Виктор Поповичев Гефсиманский сад (Из рассказов Авдея Петровича Синюкова)
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Иногда, возвращаясь домой за полночь, я видел на скамейке у подъезда старика в темных очках. Он сидел опершись ладонями на трость и беззвучно шевелил губами. Я здоровался с ним и слышал в ответ невнятное бормотание, в котором не было даже намека на ответное приветствие. Этого старика, живущего двумя этажами ниже меня, звали Авдеем Петровичем. Мне удалось познакомиться с ним душной летней ночью, когда я, мучаясь от бессонницы, вышел на улицу прогуляться. Увидев его сидящим на скамейке, присел рядом. Достал сигарету и, чтоб как-то начать разговор, попросил у него спички. Он повернул ко мне лицо, пожал плечами и сказал:
– Нынешние дискеты – примитив. Надо понять главное: требуется отыскать механизм, умеющий считывать информацию, уже записанную на более совершенный носитель, нежели материал, из которого изготавливаются нынешние дискеты. Иначе нам просто не выпутаться. Мы так и будем блуждать в потемках, пока не расшибем себе лоб.
Старик замолчал, продолжая шевелить губами, и отвернулся от меня.
– Извините, – настырничал я, желая привлечь его внимание к моей персоне, – у вас спичек не найдется? – и осторожно толкнул его локтем. – У меня бессонница. Кто-то перед дождем спит, а я уснуть не могу. И как назло спички кончились.
Он вновь посмотрел на меня:
– Вы что-то спросили?
– Душно сегодня, – сказал я, пряча сигарету. Курить расхотелось. – Наверное, скоро дождь будет.
– Дождь? – переспросил он, поправив шляпу. – Минуточку... – Он протянул руку, прикоснулся к ветке акации, растущей за скамейкой, и сказал уверенно: – Дождь начнется за час до полудня.
– Но синоптики обещали осадки нынешней ночью, – возразил я.
Старик протянул мне зеленый листочек:
– Акация знает точное время начала дождя. Я взял из его руки кусочек зелени, понюхал.
– Вы держите самую совершенную дискету, которую только можно себе представить. В ней запрятаны тайны всего сущего. Если бы человек мог воспользоваться хоть тысячной долей процента информации, заключенной в листике акации, он мог бы не только делать точные прогнозы погоды.
– Наверное, вы биолог, – сказал я. – Отчего бы не заключить договор с синоптиками, коль вы научились узнавать погоду по листику акации?
– Это не всегда получается. – Старик облокотился на спинку скамейки, сжав костыль коленями. – Иногда, правда, мне удается заглянуть в такие глубины, что не хватает слов описать увиденное. Например, картина мироздания... А вы знаете, человеческий мозг – еще более совершенная дискета!.. Я немного, разобрался в механизме работы мозга и пришел к выводу: человек с раннего детства начинает использовать дискету-мозг для записи новой информации, стирая накопленную предыдущими поколениями. А если бы люди с младых ногтей учились брать то, что уже есть в хранилищах их памяти?.. Дискетой-мозгом пользоваться чрезвычайно сложно. Механизм его столь тонок, что малейшая ложь, неправедный поступок, любое действие, направленное против того, что мы называем совестью, влекут к безвозвратной утрате самой ценной информации. Остается лишь то, что тем или иным способом ведет к гибели человеческой цивилизации. Думаете, случайны открытия, связанные с ядерной энергией?..
Нет, я никак не мог уловить ход рассуждений старика. Слушая его, я подумал, что он сумасшедший. И чем больше он говорил о недоступных моему уму понятиях, тем сильнее я укреплялся в своей догадке.
– А вы кто по специальности? – спросил я, когда он замолчал.
– В последние десять лет работал оператором котельной, – сказал он. – Но это не имеет никакого отношения к предмету моих размышлений... Прошу прощения, но в таком случае тупик, в который загнала нас нынешняя цивилизация, это следствие... Тогда резонно спросить: для кого припасена информация, хранящаяся в лепестках цветов, в крыльях бабочек, в рыбьей чешуе и в других дискетах, созданных не человеческими руками? Неужели так необходимая нам сейчас информация погибнет вместе с нами невостребованной?.. Человек просто обязан проникнуть в хранилища космической мудрости, чтобы отыскать выход из тупика. Но для этого ему необходимо научиться правильно пользоваться дискетой-мозгом... Получается замкнутый круг...
Голос старика становился все тише, тише. Вот он уже превратился в невнятное бормотание.
– Пожалуй, пойду спать, – сказал я.
Но он уже не видел и не слышал меня; совсем затих, продолжая лишь шевелить губами.
Когда я в очередной раз возвращался домой ночью, Авдей Петрович ответил на мое приветствие и, привстав со скамейки, протянул мне коробок спичек.
– Прошу прощения, – сказал он, – в прошлый раз я не расслышал ваш вопрос. Вам были нужны спички?
– Сейчас не нужны, – улыбнулся я, удивляясь столь странной памяти Авдея Петровича. – Должен сказать, вы оказались правы: дождь в тот день пошел ровно за час до полудня.
– Может, присядете? – предложил он.
Но я, сославшись на неотложные дела, которые хотел бы завершить до утра, поспешил домой.
Однажды утром ко мне зашла дворничиха.
– Неделю назад Авдей Петрович переехал жить в другой город. Куда-то ближе к югу. Я подумала, может вам пригодится. – Она протянула мне картонную папку: – У него на столе лежала. Как-то ночью вы с Авдеем Петровичем долго беседовали у подъезда.
На папке было написано «Гефсиманский сад».
– Я ничего не давал Авдею Петровичу, – сказал я.
– Так ведь новые хозяева квартиры сжечь велели. Возьмите. Может, пригодится. Синюков был головастым мужиком. Представьте, за какой-то час он мне и утюг отремонтировал, и радио, и стиральную машину... Почитайте его бумаги, – может, чего путного в них отыщете. Жаль сжигать.
В папку я заглянул лишь спустя год, когда взялся навести порядок в своем архиве. Перелистнул страницы и вдруг увидел свою фамилию. Она стояла под словом «наваждение», написанным печатными буквами в верхней части листа. Потом наткнулся на фамилию художника, живущего в соседнем подъезде. Собственно говоря, в папке оказалось десятка полтора рассказов и почти столько же фамилий людей, живущих в нашем доме. Не буду говорить о других, но, прочитав «Наваждение», я задумался: некоторые детали сюжетной канвы рассказа никак не могли быть известны Авдею Петровичу. Их мог знать только один человек на земле – я. А не научился ли Синюков считывать информацию с моей дискеты-мозга?.. Довольно скоро пришлось убедиться в правильности моей догадки. Вот что сказал мне художник, фамилия которого стояла под названием рассказа «Автопортрет»:
– И у меня, как у каждого нормального человека, был свой «Гефсиманский сад»... Много лет крепко закладывал за воротник. А однажды пропил портрет матери. Единственная оставшаяся фотография была пропита... Да и откуда старик узнал мою кличку? Димом меня звали только в школе, которую я закончил лет тридцать назад в городке, находящемся отсюда за тысячу верст.
– Тебе приходилось беседовать с Авдеем Петровичем? – спросил я, вспомнив наш странный разговор однажды ночью.
– Один раз встретились. – Художник близоруко прищурился. – Он больше трех часов разглядывал мои картины на выставке. Все ходит, ходит, что-то пришептывает. Я что-то у него спросил, а он вдруг ткнул пальцем в один из нескольких десятков женских портретов и сказал: «Здесь изображена твоя мать. Верно?» Вот такие дела. Откуда он мать мою знает?
Очень жаль, что мне не удалось поговорить с солдатом, участвовавшим в афганской войне, – его фамилия стояла под названием рассказа «Крик». Он до смерти упился на могиле своего сослуживца за год до моего знакомства с Авдеем Петровичем.
