«Голем»

Некто с серым лицом двигался по улице, на которой проживали мистер и миссис Гумбейнеры. Был полдень, и была осень, солнце приятно ласкало и согревало их старые кости. Любой, кто посещал кинотеатры в двадцатые годы или в ранние тридцатые, видел эту улицу тысячи раз. Мимо этих бунгало с их наполовину раздвоенными крышами Эдмунд Лоу шагал под ручку с Беатрис Джой, и мимо них пробегал Гарольд Ллойд, преследуемый китайцами, размахивающими топориками. Под этими чешуйчатыми пальмами Лоурел пинал Харди, а Вулси бил Вилера треской по голове. На этих газончиках, размером с носовой платок, юнцы из нашей комедийной банды преследовали один другого, а самих их преследовали разъяренные жирные толстяки в штанах для игры в гольф. На этой самой улице или, возможно, на какой-нибудь другой из пяти сотен улиц, в точности похожих на эту.

Миссис Гумбейнер обратила внимание своего супруга на личность с серым лицом.

— Ты думаешь, может, он имеет какое дело? — спросила она. — Как по мне, так он странно ходит.

— Идет, как голем, — безразлично сказал мистер Гумбейнер.

Старуха была раздражена.

— Ну я не знаю, — ответила она, — я думаю, он ходит, как твой двоюродный братец.

Старик сердито сжал губы и пожевал мундштук своей трубки.

Личность с серым лицом прошагала по бетонной дорожке, поднялась по ступенькам крыльца веранды и уселась в кресло. Старый мистер Гумбейнер ее игнорировал. Его жена уставилась на чужака.

— Человек приходит без здравствуйте, без до свидания, без как поживаете, садится, как он вроде дома… Кресло удобное? — спросила она. Так, может, чашечку чая?

Она повернулась к мужу.

— Так скажи что-нибудь, Гумбейнер! — потребовала она. — Или ты сделан из дерева?

Старик слабо улыбнулся, слабо, но триумфально.

— Почему я должен что-то говорить? — спросил он в пустое пространство. — И кто я такой? Никто — вот кто!

Чужак заговорил. Его голос был хриплым и монотонным.

— Когда вы узнаете, кто или вернее что я есть, то от страха ваша плоть расплавится на ваших костях.

Он обнажил фарфоровые зубы.

— Не трогай мои кости! — закричала старуха. — Этот нахал набрался наглости и говорит мне про мои кости.

— Вы затрясетесь от ужаса, — сказал чужак.

Старая миссис Гумбейнер ответила, что она надеется, что ему удастся дожить до этого времени. Она снова повернулась к мужу.

— Гумбейнер, ты когда подстрижешь газоны?

— Все человечество… — начал чужак.

— Ша! Я говорю со своим мужем… Он как-то чудно говорит, Гумбейнер, нет?

— Наверное, иностранец, — сказал мистер Гумбейнер благодушно.

— Ты так думаешь? — миссис Гумбейнер окинула чужака мимолетным взглядом. — У него очень плохой цвет лица, неббих. Я думаю, он приехал в Калифорнию ради поправки здоровья.

— Несчастья, боль, печаль, горести — все это ничто для меня…

Мистер Гумбейнер прервал чужака.

— Желчный пузырь, — сказал он. — Гинзбург, что живет около ди шуле, выглядел в точности также до операции. Они пригласили для него двух профессоров, и день и ночь около него сидела сиделка.

— Я не человек!

— Вот это я понимаю, сын! — сказала старуха, кивая головой. — Золотое сердце, чистое золото!

Она глянула на чужестранца.

— Ну хорошо, хорошо. Я расслышала с первого раза. Гумбейнер, я тебя спрашиваю! Когда ты подстрижешь газоны?

— В среду, оддер, а может, в четверг к соседям придет японец. Его профессия — подстригать газоны, моя профессия — быть стекольщиком на пенсии. У меня осталось мало сил для работы, и я отдыхаю.

— Между мной и человечеством с неизбежностью возникает ненависть, продолжал чужак. — Когда я скажу вам, что я есть, плоть расплавится.

— Говорил уже это, — прервал мистер Гумбейнер.

— В Чикаго, где зимы холодные и злые, как сердце русского царя, зудела старуха, — ты имел сил достаточно, чтобы таскать рамы со стеклами с утра до ночи. А в Калифорнии с ее золотым солнцем, чтобы подстричь газоны, когда жена просит, ты не имеешь сил. Или мне позвать японца, чтобы тебе ужин готовить?

— Тридцать лет профессор Оллэрдайс потратил, уточняя свою теорию. Электроника, нейроника…

— Слушай, как он образно говорит, — сказал м-р Гумбейнер с восхищением. — Может быть он приехал в здешний университет?

— Если он пойдет в университет, так может он знает Бада? — предположила старуха.

— Возможно, они учатся на одном курсе, и он пришел поговорить с ним насчет домашнего задания. А?

— Ну конечно, он должен быть на том же курсе. Сколько там курсов? Пять, Бад показывал мне свою зачетку.

Она стала считать на пальцах.

— Оценка телепрограмм и критинизм, проектирование маленьких лодок, социальное приспособление, американский танец… Американский танец… ну, Гумбейнер!

— Современная керамика, — с наслаждением выговорил ее муж. — Отличный парень Бад. Одно удовольствие иметь такого жильца.

— После тридцати лет изысканий, — продолжал чужак, — он перешел от теории к практике. За десять лет он сделал самое титаническое изобретение в истории человечества — он сделал человечество излишним, он создал меня!

— Что Тилли писала в последнем письме? — спросил старик.

Старуха пожала плечами.

— Что она может написать? Все одно и то же. Сидней вернулся домой из армии. У Ноами новый приятель…

— Он создал МЕНЯ!

— Слушайте, мистер, как вас там, — сказала старуха, — может, откуда вы, там по-другому, но в этой стране не перебивают людей, когда они беседуют… Эй! Слушайте, что значит «он создал меня»? Что за глупости.

Чужак снова обнажил все свои зубы, демонстрируя слишком розовые десны.

— В его библиотеке, в которую я получил более свободный доступ после его внезапной, но загадочной смерти, вызванной вполне естественными причинами, я обнаружил полное собрание сочинений про андроидов, начиная от «Франкенштейна» Шелли и «РУР» Чапека и кончая Азимовым…

— Франкенштейн? — сказал старик заинтересованно. — Я знавал одного Франкенштейна, у него был киоск, где он торговал сода-вассер на Холстед-стрит.

— …ясно показывающих, что все человечество инстинктивно ненавидит андроидов, и значит между ними неизбежно возникает ненависть и вражда…

— Ну конечно, конечно! — старый м-р Гумбейнер клацнул зубами по мундштуку трубки. — Я всегда не прав, ты всегда права. И как ты прожила жизнь с таким дураком?

— Не знаю, — отрезала старуха. — Сама удивляюсь временами. Наверное терпела из-за твоих прекрасных глаз.

Она засмеялась. Старый м-р Гумбейнер нахмурился, потом не выдержал и, заулыбавшись, взял свою жену за руку.

— Глупая старуха, — сказал чужак. — Чему ты смеешься? Разве ты не знаешь, что я пришел уничтожить вас?

— Что?! — воскликнул м-р Гумбейнер. — Заткнись ты!

Он вскочил с кресла и влепил чужаку пощечину. Голова пришельца стукнулась об колонну крыльца и отскочила назад.

— Говори почтительно, когда разговариваешь с моей женой!

Старая миссис Гумбейнер с порозовевшими щеками затащила своего супруга назад в кресло. Затем она повернулась и осмотрела голову чужака. Она прикусила язык от удивления, когда оттянула назад лоскут серого, под кожу, материала.

— Гумбейнер, смотри! Там внутри проводка, катушки!

— А кто тебе говорил, что он голем? Так нет же, никогда не послушает! сказал старик.

— Ты говорил, что он ходит, как голем.

— А как он мог еще ходить, если бы он им не был?

— Ну хорошо, хорошо… Ты его сломал, теперь чини.

— Мой дедушка, да будет земля ему пухом, рассказывал мне, что когда Могарал-Морейну Га-Рав Лев, светлая ему память, создал в Праге голема, три сотни или четыре сотни лет тому назад, то он написал на его лбу священное имя.

С улыбкой воспоминания старуха продолжила.

— И голем рубил для рабби дрова, приносил ему еду и охранял гетто.

— И однажды, когда он не подчинился рабби Льву, то рабби Лев соскоблил Шем Га-Мефораш со лба голема, и голем упал как мертвый. Его отнесли на чердак ди шуле, и он все еще там и находится, если коммунисты не отослали его в Москву… Но это не то, что нам нужно, — сказал старик.

— Авадэ, нет, — ответила старуха.

— Я своими глазами видел ди шуле и могилу рабби, — сказал ее муж с гордостью.

— Но я думаю, Гумбейнер, этот голем другого вида. Смотри-ка, у него на лбу ничего не написано.

— Ну и что? Кто мне запрещает взять и написать что-нибудь? Где те цветные мелки, что Бад принес из университета?

Старик вымыл руки, поправил на голове маленькую черную ермолку и медленно и осторожно вывел на сером лбу четыре буквы из алфавита иврита.

— Эзра-писец не сделал бы лучше, — сказала старуха с восхищением.

— Ничего не случилось, — добавила она чуть позже, глядя на безжизненную фигуру, развалившуюся в кресле.

— Что я тебе, рабби Лев, что ли, в конце концов? — спросил ее муж. Так ведь нет.

Он нагнулся и стал рассматривать внутреннее устройство андроида.

— Эта пружина соединяется с этой штукой… Этот провод идет к тому… катушка…

Фигура шевельнулась.

— А этот куда? И вот этот?

— Оставь, — сказала его жена.

Фигура медленно выпрямилась в кресле, вращая глазами.

— Слушай, Реб голем, — сказал старик, грозя пальцем. — И слушай внимательно, понял?

— Понял…

— Если хочешь остаться тут, то делай так, как тебе говорит мистер Гумбейнер.

— Как тебе говорит мистер Гумбейнер…

— Мне нравится, когда голем разговаривает так. Малка, дай мне зеркальце из записной книжки. Гляди, видишь свое лицо? Видишь, что написано на лбу? Если не будешь поступать так, как велит мистер Гумбейнер, то он сотрет эту надпись, и ты станешь не живым.

— …станешь не живым…

— Верно. Теперь слушай. Под крыльцом найдешь сенокосилку. Возьмешь ее и подстрижешь газоны. Затем вернешься. Ступай…

— Ступаю… — фигура заковыляла вниз по ступенькам. Вскоре стрекотание косилки нарушило тишину улицы, в точности такой же, как улица, на которой Джеки Купер проливал горючие слезы на рубашку Уоллеса Бири, а Честер Конклин выпучивал глаза на Мэри Дресслер.

— Так что ты напишешь Тилли? — спросил старый м-р Гумбейнер.

— А о чем мне ей писать? — пожала плечами старуха. — Напишу, что погода стоит чудесная и что мы оба, слава богу, живы и здоровы.

Старик медленно кивнул, и они оба продолжали сидеть в своих креслах на веранде с крылечком и греться в лучах полуденного солнца.