«Тиунэла»

Петроний Гай Аматуни Тиунэла

ГЛАВА ПЕРВАЯ Освенцимская тетрадь

1

В «Литературной газете» я увидел портрет с интригующей подписью: «Знаете ли вы что-нибудь об этом человеке?» Ниже сообщалось, что на фотографии изображен бывший узник Освенцима, организатор побега из концлагеря. Теперь, много лет спустя, друзья пытаются отыскать его следы.

Нет, я ничего не знал об этом человеке. Но я вспомнил другое…

Январь 1945 года. Известие об освобождении нашими войсками фашистского концлагеря Беркенау застало меня, нештатного корреспондента газеты, в польском городе Величка. Часом позже я мчался на легковой машине в лагерь смерти.

Короткая остановка в Кракове, и мы свернули на запад. Аушвиц. Здесь когда-то стояли казармы. Еще километра три — и Беркенау. Ровные ряды деревянных бараков без окон. Колючая проволока на бетонных столбах, предупредительные знаки — ток высокого напряжения. По углам ограждения уже пустующие вышки часовых. По всей территории лагеря разбросаны маленькие бетонные доты, рвы, окопы. Грязный снег хлюпает под ногами.

За колючей проволокой, в квадрате из высоких штабелей дров, — огромная печь. В ней фашисты сожгли сотни тысяч узников.

В служебных помещениях и арестантских бараках разбросаны списки уничтоженных, письма, документы, фотографии. Бумаг — тонны. Их собирают члены нашей правительственной комиссии. Я помогаю им. Кое-что, с разрешения комиссии, оставляю себе: возможно, пригодится, когда буду об этом писать.

А сегодня, прочитав о неизвестном мне узнике Освенцима, я вспоминаю о свертке из моего архива. Сверток небольшой. Вот «паспортная книжка» № 912 на имя Яна Иосифовича Кенека, рождения 1882 года. Католика. Бывшего рядового лейб-гвардии Московского полка. Как и за что попал этот старик в Освенцим?.. Вот рукописный журнал на украинском языке, временное удостоверение личности, выданное некоей Прасковье Тресиловой, 1924 года рождения, проживавшей в Бобруйске, на Шоссейной, № 215, и «эвакуированной»… в Освенцим. Вот стихи «Писня про молодисть з жизни». «Пысала цей стишок Голуб Катя, 13/VIII 1943 року».

Еще письма, открытки на разных языках, фотографии. Вот, наконец, сорок три тетрадных листочка, прочно сшитые, исписанные по-русски, неразборчиво, покрытые математическими таблицами, кинематическими схемами. Листки побывали в воде, и многие строки расплылись. Ни фамилии автора, ни адреса.

Что бы это могло быть?

Несколько раз мне попалось странное слово «аквалёт». Слово «плавучесть», «водоизмещение», «скорость» навели на мысль о проекте подводного судна, может быть, батискафа — и все!

И тут я подумал, что мне не следует держать под спудом эту тетрадь, и отослал ее в редакцию.

Вскоре я получил два письма.

«Уважаемый товарищ, — писала редакция, — рукопись, присланная Вами, была восстановлена и прочитана криминалистами. Удалось разобрать и фамилию автора: Глебов Николай Иванович, инженер-подводник. В последние годы своей жизни Николай Иванович работал над проектом подводного судна нового типа. Теперь техническую идею Глебова осуществило одно конструкторское бюро, в работе которого принял участие доктор физико-математических наук Евгений Николаевич Глебов, сын изобретателя.

Впрочем, Евгений Николаевич напишет Вам сам».

Второе письмо — от сына Н. Глебова — у меня не сохранились. В нем Евгений Николаевич благодарил меня за ценную для него находку. Я ответил, и постепенно завязалась переписка, оказавшая большое влияние на мою судьбу.

Все станет понятнее, если я приведу одно из его последующих писем, опустив начало, не имеющее отношения к делу.

«… В конце 1940 года отец взялся за разработку оригинальной идеи аквалета, — писал мне Евгений Николаевич. — Это как бы подводный самолет с водометным движителем, то есть гидрореактивный.

Напомню Вам, что привилегию на способ движения судов посредством перекачки воды (раздувательными мехами!) взяли англичане Тугуд и Хейес еще триста лет назад.

Первую же попытку построить пароход с гидрореактивным движителем предпринял американец Джемс Рамзай в 1797 году. В 1831–1835 годах в России проект подобного судна с поршневым насосом разработал в сибирской ссылке декабрист М. Бестужев.

Брались за это дело и А. Саблуков (1838), С. Бурачек (1840), а капитан дальнего плавания И. Костович впервые выступил в 1878 году с проектом подводной лодки с водометным движителем.

Можно привести по меньшей мере три десятка имен их последователей, но упомяну лишь А. Пермякова, испытавшего в 1909 году на Москве-реке свой водометный пароход, и М. Хренникова. Как и мой отец, он в 1940 году начал разрабатывать водометный движитель для сибирских рек.

За триста лет человечество не очень-то продвинулось в осуществлении столь заманчивой идеи. Мой отец прекрасно понимал все трудности, но с тем большей страстностью отдался своему проекту.

К сожалению, многие из своих расчетов и чертежей отец взял с собой на фронт, надеясь, очевидно, закончить проект в свободное время. Вы случайно подобрали в Освенциме листки с расчетами самого движителя, весьма оригинального даже для наших дней, и кинематической схемой. Все это ускорило завершение проекта.

Если у Вас появится желание подробнее поговорить об аквалете — милости прошу, Вы будете желанным гостем.

Ваш Е. Глебов.»

2

Настало время представиться читателю, хотя мне и трудно рассказать о себе, потому что я увлекался решительно всем, но не достиг совершенства ни в чем. Вот если бы я смог снова начать свою жизнь, сохранив при этом приобретенный опыт, то…

Гм! Боюсь, что, как некогда в Ереване, я стал бы вождем краснокожих, Черной Пантерой; трижды бежал к берегам Амазонки и трижды был бы доставлен домой работниками милиции; затем стал бы «гипнотизером» и усыплял собак и кошек Векиловской улицы; писал бы фантастические поэмы, снимался в массовых сценах армянского фильма «Первые лучи», строил бы летающие модели самолетов.

Потом я переехал бы из Еревана в Кисловодск и готовился стать жонглером. Несколько лет спустя умчался бы в Москву и стал инструктором в областной школе летчиков-планеристов на станции Планерная. Научился бы летать на У-2 и буксироваться на планерах за самолетом. Не отказался бы и от поездки в Орджоникидзе, чтобы полететь на планере с вершины Столовой горы и выполнить первый в Северной Осетии прыжок с парашютом.

Обязательно сделался бы военным летчиком-истребителем и накрутил тысячи петель, бочек и иммельманов.[1] А потом пошел бы в Аэрофлот, чтобы стать командиром корабля и налетать с десяток тысяч часов. Однако хватит о себе…

ГЛАВА ВТОРАЯ Аквалет

1

Евгений Николаевич моложе меня лет на пять. Мы с ним одного роста, но в плечах он уже, худощав и оттого кажется хрупким. Лицо этого потомственного россиянина, скорее, грузинское. Черные-черные волнистые волосы, смуглая кожа, резко очерченные брови и голубые умные глаза. Родился он под Москвой, в деревне Филино, той, что находится в двух километрах от Сходни. Когда-то там была Московская областная планерная школа, и многие филинские ребята по традиции стремились в авиацию.

Но юный Глебов избрал себе другой путь. Он стал астрономом и к моменту нашего знакомства уже имел ученую степень доктора физико-математических наук.

Его эрудиция и память не имели границ — позже мне довелось в этом удостовериться. Временами он казался рассеянным, но вскоре я понял, что это признак глубокой сосредоточенности. В разговоре он не позволял себе отвлекаться, не прерывал собеседника и обнаруживал редкостный талант внимательного слушателя.

Тридцатиградусная московская жара действовала угнетающе. Евгений Николаевич по моей просьбе извлек из холодильника нарзан и кефир и теперь наблюдал, как я с величайшей осторожностью дозировал то и другое.

— Чудо! — воскликнул он, попробовав шипучей белой смеси. — Никогда не подозревал, какое богатство у меня в холодильнике… Ваше изобретение?

— Нет, — признался я. — Как-то много лет назад в пионерском лагере, в Дарачичаге, я познакомился с древним стариком, чабаном. Возле лагеря, в лесу, бил родник минеральной воды — Тути джур. Старик, армянин, и научил меня смешивать эту воду с кислым молоком — армянский коктейль. Говорил, что напиток этот жизнь человеку продлевает.

— Замечательно! Не знал я, какой вы мастер.

— Можно подумать, что вы хоть что-нибудь обо мне знаете.

— Ну-с… Мне известна ваша любовь к аквалангам…

— Гм!

— … и ваше намерение написать книгу очерков о подводных экскурсиях.

— Как вы могли узнать?

— От нашего общего знакомого, Андрея Ивановича…

— Шелеста?

— Так точно. Вы давно виделись с ним?

— Около года. Он первым в нашем подразделении перешел в группу космонавтов. С тех пор мы и не виделись.

— А я назначен штурманом в его экипаж, — как бы между прочим заметил Евгений Николаевич, и его голубые, всегда улыбающиеся глаза построжали. — А сейчас об аквалете. У меня к вам предложение, даже просьба.

— Слушаю вас.

— Аквалет готов. Шелест настоятельно рекомендует вас в качестве испытателя. Да что тут разговаривать! — Евгений Николаевич взял с письменного стола альбом с чертежами и фотографиями аквалета и подал мне.

Едва я взглянул на них, как мой извечный противник — шайтан, — всегда живущий в моей груди и закрывающий пути к спокойной жизни, засуетился и стал нашептывать:

«Это именно то, чего тебе не хватало до сих пор!»

«Но я же не водолаз», — мысленно возразил я.

«Глупец! — разозлился шайтан. — А твой акваланг?»

«Может быть, за испытание этой штуки разумнее взяться другому?» — мягко сопротивлялся я.

«И отказаться самому проникнуть поглубже в подводный мир?!» — усмехнулся шайтан.

«Разве я сказал, что отказываюсь?»

«Я бы стал вращаться от удивления, как этот вентилятор! Чего ты еще раздумываешь? Решили, что ли? Вперед!»

«Только вперед!»

«Давно бы так. А теперь давай рассмотрим, что это за штука. Я ведь большой любитель технических новинок! Закури. Портсигар у тебя в левом кармане, а это папиросы хозяина — имей совесть!»

Я отдернул руку, но Евгений Николаевич любезно пододвинул ко мне папиросы и пепельницу:

— Пожалуйста, не стесняйтесь. Так вы не возражаете?

— Расскажите лучше… — деловым тоном начал я.

— … как вам согласовать все с вашим командованием? Это я беру на себя.

… Через три дня мы вылетели с Евгением Николаевичем в Симферополь, там пересели на вертолет и приземлились в небольшом селении на берегу моря.

2

Вот он, мой красавец — крылатый подводный самолет!

Представьте себе небольшую пузатую авиетку без колес и воздушного винта. Корпус планера сделан из зеркалита — фторопластической массы, и потому поверхность его внешне напоминает зеркало, а изнутри — обычное стекло.

Стенки корпуса двойные, с отсеками. В отсеках — несколько плоских портативных аккумуляторов. В средней части корпуса, в круглом тоннеле, — мощный насос: передние элементы его Должны всасывать воду, а задние — выталкивать. При этом будет возникать сильная, как у гидромонитора, реактивная струя.

На конце утолщенного фюзеляжа — самолетный хвост с рулями направления и глубины (ведь не зря же в авиации рули высоты долгое время назывались рулями глубины!).

Крылья прозрачные, профиль утолщенный, симметричный. Внутри крыльев — резервуары, при погружении они заполняются водой. А вот и главный «фокус»: крыло перевернутого профиля расположено под таким углом к продольной оси аквалета, что общая слагаемая гидродинамических сил, возникающая при движении, направлена не вверх, как у самолета, а вниз! В общем, самолет наоборот: вместо подъемной возникает сила, увлекающая машину вниз.

Конечно, аквалет рассчитан на небольшие глубины, до тысячи метров, но я знал — ни одно подводное средство передвижения не обладает такой быстротой погружения и маневренностью.

Наконец сама кабина — удлиненное большое яйцо из зеркалита. Она просто вставляется в фюзеляж и крепится к его трем узлам. Внутри узлов имеются пиропатроны для катапультирования кабины, если аквалет застрянет в подводных скалах.

И вот я в кабине. Здесь, в носовой части, — телевизионный передатчик и приборная доска. Под сиденьем аквапилота (вот уже и наименование моей новой специальности) — аппаратура для различных видов подводной съемки.

В управлении аквалета много знакомого. Впрочем, вот и новое — тормозные педальки, расположенные над педалями руля поворота. Не удивляйтесь! Я не оговорился: это педали заднего хода, они заставляют насос реверсивного типа гнать воду в обратном направлении. Если нажать на тормозные педали во время движения аквалета, то скорость подводного самолета начнет быстро падать. А если продолжать нажимать педали, машина даже может медленно пойти назад.

3

Для первого погружения мы выбрали яркий полдень. Небо было ясное, и тучи не поглощали света — обстоятельство, весьма желательное для подводных плаваний.

Привязавшись к сиденью ремнями, я кивнул Евгению Николаевичу и закрыл герметическую дверцу кабины. Кислородное оборудование исправно, включаю аккумуляторы и нажимаю на рычаг погружения. Над моей головой сомкнулись воды Черного моря. Глубина пять метров, десять… Слышу цоканье копыт, скрежет, лязг металла, чьи-то тяжелые вздохи — голоса подводного мира.

Справа от меня в синеватый полумрак опускаются губчатые скалы, покрытые полосами водорослей. Прямо передо мной замер морской конек. Он изумленно рассматривает свое отражение в зеркалите, затем, слегка шевельнув хвостом и не меняя вертикальной позы, направляется навстречу «собрату».

Я приостановил погружение. Потом, чуть двинув аквалет вперед, стукнул чудака по носу — конек завертел хвостом, точно винтом, и исчез.

Огромный окунь с широкими красными полосами и белым брюхом натолкнулся на прозрачное крыло, стал на голову и широко открыл рот перед непонятным ему препятствием. Колючая скорпена, лежа на выступе скалы, укоризненно смотрела на глупого окуня.

Молодые ставриды покусывали сзади тонкое ребро крыла, вероятно, приняв его за медузу. Крохотные барабульки стремительно пронеслись надо мной.

Погрузившись метров на тридцать, я включил насос. За спиной знакомые звуки: так у меня дома работает холодильник

«Днепр»… Скалы медленно двинулись назад. Я увеличил скорость до двадцати, сорока, пятидесяти, ста километров в час. Аквалет стремительно летел вдоль берега, распугивая рыбу.

Я знал карту района наших испытаний, одного из самых глубоководных у южного побережья, был уверен, что здесь мне не угрожают ни рифы, ни подводные вершины, и потому чувствовал себя, как в ясном небе, вдалеке от трасс Аэрофлота и военных аэродромов.

Левый крен — я развернулся и ушел в открытое море. Скорость сто пятьдесят километров!

Чувство необыкновенной свободы и легкости охватило меня. Отжав ручку управления, я устремился вниз, в зеленоватый полумрак, затем, увеличивая мощность мотора, плавно потянул ручку на себя. Еще и еще… Горизонта, такого привычного и обязательного в воздухе, здесь не было, серебристо-свинцовая поверхность моря очутилась у меня под ногами и стала уходить куда-то назад. Я уже пикирую…

Петля Нестерова — первая петля в Черном море!

Теперь я полностью уверовал в аквалет. Несколько глубоких виражей — и, выйдя на прямую, я, осторожно работая рулями, положил аквалет на спину и сделал бочку; еще одну — вправо.

Влево, вправо, влево…

Прибавив скорость, иду на петлю, но в верхней точке фигуры переворачиваю машину через правое крыло из положения вниз головой в обычное — получается настоящий иммельман.

И все же я не чувствую скорости. Так бывает на самолете в облаках. Вот если бы в поле зрения попало что-нибудь… Но берег далеко, дна не видно, а небо — блестящая поверхность моря надо мной, напоминающая крышу оранжереи, — очень однообразно.

Я отворачивал и вправо, и влево, кружил на месте, пока не выпросил у своей снисходительной фортуны лакомый кусочек приключения…

Вдалеке я увидел огромную рыбину и устремился к ней.

Она то летела стрелой вперед, то, мгновенно меняя направление, взмывала вверх или уходила вниз, но я прочно «сел ей на хвост». Аквалет слушался малейшего движения рулей и охотно выполнял развороты с большими кренами, чуть не на месте.

Бедной рыбине временами удавалось ускользнуть от меня, но я без труда догонял ее на прямой, и бой на виражах и вертикалях начинался заново. Дважды она попадала в струю от насоса и, оглушенная ударами воды, кувырком отлетала прочь.

Рыбина была не менее трех метров длиной, и ей приходилось затрачивать много сил, а у меня за спиной весело работал мотор, не знавший усталости. Ей все труднее ускользать от меня, движения ее стали неуклюжими, точно она надела на себя тяжелые рыцарские доспехи.

В какой-то момент наши взгляды встретились, и мне показалось, что в ее злых глазах мелькнуло отчаяние.

Наконец, напуганная, обессилевшая, она вяло расправила плавники и повернулась огромным белым брюхом кверху, как бы выбрасывая флаг капитуляции.

Я вынырнул и ре увидел берега. Включил радиокомпас, настроился на приводную радиостанцию ближайшего аэродрома и, определив направление, пошел к берегу.

— Дорогой мой, — стараясь казаться сердитым, говорил Евгений Николаевич, пожимая мне руку, — разве можно так! Я уже думал, не врезались ли вы в скалы…

— А что же, и мог бы, — подхватил я. — Надо установить локатор, даже два-три…

— Обязательно! А теперь скажите, одним словом… Я же жду!

— Нормально!

4

С этого дня началась окончательная доводка этой замечательной машины. В аквалете появились ультразвуковые локаторы, аппаратура для наводной и подводной связи.

На больших глубинах было холодно, и я промерзал, что называется, до костей. Поэтому Евгений Николаевич оборудовал установку для электрообогрева кабины.

Под полом он установил портативную аппаратуру для магнитной и гравиметрической съемок.

— А это зачем? — удивился я.

— Дорогой мой, — ответил Евгений Николаевич, — я хочу поделиться с вами важной новостью: наш аквалет примет участие в экспедиции профессора Егорина…

— Егорин? Ростовчанин, мой земляк?

— Он самый.

— Я читал о нем, но там не было ни слова об аквалете.

— Неудивительно: аквалет «родился», по существу, только сейчас.

— А кто будет… аквапилотом? — ревниво спросил я.

— Найдут кого-нибудь…

Евгений Николаевич отвернулся, ища портсигар и спички.

— Ах, вон как! Ну, что ж… удачи, — разочарованно сказал я.

— Куда вы?

— Домой!

— Успеете. Профессор Егорин будет ждать вас. Я засмеялся и хлопнул хитреца по плечу.

5

Помню, в те дни в журнале «Техника — молодежи» опубликовали очерк о новой работе Глебова. Речь шла о некоторых особенностях жизни Вещества. За бойкостью изложения скрывалось нечто такое, что ускользнуло от меня. Я пожаловался Евгению Николаевичу.

— Не огорчайтесь, — сказал он. — В науке много такого, что трудно поддается популяризации. Скажем, мы разбираемся в понятиях о продолжительности жизни любого объекта природы, будь то человек или растение, пылинка или галактика. Мы знаем: неизменного нет — и верим этому. Жизнь учит, убеждает нас: сколько ни существуй, а конец будет. Нельзя наращивать время существования бесконечно, хотя математика и воображение позволяют нам мысленно представить себе сколь угодно большое число миллионолетий.

— Верно, — согласился я, — если это бесконечно большое время не связывать с конкретными объектами природы.

— Ну а если мы начнем, так сказать, уменьшать время и пространство? — спросил Евгений Николаевич.

— Вероятно, то же. Хотя…

— Вот видите, в этом случае труднее. Давайте совершим с вами небольшую экскурсию в глубины материи.

С помощью волшебницы-мысли мы стали быстро уменьшаться в размерах и вскоре очутились у полосатого пограничного столба с буквой «h».

— Это не что иное, — сказал Евгений Николаевич, — как символ «постоянной Планка», очень важной в современной физике.

— И обозначает она?

— Количество действия. Шагайте смелее: по ту сторону столба находится Микромир! Вот так… А сейчас — за работу.

По знаку, поданному Евгением Николаевичем, мы с ожесточением принялись дробить Пространство и Время на мельчайшие доли. Когда я уже выбился из сил и стал подумывать, что этой работе не видно конца, мой друг нанес крохотной частице последний удар, расколол ее надвое и, тяжело дыша, поднял руку.

— Хватит, — сказал он. — Мы уже дошли с вами до точки.

— Что вы имеете в виду?

— Смотрите: это мельчайшая точка Пространства и Времени, в пределах которой еще может что-то существовать, произойти; мельчайшая с точки зрения нынешних знаний.

— Я сейчас так стукну по ней, что из нее искры посыпятся!

— Пожалуйста. Но делайте это мысленно, отвлеченно от природы вообще, считая, что Пространство и Время могут быть всегда независимыми от материи.

— Ну, на это я не согласен! Ведь Пространство и Время — это формы существования материи.

— Тогда обратимся к самой точке. Вы видите, она очень мала, но все же не равна нулю. Это означает, что овеществленная материя развивается в Пространстве и Времени, имеющих измеримые величины. Получив в свое распоряжение эти величины и поделив первое на второе, мы получим скорость, которую я назвал скоростью мирового хода времени. Это понятие является одной из важнейших характеристик природы. Грубо говоря, это как бы скорость жизни Вещества, спидометр Мироздания…

И тут мне пришла в голову мысль: является ли эта скорость постоянной?

— Думаю, что больше оснований допустить это, нежели то, что материя развивается неритмично — то скорее, то медленнее.

— Я о другом: возможно ли, что эта скорость мирового хода времени постоянна лишь для нашей Галактики или Метагалактики. Допустимо ли существование таких материальных систем, где все развивается в сто, нет, в тысячу раз быстрее или медленнее?

— Да, возможно.

— А если в нашей Галактике есть места с иной, большей скоростью развития материи? — не унимался я. — На Земле проходит год, а там — сто лет! Да еще если и космическое пространство, разделяющее нас, хотя бы на некотором протяжении обладает такими же особенностями… Тогда можно бы слетать на какую-нибудь «быструю» планету, пожить там и вернуться назад всего через пятнадцать — двадцать лет.

— В пределах нашей Галактики это менее возможно.

— Это еще как сказать, — разошелся я. — Возможно, спиральная структура нашей и многих других галактик тем и объясняется, что в них есть как бы два потока материи, и более быстрый поток, обгоняя своего соседа, отжимает его внутрь…

— Вы уже не спрашиваете Меня, а сами выдвигаете гипотезы, — засмеялся Глебов.

Я с уважением посмотрел на маленькую стойкую частицу Пространства и Времени, не подозревая, какую значительную роль она могла бы сыграть и в моей, такой огромной в сравнении с ней жизни.

Закурив, я сделал глубокую затяжку и вдруг увидел, что мы вновь сидим на берегу Черного моря, под ласковым крымским солнцем, окруженные привычным голубым пространством. Экскурсия в недра материи окончилась…

— То, что я вам рассказал, — предупредил Евгений Николаевич, — пока еще лишь философская основа моей новой работы. Нужны долгие размышления, поиски доказательств, наконец, сами доказательства. Одним словом, я изучаю сейчас конструкцию замка, а потом уже буду искать к нему ключ…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ «Когда человеку хорошо — это опасно»

1

Боб Хоутон опять сидел в приемной редактора. Здесь четыре года назад он напряженно ожидал, когда его вызовут к шефу и решится вопрос о приеме на работу.

Год назад в эту же комнату с диванами, пальмами в кадках и старинными английскими часами размером с голландскую печь его вышвырнули из редакторского кабинета, как бейсбольный мяч.

А утром следующего дня Боб пересекал ее в обратном направлении, и, хотя его шаги были не совсем тверды из-за выпитого мартеля, он шел как победитель.

Он пробыл тогда у шефа не менее двух часов, и, когда вновь появился в приемной, его ожидали собратья по перу, прожженные газетчики, первыми прилетающие к месту сенсации, как бабочки на свет, едва перст судьбы прикоснется к белой кнопке Включателя Новостей. Они завидовали Бобу, отправляющемуся в дальний путь на Пито-Као.

Пито-Као… Нелегким оказалось для Хоутона пребывание на этом острове. Он жил там, как стрекоза в сачке натуралиста. Но ему все же здорово повезло: он ускользнул от Бергоффа и Дорта.

Несколько месяцев прожили они с Паолой на Отунуи — соседнем острове, у соплеменников Мауки. Каждый час они ожидали появления Курца, а то и самого Бергоффа и скрывались даже днем.

Неделю спустя после того как на Пито-Као вспыхнула эпидемия арпела, к Отунуи пристал катер. На берег высадилось человек двадцать, одетых в белые халаты.

Мауки отправился на разведку, а Боб и Паола бежали на противоположный край острова, туда, где высилась замшелая гора Ратануи — давно потухший вулкан. Паола изнемогала от страха. Каждое дуновение ветра, крик чайки казались ей предвестниками беды.

— Ах, Боб, — без конца повторяла она, — когда человеку хорошо — это опасно?

Пришел Мауки. По его словам выходило, что люди в белых халатах вовсе не помощники Дорта. Они прилетели сюда с Большой земли, чтобы уберечь оставшихся в живых. Мауки сам слышал, как начальник Белых Халатов, по имени Гровер, говорил об этом жителям Отунуи.

— И теперь всем делают уколы, всем до единого, — закончил Мауки.

— Как зовут начальника Белых Халатов? — взволнованно переспросил Боб.

— Гровер, — повторил Мауки.

— Паола, — возбужденно сказал Боб, — в словах этого парня мне чудится надежда. Я пойду туда.

— Не надо! — воскликнула итальянка. — Я боюсь…

— Я не стану показываться им на глаза, — заверил Хоутон. — Я только гляну издали, одним глазком, и если это тот Гровер, с которым я учился в школе…

— То?

— Не волнуйся за меня. Но ведь ты знаешь, каких ужасных микробов выпустил Дорт на волю. Не дай бог тебе заболеть! С такими вещами шутить нельзя. Я скоро вернусь.

Да, это был Роберт Гровер, старый школьный товарищ. Хоутон написал записку, и Мауки незаметно вручил ее Гроверу. Друзья встретились в небольшом скалистом ущелье.

— Боб?! — поразился Роберт. — Дружище, я уже и не верил, что увижу тебя!

— Здравствуй, парень, здравствуй! Ты мне так нужен сейчас.

Они закурили.

— Выкладывай, — сказал Гровер.

— Меня ищут?

— Нет. После того как нашли на рифах остатки моторной лодки, решили, что ты погиб.

— Хорошо! — облегченно вздохнул Боб. — Я нарочно загнал ее туда…

2

Прошло полгода. Карантин с Пито-Као и Отунуи был снят. Самолеты стали вывозить людей на материк. Гровер оказался верным товарищем: он не только не сказал никому о Бобе и Паоле, но и помог им тайно улететь с острова.

Настал день, когда Боб снова появился в приемной редактора и как ни в чем не бывало кивнул хорошенькой стенографистке Мод, секретарю редактора.

Красивое личико Мод побелело, настолько побелело, что пунцовая губная помада на ее маленьких пухлых губах стала казаться фиолетовой.

— Здравствуйте, Мод — улыбнулся Хоутон. — Рад видеть вас целёхонькой и на том же боевом посту — у вигвама нашего шефа. Не удивляйтесь: я прибыл с того света!

Мод взвизгнула. На ее крик вбежали секретарь редакции Мейфгоу и сам шеф.

Но через две-три секунды в приемной не оказалось ни души. Это первый случай за последний десяток лет, когда сам редактор был, что называется, сражен воистину сногсшибательной новостью и, как любила говорить Мод, выбит из седла!

Ротационные машины в типографии успели отпечатать не менее полумиллиона экземпляров газет, пока в редакции воцарился порядок. Мод убедилась, что Боб — это Боб и нечистая сила здесь ни при чем.

— Вы поверите, мистер Хоутон, — уверяла Мод, — я едва не растерялась, когда вы вошли вот в эту дверь. Все получилось так неожиданно! Ведь патрон несколько месяцев назад диктовал мне некролог. Мы считали вас погибшим… Я не смогла тогда удержаться от слез.

— У вас добрая душа, Мод, — прочувствованно произнес Боб. — Я не сомневаюсь, что мы и впредь останемся друзьями. Вы похорошели! Не оттого ли, что вышли замуж?

— Что вы, мистер Хоутон, — смутилась девушка. — Я ведь могу тогда потерять работу: патрон считает, что для личной секретарши замужество большой минус.

— Хорошо-хорошо, — прервал редактор, появляясь в приемной. — Идем ко мне, мой мальчик. Нам предстоит мужской разговор. Мод, раздобудьте нам две порции виски с содовой.

— Слушаюсь, патрон.

— В этом нет необходимости, — запротестовал Боб. — Я пью только на Новый год.

— Ого! — воскликнул шеф. — Ты продолжаешь делать успехи, мой мальчик. Действуйте, Мод, действуйте: возвращение мистера Хоутона — вполне новогоднее событие.

Бобу продолжало чертовски везти. Шеф опять взял его на работу и в два-три дня «сделал его приличным человеком».

— Ну вот что, мой мальчик, — сказал он в заключение, выслушав правдивую одиссею Боба, — надо немедленно действовать, иначе Бергофф, как только оправится, съест тебя.

— Как поживает мой верный друг?

— Паршиво. Он отошел от дел и, как уверяет, навсегда… «Миллионер на пенсии!» Но, разумеется, никто зтому не верит: скорее всего он нащупал что-то еще, но держится в тени, пока его подмоченная репутация сохнет на солнышке. Ты же знаешь, как у нас: делай что угодно, лишь бы об этом не подозревали те, кому не положено.

— Знаю, — усмехнулся Боб.

— А Бергофф все же был замешан в скандале с Дортом.

— Не слишком ли это мягко, шеф?

— Нет. Истинное положение вещей знают немногие. Но давай сменим грязную сорочку. Есть недурной бизнес, Боб: ты пишешь разоблачительную статью, а я берусь…

— Опубликовать? — поразился Хоутон.

— При красном светофоре? — поморщился шеф. — Я сделаю иначе: дам копию твоей статьи прочитать Бергоффу и скажу, что ты предлагаешь свое молчание за кругленькую сумму. Ну-с, немного заработаю и я.

Боб задумался. Он понимал, что просто уйти от мести Бергоффа у него мало шансов. Сделать бизнес? Пожалуй, так будет безопаснее. Гм… «Сменим грязную сорочку…»

Он кивнул редактору — шеф уже бойко набирал номер и знаком предложил Хоутону взять трубку параллельного телефона: игра шла в открытую.

— Мистер Бергофф? Здравствуйте. Да, я. Дальнейший разговор Боб слышал слово в слово.

— Чем обязан такой чести, мистер редактор?

— Доволен, что могу поделиться с вами приятной вестью: наш корреспондент Хоутон жив и благополучно возвратился домой…

С минуту телефонная трубка рычала и изрыгала проклятия.

— Я так и думал, что это порадует вас, мистер Бергофф, — наивно произнес редактор.

— Ч… черти бы взяли всех ваших журналистов! Э… э… этот пр-р-роходимец еще жив?

— Вот именно, мистер Бергофф, вот именно. И это так кстати: его появление сразу отметает подозрение в том, будто вы пристукнули его на Пито-Као. Вы же помните, какое впечатление произвели на публику прозрачные высказывания «Таймс»? Я не считаю эту газету солидной, но все же такая версия была пущена в ход.

— И, как всегда, стоила мне уйму денег!

— Теперь ваше доброе имя легче будет восстановить, мистер Бергофф.

— Вы думаете?

— Убежден! Предоставьте все мне.

— Но шею этому негодяю я сверну сам!

— Ни в коем случае, мистер Бергофф, ни в коем случае, — забеспокоился редактор. — Теперь — понимаете, теперь — это исключено… Не забывайте, что мы не на острове. Да и к чему? Всякое бывает в нашем сложном мире деловых отношений, мистер Бергофф. Проще купить его молчание.

— Молчание?!

— Да, Хоутон принес мне статью разоблачительного характера, оставив копию ее у своего нового нотариуса.

— Его имя?

— Увы, мистер Бергофф, Хоутон так скрытен. К счастью, он — покладистый малый, и я уговорил его пойти на мировую.

— Сколько? — тяжело дыша, спросил Бергофф.

— Я полагаю, сто тысяч долларов вас устроит?

— Хорошо.

— Очень рад, мистер Бергофф, утром можно будет все оформить.

— Сейчас, немедленно! Я пришлю чек и полагаюсь на вас. Чек на ваше имя будет отдельно.

— Разумеется, мистер Бергофф, рад быть вам полезным. Вы что-то хотели спросить?

— М-м… Не слышали ли вы что-либо о судьбе Паолы?

— Как же, мистер Бергофф, как же! По-моему, они поженились…

— Запомните, — вдруг жестко и твердо сказал Бергофф, — Паолу я не продам и за миллион! Поняли? В трубке раздался сухой щелчок.

— Не нравится мне финал нашей приятной беседы, мой мальчик, — вздохнул шеф. — Послушайся моего совета: получи деньги, и уезжай с Паолой на край света.

— Теперь я не уеду! — упрямо ответил Боб.

— О, господи, — развел руками шеф, — наступит ли время, когда женщины поймут, как они усложняют святую простоту деловых акций мужчин?..

3

Вскоре Боб и Паола купили себе дом в пригороде, прекрасную обстановку и голубой «шевроле» с лампами дневного света, телефоном, холодильником и кондиционером. Оставшиеся сорок тысяч долларов они положили в банк.

Паола вернулась в цирк. Она была прирожденной артисткой цирка, и Боб уступил: когда вы любите, то даже гвоздь гнется у вас под рукой, если она не хочет, чтобы вы забили его в стену.

Два месяца длилось их счастливое новоселье, и вот вчера вечером, перед началом представления…

— Мистер Хоутон, — весело сказала Мод, прерывая его воспоминания, — совещание у патрона закончилось, и вы можете войти к нему.

Боб поднялся, рассеянно кивнул ей, причесал растопыренными пальцами свою рыжую шевелюру и устало, чуть сутулясь, вошел в кабинет.

— Здравствуй, Боб! — шумно приветствовал его редактор. — Что привело тебя в такой неурочный час?

— Вторые сутки, шеф, как Паола исчезла! Сыщики никак не могут напасть на ее след…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ В Тихий океан за Северным полюсом…

1

Угловой дом на улице Энгельса. Вход в парадное. Третий этаж. Квартира номер четыре. Дверь обита темным дермантином. Белая дощечка с надписью: «А. И. Егорин».

На звонок вышел полный загорелый человек лет пятидесяти. Его круглый подбородок гладко выбрит, а под ним — другой.

— Аквапилот?! Прошу, — радушно произнес он и крепко пожал мою руку. — Егорин…

Профессор улыбается, и вокруг его веселых карих глаз возникает сеть морщинок.

— Проходите в кабинет.

Вдоль стен небольшого кабинета стоят трехстворчатые шкафы с книгами. Направо диван, слева от входа тумбочка с превосходно вылепленной скульптурой из пластилина — бюст женщины с тонкими чертами лица.

— Угощайтесь, — предложил Александр Иванович, ставя передо мной вазу с загоревшими в донских садах грушами. — Можете закурить, если очень хочется…

Слово «очень» я пропустил мимо ушей и поискал на письменном столе пепельницу. Чугунный чертик с длинным, изогнутым хвостом дерзко показал мне нос. Осердясь, я отодвинул его за груду книг. Как он попал из дымного ада на светлый стол ученого?

Александр Иванович подал чистую пепельницу. Закуриваю, пускаю длинную струю дыма в сторону открытой форточки, но порыв ветра весело мнет ее, разрывает в кудрявые клочья и, старательно перемешав, бросает их в профессора. Егорин рейсшиной захлопывает форточку.

— Дует! Курите, не стесняйтесь… Придется мне привыкать: мы ведь с вами теперь вместе чумаковать будем.

Я еще не знал тогда, что он — потомок запорожцев, в далекие времена поселившихся на Дону, что детство его прошло в небольшой казачьей станице, основанной его предками, что дед его занимался извозом, но и не зная этого, я с удовольствием услышал старинное слово «чумаковать» от солидного профессора.

— Вы думаете, я смогу принять участие в экспедиции?

— Уже принимаете.

— Значит, можно не сомневаться?

— Только в этом. Вообще же сомнение — мать утверждения. — Голова его чуть наклонена, будто он, разговаривая со мной, прислушивается еще к чему-то.

— А на чем мы отправимся в путь?

— Это деловой вопрос, — оживился Александр Иванович. — Вы первый спрашиваете у меня «на чем», а не «куда». На атомном вертолете «Илья Муромец».

— А! Знаю эту машину. Читал о ней и видел фотографии в журнале. А куда, в самом деле, мы отправимся?

— В Тихий океан, в район острова Пито-Као. Александр Иванович встал, прошелся по кабинету и устроился на диване с высокой спинкой. Морщинки у глаз его разгладились, взгляд стал воинственным и даже озорным. С этой минуты в беседе нашей исчезла некоторая медлительность, почти неизбежная при первом знакомстве.

— Геологов, — жестикулируя, рассказывал Александр Иванович, — интересует наша планета в целом, весь, как говорил Чкалов, шарик. И то, что есть на самом шарике, и то, что заключено в нем. Лично я с удовольствием извлек бы из этого шарика весь уголь и всю нефть, и он стал бы пористым, как губка.

— Ого, — не утерпел я. — Тут вы, наверное, хватили лишку.

— Лишку?! — возмутился Александр Иванович, замахав руками. — Да знаете ли вы, какая большая часть органического мира Земли миллионы лет превращалась в каменный уголь и нефть? Не знаете. И я не знаю! — с каким-то отчаянием закончил он.

Удивленно смотрю на своего взволнованного собеседника.

— Да, не знаю, а хочу знать, — упрямо повторяет он.

— Так мы полетим за углем и нефтью! — догадался я.

— Какая проницательность! — ехидно смеется Александр Иванович. — Какая мысль!.. Я вижу у нее наивные детские глаза, длиннющие ресницы и ямочки на щеках; она хватает все, что под руками, и обзывает бякой то, за чем надо тянуться. Этакая пухленькая милашка…

А мне обидно и стыдно за «пухленькую милашку», я злюсь, про себя посылаю профессора ко всем чертям и ищу другую мысль, точную, мужественную. Но вокруг меня пляшут только «с ямочками на щеках».

— Нет! — гремит Александр Иванович. — Мы будем искать Северный полюс.

— Полюс?! — Тут я привстаю и возмущенно хлопаю ладонью по столу. — В Тихом океане?

— Почему бы и нет? — прищуривается Егорин.

— Ну, знаете ли…

— Я-то знаю, а вы — нет и еще возмущаетесь. Садитесь! И профессор немедленно принялся кромсать мое невежество со страстью человека, влюбленного в свою науку и жаждущего, чтобы эту страсть разделили остальные, чтобы все встреченные им на пути становились только геологами, и никем больше.

— Один мой коллега сравнил Землю с яйцом страуса, сваренным всмятку… — продолжал он, рисуя изогнутыми ладонями в воздухе модель земного шара. — Это — прекрасное сравнение, помогающее понять, отчего ось Земли колеблется в пространстве.

Я смотрел на его выразительные руки и почти явственно видел, как модель нашей планеты, быстро вращаясь, наклоняется то в одну сторону, то в другую.

— Надеюсь, теперь вам понятно, что Северный и Южный полюсы очень неспокойны. Отклонения от нынешних полюсов в прошлом были так значительны, что, как я полагаю, Северный полюс в интересующую меня эпоху находился где-то возле теперешнего Пито-Као.

— Но если это и так, — мстительно говорю я, — то на кой черт… Простите, профессор, что нам в этом теперь, кроме, разумеется, удовлетворения любопытства? Дадите своей «милашке» конфетку, и все?

— Конфетку?! — чуть не взорвался ученый. — Но ведь ось вращения Земли изменяла свой наклон, а Солнце в основном находилось на одном и том же месте и освещало земную поверхность то так, то эдак. — Его руки показали, как это происходило.

— Допустим…

— Так вот и климатические пояса на Земле в различные времена находились не там, где сегодня, и зависели от положения полюсов и экватора.

— Дались вам эти полюса да пояса! — воскликнул я, снова заражаясь темпераментом Егорина.

— В том-то и беда, что даются они очень неохотно, мой друг. Если мы будем знать расположение климатических поясов во все геологические эпохи, то мы вернее сумеем предсказывать, где сейчас можно встретить в земле уголь или нефть и на какой глубине.

— Вот оно что! — протянул я. — Извините, профессор, я не сразу понял эту идею.

— Скажите лучше, что мне не сразу удалось… — смеясь ответил Егорин, ощупывая пальцами воздух в поисках нужного слова.

— … вбить в меня эту истину, — помог я. — Благодарю вас. Итак, есть ли смысл искать Северный полюс даже в Тихом океане?

— Есть!

— То-то. Не забывайте, что наша экспедиция комплексная. Весьма заманчиво определить также возраст Тихого океана, уточнить рельеф и геологическую структуру его дна. Уловить подводные течения. Решить некоторые вопросы палеомагнетизма.

— Неужели все это еще не сделано?

— Увы. Моря и океаны — наименее исследованная часть нашей планеты. Плавать мы научились давно — тысячи лет назад, а вот нырять всерьез только учимся. До сих пор мы изучаем морские глубины с помощью неповоротливого, медлительного батискафа, а вы в своем аквалете откроете новую страницу в технике подводных исследований.

— Заманчиво!

— Теперь несколько слов о вашем оформлении и условиях работы. — Профессор снова вернулся к письменному столу. — А вы злюка… — весело щурясь, проговорил он. — Но я тоже.

2

В наш век людям легче общаться друг с другом, чем, скажем, пяток столетий назад, и каждый из нас имеет больше возможностей для встреч. Потому я нисколько не удивился, когда среди членов экипажа экспедиции, собравшихся в Москве, встретил старых знакомых.

Командиром корабля оказался не кто иной, как Петушок, знакомый и вам. Но теперь это был уже Петр Григорьевич Венев: он возмужал, посерьезнел. Я был назначен водителем аквалета и штурманом вертолета. Третий член экипажа — инженер Алексей Алексеевич Баскин. Он работал когда-то в аэропорту. Мы его звали ходячим техническим справочником.

Потирая широкой ладонью угловатый колючий подбородок, Алексей Алексеевич внимательно вслушивался, бывало, в работу «заболевшего» мотора, а через минуту-две складывал над головой руки крестом: выключай.

— В общем, братцы мои, дело ясное, — уверенно говорил он прокуренным басом. — Моторчик надо менять.

И всегда оказывался прав. Так и остался он в моей памяти непогрешимым по части техники.

Человек он высокий и физически сильный. Перед вылетом я избегал здороваться с ним за руку: кисть после его пожатия становится будто отвальцованная и не чувствует штурвала и рычагов газа.

Его доброе лицо обветренное и загорелое. Темно-карие глаза почти всегда смотрят чуть устало и прямо на собеседника.

В экипаже вертолета имелся еще одни здоровяк — бортрадист Филипп Петрович Петренко, бывший моряк торгового флота. Лет ему под сорок, а уравновешенность и немногословие делали его старше. Ходил он осторожно, вразвалочку, постоянно опасался, как бы чего не свалить, не сломать. Раз пять Филипп Петрович объехал вокруг света, многое повидал и испытал, но рассказывать не любил.

— Так я ж все время в своей радиорубке, — отшучивался он. — Все одно что в субмарине… А вот относительно пеленгов или позывных — это помню.

Широкоплечий, круглолицый, румяный, с черными как смоль усами, с ласковыми светло-синими глазами, Петренко, несомненно, был красив.

3

Трудно описать чувство, охватившее меня, когда я впервые увидел «Илью Муромца».

Вертолет? Да, конечно. Во всяком случае, вверху имеется огромный несущий винт. На длительных стоянках он складывается.

А может, теплоход? Судите сами: на зеркальной глади Химкинского водохранилища на якоре стоит яхта — красивая, белоснежная, с изящными обводами, круглыми иллюминаторами и палубой, наглухо задраенной обтекаемыми листами прозрачного плексигласа. Но вместо мачты на этой яхте — мощная труба, а вместо парусов — четыре широкие и длинные лопасти несущего винта, ротора.

Я стою на берегу и наблюдаю, как грузят мой аквалет. В корме вертолета бесшумно открываются створки грузового отсека со стапелями для крепления аквалета, затем другие, протянувшиеся вдоль всего борта, а из образовавшегося паза вылезает огромная механическая рука. Не торопясь, слегка изгибаясь в локте, она тянется к берегу, и я невольно отступаю. Растопырив паучьи пальцы, механическая рука обхватывает корпус аквалета, приподнимает его метра на четыре и несет к корме.

Механическая рука уложила аквалет в стапели, и я заметил, как сбоку в фюзеляж моего подводного самолета впились резиновые присоски — крепления; теперь машина не сдвинется с места даже в шторм.

Так же деловито манипулятор вернулся к берегу, взял крылья аквалета и тоже упаковал их в отсек. Створки отсека плавно закрылись, а механическая рука уже снова над моей головой.

Не успел я опомниться, как жесткие металлические пальцы подхватили меня под мышки. Я увидел под собой берег, воду, раздвинувшиеся шторки палубного перекрытия и… веселую физиономию Баскина, стоящего возле пульта управления.

— Алексей Алексеевич! — закричал я. — Немедленно бросьте!

— Дозвольте слово молвить? — засмеялся Баскин, поднимая мизинец левой руки. — Куда бросить: в воду или на землю?

— Я имею в виду ваши шутки, — уже разозлился я, беспомощно барахтаясь над палубой.

— Товарищ дельфин, вы невежливы: я помог вам, а вы… Не болтайте ножками. Вот так.

— Леша, — погрозил я ему, — ведь наша работа только начинается, а расстояние от всепрощения до яростной мести так ничтожно…

— Дозвольте, — снова мизинец просительно полез вверх. — Я предлагаю мир. Хочешь, я покажу тебе все прелести нашего корабля?

Мы начали осмотр с пилотской кабины. Самое интересное здесь, конечно, две вещи: автопилот и, как назвал Алексей Алексеевич, инспектор безопасности.

Автопилот — комплекс компьютеров. Он в значительной мере подменяет пилота. Собственно, пилот только контролирует работу всех агрегатов. Предусмотрен даже такой маловероятный случай: если экипаж выйдет из строя, машина сообщит об этом на базу и, получив соответствующую команду, сама произведет посадку.

Инспектор безопасности более прост по замыслу и техническому решению. На консолях ротора, на носу и в некоторых других частях корпуса расположены маленькие локаторы. Они предупреждают о появившемся препятствии — и столкновение предотвращается.

— А в моей обители есть инженер безопасности, — сказал Баскин. — Пойдем покажу.

Кабина бортинженера удивила меня обилием приборов.

— Ты знаешь, что такое акселетрон? — спросил Баскин.

— Знаю: маленькая коробочка, передающая самые ничтожные ускорения.

— Ясно, — прервал Баскин. — Так вот все лопасти нашего ротора и корпус начинены акселетронами. Их показания поступают в счетно-решающее устройство, которое ставит диагноз. И если вдруг появятся биения в роторе или тряска, то мой инженер безопасности быстро устанавливает причину и дает команду изменить режим полета или работу моторов. Здорово?

У Баскина я увидел приборы, контролирующие напряжение и степень усталости металла в основных силовых узлах, динамическую работу обшивки, корпуса, индикатор центровки…

Понравилась мне кают-компания: чисто, много света и много книг. «Жить можно», — решил я.

ГЛАВА ПЯТАЯ Происшествие в цирке Эверфильд

1

Боб долго и тщетно пытался уснуть. Хоть бы скрипнули пружины, чтобы на них сорвать злость! Но нет, в новеньком модном диване это было исключено: губчатый матрац из химической резины послушно принимал форму, удобную для тела, и не жаловался скрипуче на свою судьбу. Гнутая пластмассовая спинка излучала прохладу, радиоподушка — если положить на нее голову — услаждала слух спокойными мелодиями. Но сна, крепкого, здорового сна, эта техника не гарантировала.

Выключив радиоподушку, Боб па ощупь взял с тумбочки сигарету, закурил. Густые струи дыма лениво застряли в косых лучах вечернего солнца, заклубились у потолка.

Боб скользнул взглядом по тяжелой золоченой раме: это любимая картина Паолы — «Вечный город» Питера Блума, масло. Боб вскочил на ноги. Куда угодно, лишь бы находиться среди людей, видеть чужую радость или печаль, чужой успех или неудачу, слышать голоса. Куда угодно, хоть в цирк! Да-да, именно в цирк, который так любила Паола… Любила? Что за чушь! Она жива, она непременно отыщется!

2

Когда издали посмотришь на величественный, вытянутый с запада на восток купол цирка братьев Эверфильд, под которым свободно умещается тридцать тысяч зрителей, то не сразу догадаешься, что сделан он из тончайшего нейлонового полотна. Так монументально надувное здание цирка, так туги и звонки его стены и толстая, как матрац, крыша, «набитая» гелием!

Возле цирка на площади тесной толпой стоят сотни автомобилей. Их так много, что Бобу пришлось оставить свой «шевроле» на соседней улице и пробираться к цирку путаным лабиринтом.

Над куполом горела, звала реклама:

ЖУТКОЕ ЗРЕЛИЩЕ!

ВЫ ДОЛЖНЫ ЭТО ВИДЕТЬ НЕПРЕМЕННО!

САМЫЙ БЕССТРАШНЫЙ УКРОТИТЕЛЬ В МИРЕ МЕДЖИТТ,

ОДИН, БЕЗ ОРУЖИЯ,

ЛИШЬ С КИНЖАЛОМ И ЩИТОМ У РУКАХ,

ВОЙДЕТ В БРОНИРОВАННУЮ КЛЕТКУ СМЕРТИ…

В МОМЕНТ БОЯ ЛЬВА С БЫКОМ

ТОЛЬКО В ЦИРКЕ БРАТЬЕВ ЭВЕРФИЛЬД!!!

!!! БЕЗОПАСНОСТЬ УКРОТИТЕЛЯ НЕ ГАРАНТИРОВАНА!!!

Последние слова, выведенные самыми крупными буквами, тревожно горели алым пламенем. Они ярко вспыхивали на фоне черного неба то тремя короткими вспышками, то тремя длинными, то снова тремя короткими. И так каждые девяносто секунд.

Уже все мальчишки в городе знали, что на телеграфном языке Морзе это означает SOS (… — — …) — международный сигнал «Спасите наши души», подаваемый терпящими бедствия.

Со страниц газет и журналов не сходили портреты укротителя Меджитта. Красивое мексиканское лицо с чарующей улыбкой в стиле назабвенного Дугласа Фербенкса. Журналистам нетрудно было смаковать детали номера в своих описаниях, заставляя трепетать сердца слабонервных читательниц: номер в самом деле необычен и опасен; Боб дважды смотрел его.

Широко были известны и три другие фотографии: англичанина Джемса, француза Форейля и бразильца Омер-Мария-Эдит-Рэни-Вемона. Эти три богача вот уже два месяца повсюду следовали за Меджиттом в твердой надежде увидеть своими глазами, как лев, или бык, или оба вместе разорвут укротителя. Директора цирка описывали все это в рекламных листовках, не забыв, разумеется, упомянуть, что «… по условиям, разработанным братьями Эверфильд совместно с храбрым Меджиттом, для коронного номера используются только дикие, не прирученные звери, с которыми укротитель встретится впервые лишь на манеже! Истые джентльмены мистеры Джемс, Форейль и Омер-Мария-Эдит-Рэни-Вемон любезно взяли на себя миссию личного контроля за соблюдением указанного правила. Администрация цирка братьев Эверфильд ввела джентльменов в состав жюри».

Девять раз опускался Меджитт в бронированную «клетку смерти» и девять раз выходил из нее невредимым!

— Ничего, — заявил корреспондентам по этому поводу Омер-Мария-Эдит-Рэни-Вемон, — для меня достаточно, если он не выйдет оттуда один раз!

3

— О, мистер Хоутон! — возбужденно воскликнул старший администратор цирка Карл Фери, увидев Боба за кулисами. — Сегодня последнее, десятое, представление. Наш Меджитт встретится с Чаром!

Хоутон содрогнулся: Чар — самый крупный лев из всех когда-либо встречавшихся в цирках: около трех метров длиной, более трехсот килограммов весом.

— Лев не ел ни крошки уже два дня! — прошептал Фери. — Боюсь, туго придется мистеру Меджитту. Не зря он хлебнул сейчас тройную порцию рома… Контракт есть контракт.

Боб кивнул Карлу и откинул форганг.

В цирке было так тихо, что Хоутон услышал учащенное дыхание зрителей. Внимание всех было приковано к центральному манежу, прикрытому высоким прозрачным цилиндром из авиационного бронестекла. Железной решетки не ставили вовсе, да в ней и не было необходимости: бронестекло не могли повредить даже пушечные снаряды. Со стороны форганга тянулся прозрачный тоннель, соединявший манеж с клетками.

Едва Боб занял свободное место в служебном ряду, как электромотор приподнял бронированную дверь и на манеж выбежал Чар — великолепный зверь с густой гривой. Тысячеголосый рев встретил голодного царя пустыни. Увидев беснующихся людей, Чар могуче зарычал и бросился на них. Крики ужаса, женский визг… Передние ряды зрителей дрогнули, моментально возникла давка, но… Чар только больно ударился о преграду и упал на песок.

— Леди и джентльмены! — увещевал по радио голос администратора. — Прошу сохранять порядок. Помните, что братья Эверфильд на время выступления мистера Меджитта застраховали каждого из вас. А посему — спокойствие, леди и джентльмены!

И все же при каждом прыжке Чара зрители бледнели и хватались друг за друга. Однако глаза их блестели все ярче, азарт охватил каждого, волнение наэлектризованной толпы быстро достигло апогея. Вскоре трудно было определить, кто больше жаждал крови: разъяренный лев или зрители, уплатившие по двадцать долларов за входной билет.

— Быка! Быка! Быка! — вопила толпа.

Еще минута — и она ринется за кулисы, промедление становилось опасным. Администратор Карл Фери нажал красную кнопку пульта управления.

Опять приподнялась дверь, и перед публикой появился громадный лобастый бык, недавно привезенный из лесов Камбоджи. Фери напомнил зрителям, что поимка этого чудовища стоила жизни двум молодым кхмерам.

Увидев друг друга, звери замерли, но уже в следующее мгновение Чар, издав негромкое кошачье урчание, изогнулся и кинулся на противника. Однако он недооценил возможностей быка — крепкие рога очутились под брюхом льва, а затем гривастая туша взлетела на воздух.

Дальнейшее описать почти невозможно: цирк наполнился рычанием, ревом и воем, куски мяса, кровь и тырса покрыли стенки манежа.

Карл Фери включил насосы. Струйки воды потекли сверху, обмывая стекла. Но ни одна капля холодной влаги не попала на зверей и не уменьшила их боевого пыла. Такого дружного единения современной техники и жестокости, конечно, не видела арена древнего Колизея.

— Леди и джентльмены, — звучал по радио голос Фери, — я полагаю, вы достаточно насладились видом этой прекрасной борьбы двух гигантов. Думаю также, что никто из вас не сомневается в ярости животных, не так ли? Если же у кого-то остались на этот счет сомнения, мы разрешим ему войти в клетку… Вы молчите? В таком случае сейчас в клетку войдет самый храбрый человек в мире, перед взглядом которого не устоит ни одна тварь, созданная глубокоуважаемым… виноват, я хотел сказать, созданная лордом богом. Мистер Меджитт, мы просим вас!

Карл включил крайний тумблер на пульте управления, и к куполу на лонже взвился укротитель. Взоры всех обратились к нему: неужели этот человек, одетый в золотые доспехи античного воина, в красивом шлеме с плюмажем, неужели он рискнет опуститься на манеж?

Да, Меджитт рискнул! Угрожая сверху золотым кинжалом то льву, то быку и прикрыв себя овальным бронзовым щитом, укротитель старался уловить взгляды разъяренных зверей, точно гипнотизируя их, и медленно опускался.

«А может, он и действительно гипнотизирует их?» — уже в который раз подумал Боб.

Чем меньше становилось расстояние до манежа, тем больше успокаивались животные. Раз или два Чар лениво попытался зацепить лапой быка, но потом, нервно ударяя себя хвостом по окровавленным бокам, беспокойно оглянулся в поисках причины, парализующей его волю.

Став на манеж, Меджитт оперся спиной о прозрачную стенку и, продолжая угрожать зверям кинжалом, в упор смотрел на них. Потом он взмахнул щитом, и Фери включил механизм, открывающий дверцу. Вот укротитель, позабыв осторожность, подталкивает Чара острием кинжала. Лев, словно поняв, что ему не справиться с этим человеком, понуро поплелся к выходу. И бык двинулся вслед за львом — воля мужественного человека победила!

После представления любителям разрешили взглянуть на побежденных. Желающими оказались все. Процессия, двигавшаяся мимо клеток, казалась нескончаемой. Тут и случилось несчастье.

Кто-то крикнул: «Пожар!» Показались языки пламени, и люди рассыпались, точно шарики ртути из разбитого термометра. Паника передалась животным. Клетки затрещали под их ударами. В довершение всего погас свет. Все бежали по узким проходам сломя голову. Крики, стоны, призывы о помощи, рев животных, запах гари, дым…

Фери схватил шланг и стал гасить пламя водой. Увидев Боба, он крикнул:

— Зовите Меджитта! Чар на воле!

Боб увидел человека, пробежавшего мимо него. Это и был всесильный укротитель. «Чудо природы» скрылся за кулисы…

Боб сжал кулаки и кинулся за ним: оставить всех в такую опасную минуту!.. Но Хоутон ошибся: Меджитт скоро возвратился со щитом и кинжалом в руках. Что это? К чему декоративные доспехи в такую минуту?

— Назад! — закричал Меджитт и направил на зверя острие кинжала.

Лев ударил Хоутона хвостом и… отступил.

С помощью пожарных огонь был потушен, Чар водворен Меджиттом на место, и энергичные санитары принялись растаскивать раненых.

В числе наиболее пострадавших оказался и администратор Карл Фери: он до конца сохранил присутствие духа и руководил людьми. Лишь в последнюю минуту Фери потерял сознание, так велико, видимо, было нервное напряжение, выпавшее сегодня на его долю.

ГЛАВА ШЕСТАЯ В Голубом океане

1

Утро… Во всем необычное для меня. Я сижу на палубе «Ильи Муромца» в удобном кресле. От могучего потока воздуха, который несется мне навстречу со скоростью пятьсот километров в час, меня защищает со всех сторон прозрачный плексиглас. Подо мной — снежные шапки кучевых облаков, в разрывах-окнах я с высоты десяти тысяч метров вижу темно-зеленые пятна — Сибирь. Над головой мелькают тридцатиметровые лопасти ротора. Они, как пушинку, несут четыреста пятьдесят тонн…

Где-то за спиной — несмолкаемый, негромкий гул: это работает мощная фабрика сжатого воздуха. Он устремляется в трубы, расположенные в каждой из четырех лопастей ротора, и с огромной скоростью вырывается на волю в самом конце узкой консоли, создавая реактивную тягу. На борту «Ильи Муромца» мы находимся во власти электричества, сжатого воздуха и радио. Конструктивно все упрощено, насколько возможно: нет громоздких редукторов, валов и шестерен передач, обязательных для обычных вертолетов. И в этой простоте — залог безопасности полета.

Утро… Во всем необычное для меня.

Я уснул на земле, на древней старушке Земле, исхоженной человеком за многие тысячелетия. Проснулся же в Голубом океане, в необъятной стране, древней, как мир.

В этой стране есть свои невидимые горные хребты и спокойные долины; великие течения опоясывают ее по экватору; стремительные реки несутся в различных направлениях, легко меняя русла, не считаясь с границами земных государств. Миллионотонные облачные Джомолунгмы величественно повисли над земными океанами и континентами.

Эту гордую и дикую страну вначале завоевывали птицы и крылатые насекомые ценой бесчисленных жертв, приспосабливаясь к ней и подчиняясь ее жестким законам.

В этой стране обитали боги древних людей. Им можно было позавидовать — так запросто они перешагнули заветную границу, так основательно освоились на новом месте, так быстро научились вмешиваться в дела людские, грозя вольнодумцам громами и молниями, разрушая города штормами и смерчами. Они шутя топили суда, засыпали снегом целые селения, смывали урожаи ливнями. Смельчаки бросили вызов властителям неба. Они делали себе крылья из птичьих перьев, из железа, из прозрачной слюды, из полотна. Они бросались навстречу ветрам с холмов и вершин сторожевых башен, со стен крепостных укреплений и монастырей, взлетали на ракетных креслах, воздушных змеях, на бычьих пузырях, наполненных дымом.

А теперь… В Голубом океане появились свои крылатые армии и «академии наук», свои воины и капитаны мирных воздушных кораблей. И ни на минуту никогда не обезлюдеет Голубой океан!

Мне знакомо его добродушное «сотрудничество», когда ласковый попутный ветер ускоряет полет. Мне знаком и яростный гнев горных ветров, когда они, как игрушку, швыряют над скалами машину. Я давно привык к нему и полюбил его, но я вечный романтик, оттого и сейчас чувство полета мне кажется самым прекрасным из всех чувств.

2

На палубу вышел Василий Иванович Гирис, биолог. Это была моя первая встреча с ним. Накануне он прибыл на вертолет последним и сразу направился в свою каюту. Небольшого роста, «щуплэнький», как сказал о нем радист Петренко, Василий Иванович оказался самым серьезным и неразговорчивым из нас. Сейчас он прохаживался вдоль борта, не замечая меня, и я мог рассмотреть его.

Черты лица тонкие, нервные. Близорукие темные глаза щурятся за толстыми стеклами. Седые волосы аккуратно зачесаны назад. Щеки впалые, а нос с горбинкой, удобной для очков, кажется пересаженным с другого лица, крупного и злого.

Наконец, обнаружив мое присутствие, он с хрипотцой произнес:

— С добрым утром.

Затем глянул вниз и не менее любезно сказал:

— Полипептид!..

Я тоже посмотрел вниз, но, кроме длинной цепочки барж, тянущейся за буксиром, ничего не приметил. А Василий Иванович вежливо кивнул и ушел. Лишь неделю спустя я случайно узнал, что биолог соизволил сравнить баржи с молекулой органического вещества, в которой аминокислоты соединены цепочкой, пептидной связью. Но тогда я не понял, в чем дело, и добрую четверть часа выглядывал за борт, выискивая загадочный полипептид. На это занятие я потратил бы целый день, если бы не Саша Перстенек.

— Любуетесь? — весело спросил он. Я приобрел в нем верного друга, после того как в Москве научил его приготовлять «армянский коктейль».

— Восемьдесят семь процентов наших впечатлений — зрительные, — продолжал Перстенек. — Подумать только, что из семидесяти лет человек двадцать три года спит, шесть лет проводит за едой…

— … и сорок один год разговаривает! — раздался веселый густой бас нашего радиста, Филиппа Петровича. — С добрым утром!

— Привет, Филя, — не смущаясь, ответил кок и как ни в чем не бывало продолжал: — Рекорд болтовни поставили сорокадевятилетняя мисс Мак-Коли, проговорившая без отдыха двадцать восемь часов и сорок четыре минуты. Тебе бы такую жену!

— А тебе вот эту погремушку… — Филипп Петрович так близко поднес к носу кока свой кулачище, что я поспешил изменить тему разговора.

— Откуда вы почерпнули все эти сведения, Саша? — опрометчиво спросил я (мои слова упали на благодатную почву, и мне пришлось терпеливо снимать обильный урожай).

— Однажды я застрял в Копенгагене недели на две… — удобно усевшись, начал Перстенек. — Времени свободного уйма, пива в городе — тоже. Как-то забрел я в таверну, гляжу — на этикетке пивной бутылки написано: «Семнадцатилетняя мисс Кэрби установила новый девичий рекорд сидения в корзине на мачте — 169 дней». На следующей бутылке я прочел: «Выпейте за здоровье святого Иосифа из Копереттино, покровителя межпланетных перелетов!» Здорово, думаю…

— А что было на третьей? — спросил Филипп Петрович.

— «Тридцатидвухлетний доктор Петер Трипп не спал двести часов». В общем, за две недели я выпил чуть не всю копенгагенскую энциклопедию, — заключил Перстенек. — Мог бы и больше, да на одной этикетке попалась шахматная задача, которую я так и не решил.

— А ну, давай я попробую! — заинтересовался Филипп Петрович. — Помнишь ее?

— Помню. — Саша принес из своей каюты шахматы. — Белые должны дать мат в три хода, — сказал он и так расставил белые фигуры: Кpg8, Фd4, Лс2, Кd2 и пешка на bЗ. Черных больше: КраЗ, Са1, Кb2 и четыре пешки на а4, b4, b5 и b6.[2]

Мы с Филиппом Петровичем молча склонились над доской в полной уверенности, что решим задачу в две минуты. Как бы не так! «Илья Муромец» пролетел двести километров, триста… семьсот… тысячу, присоединились и другие члены экспедиции, а решение все еще не приходило.

Жизнь шахматных фигур полна неожиданностей и тревог. Едва шагнет вперед белая пешка или красавец конь, тряхнув светлой гривой, сделает первый прыжок над стройной шеренгой безмолвных солдат, начинается волшебное очарование борьбы.

Но мы не знали предшествующего драматического хода событий, не участвовали в боях, после которых на пестром — шахматном поле создалось такое напряженное и, казалось, безвыходное положение.

Вот они — остатки сражающихся армий. Тяжело дыша, обозревают короли изломанные линии своих фронтов и флангов; пешки и фигуры замерли, готовые ринуться в атаку по первому зову; где-то в самой расстановке сил была заложена единственная возможность победы белых в три неотразимых хода, но никто из нас не видел этой возможности, и мы терзались видом разгневанных фигур, ожидающих немедленного приказа и рвущихся в последний, решительный бой…

Над Байкалом профессор Егорин сердито отвернулся от шахматной доски и громко скомандовал:

— Кок, завтракать!

Саша умчался в камбуз, включил магнетронную печь, кинул на картонную сковороду мелко нарезанную баранину и, пока готовилось жаркое, принялся накрывать стол.

— Вот вам перчик, — приговаривал он. — Когда-то он заменял людям деньги. Рекомендую уксус: акулы не выносят его запаха! А тебе что, наследник? — повернулся он к Петренко.

— Это еще что за новость?

— Я тебе, Филя, оставлю после смерти свою невесту.

Филипп Петрович ловко поймал кока за руку и так сжал ее, что Саша охнул.

— Осторожнее, черт! Убери свои манипуляторы.

— Я тебя научу уважительности, — гудел Филипп Петрович.

— Ну что я тебе сказал обидного? По данным ООН, Филя, холостяки живут меньше, чем семейные… Разве плохо, что я хочу тебя женить?!

— Ну и всезнайка, — засмеялся профессор. — Подавай шампанское, Саша!

Наконец все расселись за длинным овальным столом, и Саша

Перстенек откупорил шампанское. Но как! Смахнув пыль с массивной бутылки, он как бы случайно уронил ее на каучуковый пол. Раздался пушечный выстрел, пробка ударила в потолок, а бутылка вновь очутилась в руке чародея-кока, и пенистая золотистая жидкость устремилась в хрустальный фужер. Гром аплодисментов был Саше наградой.

Александр Иванович, руководитель экспедиции, поднял бокал.

— По традиции, — сказал он, — предлагаю отметить начало нашей работы. За новые победы советской науки, товарищи! За ваше здоровье!

Необычность обстановки придала тосту особую торжественность. Прибор теперь показывал пятнадцать тысяч метров — наивыгоднейшая высота, на которой «Илья Муромец» приобретает максимальную путевую скорость. Как известно, в атмосфере есть не только «ямы» и «холмы», но и «реки» — струйные течения. На нашей широте попутные струйные течения расположены на высотах пятнадцати-семнадцати километров и движутся с быстротой до шестисот и даже семисот километров в час.

Я перевел взгляд на дублирующую панель автоматического штурмана, включенного мной еще ночью. Стрелка путевой скорости замерла на цифре «1120». Но вертолет летел так спокойно, что только легкое гудение воздушных компрессоров напоминало о движении.

Вдруг звонок из радиорубки: принята радиограмма. Филипп Петрович встал из-за стола. Через минуту он вернулся, возбужденный до предела.

— Товарищи… — громко проговорил он, потрясая над головой узкой телеграфной лентой. — Еще одна космическая победа: очередной полет на Марс начался!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ Сенсация… Роберт Гровер

1

Исчезновение Паолы не было тайной только для узкого круга лиц — двух-трех работников частного сыска, Боба Хоутона и редактора газеты. Для всех остальных Паола уехала на время, может быть… готовясь стать матерью. С таким предположением как-то обратился к Хоутону младший владелец цирка Пьер Эверфильд, и Боб, сообразив, что эта версия поможет предотвратить газетную шумиху вокруг происшествия, таинственно промолчал и улыбнулся.

Но сегодня утром, зайдя в цирк, Боб был ошеломлен.

— А, мистер Хоутон, — весело приветствовал его Эверфильд-младший. — Я как раз хотел видеть вас. Во-первых, мы получили письмо от вашей супруги. Да где же оно?.. Вот, не угодно ли…

Боб слабеющей рукой взял письмо и жадно прочел строки, написанные таким знакомым, таким близким ему почерком:

«Обстоятельства вынуждают меня временно прекратить выступления в цирке. Боюсь, что это продлится несколько больше сроков, оговоренных в контракте. Чтобы сохранить добрые отношения между нами, перевожу вам неустойку. Мой реквизит можете отправить домой.

Паола Вердини»

— Я знаю об этом, — заставил себя сказать Боб, глядя на подпись: да, это была ее рука! И ее подпись!!

— Это и так ясно, — отмахнулся Эверфильд-младший. — Я хотел попросить вас, мистер Боб, об одном одолжении: уговорите миссис Паолу уступить нам ее реквизит. Хорошо? Видите ли, у нас есть на примете молодая гимнастка… Сами понимаете, дело не должно страдать…

— Реквизит ваш, — торопливо прервал его Боб, испытывая желание немедленно уйти.

— Благодарю, мистер Хоутон. Да… звонил доктор Гровер. Он всюду разыскивает вас. Он лечит нашего беднягу Фери. Гровер просил вас заехать к нему в клинику. Вот адрес… Заодно передайте привет Карлу!

— Хорошо… Прощайте.

— Желаю удачи, мистер Хоутон. Мы сегодня опять трогаемся в путь: что поделаешь — кочевая жизнь!

2

Клиника Гровера находилась милях в десяти от города, и Боб мог дать волю своим чувствам в быстрой езде.

Приближался час дневного выпуска последних известий — Хоутон включил радиоприемник. Первая же фраза диктора насторожила его; стрелка скорости резко двинулась влево, будто «шевроле» сам сбавил ход под влиянием сенсационного сообщения.

«Русские передали сегодня, — слушал Боб, — о предстоящем полете своей ракеты на Марс. В состав экипажа, кроме командира космического корабля, в недавнем прошлом видного гражданского пилота Андрея Шелеста, входят второй пилот, летчик-космонавт ленинградец Павел Горный, и штурман-космонавт, известный физик москвич Евгений Глебов.

Скорость мысли — вот в чем корень возможного успеха в международном соревновании науки и техники.

Недавно мы сообщали об организации проектной фирмы „Дискавери“, финансируемой виднейшими промышленниками нашей страны. За короткий срок „Дискавери“ превратилась в крупный центр научной мысли, объединивший многих ученых, работающих над проблемами покорения космоса. Но не очень ли долго мы ждем результатов? Сейчас мы познакомим вас с биографиями русских космонавтов…»

Боб улыбнулся: новость вызвала в нем восхищение — он всегда был готов снять шляпу перед величием человеческого разума.

Добравшись до перекрестных эстакад, Хоутон уверенно свернул вправо, к городу, — Роберт Гровер подождет, в редакции он нужнее.

3

— Здравствуйте, Мод! Надеюсь, шеф у себя?

— О, Боб, как я сочувствую вам. Такое горе, такое горе!..

— Не огорчайтесь, Мод. Что поделаешь, русские тоже деловые люди.

— Ах, я не об этом, Боб.

— АО чем же?

— Бедная миссис Паола… Потерять такую женщину!..

— Потерять?! Что вы имеете в виду, Мод?

— Я только что просмотрела корректуру вечернего выпуска нашей газеты, Боб.

— И что же, черт меня побери?!

— Вся первая полоса посвящена таинственному исчезновению миссис Паолы.

Боб крепко выругался и рывком распахнул дверь кабинета редактора. Шеф, как всегда полный энергии, деловито копался в ворохе бумаг. Его живые черные глаза возбужденно блестели, полное круглое лицо слегка побледнело, а тонкие ноздри хищно раздувались, как у человека, бросающегося в драку.

— Входи, мой мальчик! — весело крикнул он. — Нет ли у тебя еще чего-нибудь новенького, чтобы как можно больше ослабить удар русских?

— Шеф, по какому праву вы разглашаете мою тайну?!

— Спокойнее, Боб. То обстоятельство, что я до сих пор молчал, — лучшее свидетельство моей симпатии к тебе. И видит бог, если бы не очередная сенсация русских…

— Но вы знаете, что сыскное бюро требовало полного молчания: всякий шум мешает делу.

— Знаю, Боб, все знаю.

— Даже так?!

— Не будь сентиментальным, мой мальчик. Дело превыше всего! Мы все живем по законам джунглей, и я презирал бы себя до конца своих дней, если бы в такую минуту не воспользовался этим! Мы начинаем кампанию, равной которой еще не было со времен Аль Капоне.

— А моя Паола?

— С бюро сыска уже все согласовано: мы увеличили им гонорар и все расходы берем на себя. Не благодари, мой мальчик. Теперь за поиски Паолы взялась наша газета, и мы будем вести их до того дня, когда русские вернутся с Марса. Я уже подписал договоры с дюжиной писателей детективного жанра, и они готовят материалы: мы ежедневно будем публиковать ход поисков твоей Паолы. Я всегда говорил, что она прекрасная женщина; никто на ее месте не смог бы выбрать лучшего времени, чтобы исчезнуть!

— А если она отыщется завтра, шеф?

— Хоть сегодня! Мы дадим тебе деньги, гору денег, Боб, и ты уедешь с ней на край света. Мужайся, мой мальчик, ты должен понять, что нам необходимо искать ее не менее трех с половиной — четырех месяцев.

Боб не стал дольше слушать шефа, он выбежал из кабинета и кинулся к лифту. Испуганный бой едва успел открыть полированную дверь.

4

— Старина Боб! Наконец-то…

Удлиненное лицо Гровера, как всегда, спокойно. Темно-серые глаза изучающе смотрят на собеседника из-под тонких, чуть изломанных бровей. Каштановые густые волосы оттеняют матовую белизну лица и гладкий, без единой морщинки, высокий лоб.

Боб вяло поздоровался с другом. Он все еще думал о письме Паолы: откуда оно прислано? Неужели Паола сама покинула его? Разве может коварство, даже женское, зайти так далеко? До самой последней минуты она была так ласкова с ним… Но это письмо… И откуда у нее взялись деньги для оплаты неустойки? Их сорок тысяч (теперь, правда, менее тридцати…), лежавшие в банке, целы. Боб удостоверился в этом.

Заметив состояние Хоутона, Роберт нахмурился.

— Как самочувствие? — ласково заговорил он. — Ты немного бледен, Боб. Устал! Покажи язык. Боб вскочил со стула:

— Оставь свои дурацкие шутки, слышишь!

— Спокойнее, дружище, я врач и должен заботиться о здоровье ближних. Возьми термометр…

— К черту, Роберт!

— Повышенная возбудимость, — пробормотал Гровер. — Давно у тебя такое состояние?

Боб обмяк и перестал сопротивляться. Видно, и вправду разучился он держать себя в руках.

— Скажи, Боб, не появились ли у тебя ревматические боли?

— Твои шутки неуместны, Роберт, — более спокойно произнес Боб. — Я к тебе пришел как друг, а не как пациент.

— Не совсем. Карл Фери, администратор цирка Эверфильд, болен лучевой болезнью. Мы осмотрели уже около ста человек из тех, что были тогда возле клеток. Никто из них не пострадал так, как Фери. Теперь я должен осмотреть и тебя, Боб.

Полчаса спустя Гровер хлопнул Боба по голой спине и, улыбаясь, сказал:

— Ты здоров, парень, и я рад за тебя! Одевайся.

— Но кто мог облучить Фери? В цирке же это невозможно?

— Как поживает Паола? — спросил Роберт, уклоняясь от ответа.

— Я не знаю, Роберт, — тихо ответил Боб и отвернулся.

— Поссорились? — удивился Роберт.

— Нет. Она уехала из цирка и не вернулась домой… Прошло уже более трех суток.

— Бергофф?!

— Не знаю…

— Ты сообщил в полицию?

— Нет. Я внес деньги в одно частное сыскное бюро.

— И что же?

— В доме Бергоффа ее нет.

— Еще одна загадка!

— Почему — еще?

— Первая — болезнь Фери. Оба закурили.

— Возможно, — сказал Гровер, — что ее похитил Бергофф.

— Но сегодня я прочел письмо Паолы. — Боб рассказал Роберту о письме.

Друзья помолчали в глубоком раздумье.

— У меня есть новость, — наконец произнес Роберт. — Фирма «Дискавери» предлагает мне работу на весьма выгодных условиях.

— А сама работа?

— Интереснее, чем в клинике. Но они не хотят, чтобы я рассказывал о ней даже друзьям.

— Все как в тумане, — вздохнул Боб. — Неясно. Бесперспективно. И душно… Выпить, что ли?

— Нет, — твердо сказал Роберт. — Ни за что! Идем-ка, я поверну включатель, и ты можешь дрыхнуть часов двадцать.

— Электросон?

— Да.

— Идем, — равнодушно согласился Боб. — Если я могу принести хоть маленькую пользу медицине, это уже неплохо.

— Давно бы так, — одобрительно кивнул Роберт. — Шутка — лучшее лекарство!

— Жаль, что его в аптеке не выдают по рецептам, — пробормотал Боб. — У нас оно стало бы дефицитным!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ Остров Отунуи. Мауки. Шахматная задача решена!

1

В семь часов на горизонте показался ярко-зеленый треугольник Пито-Као, а километрах в тридцати от него — серые скалы Отунуи.

Егорин распорядился спуститься до тысячи метров, и Венев, выключив на время автопилот, сбавил обороты ротора. Океан быстро приближался.

— Будем садиться? — спросил я профессора.

— Нет, — ответил он, — приступим к работе.

— В воздухе?

— Да. Программа наших исследований начинается с аэрофотосъемки.

— Но ведь вам нужно дно океана, а не его однообразная поверхность, — удивился я.

— Вы правы, я и думаю приступить к фотосъемке дна особой пленкой, не чувствительной к синим и зеленым лучам солнечного спектра. Конечно, это возможно до глубины метров двести, но нам пока важно знать рельеф у основания Пито-Као и Отунуи, так называемый шельф — полосу малых глубин у берегов. А потом уже — слово за вами.

— Я готов хоть сейчас.

Александр Иванович нажал кнопку переговорного устройства и спросил:

— Товарищ Венев, вы приготовили карту для аэрофотосъемки?

— Все готово, профессор, — раздался в динамике голос Венева.

— Начнем. Скорость — сто километров в час, высота — тысяча метров.

— Понял вас.

А Егорин уже продолжал беседу со мной.

— Надо полагать, — говорил он, — что земной шар образовался несколько миллиардов лет назад: объект внимания геологов далеко не молод. К сожалению, более семидесяти процентов его поверхности занял Мировой океан, что затрудняет изучение Земли. Да и жизни тоже. Ведь в морях и пресноводных бассейнах обитает восемьдесят семь процентов всех классов известных нам организмов. А сколько еще неизвестных! Специалисты утверждают, что запасы органических веществ в Мировом океане превышают семь триллионов тонн. Только морских растений наберется сто пятьдесят тысяч видов! Да это и неудивительно, если учесть возраст морей и океанов. Вот взгляните на Тихий океан, площадь которого равна половине Мирового океана. «Это самый древний водоем на Земле», — говорят одни. «Нет, — заявляют другие, — это самый молодой из всех океанов». Вот и разберитесь… Его возраст колеблется от шестидесяти до четырехсот миллионов лет. А по одной гипотезе, Тихий океан образовался во впадине, откуда оторвался кусок

Земли, превратившись в спутник. Такое могло произойти только в незапамятные времена! Чтобы все это установить точно, надо детально изучить дно Мирового океана и конфигурацию древних морей и континентов.

— И континентов?

— Разумеется. Скажем, двести, триста миллионов лет назад и ранее материки и океаны были вытянуты вдоль экватора, а сейчас, как вам известно, картина на географической карте несколько иная.

— Что же они, плавают, что ли, материки эти?!

— Может быть, и так… Австрийский геофизик Альфред Вегенер предполагал, что когда-то все материки составляли единый континент!

— Трудная задача у геологов, — заметил я. — Лезть под воду на десять-одиннадцать километров не так-то просто!

— Такая глубина, к счастью, не часто встречается. Восемьдесят процентов Мирового океана составляют глубины от двух с половиной до шести километров. Но и это, как вы верно заметили, задача не из простых.

— На какой же глубине бурить?

— На любой, — улыбнулся Егорин. — Теперь о вашей работе в первые дни… Я обработаю материалы аэрофотосъемки и выберу для вас участок километров в десять шириной и сто длиной. По углам этого прямоугольника установим заякоренные ультразвуковые приводы. Ориентируясь по ним и гирокомпасу…

— … и магнитному компасу, — подсказал я.

— Да, и магнитному, вы начнете одновременно подводную гравиметрическую, фото— и магнитную съемку.

— Понятно. Скажите, если не секрет, что вы устанавливали под полом моей кабины, когда мы были в Москве?

— Особые фотоаппараты. Они превращают ультразвуковые колебания эхолота в световые, фиксирующиеся на фотопленке.

— Ясно. На какой же скорости вести съемки?

— Думаю, что километров сто в час. Иначе долго провозимся. А мы пока займемся биологией.

2

Более пятидесяти часов провели мы в воздухе, снимая шельф и отроги подводного хребта, обнаруженного в районе Пито-Као и Отунуи. Наконец работа окончена. «Илья Муромец» плавно опустился на гладкую поверхность Тихого океана.

Ученые принялись изучать результаты съемки. В кают-компании стало тесно: на столе, на креслах и диванах вдоль стен лежали карты и длинные полосы фотоснимков. И только я, Венев, Перстенек, Петренко и Баскин оказались не у дел. Уже в десятый раз мы собирались на носовой палубе вокруг магнитной шахматной доски, но задача так и не была решена. Неизвестно, сколько бы мы еще просидели, но тут раздался голос Петренко:

— Справа по борту лодка!

Мы кинулись к правому борту. В самом деле, подплывала туземная лодка. Любопытные островитяне не утерпели и пожаловали к нам. Даже простым глазом я без труда различил в узкой длинной лодке четырех туземцев. Один из них, высокий, стройный юноша, стоял на корме и размахивал руками.

Венев ушел в кают-компанию. Через минуту он вернулся и, смеясь, рассказал:

— Там такой спор… Вряд ли наших ученых сейчас что-нибудь заинтересует, кроме их доводов. Но Александр Иванович разрешил взять гостей на борт.

— Надо только присматривать за ними, — посоветовал Саша, — как бы чего не сперли.

— Вряд ли, — заметил Петренко.

— Не скажи, Филя, я знаю такой случай. Австриец Тенкерд Вензинер совершал кругосветное путешествие на велосипеде; он побывал в двадцати семи странах и проехал уже пятьдесят тысяч километров, но в Лос-Анджелесе у него свистнули велосипед, и на том дело кончилось.

— Ну, эти ребята будут почестнее, — заверил Петренко. Мы открыли плексигласовое окно, и к нам донесся голос юноши с лодки. Как уверял Филипп Петрович, туземец выкрикивал какие-то слова на английском языке.

— Ты как, в английском силен? — спросил я у Баскина.

— Не очень, — признался инженер. Выяснилось, что и Венев недалеко ушел от него. Оставалось положиться на радиста и всезнающего кока.

— Объяснимся, — обнадежил Перстенек. — Я помню немного французский, немецкий и, пожалуй, итальянский… Да у нас и электронные переводчики есть, автоматы-полиглоты.

— Тише, тише. С лодки что-то кричат, — прислушался Петренко. — «Мауки — хороший друг, — медленно переводил он, — его товарищи тоже хорошие. Надо познакомиться с людьми летающей лодки».

— Приглашайте их, — сказал Венев.

— Есть, командир! — Петренко, сложив руки рупором, передал приглашение.

Я принес несколько автоматов-полиглотов и настроил их на английский.

— Вы забыли, что они не знают полинезийского языка, — пытался остудить мой пыл Венев.

— Ну и что же? Парень ведь знает английский. Хоть с ним сможем поговорить.

Между тем лодка с туземцами подошла уже к самому борту «Ильи Муромца».

— Скажите им, — попросил инженер, — чтобы они сидели смирно.

В правом борту вертолета открылся длинный паз, и из него бесшумно выскользнул уже знакомый нам гигантский манипулятор — механическая рука. Островитяне потеряли дар речи, пригнулись, закрыв головы. Один Мауки наблюдал происходящее широко открытыми глазами.

Перстенек и Петренко не переставали успокаивать гостей. Мауки вслушивался в их слова, и по его лицу было видно, что он верит этим спустившимся с неба людям.

Алексей Алексеевич осторожно подвел манипулятор к лодке и ухватил ее растопыренной пятерней металлических пальцев. Секунду спустя лодка поднялась в воздух, повисела немного, пока с нее стекла вода, и плавно опустилась на палубу вертолета, рядом с нами.

— Приехали, — весело подмигнул Мауки Алексей Алексеевич.

Началась церемония знакомства. Мауки представил нам своих товарищей.

— Это все строители лодок и жилищ, — с гордостью сказал он. — Нуку!

Из группы туземцев выступил седой сухощавый старик и замер с гордо поднятой головой.

— Тапиу!

Рядом со стариком стал небольшого роста силач, с копной курчавых волос, умными светлыми глазами и длинными натруженными руками.

— Манака!

Вперед вышел светлокожий туземец, длинный, как жердь, худой, с таким же, как у Мауки, узким лицом и вытянутыми книзу ушами. Его серые глаза смотрели на нас с достоинством и доброжелательно.

Настал наш черед. Венев представил туземцам каждого из нас. Первое же его слово, прозвучавшее сперва по-русски, а затем из крохотного динамика автомата-полиглота, висевшего у него на груди, по-английски, привело наших гостей в такое замешательство, что потребовалось разъяснить Мауки и его друзьям, что это за штука.

Наконец наши гости успокоились, но теперь, беседуя с нами, они смотрели только на белые ящички.

Мы сели на скамью у борта и пригласили островитян занять места рядом, но они отказались наотрез и уселись полукругом прямо на палубе. Привыкнув немного к автоматам-полиглотам, островитяне теперь стали удивляться, что такая «хитрая машина» не умела говорить на их языке.

— Вот и попробуй угодить людям! — засмеялся инженер.

— С чего начнем? — спросил Перстенек. Я пожал плечами, Венев закурил, Алексей Алексеевич наморщил лоб, но островитяне сами вывели нас из неловкого положения. Седой старик первый, очевидно по праву старшего, приложил ладонь к щеке и, слегка покачиваясь в такт своей размеренной речи, нараспев заговорил по-полинезийски.

— Ну, полиглот, выручай, — толкнув в бок Сашу, усмехнулся Петренко.

— Пусть Мауки поможет нам понять речь старшего, — попросил юношу кок.

Мауки охотно взял на себя роль переводчика и, прислушиваясь к словам старика, переводил их нам.

— Слушайте, люди, прилетевшие из Атиа, — говорил старик. («Атиа» — это, я знал раньше, у полинезийцев называется Азия.) — Вы везете с собой прохладу и ароматы своих лесов (старик, по всей вероятности, имел в виду искусственный климат на «Илье Муромце»). Вы прилетели к нам и показали днище своей лодки жителям Отунуи. Хороший человек гордится своим жилищем и лодкой, а плохой — своим копьем. Так говорил великий Тангароа — первый строитель лодок. Первые жители нашей земли — боги. Вот почему первый кусок и хвост свиньи — божеству, а остальное — смертным. Как деревья — дети бога лесов, так и люди — дети бога камня, из которого сотворен первый человек. Я сказал все, но я хочу слышать, как умеют говорить властелины летающего судна, где нет паруса, а есть много-много весел. Кто силен в слове, тот хорош и в деле…

— Они приглашают нас соревноваться в красноречии, — догадался Перстенек и от удовольствия потер руки.

— Это по твоей части, — подзадорил его Петренко. — Давай начинай.

— Почему же я? Надо по старшинству. Товарищ инженер, просим!

— Кхе… Кхе… — откашлялся Баскин и поднял мизинец. — Дозвольте?

Островитяне обомлели от восторга и тоже подняли кверху свои мизинцы: жест инженера явно пришелся им по вкусу.

— Теперь вы убедились, что ваша привычка дикарская? — укоризненно произнес Саша.

— Я бы не называл их дикарями, мы еще не знаем их культуры. Однако начнем, а то синьоры нас ждут. Итак, я — инженер, повелитель машин, — сказал Баскин и посмотрел на Мауки: — Переводите.

Поняв первые слова инженера, островитяне шумно одобрили их, а старик убежденно пояснил:

— У нас это — жрец!

— Не много ли вы взяли на себя? — спросил Венев.

— Да что я, виноват? Надо же говорить образно.

— А что великий жрец умеет делать сам, своими руками? — важно спросил островитянин.

— Жрецу достаточно повелевать! — отпарировал Баскин.

— Верно, — согласился старик. — А вот этот достойный человек по имени Тапиу, — указал он на молодого силача, — вырывает с корнем кокосовую пальму и обмахивается ею, когда ветер спит, а солнце обжигает кожу.

— Пас! — удрученно развел руками Алексей Алексеевич.

— А это командир летающей лодки, — нашелся кок, указывая на Венева. — Он берет в руки сто весел и машет ими, чтобы плыть в воздухе быстрее ветра!

— Один ноль в нашу пользу, — восхитился Петренко.

— Не очень ли вы загнули? — засмеялся Венев.

— Нет-нет, все нормально, — успокоил Перстенек.

— Да, Тапиу — ребенок рядом с Великим Командиром, — согласился старик, но, не желая сдаваться, принялся расхваливать Манаку: — Этот длинноухий слышит писк комара за сто раз по сто шагов!

— А этот человек по имени Филя, — подхватил кок, кивая на радиста, — слышит свою невесту на расстоянии ста дней пути и когда говорит, то его слышат все люди, живущие на самых отдаленных островах.

— Великой похвалы достоин человек по имени Филя, — склонил голову старик. — Но среди вас нет никого, кто умел бы строить лодку длиной в сто раз по сто шагов за сто дней, которая поднимает сто воинов и не боится ста океанских волн, поставленных одна на другую. Это умею я — строитель лодок Нуку. — Старик с гордостью оглядел нас и умолк.

Тогда Перстенек сделал шаг вперед, угостил гостей «Беломором», закурил сам и для начала пустил над головами темнокожих фантазеров шесть колец, шесть чудесных сизых колец из дыма: они плавно вращались одно в другом. Нуку даже языком прищелкнул.

Глаза Саши озорно заблестели, спортивный азарт покрыл его щеки румянцем, и мы поняли, что «во втором тайме» защите противника придется туго: на середину поля вышел наш «центр нападения».

— Знают ли высокие гости, что такое самолет? — спросил Саша.

Островитяне шумно посовещались, и Мауки ответил за всех:

— Да, мы Видели самолеты. Они прилетали на Пито-Као.

— А коли так, — вдохновенно произнес Перстенек, — я расскажу балладу о самолете «Сейнтер-пойнтер».

Я вспомнил этот легендарный самолет — продукт авиационного фольклора, вероятно, неизвестный сейчас не только людям иных профессий, но и нынешним молодым авиаторам. Легенда о «Сейнтер-пойнтере» родилась в авиации дальнего действия в годы войны с фашистами и облетела все фронты, обрастая всевозможными деталями, передавалась из уст в уста, но ни разу не попала не только в печать, а и в блокнот фольклориста.

— Слушайте, ценители веселого слова, — начал кок. — Самолет «Сейнтер-пойнтер» был монопланом, то есть имел одно крыло. Моторов у него было сто сорок восемь. Размах его крыла был так велик, что однажды бортмеханик заблудился в бесчисленных коридорах в крыле и умер от голода. С той поры бортмеханики разъезжали по самолету на мотоциклах и брали с собой двухнедельный запас продовольствия. Чтобы почистить крылья песком, самолет летел в Сахару, а мыли его в Средиземном море. Заправлялся горючим «Сейнтер-пойнтер» из нефтяной скважины в Баку. Дутик, то есть хвостовое колесо этой замечательной машины, был размером с колесо водяной мельницы. В правом крыле располагалась футбольная команда, а в левом — ресторан. Когда шеф-повар выметал сор из своей кухни, то с земли казалось, будто за самолетом летит стая птиц…

Пока Саша рассказывал, к нам присоединились профессор Егорин и биолог, и Перстенек еще более оживился.

— Когда на «Сейнтер-пойнтере» запускали моторы, — продолжал он уже не столько для туземцев, сколько для нас, — то все вулканы прекращали свою работу. Скорость самолета была от нуля до тысячи километров в час. Знаменит был и экипаж машины. Тридцать летчиков, сорок два штурмана, шестьдесят четыре радиста в радиобюро. За штурвал брались семнадцать пилотов одновременно. Командир корабля в белых перчатках восседал над ними на особом возвышении и бил пудовыми колотушками в тугой барабан. «Бум!» — и пилоты крутят штурвал вправо, чтобы создать самолету правый крен, «Бум, бум!» — левый крен. Три удара — и пилоты отдают штурвал от себя, наклоняя нос самолета. Четыре удара — дружно тянут штурвал на себя. Флаг-штурман, семидесятилетний пенсионер, курил трубку с трехметровым чубуком и зеленым флажком указывал направление полета, а его штурманята раскручивали перед ним пятипудовый рулон полетной карты. Когда самолет входил в облака, две команды скороходов — марафонцев бежали к носу самолета, чтобы проверить показания приборов, и стремглав возвращались к командиру для доклада. Когда же «Сейнтер-пойнтер» заходил на посадку, сорок восемь бортмехаников брались друг за дружку и тянули на себя сектор общего газа. Если командир корабля ошибался в расчете на посадку и принимал решение уйти на второй круг, то всех работников аэропорта увольняли в отпуск на целую неделю. В момент приземления с командной вышки аэродрома стреляли из пушки, приветствуя доблестный экипаж.

Саша рассказывал с вдохновением истинного артиста. Мы были восхищены его талантом, отшлифованным в состязаниях с рассказчиками-умельцами, которыми так богата авиация.

— Когда «Сейнтер-пойнтер», заслоняя солнце, появлялся над полем боя, — говорил он, — испуганные фашисты прятались в укрепления. Командир крылатого богатыря трижды ударял в барабан — и летающее чудо света снижалось, проносясь над самой землей. От шума его моторов железо и бетон превращались в пыль. Огромные густые сети волочились по земле, собирали пленных и уносили их в заоблачную высь. В воздушном же бою один его вид обращал в бегство вражеские истребители. Но «Сейнтер-пойнтер» без труда нагонял их. При этом в носу его фюзеляжа открывались широкие ворота, и фашистские самолеты один за другим стремительно проглатывались «Сейнтер-пойнтером», а старший помощник младшего штурмана, стоя у ворот с карандашом и блокнотом в руке, быстро подсчитывал боевые трофеи…

Много добрых дел после войны совершили на самолете «Сейнтер-пойнтер». На нем перевозили стада коров и табуны лошадей, разгоняли облака над аэропортом Внуково в часы пик, тушили лесные пожары с бреющего полета, возили лед с вершины Эльбруса в пески Каракума. А однажды был и такой случай: узнали корсиканцы, что их остров передвинулся за последние восемьдесят лет на десять-двенадцать километров в сторону, и забили тревогу. Первым пришел на помощь командир «Сейнтер-пойнтера». Он приказал обвязать остров прочным пеньковым канатом и взял его на буксир. Сперва командир дал газ двенадцати моторам, затем — двадцати четырем, потом — всем ста сорока восьми. Дал команду «Полный вперед!» и… вернул Корсику на свое место. Вот какой замечательный самолет был построен у нас!

Что именно из рассказа Перстенька поняли островитяне, судить не берусь, но они оказались объективными ценителями Сашиного красноречия и радостно признали себя побежденными: во всяком случае, они поняли, что речь шла о самолете фантастических размеров.

— Ну, а насчет Корсики ты загнул! — засмеялся Петренко.

— Не веришь? А что Ла-Манш расширяется на два метра в год — тоже не веришь?

— Пусть этот Великий Филя, — сказал Нуку, — будет первым белым гостем на Отунуи.

— Разве белые люди еще не бывали на вашем острове? — удивился я.

— Нет, — поспешно ответил Мауки, — не бывали.

В кают-компании довольный Саша дал островитянам обед. Его и без того веселая физиономия сияла. Как же — гости отдали должное его мастерству. Ели они с удовольствием, громко причмокивая и облизывая пальцы (вилки и ножи они спрятали в мешочки, висевшие у каждого на поясе). Мы давно уже успели убедиться в способностях Перстенька. Кормил он нас на славу: недаром его любимец — Антони Карем, знаменитый французский кулинар. А тут он превзошел себя. Лишь Мауки оставался равнодушным к яствам. Он задавал столько вопросов, что мы едва успевали отвечать. Его интересовало все: зачем мы прилетели сюда, что ищем, для кого, из какой страны?

— А не думаете ли вы поискать чего-то? — настойчиво спрашивал Мауки.

Но больше всего Мауки интересовался Москвой: что это за город, где он находится, кто в нем живет? А потом он совсем неожиданно спросил:

— А летчиками все жители Москвы становятся?

Мы невольно рассмеялись. Александр Иванович сел рядом с юношей, обнял его за плечи и сказал:

— Конечно, не все; только те, кто хочет.

— Мауки очень хочет стать летчиком и летать на таком самолете, как «Сейнтер-пойнтер», — вздохнул юноша.

Довольный тем, что Мауки хоть кое-что понял из его байки, Саша Перстенек обратился к Егорину:

— Александр Иванович, а что, если мы покажем им Москву и летчиков?

— Как это — покажем?.. — усмехнулся Петренко.

— Очень просто, Филя. Попросим нашего инженера прокрутить фильм «Воздушный парад в Тушино».

Фильм вызвал небывалый восторг. Наши гости то и дело прерывали его криками и просили многие места повторить. Что же касается Мауки, то его прямо-таки захватил высший пилотаж реактивных истребителей на встречных курсах.

— Я буду летать! — сказал он так уверенно, точно ему предложили профессии на выбор и для него, неграмотного парня из Полинезии, ничего не стоило получить любую из них.

3

После обеда Саша обучал Нуку искусству пускать кольца дыма, а мы показывали гостям наш вертолет. Все их поражало. И нам это, не скрою, доставляло удовольствие. Но мы и не подозревали, как скоро островитяне не только удивят, но и посрамят нас.

Это случилось, когда Мауки увидел шахматную доску с фигурами. Сильно жестикулируя, он подозвал своих товарищей, и островитяне склонились над доской. Перстенек хотел было объяснить им, что это за штука, но я удержал его. Мне показалось, что они смотрят на шахматы очень уж осмысленно. Не умеют ли они играть?

— Ну что вы! Откуда им? — удивился Перстенек.

И все же я оказался прав: островитяне умели играть в шахматы! Больше того: не прошло и двух минут, как Мауки, не прикасаясь к фигурам, объявил:

— Белые дают черным мат в три хода. Перстенек ахнул и, заикаясь, перевел нам его слова, от волнения позабыв, что мы и без него все поняли.

— А ну реши! — пробасил Петренко.

И Мауки показал нам решение. Если помните, черный король чувствовал себя недосягаемым за мощной стеной своих верных пешек. Но ферзь белых проявил дьявольскую хитрость. Покинув центр поля, он занял, казалось бы, нелепую позицию возле своего повелителя короля. На самом же деле это была засада, откуда он грозил маневром по углам доски. Создалось трагическое положение, называемое шахматистами скрипучим словом «цугцванг»: любое движение черных ведет к поражению. Впрочем, вы и сами сейчас без труда решите до конца эту замысловатую задачу…

Мауки улыбнулся, дружелюбно посмотрел на Филиппа Петровича, на Баскина, на меня и, повернувшись к профессору, немного рисуясь, добавил:

— Это просто для Мауки.

Мы переглянулись с Егориным.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ В городке «Дискавери». Частный детектив Диппль. Свет в окне

1

Мысль ученого достигает полной силы лишь в тишине. Исходя из этого, директора фирмы «Дискавери» арендовали группу строений — добротных двухэтажных коттеджей — подальше от городского шума, в лесу. На фронтоне главного корпуса было начертано: «Тишина — богатство мудреца!»

Здесь, в уединении, это были не пустые слова. Десятки приборов измеряли величину шумов, сообщая данные в диспетчерский пункт, ведавший строгим распорядком «хозяйства тишины». Атомная мина, обнаруженная под фундаментом административного корпуса, произвела бы меньший переполох, чем детская хлопушка, будь она найдена на территории городка.

Вся работа в лаборатории была окружена тайной. Вооруженная охрана бдительно следила за границами владений «Дискавери».

В это «царство науки» Роберт Гровер приехал рано утром.

После обычных формальностей начальник охраны отвел его в жилой корпус и вручил заботам молоденькой, хорошенькой горничной.

То ли свежий сосновый воздух и ясное небо, то ли кукольное личико девушки стали тому виной, но едва Роберт переступил порог своей новой квартиры, как все тревоги покинули его и им овладела беспричинная веселость — молодой ученый почувствовал себя счастливым и беспечным.

— Как вас зовут, милочка? — спросил он, несколько удивляясь такому непривычному для себя фривольному тону.

— Стилл, сэр.

— Надеюсь, мы будем друзьями, Стилл? — Роберт с ужасом увидел, что рука его протянулась и потрепала горничную за подбородок.

— Разумеется, сэр! Роберт покраснел и хотел извиниться, но вместо этого подмигнул девушке.

— О, сэр! — засмеялась Стилл и кокетливо посмотрела на нового жильца.

— Черт возьми, — пробормотал Роберт, выбегая из комнаты, — кажется, эта противная девчонка приняла меня за. ловеласа…

Молодой человек ругал себя на чем свет стоит, не понимая, что с ним произошло, и поклялся взять себя в руки. «Что бы сказали мама и сестра, — думал он, стоя у окна, — если бы увидели меня пять минут назад!»

Мимо корпуса бесшумно проехал черный лимузин. За рулем сидел знаменитый укротитель Меджитт — Роберт отлично помнил его красивое лицо, — а рядом с дрессировщиком развалился Бергофф. Лицо миллионера, окутанное сигарным дымом, было хмурым.

Роберт с удивлением смотрел вслед удаляющемуся автомобилю. Кто-то сзади кашлянул. Гровер обернулся.

— А, мистер Стоутмен, — обрадовался он. — Здравствуйте.

После неудачной аферы с Дортом Стоутмен долго присматривался к миру, пока снова не нашел в нем трещину, на этот раз в виде фирмы «Дискавери». Он принял в ее работе горячее участие и взял на себя подбор кадров. Нет сомнения, что если бы ему предложили за крупную сумму превратиться из человека в животное, мистер Стоутмен мог бы стать пауком, поскольку плести любые сети было тем немногим, что он умел в совершенстве.

Знавшие его раньше склонялись к мнению, что Стоутмен нисколько не постарел, но сам он думал иначе и сохранял фигуру, ежедневно играя в гольф и заменяя мясо и хлеб вареным рисом.

Его розовое лицо, всегда отшлифованное парикмахером, по-прежнему не теряло маски добродушия, а своему алчному взгляду мистер Стоутмен научился придавать такую кошачью мягкость и ласку, что порой так и казалось, будто его бесцветные, чуть навыкате, холодные глаза вот-вот замурлыкают…

В минуты внутреннего делового подъема мистер Стоутмен напоминал бога Саваофа, извлекающего из-под хитона помятую пальмовую ветвь на середине пути от штаб-квартиры поджигателей войны к зданию Совета сторонников мира.

— Здравствуйте, мистер Гровер. Я вышел к вам навстречу, чтобы стать вашим гидом. С чего бы вы хотели начать?

— Если вы помните, — сказал Роберт, — я принял окончательное решение подписать контракт, узнав, что мой учитель, профессор Кобрен, заведует медицинским отделом фирмы.

— И после того, как я передал вам его желание, чтобы именно вы стали его ассистентом и преемником.

— Преемником?!

— Я не хотел вас расстраивать, мистер Гровер. Понимаете ли, старина в последнее время немного сдал.

— Он болен?

— Да, пожалуй. Его хватил паралич, сейчас он нем и недвижим. Прискорбно, да что поделаешь… Вы сами увидите. Начнем с визита к нему.

2

Двухмоторный самолет вылетел из узкого ущелья, и перед пассажирами открылась чудесная панорама. С высоты десяти тысяч футов было видно, что земля, раскинувшаяся внизу, — гористый остров. Самолет крутой спиралью стал снижаться, и горизонт скрылся за скалистыми вершинами гор. Бобу показалось, будто они погрузились в зеленый фужер, наполненный ароматным густым воздухом тропиков. Несколько водопадов пенилось на склонах, поросших лесом. Глубоко внизу светлой лентой пролегла бетонная дорожка.

В ушах слегка покалывало. Частный детектив мистер Диппль, сидевший рядом с Хоутоном, поморщился и, зажав пальцами нос, натужился. Боб последовал его примеру: в ушах щелкнуло, чуть закружилась голова, но боль в ушах прекратилась.

— Чудесные места, мистер Хоутон, — наклоняясь к Бобу, сказал Диппль. — Единственный недостаток — нельзя избежать такого крутого снижения: горы.

— У меня почему-то появились колики в желудке, — пожаловался Боб.

— Это пройдет. Простите, а какой у вас коэффициент стойкости пищеварения?

— Надеюсь, это шутка, мистер Диппль? — Хоутон подозрительно глянул на детектива.

— Надо следить за рекламой, — солидно ответил Диппль. — Это новинка фирмы «Желудочные соки». Определяется просто: надо точно подсчитать в течение ста дней, сколько у вас будет поносов и сколько запоров. Затем первое число поделить на второе с точностью до двух знаков, и коэффициент готов.

— А потом?

— В соответствии с полученным коэффициентом фирма «Желудочные соки» за умеренную плату займется контролем вашего питания и снабдит вас необходимыми эликсирами.

— И вы уже знаете свое магическое число?

— Я определял его дважды и оба раза получил одинаковый результат: нуль, — с гордостью ответил Диппль. — Фирма прислала мне в подарок роскошный прейскурант.

— Неужели еще есть иди… я хочу сказать, любопытные?

— Еще бы! Вся страна занята этими подсчетами.

— Гм… Очевидно, пик рекламы этой фирмы пришелся на то время, когда я участвовал в соревновании потребителей ликеро-водочных предприятий, — задумчиво произнес Боб.

Детектив отлично выспался за четыре часа полета. Он был настроен благодушно и весело болтал, то и дело поворачивая к Бобу скуластое, монгольского типа лицо с широко расставленными глазами, анфас его вписывался в почти правильный круг. Профиль же этой необыкновенной головы напоминал молодой месяц в первой четверти своего развития. Казалось, будто тыльная часть головы устремилась вперед, чтобы догнать лицевую.

— Мистер Хоутон, — говорил он Бобу, торопившему с поисками Паолы, — все будет в свое время. Я еще могу понять астронома: имея дело с вечностью, он привыкает считать человеческую жизнь коротким мигом и оттого спешит. Но вы…

Бобу нравился этот, как ему казалось, добродушный, немного суетливый человек, напоминающий тех веселых попутчиков, каких мы частенько встречаем в поезде или на теплоходе.

Особенно запомнилось Хоутону высказывание Диппля о жизни. Набросав, так сказать, карандашный эскиз человеческого бытия, детектив на минутку углубился в рой обобщающих выводов, всегда в избытке рождающихся в его поразительно сплюснутой голове, и сказал:

— Если бы жизнь каждого из нас в конце своем упиралась в единый барьер, как бы в некую одинаково ровную для всех линию, за которой обрыв, жить было бы страшно: плохо точно знать час своей кончины. Но, к счастью, впереди нас лежит изломанная кривая, и каждый стремится хоть ползком, но добраться до самого длинного «зубчика» и разорвать ленту финиша как можно позже других. Такое желание рождает здоровое соревнование и инициативу.

Вспомнив эту сентенцию, Боб невольно подумал о том, как бы жизнь не увлекла его в самый короткий «зубец» вечно меняющейся изломанной линии, за которой человеку уже нечего делать.

Самолет легко коснулся бетона и, пробежав метров пятьсот, свернул к аэровокзалу. На перроне их встретил человек, такой же полный и румяный, как Диппль. Они обменялись взглядами, и Диппль весело шепнул Бобу;

— Еще немного, мистер Хоутон, и я вам устрою свидание с миссис Паолой: все в порядке, она еще здесь!

Боб осмотрелся: как будто ничего подозрительного на этой земле миллиардеров не было. И все же… Если бы не надежда увидеть Паолу и не гарантия сыщика в том, что «мистер Хоутон будет в безопасности, пока Диппль рядом», лучше бы и не прилетать сюда.

Диппль раздобыл прокатный скоростной автомобиль с прозрачным кузовом и подкатил к аэровокзалу. Боб сел рядом, и они свернули в магнолиевую аллею.

Ехали не быстро: дорога то петляла в густом тропическом лесу, то выходила к самым краям скалистых обрывов. Банановые рощи сменялись зарослями мимозы. На высоте двухсот футов шумели кроны деревьев-великанов. Все в этой котловине росло буйно, не боясь штормов и гроз. Многие стволы были покрыты яркими оранжевыми цветами, над которыми порхали большекрылые бабочки, а в ветвях копошились «крылатые обезьяны» — попугаи. Кое-где дорога раздваивалась, но Диппль уверенно сворачивал в нужную сторону. То и дело за окном мелькали роскошные виллы, соперничавшие друг с другом в изяществе форм и богатстве отделки.

— Судя по тому, как вы ведете машину, — заметил Боб, — вам приходилось бывать здесь, мистер Диппль.

— И не раз. Ведь этот край сильных мира сего, которые умеют говорить на языке доллара без переводчика и стоят не менее двухсот-трехсот миллионов, — весело откликнулся Диппль. — Миллионов!

— Да, я вас понимаю.

— Ну, а если эти джентльмены возят золото тачками, как навоз, то им не обойтись без нашего брата частного детектива. Благодарение богу, пока есть богатые люди, я могу делать свой бизнес. Правильный выбор профессии — великое дело в наш век, мистер Хоутон. Не угодно ли взглянуть направо? Это вилла мистера Джексона, короля промышленности женской красоты. А вон там, за поворотом, дача атомного короля. Несколько поодаль — владение короля дамского нижнего белья. Короли газет и кино — механики общественного мнения — поселились еще дальше.

— Мы с вами попали в настоящее королевство королей, мистер Диппль.

— Вы хотели сказать — королевство Доллара?

— Именно так, мистер Диппль.

— А сейчас я постараюсь доставить вам несколько минут острейших ощущений.

Диппль энергично затормозил возле декоративного сказочного домика. Из двери вышла девушка в легком спортивном костюме, на ее прозрачной блузке извивалась голубая молния. Она подошла к машине и, улыбаясь, протянула Бобу яркий билетик с надписью: «50 долларов».

— Вы хотите, чтобы я стал легче на эту сумму? — ужаснулся Боб, глядя на «разбойницу с большой дороги XX века», как он мысленно окрестил девушку.

— Не торгуйтесь, мистер Хоутон, — ответил за девушку Диппль. — Вы их вернете потом, написав очерк в свою газету.

Хоутон нехотя расплатился с юной красавицей, получил от нее еще более пленительную улыбку и брошюру в пестрой обложке. Улыбки он не заметил, а брошюру рассеянно положил в карман. Диппль нажал кнопку стартера.

Дорога выровнялась и стремительно вбежала в просторный тоннель. Яркий свет фар осветил бетонные стены и гладкий асфальт.

— Я не назвал бы езду в тоннеле острым ощущением, — сказал Хоутон. — За пятьдесят долларов…

— Не спешите, мистер Хоутон. Вы наблюдали гонки на автомобилях по вертикальной стене?

— При каждой возможности; это увлекательнейшее зрелище!

— Не мне у вас спрашивать об этом, — спохватился Диппль. — Я забыл, что ваш покойный отец был одним из основателей этого вида спорта! Так вот, не угодно ли…

Выскочив из тоннеля, они промчались метров двести и выехали на наклонный бетонный трек. Пока Диппль, мчась по кругу, энергично наращивал скорость, Хоутон замер от восхищения. Они оказались в ажурном гигантском металлическом цилиндре высотой более километра. Узкая лента дороги отделилась от трека и несколькими широкими витками поднималась по стенам цилиндра под облака. Сам же цилиндр крепился толстыми металлическими балками к скалистым склонам естественного колодца в горах. Смелая инженерная мысль удачно использовала игру природы.

— Строительство этого аттракциона, — пояснил Диппль, — обошлось дешевле старой дороги, которой еще пользуются слабонервные курортники. Но там мы плелись бы около двух часов, а здесь достаточно и десяти минут. Неплохо, мистер Хоутон?

— Недурно, Диппль, — кивнул Хоутон. — А удовольствие — свыше всякой меры, вероятно.

— Нет, что вы! Ровно на пятьдесят долларов — все подсчитано! Прошу вас, пока не отвлекайте меня. Зеленый глазок светофора дает нам знать, что путь не занят и нам пора.

Стрелка спидометра подошла к ста милям в час. Легким движением штурвала Диппль направил машину на верхний пояс трека, обозначенный четкой белой линией.

Машина накренилась градусов на сорок, Боб невольно взялся правой рукой за подлокотник, но тело его не только не кренилось к земле, а стало тяжелее и вдавливалось в сиденье. Еще секунда — и машина выехала на вертикальную стену гигантского цилиндра.

Теперь слева от себя Боб видел профиль Диппля на фоне далекой земли, а справа голубело круглое небо; впереди — белая лента, указывающая середину необычной дороги. Она круто изгибалась вверх.

— Оригинальная выдумка, — похвалил Боб.

— Выгодное дельце, — резюмировал Диппль.

— Вы думаете?

— Знаю, мистер Хоутон! В эти часы здесь пусто. А утром, и особенно вечером, когда не так жарко, внизу у тоннеля выстраивается длинная очередь. Богатые мальчишки привозят своих девчонок и крутятся с ними в этом цилиндре. По нескольку машин одновременно… Деньги любят развлекаться, мистер Хоутон!

На высоте семисот метров Диппль свернул на кольцевое ответвление дороги, и теперь они точно висели над землей, кружась по этому кольцу на одном уровне. Кустарник и скалы сливались в зелено-серую полосу.

— Здесь вы можете отдохнуть, мистер Хоутон, — сказал Диппль, — и сделать несколько снимков на. память.

Голос Диппля звучал глухо. Боб «продул» уши, как это делал недавно, снижаясь на самолете.

Виток, еще виток — и вот уже впереди машины бежит дорога.

— Жемчужина курорта! — сказал Диппль. — Земля тут стоит вдвое дороже, чем внизу.

— И владельцы дач тоже?

— Не всегда. Многое зависит от их характера, от бережливости… Вот и вилла рыбного короля мистера Бергоффа! Я раз-деляю ваши чувства, мистер Хоутон, но наше сыскное бюро гарантирует благоприятный исход акции только при соблюдении клиентом спокойствия. Параграф пятый соглашения…

— Хорошо-хорошо, мистер Диппль. Действуйте. Диппль свернул с дороги и остановил машину.

— Вылезайте, мистер Хоутон, и, пожалуйста, потише. Следуйте за мной. Видите вот ту крокетную площадку? И скамью? Отлично! Спрячьтесь за деревьями и ждите.

С этими словами Диппль, не любивший тратить время попусту, оставил Хоутона и юркнул в кусты.

Хоутон пробыл в одиночестве не более получаса, но этого времени оказалось более чем достаточно, чтобы нервное напряжение, охватившее его, достигло предела.

Сегодня утром детектив Диппль позвонил по телефону и назначил свидание в аэропорту. Четыре часа полета. Сорок минут езды в автомобиле. И…

Боб едва удержался, чтобы не вскрикнуть: по дорожке, посыпанной красным песком, шла Паола! Она шла, неуверенно озираясь, точно искала кого-то. Но почему кого-то? Разве Диппль не сказал ей, кто ожидает здесь, возле скамьи у крокетной площадки?

Боб смотрел на нее не отрываясь, и сердце его сжималось от любви и жалости. Паола похудела, ее лицо осунулось и побледнело. Каштановые волосы поблекли и стали пепельно-серыми. Дорого дались Паоле несколько недель неволи.

Боб не мог сдерживать себя больше и вышел из-за деревьев. Паола удивленно посмотрела на него, остановилась, беспомощно теребя платье, и тихо спросила:

— Кто вы?

— Паола, милая Паола. Это же я, Боб.

— Откуда вам известно мое имя?

— Что ты говоришь! Это я, Боб Хоутон… Вспомни Пито-Као… Мауки… Разве ты забыла наш дом, Паола? Что сделали с тобой?

На лбу Паолы появились две глубокие морщинки. По глазам было видно, что она пытается что-то вспомнить, но не может. За спиной Боба послышался шорох. Он повернулся с ловкостью кошки: у ствола сандалового дерева стоял Бергофф!

Хоутон был в западне…

3

Закончив исследование Отунуи и его немногочисленных жителей и не обнаружив следов арпела, профессор повеселел.

— Совсем недурственно, — сказал он. — Теперь пора глянуть, как обстоят дела и на Пито-Као. Гм… поскольку он необитаем, можно управиться и за денек. Если у нас будет помощник.

— У нас? — спросил я.

— Но ведь по плану эту работу мы должны выполнить с Василием Ивановичем вдвоем, — напомнил он.

— Ах, верно.

— Вы что-то хотели сказать? — услышав свое имя, но еще не понимая, в чем дело, оторвался от книг Гирис.

— Мы болтаем здесь, возле вас, уже полчаса, мой уважаемый коллега с улицы Бассейной.

— Что вы предложили? — оживился биолог. — Повторите, прошу вас.

— Я сказал…

— Блестяще! Очень дельная мысль.

— Вы мне льстите: она столь для всех очевидна…

— Но я же до нее не дошел, — упорствовал Гирис. — Именно бассейн, Александр Иванович.

— О чем вы, коллега?

— Теперь мне ясно, что «Белую розу» надо выращивать не в Черном море, а где-нибудь в районе Владивостока, в специальном, так сказать, полуискусственном бассейне, как предложили вы.

Василий Иванович вновь погрузился в свои думы сперва «по пояс» — как однажды сказал о нем Перстенек, — затем, пустив два-три веселых радужных пузыря, с головой ушел в Океан Размышлений, где, как известно, издавна водятся самые необыкновенные и полезные идеи.

Егорин хотел было извлечь его на поверхность, но вдруг изменил свое намерение, отошел в сторону и, понизив голос, сказал мне:

— Утром приготовьте катерок и мотоцикл с коляской: будете нас сопровождать.

— Слушаюсь, Александр Иванович. Профессор сделал знак тихо покинуть кают-компанию и первым подал пример.

4

На Пито-Као моя нога ступила впервые. Но я уже много знал о нем понаслышке. И все же я волновался.

Погода была ясная и безветренная. Профессор подавал команды, а я правил моторной лодкой и первым увидел на высоком скалистом берегу величественные каменные статуи.

Молча вошли мы в лагуну и направились к деревянному причалу. Молча высадились на берег и втроем выкатили из лодки мотоцикл с коляской. Александр Иванович сел в коляску, Гирис — позади меня, на второе седло. Профессор выбрал направление, мы выехали на тропинку, по ней — на более широкую проселочную дорогу, которая вилась по самой береговой кромке и поднималась вверх, точно нехотя взбираясь на пологий и длинный, как летний день, холм.

Я выключил мотор у могилы гаянца Маны. На ней гордо стоял каменный длинноухий, высоколобый иноземец. Высеченный из темно-серого туфа, он покрылся пятнами зеленого, желтого и белесого мха.

Казалось, он смотрел куда-то в лишь ему одному понятную даль. Этот взгляд его был глубоко задумчив.

Он был зарыт в землю почти по самую шею, но мне почему-то он виделся именно стоящим во весь рост, лишь скрытый от меня грудой больших камней и жестким, колючим кустарником. На губах его чудилась саркастическая улыбка. Так может улыбаться человек, заканчивающий свои дни почти у самой цели, но все же не достигший ее… Словно он понимал всю тщету, бесполезность дальнейших усилий, но вспоминал о том великом деянии, что уже было за его спиной.

Пришел, увидел и… почти победил!

Трагедийность этого «почти» навеки запечатлелась в грубых, но изумительно выразительных каменных чертах его лица. Только гениальные мастера могут создавать такие скульптуры. Только величайшие невежды цивилизованного мира могут говорить о неполноценности угнетенных, так называемых малых народов Африки, Азии, Полинезии. Только наиподлейшие из глупцов, забывая о единстве природы человека, могут игнорировать эти и подобные им вдохновенные творения простых, натруженных рук.

«Игнорирование — это не аргумент!» — говорили древние, подарившие нам немало непреходящих истин, одну из которых я и вспомнил у могилы Маны.

Мы сели на камнях возле статуи, думая каждый о своем, целиком находясь во власти обстановки и необъяснимого обаяния, которое излучают лишь подлинные произведения искусства.

5

Мы в полном смысле слова исколесили весь остров. Я и то устал. А ведь я всего только правил мотоциклом, причем с коляской, да еще по сравнительно сносным тропинкам или даже настоящим дорогам. Моим пассажирам — вот им досталось изрядно! Они то и дело брали пробы грунта, воздуха, воды и делали анализы с помощью портативной, но надежной походной лаборатории.

Особенно тщательно работали они в развалинах взорванной Дортом микробиологической базы, на покинутом крабоконсервном заводе и в пустом теперь поселке Лакитаун.

Я бродил по опустевшим улицам, заглядывал в окна домов и даже зашел в кабачок Оскара. На всем — холодок запустения. Лишь вывеска «Вспомни свою крошку» и длинная стойка у буфета напоминала о характере заведения, как одежда, лежащая на берегу реки, напоминает об утопленнике.

Двухэтажный белый особняк на холме, поодаль от поселка — бывшая резиденция Бергоффа и Дорта — вначале вызвал во мне любопытство, но и там ничего интересного я не увидел.

Походив по комнатам, где почти вся обстановка осталась нетронутой и только покрылась безразличной ко всему пылью, я уже собрался выйти на широкую веранду, как увидел на одной стене портрет, написанный маслом на небольшом холсте.

Из тонкой прямоугольной рамки, слегка затуманенное пылью, на меня глянуло красивое девичье лицо с большими смеющимися светло-карими глазами, обрамленное вьющимися каштановыми волосами. Тонкий и прямой римский нос. Пухлые улыбающиеся губы.

— Паола!

Моя рука невольно потянулась к портрету, точно к маленькому тлеющему угольку, оставшемуся от костра, от которого еще можно прикурить. Но, вспомнив совет академика ничего не брать и сцены, происходившие на Пито-Као в дни ужасной эпидемии арпела, я ограничился лишь ответной улыбкой этому милому лицу и вышел из дома.

Ночь пришла быстро, как беда. В высоком экваториальном небе вспыхнули крупные, точно искусственные спутники, звезды. Я сидел на скалистом обрыве у самой воды. В густом тропическом лесу хлопали крылья невидимых в темноте птиц, стрекотали цикады; то далеко, то совсем близко слышался писк и что-то напоминавшее пыхтенье и топот босых ног.

Со стороны океана донесся пронзительный, неприятный свист. Потом он резко оборвался, и воздух наполнился… звуками арфы. У меня появилось такое ощущение, будто я открыл дверцу холодильника.

И тут я вспомнил дневники Павла Тверского. Ну да, это же поющая рыба, черт бы ее побрал!

Снова я чувствую себя настоящим мужчиной. Но первобытный инстинкт самосохранения уже взведен, точно курок.

Профессору и его коллеге лучшее они вдвоем и увлечены работой так, что их не удивишь и симфоническим оркестром. Что это они долго возятся с анализами на кладбище? Неужто не надоело? Хоть бы поскорее пришли. Пора и домой.

Я закуриваю и подчеркнуто неторопливо затягиваюсь. Однако здесь, на Пито-Као, и табачный дым почему-то вкуснее и действует особенно умиротворяюще. Да и недурно, совсем недурно вот так — одному! — побыть ночью вблизи незнакомого леса, на чужих скалах, под сказочным небом в абсолютной темноте.

Осматриваюсь и… снова «открываю дверцу холодильника»: в черной пустоте ни с того ни с сего я вижу вдали освещенное окно… Этого еще не хватало! Крепко зажмурился, как в детстве, сосчитал до трех и… свет. Свет в одном из окон дома Бергоффа. Пустого дома. Заброшенного. На необитаемом уже более года острове.

Отворачиваюсь и крепко вслух ругаюсь. На чем свет стоит. Это испытанное во всех странах и самое радикальное средство против галлюцинаций. Произнося без передышки непотребные слова, бросаю украдкой взгляд в направлении особняка Бергоффа и… все тот же свет в окне.

Тут мне в голову приходит удачная мысль. Надо признаться, что такое бывает у меня нечасто. Если вы и найдете в моей книге неплохие, на ваш взгляд, места, то, честно признаюсь, они появились только потому, что сама действительность подарила их мне. Лично же я ничего не выдумывал, да и не люблю заниматься таким несвойственным мне делом.

Но в тот раз воображение проснулось во мне, как от пушечного выстрела, и сработало безотказно. Быстро извлекаю из футляра фотоаппарат, присоединяю к нему телеобъектив, навожу его, щелкаю. Раз! И свет погас…

Жду минуту, две, пять — темнота. Вспоминаю свое имя, отчество, год рождения — сходится. Значит, жив курилка. Ладно, думаю, еще посмотрим.

Закуриваю еще разок и слышу голоса наших ученых. Они разговаривают весело, смеются и поднимают такой шум, что все живое вокруг в страхе умолкает.

— Не устали ожидать нас? — спрашивает Александр Иванович.

— Нет, ничего, — небрежно отвечаю я. — Пока вы возились в доме Бергоффа, я мечтал.

— В доме? — удивился Василий Иванович. — В каком доме? Мы работали только на кладбище.

— И признаков арпела, как мне и хотелось, не нашли, — довольным голосом произнес профессор.

— Едем домой, — пробурчал я и первым направился к мотоциклу.

6

На вертолете утром я проявил пленку и крепко задумался. На снимке — освещенное окно и в нем два силуэта: один из них какой-то странный, с головой, напоминающей в профиль полумесяц.

— М-да, — сказал профессор, разглядывая снимок. — У фотоаппаратов галлюцинаций, кажется, не бывает. Да и шахматные задачи порой заставляют задумываться больше, нежели ожидаешь… В нашем уравнении уже два неизвестных. Занятно.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Снова в аквалете. Белая долина. Неожиданная встреча

1

Работа под водой оказалась куда скучнее и утомительнее, чем я предполагал. На глубине двухсот метров остатки солнечных лучей почти полностью растворялись в синевато-черном мареве, и я вел аквалет вслепую, по приборам. Настраиваюсь на ультразвуковой привод, беру нужный курс, включаю приборы для съемок. Скорость сто километров в час. Теперь моя главная задача — во что бы то ни стало сохранять неизменными курс, глубину погружения и скорость. Потом разворот на сто восемьдесят градусов — и снова напряженное внимание.

Более двух недель носился я взад и вперед. Глубиномер — локаторы — скорость — локаторы — курс — локаторы. К концу дня я валился с ног от усталости. Прохладный жесткий душ и мягкая постель — единственное, что интересовало меня. Но даже во сне было то же — курс, скорость, локаторы…

На Отунуи мы так и не высаживались. Александр Иванович советовал повременить. Зато островитяне навещали нас при каждой возможности. Перстенек даже наладил с ними торговые отношения.

2

— Хорошо бы рыбки отварить, — размечтался как-то Саша.

— Сбегай на базар, — посоветовал Филлип Петрович. — Третий день яичница.

— Так вот же я и говорю… А что толку в яйцах? Если хочешь знать, Филя, яд гремучей змеи состоит из тех же веществ и в тех же пропорциях, что и яичный белок.

— Чем только ты нас кормишь! Я бы сейчас целого осетра одолел, как Собакевич, — признался Петренко.

— Добро, друзья, — решил я. — Раздобуду рыбки. … На глубине ста — ста двадцати метров я ушел в открытое море и включил носовой ультразвуковой локатор. Развив хорошую скорость, выпустил трал, уложенный в особый карман на хвосте аквалета. Вот серебрится косяк сардин. Я прохожу сквозь него, и рыбы, увиливая от столкновения, попадают в сеть. Несколько заходов — и трал заполнен до основания, даже скорость аквалета резко упала.

Я возвращаюсь к вертолету. Вываливаю добычу: тут и тунцы, и зубастые барракуды, скумбрии, и большеголовые кальмары, морены, и, конечно, тысячи креветок! Хитрый угорь, притворившись мертвым, чуть не цапнул кока за руку.

— Ну, подожди, прохвост, — пообещал Саша, — ты у меня первым нырнешь в уху!

Освободившись от трала, я вновь ушел под воду и взял курс на Белую долину. Это было ровное место с таким удивительно белым песком, что дневной свет, отражаясь от дна, придавал всему пейзажу необычную освещенность. С юго-запада долину ограничивают коралловые джунгли. В голубых лучах мелькают над кораллами рыбы. На скалистом возвышении, поодаль, замерли три «кубка Нептуна» — так называют стеклянные губки, — их тела словно сотканы из тончайших нитей кремнезема. У подножия подводной скалы лежат метровыми поленьями голотурии — гигантские морские огурцы. Черно-желтая змея с весловидным хвостом важно проплыла перед самым моим носом. Над правым крылом царственно повисла парашютистка-медуза… Вот ползут по дну юркие эхиурады, хищная морская звезда сильными лучами, как руками, открывает створки устриц…

Вода здесь так неправдоподобно прозрачна, что кажется, все окружающее сделано из кристаллов горного хрусталя. И солнечные лучи в этом волшебном царстве превращаются в колонны из золотистого стекла.

Все здесь кажется нереальным из-за отсутствия теней. Все незнакомо. Я вошел в какое-то серое пятно и только потом догадался, что это тень от облака, плывущего низко над водой.

Пошли места помельче. Здесь греются на солнце сотни огромных крабов. Они лениво отрывают куски длинной стеблевидной водоросли и суют вкусные кусочки в рот, подталкивая их сильными клешнями.

Мотор работает так тихо, что не заглушает писка, скрипа, кваканья. Все эти звуки мне давно знакомы. Но вот раздался какой-то необычный, металлический звук, и я нажал тормозные педали.

Сперва я увидел густое бурлящее облако тины. Потом в этом месте мелькнули щупальца осьминога. А когда муть немного рассеялась, перед моим иллюминатором оказался человек в белом водолазном костюме, в прозрачном шарообразном шлеме на курчавой длинноухой голове. Я узнал Мауки!

Юноша так был поглощен борьбой с молодым осьминогом, что не заметил аквалета, тем более что на зеркальной поверхности моей машины отражались рыбы и водоросли. Он могучим усилием оторвал от скалы щупальца осьминога и устремился с добычей кверху.

Я не отстаю от Мауки, едва не наступаю ему на пятки. Юноша вышел на берег и потащил за собой осьминога. Хищник меняется в окраске, раздувается, как жаба, выпучивает от злости глаза, но Мауки, словно сказочный Геркулес, поднимает его над головой и с размаху бьет о камни. Затем, не давая осьминогу опомниться, засовывает руку в отверстие в нижней части брюха и рывком вытягивает наружу внутренности. Потом он еще несколько раз бьет о камни уже пустым осьминогом и прячет свою добычу.

Эта борьба была нелегкой, и юноша устал. Скорее в воду — самую мягкую в мире постель! Он плашмя лег на гладкую поверхность океана, разбросав руки и ноги, и медленно пошел ко дну.

Я по-прежнему рядом. Юноша почувствовал легкое дуновение воды и, повернув голову, увидел в зеркалите свое отражение.

Нажав кнопку на приборной доске, я превратил поляризованный зеркалит в обычный, прозрачный, плексиглас.

Представьте себя на месте юноши: сперва вы смотритесь в зеркало под водой, а потом перед вами возникают в пространстве просто так, из ничего, детали какой-то машины, трубки провода, приборы.

Узнав меня, Мауки в ужасе отшатнулся, сделал какое-то хватательное движение на груди, тело его вытянулось, и он пулей помчался вдоль берега. За его плечами вились прозрачные водяные жгуты: водолазный костюм островитянина имел реактивный двигатель!

Я немедленно увеличил обороты, стараясь догнать его, но тщетно. Развил предельную скорость, а расстояние между нами почти не уменьшилось. Мауки вдобавок располагал и большой маневренностью. За одним из бесчисленных поворотов он нырнул в подводный грот; дно в нем курчавилось тонкой взвесью ила.

Я остановил машину у входа и включил фары: грот уходил вверх суживающимся рукавом. Потревоженная рыбешка металась в ярких лучах света, к своду пещеры прицепилось несколько омаров, крошечный кальмар торопливо зарывался в песок, а Мауки не было.

3

У Василия Ивановича Гириса таинственно исчез фотоаппарат… Строго выполняя приказание руководителя экспедиции, биолог выходил на берег только в самой пустынной части острова. С аквалангом за спиной он ползал по скалам шельфа, собирал водоросли, морских животных. Вот и тогда, собрав несколько интересных ракушек, Гирис облюбовал крошечную скалистую бухту с ровным дном, естественным песочным пляжем и решил искупаться. Он хорошо помнил, как снял снаряжение и повесил фотоаппарат на ближайший куст. Побарахтавшись в воде, биолог лег на горячий песок отдохнуть.

— Я думаю, что не спал совсем, — предположил ученый, рассказывая нам о своих приключениях, — а когда стал готовиться в обратный путь, то не нашел фотоаппарата.

Пропал фотоаппарат. Это известие, словно острый нож, разделило наш маленький коллектив на две части, неравные по количеству и темпераменту. Инженер Баскин внес предложение отправиться на Отунуи.

— Пресечем зло в самом его начале! — угрожающе поднял он мизинец.

— А если Василий Иванович просто потерял фотоаппарат? — спросил рассудительный кок.

— На острове? — усмехнулся Филипп Петрович.

— Разве вещи теряют только на Невском проспекте? — возразил профессор Егорин.

— Да, не нравится мне эта история, — резко сказал Венев. — Надо идти к островитянам!

— Или поискать, — предложил я.

— Хорошо, поищем, — подвел черту Александр Иванович. Добраться до берега на легкой надувной лодке было делом нетрудным. Кок правил, я сидел за моториста, профессор осматривал местность в бинокль, а биолог тер переносицу, стараясь припомнить, спал он на пляже или бодрствовал.

— Курс правильный, Василий Иванович? — спросил кок.

— Что? Ах да, да… разумеется. Впрочем, если вы подвернете влево градусов на сорок… Вероятно, так. Попробуем.

Александр Иванович недовольно глянул на коллегу, но промолчал.

— Здесь? — спросил Саша, разворачивая лодку бортом к берегу.

— Да-да, благодарю вас. А скажите, можно проехать вон туда, метров сто — двести?

— Проехать — нет, а проплыть можно, — все еще сохраняя спокойствие, кивнул Саша.

Через полкилометра Василий Иванович протер пенсне кусочком замши и стал уже тревожнее всматриваться к очертаниям берега.

— А что бы вы сказали, милейший кок, если бы я попросил вас проехать… нет, пройти, виноват, проплыть от нашей исходной, так сказать, точки А метров сто — двести в другую сторону?

— Пока я не дошел еще до своей точки, — с холодной любезностью ответил Перстенек, — вы можете приказывать, как вам угодно!

Профессор демонстративно молчал, а я, не желая сеять раздор, сделал вид, что меня это не касается, и стал замерять линейкой, сколько осталось горючего в маленьком, как дамская сумочка, бачке.

Нам попадалось, по крайней мере, с десяток укромных бухточек, но Василий Иванович смущенно смотрел то на скалы то на нас, то на облака.

— Уж не вверху ли вы отсыпались? — сердито спросил Александр Иванович, перехватив его взгляд.

— Во-первых, я не уверен, что мне удалось вздремнуть, — совсем смутился Василий Иванович. — Во-вторых, мне показалось, что вы немного раздражены. Между тем как только уравновешенность…

— Ну хорошо, — согласился Егорин, — допустим. Хотя я убежден, что совершенно спокоен! Но, скажите на милость: сколько мы еще будем здесь челночить? У меня уже в глазах рябит.

— Но я, ей-богу, не виноват, — пытался разрядить обстановку Гирис. — Errare humanum est.[3]

— Охотно принимаю вину на себя, — уже едко продолжал Егорин. — Охотно! Вы убедили меня, что наблюдательность — ваша стихия.

— Ур-р-ра! — закричал вдруг Перстенек. — Вижу! Мы все повернулись к берегу: в расщелине скалы на кусте висел фотоаппарат.

4

— Теперь вы должны убедиться, Александр Иванович, что я был прав. А вы пытались меня…

— Уважаемый Василий Иванович, если я и пытался, то лишь взять вину на себя из уважения к вам. И если вы сомневаетесь в моем…

— Драгоценнейший Александр Иванович, я никогда, осмелюсь вам заявить, никогда не сомневался, ибо сам отвечал вам тем же.

— Я тоже полагаю, что всегда вижу в вашем лице подлинного друга.

— Нет ничего утомительнее вежливости, — шепнул мне Саша и обратился к ученым: — А не сходить ли мне, товарищи, в этот лесок за дичью?

— Приветствую такое решение, — оживился биолог, — и прошу взять меня в компаньоны.

— Возьмите, возьмите, — поддержал Егорин, — Василий Иванович много лет занимается классификацией фауны и будет недурным помощником.

— Неплохо бы и стрелять метко, — замялся Саша.

— Вы изволите сомневаться во мне?! — воскликнул Гирис. Тут из леса вылетела большая серая птица и направилась в нашу сторону. Она летела как-то странно: не махала крыльями, а быстро-быстро покачивала ими из стороны в сторону.

— Берите ружье, — тихо сказал Саша. — Вон видите? Докажите на деле. Да быстрее же!

Странная птица, подлетев к нам, сделала крутой поворот и уже намеревалась вернуться в лес, но Василий Иванович мгновенно поймал ее на мушку, грохнул выстрел — и дичь упала на землю в каких-нибудь двадцати шагах от нас. По тому, как Василий Иванович ловко вскинул ружье и приклад сразу удобно лег в плечо, мы поняли, что трофей биолога — не случайная удача.

— Отлично! — одобрил Саша и побежал за дичью. — Василий Иванович, — позвал он из-за камня, — вот теперь сами определите, что вы убили.

Мы подошли к коку и склонились над добычей.

— Простите, — пробормотал биолог и протер пенсне замшей. — Ведь это, как видите, не птица, а бумеранг!

Мы притихли. «Дичь» переходила из рук в руки. Да, это был алюминиевый бумеранг длиной около метра и толщиной в палец. Его красиво изогнутые лопасти изрешетила картечь. На изгибе виднелось круглое стеклянное окошечко. На короткой лопасти я прочел: «Made in…», а дальше — рваное отверстие.

— Удивительно, — прошептал Егорин, — кому надо нас фотографировать? Ведь это стеклышко на изгибе — объектив фото— или киноаппарата.

Прячась за скалами, мы пробежали к лодке, запустили мотор и поплыли к вертолету — благо, что он находился влево от нас и нам не нужно было показываться тем, кто сейчас прятался в лесу.

5

Узкую длинную пленку, извлеченную из бумеранга (профессор оказался прав: там был спрятан миниатюрный фотоаппарат), проявлял Баскин, а Гирис занялся своим фотоаппаратом.

— Ну-с, — наконец услышали мы голос Алексея Алексеевича, — полюбуйтесь. Это местность на пути к вам. Это вы сами стоите, задрав головы. Момент выстрела Василия Ивановича. А это нечто более серьезное… Надо полагать, что мистеры, метнувшие бумеранг, сперва проверили свою аппаратуру контрольным включением и на пленке остался вот этот красавец.

Мы увидели на снимке незнакомца с приплюснутой головой, разительно напоминающей в профиль молодой, растущий полумесяц.

В это время в кают-компанию вошел Василий Иванович Гирис.

— Мой фотоаппарат пуст! — растерянно сказал он.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Робот опускается на дно. Шторм

— Сегодня начнем бурить, — объявил профессор Егорин. И хотя он старался всем своим видом подчеркнуть, что ничего особенного в этом нет, голос его звучал взволнованно.

На борту «Ильи Муромца» у пульта управления разгрузочно-монтажными механизмами остался один Венев. А мы во главе с Егориным, надев акваланги с маленькими радиостанциями, спустились под воду.

— Начали, — сказал Баскин.

— Открываю, — послышался в наушниках голос Венева.

В днище вертолета раздвинулись широкие, как ворота, шторки. Механические руки осторожно выдвинули веретенообразное тело батискафа, и оно повисло над зеленовато-черной бездной.

— Платформу! — скомандовал Баскин. Из трюма показался толстый диск диаметром в несколько метров с отверстием в центре. Мы начали присоединять эту массивную платформу к днищу батискафа. Позже, когда батискаф опустится вниз, платформа ляжет на дно и плотно присосется к грунту, а небольшое отверстие в ее центре станет устьем скважины. Это будет робот-бурильщик.

— Теперь я помогу вам, Алексей Алексеевич, — сказал профессор Егорин и, ловко оттолкнувшись ластами, подплыл к батискафу.

Вдвоем с Баскиным они извлекли из корпуса робота полутораметровый ультразвуковой бур и, просунув его в отверстие платформы, укрепили особым замком.

— Полдела сделано, братцы, — пыхтя объявил Баскин. — Дружней, дружней. Хозяин поднесет нам по чарочке!

— А трубу не сломаем? — забеспокоился Перстенек.

— Ну и всезнайка! — засмеялся Баскин. — Ведь наш бур соединен с прочным гибким шлангом, намотанным на барабане. Это вам, кок, не котлеты жарить! А барабан в батискафе.

Работа кончена. Осмотрели крепления — и наверх, а я сел в аквалет, приготовив к съемке киноаппарат.

Батискаф плавно опустился метров на двадцать и направился к Белой долине. Александр Иванович управлял им на расстоянии, стоя у телевизионного экрана в своей кабине.

Батискаф лег на песчаное дно, и круглая платформа почти полностью всосалась в грунт. Я представил себе, как из платформы выдвигается бур и входит своей ультразвуковой коронкой в дно Тихого океана. Вслед за буром потянулся шланг.

Ультразвуковые частоты, излучаемые им, не позволяют сжать его с боков. Мощный насос вытягивает из-под земли размельченную в порошок породу, собирающуюся снаружи шланга, а внутри бура остается керн — нетронутый столбик грунта. Батискаф уже окутался темным облачком. А скоро вода замутилась совсем. Я выключил киноаппарат и доложил профессору.

— Хорошо, возвращайтесь, — сказал он. — Погода портится, похоже на шторм.

— Я только загляну в ту пещеру, куда скрылся Мауки, — попросил я.

— Но не увлекайтесь!

На предельной скорости промчался я над Белой долиной и сразу нашел знакомый мне вход в подводную пещеру… По-видимому, небо основательно затянуло облаками: даже на глубине двадцати метров почти ничего не различаю перед собою. Пора возвращаться, но что-то неудержимо влечет меня вперед, и я решаю пройти немного вдоль берега, в сторону пролива между Отунуи и Пито-Као.

Приблизился к поверхности океана и хотел уже всплыть, как попал в сильную болтанку; будто вошел над горами в кучевые облака. Машину швыряло, словно щепку, и, если бы я не привязался ремнями, худо пришлось бы.

— Налетел шторм, — услышал я голос профессора. — Мы взлетаем. Ожидайте нас в районе Белой долины. — Голос Егорина звучал все тише, вероятно, «Илья Муромец» уже отделился от воды. — Не уходите далеко.

Я перестал слышать Егорина: связь прекратилась, а выбрасывать сейчас, в такую погоду, плавучую радиоантенну было рискованно. Да и к чему? Шторм как быстро поднялся, так же быстро и стихнет… А я могу воспользоваться вынужденным «отпуском» и совершить наконец давно задуманную подводную прогулку вокруг острова.

Плыву вокруг Отунуи, зорко всматриваясь в экраны локаторов. Иногда справа появляются голые подводные склоны острова, но я нажимаю на педаль руля поворота, и скалы послушно отходят.

В какое-то мгновение ощущение одиночества оставляет меня.

Я еще не уверен, что увидел кого-то, но уже чувствую, что я не один, и уже встревожен. Потом поворачиваюсь влево и вижу как совсем рядом, то поднимаясь, то опускаясь, плывут два человека в водолазных костюмах. Весь точно собираюсь в комок, но сразу же успокаиваюсь. Ведь всегда пугает неизвестное а я теперь вижу, что один из плывущих — Мауки, и он в том же самом водолазном костюме с прозрачным шлемом, в котором был при нашей первой встрече в Белой долине.

Едва меня заметили мои невольные спутники, как тот, второй, ухватился за ноги Мауки, и они стали от меня уходить.

Теперь я окончательно убедился, что в водолазном костюме Мауки — портативный двигатель. Но сейчас Мауки тащит на буксире своего партнера, и скорость его не так велика. Пытаюсь догнать. Некоторое время спустя мы все трое вплываем в темную пещеру. Включаю фары. Метров двести или даже триста мы плывем в огромной пещере, потом купол ее как бы обрывается, и вот над головой у меня темно-фиолетовое небо.

Вдруг в каких-нибудь ста метрах перед собой я вижу узкую палубу подводной лодки. Встреча с ее хозяевами не сулит, конечно, ничего хорошего, и я устремляюсь к выходу.

Но плыву медленно: шторм, перемешивая верхние слои воды, так начинил ее пузырьками воздуха, что местами она напоминала густой рисовый суп. В такой среде звук проходит плохо и дальность действия локаторов уменьшается — приходится быть осторожным, как в тумане. В глубину уйти тоже нельзя: рельеф дна здесь мне неизвестен. И все же удалось скрыться.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ «Золотые слова, Роберт!»

1

Палату, в которой лежал парализованный профессор Кобрен, скорее можно назвать физической лабораторией — так много здесь приборов и аппаратов.

— Как видите, мы делаем все возможное, чтобы вернуть профессору здоровье, — участливо сказал Стоутмен. — Старик работал с такой нагрузкой… Не мудрено, что надорвался.

Роберт посмотрел на больного.

Три года Роберт Гровер работал со знаменитым Кобреном, лучшим невропатологом и радиологом страны. Пожалуй, это время — самое светлое в жизни молодого ученого. Идеи и проекты учителя целиком завладели им. Ему и сейчас едва ли больше тридцати, но его имя известно в медицинском мире и многим кибернетикам. Больше всего на свете Гровер дорожил временем. «Время следует превращать не в деньги, а в знания!» — эти его любимые слова проникли даже в печать. Сам он никогда не отступал от своего правила, и, когда поиски и эксперименты требовали бессонных ночей, Гровер совсем лишал себя досуга: он научился отдыхать, размышляя.

Однажды он побоялся прыгнуть с парашютной вышки, но его проекты и опыты отличались такой смелостью, что у многих его коллег старшего поколения захватывало дух.

Они познакомились с Кобреном на международной научной конференции, посвященной проблемам изучения мозга. В просторном фойе Московского университета было шумно и людно. Роберт стоял у входа в актовый зал, когда к нему подошел коренастый невысокий человек с крупной головой и седой старомодной гривой длинных волос. Мохнатые седые брови нависали смешными козырьками над живыми черными глазами. Толстый большой нос с черными крапинками выглядел как-то грозно. Чувственный рот наводил на мысль о чревоугодии.

В общем же его лицо казалось добродушным. Это и был знаменитый профессор Кобрен, талантливый ученый, богач и старый, уже неисправимый холостяк.

— Я хочу пожать вам руку, коллега, — пробасил Кобрен. — Читал ваш доклад и позволил себе расспросить о вас. Жалею, что не знал вас раньше, и радуюсь, что есть такой город Москва, где толковые люди непременно встречаются, рано или поздно. Как вы заметили, себя я также отношу к таковым…

— Благодарю вас, профессор, — поклонился Гровер. — До сих пор я смотрел на вас только в телескоп.

— Мой юный друг, у меня есть деловое предложение: переходите ко мне в клинику. Я вас обеспечу самыми увлекательными в мире идеями. Подумайте…

— Я готов это сделать хоть сейчас, — поспешно ответил Роберт.

— Рад, — коротко произнес Кобрен, точно ударил молотом по наковальне.

Три года длилось их совместное увлекательное путешествие в мир человеческого сознания, в святая святых мышления, три года они изучали мозг человека, этот, по словам В. И. Ленина, особенно сложный кусок материи. Таинственность неизведанного подзадоривала их, а непредвиденные трудности закаляли волю.

День за днем неустанно работали они в своей клинике, окруженные лишь несколькими преданными сотрудниками. Ключом, которым они надеялись открыть самый замысловатый в мире ларчик, были биотоки.

Но, по всей вероятности, когда речь идет о самом происхождении жизни, о мышлении человека, биотоки многого не объясняют. Они лишь помогают в исследованиях, экспериментах. Можно предположить, что существуют особые виды или даже один вид энергии, нам еще неизвестный, и тогда понятны станут величайшие трудности, стоящие перед наукой.

— Если есть особые лучи жизни, неизвестная нам форма полевого движения материи, обеспечивающая мышление, — сказал Кобрен, — то наше дело дрянь.

Так это или нет, но им не везло в главном — ведь Кобрен хотел создать принципиально новый тип компьютера. Идея заключала в себе что-то дерзкое, необычное.

Вся программа состояла из двух разделов. Вот первый.

Мы знаем, как длителен пока процесс оформления задания в специальных устройствах современных счетно-решающих машин. Нужен перевод с языка человека, на язык машин, подготовка перфорированных карт. Не говоря уже о дополнительных штатах кодировщиков, такая система ограничивает производительность кибернетики: теряется немало времени.

Кобрен задался целью устранить это промежуточное звено и добиться, чтобы машина сразу воспринимала мысленное задание человека и, выполнив его, излучала бы в мозг полученный результат.

Раздел второй.

Начну издалека. Мир богат выдающимися людьми, чье творчество имеет важнейшее значение и оставляет неизгладимый след в истории культуры. Аристотель и Ломоносов, Лобачевский и Эйнштейн — примеров много.

Кроме печатных трудов, потомкам остаются жизнеописания таких людей, их портреты, скульптуры, фотографии и киноленты, воспоминания современников. Но глубокий внутренний мир таких людей, секреты их творчества, их мышление навсегда ускользают — ведь невозможно получить фотографию того, что происходит в глубине нашего «я».

Кобрен решил сделать это невозможное.

— Настанет время, — убежденно говорил он Гроверу, — и наши машины, работая с гениальными учеными, не только изучат особенности их мышления, но и запишут в своих запоминающих устройствах все ходы их рассуждений, логику, проникнут в лабораторию открытий… Интеллект крупного ученого будет «записан» и — даже после его смерти — останется на вооружении потомков.

— Вы имеете в виду особую кибернетическую библиотеку, учитель, — спросил Роберт, — в которой будущие студенты смогут ознакомиться с интеллектом великих предшественников, учиться у них мастерству исследований?

— Для начала — да. Но когда эти студенты станут учеными, они получат возможность проверять, как бы решил новую трудную задачу тот или иной гений прошлого, и даже решать такие задачи. Каждый истинно гениальный человек, Роберт, — не просто игра природы, он обязан и всей культуре современного общества. И разве плохо, если методика исследований выдающихся ученых и после их смерти будет продолжать «участвовать» в завоевании природы?

— Вы можете рассчитывать на меня, учитель, до конца моих дней! — пылко ответил Роберт и вслух повторил мысли Кобрена. — Как это заманчиво! Когда-то потомкам доставались одни легенды о выдающихся людях прошлого. Затем — скульптуры и портреты. Еще шаг — и мы научились записывать голоса и движения их на киноленте. Мы должны сделать следующий шаг.

— Несколько шагов, Роберт!

— Пусть так, мы добьемся, учитель! Но добиться было трудно. Большую часть своего состояния Кобрен израсходовал на эксперименты, и безуспешно.

— Машине чужда живая природа мозга, — вздыхал Роберт.

— Мы просто еще мало знаем, что такое мозг человека, — не сдавался Кобрен.

— Павлов доказал, что организм и среда, его окружающая, — одно целое. Это же должно относиться и к части организма, например, к мозгу. А в наших клинических и лабораторных исканиях…

— Но великий Павлов не запретил нам создавать искусственную среду, эквивалентную естественной.

— Не потому ли, что ему не приходила в голову такая постановка вопроса?

— Во-первых, такая постановка вопроса есть в его трудах: возможность влиять на организм через среду. Что же касается мыслей, «не пришедших в голову», как ты говоришь, то поверь мне: в эту группу входят и все будущие открытия. Если что-то верное и нужное еще «не пришло» к нам, виноваты в этом мы сами, а не те мысли, которых нам не хватает.

Когда мир облетела весть о находке на острове Пито-Као, Кобрен пришел в чрезвычайное возбуждение.

— Роберт, ты подумай, какие чудеса будет творить наша земная наука, обогащенная знаниями гаянцев, — говорил он. — Будущее протягивает нам руку! Это необычайно, величественно, волшебно. Возраст — на твоей стороне. Поезжай!

Гровер согласился: он мечтал о счастье хотя бы прикоснуться к подарку жителей далекой планеты.

Гровер опоздал Конец его многотрудного путешествия оказался печальным. Официальная версия утверждала, что Боб Хоутон в погоне за сенсацией придумал всю эту историю с кораблем гаянцев и их энциклопедией. Ведь следов их пребывания на острове не осталось, а мир требовал вещественных доказательств. А тут еще скандал со взрывом микробиологической лаборатории Дорта и эпидемия, вспыхнувшая на Пито-Као. Люди стали верить, будто Боб Хоутон создал газетную дымовую завесу и здорово заработал на этом.

Встреча с самим Хоутоном на Отунуи несколько окрылила Гровера. Он начал расспрашивать друга о гаянцах.

— Корабль был на острове, — устало твердил Боб. — Но Бергофф и Курц уничтожили его.

— Вместе с сейфом?

— Да, конечно. И может быть, это к лучшему. Всякая газетная сенсация живет недолго и порой чем с большим шумом рождается, тем тише и незаметнее умирает. Так произошло и с историей пребывания гаянцев на Пито-Као. Люди стали забывать «дело Бергоффа»: новые события заслонили вчерашние махинации миллионера.

Гровер вернулся утомленный и злой. Выслушав его рассказ, старый романтик Кобрен глубоко задумался.

— Что ж, — сказал он, — мы и без того должны были работать.

Опять искания, неудачи и находки. И вдруг профессор Кобрен собрал сотрудников клиники и объявил о своем решении перейти в фирму «Дискавери». Руководителем клиники он назначил Гровера.

Чудачество? Так вначале готов был думать и Гровер, пока профессор не позвал его к себе для беседы с глазу на глаз.

— Друг мой, — доверительно сказал он ему, — под вывеской «Дискавери», должно быть, скрывается сонм гениев! Да-да, поверь мне. Я убедился, что фирма располагает научными материалами небывалой ценности. Откуда они? Мне на это наплевать. Мы служим науке, и для нас нет ничего более святого. Я должен овладеть этими знаниями.

— Но ваши идеи?

— Я не изменяю им. Мне предложили отдел космической медицины, и я предчувствую, что получу кое-что новое, возможно, самое недостающее для нас с тобой!

— Поразительно.

— Но факты убедительны. Меня только беспокоит та излишняя, на мой взгляд, таинственность, которой окружена Деятельность фирмы. Смущают меня и некоторые пункты контракта. Одним словом, я испытываю беспокойство, Роберт. Я стар, и заботы о семье не тяготят меня. Но есть наше общее дело!

— Вы полагаете, что в вашем решении…

— … имеется доля риска. Я рассчитываю на тебя, Роберт. Если я позову тебя сам, приходи без опасения. Но если к тебе обратятся другие, даже от моего имени, будь осторожен: это значит, что я попал в беду, тогда постарайся выручить меня.

— Но отчего так мрачно, профессор?

— Имя одного из руководителей фирмы уже снискало себе сомнительную репутацию в весьма скандальном деле, Роберт.

Так они расстались, чтобы встретиться вот здесь, в этой палате-лаборатории.

Не помешала ли профессору болезнь лично обратиться к нему, Гроверу? Или он попал в беду?

Здравый смысл подсказывал Гроверу, что благодушие — одна из форм тупости. Правда, излишняя осторожность неприятна. Но основания для раздумий уже есть, а когда думаешь, то видишь вещи с разных сторон.

2

Роберт подвинул стул ближе к кровати и взглянул на больного. Перед ним лежал разбитый параличом старик, похожий на труп. Роберт долго не мог оторвать взгляда от лица Кобрена.

Нет, слава богу, он еще жив. Правда, в полуоткрытых глазах нет и намека на мысль.

— Давно это случилось?

— Более трех недель, — вежливо наклонясь, ответил Стоутмен.

Роберт прикоснулся к безжизненной кисти профессора, как бы нащупывая пульс, и посмотрел на циферблат своих часов. Тонкая, как паутина, секундная стрелка, до того колебавшаяся возле цифры «З», метнулась и замерла неподвижно у цифры «7».

Гровер с трудом удержался от возгласа. В его ручные часы был вмонтирован крохотный индикатор биотоков, изобретенный им и профессором. Опытным путем они установили, что длительное облучение такой силы, какая отклоняет стрелку за цифру «10» на циферблате часов, опасно для человека.

Теперь не оставалось сомнения, что профессор подвергался облучению и его паралич искусственный.

Овладев собой, Роберт медленно встал, внимательно посмотрел в бегающие глаза Стоутмена и как можно более естествен но произнес:

— Да, старику не повезло. Что поделаешь. Будем откровенны?

— Не понимаю вас, мистер Гровер, — удивился Стоутмен.

— Зачем вы облучаете его?

Стоутмен издал нечто нечленораздельное.

— Я обязан знать, — настаивал Роберт.

— Видите ли… Я не медик, и мне трудно разъяснить вам. Наши врачи применяют новый метод лечения.

— Гм… Как вам угодно. — Роберт тщательно подбирал слова, стараясь сыграть роль нагловатого беспринципного бизнесмена. — Но всякая новизна оплачивается в повышенном размере. Как бы вам не пришлось увеличить мне гонорар. Что вы скажете, дорогой мистер Стоутмен?

— Я уверен, мы станем друзьями, мистер Гровер! — расхохотался Стоутмен и хлопнул по плечу молодого ученого. — Вы бестия!

— Но не белокурая, — серьезно ответил Роберт.

— Идемте. Я люблю решать деловые вопросы в деловой обстановке.

Роберт выходил первым и выглядел почти веселым: атака удалась, и он уже знал, что его может ожидать здесь, кто будет окружать.

3

Бергоффу исполнилось сорок два — возраст не всегда гарантирующий от мальчишеских поступков, но располагающий расчетливо строить свою дальнейшую жизнь. Основное — расчетливо. Ведь Бергофф был миллионером, деловым человеком, чьи эмоции зависели от состояния счета в банке и масштаба финансовых операций.

На рыбном рынке Бергофф все еще слыл королем, но конкуренты уже чувствовали его слабость и теснили со всех сторон, одна из которых, как опасался Бергофф, оставалась незащищенной навсегда: имелся в виду его отход от руководства компанией. А как известно, не только рыба гниет с головы, но и рыбное дело вообще…

И все же Бергофф оставался крепким, жизнерадостным дельцом, уверенным в завтрашнем дне, выстоявшим в недавних испытаниях, вызванных скандалом на Пито-Као.

«Умный человек приобретает даже теряя», — сказал он себе и взялся за новое дело засучив рукава, хотя этика и прочая чепуха потребовали бы в данном случае надеть перчатки.

Мало кто знал, что создание фирмы «Дискавери» — почти целиком его личная заслуга. На этот раз фортуна вновь улыбнулась Бергоффу: он организовал грандиозное дело, не вложив в него буквально ни цента.

«Удача в бизнесе — великая вещь, и никогда не угадаешь, на чем можно заработать», — размышлял Бергофф, не удивляясь, что вместо рыбы ему теперь пришлось иметь дело с виднейшими учеными, талантливыми и многообещающими умами своей страны. Он покупал молодых и старых ученых и инженеров, так же бойко прикидывая на взгляд их стоимость, как умел это делать, стоя у трюма с живым, трепещущим серебром.

Его правой рукой стал тот самый генерал в отставке, богач Стоутмен, что когда-то приезжал на Пито-Као с Джексоном и за спиной Бергоффа заигрывал с Дортом.

Теперь они легко нашли общий язык, а связи Стоутмена с военным министерством весьма пригодились фирме «Дискавери». Но, кроме этих связей, Стоутмен обладал живым практическим умом и деловой смелостью.

Стоутмен «откопал» и профессора Кобрена, а когда последний заартачился, то привлек к делу его талантливого ученика. Правда, Гровер сумел в два счета повысить себе цену, хорошо, что он оказался человеком, понимающим толк в деньгах. Пожалуй, еще немного — и Гровера можно будет посвятить в истинные намерения фирмы.

Сегодня у Бергоффа день рождения, и он не хочет больше думать о делах: самая неприхотливая машина и та периодически становится на профилактику. Хватит, сегодня у него выходной день. «Делу — время, потехе — час», — вспомнил он русскую пословицу и улыбнулся. Вот уже более года, как он углубился в изучение русского быта, русской психологии, русского характера: этого требовали интересы его бизнеса, а там, где слышен хруст новеньких долларов, он готов взяться за изучение хоть лунных затмений!

Довольный шуткой, Бергофф еще раз просмотрел список гостей, выслушал подробный доклад шеф-повара. Секретарь негромко доложил:

— К вам мистер Гровер, сэр…

— Так рано?

— Очень просит принять его…

— Хорошо, — пожал плечами Бергофф.

— Слушаюсь, сэр.

— А-а, мистер Гровер! Здравствуйте. Признаться, я ожидал вас вечером.

— Простите, патрон, но…

— Не оправдывайтесь, не оправдывайтесь! Мне всегда приятна встреча с вами, вы же знаете, — сказал Бергофф и подумал: «Черти тебя уговорили приехать сейчас!»

— Благодарю, патрон. Разрешите поздравить вас с торжественным днем и пожелать вам прожить столько лет, сколько у вас долларов в банке!

— Ого! Милый Роберт, я боюсь, что исполнись ваше доброе пожелание, мне придется оканчивать свои дни на обледеневшем берегу Африки под угасающим солнцем и быть свидетелем конца мира, — горделиво заулыбался Бергофф.

— О, мистер Бергофф, ваше неиссякаемое остроумие и навело меня на мысль преподнести вам самый оригинальный подарок из всех, какие только бывали когда-нибудь. Если вы позволите.

— Не терзайте меня, Роберт. Я так любопытен. Что у вас там припрятано?

— Увы, сэр, мой подарок — в центре города, и вам надо бы увидеть его там.

— Черт возьми, я готов отправиться хоть на край света,

— Едемте, мистер Бергофф?

— Ровно через минуту, Роберт. Я наброшу пиджак.

4

По характеру Бергофф был «демократичен» и допускал, подобно акуле, присутствие рядом прилипал, порой прощая им даже некоторую навязчивость.

Разбогатев на торговле рыбой, Бергофф втянулся в деловую жизнь, приобрел уйму связей и обнаружил в себе недюжинные наклонности авантюриста. Служение его сиятельству Доллару стало у него самоцелью. Сегодня ему хотелось развлечься. Но каким подарком можно удивить миллионера?

— Куда мы едем?

— В ваш фирменный магазин «Дары моря», мистер Бергофф.

Бергофф поморщился. Правда, этот рыбный магазин — его гордость и слава, но последнее время дела шли скверно и клиентура резко сократилась.

Десять минут езды — и их взорам открылся огромный восьмиэтажный аквариум. Точнее, аквариумом был только фасад магазина: двухметровое пространство между идеально прозрачными плексигласовыми стенами было заполнено водой, где сновали тысячи рыб, осьминогов, морских змей, крабов и прочая живность.

Но когда журналисты единодушно назвали шедевром «самую живую рекламу», они имели в виду не рыб и не редких морских животных, а другое: в извилистых пластмассовых коридорах аквариума, изолированные от змей и осьминогов, плавали… девушки. С миниатюрными масками на лице, они плавно кружили в зеленоватой воде, принимая позы одна привлекательнее другой. Вся аппаратура аквалангов была спрятана у каждой в изящном и гибком… рыбьем хвосте, довершающем их сходство с русалками.

Дюжина прорезей в нижней части фасада служила входами в магазин. Многоцветное искусственное освещение, включенное даже днем, придавало всему сооружению сказочный вид. Художники и скульпторы украсили дно и стенки аквариума скульптурами, макетами и водорослями.

Но все реже и реже заходили люди в магазин, и реклама нередко начисто съедала скудеющие доходы от торговли.

— Прикажите остановиться неподалеку от магазина, патрон, — попросил Гровер.

Метрах в двухстах от «Даров моря» машина остановилась. Бергофф оторопело посмотрел вперед и протер глаза. Сотни, нет, тысячи озабоченных людей устремлялись в магазин и выбегали на улицу со счастливыми лицами, отягощенные покупками, оживленно переговариваясь. Было такое впечатление, будто весь город перешел на рыбную пищу и дружно сговорился покупать рыбу только в магазине «Бергофф и K°».

— Если хотите, можем проехать еще метров двадцать, — предложил Роберт, для чего-то надевая шляпу, хотя в машине, да и на улице, стояла жара.

Шофер повиновался и выбрал стоянку почти рядом с магазином.

Минуту спустя секретарь Бергоффа, сидевший рядом с Гровером на заднем сиденье, почувствовал беспокойство, глаза его лихорадочно заблестели, и он, почтительно бормоча извинения, стал вылезать из машины.

— Куда вы? — поразился Бергофф.

— О, сэр, — взмолился секретарь, — позвольте мне отлучиться совсем ненадолго… Я… мне необходимо приобрести килограмма три осетрины…

— Вам?! Но ведь у нас все есть!

— Ну и что же? — визгливо вскрикнул секретарь, приходя в ужас от собственной дерзости. — А я хочу… сам… купить рыбы здесь…

Гровер со смехом наблюдал, как тщедушная фигурка секретаря исчезла в людском водовороте.

— Что с ним стряслось, Джон? — недоумевающе повернулся к шоферу Бергофф. — Куда девалась его британская невозмутимость?

— Разве человек, желающий купить рыбу, достоин удивления, сэр? — вопросом на вопрос ответил Джон и трясущимися от волнения руками спрятал в карман ключ от зажигания. — С вашего позволения… Я на одну секунду…

— Куда вы, Джон?! Постойте!

Но шофер не слышал окрика шефа и ринулся в толпу.

— Удивительные люди, Роберт. А впрочем… Вы побудьте здесь, а я, пожалуй… Неплохо бы к сегодняшнему столу подать с полсотни миног. А? Какова идея? — Бергофф расхохотался и, открыв дверцу, почти катапультировался из машины.

Гровер серьезно посмотрел ему вслед и закурил. Наклонившись, чтобы закрыть дверцу автомобиля, Роберт увидел Хоутона. Грустная физиономия Боба слегка оживилась: он был рад встрече со старым другом и направился к нему.

— Боб! — взволнованно вскрикнул Роберт и, выпрыгнув на тротуар, увлек приятеля в сторону. — Ты мне очень нужен, — быстро заговорил он, понизив голос. — Я не могу быть многословным. Слушай и запомни: ты можешь и должен помочь мне раскрыть тайну фирмы «Дискавери». Плюнь на все и сделай так, чтобы втереться в доверие к Бергоффу. Надо тебе снова сблизиться с ним. Не перебивай! Дай мне свой телефон. Пиши здесь, на манжете. На моем, а не у себя… Скорее! И старайся не проходить сейчас мимо рыбного магазина. Все! Иди!

Ошеломленный, Боб повернул обратно, а Гровер торопливо сел в машину, захлопнул дверцу и осмотрелся. Все в порядке: ни Бергоффа, ни его шофера, ни секретаря еще не было. Все трое выбрались из магазина минут через сорок, нагруженные ворохами покупок, изрядно помятые, но довольные.

— Подумать только, — не мог успокоиться Бергофф, — такого скопища покупателей не было даже в день открытия моего фирменного магазина, хотя я тогда на одну рекламу израсходовал около миллиона долларов. А ведь совсем недавно я подумывал: не отказаться ли от него?..

По мере того как машина удалялась от «Даров моря», спокойствие вновь возвращалось к ним, и все трое почувствовали себя неловко. Первым жалобно заговорил секретарь:

— Извините меня, сэр… Я так и не пойму, что приключилось со мной? При моем гастрите мне не съесть и ста граммов рыбы. А я прихватил ее более шести килограммов!

— Моя жена — убежденная вегетарианка, — сердито произнес Джон. — Хорош же я буду, когда привезу ей четверть осьминога, сотню раков и пару ставрид!

— Мне помнится, Джон, — вежливо вставил секретарь, — что вам еще удалось заполучить коробку устриц и голову сома…

— У вас отвратительная память, — огрызнулся Джон. Они проезжали вдоль самого края набережной узкого канала. Бергофф весело хлопнул шофера по могучему плечу и выбросил за окно полсотни миног.

— Черт с ними! — воскликнул он. — Теперь моя совесть чиста: мои собственные доллары честно вошли в игру.

Когда машина остановилась у дома и Бергофф с Гровером остались одни, миллионер крепко пожал ему руку.

— Спасибо, Роберт. Вы нисколько не преувеличили: ваш подарок не только необычен, но и по-царски щедр. Раскройте же секрет и объясните, почему вы не ринулись за нами?

— Все дело в шляпе, мистер Бергофф, — улыбаясь, ответил Роберт и показал миллионеру внутреннюю сторону тульи.

Бергофф с любопытством заглянул в шляпу и увидел в ней металлическую сетку и маленькую коричневую коробку.

— Вы хотите сказать…

— Вот именно, — подхватил Гровер. — Вдоль фасада вашего магазина я укрепил вчера замаскированные генераторы. Настроенные особым образом аппараты внушают прохожим желание немедленно купить рыбу. В моей же шляпе вмонтирована защитная сетка. Вот вам мой подарок!

— Спасибо, Роберт, сто раз спасибо. Мы разработаем эту систему невидимой рекламы до конца. Вы получите свою долю.

— Но ведь это подарок, мистер Бергофф.

— Вы благородны, Роберт! Итак, до вечера: будьте моим самым дорогим гостем.

Проводив Гровера, Бергофф задумался. «Этот парень слишком умен. Стоутмен прав: рановато вводить его полностью в курс дела „Дискавери“, — решил он. — При таких знаниях и изобретательности он может стать опасным для всех нас… Ученый — каким бы выдающимся он ни был — должен только служить и повиноваться».

5

Гровер приехал в «Дискавери», когда большая часть научной работы была позади. Это стало ему ясно из плана очередных научных исследований. Но кто и когда успел так глубоко изучить и решить многие проблемы телепатии? Гроверу сказали, что имена этих ученых будут ему названы в свое время.

Непонятная фривольность Роберта с горничной в первый же час его приезда в научный городок сразу насторожила его. Он понял, что дело нечисто, но прошла неделя, пока он с помощью индикатора биотоков обнаружил в стене своей комнаты маленький аппарат, так отрицательно повлиявший своими излучениями на его нравственность. Собственно, этот аппарат и навел его на мысль сделать Бергоффу необычный подарок ко дню рождения.

Но то, что действительно поразило Гровера, заключалось в другом. Не только они с профессором Кобреном — многие ученые в разных странах склонялись к предположению, что в мире существует особый вид лучистой энергии, виновный в самом происхождении органической природы и принимающий участие в мышлении человека. И вот ученые «Дискавери» нашли такие лучи и уже приступили к их практическому использованию.

Предполагалось, что лучи станут средством контроля за здоровьем космонавтов, дадут возможность непосредственно воздействовать на организм космонавтов с Земли при их полете в межпланетном пространстве, если в этом возникнет необходимость, то есть если кто-либо из них потеряет сознание или заболеет.

Столь гуманная цель привлекла Гровера. Он только не понимал, почему эти открытия держатся в тайне. Правда, до сих пор не удавалось найти способа посылать такие лучи на сотни тысяч километров. Решить эту задачу — и только ее одну! — поручили Гроверу и его новым помощникам.

В день утверждения научного плана и сметы, составленных Робертом, Стоутмен вновь навестил его.

— Мой друг, — сказал он, — я могу с удовольствием сообщить вам приятную новость: ваш проф осуществил наконец свою заветную мечту.

— Как?! — изумился Гровер. — Не хотите ли вы сказать, что профессор построил кибернетическую машину, воспринимающую мысли человека?

— Так точно, мистер Гровер? Машина профессора Кобрена передается сегодня в полное ваше распоряжение. Мы надеемся, что она поможет вам быстрее выполнить наше задание.

Роберт от волнения бессмысленно переставлял предметы на письменном столе с места на место. Он не знал, верить ли Стоутмену.

Поверить пришлось получасом позже. Машина, о которой столько мечтали они с Кобреном, существовала и действовала безукоризненно! Три года работы с Кобреном теперь казались Роберту топтаньем вокруг и около. Стоило профессору поступить на службу в «Дискавери», и в короткий срок сложнейшая научная задача была решена.

Показав машину и передав Гроверу ее техническое описание, Стоутмен сказал:

— Профессор Кобрен выполнил и второй раздел вашей программы, мистер Гровер.

— Вы знакомы с нашей программой?

— В общих чертах.

— И вы утверждаете, что эта машина уже умеет анализировать интеллект человека и запоминать его? — быстро спросил Гровер.

— Это ваш профессор так утверждает, а я только убедился в его правоте.

— Убедились? Но как?! Расскажите, ради бога.

— Видите ли… по-моему, ученые — чудаки. Виноват, мистер Гровер, вас-то я не имею в виду!

— А Кобрен?

— Не ловите меня на слове, пожалуйста. Посудите сами. В виде эксперимента ваш проф прочел машине два тома рассказов Конан Дойля о Шерлоке Холмсе.

— Так-так. Неглупая мысль, мистер Стоутмен!

— Вы находите? Гм… Возможно. А несколько рассказиков проф приберег, так сказать, для экзамена и прочел машине не полностью, а только вводную часть.

— И что же?

— Эта чертова штука разобралась в ситуациях и во всех случаях нашла верное решение, ни в чем не уступив Шерлоку Холмсу.

— Это же прекрасно, мистер Стоутмен!

— Возможно, — осклабился Стоутмен. — Но у нас не сыскное бюро, мистер Гровер, и мы хотим, чтобы вы сделали эту машину в некоем роде ученым. Понимаете? Довольно опытов — нам нужна производительная работа!

Прошло несколько дней. Вначале Роберту приходилось с трудом привыкать к новому методу работы, но постепенно он освоился, и уже ничто не мешало ему углубляться в размышления и порой за час сделать то, на что раньше потребовалась бы неделя.

Работал Гровер с утра до позднего вечера. Но даже в эти напряженные дни он не переставал думать о своем учителе. Вход в его палату хотя никем не охранялся, но был всегда на запоре. Заговорить об этом со Стоутменом Роберт не решался, боясь ухудшить положение старого ученого. Но однажды Стоутмен сам как бы между прочим заметил:

— Я все забываю рассказать вам о нашей системе охраны.

— Разве сюда сможет пройти посторонний?

— Не знаю, но не сомневаюсь, что желающие найдутся. Проф рядом с вами… Замок двери и запоры окон его палаты связаны с облучающей аппаратурой, без выключения которой пройти в комнату нельзя. У нас имеется немая тревога: если загорится вон та красная лампочка, попрошу вас поспешить к его палате.

— Я так и сделаю, мистер Стоутмен, — заверил Гровер.

Этот короткий разговор взволновал Роберта. Узнать бы, где находится облучающий аппарат! Мысль использовать для этого кибернетическую машину возникла у Роберта сразу. Теперь он все чаще оставался в своем кабинете в неурочные часы.

Так было и в этот вечер.

«Здравствуйте, мистер Шерлок Холмс», — мысленно приветствовал он своего механического помощника.

На регулировочном пульте мигнул зеленый глазок.

«Виделся ли кто-нибудь с вами в мое отсутствие?» — все так же мысленно спросил Роберт, и тут же в его голове возник ответ, бесшумно излучаемый машиной в его мозг:

«Был Стоутмен».

«Чем он интересовался?»

«Спрашивал, нет ли у вас мыслей, опасных для фирмы».

«Что же вы ответили ему?»

«Нет, таких мыслей не было».

«Умный ответ! — чуть не вслух произнес Гровер, и зеленый глазок весело замигал, точно машина обрадовалась ласке и похвале уважаемого ею человека. — Помните мой приказ: о профессоре Кобрене рассуждать только со мной».

«Я знаю это. У меня записаны все частоты ваших биотоков. ошибки быть не может. И потом — у вас добрый склад мыслей».

«Вам ли понять, что такое добро и зло?»

«Разве у меня мало материала для сравнения и анализа? — обиделась машина. — Однако не пора ли начать работу?»

«Начали, мистер Шерлок Холмс. Я жду».

«Данные, полученные мной от вас, уже обработаны, — сообщила машина. — Аппаратура облучения Кобрена может находиться только снаружи».

«Вот как?!» — удивился Роберт.

Машина ничего не ответила: темперамент человека и извилистый путь его рассуждений, постоянно отклоняемый в стороны чувственным восприятием действительности, были чужды ей. Она была устроена строго рационально, хотя час за часом перенимала от людей некоторые человеческие особенности, даже странности, но только те, что могли помочь в решении задаваемых ей задач.

«План палаты Кобрена!» — мысленно приказал Роберт.

«Готов», — немедленно излучила машина.

Роберт достал из кармана записную книжку и принялся листать ее, отыскивая необходимые записи.

Любопытна история проекта спасения Кобрена. Вначале, когда Роберт посвятил машину в судьбу Кобрена, его механический помощник долго оставался безучастным. Машина послушно воспринимала его разрозненные, клочковатые мысли, но ничего не могла извлечь из этого нестройного потока. А на второй день, как показалось Гроверу, без всякой причины в его голове появилась фраза: «Попробуем использовать метод Ганса Фаллады».

«Фаллады! — От неожиданности Роберт никак не мог сообразить, что это за имя. — Кто он?»

«Автор книги „Каждый умирает в одиночку“.»

«Вы знаете ее?»

«Да, от вас. Четыре секунды назад вы вспоминали об этой книге».

«А я и не заметил», — удивился Гровер.

Машина спокойно отнеслась к последним словам.

«Что вы предлагаете?» — поинтересовался Гровер.

«В романе „Каждый умирает в одиночку“ немецкий следователь отмечал флажками те места на плане города, где находили антифашистские листовки. Зная психологию человека, он легко определил район, в котором жил тот, кто разбрасывал листовки, — пояснила машина. — Соберите данные о силе биотоков в палате Кобрена, и я высчитаю».

«Вы просто молодец, мистер Шерлок Холмс!» — восхищенно подумал Гровер, и зеленый глазок машины впервые тогда слабо засветился: ей уже начинало нравиться внимание человека.

С того дня у Гровера прибавилось работы — узнавать о биотоках в палате Кобрена. Делалось это так: бродя возле палаты Кобрена, Роберт измерял интенсивность облучения индикатором, благо, что стены здания совершенно не препятствовали биологическим лучам. А уже сама машина «втыкала флажки» на плане палаты. Район поисков постепенно сужался, но машина требовала новых и новых цифр.

К нетерпеливым предположениям Роберта машина была глуха: она искала только один и только точный ответ, не торопясь и не волнуясь, ничего не обещая, и явно не умела заниматься отвлеченной болтовней: не все в человеке «нравилось» ей. Г Сегодня Роберт раздобыл последние цифры, требуемые машиной. Он продиктовал ей координаты и величины излучений, закурил и стал ожидать в отчаянии от мысли, что ничем невозможно ускорить процесс вычислений. «Чего доброго, — усмехнулся он, — этот Шерлок Холмс воспитает во мне железную выдержку!»

Ответа не было почти три минуты. Наконец мигнул зеленый глазок.

«Аппарат находится..» — и машина точно указала место.

6

Мистер Стоутмен привык считать себя мудрецом, и никто не мешал ему так думать. На самом же деле он был только хитер. Это его качество развивалось в узком пространстве между успехом и поражением. Большую силу давала ему бессовестность: никакие соображения морали, долга, человечности не могли поколебать мистера Стоутмена, если тропа, избранная им, обещала привести к золотому тельцу. Черт его знает почему мистер Стоутмен воспитал в себе убеждение, будто человек вообще подлец от природы.

Будучи джентльменом житейски зорким, он, конечно, не мог начисто отвергать все то светлое, что он объединил словом «романтика». Поговорите с ним на эту тему, и мистер Стоутмен примется доказывать, что романтика (при этом он слегка скривится и передвинет сигару из одного угла рта в другой) дает себя почувствовать только в речах адвокатов, сенаторов, миссионеров, то есть в словах и поступках, рассчитанных на большую аудиторию. Стоит же человеку остаться наедине с самим собой, скажет вам мистер Стоутмен, как плащ романтика сползет с его плеч и обнажится твердое, упитанное тело прохвоста.

Роберт Гровер видел Стоутмена насквозь и в короткий срок сумел понравиться ему. Вершиной успеха Роберта в тонкой игре со Стоутменом стал день, когда этот влиятельный член правления «Дискавери» доверил ему ключ от палаты профессора Кобрена. Но пользоваться ключом умел другой человек — начальник охраны, так что в отсутствие Стоутмена в палату могли войти только двое.

Но мы уже знаем, что «мистер Шерлок Холмс» отыскал место аппаратуры и ее управления. После же выключения облучающей установки дверь свободно открывалась ключом. Все было предусмотрено до мелочей, но Роберт нервничал, впервые входя в палату Кобрена один. Конкретного плана побега он не имел: неизвестно состояние здоровья профессора, не все пути отступления обследованы, не подготовлено и пристанище на первый случай. Зато была надежда, что свидание с учителем многое прояснит…

Профессор Кобрен пришел в себя скорее, чем ожидал Роберт. Встреча, несмотря на обстановку, получилась теплой и радостной.

— Я боялся, что вы долго не сможете говорить, — признался Гровер.

— Во-первых, я знал, что меня усыпляют, и всеми своими атомами сопротивлялся этому, — объяснил профессор. — Я постоянно был настроен на волну пробуждения. Эти авантюристы хотят меня сделать своим сообщником. На всякий случай меня подвергают слабой дозе облучения.

— Но ведь когда я приходил сюда со Стоутменом, стрелка индикатора доходила до семи!

— Вероятно, это было только несколько минут, мой дорогой Роберт. Иногда я даже бодрствую. Каждые два-три дня меня навещает Стоутмен и пытается уломать. Позволяет побриться и покурить… Нет ли у тебя сигареты, Роберт? Канальство! Маленький цилиндрик, набитый табаком, — и человек на верху блаженства… Ни одно уважающее себя животное не удовлетворится столь немногим. Итак, на чем я остановился?

— Вероятно, на том, в чем вы разошлись с Бергоффом и Стоутменом, — предположил Роберт.

— Канальство! Это проклятое облучение угнетает память… Но теперь я вспомнил все. Ты знаешь Меджитта, укротителя в цирке?

— Феномен!

— Ерунда. Все это ужасно, Роберт, а не феноменально. Меджитт пользовался аппаратурой «Дискавери» и облучал львов и быков. То была негласная демонстрация новых лучей фирмы с целью повлиять на высокие чины из военного министерства. Реклама живая и действенная: фирма добилась громадных ассигнований для подготовки, по существу, нового вида оружия.

— Но ведь фирма занимается покорением космоса, профессор.

— К сожалению, есть люди, мечтающие о космической войне, а не об изучении Луны или Марса. План их чудовищно прост. Ты знаешь, что наши спутники летают над Россией?

— Разумеется.

— Так вот тебе мечта Стоутмена и его хозяев: запустить спутники, оборудованные генераторами новых лучей, которым еще нет и названия. Я так и не знаю, кто их открыл.

— Нельзя ли подробнее об этих лучах, профессор?

— Изволь. Кто-то из ученых «Дискавери» разгадал природу мышления человека!

Гровер подался вперед и пристально посмотрел в глаза своего учителя: нет, здесь не пахло мистификацией или заблуждением.

— Наше мышление, Роберт, это движение материи особого состояния, неизвестного до сих пор науке. От меня скрывают эту часть достижений ученых фирмы. Выяснилось и другое: когда мы говорили о телепатии, о передаче мысли на расстояние, то предполагали, что природа мысли и «полета» ее копии в пространстве от одного человека к другому энергетически родственна.

Роберт хотел что-то спросить, уточнить, но в горле у него пересохло, он только судорожно схватил Кобрена за руки, и прерывисто вздохнул.

— Оказалось, эта не так. Наш мозг имеет, по-видимому, две, так сказать, специальные машины: одна генерирует сами мысли, а другая, подобно радиостанции, как бы кодирует их в соответствии со своими возможностями и излучает в пространство наподобие радиоволн. В голове другого человека происходит обратный процесс, — спокойно, точно у себя в клинике, объяснял профессор.

— Необыкновенно!

— Но я не знаю всех подробностей, — вздохнул Кобрен. — Они научились записывать мысли на пленку неизвестным мне способом, и мне осталось только, используя чужие открытия, построить ту самую машину, о которой мы мечтали и на которую возлагали много надежд.

— Вон оно что… А я думал, что вам удалось самому решить проблему.

— Нет, Гровер, и это меня огорчает, хотя машина работает неплохо.

— Я уже убедился в этом, учитель. Ваша машина помогла мне разбудить вас, — торопливо вставил Роберт. — Чего они добиваются от вас?

— Хотят запустить спутники с телепатическими установками, чтобы можно было из космоса посылать на Землю сигналы, угнетающие интеллект человека. Как только спутники появятся над территорией русских, автоматы включат облучающую установку, а в рассчитанное время отключат ее… Вот их «соревнование»!

— Но удастся ли им построить генератор достаточной мощности, чтобы сразу добиться эффекта? — с опасением спросил Роберт.

— Почему — сразу? Тогда многим станет ясно, в чем дело. Спутники могут крутиться вокруг Земли сколько угодно и постепенно ослаблять интеллект тех, кто попадет в зону облучения. Тогда русские, их наука и техника, будут развиваться вяло, прогресс затормозится… Стоутмен называет это душем Шарко! Но они уже мечтают о большем: создать «телепатические» спутники, предназначенные для военных целей. Поверь мне — это возможно.

— Мерзавцы! А мне говорили о покорении космоса.

— Зато мне они открыли свои планы. Я отказался помогать и стал пленником, Роберт!

— Надо бежать, профессор!

— Ни за что! — воскликнул Кобрен.

— Вы с ума сошли… Простите, учитель. Но оставаться здесь…

— Только здесь, — твердо сказал профессор. — Уйди мы — и некому будет бороться с ними. Кроме того… — Кобрен сделал паузу и с каким-то отчаянием воскликнул: — Я должен узнать о мышлении все и встретиться с таинственными гениями! Их определенно обманывают,

— Бороться, лежа в параличе?!

— Все же я не могу покинуть это проклятое место. Да ведь и нас теперь двое, — умоляюще произнес Кобрен.

— Вот что, — решил Роберт, — я «армирую» вас защитными сетками… Не беспокойтесь — все будет незаметно, и косметика соблюдена. А потом мы еще поговорим. Снимите на минутку пижаму. Так… Теперь надевайте. Позвольте забраться в вашу седину…

— Что это, Роберт?

— Моя последняя новинка, профессор. Я не уверен, что она полностью избавит вас от действия облучения, но что ослабит их раз в десять — пятнадцать — за это ручаюсь.

— Я всегда верил в тебя, мой дорогой друг.

— Мы еще обсудим наши планы, профессор. Я готов рискнуть жизнью, лишь бы нам удалось закрыть это «открытие».[4] Мы обязаны победить.

— Золотые слова, Роберт!

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ В кратере. «Тиунэла-уэй…»

1

Сегодня полинезийские боги, управляющие погодой, объединились и развернутым фронтом пошли в наступление на «Илью Муромца».

Венев посмотрел на север — оттуда двигались бледные перистые облака. Значительно ниже клубились красивые золотисто-белые покрывала кучевых облаков. Они выглядели мирно. Но под этим покрывалом природа спрятала кинжал, ножны которого уже высунулись внизу в виде грозового вала, изгибающегося на восток и на запад.

Венев повернулся на юг — небо там было еще чистое, но подул штормовой ветер и отрезал путь к отступлению.

А вверху неслись синие кучевые облака. Они торопились закрыть небо над вертолетом. Когда им удалось это, они обрушили на прочный корпус машины и гибкие лопасти ротора ужасающий ливень.

Первые стрелы молний подали сигнал к атаке и снизу. Океан потемнел, вспучился многоэтажными волнами. «Илья Муромец» накренился, и лопасти несущего винта едва не окунулись в пенистые гребни водяных валов.

Война была объявлена.

Венев сел в пилотскую кабину и запустил двигатель. Лопасти, за секунду до того обвисавшие, точно пальмовые листья, вытянулись и стали тугими и крепкими, как паруса, наполненные ветром. Вертолет отделился от воды, немного повисел над ревущим и стонущим океаном и направился к югу.

— Может, там найдем район хорошей погоды, — сказал Венев.

Егорин одобрительно кивнул: да, лучшего не придумаешь, там светло. Проскочим!

Но не тут-то было. На юге показался свинцово-серый облачный хребет с черными полосами ущелий. Прямо по курсу облака опоясались огненными трепещущими лентами грозовых разрядов — лететь к ним было безумием.

— Сколько разрядов! — побледнел Егорин. — Будто извержение вулкана.

Венев бросил взгляд на профессора.

— Вулкана?.. А что ж, — решительно сказал он, — летим К Отунуи! — и осторожно развернул вертолет.

Вот уже внизу засерели скалы Отунуи, стремительно взбежали вверх крутые склоны Ратануи — древнего потухшего вулкана, а над всем яркими цветами переливалось кольцо радуги.

Ветер трепал машину и пытался вырвать управление из рук пилота, но гигант вертолет продолжал «скрести» высоту, пока не повис над широким круглым обрезом глубокого кратера.

Теперь Венев стал медленно опускать вертолет в круглую пропасть. Сто метров ниже краев кратера. Болтанка едва ощущается. Двести. Вертолет абсолютно устойчив: расчет Венева оказался верным. Четыреста метров. Шестьсот…

Включив прожекторы и автомат посадки, Венев снял руки с рычагов управления. Теперь локаторы изучали землю, ощупывая лучами каждый камешек и измеряя оставшееся расстояние, предупреждали автопилот об угрозе столкновения с отвесными скалами.

Когда до дна кратера осталось около метра, послышалось шипение сжатого воздуха и из корпуса вертолета вылезли четыре фермы-ноги, на которые «Илья Муромец», точно сказочный богатырь, встал уверенно и твердо. Убедившись, что все в порядке, автопилот сам выключил двигатель.

Как только утих шум лопастей, Гирис заволновался.

— Александр Иванович, — просил он, — разрешите выйти из машины. Надо и здесь изучить жизнь.

— В такую погоду? Нет. Вымокнете и простудитесь. Да и темновато.

— Какая там жизнь?! — махнул Петренко рукой в сторону скал. — У черта за пазухой…

— Как! Разве ты забыл, Филя, что в кратере потухшего вулкана Кальдера де Бандама, на Канарских островах, есть банановая плантация?! — вскричал Перстенек.

Слово «забыл» не понравилось Петренко, но он сделал вид, что не слышит кока.

— А света здесь маловато, — вздохнул он. — Мрачно, как в аду. И солнце кажется маленьким.

— Так ведь солнце, Филя, каждую секунду теряет в весе четыре миллиона тонн. Тебя вон как разносит на казенных харчах, а шарик все худеет, для тебя старается… Для своего дорогого Филюши. Чтобы страдалец не чах…

Петренко отвернулся, упрямо не замечая друга.

— Что ж, — решительно произнес профессор Егорин, — пока бушует шторм, можно и поесть.

— Есть накрыть стол к обеду! — ответил Саша. — Имею честь предложить харчо, а на второе шашлык и еще деруны, сиречь картофельные котлеты.

— И плюс?.. — спросил Баскин, подняв мизинец.

— … прасковейское вино.

— Принято, — согласился инженер.

Вокруг вулкана ревел шторм, на серых склонах Ратануи то и дело вырастали и исчезали золотистые пальмы-молнии, а в глубоком жерле его можно было спокойно отдыхать.

2

За всю свою жизнь я терял ориентировку трижды: первый раз — в Московской области, второй — в Ферганской долине, по пути из Намангана в Фергану, и третий — в Тихом океане. В первых двух случаях я восстановил ориентировку сам, а вот сейчас это оказалось выше моих возможностей. Кругом бесконечная вода и небо, куда податься — не знаю. Море уже утихло, но мне от этого не легче, моему аквалету тоже.

Пришлось вызвать по радио Венева и признаться, что его штурман… заблудился. Впрочем, я сделал это достаточно дипломатично и сказал примерно так:

— «Илья», «Илья», «Илья» (это были позывные нашего вертолета), прошу включить свою приводную радиостанцию: я хочу знать, где вы находитесь!

— Понял вас, включаю привод, — ответил Венев.

Все оказалось очень просто. Настраиваю я свой радиокомпас, как и положено, на частоту 305 мегагерц, смотрю, куда указала белая стрелка радиокомпаса, высчитываю магнитный курс, ставлю аквалет по гирополукомпасу на этот заданный курс, снова ухожу под воду и плыву.

Прошло, однако, некоторое время, и на экране локатора появилось изображение большого препятствия. Автоматически включился автопилот, ручка управления двинулась, и аквалет уже без моего вмешательства резко задрал нос, стал тормозить и выскочил на поверхность в нескольких шагах от высокого берега из отвесных скал.

Отдышавшись, отвожу машину подальше от берега, смотрю на шкалу радиокомпаса и вижу, как стрелка указывает… на скалы.

Но ведь не может же вертолет находиться в самом острове? Я сам слышал, как Венев мне сказал, что они на прежней стоянке. Что-то случилось с радиокомпасом? Слегка двигаю ручку настройки — стрелка ушла вправо и показала новое направление.

Теперь я не погружаюсь, я плыву вдоль берега по спокойной водной поверхности. Минут через двадцать впереди показался наш красавец «Илья Муромец».

— Вас вижу, — чуть не крикнул я на радостях. — Привод можно выключить!

— Понял вас, привод выключаю, — спокойно ответил Венев.

3

— Ну, рассказывай, как блуждал, — засмеялся Венев, когда мы собрались в кают-компании.

— Чуть было не разбился о скалы, — ответил я. — Радиокомпас привел меня прямо к берегу.

— Дозвольте, — поднял мизинец Алексей Алексеевич. — Не хотите ли вы сказать, что здесь может работать другая приводная радиостанция, близкая по частоте к нашей?

Мы все удивленно переглянулись.

— Странно, — задумался профессор Егорин.

— У меня есть кое-что еще более странное, — сказал я и подробно рассказал товарищам о встрече под водой на этот раз с двумя водолазами и о подводной лодке в пещере Пито-Као.

— Может быть, я случайно настроился на их привод? — предположил я.

— Но стрелка радиокомпаса указывает в сторону Отунуи, а не Пито-Као, — возразил Венев.

— Надо сообщить в Москву, — решил Егорин. Несколько минут спустя он связался со штабом экспедиции и доложил о последних событиях. Из штаба сообщили, что немедленно высылают скоростной гидросамолет.

— Хорошо, будем ждать, — решил Егорин. — Однако не мешало бы поскорее разгадать секрет этого радиопривода.

— Сейчас я этим займусь, — сказал Петренко и снова стал настраивать радиокомпас.

Ему долго не удавалось настроиться: кто-то выключил таинственную радиостанцию. Потом стрелка заколебалась и уверенно легла в направлении на Отунуи.

— Наша частота триста пять, а это — триста три мегагерца, — пробормотал Петренко.

— Филя, ты поточнее, поточнее, — просил кок.

— Сейчас прослушаю позывные. — Лицо радиста стало растерянным. — Можете убедиться сами…

Он подключил к радиокомпасу динамик, и мы услышали:

«Тиунэла-уэй… Тиунэла-уэй… Тиунэла-уэй…»

— Все по местам, — коротко приказал Венев. — Взлетаем! А ты, — он повернулся ко мне, — садись в аквалет и плыви под нами, не погружаясь.

— Понял, командир.

4

Огромная махина висела в пяти-шести метрах над моей головой. Мы двигались со скоростью не более десяти километров в час.

Вот и та скала, что едва не стала моим последним пристанищем. Венев набрал высоту, пролетел немного и по радио дал мне команду:

— Возьми правее: за этой скалой бухта.

Когда я обогнул скалу и вошел в бухту, Венев сказал мне:

— Привод где-то под нами. А ну посмотри, что там есть. Только будь осторожнее!

Я подплыл под вертолет, сделал полувираж. Расщелина. Колючий кустарник прикрывает ее. А вот что-то необычное, какой-то круглый предмет, вроде пушбола, диаметром более метра.

Подплываю ближе. Еще не знаю, что это, а сердце учащенно бьется.

— Алексей Алексеевич! — громко говорю в микрофон. — Давай манипулятор…

— Спокойнее, спокойнее. Зачем кричать? — отвечает Венев. — Нашел?

— Да-да, скорее манипулятор.

— Сейчас.

Из днища вертолета высовывается длинная механическая рука.

Я слышу теперь голос Баскина:

— Ну что там?

— Большой шар. Наполовину в воде, но виден хорошо. Ниже. Еще. Теперь вперед. Чуть вправо… Ниже… Бери его, бери! Подъем.

«Пушбол» со скрипом выбирается из расщелины и кустов, проходит надо мной и скрывается в корпусе вертолета.

5

«Пушбол» на наших глазах стал уменьшаться в размерах, и большой мяч, теряя форму, превратился вскоре в металлический ящик. На секунду в бортах ящика раскрылись шторки, резиновая оболочка втянулась внутрь, шторки дружно щелкнули и…

Мы посмотрели друг на друга, на свою удивительную находку и крепко задумались: вскрывать? Нет, разумнее подождать наших товарищей с материка.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Профессор Егорин прав. Неожиданный союзник

1

— В нашем распоряжении есть несколько часов до прибытия гидросамолета из Москвы, — сказал Александр Иванович, — Посмотрим, что покажет нам первое бурение.

— Разве бурильный агрегат успел что-либо сделать без нас? — удивился радист.

— Это же техника, синьор Петренко! — с гордостью ответил инженер Баскин.

— Пока мы прятались от шторма, — вмешался Егорин, — агрегат прошел в глубь дна океана более пятидесяти метров.

— Приличная скорость, — заметил кок. — Но оправдан ли риск?

— Что вы имеете в виду? — вмешался в разговор Венев.

— Возможный визит непрошеных гостей.

— Мы оснащены надежной системой защиты, — объяснил командир вертолета. — Ни с воздуха, ни с воды никому не удастся подойти к нам ближе, чем на десять километров: обзорные радио— и ультразвуковые локаторы немедленно сообщат нам, а если мы не обратим внимания на сигналы, автопилот сам запустит двигатель и поднимет вертолет в воздух. Можете не тревожиться, товарищи, сейчас я включу систему охраны!

— Коли так, — сказал я, — то можно и поработать спокойно.

— А вас, — повернулся ко мне Егорин, — я прошу опуститься под воду и заснять бурильный агрегат в момент, когда он будет выбрасывать цилиндры с кернами.

2

На этот раз я погружался медленнее: что ни говорите, а приятного мало, когда тебя подстерегают неожиданности и ты не знаешь, хотя бы приблизительно, с какой стороны и в каком виде они могут явиться. Правда, света в тот час под водой было достаточно, но ведь полная неизвестность… Даже хуже: было ясно, что где-то неподалеку таится враг.

Я тихо лег на дно рядом с роботом и подготовил съемочную аппаратуру. Меня накрыла тень — это «Илья Муромец» подплыл.

— Готовы? — спросил Егорин.

— Так точно, — ответил я, на всякий случай оглядевшись. Видимо, я был один, если не считать стайки рыб и большой красавицы медузы, повисшей над корпусом батискафа.

— Снимайте.

— Есть.

Я только успел заметить, как в верху батискафа открылось отверстие, из которого выскочил продолговатый предмет и в клочья разнес медузу. Секунды через две к поверхности океана устремился второй цилиндр с керном.

— Видели? — спросил Егорин.

— Да.

— Очень хорошо. Теперь снимите приемку кернов под вертолетом.

Я так увлекся съемкой, что, позабыв осторожность, потянул ручку управления на себя, включил двигатель и полетел вверх.

Из днища вертолета торчал металлический шест с ловушкой. Снизу примчалась третья гильза с керном и точно легла в лапы ловушки.

— Магниты? — спросил я.

— Угадали, — ответил Егорин. — Всё. Выплывайте.

3

Керны из гильз извлекал сам Егорин. Даже Гирису он не позволил помогать.

— Я сам, я сам, — взволнованно бормотал Александр Иванович, а биолог то снимал очки, то надевал их, то тянулся к металлическим цилиндрам и как бы зачерпывал руками воздух.

— Василий Иванович, — взмолился Егорин, — вы оттоптали мне ногу.

— Прошу прощения, коллега, — смутился Гирис. — Ради бога осторожнее, — прошептал он и локтем смахнул со стола крайнюю гильзу с керном.

Кок стремительно бросился к падающей гильзе и спас ее от удара.

— Вот видите! — вспылил Егорин, и его всегда добрые глаза вспыхнули так зло. что все мы невольно приутихли и отступили.

— Простите, но ведь я хочу только чуть-чуть помочь вам. Ведь разрешал же я вам препарировать asterias rubens.

— Хотя это была и обычная морская звезда, Василий Иванович, я ценю, разумеется…

— Лучше пусть Александр Иванович сам, — неожиданно для всех вмешался в перепалку ученых радист.

— Напоминаю, Филя, — сердито заметил Перстенек, — у голубого кита язык весит три тонны… Но и это солидное животное никогда не советует, если его не спрашивают.

Филипп Петрович отчаянно засопел и глубоко вздохнул. Но Перстенек, не придавая этому значения, смело оттащил за руку своего приятеля в угол кают-компании: он был прав и потому не боялся.

— Подержите, пожалуйста, здесь, — вдруг обратился Егорин к Василию Ивановичу, и биолог, обрадованный, немедленно воспользовался разрешением.

И тут все мы увидели, как осторожно и точно работали нервные, подвижные пальцы Гириса. Никто в мире не смог бы так ловко и быстро извлечь из гильзы хрупкий керн, не уронив при этом ни песчинки!

Александр Иванович уже не столько руководил, сколько ассистировал. Вооружась лупами, ученые жадно осматривали слои горных пород.

— Ленточная глина, — сказал Егорин.

— Темно-серая, — добавил Гирис.

— Чередование мягких и твердых пород.

— Смотрите, тонкостенная раковина! Это, несомненно, представительница холодолюбивой фауны, коллега.

— Моренные отложения… маленькие валуны и, кажется… смотрите сюда, Василий Иванович, прошу вас!

— На валунах штрихи, коллега! Поздравляю вас — ведь это похоже на Северный полюс в Тихом океане.

— Ну, еще нет, Василий Иванович, но все же. Но все же…

В это мгновение прозвучал сигнал тревоги.

4

Автоматы сработали быстро. Вертолет отделился от воды и повис на высоте пятидесяти метров, как бы ожидая дальнейших указаний своего командира.

— Раз наш «Илья Муромец» взлетел и висит на месте, — предположил Егорин, — значит, кто-то или что-то грозит нам с воды.

— Этого и следовало ожидать, — сказал я.

В динамике раздался голос Венева, уже севшего в пилотское кресло.

— Со стороны Пито-Као к нам кто-то плывет, — доложил он. — Расстояние десять километров, длина предмета… Может быть, человек? Но скорость он держит около восьмидесяти километров в час, так что вряд ли человек.

— Это Мауки! — узнал я. — Ведь его скафандр оборудован реактивным двигателем.

— Возможно, — согласился Венев, услышав меня. — Похоже, он направляется к нам. Снижаюсь.

Мы высыпали на палубу. Вскоре стал заметен пенистый След плывущего Мауки. Я не ошибся: это был он. Подплыв к вертолету, он стал делать знаки, давая понять, что хочет к нам.

Баскин подошел к пульту управления манипулятором — и механическая рука подняла Мауки на вертолет. Тут же на палубе мы помогли полинезийцу снять водолазный костюм.

— Что случилось? — взволнованно спросил Егорин.

— Я хочу к вам совсем, — смущенно ответил Мауки. — Можно?

— Только это?

— Да.

Мы облегченно вздохнули: кому нужны неприятности, да еще вдали от родины? Егорин провел рукой по курчавым волосам юноши. Мауки симпатичен ему, хотя в поведении островитянина много Непонятного.

— Хорошо, Мауки, — сказал он и повернулся к нам; — А вы не будьте навязчивыми. Понятно?

Баскин восхищенно рассматривал водолазный костюм.

— Где ты достал такой, Мауки?

— Его привезли с планеты Гаяна.

Перстенек хотел что-то сказать, но его остановил Петренко.

— Вот, Саша, — подмигнул он, — новый партнер тебе: байки придумывает похлеще, чем ты.

— Нет, серьезно, Мауки, кто дал тебе этот костюм?

— Мауки все расскажет, — ответил юноша. — Давно-давно назад на Пито-Као прилетела большая железная лодка с планеты Гаяна. В ней было двое людей, но потом случилось землетрясение и лодку повредило кусками скал. Еще время шло быстро-быстро и много-много. Потом я, Мауки, — юноша гордо ударил себя в грудь, — нашел в горах то, что осталось от железной лодки, и привел туда своего друга Боба. Мы нашли там железный ящик. Боб сказал, что это есть… Мауки хорошо выучил это слово: эн-ци-кло-пе-ди-я! Мауки верно сказал, да?

— Да-да, продолжай, — подбодрил Егорин.

— На Пито-Као было тогда много плохих людей, и мы с Хоутоном хотели ночью увезти эн-ци-кло-пе-ди-ю на Отунуи в лодке…

Вот как это происходило.

5

Лодка мчится с большим правым креном. Кажется, будто океан лежит наискось, огромным надутым парусом. По нему ходят витые черные смерчи, они гудят, наступают на лодку и вот-вот сомкнутся смертельным кольцом. Сильный порывистый ветер часто меняет направление, точно извивается, боясь водяных столбов.

На секунду по воде пробежали багровые полосы и яркие лучи заходящего солнца. Затем наступили короткие сумерки, и компас вспыхнул зеленым пляшущим светом.

Боб с трудом выдерживал курс, то и дело уклоняясь от удара волн. Теперь он был рад, что не взял с собой Паолу: шторм только набирал силу, а впереди долгий путь к соседнему острову.

Мауки крепко держался за борт, он был счастлив: наконец-то вырвался на свободу.

— Мауки вернется домой! — весело кричал юноша. — Друг Мауки будет добрым гостем. Так?

— Так, Мауки.

— А белая хозяйка приедет?

— Паола на Пито-Као. Но ты молчи об этом.

— Мауки будет молчать, — с гордостью ответил юноша. — А что в этом ящике, я буду знать? — допытывался Мауки, указывая на сейф, который они вдвоем с Бобом едва вынесли из корабля гаянцев и с трудом дотащили до берега.

Сейчас металлический сейф лежал на дне лодки.

— Все будут знать!

Мауки с откровенным уважением посмотрел на заветный ящик, ласково погладил его рукой и сел поближе.

— Держись, Мауки! — предостерегающе крикнул Боб. Лодку рвануло вправо, почти перевернуло ее, и она помчалась по водяной стене, набрала несколько метров высоты, потом со свистом устремилась вниз по узкой спирали. Винт бешено вращался в воздухе. Облако водяной пыли окутало Боба и Мауки, вымочив их до нитки.

Еще один рывок — и лодка плюхнулась на волну, целая и невредимая. Но ящика в ней не было…

6

Горестным вздохом закончил Мауки свой рассказ.

— А костюм такой где ты достал?

— Мне подарила его добрая миссис Паола, а Хоутон научил) меня пользоваться им. А потом все уехали, и Мауки остался один. Мауки долго ищет ящик, но найти не может.

— Зачем он тебе? — спросил Перстенек.

— Хоутон сказал, что я тогда буду все знать, а мой народ будет жить хорошо, и белые не будут нас обижать.

— А дальше что, Мауки?

— Я не нашел ящика. А недавно к нам пришла подводная лодка и мне сказали, что хотят помочь найти эн-ци-кло-пе-ди-ю. А когда вы прилетели, то меня послали к вам. На поясе у меня был мешочек, а внутри — машина. Она слышит, что говорят при ней, а потом все рассказывает.

— Магнитофон! — воскликнул Петренко.

— Когда во время шторма появились вы в рыбе с крыльями, — Мауки повернулся ко мне, — я был в море с жителями подводной лодки. Мы стали убегать от вас. Потом вас увидели с подводной лодки и хотели догнать, но лодка сильно ударилась о скалы и ее чинят.

— Выходит, не зря вы тогда удирали, — невинно улыбаясь, заметил кок.

— Потом я услышал спор жителей подводной лодки, — продолжал Мауки. — Они обманывали меня. Один сказал, что если они найдут эн-ци-кло-пе-ди-ю, то увезут ее далеко, чтобы о ней никто не узнал. А другой сказал, что боится, как бы эн-ци-кло-пе-ди-ю не нашли русские, то есть вы. «Если русские найдут, — сказал он, — то об этом узнают все, и даже темнокожие». Тогда я понял, кто хороший, и пришел к вам совсем.

— А нет ли и сейчас при тебе магнитофона? — спросил Петренко.

— Мауки говорит правду! — гордо ответил юноша и выпрямился.

— Ну что ж, Мауки, — успокоил юношу Егорин. — Мы рады тебе, если ты рассказал честно. Но пока тебе нельзя отлучаться даже домой. Понимаешь?

— Мауки пришел к вам совсем.

— Очень рад. Пойдем-ка, Мауки, мы тебе покажем кое-что. Мауки вошел в кают компанию и увидел нашу находку, из-за которой я едва не врезался в скалы.

7

— Это он, он! — радостно закричал Мауки. — Это эн-ци-кло-пе-ди-я! Я видел, что есть внутри. Я знаю язык гаянцев, я много-много могу вам рассказать!

— Знаешь гаянский язык? — переспросил я. — А не знакомо ли тебе слово «Тиунэла», Мауки? Мауки вспоминал:

— Я слышал это слово. «Тиунэла»? Сейчас, сейчас… Мауки знает! «Тиунэла» — так называется железная лодка.

— Теперь и мне понятно, — возбужденно сказал Егорин. — Поэтому приводная радиостанция, спрятанная в этом сейфе, подавала такие позывные. А «уэй», вероятно, означает «я».

— Следовательно, «Тиунэла-уэй» означает: «Я — Тиунэла»! — воскликнул Перстенек. — Вот это находка!

8

Жизнь развивается непрерывно и, так сказать, комплексно. Но повествование — ее литературное отражение, — напротив, есть цепь отдельных эпизодов, связанных какой-то внутренней необходимостью. «Полипептид» — как сказал бы в этом случае Василий Иванович Гирис…

Вот почему не буду рассказывать о прилете гидросамолета из Москвы, о том, кем пополнилась наша экспедиция на случай столкновения с непрошеными гостями с Пито-Као. Теперь гидросамолет улетел, и «Илья Муромец», весь ощетинившись невидимыми лучами локаторов, снова остался один на глади океана.

Ночь. Баскин, Петренко, кок и я открыли широкие створки на палубе и, полулежа в шезлонгах, размечтались.

— У гаянцев наука и техника должны быть выше, чем на Земле, — высказался Петренко. — Вот здорово будет, если мы поймем их энциклопедию!

— А потом мы построим межзвездный корабль и полетим к гаянцам, — предположил я.

— Да, увидеть бы их.

Резкий сигнал тревоги поднял нас на ноги. Задраив створки палубы, мы убрали шезлонги и почувствовали, как пол под нами колышется: вертолет, энергично набирая высоту, устремился в звездное и безлунное небо.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ «Фея Амазонки»

1

Мауки знал мало, а хотел знать все, ясно представлять, что же происходит в мире, отчего десять человек заставляют работать на себя сотни людей. Он расспрашивал старших своих соплеменников, преодолев робость, приставал к Хоутону, еще когда служил у него в доме на Пито-Као, но в голове юноши было порядка не больше, чем у какого-нибудь зубрилы-школьника перед экзаменом.

— Наверное, я очень глуп, Боб? — отчаявшись, спросил как-то Мауки.

— Напротив, Мауки, ты кажешься мне умным парнем, — серьезно ответил Хоутон.

— Тогда что же такое ум?

— Ум? — Хоутон в затруднении оглянулся (разговор происходил у него в комнате), но, увидев коричневый чемодан под кроватью, оживился. — Допустим, что каждый человек при рождении получает ум, вот так же как и этот чемодан. Понятно?

Юноша наморщил лоб, придирчиво анализируя сравнение, а когда уразумел, в чем дело, улыбнулся и кивнул головой: да, ему понятно.

— Отлично. Но «чемоданы» у всех разные. У одного большой, у другого маленький — кому какой достался: ведь природе трудно быть одинаково щедрой и доброй в такой огромной толпе людей, какая снует по нашей планете…

Мауки весело засмеялся: образная речь Хоутона была не только понятна, но и приятна ему.

— Затем человек идет в школу, университет — одним словом, учиться, то есть начинает набивать свой «чемодан» всякими полезными вещами.

— Хорошо, Боб! — воскликнул Мауки.

— Да не всем. У кого чемодан маленький, тот скоро его заполнит, а потом уже не остается места для новых знаний. Счастливчик же становится выдающимся инженером, врачом…

— … миллионером, — серьезно вставил Мауки.

— Нет, это не то, — прервал Хоутон, вытирая платком взмокший лоб: в роли педагога он чувствовал себя крайне неважно. — Не прерывай. Короче говоря, тот, у кого чемодан велик, тот ко дню получения диплома… Гм… Это значит после окончания учения, наполняет только часть своего вместилища, и остается уйма места уже для самостоятельной работы. Такие люди становятся учеными, писателями, государственными деятелями.

— О, Боб, — торжественно произнес Мауки, восторженно глядя на Хоутона, — у тебя очень большой чемодан, и еще совсем-совсем пустой!

— Как ты сказал?! — вспылил Хоутон, но тут же рассмеялся и толкнул юношу в бок. — У тебя он еще более пустой. От души желаю тебе наполнить его: учиться, получить знания и стать… В самом деле, кем бы ты хотел стать?

— Летчиком! — не задумываясь, ответил Мауки.

Хоутон ласково посмотрел на своего юного темнокожего друга и тяжело вздохнул; веселое настроение разом покинуло его. Мауки почувствовал перемену в настроении Хоутона и тревожно спросил:

— Это нельзя?

— У нас, к сожалению, почти нельзя…

— Нигде-нигде?

— Не думаю. Вот если бы ты попал, скажем, к русским, в Москву — есть такой город, Мауки…

— А что там, в Москве? — с трепетом и надеждой спросил Мауки, навсегда запомнив это слово.

— Там не посмотрят на цвет твоей кожи, лишь бы ты был хорошим парнем.

— Мауки хороший парень, — с горячим убеждением сказал юноша. — Мауки хочет в Москву!

Разговор этот происходил давно, но Мауки никогда не забывал его; день ото дня крепла его мечта попасть в прекрасную Москву.

Когда гигант вертолет прямо из Москвы прилетел на Отунуи, Мауки почти не удивился. Он уже настолько привык к своей мечте-сказке, что счел это проявлением благосклонности богов.

В первую же ночь после посещения «Ильи Муромца» Мауки надел свой водолазный костюм и уплыл на Пито-Као. Там, выбравшись на пологий берег, он упал на колени у могилы, хранившей останки благородного гаянца Маны, и долго молился каменному изваянию, прося далеких предков благословить его. И еще упрашивал Мауки дух предков не оставлять без доброго внимания родной народ, пока он, Мауки, будет жить в Москве.

Изредка юноша тревожно оглядывался по сторонам, опасаясь чужих злых ушей. Но никто не нарушал его уединения, и Мауки успокоился: когда человек разговаривает с богами один на один — это хорошее предзнаменование!

2

Мауки не мог не решить шахматной задачи русских — слишком непосредственно относился он к действительности, хотя жизнь не раз давала ему печальные уроки. Юноша спохватился уже после того, как задача была решена. С тех пор при каждой встрече русские, хотя и не очень назойливо, но все же достаточно настойчиво расспрашивали его: где, когда, а главное — кто обучил жителей Отунуи шахматной игре.

Мауки никак не мог понять, почему русские так упорны. Разве они не догадываются, что это общая тайна отунуйцев, что по каким-то своим соображениям они не хотят посвящать в нее никого.

Сердце юноши дрогнуло, только когда профессор Егорин, так и не добившись ответов на свои вопросы, воскликнул:

— Ах, Мауки, милый парень, знал бы ты, как важно, чтобы ты был с нами откровенным!

Только теперь Мауки понял, что русские чувствуют слежку, чувствуют присутствие кого-то — безусловно, недоброжелателя. Мауки едва не признался им, что шахматная история старая, но вовремя спохватился. Только с Бобом Хоутоном мог он быть до конца откровенным. Вернувшись на подводную лодку с вертолета, Мауки в тот же день рассказал Бобу о шахматной задаче.

— Ты умеешь играть в шахматы? — в упор посмотрел тот на Мауки.

— Все отунуйцы умеют.

— Давно к вам попала эта игра?

— Да, Боб. Мауки еще не было тогда.

— Кто научил вас?

— Мауки не знает. Тот человек умер.

— Рассказывай все, — потребовал Хоутон, не спуская глаз с Мауки.

Мауки продолжал молчать, потом, видимо, окончательно уверовав в силу дружбы Хоутона, сказал:

— Этого человека подобрали в океане наши рыбаки. Раненого. Через два года он умер.

— Где его похоронили?

— В гроте.

— Дальше.

— Он научил отунуйцев играть в шахматы. Когда приехали белые, шаман приказал всем молчать. «Они, — сказал шаман, — подумают, что вы убили, и накажут». И мы молчим.

— Какие-нибудь вещи остались от этого человека, Мауки?

— Да. Все там. — Мауки махнул рукой в сторону Ратануи.

— Покажи мне!

Юноша кивнул и еще ниже опустил голову: трудно жить на свете, даже если у тебя большой «чемодан», но абсолютно пустой… Простят ли его боги? Поймут ли они, что Боб — друг отунуйцев?

— Ты хорошо сделал, что признался мне, Мауки, — сказал Хоутон. — Обещаю тебе: никогда не причиню зла ни тебе, ни твоим друзьям!

Мауки всмотрелся в добрые глаза Хоутона и просиял. Сомнений быть не могло: конечно, Боб не чувствует этого, но его устами сейчас заговорили боги, как бы отвечая на немой вопрос Мауки. Юноша почувствовал себя прощенным.

… Мягкие лучи заходящего солнца золотили внутренность невысокого грота и могильный холм в глубине.

— Здесь, — коротко сказал Мауки.

Он отыскал в стене нишу и извлек из нее… летный планшет. Боб прищелкнул языком и озадаченно посмотрел на своего юного друга.

— Это все, — просто сказал Мауки, сел рядом с Хоутоном, обнял руками колени и стал молча наблюдать.

Боб осмотрел планшет. Под целлулоидом была военная карта Тихоокеанского района, удаленного от Пито-Као и Отунуи по крайней мере миль на тысячу. Условные знаки на карте, курсы и расстояния, обозначенные на ней, не вызвали сомнения — карта принадлежала летчику, участнику давних боев в войне с японцами.

Бумаги и документы, найденные в планшете, подтвердили догадку Хоутона. Вот фотография молодого темноглазого лейтенанта военно-воздушных сил. Портсигар. Пистолет. Охотничий нож…

Повернув к солнцу узкое лезвие, Боб увидел на гладкой поверхности твердой стали знакомую роспись: «Бергофф».

Страшно волнуясь, Боб вытащил из планшета толстый незапечатанный конверт.

«С нами бог, и я, лейтенант N-ского истребительного полка Ривейро Кордоне, верю в могущество истины, даже в этом мире наживы и жестокости, эгоизма и подлости, —

прочел он.

Каждый из нас по-своему вступает в жизнь, по-своему и уходит из нее. Я болен, как мне думается, воспалением легких. Простудился в самом жарком уголке Земли!

Вероятно, здесь, на Отунуи, — моя последняя посадка…

Кто бы ни был ты, читающий мое письмо, я поручаю тебе предать его гласности и тем самым отомстить за меня человеку, гнусность которого, возможно, и сейчас скрывается под маской порядочности.

В нашем полку, как известно всем моим однополчанам, я приобрел друга — молодого летчика Бергоффа, ставшего моим ведомым. Я привязался к этому парню. Нынешним летом мы вместе получили отпуск, и я пригласил его в Бразилию, в мой родной город Манаус, на Амазонку.

Бергофф согласился, и мы, право, неплохо провели там время, охотясь на болотных оленей и муравьедов.

Однажды охотничья страсть увлекла нас далеко в глубь прибрежных лесов, где мы нашли скелет человека, едва прикрытый истлевшей одеждой. В числе немногих сохранившихся предметов мы обнаружили старинный охотничий нож с узким стальным лезвием, ремень и кожаную сумку.

Разрезав сумку (развязать ее оказалось невозможно), мы высыпали из нее горсть чистейших белых алмазов величиной с горошину и большой светло-синий камень дивной красоты, в который кто-то, будто нарочно, вставил маленькую корону из рубина.

— Это тоже алмаз, Ривейро! — воскликнул Бергофф. — Какая удача!.. Какая удача!..

Он взял охотничий нож и острой гранью камня без особого труда расписался на нем.

Да, то был алмаз!

— Давай назовем его „Фея Амазонки“, — предложил Бергофф.

— Пусть будет по-твоему, — согласился я. — Но как этот человек попал сюда, на левый берег? И когда? Должно быть, он направлялся с юга Бразилии и выбирал окольные пути, чтобы его сокровище не досталось никому, — предположил я, смотря на скелет.

— Какое это имеет значение? — пожал плечами Бергофф. — Мы поделим алмазы и разбогатеем!

Он тут же пересчитал мелкие камни — их оказалось двадцать четыре.

— С этими проще, — сказал он. — Число четное. А вот „Фея Амазонки“… как с ней быть?

— Продадим, а деньги — поровну.

— Верно. Повернули домой!

Но в Манаусе нас ожидал телеграфный вызов в часть. Продажу большого алмаза пришлось отложить. Уже по дороге в часть мы поняли, в чем дело, — началась война.

С общего согласия найденные сокровища хранились у Бергоффа.

И вот два года назад утром, как обычно, мы вылетели по боевой тревоге. Погода стояла скверная. Океан был спокоен, но видимость резко ухудшилась. Только пробив десятибалльную облачность на высоте четыре тысячи метров, мы увидели солнце.

Я шел впереди, а Бергофф справа и сзади прикрывал мой хвост. Мы погнались за японцами, но они не пожелали принять наш вызов и, разлетевшись веером, скрылись в облаках. Тогда я стал пеленговаться, чтобы уточнить, где мы находимся, и рассчитать обратный курс. Но тут что-то заставило меня оглянуться. В нескольких десятках метров от себя я увидел самолет Бергоффа, нацеленный на мой мотор и кабину, и в то же мгновение весь огонь его истребителя обрушился на меня!

Вот и все…

Раненный в обе ноги, на горящем самолете я тут же стал падать в океан. Лишь божьей милостью я остался жив: на помощь мне пришел рыбачий парусник полинезийцев.

Меня привезли на Отунуи. Здесь добрые островитяне буквально поставили меня на ноги.

Но я был отрезан он своей родины: „Фея Амазонки“ дорого обошлась мне.

Кончается бумага, а я еще многого не успел рассказать. Впрочем, разве того, что я уже написал, мало, чтобы отомстить за меня?

Я обращаюсь к тебе, мой читатель, если ты добрый человек, и заклинаю: помоги восторжествовать истине, и пусть бог будет твоим наставником, как помог он и мне в опаснейшую минуту моей жизни.

Да будет проклят Бергофф!

Лейтенант Ривейро Кордоне.»

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ Мистер Икс-надцатый. Дневник Мелони

1

— Давайте закурим, Диппль, — предложил Боб. — Проклятая привычка. Наполняешься дымом, точно монгольфьер, но не только не можешь взлететь, а даже становишься тяжелее…

— Я не большой поклонник курения, мистер Хоутон, но за компанию можно. Разрешите и огонька? Благодарю.

— Скажите, Диппль, вы умеете быть откровенным?

— К счастью, не всегда, мистер Хоутон.

— Это заметно, Диппль.

— Приятно слышать. Кстати, вы уплатили не мне, а моей фирме…

Хоутон с удивлением посмотрел на собеседника.

— … на мою долю пришлась очень скромная сумма. И вы, право, зря упрекаете меня в коварстве. Хоутон невольно отодвинулся.

— Вы хотели найти Паолу, и я вам помог, — невозмутимо продолжал Диппль. — Моя фирма гарантировала вам безопасность, и я свято берегу вашу личность.

Хоутон посмотрел сыщику прямо в глаза.

— Я для того сейчас и нахожусь безотлучно возле вас, чтобы уберечь вас от гнева мистера Бергоффа. Нет. Он ни слова не сказал мне, но я без труда угадываю его намерения.

— Вы дьявол, Диппль! — воскликнул Хоутон. — Ведь я не задаю вам вопросов.

— Хотя я немедленно отвечаю на них, — вздохнул Диппль.

— Черт вас побери! Вы умеете отгадывать чужие мысли, Диппль?

— Когда-то я делал этим деньги.

— Теперь я понимаю, почему ваш голос сразу показался мне знакомым: вы мистер Икс-надцатый?!

— Совершенно точно. Иксов, игреков и зетов было много, но мистер Икс-надцатый — один, и это я, — ответил Диппль.

— Помню, помню. Вы выступали в цирке в черной маске. Успех огромный.

— Было, было, мистер Хоутон, все было.

— А потом вы исчезли.

— Не совсем так, мистер Хоутон. Несколько раз я угадывал мысли сильных мира сего, и весьма некстати. Кроме того, я быстро надоел публике: читать мысли — это старомодно. Затем я получил выгодное предложение и сменил профессию, на этот раз, как видите, удачно.

— Посмотрите мне в глаза, Диппль, и ответьте на мой немой вопрос.

Диппль исполнил просьбу Хоутона и без запинки произнес:

— Да, я помог мистеру Бергоффу похитить Паолу. Он хорошо платит!

— Ну и прохвост же вы, Диппль! — вырвалось у Хоутона. Диппль потемнел от гнева и вышел из каюты, хлопнув дверью.

2

Часто затягиваясь, окутав себя плотным облачком дыма, Хоутон пытался из разрозненных мыслей, как из детских кубиков, сложить цельную картину, но ему это долго не удавалось.

А когда волнение стало уступать настойчивому желанию разобраться в обстановке, в памяти Хоутона возникла сцена встречи с Бергоффом на вилле миллионера. Увидев тогда Бергоффа с пистолетом в руках, Боб понял, что сопротивление бесполезно.

— Рад встрече, Боб, — усмехнулся Бергофф. — Пока мистер Диппль побудет здесь с миссис Паолой, мы может пройти в дом и поговорить.

Крохотный ствол пистолета указал, на какую тропинку следует свернуть. Боб подчинился. У входа в дом двое слуг обыскали и обезоружили Хоутона.

— Прошу…

Слуги принесли коньяк, закуску, расставили посуду на маленьком столике у окна и ушли.

— Садитесь, Боб, — радушно пригласил Бергофф. — Недурно отметить наше новое соглашение рюмкой вдохновляющего, а?

— Никогда больше я не вступлю с вами в какое-либо соглашение, — сквозь зубы процедил Боб.

— Мы ссорились с вами дважды, но, видит бог, зря, — издевательски заметил Бергофф.

Хоутон не прерывал, давая Бергоффу выговориться. От Гровера он уже знал, что миллионер затеял новую авантюру, и теперь решил сделать рокировку, то есть перейти в оборону. Несколько ранее Гровер уговорил Хоутона снова сблизиться с Бергоффом, войти в доверие к нему любой ценой. Боб согласился, но, оставшись с Бергоффом один на один, оробел.

«Мои мысли просто превращаются в капельки пота на лбу, и все… Вот дубина! — сокрушался Боб. — Лишь бы не выдать себя!»

— Если бы я не желал вашей дружбы, Боб, — продолжал Бергофф, — то я уже пустил бы вам пулю в лоб. Не так ли?

Это было верно, и Хоутон задумался: что мешает Бергоффу сделать это сейчас? О каком соглашении он говорит?

— Что вы сделали с Паолой? — спросил он.

— О, совсем ничего, уверяю вас! — печально вздохнул Бергофф. — Бедная женщина больна, у нее ретроградная амнезия — потеря памяти. Она забыла события последних двух-трех лет. Результат травмы, Боб… Ее ударил автомобиль. И представьте, в двух шагах от цирка. Хорошо, что я случайно узнал об зтом и оказал ей немедленную помощь: ее лечит мой лучший врач. Уверяю вас, я не злопамятен.

— Почему же вы не сообщили мне об этом сразу?

— Мы с вами всегда останемся деловыми людьми, Боб, и потому я, как всегда, выкладываю перед вами все.

— Хорошо, я слушаю.

— Наконец-то! Не сочтите за труд — налейте по бокалу. А теперь главное. В первый же день ваша бедная супруга, — Бергофф наклонился и посмотрел в глаза Хоутону, — несколько путая очередность событий, в полубреду рассказала о том, что вы похитили сейф гаянцев, а затем упустили его в воду при побеге с Пито-Као.

— И сказала где? — вырвалось у Боба.

— Ваш вопрос успокаивает меня! — воскликнул Бергофф. — Значит, все это правда. Нет, Боб, к сожалению, она, насколько я догадываюсь, не знает этого!.. А в сейфе гаянцев есть, наверно, кое-что интересное. Если бы вы знали, Боб, как я потом ругал себя за то, что приказал этому болвану Курцу взорвать ковчег гаянцев. И как я обрадовался, узнав теперь, что благодаря вам заветный сейф хотя и затонул, но цел!

— Чего вы хотите от меня?

— Я предлагаю вам бизнес, Боб: мои деньги — ваши поиски. Я куплю или найму подводную лодку, и мы с вами отправимся на Пито-Као. Сейф недалеко затонул, Боб?

Хоутон не ответил.

— А потом мы с вами будем продавать по частям содержимое гаянского сейфа, и вы станете крезом, Боб! И тогда ваша Паола вернется к вам… Разумеется, ее лечение я беру на свой счет. По рукам?

— А если я скажу, что все это только бред заболевшей Паолы?

— Считайте, что вы вскочили на ходу не в тот поезд… Так Хоутон вновь очутился в руках этого проходимца! Что ему оставалось делать? Мечта найти сейф не выходила у него из головы и раньше. Но для поисков нужны немалые средства. Заявить же о сейфе во всеуслышание было безумием. «Бергоффов вокруг более чем достаточно, — думал Боб. — Да и бороться с одним легче, чем со многими. Главное — найти сейф, а там, на месте, дело покажет, как быть…» Боб вспомнил о своем друге Мауки — он не будет одинок в этой борьбе с Бергоффом — и с омерзением пожал руку миллионеру.

Они стали втайне готовить свою экспедицию, как вдруг газеты сообщили о полете «Ильи Муромца» в район Пито-Као. Пришлось сократить сроки подготовки и пуститься в далекое плавание.

3

Боб стоял, облокотясь о перила, и, казалось, с большим вниманием смотрел, как накладывали сварной шов на пробоину в носу подводной лодки. Вода была прозрачна, и сверху хорошо были видны яркие вспышки сварочного аппарата, освещавшие круглые шлемы водолазов.

На узкой палубе появился Бергофф. Он был раздражен, выглядел уставшим и постаревшим.

— Не нравятся мне действия русских, — сказал он, ни к кому не обращаясь.

Хоутон вопросительно посмотрел на миллионера.

— К русским прилетел реактивный гидросамолет, — пояснил Бергофф. — Наверняка оттуда… К чему бы такая спешка?

— Они делают свой бизнес, — сказал Хоутон.

— Но в Тихом океане нам становится тесно и без этого гидросамолета, — вздохнул Бергофф, расстегивая ворот и подставляя волосатую грудь и холеную шею свежему ветерку.

— Сэр, вам радиограмма, — прервал их радист, появляясь в круглом обрезе люка.

— Опять хотят увеличить стоимость проката этой лодки? — усмехнулся Бергофф, лениво наклоняясь, чтобы взять бумагу.

— Нет, сэр, здесь сообщение о смерти некоей миссис Паолы…

4

Внизу, в чреве подводной лодки, в ярко освещенной каюте, ходил из угла в угол Бергофф. Может, и верно: утраченная и пылинка дорога… Конечно, красивая итальянка всегда нравилась ему. Это так. Но она была такой доступной для Бергоффа: деньги позволяли ему осуществлять множество и более сложных желаний. Другое дело, когда Паола бежала от него с Пито-Као! Тем самым она уронила горсть сухого пороха в его угасающее чувство. Порох оказался дымным и чадил долго.

Позже, увидев Паолу в цирке и узнав, что она теперь жена Хоутона, Бергофф свое влечение к ней соединил с желанием отомстить «бумагомарателю» Бобу. Но сейчас между ним и Паолой встала сама смерть. Паола недосягаема навсегда!

Вместе с тем Бергофф понимал, что являлся прямым виновником ее смерти, и боялся мести Боба, несмотря на то что за всем происходящим зорко наблюдал мистер Диппль.

А на палубе сидел в шезлонге Боб и смотрел на далекие звезды. «Когда человеку хорошо — это опасно!» — без конца мысленно повторял Хоутон слова Паолы.

Нет теперь ее.

Боб пытался представить Паолу мертвой, в гробу, но видел ее только живую, цветущую, смелую. Вот она мелькает под куполом цирка… Вот ее гибкое тело показалось в белой пене волн… Вот она стоит рядом и, сжимая виски тонкими пальцами, в отчаянии восклицает: «Ах, Боб, когда человеку хорошо — это опасно!»

Проклятое царство Доллара! К чему жить в мире; где деньги сильнее любви… Ну что он, Боб Хоутон, будет делать теперь? Один. Разве кто-нибудь или что-нибудь возместит ему эту утрату? Сможет заменить ее?

И вдруг его горестные размышления были прерваны.

— Боб, Боб… — услышал он голос с моря.

«Да это ведь Мауки!» — заставил себя очнуться Хоутон.

— Ты, Мауки? — спросил он, свесясь с борта.

— Я, Боб. Я давно зову. Они нашли сейф.

— Тише! — Боб оглянулся.

Вокруг все было спокойно, и на лесенке Боб никого не увидел бы, даже подойди он совсем близко к люку, потому что энергичный мистер Диппль уже покинул свой наблюдательный пост и, согнувшись дугой, бежал на цыпочках по коридору, чтобы немедля передать хозяину важную новость.

— Русские нашли ящик, — продолжал Мауки, — и забрали его к себе на летающую лодку с тысячью весел.

— Кто тебе сказал это?

— Мауки был у них гостем и видел все сам. Русские — хорошие люди, Боб. Я улечу с ними и буду учиться у них, стану летчиком! Хорошо?

— Очень хорошо, Мауки!

— Я сказал им, что попрощаюсь с Бобом.

— Спасибо, Мауки.

— Мауки всегда помнит друга! Поедем вместе, Боб!

— Хорошо, Мауки, — вдруг решился Боб. — Я сейчас…

Мауки держался за швартовочное кольцо в борту. Он закрыл прозрачный шлем своего водолазного костюма и ждал.

И вдруг на палубу выкатился клубок тел. Это Бергофф и Диппль схватились с Хоутоном.

До палубы — менее метра, и Мауки уже начал взбираться на нее, чтобы выручить друга, но тут в ночную тишь ворвался крик Хоутона, и его тело тяжело плюхнулось в воду.

Мауки нырнул за ним, нащупал в темноте плечи Хоутона, бережно обнял их и включил реактивный двигатель своего скафандра: чем скорее уйдешь отсюда, тем лучше. Лишь бы не наскочить на риф. Но нет, рядом друзья — яркий луч осветил мохнатые зеленые скалы. Мауки оглянулся и узнал знакомые очертания аквалета.

Дальше они плыли под надежной защитой: аквалет прикрывал их и время от времени лучами указывал путь.

5

Сейф вскрывали в кают-компании вертолета. Я и Василий Иванович Гирис вели протокол, профессор занялся киносъемкой, радист Петренко записывал все на пленку магнитофона, а инженер Баскин и Мауки помогали Хоутону, которому выпала честь вскрывать сейф.

Поскольку официальным языком согласились на это время считать английский, невладеющие им вооружились автоматическими переводчиками.

Боб внимательно осмотрел чертеж на верхней крышке сейфа, восстанавливая в памяти особенности замочного устройства, и без труда снял ее. Внутри мы увидели небольшие контейнеры, плотно прилегающие друг к другу. Каждый из контейнеров имел прочные складывающиеся ручки, но извлечь не удавалось не один.

— Не пойму, в чем дело, — признался Боб.

— Позвольте мне, — придвинулся силач Петренко.

— Я вспомнил! — крикнул Мауки. — Мы что-то делали на этой стороне… — и он указал на внутренний край одной из стенок сейфа.

— О'кэй! — спохватился Боб. — Здесь все скрепляется магнитными силами. Вот… теперь они выключены. Можете убедиться!

Петренко попробовал указательным пальцем приподнять угловой контейнер, но он не подался.

— Осторожнее, Филлип Петрович, — предупредил профессор Егорин. — Наша задача — убедиться, что содержимое сейфа цело и не побывало ни в чьих руках, после того как он затонул. И только! Не дай бог, сломаете…

— О'кэй, я догадываюсь, — обрадовался Боб. — Это не контейнер, а сигнализирующее устройство, позывные которого вы слышали. Оно прикреплено к корпусу намертво. А все остальное — контейнеры… Пожалуйста! — Боб без труда стал извлекать тяжелые ящички и ставить их на стол. — Все цело, сейф в полной сохранности, джентльмены!

— Отлично! Укладывайте все на место, — распорядился Егорин. — Остальным займутся дома.

— Минутку, — поднял руку Боб. — Здесь лежит несколько листков бумаги. Странно! Раньше их не было… О боже! Это же дневник Мелони: у меня была копия!

6

Я ограничусь лишь самыми необходимыми отрывками из дневника Мелони, проливающими свет на некоторые события, описанные в предыдущих главах.

Вот они.

«Передача мыслей на расстояние, телепатия, интересовала человечество с незапамятных времен.

В зависимости от уровня науки люди по-разному объясняли наблюдаемые явления, переходя от мистики и метафизических взглядов к диалектике. Неудивительно, что рассматриваемая тема получала различное объяснение на протяжении веков. Памятны нам и откровенное шарлатанство, и попытки подойти к вопросу научно. Достаточно сказать, что в мировой литературе насчитывается, если меня не подводит память, более десяти тысяч книг, в той или иной мере посвященных разделам биологической радиосвязи. Но даже наука наших дней еще не подошла к решению проблемы.

Однако и сейчас многие авторитеты уже не отрицают, что явления биологического излучения присущи и коре головного мозга. Остается не так много: выяснить саму природу этих излучений. Иными словами, начать и кончить…

Все процессы в природе, говорят гаянцы, есть превращения материи. При определенных условиях различные виды лучистой энергии, взаимодействуя, порождают особые биологические лучи. Возможно, это название не совсем точно, но я не физик, и мне трудно до конца понять некоторую терминологию гаянцев.

Когда на Гаяне (видимо, так это было и на Земле) появились органические соединения — „строительный материал“ для живого существа — биологические лучи, влияя на них, по мнению гаянцев, создали необходимые условия для возникновения простейшего организма.

Наряду с дальнейшим развитием жизни, совершенствовались не только ее формы, но и биологические лучи — все в тесной взаимосвязи, ибо, по утверждению гаянцев, в природе невозможно зарождение одного живого существа на планете, даже самого простейшего: только определенной группой при достаточном потенциале биологического излучения.

Более того, они уверены, что ни одно живое существо, даже самое развитое (человек), не сможет прожить долго, будучи полностью изолированным от биологической радиосвязи с другими, родственными (а возможно, и неродственными!) живыми организмами.

И еще: гаянцам удалось создать в лаборатории искусственное живое существо, только активно воздействуя биологическим излучением сходного живого существа, находящегося рядом!

… Теперь о биологической радиосвязи людей. Нельзя думать, что мысль, родившаяся в мозгу человека, может покинуть место своего рождения подобно тому, как выдавливается из тюбика зубная паста. Но грубый „слепок“ ее в виде биологического радиоизлучения уносится в пространство.

Гаянцы научились записывать эти излучения на магнитной пластической бумаге фотоальбома, рассматривая который, мы с Бобом слышали мелодии. Эти излучения помогают гаянским врачам при диагностике и лечении различных заболеваний, о чем я подробно рассказываю ниже.

Теперь мне стало ясно, что при некоторых условиях биологические лучи жизни могут стать… лучами смерти!

Не спорю, необходимо поставить ряд опытов в наших земных условиях, чтобы проверить выводы гаянцев. Но и сейчас очевидно: крайне опасно для человечества, если только даже эта тысячная часть гаянской энциклопедии попадет в руки тех, кто наживается на средствах массового уничтожения людей…

Надо вооружиться, и как можно скорее, новыми способами лечения. Думается, что при опытах над животными не следует ограничиваться классическими кроликами, морскими свинками, собаками или мышами. Стоит подумать об использовании диких животных, с их буйным характером, может быть, самого царя пустыни — льва…

… Я перепечатал свои размышления в трех экземплярах: первый будет при мне, второй я кладу в гаянский сейф на случай непредвиденного несчастья со мной, а третий вручаю Бобу Хоутону».

7

— Дальнейшее теперь могу рассказать вам я, — тихо сказал Хоутон, закончив чтение. — Мелони попал в руки Курца. Немец оставил дневник себе, а старика передал в лабораторию Дорта, где тот и погиб. Позже мне рассказывали, что Бергофф пристрелил Курца. С его вещами он забрал и дневник итальянца. Организовав «Дискавери», Бергофф передал ученым фирмы записки Мелони — вот вам секрет их успехов!

— А ваш экземпляр? — спросил Егорин.

— Я хранил его в укромном месте…

— … пока его не украли?

— Нет-нет! Я передал его Гроверу. Мой школьный друг. Работает в «Дискавери»… Ах, если бы я сделал это раньше! Если бы раньше… Моя Паола была бы жива.

— Паола? При чем же тут дневник Мелони?

— Я получил письмо от Роберта… Ее облучили, она умерла от лучевой болезни. Я отомщу за нее, и не одному Бергоффу!

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ Сокровища далекой планеты

1

Прошло несколько лет со времени событий, описанных на предыдущих страницах…

Когда ТАСС сообщил о находке в Тихом океане гаянского сейфа и опубликовал предложение Советского правительства организовать Международный институт для изучения и освоения гаянской энциклопедии, во всем мире поднялось необыкновенное волнение.

«Энциклопедия гаянцев была найдена, утеряна и обнаружена вновь людьми различных национальностей, — писал ТАСС. — Каждому ясно, что подарок гаянцев адресовался всем жителям Земли, и мы считаем справедливым привлечь к участию в работе Международного института Гаяны (МИГ) все народы Земли. Мы предлагаем построить специальный научный город в Московской области для размещения отделов и филиалов МИГа…»

Чтобы знания гаянцев не попали в руки поджигателей войны, было создано Международное общество защиты энциклопедии Гаяны. Душой и организатором общества стал Боб Хоутон. Он разъезжал по стране, рассказывал о Пито-Као и фирме «Дискавери», призывал использовать подарок гаянцев в мирных целях. Хоутон неизменно заканчивал свои выступления по радио, телевидению, в газетах фразой:

«Сокровища далекой планеты должны принести нам только счастье!»

Нашлись тысячи добровольных энтузиастов — союзников Боба: общество обрело реальную силу, и с ней нельзя было не считаться.

Первыми помощниками Хоутона стали профессор Кобрен и Роберт Гровер. Дневник Мелони помог ученым разобраться в сложном «научном» хозяйстве пресловутой фирмы. Кобрен и Гровер изобрели и осуществили план разоблачения «Дискавери».

Впрочем, вот вам газетное сообщение тех дней.

«ЗАГАДОЧНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ…

Как сообщает иностранная печать, в течение нескольких дней из научного городка нашумевшей фирмы „Дискавери“ не поступает никаких известий. Кажется, будто городок вымер. Никто не отзывается даже на телефонные звонки. Обеспокоенные родственники ученых и обслуживающего персонала обратились в полицию.

К месту расположения фирмы прибыл шериф с десятком полицейских. Попытки поговорить с обитателями городка с помощью мощных динамиков к успеху не привели. Тогда шериф и его подчиненные, взломав ворота, проникли в главный корпус и… остались там!

Новый отряд полицейских решил повторить попытку, но также не вернулся. На телефонные звонки по-прежнему никто не отвечает. Городок молчит».

Раз уж я взялся рассказывать о бесславном конце «Дискавери», пользуясь отчетами журналистов, приведу еще одну корреспонденцию.

«РАЗОБЛАЧЕНИЕ „ДИСКАВЕРИ“

Мировая пресса продолжает обсуждать события в научном городке „Дискавери“. Строятся различные предположения, выдвигаются всевозможные планы, ни один из которых нельзя привести в исполнение, потому что никто из вошедших в помещение научного городка не вернулся и не подал о себе никаких вестей.

Вчера в Париже, в Доме журналистов профессор Кобрен и его коллега Роберт Гровер выступили на пресс-конференции, организованной по их просьбе.

На второй странице нашей газеты публикуется подробный отчет о заявлениях Кобрена и Гровера, обвинивших фирму „Дискавери“ в преступлениях против человечества.

— Что же касается тех, кто находится сейчас в научном городке „Дискавери“, — заявил в заключение профессор Кобрен, — то все они живы и в полной безопасности. Используя последние научные достижения и опираясь на ту незначительную часть знаний гаянцев, которая оказалась сперва в руках руководителей фирмы, а затем у нас, я и Гровер изобрели аппаратуру: она излучает биологические лучи, замедляющие все жизненные процессы в человеке примерно в сто раз.

— Мы устроили там сонное царство, — подтвердил Гровер. — Как только будут опубликованы материалы нашей пресс-конференции и создана авторитетная комиссия, мы выключим аппаратуру.

— Сейчас, когда Советское правительство обратилось ко всем жителям Земли с предложением организовать Международный институт Гаяны, мы считаем своевременным разоблачение „Дискавери“. Знания гаянцев не должны попасть в недостойные руки! — сказал Кобрен.

На вопрос сотрудников „Юманите“, является ли профессор членом коммунистической партии, он ответил:

— Нет. Но я тоже честный человек. На такой же вопрос, обращенный к Гроверу, последний заявил:

— Нет, но, как говорили русские в первые годы после своей революции, я сочувствующий».

И, наконец, еще одно сообщение.

«К СОБЫТИЯМ В „ДИСКАВЕРИ“

Ученые Кобрен и Гровер сдержали свое слово. Только что получена телеграмма нашего корреспондента, очевидца пробуждения тех, кто оказался в плену в научном городке „Дискавери“.

Подробности можно ожидать не ранее завтрашнего дня».

Лопнула «научная» фирма. Потерпели крупное фиаско ее заправилы. Но судить их не удалось, несмотря на волну возмущения, прокатившуюся, подобно цунами, по всему миру. Бергофф, Стоутмен и их партнеры исчезли, словно по волшебству. Даже укротителя Меджитта и детектива Диппля не удалось отыскать.

В Советском Союзе был учрежден Международный институт Гаяны. Профессор Кобрен и Роберт Гровер первыми получили приглашение стать сотрудниками института. Напряженно работал многоязычный дружный коллектив МИГа. Специальный бюллетень, издаваемый на нескольких языках, сообщал миру о состоянии его дел.

Первые успехи выпали на долю Отделения языка. Язык гаянцев гораздо проще наиболее развитых языков Земли. Когда сотрудники МИГа освоили его в первоначально необходимом объеме, содержимое сейфа было распределено между отделами и началось комплексное изучение сокровищ далекой планеты.

2

Откуда прилетели к нам гаянцы? Где находится их планета? Пока речь шла только об их прилете к нам, такой вопрос менее настоятельно требовал ответа. Но сейчас, когда все реальнее становится возможность ответного визита, вопрос «куда?» стал очень важным…

Не забывайте, что у гаянцев не только иные названия астрономических тел, но и видимое расположение созвездий другое; поэтому первый взгляд на звездную карту гаянцев почти ничего нам, землянам, не дал. Потребовались сложнейшие расчеты, чтобы определить, где находится планетная система, к которой принадлежит Гаяна.

Вы не раз любовались, наверно, созвездием Ориона. В средних широтах оно хорошо видно: весной — на западе, а зимой — почти строго на юге, высоко над горизонтом. Это красивое созвездие названо в честь великана-охотника Ориона. Три крупные яркие звезды составляют наиболее заметный центр его — пояс Ориона. Не одна ли из них и есть солнце Гаяны?

Ни в коем случае! Эти голубые звезды в десять раз жарче нашего солнца и много больше его по величине. Кроме того, они излучают столько ультрафиолетовых лучей, что жить под таким солнцем было бы не очень приятно…

И вообще не ищите Гаяну вблизи сравнительно широко известных звезд. Отведите глаза от крупной альфы Ориона, или, как ее зовут, Бетельгейзе, диаметр которой не уложится даже в орбиту Марса. Отвернитесь от лямбды Ориона — нет, не оттуда прилетели к нам когда-то посланцы космоса. И не с Меча Ориона. Не смотрите и левее и выше, хотя яркая красавица-звезда пленит ваш взор, ко это Сириус, расположенный в соседнем созвездии Большого Пса.

Солнце Гаяны — звезда по яркости всего лишь шестой величины, и светит она в нашем небе в тысячу раз слабее Сириуса. Увидеть ее невооруженным глазом может только зоркий и очень внимательный человек. Находится она выше и правее Пояса Ориона.

Откройте теперь каталог звездных параллаксов Франка Шлезингера, составленный в Иельской обсерватории США, найдите порядковый номер «1602» и прочитайте «13-я Ориона: яркость 6,3'; температура G0 (то есть близкая к температуре нашего Солнца); спектральный параллакс равен 0,033'; тригонометрический параллакс равен 0,034'. Координаты: прямое восхождение 5 часов 02 минуты, склонение +9°2'». Переведите параллакс в парсеки, результат умножьте на 3,26 и получите расстояние, округленно, в 100 световых лет.

Не так далеко, если вспомнить, что наша Галлактика имеет диаметр 80 тысяч световых лет, но и не так близко, если подумать, что может быть только каких-нибудь восемьдесят тысяч человек на Земле преодолевают «столетний барьер…»

Свое солнце, то есть 13-ю звезду Ориона, гаянцы называют «Фело». Вокруг нее вращаются планеты: Яна, Ари, Туна, Лестра, Гаяна, Мида, Атла, Аина, Эрда, Ора и Кина.

3

Ну а теперь о самой энциклопедии.

Внешне, как я уже говорил, хранилище знаний гаянцев представляло собой металлический ящик, сейф. Под крышкой располагались дневник экипажа «Тиунэлы» и самоучитель гаянского языка. В контейнерах лежали микроленты.

Приложения: 1) Гаяна: история возникновения и природа планеты; 2) гаянцы: история народов планеты; 3) космическая техника гаянцев; 4) все, относящееся к полету гаянцев на Землю; 5) устройство аппаратуры, необходимой для телепатического «чтения» энциклопедии.

Как мы потом узнали, ознакомиться с энциклопедией можно было двумя методами: по принципу обычного звукового кино и телепатическому. Проекционная аппаратура погибла вместе с космическим кораблем «Тиунэла». Поэтому пришлось заново сконструировать и построить необходимое оборудование. Занимались этим профессор Кобрен и Роберт Гровер: ведь телепатические устройства как раз то, над чем они много лет работали.

Мне посчастливилось быть в числе приглашенных на первый сеанс чтения энциклопедии. В малом конференц-зале МИГа собралось человек сто. Большинство из них изучили гаянский язык в достаточном объеме. На сцене, на трибуне, стоял небольшой аппарат, от него шел толстый кабель за кулисы. Гровер вставил в аппарат кассету с микролентой и нажал пусковую кнопку…

… Я почувствовал легкое головокружение и невесомость во всем теле. В глазах слегка зарябило. Но все это скоро прошло, и я увидел себя в какой-то новой, совершенно незнакомой обстановке.

Сцена исчезла. Мы сидели теперь в просторном красивом зале. Колоннами и высоким куполом он напоминал собор. В центре била высокая струя фонтана, между колоннами мы увидели деревья, похожие на наши земные ели, и кусты. В стенах зала темнели пиши.

— Колумбарий? — тихо спросил кто-то рядом.

— Может быть…

Из-за ближней колонны вышел седой гаянец в развевающемся плаще-накидке. Он поднял левую руку в знак приветствия и улыбнулся. Узкое, вытянутое лицо его стало мягким и добрым. Глаза смотрели так, точно он и в самом деле видел нас. Длинные уши придавали его лицу странное выражение, но не делали уродливым.

— Приветствую вас, дорогие жители незнакомой планеты, — громко сказал он. — Я главный редактор нашей энциклопедии и буду вашим гидом. Мне поручено рассказать вам о нашей науке и технике и ответить на вопросы. Меня зовут Эдр.

Пока Эдр говорил, журналисты щелкали фотоаппаратами, группа из кинохроники вела съемки, и никто из нас не думал о том, что всё это впустую: на отснятых кадрах потом оказалась только сцена с аппаратом, а пленки магнитофонов так и не зафиксировали ни одного слова, произнесенного Эдром.

— Помните, — предупредил Эдр, — что ни меня, ни других гаянских ученых нет рядом с вами, — это только иллюзия, созданная нашей техникой. Составляя энциклопедию, мы включали ответы лишь на вопросы, которые, по нашему мнению, могут возникнуть у вас. Если на ваш вопрос не последует ответа и изображение не будет двигаться, значит, мы чего-то не предусмотрели. Извините за упущение и задавайте другой вопрос.

— Что вам известно о нашей планете? — спросил кто-то из журналистов.

Эдр замер, бесстрастно смотря куда-то над. нашими головами, и ничего не ответил. Тогда тот же голос, видимо, удовлетворенный такой проверкой, попросил рассказать о назначении помещения, увиденного нами, и изображение вновь ожило.

— Мы находимся с вами в Пантеоне Гаяны, — рассказывал Эдр. — В далекие времена гаянцы хоронили умерших в земле. Тысячелетия спустя мы стали сжигать тела в крематориях, а пепел хранили в колумбариях. Сейчас и этого мы не делаем — тела умерших исчезают в особых атомных реакторах.

— А что означают эти ниши? — вырвалось у меня. — В них урны?

Эдр выслушал и, продолжая смотреть не на меня, а в сторону всей аудитории, ответил:

— Здесь нет ни одной урны с прахом. В каждой нише хранятся микропленки с записями, рассказывающими о жизни и творчестве гаянца.

— Вот это кладбище! — восхищенно шепнул кто-то. — Ни могил, ни крестов, ни гнетущей мистической обстановки…

— Мы начинаем свою энциклопедию, — продолжал Эдр, — с Пантеона, потому что развитие науки и техники есть непрерывный процесс творчества многих поколений. Наш долг не забывать об этом. Кого бы вы хотели сейчас увидеть?

— Того, кто считается на Гаяне автором самой современной теории мироздания! — громко произнес Евгений Николаевич Глебов.

— Хорошо, — ответил Эдр и взмахнул рукой. Голубая струя фонтана расширилась, стала похожей на веер, а затем на чуть вогнутый экран наших панорамных кинотеатров.

Эдр отошел в сторону, и мы увидели молодого гаянца с загорелым узким лицом и черными смеющимися глазами.

— Это Ри, — сказал Эдр. — Он погиб в космической экспедиции.

— В чем суть его теории? — опять не утерпел Глебов. На этот раз Эдр молчал, а на экране заговорило изображение Ри:

— Наши астрономы давно заметили, что бесчисленное множество галактик, находящихся в участках Мироздания, доступных нашему изучению, как бы разбегаются, удаляются от нас с огромными скоростями. Мне и моим помощникам удалось создать теорию, объясняющую это явление. Мы считаем, что убегание галактик есть наблюдаемая нами часть невиданных по масштабу энергетических процессов во Вселенной. Галактики удаляются от нас, увлекаемые конвективными течениями материи, движущейся по траекториям, напоминающим магнитные силовые линии. Линии эти замкнутые, и через какой-то срок все галактики вернутся «на свои места», чтобы начать следующий виток…

— Это ново в космологии, — задумчиво произнес Глебов и добавил: — Чтобы нам установить сходство и различия наших философских взглядов, необходимо знать ваше мнение о движении.

— Движение — это форма, сущность бытия материи, то есть объективной реальности природы, — пояснил Ри.

— А пространство? Его бесконечность?

— Любая реальность имеет пределы, даже радиус самой большой метагалактики. Математическая бесконечность в природе приобретает как бы категорию качества и перестает быть только количеством… Однородное пространство, скажем, пустое может быть бесконечным — такая мысль допустима, — но в действительности, по всей вероятности, в этом, прежде всего, «нет необходимости» — в настоящей бесконечности…

— Значит, она может быть только мысленно?

— Мы не можем, так сказать, мыслить мыслями: мы пользуемся в своем мышлении словами и образами; бесконечность есть один из наших образов реального мира.

— Хорошо, продолжим это образное познание…

— Природа состоит из Покоя и Стремления, то есть из Пространства и Времени. Любое явление, если оно есть, то есть.

— Даже пустота, — настаиваю я.

— Весьма вероятно, — добавил Ри, — что мир вообще создавался в первозданной пустоте, если такая была еще до Акта Творения; в Голубом нуле.

— … и в котором нет формы?

— Не было формы, — ответил Ри на мой вопрос. — Вещь вне пространства существовать не может. А раз так, то не пространство должно заботиться о вещах, а они сами о себе. Вот почему все материальное, возникая, реорганизует для себя пустое пространство и создает себе собственную геометрическую среду, придающую жесткость аморфной пустоте. И — кубической формы…

— … Геометрию? — уточнил я. — А что породило ее?

— Одно из двух: либо вещество излучает какие-то «Лучи Геометрии», либо «пустота» Голубого нуля напоминает озерцо переохлажденной воды — кинь камешек, и оно с треском покроется ледяным панцирем.

— Почему геометрическое поле не шарообразное, а похожее на куб?

— Необходимое материи пространство есть трехмерное, без ограничивающего геометрического центра: шары, цилиндры, спирали, кренделя и прочие виды объема заключены в нем, а не наоборот!

— А что такое время?

— Это главная энергия природы, которая одна только способна превращать причину в следствие; других «обязанностей» у него, у времени, нет, и потому оно необратимо.

— Допускаете ли вы, что в природе есть физические миры, живущие по другому, своему эталону времени и пространства?

— Больше того. Весьма вероятно, что в природе каждая космическая система живет по своим «часам». Мы полагаем, что несовместимость во времени есть один из самых общих законов природы. Само межгалактическое пространство также имеет собственные «часы». Взаимодействие космических систем с разными пространственно-временными характеристиками является важнейшим в мегамире.

— Допускаете ли вы, что вблизи Гаяны может быть обнаружена одна из таких систем, так сказать, более быстрой или более медленной материи?

— Да, — ответил Ри. — Но необходима третья, контрольная планета, чтобы установить эту разницу. Мы давно засылаем свои экспедиции в космос и надеемся найти такие планеты. Если наше предположение подтвердится — изменится длительность полета: скажем, на Гаяне пройдет десять лет, а на другой планете, где побывают наши космонавты, — тысяча лет или наоборот…

На этом прервался первый пробный сеанс ознакомления с энциклопедией гаянцев. Журналисты окружили Евгения Николаевича с просьбой об интервью. По существу, вопрос к ученому был один: возможно ли полететь на Гаяну и возвратиться домой, на Землю, в короткий срок жизни одного поколения?

— Возможно! — воскликнул Глебов и поднял руки, моля избавить его от комментариев.

Так окончился этот памятный день, возбудивший горячие споры во всем мире. Вопрос о длительности полета на Гаяну обсуждался и на ученом совете МИГа, но, поскольку ответить на него невозможно, решили пока к нему не возвращаться, хотя каждый хранил в себе добрую, невысказанную надежду…

4

Мужественные образы гаянцев заставили меня вспомнить Мауки. Ведь он был их потомком, в его жилах текла кровь Маны.

Мне захотелось повидаться с юношей. Я переписывался с ним и знал, что Мауки эти годы учился и так преуспевал, что его учителя только диву давались, знал, что смелый отунуец не менял решения стать летчиком, знал, что он уже окончил теоретический курс. Но я хотел видеть его и, как всегда, недолго собираясь, отправился в путь…

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ Первый самостоятельный…

1

По окончании теоретического курса Мауки направили в экспериментальную летную школу ДОСААФа, находившуюся в Подмосковье.

Он уже свободно говорил по-русски, ориентировался даже в Москве сам и приехал в школу без провожатых. Встретил его дежурный по школе.

— Общежитие вашей эскадрильи — налево, — сказал он, показывая в окно. — Найдете?

— Иес! Да, — заулыбался Мауки.

Дневальный, с удивлением осмотрев щеголеватый серый костюм Мауки, ярко-красный чемоданчик и его самого (Мауки явно походил на иностранца), неуверенно спросил:

— Вы из газеты?

— Как вы сказали?

— Я спрашиваю: корреспондент?

— О нет, нет. Я новый курсант…

Едва Мауки успел разложить свои вещи на полках тумбочки, дневальный, просунув голову в щель приоткрытой двери, протяжно, как пономарь, закричал: «Атбо-о-о-ой!..» — хотя и без того почти все спали. Мауки лег, не укрываясь одеялом, потянулся и вздохнул с таким облегчением, словно он был сам Робинзон Крузо, вернувшийся под кров отчего дома.

В восемь утра началась наземная подготовка, которую курсанты ожидали с нетерпением не потому, что им хотелось, так сказать, летать на земле, а потому, что раз дело дошло до тренажной кабины, значит, скоро в воздух.

Тренажная кабина представляла собой как бы часть настоящего учебного самолета в натуральную величину — фюзеляж с обрубленным хвостом, снятыми крыльями и без шасси. Она была расположена на сложной системе рычагов.

В противоположном конце зала находился стереоскопический экран дневного кино, а за ним — особый кинопроекционный аппарат. Позади кабины стоял пульт управления тренажером, напоминавший стол-шкаф.

Первым в тренажер сел Мауки. Действовал он точно, уверенно: вот залиты цилиндры мотора горючим, вот подана команда:

«От винта!» Вот он уже услышал в наушниках шлемофона ответное; «Есть от винта!» Нажал кнопку на левой стороне приборной доски, и вдруг экран озарился ярким светом — впереди раскинулось зеленое летное поле, а вдали, на бетонной полосе, легкий ветерок закручивал пыль…

В наушниках появился отчетливый звук мотора, а в довершение всего небольшой гребной винт, находящийся впереди тренажной кабины, стал гнать воздух в лицо Мауки, как будто он и вправду сидел в настоящем учебном самолете.

Мауки улыбнулся от удовольствия. Он хотел что-то сказать товарищам, сидевшим рядом у стены, но тут в наушниках раздался голос инструктора:

— Увеличьте обороты и прогрейте мотор.

Юноша послушно нажал на сектор газа, и «мотор» загудел, зарычал.

«Прогрев» окончен.

— Проверьте показания приборов, — приказал инструктор. Мауки глянул на приборную доску: стрелки приборов стояли на тех цифрах, которые соответствовали режиму работы мотора.

— Проверьте мотор на полных оборотах. Мауки дал полный газ (прибор показал две тысячи оборотов в минуту!) — и грохот мотора в наушниках шлемофона покрыл все звуки.

— Достаточно. Сбавьте газ. Дайте команду убрать колодки. Мауки знал, что в таких случаях надо поднять обе руки и махнуть ими в стороны, но так как ни колодок под колесами (ни самих колес!), ни механика самолета не было на самом деле, продолжал сидеть, не подавая сигнала.

В ту же секунду живая фотография на экране замерла.

— Дайте команду убрать колодки, — настаивал голос.

На этот раз Мауки повиновался — на экране снова все пришло в движение, и на мгновение сбоку появилась фигура механика, «убиравшего колодки».

Мауки дал газ и… земля, горизонт на экране поползли навстречу, а бетонная полоса для взлета стала приближаться. Иллюзия движения была настолько полной, что Мауки даже выглянул за борт.

Голос инструктора вернул его к действительности.

— Сейчас, когда вы получили общее представление о тренажере, — услышал Мауки, — мы приступим с вами к первому упражнению — полету по прямой. Мы уже в воздухе, высота триста метров.

На экране перед кабиной появился новый пейзаж — вид земли в полете по кругу.

— Прямую сперва будете выдерживать вон по той горе, в середине экрана; направляйте все время нос самолета на нее… А крены проверяйте по нижнему обрезу экрана: если кабина накренится влево, то и изображение на экране получится с косиной.

Вначале все шло нормально. Мауки легко выдерживал прямую по островерхой горе; если нос «самолета» уходил вправо, он, нажимая на левую педаль руля поворота, возвращал его на прежнее место, и наоборот.

Но вдруг гора исчезла! Мауки с беспокойством стал нажимать то на одну педаль, то на другую, поворачивая свой «самолет» вправо и влево, в поисках утерянного ориентира, но тщетно.

— Ориентира больше нет, — опять спасительный голос. — Теперь выдерживайте прямую по приборам: добивайтесь, чтобы нолик на гирополукомпасэ всегда стоял против черты. Не торопитесь! У вас левый крен. Исправляйте. Вот так. А направление? Уберите правый крен. Половина всего внимания — силуэтику на авиагоризонте!.. Так. Теряете высоту… Скорость! Подберите ручку на себя. Крен! Направление!

Проклятая кабина стала вдруг такой подвижной, что с ней не было сладу: она крутилась, как на льду.

— Повторим! — решил инструктор.

Что-то щелкнуло, на экране все быстро пронеслось в обратном направлении. Казалось, будто, повинуясь всесильному волшебнику, самолет совершил длинный прыжок назад и послушно занял исходное положение.

Но дело опять не ладилось. Снова и снова повторялось упражнение, а Мауки продвигался к заветной цели как улитка.

— Плохо, — сказал инструктор.

Мауки сидел в кабине тренажера ни жив ни мертв.

— Хотите летать? — вдруг спросил инструктор.

— Очень!

— Боитесь…

— Нет-нет, товарищ инструктор.

— Вы не поняли меня, Мауки. Я хотел сказать: боитесь, что вас исключат?

— Иес, иес! Да, этого боюсь… Очень!

— Не думайте так больше, — просто сказал инструктор и дружески улыбнулся: — Мы все тоже хотим сделать вас отличным летчиком. Придет время — станете и космонавтом…

— О, спасибо, много спасибо!

— Ну, слетаем еще разок. Начали… Всего несколько минут отдыха, несколько так необходимых Мауки фраз, а как много это значило!

2

Я приехал в летную школу в день, когда, окончив наземную подготовку, курсанты вышли на полеты.

Инструктор Мауки, мой давнишний приятель Василий Беляев, повел меня в учебный корпус.

— Разве мы не пойдем на аэродром? — удивился я.

— А, так ты не в курсе наших новостей. У нас уже и гаянская техника есть.

Беляев привел меня в комнату, похожую на телестудию. В центре ее я увидел кабину самолета, точь-в-точь напоминавшую тренажер, и два больших экрана на стенах.

Он сел в кабину, включил аппаратуру и взялся за управление. Прямо передо мной на экране вращался винт, а с левого экрана смотрел на меня Мауки.

— Перед тобой два изображения, — пояснил Беляев. — Мы видим лицо Мауки и то, что он видит сам из своей кабины. А самолет имеет две системы управления: обычную — для Мауки и телерадиоуправление — для меня. Первоначальное обучение мы проводим на поршневых самолетах.

— Курсант Мауки к полету готов, товарищ инструктор! — услышал я голос из динамика над левым экраном.

— Хорошо. Мягко держитесь за управление. Сейчас я выполню показной полет. Извини, старина, — повернулся он ко мне, — ты покури, а я слетаю… Как бы ни было, а все же полет!

Василий дал газ — и самолет там, на экране, в самом деле начал разбег, поднял нос и… оторвался от земли!

Потом летал Мауки, а Беляев помогал ему. После третьего полета Вася сказал:

— Теперь полетайте, Мауки, сами, — и вышел из кабины.

— Что ты делаешь? — вскрикнул я. — А если парень убьется?!

— Этого не случится, — успокоил меня Беляев. — Я включил кибернетику, и, если нужно, автопилот поможет Мауки вместо меня. Больше того, автоматы точно определят его основные ошибки, проанализируют их и дадут мне, его инструктору, необходимые рекомендации для дальнейшего обучения курсанта.

— А пока?

— Я слетаю на другом самолете с курсантом Королевым. Я могу работать с тремя машинами, на одном или нескольких аэродромах. Во-первых, экономия в инструкторах, да и психологически лучше: курсант сразу учится летать сам, на одноместном самолете. Но это только малая часть той абсолютно безотказной службы безопасности полетов, которую придумали гаянцы. Ты видел когда-нибудь автоматическую телефонную станцию?

— Да. Многоэтажное здание со сложным техническим устройством.

— А не думал ли ты, что все это громоздко?

— Но зато сам телефонный аппарат очень удобен, — возразил я.

— О! Что и требуется доказать, — удовлетворенно сказал Беляев. — Так вот у гаянцев тоже имеются своеобразные автоматические станции по корректировке техники пилотирования. Ясно?

— Еще не очень, Вася…

— Так слушай. Имеется, значит, у них несколько больших зданий, разбросанных по всей планете. Назовем их АДС, то есть автоматические диспетчерские станции. Каждая из них имеет определенный район действия.

— А в самолете? — спросил я, уже начиная догадываться, в чем дело.

— Соображаешь! — чисто по-летному одобрил Беляев. — Во-первых, авиация на Гаяне разделяется на две группы: есть самолеты личного пользования, то есть спортивные, и есть линейные — пассажирские и грузовые, как у нас в Аэрофлоте. Военной авиации нет…

— Понятно.

— Так вот каждый спортивный самолет оборудован ограничительным автопилотом, вроде того, с которым летает Мауки. Человек летит сам, но автомат исправляет его ошибки, оберегает его.

— Что ж, это удобно.

— Надо полагать. А вот самолеты линейные, на двести — триста пассажиров, у гаянцев беспилотные и летают по маршрутам сами, управляемые из АДС на расстоянии. Тут вдобавок к аппаратуре пилотирования имеется автоматическая служба движения самолетов, кибернетические диспетчерские машины.

— А в пилотской кабине пусто? Совсем никого?! — невольно поежился я.

— Нет, есть один инженер-пилот, контролирующий работу материальной части. Если надо, он сядет в пилотское кресло, выключит автоматику и поведет самолет сам.

— Ну, это еще куда ни шло, — успокоился я.

— Итак, во-первых, каждый самолет, подобно телефону, подключен к наземной автоматике пилотирования, и, во-вторых, особая диспетчерская сеть автоматов направляет и контролирует его движение по трассе.

— Надо бы и у нас, на Земле, завести такую систему, Вася.

— Так вот начинаем… И без гаянцев у нас уже наметился этот путь в Аэрофлоте: необходимость заставила инженеров искать новые средства автоматического управления движением машин по трассам. Гаянцы просто помогли нам ускорить эту работу.

— А как Мауки? — напомнил я.

— Спроси у автоматов — они всю правду скажут. Но и я не ошибусь: летчиком Мауки станет хорошим.

К концу дня автоматы вызвали Беляева и приступили к подробному «докладу». И вот здесь мы с Василием крепко призадумались, впервые в жизни столкнувшись с неожиданным и необычным явлением…

Почему неожиданным? Сейчас поясню. Все мы: и летчики, и люди других профессий — устроены одинаково. Природа, создавая нас, не заботилась о том, чтобы согласовать свою «творческую» работу с практическими требованиями той или иной профессии. И если кто-то пожелал стать, скажем, летчиком, то ему приходилось длительной тренировкой совершенствовать свои органы чувств самому: вырабатывать в себе глубинное зрение, обострять чувство равновесия, развивать умение ориентироваться в положении своего тела и самолета в пространстве и многое другое, чего сама природа не предусмотрела.

Но одной тренировки недостаточно, и поэтому в самолете появились пилотажные приборы. У любого человека, попавшего в пилотскую кабину, — у летчиков тоже! — есть одна общая особенность: если он видит горизонт, землю и козырек кабины, он отчетливо представляет себе положение самолета в воздухе.

Но вот мы с вами входим в облака и… начинаем чувствовать себя слепыми котятами. То нам кажется, что у машины левый крен, а его нет вовсе или, наоборот, крен правый; иными словами, мы не сможем без приборов продолжать полет.

Это происходит оттого, что наш орган равновесия — вестибулярный аппарат, расположенный во внутреннем ухе, — привык работать в паре со зрением.

У Мауки же кибернетические машины подметили способность мгновенно определять положение самолета. «Заинтересовавшись» этим, хитрые автоматы стали поочередно выключать тот или иной пилотажный прибор — юноше это не мешало. Тогда автоматы закрыли окна пилотской кабины плотными шторками и отключили все пилотажные приборы разом — Мауки продолжал лететь правильно! Не удовлетворившись этим, автоматы стали сбивать с толку Мауки заведомо неверными показаниями приборов, но юноша летел как ни в чем не бывало…

— Вот это номер! — озадаченно воскликнул Беляев. — Не верить кибернетике нет основания, а как объяснить — не знаю.

— Мне думается, — сказал я, — что ответ следует поискать в его родословной…

— То есть?

— Мауки — потомок гаянцев, — напомнил я.

— Да, да, да! — обрадовался Беляев. — Возможно, что у гаянцев иначе устроены органы равновесия и восприятия ускорения…

— А возможно, и другое.

Беляев вопросительно посмотрел на меня.

— Ведь у гаянцев не только техника выше нашей, но она развивалась у них намного раньше, чем у нас.

— Так что ты хочешь сказать?

— Я только допускаю, что природа, идя, так сказать, навстречу гаянцам, постепенно изменяла их организм и даже закрепила новые качества, ставшие необходимыми для жизни в высокоразвитом техническом мире.

— Верно, старина! Это и есть влияние среды на организм и наследственность, о чем говорил Павлов.

— Да, Вася, скорей всего это так.

— Поживи у нас еще: Мауки должен вылететь самостоятельно не только раньше других, но и в рекордно короткие сроки.

— Хорошо, Вася, поживу и увижу…

3

Долгожданный момент, о котором Мауки столько мечтал, наступил: он сидит в кабине обычного, не управляемого по радио самолета!

Беляев стоит неподалеку от стартера и с равнодушным видом, будто и не его курсант сейчас полетит самостоятельно, закуривает папиросу. У столика руководителя полетов сидит командир эскадрильи; он только что проверил Мауки и дал ему разрешение на два самостоятельных полета по кругу. Лицо его тоже если не равнодушно, то спокойно, будто ничего особенного, значительного сейчас не происходит.

А Мауки сидел точно в тумане: все смешалось в его голове. «Проверь приборы, — мысленно наставлял он себя, — и действуй, действуй! Надо же взлетать…» Командир эскадрильи повернулся к нему и кивнул.

Мауки осторожно прибавил обороты мотора и вырулил на взлетную полосу. Тут он внимательно осмотрелся, закрыл фонарь кабины, секунду помедлил, чтобы унять волнение, нажал кнопку на секторе газа, включающую передатчик, и запросил по радио:

— «Эмблема-2»! Я — «Сокол-24». Прошу разрешения на взлет…

В наушниках послышалось жужжание, а затем голос комэска:

— «Сокол-24»! Я — «Эмблема-2». Взлет разрешаю. Мотор загудел, винт как бы растворился в воздухе, и плиты бетонки побежали навстречу. С каждой секундой самолет становился все «Легче»… Вот он повис в воздухе и стал медленно отходить от земли.

Чувство восторга и гордости охватило Мауки. Все пело в нем: «Ты летишь сам! Ты летчик!». Мауки даже не замечал, как он разговаривал сам с собой, произнося за инструктора привычные фразы:

— Высота пять метров. А шасси?.. Эй, отунуец, надо не зевать!..

Мауки поднял ручку крана уборки шасси до упора. Послышались свист и шипение сжатого воздуха, зеленые лампочки на приборной доске погасли, шасси, убираясь в крыло, мягко стукнуло о свои гнезда, и одновременно загорелись красные лампочки, сигнализирующие о том, что «ноги» колес встали на замки. В кабине приятно запахло отработанным газом.

Быстро проходит время в полете по кругу, особенно в первом самостоятельном полете. А дел по горло: различных движений надо сделать около сотни, все за шесть-семь минут полета и рулежки по земле. Где же тут размечтаться?! Не успел освоиться с новым, очень сильным чувством, как смотришь — половина полета уже за плечами…

Нет, что ни говорите, а некогда отдыхать в полете по кругу!

Едва подошла левая консоль крыла к посадочному «Т», еле видневшемуся на зеленом поле аэродрома, у бетонки, как появились новые заботы: надо было выпускать шасси. Выполнив это, Мауки заметил, что уже недалек и третий разворот. Только закончил его, а уже пора начинать расчет на посадку — убирать газ. Вот уже окончен четвертый разворот, Мауки выпустил щитки и стал готовиться к главному — к посадке…

… Беляев, не торопясь, вдавил в землю каблуком сапога докуренную папиросу и тут же закурил новую: курсант Мауки начинает посадку! Как сядет? Куда сядет? Оценив опытным взглядом расчет, Беляев уверенно ответил себе на второй вопрос: «Сядет точно у знаков». Но как?.. Конечно, Беляев был уверен в том, что ни поломки, ни аварии не будет (сам же учил летать!), а вот как он сядет; плохо или хорошо — вопрос.

До земли семь метров… Самолет выходит из угла планирования и все плавнее и осторожнее приближается к посадочной полосе. Шесть метров… три… метр… Самолет несется параллельно земле. Скорость гаснет.

Чем меньше расстояние до земли, тем выше приподнимается со скамьи комэск, тем ниже пригибается Беляев у микрофона. Тихо, только кузнечик трещит в траве. … Осталось пятьдесят сантиметров… сорок, десять… Земля!

И сразу снова все пришло в движение, все заговорили громко и весело, а стрекотание кузнечика потонуло в шуме аэродромной жизни. Ведь как это хорошо, что одним летчиком стало больше в дружной семье смелых!

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ В созвездие Ориона!.

1

Человечество избаловано успехами науки и техники. Стали привычными скоростное строительство молодых городов и гигантских энергетических узлов, массовое внедрение в промышленность автоматики, открытия астрономии и достижения космонавтики. Но освоение гаянской энциклопедии явилось важным пунктом в развитии мировой науки, техники и промышленности Земли; у гаянцев было много нового для нас.

Вопрос о дальнем космическом полете давно перестал вызывать сомнения, и когда ученый совет Международного института Гаяны заявил, что ближайшей целью ставит ответный визит на Гаяну, слова эти не имели остроты сенсации.

Сотни научно-исследовательских учреждений Советского Союза приняли участие в проектировании межзвездного корабля. Даже городские и районные газеты обсуждали детали проекта. Миллионы рационализаторов вносили предложения, многие из которых безоговорочно приняли члены космического конструкторского бюро.

За выполнение заказов взялись тысячи наших предприятий. Размах и масштабность этого строительства сами по себе не вызывали удивления. Я, вероятно, не очень ошибусь, если предположу, что каждый час в Советском Союзе дает столько высокопроизводительного труда, сколько достаточно для создания нескольких пирамид Хеопса.

Буквально на глазах в Подмосковье вырос автоматический завод-комбинат «Циолковск» для серийного выпуска тяжелых космических кораблей.

Сверху он напоминал авиационный посадочный знак «Т». В западном крыле его изготавливался металл для корпуса ракеты (он же составная часть горючего), а в восточном — вырабатывались необходимые пластические массы. В центре находился корпус завода защитных устройств, которые должны охранять людей от вредных излучений. Огромные прессы, мощные вакуумные и холодильные установки были автоматизированы, даже плавка и штамповка металла и пластмасс велись автоматически.

Готовые изделия подавались транспортерами на автоматическую линию сборочного цеха. Этот цех по существу был контрольным и управляющим. Здесь группа инженеров следила за точностью технологического процесса.

В испытательном цехе автоматы-лаборатории подвергали тщательному анализу на сопротивляемость узлы и корпуса всех ступеней межзвездного корабля. Правда, деталей не ломали: испытание на прочность проводили математические машины.

Следующий цех — приборный. Внутреннее оснащение кабин и отсеков приборами, агрегатами, радиосредствами производилось уже со значительной долей ручного труда.

Последний цех — выпускной. Тут шла окончательная доводка мелочей. Именно в этом цехе после всенародного обсуждения художники вывели на золотистом корпусе первой ступени ракеты ее название: «Юрий Гагарин».

Ближе к носовой части — белый круг, и в нем — светло-синее поле; по которому разбросано созвездие Ориона, эмблема корабля, ставшая известной всему миру.

Наконец многотонная туша ракеты перешла в транспортировочный канал и медленно двинулась на стартовую площадку.

Здесь ракету приняли члены экипажа: командир межзвездного корабля Андрей Иванович Шелест и штурман-астроном Евгений Николаевич Глебов. Собственно, принимать корабль они начали давно, с середины сентября, и даже участвовали в строительстве.

Именно в это время меня вызвали в Верховный Совет… В просторном кабинете собрались члены правительства и руководители МИГа. Я увидел там и Мауки.

— Мы долго обсуждали кандидатуры членов экспедиции на Гаяну, — сказали мне, — и пришли к выводу, что право на участие в космическом полете имеют прежде всего те, кто первый нашел и обследовал «Тиунэлу», — Мауки и мистер Хоутон, и тот, кто нашел ее вторично… Хоутон уже ответил согласием. Что скажет Мауки?

Юноша взволнованно оглядел присутствующих, встал и, тщательно подбирая слова, ответил:

— Я очень благодарю… Очень! Но я не могу… не должен сейчас… Я первый из отунуйцев, кто получил знания. Я хочу полететь на свой остров… Я обещал, меня ждут… ждет мой народ. Мауки сказал правду. Мауки сказал все!

Затем предложили лететь мне. Конечно же, я ответил согласием.

2

— Мир вашему дому! — воскликнул Боб на чистейшем русском языке, входя ко мне.

— Здравствуйте, Боб! Вы так отлично произнесли эту фразу…

— Да-да, — прервал Хоутон. — Я не терял времени: освоил русский.

— Ваша любознательность неистощима, Боб!

— Еще бы! Времена искателей копей царя Соломона и кладов острова Кокос ушли! Скоро не золото и не «Фея Амазонки» станут мерилом богатства. Энергия — вот что будет кумиром наших потомков, что они будут искать и отвоевывать, но не Друг у друга, а у природы.

— Верно! Присаживайтесь, я одну минуту…

— А может быть, позже? — спросил Боб, поняв меня. — Я, если угодно, не столько сейчас к вам, сколько за вами: нас вызывают на совещание к командиру «Юрия Гагарина». Машина внизу. Андрей Шелест ждет нас…

— Едем, Боб.

Читатель, возможно, и вправе посетовать на меня: вот уже сколько позади, а имя Шелеста лишь изредка упоминается — он слишком долго «действует» за пределами наших страниц. Но сами понимаете: до сих пор Андрей Шелест непосредственного участия в делах второй части романа не принимал.

А сегодня…. Сегодня я уже могу несколько подробнее рассказать о нем и Нине Константиновне Шелест. Да, она уже давно не Тверская… Нынешней весной вышел в свет первый том ее фундаментального труда «О географии болезней», посвященный памяти ее талантливого деда, начавшего разрабатывать основы этого учения еще в конце прошлого века.

Андрей Иванович Шелест мало изменился за эти годы. Поседели виски, и еще серьезнее стало лицо: жизнь в авиации и космические полеты неизбежно оставляют свои следы. Шелест и теперь оставался человеком дела. По-прежнему жизнерадостный и веселый, он охотно поддерживал за столом разговор на любую тему. Но, когда речь заходила об авиации или космических полетах, равных ему не было. Тогда уже беседа переносилась в рабочий кабинет Шелеста, где звон бокалов порой заменяло стрекотание счетной машины.

3

Совещание у командира корабля короткое, деловое: программа окончательной подготовки к вылету и предполетного отдыха, личные вопросы.

— Советую сейчас решить, что вы возьмете из своих вещей, — сказал Андрей Иванович. — Например, сувениры, фотографии, письма, может быть, любимую книгу. Учитывайте, что мы везем с собой энциклопедию землян — науку, литературу, искусство; микропленок уйма, так что не повторяйтесь. К тому же каждый грамм в космосе стоит дорого. Отобранное надо сдать завтра для стерилизации…

Наступила тишина. По привычке опускаю руку в карман за портсигаром, но вспоминаю, что уже третий месяц никто из нас не курит. Беру карандаш и сам у себя спрашиваю совета: что взять? Оказалось, трудно ответить. Пишу и безжалостно вычеркиваю, оставляя в списке лишь то, что в космосе и на Гаяне поможет воскрешать живую связь с родной планетой.

После долгих размышлений решаю: семейные фотографии — раз, серию авиационных снимков — два (там моя юношеская пора, фотографии моих самолетов, портреты наших летчиков-ростовчан). Затем решаю не снимать с руки штурманские часы, верно служившие мне в полетах много лет. Что же касается книг, то я давно знал, что возьму с собой томик Александра Грина.

Списки составлены и переданы командиру. Прочитав (обсуждать и критиковать в данном случае не полагалось), Шелест кладет их в папку.

— Ну вот, — просто говорит он, — наше последнее совещание на Земле подходит к концу. На повестке дня… — Андрей улыбается, не торопясь произносит эти, еще с пионерских сборов известные нам слова, и вдруг мы улавливаем в них дотоле скрытую от нас служебной суетой теплоту. Мне становится смешно, а потом грустно-грустно. — О наших обязанностях… — продолжает Шелест. — Евгений Николаевич Глебов — второй пилот, штурман и мой заместитель. Вы оба, — он посмотрел на Хоутона и меня, — будете вести научные наблюдения по известной вам программе. Кроме того, товарищ Хоутон возьмет на себя обязанности преподавателя гаянского языка. Сейчас у нас на корабле основной язык русский, но позже, в космосе, будет и гаянский. Все. Едем на ракетодром.

4

На бетонной стартовой площадке, над глубокой ямой, высится исполинский корпус ракеты. Если подойти к краю ямы, можно увидеть несколько радиальных тоннелей для отвода газов в момент отделения ракеты от земли.

Одна из ступеней, с химическим топливом (не обладающим радиоактивностью!), — стартовая. Ее задача — поднять нас на высоту всего сто километров. Далее вступит в действие ступень с атомными двигателями, которые разгонят ракету до одной трети крейсерской скорости. Ионные двигатели доведут скорость до крейсерской.

К корпусу ракеты приставлен наземный лифт — он подсобный, и перед стартом его откатят в сторону. А сейчас мы поднялись по нему в жилой отсек и вошли в компенсационную камеру с двумя системами герметичных дверей. Потом, в космосе, мы будем отсюда выходить в пространство, одетые в скафандры…

Кабина управления — комната с телевизионными и радиолокационными экранами, радиостанциями, группой астрофизических и метеорологических приборов, астрономическими картами.

— Здесь довольно просторно, компьютеры — под нашими: ногами, в бронированных контейнерах. А еще ниже — шеер, наш крылатый разведчик. Им мы воспользуемся перед посадкой на Гаяну. За стенами — склады и автоматы системы питания.

Самое интересное на нашем корабле — его штурманское снаряжение, те средства космической навигации, которыми располагал наш штурман Евгений Николаевич.

На любом порядочном корабле должна быть карта. И у нас они имелись, географические карты Земли и Гаяны, звездные карты Галактики и небесный глобус, но была и основная, путевая, или, как говорят летчики, маршрутная карта. Ее столетиями готовили гаянцы с корабля «Тиунэла», летевшие к нам, причем они учли свои блуждания в космосе и рассчитали для себя (а следовательно, и для нас!) кратчайший путь на свою родину. Без этой огромной работы нам пришлось бы туго.

Наша маршрутная карта не была нарисована на бумаге. Она представляла собой комплекс высокочувствительной аппаратуры, расположенной в разных частях корабля, счетно-решающие машины и, главное, запоминающее устройство, «заряженное» теми маршрутными данными, что вычислили гаянцы.

Какой же принцип положен в основу нашей карты? Вспомним, что межзвездный корабль в пути будет находиться не в пустом пространстве, а в мешанине межзвездного газа, гравитационных влияний (то есть сил притяжения) окрестных небесных тел и в зоне действия различных видов лучистой энергии.

Понятно, что в точке А параметры напряжения и другие характеристики гравитационных полей будут отличаться от параметров точки Б. Это записано на нашей карте.

Другой способ — угломерный. Скажем, космические лучи распространяются по гравитационным траекториям, а, допустим, иные лучи могут образовывать угол с направлением гравитационным. Особые приборы измерят эти углы и сличат с заданными, то есть записанными на нашей карте ранее гаянцами. Другие механизмы измерят разницу, если таковая будет, и передадут в аналитические машины, а последние внесут коррективы, в управление кораблем.

В действительности все это много сложнее, но я рассказываю только о принципе.

Но ведь небесные тела и потоки энергий все время находятся в движении, и картина их общего взаимодействия, постоянно меняющаяся, не будет похожей на ту, что зафиксировали гаянцы, скажете вы. Как быть в этом случае?

Здесь я отошлю вас к изящной сказке Шарля Перро о мальчике с пальчик. Помните, когда он, углубляясь в лес людоеда, чтобы найти обратный путь, бросал белые камешки?

Так поступали и гаянцы. Только они разбросали на своем пути не камешки, а несколько десятков ксан. Ксана — это как бы путеводная звезда, шар с крохотными механизмами, которые учитывают изменения среды, вычисляют ее общую тенденцию и по запросу передают данные. Места их расположения в космосе мы знаем, позывные их — тоже и будем иметь возможность не только получать свежие вариации (это слово обозначает у летчиков и моряков сумму магнитных поправок для уточнения курса движения), но даже пеленговаться и определять свое местонахождение: ведь ксаны разбросаны по извилистой кривой, и многие из них попадут в зону досягаемости для нас!

По плану мы должны иметь на борту оранжерею. Однако это не только добавочный груз. Это и объект, существенно нарушающий аэродинамические формы. Наши конструкторы вышли из положения просто: мы повезем с собой детали разборной оранжереи, семена, яйца птиц, инкубаторы, водоросли и солнечную электростанцию. Выйдя в космос и достигнув заданной постоянной скорости, мы, надев скафандры, возьмемся за строительство, а точнее, за сборку оранжереи и электростанции. Три месяца работы — и все будет готово. Затем посевы, инкубация — и мы будем иметь свое сельское хозяйство!

Многослойная оболочка с протектирующим составом в одном из слоев будет охранять нас от метеоров, а после вылета в безвоздушное пространство наружная обшивка автоматически покроется защитным инеем из фтористых и кремниевых соединений. Метеорная пыль, сглаживая и как бы полируя иней, потеряет часть кинетической энергии, а естественный при этом нагрев вызовет спаивание кристаллов и их испарение. Время от времени защитный слои на поверхности корабля будет обновляться.

Сильное впечатление на меня произвела камера биотрона — что-то напоминающее кровати. Каждая такая кровать была заключена в прозрачные яйцеобразные футляры из пластмассы. И опять приборы, трубочки, шланги, провода. Здесь были установлены особые кибернетические машины, которым надлежало облучить нас и погрузить в состояние анабиоза.

— М-да… — вздохнул Хоутон. — Здесь мы будем лежать ни живы ни мертвы сто двадцать лет!

— И еще в начале полета, — улыбнулся Глебов. — Ведь нашим взлетом будут управлять с Земли, а мы — в анабиозе — выдержим огромные ускорения.

— Учтите, Боб, — напомнил Шелест, — вас еще не знает биотрон. Ложитесь…

— Простите, командир, но мне прежде хотелось бы знать хотя бы принцип моего предстоящего анабиоза.

— Ваш друг Роберт Гровер и профессор Кобрен, — сказал Шелест, — развили свою идею и усовершенствовали аппаратуру, с помощью которой они усыпили обитателей «Дискавери».

— Помню, помню, — засмеялся Хоутон. — Облучением они замедлили жизненные процессы в человеке в сто раз.

— А теперь в наших биотронах новая аппаратура Гровера и Кобрена замедлит эти процессы в тысячу раз!

— Приятно, — засмеялся Боб. Он разделся и лег в крайнее справа прозрачное «яйцо». — Начнем ab ovo,[5] — усмехнулся он.

Тут я должен кое-что пояснить читателю. Конечная наша цель — добраться целыми и невредимыми до Гаяны. Вот почему камера биотрона, точнее, ее диагностические установки, терапевтические агрегаты (есть и такие!), кибернетика, — в общем все хозяйство биотрона было связано с автоматами управления ракетой таким образом, что если ускорение при взлете вдруг начнет угрожать жизни кого-либо из нас, даже погруженных в анабиоз, то умные машины биотрона немедленно притормозят полет, помогая механизмам управления высчитать новый режим полета, а если будет острая необходимость, то и возвратят ракету на Землю.

Вместе с тем сигнализирующие устройства биотрона передадут на Землю все данные о нашем самочувствии и в том случае, когда все будет в порядке. Но для всего этого биотроны должны «знать» каждого из нас и записать в своих запоминающих агрегатах нужные данные. Боб еще не успел познакомиться с биотронами, и потому он сейчас послушно лег на свое необычное ложе.

Минут через пятнадцать зеленый глазок автоматов мигнул и разрешил Бобу встать.

— Ну вот, — сказал Глебов, — вы уже взвешены, обмерены и проанализированы.

5

… Двенадцать часов ночи.

Приехали члены правительства. Пока комиссия по организации полета занималась последними приготовлениями к старту, состоялся… Я чуть не написал «митинг». Но это было нечто иное, еще более торжественное и вместе с тем теплое, дружеское. Последние интервью.

Потом перед дальней дорогой, по русскому обычаю, мы все уселись и помолчали. Никто из нас не смотрит на часы, но я слышу, как идет время по сужающейся тропинке, чувствую его как человек, просыпающийся без будильника в назначенный час…

Увижу ли я тебя, родная планета? Кто встретит меня? Дети? Правнуки? Когда это произойдет, если счастье будет нашим добрым водителем на пустынных дорогах Мироздания?

Каковы особенности пространства и времени, разделяющие нас и Гаяну? Что сулит нам бесконечное многообразие природы? Кто знает… Между вопросом и ответом, сомнением и надеждой подчас глубокая пропасть без мостов и трамплинов.

В Московском часовом поясе шагает третье декабря. В час ноль четыре — старт… Происходящее кажется холодным и страшным до ужаса, будто я прирос пуповиной к планете и кто-то силится оторвать меня от нее.

Ищу успокоения в размышлениях о том, что мы и в космосе будем живой частицей Земли, что нет более почетной и возвышенной миссии, чем наша,

Сегодня мы отправимся в полет дружбы и мира, к народу, который, возможно, ждет нас и уж во всяком случае будет рад встрече с посланцами Земли. И я знаю, что мы пройдем сквозь испытания, не осквернив тех, кто доверил нам совершенные творения своего ума, кто мысленно сейчас с нами, кто от всей души желает нам счастливого пути!

Последние секунды расставания настигли нас у подъемного лифта. Я обнял жену за плечи, и мы взглянули на юг. Над горизонтом взошло гигантское созвездие Ориона, и нам показалось, будто мы отчетливо видим не только маленькую звездочку, которая так прозаически зарегистрирована в каталоге — 13-я Ориона, но и ту планету, к которой влекла нас мечта…

Примечания

1

Бочка, петля, иммельман — фигуры высшего пилотажа.

(обратно)

2

Автор этот задачи — шахматный композитор, пилот Аэрофлота Михаил Гориславский.

(обратно)

3

Человеку свойственно ошибаться (лат.).

(обратно)

4

Открытие — по-английски, «дискавери».

(обратно)

5

С яйца, то есть с самого начала (лат.).

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА ПЕРВАЯ . Освенцимская тетрадь

  1

  2

ГЛАВА ВТОРАЯ . Аквалет

  1

  2

  3

  4

  5

ГЛАВА ТРЕТЬЯ . «Когда человеку хорошо — это опасно»

  1

  2

  3

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ . В Тихий океан за Северным полюсом…

  1

  2

  3

ГЛАВА ПЯТАЯ . Происшествие в цирке Эверфильд

  1

  2

  3

ГЛАВА ШЕСТАЯ . В Голубом океане

  1

  2

ГЛАВА СЕДЬМАЯ . Сенсация… Роберт Гровер

  1

  2

  3

  4

ГЛАВА ВОСЬМАЯ . Остров Отунуи. Мауки. Шахматная задача решена!

  1

  2

  3

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ . В городке «Дискавери». Частный детектив Диппль. Свет в окне

  1

  2

  3

  4

  5

  6

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ . Снова в аквалете. Белая долина. Неожиданная встреча

  1

  2

  3

  4

  5

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ . Робот опускается на дно. Шторм

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ . «Золотые слова, Роберт!»

  1

  2

  3

  4

  5

  6

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ . В кратере. «Тиунэла-уэй…»

  1

  2

  3

  4

  5

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ . Профессор Егорин прав. Неожиданный союзник

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ . «Фея Амазонки»

  1

  2

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ . Мистер Икс-надцатый. Дневник Мелони

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ . Сокровища далекой планеты

  1

  2

  3

  4

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ . Первый самостоятельный…

  1

  2

  3

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ . В созвездие Ориона!.

  1

  2

  3

  4

  5 . . . . . .

Реклама на сайте