Итак, предлагаю вашему вниманию несколько рассказов из папки Авдея Петровича Синюкова.
КРИК
«Здравствуйте, мама...»
Едва отыскивалось свободное время, он устраивался куда-нибудь подальше от любопытных глаз сослуживцев, доставал из-за пазухи пожелтевшую от пота пачку папиросной бумаги, извлекал из потайного кармашка брюк огрызок карандаша, затачивал грифель до острия иглы... Ему нравилось писать домой письма.
«Здравствуйте, мама, бабушка и сестрица Катенька...» Это были сладкие мгновения. Написанные слова необычным образом воздействовали на его нервную систему, заставляя вспоминать горячий песок на берегу тихой речушки, земляничное варенье, которое бабушка приготавливала по старинному рецепту, мотоцикл, футбольный мяч... «У меня все хорошо. Можете себе представить, я опять поправился на восемьсот грамм. Если бы вы только видели, как я загорел! У меня вся кожа черная и блестит. Вчера получил письмо от Танюшки. Вы, мама, скажите ей, чтоб продала свадебное платье и фату. Говорят, плохая примета, если невеста готовит свадебную одежду, когда жених еще не отслужил свой срок. Передайте нашему соседу, что его сыну присвоили звание сержанта и пусть не беспокоится, у него все хорошо. Не пройдет и года, и мы вернемся домой...»
Он посмотрел на подошедшего Сержанта и торопливо спрятал папиросную бумагу и карандаш за пазуху.
– Пора идти? – спросил он, глядя на Сержанта.
– Да, собирайся. И будь осторожен.
– Почему ты такой мрачный? – спросил он. – Что случилось?
– Вчера у меня был неудачный день... Не вздумай сворачивать с дороги. Встретимся у сухого дерева.
«Где это я? – подумал он. Перед ним темнел вход в пещеру. – Ерундовина...» Щелкнув зажигалкой, шагнул в отступивший мрак. Увидел перед собой несколько ходов и решил двигаться вправо. Стал считать повороты, чтоб не сбиться с пути. Скользко... Оступился и выронил зажигалку. Несколько минут шарил под ногами, но так и не нашел. Упершись руками в теплые стены, поразмышлял и решил вернуться. Однако скоро запутался в поворотах. Вновь оступился и упал в густую вязкую жидкость. Пульсирующее течение вынесло его в коридор. Он был светлым. Схватился руками за проносящийся над головой выступ, подтянулся... Освещенный мягким светом зал, в центре которого росло дерево и ветви его были источником света.
«Дьявол меня сюда принес», – подумал он, выжимая рубашку.
К дереву подходил осторожно. Потянулся рукой к ветке, коснулся... И она вдруг сухо переломилась в руке, упала к ногам. Он обошел ствол. Услышал тихий писк. Писк становился громче, громче. Менялся тембр... Вот он стал напоминать шум приближающегося локомотива. На одной из ветвей возник маленький плод, единственный на всем дереве. Казалось, звук исходил из недр этого плода. Плод стал расти, превращаясь из зеленого в фиолетовый, из фиолетового в красный... По нему бегали голубые блики. Запахло обожженной человеческой кожей... Блики вскоре слились в один, похожий на глаз монитора... На мониторе появилось изображение девочки лет пяти. Невидимый локомотив приближался.
На экране вдруг возникло лицо Сержанта – ярость сделала белки его глаз красными... Руки и кусок базальта – крупный план... Раздробленная голова человека, одетого в рваную одежду... «Я убил духа!» – воскликнул Сержант, отбросил камень и услышал вопль. Повернулся и увидел окровавленное лицо девочки. Девочка упала на колени... лицом в песок. Сержант долго смотрел на свои руки, с которых капала кровь. Перевел взгляд на влажный песок у головы девочки, на раздробленную голову духа... Руки, песок, голова... Руки-песок-голова... Рукипесокголова... «Я не хотел. – Сержант пожал плечами. – Откуда она здесь? Господи... Случайность! Не хо-тел!!!»
Пещера треснула от рева проносящегося на полной скорости локомотива. Но все перекрыл крик, вырвавшийся из глотки Сержанта, лицо которого, перекошенное ужасом, заняло весь экран монитора: «Не-е-е-е-ет!»
Оглушительный звук взрыва ударил по барабанным перепонкам. Огнем взялось дерево.
«Бежать! Скорее бежать из этого ада!» Он, ослепленный вспышкой, пытался отыскать выход из пышущего жаром зала. Тыкался руками в горячие стены и проклинал свое любопытство. Наконец нырнул в открывшийся рукам провал. Один коридор, другой, третий... Несколько раз упирался в тупик и опять искал выход. Очередной лабиринт... Упал в густо плеснувшую жидкость. Течение вынесло к отмели. Вновь влажное пространство узкого хода... Животный инстинкт не давал остановиться. Сводил с ума привкус железа во рту.
Он уже полз из последних сил, теряя сознание.
И вот в глаза ударил дневной свет.
Через несколько минут он осмелился открыть глаза и увидел ствол сухого дерева. На одном из суков... висельник. «Сержант», – прошептал он, вглядываясь в искаженное смертью лицо.
Ночью он услышал: «Не-е-ет!..» – крик Сержанта.
Крик стал преследовать его, не давая думать о службе, становился громче, громче. «Я скоро оглохну»! – восклицал он, смотрясь утром в зеркало и видя в нем не собственное отражение, а лицо Сержанта, чей труп увезли на родину в «черном тюльпане».
Спустя месяц крик Сержанта стал рваться из его глотки. Он пытался сдержать жуткий звук, запечатывая рот ладонями. Но...
«Мама, здравствуйте. Я стал Сержантом...» Вскоре его комиссовали.
Приехав в свою страну, он в первый же день пошел на кладбище. Отыскал могилу Сержанта и встал на плиту, представив себя деревом. Пальцы босых ног проросли сквозь бетонное надгробие, ноги спаялись и покрылись корой, руки расщепились сухими ветками, похожими на когти хищной птицы.
Несколько раз в год с этого дерева падает плод. Он катится по кладбищу, оглашая окрестности плачем девочки. Плачу вторит крик Сержанта.
СИЛЬВЕСТИНА
Билет, купленный на аукционе в Сан-Франциско за десять миллионов долларов, давал Никифору Пастухову право убить последнего на планете тигра.
На ночлег расположились в пяти километрах от места предполагаемой охоты. Развели костер, поужинали. Никифор достал из жестяной коробки сигару, откусил кончик, окунул его в кружку с недопитым виски и закурил. «Все же приятно, что именно я, русский бизнесмен, а не какой-то там японец, торговавшийся за лицензионный билет дольше других, убью последнего тигра», – подумал он, глядя на неразговорчивого егеря.
– Ты все время молчишь, – обратился он к егерю, корейцу по национальности. – Завтра твою фамилию напишут рядом с моей... Прославишься.
Хранитель приамурского участка тайги набил трубку, раскурил ее от уголька и, глядя в пасмурное сентябрьское небо, сказал:
– Жаль кошку.
– А чего ее жалеть? – усмехнулся Никифор. – Она все равно подохнет. И за это никто не получит ни гроша. А тут – десять миллионов. Вот если бы нашлась тигру самка... Так ведь нету самки-то.
Кореец достал из рюкзака рацию и сообщил своему начальнику о месте привала.
– На мои деньги будет построена детская клиника. Стоит ли тигр тысяч спасенных малюток?
– Отдай деньги так. Зачем убивать?
– Найдется другой вместо меня. Тигра убьют. Стране нужна валюта.
– Дай валюту, а кошку не тронь, – упрямо твердил егерь.
– А если бы лицензию купил японец? Ты и ему бы предложил даром построить в Советском Союзе больницу для детей? – усмехнулся Никифор, раскладывая спальный мешок.
– Японец не станет платить много долларов, чтоб убить зверя. Японцы – умные.
– А вот тут ты, брат, ошибаешься. Именно японец торговался за лицензию дольше других. И я сумел доказать узкоглазому, что русские – всегда в первых рядах. На карту был поставлен престиж нации. Я все свои пароходы, отели и фабрики продал бы, чтоб только оставить японца с носом.
– У тебя враг есть? – спросил кореец, пыхая трубочкой.
– У кого их нет, – вздохнул Никифор.
– Скажи – убью твоего врага. А ты оставишь кошку в покое.
– Террорист... Считаешь человеческую жизнь дешевле тигриной?
– Людей много.
– За такой грех придется перед Богом ответ держать, – сказал Никифор, притушив сигару.
– Тогда придется убить тебя. – Егерь бросил потухшую трубку в рюкзак. – Я не боюсь ответить перед твоим Богом.
Никифор Пастухов подумал, что кореец запросто может садануть ночью палкой по башке и, чтоб замести следы, скормит труп тигру. Спишет на неудачную охоту. Послышался хруст, и запахло свежим луком...
– Тебя посадят... А тигра все равно убьют.
– Пошутил я, – сказал егерь. – Человека трогать нельзя.
«Шутник», – усмехнулся Никифор, успокоившись. Забрался в спальный мешок. Завтра он, Никифор Пастухов, выйдет на тропу, по которой ходит к Амуру тигр... Радиопочта пришлет поздравления от друзей. С каким наслаждением он будет вслушиваться в мелодичный голосок Сильвестины Козловой! Ни одна живая душа на всей земле не знает, что шкура последнего на планете тигра в скором времени будет брошена под ноги красавицы Сильвестины... Черт, как противно пахнет луком.
– Эй... Господин... Как можно так спать! Никифор открыл глаза.
– Какого беса, – проворчал он, вглядываясь в циферблат наручных часов. – Ночь на дворе... Кто ты такой?
– Вам надо уходить отсюда, – сказал незнакомец. – И чем скорее, тем лучше. Началась охота.
– Да кто ты такой, черт бы тебя разодрал?.. Отодвинь фанерку, чтобы я смог рассмотреть твое лицо... Это мой мост. В свое время я построил его так, чтоб под ним была вот эта ниша-комнатка с отодвигающейся фанеркой вместо двери. Ты меня с кем-то спутал.
Незнакомец кашлянул и сказал:
– Обижаете. Кто в нашем городе не знает человека, убившего последнего тигра? – Он хмыкнул. – Кроме того, Никифор Пастухов, бывший миллионер, – Последний Бездомный на планете. Когда он умрет, ему будут поставлены памятники из чистого золота на всех планетах Кольца.
Незнакомец, судя по скрипнувшему стулу, сел.
Никифор окончательно пришел в себя после сна. Нашарил под подушкой жестяную банку с куревом, ощупью выбрал окурок посолиднее. Чиркнул зажигалкой и сладко затянулся. Затем запалил огарок свечи, найденный вчера на помойке.
– Больше двух месяцев не трогали, – проворчал он. – Ты пришел уговаривать?.. Напрасно потратишь время: мои адвокаты блестяще доказали суду, что все мое имущество принадлежит городскому совету.
– Вопрос более серьезный, – перебил незнакомец, заслоняя лицо ладонью. Вы – Последний Бездомный. Но...
– Чего ты замолчал?.. Правда, мне не хочется слушать твою пустую болтовню. Хотя, надо признаться, мне понравились слова о памятниках из золота. Очень приятно осознавать, что жизнь прожита не напрасно. Верно?.. А теперь ступай. Мне надо хорошенько выспаться. Завтра придется весь день драить сортиры на космодроме. Приближается зима, и мне необходимо запастись деньгами, ведь я категорически отказался получать пособие.
– Я послан к вам правительством, – сказал незнакомец.
– Тогда изволь, выкладывай свое дело и убирайся, – рассердился Никифор. – Вламывается, понимаешь, среди ночи и болтает о поручении правительства. Если бы ты год назад разбудил меня среди ночи, я приказал бы лакею накостылять тебе и спустить с лестницы.
– Вас хотят убить, – сказал незнакомец. – Вот мои документы. – Он протянул Никифору голубую книжицу с золотым окоемом.
– Что?! Черт! Что ты сказал? Убить?! Да кому нужен девяностолетний старик! – Никифор расхохотался. – Ты в своем уме, приятель? Да убери документ. Верю, верю... Но интересно: что еще могли выдумать твои начальники, чтоб вернуть меня на мою виллу, из-за которой разгорелся жаркий спор на суде? Разве им не известно, что последний убийца умер лет тридцать назад? И ему уже давно поставлены памятники из черного мрамора на всех планетах Кольца. Да какой дурак после этого решится на убийство! Поздно. Раньше надо было думать.
– Иронизируете, – вздохнул представитель правительства. – Нам стало известно, что кто-то решился не на обычное убийство, а на убийство Последнего Бездомного планеты.
– И что он будет с этого иметь? – насторожился Никифор.
– Его фамилию и барельеф высекут на одном из медальонов вашего жития на памятнике Последнему Бездомному – на вашем памятнике. Вам надо укрыться в безопасном месте.
– Бред... Бред какой-то, – прошептал Никифор, нашаривая под подушкой шляпу. – Во всей этой истории нет логики.
– Машина ждет вас в двадцати шагах от моста. Торопитесь.
Ночной гость вышел.
В салоне «Кентавра» пахло чем-то неприятным. Водитель, отгороженный от салона пластиковой перегородкой, что-то напевал на незнакомом языке.
– Куда мы сейчас? – спросил Никифор у продолжавшего прятать лицо незнакомца, усевшегося напротив.
– Не пройдет и пяти часов, как вы будете в безопасном месте, недосягаемом даже для самого изощренного убийцы.
– Пять часов?.. – Никифор сладко зевнул. Достал было жестянку, но, передумав курить, сунул ее за пазуху. – Пожалуй, я успею хорошенько выспаться, – сказал, повалившись на сиденье.
Чья-то заботливая рука сунула под голову Никифору что-то мягкое, похожее на меховую игрушку. Автомобиль слегка покачивало. По давней привычке Никифор мечтательно улыбнулся, мысленно представив перед собой образ Прекрасной Сильвестины Козловой, которой он в давние времена бросил под ноги шкуру последнего на планете тигра. Но сегодня от Сильвестины пахло луком. Она никогда не употребляла в пищу этот вонючий продукт. Никифор разлепил глаза. Свет дорожных фонарей отражался в узких полосках глаз склонившегося над ним человека: лицо морщинистое и коричневое, похожее на скорлупу грецкого ореха.
– Японец, – прошептал Никифор, вздрогнув. – Это ты торговался за лицензионный билет на отстрел последнего тигра дольше других... Чего ты хочешь?
– Пришла наша очередь, – сказал японец голосом прекрасной Сильвестины и сорвал с головы Никифора шляпу. – Время работает на нас. – И костлявая рука японца угрожающе взметнулась.
Но Никифор Пастухов никогда не сдавался без боя. Увернувшись от цепких пальцев, успевших-таки сдавить самый кончик носа, резко изогнулся и ткнул кулаком в ненавистное лицо...
– Господи, и за что же мне мука такая выпала!.. Чуть ведь в глаз не попал. Да ты будешь вставать?!
Никифор зажмурился от яркого света. Ощупал под собой ватник, глянул на жену, стоящую перед ним на коленях, на часы.
– Сильвестина, два часа ночи... Чего ты еще выдумала?
– Какая я тебе Сильвестина! Я – Евдокия, Ев-до-ки-я. Ну что за дурацкое имя ты мне выдумал?.. Так и будешь всю жизнь на полу спать?
– Ночь на дворе, – проворчал Никифор, доставая с подоконника пепельницу. – Дня мало скандалить? Опять за талоны будешь пилить! Не убивать же, в самом деле, из-за утерянных талонов!
– То есть как это... Потерял?.. Да ты соображаешь, что говоришь? Теперь и на сахар потерял?
– На сахар – нет. Ты же, я думал, опять про талоны на мыло вспомнила, которые я в прошлом месяце... – Никифор, разминая пальцами окурок, старался не смотреть на жену.
– Нет, у людей нормальные мужья, а этот... В прошлом месяце ты талоны на мыло потерял, сегодня – на сахар, а завтра любовницу в ресторан поведешь!
– Завелась... Старая пластинка.
– Хватит раскуривать. – Евдокия вырвала из рук Никифора консервную банку с окурками. – Поднимайся!
– Дура ты баба. И чего тебе не хватает?.. Да у нас этого мыла до следующей перестройки хватит, – сказал он, натягивая спецовочные штаны, куртку. – И чего ты вдруг на ночь глядя луку нажралась?
В дверь их комнаты постучали.
– Нельзя ли потише? – ехидным голосом спросил сосед по коммунальной квартире.
– Только я одна должна обо всем думать, – прошептала жена, обидчиво поджав губы. – Нет, почему другие мужики все сами устраивают, а мой – трутень!.. Сегодня наша очередь у мебельного магазина дежурить... Вот тебе химический карандаш, тетрадка: будешь отмечать очередь во время переклички и записывать вновь прибывших... Хорошо б двухспальные привезли. – Евдокия мечтательно прикрыла глаза.
– Мне и на полу прекрасно спится, на ватнике, – сказал Никифор, вытряхивая из консервной банки окурки в свернутый из газеты кулек. – Полгода отмечаться таскаемся... Там на сигареты талонов не планируют, не слыхать?
– Никиша, говорят, на следующее полугодие запланировано диваны привезти и тумбочки под телевизор. Может, и нам достанется. А детские кроватки будут в следующем месяце. Так что скоро наш младшенький переселится из коробки из-под телевизора в настоящую кроватку.
– А зачем нам тумбочка, если у нас телевизора нет?
– Не зли меня, – прошептала жена. – Иди. И смотри не вздумай отметить того, кто на перекличку не явится. Вычеркивай сразу. Понял?
У мебельного магазина уже собиралась толпа. До начала переклички оставалось больше десяти минут. Никифор присел на корточки, привалился к входной двери, достал тетрадку, карандаш. Решил вздремнуть. Едва он закрыл глаза, как кто-то тронул его за колено:
– Господин... Господин Пастухов. Я принес выделанную шкуру тигра, убитого вами. Как вы просили, шерсть посредине выстрижена, китайским шелком вышита аппликация – женское имя Сильвестина.
– Молодой человек, позвольте и мне сказать. Я на прошлой неделе не смогла прийти на перекличку. Приболела немного. Я и справку принесла. Посмотрите.
– А наше какое дело? Не слушай ее, мужик!
– ...Когти позолочены. Напыление... У вас хороший вкус, господин Пастухов.
– Спекулянтка! Не ты ли вчера пыталась втиснуться в очередь на утюги?
– Пусть она со своей справкой в сортир сходит! Ха-ха!
– Наглость – второе счастье. Вычеркнуть!
– ...Глаза – изумрудные камни. Дивная огранка, не правда ли? Камни настоящие, не сомневайтесь. Мы дадим вам сертификат, подтверждающий подлинность драгоценного кристалла, который был приобретен...
– Она и на хлопчатобумажные носки записалась! И куда все хапает? Из-за таких сволочей обыкновенных зубных щеток не купить!
– Вы у нее паспорт... паспорт спросите!
– И национальность! Обязательно узнайте национальность!
– ...Клыки мы решили сделать из фарфора. Дело в том, что слоновая кость желтовата. Но это не обычный фарфор, а очень высокого качества.
– Есть у меня документы, есть. Вот, взгляните. И прописку посмотрите. Я в нашем городе и в блокаду жила... Внучка, понимаете, в институт поступила. Поживет у меня, пока общежитие построят. Мне сынок и денег прислал, чтоб диван купить.
– Знаем мы таких блокадниц! Почем очередь продаешь? Из-за вас, пенсионеров...
– Хватит! – крикнул Никифор, поднявшись с корточек. – Хватит, говорю. Устроили базар. Как ваша фамилия? – спросил у стоящей перед ним старушки.
– Сильвестина Янковская. Вот мой паспорт. Никифор встряхнулся, отгоняя дрему.
– Силь... Сильвестина? – Никифор растерянно глянул на старушку, перелистнул тетрадку. – Разве есть такое имя?
– Да вы загляните в паспорт, – улыбнулась старушка.
– Так... Ладно. Сильвестина Янковская, ваша очередь...
– Не имеешь права, – многоголосо рявкнула толпа.
– А вы и у него национальность спросите!
– А чего спрашивать? Эти сволочи горой друг за друга. Я вчера за колготками стояла...
Кто-то вырвал из рук Никифора тетрадку, толкнул от двери, ударил в спину...
Поднявшись с асфальта, он отряхнулся, потер ушибленное место и пошел прочь от мебельного магазина.
Услышав скрип тормозов, остановился.
– Господин Пастухов?.. Госпожа просила передать вам, что обстоятельства вынудили ее срочно вылететь на Гавайские острова. Она решила несколько месяцев пожить на вилле, принадлежащей ее матери.
– Скатертью дорожка, – проворчал Никифор, доставая из кармана кулек с окурками. Выбрал какой посолиднее и закурил.
– Господин что-то сказал?
– Я сказал, чтоб вы срочно взяли мой личный самолет и отвезли госпоже ящик хозяйственного мыла.
– Зачем госпоже столько мыла? Господин пошутил?
– Это русское мыло. Разве на Гавайских островах есть такое?.. А теперь вези меня на мою виллу. Может, госпожа передумала лететь на Гавайские острова.
– Какое, черта тебе в глотку, мыло?! Ты чего посреди улицы торчишь, сволочь! Дай проехать!
Никифор перебежал дорогу и, подняв воротник, скорым шагом двинулся домой. «Авось пронесет», – подумал он.
АВТОПОРТРЕТ
Он услышал всхлипывания женщины и проснулся. Нет, ничего не снилось. Может, и не женщина плакала, а ребенок, живущий этажом выше. Сейчас было тихо. Открыв глаза, он долго смотрел в потолок и силился вспомнить лицо матери, которое знал лишь по фотографии, проданной вчера вместе с ажурной бронзовой рамкой случайному прохожему. «Надо было фотографию себе оставить, – подумал он, поднимаясь с кровати. – Выкинет... Зачем она ему?» Он даже хотел бежать туда, где состоялась купля-продажа, но не смог вспомнить места. Взгляд ткнулся в яркое пятно на выгоревших обоях. Опять напряг мозг, но вспомнил только рамку и эмалевые – в виде ромашек – медальоны в ее углах. «Ромашка... Отец называл ее Ромашкой». Ему стало жутко от мысли, что уже никогда не вспомнит родного лица. Пальцы потянулись к темному пятну на обоях, и хрусткая бумага затрещала под ногтями, обнажая штукатурку.
Подошел к окну, открыл форточку. Несколько минут вдыхал уличный воздух. «Я вспомню, – шептал он. – Обязательно вспомню. У нее были белые волосы и...» И все. Напрасно он вглядывался в себя. В памяти жили другие женщины. «Белые волосы... А глаза? Нет, не голубые... Карие?» Он облегченно вздохнул, снимая с себя часть вины, потому что на черно-белом снимке невозможно определить цвет глаз. Огрызком карандаша начал черкать на обоях, пытаясь вычислить возраст матери. Сломанный карандаш полетел под кровать. «Ромашка, – прошептал он, опустив голову, и посмотрел на ботинки, которые не снимал, даже ложась в постель, как, впрочем, и одежду, не считая ватника и шапки. – Надоело...»
Подрамник с холстом выполз из-под кровати, подпрыгнул и устроился на треноге, которая, поскрипывая, развернула холст к свету. Пальцы дрожащей руки постучали по холсту, и облачко пыли поплыло по комнате.
«Ромашка, – прошептал он. – Я сейчас нарисую ромашку...»
Стена разделяла два мира. Она была серой и твердой. На большом плоском камне лежал ханурик по кличке Дим. Лучи солнца подползли к нему, коснулись. Он открыл глаза и, потянувшись, сел. Вытащил из трещины в камне окурок, закурил и зашелся в кашле. Потянул еще несколько раз, бросил, растоптал окурок каблуком ветхого ботинка. Встал и пошел вдоль стены. Пройдя немного, он ударил ребром ладони по серому бетонному монолиту. Потер ушибленное место и грязно выругался. Следовавшая за ним подруга, Коншенс, вздрогнула, закрыла уши ладонями. Ударив по стене еще несколько раз и вволю наругавшись, лег на еще влажную от росы землю.
Вскоре он услышал шаги и увидел перед лицом ноги в импортных кроссовках. Они принадлежали Гольду.
– Хочешь, дам глоток, – предложил Гольд.
– Что взамен? – не поднимая головы, спросил Дим.
– Сам знаешь, что мне нравится... Ну так как? Дим глянул на сжавшуюся Коншенс.
– Что ты косишься на эту дуру? Все равно ты не убережешь ее. Сдохнет однажды.
Гольд еще что-то говорил, противно хихикая. Дим отвернулся, давясь кашлем.
– Слабак, – бросил сквозь зубы Гольд и пошел в сторону трущоб насвистывая.
Коншенс подошла к Диму и осторожно погладила ладошкой его вздрагивающее плечо. Он укусил травинку, пожевал. «Ударь-ударь-ударь», – пульсировало в воспаленном мозгу.
– Пожалей меня, – прошептала Коншенс.
Гольд выглянул из-за кучи мусора и хихикнул, показывая пальцем на стену.
– Я согласен! – крикнул Дим, поднимаясь. Он старался не смотреть на свою подругу. – Согласен.
Гольд не спеша приблизился. В глазах Дима запрыгали диковинные мушки.
– Прости, Коншенс, – хрипло выдохнул он. – В последний раз. Клянусь... в последний.
Дим размахнулся и опустил грязный кулак на хрупкое плечо подруги. Она, согнувшись от боли, закусила губы, чтобы сдержать стон. Гольд рассмеялся и бросил Диму фляжку. Тот подхватил ее на лету и, отвернув пробку, опрокинул над открытым ртом.
Гольд, продолжая хохотать, бросил к ногам Дима пачку сигарет:
– Завтра ты ее еще раз ударишь, но только в морду. Мне нравится, когда вы, ханурики, бьете своих подруг.
Дим не слышал последних слов Гольда. Он уже балдел, устроившись на своем камне. Ему было хорошо, кашель перестал драть глотку. Он усмехнулся, увидев молодых хануриков, с завистью поглядывавших в его сторону.
– О!.. Боже правый! – услышал Дим сквозь подступившую дремоту.
Стонала Коншенс.
– Ты еще жива? – спросил он, повернувшись к ней. – Вот и хорошо. Иди ко мне.
Он укрыл ее полой грязного пиджака. Она вытерла окровавленные губы ладошкой, доверчиво прижалась к своему хозяину и затихла.
Так они и лежали. Изредка Дим открывал глаза и смотрел на устроившихся неподалеку молодых хануриков. Среди них ходили пестрокрылые дневные гивины. Дневные гивины отличались добрым нравом. Дим заснул.
«Ромашка, – шептал он, шаря рукой под кроватью. – У нее были белые волосы». Он нащупал карандаш. Зубами обнажил грифель и опять вперил взгляд в точку за холстом. «Кто-то сказал, что я похож на мать больше, чем на отца», – вспомнил вдруг он и отправился в прихожую. Остановился перед зеркалом, вытер рукавом пыльное стекло и долго вглядывался в отражение, пытаясь отыскать в нем черты, которые могли бы принадлежать забытому лицу.
Проснулся он поздно вечером. Уродец Торо разбудил его своей колотушкой. Дим высвободил руку из-под головы Коншенс, поднял с земли камень и, выругавшись, швырнул его в предвестника прилета ночных хищных гивинов.
Глянув на стену, Дим не испугался. Стена была красной, – значит, настал его черед. Он без суеты вытащил из-под камня давно заготовленную палку. Коншенс спала.
Он смотрел на чистый холст, на котором, как на экране телевизора, пробегали кадры знакомой жизни. Карандаш с обкусанным концом стал танцевать, оставляя след на холсте. Несколько минут – и появилось изображение небритого мужчины... За его спиной возникла тень птицы...
Первый гивин был небольшим. Немного полетав над головой Дима, он сложил крылья и стал падать на спящую Коншенс. Дим махнул палкой, и хищная ночная птица впилась клювом в перебитое крыло. Из ее глотки вырвался свист. Этот звук разбудил Коншенс. Сжавшись в комок, она испуганно смотрела на взявшуюся красным огнем стену.
Несколько хануриков, разбуженных свистом, вылезли из своих нор. Подошли, посмотрели и, почесываясь, разошлись.
Гивины явились шайкой. Дим отбивался. Кровь сочилась из его пораненного плеча. Он отходил от камня, отвлекая птиц. Силы покидали его. Рядом надрывался от смеха Гольд. – Хочешь, заставлю гивинов полететь к кому-нибудь другому? – спросил он.
– Убирайся! – завопил Дим и хватил Гольда палкой. Достал-таки по руке.
Гольд, продолжая хохотать, махнул ушибленной рукой – и птиц стало вдвое больше.
Вдруг, словно сговорившись, гивины оставили Дима и устремились на беззащитную Коншенс. Дим метнулся к камню. Он успел прикрыть свою подругу. Когти ночных гивинов вонзились в его спину. «До утра им меня хватит», – успел подумать Дим, теряя сознание.
Утром он проснулся от ласкового прикосновения. «Жив», – подумал он. Коншенс прикладывала к его ободранной до костей спине росистые травы и пела.
– У тебя красивый голос, – прошептал он, улыбнувшись.
Она кокетливо ему подмигнула, повернулась к стене. Стена была голубого цвета.
Дим, превозмогая боль, встал, поднял подругу на руки. Они приблизились к стене. И стена пропустила их.
– Смотрите, на каждой картине женщины, женщины! Если не считать автопортрета...
– И они все чем-то похожи друг на друга, словно писаны с одной натурщицы.
– А я знаю этого художника. Знаю в лицо. Уверяю, он совершенно не похож на небритого типа, который смотрит на нас с автопортрета.
– Вы правы, – вмешался экскурсовод. – Владимир Никодимович здесь совершенно другой. А вот женские портреты... Знаете, глядя на них, мне кажется, что я нахожусь не в художественном салоне, а в поле, среди океана ромашек. Да... Однако, – глядя на часы, прошептал экскурсовод.
И повел любителей живописи к экспозиции картин другого художника.
НАВАЖДЕНИЕ
Он положил перед собой чистый лист, взял ручку, подумал немного и написал: «Был грустный осенний вечер. Луна смотрела сквозь фату холодного тумана. Ветра не было, но была сонная печаль в ветках озябшей ивы. Из мрака стылых вод озера на берег наползала тишина. Спеты колыбельные песни, рассказаны сказки...
След на влажном песке. Человек, оставивший его, никуда не спешит. Что ищет он в этом царстве осенней дремы?.. Вот он сел на камень, запустил руку в тело берега, вырвал из него ком глины. Помял в руках и вылепил человечка. Посадил перед собой на камень. Вытер руки о сапоги и вздохнул тяжко.
– Зотов, – обратился сам к себе, – дальше-то что? Может, петельку на шею?
– Врешь, – услышал голос.
Повернулся – рядом сидит старик в ватнике.
– А чего мне врать-то? – Зотов закурил. Усмехнулся старик.
Плеснуло у берега, дрогнула озерная гладь, и поток воспоминаний устремился в нутро Зотова. Разгорелась вода, соприкоснувшись с сердцем. А в воде Любушка плавает, супруженька.
– Обидно мне, понимаешь?
– Болтун! – хохотнул старик. Закашлялся, отгоняя дым. Отбросил носком ботинка кинутую Зотовым сигарету.
Устала девушка резвиться в теплой воде, вскарабкалась на сердце и повалилась ничком в трепещущую мякоть.
– Как подумаю, все внутри переворачивается. Душа стонет.
– Душу не трогай. Что ты о ней понимаешь? Мальчишка... Ты из футляра-то выйди, влезь в голубиные глаза, поднимись повыше да на свои переживания посмотри – это вообще, а в частности – самому себе правду сказать не можешь.
– Заткнулся бы ты, старик, а? Знать ничего не знаешь, а нос суешь! Про голубиные глаза... Что плетешь-то?
– Рот мне не затыкай... Не надо. Вспомни, как в командировке, с официанткой... Да еще друзьям рассказывал, с подробностями. До Любушки твоей дошло. Через людей. Легко ли ей было?
– Трепался от скуки.
– Я и говорю – трепло ты... А с табельщицей, Валентиной... А? – Старик хихикнул.
– С Валькой – было дело. Шутка. Поиграли – и горшок об горшок.
– Игра – это для тебя. – Старик вздохнул.
– Ты, дед, словно мужиком не был.
– Все мы до поры на чужих баб поглядываем. Девушка вцепилась в пульсирующую мякоть, как приросла, не выплеснулась с водой. Забурлило озеро и успокоилось. Только фыркает кто-то. Брызгает водой. Смахнул Зотов с лица холодные капельки. Темень. Старик отвернулся и что-то хворостиной на песке рисует.
– Как водичка? – спросил Зотов у вышедшего на берег мужчины.
Тот молчит. Смотрит на Зотова и ладонями плечи потирает.
Зотов прищурился, вглядываясь в лицо ночного купальщика, и узнал. Аж подскочил! Метнулся и не думая саданул мужчину кулаком в челюсть. Лежачего бить не стал.
– Вставай, приятель, – дрожит голос Зотова от возбуждения. – Поднимайся. – Нагнулся, повернул голову поверженного к луне и...
Хохочет старик.
– Прошибся малость? – спрашивает ехидно.
– Кто это?
– Опять притворяешься. Иль мужа Вальки-табельщицы не признал?
Мужчина встал на ноги, обхватил голову руками и пошел по берегу. Даже не оглянулся.
– Странный ты человек, Зотов. Невинного ударил и не извинился... А тот, которого считаешь любовником супруги, тоже не виноват.
– Призналась она, старик. Сама призналась.
– Накипело у женщины. Ты же никогда правду не говоришь: на рыбалку идешь – мол, товарищу надо помочь, в ресторан – во вторую смену попросили. А когда с Валентиной неделю у приятеля жил – командировка.
– Люба про Вальку знает?
– А какая тебе разница? Зачем это для твоей правды? Сам перед собой кривляешься – «петельку на шею»!.. Успокойся, не знает.
Зотов присел рядом со стариком. Достал сигарету. Прикурил только с третьей спички. Посветил перед лицом старика:
– На моего деда похож. Почти копия. Я его, правда, живым не видел. Только фотокарточку. На фронте он, в сорок втором. Хороший, говорят, мужик был. – Зотов бросил спичку и подул на обожженные пальцы. – Пантелеймоном звали... А ты на каком фронте воевал?.. Дед? – Зотов привстал, озираясь, глянул в спину удаляющемуся старику и...»
В этот момент ручка выпала из его рук, покатилась по столу. Он поразминал пальцы... Что такое?.. С кончика пера по столу бежали буковки – одна за другой, как цепочка.
Его прошиб пот: начало цепочки уже на чистом листе бумаги, звенья-буковки стали рассыпаться... Да и не буковки это, нет, а махонькие человечки в разноцветных рубашках. Их становилось все больше, больше...
Надев очки, он приблизил лицо к столу. Человечки не обращали на него внимания. Они перебегали с места на место, подталкивали друг друга, что-то кричали, жестикулируя.
Он схватил ручку, кинул ее на пол и стал топтать каблуком. И человечки замерли... Он вдруг увидел скривившееся в саркастическом смехе лицо, составленное, как мозаика, из человечков. Красивое лицо, несмотря на оскал. Конечно, он узнал... И вспомнил женщину. Собственно говоря, он и не забывал ее. А если этот диковинный портрет увидит жена? Она, кстати, скоро вернется с работы.
Лицо перестало скалиться и теперь мило улыбалось. Он даже залюбовался им. Но дверь в прихожей хлопнула, и на прекрасном лице появилась маска недоумения. «Убирайся!» – сказал он шепотом и попытался смахнуть рукавом призрачное лицо. Или размазать его по столу. Он даже представил кровавое пятно... А лицо украсила счастливая улыбка... Он закрыл его снятым с полки журналом, но оно взмыло вверх, к потолку, продолжая улыбаться.
В прихожей что-то звякнуло.
Он скинул пиджак и попытался накрыть им порхающее нечто. А оно становилось объемным: возникла шея, плечи, ключицы, которые он любил целовать. «Дверь», – вздрогнул он и задвинул шпингалет. Что бы ни случилось, жена не должна войти в комнату, пока не исчезнет это наваждение...
А наваждение уже обрело руки, грудь... Он отбросил пиджак и схватился руками за спинку стула. «Почему ты являешься ко мне голой? – спрашивал он, словно был уверен, что являться надо в платье. – Зачем голой-то?» Руки призрака потянулись к нему. Он отшатнулся, занес над головой стул и кинул его в усмехающуюся женщину. Упала с полки книга, стаканчик с карандашами.
– Что случилось? – голос жены и стук в дверь. – Почему заперся?
– Все хорошо, – спокойно ответил он, сдерживая дыхание.
Призрачная женщина, увернувшись от стула, прошептала: «Милый мой». Он оттолкнул ее, но руки провалились в воздух. «Милый мой», – повторила она громче.
– У тебя гости? – голос жены из-за двери. Полетела в угол пишущая машинка, ударила в стену ваза, горшок с кактусом упал на пол...
– Ты пьян, – крикнула жена. – Опять. Господи! Открой сейчас же!
Дверь несколько раз дернулась и распахнулась.
– Тут, понимаешь, чертовщина какая-то. – Он затравленно улыбнулся, вобрав голову в плечи.
– Ты все забыл!.. Забыл! Неужели хочешь, чтоб все повторилось? Хочешь?
– Я не знаю этой женщины. Появилась непонятно откуда и... – он огляделся, – разлеглась на диване. – Убирайся! – крикнул он призраку, на лице которого играла улыбка. – Надо вызвать милицию, – робко предложил он.
– Мало того, что ты пьян, так еще вновь притащил сюда эту потаскуху!
– Она сама пришла, – возразил он. – Я знать ее не знаю. Как ты можешь обвинять меня, когда... – Он замолк на полуслове, потому что перед ним стояла теперь не жена, а какой-то старик в затасканном ватнике с лоснящимися, пахнущими конским навозом руками.
– Оправдываешься? Ну-ну! Ты же знаешь ее, эту женщину.
– А ты? Откуда ты взялся здесь?
– Так знаешь или нет?
– В первый раз вижу ее.
– Кривляешься... Сам перед собой кривляешься. Только зачем это для твоей-то правды?
– Ты, дед, словно мужиком не был!..
Рука, подпиравшая подбородок, скользнула, и он очнулся. Приморгавшись к свету настольной лампы, пододвинул исписанные листы. Зачеркнул первые несколько предложений – штампы. Поставил на полях знак вопроса: «Что-то здесь со временем: прошедшее, настоящее?» Потом ему не понравилось с водой – воспоминанием, да и само сердце – трепещущая мякоть: «Плохо». Задумался, глядя сквозь стену. «С Валькой-табельщицей надо прекращать. Не дай Бог до жены дойдет», – пробормотал, склоняясь над рукописными листами, и услышал – хлопнула дверь в прихожей. Глянул на часы – половина второго ночи. «Где это она задержалась?» – подумал, притаившись, потому что услышал мужской голос, невнятный и тихий. «Да я вас, алкоголиков, за километр вижу! – Это голос жены. – Старый человек. Не стыдно?» Мужчина что-то прошептал в ответ. На что жена сказала громко: «А он? Думаешь, святой?.. И не смей меня упрекать! Топай отсюда, пока милицию не вызвала».
Он боялся вмешиваться в разговор. Да и что можно сказать, если старик, а он был уверен, что в прихожей именно старик, тот, с озера, с женой разговаривает, знает о Валентине...
ВТОРОЙ ЭТАЖ
Выйдя из автобуса, он помог старушке – донес корзину с помидорами до стоянки такси. Сам пошел пешком. Ветерок волчком крутанулся перед симпатичной девицей, подхватил с клумбы кусок газеты, вознес его к куполу потолка. Птицей трепыхалась в вышине бумажка. Он остановился и задрал голову, наблюдая за полетом.
– Сокол... сапсан, – услышал за спиной чей-то голос. – Видите, у крыльев края светлые.
Несколько любопытных пялились на купол. Мужчина в строгом сером костюме со знанием дела комментировал полет обрывка газеты:
– Стройная, умная птица... Как держит точку, стервец! Сапсан меньше кречета, но превосходит чеглока...
Слушать «знатока» птиц соколиной породы не стал. Усмехнулся, подумав: «Зеваки вряд ли догадываются, что наблюдают полет какой-нибудь, скажем, статьи об экономике, которая „должна быть экономной“. Здоровье и хорошее настроение – это главное. Три шага – вдох, три – выдох. Вдох... Выдох».
Вот и нужный подъезд. Десять стертых до арматуры ступенек. Свежеокрашенная дверь, вправо – магазин. Винный. Здесь всегда людно. Переложил портфель в другую руку и свернул в галерею. Увидел знакомое лицо... Нет, ошибся. Узким коридором вышел в вестибюль и смешался с толпой. Около четвертой колонны, подпиравшей облупившийся потолок, свернул вправо. Обошел телефонную будку, газетный киоск и, пропустив машину службы быта, пошел в сторону жилых помещений.
Кнопка звонка не хотела вдавливаться. Пришлось постучать. Дверь отворилась быстро, словно женщина в желтом халате ждала стука.
– Я хотел бы видеть Антиквара, – сказал он, механически отметив: крестик и цепочка на груди у женщины из золота.
– Его нет дома. – Она улыбнулась. – Зайдите позже. Вы уточняли время встречи?..
Она извинилась и захлопнула дверь.
Два часа... Но что поделаешь?.. Походил немного по вестибюлю. Свернул в коридор с магазинами по обе стороны и увидел девицу, над которой подшутил ветер в большом зале. Вместе постояли в очереди за дамской сумочкой. Но не купили – дороговато. Зато приобрели четыре банки килек в томатном соусе и черкизовскую булку без мака. Долго разглядывали витрину в ювелирном.
Проводив ничего не подозревавшую девицу до дверей квартиры, снова вошел в вестибюль. Остановился взглядом на пожилом мужчине в допотопном железнодорожном кителе. Удивило, что Китель идет прямо на стену, как слепой или задумавшийся человек.
– Стойте, – рванулся наперерез и поймал его за руку. – Стена... Вы расшибете себе лицо.
Мужчина посмотрел слезящимися глазами на «спасителя» и оскалился:
– А это?.. Что по-вашему? – показал трясущимся пальцем на возникшую в стене дверь.
Миг... И Китель скрылся за дверью. Потрогал лоб вспотевшей ладонью и, глянув на часы, поспешил к Антиквару. На звонок вышел хозяин:
– Проходите. Прошу прощения, что заставил вас ждать, но мы же договаривались... Сюда, пожалуйста. К окошку. Очень удобное кресло. Сейчас таких не делают.
Сам, усадив гостя, устроился на стуле с высокой спинкой. Щелкнул пальцами, и появилась женщина в желтом халате.
– Принеси чего-нибудь вкусненького... Вам чай? Кофе? Или...
– Не беспокойтесь. Не будем терять времени. – Он достал из портфеля сцепленные скрепкой бумаги: – Здесь командировочное удостоверение, документ, дающий мне право заключать договор, доверенность...
– Что вы в самом деле! – отмахнулся Антиквар. – Только письмо... Письмо от патриарха.
Он протянул Антиквару конверт.
– Потрясающий почерк! Буковка в буковку. Чудо каллиграфического искусства.
– Обратите внимание, – он почувствовал, что Антиквар «клюнул», – личная печать. Он очень редко сам пишет письма.
– Благодарю... Очень лестно. Но я хотел бы еще немного подождать. – Антиквар бережно опустил письмо в конверт.
– Вы достаточно долго думали... Икона будет украшать храм. Тысячи людей смогут смотреть на нее и радоваться: и на нашей земле жили великие художники. – Он встал, подошел к огромному, во всю стену, шкафу с книгами, снял с полки том Шекспира, перелистнул страницы. «Зарытый клад ржавеет и гниет, а в обороте золото растет». Чувствуете?.. Пришедший в храм человек глянет на вашу икону, и, может быть, последняя капля переполнит чашу его души, которая вспыхнет цветком! Я не мастер говорить... Решайте сами. – Он поставил книгу на место, мысленно отметив, что из восьми томов пятый отсутствует.
– Соседка, знаете, взяла почитать да и забыла в трамвае...
«Наблюдательный, сволочь», – подумал он об Антикваре.
– Да Бог с ним, с Шекспиром. Сколько лет я охотился за этой иконой! Нервные клетки, деньги...
– Мы возместим все расходы. И более того...
– Нет, что вы, зачем мне деньги? – отмахнулся Антиквар. – Это трудно объяснить. И почему именно эта икона вас интересует? Хотя... что спрашивать. Ушаков – умница. Это же песня! Навязались вы на мою голову. Вот хоть режьте меня – ни отказать, ни согласиться не могу. Кабы еще месяц-два подумать.
– Русланова, Гельцер, царствие им небесное, всю жизнь собирали... И где все это? Уплыли из России многие картины. А из храма не уплывает. Сам патриарх вас просит. Знаете, что он мне сказал, когда вручил письмо для вас? «Честного человека не уговаривают делать добро». Так-то. Прощайте. – Он встал и пошел к двери.
– Стойте! – Антиквар поднял руку. – Дайте мне письмо патриарха и... И берите «Георгия». Вы слишком глупы, чтобы быть антикваром, и наивны: кто же так разговаривает с собирателем редкостей! Однако... Пусть так будет – икона украсит храм. Может, и помянет кто-то меня добрым словом. Верно?
Дело сделано. Осталось поставить последнюю точку, а радости нет. Может, озадачили последние слова Антиквара? Хитрый мужик... Но где же долгожданное предвкушение праздника? Да, икону можно продать и, получив много денег, жить весело, но на первом этаже. А есть ли второй? Он не находил себе места. А однажды встал среди ночи и до утра стоял у окна.
– Старик, а я взял «Георгия»!
– И сколько потянул?
– Пока у меня. Смешно сказать, жалко расставаться. Я ведь однофамилец художника. А вдруг это мой предок писал «Георгия»?
– Совпадение. За такие деньги можно и не думать об этом. Какая разница? Хотя всякое может быть.
– А как бы ты, если все-таки предок?
– Взял бы деньгами, наверное. Правда, если бы муру какую-нибудь иностранцу втюхать за кругленькую сумму – это можно не сомневаться, а здесь, если посмотреть... Продал бы.
– Но ведь навсегда дорога закроется на второй этаж!
– Чего?.. Думаешь, выше нас кто-то живет? Дитенок – веришь в побасенки. Выкинь из головы.
...Вспоминал Мастера, изготовившего печать; гравера, написавшего «письмо патриарха» золотыми буковками-картинками. «Неужели нет лучшей жизни? Разве мы обречены умереть, так и не увидев ничего хорошего?» – думал он...
– Выйдешь за меня? – спросил он, глядя на нее выжидающе.
– Чтобы ты меня потом проклял?
– Но почему именно ты должна родить недоразвитого ребенка? Комплексуешь, подруга. Продам «Георгия» – заплатим доктору, чтоб без осечки. Мы найдем лучшего доктора.
– Я десять лет прожила в Саржале... Обе мои сестры, сам знаешь, родили уродов. Странно... Что-то я не совсем понимаю. Может, тебе плохо со мной? Зачем завел этот разговор?
– Ты хотела бы жить там? – Он поднял глаза к потолку.
– Что я – муха?
– Но ведь должна же быть надежда... Верить надо!
– Лечиться тебе пора. Чего глаза-то выпучил?
...Вглядываясь в электрический полумрак вестибюля. На скамейке под фонарным столбом кто-то спал, натянув на голову пиджак и поджав ноги к подбородку.
– Что бы ты сделал, имея много денег? – спросил он.
Бомж хлопал глазами, почесывая небритую щеку. Сказал:
– Вступил бы в кооператив, машину взял бы, дачу. Долги раздал... У тебя сигаретки не будет?
– А если останется еще на сто машин и дач?
– Да... Понимаю. – Бомж, наморщив лоб, вздохнул, достал папиросы, закурил... – Сдавайся. Все равно посадят. Уж лучше самому, добровольно. Правильно я рассуждаю?
– Пошли ко мне. Чего ты будешь на лавке маяться? У меня щи есть, разогреем.
Бомж усмехнулся и отрицательно покачал головой:
– Сам... Сам расхлебывай. Мне больше пятнадцати суток не дадут, если что. По мелочам работаю. А ты, видать, еще тот гусь. Вышака схлопотать можешь.
– Ошибаешься, друг. – Он вытянул из кармана кредитку: – Бери. Позавтракаешь утром.
Бомж отвел протянутые деньги:
– Не надо. Хотя... Пусть будет так, будто ты покупаешь у меня книгу. – Он расстегнул рубаху и достал из-за пазухи...
Шекспир, пятый том.
– Берешь?.. Да ты не думай – в трамвае нашел. Забыл кто-то. Вот... Титульный лист без штампа. Я бы вернул хозяину, да где его искать?
– Тогда возьми. – Он протянул бомжу еще одну кредитку... Скажи, а ты веришь, что там кто-то живет? – Он показал пальцем на потолок.
– Не знаю. Один мой знакомый говорил, что двадцать годов там обретался. А я? Думаешь, у меня всегда была такая помятая морда?
Он опять стоял у окна.
Утром запаковал «Георгия» в плотную бумагу и отнес на почту. Отправив посылку, решил зайти к Антиквару, чтобы подарить ему купленный у бомжа том Шекспира.
Антиквар напоил гостя вкусным кофе и предложил для храма все свои иконы:
– Зачем они мне? Пусть и другие любуются.
Он, странное дело, не удивился решению Антиквара и сказал:
– Пошлите почтой. Патриарх будет рад подарку.
– Что вы! Почту за честь лично вручить. Очень, знаете ли, хочется увидеть его, поговорить, порадоваться вместе. У меня неплохая подборка икон мастеров Новгорода. Да вы извольте сами взглянуть...
– Прямо не верится, что это пришло почтой. Не ошибаетесь? Может, другой кто писал?
– Симон это, и разговора нет. Всадник, обратите внимание, на Алексея Михайловича похож, если верить рисунку из Титулярника 1672 года. Симон... Он и рисунки для шитых образов на знамена царских полков делал.
– Хоть бы одним глазом на дарителя посмотреть!
– Ноги, смотрите, как палочки. Вспоминаю его Марию Египетскую... Это олифа черноту дает, а краски под ней светлые по тону, нежные. Стыдно сказать, если бы я имел эту икону, не отдал бы в храм – любовался бы один. Он ведь, Ушаков, слово знал. И в остроге сидел... Кстати, мы и сейчас на его узоры серебряные в ювелирных магазинах смотрим.
Выйдя от Антиквара, ощутил чувство удовлетворения. Шел по коридору и насвистывал себе под нос веселый мотивчик. В одной из ниш, освещенной ярким светом прожектора, стояли добротные леса, на которых два дюжих мужика, устроившись на ящиках из-под импортных консервов, пили кефир.
Он прошел бы мимо, но что-то остановило.
– Кто старается? – спросил, поздоровавшись. Работяга назвал известную фамилию.
– Так бесполезно же. Только время тратите. Работяги закончили перерыв и включили компрессор.
– А ты иди, парень, не зашибить бы.
Отбойные молотки ударили в потолок. Затянувшаяся за время распития кефира выемка в потолке вновь начала увеличиваться. Посыпалась штукатурка.
– А вы хоть верите? – во всю глотку крикнул он.
– Иди, дорогой, иди, – попросил подошедший сзади мужчина с пронзительными глазами под козырьком норковой фуражки. – Они деньги за это получают. Не мешай им.
– Ухожу, ухожу.
Он свернул к фонтану. Несколько минут с удивлением и любопытством наблюдал, как на его глазах гипсовая женщина с веслом превращается в стройную мраморную гречанку. Оглянулся, потому что перестал работать компрессор. Да и сам компрессор исчез. И ниша пуста. Вроде и людей в коридоре меньше.
– Это хорошо, что вы еще здесь! – крикнул, подбегая к фонтану, Антиквар. – Шекспир-то, знаете ли, не мой. Взял, перелистнул и увидел библиотечный штамп. Смотрите...
– И верно – штамп. Странно.
– Вот именно! Ведь я, прежде чем взять у вас... Но не это главное: где находится библиотека – на втором этаже?
Он соображал медленно, как обычно. Эта мраморная гречанка, вылупившаяся из женщины с веслом, исчезновение компрессора и работяг, штурмующих потолок... Опять же и стены вокруг: нет облупившейся краски, дурацких надписей.
– А я в книжный магазин забежал и обалдел: Цветаевой двухтомник лежит. Пастернак... Покупай все, что хочешь! И очереди нет. Идемте ко мне, прошу вас. Боюсь, что я схожу с ума.
И он сделал вывод:
– Наверное, кто-то из высокого начальства сюда едет.
Они пили кофе в квартире Антиквара.
Хозяин хотел задернуть штору, но замер, потому что за стеклом не увидел вестибюля с его вечным дневным гомоном спешащих по делам людей.
– И все же я схожу с ума, – прошептал Антиквар. – Идите сюда. Посмотрите.
Они увидели чистое поле, усыпанное васильками. С высоты второго этажа цветы казались голубым ковром.
Прошло время, и он опять проснулся среди ночи и долго смотрел в потолок. Он вдруг уверовал, что есть и третий, и...
Комментарии к книге «Гефсиманский сад», Виктор Поповичев
Всего 0 комментариев