала себя отвергнутой, и даже я мог понять, почему. Она хотела Ворнана, а Ворнан, переспавший с десятками женщин, не выказывал к ней никаких чувств, за исключением уважения. Он вел себя в полном соответствии с самыми строгими канонами буржуазной морали и не давал Ширли затянуть себя в ее игры. Словно кто-то сказал ему, что нельзя соблазнять жену хозяина дома. Раньше Ворнан не обращал внимания на приличия. Более того, делал все возможное, чтобы нарушить их, показывая, что законы двадцатого века писаны не для него. Он мог уложить женщину в свою постель только из озорства, как в случае с Эстер. Теперь ему, похоже, нравилось идти вопреки желаниям очаровательной Ширли, при всей ее наготе и доступности. Ворнан в своем дьявольском амплуа, подумал я, нет для него большего удовольствия, чем щелкнуть ближнего по носу.

Ширли от отчаяния не находила себе места. И меня, невольного свидетеля, оскорбляла неуклюжесть ее попыток соблазнить Ворнана. Она перегибалась через Ворнана, прижималась к его спине упругой грудью, чтобы взять банку пива. Одаривала приглашающими взглядами. Загорала, принимая неприличные позы, которых ранее всегда избегала. Ничего не помогало. Возможно, она могла бы получить желаемое, забравшись ночью в кровать Ворнана, но гордость не позволяла ей зайти так далеко. А потому Ширли становилась все более грубой и раздражительной. Вновь вернулась ее манера пронзительно смеяться, по поводу и без него. В ее репликах, брошенных Джеку, мне, Ворнану, слышалась плохо скрываемая враждебность. Все валилось у нее из рук. Меня это угнетало, я пребывал в точно таком же положении, что и она не несколько дней, но десять лет. И смог устоять, не возжелал жену моего друга. Ворнану она предлагала себя, мне — нет. Но такой она мне не нравилась, и я нисколько не радовался ее горю.

Джек не замечал мучений жены. Полностью поглощенный Ворнаном, он более ничего не видел. В уединении пустыни у него не было возможности завести новых друзей, а со старыми он практически не виделся. И к Ворнану привязался точно мальчик, не имеющий компании, привязывается к необычному человеку, только что переехавшему на его улицу. Сравнение это я привожу не случайно. В поведении Джека было что-то юношеское, даже детское. Он говорил беспрерывно, рассказывал о своей жизни, причинах, побудивших его уйти из университета, даже отвел Ворнана в свой рабочий кабинет, где я никогда не был, чтобы показать ту самую мифическую рукопись, над которой он работал столько лет. Джек открывал Ворнану душу, словно ребенок, выкладывающий перед новым другом самые дорогие игрушки. Всеми силами старался он завоевать внимание Ворнана. Джек воспринимал его, как приятеля. Мне это казалось странным, ибо я полагал, что проще сблизиться с инопланетянином, чем с Ворнаном, и в душе я испытывал к нему безотчетный страх. Ворнана такое отношение радовало и забавляло. Иногда они уединялись в кабинете на несколько часов кряду. Я убедил себя, что Джек реализует намеченный им план, цель которого — получить от Ворнана требуемую информацию. Неплохая, между прочим, идея, сказал я себе, под прикрытием дружбы выудить из Ворнана нужные сведения.

Но Джек ничего не узнал. А я, в своей слепоте, не подозревал о том, что происходило у меня на глазах.

Как я только мог проглядеть такое? Почему не заметил мечтательного выражения глаз Джека? Почему не насторожился, видя, как он бросает недовольные взгляды на меня и на Ширли, всем своим видом показывая, что без нас ему было бы куда лучше? Даже рука Ворнана, по-хозяйски легшая на голое плечо Джека, не вызвала у меня подозрений.

В эти дни я проводил с Ширли куда больше времени, чем раньше, ибо Джек и Ворнан постоянно куда-то уходили. Представившуюся мне возможность сблизиться с ней я не использовал. Мы лежали на солнце, изредка обмениваясь ничего не значащими фразами. Ширли напоминала комок нервов, подходящей темы для разговора я не находил, а потому предпочитал молчать. Аризона купалась в солнце. Под жаркими лучами не хотелось даже шевелиться, не то что разговаривать. Кожа Ширли блестела, как свеженачищенная бронза. Несколько раз Ширли порывалась мне что-то сказать, но в последний момент слова застревали у нее в горле. Подсознательно я чувствовал, что-то не так, но понятия не имел, откуда может прийти беда. И лишь случившаяся катастрофа открыла мне глаза.

Произошло это на двенадцатый день нашего визита. Октябрь подходил к концу, но жара и не думала спадать. В полдень солнце слепило глаза и так жгло кожу, что я не выдержал. Извинился перед Ширли — Джек и Ворнан опять отсутствовали — и ушел в свою комнату. Перед тем как затемнить, окно, посмотрел на Ширли. Она лежала на спине, закрыв глаза и согнув левую ногу в колене. Грудь ее равномерно поднималась и опускалась. Красивая женщина, разморенная жарой. Но тут мой взгляд упал на ее левую руку. Она сжала пальцы с такой силой, что дрожал не только кулак, но и рука до самого локтя. Тут-то я понял, каким усилием воля достигается ее внешнее спокойствие.

Я затемнил окна и вытянулся на кровати. Воздух приятно холодил кожу. Наверное, я задремал. А открыл глаза, услышав приближающиеся к моей двери шаги. Сел.

В комнату влетела Ширли. Казалось, она обезумела. Глаза дико сверкали, губы дрожали, грудь тяжело вздымалась. Залитое румянцем лицо, капельки пота, их я видел особенно отчетливо на теле.

— Лео… — у нее перехватило дыхание. — О Боже, Лео!

— Что? Что случилось?

Волоча ноги, она пересекла комнату, остановилась, лишь уперевшись коленями в кровать. Была она, словно в шоке. Губы шевелились, но с них не слетало ни звука.

— Ширли!

— Да, — пробормотала она. — Да. Джек… Ворнан… о, Лео, предчувствие не обмануло меня! Я не хотела этому верить, но, к сожалению, не ошиблась. Я их видела! Видела!

— О чем ты говоришь?

— Подошло время ленча. — Она глубоко вдохнула, пытаясь успокоиться. — Я проснулась и пошла их искать. Как обычно, они были в кабинете Джека. На мой стук не ответили, я открыла дверь и увидела, почему они не отреагировали. Они были заняты. Друг другом. Друг… другом. Руки, ноги, все переплелось. Я видела. Я смотрела на них не меньше полминуты. О, Лео, Лео, Лео!

Рыдающую, потрясенную, я обнял ее, боясь, что она рухнет на пол. Тяжелые сферы ее грудей ожгли мне кожу. Перед моим мысленным взором возникла описанная ею сцена. У меня словно открылись глаза. И винить во всем я мог только собственную глупость, бессердечность Ворнана, наивность Джека. Я аж скривился, представив себе Ворнана, облапившего Джека, словно гигантская доисторическая обезьяна, но дальнейшего развития мысль эта не получила. Ширли дрожала в моих объятьях, голая, потная, плачущая. Всем телом прильнула она ко мне, единственному островку стабильности в рушащемся мире. Поначалу я обнял ее, чтобы успокоить, но потом… потом потерял контроль над собой, а она не сопротивлялась, наоборот, с радостью приняла меня, и мгновение спустя мы упали на кровать, чтобы слиться воедино.

Глава 17

Несколько часов спустя я заставил Крейлика забрать нас. Ничего не объясняя. Просто сказал, что нам необходимо уехать. Мы даже не попрощались с хозяевами. Оделись, запаковали вещи, и я повез Ворнана в Тусон, где нас встретили люди Крейлика.

Оглядываясь назад, я вижу, сколь паническим был мой отъезд. Наверное, мне следовало остаться с Ширли и Джеком. Помочь им прийти в себя. Но в тот момент я думал лишь об одном: побыстрее уехать. Меня переполняло сокрушающее чувство вины. Стыд за содеянное. Между Ворнаном и Джеком. Между мной и Ширли случилось то, что могло бы, но не произошло между Ворнаном и Ширли. И я, я привел змея в их рай. Когда же разразился кризис, оказался далеко не на высоте, сначала поддавшись плотскому желанию, а потом позорно сбежав. Вся вина лежала на мне. Как и ответственность.

Тогда я думал, что больше не увижусь с Ширли и Джеком. Я знал об их постыдном проступке, и, словно человек, познакомившийся с пожелтевшими от времени письмами дорогих его сердцу людей, чувствовал, что знание это начисто отрезало меня от них. Теперь мнение мое меняется. Прошло два месяца, и этот эпизод представляется мне несколько под иным углом. Все трое, мы выглядели одинаково мерзкими слабаками, марионетками, послушно подчиняющимися веревочкам, за которые дергал Ворнан. И осознание нашей общей слабости может вновь возродить нашу дружбу. На это еще оставалась хоть какая-то надежда. Ибо то, что связывало Джека и Ширли, разбилось вдребезги и не подлежало восстановлению.

Передо мной проплывает череда лиц: Ширли, раскрасневшаяся, охваченная страстью, с закрытыми глазами, полуоткрытым ртом. Ширли, раздавленная стыдом, опустившаяся на пол, уползающая от меня, словно раненое насекомое. Джек, выходящий из кабинета, бледный, ничего не понимающий, словно жертва насилия, оказавшийся в незнакомом ему мире. И Ворнан, самодовольный, уверенный в себе, успешно выполнивший задуманное, особо удовлетворенный тем, что сотворили мы с Ширли. Я даже не злился на него. С его точки зрения он не сделал ничего из ряда вон выходящего и не чувствовал за собой никакой вины. Он отверг Ширли не потому, что пресытился женщинами. Просто он наметил себе другую жертву.

Крейлику я ничего не сказал. Он, конечно, чувствовал, что отдых в Аризоне не удался, во подробностями интересоваться не стал. Мы встретились в Фениксе. Он вылетел из Вашингтона после моего звонка. И тут же ввел меня в курс дел. Путь наш лежал в Южную Америку. В следующий вторник нас ждали в Каракасе.

— Придется вам обойтись без меня, — я покачал головой. — Ворнаном я сыт по горло. И выхожу из комитета, Сэнди.

— Не делайте этого.

— Я должен. Это глубоко личное. Я отдал вам почти год, а теперь пора собирать воедино осколки моей жизни.

— Останьтесь с нами еще на месяц, — взмолился Крей-лик. — Это просто необходимо. Вы смотрели выпуски новостей, Лео?

— Нерегулярно.

— Мир охвачен ворнаноманией. Ситуация ухудшается с каждым днем. Две недели, которые он провел в пустыне, только добавили жару. Вам известно, что в Буэнос-Айресе в воскресенье объявился лже-Ворнан и провозгласил Латиноамериканскую империю? В пятнадцать минут он собрал пятидесятитысячную толпу. Причиненный ущерб исчисляется миллионами. Они разнесли бы весь город, если б снайпер не застрелил этого человека.

— Застрелил? За что? Крейлик пожал плечами.

— Откуда мне знать? Это же чистое безумие. Толпа растерзала убийцу. И потребовалось два дня, чтобы убедить всех, что настоящий Ворнан жив-здоров и не показывался в Аргентине. А потом нашлись и другие лже-Ворнаны. В Карачи, Стамбуле, Пекине, Осло. Всему виной эта книга Филдза. Я бы с удовольствием содрал с него шкуру.

— А причем тут я, Сэнди?

— Вы нужны мне рядом с Ворнаном. Вы провели с ним больше времени, чем кто бы то ни было. Вы хорошо его знаете, а он знает и доверяет вам. Только вы сможете контролировать его.

— Контролировать его я не могу, — мне вспомнились Джек и Ширли. — Неужели вы этого не понимаете?

— По крайней мере, у вас есть такой шанс, Лео. Если Ворнан осознает, какая у него власть, он вывернет наш мир наизнанку. Одно его слово, и пятьдесят миллионов перережут себе глотки. Вы отстали от жизни, Лео. Не можете представить себе, что тут творится. Возможно, вам удастся сдержать его, если он почувствует, что мир готов плясать под его дудку.

— Я же не смог сдержать его, когда он разрушил виллу Уэсли Брутона.

— Тогда игра только начиналась. Мы стали умнее, не подпускаем Ворнана к сложной технике. Но вилла Брутона — наглядный пример того, что он может сотворить со всей планетой.

Я хрипло рассмеялся.

— Так зачем рисковать? Убейте его!

— Ради Бога, Лео…

— Я не шучу. Это можно устроить. Вы слишком долго вращались в правительственных кругах, чтобы я читал вам лекцию по макиавеллизму.[44] Избавьтесь от Ворнана, пока это в ваших силах, прежде чем он станет императором Ворнаном, которого возьмет под охрану десятитысячная гвардия. Сделайте это, Сэнди, и отпустите меня в мою лабораторию.

