«Истоки Нила»

Боб Розен встретил Питера («Старину Пита»… «Тихарилу Пита»… «Беднягу Пита» — выбирайте на свой вкус) Мартенса в первый (и могло случиться так, что в последний) раз в бюро Резерфорда на Лексингтон авеню. Это было одно из тех самых высоких прохладных зданий на Лексингтоне с высокими прохладными секретаршами, а поскольку Боб чувствовал, что ему ни сейчас, ни позже никак не светит стать таким высоким и прохладным, чтобы вызвать у них хоть какой-нибудь интерес, ему удалось просто посидеть и насладиться общей картиной. Даже журналы на столике оказались прохладными: «Спектейтор», «Боттедже Оскуро» и «Журнал Географического Общества штата Нью-Йорк». Он выбрал последний и принялся перелистывать «Исследования демографии Джексон Уайтов».

Он пытался уловить хоть какой-нибудь смысл в куче статистических данных касательно альбинизма среди этого любопытного племени (предками которого являлись индейцы Тускароры, гессенцы-дезертиры, лондонские уличные женщины и беглые рабы), когда пришла одна из секретарш — восхитительно высокая, изумительно прохладная — и повела его в кабинет Тресслинга. Он положил журнал лицом вниз на низенький столик и последовал за ней. Как раз в этот момент старик с портфелем, единственный кроме него человек, сидевший в ожидании, встал, и Боб заметил у него на глазу кровяное пятно, когда проходил мимо. Это были выпуклые пожелтевшие глаза, покрытые сеткой крохотных красных сосудов, а в уголке одного из них виднелось ярко-красное пятно. На мгновение Розену стало из-за него не по себе, но тогда у него не нашлось времени, чтобы об этом подумать.

— Восхитительный рассказ, — сказал Джо Тресслинг, имея в виду историю, благодаря которой Розен удостоился этой беседы при помощи своего агента. История получила на конкурсе первую премию, и агент подумал, что Тресслинг… если бы Тресслинг… может быть, Тресслинг…

— Разумеется, мы и притронуться к ней не можем из-за темы, — сказал Тресслинг.

— Как, а чем же нехороша так тема гражданской войны? — сказал Розен.

Тресслинг улыбнулся. «В той мере, в какой это касается деревенского сыра тети Кэрри, — сказал он, — южане победили в гражданской войне. По крайней мере, нам не стоит говорить им, что это не так. Это может вызвать у них недовольство. Северянам все равно. А вы напишите для нас другой рассказ. „Час тети Кэрри“ постоянно ищет новый драматический материал».

— Какой, например? — спросил Боб Розен.

— Что нужно великой американской публике, питающейся сырами, так что история о пришедшем к разрешению конфликте, затрагивающем современные молодые американские пары, которые зарабатывают свыше десяти тысяч долларов в год. Только ничего спорного, грязного, outre или passe [1].

Розен ощущал удовольствие оттого, что может видеть Джозефа Тресслинга, который отвечал за сценарии «Часа тети Кэрри» в компании Дж. Оскара Резерфорда. Говорили, что в этом году рассказам явилось на стене предначертание Mene Mene [2], что журналы мрут как мухи-однодневки, и всякий, кто надеется прожить, занимаясь писательством, поступит разумно (говорил он сам себе), если проберется на телевидение. Но на самом деле он не рассчитывал, что ему удастся совершить этот переход, а мысль о том, что он, ну, никак не знает ни одного современного американца — молодого ли, старого ли, женатого или холостого, — который зарабатывал бы свыше десяти тысяч в год, похоже, предрекала, что и сам он никогда не станет столько зарабатывать.

— И ничего авангардного, — сказал Тресслинг.

Молодая женщина пришла снова и одарила их высокой прохладной улыбкой. Тресслинг встал. Боб тоже. «М-р Мартенс все еще там», — вполголоса сказала она.

— О, боюсь, я не смогу с ним сегодня увидеться, — сказал Джо Тресслинг. — М-р Розен оказался настолько очарователен, что время промелькнуло незаметно, и к тому же немало времени… Замечательный старик, — сказал он, улыбаясь Бобу и пожимая ему руку. — Самый настоящий ветеран рекламного дела, знаете ли. Писал когда-то текст для «Успокоительного сиропа миссис Уинслоу». Рассказывает восхитительные байки. Очень жаль, что мне некогда слушать. Надеюсь вскоре снова увидеть вас здесь, м-р Розен, — сказал он, по-прежнему держа Боба за руку, когда они шли к дверям, — с каким-нибудь из ваших милых рассказов. С рассказом, который мы бы с радостью приобрели. Никаких исторических драм, никакой иностранной окружающей обстановки, ничего outre, passe, ничего авангардного и прежде всего: ничего спорного и грязного. Вы же не собираетесь стать одним из этих голодных писателей, правда?

Розен даже не успел ответить, но по взгляду Тресслинга понял, что уже свободен, и решил немедленно начать работу над грязной спорной исторической драмой outre на фоне иностранной окружающей обстановки и т. д., даже если бы это стоило ему жизни.

Направляясь к лифту, он не туда свернул, а когда возвращался, столкнулся лицом к лицу со стариком. «Демография Джексон Уайтов, — с притворным изумлением сказал старик. — Какое вам дело до этих несчастных простофиль? Они не покупают, не продают, не создают моды, не следуют моде. Они только браконьерствуют, блудят и производят на свет ноль целых четыре десятых альбиносов с гидроцефалией на каждую сотню душ. Или что-то вроде того».

Подъехал лифт, и они вошли в него вместе. Старик упорно глядел на него, а его желто-кровавый глаз напоминал оплодотворенное яйцо. «Но я их совершенно не виню, — продолжал он. — Будь у меня хоть немного ума, я стал бы Джексон Уайтом, а не рекламным работником. Вы можете хотя бы, — сказал он безо всякого перехода, — поставить мне выпивку. Раз уж правдивый Тресслинг говорит, будто не может принять меня из-за вас, педераст лживый. Да Бога ради! — крикнул он. — Тут у меня в стареньком портфельчике лежит штука, которая обладает большей ценностью для этих людей с Мэдисон, Лексингтон и Парк авеню, если бы они только…»

— Позвольте угостить вас выпивкой, — со смирением в голосе сказал Розен. На улице стояла жара, и он понадеялся, что в баре будет прохладно.

— Бушмилл [3] с содовой и льдом, — сказал старый Питер Мартенс.

В баре было прохладно. Боб уже перестал прислушиваться к монологу своего спутника насчет вещей, лежавших у него в стареньком портфельчике (что-то по поводу выявления течений в моде заранее), и заговорил о собственных заботах. Со временем старик, чей опыт по части отсутствия интереса к его речам превышал норму, начал прислушиваться к нему.

— Это случилось, когда все читали «Аку-Аку», — сказал Боб. — Ну я и подумал, что моя наверняка пойдет прекрасно, ведь она про Рапа Нуи, Остров Пасхи, и про корабли перуанских охотников за невольниками, и намеки на великие предания прошлого, и все такое.

— И?

— И не вышло. Издатель, то есть тот единственный из всех издателей, который проявил хоть какой-то интерес, сказал, что ему нравится, как написано, но публика покупать эту книгу не станет. Он посоветовал мне внимательно изучить другие книги в мягких обложках на прилавках. Взгляни, каковы они, ступай и действуй аналогично. Я так и сделал. Ну, вам они знакомы. На четных страницах с героини сдирают бюстгальтер, а она кричит: «Да! Да! Скорей! Ах!»

Он не заметил ни одного жеста, однако время от времени появлялась рука, ставившая перед ними новые стаканы. Старый Мартенс спросил: «Она кричит „радостно“ или „восторженно“?»

— И радостно, и восторженно. В чем дело, вы что, думаете, она фригидна?

Мартенс сказал: «Упаси Боже». Крупная блондинка, сидевшая за столиком неподалеку, мрачно сказала: «Знаешь, Хэролд, мне повезло, что Милосердный Бог не послал мне детей, иначе я извела бы на них всю свою жизнь, так же как я извела ее на своих противных приемных детей». Мартенс спросил, что происходило на нечетных детях.

— Я имею в виду страницах, — спустя мгновение поправился он.

У Боба Розена онемела правая половина лица. По левой половине забегали мурашки. Он оборвал песенку, которую тихонько мурлыкал и сказал: «О, это уравнение неизменно. На нечетных страницах герой либо пускает кровь какому-нибудь ублюдку, дав ему по башке пушкой, либо лягает его в пах, а потом его вырубает, либо (без рубашки, и вам не дозволено упоминать, что случилось с брюками, хотя это гораздо важнее; вероятно, они растаяли или вроде того) занимается тем, что, сняв рубашку, вздымает свое стройное мускулистое тело над какой-нибудь бабенкой, не над героиней, потому что это не ее страницы, а над какой-нибудь особой женского пола, на тазовых костях которой он вычитал загадочные тайны…» Он немного помолчал, печально размышляя.

— Так почему же она тогда не пошла? — спросил старик. — Позволь сказать тебе, мой мальчик, я видел, как менялись вкусы публики, перескакивая с «Девушки из Лимберлоста» (настолько непорочной, что даже монахини могли ее читать) на штуки, от которых побледнеет и портовый грузчик, и это побуждает меня спросить: как же книга, которую вы описываете могла не иметь успеха?

Молодой человек пожал плечами: «В моду снова вошли монахини. Кинофильмы о монахинях, книги про монахинь, монахини на телевидении, вестерны… Так что издатель сказал, что вкусы публики переменились, и не напишу ли я ему жизнеописание св. Терезы?»

— Гурр-гурр.

— Поэтому я потратил три месяца, составляя в бешеном темпе жизнеописание св. Терезы, а когда закончил его, оказалось, что я написал не про ту святую. Дурацкий простофиля и понятия не имел, что святых с таким именем несколько, и мне даже в голову не пришло спросить, имел ли он в виду испанскую св. Терезу или французскую. Д'Авила или Маленький Цветок.

— Сохрани нас святые… Скажите, вам известен этот замечательный старинный ирландский тост? «Выпьем за Трентский Совет, который запретил постом есть мясо, но не запретил выпивать»?

Боб подал знак бармену. «Только я не понял, почему одну св. Терезу можно продать, а другую нельзя. Так что я пошел к другому издателю, а он только и сказал, что вкусы публики переменились и не напишу ли я ему что-нибудь с детской преступностью в качестве фона. После этого я некоторое время зарабатывал тем, что торговал замороженной горчицей в зале игральных автоматов, а все мои друзья говорили: БОБ! Как ты МОГ? Это с твоим-то талантом?»

Крупная блондинка поставила на стол стакан с зеленым, словно джунгли, напитком и посмотрела на своего спутника. «Что ты имеешь в виду, они меня любят? Если они меня любят, так почему же уезжают в Коннектикут? Когда кого-то любят, в Коннектикут не уезжают», — подчеркнула она.

Старый Мартенс прокашлялся. «Я предложил бы вам объединить все три ваших по таинственным причинам непродажных романа. Герой отплывает на перуанском невольничьем корабле, чтобы совершить набег на остров Пасхи, обитателей которого он лягает в пах, если они принадлежат к мужскому полу, или вздымает над ними свои чресла, если они женского пола, и все это до тех пор, пока в видении ему не являются обе св. Терезы, которые рассказывают ему историю своей жизни, и он обращается в истинную веру, в результате чего начинает зарабатывать на жизнь, торгуя замороженной горчицей в зале игральных автоматов, чтобы помочь несовершеннолетним преступникам, которые часто посещают это место».

Боб проворчал: «Будьте уверены, при моем везении я закончу его как раз к тому времени, когда вкусы публики опять переменятся. Издателям понадобится карманный сборник лучших текстов из Мак Гаффи [4] или мемуары Константина Порфирородного. Я мог бы взобраться на Гималаи и отморозить себе при этом задницу, а спустившись с рукописью в руках, обнаружил бы, что все из Издательского Ряда, во имя чьих-то интересов, надели защитные очки и бьют острогой рыбу на дне Эритрейского моря. Только вот, я никогда точно не знал, в какой степени вкусы публики меняются сами по себе и сколь большую роль в их изменении играют издатели…»

Хотя он знал наверняка, что воздух прохладен, в нем вроде бы возникло мерцание, и он увидел сквозь это мерцание, как Питер Мартенс выпрямляется и нагибается к нему, а его старое морщинистое лицо вдруг оживает, и в нем появляется энтузиазм. «А вы хотели бы знать точно? — спросил старик Мартенс. — Вы хотели бы знать, на самом деле знать?»

— Что? Как? — Боб изумился. Глаз старика уже походил на один сплошной кровяк.

— Потому что, — проговорил Мартенс, — я могу сказать вам, что. Я могу сказать вам, как. Больше никто. Только я. И не только про книги, про что угодно. Потому что…

Послышался странный шум, словно отдаленный шелест ветра среди сухой травы. Розен обернулся и увидел смеющегося человека, остановившегося возле них. Этот очень высокий, очень худой человек, с очень маленькой головой был одет в бледно-коричневый костюм, и цвет лица у него был светло-коричневый; он слегка сутулился. Он походил на богомола, а на широкой синей поверхности его губы проступали усы в форме перевернутой вверх ногами буквы V.

— Все тешитесь сновидениями, Мартенс? — спросил этот человек, и его сухой смешок прозвучал словно шепот с присвистом. — Ворота из рога или ворота из слоновой кости? [5]

— Убирайтесь, к чертям, подальше от меня, Шэдвелл, — сказал Мартенс.

Шэдвелл повернул свою крохотную головенку к Розену и ухмыльнулся. «Он рассказывал вам, как трудился над успокоительным сиропом старой миссис Уинслоу? Как жаль, что наркотики Хэррисона сгубили это дело? Говорил он вам, как трудился на старика Саполио? На старика Стэнли Стимера? („Шэдвелл, вали отсюда“, — распорядился Мартенс, упершись локтями в стол и собираясь снова заговорить с Бобом.) Или он бормотал часами, словно старый проводник с Замбези, утверждая, будто знает, где расположено Слоновье Кладбище? Где мода зарождается, понять я не могу, — проговорил он нараспев, — в бутылке иль у Мартенса в мозгу?»

Голова Мартенса, покрытая жидким слоем желтовато-белых волос, дернулась в сторону вновь прибывшего. «Это, мальчик мой, Т.Петтис Шэдвелл, презреннейший из всех людей на свете. Он занимается — на денежки из собственного кармана, потому что никто ему в кредит и шляпы не продаст занимается так называемым исследованием рынка. Только вот чего я никак не возьму в толк: кто, к чертям собачьим, станет его нанимать, раз уж. Полли Эдлер ударилась в респектабельность? Шэдвелл, я тебя предупреждаю, сказал он, — канай отсюда. Я тебя вот покуда наелся. Больше ты от меня никакой информации не получишь». Далее последовало красноречивое изображение, чего еще не получил бы от него Т.Петтис Шэдвелл, даже если бы умирал от жажды, а потом он скрестил руки на груди и замолчал.

Презреннейший из всех людей на свете хихикнул, запихал худую костлявую руку в карман, вытащил оттуда пачку белых кусочков картона, скрепленных с одной стороны, оторвал один из них по линии перфорации и вручил его Бобу. «Моя визитка, сэр. Предприятие мое невелико, это верно, но оно постоянно растет. Не воспринимайте м-ра Мартенса чересчур всерьез. И не покупайте ему слишком много выпивки. Здоровье у него уже не то, что прежде… впрочем, хорошим оно никогда и не было». И, рассмеявшись на прощание, словно зашелестела кукурузная шелуха, — он отправился прочь.

Мартенс вздохнул, слизнув последние росистые капельки с подтаявшего ледяного кубика. «Я живу под смертным страхом и боюсь, что однажды у меня найдется достаточно денег, чтобы купить столько бухла, сколько мне хочется, и тогда я пойму, проснувшись, что проговорился этому василиску, который вот только что ушел. Вы можете себе представить, чтобы кто-нибудь заказал себе визитные карточки в виде блокнота с отрывными листами? Так они не выпадают и не мнутся — вот его доводы. По всем природным и гражданским законам такие люди не имеют права на существование».

В гудящей прохладе бара Боб Розен попытался ухватиться за мысль, застенчиво прятавшуюся в уголке сознания. Он чувствовал, что во всех прочих отношениях сознание у него, как никогда, ясное. Но так или иначе он упустил эту мысль и обнаружил, что рассказывает сам себе смешную историю на французском языке, и (хотя во время обучения в средней школе ему никогда не удавалось получить отметку выше 80) подивился чистоте своего произношения и засмеялся, дойдя до сути анекдота.

— Наплюй на черные неглиже, — говорила полная блондинка. — Если хочешь сохранить привязанность своего мужа, — сказала я ей, — послушай лучше меня…

Ускользнувшая было мысль приплелась обратно по своим собственным соображениям и прыгнула прямо в руки Бобу. «Проговориться? — повторил он с вопросительной интонацией. — Проговориться насчет чего? Я имею в виду Шэдвеллу».

— Презреннейшему из всех людей на свете, — машинально добавил старый Мартенс. И тогда на старой его физиономии возникло престранное выражение: гордое, коварное, боязливое…

— Вам хотелось бы найти истоки Нила? — спросил он. — Хотелось бы?

— Пусть себе едет в Мейн, — сказала я. — Пусть себе целыми днями раскрашивает скалы, — сказала я. — Только, ради Бога, держи его к чертям подальше от острова Файр [6], - сказала я. — Хэролд, ну разве я не права? — спросила крупная блондинка.

Боб понял, что Пит Мартенс что-то шепчет. Судя по выражению его лица, что-то важное, и молодой человек попытался разобрать слова среди гула, а при этом в голове его возникла пьяная мысль: надо бы все это застенографировать или вроде того… хотите узнать, вправду узнать, где это зарождается и как, и как часто? Но нет, разве я что-нибудь знаю? Много лет я была Кларой, гадкой мачехой, а теперь я — Клара, гадкая теща. Встречаются ли такие в каждом поколении? Должно быть… известно уже много лет… известно уже много лет… только Кто? и Где? — искал, исследовал, как Ливингстон и все прочие, проводившие исследования, искавшие, перенося лишения, истоки Нила…

Кто-то, скорей всего Клара, издала долгий, повергающий в дрожь крик, а потом в голове Боба Розена на некоторое время не осталось ничего, только гудение, гудение, гудение, а старик Мартенс откинулся на спинку стула, и его кроваво-красный глаз смотрел на него в сардоническом молчании, и веко медленно-медленно опускалось, закрывая его, но старый Мартенс так и не сказал больше ни единого слова.

Похмелье оказалось настоящим кошмаром, который постепенно оседал, благодаря (а может, вопреки) всем средствам, до которых удалось додуматься больному мозгу Боба: черному кофе, крепкому чаю, шоколаду с молоком; соусу из сырого яйца, красного перца и вустерширского сыра. По крайней мере, с благодарностью подумал он через некоторое время, рвота на пустой желудок мне не грозит. По крайней мере, все необходимые средства есть в квартире и выходить на улицу не нужно. Этот район вращался вокруг определенной точки, и он жил как раз в ней, в квартале, где копченая лососина и бейгели [7] постепенно отступали перед натиском свиного сычуга и требухи, с одной стороны, и Bodegas, comidas criollas [8], с другой; дети носились шумными стаями среди грузовиков и автобусов, а сверла непрестанно терзали улицы.

Прошла минута, прежде чем он понял, что шум, доносящийся теперь до него, вовсе не приглушенное эхо сверления, а стук в дверь. Неверной трясущейся походкой он добрался до нее и открыл. Он ничуть не удивился бы, если бы на пороге оказался ворон, но там стоял высокий, слегка сутулый человек с крошечной головкой и скрещенными на груди, как у богомола, руками.

Последовало несколько тщетных сухих щелчков, а затем из горла Боба вырвалось имя: «Шэдберн?»

— Шэдвелл, — мягко поправили его. — Т.Петтис Шэдвелл… Боюсь, вы плохо себя чувствуете, м-р Розен…

Боб вцепился в дверной косяк, тихо застонал. Руки Шэдвелла расцепились и показался — не маленький человечек, которого он потихоньку обкусывал, а — бумажный пакет, который вскоре открыли.

— …поэтому я взял на себя смелость и принес вам немного горячего куриного бульона.

Он оказался блаженно теплым, в нем присутствовали и вкус, и консистенция. Боб вылакал его, прохрипел слова благодарности. «Не стоит, не стоит, — махнул рукой Шэдвелл. — Всегда рад оказать небольшую услугу». Воцарилось молчание, его нарушали лишь слабые глотательные звуки. «Старик Мартенс, как жаль. Конечно, он был стар. И все же, какое потрясение для вас. Удар, как мне сказали. Я, э-э-э, надеюсь, у вас не было неприятностей с полицией?»

Казалось, от горячего бульона у Боба внутри возник мягкий прилив сил. «Нет, они очень мило себя вели, — сказал он. — Сержант называл меня „сынок“. Они меня и привезли сюда».

— А-а. — Шэдвелл погрузился в задумчивость. — У него не было родственников. Я это точно знаю.

— М-м-м.

— Но… допустим, он оставил пару долларов. Маловероятно, но… И допустим, он завещал пару долларов кому-нибудь или, может, какой-нибудь благотворительной организации. Неважно. Нас это не касается. Он никак не стал бы вносить в завещание свои бумаги… наброски старых материалов, написанных им, и все такое. Это вообще для людей интереса не представляет. Возьмут и выбросят или сожгут. Но для меня они представляют интерес. Я хочу сказать, знаете ли, я ведь всю жизнь занимаюсь рекламой. Когда был мальчишкой, разносил рекламные листки. Это факт.

Боб попытался представить себе Т.Петтиса Шэдвелла мальчишкой, не смог и стал пить бульон. «Хороший бульон, — сказал он. — Спасибо. Очень любезно с вашей стороны».

Шэдвелл упорно твердил, что оно того не стоит. Он хихикнул. «Старина Пит таскал в своем старом портфеле обалденнейшие материалы, — сказал он. По сути дела, часть их имела отношение к одной затее, которую мы когда-то пытались вместе осуществить. Однако из этого ничего не вышло, и старикан по этой причине стал склонен к некоторой запальчивости, но все же… я полагаю, она показалась бы вам интересной. Можно я вам покажу?»

Боб чувствовал себя по-прежнему гадко, но желание умереть прошло. «Конечно», — сказал он. Шэдвелл окинул взглядом комнату, затем выжидательно посмотрел на Боба. Спустя минуту он сказал: «Где он?» — «Что где?» — «Портфель. Старика Мартенса».

Они уставились друг на друга. Зазвонил телефон. Боб застонал, поморщился от боли, снял трубку. Звонила Норин, девушка с притязаниями в области драматургии и литературы, с которой он тайком предавался разврату на основе принципа то да, то нет, причем периоды «нет» возвещало присутствие в квартире Норин матери Норин (вязание, нравственные устои средних слоев населения и все прочее), когда приходил весьма сладострастно настроенный Боб.

— У меня жуткое похмелье, — сказал он в ответ на ее первый (сдержанный и общепринятый) вопрос, — и в квартире развал.

— Видишь, что происходит, стоит мне на минутку от тебя отвернуться? радостно закудахтала Норин. — К счастью, на сегодня у меня нет ни работы, ни общественных обязанностей, так что я сейчас приеду.

Боб сказал: «С ума сойти!», повесил трубку и повернулся лицом к Шэдвеллу, который грыз кончики своих цепких пальцев. «Спасибо за бульон», — сказал он, и в его голосе прозвучала некоторая завершенность.

«А как же портфель?» — «У меня его нет». — «Он стоял около стула старика, когда я видел вас обоих в баре». — «Тогда он, наверное, в баре и остался. Или он в больнице. А может быть, у полицейских. Но…» — «Его там нет. И у них тоже нет». — «Но и у меня его нет. Правда, м-р Шэдвелл, я вам очень благодарен за бульон, но я не знаю, куда, к черту…»

Шэдвелл потер свои крохотные заостренные усики, похожие на значок Л, обращенные острием к его крохотному остренькому носику. Он встал. «Как жаль, право. Эти бумаги связаны с делом, в котором мы участвовали вместе со стариной Питером… в действительности, я имею на них такое же право, как… Хотя послушайте. Может быть, он вам о нем рассказывал. Он говорил об этом всякий раз, как напивался, а когда не напивался, тоже, как правило, говорил. О том, что ему нравилось называть „Истоками Нила“? М-м-м?» Эта фраза добралась до колокольни, и тогда колокола явно зазвенели, во всяком случае, Шэдвелл это заметил. Он совершил как бы прыжок вперед, и его пальцы легли на плечи Боба.

— Вы же поняли, о чем я говорю. Послушайте! Вы — Писатель. Идеи старика не по вашей части. Я — Рекламный агент. Они по моей части. За содержимое его портфеля — как я уже объяснил, оно по праву принадлежит мне — я заплачу. Тысячу Долларов. Собственно говоря, за возможность просто просмотреть бумаги — я заплачу сотню долларов.

Когда Боб подумал, что последний полученный им чек оказался выписан на 17 долларов 72 цента (права Монегаск на детектив), когда он услышал, о каких значительных суммах идет речь, глаза у него широко раскрылись, и он изо всех сил попытался вспомнить, что же, к черту, случилось с этим портфелем… но безрезультатно.

В сухом пришепетывающем голосе Шэдвелла зазвучали просительные нотки. «Я даже готов заплатить вам за возможность обсудить вашу беседу со старым и… с пожилым джентльменом. Вот…» И он полез в карман. Боб заколебался. А потом вспомнил, что Норин уже едет через город, направляясь к его жилым кварталам, и, несомненно, как всегда везет вместе со своими упругими прелестями памятные подарки из области экзотической провизии, к которой она пристрастилась, отвернувшись от телячьих котлет с горошком из детства, которые сейчас едят в предместьях: например, полуфабрикаты для шашлыка, локуми [9], вина теплого юга, пахлава [10], провалоне [11] и прочие живые свидетели славы, которой была овеяна Греция, и величия, которым обладал Рим.

Разнообразные желания, подогретые такими мыслями, стали набирать силу и роптать, и он заставил себя отвергнуть, вероятно, неэтичные и, безусловно, несвоевременные предложения Шэдвелла.

— Не сейчас, — сказал он. И добавил, напрочь отбросив всякую деликатность: — Ко мне должна прийти девушка. Проваливайте. В другой раз.

Следы разочарования и досады исчезли с личика Шэдвелла, и оно приобрело в высшей степени отвратительное плотоядное выражение. «Ну разумеется, сказал он. — В другой раз? Конечно. Моя карточка…» Он извлек отрывной блокнот. «У меня уже есть одна, — сказал Боб. — До свидания».

Он поспешно скинул зловонные одежды, в которых прошел сначала сквозь жару, потом сквозь пьянство, а затем сквозь коматозное состояние, принял душ, расчесал мышиного цвета волосы, сбрил розовую щетину (только ее мерзкий оттенок и помешал ему отпустить бороду) и умастил себя различными патентованными средствами. Более удачливым коллегам Т.Петтиса Шэдвелла по части рекламы удалось убедить его (используя множество различных подходов, действуя то вкрадчиво, а то напролом), что они необходимы, если он хочет быть принят в хорошем обществе; потом он оделся и, не скрывая предвосхищения, стал ожидать прибытия лишенной целомудрия Норин.

Она пришла, поцеловала его и приготовила ему еду: древние женские обязанности, пренебрежение которыми является несомненным безошибочным признаком упадка культуры и регресса. Потом она прочла все, что он написал за время, прошедшее с момента их последнего слияния, и обнаружила некоторые недостатки.

— Ты тратишь слишком много времени на описания вначале, — сказала она с уверенностью, доступной лишь людям, не продавшим ни одной рукописи. — Тебе нужно сделать так, чтобы персонажи были как живые с первого же предложения.

— Марли был с самого начала мертв, — пробормотал Боб.

— Что? — рассеянно пролепетала Норин, притворяясь, будто не слышит. Она старалась не смотреть на своего милого любовника, и взгляд ее зажегся, остановившись на чем-то другом. «Что это? — спросила она. — У тебя так много денег, что они валяются где ни попадя? Мне казалось, ты говорил, будто разорен». И Боб посмотрел на бледно-розовый кончик пальца, который указывал на стол возле двери, где лежали две хрустящие двадцатидолларовые бумажки, сложенные в длину.

— Шэдвелл! — тут же сказал он. И в ответ на движение приподнявшихся бровей (которые выглядели бы куда лучше, если их не выщипывать, но разве можно воспрепятствовать чужой воле?) добавил: — Очень мерзкий тип, вшивый грубиян, который явился с каким-то гнилым предложением.

— И у которого к тому же, — сказала Норин, тут же вникнув в суть дела, — есть деньги.

Боб решил никогда их друг с другом не знакомить, если только получится. «Во всяком случае, — снова заговорила она, отложив рукопись Боба в сторону, — теперь мы с тобой сможем куда-нибудь сходить». Он вяло поспорил насчет еды, затем насчет ее приготовления; она выключила газ, тут же засунула кастрюли в морозилку, встала, давая понять, что готова идти. В тот самый момент у него возникли и другие возражения против ухода, упоминать о которых было бы неблагоразумно, ибо, согласно моральной системе Норин, каждый эпизод с проявлением страсти по окончании своем становился инцидентом за семью печатями и не содержал в себе обещаний на повторение в дальнейшем.

Со смирением, которое облетала мысль о том, что четырех Шэдвелловских десяток на всю жизнь не хватит и, как ни растягивай вечер, все равно рано или поздно они опять окажутся у него в квартире, Боб пошел вместе с ней за дверь.

Так и случилось. На следующий день в середине утра после отъезда Норин Боб оказался в прекрасном настроении, но без цента в кармане. Он раздумывал над возможностью получить аванс у своего агента, Стюарта Эммануэля, крохотного подвижного человечка, чьи глаза за двойными линзами походили на большие черные пуговицы на туфлях, и тут зазвонил телефон. ЭСВ [12] это было или не ЭСВ, но звонил Стюарт собственной персоной, он пригласил его на ленч.

— Рад, что хоть кто-то из ваших клиентов получает деньги, — сказал Боб в высшей степени нелюбезно.

— О, это не мои деньги, — сказал Стюарт. — Это деньги Дж. Оскара Резерфорда. Один из главных его людей — нет, не Джо Тресслинг, я знаю, что вы позавчера с ним встречались, да, я знаю, что из этого ничего не вышло, это совсем другой человек — Филлипс Энхалт. Я бы хотел, чтоб вы пришли.

Так что Боб оставил вчерашнюю недоваренную жрачку в морозилке и с крайне слабой неохотой отправился на встречу со Стюартом и Филлипсом Энхалтом, о котором прежде никогда не слыхивал. Первое рандеву подразумевало выпивание в баре, чье название ему тоже ни о чем не говорило, но стоило ему зайти внутрь, как он понял, что это тот самый бар, в котором он был позавчера, и тут ему стало не по себе, вдвойне не по себе, ведь он бессердечно позабыл, почти совсем, о том, что там произошло. Сразу стало ясно, что бармен об этом не забыл. Однако, по всей видимости, он убедился, бросив настороженный взгляд на эту троицу, что они не представляют собой большой угрозы в плане страхования, поскольку никаких замечаний он не высказал.

Энхалт оказался мужчиной средних размеров с довольно приятным, немного растерянным, выражением лица и серо-стального цвета стрижкой en brosse [13]. «Мне очень понравился ваш рассказ», — сказал он Бобу и тем самым тут же нарушил неглубокий сон маленького брюзги, обитавшего в писательском сознании Боба. Конечно (завопил он), я прекрасно понимаю, какой именно рассказ вы имеете в виду, ведь, в конце концов, я написал один единственный рассказ за всю свою жизнь, а потому никаких иных определений для «вашего рассказа» не требуется. Мне понравился ваш роман, м-р Хэмингуэй. Мне очень понравилась ваша пьеса, м-р Кауфман.

Стюарт Эммануэль, знавший извилистые пути сознания писателей так же хорошо, как цифры в выписке из своего банковского счета, ловко ввернул: «Полагаю, м-р Энхалт имеет в виду „Нераздосадованных на море“.

С твердой вежливостью м-р Энхалт опроверг это высказывание. «Я знаю, что он получит премию, — сказал он, — и намерен его прочесть, но я имел в виду „Зеленую стену“. Так уж случилось, что этот совсем коротенький рассказик тринадцать раз отсылали обратно, а потом его приобрел за ничтожную сумму журнал, подбиравший обычно остатки крушений, но он принадлежал к числу тех, которые Бобу нравились больше всего. Он улыбнулся Филлипсу Энхалту, Филлипс Энхалт улыбнулся ему, Стюарт просиял и заказал выпивку.

Официант, принесший бухалово, передал Бобу Розену сложенный листок бумаги. «Его оставила дама», — сказал он. «Какая дама?» — «Блондинка». Литературный агент и работник по рекламе улыбнулись, обменялись подходящими к случаю замечаниями, а Боб скользнул взглядом по записке, заметил, что почерк — его собственный, не разобрал, что там написано, скомкал ее и запихал в карман.

— М-р Энхалт, — сказал Стюарт, уставившись на своего клиента темными глазами под большими веками, — занимает весьма значительное положение в компании Резерфорда: у него угловой кабинет.

Мягкая, чуть усталая улыбка Энхалта, который сменил тему и заговорил о своем доме в Дариене и о том, как он сам лично над ним трудится. Меж тем они покончили с напитками и пешком отправились в ресторан в нескольких кварталах от бара.

Боб испытал невероятное облегчение, заметив, что Энхалт не стал заказывать яиц-пашот с тертым шпинатом, мелко нарезанной солонины или чего-нибудь в такой же степени простого, полезного, отвратительного и в некотором роде подавляющего склонности самого Боба. Энхалт заказал утку, Стюарт — бараньи котлеты, а Боб выбрал рубец с луком.

— Джо Тресслинг говорит, что вы собираетесь написать что-нибудь для сырной программы, — сказал Энхалт, когда они начали приводить в беспорядок блюдо с солениями. Боб слегка приподнял брови, улыбнулся. Стюарт с мрачной задумчивостью разглядывал внутренности маринованного помидора, как бы повторяя про себя: «Десять процентов от 17 долларов 72 центов, права Монегаск на детектив».

— В нынешнее время в Соединенных Штатах едят больше сыру, чем двадцать пять лет назад, — продолжал Энхалт. — Гораздо, гораздо больше… Из-за рекламы? Такой, как «Час тети Кэрри?» Повлияла ли она на вкусы публики? Или… вкусы публики переменились, скажем, по иным причинам, а мы просто скользим вместе с волной?

— Человек, который смог бы ответить на этот вопрос, — сказал Боб, позавчера умер.

Энхалт сделал выдох. «Откуда вам известно, что он это мог?»

— Он так сказал.

Энхалт, державший в руке недоеденный маринованный огурчик, осторожно положил его в пепельницу и наклонился вперед. «Что еще он говорил? Старик Мартенс, я хочу сказать. Вы ведь имеете в виду старика Мартенса, верно?»

Боб сказал, что так и есть, и добавил, неумышленно солгав, что ему предлагали за подобную информацию тысячу долларов, но он отказался. Не успел он поправиться, как лицо Энхалта, обычно чуть розовое, приобрело чуть ли не красный цвет, а глаза Стюарта Эммануэля стали огромными и засверкали; оба они в один голос сказали: «Кто предлагал?..»

— Что выходит из трубы?

Стюарт пришел в себя первым (Энхалт сидел, уставясь в одну точку и ничего не говорил, пока краска отливала от его лица) и сказал: «Боб, это не шутка. По этой причине мы здесь и встретились. Тут замешаны очень большие деньги, для тебя, для меня, для Фила Энхалта, для, ну, для всех. Практически для всех. Так что…»

У него вырвалось. «Для Т.Петтиса Шэдвелла?» — спросил Боб.

Это произвело, как говорили в доатомную эпоху, электрический эффект. Стюарт издал нечто среднее между стоном и шипением, очень похожее на звук, который издает человек, доверчиво спустивший штаны и вдруг совершенно неожиданно севший на льдинку. Он вцепился в руку Боба. «Вы ничего, упаси Боже, не подписывали?» — провыл он. Энхалт, который в прошлый раз покраснел, теперь побелел, но по-прежнему сохранил некоторую застенчивость, а потому лишь положил руку на обшлаг пиджака Боба.

— Он — хам! — сказал он дрожащим голосом. — Он — свинья, м-р Розен!

— «Презреннейший из всех людей на свете», — процитировал м-р Розен. («Именно», — сказал Энхалт.)

— Боб, вы, упаси Боже, ничего не подписывали?

— Нет. Нет. Нет. Но у меня появилось ощущение, что секретов с меня вполне хватит. И если я не получу информации, что ж, господа, я и пуговицы не расстегну. — Подошел официант с едой и согласно правилам и обычаям союза официантов подал каждому не то блюдо. Когда они с этим разобрались, Стюарт доверительно сказал: «Да, конечно, Боб. Информация. Ну разумеется. Нам нечего скрывать. Скрывать от вас, — сказал он со смешком. — Давайте беритесь за еду. Я буду есть и говорить, а вы ешьте и слушайте».

Таким образом, уплетая рубец с луком. Боб слушал, как Стюарт рассказывает в высшей степени удивительное предание сквозь своего рода барьер из пережевываемой бараньей котлеты. В каждом поколении, сказал Стюарт, появлялись вершители моды, третейские судьи стиля. Петроний при дворе Нерона. Франт Брюммель в Англии в эпоху Регентства. Начиная с какого-то момента в прошлом и в настоящее время все знают о парижских дизайнерах и об их влиянии. А в области литературы («Ах-ах!» — пробормотал Боб, мрачно разглядывая собственную вилку с тушеным бычьим рубцом), в области литературы, сказал Стюарт, поспешно глотая для большей четкости, всем нам известно, какое воздействие может оказать на творчество даже совершенно неизвестного писателя рецензия на первой странице «Санди таймз», в литературном разделе, написанная любым из носителей некоторых определенных имен.

— Она вознесет его к высотам славы и богатства со скоростью света, сказал Стюарт.

— Переходите к сути. — Но теперь Стюарт пережевывал кусок зажаренной на решетке баранины, и ему удалось лишь издать какое-то бульканье, махнуть вилкой и вскинуть брови. Энхалт оторвался от унылого процесса низведения утки до массы волокон с апельсиновым привкусом и повернулся, словно затем, чтобы извлечь слова изо рта Стюарта, набитого бараниной.

— Суть, м-р Розен, заключается в том, что бедный старик Мартенс за прошедшие годы исходил Мэдисон авеню вдоль и поперек, утверждая, будто открыл способ предугадывания течений и стилей в моде, но никто ему не поверил. Честно говоря, я не поверил. А теперь верю. И вот что заставило меня изменить свое отношение. Когда я позавчера узнал о его столь неожиданной смерти, у меня возникло ощущение, будто у меня есть что-то из его бумаг, он оставил их мне, чтобы я сразу просмотрел, а я их взял просто, чтобы от него отделаться. И, да, пожалуй, я почувствовал за собой некоторую вину и, несомненно, несколько огорчился, и поэтому я попросил секретаршу принести их. Ну, вы же понимаете, у работников Дж. Оскара Резерфорда, как и в Природе, ничто бесследно не исчезает… — Филлипс Энхалт улыбнулся своей несколько застенчивой, довольно милой и слегка растерянной улыбкой. — Так что она принесла мне бумаги, и я на них взглянул… Я… — Он приумолк, заколебался в поисках mot jusfe [14].

Стюарт сделал мастерский глоток и кинулся на амбразуру с палашом шотландских горцев в руке. «Он остолбенел!»

Изумился, внес поправку Энхалт. Он изумился.

В конверте, адресованном Питеру Мартенсу, со штампом 10 ноября 1945 года лежала цветная фотография молодого человека в многоцветном жилете.

— Только, знаете ли, м-р Розен, в 1945 году никто не носил многоцветных жилетов. Они появились лишь несколько лет спустя. Откуда же Мартенс узнал, что они войдут в моду? Еще там был снимок молодого человека в костюме цвета сажи и в розовой рубашке. В сорок пятом году никто таких ансамблей не носил… Видите ли, я сверился с регистрационным списком: пожилой джентльмен оставил мне эти бумаги в декабре того года. Должен со стыдом признать, что я попросил секретаршу его как-нибудь спровадить, если он опять придет… Но вы только подумайте; многоцветные жилеты, костюмы цвета сажи, розовые рубашки в 1945 году. — Он подавленно размышлял. Боб спросил, не нашлось ли в конверте чего-нибудь насчет серых фланелевых костюмов, и на лице Энхалта возникла слабая мимолетная улыбка.

— Ах, Боб, да Боб же, — Стюарт поджал губы в знак легкого (и жирного) упрека. — Вы, похоже, так и не поняли, что это СЕРЬЕЗНО.

— И вправду серьезно, — сказал Ф.Энхалт. — Стоило мне сообщить об этом Мэку, так знаете, что он сказал, Стю? Он сказал: «Фил, не жалейте лошадей». И они степенно закивали, словно небеса ниспослали им мудрость.

Боб спросил: «Кто такой Мэк?»

Изумленные взгляды. Мэк, сказали ему, причем собеседники излагали это в тандеме и au pair [15], это Роберт Р.Мэк Йан, глава счастливой корпорационной семьи Дж. Оскара Резерфорда.

— Разумеется, Фил, — заметил Стюарт, ловко управляясь с печеной картошкой, — я не стану спрашивать, почему вы связались со мной только сегодня утром. Если бы речь шла о какой-нибудь другой компании, я мог бы заподозрить, что они, вероятно, пытаются прикинуть, не удастся ли им самим что-нибудь обнаружить, чтобы не пришлось делиться куском пирога с этим вот нашим юношей, который, во всяком случае, является, так сказать, наперсником и моральным наследником старика. (Услышав такие эпитеты. Боб вытаращил глаза, ничего не сказал. Пусть все идет своим ходом, пока можно, подумал он.) Но не в отношении компании Резерфорда. Она слишком велика, слишком этична для подобного. — Энхалт не ответил.

Помолчав секунду, Стюарт заговорил снова: «Да, Боб, это действительно крупное дело. Если идеи покойного м-ра Мартенса можно успешно разработать — я уверен. Фил не рассчитывает, что вы разгласите тайну прежде, чем мы будем готовы оговорить Условия, — они окажутся поистине бесценными для таких людей, как промышленники-предприниматели, редакторы модных журналов, дизайнеры, торговцы и, последние по порядку, но не по значимости, рекламные агенты. На этом буквально можно сделать или спасти целые состояния. Неудивительно, что этот грязный пес, этот тип, Шэдвелл, попытался сюда пролезть. Да вот послушайте… однако, боюсь, нам придется прервать эту милую беседу. Бобу надо пойти домой и привести в порядок материалы… (Какие материалы? — подумал Боб. Ай, ладно, пока что: 40 долларов от Шэдвелла и бесплатный ленч за счет Энхалта)… а мы с вами, Фил, поговорим о тех лошадях, которых Мэк просил не жалеть».

Энхалт кивнул. Розену показалось, что рекламному агенту явно неловко; неловко из-за того, что он отмахнулся от Питера Мартенса, пока тот был жив; неловко из-за того, что он оказался в числе стервятников теперь, когда старик умер. И, размышляя над этим, Боб понял, испытав не особенно легкий приступ стыда, что и сам теперь принадлежит к числу стервятников, и тогда спросил о приготовлениях к похоронам. Однако выяснилось, что этим вроде бы занимается масонский орден: покойный Питер Мартенс уже на пути в свой родной город, Мариетта, штат Огайо, где собратья по ложе проведут прощальную церемонию: фартуки, веточки акации и все, что положено по ритуалу. И Боб подумал, а почему бы и нет? И испытал своего рода сильное облегчение.

Сидя в автобусе, направлявшемся в жилые кварталы, который он выбрал вместо более быстрого, более жаркого, более грязного метро, он попытался собраться с мыслями. Как он мог надеяться, что вспомнит из пьяного разговора нечто осмысленное с точки зрения окружающих, не говоря уже о том, чтобы это могло принести деньги? «Истоки Нила», — говорил старик, свирепо уставясь на него кроваво-красным глазом. Что ж, Шэдвеллу эта фраза тоже известна. Может быть, Шэдвеллу понятно, что она означает. Потому что ему. Бобу Розену, уж точно ни черта не понятно. Но эта фраза действует на воображение. Мартенс провел многие годы — кто знает, сколько именно? — в поисках истоков своего собственного Нила, великой реки Моды, точно так же как Манго Парк, Ливингстон, Спик и другие полузабытые исследователи провели множество лет в своих поисках. Все они терпели лишения, сносили страдания, враждебность людей, получая отпор… и в конце концов одни поиски привели к гибели Манго Парка, Ливингстона, Спика, а другие сгубили старого Питера Мартенса.

Однако что же еще говорил Питер помимо уверений в том, что истоки истоков существуют и ему известно, где они? Как же это он, Боб, тогда напился? Вероятно, толстая блондинка из-за соседнего столика, та самая, с ядовито-зеленым напитком и гадкими приемными детьми, вероятно, она запомнила большую часть рассказа старика, усвоенного в осмотическом процессе между столиками, чем сам Боб.

И тут ему послышался голос официанта из того бара, сказавшего в полдень: «Ее оставила дама… Какая дама?.. Блондинка…» Боб принялся рыться в кармане и выудил записку. На мятом потном клочке бумаги его собственным почерком или ужасным подобием оного было накалякано: «Диткс сагс су Бимсох ох…»

— Что за чертовщина! — пробормотал он, наморщил лоб и принялся разбирать продиктованное скорее Бушмиллом, нежели Эверхардом Фабером. Через некоторое время он решил, что там написано: «Питер говорит, съезди к Бенсонам на Перчэс Плейс в Бронкс, Питер говорит, если я ему не верю, мне надо все это записать».

— Это наверняка что-то означает, — сказал он вполголоса, рассеянно переводя взгляд с Пятого Авеню на Центральный Парк, меж тем как автобус ревел и грохотал среди изобилия зеленых насаждений.

— Да, это очень грустно, — сказал м-р Бенсон. — Однако как любезно, что вы пришли и сообщили нам. — Его седые волнистые волосы были ровно подстрижены «под горшок», а поскольку Боб не заметил белой кожи на затылке, значит, он уже довольно давно стриг их таким образом. — Не хотите ли чаю со льдом?

— И все же, он быстро отошел, — сказала миссис Бенсон, являвшаяся по роду деятельности женщиной, и дело у нее было не из маленьких. — Папа, по-моему, у нас нет чаю со льдом. Когда настанет мой черед, мне хотелось бы умереть именно так. Может, лимонаду?

— Если то, что пила Китти, — остатки лимонада, значит лимонада больше нет. Масоны устраивают хорошие похороны. Вправду хорошие похороны. Я подумывал, не вступить ли мне в ложу, да все как-то не могу собраться. По-моему, есть немного джина. Мама, нет ли там джина? Боб, как насчет стаканчика доброго прохладного джина с сидром? Кит нам сейчас приготовит.

Боб тихо сказал, что это звучит очень заманчиво. Он сидел в большой прохладной гостиной, несколько углубившись в парусиновое кресло. Четверть часа назад он с небольшим трудом обнаружил, который из домов на Перчэс Плейс занимают Бенсоны, и подошел к нему, ощущая нечто вроде страха и трепета. Конечно, он очень сильно вспотел. Не-так-уж-недавно выстроенный крашеный деревянный дом — просто уловка, сказал он сам себе. Внутри обнаружится множество бесшумных машин, в которые опускают карточки, а из них выползают бесконечные гладкие ленты. И тогда мощный широкоплечий молодой человек с волосами, подстриженными так коротко, что ясно видны шрамы на черепе, преградит Бобу путь и с холодной спокойной уверенностью скажет: «Да?»

— Э-э-э, м-м-м, м-р Мартенс сказал, чтобы я зашел к м-ру Бенсону.

— Среди людей, связанных с нашей организацией, нет м-ра Мартенса, а м-р Бенсон уехал в Вашингтон. Боюсь, вам нельзя сюда входить: тут все секретно.

И Боб, крадучись, отправится восвояси, ощущая согнувшейся потной спиной презрительный взгляд Плечистого.

Но ничего подобного не произошло. Ничего даже похожего на это.

М-р Бенсон помахал конвертом, повернувшись к Бобу. «Вот вам надувательство, если хотите, — сказал он. — На него попалось уж не знаю сколько честных коллекционеров и торговцев тоже: принц Абу-Какой-то прилетает сюда из Псевдо-Аравии, не имея расходного счета. Связывается кое с кем из бессовестных дельцов, я мог бы назвать их по имени, но не стану, снимает копии со всего це-ли-ком этого выпуска конвертов авиапочты, предварительно отштемпелеванных. Наживает кучу денег. Летит обратно в Псевдо-Аравию — буме! — ему отрубают голову!», и он от души рассмеялся при мысли о столь скором незамедлительном отмщении. С точки зрения м-ра Бенсона, это свершилось явно во имя филателистической этики, и он ни разу не задумался о династических интригах среди нефтяных пашей.

— Китти, ты не приготовишь нам попить чего-нибудь холодного? — спросила миссис Б. — Бедный старина Пит, он приходил к нам обедать по воскресеньям от времени до времени, и столько лет подряд. Это что, Бентли идет?

Боб просто сидел, впитывая в себя покой и прохладу, и не сводил глаз с Китти. Китти держала крохотный трафарет, вырезанный в форме звездочки, и с его помощью аккуратно покрывала лаком пальцы ног. Ему с трудом удалось поверить, что она существует на самом деле. «Неземная» — вот слово, описывающее ее красоту, и «неземная» — единственное слово, способное описать ее. Длинные-длинные волосы неописуемого золотого цвета падали ей на лицо в форме сердечка всякий раз, как она наклонялась к очередному пальчику безукоризненных очертаний. А платье на ней было как у ребенка в книге Кейт Гринэвэй.

— Ах, Бентли, — сказал Б. старший. — Ты знаешь, что случилось? Дядя Питер Мартенс позавчера совершенно неожиданно скончался, а этот джентльмен, его друг, приехал сообщить нам об этом; какая предупредительность, правда?

Бентли сказал: «А-х-х-х». Бентли был подросток лет пятнадцати в обрезанных у колен джинсах и кедах с вырезами на носках, подъеме и пятках. Одежды выше пояса на нем не имелось, а через загорелую безволосую грудь четким изгибом протянулась надпись «ГАДЮКИ», нанесенная красной краской по трафарету, она начиналась как раз над левым соском и заканчивалась ровно под правым.

— А-х-х-х, — сказал Бентли Бенсон. — Пепси нету?

— Ну я же просила тебя принести, — мягко сказала ему мать. — Бентли, приготовь, пожалуйста, хороший большой кувшин джина с сидром, только себе джина добавь чуть-чуть, возьми отдельный стакан, да не забудь. Бентли сказал: «А-х-х-х» и отбыл, почесывая грудь прямо над ярко-красной буквой «И».

Безмятежный взгляд Боба перемещался с одной фотографии, стоявшей на каминной полке, на другую. Он слегка приподнялся, показал рукой. «Кто это?» — спросил он. Молодой человек чем-то напоминал Бентли, а чем-то отца Бентли.

— Это мой старший сынок, Бартон младший, — сказала мама Б. — Видите, какой славный на нем жилет? Так вот, сразу после войны, Барт служил тогда на флоте, он прикупил в Японии отрез замечательной парчи и послал его домой. Я хотела сшить из него красивую пижамную куртку, но материала не хватило, так что вместо нее я сшила красивый жилет. Бедный старенький дядя Питер, ему этот жилет так понравился, что он сфотографировал Барта в нем. И знаете что? Через несколько лет многоцветные жилеты стали очень популярны, а Барту к тому времени его жилет, конечно же, надоел («Ну конечно», — пробормотал Боб), и он продал его мальчику из колледжа, который на лето нанялся в «Литтл и Харпи». Выручил за него 25 долларов, и в тот вечер мы все вместе ездили в центр города обедать.

Китти изящно нанесла еще одну звездочку на ноготь.

— Понимаю, — сказал Боб. Спустя мгновение он переспросил — «Литтл и Харпи»?

— Да, те самые. Издатели. Барт и его младший брат Элтон работали рецензентами издателя. Элт сначала работал в «Литтл и Харпи», а потом ушел к «Сыновьям Скриббли», Барт тоже какое-то время проработал в «Скриббли». «Они сотрудничали во всех самых крупных издательствах, — с гордостью сказала мама. — О, они-то не на помойке найдены, нет, сэр». — Все это время она теребила пальцами кусок яркой материи, а теперь вдруг поднесла руки с этой материей к голове, пальцы ее мелькнули словно вспышка и — вот она уже в безупречном, безукоризненном, причудливо свернутом тюрбане.

Пришел Бентли с кувшином в одной руке и пятью стаканами — по одному на каждый палец — в другой. «По-моему, я тебя просила смешать себе питье отдельно», — сказала ему мать. Не обращая внимания на «А-х-х-х» своего младшенького, она повернулась к Бобу. «У меня целая корзина таких кусочков Мадраса, — сказала она, — и шелковых, и хлопчатобумажных… и они у меня весь день из головы вон не идут. Ну вот, я как раз вспомнила, как эти старухи с островов Вест-Индии обвязывали их вокруг головы, когда я еще девочкой была… и теперь у меня, конечно, все это само собой получилось! Как смотрится?» — спросила она.

— Очень мило смотрится, мамочка, — сказал Барт старший. И добавил: Знаешь, я готов биться об заклад, они куда лучше прикрывают бигуди, чем эти косынки, которые повязывают женщины.

Боб Розен тоже был готов побиться на этот счет об заклад.

Значит, вот оно что и вот оно где. Истоки Нила. Как старому Питеру Мартенсу удалось их обнаружить, Боб не знал. Он полагал, что со временем узнает. Как же им это удается, что это у них такое, художественная индивидуальность или какой-то «непостижимый талант» вроде телепатии, ясновидения, способности предугадать счет и сколько выпадет в кости? Он не знал.

— Барт говорил, что читает очень хорошую рукопись, которую как раз накануне прислали, — задумчиво проговорила миссис Бенсон, склонясь над стаканом. — Про Южную Америку. Он сказал, ему кажется, что Южную Америку совсем забросили и скоро в области научно-популярной литературы возродится интерес к Южной Америке.

— Бушменов больше не будет? — спросил Бартон старший.

— Нет. Бартон говорит, публике бушмены уже поднадоели. Он считает, что бушмены протянут еще месяца три, а там — ух! — книги и задаром брать не станут.

Боб спросил, что думает по этому поводу Элтон. «Ну, Элтон сейчас рецензирует беллетристику, знаете ли. Он считает, что публика устала от романов про убийства, секс и странные случаи на войне. Элт полагает, что она вот-вот созреет для каких-нибудь романов о министрах. Он сказал об этом одному писателю, чьи книги выпускают Скриббли. И тот ответил, что ему эта идея нравится».

Наступило долгое уютное молчание.

Сомнений на этот счет не оставалось. Боб по-прежнему не понимал, как у Бенсонов это получается. Но у них получалось. Абсолютно бессознательно и абсолютно точно им удавалось предугадать, какие течения возникнут в моде в будущем. Это было поразительно. Это было сверхъестественно. Это…

Китти приподняла очаровательную головку и поглядела на Боба сквозь длинные шелковистые нити волос, потом откинула их в сторону. «У вас бывают когда-нибудь деньги?» — спросила она. Он походил на звон маленьких серебряных колокольчиков, ее голос. Разве идет с ним в сравнение вялый лонг-айлендский выговор, скажем, Норин? Никак не идет.

— Ах, Китти Бенсон, что за вопрос, — сказала ей мама, протягивая свой стакан Бентли, чтобы тот снова наполнил его. — Бедный Питер Мартенс, подумать только… чуть побольше, Бентли, не воображайте, что вам достанутся все остатки, молодой человек.

— Потому что, если у вас когда-нибудь бывают деньги, — произнес голос, подобный свирелям страны эльфов, — мы могли бы сходить куда-нибудь вместе. У некоторых мальчиков вообще никогда не бывает денег, — заключила она с безгранично нежной меланхолией.

— Я скоро получу кое-какие деньги, — тут же сказал Боб. — Непременно. Э-э-э… когда бы…

Она улыбнулась абсолютно обворожительной улыбкой. «Не сегодня вечером, — сказала она, — потому что у меня назначено свидание. И не завтра вечером, потому что у меня назначено свидание. А послезавтра вечером, потому что в тот день у меня нет свидания».

Из закоулков сознания Боба донесся голосок: «У этой девушки мозг размером этак с половину грохотной горошинки, ты ведь это понимаешь, правда?» А из противоположного закоулка заорал другой голос, вовсе не такой тихий: «Какая разница? Какая разница?» Более того, у Норин слабо, но вполне определенно наметился дополнительный подбородок, а ее грудь приобрела тенденцию (если ее не подпирать, искусно и искусственно) к обвисанию. Чего никак нельзя было сказать о Китти, ну никак.

— Значит, послезавтра вечером, — сказал он. — Договорились.

Всю ночь напролет он боролся с собственным ангелом. «Не можешь же ты допустить, чтобы на этих людей упал свирепый корыстный взгляд коммерции, сказал ангел и опрокинул его с помощью полунельсона. — Они же завянут и умрут. Подумай о дронтах… подумай о бизонах. Подумай же!» — «Сам подумай, — прорычал Боб, вырвался из рук ангела и применил захват „ножницы“. — Я вовсе не собираюсь позволять каким-то вонючим работникам рекламных бюро наложить на Бенсонов руки, которыми только цыплят ощипывать. Все будет идти через меня, понятно? Через меня!» И тут он припечатал ангела лопатками к мату. «Кроме того, — сказал он, стиснув зубы, — мне нужны деньги…»

На следующее утро он позвонил своему агенту. «У меня тут несколько образчиков, которые можно подкинуть м-ру Филлипсу Энхалту, — напыщенно сказал он. — Запишите. Для мужчин стрижка „под горшок“. Именно это я и сказал. Они могут пойти в парикмахерскую и позагорать затылками под кварцем. Слушайте. Женщины станут наносить звездочки на пальцы ног, лаком по трафарету. В моду войдут женские платья в стиле Кейт Гринэвэй. А? Да можете поспорить на собственную задницу, уж Энхалт знает, что такое Кейт Гринэвэй. А также: элегантные женщины будут надевать головные платки из Мадраса, повязанные на вест-индский манер. Делать это очень сложно, и я полагаю, их придется заранее складывать и сметывать. Шелк и хлопок… Записываете? О'кей.

— Подростки будут носить, я имею в виду летом, они будут носить шорты из обрезанных синих джинсов. И сандалии из кед с вырезами. Никаких рубашек или маек, голая грудь и… Что? НЕТ, Бога же ради, только мальчики!

И он сообщил Стюарту все остальное, про книги и прочее, он потребовал и получил аванс. На следующий день Стюарт доложил, что Энхалт доложил, что Мэк Йан порядком обрадовался. Мэк сказал, — знает ли Боб, что, по словам Фила, сказал Мэк? Так вот, Мэк сказал: «Не станем губить корабль из-за смолы стоимостью в пенни, Фил».

Боб потребовал и получил еще один аванс. Когда позвонила Норин, он вел себя бесцеремонно.

В день свидания на исходе утра он позвонил, чтобы договориться наверняка. То есть попытался. Телефонистка сказала, что весьма сожалеет, но номер отключен. Он добрался до Бронкса на такси. В доме было пусто. Там не осталось не только людей, там не осталось ничего. Остались обои, и только.

Много лет тому назад, примерно в возрасте первой сигареты, Боб поклялся самыми страшными клятвами о неразглашении, и приятель повел его глубокой ночью (скажем, в половине одиннадцатого) по мирной улице в предместье. К стене гаража была приставлена лестница — она не доходила до самой крыши и Боб с приятелем взобрались на нее, совершив усилие, которое в ином контексте заслужило бы полное одобрение учителя физкультуры. Крыша представляла собой отличный пост для наблюдения за приготовлениями перед-отходом-ко-сну молодой женщины, по-видимому, не знавшей, что шторы можно опускать. Внезапно в другом доме зажегся свет и упал на крышу гаража, молодая женщина увидела эту парочку и заорала, а Боб, вцепившийся потными руками в парапет и пытавшийся дотянуться потными ногами до лестницы, обнаружил, что лестницы там уже нет…

То же самое чувство он испытал теперь.

Помимо ошеломления, паники и недоверия он почувствовал еще и раздражение. Потому что со всей остротой понял, что повторяет сцену из старой кинокартины. Сцена почти точно воспроизводила бы реальность (кино), окажись на нем потрепанная форма, и ему захотелось не то заплакать, не то захихикать. Исключительно из приверженности к сценарию он довел этот фарс до конца: принялся бродить по пустым комнатам, звать обитателей, спрашивая, нет ли кого в доме.

Никого не было. Не было ни письма, ни записки, ни даже надписи «Кроатан», вырезанной на дверном косяке. Однажды, среди сгустившихся теней, ему послышался какой-то шум, и он стремительно обернулся, смутно надеясь увидеть ослабевшего м-ра Бенсона со светильником на свином жиру в руке или, может быть, престарелого негра, который со слезами в голосе скажет: «Масса Боб, эти янки, они весь хлопок пожгли…» Но там ничего не оказалось.

Он поднялся на крыльцо соседнего дома и обратился с расспросами к пожилой даме, сидевшей в кресле-качалке. «Ну, мне уж точно ничего не известно, — сказала она капризным, тонким, как бумага, голосом. — Я видела, как они садились в машину, все приодетые, и спросила: „А куда это вы все едете, Хэйзел?“ („Хэйзел?“ — „Хэйзел Бенсон. Вы, кажется, говорили, будто знакомы с ними, молодой человек?“ — „Ах да. Да, конечно. Продолжайте, прошу вас“.) Ну, я сказала: „Куда это вы все едете, Хэйзел?“ А она сказала: „Настало время перемен, миссис Мейчен“. И все они рассмеялись, замахали руками и уехали. А потом пришли какие-то люди и все упаковали и увезли на грузовиках. Вот! „Куда же они все уехали?“ спросила я у них. И что вы думаете, хватило у них простой любезности, чтобы сказать мне, ведь я здесь пятьдесят четыре года прожила? Ни словечка. Ох…»

Полагая себя безгранично коварным, Боб небрежно бросил: «Да, я знаю, какую компанию вы имеете в виду. Перевозчики О'Брайена».

— Я не имела в виду «Перевозчиков О'Брайена». С чего вы это взяли? Они были из «Семи Сестер Себастьяна».

Больше Бобу Розену ничего не удалось разузнать. Расспросы в других домах либо заканчивались ничем, либо приносили такие, по-видимому, важные сведения, как: «Китти сказала: „Вот твои бигуди, они ведь мне больше не понадобятся“. „Да, я как раз накануне разговаривал с Бартом старшим, и он сказал: „Знаете, пока не придется взглянуть наверх, чтобы увидеть небо, так и не поймешь, что тебя заела рутина“. Ну, эти Бенсоны всегда несколько странно изъяснялись, и я не обратил внимания, пока…“ и: „Я сказал Бентли: „Гад, не сгонять ли нам завтра в Вильямсбридж, произведем осмотр мочалок?“ А он сказал: „Нет, Гад, мне завтра не до этого пейзажа, мои предки вывесили на доску объявлений совсем другой плакат“. Так что я сказал: „Уй-вы“, и дальше я узнаю…“

— Того самого?

— Приятель, ты же ни бельмеса в этом гадючьем языке не рюхаешь, верно? У его родственников, понимаешь, у них были другие планы. Они и в самом деле свалили, верно?

И в самом деле. Поэтому вот он. Боб, аккуратный, приодетый, благоухающий, а пойти некуда и денег полный карман. Он окинул взглядом улицу с рядами деревьев и заметил в двух кварталах неоновую вывеску. «У Хэрри» — сверкало там (зеленые буквы). «Бар и Гриль» (красные).

— А где Хэрри? — спросил он женщину средних лет, стоявшую за стойкой.

— На собрании ложи, — сказала она. — Он скоро вернется. У них на сегодня никакой работы нет, только дела. Что будем пить?

— Бушмилл с содовой и льдом, — сказал Боб. Он попытался вспомнить, где в последний раз слышал эти слова. В баре было прохладно. И тогда он вспомнил и содрогнулся.

— Ох, как плохо, — простонал Стюарт Эммануэль. — Похоже, совсем плохо… И вам не следовало самому обращаться к перевозчикам мебели. Теперь вы, вероятно, замутили воду.

Боб повесил голову. Его попытки извлечь сведения из «Семи Сестер Себастьяна» — все с седыми усами и явно близнецы — закончились полным провалом, это бесспорно. А ему постоянно виделось лицо Китти Бенсон, обрамленное золотыми волосами, словно нимбом из солнечного света, и в ушах его все звучал золотой голосок Китти Бенсон.

— Что ж, — сказал Стюарт. — Я из кожи вон вылезу. — И, несомненно, вылез, но этого оказалось недостаточно. Ему пришлось признаться во всем Энхалту. А Энхалт, совершив несколько бесплодных усилий, сообщил обо всем Мэку с милой и более растерянной, чем обычно, улыбкой. Мэк бросил на поиски все force majeure [16] организации Дж. Оскара Резерфорда. И они раскопали пару сведений.

Сведение. У «Семи Сестер Себастьяна» имелся только адрес дома на Перчэс Плейс, а вся мебель оказалась у них в несгораемом складе, причем за хранение уплачено за два года вперед.

Сведение. Владелец дома на Перчэс Плейс сказал: «Я им сообщил, что мне предложили купить этот дом, но я его не продам, если они согласятся с повышением квартплаты. А потом мне вдруг пришли по почте ключи».

«Литтл и Харпи», равно как и «Сыновья Скриббли» сообщили: Элт и Барт младший сказали, что уезжают, а куда, не сказали, вот и все.

— Может быть, они отправились куда-нибудь в поездку, — предположил Стюарт. — Может быть, они вернутся в непродолжительном времени. У Энхалта во всех издательствах есть свои люди, может, он что-нибудь узнает.

Но прежде чем Энхалту удалось что-нибудь узнать, Мэк решил, что узнавать уже больше нечего. «Я целиком и полностью умываю руки, — заявил он. — Это бессмысленная затея. И вообще, где вы только набрались таких идиотских мыслей?» И улыбка Филлипса Энхалта угасла. Прошли недели, месяцы.

Но Боб Розен так и не оставил надежды. Он побывал в отделе Народного Образования, выясняя, нет ли там анкеты Бентли, ее копии или данных о переводе. Он все время маячил на улице Нассау и больше всех докучал торговцам, которые специализировались по выпускам Псевдо-Арабских авиаконвертов в надежде, что м-р Бенсон, возможно, сообщил им о своем местонахождении. Он снес часы в ломбард, и это позволило ему угощать гамбургерами и пиццами гадюк, а ухоженных молодых людей и барышень только-только из Беннингтона [17], которые идут работать в наши ведущие издательства, бесчисленными порциями шотландского виски с бесконечным льдом. Он…

Короче говоря, он возобновил поиски, которыми занимался когда-то Питер Мартенс (Старина Пит, Тихарила Пит). Он разыскивает истоки Нила. Удалось ли ему хоть что-нибудь найти? Ну да, собственно говоря, удалось.

Странную природу цикличности совпадений кто-то подытожил в классическом высказывании о том, что можно жить годами, вовсе не встречая одноногих мужчин в бейсбольной кепке, а потом повстречать троих за один-единственный день. Так случилось и с Бобом Розеном.

Однажды, ощущая в себе уныние и тупость, заметив, что голосок Китти Бенсон, подобный голосам эльфов, звучит в его ушах все тише и тише, Боб зашел к ее старому домовладельцу.

— Нет, — сказал старый домовладелец, — они ко мне так ни разу и не обратились. Я скажу вам, кто еще ко мне так больше ни разу и не обратился. Человек, который предложил купить дом. Он так больше и не пришел, а когда я позвонил к нему в контору, просто посмеялся надо мной. Чудная манера вести дела.

— Как его зовут? — вяло спросил Боб.

— Странное имя, — сказал старый домовладелец. — И.Питерс Шэдвелл? Что-то в этом роде. Пошел он в любом случае к черту.

Боб перевернул вверх дном всю свою квартиру в поисках визитной карточки со следами перфорации на краешке, которую Шэдвелл — казалось, это произошло совсем давно — вырвал из своего блокнота и дал ему. Его поразило, что он не смог нигде обнаружить и тот кусочек бумаги, на котором каракулями записал последнее сообщение старика Мартенса, где значилось имя Бенсон и название улицы. Он принялся было возиться с Желтой Книгой, но ему никак не удалось сообразить, к какой категории относится предприятие человека-богомола. И вскоре махнул рукой на обычный справочник, где значилось Шэд, Шэдд, — вел, — вел, вел и т. д.

Он решил пойти спросить Стюарта Эммануэля. Маленький энергичный агент так тяжело воспринял утрату Бенсонов («Такая была красивая затея», — он чуть не плакал), что, возможно, ссудит его небольшой суммой денег во имя поисков. Боб оказался в районе сороковых улиц на Ист Сайде и проходил мимо бара, где когда-то угощал Норин коктейлями, — ошибка, из-за этого ее и так дорогостоящие вкусы подскочили еще на пункт — и тут он вспомнил, что уже некоторое время от нее ни слуху ни духу. Он попытался сообразить, сколько же прошло времени и не надо ли ему что-нибудь по этому поводу предпринять, как вдруг увидел третьего одноногого человека в бейсбольной кепке.

То есть, если отбросить метафоры, он повернул, намереваясь перейти улицу посреди квартала, и задержался, так как прямо перед ним оказались две машины, стоявшие вплотную друг к другу (часть автомобильной пробки, возникшей из-за долго не затягивавшегося надреза на поверхности улицы). Если читать справа налево, машины стояли так: грузовик любимого цвета Элеоноры [18] с надписью «Борщ Ням-Ням Бабушки Гольдберг» и неприлично-розовый ягуар, в котором помещались Т.Петтис Шэдвелл и Норин.

Наступило мгновенье потрясения и осознания. Он все понял.

Он не издал ни звука, но они дружно обернулись и увидели, как он стоит с разинутым ртом, на лице у него было написано все. И они поняли, что он понял.

— Надо же, Боб, — сказала Норин. «А-а, Розен», — сказал Шэдвелл.

— Жаль, что ты не смог побывать на нашей свадьбе, — сказала она. — Но все произошло так стремительно. Пет просто вскружил мне голову.

Боб сказал: «Уж пожалуй».

Она сказала: «Не злись», видя, что он злится, и радуясь этому. Гудели машины, ругались люди, но вереница не трогалась с места.

— Это сделала ты, — сказал Боб и подошел вплотную. Руки Шэдвелла оторвались от руля и сошлись на груди пальцами вниз. «Ты увидела оставленные им хрусткие зеленые денежки, ты заметила его визитку и связалась с ним, и ты вошла в квартиру и взяла записку, и… Где они? закричал он, вцепившись в маленький автомобиль и сотрясая его. — Мне совершенно плевать на деньги, скажите мне только, где они! Дайте мне просто повидать девушку!»

Но Т.Петтис Шэдвелл лишь смеялся, да смеялся, и его голос звучал подобно шелесту ветра среди сухих листьев. «Что ты, Боб, — сказала Норин, выпучив глаза, выставляя напоказ свои большие вульгарные драгоценные камни и являя взгляду все, что у нее имеется, — что ты, Боб, разве была девушка? Мне ты ничего не говорил».

Боб смирил свой гнев, заверил в полном отсутствии интереса к коммерческому аспекту Бенсонов с его стороны, предложил письменно оформить обязательства и расписаться кровью, только бы ему позволили увидеть Китти. Шэдвелл пожал плечами, мусоля свои крошечные усы весом в карат. «Напишите девушке письмо, — сказал он, самодовольно ухмыляясь. — Заверяю вас, вся корреспонденция будет доставлена по адресу». И тут пробка рассосалась, и ягуар рванул вперед, а Норин сложила губы для воздушного поцелуя.

«Написать?» Ах, Господи помилуй, конечно же Боб писал. Каждый день, а зачастую и по два письма на дню, и так проходили недели. Но ответа он так и не получил. И тогда он понял, что письма его дальше рук Норин (миссис Т.Петтис), вероятно, никуда не попадают, а она, конечно, тайно злорадствует и насмехается среди окружающей ее роскоши; он отчаялся и писать перестал. Где же Китти с личиком в форме сердечка, Китти со светло-золотистыми волосами, Китти с голосом эльфа? Где же ее папа и мама, и трое братьев? Где же теперь истоки Нила? Ах, где они?

Так что вот. Вряд ли можно предположить, чтобы Шэдвелл силой похитил всю семью Бенсонов, однако факт остается фактом: они исчезли, не оставив почти никаких следов, а единственная оставшаяся ниточка ведет прямо и неуклонно к дверям компании «Т.Петтис Шэдвелл и Компаньоны, советники по исследованиям рынка». Может, он затащил их всех в какое-нибудь прибежище среди лесов в глухих отдаленных местах возле Гор Смоки? А может, они и сейчас вершат свои пророчества среди вечно растущих, постоянно приумножающихся предместий города Ангелов? Или с дьявольской гениальностью поселил их так близко, совсем под носом, что дальнозоркий взгляд наверняка никогда их не обнаружит?

Быть может, в глубинах Бруклина, в уличных лабиринтах, где и армии топографов навряд ли удастся отыскать собственные столбики? Или в бездонном Квинзе, бескрайнем мире красного и желтого кирпича, где сердцами ищущих овладевают болезни и слабость?

Розену это неведомо, но его это по-прежнему волнует. Он пишет, чтобы выжить, но живет поисками, он то продает что-то, то ищет, и периоды голода сменяют промежутки пиршеств, но он так и не теряет надежды.

Вот Филлипс Энхалт теперь живет не столь благополучно. В отличие от Боба у него не осталось надежд. Энхалт по-прежнему числится среди служащих Дж. Оскара Резерфорда, но углового кабинета у него больше нет, у него вообще нет отдельного кабинета. Энхалт потерпел поражение: теперь Энхалт сидит за письменным столом в закутке для прочих неудачников и новичков-учеников.

А в то время, как Боб неустанно прочесывает улицы — ведь кто знает, где ему, быть может, удастся обнаружить бьющие ключом, булькающие истоки, — и в то время, как Энхалт пьет горький чай и вкалывает, словно раб на соляных копях, эта свинья, этот хам, презреннейший из всех людей на свете, Т.Петтис Шэдвелл, имеет целых три этажа в новом здании из стали, алюминия и сине-зеленого стекла в квартале от собора; у него есть ложа в Мет [19], дом в округе Бакс, участок в Винограднике [20], квартира на Бикмэн Плейс, кадиллак, бентли, два ягуара, яхта, на которой могут разместиться десять человек, и одна из самых изысканных небольших (но постоянно расширяющихся) коллекций картин Ренуара, находящихся в настоящее время у частных лиц…

Примечания

1

эксцентричного или устаревшего (франц.)

(обратно)

2

«Исчислил Бог царство твое и положил конец ему»; Книга Пророка Даниила 5: 6–8, 13, 16, 17, 25-30

(обратно)

3

сорт виски

(обратно)

4

одна из самых известных хрестоматий для школьников

(обратно)

5

по древнегреческому поверью, сны, которым суждено было сбыться, проходили через ворота, сделанные из рога, а сны, которым сбыться не суждено, — через ворота из слоновой кости

(обратно)

6

маленький островок в Нью-Йорке, рядом с Лонг-Айлендом, место для отдыха, известное тем, что там собираются гомосексуалисты

(обратно)

7

твердые глазированные булочки в форме пончика

(обратно)

8

винными погребками, креольскими харчевнями (исп.)

(обратно)

9

блюдо греческой кухни из баклажанов

(обратно)

10

слоеный пирог с грецкими орехами

(обратно)

11

сорт сыра

(обратно)

12

экстрасенсорное восприятие

(обратно)

13

под бобрик (франц.)

(обратно)

14

подходящего слова (франц.)

(обратно)

15

на пару, на равных (франц.)

(обратно)

16

неодолимые силы (франц.)

(обратно)

17

колледж в штате Вермонт, один из самых дорогих в США

(обратно)

18

Элеоноры Рузвельт: насыщенный синий цвет

(обратно)

19

Метрополитен Опера

(обратно)

20

Мартин Виноградник, место в Новой Англии, где расположены загородные дома очень богатых людей

(обратно)

Оглавление

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .