«Человек с того света»

Лев Аскеров Человек с того света

Все бессмысленно. Все неисправно. Наш мир состоит из множества не пригнанных друг к другу шестеренок. И дело здесь не в механизмах, а в Часовщике. Не хватает Часовщика.

Антуан де Сент-Экзюпери

Не знаю, право…

Не знаю, кто из двоих моих спецредакторов препроводил предлагаемый вашему вниманию роман этим эпиграфом. Во всяком случае, я к нему никакого отношения не имел. Он был отпечатан на отдельном листке и приклеен к первой странице рукописи.

Может быть, эпиграф предложил ныне здравствующий и находящийся в отставке бывший президент МАГа — Международного Агентства по исследованию глобальных проблем человечества — профессор Сато Кавада?… Вполне возможно.

Не исключено также, что его отпечатал старший научный сотрудник Московского Института Человека, который просил сохранить его инкогнито и не указывать его фамилии…

Комментарии первого и немногие замечания второго читатель обнаружит на страницах этой книги.

Однако считаю необходимым подчеркнуть следующее. Он, эпиграф этот, кто бы из них его не присовокупил к роману, на мой взгляд, как нельзя лучше отвечает замыслу всего повествования.

Вместе с тем, считаю необходимым подчеркнуть следующее. Он, эпиграф этот, кто бы из них его не присовокупил к роману, на мой взгляд, как нельзя лучше отвечает замыслу всего повествования. Надеюсь, читатель разделит мое мнение. И согласится с Экзюпери. И не только с ним.

Автор

ЛОГМАН ХАДЖИ ИСМАИЛ (Пролог)

«Бисмиллах рахман рахим!»[1] — В страхе озираясь в темноте, воскликнул он.

В комнате самозабвенно заливались сверчки, а на дворе голосами тех же сверчков, кузнечиков и прочей пугливой и невидимой живности пела ночь. Стояла благостная, ничем не потревоженная тишь.

Напугала жена. Схватив его за плечи и прижавшись к нему, она по-своему, по-франкски, шептала: «Не пущу. Не пущу…».

Ей что-то приснилось. То ли дом её детства в далеком королевстве франков, то ли свирепые рожи корсаров с окровавленными клинками ятаганов, то ли свора шакалов, набросившихся на нее в сыпучих барханах степи Гозэль-Ганнан…

…Он её нашел там, в изножии угрюмой и сухой тысячелетней старухи — горы Шарр. В песках, поющих день и ночь печальные песни…

Их караван возвращался из Мекки домой. В Медине они задержались, и Исмаил, совершавший хадж[2] в святые места, упросил старшину каравана — шемахинского купца Джамаладдин-бека пойти через чёрную пустыню Харат-Хайбар, чтобы своими глазами и ушами увидеть и услышать это сотворенное Аллахом чудо — Поющие пески. Другому Джамаладдин-бек отказал бы. Всё-таки Гозэль-Ганнан в двух фарсангах[3] от караванного пути. Но просил не кто-нибудь, а сам логман[4] Исмаил. Теперь Хаджи Исмаил. Врачеватель персидского шаха Омара и всего Ширазского двора.

Логман не раз оказывал ему, Джамаладдин-беку, различные услуги в Ширазе. Помогал от души, бескорыстно. На то были свои причины. Джамаладдин помнил его отца — грозного кази, судью шемахинского хана. Рассказывал ему о нём. Когда Джамаладдин говорил о последнем часе его родителей, на глаза Исмаила набегали тяжёлые горошины слез.

…Родители были убиты на рассвете дня 26-го раджаба 1094 года по хиджри… Будущему логману Хаджи Исмаилу шёл четвёртый год…

Он очнулся от ушиба. Больно ударился головой. Помнит, как над ним проносились кони. Много коней. Со взмыленных их крупов на него шлепками падала пена. Животы коней летели над ним так, словно кто-то огромный и сильный бросал через кусты терновника, где он лежал, тугие бурдюки с водой… Помнит, что не плакал. Понимал: надо затаиться. Надо молчать. Вокруг рыскали всадники. Они искали его. Долго они шныряли по склону, пока, ругаясь, проклиная и богохульствуя, не ускакали восвояси. И тогда Исмаил стал хныкать. В терновнике, едва живого, нашла его родная бабка. И он помнит, как она рыдала над ним и безумно смеялась. А когда успокоилась, сказала: «Запомни, внучек, сегодня 26-го раджаба 1094 года ты, родившись заново, пришел в этот мир сиротой…»

До этого кровавого события он, казалось, не жил. Не помнил себя. Разум прозрел его под копытами убийц его родителей. Именно тогда пришло к нему осознание себя. Именно тогда. Как жил до разбойного набега на Шемаху, Исмаил не помнил, а вот после мог рассказать о каждом прожитом дне своём — что чувствовал, что думал, что видел.

Бабка увезла его в Шираз к своему старшему сыну, Ахмед-аге, служившему там придворным астрологом. Он-то и воспитал Исмаила. Пристрастил к наукам. А когда мальчику стукнуло тринадцать, дядя с ним отправился в Бухару, где определил в медресе изучать медицину. Это было лучшее учебное заведение Востока, в стенах которого ещё витал дух великого Абу Али Ибн Сины. Преподавать здесь считалось за честь. Сюда съезжались лучшие знатоки Ислама, философы, астрологи и лекари.

Исмаил постигал искусство врачевания под руководством знаменитых теоретиков и практиков лечебного дела. Они научили его готовить лекарства, взглядом проникать в существо человеческое, прикосновением пальца унять боль, распознавать недуги… Дали в руки ему ключи к сотням болезней. Он обучился мастерству приготовления лекарств и умел зашифровывать их рецепты в стихотворных образах. Чтобы какой-нибудь невежда не воспользовался ими и ие погубил бессмертной души человеческой…

Когда Исмаилу исполнилось двадцать один год, по решению Верховной гильдии логманов-врачевателей Востока, он в числе трёх лучших выпускников медресе получил рекомендательные письма к лекарям Тибета и Индии, достигшим совершенства в искусстве исцеления… Путешествие свое, продолжавшееся чуть менее пяти лет и обогатившее его величайшими познаниями во врачевании, было неожиданно прервано в Калькутте, где он практиковал у почитаемого за бессмертного йоги Бану.

На калькуттском базаре Исмаил случайно встретил ширазского купца, который, не зная с кем беседует, с прочими новостями сообщил, что известного астролога Персии Ахмед-агу с позором изгнали из Двора. И он теперь влачит жалкое существование…

Исмаил поспешил в Шираз. Купец не врал. Дядя неудачно истолковал знамения ночных светил, предвещавших, по его мнению, крах Персии и его владыки. Он, конечно, не стал объявлять об этом Его Величеству шаху Омару. Повелители гневаются, когда небеса устами рабов вещают не то, что им нужно. Словно не они нукеры в чертогах Аллаха, а сам Аллах у них в услужении. Всё было бы хорошо, если бы Ахмед-ага не поделился столь опасной новостью со своими коллегами…

Лишённый милости Двора астролог бедствовал. Он со своей многочисленной семьёй ютился в лачуге на окраине города. После возвращения приёмного сына, к нищенской лачуге Ахмед-аги сначала робкими струйками, а потом толпами хлынули страждущие и больные со всей Персии.

Шираз заговорил об искусном исцелителе, логмане Исмаиле. Он творил чудеса… Злые языки при дворе отговаривали шаха Омара и его сановников удостоить вниманием новоявленного логмана, оказавшегося приемным сыном опального астролога. Но искусство логмана было сильнее завистливых языков. Чванливый Двор, втайне от соглядатаев, по одному приходил на поклон к врачу.

Началось с несчастного случая, происшедшего с сыном богатейшего в Персии заргяра[5] Амина. Юноша упал с коня и повредил позвоночник. Созываемые к одру несчастног знахари в бессилии опускали руки. «Смирись, Амин. Твой сын навеки будет прикован к постели. Такова воля Аллаха. И никому из смертных не дано поднять его», — так сказал сам лекарь Его Величества Моше-ага.

Логману Исмаилу, как врачу, этот случай не давал покоя. Вовсе не потому, что ему хотелось в пику своему коллеге Моше, поставить на ноги покалеченного юношу. Просто долг целителя и знания, почерпнутые им в долгих странствиях и лежавшие всуе разрывали его изнутри и упорно требовали: «Иди, логман, к Амину».

С травмами подобного рода в горах Тибета справлялись даже захудалые знахаря. А он, Исмаил, практиковал под взыскательным оком лучших врачевателей Тибета.

И пошёл Исмаил к заргяру Амину. Осмотрел юношу и сказал: «Не столь тяжки грехи сына твоего, чтобы Аллах так жестоко мог покарать его… Я помогу тебе, Амин… Под покровом темноты перевези мальчика ко мне домой… У тебя прошу одного. Никому не говори» куда ты отправил своего сына. Через три месяца, если Аллах нам поможет, он собственными ногами придет к порогу отчего дома.

Так оно и вышло. В назначенный срок, правда, прихрамывая, юноша переступил порог родного дома. А спустя некоторое время, благодаря предписанным логманом упражнениям, у юноши прошла и хромота.

На радостях и во исполнение назира—слова, данного перед ликом божьим, — заргяр Амин три дня кормил всех нищих и обездоленных Шираза. А как-то ночью он привел к логману первого везиря двора, хана Османа. У восьмилетней внучки хана после падения с веранды дома, стал расти горб…

И вот когда логман выправил горб несчастной, его пригласил к престолу могучий шах Персии Омар.

При дворе Исмаила любили и ненавидели, восхищались и завидовали Но любую просьбу логмана выполняли безоговорочно. Знали, завтра он может понадобиться. И он не откажет. Ведь лучшего врача Шираз не знал.

…И мог ли такому человеку отказать Джамаладдин?.. Исмаил, как зачарованный, слушал песню дюн. Было безветренно, а струящиеся пески Гозэль-Ганнана вызванивали щемящую сердце мелодию. Словно кто-то невидимый трогал тихо струны саза и они, отзываясь, исторгали надрывный напев.

— То плачут души неверных, — подсказывает купец.

— Тихо, бек, — прислушавшись к чему-то, перебивает логман. — Не слышишь?!

— Слышу, Хаджи Исмаил… Плач гяуров слышу, — говорит купец.

— Нет, бек… Где-то стонет человек.

И за таявшим на глазах барханом он увидел ее… Сначала израненные босые ноги, потом полузасыпанное тело и только после этого разглядел размётанные, одного цвета с жёлтым песком, волосы. Лицо и руки её были обожжены солнцем. Исмаил взялся за её тонкое запястье. Пульс едва-едва бился. «Жива!» — обрадовался он и, словно выхватив из раскалённых углей, поднял ее на руки.

— Оставь её, логман… Беглянка она — не видишь разве? Её обязательно ищут.

— Нет, бек, не возьму я греха на душу.

От звука голосов веки её дрогнули. В серых, с поволокой, смертельно усталых глазах беглянки промелькнула слабая искра надежды, которая тут же погасла, исчезнув за розоватыми шторками опалённых век. Потрескавшиеся от жажды губы тихо и внятно что-то выговорили. Язык Исмаилу был непонятен.

— Видишь, логман, иностранка она. Оставь её, прошу тебя. Не навлекай беды на караван, — взмолился Джамаладдин.

— Нет! — отрезал Хаджи Исмаил. — Я — врач. Мы ходим под богом, но в тени величайшего из логманов — Гиппократа, завещавшего нам, врачам подлунного мира: «Не оставь страждущего, не отвернись от молящего о помощи».

Столкнувшись с непреклонным упорством всегда мягкого и уступчивого логмана, купец после некоторого раздумья решил:

— Хорошо… Только ехать будешь в хвосте каравана… Чуть что, да не в обиду тебе, скажем, что ты пристал к нам по дороге… Согласен?

— Согласен, — продолжая держать девушку на руках, сказал Исмаил.

— Не обижайся, логман. Я ведь веду 80 человек. И не могу рисковать ими.

— Я понял тебя, бек. Иди к каравану. Продолжай свой путь, — уже без прежней неприязни проговорил он.

— Хаджи! — остановившись в отдалении, крикнул купец. — Я пришлю сейчас тебе твою арбу и коня. Пригонит служанка моя Фатма.

Посылая Фатму, купец, по-видимому, знал, что делает. По двум мимолётным фразам, оброненным найденной девушкой, Джамаладдин припомнил, что и его рабыня некогда объяснялась на похожем языке. И точно. Фатма оказалась уроженкой тех же мест, откуда была беглянка. Правда, за долгие годы рабства она порядком подзабыла речь предков своих, но не настолько, чтобы не понять и не объясниться с девушкой. Как только Фатма услышала первые фразы, произнесенные девушкой в бреду, она, обняв её, горько, навзрыд расплакалась.

— Хаджи, девушка из страны франков, — успокоившись немного, сообщила Фатма. — Судя по тому, что бедняжка сейчас лепечет, их корабль недавно пленили пираты… Как и меня когда-то. Только мне было тогда четырнадцать лет… А теперь вот 35…

Логмап скрипнул зубами. «О Аллах, почему, почему ты в души людские вложил столько жестокости?.. Каково им, потерявшим и потерявшимся в этом мире?»

Не знал Хаджи Исмаил, что поднял в песках судьбу свою. Не знал, что она, эта иноземка, которой он с величайшей осторожностью обрабатывал раны и осторожно смазывал от ожогов лицо, станет женой его перед могущественнейшими богами и людьми.

До Багдада было семь дней пути. За это время он узнал, что её зовут Мария, что она из состоятельной семьи. Живет с отцом. Мать умерла, когда ей исполнилось семь лет. С тех пор отец её никуда от себя не отпускал. Не захотел оставлять её одну в Париже и в этот раз, когда стало известно, что ему во главе королевских дипломатов следовало выехать в Египет.

Египетская знать хорошо встретила посланников короля франков. Им устраивали пышные приёмы, возили по городам и показывали экзотические достопримечательности своего прекрасного края. А однажды, когда отец уехал на встречу с каким-то влиятельным сановником, группа оставшихся посланников решила прокатиться на любезно предоставленной им галере. Пригласили они и Марию…

У одного из живописных островков, куда подошла их галера, на них напали корсары. После жестокой резни, оставшихся в живых пираты привезли в порт Джидду. Оттуда они должны были погнать их на невольничий рынок. В портовой сутолоке Мария сумела затеряться и бежать.

Выслушав от Фатмы историю беглянки, Исмаил велел передать, что он ей не советует уходить от него в Багдаде. Всякое может там с ней случиться. Однако через полгода он собирается в Европу и поможет ей вернуться на родину, а пока, в качестве гостьи приглашает её к себе в Шираз. Фатма долго и горячо в чём-то убеждала девушку, а потом сказала:

— Хаджи, Марию устраивает твое предложение. Она просит передать, что отец заплатит за её содержание столько, сколько ты попросишь у него.

Мария испытующе посмотрела на своего спасителя и, обернувшись к Фатме, с певучей картавостью выговорила длинную тираду. Фатма кивнула.

— Хаджи, — перевела она, — девушка просит дать самую святую клятву, что ты сдержишь своё слово.

Исмаил остановил коня, извлек из внутреннего кармана тисненную золотом книжку Корана и, трижды поцеловав и коснувшись ею лба, торжественно произнес:

— Клянусь!.. Я сдержу свое слово.

Мария счастливо улыбнулась… Он уже тогда полюбил её. Её лицо, глаза, улыбку, диковинный говорок…

По прибытии в Шираз, Мария, описав свою одиссею, послала отцу письмо. Исмаил отдал его старейшине каравана, отправлявшегося в Рим. Через несколько месяцев из Парижа пришел ответ.

Маркиз де Марфон писал: «…Дочка, я рыдал от счастья. Целовал каждую строчку, написанную тобой… Ты себе представить не можешь, в каком состоянии я уезжал из Египта. Был на грани помешательства… Его Величество был необычайно добр ко мне. По приезде в Париж король удостоил меня титула маркиза и вознаградил двумя тысячами дукатов…

Его Величество намеревается снарядить миссию в Персию. Я приложу усилия, чтобы возглавить её. Это будет скоро…

Твоему спасителю самые душевные приветы. Бог воздаст ему сторицей… Я на коленях прошу его беречь тебя…

Думаю, скоро, очень скоро обниму я мою девочку и увезу с собой…

Я рассказал Его Величеству о твоём чудесном спасении и твоем спасителе, который, если я правильно понял, является личным врачом персидского монарха…»

А спустя полгода двор шаха Омара торжественно встречал дипломатическую миссию короля Франции, которую возглавлял отец Марии маркиз Эдуард де Марфон… Шах и его ближайшие сановники были донельзя изумлены тем, что дочь везиря короля франков, прибывшего в Шираз, была спасена от верной гибели логманом Хаджи Исмаилом и нашла приют в его доме.

У ног шаха Омара франки сложили привезенные ими от короля богатейшие подарки. А маркиз де Марфон зачитал фирман своего монарха о награждении персидского брата, помазанного как и он богом на престол, высшим орденом Франции «Золотой лев».

Вместе с французами Шираз направлял в Париж ответную миссию во главе с везирем Осман ханом. В персидской посольской свите находился и логман Хаджи Исмаил, осыпанный милостями шаха и двора за проявленное мужество и благородство, достойное Персии и правоверного мусульманина.

В Париже логман Хаджи Исмаил втайне принял христианскую веру, как и Мария в Ширазе—магометанскую. В католическом соборе логмана нарекли Леоном де Персоном, а Марию в Ширазской мечети — Мединой ханум. Они венчались по двум обрядам…

Логман Хаджи Исмаил, с согласия везиря Осман хана, которого попросил сам король Франции, остался в Париже еще на несколько месяцев… А когда они с Марией вернулись, двор встретил логмана с явной отчужденностью.

В нём все так же нуждались. Все так же обращались за помощью. Но всё чаще и чаще логман ловил на себе подозрительные взгляды особой монаршьей охраны. Шах перестал приглашать Хаджи Исмаила к себе на философские беседы к застольям…

Причину этого охлаждения, чреватого нежелательными последствиями, объяснил Хаджи Исмаилу его дядя Ахмед-ага.

— Сынок, пойми меня правильно… — заговорщически, оглядываясь по сторонам, шептал он. — На тебя, по злому навету, смотрят как на лазутчика… Будь осторожен…

А через несколько дней логмана неожиданно вызвал к себе шах Омар. Монарх встретил врача с подчеркнутой вежливостью. Без той привычной логману теплоты, свидетельствующей о дружеском расположении шаха.

— Логман, нам стало известно, что ты позволил себе грубо нарушить шариат… — вымолвил он.

— В чём это выразилось, Ваше Величество? — осторожно спрашивает Хаджи Исмаил.

— Ты взял в жёны кафирку… Уважаемое нами духовенство в гневе, — тяжело, исподлобья буравит его шах.

— Государь! Шейх может подтвердить вам, что жена моя, Медина ханум, вошла в лоно нашей веры. Она строго соблюдает её законы…

Шах с ленивой небрежностью приподнимает руку. Хаджи Исмаил умолкает.

— Мы решили так, логман, — шах делает паузу. — Учитывая наше доброе отношение к тебе, твои заслуги перед нами, мы, дабы не возбуждать недовольства духовенства и правоверных, решили направить тебя на некоторое время к нашему двоюродному брату — шекинскому хану Джумшуду…

На этом аудиенция закончилась.

…Джумшуд хан относился к нему с подчеркнутой неприязнью. Старался при всяком удобном случае уязвить и унизить. Но от этого не уменьшался поток больных к логману. Наслышанные о его чудодейственном врачевании, люди шли отовсюду. Лечил он и шекинскую знать, чутко державшую нос по ветру. Как и их хозяин, они не выказывали ему особого расположения, хотя почти все, как впрочем и сам хан, обязаны были ему своим здоровьем и здоровьем своих близких.

Неуютно чувствовал себя в Шеки Хаджи Исмаил. Его донимали нехорошие предчувствия. Изводили до тошноты. Анализируя свое состояние, логман относил его к тому общеизвестному чувству, которое рождается вместе с человеком и которое так или иначе снедает каждого из живущих неземной тоской. Терзает вопросом: кто я, откуда и куда денусь?.. И что такое вообще жизнь?..

Вся жизнь, думал он, состоит из смутного ожидания Чего-то. Чего-то, что он в глубине души знал, но как ни старался добраться до него пытливой мыслью своею — не мог. Он карабкался к нему, надрывая сердце. В кровь раздирая себя, втискиваясь в лаз бездонного колодца души своей, так схожей с таинственным и непостижимым мирозданием… Порой казалось, еще одно усилие и коснется он рукой того заветного, и вспыхнет в нём озарение. И снова — ничего, пусто. По-прежнему непроницаемая, по-жуткому тоскливая и властно манящая к себе мгла…

«Как тускло светит разум в потёмках души человеческой», — сетовал логман и в изнеможении, исторгая глубокий, мучительный стон, взывал: «О, Аллах! Озари раба твоего! Вразуми!..»

…С чувством чего-то непреложного и рокового, противного всему его существу, отходил он ко сну. И сейчас, холодящие персты этого Таинственного и потому страшного, пробегали по сердцу. Логмана пробирал озноб. Нет, то была не лихорадка болезненной немочи. Он бы её распознал. Дрожь шла изнутри. И горячие руки Медины, обхватившие его, не согревали Хаджи Исмаила. Он зарылся лицом в её волосы. Боже, как пахли они горным снегом!

— Успокойся, Медина, — ласково сказал он. — Всё в порядке. Тебе что-то приснилось.

— Не пущу, — упрямо, не слушая его, повторила она.

— Меня никто и никуда не забирает, — деревянно засмеялся он.

И тут тишину ночи раздробил топот конских копыт, гиканье, свист, ругань. «Как в детстве», — подумалось Исмаилу…

Ворота его дома сотряслись от обрушившихся на них ударов.

В спальню вбежала перепуганная Фатма.

— Хозяин! У ворот ханский юзбаши![6] Требует, чтобы ты вышел.

— Передай — сейчас выйду.

— Не пущу! — виснет на нем жена.

Он снова вдохнул снежного запаха ее волос и мягко сказал:

— Мы все ходим под Аллахом, дорогая. Всё будет хорошо. Нас никто и никогда не разлучит. Нам вечно жить с тобой: Мария перед Христом и Медина — перед Мухаммедом. Ты будешь всегда моя…

Одевшись, Хаджи Исмаил вышел к воротам.

— Я слушаю тебя, юзбаши, — с достоинством произнес он.

— Хаджи, тебя зовет хан. У него там случилось несчастье… Едем немедленно.

— Я готов, юзбаши, — сказал логман и, вскочив на поданного ему коня, выехал за ворота.

Еше было темно. Сверкали крупные кристаллы звезд. С отчаянной ослепительностью, на пределе сил своих, горела луна. И хотя еще стоял кругом мрак, логман Хаджи Исмаил знал: скоро, совсем скоро рассветет.

Раньше петухов об утре нового дня возвещают запахи. От речки тянет радостным благоуханием тмина…

И мгла, окутавшая всё окрест, уже не ночная. Набрякшая рассветным мерцанием, она вот-вот лопнет и рассыплется мириадам росных капель… Люди еще спят, а новый день уже пришел. Аллах запалил душистый шам[7] дня 26-го раджаба 1143 года по хиджри…

Глава первая «Осы» и шеф Интерпола

Маг приглашает Осу. Вексель. «Вечерний Звон…»

I

Леший вскинул брови. Бесшумно вылетевшие из его глаз три пронзительно синих разряда впились в оголённое плечо спящего. Ужаленный вскочил и, ещё не вполне проснувшись, хорошо отработанным взмахом руки коснулся панели, приводящей в действие защитный механизм. Системой защиты командовал Леший. Он же невидимым лучом окидывал помещение и всё, что подавало признаки жизни, конвульсивно дернувшись, замертво падало на пол. Беззвучные и незаметные для глаза парализующие импульсы Лешего поражали любую проникшую сюда живую тварь.

Система сработала. Леший отреагировал как надо. С потолка, звонко стукнувшись о накрахмаленный пододеяльник, упала скукоженная муха. Та самая, за которой он с мухобойкой в руках, безуспешно гонялся почти весь вечер. Эта крупная, зелёная дрянь, залетевшая, видимо, из мусоропровода, сумела скрыться от него. «От человека — можно, от чёрта же — никому и никогда», — стряхивая муху с одеяла, сказал он про себя и вдруг поймал на себе довольно неприятно пронизывавший взгляд сатаны.

Леший в упор, не без высокомерия обдал его ядом своей саркастической ухмылки и, очевидно, удовлетворившись растерянностью хозяина, неожиданно захохотал. В его смехе было всё: самодовольство и бесшабашное веселье, самоиздёвка и море искреннего добродушия. Смех его был заразительным. Обычно, слушая его, Мефодий тоже начинал хохотать. Но смех сатаны имел свой смысл. И он, конечно, никакого отношения к «опасности» или «тревоге» ие имел. Леший так заливался лишь в тех случаях, когда хозяин допускал какую-либо потешную промашку. Он как бы подтрунивал над ним.

На этот раз, не расслышав тихий зуммер телефонного аппарата и спросонок ие сообразив, почему робот разбудил его в столь сладкую пору сна, Мефодий, вместо того, чтобы поднять трубку спецсвязи, привёл в действие боевой механизм Лешего. И вот… жалкая жертва.

— Ну ты даешь, черт эдакий, — подавив вспыхнувший было в себе смешок, промычал он заспанным голосом и потянулся к аппарату.

— Доброй ночи, Меф, — услышал он хорошо знакомый ему баритон, хозяин которого отнюдь не баловал сотрудников редкими качествами его тембра.

Во всяком случае, за шесть лет работы в Интерполе Мефодий по телефону спецсвязи разговаривал с ним ие то два, не то три раза. Правда, тет-а-тет общался гораздо чаше.

Мефодий внутренне подобрался. Шеф Интерпола но пустякам не выходит на связь.

— Я русский, наверное, никогда не одолею, — уже на родном английском пожаловался он.

— Добрый день, Боб.

— Без упреков, Меф. Пеняй не на пояс времени, а на свою профессию.

— Уже начал.

— Ну и отлично. Но, ругая себя, ты, как у вас в Одессе говорят: «Слушай сюда».

Последнюю фразу шеф слепил по-русски и рассмеялся.

— Я весь внимание, Боб.

Странно, поймал себя на неожиданной мысли Мефодий, что значит привычка! Еще несколько лет назад ему, русскому человеку, привыкшему к старшим по возрасту, должности и званию обращаться по имени отчеству, казалось диким называть грозного шефа Интерпола по имени. Тем более, что Роберт Мерфи был старше него, Мефодия Артамонцева, на 22 года. При первой же беседе с ним, с новым сотрудником, Мерфи заявил: «Я люблю, когда меня называют просто — Боб, а лучше — Бобби… Если же вы, сэр, не хотите, чтобы наша встреча закончилась для меня вывихом языка при произношении вашего имени с отчеством, вас я стану называть Меф…».

А однажды Роберт Мерфи, которого Артамонцев упорно величал «господин Мерфи», резко оборвал его: «Мы здесь, — заметил он, — скорее товарищи. По работе. Но слово „товарищ“, насколько мне известно, имеет красный цвет. Поэтому я предпочитаю бесцветное — Бобби…»

В таких взаимоотношениях была своя сермяжная разумность. Раскованность, что ли. Нет, скорее всего, доверительность.

— Ну, слушаю тебя, Бобби, — нетерпеливо бросил он в трубку.

Артамонцев сначала не обратил внимания на свой по-мальчишески капризный тон, но позже, анализируя состоявшийся диалог, объяснил его тем, что в его отношениях с шефом, по ряду известных причин, давно уже появилась глубокая взаимная симпатия. Какая бывает между любящим мудрым отцом и сыном, промахи которого по возрастным соображениям принято называть непосредственностью.

— В общем, дела такие, — продолжал после непродолжительной паузы Мерфи. — К нам, то есть лично ко мне, обратился МАГ. Да-да, ты не ослышался, мой мальчик. То самое Международное Агентство по тем самым непонятным проблемам двуногих, — с жестковатой насмешкой выговорил он. — И не перебивай!

Мефодий и рта не раскрыл. Хотя его так и распирало поправить шефа — ни «по непонятным проблемам двуногих», как тот выразился, а «по глобальным проблемам Человечества».

— Да, по глобальным проблемам Человечества, — словно прочитав его мысли, согласился Мерфи. — Дело не в названии. У них там что-то произошло. Чтобы разобраться в этом деле, как объяснил их представитель, им нужен человек посторонний. Видимо, для объективности. Они остановили выбор на сотрудниках вашего отдела.

Шеф закашлялся. Артамонцев напрягся. МАГ — это не шутка! Он мельком глянул на Лешего. Умница, сатана! Без всякой на то команды он записывал начавшийся разговор.

— Меф, — откашлявшись, снова начал Мерфи, — знаешь, что во всем этом меня здорово огорчило?.. Они там знают всех вас поименно… Я стал убеждать этого парня, что ваш отдел только формируется, в нем пока четыре-пять сотрудников, да и те без нужного опыта сыскной работы… А он, представляешь, выложил список всех шестнадцати ваших ребят… И все данные о каждом… Каково?!

Живо представив себе эту сцену и невозмутимое лицо огорошенного шефа, Артамонцев рассмеялся.

— Мой мальчик, я поступил точно также. А что мне оставалось делать? Это был удар настоящего мастера… Меф, ты слышишь, он издевался надо мной, почти 60-летним человеком. Этот сопляк с нахальной мордой заявил, что им нужны не все, а только те, что отмечены красными птичками. Мол, МАГ интересует опыт вашей не столько сыскной, сколько исследовательской работы по профилю отдела… Одним словом, они «оптичили» пятерых: Артура Манфреда, Сильвио Скарлатти, Конрада Блэйра, Натана Гордона и тебя.

Мефодий чувствовал, что за всем сказанным стоит еще что-то. Тут не просто обида из-за ехидства, скрытого в проявленной осведомленности МАГа. Для шефа это в конечном счете мелочь. В удобный момент они получат от него сполна. Тут что-то другое. И Мефодии без обиняков спросил его об этом.

— Ты прав, — проворчал Боб. — Они поставили одно условие. Донельзя унизительное условие. Видишь ли, они остановят свой выбор на том из вас, кто пройдет в их оффис через парадную дверь с первого раза.

— Не понял.

— Не прикидывайся идиотом, — неожиданно вспылил шеф. — Что тут непонятного?.. То есть дверь в их сверхсекретную и сверхмудрую резиденцию открыта и день и ночь. Но пройти туда дано не каждому… Можно подумать все только и мечтают об этом… Итак, если кто-то из вас спервого раза не сделает этого — вторая попытка исключена. Такой им не нужен. Он, видите ли, не справится с их задачей.

— Всего-то? — усмехнулся Мефодий. — Оригиналы!

На другом конце провода наступила тишина. Без характерной трескотни эфира, без вздохов и сопений шефа. Артамонцев затряс трубкой.

— Боб! Боб! Что случилось? Что молчишь?!.

— Говоришь, молчу?! Да эти оригиналы троих наших уже посадили на задницу, а полчаса тому назад стало известно, что Гордон умудрился носом пропахать порог их обители…

Оказалось МАГ обратился в Интерпол в начале недели, а к исходу четверга четверо из выбранных ими кандидатур не прошли оговоренного испытания.

— Значит…

— Да, именно это и значит. Ты последняя наша попытка.

— Боб, я отквитаюсь и за тебя, и за ребят. Даю слово…

Большего, как Мефодий ни старался, выдавить из себя не мог. Губы одеревенели, неожиданно пропал голос… «Леший, — догадался Мефодий. — Паршивец…»

На лбу сатаны светился текст: «Не увлекайся. Нас слушают. Как — не знаю».

Мефодий понимающе кивнул.

Между тем шеф радостно рокотал:

— Молодчина. Уверенность уже полдела. Ты не представляешь, как я хочу этого. Однако знай, если и тебе не удастся, то я лично сниму с тебя кличку «Красной Сатаны», которой ты гордишься, и публично объявлю «индюком», «свистуном», «сопляком»… Вдобавок разгоню весь ваш отдел!

«Этого не сделает», — подумал Артамонцев, а вслух, хотя и тихо, но твердо сказал: — Заметано.

— Слушай, Меф, меня всегда к концу разговора с тобой мучает один и тот же вопрос: «Заметано» надежней, чем «ол-райт»? — на ломаном русском произнес шеф и, не делая паузы, на английском спросил:

— Когда собираешься там быть? Мефодий задумчиво посмотрел на сатану.

— Шеф, вы, судя по всему, еще наслаждаетесь вчерашним для меня днем. А у меня всего два часа как пятница. Когда я не высыпаюсь — день, считай, разбит. И все-таки я постараюсь свой отчет об ураганах закончить и отослать. В общем, в понедельник, думаю, встречусь с великим Магом.

— Ты что?!

Мефодий даже зажмурился. Мерфи сейчас скажет: «мелешь!» и весь его сию минуту возникший план полетит к чертовой матери. Ведь отчет под кодовым названием «Смерч» был отправлен двое суток назад самолетом. Лично Роберту Мерфи на его домашний адрес в Балтимору. Вероятней всего, он во время их разговора листал его. Но, выпалив два слова, шеф словно задохнулся.

— Ты что, — повторил он, — до сих пор не сделал? Ну, мой мальчик, знаешь… я не нахожу слов… Но об этом потом…

«Боб, ты — гений!» — ликовал Артамонцев.

— А сейчас, — продолжал шеф, — прошу вразумительно ответить на мой вопрос.

— С Великим патроном МАГа я встречусь в понедельник.

— Не будь самонадеянным, Меф. Он никогда никого не принимал и не принимает. Думаю, для тебя исключение не сделает. Кстати, у патрона МАГа, то есть у того, кого ты соизволил назвать Великим, есть имя. Сато Кавада.

— Знаю, — отозвался Мефодий.

— Помни, — продолжал шеф, — ты — последний, пятый. Они не должны посадить тебя на пятую точку. Понял?!. Сегодня утром курьер доставит тебе пакет. В нем подробные объяснения ребят об их неудачах.

— Я с ними сам переговорю.

— Твое дело… Еще я вложил фотокопию списка, который мне дал посланник МАГа. Может быть, пригодится.

— Спасибо.

— Что нужно будет — обращайся лично ко мне. Когда полетишь туда — позвони… Ну вот, кажется, все. Ко мне вопросов нет?

— Всё понятно.

— Тогда доброй ночи.

— До свидания.

Артамонцев окончательно забыл, что за окном поздняя ночь и что еще недавно он глубоко и сладко спал. Положив трубку, Мефодий придвинул к себе лист бумаги, на котором написал: «Нас продолжают слушать?»

Лоб Лешего вновь превращается в экран. «Слушают. Возбужден блок звонка. Микрофон телефона работает на прием…»

«Воспринимает речь?» — выводит Артамонцев.

На лбу Лешего загораются два слова: «Да. Принимает».

Озадаченный Мефодий потирает переносицу, а потом нервно черкает: «Вздор! Такого быть не может. Трубка лежит надежно. Цепь разомкнута».

Текст наэкране мгновенно меняется. Нервозность Мефодия передается и Лешему. Проецируемая им надпись светится красным цветом. «Цепь не разомкнута. Посмотри на схему. Видишь?.. Нас слушают через блок звонка».

Мефодий задумался. Разговаривая с шефом, он решил объявиться в МАГе внезапно. Не тянуть до понедельника, а вылететь сегодня же. Неожиданность дает кое-какой шанс, но достаточен ли он в этом случае? Кстати, четверым его коллегам, которым не занимать ни опыта, ни хитроумия, эти совершенно не лишние качества не помогли. Они растянулись на пороге маговского оффиса. Я не лучше их. Тут надо все взвесить, продумать. Спешить нельзя.

Проникнуть туда теперь ползадачи. Надо отыграться. И за ребят, и за Боба. Пройти так, чтобы у Великого патрона МАГа по имени Кавада отвисла челюсть. После этого он не посмеет им командовать, как ему вздумается. Посаженный на место — теряет гонор.

Но как это сделать? Надо подумать. По-ду-мать!

Приказав Лешему соединить его с ребятами, он пошел на кухню варить кофе.

Последним на связь вышел начальник отдела Скарлатти.

— Мефодий, я ждал твоего звонка, но забылся, — ворчливым, со сна надтреснутым голосом сказал он.

Все поочередно с ним стали здороваться. Приветствия, как заметил Артамонцев, прозвучали довольно скучно. После непродолжительной паузы Скарлатти спросил:

— Кто начнет?

— Так на трубках мы будем висеть, как бабуины на ветках, часа три, — тотчас же отозвался рациональный Конрад Блэйр. — Предлагаю выслушать Сильвио Скарлатти. Детали, если они понадобятся, добавим мы.

— Ты в Калькутте не был? — начал Скарлатти.

— Нет.

— Резиденция МАГа находится на окраине города, неподалеку от кольцевой магистрали. Стрелка указателя показывает поворот к ней. Через пять минут, как свернешь, въедешь на площадку — стоянку автомобилей. Все это место практически безлюдное, но живописное… Стоянка, на мой взгляд, ничем не примечательна. Скромная. Сотрудники МАГа ею не пользуются. Или пользуются от случая к случаю. Видимо, для них существует служебный вход. Возможно, тоннель. В общем, ничего особенного, чтобы меня могло насторожить на этой площадке, я не заметил. Может, ребятам повезло больше?

Манфред, Блэйр и Гордон молчали. «Ничего такого», — ответил за всех Конрад. «Да ничего особенного», — подтвердили двое других.

— Значит, не заметили? Тогда продолжим… От стоянки к оффису ведет широкая аллея. Дорожка посыпана красными гранулами, похожими на керамзит. Выводит она к фонтану, что в метрах десяти от фасада трехэтажного дворца, принадлежавшего некогда какому-то магарадже. Фасад повернут строго на восток. В глаза бросаются двенадцать колонн, украшенных голубой глазурью и разрисованных кабалистическими знаками. По верху и по низу колонн, а также по карнизам — искусная лепка, изображающая лица, фигурки и сцены из жизни. Очень красивая старинная, из черного дерева огромная дверь, по всей плоскости которой вырезан четкий рельеф танцующей богини Шивы… Рядом с дверью, в половину ее высоты — вделанные в стену часы. Сделаны они со вкусом и нисколько не диссонируют со всем ансамблем. Они показывают время всех широт земли.

Но все это антураж… Сам понимаешь, назывть себя там некому. Но и искать, как этосделать, — особо не придется. Я, положим, сразу заприметил поставленные между двух колонн четыре дюралевые стойки. Застекленные по бокам, они образовали нечто вроде коридора. Тут и балбесу ясно: надо пройти по нему, чтобы электронная начинка стоек сняла бы твой биоритм, передала на пульт, и ты, по идее, должен после этого беспрепятственно пройти в оффис. Я еще подумал, мол, ничего умней придумать не могли. Испортили этим примитивом такую красоту. Спокойно прохожу коридор. До двери не больше пяти-шести метров. Конструкция позади меня щелкнула и автомат ясно проговорил: «Проходите». Створка двери, которая была плотно затворена, явно ослабла, даже приоткрылась. И только после этого я смело иаправился к ней. Не успел я взяться за рукоять, как дверь резко захлопнулась и мощный, тугой импульс толкнул меня в грудь так, что я оказался на полу. В конструкции опять щелкнуло и автомат бесстрастно вымолвил: «Прощайте».

Каждого из нас встречала самая разная конструкция, но конец, как ты знаешь, был у всех одинаков. У Блэйра это была будка, напоминающая телефон-автомат. В ней вместо таксофона висел изящный никелированный ящик. К приезду Артура Манфреда они перед входом поставили строительные леса. Натану Гордону пришлось проходить через вертушку, которую когда-то устанавливали на заводских проходных.

— Но мне, — не выдержал Гордон, — досталось больше всех. Когда они посадили меня на задницу я-таки взбесился. Ринулся на дверь. Хотелось разметать ее в щепки. Но силовой вихрь крутанул меня и так шарахнул, что я пропахал животом гравий…

— Успокойся, Нат, — глухо сказал Блэйр, — мы все прошли через это унижение. Надо теперь, чтобы Мефодий показал им, как у них, у русских, говорят, «кузькину мать.»..

Эфир Лондона, Парижа и Вены, где сидели Манфред, Гордон и Блэйр, обрушил на Артамонцева лавину самых изощренных и яростных советов, как отомстить зазнайкам МАГа. Молчал только Рим.

— Прекратить! — вдруг рявкнул Скарлатти.

Сильвио уважали. Не только потому, что он руководил отделом и был старше всех. В конце концов 37 лет не ахти какой возраст. Дело заключалось в другом. Почти все его сотрудники участвовали с ним в делах, в которых Скарлатти учил их новой и совсем не простой науке — сыску. Работавшие с ним воочию убеждались в том, что этот обоятельный брюнет, с обволакивающим взглядом добрых, серых глаз может быть крутым и холодным.

— Нас оставили в дураках не шулера и не проходимцы, — бросил в притихший эфир Скарлатти. — И уж совсем не зазнайки… Мефодий, ты это учти особо. Я ведь знаю тебя — ты из увлекающихся… Если бы они не считались с нами, они не обратились бы к нам. Это — первое. Второе — представьте себя на их месте. Вы приглашаете для серьезной работы людей со стороны. Естественно, несмотря на заслуги этих людей, о которых ходит добрая молва, вы захотите проверить их хваленую компетентность. Наверняка вы придумаете какой-нибудь заковыристый тест. Не откажете себе в удовольствии профильтровать через него всех кандидатов… С их тестом к сожалению, мы не справились… И, наконец, третье. У нас осталась единственная возможность реабилитироваться. Она — в синьоре Артамонцеве. Ехать ему туда обозленным — ошибка.

Отчитав подчиненных, Скарлатти заметно успокоился.

— Итак, подытожим все рассказанное мной. Есть моменты, которые я упустил? Нет… В таком случае, мы четверо, синьор Артамонцев, скорее всего, прошли один из фильтров. Первый он или второй, а также сколько их всего — неизвестно. Разбираться в этом придется тебе самому. Во всяком случае, я тебе ничем не могу быть полезным. Разве советом — будь осмотрительным… Может, кому есть что сказать? Пожалуйста.

Блэйр: «Нет!» Манфред: «Добавить нечего». Гордон: «Семь раз отмерь — один раз отрежь!»

— Отлично, синьоры!.. Я отключаюсь. Всего хорошего.

II

Не успел Мерфн дочитать первый абзац следственного отчета по делу «Смерч», как дверь распахнулась и в ярком прямоугольнике проема возник нескладный силуэт его долговязого помощника Питера Хейка. Пока он вприпрыжку добирался до стола, Мерфи всегда старался определить: с хорошей или плохой вестью он скачет.

Перед тем как уединиться Мерфи просил ни с кем его не соединять и ни о чем не докладывать. Потом, критически смерив взглядом объемистый пакет, пришедший из Москвы от Артамонцева, на всякий случай оговорил: «Если придет сообщение из Калькутты — сообщишь немедленно».

Это распоряжение Хейк сейчас и выполнял. А судя по высокой амплитуде прыгающей походки помощника, говорящей о его внутреннем чувстве удовлетворения, а верней, о злорадстве, Мерфи понял — опять провал. Пит ненавидел Сильвио Скарлатти и всех ребят его отдела. Именно с его легкой руки сотрудников, работавших с Сильвио, стали называть «осами». То есть те, объяснял Пит, кто работает в Отделе Скандальных Агентов. Если по буквам — ОСА. На самом же деле служба называлась Отделом следствия по спровоцированным стихийным явлениям. Для краткости — ОССЯ.

Если быть справедливым, подумать и подойти доброжелательней, можно было дать им кличку и получше. Например, «асы». Больше бы подошло. Парни там собрались умные, напористые, хваткие. Не раз проведенные ими расследования, факты и документы фигурировали на специальных заседаниях ООН, неизменно вызывая громкие скандалы. Постоянные представители, а иногда полномочные посланники глав ядерных держав вынуждены бывали публично объясняться, выступать с заявлениями, опровергать… Но факты — документы, кинокадры, свидетельства пострадавших, очевидцев, заключения ученых и противоречивые показания самих виновных в содеянном — не просто уличали, а прямо-таки гвоздили к позорному столбу.

Державам приходилось раскошеливаться. Золотом расплачивались за нанесенный материальный ущерб, оставшимся в живых назначали пожизненные пособия, детям, потерявшим во время бедствия родителей, до совершеннолетня обеспечивали обучение в частных пансионах, а по поступлению в колледж или вуз выплачивали стипендию. Многих должностных лиц, санкционировавших действия, которые вызывали затем стихийные бедствия в том или ином районе земного шара, отправляли в отставку и подвергали тюремному заключению.

Создавая этот отдел, Роберт Мерфи и не подозревал, сколько хлопот хлебнет с ним и сколько сильных мира сего лишат его своего дружеского расположения. Он, правда, плевать хотел на их дружбу, попахивающую с его стороны лакейством. Но, как не крути, она помогала работе.

Если бы не каждодневное давление ООН, Мерфи не дал бы согласия на организацию этого улья. Теперь, что ни дело, то скандал. Не служба, а какой-то генератор сенсаций.

Нет, тогда он четко не представлял себе какого рода деятельностью станет заниматься новое подразделение. Долго не мог взять в толк, что имелось в виду под странным сочетанием слов «спровоцированные стихийные явления». Какой характер работы, ее масштаб и конкретный объект приложения сил? Проклинал на чем свет стоит параграфы достигнутого между ядерными державами соглашения по контролю и ответственности за последствия проведенных испытаний любого из неизвестных и известных видов оружия. Будто не могли договориться вообще о разоружении. Запретить производить и экспериментировать. Чтобы в конце концов не превращать Интерпол в санитара-надсмотрщика. У него без санитарных проблем забот предостаточно.

Теперь кто-то чем-то позабавится, а где-то по этой причине произойдет нечто экстраординарное — сокрушительное землетрясение или цунами, наводнение или небывалой силы ураган, вспыхнет эпидемия неизлечимой болезни или вдруг среди лета ударят морозы и т. д. и т. п. — Интерпол должен будет спешить на место происшествия. Интересно, в какой форме им туда отправляться? С санитарной сумкой через плечо или в мантии бакалавра наук?

Интерполу, думал тогда Мерфи, нужны не худосочные научные червяки, в наружности которых надежно выглядят лишь очки, а профессионалы с атлетическим телосложением и не без царя в голове. Сколько раз он просил об этом. И сколько раз слышал одно и то же: «Нет денег, Боб». А тут, видишь, хозяевам понадобилась научная лаборатория при Интерполе и они стали предлагать кучу денег. В какой угодно валюте… Раз хотят — черт с ними. Кто имеет деньги, тот может поблажить. Решив так, Роберт Мерфи не стал стеснять рекомендованного хозяевами на должность заведующего этим отделом доктора права Сильвио Скарлаттн в подборе личного состава.

Сильвио он знал неплохо. Одно время, года два-три, тот работал под его началом. Был довольно-таки способным сотрудником. Затем неожиданно для всех Скарлатти ушел из Интерпола. Увлекся наукой. Роберт краем уха слышал, будто он стал преподавать на юридическом факультете Сорбонского университета… Но кроме него, пожалуй, еще трое, из всех взятых в отдел, обладали необходимым профессионализмом. Остальные, судя по досье, никогда ничего общего с сыском не имели. Все как один подвизались в мире науки. Работали в самых неожиданных ее областях. Один на стыке физики и биологии, другой — химии, биологии и физики, третий—философии и кибернетической математики… Ни одного узкого специалиста. К удивлению Мерфи, все они имели научную степень, солидное имя в своих кругах, являлись авторами множества книг и публикаций в престижных научных журналах с заумными названиями. Хотя все они были молоды. Старший из них с неделю ходил в возрасте Христа. Самому младшему, с самой трудной фамилией, какие встречаются только у русских, едва перевалило за двадцать восемь.

Как удалось Скарлатти убедить их дать согласие прийти в Интерпол, для Мерфи тогда было тайной за семью печатями. Оказывается, каналья Сильвио лучше всех знал какого рода деятельностью будет заниматься отдел. Знал чем подкупать.

Мерфи хорошо помнил, как, с неохотой подписав документ об организации в составе Интерпола новой службы, он с легким сердцем приказал подготовить распоряжение о размещении штаб-квартиры вновь созданного отдела в Риме… «Чтобы не путались у нас под ногами», — доверительно сказал он Питеру Хейку, упорно подбивавшему шефа не спешить с открытием сомнительной службы. Позиция Пита была понятна Мерфи.

Хейк невзлюбил Скарлатти со всеми его ребятами за то, что тот на его просьбу взять к себе, сказал: «Пит, я знаю вас как опытного работника. Но вы нам не подходите. Тут нужна квалификация другогс рода. Не думайте, что у меня вам было бы спокойней, чем у Боба…»

Год спустя, после разразившегося на весь мир скандала, затеянного новичками, Мерфи пожалел, что удалил их от себя. Каким же он был дураком, когда сознательно затягивал свое «добро» на их существование. Ведь решая «быть им или не быть», он, не подозревая того, балансировал на черте рокового выбора — приобрести себе и своему хозяйству статут настоящего международного органа со всеми вытекающими отсюда преимуществами — или остаться прежним начальником сыскного ведомства, отличающегося от других разве одним прилагательным «международный». У всех слова «вор», «гангстер», «мошенник», а у него они звучат пострашней. В сочетании со словом «международный». Обыкновенный преступник как бы получает из его рук почетное звание. Обывателя оно может повергнуть в оторопь. Специалиста же — никогда. Это тот же самый преступник, которому удалось улизнуть от правосудия с ведома… правосудия. Благодаря тому, что стоящие за ним хозяева щедро меценировали стражей правопорядка.

Добраться до этих меценатов было голубой мечтой шефа Интерпола. Ведь меценаты тоже не сами по себе. За ними стоят могущественные силы. И потрясти всю эту паутину у Мерфи давно чесались руки. Но они были коротки. По этому поводу он не без горечи шутил: «Интерпол — это звук! А власти — на пук».

Действительно, любой начальник полиции, даже из завалящего городка, когда в его поле зрения попадал агент Интерпола, поднимал такой крик и вой, словно Мерфи покусился на его девственность. Ему уже раз сто, как дрессированному псу, указывали — «Место!» Мол, свои акции вам необходимо согласовывать с местными властями. Мерфи выходил из себя: «Как вы не понимаете, черт бы вас подрал, что есть такие действия, которые исключают так называемые согласования… Дайте в интересах дела самостоятельности. Ведь я как стреноженная лошадь.»

Но то был глас вопиющего в пустыне.

Итак, шаг к реальному, а не мнимому авторитету Интерпола Мерфи сделал по наитию. Теперь он стоял не ниже некоронованных королей мира сего, которые, держась в тени, могли в угоду себе назначать президентов, тасовать как им заблагорассудится правительственные кабинеты, устраивать кровавые путчи, терроры, нанимать убийц, поощрять торговлю наркотиками…

Отныне на их пути встал Роберт Мерфи. Верней, его новый Отдел следствия по спровоцированным явлениям.

Мерфи оценил его по ходу дел… Когда это началось?.. Ну-да, конечно, года два назад, во Франции. Его тогда удивило чрезмерное внимание к своей особе боннского министра безопасности. Обычно более чем сдержанный в отношениях с Интерполом и его шефом, он вдруг отыскал Мерфи в Париже и пригласил поужинать.

Весь вечер, за трапезой, весьма обильной и роскошной, Мерфи ждал, когда министр наконец раскроет карты, скажет о главном, ради чего позвал. Боб сгорал от любопытства, а немец вел себя как последний кретин. О чем только не болтал…

О деле министр заговорил в машине. Если бы он не отгородился от шофера стеклом, Мерфи не понял бы, что его собеседник приступил к главному. Потому что тот начал издалека. Как показалось, слишком издалека. С экскурса в природно-географические особенности, занудные социально-экономические и политические проблемы, какие стоят перед известной ему, шефу Интерпола, африканской страной Тонго…

Если отбросить пустословие, мысль министра сводилась к одному. Имея огромные пространства, насыщенные людскими ресурсами и обладая громадными возможностями недр, Тонго влачила жалкое существование. Картина изменилась после того, как ею заинтересовался и вложил в нее свои капиталы президент химического концерна ФРГ Феликс Краузе. Страна расцвела…

Мерфи с неподдельным недоумением смотрел на своего собеседника. Мол, к чему все это он говорит. Министр же, как позже понял шеф Интерпола, не без раздражения, очевидно, обзывал его «пройдохой», «облезлым лисом» и «комедиантом». В общем, о чем в тот момент думал глава боннских ищеек, можно было только догадываться. Во всяком случае, он уверен был, что Мерфи ломает перед ним шута.

Если бы министр знал, как искренен шеф Интерпола, он, наверное, иначе построил свою беседу. А Мерфи ни черта не мог понять. Он, конечно, знал, что Скарлатти с группой своих парней находится в Тонго, но ему и в голову не приходило увязать с ними Феликса Краузе с его предприятиями, которые являлись частью известного на весь мир суперконцерна американца Германа Марона. С последним Мерфи, конечно, был знаком и причислял его к тем немногим паукам, что плетут ту самую паутину, какую он давно мечтал потрясти…

— Скарлатти слишком далеко заходит, — донеслось до него.

Эта глуховато прозвучавшая в салоне автомобиля фраза своей неожиданностью и резкостью походила на удар. Мерфи ощутил аж головокружение. «Нокдаун. Нокдаун, черт возьми!» — сказал он самому себе, откинувшись на спинку сидения, поспешно собираясь с мыслями. Мерфи прокручивал в памяти события последнего месяца, связанные с работой нового отдела.

Что он в принципе знал об их работе? Ничего. Скарлатти несколько раз порывался доложить ему о каком-то интересном деле, какое они принялись раскручивать, но Мерфи неизменно отмахивался от него. «Не до тебя. Потом… Действуй самостоятельно. Опыт у тебя есть…» Всегда в таком ключе. А дня три назад Скарлатти из Тонго настойчиво пытался связаться с ним. Мерфи слышал по селектору его густой, раздумчивый голос.

— Это Скарлатти, Пит, соедини меня с босом.

Мерфи покачал головой.

— Он занят. У него представители ООН, — не моргнув глазом, соврал помощник.

— Тем лучше. Пусть послушают и они. Соединяйте! — потребовал он.

— Не могу. Он запретил его тревожить.

— Зайдите к нему и скажите, что Скарлатти срочно нуждается, в его совете. Вы меня поняли?!

— Минутку, — промямлил помощник, вопросительно глянув на шефа. Мерфи поморщился:

— Передай, шеф считает, что Скарлатти достаточно умен и может обойтись без меня… В течение дня я постараюсь с ним связаться…

Пит оттарабанил все слово в слово и, сделав паузу, от себя добавил: «Боб передал также, что вы со своими осами сможете все…»

— Проинформируй его, — перебил Сильвио, — а впрочем, не надо! До свидания!

В Тонго бросили трубку.

— Пит, почему «осы», а не «асы»? — полюбопытствовал Мерфи.

— Потому что «О» и два «С» — ОССЫ…

Мерфи благосклонно улыбнулся…

…На прозвучавший от немца упрек в адрес своего сотрудника шеф Интерпола осторожно сказал:

— Сильвио разумный парень.

— Вы так полагаете?! — оживился министр.

Мерфи развел руками. Мол, и сомнений быть не может.

— Вот и отлично! — воскликнул немец.

Потом, по-дружески сжав руку Мерфи, немец многозначительно добавил:

— Вашу разумность, — «вашу» министр произнес с особым акцентом, — Краузе оценит по достоинству.

Мерфи чуть было не подскочил. Чтобы шефу Интерпола предлагать взятку, да при таком посредничестве?! Такого за 16 лет, какие он сидел в этом кресле, — не случалось. Нет, такого пока не бывало. Что же касается его сотрудников, — их прельщали и не раз выходили с заманчивыми предложениями. Такими заманчивыми, что будь он победнее и послабее — сломался бы наверняка. Нуждающемуся устоять всегда трудно.

Мерфи тоже не купался в деньгах. Оставшиеся от родителей акции приносили ему почти 25 тысяч долларов в год. Неплохое подспорье к жалованию. И тем не менее иногда приходилось оказываться в цейтноте.

Деньги каверзная штука. Их всегда мало. Но при имеющемся минимуме — продавать свою независимость он никогда бы не стал. Взявшему — диктуют. А этого Мерфи терпеть не мог. Лучше иметь мало, но иметь независимость. То есть подчиняться как можно меньшему кругу людей и уж ни в коем случае не зависеть от подонков.

Боб ненавидел своего первого начальника только за одну чванливо брошенную им фразу: «Ты получаешь деньги за то, чтобы выполнять все, что я скажу тебе». Действительно, если хорошенько подумать, зарплата та же взятка. Только от государства. Оно, государство, тебя за нее покупает. И, добиваясь должностей, человек, по существу, стремится к тому, чтобы на нем стоял ценник подороже. Придя в свое время к столь необычному выводу, Боб подчиненным любил говорить: «Я признаю одну взятку — от государства. В виде оклада. Других взяток у нас быть не может». Хотя прекрасно знал, как трудно устоять перед искушением. Поэтому, когда к нему на стол ложились секретные донесения о том, кто из его сотрудников, где и как не устоял, — с плеча не рубил, а разбирался. Выяснял что побудило. Жадность, слабость, бедность?..

Ненавистнее всех ему были те, кто продавался по своей жадности. Они, как правило, становятся вымогателями. К ним Мерфи был беспощаден. Нет, публично не позорил, не изобличал. Наказывал по-своему. Жестоко. Подводил дело так, что их убирали с дороги те, кто им платил.

Слабого он понимал. Но не прощал. Для склейки сломанных Мерфи пользовался одним верным рецептом. Он пропускал их через жернова служебного судилища, стараясь, однако, до тюремного заключения не доводить. Мерфи не вступал в игру до тех пор, пока у виновного не оставалось никаких надежд и ужас дальнейшего сводил его с ума. Насмерть перепуганного, Боб гнал прочь, Пережитое раз и навсегда отбивало в человеке охоту быть нечестным.

Более всего Мерфи жалел продавшихся по бедности. Таких он, пропуская через все круги ада, не прогонял…

Из них получались ревностные и преданные служаки. Одного из них, Питера Хсйка, он поднял даже нодолжности помощника.

III (Начало)

…На Хэйка компрометирующих данных не было. Он пришел к Мерфи сам. Поставив на стол кейс, объявил: «Сэр, в нем взятка… 50 тысяч долларов».

Мерфи опешил.

— Мне? — спросил он.

— Да… То есть, нет… Ее получил я. От торговцев наркотиками… В общем… Отдаю себя на ваш суд…

— Лучше отдайте тому, у кого взяли.

— Пытался. Отказались. А чтобы припугнуть прокрутили заснятую ими ленту. На ней все четко.

Поначалу Мерфи мысленно занес его во второй столбец своей таблицы о взяточниках. В графу слабых характером.

Мафиози, как всегда, действовали прямолинейно, по довольно известной схеме: дал — взял — выиграл. На этот раз схема дала сбой. Подвела прямолинейность—переборщили с лентой. Не сделали поправку на психологию. Излишне перепугали.

Перетрусивший, впадает в отчаяние. Перед ним — неразрешимая дилемма. Либо — пуля в лоб, либо — на колени. Хейк выбрал последнее.

Так размышляя, Боб скорчил неприязненную гримасу. Хотя, признаться, разглядывая стоявшего перед ним с обреченным видом нескладною, длинного парня, никакой неприязни к нему не чувствовал. Кто-то однажды его убеждал, что высокие люди — с невысоким умом. Сам выше среднего роста Мерфи возражал. У коротышек, парировал он, как свидетельствуют факты и история, нравственный порог, в отличие от высоких людей, или катастрофически низок, или отсутствует вовсе. Потому-то они добиваются большего. И потому слывут за умных.

Все то время, пока Мерфи рассуждал сам с собой, Хэйк стоял, как изваяние, пусто глядя в пространство и ни разу не переступил с ноги на ногу.

— Та-а-к, — наконец протянул Мерфи, — Ответьте мне на пару вопросов. Почему вы пошли на это и что заставило вас прийти ко мне?..

— Мне позарез нужны были деньги Поэтому пошел на это.

Мерфи кивнул. «Тут, мой милый, — думал он, — с тобой трудно не согласиться. Людям за работу, а тем более такую, какую выполняете вы, надо хорошо платить. Но что поделаешь…»

— Это первое, — продолжал Хэйк, — Меня к вам привел не страх быть разоблаченным. А, как это…

— Ну-ну, — ободрил Боб.

Хэик, вероятно, подбирал подходящее слово. Наконец нашел.

— Сознание что-ли… Да, именно сознание того, что я продал свою независимость. Я стану у них мальчиком на побегушках. Они будут мной помыкать…

Мерфи был страшно удивлен. Этот долговязый повторял его потаенные мысли. Самые сокровенные, которыми он никогда ни с кем не делился… Кто он? Кто его родители? В какую графу таблицы теперь занести его? Нет, жизнь в таблицы не уложишь.

Мерфи порывисто встал и вплотную подошел к окаменело замершему парню. Хэйк напрягся. Сжал крепко зубы. Зажмурился. Словно ожидал пощечины. А когда открыл глаза, увидел шефа у противоположной стены. Стоя спиной к нему. Боб нажимал на вделанный в стену белый клавиш. Хэйк глянул на люстру. Сейчас вспыхнет свет. Много света. И шеф сзовет к себе всех аппаратчиков. Но свет не загорался. Вместо этого стена дрогнула и заскользила за книжный шкаф. Обнажился черный прямоугольник, похожий на проем двери. «Одиночная камера шефа, — догадался Хэйк. — Вот она где…»

— Пройдите, — холодно пригласил Мерфи.

Когда Пит поравнялся с ним, он потребовал сдать оружие.

— У меня его нет.

— И все-таки!.. Руки!..

Хэйк вздернул руки вверх. Мерфи, профессионально ощупав его, сказал:

— Ее, — кивнул он в сторону одиночки, — не выдерживали люди и покрепче тебя. — Да, — спохватившись, остановил он Хэйка. — Кто тебя обрабатывал?

— Тип, которого зовут Билл-крыса. Я его часто видел в окружении Бена Фолсджера.

Дождавшись, когда стена займет прежнее положение, Мерфи поспешил к столу. Почти не глядя, стукнул пальцем по панели селектора, на котором было написано «Начальник инспекции:». Селектор отозвался тотчас же.

— Слушаю, босс.

— Старина, у нас есть такой Питер Хэйк. Мне нужно о нем все. Вплоть до сегодняшнего дня… Даю десять минут. Жду!

Также не глядя, он надавил на кнопку «Отбой».

Он знал, что, стоя там, Хэйк ничего не слышит. Если здесь поднимется даже ружейная пальба, к нему ни один звук не проникнет. И весь фокус, как ни странно, заключался не в хорошей изоляции стен камеры, а в месте, где она была устроена. Это место, как убедился Мерфи, таило в себе одну из странных и непонятных загадок природы. Он много читгл о чудесах. И об НЛО, и о снежном человеке, и о космодроме пришельцев в Перу. Но относился к ним с изрядной долей скептичности. И вот, на тебе, чудо не где-нибудь, а в его кабинете.

Ему на него открыл глаза и посоветовал устроить в нем камеру человек, работавший опять-таки в области, далекой от реальности, — мистической. Одним словом, экстрасенс хорошо известный под кличкой «Вексель». Имел он и подлинную фамилию, созвучную с кличкой — Векслер.

IV

Векселя от случая к случаю приглашали в Интерпол в качестве консультанта. Способность этого человека в донельзя запутанном клубке найти главную нить, точно назвать грабителя, убийцу, указать место преступления и рассказать о происшедшем с деталями очевидца — неизменно поражала Мерфи. Векселю всего лишь излагали фабулу дела и приводили к нему задержанных, которые, по мнению следователей, были причастны к случившемуся. Что самое удивительное, Вексель требовал, чтобы подозреваемых к нему вводили не по одному, а всех разом.

Боб пару раз наблюдал за ним. Неряшливо одетый, сутулый, и щуплый, он походил на облезлого охотничьего пса, которого долго держали взаперти и вдруг привезли в дикое, лесное урочище. Одуревший от пьянящих запахов леса, дичи и ополоумевший от моря звуков, пес от удовольствия и страха трепещет до самого кончика хвоста. Беспрестанно крутит головой. Ноздри его, точно стетоскоп бегло, быстро и точно ощупывают полное живности урочище. Вот задние ноги напряглись и, как у сексомана, задрожал живот. Он — в стойке. Он сейчас ринется в бой. И это уже не плюгавенький песик, а могучий, сильный охотник…

Все это точь-в-точь происходило с экстрасенсом. Ошалело бегая среди подозреваемых, он изредка останавливался возле кого-нибудь, как бы принюхиваясь, наклонял голову, закрывал глаза, прикасался дрожащими руками, а затем оглядывал его безумно горящим взглядом.

Тут следовало быть начеку. В бессвязном бормотании экстрасенса нужно было уловить подаваемую им команду. Она звучала хотя и невнятно, но погромче и, по существу, решала судьбу задержанного.

Например: «Непричастен. Убрать», — означало, что человека взяли напрасно и его следует освободить.

«Вывести! Мешает!» — значило двоякое. Либо он имеет косвенное отношение к расследуемому, либо повинен в каком-то другом преступлении, думая о котором, он мешает экстрасенсу…

Присутствующие сотрудники ждали, когда он устало пробормочет: «По векселю — должен этот».

Потом дело раскручивалось быстро.

После одного из таких сеансов, Мерфи велел своим сотрудникам привести экстрасенса к себе в кабинет. Векслер здесь выглядел особенно нелепо.

На пороге ёрзала нечесанная, порядком вывалявшаяся где-то уличная шавка. Так, очевидно, казалось Мерфи издали, со своего места. От двери он тоже, наверное, смотрелся не внушительно. Ведь кабинет его был велик размерами. Метров 20 в длину и 12 — в ширину.

Сделав несколько шагов, Векслер остановился, неуклюже подергался и задумчиво почесал в затылке. Это почесывание вызвало у Боба усмешку. Поднявшись из-за стола, он крикнул:

— Проходите к журнальному столику. Располагайтесь. Нам сейчас принесут кофе.

Журнальный столик с четырьмя глубокими креслами и баром стоял неподалеку от входа, у правой стены. Векслер рассеянно кивнул.

— Сеттер! — Неожиданно выпалил он.

— Что, сеттер?! — Опешил Мерфи.

— Я вам напомнил. Вы — мучаетесь. Никак не можете вспомнить породу охотничьей собаки, на которую я больше всего похож, — просто и без тени обиды ответил экстрасенс.

Мерфи смутился и с полуоткрытым ртом застыл на месте.

Векслер был прав. Он, действительно, лихорадочно перебирал в памяти собачьи породы, чтобы точнее сравнить их с этим странным существом. Теперь Боб старательно размышлял, как ему быть. Подыскивал варианты того, как выбраться из создавшейся ситуации. И… рассмеялся.

Векслер пожал плечами и прошел к указанному креслу. Когда Мерфи подошел к нему, на том не было лица. Вернее, лицо его было бледно, настороженно и искажено страхом. Глаза бессмысленно блуждали вокруг. Пальцы рук судорожно теребили мягкий ворс перил кресла. Боб хотел было спросить: «Что с вами?», но тот сам, вслух, не то себе, не то хозяину кабинета, сбивчиво, хотя и довольно членораздельно говорил:

— Это у вас всегда так?.. Да. Всегда. Здесь так должно быть… На моем месте умер ваш предшественник… Конечно, именно в этом кресле… Он часто в нем отдыхал и всегда чувствовал себя плохо. У него кружилась голова. Кровь по жилам бежала быстрее обычного. Подскакивало давление. Тошнило… Когда он сел сюда в последний раз, он опять не придал значения изменившемуся самочувствию. Он взял чашку кофе. Рука не удержала ее. Чашка с кипятком упала на колени. Он вскочил… И тут же рухнул… Умер… Сердечная недостаточность. Недавно… Вчера… Нет, два дня назад здесь случился обморок с иностранцем… На этом месте все чувствуют себя плохо…

Векслер встал. Вытянув ладонями вперед руки он, как лунатик, пошел по кабинету. Ошеломленный услышанным, Боб с любопытством следил за манипуляциями экстрасенса. При других обстоятельствах он, наверное, остановил бы Векслера. Назвал бы фигляром…

Но все рассказанное им было правдой. Во всяком случае 40-летнему могучему атлету Вильямсону из Скотланд-Ярда, приехавшему к нему по делам позавчера, здесь, на месте, где только что сидел экстрасенс, стало неожиданно плохо. Врачи диагностировали переутомление и посоветовали гостю не торопиться с отъездом, а отдохнуть.

И вообще этот внешне уютный гостевой уголок явно имел странную особенность. Каждый, оказавшийся в нем, испытывал дискомфорт. Мерфи знал это по себе. Словно кто невидимый играючи и грубо трепал всю человеческую психику, приводя в смятение инстинкты самосохранения. Здесь явственно чувствуешь, как некая чудовищная сила подхватывает тебя и, крутя, несет со сверхъестественной скоростью. А сидишь ты на месте.

Тебя охватывает ощущение тягостного, животного страха. Голоса собеседников, сидящих напротив и рядом, звучат не четко. До слуха они доносятся размазанными, обрывистыми. Сознание затуманивается. Сидящие рядом с тобой этого не чувствуют. Но и им не по себе. Их что-то сковывает. От хорошего настроения, с которым они только что рассаживались, не остается и следа. Веселые, жизнерадостные люди как бы замыкаются в себе. Становятся холодными, отчужденными.

Мерфи и в голову не могло прийти, что все эти гадости проистекают от злосчастного места.

— От него… От него, — вновь прочитав его мысли, подтвердил Векслер. Он успел обследовать весь кабинет и теперь стоял, тупо вперившись в гостиничный уголок.

— Тяжелое место, — продолжал бубнить экстрасенс. — Однако уникальное. Редчайшая аномалия. Похожее видел. Встречалось. Но такое… С такой мощной концентрацией… Недавно у одного русского читал о возможности выходов подобных очагов. Он ихназывает узлами времени. И утверждает, что на нашей планете отнюдь немного подобных выходов столь мощной концентрации. Первый, на его взгляд, обнаружен давно. Это—печально известный миру Бермудский треугольник… Этот русский рассматривает все эти явления и процессы через призму таких философских понятий, как Время и Пространство. Он полагает, что для активизации биополя живого существа, то есть, для того, чтобы оно «заговорило», необходимо возбудить индивидуальное время этого существа…

Замечание спецредактора

Подчеркиваю слово «биополе». Такого понятия наука не знает, ибо нельзя знать того, чего в природе не существует!

Комментарий Сато Кавады

Я ничего не стану доказывать и опровергать сам. Приведу лишь выдержки из работ того самого русского, которые ныне в числе ряда других вошли в изданный монографический трехтомник статей под общим заголовком «Пространство-Время», являющихся неотъемлемой частью принципиально нового направления науки о Человеке, Человечестве и окружающем мире.

«…Разумное существо окружено весьма чувствительной биофизической эмульсией (так назовем ее для начала), выполняющей роль мембраны, которая находится в неразрывной взаимосвязи со Спиралью Пространства-Времени, и которая при известном возбуждении может выдать информацию о прошлом, настоящем и будущем того или иного индивидуального поля времени…

…Следует уточнить понятие „Поле Времени человека“, а котором говорилось в предыдущей главе. Многие называют его биополем. Считать так по отношению человека было бы несправедливым. Значит отказывать ему в другой грани, которая делает это поле гораздо богаче и активнее. Представляется, его следует назвать бихроново поле —производным от двух слов „биология“ и „хронос“. Так будет точнее, объемнее и правильнее. И тогда многие экстрасенсовские чудеса станут понятней. Механизм их действия прост и заключается в способности одного, сильного бихронова поля возбуждать и проникать в бихроновы поля других.

Чувство одиночества человека и его нездешняя тоска — тоже атрибутика „своего поля времени“, оторванного от других.

А феномен гениев и вундеркиндов? Загадка их в уникальной аномалии бихронова поля, обладающего редчайшей особенностью — не до конца утраченной памятью других Времен-Пространств. Моцарт не лукавил что музыку он не сочиняет, а наигрывает услышанное им в себе. Не преувеличивал и Пушкин, которому, по его словам, достаточно было взмахнуть рукой, чтобы заговорить стихами…

И скорость движения времени внутренних хронометров гениев тоже необычна. Она не соответствует фактическому времени. Те же самые Моцарт и Пушкин прожили соответственно 35 и 37 лет, в которых, судя по делам и невероятной плодовитости, спрессовались все 70 лет…

…Итак, каждый человек — носитель своего времени, он окружен своим бихроновым полем и представляет из себя микробихро-мир».

(Пространство-Время. Сб. статей в 3-х, томах. — См.: М. Артамонцев, «Узлы Времени», том I).

Дверь в кабинет открылась. За тележкой, груженной кофейником, чашками и сладостями, вплыла секретарша шефа. Женщина лет тридцати. Потрясающей красавицей она не была. Потрясающие обычно вызывают острые сексуальные желания, а от этой симпатичной и стройной женщины веяло сдержанностью, домовитостью. Рассеянно улыбаясь, она толкала тележку к журнальному столику. Заметив это, Мерфи резко остановил ее.

— Разложите все там, — он показал на свой стол.

Женщина повернулась на его голос. Но Мерфи уже не смотрел на нее. Он стоял, развернувшись спиной, размышляя обо всем только что услышанном. «Стало быть биополе… Время, пространство…. Враки все это… Пока будем пить кофе надо попросить, чтобы он подробнее рассказал об этих „зверях“».

…Шеф Интерпола тогда не мог и подумать, что в скором времени «этот русский», о ком жызописал Векслер, будет работать в его «конторе», станет одним из его любимчиков. Более того, «этот русский» по случайно сложившимся обстоятельствам испытает на себе действие камеры, устроенной на месте гостиничного уголка. Выйдя из нее, он гневно бросит: «Ты фашист, Боб!» — и, хлопнув дверью, выйдет вон. Но часа через два русский вернется. Верх над эмоциями возьмет исследовательский интерес…

— Боб, вы хотели, чтобы я вам растолковал, что такое биополе? — спросил Векслер, когда за секретаршей закрылась дверь.

Отпив глоток кофе, Мерфи кивнул.

— Итак, биополе… В своем объяснении я пойду от конкретного. Так будет понятней… Минуту назад в вашем кабинете находилась женщина. Вы говорили с ней официально, внешне были холодны… Ее зовут Розита. Между вами существует глубокая, давняя связь. Вас влечет друг к другу.

Мерфи молчал. Он готов был разорвать сидящего перед ним плюгавого барбоса, вторгшегося в святая-святых — в его личную жизнь…

Векслер усмехнулся.

— Мне обо всем рассказали ваши биополя. Между ними пролегли, знакомые мне в сложной гамме спектра, которые излучает человек, цветные нити. Странно не то, что я их заметил, а другое. Я их вижу, а вы—нет. Каждая из сильных страстей человеческих — ненависть, испуг, страх, гнев имеет в излучении свой цвет. Чтобы увидеть все это, надо обладать восприимчивостью своего биополя и, естественно, быть настроенным. То есть, чтобы твоя биологическая эмульсия была возбуждена. А я ещё не отошёл от воздействия вашего гостинного уголка… Чтобы узнать подробности, мне пришлось незаметно пропассировать Розиту и вас. И вы оба поделились своими переживаниями…

Наличие биополя чувствуют все. На самом простом уровне — симпатичен мне этот человек или напротив. Животные и растения распознают, чего ждать от существа, приблизившегося к ним, — добра или зла.

Мерфи слушал, не перебивая. И чем больше экстрасенс говорил, тем больше поначалу возникшее в нем восхищение необычными способностями Векслера сменялось глухим раздражением.

Мерфи медленно убрал со лба ладонь. В глазах его стоял жесткий холод.

— Если я вас верно понял, то так называемое биополе дает, — он усмехнулся, — чудесную возможность подглядывать за человеком… Насколько это порядочно, господин Векслер?

Экстрасенс дернул плечом и, как от жгучего удара плетью, съежился.

Векслер о порядочности рассуждать не стал. А сказать ему было что. Ведь когда он работал с преступниками, Мерфи не считал его непорядочным. Об этом человеческом качестве он вспомнил, оказавшись перед экстрасенсом сам, в чем мама родила.

Конечно, одно дело снять одежды с тела, совсем другое — оголить совесть. Совесть самая больная штука у человека. У всех она болит. И, вероятно, более непорядочен тот, у кого она саднит в меньшей степени, поскольку толще корка грязи… Так теперь думал Мерфи, прокручивая в памяти тот давний эпизод. Тогда же он вел себя по-ханжески, высокомерно. И оставил на своей совести пятно…

Вексель глубоко вздохнул.

— Не подглядывать, Боб, а знать человека. И биополе ли мне помогает—не знаю. Тут все в совокупности. Что именно, это я толком объяснить не могу. Я, да и многие подобные мне, идут по наитию. Как бог на душу положил.

Экстрасенс задумался и энергично потер висок.

— Это нечто важное вокруг человека, что обволакивает его, то же естество, как и его внутренности, чувства, мысли. Только оно менее осязаемо, не физиологично. Но оно имеет свои функции. И именно в нем хранится информация того, что было с человеком, есть и будет. Да, похоже на присказку гадалок…

На какой-то миг глаза Векселя снова вспыхнули светом.

— Вы, Боб, не далее как завтра с дочерью и Розитой будете ужинать в «Мистрале». В вашем с Розитой любимом ресторане… Больше я вам ничего не скажу.

Глаза его налились свинцовой наледью. Взявшись обеими руками за виски, экстрасенс встал.

— Голова. Очень болит голова, — простонал он. — После сеансов у меня всегда так. Ничего, пройдет. С полмесяца проваляюсь в постели и приду в норму. — Вексель выдавил из себя подобие улыбки, а потом, кивнув в сторону журнального столика с креслами, добавил:

— Мне туда нельзя было садиться. Жуткое место. Такого ужаса я больше нигде не испытывал. Вместо применяемых вами в дознании специальных методов обработки преступников, я бы посоветовал на этом месте сделать одиночную камеру. Она будет гораздо эффективнее. Я побыл там минуту с небольшим, а показалось, прожил год. Меня словно пронесло по остатку моей жизни. Я видел себя в сценах, которые, думаю, еще должны произойти со мной… Мне мало осталось, Боб.

Мерфи махнул рукой. Мол, пустое. В таком болезненном состоянии в голову может взбрести что угодно.

— Мы еще поживем, Векслер! — заверил он.

Лицо экстрасенса сморщилось в иронической усмешке. Позже, когда бы Мерфи не вспоминал о Векслере, перед ним всегда всплывала эта его вымученная прощальная улыбка. А вспомнив, Мсрфи неизменно переживал острый приступ стыда за некогда нанесенную им обиду этому, по существу, беззащитному и замечательному человеку.

С устройством камеры пришлось помучаться. Дело растянулось на полтора месяца, хотя обещано было закончить за неделю. Рабочие, занятые ее строительством, часто болели и менялись. Не успевал Мерфи привыкнуть к именам и лицам одних, как появлялись другие. Майор, руководивший работами, смущаясь, говорил: «Не понимаю в чем дело. Не могу подобрать здоровых парней».

Наконец после долгих неудобств и грязи кабинет принял прежний опрятный вид. Камера была готова. Она на самом деле таила в себе нечто страшное. Это «нечто» незримо, стремительно с чудовищной силой выворачивало человека наизнанку. Вселяло о него животный страх. Внушало ужас смерти. И мозг, и барабанные перепонки, и все нутро до последней клеточки и волоска от непонятного воздействия вибрировали и гудели. Сначала тихо, а затем быстрее и громче. Пока человек не начинал чувствовать, как из орбит вылезают глаза, как сам вылезаешь из собственной кожи.

Обо всех «прелестях» камеры Мерфи знал не по рассказам. Он, пожалуй, был одним из первых, кто почувствовал их на себе. Так уж вышло. В тот день незнакомый ему ни по имени, ни по наружности, рабочий парень, сдавал готовую работу. Он то и дело нажимал на белый клавиш, который приводил в движение стену, обнажавшую вход в камеру. Хитроумное устройство, очевидно, забавляло парня. Когда стена в очередной раз бесшумно и мягко тронулась с места, открыв потайное помещение, Мерфи попросил не закрывать его. Рабочий послушно отстранился. Заложив руки за спину, Боб подошел ближе. Окинув конструкцию оценивающим взглядом, он прошел внутрь. Камера напоминала небольшую кабину лифта, рассчитанную на трёх человек. Потолок ее был высок и сделан из какого-то матово-прозрачного материала, и оттуда тек рассеянный, тусклый свет. Мерфи ощупал упругие стены и, повернувшись к парню, ожидавшему, вероятно, его одобрения, сказал:

— Вы сейчас меня закроете. Потом отойдете на два шага и что-нибудь проговорите мне. Сначала тихо, затем громко, а потом во весь голос. Понятно?!

Паренек был из сообразительных. Он сделал как было приказано. Отсчитав два шага, он по-военному развернулся и четко проговорил: «Сэр, ваш майор скряга. Он нанял меня за гроши. Я согласился, потому что хожу без работы… Сэр, дайте мне какую-нибудь работу!» Сделав паузу, все сказанное повторил громче. И то же самое проорал благим матом. На его крик в кабинет вбежала Розита.

— Он сам просил, — игриво подмигнув ей, сказал парень.

— С таким усердием ты и у господа бога выпросишь работу, — улыбнулась Розита.

— Там у него мы безработными не будем, — нажав на клавиш, отозвался парень.

Он хотел еще что-то сказать, но осекся. Стена не двигалась, механизм не сработал. Он снова надавил, и снова тщетно. Рабочий нахмурился.

— Эй, — позвала Розита, — как зовут тебя?

— Стив.

— Наверное, тока нет, Стив.

— Есть. На селекторе горит огонек. И свет у вас в приемной. Видимо, что-то с автоматом.

Парень снял клавиш. Автомат был исправен. Озадаченный, он потянулся за тестером. Коснувшись щупом клеммы, Стив посмотрел на прибор и присвистнул.

— Вы правы, мисс, обесточена линия. Это все ваш майор. Ведь я предупреждал его, что уличная сеть ненадежная. Слушать не стал.

Потом, бросившись к двери, на ходу распорядился:

— Я к распределительному щиту. А вы пока поговорите с ним, — кивнул он в сторону застенка. — В общем отвлеките.

Розита подошла к стене.

— Боб, — позвала она. — Как там тебе?

Мерфи не отзывался.

— Боб, ты меня слышишь? Не волнуйся. Сейчас откроем тебя.

В камере по-прежнему было тихо. То ли оттого, что ей стало вдруг дурно, заложило в ушах и в груди бешено заколотилось сердце, то ли от тревожного предчувствия, Розиту обуял дикий страх за Мерфи.

— Боб, отзовись! — крикнула она. — Что с тобой, миленький? Подай голос… Стукни по стене, если слышишь меня. Ну стукни, Боб!..

В застенке стояла гробовая тишина…

Щит находился на первом этаже. Какой-то аккуратист успел его запереть. Стив поспешил за запасным ключом к дежурному. Тот после препирательств и выяснения личности парня, наконец выдал его.

Никакой технической неполадки электрик не обнаружил. Концы проводов надежно сидели в гнездах. Тестер на энергию не среагировал. Парень в сердцах сплюнул. Так и есть, бездействовала линия внешнего освещения. Она питалась от старой подстанции, снабжавшей электричеством расположенный неподалеку дачный поселок. На подстанции всегда что-нибудь не ладилось… Обругав майора «форменным» дураком, Стив перекинул концы на гудевшие от избытка энергии гнезда и поспешил наверх. По его расчетам дело заняло минут десять. Не больше. Но то, что он увидел, войдя в кабинет, ошеломило его.

Женщина, которую Стив оставил совершенно спокойной и улыбчивой, металась вдоль стены, как в клетке разъяренная пантера, истерично выкрикивая: «Проклятая стена!.. Подлая стена!..»

Парню стоило большого труда усадить ее в кресло.

— Успокойтесь, мисс. Он сейчас выйдет к вам. Сядьте. Вот так У вас есть какой-нибудь транквилизатор?

— Да, в моем столе, справа.

О таком средстве, какое Стив обнаружил в столе секретарши, ему приходилось только слышать и читать на рекламном щите: «Одна пилюля. Одно мгновение… И благостный покой».

Розита молча запила принесенные им две таблетки.

Вставив клавишу на место оголенных проводов, Стив надавил нанее истена, дрогнув, покатилась эа шкаф.

Согнувшись в дугу, Мерфи стоял, вжавшись в угол камеры. Локти прикрывали голову. Он напоминал ушедшего в глухую защиту боксера, который уже не мог противостоять убойным ударам противника. Тело его дрожало. Иногда оно судорожно вздрагивало н Мерфи еще крепче вжимался в угол и глубже прятал голову. Розита никогда не видела его таким — измордованным и жалким. И она, и Стив, не сговариваясь, кинулись ему на помощь.

Мерфи приходил в себя долго. Как ни старалась Розита, она не могла отвести его рук, обхвативших мертвой хваткой голову. Она целовала их, гладила его по голове и, обняв, тихо, настойчиво шептала:

— Успокойся родной мой. Успокойся. Все прошло. Ты со мной.

С каждой секундой обескровленные его жилы наливались кровью. Дрожь в теле унялась. Дыхание стало ровнее, пульс полновеснее.

— Рози, это ты? — наконец прохрипел он.

— Я, Боб, я. Посмотри. Ну посмотри на меня.

Мерфи отвел руки и в мутной поволоке его глаз отразилось смятение.

Он медленно смежил веки. Губы дрогнули в улыбке.

— Выпей, Боб.

— Что это?

— Нейролептик.

— Сколько я там пробыл?

— Четверть часа.

— А мне показалось…

Мерфи не договорил. Он приложился губами к протянутой ему открытой ладони и слизал лежавшие на ней пилюли. Потом поцеловал пальцы, державшие бокал. Розита опустила бокал ниже. И он отпил из него.

Розита повернулась, чтобы отойти, но Мерфи схватил ее за руку и совсем по-детски, горячо и умоляюще, выдохнул:

— Не уходи, Рози. Никогда не уходи от меня…

— Боб, хороший мой, я только унесу бокал.

— Дайте его мне, Рози, — предложил Стив.

Мерфи резко обернулся на неожиданно прозвучавший голос постороннего.

— Это что за тип?!. А-а-а, это ты, — узнал он. — Проваливай отсюда. И не смей показываться мне на глаза, — процедил Боб.

Парень широко улыбнулся.

— Рози, он совсем пришел в себя.

— Проваливай, проваливай. Другой за такую шутку дал бы тебе пинка под зад.

Парень насупился.

— За эту шутку, сэр, — сказал он с обидой в голосе, — благодарите своего «форменного» дурака. То есть сотрудника в форме майора.

«Сейчас он скажет: „Будьте здоровы!“ Выйдет и оставит дверь открытой», — уверенно подумал Мерфи.

Так и случилось. Все это Боб уже видел и слышал. Все уже с ним было. Он должен бросить ему вслед: «Кретин!» И тут же услышал самого себя, произнесшего это слово.

Розита положит ему на голову руку, сядет рядом, обнимет, поцелует в ухо, и, как когда-то мать, шепнет: «Тебе нужно поспать, Бобби».

Положила, села, обняла, поцеловала и шепнула.

Он согласится и они вместе поедут к нему домой. В машине Розита заговорит об электрике. Расскажет, что кричал он и как она бесновалась перед глухой стеной. Расскажет с подробностями. А Мерфи будет смеяться, переживать и недоумевать.

«Я ничего не слышал. Я находился… в будущем», — на полном серьезе скажет он.

«Знаю, Бобби», — прильнув к нему, согласится она.

Хотя, что она могла знать? Розита — по-девчоночьи, искренне и бездумно, верила ему. Она бы не подвергла сомнению любую нелепицу. Какую бы Мерфи не сморозил. «Интересно, — подумал он, — как она отреагирует, если скажу, что я только что в баре ялтинского санатория попивал коктейль из самых лучших крымских вин, беседуя о разных-разностях с генсеком советских коммунистов… Она еще крепче прижмется ко мне. Станет гладить мою горячую голову…»

Но этого он не скажет. Он будет говорить и делать совершенно другое. Ибудет уверенным в том, что все его поступки и высказывания строго сообразуются с его мыслями — разумными и расчетливыми. Как, впрочем, считают все. И ошибаются. Людям нужны заблуждения. Им без иллюзий нельзя. Ну кто ему поверит, что он в своем застенке за четверть часа прожил полгода своей жизни. Той, которой в действительности еще не жил. И чем он, Роберт Мерфи, отличается от киноартиста, живущего на экране по готовому сценарию? Он в более невыгодном положении. У того хоть есть возможность импровизировать и он знает замысел режиссера. И знает в лицо режиссера.

Что оттого, что он, Мерфи, знает, что он должен сказать сию минуту? Он обязательно это скажет. Не прибавит, не убавит, ни словечка не изменит… Вот в голове его складывается фраза и он произносит: «Ты напоминаешь мне маму, Рози…» Почему именно об этом? Она сейчас главное и он думает о ней? Нет! Его вниманием целиком завладел дегенеративный затылок шофера. Ему хочется вместе с ней посмеяться над этим. Но вместо этого говорит другое…

Он знает также, что завтра вызовет к себе майора, ведающего хозяйственной службой. Распорядится разыскать электрика по имени Стив и устроить его на работу. Майор возразит ему. Видите ли, имеющуюся вакансию он пообещал другому.

Мерфи ясно видит себя и своего сотрудника, которому слово в слово скажет: «У людей, достигших определенного возраста, в поведении появляется некоторая странность. Они полагают, что им нечего терять. Вы так, надеюсь, не думаете, майор?»…В тот же день майор отыщет электрика. Мерфи подпишет приказ о его зачислении в штат. А еще через некоторое время в числе других он пошлет его учиться на спецкурсы… И все это непременно произойдет. Потому что все это было. Как и то, что он сейчас, скинув с себя пиджак, растянется на тахте. Розита же, добродушно ворча, разует его и он попросит: «Рози, если тебе не хочется, можешь не ложиться со мной. Но не уходи. Сядь сюда и дай мне руку. Не убирай ее, если даже я усну. Хорошо?! Иначе, — по-мальчишески пригрозит он, — я проснусь».

«Я страсть как хочу спать, Бобби. Наверное, действует транквизилит», — скажет она и, не раздеваясь, ляжет рядом.

Он крепко обнимет ее. Рози ойкнет и прошелестит: «Ты никогда не был так ласков со мной, Бобби». А потом сквозь дрему, мягко улыбаясь, пробормочет: «Как чудесно жить…»

Если бы она знала, что это еще не последние, но уже прощальные лучи отпущенного ей счастья жить. Нет, она не должна об этом и догадываться. Нельзя омрачить эти ее последние радости, какими она беззаботно и самозабвенно упивается. Подумать только, нужны какие-то крохи, почти совсем ничего, чтобы человек произнес: «Как чудесно жить!» Ради этого Мерфи готов работать на неизвестного ему режиссера. Он, как попугай, станет повторять заготовленные для него реплики, которые, как он наивно полагал, являлись плодом его глубоких раздумий и тщательного анализа.

Хочет того мавр или не хочет — он сделает свое дело.

Для чего, спрашивается, ему вытягивать рабочего парня из куча-малы, называемой жизнью? Но он это сделает. Не сможет не сделать. Ради этого он уязвит майора, порушит надежды того, кому обещалась вакансия, а может, тем самым приоткроет ему другие возможности. Сколько от одного слова, жеста, поступка завязывается цепочек человеческих судеб. Боже, страшно подумать — цепная реакция!

И все-таки какой смысл разрывать колечко, которое в бренном мире носит имя Розита. Какому звену это нужно? И он ничем н-е может помочь. Даже себе. Импровизации в такой игре, как «Жизнь», исключены. Не дозволены людям. Что было бы с величайшей и бесконечной цепью жизни, если бы в ее звеньях можно было бы заниматься перестановкой? Кто ответит на этот вопрос определенно — хорошо это или плохо? Никто, черт возьми! Никто…

А если попытаться напрячь силу воли? Сделать чуть-чуть не так и сказать ке то, что в сценарии?.. Подумай. Хорошенько подумай, Итак, с Рози все должно произойти в этом году двадцатого числа. В каком месяце?.. Мерфи ругнулся. Ведь он отчетливо видел и год, и число, и месяц. «Вспомни, Боб, — упрашивал он себя. — Вспомни».

Сон не брал его. Заряд впечатлений оказался сильней нейро-лептиков. Он подложил под щеку спящей Розиты ладонь, в которую она, доверчиво уткнувшись, сопела. Другой рукой Боб собирал разметавшиеся по всей подушке ее густые черные волосы с редким синим отливом. Они такими были от природы. Она их никогда не красила.

«Неужели… — подумал он, коснувшись её маленького розового ушка. — Нет! Нельзя допустить. Надо попробовать переиграть… Время есть. Сегодня 13 марта… Стоп! — остановил он себя. Когда я увидел число, мне подумалось: прошло почти полгода. Нет, — засомневался Боб, — кажется полгода… Значит, если „почти“ — это август, а без „почти“ — сентябрь. Тут важно с какой даты я вел отсчет. С тринадцатого или двадцать шестого, когда мы обвенчались. Хоть убей, не помню… Ничего, — успокоил он себя, — буду предельно внимательным в 20-х числах каждого месяца, вплоть до октября…»

Боинг взлетел точно по расписанию. Мерфи облегченно вздохнул. Наконец он избавился от докучливой опеки своих канадских коллег. Наконец домой. Сколько же он отсутствовал? Вчера Рози, с которой он говорил по телефону, жаловалась: «Боб, я умру от скуки…» Мерфи оборвал жену.

«Рози!» — крикнул он.

«Что, Боб?» — не без тревоги в голосе отозвалась она.

«Рози, слушай меня внимательно», — гораздо мягче продолжал Мерфи.

— Домой сегодня не езди. Туда далеко добираться-Заночуй в гостевом доме Интерпола. Благо дело, он находится в двух шагах от оффиса.

«Фи-и, — капризно протянула жена. — В гостевом доме… Ты убьешь меня, мой милый».

«Тебя может убить только одно — твое непослушание. Ты меня поняла?! Я даю гарантию — ты не-погибнешь от жажды в пустыне, не свалишься с небоскреба, не утонешь в океане и уж подавно не умрешь от ск: уки».

«Но тебя же нет со мной целую вечность. Мне сегодня вдруг стало так страшно… Знаешь, показалось, что я тебя никогда-никогда не увижу».

«Не говори так, Рози. Завтра жди меня на работе. К часу я буду точно. Никуда не отлучайся».

…Мерфи смотрел в иллюминатор. Под крыльями тяжело ворочались грязные кучи туч.

«Интересно, — подумал он, — сколько же на самом деле прошло, как я уехал из дому?»

Боб вытащил из нагрудного кармана календарь и машинально ручку.

«Итак, я улетел в 12 часов 40 минут 11 сентября. Возвращаюсь в 8 часов 35 минут 20 сентября».

Мерфи щелкнул кнопкой ручки и подчеркнул число 20. Снова щелкнул кнопкой. И вдруг его как ошпарило. Он снова, и более отчетливо, вспомнил все виденное им тогда в своем персональном «застенке»…

Льет дождь. Он сидит в машине. Ему скучно. Кто-то рассказывает старый анекдот. Ему не смешно, но он смеется, замечая краем глаза, как, миновав аэропортовскую автостоянку, их «роллс-рой» выехал на поле. Вот они подкатили к трапу самолета. Он прощается и легко взбегает вверх по ступенькам. Смотрит в иллюминатор… Вытаскивает календарь и ручку… Подчеркивает число 20…

… «Это должно произойти сегодня», — в ужасе бормочет Мерфи…

Фасад его загородного дома. Беззаботно насвистывая, он садится за руль недавно купленного шикарного «форда». Машет рукой Мари, вышедшей на террасу…

Дорога отличная. На спидометре 100 миль. Отчего-то становится уныло. Его рука тянется к радиоприемнику. Салон заполняют звуки старинной шведской песни «Вечерний звон». Она ему очень нравится. Светлая песня, хотя и грустная… За поворотом что-то дымится. Из хорошо знакомого ему придорожного ресторана на дым бегут люди. «Опять катастрофа», — равнодушно отмечает он… Сбавляя скорость, почти вплотную подъезжает к месту происшествия. И видит смятую машину Розиты. Он бежит, кричит, кого-то сваливает с ног…

За рулем в хорошо знакомом ему платье жешцина… Залитая кровью панель… Разбитые часы. На них без двадцати пяти минут двенадцать… Голова па бежевом кресле заднего сидения. Густые, с синим отливом черные волосы закрывают полсидения…

«Значит сегодня, — шепчет Мерфи. — Что делать?.. Не суетись, Боб. Не паникуй, — говорит он себе. — Думай. Думай. Время пока есть… Стоп! — осеняет его. — В той ситуации я выгляжу чрезвычайно спокойным… Стало быть, варианты импровизации имеются. Что-то надо предпринимать. Ну, действуй же. Действуй!» — Подгоняет он себя.

План возник сам собой. Мерфи поднялся. Он шел в пилотскую. Дверь в кабину была заперта. Понятная предосторожность после серии насильственных захватов самолетов. Стучать он не стал. Прошел в салон стюардов. Стоя к нему спиной, девушка-стюардесса расставляла на тележке бокалы и бутылки с различными напитками. Боб окликнул ее и тоном, не терпящим возражений, потребовал немедленно пригласить сюда командира.

— Может, уж сразу президента? — усмехнулась она. Пригвоздив ее тяжелым взглядом, Мерфи рявкнул:

— Если мне понадобится президент, я обойдусь без ваших услуг. А сейчас извольте выполнять, что велено. Живо! Я — шеф Интерпола…

Минуту спустя командир стоял перед ним.

— Слушаю вас, сэр…

— Мерфи. Роберт Мерфи. Вот мое удостоверение.

— Извините, сэр. Формальность, — сказал пилот, возвращая удостоверение, и, повернувшись к стюардессе, распорядился:

— Комиссару кофе. И все что потребует.

Мерфи улыбнулся.

— Не беспокойтесь…

— Меня зовут Ричард Стоун. Можно просто Рич… Что-нибудь случилось, комиссар?

— Рич, связь с аэропортом назначения установлена?

— Только что, комиссар.

Стюардесса поставила перед ним чашку кофе.

— Коньяк, — попросил он. — Тройную порцию.

Пока девица гремела бутылками, Мерфи сказал командиру, чтобы тот минут через пять связал его с аэропортом… Ровно через пять минут Стоун пригласил Боба в кабину. Экипаж с любопытством уставился на вошедшего. Мерфи взмахом руки поприветствовал их, взял микрофон и надел наушники.

— Здесь Роберт Мерфи. Шеф Интерпола. Кто у микрофона?

— Шеф аэропорта, Бобби, — более чем непринужденно прозвучало в наушниках.

— Ваша фамилия?!

— Дик Соммер… Штат Мичиган, Детройт…

— Дик?! Дружище! Сколько лет, сколько зим! — радостно выдохнул Мерфи.

На связи был его друг детства. Шалопай и заводила Дик.

Тот самый Дик, который отлупил его за марихуану. После той взбучки Боб вообще бросил курить. Дик, который первым из всех ребят их квартала попробовал девочку и рассказывал, как это здорово… Соммера называли «Меченым» или «Пиринеем». Кому как нравилось. У него почти на всю щеку было красное родимое пятно, напоминающее по форме Пиринейский полуостров. Из-за родинки он не комплексовал. Да и она его не портила. Высокий, широкоплечий и независимый, Дик верховодил над всеми ребятами их школы и улицы…

Боб представил его в летной форме. «Единственная из форм, какая действительно подошла бы ему», — решил он. И тут же вспомнил, что в застеночном видении Дик не фигурировал. «Игра началась и идет она пока в мою пользу, — . обрадовался Мерфи.

— Как я рад, Пириней, — невольно вырвалось у него.

— Боб, ты же всегда называл меня Меченый.

— Видишь ли, я посчитал неудобным оповещать об этом эфир» Нас, наверное, слушают.

— Пусть слушают.

— Ты меня встреть, Дик. Я хочу на тебя посмотреть.

— И я тоже.

— Ты меня можешь соединить с городом? — Наконец приступил он к делу. — Запиши номер. И постарайся…

— Понял. Твоего разговора никто не услышит.

Боб звонил к своему заму. Домой. Он слышал, как Дик с апломбом объявил: «С вами будет говорить комиссар Роберт Мерфи. Минутку…»

— Доброе утро, босс, — услышал он глуховатый голос зама.

— Доброе утро, старина. Слушай меня внимательно. Сейчас позвони к Розите. Она заночевала в нашем доме гостей… Ничего не объясняя, прикажи ей в девять быть на работе. Пока я не приду, никуда ее не отпускай. Предупреди охрану, чтобы они не смели выпускать ее из оффиса. К часу я буду.

— Что-нибудь случилось, босс?

— Может случиться, старина. Сделай все, как я говорю. До встречи.

…С Соммером Боб на задержался. Дик тоже куда-то спешил. Договорившись днями встретиться, друзья расстались. Мерфи поехал домой. Во-первых, отсюда до дома было ближе, а во-вторых, в течение двух с половиной часов за Розиту он может быть спокоен. Зам сделает все, как велено. Даже перестарается. Прямо из машины он позвонил Мари.

— Алло, — подавив зевок, отозвалась дочь.

— Вставай, соня. Еду — я. Подарки везу.

— Па, родненький! Откуда ты?

— Из машины… Через полчаса буду дома. Приготовь ванну… Смотри не засни, а то ничего не получишь… Пока.

В ванной Мерфи плескался долго. Когда он вышел к столу было без четверти одиннадцать. Довольная привезенными безделушками Мари безумолку болтала.

— Ну помолчи немного, Мари, — попросил он.

— Боб, — сказала она, — ты стареешь на глазах. Таким несносным брюзгой я тебя не знала. — Да, Боб, — вспомнив что-то, обратилась она к нему. — Что это ты учудил?

Он вопросительно посмотрел на дочь.

— Звонит вчера Рози и говорит не жди, мол, меня. Ее бесконечно любимый Бобби велел ей остаться в городе. Заночевать в доме гостей…

— Мари, сегодня же двадцатое, — напомнил он.

— Па, да брось ты это. В июле было двадцатое, и в августе…

— Нет, сегодня то самое, которое я видел… Если, даст бог, ничего не произойдет, я больше так не буду.

Покончив с завтраком, Мерфи прошел в спальню. Часы показывали семь минут двенадцатого. «Надо спешить», — подумал он.

— Мари, — позвал он. — Где костюм и рубашка? Не приготовила, что ли?

— Зачем они тебе?

— Я должен ехать на работу, за Рози. Она там, — Мерфи замялся, — под охраной.

— Дудки, Боб. Она их провела. Воспользовалась твоим лифтом. Его не охраняли. Через полчаса твоя Рози будет здесь.

— Что?!

Не снимая халата, он схватил в охапку одежду, в которой приехал и опрометью бросился из дома.

— Па! Ну что ты, па?!

— Боб посмотрел на часы. Восемнадцать минут двенадцатого.

— Мари, ее больше не будет. Ты это понимаешь?

Черный «форд» летел со скоростью 180 миль в час. Боб плохо видел дорогу. Глаза были полны слез… Вдалеке за поворотом что-то ухнуло. Боб включил радио. Салон заполнили печальные удары колокола из старинной шведской песни «Вечерний звон»…

Комментарий Сато Кавады

Позволю себе привести еще одну выдержку из работ «того самого» русского, которая непосредственно касается таких феноменов, как «камера Мерфи», «Бермудский треугольник» и многих-многих других, зафиксированных, в быту.

«…Эти феномены, — писал он, — объясняли физическими, геологическими, биологическими и медицинскими явлениями. Часть из них нейтральна к человеку, другая — полезна, а третья — чрезвычайно вредна для всех особей земной фауны и флоры. Последние специалисты называли „биопатогенными зонами“. И если жилой дом расположен на перекрестке биопатогенных полос, то в этом доме плохо дело со здоровьем. Такии дома в народе называют „роковыми“. Какая-бы семья не поселилась в нем — начинаются недомогания, болезни, общее плохое состояние, часты случаи мозговых заболеваний, функциональных расстройств, раковых опухолей, бронхиальной астмы и т. д. Это достоверно установлено.

Животные — крысы, мыши, собаки и кошки — все бевут из этого дома. И только человек является стопроцентной жертвой. Он не чувствует вредного воздействия, как это чувствуют животные.

В экспериментальном курятнике, построенном возле „рокового“ дома, куры ночевали не на шесте, а убегали ночевать под любой куст, только бы не в курятнике, не неслись…

К экстрасенсу пришла женщина с жалобами на разные недомогания, проверили ее жилье на биопатогенность и установили неблагоприятные обстоятельства, особенно в том месте, где стояла кровать. Но в этой же комнате было место более благоприятное, где у хозяйка жили четыре черепахи. Поменяли местами место для черепах и кровать. Черепахи заболели и две сдохли. А у женщины намного улучшилось состояние…

…Как они были близки к истине! Оставался, как говорится, всего лишь шаг к рассмотрению проблемы наличием у всего живого и неживого бихроновых полей, их функциональной взаимосвязью со Спиралью Пространства-Времени. Ведь они почти подошли к выводу о том, что бихроново поле высшего существа, каким является человек, менее активно к внешним раздражителям, нежели особей низшего порядка…»

(Пространство-Время. Сб. статей в 3-х томах. — См.: М. Артамонцев, «Узлы Времени», т. I).

III (Окончание)

Начальник инспекции искал справку недолго. Не прошло и четверти часа, как он, раскрыв перед Бобом папку для доклада извлек из нее наполовину заполненный машинописным текстом листок, положил перед ним и, четко повернувшись, вышел из кабинета.

Итак… Питер Мартин Хэйк, 1939 года рождения, штат Нью-Мексико. Женат, трое детей. Отцовское ранчо в 320 акров на берегу реки Пекос в упадке, дважды заложено. Долг по ссудам составляет 43 тысячи долларов. Последний срок выплаты задолженности—конец текущего года… На иждивении Мартина Хэйка, отца Питера, трое душ. Жена — Грэйс, душевнобольная (помещена в лечебницу г. Одессы штата Техас). Последние три года половину её содержания в клинике оплачивает Питер Хэйк, дочь Бетси, сестра Питера, парализованная, живет на ранчо; внучка, дочь погибшего вместе с женой старшего сына Самуэля. (Хэйки — Грэйс, Бетси и Самуэль с женой, возвращаясь на собственной машине из Санта-Фе, где Питер учился в колледже, столкнулись с грузовиком. Первые двое остались живы…)

Мерфи все стало ясно. Хзйк пошел на это не по жадности и не по слабости. Жизнь загнала парня в угол. А те мерзавцы просчитали вариант до цента. Хэйк не мог не клюнуть. Он должен был спасать отцовское ранчо.

Пит вышел из камеры и, не глядя на шефа, плюхнулся в кресло. Дождавшись, когда Хэйк придет в себя, Мерфи потребовал:

— Доложите коротко их план и свою роль в нём.

Пит вскочил с места.

— Мне поручено обеспечить доставку опия из Лаоса в Иран. Груз — два контейнера с изюмом — в целости и сохранности я должен сдать тегеранскому лавочнику Фархаду Руиндеж.

— А дальше?.. Дальше куда груз пойдет?

— Сказали, не мое дело.

— Сможете узнать?

— Смогу! — уверенно воскликнул Пит. — «Купивший» меня и приставленный ко мне Билл-Крыса болтлив. Меня не стесняется. Думает, что держит в кулаке. Кстати, он меня ждет па стоянке за два квартала отсюда. Я сказал, что мне нужно получить разрешение на поездку в Лаос и во все те страны, которые мы будем пересекать.

После непродолжительного молчания Мерфи решился.

— Пит, в Интерполе нас трое кто будет знать об операции. Ты, я и человек, которого выделим для связи. Для обеспечения сохранности груза придам тебе группу сотрудников. Всех по цепочке обяжем содействовать вам… Постарайтесь как можно скорее узнать и через связника сообщить дальнейший маршрут и конечный пункт доставки зелья. Действуйте!

Явно окрыленный Пит повернулся кругом и быстро зашагал к двери.

— Куда?! — остановил его Мерфи.

Пит с растерянно-вопрошающей физиономией смотрел на шефа. Ткнув носком туфля в стоявший у стола кейс, Мерфи приказал:

— Возьми его. И сегодня же на глазах своего «дружка» Крысы расплатись по закладным отца.

Хэйк остолбенел.

— Бери, бери, — не без добродушия проворчал он. — Заработал ведь.

У Хэйка дрогнули губы.

— Спасибо, сэр.

— Полно!.. Но если упустишь порученную тебе отраву — пеняй на себя.

— Не упущу, сэр! — воскликнул Хэйк и запнулся.

— Что такое? — поинтересовался Мерфи.

— Странно, — пожал плечами Пит, — но мне кажется, что всё это я уже переживал. И слышал, и видел… Даже то, что теперь произношу… Или сейчас я во сне, или…

— Проваливай, взяточник! — Мерфи легонько подтолкнул Пита.

Хэйк выскочил из кабинета, а секунду спустя, снова приоткрыл дверь и, просунув голову, сказал:

— Сэр, вы, конечно, меня извините, но этот шлепок я получаю от вас дважды. Кроме того, операцию мы провернем блестяще и я стану вашим помощником…

Через пару недель связник из Карачи передал в Интерпол кодовую депешу.

«Героин в контейнерах с изюмом приблизительной стоимостью 40 млн долларов, по данным Долговязого и нашим агентурным сведениям, пойдет по маршруту Тегеран—Пехлеви—Ленинград — Хельсинки — Сент-Джон (Канада). По словам Крысы, путь через Советы долгий, но надежный. Что он имел в виду под надежностью — непонятно. Не думаю, что в советской таможне у них свои люди. Скорее всего, подразумевается то, что русские к заграничным грузам относятся с величайшей бережностью и к их отправлениям во всех иностранных портах и станциях относятся с доверием… Для прикрытия Долговязого работаю с Персом. Есть зацепка… Жду указаний».

Прочитав донесение, Мерфи связался с министром внутренних дел СССР и на следующий день, соблюдая все меры предосторожности, инкогнито прибыл в Москву.

Комиссар Интерпола не стал скрывать как им удалось выйти на контрабандный поезд. Именно по этим соображениям в разработанном плане предстоящей операции исключалась какая-либо роль Интерпола. Решено было «обнаружить» контрабандный товар в Ленинграде. Шума, однако, не поднимать. Связаться с канадской полицией и совместно с их сотрудниками вести товар до самого Сент-Джона Там, в конечном пункте следования, все заботы по поимке с поличным гангстеров, занимающихся бизнесом «белой смерти», канадская полиция возьмет на себя.

Все было разыграно, как задумано. Стоимость конфискованного героина составила ни мало — ни много — 50 миллионов долларов. Цент в цент. К этим щедротам Мароновская паутина сыпанула вдобавок десятком самоуверенных паучат.

Гангстеры были донельзя растеряны. Это прямо-таки бросилось в глаза. В ночном выпуске телевизионных новостей Беу наблюдал за пятерыми своими молодчиками в блестящих «браслетах». По ошарашенным их лицам было ясно: для них это как снег в летний день. Никак не ожидали. Шли на верное дело и… влипли.

Глава вторая СЕДЬМОЙ КРУГ АДА

Смерть Вергилия. Паук и паучата. И снова Пиринеи.

I

Сразу после похорон жены Мерфи захотел встретиться с Векслером. В ту последнюю их встречу тот обронил многозначительную фразу, не дававшую ему теперь покоя. Векслер тогда сказал: «Больше я вам ничего говорить не стану…»

Нужно было, конечно, в тот же самый момент настоять и уточнить, что он имел в виду. Но тогда Боб почему-то был зол на Векслера и к его пророчествам отнёсся с решительным неприятием. На этот раз он рассчитывал на большую откровенность экстрасенса, тем более Векслер намекал на свой близкий конец.

Векслера в штатах не оказалось. Улетел в Бельгию. Там нуждались в его квалифицированной консультации. «Тем лучше, — подумал Мерфи. — Зачем? Лучше не знать. Что будет — то будет». И Боб на время забыл об экстрасенсе. Ему о нём напомнил зам. Как-то утром, соединившись с Мерфи по селектору, он спросил:

— Босс, вы читали о нашем Векслере?

— Опять что-нибудь предсказал?

— К сожалению, он никогда больше не сможет этого сделать.

— Вот как!? Сейчас прочту. Спасибо.

Каждая из пяти газет, лежавших у него на столе, вынесла это событие на первые полосы. Заголовки кричали: «Загадочная смерть известного экстрасенса», «Кто свёл счёты с Вергилием Векслером?», «Мафиози торжествуют. Убит их обличитель…» Пространные материалы сопровождались фотографиями. Улыбающийся Векслер на пляже, сосредоточенный — на сеансе, и, конечно, обезображенный — на месте происшествия.

Мерфи ограничился чтением короткого сообщения.

«Сегодня ночью в своей квартире семью выстрелами в упор убит знаменитый экстрасенс Вергилий Векслер. На трупе покойного полиция обнаружила, напоминающая визитку картонную карточку, на которой типографским шрифтом было оттиснуто: „Векселю — по векселю“».

За долгие годы работы Мерфи взял за правило в первый день после сообщений о преступлениях не читать газетных отчетов. Не изменил он ему и сегодня, хотя сгорал от элементарного любопытства.

Боб предпочитал прежде прочесть первоисточник: составленные полицейскими первые протоколы с места происшествия и дознания. Их язык был профессионален и потому понятен ему. Только после знакомства с ними Мерфи принимался за изучение газетных материалов. В них иногда выдвигались такие версии и, походя, упоминались такие детали, которые, как ни странно, не отрабатывались следователями или отрабатывались не в том направлении.

К газетчикам Боб относился с уважением. Не отмахивался от них и не смеялся над ними. Они, правда, излишне путаются под ногами, но ребята дотошные, дело свое делают добросовестно… Мерфи снова в раздумье посмотрел на газеты, а потом, сложив их, решительно вложил в ящик стола.

Вернувшись с обеденного перерыва, он первым делом поинтересовался, поступили ли к ним материалы по вчерашнему событию. Каково же было его удивление, когда после обязательного: «Да, сэр!» — сотрудник доложил:

— Вам несколько раз звонил директор страхового банка. Просил, чтобы вы срочно связались с ним. Если я правильно понял,'у него для вас письмо, якобы от… Векслера.

Так оно в действительности и было. Как выяснилось, Векслер написал и положил его на хранение в банк месяцев десять назад. С условием: «Сей пакет, после моей смерти в срочном порядке, лично в руки, вручить шефу Интерпола, комиссару Роберту Мерфи». Расписавшись в получении «сего», Мерфи поспешил к себе.

На конверте от руки печатными буквами было написано: «Роберту Мерфи (лично в руки). Вергилий Векслер». Боб вскрывал конверт не без волнения.

«Уважаемый сэр! Наконец почувствовал себя лучше. С возрастом мои недомогания после сеансов становятся все продолжительнее и острее. С трудом их переношу. Годы дают знать о себе. Хотя какие мои годы? Всего 36, а выгляжу старше вас. Многие думают, мне далеко за 50. За свой дар, полученный от бога, приходится расплачиваться годами жизни. Недаром дается человеку этот мир. Интересно, в Осуждение или во Благо приходим мы сюда? Не задумывались?

По всей вероятности, мы об этом узнаем Там. Как видите, я такой возможностью уже располагаю. А вам придется подождать. Да вы не сетуйте. Ведь неизвестно каково Там. И я при всем желании сообщить не смогу.

Вы уже пережили гибель Розиты. У вас снова появилась жажда жизни. Но вы никогда уже так не будете любить, а значит, вам не дано и терять.

Сказать тогда о ее смерти у меня не повернулся язык. Вдобавок я был смертельно уставшим. А главное… Помните, я сел в кресло у журнального столика? Вы подошли ко мне и были поражены мертвенным видом моего лица и жутким страхом. Боб, быть может, вам покажется странным, но там я увидел последнюю ночь своей жизни.

Я откуда-то приехал. Было много багажа. Консьерж и таксист заносили его в подъезд, к лифту. Я стоял возле таксомотора и почувствовал как меня обдувают напитанные лютой ненавистью ко мне волны воздуха. Они накатывались со стороны зеленого кадиллака, стоящего на противоположной стороне улицы, у самого тротуара. В нем спиной ко мне сидела женщина. Того, кто за рулем, я не разглядел. Последние цифры номера автомобиля две „пятерки“.

Я запер за собой дверь. В квартире кроме меня никого не было. Стал распаковывать самый большой чемодан. Увлекся. В дверь позвонили. Я открыл. Он выстрелил мне в лицо. Он выпустил в меня всю обойму.

Моего убийцу, Боб, вы знаете. Вспомните тот день. Из девяти подозреваемых по делу я оставил двоих. Оба наемные убийцы. Об одном, если помните, сказал, что по векселю должен платить он. Другой об этом преступлении знал. По первоначальному замыслу нанимателей именно он должен был его совершить. Но по каким-то причинам они отказались от его услуг. Наниматели щедро заплатили его сопернику и он по-черному завидовал тому, Я его оставил поэтому и потому, что на его душе восемнадцать нераскрытых убийств в разных странах мира — в Швеции, Австрии, Италии, Тонго, Египте, ФРГ и Бразилии. Из Интерпола его этапировали в Бразилию. Там этого субъекта якобы из-за отсутствия доказательств, взяв с него подписку о невыезде, освободили. Воспользовавшись столь демократичной великодушностью, имеющей, как вы догадываетесь, дурной запашок, он скрылся… Фамилии его я не помню. Зато есть примета. На нижней губе, справа, маленькая, прозрачная бородавка. Она похожа на капельку воды. Так и хочется сказать ему — „Смахни!“ Да, чуть не забыл. Как это не парадоксально прозвучит, но тогда, глядя на него, мне показалось, что этот тип умрет дважды.

Одним словом, Боб, тип с бородавкой и есть мой убийца.

Возьмите с него по всем восемнадцати векселям. То есть, уже девятнадцати.

Раньше таких как я называли колдунами, людьми, продавшими душу дьяволу. Их сжигали на кострах, отдавали на съедение зверям, рвали раскаленными щипцами, забрасывали камнями, заживо зарывали в землю. Теперь их называют немного лучше прежнего: одни — „экстрасенсами“, другие — „шарлатанами“. Но все также беспощадно расправляются с ними.

Вот и все, Боб. Прощайте.

Ваш покойный слуга

Вергилий Р. Векслер».

Судя по «покойному» вместо «покорный», Векслер был человеком не без юмора. А что вообще Мерфи знал о нем? Кроме адреса и того, что он одинок? Была ли у него женщина? Любил ли кто его? Откуда родом он и что было для него дорого? Чему радовался?.. Ни на один вопрос Мерфи не может дать ответа. Еще вчера, не прочитай газет, он и понятия бы не имел, что Векслера, оказывается, звали Вергилием. Имя, конечно, претенциозное. Но не он же дал его себе. И не он выдумал себе кличку Вексель. Кстати, на нее Вергилий отзывался без обиды, что подчеркивало его превосходство над теми, кто к нему обращался. Ну что теперь об этом говорить? Векслера нет.

Нелегко ему было жить. Тяжел был крест, доставшийся ему от бога. После своих сеансов, принесших ему славу, Вергилий долго и изнурительно болел. После той первой и последней встречи с шефом Интерпола, Векслер провалялся в постели больше месяца. Мерфи представил себе, как маленький, тщедушный Векслер корчился в судорогах. Возможно, кричал. Звал на помощь. А рядом — никого… Теперь его нет, но появился человек, который хотел бы ему посочувствовать, поговорить, помочь. И это он — Мерфи.

«О-кэй, Вергилий, я возьму твое дело, — проговорил он, глядя на письмо. — Твой убийца заплатит по всем девятнадцати векселям».

Замечание спецредактора

Насколько я понимаю, прототипом образа Вергилия Векслера послужил известный экстрасенс голландец Краузе. Он, как утверждала мировая пресса, раскрыл более ста уголовных преступлений. И после того как его привлекли к расследованию «дела Моро», был убит. Мафия, расправившаяся с ним, знала о сокрушительной силе гадательных способностей Краузе.

А разве в нашей стране мало людей подобных Краузе, обладающих такими же способностями? Немало! И не хуже Краузе. Их, кстати, у нас не убивают…

В качестве примера приведу по памяти содержание одного документа — протокола одной из прокуратур, который в своё время меня прямо-таки потряс… 6 ноября 1978 г. в Смоленске пропала девочка-москвичка, 14 лет. К раскрытию этого весьма запутанного дела привлекли экстрасенса Сафонова. Ему предъявили несколько фотографий и школьную форму пропавшей девочки. Сафонов, осмотрев их, сказал, что все предметы, свидетельствуют о смерти девочки. Он сказал также, что тело девочки находится в сорока километрах от Смоленска, она изнасилована и у нее повреждены грудь и шея. Почти то же самое по этому поводу сказал и другой экстрасенс, не слышавший и не знавший выводов Сафонова…

Весной, во время паводка, близ Смоленска, именно в 40 км от него, люди обнаружили труп девочки — изнасилованной, с израненной грудью и шеей…

Согласен, иногда можно отгадать ответ, когда речь идёт о случае «орёл» или «решка», когда только два исхода. Но когда человек даёт направление поиска и определяет место, когда называет такие детали, как зоны ранений — это уже не совпадение. Тем более, что этот эпизод для Сафонова далеко не единственный…

Однако чем всё-таки объяснить феномен людей, подобных Сафонову и Краузе? Может быть, он действительно лежит в плоскости природы Пространства-Времени, в способности сильного бихронова поля возбуждать и проникать в более слабые бихроновы поля? Во всяком случае, интересный поворот в проблеме. Правда, трудно с ним согласиться, но и нелегко опровергнуть…

Например, только этим фактором можно объяснить наблюдаемый мной феномен следующего порядка. Я видел людей, которые войдя в пустую аудиторию, где только что проходила лекция, могли указать, где кто сидел, с кем общался. А зная структуру бихроновых полей своих знакомых, они могут рассказать об их поведении во время лекции…

Мерфи поднял телефонную трубку.

— Соедините меня с прокурором штата.

— Готово, господин Мерфи. На проводе Джон Палмер.

— Джо, привет.

— Привет, Боб. Какими судьбами?

— Пути господни неисповедимы.

На другом конце провода красноречиво вздохнули.

— Джо, что-нибудь новое по убийству Вергилия Векслера есть?

— Недавно от меня ушел комиссар полиции Старк… По-моему, дело дохлое. Они в тупике… А что?

— Да так. Я знал Векслера. Жаль его.

— Жаль, Боб, жаль, — равнодушно поддакнул прокурор. — Его и хоронить некому. Ни родных, ни близких.

— Нехорошо, когда нет родных, гораздо хуже, если нет близких, — философски изрек Мерфи.

— Не говори! С родными сплошная морока, — согласился прокурор и, словно его осенило, добавил:

— Ты знаешь, Боб, мне кажется, это дело по твоей конторе.

— Уволь, уволь. Как «дохлое дело» — так Интерпол, — возразил Мерфи, хотя ждал и добивался от него именно такой реакции.

— Нет, правда, — настаивал Палмер, — Векслер в ночь перед убийством вернулся из Мадрида. Там консультировал нашего брата.

— Из Мадрида, говоришь? — С деланной многозначительностью переспросил Мерфи.

— Именно, — оживился прокурор. — Старк уверен — ниточка тянется оттуда.

— Как сказать, — парировал Мерфи и как бы мимоходом бросил. — Вообще-то Старк аналитик еще тот. Мы с ним давние друзья. Вместе начинали. Но мне это дело не нужно… Извини, Джо, ко мне люди. Созвонимся как-нибудь.

Теперь шеф Интерпола ждал звонка комиссара полиции штата Генри Старка. Джо, наверняка, сейчас передаст состоявшийся между ними разговор. И Старк клюнет. Обязательно клюнет. У него на шее и так висит тяжелая гирлянда нераскрытых дел. И плюс эта заведомая «дохлятина».

Дожидаясь звонка, Мерфи зря времени не терял. Набросал список подходящих парией для предстоящей операции и, наметив старшего, вызвал его к себе. Установить личность убийцы большого труда не составило. Прозрачная бородавка на нижней губе, справа, лучше любой фотографии. Дисплей почти мгновенно выстрелил исчерпывающей информацией, которую сопроводил серией фотографий.

«Фамилия—Ксантопуло. Имя — Август, родился — в 1950 году в гор. Линкольн штат Небраска. По происхождению грек. Первый раз осужден в 16 лет на три года. В 20 лет снова был заключен в тюрьму. Оба раза за соучастие в грабежах. В заключении провел 8 лет 7 месяцев 21 день. Кличка „Рок“. По агентурным данным и свидетельству ряда преступников — один из самых высокооплачиваемых наемных убийц. Действует в одиночку. Осторожен. Вероятных свидетелей, как правило, убирает. По подозрению в убийствах задерживался 5 раз. Освобождался за неимением улик… С 26 лет ведет скромный образ жизни».

Мерфи со старшим оперативной группы тут же выработали план действий. И машина закрутилась.

Звонок раздался в тот момент, когда Мерфи решил, что его хитрость не удалась. Он поднял трубку на пятом зуммере. Этобыл Генри Старк.

Они долго препирались между собой. Старк в разговоре с Мерфи выбрал не лучшую тактику. Стал давить, мол, свалившееся на него дело по всем признакам должно принадлежать Интерполу. Боб доказывал обратное и не заметил, как, распалившись, чуть было не бросил трубку. До этого он «преподнес» Старку пару таких букетов, что, казалось, дальше вести разговор не имело смысла. Старк молчал.

— Боб, — наконец рассудительно сказал он, — я был не прав. Но я просил тебя по-дружески.

Мерфи понял, что переборщил и тут же примирительно отреагировал:

— Я тоже погорячился, Генри. Мы оба увлеклись. Если бы ты сразу сказал: «Старина Боб, мы с тобой давние, добрые друзья — выручай». Разве я бы возражал?..

Старк удовлетворенно крякнул.

— Но, Генри, — продолжал Мерфи, — возьму с одним условием. Чтобы это не просочилось в газеты. Чтобы хотя бы недельку никто не знал.

— О'кей, Боб. Пущу слух, что происшествием заинтересовалось ФБР…

— Отлично. Привози дело сам и как можно скорее.

— Через час я у тебя.

— И еще вот что, Генри. Есть ли в твоей сводке за минувшую ночь убийство молодой женщины?

— Минутку…

Мерфи слышал шуршание переворачиваемых листов.

— Кое-что имеем. Читаю: «Сегодня в 6 часов 45 минут при объезде участка сержант Джонсон на мусорной свалке заметил высокое пламя. Подъехав, сержант увидел догоравший легковой автомобиль марки „кадиллак“ зеленого цвета…»

— Погоди, Генри, — перебил Мерфи. — Две последние цифры номера «55»?

— Да… То есть, нет. 65. Уже глаза сдают, — пожаловался комиссар.

«Его тоже, наверное, подвело зрение», — подумал о Вергилии Боб.

— Читай дальше.

— «Автомобиль был пуст, — читал Старк. — Джонсон хотел покинуть место происшествия, но услышал неподалеку слабый стон. Стон доносился со стороны ямы, наполненной мазутом. В ней сержант Томсон обнаружил женщину. На ее теле было два огнестрельных ранения. Имя пострадавшей Зузанна Лонг, 25 лет, преподавательница химического колледжа. Была доставлена в клинику. Придя в сознание, показала, что ее убийца некий Гарри Стюарт, 33-х лет, брюнет, высок ростом, карие глаза, черная бородка. Адреса его проживания не знает.

По мнению врачей, смерть пострадавшей неизбежна. Лонг не скончалась на пустыре, потому что вязкий мазут залепил раны…

Записав адрес клиники, где умирала Зузанна Лонг, Мерфи поинтересовался:

— Она жива?

— В час составления донесения, то есть в 9 часов 30 минут, была жива.

— Ну хорошо. Спасибо. Больше мне из твоей сводки ничего не нужно. Жду тебя. Можешь захватить и дело Зузанны Лонг. Тоже возьму. До встречи.

Полчаса спустя, сотрудник, посланный Мерфи в клинику, сообщил:

— Зузанна Лонг в предъявленной ей фотографии признала Гарри Стюарта.

А в 23 часа Гарри Стюарт, он же Август Ксантопуло по прозвищу Рок был снят с трапа самолета, отбывающего в Европу. Его сразу же доставили к умирающей. Зузанне еще днем пообещали привезти этого типа и она изо всех сил цеплялась за жизнь, ждала.

— Зузанна, — окликнул врач. — К вам пришли.

— Наконец! Я уже измучилась, — пролепетала она.

— Мисс Лонг, вам знаком этот человек? — спросил один из полицейских.

Из ее глаз выкатились две неправдоподобно крупные слезы.

— Да… Мой убийца… Гарри Стюарт. Боже, накажи!.. Пальцы рук ее судорожно вытянулись, и жизнь, за которую она ими цепко держалась, выскользнула из них.

II

От уверенного в себе и импозантного Ксантопуло, которого Мерфи видел в первую ночь ареста, ничего не осталось. Правда, после этого минуло две ночи, в течение которых, не давая передышки, ребята работали с ним, сменяя друг друга каждые 3–4 часа. Изрядно помятый, не чесанный и небритый, то и дело поправляя спадавшие брюки, он едва держался на ногах. Воспаленные от бессонницы глаза его ненавистно жгли своих мучителей. Пошатываясь и позвякивая наручниками, Ксантопуло сделал несколько шагов по направлению к Мерфи.

— Сэр, — сказал он сквозь слезы, — пощадите! Они хотят, чтобы я признался в убийстве Векселя.

Горько разрыдавшись, Ксантопуло повалился на колени и, вскинув скованные руки, воскликнул:

— Клянусь богом, моей вины здесь нет!

Открытая человеческая боль, прозвучавшая в отчаянной мольбе гангстера, была так неподдельно искренна, что у Мерфи екнуло сердце. „Боже, что я делаю! — простонал он. — Вергилий же мог ошибиться, как и с последними цифрами автомашины… Я во власти чертовщины, от которой сойду с ума. А нужны доказательства… После такой обработки даже невиновный может насебя наговорить такое, что…“

Мерфи смотрел на трясущиеся в рыданиях обмякшие плечи Рока. С минуту поразмыслив, он тихо произнес:

— Оставьте его в покое. Пусть…

Его на полуслове остановил пискляво занывший зуммер селектора. Сейчас Боб не припомнит, почему он тогда, отказавшись от транслятора, которым обычно пользовался, поднял трубку. Во всяком случае, этот сделанный им непроизвольный выбор спас его от унизительного конфуза перед присутствующими сотрудниками.

— Босс, — докладывал ему один из следователей, — у меня на столе заключение экспертизы. Зузанна Лонг и Вергилий Векслер убиты одним оружием, то есть пистолетом, который мы нашли сегодня в мазутной яме.

Мерфи сел.

— Повторите, — глухо потребовал он.

Следователь зачитал весь абзац заключения.

— Это уже факт, а не чертовщина, — рявкнул а трубку Боб и дал отбой.

Перед ним, утирая слезы, на коленях стояла хитрая, коварная мразь. Она только и ждала от него человеческого движения души. Жалкий вид — всего-навсего душещипательная маска, за которой скрывался несокрушимый злой дух. Эта маска провела не одного полицейского. Но они, эти полицейские, имели в избытке рвение, но не имели фактов. У него же есть и то, и другое, и кое-что такое, что ни им, ни этому подонку даже не снилось.

— Ксантопуло, — сказал он, не вставая с места, — ты слышал, надеюсь, о семи кругах ада?.. Знаю — слышал. Более того, знаю — тебе кажется, что ты прошел через них и ничто тебя не устрашит» Ты ошибаешься, Ксантопуло. Ты еще не испытывал, каково человеку, когда его, как варежку, выворачивают наизнанку. Если ты мне не расскажешь всей правды, я тебе доставлю такое удовольствие. Проведу тебя по семи кругам ада. Поверь мне.

— Я все им уже рассказал, — загнусавил гангстер. — Мне жаль Зузанну. Я готов, чтобы меня за это изрубили на кусочки. Но в тот вечер, когда я ее увидел с тем парнем в ресторане, у меня в голове все помутилось. Я уже не помнил себя…

— В общем находился в состоянии аффекта. Правильно я понял? — подсказал Боб.

— Да, сэр… Но поверьте, мне тошно жить теперь без нее… В ее убийстве я повинен. Но нет на мне крови Векслера…

Мерфи все понял. От убийства Векслера, не говоря об остальных восемнадцати, Ксантопуло будет отказываться всеми правдами и неправдами. Это его соломинка. Шанс, который он не может упустить. Ведь за одно-единственное убийство, совершенное на почве ревности, ему грозит сравнительно небольшой срок тюрьмы. Признайся он хотя бы еще в одном — неминуема пожизненная каторга. Вплотную приблизившись к гангстеру, Мерфи процедил:

— Я не верю тебе. Я точно знаю — Векслера убил ты. Так что и твоих признаний особо не требуется… Я хочу и услышу от тебя другое. За что, и за сколько ты в разное время прикончил восемнадцать человек: в Швеции, Австрии, Италии, Тонго и т. д….

У Ксантопуло глаза моментально высохли. Они затравленно и все с такой же собачьей жалостливостью смотрели на шефа Интерпола.

— Какие восемнадцать? — начал было лепетать он, но Мерфи перебил его.

— Повернись! — потребовал он. — Видишь тот белый клавиш на стене? Подойти к нему и нажать, мне на это потребуется 10 секунд. Ровно столько времени я даю тебе, чтобы ты решился рассказать…

Мерфи направился к стене, и, не оборачиваясь, без паузы надавил на клавиш. Стена заскользила за шкаф.

— Иди туда! — приказал он арестованному.

Тот послушно, не без затаенной уверенности, что выдержит и этот так называемый «седьмой круг ада», направился к камере. Боб остановил его.

— Ксантопуло, хотя ты и подонок, мне жаль прибегать к столь жестокой мере. Выбор сделан не мной… Запомни, я отправляю тебя туда с проклятьями всех тех, кого ты подло лишил жизни. Проваливай!

У Ксантопуло дернулась щека. То ли хотел ухмыльнуться, то ли пытался сказать что-то, то ли, действительно его отчего-то, в чем он еще не успел разобраться, передернуло. Впрочем, для Боба это уже не имело никакого значения…

Полицейские переглянулись между собой и в недоумении пожали плечами. Действия босса им были непонятны.

Дождавшись, когда стена плотно сядет на место, Мерфи направился к выходу. Распахнув дверь, он обернулся.

— Вы оба встаньте здесь. Я скоро вернусь. Никого сюда невпускать… Можете курить.

— Я не курю, — сказал низенький и широкий полицейский.

Мерфи пожал плечами.

Дождавшись, когда за боссом сомкнулись створки лифта и на табло замелькали цифры этажей, другой полицейский — среднего роста вслед ему не без шутливого апломба, произнес:

— А я, сэр, с вашего позволения закурю.

Затянувшись, и с удовольствием выпустив дым в сторону лифта, он спросил:

— Как по-твоему, куда он пошел?

— За библией, наверное, — лениво сказал низенький и широкий.

Курящий прыснул, поперхнулся и закашлялся.

— Да-а, — протянул он. — Прочтет ему о семи кругах ада. А чтобы до него дошло лучше, заставит и нас ему читать вслух. Поочередно будем… И бедный Роки не выдержит и воскликнет: «Сэр, убей меня бог, я грешен!» Я возьму ручку и слово в слово запишу его покаянную речь.

— Не говори, — согласился низенький и широкий, и ехидно заметил:

— Для Роки одиночка — голгофа, о которой он, видишь ли, никогда, оказывается, и понятия не имел. — Потом помолчав, добавил: — Сейчас он там выспится и нам придется начинать сначала.

— Видать босс-то в нашем деле новичок, — сокрушенно покачав головой, заключил курящий.

— Я, правда, слышал другое.

— Мало что болтают.

Поговорив еще немного о странностях Мерфи, они умолкли. Курящий затушил сигарету, зевнул и от нечего делать предложил пари.

— Ставлю тысячу долларов на то, что Роки в этом кабинете никогда не расколется.

— Нашел дурака. Я против не поставлю и цента, — лениво отозвался низенький и широкий.

Курящий хотел было сказать еще что-то, но так и остался с приоткрытым ртом. Из общего коридора в приемную шагнул Мерфи. Из лаборатории, куда он спускался, Боб зашел к следователю и, обдумывая план предстоящего допроса, поднимался к себе по лестничному маршу.

— Все в порядке? — спросил он застигнутых врасплох полицейских.

— Так точно, сэр! — ответил курящий.

— Тогда приступим к делу. — и без паузы продолжал:

— Табак, кстати, который вы курите, дряной. Очень уж дешёвый, наверное.

— Курю по средствам, — ответил тот с достоинством.

— На лучший табак у вас никогда и не будет денег. Ведь вы, насколько я понял, ухлопываете свой заработок на сомнительные пари.

Полицейский смутился.

— Полно, — успокоил его Мерфи, — я, между прочим, в отличие от вашего товарища, против вашей тысячи ответил бы десятью.

Боб подошел к клавишу. Он стоял еще спиной к открывшемуся застенку, но уже по гримасам полицейских, по той одурелости, что исказили их лица, понял — произошло нечто сногсшибательное Некурящий почему-то присел. Поднятый им указательный палец дрожал.

— Он повесился, — сдавленно прохрипел низенький и широкий.

Мерфи обернулся. Это было какое-то мгновение, но оно навсегда впечаталось в память. Скрюченные судорогой и оторванные от пола ноги гангстера… Перехваченное веревкой, именно веревкой, горло… Упавшая на плечо голова… Вывалившийся изо рта язык…

Позже, вспоминая представшее перед ним, он отказывался верить своим глазам. Приписывал наваждению, дикой иллюзии. Мерфи запрещал себе даже думать о случившемся. По правде говоря, он боялся его. Боялся, что может лишиться рассудка. Как те двое. Они явно помешались. Их с трудом удалось вывести из тяжелого шокового состояния.

Помог один из психиатров. Он так убежденно и долго талдычил им о миражах и наваждениях, которые якобы могли возникнуть от преломления лучей полуденного солнца в дымчатых оконных стеклах, чей свет, отразившийся в глубине ниши, то есть камеры, своей зыбкостью мог «нарисовать» столь жуткую картину, что Мерфн тоже хотелось поверить в эту чушь. Но сколько раз он ловил себя за запретным занятием, когда мысленно, не без вороватости, и с лихорадочной поспешностью разглядывал веер врезавшихся в память картинок из того эпизода. Они чертовски гипнотизировали, властно манили к себе, заставляя рассмотреть их ближе, внимательнее. Мерфи находил в себе силы отбрасывать в сторону этот веер дьявола и старался думать о другом.

Только ненормальный мог согласиться с тем, что все происшедшее было сплошным наваждением. Но какой нормальный мог поверить во все случившееся и не усомниться в здравом рассудке того, кто принялся бы расписывать явную фантасмагорию, выдавая ее за истинную правду? Поднимут на смех—и все тут.

Мерфи в связи с этим припомнил, как, оказавшись однажды в мастерской современной звезды живописи, на вопрос приглашенного сюда телекомментатора: «Несколько слов о ваших впечатлениях» сказал:

«Двоякое. Либо мы, не подозревая того, — сумасшедшие а уникум Хомо сапиенс своими картинами демонстрирует нам, каков есть мир на самом деле. Либо — наоборот».

Эта его коротенькая импровизированная реплика передавалась по нескольким каналам телевидения, повторялась по радио, жирным шрифтом набиралась газетами… Смех стоял на всю Америку.

В холсте с намалеванными зигзагами молний, овалов, квадратов и трахомным глазом, перед которым большинство молчало, а иные с серьезной миной на лице называли его «полотном всех времен и чародов», Мерфи не увидел ни смысла, ни логики. Во всяком случае, их было не больше и не меньше увиденного им в камере…

Откуда веревка? И была ли она? Если даже и нашлась таковая, то каким образом он прицепил ее к гладкому, как свежевыбритая лысина, потолку? Камера-то высотой почти 4 метра… К стене веревку не приладишь, в бетон гвоздь запросто не забьешь… Даже если предположить, что веревки не было, а ее и не могло быть, тогда откуда мог взяться характерный рубец на шее. Судя по глубине рубца и его цвету — темно-синему, с явно наметившимся черным оттенком, — Ксантопуло висел давно. С полчаса наверняка…

Единственно в чем мог усомниться Мерфи, так это в том — висел все-таки его узник или нет? Ведь в подвешенном состоянии гангстера видели менее чем секунду. Но память из своих надежных тайников неизменно выдавала ему смутную картину, в которой отчетливо было видно — ноги Ксантопуло болтаются над полом. Мерфи внушал себе, что это могло быть игрой воображения и потому яростно оспаривал второго Мерфи, возражающего первому веским зрительным образом…

Но как оспорить и отказаться от остального? Ведь все остальное он видел гораздо дольше и чётче. Прямо перед собой. Можно не поверить рассудку, но как не поверить глазам и ушам, которые, как алчные хищники, впивались и пожирали каждую деталь…

Глухой, тяжелый стук. Хрястнув лицом об пол, упало тело Ксантопуло. Тускло светится белок закатившегося глаза. Кверху затылком и на вывалившемся языке лежит голова. Человек мертв…

Мерфи видит себя как бы со стороны. Он бледен. На лице скорее удивление, чем растерянность. Эффект превзошел все ожидания.

«Вынести его за порог!» — выкрикивает он.

Полицейские его не слышат. Они ничего не слышат. Боб сам вытягивает гангстера из камеры. Он видит на своем лбу, вздувшиеся от усилий жилы и искривленный в злобе рот, выплевывавший о сторону дегенеративно застывших полицейских матерные слова. На них это не действует. Боб оставляет тело на пороге камеры и бросается к ним.

За грудки трясет низенького и широкого и приказывает ему бежать за врачом. Тот, поняв наконец, что хотят от него, опрометью бежит вон. Любитель пари, которому Мерфи пяткой наступил на носок ботинка так, что у того, вероятно, хрустнули пальцы, тоже вышел из оцепенения и, пытаясь освободить ступню, бестолково, как заевшая под иглой патефонная пластинка, спрашивал:

«Что делать, сэр?.. Что делать, сэр?..»

— Прийти в себя, болван!

— Что делать, сэр? — уже более осмысленно повторил он.

— Помоги перетащить его в кресло.

Усаживая, а точней, укладывая тело Ксантопуло в кресло, Мерфи заметил, что веки «покойного» сомкнулись, прикрыв мертвенно мерцающие полоски белков, исчез оскал, и вспухший, лилового цвета язык прямо на глазах тончал, становился красным и наконец улегся в полости рта. А когда появился врач, к бескровному лицу гангстера прилила кровь, у виска забился пульс и на месте черно-синего рубца, что опоясывал шею, розовела едва заметная полоска — след от него. Подержав с полминуты запястье Ксантопуло, врач бесстрастно сообщил:

— Пульс слабый, неполного наполнения… Обычная картина при обморочном состоянии.

После укола гангстер стал походить на беспокойно спящего человека, которому снится что-то жуткое. Он рычал, скрипел зубами и, словно отбиваясь от кого-то, пытался выкрикивать, размахивал руками, сучил ногами.

— Все свободны. Оставьте нас! — окинув резким взглядом присутствующих, распорядился Мерфи.

Ксантопуло открыл глаза. Полные животного ужаса и страха, они таращились на Мерфи, как два насмерть затравленных зверя. Будь у них пасти, они, наверное, вопили бы дикими голосами.

— Что скажешь, Роки? — жестко начал Боб.

Ксантопуло схватил Мерфи за руку и как слепой стал жадно ощупывать его.

— Это вы, сэр? — не веря ни себе, ни в себя, недоуменно спросил гангстер.

— Я! Я! — Отдирая от себя его цепкие, дрожащие пальцы, подтвердил шеф Интерпола.

— Что этобыло?

— Седьмой круг ада, Роки.

Ксантопуло с ужасом смотрел в зияющий проем камеры.

— Нет, что это было? — прошептал он.

— Вероятнее всего, твое недалекое будущее, — небрежно бросил Боб. — Именно здесь год тому назад Вексель видел, кто и как его кончал. Ты, подонок, был его убийцей… Кстати, Роки, кто и за что тебя вешал?… Можешь не говорить. Твои вешатели в таком случае останутся не отомщенными.

Ксантопуло после этих слов прямо-таки взвился.

— Как!?.. Чтобы эти гниды… Я все скажу, сэр… Бен!.. Бен Фолсджер — мой убийца.

— Меня больше устраивает: «Я все скажу…» — равнодушно бросает Боб, делая вид, что его нисколько не трогает имя Бена Фолсджера, хотя оно отозвалось в каждой его нервной клетке.

Особой информации по этому типу не требовалось. Он давно был на примете полиции. У многих чесались руки надеть на тонкие, изнеженные запястья Бена браслеты. Мерфи о нем знал все, или почти все. Не раз ему приходилось из хранилища дисплея извлекать досье Фолсджера и ни разу не удавалось прижать его к стенке… Досье пополнялось тремя-четырьмя страницами косвенных свидетельств очередного организованного и не без участия Бена проведенного преступления, и снова отправлялось в недра машины.

Бенджамин Фолсджер, кличка Скользкий, уроженец Далласа, штат Техас. В 18 лет приобрел игорное заведение, в 19 привлекался к уголовной ответственности по подозрению в убийстве конкурента — руководителя одной из местных мафий. Из-под стражи освобожден за недоказуемостью содеянного… И как утверждали, Фолсджер уже тогда получил неожиданную поддержку от людей могущественного мафиози Германа Марона, который подминал под себя все злачные места и торговлю наркотиками. Однако, по убеждению Мерфи, эту поддержку Бен получил чуть позже, когда вокруг себя сколотил банду из себе подобных. Таких же безжалостных, отчаянных и жаждущих разбогатеть юнцов. Очевидно, Марон разглядел в парне редкие качества лидера. Он помог ему взять Даллас в свои руки.

Марон с Фолсджером не ошибся. Бен служил ему истово — верой и правдой. И вскоре на него были возложены обязанности заниматься проблемами, которые вставали перед индустрией Марона на внутреннем и особенно на международном рынках.

Там, где появлялся Бен Фолсджер, — в респектабельных фирмах, противостоящих предприятиям Марона, а, подчас, и в правительственных кабинетах — творилось нечто странное. Куда-то пропадали важные документы, а вместо них появлялись другие, компрометирующие фирму и ее главу. Кто-то погибал в автомобильных катастрофах, скоропостижно умирал от сердечной недостаточности, или вместе со всей семьей от подложенной адской машины взлетал к праотцам.

Полицейские рьяно и добросовестно по каждому делу вели следствие и, как правило, по ходу их выплывало имя Бена Фолсджера. Но прямыми уликами против него правосудие не располагало. Следов он не оставлял.

Недавно Бену Фолсджеру стукнуло 36. Он — вице-президент концерна Германа Марона и один из двух его зятьёв… Это самая последняя запись в деле Бена Фолсджера по кличке «Скользкий». Но на этот раз ему не ускользнуть. Мерфи предвкушал удачу. Роки даст ему возможность выйти на мароновский клан…

Ксантолуло, которому довелось пережить свою смерть и видеть своего убийцу, выдалась возможность отомстить за себя. И он, Мерфи, ее не упустит. Роки вооружит комиссара прямыми уликами, которых не хватает в деле Бена Фолсджера.

«И тогда посмотрим, Марон!» — сказал про себя Мерфи, а вслух произнес:

— Роки, повторяю, меня не интересует твой убийца. Я хочу знать подробности всех совершенных тобой убийств. Кто? Почему? И сколько?.. Вот на эти три вопроса ты мне и ответь.

Гангстер кивнул. Он пришел в себя окончательно.

— Сэр, — твердо потребовал он, — записывайте. Векслера убил я. На мне 183 души. Если помните, в позапрошлом году газеты сообщали, что над Средиземным морем без вести пропал самолет французской авиакампании, летевший из Тонго в Париж. В одном из его салонов находился со своей свитой премьер-министр Тонго. Пассажиров вместе с экипажем было 145 человек. Взрывное устройство сработало, когда самолет находился над морем. Автоуправление миной находилось в моих руках. Не перебивайте, сэр, — Ксантопуло властным взмахом руки остановил пытавшегося что-то сказать комиссара.

— Векслер и этот самолет — два эпизода, по которым вы с моей помощью сможете прижать Бена и Германа Марона так, что они не отвертятся. В моем сейфе Парижского банка хранится собственноручно написанная Фолсджером записка. В ней он торопит меня покончить с премьер-министром, так как тот не сегодня-завтра может подписать указ о национализации мароновских предприятий, и сообщает, что Герман повысил ставку моего гонорара. Там же вы найдете ленты магнитофонных записей секретнейших бесед с Беном по многим моим делам.

— Преступлениям, — уточнил Мерфи.

— Делам, сэр! Делам! — убежденно повторил гангстер. — Каждый из нас делает свое дело. Коль хочешь жить хорошо, то и дело должен делать хорошо. А мое дело — убивать… Я ему научился давно. В 16 лет. Нас, таких, как я, и постарше — голодных, нищих и безработных, — собрал вокруг себя Бен. Он тогда сказал сказал нам: «Мое игорное предприятие принадлежит всем нам.» Бен действительно поровну делил свой небольшой доход. Мы имели крепкие кулаки и грудью встали за свое казино. Тогда я научился убивать. «Банда Бена» — так называли нас в Далласе. Мы заставили себя уважать. Нас было девять парней, а осталось — двое. Я и Бен. Он взлетел высоко… Бен всегда прибегал к моей помощи. Называл меня братом. Но я знал: всё до поры до времени. Он в любую минуту мог заложить меня… Точно также, как многих из наших ребят, с которыми мы вместе начинали. Я всегда держался от него подальше.

Ксантопуло задумался.

— Продолжайте, Роки, я слушаю.

Слабо усмехнувшись, гангстер кивнул.

— От судьбы, сэр, видимо, не уйти… Так и так Бен Фолсджер подвесит меня… Но в отличие от моих жертв Бог дает мне право на последнее слово. Я этим словом должен кончить Бена и его патрона. А кончится ли вместе с ними зло? И Бог ли дает мне такой шанс? Если он, тогда что это? — с застывшей на губах кривой усмешкой Роки покосился на открытую дверь камеры.

— Зло, сэр, не в нас, потому его и не убить. Полиция, проповеди, политика — всё блеф!.. Удивляюсь человеческой тупости. За тысячи лет своего существования люди не могут понять одной простой истины. Они убивали убийц, но оставляли Зло. Сэр, вот что я вам скажу: Марона убить нельзя. Нет, не того Марона, что сейчас в своем роскошном оффисе пьет кофе, а того, что находится вне нас и дергает за веревочки, к которым мы привязаны…

— Хватит болтать! — прикрикнул Мерфи. — О вселенском зле расскажете потом.

Ксантопуло пожал плечами.

— Что вам еще нужно, сэр? Все подробности узнаете из документов, которые возьмете из абонированных мной сейфов. Если возникнут какие-либо вопросы — я к вашим услугам.

— Вы говорили об одном сейфе — парижском. Их что—несколько?

— Да? — удивился Роки. — Значит, забыл. Дайте ручку и бумагу.

Гангстер написал два шифра.

— Этот, — показал он на верхнюю строчку, — во Франции, а другой местный, нью-йоркский. Кстати, в нем вы услышите голос Марона. Он говорил со мной по телефону неделю назад. Марон приказал, чтобы я как можно скорее убрал Векселя. В пакете с кассетой вы обнаружите чек на 25 тысяч долларов, подписанный Германом. Мой гонорар.

Ксантопуло зевнул.

— Пожалуй, все, сэр. Я хочу спать.

III

Мерфи, как ему тогда казалось, никогда еще так близко и удобно не подбирался к паутине с жирными пауками. Правда, трогать ее ему иногда удавалось. Она тряслась, сбрасывая с себя научат, но не рвалась. Похоже, на этот раз Марон не отделается только мелюзгой. Тут надо не спешить. Главное, хорошо ухватиться и тряхнуть со всей силой, чтобы весь выводок, запутавшись в своей собственной липкой сети, шмякнулся на услужливо подставленную Интерполом раскаленную сковородочку. Пусть попрыгают. Хороша будет площадка для адового дансинга.

Хотя Мерфи и не отличался особой пылкостью воображения, он хорошо представлял себе картину крушения мароновской империи. Не представлял он только и даже не мог предположить единственного и самого существенного—истинных размеров этой паучьей державы. Впрочем, дело было даже не в размерах, а в ее значимости в государственном комплексе. И не столько в многогранности того, чем она занималась, и многоликости исполнителей, сколько в политической важности ее главного дела, о котором Мерфи не имел ни малейшего понятия.

…Несмотря на то, что удар, нанесенный Интерполом Марону, был мастерски рассчитанным и профессионально точным — вреда он ему не принес. Разразившееся было скандальное дело на удивление комиссара шло вяло. Охочая до самых низкопробных сенсаций пресса, как ни странно, отнеслась к нему без особого интереса. Оно немного оживилось, когда стало известно о том, что томящийся в одиночной камере Ксантопуло при загадочных обстоятельствах «покончил» с собой.

Признаков насилия на трупе обнаружено не было. В кармане брюк мертвеца нашли длинную исповедь-послание, написанную, как установила экспертиза, рукой самоубийцы. В ней Ксантопуло признавался: де он бессовестным образом оговорил Бена Фолсджера и его почтенного тестя. Оказывается, он безумно завидовал своему другу детства Фолсджеру и эта зависть толкнула его на гнусную ложь. Тот чек в 25 тысяч долларов Бен дал Роки как подъемные для начала новой его жизни, то есть, он был авансом будущей работы, какую ему, Ксантопуло, благодаря заботам Фолсджера, предоставлял в своем концерне Герман Марон.

Что касается магнитофонной ленты — на нее голосом честнейшего Марона наговорил актёр Голливуда Хосе Скорса, с которым Роки часто обделывал разные делишки. Им, Хосе и Ксантопуло, как явствовало из посмертной исповеди, хотелось сорвать с Бена Фолсджера богатый куш. Именно Хосе придумал историю с письмом, где Бен якобы требовал от Роки немедленно покончить с премьер-министром Тонго. «Чем неправдоподобнее оно будет, — говорил Скорса, — тем лучше. В него больше поверят. Ведь речь идет о действительно погибшем черномазом вожде и о зяте Марона». Это письмецо за 500 долларов сработал известный техасский мошенник Джон Крайтон…

Конечно, Хосе Скорса и Джона Крайтона призвать во Дворец правосудия для дачи показаний было дохлым делом. Тот и другой не так давно по вполне естественным причинам покинули сей бренный мир. А для семьи актера Скорса сообщение о его связях с наемным убийцей прозвучало небесным громом. Жена его в первый же день перед собравшимися репортерами заявила: «На Хосе наклеветали…» А сутки спустя, якобы под натиском неопровержимых доказательств, сдалась. А еще через несколько дней вдова Скорсы стала обладательницей большого дома…

Поздним вечером того дня, когда суд признал Бенджамина Фолсджера «кротким агнцем при непорочной деве», в квартире Мерфи, дочитывающего отчет о минувшем процессе, раздался телефонный звонок. Хозяин поднял трубку.

— Боб? — поинтересовались с другого конца провода.

— Да я, — ворчливо проскрипел Мерфи.

— А это… — наушник взорвался гомерическим хохотом.

Человек смеялся взахлеб, торжествующе, делая паузы, чтобы назваться. Но как только ему удавалось выдохнуть: «А это…», — его снова разбирал неудержимый хохот.

— Догадываюсь, — отрезал Мерфи.

— Именно, — все также, задыхаясь от смеха, подтвердил звонивший.

— Не забывай, Марон, смеется тот, кто смеется последним…

В ответ кто-то третий, слушавший их по параллельному телефону, издал протяжно-мерзкий звук…

Мерфи этого забыть не мог. Да и придумать что-либо в свою защиту тоже не мог. Разве только от случая к случаю наносить своему обидчику болевые и достаточно ощутимые уколы. Одним из таких уколов стал «подкупленный» его людьми Питер Хэйк.

Благодаря явным и тайным «услугам» Мерфи, Марону было не совсем уютно в своем роскошном гнезде. Впрочем больше приходилось поворачиваться Фолсджеру. Сам Герман не очень-то обращал внимание на комиссара, выпады которого бывали хотя и чувствительны, но не опасны.

От этой «тихой» дуэли больше все-таки страдал Интерпол и его сотрудники. Им все труднее и труднее приходилось работать. Коллеги из других стран относились к ним, мягко говоря, не совсем дружелюбно. Мешали, путали затеянную игру, и наконец вообще отгоняли от взятого следа и сами брались раскручивать дело, упуская важные звенья, выходящие за пределы их компетенции, вернее, не компетенции, а за пределы их государства. Каждое появление агента Интерпола вызывало полный высокомерия и пренебрежения протест: мол, мы сами управимся… Правда, к жалобам Мерфи относились с пониманием, обещали помогать, не мешать. Но ни того, ни другого, ни третьего не делалось. Мерфи долгое время считал, что это происходит от профессиональной нетерпимости к какому-либо соперничеству, пока один из высокопоставленных чиновников прямо не заявил: «Боб, реши дела с Мароном и все у тебя образуется». Другими словами, комиссару советовали поклониться Пауку.

Марон мог влиять. Лапы его были хваткими. Паук, очевидно, ждал и жаждал компромисса. А Мерфи этого компромисса не допускал. Даже в мыслях. Безмолвная и скрытая дуэль продолжалась. И вдруг Паук через третье лицо выходит на него с предложением о взятке.

То, что никак не удавалось Мерфи, по всей видимости, удалось ребятам Скарлатти. Комиссар недоумевал: за что они, имеющие самое отдаленное отношение к сыску, могли уцепиться? Ведь кроме солидной с виду вывески «Интерпол», они за душой ничего не имели. Никому не нужный исследовательский отдел и… Марон. Смешно прямо. Но как бы там ни было именно они нашли ахиллесову пяту паучьего тела. Если бы не сидящий рядом боннский министр безопасности и не его ищущий взгляд, то Мерфи не поверил бы, что какие-то там ученые сморчки из его третьестепенного, малокомпетентного отдела загнали мароновскую банду в угол.

Министр ерзал. Молчание слишком затянулось. Он не знал, как понимать замкнувшегося в себе комиссара. Ему и в голову не могло прийти, что Мерфи впервые слышит о том серьезнейшем деле в Тонго и сейчас от услышанного просто-напросто обалдел.

Давно, очень давно, комиссару не приходилось бывать в столь глупом положении. Он краем глаза видел нетерпеливое беспокойство своего собеседника. Надо было выходить из положения, что-то говорить. А он ситуацией не владел. В таких случаях, Мерфи это знал по опыту, следует сказать нечто уклончивое, не отталкивающее.

— Сколько? — не глядя на министра, буркнул он. Тот понимает с полуслова и залпом выпаливает:

— Десять! Десять миллионов долларов!

Спокойно, словно размышляя, Мерфи прильнул горячим лбом к холодному стеклу. «Боже! — подумал он. — Не верю ушам своим… Ай да, Скарлатти!»

Тщательно подобрав многозначительную фразу и дождавшись, когда остановится машина, твердо и внятно проговорил:

— Хорошо. Я разберусь.

— Я знал, что мы договоримся, — не скрывая радости облегченно вздохнул немец.

Мерфи кивнул… И этот кивок на прощание, и ту фразу министр понял, как ему хотелось…

Комиссара тошнило. Немец накормил его до отвала. Разумеется, не сытными яствами и не хмельным питьем. На его месте любой деятельный человек, а тем более лидер, привыкший обладать информацией и предпринимать, полагаясь на нее, энергичные действия, после такого ужина чувствовал бы себя рыбой, вынутой из воды. Его изводила мысль о невозможности сию же минуту ввязаться в дело. Ну хорошо, соединится с Тонго, а смысл? Чтобы посоветовать, дать необходимые указания надо будет выслушать всю информацию, уточнить детали, почувствовать нюансы, расстановку сил, предугадать движение… Не по телефону же. Тем более, что к проводам сейчас присосалось с десяток любопытных «пиявок»… Надо ехать на место. И не медля. Но в Тонго запросто не улетишь. Туда три рейса в неделю. Тот, на который он мог бы рассчитывать, улетел сегодня утром. Теперь денек-другой придется позагарать.

Ничего не поделаешь. Надо смириться с обстоятельствами. На все свое время. Как там у Екклесиаста: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом». Кажется, так. Что ж, придется убивать это время за чашечкой кофе, за флиртом в ночном баре, потом снотворным, а там видно будет…

Мерфи направился к примостившемуся на углу отеля уличному бистро… Но время убить нельзя. Это тебе не какой-нибудь простой смертный Вексель. Его, время, нельзя ни потерять, ни потеряться в нем. Если такое ощущение возникает у кого-либо — оно сугубо личное и свидетельствует о самом серьезном человеческом недуге — разлаженности вмонтированного в него природой часового механизма. В длиннющем перечне всех существующих болезней такая, правда, не значится. Просто медицина о ней ничего не знает. И не может знать. Её генезис лежит в границах иных, более точных наук. Ведь человек по сути живой хронометр… Подожди, кто это сказал?.. От кого же я это слышал?.. Ну-да, от того русского, который «положил глаз» на Мари, на которого часто ссылался Вексель, и который сейчас в команде Скарлатти, там, в Тонго.

«Даже покончив с собой, — заявил тогда он, — ты не убьешь его. Ни в себе, ни тем более вне себя. Вне времени нет жизни, равно как жизни нет в безвременье…» Приблизительно так. Ничего не скажешь: «Оригинал».

Боб хмыкнул. Память у него — Мадам Само Совершенство. Все помнит. Все держит в себе. Ничего не упустит. Хуже Гобсека. И никакой такой психической перегрузки или срыва она ему не доставляла. Напротив, Мадам Само Совершенство была ему незаменимой помощницей. И в работе, и на отдыхе. Стоило захотеть что-то восстановить, он пробегал по памяти, как по клавиатуре, нажимал на нужный ему клавиш и словно включал видеомагнитофон. Мерфи мог представить и вспомнить всё, что с ним происходило за 52 года жизни. С самого детства.

Если бы сейчас понадобилось, он воспроизвёл бы со стенографической точностью весь их тот с Мефом давнишний диалог. Артамонцев тогда сравнил человека с хронометром.

..Боб, как бывало с ним не раз во время неприятностей, вскоре почувствовал, в себе перемену к лучшему. Снова помогла Мадам Само Совершенство. Согнала она вызывающую тошноту тяжесть. Стало гораздо легче. Более того, появилась уверенность, что все образуется и попасть в Тонго проблемы не будет.

«Перемещусь, наверное», — подумал он, возвращаясь к воспоминаниям. Хорошо, что у него в кабинете есть такая камера. Иначе Мерфи некуда было бы любопытства ради лезть. И не довелось бы услышать ему фантастической гипотезы Артамонцева о таком таинственном существе, как Человек, и весьма забавного толкования загадки его персональной камеры. По правде говоря, забавным назвать его было трудно. Что-то в нем было…

Камера представляет из себя узел аномального поля времени. Воздействие ее очень индивидуально. Оно тем сильней, чем больше несовпадение внутреннего ритма или, как Меф говорил, «скорости времени», помещенного туда человека с частотой сокращений или иначе со скоростью общего Времени, что вне нас. У каждого свой ход часов…

Любопытно. Ничего не скажешь. Откуда оно взялось это наше Земное Время?.. Минутку. Что он ответил?.. Ну-да!.. «Полагаю, — сказал Меф, — что наше Время по какой-то причине отделилось от материкового. Подозреваю, оно явилось следствием разумного вмешательства. Его вычленили специально. Мы как бы живем в одушевленном осколке того материкового времени…» Надо же!.. Ведь может и ещё раз, да вдребезги… Пружинки нашего осколка перенапрягутся и…

И… раскололось. Звонко, с треском, на жалобной ноте фальцета. Боб вздрогнул. Но, сообразив в чем дело, облегченно вздохнул: с кофейной чашечки, подаваемой гарсоном, на стол упала серебряная ложечка. «Так однажды все и расколется. Не успеешь и пикнуть», — ворчливо пробурчал он.

— Что еще, мсье? — Извиняясь, улыбнулся официант.

«Иди к черту, убийца Человечества», — беззлобно, про себя послал он его и, мягко покачав головой, потянулся за заказанной им рюмкой двойного коньяка.

Сейчас ему станет хорошо. Наполнится благодушием, шутливым настроением и можно будет — в ресторан.

«Ну вот ты и пережил мировой катаклизм», — бережно обняв ладонями кофейную чашечку и без всякого смысла разглядывая ее донышко, сказал он себе.

Кто-то почти вплотную, заставляя, видимо, обратить на себя внимание, подошел к нему и наконец, не выдержав, противным бабьим голосом прогнусавил:

— Мсье, я очень извиняюсь, скажите, пожалуйста, который час?

«В букете не хватало гомосексуалиста. Тоже ведь Хомо сапиенс. Хронометр, мать его так!» — недовольно подумал он, покосившись на часы, и громко, четко назвал точное время.

Но гомик не уходил.

«Если начнет приставать — тресну в ухо», — решил Боб.

— Можно я сяду к вашему столу? — напрашивался тот.

Представив перед собой похотливо-слюнявую улыбку гомика и его голодный взгляд сучки, Боб сжался и, не скрывая брезгливости, отрезал:

— Я буду сидеть один.

— Ох, какой сердитый, — тем же мерзким голосом проканючил гомик и вместо того, чтобы восвояси удалиться, бесцеремонно отодвинул стул и демонстративно уселся напротив Боба.

«Ну, кобель с женским органом — сам напросился!» — задохнувшись от ненависти и гнева, пробормотал Мерфи, тасуя в голове самый приемлемый из вариантов. Чтобы быстро, без шума и наповал. Боб по-бойцовски вскинул голову и… сначала моргнул обоими глазами, потом сразу как-то сник, а в следующее мгновение и он, и его непрошеный сосед порывисто поднялись и обнялись.

— Шутки, Меченый, у тебя дурацкие, — хлопая по широкой спине закадычного друга детства, говорил Боб.

— Это потому, Бобби, что вид у тебя дурацкий, — не остался в долгу Соммер.

— Гарсон, два двойных коньяка, — крикнул Боб, вопросительно глянув на друга.

— Можно, старина, — согласился тот.

Дик, как и в детстве, держался с ним покровительственно. Ему было наплевать, что его Бобби, за которого он когда-то заступался в уличных драках, высоко взлетел. Он тоже в конце концов не неудачник. Тоже добился под солнцем неплохого места.

Своенравно-самолюбивого Боба покровительственный тон друга не раздражал. Ему казалось, что он, не любящий да и разучившийся кому бы то ни было подчиняться, наверное, смог подчиниться бы только Дику Соммеру.

Осушив рюмку, Боб спросил:

— Как ты здесь оказался?

— Тебя жду. Четверть часа как подъехал. Мне портье еще днем сказал, что ты к девяти вернешься.

— Я очень рад тебе, Дик.

— О том, как мы рады друг другу, поговорим у меня. Жена и гости сгорают от нетерпения поглазеть на таинственного главу международных ищеек. Вставай, поехали! — поднимаясь с места, распорядился он.

Боб с непохожей на него покорностью повиновался. Широко шагая, друзья направились к стоянке машин.

— Слушай, Дик, ты здесь живешь что-ли?

— А ты не знал? Два года, как переехал в Париж. Кампания перевела.

— Не скучаешь?

— Не приходится. В штатах бываю часто. Знаешь, самолеты сокращают расстояния… Кстати, Бобби, ты не женился? Боб мотнул головой.

— Я тебе подыщу француженку. Есть одна на примете, — пообещал Дик, вставляя ключ в дверцу «мерседеса».

— Хорошо живешь, Меченый, — стукнув костяшкой пальца по капоту, сказал он.

— Неплохо, Бобби. Кампания платит щедро, — начал было он и, вспомнив о чем-то, в сердцах сплюнул:

— Совсем забыл. Там, в холле, ждет тебя какой-то парень. Я ему обещал, если встречу тебя первым — передам. И забыл.

— Какой он из себя?

Соммер улыбнулся и, прикрыв глаза, стал перечислять:

— Среднего роста. Глаза серые. Нос прямой. Подбородок мужественный. Сложения спортивного. Стройный. В общем, стопроцентный янки. Говорит, правда, со странным акцентом.

— Это — Меф. Мой сотрудник, — догадался Боб. — Ты уж извини, но тебе придется минут 10–15 подождать меня. У нас с ним важный разговор. Подожди, Дик, ладно?

Да ладно. Только, будь добр, поскорей, — крикнув вдогонку удаляющемуся другу, Соммер нырнул в салон машины.

Они вышли из отеля полчаса спустя. Дик уже нервничал.

— Мне это не нравится, Бобби. Раньше ты был точен, — пряча за шуткой назидательный тон, упрекнул Соммер.

— Извини, Дик. Разговор действительно важный, — мрачно сообщил Боб.

Меф тоже извинился и подтвердил, что дело было неотложным. Потом, обезоруживающе-виновато улыбнувшись, протянул руку.

— Артамонцев. Мефодий Георгиевич, — представился он.

Соммер назвался и весело спросил комиссара:

— Босс, ты с ходу запомнил его фамилию?

— До сих пор не могу выговорить. Поэтому называю Мефом, — думая о чем-то своем, отозвался Боб.

— Я все понял. Чтобы попасть в Интерпол надо очень немного. Или иметь громкую фамилию — Мерфи, или такую заковыристую… — пошутил Соммер.

— Он — русский. А у них фамилии, сам знаешь, — язык вывихнешь.

Дик с еще большим интересом посмотрел на Артамонцева и снова протянул руку.

— Подумать только! — воскликнул он. — Они с нами — на одно лицо. Если мы стопроцентные янки, то в вас, Меф, янки на один процент больше… Скажи, что я не прав, Бобби?

— Дик, Мефу нужно отдохнуть… Мы сумеем по дороге закинуть его? — назвав адрес гостиницы, поинтересовался он.

— Ныряйте в машину, ребята! По дороге.

Уже петляя по улицам, Соммер, глядя перед собой, произнес:

— Что случилось, Бобби? Если секрет — жуй сам, но немного, хотя бы ради нашей встречи, приободрись. Если секрета нет — выкладывай.

Боб безнадежно махнул рукой.

— Никакого секрета. Просто нам с Мефом завтра и, как можно раньше, позарез нужно быть в Тонго…

— А рейс туда только послезавтра в 12 часов 40 минут, — закончил вместо друга Соммер.

— Боб удрученно кивнул. — Это очень важно, Бобби?

— Важно, дружище.

— Мой отель, Дик. Остановите, — попросил с заднего сиденья Артамонцев.

— Едем ко мне, ребята, — беззаботно крикнул Дик. — У меня отдохнете, а завтра в 8 часов утра полетим в Тонго. Мне, если не возражаете, тоже туда нужно.

— Брось шутить, Пириней, — промямлил Боб.

— Во-первых, не Пириней, а Меченый. Во-вторых, я никогда по серьезным вещам не шучу. В-третьих, комиссар, перед тобой вице-президент международной американской авиакампании, который здесь, в Париже, отвечает за развитие евроафриканских авиалиний… Понял?!

— Меченый, у меня нет слов, — по-ребячьи свистнув, выдохнул Боб. — Кстати, — обернулся он к Артамонцеву, — я весь вечер чувствовал, что все образуется и я завтра увижу Скарлатти… Ну и интуиция у меня!

— Не хвастай, Бобби, у всех она есть, — заявил Дик. — Вот у меня, например. Я знал, что заполучу тебя сегодня. Приведу в свою гостиную и собравшимся моим друзьям-французам, кивнув небрежно на тебя, объявлю: «Это мой друг детства, Бобби. Шеф Интерпола…»

— Не у всех, — перебил его Артамонцев.

— Что не у всех? — опешил Дик.

— Интуиция. Это, как дар. Не у всех она есть.

— Ты хочешь сказать, что это чувство тоже причастно ко Времени? — заинтересованно окинув вжавшуюся в угол сидения фигурку усталого Мефодия, проговорил комиссар.

— Именно.

— О чем он, Бобби?

— Да не слушай его, Пириней. Открою тебе тайну. Меф — не сыщик. Он доктор философии. И такое наговорит…

— Я готов послушать.

— Нет уж, дудки! Лучше ты мне расскажи о француженке. О той, с кем обещал познакомить.

— А-а-а, — протянул Соммер, — задело?!

И друзья до самых ворот особняка Дика, вспоминали свои давнишние похождения, заразительно смеялись, гикали, толкали друг друга в бок… Им было хорошо. Они были счастливы. Артамонцев с завистью наблюдал за этими взрослыми мальчишками. Они барахтались во времени своего детства.

Глава третья ОЧНАЯ СТАВКА

Самое трудное — быть пасынком времени. Нет тяжелее участи пасынка, живущего не в своё время.

Василий ГРОССМАН

В психиатричке. «Очнитесь, слепцы!..» Гершфельд сомневается.

В кабинет он вошел один. Конвой остался в коридоре. С ними, с этими двумя угрюмыми парнями, с одинаковыми равнодушными физиономиями и тяжеловато-тусклыми глазами, стоять было неприятно. Почему-то не по себе, хотя они не особо стесняли его. Во всяком случае тут, в небольшим холле перед дверью с табличкой «Главврач профессор И. Н. Гершфельд». И зачем, собственно, им здесь было его охранять?..

Ворота — железные. Почище тюремных. Забор — каменный, высокий, поверх которого ехидно посверкивают заляпанные грязью осколки битого стекла. Но до забора и ворот — далеко. Чтобы до них добраться надо суметь прежде выбраться во двор. Исхитриться пройти вон ту дверь, что в конце коридора с цифровым щитком электронного кода. Или по крайней мере иметь автоген. Без него не разрезать оконных решеток на окнах и не сокрушить хитрых запоров этой столь прочной обители спятивших людей.

Так что конвоиры были спокойны и, развалившись в креслах, с безмятежной самозабвенностью созерцали нечто ему неведомое, но для них, наверняка, наиприятнейшее. Скорее всего, свой необычайно содержательный мир. Впрочем, чтобы там ни было, оно, это неведомое, несомненно, было интересней объекта их работы. И объект, поняв своих сопровождающих, не без удовольствия слонялся по просторному холлу. Изучил Доску почета с портретами ударников коммунистического труда и, обнаружив, что изображенные на них почитаемые люди — врачи и санитары — весьма почтенного возраста с сумрачными и напряженными лицами, потерял к Доске интерес.

Дольше всего он задержался у стенной газеты «Психиатр». Внимательно прочел передовицу, посвященную задачам медицинского персонала в свете новых требований, потом под рубрикой «Советы врача» с иронической усмешкой познавал, как предотвратить прогрессивную форму склероза и, в предвкушении удовольствия, посматривал на «Юмор».

Материалы, помещенные в газете, читал он по два раза. Первый раз — залпом, второй — медленно, словно пережёвывая, пытаясь вникнуть и понять, какой искусной петлей автор передовицы умудрится связать общегосударственные требования, поставленные перед сельским хозяйством, с проблемами, стоящими перед психиатрами.

Поиском этого нехитрого узелка объект занимался с неподдельным интересом. Наверное потому, что давно, очень давно не читал ни газет, ни журналов, ни книг. Если верить календарю — 25 лет. Четверть века, которые неизвестно как пролетели мимо него, не прибавив ни одного года к его 33 годам. Да и плюс еще этот, вполне реальный и полный драматизма период в 13 дней, когда снова начался отсчет его возраста. Но как бы в насмешку начался он, по существу, в камере следственного изолятора, где не очень-то тебе дадут почитать. Так что он, который чувствовал себя больным, если оставался без чтива хотя бы один день, вдруг…

«Сколько же?..» «Чего сколько?» — спросил и переспросил он себя. — «Не читал что ли?… Ведь не только ие читал, но и не…» — Он зажмурился. — «Если стану перечислять все „не“, то не хватит, пожалуй, и дня… Впрочем времени у тебя, товарищ Артамонцев, теперь много», — мысленно обращаясь к себе, не без издевки заметил он. Но, зацепившись за казалось бы мало что значащую фразу — «теперь много», рассудок тут же выдал ему несколько естественно напрашивающихся вопросов: «А много ли?» Можешь ли ты с уверенностью утверждать, что «теперь много?» Эти вопросы, на которые, будь в другой обстановке, он не без знания дела ответил бы, вызвали в нем сейчас непонятное негодование. «Хватит об этом думать!» — оборвал себя Артамонцев. И чтобы уйти от навязчивых вопросов и напрашивающихся ответов на них, заставил себя вчитываться в текст заметки стенгазеты, помешенной под заголовком «Наш здоровый смех».

Некий юморист, спрятавшийся под псевдонимом «Ехидна», поместил выдержку выступления из протокола профсоюзного собрания, на котором завхоз клиники отставной полковник К. К. провозгласил довольно необычную патриотическую инициативу.

«…Личный состав хозяйственного подразделения нашего сумаушедшего дома, — писал он, — в стратегическом плане всенародной перестройки предлагает в корпусах ненормальных переоборудовать оконные решетки. Вместо прежних, не эстетичных, нами решено силами умельцев из числа нашего контингента налаживать другие — декоративные, которые будут представлять ажурное переплетение виноградных лоз с листьями…»

Комментарий «Ехидны»

«Есть контрпредложение. Под плющ — лучше. Воздушнее, на дежнее, а главное, оригинальнее».

Позабавившись у «Психиатра», Артамонцев стал наблюдать за самими психиатрами. Их тени в белых халатах скользили по коридору то в одну, то в другую сторону. Именно тени. И именно скользили. Были видимы, но неслышимы. Ходили, словно на цыпочках, словно подкрадывались. Такое впечатление, догадался Артамонцев, складывалось потому, что переговаривались они почти шепотом и обуты были в мягкие тапочки. Ходили с неприступными, гордыми лицами.

Конвоиры обменялись ничего не выражающими взглядами и тотчас же опять уставились в одну точку перед собой. Опять ушли в свой сладостный мир служебных грез…

«У каждого они свои, — подумал Артамонцев. — И у каждого они тем интереснее, чем безынтересней реальная жизнь… Реальная, — повторил он про себя и тем же манером, скривив в иронии губы, спросил: — А реальная ли? Боже, что они знают об этом? А что знаю я? Хотя…»

На «хотя» его мысленный диалог с самим собой прервался. По обе стороны от себя он снова увидел своих конвоиров, которые еще мгновение назад застывшими истуканами сидели в своих креслах. Они возникли бесшумно, как привидения. «Вышколенные ребята», — одобрительно отметил он.

— Пройди! — грозно молвил детина справа.

Табло над дверью в кабинет главврача горело пронзительно зеленой надписью: «Прошу войти…»

И он вошел.

Профессор берет ручку, вертит ею, сосредоточенно постукивает по зубам и морщится… «Надо торопиться. Сегодня последний день. Тянуть больше нельзя…» Рука так и просится вывести давно готовое в голове заключение, состоящее всего лишь из одного предложения: «явных отклонений от нормы не установлено».

Рука-то просится, а логика вопиет. Написать такое — значит, поставить себя перед необходимостью объяснить массу несоответствий в биографии помещенного к нему человека и не меньший ворох его утверждений, бредовость которых заставила милицейских работников обратиться к психиатру… И то, что он не тот, за кого его принимают. И жена — не его жена. И дети — не его дети. И родился-то он не в захолустном городишке Закаталы, что в горах Азербайджана, а в Подмосковье пусть заштатном, но родном городке Щербинка. И что он не чабан, а ученый. И не просто ученый, а сотрудник знаменитого на весь мир МАГа — Международного агентства глобальных проблем человечества, — куда он был приглашен на работу из Интерпола, где работал в специальном исследовательском отделе. И что он не азербайджанец, как показывает закатальская милиция и настаивают якобы совсем незнакомые ему люди. И фамилия его не Новрузов, а Артамонцев. По-азербайджански он — ни бельмеса. Мол, ничего не понимает из того, что лопочат ему малыши, которые называют его «папой» и о чем горячо, сквозь слезы, нашептывает, настойчиво прижимаясь к нему, их мать…

Ничего этого вразумительно объяснить Гершфельд не мог. А коли так, не мог и не имел права написать: «отклонений от нормы не установлено».

Он покосился на довольно захватанную папку, на титуле которой четко выделялась эмблема щита и меча. Ее ему в первый же день в приложение к странному пациенту вручил следователь. Из папки упрямо выпирали острые кончики фотокопий десятка документов, свидетельств, справок… Одним словом, все то, что по мнению профессионалов составляет объективный образ преступника.

Гершфельд чуть ли не наизусть знал содержание каждой бумаги в папке. Но тем не менее, как только его начинали одолевать сомнения в объективности представленного, он всегда придвигал папку и снова и снова перечитывал каждый документ…

Протокол с места происшествия (копия; из показаний приводятся основные выдержки). Составлен следователем Калининского районного отделения внутренних дел (РОВД) Управления внутренних дел гор. Москвы капитаном милиции Александром Захаровичем Тюриным в присутствии двух понятых.

Сообщение о проникновении постороннего в квартиру врача-стоматолога гр. Зубриенко Валерия Леонидовича поступило в 17 часов 42 минуты. Следователь прибыл на место происшествия в 18 часов 07 минут…

Хозяйка квартиры, гр-ка Зубриенко Мимилия Ильинична (27 лет, старший преподаватель английского языка инженерно-строительного института), заставшая в своей квартире постороннего и сообщившая о случившемся, утверждает, что нарушитель не предпринимал попыток к бегству, вел себя корректно по отношению к ней и говорил следующее:

«Я бывший хозяин этой квартиры. Зовут меня Артамонцев Мефодий Георгиевич. Работа моя была связана с частыми, продолжительными разъездами. В основном за рубеж…»

Она спросила, в каких странах ему довелось побывать. Онответил: «Почти во всех». Ей это показалось странным и она поинтересовалась, владеет ли он каким-либо иностранным языком. Этот гражданин ответил, что знает английский, французский и может объясняться по-испански. Его внешность не внушила ей доверия. Она спросила по-английски, куда он ездил в последний раз.

«В Индию, в Калькутту, — уточнил он. — Оттуда начались мои злоключения или приключения — как хотите… В ту последнюю командировку со мной и произошла совсем неординарная история. В общем, для своих коллег и друзей, как бы это точнее выразиться, я пропал без вести. Но мне, к счастью, удалось из всей этой истории благополучно выбраться. И вот я вернулся к себе. Хотелось отдохнуть и позвонить к друзьям… Вот тут у меня стояла тумбочка с аппаратом спецсвязи. Теперь ни того, ни другого…»

Все это он говорил на безукоризненном английском. Изумлению хозяйки не было предела. Она, проходившая годичную стажировку в Англии, не владела языком так, как он.

«Мефодий Георгиевич, — сказала ему Мимилия Ильинична, — когда мы вселялись сюда, квартира была совершенно пуста».

«Охотно верю», — согласился Артамонцев и, извинившись, хотел уйти, но в это время пришел Валерий, муж хозяйки.

«Да, точно, так оно и было. Этот субъект — подозрительный тип. Мне он тоже рассказывал свою побасенку. Тогда я ему в лоб: если ты не вор, то как попал в квартиру? И что вы думаете я выясняю? Он, нахал, придумал новый способ открывать такие двери, как наша. Все-таки, гляньте: на сейфовская, непростой конструкции. Вышел я вместе с ним на лестничную площадку, а Милю попросил запереть дверь изнутри. Теперь открывай, — говорю я ему. Он полез в электрощит, где висят счетчики, мой и соседа. Чем-то там щелкнул и дверь отомкнулась. Тогда мы его с Вовчиком, соседом, за грудки… Но не били… А он с нами стал драться. Приемчики применил. Я вот, посмотрите, шишку набил на затылке. Упал. А Вовчику он чуть руку не сломал. Сустав выбил. Я вправлял… После этого Миля и позвонила к вам».

«Я действительно Артамонцев Мефодий Георгиевич, по-видимому, уже бывший хозяин этой квартиры. О роде своей деятельности я скажу вам с глазу на глаз… Что касается двери. То есть того, как я её открыл. От всего моего скарба осталась только она. Новые жильцы не поменяли в ней даже замка. И правильно сделали. Запор надежный.

Когда я здесь жил, однажды случилось так, что я, по рассеянности не захватив с собой ключи, захлопнул двери. С того самого случая я один ключ отдал своей соседке, Соне Ширшковой… Судя по всему, бабке этого парня. Я его знал с двухлетнего возраста. Когда я уезжал отсюда в последний раз, Володе шел восьмой год. Тогда он был воспитанным и примерным мальчиком… Но я не кончил о дверях. Очевидно, товарищ Зубриенко воспользовался ключом, что хранился у Сони… А так как я часто захлопывал свою неприступную дверь, то, чтобы не беспокоить Софью Федоровну — такое было её полное имя, — пришлось придумать нехитрое устройство. За моим, то есть, теперь их счетчиком есть тумблер, посредством которого на замок подается импульс напряжения. Он-то и выбивает из пазов граненные язычки замка и приводит в действие „собачку“, которая фиксирует их в положении „открыто“.

Вот и весь секрет. О нем знал только я».

Владимир Карпович Ширшков (слесарь завода «Серп и Молот»):

«Капитан, не слушай его. У него на роже написано — ворюга и брехло. Узнал, как бабку мою звали и про дядю Мефодия Артамонцева разнюхал, а теперь лапшу нам вешает на уши. Я дядю Мефодия хорошо помню. Настоящий русский мужик был. Высокий, здоровый, сероглазый. А этот, посмотри, капитан, чистый кацо — грузин… Никакой он не Артамонцев. Знаешь кто он, капитан? Вор-гастролер. Вяжи его и в Бутырку…»

В карманах нарушителя были обнаружены: носовой платок, янтарные четки, 67 р. 85 к., авиабилет «Кировабад—Домодедово» и паспорт, выданный Закатальским РОВД Азерб. ССР 33-летнему гр. Новрузову Фуаду Джебраил оглы, женатому, имеющему четверых детей, проживающему в селе Илису Кахского района по ул. им. 26 Бакинских комиссаров, 9.

Факт кражи вещей, денег, драгоценностей и прочих ценностей из квартиры гр. Зубриенко В. Л. не установлен.

В беседе с глазу на глаз нарушитель сделал заявление: будто бы он некогда являлся сотрудником исследовательского отдела Интерпола, откуда был переведен в МАГ, где выполнял якобы какое-то особое задание, явившееся причиной его нынешнего несуразного положения. Объяснения и подробности тому, по его словам, он излагать не уполномочен и настоятельно просил следующее:

1. Доложить о нем руководству МВД СССР;

2. По прилагаемым служебным и домашним телефонам связать его с директором МАГа господином Сато Кавадой или с комиссаром Интерпола Робертом Мерфи, в Нью-Йорке, или с начальником того отдела в Интерполе, в котором он работал, с Сильвио Скарлатти, в Риме...

Уведомление следователя А. 3. Тюрина прокурору района.

«Вчера 12 июня мною задержан до выяснения личности, доставленный с места происшествия гр. Новрузов Ф. Д., проживающий, согласно обнаруженного при нем паспорта, по адресу…»

Запрос. Совершенно секретно. Баку, МВД Азерб. ССР.

«Просим в оперативном порядке установить и сообщить данные на гр. Новрузова Фуада Джебраил оглы, проживающего по адресу…»

Москва, Калининский РОВД. Совершенно секретно.

«На ваш запрос об установлении личности, сообщаем: адрес проживания Новрузова Ф. Д. соответствует указанному. Означенный гр. родился в семье потомственных чабанов в 1972 г. С 1990 по 1992 гг. проходил службу в рядах Советской Армии. Демобилизовавшись, вернулся в колхоз им. Ази Асланова. Без отрыва от производства закончил зооветеринарный техникум в гор. Кировабаде. По окончании техникума назначен бригадиром животноводческой фермы.

Член КПСС, депутат Закатальского районного Совета народных депутатов, награжден медалями Трудовой Славы 1-й и 2-й степеней. Женат. Жена — Новрузова Сакина Кямал кызы, воспитательница детсада. Четверо детей: дочь Рена — 11 лет, сын Эюб — 9 лет, дочь Малахат — 7 лет, дочь Назакет — 5 лет.

По словам членов правления колхоза, близких и родственников, морально устойчив, уравновешен, предупредителен, прекрасный семьянин и общественник. Не курит и не пьет. Партийными и советскими органами характеризуется с самой лучшей стороны.

Вместе с тем считаем необходимым поставить в известность о следующем факте, сообщенным начальником Закатальского РОВД.

Согласно донесению Илисуинского участкового инспектора в районный отдел милиции 12 июня в 5 ч 20 мин местного времени на эйлаге (летнем лагере животноводов) Сарыбаш приключилось странное происшествие. Сгоняя в отару овец, на глазах членов бригады поскользнулся и резким порывом дувшего ветра был сброшен в пропасть старший чабан Новрузов Ф. Д.

Для справки. Высота пропасти 94 метра, отвесная, к низу имеет выступ, ложе каменное с редкой порослью орешника.

Прибыв на эйлаг и осмотрев место происшествия, участковый не обнаружил тела Новрузова. На поиски трупа мобилизовали взрослых и школьников. Люди трижды из конца в конец прочесали ложе пропасти. На ближнем к селу повороте дороги, пересекающей всё ущелье, в зарослях кизиловых кустов был обнаружен брезентовый плащ. Жена Новрузова и товарищи по работе опознали в нем плащ пропавшего. От указанного поворота до Илису 30 минут ходьбы.

Новрузов не вернулся на эйлаг и не ночевал дома. Отсутствовал он и на районном партийно-хозяйственном активе, где должен был выступать…

В селе его нет по сей день.

Расследовать случившееся начальник райотдела командировал опытного следователя. Выдержка из представленного им рапорта передается дословно».

«…на месте происшествия, в районе предполагаемого падения Новрузова, мной установлены два ореховых дерева, кроны которых имели характерные надломы веток. Одно дерево находится на высоте 20 метров от дна пропасти, откуда начинается её пологая часть, а другое, меньшее размером, с более развесистой верхушкой, стоит метров на 5–6 ниже. На гибком сучке верхнего дерева я снял лоскут брезентовки, совпавший с дырой на найденном плаще. Сломанные ветки другого орешника и царапины на его стволе, какие могли оставить края подошв обутого в сапоги человека, спускающегося с дерева, дают основание считать, что Новрузов, самор-тизировав на кроне первого дерева, уцепился за ветки второго и благополучно спустился на землю.

Вывод о том, что Новрузов жив, подтверждается свидетельскими показаниями водителя автобуса „Илису — Закаталы“ и председателем сельсовета».

Показания водителя. Я возился с педалью сцепления. Она западала. И тут за спиной у меня кто-то спросил: «Шеф, я доберусь в Баку на твоей тачке?» Спросил на чисто русском языке. Я чуть не упустил пружину, которую с трудом зацепил отверткой. От неожиданности, конечно. В наших краях, сам знаешь, русскую речь не каждый день услышишь. Подумал, альпинист какой-нибудь. Не оборачиваясь, говорю: «Садись, брат, помогу доехать. Довезу до Закатал, а там пересядешь па рейсовый „Икарус“ и — в Баку».

Мне самому понравилось, как я ему ответил. Ведь я русский знаю неплохо. Служил в Куйбышеве, а после демобилизации еще пару лет работал на стройке…

Тот сказал: «Спасибо, друг», но чувствую стоит на месте. Не отходит. Закрепил я пружину, оборачиваюсь, вижу: Фуад Новрузов. Уставился в наружное зеркало автобуса и смотрит в него, как кролик на кобру. И в профиль себя рассматривает, и язык показывает, ладонью по лицу проводит… А лицо белое-белое, что хлопковая коробочка.

«Что с тобой, Фуад?» — спрашиваю его. Он молчит. Я стукнул его по плечу. Он кольнул меня взглядом, но я опять поинтересовался, что с ним и не нужна ли моя помощь… И вдруг он, Фуад, голосом того, кого я принял за альпиниста, на чисто русском попросил, чтобы я не забыл ссадить его на Закатальском автовокзале. Я кивнул и подумал: «Вот шпарит…» А позже, кажется, на следующий день, вспомнил, как в прошлом году, когда работал на председательском «газике», я подвозил на новрузовскую ферму корреспондента. Тогда Фуад по-русски кроме «моя», «твоя» — ничего не знал. Мне пришлось даже быть переводчиком…

Я его высадил на автовокзале. Больше я Новрузова не видел…

Показания председателя сельсовета. На работу я пришел ровно в семь. Мне нужно было писать речь. Накануне ночью позвонили из района и предупредили, что я должен буду выступить на активе. Включил чайник, сел за стол и машинально бросил взгляд на улицу. А у крыльца сельсовета стоит Фуад… Я раскрыл окно и крикнул: «Салам, Фуад. Поднимись, дело есть к тебе». Он поднял голову, сказал мне почему-то: «Здравствуйте». Да! Да! Именно по-русски: «Здравствуйте!» Потом перевел взгляд на крышу и смотрел на нее, как на летающую тарелку. С минуту постоял так, повернулся и, не удостоив меня словом, ушел. Я, признаться, обиделся на него. Вот, думаю, стал депутатом и зазнался…

Основываясь на показаниях председателя сельсовета, водителя, пассажиров автобуса маршрута «Илису—Закаталы» и ряда жителей Закатал, видевших Новрузова на автостанции, я с полной уверенностью утверждаю, что гр-н Новрузов Ф. Д. — жив…

В настоящее время Закатальский райотдел милиции по просьбе родных и близких занимается вопросом выяснения места нахождения гр-на Новрузова Фуада Джебраил оглы…

Очная ставка (машинописный текст магнитофонной записи).

Присутствуют: следователь, капитан милиции Тюрин, пом. прокурора района Кривцов, переводчик Садыков, понятой токарь завода «Серп и Молот» Носов, понятая педагог ПТУ Кирьянова. Приглашены: из г. Киева — Лиснянская О. Л. (в девичестве Артамонцева); из г. Закаталы — Новрузова С. К. с детьми (5-летняя Назакет, 9-летний Эюб), Новрузов А. Д. — брат задержанного.

Тюрин. Введите задержанного. (Входит Новрузов. Здоровается.) Садитесь… Нет, не туда. За приставной стол. Лицом ко мне. Вот так… (Пауза. Следователь окидывает взглядом присутствующих.) Ну что, начнем?

Кривцов. Начинай, капитан. У каждого из нас много дел Недосуг рассиживаться.

Тюрин. Хорошо… Итак (обращается к Новрузову), гражданин, ваша фамилия, имя, отчество, год и место рождения, кем и где работаете?

Новрузов (глубоко вздыхает). Ну сколько можно, капитан?

Кривцов (резко). Не капитан, а гражданин капитан.

Новрузов (с недоумением). Разве мне предъявлено обвинение?

Кривцов (сквозь зубы). Здесь мы спрашиваем. Ясно? Будьте любезны отвечать.

Новрузов (покорно). Извольте. Хотя ничего нового к тому, что говорил вряд ли добавлю… (Короткая пауза.) Артамонцев. Мефодий. Сын Георгиев.

Переводчик (перебивая, по-азербайджански). Джебраил у азербайджанцев то же самое, что у русских Георгий?

Новрузов (не обращая внимания на вопрос сидящего позади него переводчика). Родился в подмосковном городишке Щербинка в 1948 году…

Тюрин. Вы не ответили переводчику.

Новрузов. Я не думал, что он обращается ко мне.

Переводчик слово в слово повторяет вопрос.

Новрузов (с искренней растерянностью). Капитан, я не понимаю его. Если ему трудно говорить по-русски, пусть спрашивает на французском, английском… Пойму и по-испански.

Переводчик (по-азербайджански). Отлично! (затем по-французски). Мсье, довольны ли вы своим содержанием здесь?

Новрузов (по-французски). Простите, сударь, но у вас ужасное произношение. Но, если начистоту, оно менее ужасно, нежели мое пребывание здесь.

Переводчик (явно смущенный, подбирая слова). В чем это заключается?

Новрузов. Прежде всего, мсье, примите мою искреннюю признательность. Вы первый, кто почти за полмесяца моего ареста поинтересовался, каково мое здесь положение. Меня держат с отпетыми подонками — убийцами, ворами, наркоманами, мошенниками… В камере, рассчитанной от силы на 5–6 человек, помещено вдвое больше. Три двухъярусные кровати по святому тюремному праву заняты элитой — гангстерами в законе. Мне отведен пятачок возле бака с испражнениями, называемого параша. Приходится спать стоя. Садиться на корточки, мягко говоря, не совсем удобно. Во-первых, запах далеко не французских духов бьет по ноздрям так, что нутро выворачивает, а во-вторых, рискованно — либо сам спросонок уронишь голову в парашу, либо шутники из элиты это сделают… С одним юношей такое они проделали… О разнообразии и калорийности стола, надеюсь, догадываетесь?.. (переводит дыхание). Вы, мсье, все рассказанное мной, пожалуйста, переведите им дословно. И добавьте, что они сполна заплатят, когда установят наконец кто я.

Переводчик (в явном замешательстве). Но, сударь… Почему вы им сами не скажете?

Новрузов (усмехнувшись). Они, сударь, меня не слышат, хотя я с ними объясняюсь не на иностранном… Надеюсь, в переводе с французского до них дойдет.

Садыхов переводит.

Кривцов (вспыхнув, отрезает). А что ты хотел?! За бродяжничество и сомнительный образ жизни, во время которого ты, наверняка, черт знает, что натворил, нам, оказывается, следует создать тебе курортные условия.

Новрузов. Прокурор, все это нужно сначала доказать.

Тюрин. Докажем! Обязательно докажем!.. Сейчас же прошу не отвлекаться. Продолжайте.

Новрузов. Рос без отца. Отец мой Артамонцев Георгий Мефодневич, инженер-мостостроитель, умер от ран, полученных на войне. Я его не помню. Когда он умер, мне не было и года. Растила меня мать, Артамонцева Лариса Михайловна. Врач-биохимик. Работала в Щербинской городской больнице. Сначала врачом-лаборантом, а потом уже главврачом. Она одна поднимала меня. В школу я пошел с 6 лет. По соседству с нами жила Добровольская Нина Константиновна. Как она любила выражаться — столбовая дворянка. Весть о революции в России застала её с мужем в Англии. Вернулись они оттуда в 1935 году. В 1939 году её мужа репрессировали как агента английского империализма. В 1941 году она получила от него единственное и последнее письмо, в котором он сообщал, что находится под Оршей и является свободным бойцом Красной Армии…

Кривцов (перебивает). Мы просим не отвлекаться. Рассказывайте только о себе.

Новрузоз. Нет уж, слушайте. Насколько я понимаю, мной все это говорится не для вас с капитаном, а для всех присутствующих здесь. Вам, безусловно, слушать скучно, так как я дважды имел честь излагать своё житие от пеленок… И все что я говорю — обо мне. Моя биография.

Кирьянова (просительно). Товарищ прокурор, пусть рассказывает. (Кривцов машет рукой.)

Новрузов. Итак. Добровольская после войны бедствовала. Ей как жене английского шпиона отказывали в работе. Мама наняла ее учить меня английскому языку. Потом мы уже жили втроем. Нина Константиновна знала неплохо и французский. Вот откуда у меня хорошая основа языков и… воспитания.

Кривцов. Что ты имеешь в виду?

Новрузов. Ничего кроме воспитания… (бросил, и без паузы продолжал). Первая моя попытка поступить в МГУ на философский факультет закончилась неудачей. С августа по июнь следующего года я работал слесарем на Щербинской автобазе. Студентом философского факультета я стал со второй попытки. К 4-му курсу в университетском Вестнике у меня вышли две статьи по биокибернетическим устройствам. Я занимался исследованиями на стыке двух наук — биологии и кибернетики, то есть философией их взаимосвязи в прикладном аспекте. Интересная складывалась концепция…

Тюрин. Нас твои концепции не интересуют. Времени нет…

Новрузов (задумчиво). Что вы знаете о времени? Есть оно пли нет его? Какова природа его? Источник? Вечно оно или конечно? Материально или бесплотно, как ангел небесный?.. Я, прикоснувшийся к нему…

Тюрин (перебивает). Бросьте ваши бредни. Слышали. Ближе к делу!

Новрузов. Все, о чем я говорю, имеет непосредственное отношение к делу. К моему делу, в котором вы не хотите разобраться.

Кривцов (перебивает). Слышали?! Надоело!.. Но коль понятые настаивают — продолжайте.

Новрузов (устало). Тогда прошу не перебивать… (Все так же устало и негромко.) Именно на 4-м курсе мы с Лазарем Шереметом, аспирантом по кафедре физиологии человека, решили создать универсальный, не имеющий аналога робот, с качествами, максимально приближенными к людским.

Кибернетическая часть устройства лежала на мне, а физиологическая — на моем товарище. Занимаясь механикой его, я, как и следовало ожидать, все глубже и глубже увязал в дебрях философских теорий о возникновении человеческого существа. Сначала увлекся механизмом психики. Если, по правде, считал его основополагающим в жизнедеятельности Хомо сапиенса. К счастью, заблуждение мое длилось недолго. Мне не давала покоя серия вопросов… А именно: какая сила дает ему, человеку, изначальный побуждающий импульс бытия, ведет по всей линии жизни, управляет его поступками, приводит к победам или поражениям, делает счастливым или наоборот? Ну, например, дураком или умным? Почему одних считают дураками, а других умными?.. Ведь потенциальные возможности мозга, как мы знаем, у всех одинаковы. Так оно в действительности и есть.

Но некая сила, которой мы не понимаем и не берем в расчет, воздействуя на мозг, возбуждает только определенную его часть, формируя мышление, образ жизни и действий. Одним словом, формирует все то, что мы называем человеческой судьбой…

Кривцов (не без ехидства). И удалось тебе с товарищем сделать искусственного человека?

Новрузов. С товарищем — нет. Он, к сожалению, заболел.

Кривцов (торжествующе). Для справки: Лазарь Шеремет спятил…

Носов (увещевающе). Зачем вы так?… (явно заинтересованный — Новрузову). Ну и что — докумекали?

Новрузов. Докумекал. Долго пришлось биться. И осенило…

Вот человек рождается, живет и умирает. От появления на свет до его кончины, казалось бы, все в его жизни непредсказуемо. Никто, в том числе и каждый из нас, не знает, что сделает, скажет и выкинет он в следующую минуту. Хотя все мы уверены, что мы действуем обдуманно, сообразно логике… Но вопрос: своей ли логике?

Переводчик. Своей, разумеется. Тут двух мнений быть не может.

Новрузов. Блажен кто верует!.. А я сомневаюсь, сударь. От рождения до смерти чего только не бывает. Знает ли кто — когда и при каких обстоятельствах он уйдет в иной мир? Никто не знает. А чувствовать может? Может! Примеров этому сколько угодно… Вам приходилось, слышать, мол, та семья долгожителей, а у тех — умирают рано. Биологи объясняют это явление наследственностью — от природы данным генным свойством организма. Но исключений от этого правила так много, что невольно возникает мысль: а в генах ли дело? Да, долго- и малолетне может быть закодировано в генной структуре. Но в дистанции от рождения до точки — бесчисленное множество неожиданностей. А имя этой дистанции что? (пауза).

Имя ей — Время… Все мы пронизаны временем. Каждый своим собственным… И оно-то является тем самым загадочным, самым таинственным и никем не изученным механизмом. Я поделился своей догадкой с Лазарем. Он сначала отмахнулся от меня. Но меня нельзя уже было остановить. Написанная по этому поводу в университетский Вестник статья была отвергнута.

Не знаю, что мной двигало, но я ни с того ни с сего отнес ее в московский филиал редакции журнала «Человек — Хомо сапиенс», издаваемого тогда только что организованным в Лондоне Институтом Человекознания. Я пришел туда в день, когда редактора московского филиала подменял на несколько дней, так у них практиковалось, прибывший из Лондона шеф-редактор. Он принимал авторов. Взял и мою рукопись. Опубликоваться в «Человеке» я и не мечтал. Ведь журнал считался одним из самых престижных из всех научных изданий мира.

Носов. Ну и чем кончилось дело?

Новрузов. Прошло, кажется, с полгода. За это время с Шереметом произошло несчастье. Он так проникся верой в мою идею времени, что стал искать ей практические подтверждения. И это, как я теперь понимаю, плохо кончилось для него. Он тогда, правда, на примитивном уровне, но сумел придумать один из способов манипуляции с ним. Сколько я не просил его рассказать о нем, он категорически отказывался. Дело, говорил, опасное, не спеши, испытаю на себе, а потом все расскажу.

Дошел до него я сам. К сожалению, позже, чем следовало. Мой товарищ играл с чудовищем, которого не видел и плохо знал…

Я не узнавал Лазаря. Он стал суетлив, рассеян, тороплив. Постоянно жаловался на нехватку времени. Очень удивлялся, когда я говорил: «Вот, Лазарь, день и кончился». Он искренне изумлялся этому. Оно для него летело. Не могу сказать, что день, часы и минуты тянулись для меня. Я их ощущал вполне нормально. Лазарь как-то поинтересовался у меня этим и, услышав ответ, пожаловался: «А я потерял чувство обычного времени. Оно стало для меня… чужим что ли? Во всяком случае другой меры. Час превратился в минуту ну, может, и больше, а день — в час. Оно во мне словно взбесилось. Вертит мной, как стрелкой часов, у которых вдруг раскрутилась туго заведенная пружина».

Шеремет менялся на глазах. Нет, не внешне. Внешне он выглядел обычно. А вот речь стала отрывистой, сбивчивой. Мысль его, всегда отличавшаяся ясностью и логичностью, стала лихорадочно-путаной, скачущей. Ничего путного и членораздельного я от него добиться не мог. Вел он себя как сомнамбула. Но сомнамбулу с темпераментом холерика я никогда не видел и, наверное, никогда не увижу. Он был непоседлив, порывист, резок. Вроде заводной куклы.

На одну из моих последних попыток выяснить, что с ним происходит, он вдруг словно очнулся и, глядя сквозь меня, скороговоркой протараторил: «Идет!.. Красавица… Лапушка ясноглазая…» Кто, спрашиваю, идет? «Неужели не видишь?!. Ольга… Посмотри, посмотри!» Он хватает меня за руку. «С хахалем идет… Кто рядом с тобой, Ольга?» — угрюмо спрашивает он, хотя в лаборатории, кроме нас — ни души. Но он видит Ольгу и она ему, вероятно, отвечает. Потому что в следующую секунду он ревет: «Муж, говоришь?! Ах ты, дрянь!..» Шеремет бросается на видимые только ему фигуры Ольги с мужчиной. Я его хватаю за руки. Пытаюсь удержать. А он начал буйствовать…

Кривцов. Начались страсти-мордасти. Вы ведь взрослый человек. Быть может…

Новрузов (спохватывается). Извините… Сейчас… (задумывается). О чем я хотел?.. Да. Вспомнил!.. Именно тогда на мое имя из Англии пришел пакет. В нем лежало три номера журнала «Человек—Хомо сапиенс»—авторские экземпляры. С моей статьей. Она вызвала большой поток писем. Получал я их сотнями. Со всех концов земного шара. От ученых, писателей, специалистов и неспециалистов. Одни ругали меня, другие — восхищались, а третьи — сомневались и предлагали, на их взгляд, существенные коррективы к моей гипотезе. Главное — не было равнодушных. Одно даже было из канцелярии Его святейшества Папы римского. Замечу, весьма лестное.

Кривцов. О Папе римском не надо. (Ко всем). Товарищи, не забывайте, мы собрались работать, а не выслушивать россказни этого субъекта… Я запрещаю какие-либо вопросы, поощряющие его безудержную фантазию… А вы, капитан, упустили нить допроса. Не находите?..

Тюрин (поспешно). Гражданин Новрузов, кто эта, упомянутая вами Ольга?

Новрузов. Невеста Шеремета. Моя двоюродная сестра — Ольга Львовна Лиснянская. В девичестве Артамонцева. Дочь брата моего отца. Жила в Киеве. Может статься, переехала. Пока я отсутствовал прошло немало лет.

Кирьянова. Вот вы долго отсутствовали и наконец приехали. Почему вы сразу не пошли к маме?

Новрузов (горько). Я бы ее навестил. В тот же вечер. Как бы поздно не было. Но мне хотелось принять душ, так сказать, смыть пыль долголетних дорог. Переодеться. Наконец, вдоволь и досыта поесть.

Тюрин. Вы же прошлый раз сказали, что ваша мать умерла.

Новрузов. А разве я сейчас утверждал обратное?… Я имел в виду навестить ее на кладбище.

Кирьянова. Ради бога, простите меня.

Новрузов (кивает головой). Она умерла в 1970 году от приступа острой сердечной недостаточности. За месяц до моей командировки во Францию, в Сорбонну. Надо было видеть, как она радовалась тому, что мне на имя ректора МГУ пришло персональное приглашение продолжать учебу и заняться исследованием философского аспекта Времени в приложении к жизнедеятельности людей. Мне в порядке исключения позволили досрочно защитить диплом и сдать экзамены в аспирантуру…

Кстати, в Париже я познакомился с будущим начальником специального отдела Интерпола доктором права Сильвио Скарлатти. Спустя несколько лет, по его рекомендации и настоянию я был взят в этот отдел…

Тюрин. Кто был в те годы шефом Интерпола? Новрузов. Роберт Мерфи; (Вскидывает голову.) Сейчас новый? Кто?

(Капитан не отвечает. Словно не слышит.)

Переводчик. Чем занимался ваш отдел Интерпола? Почему его называли специальным?

Кривцов. Вопрос снимаю. Он в нашу компетенцию не входит.

Новрузов (протестуя). Тогда непонятна будет та странность, что привела меня сюда.

Кривцов. Ваши странности ни нам, ни им не нужны… Лучше подробнее о своих родственниках. Кто у вас есть кроме Лиснянской?

Новрузов. До войны родня у меня была многочисленная Так говорила мама. После войны оставался один дядя Лёва. Теперь, наверное, только жена и Ольга.

Тюрин. Дети у вас есть?

Новрузов. К сожалению, мы с Мари не успели их завести. Женился я поздновато. Почти что в канун старта, то есть перед своей злосчастной командировкой.

Тюрин. Кто ваша жена? Чем занимается? Где проживает? Новрузов. Она иностранка. Гражданка США. Зовут ее Мари Сандлер. Она дочь Роберта Мерфи, шефа Интерпола. Мари носила фамилию матери. Так уж у них получилось… Познакомился я с ней здесь, в Москве, после возвращения из Парижа. Она как переводчица русского языка с группой своих коллег-соотечественников находилась у нас в стране на каких-то курсах. Мы друг друга очень полюбили… Вы связались с ней? Пригласили ее?

Тюрин (пропуская мимо ушей его вопросы). Все?! Вам нечего добавить? Может, что-нибудь еще припомните?

Новрузов (напряженно вглядываясь в капитана, глухо роняет). Больше нечего.

Тюрин. Вопросов у присутствующих нет?.. (К допрашиваемому.) У вас вопросы есть?

Новрузов. Вы доложили обо мне в МВД?

Тюрин. В МВД данными о Вас не располагают.

Новрузов. Да, но…

Тюрин (перебивая). Но мы собрались по другому поводу. (Ко всем.) Подведем итоги, товарищи. Перед нами гражданин Новрузов Фуад Джебраил оглы. В паспорте, найденном у него при обыске, фотография соответствует наружность сидящего перед нами человека. Кроме того, авиабилет «Кировабад—Домодедово», лежавший в паспорте, выписан на фамилию Новрузова и в нем указаны серия и номер паспорта… Немногим более часа спустя после прилета, Новрузов проник в квартиру зубного врача Зубриенко, где и был задержан…

В течение почти двух недель Новрузов пытается ввести следствие в заблуждение. Уверяет в следующем: первое — он не Новрузов, как значится в паспорте, а известный всему миру первый бихронавт планеты Мефодий Артамонцев; второе—будто бы он, Артамонцев, вернулся в свою принадлежащую ему некогда московскую квартиру; третье — будто он, Артамонцев, пропавший без вести 25 лет назад под Калькуттой, чудесным и только ему понятным образом объявился в заштатном городишке Азербайджана Закаталы и оттуда прибыл в Москву…

О том, что произошло в Закаталах, повторять присутствующим не вижу смысла. С ответом на наш запрос вы ознакомлены. Он достаточно подробно и ясно высвечивает суть дела…

Кроме того, задержанный нами Новрузов в своих притязаниях не оригинален. Славу первого бихронавта Земли пытались присвоить десятки самозванцев (присутствующие согласно кивают). В связи с этим следствие интересует: почему и по каким мотивам гражданин Новрузов называет себя Артамонцевым и как ему стала известна биография последнего?

Исходя из этого, следствие в целях установки истины решило провести очную ставку с родными этого гражданина…

Есть ли у вас какие-либо мнения, замечания, дополнения? (Молчание.) Стало быть, нет. А у вас гражданин Новрузов?

Новрузов. Нет.

Тюрин. Вы настаиваете на своем?

Новрузов (твердо, уверенно, спокойно). Я настаиваю на том, что я Артамоицев Мефодий Георгиевич.

Тюрин. Отлично. Пересядьте сюда, чтобы вас лучше видели. (Поднимает телефонную трубку.) Пригласите. (В комнату входит женщина. По тому, как она выглядит, не скажешь, что ей за 50. Искусно покрашенные волосы, едва заметно наведенные стрелки в уголках глаз, не яркий, со вкусом сшитый летний костюм, подчеркивающий ее некогда безукоризненную фигуру, — все это говорило о том, что женщина весьма тщательно следит за собой и своих прежних позиций сдавать не намерена. Держится уверенно, не без оттенка надменности.

Новрузов (поднимаясь с места). Ба! Никак сестра.

Тюрин. (кричит). Сесть на место.

Лиснянская. Кто это?

Тюрин. Не узнаете?

(Лиснянская качает головой.)

Новрузов. Да это — я, Женька. Посмотри внимательно. Лиснянская (ошеломленно). Какой Женька?

Тюрин. Вы не узнаете в нем своего двоюродного брата, Артамонцева Мефодия Георгиевича?

Лиснянская. Что вы? Совсем непохож. Это какой-то кавказец.

Тюрин (женщине). Спасибо. (Допрашиваемому.) Гражданин Новрузов, кто, по-вашему, эта гражданка?

Новрузов. Лиснянская Ольга Львовна. 1954 года рождения. Дочь Льва Мефодиевича Артамонцева. Племянница Ларисы Михайловны Артамонцевой. Моя двоюродная сестра…

Кривцов. Почему вы назвались Женькой?

Новрузов. Спросите у нее.

Лиснянская (потерянно). Тетя Лариса, мама Мефодия, и вообще все мы, домашние, называли его, то есть Мефодпя Георгиевича, Женей. Тетя Лариса хотела девочку и дала слово, если она родится, назвать ее Евгенией… А дядя Гоша сказал, если родится мальчик, он его назовет Мефодием и не позволит записать Евгением. Родился мальчик. Тетя Лариса называла Мефодия Женечкой. Глядя на нее, и мы тоже.

Кривцов (разочарованно). Вот как… (В сторону Лиснянской.) И все-таки сидящий перед вами гражданин знаком вам?

Лиснянская. Нет. Я его вижу впервые.

Кривцов. Откуда же ему известна такая семейная подробность?

Лиснянская (пожимает плечами) Понятия не имею Мой брат погиб в Индии. 12 дней назад мы отметили 25-ю годовщину его смерти. Женина могила в Щербинке. Положили его рядом с тетей Ларисой… (Вдруг резко и не без гнева) Мне неприятно с посторонними людьми говорить о дорогом мне человеке… Что касается этого смуглого гражданина, я не имела чести знать его… До свидания (поворачивается и идет к двери).

Новрузов (вскакивает с места). Долька!

Лиснянская (останавливается как вкопанная. Потом медленно поворачивается). Боже! Это же пытка! Так называл меня только Женечка… (К Новрузову.) Вы его знали? Вы, вероятно, дружили с ним?.. Сколько вам лет?

Тюрин. Новрузову 33 года.

Лиснянская (в сторону Новрузова). Вы не могли его знать. Когда его не стало, вам было всего 9 лет.

Новрузов. Доленька, разве ты не знала, чем я занимался?

Лиснянская (холодно). Я знала, чем занимался Женя… Мефодий Георгиевич. А вот чем вы, простите, мне даже не интересно.

Новрузов. Доля, ты сказала: «Мы отметили 25-ю годовщину». Кто мы?

Лиснянская. Я и мои дети.

Новрузов. А-а! Значит, они появились после меня. Значит Саша к тому времени уже защитился и снял табу на бездетность?

Лиснянская (автоматически). Снял.

Нозрузов. Как дядя Лева? Жив еще?

Лиснянская (глаза увлажнены. Подбородок подрагивает. С трудом сдерживая рыдания). Он парализован. Лежит без движений. Уже восемь лет.

Новрузов. Поцелуй его и детишек. Скажи за Женьку… за Мефодия.

Лиснянская (не выдержав, кричит). Пусть он замолчит… Замолчите! Никакой вы не Артамонцев. Вы — прохвост!.. (Выбегает из комнаты.)

Тюрин (после продолжительного молчания, присутствующим). Вопросы есть?.. Нет… Пойдем дальше. (Поднимает телефонную трубку.) Пригласите остальных (с раздражением). Да, всех.

(В кабинет входит черный, как смоль, невысокий, широкий в плечах, подстриженный под «бокс» мужчина. Голова набычена, как у идущего напролом человека. Сжатые скулы и тяжелый взгляд из-под нависших бровей говорят о крутом нраве и властном характере этого человека. Уцепившись за его рукав и постреливая по сторонам глазенками, полными любопытства и робости, идет мальчик. За ними, прижимая к себе пятилетнюю девочку, семенит молодая женщина. Глаза черные, грустные. В них стоят слезы, страх, ожидание. Вошедшие здороваются. Мальчик вдруг срывается с места и с криком: «Папа!» бежит к Новрузову. Девочка отрывает головку от материнского плеча и, протянув ручонки в его сторону, тоже зовет: «Папа! Папа!» Женщина ставит девочку на пол и они вместе подбегают к Новрузову. Новрузов бледен. Он в панике. Готов чуть ли не бежать. Мальчик обнял его ногу. Девочка вскарабкалась на колени).

Тюрин (через переводчика обращается к мужчине с властной внешностью, продолжавшему стоять у двери, спокойно наблюдая за происходящим). Этот человек вам известен? Мужчина. Да. Это мой младший брат. Фуад.

Тюрин (через переводчика). А кто эти женщина и дети?

Мужчина. Разве трудно догадаться?.. (Внимательно смотрит на брата, закрывшего лицо руками. Затем переводчику.) Что с ним?.. Обычно, когда я вхожу — он встает. У нас так принято — уважение к старшему… Что с ним?

Тюрин (через переводчика). Мы здесь для того и собрались, чтобы выяснить.

Мужчина. Да что тут выяснять, уважаемый? (К Новрузову тоном, не терпящим возражений.) Вставай, Фуад! Пошли домой! (Девочка, обняв отца за шею, гладит его по волосам. Мальчик старается заглянуть ему в лицо, что-то спрашивает. Женщина плачет и, судя по всему, ласково и нежно не то уговаривает, не то успокаивает мужа.)

Тюрин (переводчику). О чем они?

Переводчик (показывая на старшего брата задержанного). Он велит ему встать и идти с ним домой… Мальчик спрашивает: «Папа, ты плачешь? Тебя здесь били?» Женщина благодарит Аллаха, что ее любимый Фуад жив-здоров, говорит, что от переживаний чуть не сошла с ума. Жалуется, что детишки по ночам спят беспокойно. Во сне зовут его…

Тюрин (голосом полным презрения и укоризны). Ты слышишь, Новрузов?

(Новрузовотрывает ладони от лица. Оно искажено гримасой боли и гнева.)

Новрузов. Капитан, я тебе этого не прощу! Что ты делаешь?! (Берет на руки девочку и протягивает ее к ластящейся к нему ся женщине. Тихонько отстранив ее, кидается на следователя. На помощь капитану бросаются Кривцов и вбежавшая охрана.)

Новрузов (отчаянно сопротивляясь). Уведите меня или уберите их! Изверги! Я их не знаю! Не знаю!.. Тебе не жалко детей, капитан?

Тюрин. А тебе?

Новрузов Но я их никого не знаю. Понимаешь?! Впервые вижу! (Его держат припертым к стенке. Девочка, заходясь от плача, бьет кулачком охранника, загородившего дорогу к отцу. Мальчик, встав лицом к нападающим, пинает их. Брат Новрузова удерживает женщину, пытающуюся подбежать к детям и мужу. Что-то резкое сказав ей, он подходит к детям сам и отводит их в сторону, а затем что-то уверенно говорит брату.)

Кривцов (переводчику). О чем он?

Переводчик. Говорит: я найму хорошего адвоката, самого дорогого адвоката. А сейчас — прости, братишка, ничем не могу помочь.

Кривцов. Новрузов, ты продолжаешь отрицать, что эти дети — твои дети, что эта женщина — твоя жена, что этот порядочный мужик — твой брат?..

Новрузов. Прокурор, я верю, что вы можете в темной комнате найти несуществующего черного кота. (Переводчику.) Не переводи. Пусть они не слышат… Прокурор, они мне никто. Я их первый раз в жизни вижу. Но я не могу им ничего объяснить.

Кривцов. Слушай, заткнись ты со своей байкой.

Новрузов (сокрушенно). Вы мне не верите! А они — подавно…

(Брат Новрузова, повернувшись к Кривцову, задает вопрос).

Переводчик (переводит). Когда успел мой брат научиться так прекрасно говорить по-русски?

Кривцов. Передай: пусть спросит что-нибудь полегче.

(Тот опять что-то произносит по-азербайджански и показывает на голову.)

Переводчик. Он предполагает, что после падения, у него, Фуада, произошло что-то с мозгами.

Кривцов (раздумчиво). Он хорошую мысль подал. {Спохватившись.) Эту фразу не переводи. Скажи, мы поместим его на обследование в лучшую столичную клинику… А пока они могут быть свободны. Передай нашу искреннюю признательность, извинения и привет от нас всей их очень хорошей семье…

Гершфельд медленно отодвигает от себя папку, на титульном листе которой золотом отсвечивало изображение щита и меча.

Попробуй все это опровергнуть. А как подтвердить? Проблема немалая. Диагностировать посттравматическим выпадением памяти?.. Дилетантов провести можно. Да и не только их. Труднее обмануть этим диагнозом самого себя.

Психика. Механизм ее непостижим Коснись его, и он выкинет такой фортель, о каком никто отродясь не слышал. Человек может начисто забыть всю свою предыдущую жизнь, родных и близких. Может не вспомнить родной речи, на которой изъяснялись его пра-прапредки и он сам до 33-х лет. Разумеется, такое возможно. Чаще всего на какой-то период времени. Реже — навсегда. И то, если человек одновременно и оглох, и онемел, и рехнулся. Но такое…

Чтобы, очнувшись, заговорить по-русски, которым до падения в пропасть владел с грехом пополам да вдобавок бойко шпарить на английском и французском?.. Такого еще не бывало. Тут диагноз выпадения памяти исключается. Он сюда не лепится. Тут нечто другое. А что именно — пусть разбирается милиция. В конце концов они заинтересовались этим кавказцем. Да и кавказец ли?.. Он, Гершфельд, доктор психиатрии, сильно сомневается в этом. Его дело — дать квалифицированное резюме, а верить или не верить в россказни доставленного к нему Новрузова-Артамонцева, в компетенцию лечебницы не входит. Она может и должна дать ответ на другие «или—или»: «Здоров» — «Болен». Сделать выбор между ними тоже не просто. Совсем не просто.

Запись «Здоров» потребует ответов на десятки «Почему?»… «Болен» — тоже. Ведь не закроешь глаза на ясность мысли обследуемого, его глубокую образованность, безупречный русский и прочее, прочее?

Профессор живо представил себе этого неказистого, смуглого увальня, который уже почти месяц находился под его так называемой опекой. Невыразительные глаза его, глядевшие из-под низкого лба, когда он увлекался разговором, превращались в два раскаленных генератора, источавших мысль, страсть и неукротимую энергию, которые, оказывается, переполняли этого человека.

Внешность кавказца оказалась обманчивой. Камень — серый, да с песней светлой.

Он с первой минуты встречи сумел удивить и расположить к себе профессора. В отличие от других, которых приводили сюда на освидетельствование, кавказец не пыжился и не лез вон из кожи, чтобы во всей полноте продемонстрировать палату ума и знаний. Вел себя естественно. Страха показаться не в своем уме в нем не ощущалось. Взгляд кавказца, переступившего порог кабинета, не мог не натолкнуться на висевший портрет выдающегося ученого-психиатра Вадима Сиднина. Гершфельда поразило то, как он среагировал на этот портрет. Кавказец на какую-то долю секунды замер перед ним, а затем непринужденно, вместо того, что бы направиться к столу, где его ждали профессор и следователь, подошел к портрету. Заинтересованно прочитал оставленную на нем дарственную надпись:

«Этот сноб — не я. Здесь я величественней своих идей. Переплюнь этого сноба, Исаак. Вадим Сиднин».

Гершфельд бережно разглаживает, лежащий перед ним чистый лист бумаги, хотя на нем ни единой морщинки. Сдувает с него несуществующие соринки пыли, опять постукивает ручкой по зубам и в сердцах бьет ладонью по столу. Ничего, ровным счетом ничего не получается. Ни в один десяток известных ему вариантов медицинских заключений этот чертов кавказец не лезет. Не вмещается и все тут. Рука так и чешется написать по-простому, по-человечески: «Не сумасшедший».

Но так нельзя. Не принято. Такое определение почему-то никого не устраивает. Оно, видите ли, не профессиональное. Лучше, когда справочки сдобрены специальными терминами. Такие внушают. Хотя, если разобраться, по своей двусмысленности они нисколько не лучше слова «не похож». Более солидны — это верно. Как и верно то, что они менее всего точны. Толкуй как хочешь. Может быть, поэтому они более всего и устраивают.

Что означает «непохож»?.. Не сумасшедший?.. Ерунда. Это человек, который не оставляет впечатления душевнобольного. А впечатление — не аргумент. Оно из области чувств. И тут без медицинской фразы не обойтись. Чтобы прочесть и сразу представить себе полную, так сказать, объективную картину. И то, что у обследуемого, как говорится, «не все дома». И то, что у него, как отнюдь не говорится, а подразумевается, «дома», оказывается, все. Против истины — ни слова. Все в угоду ей. В конце концов людей без сдвигов нет. В каждом сидит псих. Так что этот «непохожий», тоже не белая ворона. Хотя, положа руку на сердце, на полоумного он совсем не походил.

Речь логичная, образная, правда, немного запинающаяся и чуточку заторможенная. Впрочем, у думающих и осторожных она должна быть такой. В словах и рассуждениях никакой суетливости — не заговаривается. Мысль срабатывает быстро и как у большинства нормальных людей она формируется не совсем гладко. Зато верно… Да, а знания?! Их к природному дару не отнесешь. На данную богом оригинальность мышления не сошлешься.

Кстати, об оригинальности. Она никогда не водилась в компании с «нормой». Всегда бегала в чудачках. Всегда на грани безумства. И он, этот кавказец, скорее всего, из чудаков. Не из тех, над кем глумятся, а из тех, кто вызывает интерес к себе. Таит в себе загадочную силу воздействия на других. Кто-кто, а Гершфельд разбирался в таких субъектах. Ведь много их, и самых разных, проходило через его руки. Не счесть сколько. Но все они быстро надоедали ему. С ними все было ясно. Неизменно тягостно и скучно. А этот привлекал к себе. Как удав.

От других он открещивался, перепоручая своему заму Шалве Гогоберидзе или еще кому-нибудь, а этого вел сам. Ни на минуту не оставлял без внимания. За ним недреманным оком, фиксируя каждый шаг, каждый вздох, вслушивались и следили объективы телекамер, микрофоны магнитофонов, санитарки, медсестры, врачи. Теперь за стеклом Герш-фельдовского шкафа выстроился длинный ряд видео- и магнитофонных кассет, папки с докладными работников. Досье, пополнее милицейского.

Профессор берет первую попавшуюся ему под руку видеокассету и вставляет в аппарат… На экране — врач и сам Герш-фельд. На заднем плане видна спина удаляющегося Новрузова-Артамонцева… Они с Сильвой стоят на «ринге». Так в диспансере называют огражденную канатами на крыше корпуса площадку. Одна часть «ринга» затенена плотным полотном. Другая его половина, с соломенными креслами-качалками и лежаками, находится на самом солнцепеке и служит солярием… Хачатурян курит.

— Что нового? — кивая в сторону дверного проёма, в котором скрылся кавказец, спрашивает он.

— Странное дело, — сбивая пальчиком с сигареты пепел раздумчиво говорит Сильва. — Обычно турки взывают к Аллаху, а наш — к бесу, по их — к шайтану.

— Он же азербайджанец, — говорит Гершфельд.

— В наших краях их называют турками, — объясняет Сильва Ашотовна. — Но это неважно. Важно другое. Когда я сюда пришла, он сидел в качалке с закрытыми глазами и дважды полушепотом, но внятно произнес: «Леший… Леший… Я жду, Леший…»

Гершфельд молчит. Эта странность кавказца не такая уж для него большая новость. О ней как-то докладывал Гогоберидзе и он слышал сам в записи на магнитной ленте.

— Ну что ж, — говорит он, — разрешаю посоветовать. Хачатурян вскидывает глаза:

— Что посоветовать?

— Что к Богу взывать верней…

Дальше шли кадры из палаты. Одна из многих бесед профессора с пациентом.

Трудно было происходившие между ними разговоры назвать обычными беседами. Они, скорее, походили на дискуссию двух агрессивно настроенных ученых, мнения которых, сшибаясь, искрили как от короткого замыкания.

После каждой встречи с Новрузовым-Артамонцевым Гершфельда не покидало ощущение того, что не он, а тот с ним провел долгую и изнурительную беседу. Кавказец мог незаметно для Гершфельда завладеть нитью разговора и плел ее искусней паука. Так что Гершфельд сам по себе казался беспомощно барахтавшейся мухой, которая по недомыслию запуталась в прочной паутине…

В этих кадрах туго приходилось профессору. Комкая за спиной свой накрахмаленный колпак и апеллируя к теории и давно известным в психиатрии истинам, он, казалось, отбивался, а не наступал. Новрузов же, сидя в постели в белой исподней рубахе с просунутой в штанину пижамных брюк ногой, явно одолевал своего соперника.

С блеском импровизируя, он привлекал в свои союзники аргументы из других областей науки, связанных с изучением тайны самого человека — его происхождения, наследственности, интеллекта и психики. И безупречные доводы профессора трещали по швам. Парировать было нечем. Он злился.

— Слушайте, как вас там, Иван не помнящий родства, вы так все вывернули наизнанку, что не найти лица. Попробуй тут опровергни.

— Это потому, — невозмутимо предположил Новрузов-Артамонцев, — потому, что вы мыслите стереотипами, которые не приемлят лицевой стороны проблемы. Они принимают её за изнанку, так как она никак не согласуется с гармонией той системы, что выстраивалась задолго до вас и которой вы верой и правдой служите. Вы плаваете в водоёме, контуры берегов которого очертила вам ваша система знаний. А водоем-то имеет иные берега…

— Вам они, конечно, открылись, — деревянно засмеялся Гершфельд. — Кстати, — ядовито спросил он, — с чего это вы вздумали назваться Артамонцевым? Эта фамилия никому и ни о чем не говорит. Советую объявить себя Колумбом…

Но сидящего на постели трудно было сбить с толку. Выдержав паузу, он спокойно доканчивал свою мысль.

Тот и другой иногда переходили на крик. Все было бы естественным и понятным, если не знать, что один из них — врач-психиатр, а другой — его пациент.

— Вы идете от болезни к человеку. А я — наоборот. Вы на проблему смотрите узко. А я — широко.

— Это я-то?! — взвивался Гершфельд.

— Да, — невинно кивает Новрузов-Артамонцев. — Видите ли, симптомы дают вам основание констатировать недуг, постольку поскольку вы уверены в том, что в совершенстве знаете психическую схему человека и по внешним признакам можете установить разрыв той или иной цепочки в этом механизме. А если в известной вам схеме нет той цепочки? Положим, как в моем случае. Тогда, вероятно, легче всего подогнать к ней. Чтобы себе и другим объяснить возникшее у человека состояние. Благо дело, вам есть на что сослаться. Ссылок—целый букет. Травма, шок, стрессовый синдром, плохая наследственность…

— Не суйте нос в то, в чем не разбираетесь, — раздраженно прерывает его Гершфельд.

— Как же! — выкрикивает кавказец. — Объясните тогда, чем я болен? Что со мной? Хотите я отвечу за вас?.. Последствие травмы. Не так ли?..

Гершфельд пожал плечами.

— Не кривите душой. Именно так. Ведь падал я в пропасть Новрузовым, а вылез из нее Артамонцевым. Что может быть еще кроме фокуса с травмированной психикой, повлиявшей на память… Другое вам и в голову не придет.

— Другое? — переспрашивает Гершфельд. — Что вы имеете виду? Может, мне удастся понять?

— Понять… — раздумчиво тянет кавказец. — Как это непросто!

— Окажите любезность, — церемонно кланяется профессор.

— Ради бога, простите, Исаак Наумович. Я не хотел вас обидеть. Мысль. Мысль увела… А впрочем, — оживился он, — если я скажу, что то самое «другое» заключается в проблеме, которой я занимался, вам легче не станет.

— Не легче, конечно. Зато ясней, — роняет он и вдруг, словно спохватившись, разводит руками.

— Позвольте, причем тут это? — говорит он. — Если мне не изменяет память, вас занимала проблема времени?..

— Угу, — соглашается его собеседник. — В том-то и вся штука… Вы никогда на задумывались, почему люди не понимают друга?..

Гершфельд хмыкнул.

— Полагаю, вопрос особого напряжения мысли не требует. Все очевидно. Языковой барьер, веками сложившиеся традиции, неодинаковый уровень знаний, расхождение интересов… В общем, много еще кое-чего. Что же касается последнего, оно, должен сказать, из разряда «понимать не хочу».

— Следовательно, — тотчас же отзывается Новрузов-Артамонцев, — образно выражаясь, люди не понимают друг друга потому что говорят на разных языках. Согласен. По существу, так оно есть. Отсюда берут начало житейские и мировые драмы. Тот самый всеобщий хаос, который наводит на мысль о несовершенстве людского рода. Но что вы скажете по поводу отсутствия согласия в семьях, где говорят на одном языке? Не имеет значения, большая она или маленькая. В каждой мы обнаружим ту или иную степень непонимания друг друга — родителей и детей, самих родителей, детей между собой. Нет понимания и согласия даже в самом человеке… В основе основ всего живущего лежит противоречивость. Живущие на веки-вечные осуждены ёрзать на колючей перине непонимания человека человеком и человеком самого себя… Причина же этого, мой дорогой Исаак Наумович, не в языке людей, не в обычаях и интересах. Она прямая производная того главного, что является одной из основополагающих составных частей природы всей вселенной. Посудите сами. Жизнь и смерть, любовь и ненависть, горе и счастье, интерес и бескорыстие, равнодушие и сострадание, голод и сытость, боль и радость и т. д. и т. п. — понятия общечеловеческие. Неправда ли?

Гершфельд кивает.

— Во всяком случае, чтобы понять их, людям не обязательно говорить на одном языке и иметь одинаковый уровень духовного развития. И у белых, и у черных, и у желтых понятный всем язык выражения. Когда радость — смеются. Плачут, когда печаль. Заносят клинок, если ненавидят. Лицемерят, если слабы да корыстны. Топчут святая святых, чувствуя свою силу и безнаказанность. Все это свойственно равно всем, как и свойственно всем то, что нет между ними согласия. Спрашивается: почему?

— Вероятно, — пожал плечами профессор, — потому что между перечисленными вами общечеловеческими понятиями и действительностью лежит бездонная пропасть, кишащая нюансами чувств, отношений, взглядов.

— Источник? — требует Новрузов-Артамонцев и, столкнувшись с недоуменным взглядом профессора, поясняет. — Я имею в виду их генезис.

Гершфельд трет переносицу.

— Генезис?.. Конечно же, в интеллектуально-психическом складе каждого субъекта. Одним словом — в индивидуальности.

Артамонцева будто кто толкнул в бок. Просунув наконец голую ногу в пустую штанину пижамных брюк, он вскакивает с кровати.

— Вот к чему я подводил! — торжествует кавказец. — Индивидуальность! Сущая правда. Но в таком случае не сочтите за труд объяснить, что обеспечивает эту так называемую индивидуальность?

— Ну знаете, так можно до бесконечности — «откуда да почему», — недовольно бурчит Гершфельд.

— Мы подошли к конечному, — возразил Новрузов-Артамонцев.

Картинно засунув обе ладони за тугую резинку пояса, подошел к подоконнику и наконец негромко, но веско произнес:

— Время! Вот то главное, что определяет индивидуальность и обеспечивает ее! Время—неотъемлемая часть человеческой природы. Все человечество пронизано им. Нет жизни без времени. Во всяком случае в пределах нашей вселенной. Но это не значит, что вне Времени нет жизни. Однако понятие «вневременье» — особая тема разговора. Сейчас я о другом. О Хомо сапиенсах, населяющих Землю. О нас.

— Ну-ну, — иронически усмехнувшись, поощряет Гершфельд.

Новрузов-Артамонцев не видит его усмешки, а может, просто не замечает. Он поглощен собственными мыслями и словно занят рассмотрением картин, которые они рисуют.

— Жизнь на земле, — глядя перед собой, задумчиво произносят кавказец, — нанизана на Время, как на стержень. В непреклонной зависимости от Времени находятся законы природы, цикличность обновления и такая загадочная штука, как повторяемость процессов. То есть Время ведает и управляет биологией и физикой в природе. Является ее хронометром. Мы научились вычислять цикличность катастрофических явлений, которые могут обрушиться на нас, но мы не можем установить закономерностей человеческих отношений и управлять ими. Мы можем только предполагать, куда они смогут нас завести. Люди когда-то попытались решить эту проблему и создали государственность. Но каким бы совершенным не был государственный аппарат, в обществе всегда есть вор и честный, убийца и праведник, дурак и умный, подлец и порядоч ный… Государственность, какая бы она не была, не лучший выход из положения, так как при всей ее разумной необходимости она прибегает к волевому и локальному решению проблемы совершенствования человеческих отношений. Необходим иной подход. Идущий от естества человека. И таковой имеется.

— Очевидно, вы имеете в виду вмешательство в генную структуру человека? — презрительно выпятив нижнюю губу, процедил Гершфельд.

— Ни в коем случае. Такое вмешательство стало бы началом конца всего человечества. Вмешательство, разумеется, необходимо. Но не в гены, а во Время. Научившись управлять им, мы научимся владеть человеческими отношениями. Станем регулировать их.

— Как это?! — вырывается у профессора.

Глаза кавказца остекленели. Он как бы ушел в себя.

— Время такая же материальная среда, как воздух, вода, электричество. Только оно менее осязаемо. Практически неосязаемо. И ничего нет на свете такого, что не находилось бы в поле Времени. Вот вы полагаете, что люди не понимают друг друга из-за того, что говорят на разных языках. В прямом и переносном смысле этого слова. А я утверждаю, их непонимание идет от того, что они находятся в разных полях Времени. Каждый из нас, не подозревая того, пребывает в своем Времени. Мы рождаемся с ним. И если хотите, явившиеся на этот свет особи, при всей их внешней подвижности, похожи на тех бабочек в остеклённой коробочке коллекционера, которые раз и навсегда прикноплены штырьками на свое место… У нас есть такое расхожее слово «современник». Но осмелюсь спросить вас: все ли мы современники?

И, не дожидаясь мнения профессора, кавказец отвечает сам:

— Если иметь в виду промежуток времени, в котором мы живем, то можно сказать—мы современники. А если исходить из того, кто как думает и если судить не по форме мышления, а по сути его, то есть по качеству понимания происходящих процессов и отношению к ним, то тут призадумаешься. Однозначного ответа не дашь.

Вы сами, наверняка, десятки раз наблюдали, как в искреннем споре но одной и той же проблеме собрание весьма компетентных ученых, которым не откажешь в широте знаний и информированности, высказывает на удивление разные мнения. Подавляющее большинство их, искусно аргументируя, отстаивает заматеревшую теорию и практику вчерашнего дня, с которыми давным-давно слюбились и стерпелись и наука, и хозяйство. Другая, малочисленная группа, настаивает на точке зрения, режущей слух ученых мужей, представляющих большинство. Все существо их до последнего волоска встает дыбом против нее. Отторгает, не приемлет. А меньшинство, возможно, уже на отчаянных нотах, неистово бунтуя, вопит: мол, давно созрело, мол сгниет на корню, мол, очнитесь, слепцы. Ничего, если их призыв прозвучит гласом вопиющего в пустыне. Рано или поздно в той или иной стране высказанная ими идея возьмет верх. Ее преимущества станут лучшим аргументом для ее признания…

Новрузов-Артамонцев неожиданно смолкает. В упор смотрит на профессора.

— Но есть и иная группа ученых в этом сонме светил. Ее и группой-то нельзя назвать. Чаще всего это один человек. Из сотен, тысяч. Не всегда за его спиной Оксфорд или Казанский университет и, очень возможно, он не числится в клане ученых. Его могут называть по-разному: сдвинутым по фазе, или человеком не от мира сего. Над ним в лучшем случае смеются.

А что же он сделал? Что предложил и сказал? Да сущий «пустяк». Непостижимым образом с аккумулировав знания и опыт минувших и нынешних поколений, выдал парадоксальнейшую из идей, перевернувшую классическую основу научного направления, или создал нечто другое. Например, написал роман, картину, музыку, поразившие людей нездешними и до боли близкими гранями образов, мыслей, звуков, или решил такое, что ошарашило и потрясло своей невероятностью и простотой техническую элиту человечества.

Но восхищение гением приходит потом. При жизни он обречен на жалкое существование, оскорбления. Признание и признательность припозднятся. Придут, когда для него они ровным счетом ничего значить не будут.

Почему, ответьте мне, он был не понят современниками? Почему именно ему, а не другому выпало счастье открыть, удивить, дать импульс новому развитию? И вместе с тем остаться непонятым?.. Почему?!

В этот момент Артамоицев-Новрузов походил на человека, которому представилась необычайная удача схватить виновника за грудки и взахлёб, с неистовой силой терзать его.

— Да потому, — внушительно звучит его глуховатый голос, — потому, что он был действительно сдвинут по фазе. По фазе времени. В отличие от своих современников он пришел в мир с хронометром, настроенным на будущее, а они — на вчера, или в лучшем случае на сегодня… Согласитесь, трудно понять людям друг друга, если их метрономы стучат на разных частотах времени. Вот где зарыта собака по прозвищу Хаос, сшитая из добротной ткани непонимания очевидных вещей, крепких лоскутов собственных интересов, лживости, жестокости. Остальное — языки, образованность, широта знаний, терпение, дух бойца и так далее — декор. Надо четко усвоить: беда Человечества ни в «не хочу понять», а в «не могу понять».

Обзывая, мы часто говорим: «дурак», а нахваливая кого-нибудь, — «умный!». По мне, ни тех, ни других в природе не существует. Кажущийся нам дураком — умен для своего времени и каждый умный — дурак в другом… Возьмем самый крайний случай.

Там, за стеной, сидит человек, который тупо смотрит перед собой и о чем-то горячо и убежденно бубнит, кого-то окликает, с кем-то шутит, кому-то лукаво нашептывает. Что-то кажется ему смешным, что-то вызывает в нем злобу… По общему мнению, он сумасшедший. А с ума ли сшедший? Может, сшедший с рельсов привычного нам Времени? Я убежден — так оно и есть… Да, он находится в прострации. Но спросите его в минуты просветления: где он находился? И бедняга ответит. Вас же всех — врачей-психиатров и тех, кто поместил его сюда, назовет своими мучителями. И он будет прав. Ведь он живет какой-то неизвестной нам, но своей собственной жизнью. Она такая же реальная, как и та, в которой пребываем мы и к которой он периодически возвращается, когда после продолжительного сбоя, его метроном начинает отбивать понятные нашему слуху и разуму такты.

Новрузов-Артамонцев сглотнул слюну и, отстранив плечом Гершфельда, уселся на подоконник. Уже сидя там, обвел взглядов стенку, ограждавшую их от сумасшедшего, о котором шла речь, а потом, с неподдельным любопытством, прильнув лбом к холодному стеклу, стал смотреть на улицу.

Она всегда была пустынна и скучна. Однако заинтересованный взгляд его заставил Гершфельд тоже выглянуть в окно. Там, на улице, пожилая женщина, держа в одной руке набитую снедью авоську, другой тянула за собой упиравшегося мальчика.

— Бабка скандалит с внуком, — комментирует профессор.

— Угу, — отрешенно отзывается Новрузов-Артамонцев и снова, с прежней горячностью, возвращается к прерванной мысли.

— Случай с сумасшедшим, Исаак Наумович, крайний. Хотите пример понаглядней? В нем более или менее ясно проявляется влияние Времени на поведение человека.

— Извольте Если есть такая возможность.

— Есть. Вот она! Перед нами.

Кавказец, указующе, тыльной стороной руки бьет по стеклу, приглашая Гершфельда посмотреть на улицу. Там было все по-прежнему. Разгневанная женщина и раскапризничавшийся мальчишка. Профессор вопросительно смотрит на собеседника.

— Я имею в виду именно их, — уточняет Новрузов-Артамонцев. — Перед нами фрагмент из вечной пьесы жизни — отцы и дети. Непонимание между ними — неодолимая из преград. Детей, следующих советам старших, — ничтожнейший процент. Хотя мы, уже пожившие, знаем, что в этой жизни, как сказал поэт, «умереть не ново, да и жить, конечно, не новей». Все в этом мире повторяется. Все. Только при иных декорациях и в других лицах… А чужие ли они нам, эти другие лица? Разумеется, нет. Это родные лица наших детей. И никто не хочет, чтобы они повторяли ошибки, совершенные нами в течение жизни.

Мы хотим их видеть поумнее, похитрее, поталантливей, поздоровее, попрактичней и поудачливей себя. Не сомневаюсь, они хотят того же. Но по-своему. Хотя их «по-своему» нас раздражает. Оно не устраивает нас… Да вспомните себя. Как вы были радикальны. Как все казалось вам по плечу. Как казались вам смешны родители со своими советами. Но вот прошли годы и вы жалеете о своем поведении, если не забыли его, сочувствуете своим родителям, часто вспоминаете их наставления.

Сейчас же, вам, родителю, так и хочется взять свою голову и посадить ее на плечи своего двадцатилетнего оболтуса… В чем же дело? Да в том, что мы, отцы и дети, не просто не хотим друг друга понять. Мы не можем этого сделать… Между нами стоит Время. Разное Время. У каждого свое.

Новрузов-Артамонцев переводит дыхание и, опять выглянув в окно, спрашивает:

— Может, у вас есть более убедительные объяснения этой сценке?

Гершфельд представил себе двух своих обормотов, с которыми ему с женой каждый день приходится постигать науку семейной дипломатии, чтобы как-то избежать или загасить уже вспыхнувший конфликт.

— В этом что-то есть, — осторожно говорит Гершфельд.

— Согласитесь, Исаак Наумович, ведь до чертиков хочется вмешаться в механизм человеческого хронометра?

— Я боюсь вам возражать, чтобы, боже упаси, вы не подумали, что я ягодка со вчерашнего поля… Поля Времени, — не без доли искренности произносит Гершфельд.

Новрузов-Артамонцев смеется.

— Исключено. Хотя бы потому, что вы ученик Вадима Петровича Сиднина. Я его неплохо знал. Он нам, мне с моим другом Лазарем Шереметом, помогал «рожать» уникальнейшего робота по имени Леша.

— Кстати, фамилия вашего друга мне тоже кажется очень знакомой.

— Возможно, — перебивает его Артамонцев. — Мои и его инициалы дали имя нашему чудо-ребенку. Не поверите, а меня с Лешей связывала самая что ни на есть человеческая привязанность. Он был мне вроде брата.

Лицо кавказца потеплело. Ему припомнилось, видимо, нечто до нежности приятное.

— Да ладно, — оборвал он самого себя. — Речь ведь не о Леше… Так вот Сиднин консультировал нас по вопросам конструирования психической системы робота. И однажды, в очередную из наших встреч, я изложил ему свое понимание Времени, его роли и значения в жизнедеятельности человека. Мои слова прямо-таки ошеломили старика. Хотя какой он был старик? Ему в ту пору было чуть больше пятидесяти. Насколько я помню, в тот вечер мы для Леши ничего не сделали. Сиднин долго молчал. Если не брать в расчет издаваемые им мычания и напевы, состоящие из двух общеизвестных фраз «тили-тили». Он будто отключился и от реальности, и от чертежей, и от меня. А потом едва слышно, но достаточно внятно, пропел: «Тили-тили, трали-вали, это мы не проходили, это нам не задавали»… Напевая, он неотрывно, с выражением детского изумления на лице смотрел на меня. Смотрел эдак боком, будто подглядывал за мной из-за угла… «А ты — сизарь, — закончив песенку, протянул он. — Гипотеза скажу: наше — вам. Над ней стоит подумать. Весьма стоит… Выходит человека окружает не биополе?.. Ну да. Это же совершенно очевидно. Оно не может быть однородным — только биологическим. Возможно, поэтому вокруг него столько споров, недоумении, отрицаний… Весьма стоит подумать… Биохронополе! Вот как правильно! А?!»

«Лучше бихроново поле», — автоматически отреагировал я.

«Благозвучней, благозвучней», — машинально соглашается он, не отвлекаясь между тем от основной мысли, которая накручивала на мою гипотезу одно направление исследований за другим…

«Ты знаешь, — говорил он, — ведь приоткрывается реальная возможность биофизическими средствами возбуждать такты хронометра в таком таинственном приборе, как человек… Управлять временем… Невероятно… Весьма стоит подумать…»

Когда же мы с ним прощались, а было уже, за полночь, он сказал:

«Знаешь почему твоя сумасшедшая идея прозвучала для меня откровением?.. Меня как молнией пронзило понимание многого из своего собственного поведения, что меня не раз удивляло и чему я не мог найти вразумительного объяснения. Понятнее стали и поступки окружающих меня людей. А главное, я по наитию подбирал себе в аспиранты и на кафедру людей с полетом мысли. Не подозревая того, искал кандидатов с бихроновым полем, работающим на современность или с опережением её… Весьма стоит подумать».

Тогда Гершфельд был донельзя обескуражен. Представленная пациентом манера Вадима Петровича—сбоку, словно подглядывая, смотреть на собеседника, если тому удавалось поразить его, слово «сизарь» и фраза «весьма стоит подумать» были стопроцентно сидниновскими. Так похоже изобразить Вадима Петровича случайный человек не мог.

Но откуда? Откуда, спрашивается, чабан Новрузов, проживший всю жизнь в горах, теперь назвавшийся Артамон-цевым, знал Сиднина?.. И вообще был ли мальчик? Существовал ли вообще такой ученый с фамилией Артамонцев?..

В документах, представленных милицией, об этом ничего не сказано. Вероятно, милиционеров не интересовала эта сторона дела. Они вопреки всему разрабатывали более близкую и понятную им версию: Новрузов, совершив преступление, скрывается от правосудия. Или нечто другое в этом роде. Хотя Гершфельд со вчерашнего дня знал наверное, что дело в другом. Во всяком случае, не в том «роде», каким оно представлялось милицейским работникам…

Накануне он получил письмо, проливающее свет на кое-какие обстоятельства.

Уважаемый Исаак Наумович!

Библиотечный фонд Академии наук СССР располагает копиями работ доктора философских наук Артамонцева Мефодия Георгиевича. Ознакомиться с ними можно с согласия Международного агентства глобальных проблем человечества (МАГ)…

…В дверь робко постучали. Гершфельд поморщился. По идее, никто не мог знать, что он у себя в кабинете Единственный человек, кто видел его входящим в диспансер с черного хода, была медсестра. Столкнувшись лицом к лицу в столь неурочный час с главврачом, она от неожиданности всплеснула руками и, забыв поздороваться, побежала к комнате дежурного врача.

— Не надо! — остановил ее Гершфельд. — Я пришел поработать над важным документом и хочу, чтобы мне не мешали… Понятно?! Никому о том, что я здесь, — ни слова! — бросил он и прошел в кабинет.

Стук в дверь повторился. Гершфельд кинул взгляд на часы. Было четверть девятого. Прошла уйма времени, а он ничего не успел сделать. «Не открою, — решил Гершфельд, — постучат и перестанут».

— Стучи сильнее, Сильва! — услышал он голос бегущего по коридору Гогоберидзе.

В дверь несколько раз ударили кулаком.

— Исаак, открой! Я знаю, ты у себя, — крикнул Шалва Зурабович.

— Что случилось? — не подходя к дверям, буднично спросил Гершфельд.

— У кавказца психический срыв. Орёт, что сходит с ума… Шпарит по-персидски… Несёт ахинею о какой-то своей связи с бесом… Просит сделать ему депрессант «зет».

Гершфельд распахнул двери.

— Не стыдно тебе? Ну что раскудахтался? — стоя на пороге, спросил он. — Неужели не ясно? У человека естественная реакция на тюремную камеру и бессонные ночи… Давно пора.

Гогоберидзе пожимает плечами.

— Я же должен доложить…

Профессор его уже не слушает. Он переводит взгляд на Хачатурян.

— Сильва Ашотовна, что вы предприняли?

— Ввела ему двойную дозу нашего обычного успокоительного.

— Разве «зет» отсутствовал?

— Был… Но мало ль чего он потребует.

— Ну, а что тогда вы прибежали ко мне?! Возвращайтесь к нему. И больше чтобы я вас не видел и не слышал!.. Всё!

Гершфельд с силой захлопнул дверь.

Глава четвертая ЧЕЛОВЕК С ТОГО СВЕТА

Во времени живя,

Мы времени не знаем.

Тем самым мы себя

Самих не понимаем.

М. Ломоносов

«Рыжий Пума». Таинственный Терье Банг. Танец Кавады. Психи Харриса.

I

Очумело пробежав на четвереньках полкомнаты, Фолсджер застрял между ножками стула и замер.

— Ты убьешь его, папа! — взвизгнула дочь.

— Так не убивают! Как я убиваю, твой муж знает лучше всех, — цедит Марон, косолапо шествуя к окну.

Никому и в голову не могло прийти, что этот, на вид неподъемный, оплывший жиром шестидесятилетний развалина, в один миг может превратиться в стремительную, ловкую, с сокрушительной звериной силой пуму.

В молодости, когда он не был такой рыхлятиной, в Лос-Анджелесе и Сан-Диего, где Герман работал грузчиком, мало кто знал его настоящее имя и фамилию. Он был известен всем под кличкой «Рыжий Пума». И если сейчас у кого-нибудь из старых докеров на восточном побережье поинтересоваться, кто знавал Германа Марона — они искренне разведут руками. Дескать, таким здесь не пахло. Но стоит спросить о парне по прозвищу Рыжий Пума, как почти каждый из них, выпятив с уважением губы, протянет: «О-о-о! Этого конопатого бестию знали все!». И обязательно покажут на хромого Стива, у которого тот самый Рыжий кот отбил самую красивую во всем Лос-Анджелесе девушку, оттяпал доходный промысел и которого вдобавок покалечил…

А если хромого Стива накачать пинтой-другой виски, то он, как пить дать, обзовет того парня «кровожадным вожаком портовых койотов», но обязательно ввернет, что Рыжий Пума был великим потрошителем судов. Таких здесь ни до, ни после него не было. «Раздевал» их на рейдах. Потом, скопив деньжат, Рыжий Пума исчез навсегда. Никто о нём больше не слышал. Наверное, предположил Хромой Стив, нашёлся такой, кто свернул ему шею. «На каждого сильного бог рождает сильнейшего, а на хитрого — хитрейшего,» — философски заключит он. И ещё Хромой Стив, пьяно всхлипнув, непременно расскажет, как он ещё в те времена раз и навсегда завязал с гангстерами-потрошителями трюмов. И именно тогда, спасая от бывшей своей братии — портовых койотов — имущество какого-то судна, он повредил себе ногу и стал инвалидом. Груз был богатейший…

«А что мне от этого?! — справедливо возмутится Хромой Стив. — Я потерял прежнюю силу. Зарабатывать как прежде не мог. Лет пять нищенствовал… Но бог вразумил пароходную кампанию. Она мне назначила пожизненную пенсию — 12 тысяч долларов в год…»

Этой части его рассказа, как правило, никто не верил. Над ним насмехались. Нашлись такие, кто его называл Враль Стив. Чтобы положить конец издевательствам. Хромой Стив как-то, изрядно напившись, вынул из комода припрятанную им официальную бумагу, выбежал на улицу и, горячо размахивая ею, как вымпелом, орал:

— Смотрите, сукины дети! Читайте!.. Знайте, что Стив не врёт…

Действительно, на бланке одной из малоизвестных фирм, над подписями и печатями, говорилось примерно следующее: такому-то-такому, Совет такой-то пароходной кампании за оказанную ей услугу учреждает пожизненную пенсию… Если по правде и начистоту, Стив не знал, когда, какой кампании и какого рода услугу он оказал.

Это знал только Рыжий Пума — Герман Марон, который, уехав из Сан-Диего, вовсе не сгинул. Такие, если не гибнут, — не исчезают… Мёртвой хваткой зверя, природной сметкой и крепкими кулаками он сумел вырвать себе кусок под солнцем. Империя Марона кое-что значила в Америке. А теперь… Теперь Герман Марон чувствовал себя обложенным со всех сторон волком. Нет, его еще не ранили и лапы его не угодили в капкан, хотя они так и прут в него.

Парни Роберта Мерфи тянутся к горлу, а он ничего не может поделать. Им запросто по рукам не ударишь… Как выяснилось, они из нового Отдела спровоцированных стихийных явлений, учрежденного ООН, и находятся в двойном подчинении — комиссара. Интерпола и Генерального секретаря лиги наций. С одним он в давней вражде. К другому нашел, казалось бы, верный ход, а тот не далее как сегодня утром послал его эмиссара к самой что ни на есть чертовой матери. Сказал, это-де первое и его личное задание на новой службе и пока не закончится следствие, он ничего определенного решить не может. Вдобавок на прощанье, видимо, для передачи ему, Марону, сунул этот вонючий документ. Текст Конвенции. Марон снова, пожалуй, в десятый раз, уткнулся в него.

«…Службе ОССЯ поручается расследовать факты катаклизмов, возникших в любом регионе земного шара, с целью выявления их причин и установления следующего:

1. Факт является результатом естественных процессов природы.

2. Факт внеземного происхождения.

3. Факт — результат умышленной или неумышленной хозяйственной, военной, научной и другой деятельности страны (стран), ее (их) военно-промышленных концернов, химических предприятий, исследовательских и испытательных центров…

… ОССЯ ведет следствие самостоятельно, в полном объеме, привлекая по своему усмотрению любых специалистов любого из подписавшихся под Конвенцией государства, которые обязуются не вмешивать в ход следствия, оказывать всестороннее, в том числе и техническое содействие означенной службе Интерпола, обеспечивать свободу передвижения…

Категорически запрещается:

а) требовать отчетов у сотрудников ОССЯ в стадии следствия;

б) передавать следственные дела, осуществляемые ОССЯ, соответствующим органам какого-либо одного или группы государств, независимо от того, затрагивает оно их интересы или нет…

ОССЯ обязан:

а) после окончания следствия, в присутствии официальных представителей ООН, Международного Суда и Прокуратуры, отчитаться о проделанной работе перед высшими Инстанциями того государства, где проводилось следствие;

б) иметь три экземпляра законченного дела;

в) оригиналы материалов следствия и вышеуказанного Отчета в течение недели после завершения расследования представлять в Коллегию Международного суда;

г) в тот же срок копию дела передать в канцелярию Генерального секретаря ООН для рассмотрения Советом стран — участниц Конвенции…»

— Тьфу! Тоже мне умники! — Марон плюнул на лист развернутого им документа.

«Этот гаденыш Бен прозевал пьяницу-взрывника и того тут же сцапал Макарон… Как теперь открестишься от этого чертова племени черномазых? — размышлял Герман. — Если бы окачурилосъ всё племя — все 409 дикарей — проблем не было бы».

Но шестеро остались в живых. Они успели уйти из деревни. Теперь есть кому свидетельствовать, что люди Краузе, директора химического завода, среди которых находился и этот взрывник, и Бен, и представитель Пентагона Кристофер Пич, и он, Марон, за 20 минут до их странной кончины находились в племени. Они подтвердят, что накануне сюда, к вождю, приезжал Бен. Он просил, чтобы вождь завтра к 10 часам утра всех своих соплеменников собрал на площади. С ними будет говорить приехавший из Штатов хозяин, то есть Марон. Несколько раз предупреждал — обязательно всех, чтобы не было обидно тем, кому не достанутся подарки… Взрывник улучил момент и у самого порога лачуги вождя подсунул под циновку малюсенький тюбик с радиоуправляемым устройством.

«Чем был начинен этот вдвое меньше спичечного коробка тюбик?… О его содержимом знал только Банг… Почему среди них находился вояка из Пентагона — сотрудник управления новых видов вооружений?… Кто поверит, что он, давнишний приятель Марона, оказался здесь случайно, а не для того, чтобы присутствовать на испытании нового оружия?..»

Герман глубоко вздохнул. Таких вопросов Скарлатти задаст ему с десяток. И он не сможет на них вразумительно ответить. А на днях в Пентагоне ему заявили, чтобы Криста он в это дело не впутывал. В довершение ко всему сегодня Бен привез еще худшее известие. Исчез Терье Банг. Ведь он сто раз предупреждал не спускать с изобретателя глаз…

«Упустил, подонок!» — скомкав в руках Конвенцию, снова взъярился Марон, повернувшись к поверженному Фолсджеру.

«Курица!» — зло подумал он о дочери, встревоженной квочкой прыгающей возле мужа. Ловко убрала повисший хомутом на его шее стул, помогла встать на ноги и, что-то кудахча, совала под нос пузырек.

Марон вплотную подошел к стоявшему спиной Бену.

— Все собрала, курица? — спросил он дочь.

— Что все, папа? — сбитая с толку его вопросом, пролепетала она.

— Его шарики. У него их и так не хватает. Может, какой закатился под шкаф?..

Окончательно придя в себя, Фолсджер тряхнул головой и вдруг сильно, не глядя, локтем, что есть силы двинул тестя в живот. Резкая боль и осекшееся дыхание сложили Марона пополам, но не лишили чувств. Он видел, как Бен проводил удар ему в лицо снизу вверх. Удар был сильным, но не таким, чтобы мог свалить с ног. Поднаторевший в более жестоких потасовках, Рыжий Пума ждал его и по опыту знал, что противник, уверенный в своем превосходстве, сейчас беззащитен. Он открыт. И в этих случаях дыхания ждать не следует, оно должно прийти по ходу. Тяжелое тело Марона рыжей молнией метнулось в сторону Бена…

Дочь дико закричала. Её Бен, словно поднятый на холку могучим, свирепым быком, какую-то долю секунды смотрел почти с потолка, с безвольно отвислым ртом и лицом, искаженным жутким удивлением, а потом вместе со столом и стульями полетел в другой конец комнаты. Придавленный столом, Фолсджер лежал без малейших признаков жизни.

Тяжело дыша, Марон посмотрел на дочь. Бледная, с вытаращенными от страха глазами, она, чтобы не кричать, обеими ладонями зажала рот.

— Все обойдется, Паола, — тяжело дыша сказал он. — Приведешь его в порядок и через полчаса пусть придет ко мне…

Потом, повернувшись к своему телохранителю, все это время стоявшему здесь с каменным лицом, приказал:

— Помоги ей. А потом приведешь его. Разговор у нас не кончен.

Телохранитель кивнул и бросился раскидывать мебельный завал, под которым лежал Фолсджер… За несколько лет своей службы он не раз был свидетелем жестоких драк между зятем и тестем. Однажды телохранитель попытался вмешаться, но едва за это не поплатился жизнью. Если бы не Фолсджер, Марон его пристрелил бы. С тех пор он не вмешивался в семейные раздоры, которые в конце концов завершались сценкой трогательной идиллии, зять с тестем за бутылкой русской водки уже спокойно продолжали говорить о деле и со смехом обсуждали, кто как дрался. Рыжий боров всегда выходил победителем. Драться он был горазд. Бился неграмотно, но умело. Главное — с душой.

За водкой они сидели скучными. Она в таких случаях их не брала… Рассуждали мрачно, вслух. Один другого выслушивал внимательно, трезво.

Позволить себе опьянеть могут люди не отягощенные заботами, а им надо было спасаться. Сообща, обдуманно и решительно. На кон была поставлена их свобода, если не жизнь, да и львиная доля состояния. Так сказал юрист Марона. Новые статьи Международного права предусматривают и смертную казнь. За особо тяжкое преступление против человечества. Их случай, хочешь не хочешь, подпадает. Квалифицируют массовое истребление и баста!..

Подумаешь, четыре сотни никому ненужных черномазых. Скажут: тоже ведь люди. Со своей жизнью, печалями, радостями…

— Нельзя сбрасывать со счетов и другое, — с раздумчивой тревогой рокочет Марон. — Боб поднимет дело Рока. Повесит на нас самолет… Сколько там было?

— Сто двадцать не то сто тридцать человек, — глухо роняет Бен.

— Сто сорок пять, Скользкий! Сто сорок пять! — называя зятя блатной кличкой, все так же, не повышая голоса, уточняет Рыжий Пума. — Так писали газеты. Прибавь их к черномазым. И не забудь Векселя… Не будь забывчивым.

— Мало что они мажут там на своих страницах! — возражает Фолсджер. — Разве не они сообщали о беспрецедентном массовом самоубийстве в Тонго. На первых страницах метровыми буквами писали: «Сенсация! Племя Тонголезских дикарей покончило с собой по непонятным религиозным мотивам…» Вроде этого, — демонстрируя свою памятливость, цитировал Скользкий.

— Писали, — согласился тесть. — Что с того? Могут запросто похерить. Такое бывало. И накроются полтора миллиона долларов, заплаченных мной за эту сенсацию.

Залпом опрокинув содержимое рюмки, Фолсджер прикрыл глаза.

— Тебе охота заниматься бухгалтерией, тестюшка? — криво усмехнулся он.

— Неохота, Бен… Я хочу, чтобы ты проникся…

— Напрасно. Мы с тобой по уши прониклись. Надо тихо ускользать.

— Это верно, — налив себе водки, произнес Марон. — Только тихо не получится.

— Говори как?

— Вот это разговор… Слушай. Всех ребят — «В ружье!» Отыщи мне Банга. Хоть из-под земли. Лучше, конечно, живым. Пусть гаденыш толком объяснит, что он такое изобрел. В смысле, из чего начинка его тюбиков. Можно ли ее применять в широких масштабах? В чем ее токсичность? Попробую с ней выйти на ЦРУ. Они менее трусливы. Под их защитой будет легче. Это — первое… Второе — найдите и заткните глотку взрывнику… И третье. Заберите у Макарона, ну у этого итальяшки Скарлатти, кажется, все, что он собрал. Если понадобится, кончайте со всей его командой… И четвертое. Оно касается меня. Попробую найти ключи к Мерфи.

Фолсджер тяжело поднялся. Обычно после такого инструктажа он, молча кивнув, уходил. И папаша Герман мог спать спокойно. Ему оставалась одна забота — просматривать утренние и вечерние выпуски газет. Но Фолсджер не уходил. Опершись руками о спинку кресла, он громко сказал:

— Есть трудность.

Марон по-кошачьи легко и мягко вскочил с места. Такого от Бена он еще не слышал.

— Банга искать поздно, — повернулся он навстречу тестю.

— Он у Макарона?! Ты что-нибудь знаешь? — вскинулся Марон.

— Нет, не у него. Я точно знаю. Дело в другом.

Рыжий Пума облегченно вздохнул. Бен не врал. Он бы не был так спокоен. Марон задумался и, словно о чем-то догадавшись, широко улыбнулся:

— Ах, ты вот о чем! — и по-отечески похлопав зятя по щеке, не ехидства спросил:

— Ты все еще веришь в то, что он с Того Света? Бен отвел глаза.

— Насмешил, право… — собираясь с мыслями, Марон выдержал паузу, а потом уверенным, назидательным тоном продолжил:

— Мой мальчик, все эти летающие кастрюльки, то есть тарелки, всех этих гонцов с Того Света, то бишь пришельцев, придумали для дурачков. А твой Банг полоумный гений. Причем непризнанный… Да, он не бесталанный. Инженер, каких поискать. Кроме того, он, несомненно, обладает экстрасенсовскими способностями Но, согласись, Бен, ему до Векселя, как до небес. А послушаешь его — болван болваном. Такое мне наплел о Времени, что я подумал — не младенец ли недоразвитый передо мной? Послушай, как он объясняется! Он же не говорит, а заговаривается. Разве ты не заметил?

— Не заметил. Ты, да и многие его не понимают, — в сердцах выпалил Бен.

— Многие не понимают, а ты понимаешь? Значит, ты тоже с Того Света? — заглядывая в лицо насупившемуся парню, с вкрадчивой мягкостью спрашивал Марон. — Ведь так выходит. Если по идее, по логике?

Фолсджер нервным движением руки вынул из кармана вчетверо сложенный лист и как козырного туза бросил на стол. Марон взял его в руки.

— Банг написал мне это перед тем, как исчезнуть, — объяснил Фолсджер.

Марон стал читать вслух…

«Дорогой Фолсджер!»… — Браво!!! Два разумных слова. Их мог слепить самый обычный человечишко…

— Не юродствуй, Герман. И без комментариев.

— Пожалуйста, — согласился Марон, начиная читать сызнова.

«Дорогой Фолсджер! Я ухожу к себе. Рыжий Пума заставит тебя заняться моими поисками. Не ищи — дело бесполезное…»

— Не надо отсебятины, — раздраженно перебивает Фолсджер.

— Читаю, что написано, — с достоинством возражает Марон. — На, прочти.

Фолсджер выхватывает листок. Строчки, прочитанной тестем, нет и в помине. И хотя он знал это письмо наизусть, до самой последней точки, Бен снова пробежал его глазами.

«Дорогой Фолсджер! Я ухожу к себе. Не ищи — дело бесполезное. Я знаю, Бен, ты мучаешься содеянным. Но как бы тяжки не были твои страдания, они несоизмеримы с тяжестью твоего проступка. Ни тебе, ни тем беднягам я ничем помочь не мог. Привести их в чувство или как у вас говорят воскресить — мне не разрешили. Запретили Оттуда.

Что касается эксперимента с обезьянами — он входил в программу моего пребывания на Земле. Нам нужно было, чтобы земляне наконец всерьёз задумались и обратили свои взоры на то Главное в их бытие, которым они меньше всего занимаются. Вас гипнотизирует небо, а истина у вас под носом. Вокруг и в вас.

Я приходил сюда, чтобы намекнуть, в каком направлении следует работать землянам. Чтобы каждый из людей стал лучше, а стало быть, и жизнь их.

Прощай. Терье Банг»

— Ну как? — усаживаясь на подлокотник фолсджеровского кресла, миролюбиво спросил Марон.

— Нет такого предложения, — бурчит Бен.

— Что?! — рявкает Марон. — Мальчишка! Читай третью строчку.

«Не ищи — дело бесполезное», — читает Бен.

— Мошенник, что до нее читай, — требует Герман.

— «Я ухожу к себе…»

Взбешенный Марон притягивает к себе Фолсджера.

— Ты из меня шута варишь? — убедившись в своей правоте, по-блатному шипит он.

— Я действительно не вижу этой строчки, — напуганный искренним гневом тестя, пробормотал Бен.

— Что с тобой? Ослеп что ли? Да вот же! — кричит Марон, в запальчивости проводя пальцем между прочитанными Беном второй и третьей строчками.

Бен готов был поклясться, что только что между ними иикакого интервала не было… И вот тебе на! Предыдущая строчка словно отодвинулась и там, где Герман водил пальцем, появилось новое, не увиденное предложение. Хотя записку Банга он знал наизусть…

Марон убрал палец и запись опять исчезла. Заметив обалдевшую физиономию зятя, Герман с торжествующей усмешкой вторично, в том же месте, повел пальцем. «Рыжий Пума заставит тебя заняться моими поисками», — читал Бен цепочку фраз, писанных характерным почерком Терье Банга.

— Откуда это? Какая Пума? — растерянно не то себя, не то тестя спрашивает он.

— Это обо мне. Меня раньше… — воодушевленно было начал Марон, но тут же запнулся.

Откуда ему, Бангу, стало известно его прозвище? Он сам почти забыл о нем. В доме, кроме покойной жены, никто не знал. Да и она никогда его так не называла. Даже шутя… Рыжий Пума… Подумать только. Это же надо?!. Марон не слышал о нем лет сорок. Близкие друзья обзывали его «Ржавым», «Желтым Хряком…» Им и невдомек было, что некогда на восточном побережье Штатов отьявленные головорезы-грузчики дали Герману кличку, которая, если начистоту, ему нравилась. Только там еще и помнят о Рыжем Пуме. Два-три человека — не больше. Откуда было знать об этом Бангу? Ведь в Штатах он жил всего четыре месяца. В основном в Нью-Йорке и всего недельки две в Хьюстоне. Верней, под Хьюстоном. На его, мароновской, даче. Потом он отправил его в Тонго. На химическое предприятие, к Феликсу Краузе.

Пока он размышлял об этом, Бен думал о своем. Ему, конечно, было интересно узнать, что папашу Германа в далекой молодости называли Рыжим Пумой. Она, эта информация, как капсула по пневмопочте ушла в запасник памяти. Если понадобится, Бен к ней еще вернется. Сейчас она его не интересовала. Сейчас он был озадачен этим фокусом с пальцем. Марон никогда иллюзионистом не был. Для иллюзиона нужны реквизиты. В конце концов нужна подготовка… Все-таки надо бы проверить.

— Читай дальше. Вслух, — попросил Фолсджер.

Внутренне напрягшись, Бен старался не пропустить ни единого даже мимолетнего штриха в мимике и в жестах своего хитрющего рыжего тестя. И бровью не повел, когда Марон после слов «….Вокруг и в вас» прочел: «Полагаю, папаша Герман, оно убедило бы даже таких как ты неисправимых скептиков…»

— Извини, Герман, не понял.

Не придавая особого значения любопытству Бена, Марон не без интереса для себя повторил слово в слово.

Фолсджер знал на тысячу процентов — такого там не было. Выдернув из рук тестя письмо, он посмотрел на то место, где было вставлено услышанное им предложение и… не увидел его.

Бена ожёг брошенный исподлобья взгляд тестя.

— Ты что… того? Опять не веришь? Это уже становится странным, — глухо проурчал Марон.

— Извини, Герман, покажи, где ты это прочел?

Тот механически, тыльной стороной руки, ткнул на многоточие, отделяющее одно предложение от другого. Ладонь еще не коснулась листа, а на нем возникла строчка, которую Фолсджер раньше тамне видел.

— Убери руку, — попросил Бен.

«Для меня, — подумал Фолсджер, — новые строчки пропали, а он продолжает их видеть. Когда его ладонь касается текста, они опять появляются. И та, и другая. Тут не фокус папаши Германа. Что-то другое тут…»

Разбубнившийся Марон мешал ему сосредоточиться. Он уже порядком надоел Бену. И, поднявшись, Фолсджер решительно направился к двери. Уже переступая порог, он, что-то, вспомнив, обернулся.

— Все-таки ты не прав, Герман, — крикнул он. — Банг не прощелыга и не аферист. Он с Того Света.

— Ну и черт с ним!

II (начало)

Всю дорогу до аэропорта Фолсджер думал о странностях, происходивших с письмом Банга. О трюке тут и речи не могло быть. Ни один фокусних не изобразит такое. Разгладив на дипломате листок, он с придирчивой внимательностью стал изучать текст… Строка к строке. Зазор между предложениями самый обычный. Вписать туда можно было бы разве одну буковку. Ничего не дало и то, что он смотрел на написанное, то и дело меняя ракурс и угол зрения.

Лупа тоже не обнаружила никакого подвоха. Пару любопытных признаков, правда, он нашел. Они таились в самом листе. Казалось бы, прозрачный и белый, он не пропускал сквозь себя солнечных лучей. В такой смело можно было бы заворачивать фотопленку. И еще бумага обладала редкой прочностью. Чтобы оторвать от нее уголок, Бену пришлось изрядно помучиться… Но это нисколько не проливало свет на таинственность появления и исчезновения в нем невидимых Фолсджером строчек.

Молча следивший за манипуляциями Фолсджера, шофер неожиданно ляпнул:

— Какой приятный салатный цвет у этой бумаги.

Фолсджер с недоумением повертел ее перед собой. Напротив, она была белой, с явно розоватым отливом.

— Салатный? — переспросил Бен.

Водитель кивнул. И тут Фолсджера осенило.

— Останови машину! — приказал он.

Съехав на обочину, автомобиль замер. Неподвижно глядя перед собой, застыл и шофер. Бен протянул ему письмо Банга.

— Читай вслух!

— Сэр, мне это не нужно… Я не заглядывал в него, — отшатнулся водитель.

— Мне это нужно!.. И не бойся. В нем никакого секрета… Только вслух.

— Слушаюсь, сэр.

Бен был оглушен. Нет, даже не то. Его будто контузило. Ему понадобилось несколько минут, чтобы прийти в себя. Подняв наконец отяжелевшие руки, он с силой потер виски. Придвинувшись к водителю и сглотнув застрявшую в горле слюну, выдавил:

— Снова читай. Только по строчкам води пальцем.

Дрожащий от страха голос шофера заполнил салон машины. «Уважаемый!..» «Дорогой Фолсджер», — упущено, — отметил он.

А дальше… Дальше перед глазами выплывали титры совершенно иного содержания, но написанные тем же знакомым Бену почерком.

«Уважаемый! Наши мгновения здесь длятся годы. Прошло всего ничего, немногим более трех лет, но я ими пресытился, Каково же вам?!. Такая жизнь, впрочем, иных измерений и не достойнаа… Тут вдоволь разума, но нет Разумности. Есть доброта, но нет Добра. Встречал я мудрецов, но Мудрости — увы! У всех глаза, но взгляд с изъяном. Лишь единицы видят мир таким, какой он есть на самом деле.

Все это от того, что вы, люди, не владеете Временем. Я имею в виду не то его свойство, которое увеличивает или сокращает жизнь человеческую, а то, которое должно делать ваше существование действительно Человеческим.

Видит бог, я хотел заставить людей задуматься и обратить внимание на главное: откуда начало начал их греховного несовершенства. Но меня не услышали, не увидели и не поняли.

Я приходил во благо. Веруй в него.

Прощай».

Фолсджер выхватил у шофера письмо, надеясь успеть прочитать самому. Но на листе стоял прежний, хорошо знакомый ему текст.

— Вы очень набожны, наверное? — после долгого молчания поинтересовался он у водителя.

— Да, сэр, ведь верить больше некому и не в кого.

«То-то я смотрю от письма запахло ладаном», — подумал Бен, грустно глядя на дорогу.

Он кое о чем начинал догадываться. Терье ему что-то говорил о такой штуке. Но тогда Фолсджер и чихать не хотел на заумные разглагольствования своего нового приятеля. Наверное потому, что многое не понимал, а если по правде, то вдаваться в бредни, какие тот нес, было недосуг… «У всек глаза, но взгляд с изъяном. Лишь единицы видят мир таким, какой он есть на самом деле», — повторил Фолсджер и чуть было вслух не вскрикнул: «Так вот где собака зарыта!»

Комментарий Сато Кавады

Письмо, о котором идет речь, наверное, и по сей день хранится в МАГе. Результаты исследований этого документа, проведенных мной и моим коллегой Мурсалом Атешоглы, публиковались в научном сборнике, ежегодно издаваемом МАГом. Для массового читателя наша статья может показаться чрезмерно специфичной и потому я не собираюсь приводить ее здесь.

Однако читателю будет интересно познакомиться с мнением известнейшего эксперта, которого я просил дать заключение о химических, физических и прочих особенностях бумаги, оставленной Терье Бангом. К присланному Акту экспертизы он приложил адресованное мне письмо. Перепечатку из него мне и хотелось бы предложить вниманию читателя.

«Дорогой Сато!.. Переданная тобой бумага с текстом, написанным неким Бангом, явно изготавливалась не на наших предприятиях. Не корпел над ней и кустарь, фабрикующий реквизит к цирковому номеру. Кустарю такое не под силу…»

Заключение эксперта и проведенное нами исследование позволили нам прийти к выводу, что лист Банга является миниулавливателем индивидуального поля Времени человека, преобразующим его, это поле, в понятный людям физический образ (в нашем случае — письменный) и воспроизводящим его. А ниточки ткани, состав-ляющей бумагу, носят функцию антенн, настроенных на многожильную Спираль Общего Времени. Скорее всего, не на каждую из жилок в отдельности, а на их типы.

Лист, очевидно, благодаря этим нитям и фактуре листа неизвестного происхождения становится вроде лакмусовой бумаги, которая не только реагирует и воспринимает внешний сигнал (каким бы он слабым не был), идущий от каждого человека, но и преобразовывает его в зрительный образ — в текстовку.

Любой, кому быон не дал, лежащий у него сейчас в кармане листок с написанным Терье текстом, прочтёт его по-своему — в зависимости от того, как видит мир, ощущает себя в жизни и жизнь в себе, как относится к людям и они к нему…

И секрет весь в бумаге, которую Банг покрыл придуманной им эмульсией. Она так въелась в фактуру листа, что сквозь него не пробивается свет и его трудно надорвать Но не для этого, конеч-но, Терье готовил эмульсию. Секрет её похитрей. Она возбуждает-ся от того самого «взгляда с изъяном», о котором пишет Терье.

Кто-кто, а Фолсджер знал, что имел в виду Банг под «изъяном во взгляде». Это не взгляд кривого на один глаз. Это то, как человек видит и понимает окружающее. И наконец его личное время. Не свободное, а то, в котором он живет. Сам Терье не раз расска зывал ему об этом. И доказывал тоже.

Первая их встреча, как, впрочем, и разговор между ними состоялась при весьма странных обстоятельствах. Внешне они странными не были. Ну что, собственно, необычного в том, что в остановившейся машине мирно беседуют два молодых человека? И всё-таки до сих пор, хотя прошло уже немало времени, для Фолсджера осталось загадкой, как этот блинолицый, с маленькими серыми глазками и жёлтыми свалявшимися патлами появился у него в машине. От удивления Фолсджер аж подпрыгнул, больно ударившись коленом о руль.

— Ты откуда? — потирая ушибленную кость, прошипел Бен.

Незнакомец молчал. Тоже, видимо, соображал: откуда он здесь взялся? Фолсджер внимательно осмотрел салон. Двери «ягуара» — на замке. Без отмычки в него не забраться. Сработала бы сигнализация. Но Фолсджера разбудила не сирена. Что-то извне, но не сирена… Какой-то странный сон…

…Вроде он не в машине, а на своей яхте и её ни с того ни с сего тряхнуло так, что он чудом не свалился за борт. Потом донёсся всплеск воды, чье-то хлюпающее барахтание и будто отчаянный зов захлебывающегося человека… Фолсджер одним броском попытался выпрыгнуть из каюты на палубу, как это всегда делал на своей яхте, но не рассчитал и сильно ударился. Ударился о ступеньку. Глаза открыл от резкой боли в колене. Ни яхты, ни моря, Все та же поросшая по краям густым высоким кустарником проселочная дорога на склоне горы, куда часа три назад вбежал «ягуар», чтобы отдохнуть самому и немного дать соснуть своему неистовому ездоку… Все то же, да не то.

Никаких ступенек взбегающих вверх на палубу перед ни не было. Перед ним — баранка руля его «ягуара». Об нее то он и ударился коленом…

— Откуда, я тебя спрашиваю? — снова рычит он в блинообразное лицо незнакомца, выхватив из-под сидения пистолет.

По лицу незнакомца маслом расползлась простодушная улыбка. Она успокоила Бена. Бен небрежно откидывает пистолет на соседнее сидение, но глаз с блинолицего не спускает. Незнакомец поднимает большой палец к потолку и негромко произносит;

— Оттуда… — И все так же тихо объясняет. — Меня можно поздравить с удачным приземлением… Теперь я — Терье Банг, норвежец, уроженец города Ларвик, 37 лет, одинок, безработный инженер-химик…

Немного помолчав, добавил:

— Минуту назад по своему желанию расставшийся с жизнью. Разогнал машину и с обрывистого берега — в фьорд. Неподалеку от города Глом-фиорд, где искал работу.

Бен со смешанным чувством изумления и гнева уставился на благодушное блинолицее существо.

— Кто покойный? — машинально спрашивает Фолсджер.

— Тот, кто утонул в студеном фьорде, — грустно отзывается Терье.

«Мои извилины мотает», — решил про себя Бен и, изогнувшись, с возгласом: «Сейчас сам станешь покойником!» — протянул руки к горлу неизвестно как и откуда свалившегося ему в машину норвежца.

— Мистер Фолсджер, я вам не морочу голову, — не двигаясь, произносит норвежец. — Успокойтесь… Все очень просто. Впрочем, для вас не совсем. То есть, совсем не просто… Однако, извольте…

И Терье Банг стал рассказывать о себе. Выходило, что он никакой ни Терье и не какой-то там скандинавец, а совершенно из другого мира, где и зовут его иначе и выглядит он вовсе не так. Прибыл он сюда весьма странным способом. Их средства передвижения не похожи на наши. Вернее, не средства, а средство. Одно. Они манипулируют временем. Ездят на его загривке…

Оказывается, мироздание представляет из себя концентрические круги разных видов времени. Только в поясе этих кругов можно обнаружить разумную жизнь… Судя по объяснениям Терье, население одного вида Времени не может воспринимать братьев по разуму, живущих в среде иных структур времен. Они видят и понимают все сообразно своему времени, как впрочем и себя самих и все окружающее в собственной обители. Внепространственные контакты между разумными существами возможны. Но их решение не в преодолении расстояний, а в преодолении стены Времени…

Люди же Земли, по мнению Банга, исключают этот основополагающий фактор Времени и признают в нем только физическое свойство, с которым борются. Стремятся, например, придержать его, чтобы продлить жизнь или, наоборот, опередить, работая над технологией своих летательных аппаратов, и так далее. В этом заблуждение землян.

Не верящий ни в бога ни в черта Фолсджер не раз подумывал о том, что этот милейший бардак, называемый жизнью, всего лишь временное пристанище людей, жалкая пародия на настоящую жизнь разумных людей, а смерть, какой бы страшной она не казалась — путь к ней. И люди в представлении Фолсджера, здесь, на земном шарике, как в предвариловке ошалело пучатся и пыжатся от непонимания того, почему и как они здесь оказались. Откуда они вообще? Что было до этого и было ли оно? И что ждет их… Не видя выхода, да и особо не утруждая себя поиском его, они, охваченные стадным психозом, теряют разум. Устраиваются, кто как может. Плевать им на ближнего. Плевать на всех и вся. Лишь бы был «Я». Лишь бы выжить, да пожить от души. А крест-то один. Один на всех. Сегодня некто тебе подобный, изнывая, тянет его тяжелую часть, а завтра под ней окажешься либо сам, либо плоть от плоти твоей — сын или дочь твои. От сумы и тюрьмы никто не застрахован.

И вообще, где тяжело, а где легко под крестом? Может ли кто сказать об этом что-нибудь вразумительное? Под ним все относительно.

И все-таки Фолсджер был убежден, что в этой предвариловке существует нечто такое, лежащее под самым носом, чего люди не видят. И именно это самое Нечто и может сделать милейший бардак, называемый жизнью, заведением более пристойным. Стоит лишь пошире открыть глаза.

И вот перед ним сидит человек, который указывает на то самое заветное Нечто. Какая разница откуда он — с Того Света или из преисподни. Главное, он говорит дельные вещи. И пусть Бена раздерут черти, если в словах этого субъекта нет сермяжной правды…

Время! Ведь это та самая «Эврика»! Что оно такое? Изучали?! Нет. Человек Земли ни черта не знает о нем. Не знает, что оно из себя представляет. Насколько оно богато и разнообразно. Как протекают процессы внутри него и воздействуют ли они на бытие человека. Какова взаимосвязь времени Земли с Временами других пространств. Какие реальные возможности в поисках братьев по разуму открывает человеку этот механизм взаимодействия…

Да пропади пропадом всякая внеземная цивилизация! Кому она нужна, когда кругом столько дерьма?! Главное — другое. Что оно, Время, может дать на Земле. Кто задумывался? Да никому и в голову не приходило!

А если этот блннолицый скандинав прав? И если действительно, как утверждает он, чтобы человек стал лучше, следует в пучке его времени возбудить нить, совпадающую со временем нормальных людей? Людей со здравым рассудком, с добрым сердцем… То тогда… Тогда жизнь наверняка станет человеческой. Одинаковыми люди не станут конечно. Станут понятливее, совестливее, милосерднее.

«Милосерднее»… — повторил про себя Бен и подумал, что слово больно проповедническое и перед ним сумасшедший миссионер, которого он как последний идиот, развесив уши, слушает уже битый час. Хотя ему давно следовало быть в пути.

— Ну всё?! — спросил он умолкнувшего незнакомца.

Тот вскинул белесые брови.

— Все, спрашиваю?. Довольно сказок! Теперь проваливай! Фолсджер решительно открыл дверцу Ягуара.

— Три! — засмеялся Терье.

— Что «три»? — опешил Бен.

— Ты уже трижды собирался меня прогнать, — объяснил Терье. — Первый раз наставил пистолет…

Бен скосил глаза на соседнее сидение. Кольт лежал на том, месте, куда он его кинул.

— Потом, — продолжал Банг, — тебе пришло в голову задушить меня. Но твои руки вместо того, чтобы вцепиться в горло, стали ощупывать мои карманы. Ты искал сигареты. Покойный, ну тот, вместо которого я сейчас, курящим не был. Я тоже не курю…

Бен посмотрел на зажатую в пальцах сигарету. Запах вьющегося дымка показался ему немного странным. Он полез в карман, куда опустил взятую у блинолицего пачку «Честерфилда». Надпись на коробочке объяснила Бену необычность запаха тлеющего табака. «Изготовлено в Хельсинки по лицензии…»

— А это что? Не сигареты? — ехидно протянул он, повертев пачкой перед носом миссионера с Того Света. Терье кивнул.

— Пришлось заставить Банга вернуться и купить их для тебя, — небрежно бросил он.

— Ври да не завирайся! Ты же сказал, что он окачурился. Не мог же ты…

— Мог, — невозмутимо перебил Терье. — Заставил же тебя отказаться от покушения на мою жизнь.

— Вот как?! Ну что ж, берегись! — Задетый за живое взвился Фолсджер.

Выскочив наружу, он с бешеной силой распахнул дверцу, за которой сидел Терье и… остановился. Потирая лоб, он словно спрашивал себя, что ему здесь было надо? Ведь зачем-то он сюда спешил?

— А да! — вспоминает Бен и, потеряно улыбаясь говорит:

— Со мной такое бывает… Забываю на ровном месте.

Потом, показав на ногу, пожаловался: — Колено болит. Сильно ушиб… Подай аптечку. Она у тебя за спиной.

Усевшись на место, Фолсджер задрал штанину.

— Ого! Вот синячище! — приглашая своего спутника к сочувствию, присвистнул он.

Но Терье на жалобу не отозвался. Он во все глаза смотрел на хорошо просматриваемую отсюда бетонную дорогу. С одной ее стороны мчалась оранжевая «тойота», с другой — на встречу ей несся голубой рефрижератор.

— Сейчас произойдет несчастье, — прошептал Терье.

— С чего бы?

— Водитель легкового автомобиля не видит рефрижератора. Дороги не видит.

— Спит что ли?

— Нет. Он в другом времени. Кстати, он прекрасно видит дорогу. Этот же самый ее отрезок. Но он перед ним совершенно пустой. Такой, каким был вчера. Женщина, к которой он сейчас спешит, и которую не чаял добиться, где-то здесь поцеловала его. Между тем оранжевый штрих «тойоты» уже было проскочил грузовик. И тут, едва заметно вильнув, «тойота» сдуру «клюнула» колесо рефрижератора. Фолсджер зажмурился. Чудовищная сила подкинула неосторожную легковушку в воздух, перевернула ее, ударила оземь и кувырком пустила к подножию горы, сдирая с нее как кожуру с апельсина — двери, крылья, капот. А потом — хлопок, вспышка и озверелый язык пламени.

— Боже! — ужаснулся Бен.

Охромевший голубой рефрижератор, проковыляв метров тридцать, медленно и тяжело бухнулся на бок. Плоская морда его судорожно дернулась, неестественно вывернулась, и, приподнявшись над землей, пучеглазо установилась на свое парализованное туловище… Безлюдная, казалось бы, местность огласилась криками, сбегавшихся к месту происшествия людей.

— Твоя работа? — подозрительно глядя на своего странного пассажира, спросил Фолсджер.

— Нет, — спокойно ответил тот.

— Сейчас здесь будет полиция, — задумчиво говорит Бен. — А она мне ни к чему.

— Да, некстати, — согласился Терье и деловито добавил:

— Тебя не должны здесь взять.

Занятый мыслями о своем спасении, Бен тогда не придал значения словам Банга. Ему надо было как можно быстрей уносить отсюда ноги.

— Сделай что-нибудь. Докажи, что ты с Того Света, — попросил Бен.

Терье кивнул. А в следующее мгновение, показывая Бангу свое колено, Фолсджер произносит: «Ого! Вот синячище!» Сказал и поймал себя на мысли, что он, кажется, уже говорил однажды это не то Терье, не то кому-то другому. И это было точно в такой же обстановке. В его «ягуаре».

Бен поворачивается к молчащему Бангу. Тот по-обидному равнодушен к его болячке. Ему, видите ли, интересней смотреть на дорогу.

— Вот несутся, — бормочет Терье.

Бен тоже смотрит туда. По бетонке цвета волчьей шкуры с одной стороны по-сумасшедшему катит оранжевый овал, имеющий силуэт Тойоты, а с другой, будто ужаленный, ревет и несется голубым носорогом рефрижератор.

«Для миссионера с Того Света эти железные игрушки интереснее, чем человеческая боль», — с досадой думает Фолсджер, расправляя задранную штанину. Ничего не говоря, Бен заводит мотор и, сдерживая на спуске своего норовистого «ягуара», направляет его к шоссе. Скрипя по гравию крутого проселка, «ягуар» недовольно фырчит и ёрзает. Ему бы снова сорваться с места и лететь. Как из Нью-Йорка — легко и мощно. Фолсджер тоже этого хочет. Пожалуй, не меньше «ягуара».

Машине-то что? Дави, на газ и все дела. А он устал. Ему нужно было хотя бы с часок соснуть. Шутка ли, почти восемь часов без передыха, если не считать одной богом забытой заправочной станции, где он наспех опрокинул в высохшую глотку банку кока-колы, разогнал быстрой зарядкой кровь и снова нырнул за руль… Нет, дальше ехать было невозможно. До Хьюстона еще столько, сколько он проехал. Если не больше. И как «ягуар» не упирался он загнал его в густую зелень, что покрывала склон облюбованного им холма. Здесь-то ему и выпала эта честь познакомиться с Человеком с Того Света — Терье Бангом.

III

В Нью-Йорке ему «на хвост» сели легавые Интерпола. Он бы плевать на них не хотел, если бы не знал, что у них в руках Роки.

Роки он верил как себе. Парень крепкий. Знает, что Бен не оставил его в беде. Не впервой. Этот же раз все как-то складывалось не так.

Бен просто не мог себе представить, как легавые вышли на Августа. Роки дело провернул чисто. Он грязно не делает. Из полицейского управления, на участке которого обнаружили догоравшую машину и ту полумертвую бабу, свой человек сказал Бену, что сыщикам до скончания века не найти следов преступника. Ухватиться не за что. Пострадавшая назвала фамилию своего убийцы. Особых примет не указала. В памяти компьютера данных о типе с сообщенной фамилией не оказалось… Пока его будут разыскивать — свидетель отойдет в лучший из миров. Состояние раненой безнадежное… Вечером тот же человек из полицейского управления, разыскав Фолсджера, огорошил его неприятной новостью: «Дело забрал Боб Мерфи».

Дальше все складывалось хуже и непонятнее. Поздно ночью, в номере отеля, где остановился Бен, его поднял с постели один из парней, кому он поручил заняться больницей, куда поместили умирающую Зузанну Лонг.

«Взяли Роки, — шептал парень. — Я сам его видел. Фараоны привозили его в клинику на опознание… Стерва как-будто специально его ждала. Опознала и испустила дух».

Самым невероятным, странным и подозрительным было другое. Если, конечно, этот парень не напутал. Оказывается, сегодня, еще до выхода дневных выпусков газет, где сообщалось о происшествии на свалке, в клинику приезжал агент Интерпола с фотографией Августа Ксантопуло. Вспомнив об этом, Бен резко повернулся к стоявшему у дверей парню.

— Во сколько, говоришь, приходили легавые в больницу?

— Днем. Минут пять первого… Фараон был один… Так мне сказал санитар.

— У него в руках была одна-единственная фотография? — продолжал допрашивать Фолсджер.

— Да. Одна карточка Роки… Так мне сказал санитар.

— Он что знал Августа?

— Нет. Он как только заступил на дежурство, зашел в ту палату и успел рассмотреть карточку, которую фараон держал перед больной. В общем тот, кого арестовали, и тот, кто был на фотографии, — одно лицо. Так сказал мне санитар, — объяснял парень.

— Значит, было пять минут первого? — напряженно размышляя, переспросил Фолсджер.

— Так мне сказал санитар, — подтвердил парень.

После некоторого раздумья Фолсджер решительно направился к телефонному аппарату. Назвав нужный номер, он попросил звонить до тех пор, пока не ответят. Ответили почти сразу.

— Извини… Дело неотложное… Один вопрос. Когда Боб у вас забрал дело? Если можно, точное время.

На другом конце почти без паузы ответили.

— Ты не путаешь? Спасибо, — и Бен бросил трубку.

Что-то не связывалось. Зузанне Лонг Боб предъявил фотографии Августа за четыре часа до того, как забрал дело себе. Примерно в то же время фараоны Интерпола долго копались на квартире Векселя. Вероятно, Боб каким-то образом сумел увязать между собой два убийства. Но каким образом? Как он мог выйти на Августа?.. Недоумение незаметно переросло в беспокойство. Хотя внешне причин для него не имелось. Нечто витало в воздухе, но еще не произошло. И откуда взялось это «нечто»? Почему, спрашивается, должно оно произойти?

«Действительно, почему?» — снова укладываясь в постель, спрашивал себя Фолсджер.

Брать на себя два мокрых дела Август не станет. На женщину согласится. Сошлется на ревность или еще на что. Но под Векселем — не подпишется… Сам разберется. Топить себя ему нет никакого резона.

На этих весьма убедительных доводах осоловелое дремой сознание Фолсджера забуксовало. Странно вильнув, оно соскользнуло в вязкую мглистость глубокого колодца. Летело легко, плавно. Словно сброшенное сверху перышко. Но Бену такой полет особого удовольствия не доставлял. Он-то парить не мог. Он — падал. Пусть не стремительно, пусть не камнем. Какая разница как падать в бездонные тартарары. Все равно там, на дне, стукнешься так, что мозги серыми брызгами облепят грязные стены. Руки, тщетно пытавшиеся в черном месиве уцепиться за зыбкие шероховатости колодца, нащупали чьи-то, сучившие в агонии ноги, Задрожавшие пальцы побежали выше — изуродованное тело, залитое липкой кровью лицо, расколотый череп.

«Так это же я!» — с ужасом отшатнулся он и, во всю мочь дернувшись, упал на дно.

«Всё. Амба!» — сморщившись от боли в боку, шепчет он себе.

Открыв глаза, Бен в первую минуту не понял, где находится, куда его кинуло. Вместо колодезного полумрака с затхлым запахом тины, плесени и сырости — залитое солнцем пространство. Вместо квадратного клочка ночного неба над головой — ослепительная белизна. Вместо осклизлой слякоти и гнилостной жижи — сухой ворсистый настил и ниспадающий сверху роскошный гобелен… Потом все сразу прояснилось. Все стало на свои места… Он в номере отеля и со сна свалился с кровати на пол. То, что он принял за богатый гобелен, оказалось свесившимся с кровати гостиничным покрывалом. Сообразив в чем дело, Фолсджер скривил рот в улыбку. В другой раз он бы вдоволь посмеялся. Сейчас же было не до смеха.

На душе тяжело, тревожно. Из головы не выходил неожиданный и более чем странный арест Августа. Да и сон ему не нравился. Он вроде предостерегал, сулил недоброе. И это недоброе Бен связывал с Роки.

Тягостное чувство страха не отпускало его весь этот и весь следующий день. Будто вот-вот должно что-то произойти. Вопреки здравому смыслу. Так оно, в сущности, и получилось.

* * *

Беда шла от Роки. Если бы это было не так, полицейские сели бы ему «на хвост» раньше. Ещё в Хьюстоне. В тот самый день, когда он приехал на виллу Джона Пойндекстера, где собралась почти вся его команда.

Кто ему там подсунул эти газеты, Бен не помнил. Да это было неважно. Важно было другое. За ним все эти дни никто не следил. Началось здесь, в Нью-Йорке. После ареста Августа. А Август знал немало. Особенно по делу, о котором в тех газетах рассказывалось. А рассказывали они о том, что одному из репортёров агентства Франс-Пресс удалось добыть факты, проливающие свет на подлинные причины авиакатастрофы, в которой вместе с пассажирами погибли премьер-министр Тонго исопровождающие его высокопоставленные чиновники.

«Нет, не техническая неполадка, не случайный пожар и отнюдь, не роковое недоразумение сбросили в волны Средиземного моря самолет со 145 душами ничем неповинных людей, — писала одна из газет. — Они стали жертвами злодейского преступления, осуществленного руками наемных убийц деловых кругов США, ФРГ и Италии. Симптоматично, что в ту самую минуту, когда наземные службы потеряли связь с самолетом, в Тонго вспыхнул кровавый путч. Вооруженные до зубов бандиты перебили почти всех членов правительства, надругались над их семьями, покалечили и бросили в тюрьму президента. Именно в ту самую минуту был нанесен смертельный удар пришедшему недавно к власти правительству, сформированному из представителей прогрессивной партии Национального возрождения».

Корреспонденту Франс-Пресс удалось тайно встретиться и побеседовать с министром полиции уничтоженного правительства, которому чудом удалось бежать от путчистов. Министр сделал следующее заявление:

«В происшедшем я с полным основанием и ответственностью обвиняю обосновавшиеся в Тонго крупные промышленные, аграрные и банковские корпорации США, ФРГ и Италии. Приближался конец их бесконтрольной деятельности и баснословным прибылям. По возвращении из-за рубежа премьер-министра, наше правительство должно было обнародовать, по существу, уже принятый закон о национализации всех иностранныхпредприятий.

По агентурным сведениям моих сотрудников и имеющимся у меня документам, главы иностранных монополий выделили огромную сумму денег для организации беспорядков в стране и наема головорезов из числа отслуживших в карательных частях американской армии, в целях создания ударного отряда, который в условленный день и условленный час при поддержке уже известных местных марионеток должен смести наше правительство. Руководство всем этим грязным делом было поручено совладельцу суперфирмы „Марон и K°“, хорошо известному в гангстерском мире Бенджамину Фолсджеру…

В моих руках находится радиоперехват переговоров Фолсджера с неустановленным нами гангстером по имени Август. Последний сообщил: „Бомба подложена“. На что Фолсджер сказал: „Отлично, Август. Как сработает, начнем и мы…“

Ни я, ни мои сотрудники не знали о какой бомбе идет речь и где она подложена. Только часа через два мне принесли очередное сообщение, выловленное из той же радиоволны. Неизвестный Август докладывал буквально следующее. „Бен, устройство сработало. Черномазый премьер улетел к праотцам“. Фолсджер бросил в эфир две фразы: „Хорошо. Начинаем и мы…“

Спустя считанные минуты, в Тонго вспыхнул мятеж. Кровавая расправа над нами…»

Прочитав статью, Фолсджер по напряженному молчанию присутствующих понял — ждут его реакции. Признаться, Бен здорово перетрусил. От двери к нему направлялся один из новых его приятелей. «С чего бы это он?» — тревожно пронеслось в голове и, вспомнив, что парень, наверное, несёт ключи от его же собственной машины, которую тот попоручению самого Бена отгонял в свою мастерскую, чтобы поменять там электропроводку, успокоился. Обернувшись навстречу идущему он с хорошо разыгранной растерянностью произнёс:

— Хоть нигде не появляйся… Сразу начинают вешать на мою шею всех собак.

— А что такое? — поинтересовался хозяин автомастерских.

— Да вот Европа шьет мне революцию в Африке, — помахивая газетой, объяснил он.

— Ого! — удивился тот.

Фолсджер, вдруг глянув на часы, спохватился.

— Бог ты мой! — вскричал он. — Мне же сегодня в гости… Пока, ребятки. Я побежал.

По дороге домой Фолсджер остановил машину у ночного бара, где обычно пропускал бокальчик-другой легкого вина.

— Как всегда, мистер Фолсджер? — приветливо улыбаясь, спросил бармен.

Бен отказываться не стал. И мгновение спустя, бокал с напитком трепетал у его пальцев. Не обращая на него внимание, Фолсджер в задумчивости извлек из бокового кармана записную книжку, вырвал листок и что-то на нем написал.

— Дружище! — подозвал он бармена. — Сделай еще одолжение. Позвони по этому телефону. Позови к телефону Джона Пойндекстера. Только его и никого другого. Скажи, его просит друг из Оттавы. Понятно?..

Ему во что бы то ни стало надо было снова связаться с виллой и без свидетелей, ухо в ухо, переговорить с её хозяином. Ни бармен, ни Пойндекстер долго себя ждать не заставили. Бармен протянул трубку Бену.

— Говорит, что Джон Пойндекстер.

Бен осторожно кашлянул.

— Кто у телефона? — донесся до него голос приятеля.

— Я, — мрачно отозвался Фолсджер. — Ты, надеюсь, все слышал?.. Ничего не пропустил?.. Сегодня же мотай туда. Где найти Роки — знаешь. Попытайтесь договориться с «писателем». Если не удастся, отправьте его отдыхать. Найдите говоруна и заткните ему фонтан… Не скупитесь. Счастливого пути…

Полицейские сидели боком к их шумной компании. Поза для наблюдения совсем неудобная. Они прямо-таки извертелись.

А Бен был оживлен, шутлив, остроумен. И никто, ни за что не догадался бы, что каждый нерв его сейчас донельзя напряжен, возбужденные мысли блуждают не здесь и внутреннее зрение его устремлено в противоположный угол зала, где два субъекта, по-хозяйски рассевшиеся у самой двери, держали Фолсджера на ушке. Их колкие, бросаемые украдкой, профессиональные взгляды жгли ему плечи.

…И тут он увидел ее. Как он мог забыть о ней?1 Это же вчерашняя «конфетка». Потрясающая красотка, с которой он познакомился в ночном баре отеля. Она была там с группой непонятных ребят. Кажется, студентов. Бен с ней несколько раз потанцевал, а затем у стойки буфета угощал легким сухим вином. Девушка сама остановила свой выбор на нем. Они не успели еще толком поговорить, как ее компания поднялась из-за стола, собираясь покинуть бар. «Доли! — окликнули девушку. — Пошли. Пора». Тогда-то Бен и предложил ей прийти сюда… Если бы не проклятый «хвост», он не забыл бы о ней.

Фолсджер видел, как она уверенно, легко пружиня на ковролите стройными ножками, идет к нему. Его неизменный собутыльник и верный товарищ в делах Джон Пойндекстер со своей очередной подружкой, сидевшие лицом к выходу, первыми обратили внимание на Доли.

— К нам в невод русалка плывет, — пропел Джон и в то же самое время Фолсджер услышал над собой голос Доли.

— Ты что же, Бен, даже не обернешься?

— О, Доли! — с юношеским восторгом, вскакивая с места, воскликнул он. — А я, признаться, отчаялся, — чмокнув ее в щечку, солгал он.

— Неправда. Ты меня не ждал, — без тени претензий сказала Доли.

— Выходит, Бен — лгунишка? — пищит подружка Джона.

— Во-первых, если бы это было не так, он сел бы лицом к двери. Во-вторых, рядом с ним меня дожидался бы свободный стул…

Фолсджер разводит руками. Мол, против логики он бессилен и целует Доли еще раз.

— Не подлизывайся, — глядя на тащившего стул кельнера, говорит она.

Усаживая ее, Фолсджер не преминул добавить: знай, что она идет к нему, он не только бы обернулся, а побежал бы к ней навстречу.

— Опять неправда, — засмеялась Доли.

— Получай, Бен, вторую оплеуху, — потирая руки, прыснул Пойндекстер…

Пропустив мимо ушей реплику Джона, Доли непринужденно продолжала свою мысль:

— Доктор психиатрии Балтиморского университета, сэр Харрис, у которого я специализируюсь, объявил на весь факультет, что я взглядом, заметьте, одним взглядом, могу поднять мертвеца. А вот его не смогла.

Бен с восхищением смотрел на девушку, которая, судя по чему-то неуловимому, смущалась незнакомой компании, но держалась свободно, с достоинством.

— Да, я совсем забыл! Доли — врач, — объявил Фолсджер.

Доли лукаво посмотрела на Бена.

— Врачом я буду через год. Здесь же, в Нью-Йорке, я пока на практике… И вообще не надо за меня обо мне… И в конце концов ты собираешься меня кормить?..

Фолсджер уже не обращал внимание на докучливое поглядывание ищеек.

— Бен, — вдруг сказала Доли, — здесь как-то неуютно. Ты не находишь? Как будто кто смотрит тебе в спину, а оборачиваешься — никому до тебя нет дела… Может, мне кажется?

— Нет, не кажется, — шепнул он. — Это меня высматривают.

— Вот почему ты так напряжен.

— Заметно?

— Нет. Просто я чувствую.

— Ты удивительная девушка, Доли, — выдохнул он.

Никто за столом на них не смотрел и не прислушивался о чем они перешептывались. Все порядком нагрузились, уходили танцевать или были увлечены своими разговорами. Фолсджер спросил, где в Нью-Йорке Доли остановилась. Оказалось, она снимала комнату на 30-й улице, неподалеку от его потайной «норы», куда он собирался бежать от полицейских.

— Ты хочешь улизнуть? — прижимаясь к нему, спросила девушка.

— Я найду тебя, Доли… С ними не оставайся. Уходи после меня минут через десять… Знай, в любом случае тебе ничего не грозит. Ты мне веришь?.. Умница.

Сжав на прощание ее доверчивую ладошку, Фолсджер поднялся. Он, не торопясь, зашагал в сторону туалетных комнат. Полицейский, читавший газету, стал поспешно ее складывать, а другой степенно пошел по курсу, взятому Беном.

Здесь, в этом ресторане, Фолсджер знал все ходы и выходы. Не исключено, что и «хвост» о них был осведомлен. И тем не менее он должен провести их. Там, за тяжелой драпировкой, длинный, широкий коридор. Уборные находятся в конце его, а в самом начале, сразу направо, небольшая дверь в подсобное помещение кухни. Фолсджер нырнул в нее и нос к носу столкнулся с кухонным рабочим. Тот разинул было рот, чтобы спросить, что мол, мистеру угодно, но Фолсджер, сунув ему в руку стодолларовую ассигнацию, властно произнес:

— Ты все время был здесь. Никого не видел… Понял?!

Фолсджер по-кошачьи бесшумно пробежал подсобку и шмыгнул в другую дверь, за которой находилась лестница, ведущая на цокольный этаж, где размещался оркестр… В оркестровку Бен, разумеется, заглядывать не стал.

Вот наконец и машина. Выезжая, Фолсджер краем глаза засек выбегавших из ресторана своих незадачливых ищеек. Они, вероятно, тоже его заметили. Но нагнать вряд ли бы сумели. Сейчас они сообщат дорожным полицейским патрулям, обложат аэропорты и железнодорожные вокзалы.

Проехав мимо пустых такси, стоявших у какого-то бара, Бен вильнул в ближайший проулок, где и бросил свою машину. Дальше до своего потайного убежища он добирался в таксомоторе. Там, в подземном гараже, его ждал недавно купленный им мощный зверь. Красавец «ягуар». Он поможет ему удрать из Нью-Йорка. Пока свора легавых будет рыскать по аэропортам и вокзалам, он на своей гончей убежит далеко-далеко. Так он решил еще в ресторане. И там же решил, что лучше всего «рвать когти» в Хьюстон, где он мог залечь глубже подводной лодки.

Как только он вырвался из ресторана, все у него складывалось на редкость удачно. Никакого страха не испытывал. Даже и не думал о своих преследователях. Он думал о Доли. О том, как она быстро разобралась во всем. И все поняла… Все-таки удивительными способностями обладают люди. Доли, Вексель… И таких немало. Бог изощряется, как хочет. А Бог ли?..

Поглощенный этими мыслями, он вдруг обнаружил, что «ягуар» его вынес за город. Мысли как-то сами собой перескочили на Августа. Сомнений не оставалось. Непонятно по каким мотивам, но Роки его заложил. Других причин для слежки быть не могло. И тут по сердцу Фолсджера пробежал холодок. Он вспомнил о записке Марона и о чеке, выписанном им на имя Ксантопуло, которые он, Фолсджер, сам вручал Августу… Если Бобу обо всем стало известно, то страшно подумать, чем для него и Марона закончится вся эта история…

Герман не преминет дать ему взбучку. Снова станет упрекать в том, что он, Фолсджер, не разбирается в людях и когда-нибудь собранный им сброд погубит их. Сам же Герман обладал редчайшим нюхом на людей. Человека чувствовал, как волк далекую течку. Сказать: он видел людей насквозь — значит ничего не сказать Такое говорят о каждом втором. Марон же видел человека на перспективу. Точно определял: можно положиться или нельзя. Следует с ним поддерживать отношения или лучше держаться подальше. Проведет в обществе незнакомца несколько минут и скажет о нем, как в воду посмотрит. Причем категорически. Что удивительно, никогда не ошибался.

На Роки, которого Фолсджер привел к тестю, чтобы познакомить, Марон за весь вечер бросил от силы пару мимолетных взглядов. Однако стоило Августу уйти, Герман подозвал к себе зятя и к неописуемому его удивлению заявил:

«Этого субъекта, Бен, я не хочу видеть в своем окружении. Тебе тоже советую держать его на расстоянии».

«С Роки, — ехидно думал Бен, — старый плут дал маху». Ведь в самые трудные минуты Марон вспоминал именно о нем. Просил подключить к делу «того субъекта».

Марон Августа иначе не называл. «Тот субъект» — и баста. И был, по всей видимости, прав.

…Через шесть с половиной часов, когда едва забрезжило, он почувствовал, что засыпает. И как распалившийся «ягуар» не артачился, Бен загнал его в кусты какого-то холма. Наглухо закрыв дверцу, он устало откинулся на сидение и моментально провалился в сон.

II (продолжение)

— Не туда. В обратную сторону. За рефрижератором! — положив ему руку на плечо, приказал Банг.

— Мне туда не нужно.

— Знаю. Но там тебя задержат.

Бен резко вывернул руль «Ягуар» послушно развернулся и, рыкнув, пустился нагонять голубой рефрижератор.

— Да, с чего ты взял, что меня задержат? — дошло вдруг до Бена.

— Я все знаю про тебя. И что было. И что будет… Ты все еще сомневаешься во мне?

«Еще один чудо-тип», — подумал Фолсджер, не лишая себя удовольствия полюбопытствовать по поводу своего недалекого будущего. Банг не стал артачиться.

Фолсджер услышал все то, что вместе с Мароном пережил ровно два года назад.

…Теперь он не думал о Банге, как о патлатом шарлатане. Теперь ему всё представилось в ином свете. Прощальное письмо исчезнувшего Терье, со вложенной в него бумагой-секретом и не менее загадочная его деятельность с обезьянами и туземцами, то и дело напоминали о себе…

После того, как он свернул за рефрижератором, Терье подробно расписал ему сценарий его дальнейших действий. Заставил гнать назад, в Нью-Йорк. Лучше, оказывается, если возьмут его там, а не здесь, на дороге. Посоветовал не скрываться и не осложнять Интерполу процедуры ареста. Чем скорее его задержат, тем лучше. Никакого нонсенса в этом нет. Если он, Банг, сейчас поможет ему скрыться, а это в его силах, то дело повернется плохо для Марона. Одному Марону не выкрутиться. Слишком тяжкие и очевидные улики. Бену же, кроме четырех месяцев тюрьмы, ничего не угрожает. У него там будет шанс облегчить свою участь и участь своего тестя. И наконец последнее. Он, Терье Банг, не умоет руки. Он сумеет наладить с ним связь и в тюрьме.

— Нет таких стен на Земле, какие я не смог бы открыть, — сказал блинолицый.

— Хорошо, пусть будет по-твоему, — после долгого раздумья, взвесив все «за» и «против», согласился Фолсджер.

— Ну и похвально, — сказал Терье и твердо добавил:

— Пока ты будешь отсутствовать, я поселюсь в твоей «норе», что на 30-й улице…

— Откуда ты о ней знаешь?

Терье многозначительно усмехнулся и, не меняя повелительной интонации, продолжал:

— Оставишь мне денег. А главное, сведешь с кем-либо из ученых.

— Сожалею, Терье, но с этой братией я знакомств не вожу, — искренне огорчился Фолсджер. Хотя! — он стукнул себя по лбу, — есть! Доли!.. Учти, она не химик, а психиатр. Заканчивает университет Джона Гопкинса. Знаменитый университет. Кое с кем Доли сможет тебя свести…

С Фолсджером произошло все буковка в буковку по расписанному Бангом сценарию. Почти четыре месяца, точнее 103 дня, его в своих лапах мял Боб Мерфи. Легко сказать 103 дня. Он чувствовал себя измотанным на все 103 года… А для Терье все это время пролетело, казалось, одной секундой. Он встретил его с удивительным спокойствием. Никаких приличествующих случаю эмоций. Словно Бен выходил в соседнюю комнату за какой-то безделицей и, прихватив ее, тотчас же вернулся…

Банг же, по мнению Фолсджера, здорово изменился. Внешне, разумеется. Ухоженный, фатоватый, аккуратный. От прежней неряшливости — ни следа. Разве только в привычках. Их никакая парикмахерская, и никакой портной не изменят.

На диване, телевизоре, журнальном столике и в креслах валяются кучи исписанных бумаг, журналов и книг. К этим журналам и книгам Фолсджер не прикоснулся бы ни при какой погоде. Издания скучнейшие. Ни одной человеческой иллюстрации—красивой женщины, аппетитного тела… Что читать, конечно, дело хозяйское. На вкус и на цвет товарищей нет. Но порядок, элементарный домашний порядок должен быть…

В углу под помутневшей от грязи и прожженной в нескольких местах полиэтиленовой пленкой, стояли и лежали штативы, реторты, мензурки, горелка, мешочки с порошками и прочая утварь химических лабораторий, Из-под этого хлама в разные стороны разбегались застывшие струйки потеков бурой жидкости. Край журнального столика был обуглен. По всей вероятности, горел. Обивка кресел в жирных пятнах. На одном из них лежал видавший виды слесарный молоток.

— Во что ты превратил мою квартиру? — брезгливо сморщился Фолсджер.

Незамедлительно последовавший ответ своей идиотичностью обескуражил чистюлю Бена.

— В лопату, — небрежно бросил Терье.

Фолсджер подумал, что он ослышался.

— В лопату, — лукаво ухмыльнувшись, повторил Терье, которой, как у вас говорят, гребут деньги… Я же должен тебя отблагодарить.

Подняв край драного полиэтилена, прикрывающего склад химической дребедени, Банг извлек оттуда две шестеренки. На вид одинаковые, они имели разный вес. Существенно разный. Кивнув на ту, что тяжелее, Терье сказал:

— Эта стальная. Вес ее 125 граммов… Другая весит всего 22 грамма. Она из пластмассы. Моего замеса.

Потом Терье молча стал отодвигать кресло, на котором валялся молоток…

«Боже! Идиот!» — чуть не вырвалось у Фолсджера. Под креслом на войлочной подстилке стояла наковальня. Небольшая, правда, зато массивная. «Догадливый, — ехидно про себя отметил Бен. — Подстелил-таки…»

Банг положил деталь на наковальню, взял молоток и скошенной его частью со всей силы ударил по ней. На месте удара появилась полоска вмятины. Продемонстрировав это, Банг принялся за зубчатку, сделанную из пластмассы. Следов удара на ней Бен не обнаружил.

— Нужна сила разовой мощностью в 25 лошадиных сил, чтобы на ней возникла вмятина. Причем эта штука, в отличие от подобных ей пластмассовых, не раскалывается, а расплющивается. Моя пластмасса обладает качеством ковкости.

— Сколько атмосфер тебе понадобилось, чтобы выдавить одну такую деталь, — бесцветно спросил Фолсджер.

— Не знаю, — растерянно пролепетал Банг. — Не подсчитывал… Ну, какую долю атмосферы, по-твоему, может составить ручная трамбовка?

— Обычная ручная трамбовка? — задумывается Фолсджер и вдруг, словно опомнившись, тянет: — Что-о-о?!

— Да, да. Примитивная ручная трамбовка.

Банг снова полез в свой склад. На этот раз он вытащил небольшую фарфоровую ступку, покрытую фанерой, на которой лежала сделанная из белой жести формочка шестеренки.

Поставив ступку на стол и постелив рядом с ней порядком запачканную клеенку, он снова принялся шарить под полиэтиленовой пленкой и звякать спрятанными под ней склянками.

«Наверное, пестик ищет», — предположил Фолсджер. И ошибся. Терье выложил на клеенку кисточку и два флакона. Пузырек из темного стекла был наполнен жидкостью по самое горлышко, а из светлого — наполовину. Его-то первым Терье и взял. Вылив содержимое в формочку, он кисточкой тщательно и довольно долго промазывал каждую зазоринку. Отложив ее, Терье потянулся к фарфоровой чашечке ступки.

Фолсджер не без любопытства заглянул в нее. Ничего особенного в ней не было. Желтый комок глинистой массы — и все. Терье ткнул в нее деревянной частью кисточки. Она вошла туда легко, как в масло. Вытягивал же он ее с заметным усилием. Как только он ее оттуда вытянул, масса, словно досадуя, причмокнула. В унисон ей Банг щелкнул языком. Очевидно, так выразил удовлетворение своим замесом. И в это желтое тесто он опрокинул содержимое темного флакона. От соприкосновения с жидкостью, масса вспыхнула ослепительно синими язычками огня и стала расползаться. Подхватив свободной рукой никелированную плоскую железку, которой врачи прижимают язык, чтобы рассмотреть горло пациента, Терье стал усердно размешивать шипящую и брызжущую голубыми искрами, ставшую темно-коричневой массу. В формочку она лилась густым сиропом. Только от этого сиропа одуряюще пахло едкой гарью. Фолсджер и Банг закашлялись. Из глаз горошинами посыпались слезы. Бен отскочил к двери. Терье же с места не сдвинулся. Он продолжал свое дело. Закрыв заполненную формочку крышкой, он несколько раз надавил на нее и впервые за все это время обратился к Фолсджеру:

— Засеки время. Через пять минут вскроем, — тяжело дыша, сказал он.

Бен тоже задыхался. Гортань его словно забило молотым стеклом. От нехватки воздуха глаза вылезали из орбит, сердце вот-вот могло разорваться. Он хотел крикнуть и не смог. Банг потащил его на кухню. И там всучил бутылку из-под пепси-колы.

— Отхлебни и ополосни рот. Станет легче, — спокойно сказал Терье.

Насколько Фолсджер помнит, на полоскание сил у него не хватило. Он тут же выплюнул, чтобы вздохнуть. И… свободно вздохнул. Ощущение того, что глотка забита стеклом, прошло, но внутри по-живому скребли напильником.

— Теперь еще глоток и пополоскай глубже. Раствор безвкусени безвреден. Не бойся.

Фолсджер повиновался. Тем более, что Банг делал то же самое. Гортань приятно обдало холодком. Напильников в горле как не бывало. Воздух на кухне казался таким, каким он бывает после грозы — чистый, насыщенный озоном и свежестью. «Еще бы! — перевел дух Бен. — После такого и параша покажется нектаром».

Потом по совету Терье он самую малость этого чудодейственного напитка, называемого химиком нейтролитом, принял внутрь. Все окончательно вошло в норму.

— Страшно токсичная процедура, — посочувствовал Банг. — Ничего не поделаешь. Надо терпеть, если хочешь лопатой грести доллары. Эта штука принесет тебе громадные доходы.

Бен отмалчивался. Он прекрасно представлял себе перспективы этого нового дела. Кого, собственно, не заинтересуют сверхпрочные, не боящиеся коррозии и в пять раз легче прежних машины, механизмы и устройства любого вида и класса? Пентагон все свои заказы перекинет на их с Мароном предприятия… Но тертый и перетертый миром бизнеса Фолсджер высказываться не торопился.

— Кто у тебя прибирает в квартире? — спросил он.

— В лаборатории, то есть, в гостиной, — поправил себя Банг, — я сам. А здесь и в спальне — Доли.

Занятый своими мыслями, Бен не придал значения последним словам Терье.

— То-то я смотрю на кухне порядок, — отрешенно блуждая взглядом по кухне, оценил он.

Банг посмотрел на часы.

— Пора, — объявил он и кивком головы пригласил Бена следовать за ним.

Зубчатка ничем не отличалась от предыдущей. Ни внешним видом, ни другими качествами. Бен обрушивал на нее удары один сильнее другого. После каждого придирчиво осматривал, отыскивая трещинки или зазубринки.

— Напрасно, — остановил его Терье. — Для нее твои удары, что комариный укус слону. Хотя должен заметить, она еще не прошла специальной обработки.

— Насколько сложна технология изготовления такой пластмассы? — поинтересовался Бен.

— Особой сложности нет. Обычные, известные вам процессы крекинга, адсорбции и так далее. Весь секрет в рецептуре соединений и последующей обработке…

— Не пудри мозги, Терье. Во сколько обойдется мне такое предприятие?

— Стоимость его вместе с очистными сооружениями будет эквивалентна стоимости двух крупных современных химических заводов.

Фолсджер задумался.

— Хорошо, — подводя итог своим размышлениям, сказал он. — Подготовь расчеты. Будем говорить с Мароном. Его это заинтересует.

— Они давно готовы, Бен, — сообщил Терье и вдруг засуетился. — Сейчас прискачет Доли. Она мне запрещает заниматься этой химией дома…

Терье все стал прятать. Открыл форточку. Потом, набрав в рот нейтролита, побрызгал в комнате. Так делают хозяйки, готовясь мести пыльный пол.

— Ты что, боишься ее? — удивился Фолсджер.

— Кого? Доли? — блинолицая физиономия Терье расплылась розовой, радостной улыбкой. — Она прелесть. Я люблю ее, Фолсджер.

Бен театрально плюхнулся в кресло.

— Да ты что?.. Она знает, кто ты?..

— Знает.

— Может, поэтому и любит?

Его глаза затравленными зверьками заметались вокруг Фолсджера. Беспомощные, они ищут поддержки, просят пощады.

— Не дуымаю, — потерянно промямлил он.

— Тебе предстоит сложная работа, а ты нюни распустил, — укоряет его Бен.

— Мне нужна она, Фолсджер. Без нее я пуст. Бессмыслен… Как оборванная на полуслове фраза, струна, тлеющий костер…

— Понимаю, понимаю, — остановил его Бен. — Все мы этим заболеваем. Это не смертельно. Рано или поздно любовь проходит… У тебя же не пройдет никогда… Ты уйдешь к себе и воспоминания о ней будут делать из тебя звонкую струну, пылающий костер, совершенную фразу…

— Как же так? А Доли? — возмутился Банг. — Она же потухнет.

«Вот самомнение!» — ахнул Фолсджер и, поразмыслив, постарался сформулировать ответ в ключе влюбленного Банга.

— Ее утешит отсвет несостоявшейся любви.

— Утешит ли? — засомневался тот. — В общем, Фолсджер, я запросил рассмотреть возможность перемещения Доли в нашу Вселенную. Передал модель ее данных…

Бен ничего не успел сказать ему на это. В дверь позвонили.

Терье сорвался с места.

— О нашем разговоре — ни слова, — предупредил он на бегу.

— Опять алхимией зани… — шутливо-грозный голосок Доли внезапно осекся.

«Терье поцелуем замкнул ей губы», — догадывается Бен.

— Сумасшедший, закрой хоть двери, — счастливо задыхаясь, говорит она и громко спрашивает.:

— А где наш знаменитый узник?

— В комнате, — бурчит Терье.

Дробный стук каблучков и на порог, как на ветку, вспархивает Доли. Фолсджер жмурится. Перед ним стояла все та же и совсем не та девушка.

— Малышка, ты была потрясающей девочкой… — говорит он.

— Что, стала хуже? — встрепенулась Доли.

Фолсджер покачал головой.

— Стала оглушительно потрясающей.

Доли целует его в щеку и, вложив ему в руки цветы, чирикает:

— Со свободой.

Терье тянет Доли к себе.

— Доли! — воздев руки к небу, кричит Бен. — Уйми скандинавца. Я в ревности страшен…

— Ничего у тебя не выйдет, — прижавшись к Терье, принимает она игру. — Нас двое, а ты — один.

— Я смотрю, птички без меня спелись.

Если по правде, он действительно был уязвлен. Что она в нем нашла? В нем же ничего такого, нет. Она — другое дело. С Луны увидишь. Этих баб не поймешь. Хотя он считал, себя их знатоком. И всю их слабую половину делил на три категории. Женщины — жены; женщины — постельные конфетки, благодаря которым жизнь не кажется пресной, и остальные женщины, что безразличны мужчинам, если они, конечно, не на взводе.

Четыре месяца назад Доли ему казалась изумительнейшей из конфеток. А сейчас он ее не узнавал. Конфетка, конечно, но с домовитостью жены. Очаровательное домашнее животное…

— Спелись, — мяукает она, — и давно.

Терье от нее без ума. Сразу видно. А она? Как бы там ни было, он не собирался вставать между ними.

— Кстати, мальчики, — верещит Доли, не выпуская уткнувшегося в нее Терье, — у нас три события. По моим подсчетам, сегодня ровно семьдесят дней, как мы «спелись», — извернувшись, Доли целует Банга в ухо. — Это — первое. Снова с нами знаменитый Бенджамин Фолсджер. Это — второе… И третье… Я получила гонорар 320 долларов. За опубликованную сегодня статью «Психика и Время: есть ли взаимосвязь?»

Терье крикнул «Ура!», подхватил Доли на руки и завертел по комнате.

— Итак, мальчики, подведем итог. Три события плюс 320 долларов… Что из этого следует? — спрашивает Доли.

«Прокутить!» — чуть ли не одновременно орут они.

— Одевайся, мавр! Мы пойдем в тот самый ресторан, откуда ты бежал, Бен, — распоряжается Доли.

— О'кэй, ребятки, — потухшим голосом говорит Банг.

— Вы поезжайте, а я присоединюсь к вам позже. У меня через полчасавстреча с профессором Кавадой.

— Отложи, — просит Доли.

— Не могу, дорогая… Прости… Кавада здесь проездом Нам предстоит обсудить один важный вопрос.

Потом растерянно-виноватое лицо его поворачивается к Фолсджеру.

— Честное слово, Бен, не могу… Я же приду. Только попозже.

— Не понимаю, — без наигрыша, с отчужденной интонацией в голосе говорит Фолсджер. — Пригласи его тоже.

— А можно? — наивно спрашивает Банг.

— Доли, я же сказал: он — мавр.

— Дурачок, конечно можно.

— Тогда я его притащу. Обязательно… Захвати журнал со своей статьей. Он занимается Временем…

Доли радостно засмеялась.

Они сели на то же самое место. Только теперь их разделял стол и отсутствующий Терье Банг. О чем бы между ними не заходил разговор, Доли ухитрялась, скорее всего, бессознательно, увязывать его с Терье. Даже когда речь зашла о его, Бене, темном прошлом и гангстерских связях, о которых, пока он сидел, судачили газеты, она сумела ввернуть точку зрения на все это своего блинолицего альбиноса.

Доли, по всей вероятности, не терпелось из первых рук узнать, что в тех газетных историях было хорошо поджаренными небылицами, а что — правдой. Ведь и то и другое делали его героем континента. Любой, узнай его сейчас, стал бы любопытствовать. Правда, кончилось бы все это для любопытного быстро и печально. Такое любопытство требует либо наглости, либо уверенности в дружеском расположении того, кем интересуешься. Доли имела право на такой вопрос. И совсем не потому, что Бен питал к ней когда-то слабость. Просто он имел случай убедиться в ее порядочности.

— Скажи, Бен, хоть немножко правды есть в том, что писали о тебе? — спросила она.

— Не немножко, — усмехнулся он.

Едва заметная тень, пробежавшая по ее лицу, заставила Фолсджера объясниться обстоятельней. Раз и навсегда поставить все на свои места.

— Слушай, малышка, — твердо произнес Бен, — если бы я не знал тебя, то я мог бы отделаться от тебя фразой: «Это не твоего ума дело. Занимайся тряпками и косметикой… Чем хочешь, только не суй нос в мужские игры…»

Глаза Доли округлились.

— Надо же, — прошептала она. — Но я подумала о другом, Бен Представила себе, в какую историю я могла влипнуть в тот вечер, окажись вместо тебя кто другой. Вот что меня испугало… Тогда, признаться, у меня никакого страха не было. Ты меня сразу успокоил. И я тебе сразу поверила.

Наплывшая на глаза Фолсджера наледь, сменилась улыбкой.

— А я-то думал… — облегченно вздохнул он.

— Что?

— Думал тебе понадобилось выяснить все для того, чтобы определиться в своем отношении ко мне. Насколько, видишь ли, оно нравственно.

— Это я для себя определила давно. Хотя, если по честному, мне и сейчас интересно узнать, откуда этот узел — ты и гангстерство.

— Только-то? Пожалуйста, малышка… Вон сидит респектабельная компания. И вон… Кстати, посмотри как расфанфоронился тот во фраке. Конгрессмен, между прочим. Увидит меня — подбежит. Как чванливы все они и неприступны.

Благообразны, не правда ли? А копнись — сидят джентльмены удачи… Доллары, большие доллары, позволяющие им купить себе такую маску, без крови, предательств и подлости не делаются… И ты, и я, и все-все знают милые сердцу заповеди: «Не укради». «Возлюби ближнего». «Ни убий»… Я грезил ими, Доли. Да, если хочешь, и грежу. Готов их собственной кровью написать, где прикажут, если буду знать, что после этого их будут свято блюсти…

Но люди крадут и губят |друг друга. Никто из них, разумных, не хочет жить в бедности. От нее устают. Как нудно, как скучно и как унизительно быть бедным. Это — серая мгла… А жизнь одна, девочка…

Доли попыталась перебить его, но он властным жестом руки остановил ее. Фолсджер говорил без злобы, без гневного пафоса. Словно рассказывал обыденную забавную историю. Но ее-то обмануть было нельзя. Она видела и чувствовала, как в нем вскипало все так или иначе перегоревшее.

— И ты, и я, и все, кого не спроси, — продолжал Бен, — знают: «Укравший грош, стянет и быка». Однако никто и нигде, разве только дома, — не говорит, кто же является главным вором. К этому каждый рано или поздно приходит сам… Во всяком случае, я не припозднился.

Доли протянула через стол руку и мягко накрыла его ладонь. Благодарный ей за то, что она поняла его, Бен искренне засмеялся.

— Спасибо, малышка. Но это лишнее.

Доли отпивает из фужера.

— Отменное вино, — говорит она.

— Его подают только здесь… Как видишь, я не забыл твоих вкусов. Сухое. Самое лучшее, — похвастал он.

— И Терье тоже крепче сухого ничего не пьет.

— Он у тебя большой оригинал, — иронизирует Фолсджер.

— Не язви. Так оно и есть… Ты знаешь, чем он занимается?

— Химией.

— Вот и нет, — торжествующе заявляет она, — Временем.

— Чем? Чем? — переспрашивает Фолсджер.

Доли повторяет внятней. Озадаченный Фолсджер сосредотченно чешет затылок и с разочарованной миной на лице тянет;

— А я то думал вынашивает план вселенского восстания.

Доли, задетая за живое, хмурит брови.

— Извини, малыш, но я действительно никак не могу врубиться.

— Издеваться легче, чем понять, — горячо говорит она. — Ну ответь мне, что такое по-твоему Время? Как ты его понимаешь?

— Просто. Без всяких заскоков, — пожимает плечами Бен.

— Ну, ну, — подталкивает она его.

— Пожалуйста… Мы здесь вдвоем сколько времени? — Бен смотрит на часы, — 35 минут. Не виделись мы еще больше — четыре месяца… Прошлое мое составляет 36 лет. Это — время? — спрашивает Бен и сам же отвечает: — Время!.. — затем широко улыбнувшись добавляет:

— Будущее какое-никакое, вероятно, все-таки будет у меня. Тоже время… Потом утверждают: время — вечно. По мне же, если я кончусь, это не будет иметь никакого значения. Еще говорят: время летит, бежит, тянется. Однако, как я полагаю, торопимся или медлим мы сами, а время преспокойненько стоит на месте… Выучиться, вырасти, состариться, построить, преодолеть, покрыть расстояние, сделать шаг, одним словом, все требует времени…

— Все погружено во Время. Все находится во Времени, — подхватывает она. — Не так ли?

— Наверное, — соглашается он.

— Мы ощущаем жизнь, пока находимся в пространстве, заполненном Временем, и пока чувствуем его в самих себе. Люди же, так уж повелось, либо совсем не задумываются о его значении в их жизни, либо задумываются постольку поскольку. Весьма упрощенно. Как ты и я до недавних пор. Но каждый из нас жив, пока живо в нем чувство Времени… Лишь со смертью мы теряем это чувство…

— Как и любое другое, — парирует Бен. — Мертвого не мучают никакие ощущения — ни голода, ни холода.

— Да, но все эти понятия из области конкретной физиологии и морали. Они вторичны. Не было бы жизни, не было бы и чувств. Они что-то значат для человека, пока он существует в пространственной среде времени, производящей его на этот свет со своим присущим только ему временем. И всю свою жизнь ход личного времени, заложенного в нем изначально, неразрывно связан с пространством времени, в котором он пребывает… Каждый человек ощущает в себе целый мир. Загляни в себя и ты сможешь сказатъ как сказал один из неизвестных мудрецов: «Я — царь, я — раб, я — червь, я — бог…»

— Почему неизвестный? — возразил Фолсджер. — Это сказал большой русский поэт Державин.

Доли с удивлением уставилась на него. Хотела что-то спросить, но, махнув рукой, продолжила:

— Может быть. Не знаю… Я о другом. О том, что каждый из нас найдет в себе все — и великое, и ничтожное. Но в необыкновенно просторном промежутке этом люди проявляются по-своему, живут и смотрят на мир тоже по-своему. Время каждого — это в каждом случае свой, неповторимый образ жизни, мыслей, восприятий… Многолико Время в каждом в отдельности, но едино оно в нашей Вселенной…

Замечание спецредактора

Может быть, это не мое дело, но мне не приходилось в литературе сталкиваться с гангстерами-интеллектуалами. Преступник — он и есть преступник. И надо показывать его черную, низкую душонку, а не идеализировать…

Комментарий Сато Кавады

Как было бы просто, если бы человечество делилось на узколобых со свирепым взглядом — преступников и противоположных, им людей со светлым челом, кротким и мудрым выражением глаз. И даже в таком идеальном случае находятся люди с патологическими признаками. Но патология не правило, а исключение из него…

«…Человек многозначен. Это микромир со своим Пространством-Времени. Человечество никогда не избавится от преступлений и преступников, пока не познает Пространства-Времени — Общее и Индивидуальное, — а познав, не научится воздействовать на него. Себе во благо…»

(Пространство-Время. Сб. статей в 3-х томах. — См.: Артамонцев М. «Земля, Человечество и Пространство-Времени», том I).

На мой взгляд, преступник—продукт несовершенства Человечества и создаваемых им обществ… Интеллектуальность его (некоторых из них) только подчеркивает этот общий порок…

Что касается Фолсджера, насколько я знаю, он учился в университете. И потом, кто сказал, что интеллигентность — это только образованность. При определенной грамотности ей достаточно природного ума…

Посмотрев на задумавшегося Фоледжера, Доли засмеялась.

— Вот откуда проистекает несовершенство человечества. И вот почему Терье говорил, что все политические революции — пшик. Чтобы сделать революцию в умах, небходима революция умов. Здравых умов.

— Скучно станет жить на белом свете. Кругом все правильные, положительные, монотонные… — задумчиво произносит Бен.

— Это исключено, — категорически заявляет Доли. — Жизнь будет не менее многогранной и интересной, но на уровне совершенного человека.

— Откуда тебе знать?

— Тут особых знаний не требуется.

Фолсджер пожал плечами. Все-таки определенная подготовленность необходима. Ему легко сейчас потому, что жена в первый же год их совместной жизни заставила его учиться. Наняла прекрасных педагогов, сумевших в короткий срок натаскать его и пробудить вкус к учебе. Затем два года, причем успешно, изучал филологию и историю на политическом факультете Хьюстонского университета.

Вот сейчас, положим, он ошарашил Доли знанием стихов Державина, хотя мало что знал и о нем и его творчестве. Приведенные ею строчки он встретил в «Египетских ночах» Александра Пушкина. Они шли эпиграфом к одной из главок. Всего четыре фразы, а Бен, помнится, не один день ходил под их впечатлением…

«Я — царь, я — раб, я — червь, я — бог». Такое мог написать гениальнейший из людей… Странно сейчас об этом вспоминать, но занятия в библиотеке он находил увлекательными и предпочитал их бизнесу. Смешно подумать.

Не верящий ни в черта, ни в бога Фолсджер с годами все чаше и чаще склонялся к мысли о том, что над миром витает некая фатальная сила, которая из непонятного «вне» управляет людскими жизнями. Она, та самая сила, непостижимым образом воздействует на любого человека, вертит и крутит им, как хочет. И человек не в силах противостоять ей. Хочет, а не может. Так как не знает этой силы…

Умный, понимающий, он просчитывает варианты того или иного дела, предвидит даже, что тот или другой шаг не следует предпринимать, но… Не зря появилась поговорка: «Если бог хочет наказать, он лишает ума». На него, на человека, находит какое-то затмение и он делает так, как не надо… Случается, правда, и наоборот. Не видит ни одного варианта выхода из отчаянно трудного положения. И вдруг, по ходу дела, по так называемому наитию, нащупывает его и вылезает сухим из воды…

Если действительно между общим Временем-Пространством и индивидуальным временем человека, как утверждает со слов Терье Доли, существует взаимосвязь, то она может не только оказывать воздействие на процессы физического порядка (отмеренность жизни, сменяемость поколений, дня и ночи, годов, веков и т. д.), но и влиять на качество всей жизнедеятельности человека.

Специалисты сетуют на утерянное в биологической цепи звено между неким человекоподобным и Хомо сапиенс.(????????)

— Возможно, — сосредоточенно глядя перед собой, говорит Фолсджер, — человекообразное стало человеком благодаря какому-то резкому движению, скорее всего, встряске нашего Пространства-Времени, изменившего уровень его индивидуального времени. И со ступени инстинктов животного мира человекообразное поднялось на ступень мира мыслящего животного…

— Браво, Бен! — всплеснула руками девушка. — А мне это даже в голову не приходило. Ну, конечно же, так оно, вероятно, и произошло. Время — ткань живая. Оно одухотворяет и одушевляет пространство. Терье любит повторять: «Пространство без времени, что тело без души»…

— А раз такое некогда действительно произошло, — продолжал Фолсджер, — то может снова так бабахнуть по этому Времени-Пространству, что Хомо сапиенс преобразится или в нео-Хомо сапиенса или опять обрастет шерстью, запрыгает по деревьям, станет узколобым, с голодным взглядом хищника орангутангом. Кто предскажет, каким оно будет Перемещение? В лучшее или худшее из времен?

— Весьма вероятная штука, — выслушав возникшие у Бена сомнения, спокойно резюмирует Доли. — По Терье, подобные катаклизмы в природе Времени-Пространства естественны и имеют строгую цикличность.

— Предлагаю выпить за идеи великого Терье Банга, — слово «великий» Фолсджер произнес не без усмешки.

— С удовольствием. Но без твоей иронии.

В знак согласия Бен осушает рюмку залпом, а она, не спеша, смакуя каждый глоток.

— Прекрасное вино, — хвалит Доли и снова повторяет:

— Терье тоже его любит.

— Ну это уж слишком. Ты только о нем и говоришь, — с шутливой обидой в голосе бросает Бен.

Доли какое-то мгновение растерянно хлопает ресницами, а потом тем же шутливым тоном, но не без вызова, громко шепчет:

— Ничего бестактного я в этом не вижу… Я его очень люблю, Бен.

— Чем он, этот альбинос, мог взять тебя?

— Не говори так. Мне он альбиносом не кажется, — искренне возмущается Доли. — И внешность тут ни при чем. Он умный, оригинальный и тонкий мужчина. Таких нет и не будет.

— Вот как?! — изумился Бен.

— Именно так! — отрезала девушка. — Да, знаю, ты можешь сказать, что четыре месяца назад ты мне тоже был не безразличен. Действительно был. В этом я призналась Терье. Как, по-твоему, он отреагировал? Затаился? Закатил сцену ревности? Ничуть. Терье объяснил мне в чем дело… И я с ним согласилась…

— В чем же? — мрачно спросил Фолсджер.

— Видишь ли, мы с тобой одного поля ягодки. То есть люди одного этажа времени. Мы друг друга понимаем с полуслова. У нас почти одинаковое качество психики. Нам обоим казалось и кажется, что мы уже когда-то жили, встречались… И сидели вот так за столом этого же ресторана… Парадокс общеэтажного времени. Нам вдвоем было бы хорошо. Но все равно и тебя и меня тайно томило бы чувство неполного счастья. Как все, даже самые счастливые пары Все равно нам чего-то бы не хватало… Мне, Бен, повезло.

«Черт возьми, как она права, — подумал Бен. — У меня на самом деле такое ощущение, что мы знакомы с ней по крайней мере тысячу лет. И тысячу лет тому назад вот так вот вместе сидели».

Фолсджер об этом только подумал. Вслух он сказал другое.

— Хватит о парадоксах. Хватит о времени. К чертям собачьим мировую неустроенность.

— К чертям собачьим, — согласилась она.

Бен наполнил ее бокал и плеснул в рюмку себе.

— За самое человеческое чувство. За любовь! — провозгласил он.

Доли послала ему воздушный поцелуи.

— И все же, Доли, — не унимался Беи, — оригинальность, светлая голова, физические достоинства и прочее есть и у других. Более видных парней. Чем же он лучше?

— Оставь, Фолсджер… Не знаю. Мне никто другой не нужен. Я готова пойти за ним куда угодно.

— Доли, — не выдержал Бен, — но он с Того Света.

— Пойду на Тот Свет. Если… возьмет.

Фолдсжер пожал плечами. Он промолчал о том, что Терье запросил разрешение взять ее с собой. Лучше не говорить. Вдруг откажут. Могут ведь. Вряд ли разрешат… Ему стало жалко Доли. Понять их отказ она поймет, но примет ли?

IV

Низко склонив к столу голову, Доли тупой стороной ножа вычерчивала на скатерти геометрические фигуры. Лица ее он не видел. Кроме розовенькой полоски лба и копны рыжеватых волос. Не видел, а знал — ее душат слезы, а на сердце—как в промозглую осеннюю ночь с воем и невнятными угрозами ноет печаль. Не видел, а непонятно почему и как — знал.

Ее боль ему была близка. Фолсджер чувствовал ее как самого себя. Как свою дочь. Доли сейчас была очень похожа на нее. Он вспомнил, как невзначай обидел дочку, и она, уткнув в стенку пухлый пальчик, выводила на ней грустные каракули…

Фолсджер называл эти рисунки кабаллистическими знаками. Если, думал он, их ввести в компьютер, то он сможет их расшифровать. Расскажет об осенних ночах в душе человеческой.

Но кому, собственно, придет в голову сочинять такую программу для компьютера? Кому какое дело до чужой боли?..

— Как хорошо ты успокаиваешь, — не поднимая головы, произносит Доли.

Фолдсжер прямо-таки обалдел. Ведь в течение всей затянувшейся паузы он не вымолвил ни слова. И на тебе. Фолсджер хотел возразить ей и… встретился с ее глазами. Выступившие было в них слезы горели светлой весенней капелью.

— Ну посмотри, Бен, как мил мой альбинос, — горячо зашептала она. — Посмотри, как он рад мне. Какое родное-родное лицо…

Сорвавшись с места, она побежала навстречу Бангу. Доли увидела его раньше Фолсджера, хотя сидела спиной к нему… Она словно видела затылком. Обернулась, когда они только-только показались в дверях.

Не поверь теперь, что мы одного поля ягодки. Не поверь теперь в бредовую идею альбиноса о Времени, его многоэтажности… Фолсджер хмыкнул и поднялся навстречу Бангу, обнявшему Доли, и его гостю.

— Сато Кавада, профессор, доктор философии. Бенджамин Фолсджер, мой друг, бизнесмен и работодатель, — представил Терье.

Кавада понравился Фолсджеру. В нем начисто отсутствовала претившая ему, известная всему миру японская привычка. По каждому поводу вежливая гримаска, сопровождаемая улыбкой и кивками.

В компанию он вписался легко и быстро. С ходу выяснил, кто что пьет и приятно удивился тому, что Бен, так же, как и он, предпочитает всем напиткам русскую водку. Фолсджера и Доли Кавада называл по имени, а Терье — упорно, весь вечер, несмотря на его протесты — доктор Банг. Только так.

Очевидно, Кавада раз и навсегда признал за ним некое превосходство и с азиатской упрямостью подчеркивал его даже в такой мелочи. На этом его азиатчина кончалась. В остальном Сато был настоящим парнем. Выясняя, кто что пьет, он первыми же фразами дал понять, что любые научные разговоры за столь приятным застольем — не уместны.

— Доли! — воскликнул он. — Позвольте пару слов о вас. Но не в приложение к той статье, которую вы приготовили для меня. Я, кстати, читал ее за обедом. Она меня так увлекла, что я вилкой поранил губу. — Сато показал на три красные точки над губой. — Не хочется рисковать и за ужином. У нас будет возможность потолковать о ней. Неправда ли, доктор Банг?

Терье кивает.

— Думаю не время и не место говорить о Времени-Пространства и вообще о научных проблемах.

— Надоело, — ворчит Бен.

— Так может сказать только великий жизнелюб, — Сато заговорщически подмигнул ему и, переведя дыхание, продолжил;

— Доли! Я хочу поднять тост просто за вас. Вы — очаровательны. Ваше здоровье!

— Терье, он искусный совратитель. Берегись! — предупреждает Фолсджер.

— Не верь ему, дорогой, — вступилась Доли. — Сато милейший комплиментщик.

— Если я во что-то и верую, то это в тебя, Доли, — по-библейски вещает альбинос.

— Банзай! — Кавада победоносно выпячивает грудь.

Славнее вечера, чем тот, Фолсджер не припомнит. Все другие были другими. Больше походили на шабаш чертей и ведьм. Словно собрались на последнюю в своей жизни пирушку. Кутеж бешеных кобелей и сучек. Всегда одно и то же. Похабство, грязь, драки. А тут собрались малознакомые люди, а впечатление такое, будто они вместе не один пуд соли съели. Они любили его и он — их. И ничто человеческое им чуждо не было. Только выходило все чище, пристойней, порядочней.

Разгоряченный напитками Кавада громким шепотом, так, чтобы слышали и Терье с Доли, сообщил Бену, что неподалеку в одиночестве скучают две прехорошенькие девчушки.

— Бог не простит нам, Бен, — сказал он.

— Накажет, — поднимаясь с места, поддержал Фолсджер.

Девочки мигом выпорхнули из-за стола. Им явно не терпелось поразмять затекшие от долгого сидения крылышки. Сато свою повел вглубь, под самую лоджию, где располагался оркестр. Фолсджер за ним не последовал. Он стал топтаться у самого края отведенной для танцев широкой площадки. Его девочка тряхнула перышками так, что у него зарябило в глазах. Он мог, конечно, поддержать темп, но выделываемые ею выкрутасы ему были не по зубам. Хотя он и старался. Девчонка смеялась над его неуклюжестью и еще больше поддавала огонька. «Интересно, как приходится профессору?» — промелькнула у него злорадная мысль. — «Затанцевала, наверное», — решил он, не отыскав Каваду взглядом, и вновь стал подлаживаться под немыслимые па своей попрыгуньи. Потом в зале захлопали в ладоши.

Посыпавшиеся хлопки, сначала нестройные и жидкие, с каждой секундой становились все сильней и сильней, сливаясь в единый ритм. Танцующие пары одна за другой стали останавливаться, отходить к краю площадки. Они не расходились, их взгляды были устремлены на середину сектора. Сидящие за столиками тоже поднимались с места и поверх голов и в просветы фигур, сгрудившихся вокруг танцплощадки, пытались рассмотреть что-то. Оглянулся и Бен. С застывшим выражением зачарованности уставилась туда и его девушка. В глаза сразу бросилась одинокотанцующая пара.

Он обернулся в самый интересный момент. Мужчина бешено вертящимся веретеном пошел вокруг своей партнерши. Быстрые, плавные и одновременно молниеносно-резкие движения его рук и ног не отставали от стремительно вращающегося тела, оставляя за собой силуэты четких, с завершенными линиями рисунки.

Танцор напоминал некое многорукое и многоногое грациозное существо. Все смотрели только на него. Его напарница выглядела слабей. Она растерянно, хотя и в такт мелодии, поводила руками. Шаг был неуверен, коряв. И тут к ним на середину выпорхнула… попрыгунья Фолсджера. Она что-то сказала и ее подружку как сдуло…

Зал завороженно следил за разворачивающимся на площадке спектаклем. Танцор отреагировал мгновенно. Изобразив, застывшего витринного манекена, он замер и…

Фолсджера, наверное, ничего на свете так не ошеломило бы, как это. Танцором был Кавада…

Сато несколько секунд стоял неузнаваемым муляжом. Вот его словно завели. Он вздернул подбородок, резко качнул головой, повел плечом, изогнул запястья, пропустил по телу судорожную дрожь. Каждый из его суставов, словно обрадовавшись дарованной им свободе, исполнял свою партию. Они ликовали. Они торопились за скользящим ритмом музыки, как за призраком, как за солнечным зайчиком.

Фолсджер только заметил, что по обеим сторонам от него стоят Доли с Бангом. И они вместе со всеми, завороженно сгрудившимися у площадки, неистово, в такт распалившимся, вероятно, финальным ритмам музыки, бьют в ладоши, что-то кричат…

Оркестр умолкает внезапно. И в этот самый миг Кавада застывает в позе дискобола, собирающегося метнуть в небо снаряд. А девушка — в полупоклоне, повернув головку к потолку, будто ожидая полет диска.

Полупьяная ресторанная публика взорвалась воплями восторга. Из оркестровой лоджии кто-то в микрофон крикнул; «Спасибо, друзья. Это было великолепно!»

Сато подвел девушку к поджидавшим друзьям.

— Видите, что получилось, — сказал он смущенно.

— Чудесней и быть не может, Сато, — целует его Доли.

— Очень хорошо, — поддерживает Терье.

Наклонившись к ручке девушки, Фолсджер промолвил:

— Вы были как два индийских божества.

Польщенная девушка хотела было что-то сказать, но тут ее и Сато заслонила чья-то нахальная, дородная спина.

— Бис, ребята! — потребовала Спина.

Сделав знак друзьям, чтобы они уходили, Бен бесцеремонно развернул Спину лицом к себе. «Надо же! — с досадой фыркнул Фолсджер. — Так не хотелось видеть его, а тут — нос к носу».

— Успокойся, Грэвс, — процедил Бен. — Он не артист. Он мой друг…

Тот было трепыхнулся, а потом, хлопнув глазами, осклабился.

— Фолсджер, старина! Ты ли это?!

— Как видишь.

— Значит, решил свои проблемы?

— Это вы, конгрессмены, их решаете, а мы — улаживаем, — пробурчал Бен.

— Ты чем-то недоволен, старина?

— А что ты пристал к парню?

— Он потрясающе танцует.

— Ну и что. Он не артист. Он мой друг, — набычился Бен.

Обняв его за плечи, Грэвс рассмеялся.

— Странные вещи ты говоришь, старина. И потом — этого японца я никогда не видел в твоей компании… Кто он, кстати?

— Доктор философии, профессор Сато Кавада.

— Не может быть! — так, словно его ужалили, воскликнул Грэвс, с любопытством отыскивая в зале профессора.

Кавада в это время с двумя девушками подходил к их столику. Рассаживая и знакомя девушек с Терье и Доли, Кавада с тревогой посмотрел в сторону Фолсджера. Перехватив взгляд Сато, тот улыбнулся ему и помахал рукой.

— Ты что, его знаешь? — жестко буравя Грэвса, спросил Бен.

— Нет, дружище, — задумчиво ответил тот, — но завтра в Вашингтоне, на встрече учёных разных стран с представителями парламентов США, Франции, Советского Союза, Англии, Китая и Японии, основной докладчик… — Грэвс сделал многозначительную паузу, — будет доктор философии, профессор Кавада.

— Может быть. Во всяком случае, сразу после ужина он, кажется, летит именно туда.

— Познакомь нас, — просит конгрессмен.

— Пусть парень отдышится. Потом мы подойдём к тебе сами.

— Передай. Если завтра он выступит так же блестяще, как сейчас станцевал, то успех ему обеспечен.

— Сам скажешь, Фолсджер.

Сато не видел подошедшего к нему сзади Фолсджера. Он был увлечён рассказом о том, где и как научился столь великолепно танцевать.

— Моя мама, — говорил Сато, — знаменитая в Японии балетмейстер. А сестра, так же, как и вы, Джила, — он кивнул девушке Бена, — преподаватель хореографического колледжа. Сестра-то меня и натаскала. Мы с ней под маминым руководством танцуем вместо физзарядки по утрам. Иногда и по вечерам… Лучше танца зарядки нет.

Фолсджер положил руки на плечи разговорившегося Сато.

— Пока я полон впечатлений, мне не терпится сказать пару слов.

Бен потянулся за своей рюмкой.

— Джила и Сато, вы были неподражаемы. Такого чуда я ещё не видел. За волшебство танца! — с пафосом провозгласил он.

— Я впервые, будучи здесь, в Америке, — размышляя о чём-то своём, промолвил Терье, — был по-настоящему поражён.

— Позволю не согласиться с вами, доктор Банг.

Белёсые брови Терье взметнулись ко лбу.

— Вас первой потрясла и повергла Доли, — напомнил Кавада.

— Не передёргивайте, мой друг. Доли — произведение природы. А я…

— Причём редчайшее, — перебил Сато.

— Вот именно! А я имел в виду художественное творчество…

Неужели из всех видов художественного выражения себя человеком вас поразило лишь искусство танца? — не без нотки недоверия протянула Джила.

Вопрос загнал Терье в угол. Он задумался и, смущенно потупившись, ответил:

— Вы правы, Джила… Конечно, нет… Ещё живопись… Меня потряс Сальвадор Дали. Его картина «Постоянство памяти».

— Где на веточках и камушках мокрыми тряпочками сушатся часы, — проявила осведомлённость подружка Джилы.

— Правильно, девочка… Ты их видишь тряпочками, а я — иначе. Глядя на эти размякшие и оплывающие часы, у меня возникает смутное чувство, что с временем дело обстоит не совсем благополучно. И благодаря такому изображению часов, на фоне пустовато-холодного ландшафта, время предстаёт таким, какое оно есть на самом деле. Не духовной, не бесплотной, а материальной средой… Кроме того, если всмотришься и задумаешься, ты наверняка ощутишь время как нечто живое. Вроде паука, паутина которого держит тебя, проходит через тебя, и ты начинаешь понимать, что без этой паутины-времени не возможна ни жизнь, ни ты сам… Написать Время в этом мире мог только гений.

— Может, я совсем дурочка, но у меня картина Дали «Постоянство памяти» никаких подобных чувств и мыслей не вызывает, — бросает подружка Джилы.

— Тут дело совсем в другом, — успокоил девушку Терье, собираясь растолковать, в чём именно дело.

Доли, угадав его намерение пуститься в объяснения проблем, далеких от ресторанной обстановки, решительно вмешалась.

— Милый, ты забыл об иллюстрации к «Белому киту» Германа Мелвилла. Она, — Доли лукаво смотрит на Терье, — насколько я помню, тоже произвела на тебя впечатление.

— Ты же знаешь, Доли, — морщится альбинос, — постольку поскольку они…

Их глаза сталкиваются. Терье догадывается о ее намерении и обрывает мысль. И, отвлекаясь от нее, твердо заявляет:

— Сальвадор Дали, что бы о нем ни говорили, — это явление.

…В тот же вечер Фолсджер узнал и то, что должно было последовать вслед за «постольку поскольку они…» Рассказала Доли.

Оказывается, пока Фолсджер отсиживался в казематах Интерпола, Банг зря времени не терял. Через Доли, а потом и сам завязывал знакомства с учеными, встречался с ними. Даже провел две публичные лекции. Одну на медицинском факультете университета Джона Гопкинса в Балтиморе, а другую для биофизиков и биохимиков в Калифорнийском университете. Что-то о влиянии Времени-Пространства на развитие биологических особей, химические соединения и составы веществ.

Позже Бен в вырезке, сделанной Терье, читал одну из публикаций Калифорнийского репортера о прослушашной им лекции. Этот небольшой отчет с броским заголовком-вопросом «Новый взгляд на мир?» — прошел, к сожалению, незамеченным. На вырезке рукой Банга к отчеркнутому им абзацу была сделана приписка: «Пока их мало, но они задумались».

«Норвежский ученый Терье Банг, — писал журналист, — изложил, как показалось большинству специалистов, весьма странную теорию о влиянии Времени-Пространства на суть вещей…

Странную? Возможно. Но в чем ее странность?.. Да в том, как утверждают жрецы от храма науки, что она противоречит аксиоматичным законам физики, лежащим в основе живой и неживой природы Земли… Но кто их возвел в ранг аксиом? Люди. Безусловно талантливые, имеющие и отстаивающие свою точку зрения. Но кто сказал, что усомниться в аксиомах — значит надругаться над Истиной?! Разве трудно допустить, что это новый взгляд на мир. Согласен, оглушительно необычный, но интересный. Во всяком случае, возражения компетентных оппонентов не убедили ни мен ни публику».

Выступления Банга возбудили к нему интерес. Нестандартность мышления всегда интригует, вызывает сочувствие, но, как правило, не находит единомышленников. Банга за глаза называл «Временщик из викингов». Считали чудаком, но к мнению его прислушивались.

А все чудачество заключалось в том, что со всеми, с кем Бангу приходилось общаться в ученом мире, будь то физики, математики, химики, биологи или философы, он держался на равных. Проявлял осведомленность, свидетельствующую о глубине его знаний по, казалось бы, далеким для него проблемам, и непременно высказывая свою точку зрения, он мог повернуть их ошарашивающей всех плоскостью. Перевернуть вверх тормашками. Заставить посмотреть на ту или иную проблему под совершенно неожиданным углом зрения. Как бы там не было, а доктор Харрис, научный руководитель Доли, после одного такого весьма острого обмена мнениями с «Временщиком из викингов», пришел к выводу—кафедре следует в корне поменять направление исследований в области психиатрии. Проконсультировавшись с Терье, он разработал новую программу поисков.

Во вновь созданную группу исследователей вошло три психиатра (Харрис, его не менее именитый коллега, поляк по происхождению, Вацлав Каминский и в качестве ассистента Доли), по два биохимика и биофизика и один математик-программист. Деканат наотрез отказывался утвердить такую по меньшей мере странную команду. Вспыхнувший в связя с этим скандал на факультете стал предметом обсуждения на Совете попечителей университета. Команда Харриса с перевесом в два голоса одержала победу. Им выделили небывалые для медицинского факультета средства. Такому подарку исследователи были обязаны представителю Пентагона, всерьез заинтересовавшемуся на редкость парадоксальной, но заманчивой идеей.

По случаю столь ошеломительного успеха на самом начальном этапе работы, парни из ансамбля «Психи Харриса», как они себя окрестили, устроили банкет. Банкет проходил в доме «Главного психа».

Терье с Доли, как впрочем и другим приглашенным не терпелось сесть за стол. Все пришли голодными. Харрис со своей миловидной и хрупкой на вид супругой стойко охраняли подступы к аппетитно заставленному столу. Еще нельзя было. Не прибыла чета Каминских. Может, их и не стали бы дожидаться, но, как сообщила хозяйка, Каминские должны прийти не одни. С ними явится иностранец.

— Он видный общественный деятель в Советском Союзе. И, кажется, академик, — сказала хозяйка дома.

Ог нее же стало известно, что Вацлав с ним познакомился, когда ездил в СССР намеждународный симпозиум врачей-психиатров. Их представил друг другу хорошо известный собравшимся здесь медикам московский психиатр Исаак Гершфельд. И тот не то общественный деятель, не то академик принимал их у себя дома. Поэтому, как говорят у русских: «Долг платежом красен».

Кто-то тоскливо проканючил, что Каминских придется ждать долго, так как русский обязательно будет согласовывать свой незапланированный визит с посольством, а может, и с самим Кремлем.

Столь не оптимистичный, но вероятный прогноз поверг гостей в уныние. Они молча, с ощущением голодных спазмов в желудке, разбрелись по дому.

Терье с Доли подошли к камину. Из его черного зева доносилось сиплое дыхание. Это от разгулявшегося над городом ветра. Резкого и горячего, как будто дул он из раскаленной печки. Давно остывшая гортань камина жадно ловила влетавшие в нее горячие порывы вихрей и с ностальгической тоской по зимним вечерам, полоскала ее. Камин сипло от невероятного облегчения и удовольствия отдувался скопившимся в нем холодком.

— Здесь прохладней, чем у окна, — заметила Доли.

— Даже холодно, — усмехнулся Банг, показывая на что-то скрытое от ее глаз камином.

Это был открытый на июньской странице большой настенный календарь. Почти весь его лист над двумя цепочками цифр, занимала полная цепенеющего драматизма сцена, развернувшаяся в северных широтах океана… Дуэль фантастически громадного, цвета слоновой кости кита и черной шхуны, за штурвалом которой стоял человек с перекошенным от страха лицом. Судно с заснеженными парусами беспомощно висит на холке вздыбившейся к небу сине-зеленой волны. А мощно изогнувшееся тело морского гиганта, наполовину погруженного в студеную черноту пучины, высоко занесло плавник над шхуной, вероятно, для последнего, сокрушительного удара. Еще миг и кит сокрушит шхуну. Бросит ее на фосфоресцирующий под скудным полярным солнцем айсберг, нависший над местом схватки… Голые плечи Доли покрылись морозкими пупырышками. Банг обнял ее и, наклонившись к календарю, вполголоса прочел: «Белый кит. Иллюстрация к роману Германа Мелвилла „Моби Дик или Белый кит“, со дня выхода которого в том, 1978 году, исполнялось 125 лет».

С ударами старомодного гонга, висящего над входной дверью Харриса, похожими на звон и треск раскалывающегося льда, Доли с Терье из арктических широт с ужасающим китом выбросило в реальный мир гостиной.

Приунывшая компания пришла в движение. Явились Каминские. С ними еще одна пара. Гость с переводчицей. «Мисс Вера», — отрекомендовал её Вацлав. Она-то и взяла на себя церемонию представления своего подопечного. Делом это оказалось не простым. Каминский запутался бы. Слишком многими титулами обладал московский гость. Мисс Вера перечисляла их не спеша, старательно выговаривая, чтобы присутствующие успели воспринять, переварить и проникнуться. Сначала объявила длиннющее название Государственного комитета, возглавляемого им, потом его принадлежность к высшим кругам партийной иерархии страны, потом то, что он является депутатом Верховного Совета СССР, лауреатом двух или трех национальных премий, название которых никому запомнить не удалось, и наконец:

— Академик Николай Павлович Оголев, — чуть повысив голос, объявила переводчица.

— Ну что вы, мисс Вера. Можно было бы проще… Я ведь среди своего брата, — с полупоклоном, полным достоинства, на ломаном английском пожурил Оголев.

— Я хозяин дома, — пожимая гостю руку, выступил вперед Харрис.

Простодушно улыбаясь, он, утрируя мисс Веру, продекламировал:

— Заведующий кафедрой психиатрии медицинского факультета Балтиморского университета имени Джона Гопкинса, вице-президент Международной ассоциации психиатров, президент национального Комитета противников трезвости, почетный член университетского клуба гурманов и юмористов, доктор медицины Дэвид Эптон Харрис…

Главная же моя должность состоит в том, что я являюсь мужем сопрезидента Пан-Американского общества любителей собак и кошек, ветеринарного врача Евы Чандлер… С остальными, — Харрис обвел рукой настороженно умолкнувших коллег, — вы, надеюсь, познакомитесь по ходу вечера. У них куча званий, наград и титулов, перечисление которых они сочтут за садизм с моей стороны, так как их мучают голодные колики.

Мисс Вера была удивительно лаконична в переводе. Все, конечно, отнесли это к богатству русского лексикона, позволившего ей в нескольких односложных предложениях вместить пространную речь Харриса.

Уже за столом, в ходе оживленной беседы американцы смогли убедиться в сочной палитре своего наречия, способного передать необыкновенную прелесть своеобразного русского языка. Это благодаря, конечно, мисс Вере, переводившей, по существу, синхронно, без каких-либо трудностей. А поспевать за Оголевым, увлеченно живописавшим родной хуторок, было не со всем просто. Его рассказ, по всей видимости, увлек и мисс Веру, он был словно частью её самой. Кусочком ее России, где, как оказалось, она не была уже лет десять. И благодаря ее ностальгии в притихшей гостиной дома Харрисов журчала светлая речушка, трепыхалась на звонкой леске щука, угрюмо скрипел кряжистый: лес, где в сырых урочищах ребятня собирала грибы и ягоды… А в зимнем сумраке ходил по хуторку ругавшийся и причитавший на своем медвежьем языке косолапый шатун, который уходил к погосту, что на косогоре и, обняв крест, прямо-таки как человек жааловался кому-то, или, глядя размыленными глазами на утонувшие в сыпучих сугробах убогие избушки, принимался стыдить хуторчан, лишивших его удовольствия поспать до весны. Люди носили ему туда еду. Медведь пожирал её без особого удовольствия и плакал.

Они просили Оголева рассказать еще что-нибудь. И тот не отказывался. Вспоминал сельскую школу, стоявшую в семи верстах от хутора, в деревне из полутораста дворов. Деревня эта тогда казалась ему большим населенным пунктом. Полуголодную студенческую жизнь и годы аспирантства, когда таким как он приходилось ставить новую науку без всяких там буржуазных заблуждений.

И войну тоже вспомнил. После нее у него никакого, по существу, не осталось. Ни матери с сестрой, умерших от голода. Ни отца с братом, погибших в боях. Не осталось и хуторка. Танки и огонь разутюжили его, сровняли с землей. Говорливая, светлая речушка постарела. Стала ржавой. От крови, наверное. Морем текла она по земле русской. А там, под Клином, шли жесточайшие бои за Москву… Теперь он в тех краях бывает очень редко. Та деревня, в которой он учился, сильно изменилась. Из детства там ничего и никого нет. Только живет со своим мужем очень похожая на мать тетка. И он любит ее, как мать, хотя она не намного старше его. Оголев иногда наезжает к ним. Редко, но наезжает…

Перед ними сидел обыкновенный, разоблачившийся от всяких титулов, делавших его северным монстром, человек, такой же земледелец, от какого каждый из здесь сидящих повел свой род. С таким же любящим и ранимым сердцем.

Они прониклись добрыми чувствами к Оголеву. К такому, каким он им предстал. Без титулов. Даже цари и диктаторы без яркой кожуры, делающей их Персонами, кажутся славными ребятами.

— Милейший человек, — восхищенно шепчет Доли.

Банг молчит. Кажется, что паштет его интересует больше, чем то, о чем говорит ему Доли.

— Тебе не нравится? — настороженно спрашивает она.

— Человек как человек, — равнодушно роняет Банг, размазывая по ломтику хлеба очередную порцию паштета.

— Ну конечно, — соглашается Доли. — Я просто о том, что человек так от сердца говорящий о своем хуторке не может быть дурным.

— А если на сердце у него кроме того хуторка больше светлого ничего и нет?

— Не поняла?

— Я заметил, что люди, с упоением рассказывающие о своем детстве, как правило, люди с больной совестью. Не подозревая того, так они выражают свою тоску по давным-давно утраченному, чистому…

Комментарий Сато Кавады

Настоятельно советую автору вот с этого замечания Банга все остальное, написанное им о случившемся на банкете в доме Харриса, убрать. Теръе мне сам, и подробно, рассказывал об этой вечеринке. Несоответствия, обнаруженные мной, могут оставить у читателя превратное впечатление о Банге. Мой совет продиктован только этим соображением.

Если автор сочтет нужным не согласиться со мной, никаких претензий я предъявлять не стану. Не стану предъявлять их или, точнее, притязать на что-либо в случае того, если он вместо убранного текста решит поместить мой вариант изложения. Хотя «мой вариант» словосочетание условное. Он представляет собой стенограмму рассказа Терье Банга, записанного мной на магнитную ленту. Если понадобится, могу представить кассету с копией записи…

От автора

Я признателен доктору Каваде за то внимание, которое он уделил рукописи. Без сожаления свой вариант повествования я убираю и целиком, без всяких купюр, помещаю любезно предоставленный им текст.

V

(Стенограмма рассказа Банга о происшедшем на банкете)

«…Неисповедимы зигзаги Пространства-Времени», - перефразировав известное выражение «неисповедимы пути господни», говорит Терье.

Он в задумчивости откладывает брошюру с проектом Программы будущего Международного Агентства глобальных проблем человечества и вместе с ней развернутый листок с перечнем фамилий научных сотрудников, намеченных мной для работы в нем. В списке его интересовали люди, которые должны были работать в отделе проблем Пространства-Времени. А их вместе со мной было трое. Все они, то есть мы, так или иначе занимались этим делом. Имели публикации и некоторый опыт экспериментальной работы… Терье, прикрыв глаза, указательным пальцем провел по каждой из фамилий и тогда-то произнес ту библейскую фразу.

— Нет пустых линий в нем. (Продолжал он.) Чуть заметная неровность — событие, штрих — явление, кривая — эпоха… Отношения, причины, следствия — все в этих зигзагах. Путаннейшая, доложу тебе, фигура. Так сказать абракадабра по форме своей… Но эта абракадабра, при всей своей непостижимости, — живой по форме и содержанию организм. Он по-своему строен, чертовски по-своему красив и живет он по своим законам. Он ласков и отзывчив к человеку, как мать. Только прикоснись к нему. Только по сыновьи, с любовью в сердце, проведи ладонью…

(Герье снова берет в руки список.)

— Хорошая команда, профессор. Хорошая. Но на финиш ты придешь без них. (Предсказывал он.) Туда, в Пространство-Времени ты пошлешь двоих. Один из них уйдет символом.

— То есть как?!

— Не могу объяснить. Однако будет так. (Настаивает Терье, поглаживая цепочку печатных букв.) Ищи еще людей. Есть уже такие, чувствующие Пространство-Времени. По снизошедшему к ним наитию нащупали его своей мыслью. Они приблизят тебя к заветной цели. Присмотри их на двух американских континентах, в Европе, Азии… Огромна Франция, велика Россия. Кстати, Сато, почему тебя встревожили мои слова о том, что к старту ты придешь без них? Ведь это так естественно… Вспомни космическую команду русских. Они отобрали двадцать ребят, а полетел — один…

Любопытная, между нами говоря, страна Россия. Жаль, мне не удастся побывать в ней. Так уж получится. Скоро я уеду в Тонго… Но Россию я теперь знаю. Причем неплохо…

(Предсказания Терье Банга сбылись. Один из тех, кто значился в списке, вскоре после учреждения МАГа, разочаровался в проводимых нами изысканиях… Об Атешоглы вы прочтете дальше… Но я хотел бы обратить внимание читателей на другое. Банг ни словом не обмолвился об Артамонцеве, хотя наверняка знал о нем. Теперь по этому поводу у меня нет никаких сомнении. А тогда перескок на Россию в его рассказе был так естествен и так захватил меня, что я не придал ему должного значения… Откуда мне было знать, чго первым бихронавтом планеты станет русский?)

— Видишь ли, Сато, чтобы узнать о стране не обязательно проехаться но ней… (усмехается Терье). Нет! Нет! — поднимает он руки, догадываясь о чем я подумал. — Без всяких справочников и энциклопедий. Надо всего-навсего встретиться и поговорить с человеком, о родине которого ты хочешь знать… Человек — это самая лучшая из самых лучших энциклопедий…

— Что может дать диалог? — спрашиваю я. — Хорошо если собеседник эрудирован. И то в каких-то вопросах он может проявить неосведомленность.

— Сато, — увещевающе останавливает меня Терье-, такая бы беседа меня не устроила. В подобных случаях свой диалог с человеком я веду не совсем обычно. Я говорю не с ним, а со Спиралью его индивидуального бихронового поля… Не зря говорят: Человек — это мир, вселенная в микроминиатюре. Ты даже не представляешь насколько глубока точность этого утверждения. Но человек вместе с тем является и особью той стаи, в которой он живет…

Люди, дорогой Сато, одномерки с многомерной потенцией, о которой они не подозревают, и которая функционирует у них на пассив, то есть, только «на прием» внешних сигналов. В них собирается вся информация и о себе, и о тех, кто с ними рядом, и об окружающем… Достаточно возбудить их и они заработают на трансляцию. Иными словами — заговорят. И не имеет значения каков уровень просвещенности твоего собеседника. Спираль тебе выдаст все сполна. До самого сокровенного.

Мне же, если судить по твоим понятиям, повезло. Я встретился с человеком, занимающим в своей стране видное общественное положение. К тому же ученым…

Легковерная Доли была прямо-таки в восторге от него. Да и остальные тоже… Он говорил об очень близком и очень понятном каждому из них. Кто-то слышал свою речушку детства, кто-то видел унылое ранчо в гулких и скудных саваннах, вспоминал жуткий каньон, где было много ягод и водились черти… Перед кем-то вставало лицо изможденной матери. А Каминского опалило пламенем печи крематория, в огнедышащий зев которого бросили избитого до полусмерти его старшего брата. Он аж застонал…

Правда, кроме меня никто его стона не слышал. Как не слышали и не видели так, как я, их разговорившегося гостя.

Что-то холодноватое звучало в его рассказе. Для меня, конечно. Не для них… Как тебе это лучше объяснить? Ну, вроде того, когда хорошо заученную домашнюю заготовку музыкант выдает за экспромт. Все в восторге. Все. Кроме знающего подобные финты.

Русский меня вообще интересовал, а тут, пока он увлечен был «исполнением своей вариации», я не удержался и тихо потянулся к его Спирали. Боже, Сато! Ты представить себе не можешь, как доверительно, как жадно потянулась она ко мне. С каким облегчением уронила она мне на ладони свои тяжело налитые пряди.

Так в изнеможении припадают к коленям матери, чтобы выплакаться. Сказать наконец о болях своих, об обидах, об острых камнях вины своей. Так, Сато, ведут себя люди на последней исповеди… Во искупление… А я только поднес руки… Их обожгло… Невнятной жалобой, горьким всхлипом, тяжким вздохом, жутким страхом, коварным нашептыванием, злорадным смехом… И мольбой. Истеричной мольбой не оттолкнуть, пожалеть, снять с него вериги грехов тяжких… Я повел пальцами по прядям Спирали…

Это он, Оголев, поднял из зимней берлоги медведя. По недомыслию. По детскому жестокосердию. И этот медведь-шатун теперь бродит по беззащитным струнам его Спирали. Тяжело ступает по ним, больно цепляется кривыми когтями и стыдит его, и укоряет, и проклинает…

Да, Сато, именно! — соглашается он с возникшей во мне, но не высказанной мыслью. — Медведь — это образ его больной совести… Кровоточащая рана его бихронова поля…

За пару лет до этого случая с медведем, он, поддавшись пропаганде взрослых, восхвалявших какого-то мальчика, который стал национальным героем, предав во имя торжества коммунизма отца своего — тоже предал отца. Ему хотелось, чтобы и о нем выходили книги, писали газеты…

Он пришел в уездный ЧК за полсотню верст, чтобы сказать: «Мой отец ругает партию и вождя. Вместо объявленной земли, говорит он, крестьянству сунули шиш, с написанным на нем словом „Колхоз“. А за сараем отец зарыл мешок пшена. Все всё отдали государству, а он зарыл, спрятал…» Его похвалили, посадили в машину и повезли на хутор. Он видел, как приехавшие с ним военные выволокли отца на улицу, и топча его, и свирепо ругаясь, понуждали признаться, где он спрятал от советской власти зерно. Отец был тверд. «Ну что ж, — сказали тогда чекисты, — покажи, мальчик, где этот мироед гноит народное добро…» И он показал.

На следующий день двенадцатилетнему Коле Оголеву повязали на шею пионерский галстук. Он был рад до небес…

Это уже потом он услышал в себе медведя, ревущего голосом отца. «Как же так, сынок? Ведь эта крупушка наша кровная, последняя… Для вас, деток… Для мамки…» Отец сгинул в сибирских рудниках, а не на поле боя.

Цепь предательств друзей и близких, ложь себе и всем еще больше распаляли его шатуна-медведя. В своих многочисленных работах он утверждал преимущества, которые не видел, и в которые не верил. Но убеждал… Он с блеском исследовал заложенные в общественно-политической системе своей страны предпосылки, обеспечивающие народу всемерное благосостояние и изо-билие. Хотя прекрасно знал, что на деле таковых нет.

Он врал себе, врал другим, врал науке. Врал из страха Сначала боялся быть уничтоженным физически, а потом, чтобы не потерять место у пирога. Его неправда обеспечивала ему сытное местечко возле него. Попробуй, не угоди — отгонят, как зловредную муху. Пошлют на пенсию. А это значит, отберут депутатский мандат, лишат дачи, хорошей больницы и прочих немалых привилегий..

Итак, Сато, о стране, которая меня интересовала, я узнал почти все, что нужно. Не хотел бы я в ней жить… Трудно там бихронову нолю личности, имеющему широкий спектр контактов со Спиралью Пространства-Времени, что, в первую очередь, свидетельствует о таланте человека. Трудно таким там сохранить свое лицо, суметь сказать свое слово, самовыразиться…

Бихроново поле не терпит гнета. Ему нужна свобода. Нужен режим, если не полных, то посильных условий благоприятствования… А там режим иной… Впрочем, помяни мое слово лет через десять он начнет меняться. Эту страну ждут большие внутренние потрясения. Но это впереди. И речь не об этом… Об Оголеве…

Я, признаться, жалел его. Без того скудный спектр его поля уже никогда не выплеснет своей песни…

Между нами, в нем пропал талант великолепного метрдотеля. Но перед нами сидел не метрдотель, а ученый, политический деятель. Он шутил, смеялся, а верхний слой его пряди времени был встопорщенно насторожен… «Чего ради они пригласили меня? Так просто они ничего не делают. Что-то им нужно выудить», — бухтел его медведь-шатун…

И тут Харрис, постучав вилкой по тарелке, попросил внимания. Он сказал, что знаменательное событие, по поводу которого они здесь собрались, заслуживает того, чтобы за него выпить. «Иначе нам успеха не видать!» — воскликнул он, залпом осушив наполненную до краев рюмку. Оголев пить не стал, хотя ему, как и Харрису, хотелось опрокинуть в себя этот заморский напиток. Он боялся захмелеть. Поставив рюмку на место, он поинтересовался: «Просветите, пожалуйста, своего гостя в чем дело?»

Харрис с охотой стал рассказывать ему об одержанной ими победе… «Вот, — загудел оголевский медведь, — они завязаны на Пентагон. С ними надо ухо держать востро…» Об организации исследовательской группы, которая будет работать по принципиально новой методике. То есть рассматривать психические процессы во взаимосвязи со структурой Пространства-Времени.

«Пространства-Времени? — переспросил Оголев. — Это как понять?..»

Харрис принялся добросовестно излагать ему идею предстоящих исследований. Выслушав его, Оголев громко рассмеялся. «Вы славные ребята, — сказал он, — но это несерьезно… Или вы что-то не договариваете…»

Люди забыли о застолье. Они наперебой объясняли роль и значение Пространства-Времени в жизнедеятельности всего окружающего. Приводили примеры, которым наука, находящаяся на нынешнем фундаменте накопленных знаний, не в состоянии дать вразумительной оценки о ряде явлений и процессов, которые ученые с легкостью относят к разряду загадочных. Тех же экстрасенсов, предсказателей, поджигающих взглядом и т. д, и т. п.

«Ну эти вещи с колдунами, скажу вам, — с высокомерной небрежностью произносит Оголев, — не стоят внимания науки. У нас быстро выводят на чистую воду охотников одурачить простого человека…»

«При чем тут это? — растерянно бормочет Каминский. — Мы говорим о явлениях природы, которые существуют, а наука, бессильна их объяснить…»

Оголев, бесцеремонно перебив Каминского, говорит, что они, там, у себя, слава богу, твердые материалисты и потому в отличие от идеалистов реально смотрят на вещи. И, мол, если объективного подтверждения факта нет, например, теми же физическими приборами, стало быть, нет и явления, заслуживающего внимания. Либо это явление — плод галлюционарности, либо нечто иное, как постыдный обман, мошенничество.

Кто-то, сейчас не помню, возразил гостю, что ни одно самое совершенное современное суперэлектронное устройство не может зарегистрировать бытия мысли. Тем не менее ни один философ на этом основании не станет отрицать наличие ее.

«Мысль — продукт материальной среды, серого вещества мозга, — победоносно парирует Оголев. — А вы же говорите о нематериальной категории, о Пространстве-Времени. Вы хотите Ничем воздействовать на Что-то и получить новое Нечто… Как философ я вам скажу: время — это ничто. Всего-навсего наше ощущение. Причем нематериальное. Ну, например, как запах… Вы хотите взять, положим, запах розы, уложить его в почву и вырастить куст, плодоносящий ароматными цветами…»

«Кто вам сказал, что Время — ничто? Ваш медведь шатун?» — не выдержал я.

Оголев, услышав о своем медведе, изменился в лице. Но он сам этого добивался. Со мной говорил не ученый, а метрдотель…

— Странная штука с вашими учеными творится. Одни — заспециализированы, другие — заполитизированы. Особенно вредны последние. Любая научная идея, не отвечающая их концепции политического мировоззрения, рассматривается ими как покушение на материю, мир, природу.

«Что нужно сделать, чтобы убедить вас? Факты, говорите?.. Вот рядом со мной сидит психиатр Вайсбен. Она в скором времени в одной из клиник проведет серию экспериментов, в основу которых положит изложенные Харрисом принципы влияния Пространства-Времени на объекты природы — на все живое и неживое на Земле. Сила воздействия его, как вы убедитесь, не знает расстояний. Она безгранична в пределах Вселенной…

Все манипуляции человека, которого мисс Доли поместит в сектор прибора, замыкающего его бихроново поле со Спиралью Пространства-Времени, будут в точности повторяться в той точке земного шара, на какую экспериментатор настроит прибор. По своему выбору…

Наблюдаемый станет поджигать или постукивать чем-нибудь, а где-то, в одном из домов русского населенного пункта, сами собой вспыхнут огнем вещи и послышатся звуки ударов по стене ли, по полу ли… Не имеет значения… Пронесет он утюг, и в той квартире хозяева, к изумлению своему, увидят, как их утюг плывет по комнате… Это до вас как до ученого обязательно дойдет. Тем более, что они будут происходить и в ваших родых местах. Доли постарается так сделать…

Постарается, чтобы фактом проиллюстрировать правоту точки зрения Харриса. Но как вы, ученый и философ, упрямо настаивая на своем, сможете объяснить людям столь странные, далеко не ординарного свойства явления? Чем объясните?!.. Привычным и спасительным для вас клише — шарлатанством?!.»

Я был взъярен. Подыскивая в уме другой подходящий пример возможного необычного явления, мой взгляд остановился на календарном рисунке с изображением битвы кита с человеком… «Или вдруг киты, — сказал я, — косяки китов вдруг станут выбрасываться на берег? Как вы смогли бы объяснить этот факт?.. Я, например, объяснил бы их естественным желанием переместиться из вашего жестокого Пространства-Времени в мир иных более человеческих Пространств…»

«Для этого, — сказал мне Оголев, — для этого надо, чтобы киты ваши стали выбрасываться. Ни одна живая особь не предпримет столь опрометчивого, противоестественного решения. Я вас уверяю, такого просто быть не может!..»

…Кзк трудно там людям, Сато. И все-таки они пробиваются. Единицы, но пробиваются…

От автора

Здесь, в конце записи, я обнаружил довольно объемистую кипу вырезок из различных зарубежных и советских изданий. Постольку поскольку я не знаю ни одного иностранного языка, мне пришлось из всего этого вороха публикаций выбрать написаппые на русском языке. Их было более десятка, но я помещаю выдержки из трех, которые имеют непосредственное отношение к изложенному выше.

Следствие по делу «Летающей сахарницы»

(Материалы из газет «Известия», «Московские новости», «Труд».)

«Год назад следователь Клинской городской прокуратуры занимался очень странной историей. В одном из домов деревни Никитское сама собой падала и разбивалась мебель. А то вдруг перелетали с места на место сахарница, электробритва, сковородка и т. п. Некоторые вещи хозяев дома — Рощиных, словно взрывались и разваливались на куски: большой фарфоровый „петух“ (сувенир), пластмассовая бутылка с полосканием… Как следователь ни старался, хулигана обнаружить ему не удалось. Начатое дело пришлось закрыть за отсутствием состава преступления.

„Чудо“ застало врасплох и правоохранительные органы, и ученых. Старикам Рощиным было всё равно: чудеса ли происходят в их доме или оползень, — они жаждали, чтобы их избавили от всей этой чертовщины — и не более того. Однако именно тот факт, что события были одеты в сказочные одежды, отвращал от них взгляды науки. Потому-то во многом и не удалось провести все необходимые исследования.

„Усталое всезнайство“ ученых, мешало им серьезно отнестись к этому из ряда вон выходящему. И объективный анализ некоторыми из них подменялся скоропалительными объяснениями чудес в рамках той или иной „своей“ науки — будь то физика, химия, геология либо психология. Каждый видел то хвост, то хобот, а слона, то бишь источника явления, разглядеть никому не удалось.

Ждали от ученых большего. Убедительного толкования происходящего. Но, увы.

Более или менее серьезное исследование в экстремальной ситуации провела лишь Клинская городская прокуратура.

— Мы проверяли, — говорит прокурор В. Заболотнев, — самолеты не пролетали над домом в те минуты, когда передвигалась мебель. Далее. За электроэнергию семья, обычно платит около полутора рублей в месяц. А за февраль, когда выбивало пробки, и бешено крутился счетчик, они уплатили сорок три рубля. Вызывает недоумение и такое обстоятельство: специалисты дали заключение, что круглое отверстие в оконном стекле, из которого сама по себе „выкидывалась“ сахарница, могло образоваться, лишь в том случае если она вылетала со скоростью пули. При этом она должна была по инерции мчаться километров пять. А ее подняли в нескольких метрах от дома.

Почти месяц работники прокуратуры искали ученых, которые бы провели в доме Рощиных комплекс измерений. Было утрачено немало интересной информации для нынешних и будущих исследователей этого, отнюдь не ординарного явления».

«В нашей стране, — писал в „Известиях“ член-корреспондент АН СССР В. Троицкий, — подобные явления были зарегистрированы также в Енакиеве (Донецкая область), и в деревне Слабода Смолевического района Минской области. К сожалению, в первых двух случаях и пресса, и телевидение пошли по пути травли очевидцев этих явлений, вместо того, чтобы привлечь специалистов для их изучения. Нам хорошо известны серьезные публикации о подобных случаях за рубежом. Американским исследователям удалось даже заснять такие явления на кинопленку. О них упоминается во всех современных обзорах по всем психофизическим явлениям. У нас же все еще в ходу принцип бессмертного чеховского героя „Письма к ученому соседу“:

„Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда“.

А доктор биологических наук, профессор Г. Гуртовой не без горечи заметил: „Сейчас общественное сознание, в том числе и научное, оказалось неподготовленным к феноменам подобного типа. Срабатывает стереотип мышления, не принимающего иных объяснений, кроме привычных: либо жулик“ либо сумасшедший… И многие боятся к этому „прикоснуться — как бы репутация не пострадала“».

II (окончание)

…Прокрутив в мозгу весь тот давнишний рассказ Доли о выходке ее возлюбленного на банкете у Харриса, Бен выругался. Дернул же черт этого блинолицего распускать язык. С этого, наверное, все и началось. Если нет, то почему, спрашивается, в команде у Макарона русский фараон? «Стоп, Фолсджер, — остановил он себя. — А что сказал Банг лично тебе?! Забыл?!.»

Узнав, кто в списке следователей, занимающихся туземцами, он сначала и бровью не повел. А потом, когда все разошлись, ткнул пальцем в зубодробительную фамилию русского и предупредил:

«Бен, этот раскопает все. Опасайся его…»

В тот же вечер Терье исчез.

Бен все понимал. Все. Кроме одного, что только сейчас ему пришло на ум. Так просто Банг не предупреждает. Он вообще ничего не говорил просто так. Поэтому Бен еще при нем отчеркнул карандашом фамилию того русского фараона. Но именно тогда же, после долгих других разговоров, подсев к кондиционеру, Терье отрешенно, совсем не к месту обронил одну странную фразу: «Слава богу, наконец он появился…» Что он имел в виду, Фолсджер не знал. Да особо и не вдавался в смысл сказанного. С Терье бывало такое. Заговаривался иногда…

От всех этих мыслей, сбивчивых и тревожных, Бена отвлек занудный зуммер телефона.

— Вы возьмете? — спросил шофер.

— Ответь ты, — велел Фолсджер.

Водитель поднял трубку и тут же протянул ее Бену. «Хозяин» — прошептал он.

— Слушаю, папочка, — с насмешкой произнес Бен.

— Кобель техасский твой папочка, а не я. Развратник вонючий! Совесть у тебя есть?

— Что случилось, Генри?

— Еще спрашивает… Ты всем своим потаскухам даешь адрес своего тестя?

— Ну ты можешь толком объяснить, что случилось?

— Сейчас один твой тип привез письмо. Лично тебе от женщины… Хорошо, не Паола вышла к нему навстречу.

— От женщины? От какой? Фамилию сказатьможешь?

— Паршивец, ему еще фамилию скажи… Доли Вайсбен кажется.

— Что?! — гаркнул Фолсджер. — Где оно?!. Ты знаешь, ктоэто?.. Эх, жаль я не один. Я бы тебе такое сказал!..

— Жаль, что ты не рядом. Я так бы тебе влындил по зубам, — не остался в долгу Марон.

— Где письмо?

— А кто эта шлюшка? — вопросом на вопрос ответил тесть.

— У тебя куриная память, Генри. Доли Вайсбен — любимая женщина Банга… Где письмо? — потребовал он.

— Едет к тебе. Я приказал доставить его тебе в аэропорт. Там получишь, — проговорил Марон и дал отбой.

Адрес на конверте был написан рукой Доли, а вдвое сложенный лист, вытащенный им оттуда, испещрен был рукою Джона Пойндекстера, с которым он позавчера вылетал из Тонго. Бен направлялся к Марону, а тот — во Францию, к Доли, где она в последнее время жила. Чтобы разнюхать о Банге.

«Бен! — отчитывался Пойндекстер. — Прямо с аэродрома отправился к ней. Дома ее не оказалось. Соседи сказали, что накануне вечером она со своим патлатым любовником уехала за город. Обещала вернуться сегодня днем. Дожидаясь их, я продрог, как последняя дворняжка. А потом, не будь дураком, залез к ней в квартиру. На подставке торшера я увидел конверт. На нем стоял твой адрес. Ближе к вечеру я вышел на улицу, чтобы купить сигарет, заодно взял и газеты. Больше я к ней в дом не вернулся. Хорошо, захватил с собой этот конверт… В общем, записку её и газетную вырезку, которая заинтересует тебя, пересылаю с одним нашим парнем…»

Бен вытряхнул оставшиеся бумаги. Из вырезки, упавшей ему на руки, выскользнул небольшой мелованный листок. Коснувшись ладони, он стукнулся о колено и упал под ноги. Бен собрался потянуться за ним и… замер. Взгляд приковал четкий отпечаток газетного клише. На нем были Терье и Доли. Они сидели обнявшись на заднем сидении занесенной снегом машины. Они словно спали…

Глаза потрясенного Фолсджера подернулись слезой. Он с трудом сфокусировал расплывшиеся перед ним буквы заголовка. Прочитанное вызвало в нем стон ярости.

— Скоты! Пачкуны паршивые, — прошипел он. — Нет, ты посмотри, — тыча иод нос водителю газетную вырезку, бесновался Фолсджер. — Люди умерли, а как озаглавили, сволочи?!. «Они любили друг друга…» Пошлятина. Натуральная бульварщина.

Немного успокоившись, он стал читать дальше:

«Так, в объятиях друг друга и с улыбкой встретили смерть норвежец Терье Банг, инженер-химик, и врач-психиатр американка Доли Вайсбен. Что заставило их в эту вьюжную ночь съехать с дороги?.. Любовь?.. Судьба?.. Нам остается лишь догадываться. Ведь у них все было благополучно — н деньги, и крыша над головой, и работа…»

«Если бы этот репортер знал Что? — вряд ли поверил». Бен горько усмехнулся промелькнувшей мысли и поднял с пола мелованный листок бумаги.

В нем было всего три строчки.

«Привет с Того Света, Бен. Я счастлива.

Доли.

Р. S. В Тонго не езди. Терье не советует».

…Бен вышел из машины и, сев на обочину, задумался. Ну что ему не хватало? Ведь все было. И этот щедрый подарок Банга — ковкая, немыслимой прочности пластмасса — на самом деле оказалась «лопатой» для долларов. Банг работал как черт. Завод построил за полгода. В портфеле Марона лежала куча заказов на миллиарды долларов. От Пентагона, автомобильных компаний, корпораций нефтяного машиностроения. Уже пошла продукция. Уже потекла прибыль. О чудо-пластмассе заговорил весь мир. Только работай. Только успевай поворачиваться… А Терье остыл. Никакие дивиденды его не интересовали. Ему наплевать было на деньги. Он снова стал заниматься своей пресловутой Спиралью Пространства-Времени. Сделал в своей заводской лаборатории четыре странных миниатюрных устройства, похожих на тюбики зубной пасты. Одну пару назвал «приспособлением для перемещения в Пространство-Времени ограниченного поля действия», а другую — «возвратным устройством».

Черт с ним, сделал, но он одну из них использовал. Иэто куда бы ни шло. Ну подивились бы люди, поахали — и забыли бы. Как все забывают. Но Терье привлек к своей работенке одного из людей Фолсджера — специалиста по взрывным устройствам Поля Вердье. Лучше бы Банг не связывался с ним. Тогда не было бы соблазна Бену с Мароном использовать его в своих целях. А Вердье был специалистом экстра класса.

Свои взрывные штучки он делал мастерски. Мог организовать взрыв, звучавший «шепотом». И при этом мощность их не зависела от силы звука. Самое же удивительное то, что Вердье мог рассчитывать радиус взрывной волны. Хочешь действия ударной волны в пять метров — пожалуйста. Хочешь в сто раз больше — нет проблем. Только заплати.

Терье заказал ему «шепталку» на радиус распространения ударной волны в 200 метров. Об этом необычном заказе Фолсджеру стало известно в тот же день.

«Бен, блинолицый заказал две „шепталки“, — докладывал Бену Вердье. — Мне, говорит, нужны устройства с площадью охвата 400 метров».

«Для чего не сказал?» — поинтересовался Бен.

«Говорит, чтобы взорвать какие-то тюбики. Они чуть больше спичечной коробки… А где взорвать не сказал…»

Банг не стал отпираться от того, что сделал такой заказ. Напротив, объяснив, почему ему это нужно, просил Фолсджера оказать ему содействие. Бен согласился. Признаться, ему было интересно, что получится из всей затеи Банга и чем она закончится. Бен привык ему верить. Но то, что задумал Терье, никак не укладывалось в его сознании. Во всяком случае, после разговора с ним, у Фолсджера возникло ощущение того, что он прослушал в изложении норвежца какую-то фантастическую новеллу.

Все должно было произойти в обезьяньем заповеднике. А фокус весь заключался в манипуляции со Спиралью Пространства-Времени.

«План мой прост, — убеждал Терье. — В день открытия Международного симпозиума экологов, который состоится здесь через пару недель, я в обезьяннике взрываю этот тюбик, который на площади в 400 метров создаст устойчивый и ограниченный в пространстве контакт со Спиралью Времени. Этот контакт создаст мне ограниченное поле перемещения живых особей в Пространство-Времени. Обезьяны, оказавшись в возникшем куполе, упадут на землю без признаков жизни. Специалисты, глядя на них, будут однозначны в своих выводах — кончина… О происшествии доложат участникам симпозиума. Они ринутся сюда. Мы им позволим с часик пощупать наших обезьянок, констатировать их смерть, порассуждать над ними, а затем… Затем я сделаю вот что. Я прочту им небольшую лекцию о значении в жизни живых существ Спирали Пространства-Времени, объясню природу этого явления и дам команду взорвать другой „тюбик“ с так называемым возвратным действием. Обезьяны на глазах у всех вскочат и станут вести себя как прежде… Даже веселее…»

«Можно ли будет нам ходить под этим куполом? Ведь придется же…» — полюбопытствовал Фолсджер.

«Запросто, — ответил Терье. — Ничего опасного. Контакт действует одномоментно…»

«А если под этот одномоментный удар попадет человек?» — допытывался Бен.

«С ним произойдет то же самое, что и с обезьянами, — спокойно говорит Банг. — Механизм рассчитан на человека и человекообразных… К другой живности он нейтрален… Но чтобы это не произошло с людьми — позаботиться должен ты. Поэтому ты мне нужен…»

Как бы там ни было, но без него Банг врядли бы мог осущесвить свой замысел. Тут нужны были силы полиции. Во-первых, для того, чтобы плотным кольцом оцепить обезьянарий, во-вторых, чтобы во время суматохи, которая начнется, никого туда без разрешения Банга и его, Бена, не пропускали. Кроме того, надо было получить согласие на этот странный эксперимент у директора заповедника, почтенного доктора Френсиса Доунса.

Ни в том, ни в другом Фолсджер проблем не видел. Полиция и зоопарк в той или иной степени зависели от него. Кампания их подкармливала. Но знай старик Доунс, что собираются вытворить с его любимыми макаками, он лег бы трупом, но не допустил бы этого. Бену пришлось пуститься на хитрость. И тот, не вдаваясь в подробности, дал персоналу указание содействовать инженеру Терье Бангу в проведении обследования почвы и флоры, которое он проведет на территории заповедника 13 января. То есть во время его отсутствия. Дело в том, что доктор Доунс являлся одним из иинициаторов Международного симпозиума экологов и в день обследования уезжал в город на первое его заседание.

С ним чуть не случился удар, когда председательствующий, прервав заседание, объявил:

— Господа, поступило экстренное и тревожное сообщение. В местном обезьянарии доктора Доунса произошло несчастье. Катастрофическое по своим масштабам. В одно мгновение по неизвестной причине погибло 634 особи…

— Это же вся наличность! — вскричал Доунс, бросившись к выходу…

— Господа! Прошу тишины, — призвал к порядку сановную публику председательствующий. — Предлагаю группе ученых, которых я через несколько минут оглашу, проехать в заповедник доктора Доунса. На месте разобраться в происшедшем и доложить симпозиуму о причинах катастрофы.

Их было человек пятьдесят. Одни принюхивались к воздуху, полагая, что это результат ядовитых выбросов химического предприятия, в одночасье погубивших обезьян. Другие расспрашивали обслугу, чем кормили бедняжек перед тем, как они отдали концы. Третьи, поднимая веки бездыханных животных, заглядывали им в глаза, щупали их животы, осматривали полость рта, переворачивали…

Доктор Доунс ходил среди прибывших коллег вместе с Бангом, не отпускавшим его от себя ни на шаг. Он был совершенно спокоен. «Только не выносите их за пределы заповедника», — предупреждал он и загадочно улыбался.

О причине спокойствия почтенного Доунса и его ухмылки, не соответствующей случаю, Фолсджер догадывался. Терье мог успокаивать. Был спокоен и Бен, пока его люди не сообщили ему, что там, в зарослях, лежит мертвый полицейский. Видимо, выдворяя из заповедника людей, он замешкался. И поплатился.

— Не трогайте его. Пусть лежит, как лежал.

— Он не лежит. Он висит, — уточнил один из полицейских.

— Как висит? — опешил Фолсджер.

— С дуру залез на дерево… Застрял среди ветвей.

— Снимите его. Положите возле дерева. И никого туда из этих не пропускать. Выполняйте! — рявкнул он и подошел к Бангу.

— Терье, произошло ЧП, — шепнул он.

— Человек? — тут же отреагировал Банг.

— Залез на дерево и не успел… Я приказал снять его, положить возле дерева и не трогать.

— Правильно, Бен.

— Что с ним будет?

— Ничего не будет, — поворачиваясь, чтобы нагнать Доунса, отвечает Банг.

— Как же?! Прошло уже два часа.

— Ну и что! — резко бросил Терье. — Купол держит сутки.

Через четверть часа Банг отдал распоряжение всем покинуть территорию обезьянника. Когда ученые вместе с обслугой собрались возле домика, в котором размещалась ветеринарная служба, Терье поднялся на веранду. При первых же фразах, произнесенных им, водворилась мертвая тишина. Его слушали, Фолсджер помнит это как сейчас, с вытаращенными глазами и разинутыми ртами.

— …Да, я хотел обратить ваше внимание на важность в жизнедеятельности живых особей Пространства-Времени. Моя цель, — заключил он свою краткую речь, — не в том, чтобы показать таинственный фокус, а в том, чтобы вы наконец обратили внимание и принялись за изучение Пространства-Времени. Уверяю вас — это в насущных интересах современного человечества. В интересах разумной жизни на Земле. С сотворения мира человек не менялся. Остался таким, каким и пришел в этот мир. Ведь это противоестественно. То, что не меняется, то деградирует. В вашей власти изменить себя. Сделаться разумней… У меня все!

Последняя фраза Банга означала для Вердье команду нажать на кнопку дистанционного управления взрывом. Что он и сделал.

Валявшиеся тут и там бездыханные обезьяны встрепенулись, открыли глаза и, с изумлением обнаружив себя лежащими на земле, повскакали и стали заниматься своими прерванными занятиями. Смельчаки подбегали к оцепенело молчавшей публике, ужимками выпрашивая лакомства. Потрусливее, потешно корча рожицы, издали наблюдали за своими отважными сородичами и за людьми, которые стояли, как истуканы. Последовавшая затем реакция люден озадачила макак. Все они, эти люди, стали вдруг хохотать, улюлюкать и показывать куда-то поверх их голов. Обезьянки оглянулись и удивленные не меньше людей стали в восторге подпрыгивать и неистово визжать…

Из зарослей заповедника выбежал, преследуемый ватагой макак, полицейский. Одна из них сидела у него на шее и кулачками колошматила его по голове, а другая, устроившись на груди полицейского, с любопытством смотрела в его искаженное испугом лицо…

На следующий день тонголезские газеты рассказали о сенсационном происшествии в заповеднике доктора Доунса, снабдив свои публикации фотографиями, не оставляющими никаких сомнений в том, что это было. Однако появившиеся потом в европейской печати материалы ученых-очевидцев погасили интерес к тонго-лезскому происшествию. Пресса, судя по заголовкам, иронизировала: «Доктор Доунс и его лже-чудо», «Странные речи странного фокусника», «Медиум испытывает свой дар на обезьянах…»

Марон внимательно выслушал рассказ зятя и, с интересом просмотрев привезенные им фотографии, спросил:

— Это все правда? Ты сам видел?

— Ты как эти идиоты ученые. Видел, как вижу тебя. И не я один.

Услышав это, Герман подпрыгнул с кресла, как тонголезская макака.

— Это же здорово, Бен. Хорошо, что они не верят… Мы же из этого сделаем бизнес… Ты представляешь, как ухватится за нас Пентагон!.. Это же… Это же Клондайк, Бен!..

Марон знал, что говорил. Его интуиция бизнесмена оказалась глубже и тоньше, чем чутье сановных мозгляков от науки, присутствовавших при интереснейшем явлении, но не разглядевших в нем перспектив.

Пентагон заинтересовала идея Марона. Они выразили готовность финансировать разработку при условии, если кампания сможет убедить их экспертов наглядным примером. То есть повторить тонголезский феномен. Марон согласился.

— Какое ты имел право?! — выходил из себя Бен. — Ты что ли готовишь эти тюбики?! Или ты заручился согласием Банта? Он пошлет тебя к чертовой матери!

— Проорись, проорись, — поощрял зятя Герман. — Крик вентилирует мозги. Они становятся яснее.

— Ну пойми, Герман, я его знаю лучше тебя. Он наотрез откажется.

— Успокойся, сынок, — с несвойственной Марону отеческой ласковостью, посоветовал Марон. — Лучше на, опрокинь водочки.

Дождавшись, когда зять осушит рюмку, торжествующе, словно поймав его с поличным, гаркнул:

— Вот так мы проглотим и твоего Банга! Не закусывая!

План у этого старого лиса уже был готов. Ставка делалась на Поля Вердье, имевшего доступ в лабораторию Банга, где хранилась оставшаяся пара заветных тюбиков. На Бена возлагалось к приезду в Тонго Марона с экспертом, неподалеку от завода подыскать небольшое поселение туземцев, провести там с ними беседу, мол, скоро с подарками приезжает хозяин, отослать под благовидным предлогом Банга в город, организовать кражу тех штуковин и с ними подъехать к условленному мест, где он, Марон, с пентагоновским представителем будет ждать его и Вердье.

Все складывалось как по писаному. В самый последний момент выяснилось, что устройство, срабатывающее на возврат, было разобрано.

— Ничего, — сказал Марон, — когда сработает первая, он вынужден будет собрать другую…

Картина, представшая перед ними, ошеломила полковника. Ни радиации, ни крови, ни пожаров, ни разрушений, ии стонов… — и несколько сотен бездыханно лежащих людей… Неожиданно, сразу после случившегося здесь, как из-под земли, вырос Банг. Смерив презрительным взглядом Марона и полковника, он с ненавистью процедил:

— Людоеды. Проваливайте отсюда. Иначе я сделаю с вами то же самое.

Полковник Пич начал было хорохориться, но Марон, взяв его под руку и что-то нашептывая, повел к джипу. Открыв дверцу машины, Марон обернулся и крикнул:

— Бен, объясни все ему. Я жду тебя на аэродроме.

Джип дернулся и, как побитая собачонка, обиженно скуля, скрылся между деревьев.

— Фолсджер, — не глядя на Бена холодно проговорил Терье. — Ты злоупотребил моим доверием.

— Прости, Терье. Я виноват — ничего не скажешь… Уничтожь меня, но возврати их.

— Не могу, Бен, — сказал тот.

Фолсджер настойчиво умолял Банга. А когда он увидел девочку одного возраста с его дочерью Джесси, горло его перехватило спазмом.

— Возврати их, Терье! — с надрывом крикнул он.

— Ну пойми, Бен, не могу. Не имею права. Мне Оттуда сообщили, что произошло! Оттуда! Мне запретили… Понимаешь!..

Это случилось утром. Днем Марон с Кристофером Пичем вылетели в Штаты. Где-то в полдень в туземное поселение приехал премьер-министр Тонго почти со всем своим кабинетом. Полиция, оцепившая место трагедии, не в силах была справиться с толпой кинооператоров, репортеров и просто любопытных людей. А недели через две в Тонго прилетел Скарлатти.

«…Нет уж, Доли — подумал Фолсджер. — Я должен быть в Тонго. Ты — там, а я ещё — здесь. У тебя теперь свои заботы, а у меня — свои… Мне надо драться за себя… Я поеду в Тонго. Я обману ваше Время. Я проведу его…»

Бен встал с обочины и, пнув примятую траву, тихо, но твердо произнес:

— Ход — мой, Терье с Того Света. Ты слышишь меня? Бен со злостью распахнул дверь машины, и, грозно посмотрев на притихшего водителя, приказал:

— Гони к самолету! Не то опоздаю…

Глава пятая ТРАГЕДИЯ В ТОНГО

Следствие. Доктор Доунс в панике. Фолсджер в ловушке.

I

…Тряхнуло так, что Мефодий едва не вывалился из гнезда. Оно как маятник в такт его дыханию покачивалось в пронизанной лучами солнца дремучей кроне. Пробежала по листве дрожь. С басовитой жалостливостью загудел мощный ствол. Напрягшись, замерла тонкая ветка, за которую на одной ниточке держалась дынная долька полумесяца, где он только что уснул.

Тик-так, тик-так — раскачивается она. Медленно, тяжело, словно выбиваясь из сил.

«Сорвется, черт возьми», — с опаской глядя на струной натянутую ниточку, думает он и одним махом спрыгивает на землю. Полумесяц взмывает вверх, а потом — камнем вниз. Вверх—вниз. Свободно, легко, раскованно… И то ли струпа, что держит маятник, беззаботно попискивает, то ли скрипит под его ногами теплый, дощатый пол…

Ну, конечно, это доски. Он поднимает голову… Вот и корабельный люк. Он лезет к нему. Лестница крутая, шаткая. Опять где-то ухает. Судно подкидывает и снова бросает вниз. Он чуть не падает в трюм. Накаты бьют о борта с убойной силой, словно хотят сбросить его с лестницы. Но он упрямо лезет и лезет. И вот наконец палуба. Она пуста. Ни души. Море, как синяя в зеленоватых разводах скатерть. Точь-в-точь такая, какая была у них дома. Мама доставала ее из комода по праздникам…

На причале — тоже никого. Только за бортом на шлюпке полусогнутая фигурка рыбака. Мефодий узнает в рыбаке Боба. Тот сочувственно спрашивает:

«Испугался, Меф?»

«А что это было?»

«Взрывы, Меф. Нервы щекочут Бермудам», — объясняет Боб.

Да, ведь верно, вспоминает Мефодий, там же работает экспедиция. Они исследуют Бермудский феномен. И он, Мефодий, пришел сюда на этом рыбацком суденышке тоже ради этого.

А что можно сделать с пустыми руками? Разве только прислушаться к себе и справиться о самочувствии у экипажа. Не произойдет же на глазах у тебя то, о чем кричат во всем мире. Там у экспедиции есть и нужные приборы, и взрывчатка. Мефодий им завидовал.

«Пошли к ним, Боб», — предлагает он.

Боб молча переходит на корму и врубает мотор. Мефодий прыгает в лодку. И, высоко взбив косматую гриву сонной воды, они срываются с места.

Экспедиционный корабль покачивается в море большой белой птицей.

Мефодий оборачивается к Бобу. Вместо него правит лодкой неведомо откуда взявшийся сухощавый пожилой негр. Лоб его перехвачен серебряным обручем, в середине которого тускло посверкивает неправильной формы алмаз. С шеи еще нетронутой старческой морщью свисает массивная серебряная цепь, на конце которой болтается большая круглая бляха с изображением льва. Раскачивающийся золотой диск — символ верховной власти племени — напоминает Мефодию тот самый маятник, из которого его только что чуть-чуть не вытряхнуло.

Усталые глаза вождя смотрят поверх Мефодия, вперед по курсу. На корабль. У уключин, спиной к нему, ничком упав на борт, спит полуголая негритянка. Рука ее полощется на встречной волне. В ногах у женщины копошится лет 5–6 девочка. Она ручонками вцепилась в пестрый лоскут ткани. Прижимая к грудке расцвеченный материал, она счастливо смеется. Мефодий подмигивает ей и тоже улыбается… Он нисколько не удивлен их появлением в лодке. И его не беспокоит отсутствие Боба. Мефодий, как и вождь, смотрит на корабль…

«Бросай конец», — просит он склонившегося к ним матроса.

Тот словно не слышит и со злобной истошностью вопит: «Туземцы! Туземцы!..»

«Заткнись! — приказывает ему Мефодий… — Зови хозяина. Я сотрудник Интерпола».

Им бросают трап. Ни вождь, ни женщина, ни девчушка не трогаются с места. Вождь все также с надеждой смотрит вперед. Женщина, прижавшись щекой к веслу, продолжает спать. А ее дочь, кутаясь в пеструю ткань и обнажив увлажненный жемчуг мелких зубок, по-прежнему счастливо улыбается. Мефодий хочет взять с собой ребенка, но рука матери крепко держит ее за ножку.

«Как хочешь, — говорит Артамонцев. — Потом подниметесь…»

И долго он еще видел перед собой золотой диск предводителя тонголезского племени. И там, на палубе, сидя под тентом с Мурсалом Атешоглы, его неотвязно преследовал мерный звук раскачивающегося маятником амулета вождя туземцев. Тик-так, тик-так… Жаловался он Прямо где-то рядом. Совсем-совсем близко…

Мефодий смотрит по сторонам. Он ищет амулет, метрономом, отстукивающий печальные такты… Но это не амулет, а огромный, старинной работы хронометр на тяжелой цепи, висящий на шортах Атешоглы. Жаловался хронометр. Он словно задыхался. Он будто изнемогал. Атешоглы досадливо качает головой.

«На семь секунд отстают», — поймав взгляд Мефодия на часах, — замечает он.

«Это после ваших взрывов», — говорит Мефодий…

Атешоглы и Артамонцев прохаживаются вдоль борта как старинные друзья, которые встретились через много-много лет и которым есть что сказать друг другу. Артамонцев, переиначив имя Атешоглы, называл его Мур, а тот его Меф.

«Бросай полицию, Меф, и переходи к нам», — предлагает Атешоглы.

«Моя работа мне нравится… Она совсем не полицейская. Вот приеду, напишу статью обо всем этом и ты убедишься».

«В чем конкретно?»

«В видах Пространства-Времени, в их аномалиях, которые я называю узлами…»

…Мефодий наклоняется через борт. «Ведь виды Пространства-Времени, Мур, это виды жизни», — говорит он.

Отшвартованная лодка, на которой он приехал сюда, как живая, кланяется, приглашая к себе. Мефодий смеется, наклоняется ниже и тут опять далекий мощный взрыв бьет по корпусу корабля так, что он, не удержавшись, летит за борт. Дыхание пресекается. Он летит мимо лодки, а воды все нет и нет. Он падает куда-то в бездну. Ему жутко. Ему страшно.

«Мур! Мур!» — кричит он, стоявшему на краю пропасти силуэту Атешоглы.

Комментарий Сато Кавады

Странно, но именно в тот день, когда My рсал привиделся Артамонцеву, с ним приключилось несчастье. Они близкими друзьями не были. Встречались всего пару раз. На Бермудах, а затем немного спустя, в Брюсселе, где Мефодий передал ему французский журнал с обещанной публикацией. Тогда эта публикация прошла мимо высокого внимания научной общественности. Но, слава богу, она не затерялась. Вот что он писал.

«…Представленная мной модель устройства и действия Пространства-Времени, разумеется, не универсальна, то есть, она не обязательно такая в других мирах. Ведь все мои суждения и наблюдения находятся на уровне того Пространства-Времени, в каком живет и здравствует Земля. А коли так, значит, с позиций других Пространств-Времен и их, измерений, а стало быть, и иных представлений разума, живущего там, моя модель может и наверняка будет выглядеть иначе. И это понятно, ибо каждое из Пространств-Времен является одной из самостоятельных частей единого и общего Времени Мирозданий — Абсолютного Времени. В его живом чреве существует не одна, а несколько моделей подобных той, что схематично набросана мной, под „крышами“ которых прижилась разумная жизнь.

Сколько же этих Миров со своими Временем-Пространств? Если исходить из того, что разум совершает великий Кругооборот жизни, то полагаю их не более трех-четырех.

(Пространство-Время. Сб. статей в 3-х томах. См.: Артамонцев, „Узлы Времени“, том I.)

… — Что с тобой, Мефодий?! Да проснись ты! — трясет его за плечи Боб.

Мефодий долго не может сообразить, где он находится.

— Ты чего? Испугался? Приснилось что? — спрашивает Боб.

— Угу. Бермуды… Туземцы… — спросонок бормочет он.

— Не думай об этом, Меф, — вставая с места, советует Боб и предлагает прогуляться.

— Неужели прилетели? — выглядывает в иллюминатор Мефодий.

— Пока в Алжир, — уточняет Боб.

Из пилотской выходит Соммер. Увидев поднявшегося с кресла Мефодия, он интересуется его самочувствием и, не дожидаясь ответа, говорит:

— Meф, ты славянин, а спишь как янки.

— Можно подумать янки спят как-то по-особенному, — ворчит Мерфи.

— Конечно. Во сне они агрессивны. Так и норовят или красивый хук провести, или ногой в пах звездануть.

— Погоди, Меченый, ты скоро увидишь таких янки, которые это прекрасно делают наяву, — обещает Боб.

— Судя по вашим рассказам, нисколько не сомневаюсь, Бобби, — смеется Соммер.

Дик с Бобом выглядят просто здорово. Полными сил и энергии. Чего не мог сказать о себе Мефодий. Емубы еще поспать часок-другой, тогда бы он с ними сравнялся. Они, правда, тоже не спали до утра, но у них не было двух бессонных ночей и бешеной беготни от одного туземного поселения к другому, изнуряющих бесед со свидетелями, экспертами, врачами и докладов у въедливого Скарлатти о проделанном…

Да что говорить?! Думал отоспаться в Париже, а получилось с корабля на бал. Гости Соммера не дали сомкнуть глаз. Их донимало любопытство, что же случилось в Тонго? Ведь все газеты последний месяц только и писали о тонголезской трагедии, расследовать которую поручили Интерполу. Пресса муссировала непонятно кем подброшенную версию массового самоубийства туземного племени, устраивавшую сильных мира сего.

Эта абсурдная чушь утверждалась в многочисленных интервью высокопоставленных правительственных чиновников. Как только они не изощрялись в объяснениях столь неординарного случая! Чти только не гонорилн — дикость нравов, религиозный психоз, своеобразный протест колонизаторскому процессу большого бизнеса Америки и Европы… Но почему-то упорно умалчивали или мельком касались официального обращения премьер-министра Конго к ООН с просьбой провести следствие по факту преступления, совершенного на их территории представителями военно-про-мышленного комплекса США… Или, сообщая о том, что Генеральный секретарь ООН отдал распоряжение разобраться в тон-голезскон беде, они не уточняли, какому из отделов было поручено разобраться с этим делом. Очевидно, чего-то боялись. Ведь тогда у людей непременно возникла бы масса вопросов, закрались бы сомнения. Ни с того, ни с сего Генеральный секретарь ООН не поднимет на ноги Отдел спровоцированных стихийных явлений Интерпола…

Мефодия злили недомолвки официальных бонз. И, пользуясь случаем, он пошел в атаку на их многозначительные пробелы в стройной веренице демагогических аргументов Пусть немногие, решил Мефодий, но поразмыслят над тем, что же на самом деле произошлошло в Тонго? Что смущает в этой истории сыщиков Интерпола? Почему официальные круги так старательно обходят выпирающие в ней острые углы? Какие основания были у главы правительства республики Тонго обращаться в ООН? Не стал бы он с бухты-барахты делать этого.

Сильвио, которого он принял в своей резиденции в первый же день приезда в Тонго, просидел с премьерам добрых три часа. Беседа велась с глазу на глаз и Скарлатти о ней не распространялся.

„Ребята, — сказал он, — здесь дело не чистое… Нам надо докопаться. Помощь обещана любая, какую мы пожелаем, вплоть до денежной, если она понадобится…“

И она понадобилась. Правда, об этом Соммеровским гостям знать было не обязательно. Хотя, опустив важнейшие детали, которые могли бы намекнуть на существование человека, оказавшего им за небольшое вознаграждение услугу, Мефодий рассказал-таки о тонголезской истории. Иначе трудно было бы им понять, как бьиа восстановлена картина всего случившегося с туземцами. Ведь их группа прибыла туда почти две недели спустя после юго как „африканские дикари“ ни с того ни с сего взяли и покончили с собой.

Как выяснилось, утром того дня туземцы еще не собирались сводить счеты с жизнью. День обещал быть для них удачным. Как дети радуясь, они готовились к приему гостей из далекой и богатой Америки, которые, как им сообщили вчера, привезли им подарки: мерные лоскуты пестрых тканей, бижутерию» дешевые галантерейные поделки, детские игрушки…

Перед приездом гостей, вождь, с трудом уговорив, отправил в город по хозяйственным нуждам племени шесть человек. В том числе и своего брата. Они согласились лишь после того, как вождь пообещал лучшие подарки выделить их семьям…

Эти-то шестеро и остались в живых. Во всяком случае в первую неделю скорби люди не без содрогания наблюдали за жалкой горсткой туземцев, истово исполнявших ритуальный «танец плача»..

А потом исчезли и они. Как говорится, при весьма странных обстоятельствах. Интерполовцы кинулись их искать.

Четверо провалились как сквозь землю. Одного обнаружили с проломленным черепом в городском госпитале, а другого, брата вождя, укрыл у себя высокопоставленный чиновник местной администрации. Он-то и рассказал о событиях, предшествовавших трагедии…

Кому, спрашивается, мешали эти несчастные? Если речь идет о самоубийстве, зачем в таком случае, скажем мягко, надо было прятать от людских глаз ту шестерку, что не рассталась с сим бренным миром? Стало быть, они что-то знали такое, что другим знать было не положено. Вывод напрашивался сам собой: кто-то заметает следы преступления, убирает свидетелей.

Кто же этот кто-то? О двух группа Скарлатти знала, по существу, уже в день своего прибытия, когда были получены показания брата вождя. Это владелец крупнейшего химического концерна, тесно связанного с Пентагоном, Герман Марон, со своим компаньоном и зятем Бенджамином Фолсджером.

«К моему брату, вождю Талькафу Мудрому, накануне дня скорби приезжал один из хозяев дымных заводов господин Бен. Он предупредил, что завтра утром наше племя посетит его Президент. Сказал, чтобы Талькаф Мудрый собрал весь свой народ. Его Президент, сказал он, везет большие подарки. И будет обидно, если кто останется без подарков…»

Фолсджер, вызванный Скарлатти на допрос, подтвердил, что за день ло «массового самоубийства туземцев» он был в их поселении. Якобы, улаживал с вождем дела фирмы. Договаривался, чтобы тот прислал директору предприятия Феликсу Краузе несколько десятков сильных мужчин. Пообещал хорошую плату и вождь согласился. А что касается подарков и Марона — Фолсджер категорически отрицал. Мол, такого не было и быть не могло, так как Герман в Штатах и сюда приезжать не собирался…

«Они что-то путают, — искренне недоумевал Фолсджер. — Это я Талькафу помимо платы обещал привезти кучу сувениров, что привело его и присутствующих у него в хижине человек пять-шесть в щенячий восторг… Но не на следующий же день?!»

«В щенячий восторг говорите? — переспрашивает Скарлатти. — В чем же тогда причина их так называемого „массового самоубийства“? Ведь люди, собравшиеся отправиться к праотцам, не станут проявлять столь бурного выражения радости? Как по-вашему?»

«Ума не приложу… Кто поймет этих туземцев?»

«Так вы на следующий день у них не были?»

«Мне там нечего было делать», — твердо сказал Фолсджер.

Но Фодсджер врал. Оставшийся в живых туземец утверждал обратное. Он с остальными пятью своими соплеменниками видел два джипа, свернувших в сторону их поселения. Первым, на заднем сидении которого сидели два солидных джеительмена, управлял Бен. А за рулем второго, груженного ящиками, сидел работник завода по имени Поль. Туземцы его знали потому, что через него они обделывали делишки, доставая no-дешевке настоящее американское виски, которое в городских магазинах стоило втрое дороже.

Однако показания одного свидетеля не давали основания задержать Фолсджера. Нужны были дополнительные, более веские объективные доказательства.

Манфреда и Блэйра Скарлатти направил на завод с целью установить, не может ли его продукция являться тем самым средством, которое погубило племя и прощупать у работников, приезжал ли сюда две недели назад Герман Марон… А Мефодий с Снльвио занялись поисками других свидетельств.

Надо было поговорить с полицейскими и журналистами, раньше всех оказавшимися на месте трагедии, прочитать и проанализировать протоколы вскрытия тел, побеседовать со специалистами-экспертами, чтобы уточнить причину массовой гибели людей.

Загадки возникали одна за другой. Продукция завода ничего общего не имела с отравляющими веществами. Хотя в основном она выпускалась для нужд Пентагона. Здесь изготавливалась некая масса искусственного происхождения, превосходящая своими свойствами сталь. Из нее смело можно было собирать корпуса подводных лодок, основные части самолетов, бронетранспортеров…

Нет, продукция Мароновского предприятия не могла быть тем средством, что уничтожило людей. Эксперты утверждали то же самое. Они вообще ничего вразумительного по этому поводу сказать не могли.

«Достаточными основаниями для утверждения причины умерщвления аборигенов — не располагаем. Признаки насильственной смерти не установлены».

Так было записано в их заключении.

Скарлатти возмущало обтекаемое словосочетание «достаточными основаниями… не располагаем».

«Так и хочется спросить: Чего же не доставало? Какого такого пустяка?»

Эти вопросы Сильвио задавал каждому из вызванных снова в Тонго членов экспертной комиссии. Они вроде как юлили. Ссылались на форму составления подобных заключений и только один из них, известный австрийский судебный эксперт заявил нечто такое, что заставило задуматься всю следственную группу.

«Мы не имеем оснований полагать, — сказал он, — что люди были умерщвлены каким-либо из известных нам средств уничтожения, но одновременно этот странный случай наводит на мысль о рецидиве аналогичного инцидента, который уже здесь наблюдался. Я имею в виду историю с обезьянами. Они в результате не то эксперимента, не то некоей гипнотической иллюзии в бездыханном состоянии на глазах десятка людей пролежали около трех часов. Затем будто бы ожили и по сей день здравствуют. Поговаривали, что среди обезьян случайно находился человек. Он так же, как и макаки, в момент этого странного эксперимента пребывал без признаков жизни. Это — полицейский. Я с ним лично встречался. Ничего путного, кстати, от него не добился…»

История, происшедшая в заповеднике доктора Доунса, для Скарлатти, в отличие от его коллег, не прозвучала громом небесным. Он о ней был осведомлен. Вероятно, проинформировал премьер-министр.

Эта аналогия настораживала. Сильвио подступал к ней исподволь. Массовый падеж обезьян, когда вместе с ними, если верить слухам, по недоразумению пал человек — с одной стороны. А с другой — замертво рухнувшие несколько сотен люден да плюс, видимо, тоже по недоразумению, 49 обезьян, обитавших вблизи туземного поселка. Какая-то здесь связь существовала. Тем более, что в первом случае вся живность ожила, а во втором — увы! Или что-то не сработало, или так было задумано…

Как бы там ни было, а выплывший наружу «Доунсовский феномен» поставил большой вопрос на версии самоубийства. Стали разбираться в ней и снова столкнулись с Фолсджером и еще каким-то его инженером — скандинавцем по происхождению.

По тому, как описывали наружность этого скандинавца, Манфред и Блэйр, побывавшие на заводе, узнали инженера, сопровождавшего их по заводу и объяснявшего им технологию производства. Звали его Терье Банг. О себе он оставил приятное впечатление. Толковый, проницательный и весьма располагающий к себе человек.

— Но не без странностей, — заметил Конрад.

— Что есть, то есть, — поддержал Манфред.

Такое впечатление у них сложилось из-за странного разговора, состоявшегося между ними. Изложив суть того, чем занимаются на предприятии, и, подтвердив, что основным их заказчиком является Пентагон, инженер вместе с тем сказал, что их производство ничего общего не имеет с трагедией у аборигенов.

— Не там ищите, мальчики… Близко, горячо, но не там, — искренне посочувствовал он.

— А где надо? — вырвалось у Блэйра.

— Только не в химии, — пренебрежительно кивнув на батарею шипящего и зловеще урчащего оборудования, сказал Банг.

— Нельзя ли точнее? — настаивал Конрад Блэйр.

— Можно. Но это вам ничего не даст. Вам трудно будет доказать… Ведь то, с чем вы столкнетесь, еще практически не изучено… Вам никто не поверит.

— Этот рыжий тип говорил с такой самоуверенностью и превосходством, — вспоминал Артур Манфред, — что я вынужден был оборвать его. Дескать, поймут нас или кет, это наши заботы.

— Я не слышал от тебя этих слов, — замечает Конрад.

— Да? Значит, не успел сказать. Он отвлек меня чем-то и я забыл о них.

— Точно, — оживился Блэйр. — Ты это тоже заметил? У него еще жест такой. Ладонью водит… Как сомнамбула.

— Хватит мистики, парни. Давайте мне о деле, — требует Скарлатти.

Артур с Конрадом обменялись многозначительными взглядами.

…— Вы не сможете объяснить причину, почему ушло на небо 403 ни в чем неповинных человека, — продолжал Банг.

— 408! — поправляет его Артур. — Пять из оставшихся шести, по всей вероятности, уничтожены… — И, чуть помедлив, добавил:

— Иными методами. Физическими.

Судя по тому, как Банг с недоверием посмотрел на них, ему не было известно об этом. Он отрешенно повел перед собой ладонью и под нос, как бы самому себе, с ужасом пробурчал:

— Бог ты мой, что он сделал!.. Зачем?..

— Что?! Что вы сказали?! — набычив голову, пошел на него Манфред.

Кроткие, красновато-теплые глаза скандинавца скользнули по Манфреду и тот, как вкопанный остановившись в полушаге от него, заложил руки за спину и о чем-то задумался.

— Не 408, а 407… Один в тяжелом состоянии в больнице. Он будет жить. Другой невредим. Прячется. Четверо — убиты, — внятно произнес Банг.

— Фолсджер? — поинтересовался Блэйр.

— Его люди.

— Подробности вам известны?

— Известны ли мне подробности? — тянет он. — Поймите меня правильно, ребята. Это для вас не имеет значения. Мои свидетельства впоследствии будут лишены юридической силы…

— Хватит напускать туману! — очнувшись от задумчивости, шипит Артур.

Скандинавещ не обращая на него внимания, буднично продолжал:

— Но они помогут вам в поисках… Бен стал убирать свидетелей с перепугу. Ему можно было бы простить ушедшее племя. Простить, как ребенку, не понимавшему, что он творит. В конце концов они не погибли. Их уход—вопрос людям… Впрочем, я не о том… Он не должен был убивать оставшихся… Марон его руками прячет концы… Те четверо на 38-м километре Восточного шоссе… В 30 футах от обочины, между высокой араукарией и толстым фикусом. В трех шагах от араукарии… Убиты… Многое расскажет Поль… Он мародер… У него золотой диск символа власти Талькафа и его серебряный обруч с алмазом… Талькаф одевал его в торжественных случаях… Драгоценное ожерелье младшей дочери вождя тоже у него…

— Вы сказали о Мароне, — напоминает ему Блэйр.

— Марон был в поселке аборигенов. Его кто-то сопровождал… Они улетели утром следующего дня.

— Кто с ним был, не знаете?

— Нет… А впрочем…

Терье вытягивает пятерню. Пальцы его подрагивают и словно что-то невидимое гладят.

— Да… Вот… — говорит он. — Марона сопровождал полковник Кристофер Пич… Вам следует спешить, ребята… Фолсджер уничтожает улики… Ни одного нормального негатива и снимка вам уже не найти… Ищите фильм… В нем найдете все…

— Что же все-таки случилось с племенем? Что применили они? — допытывался Манфред.

— Они сами не знают.

— А вы?

— Я-то объяснить смогу… Запомните, ребята… Вы вспомните об этом… Вся загадка в технике контакта индивидуального поля времени человека с общим Пространством-Времени. Вас должно утешить то, что туземцы все-таки не погибли. Они перешли в иную плоскость бытия…

— Банг, вам придется все это повторить там, где положено и как положено, — холодно произнес Манфред.

— До этого не дойдет, ребята. Я скоро уйду отсюда… И, повторяю, мои показания вы вынуждены будете убрать из дела… Скарлатти исподлобья смотрел то на одного; то на другого.

— Когда вы его допрашивали? — процедил он.

— Позавчера днем, — ответнл Блэйр.

— Запись! — потребовал Сильвно.

Артур с Конрадом снова обменялись многозначительными и растерянными взглядами. Её у них не было. И у того и у другого непонятно почему отказали магнитофоны. Интересная штука получилась. Там, где Банг им рассказывал о производственном цикле, запись сохранилась полностью, а дальше пленка не взяла ни одного звука. Крутилась, а не накрутила. И Конрад Блэйр и Артур Манфред, сняв кассеты, забыли о них, как забыли и о состоявшемся между Бангом и ими разговоре. Они вспомнили о нем только сегодня. И не просто сегодня, а за час до встречи со Скарлатти, где каждый из членов следственной группы отчитывался о проделанном за день. Вспомнили вдруг. Почти одновременно. Кинулись к кассетам. А в них — пусто. Не могло же им обоим присниться одно и то же.

Но как они могли забыть?! Словно кто, как тряпкой с доски, стер из их памяти весь разговор со скандинавцем и теперь вот ни с того ни с сего все стертое снова проступило. Проступило — даже не то слово. Они будто только-только вышли с Бангом из ворот завода. В их ушах еще звучал его голос. Всполошенные его показаниями, они что-то намеревались делать. Кажется, привезти Банга сюда, к Скарлатти. И забыли. Манфред хорошо помнит, как он вытащил наручники, чтобы надеть на Банга. Блэйр мог поклясться, что так оно и было. Видел собственными глазами. Но вместо этого они кинулись к только что приехавшему Феликсу Краузе и вместе с ним укатили к поселению туземцев. Зачем это им нужно было? Ведь Краузе в то время отсутствовал. Он лечился у себя на родине. Что он им мог там показать?!.

Сильвио не стал распекать их. Хотя, судя по желвакам, ходившим но его щекам, он был зол, как черт. Приказав записать все, что они помнят, он связался с Краузе. Несмотря на поздний час, а было далеко за полночь, Феликс поднял трубку с первым же звонком и тревожно спросил:

— Ну как, нашли?

— Кого? — поинтересовался Скарлатти.

— А, это вы, Сильвио, — разочарованно протянул Краузе.

— Банг пропал? — не дожидаясь ответа директора завода, в лоб спросил Скарлатти.

— Да. Вы уже знаете? — упавшим голосом промолвил Краузе. — Тут творятся странные вещи. Бен приказал своим парням, пока он не вернется из города, охранять коттедж Банга. В шесть часов вечера я сам заходил к Терье. Хотел узнать, в чем дело, почему Фолсджер решил держать его под стражей. Банг что-то писал. Я не стал ему мешать. Извинился и вышел… Спустя час к нему заходил Джо Пойндекстер. Ну этот, правая рука Бена. А через полчаса, когда вернулся Фолсджер, Банга в коттедже уже не было. Он исчез, как приведение. Джо божится, что Терье не покидал коттеджа.

— А по каким делам Бен ездил в город? — полюбопытствовал Сильвио.

— Искать Поля Вердье… Он ведь тоже пропал… Уехал с утра по заданию Фолсджера и не вернулся.

Эта новость сразила Сильвио больше, чем исчезновение скандинавца. Кровь бросилась ему в лицо.

— Как пропал?! — задохнулся он.

— Не волнуйся, Сильвио, — звонко крикнул Мефодий. — Никуда он не пропал. Я его взял. Он у нас.

Два узких лезвия глаз Скарлатти располосовали Артамонцева.

— Кто это, Сильвио? — послышался голос Краузе.

— Да-а, — зло протянул Сильвио и, дав отбой, заорал: — Один мальчишка… — поперхнулся Скарлатти и, прокашлявшись, продолжил: — Все мальчишки! Кого я набрал на свою голову!

Скарлатти ревел и бегал по комнате, как раненный носорог.

— На мегафон, Меф… Пойди и объяви всем, что ты задержал Вердье. Но, пожалуйста, сделай так, чтобы и я слышал. Чтобы я тоже в курсе твоих дел был… И объяви, не забудь, по какому праву ты это сделал?! Какой прокурор дал тебе санкцию на арест?!

Мефодий действительно арестовал Поля без согласования со Скарлатти и без всякой санкции прокурора. Но он вынужден был так сделать. Он и так запоздал. Из вороха горевших фотопленок ему удалось спасти сантиметров десять. Всего два-три кадра из обезьянника…

В тот момент Сильвио в городе не было. Он с комиссаром тонголезской полиции, которому премьер-министр приказал оказывать содействие сотрудникам Интерпола и выделить в их распоряжение самых доверенных людей, выезжал к тому незадачливому блюстителю порядка, что некоторое время разделял участь обезьян. По дороге они с комиссаром захватили с собой шерифа провинции и тот сообщил Скарлатти некоторые подробности, предшествовавшие обезьяньему мору. Именно он, шериф, по просьбе Фолсджера, со своим личным составом, в целях безопасности проведения какого-то там эксперимента, обеспечивал оцепление заповедника. «Все-таки эксперимент», — отметил про себя Скарлатти… Полицейские прочесали весь обезьянарий. И когда Фолсджеру было доложено о готовности, его люди приступили к делу. Что они сделали, шериф толком объяснить не мог. Он видел, как с деревьев на землю посыпались макаки. А потом ему сообщили про того, замешкавшегося.

Полицейский тоже ничего вразумительного не сказал. Он помнил, как полез на дерево, но не помнил, как свалился с него. Очнулся от того, что его больно дергали за волосы. Это были макаки. Одна из них уселась ему на лицо…

Oт него они поехали к доктору Доунсу. Услышав, что интересует полицейских, он безумолку и с гневом говорил о варварстве, учиненном блинолицым бестией и Фолсджером. С туземным племенем случилось то же самое, что и с его беззащитной живностью.

— Я до сих пор в шоке, — шамкал доктор Доунс. — Ведь все они, бедняжки, лежали мертвыми. Потом люди что-то сделали и обезьяны ожили… С туземцами, господин Скарлатти, у них, видимо, что-то не сработало. Ужасно!.. Ужасно!..

Скарлатти пришлось задержаться там. Допросил каждого работника обезьянария… Конечно, Артамонцев не мог его отыскать, чтобы испросить разрешение на арест Вердье. Он действовал по обстоятельствам.

Утром, не успел Скарлатти уехать, выделенные в помощь Артамонцеву люди сообщили, что ими перехвачен телефонный разговор Поля Вердье с заведующим отделом информации и фотохроники местной газеты, который представлял для следствия большой интерес.

Да, этот разговор представлял интерес и немалый. Фолсджер опередил Скарлатти. Он загодя обошел все редакции и скупил негативы съемок, сделанных их сотрудниками и в заповеднике, и в селении у туземцев. Побывал на радио, телевидении, в кинохронике… Везде, где могли снимать, записывать, вещать или публиковать. Платил, по всей видимости, не скупясь. Так что в какую бы редакцию Мефодий не совался, везде его ожидал в разных вариациях, но один и тот же ответ: «Ничего интересного в съемке не было и ее за ненадобностью выбросили…» «Нет, ничего такого в глаза не бросалось…»

И тут тебе телефонный перехват. Невидная газетенка, но тем не менее. На безрыбье и рак рыба. Как выяснилось, сотрудник этой газеты, у которого хранился текущий редакционный архив, до вчерашнего дня был в командировке. И вчера же его засекли в обществе Фолсджера. А сегодня — пожалуйста, запись. Да какая.

Поль передал журналисту привет oт Фолсджера и сказал, чю обещанные ему пять томов у него в руках. Тот ответил, что и он для обмена приготовил необходимые книги и будет ждать его в два часа дня в том же ресторане, где они с Беном вчера встретились.

Встреча снималась скрытой камерой. Она длилась не больше минуты. Один другому радостно махнул рукой, улыбнулись, пeредали свертки и разошлись. Сотрудника редакции арестовали сразу же как он свернул за угол. А Вердье взяли в парке, где он чуть было от них не улизнул. Думали, что прошляпили. Заметил его Мефодий. Скорее, догадался. Из кустов поднимался дымок и Артамонцев со всех ног кинулся туда. Пока Поль сообразил в чем дело, он уже со скрученными руками сидел в машине. Мефодию удалось спасти жалкую ленточку фотопленки и клочки обгоревших бумаг с записями.

На пленке были кадры из обезьянария. В нескольких ракурсах — склонившийся к двум мертвым обезьянкам доктор Доунс… На остатке обгоревшего листка Мефодий прочел:

«Кадр 24. Перед смертью братья-„самоубийцы“ дрались из-за алюминиевого подста…» «Подстаканника», — догадавшись, закончил Мефодий и подумал о странном поведении людей, решивших покончить с собой…

На другом клочке бумаги из множества разрозненных слов он разобрал конец вопросительного предложения: «…смотришь с ужасом?» Егорасшифровал задержанный сотрудник газеты:

— Номер кадра забыл, — сказал он, — а что написано было помню: «На кого ты, Талькаф Мудрый, смотришь с ужасом?»

Выслушав доклад Артамонцева, немного остывший от ярости Скарлатти заметил:

— Господин Артамонцев, я понимаю, вы увлеклись. Но… — он обвел присутствующих тяжелым взглядом. — Наши «увлечения» должны быть в рамках закона… Если в ваших государствах позволительно подозреваемого без разрешения прокурора хватать, бросать в застенок, а затем выпытывать признания, то, работая в Интерполе, забудьте об этом. Мы работаем по букве международного права… Все показания Вердье суд может признать недействительными. И будет прав. Ведь, по сути, вы, господин Артамонцев, вырвали их у него. Взяли под нажимом… Он просил адвоката?

— Нет, — пробурчал Мефодий.

— Значит, нужно было самому предложить… А газетчик?

— Просил.

— Удовлетворили?

Мефодий покачал головой. Скарлатти, сокрушенно вздохнув, развел руками — мол, ну что говорить.

— Слушайте меня, ребята, — сказал он гораздо мягче. — Я понимаю вас. Чтобы нашу следственную работу юристы не похерили, а среди них будут такие доки, что держись, надо строго соблюдать все предписанные законом формальности… От закона — ни на шаг. Таков должен быть принцип нашей работы. Поняли?!. Вот и хорошо. Поехали дальше…

Скарлатти проанализировал, пожалуй, все детали проведенной ими за три дня работы, разобрал каждый прокол и взгрел за него, А затем, чтобы приступить к заданию на следующий день, спросил:

— Что вы думаете о Терье Банге? Как к нему относиться? Можно ли верить его словам?

— Нет! Нельзя! В нем больше напускной значительности, чем дела, — выпалил Манфред.

— Я бы воздержался от подобной категоричности, Артур! — рассудительно заметил Блэйр. — Признаться, его манера разговора мне тоже не понравилась. Но она, будем справедливы, не беспочвенна. Мы почувствовали его превосходство над собой и спешим осудить его.

— Может быть. Может быть, Конрад… Но… — ерзая на месте, соглашается Манфред.

— Без «но», Артур… Ты пытался грубо осадить его, заключить в наручники. И не смог. Не правда ли? Он спокойно, без каких-либо грубостей отвлекал тебя от твоих поползновений. Пустая магнитная пленка, я убежден, тоже его рук дело… Он даже смог сделать так, что мы на два дня забыли о разговоре с ним. Вспомнили перед тем, как прийти сюда… И потом, мне показалось, Банг с нами был искренен. Первое — он не стал отрицать приезда в Тонго Германа Марона. Более того, внес существенное дополнение к нашей информации. Я о пентагонце Кристофере Пиче… Второе — проявил удивительную осведомленность о шести оставшихся в живых тонголезцах… Третье — ты, Артур, не мог не обратить внимание на то, как его возмутило сообщение о расправе над ними. Он же не юлил. Он без обиняков, прямо сказал, что это сделали люди Фолсджера…

Чуть-чуть помолчав, Блэйр заключил:

— Сильвио, думаю, Банг нам не врал. Все полученное от него надо проверить.

Наступила очередь высказаться Артамонцеву. Повисла тягостная пауза. Сильвио исподлобья посмотрел на Мефодия, мол, в чем дело? Артамонцев не видел этого. Насупившись, он уставился себе под ноги. Скарлатти усмехнулся.

— Меф, дорогой, не надо обижаться, — с увещевательно-извиняющимися нотками в голосе произнес он. — В тысячу раз обидней услышать о наших проколах от других… А что касается формы моего разноса, то в нашем деле, если хочешь знать, она помогает крепче запомнить ошибку. Чтобы потом не повторить ее… Уверяю тебя, Меф, я люблю и ценю тебя теперь ничуть не меньше, если не больше…

— А я что?.. Я ничего… — растаял Мефодий.

— Ну и хорошо… Твое мнение по Бангу?

— Я полностью на стороне Конрада Блэйра… Меня, если хотите, поразил довольно прозрачный намек Банга на то, как отправили на тот свет аборигенов. Вероятно, найдена техника контакта живой особи со Спиралью общего Пространства-Времени. Обезьяны — блестящий пример этому… Над этой штукой, я знаю, работают… Но Банг прав, мы действительно не сможем объяснить суду технологию этого явления. Наверняка спровоцированного…

— Ничего не скажешь, явление… Элементарное убийство, — скрипит Манфред.

— Здесь следует разобраться. Ведь с обезьянами этого не случилось, — говорит Блэйр.

— Кстати, — вмешался Скарлатти, — в заповеднике фигура Банга просматривается. А вот в случае с людьми скандинавца мы не видим. Никто на него не показывает… Правда, это могут быть только домыслы, однако не исключено, чтоименно его отсутствие и привело к трагическому исходу…

— Возможно, Фолсджер с Мароном провернули это дельце за его спиной, — подхватывает Артамонцев. — И все равно, чувствуя себя виноватым, Терье Банг и себя и вас утешал тем, что они не мертвы, а перенесены в иную плоскость Времени… Хотелось бы потолковать с ним… Судя по всему, он обладает уникальной способностью считывать Спираль Времени. Ведь, по существу, Спираль — это своего рода банк человеческой памяти. Интересно, она, способность эта, у него от природы или же… — размышлял Артамонцев.

— Не увлекайся, Меф, — смеется Скарлатти. — Будем считать, что и от природы, и от «или же…» Такого рода людей, как Терье Банг, дорогой Манфред, земля рождает не часто. Другое дело мы не можем объяснить их способностей. Не понимаем их… А он нам идет навстречу… Мне в связи с этим вспоминается экстрасенс Вергилий Векслер, консультировавший нашего брата. Его, кажется, убили… И поэтому я решаю следующее: трогать Банга не будем, а всю выданную им информацию тщательно проверим. Итак, завтра с утра Манфред и Блэйр со своей группой отправляются на 38-й километр Восточного шоссе… Артамонцев с приданными ему людьми направится в заводской поселок и в коттедже Поля Вердье произведет обыск. Что искать — знаешь. Брать с собой Вердье опасно… Фолсджер с Пойндекстером могут его укокошить. Будь предельно бдителен… Я займусь выяснением личности Кристофера Пича и поисками кинофотоматериалов…

Информация, полученная от Терье Банга, оказалась точной на все сто… Манфред с Блэйром в трех шагах от араукарии выкопали четыре трупа. Туземцев убили огнестрельным оружием разного вида и разного калибра, принадлежащим, как впоследствии установила баллистическая экспертиза, Джону Пойндекстеру, Полю Вердье и еще двоим из банды Бена.

Мефодий после долгих поисков отыскал у Вердье все им похищенное. Сделанный вроде диадемы серебряный обруч с алмазом, золотой диск с выгравированной на нем мордой льва — символ власти Талькафа Мудрого, — и нитка драгоценного ожерелья, накоторой через каждые три горошины жемчуга крохотной капель-кой висел бриллиаш Ьь жемчужин и 11 бриллиантов… На них на всех мародер и убийца оставил отпечатки пальцев…

А еще через пару дней нашлась кинопленка. За нее пришлось дорого заплатить, но она стоила этого. Это был, по существу, настоящий фильм. Не смонтированный и не тронутый рукой режиссера. Но от этого не менее убедительный….

Начинался он с торжественного открытия Международного симпозиума экологов… Сообщение председательствующего о катастрофе в заповеднике… Переполох в зале… Крупным планом растерянное лицо доктора Доунса… Поезд машин с учеными, подъезжающими к воротам заказника… Доунс и Терье Банг среди бездыханных обезьяньих тушек… Недоуменное выражение лиц ученых, ощупывающих мертвых животных… Терье Банг и что-то говорящий ему Фолсджер… Банг кому-то машет рукой… Это Поль Вердье… Оператор дал его крупным планом… В руках Поля пульт… Он надавливает на одну из кнопок… Лежавшие в пыли бездыханные животные ошалело, как ошпаренные, вскакивают с мест… Кидаются в кусты, взбираются по деревьям… Лица смеющихся людей… Из чащи, облепленный обезьянами, выбегает полицейский. Одна из них дубасит его по голове… Изображение полос самых разных газет… «Шарлатанство»… «Надувательство»… «Обезьянарий — арена циркачей…»

Затем следовали кадры Тонголезского столичного аэропорта. Сектор частных авиалиний. По взлетно-посадочной полосе катит прибывший в Тонго «боинг»… Его никто не встречает… «Боинг» отбуксовывают на задворки порта… К нему подкатывают трап… Выходят пилот, Герман Марон, а следом — Кристофер Пич…

Проселок… По направлению в город несется джип. За рулем Герман Марон. Рядом с ним сухощавый, тонкогубый Пич… Туземное селение… Другой джип… В отдалении Фолсджер, Вердье и Пойндекстер… Они ходят среди мертвых тонголезцев. Трясут их. Заглядывают в лица… Фолсджер что-то пинает… Тельце дохлой обезьянки… Они тоже попадаются. Их с десяток. Но глаз на них не останавливается… Глаза притягивают застывшие в смертных позах люди… У многих на лицах улыбки… Настоящие улыбки. Без оскала… Скопление людей у открытых ящиков. В одном видны яркие лоскуты тканей, всевозможная дешевая галантерея, блестящая бижутерия… Один из туземцев, из тех, видимо, кто раздавал привезенные подарки, упал грудью на ящик. Рука его, протягивавшая кому-то брошь, покоилась запястьем на ребре этого ящика… Мужчины, женщины, дети лежали вповалку в самых разных позах. И все с блаженной печатью восторга… Двое парней упали, вцепившись в один, блестевший под солнцем подстаканник. У деревца, на корточках, застыла молодая африканка. У нее в ногах, повалившись на бочок и счастливо заглядывая в лицо матери, полулежала девочка лет пяти. Её ручонки вцепились а лоскут ткани, которую она любовно прижимала к своей грудке… Не улыбался только один человек. Он сидел на возвышении, привалившись к стене своей хижины. На груди его покачивался золотой диск с мордой льва. Седую голову его перехватывал обруч черненного серебра, в середине которого сверкал осколок алмаза. Голова его была втянута в плечи. Рот — приоткрыт. Пытался что-то сказать. Широко распахнутые глаза его с настороженной грустью смотрят в сторону проселка…

Снова аэропорт. Под чревом «боинга» три фигурки… Крупный план… Оловянный взгляд дородного Марона, встревоженное лицо Пича и задумчивый, готовый на все Фолсджер… О чем говорили они никто и никогда теперь не воспроизведем… «Боинг» выруливает на полосу. А джип, которым правит Джон Пойндекстер, во весь опор мчится из аэропорта. Джон что-то показывает Бену… Фолсджер безнадежно машет рукой. Лицо его мрачно. Он что-то обдумывает…

…Почти все это только, разумеется, без деталей рассказывал Артамонцев в притихшей гостиной Соммера. Рассказывал я перед глазами стояли Талькаф, на груди которого маятником покачивался золотой диск, символ его власти, поникшая молодая африканка и счастливая мордашка ее дочери. Они-то ему и приснились. Непродолжительный и тяжелый сон вконец измочалил Мефодия. Ведь гости разошлись в пятом часу утра, а в шесть Соммер привез их с Бобом в аэропорт…

II

Алжир встретил их банной духотой.

— Жаром тянет с Сахары, — по-бывалому определи Соммер.

— В самолете кондиционеры, — с намеком, чтобы вернуться в салон, говорит Мефодий.

— Не усохнешь. Потерпи немного. Разгрузят, потом вернемся, — обещает Дик.

Мефодий послушно поплелся за ними в здание аэропорта. Ни их шутки, которые он слушал вполуха и приличия ради выдавливал улыбку, ни крепкий кофе, выпитый им, не отогнали сонной осовелости. Он мечтал добраться до кресла в самолете и с часик соснуть. И когда Дик наконец сказал, что можно возвращаться, Артамонцев едва удержался, чтоб не побежать. Во всяком случае, зашагал он резвее, намного обогнав как всегда споривших о чем-то между собой друзей. Он это заметил у трапа. Подниматься в самолет одному Мефодий посчитал неудобным. Облокотившисьспиной на перила трапа, с плохо скрываемым нетерпением, стал поджидать отставших спорщиков.

— Можете пройти, — пригласил один из пилотов.

— Спасибо. Я подожду, — отказался он.

— Мефодий! — позвали его.

«Интересно, Боб никогда меня полным именем не называл», — подумал Артамонцев и обернулся.

— Что, Боб?

— Ничего. Я не с тобой, — сказал он.

— Мефодий! — снова окликнули его.

И только тут он сообразил, что зов идет изнутри. Этот зов в его голове.

«Мефодий, это я, Леший. Как слышишь меня?»

«Отлично», — переходя на мысленный диалог, ответил он.

«Ты где?»

«В Алжире, на пути к вам… Что случилось, Леша?»

«Чрезвычайная ситуация! — докладывает робот. — Сильвио держат под прицелом… Двое с пистолетами марки…»

«Не надо марки… — обрывает Артамонцев. — Где вы?»

«В нашем коттедже. В комнате у Сильвио… Их пятеро…»

«Понял. Он не успел тебя включить», — догадался Мефодий.

«Да, спросонок не успел…»

— Что с тобой, Меф? Ты спишь, как лошаиь, стоя, — легонько хлопнув по плечу Артамонцева, сказал Боб.

Вздрогнув от неожиданности, Мефодий бросает на шефа недовольный взгляд.

— Что случилось? — заподозрив неладное, спросил Боб.

— Шеф, чрезвычайная ситуация. Со мной на телепатической связи Леший… У нас там, в коттедже, на мушке Скарлатти, — объясняет Артамонцев.

«С кем ты там?.. Что мне делать?» — нетерпеливо спрашивает робот.

«Быстро обстановку!»

«Их пятеро… Сильвио стоит у кровати… Руки подняты… В двух шагах от меня… Они передают ему приветы от Марона и Фолсджера…. Требуют ключи от сейфа… Им нужны материалы…»

Всю эту информацию, поднимаясь по трапу в самолет, Мефодий повторяет вслух для Мерфи. Заметив, что Артамонцев взбирается по ступенькам с закрытыми глазами, Боб бережно поддерживает его под руки. Неуклюже отмахиваясь от непонимающего ситуацию Соммера, он гусаком шипит:

— Машину — в воздух, Меченый! Скорей!.. Там нападение нанаших…

Дик разводит руками и, обгоняя чем-то необычайно взволно-ванного друга, послушно бежит в пилотскую.

«Черт с ними с клюсами Скажи, пусть отдаст», — приказывает Боб.

«Слышу», — отзывается Леший.

«Нет! Подожди… — останавливает робота Артамонцев. — Они, гангстеры, видят тебя?»

«Видят. С затылка».

«Значит, ты лицом к Сильвио?»

«Да, Меф… Скорей…»

«Дай ему текст: „Ключи отдать! Сказать, что без сигнала-кода им сейфа не открыть. Сигнал — на мне. Это клавиш моего боевого взвода Лешего. Действуй! Это приказ Роберта Мерфи“».

«Но тогда я его тоже свалю с ног…»

«А что ты можешь сделать иначе?!» — раздраженно думает Артамонцев.

«Есть, Меф!.. Он прочел!» — докладывает робот.

«Лешенька, подкрути настройку. Мне нужно слышать все, что там у вас происходит».

Робот реагирует на команду мгновенно. И Артамонцев слышит хриплый голос Скарлатти:

«Возьмите, черт с вами! Они на столе. Под календарем».

— Робот может заклинить замок? — спрашивает Мефодия Мерфи.

— Он уже это сделал, — уверенно отвечает Артамонцев.

«Сделал», — успокаивает Леший.

«Молодец, Лешенька, — хвалит Артамонцев, — Посмотри, есть ли куда отступить Скарлатти, чтобы твои разряды не попали в него?»

«Небольшое местечко есть».

«Дай текст: „Внимание! Станут нажимать на клавиш боевого взвода Лешего, отступайте в безопасное место. Роберт Мерфи“».

«Все в порядке, Мефодий. Текст Сильвио считал…»

Мефодий слышит позвякивание металла о металл. Звук понятен. Ключом ковыряются в сейфе.

«Не поворачивается, Сыч», — доносится голос одного из гангстеров. Тот, к кому обратились по кличке «Сыч», предполагает, что помимо ключа есть код.

«Макарон, — жестко говорит он Скарлатти, — тебя ничто не спасет. Я разряжу в твою тупую башку всю обойму, если не скажешь кода».

Сильвио молчит.

«Ну!» — рычит Сыч.

«Хорошо, парни… — обреченно вздыхая, сдается Скарлатти. — Я проиграл».

Сильвио снова умолкает.

«Ну! Поторапливайся», — повторяет угрозу налетчик.

«Меня не тронете?» — спрашивает Сильвио.

«Молодец! Правильно, дорогой мой. Нагнетай. Пусть поверят», — прерывисто дыша, думает Артамонцев.

«Не тронем, не тронем… Даю слово!» — обещает Сыч.

«Надо… — запинаясь говорит Сильвио. — Надо на этом пульте нажать белый клавиш. Замок расклинится и вы откроете сейф…»

«Идет ко мне, — бесстрастно комментирует Леший. — Сильвио делает шаг… Он в безопасности…»

И в следующую секунду Мефодий слышит, как в комнате их тонголезского коттеджа падает стул, что-то разбивается, что-то или кто-то тяжело бухается об пол.

«Меня уронили», — сообщает Леший. «Повреждений нет?»

«Нет».

«Как Сильвио?»

«В порядке, Меф. Он снимает с меня этого громилу…»

До Мефодия доносится тяжелое дыхание Скарлатти и характерное щелкание наручников.

«Для двух ублюдков не хватает», — говорит Сильвио и просит Лешего соединить его с Конрадом Блэйром.

«Готово. Блэйр у телефона», — докладывает Леший.

«Конрад! Это я — Сильвио. Буди Манфреда и срочно ко мне. Свет не зажигайте. У меня в комнате и у дома — непрошенные гости. Будьте осторожны. Пройдите ко мне садом. К задней двери коттеджа… Захватите наручники… Все!..»

«Сильвио, — подает голос Леший, — у того громилы под рубашкой рация. Она подает сигнал вызова…»

«Сыч, что случилось?» — пищит рация голосом Фолсджера.

«Пришлось замочить Макарона», — хрипит Скарлатти.

«Он успел тебе врезать что ли?» — сочувственно интересуется Бен.

«Да», — подтверждает Сильвио и, переходя на шепот, добавляет: «Подожди немного, Скользкий. Тут еще с двумя надо разобраться. Потом соединюсь…»

Все происходящее в коттедже Мефодий добросовестно передает шефу.

— Меф, передай Сильвио, нам нужен Бен… Лучше всего взять его у вас в коттедже.

«Приказ Мерфи? — удивляется. Скарлатти. — Откуда он взялся?»

«Они с Мефодием летят сюда. У меня на телепатической связи Меф…»

«А-а-а! — тянет Скарлатти. — Спроси, что он советует?»

На лбу Лешего появляется надпись:

«Вам на месте виднее. Нужно придумать такую причину, которая заставила бы его явиться в коттедж… Мерфи.»

Минут десять они впятером, вместе с подошедшими Конрадом и Артуром, обсуждали различные варианты. Ни один из них не подходил. Нн на одну из предложенных легенд, Фолсджер не клюнул бы Решение пришло само собой. Рация, которую держал Скарлатти, снова заскулила на вызов.

«Что там у вас?» — требует Фолсджер.

«Собираемся сматываться…» — скороговоркой отвечает Скарлатти.

«Жду…»

«Только тут такое дело, Скользкий», — шепчет Сильвио.

«Какое?!» — раздраженно звучит эфир.

«Макарон отдает концы и говорит, что он должен тебе лично передать слова какого-то Бланка… Не разберу в общем…»

Эфир умолк.

«Сыч, спроси у него: от Терье?»

Скарлатти делает паузу.

«Да, Скользкий. Говорит от Терье Банга».

«Макарон совсем плох?» — интересуется Бен.

«Вот-вот…»

«Ясно. Сейчас буду… Как лучше пройти?»

Объяснив, как лучше это сделать, Скарлатти дал отбой и стал совещаться со своими, как встретить дорогого гостя. Их прервал Леший.

«Гангстеры приходят в себя», — сообщил он.

Пока Скарлатти, Блэйр и Манфред перетаскивали в другую комнату оглоушенных импульсами робота налетчиков, Мефодий попросил Лешего подстраховать ребят, когда к ним явится Фолсджер.

«Хорошо, Меф, — сказал он. — Я тебя отключаю. Твое время истекло».

«Неужели прошло полчаса?» — удивился Артамонцев. «Да. До встречи».

И все. Больше Мефодий не слышал Лешего. Сколько он не звал, тот не отзывался.

— Все, шеф, конец связи, — говорит Мефодий.

— Как? — возмутился Боб. — А что дальше?..

— Прилетим — узнаем… Меня робот отключает от себя, когда длительность разговора по телепатической связи достигает критического порога…

Боб недовольно нахмурился. Мефодий, не обращая внимания на шефа, просит его поискать в аптечке Соммера депрессант «зет».

— Обойдешься, — скрипит Мерфи.

— Нет, Боб. Я должен принять его обязательно. Иначе я с ума сойду… Подкорка возобладает над разумом…

Мерфи сообразил, что это серьезно и пошел к Меченому. В аптечке нужного депрессанта не оказалось. Соммер предложил такое же средство только другой серии.

— Нет! Только «зет» и поскорее, ради бога, — взмолился Мефодий.

— Ну часа три потерпишь?… Мы уже в воздухе…

— Нет! Понимаешь, Дик, я не выдержу! — кричит Артамонцев.

Мерфи не узнавал Мефодия. В его строговато-волевом лица появились признаки дебильности.

— Заметано, Меф, — мягко улыбнулся он и, обернувшись к Меченому, приказывает:

— Возвращайся. Немедля! Мы там не задержимся… Дай команду, чтобы наземные службы подвезли к самолету нужное средство…

— Боб, тебя как шефа Интериола послушают лучше, — говорит Соммер.

И они вместе бегут в пилотскую…

Через четверть часа, приняв необходимую дозу депрессанта «зет», Мефодий уснул. Спал он часов десять Ему уже потом рассказали, как ребята взяли Бена и его дружка Джона Пойндекстера. Рассказали и о странном письме Терье Банга, изъятом у Фолсджера. И о прощальной записке Доли Вайсбен…

Комментарий Сато Кавады

В скандальных репортажах о проходящем процессе над Германом Мароном, Бенджамином Фолсджером и их гангстерским синдикатом, записка Доли Вайсбен публиковалась неоднократно…. Но ни в одной из газет ни слова не говорилось о письме Терье Банга. Из-за его разночтения судьями, прокурорами и адвокатами судебная коллегия решила исключить письмо из состава дела. Так что с этим документом Мефодий Артамонцев познакомился лишь спустя год. У меня в кабинете.

Глава шестая «Ствол на время!»

Медовый месяц. Оса в гнезде МАГА. Кавада подает в отставку.

I

И снова они остались одни в океане. Нанятая ими яхта, за штурвалом которой стоял не кто иной, как сам капитан Колумб, мелькала на горизонте. Колумб ловил рыбу. К вечеру, когда яхта причалит к атоллу Лидия, капитан первым делом пригласит их в камбуз, где станет потчевать жареной рыбой и ухой собственного приготовления. Так было накануне. Так будет и сегодня. Колумб слов на ветер не бросает.

Мефодию повезло. Заполучить Колумба в самый разгар сезона было делом невероятным. Подарок не менее невероятных стечений обстоятельств. И они стеклись одно к одному.

В день возвращения в роскошный и всегда праздничный Гонолулу, который они покидали на недельку, чтобы объездить остров Оаху, никто ещё не знал, что давние клиенты капитана по каким-то своим причинам отказались воспользоваться его услугами. Не подвернись у Мари здесь знакомых, находящихся в ближайших дружеских отношениях с Колумбом, его кто-нибудь обязательно в тот же день нанял. В заказчиках капитан не нуждался. Не он, а они его искали. Случалось, кое-кто, чтобы обойти опередившего счастливчика, назначал капитану большую сумму. Но если K°лумб кому-либо уже дал слово, то никакие богатства не заставили бы капитана отступиться от него.

Он, как утверждали знакомые Мари, лучше всех знал акваторию архипелага Гавайских островов и мог угодить самому капризному вкусу. Никто настоящего имени испанца не знал. Все называли его капитаном Колумбом. У гавайцев на то были веские основания. Они хорошо помнили, как он, спустя год после своего приезда сюда, по заказу нанявшего его полоумного техасского миллионера, явившегося на Гавайи в поисках острых ощущений, открыл новый островок.

Ни в одной из существующих лоций этот атолл, обрамленный колонией розовых кораллов, площадью в 400 квадратных метров, обозначен не был. По мнению специалистов, он поднялся из океана в посленее из моретрясений и так как находился вдалеке от караванных путей, его никто не обнаруживал. С тех пор все и, в первую очередь, сам удачливый мореход забыли его настоящее имя. Ему явно льстило обращение «капитан Колумб». А открытый им розовый островок, по настоянию техасца, был занесён на карты под именем «Атолл Лидия». Кажется, в честь его жены.

На радостях миллионер выписал капитану чек на 100 тысяч долларов. Хотя Колумб уже заимел небольшой туристский флот и фешенебельный отель на берегу, однако от конкретного дела не отошёл. Не бросил штурвала.

На построенной для него яхте с суперсовременным навигационным оборудованием Колумб работал и за матроса, и за кока, а если надо было — за кельнера. Обслуживал он клиентов, которые совершали необычные вояжи по океану, за пределами туристских вод. Когда можно было пощекотать себе нервы и испытать такие приключения, чтобы были они — на грани, но чтобы можно было остаться в живых. Колумб работал только с таким букетом. Правда, желающих сыграть партию с судьбой находилось немного. Но платёжеспособный наниматель рассуждал так: если капитан берется и за такое, значит, он стоящий моряк и с ним можно интересно попутешествовать. Вероятно, поэтому Колумб никогда не жаловался на недостаток клиентов. Скорее, наоборот.

На Гавайях испанец провёл без малого сорок лет. И хотя ему давно перевалило за шестьдесят, ничего старческого в его облике не было. Молодые могли позавидовать его густой, без единой сединки шевелюре и жилистому, без намёка на дряблость телу. Энергичный и непоседливый, он по-кошачьи ловко и грациозно сновал от носа к корме, прыгал с борта на причал, с лёгкостью вскидывал на себя и переносил тяжести. Правда, многим Колумб казался угрюмым и малоразговорчивым. Но это было не так. Он просто плохо говорил по-английски и потому предпочитал отмалчиваться. Это тяготило капитана и выработало в нём некий комплекс неполноценности. Мефодию удалось распознать это сразу, что, кстати, помогло им сдружиться.

Вообще и он и Мари быстро нашли с Колумбом общий язык. Сначала он, Мефодий. В первый же день, когда пришёл к Колумбу нанимать его судно. На окрик Мефодия; «Эй, на яхте!» — на палубу вымахнул босоногий, стройный, на вид средних лет мужчина, который был одет в тельняшку-безрукавку и в плотно облегающие бёдра шорты. Поздоровавшись, Мефодий попросил позвать хозяина.

— Я! — односложно сообщил он, вопросительно и цепко оглядывая гостя.

Снова поздоровавшись, Мефодий рассказал, что привело его сюда и по чьей рекомендации он пришёл. Хозяин жестом пригласил его на борт.

В салоне, где они беседовали, было красиво, уютно, прохладно. Колумб прошёл за стойку бара. Широким взмахом руки он, скорее, представлял Мефодия выстроившимся в ряд изящным бутылкам с напитками, нежели предлагал их ему.

Гость остановил свой выбор на золотистой грандессе с этикеткой «Лимонный сок». Молча налив пару бокалов и подав один из них Мефодию, капитан опять, как и на палубе, вопросительно посмотрел на него. Мефодий повторил просьбу. Колумб кивнул. Потом, повозившись в ящике бара, извлёк лист бумаги с напечатанным на нем текстом.

— Мои условия, — объяснил он.

Мефодий читать их не стал. Сказал, что наслышан и со всеми пунктами согласен. Колумб пожал плечами, вытянул из-под стойки судовой журнал и, разворачивая его, отрывисто бросил:

— Фамилия?

— Мефодий Артамоицев с женой Мари Сандлер.

Открыв журнал на нужной странице, хозяин после некоторого замешательства вывел: «Мефоди Ратамоци…»

Мефодий рассмеялся и, скорее, по наитию, чем сознательно, нашёл ключик к этому скупому на слово владельцу яхты.

— Капитан, вы первый, кому удалось из моей фамилии сделать итальянскую. Как её, бедную, только не перевирали! — добродушно глядя на моряка, по-испански произнёс Артамонцев.

Колумб поднял голову.

— Простите, — буркнул он по-английски, а затем раздумчиво и впервые за четверть часа распространённо, на своём родном языке проговорил:

— У вас трудная фамилия, а у меня — многомильная: Эмануэл-Мигель-Санчес-Клодита-Виктор-Хосе-Гарсиа Эрнандес. Попробуй, запомни. Меня называли как кому взбредёт в голову. Помог случай. Теперь я капитан Христофор Колумб. Под этим именем я известен везде и всюду. Мне нравится…

— Значит, мне ждать случая?

— Думаю, он представился вам. Ратамоци — звучит громко. Как по-вашему?

— Если бы к этому звучному псевдониму присовокупить громкое и славное дело, я согласился бы, капитан.

— Представится и оно, — твёрдо заверил Колумб. — Встречается категория людей, во внешности которых есть нечто значиельное, необъяснимое, говорящее о том, что они пришли в мир со своим словом… Вы, как мне кажется, из этой категории людей. Мефодий криво улыбнулся.

— Однако, если «Ратамоци» вас обижает…

— Не обижает, — перебил моряка Мефодий. — У нас, у русских, есть народное присловье: «Называй хоть горшком только в печку не ставь».

— Вы русский?! — удивился капитан. — Русский клиент у меня за всю жизнь первый раз.

— Надеюсь, не последний.

Колумб возражать не стал. Всё может быть. Вместо этого он похвалил Мефодия за хороший испанский.

— Вы находите? — смутился Артамонцев. — А мне кажется, я на нём говорю так коряво, что стесняюсь общаться с испанцами на их языке.

— Что вы! — замахал руками капитан и, неожиданно умолкнув, настороженно спросил: — Вы это серьёзно?

Мефодий с недоумением посмотрел на собеседника.

— Ну, что стесняетесь? — уточнил моряк. Артамонцев кивнул.

— Я вас понимаю, — сочувственно вздохнул капитан и, наклонившись к самому его лицу, доверительно зашептал:

— Скверный недостаток. Избавляйтесь от него, дружище. Иначе он, как и у меня, перерастёт в комплекс. Вы станете мрачным, замкнутым, неудобным в нормальном людском обществе. Вас станут считать задавакой. Никому и в голову не придёт, что вы нелюдим от того, что плохо знаете язык. Все мои близкие в один голос твердят: «Ты отлично владеешь английским». Но мне-то лучше известно, как я им владею…

Он говорил с такой проникновенной доверительностью и беззащитностью, что Мефодию стало искренне жаль его. Суровый, жёсткий на вид капитан, жаловался на свою беспомощность, изводившую его, наверное, не первый год. Такое перед каждым не выплеснешь. И чтобы не вспугнуть моряка, Мефодий сказал:

— Я тоже этого боюсь. Постараюсь избавиться. У меня появилась отличная возможность — 20 дней провести в вашем обществе. Вы натаскаете меня как надо.

— Непременно, Ратамоци, — пообещал он.

II

Говоря тогда о 20 днях, Мефодий лукавил. Не пройдет и недели, как его отзовут. Должны отозвать. Послезавтра, в Нью-Йорке, в одном из офисов штаб-квартиры ООН, состоится чрезвычайное заседание Учёного совета МАГа с участием подавляющего большинства представителей стран, аккредитованных при Лиге наций. МАГ представит на утверждение кандидатуру первого путешественника в Пространство-Времени. Первого бихронавта Земли. И им будет он — Мефодий Георгиевич Артамонцев.

Оповещать об этом, вероятнее всего, в тот день не станут. На предварительном обсуждения, в Калькутте, Сато Кавада, при поддержке основного ядра Учёного совета, высказал категорическое возражение ло поводу предстоящего сообщения о готовящемся событии и объявлении фамилии бихронавта. Его доводы у большинства представителей правительств, собравшихся здесь в неполном составе, вызвали довольно бурную реакцию. Им не понравилось, что МАГ в первые бихронавты планеты рекомендует подданного СССР. Достаточно того, заявляли они, что русские имеют Гагарина. Неужели не нашлось достойного претендента в какой-либо другой стране?

— Господа! — взорвался Кавада. — Для нас, учёных МАГа, и для любого здравомыслящего человека не существует избранных наций и рас. Есть одна нация и раса — Человечество. И мы посылаем не русского, не американца, не японца, а человека Земли… Вместе с тем считаю своим долгом сообщить. Не произойди немногим более года назад нелепейшей трагической случайности, мы бы сегодня рассматривали на бихронавта «Номер один» другого человека. Он, как я сейчас понимаю, тоже вызвал бы споры. Речь идет о выдающемся учёном и экспериментаторе, внесшем неоценимый вклад в разработку программы покорения Пространства-Времени, гражданине Турции Мурсале Атешоглы.

Как погиб Мурсал Атешоглы, профессор не рассказывал. История нелепейшая до глупости.

Они вдвоём возвращались из Мадрида в Калькутту. Их самолёт должен был сделать посадку в Тегеране, но в связи с мятежной обстановкой в стране, Иран закрыл свои аэропорты. Пришлось по просьбе пассажиров и на радость (как оказалось, роковую) Мурсала приземлиться в Анкаре. Целый час, пока они заправлялись, Атешоглы упрашивал шефа отпустить его на пару деньков домой. Кавада до сих пор не может простить себе, что поддался на его уговоры…

Договорившись, что Атешоглы вернется в Калькутту через два дня, они наскоро распрощались. А вышло навсегда.

Атешоглы исчез. Домой к родителям он так и не пришел. Проведённое расследование, длившееся полгода, установило следующее. Не доезжая до родного села, Атешоглы отпустил такси и, по свидетельству водителя, спустившись к реке, продолжал путь пешком. В руках у него, кроме дорожной сумки, ничего не было… Вечером того же дня два сельских рыбака неподалёку от того места, где ставили сети, в кустах ивняка, обнаружили сумку и аккуратно сложенную на ней одежду. Хозяина вещей поблизости не было. Это их удивило. А когда вместе с уловом рыбаки вытащили тело утопленника, они перепугались. И потому, что в трупе узнали одного из сыновей своего хозяина, и потому, что сети они ставили в запрещённом для лова месте. Здесь же, на берегу, они зарыли несчастного вместе с вещами и долго скрывали происшедшее, пока один из них, мучившийся содеянным, не рассказал об этом молле.

Замечание спецредактора

Может показаться странным, но после того, как начитался трудов Кавады, Артамонцева и Атешоглы, я поймал себя на мысли, что происшедшее с турецким учёным тоже парадокс Времени. Оно выступает здесь, как сила, управляющая тем, что мы называем судьбой. Стоит лишь копнуть, и тебе припомнятся десятки примеров из собственной жизни и жизни других людей…

Да что далеко ходить! Вот что, к примеру, приключилось со мной. Выхожу как-то утром из дома, чтобы купить газету «Московские новости». И что же?!. Радушно здороваясь с мило улыбающейся мне продавщицей, преспокойно иду мимо киоска. Спохватываюсь у метро. Бегу назад. У киоска, спиной ко мне, стоит щупленький мужичишка. Он что-то, брюзжа, говорит продавщице. Я перебиваю его. Он сверлит меня глазами. Я это хорошо вижу. И вдруг он называет меня по имени. Щупленький мужичишка ока-зывается моим школьным товарищем. Не виделись мы с ним лет двадцать. Разговорились. Слово зи слово выяснилось: он закончил институт народного хозяйства и работает ведущим экономистом в одной из контор Внешторга. Таких, как он, ведущих, в их конторе тридцать человек. Над ними двое главных, которые, в свою очередь, ходят под начальником отдела и его двумя заместителями, Зарплата у ведущего жалкая, как нагая старушенция. Одна надежда вырваться за границу. Все его коллеги успели там побывать не по одному разу. Понавезли шмоток, видеотехнику, автомобили… А ему не везло, хотя вопрос о его выезде ставился раз сто. Даже доходило дело до оформления. И всегда в самый последний момент его кем-то заменяли. Чудаку намекали дать кое-кому в лапу. Но, во-первых, ему нечего было давать, а, во-вторых, он не знал, как это делается…

В утро, когда мы с ним случайно встретились, он был зол, как чёрт. Было из-за чего. До вчерашнего дня они с домочадцами сидели на чемоданах. Должен был поехать в одну из африканских стран представителем Внешторга. Документы прошли все инстанции. И вдруг из министерства телефонограмма — поедет не он, а другой… Он рассказывал чуть не плача. И со слабой надежей поинтересовался, есть ли у меня какие-либо выходы на Минвнешторг.

Я пообещал ему помочь. Брат моей жены был помощником министра. Он всё это дело переиграл в пять минут…

Лучше бы мой дружок не уезжал в Африку. Три месяца спустя стало известно, что какие-то намибийские банды захватили нескольких советских специалистов, в том числе и его. Так мои аруг и пропал в Африке…

Я никак не могу забыть этой истории. Спрашивается, что за сила тогда отвлекла меня и заставила пробежать мимо киоска, чтобы потом возвратиться и столкнуться там с человеком, которого не видел половину своей жизни и «помочь» ему сгинуть в джунглях Африки.

Мне, очевидно, суждено было встретиться с моим школьным дружком. Сыграть в его судьбе роковую роль…

Теперь, начитавшись «временщиков», мне кое-что становится ясно в этих загадках, связанных с предопределением разных событий. Они по-своему объясняют этот пресловутый механизм «случайностей», «совпадений», «фатальных отклонений от задуманного» Весь секрет в законопорядке связей каждого индивидуального Времени с Общим, которое и определяет эти связи. От контактов между ними и возникают различного рода ситуации, привооя-шие к разнообразным последствиям и к тому самому таинству, называемому предопределением. Отторжение Общим Временем того или иного индивидуального Времени приводит обладателя последнего, т. е. человека, как говорилось в древней Руси — «к нетям»…

Кроме того, это взаимодействие объясняет запутанную нашими философами природу факторов случайности, как категории естественной необходимости. По Каваде, Артамонову и Атешоглы, случайность и её необходимость заложены в ткани Времени. Она есть в нас и вне нас. Как две половинки одного яблока.

Вот где тот самый механизм закономерной случайности, как категории необходимости!.. Мысль — интересная.

На предварительном обсуждении Кавада сказал главное. Созванному в лаборатории МАГа механизму СПВ (Ствол перемещения во времени), который Саго с Мефодием называли между собой «Трубой», а присутствующие, даже не видя, Машиной времени, Учёный совет присвоил имя Атешоглы. Кроме того, Кавада зачитал присутствующим написанные на его имя Мурсалом Атешоглы несколько ходатайств, датированных 77-м и 78-м годами, где тот просил вытребовать из Интерпола и пригласить на работу в МАГ в группу исследования Времени доктора философии Мефодия Артамонцева. В одном из них Мурсал писал:

«…к перечисленным мной в настоящем рапорте публикациям М. Артамонцева предлагаю ограничить допуск и выдавать их по визе Учёного совета МАГа, ибо они содержат в себе ряд принципиальных сведений секретного порядка, проливающих свет на существо нашей работы… Также считаю необходимым рассмотреть вопрос приглашения в МАГ автора упомянутых мной исследований. По моему глубокому убеждению, с его приходом дело может продвинуться далеко вперёд…»

Этот-то аргумент и загнал в угол представителей правительств, которым не понравилось, что первым бихронавтом Земли станет подданный России. Кавада их убедил.

Комментарий Сато Кавады

Прочитав рукопись далее, я обратил внимание, что автор упускает один из вопросов, который обязательно возникнет у читателя… Почему всё-таки Атешоглы заинтересовался Артамонцевым? То, что они встретились в водах Бермудского треугольника, ещё ни о чём не говорит. Мало ли с кем там приходилось Мурсалу встречаться?.. Что же касается работ Мефодия, на которые в своих рапортах ссылался Атешоглы, так они появились позже.

Автор, естественно, не мог знать подробностей той их встречи и предпочёл обойти этот вопрос молчанием. Я же был подробно информирован о ней. Поэтому позволю себе восполнить допущенный пробел?

Мурсал никак не ожидал здесь, в океане, встретить оппонента по проблеме, которой занимались пока только я и он. А тут cedr лившийся ему на голову первый встречный начинает с ним рассуждать чуть ли не на равных. Что он мог знать?! Во всяком случае знать о том, что мы (Мурсал и я) нащупали способ воздействия на среду Пространства-Времени и он, Атешоглы, сейчас здесь его апробирует, этот незнакомец знать не мог.

Мефодий объявился на экспедиционном судне после проведённых командой серий взрывов, направленных на возбуждение Бермудского «аппендикса» в Спирали общего Пространства-Времени. Пока Атешоглы изучал предъявленное ему удостоверение Интерпола, Артамонцев успел заметить, что часы, стоящего перед ним человека, отстали на тринадцать секунд. Ткнув пальцем в циферблат Мурсаловского хронометра, он сказал:

— Отстали на тринадцать секунд. В этом эффекте весь феномен Бермудов.

— А в чём, на ваш взгляд, «этот феномен Бермудов», — заинтересовался Атешоглы.

— Возможно, — сказал тот, — моя гипотеза и с изъянами. В ней еще не хватает доказательств…

— И всё-таки в чём же феномен? — нетерпеливо добивался Мурсал.

— Мне не хотелось бы раскрывать основные идеи своей будущей работы. Но в двух словах: Бермуды, на мой взгляд, уникальный по мощности, аномальный узел времени, являющийся разорванным звеном в цепи Спирали земного Пространства-Времени… А ваши взрывы по необъяснимой для меня причине раздражают его. Причём раздражают угнетающе. Ваше воздействие как бы отягощает привычный ход времени. Гасит его естественную ритмику.

— Дело не в эффекте торможения, — удивлённый неожиданно проявленной собеседником компетентностью, возразил Атешоглы.

— Я хочу сказать, что механический метод возбуждения Бермудской аномалии порождает эффект торможения времени. Как бы угнетает его… Дело в том, что прецедент подобного рода стихийно и не раз наблюдался здесь.

И Артамониев рассказал историю, происшедшую примерно в этом районе со звеном самолётов ВВС США. В тот момент, когда они почти одновременно преодолели звуковой барьер, с ними оборвалась радиосвязь и локаторы потеряли их. Все три самолета. Береговым и морским службам слежения была объявлена тревога. Подходила десятая минута, как звено должно было произвести посадку. Десять минут назад у них кончилось горючее. У специалистов не оставалось никакого сомнения в том, что с самолётами произошло непоправимое. И тут на горизонте появились они. Ни командир звена, ни другие лётчики долго не могли взять в толк, почему начальство устроило им разнос. А когда сверили часы, выяснилось: у «пропавших» они отставали ровно на десять минут…

Мурсал и без него знал это. Его всё больше и больше занимал сам собеседник. Он прямо-таки заставлял слушать себя Всё расставлял по полочкам. Структуру Пространства-Времени рассматривал как многострунную Спираль… И говорил о Времени, как о категории материальной, с качествами живого организма. Словно только и делал, что занимался этим.

Там, на Бермудах, Артамонцев покорил Мура глубиной знаний проблемы и своей творческой интуицией. Атешоглы стал добиваться его перехода в МАГ.

— Итак, господа, наш выбор отнюдь не случаен, — продолжал Президент МАГа. — Не скрою, мне тоже хотелось бы славы первого бихронавта планет Мой вклад в создание и разработку аппарата СПВ совсем не скромен. Однако и снял свою кандидатуру, равно как снял её самый молодой, но блестящий специалист в нашей маленькой группе, дублёр Артамонцева — Виктор Готье. Мы пришли к такому выводу не потому, что для перемещения или, если Хотите, полёта в Пространство-Время необходима какая-то особая физическая подготовка.

— У меня к Вам, господин Президент, пара вопросов, — перебил профессора представитель СССР. — Первый… Он касается риска. Насколько высока степень его? Второй… Он по части лавров пионера. Всё-таки дело историческое… Что заставило вас, так сказать, уступить место Артамонцеву?

— Риск… — Задумчиво произнёс Кавада. — Риск — велик. Мало того, степень его непредсказуема. Скажу больше. Опасность, поджидающая бихронавта — неизбежна. Внесу ясность… Не вдаваясь в технологические и теоретические подробности, усвоить которые уважаемой аудитории будет нелегко, я остановлюсь на принципе действия аппарата СПВ. В основу его положена теория Артамонцева—Атешоглы, доказывающая, что двойная Спираль Об-шего Времени периодически сокращается, напоминая, несколько, биение сердца. Рабочая часть нашего аппарата, так называемый «Ствол», посредством ряда весьма непростых устройств настраивается на режим работы Спирали и находит вней соответсву-ющую бихронавту нить личного времени. И с этого контакта <наг чинается процесс перемещения во времени.

— Прошу прощения, господин Президент, — поднимаясь с места, прогудел англичанин. — Излагаемое вами взято из области гипотезы или имеет экспериментальное обоснование?

— Это вывод из наших опытов. Их проведено около сотни. На самых разных особях. Старту и возвращению подопытных во всех случаях сопутствовал успех… Как говорится, один к одному.

— Коли так, то зачем нагнетать опасность? — Пожимает плечами англичанин. — Здесь в конце концов собрались не слабонервные Мы хорошо понимаем: любое новое дело сопряжено с риском.

Кавада на высказанное замечание не сразу отреагировал. Скривив в иронической ухмылке губы, он принялся рассказывать о результатах проведённых экспериментов. О том, как чувствовали и вели себя братья наши меньшие, так и не понявшие, что они побывали в необычайнейшем из путешествий. В своём прошлом. Графическая запись их поведения после возвращения—пики эмоций кривые наступавших депрессий, а также кадры снятых фильмов свидетельствовали об их ошеломлённости, растерянности, страхе. Осооенно интересно было наблюдать за человекообразными. Одни крепко жмурили глаза, затем резко открывали их, другие били себя по голове, третьи ширали себя, мол, сон это или явь?

Все ими виденное и пережитое во время опыта и вдруг исчезнувшее явно озадачивало их. Певернув потешные мордашки в объектив съемочных камер, они будто спрашивали: «Ради бога, объясните, что вы нам показалы?» А у экспериментаторов к ним, в свою очередь, была уйма вопросов, и посерьёзней… Сколько времени они там провели? В какое время попали? В какой географической точке оказались?..

Но что мог сказать бессловесный брат наш меньшой?!

— Ну а теперь о степени риска, — с иронической усмешкой произносит Кавада. — Вы, вероятно, полагаете, что подопытные, опускаясь в Пространство-Времени, бесследно исчезают из камеры Ствола? Это глубокое заблуждение, внушённое авторами фантастических произведений, в которых герои вместе с пресловутой Машиной Времени гуляют по векам и тысячелетиям. Да будет вам известно, что биооболочка путешественника остаётся в Стволе. Отправляется в Пространство-Времени то искомое, что составляет суть живого существа…

Комментарий Сато Кавады

Я напомнил русскому господину кое-что из отчасти сохранившейся монографии его соотечественника Кирилла Преображенского. Последний доказывал, что в человеке заложено свойство совершеннейшего биологического летательного аппарата. Его, человека, живым, подвижным, думающим и проч., и проч., делает содержащаяся в нём частица неизвестной нам отрицательной энергии.

«Образно выражаясь, — писал он, — наша суть, что пробка, помещённая и удерживаемая под огромной толщей воды. Со смертью человека, силы, удерживающие эту пробку, рвутся и она устремляется в полёт».

— Оно, это искомое, — продолжал Кавада, — очень долго, к сожалению, считалось также нематериальным, как и само Время… Рабочая камера нашего аппарата оборудована всем необходимым для поддержания жизнедеятельности бездыханного тела. Кстати, нами зафиксирована любопытная зависимость. Чем выше оказывалась организация особи, «выстреливаемой» в Спираль Общего Времени, тем дольше оно находилось в состоянии омертвления. Первое место по длительности пребывания в таком положении занимали человекообразные, второе — крысы и собаки, и так далее. Дольше всех пролежала одна старая горилла — три месяца и четырe дня… Естественно, напрашивается вопрос: сколько времени бездыханном состоянии проведёт бихронавт? Месяцы?.. Год?.. Два, десять?.. Так оно должно случиться. Ведь человек, вписав-шись в Общее Пространство-Времени, уйдёт по каналу или струне, как хотите, своего индивидуального времени, возникнув в том периоде, в котором, как нам представляется, он уже имел счастье жить. Скорей всего, это будет один из ближайших периодов. Какой это будет год, век, тысячелетие? Сколько он там пробудет, пока Спираль, опустившая его туда, будет продолжать сжиматься? И сколько в это время у нас с вами пройдёт часов, дней, месяцев, а возможно, и лет, пока Спираль, принимая исходное положение, вынесет его к нам? Не дай бог, если лет, — после непродолжительной паузы не без досады в голосе сказал Президент. — Мы можем продержать тело от силы год.

Лица присутствующих вытянулись.

— Минуту, господа. Позвольте мне? — попросил Артамонцев. Все повернулись к нему.

— Профессор немного драматизирует. Он, конечно, прав… Простите, господин Президент, но для некомпетентной публики вы сгустили краски…

Медленно повернувшись лицом к залу, Мефоднй громко и чётко проговорил:

— Дело в том, что бихронавт вернётся. Сколько бы лет здесь не прошло. Обязательно вернётся!

— Во что?.. Куда?.. — посыпались недоуменные возгласы.

— Пролитую влагу в сосуд не собрать, — со свойственной восточному человеку степенностью изрёк представитель Пакистана.

— Вот видите, — оживился Мефодий, — вы не спрашиваете: Как? Значит, для вас понятна технология предстоящего полёта. Приняв её, вы, очевидно, ясно представляете, как Спираль выносит бихронавта в тот или иной промежуток Времени. Да, она при разжатии выкинет его сюда, если Ствол не будет отведён от Спирали Общего Времени и он будет работать в режиме «Приём»… Вас смущает вероятность отсутствия «родного» тела бихронавта, которое он, по идее, должен одухотворить… Со всей ответственностью я заявляю: об этом позаботится Природа. Очень возможно, он появится в новом для себя и для вас обличье, но со своим индивидуальным временем, а значит, и со своим, свойственным только ему, сознанием.

— Товарищ Артамонцев, вас немного занесло. Не находите? — саркастически улыбаясь, по-русски спрашивает соотечественник.

— Может со стороны так оно и выглядит. Согласен. Звучит дико, неправдоподобно. И тем не менее всё то, о чём я говорю, имеет свой смысл. Он основан на теоретических расчётах. С бихронавтом может произойти следующее: в момент его возвращения здесь, на Земле, умрёт человек. Оборвётся чья-то ниточка индивидуалъ-ього Времени. Умерший, увлекаемый движением Двойной Спирали, пустится в естественное, спокон веков заведенное Природой, путешествие. Вместо пего станет жить вернувшийся.

— Фантасмагория, — прокартавнл француз.

— Нисколько! — резко вскинулся Мефоднй. Необычно — да Но не невероятно…

Кавада не дал Артамонцеву пуститься в объяснения, которые были из области непростых его исследований и могли запутать слушателей. Надавив на плечо Мефодия, он заставил его сесть.

— Я не ответил на вторую часть заданного мне вопроса, — напомнил Кавада.

— На неё отвечу я, господин Президент, — вскакивает с места Виктор Готье. — Если, разумеется, уважаемая аудитория не возражает…

— Сядьте, Готье, — велит Сато. — Вопрос задан мне и мне отвечать… Учёный совет МАГа трижды возвращался к вопросу о том, кому быть бихронавтом № 1.

Профессор перебирал лежащие перед ним бумаги. Он сосредоточивался. Ведь вопрос не из простых. Зал застыл в напряжённом молчании. Наверное, поэтому каждое слово, произносимое Канадой его обычным, глуховатым голосом, звучало чётко, весомо, убедительно.

— За право бьпь первым в Пространстве-Времени боролись трос. Мне Совет подавляющим большинством голосов категорически отказал в этом праве. Мотив? Руководитель группы по исследованию проблем Пространства-Времени должен организовать полет и руководить им. Нести за него всю меру ответственности… Скрепя сердце я подчинился… Наш молодой коллега Готье переживал острее моего. Незначительное число голосов отодвинуло его на второй план. Взяла верх кандидатура Мефодия Артамоннева.

Кавада сел и с места угрюмо спросил, удовлетворён ли ответом представитель Советской России Геннадий Проценко и будут ли ещё к нему, Президенту МАГа, вопросы. У русского они были. Слегка улыбнувшись, он спросил:

— Известно ли нашему руководству о столь высокой чести, коей удостоена наша страна? То есть согласована ли с руководством кандидатура Артамонцева?

Вопрос явно привёл Каваду в замешательство.

— Вероятно… — сбитый с толку, он растерянно развёл руками. — Ведь решение МАГа подписано и сопредседателем его Правления академиком Петром Уманским…

Не слушая дальнейших объяснений профессора, Проценко демонстративно повернулся к академику. И с хлёсткой властностью спросил:

— Пётр Борисович, инстанции информированы?

— Я доложил Президенту Академии наук. Он не возражал. Видимо, посоветовался…

— С кем, милейший Пётр Борисович?

— Не знаю… Имеет ли это значение? — стушевался академик.

— Ну как же так? — увещевал Проценко.

— Предлагать и утверждать на полёт сотрудников прерогатива самого МАГа, а не правительств, — холодно проронил Кавада.

Проценко расплылся в благодушной улыбке:

— Не оспариваю. Но если речь идёт о подданном какой-либо страны, то его правительство обязано знать об этом. Тем более, насколько я понял, так называемый предстоящий полёт осуществляется через смерть этого, как его бишь… — Потирая лоб, силится вспомнить он.

— Бихронавта, — подсказывают ему.

— Да, бихронавта… Ваше дело, как называть. Но на мой взгляд, а я думаю со мной согласятся и представители других государств, настоящее решение МАГа носит, простите, конечно, меня, несколько безнравственный характер… Господа! — Повернувшись лицом к залу и требуя к себе внимания, произнес Проценко. — Зачем нам эфемерное Пространство-Время, требующее человеческой жертвы?! Перед нами необъятные просторы космоса. Работы там космонавтам и астронавтам хватит на тысячелетия.

Президент побледнел. Уязвлённый, он, по-видимому, готов был обрушиться на говорившего со всей яростью, на какую был способен. Но то, что мог позволить себе Сато Кавада, как человек, он не мог допустить, как Президент МАГа.

Его голос звучал так же глуховато и ровно, как прежде.

— Трудно переоценить значение освоения космоса. Но… — Кавада бросил лукавый взгляд в зал. — Но раскрыл ли нам космос глаза на вопрос вопросов — откуда и как возникла и по каким законам развивается жизнь на Земле? На генезис человека и человечества? Сказал ли он нам, что такое человек? Случайны ли люди вообще и каждый из нас в отдельности? Пли мы всё-таки с непреклонной, загадочной закономерностью повторяемы и наше с вами появление на свет — один из запрограммированных эпизодов в ценя вечной жизни?.. Ничего такого нам космос не сказал. Более того средства космической техники, как бы они не совершенствовались, в силу того, что мы ничего или почти ничего не знаем о Природе, не поднимут человека выше каботажа… Много причин станут помехой астронавтике. И особую, самую главную трудность, представит, пожалуй, фактор времени. Вот почему специалисты но космосу во всём мире заинтересовались работами МАГа.

Кавада закашлялся. Утираясь платком, он краем глаза проследил за Готье, что-то заговорщически шептавшего человеку, сидевшему за столом с табличкой «Франция»… «Ловко, мальчик» — догадавшись в чём дело, подумал профессор, возвращаясь к прерванной нити разговора.

— МАГ провёл громадную работу. Теперь у нас появилась реальная возможность пойти на рандеву с могущественнейшим Невидимкой. Это свидание позволит человеку пролить свет на то, что является заблуждением, а что истиной… Миссия бихронавта выше риска.

Кавада посмотрел на Готье, вернувшегося на своё место, и, понимающе улыбнувшись, объявил:

— У меня всё, господа!

— Не понял, — отозвался тут же американец. — Полетит всё-таки… — Он запнулся на фамилии. — Полетит этот человек из России или нет? По-моему, их представитель против.

— МАГ сказал своё слово, — произнёс Кавада. — Теперь решать вам.

— Отлично! — Подхватил француз. — Ясно, после выступления господина Проценко автоматически встаёт вопрос о дублёре, коим является мой соотечественник, гражданин Франции Виктор Готье. Не так ли?

— Так оно и есть, — поддержал пакистанец.

— Спасибо, господа, — поблагодарил он и, не скрывая радости, объявил: — Я, полномочный представитель французской республики, от имени правительства не имею ничего против того, чтобы Виктор Готье в качестве бихронавта номер один осуществил полёт в Пространство-Времени, Мне достаточно было согласия Готье и я его получил.

Мефодий закрыл лицо руками. Он не видел, как сгорбился, низко склонившись к бумагам, Уманский, и не видел искажённого смятением лица своего могильщика.

— Итак, поступило предложение бихронавтом номер один утвердить гражданина Франции, доктора биохимии Виктора Готье, — не обращая внимания на ёрзавшего в кресле Процеико, с невозмутимым спокойствием объявил Президент МАГа.

— Позвольте, господа, — размахивал руками Уманский, — Я как член Правления МАГа, депутат своей страны и вице-президент Академии наук СССР категорически возражаю по поводу такой замены.

Проценко не дал закончить:

— Уважаемые! — с явно поубавившейся спесью воскликнул он. — Вы меня неправильно поняли. Я не отказывал… я не отводил кандидатуру Артамонцева. Таких полномочий мне никто не давал.

— Вы что, никакими полномочиями не обладаете? — удивился Кавада.

— Почему же?.. Дело ведь ответственное. Я же должен согласовать. У вас спешка?..

— У нас назначена дата полёта. На нынешнем совместном заседании нам необходимо обсудить некоторые детали. Чтобы к решающему собранию в ООН, которое состоится через двадцать дней, они были утрясены с вашими правительствами.

— Вы получите ответ в течение текущей недели, — заверил Проценко.

— Властью, данной мне, снимаю поступившее предложение. Однако в случае отказа Артамонцеву, первым бихронавтом автоматически становится дублёр.

— Эх, сорвалось. Думал отобью, — с искренним простодушием шепнул на ухо Мефодию Готье.

III

И началась полоса везения. Тут же, после заседания, ему вручили долгожданное письмо из Союза, уведомляющее о том, что ему разрешён брак с гражданкой США Мари Сандлер. Барьер был взят с третьей попытки. Первое поданное им заявление странным образом затерялось в бумажных недрах компетентной конторы. «Такое заявление к нам не поступало», — по-рыбьи, не мигая, глядя не то на Мефодия, не то в пространство, сказал чиновник. Второе обращение чуть не стало для него последним. Подняли вопрос об отзыве Артамонцева из Интерпола под благовидным предлогом использования его на высокой должности в органах внутренних дел. Хорошо, он тогда был прикомандирован к МАГу. Могущественный Кавада сумел поломать это решение — убедить, что Мефодий учёный, а не полицейский и что он необходим Агентству. С мнением Кавады со скрипом, но согласились. Мефодию всё-таки пришлось менять место работы. Из Интерпола — в МАГ, на должность заместителя заведующего отделом по изучению проблем Пространства-Времени. Руководил отделом сам главный маг — Сато Кавада. Но новый статут не облегчил ему трудностей заключения брака с иностранкой, с которой он фактически уже жил. Тогда по просьбе Мари и Мефодия хлопоты по бракосочетанию взял на себя Боб. Так как Мефодий покинул личный состав Интерпола, руки у него были развязаны. Боб пустил в ход личные связи. И вот — долгожданное разрешение. Артамонцев бросился к телефону, чтобы поделиться радостью с Мари и поблагодарить Мерфи. Они договорились через два дня встретиться в Москве. Потом Мефодий нашёл Каваду, объяснил в чём дело и отпросился на недельку на Родину.

— На свадьбу пригласишь?

— Свадьбу, шеф, устроим после моего возвращения.

Кавада долго смотрел на смеющееся лицо своего любимчика. «Ты смотри, — думал он, — какая уверенность. Me сомневается, что страна разрешит ему полёт и не допускает мысли о неудаче… Уверенность — это почти победа… Пусть едет…»

Мефодий опрометью побежал к машине.

— Артамонцев, прими мои поздравления.

— Спасибо, Сато! — прокричал он на бегу.

В Москве Артамонцева поджидала приятная новость. Ее сообщил Пётр Борисович Уманский. В Калькутту за подписью Председателя Совета Министров и Президента Академии наук ушёл телекс с согласием на его полёт и выражением признательности Учёному совету МАГа, остановившему свой выбор на гражданине Советского Союза.

Сразу после бракосочетания Мефодия с ним связался Кавада и сказал, что МАГ отправляет молодожёнов на Гавайские острова провести медовый месяц. Все расходы, какие бы они не были, МАГ берёт на себя.

— Мефодий, — внушительно, без тени шутливости сказал Президент, — считай это первым подарком благодарного человечества своему посланцу в Пространство-Время, бихронавту Земли номер один.

Потом, напомнив Артамонцеву, что до решающего заседания в ООН, где должны утвердить известную им дату старта, осталось две недели, он посоветовал поторопиться с выездом на место отдыха.

— Боюсь, — предупредил он, — медовый месяц, как месяц, не будет соответствовать календарному. По получении решения тут же вызову в Калькутту.

— Замётано, шеф. Привет от Мари и Боба. Мы сегодня провожаем его, а завтра вылетим в Гонолулу. Спасибо за медовые дни. Всего хорошего.

— Подожди, Мефодий, — глухо проронил Сато. — Ради бога, будь осторожен… Счастливо отдохнуть.

— Замётано, шеф, — крикнул Мефодий уже в пустой эфир.

«Он отключился, — сообщил Леший и добавил: Мне показалось профессор Кавада тревожится за тебя».

«Правильно показалось, чёрт рогатый», — привлекая к себе отбивающуюся Мари, засмеялся Артамонцев.

«Бесстыдник он, правда, Леший?» — спросила Мари.

«Не замечал», — бесстрастно ответил Леший.

«Я стесняюсь его», — шепнула она Мефодию и тот увлёк её в другую комнату.

И Мефодий рассказал ей обо всём: о чем тревожился Кавада, чем занимался последние два года он сам и в чём суть его ближайшей командировки, о которой он её предупреждал, и после которой он никогда больше не будет с ней расставаться.

Но беспокоит его, по всей видимости, не это, — говорил Мефодий, — Он вспомнил работавшего с ним до меня турка My реала Атешоглы. Я его знал. Талантливый был парень.

— Его тоже туда отправляли? — с тревогой подняла глаза она.

— Нет, Мари, успокойся. Я первый, кого посылают туда. Он погиб нелепейшим образом. Неподалёку от родного дома прыгнул в речушку, запутался в сетях и…

Мари прижалась к нему и, уткнувшись в плечо, жарко зашептала:

— Если по правде, Мсф, мне ровным счётом наплевать на то, что ты номер один. Гордиться, конечно, буду тобой. Но без неё, этой гордости, я могу обойтись. Без тебя же — нет. Зачем она мне без тебя… Не улетай, милый. Я боюсь.

И он почувствовал, как от плеча вниз, к самому сердцу покатилась жгучей струйкой слеза.

— Ну что ты, малыш. Не плачь. Увидишь, всё кончится хорошо. Я на волне везения… Теперь нам обоим будет везти…

Им повезло и на Гавайях. Пока они путешествовали по острову, свободным оказался Колумб. В этой цепочке удач Мефодий усмотрел некую символику.

— Я не суеверен, Мари, но Колумб — вроде доброго знамения, — говорил он.

— Дай-то бог, — грустно отозвалась она.

«Доброе-то доброе, — думал Артамонцев, — но вот пошёл пятнадцатый день, как они с Колумбом „гуляют“ по архипелагу, а от Кавады никаких вестей. Уже прошло больше недели, как в ООН с участием генерального секретаря состоялось специальное заседание МАГа».

То, что оно состоялось, он знал наверняка. Сам слышал сообщенную по радио информацию. Диктор сводку последних известий начал с неё. «МАГ готовит сюрприз!» — объявил он и после паузы, продолжил: «Под таким заголовком пришла сегодня телеграмма из Нью-Йорка. Сегодня, говорится в ней, Генеральный секретарь Лиги наций с руководством МАГа и полномочными представителями стран, являющихся учредителями Агентства, провёл трёхчасовое совещание. Журналисты на него допущены не были. О совещании, проходившем при закрытых дверях, пресс-служба ООН ничего вразумительного не могла сообщить репортёрам. Уклончивые и многозначительные ответы, как-то: „В ближайшие дни узнаете“, — возбудили у журналистов ещё больший интерес. Корреспонденту Ассошейтед Пресс удалось пробиться к Генеральному секретарю ООН и на свой вопрос он получил буквально следующий ответ: „МАГ готовит сюрприз. О нём в скором времени будет распространено специальное сообщение…“ Что ж, наберёмся терпения. Подождём сюрприза», — не без интригующей интонации в голосе заключил своё сообщение диктор.

После последних известий, которые он слушал, находясь на борту яхты, Мефодий с минуты на минуту ждал вызова Кавады. Но ни в тот день, ни на следующий и ни на сегодняшний, десятый, от Главного МАГа не пришло ни слова. Мефодию в голову лезли самые неприятные мысли. Неужели сорвалось? Судя по радиоинформации — непохоже. Тогда почему же не вызвали в Нью-Йорк главного виновника объявленного сюрприза? Если что и сорвалось, так это его кандидатура. Артамонцев не находил себе места, хотя внешне держался спокойно. Можно, конечно, отсюда соединиться с резиденцией МАГа и разузнать. А смысл? Если они посчитали нужным молчать — значит, от них ничего не добьёшься.

От этих невесёлых мыслей на душе становилось тяжко. Мефодий гнал эти мысли прочь. А они лезли да лезли, вызывая приступы глухой озлобленности и на себя, и на Мари. Ну кто, собственно, просил её отключать Лёшку? Какого чёрта?!. Сейчас бы Леший всё вызнал. Обо всём бы доложил…

Мефодий усилием воли осаждал себя. Ничего не поделаешь. Укорами и сетованиями делу не поможешь. В конце концов Мари права: на отдыхе надо думать об отдыхе. Надо, чтобы и ему и ей было хорошо. Она быстро нашла общий язык с Колумбом. Покорила своим ломаным испанским, вызывавшим у Колумба неизменную улыбку, и тем, что стала Мефодия с первой минуты называть так, как к нему обращался моряк — Ратамоци. Колумб старался выполнять все её желания. Захотелось ей ловить меч-рыбу — они её ловили. Нырять за жемчугом — пожалуйста. Побывать на атолле Лидия — милости просим… Хотя сюда, на открытый им некогда островок, он никогда никого не возил. В условиях, кстати, это оговаривалось особо. И вопреки своим правилам, капитан привёз их туда.

Пошли третьи сутки, как они прибыли па атолл. Все дни с самого утра Колумб проводил в океане, оставляя их на островке одних. Они купались, загорали, лазили по скалам и не раз на резиновой лодчонке пускались в «кругосветку», постоянно натыкаясь на укромные тихие уголки. В одном из них Мари свила удобное гнёздышко. Оно находилось над узкой заводью, врезавшейся в глубину атолла, под козырьком громадной скалы, куда океан набросал много сероватого, отливающего синевой песка. Здесь всегда была тень и, прячась в ней от пекла и вслушиваясь в тяжкие вздохи прибоя, они незаметно для себя засыпали. А просыпались от нестерпимой духоты. К двум часам пополудни их пещера превращалась в настоящую жаровню. Они, порядком поджаренные, пулями вылетали оттуда: сначала Мари, а потом гружённый аквалангами Мефодий. Облачившись в доспехи подводных рыцарей, они плюхались в заводь, через которую уходили в спасительную глубину океана — в совершенно иной, волшебноцветный, настороженно-молчаливый мир…

И снова Колумб оставил их одних на атолле. И снова, разморившись от купания, беготни и нещадно палящего уже не утреннего солнца, они, благостно расслабившись, слушали монотонное баюкание добродушного океана. Уткнувшись носом в раскрытую ладонь Мефодия, Мари вскоре заснула. Ему же не спалось. Странное молчание Кавады не давало ему забыться ни днём, ни ночью. Ведь до старта оставалось совсем немного. Пять дней… Мефодий смежил веки и опять, досадливо вздохнув, стал себя успокаивать тем, что завтра к обеду они прибудут на Оаху и он всё узнает.

Лёгкий порыв пассата донёс далёкий шум мотора яхты. Мефодий обернулся. Белёсая гладь вздымавшегося океана, откуда появлялся Колумб, была пуста. Он прислушался. Ни пассата, ни рокочущих звуков мотора. Он поморщился. Могло показаться. Хотя сегодня, как было договорено на вчерашнем ужине, Колумб пришлёпает пораньше. С величайшей осторожностью, чтобы не разбудить жену, Мефодий на запястье руки, на которой спала Мари, повернул браслет часов. Всего четверть одиннадцатого. Ещё слишком рано. В четыре они поднимутся на борт яхты и возьмут курс на Гонолулу. «Скорей бы», — пробурчал Артамонцев себе под нос и вдруг явственно услышал характерный шум приближающегося судна. Пещера наполнилась вибрирующим гулом потревоженных скал. Мари, вскрикнув: «Что случилось», — вскочила на коленки.

— Успокойся. Ничего особенного. Неуклюже шутит твой Колумб, — охваченный предчувствием доброй вести, проговорил Мефодий.

— Что?! — переспросила Мари.

— Наш мореход забавляется. Пытается вызвать искусственное землетрясение… Врубил сразу три двигателя…

Оледеневшие от страха глаза жены-заставили его запнуться.

— Меф, я это уже слышала, — в самое ухо прошептала она.

— Не понимаю, — сказал он.

Растерянный взгляд её блуждал по их убежищу.

— Только всё было не так. И не здесь…

Артамонцев прижал её голову к себе и, поглаживая по встрёпанным волосам, говорил что-то о тяжести дневного сна, о видениях и прочей дребедени, какая может возникнуть в духоте.

— Гебе всё приснилось, дорогая, — убеждал он, окуная лицо в копну её волос, почему-то источавших холодящую свежесть снега. «Как охапка подснежников», — с наслаждением вдыхал он и ловил себя на том, что такое между ними уже действительно бывало. И пахнуло на него подснежником не из России, не из заиндевелого подмосковного леса, а откуда-то из глубины. Из дремучих недр. Вроде невнятного всплеска колодезной воды из бездонья, от которого вдруг больно сжалось сердце. Чтобы не застонать, Мефодий стиснул зубы и потёрся об сё затылок. Лучше бы он этого не делал. Мари порывисто обхватила его обеими руками и с надрывным всхлипом вскрикнула:

— Нет, не приснилось!.. Не приснилось…

Непостижимое женское чутьё нарисовало в сё возбуждённом сознании нечто такое, что привело Мари в ужас. То, что ещё не произошло, но должно произойти. И не когда-нибудь, а прямо сейчас. Сию минуту. И с неё, с этой минуты, начнётся реальное движение того предугаданного ею, которому Мари, если бы даже очень захотела, не смогла бы найти вразумительного объяснения и перед неотвратимостью которого оба они были бессильны.

— Не приснилось, милый, — с проникновенной отчаянностью шептала она. — Они сейчас тебя заберут.

— Кто они?

— Не знаю. Из тех, кто там, — Мари кивнула в сторону выхода.

— Да там же только Колумб.

Мари прижалась к нему ещё крепче. Губы её похолодели. Что-то выговаривая, они коснулись соска и своей морозкостью пробрали до самого сердца. О чём она говорила, сквозь шум моторов приближающейся яхты, разобрать было невозможно. Попробуй перекричи реактивные двигатели. Поди докричись до Крлумба, чтобы он заткнул свои ревущие чудовища… И тут наступила оглушительная тишина. Колумб наконеи-то вырубил моторы. И океанские накаты, навевавшие ласковыми всплесками дрёму, звучали теперь тревожным гулом колокольного звона.

— Колокола, — подняла голову Мари.

— Угу, — согласился он.

— Не к добру гудят они.

— Ну ты даёшь, — по-русски проговорил он, не вдаваясь в смысл ее слов.

— Для нас с папой колокола всегда кончаются плохо. Теперь он понял её. Понял, на что намекает.

— Этот колокол не но вечеру, Мари. Он не на закат, а на свет, — целуя жену в макушку, успокоил Артамонцсв.

И вздрогнул тут атолл Лидия. Синяя рябь мурашками покрыла белёсый осколок океана. Заныли на ноте испуга кораллы.

— Ратамоци! Ратамоци! — гласом вопиющего в пустыне, усиленным во сто крат мегафоном, гремел над океаном мореход.

— Не пущу! — вскрикнула жена.

— Ну что ты, Мари… Колумб же…

— Мне не нужен Колумб. Мне нужен ты…

Мефодий её не слушал. Не до неё. Всё, догадался он, час пробил. Его зовёт Кавада. Поэтому Колумб летел сюда, врубив все три двигателя.

— Полно, Мари. Надо выходить, — строго сказал он.

Мари не отпускала его. Она упрямо молчала. Мефодий с грубоватой резкостью развёл её руки и одним махом выскочил из-под скалы.

Его никто и ничто не могло остановить. И этот безумно родной, умоляющий возглас: «Мефодий!» — тоже. Он на него не среагировал. Он его не слышал. Хотя слышал. Очень хорошо слышал. Он остался в нём навсегда. Он ещё не раз в нём отзовётся. Правда, через много-много лет. И ему в тот момент будет больнее, чем ей в этот. Ему будет ещё и стыдно. Ведь обернуться-то он мог.

— Ратамоци, ты полковник? — всё так же в мегафон спросил Колумб.

Мефодий кивнул.

— Вот как! — удивился капитан. — Значит, это с тобой хочет говорить мистер Гровс. Беги в радиорубку.

— Кто он, мистер Гровс? — поинтересовался Артамонцев.

— Адмирал, кажется.

Мефодий пожал плечами. Человек по имени Гровс, тем оолсе адмирал, ему был неизвестен.

— Мистер Гровс? Здравствуйте, — наклонившись к микрофону, п ро изнес Мефодий.

Динамик неожиданно взорвался рявканьем:

— Да, Гровс!

Затем голос человека, откликнувшегося на имя Гровс, удалился. Он едва был слышен.

— Теперь другой болван сел на радио, — кому-то, по-видимому, стоявшему неподалёку от него, раздражённо бросил Гровс.

Потом тот же голос сухо и чётко произнес:

— Послушайте, вы там, я не знаю, может сейчас со мной снизошёл поговорить Магеллан или Гамильтон, но я ещё раз повторяю: мне нужен полковник Артамоинев Мефодий Георгиевич.

Голос Гровса снова удалился. И снова Мефодий услышал, как он кому-то в сторону пожаловался:

— Даже фамилии у этих русских не как у люден. Еле выговорил.

Мефодий усмехнулся.

— Мистер Гровс, вы меня слышите? Я тот, кто вам нужен. Можете меня называть Мефом, — и, обернувшись к стоявшему в дверях Колумбу, нарочно громко, чтобы услышал Гровс, добавил:

— Колумб, эти болваны американцы настроены только на примитив. Чем проще, тем понятнее.

Эфир онемел. Словно кто его выключил. Мефодий приготовился постукать пальцем по микрофону и тут динамик наполнился искренним, виновато-примиренческим смехом.

— Два-два, Меф. Согласен? — объявил динамик.

— Согласен.

— Меф, я адмирал ВМС США Стив Гровс. Командующий военно-морской базой Перл-Харбор. — Рад знакомству, Стив.

— Я тоже, — отозвался адмирал. — К твоей особе столько внимания, что у меня голова кругом идёт. Кто ты, Меф?

— А что случилось?

— Тут у меня приказ. Зачитываю: «Приказываю разыскать и доставить сегодня в 20.00 в Калькутту остановившегося в Гоно-лульском отеле „Кораллы“ полковника Интерпола, гражданина СССР Артамонцева Мефодия Георгиевича. По личному указанию Президента США в распоряжение Артамонцева и его супруги предоставить президентский самолёт. Подпись: военный министр…» Кроме того, Меф, ко мне на базу рвутся до зубов вооружённые репортёры… Что это значит?

— Извини, Стив, не уполномочен.

— О-кей! Высылаю вертолёт. Куда тебя? Ко мне на базу или в отель?

— Меня на базу. Жену в отель, за вешами. Я не хочу встречаться с журналистами.

— Через десять минут вертолёт будет на атолле.

— Через десять? — засомневался Артамонцев.

— Да. Неподалёку от вас дрейфует авианосец. Вертолёт поднимется оттуда.

— Замётано.

— Что?!

— Замётано, говорю. То есть, о-кей! Жду.

…В 14.30 президентский самолёт с четой Артамонцевых на борту взял курс на Калькутту.

Комментарий Сато Кавады

Диалогу Гровса и Артамонцева предшествовало одно событие, которое чуть было не отодвинуло дату старта.

После того, как состоялось заседание ООН, давшее согласие на полёт и утвердившее кандидатуру первого бихронавта, до старта оставалось 15 дней. Сразу после заседания я отбил Артамонцеву поздравительную телеграмму. Ответную не получил. Правда, значения этому не придал. Причины веские. Радостное известие — раз. Медовый месяц — два. Из-за причины «два» я не спешил с вызовом. Недельку ещё можно было подождать. Если же быть честным до конца, молчание Мефа меня больно царапнуло. Может быть, поэтому под следующей телеграммой, предписывающей дату прибытия Артамонцева в Калькутту, моего имени не стояло. Я подписал: «Совет МАГа». На следующий день пришло уведомление. Оно, как сейчас помню, состояло из одной строчки: «Амротонцев в отеле „Кораллы“ не проживает». Первая мысль — телеграфисты переврали фамилию, а администрация гостиницы человека с такой фамилией в своих списках, естественно, не нашла. Соединяемся с «Кораллами». Никакой ошибки. Такой не проживал и не проживает. Обзвонили все отели Оаху и всего архипелага Гавайских островов. Меф и Мари не значились ни в одной регистрационной книге.

Я запаниковал. Не так давно по-глупому погиб Атешоглы и вот что-то произошло с Мефодием. В голову лезло всякое. С ним, как с бывшим следователем Интерпола, а заодно и с Мари, могли рассчитаться по старым делам. Обращаться к Роберту Мерфи я считал преждевременным. Зачем пугать, не проверив всё по своим каналам. Ведь в моём распоряжении находилась не худшая из служб этого рода. Я поднял на ноги весь её личный состав. Работали быстро, дотошно. За два дня сумели чуть ли не по минутам расписать путь Артамонцевых от Москвы до Гонолулы и их недельное путешествие по архипелагу — где побывали, когда и с кем встречались, о чём говорили. Видели их и в «Кораллах». Но именно там их след и обрывался… Готье осенила идея связаться с Лешим. Это тоже ничего не дало. Робот на код не отзывался. Такого ещё не бывало. Если кто хотел переговорить с Артамонцевым, будь он в это время даже на другом континенте, достаточно было выйти на Лешего. Между ними существовала уникальнейшая телепатическая связь. Её обеспечивал придуманный Артамонцевым и вмонтированный в робота психотехнический блок, настроенный, как утверждал Мефодий, на бихронову пульсацию его центральной нервной системы… Вдаваться в технологию не стану. Это отдельный разговор. Как бы там ни было — Леший молчал. «Его могли разбить», — решили мы с Готье, потому что знали: Артамонцев Лешего никогда не отключает.

Я не знал уже что думать. МАГ стали осаждать журналисты, пронюхавшие о предстоящем старте в Пространство-Времени и об имени первого бихронавта. Они требовали устроить с ним пресс-конференцию. Моему положению никто не позавидовал бы. Подумав, я решил сказать им правду. Верней, полуправду. Я выбрал для этого вполне под ходя шип момент. В очередной раз, вырываясь из их галдящей тоапы, я как бы в сердцах обронил, мол, виновник предстоящего события вместе с женой отдыхает на Оаху. Все они ринулись тудл. Ребята оказались дошлыми. Обскакали сыщиков-профессионалов. Первым, кто докопался, где находятся Ар-таяюнцевы, был репортёр из западногерманского журнала «Шпигель», Ларчик, как зыяснилось, открывался просто. Всю необходимую информацию он получил не где-нибудь на стороне, а в стенах «Кораллов». Репортёр пошёл по следу девичьей фамилии Мари, И не ошибся. Когда молодожёны устраивались в отеле, все формальности с портье улаживала Мари. С её-то слов портье в регистрационной книге записал: «Мистер и мисс Сандлер, США, супружеская пара…» Дальше немецкий журналист расписал всё, как по нотам. Сбегал в турбюро Колумба, узнал где он находится и, поняв, что ему не добраться до атолла Лидия, сообщил о своём открытии Виктору Готье. Разумеется, не безвозмездно. Выторговал у него право беспрепятственно снимать Артамонцева… Так как время нас поджимало, я вынужден был обратиться к Президенту США с просьбой помочь доставить в Калькутту, к месту старта, первого бихронавта планеты Мефодия Артамонцева. Кстати, адмирал Гровс не мог не зачитать Мефодию и моей радиограммы, где я просил его приступить к голодной диете. Это предусматривалось процедурой подготовки к полёту.

IV

— Не надо! — сказал охранник, перехватив руку, которой он пытался дотянуться до низко свесившегося из-за ограды ствола дерева.

— Знаю, — ничуть не смутившись тем, что был пойман с поличным, произнёс Боб.

Парень делал своё дело. Приказ есть приказ, Начальник службы безопасности МАГа оглашал сто при нём, при Бобе, присутствовавшем на разводе караула в качестве почётного гостя. «В бунгало к Лртамонцеву, — предупреждал он, — никого, не взирая на лша, кроме Канады, Готье и меня, не пропускать. Задерживать всех. Если понадобится, разрешаю применить силу. О задержанных докладывать лично мне…»

Боб из окна своего жилища видел, как Сато прошёл мимо отдавшей ему честь охраны и исчез в высокой стене зелени. Вынырнул он у самого бунгало. Дверь ему открыла Мари. Широко улыбнувшись ей, Сато поцеловал Мари в щёку и па вопрос, заданный ею, широко развёл руками, дескать, ума не приложу. Пропустив его внутрь, Мари с надеждой выглянул а за дверь. Мелькнула ее разочарованная, готовая вот-вот расплакаться мордашка. Мерфи стало не по себе. Дочь, догадался он, спрашивала Канаду о нём; об отце. Мари ждала его. Они не виделись со свадьбы.

Боб прилетел в Калькутту утром, чтобы в день старта Артамонцева быть рядом с Мари. Его встречал, а затем водил по лабиринтам институтских лабораторий начальник службы безопасности МАГа. С Кавадой же встретился всего минут на пять. Тот вырвался к нему из толпы журналистов.

— Извини, Боб, — сокрушённо вздыхая, жаловался он. — Видишь? Не могу уделить тебе должного внимания.

— Я понимаю тебя, Сато… Не огорчайся. Встретили меня хорошо. Поместили в великолепном бунгало. Оно рядом с ними, через дорогу.

— Знаю… Видел их?

— Дочь — нет. Мефа — мельком. Только что.

Так оно и было. Они с Мефом обменялись взглядами, едва успев кивнуть друг другу. Только-только кончилась пресс-конференция и ребята из службы безопасности весьма умело увели его от наседавшей журналистской братии. Меф очень удивился неожиданному появлению тестя. Как показалось Бобу, даже попытался броситься к нему. Помешали приставленные к нему телохранители. Они мягко и очень естественно (не для намётанных, разумеется, глаз) вынесли его в боковую дверь. Когда она захлопнулась, журналисты набросились на Каваду. Отделываясь от них, Сато ухватился за Роберта Мерфи, как за спасительную соломинку.

— Значит, не видел пока? — переспросил он и тут же предложил — Через пару часов я буду у них. Пойдём вместе.

— Нет. Им лучше побыть вдвоём. Без меня, — возразил Мерфи.

— Гебе видней, — согласился Сато и, понизив голое, спросил — Время старта тебе известно?

— Если ты не внёс корректив — 5.00.

— Не внёс… В четыре я заеду за тобой. На бихродром поедем все вместе.

Мерфи хотел было бросить привычное «О-кен!», но почему-то по-русски произнёс: «Замётано!»

Раскосые глаза Сато улыбались.

— Замётано, Боб, — откликнулся он.

Увидев сейчас до слез родную ему мордашку своего взрослого дитяти, Ъоб пожалел о своём отказе пойти к ним. Дело, конечно, можно поправить. Позвонить и попросить Каваду дать распоряжение охране пропустить его. В первую минуту он так и решил сделать, но пока шёл к телефонному аппарату раздумал, Нет, желание увидеть их у него не пропало. Представив себе, как он успокаивает дочь, ворчит на зятя, сидит с ними в обнимку на диване, попивает кофе и отвечает на расспросы Мари, — ему ещё больше захотелось туда. Сколько раз, оставаясь в своей большой квартире и думая о них, он рисовал себе сцену встречи. И всегда в этих созданных им в воображении картинах, имелась одна и та же, особенно дорогая ему — он на своём любимом диване в обнимку с Мари и Мефодием. Самое интересное то, что они, дочь и зять, представлялись ему малышами, которые, вылупив глазёнки, слушали его болтовню. Везде, во всех композициях, выстраиваемых им, посторонних не было. А там у них сейчас сидит Кавада. В его присутствии по-семейному, именно так, как хотелось Бобу, не посидишь. И он стал дожидаться, когда Сато уйдёт. Заявится после него. Что касается охраны, то кто-кто, а он, Боб Мерфи, сможет обвести её вокруг пальца. Он выбрал место, откуда запросто перемахнёт через забор. Со стороны их полисадника, услужливо протянутой рукой высовывалась крепкая ветка дерева.

Боб придирчиво провёл рекогносцировку. Осмотр удовлетворил его. Задайся кто целью проораться в Оунгало бихронавта, лучшей бы лазейки не нашёл. Заросли кустов, маскирующие забор, да вдобавок спасительный сук. Странно, что это глуховатое местечко осталось без присмотра. Боб подумал, что когда перейдёт на ту сторону, он обязательно звякнет начальнику службы безопасности МАГа и ехидно сообщит, откуда имеет честь говорить с ним.

Наконец Кавада ушёл. Но невесть откуда в кустах возник парень, который, поймав его за руку, сказал: «Не надо!» Боб, ожидая от караульного любых дальнейших действий, сказал: «Знаю». Но тот ничего не предпринимал. Его голубые глаза безучастно смотрели поверх Боба.

— Мне можно, — тихо произнёс Мерфи.

Каменные челюсти парня, как жернова, давили резинку. Он не удосужился разомкнуть их, чтобы снова произнести «Не надо». Очевидно, демонстрируя своё несогласие, идол тяжело качнул го «ловой. Заранее догадываясь, что могут вымолоть его жернова, Боб сказал:

— Понимаю. Приказ.

Но жернова выскрипывают совсем другое.

— Сэр, если вам удобно здесь… Пожалуйста. Я вас не видел, — и, отступив от него, идол опускается в примятую им в кустах траву.

Боб не заставил парня повторять. И, отряхиваясь уже на той стороне ограды, благодарно шепнул: „Спасибо“.

Парень заговорщически подмигнул. Голубая эмаль глаз, делавшая их жутковато-пустыми, неожиданно разлилась в искрящуюся озорством лукавую улыбку.

— Сэр, — шепчет он в ответ, — должен сказать вам, я не плохой полицейский. Вы могли бы пройти и в ворота… Шефа Интерпола, если он один, велено не задерживать.

— Знаю, — выпалил Мерфи, хотя впервые слышал, что ему сделано столь приятное исключение. И чтобы не остаться в долгу перед караульным, сказал:

— Только хорошие полицейские могут быть такими шельмецами.

Боб вышел к задней стороне бунгало, к настежь открытым окнам гостиной. Они были там. Он сразу их увидел. Мефодий стоял за креслом, в котором сидела Мари. Он держал в ладонях её заплаканное лицо и о чём-то говорил. Голос его был глух и невнятен. Боб напряг слух.

… — У нашего отца, Мари, синдром одиночества. Ему кажется, он может помешать нам или оказаться лишним.

— Он не имеет права так думать, — запрокинув к нему голову, всхлипывает Мари.

— И не смеет, — ласково поглаживая вздрагивающую белизну её вытянутой шеи, говорит Мефодий. — Поверь, он очень хочет прийти сюда и обязательно придёт.

— Мефодий, он же знает, как я в нём сейчас нуждаюсь… Ведь мы… — судорожный спазм перехватил её гортань. — Мы снова с ним остаёмся вдвоём.

— Не драматизируй, Мари… Расслабься, — советует Меф. — Ты прямо кусок льда.

— Расслабься… Успокойся… — раздражается она. — Какие пустые слова.

— Слушай! — вспомнив о чём-то, восклицает он. — Тебе надо выпить. Бокальчик шампанского… и эти слова наполнятся смыслом.

Уверенная в том, что в доме нет ни капли спиртного, она машет рукой. Это воодушевляет Мефодия. Он бьёт в ладоши и весело кричит:

— Лёшенька! Нарисуй нам шампанского.

Разыгранная Мефодием сценка Бобу не понравилась.

— Нарисовать? — уточняет Леший.

— Балда! Кому нужно нарисованное? Тащи из запасника.

— Балда? — интересуется робот и тут же с достоинством заявляет:

— От такого слышу!

— Хорошо обучил ты его, — слабо улыбнувшись, замечает Мари.

— Ну извини, Лёшенька. Это я в шутку… Давай шампанского.

— Не могу. Я не вижу здесь Боба, — артачится робот. — Ты же сам велел…

— Когда? — перебивает упрямца Меф.

— Вчера.

— А сегодня я изменил своё решение. Понял?! — давит Артамонцев. — Еб-бу останется. Выпьет только Мари. Мне, ты знаешь, нельзя. А ей надо расслабиться.

Комментарий Сато Кавады

Употребление спиртного перед стартом означало не просто поставить под сомнение полёт. Оно исключало его по техническим соображениям. Неизвестно ведь к чему мог привести контакт индивидуального Поля Времени бихронавта с соответствующей ему нитью в Спирали Пространства-Времени. Во избежание вполне возможных искажений, Поле Времени бихронавта должно было находиться в нормальном, а не в возбуждённом состоянии.

Артамонцев, собственно, никогда не увлекался спиртным. Хотя мне не раз приходилось слышать, что русские пьют — будь здоров. Мефодий не курил и не пил. Отказываясь от хмельного, он обычно говорил: „Мне хорошо и на своём лужочке“. Мало кто понимал эту его фразу. Под „лужочком“ Мефодий Георгиевич подразумевал своё личное Поле Времени. Вот что, кстати, он писал по этому поводу.

Есть одно средство в руках людей, которым они без всяких усилий могут воздействовать на своё бихроново поле. Ими давно оыло замечено, что для того, чтобы снять напряжение, так называемый стрессовый пресс, достаточно прибегнуть к алкоголю. Механизм действия его прост. Нейтрализуя подавленность от внешних воздействий определённой части структуры своего бихронова поля, обеспечивающей активную жизнедеятельность, он (человек) вместе с тем, на какой-то период возбуждает другую её часть, нацеленную на контакт со средой Спирали Времени-Пространства. Это позволяет человеку как бы „переместиться“ от угнетающей его реальности в обстановку прострации, так сказать, в состояние подвешенности — между небом и землёй…

Возросшая насьиценность весьма непростых людских взаимоотношений, утяжелив пресс психического гнёта и увеличив продолжительность его, вызвала в людях потребность искать более сильные воздействующее средства, на ощущаемый ими стрессовый дискомфорт. Они стали прибегать к наркотикам…

От возлияний, укалываний и прочих вмешательств структура бихронова поля, рассчитанная на активную жизнедеятельность, привыкшая к постоянной дезориентировке в реальности существования, атрофируется. Оно замыкается на себя. Живёт бредовостью…»

(Пространство-Время… Сб. статей в 3-х томах. — См.; М. Артамонцев «Мышление и Пространство-Время», том I)

— Хорошо. Будет сделано, — проворчал Леший и почти тотчас же, подкатив к журнальному столику, поставил на него бутылку.

— Откуда она у вас? — всплеснула руками Мари.

— Мы с Лёшкой дня три как спрятали её. Специально для сегодняшнего вечера. Я думал придёт отец и вы с ним выпьете за меня… на посошок.

Пока Мефодий ходил за фужером, Леший успел откупорить бутылку. Над горлышком поднялось и застыло восточным тюрбан-чиком пенное облачко. Мефодий плеснул из неё в фужер, а потом, встав боком к Мари, к неописуемому удивлению Боба, бросил а него пару каких-то пилюль. «Торопишься, Меф», — сказал он про себя, метнувшись к тому концу бунгало, откуда было ближе к фасаду.

— Дети! — крикнул он. — Как пройти к вам?

Отпирая дверь, Мефодий радостным голосом что-то выговаривал ему по поводу возмутительного его поведения, никак не вяжущегося с отцовством.

— Он садист, — поддакивала в тон ему Мари.

Она тёрлась об его плечо и, смеясь и плача, повторяла одну и ту же фразу: «Ты садист, Бобби». Так они и вошли в гостиную. В ту самую, где он только что их видел из палисадника. Мари усадила его в кресло, в котором недавно сидела, а сама, крепко обняв его за шею, устроилась на подлокотнике.

— О! Да вы собирались пить, — глядя на пузырящийся янтарной жидкостью фужер, сказал Боб.

Мари всплеснула руками.

— Па! Ты представляешь, Мефодий к твоему приезду припрятал бутылку шампанского. Удивительно, как её не обнаружили его опекуны. Они же с него глаз не спускают. И то ему нельзя, и это…

— Будь справедлива, Мари. — Табу на любовь не распространялось…

— Ну естественно, Меф, им нужно твоё психическое равновесие, — сказала Мари и побежала, на кухню. — Я сейчас что-нибудь приготовлю… Ты, наверное, голоден, па? — остановившись в дверях, спросила она.

— Немного есть…

На кухне Мари что-то уронила, загремела посудой, засмеялась. Боб покачал головой и потянулся к фужеру.

— Не этот, Боб, — остановил его зять. — В нём снотворное. Мерфи вопросительно вскинул брови.

— Видишь ли, я не хочу, чтобы она присутствовала на старте. Ей не следует этого вадеть.

— Почему, Меф?

— Даже тебе, человеку с крепкими нервами, будет не по себе…

Опустившись на тот подлокотник, на котором недавно сидела жена, и положив руку на плечо Боба, Артамонцев продолжил:

— Ты, очевидно, плохо представляешь, как выглядит процедура старта… Меня скрутит судорога, затрясёт в конвульсиях. От нехватки дыхания захриплю, стану выворачиваться, возможно, кричать… Одним словом, я буду умирать… Понимаешь?.. А может, — задумчиво протянул он, — может, всё произойдёт и без мук. Мы такие случаи наблюдали… У обезьян, — уточнил Мефодий и, усмехнувшись, доверительно прошептал:

— Как бы там ни было, Боб, вид смерти, согласись, штука пренеприятнейшая.

Ошарашенный нарисованной зятем картиной, Боб с минуту молчал.

— Полёт через смерть?.. Так я понял? — переспросил он.

Артамонцев досадливо поморщился.

— Не смерть… Во всяком случае не такая, к какой привыкли люди. Это — полёт. Сам увидишь. Он продлится всего сорок минут. И через сорок минут я, как говорится, воскресну…

— Ты с ума сошёл, Меф… Ты подумал о Мари?

— Боб, я должен был отказаться? — заглядывая в лицо тестю, спросил Меф. — Отказаться от своей идеи? От всего созданного мной? От возможности проникнуть Туда?! От возможности узнать то, о чём люди только догадываются?!. От возможности вернуться и рассказать им, что такое они, почему они, откуда они?!

— Да, должен был! Идеи-идеями, а жизнь — жизнью. Только для идиота, мой мальчик, потусторонний мир дороже этого.

— Что ты знаешь о том мире, Боб? Да и кто знает?..

— И незачем знать! Если уж на то пошло, каждый в своё время уйдёт Туда. И Там, если уж так хотелось, всё и узнает.

— Ну что ты выходишь из себя?.. Всего сорок минут. И я снова буду с вами.

— Ты ей заговаривай зубы, — Боб подбородком показал на кухню. — Тут, на мой невежественный взгляд, вы с Сато можете рассчитывать на три варианта. Либо за эти сорок минут ты, родившись там, снова отдашь концы. То есть, вернёшься, ничего не поняв. Либо за эти минуты ты проживёшь там сто лет и вернёшься сюда без нас. Либо, о чём страшно подумать, вовсе не вернёшься.

Мефодий молчал. Крыть было нечем. Ни он сам, ни Кавада, ки Готье — никто-никто не сказал бы с уверенностью ничего конкретного по этому поводу. О вариантах того, куда тебя выбросит и как всё будет происходить, можно только строить догадки. А к какому из них себя готовить, какой просчитывать — поди знай… Спросить у макак, побывавших Там? Много от них узнаешь! Они, дуры, бессмысленно таращатся да скалятся. Судя по всему, им было хорошо.

— Я вернусь, Бобби, — проговорил Артамонцев. — Я это чувствую. Всеми своими потрохами чувствую.

— Да что ты мелешь?! Ты… Ты… — Мерфи задохнулся от ярости. — Ты, как все русские, самоуверенный фанатик…

— Папа, оставь его. Не надо. После моего нытья, твое—перебор, — остановила распалившегося отца Мари.

Меф поймал жену за руку.

— Я виноват, конечно, перед вами, — сказал он, глядя перед собой. — Перед ней особенно… Простите. Если можете…

— Аминь! — прорычал Мерфи. — Настала пора и выпить.

Потом Боб сидел с ними так, как ему всегда хотелось — на диване, в обнимку. Увлёкшись очередной байкой из своей жизни сыщика, которые Мари любила слушать, он вдруг заметил, что дочь совсем его не слушает. Опустившись на ковёр она положила голову на колени Мефодию и, не спуская с него замутившихся дрёмой глаз, чему-то тихо улыбалась. Так она и уснула. Мефодий унёс её в спальню.

Мари спала, а мужчины ещё долго сидели, перебрасываясь редкими, ничего не значащими фразами. Им не спалось. И говорить тоже не хотелось. После одной из долгих пауз, Артамонцев спросил:

— Ты меня проводишь?

— Провожу, — буркнул Мерфи.

— Я пойду к ней… Ты оставайся у нас… Не уходи…

У дверей спальни Артамонцев обернулся.

— Там, у капсулы, Боб, перед… — Мефодий усмехнулся и, чуть помедлив, продолжил: — Перед стартом я хотел бы видеть тебя.

Больше они не сказали друг другу не единого слова. До самого прихода Кавады, когда Мефодий, погладив рогатую голову Лешего, объявил:

— Боб, если не возражаешь, оставлю Лёшку тебе и Мари… Держи его включённым…

Комментарий Сато Кавады

Допущена неточность. Судьба робота обговаривалась нами за пару дней до старта. В тот день я, Готье и Артамонцев прорабатывали всевозможные варианты последствий полёта, вносили изменения в проект межправительственной Инструкции по оказанию содействия МАГу в обеспечении послеполётной безопасности бихронавта. В нее мы внесли новые пункты, предписывающие государственным органам и службам круг обязанностей, которым они должны неукоснительно следовать в случае возможного появления бихронавта на их территории. Такой поворот событий исключался. Обсуждение и прокрутка представляемых вариантов заняли у нас чуть ли не весь день. Леший добросовестно фиксировал каждую высказанную кем-либо из нас мысль, напоминал о ней, если она забывалась, уточнял и время от времена непреклонным машинным мышлением настаивал на довольно дельных дополнениях…

Именно тогда мы решили в течение шести месяцев после полёта, если в том будет необходимость, держать Лешего на стартовой площадке СПВ. В непосредственной близости к Kanctле с телом Артамонцева. Только шесть месяцев, так как медики не гарантировали нам большего срока действия механизма жизнеобеспечения оставшегося в СПВ человека. И тогда Мефодий предложил, чтобы я, если он к тому времени не вернётся, передал Лешего Роберту Мерфи. Кстати, он сказал, что если из-за фокуса Пространства-Времени ему придётся вернуться на Землю через несколько лет и в ином обличье, первый, кто его обнаружит и признает — будет Леший… И мне тогда пришла идея о пароле, который знали бы только мы двое — он и я.

Рассвет начинается не с солнца. Он начинается с запахов. Мефодий всегда просыпался от них. И, не глядя на часы, знал время. Он чувствовал рассвет по его дыханию.

В разные времена года, во всех городах, в самых глухих деревушках, в каждом доме и везде-везде рассветы пахнут. Душисто и бодряще. Весной в Подмосковье они благоухают сиренью, летом — скошенной травой, осенью надкушенным яблоком, зимой — горячим хлебом и хвоей. На Гавайях — океаном и волосами Мари, а здесь, под Калькуттой, — жасмином. И ливень, бьющий из-под душа, был напитан соками жасмина. И волосы Мари — тоже. Поцеловав её, он вышел в гостиную, где его уже поджидал Кавада, Готье и Мерфи. Было ровно четыре часа.

Не доезжая Калькуттской кольцевой магистрали, сидевший за рулём Готье свернул направо, в тёмную чащу небольшого леса. Опустив стекло и подставив встречному ветру лицо, Мефодмй прикрыл глаза. От этого поворота к замку магараджи — езды минут десять с хвостиком. А но автостраде надо ехать чуть ли не втрое дольше. И то, если не пропустишь отнюдь не броского указателя с тремя полустёршнмпся буквами МАГ. Ночью они, правда, светятся, но с такой чахоточной бледностью, что если не будешь нацелен па них, то наверняка проскочишь. Может быть, сейчас иначе. А может быть, всё так же. Ведь он по той, далёкой отсюда дороге, проезжал всего один раз. Больше за два проведённых здесь года не приходилось. Пользовался той дорогой, по которой ехали сейчас.

V

Артамонцев улыбнулся. Ему припомнился тот первый визит к Президенту МАГа, оказавшемуся славным мужиком по имени Саго Кавада. Припомнилось по ассоциации. Тогда он, как сейчас Готье, сидел за рулём. Его точно так же обвевал запахом жасмина встречный ветерок. Жадно вдыхая его, он тщетно пытался определить, чем это пахнет и едва не «зевнул» указатель, о котором его предупреждал Скарлатти. Хорошо, рядом сидел Леший. Обиженный на Мефодия, он самозабвенно заливался пением. «На дальней станции сойду, трава по пояс…» — выводил он, отвернувшись от Артамонцева. С таким азартом Леший пел, верней, создавал иллюзию собственного вокального мастерства, когда ему надоедало спорить с хозяином.

Так он демонстрировал Артамонцеву своё «Фу!» Мол, продолжай в своём духе, бранись сколько влезет, а я тебя в упор не вижу, не знаю и знать не хочу. Бедняга бес, не подозревая того, напевал хозяину его-любимые песни.

«Тот раз Леший всё-таки был прав», — восстановив в памяти причину размолвки, с нежностью о роботе подумал Мефодий.

Ссору затеял бес. Из-за пустяка. Устраивая его бюст на переднем сидении, по левую сторону от себя, Мефодий, чтобы закрепить Лешего, потянулся за ремнём безопасности.

— Не надо, — сказал он.

— Надо, — возразил Артамонцев.

— Мне будет неудобно, — настаивал Леший.

— Удобно, — сказал Мефодий, пытаясь перехлестнуть ремнём грудь Лешего.

— Не смей! — повысил тон Леший и стал больно щипать оголен-ленные руки хозяина.

— Болван! — взвизгнул Артамонцев. — Не щипайся! — н щёлкнул беса в темя.

— Не бей меня по голове, — запротестовал Леший.

— А ты не щипайся, — трогаясь с места, бурчал Артамонцев. — Тоже мне, взял привычку драться.

— Я не дерусь. Я защищаюсь. Имею право.

— Право, право… — передразнивает Артамонцев, — Я тоже его имею.

— Знаю. За тобой право сильного.

— Ошибаешься. Разумного, — поправляет Мефоднй.

Препираясь с роботом, Артамонцев размышлял о другом. Леший в последнее время всё чаще и чаще удивлял его. Своим поведением. Он стал позволять себе довольно странные выходки. Дело даже не в этих щипках. Они — из заложенной в него программы самозащиты. Дело в другом. Робот стал активно бунтовать против того, чтобы его помещали в ограниченное пространство. В Москве ни в какую не желал укладываться в чемодан, в котором обычно приходилось его перевозить. А здесь, в Калькутте, не хотел, чтобы его обвязали ремнём безопасности. Самое же любопытное то, что в поведении Лешего возникли признаки инициативности. Он стал выказывать потребность в принятии самостоятельных решений. Раньше за ним такое не наблюдалось. Мефодий обязательно заметил бы. Правда, сегодня этот явный, ранее несвойственный Лешему симптом, чуть было не ускользнул от его внимания. Спросонок, он не придал внимания осмысленности одного из действий Лешего. Наверное, потому, что Мефодий привык к нему, как к своему второму «Я». Забывал, что имеет дело с роботом. Осенило его потом, когда наконец после суматошных сборов и улаживания формальностей, он уселся в самолёт, летящий рейсом Москва — Кабул—Калькутта. Анализируя строптивости Лешего, который, отчаянно сопротивляясь, отказывался ложиться в чемодан, Арта-монцев сходу диагностировал: расстройство психического блока робота. Первое, что пришло в голову. Мефодий здорово огорчился. Этот блок, по их с Шереметом мнению, был самым надёжным органом Лешего. Они столько над ним бились, столько затратили сил… Неприятная неожиданность. Когда же это у него началось?.. И, восстанавливая в памяти утреннее событие — разговор с Робертом Мерфи, а потом с ребятами, — он вдруг вспомнил весьма интересную странность в поведении Лешего, которая заставила его по-иному посмотреть на свой первоначальный диагноз. Мефодий тряхнул головой. «Бог ты мой! Неужели?!» — воскликнул он про себя. Как же можно было не обратить на это внимание!

Перед глазами чётко и яено встал этот только сейчас дошедший до него эпизод. Леший, соединивший Артамонцева с Нью-Йорком и контролировавший весь разговор, поняв, что их подслушивают, по собственной инициативе парализовал речь Мефодия и им же включённым механизмом бегущей строки сообщил об этом хозяину. Он, по существу, предложил Мефодию письменную форму обмена диалогом между ними. Бегущая строка была единственной возможностью предупредить хозяина и он ею воспользовался. Сам включил её. Другого варианта у него не было. Блок телекинеза, обеспечивающий мысленный обмен информацией между ними, Артамонцев подключал к Лешему только, когда они расставались…

Сбылось, стало быть, предсказание покойного Шеремета. Пришёл наконец звёздный час робота. Его биокод начал работать на саморазвитие. Шеремет предупреждал, что придуманная им для Лешего биоустановка, после того, как насытится закладываемыми программами, станет удивлять нас. «Попомни моё слово, — говорил Шеремет, — у нашего Лешего ещё будет минута, когда он попросит у нас автономии. И станет Лёшка, созданный нами, нашим братом». Если по большому счёту, Артамонцев боялся этого. Случись такое, а оно, судя по всему, неизбежно, поди знай, как Леший поведёт себя. «Непредсказуемая штука может выйти. Опасная», — выразил он свои сомнения.

«Не городи чушь, Мефодий, — возразил Шеремет. — Если мы его будем пичкать мерзостью, он её нам и выдаст. А нет, так на „нет“ и суда нет. Он ответит нам монетой того достоинства, какую мы в него вложим. Выше своего биокода, как и человек выше своей головы и генного ряда, заложенного в нём Оттуда, — Лёва поднял указательный палец вверх, — он, наш милейший Лёша, — не прыгнет…»

Всё правильно. Не мог, никак не мог их Леший переродиться в злодея. Они вложили в него частичку самих себя. И она, эта частичка, закодированная в биоблоке, пронизываясь потоком получаемой роботом информации, должна была — как микроорганизм, помещённый в естественные условия, — совершенствоваться. По замыслу Шеремета, биозаряд, определяющий на первом этапе механический уровень функций Лешего, закономерным путём перерастёт в его уникальную качественную особенность — робота со свойствами человеческого существа.

Первые два года Артамонцев следил за поведением Лешего. Тщательно фиксировал все его действия. А потом забросил. Решил, если уж появится что-либо необычное, он обязательно заметит. Но проходили годы, а робот ничего такого не выказывал. И вот на седьмом году своего рождения Леший наконец, кажется, оправдал предсказания Шеремета. Впрочем, необходимо было проверить. И Артамонцев, препираясь с роботом, внимательно прислушивался к его ответам. В упрямо капризных репликах Лешего Мефодий узнавал полузабытые интонации голоса своего друга. Тот, когда нервничал, говорил точно так же — в растяжку, с нотками раздражительного недоумения. Дескать, как можно не знать или не понимать элементарных вещей. Если же тем не менее с ним продолжали спорить, Лёва прекращал свои атаки. Он умолкал и, демонстративно отвернувшись, начинал сосредоточенно насвистывать или напевать. Всем своим видом показывая, что он весь в деле и никаких вмешательств решительно не потерпит.

Мефодию, внимательно наблюдавшему за Лешим и продолжавшему его провоцировать, было интересно, как тот выйдет из словесной перепалки.

— Право разумного, говоришь? — переспросил Леший и, не дожидаясь ответной реакции хозяина, продолжил:

— Заявлять о таком праве — значит, утверждать своё превосходство. То есть — силу.

— Нет, брат Алексий. Не то, Ты имеешь в виду вообще разумность, а я о ней в контексте конкретного случая. Я рассматриваю грань её целесообразности. Если тебя не прикрепить к месту — значит, отдать тебя на волю глупого случая. Неожиданный тормоз — и ты мог бы свалиться…

— Стало быть, лень тоже в многограннике разумного?

— Лень не разумна, Алёшенька, — назидательно произнёс Me-фоднй.

— Что ты говоришь?! — подхватывает Леший и тоном, полным сарказма, протянул:

— А я то думал…

— Меньше думай.

— Ничего не скажешь разумный совет. Совет по праву сильного.

— Я в смысле того, что правильно надо думать, Артамонцев.

— Так я правильно думал, — не унимался робот. — Рассуди. Ты поленился вмонтировать мне руки и ноги. Тем самым лишил меня возможности самому себе обеспечить устойчивость. Но ты решил себя не утруждать. Ты решил, что мне лучше будет в ремнях… За меня решил. У каждого своё понимание разумности. Но каждый разумный, если он в действительности такой, должен считаться с этим. А не вбивать щелчками другим по праву сильного своё понимание целесообразности.

— Чем же плох для тебя ремень?

— Мне неуютно в нём.

— Что ты понимаешь в уюте?

Окуляры Лёшнных глаз холодным блеском полоснули Арта-монцева и тотчас же развернулись к боковому окну. Леший обиделся. «Копия Лёвка», — как бы сразу заново открывая для себя робота, подумал Мефодий. И тут Леший запел: «На дальней станции сойду — трава по пояс…» Выводил он голосом неизвестного Артамонцеву певца, не знал Мефодий и фамилии композитора. Зато безумно любил эту песню. Мощный, прозрачно-солнечный поток задушевного распева накрывал его с головой и, разрывая грудь безудержной радостью, тянул его в прошибающий до слез мерцающий омут неизбывной тоски. О чём? О ком? Убей бог, он не знал. Наверное, по чему-то не здешнему и не земному, но такому родному…

— Шляпа! — донесся до него укоризненный голос Лешего. — Указатель проезжаешь.

Справа от себя Мефодий усиел заметить покосившийся столбик, на стреловидной дощечке которого по-чахоточному светились гри буквы: МАГ. Стрелка показывала поворот на жалкий двугорбый просёлок, исчезавший в густом подлеске. Мефодий нажал на тормоза. Машина остановилась. Столбик остался позади. Метрах в пятнадцати… Артамонцев вопросительно посмотрел на робота. Тот, глядя перед собой, с угрюмой холодностью докладывал:

— Указатель с начинкой. Цель его — фиксация всего движущегося на этом участке дороги. Радиус охвата — 10 метров в обе стороны автострады и до 25 в глубь просёлка. Передача схваченного ведётся на пульт. Мы зафиксированы как проходящий объект. Находимся вне досягаемости. Расстояние от столбика 12 метров 55 сантиметров.

Информация, выданная роботом, удовлетворила Артамонова. Представлялся шанс незаметно нырнуть в просёлок, ведущий к таинственной обители МАГа.

— Разворачивайся! — голосом Шеремета деловито распорядился Лёшка. — Я заэкранизирую их ловушку. Создам иллюзию прохождения транспорта на Калькутту…

Мефодию хотелось прямо-таки расцеловать Лешего. Но он ограничился кивком и, развернувшись, поехал в обратную сторон).

— Дави на газ, Меф! И тридцать метров гони по просёлку, — скомандовал Леший.

Артамонцев повиновался. Сильно стукнувшись днищем, автомобиль пролетел один за другим два дорожных бугра и, промчавшись ещё метров сто, встал как вкопанный.

— Всё порядке? — спросил Мефодий.

Леший с ответом медлил. Он прислушивался.

— В чём дело? — потребовал Артамонцев.

— Кажется, — проскрипел Леший.

— Что значит, кажется?!

— Не нервничай, — выдержав паузу, произнёс Леший.

— Легко советовать, — забывая, что говорит с роботом проворчал Мефодий.

— Успокойся, — настаивал Леший. — Кажется, всё в порядке.

Артамонцев с недоумением посмотрел на робота.

— Видишь ли, — объяснил тот, — начиная с Москвы меня не покидает ощущение того, что нас слушают. А сейчас знаю, что во мне всё в порядке, но беспокойство не проходит… Судя по схеме — всё в порядке. Вроде не слушают. Хотя мне что-то не нравится.

— Оставь. Главное не ощущение, а факт, — возразил Артамонцев. — Ты стал чрезмерно подозрительным.

— Возможно, — согласился Лёшка.

— Проскочили незамеченными?

— Не будь занудой, Мефодий, — отмахнулся от хозяина бес.

Артамонцев пальцами погладил рожки беса. Он знал — это доставляет Лешему удовольствие.

— Телячьи нежности, — проурчал Леший, всем своим видом давая понять, что он не забыл обиды.

— Ну хватит дуться, Лёшенька, — уговаривал Мефодий. — Давай мириться. Я просто тебя подразнил. Неужели непонятно?

— Так и будем стоять? — добродушно проворчал бес.

— Сейчас поедем, браток. Дай соберусь с мыслями…

После непродолжительного раздумья, он отстегнул Лешего от привязного ремня, а затем, перегнувшись к заднему сидению, подтянул к себе футляр, — дорожное пристанище робота. Открыв его, он достал детали, служащие Лешему руками и ногами. Быстро вправив их ему, он спросил:

— Доволен, бес?

— Доволен.

— Итак, брат Алексий. Похулиганим немного? — озорно подмигивая, спросил Артамонцев.

— Как скажешь.

— Замётано… Значит так. Как войдём в маговский офис, у всех, кто будет попадаться нам навстречу, за исключением женщин, от «стреливай на штанах пояса, замочки, пуговицы, резинки… Пусть побегают с оголёнными задницами, пока не разгадают нашего теста.

— Какого?

— На вежливость. Элементарную вежливость, — трогаясь с места, произнёс Артамонцев.

„Это будет достойная месть, — думал он. — Потешная и более унизительная, чем то иезуитство, которому они подвергли ребят. С чего это им вздумалось сбивать людей с ног. Сажать на пятую точку. Парни из Интерпола тоже не лыком шиты. Пусть почувствуют“. И Мефодий, до самого въезда на пустынную автостоянку, о которой ему говорили коллеги, смаковал воображаемую картину своей мести.

Машину он остановил у места, откуда начиналась знакомая ему по рассказу Скарлатти керамзитовая дорожка. Хотя кругом стояла кромешная тьма и над ней не висело ни одной электрической лампочки, она хорошо была видна. Дорожка светилась сама по себе. Мерцающая лимонным светом, узенькая лента её струилась между деревьев и, если бы не сплошная стена листвы, ее можно было бы проследить до самого дворца магараджи. Уже потом, работая здесь, Артамонцев узнал секрет светящегося эффекта этой дорожки. Она была выложена из японского суперпластификатора, из которого, кстати, проложили и это шоссе, ведущее из Жасминового посёлка к маговскому полигону. По ней можно было ездить, не включая фар, если, конечно, быть уверенным, что не попадётся встречная машина или не выскочит под колёса какая-либо живность.

Светящаяся дорожка для Мефодия была полной неожиданностью. Ведь приезжали сюда днём, а днём она выглядела обыкновенно. Леший, постояв на ней, сообщил:

— Особенность дороги — в покрытии. Чем темней, тем ярче светится. В ней никакого подвоха нет.

Сказал и смело заскользил вперёд. Мефодий последовал за ним. Минуты через две-три они вышли к замку. Он стоял в полумраке — угрюмо, таинственно, недоброжелательно. На одной из колонн, за которой метрах в пяти находилась широкая входная дверь, поблёскивал небольшой металлический коробок. Вроде таксофона. Мефодий усмехнулся.

— Лёшка, — позвал он, — проверь, кроме этой консервной банки, что висит на колонне, ничего другого нет?

— Это не банка, брат мой Мефодий.

— Шутить настроены? — добродушно проворчал Мефодий.

— Нет. Похулиганить, — отозвался робот.

— Отлично, — похвалил Артамонцев. — Но для этого надо ещё проникнуть внутрь.

— Ерунда. Приложи к этой, как ты её назвал, консервной банке руку. Она снимет твой биоритм, передаст на пульт и, если там ждут нас, дверь откроется.

„Не всё так просто, бес“, — подумал Мефодий, прикладывая ладонь к холодной плоскости коробки. Посчитав до пяти, он убрал руку и тут же, одновременно с прозвучавшим из „таксофона“ по-металлически бесстрастным „Проходите“, Артамонцев услышал и увидел, как приоткрылась створка входной двери. Первое и естественное желание — идти прямо к ней. Леший так и поступил.

— Стой, Лёшка! — злым полушёпотом приказал он.

Тот послушно остановился.

— В чём дело, Меф?

— Не лезь поперед батьки в пекло… Вот что! Посмотри внимательно, нет ли ещё какой закавыки?

— Если бы что было, я разве пошёл бы?

Но Артамонцев уже не слушал его. Он как завороженный смотрел на огромные, занимающие полстены левого крыла замка часы. Их выпуклый, сделанный под глобус циферблат, фосфоресцировал линиями меридианов и широт. По-гипнотически загадочно мерцала каждая цифра и буковка. Под ними, грациозным хороводом танцовщиц, золотом отсвечивали фигурки стрелок. И луч, иссиня-серебристый луч, отсчитывая секунды, кружил по кругу… Часы показывали время всех стран мира. Их столицы изображались иероглифами и были написаны на латинском и арабском. Время в Каире, Париже, Лондоне, Вашингтоне…

Мефодий стукнул себя по лбу. МАГ же занимается Временем. Вот где их подвох! Ну-ка, сколько в Москве?.. 12 часов 40 минут… Артамонцев смотрит на свои. Оних не переводил. У него точное московское время — 21 час 49 минут.

Внизу, на полированной планке настенных часов, где написана фирма, изготовившая их, „Сейка“, три ряда перламутровых кнопок. „Как на баяне“, — пробегая по ним взглядом, невольно сравнил он. Под одной из них прочитал: „вкл. электронного табло“, „Эта-та мне и нужна“, — подумал он. Справа по вертикали циферблата вспыхнул столбец зелёных строчек: город, год, число, часы, минуты, секунды. Число секунд менялось на глазах. Итак, Москва. Год — правильный, число — тоже, а остальное переврано. Время остановлено. 12 часов 40 минут 00 секунд. Эти неподвижные, горевшие зеленью кошачьих глаз цифры ему что-то напоминали. Он их где-то совсем недавно видел. Ну да, вспомнил, в Шереметьево. Висевшее там табло показывало номер рейса и час вылета — 12.40.

— Лёшенька, — позвал Артамонцев, — поправь ошибку. В Москве не без двадцати час…

Разобраться в „баянной“ клавиатуре маговских часов особых хлопот Лешему не доставило. До Мефодия доносились лишь щелчки. Кажется, было их три. Щелчок — и красавицы-стрелки, совершив грациозный пируэт, стали показывать 21 час 50 минут. Другой — поменялась строчка на электронном табло… И тут раз-лялся третий щелчок. Точнее — гонг. Мефодий подумал, что этот звук возник от очередной какой-то манипуляции Лешего. Но тот стоял в шаге от панели с перламутровой клавиатурой и для него этот гонг тоже был полной неожиданностью. Всё окрест фасада стало светлеть и вскоре залилось ослепительно-ярким светом. Ар-тамонцеву сразу же бросилась в глаза роскошная резная дверь, на самой середине которой застыл громадный танцующий Шива. Дверь была не просто роскошной, она представляла собой шедевр индийской резьбы по дереву, великолепный вкус мастера, сделавшего её. Искрящееся на тёмно-коричневом фоне дерева шафрановое тело Шивы, медленно, с угрожающей неотвратимостью стало надвигаться на Мефодпя. Он было отпрянул, а потом понял, что» иллюзию движения Шивы создавали раздвигающиеся створки дверей. Они раздвоили его.

— Добро пожаловать, господин Артамонцев. — громко и отчётливо прозвучало из замка.

Говорили через микрофон. Мефодий определил это по характерному фону.

— Алёша, включи тепловнзор, посмотри есть ли там кто?

— Есть, Меф. Когда ты меня остановил, в холле было человек десять. А сейчас — никого, Все разбежались по комнатам, — докладывал Леший.

Артамонцев поморщился. Прямо-таки сказка про «Сим-Сим, откпойся». Несерьёзно осе это. И, немного поразмыслив, сказал:

— Ну, брат Алексий, наступил наш черёд. Пошли, покажем им свою сказку. Холл был просторен, богат и… пуст. Ковры, музейной редкости скульптуры, канделябры, старинные фрески по стенам и Ни одной живой души. Слева и справа на верхний этаж солидно поднимались две широкие, покрытые ковровой дорожкой мраморные лестницы. По ним, по их ступеням не взбегать, по ним только шествовать. С достоинством. Мефодий поймал себя на том, что Чувствует себя, как будто он не в своей тарелке. Что бы там не говорили, а антураж имеет большое значение: Но всей этой роскошью его не сбить с толку, не привести в растерянность… Не пройдёт… Теперь они с Лешкой должны сказать свое слово. Только некому было говорить. Вежливостью, как заметил Артамонцев, хозяева не отличались. Никто им навстречу не вышел. А ведь люди же были. Леший ошибиться не мог.

Мефодий осмотрелся. В глубине холла между лестницами стояли два массивных кресла и журнальный столик. Неподалёку от них, на инкрустированной перламутровой крошкой тумбочке возвышался телевизор. Мефодий подошёл к нему поближе. Ничего необычного. И всё-таки надо, чтобы Леший «обнюхал» его. Он собрался было уже распорядиться, но тут экран вспыхнул и на нём появился человек, который держал в руках телефонную трубку. Отставив её чуть в сторону, он, глядя на Мефодия, произнёс:

— Здравствуйте, Мефодий Георгиевич! Искренне приветствую вас с благополучным прибытием в Агентство. Зовут меня Сато Кавзда. Я руковожу всеми работами МАГа…

Мефодий кивнул, но промолчал. Кавада хитро прищурился.

— Вас огорчает холодность нашего приёма? — и, не дожидаясь ответа, раздумчиво произнёс:

— Видите ли…

Но объяснений после слов «видите ли» — не последовало. Ка-ваду что-то отвлекло от объектива. Глядя в сторону, он внимательно кого-то выслушал, а затем этому невидимому, находящемуся за кадром, бросил одобрительное «О-кэй» и только после этого, повернувшись к Артамонцеву, с лукавой многозначительностью продолжил:

— Впрочем, вам всё объяснит ваш коллега.

И в следующую секунду у Мефодпя от удивления отвисла челюсть. В экране с телефонной трубкой у уха, сосредоточенно глядя в объектив, сидел… Скарлаттн. Судя по обстановке, окружающей его, Мефодий узнал римский оффис своего отдела.

— Молодец, Меф, — без всяких предисловий похвалил Скарлаттн. — Прими от всех наших поздравления.

— Спасибо, — не без настороженности отозвался Артамонцев.

— О, мой спаситель! Бонжур! — переводя взгляд на стоявшего рядом с Мефодием Лешего, сердечно приветствовал Сильвио.

— Чао, Сильвио! Мы с Мефом никак не ожидали увидеть здесь тебя.

Сильвио засмеялся и, словно что вспомнив, проговорил:

— Кстати, друзья, говорят вы в холле совершенно одни. Никто даже не вышел к вам навстречу.

— Сильвио, здесь, как ты сумел убедиться, живут удивительно вежливые люди, — съязвил Артамонцев.

— Может, вы чем-то их здорово напугали? — спросил Скарлатти.

— И не думали, — поспешно ответил Мефодий.

— Меф, я же тебя предупреждал, — укоризненно покачал головой Скарлатти и попросил: — Сато, напомните, пожалуйста…

«Итак, брат Алексий, похулиганим немного?.. — Мефодий услышал свой недавний разговор с роботом и покраснел. — Как войдём в маговский оффис…» На этом Кавада прервал запись.

— Мефодий Георгиевич, — проговорил он, — я думаю, нам следует объясниться… Приглашая вас и ваших товарищей, мы отнюдь не преследовали цели унизить кого-либо. Напротив, вы нужны были по очень серьёзному делу… Как вы заметили, мы не пользуемся фасадом нашего здания. Он оживает в весьма редких случаях. В основном, когда МАГ принимает гостей. Но замок, верней, вход в него, всегда под наблюдением и хорошо охраняется. Для этого мы используем технические средства собственного изобретения, в том числе и установки «Пневмовихрь». Попытайся кто-либо проникнуть к нам через фасад или прикоснуться к часам, установка выпустит струю сжатого воздуха, способную отбросить любое существо массой до ста килограммов. Но это первичный заряд. Если кто проявляет настойчивость, «Пневмовихрь» удваивает силу заряда.

«Вот почему Манфред пропахал носом», — догадался Мефодий.

— К вашему приезду, а мы по своим каналам были осведомлены об этом, — продолжал Кавада, — служба охраны отключила «Пневмовихрь». После съёма биоритма у каждого прибывшего — это устройство бросилось вам в глаза — не правда ли? — Дверь в замок проткрывалась, включая магнитную запись с одним словом: «Проходите». И вот тут-то гость должен обратить внимание на часы. Как сделали это вы. А ваши коллеги шли к дверям. Захлопываясь перед ними, она включала вторую часть записи: «Прощайте!»…

— Захлопываясь, она сбивала их с ног, — поправил Артамонцев.

— Да, к сожалению. За что я искренне прошу извинения перед вами, Сильвио, и другими вашими коллегами. Поверьте мне наслово — такого нами не предусматривалось. Произошло недоразумение. По недосмотру человека, отвечающего за технику системы охраны.

Кавада сделал паузу и, поочерёдно посмотрев на своих собеседников, добавил:

— Господа, если вас это хоть немного удовлетворит, сообщу: виновный наказан.

— Напрасно! — вырвалось у Мефодия. — С кем не бывает.

— У нас не должно быть, — жестко возразил Кавада.

— Ну вот, верительные грамоты вручены, — мягко заметил Скарлатти. — Остальные проблемы решайте сами… А ты, Леший, не хулигань! Понял?

— Есть, босс! — отозвался робот, и тут же добавил: — Как скажет хозяин.

— Ах ты, рогатая бестия! — взорвался смехом Скарлатти.

— Не беспокойся, Сильвио. Мы с Лёшкой хулиганить не будем, — успокоил Мефодий.

На этом разговор закончился. Экран погас. По неслышной команде Кавады в холл один за другим входили люди. Первым представился Артамонцеву начальник службы охраны МАГа. С опаской глядя на Лешего, он поприветствовал и его.

— Здравствуй, чудо-создание, — сказал он.

— Здравствуйте, — с достоинством ответил Лёша.

И все, кто появлялся, представившись Артамонцеву, спешили к Лешему. Вскоре он стоял в окружении незнакомых ему людей и довольно непринуждённо, как заправская кинозвезда, привыкшая давать интервью, отвечал на их вопросы.

Одним кз последних, кто представился Мефодию, был довольно странный парень, выскочивший к нему откуда-то из-под лестницы. Долговязый, резковатый, с рассеянным выражением лица, он всем своим видом диссонировал помпезной обстановке зала. В потёртых джинсах, не то в жёлтой, не то в белой рубашке, надетой на голое теле и в кроссовках на босу ногу, он ноходил на неряшливого избалованного подростка, заскочившего, чтобы бесцеремонно обшарить глазами явившегося к ним домой гостя.

— Вы — Артамонцев, Советский Союз? — скорее утверждая, нежели спрашивая, заявил он. — Я — Виктор Готье, Франция, доктор философии. Мы будем вместе работать.

Мефодий, внимательно присматриваясь к доктору философии, пожал ему руку. Нет, не так уж он молод, решил Мефодий. Просто неряшливость и лёгкость движений навязывают постороннему взгляду мнение о его мальчишеском возрасте. Он единственный, но не примкнул к толпе, обступившей Лешего, Готье стоял рядом, исподтишка изучая его. И, вероятно, поняв, что шокировал Арта-монцева и своим неприглядным видом, и какой-то несерьёзной торопливостью, объяснил:

— Я прямо с полигона. Сато сообщил, что вы прибыли и я — оегом сюда… А вот и Президент, — глаза Готье вспыхнули тем благоговейным светом, какой можно наблюдать у людей, глядящих на своего кумира.

Позже в глазах Артамонцева тоже, наверное, загорался подобный огонёк, когда речь заходила о Каваде или когда он наблюдал за ним со стороны.

— Виктор, — крикнул Кавада, — веди гостя ко мне. Готье взял его под руку.

— Минутку, господин Готье…

— Виктор, — поправил его Готье.

— Меф, — мгновенно отреагировал Артамонцев и прежде чем последовать за ним, через головы обступивших робота, крикнул:

— Летни, я наверх. Когда кончишь беседовать, поднимешься.

— Замётано, Меф. Я найду тебя.

— О! — восхищённо воскликнул Виктор.

— Не «О!» — рассмеялся Артамонцев, — а «Я» — моё второе «Я» по имени Леший. То есть, если перевести с русского — дьявол. В кабинете у Кавады они провели где-то около часа. А потом, несмотря на позднее время, пошли осматривать владения МАГа. Настоял Мефодий. Ему не терпелось увидеть всё своими глазами, пощупать Не хотелось откладывать на завтра. О каком «завтра» и о какой усталости могла идти речь, если от того, чем здесь занимались, Мефодия прямо-таки потрясло. Он — теоретизировал, а они занимались практическим делом. Они звали его к себе, а он, идиот, руками и ногами отбрыкивался. Он строил воздушные замки, а они в настоящем, средневековом разместили лабораторию Пространства-Времени, и преспокойненько работали над моделью контакта с ним. Подумать только! В старинном парке индийского владыки, под сенью реликтовой флоры, возводится полигон. Будущая стартовая площадка в Пространство-Времени. Тогда она ещё строилась, СПВ ещё был в замыслах…

Комментарий Сато Кавады

Был и другой тест — письмо Терье Бита. О нём, по существу, и шла речь в моём кабинете. Вот версия прочтения его Артамонцевым. Забегая вперёд, скажу: она во многом совпала с тем, что прочли его Атешоглы, Готье, я и другие.

«Дорогой современник! Я ухожу навсегда. И, оставляя это послание, надеюсь, ты прочтешь его и поймешь все, связанное с моим пребыванием на Земле.

Случившееся в тонголезском племени — жестокое свидетельство того, как несовершенен человек Земли, чванливо считающий себя разумной особью. Нет, люди из тонголезского племени не были умерщвлены. В течение двух дней их ещё можно было привести в чувство или, как у вас говорят, „воскресить“. Как это мною было сделано с обезьянами.

Однако мне мое руководство категорически запретило вмешиваться в это дело. Полагаю, их решение было резонным. Это привело бы к очередному всечеловеческому религиозному психозу. Но не ради этого я приходил сюда.

Я хотел этим маленьким чудом (эксперимент с обезьянами) заставить землян посмотреть на своё бытиё по-новому. Обратить внимание на главное, что делает их жизнь ограниченной, усечённой, а потому неправильной, мученической.

Мы хотели сказать людям, что путь их совершенства лежит не в небе, а во Времени.

Ваше Пространство-Времени не однородно. Более того, каждый из вас живёт по своему, только ему присущему микропространственному времени, сообразно которому он воспринимает мир. bee видят по-разному, глядя на одно и то же. Лучшая иллюстрация этому — моё прощальное письмо… Многие его прочтут не так, как ты, мой современник.

В заключение скажу: визит мой сюда был всё-таки не напрасным. Я смог бросить идею в многоструйный поток вашего Пространства-Времени. И мы уверены, что она безраздельно овладеет не одним человеком.

Терье Банг».

Не думал Мефодий, что этот экзотический дворец махараджи станет для него вторым домом. Добровольной и приятной тюрьмой. Если он и отлучался из неё, то ненадолго и главным образом из-за Мари, не подозревавшей о том, что её Меф давно работает под эгидой совсем другой конторы.

Бывало, он так скучал по Мари, что всё валилось из рук. Тогда Кавада под благовидным предлогом гнал его в Штаты. Возвращался он быстро. Не мог долго без Мари, а возле неё его, как чар-комана, тянула к себе работа. Нет, он бы привёз её сюда. Его не остановила бы гнусная затяжка с оформлением брака. Но что бы она здесь, в этом расчудесном бунгало, делала одна? Ведь Арта-монцев практически в нём не жил. Всё время там, в замке, в который он, кстати, больше никогда не входил через парадные двери.

Сейчас возле них, наверное, собралось много народа. Он живо представил забитую до отказа, обычно пустовавшую автостоянку.

Вчера, после пресс-конференции, Мефодий видел громадную толпу, сгрудившуюся вокруг бихродрома, и эта толпа вела бы себя гораздо спокойнее, если бы не репортёры да кинооператоры. «Была бы моя воля, — говорил, наблюдая за ними, начальник службы, охраны, — я бы запретил всей этой братии с объективами да кинокамерами появляться в местах скопления людей. Репортёры — это больной нерв толпы…» Он, конечно, рассуждал как блюститель порядка, но репортёры действительно вели себя более чем не спокойно…

— Слушай, Сато, в газетах что-нибудь есть? — спросил он.

— Совсем забыл, — спохватился Кавада, — пока только вечерние выпуски индийских газет. На посмотри. И Сато протянул ему с десяток местных изданий. Сразу же в глаза бросилась фотография Боба, спускавшегося по трапу самолёта, а чуть ниже, по диагонали, — другая, где он беседует с Кавадой. Жирно набранный заголовок вещал: «Шеф Интерпола — тесть первого бихронавта».

«Сегодня, — сообщала газета, — в Калькутту прибыл шеф Интерпола Роберт Мерфи. Знаменитого сыщика привело сюда очередное громкое дело. На этот раз, к счастью, не уголовное. Оно связано с „делом“ его зятя—первого бихронавта Земли Мефодия Артамонцева, который завтра на рассвете стартует в неизвестную среду мироздания — в Пространство-Время. На вопрос нашего корреспондента, рад ли он этому событию, Роберт Мерфи неопределённо махнул рукой и, поспешно сев в поданную машину, уехал в резиденцию МАГа.

…Ваш корреспондент обратил внимание на одну деталь, с которой хочет поделиться. Известный в Америке как острослов и обладатель тонкого юмора, никогда не изменявшего ему, Роберт Мерфи, ступив на землю Индии, ни разу не улыбнулся. Почему?!.».

Этот заключительный абзац Мефодий прочёл громко.

— Почему всё-таки, Боб? — разворачивая газету, спросил он.

— Не помню, не то Хайям, не то Вазех, в общем кто-то из восточных поэтов написал две удивительные строчки. «Покойник, друг мой, не вызывает смех, хотя потешиться над ним, подчас, не грех», — с жёсткой усмешкой продекламировал Боб.

Но Артамонцев его уже не слушал и не видел вырвавшегося из глаз Кавады огонька, полоснувшего Боба. Он буквально впился в материал, помещённый под аршинными буквами: «Вот она — Машина Времени». Корреспонденция шла сразу после большого, чуть ли не в полполосы, снимка СПВ. Репортёр сумел подметить в нем и передать самую суть. Смог поймать в ней что-то нездешнее, могучее и беспощадно холодное. Трёхметровый, в тысячу граней цилиндр, называемый капсулой, переливался пронзительной синевой, напоминая безукоризненной формы кристалл. В сущности, он так и был задуман. Математические выкладки, произведённые Кавадой и Готье, подтверждали гипотезу Атешоглы о том, что кристаллическая структура — идеальная форма для контакта с пучком индивидуального времени, составляющего Спираль Общего Времени. Однако каким должно быть то техническое приспособление, которое позволило бы возбудить Спираль и обеспечить такой контакт — они себе не представляли. Задача оказалась сложнейшей. Бились над ней, пожалуй, с полгода. А сделали в три дня.

Идея, осенившая Мефодия, пришла к нему, как озарение. Как подсказка свыше. Что его дёрнуло поверх очередного, наверное, сотого по счёту чертежа, нарисовать крест? Это он ещё мог объяснить. Можно было понять и то, почему он стал украшать крест, Пририсовал ко всем его концам шары. Но вот почему рука его совершенно непроизвольно набросала песочные часы — он объяснить не мог. У него, он хорошо помнит, было острое желание сорвать с кульмана ватман, изодрать его, скомкать, растоптать. Что его остановило, он сейчас не припомнит. Он пошёл выпить кофе, а когда вернулся и посмотрел на своё художество, прямо-таки остолбенел. Крест и песочные часы подсказывали интересное конструкторское решение. Всего лишь требовалось наложить одну деталь на другую. Горизонтальный брус креста Мефодий заменил двумя половинками песочных часов. Получился тот же крест с двумя раструбами, Прибежавшие на его дикое «Эврика!» Кавада и Готье скептически было отнеслись к его наброску. А потом, поводив по нему карандашом, Сато, размышляя вслух, сказал:

— Здесь есть идея… Вертикаль — наш кристалл-капсула… Поперечник, его раструбы, — стволы. Один — на приём-контакт. Другой — на вылет. Между стволами — люлька бихронавта.

— Действительно, «Эврика!», Виктор, — произнес он и тут же приказал:

— Всем идти к себе и думать. Искать опровержение. Без него не приходить!

Опровержений не нашлось. Тогда же Кавада назвал «новорожденную» конструкцию Стволом Пространства-Времени.

СПВ на газетной полосе выглядел отчуждённо. Что-то в его облике вызывало смутную тревогу, пробирало холодком, И только сейчас, присмотревшись к нему, Мефодий понял, в чём дело, если бы не этот фоторепортёр, сумевший непостижимым образом проникнуть в самую суть конструкции, названной им Машиной Времени, Артамонцеву, да и читателям, это никогда, наверное, не пришло бы и в голову.

Фотокорреспонденту-профессионалу, только ему известными штрихами и мастерски выбранным ракурсом, удалось намекнуть на то главное, что явилось прототипом СПВ. Взгляд из общей формы выхватывал чёткие очертания креста. И поэтому, очевидно, ври всей внешней красочности и мажорности Кристалла-Капсулы, от нее, как из потаённых глубин человеческой природы, тянуло терным холодком… Откуда и когда появился в людском обиходе крест?.. Большая часть населения Земли осеняется им, ставит в изголовье усопших, водружает на маковках храмов. Легенда о вознесении Христа тоже завязана на кресте… Кто-то из мудрецов прошлого, либо знавший тайну человеческого бытия, либо постигший её, почему-то упорно указывал людям на очертание креста. По всей видимости, он вкладывал в него не знак смерти, каким крест воспринимается людьми, а символ вечности человеческого жития, символ формы связи всего сущего в земной среде Пространства-Времени с тем материковым, Общим, от которого оно откололось…

* * *

— Вставай, Меф, — тронул его за колено Кавада. — Мы на бихродроме.

— Ты смотри, — удивился Артамопцев, — как незаметно я ушёл.

— Не огорчайся, Мефодий. Сейчас уйдёшь у всех на глазах, — ехидно бросил Мерфп.

— Не надо, Боб, — попросил Кавада.

— Не обращай внимания, С а то, Старик брюзжит — значит, переживает.

— Переживаю, — согласился Боб, — потому и несу вздор.

— Не надо, Бобби. Увидишь, всё будет хороню, — успокоил Мефоднй.

— Уповаю, — сказал тесть и, показав на сверкающую в лучах прожекторов конструкции, добавил:

— Но как зловещ он… Этот твой крест.

— Что?! — встрепенулся Мефодий.

Он только что в полусне думал о том же, О том же кресте. И на тебе! Артамонцеву хотелось спросить, почему тестю так кажется, но Готье, подхватив его под руку, повёл к небольшому помосту, возле которого собралась добрая сотня прибывших на старт людей. Мефодий должен был сказать прощальное слово. Из всех процедур, предшествующих полёту, эта для него была труднейшей. Не любил Мефодий говорить. Да и не мог. Тем более перед сотней пар глаз, перед ослепительными вспышками фотоблицей. Поблагодарив за высокое доверие, оказанное ему, первому человеку Земли, улетавшему в Пространство-Времени, освоение которого стало возможным благодаря объединению интеллектуальных сил человечества и неоценимой роли в этом профессора Сато Ка-вады, Мефодий, задумчиво оглядев присутствующих, произнёс:

— Я выполню возложенную на меня миссию… Прошу простить немногословность. Когда вернусь, я буду, надеюсь, более разговорчив. Но в том, что старт будет успешным и, что я благополучно вернусь — у меня лично нет никаких сомнений… Всё может быть. Очень возможно, моё отсутствие продлится не 40 минут… Учтите, ведь минуты, о которых идёт речь, — минуты земного времени. Как изменчиво оно, как искривлено в Пространстве, мы потолкуем, если ие возражаете, после моего возвращения… Я вернусь!

Сжав руки, Мефодий поднял их над головой.

— До встречи, — крикнул он.

С Мерфи и Готье он попрощался у лифта, унесшего его с Кава-дой к тысячегранному цилиндр} капсулы.

Кабина бихронавта больше походила на больничный реанимационный бокс. Не то, что в космических кораблях. Там она иная. Скафандры, иллюминаторы, всевозможные бесшумно работающие приборы… В общем, детали, предназначение которых не вызывало никаких сомнений. Правда, приборов в кабине бихронавта было побольше. Регистрирующих, фиксирующих, направляющих, обеспечивающих… У Ствола, нацеленного на Спираль Времени, — одни устройства, у раструба, рассчитанного на тот решающий импульс взлёта бихронавта и настроенного на приём реакции Ствола, — другие. Стоит прибору, завязанному на Ствол, пискнуть, тут же, словно передразнивая, таким же писком вторит ему прибор раструба. Хрипнет ли наверху, свистнет ли — внизу тотчас же отзы-вается. Сплошная дразннловка…

Только два устройства, вмонтированные в центрах Ствола и раструба, не повторяют друг друга. Работают в разлад. Первый издаёт звук похожий на «вдох», второй — на «выдох». Настоящее дыхание. Мерное, глубокое, спокойное. Кажется, что дышит весь этот цельнометаллический цилиндр тысячегранника. Но тело его холодно и неподвижно. То дышит Вселенная. Пока вхолостую. Тоны без приглушёнпостей, чёткие. И Кавада, и Артамонцев удовлетворены. Ствол идеально лёг на Спираль. Остаётся малое. Между этими устройствами, радирующими дыхание Вселенной, поместить мембрану и запустить СПВ на возбуждение.

Мембрана, кстати, единственная деталь, которую маговцам не пришлось придумывать. Её выдумала природа. Ещё черт знает когда, Это — двуногое, мыслящее и неразумное, великое и жалкое, спесивое и кроткое, пытливое и до мозга костей противоречивое существо… человек. Между Стволом и раструбом ляжет именно он. Наречённый по-земному — бихронавтом Мефодием Артамонцевым. Замкнут его в эти две, лежащие сейчас на полу, раз-ного цвета половинки, в точности повторяющие формы его тела, Ц. Отлиты они из тонкой и прочной стекловидной массы, которую не порушишь и молотом. Одна, нижняя, в которую он ляжет, прозрачно-серебряная с прекрасными отражательными свойствами. Другая, которой накроют бихронавта, обладает великолепными поглощающими свойствами. Оны цвета иссиня-чёрного вороненного крыла. Эти две половинки одной формы и служили бихронавту скафандром, который маговцы между собой называли саркофагом. В нём он не мог даже пошевелиться. Лежал, что мумия фараона. Разве только торчащей головой мог покачать. И то слегка и до тех пор, пока саркофаг вместе с ним не зависнет между Стволом и раструбом и голову не подхватят две резиновые лапы. Они обхватят её мягко, крепко в тот самый момент, когда Кавада объявит минутную готовность. Чтобы не двигалась и она. А потом, когда пойдёт счёт от десяти до нуля, на голову, поверх лап, до самой шеи, надвинется колпак из такого же двухцветного стекла. И тогда уже точно он будет похож на лежащую в гробнице мумию.

Мефодий посмотрел на часы.

— Пo-моему, мы рановато поднялись сюда, — заметил он. — Можно было бы там немного ещё посудачить.

Кавада молчал. Он сел на перевёрнутую чёрную часть крышки бихронавтова саркофага.

— Устраивайся рядом, Меф. Есть разговор, — пригласил он, вынимая из нагрудного кармана конверт и лист бумаги. — Прочти это, — попросил он.

«Мы, нежеподписавшиеся, Президент МАГа Сато Кавада и бихронавт Мефодий Артамонцев, предусматривая возможные неожиданности, связанные с прибытием бихронавта, ус-танаслпваем для обмена между собой условную фразу, известную только нам двоим.

По прибытии на Землю бихронавт Мефодий Артамонцев должен будет сказать…

Настоящая запись произведена нами в час старта 26 июля 1980 года на борту СПВ им. Мурсала Атешоглы. Подписи наши, без ознакомления с текстом пароля, доверено нами заверить нотариусу швейцарского банка Эммануилу Кроччу».

— Сато, есть мудрецы на этом свете, но ты патриарх наимудрейших, — проговорил Мефодий, черкая свою фамилию рядом с подписью Кавады.

Возвращая ручку, он поинтересовался, что же он должен будет сказать по возвращении. Не говоря ни слова, Сато на месте многоточия написал: «Сегодня я видел то, что было вчера».

— Запомни, Меф!

— Запомнил.

Кавада перевёл тумблер своей рации на положение «вкл.»

— Готье! Эммануила Крочча — к нам! Когда он спустится — пошлёшь технического руководителя, — приказал Кавада.

Крочч приступил к делу не мешкая…

…Когда в кабину вошёл техрук, раздетый до плавок, Артамонцев устраивался в нижней, серебристой половине своего скафандра. Упреждая обычный в таких случаях вопрос техрука, Мефодий доложил, что ему удобно, ничего не мешает, ничто не беспокоит и он смело может его накрывать.

— Разрешите, господин профессор? — спросил техрук.

— Накрывайте.

Мефодий слышал, как крышка вошла в пазы и техник щёлкал замками, ещё крепче соединяя их между собой.

— Ну как? — поинтересовался Кавада.

— Всё о'кей!

Кавада хлопнул его по щеке:

— Всё будет о'кей, Меф.

— Без сомнения, — улыбнулся Мефодий. — Главное, ты не переживай. Навряд ли я вернусь через 40 минут, — скосив глаза в сторону лифта, Артамонцев добавил: — Это они могут так думать… А ты, как бы они тебя не изводили, держись… Пока я не вернусь, Готье не посылай. И сам не вздумай…

— Нам не разрешат этого сделать, — перебил Кавада.

— И очень хорошо. В конце концов не сто же лет я буду отсутствовать!

— Не дай бог! — вырвалось у Кавады.

— Не бери в голову, Сато, — сказал Меф и, повернув голову к техруку, подал знак приступать.

Кавада не возражал.

— До скорой встречи, Меф! — произнёс он.

— Пока, Сато.

Саркофаг завис между Стволом и раструбом.

Кавада улыбнулся. Махнул ему рукой, а через некоторое время его голос донёсся из приёмника.

— Я — МАГ. Всем службам, обеспечивающим старт, объявляю готовность «Три!»

Приняв рапорты о готовности, Кавада обратился к Артамонцеву.

— Меф, я — МАГ. Как слышишь меня?

— Отлично!

— Самочувствие?

— Лучше некуда. Ты знаешь, Сато, фараону было не так уж плохо.

— Судя по твоему бодрому голосу, охотно верю. Потом Кавада попросил его посмотреть, всё ли в порядке с приборами, которые находятся в поле его зрения. Пока он докладывал, Готье от имени МАГа объявил готовность «Два!» Потом всё стихло. Кавада с кем-то переговаривался, и Мефодию показалось, что он слышит голос Мерфи. Интересно, подумал он, как Мари. А Леший злится на него. Он всегда злится, когда Мефодий не берёт его с собой. Артамонцев, улыбаясь, вызвал его. Леший откликнулся тотчас же.

«Как Мари, бес?»

«Продолжает спать. Спит беспокойно»- бесстрастно доложил Леший.

«Что ещё?»

Динамик голосом Кавады объявил готовность номер «Один!». На электронных часах, висевших среди приборов, загорелась цифра «60». До старта — минута.

— Меф, — донеслось из динамика, — как договорились, обо всех своих ощущениях в момент старта извещай подробно.

— Есть!

«Лёша, — снова позвал он робота, — песню хочу. Ту, что ты мне напевал, когда мы в первый раз приехали сюда».

«Пожалуйста».

— Внимание, Меф, — предупредил Кавада. — Десять… восемь… шесть… четыре… три… два… — Пауза, и хлестко, с каким-то надрывом Кавада крикнул:

— Ствол на Время!

Дрогнув, медленно завращался кристалл тысячегранника. Саркофаг неродвижен. Секундомер хронометра отбивал секунды. Цифра «7».

— Что чувствуешь, Меф? — спрашивает Кавада.

— Пока ничего. Всё так же. Никаких изменений.

«На дальней станции сойду — трава по пояс», - пел Леший.

Хронометр показывал «13».

— Кажется, начинает крутиться саркофаг… Кружится голова… Подташнивает… Это не саркофаг, а центрифуга какая-то, — докладывал Мефодий. — Ой, как вступило в затылок… Голова раскалывается… Горит в груди… Боже, как больно!.. Воздуха!.. Окно… Мари, открой окно… Мама!..

И Мефодий замолк. Хронометр светился цифрой «25».

Комментарий Сато Кавады

Безжизненное тело бихронавта повергло присутствующих в замешательство. Прямо на бихродроме высказывались ядовитые замечания по поводу моих слов: «Старт состоялся».

Вышедшие на следующий день газеты поведали миру о величайшем событии и о том, что не разделяют с МАГом его оптимизма.

«Если это полёт во Время, — писала „Гардиан“, - то что тогда называется смертью?»

На исходе полугодия после события разразился грандиозный скандал.

«Ассошиэйтед Пресс» распространил сообщение доктора медицины Стефана Залесского о невозможности дальнейшего сохранения тела бихронавта, находящегося в капсуле СТВ. Однако руководство МАГа якобы противится тому, чтобы останки Артамонцева были извлечены из пресловутой Машины Времени.

Стефана эта публикация прямо-таки взбесила. Приведенные в этом сообщении его слова были искажены. Но первый камень был брошен… Во всём мире начались массовые демонстрации, требовавшие от МАГа пре дания тела Артамонцева земле. От Папы Римского в наш адрес пришло специальное послание. Ватикан настоятельно требовал покориться воле Господней и захоронить усопшего согласно обычаям его народа. С Папой — это было серьёзно. Мы с Залесским вылетели в Рим. Приняли нас незамедлительно… Папа оказался человеком широких взглядов. Личностью незауряднойи проницательной. Он с удивительной лёгкостью проникся нашими проблемами. И в изысканиях МАГа, с которыми я его познакомилб увидел много полезного для церкви и её служителей, призванных проповедывать вечность жизни человеческой и духовно-нравственную чистоту грешных рабов божьих.

Папа пообещал нам посильную поддержку. Слово свое он сдержал. Должен заметить, церковные власти оказались гуманнее и терпимее светских Институтов… Последние требовали суда над нами. Поговаривали, что правительство СССР возбудит против МАГа уголовное дело и оно будет разбираться в Международном суде…

В России, как стало известно из источников, заслуживающих доверия, этот вопрос действительно муссировался в определенных кругах, но благодаря вмешательству Национальной Академии наук он вскоре заглох. Советским ученым, очевидно, сыграло на руку тообстоятельство, что органы средств массовой информации со странной прохладцей отнеслись к этому неординарному событию, потрясшему весь мир. Практически не публиковались материалы ни о полете в Пространство-Времени, ни о первом бихронавте планеты, который был гражданином их страны…

Итак, суда над нами не было. Но постоянно на нашу голову обрушивались статьи некоторых ортодоксально настроенных учёных и колкие корреспонденции любителей посмаковать детали всяких «таинственных дел». Наиболее злые я вырезал себе на память. Чего стоят только одни их заголовки. Сколько в них яда… Газета «Нью-Норк Тайме» — «Машина Времени — убивает»; французская «Матэ» — «Авантюра доктора Кавады»; «Шпигель» — «Спектакль, который плохо кончился»; Лондонская «Гардиан» — «Жертва. Во имя чего?!»…

Я долго держался. Ровно десять лет. А потом подал в отставку, рекомендовав на место Президента МАГа Виктора Готье…

Ну кто мог догадаться, что стрелка секундомера, остановившаяся на цифре «25», по существу, указывала нам длительность полёта бихронавта в годах?…

Леший выходит на связь (ВМЕСТО ЭПИЛОГА)

Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после.

Из книги Екклесиаста, или Проповедника

То был не сон. Мефоднй ущипнул себя так, что чуть было не взвыл. Нет, не сон. И все-таки… Надо проверить еще раз. Он подбежал к крану и подставил лицо под струю холодной воды. Вода обожгла. На теле выступили мурашки. «Не сплю… Не мерещится… А я уж потерял надежду…» Мефодий роняет голову на руки.

«Меф, ты плачешь?»

«А как же, сатана ты мои милый…»

…Это случилось под утро. Он услышал в себе до боли знакомый зов: «Меф! Меф! Отвечай, Я — Леший».

«Опять снится», — решил он и, повернувшись на другой бок, проворчал: «Так можно на самом деле спятить… Успокойся! Спи!» — приказал он себе, и с раздражением подумал, что ему теперь придется долго ворочаться, чтобы снова, хотя бы на часок, ззбыться. Но внутри опять, правда, менее требовательно, с долен иронии прозвучало: «Меф, вставай! Тебя ждут великие почести…»

Мефодий вскочил, как ошпаренный, озираясь по сторонам… В комнате пусто, темно. Он закрыл глаза, сосредоточился и с величайшей боязнью не услышать отзыва, пролепетал:

«Леший! Я — Меф. Ты меня слышишь?» Была ли между вопросом и ответом пауза—кто разберет сейчас? Если и была — длилась она ьсего миг. Но кто с уверенностью ему мог бы ответить, что такое этот мнг? Это — ничего?! Ничтожно мало?! Или бесконечно много?! Кто измерял его? И есть ли ему мера?.. В тот момент, пожалуй, он вместил в себя вечность, пока до него не донеслось насмешливое и родное: «Наконец-таки, Ну, здравствуй. Это я — Леший…»

… «Успокойся, Меф. Все уже позади», — по-отечески тепло просит Леший.

«Черт безрогий! Почему ты так долго молчал?!» сквозь слезы, шепчет Артамонцев.

«Ругаешься, не зная того, что я давно не Леший, а уникальный музейный экспонат Интерпола, известный всему миру под именем РКАШ — Робот конструкции Артамонцева-Шеремета. Мой инвентарный номер три дробь десять».

«Значит ты был отключён?»

«Отключён. На связь с окружающим отключён. Идиотка уборщица повернула регулятор. Случайно, конечно. Хорошо ещё не вырубила приём. Сегодня, кстати, 44 дня, 17 часов, 6 минут и 7 секунд, как я услышал тебя в первый раз. Только записывал, а сделать ничего не мог… Тебя сначала бросили в тюрьму, потом поместили в дурдом… Ты ещё там, в дурдоме? Что это такое, кстати?»

«Дом для умалишённых… Но об этом потом. Скажи кто тебя включил — рядом?»

«Да. Лежит…»

«Что значит лежит?»

«Та самая уборщица. Она вытирала с меня пыль и, к счастью, повернула регулятор. У меня на лбу тут же вспыхнула надпись: „Срочно ко мне! На связи — Меф“. Вспышка перепугала уборщицу. Она схватилась за регулятор, но я успел его заблокировать. Тогда она стала трясти меня. Что мне оставалось делать, Меф? Я приложился к ней самым слабеньким разрядом. Она упала. Вместе со мной. Мы лежим рядышком. Она таращит на меня глаза. Я ей отчётливо говорю: - Иди зови Скарлатти. Передай ему: „Вернулся Меф“… Она или не понимает или не хочет вставать».

«Гони её скорей».

«А как? Ты меня сделал без рук и без ног…»

«Язык-то есть!»

Леший, соображая, что предпринять в таких вает:

«Меф, может она меня не понимает?.. На каком негритянки?»

«На всех, какие ты знаешь, скажи ей: „Вставай — и выполняй! Иначе — убью!“»

«Сработало, Меф! Они говорят на английском… Боже, как она вопят!»

«Лёшенька, слушай меня внимательно. Никого к себе не подпускай. Кроме Скарлатти или кого-либо из сотрудников отдела, кого я знаю — Блэйра, Гордона, Манфреда».

«Первые двое ушли от нас в МАГ, а Манфред — в Риме, в штаб-квартире отдела», — сообщил робот.

«А ты где?»

«В Нью-Йорке».

«В таком случае зови Роберта Мерфи».

«Боб умер, Меф».

«Что?! Что ты сказал?»

«Боб умер», — всё также бесстрастно повторил Леший.

«А кто сейчас в шефах?»

«Шеф Интерпола — комиссар полиции Сильвио Скарлагш, — бесцветно доложил Леший… — Погоди минутку, Меф».

«Что там у тебя грохнуло, Леший?»

«Кажется, пронесло. Болван стрелял в меня».

«Кто стрелял?!»

«Болван караульный… Сегодня ведь воскресенье. Никого нет».

«Он не попал в тебя, Лёшенька?»

«Я же говорю — пронесло, Когда он прибежал, я велел ему немедленно бежать и по телефону сообщить комиссару Ска р лат-ти, чтобы он приезжал сюда, так как на связи его ждёт Артамонцев. Караульный почему-то выхватил пистолет. Я едва успел среагировать… Пистолет караульного — возле меня. Сам он лежит в пяти метрах…»

«Молодец, Лёшенька. Подробности не нужны. Приведи этого кретина в чувство… Привёл? Отлично, Теперь прикажи позвать дежурного офицера. Дежурный обязательно должен быть. Скажи ему, что для твоих разрядов стены не помеха и если он захочит улизнуть, ты его пригвоздишь на месте...»

«Но ведь это не так».

«Выполняй!»

«Этот кретин побежал, Меф!»

«Хорошо. Спасибо. Будь предельно вннмателен».

«Я всегда бдителен».

«Хвастун… Расскажи лучше о новостях. За долгое отсутствия их набралось, наверное, видимо-невидимо».

«Что тебя конкретно интересует?»

«Мари», — выдохнул Мефодин.

«Я видел её… Первый раз 21 год назад, В день рождения VB02-го сына».

«Что?!.. Что ты мелешь?»

«Я знал, тебя это заинтересует. Поэтому записал… Слушай!»

Артамонцев схватился за подушку и что есть мочи зяжмурился.

«…Шаги. Дробный стук каблучков… Каблучки умолкают. Мари, вероятно, остановилась. А вот — другие шаги… Поступь тяжелая, уверенная, с какой-то ленцой. „Чьи они? — пытается угадать oн. — Наверное, Боба“».

Как бы в подтверждение его догадке раздается мягкий голос Мари («Боже, как он чуден», — проносится у него в голове).

Мари. Па, опусти Джека. Обнялись, будто не виделись сто лет.

Джек (пищит). Не хочу. Не опускай. Мне у тебя хорошо.

Боб. Ты, Джек, лентяй международного значения. Да?

Джек. Это хорошо или плохо?

Мари. Для мальчика очень скверно.

Джек (после раздумья). Всё равно, дедушка, не опускай меня. Мари (пускаясь на хитрость). Дедушке тяжело, сынок.

Джек (деду). Тяжело?

Мари. А как по-твоему? Ты уже такой большой. Тебе сегодня четыре года.

Джек. Согласен. Опускай.

Мари, Иди сюда, сынок. Я тебя познакомлю с самым верным папиным другом.

Джек. Таких друзей не бывает.

Боб. Бывает, мой мальчик. Здравствуй, Леший.

Леший. Здравствуй, Боб… Привет, Мари… Здорово, Джек, Я рад тебя видеть.

Мари (сыну). Поздоровайся.

Джек. Привет, чертик!

Мари. Фу, как невежливо.

Джек. Почему? Дедушка говорил, что «леший» в переводе с русского — чёрт. А я сказал: «чёртик».

Боб (смеётся). Логично, малыш.

Джек. Дядя чёртик, скажи мне, кто сильней — мой папа или дедушка?:

Леший (не задумываясь). Конечно, Меф.

Боб. О, да! Твой отец мог моргнуть одним глазом и свалить в кучу самых мощных молодцов.

Джек (восхищенно). Вот это да! (Лешему). Можно я тебя поглажу?

Леший. Я пыльный, малыш.

Джек. Ничего, правда, мама?

Мари. Ничего, сынок.

Джек (гладит). Дядя чёртик, мама говорит, ты можешь разговаривать с папой. Правда, можешь?

Леший Могу, Джек.

Джек. А сейчас не можешь?

Мари. Я же тебе объясняла, Джек, он сейчас далеко.

Джек. Далеко — это где? В космосе?

Боб. Космос, мой мальчик, ерунда в сравнении с тем, куда проник твой отец.

Джек, Неужели больше космоса?

Боб. Как бы это тебе объяснить, малыш? Ибольше, и опаснее. И Меф первый человек в мире, которому удалось забраться туда.

Джек. Туда — далеко-далеко?

Мари. Никто не знает насколько далеко.

Леший (вмешивается). Во всяком случае, я его не слышу он меня, очень возможно, слышит.

Мари (с искренним удивлением и радостью). Правда; Леший?.. Тогда передай туда, что я, Мари, с его сыном Джеком ужасно ждём, безумно любим, горячо целуем.

Боб (внуку). А что ты передашь?

Джек. Передай, что я уже большой. Мне сегодня четыре года. Пусть скорей возвращается. Он очень мне нужен. Мы с ним отлупим Эдди Тернера. Он больше меня. Ему уже шесть лет… Скажи ещё, смотри, обязательно скажи, что дед трусит надавать Тернеру. Посылает меня…

Боб (с деланной серьёзностью). Мет уж, Леший, этого не передавай. А то он вернётся и мне будет худо.

Джек. Тогда не трусь. (Подумав — Лешему.) Хорошо, этого можешь не передавать. Дед старенький и слабенький.

Мари. Сынок, Боб совсем не старенький.

Джек. Что я, не вижу?.. Вот я не старенький. Правда, дядя чертик?

Леший. Правда. Тебе всего четыре года. Я поздравляю тебя с днём рождения. От меня с папой прими подарок. Русский мультфильм «Ну, погоди!»

Мефодий слышит звонкий голос мальчика. Он смеётся, топает ножками, кричит, очевидно, зайцу: «Берегись!».

Мари. Спасибо, Леший, за подарок.

Джек. Ещё покажи.

Снова крутят фильм.

Мари. Я думаю, сынок, пока мы смотрим картину, твои гости не дождутся тебя и уйдут.

Джек. Ладно, пошли. Дед, возьми меня на руки. Я устал.

Боб. Я же слабенький и старенький.

Джек. Не для меня, дедушка, для Тернера.

Боб. А я-то думал.

Удаляющиеся шаги.

Джек (от двери). До свидания, наш чёртик.

Леший. До свидания, малыш…

«Меф, — доносится до него голос Лешего, — включаю запись вторую. Она короткая. Сделал я её шесть лет назад. Мари сюда пришла одна, погладила меня, немного постояла и ушла».

Мефодий снова слышит её каблучки. Они неторопливы и сбивчивы. В их стуке тягучая тоска. У Мефодия сжимается сердце. «Что случилось?» — думает он, напрягшись. Мари долго молчит. Часто вздыхает… Наконец заговорила:

«Меф, милый, любимый мой, где ты? Мы с Женечкой (имя сына она назвала по-русски) остались совсем одни… Умер папа… Возвращайся, дорогой. Я больше не могу…»

«Всё, Меф», — объявляет Леший.

«Прокрути всё ещё раз».

«Пожалуйста, но пришёл дежурный офицер».

«Какой ещё офицер! Пошли его к чёртовой матери».

«Пожалуйста, но ты сам его звал».

«А-а-а, — протянул Артамонцев, — правильно, звал».

«Я ему уже сообщил, что ты на связи. Он, по всей видимости, тебя знает».

«Спроси, как его зовут и звание».

«Стив Лейн, подполковник», — докладывает Леший.

«Стив… Стив… Лейн… — вспоминает Мефодий. — Бывший электрик, что ли?»…

«Говорит: „Так точно!“»

«Пусть подойдёт поближе», — распорядился Артамонцев.

«Подошёл».

«Мои слова проецируй на лоб».

«Хорошо».

«Стив, здравствуй. Слава богу, что дежурным оказался ты. Поздравляю с „подполковником“… Где Сильвио? Почему Лешего держали отключённым от внешней связи? Он, бедняга, не мог сообшить вам обо мне. А я здесь, в Москве уже почти полтора месяца. Здесь не верят, что я — это я. Ну да ладно, об этом потом… Приём».

Леший. Слова Стива передаю дословно. «Я так и знал, что ты объявился. В пятницу из МВД СССР пришёл запрос. Интересовались тобой. Ответ мы подготовили и отправили в тот же день, Скарлатти подписал его и укатил в Хьюстон, к дочери. Ответ в Москву отправлял я. На свой страх и риск я приписал постскриптум: почему, мол, запрашивали? Как чувствовал. Что касается Лешего — у сирен, что это случайность… Какие будут указания?.. Приём».

«Прежде всего, старина, дай Лешему свободу действий. Включи ему блок самоуправления и подсоедини к телефонному кабелю. Он поможет тебе отыскать Скарлатти… И обязательно, даже в гервую очередь, сообщи в МАГ. Пусть они немедля выручают меня… Стив, я сейчас в психушке, куда следователь поместил меня. Возможно, меня завтра снова переправят в Бутырку. Есть такая в Москве тюрьма…»

«За что, Меф?»

«Они не верят мне… Признаться, на их месте я бы тоже не поверил. Видишь ли… Ты в курсе, чем я занимался?»

«Кто не знает этого?!. Временем…»

«В общем, так оно и есть… Эта штука, Время, куда я имел безрассудство стартовать, выкинуло меня из XIV века в другом обличье».

«Надеюсь, в обличье человека?»

«Не смеши, старина. Иначе и разговора бы не было».

«Меф, неужели XIV век?»

«Именно, Стив…»

«Меф, через две минуты я тебя отключаю, — перебил Леший. — Остальное Лейн узнает от меня. Я ведь все твои вызовы и рассказы записывал. Только из-за этой кретинки не мог ни им сообщить, ни с тобой связаться».

«Леший, тебе не кажется, что ты без меня распустился? — Не без раздражения заметил Артамонцев. — Когда мне отключаться, буду решать я».

«Меф, мне жаль, конечно, но я это сделаю. Ты забыл, вероятно. В нашей связи наступает порог психической опасности. Опасности для тебя, а ие для меня».

«Да-да, я запамятовал. Извини, Леший. Спасибо за предупреждение… Сколько времени ты мне ещё можешь отпустить?»

«Одну минуту сорок пять секунд».

«Хорошо. Пиши Стиву… „Лейн! В МАГ и Скарлатти передай: я задержан сотрудниками отделения милиции Калининского района города Москвы как гражданин Новрузов Фуад Джебраил оглы — зооветеринар, чабан (пастух) колхоза имени генерала Ази Асланова. Сейчас на предмет якобы своей полноценности, в смысле трезвости рассудка, я помещён в психоневрологический диспансер имени Сиднина. Меня ведёт главврач Гершфельд…“ Боже! Чуть не забыл пароль для МАГа: „Сегодня я видел то, что было вчера“. Скарлатти прошу лично поехать к моей жене и сыну Джеку и сообщить, что я вернулся… Со мной через Лешего можно связаться часов через семь-восемь. Моя подкорка должна отдохнуть Так ведь, друг мой Леший? Иначе я действительно могу рехнуться… Вот, кажется, и всё. Выручайте меня из дурдома! Обнимаю тебя, Стив! Обнимаю всех. До свидания…»

Комментарий Сато Кавады

Одностороняя запись разговора Артамонцева с роботом по имени Леший позднее была нами полностью прослушана, проанали-знрована и запротоколирована. Она вся в архиве. Но одно место из этой записи я обязательно приведу. Для читателя это будет интересно. Поэтому я её целиком, хотя и по памяти, предлагаю автору. Вот она:

«…Знаешь, кем я там был?! Знаменитым врачевателем Персии локманом Хаджи Исмаилом… Это проклятое время обращалось со мной довольно бесцеремонно… После старта я очнулся от того, что меня, трёхлетнего пацанёнка, бросили под копыта лошадей… А при возвращении ничего лучшего не придумали, как сбросить меня в пропасть… После сделанной мной операции скончалась любимая тена Шекинского хана. Я ничего не мог поделать. Меня позвали слишком поздно. У нее был перитонит… Приступ у ханши начался в горах, на охоте, куда она сама напросилась поехать. Хан выполнял все её прихоти. Пока оттуда послали за мной в Шеки, есть та-кой древний городок в Азербайджане, и пока я в окружении экзо тических всадников доскакал туда, аппендикс её лопнул. Я слышал её крик от самого подножия горы, что нависла над селением Илису. Там есть и такое… Я сказал хану, что тут моё искусство бессильно. Хан уничтожающе посмотрел на меня и негромко рявкнул: „Я повелеваю тебе, раб!“ Он стоял передо мной в тюрбане на самой середине которого сверкал огромный, чистой воды алмаз, державшей высокое павлинье перо. На нем был парчовый, осыпаяный драгоценностями халат. Хан был величествен и неприступен, как скала… „Торопись, локман, — процедил он. — Если ты не спасёшь её, я брошу тебя на растерзание шакалам“. После этих его слов, послушные телохранители втолкнули меня в шатёр, где исходила криком и корчилась от боли „несравненная из несрав-неяных“… Когда меня нукеры, ханские слуги, выкинули из шатра от тела покойной, я „вспомнил“, если можно так выразиться, ребёнка, оставленного в Шеки, жену по имени Мария-Медина, дом и всю обстановку его до мельчайших деталей… Бухару, где я много лет учился искусству врачевания… Свои скитания по дорогам (Востока, Голодные, похожие один на другой, дни своего падения… И день своего величия, когда великий шах Персии одарил меня золотом за умение мое…

Я вспоминал то, что было со мной и, взывая, вопил: „О, аллах, не карай меня бесславной смертью. Неужели всей своей мученической жизнью я заслужил позорный конец?“

Но кто станет слушать стенания неудачника?!.. Ты знаешь, тоя на коленях между двумя стражниками, у которых по бокам юлтались кривые сабли, я смотрел на плачущего хана и где-то в потёмках подсознания во мне копошилась мысль, что всё это про, исходит не со мной. Что это сон. Что и хан, и стражники, и вся его челядь в тюрбанах и чалмах, да и сам я — сплошная бутафория, Киношный трюк что ли? И я, Лешенька, поднялся и такую им выдал речь!.. На чистейшем персидском, приводя наизусть стихи ивами, изречения Абу Али ибн Сипы, Сократа и Гиппократа, хотя, признаюсь, в моей нынешней жизни, к своем стыду, я их не при какой погоде не читал.

Речь моя произвела впечатление грома небесного. Верховный житель их культа в белой чалме и другие сановники, стоящие поодаль от властителя, воздели руки к небесам и объявили меня „кафиром“ — безбожником.

Хан изумлённо смотрел на меня, словно впервые видел. Глава его стали сухи, горячи.

Я больше не встал на колени. Тяжёлые раздумья опустили голову хана. С минуту она была склонённой. Но вот хан вскинул её и сказал:

— Логман, я простил бы тебе её смерть. Все мы ходим под аллахом. Но ты, локман, видел мои слезы. Этого я простить не могу.

На миг он умолк, а потом приказал:

— Семье Хаджи Исмаила — тысячу золотых, а его самого — в пропасть.

Обрушившиеся на меня вполне реальные удары зкзогических всадников, волоком иотаипюших меня по камням к пропасти, убедили меня, что окружающее — далеко не бутафория…

Я очнулся на дереве. Мена на крепком суку держал не менее прочный подол брезентового плаща. Болтался я на нём, как маятник — плачевный символ моего вояжа во Времена. Я дёрнулся и спарашютировал на другое дерево. Сойдя на землю, я, естественно, посмотрел на часы. Прошло еще 40 минут, как я в Калькутте лёг под высчитанный нами стержень Спирали Времени. Этот стержень мог меня увлечь и в будущее. Но я оказался под ним в момент сжатия Великой Спирали Времени.

В общем, я спустился со склона на проселок, перессекающий ущелье, и пошел навстречу бредущим коровам, потом и его решил: в такую рань животные могут идти от человеческого шилья… И точно. Я не ошибся. Вдали показалось село. Прежде чем продолжить путь, я придирчиво осмотрел себя. В таком разодранном плаще выйти на люди пыло бы по крайней мере неприлично. Пришлось его стянуть с себя и забросить в кизиловые кусты. Я остался в чёрном, шеоиётовом костюме в крупную полоску, джемпере, надетом на клетчатую рубашку и в кирзовых сапогах, в которые были заправлены брюки.

Во внутреннем кармане пиджака я обнаружил паспорт на имя Наврузова Фу ад а Джебраил оглы, родившегося и прописанного в селе Итису Закатальского района Азербайджанской ССР. Меня удивила дата его рождения — 1968 год. Если сейчас 80-й — год моего старта, то ему должно быть 12 лет. А по фотографии в паспорте — он зрелый мужчина. Хотя, если по правде, я тогда был далёк от мысли какую скверную шутку сыграло со мной Время. Тогда я с самодовольным, ехидством подумал о недобросовестности сельских, паспортистов, допустивших ошибки. К общем не придал какого-то особого значения… В другом кармане пиджака я нашёл 157 рублей. Они меня здорово обрадовали. Без денег мне было бы худо…

В селе каждый встречный со мной здоровался по-восточному: Салам алейкум!» Каждый считал своим долгом что-то спросить меня. Как позже я понял, говорили они на азербайджанском язы-е. Что мне оставалось делать? Я кивал и с хмурой миной на лице роходил мимо заговаривающих со мной людей. Возле дома с красной вывеской остановился. На пей, на вывеске, было написано: «Азербайджанская ССР. Илисуинский сельский Совет Закатальского районного Совета народных депутатов». По этой надписи нетрудно было догадаться, где я нахожусь. Меня это обрадовало. Я в своей стране. Хуже, если бы я вдруг объявился в тропических лесах среди дикого зверья…

Вдруг из окна сельсовета высунулся человек, который поздоровался со мной и пригласил меня подняться к нему. Об этом во Щенком случае красноречиво говорил его жест. Я, подняв голову, кивнул и… обмер. На фронтоне здания висело два транспаранта, какие принято у нас в стране развешивать. Я обалдел. На них, белым по красному читаю: «Труженики села! Превратим 2005 год — в год ударного труда…»

«Бог ты мой, неужели 2005 год?» — подумал я.

Ну конечно, иначе они не вывесили бы этого… Значит, я отсутствовал двадцать пять лет!

Оправившись от столбняка, я повернулся спиной к ожидавшему человеку у окна, поспешно шмыгнул за угол дома. Метров двести я вышел на автобусную стоянку. Мне нужно было узнать, доберусь ли я отсюда до Баку, столицы Азербайджана. Па моё счастье, там стоял одинокий старый драндулет, имеющий фор-автобуса. Возле него, засунув голову в кабину, возился водитель. И спросил, а он довольно сносно по-русски объяснил… И тут, Леша, мне пришлось пережить второе, ещё более серьезное потрясение. Меня потянуло заглянуть в зеркало, тем более, что оно было у самого носа. То, что служит шофёрам для заднего обзора дороги. Я дважды подходил к нему, отказываясь верить своим глазам. Зеркало показывало мне того самого парня, чья фотография красовалась в моём паспорте… Страшнее и опаснее этого сюрприза, каким меня одарило Время, наверное, невозможно и придумать…

Добрался я до городка под названием Закаталы, а оттуда, сориентировавшись, отправился в Гянджу — второй после Баку промышленный центр республики. Туда было ближе, и из тамошнего аэрonopтa, как я выяснил на автовокзале, на Москву есть несколько рейсов. Так я и оказался в своей московской квартире, в которой живут чужие люди и где меня сцапала милиция…

Настенные часы пробили ровно десять, когда в кабинете Гершфельда раздался звонок городского телефона.

— Исаак, судя по всему, наше дело — табак, коли ты и в воскресенье тоже сидишь со своими чокнутыми, — гудел в трубке басистый голос его давнего приятеля, генерал-лейтенанта внутренней службы Бориса Куркова.

— Не табак, а махра, коли заместитель министра внутренних дел в воскресенье надумал звонить в психушку, — в тон ему отозвался профессор и чтобы не остаться в долгу с сердобольным ехидством поинтересовался:

— Надеюсь, с тобой всё в порядке?

— А что работы мало? Пациентов совсем не стало?

— Скажешь тоже. Умаялся…

— Исаак, — не слушая приятеля, перебивает Курков, — у тебя лежит гражданин по фамилии Артамонцев Мефодий…

— Ой, — сокрушённо вздыхает Гершфельд, — да отстаньте вы от меня. Завтра по всей форме представлю медицинское заключение…

— Какое заключение? — с недоумением спрашивает Курков и, очевидно, догадавшись, добавляет:

— Понял… Ну и как он?

— Знаешь, Боря, случай неординарный. По-моему, он совершенно нормальный человек… Только мне жалко его отдавать твоим ребятам.

— Исаак, дорогой, наши дурачки с ним перегнули… Он… Да что я?! Никуда не отлучайся. Через полчаса я буду у тебя! — Последние фразы Куркова прозвучали в тоне приказа.

И вот Курков напротив него. Он взволнован. Рука, извлекающая из кейса документы, едва заметно дрожит.

— Вот, Исаак, читай! Это пришло в субботу поздним вечером, — Курков протягивает лист с машинописным текстом.

Москва. МВД СССР. (Совершенно секретно)

На ваш запрос отвечаем. Артамонцев Мефодий Георгиевич — полковник, доктор философии, бывший сотрудник следственного Отдела спровоцированных стихийных явлений, созданного при Интерполе в конце 1972 года. Служебная кличка — «Красная сатана». Великолепный профессионал, организатор и интеллектуал. В период своей работы в Интерполе с 1973 по 1978 г. участвовал в раскрытии крупных преступлений. За ряд операций, осуществлённых Отделом, полковник Артамонцев удостаивался денежных призов ООН… В 1978 г., по просьбе Международного агентства по исследованию глобальных проблем человечества (МАГ), Артамонцев командирован был в их распоряжение для выполнения специального и сверхсекретного задания. В декабре 1978 г. он прибыл в резиденцию МАГа и был зачислен в его штат.

26 июля 1980 г. в Интерпол пришло сообщение о старте в Пространство-Время первого бихронавта планеты, доктора философии Мефодия Артамонцева. В тот же день МАГ распространил секретный документ всем правительствам мира, в котором просил спустить его как директивное и долговременное указание своим военным и сыскным ведомствам…

В означенном документе, в частности, указывалось следующее: «… п. 2. Дать указание военному командованию, руководству органов безопасности, полиции (милиции) и всем службам, осуществляющим сыск и следствие, при задержании (появлении) гражданина, назвавшего себя Артамонцевым Мефодием Георгиевичем, немедленно сообщить непосредственно в МАГ или в канцелярию Премьера (Председателя) своего правительства и до соответствующих распоряжений обеспечивать задержанному все требуемые им условия содержания. Подлежит информированию также всё, так или иначе услышанное о личности с этой фамилией…»

Изложенное приведено по настоянию Президента МАГа, которого я проинформировал о поступившем от вас запросе.

С уважением,

Шеф Интерпола, комиссар полиции Сильвио Скарлатти г. Нью-Йорк.

P. S. Вопрос частного порядка: чем вызван запрос?

Гершфельд пожирал написанное как изголодавшийся крокодил. Не без удовольствия смаковал каждую строчку. Курков, с интересом наблюдая за профессором, вытащил сигарету и закурил. Вид у него был такой, словно самое главное и более сногсшибательное он держит про запас. Так оно и было. Но чтобы помучить приятеля, начал он издалека.

— Так знай, Исаак, ему в 1986 году Президиум Верховного Совета СССР присвоил сразу два звания — Героя Советского Союза и генерал-майора. Между прочим в том Указе скобок со словом «посмертно» — не было.

Курков умолк, а потом с многозначительной задумчивостью, побарабанив пальцами по столу, сказал:

— Вот так-то, Исаак. Подозреваю, что у тебя в диспансере находится не пастух из Азербайджана, а наш генерал, герой, большой учёный…

— Я даже уверен в этом, — поддержал Гершфельд. Курков, лукаво улыбаясь, извлёк из кейса два листа бумаги, оторванных от рулона телетайпа.

— Почитай теперь это, — не без торжественности произнес он.

Москва. Председателю Совета Министров СССР

Многоуважаемый господин Председатель! И мою честь Влм первому сообщить о величайшей победе разума планеты — успешно завершившемся первом в история Земли полёте человека в Пространство-Время.

Позвольте Вас и в Вашем лице великий народ Советской России поздравить со столь блестящей победой, одержанной Наукой, ибо отныне рядом с именем Юрия Гагарина будет стоять имя другого выдающегося гражданина СССР, доктора философии, генерал-майора Артамонцева Мефодия Георгиевича.

МАГ предполагал и ожидал самые непредсказуемые и неожиданные варианты возвращения бнхронаата Номер один, стартовавшего в Пространство-Время 26 июля 1980 года. В то время мы были технически неподготовленными к сохранению тела отважного исследователя. И хотя, как Вам известно, оно было предано погребению, тем не менее, мы, не без основания, надеялись на успех дела. Надежда наша опиралась на теоретические расчёты, по которым первый бихронавт Земли должен был так или иначе объявиться среди нас 20–25 лет спустя. Произошло это ровно через четверть века.

Поток Времени, «вынесший» исследователя неподалёку от селения Итису Закатальского района Азерб. ССР, обусловил уникальное бихроновое наложение личности Артамопцева на сорвавшеюся в пропасть пастуха, гражданина СССР Ф. Д. Новрузова. В тот же день М. Г. Артамонцев был арестован милицией в бывшей своей московской квартире кяк гражданин Новрузов. Несоответствия, обнаруженные в ходе расследования, вьш\дплн милицейских работников обратиться к психиатрам. Новрузова-Артамон-асва поместили в психиатрический диспансер под наблюдение профессора Нсаака Гершфельца.

Информация о благополучном возвращении из полёта, длившегося 25 земных лет, поступила к нам сегодня из Подмосковья, лично от М. Г. Артамонцева,

О том, что этот гражданин действительно является Артамон-иевым Мефодпем Георгиевичем, свидетельствуют следующие факты:

а) связь, осуществлённая им с роботом, имеющим телепатическое приёмно-передающее устройство, которое воспринимает только бнхроновые нмгпльсы Артамонпева:

б) названный им па рол к который в день его старта был сформулирован лично бывшим Президентом МАГа, профессором Саго Казадой. Он известен был только им двоим и хранился б сейфе швейцарского банка со всеми материалами, предшествующими тому историческому событию;

в) содержание записи телепатической связи, воспроизведённой вышеназванным роботом и прослушанной экспертами.

Господин Председатель! Просим Вашего указания соответствующим ведомствам страны о немедленном освобождении Артамонцева-Новрузова из-под стражи и обеспечении ему необходимых условий до нашего прибытия.

С уважением,

Президент МАГа

Виктор Готье.

Гершфельд не верил своим глазам. Он отказывался и, сслн быть до конца честным, не мог осмыслить всего написанного. Не потому, что оно было слишком мудрённым, а именно потом}:, что было до невероятности простым и одновременно невероятным. Такое может быть во сне или вообще не может быть. Но листок с характерным шрифтом телетайпа физически вполне ощущаем. И шуршит самым реальным образом. Да и рука, подошедшего к нему сзади Куркова трясёт его за плечо тоже по-настоящему.

— Интересно, что ты сейчас скажешь? — в самое ухо басит Борис, подкладывая ему под руку другой обрывок телетайпной ленты, который он успел положить на стол.

— Это пришло примерно с час назад, — смеётся Курков и приказывает: — Читай!

— Не мешай! — отпихивая от себя грузное тело Куркова, говорит профессор.

Москва. Председателю Совета Министров СССР

(чрезвычайная)

Господин Председатель! Просим незамедлительного вмешательства в возникшую ситуацию е Артамонцевым-Новрузовым, находящимся в психоневрологической клинике им. Гершфельда, в Москве. Нормальному психическому состоянию Артамонцева грозит серьёзная опасность.

После длительной телепатической связи с роботом, осуществлённой бихронавтом, его мозгу необходим глубокий отдых в течение 7–8 часов. В противном случае возможен необратимый процесс, когда подкорковая часть центральной нервной системы возобладает над основной областью мозга, обеспечивающей функции сознательного мышления,

Ему требуется срочно ввести инъекцию депрессанта «зет», локализирующего возбуждение подсистемы. Однако врачи клиники его настоятельные просьбы и объяснения относят к приступу помешательства, так как он помещён был к ним с подозрением на паталогическое раздвоение личности.

Ответственность момента диктует нам необходимость вылететь в Москву немедленно. Со мной летят два сотрудника МАГа Натан Гордон и Конрад Блэйр, шеф Интерпола Сильвио Скарлатти, жена Артамонцева — Мари Мерфи и юрист страховой кампании, сын бихронавта Номер один — Джек.

Сверхскоростной самолёт ВВС США, выделенный по личному указанию Президента, готов принять нас на борт в любую минуту. Надеемся, соответствующие ведомства возьмут на себя улаживание необходимых формальностей. Просим известить о нашем прибытии и причинах, связанных с ним, Президента Академии наук СССР.

С уважением,

Президент МАГа

Виктор Готье

— Боже!.. — смяв прочитанный лист, простонал Гершфельд. — Как трудно было ему поверить… Невозможно было…

Медленно поднимаясь с места, Курков с ужасом прошептал:

— Опоздал?!. Неужели, Исаак?!

— Да! Да! Да! Опоздал! — выпалил он. — Надо было с утра пораньше. Ты ведь уже знал об этом.

— Весьма приблизительно. Пока ждал бумаги, пока искал тебя…

— Искал?! — задохнувшись, выкрикнул Гершфельд. — Неужели я без бумаг не поверил бы?!.

Левая щека профессора дернулась, а от короткой жилистой шеи к лицу хлынула пунцовая волна крови. Обычно сдержанный, в злобе он был необуздан. И, зная об этом, Курков как можно мягче сказал:

— Возьми себя в руки. Успокойся.

Но Гершфельда уже никто и ничто остановить не могло.

— Успокойся, говоришь?! Знаешь, когда я успокоюсь?!. Когда вас, лишат всевластия. Когда вы перестанете давить на психику людей… Вы давили на меня, понимаешь?! Давили!.. Вам во что бы то ни стало нужно было медицинское заключение, в котором я признал бы его болезнь. Чтобы закрыть дело! Чтобы выполнить план!..

— Ты перебарщиваешь, Исаак!

— Нехорошо, да?! — кричит он. — Нехорошо перебарщивать, не правда ли?! А вы это делаете каждый день… Будто созданы для того, чтобы сеять зло… Вы не за людей, а против них. Вы не верите человеку и внушаете недоверие друг к другу… — Исаак судорожно сглатывает слюну. — Почему? Почему вы не могли поверить ему? Запросить Интерпол чуть пораньше?!. Да потому что вы не привыкли к этому. Потому что вера в человека вам чужда, если она не касается ваших близких. Потому что человек для вас пустой звук! Он потерял для вас ценность…

Но это уже было чересчур. Курков вскочил со стула.

— Заткнись! — вращая бешено глазами, заорал он и тут же умолк.

Дверь распахнулась и в кабинет влетела истерзанная, встрепанная и заплаканная Сильва Ашотовна Хачатурян.

— Профессор, наш турок… — судорожно выдавила она.

— Что «наш турок»?! — сипит Гершфельд и вдруг, схватившись за грудь, валится на селектор.

Внутри у него словно что-то оборвалось. И мозг, и сердце и легкие обдало крутым кипятком. И кто-то когтистый и беспощадный стал кровожадно рвать их на части. Он еще чувствовал как враз отяжелевшее тело его сползало на пол. Видел подбежавшего к нему Куркова… Склонившуюся над ним со шприцем в руках Сильву Ашотовну… Долгий затуманенный взгляд его с выражением отчаянного упрека так и потух на ней.

Больше Гершфельд никого не слышал. И никого больше не видел…

Баку,1985 год 

КОНЕЦ

Примечания

1

«Во имя Бога милостивого и милосердного!» (араб.) — заклинание, произносимое мусульманином.

(обратно)

2

Хадж — паломничество в Мекку к мусульманской святыне Каабе или в Медину, к могиле Мухаммеда, считающееся у мусульман актом благочестия.

(обратно)

3

Фарсанг (араб.) — мера длины, соответствующая 6–7 километрам.

(обратно)

4

Логман — у восточных народностей мыслитель, целитель всех недугов.

(обратно)

5

Заргяр (азерб.) — ювелир.

(обратно)

6

Юзбаши (азерб.) — сотник.

(обратно)

7

Шам (азерб.) — свеча.

(обратно)

Оглавление

Не знаю, право…

ЛОГМАН ХАДЖИ ИСМАИЛ . (Пролог)

Глава первая . «Осы» и шеф Интерпола

  I

  II

  III (Начало)

  IV

  III (Окончание)

Глава вторая . СЕДЬМОЙ КРУГ АДА

  I

  II

  III

Глава третья . ОЧНАЯ СТАВКА

Глава четвертая . ЧЕЛОВЕК С ТОГО СВЕТА

  I

  II (начало)

  III

  II (продолжение)

  IV

  V

  II (окончание)

Глава пятая . ТРАГЕДИЯ В ТОНГО

  I

  II

Глава шестая . «Ствол на время!»

  I

  II

  III

  IV

  V

Леший выходит на связь . (ВМЕСТО ЭПИЛОГА) . . . . . . . .

Реклама на сайте