— Довольно шуток, Лео. Как…

— Я говорю серьезно. Если же вам не с руки убивать Ворнана, уговорите его вернуться в будущее.

— Мы не можем сделать и этого.

— Так что же вы намерены предпринять?

— Я же вам сказал: будем таскать его по всей Земле, пока ему не надоест. Держать под постоянным контролем. Удовлетворять все его желания. Подкладывать под него женщин…

— И мужчин, — вставил я.

— Если придется, даже маленьких мальчиков. Мы сидим на мегатонной бомбе, Лео, и потому должны сделать все возможное, но не дать ей взорваться. Если вы хотите покинуть нас в такой момент, воля ваша. Но, когда произойдет взрыв, вы почувствуете его даже в вашей башне из слоновой кости. Так каким будет ваш ответ?

— Я остаюсь. — Голос мой переполняла горечь.

Итак, я снова присоединился к этому странствующему цирку и присутствовал при развязке этой истории. Я не предполагал, что Крейлик сможет уговорить меня остаться. По крайней мере за два часа до нашего разговора я пребывал в полной уверенности, что наши пути с Ворнаном разошлись навсегда. Я не испытывал к нему ненависти за то, что он сотворил с моими друзьями, но считал его абсолютным злом. И говорил серьезно, предлагая Крейлику уничтожить его. И теперь мне вновь пришлось сопровождать Ворнана. Но на этот раз я решил держать его на расстоянии вытянутой руки, уже не создавая иллюзии дружбы. Ворнан знал, что тому причина. В этом я не сомневаюсь. Но его, похоже, не волновала возникшая между нами отстраненность.

Огромное множество людей стекалось, чтобы увидеть Ворнана. И раньше он собирал большие толпы, но происходящее теперь поражало воображение. Больше ста тысяч человек заполнили одну из площадей в центре Каракаса. Сто тысяч глоток приветствовали нас на испанском языке. Ворнан вышел на балкон, помахал рукой, словно папа, благословляющий верующих. Собравшиеся внизу требовали, чтобы он выступил с речью. Микрофон и систему громкой связи приготовили заблаговременно, но говорить Ворнан отказался. Лишь улыбался и махал рукой. Навстречу ему вздымалось море красных книжиц. Или «Нового откровения», или «Новейшего». Разницы, собственно, не было. В тот же вечер он дал интервью венесуэльскому телевидению. Испанского Ворнан не знал, но студия пригласила переводчика-синхрониста. С каким напутствием, спросили его, могли бы вы обратиться к народу Венесуэлы?

— Мир — чист, прекрасен и удивителен, — изрек Ворнан. — Жизнь священна. Вы можете создать рай и на этом свете. — Я остолбенел. Ранее мы не слышали таких благостных слов от нашего злокозненного приятеля. Похоже, он замышлял какую-то новую пакость.

В Боготе народу собралось еще больше. Разреженный воздух плато вибрировал от нескончаемых криков. Ворнан говорил вновь, слова чуть изменились, суть — нет. Обеспокоился и Крейлик.

— Он что-то затевает, — поделился он с со мной своими тревогами. — Такого еще не было. Он пытается обратиться к ним напрямую, без посредников.

— Отмените турне.

— Невозможно.

— Запретите ему произносить речи.

— Как?

Вопрос его остался без ответа.

И Ворнана изумляло число пришедших к нему людей. То были не зеваки, случайно забредшие, чтобы взглянуть на заезжее чудо, а искренне уверовавшие в пришествие нового бога. Разумеется, он ощущал свою власть над ними и начал проявлять ее. Я, однако, заметил, что более он не стремился к физическому контакту с толпой, предпочитая балконы и герметично закрытые салоны автомобилей.

— Они просят вас сойти к ним, Ворнан, — сказал я ему, когда мы стояли над заполненной ревущей толпой площадью в Лиме. — Разве вы их не слышите?

— Я бы с удовольствием.

— Вас никто не останавливает.

— Да, да. Но их так много. Может начаться давка.

— Наденьте «защиту от толпы», — предложила Элен Макилуэйн.

Ворнан обернулся к ней.

— А что это такое?

— Их носят политики. Сферическое силовое поле, окружающего того, кто надевает защитную оболочку. Создано именно с целью защиты знаменитостей, решивших выйти к людям. Любой приблизившийся получает удар током. Вы будете в полной безопасности, Ворнан.

— Правда? — Ворнан посмотрел на Крейлика. — Вы сможете достать мне такую броню?

— Полагаю, проблем не будет, — ответил Крейлик.

На следующий день, в Буэнос-Айресе, мы получили защитную броню из американского посольства. В последний раз она использовалась президентом Соединенных Штатов во время его латиноамериканского турне. Сотрудник посольства надел ее на себя. Электроды располагались по всему периметру, аккумулятор — на груди. Он же показал, как ей пользоваться.

— Попытайтесь подойти ко мне. Все вместе.

Мы двинулись к нему. И тут же его окружило желтоватое сияние. Еще шаг, и мы уперлись в непроницаемый барьер, отпрянули назад от удара током. Легкого, практически безболезненного, но весьма эффективного. От сотрудника посольства нас отделяло три фута. Демонстрация брони Ворнану понравилась.

— Дайте-ка я попробую.

Сотрудник надел на него броню, еще раз проинструктировал Ворнана, какие надо нажимать кнопки и в какой последовательности. Ворнан в точности выполнил все его указания.

— А теперь напирайте на меня. Все вместе. Сильнее! Сильнее! — Ближе чем на три фута никто из нас подойти не смог. — Ворнан удовлетворенно рассмеялся. — Отлично. Теперь я смогу ходить среди моих людей.

— Неужели вы ему это позволите? — спросил я Крейлика, когда мы остались одни.

— Он сам этого просил.

— Но вы могли сказать, что защита барахлит, придумать другой предлог. Сэнди, а вдруг защита откажет в самый критический момент?

— Такого не может быть. — Крейлик взял броню в руки, открыл панель на задней стенке аккумулятора. — В ней только одно слабое место — вот эта интегральная плата. При перегрузке она имеет тенденцию выходить из строя. Но есть байпасная цепь, которая мгновенно включается в работу. Так что силовое поле пропадает разве что на две микросекунды. В общем, защита может отказать только в одном случае, если кто-то сознательно сломает ее. К примеру, разорвет байпасную цепь, а интегральная плата не выдержит перегрузки. Но я не думаю, чтобы кто-либо пошел на такое.

— А Ворнан?

— Да, от Ворнана можно ждать чего угодно. Но едва ли он захочет ломать собственную броню. По-моему, он не стремится к непосредственному общению с народом.

— Но разве вы не боитесь того, что может произойти, если он выйдет к людям и захочет повести их за собой?

— Боюсь, — честно призвал Крейлик.

В Буэнос-Айресе Ворнана ждал самый восторженный прием. Именно в этом городе объявился лже-Ворнан, и приезд Ворнана настоящего не оставил равнодушным ни одного аргентинца. Широкую, обсаженную деревьями Авениду 9 Июля запрудила плотная толпа. Наш кортеж с трудом пробивался сквозь нее. Ворнан был в броне, мы же нервно ерзали на сидениях лимузинов. Время от времени Ворнан открывал дверцу и выходил из машины. Защита работала, никто не мог приблизиться к нему, но само присутствие Ворнана повергало окружающих в экстаз. Они облепляли силовую сферу, а внутри Ворнан ослепительно улыбался и кланялся.

— Мы стали соучастниками безумия, — сказал я Крейлику. — Не следовало этого делать.

Крейлик криво усмехнулся и посоветовал мне успокоиться. Но о каком спокойствии могла идти речь. Вечером Ворнан вновь дал интервью, полное утопических заявлений. Назрела необходимость скорейших реформ. Слишком большая власть сконцентрирована в руках лишь нескольких человек. Эра всеобщего благоденствия неизбежна, но приход ее возможно ускорить лишь общими усилиями.

— Мы рождены из мусора, но можем стать богами. Я это знаю. В моем времени нет болезней, нет бедности, нет страдания. Нет даже смерти. Но почему человечество должно ждать тысячу лет, чтобы обрести все эти блага? Действовать надо сейчас. Незамедлительно.

Его слова звучали, как призыв к революции. Однако конкретной программы Ворнан не выдвигал. Лишь произнес расхожие фразы о необходимости реформирования нашего общества. Но даже они в корне отличались от всего того, что он говорил в первые месяцы пребывания в двадцатом веке. Он превращался в бунтаря, осознав, что может принести куда больше вреда, обращаясь непосредственно к массам, а не издеваясь над отдельными личностями. Крейлик понимал это не хуже моего. И я никак не мог взять в толк, почему он не отрежет Ворнану доступ к глобальной информационной системе. Похоже, он не мог остановить ход событий, воспрепятствовать революции, подготовленной его же руками.

Мотивы Ворнана оставались для нас тайной. На второй день пребывания в Буэнос-Айресе он вновь вышел к народу. На этот раз люди изо всех сил стремились пробиться к Ворнану, прикоснуться к нему рукой. Нам удалось вызволить его лишь с помощью вертолета. С него сбросили лестницу, по которой он и ретировался. Бледный, потрясенный, снимал он броню. Впервые я увидел на его лице испуг. Он бросил на броню скептический взгляд.

— Может, она не уберегает от опасности? Надежна ли эта броня?

Крейлик заверил его, что все слабые места в интегральной плате дублированы, а потому надежность защиты не вызывает сомнений. Но Ворнана, похоже, не убедил. Тот отвернулся, пытаясь взять себя в руки. Я, однако, нисколько не огорчился, узнав, что и Ворнану ведом страх. Такая толпа могла перепугать любого, в броне или без оной.

В ночь на 19 ноября мы вылетели из Буэнос-Айреса в Рио-де-Жанейро. Я пытался уснуть, но к моему креслу подошли Ворнан и Крейлик. Последний держал в руках «броню от толпы».

— Наденьте.

— Зачем?

— Чтобы научиться ею пользоваться. В Рио вам придется ходить в ней.

Остатки сна улетучились.

— Послушайте, Сэнди, если вы думаете, что я собираюсь выйти к этим людям…

— Лео, — прервал меня Ворнан, — я хочу, чтобы вы были рядом со мной.

— Ворнану не по себе от всех этих толп, и он не хочет ходить среди них один. Он попросил меня уговорить вас сопровождать его. Только вас.

— Это правда, Лео, — кивнул Ворнан. — Другим я не доверяю. А рядом с вами мне не страшно.

Убеждать он умел. Один взгляд, одна улыбка, и я готов сопровождать его в обезумевшей толпе. Я сказал ему, что согласен, и он, тронув за руку, трогательно поблагодарил меня. Но, едва он ушел, заговорил инстинкт самосохранения, и когда Крейлик протянул мне броню, я отвел его руку.

— Не могу. Позовите Ворнана. Скажите ему, что я передумал.

— Перестаньте, Лео. С вами ничего не случится.

— Если я откажусь, Ворнан не выйдет к людям?

— Совершенно верно.

— Вот мы и решили эту проблему. Я не надену эту броню, и Ворнан не сможет ходить среди толпы. Мы перекроем ему кислород. Разве не этого вы хотите?

— Нет.

— Нет?

— Мы хотим, чтобы Ворнан имел возможность обратиться к людям. Они его любят. Нуждаются в нем. Мы не в праве отнять у них их героя.

— Так выдайте им этого героя. Но без меня.

— Не заставляйте меня повторяться, Лео. Он просят, чтобы вы, и только вы сопровождали его. Если он не появится в Рио, возможны международные осложнения и еще бог знает что. Мы не можем раздражать толпу, не допуская к вей Ворнана.

— Значит, меня бросают на съедение волкам?

— Броня гарантирует абсолютную безопасность, Лео! Не отказывайтесь. Помогите нам в последний раз.

Он приводил все новые доводы, и в конце концов убедил меня сдержать данное Ворнану слово. И пока мы летели на восток, на высоте двадцати миль над Амазонской впадиной, Крейлик учил меня пользоваться броней. Наука оказалась несложной, так что еще до посадки я полностью овладел ее премудростями. Ворнан не скрывал своей радости. Теперь он уже говорил о том, какое восхитительное волнение испытывает он, находясь среди людей, как отзываются они на исходящее от него обаяние. Я слушал и молчал. Пристально смотрел на него, стараясь запомнить выражение лица, сияние улыбки, ибо у меня было предчувствие, что его визит в нашу средневековую эпоху близок к завершению.

Такого скопища народу, как в Рио, видеть нам еще не доводилось. Предполагалось, что Ворнан встретится с ними на берегу океана. Наш кортеж катил по улицам великолепного города, но берега мы так и не увидели, только море голов, заполнившее широкую полосу от отелей на набережной до самой воды. Многие стояли и среди волн. Проникнуть в эту плотную толпу не было никакой возможности, а потому пришлось прибегнуть к помощи вертолетов. Мы поднялись в воздух, полетели вдоль набережной. Ворнан раздувался от гордости.

— Ради меня. Они пришли ради меня. Где мой компьютер-переводчик?

Крейлик снабдил его еще одной игрушкой. Компьютер, настроенный на голос Ворнана, переводил его речь на португальский. Ворнан говорил, пока мы летели над лесом черных рук, и слова его разносились в теплом летнем воздухе. Не могу поручиться за перевод, но по-английски говорил он красноречиво и трогательно. О мире, из которого он пришел, безмятежном и гармоничном. Свободном от страданий и тревог. Где каждый человек уникален и самоценен. Он сравнивал будущее с нашим суетливым, безрадостным временем. Толпа, которую он видит внизу, невозможна в его эпоху, ибо только голод может собирать вместе столько людей, а там, где он живет, с голодом навеки покончено. Почему, спрашивал он, вы сами выбрали такой образ жизни? Почему вам не избавиться от ваших нерушимых принципов и гордыни, не отбросить догмы и идолов, не сокрушить барьеры, разделяющие сердца? Пусть каждый человек возлюбит ближнего, как брата своего. Пусть снизойдет новый век доброты.

Он не придумал ничего нового. Другие пророки предлагали то же самое. Но говорил он с такой искренностью и страстью, что избитые фразы казались откровениями. Ужели это был Борная, который смеялся миру в лицо? Ужели тот Ворнан, что играюще манипулировал людьми? Этот блестящий, ни с кем не сравнимый оратор? Этот святой? Даже у меня от его слов наворачивались на глаза слезы. Так что вы можете себе представить, какой эффект производил он на тех, кто собрался на берегу, кто слушал его, прильнув к телеэкранам.

Ворнан поднялся на вершину. Стал центром нашего мира. Мы принадлежали ему. Сменив насмешку на искренность он покорил нас всех.

Ворнан закончил проповедь. И повернулся ко мне.

— А теперь выйдем к ним, Лео.

Мы надели броню. Меня трясло от ужаса. Даже Ворнан, сдвинув бортовую панель, заколебался, глянув на ревущую внизу толпу. Но его ждали. И крики любви вздымались до небес. Магнетизм сработал в обратную сторону: Ворнана притягивало к людям.

— Идите первым, — попросил он меня. — Пожалуйста.

С отвагой камикадзе я вылез на лесенку, и меня спустили вниз с высоты в двести футов. Люди раздались в стороны. Я почувствовал ногами песок. Толпа устремилась ко мне. Но, увидев, что я — не пророк, замерла. Некоторых отбросили назад электроразряды. Я понял, что неуязвим, и успокоился. Желтоватое сияние создавало непреодолимый барьер между мной и теми, кто хотел подойти вплотную.

Спустился Ворнан. Радостный вопль вырвался из тысяч глоток. Его узнали. Он стоял рядом со мной, в сиянии собственного могущества, гордый, безмерно радостный. Я знал, о чем он думает: далеко не всякому удавалось пройти такой путь. И очень немногие становились богами еще при жизни.

— Идемте с мной, — приказал Ворнан.

Он воздел руки и неспешно зашагал вдоль берега, величественный, вызывающий благоговейный трепет. На меня внимания не обращали. Все стремились пробиться к нему. Лица их исказились, глаза остекленели. Но никто не мог прикоснуться к нему. Силовое поле сохраняло вокруг Ворнана магические три фута пустоты. Толпа раздавалась, чтобы пропустить нас, но тут же смыкалась позади. Никто не желал верить в непроницаемость брони. Даже находясь под ее защитой, я чувствовал напор толпы. Возможно, нас окружал миллион бразильцев, возможно, пять миллионов. То был величайший триумф Ворнана. Он шагал и шагал, улыбаясь, кивая, принимая, как должное, воздаваемые ему почести.

Черный гигант, голый по пояс, с блестящей от пота кожей, возник перед ним. На мгновение застыл на фоне бездонного синего неба.

— Ворнан! — прогремел его голос. — Ворнан! Он протянул руки к Ворнану…

И схватил его за рукав.

Образ этот навсегда остался в моей памяти: черные пальцы на светло-зеленом одеянии Ворнана. И Ворнан, хмурящийся, уставившийся на руку негра, внезапно осознавший, что броня более не защищает его.

— Леон! — завопил он.

Но тут же с ревом надвинулась толпа. Люди обезумели. Передо мной повисла нижняя перекладина сброшенной с вертолета лестницы. Я схватился за нее, и меня потянуло наверх. Вниз я посмотрел лишь с борта вертолета. Бесформенная масса тел копошилась внизу. Меня передернуло. В свалке погибло несколько сотен человек. Следов Ворнана не нашли.

Глава 18

Первое действие закончилось, второе, похоже, только начинается. Я не знаю, к чему приведет исчезновение Ворнана: укрепит наш дух или, наоборот, сбросит в пропасть безумия. Чтобы это понять, требуется время.

Шесть последних недель я живу в Рио. В полной изоляции, словно на Луне. Все уехали, но я остался. Квартирка у меня маленькая, лишь две комнатки, неподалеку от того места, где разыгрался последний акт трагедии. Более месяца я не выхожу за порог. Еду мне передают по тоннелю пневмопочты. Я не гуляю по городу, не купаюсь. Друзей в Рио у меня нет. Я не понимаю ни слова по-португальски.

С пятого декабря я надиктовываю воспоминания, работа эта близится к завершению. Публиковать мои мемуары я не собираюсь. Но считаю себя обязанным максимально подробно, насколько, разумеется, позволит память, написать обо всем, что мне известно о пребывании Ворнана среди нас и о моих с ним взаимоотношениях. Затем я запечатаю пленку и положу в сейф, с указанием вскрыть не ранее чем через сто лет. У меня нет желания вносить свою лепту в поток уже появившихся сплетен. Надеюсь, мои показания не потеряют своей актуальности и через столетие, но уж во всяком случае они не раздуют пожар, что и так полыхает в нашем мире. А более всего мне бы хотелось, чтобы тот, кто прослушает эти пленки, не сразу понял бы о чем речь, ибо события эти давно уже уйдут в историю. Но, откровенно говоря, не верю в такой исход.

Слишком много осталось неясностей. Разорвала Ворнана толпа или он вернулся в свое время? Был ли черный гигант присланным за ним курьером? Или. Ворнан перенес себя в будущее, как только защита вышла из строя? Не знаю. И почему сломалась защита? Крейлик клялся и божился в ее стопроцентной конструктивной надежности. И вывести ее из строя могли лишь намеренно. Неужели это сделал сам Крейлик из страха перед растущим могуществом Ворнана? И использовал меня, как пешку, убедив пойти навстречу желаниям Ворнана. Я согласился сопровождать его, а Крейлик подсунул ему поврежденную броню. Если так, то я был невольным соучастником убийства, я — ярый противник насилия. Но у меня нет уверенности, что Ворнана убили. Я даже не знаю наверняка, погиб ли он. Одно лишь не вызывает сомнений: он ушел из нашего мира. Я думаю, он мертв. Мы не могли позволить ему и дальше ходить среди нас. Заговорщики, убившие Цезаря, полагали, что действуют на благо общества. Ворнан ушел, но вопрос остался: сможем ли мы пережить его уход?

Мы написали достойную мифа концовку. Когда молодой бог вышел к нам, мы его убили. И теперь он разрубленный на части Осирис,[45] умерший Таммуз,[46] оплакиваемый Бальдр.[47] Грядет час искупления грехов и воскрешения из мертвых, и я его боюсь. Живой Ворнан мог бы развенчать себя, показать миру, какой он эгоистичный, тщеславный, невежественный, аморальный, эдакая помесь петуха и волка. Ушедший Ворнан — совсем другое дело. Теперь он вне нашего контроля, ибо мы превратили его в мученика. Те, кому он нужен, будут ждать его преемника, того, кто заполнит образовавшийся вакуум. Не думаю, что мы будем испытывать недостаток в преемниках. Мы вступаем в век пророков. Грядет эра новых богов. Мы входим в век огня. Боюсь, что мне доведется увидеть эпоху Очищения, о которой говорил Ворнан.

Достаточно. Скоро полночь, подходит к концу тридцать первый день декабря. С последним ударом часов век предыдущий уступит место веку последующему. На улице царит веселье. Люди танцуют и поют. Я слышу громкие крики, в окне видны отблески фейерверков. Возможно, где-то и остались апокалипсисты, с содроганием или в блаженстве грезящие о приближении судного дня. Скоро наступит двухтысячный год. Двухтысячный.

Слово это звучит для меня непривычно.

И мне пора покидать квартирку. Я выйду на улицу, к людям, чтобы отпраздновать с ними рождение нового года. Защита мне не нужна. Я в полной безопасности. Если что меня и тревожит, так это годы жизни. Столетие умирает. Я иду к людям.

ПРОЧЬ СОМНЕНИЯ [= НА ДАЛЬНИХ МИРАХ]

Инопланетные существа, с которыми, пришлось иметь дело полковнику Девалу в «Перст Господень», были относительно примитивным народом, относились к типу культуры, опутанной ритуалами и табу, во многом напоминающей те, что еще встречаются на Земле. Но существует еще один вариант, достойный рассмотрения: Земляне могут встретить на звездах чужаков, устроенных куда сложнее, чем мы и обладающих неземной силой убеждения.

Полковник Дин Вартон крепко зажал фотографию между большим и указательным пальцами и пристально вглядывался в ее блестящую поверхность. Лицо его медленно багровело. Космический корабль, по внешним очертаниям принадлежащий внеземной цивилизации, заходил на посадку, чтобы сесть на необитаемой планете, значившейся в звездных каталогах как Барлетт-5. На Барлетте-5 располагался наблюдательный пост Земли. Посадка инопланетного корабля нарушала суверенитет Земного сектора. Вартон нахмурился.

— Когда получен этот снимок? — спросил он, переведя взгляд на лейтенанта Кросли.

— Около часа назад, сэр. Но вы находились в капсуле глубокого сна, и мы не думали…

— Конечно, вы не думали, — язвительно повторил Вартон. — Что же, договаривайте до конца. Надеюсь, вы послали предупреждение?

Кросли кивнул.

— Сразу же, по всему диапазону, на земном, галактическом, дормиранийском, лисорском и фаудийском. На каждом языке мы повторили, что на Барлетте-5 — наблюдательный пост Земли, посадка здесь без специального разрешения запрещена и они должны немедленно покинуть окрестности планеты. Но к тому времени корабль уже сел. Мы полагаем, он опустился на плато Крестона, в ста двадцати милях к северо-востоку от вас.

— Вы получили ответ?

— Несколько минут назад. Брикенридж считает, что их язык представляет собой разновидность фаудийского. Они заявили, что, во-первых, не признают права Земли на эту планету, а во-вторых, прибыли сюда для проведения научных экспериментов. После их завершения, через неделю или две, они обещают покинуть Барлетт-5.

— И как вы отреагировали?

Кросли опустил глаза.

— Пока никак, сэр. Мне доложили, что вы вот-вот выйдете из капсулы и…

— И вы решили подождать. Все правильно, лейтенант. На вашем месте я поступил бы точно также. Брикенриджа ко мне.

— Есть, сэр.

Лейтенант Кросли отдал честь, повернулся и вышел из кабинета. Оставшись один, Вартон печально покачал головой с всклокоченной шевелюрой. Вот к чему приводит столетний галактический мир. Молодежь, вроде Кросли, уже не знает, что такое война. А кучка инопланетян может позволить себе появиться на принадлежащей Земле планете в полной уверенности, что им все сойдет с рук. Вартон вздохнул. Он-то надеялся спокойно дослужить оставшиеся несколько лет. Ему уже сто двадцать пять, в сто тридцать он мог выйти в отставку. Лишь полтора часа глубокого сна ежесуточно позволяли ему поддерживать форму. Ну что же, хотел он того или нет, ЧП произошло. Нежданно-негаданно. Вартон расправил плечи.

В кабинет заглянул лингвист, капитан Брикенридж, невысокий, ширококостный, с живым энергичным лицом под шапкой рыжих волос.

— Сэр?

— Брикенридж, вы сказали, что звездолет ответил вам на фаудийском языке?

— Фаудийском диалекте, сэр.

