«Дворец вечности»

Шоу Боб Дворец вечности

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЛЮДИ

Глава 1

Несмотря ни на что, Тевернеру не сиделось дома, когда для неба приходило время загораться.

Напряжение грызло его желудок большую часть вечера, и работа над ремонтом судовой турбины казалась все более трудной, хотя он знал, что ему просто не хватало сосредоточенности. В конце концов он отложил сварочный пистолет и выключил свет над верстаком.

И сразу же возникло нервное беспокойство в клетке кожистокрылых в противоположном конце длинной комнаты.

Крепкие, похожие на летучих мышей создания не любили резкой смены интенсивности освещения. Тевернер подошел к клетке и, взявшись за нее, почувствовал, что прутья вибрируют под его пальцами, как струны арфы. Он наклонился, вдохнул холодный от биения крыльев воздух и послал мысль повизгивающим млекопитающим с серебряными глазами:

— Успокойтесь, маленькие друзья. Все хорошо. Все хорошо…

Шум в клетке сразу же утих, кожистокрылые вернулись к своим насестам, и в ртутных пятнышках их глаз сияло подобие разума.

— Так-то лучше, — прошептал Тевернер, зная, что телепатические способности животных уловили его собственное раздражение.

Он закрыл дверь мастерской, прошел через гостиную и вышел из одноэтажного дома в теплую октябрьскую ночь.

Год на Мнемозине состоял почти из пятисот дней, и здесь не было сезонов, но люди принесли в космос свои календари. В северном полушарии Земли деревья в это время одевались в медь и золото, значит, на Мнемозине и на сотне других колонизированых миров тоже был октябрь.

Тевернер посмотрел на часы. Осталось пять минут. Он достал из кармана трубку и, успокаивая себя, набил ее табаком и закурил. Раскаленные кусочки полетели вверх, и он прижал их загрубевшим от работы пальцем. Он прислонился к стене темного дома, а дым растворялся в ночном воздухе. Тевернер представил себе, что запах проникает в гнезда и норы в окружающем лесу, и задумался, как относятся к этому их мохнатые обитатели. Уже сотню лет они вынуждены были привыкать к присутствию людей в их мире и, за исключением кожистокрылых, держались с мрачной, настороженной сдержанностью.

За две минуты до полуночи Тевернер сконцентрировал свое внимание на небе. Ни над одной планетой, которые посещал Тевернер, не было такого неба, как над Мнемозиной. Много геологических веков назад две большие луны ходили там, притягиваясь друг к другу, пока не столкнулись. Следы этого космического столкновения можно было обнаружить на всей планете в виде метеоритных кратеров, но основное свидетельство этого было в небе.

Остатки лунных фрагментов — некоторые достаточно большие, чтобы их неровные контуры можно было увидеть невооруженным глазом, — постоянно оставались в тени слабых звезд, образуя как бы занавес от одного полюса до другого. Рисунок блестящих черепков ни разу не повторялся, а экран был довольно плотен. Когда тень Мнемозины пересекала небо, группы лунных обломков проходили через все цвета спектра, исчезали в черноте и затем появлялись и проходили цветовую гамму в обратном порядке.

На таком небе трудно было различить даже звезду первой величины, но Тевернер знал точно, куда надо смотреть. Его глаза задержались на одном качающемся пятнышке света — Звезде Нильсона. Находясь на расстоянии почти семи световых лет, она терялась в калейдоскопе ночного неба Мнемозины, но ее незначительность скоро должна была смениться известностью.

В последние секунды напряжение внутри Тевернера усилилось до того, что он ощущал его в виде твердого шарика страха. "Я могу разрешить себе это", подумал он.

В конце концов, само событие произошло семь лет назад, когда земной Звездный инженерный корпус — эгоизм этого титула всегда пугал Тевернера выбрал Звезду Нильсона, решив, что это классический тип для их цели. Почти двойная — установили рапорты. Главный компонент в гигантской последовательности диаграммы Герипринг-Расседа; второй компонент маленький и плотный; планет нет.

Прогноз для модификации: великолепный.

Громадные баттерфляй-корабли Корпуса на своих магнитных крыльях окружили обреченного гиганта, бороздя его поверхность злобными жалами лазеров и вливая энергию гамма-лучевой частотности до тех пор, пока поток не дошел до невыносимой интенсивности, до тех пор…

Зубы Тевернера сжались на чубуке трубки, когда с внезапностью включенной в комнате лампы, окружающий его лес, горная цепь вдали, все небо залились резким белым светом. Его источником была Звезда Нильсона, которая стала теперь точкой опаляющего блеска, столь сильного, что Тевернер отвел глаза. Даже на расстоянии семи световых лет первоначальная ярость Новой могла ослепить. "Прости нас, — подумал он, — пожалуйста, прости нас!"

Лес стоял неподвижно, как бы ошеломленный непостижимым взрывом Новой, а затем выпрямился в протесте против этого совершенно неестественного события. Миллиарды крыльев били воздух в каком-то неистовстве. Поток света, лившийся с изменившегося неба, тут же потускнел, когда каждое существо, способное летать, бросилось в воздух, кружилось и металось, ища спасения. Их дружный вызов раздражению дал Тевернеру удивительное ощущение, что сам он ослабел. Затем до него донесся звук. Крики, визг, свист, стоны, рев, щелканье, шипение смешивались с хлопаньем крыльев, хрустом сухих листьев, топотом ног…

Полная тишина…

Лес следил и ждал.

Тевернер обнаружил, что его охватила неподвижность, низведшая его до уровня лесного создания Мнемозины, фактически безмозглого, однако он чувствовал в этот момент родственные связи жизни в пространственно-временном континууме, чего люди обычно не понимают. Обширные призрачные параметры вечной проблемы, казалось, проходили по поверхности мозга, частью которого он вдруг сделался. Жизнь. Смерть. Вечность. Божественность. Панспермизм. Тевернер почувствовал прилив необыкновенного энтузиазма. Панспермизм — концепция вездесущей жизни. Не оправдание ли это верящему, что всякий мозг связан с другими и что так было всегда? Если так, то Новая и Сверхновая слишком хорошо были поняты дрожащими обитателями темных нор и защищенных гнезд вокруг Тевернера. Много ли звезд в этой Галактике впадало в неистовство? Миллион? А в вечности галактик? Сколько цивилизаций, бесчисленных миллиардов жизней сгорело от существования звезды-смерти? И подавало ли каждое существо, разумное или неразумное, в эту последнюю секунду одно и тоже сообщение в панспермический всеобщий мозг, делающий это доступным для любого чувствующего существа, которое когда-либо будет жить в темной бесконечности континуума? Смотри, меньшой брат, ходишь ли ты, ползаешь, плаваешь или летаешь, когда небо внезапно заливается светом, будь спокоен, будь спокоен…

Энтузиазм Тевернера возрастал. Он был на краю понимания чего-то важного, но, затем, поскольку эмоции были продуктом его индивидуальности, неясный контакт потерялся в ускоряющемся желании соскользнуть в нормальное состояние. Был момент разочарования, но и это исчезло в чем-то меньшем, чем память. Он снова закурил трубку, стараясь привыкнуть к изменившемуся окружению.

В сообщениях Военного бюро говорилось, что через две недели Звезда Нильсона станет в миллион раз ярче, но все-таки будет в десять тысяч раз менее яркой, чем солнце Мнемозины. "Эффект лунного света на Земле", подумал Тевернер. Пугала только внезапность вспышки и осведомленность Тевернера о страшной цели, стоящей за этой внезапностью.

Звук приближающейся машины вывел Тевернера из задумчивости. Прислушавшись, он узнал мягкое подвывание личной машины Лиссы Гренобль еще до того, как увидел фары, протягивающие топазовые пальцы сквозь деревья.

Сердце его билось ровно и спокойно. Он стоял неподвижно до тех пор, пока машина не подъехала почти вплотную к дому, и только тогда осознал, что старается показаться ей таким, каким она больше всего восхищалась бы: солидным, независимым, физически сильным. "Нет дурака глупее старого дурака", — подумал он, отталкиваясь от стены.

Он взялся за ручку пассажирской дверцы и выровнял машину, когда она села на грунт. Лисса вышла через дальнюю дверцу. Как всегда, вид ее чуть излишнее полного тела и чуть излишне толстых губ вызвали извержение вулкана, находящегося в области поясницы Тевернера, и огонь поднялся прямо к его глазам.

— Машина стучит хорошо, — заметил он, чтобы сказать хоть что-то.

Лисса Гренобль была дочерью Говарда Гренобля, Планетного Администратора, но Тевернер встретился с ней так же, как обычно встречался с жителями Мнемозины: после ее просьбы отремонтировать машину. На планете не было металла, и ни один баттерфляй-корабль не мог пройти через пояс лунных фрагментов и привезти груз с Земли или из промышленных центров других планет. Так что даже первые семьи на Мнемозине, при всем их богатстве, предпочитали платить за неоднократный ремонт старых машин, чем идти на фантастические расходы ради новой, привезенной баттерфляем на орбитальную станцию, а оттуда реактивным почтовым кораблем на Мнемозину.

— Конечно, хорошо, — ответила Лисса. — Ведь вы сделали ее лучше новой, не так ли?

— Вы читали рекламу? — Тевернер был польщен, хотя старался не показать этого.

Лисса обошла машину, взяла Тевернера за руку и наклонилась к нему. Он поцеловал ее, упиваясь ее невероятной реальностью, как умирающий от жажды хватает первый глоток воды. Ее язык был более горячим, чем полагалось бы.

— Эй! — Тевернер оторвался от нее. — Вы сегодня рано начали.

— Что это значит, Мак? — спросила Лисса, очаровательно надувая губы.

— Спаркс. Вы пили спаркс.

— Не валяйте дурака. Разве от меня пахнет спарксом?

Тевернер недоверчиво фыркнул и откинул голову назад, когда Лисса шутя укусила его за кончик носа. Летучий аромат летних лугов — запах спаркса отсутствовал, но Тевернер все-таки не верил. Сам он никогда не пил Грезовый ликер, предпочитая виски — еще одно напоминание, что Лиссе было девятнадцать, а ему ровно на тридцать лет больше. Правда, теперь возраст человека был мало заметен, так что между ними физический барьер не стоял, но Тевернер считал, что таким барьером были годы.

— Пошли в дом, — сказал он, — от этого ужасного света.

— Ужасного? А мне он кажется романтичным.

Тевернер нахмурился. Лисса преувеличивала.

— Романтичный! А вы знаете, что он означает? — Он взглянул на яркую точку света — теперь уже заметно рельефный объект, каким стала Звезда Нильсона.

— Ну, конечно, знаю. Это означает, что открылась новая скоростная коммерческая линия на Мнемозину.

— Нет. — Тевернер почувствовал, что напряженность снова охватила его. — Этим путем идет война.

— Чудак вы! — Лисса взяла его под руку, и они пошли в дом. Тевернер хотел включить свет, но она удержала его руку и снова прижалась к нему. Он инстинктивно сделал то же, но никогда не расслабляющаяся часть его мозга метнула смутную мысль. "Это, — подумал он, — самая неуклюжая попытка обольщения, какую он когда-либо видел".

Почувствовав что-то вроде обмана, Тевернер абстрагировался, чтобы пересмотреть свои отношения с Мелиссой Гренобль, начиная с их встречи три месяца назад и до настоящего времени. Хотя увлечение было мгновенным и взаимным, близкие отношения были бы нежелательны в основном из-за разницы их положения в строго регламентированной социальной структуре Мнемозины. Должность Говарда Гренобля была, вероятно, наименее политической в Федерации из-за многочисленных особенностей планеты, но тем не менее у него был ранг Администратора и его дочь не могла спутаться с…

— Подумайте, Мак, — прошептала Лисса, — целых десять дней на южном берегу. Только мы вдвоем.

Тевернер постарался сосредоточиться на ее словах.

— Ваш отец будет в восторге.

— Он не узнает. В это же самое время на юг едет экспедиция художников. Я сказала отцу, что поеду. Эту экскурсию организует Крис Шелби, и вы знаете, что он сама скромность…

— Вы хотите сказать, что его можно купить, как жевательную резинку?

— Причем тут резинка?

В голосе Лиссы слышалось слабое нетерпение.

— Зачем вы это делаете? — спросил он нарочито флегматично, чтобы разозлить ее. — Почему сейчас?

Она поколебалась, затем сказала прозаично, наполнив его странным беспокойством:

— Я хочу вас, Мак. Я хочу вас, сколько я могу ждать?

Неужели это так трудно понять?

Стоя с ней в темноте, грудь к груди, Тевернер почувствовал, что его отчужденность крушится. "Почему бы и нет? — пронзила его мысль. — Почему нет?"

Почувствовав капитуляцию, Лисса обняла его за шею и вздохнула, когда он наклонил к ней лицо. На секунду он замер, потом резко оттолкнул ее, полный внезапно нахлынувшей злобы.

Только потому, что они были в полной темноте, он увидел между ее открытых губ крутящиеся золотые искорки.

— Вы не позволили мне включить свет, — начал он через несколько минут, когда они ехали к Центру по гладкой лесной дороге.

— Мак, скажите мне, в чем дело?

— Запах спаркса можно убить довольно легко, а люминесценцию — труднее.

— Я…

— Как насчет этого, Лисса?

— Я вам уже сказала.

— Да, конечно. Наши прекрасные отношения. Но сначала вы накачались спарксом.

— Не все ли равно, что я пила?

— Лисса, — сказал он нетерпеливо, — если мы не можем быть честными друг с другом, давайте не будем говорить вообще.

Они надолго замолчали, и он сосредоточился на том, чтобы удержать быстро несущуюся машину на середине дороги. Листья деревьев с каждой стороны сверху были залиты серебром от света Звезды Нильсона, а снизу золотом от мощных фар машины. Тевернер нажал на газ, и хорошо отлаженная машина сразу же прибавила ход.

Двигаясь со скоростью около ста миль в час, машина пронеслась мимо океана, срезая верхушки волн и превращая их в перья из белых брызг, которые таяли далеко позади. Широкий черный океан лежал впереди, и Тевернер вдруг почувствовал потребность убежать от войны, что вот-вот придет, выжать газ до конца и держать путь прямо, прочертив светлую линию на темной воде, пока турбины не разрушат себя, их и громадную тяжесть его вины…

— Интересно, — сказала Лисса, — счетчик оборотов дошел до красного. А я никогда не могла добиться, чтобы он перешел хотя бы через оранжевый сектор.

— Это было до того, — ответил Тевернер с благодарностью, приходя в себя, — как я сделал ваш агрегат лучше, чем новый. Помните? — Он замедлил машину до более респектабельной скорости и повернул к Центру. — Спасибо, Лисса.

— За что?

— Может и не за что, но все равно, спасибо. Куда едем?

— Не знаю… — Пауза длилась довольно долго, а Тевернер напряженно ждал, удивляясь собственной подозрительности. — Ах, да, я ведь хотела к Жаме!

— Не знаю, милая, — Тевернер инстинктивно уклонялся. — Сомневаюсь, что могу выдержать сегодня эти проклятые вертящиеся зеркала!

— Ах, да не будьте вы старым троллем! Мне хочется поехать к Жаме!

Тевернер заметил чуть заметное подчеркивание в слове «старый» и понял, что его втягивают в темную дуэль на невидимых шпагах. Лисса пыталась бесспорно, рассматривая это как великую хитрость, — оказать на него давление. Сначала это была любительская попытка обольщения, теперь она тащила его в известный бар.

— Ладно, поехали к Жаме.

Тевернер удивлялся, почему он так легко согласился.

Из любопытства? Или в виде наказания за то, что он старше ее на тридцать лет, что он слишком стар и опытен для того, чтобы она вертела им, и поэтому в каком-то смысле обманул ее?

Он молчал, пока машина не свернула и остановилась на стоянке. Лисса взяла его под руку и прижалась к нему, стараясь укрыться от соленого ветра, провожавшего их до бульвара, огибавшего бухту. Витрины больших магазинов сияли, и Лисса тоскливо поглядывала на выставленные в них платья и драгоценности, по привычке притворяясь, что она не в состоянии купить все, что хочет.

Тевернер почти не слушал ее. Странное поведение Лиссы вызвало в нем недовольство, которое усилило его. Похоже, что сегодня на улицах было больше обычного военных.

Мнемозина была далеко от мест сражений, насколько это было возможно для планеты Федерации, но конфликт с сиккенами начался почти полстолетия назад, и солдат можно было встретить во всех мирах. Кто отдыхал, кто лечился, кто занимался неопределенными делами в невоенных отраслях, которые так легко плодятся в технологической войне. "Но все-таки, — подумал Тевернер, — я не помню, чтобы ранее встретил так много военных. Не связано ли это со взрывом Звезды Нильсона? Так скоро?"

Когда они дошли до бара Жаме, Лисса вошла первой.

Тевернер вошел за ней в большое красноватое помещение и огляделся, скрывая настороженность, в то время как Лисса приветствовала группу друзей, расположившихся у стойки. Они сверкали и звенели, как металлические, источая радостное самодовольство интеллектуалов, вышедших на ночь в город. Вокруг них появлялись и отступали зеркала.

— Дорогая! Как приятно вас видеть! — Крис Шелби отвернулся от стойки волнообразным движением крупного, безупречного тела, словно, подумал Тевернер, кто-то дернул шелковый шнурок.

— Хэлло, Крис, — улыбнулась Лисса и, все еще держа Тевернера под руку, повела его к месту, которое группа освободила для нее.

— Хэлло, Мак, — Шелби явно собирался уколоть Тевернера и слегка улыбался. — Как чувствует себя сегодня наш замечательный ремесленник?

— Не знаю. Я никогда не интересовался вашими партнерами.

Тевернер вежливо глядел в лицо высокого человека и с удовольствием увидел, что улыбка исчезла. Шелби был богат, обладал настоящим графическим талантом, считался светилом в артистической колонии, которая составляла большую часть постоянного населения Мнемозины. Все это, по его собственной оценке, давало ему естественные права на Лиссу, и он отнюдь не собирался скрывать свое раздражение, что она привела Тевернера в их кружок.

— На что вы намекаете, Мак? — величественно начал Шелби.

— Ни на что, — серьезно ответил Тевернер. — Вы спросили, как чувствует себя ваш замечательный ремесленник, и я ответил, что не знаю этого джентльмена. Я посоветовал бы вам спросить об этом его самого. Может, он отделывает вашу квартиру…

На лице Шелби появилось скучающее выражение.

— У вас тенденция к преувеличению.

— Простите. Я не знал, что коснулся чувствительного места, — упрямо сказал Тевернер, и девушка, стоявшая позади группы, хихикнула. Шелби холодно взглянул на нее.

— Я хотела бы выпить, — поспешно сказала Лисса.

— Позвольте мне… — Шелби сделал знак бармену. — Что будете пить, Лисса?

— Спаркс.

— Какой-нибудь особенный вариант?

— Нет, обычный, расслабляющий.

— Я возьму бурбон, — вступил Тевернер, не ожидая вопроса; он знал, что неприязнь к друзьям Лиссы может толкнуть его на грубость.

Получив бурбон, он отпил половину, поставил стакан на стойку и огородил его с обеих сторон локтями. Он смотрел на свое отражение, как оно расплывалось и искажалось в зеркалах, полностью закрывавших стены. Зеркала были гибкие и изменяли свою форму, когда соленоиды позади них оказывали давление в случайном порядке, под действием тепла, исходящего от тел клиентов, сигарет и выпивки. По ночам, когда дела в Жаме шли хорошо, стены безумствовали, конвульсивно дергались и стучали, как камеры гигантского сердца.

Тевернеру активно не нравилось это место. Он наклонился над стойкой и гадал, что общего у Лиссы с Шелби и его командой культурных надоед. "Для них война просто не существовала", — думал он и заинтересовался собственными эмоциями. Он приехал на Мнемозину, чтобы забыть о войне и о том, что она принесла ему, однако злился на людей, которым посчастливилось пребывать в неприкосновенности, когда громадный баттерфляй-корабль Федерации плыл в космосе на ионных крыльях…

Он так глубоко ушел в свои мысли, что не сразу обратил внимание на ссору.

Рыжеволосый гигант в светло-сером костюме Межзвездного передвижного дивизиона мрачно пил пиво в дальнем конце бара. Тевернер увидел его, как только вошел, но не заметил появления второго солдата, усевшегося в противоположном конце, у двери. Этот был в темно-серой форме Тактического резерва. Он был выше другого, но более худым, с белым лицом.

— Вшивый резервист, — пьяно рявкнул рыжий, когда Тевернер прислушался к ссоре. — Только и дела, что жрать, пить да прижимать жен настоящих солдат!

Резервист оторвался от своей выпивки.

— Опять ты, Молен? Как это ты оказываешься в каждом баре, куда я захожу?

Молен повторил свое замечание слово в слово.

— Не думаю, чтобы какая-нибудь женщина пошла за тебя, — кисло комментировал резервист.

— Ш-што ты сказал?

Низкий голос Молена прозвучал во внезапно затихшем баре.

У резервиста, видимо, были какие-то зачатки воображения.

— Я сказал, что если какая-нибудь баба и выйдет за тебя, то только та, что может остаться в безопасности в одной камере с бандой насильников.

— Ш-ш-што ты сказал?

— Я сказал… а, да пошел ты!

Резервист сделал пренебрежительный жест и вернулся к своему стакану.

— Ну-ка повтори.

Резервист поднял глаза к потолку, но не сказал ничего.

Тевернер заметил, что бармен в белой куртке исчез в телефонной будке. Рыжий издал нечленораздельный рев и начал прокладывать себе путь через бар. Он протянул громадную, поросшую оранжевым пухом руку к ближайшему к нему человеку, отшвырнул его и двинулся к следующему. Пока он откинул четырех клиентов Жаме со своего пути, остальные бросились прочь от стойки. Никто и не подумал возражать против поведения гиганта.

Группа, собравшаяся вокруг Лиссы и Шелби, отхлынула от места действия в возбужденном волнении; сверкающие и звенящие девушки хихикали. "Нереально, — подумал Тевернер, — словно часть какого-то скверного фильма". Он взял свой стакан и приготовился подойти к Лиссе, когда заметил торжествующий взгляд Шелби.

— Правильно, Мак, — успокаивающе сказал Шелби, — идите сюда, здесь безопасно.

Пораженный Тевернер, ругаясь про себя, поставил стакан обратно.

— Не глупите, Мак, — сказала Лисса с чуть заметной тревогой, — не стоит.

— Правильно, Мак, не стоит, — передразнил Шелби.

— Заткнись! — крикнула Лисса.

Тевернер повернулся к ним спиной и наклонился над стойкой, яростно глядя в стакан. "Что происходит со мной? Почему я позволяю типам вроде Шелби…"

Рука, напоминающая экскаваторный ковш, сомкнулась на левом плече Тевернера и потащила его. Тевернер напряг мышцы, вцепившись в гладкое дерево стойки, и рука соскользнула с его плеча. Рыжий недоверчиво хрюкнул и снова схватил плечо Тевернера. При первом контакте Тевернер оглядел рыжего, определил, что тот умелый, но не особенно одаренный боец в рукопашной, и решил применить метод, которым можно быстро оттолкнуть нападающего, не нанося ему большого вреда. Он отклонился в сторону, а его правый кулак ударил в выпуклые мускулы как раз под ребрами. Рыжий был слишком высок и тяжел, чтобы упасть назад; он рухнул вертикально, словно ему подрубили ноги, но затем, придя в себя, вскочил и нацелился схватить Тевернера за горло. Тевернер нырнул под смыкающиеся руки и, быстро восстановив равновесие, хотел нанести удар, когда услышал за собой знакомый недовольный вой станнера. Он успел обернуться и увидеть, что в него стрелял белолицый резервист.

Затем бар Жаме накрыла тьма.

По всем правилам, Тевернер должен был потерять сознание немедленно, но он много раз в жизни получал заряды станнера, и его нервная система почти научилась противостоять жестокому шоку. Почти, но не совсем. Был период, когда свет не направлялся, а кружился над Тевернером, как звук; голоса, шум бара внезапно приобрели полярность и стали ничего не означающими радиальными струями вибрации.

Спустя вечность, пришло сознание. Он был на улице, где ночной ветер сеял соленую воду, и грубые руки поднимали Тевернера в машину. Внутри знакомо пахло инструментами, маслом, тросом. Армейская машина? На Мнемозине?

— Он в порядке? — спросил женский голос.

— В порядке. Как насчет монеты?

— Вот. Вы уверены, что не причинили ему вреда?

— Угу. Но я не уверен насчет Молена. Вы не сказали, что этот парень гладиатор.

— Забудьте о Молене, — сказала женщина. — Вам обоим хорошо заплатили.

Тевернер тяжело вздохнул. Он узнал голос Лиссы, и боль от измены осталась с ним, когда он снова погрузился в темноту.

Глава 2

Камера была восьми квадратных футов и настолько новая, что Тевернер различал мелкие спирали блестящего чистого металла в углу за туалетными приспособлениями.

Пахло резиной и пластиком, здесь явно никто не бывал до Тевернера.

Последний факт показался ему неопределенно-тревожным — не было возможности узнать, где он.

Эта камера, бесспорно, не в здании Центральной полиции, не в комплексе Федеральной администрации в южной части города. Тевернер видел и то и другое, работая по ремонтным контрактам, и помнил, что камеры там больше, более старые, и с окнами. Кроме того, ни полиция, ни люди Федерации не оставили бы его одного так надолго. Его часы показывали, что прошло почти пять часов с тех пор, как он пришел в себя и обнаружил, что лежит одетый на длинном эластичном зеленом пластике, служившем постелью.

Он встал и стукнул ногой по двери. Невыразительный белый металл принял удар со звуком, намекавшим на массивность. Тевернер выругался и снова лег, уставившись в люминесцентную плоскость потолка.

Это был голос Лиссы. Точно. Лисса заплатила резервисту, чтобы вызвать Тевернера и нокаутировать. В Жаме была разыграна настоящая мелодраматическая сцена. Зачем? Зачем было Лиссе приезжать к нему, выпив сначала спаркса, пытаться обольстить его, затем, потерпев неудачу, затащить его в бар, где она же поставила ему ловушку?

Шутка? Она знала, что компания Шелби заходила довольно далеко в своих шутках, но Лисса явно не равнялась по ним. А может, равнялась? Тевернер неожиданно понял, что он, в сущности, мало что знал о Лиссе Гренобль. А сейчас он даже не знал, ночь или день…

В нем снова вспыхнула злость. Он спрыгнул с постели и Ударил всем телом в дверь. В ней открылась маленькая панель. Через отверстие на него смотрела пара твердых серых глаз.

— Откройте дверь, — резко сказал Тевернер, скрывая изумление. Выпустите меня отсюда.

Глаза, не мигая, посмотрели на него, затем панель захлопнулась. Через несколько секунд дверь распахнулась.

За ней стояли трое в темно-серой форме пехоты. Один был тяжеловесный сержант; на чисто выбритом, но синем подбородке виднелся старый лазерный шрам. Двое других — рядовые; они носили оружие с беспечностью, которая никого не могла обмануть. Все трое смотрели враждебно и настороженно.

— Что, к дьяволу, здесь происходит? — спросил Тевернер, сознательно пользуясь интонациями, которые дали бы понять опытному уху, что он тоже был военным.

Серые глаза сержанта стали еще более каменными.

— Лейтенант Клей хочет вас видеть. Пошли.

Тевернеру показалось, что в этом есть что-то нелепое, но видел, что сержанту этого не внушишь, и во всяком случае лейтенант Клей будет лучшим источником информации. Он пожал плечами и пошел по коридору мимо дверей, за которыми, похоже, были такие же камеры. В конце коридора был лифт, которым управлял вооруженный солдат. Сержанту не потребовалось давать команду: лифт тут же поднялся на очень небольшую высоту.

Они вышли в другой коридор, в который выходили стеклянные стены кабинетов. Служащие в форме деловито сновали по своим прозрачным кубам, столбы сигаретного дыма клубились в воздухе. Обилие света причиняло боль глазам Тевернера, и он понял, что все еще болен и слаб. Он вошел вслед за сержантом в приемную; там стоял большой стол, за которым сидело множество людей в форме. Все здание пахло новизной и выглядело совершенно новым. Быстрый взгляд через входную дверь определил геометрию Центра, изгибающуюся с юга по линии бухты.

Но, сумев определить свое местопребывание, Тевернер оставался в недоумении: он был уверен, что в этом месте еще вчера не было никакого большого здания. На любой другой планете такое было возможно, потому что военные инженеры при необходимости собирают значительные сооружения за несколько часов. Но на это требуется много оборудования, а привезти его на Мнемозину можно было только на старомодных реактивных кораблях, топливо для которых вполне можно было назвать жидкими деньгами.

Тевернер считал невозможным какое-либо развитие на Мнемозине, оправдывавшее даже умеренное распространение вооруженных сил Федерации. "А теперь, — с неудовольствием вспомнил он, — они взорвали Звезду Нильсона…"

Из кабинета позади большого стола вышел лейтенант Клей. Это был узкоплечий молодой человек с коротко остриженными черными волосами, такими густыми и такими приглаженными, что они казались мехом.

— Лейтенант, — решительно заговорил Тевернер, — надеюсь, вы объясните мне все это?

Игнорируя вопрос, лейтенант заглянул в бумагу.

— Вы Мак Тевернер?

— Да, но…

— Я решил не задерживать вас больше. Можете идти.

— Вы… что?

— Я разрешаю вам уйти, Тевернер. Но учтите, я делаю это только потому, что военное положение было объявлено незадолго до инцидента, и есть шанс, что вы не слышали объявления.

— Военное положение? — ошеломленно переспросил Тевернер.

— Именно. Отныне избегайте военных, не лезьте в неприятности.

— А кто лез в неприятности? — Тевернер с тоской понял, что говорит как какой-нибудь мелкий хулиган, пойманный в неположенном месте. — Я занимался своим…

— Солдат, что вывел вас из строя, сказал, что вы нанесли один удар. Другие свидетели подтвердили это.

— Это они, пожалуй, могут, — пробормотал Тевернер.

Голова его болела, во рту пересохло, он чувствовал необходимость в чашке крепкого кофе, за которой последовала бы еда. — Военное положение, говорите? А с какой стати?

— Мы не можем сказать.

— Должны же быть у вас какие-то причины?

Клей иронически усмехнулся.

— Война. Понятно?

Один из солдат хихикнул, но сержант движением руки пресек этот непорядок. Клей снова посмотрел в бумагу и задумчиво поднял глаза на Тевернера.

— Мисс Гренобль приблизительно через четыре минуты будет здесь, чтобы увезти вас.

— Меня здесь не будет. Скажите ей…

— Что? — заинтересованно спросил Клей.

— Ладно, оставим это.

Тевернер пошел к двери, кипя от злости. Он вспомнил что-то неопределенно-странное в той части улицы, которую увидел за входной дверью. Бульвар вроде обычный, уличное движение тоже, но общая сцена выглядела какой-то нереальной. Может быть, эффект освещения? Он слегка тряхнул головой и распахнул дверь.

— Да, Тевернер, — безразличным тоном окликнул его Клей.

— Что?

— Чуть не забыл. Загляните в наше бюро гражданской компенсации вторая дверь по улице. Там есть для вас какие-то деньги.

— Скажите им… — Тевернер напряг мозг в поисках чего-то нового из ругательств, но удовольствовался только возмущенным жестом.

Вид здания снаружи поражал новизной. Громадный гладкий куб выглядел так, словно его просто поставили здесь, а делали где-то в другом месте. По его периметру работали группы армейских инженеров: они направляли кран экскаватора, уплотняющего сырую глину и выкладывающего ее в формы из полированного мрамора на квадратных оливково-зеленых машинах. Люди на тротуаре с любопытством поглядывали на работу, но не задерживались и шли дальше. Тевернер пытался вспомнить, что было раньше на месте здания, но ему смутно вспоминались какие-то домишки, возможно, магазинчики. Он еще раньше заметил, что знакомая часть улицы как-то изменилась, но не мог точно вспомнить, какая она была.

Он знал только, что любил и часто посещал эти места, пока их не захватила армия, и его возмущение все возрастало.

На углу он свернул в сторону океана и шел минут десять, прежде чем нашел ресторанчик. Он набрал на распределителе «кофе» и увидел на полированной поверхности машины свое отражение. Темное небритое лицо. Щетина была длиннее, чем он предполагал, и в нем зародилось подозрение.

— Какой сегодня день? — спросил он старика за соседним столиком.

— Четверг, — удивленно ответил тот.

— Спасибо.

Подозрения Тевернера подтвердились: он потерял два дня. Регулятор станнера можно поставить на низкий разряд, который уложит человека на десять минут, но он, как видно, получил полную дозу. Он вспомнил лицо резервиста, стрелявшего в него, и постарался запомнить его.

Хоть и военное положение, но он кое-что должен резервисту.

Согрев желудок чашкой кофе, Тевернер решил отложить обед до возвращения домой, где он почистится и позаботится о кожистокрылых. Они, конечно, голодны и нервничают, не видя его два дня. Он хотел было позвонить из столовой и вызвать такси, но решил, что быстрее поймает машину на улице. Он вышел из такси и сразу повернул к лесу.

Леса не было.

Шок, испытанный Тевернером, был почти равен заряду станнера. Он застыл на месте, уставившись на удивительно голый горизонт. Прохожие толкали его, но он не замечал этого. Центр огибал бухту на расстоянии восьми миль, но напрямую было около мили, так что лес был всегда виден в конце перекрещивающихся улиц. Он тянулся на пять миль, а за ним шли зеленые холмы до голых скал континентального плато. В жаркие дни рощицы широколистых тейтов выпускали в небо столбы водяного пара, а ночью по тихим улицам шел тяжелый сладкий запах цветов.

Но теперь между западной окраиной города и серым плато не было ничего. Забыв о такси, Тевернер пошел к исчезнувшему лесу, а его негодование сменилось болезненной тревогой.

Вот почему дневной свет показался ему странным: отсутствовал зеленый компонент, отражавшийся от деревьев.

Проходя через коммерческий пояс Центра и жилые кварталы, он видел впереди нетронутое пространство парков, выглядевшее вполне нормальным. Гражданские ховеркары проносились над парками или лежали на траве, как яркие лепестки, в то время как семейные группы организовывали поблизости пикник. Тевернер шел как во сне и постепенно Дошел до невысокого хребта, откуда можно было оглядеть всю равнину.

Неподалеку виднелись две отдельные ограды. Ближайшая была очень высока и имела нечто вроде навеса по ту сторону; дальняя сияла красно-белыми столбами. Это означало, что изгородь электрифицирована, если не хуже. За оградами, там, где должен был находиться лес, тянулось ровное место, желтое с серебряными и бледно-зелеными завитками, похожее на замерзшее море, на бальный зал, созданный для пира сказочных королей.

Тевернер, видевший такие вещи раньше, упал на колени.

— Выродки, — шептал он, — мерзкие, проклятые ублюдки!

Глава 3

— Вставай, вставай, — говорил продавец мороженого.

За дверью, в другом мире, рыдала в панике женщина.

Небо стало дробиться, и Мак подумал об обломках звезд, падающих в соседние сады.

— Скорее, — говорил мороженщик. Ледяные пальцы его больших рук сжимали ребра Мака сквозь пижаму.

— Я не хочу мороженого, — закричал Мак, — я раздумал.

— Прости, сынок.

Лицо мороженщика расплылось и вдруг стало лицом отца. Отец поднял Мака и взвалил на плечо. Мак ударился лицом обо что-то твердое: это было дуло охотничьего ружья, висевшего на плече отца. Теплый сон разом слетел с Мака. Он почувствовал возбуждение и первые намеки на тревогу.

— Я готова, — сказала мать. На ней было наспех застегнутое платье. Лицо залито слезами. Мак хотел защищать ее, но с сожалением вспомнил, что порвал тетиву своего лука и потерял большую часть стрел.

— Ради бога, бежим скорее!

Отец в три прыжка сбежал с лестницы. Ощущая силу взрослого, Мак был горд и уверен. Сиккенам придется плохо, если они когда-нибудь подойдут близко к Масонии.

Отец Мака хороший воин и лучший стрелок во всем поселке. Дверь была мгновенно открыта, и они вышли в холодный ночной воздух к кругу припаркованных коптеров.

Волнообразный вой сирен ударил в уши Мака. Другие семьи тоже бежали к своим машинам. Мелькали вспышки выстрелов, от деревьев на севере поселка неслись крики и особый пронзительный вой.