— Именно это я и имел в виду. Откуда прибыл звездолет? Фаудийская конфедерация не решилась бы посылать корабль на планету, контролируемую Землей. Если только в ее намерения не входит спровоцировать войну.

— О, это не фаудийцы, сэр, — ответил Брикенридж. — Они просто говорят на фаудийском диалекте. В фаудийском секторе на многих планетах, не входящих в Конфедерацию, говорят на диалектах основного языка.

— Это и так ясно, — Вартон раздраженно жестом остановил Брикенриджа. — Я хочу знать, откуда этот звездолет.

— Могу лишь высказать предположение.

— Говорите.

— Они прилетели из западной части фаудийского сектора. Об этом свидетельствует сдвиг гласных в их разговорной речи. Там есть три обитаемые планеты, где говорят на разных диалектах фаудийского языка. Это Сиросс, Халивану и Дортмуни, — Брикенридж загнул три пальца. — На Сироссе спад технологии. Уже несколько столетий никто не видел их звездолетов. Дортмунийцы исповедуют непротивление насилию в случае конфликта и никогда не станут его зачинщиками. Они тоже не могли послать звездолет на Барлетт-5. Значит, остается Халивану. Скорее всего на Барлетт-5 сел корабль с этой планеты. Вам ведь, конечно, известны легенды о халива…

— Это только легенды. И не более.

— Они подтверждены множеством свидетельств. Документально доказано…

— Ничего не доказано, Брикенридж! Слышите? В отношении Халивану ничего не доказано! — Вартон встал, упершись руками в стол и чувствуя, как дрожат ноги. — Меня не интересуют разговоры о сверхъестественных способностях, которыми якобы наделены обитатели Халивану. Мой долг — заставить их покинуть Барлетт. И как можно скорее! Следуйте за мной. Сейчас я вышвырну их отсюда.

О Халивану действительно ходит много легенд, думал Вартон, направляясь к коммуникационному центру. Космонавты, побывавшие в фаудийском секторе, привозили оттуда самые невероятные россказни о вампирах, высасывавших из человека душу, и прочие небылицы. Но доказательств не было. Обитатели Халивану держались обособленно и избегали контактов. Об отшельниках всегда распространяют нелепые слухи, успокаивал себя Вартон. Он отбросил все опасения. Его задача — защищать границы земного сектора Галактики, которые нарушил звездолет с Халивану, если, разумеется, он прилетел именно с этой планеты.

— Установи контакт с кораблем, — приказал Вартон сержанту Маршаллу.

Тот кивнул и начал вращать цилиндрические ручки передатчика. Через минуту он повернулся к Вартону.

— Я вышел на их волну, но они не отвечают, сэр.

— Ничего. Будь уверен, они нас услышат. Брикенридж, ты лучше разбираешься в этих диалектах. Возьми микрофон и скажи им, что они незаконно находятся на земной территории и ровно — дадим им три часа — и ровно через три часа должны взлететь с Барлетта-5. В противном случае мы будем рассматривать их посадку как военное вторжение.

Кивнув, Брикенридж начал говорить. Вартон обнаружил, что понимает почти все. Он отчасти знал фаудийский язык, один из пяти основных языков Галактики, а язык Халивану отличался лишь более растянутыми гласными и некоторыми грамматическими упрощениями.

Брикенридж замолчал, некоторое время стояла полная тишина.

— Повтори, — приказал Вартон.

Брикенридж еще раз прочитал ультиматум. И вновь им ответила тишина. Вартон уже собирался просить Брикенриджа вновь передать требование покинуть планету, как в динамике что-то затрещало и хрипловатый голос произнес:

— Эритомор…

На фаудийском языке это означало «земляне». Затем последовало еще много фаудийских слов, с каждым из которых лицо Вартона вытягивалось все больше и больше. Ему вежливо объясняли, что Свободный Мир Халивану не признает права Земли на необитаемую планету, так что капитан звездолета не видит оснований для немедленного взлета. Однако Мир Халивану не намерен предъявлять собственные права на Барлетт-5, и звездолет прибыл сюда лишь для наблюдений за Солнцем. По их завершении, через девять или десять стандартных галактических дней, они сразу же улетят.

— Они сказали, что не признают… — начал Брикенридж, как только голос стих и из динамика донесся треск помех.

Нетерпеливым жестом Вартон остановил его.

— Я все понял, капитан, — он схватил микрофон и начал говорить на ломаном фаудийском. — Говорит полковник Дин Вартон. Если вы хотите проводить наблюдения за Солнцем, вам необходимо получить разрешение по соответствующим дипломатическим каналам. Я не имею права разрешить вам посадку. Поэтому я требую…

Его прервал голос из динамика.

— Эритомор… вор хелд д'чаукч кон деринилак…

Они услышали то же самое, сказанное тем же ровным голосом, будто в разговоре с капризным ребенком. Вартон подождал, пока голос смолкнет, и попытался заговорить вновь. Но едва он произнес несколько слов, как из динамика в третий раз полилась размеренная фаудийская речь.

— Это запись, — пробормотал Маршалл. — Они соединили концы пленки, и она будет крутиться до бесконечности.

— Давайте послушаем, — буркнул Вартон.

После десятого повтора он приказал Маршаллу выключить передатчик. Стало ясно, что радиоультиматумами ничего не добьешься. На звездолете их просто не будут слушать. Оставалось только одно: послать парламентера, чтобы тот лично передал капитану звездолета требование покинуть Барлетт-5. Если это не поможет…

Тогда придется принять другие меры.

— Объявить тревогу, — распорядился Вартон. — Подготовить базу к боевым действиям. На всякий случай. — Помолчав, он повторил: — На всякий случай.

Тридцать семь военнослужащих наблюдательного поста на Барлетте-5 с энтузиазмом заняли боевые позиции. Большинству вторжение инопланетян, даже если все силы неприятеля состояли из одного звездолета, казалось развлечением. Каково провести три года на пустой планете в тысяче световых лет от дома! А тут — отступление от рутины дежурств и заполнения никому не нужных бланков.

Полковник Вартон не разделял их радости. Он помнил, что такое война. В 2716, еще новобранцем, он участвовал в сражениях последней галактической войны между Землей и Дермираном. С тех пор, уже почти сто лет, в Галактике царил мир. А так как самому старшему из тех, кто служил под его началом не исполнилось и девяноста, никто из них не представлял, что такое настоящая война. Звездолеты, корпуса которых лопались в открытом космосе, как воздушные шарики, континенты, стертые в пыль, целое поколение молодых мужчин, так и оставшихся молодыми. Нет, с какой стороны ни посмотри, в войне не было ничего хорошего. Но, возможно, долгий мир чересчур успокаивающе действовал на другие цивилизации. Сто лет назад ни один инопланетный корабль не решился бы на такую посадку, думал Вартон. И кто осмелился бы дать подобный ответ на ультиматум офицера Земли?

Ситуацию усложняло и то, что ответственность за все целиком ложилась на него. Гиперграмма могла дойти до Земли лишь за месяц. Столько же времени понадобилось бы для получения ответа. За такой срок территориальная неприкосновенность земного сектора может быть нарушена добрый десяток раз. Поэтому он должен принять решение. Если нарушители будут упорствовать, у него остаются лишь два пути. Либо уничтожить инопланетный звездолет и таким образом начать войну, либо разрешить им остаться, тем самым пригласив всю Галактику безнаказанно нарушать земные границы. Не слишком приятный выбор. А за советом он мог обратиться лишь к командирам соседних наблюдательных постов, таким же полковникам, как и он. Вряд ли они скажут ему что-нибудь, заслуживающее внимания. Нет, полагаться он мог только на себя.

Пока Вартон наблюдал, как мирный лагерь превращается в боевую крепость, к нему подошел Брикенридж.

— Сэр?

— В чем дело, Брикенридж?

— Я готов пойти к звездолету с Халивану. Мне кажется, я лучше других справлюсь с этой миссией.

Вартон кивнул. Он и сам собирался послать Брикенриджа. Капитан облегчил ему задачу.

— Не возражаю, капитан. Прикажите Смитсону подготовить вездеход. Отправляйтесь немедленно.

— Особые инструкции, сэр?

— Для начала повторите им наш ультиматум. Объясните, что мы обязаны уничтожить их, если они не взлетят отсюда в отведенное нами время. Постарайтесь, чтобы до них дошло, что суть нашей службы здесь состоит именно в том, чтобы уничтожать инопланетные звездолеты, оказавшиеся на Барлетте-5 без соответствующего разрешения. Таким образом, ответственность за развязывание возможной войны ложится на них.

— Я понял, сэр.

— Хорошо. Не кипятись, не угрожай, просто постарайся убедить их, что у нас нет другого выхода. Черт побери, я вовсе не хочу в них стрелять, но отдам приказ открыть огонь, как этого требует мой долг! Мне не остается ничего другого, если они не улетят! Скажи, что они могут наблюдать за здешним солнцем сколько угодно, но только после того, как свяжутся с Землей.

Брикенридж кивнул. На его лбу выступили капельки пота. Он явно нервничал.

— Вы не обязаны ехать туда, капитан, — сказал Вартон. — Я могу послать кого-нибудь другого.

— Это моя работа, — ответил Брикенридж. — Я не отказываюсь от своего слова.

— Вас волнуют те безумные истории, которые доводилось слышать, капитан? Я читаю ваши мысли.

— Истории… Всего лишь истории, сэр, — твердо ответил Брикенридж. — Разрешите идти, сэр?

Вартон улыбнулся.

— Ты отличный парень, Брикенридж. Вперед.

Дорога до звездолета займет у Брикенриджа чуть больше часа, рассуждал Вартон. Положим полчаса на переговоры и час на обратный путь. Всего часа три. Значит, если миссия Брикенриджа окажется удачной, звездолет взлетит одновременно с возвращением капитана на базу. Если… Он долго стоял перед экраном радара, глядя на светлое пятнышко звездолета, который находился в ста двадцати милях от них, и на крошечного белого жучка, вездеход Брикенриджа, перемещавшегося на северо-восток.

Потом он прошел в кабинет и попытался заняться обычными делами, но мысли постоянно возвращались к инопланетному кораблю. Накатила невероятная усталость. Больше всего на свете хотелось забраться в капсулу глубокого сна и забыться.

Но Вартон напомнил себе, что сегодня уже провел там полтора часа. Больше одного сеанса в сутки не полагалось. Ну ничего, он выдержит и так.

Полуденные тени начали удлиняться. У Барлетта-5 не было луны, и ночь наступала очень быстро. Маленький диск солнца скатывался к горизонту, отбрасывая оранжевый свет на пустую голую равнину. Судя по экрану радара, вездеход Брикенриджа приближался к базе.

Прошло четыре часа. Звездолет с Халивану по-прежнему стоял на плато. Лингвист сразу же направился в кабинет полковника Вартона.

— Ну что? — спросил тот.

Брикенридж широко улыбнулся.

— Все в порядке, сэр. Они улетают на следующей неделе, как только закончат свои наблюдения.

Вартон так и сел от неожиданности.

— Что ты сказал?

— Я счел возможным разрешить им остаться, сэр.

От негодования у Вартона перехватило дыхание.

— Ты счел возможным разрешить им остаться? Как это любезно с твоей стороны! Но я уполномочил тебя передать ультиматум, а не вести переговоры!

— Разумеется, сэр. Однако я обсудил с ними возникшую ситуацию, и мы пришли к общему мнению, что неразумно требовать их отлета до завершения экспериментов. Они не хотят причинить нам вред. На их звездолете даже нет оружия, сэр.

— Брикенридж, ты в своем уме? — спросил Вартон.

— Сэр?

— Как ты смеешь, стоя здесь, нести такую чушь?! Твое мнение об их безобидности не имеет никакого значения, и тебе это хорошо известно! Тебя послали передать ультиматум, и ничего больше. Мне нужен их ответ.

— Мы обсудили это, сэр. От нас не убудет, если мы позволим им задержаться на несколько дней.

— Брикенридж, что там с тобой сделали? Ты говоришь, как сумасшедший. Какое ты имел право…

— Но вы сами сказали, что лучше разрешить им остаться, чем начинать новую войну, сэр. А так как они хотели довести эксперименты до конца, я последовал вашим инструкциям и дал добро при уело…

— Последовал моим инструкциям?! — проревел Вартон. Его пальцы угрожающе забарабанили по столу. — Когда же я говорил об этом?

— Непосредственно перед моим отъездом, — удивленно ответил Брикенридж.

— Теперь мне совершенно ясно, что ты спятил. Я не говорил ни слова о том, чтобы разрешить им остаться. Я просил передать, что буду вынужден уничтожить их, если они не покинут Барлетт-5 к указанному сроку. Ни о каком разрешении не было сказано ни слова. И…

— Позвольте возразить вам, сэр…

Вздохнув, Вартон нажал кнопку, чтобы вызвать дежурного. Мгновение спустя тот сунул голову в дверь.

— Роджерс, — сказал Вартон, — отведи Брикенриджа в изолятор и запри там до психиатрического обследования. Пришли ко мне Симпсона.

Симпсон появился через несколько минут и застыл у двери.

— Расскажи мне, что произошло между Брикенриджем и инопланетянами.

Симпсон покачал головой.

— Мне нечего рассказать, сэр. Я не заходил в звездолет. Капитан Брикенридж приказал мне оставаться возле вездехода.

— Понятно, — кивнул Вартон. — Можешь идти.

— Есть, сэр.

Когда за Симпсоном закрылась дверь, Вартон обхватил голову руками.

Он не давал Брикенриджу никаких инструкций насчет ведения переговоров. Однако лингвист клялся, что получил их. Что заставило сорваться такого испытанного военнослужащего, как Брикенридж?

Вартон печально вздохнул. Чего только не рассказывали о Халивану! Эти странные истории об их еще более странных парапсихических способностях… Но Брикенридж сам назвал все эти вздорные слухи галиматьей. И Вартон придерживался того же мнения. В свое время он слышал о множестве чудес, которые на поверку оказывались пустыми россказнями. Богатое воображение некоторых космонавтов нередко наделяло представителей малоизвестных цивилизаций сверхъестественными силами, а потом, по мере налаживания контактов, все становилось на свои места.

Вартон вновь нажал на кнопку.

— Лейтенанта Кросли ко мне. И поскорее, — приказал он появившемуся дежурному.

Пять минут спустя лейтенант вошел в кабинет. Уже наступили сумерки. Лицо Кросли было бледнее обычного и выражало тревогу. Недавний выпускник академии, он только-только разменял третий десяток.

— У нас возникли некоторые осложнения, лейтенант, — сказал Вартон, наклонившись вперед. — Кстати, я записываю наш разговор на пленку.

Кросли кивнул.

— Сегодня днем я послал Брикенриджа к инопланетному звездолету, чтобы передать наш ультиматум. Я просил подчеркнуть, что они должны улететь не позднее, чем через три часа после этого, иначе я открою огонь. Вместо того он разрешил им остаться до завершения их экспериментов. А теперь заявляет, что действовал согласно моим инструкциям.

— А я удивился, почему его заперли в изоляторе.

— Теперь тебе известно, в чем дело. Я не притворяюсь, будто пониманию, отчего он свихнулся, но знаю, что мы должны послать к звездолету с Халивану другого парламентера, чтобы отменить разрешение Брикенриджа и сказать, что они должны незамедлительно покинуть Барлетт-5.

— Разумеется, сэр.

— Я хочу, чтобы туда поехал ты, Кросли. И немедленно. Возьми с собой еще кого-нибудь и позаботься, чтобы вы оба вошли в звездолет. Скажи им, что предыдущий посланец не имел права вести переговоры, что ты облечен всей полнотой власти, и, если они не улетят до рассвета, нам придется ликвидировать их.

Кросли побледнел еще больше, но решительно ответил:

— Я сейчас же выезжаю, сэр.

— Прежде чем ты уйдешь, повтори, что ты там скажешь.

Кросли повторил.

— И никаких переговоров, лейтенант! Это ясно?

— Да, сэр.

— Ты передашь им ультиматум и уедешь. Ответа ждать не надо. Если до утра они не взлетят, мы их уничтожим.

— Да, сэр.

— Тебе все понятно? Потом не станешь утверждать, будто я поручил тебе вести переговоры?

Кросли улыбнулся.

— Разумеется, нет, сэр.

— Тогда иди.

Медленно тянулись часы. Прозвучал сигнал отбоя, но Вартон не ложился, меряя кабинет тяжелыми шагами. Звездный свет, достаточно яркий в безлунной темноте, сочился в окна. Сжав кулаки, Вартон вглядывался в ночь.

Он жалел Брикенриджа. Что может быть хуже, чем потеря связи с реальностью? Утверждать, что черное — это белое, а белое — черное? Результаты психоанализа ничего не дали: Брикенридж твердо верил в то, что получил указание вступить в переговоры. Шизофрения, признал врач. Но ведь шизофрения не возникает внезапно. Это не то, что подвернуть ногу. Она заявляет о себе нарастающей неадекватностью поведения. Но ведь ни у кого никогда не возникало сомнений в психической устойчивости Брикенриджа!

Оставалось только предположить, что внезапная болезнь Брикенриджа — следствие его контакта с инопланетянами, однако Брикенридж утверждал, что с ним ничего не делали, а данные обследования исключали прием наркотиков или гипноз. Конечно, врач мог и ошибиться…

Вартон вглядывался в свое отражение в стекле. У обитателей Халивану наверняка нет никаких сверхъестественных способностей. Просто эта цивилизация по каким-то только ей понятным причинам сторонится контактов с разумной жизнью других миров. И нет оснований приписывать им колдовские штучки.

Вдали показались яркие огни. Послышался рев двигателя. Кросли возвращался.

В нетерпении Вартон выскочил навстречу. Ночной воздух холодил разгоряченное лицо. Кросли и его водитель, Родригес, вылезли из кабины.

Увидев Вартона, они отдали честь. Дрожащей рукой Вартон приветствовал их обоих.

— У вас возникли какие-нибудь трудности?

— Нет, сэр. Но мы не смогли его найти, — ответил Кросли. — Мы осмотрели все окрестности…

— Что ты мелешь? — оборвал его Вартон срывающимся голосом. — Кого вы не нашли?

— Разумеется, Брикенриджа, — ответил Кросли и недоумевающе взглянул на Родригеса. — Как вы и приказали, мы объезжали базу расширяющимися кругами до тех пор, пока…

У Вартона потемнело в глазах.

— Зачем вы искали Брикенриджа?

— Разве вы не послали нас на розыски? Он заблудился, возвращаясь от инопланетного корабля, и вы приказали нам найти его. Сэр? Сэр, вам нехорошо?

Сердце Вартона, казалось, сжали ледяные пальцы.

— Пошли со мной, лейтенант. И ты, Родригес.

Он привел их в кабинет и включил пленку, на которой записал разговор с Кросли перед отъездом. Лейтенант в замешательстве поглядывал то на полковника, то на Родригеса.

— Вы по-прежнему настаиваете на том, что я послал вас на поиски Брикенриджа? — спросил Вартон, когда пленка кончилась.

— Но… да…

— Брикенридж спит в изоляторе. Он никогда не терялся. Он вернулся давным-давно. Вас я послал передать ультиматум. Кросли, разве ты не узнаешь собственный голос?

— Голос похож на мой, это точно. Но… я не помню… это…

Дальнейшие расспросы ни к чему не привели. Разговор, воспроизведенный на пленке, только смутил Кросли. Он бледнел и бледнел, продолжая упорствовать в том, что они ездили кругами в поисках Брикенриджа. Родригес целиком поддерживал его. Даже когда Вартон сказал, что проследил по радару их путь к звездолету и обратно, они лишь качали головами.

— Мы не приближались к их звездолету, сэр. Вы приказали…

— Достаточно, лейтенант. Оба можете идти спать. Возможно, завтра вы что-нибудь вспомните.

Вартон не мог уснуть. Сначала Брикенридж, потом Кросли и Родригес — все они вернулись от звездолета с какими-то идиотскими баснями. Уверенность Вартона начала улетучиваться. Может, легенды о Халивану вовсе не плоды досужего вымысла?

Нет. Это невозможно.

Но как иначе объяснить то, что произошло с его людьми? Шизофрения не заразная болезнь, не так ли? Но как трудно смириться с тем, что все трое, встретившись с инопланетянами, вернулись… другими людьми. В них что-то изменилось, это несомненно. Изменилось их восприятие прошлого. Кросли даже пленка не убедила.

К утру Вартон понял, что остался лишь один выход. Он уже не думал о том, что должен сохранить в неприкосновенности границы Земного сектора. Не снимая с себя ответственности, он полагал, что сейчас более важно узнать, каким образом обитатели звездолета воздействуют на людей. И выяснить это он мог только сам. Больше посылать к звездолету некого, иначе наблюдательный пост останется без офицеров.

И потом все они в сущности зеленые юнцы. Только настоящий мужчина, ветеран дормиранской войны, мог разобраться в происходящем.

Однако сначала необходимо принять меры предосторожности.

Утром он послал за капитаном Лоуэллом, последним из старших офицеров, так как ни Брикенриджу, ни Кросли доверять он уже не мог.

— Лоуэлл, я сам отправлюсь к звездолету. До моего возвращения командование базой возлагаю на тебя. Слушай внимательно. Я собираюсь дать им ровно четыре часа, чтобы убраться отсюда. По истечении этого срока я хочу, чтобы ты расстрелял их из тяжелых тепловых орудий, даже если я прикажу тебе не делать этого. Понятно? Если придется, действуй против моего прямого приказа. Но дай команду открыть огонь, как только кончится отведенное им время.

Лицо Лоуэлла выражало полное замешательство.

— Сэр, я не понимаю…

— И не пытайся понять. Только слушай. Я записываю наш разговор на пленку. Держи ее у себя. Когда я вернусь, прокрути ее мне.

Оставив в кабинете совершенно сбитого с толку Лоуэлла, Вартон направился к вездеходу. За рулем сидел Смитсон, ездивший к звездолету с Брикенриджем.

Они ехали молча, тишина нарушалась лишь ревом реактивных двигателей, быстро несущих вездеход по бесконечной равнине. Солнце поднималось все выше. Вартон мечтал о капсуле глубокого сна. Еще несколько часов, думал он. Еще несколько часов — и вопрос будет решен. Так или иначе. Только бы Лоуэллу хватило духу не повиноваться ему в случае, если он вернется другим человеком. Вартон улыбнулся. Он не сомневался, что и по возвращении будет полностью владеть собой.

Вскоре они поднялись на плато, где разбил лагерь экипаж инопланетного корабля. Вартон видел палатки, окружающие звездолет с Халивану, несколько инопланетян, гуманоидов с серовато-зеленой кожей, расставляли какое-то оборудование. Как только вездеход остановился, один из них направился к визитерам.

— Вам, земляне, нравится ездить к нам в гости, — сказал он на фаудийском диалекте. — Кажется, вы уже третьи.

— И последние, — ответил Вартон.

Ему было не по себе. От высокого, ростом не менее семи футов инопланетянина исходил сладковатый, дурманящий запах. Вартону приходилось задирать голову, чтобы видеть его лицо.

— И что вы хотите нам передать? — спросил инопланетянин, и тут же Вартон почувствовал, будто мягкая кисточка коснулась его затылка.

— Я… что вы делаете? — кисточка все еще щекотала его.

И тут же все подозрения пропали.

— Говорите, — поощрил его инопланетянин.

Вартон улыбнулся.

— Я — командир наблюдательного поста на Барлетте-5 и прибыл сказать вам, что все нормально, что вы можете оставаться, пока не закончите свои дела.

— Благодарю, — с достоинством ответил инопланетянин и улыбнулся, обнажив черные десны. — Это все?

— Да, все, — Вартон взглянул на Смитсона. — Нам нечего добавить, не так ли, Смитсон?

Тот пожал плечами.

— Думаю, что нет, сэр.

— Отлично. Тогда мы можем возвращаться.

Лоуэлл подбежал к вездеходу, как только он остановился.

— Все в порядке, сэр?

— Конечно. Пусть Бейли приготовит мне капсулу глубокого сна. О боже, давно я так не уставал.

— Звездолет улетает?

— Улетает? — Вартон нахмурился. — А почему он должен улетать? Они только начали исследования.

— Но… полковник…

— Что еще? — сердито ответил Вартон.

— Вы оставили приказ… Вы сказали, что через четыре часа мы должны открыть огонь по звездолету, если он к тому времени не взлетит.

Вартон нахмурился и направился к капсуле глубокого сна.

— Должно быть ошибка, Лоуэлл. Приказ отменяется. Бейли! Бейли, готовь капсулу.

Лоуэлл забежал вперед и преградил полковнику путь.

— Извините сэр! Вы велели мне открыть огонь, даже если лично отмените приказ.

— Ерунда!

— Наш разговор записан на пленку в вашем кабинете…

— И что из этого? Звездолету с Халивану разрешено провести исследования на Барлетте-5. И давайте оставим разговоры о неподчинении моим приказам. Понятно?

Лицо Лоуэлла пошло красными пятнами.

— Полковник, я понимаю, что говорю странные вещи, но вы сами настаивали…

— Я сам и отменил приказ! Я выразился достаточно ясно, капитан? Пожалуйста, дайте мне пройти. Я говорю «пожалуйста», потому что обращаюсь к офицеру, но…

Лоуэлл не двинулся с места. Его лоб покрылся каплями пота.

— Но пленка…

— Я могу пройти?

— Нет, сэр. Вы приказали мне не подчиняться никаким приказам, кроме полученного от вас перед отъездом. И, следовательно…

— Командир, не способный отменить собственный приказ, может быть только сумасшедшим! — рявкнул Вартон и знаком подозвал двух солдат. — Отведите капитана Лоуэлла на гауптвахту. Я — добрый человек, но не потерплю неповиновения.

Протестующего Лоуэлла увели. Вартон прошел в кабинет. И, подумав, включил диктофон.

— …я собираюсь дать им ровно четыре часа, чтобы убраться отсюда. По истечении этого срока, я хочу, чтобы ты расстрелял их из тяжелых тепловых орудий, даже если я прикажу не делать этого. Понятно? Если придется, действуй вопреки моему прямому приказу.

Брови Вартона поползли вверх. Несомненно, это его голос. Но как он мог сказать нечто подобное? Звездолет имел полное право на посадку. Ну как же, у него на столе лежало сообщение с Земли, разрешающее им провести необходимые солнечные наблюдения. Он просмотрел лежащие перед ним бумаги, но не нашел разрешения. Вартон пожал плечами. Наверно, заложил его куда-то. Но он твердо знал, что оно есть. Видел же его своими глазами.

Тогда откуда взялась пленка? Вартон покачал головой и решил, что просто стареет, раз способен отдавать Лоуэллу такие приказы. Где-то в подсознании поднялся тихий голос протеста, но тут же смолк. Потянувшись, Вартон стер запись, выключил диктофон и направился к капсуле глубокого сна. Его ожидали девяносто минут блаженства.

НЕПРИГОДНЫЙ

Я уже рассматривал проблему того, как люди будут колонизировать планеты, где условия жизни для них непригодны. Первое из возможных предположений заключалось в том, что вероятно понадобится с помощью генной инженерии изменить и адаптировать людей, дабы те могли жить в новых мирах. А теперь сделаем от этого предположения шаг вперед. В далеком будущем, когда множество планет будут населены адаптированными землянами — что же станет тогда с неадаптированным человеком, таким же как мы, когда он он попадет в мир, к которому не принадлежит?

Фосс стоял перед коттеджем коменданта колонии, чувствуя, как гигантская лапа тяготения чужой планеты прижимает его к земле. Из последних сил он старался не сутулиться и держаться прямо. На планете земного типа его мускулистое тело весило сто семьдесят фунтов, на Сандовале IX они обратились в триста шесть.

Адапты, кучкой стоявшие на другой стороне широкой улицы, насмешливо улыбались. С крепкими сухожилиями, ширококостные, они не испытывали никаких неудобств от чуть ли не двойной силы тяжести Сандовала IX. Наоборот, они родились, чтобы жить на этой планете, именно здесь они чувствовали себя как рыба в воде. И открыто наслаждались дискомфортом, который испытывал Фосс.

Тот вновь постучал в дверь.

Ему ответила тишина. Фосс повернулся к адаптам.

— Эй, вы! Где Холдейн? Мне он нужен.

— Он там, землянин, — после долгой паузы лениво ответил один из них. — Стучи громче. В конце концов он услышит, — и адапт расхохотался.

Фосс сердито забарабанил кулаками в дверь. Каких трудов ему это стоило! Казалось, руки движутся сквозь густую патоку.

На этот раз дверь отворилась. Появившийся на пороге комендант Холдейн недовольно уставился на Фосса. Как и все адапты на Сандовале IX, Холдейн был невысок ростом, пять футов и четыре дюйма, но непомерно широк в плечах и бедрах. Шея его напоминала толстую колонну, ляжки казались необъятными. Генная инженерия создала такой тип людей специально для планет с повышенной гравитацией, вроде Сандовала IX.

— В чем дело? — прогремел Холдейн. — Ты тут новичок, землянин? Что-то я не видел тебя раньше.

— Я только что прилетел, — Фосс махнул рукой в сторону высящейся на поле космодрома золотистой иглы двухместного звездолета. — С Эгри М. Я ищу одного человека. Может, вы мне поможете?

По лицу Фосса стекали ручейки пота. Кроме всего прочего, на Сандовале IX было еще и жарко.

— Это вряд ли, — ответил Холдейн. — У нас тут не бюро находок.

— Я хочу лишь кое-что узнать, — настаивал Фосс. — О другой помощи я и не прошу. Адапт пожал плечами.

— Никто и не собирается помогать тебе, землянин, попросишь ты об этом или нет.

— Я сказал, что ничего не прошу, — отрезал Фосс.

— Отлично. Проходи в дом, и я тебя выслушаю. В гостиной им встретилась женщина, с широченными бедрами, большой грудью, плоским лицом. Фоссу она показалась отвратительной, но адапты придерживались иных эталонов красоты. Ее телосложение идеально подходило для рождения детей на тяжелых планетах. И, судя по двум крепеньким карапузам, игравшим на полу, она успешно реализовывала предоставленные ей возможности.

— Моя жена, — не останавливаясь, буркнул Холдейн. — И мои дети.

Фосс механически улыбнулся и последовал за комендантом. Тот прошел в маленькую, обшарпанную комнатенку, вероятно, его кабинет, и плюхнулся в пневмокресло, даже не предложив Фоссу сесть. Но Фосс без приглашения уселся на небольшой стул, достаточно прочный, чтобы выдержать слона. Ему сразу стало легче. Пневматика взяла на себя увеличенное тяготение Сандовала IX.

— Как тебя зовут, и что тебе здесь нужно? — недружелюбно спросил Холдейн.

— Уэб Фосс. Я — землянин, советник гражданского правительства Эгри М. Две недели назад моя жена… сбежала от меня на эту планету. Я хочу отвезти ее назад.

— Откуда ты знаешь, что она здесь?

— Знаю. Пусть вас это не беспокоит. Я подумал, что вы можете оказать содействие в ее поисках.

— Я?! — насмешливо воскликнул Холдейн. — Я всего лишь чиновник, местный администратор. Она может быть где угодно. На Сандовале IХ больше двадцати поселений.

— Двадцать — не такое уж большое число, — заметил Фосс. — Если понадобится, я побываю во всех.

По лицу Холдейна пробежала улыбка. Из ящика стола он достал бутылку, налил полстакана, глотнул розоватой жидкости.

— Мистер Фосс, адапты не очень жалуют землян. На обычных планетах на нас смотрят, как на людей второго сорта. Дешевые отели, плохое обслуживание и тому подобное. «Посмотрите, вон идет адапт. Какой же он смешной». Ты знаешь, что я имею в виду?

— Знаю. И, как могу, борюсь с невежеством. Многие не понимают, что адапты — такие же люди и без них десятки миров остались бы неосвоенными. Но…

— Довольно проповедей. Нам хорошо известно, что мы происходим от землян, но у вас об этом почему-то забыли. Черт побери, мы такие же люди и даже лучше вас, мягкотелых землян, которые не протянули бы и года на такой планете, как Сандовал IX!

— При чем тут лучше или хуже? — пожал плечами Фосс. — Вы приспособлены для жизни при повышенной силе тяжести. В конце концов для этого вам изменили гены. На планетах земного типа мы чувствуем себя более уверенно. Все относительно. Но моя жена…

— Твоя жена здесь. Не в этой колонии, но на Сандовале IX.

— Где она?

— Это твои трудности.

Фосс поднялся на ноги, преодолевая тяготение планеты.

— Вы знаете, где она. Почему бы не сказать мне об этом?

— Ты — землянин, — спокойно ответил Ходдейн. — Супермен. Вот и ищи ее сам.

Фосс молча повернулся и, пройдя через гостиную мимо жены и детей Холдейна, вышел на улицу. Он старался держаться прямо и, превозмогая боль в икрах, не подволакивать ноги, а идти пружинистой походкой, словно и не давила не него почти удвоенная сила тяжести Сандовала IX.

От Холдейна он и не ожидал ничего иного. Слишком редко адапт получал возможность посчитаться с землянином. Обычно объектом насмешек становился именно он, испуганный, ничего не понимающий, пытающийся приспособиться к значительно меньшему тяготению или пьянящей кислородной атмосфере. Адапты осваивали планеты, в атмосфере которых содержалось восемь или десять процентов кислорода. Двадцать процентов пьянили их почище вина.

Теперь роли переменились, и адапты брали свое. В кои веки землянин решился сунуться в их мир. Они не собирались облегчать ему жизнь.

Но Кэрол здесь… И он ее найдет. Несмотря ни на что.

Адапты так и стояли на другой стороне улицы. Фосс пересек мостовую, но при его приближении они разошлись в разные стороны, словно не желая иметь ничего общего с худым, насупившимся землянином.

— Постойте! — крикнул Фосс. — Я хочу поговорить с вами.

Они не сбавили шага.

— Постойте!

Из последних сил Фосс рванулся вперед и схватил за воротник рубашки одного из адаптов. Тот был на голову ниже Фосса.

— Я же просил вас подождать. Я хочу с вами поговорить.

— Отпусти меня, землянин, — процедил адапт.

— Я сказал, что хочу поговорить с вами!

Адапт вырвался и ударил Фосса. Тот видел приближающийся кулак, направленный ему в лицо, но ничего не мог поделать. Придавленное гравитацией тело отказывалось подчиниться. Попытка отклониться ни к чему не привела, и в следующее мгновение Фосс покатился по земле.

Осторожно ощупав челюсть, он с удивлением обнаружил, что она цела. Фосс понял, что адапт лишь слегка толкнул его. Не сдержи он удара, исход был бы смертельным.

Фосс медленно поднялся. Адапт стоял, воинственно расставив ноги.

— Хочешь еще?

— Нет, одного раза достаточно, — челюсть у него онемела. — Я просто хотел кое-что узнать.

Адапт повернулся и неторопливо пошел по широкой пустынной улице. Фосс с тоской смотрел ему вслед. Он понял, что ошибся, попытавшись прибегнуть к силе. Самый слабый из колонистов мог превратить его в лепешку, а Фосс никак не мог считаться дохляком.

Но этот мир был для него чужим. Он принадлежал адаптам, для них он стал родным домом, а ему с трудом давались каждый шаг и вдох. Фосс взглянул на теплую голубизну далекого Сандовала и криво усмехнулся. Вряд ли он мог винить во всем только адаптов.

Потомки людей, они становились объектом осмеяния, появляясь на планетах земного типа. Теперь они всего лишь сводили с ним счеты.

Фосс яростно сжал кулаки. Я им покажу, подумал он. Я найду Кэрол

— без их помощи.

Разведывательный звездолет почти три столетия назад обследовал Сандовал IX, определив силу тяжести, состав атмосферы, температуру и влажность. Примерно в то же время началась программа адаптации человека к жизни на планетах, где условия резко отличны от Земли. И теперь в двадцати колониях, разбросанных по Сандовалу IX, жило чуть больше десяти тысяч адаптов. Со временем они должны были заселить всю планету. Со временем.

А еще через несколько тысячелетий человечество распространилось бы по всей Галактике, от края до края. И на самых страшных планетах жили бы существа, которые могли называться людьми.

Фосс зашагал по улице. Он думал о Кэрол, о Кэрол и их последней ссоре на Эгри М. Он уже не помнил, с чего она началась, но знал, что никогда не забудет ее конца.

Да и как забыть горящие гневом глаза Кэрол, когда она говорила: «С меня хватит, Уэб. И тебя, и этой планеты. Вечером я улетаю».

Он не поверил Кэрол. До тех пор, пока не обнаружил, что она сняла половину вклада с их общего банковского счета. В течение трех недель на Эгри М не прилетал ни один рейсовый звездолет, и какое-то время Фосс надеялся, что она где-то на планете.

Но потом выяснил, что Кэрол наняла частный корабль. Фоссу удалось поговорить с капитаном, когда тот возвратился на Эгри М.

— Вы отвезли ее на Сандовал IX?

— Совершенно верно.

— Но там же повышенное тяготение. Она долго не выдержит.

Капитан пожал плечами.

— Она спешила убраться с Эгри М. Я сказал ей, куда лечу, и она тут же оплатила проезд. Не задавая никаких вопросов. Я доставил ее туда неделю назад.

— Понятно, — кивнул Фосс.

Затем он договорился в министерстве о двухместном звездолете и полетел вслед за Кэрол. Она не годилась в первопроходцы. И никогда не полетела бы на Сандовал IX, если бы знала, что это за планета. Она оказалась там от отчаяния и теперь наверняка сожалела о содеянном.

Фосс добрался до угла и остановился. Ему навстречу шел один из адаптов.

— Ты — землянин, который ищет свою женщину?

— Да, — ответил Фосс.

— Она в соседнем поселении. К востоку отсюда. Примерно в десяти милях. Я видел ее там четыре или пять дней назад.

Фосс удивленно мигнул.

— Вы меня не обманываете?

Адапт плюнул на землю.

— Я никогда не унижусь до того, чтобы врать землянину.

— Почему вы сказали мне о ее местонахождении? Я думал, что уже не дождусь здесь помощи.

Его взгляд встретился с черными, глубоко посаженными глазами адапта.

— Мы как раз говорили об этом, — процедил тот. — И решили, что проще сказать тебе, где она. Тогда ты не будешь болтаться здесь и беспокоить нас попусту. Иди за своей женщиной. Ты нам не нужен. От землян плохо пахнет. От твоего присутствия чахнут растения.

Фосс облизал губы, сдерживая закипающую злость.

— Хорошо, я не пробуду здесь и лишней минуты. Так вы говорите, десять миль на восток?

— Да.

— Я уже иду, — он было двинулся к звездолету, но остановился, не пройдя и двух шагов, — вспомнил о топливе. Его оставалось не так уж много, а скорость отрыва от тяжелой планеты была весьма велика. Он, конечно, может попасть в соседнее поселение, взлете, выйдя на орбиту и вновь приземлившись в десяти милях к востоку. Но на эти маневры уйдет столько топлива, что ею не хватит потом, чтобы вторично преодолев тяготение, когда он найдет Кэрол. Да, придется оставить звездолет здесь и добираться до поселения другим способом. Фосс достал бумажник.

— Не могли бы вы одолжить мне машину, если она у вас есть?! Я верну ее через час-полтора. За десять кредиток?

— Нет.

— Пятнадцать?

— Не сотрясай понапрасну воздух. Я не дам тебе машину.

— Возьмите сотню! — в отчаянии воскликнул Фосс.

— Повторяю, не сотрясай воздух.

— Если вы не дадите мне машину, я обращусь к кому-нибудь еще, — он обошел адапта и направился к бару.

— Напрасно трачишь силы! — крикнул вслед адапт. — Они понадобятся тебе, чтобы дойти до восточного поселения.

— Что? — обернулся Фосс. Адапт презрительно усмехнулся.

— Никто не даст тебе машину, приятель. Топливо слишком дорого, чтобы тратить его на тебя. Идти-то ведь всего десять миль. Придется тебе прогуляться, землянин.

«Всего десять миль. Придется тебе прогуляться».

Вновь и вновь отдавались в ушах Фосса слова адапта. Он вошел в бар. Десять или двенадцать адаптов, сидевших за стойкой и столиками, встретили его холодными взглядами.

— Мы не обслуживаем землян, — сказал бармен. — Этот бар только для местных жителей.

Фосс сжал кулаки.

— Я пришел сюда не для того, чтобы выпить. Я хочу одолжить у кого- нибудь машину, — он огляделся. — Моя жена в соседнем поселении. Мне нужно поехать к ней. Кто даст мне машину на час?

Ему ответило молчание. Фосс вытащил из бумажника сотенную купюру.

— Предлагаю сто кредиток за часовой прокат машины. Кто первый?

— Это бар, землянин, а не рынок, — заметил бармен. — Люди приходят сюда отдохнуть. Делами надо заниматься в другом месте.

Фосс, казалось, не слышал его.

— Ну? Сто кредиток, — повторил он. Кто-то из адаптов хохотнул.

— Убери деньги, землянин. Машину ты не получишь. До поселения всего десять миль. Отправляйся-ка в путь.

Фосс опустил голову. Всего десять миль. Для адапта — приятная двухчасовая прогулка на теплом солнышке. Для землянина — целый день мучений. Они толкают его на это. Они хотят увидеть, как он умрет, не выдержав испытания.

Нет, он не доставит им этого удовольствия.

— Хорошо, — тихо ответил Фосс. — Я дойду туда и вернусь назад. Завтра я буду здесь, чтобы показать вам, на что способен землянин.

Адапты отвернулись. Никто не удостоил его даже взглядом.

— Я вернусь, — повторил Фосс.

Он вышел из бара и направился к звездолету. Болели мышцы, гулко стучало сердце, перекачивающее кровь, ставшую чуть ли не вдвое тяжелее. Люди, привыкшие к земным условиям, не могли жить на Сандовале IX. Несколько недель, возможно, месяц-другой при такой гравитации, и уставе сердце остановится.

Когда Фосс добрался до звездолета в горле у него пересохло, глаза слезились от ярких лучей голубого солнца. Он положил в вещмешок самое необходимое: компас, фляжку, питательные таблетки… Всего набралось пять фунтов, пустяковый вес на Земле, на который не стоит обращать внимания. Но на Сандовале IX пять фунтов превращались и девять и, закидывая вещмешок за спину, Фосс думал о том, что с каждой пройденной милей они будут становиться все тяжелее и тяжелее.

Чтобы передохнуть, он сел в пневмокресло, затем со вздохом поднялся и вновь вышел на поле космодрома.

Солнце стояло в зените. Десять миль, думал Фосс. Сколько времени понадобится ему, чтобы преодолеть их? Сейчас тринадцать ноль-ноль. Если проходить по две мили в час, он будет у цели еще до наступления сумерек.

Адапты наблюдали за ним. Что-то крикнули ему вслед. Фосс не расслышал слов, но мог поспорить, что они не собирались подбодрить его.

Он шагал по уходящей вдаль равнине, по плодородной, щедро согретой солнцем земле. Вдали виднелись невысокие иззубренные горы, скорее даже холмы. Воздух, пропитанный незнакомыми ароматами. Проселочная дорога, извивающаяся среди лугов и полей, вела в поселение, где была Кэрол… Прекрасная планета. Она не могла пропасть попусту. И измененные гены позволили людям заселить ее, приспособиться к условиям жизни, столь отличным от земных. Но для Фосса этот мир был чужим.

Он заставлял себя идти вперед. Мышцы, привыкшие нести сто семьдесят фунтов, стонали под тяжестью трехсот шести. Отказывали суставы. Пот ручьями струился по телу.

Вскоре Фосс остановился, чтобы вырезать трость из ветви придорожного дерева. Это, казалось бы, легкое дело потребовало невероятных усилий. Он с трудом перевел дыхание и двинулся дальше, отталкиваясь тростью от земли.

За первый час Фосс прошел две с половиной мили, то есть больше намеченного, но далось ему это дорогой ценой. Второй час принес гораздо худшие результаты: его шагомер отмерил лишь четыре мили плюс две сотни ярдов. Скорость падала и падала.

Но оставалось еще шесть миль…

Фосс механически переставлял ноги, уже не заботясь о походке, не думая ни о чем, кроме необходимости сделать еще один шаг, приближающий его к цели.

Каждый шаг приближает меня к Кэрол, думал Фосс. Эту фразу он превратил в марш: каждый шаг приближает меня к Кэрол. На каждое слово он выносил вперед то правую, то левую ногу. Каждый шаг приближает меня к Кэрол, снова и снова повторял он себе. Но интервалы между словами все увеличивались. Каждый… шаг… приближает… меня…

Наконец ноги его подогнулись и Фосс опустился на дорогу. Он едва дышал. Сердце билось так сильно, что от его ударов сотрясалось все тело. Но тут он подумал о хихикающих адаптах, ждущих где-то позади, возможно, даже следующих за ним в ожидании того мига, когда он упадет без сил. Фосс оперся на трость, поднялся, шагнул вперед.

«Подумаешь, — подбадривал он себя. — Черт, в звездолете я выдерживал пяти, а то и шестикратную перегрузку».

Да, но не дольше десяти секунд, тут же скептически замечала память.

Фосс взглянул на часы, затем на шагомер. Он покинул колонию три с половиной часа назад и прошел чуть больше пяти миль. Отставание от намеченного графика все увеличивалось.

Каждый… шаг… приближает… меня… к Кэрол.

Он поднимал левую ногу, тащил ее вперед, ставил на землю, проделывал то же самое с правой, вновь с левой, с правой…

Он потерял счет времени, расстоянию, всему на свете. Изредка он посматривал на часы, но мелькающие на диске цифры ничего не значили для него. Если он вспоминал о еде, то доставал из вещмешка питательную таблетку и проглатывал ее. Таблетка прибавляла сил, чтобы пройти еще немного, еще чуть-чуть.

Небо потемнело, солнце скатилось за холмы, жара сменилась вечерней прохладой. Фосс продолжал идти.

Только десять миль. Посмотрим, как ты их пройдешь.

Показались дома. Улицы. Люди.

Нет, не люди. Адапты, низкорослые, ширококостные, нелепые. И вот уже Фосс сверху вниз смотрел на загорелое лицо одного из них. Он опирался на палку, стараясь отдышаться.

— Я — Уэб Фосс, — представился он. — Я ищу женщину с Земли. Мисс Кэрол Фосс. Она здесь?

На какое-то мгновение ему показалось, что адапт сейчас рассмеется и скажет, что он заблудился и пришел в то же поселение, откуда и начал свой долгий путь.

Но адапт кивнул.

— Женщина с Земли здесь, у нас. Я отведу тебя к ней.

— Вы не шутите? Она действительно здесь?

— Конечно, — нетерпеливо ответил адапт. И как-то странно посмотрел на Фосса. — Где твой звездолет?

— В десяти милях отсюда. Я пришел пешком.

— Ты… пришел пешком? — изумился адапт.

Фосс кивнул.

— Отведите меня к жене, а? — усталость от пройденных миль, казалась, исчезла. Впервые за день Фосс выпрямился и расправил плечи.

Они поместили Кэрол в темную кладовку одного из домов. Когда Фосс вошел, она спала на грубо сколоченной койке. Окон не было, от спертого воздуха запершило в горле. На полу валялись три пустые бутылки, две — из-под джина, одна — из-под местного напитка.

Фосс подошел к кровати и взглянул на жену.

Гравитация поработала над ее лицом. Челюстные мышцы затвердели, губы растянулись, их уголки уползли вниз, потянув за собой глаза. Она похудела фунтов на двадцать. Лицо стало угловатым, костистым.

— О господи! — воскликнул Фосс. — Вот как выглядит человеческое существо, пробыв здесь две недели!

Кэрол шевельнулась. Фосс обернулся и увидел двух адаптов, с любопытством наблюдающих за ними.

— Выйдите отсюда, — попросил он. — Оставьте нас одних.

— Уэб, — прошептала Кэрол. — Уэб…

Она еще не открыла глаз.

Фосс наклонился над ней и дрожащими пальцами коснулся ее щеки. Кожа была сухой, даже шелушащейся.

— Просыпайся, Кэрол. Просыпайся.

Кэрол недоверчиво открыла глаза; увидев мужа, приподнялась и тут же рухнула на койку.

— Уэб, — выдохнула она.

— Я прилетел сегодня утром. Капитан корабля сказал мне, где ты, и я решил, что тебя надо вытаскивать отсюда да побыстрее. Думаю, тебе не хотелось бы остаться навсегда на этой планете.

Кэрол с трудом удалось сесть.

— Это ужасно. Как только я почувствовала здешнюю гравитацию, я поняла, что это место не для меня, но корабль уже ушел, а связаться с тобой не было возможности. Да и адапты не слишком спешили на помощь.

— Они хоть отвели тебе комнату. Я не получил и этого.

— Я жила, как в кошмарном сне, — по телу Кэрол пробежала дрожь. — Я могла пройти десять, ну двадцать шагов, а потом падала без сил. А адапты… Они стояли вокруг и смеялись, во всяком случае, первые два часа. Когда же я потеряла сознание, они стали вести себя поприличнее. У меня были деньги. Они покупали мне спиртное, и я пила… только так я смогла вытерпеть это тяготение. Фосс сжал се ледяную руку.

— Наверное, я пробыла здесь неделю или две, — продолжала Кэрол. — Я почти все время спала. Они кормили меня. Они обращались со мной, как с больной зверушкой. Уэб?

— Да?

— Уэб, мы можем улететь домой? Мы оба?

— Поэтому я здесь, Кэрол.

— Какая же я идиотка… Убежать от тебя, попасть сюда. Вот я и получила по заслугам.

— Мы улетим завтра, — успокоил ее Фосс. — У меня звездолет. — В десяти милях отсюда, — добавил он про себя.

Кэрол не отрывала от него взгляда.

— Посмотри на себя в зеркало, — внезапно сказала она. — Вон там.