— Дейв! — Голос матери был почти неузнаваем. — Они уже у коптеров!

Мак скорее почувствовал, чем услышал тихий стон отца. Мака спустили на землю и поволокли за руку быстрее, чем он мог бежать. Отец свободной рукой снял с плеча ружье и начал стрелять во что-то. Знакомый прыгающий грохот оружия успокоил Мака — он знал, что оно пробивает полудюймовую стальную пластину, но отец почему-то стал яростно ругаться в промежутках между выстрелами, и Мак испугался.

Впереди, возле коптеров, двигались веретенообразные неземного роста фигуры. Зеленые вспышки летели от их членов и от вспучивающейся, содрогающейся земли. Кто-то всхлипнул рядом с Маком. В ослепительном свете Мак увидел настоящих сиккенов и прикрыл глаза. Коптер вдруг оказался прямо перед ним. Он схватил ручку дверцы, но его пальцы соскользнули с влажного металла. Отец протянул руку, рывком открыл дверцу и втолкнул Мака внутрь.

— Заводи его, сынок, как я тебе показывал, — хрипло крикнул отец. — Ты можешь это сделать.

Мак нагнулся к контрольной панели, включил ладонью кнопки, и заряд стартера взорвался, включив турбину.

Коптер зашевелился.

— Садись же, папа! — голос Мака задрожал, когда он увидел, что отец один. — Где мама? Где она?

— Я останусь с ней. Больше я ничего не могу для нее сделать. А ты улетай отсюда!

Отец повернулся и пошел к веретенообразным фигурам, безнадежно стреляя. Мак приподнялся на сиденье, но в открытой двери показалась мяукающая и щелкающая удлиненная фигура. Она, как показалось Маку, состояла частично из костей, частично из слизи и из видимых внутренностей, блестевших, как голубой шелк. Страшная вонь тут же заполнила кабину.

Мак не осознал толком, что случилось потом — все сделали его инстинкты и рефлексы. Он отчаянно дернул Дроссель и повернул общий рычаг. Коптер взвился в воздух. Чуждый воин выпал наружу. Через несколько секунд восьмилетний Мак оставил битву — и свое детство — далеко позади.

Почти через сорок лет Тевернер еще раз посетил свою Родную планету Масонию.

Как единственный выживший при коварном нападении сиккенов на Масонию в поселке 82 — хотя Мак был тогда слишком мал, чтобы понять это, — он оказался подарком для армейской пропаганды Военного бюро. В любом рейде мало кто оставался в живых, поскольку сиккены явно не имели других целей, кроме уничтожения человеческих существ. Они не пытались захватить или уничтожить материальные ценности. Как ни странно, даже Федеральные корабли, не раз попадавшие в их руки, оставались нетронутыми, и, что с точки зрения Федерации было более важным, их технические секреты не использовались сиккенами.

Психология сиккенов, произвольно названных так по имени планеты, на которой люди впервые с ними столкнулись, поставила в тупик всех земных ксенологов, но наибольшей тайной, которую люди не могли разрешить, было отсутствие у сиккенов каких-либо знаний о баттерфляй-кораблях. Сиккены были хорошо знакомы с тахионами — отраслью науки, являющейся зеркальным отражением физики Эйнштейна и имеющей дело с частицами, которые не могут двигаться медленнее света. Сиккены даже овладели "тахионным методом" техникой создания микроконтинуума, в котором космический корабль из нормальной материи может выявить некоторые атрибуты тахионов и таким образом путешествовать со скоростью, многократно превышающей скорость света. Но — в прежние годы Федерация едва могла поверить этой удаче сиккены так и не сделали следующего логического шага в межзвездных перелетах.

Этот шаг — развитие баттерфляй-корабля, известного на Земле как прямоточный воздушно-реактивный двигатель Буссарда. Баттерфляй-корабль весил не более ста тонн и получил свое имя от гигантских магнитных полей, которыми он сметал межзвездные ионы, чтобы использовать их как реактивную массу в большом радиусе полета.

Развернутые в полный размах на несколько сотен миль, магнитные крылья давали возможность легкому кораблю эффективно развивать скорость 6Ж, при которой тахионная форма обретала жизнь. Баттерфляй-корабль был быстрым, экономичным в изготовлении и управлении, высокоманевренным, однако сиккены продолжали пользоваться громоздкими, неуклюжими судами, несущими собственную реактивную массу. Даже с помощью тахионной физики и эффективного превращения массы в движущую энергию, сиккенский корабль весил свыше миллиона тонн в начале полета. Тяжело пробиваясь сквозь космос по фактически неизменному курсу, растрачивая целое состояние кинетической энергии, такой корабль мог съесть себя самого — секцию за секцией, пока его реактивная масса не истощится до такой степени, что он становился только топливным складом или просто бесполезным корпусом.

Шел второй год войны, когда родители Тевернера погибли вместе с другими колонистами на Масонии. Тогда КОМсэку — Высшему Командованию Федерации — стало ясно, что, несмотря на худшее качество сиккенских кораблей, ликвидация чужаков будет делом долгим и дорогостоящим. Проблема заключалась в том, что планеты, подвергавшиеся атакам сиккенов, располагались на окраине Федерации, тогда как деньги и ресурсы для ведения войны держались в метрополиях.

Вот тогда и появился Мак Тевернер, восьмилетний мальчик, видевший, как его родители были убиты пришельцами. Его лицо и голос фигурировали в каждой тахионной передаче пропагандистской кампании, которая пользовалась всеми известными трюками. Для давления на общественное мнение побег мальчика на геликоптере был представлен, как его первый полет, хотя отец не раз позволял ему управлять машиной. Позднее Тевернер нанес личные визиты в каждую метрополию системы. Когда Тевернеру минуло пятнадцать, пропагандистский потенциал истощился, но это уже не имело значения: сиккены начали производить глубокие вылазки в районы космоса, контролируемые Федерацией.

Тевернер вступил в армию почти автоматически. Пока он был курсантом, а затем младшим офицером, желание просто уничтожать сиккенов, соединенное с разумом, с какой-то безжалостной эффективностью довлело над его личностью и всеми его официальными оценками. За десять лет он прошел то, что называлось "максимум взаимопроникновения" и достиг ранга майора в таком окружении, где способность просто остаться в живых требовала инстинктивной гениальности.

Затем родился МАКРОН.

Новый компьютер, размером со спутник, но такой плотный, каким только могла сделать его оптоэлектроника, координировал военные усилия Федерации едва ли неделю, когда Тевернер прибыл на Землю. Он узнал, что досье и карты тестов способностей, которые годами лежали в темных кабинетах десятков миров, были сопоставлены и изучены МАКРОНом. Они показывали, что Тевернер имел исключительно высокую одаренность в таких категориях, как механика, инженерия, теория оружия. МАКРОН решил, что Тевернера лучше использовать в департаментах Проектирования оружия и Экспериментальном, как бы ни были превосходны его боевые успехи.

После короткого установочного курса на Земле, Тевернер вылетел на Макартур, в отдел департамента Легкого оружия. В течение короткого путешествия Тевернер все еще оглушенный и растерянный, стал думать о проблеме общения с кругом специалистов. На следующее утро он проснулся на своей койке, потея и дрожа одновременно.

Старый кошмарный сон вернулся с новой силой. Он снова был ребенком, бежал в адовой темноте, спотыкаясь и качаясь, в то время как отец тащил его за руку. Впереди двигались высокие веретенообразные фигуры. Ружье отца стреляло, но ни разу не попало в цель. "Спасай маму, — молча кричал мальчик, — не жди меня!" Но отец только тяжело и грубо ругался, и гром выстрелов продолжался — голос выхолощенного бога, бессильного, жалкого…

Тевернер долго лежал, глядя на переплет верхней койки. Он был захвачен идеей, парализован чувством ликования, которое сопровождает истинное озарение.

Прошел год рутинной работы в опытной механической мастерской, прежде чем Тевернер рискнул выдвинуть свою идею. Он был почти удивлен, что ее приняли благосклонно. Как только его первоначальный экстаз прошел, он был убежден, что Отдел слишком занят тысячью других, лучше сформулированных проектов, чтобы обратить внимание на его дилетантские наброски. Но руководство выслушало его робкое предположение, были организованы встречи на разных уровнях, и Тевернер вдруг был выдвинут в ведущую секцию, где в его распоряжении оказалась не только первоклассная мастерская, но и бригада специалистов, готовых воплотить в металлическое изделие его первые расплывчатые видения.

Изделие было неуклюжим и невероятно безобразным, казавшимся чем-то средним между базукой и автоматом.

От автомата оно отличалось только прикладом; триггер и толстая внешняя обшивка были в контакте со стреляющим.

Остальные рабочие части — ствол, казенная часть, магазин и прицел плавали в плотном магнитном поле, ограждающем их от вибрации. Другими компонентами, отсутствующими в обычном ружье, были гиростабилизационный блок и аналоговый компьютер, анализирующий частоту и интенсивность вибрации в системе и изменяющий в соответствии с этим магнитное поле. Гиростабилизатор включался нажатием кнопки, когда цель была определена.

В некоторых, особо легких моделях были добавлены цифровой компьютер и инерционный памятный блок для согласования с большой подвижностью стрелка. Несмотря на возможность применения, усовершенствование было введено департаментом в какой-то мере из снисхождения к Тевернеру, поскольку департамент не мог оценить необходимость такого ружья, из которого человек мог попадать в цель, действуя одной рукой, в то время как другой он тащил ребенка. Оружие было официально названо КРТ — Компенсированным Ружьем Тевернера — ярлык, от которого Тевернер получил сомнительное удовлетворение. Никто, кроме него, не понимал, зачем эта компенсация; даже сам он не вполне сознавал, каким образом годы работы над этим оружием облегчили ноющее чувство вины, убеждение, что его мать умерла, потому что отец сумел спасти только его одного.

Тевернер понимал: в первый раз с тех пор, как он стал взрослым, он может жить, говорить и улыбаться, как всякий другой. Он может дышать, не чувствуя зловонного запаха сиккенского воина.

KPT MK-I вступил в фазу производства, и Тевернер занялся другими проектами, но его изобретательская вспышка, казалось, угасла, и теперь работа утомляла его.

Он три года боролся со своими склонностями, но в конце концов стал просить перевода обратно в действующую армию. В сущности он мог, даже в военное время, выйти в отставку — людей хватало, — но он не мог представить себе жизнь вне армии.

В конце концов в возрасте сорока двух лет полковник Мак Х. Тевернер вернулся к активной деятельности, но не в тех областях, где он обрел свою профессию. Он обнаружил с ощущением шока, что Федерация впуталась не в один конфликт. Война с сиккенами затянулась на четыре десятилетия — достаточно долгий срок, чтобы создался постоянный фон политической жизни, и внутренние проблемы Федерации возникли снова. Некоторые системы, особенно те, что были вдали от военных действий, стали возражать против расходов на далекую от них войну. Выдвинутая платформа уменьшения налогов быстро продемонстрировала старинное искусство поддерживать любых темных политических лидеров, и Федерации пришлось провести целую серию дорогостоящих политических операций.

Тевернеру тяжело было видеть, как его КРТ в течение четырех лет направлялось против людей, но переломный пункт произошел на Масонии, в его родном мире. Граница боев проходила через этот сектор всего три раза, и каждый раз планета страдала — не очень серьезно, иначе там не осталось бы политических проблем, но достаточно тяжело, чтобы убедить население в том, что глупо предоставлять свой мир для размещения стратегических материалов. Политико-религиозный лидер выступил перед Палатой с абсурдной, но привлекательной для усталого народа теорией, что сиккены являются причиной несправедливости. Он раздувал головню примирения хорошо рассчитанными напоминаниями, что справедливость — в его понимании этого слова — состоит в том, чтобы не платить военных налогов.

Прежде чем Земля могла что-то предпринять, Палата Масонии приняла решение удалить с планеты весь военный материал. В результате политических действий население, страдавшее от случайных сиккенских рейдов, одним росчерком пера отказалось подчиняться Земле.

Тевернер, находившийся в это время где-то в другом месте, знал только основные детали дела: что планета была захвачена Землей с минимальным кровопролитием и максимальной скоростью. Случай привел его сюда на неделю, и он растянул этот случай еще на несколько дней, чтобы пройти по местам своего детства, по лесу вокруг поселка 82.

Лес все еще оставался, но очень сильно изменился. Он давал хорошее укрытие масонийским партизанам, а их необходимо было ослабить. Тевернер провел целый день, блуждая по зелено-серебряным озерам целлюлозы. К вечеру он нашел место, где этот слой был прозрачным.

Из-под янтарной поверхности на него смотрело женское лицо. Он благоговейно опустился на колени и долго смотрел на бледный овал этого лица. Черные пряди волос застыли, сохранившись на вечные времена. Его вина. Он обманывал себя, думая, что в какой-то мере искупил ее.

В эту ночь он закончил свою тридцатилетнюю службу, уволился из армии и решил приглядеть себе убежище.

Глава 4

Тевернер шел на север по линии изгородей. Спотыкаясь о пучки травы, он прикрывал ладонью глаза от света и пытался разглядеть что-нибудь на равнине. Яркий свет усиливал его головную боль, но он различил признаки активной деятельности. Далеко за целлюлозным озером блестели миражи. За ними воздвигалось большое здание. Похожие на драконов рабочие коптеры, громадные даже на таком расстоянии, проносились по воздуху, ставя на место целые стены, и дым их моторов вспенивался в мираже, разбрасывая в небе свет и цвет.

Оценивая величину здания Центра, Тевернер прикинул, что эта деятельность развернулась как раз на месте его бывшего дома. Дом — это еще не так важно, а сколько живых существ в лесу погибло! Он вспомнил лицо женщины на Масонии, глядевшее вверх из своей янтарной тюрьмы.

Через десять минут Тевернер дошел до ворот в изгороди. Они носили все военные атрибуты: барьеры, контрольно-пропускной пункт, вооруженная охрана. Заново проложенная дорога шла от равнины через парк и сливалась с одной из главных магистралей Центра. По ней уже шли машины на колесах и на воздушных подушках.

Отличное качество оборудования потрясло Тевернера.

Только перенести все это с орбитальной станции — и то должно было стоить миллионы. Что бы ни случилось на Мнемозине, это было чудовищным и, очевидно, планировалось заранее.

Вероятно, он был прав в своих догадках, что война идет сюда. Взрыв Звезды Нильсона затопил весь район заряженными частицами и создал такой объем пространства, в котором большие корабли могли развивать максимальную скорость. Фантастическая операция уничтожения звезды разрабатывалась предварительно, в течение семи лет, так что теперь он был свидетелем кульминации семилетнего планирования со стороны КОМсэка. Но для чего КОМсэку Мнемозина? Зачем вводить армию в мир, расположенный в трехстах световых годах от ближайшего места военных действий?

— Эй! — Энергичный молодой охранник вышел из контрольной будки, покровительственно улыбаясь. — Что-нибудь ищете?

— Информацию, — ответил Тевернер. — Какого дьявола здесь делается?

Лицо охранника окаменело.

— Пошел ты…

— Нет информации?

— Я тебе сказал.

— Тогда я пройду — там мой дом.

Тевернер указал через равнину и шагнул вперед. Часовой сдернул с плеча ружье, но слишком медленно. Тевернер схватил ружье и повернул, вывернув запястье солдата.

Тот хотел схватить Тевернера другой рукой, но Тевернер дернул дуло ружья вперед и вниз, давя, как рычагом, на руку солдата.

— Полегче, — сказал он спокойно. — Может, ты хочешь, чтобы твой локоть вывернулся в обратную сторону?

Лицо охранника посерело.

— Ты заплатишь за это.

— Ты готов на это ради денег?

Тевернер подпустил нотку удивления в голосе, но в нем тут же поднялось отвращение к себе. Кажется, он начал радоваться уничтожению людей — это была худшая замена уничтожению сиккенов.

— Я сам служил тридцать лет. Специалист по оружию.

Четыре электронных звезды.

Охранник не подал вида, что признает эти слова за извинение.

— Что вы хотите, мистер?

Тевернер отпустил ружье.

— Я хочу поговорить с кем-нибудь из начальства.

— Пошел ты… — сказал солдат и взмахнул ружьем. Тевернер парировал удар, но при этом повредил левую руку.

Правым плечом он ударил солдата в подмышку и сбросил его в пыль. Охранник подкатился к нему, волоча ружье.

Тевернер мог бы пнуть его, но остался стоять. "Хватит", — подумал он.

Из пропускного пункта вышли сержант и два солдата.

Сержант был чуточку староват для своего ранга, с брюшком, с рыжеватой щетиной в ямке подбородка.

— У меня там участок земли, — быстро сказал Тевернер, — я хочу до него добраться.

Сержант подошел ближе.

— Вы Теннер?

— Тевернер.

— Ну, так у меня для вас новости, Теннер. У вас был участок земли. Он занят 73 армией Федерации.

— А как насчет моего дома? Вы его перенесли?

— Не было времени. Наши парни смели его.

Сержант, похоже, был доволен собой. Охранник встал на ноги и устремился было вперед, но сержант толкнул его обратно. Это, видимо, был предметный урок для гражданских, которые много о себе воображают.

— А как же имущество?

— Все пропало. Составьте список и отдайте его офицеру по компенсации в нашем городском здании. Он уплатит вам, какова бы ни была стоимость.

Тевернер выбирал место, куда бы приложить кулак.

Ямка на подбородке была очень соблазнительной, но область четырех пуговиц, одна из которых особенно выпирала на брюхе, была бы более эффективной. Упоминание об офицере по компенсации напомнило Тевернеру разговор с лейтенантом Клеем. Так вот что имел в виду лейтенант!

— Вы были там, сержант, когда ломали дом?

— Да, был.

— Вы не знаете, выпустил ли кто-нибудь моих кожистокрылых, прежде чем все уничтожать?

— Вы говорите об этих проклятых летучих мышах? — Сержант, казалось, был безмерно удивлен. — Если хотите, можете выцарапать их из-под целлюлозы, когда армия Уйдет. Они будут ждать вас там.

Другие охранники ухмыльнулись. Сердце Тевернера начало переполняться адреналином. Глаза затянуло красным туманом. "Кожистокрылым, — думал он, никогда не нравилось быть в клетках". Три-четыре раза в день он садился перед клетками и передавал ощущение тепла и безопасности, пока нервные движения крыльев не затихали.

Как объяснить этим внимательным серебряным глазам, что их телепатические способности исключительно редки и поэтому их нужно изучать? А как они реагировали, когда солдаты подошли и разглядывали их с отвращением, излучая ауру смерти? Кожистокрылые чувствовали, что с ними будет, и, возможно, сумели передать свое предвидение миллионам других бессловесных тварей, которые должны погибнуть в лесу…

Простой удар был всего лишь выражением гнева Тевернера — в эту минуту он мог бы ударить по каменной стене, окажись она перед ним, — однако сержант свалился замертво. Заверещал свисток, и солдаты окружили Тевернера. Они глядели ошеломленно и настороженно. Он стоял над упавшим человеком, чувствуя себя чем-то вроде железной статуи, глухой к ударам кулаков, сапог и оружейных прикладов. Он видел и слышал, как его тело получает удары, но не ощущал боли. Было только невероятное оцепенение, ощущение сгущающейся тьмы, по краям которой кружились лица, похожие на двумерные маски, враждебные, но несущественные.

— Мак! — донесся до него голос через бездну желтого солнечного света. Испуганное лицо Лиссы глядело на него из открытой дверцы машины, которая внезапно вынырнула перед ним, разбрасывая пыль и гравий на крутом вираже.

Он погрузился в мягкое сидение, турбина взвыла, и маленькая машина бросилась скачками через парковую территорию.

Стоя у окна, Тевернер смотрел на бухту и видел, как мыс за мысом отступают к югу. Заходящее солнце смягчалось серией склонов красно-золотого цвета, которые напомнили Тевернеру богатую старинную масляную живопись, и наиболее крупные лунные фрагменты уже показались на голубом своде неба.

Отвечая на почти осязаемое ощущение мира и покоя, Тевернер достал свою трубку и закурил. Он слегка морщился при каждом движении своего избитого тела, но здоровый аромат табака, казалось, отгонял боль, и он с удовольствием курил в зале с мраморными стенами, пока за его спиной не открылась дверь.

Вошли Лисса и ее отец. Говард Гренобль был всего на десять лет старше Тевернера, но, видимо, был из тех редких людей, на которых питательные уколы оказывают мало влияния. Волосы его были неестественно прочеркнуты сединой, а длинное благородное лицо покрыто глубокими морщинами. Единственной чертой, оставшейся молодой, был его рот с красными губами, почти по-женски подвижными. Небольшого роста и всегда безукоризненно одетый, он был воплощением старого государственного чиновника, и Тевернер подумал, что, может быть, Гренобль сознательно не пользуется питательными уколами.

Лисса в огненно-оранжевом платье выглядела девочкой рядом с отцом. Ее лицо омрачилось, когда она увидела Тевернера на ногах, а не на кушетке, где он? его оставила.

— Ну, я уладил это дело, молодой человек, — сказал Гренобль, шутливо надув на секунду губы, так же, как это делала Лисса. — Не без труда, должен сказать.

— Спасибо вам, сэр. — Тевернер чувствовал искреннюю благодарность за то, что его избавили от тюремной больницы. — Я доставил вам кучу хлопот.

— Это верно, — подмигнул ему Гренобль. — Вы не сказали мне, молодой человек, что были полковником в армии.

Тевернер искоса глянул на Лиссу. Ее глаза широко раскрылись.

— Когда я вышел в отставку, я вышел полностью.

— Значит, ваш ремонт машин — просто хобби?

— Более или менее. Я люблю работать с машинами.

Тевернер не стал упоминать, что сильно поистратился за двухлетние межзвездные шатания, которые кончились, как только он услышал легенды о Мнемозине, планете поэтов. Он чувствовал себя неловко, как ухажер, над которым подшучивает его предполагаемый тесть.

— Интересно. Полагаю, вы станете продолжать это дело, получив материал?

— Думаю, что да, — ответил Тевернер.

Гренобль кивнул.

— Ну, теперь я должен вас оставить. Сегодня я обедаю в Доме Федерации с новым Главнокомандующим генералом Мартинесом. Вы останетесь здесь, пока не найдете себе нового дома. Я сказал своему секретарю, чтобы вам приготовили комнату.

Тевернер пытался протестовать, но Гренобль уже исчез в дверях, подняв руку ладонью наружу. В наступившем спокойствии Тевернер решил, что ему в любом случае следует лечь. Он доковылял до кушетки и лег, вспомнив старую истину, что для усталого отдых лучше пищи, воды, любви и свободы. Лисса села рядом и укрыла его одеялом до подбородка. Тевернер смотрел в красивое полногубое лицо. Теперь она уже не казалась маленькой девочкой.

— Ох, Мак! — прошептала она. — Вы все-таки почти сделали это.

— Что сделал?

— Дали убить себя, и мне так трудно было вытащить вас из этого дела.

— Вы знали о военном положении и обо всем прочем заранее? — спросил Тевернер.

— Да. Отец сказал мне.

— Поэтому вы и приглашали меня в поездку на юг.

— Да, но я догадывалась о ваших моральных устоях по отношению ко мне, поэтому придумала… другой способ.

— Довольно радикальный, не правда ли?

Серые глаза Лиссы наполнились тревогой.

— Я не имела представления, Мак… Но во всяком случае, вы живы. Разве вы оставили бы спокойно свой дом по приказу инженеров?

— Конечно, нет. — Вспышка злобы разрушила его сонливое состояние. — Но они не убили бы меня.

— Вы думаете? Однако они убили Джири Вейводу.

— Как?

— Он отказался оставить свою студию. Вы знаете, он работал над фреской два года. Я не знаю точно, что произошло, но слышала, что он угрожал им старинным пистолетом… И он умер. Все это так ужасно!

Глаза Лиссы затуманились.

Тевернер приподнялся на локте.

— Но армия не может так поступать на собственной территории! За это они пойдут под трибунал!

— Отец сказал, что здесь — нет. Проект имеет десять главных пунктов.

— Десять! Но ведь это…

— Я знаю. Максимум, — самодовольно сказала Лисса, демонстрируя новые знания. — Отец говорит, что, если у проекта десять главных пунктов, любой, кто задерживает его хотя бы на минуту, может быть расстрелян.

Она наклонилась и прижалась лицом к его щеке. Тевернер почувствовал тяжесть ее грудей, но внезапно в нем возникло раздражение от женской способности оплакивать бедствие, лить слезы над мертвыми и в то же время сохранять все заботы самки.

— Ваш отец говорил, что это за проект?

Лисса покачала головой.

— Президент ничего еще не прислал в дипломатической сумке, а отец так занят официальными делами, что просто не может наводить справки. Может быть, генерал Мартинес что-нибудь скажет на обеде.

Тевернер вздохнул и снова лег. Официальные дела.

Обеды. Лисса унаследовала не так уж мало выражений своего отца. Гренобль развлекался, называя тахионный коммуникатор дипломатической сумкой, одеваясь по-местному, оставляя волосы седыми и называя Тевернера "молодым человеком", хотя они принадлежали к одному поколению. Лисса играла в те же игры.

— Так приходит война, Лисса, — устало сказал он. — Разве вы или ваш отец не пытались узнать, почему? Неужели Мнемозина доживет до ударов или плача?

— Постарайтесь уснуть, — мягко сказала Лисса. — Вы зря возбуждаетесь.

— О, Господи! — беспомощно выдохнул Тевернер, когда комната тяжело накренилась.

Довольно скоро, как ему показалось, он проснулся от необычного ощущения в ногах. Он открыл глаза и подумал, не сон ли это. Он лежал на кровати. Вместо запачканной кровью куртки и брюк на нем была зеленая пижама. Та часть спальни, которую он видел, была освещена утренним солнцем, и он чувствовал себя отдохнувшим.

Только ноги были какие-то странные, неподвижные, потому что на них давило что-то теплое.

Приподнявшись, он обнаружил, что мышцы, так болевшие накануне, стянулись, как сырая шкура на солнце. Он упал на спину и попытался снова подняться, но уже более осторожно. Сначала он поднял голову.

— Хэлло, — сказал детский голос.

— Хэлло. — Тевернер снова опустил голову на подушку. — Ты, наверное, Бетия.

Лисса редко упоминала о ней, но Тевернер знал, что ее кузина Бетия живет у Говарда Гренобля, потому что ее родители погибли от несчастного случая.

— Откуда ты знаешь? — разочарованно спросила Бетия.

— Слезь с моих ног, и я скажу тебе.

Он ждал, пока она сползет в сторону и стоически переносил боль в избитых ногах.

— Ну?

— Мне сказала Лисса. Я все про тебя знаю. Ты кузина Лиссы, ты живешь здесь и тебе три года.

— Три с половиной, — торжествующе сказала Бетия. — Не очень-то много ты знаешь!

— Значит, три с половиной? Как же это Лисса так ошиблась?

— Лисса делает кучу ошибок. Я боюсь за нее.

Манера говорить и смысл ее слов поразили Тевернера.

Даже тембр голоса отличался от того, какой можно было ждать от трехлетнего ребенка; отличие слабое, но безошибочное, как эхо в театре отличается от эха в соборе. Тевернер решил посмотреть на Бетию и постарался сесть, с ворчанием пуская в ход мышцы.

— Ты чувствуешь боль.

— Чувствую, — согласился Тевернер, с любопытством разглядывая ребенка. Худенькая, но крепкая, с перламутровой кожей. Большие серые, как у Лиссы, глаза смотрели на него с круглого личика, которое уже намекало на будущее совершенство. Волосы цвета полированного дуба падали на вырез зеленой туники.

— Дай мне почувствовать эту боль.

Бетия скользнула на край кровати и положила маленькие пальчики на его левую руку. Глаза ее расширились как у совы.

— С болью это не выйдет, — улыбнулся Тевернер. — Я могу ее чувствовать, а ты нет.

— Так говорит Лисса, но она ошибается. Тебе больно здесь, здесь и здесь… — легкие пальцы Бетии двигались по его телу под простыней по направлению к избитому паху.

— Эй! — схватил он ее за руку. — Хорошие девочки не ведут себя так с незнакомыми мужчинами!

Часть его мозга отметила любопытный факт, что, хотя его синяки были скрыты под пижамой, каждое прикосновение пальцев приходилось на главный болевой центр.

— Ну, тогда сам и выпутывайся! — сердито сказала Бетия и сползла с постели.

— Вернись, Бетия.

Она повернулась лицом к нему, но смотрела в другой конец комнаты. Глядя на крошечную частицу человечества, хрупкий, но упрямый кораблик, которого не поколеблют просторы космического океана, хотя он только что вышел в плавание, Тевернер чувствовал редкое для него желание иметь собственного ребенка, "Уже поздно, — подумал он, — тем более теперь, когда ясно, что идут сиккены". Он с надеждой состроил лучшую свою улыбку.

— Лисса не говорила мне, что у тебя такой характер.

— Лисса всегда все делает не так, — Бетия фыркнула так громко, насколько позволял ее игрушечный носик.

— А ей понравится, если она услышит твои слова?

— Она не услышит.

— Я имею ввиду, что ты не должна бы так говорить.

— Даже если это правда?

— Ты не знаешь, правда это или нет. — Тевернер чувствовал, что увязает все глубже. — Лисса женщина, а ты еще ребенок.

Бетия раскрыла рот и обвиняюще взглянула на Тевернера.

— Ты такой же, как и все! — взвизгнула она и исчезла, оставив Тевернера со смятыми несоразмерно случаю чувствами.

"Я спугнул ее", — печально подумал он, вставая с постели.

Осмотр комнаты показал ему, что его одежда висит в шкафу, выстиранная и высушенная. Другая дверь вела в обширную душевую. Он включил горячий душ, снял пижаму и благодарно встал под горячий конус. Он стал намыливаться и только тогда заметил, что его левая рука, особенно пострадавшая накануне, больше не болит. Черные кровоподтеки еще остались, но боль ушла; то же произошло с безобразной черной опухолью с левой стороны груди, куда пришелся удар ружейного приклада. Напряженные рубцы все еще покрывали его тело.

— Здорово, будь я проклят! — сказал он вслух.

— Да. И будешь, — прозвенел ликующий голос Бетии у дверей. Ее круглое лицо сияло, когда она заглядывала в душевую, готовая убежать.

— Не уходи, — сказал Тевернер, решив не делать на этот раз неверного шага. — Это ты сделала? — Он вышел из-под душа, с удовольствием сгибая свою левую руку.

— Конечно, я.

— Это замечательно. Ты целительница, Бетия.

Она благодарно взглянула на него и вошла в душевую.

— Как ты это делаешь?

— Как? — растерянно спросила Бетия. — Никак. Просто делается. Вот так.

Она с важным видом подошла к нему. Он встал на колени и позволил ее рукам пройтись по всему его мокрому телу; он даже не смутился, когда кончики ее пальцев бегло коснулись его половых органов. Когда он снова встал, все следы боли исчезли из его тела, а мозг был полон чувством общения, которого он никогда не испытывал. Бетия улыбнулась, и он вдруг почти испугался ее. Он быстро вытерся, вернулся в спальню и оделся. Бетия вышла за ним, внимательно глядя на него.

— Мак!

— Ты знаешь мое имя?

— Конечно, знаю. Ты солдат?

— Нет.

— Но ты сражался.

— Если ты не против, Бетия, поговорим о чем-нибудь другом.

— Я не против, Мак!

— Да?

— Сиккены обязательно придут сюда?

— Нет. — И подумал: "По крайней мере до тех пор, пока ты не подрастешь".

— Ты уверен?

— Бетия, они даже не знают этого места. Я уверен в этом.

— Я думаю — это объясняет.

— Что объясняет?

Тевернер посмотрел в сияющие серые глаза со странным предчувствием, но Бетия покачала головой и отступила. Ее только что блестевшие глаза теперь потускнели, как свинцовые диски. Она повернулась и медленно выплыла из комнаты, как пушинка чертополоха.

Тевернер окликнул ее, но она, казалось, не слышала, Он решил разузнать о ней побольше за завтраком. Но едва он начал есть, как узнал от Лиссы невероятную причину вторжения армии: Мнемозина, планета поэтов, стала оперативным и планирующим центром войны с сиккенами.

Глава 5

Крошечные буквы прыгали в воздухе в нескольких футах от пола. Пылая рубиново-красным и топазовым светом, они составляли одну фразу:

"Джири Вейвода не умер".

— Теперь увеличить масштаб, — сказал Йорг Бин, один из лучших светоскульпторов в Центре, регулируя свой переносной проектор. Устойчивое изображение внезапно увеличилось и взмыло к потолку, наполняя бар Жаме ярким светом; зеркальные стены множили слова во всех направлениях; буквы изгибались и вытягивались в беспорядочном танце. Помещение пылало непривычным блеском.

— Что вы думаете об этом? — Бин беспокойно взглянул на группу.

— Исключительно точно, как раз то, что нужно, — сказал Крис Шелби. Это сообщение, а не творческая работа.

Он говорил с резкой убедительностью, что удивило Тевернера, только что вошедшего в бар. Тевернер сел и с некоторым любопытством следил за группой артистов человек в двадцать. Похоже, они планировали марш протеста и даже оделись для такого случая в рабочие комбинезоны. Его внимание отвлекло появление в глубине зала самого Жаме — старый, большой, толстый, сильно вспотевший в золотом костюме, — это было одно из его редких появлений.

— Выключите свет! — закричал он и бросился за стойку, столкнув с дороги бармена.

Шелби повернулся к нему.

— Что вам не нравится, мсье?

— Мистер Шелби, — выдохнул Жаме, — вы старый и ценный друг, но мои клиенты не захотят, чтобы их выпивка освещалась прожекторами… а я не хочу никаких протестов в своем баре.

— Это плохо для бизнеса, мсье?

— К сожалению, мистер Шелби, многим приходится работать, чтобы жить.

— Конечно. Извините, это не ваша борьба.

Шелби сделал характерный для него изящный жест, и Бин выключил проектор. Громадные буквы потускнели, съежились и вернулись в аппарат. При упоминании о борьбе, Тевернер почти невольно фыркнул, чем привлек внимание Шелби. Как только Жаме с ворчанием удалился в свое зеркальное убежище, Шелби повернулся к Тевернеру.

Его длинное аристократическое лицо слегка вспухло от возбуждения.

— Вернулись, Мак?

Тевернер кивнул.

— Послушайте, я очень извиняюсь за то, что было сделано в ту ночь. Никто из нас не слышал об объявлении военного положения, и мы не сообразили, что вы выступили против сумасшедшего… Я хочу сказать, что мы все очень сожалеем о том, что произошло.

— В основном это была моя вина.

Тевернера удивила явная искренность Шелби.

— Они и меня сбили с ног, вы знаете? — Шелби грустно улыбнулся, показывая синяк на челюсти.

— Вас? Нет, я не знал.

— Да. Я попытался заставить одного слизняка назвать свой номер и имя. Я так и не узнал, кто меня двинул.

Тевернер уставился на Шелби, увидев его в новом свете.

— Выпьем?

— Я уже пропустил одну. Могу я поставить вам виски?

— Выпьем для разнообразия спаркса.

Известие о появлении на Мнемозине КОМсэка, похоже, парализовало пищеварение Тевернера, и то, что он съел у Лиссы, камнем лежало в желудке. Спаркс, с его отрицательной калорийностью, может быть, пойдет лучше, чем алкоголь. Шелби сделал знак бармену, и тот поставил узкий стакан бледно-зеленой жидкости, капнув туда одну каплю глюкозы. Когда капля прошла через жидкость, в стакане закружились золотые блестки. Тевернер сделал глоток и почувствовал в желудке ледяной холод. Грезовый ликер всегда был холодным, потому что он жадно поглощал тепло и углеводороды, превращая их в люминесценцию, которая затем улетучивалась в воздух.

— Удивительная штука, — сказал Шелби. — Без нее я, наверное, разжирел бы как свинья.

— Я предпочитаю сгонять лишний вес работой.

Шелби поднял руку с браслетом.

— Вы такой ханжа? Я надеялся, что мы на некоторое время отменим вражду.

— Простите. — Тевернер сделал второй глоток. — Я выплескиваю старые обиды.

— Все мы так. Кстати, что вы намереваетесь делать с этой новой ветвью негодования, которое мы все чувствуем?

— Ничего.

— Ничего! Вы слышали, что Федерация организует военную штаб-квартиру на Мнемозине?

— Для них это не Мнемозина — армия пользуется официальным картографическим названием.

— Возможно, но для нас — она Мать Муз.

— Для вас, — подчеркнул Тевернер. — Я не художник и не писатель.

— Но вы присоединитесь к демонстрации? — Дружелюбие Шелби стало пропадать. — Господи, они же разрушили ваш дом!

— Я уже устроил личную демонстрацию по этому поводу и нахватал шишек. Послушайтесь моего совета, Крис, держите свою маленькую банду демонстрантов подальше от этого дела.

— Это всего одна группа.

Настроение Тевернера тоже стало портиться.

— Крис! Хватит играть в демократию. Вернитесь в реальный мир, где идет война. КОМсэк решил двинуться сюда — я не знаю, почему, — и уже взорвал для этого звезду.

Они готовы переделать эту часть Вселенной. Как вы думаете, откажутся они от этого, если вы помашете перед ними плакатами?

Шелби презрительно взглянул на него.

— И вы покорно принимаете?

— Так же, как и ты, друг, — Тевернер допил стакан и поставил его. — В госпитале.

Когда Тевернер пришел в маленький отель на южной стороне, он внезапно осознал, что у него очень мало денег. Практически все, что он имел, было вложено в дом и мастерскую. Он победил гордость и поехал к новому военному зданию. Работа по отделке была уже закончена, над главным входом висела табличка: "73 армия". Он прошел в отдельную дверь с надписью: "Служащий гражданской компенсации", назвал себя и через десять минут получил чек на Первый Центральный межзвездный банк почти на тридцать тысяч стеллеров. Торговаться не пришлось, потому что сам Тевернер оценивал свою собственность в двадцать тысяч и предполагал, что получит пятнадцать.

Он тут же взял другое такси, поехал в свой банк, депонировал чек и взял тысячу наличными. С деньгами в кармане он почувствовал прилив детской радости, но тут же сообразил, что это — действие стакана спаркса. Анализируя свои чувства, он обнаружил, что то же ощущал во время учения, когда возвращался в лагерь с перспективой горячего душа, еды и свободного уик-энда. Во всей Вселенной не было ничего, что могло бы омрачить его радость. Он даже одобрил спаркс, но другой Тевернер, тот, что всегда следил с высокого уровня сознания, холодно приказал никогда больше не прикасаться к Грезовому ликеру.

Вспомнив, что Лисса еще не знает, что он сбежал из ее дома, он опять взял такси и велел везти себя в резиденцию Администратора. Машина зажужжала и двинулась на север, но через два квартала вынуждена была остановиться, потому что на перекрестке скопился транспорт и собралась толпа. Глядя поверх головы водителя, Тевернер увидел, что с запада по поперечной улице медленно тянется процессия, направляясь к новому военному полю. Над идущими плыли трехмерные лозунги. Большинство светоскульпторов удовольствовалось призывами разной степени полноты, но один выполнил реалистическую маску покойного художника Джири Вейводы, дополненную струйкой крови из уголка рта. Сверкающая голова двадцатифутовой ширины, слегка просвечивающая на солнце, пьяно раскачивалась.

— Видали? — с отвращением сказал водитель. — Думают ли эти парни о женщинах с детьми, идущих из магазинов? Что тут делать с ребятишками?

— Не могу сказать, — ответил Тевернер, все еще чувствующий безмятежность.

— Вы хотели бы, чтобы ваши ребятишки видели это?

— Пожалуй, нет.

— А эти парни не думают об этом. Они в состоянии войны, а сами верещат, если кого-то из них покалечат.

Вшивые артисты! — Затылок водителя побагровел от злости. — Надеюсь, что наши парни окажут им горячий прием на поле.

"Наши парни", — повторил про себя с удивлением Тевернер и вспомнил необычную реакцию Жаме. Ему пришла мысль, которая показалась его одурманенному спарксом мозгу разумной.

— Как идет работа в последние дни? — спросил он. — Хорошо?

— Отлично. Эти солдаты прямо швыряются деньгами… — Он повернул к Тевернеру потемневшее от подозрения лицо. — А вам-то что, мистер?

— Ничего, — успокоил его Тевернер. — Почему бы вам и не заработать?

Его заинтересовало открытие, что, хотя он сам как практик не занимался никакой отраслью искусства, он определял Мнемозину исключительно как планету художников, писателей, поэтов, музыкантов и скульпторов. Легенды о ней ходили в сотнях миров, ее называли Планетой Поэтов. Тевернер почти случайно попадал в правильные места в течение его двухлетнего пьянства на просторах Федерации. Впервые он услышал название Мнемозины в унылом городе на Парадоре, который был также первым местом, где он попытался оценить "мозговую живопись". Рыхлая подушка, проецирующая свет и краски рисунка прямо сквозь затылок на зрительные участки коры головного мозга, воспроизводила неопределенный образ призматического ночного неба Мнемозины; визуальные импульсы гармонировали со строчками "Гимна интеллектуальной красоте"

Шелли:

Внезапно тень упала на меня.

В экстазе вскрикнул я, всплеснув руками.

Художница, седая женщина с бельмом, объясняла свое видение, в то время как они давили бутылку инопланетного бурбона… Творчество бессмертно, потому что каждый лунный фрагмент в разбитом небе — последний редут, откуда маяк человеческого гения посылает золотые лучи в галактическую тьму… Мир, который наслаждается долгим, долгим летом вдохновения…

Увидев нестерпимую жажду в здоровом глазу женщины, Тевернер импульсивно предложил ей оплатить для нее билет на Мнемозину. Она молча отшатнулась, как будто ее ударили, и только много времени спустя он понял: она боялась, что ей нечего будет предложить там, что тигель Мнемозины сотрет бриллианты ее души в бесполезную пыль.

Но другие совершали паломничество, чтобы затеряться в мире, осужденном оставаться темным захолустьем, потому что баттерфляй-корабли — главный транспорт Федерации — не могли садиться там. Однако расстояния и растущей веретенообразной тени сиккенского воина не хватало, чтобы стереть имена большинства пилигримов.

Метрополии не раз слышали о них через световые годы.

Даже Тевернер знал имена Стемфли и Хиндерфорда — поэтов; Дельгадо, однорукого пионера световой скульптуры; Гейнера, чья мебель была предельным синтезом искусства и функциональности, и многих других. Он воображал, сам не зная почему, что идет по следу этих людей, когда направился на Мнемозину. В сущности он почти не осознавал тот факт, что планета имеет своих политиков, деловые центры, легкую промышленность и людей, которые счастливы видеть армию, пробившуюся сквозь осколки луны, поскольку это означало лишний вклад в их карманы…

— Приехали, — сказал через плечо водитель. — В следующий раз, когда я увижу перед собой этих лодырей, я поеду прямо на них!

Когда такси остановилось у резиденции Администратора, Тевернер увидел молодого вылощенного лейтенант-полковника, вышедшего из военной машины. Пока Тевернер расплачивался, молодой офицер велел своему шоферу подождать и медленно пошел по широким ступеням, оглядывая зеленый с белым мраморный фасад здания, словно будущий покупатель. На верхней ступеньке он обернулся и оглядел окрестности, кивком одобрив лужайки, устроенные террасами, и сияющие голубые воды бухты. Он был высок и худощав, с романтической красотой, которая каким-то образом подчеркивалась преждевременным поредением его черных волос. Что-то в его лице, возможно, слишком большая доля яркого белка в его карих глазах, создавало впечатление, что это легкомысленный, нестабильный и, может быть, даже опасный человек. И было в этом лице что-то знакомое Тевернеру.

Внезапно осознав, что следовало бы надеть новую одежду вместо весьма потрепанного комбинезона, Тевернер поднялся по ступеням и с удивлением обнаружил, что сверкающая зеленая форма загородила ему дорогу.

— Вы уверены, — спросил офицер, — что идете в нужный вход?

— Совершенно уверен, благодарю вас.

Тевернер шагнул в сторону, вспомнив свое решение вести себя с иностранцами в более взрослой манере.

— Не торопитесь.

Офицер тоже двинулся, по-прежнему загораживая путь.

Его глаза были внимательными, злыми.

— Послушай, сынок, — спокойно сказал Тевернер, — ты позоришь красивую форму швейцара, которую надел.

Он сделал попытку пройти, но офицер схватил его выше локтя с такой силой, что это показалось почти ударом.

Стараясь избежать открытой драки на крыльце дома Гренобля, Тевернер согнул руку, защемив пальцы офицера между бицепсом и предплечьем, и усилил давление. Лицо офицера побелело — то ли от боли, то ли от злости, то ли от того и другого. Так они стояли несколько арктических секунд. Затем главные двери распахнулись, и появился Говард Гренобль в сопровождении группы секретарей и чиновников. Тевернер опустил руку.

— Рад снова видеть вас, Джервез! — быстро сказал Гренобль, протягивая руку.

— И я рад видеть вас, сэр, — сказал офицер и снова повернулся к Тевернеру. — Но сначала…

— Позвольте мне представить вас друг другу, — перебил его Гренобль. Лейтенант-полковник Джервез Фаррел — полковник Мак Тевернер. Мак — друг моей дочери, и он остановился у нас на несколько дней.

Если Гренобль был смущен присутствием Тевернера или сценой, которую он, вероятно, видел, то не подал вида.

Фаррел не мог скрыть своего удивления. Его глаза обежали гражданскую одежду Тевернера, а затем он сказал:

— Мне очень жаль, что я…

— Я больше не полковник, — ответил Тевернер. — Я вышел в запас несколько лет назад.

— Это правда. У Мака инженерный концерн прямо здесь, в Центре.

Гренобль улыбнулся, лукаво дернув бровью, что Тевернер перевел как: "Не могу же я представить вас как мастера на все руки".

Едва заметно кивнув в знак того, что понял, Тевернер извинился и прошел мимо группы. Пересекая приемный зал, он слышал, как Гренобль заговорил с Фаррелом с заметной теплотой:

— Ну; Джервез, как ваш дядя? Я не видел его целую вечность…

Тевернер уже наполовину поднялся по лестнице, когда его медлительная память включилась от произнесенного Греноблем слова «дядя» и установила личность Фаррела.

И он споткнулся. Тот небывало молодой полковник, которого Тевернер чуть не сбросил с крыльца, был племянником Беркли X. Гуга, Верховного Президента Федерации.

Тевернер видел его портреты в армейских журналах, но никогда не обращал на них особого внимания, потому что с детства получил отвращение ко всему, что относилось к пропаганде. Тылы Фаррела объясняли его почти хозяйское отношение к резиденции Администратора.

Он нашел Лиссу на широкой веранде, выходящей на бирюзовую воду бассейна. Лисса наклонилась над треногой широкоэкранного электронного телескопа, наводя его на юго-запад, на нестерпимо-яркое серебряное озеро нового военного поля, видимое сквозь деревья. Тевернер позволил своим глазам насытиться неумышленно-чувственной позой, черными волосами, смуглой кожей, сверкающей под солнечными лучами и контрастирующей с белизной простого платья.

— Догадайтесь, что я чуть было не натворил, — сказал Тевернер.

— Ох, Мак!

Она испуганно посмотрела на него и улыбнулась. На загорелом лице ее зубы казались флюоресцирующими. Тевернер почувствовал знакомую дрожь где-то внутри и подавил ее, сосредоточившись на своих сорока девяти годах против ее девятнадцати. Он описал инцидент на крыльце.

— Джервез Фаррел? — сказала она. — Не думаю, что когда-нибудь встречалась с ним, разве что очень давно, так что забыла об этом. Отец хочет, чтобы он остановился у нас.

— Здесь? — Тевернер подосадовал на пронизавшую его боль ревности. Это необходимо?

— Нет, не необходимо, но это, кажется, хорошая идея, — беззаботно сказала Лисса, налаживая треногу, и Тевернер подумал, почувствовала ли она его ревность и не расплачивается ли он теперь за упрямый отказ принять великий дар. После нескольких месяцев знакомства он достаточно хорошо узнал Лиссу и подозревал, что, чем выше мотивы его отказа спать с ней, тем сильнее ее обида. Он внимательно смотрел ей в лицо, когда сообщал, что нашел себе другое место для временного жилья и уходит отсюда.

— Я сегодня утром говорила по телефону с Крисом, — сказала она, видимо не зная, что Тевернер виделся с ним, — и просила его не выступать в марше протеста, но он и слушать не хотел.

— Разве это так важно?

Лисса посмотрела на него встревоженными глазами.

— Это меняет все. Отец представляет Верховного Президента на Церуле.

Тевернер впервые услышал от нее это официальное картографическое название Мнемозины.

— И что?

— Ну, я никогда не думала, что Крис свяжется с антифедеральным движением. Как ни странно, Мак, я считала бы скорее вас предназначенным для протеста, чем Криса.

— В свое время я предназначался для множества дел, но мне ни разу не предлагали такого демонстративного несоответствия, как "Джири Вейвода не умер".

— Это не смешно.

Лисса снова повернулась к электронному телескопу и включила экран.

— Я пойду попрощаюсь с Бетией.

Тевернер почувствовал себя униженным.

— У нее послеобеденный сон. Загляните к ней в спальню.

— Ладно.

Задетый безразличным голосом Лиссы, Тевернер покинул веранду и пошел искать комнату Бетии.

Комната была небольшая и по стилю ничем не отличалась от остальных. Ни детской мебели, ни игрушек. Крошечная фигурка лежала прямо и неподвижно в середине постели, спокойная, самоуверенная, но одинокая. Он снова почувствовал желание иметь своего ребенка. Он вошел в поляризованные сумерки и остановился у постели, глядя на румяное, беззащитное лицо и пытаясь совместить его детскую обычность с аурой странности, преждевременного развития и целительных прикосновений библейской святой.

Глаза Бетии были закрыты, но у Тевернера было отчетливое впечатление, что она не спит. Он шепотом окликнул ее. Ответа не было. Он отошел от постели со сверхъестественным чувством вины за какое-то святотатство.

Возвращаясь на веранду, он услышал голос Лиссы, прерываемый незнакомым мужским смехом. Войдя, он обнаружил рядом с Лиссой Джервеза Фаррела.

— Вот и он! — воскликнул с энтузиазмом Фаррел. Возбуждение изменило его темное лицо. — Где вы были, Мак?

Говард привел меня к своей очаровательной дочери, и я рассказал ей, как чуть не вышвырнул вас из дома.

Тевернер прищурился.

— Странно. А я ей рассказал, как чуть не выкинул вас.

— Превосходно!

Фаррел радостно засмеялся, словно Тевернер сказал что-то страшно забавное, и все время не сводил глаз с Лиссы, приглашая ее посмеяться тоже. Тевернер удивился, что Лисса ответила ломким звенящим смехом. Но еще больше его заинтриговала игра Фаррела, так резко отличавшаяся от упорной неприязни, которую Тевернер видел в его глазах после вмешательства Гренобля в инцидент на крыльце.

— Я ходил попрощаться, — сказал Тевернер и поглядел на Лиссу. Спасибо за гостеприимство. Может быть…

— Но это же смешно, — прервал его Фаррел. — Словно вы вынуждены уйти из-за моего появления.

— На этот счет будьте спокойны, — ответил Тевернер.

— Мы еще встретимся, — в глазах Фаррела сияло ликование. — Я две недели добирался на Церулу, а я люблю хорошую компанию, и она у меня будет! Вы оба должны быть моими гостями в вечер открытия новой офицерской столовой. Эту ночь будет чем вспомнить, уверяю вас.

— Сожалею, но я не вполне персона грата на базе и в любом случае должен держаться своего места.

— Очень жаль, — немедленно согласился Фаррел и повернулся к Лиссе с мальчишеской ухмылкой. — Но вы-то придете, не так ли? Будут другие мужчины…

Он замолчал, заметив, что внимание Лиссы приковано к сцене на экране телескопа.

До главного входа на базу было около двух миль, но изображение было ясным и четким: видны были даже такие мелкие детали, как пуговицы на мундирах охранников.

Экран заполняло беспорядочно роящееся движение мятежной толпы. Насколько мог понять Тевернер, колонна демонстрантов дошла до пропускного пункта и пыталась силой пройти через него. Военные машины и пешие солдаты оттесняли темную человеческую волну от ворот, над которыми дико качались лозунги, полосуя воздух цветными огнями.

Волна отступила. Люди, находившиеся дальше всех от ворот, почуяли перемену ветра, повернулись и побежали.

Их беспрепятственный бег позволил им выиграть расстояние у своих менее счастливых товарищей. Те, что остались позади, составляли беспомощный кипящий котел, в который врезалась на полной скорости громадная колесница Джагернаута на воздушной подушке, подминая и заглатывая людей под свои пульсирующие края. За машиной шли роботоподобные солдаты — боевые машины, которых не могло остановить никакое реальное сопротивление, — с ружьями наперевес. Ружья качались: вперед — наклон приклада по диагонали вверх, вперед — наклон…

— Это атака! — недоверчиво и почти ликующе воскликнул Фаррел. — Откуда эта толпа?

— Эта толпа — часть прославленной колонии искусства этой планеты, тихо сказала Лисса и прикрыла руками рот, не сводя глаз с экрана.

— Но ведь этот район находится на военном положении! Дурачье, они могут погибнуть из-за этого.

— Так оно и есть, — сказала Лисса. — Один из них, которого мы все уважали, уже убит. Он отказался оставить свой дом, когда ликвидировали лес.

Глаза Фаррела пронзили лицо Лиссы, выслеживая ее эмоции.

— Вы знали этого человека? — сочувственно спросил он, положив руку на ее плечо. — Мне очень жаль. Я знаю, что умершему уже не поможешь, но я проведу расследование, и чья бы ни была вина, виновный будет наказан.

— Браво, — иронически сказал Тевернер и вышел. Он видел, как пьянели глаза Фаррела от этих далеких сцен насилия, и возбужденный блеск их сказал Тевернеру, что долгое, долгое лето Мнемозины кончилось.

Глава 6

За одну неделю произошли большие перемены. Вблизи Центра, где когда-то был лес, с фантастической скоростью строился новый город. Одни гигантские коптеры непрестанно кружили, собирая за час двадцатиэтажный блок, в то время как другие сновали туда-сюда, привозя ранее изготовленные секции. Южное небо в этом районе, ранее нарушаемое только раз в неделю скромными корабельными огнями, теперь стало преддверием ада. Оно постоянно рвалось атомными молниями несущей массы кораблей, соперничая с солнцем.

Как только заканчивалось строительство здания, его заполнял военный и гражданский персонал. Дорога от базы до Центра была забита автомобилями, а магазины, бары и ночные клубы получали фантастическую прибыль.

Сначала Тевернер почувствовал себя как бы живущим в вакууме. Прежние места, где он бывал, стали незнакомыми, захваченными тяжело ступающими иноземцами. Радио и телевидение работали как всегда, словно бы вторжения и не было. Тевернер с опозданием вспомнил, что деньги, полученные за его собственность, принадлежат не ему одному: в мастерской осталась кое-какая ремонтная работа, в частности, довольно дорогая турбина. Он потратил день на встречу с владельцами и расплатился, а затем снова скис.

Несколько человек, которые, как он знал, остались живы после злополучного марша протеста, странно уклонялись, когда их спрашивали об этом деле, но в конце концов Тевернер узнал кое-какие факты, наиболее страшным из которых было то, что в свалке был убит один охранник базы. Никто не знал, как это случилось, но ходили слухи, что Пит Троянос, керамический дизайнер, свернул солдату голову. Никто также не знал, каковы были потери со стороны выступивших с протестом, потому что все те, кто не сумел бежать, были увезены на базу. Оставалось только гадать, где они: в камерах, в госпитале или в морге.

Вскоре Тевернер начал замечать, что отряды военной полиции прочесывают Центр, проверяя документы, и внезапно понял, почему участники марша столь неохотно разговаривают с ним: некоторые из них — возможно, большая группа были в бегах.

Как будто в подтверждение его догадок радио впервые упомянуло о переменах в Центре. Это приняло форму повторяющихся анонсов о важном объявлении, которое будет сделано офицером внешней безопасности "Армейской базы номер I на Церуле". Включив телевизор, Тевернер почти не удивился, увидев лицо Фаррела. Его лицо было чуть светлее коричневой полевой формы.

— Граждане Церулы, — начал Фаррел, — как все вы знаете, Федерация оборудовала важную военную базу вблизи главного города планеты — Центра. Не секрет, что эта база создана как главный оперативный и планирующий центр для ведения войны с чуждыми формами, которые, по всей вероятности, решили полностью уничтожить человечество.

Фаррел сделал эффектную паузу, и Тевернер заметил, что обертоны доверия и оптимизма — неизменные черты публичных выступлений по поводу войны — отсутствуют.

Он также знал по собственному опыту, что все подразумеваемые кавычки в офицерских объявлениях точно рассчитаны семантиками. Напрашивался вывод, что военное положение ухудшилось. Мысли Тевернёра вернулись к важной тайне, лежавшей за всеми событиями последних дней: почему, почему КОМсэк перенес все свои оперативные центры в самое неподходящее, удаленное и невероятное место во всей Федерации?

— …тот, кто не приложит все свои силы к сотрудничеству, предает не только политическую концепцию или национальные идеалы, но предает каждого мужчину, женщину и ребенка человеческой расы. Моя печальная обязанность сообщить вам, что молодой солдат Федеральной 73 армии был убит, но не в бою с сиккенами, а здесь, на Церуле, настоящими изменниками, о которых я упоминал, людьми, жизнь которых он призван защищать.

Ко многим, ответственным за это убийство, уже приняты меры, но небольшая группа их еще не задержана. Я знаю, что вы не меньше меня хотите, чтобы правосудие восторжествовало, но я пренебрегу своим долгом, если не сделаю одну вещь совершенно ясной для вас: любой, помогающий этой крайне малочисленной группе мятежников, будет рассматриваться, как виновник убийства солдата.

Объявление резко закончилось на предупреждающей ноте, и трехмерное изображение головы и плеч Фаррела исчезло с экрана. Тевернеру показалось, что он видит белый ободок, висящий там, где остальное изображение исчезло, и он вспомнил сценку из классической детской книжки. Он задумчиво закурил трубку.

Группа бежавших, конечно, не осталась в Центре. Разве что они еще более наивны в такого рода делах, чем подозревал Тевернер. Оставался только лес, опушка которого еще существовала между армейской базой и почти вертикальными стенами плато. К северу от Центра прибрежная равнина простиралась на какие-то тридцать миль, а дальше шли океан и плато. Треугольное пространство густо заросло лесом и перерезалось десятками ручьев, представляя таким образом отличное убежище для группы, которая хотела скрыться от хорошо экипированной армии.

Если бы Тевернер собрался в бега, он направился бы на север. "К счастью, — вспомнил он, — это не его борьба".

Однако когда он в эту ночь лег в постель, знакомый мерзкий запах начал преследовать его.

Утром запах все еще оставался, и любопытство побудило Тевернёра потратить час-другой и посмотреть, не видно ли на севере армейской деятельности. "В конце концов, — рассуждал он, — мне все равно нечего делать". Он рано позавтракал, позвонил в фирму проката, и машина тут же подъехала к отелю. Он взял с собой пару биноклей, сэндвичи и пиво. Он дольше, чем обычно, ехал по улицам Центра, поскольку они были заполнены народом, решив, что ехать прямо к океану опасно: если дилетанты-беглецы были там, где он предполагал, то наверняка вся северная граница движения будет внимательно просматриваться.

Проехав через город, он оставил направляющую дорогу и поехал по береговой на высшей скорости, какую могла дать старая машина.

Было чистое, прозрачное утро, обычное на Мнемозине.

Молчаливый лес, пустой голубой океан направо легко позволили ему расслабиться и глубоко задуматься о всей своей жизни. Первые восемь лет его жизни были прекрасны, но их нечего считать — теперь они кажутся принадлежавшими кому-то другому. Что же пошло не так в остальные сорок лет? Многие теряют родителей в равно травмирующих обстоятельствах, однако приобретают опыт и добиваются нормальной доли счастья. Может быть, виною тут его чувство ответственности? Он единственный остался в живых после налета сиккенов, но это случилось благодаря усилиям его отца — усилиям, которые могли бы, не будь Мака, спасти обоих родителей. Какую кару он должен понести за это? Служить в армии, убивать сиккенов, но даже тут не стремился ли он бессознательно к смерти, которой умерли его отец и мать? Звездами Электрума награждались только те, кто ставил в заклад свою жизнь в необычном самоубийстве, максимально проникая в глубь вражеских районов. Его, второго человека из всех живых или мертвых, наградили четырьмя.

И когда его военная карьера отклонилась — столь слабо, что он даже не заметил перемены, — к уничтожению человеческих существ, не возникло ли снова, и с удвоенной силой, его чувство вины? Возможно, потому что с тех пор все стало много хуже. Сознательно растратив военную пенсию, которая обеспечила бы его до конца жизни, он занимался чистыми пустяками. Похоронив себя в песках Церулы, он не поможет никому, потому что сейчас он — у него даже похолодело внутри от этой мысли — рассматривается как присоединившийся к самому безнадежному мятежу во всей человеческой истории.

— Нет, — пробормотал он, — должны быть более легкие пути к самоубийству.

Он повернул машину, намереваясь отправиться обратно в город, уже на небольшой скорости, но в это время что-то громадное и темное с угрожающей внезапностью появилось над ним, и его мысли разметал звук взрыва. Воздух наполнился облаком взбитой пыли, запахом горючего. Он включил тормоза, и его оцепеневшие чувства сказали ему, что на него спикировал патрульный вертолет. Тот спустился со своего высокого наблюдательного поста в свободном падении, и только взрыв ретроракеты остановил его в нескольких ярдах от машины Тевернера. Стандартная техника военного коптера, ничем не оправдываемая в данных обстоятельствах. Тевернер опустил стекло в машине. Коптер сел на дороге впереди, и из него выскочил лейтенант в полной боевой форме, с пистолетом в руке.

— Развлекаетесь? — первым заговорил Тевернер.

— Куда вы едете? — угрюмо спросил лейтенант.

— Я направлялся в город, пока вы чуть не смели мою машину с дороги.

— Но сначала вы ехали на север. И быстро. А затем повернули обратно.

— Я, знаете, не переселенец, — ответил Тевернер с притворной рассудительностью. — Прокатился и повернул назад домой.

Лейтенант прищурился.

— Вы повернули, когда увидели наш патруль?

Тевернер покачал головой. Он собирался было изобрести какой-нибудь сарказм, но его глаза сами собой сфокусировались на солдатах в открытых дверях геликоптера.

Оружие, которое они держали в руках, было специально предназначено для стрельбы с вибрирующих платформ.

Когда он увидел толстые, короткие барабаны КРТ, его ноздри заполнил отвратительный запах сиккенского воина, запах его, Тевернера вины. "И этот груз вины, — подумал он с искрой удовлетворения, — может снять только смерть".

Глава 7

Аромат тела Лиссы все еще был с Тевернером, когда он оставил позади парк и стал пробиваться через опушку леса.

Всего в нескольких сотнях ярдов позади была северная граница военной базы; она тянулась на запад, к черной стене плато. Случайные стрелы красного света из внутренней ограды достигали Тевернера в темноте, но он зашел глубже в лес, где стволы деревьев сближались, и эта слабая видимость цивилизации исчезла. Он осторожно продолжал путь, пользуясь в качестве освещения лишь светом лунных обломков и угасающего теперь свечения Звезды Нильсона.

Надо думать, по периметру базы поставлены следящие устройства, а у него не было ни малейшего желания, чтобы за ним бежали с оружием под гнетущими волнами инфракрасного света.

Войти в лес близко к базе было рискованно, но он предпочел этот вариант вместо того, чтобы быть захваченным на шоссе, у побережья. Лейтенант, остановив его утром, весьма неохотно отпустил его после того, как обыскал всю машину и не обнаружил ничего подозрительного. "По всей вероятности, на меня завели досье, — думал Тевернер, — и скоро оно разбухнет". Затем его мысли оттолкнулись от всяких предположений насчет ближайшего будущего и вернулись к трем часам, проведенным с Лиссой…

У Тевернера было твердое намерение только проститься с ней.

Лисса выразила удивление и легкую холодность, когда он позвонил ей домой. Когда же он намекнул о встрече, она почти не колебалась, приехала за ним в отель, и они повернули нос ее машины к востоку. Когда тени и призматические лунные осколки начали свой медленный ход по небу, Тевернер не сказал ей, куда он пойдет, сказал только, что оставляет Центр, но она что-то почувствовала в нем и, похоже, интуитивно перевела правильно. Ее слезы удивили его. Он поставил машину на автоуправление, обнял Лиссу за плечи и пытался найти подходящие слова, кладущие конец никогда не существовавшей любви. Но получилось так, что он, независимо от слов, уверил Лиссу как раз в существовании этой любви…

Позднее, когда они неумело помогали друг другу одеться, Лисса снова всплакнула, но уже без горечи…

Заря начала приглушать свет лунных фрагментов, когда Тевернер остановился поесть и отдохнуть. Он достал из рюкзака фляжку-термос с кофе и уселся на замшелом корневище. Он прошел пять миль, и по такой местности это было неплохое расстояние. Листва над его головой отлично защищала от наблюдения с воздуха, и еще не было изобретено автомобиля, который мог бы пройти через такую баррикаду деревьев. После еды он попытался было уснуть, но, несмотря на усталость, сама мысль об этом показалась ему смешной. Он снова пустился в путь и через час добрался до первой из многочисленных высохших речек, пересекающих равнину. Здесь перед ним встала проблема: идти ли на запад по руслу речки или пересечь его и пройти еще несколько миль к северу.

По предыдущим экскурсиям в эти места он помнил, что одна из рек все еще несет поток воды, падающей с плато.

Эта река была хорошо известна по картинам и театральным эскизам, потому что в последней части своего падения вода делала двухсотфутовый прыжок в углубление, которое посылало ее обратно вверх сверкающими перьями, изменяющими свою форму на ветру. Поток был лучшим источником питьевой воды во всем тридцатимильном треугольнике, и Тевернер был убежден, что найдет беглецов где-нибудь недалеко от этого потока. Как только Джервез Фаррел ознакомится с географическими деталями, он, вероятно, придет к тому же выводу. Вот почему Тевернер не хотел терять времени.

Неизвестно, как далеко вглубь они могли зайти, так что Тевернер решил идти к северу и перейти поток как можно ближе к побережью. Выбрав место, где не было побегов, на которые можно напороться, он прыгнул вниз, перешел русло и взобрался на другой берег. Жар длинного дня Мнемозины чувствовался даже в тени деревьев, и воздух дрожал от движения крыльев насекомых. На Мнемозине было очень мало опасных созданий, однако крупные насекомые тыкались в лицо с таким неуклюжим дружелюбием, что Тевернер предпочел бы нападение ос.

Пока он с трудом прокладывал себе путь по неровной местности, он снова понял истину, которую тысячу раз уже открывал в прошлом: эта планета не стала второй Землей только из-за того, что ее нанесли на карту, измерили и колонизировали. На дружелюбной планете вроде Мнемозины люди могли жить в городах земного типа, развивать общество по образцу земного, выращивать земные культуры, но стоило им пройти несколько шагов от своей задней двери, перевернуть камень, посмотреть, что выползет оттуда, — и Земля тут же отойдет назад. Безрассудный трепет, неуправляемый страх скажут человеку, что космос слишком огромен, что он, человек, сейчас во многих световых годах от дома и видит то, чего никогда не видели его предки. Даже на Земле вид привычного существа вроде паука повергает иного человека в панику, столь же сильную, как если бы он думал, что это членистоногое и родственные ему твари внеземного происхождения. Как будет чувствовать себя такой человек, когда сдвинет камень и обнаружит под ним нечто более чуждое? Ведя солдатскую жизнь на десятках неизученных миров, Тевернер привык ко многим шуткам природы, но однажды в ужасе проснулся от ползущей по его груди белой, пухлой жирной руки, оставляющей скользкий след. Оказалось, что это всего лишь безобидная личинка, желавшая напиться и учуявшая его слюну. Насекомые, которые сейчас бились об его лицо, жужжали как шмели, но он даже не разглядывал их, поскольку знал, что это не шмели, а точнее знание их отличий могло сделать эти мимолетные прикосновения непереносимыми.

Был уже почти полдень, когда Тевернер добрался до потока и повернул на запад по заросшему кустарником краю оврага, в котором бежал поток. Солнце было в зените, жара стала невыносимой, а лес был спокоен, так же как и его обитатели. Там и сям виднелись столбы пара, поднимавшиеся от тейт-деревьев: их широкие листья отдавали влагу, впитанную ими за ночь. Тевернер занял свои мысли предположениями, какой прием его ожидает, если, конечно, он встретит беглецов.

Его размышления были прерваны ленивым щелканьем геликоптера. Тевернер повернулся и увидел машину, летящую от побережья, и схватил бинокль. Лопасти лениво крутились, а увеличенное изображение подтвердило опасения Тевернера. Из боков фюзеляжа торчали паучьи лапы теле-термоэлементов. Военная версия этого прибора могла обнаружить тепло человеческого тела на расстоянии более трехсот футов, в зависимости от условий. Она могла также действовать как контролирующая система огня для любой группы бортовых орудий минометной батареи.

Геликоптер был теперь меньше чем в миле, и это означало, что секунд через тридцать он будет прямо над головой Тевернера. Лоб Тевернера покрылся холодным потом, когда он вглядывался в овраг, ища нависающий край, под которым можно было укрыться. Но стенки оврага были гладкими, а глубина воды внизу не превышала нескольких дюймов. Тевернер бросил взгляд на неподвижный столб белого пара от тейта в пятидесяти ярдах позади. Он бросился туда, отчаянно петляя между деревьями, и пробился сквозь стену лиан явно одной лишь кинетической энергией.

Звук геликоптера превратился в ритмичный гром, когда Тевернер достиг подножия дерева и скорчился за ним, глядя вверх сквозь сине-зеленый зонтик листьев. Ветви качнулись, когда коптер пролетел почти на уровне вершины дерева, и Тевернер затаил дыхание. Он надеялся на охлаждающий эффект испарений дерева, благодаря чему термоэлементы отметят дерево как холодное пятно, и излучение тела Тевернера аннулируется в этом охлаждении.

Но что, если…

Звук коптера резко изменился; это означало, что несущие винты поворачиваются для маневра. Тевернер переполз по другую сторону ствола. Биение винтов машины внезапно потонуло в грохоте орудийной пальбы. Тевернер напрягся, ожидая, что сейчас будет засыпан лавиной выкорчеванной земли.

Но огонь каким-то чудом прекратился еще до того, как геликоптер повернулся, набирая высоту. Затуманенному мозгу Тевернера трудно было сразу сделать заключение, что коптер, похоже, обстреливал что-то другое. Тевернер встал и начал вглядываться туда, где, видимо, была мишень. Видел он плохо, ко ответ мог быть только один. Коптер позади него высоко поднялся и стремительно полетел вниз. Бросив рюкзак, Тевернер дикими прыжками помчался меж деревьев, рискуя выколоть глаза. Он проскочил низкий бугор и очутился на поляне одновременно с коптером. Машина пробороздила небо, и тут же ее орудия хлестнули по земле как бы кипящей жидкостью, от которой в панике бежали люди.

— Сюда! — закричал Тевернер. — Держите на дерево тейт!

Он бежал к поляне, крича и размахивая руками, пытаясь собрать растерявшихся людей. Некоторые послушались, другие смотрели на него ошалелыми глазами.

— Быстро! — крикнул чей-то голос. — Делайте, как он велит!

Тевернер повернулся и увидел Криса Шелби. Даже сейчас его высокая жилистая фигура сохраняла некоторую элегантность, но левая рука бессильно повисла, и по пальцам текла кровь.

— Хватит кричать, бежим! — Тевернер схватил Шелби за здоровую руку и поволок к ближайшему тейту.

— Вы дурак, Мак, — болезненно улыбнулся Шелби на бегу. — Вы даже не свой на Мнемозине.

— Когда-нибудь буду.

Тевернер глянул сквозь кроны деревьев, где быстро мелькнули винты коптера, который готовился ко второму заходу над поляной. Сомнительно, чтобы Тевернеру удалось избежать ловушки, которая начала смыкаться вокруг него с момента рождения.

Глава 8

Кожистокрылый встревоженно пищал, когда Тевернер открыл его плетеную клетку.

Тевернер послал ощущение уверенности, и плотное тело расслабилось, серебряные глаза смотрели на человека в тусклом свете пещеры. "Так и надо, маленький друг, — думал Тевернер, — именно расслабиться". Он перенес кожистокрылого на кучу сухой травы, служившей постелью. На полу рядом с постелью лежала шестифутовая стрела. Она была примерно в дюйм толщиной и сделана из твердой как сталь травы-копья, в изобилии росшей в овраге. Столь же удивительным, как и размер стрелы, был ее наконечник, непропорционально широкий, выпуклый, вырезанный из дерева. Частично от был полым, и в его нишу можно было поместить кожистокрылого. Тевернер осторожно сделал это и проверил, чтобы куполообразная голова животного не зажималась, а глянцевитые крылья могли свободно двигаться. Удовлетворенный, он отнес животное обратно в клетку и запер ее.

— Как вы думаете, Мак, когда придут за нами? — спросил Шелби, едва заметный у входа в пещеру.

— Уверен, что завтра.

— Вы не думаете, что они рискнут на ночную атаку?

Я хочу сказать, что у них есть инфракрасные приборы и оружие, а у нас нет.

— Никакого шанса, — твердо сказал Тевернер. — Мы не видели усыпанного голубыми звездами коптера Фаррела весь день, а они не двинутся, пока он не появится.

— Вы, кажется, весьма уверены.

— Да. Видите ли, это игра Фаррела. Сколько времени они уже обстреливают нас?

— Два месяца.

— А сколько людей мы потеряли?

— Восемь.

— Понимаете, что я имею в виду? Если бы Фаррел был действительно встревожен, мы умерли бы за несколько минут. Он мог бы распылить весь район, сжечь лес или расплавить все вокруг нас. Он мог бы поставить на коптеры тактические атомные бомбы, и все мы погибли бы в один день.

— Но это плохо отразилось бы на общественных отношениях, не так ли? Персонал базы предпочитает в городе отдыхать.

— И плохо отразится на личных отношениях. — Тевернер подумал о Лиссе и манере, с какой Фаррел обхаживал ее прямо с первой встречи. Зная ее отношение к артистической колонии, Фаррел сделает все возможное, чтобы Лисса не узнала о происшедшем в лесном треугольнике.

Вслух он добавил:- Человек, воспользовавшийся атомными бомбами для уничтожения нескольких мятежных блох, будет плохо выглядеть в блестящем армейском рапорте.

Кроме того, я уверен, что это его игра. Это личный олений загон Фаррела, и убийство произойдет при свете дня и с его правом на выстрел.

— Он, похоже, очарователен. — Шелби вошел в пещеру. — Хотите выпить, Мак?

— Нет, спасибо, — Тевернер поставил стрелу в ряд с пятью другими. Много ли этой дряни вы взяли с собой?

Шелби хмыкнул.

— Всего одну фляжку, но я берег ее, а сейчас подумал, что если не выпью ее сегодня, то могу не выпить вообще.

— Люди выбивались и из худших углов.

— Возможно, но если мы пробьемся через эту линию, мы не поднимемся выше жизни на архипелаге. Все это, похоже, довольно бесцельно.

Тевернер понимал, что имеет в виду Шелби. Пещера была в основании утеса по западному краю леса, глубоко спрятанная в расщелине, которую пробил когда-то бежавший здесь поток. Армейцы еще не знали точного ее местонахождения, но они сузили поиск до двухмильной протяженности утесов и окружили этот район. Тевернер планировал пробиться через этот кордон и идти на север в более дикую необитаемую часть континента. У него была слабая надежда, что, если они скроются с глаз, о них постепенно забудут. Однако он понимал, что для таких людей, как Шелби, это означает лишь сменить быструю смерть на медленную.

— Вспомните Гогена, — сказал он.

— Гогена? — Шелби сел на постель. — О, я понимаю, что вы имеете в виду. Не в том дело. Я не могу жить без живописи. Живопись — это единственное, что я умею делать хорошо. Утешительно сознавать истину и отказаться от попыток ее осуществления.

В голосе Шелби слышалась странная нота, напомнившая Тевернеру о женщине с бельмом, которая не решилась ехать на Мнемозину.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать… ни у кого из нас нет сейчас места.

Скоро ли придут сюда сиккены, Мак?

— Могут и совсем не прийти.

— Не шутите со мной. Война началась до нашего рождения, и мы увязнем в ней.

— Вы так думаете?

— Я знаю, несмотря на скромность Военного бюро относительно этого. Вы знаете, Мак, странный мир — Мнемозина. Здесь самая высокая доля артистов, поэтов, музыкантов по сравнению со всеми человеческими колониями.

Никто не знает с уверенностью, почему они приехали сюда — они просто прибежали сюда как леминги. И знаете, что они привезли с собой?

— Выкладывайте. Слушаю.

Тевернер взял трубку и кисет с остатками табака.

— Они привезли сюда душу человечества или то, что от нее осталось. Может, для вас это звучит дико?

— Вовсе нет, — уверил его Тевернер, скрывая свое удивление перед артистическим мозгом.

— На этот раз, мой друг, вы перехватили в серьезности. — Шелби отвинтил крышку фляги. — За эти два месяца я научился любить вас, Мак, но вы и в самом деле ремесленник. То, о чем я вам говорю, истина, такая же, как и ваш драгоценный второй закон термодинамики, только в другом плане реальности. Это вас не оскорбляет? Вы не обвините меня снова с гомосексуализме?

Тевернер фыркнул.

— Нет, после того как я слышал вас в дальнем конце пещеры с Джоан М'ваби.

— В минуты опасности жизненные силы возрастают, это закон природы.

— В основном это больше походило на матч борьбы.

Шелби взвизгнул от удовольствия.

— Так оно и есть, и я добился большей покорности, чем любой другой мужчина в подобных обстоятельствах.

Но я говорил о другом. Искусство, принимаете ли вы эту идею или нет, есть зеркало человеческой души. У артиста бывает озарение, и когда оно приходит, он не более чем инструмент его. Вот поэтому искусство столь ценно. Истинная работа искусства показывает вам, какова суть вещей, и учит вас, как на них смотреть. Высококультурное существо смотрит, скажем, на фреску бедняги Вейводы и видит в ней весь человеческий опыт, даже если сам Джири был всего лишь инструментом и не был бы способен на такую полную интерпретацию.

— В чем же суть живописи, если ее нельзя понять? — спросил Тевернер с пробудившимся интересом. Слова Шелби отозвались слабым серебряным эхом к глубине его мозга, отражая полуоформившуюся мысль о вездесущности жизни, пришедшую к нему во время призрачной тишины при трансформации Звезды Нильсона.

— Но она может быть понята частично, и только осмысленное течение человеческой жизни увеличивает степень понимания. Классическая абстракция содержит ту же информацию, бесконечно умножающуюся, какую дает хорнеровская таблица условных ценностей жизни и вероятностей разрушения технических цивилизаций.

— Содержала ли фреска Вейводы сведения о военном положении?

— Можете верить или не верить — содержала. Она сказала бы вам, что Человек почти утратил свой дух, что его гений погиб, что он продолжает войну с сиккенами, потому что потерял право на победу.

— Вы были правы насчет меня, — сказал Тевернер. — Я ремесленник.

— Вы человеческое существо, как и все мы, но один стакан спаркса может сделать условия более приемлемыми.

Шелби достал из кармана кусочек сахара и бросил его во фляжку. В зеленой жидкости тут же закружились искорки золотого цвета. Некоторые вылетели в воздух из голышка, но Шелби поймал их губами и вдохнул в себя.

— Олимп ждал этого тысячу лет, но так и не дождался, — прошептал он как бы про себя. — Порция зеленого льда, аромат лотоса, солнечный свет и грезы… Вам я больше не стану предлагать.

— Я верен этому. — Тевернер закурил трубку.

Кордон располагался полукругом на три мили в длину и состоял из шести лазерных оград, поставленных с полумильными интервалами. Каждая ограда была оснащена лазерными лучами, которые располагались между двумя прожекторными станциями. Лучи были низкой мощности, и их не было видно даже ночью. Но если движущееся тело пересекало луч, автоматически включался прожектор, и лазеры били слепящими лучами.

Тевернер знал по опыту, что единственная слабая точка в таком кордоне — это прожекторная станция, где лазерные блоки стоят спиной друг к другу. Стандартная техника могла либо включить физический барьер между блоками, либо оставить заманчивые «ворота» и разместить за каждой станцией отряд с приказом открыть огонь по любому, кто попытается пройти здесь. В этом отношении, по оценке Тевернера, Фаррел и его люди были довольно-таки беспечными. Они оставили два прохода, охраняемые каждый четырьмя людьми и пулеметом, предполагая, что безоружным беглецам никак не удастся пробиться…

Тевернер встал и разбил свою трубку о стену: он выкурил свой последний золотой орех табака, оставленный, как и спаркс Шелби, на последние несколько часов пребывания в пещере. Было слишком темно, чтобы что-нибудь видеть, но он слышал выжидательный шорох двадцати трех мужчин и четырех женщин, с которыми прожил последние два месяца.

— Речь! — иронически сказал кто-то. Тевернер узнал хриплый голос Пита Трояноса. Тевернер замялся, откашливаясь. Он хотел сказать им много важного: как он восхищен их мужеством и адаптированностью, как горько сожалеет о погибших, как ясно чувствует их огорчение по поводу того, что удержал их, практически безоружных, от начала настоящей партизанской войны, как благодарен им за теплоту их дружбы, когда сам он не считал себя способным на нормальные человеческие отношения, — но он знал, что у него не хватит слов, чтобы сказать все это.

— Сейчас не время произносить речи. — Все вы точно знаете, что надлежит делать, так давайте вырвемся отсюда к чертям!

Его слова были встречены полным молчанием, за которым чувствовалось разочарование, и он понимал, что должен иметь ответ на их требования, что он заплатит за свое запоздалое присоединение к человеческой расе…

— И слушайте, — он отчаянно заморгал в темноте, сражаясь с холодным, бесплодным течением его прошлого, — берегите себя, потому что… потому что…

— Хватит, Мак, — спокойно сказал мужской голос. — Мы готовы.

Они вышли из пещеры в холодную ночь. Звезды слабо сияли за экраном лунных осколков, и создавалось впечатление бесконечной глубины неба, чего не бывало на других планетах. Тевернер глубоко вздохнул и заставил себя расслабиться, пока остальные входили в широкий пояс кустарника, отделявшего собственно лес от утесов.

В миле позади, прямо через кустарник, располагалась центральная станция кордона. Первым шагом в плане группы было подобраться примерно на четыреста ярдов к станции и ждать сигнала Тевернера. Он предпочел бы, чтобы они подошли ближе, но риск быть замеченными следящей аппаратурой был слишком велик. Когда последняя безмолвная фигура исчезла в кустах, Тевернер и Шелби взяли шесть громадных стрел и шесть клеток. Они шли некоторое время за основной группой, а затем свернули чуть южнее, к маленькому лысому бугру, который был заранее выбран.

По дороге Тевернер чувствовал нервный трепет пленных кожистокрылых и угадывал, что они чуют запах смерти и это им не нравится. Он испытывал привязанность к смелым маленьким млекопитающим, чья инстинктивная мораль была выше самых великих этических систем, придуманных человечеством. Кожистокрылые не чуждались убийства, но брали с экологического банкетного стола только свою точную порцию. Он обнаружил это, когда пытался тренировать их в охоте на мелкую дичь. Их метод отправлять добычу на тот свет подал Тевернеру идею, что их можно превратить в новый вид оружия.

Когда он впервые увидел кожистокрылого в действии, он подумал, что присутствует при захватывающе-эффектном самоубийстве. На закате солнца животное взлетело, а затем как бомба упало в колонию псевдоящериц, гревшихся на скалистом выступе. Жестокий удар был слышен за сотню ярдов. Заинтересованный Тевернер бросился к скале и успел как раз вовремя, чтобы увидеть, как кожистокрылый снова взлетел в воздух с мертвой рептилией в когтях.

Тевернер изучал кожистокрылых несколько месяцев, прежде чем заметил, что ошибался в одном из главных своих предположений насчет них. Их ночной образ жизни и внешнее сходство с летучими мышами привели его к ошибочной мысли, что они пользуются какой-то формой звука в темноте, как земные летучие мыши. Оказалось, что у них ограниченная форма телепатии. Хищники, которые могут идти на вспышку разума жертвы, были известны в разномастных владениях Федерации, но Тевернер подозревал, что способности кожистокрылых имеют необычно высокую степень телепатии. Он провел эксперименты, которые доказали, что эти животные могут определять не только излучения мозга. Одна из серий опытов состояла в том, что Тевернер фиксировал свои мысли на каком-то одном из группы предмете, а затем со всей силы бросал кожистого на них. Как только он научился проецировать отчетливое изображение, прямые попадания на выбранный предмет стали стопроцентными.

Идея биологически управляемой стрелы пришла к нему чуть позже, в таком же парализующем чувстве откровения, какое он испытал на транзитном корабле по дороге на Макартур. Он разрабатывал эту идею время от времени; иногда у него появлялось отвращение к делу, которым его руки, казалось, занимались добровольно, но работа имела и положительный аспект, когда стало ясно, что именно могут делать кожистокрылые. Оказалось, что их можно научить ездить в наконечнике стрелы, управлять точкой соприкосновения в границах, поставленных реактивной массой и размахом крыльев животного, и вырываться на свободу перед самым ударом.

Тевернер как раз начал работу над подходящим укрепленным на подставке арбалетом, когда его дом, мастерская и лес вокруг были уничтожены армией…

С вершины холма можно было видеть слабый свет прожекторных станций.

— Они облегчат нам работу, — с презрением сказал Шелби.

— Нет, — Тевернер опустил свой груз. — Я поставил луки раньше, при дневном свете. Жалею только, что не могу сжечь пару нулевых установок — это значит уж слишком много требовать от наших маленьких друзей.

— Я не огорчаюсь. Я видел, как вы кое-что сожгли.

— Да, но это только в дневное время. Такие луки — из гибкого дерева и с волокнистой тетивой — меняют свои характеристики в зависимости от температуры и влажности. И это ограничивает дисперсию, которой могут управлять кожистокрылые.

— Моему мозгу нечего делать, мой друг.

— Тогда займите его чем-нибудь. Проверьте фистмел, пока я натягиваю лук.

— Что проверить?

— Фистмел — расстояние между упором стрелы и тетивой. Это удобный показатель натяжения. — Тевернер дал Шелби палочку с зарубкой почти у самого конца. — Поставьте этот конец на упор стрелы. Тетива должна пересечь зарубку. Если она не доходит до зарубки — лук натянут слишком слабо, и нам придется накрутить тетиву, чтобы укоротить ее.

— Все это необходимо?

— Я ремесленник, не забывайте. Положитесь на мои слова в этом деле.

Тевернер начал натягивать шесть массивных луков, яростно ворча насчет усилий, нужных для победы над неумолимым сопротивлением. Два фистмела показали слишком малое натяжение, и эти луки пришлось натягивать снова, укоротив тетиву. Пока Тевернер закончил, он облился потом, и сердце его неприятно колотилось, напоминая ему, что осталось всего несколько недель до его пятидесятилетия. Он укрепил луки на подставках, но сейчас стояла еще более тяжелая задача: натянуть каждый, держа лук обеими руками и оттягивая тетиву ногами. Когда шестой лук был натянут, Тевернер лег и стал размеренно дышать, пока сердцебиение не успокоилось.

— Хотел бы я помочь, — сказал Шелби, с отвращением глядя на свою левую руку, которая никогда не поправится, потому что трицепс был разорван пулей пополам.

— Берегите свою силу для бега.

Тевернер встал, удостоверился, что подставки луков стоят на заранее намеченных точках, и установил стрелы.

Он открывал клетки одну за другой, сажал кожистокрылых в вырезанные для них ниши, гладя и целуя теплые крепкие тельца с куполообразными головками и шепча успокаивающие слова. Серебряные глаза сияли ему в темноте и говорили то, что он смог бы понять, если бы не был заключен в человеческую оболочку. Он встал на колени перед первым луком и собрал свои мысли для создания ясного и четкого мысленного образа, как делал раньше, бросая кожистокрылых к мишени. Он мысленно представил себе четырех безликих солдат, жизни которых он собирался взять, и в коротком общении с мозгом, никогда не знавшим ни зла, ни чувства вины, смущенно пытался объяснить концепцию уничтожения жизни ради спасения жизни, несмотря на смутную уверенность, что на этом уровне понимание невозможно.

— Все в порядке? — тревожно прошептал Шелби.

— Молчите!

Тевернер дернул триггер, и громадная стрела с легким шелестом взвилась в ночное небо, не задев лука своим оперенным хвостом в чистом полете. Это доказывало, что пропорции длины и натяжения хорошо соотносились с силой лука. Не теряя времени, Тевернер двинулся по линии луков, посылая стрелы в их пятисотярдовое путешествие. Необходимо было действовать быстро, прежде чем четыре солдата, подвергшиеся атаке, поднимут тревогу. Послав пятую и шестую стрелы, оставшиеся в резерве, Тевернер встал и вгляделся в слабый свет прожекторной станции. Он горел ровно, не указывая, что он освещает: жизнь или смерть…

— Давайте сигнал к выходу, — сказал Тевернер.

Шелби издал резкий звук своим тростниковым свистком, и все побежали. Бежать через кустарник на любой скорости, превышающей медленный шаг, было опасно, но перед Тевернером маячил призрак командного поста, проверяющего станцию по обычному радио и обнаруживающего какие-то нелады. Поэтому он бежал непосредственно перед Шелби, чтобы своим весом проламывать путь сквозь заросли. Хруст на севере сказал ему, что он бежит в ряд с основной группой. Он ускорил шаг. Если стрелы не выполнили своей задачи, он первым должен встретить последствия. До станции, по его оценке, оставалось около двухсот ярдов.

Небо неожиданно расцвело предупреждающими вспышками. Тевернер споткнулся, и Шелби налетел на него. Первым импульсом Тевернера было дать сигнал к возвращению в пещеру, но затем он заметил, что вспышки шли с севера и с юга, а не с места впереди.

Похоже, стрелы накрыли цель, как планировалось. Не было времени размышлять, знают ли уже об этом на других станциях.

— Бегите! — крикнул он, толкая Шелби вперед. — Бегите!

Шелби встал рядом с Тевернером, и они бросились в темноту, подгоняемые страхом. Продолжительный призыв и снижающиеся вспышки оранжевого огня на юге показывали, что там взлетело два реактивных геликоптера. Тевернер пытался бежать быстрее, но возможности его крепкого костяка уже перешли свой лимит. По небу пронеслись яркие мушки света — команда геликоптера готовила свои орудия.

Тевернер достиг станции чуть раньше лидеров основной группы. Он прорвался в узкую щель между прожекторными установками и пробежал последние пятьдесят ярдов яркого света от полевой лампы у входа в палатку.

На склоне палатки торчали концы двух стрел. Тевернер встал на колени, заглянул внутрь и увидел два распростертых тела. Один из солдат, видимо полз к двери, когда ему пришел конец. Головы трупов представляли собой кровавое месиво.

Тевернер встал на ноги и оглянулся. Члены отряда бежали мимо него в лес. Шелби стоял у отверстия, протаскивая через него людей и толкая их к лесу. Звук геликоптеров наполнил воздух, в небе появились новые вспышки зловещий маятник, разбрызгивающий угрожающий свет.

Тевернер поглядел на линию деревьев и увидел тусклый отблеск пулеметного барабана. Он побежал туда. Недалеко от пулемета лежал еще один труп. Рядом с его откинутой рукой был полевой коммуникатор, все еще мигавший красным светом передачи. Тевернер залег за пулемет и обернулся к югу. Поток бегущих людей прекратился, но Шелби все еще стоял в воротах.

— Уходите к чертям оттуда, Крис! — закричал Тевернер. — На нас вот-вот спикируют!

Шелби покачал головой.

— Нет. Еще не все прошли.

— Сколько осталось?

— Четверо.

— Пусть сами о себе позаботятся. Уходите!

— Среди них Джоан. Я буду ждать.

— Господи! Она…

Голос Тевернера потерялся в оглушающем реве геликоптера, спикировавшего прямо на палатку. Палатка обрушилась в буре пыли и листьев, полевое освещение заплясало по земле. Тевернер установил пулемет и твердо нажал на пусковую кнопку, направив оружие на реактивный двигатель на боку фюзеляжа. Оранжевое пламя растеклось по фюзеляжу. Геликоптер завалился набок, заковылял по земле, размалывая шасси, и повернул мимо Шелби, застывшего в проходе. Лазерное ограждение ударило своими мечами в сердце этой новой звезды и разнесло коптер в куски, взорвав его боеприпасы и баки с горючим. Тевернер чувствовал себя на твердой земле как на морском судне, когда воздушная машина разлагалась на тысячи взлетавших, кружившихся и падающих фрагментов. Часть их упала далеко за кордоном, чтобы снова быть рассеченной лазерными вспышками.

При вторичных вспышках стало ясно, что Шелби уже не стоял на ногах. Тевернер бросился к нему, но остановился, прикрыв рукой глаза: в Шелби попал кусок летящего металла, и даже с пяти шагов было видно, что он мертв.

Тевернер взглянул на узкое отверстие между бронированными лазерными приборами: Шелби говорил, что четверо еще не прошли. Земля встала дыбом, когда второй геликоптер появился над головой Тевернера и грянул из своих орудий. Земля снова опустилась, но Тевернер каким-то чудом остался невредим, если не считать аккуратной дырки в левом сапоге. Он повернулся и побежал к пулемету. Пулемет оказался разбитым вдребезги.

Второй геликоптер спускался вниз, и Тевернер увидел на его боках голубые звезды. Как раз в это время в проходе показались Джоан и другие отставшие. Все орудия с этой стороны геликоптера одновременно выстрелили, и их огонь вместе с огнем лазерной защиты, казалось, отнесли людей назад, как ветер несет сухие листья.

Медленно и осторожно, как глубокий старик, Тевернер побрел в темноту леса.

Глава 9

Приближаясь к побережью, Тевернер чувствовал себя на удивление усталым и потрясенным. Слишком много лет прошло с тех пор, как он стоял как каменный на боевых линиях, а события этой ночи могли потрясти любого. Когда его колени сами собой начали подгибаться, несмотря на его усилия управлять ими, пришло запоздалое подозрение, что дыра в сапоге была не просто неудобством.

Он сел и стянул сапог. Тот сошел со странным сосущим звуком, и первые лучи солнца показали, что вся нога блестит от темной крови. Когда он снял носок, второй палец ноги отвалился.

Ошеломленный Тевернер долгое время с укоризной разглядывал покалеченную ногу — брешь, где должен был находиться палец, заполняла густая жижа. Он истекал кровью во время всего пути через лес.

Сознание, что он ранен, как бы сняло нейтрализующий шок: в ступне и во всей ноге зажглась боль, и с ней пришла тревога, что рана была какой угодно, только не гигиенической. В течение двух месяцев им едва хватало воды для питья, так что о мытье и говорить не приходилось. И, вдобавок к накопленной грязи, сколько еще набилось в сапоги во время ходьбы.

Он с отвращением поднял потяжелевший носок и отбросил его подальше, а затем обыскал карманы в поисках относительно чистой тряпки, в которой раньше был табак.

Забив тряпкой брешь в пальцах, он надел сапог и пошел снова. Другие направились к северу, пока не выйдут из леса, а затем по ночам перейдут границы цивилизации.

Тевернер же считал, что самое большее через час он должен лечь и оправиться после потери крови.

Мысль о сне приходила ему и раньше, но лес не место для отдыха, если только человек не готов к риску быть похороненным под целлюлозой. Память о черных кудрявых застывших волосах. Потеря двенадцати, если не больше человек и геликоптера последней модели могла изменить всю природу операции, поскольку это касалось армии.

Фаррела сочли бы дураком, не сообщи он обо всем немедленно.

Солнце поднялось сквозь оловянный туман, когда Тевернер вышел из леса. Перед ним был пологий спуск, а дальше, в нескольких сотнях ярдов, шоссе, сообщающееся с Центром цепью мелких дорог вдоль побережья. За шоссе тянулась травяная полоса, которая с неожиданностью, типичной для безлунных планет, кончалась в океане. Вдоль этой полосы были разбросаны высокодоходные жилища разных размеров и архитектурных стилей. Тевернер разумно рассудил, что где-нибудь там он найдет врача — если сможет перейти шоссе незамеченным. В этот ранний час движения почти не было, но ощутимая пульсация в небе намекала на воздушный патруль, и любой, пересекающий белую ленту шоссе, будет выделяться, как паук в ванне.

Тевернер прошел немного к югу, держась за кустами и высокой травой, и добрался до водосточной трубы. Пока он полз по туннелю под шоссе, невидимые создания просыпались под его руками и либо убегали вперед, либо запутывались у него в ногах. Он помнил, что на Церуле почти нет вредных форм жизни, но все равно чувствовал себя неуютно. Та жирная, похожая на руку личинка, которую он нашел когда-то на своей груди, тоже была безвредным, даже дружелюбным созданием.

Когда он встал на ноги по ту сторону шоссе, он был облеплен грязью, а нога горячо пульсировала. Он прошел вдоль молодых деревьев, отделявших боковую дорогу от шоссе. Сонные дома блестели на солнце — пастельных тонов, чистые, нормальные и удивительно нереальные в глазах Тевернера. Может, он сам нереален? Он был из тех, кто не принадлежит никакому обществу, холодный призрак человека, почти лишенный тепла и, возможно, эмоций, негатив человечества, ориентированный на вину, как другие на радость, на ненависть, на любовь. Моменты контакта с людьми вроде Лиссы, Шелби и даже маленькой Бетии, служили лишь напоминанием о его собственных недостатках, потому что эти люди отдавали, а он мог только брать, как непонимающие детские пальцы воруют яйца из гнезда дикой птицы, лишая их рождения.

Его внимание привлекла вывеска. Он подошел ближе, увидел на ней имя доктора и почувствовал глубокую благодарность к ностальгическому традиционализму, неизменно заставлявшему людей в спокойных деревушках на чужих планетах вешать почтовые ящики на воротах и зеленые ставни на окнах. Этот человек — Норман Р. Парсонс — вероятно, имел шикарный кабинет в центральном здании Медицины, но все-таки прибил вывеску на собственные двери. Тевернер надеялся, что сентиментальность доктора Парсонса не принесет больших неприятностей на его, Тевернера голову.

Дом был небольшой, одноэтажный, главный вход углублен в портал. Тевернер подумал, что надо производить как можно меньше шума, чтобы разбудить только доктора, но не его соседей. Дверной колокольчик мелодично зазвенел — опять-таки ностальгия. Прошло пять минут без ответа, прежде чем Тевернер решил, что ему повезло. Доктор Парсонс либо мертвецки пьян, либо его нет дома. Он быстро обогнул дом и заглянул в гараж. Там было пусто.

Тевернер собрал остаток сил и, молясь, чтобы не поднялась тревога, нажал плечом на створку двери дома. Косяк расщепился, и Тевернер услышал, что замок запрыгал по полу. Прикрыв за собой дверь, Тевернер быстро обошел все комнаты. Дом был пуст, но вещи мужчины и женщины лежали на местах и говорили, что хозяева ушли ненадолго.

Одна из комнат была оборудована как рабочий кабинет. Тевернер открыл белую дверцу стенного шкафа и извлек хирургический перевязочный материал, тюбик искусственной плоти и различные антибиотики. В шкафу в спальне он нашел целый ряд костюмов, которые выглядели чуть узковатыми в плечах для Тевернера и длинноватыми, но все равно это было неизмеримо приличнее его рваного барахла. В ящиках лежали рубашки, белье и носки. Он также нашел обувь, которая была ему чуть-чуть широковата.

Забрав свои сокровища, он пошел в ванную, разделся и вымыл поврежденную ногу. Палец был ампутирован чисто по суставу, но удалить грязь и удостовериться, что в ране не осталось осколков костей, было тяжелой задачей даже при терпимости Тевернера к боли.

Когда рана была приведена в порядок, засыпана антибиотиком, заклеена искусственной плотью и заключена в непромокаемый бинт, Тевернер включил душ и чуть не застонал от удовольствия, когда увидел за перегородкой обширную ванну. Он наполнил ее горячей водой, отскреб с себя грязь, сменил воду, включил термостат и позволил себе расслабиться, полежать в воде и отдохнуть. Слабенький голосок говорил ему, что расслабляться опасно, но Тевернер не обратил на него внимания.

"Уснуть бы, — подумал он. — Поесть, конечно, тоже неплохо, но это потом. Самое главное — спать. Спать…"

Он неожиданно проснулся и растерянно заплескался в воде, пока память не вернулась к нему. Сон — малая смерть — ив самом деле захватил его. Он вылез из ванны, вытерся и поскорее оделся. Хозяева дома не возвращались.

Это было чистой удачей, а среди солдат и инженеров только дурак надеется на удачу. Дурак или тот, кто подсознательно стремится к провалу.

Он вынул из своей старой одежды нож, разбитую трубку и толстую пачку банкнот. Руки и ноги Тевернера дрожали от слабости, вызванной потерей крови и долгим пребыванием в горячей воде. Теперь его главной заботой была пища. Старую одежду он спустил в мусоропровод и направил в топку, чтобы она не попалась никому на глаза. В холодильнике он нашел бифштексы, рыбу и синтетические яйца, но все это нужно было еще приготовить. Он заколебался было, но затем взял два куска мяса и шесть упакованных в пластик яиц.

Жарящееся мясо пахло очень вкусно. В ожидании он выпил два пакета молока. Молоко, сделанное машиной из местной травы, было сильно забродившим, но Тевернер жадно глотал его. Когда яйца и мясо были готовы, он потратил драгоценное время еще и на то, чтобы положить их на тарелку, и сел за стол с ножом и вилкой. "Хорошо бежать с холма, — говорил теплый голос, — потому что ваши шаги длинные и легкие, а энтропия — это сопутствующий ветер, подгоняющий вас к смерти, которая есть не что иное, как отдых, только под другим названием…"

На кухонном столе стоял радиоприемник. Тевернер включил его и за едой слушал музыку, что создавало атмосферу домашнего уюта. Затем он встал, отделил от пачки стостеллеровую банкноту и положил на стол. С остальными деньгами, в чистой одежде и с полным брюхом он может идти на север и встретиться с беглецами на далеких берегах озера Брус. Оставалось только выйти на дорогу и шагать.

Когда он взялся за ручку двери, радио стало передавать известия. Тевернер остановился, подумав, что стоит послушать о реакции армии на события ночи.

"Сегодня стало известно, что в ближайшее время состоится свадьба мисс Мелиссы Гренобль, дочери Планетарного Администратора, с лейтенант-полковником Джервезом Фаррелом, теперь прикомандированным к базе № 1 на Церуле, племянником Верховного Президента Беркли X. Гуга. Профессионально-восторженный голос сделал паузу. — Помолвка была оглашена сегодня утром самим Администратором Греноблем, который сказал, что поздравительная тахиграмма от Президента Гуга уже получена. Дальнейшие детали вы услышите позднее от нашего…"

Тевернер выключил радио, ошалело потряхивая головой. Лисса и Фаррел! Не может быть! Его мысли вернулись к последней ночи с Лиссой в ее ховеркаре. Она принадлежала ему. А теперь она будет принадлежать Фаррелу. Эта мысль билась в голове Тевернера, и он все еще не мог принять ее. Он вышел из дома и некоторое время стоял, глядя на голубой океан за деревьями. "Нельзя порицать ее, — рассуждал он. — Какой выбор у нее был? С одной стороны — Фаррел, молодой, красивый, богатый, известный, социально равный ей, один из самых видных женихов во всей Федерации. С другой стороны Тевернер, беглец средних лет, с ледяной водой в венах и сморщенной душой от ненависти и жалости к себе".

— Нельзя порицать ее, — сказал он вслух, закрыл глаза и прислонился к косяку двери, потому что боль кипела в нем. И с болью пришло новое понимание: его частые приступы самоанализа были постыдными неискренними попытками поставить экран вокруг настоящего Тевернера.

Если по честному, то он осуждал Лиссу. Конечно, он был слишком стар для нее, конечно, о браке не могло быть и речи, но он хотел, чтобы она провела остаток жизни в одиночестве, страдая по нему, как принцесса, плененная в высокой башне, куда не доберется ни один мужчина. Это было смехотворным видением старинных романов, вроде легенд о короле Артуре, но именно этого и требовало раздутое, трепещущее эго Мака Тевернера. Он медленно пошел прочь от дома.

Через некоторое время он осознал, что идет не в том направлении — идет на юг, к Центру и к Лиссе Гренобль, но повернуть назад не было сил.

Глава 10

Резиденция Администратора была большим величественным шестиугольником, облицованным местным мрамором; дом стоял на вершине округлого холма как глазурь на пирожном. Тевернер презирал его вид днем за настойчивую приверженность к колониально-губернаторской архитектуре прошлого Земли, но ночью дом выглядел гораздо лучше.

Тевернер перепрыгнул через ограду, окружавшую холм, морщась от боли в ноге, и стал подниматься вверх. Здание, льющее свет из многих окон, висело в темноте над ним и выглядело театральным, двумерным. Думая, не задает ли Говард Гренобль один из своих любимых обедов, Тевернер подошел к задней стороне дома. Он попытался еще раз решить, что он скажет Лиссе, разумеется, если ему удастся встретиться с ней незаметно для других. О своей инстинктивной уверенности, что Фаррел ей не пара, несмотря на его молодость, богатство, красоту и связи? Что он, Тевернер, великодушно пересмотрел свои прежние решения, и теперь она может стать женой человека, ожидающего, возможно, смертного приговора? Или просто скажет «Прощай»? Ну, что-нибудь да скажет.

В задней части дома было темно. Тевернер подергал двери и оконные рамы: все было закрыто, и он полез по витому столбу на балкон. Одна из спален на этом этаже принадлежала Лиссе, но он сам не знал, которая, да и в любом случае Лисса вряд ли была там, если был поздний обед. Самое лучшее спрятаться где-нибудь, пока все не лягут спать, а потом войти внутрь и отыскать комнату Лиссы. Он оглядел балкон. Несколько стульев и медленно вращающиеся лунолюбивые растения находились у балюстрады, но представляли сомнительное укрытие.

— В мою комнату никто никогда не заходит, — сказал знакомый тонкий голосок. — Почему бы тебе не спрятаться там?

Бетия! Тевернер скрыл испуг и обернулся.

— С чего ты взяла, что я хочу спрятаться?

Миниатюрная фигурка в длинном халате смотрела на него из арки в конце балкона. Он на минуту почувствовал злобу на обстоятельства, вынудившие ее расти в одиночестве.

— Пройди здесь, — сказала Бетия.

Тевернер заметил манеру, с какой она отделалась от его вопроса, и улыбнулся. Он вспомнил, что для трехлетнего ребенка нет ничего удивительного в том, что кто-то вдруг захотел спрятаться. Он кивнул и пошел за ней через арку. Она прошлепала перед ним в свободных домашних туфлях, удостоверилась, что в коридоре никого нет, и поманила его с видом заговорщицы. Ее комната, первая по коридору, была освещена только одной лампой у кровати.

И Тевернер снова поразился, что комната не имеет никаких признаков детской.

— Где твои игрушки, Бетия?

— В ящике, конечно, — удивленно ответила она.

— А почему ничего из них не лежит на твоей постели?

Кукла или еще что-нибудь.

— Это негигиенично.

— Но они составили бы тебе компанию.

Бетия громко фыркнула:

— Кукла для компании!

Она тихо засмеялась, и Тевернер почувствовал, что его переполняют эмоции, которых он не мог определить. Возможно, любовь, но сильно затушеванная почтением. Эта крошечная пылинка человечества за три коротких года своей жизни развила интеллект, юмор, мудрость. "Способность производить таких детей, как Бетия, — подумал он вдруг, — было главной претензией человечества на право защищать Вселенную, взять верх над сиккенами. Однако где-то что-то пошло неправильно, и каждый час сотни хрупких мужественных бетий умирают под ногами сиккенских воинов на границах Федерации. Сколько лет будет Бетий, когда чужаки доберутся до Мнемозины? Двадцать?

Может, меньше. Никакого общения ни мыслью, ни словом никогда не происходило между человеком и сиккеном, но перенос штаб-квартиры КОМсэка на Мнемозину может стать известным сиккенам, и в этом случае планета станет первой целью…"

— Ты пришел увезти Лиссу?

— Нет. Я хотел бы, но теперь это невозможно. Я просто хотел поговорить с ней.

— А почему ты не увезешь ее?

— Не могу. — Тевернер заколебался. — К тому же ведь она выходит замуж за полковника Фаррела.

— Да, но…

— Что — но?

— Он темный человек.

— Темный? — Тевернер заметил, что она подчеркнула это слово, и решил проверить. — Лисса тоже темнокожая.

Кукольное лицо Бетий выразило разочарование.

— Он темный человек, — спокойно повторила она. — Но у тебя и у Лиссы… один цвет. Это очень странно.

— Что ты имеешь в виду, Бетия?

— Мне пора спать, — сказала она решительно, вылезая из халата.

Тевернер помог ей лечь в большую постель и укрыл ее прямое маленькое тело. Она лежала в центре кровати, вытянув руки по бокам, на лице была спокойная сосредоточенность.

— Спокойно ночи, милая, — сказал Тевернер, но ответа не последовало. Он с минуту смотрел с растущим чувством печали на отливающие перламутром черты ее лица, а затем погасил свет. Бесполезность его собственной жизни как бы окружила его стенами темноты. Он подошел к окну и раздвинул тяжелые шторы.

Блеск лунных фрагментов отражался в бассейне. Далеко за деревьями свет Центра и еще более ослепительный — нового города подчеркивали претензии человека на эту часть Галактики, но надолго ли? Даже без угрозы сиккенов, долго ли человеческий караван сможет идти через яркий блеск сокровищ мироздания? Сколько столетий? Душа требует, чтобы ответ составлял бесконечное число, потому что меньшее ее не удовлетворяет, но разум знает другое. Удивительно, что такое, казалось бы, мелкое событие, как открытие одной элементарной атомной частицы в маленькой лаборатории на Земле в начале XXI века, могло разбить надежды человечества на коллективное бессмертие.

Тахион, не могущий существовать при скоростях ниже световой, набрал скорость распространения энергии до такого ускорения, что смог пересечь Галактику за долю секунды. Он открыл космос человеческому роду, но в тоже время закрыл двери будущего, потому что континуум молчал. Благодаря тахионному коммуникатору цивилизации могли переговариваться через расстояния в тысячи световых лет. Единственное ограничение состояло в том, что с увеличением скорости уменьшалась энергия частицы. Но вместо эфирного соприкосновения с голосами разума, поиск тахионов не дал ничего. Протяженность времени слишком велика. Цивилизации поднимались, расцветали и умирали, но быстролетные мгновения галактического времени, когда соседи были на своей технологической вершине, редко совпадали.

Только горсточка пульсаров — искусственно включенных маяков, терпеливо подающих сигналы, шептали о культурах, которые родились, насладились своим коротким часом и исчезли в невообразимо далеком прошлом. И новая информация означает, что ценности, указанные в страшной таблице Ван Хорнера для времени жизни и вероятностях разрушения технологических цивилизаций, должны быть радикально пересмотрены. Земная цивилизация вошла в фазу развития, описанную как Тип II — способность утилизировать и направлять полный объем излучения своей звезды, — и жизнь, согласно первоначальной таблице Ван Хорнера, предположительно продлится 6500 лет.

Но пост-тахионный пересмотр уменьшил цифру до 2000 лет. А неудачная космическая шутка, поместившая человеческую и сиккенскую цивилизации в одном пространстве и времени, похоже, уменьшит этот жалкий отрезок времени до точки исчезновения…

Все это кружилось в голове Тевернера, когда он услышал за окном голос Джервеза Фаррела. Он поглядел вправо и увидел, что конец балкона всего в нескольких футах от окна Бетии. Фаррел наклонился над балюстрадой и смотрел на новый город. Он был в вечернем костюме и курил тонкую сигару.

— …сознаюсь, что вы потрясли меня, мой мальчик, — отчетливо слышался голос Говарда Гренобля, хотя самого его Тевернер не видел. — Я нахожу, что во все это весьма трудно поверить.

— Да? — холодно отозвался Фаррел. — Я не привык, чтобы в моих словах сомневались.

— Нет, нет, я не собирался предположить… это просто… просто я не представлял, что КОМсэк так доверяет решениям МАКРОНа.

— МАКРОН — логическая машина, в распоряжении которой вся сумма человеческих знаний. И она не выдает готовых решений. Это надежный инструмент для определения вероятности ценностей, но никоим образом не для выноса решений. — В голосе Фаррела слышалось раздражение. — Я оправдался?

— Все ясно, спасибо. Но почему здесь, на Церуле? Какие факторы повлияли на МАКРОН, что он сделал эту… рекомендацию?

— Ответ на этот вопрос знают не больше шести человек во всей Федерации, — сказал Фаррел.

— Ясно…

— Вы понимаете необходимость этого?

— Конечно, такое знание должно быть ограничено.

Простите меня за мои вопросы… — Голос Гренобля стал больным. — Война казалась всегда такой далекой от Церулы, и вдруг вся штаб-квартира КОМсэка налетела на нас…

— Налетела на вас… Можно подумать, что вы говорите о саранче.

— Вовсе нет. Я польщен. Весь мой штат гордится. Наверное, именно это МАКРОН и имел…

Фаррел резко, ядовито засмеялся.

— МАКРОН встал вам поперек горла, не так ли, Говард? Я скажу вам, что именно вас раздражает во всем этом деле: тот факт, что решение разместить здесь штаб-квартиру исходит не от моего дядюшки, который сказал бы что-нибудь вроде: "Я знаю идеальную планету, джентльмены. Вы будете очень рады остановиться на Церуле — у старого Говарда Гренобля отличная кухня и первоклассный винный погреб".

— Вы слишком далеко заходите, Джервез.

— Просто пытаюсь вернуть вас к реальности. Мы, армия, ведем войну с невообразимо сильным и опасным врагом…

— О, да, — вставил Гренобль, — я слышал, что прошлой ночью обстреляли ваш геликоптер.

В наступившем молчании Тевернер улыбался, оценив умение старика пользоваться стилетом. Он, вероятно, отлично понимал, как Фаррел будет уязвлен напоминанием, что он никогда не был ближе десяти световых лет к областям максимального проникновения.

— Ваш друг Тевернер ответствен за это, — возразил Фаррел. — Я не разрешал использовать тяжелое оружие, но я знаю, что пять рейдеров не будут надоедать вам более, а скоро я получу и остальных.

— Вы возьмете остальных? Со слов генерала Мартинеса я понял, что вам поручена совсем другая работа.

— Мы получим остальных — какая разница? — Сигара Фаррела яростно вспыхивала, противореча небрежности его слов.

Тевернер вздохнул с облегчением. Пятью «рейдерами», упомянутыми Фаррелом, видимо, были Шелби и те четверо, включая Джоан М'ваби, которые были аннигилированы, когда пытались пройти в ворота. Вспоминать об их смерти было больно, но Тевернер по крайней мере знал, что никто из остальных не схвачен. Два месяца интенсивной тренировки на самосохранение, которую он дал им, видимо, пошли на пользу. Все они теперь на пути к озеру Брус и, миновав его, затеряются в северном архипелаге.

Это многое снимало с его совести.

— Однако холодновато, — сказал Фаррел.

— Я думал, что мы поговорим насчет организации свадьбы. Времени остается мало, знаете. Все было решено так поспешно…

— Я оставляю все детали на вас, Говард. Вы лучше разбираетесь в этих вещах. А сейчас наши гости, наверное, удивляются, куда мы исчезли…

Мужчины ушли с балкона. Тевернер остался у окна на несколько минут, а затем задернул шторы. Пройдет еще несколько часов, прежде чем он получит шанс пробраться в комнату Лиссы, а легкая дрожь в коленях говорила, что он еще не оправился от большой потери крови. Он подошел к постели и прислушался к дыханию Бетии. Она спала. Он лег на пол подальше от двери и заставил себя расслабиться.

Когда он проснулся, в доме стояла абсолютная тишина.

Часы показывали два часа ночи. Он с трудом встал и приоткрыл дверь. В коридоре было ночное освещение, но полная неподвижность воздуха убедила его, что можно выйти.

Взглянув последний раз на одинокую фигурку Бетии, он закрыл дверь ее спальни и пошел к лестнице. Комната Лиссы была на том же этаже, но, кажется, в другом крыле, и ему нужно было пройти три стороны широкой лестничной клетки. Пройдя застеленный ковром коридор, Тевернер остановился, ругая яркое освещение на площадке. Кто-то по небрежности не выключил полный свет на потолке, а агорафобия Тевернера, заботливо воспитывающаяся в течение последних двух месяцев, заставляла рассматривать ярко освещенное место как решительно небезопасное.

На стене коридора, у поворота, он увидел два выключателя. Один, наверное, был для коридорных ламп, но как насчет второго? Относится ли он к освещению на площадке? Надеясь, что при выключенном свете он привлечет меньше внимания, чем при полном освещении, Тевернер повернул выключатель. Свет на площадке замигал, но не выключился.

Тевернер с удивлением уставился на выключатель, пытаясь представить себе электрическую схему, при которой свет тускнеет, а затем загорается снова. Может, этот выключатель относился к какому-то узлу, берущему энергию, в этом случае лучше всего оставить его в покое. Он повернул выключатель в его первоначальное положение. На этот раз свет на потолке выключился на целую секунду, а затем загорелся в полную силу.

Решив, что в выключателе какой-то странный дефект, он вдруг сообразил: схема самая обычная. Виной тому двухсторонний выключатель. Видимо, кто-то в другом конце схемы включил свой выключатель чуть-чуть позднее Тевернера. И этот кто-то находится в другом коридоре, всего в нескольких ярдах, скрытый от него поворотом стены!

— Кто там? — громко спросил мужской голос.

Тевернер повернулся и бесшумно побежал назад, мимо комнаты Бетии и закрытой теперь балконной двери, пока не обогнул тупой угол здания. Он прижался к стене и подождал. Услышав легкий шелест приближающихся шагов, он пробежал по коридору, открыл дверь в конце его и остановился на площадке главной лестницы, прямо перед вооруженным охранником. Ружье охранника висело на плече, а в руках были две чашки кофе.

— Отставить, солдат, — сказал Тевернер командирским голосом. — Тебе повезло, что полковник спит.

Он прошел мимо охранника к лестнице. Мозг его работал четко. Вооруженная охрана в резиденции Администратора? Значит, гости, о которых упомянул Фаррел — высокое начальство, военное или какое-нибудь другое. Он, Тевернер, выбрал самую лучшую ночь, чтобы посетить Лиссу! Он начал спускаться по лестнице в главный холл, который казался пустым. Солдат на площадке растерянно смотрел ему вслед. Тевернер еще не дошел и до половины лестницы, когда из коридора на площадку выскочил тяжеловесный сержант, тот самый рыжий сержант, которого Тевернер оглушил в воротах армейской базы.

— Остановить этого человека! — заорал сержант.

Тевернер метнулся вниз, перепрыгивая через ступеньки с риском упасть. Летящий прыжок вынес его на середину холла — как раз тогда, когда из швейцарской выскочил второй охранник. Столкновение отнесло Тевернера прямо на мраморную колонну. Он отступил, вроде бы не пострадав, но затем упал, как подрубленное дерево.

Швейцарская была длинной и узкой, освещенной одной холодной люминесцентной полосой, которая бросала зловещий свет на скудную меблировку. Тевернер со скованными за спиной руками сидел на жестком стуле и пытался совладать с болью, пронизывающей его тело при каждом вдохе.

"Я сломал себе ребра", — подумал он. Зрение с трудом сфокусировалось. Рыжий сержант стоял у двери с поднятым пистолетом. Повернув глаза, Тевернер увидел Фаррела, сидевшего на краю стола. Волосы его были взъерошены, сквозь незастегнутый мундир виднелась коричневая густо заросшая грудь. Глаза горели от возбуждения.

— Ладно, сержант, — сказал он. — Можете оставить нас одних. Не думаю, чтобы тут были какие-нибудь неприятности.

— Есть, сэр.

Сержант повернулся к двери.

— Да, сержант.

— Да, сэр?

— Как только придет коробка, сразу же вернетесь сюда.

— Есть, сэр.

Сержант исчез.

— Вы мне не нравитесь, Тевернер, — сказал Фаррел, как только они остались одни. — И знаете, почему?

— Возможно, потому, — Тевернер подавил сильный позыв к рвоте, — что вы лысеете, а я нет?

— Отлично, полковник. Прямо в точку. — Фаррел небрежно покачал ногой. — Причина, по которой вы мне не нравитесь, кроме этого факта, что вы, архаически выражаясь, деревенщина, состоит в том, что вы встаете мне поперек дороги.

— Собираетесь еще раз столкнуть меня с лестницы?

— Продолжаю, полковник. Как я уже сказал, вы становитесь мне поперек дороги, а я не могу позволить никому ставить мне подножку, потому что для родственника Президента тропа уже достаточно крепка, и я хочу строить свою военную карьеру своими силами.

Тевернер хотел было насмешливо хмыкнуть, но что-то булькнуло у него в горле. Он подозревал, что это кровь.

— Это дельце с геликоптером прошлой ночью было направлено против меня. Генерал Мартинес воспользовался этим как предлогом, чтобы перевести меня на другую работу.

— Крепко, — с трудом выговорил Тевернер.

— Подобная вещь плохо выглядела бы в моей характеристике. Но теперь, когда вы так любезно предоставили себя моему попечению, все будет читаться совсем по-другому.

— Вот как?

— Да, потому что вы скажете мне, где я могу взять ваших друзей немедленно и без всякого шума.

— Сожалею, но не знаю, где они.

Тевернер забыл даже о боли в груди. Прийти в дом Лиссы в этих обстоятельствах было безумием, флиртом со смертью и, кроме того, непростительным эгоизмом. Он точно знал, где беглецы предполагали встретиться, а дни, когда мужественный человек мог утаить информацию от инквизиторов, давно миновали.

— Вы не знаете, где они? — спокойно сказал Фаррел, доставая сигару из нагрудного кармана. — Тогда вам не о чем жалеть — в этом смысле, по крайней мере.

Он закурил и непринужденно выпускал завитки дыма.

Его хмурый, расхристанный вид и расстегнутый парадный мундир напомнили Тевернеру персонаж из классической оперы, и его мозг — совсем некстати начал придумывать название к опере.

В дверь постучали. Когда она открылась, Тевернер увидел толпившихся в холле военных. Вошел сержант с черным ящичком в руке и быстро прикрыл дверь.

— Хорошо, сержант. — Фаррел погасил сигару. — Команда военной полиции не прибыла еще?

— Нет, сэр. Они в пути.

— Отлично. Это не займет много времени. Вы умеете обращаться с иглой?

— Нет, сэр.

Сержант явно чувствовал себя неловко.

— Ничего сложного. Воткнете ему в шею и нажмете поршень. А пока дайте-ка мне это. — Он указал на пистолет сержанта и нетерпеливо пошевелил пальцами, пока пистолет не лег ему в руку. — Теперь — начинайте.

Сержант открыл ящичек и достал гиподермический шприц, извиняющимися глазами глядя на Тевернера. Сердце Тевернера забилось. Он не был уверен, что именно было в шприце, но не сомневался, что через несколько секунд после проникновения этого препарата в кровь он выболтает Фаррелу все, что тот хочет знать. Он безуспешно пытался снять наручники, в то время как его нервы выкрикивали невыносимое отчаяние: "Отец, мать, простите меня, простите меня…" Этот безмолвный крик замолк, когда Тевернер нашел единственный выход в зияющую, милосердную беззвездную ночь.

Он низко опустил голову и позволил сержанту вогнать иглу. Боли не было, лишь ощущение дергающего жара. Он подождал, пока вынут иглу и руки сержанта расслабятся, а затем стремительно вскочил со стула головой вперед.

Фаррел, все еще сидевший на краю стола, был так удивлен, что не успел отклониться. Тевернер опрокинул его на спину и впился зубами в его горло.

Он слышал прерывистое дыхание Фаррел а, чувствовал дуло пистолета на своем боку. Пистолет щелкнул раз, второй. Тяжелые пули прошли через грудную клетку, и смерть расцвела перед глазами Тевернера, как черная роза, раскрывающая лепестки ночи.

И он упал в нее, благодарно отдавая жизнь, которая никогда по-настоящему не принадлежала ему.

Глава 11

Мелисса Гренобль не знала, долго ли она простояла у высокого окна, прижавшись лбом к холодному стеклу.

Заря нарисовала призрачные серые арки на небе, когда Лисса увидела, как выносят металлический контейнер с телом Мака Тевернера. И когда военный грузовик поехал с легкомысленной скачущей скоростью, у Лиссы потекли слезы. Она перебрала в памяти каждую минуту, проведенную с ним, горечь утраты длилась вечность — однако мир снаружи не изменился: все еще была заря, сверкающий серебряный туман лежал над миром и искажал перспективу так, что здания Центра стали обрубленными силуэтами.

Стекло как бы вытянуло весь жар из ее тела, но она не могла уйти. Одно слово звучало в ледяном холоде ее мозга: почему? Почему? Почему? Что было сутью всей жизни Мака? Почему смерть так рано коснулась его, потребовала его к себе до финального факта суетности?

Под печалью лежало тупое чувство оцепенения. Когда она впервые встретила Мака, на нее произвели впечатление его физическая сила и самостоятельность мышления.

Но его самоуверенность, его преувеличенная сдержанность во всем, что касалось проявления эмоций, отталкивали ее, как и всех, кто встречался с ним.

Но она увидела и совсем другого Мака Тевернера, который смотрел на все аспекты жизни с безграничным сочувствием. Она старалась выявить этого скрытого Мака и нашла новый уровень выполнения этой высшей формы созидательного искусства. Их последняя ночь была доказательством, в котором она нуждалась…

И теперь она спрашивала себя, можно ли поверить, что ориентировавшийся на смерть Мак сыграл свою высшую игру, что он пришел из леса, как волк-убийца и был застрелен в зверином акте убийства. Джервез показывал ей свое изорванное горло, но она вспоминала спокойные мученические глаза Мака и трясла головой, инстинктивно отступая.

Был и еще один фактор, на интеллектуальном уровне: она знала фантастическую компетентность Мака. Если бы он пришел ночью как убийца, он выполнил бы свое намерение быстро, тихо и профессионально. Но какова же альтернатива? Из глубины ее тела пришел шепчущий ответ — дрожащий, грустный, убедительный. Может, Мак услышал о ее помолвке, и это известие пустило по ветру весь его инстинкт самосохранения. Не потерял ли Мак свою жизнь из-за любви к ней? Если это так, она не станет женой Джервеза, да и ничьей вообще…

— Лисса, — раздался за ее спиной слабый голосок. — Лисса!

Она повернулась и увидела поднятые к ней серые глаза Бетии, наполненные слезами, и вспомнила, что ребенок и Мак испытывали друг к другу удивительную привязанность.

— Что с тобой, Бетия?

Лисса встала на колени, чтобы ее лицо было вровень с торжественным, неправдоподобно идеальным лицом Бетии.

Неожиданно они обнялись.

— Не кричи, Лисса. Я чувствую, что ты молча кричишь. Я чувствую боль.

— Я не могу удержаться. Не могу. Ты не понимаешь. — Лисса почувствовала, что ее самоконтроль ускользает с возрастанием эмоционального давления. Бетия, странная маленькая Бетия была единственной в мире, кому она могла доверить свои мысли. — Я думаю, что Мак приходил увидеть меня. Я думаю, что я виновата в… Ох, Бетия, я не могу больше оставаться здесь.

— Но… куда же ты пойдешь?

— Не знаю. Может быть, на Землю. Я должна уехать.

— Значит, ты не выйдешь за полковника Фаррела?

— Нет, я…

Лисса почувствовала, как тонкое тело Бетии напряглось и оттолкнулось от нее.

— Мак был прошлой ночью в моей комнате. Я говорила с ним.

Лицо у Бетии изменилось и стало надменным как у маленькой императрицы.

— В твоей комнате! — горло Лиссы сжал безотчетный страх. — Зачем?

— Он там прятался. У него был нож, он сказал, что ударит им меня, если я пикну.

— Я не…

— Это правда. — Бетия внезапно как бы стала выше ростом. Глаза были невидящие, голос звучал неумолимо, безжалостно. — У него был нож. Он сказал мне, что собирается убить полковника Фаррела.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ЭГОНЫ

Глава 1

Боль. Быстро нарастающая, быстро спадающая.

Дислокация. Переход. Пробуждение.

Звезды можно пробовать на вкус. И слышать. Звезды можно также и видеть, но как — это не сразу понятно.

Пространство не черное. Оно бежит, кружится и переливается тысячью красок, видимый спектр которых скрывается лишь на долю минуты. Наиболее рельефным в этом регионе является восхитительная пульсация и перемещение цветов, разброс частиц новых звезд, сталкивающихся с вездесущим водородом межзвездного пространства.

Процесс обретения этого знания пока тоже не ясен.

Щедрое солнце плывет в медленном величии, свободно предоставляя свою помощь. Еще ближе планета горит особым, божественным нейтральным огнем обитаемого мира.

И вокруг колышется Мать-масса, обширная, устрашающая, вечная…

"Я думаю, что я все-таки жив". Невероятное понимание не сопровождается шоком — нет ни регулирующих желез, ни потока крови, ни органических насосов, но сознание Тевернера — радужный мост к ближайшему окружению.

Серебряно-голубое облако придвинулось ближе. Разреженный овоид слабо светящегося газа, однако Тевернер, благодаря своему новому восприятию, увидел в нем человеческое лицо. Облако также походило на молодого сильного мужчину в военных доспехах, сгорбленного старца, улыбающегося мальчика, свернувшегося зародыша, слившихся в единое целое.

"Добро пожаловать в жизнь! Не бойся. Я — Лабинус". — Одновременно пришли три мысли.

"Я не понимаю".

Тевернер осознавал, что его мысль преодолела пространство. Он почувствовал тепло и уверенность — живой?

Вблизи плавали другие овоиды. Он настроил свое восприятие, и осведомленность изменилась. Пространство наполнилось сияющими индивидуальными лицами. Бесчисленные миллионы лиц.

"Я помогу тебе, ты быстро приспособишься. Войди в меня". — Лабинус подошел ближе.

Тевернер сообразил, что он тоже блестящий овоид. Затем с его мозгом слился другой мозг. С первого же мгновения контакта он узнал Лабинуса лучше, чем знал кого-либо в жизни — пережил его детство на севере Франции во времена цезаря Августа, солдатскую службу в Седьмом легионе в Галлии, Британии и Африке, выход в отставку в звании центуриона, жизнь на маленькой ферме, воспитание четверых сыновей, смерть летним жарким вечером на открытом воздухе, под дубом…

Тевернер отодвинулся, чувствуя себя неловко.

"Расслабься. Верь. Отдай себя", — сказал Лабинус.

Тевернер снова вошел в контакт и на этот раз не почувствовал неудобства, потому что он и Лабинус были братьями, делившими рождение, жизнь и смерть. Он смутно и благодарно понял, что Лабинус впитал изгибы его, Тевернера, жизненной линии, и это не было неприятно.

Они смешались, как распустившиеся цветы и насекомые вокруг них, и окрасили пространство безымянными оттенками энергии, а твердые звезды хрустели, мягкие звезды шептали, и питание шло от солнца, и Мнемозина горела жизнью, и Мать-масса растягивала вокруг свои бесплотные ветви…

Знание, — объективное и молчаливое, затопило Тевернера.

"Главная и универсальная единица жизни — эгоны, — сообщил Лабинус. Они создают облака энергии в межзвездном пространстве, питаясь мельчайшим количеством энергии звездного света. Они рождаются непрерывно, потому что эгон в своем первичном состоянии впечатывает свой рисунок в поток первобытной энергии и таким образом создает других своей породы".

"Ты — эгон?" — мозг Тевернера шагнул вперед.

"Да".

"А я?"

"Тоже".

"Самоподдерживающийся образец энергии. — Тевернер сделал интуитивный скачок. — Это означает…"

"Да. Ты бессмертен".

"Бессмертен! — Галактики, кажется, остановились в своем движении. — Но если я родился в космосе… здесь… почему же я жил как человеческое существо?"

"В первичном состоянии эгон не имеет личности, — продолжал Лабинус. Он лишь сущность жизни и имеет противоэнтропическую тягу вперед к более высокой ступени организации. Он достигает этого путем установления связи с новосотворенным существом, живущим в физическом плане. Существо-хозяин может быть человеком, животным, птицей, рыбой — любым существом, имеющим определенный уровень врожденной сложности нервной системы и способным к развитию. В пространственно-временном континууме так много эгонов, что каждое разумное или полуразумное создание, которое когда-либо существовало, имеет прикрепленного к нему эгона".

"Я все-таки не понимаю".

"Являясь частью окружения, идеально подобранный к межзвездной среде эгон не вынужден развиваться. Он останется навсегда несамостоятельным кочевником панспермической мысли-массы, но инстинкт движения вперед к высшей стадии бытия влечет его к формированию связей с тем существом, которое родилось во враждебном окружении, заставляющим его развивать свои силы, чтобы существовать".

"Значит эгон — дубликат?"

"Когда физический хозяин растет и зреет, его центральная нервная система становится невероятно сложной через взаимодействие тела с окружающей средой. Это развитие соответствует во всех деталях развитию эгона. Но когда хозяин умирает, эгон освобождается от своего добровольного рабства. Снабженный индивидуальностью, высшей сложности рисунком самоподдерживающейся энергии, он возрождается в своем наследии бесконечной жизни.

Итак, смерть хозяина — просто дверь в новую жизнь, потому что он эгон".

Поток информации затоплял Тевернера, и он снова чуть-чуть отделился от Лабинуса, нарушив мысленный контакт. Вселенная толпилась вокруг него, пылая мириадами энергетических красок, полная движения и жизни.

"Слишком много", — сказал он.

"Не беспокойся. Привыкнешь. Время есть".

Мысли, направляемые к нему Лабинусом, в сущности, не были одновременными, как теперь понял Тевернер, когда заметил, как быстро его мыслительные процессы становятся равными процессам Лабинуса. Холодный энтузиазм зашевелился в нем, когда он начал усваивать истину о феномене, именуемом Жизнь.

"Я еще не очень ясно понимаю, — передал он. — Мак Тевернер — мое физическое тело — мертв, однако я жив".

"Да. Одна копия книги сгорела, но другая цела".

"И я никогда не умру?"

"Ты никогда не умрешь. — По лицу Лабинуса прошла тень. — От естественных причин…"

"Значит мои родители живы?"

"Подожди. — Пауза. — Да, твои родители живы".

"Я могу говорить с ними?"

"Возможно, при случае. Они — часть субмассы".

Энтузиазм Тевернера возрастал. Это было странное, холодное пламя, оно показалось ему тревожным, но его мозг прыгнул вверх, в вечную среду сверкающей нервной энергии, бьющей на слиянии двух великих потоков человеческой мысли: спиритуализма и материализма. Классические религии Земли, формулировки древних инстинктов Мака доказывались нитями чистой силы, размножающейся среди звезд. Жизнь вечна; вначале она связана с телом, но независима от него. Смущение и страх вторглись в сознание Тевернера вечность, бесконечность…

"Ты не одинок в пути", — мягко сказал Лабинус, и за его мыслями мерцали концепции еще более обширные, чем те, что уже влились в мозг Тевернера.

Мать-масса! Тевернер глядел в пугающе яркое облако, окружавшее Мнемозину, и потребность, которая всегда составляла большую часть его жизни, хотя он и не знал об этом, внезапно была удовлетворена. Родилось ощущение свершения и полноты, смешанное с эмоциями, превышающими эмоции человеческой копии.

"Скажи мне!"

"Нет надобности говорить, мой друг. Все, во что ты верил, — правда. Лабинус готовился отойти. — Иди с жизнью".

"Ты пойдешь со мной?"

"Позднее. Надо принять других".

Тевернер почувствовал, что его тащит к Матери-массе, сначала медленно, потом с усиливающейся скоростью.

Пространство было заполнено эгонами. Он проходил сквозь них, они сквозь него. При каждом контакте обменивались жизнями, сознание Тевернера распухало от памяти тысяч существований, но он все еще был на внешних границах Матери-массы. Знание его судьбы распускалось в нем самопроизвольно…

Эгоны — существа общительные, объединенные какими-то приближающимися к бесконечности связями через взаимодействие их личностей. Они не покидают живущих особей на их родной планете до тех пор, пока жизнь полностью не иссякнет в этом мире. На этой стадии, когда история жизни полностью закончена для планеты, невообразимо обширная корпорация личностей, составленная из всех разумных существ, когда-либо живших на планете, покидает ее.

Затем происходит бесконечное паломничество через вечность к интеллектуальным приключениям, что вне пределов понимания любого единичного мозга. Возможно, для прохода через другой континуум, когда этот континуум умирает от смертельного накала, чтобы оплодотворить новые миры, вдохнуть жизнь в миллиарды свежих планет; возможно, для того, чтобы объединиться с другими мировыми мозгами, и объединяться снова и снова в поисках Предела.

Жажда Тевернера к абсорбции росла, и с ней росла и его скорость. Сияющие ветви эгон-массы открылись, сложились вокруг него, обволокли. Затем пришла боль. Тевернер остановился.

"Жизнь, — закричал он в страхе, — ты отталкиваешь меня?"

Ответ пришел со всех сторон сразу.

"Нет, мой друг, не отталкиваю. Загляни в себя".

Он повернул свой мозг внутрь. Боль зародилась глубоко внутри его собственного существа, но, однако, пришла снаружи. Не из реального снаружи, где все было заполнено блеском разбросанных красок, но из другого снаружи, из ограниченного, тоскливого сна-существования, которое он знал до… до… Ощущение нежелания, отвращения, но физическая связь была еще очень сильна, и он был вынужден вспомнить… до… до того, как Джервез Фаррел спустил курок. Фаррел убил Тевернера, но было что-то еще, что в это время казалось более важным. Недовольство Тевернера росло: неизвестная сила держала его, привязав к обстоятельствам темной игры, в которой он когда-то участвовал.

Он хотел… он хотел, чтобы это случилось… Он вынудил Фаррела убить его, потому что… потому что иначе Тевернер выдал бы информацию, которая привела бы других к смерти.

Несмотря на его сопротивление, воспоминания вернулись: КОМсэк, устроивший штаб-квартиру на Мнемозине, война с сиккенами, видение красивого женского лица, странно затемненного… Лисса!

Тевернер растерялся. Лисса. Она держала его. Но как?

И зачем? Возможно ли, что смутно припоминаемая вещь звалась любовью и вызвала такие прочные цепи, что он не мог разорвать их? Холодная ярость разлилась в нем.

"Отпустите меня, — просил он, — я должен жить. Я требую своей жизни, отказываюсь быть связанным с тьмой".

"Потерпи, — прошептал ближайший эгон. — Перед тобой вечность".

"Как я могу ждать, когда я познал Жизнь?"

"Ты должен ждать, — мысль была полна сострадания, — до тех пор, пока связь не порвется".

"Но я не…"

Мысль Тевернера потерялась, потому что Вселенная вокруг него взорвалась в хаосе. Эгоны бросились через него в неожиданном бегстве, из них выбивался страх, как кровь из артерии. Цвета угрожающе изменились, Мать-масса корчилась и кричала миллионами беззвучных голосов, и два черных крыла прокладывали свой быстрый и жестокий путь через центр мальстрема.

Крылья резко свернулись и исчезли.

По их следам шло молчание и чувство непереносимой скорби. Возобновив контакт, Тевернер почувствовал пульсирующую сквозь него печаль, а с ней невероятное сознание, что эгоны мертвы. Эгоны — наследники вечности — убиты черными крыльями, и боль, испытываемая их товарищами, бесконечно сильнее той, что чувствует человек, стоящий на коленях у смертного ложа любимой. Скорбь переполнила Тевернера, вытеснив из его мозга все мысли.

Через какое-то время он вернулся к области сознания.

"Я видел два черных крыла. Это… враг?"

"Нет, это не враг".

"Я не понимаю".

Пауза, и Тевернер почувствовал, что сейчас узнает о чем-то худшем, чем существование неумолимого врага.

"Единственные существа, могущие уничтожить эгонов, — это люди, и они делают это, даже не зная о нашем существовании".

"Но крылья…"

"Крылья космических кораблей Федерации, прибывших на Мнемозину, мой друг. Крылья баттерфляй-кораблей".

Глава 2

Каким-то образом смерть укрепила физическую связь Тевернера с Лиссой.

Неизменившиеся элементы его характера, отзываясь на положение эгонов, казалось, возобновили для него эмоции темной игры. Интенсивная боль в бесформенных контактах напомнила ему, что человечество тоже стояло перед эквивалентом черных крыльев — сиккенским воином. Принципиальное различие было в том, что сиккенская психология, культура, мотивы их желания уничтожить человечество были непонятны людям, в то время как эгоны прекрасно знали природу своего бедствия.

Межзвездный двигатель Буссарда, названный так после двадцатого столетия по имени физика, задумавшего его, использовал в пространственной обстановке принципы обычного реактивного двигателя — в том, что касалось окружающей среды. Два огромных магнитных поля, протянувшиеся в космосе на сотни миль от корабля, стремились ионизировать материю, чтобы использовать ее и как рабочую газообразную среду для обеспечения реактивной массы, и как источник энергии для термоядерного реактора.

Суперпроводящие наносы, создаваемые полями, предназначались для отклонения тяжелых частиц от жилых помещений и других чувствительных отделов корабля.

В первоначальном чертеже Буссарда было показано, что ионизацию среды перед кораблем будет производить внешнее оборудование, но развитие лазерной энергии дало другой ответ. Изливая энергию гамма-лучей в подходящую звезду, можно заставить ее стать Новой, благодаря чему тысячи кубических световых лет космоса будут заполнены энергетически мощной материей. Торговые пути Федерации были вымощены обломками уничтоженных звезд. Природа Галактики изменилась от встречи с диктатом человеческой торговли. В этих неестественно активных районах корабли могли эффективно увеличивать скорость до шестикратной световой, при которой тахионная форма обретала жизнь, и поэтому никто, кроме горстки философов и поэтов, никогда не протестовал против беспримерной беззаботности человеческого рода по отношению к влиянию их проектов на структуру континуума.

Похожие на крылья магнитные поля дали космическому кораблю его популярное название — баттерфляй-корабль.

"Прелестное, причудливое название, — думал Тевернер, — для величайшей трагедии, в которую когда-либо попадала человеческая раса".

Когда контакты с окраиной эгон-массы стали тверже и более многогранными, он обнаружил, что мрачное сознание этой трагедии растет в нем, но не в границах мыслей и идей, а в чистых концепциях. Плывя между странными перспективами красоты и новых красок, он рассматривал эти концепции. В его мозгу повернулся ключ, дверь открылась и из незнакомого угла брызнул резкий свет на прошлую жизнь Тевернера, на всю человеческую историю.

Как только разумная жизнь зашевелилась по лику Земли, вокруг образовалась эгон-масса, сосредоточившись не столько на самой планете, сколько в ее биосфере, на разнообразных, однако связанных между собой формах жизни.

В эгон-массу входил всякий мозг, когда-либо существовавший на Земле. Гений, дурак, хмурая обезьяна, спящая собака, убийца, святой, дикарь, физик — все были там. Трепетно-прекрасные эгоны детей, умерших в материнской утробе, смешивались с цезарями, отдавая то, что восприняли, и внося свой особый вклад в эгон-массу для полной комплектации — мировой мозг Земли должен включать в себя каждый фрагмент жизни.

Обширный резервуар сознания не мог быть перехвачен непосредственно человеческой, относительно грубой нервной системой, но мог общаться с живыми существами с помощью разреженных облаков энергии. Тому пример древний феномен вдохновения. Артисты, писатели, ученые всем своим существом желали решить свои проблемы, и иногда, если им везло, передняя часть мозга достигала контакта с эгон-массой и извлекала нужное знание. Человеческая мысль — хроника таких заимствований из запаса опыта и мудрости расы. Многие по вдохновению чувствовали существование великой внешней силы, которая представала перед ними, чаще всего во сне, с полным решением задачи. Люди бывали потрясены этой природой сообщения.

Музыканты и поэты рассказывали, как произведения приходили к ним готовыми, со всеми деталями сразу, без всяких усилий с их стороны, и их творческая работа состояла лишь в том, чтобы как можно скорее положить это на бумагу, пока видение не поблекло.

Вот таким образом, при поддержке неистощимой кладовой гениев своей расы, человек сумел получить в собственность звезды — пока не появился баттерфляй-корабль.

Мерцающие магнитные крылья срывали громадные ряды эгон-массы, убивая эгонов миллионами, смахивая прочь мировой мозг человечества, его гениев, его наследие бессмертия, все…

Тевернер неожиданно понял, почему война с сиккенами шла так неудачно. Впервые за всю свою историю люди были вынуждены стоять голыми перед мощным противником — без своих гениев, их силы неравноценны. Призрачные контуры величайшей истины всплыли на миг на горизонте мозга Тевернера, но поток мыслей отнес его к легендам о Мнемозине — планете поэтов, последнем редуте человеческого духа…

Единственная планета в Федерации, где не могут действовать баттерфляй-корабли.

Эгон-масса Земли разметена, и копии с других планет Федерации бежали на Мнемозину, но очень немногие могли думать и творить, и ловить вдохновение так, как они привыкли. Мозг Тевернера пылал, когда возобновившиеся воспоминания зажигались новоприобретенным знанием.

МАКРОН, громадный компьютер, используемый для ведения войны, заставил КОМсэк перевести штаб-квартиру на Мнемозину. Имея в своем распоряжении все сведения и факты, не начал ли МАКРОН доходить до смутного, бледного понимания? Не шевельнулось ли псевдосознание в его металло-керамическом мозгу и не установило ли подспудную истину всякого проявления жизни? На эмпирической основе, возможно, МАКРОН вытащил Тевернера с фронта и сделал его дизайнером оружия. Он, конечно, обратил внимание на необычно высокую концентрацию интеллектуалов на Мнемозине. Но способен ли МАКРОН связать эту особенность с астрономической особенностью, которая отгораживала планету от баттерфляй-кораблей? Есть ли у него мотивировка или авторитет, чтобы дать команду, которая спасет человечество от исчезновения?

Тевернер почувствовал, как растет в нем страдание, когда осознал, что время человечества, время Лиссы и Бетии истощается, что человек должен отозвать свои великолепные, но смертельные корабли и сражаться другим оружием до тех пор, пока его гений не возродится и не вернется к нему, если… — мысль ударила, как молотом, — если еще не поздно.

Он вдруг обнаружил, что эгоны как бы отдалились от него. Его мысль перекинула мост к ближайшему — Кистра-Гурле, умершему около пяти тысяч лет назад, члену недолго существовавшей североафриканской цивилизации, о которой археологи не подозревали. Он ковал мечи и умер в сравнительно молодом возрасте от аппендицита.

"Что мне делать?"

"Делать? — Кистра-Гурл послал холодную симпатию. — Я чувствую твою боль, Мак Тевернер, но помочь не могу.

Потерпи, связь оборвется со временем".

"Дело не во времени. Это не касается лично меня".

"Твоя боль растет на связи. Когда ты освободишься, ты перестанешь смотреть сквозь темное стекло физических глаз. Ты поймешь, что для человечества лучше всего вымереть сейчас, пока крылатые корабли не разрушили большую часть мирового мозга".

"Я не могу даже думать об этом", — запротестовал Тевернер.

"Это из-за связи. Помни, что ты живешь теперь потому только, что твой эгон избежал уничтожения. Каждый раз, когда корабль проходит через нас, многие эгоны умирают настоящей смертью. Люди, еще живущие на Мнемозине, также осуждены на настоящую смерть, если их эгоны погибнут".

"Я знаю. И знаю, что неправильно предпочесть протожизнь истинной, но… А что это за связь? Это случалось и с другими?"

Мысль Кистра-Гурла окрасилась усмешкой.

"Это случалось и с другими до тебя, но феномен усиления чрезвычайно редок, с тех пор как наука победила романтизм".

"Навязчивые вещи! Я не могу… — Тевернер прервал мысль. — Почему ты отключился?"

Он увидел, что пространство между ним и окружающими эгонами увеличилось, и он остался в центре сияющей сферы чувств.

"Что-то случилось, — пришла слабая мысль Кистра-Гурла. Потоки страха прошли через его мозг. — Я думаю, что тебя призывают, Мак Тевернер. Мать-масса зовет тебя".

"Не надо!"

Тевернер отреагировал внезапным страхом на то, что сфера вокруг него приняла сначала форму яйца, потом конуса, затем открылся туннель, идущий под эгон-массу, под лунные обломки Мнемозины, глубоко в сердце мирового мозга. Тевернер хотел отступить, но непреодолимая сила закрутила его и потащила в туннель, все быстрее и быстрее, в то время как миллионы личностей проносились мимо него; мысле-образы мужчин, женщин, детей, птиц, всевозможных животных смешивались, бежали вместе, возникали в едином объединении личностей Земли, граждан непостижимого суперобщества, живущего вечно.

"Я не готов", — прорыдал Тевернер, почувствовав, что спуск замедляется.

И остановился.

Слепящий блеск полыхал вокруг него; он уже ничего не сознавал, кроме идеально-правильной сферы, парившей в центре мирового мозга.

Затем его чувства успокоились, и он заметил, что сияющая как солнце сущность — не один эгон, а множество, абсолютно гармоничное, составляющее единый устрашающий образ Мозга. Личности-образы непрерывно объединялись и перемешивались. Когда высшее психическое давление подавило энергию мыслей Тевернера, он осознал, что в это объединение входят да Винчи, Христос, Аристотель…

Перегруженное сознание Тевернера смялось.

Мыли суперэгона были чисты и ясны, как призматические кристаллы бриллиантовой огранки.

"Этот человек связан с основным инструментом?"

"Да".

"Будет ли связь поддерживаться точным двухсторонним общением?"

"Нет, как мы предсказывали".

"Он готов вернуться?"

"Да".

"Физические условия удовлетворительны?"

"Да".

"Он совместим с генной структурой Типа II?"

"Совместим".

"Делайте. Вильям Ладлем будет общаться с нами".

Давящие на Тевернера оковы несколько ослабли. Один эгон пошел на контакт с ним, и Тевернер впитал его личность. Вильям Ладлем родился в Лондоне в 1888 году в бедности, стал трубочистом в шестилетнем возрасте и через три года погиб от удушья в переходах трубы банкирского дома в Кенсингтоне. В Тевернере проснулась жалость, но вскоре утихла. Он коснулся ясного интеллекта, безграничная мощь которого, родись он в других условиях, могла бы оказать влияние на историю двадцатого века и изменить ее; как эгон, он достиг уровня свершений, какие недоступны обычному мозгу.

"Мак Тевернер, — послал мысль Ладлем, — ты знаешь, почему ты не был втянут в Мать-массу?"

"Да. Я…"

"Не тревожься. Мы разделяем твое продолжающееся беспокойство за судьбу человечества".

Удивленный явным противоречием — от других эгонов он узнавал совсем другое, — он попытался исследовать дальше мозг Ладлема, но наткнулся на непроницаемый барьер.

"Я должен сказать тебе, — продолжал Ладлем, — что, при некоторых превалирующих обстоятельствах, для развитого эгона возможно возвращение в физический план".

"Как?"

"Если мы предложим тебе вернуться в физическое существование на Мнемозину, чтобы ты мог попытаться исправить роковую ошибку, заключающуюся в использовании людьми баттерфляй-кораблей, согласишься ли ты?"

"Ты знаешь, что соглашусь".

Мысль о том, чтобы прервать свое существование как эгона, была тяжела Тевернеру, но он видел странно потемневшее женское лицо и чувствовал боль Лиссы.

"Я должен".

"Несмотря на возможные последствия? Я упоминал, что такое перемещение приемлемо при определенных условиях".

"Я согласен на любые условия".

"Хорошо. — Мысли Ладлема наполнились симпатией. — Физические условия, при которых возможен переход, следующие: развитый эгон мажет снова появиться в физическом плане, если генетическая структура второго хозяина соответствует структуре первого. Иначе говоря, когда второй хозяин — прямой потомок первого".

Через Тевернера прошла волна разочарования.

"Тогда это невозможно. У меня нет… — Мысль его резко оборвалась предчувствием, сковавшим его мозг. — Ты хочешь сказать, что Лисса?.."

"Сын, — заверил Ладлем. — Эмбриону почти два месяца".

"Я не знал. Не имел представления".

"Она одна знала это. Исключительное давление ее общественного положения, боязнь за карьеру отца и здравый смысл заставили ее скрыть беременность".

"Фаррел! — Тевернер понял и вздрогнул, как от физического удара. — Так вот почему она вышла замуж за Фаррела!"

"Именно. Ну, твое решение не поколеблено?"

"Я… — Тевернер не сразу мог связать свои мысли. — Я откажу в жизни собственному сыну…"

"Только в протожизни. Его эгон будет отозван. Мы гарантируем ему место вблизи центра Матери-массы".

Тевернер колебался, но снова увидел затуманенное женское лицо.

"Я принимаю".

Обширный интеллект эгон-массы поднял его, и его личность сфокусировалась на почке мозга зародыша в чреве Мелиссы Гренобль.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ СИККЕНЫ

Глава 1

Джервез Фаррел не сразу понял, что его разбудило.

Он лежал на боку, сонно глядя на высокие окна, за которыми сине-черный в утреннем холоде океан прочерчивался белыми гребнями пены. В утреннем свете следы ног на бледно-зеленом ковре спальни казались слабыми серебряными полосами. В комнате было тихо. Что же встревожило его? Он расслабился, так как здесь не было страшного сна от вибрации пистолета в его руке, о мертвом окровавленном теле, навалившемся на него.

Мысли Фаррела отвлеклись от жуткого мига в швейцарской и переключились на яркие сцены свадьбы, состоявшейся пять дней назад. Жаль, что Мелисса была так нетерпелива — путешествие на Землю и церемония в столичной церкви Берлина запомнились бы на всю жизнь.

Тем не менее факт, что он женился на посту и даже не просил отпуск на медовый месяц, произведет благоприятное впечатление там где надо. А нетерпение Мелиссы само по себе было комплиментом, даже если ее последующие действия были слегка разочаровывающими. Ясно, что ее нужно ласково, осторожно обучать, прежде чем ее великолепное тело отдаст то, на что оно способно. Мысль о теплой тяжести ее грудей тайно опустилась в его руки и через давление на пальцы включила голодный позыв в его теле.

Он перекатился на спину и тут только понял, что его встревожило: Мелиссы не было.

Он задумчиво уставился в потолок. Уже третий раз за эти пять дней о просыпался и обнаруживал, что он в постели один, и это было странно. Он тихо поднялся и толкнул дверь в гардеробную Мелиссы. Комната была пуста.

Он прошел через нее в ванную. Мелисса согнулась над раковиной; ее рвало, полосы слез тянулись по щекам.

— Милая, что с тобой?

Он подошел к ней.

— Ничего.

Она выпрямилась и улыбнулась.

Ее реакция показалась Фаррелу совершенно неестественной. Нечто чудовищное возникло в его мозгу.

— Ты больна? Что с тобой?

— Ничего, — Мелисса продолжала безнадежно улыбаться. — Нервы, наверное. Сейчас все пройдет.

— Это случается каждое утро, — обвиняюще сказал он.

— Не глупи.

Мелисса пыталась обойти его голое тело. Он схватил ее за плечи одной рукой, а другой рванул черную дымку ее ночной сорочки вниз, до талии. Вены на ее грудях казались синими в утреннем свете, а припухшие соски имели коричневый оттенок.

Пол в ванной закачался под ногами Фаррела, а рука стала размахиваться в жестоких шлепках ладонью, в то время как все его сознание утонуло в резких регулярных звуках, вырывавшихся из его легких, которые нагнетали воздух, как архаические кузнечные мехи.

Когда к нему вернулся здравый смысл, он отвел Мелиссу в спальню, уложил в постель и с ледяной заботливостью укрыл простыней отпечатки ладони на ее теле.

Дрожащими пальцами он взял сигару из ящичка на ночном столике и закурил. Мелисса плакала, но без надрыва, и Фаррелу показалось, что случившееся принесло ей облегчение.

— Кто отец.? — Он старался говорить спокойно.

— Это все в прошлом. Я хочу забыть его имя.

— Ясно. — Фаррел разглядывал пепел сигары. — Избавься от плода.

— Нет!

Мелисса нервно засмеялась, и Фаррел вдруг испугался ее.

— У тебя нет выбора.

— Разве?

Фаррел подумал о реакции его семьи, экзальтированной, безжалостной, и о препятствиях, которые уже вставали на его пути, пока он шел долгой одинокой дорогой, которая, как знал он один, могла привести его на пост Верховного Президента.

— Ладно, — сказал он наконец, — оставляй ублюдка. Но имей в виду: в твоих же интересах было бы избавиться от него сейчас.

Хелберт Фаррел родился в госпитале военной базы на Церуле ранним сентябрьским утром. Роды прошли легко и без осложнений, и через два дня Мелисса вышла из госпиталя и въехала в белую виллу, которую ее муж построил на южных утесах Центра. Джервез Фаррел встретил появление ребенка с большим энтузиазмом. В редких случаях, при необходимости, он объяснял друзьям-офицерам раннее появление ребенка тем обстоятельством, что жил под одной крышей с Мелиссой за два месяца до брака. Он гордо позировал перед камерами армейского отдела общественных отношений, подняв ребенка над головой или над балюстрадой балкона своего дома. Он ни разу не уронил Хелберта, но Мелисса постоянно следила за ним тревожными глазами. А к тому времени, когда мальчику исполнился год, у нее был рассеянный, отсутствующий взгляд полностью отошедшей от жизни женщины.

Глава 2

Возможно, присутствие учительницы спасет его. Хэл Фаррел не был уверен, но надеялся на это со всем жаром, на какой способен шестилетний мальчик.

Он влез в пижаму, пошел в ванную и стал чистить зубы, относясь с большой осторожностью к выпадающему переднему зубу. Если резко задеть его, щетина может попасть между десной и основанием зуба. Это всегда больно и ведет к неприятностям, потому что от любой боли Хэла рвало. Даже мысль о боли вызывала у него легкое головокружение. Разумно предполагая, что зуб когда-нибудь выпадет, Хэл вышел из ванной.

Чтобы спуститься вниз, ему надо было пройти мимо собственной спальни. Он задержался, и у него пересохло в горле, потому что в спальне темнели неопределенные предметы. В его мозгу мелькнуло новое стихотворение, которое Билли Софер принес сегодня из школы. Несмотря на уверения Билли во время переговоров о цене, слова, казалось, сейчас утратили свою магию. Но кроме них у него ничего не было, и он благоговейно прошептал:

Раз, два, три, Ты не можешь тронуть меня.

Во имя Джей Си, Ты не можешь тронуть меня!

На последнем слове он промчался мимо спальни и заторопился вниз, едва касаясь ступеней. У двери гостиной он остановился перевести дыхание и услышал чистый мелодичный голос мисс Пельгрейв.

— Я знаю, что Хэл очень взвинчен, полковник Фаррел, — говорила она, в этом все дело. Я уверена, что пребывание в детской драматической группе поможет ему расслабиться. В конце концов сценическая игра всегда признавалась прекрасной терапией для…

— Терапия! — Отец пренебрежительно засмеялся. — Мой сын не душевнобольной.

— Я и не говорю этого, полковник. Просто у него такие способности к речи, что это будет хорошей отдушиной для него. Вы знаете, что его успехи в устной передаче и в чтении далеко превосходят…

— Хэл может и дома говорить и читать, сколько угодно.

— Но для Хэла было бы очень хорошо получить чуточку больше, — сказала мать, и сердце Хэла подпрыгнуло от радости. Может быть, ему все-таки разрешат ходить в общественный центр.

— Мы ценим вашу заинтересованность, мисс Пельгрейв, — продолжал отец небрежно, — но мы понимаем особые проблемы нашего сына лучше, чем простите меня — тот, кто видит его час в день.

Чувствуя конец разговора по голосу отца, Хэл решил, что должен немедленно войти, если он хочет сказать "спокойной ночи", пока мисс Пельгрейв еще не ушла. Он открыл дверь. Трое взрослых сидели за круглым кофейным столиком. Мисс Пельгрейв повернула темную полированную голову к Хэлу и улыбнулась совсем по-другому, не так, как в классе.

— Я… я пошел спать, — сказал Хэл, остановившись на пороге.

— Тебе еще рано.

Отец смотрел на него, размешивая кофе, а мать застыла, протянув руку за ломтиком кекса с выражением сосредоточенности на бледном пухлом лице.

— Устал?

— Да. Ну… Спокойной ночи.

— Минутку, парень. — Отец засмеялся, белки глаз ярко блестели на его темном лице. — А где наш поцелуй на ночь?

Хэл понял, что его планы провалились. Он сначала подошел к матери. Она на миг прижала его к массивным склонам груди, и он почувствовал, что ее челюсти уже готовы жевать. Жевала она беспрерывно, днем и ночью. Она поцеловала Хэла липкими и сладкими губами. Хэл повернулся к отцу. Тот обнял его с притворно-дружеской грубостью, прижал колючий подбородок к щеке Хэла и зашептал страшные слова:

— Они ждут тебя наверху, я видел их.

Хэл бросил взгляд на мать, мысленно умоляя ее услышать слова отца, но она с хмурой сосредоточенностью выбирала второй кусок кекса. Когда-то, вспомнил он, она, казалось, верила ему, когда он рассказывал, что говорит отец, и поднимался страшный скандал, но теперь ее мысли где-то витали, и Хэл перестал ей жаловаться.

— Спокойной ночи, Хэл.

Мисс Пельгрейв улыбалась, и ему так хотелось, чтобы она взяла его с собой.

— Спокойной ночи.

Он медленно вышел и стал подниматься наверх, в свою комнату. В ней было темно, и только с лестничной площадки доходил слабый свет. Хэл снова пропел новое стихотворение, подбежал к постели и забился под простыни.

Комната выглядела уютно в тусклом оранжевом свете, но Хэл насторожил уши и через несколько секунд услышал хорошо знакомый звук внизу: отец вышел из гостиной и пошел через холл, выключая свет. Свет на площадке мигнул, и комната наполнилась тьмой. Хэл не издал ни звука, не пытался включить лампу у постели — он слишком хорошо знал, какое наказание полагается мальчикам, которые боятся темноты.

Он натянул простыню на голову, и тут же услышал слабый, шипящий, булькающий звук, говорящий о том, что они собрались у его постели: безголовые мужчины и женщины, вышедшие из стен.

Они были реальны, Хэл знал это. Они все стояли вокруг него. Их одежда была пропитана кровью, бьющей из трубок в их шеях. Когда они впервые вышли из стен, Хэл подумал, что это страшный сон, и рассказал отцу, ища поддержки. Лицо отца стало угрюмым, обвиняющим.

— Мальчиков, рожденных в грехе, — сказал он, — безголовые люди окружают каждую ночь. Это наказание за грех.

И с тех пор Хэл слышал их, даже когда не спал, и понимал, что он, наверное, и впрямь большой грешник.

Однажды днем, когда военные новости были плохими — в первый раз сиккенский управляемый снаряд пробился через защитные экраны Федерации и взорвал планету, — отец напился, целовал Хэла и говорил, рыдая, что безголовые люди — всего лишь дурной сон. Но потом Хэл слышал другое…

Свернувшись клубочком под простыней, он чувствовал, что ужасные фигуры снова толпятся у его кровати, и спасся тем, что снова вызвал защитника.

Мак занимал удивительно двусмысленное положение в схеме существования Хэла. Он был так же реален, как и безголовые, но и нереален, потому что его можно было вызвать или удалить по желанию; он был отдельной личностью, но временами он и Хэл были одним. Мак был черноволосый, серьезный, очень сильный, его руки были почти такой же толщины, как тело Хэла, и он решительно ничего не боялся в мире, не боялся даже сиккенов, даже ночных посетителей.

Безголовые могли приходить в комнату, но больше ничего не могли делать, потому что Мак-Хэл принес странное ружье с толстым барабаном, которое никогда не промахивалось, даже если Мак бежал и одной рукой стрелял, а другой тащил Хэла для безопасности.

Удовлетворенный, насколько это было для него возможно, Хэл погрузился в беспокойный сон.

Он проснулся от прикосновения холодных пальцев, обхвативших его и поднимавших из теплой постели.

— Я передумал, — закричал Хэл, отбиваясь, — я не хочу никакого…

— Чего — никакого?

— Мороже… — Хэл замолчал, когда узнал голос матери.

Смутно ощущая, что он только что избежал страшной опасности, он позволил ей надеть на него белье и прочую одежду, а сам в это время зевал, жмурился и пытался вылезти, как бабочка из кокона, в другой день.

— Ты слабо завязываешь туфли, я сам завяжу.

— Хорошо, сынок, но поторопись.

Услышав что-то необычное в голосе матери, Хэл внимательно поглядел на нее. Жирное лицо было бледнее обычного, глаза красные. Внезапно, встревоженно, он взглянул на часы: чуть больше шести.

— Лисса!

— Да, сынок?

— В чем дело?

— Ничего. Твоя тетя Бетия останется у нас на некоторое время. Правда, мило?

— Да, пожалуй, — неуверенно сказал он. Бетия была на четыре года старше его, и он злился, что у нее взрослый титул — тетя. Он встречался с ней в среднем раз в год и не имел особенного желания увидеть ее снова. Но у него были подозрения, что случилось что-то неладное.

— А дед Гренобль тоже приедет?

— Нет.

Слово было почти рыданием, и Хэл неожиданно понял, что случилось.

— Он умер?

— Да.

Хэл вспомнил далекую и непонятную фигуру деда.

— Кто его убил?

— Хэл! — Мать взяла его за руку. — Люди могут умереть и без того, чтобы их кто-нибудь убивал.

— Могут?

Хэл бегло рассмотрел эту идею, но отбросил ее, как явное вранье, на чем, похоже, держится вся структура общества взрослых. Он знал, что жизнь бесконечна, если какая-нибудь сила не оборвет ее. Темная сила. Хэл позволил отвести себя вниз, где ему дали горячего молока и пирожков. Отца не было. Через несколько минут армейский лимузин с заспанным солдатом за рулем подъехал к дому.

Хэл сел с матерью на заднее сиденье, и они поехали, не дав никаких указаний шоферу. Хэл занялся механикой движения, громоздкой и бессмысленной механикой развивающегося мира. Он прижался к матери и следил, как заря гасит лунные обломки, пока машина мчалась на север, к Центру.

Внезапно с ним оказался Мак — или он сам стал Маком, — Хэл не знал этого точно и удивился, потому что здесь не было опасности. Затем он вспомнил, что Мак в последнее время стал появляться чаще, и каждый раз было ощущение, что важное, большое дело осталось несделанным. От Мака Хэл и научился называть мать Лиссой — так он думал о ней, когда был Хэлом-Маком, но называл ее так нечасто, потому что это имя, казалось, пугало и расстраивало ее.

На этот раз присутствие Мака ощущалось сильнее, чем раньше, и Хэл сделал так, как советовал доктор Шроутер, когда Хэл в последний раз был в клинике: он постарался приблизиться к Маку, погрузиться полностью в его мозг до тех пор, пока мысли Мака не станут как бы его собственными. Первое, что он узнал, — Мак видел мать совсем другой. Она была гораздо тоньше, чем на самом деле, глаза ее были живыми и она умела смеяться.

Был также намек на любовь более чувственную, чем мог понять Хэл.

Очарованный, он погружался все глубже. Он начал чувствовать, как сила Мака вливается в его вены. Умственные горизонты колыхались и отступали, облачаясь в доспехи тайн и чудес Вселенной. Хэл-Мак возбужденно и неровно дышал, проникая дальше. Он видел космические корабли с черными крыльями, погибающих в сражении людей, затем пришло воспоминание о боли, и Хэл в страхе отступил…

Знакомое ощущение горячей мочи, текущей по ногам, вернуло его к действительности. Он пытался удержать поток, но не сладил с ним и вздрогнул, когда напряжение ушло из его тела.

— О, Хэл! — тревожно произнесла мать. — Ты опять обмочился?

— Оставь меня в покое. Все в порядке.

Он знал, что она обнаружит ложь, когда осмотрит гигроскопическое белье, но все что угодно лучше, чем бесполезная дискуссия. Мать решала любые проблемы, предлагая конфету. Хэл хмыкнул, заметив, что она лезет в карман своего пальто.

— Вот, сынок. Ты любишь шоколадные батоны? Ты не успел как следует позавтракать.

— Спасибо. — Он машинально взял подарок.

— Твой дедушка был стар и болен, Хэл. Он не хотел бы, чтобы ты расстраивался…

— Я вовсе не расстроен! — с жаром сказал Хэл. — Меня это мало беспокоит.

— Хэл! Так нельзя говорить!

— Но это правда. Раз он был таким старым и больным, для него самое лучшее…

— Хватит!

Хэл пожал плечами, когда шоколадный батон был выхвачен из его несопротивляющихся пальцев, и через секунду услышал шуршание: мать сдирала с батона обертку.

Мальчик прижался к толстой обивке лимузина и закрыл глаза.

Шофер подвез их к заднему фасаду большого шестиугольного дома и остановил машину у входа в частные апартаменты. Несмотря на ранний час, дом был полон света и движения. Хэл вышел из машины и остановился, дрожа на холодном пронизывающем ветру, пока мать тихо говорила что-то шоферу. Хэлу страшно не нравилась резиденция Администратора, и он обычно пользовался любыми уловками, чтобы избежать ее посещения.

— Миссис Фаррел! — В дверях появился один из людей, работавших у деда. — Прежде всего, позвольте мне принести вам соболезнования от меня лично и от всего штата.

— Спасибо. Мой муж сказал, что это произошло…

— Внезапно. Во сне, так что он не страдал. Я послал тахиограмму Президенту Гугу. И мы надеемся…

Хэла не интересовал этот разговор. Он поднялся в дом, позволил себе усесться в большое кресло, где его разглядывали с различной степенью интереса и доброжелательности разные безымянные люди, в то время, как его мать ушла с другими. Никто не предложил ему снять пальто, из чего он заключил, что его визит в большой дом должен быть коротким. Мать вернулась и опустилась на колени у кресла, глядя на сына усталыми глазами.

— Твой отец велел кому-то остаться дома с тобой и Бетией, так что он сейчас отвезет вас домой.

Хэл кивнул и сполз с кресла, направился было к двери, через которую вошел, но мать повернула его в противоположную сторону, к главному входу. Насколько он помнил, он никогда не бывал в холле главного входа, и поэтому удивился, что холл показался ему очень знакомым, но каким-то пугающим. Он оглядел мраморную колоннаду.

В заднем конце холла открылась дверь и появилась его тетка Бетия с чемоданчиком. Она показалось Хэлу слишком высокой и самостоятельной для ее десяти лет.

Волосы, строго зачесанные назад, выглядели гладкими, как лед. Она подошла к Хэлу, и ее глаза сверкнули обжигающим светом. Он подумал, что не хочет оставаться с ней.

— Хэлло, Бетия! — Хэл с изумлением услышал слова, выходящие из его рта, — их говорил Мак.

Рядом с ним открылась дверь. Появился отец, почти заполнивший проем своей высокой фигурой. В маленькой темной комнате позади него ничего не было видно, кроме стола, обожженного по краям сигаретами. Хэл почувствовал, что его мочевой пузырь снова открывается. Он всхлипнул и бросился через главную дверь в густой серый воздух. У крыльца стояла желтая машина отца. Он вскочил в нее одним головокружительным прыжком, захлопнул дверцу и сгорбился на заднем сиденье. Отрывочные образы закружились в его мозгу. Он услышал, как отец вежливо извиняется перед группой безымянных людей.

Через минуту отец открыл дверцу, подсадил Бетию и сел за руль.

— Здорово вышло. — Отец завел машину. Глаза его сверкали в зеркальце заднего обзора.

Хэл молчал. Его растянувшийся пузырь болезненно сокращался. Он искоса взглянул на Бетию, думая, что и она доставит ему унижение, но ее лицо выражало сострадание.

— Молчишь, а? — сквозь зубы продолжал отец. — Посмотрим, как ты будешь чувствовать себя, когда проведешь в постели весь день.

Хэл вызывающе кивнул, но сердце его сжалось при мысли о последующих дне и ночи в темной комнате в окружении терпеливых булькающих фигур в промокшем от крови одеянии. Он закрыл лицо руками. Мучительное рыдание вырвалось из его горла, но тут рука Бетии просунулась между пуговицами его пальто. Хэл застыл в неподвижности, когда осторожные пальцы прошли под рубашкой До кожи его живота и без колебаний поползли вниз, под мокрые штанишки.

Секунда давления — и пальцы ушли, оставив за собой тепло, силу и безопасность. Хэл повернул голову и молча уставился на сказочно-идеальный профиль.

Когда машина подъехала к дому, Хэл спал.

Глава 3

В ожидании завтрака Хэл выдернул лист текущих новостей из факс-машины. Лист был сырым и прилипал к пальцам. Осторожно держа его, Хэл вернулся на кухню, разложил лист на столе и принялся читать.

Почти всю страницу заполняли военные сообщения и связанные с этим темы. Хэлу казалось, что на протяжении всей его восемнадцатилетней жизни известия неуклонно ухудшаются, и за последнее время пессимизм распространился повсюду. Когда Хэл ездил в Центр, в свой библейский класс, он чувствовал отчаяние, мятущееся по улицам, как черный ветер.

Все знали, что шестидесятипятилетний конфликт близится к концу и что человеческий род отмечен печатью исчезновения. Пропагандистская машина Федерации все еще функционировала в отрицательном смысле, так что никто не знал, сколько колонизированных миров осталось от первоначальной сотни, но точное их количество не имело значения. Простые люди читали свою судьбу в предзнаменованиях, считавшихся древними еще во времена Гомера. Продукты питания дорожали и стали менее разнообразными, вещи машинного производства — либо жалкими, либо вообще недоступными. Экстремисты всех мастей широко использовали митинги и ночные шествия.

Хэлу было неприятно читать военные известия: они вызывали у него ощущение, что какая-то большая и важная работа осталась невыполненной, и ощущение это достигло невыносимых пределов. Однако он постоянно просматривал газеты и телепередачи. Названия незнакомых планет вызывали обрывки воспоминаний. Иногда эти обрывки складывались в изображения чуждых ландшафтов, и всегда в этих случаях навязчивое ощущение важности, необходимости возрастало до того, что его череп готов был лопнуть. Но природа этого ощущения требовала от него оставаться в тени. Он должен был вступить в армию, но его забраковали по многим причинам, включая слабое зрение и безнадежно малый вес при его шестифутовом с лишним росте.

Библейские классы, похоже, служили надежным указателем на общественное настроение, особенно когда Хэл открыл, что за внешней уверенностью его наставников скрывалось сомнение и страх. Хэл знал, что его дух бессмертен, но не мог продвинуться в теологию настолько, чтобы иметь возможность аргументировать свою веру, а со временем его спокойное безразличие к смерти, как к абстрактной концепции или грубому факту, вообще или в частности, отвратило от него всех.

— Вы эмоциональный калека, — сказал ему румяный и обычно флегматичный священник, с отвращением глядя на него. — Вы не боитесь смерти лишь потому, что вы никогда не были живы.

Собрав свои блуждающие мысли, Хэл занялся газетой.

В заголовках на первых полосах сообщалось, что уничтожен еще один мир — третий за этот год. С сокращением границ Федерация стала усиливать нейтронные экраны, через которые не могло пройти, не взорвавшись, ни одно ядерное устройство. Однако сиккены, видимо, научились обходить эту защиту.

Во второй статье говорилось, что генерал Мелен полностью отстранен от работы как глава Проекта Талбека, где работало полмиллиона человек, а годовой бюджет исчислялся миллиардами. Мелен был последним в длинном последовательном ряду тех, кто брался за одну из наиболее мрачно-непродуктивных миссий войны — обмен хотя бы одной мыслью с сиккенами. Тахионные передачи чужаков перехватывались и изучались с особой тщательностью, и их язык был давно проанализирован и расшифрован. Вдоль границ Федерации были поставлены мощные передатчики, которые посылали передачи на сиккенском языке далеко в глубь чужой территории, но никакого ответа на них не было. На этой последней отчаянной стадии войны чувствовалось, что достижение хоть каких-то признаков общения могло бы означать прорыв, — но враг оставался не разгаданным.

Допрашивать пленных не представлялось возможным: повинуясь той же дикой этике, которая торопила сиккенов убивать пленников-людей, они никогда не позволяли взять себя живыми. Большая часть бюджета Талбека шла на развитие способов взять живых пленников, но никакая техника не помогала. Несколько чужаков без всяких признаков физических травм были найдены такими же мертвыми, как и остальные, видимо, они умели так управлять своей высокоразвитой нервной системой, что останавливали жизнь по своей воле.

Хэл перевернул страницу, когда неприятная пустота в желудке напомнила ему, что завтрак необычно запаздывает. Он заглянул в холодильник, но не нашел там ничего такого, что не требовало бы приготовления. Он несколько минут ходил по кухне, мечтая о том, чтобы век слуг никогда не кончался или чтобы Бетия была дома, на университетских каникулах. Раз или два у него мелькала мысль приготовить что-то самому, но глубокое отвращение ко всякого рода физической работе тут же отгоняло ее.

В конце концов он вышел к лестнице и окликнул мать.

Ответа не было. Он взглянул на часы — середина утра.

Он побежал наверх. Открыв дверь в ее комнату, он остановился на пороге и подозрительно понюхал. Когда его глаза привыкли к темноте, он увидел руки матери, такие бледные на цветном покрывале. Он подошел к постели и увидел на полу тюбик успокоительного. Он поднял его и уже по весу понял, что тюбик пуст.

— Мать! — Он включил свет и встал на колени перед постелью. — Лисса!

— Хэл, — голос ее донесся как бы издалека, — не мешай мне спать.

— Я не могу дать тебе умереть.

Она повернула к нему глаза, ничего не выражающие, одурманенные наркотиком.

— Умереть? Кое-что ты можешь сделать для… в первый раз в своей… Она сделала усилие и закрыла глаза.

Хэл встал.

— Я позвоню отцу на базу.

— Твой отец… — Тень волнения прошла по ее когда-то красивому лицу, теперь заплывшему жиром, — твой отец не…

— Говори, Лисса.

Хэл ждал, прижав пальцы к дрожащим губам, но мать словно забыла о нем. Он схватился за телефон, но бросил его и вышел из комнаты. В его спальне был отводной телефон. Хэл набрал номер служебного кабинета отца, но сразу же повесил трубку. Дать Лиссе умереть? По ее желанию?

Не будет больше бесконечных стычек между ней и отцом, не будет взаимного разрушения, когда две змеи, запертые вместе, кусают друг друга ядовитыми челюстями, не будет самоунижающего тайного обжорства по вечерам, горьких ночей, шепота отца: "Скажи спасибо, что я не хожу по бабам…"

Хэл сел за стол, открыл папку и стал перебирать карточки, исписанные его тонким, с наклоном влево, почерком.

Это были заметки для книги, которую он начал писать в этом году, не попав в колледж. Книга называлась "Чудо вдохновения" и должна была играть двойную роль в его жизни: писать ее казалось лучшим приближением к болезненно-уклончивой миссии, возложенной на него, а продать ее было бы первым шагом к финансовой независимости, без чего он не мог уйти от отца.

В полной тишине дома воздушный поток, казалось, шипел в его ушах, как штормовые волны в бухте, и слова на карточках были чуждыми символами, лишенными смысла.

Глубоко вздохнув, Хэл заставил себя сосредоточиться, скрыться от образа черных рассыпавшихся волос. Карточки скользили и щелкали в его руках.

"Уильям Блейк, 1757–1827, английский поэт и художник. В своих произведениях перед смертью Блейк говорил, что поэзия была даром откуда-то; в свои последние часы он тянулся к карандашу и бумаге и, когда его жена просила отдохнуть, он крикнул: "Но это не мое! Это не мое!"

Джон Китс, 1795–1821, английский поэт-романтик, сказал в своей поэме «Гиперион», что описание Аполлона пришло к нему от удачи или магии: "Словно что-то дало мне его", — и уверял, что не понимал красоты выражений, пока не записал их, и был ошеломлен, потому что они казались сказанными кем-то другим.

Виктор Млкен, 2142–2238, марсианский математик и писатель, сказал о своем знаменитом тахионном методе трансформации: "Математика не моя. Она не принадлежит и никому другому, но я не мог не поверить. Образы возникали за моими глазами, и я лихорадочно выталкивал их на бумагу. Закончив, я был измучен и покрыт потом, но не от усилий творения, а от страха, что символы могут быть отняты у меня прежде, чем я запишу их".

Для дальнейшего исследования:

Роберт Льюис Стивенсон и «домовые» (маленький народ), которые, как он уверял, делали за него всю творческую работу; Моцарт: "В моем воображении возникают не последовательные части произведения, а я слышу его целиком"; Кекуле и формула бензола; Дельгадо — концепция световой культуры".

Через час Хэл отложил карточки и вставил лист бумаги в пишущую машинку. Великая истина, которую он хотел извлечь из своих исследований, казалось, подошла к нему ближе, чем когда-либо. Он чувствовал ее приближение. Его пальцы легли на клавиши машинки, и в нем возникло обширное напряжение, какое бывает перед оргазмом, дыхание участилось, сердце билось резкими толчками. Он самозабвенно следил, как его пальцы погружались в клавиши.

— Мелисса! — как взрыв гранаты донесся с площадки голос отца.

Хэл не слышал, как тот вошел в дом. Он вскочил, уронив стул и с горечью чувствуя, как гаснет и уходит внутренний свет. Дверь открылась, и на пороге появился Джервез Фаррел; его темное лицо было почти черным на подбородке, где тень бороды не могло уничтожить даже самое тщательное бритье. Его взгляд на секунду задержался на Хэле, а затем ушел в сторону.

— Где твоя мать?

— В постели, — холодно сказал Хэл. Он хотел что-то добавить, но не мог найти подходящих слов. Отец исчез.

Хэл, не двигаясь, ждал. Дверь снова открылась, отец вошел и подошел к столу. Хэл ошеломленно увидел, что слезы сделали белки глаз отца почти флюоресцирующими.

— Она умерла. Твоя мать умерла.

— Папа, я… — Хэл мучительно выталкивал слова, но его горло отказывалось слушаться. Как всегда, в минуты стресса кружащееся смущение разогнало силу мыслей, открывало органические клапаны и зажигало жаром щеки.

— Что? — Отец подошел ближе. — Ты знаешь.

— Па, я… я хотел…

— Почему ты ничего не сделал? Почему не вызвал меня? Что же это? Отец быстро пошел к двери, но остановился и оглянулся. — Никчемный ублюдок, — сказал он с угрозой и отвращением и вышел, хлопнув дверью.

— Она хотела умереть! — закричал Хэл вслед отцу. — Она хотела уйти от тебя!

В доме стояла тишина, и Хэл подумал было, что отец сошел вниз, но дверь снова стала открываться, медленно, дюйм за дюймом. Он инстинктивно попятился. В дверях появилось лицо Джервеза Фаррела; мускулы вокруг рта побелели от напряжения и оттянули губы дугой вниз.

— Ты знал… — металлически щелкнули слова, — раньше, чем она умерла.

Отец пошел вперед на негнущихся ногах, вытянув руки с согнутыми как когти пальцами. Хэл оглянулся с намерением убежать, но увидел, что зажат в угол. Он съежился, но затем, отчаянно взвыв, бросился на приближающуюся фигуру и взмахнул длинными руками. Отец принял удар, даже не моргнув. Одной рукой он схватил Хэла за отвороты куртки, а другой начал наносить по его лицу размеренные, ритуальные удары, какими Джервез Фаррел снимал с себя напряжение.

Кажется прошла целая вечность, прежде чем Хэл потерял сознание.

Глава 4

Первое нападение на Мнемозину произошло в год смерти Лиссы.

Миллионнотонный космический корабль стремительно вылетел с невероятной скоростью, превышающей скорость света в 30 000 раз, — вдвое больше, чем развивали корабли Федерации. Перекрещивающиеся веера тахионных радаров планеты уловили сиккенский корабль за десять световых лет. При нормальных обстоятельствах для реакции было бы достаточно времени, но фантастическая скорость корабля означала, что он пересечет орбиту планеты всего за двадцать восемь минут.

Корабль являл собой нечто новое в сиккенской стратегии. Однако штаб транслунной защиты смог сделать немедленно лишь кое-какие выводы. Направление корабля показывало, что Федерация обречена, а его потрясающая скорость, которая могла быть развита только с расстояния сотен световых лет, говорила, что защитные экраны врага сделаны не так уж плохо. Из этой скорости явствовало также, что корабль управляется либо автоматически, либо экипажем смертников, потому что он не мог затормозить для нормального приземления.

При такой скорости сиккены не нуждались в вооружении — корабль сам был оружием. Компьютер сообщил, что корабль пересечет орбиту Церулы точно в тот миг, когда планета будет занимать то же пространство. Миллион тонн материи столкнутся с планетой, заденут лунные осколки даже атмосферу, и тем самым при такой скорости существенно изменят пропорции своей энергетической массы и засушат все шесть планет системы Церулы.

Лишь очень немногие миры Федерации оказались в состоянии пережить такую атаку. Церула выжила, потому что имела возможность в короткое время взорвать более восьмисот ядерных устройств на пути чужого корабля и создать газовый барьер во много раз плотнее, чем межзвездная среда, через которую шел корабль. Разъеденный корабль купался в ядерном огне на протяжении двух световых лет, прежде чем его мощные блоки ослабли. Он попытался перейти из тахионной формы в релятивистский полет и исчез в далеком галактическом прошлом.

На самой Церуле гражданское население ничего не знало о случившемся медлительный свет будет целый год рисовать на небе след смерти чужака, но на военной базе шло лихорадочное обсуждение атаки. Было две вероятности, и обе неприятные: либо сиккены заострили внимание на Церуле как планирующем центре ведения войны, либо слепой случай привел их для испытания нового оружия сюда, в самое неподходящее, с точки зрения людей, место.

Вторая вероятность была немногим более утешительной, поскольку факт, что Церула уцелела, сделает ее обьектом нападения в будущем.

Услышав, что отец среди ночи отправился на базу, Хэл заподозрил, что готовится нечто серьезное. Он включил свет и поднес часы к глазам. Начало четвертого. Он снова лег, уже полностью проснувшись, и стал слушать, как океан терпеливо бьет утесы. Очки Хэла остались на подзеркальнике в другом конце комнаты, но читать все равно не хотелось, так что он пустил свой мозг в странствия. В самом Центре и во всех городах вдоль побережья люди, наверное, спят и пускают корабли снов по темным потокам ночи, не обращая внимания на волны, измеряющие жизнь.

Великая загадка — кратковременность жизни человека — не тянет его к непрерывной активности. Способность охотно отдаваться сну, этой ежедневной смерти, было лучшим указанием на бессмертие. Однако, если человеческий дух бессмертен, какова цель мимолетного физического существования?

Сто лет жизни, десять лет, один год — ничто против вечности, один виток так же хорош, как и другой. Однако больно сознавать, что сиккенские воины крадутся к Мнемозине и несут смерть всем мужчинам, женщинам и детям.

Возможно, какой-то аспект физической жизни превышает все другие соображения? Может быть, эволюция? Противоэнтропическая тенденция ко все более высоким ступеням организации ведет… ведет… Дыхание Хэла участилось, сердце заколотилось: он чувствовал, что его жаждущий мозг подходит к концепции, которая даст оправдание всей его жизни.

Хэл Фаррел закрыл глаза.

Прекрасные переливы красок цветущих растений на фоне космоса бежали и сливались в тысячи других цветов, в которых видимый спектр составлял лишь малую долю.

И вокруг колыхалась Мать-масса, громадная, устрашающая, вечная…

В слепяще-солнечной сущности, что была суперэгоном, тысячи личностей-образов объединялись и перемешивались бесконечно. Мысли призматические кристаллы алмазной остроты — летели по поверхности мозга.

"Первый инструмент может быть потерян до нас".

"Этого нельзя допустить".

"Тевернер должен быть переведен на сознательный уровень немедленно".

"Это несколько преждевременно. Отсрочка еще на пять лет была бы предпочтительнее в интересах физической совместимости".

"На это нет времени. Нужно действовать сейчас".

"Решено. Действуем сейчас".

Глава 5

Тевернер откинул простыни и встал с постели. Надев очки, он подошел к большому, до потолка зеркалу. Он точно знал, что он увидит — память Хэла была и его памятью, однако надо было оценить тело, в котором он теперь был, чтобы заново сориентировать дух и плоть. Зеркало показало высокую узкоплечую фигуру с длинным нервным лицом и гладкими прямыми волосами. Грудь впалая, руки и ноги минимального мускульного развития, локти и колени выступают, как узлы на веревке.

Глядя на отражение, Тевернер был переполнен страхом и чувством собственной неадэкватности. Что он предполагает сейчас делать?

После его «смерти» прошло двадцать лет. Двадцать лет! Так много времени пропущено, а так много надо было сделать. Он с опозданием осознал, что не понял механики предложения суперэгона. У него было представление, что его личность должна была каким-то образом перейти если не в мозг новорожденного, то по крайней мере в мозг Хэла-ребенка.

Но, возможно, пришлось ждать, пока мозг будет иметь достаточно извилин, пока центральная и периферическая нервные системы станут достаточно сложными.

И в любом случае, что мог сделать ребенок? А что теперь будет делать девятнадцатилетний юноша? Как он убедит зажатых в угол генералов КОМсэка, что их единственная слабая надежда избавиться от сиккенов заключается в отказе от баттерфляй-кораблей? Что иллюзорная утроба межзвездных двигателей пожирает бессмертные человеческие души?

Ноги Тевернера вдруг ослабли. Он сел на край постели и постарался унять дрожь. Как эгон он принимал концепции и опыт эгонного плана с чем-то большим, чем холодное интеллектуальное удивление, но в слаборазвитом теле мальчика знание несколько превышало возможности управлять им. Все было слишком… Безмерно. Он поднес руки ко лбу и старался своей волей остановить дрожь в пальцах, но их нервные движения не прекращались, и до Тевернера медленно дошло, что управлять этим хрупким, пугливым телом трудная, если не невозможная задача.

В предыдущей жизни, которая иногда смутно вспоминалась, он обладал силой, здоровьем и, кажется, не имел никаких нервов. Теперь он понял, что никогда не думал о трудностях, с которыми жили другие. Но неужели это неуправляемое исступление нормально? Он покопался в детстве Хэла, осветил серию мрачных картин и получил ответ. Вопиющий хаос в его нервной системе стал еще хуже, когда он увидел в кривом зеркале памяти Хэла людей, формировавших его жизнь двадцать лет назад. Джервез Фаррел — холодный, страшный отец-образ, изливающий свою злобу строго отмеренными дозами. Лисса — углубленный, саморазрушающийся едок, позволивший своему жару уйти по каплям. Бетия — теперь немногим старше двадцати…

Мысль о Бетии внесла первую ноту спокойствия. Память Хэла сказала Тевернеру, что она живет при университете на Церуле, в аспирантуре по психоистории. Она стала высокой, чересчур идеальной красавицей с прямым, пронизывающим взглядом, под которым Хэл всегда чувствовал себя неловко. Однако иногда в ней появлялась тень девочки-Бетии — сказочной принцессы с лечащей магией в пальцах и устремленными к странным горизонтам глазами — ив такие минуты Хэл любил ее застенчиво и безнадежно.

Собственные воспоминания Тевернера о Бетии как о маленьком ребенке дополняли нарисованный Хэлом образ и создавали человека, к которому трудно приложить общие законы природы и человеческого поведения. Если бы Тевернер мог сказать кому-то правду, то только Бетии.

Постепенно Тевернер овладел своими нервами. Он выключил свет, лег снова в постель и смотрел в окно, на ночное небо Мнемозины, пока не уснул.

Открыв глаза при свете утра, Тевернер испытал дикий момент дезориентации. Расплывчатость деталей потолочных изразцов над кроватью напомнила ему, что теперь ему нужны очки, и вселенная захлопнулась вокруг него. Он встал и пошел в ванную. Дом был пуст — явно что-то важное задержало Фаррела на всю ночь на базе.

После душа Тевернер еще раз оглядел себя в зеркале, поражаясь контрасту между новым телом и тем, которое он видел всего несколько часов назад: субъективное время. Опыт эгона прошел как бы в безвременье, а может быть, и в самом деле длился микросекунду, а девятнадцать лет "на складе" в подсознании Хэла прошли как сон.

Он откинул плечи назад и занялся дыханием йоги, развивающим грудную клетку и одновременно регулирующим нервы.

Когда он одевался, слабость привела к легкому головокружению. Оно встревожило его, пока он не осознал, что его новое тело просто голодно. Он спустился на кухню, взял синтетические яйца, масло и, пока они жарились, пошел к факс-машине за газетой. Она опять была влажной и мятой. Он скомкал ее, вынул из машины служебную панель и, после минутного изучения, исправил повреждение. Через минуту он получил новый лист, ровный и сухой. Он принес его на кухню, как раз тогда, когда еда была готова.

Тевернер нашел, что высокопротеиновая пища плохо идет, даже с молоком: Хэл жил в основном на кашах.

Последующую тошноту он подавил несколькими минутами Пранаямы, подгоняя дыхание к неадэкватной системе, которую он унаследовал. Хотя это тело никогда не будет таким крепким, как бывшее, но он отнесется к нем} с тем же вниманием, с каким отнесся бы к недействущей машине.

Он бросил грязную тарелку и чашку в ликвидатор, когда мимо кухонного окна промчалась машина. Через несколько минут в кухню вошел Джервез Фаррел. Веки его тяжело набрякли, подбородок был сине-черным от щетины. Тевернер с любопытством посмотрел на него, удивляясь, как мало ненависти или каких-либо чувств он испытывает: единственный взгляд в вечность изменил многое.

— Сделай мне кофе, — сказал Фаррел, отводя глаза.

— Сейчас. — Тевернер включил кофеварку, пока Фаррел усаживался. Трудная ночь?

Фаррел осмотрел газету.

— Скажешь, что это выдала факс-машина?

— Э-э-э… да.

— О, господи. Значит это точно! — горько сказал Фаррел, глядя в газету.

— Что-нибудь не так? — спросил Тевернер, полный мрачных предчувствий.

— Поспеши с кофе.

— Что-то новое в военном положении?

Фаррел встретил вопрос с удивлением и, как ни странно, с благодарностью.

— Ты следишь за ним? Полагаю, ты собираешься выбить сиккенов с Завещания?

— Значит, они в этом районе?

Фаррел заколебался, но затем пожал плечами.

— Вообще-то, похоже, мы окружены.

— Похоже?

Тевернер чувствовал, что его тело отказывается повиноваться ему, но было уже поздно им заниматься.

— Это считается секретом, но уже повсюду началась паника. На прошлой неделе сиккены пытались ударить нас своим большим котлом. Он дает скорость в тридцать тысяч световых, и понадобился весь наш транслунный запас, чтобы остановить его. — Фаррел откинулся на стуле и неприятно улыбнулся. — Как вы анализируете ситуацию, генерал?

Тевернер был так потрясен, что не заметил сарказма.

— Либо им было уже известно, что штаб-квартира КОМсэка переведена сюда, либо мы сейчас известили их об этом.

— Отлично! — Фаррел посмотрел с чем-то вроде теплоты, но более заметным в его взгляде было замешательство. — Каков же следующий ход?

— Массовая эвакуация к звездам метрополий.

— На это нужно время, и есть осложняющий фактор: сиккены сделали большие успехи в подавлении тахионных эмиссий. Но мы поставили блуждающее эхо вокруг планеты. Частицы съели большую часть их энергии, и их скорость близится к бесконечности, так что мы не уверены, но возможно оболочки сиккенских кораблей окружили нас.

Три наших флота сразу же вышли, но им нужно шесть дней, чтобы добраться сюда с границы. Так что, если сиккены уже здесь…

Фаррел внезапно сник, выглядел усталым, утратившим интерес к игре в отца и сына.

— Тогда мы должны выйти и посмотреть.

Тевернер налил кофе в чашку и поставил на стол.

— Мы не можем увидеть их. На звездных расстояниях можно видеть только с помощью тахионов, а если сиккены научились подавлять их или абсорбировать частицы, испускаемые нашими тахионными радарами…

Тевернер был потрясен не только словами Фаррела, но и тем, что скрывалось за ними.

— Мне ясно, — медленно сказал он, — что КОМсэк устал… и испуган.

— А что ты думаешь об этом, тигр?

Фаррел отхлебнул кофе и с отвращением отодвинул чашку.

Тевернер начал было отвечать, но почувствовал, что щеки запылали наследие Хэла каким-то вывертом биологической логики поставило его в невыгодное положение.

Попытка управлять волной крови, хлынувшей в лицо, вызвала толчок к увеличению жара. Тевернер выскочил из кухни, сопровождаемый смехом Фаррела, и побежал обратно в свою спальню к телефону. Номер телефона университета хранился в памяти Хэла, и Тевернер быстро набрал его, пока его щеки остывали. Наконец женщина из психоисторического отдела сообщила ему, что Бетия Гренобль будет в университете только после обеда, а сейчас она занимается в библиотеке. Тевернер позвонил туда, и когда наконец Бетия подошла к телефону, к Тевернеру вернулось нормальное состояние.

— Бетия Гренобль слушает, — сказала она холодно, чуть-чуть с досадой.

— Привет, Бетия, — Тевернер замялся, когда подумал, что этот взрослый голос принадлежит ребенку, в чьей спальне он был, как ему казалось, только вчера. — Хэлло, это Хэл.

— О, Хэл. — Досада слышалась яснее. — Что ты хочешь?

— Мне надо поговорить с тобой. Это очень важно.

Долгая пауза.

— Обязательно сегодня?

— Да.

— А насчет чего?

— По телефону не стоит. — Тевернер сдерживал свой высокий голос, чтобы он не перешел на визг. — Я хочу увидеться с тобой.

Бетия громко вздохнула.

— Ну, ладно, Хэл. Заезжай за мной в библиотеку около двух. Мне нужно вернуться в университет после ленча.

В машине поговорим. Идет?

— Отлично.

Телефон тут же дал отбой, прежде чем Тевернер успел сказать еще что-нибудь. Он спустился вниз. Фаррел, полусонный, развалился в кресле в гостиной. Рядом на столике стояла бутылка джина.

Тевернер кашлянул.

— Могу я взять машину после обеда?

— Зачем?

— Хотел бы взять на время.

— Черт с тобой, — небрежно ответил Фаррел. — Можешь разбить ее, если хочешь.

Глаза его тяжело смотрели то ли в прошлое, то ли в будущее, которого никогда не будет.

Тевернер осторожно спустился с холма. Даже при слабых возможностях своих новых глаз он увидел Мнемозину совсем другой. Восприятия его тела были в основном те же, что и раньше, но интерпретация их сигналов была чуть-чуть другой. Особенно это было заметно в некоторых красках — зеленый цвет травяной дорожки или льдисто-голубое отражение неба в окне, по-видимому, включались не имеющие никакого отношения эмоциональные реакции и образы памяти: Тевернер понял разницу между поэтом и механиком.

Когда машина подошла к Центру, он обратил внимание, как мало изменился за двадцать лет старый город, в то время как военная база расползлась во все стороны. Ее двойная ограда виднелась в нескольких местах на прибрежной дороге, по которой он раньше ездил в город. Анонимные здания за оградой сияли новизной, но вместе с тем казались какими-то убогими. Тевернер сообразил, что это опять-таки проявление его новых чувств.

Он подъехал к библиотеке ровно в два, как раз когда Бетия спускалась по лестнице, и остановил машину у обочины. Бетия выдала призрак улыбки, в которой Тевернер узнал Бетию-ребенка, и окликнула его:

— Хэл, ты приехал вовремя! Ты болен или еще что-нибудь?

Тевернер покачал головой. Он обнаружил, что унаследовать память Хэла вовсе не значит знать самого Хэла.

Там ничего не упоминалось, например, о непунктуальности Хэла, однако слова Бетии не оставляли сомнения, что она считала Хэла человеком ненадежным, не держащим слова. Пока он раздумывал, Бетия подошла к машине, открыла дверцу и сделала знак Тевернеру отодвинуться от руля. Тевернер растерянно взглянул на нее.

— Ну, двигайся, — нетерпеливо сказала она.

— Машину веду я, — сказал он и успокоился, что его слова звучат без всяких следов нервного срыва, к которому был склонен его новый голос.

Бетия пожала плечами.

— Ну, что ж, если тебе хочется разбить кар, я, пожалуй, сяду сзади, это надежнее.

Она открыла другую дверцу и села позади Тевернера.

Тевернер чуть не засмеялся. Фаррел тоже высказывался насчет поломки машины, но мысле-образы Хэла ничего не говорили о том, что он плохой водитель. Кар был турбинный, Тевернер предпочитал этот тип машин другим за более точное управление. Он мягко вывел кар на проезжую часть, легко прибавил скорость, свернул на юг, на главный бульвар вдоль бухты и погнал, как в дальнее путешествие, управляя большой машиной с той точностью и уверенностью, которая возможна лишь в случае, если водитель знает действие и возможности всех компонентов машины.

Эта демонстрация имела целью изменить мнение Бетии и давала Тевернеру время привыкнуть к ее превращению в смущающую его женщину. Теперь возникла проблема: что сказать? Как может он заставить кого-то поверить его словам? Оглянувшись вокруг, Тевернер почувствовал одной половиной своего мозга, что пространство между поверхностью Мнемозины и лунными обломками кишит эгонами, иллюзорной лягушачьей икрой сознания расы, но другая половина сочла эту концепцию слишком странной для восприятия. Но он-то здесь, если это не галлюцинация. Он изгнал мысль, которая могла привести его к безумию.

— Здорово, Хэл, — сказала Бетия, — я потрясена. Ты брал уроки у классного водителя?

— Нет.

— А по-моему, да. Но если ты не замедлишь ход, мы доедем до университета, так и ни о чем не поговорив.

— Да, конечно.

Тевернер сбавил скорость. Они оставили Центр позади и теперь были на южном шоссе, поворачивающем от утесов в глубь страны. Тевернер увидел ответвление дороги, свернул туда и остановил машину.

— Это не входит в соглашение, — тревожно сказала Бетия. — У меня сегодня работа.

На ней было простое зеленое платье, и Тевернер сразу вспомнил трехлетнюю Бетию, тоже в зеленом. Разница была в том, что теперь платье плотно облегало зрелое тело, сочетавшее в себе женственность и физическое совершенство. Волосы цвета полированного дуба кое-где отливали золотом и каштанами. Глаза смотрели на Тевернера добродушно и чуть презрительно, что ему не понравилось. Он не знал, идет ли его скованность от страха, что он не сумеет убедить Бетию, или от задетой мужской гордости.

— Выслушай меня, а до университета мы доедем быстро.

— Ну, давай.

— Бетия, ты помнишь человека по имени Мак Тевернер?

— И за этим ты привез меня сюда?

— Ты помнишь его?

— Да.

— Так вот, я хочу поговорить о нем. — Тевернер преисполнился убеждения, что она рассмеется ему в лицо. — Видишь ли, я… — он замолчал, увидев, что Бетия смотрит на что-то позади него, хотя там были лишь океан и пустое небо. Почти невольно он повернул голову.

Далеко в небе показался широкий, угловатый, страшный сиккенский корабль.

Глава 6

Несколько секунд Тевернер думал, что умрет. Его сердце почти перестало биться, когда шок поразил унаследованную им нервную систему, и горизонт пьяно закачался, но его воля мощным усилием дала команду. Он сидел абсолютно спокойно и ровно дышал, пока корабль беззвучно прошел по небу, закрыв солнце, а затем исчез за плато.

— О, боже! — выдохнула Бетия. — Что это?

— Сиккенский военный корабль, — ответил Тевернер.

Губы его онемели, но мозг бурлил вопросами. Как это могло случиться? Где защитные силы планеты? Вражеский корабль, войдя в световой год Мнемозины и оказавшись в атмосфере, должен был испариться за считанные секунды.

Как ни плохо было военное положение, Тевернер прозакладывал бы голову, что ни один захватчик не мог бы пройти через лунные осколки, не сражаясь предварительно несколько месяцев и не потеряв целый флот. Однако же сиккенский корабль прошел через атмосферу так спокойно, как к себе домой?

— Что это значит?

— Я тоже хотел бы это знать.

Он посмотрел на север, на Центр и окружающую его базу. Группы четырехугольных зданий спокойно сияли в послеполуденном солнце, не было никаких признаков необычной деятельности. Никаких признаков — внезапно осознал Тевернер — движения вообще, даже на дорогах.

Он протянул руку и повернул ключ зажигания. Ключ повернулся с нормальным сопротивлением, но машина не ответила. Все шкалы на приборной панели были мертвы. Он подумал было осмотреть одну из батарей кара, но интуиция подсказала, что это бесполезно.

— Хэл, смотри! — скорее растерянно, чем испуганно вскрикнула Бетия. Там их много!

Взглянув вверх, он увидел множество серебряных пятен где-то на орбитальной высоте. Его глаза различили движение в нижних слоях атмосферы. Перекрещивающиеся полосы пара метались по омытой синеве, видневшейся меж облаков. Полосы происходили от скорости спускающихся пятен, которые означали, что прошедший тут военный корабль засеял небо приземляющимися аппаратами.

"Вторжение, — подумал Тевернер, — но зачем столько беспокойства? Это не тайный рейд, вроде того, в котором нашли смерть родители Мака, не проще ли разбомбить планету, распылить ее, сжечь или сделать еще что-нибудь относительно простое, чтобы уничтожить все следы жизни?"

— Вылезай, — сказал он. — Пойдем пешком.

— Пешком? Это еще почему?

— Машина больше не пойдет. — Он вышел и открыл ей дверцу. — Оглянись на шоссе — ни одна машина не двигается.

Он указал на дорогу, где стояли четыре автомобиля.

У трех были подняты капоты, и водители склонились над ними. Возле одной машины двое ребятишек возбужденно прыгали, указывая на небо, и Тевернер почувствовал жестокую боль тревоги. Он знал, что смерть для этих детей станет началом их настоящей жизни, но ведь они будут кричать от страха и боли до того, как откроется дверь, и его охватило суетное желание уберечь их. Ненависть к сиккенам — главный источник его предыдущей жизни, хлынула в него.

— Я не понимаю.

Бетия перегнулась через спинку переднего сидения и потянулась к ключу зажигания.

— Выходи.

Тевернер схватил Бетию за руку и, несмотря на свои слабые силы, сумел вытащить ее из машины и толкнуть на шоссе.

— Хэл! Что ты делаешь?

— Береги дыхание. — Он взял ее под руку и быстро пошел вперед. — Как ты думаешь, почему сиккены смогли появиться здесь? Они изобрели новую игрушку — видимо, поле, которое препятствует электронам проходить в металлах. Вот почему не было ни предупреждения, ни защиты.

У нас нет ничего, кроме пулемета, что не зависело бы от электричества.

— Но разве это возможно?

— Значит, возможно, раз они это сделали. Было время, когда мы могли опередить их.

У Тевернера не хватало слов объяснить, что человечество сделало с собой, изобретя баттерфляй-корабль.

Когда они поравнялись с каром, где стояли нарядно одетые ребятишки, Тевернер окликнул родителей и посоветовал оставить машину и идти под деревьями на юг, к базе на плато. Лицо отца ребят вынырнуло из-под открытого капота, бессмысленно посмотрело на Тевернера и снова скрылось. Тевернер отвел глаза от удивленных ребятишек и пошел дальше. Не было времени останавливаться и объяснять.

— Послушай, почему ты решил, что так много знаешь? — спросила Бетия. Куда мы идем?

— Назад, на виллу. До нее только две мили, а у Фаррела… у моего отца есть три или четыре ружья.

— А что ружья могут сделать?

Она выглядела взволнованной и возмущенной и явно не оценивала значения случившегося. Тевернер чуть не разозлился, но вовремя вспомнил, что гражданское население, в том числе и она, просто не видели сиккенского воина в действии. Она никогда не проходила по городам и поселкам, оставленным сиккенами.

— Ружья добудут нам пищу, если нам удастся уйти достаточно далеко на юг, прежде чем нас превратят в пыль.

И снова навязчивая мысль: "А не очищено ли уже все пространство от человеческой жизни?" Но Бетия оторвала его от этой мысли. Лицо ее побледнело от ярости.

— Я не пойду с тобой ни в какой лес, Хэл Фаррел.

Если ты воображаешь…

Она замолчала, потому что он шлепнул ее по плечу и толкнул дальше. Повернувшись на каблуках, она бросилась на него. Столкнувшись с ней, он заметил, что она сильнее его, но тренировка в бою, полученная им в прежней жизни, вела его руки. Он схватил ее за талию, автоматически привел к покорности и снова толкнул вперед.

— Прости меня, Бетия, но я знаю, что делаю.

Она взглянула на него с молчаливой ненавистью, и он почувствовал удовлетворение. Он повысился от презренного существа до более ценного объекта ненависти. Пока они шли, воздух дрожал от далекого гула. Он оглянулся и увидел черные, похожие по форме на комаров аппараты сиккенов, скользящие через Центр. Город и военная база были бессильны перед воздушными машинами, видимо, специально предназначенными для действия в тормозящем поле.

Несколько аппаратов веером шли вокруг города.

Тевернер побуждал Бетию идти быстрее, хотя сам с трудом дышал. Когда они добрались до белой виллы, стоявшей между дорогой и утесами, он был весь в поту и ноги под ним подгибались. Проклиная свою физическую слабость, он втащил Бетию в портик и распахнул дверь. Фаррел встретил их в холле со спортивным ружьем в руках.

Лицо его казалось странно неподвижным.

— Я возьму ружье и немного пищи, — резко сказал Тевернер.

— Добро пожаловать, — тусклым голосом сказал Фаррел, посторонившись и пропуская Бетию.

Тевернер прошел мимо него и уловил запах джина.

Войдя в гостиную, он взял ружье и четыре пачки патронов из уже открытого оружейного шкафа и вернулся в холл.

— …похоже спятил, — говорила Бетия. Оглянувшись на Тевернера, она добавила:- Я лучше останусь здесь, пока мы не увидим, что произойдет.

— И ты тоже можешь — бежать некуда, — сказал Фаррел.

— Мы побежим, — ответил Тевернер, — это единственный шанс.

— Я останусь, — Бетия придвинулась к Фаррелу.

— Поверь мне, Бетия, мы должны уйти отсюда, — настойчиво сказал Тевернер. — Ты не знаешь, каковы эти чудовища. Они прочешут весь дом.

Фаррел засмеялся.

— Слыхали ветерана? Что ты можешь знать об этом, дурак?

— Я знаю, что тебе лучше было бы взять другое ружье, если ты хочешь устроить стрельбу. Это ружье стреляет поверхностно-обжигающими пулями, воспламеняемыми электрическим зарядом, а электрические заряды в настоящее время — пройденный этап.

Фаррел поднял ружье, прицелился в дверь и нажал спуск. Триггер слабо щелкнул. Фаррел бросил жесткий взгляд на Тевернера и кинулся в гостиную.

— Найдем еду где-нибудь в другом месте. Пошли, Бетия.

Тевернер открыл дверь. Девушка покачала головой. Он охватил ее талию и вытащил за дверь. За спиной он услышал знакомый металлический звук сработал затвор ружья. Тевернер медленно оглянулся.

— Ну, как насчет этого, генерал? Будет работать нормально?

Фаррел держал другое ружье, нацелив его в лицо Тевернера.

— Ты смешон, — сказал Тевернер, отталкивая Бетию в сторону. — Тебе не нужно ружье, чтобы остановить меня, не так ли, отец?

Он подчеркнул последнее слово, хорошо понимая его значение для Фаррела. Белое пламя недоверчивости вспыхнуло в глазах Фаррела. Он поставил ружье с преувеличенной осторожностью и пошел на Тевернера, сжимая кулаки.

Тевернер тоже поставил свое ружье и инстинктивно пригнулся в боевом наклоне, который, как его учили, был наиболее выгодным во всякого рода невооруженной борьбы на Земле.

С застывшей на лице радостью Фаррел шел прямо, презирая защиту. Тевернер остановил его ударами в сердце и в горло. Из-за несовершенной координации тела Хэла, удары попали не точно туда, куда целил Тевернер, но все-таки заставили Фаррела упасть на колени.

Фаррел глядел в землю, недоверчиво тряся головой.

— Ты думаешь, что ты…

Он встал, потер горло и снова пошел в бой. На этот раз он был более осторожен и явно решил воспользоваться преимуществом своей массы. Он стал обходить Тевернера и вдруг бросился на него всем телом. Тевернер принял его вес и прокатился под ним, заставив тело Фаррела удариться о землю, и тут же навалился на него. Его пальцы нажали главные сосуды на горле Фаррела, а в его мозгу пульсировали образы ненависти — безголовые фигуры, столпившиеся вокруг постели испуганного ребенка; Крис Шелби и другие, погибшие в лесу; автоматический пистолет, продырявивший его грудь; Лисса, раздавленная, как моль…

— Что же это? — пробормотал Фаррел, когда они лежали лицом к лицу в интимности битвы. — Хэл! Хэл?

— Я не Хэл, — дико прошипел Тевернер, — я — Мак Тевернер.

Глаза Фаррела раскрылись в шоке.

— Прекрати, Хэл! — пронзительно закричала Бетия. — Ты убьешь его!

Тевернер забыл о ней. Подняв глаза, он увидел панику на ее лице и выпустил горло Фаррела, и в это время воздух наполнил оглушительный вой сирен.

Земля затряслась, и небо почернело, когда сиккенский посадочный аппарат материализовался над дорогой перед домом на полном торможении; его тормоза поднимали крутящиеся тучи земли и камней, которые с грохотом падали вокруг людей.

Пока они бежали к дому, Тевернер схватил ружья, свое и Фаррела. Они влетели в дом и захлопнули дверь.

Рев двигателей резко оборвался булькающим кашлем, и дом наполнился удручающей тишиной, прерываемой звоном разбитых подскакивающими камнями стекол. Двигаясь, как во сне, как в густом сиропе, Тевернер подошел к дверям гостиной и посмотрел во французское окно. Пыльные облака улеглись. Он различил не по-земному высокие фигуры, выскакивающие из открытой двери летательного аппарата.

Он вернулся в холл. Фаррел смотрел на него с тупым недоумением. Бетия, казалось, ничего не понимала. Она стояла неподвижно, чуть раздвинув губы, глаза ее как бы ничего не видели. "Шок", — подумал Тевернер и обрадовался, что хоть что-то облегчит ей следующие минуты.

Он потянул Фаррела в гостиную и сунул в его руки ружье.

За окном что-то задвигалось, Тевернер обернулся и увидел длинную, блестяще-черную фигуру сиккена, заглядывающего в комнату. Стекло запотело от тумана, который выходил из форсунки, укрепленной на голове сиккена, но Тевернер в первый раз мельком увидел широко расставленные глаза, два дыхательных рта, трепещущих в плечах, и вертикально прорезанный посредине живота рот для еды. Он выстрелил с бедра, и стекло расцвело треугольными лепестками в центре головы сиккена.

Чужак упал навзничь, но успел бросить через окно металлический предмет.

Тевернер сделал шаг к злобно шипящему предмету с намерением выкинуть его до того, как вещь взорвется, но так и не дошел до него. Комната завертелась перед ним, а затем он уже лежал, уткнувшись лицом в ковер, и не мог двинуться. Он слышал, как рядом упали Фаррел и Бетия.

Он хотел повернуть голову, но обнаружил, что не может сделать даже самого легкого движения. Газ из гранаты полностью парализовал его. Это была как бы прелюдия к смерти. Горькое сознание провала на всех уровнях прошло через Тевернера. Он хотел закрыть глаза — и не мог. Он ждал смерти.

Через несколько секунд по тому участку пола, который он мог видеть, прошли тени, и он услышал, как было выбито французское окно. Четырехпалые, со следами перепонок, черные ноги появились в поле его зрения. Его подняли и поставили на ноги. Двое сиккенов держали его, а другие втаскивали в дверь Фаррела и Бетию.

Форсунки на головах сиккенов соединялись с резервуарами на спине. Туман из них заполнил всю комнату вонючей сыростью, которая смачивала открытые трепещущие легкие и другие органы чужаков. Мяукающие и щелкающие звуки выходили из их плечевых ртов, пока они работали, оружие и доспехи металлически звенели.

Тевернер следил за лицом Бетии, когда ее и Фаррела поставили у другой стены. Хотел бы он знать, какие мысли скрываются за ее прекрасным оцепеневшим лицом. В конце концов он видел сиккенов и раньше, хотя не в таких условиях, когда их отвратительная чуждость выражалась столь явственно. Они были семи футов роста и по общей конфигурации грубо подобны человеку, если не считать второй пары рук, выходящих из средней части тела. Вторые руки были значительно атрофированы и обычно складывались поперек рта для еды. Мускулатура была слабая, ограничивалась трехсегментными работающими руками и ногами. Жизненно важные органы располагались снаружи вокруг позвоночника: черные и бледно-голубые растягивающиеся мешки, мокро блестевшие от пара, имитирующего сиккенскую атмосферу. И от чужаков воняло чем-то сладковато-прогорклым.

Через французское окно появились еще три сиккена — невооруженные, как отметил Тевернер. Мяукающие голоса стали громче, а затем смолкли. Встав среди комнаты, новоприбывшие оглядели людей. В комнате воцарилась тишина, всякое движение прекратилось. На целую минуту легкие сиккенов и плечевые рты замерли, и сиккены превратились в черные монументы.

Наконец один из пришедших указал на Фаррела, и воины, державшие его стоймя, отошли. Фаррел упал лицом вниз. Воин достал прямой нож, вонзил острие в основание черепа распростертого человека и провел им, отделяя позвоночник.

Тевернер молча проклинал сиккенов за столь долгий ритуал убийства. Он с запозданием понял, что мог бы с большей пользой распорядиться своим единственным выстрелом. "Прости меня, Бетия, — подумал он, когда увидел, что один из невооруженных чужаков махнул рукой в ее сторону. — Пожалуйста, прости меня!"

Но случилось невероятное.

Осторожно, с явной заботой, два воина подняли Бетию и понесли ее негнущееся тело через окно к летательному аппарату. Тевернер хотел закричать, но его парализованное горло не издало ни звука. Он был так ошеломлен, что едва сознавал, когда его тоже подняли и вынесли из комнаты.

После семидесятилетней войны, в которой сиккены убили более двух миллиардов людей, они вдруг взяли первых двух пленных.

Глава 7

Бывали минуты, когда Тевернер смотрел на нагое тело Бетии голодными глазами, но голод этот шел не от сексуальности, а от одиночества.

Он хотел бы проснуться от беспокойного сонного видения мира тусклых бессмысленных образов, наползающей тьмы и звука дождя. Иногда вдали вроде бы появлялся квадрат желтого свечения, где медленно и рассеянно проходила Бетия; совершенство ее наготы то возникало в ярком свете, то скрывалось в тенях за мокрым стеклом.

Уменьшенная перспективой, она казалась апатичной обитательницей аквариума. В такие минуты Тевернер тоже выходил на свет, но это только усугубляло его одиночество, потому что Бетия никогда не смотрела в его сторону.

В первые дни своего плена Тевернер вспоминал об особенностях устройства сиккенских кораблей, потому что не чувствовал движения. Тот отсек, где он находился, представлял собой круглое помещение длиной ярдов в двести и высотой в пятьдесят футов. Искусственный дождь шел почти непрерывно из верхних труб и собирался в желоба в полу, видимо для новой циркуляции. И сквозь движущуюся завесу влаги виднелись бдительные веретенообразные сиккены, иногда лихорадочно активные, иногда полностью неподвижные — кошмарные образы, выполненные в обсидиане.

Стеклянный куб, в котором жил Тевернер, был около двадцати футов в длину. В нем было тепло, были кровать, стол, стул и туалетные приспособления. Все это предназначалось для человеческого пользования, но сделано чужаками. В кубе была еще библиотека, по-видимому, созданная людьми. Кассеты библиотеки содержали достаточно чтения на — неприятная мысль — весь срок человеческой жизни.

Бетия жила в таком же кубе на расстоянии около ста ярдов от Тевернера. Существование этих кубов привело Тевернера почти в такой же шок, как и сознание того, что его и Бетию взяли живыми. Пока их транспортировали от виллы к кораблю, он все время убеждал себя, что отсрочка смертельного удара вызвана временным помрачением ума отряда сиккенов. Но стеклянные камеры явно были приготовлены заранее. Чужаки знали задолго до нападения на планету, что возьмут двух пленных. И теперь корабль нес их куда-то к планете сиккенов. Но зачем?

Зачем?

Этот вопрос сверлил мозг Тевернера, пока он лежал на пластиковой постели в ожидании еды, которую он называл ленчем. Его часы были унесены вместе с одеждой, других часов в кубе не было, но еду приносили регулярно три раза в день. Звук у входа в куб известил Тевернера, что еда прибыла. Он встал и подошел к внутренней двери.

Наружная только что открылась, в проход вошел сиккен и поставил поднос на пол. Яркий свет проходил с вкрадчивой медлительностью по телу чужака, дыхательные рты дрожали.

Тевернер оглядел его через стекло и удостоверился, что это тот же самый, что приносил еду и раньше. Чужак стоял, и тоже смотрел на Тевернера, и Тевернер, как и раньше, испытывал чувство страха. Эти безжизненные непрозрачные глаза принадлежали члену расы, считавшей себя выше человеческой в том плане, который был более всего понятен людям, — в технологической войне. Но это показывало также, что они ниже человечества, потому что человек — историческое прошлое не в счет — никогда не стал бы истреблять единственного разумного соседа. Отчаяние, воплощенное в исправленной таблице Ван Хорнера, было таким всеохватывающим, что люди приняли бы сиккенов и стремились бы к культурному обмену. Цель Проекта Талбека заключалась в обмене простой мыслью, и Тевернер внезапно понял отчаянную необходимость этого.

Если сиккен по другую сторону стекла сделает знак, жест, что признает Тевернера как спутника по путешествию в пространстве-времени, тогда…

Чужак повернулся и вышел странной верблюжьей походкой, вызванной сложным действием его трехсуставчатых ног. Тевернер узнал его по рубцу на левой рабочей руке и удовлетворенно кивнул. Ни один человек до него не имел случая разглядывать живого сиккена, и хотя результаты его скромных наблюдений никогда не станут известными на Земле, умственная активность охраняла Тевернера от безумия.

Когда внутренняя дверь открылась, Тевернер перенес поднос на стол и потянул включающее ушко на саморазогревающихся банках. Все этикетки были удалены, но было ясно, что банки человеческого изготовления и содержат хорошо сбалансированную пищу. Видимо, сиккены хорошо знали потребности человека, и — какая ирония! — тело, полученное Тевернером от Хэла, было теперь куда здоровее, чем раньше. Постоянное глубокое дыхание расширяло ребра; хорошая еда и тщательно выполняемые упражнения начали усиливать его мускулатуру, хотя она все еще была развита слабо.

Пока банки разогревались, Тевернер повернулся к кубу Бетии. Ей тоже принесли еду, но процедура была иной.

Три сиккена вошли прямо в куб и встали вокруг постели.

Когда это случилось впервые, Тевернер изодрал пальцы в попытке открыть дверь и бежать на помощь Бетии. Но затем все прояснилось: сиккены заставляли ее есть. С такого расстояния нельзя было определить, отказывается ли она от пищи принципиально, или просто утратила интерес к еде.

Он бесстрастно следил за снова разыгрывающейся странной пантомимой. Бетия была не в себе с момента приземления сиккенов, когда она, по-видимому, впала в какое-то подобие транса. Это было вполне естественной реакцией сенситива, однако это очень напоминало трехлетнюю Бетию, странную девочку, которая так легко впадала в состояние, близкое к трансу, и плыла в нем, как пушок чертополоха. Обыск памяти Хэла доказал, что взрослая Бетия не имела подобных «уходов», гак как она, похоже, регрессировала, отступила во времени. Такая теория была лучшей из тех, что мог вынести Тевернер при его ограниченном знании психологии, но все-таки он находил ее неудовлетворительной. Бетия, насколько он ее знал, имела необычайно высокую степень умственной упругости. Что-то тут было еще, уклончивое и смущающее…

Крышка банки отскочила, давая понять, что содержимое готово. Тевернер отвернулся от размытой дождем картины камеры Бетии и принялся за еду. Во время еды он в сотый раз изучал свой куб. Это был отличный инженерный комплекс. Энергетический кабель проходил под стеной, а более тонкий шел от него к аппарату в потолке. Аппарат, по-видимому, уменьшая влажность, увеличивал содержание кислорода в сиккенском воздухе и подавал измененную смесь в камеру с помощью потолочных вентиляторов.

Внутренняя и внешняя двери управлялись энергией из невидимого источника. В первые часы пребывания в камере, Тевернер внимательно обследовал двери, но так и не понял, какая сила их удерживает.

Закончив еду, он поставил поднос между дверями, а банки друг на друга в одном его конце, верхнюю же банку наклонил так, что она должна была упасть при малейшем движении. Затем вернулся и сел на единственный стул. Через несколько минут внутренняя дверь захлопнулась, а внешняя открылась. Сиккен взял поднос.

Верхняя банка свалилась на пол. Чужак снова поставил поднос на пол, водрузил банку на место и унес все, не заглянув в куб.

Тевернер задумчиво потер подбородок. Он не имел представления, каковы другие сиккены, но тот, что приносил ему пищу, был — по человеческим стандартам — не слишком смышленым. Он попадался в эту маленькую ловушку с банками пять раз подряд. Без сомнения, сиккены оценивали ум не так, как люди, но способность учиться на опыте была, по мнению Тевернера, жизненной необходимостью. Возможно, что его тюремщики оценивали его собственный интеллект по дурацким поступкам с банками. Но почему же тогда они его держат? Старое затруднение с первыми контактами: человек показывает на какой-то предмет и рискует получить слово, означающее палец.

С другой стороны, средний сиккен вполне может быть полуидиотом, судя по тому, что было известно об этой расе.

Вовсе не обязательно, чтобы ум распределялся столь же равномерно, как у людей, некоторые общества функционируют более эффективно, если состоят из безмозглых рабов, ведомых несколькими блестящими демагогами. Сиккены могут быть как раз такими — хорошо заточенными мечами для уничтожения всех прочих форм жизни. Возможно, это ключ к их поведению. Может, они предназначены для уничтожения не только человечества, но и вообще всего живого во Вселенной, кроме себя? Психоз на космических весах?

Тевернер беспокойно вертелся на кровати. Если эта гипотеза справедлива, велика ли разница между человеком и сиккенами в их конечном стремлении? Космобиологи или те, кто оптимистически рассматривает шансы земной цивилизации на выживание, считают, что даже одна культура может растянуться через весь Млечный Путь меньше, чем за галактический век, и насаждать одну колонию за другой, как произошло на Средиземном море в классические времена. Тевернер, как ни пытался, не мог быть объективным: если одна форма жизни перекинется через всю Галактику, он предпочтет, чтобы это был человек. А сиккен предпочтет сиккена. Так кто же психопат? Любое разумное существо будет держаться за свою породу против всех пришельцев, безоговорочно веря в собственное предназначение…

Ненавидя сиккенов больше, чем когда-либо, Тевернер бежал из логического уголка, который он нарисовал себе в попытке уснуть. Засыпать без привычных простынь было нелегко, и к нему вернулось чувство одиночества. В такие минуты он вспоминал короткое пребывание в эгон-плане.

Его родители, Лисса, Шелби были там живыми, но он не пытался найти их — безличному мозгу эгона это казалось не слишком важным.

На двадцать третий день полета громадный корабль пошел на посадку на планету или ее орбитальный эквивалент. Тевернер внимательно следил за любой переменой, которая указала бы, что корабль закончил свое путешествие. Первым признаком явилось то, что группа сиккенов окружила куб и стала что-то прилаживать к углам. Куб прикрепили к полу, и примерно через час корабль вошел в свободное падение.

На орбите вокруг планеты сиккенов — эта мысль дала Тевернеру мрачное удовлетворение. Пусть чужаки делают с ним что хотят, по крайней мере кончится унылая суровая жизнь в стеклянной клетке. Сначала он избегал пользоваться микрофильмами, не желая принимать хотя бы в мелочах участие в планах сиккенов относительно него, но потом обнаружил, что не может переносить тревоги, наполнявшей его мозг. И он начал читать, не вникая в смысл, просто отвлекаясь от мыслей. Несколько часов в день посвящал физическим упражнениям.

Долгое ожидание кончилось. Он бегал по кубу, размахивая руками всякий раз, когда ему казалось, что Бетия смотрит в его сторону. Но она сидела за столом и ответных сигналов не подавала. Тевернера беспокоила ее углубленность. Похоже, что она с каждым днем теряла вес, хотя проверить это из-за расстояния и искажающего эффекта стекла было трудно. Она редко двигалась и если иногда проходила по камере, то шла вялой, несвойственной ей походкой.

Чужаки вернулись, подпрыгивая в условиях невесомости, и прикрепили гибкую проволоку где-то в нижней части куба. Они отсоединили кабель, сняли провода, ведущие от контрольного блока и связали их по-новому. Двери камеры щелкнули, задрожали и затем снова плотно закрылись.

Гибкая проволока внезапно натянулась, куб медленно пополз вместе с частью пола. Камера Бетии двинулась в том же направлении, окруженная медленно плывущими силуэтами. Свет впереди стал ярче, и Тевернер понял, что видит выход. Его куб прошел через металлическую арку и остановился в узком отгороженном месте. Он решил, что это челночный корабль, подобрался как можно ближе к выходу, невзирая на протесты желудка, и огляделся.

Мир сиккенов был безликой сферой слепящей белизны, полностью скрытой облаками. Тевернер тут же сообразил, что с поверхности спрятанной планеты нельзя видеть звезд. День, вероятно, состоит из общего блеска обволакивающих паров, а ночью возвращается мрак без всякого небесного света. Он почувствовал леденящее отчаяние, когда последние остатки его веры в превосходство человека над сиккенами улетучились. С трамплина Земли прыгнуть в космос было легче. Планета как бы предназначалась для этой цели: прозрачная атмосфера позволяла видеть ожидавшие людей сокровища, громадная луна висела как астрономический каменный сброс, другие планеты, хорошо видимые в телескоп, шептали обещания.

Но сиккены не имели таких преимуществ. Для них это было слепое принуждение или спокойная решимость доказать философские гипотезы о том, что их мир не может быть единственным. Тевернер был уверен, что человечество в таких условиях до сих пор ползало бы по своей родной планете. Он отвернулся от выхода и увидел в нескольких футах от себя куб Бетии. Она все еще сидела у стола. Да, она очень исхудала. Тевернер бросился к той стороне своего куба, и это движение заставило Бетию поднять голову.

Тевернер подумал, что он и сам выглядит бледным, осунувшимся незнакомцем. Она безразлично посмотрела на него и опустила голову.

— Бетия! — закричал он. — Мы еще живы!

Слова бессильно отразилась от стен тюрьмы, и в его мозгу возник непрошеный образ Лиссы. В это время челнок отделился от материнского корабля и начал ускорение. Тевернер врос в пол, поняв, что Бетия намеренно отвернулась от него. Затем он лег на постель. Теперь он ощутил слабую вибрацию пола, когда машина стала сопротивляться гравитации.

Челнок плавно спускался, пока вход внезапно не потемнел, в постепенно сгущавшиеся тучи.

Тевернер чуть было не пропустил последний толчок, подтвердивший, что они приземлились. Теперь он понял, почему постоянный транс Бетии был так неприятен ему: это напоминало ему, как черные формы их тюремщиков периодически застывали в неподвижности, и их тусклые глаза смотрели куда-то на другие горизонты.

Глава 8

Посадочное поле сиккенов было совсем не таким, каким представлял его Тевернер.

На пути через мрачную атмосферу свет от единственного бортового иллюминатора уменьшался так неуклонно, что казалось, на уровне почвы видимость дойдет до нуля.

Но, когда грузовой люк открылся, Тевернер увидел в нескольких сотнях футов облачный коридор. Несмотря на завесу дождя, появилась возможность видеть вдаль на две-три мили. Бетонное поле тянулось далеко, наземные машины шли между задраенных корпусов — все так же, как на других космических станциях планет Федерации. За бетонной плоскостью виднелись вроде бы покрытые растительностью холмы, уходящие вершинами в облака. Может, это было начало горной цепи.

Их ждал крытый грузовик, окруженный сиккенами; некоторые были в военных доспехах, другие — совсем голые.

Грузовик тоже казался продуктом мира Федерации. Мысли Тевернера были полны беспокойства за Бетию, но как инженер он не мог не обратить внимание, что здешние дизайнеры пришли к тому же решению универсальных проблем, что и их земные коллеги. Ожидающий грузовик был особенно интересен: в полу были квадратные углубления и прижимные устройства. Было ясно, что грузовик создан для перевозки кубов из челнока. Тевернер связал это наблюдение с другими, касающимися тщательного изготовления тюремных камер.

Сиккены поставили кубы в грузовик, произведя ту же процедуру присоединения контрольного аппарата к генератору в передней части грузовика. Изумление Тевернера все более увеличивалось. Анализ образцов сиккенской атмосферы, найденных в захваченном оборудовании, показал земным ученым, что она не очень хороша для людей, но ей можно дышать неделю, а то и больше, прежде чем могут появиться нежелательные симптомы. Сиккены имели такую же информацию о земной атмосфере — в конце концов они передвигались свободно по населенным людьми мирам. Однако они обращались со своими пленниками с исключительной заботливостью, которая полностью сбивала Тевернера с толку.

Когда все было готово, собралась толпа сиккенов с явными признаками воодушевления и интереса. Бетия по-прежнему горбилась за столом, а Тевернер угрюмо следил за черными фигурами. В состоянии возбуждения сиккены еще менее располагали к себе: вторая пара рук отошла от щели рта для еды и слабо помахивала, из кишок внизу сыпались серовато-белые экскременты. Тевернер был почти рад, что толстые стены куба не пропускали звуки, которые издавали сиккены. И очень неприятно было сознавать, что в этом дождливом мире чужак-то он, Тевернер! Противясь желанию показать им кулак, он смотрел на сиккенов, пока дверь грузовика не скрыла их от его глаз.

Машина тронулась. Между кубами и глухими стенками грузовика было очень малое пространство, и ни один сиккен не сел в кузов. Тевернер подумал, что со времени пленения он впервые не под наблюдением. Он подергал дверь куба, убедился, что она недвижима, как всегда, и принялся за попытки привлечь внимание Бетии. Бетия вышла из-за стола и встала лицом к Тевернеру. Мокрое стекло бросало блики на ее плечи и груди и создавало туманную экспозицию идеала женственности. Тевернер радостно замахал ей, но она отвернулась и неуверенным шагом пошла к постели. Он понял, что она даже не видела его. Его беспокойство за нее усилилось, а вместе с тем и чувство ответственности: ведь это он привел ее на виллу, именно туда, где сиккены решили взять пленников.

Если бы он этого не сделал, она, по всей вероятности, умерла бы вместе с остальными жителями Мнемозины, но смерть была бы побегом на эгон-план, и это, конечно, предпочтительнее того, через что она, возможно, должна пройти здесь. Как и Лисса, Бетия, по-видимому, не имела сильной воли к жизни. Она увядала, как сорванный цветок, а сиккены ничем не выдавали своих планов относительно ее будущего.

Беспомощно сжимая кулаки, Тевернер расхаживал по камере. Грузовик вздрогнул, его механизмы выключились.

Дверь открылась, и Тевернер увидел, что они на вершине холма. Облачный потолок был чуть ли не над самой головой, а видимость ограничивалась несколькими сотнями ярдов вниз по ступенчатым склонам холма с каждой стороны массивного строения без окон. Его опорные стены были сложены из пятнистого синего камня, а здание поставлено наклонно. На возвышенной стороне, где остановился грузовик, был всего один этаж, но через квадратное отверстие в стене виднелся спуск на нижние уровни.

Здание выглядело бесспорно функциональным, но Тевернер никак не мог догадаться, для чего оно предназначено.

Может, это тюрьма или станция ксенологических исследований…

Дверь грузовика опустилась и образовала платформу, примыкающую к низу отверстия в стене. Из здания вышли сиккены, вошли в грузовик и потащили первым куб Тевернера. Сердце Тевернера дернулось, когда он оказался внутри загадочного здания. Теперь он, по крайней мере, получит хотя бы намек на намерения чужаков.

Когда его глаза привыкли к скудному освещению, он заметил, что куб тащат по голому полу. В дальнем конце была зияющая пустота, разделенная по вертикали массивными металлическими колоннами. Между ними тянулась высокая сетчатая изгородь, а на полу там и сям видны были прямоугольные следы, показывающие, что тут недавно стояли машины. Тевернер подумал, что это здание, возможно, было раньше мастерской, а теперь переделано… во что?

Его взгляд отметил два квадратных углубления в полу с уже знакомыми зажимами для крепления кубов. Между ними проходила низкая стена, из нее торчали короткие энергетические кабели. И Тевернер наконец понял план сиккенов.

Их с Бетией собирались держать в этой искусственной пещере долгое время — возможно, до конца их жизни. Ничего другого нельзя было подумать, раз сиккены устроили им стационарное место и жизнеобеспечивающие системы.

Но зачем им хранить двух членов исчезнувшей человеческой расы? Как живые экспонаты? Или хотят основать колонию пленников и изучать человеческое поведение. Он повернулся к кубу Бетии. Она неподвижно лежала на кровати, не обращая внимания на двигающиеся вокруг нее молчаливые черные фигуры.

В это время куб Тевернера поставили в углубление, а куб Бетии отвезли за центральную стенку. Только тут Тевернер понял назначение стены: она лишала его и Бетию последнего малого удовольствия — видеть друг друга.

Проводить одинокие молчаливые дни и ночи в стеклянном ящике, есть из банок, видеть сквозь мокрые стекла бродящих в полутьме сиккенов, не знать, жива Бетия за стеной или умерла…

Ненависть переполнила Тевернера, связала узлами мышцы, толкала его на действия, которых он не мог совершить. Он бросился к стене, царапал стекло, обрывая ногти, и вдруг заметил, что сиккены собираются подключить куб к новому энергетическому питанию. В прошлый раз при этом дверь задрожала.

Он бросился к двери в момент, когда внутренняя дверь едва заметно затряслась и ударил в нее всем телом. Резкая боль в плече, удар внешней двери по его незащищенной груди — и он оказался среди качающихся и мяукающих сиккенов.

Сумерки взорвались движением вокруг Тевернера. Чужак обвился вокруг него, и он обеими руками ударил по раздутым легким. Тот вяло скользнул вниз, и Тевернер отметил, что это не воин, иначе его легкие были бы защищены доспехами. Он повернулся, чтобы встретить подбежавшего воина пинком в нижнюю часть тела, но промахнулся и потерял равновесие. Он ожидал, что чужак воспользуется случаем и пристрелит или заколет его, но тот попытался схватить Тевернера за руки, дав ему возможность дернуть врага за ноги и свалить. Тевернер выхватил у него нож, увернулся от хватающих пальцев, ударил сиккена тыльной стороной руки по лицу и побежал. Сиккен бросился за ним, растопырив руки, и сам наткнулся на выставленный нож. Вторые руки слабо ударили Тевернера, когда сиккен падал, Тевернер перескочил через него, пробил себе дорогу между двумя другими сиккенами, добежал до другого куба и одним взмахом ножа отсоединил кабель. Удар тока прошел по лезвию и как бы внес Тевернера в двери куба Бетии. Задыхаясь, он повернулся, чтобы защитить дверной проход и с удивлением обнаружил, что его не преследуют.

Тут до него дошло, что больно уж легко он пробился сквозь толпу сиккенов — никто не нанес ему настоящего удара. Вроде бы они боялись повредить ему…

— Мак! — Бетия приподнялась на локте.

Тевернер подбежал к ней.

— Это мой единственный шанс поговорить с тобой, Бетия, и времени мало. — Он опустился на колени возле ее постели. — Я… важно, чтобы ты жила, для меня важно.

Я думаю, что сиккены хотят держать нас живыми. Живыми, Бетия, и я хочу… Обещай мне, что ты будешь… — Он остановился, вдруг вспомнив единственное слово, которое она произнесла. — Как ты меня назвала?

— Ты же Мак Тевернер, не так ли?

— Откуда ты знаешь?

— Я слышала, как ты сказал это своему отцу… а затем… старые сны, которые, как я думала, никогда не возвратятся… Ведь все это правда, Мак?

Глаза ее были такие живые, какими он никогда их не видел. Лицо ее было лицом Бетии-ребенка.

Он кивнул и прижал к своим губам ее холодные пальцы.

— Я был мертвым, Бетия, поверь мне.

— И там слепящее белое солнце? Говорящее солнце?

— Да. Когда-нибудь мы станем частью этого солнца.

— Мак! — Бетия села, и ее пальцы сжались на его руке с поразительной силой. — Выведи меня из этой камеры.

Я должна выйти.

Тевернер посмотрел сквозь прозрачную стену. Несколько сиккенов замерли в неподвижности, а другие бегали в окружающем полумраке.

— Не знаю, Бетия. Что это даст? Ты же знаешь, что мы на планете сиккенов.

Он замолчал, пораженный ее широкой, теплой улыбкой.

— Однажды ты просил меня бежать с тобой в лес, Мак, — сказала она дрожащим голосом и глаза ее выражали что-то вроде сострадания. — Здесь тоже лес, всего в сотне ярдов от нас — пусть это будет шанс, хотя бы самый малый.

Тевернер вдруг вспомнил, как он смотрел на маленькую Бетию и думал, что способность производить таких детей оправдывает существование Человека. То ощущение вернулось, и Тевернер понял, что это превосходит все соображения индивидуальной жизни и смерти.

— Ладно, — сказал он, — пошли.

Он помог Бетии встать, и они побежали к двери. Сиккены окружили куб, но он не забыл их странное нежелание причинять ему вред. Туман снаружи здания, кажется, рассеялся. Если им удастся захватить грузовик, может, они найдут дорогу к лесу. Крепче ухватив свой сиккенский нож, он прорвался через двери и врезался в стену черных тел. Те попадали перед ним, и мираж надежды замерцал в его мозгу. Он схватил Бетию за руку и потащил за собой, но она вырвала руку.

— Прости меня, Мак, — крикнула она, и ее бледное тело метнулось в противоположную сторону, качаясь и изгибаясь, увертываясь от черных перепончатых рук, как гонимый ветром дым.

— Бетия! — хрипло закричал Тевернер, увидев, куда она бежит, но она уже лезла по сетчатой ограде со сверхъестественной быстротой. Она секунду балансировала наверху, как сверкающее распятие, а затем прыгнула в пустоту.

Тевернер закрыл лицо руками, услышав, как ее тело ударилось о бетон далеко внизу.

Странно, но первым пришел в себя Тевернер. Мягкий удар, казалось, парализовал сиккенов, даже пятна зрачков в их больших глазах перестали двигаться. Тевернер растолкал сиккенов и побежал к ограде. Проволока сетки резала его босые ноги, но он забрался наверх и перегнулся через перила. Бетия лежала, как смятый носовой платок, по меньшей мере в пятидесяти футах внизу, в тени темных машин.

Тевернер встал на перила и побежал по ним до ближайшей колонны. В это время сиккены достигли ограды.

Он обхватил руками влажный выступ колонны и скользнул вниз в нескольких дюймах от своих преследователей, но по другую сторону проволочной сетки. Пересечение пола и колонны уменьшило возможность держаться, и Тевернер чуть не сорвался, но успел выпустить колонну и схватиться руками за нижний край изгороди, а ногами — обхватить невидимую колонну ниже уровня пола. Пальцы сиккенов хватались за него сквозь ячейки сетки, дыхательные рты их отчаянно мяукали.

Он освободился от них и продолжал скользить вниз, не обращая внимания на то, что грубые края колонны рвут его тело. Оказавшись внизу, он подбежал к Бетии и упал рядом с ней, не касаясь ее переломанного тела. Лицо ее было спокойным, как во сне. Тевернер опустил голову на руки, и горькое рыдание вырвалось из его горла.

— Мак! — вышел из разбитых губ детский голос.

— Я здесь, Бетия.

— Останься со мной, Мак. Не позволяй им взять меня снова, пока не будет поздно… возвращать меня к жизни.

— Зачем, Бетия? Зачем ты это сделала?

Ее глаза с усилием открылись, губы медленно двинулись. Он приложил ухо к ее рту и услышал, как ее последний болезненный вздох сформировался в единственную, невероятную фразу. Когда сиккены добрались до него, он все еще лежал рядом с Бетией. Нож его остался где-то наверху, и он защищал безжизненное тело Бетии голыми руками до тех пор, пока газовая граната не взорвалась у его ног. И когда сознание ушло, последние слова Бетии все выше и выше поднимались в его голове, как океанские волны Мнемозины, родной планеты Бетии.

— Я — новый тип человека, Мак, — сказала она, — и для сиккенов жизненно важно сохранить меня живой.

Глава 9

Через много часов зашитое и забинтованное тело Тевернера слабо шевельнулось на пластиковой постели в его стеклянном кубе. Он слегка застонал, когда его мозг переходил от глубокого наркотического беспамятства к усиленной восприимчивости нормального сна. Пейзажи немыслимых цветов и сложности кружились и дрожали вокруг него.

Слепящее белое солнце заговорило голосом Вильяма Ладлема.

— Хорошо сделано, Мак Тевернер.

— Прости, я не понимаю, — ответил Тевернер.

— Сейчас поймешь.

В центре солнца появилось лицо, прекрасное лицо ребенка и женщины одновременно. Бетия.

— Спи спокойно, Мак, — сказала она. — У тебя впереди другая работа.

Тевернер хотел пойти к ней, к мудрости эгона, но он был заключен в физическом теле.

— Бетия, зачем ты оставила меня одного?

— Бедный Мак, это было необходимо. Другие передо мной рождались и умирали, но они появлялись преждевременно — Путь не мог быть открыт.

— Путь?

— Да, Мак. Я — Путь.

Свет эгон-солнца вспыхнул вокруг нее.

— Все равно я не понял.

— Человек не совершенен. Но он на пути к совершенству: теперь индивидуальный мозг человека в физическом плане может общаться с Мать-массой через меня.

— Через тебя? — Тевернер вспомнил туманное женское лицо, которое он видел при болезненных контактах между его существованием эгона и умоляющей тенью протожизни. — Значит, ты вызвала меня обратно, а не Лисса!

— Да.

— Но если ты могла это сделать…

— Это были латентные способности. Моя жизнь на Мнемозине была всего лишь промежуточной стадией. Теперь я знаю, что главной целью была эволюция нового вида эгонов. Я была первым человеком, родившимся с потенциальным развитием эгона, который имеет полную силу общения с живым человеком. Я Путь!

Бетия, казалось, улыбнулась, когда мозг Тевернера поднялся, сначала неуверенно, а затем воспарил над новым уровнем понимания.

— Эволюция… Значит, ты другая, — сказал он.

— Мое тело было другое. Суперэгон, частью которого я теперь являюсь, смотрел далеко за барьер настоящего и предвидел необходимость движения человечества к высшему испытанию. Эгоны, как ты знаешь, имеют физическое существование, но так слабы, что всей энергии Матери-массы хватило лишь на изменение структуры одного-единственного гена. Последняя попытка изменить курс развития человека была сделана, когда был зачат мой дед.

И когда в результате родилась я — чуть впереди эволюционного графика, моя нервная система была равна сиккенской, а то и лучше.

— Ты хочешь сказать, что сиккены могут…

Тевернер не мог найти слов, когда первое смутное понимание сиккенской войны зародилось в его мозгу.

— Да. Сиккены совершенны, потому что уже много тысячелетий могли общаться постоянно и непосредственно со своим мировым мозгом. Их мозговая структура несравнима с человеческой, так что они любым путем могут привести человечество к гибели — даже без угрозы баттерфляй-кораблей.

— Опять корабли, — вздохнул Тевернер.

— Да. У тебя есть основания ненавидеть сиккенов, но подумай, какими мы кажемся им. Нет таких гнусных слов, чтобы описать нас с их точки зрения отвратительные бледнокожие торговцы истинной смертью. И их эгон-масса предупреждает их, что инстинкт человека толкает его на захват всего пространства, на заполнение его черными крыльями, которые могут очистить всю Галактику от истинной жизни, отнять у сиккенов их бессмертие. И они решили предупредить это, и Мать-масса вела их шаг за шагом по этому пути, в то время как человек жестоко обращался со своей Мать-массой, рассеивал ее, отнимал у себя даже те слабые контакты, которые возможны на этой стадии его развития. Я родилась с опережением графика, но в другом отношении я опоздала. Очень опоздала.

— И, — догадался Тевернер, — сиккены знали о тебе.

— Знали через свою эгон-массу. Вот поэтому они взяли Мнемозину, поэтому я была изолирована. Они боялись, что я могу быть убита случайно, они намеревались держать меня живой, и не семьдесят лет, как ты опасался, а до тех пор, пока человеческая раса не будет полностью уничтожена.

Теперь эта возможность предотвращена — вооруженное истинным знанием своей природы человечество может выиграть войну с сиккенами. Люди использовали свое самое страшное оружие против себя. Нет надобности пытаться проводить вооруженные корабли через экраны сиккенов, достаточно лишь добраться до их родной планеты и пустить невооруженные баттерфляй-корабли челноком через сиккенскую эгон-массу. Разум сиккенов окажется лишенным помощи, и это подорвет их веру в себя.

Тевернер был потрясен.

— Но так много смерти… истинной смерти! Неужели ты…

— Это не понадобится. Война, в сущности, кончена.

Сиккенская Мать-масса подготовляла их и к провалу. Они освободят весь этот сектор космоса, и очень мало вероятности, что человек и сиккен когда-либо встретятся снова в физическом плане.

Бурная радость взорвалась в мозгу Тевернера.

— Но как можно убедить во всем этом КОМсэка? Кто им скажет?

— Ты все еще не понял истины, Мак, — Бетия снова дружески улыбнулась. — Человечество переступило порог.

Я уже вложила информацию в тысячи самых влиятельных голов Федерации. Она принята и действует. С этого времени каждый человек будет иметь в своем распоряжении все знания и мудрость сознания расы.

Впереди удивительное время, Мак. У человечества, конечно, будут затруднения и борьба, но для него не будет ни одной неразрешимой проблемы, ни одного непреодолимого расстояния. Спящий или бодрствующий — а истинной функцией сна всегда было дать индивидуальному мозгу общение с мировым мозгом, — Человек никогда уже не будет прежним!

Не в силах говорить, Тевернер старался вместить в себя безмерность пространства и времени. Затем каким-то образом через их бесконечную остроту пришло воспоминание об искалеченном теле Бетии и человеческих отношениях, которых он никогда не познает на опыте. Он знал, что его мысли не тайна для нее.

— Я буду ждать, — обещал он. — Я никогда не полюблю никого…

— Ты не можешь любить меня, Мак, — ласково сказала Бетия. — Я — Путь.

— Но…

— Как ты думаешь, почему сиккены не убили тебя с Джервезом Фаррелом? У моего деда было два сына: один — мой отец, другой — Говард Гренобль. Генетические признаки у Говарда и Лиссы были рецессивными, а Лисса — твоя мать. В тебе они рецессивны лишь отчасти — сиккены знали об этом, а в твоих детях или внуках эти гены снова станут доминирующими. Человечеству нужно твое семя, Мак, оно поможет ему сделать следующий шаг по пути эволюции, и ты не можешь уклониться от этого своего долга. Теперь ты пойдешь вперед…

Тевернер проснулся, дрожа от холодного, сырого воздуха сиккенского мира. Он с трудом встал и огляделся. Внутри куба стоял туман — это означало, что контрольная аппаратура выключена.

Он толкнул двери, и они легко открылись. Он вышел.

Пол под его босыми ногами был холодным. Здание совершенно пусто. Сиккены исчезли.

Он прошел за разделительную стенку и взглянул на куб Бетии. Сброшенное ею тело сияло белизной за туманными стеклами, и поспешно отвернулся. Вне здания мир был неподвижен, если не считать чуть заметного движения окутывающих планету облаков. Тевернер вздрогнул и подумал, что надо немедленно приниматься за дело. Отыскать запасы пищи, подумать, как сохранить тепло в камере, пока не появится корабль Федерации, а это может случиться не очень скоро. От баттерфляй-кораблей, вероятно, отказались, а носители большой реактивной массы строятся не так быстро. А первым делом он выкопает могилу для Бетии.

Он не мог представить себе, как переживет боль утраты, но будущее тянулось перед ним в бесконечность.

Это будущее превосходило всякое человеческое воображение.

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ . ЛЮДИ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

ЧАСТЬ ВТОРАЯ . ЭГОНЫ

  Глава 1

  Глава 2

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ . СИККЕНЫ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

Реклама на сайте