Он встал, пересек комнатку, взглянул на свое изображение. На него глянуло страшное лицо: заросший щетиной подбородок, горящие глаза, бледные запавшие щеки, бескровные губы. Десятимильное путешествие оставило свой след. Он походил на собственный призрак.

Фоссу удалось выдавить из себя смешок.

— Ужасно? Ты тоже не многим лучше. Но ничего, на Эгри М все придет в норму.

— Иди сюда, — позвала Кэрол. — Ляг рядом.

Фосс осторожно присел на край койки, снял вещмешок и вытянулся рядом с ней, полуживой от усталости. Несколько секунд спустя он крепко спал.

Всего десять миль. Посмотрим, как ты их пройдешь.

Десять миль туда, десять обратно. Но на второй половине ему предстояло не только заставлять себя идти вперед, но и помогать Кэрол.

Солнце едва поднялось, когда они тронулись в путь, но его лучи становились все жарче. Они шли, словно автоматы, не замечая ни времени, ни пройденных миль.

— Нам повезло, — в какой-то момент сказал Фосс. — Я мог посадить звездолет где угодно. В двадцати милях, а то и в двухстах. А так до него только десять миль.

— Только десять, — эхом отозвалась Кэрол.

— Только десять.

Они часто отдыхали. Текли часы, но Фоссу казалось, что сил у него прибавляется, словно его тело приспосабливалось, адаптировалось к повышенной гравитации. Он понимал, что это иллюзия, но все же идти назад было неизмеримо легче.

Солнце прошло зенит и покатилось вниз. Где-то впереди лежала колония, там находился и звездолет.

Где-то впереди.

Они пришли туда еще засветло.

Адапты встречали их у дороги.

— Выпрямись, — прошептал Фосс. — Не сутулься. Притворись, что ты возвращаешься с легкой прогулки.

— Постараюсь, — отозвалась Кэрол. — Но мне так тяжело.

— Потерпи. Еще несколько минут, и мы подойдем к звездолету.

Он узнал некоторые лица. Вот комендант Холдейн, его жена, адапт, который сбил его с ног, другие насмешники. Они молча смотрели на него.

— Я вернулся, — сказал Фосс, когда они подошли поближе. — Вместе a женой.

— Вижу, — холодно процедил Холдейн.

— Я просто подумал, что вы должны знать об этом. Я не хочу, чтобы вы понапрасну беспокоились обо мне.

— Мы не беспокоились, — пожал плечами Холдейн. — Нам это безразлично.

Но Фосс понимал — это ложь. По их нахмуренным лицам и горящим глазам он мог судить, что его возвращение задело их за живое.

Его, слабака, они послали умирать в пустыню, а он вернулся живым. Он побил их всех. Один землянин.

— Извините, — сказал Фосс, — но вы загораживаете мне дорогу. Я хочу пройти к звездолету.

Трое адаптов, стоящих на пути, не сдвинулись с места. Фосс почувствовал, как напряглась рука Кэрол. Неужели их беды еще не кончились, в отчаянии подумал он.

— Отойдите! — крикнул Фосс. — Дайте нам пройти.

Повисла напряженная тишина.

— Пропустите его, — сказал Холдейн.

Насупившись, адапты расступились. Фосс и Кэрол направились к звездолету. Они едва переставляли ноги, но Фосс уже не сомневался, что худшее позади.

Пройдя двадцать шагов, он обернулся. Адапты смотрели ему вслед.

— Спасибо за все, — усмехнулся Фосс. — За вашу «добрую» помощь.

Он встретился взглядом с Холдейном, и тот отвел глаза. Этого и ждал Фосс. Землянин схватился с адаптом в его мире и победил. Об этом сказал Фоссу взгляд Холдейна.

Он втолкнул Кэрол в звездолет, влез сам. Прежде чем захлопнуть люк, Фосс еще раз взглянул на адаптов. Они все еще смотрели на него, словно не могли поверить, что он действительно вернулся живым.

Фосс широко улыбнулся. В следующий раз, когда какой-нибудь землянин окажется на Сандовате IX, к нему отнесутся с большим уважением.

— Счастливо оставаться! — крикнул он на прощание, задраил люк и прошел в рубку, чтобы ввести в компьютер программу взлета.

Примечания

1

Мэтью Арнольд «Дуврский берег» (перевод М. Донского)

(обратно)

2

Город в юго-западной части США.

(обратно)

3

Лестница в Риме.

(обратно)

4

От «апокалипсис» — конец света, предсказанный в некоторых библейских пророчествах.

(обратно)

5

Виктор Эммануил (1820–1878) — первый король объединенной Италии.

(обратно)

6

После полового акта (лат.).

(обратно)

7

Massachusetts Institute of Technology — Массачусетский технологический институт, самый престижный технический вуз Соединенных Штатов.

(обратно)

8

Тик — судорожное сокращение мышц.

(обратно)

9

Ньютон, Исаак (1643–1727) — английский математик, механик, астроном, физик, пространство и время считал абсолютными. Эйнштейн, Альберт (1879–1955) — немецкий физик-теоретик, автор частной (1905) и общей (1907–1916) теории относительности. Лауреат Нобелевской премии 1921 г. Шредингер, Эрвин (1887–1961) — австрийский физик-теоретик, один из создателей квантовой механики. Лауреат Нобелевской премии 1933 г. Гейзенберг, Вернер (1901–1976) — немецкий физик-теоретик. Лауреат Нобелевской премии 1932 г. Паули, Вольфганг (1900–1958) — австрийский физик-теоретик. Сформулировал (1925) принцип, названный его именем. Лауреат Нобелевской премии 1945 г. Бор, Нильс (1885–1962) — датский физик, один из создателей совр. физики. Лауреат Нобелевской премии 1922 г.

(обратно)

10

Юкава, Хидэки (1907–1981) — японский физик, лауреат Нобелевской премии 1949 г.

(обратно)

11

Резерфорд, Эрнст (1871–1937) — английский физик, один из создателей учения о радиоактивности. Лауреат Нобелевской премии 1908 г.

(обратно)

12

В Америке принята шкала Фаренгейта. 100 Р чуть более 37 °C.

(обратно)

13

Названия современных журналов. В тексте автор указывает, что в описываемом им времени они издаются уже не на бумаге. Предложенный термин «spool», бобина с пленкой, вероятно, применять нецелесообразно, так как даже сейчас ясно, что в 1998 г. тип магнитного носителя будет другой. Учитывая современный уровень и направления развития техники, переводчик предлагает знакомый нам термин — «дискета». В подобных случаях переводчик и далее позволит себе отклонения от текста, ибо написан роман давно и автор не мог предугадать хода технического прогресса. Тем более, что столь мелкие технические детали ни в коей мере не меняют сюжета или коллизий романа, а лишь «осовременивают» фон.

(обратно)

14

Босх, Хиеронимус (ок. 1460–1516) — нидерландский живописец.

(обратно)

15

Оппенгеймер, Роберт (1904–1967) — американский физик, руководил (1943–1945) созданием атомной бомбы.

(обратно)

16

Ферми, Энрико (1901–1954) — итальянский физик, один из создателей атомной бомбы. Лауреат Нобелевской премии 1938 г.

(обратно)

17

Годдард, Роберт (1882–1945) — американский ученый, один из пионеров ракетной техники.

(обратно)

18

American Academy of Artsand Sciences — Американская Академия наук и искусств.

(обратно)

19

Квартал публичных домов и увеселительных заведений.

(обратно)

20

Препарат, снимающий алкогольную интоксикацию.

(обратно)

21

Парк у Белого дома, названный в честь маркиза Мари Жозефа Лафейетта (1757–1834), видного участника (в звании генерала) войны за независимость.

(обратно)

22

Нарицательное название кибернетических устройств, созданных по образу и подобию человека. Пошло из глубины веков, от глиняного робота бен Бецалеля, придворного алхимика императора «Священной Римской империи» Рудольфа II (1552–1612).

(обратно)

23

Спенсер, Герберт (1820–1903) — английский философ и социолог, сторонних учения о всеобщей эволюции.

(обратно)

24

Хотя слово «антрополог» встречалось в тексте и ранее, переводчик, считает необходимым сделать здесь некоторые уточнения. Как известно, антропология — наука о происхождении и эволюции человека, образовании человеческих рас и о нормальных вариациях физического строения человека. Антропологическая ветвь в культурологии, а Элен Макилуэйн специалист именно этого профиля, изучает мифологию и фольклор разных народов, объясняя найденные сходные элементы тождественностью человеческой природы и единством первобытного мышления.

(обратно)

25

Государственное научно-исследовательское и культурное учреждение США, основанное в 1846 году на средства английского ученого Дж. Смитсона. Включает в себя и Национальный музей.

(обратно)

26

Персонаж трагедии Шекспира «Гамлет», уходящий по ходу пьесы и возвращающийся в конце.

(обратно)

27

Введенный автором термин «молекулярный душ» переводчику непонятен. Пусть читатель сам решает, что это такое.

(обратно)

28

Автор полагает, что в 1999 г. при межконтинентальных перелетах ракетопланы заменят самолеты (возможно, правда, что под термином «тоске!» подразумевается гиперзвуковой самолет). Сейчас ясно, что этого не произойдет, но роман написан двадцать лет назад, когда человек впервые ступил на Луну и казалось, что космонавтика и дальше будет развиваться семимильными шагами.

(обратно)

29

Мебиус, Август Фердинанд (1790–1868) — немецкий математик, установил существование односторонних поверхностей.

(обратно)

30

Магнитогидравлический генератор — энергетическая установка, в которой энергия электропроводящей среды (обычно низкотемпературной плазмы), движущейся в магнитном поле, непосредственно преобразуется в электрическую энергию. Данный способ преобразования энергии не получил столь широкого распространения, как представлялось в конце 60-х. начале 70-х годов, в частности, в автономных энергетических установках.

(обратно)

31

Судя по тексту, автор недооценил возможности микроэлектроники.

(обратно)

32

Азы биржевой науки российский читатель теперь может почерпнуть из газет, ибо у нас вновь появились биржи.

(обратно)

33

В индуистской мифологии пастушка, возлюбленная Кришны.

(обратно)

34

Номер, присваиваемый каждому гражданину при рождении.

(обратно)

35

Автор имеет в виду роман Дж. Оруэлла «1984», в котором соединяются взаимоисключающие понятия: мир — война, любовь — ненависть.

(обратно)

36

Эсхатология — религиозное учение о конечных судьбах мира и человечества, о конце света и страшном суде. В развитой форме эсхатология присуща иудаизму, христианству, исламу.

(обратно)

37

Фонема (от греч. phonema — звук), единица языка, с торой различаются и отождествляются морфемы (минимальная значащая часть слова) и, тем самым, слова.

(обратно)

38

Столица и крупный город штата Нью-Мексико.

(обратно)

39

В зоологии — единица систематики.

(обратно)

40

Либидо — половое влечение.

(обратно)

41

Иегова (от Яхве) — главный и единственный бог в иудаизме.

(обратно)

42

Вотан (точнее, Водан) — верховный германский бог.

(обратно)

43

Аполлон — греческий бог солнца. Бальдр — в скандинавской мифологии юный бог, прекрасный, светлый и благостный. Осирис (греч., Усир — егип.) — в египетской мифологии бог производительных сил природы. Локи — в скандинавской мифологии бог, который иногда враждует с другими богами, насмехается над ними, проявляя характер, хитрость и коварство. Другие его имена — Лофт и Лодур.

(обратно)

44

Макиавелли, Никколо (1469–1527) — политический мыслитель, автор знаменитой книги «Государь», не утратившей своего значения и в ваши дни, полагавший допустимыми любые средства, направленные на укрепление государства. Отсюда и «макиавеллизм» — политика, пренебрегающая нормами морали.

(обратно)

45

Согласно легенде, Сет разрубил Осириса на 14 частей и разбросал их по всему Египту.

(обратно)

46

Таммуз — у шумеров бог плодородия, умирающий и воскресающий каждые полгода.

(обратно)

47

Хозяйка хель (царства мертвых) соглашалась отпустить убитого Бальдра при условии, что его будет оплакивать все мертвое и живое. Плакали все, кроме великанши Текк, обличье которой принял Локи. А потому Бальдр остался в хель.

(обратно)

Оглавление

ВНИЗ, В ЗЕМЛЮ

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

ЗА ЧЕРТОЙ [= ВВЕРХ ПО ЛИНИИ]

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45

  46

  47

  48

  49

  50

  51

  52

  53

  54

  55

  56

  57

  58

  59

  60

  61

  62

МАСКИ ВРЕМЕНИ [= ВОРНАН-19]

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

ПРОЧЬ СОМНЕНИЯ [= НА ДАЛЬНИХ МИРАХ]

НЕПРИГОДНЫЙ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте