«Мама»

Алексей Гравицкий Мама

Мама – анархия,

Папа – стакан портвейна…

В. Цой

Я не понимаю, почему говорят о политической кухне. Если и есть в доме место достойное политики, то это вовсе не кухня, а скорее нужник.

К. Воннегут

От автора

Эта книжка про ситуацию и людей в этой ситуации. Людей, которые живут среди нас, проявляют себя, свои характеры здесь и сейчас. Каждый день. Они – мы. Мы ходим друг мимо друга и мимо бесчисленного количества зеркал. Ходим каждый день и не замечаем. Смотрим и не видим.

Так что если приглядеться и разобраться, то ничего такого уж фантастического в книге нет. Кроме, повторюсь, ситуации. Ну а она, при всей своей кажущейся невозможности, далеко не так уж невероятна. Кто-то будет спорить? Спорьте, только сперва поглядите по сторонам. В стране, где от любви до ненависти и от ненависти до любви всего шаг, – возможно все.

И это хорошо.

И еще очень хочется сказать спасибо: Александру Громову за создание настроения; Андрею Синицину за труды и хорошее отношение; Надежде Агеевой за вдохновение; Old Joker’у за прототип Анри; Жанне Тимшиной, Юле Шестовой за получившиеся из них образы (простите, девочки, я не специально); Алексею Бочарову за то, что убил его походя и без спросу (извини, Леша, я это нарочно).

А также всем этим, кто помогал творить, рождая в споре истину, и тем другим, кто не мешал писать эту книгу, БОЛЬШОЕ СПАСИБО!

Пролог

9 мая 2019 года

– Не самая лучшая идея, господин президент.

Мишка Трофимов обращался к нему на «Вы» только в трех случаях: в присутствии официальных лиц, в присутствии прессы и когда был зол, вот как сейчас.

– Успокойся, Михаил Владимирович, – в тон ему ответил названый президентом. – Помнишь в детстве читали про Гарун Аль Рашида? В грязном рубище – в народ! Никто не узнает, зато все тенденции как на ладони.

Трофимов смолчал, и президент успокоился. Мишка Трофимов – друг детства. Мишка Трофимов – единственный преданный человек. Наконец, Мишка Трофимов – эфэсбэшник. Причем не рядовой. И именно благодаря Мишке Трофимову он уселся в президентское кресло. В общем, с Мишкой Трофимовым ссориться не резон.

А сам Мишка думал несколько иначе. Вспоминал, как подсадил этого гуманиста на пост президента. Припомнил, как легко поначалу подергивал за нужные веревочки. Ожили в памяти и закидоны нового президента. Впрочем, такие, как сегодняшний поход в народ скрипя зубами простить можно. И все же теперь Мишка Трофимов сомневался, что был прав, когда предложил посодействовать другу детства, о котором, как и о его предшественнике, никто слыхом не слыхивал, покуда не допустили к рычагам управления.

Мысль о том, что пора менять лицо руководителя государства, возникла у советника президента, бывшего главы ФСБ Михаила Владимировича Трофимова уже в третий раз. Это не пугало и даже не расстраивало его. Просто злило и оставляло неприятный осадок.

И он топал сквозь толпу за пока еще президентом, и размышлял о том, когда и как лучше его убрать.

– Да мне, бля, по хрену все! – разорвал стройный ход невеселых мыслей идущий навстречу парень лет двадцати четырех. – Я плевать на всех хотел, я, бля, отдыхаю…

– Слыхал? – улыбнулся президент Мишке Трофимову. – Это уже не первый встречный, а восемнадцатый. Я считал. Они не просто матерят всех и вся. Они еще протест высказывают.

– Молодежь, – пожал плечами Трофимов.

– Не скажи, – отозвался президент. – Поколение постарше тоже недовольно.

– Всегда есть недовольные.

– Да, ты прав. Но ведь можно же найти такой вариант при котором недовольных не будет.

– Нельзя, – довольно резко рыкнул Трофимов.

– Можно, – улыбнулся как-то странно президент. – Скажи-ка, что ты думаешь об анархии? Только без Маркса и Энгельса.

– Беспредел.

– Нет, свобода. Дикая свобода.

– Утопия. Самая розовая и утопичная из всех. Это в идеале. А на практике беспредел.

– В идеале… на практике… – президент тяжело вздохнул. – Пойдем-ка.

Мысль укоренилась и переросла в убеждение. Его надо убрать. Совсем. Пока не поздно. Бывший глава ФСБ, нынешний советник президента был уверен, что еще держит в руках нужные ниточки. По всей видимости он ошибался, потому что убрать президента он не успел. Утром его нашли мертвым.

Трофимов сидел у себя дома, в кабинете, с простреленной головой. Рядом валялся пистолет. Криминалисты усомнились в суициде, но никаких следов убийцы не нашли. И официальной версией осталось самоубийство.

А президент спустя два года полушутя отрекся от власти и провозгласил анархию как официальный государственный строй. Самое странное, что никакой новой силы, которая реально могла бы взять власть в свои руки, не нашлось. Странно…

И только один человек в стране знал цену этой шутке и закономерность этой кажущейся странности.

Часть 1

1

– Эй, девушка!

Эл не повернулась на оклик, хоть и знала на сто процентов, что обращаются к ней.

– Эй, красавица, куда спешишь?

Главное – не оборачиваться, главное – не торопиться. Если удержать себя и никак не отреагировать, то отцепятся. Пообсуждают, конечно, между собой, какая она шлюха, прошла мимо, не дала, даже в рот не взяла… Но и только. А от обсуждений ей ни холодно, ни жарко. Пусть себе.

Она прошла мимо спокойно, ровно, будто ей ни до чего нет дела. Трое парней проводили ее взглядами. Она знала, чувствовала эти взгляды, уткнутые в спину. От чего-то стало мокро между лопаток. По позвоночнику вниз побежала струйка пота. Спокойно, только спокойно.

– Эй, ты, краля! – тот же голос, слегка тянущий гласные, вальяжный такой. Паренек-то, видать, под кайфом.

– Нет, ну ты видел? – возмутился второй. – Вот шлюха!

Все, пронесло. Эл зашагала быстрее, стараясь поскорей уйти подальше от этих гаденышей. Сделай она это минутой позже, все было бы хорошо, но девушка поторопилась.

Сзади восторженно взвизгнули, зашлепали по асфальту все ускоряющиеся шаги. Черт! Играть в идущую мимо гордость бесполезно. Второй раз ребятки на это не купятся.

Эл обернулась, чего делать не следовало. Это окончательно сместило позиции, превращая ее из мирно идущей мимо ровни в жертву. Мальчики же почувствовали себя в полной мере охотниками. С быстрого шага перешли на бег.

Они были уже близко, но тем не менее дальше, чем казалось ей изначально. Эл обернулась и побежала.

– Ату ее! – радостно заверещали сзади.

– Держи шлюху! – подхватил второй.

– Парни, я чур первый.

– Ни фига! – возмутился третий. – Кто первый встал, того и тапки.

Эл споткнулась, хрястнул подломившийся каблук. На ходу, не снижая скорости, стряхнула с ноги туфлю. Вторая полетела в сторону вслед за потерявшей каблук парой. Чтобы сдернуть вторую туфлю пришлось все же притормозить.

– Чего ты там про тапки? – донеслось из-за спины хриплое. Преследователи тоже подустали, запыхались. Но не отставали.

– Я говорю, кто ее поймает, тот первый и дерет.

Эл припустила быстрее. Сзади топали так, будто преследователей было не трое, а как минимум рота. На разговоры, похоже, мальчики решили себя не тратить.

– Стоять, блядь!

Ее резко дернуло назад и вниз. С треском разорвался подол. Эл почувствовала, что падает. Попыталась выставить вперед руки, но не смогла. Один из парней обхватил сзади обеими руками.

Эл грохнулась на асфальт. Щека приземлилась на мужскую руку. Сверху навалилось непомерно тяжелое, придавило. Девушка не сдержала стона. Парень воспринял его, однако, по-своему:

– Чего орешь, киса? Рано еще.

– Михей, кончай валяться, – послышался откуда-то со стороны голос второго. – Давай уже, не один чай.

Михей гыкнул. Эл почувствовала, как задирается юбка. Попыталась вывернуться, дернулась, но ее только сильнее прижало к земле.

Она уже смирилась с неизбежным, даже попыталась расслабиться, как вдруг распаленного парня сверху словно ветром сдуло. Эл перевернулась на спину, приподнялась и села. Двое парней стояли в стороне с вытянутыми в удивлении рожами. Третий, тот, что собирался быть первым, сидел в полутора метрах от нее. Из-под правой ладони, которой он прикрывал лицо, струилась кровь.

Эл невольно вздрогнула, над ней возвышался мужчина в ярко-алой рубахе и короткой замшевой куртке. По всему судить, неожиданный спаситель просто отпихнул неудавшегося насильника сапогом. Тем более что разбить лицо в кровь его «казаком» сложности не составляло.

– Ты охренел, чувак! – вышел из ступора один из парней.

– Ушли отсюда быстро, – тихо произнес мужчина.

– Да ты чего? Совсем уже?

Парень медленно с угрозой попер на него. В руке мужика вдруг возник пистолет. Эл не успела заметить откуда. Нечаянный спаситель не стал тратить время на разговоры. Грохнул выстрел.

Эл подскочила и быстро побежала прочь. По роду занятий она сталкивалась с разными людьми, но этот тип особенно не любила.

Сзади коротко грохнуло еще раз. Потом еще. Эл бросилась к ближайшему дому, завернула за угол и остановилась, переводя дыхание. Ни выстрелов, ни каких-либо других звуков с места разборки больше не доносилось.

Любопытство взяло верх над осторожностью. Эл тихонько выглянула из-за угла. Крови было не много, но то, что насильники мирно лежали на земле «без дыханья, без движенья», не оставляло никаких сомнений в их несвоевременном отходе в мир иной.

Мужик в красной рубахе и замшевой куртке, присев на корточки, выворачивал карманы трупов. «Псих ненормальный, – про себя подумала Эл, – хотя довольно интересный». Девушка прислонилась спиной к стене и задумалась.

2

– Что ты здесь делаешь?

– Сижу, – честно призналась Эл.

– Хорошие дела, – мрачно заметил спаситель. – Спасаешь девку от изнасилования, а она за это залезает в твою машину. Кража имущества вместо спасибо?

– Если ты не заметил, то я на пассажирском сиденье.

Мужчина посмотрел на нее странно, словно полагал, будто она идиотка, а сейчас вдруг разглядел – нет, не идиотка, а законченная идиотка.

– Я вижу, – нахмурился он. – И это что-то значит?

– Нет, ничего это не значит, – огрызнулась девушка. – Только если бы я хотела угнать твою машину, я бы села на водительское место и не сидела бы как дура, а завелась и дала бы по газам.

– Значит, машина моя тебе не нужна, – спокойно подытожил спаситель. – Тогда что ты здесь делаешь?

– Ну, во-первых, хотела сказать спасибо. А во-вторых, должна же я тебя отблагодарить.

Мужик снова посмотрел на нее, как на что-то невразумительное, сродни ходячему воплощению кретинизма. Такой взгляд оскорблял Эл. Хотелось вылезти из машины, хлопнуть дверью и уйти. Но что-то удерживало ее. Какое-то чувство противоречия, что ли. Возникало желание показать, доказать ему, что она тоже человек, а не то, на что смотрят сверху вниз.

– И чем ты можешь меня отблагодарить? Деньги, дурь, оружие?

– Нет. – Эл постаралась принять наиболее обольстительную позу, на личике ее появилось странное сочетание похоти и жеманства. – Я проститутка.

Она рассчитывала, что он тут же страстно бросится на нее, а потом… потом… Но спаситель отреагировал на это заявление самым оскорбительным образом. Рожа мужика растянулась в широченной улыбке, он кхыкнул раз-другой, а потом просто заржал в голос, высоко запрокинув голову.

– Что смешного? – сквозь зубы обиженно проговорила она.

– Во истину женская логика. Спасшись от трех похотливых мужиков, горящих однозначными желаниями, она раздвигает ноги перед спасителем.

– Нормальная логика, у мужиков и такой нет, – надулась Эл.

Он перестал смеяться и посмотрел на нее уже серьезно:

– Ладно, шутки в сторону. Спасал я тебя не за что-то, а просто так. Так что считай, что мы в расчете. Вылезай из машины.

«Ну уж нет», – мысленно взъерепенилась Эл. Внутри все кипело от возмущения, но когда заговорила голос звучал мягко и ровно.

– Нормальные мужчины хотя бы представляются.

– Так то нормальные. Спорим, что те трое не представились бы?

– А ты?

– А кто сказал, что я нормальный?

Эл хотела сказать что-то еще, но слов не нашла и только жалко промямлила:

– Ну, я думала…

– Ладно, меня зовут Вячеслав. Довольна? Теперь вылезай из машины.

– Не вылезу! – Эл решила пойти на пролом. – Просто классика старых фильмов. Герой спасает прекрасную даму, она хочет идти с ним, он всячески отбивается…

– Кто сейчас помнит старые фильмы?

– Я помню, – отрубила Эл. – Так вот, герой сопротивляется, но все же берет ее с собой. Поехали.

– Куда? – вылупился на нее Вячеслав. – Я не повезу тебя домой. Я не такси.

– Такси? Это что, шутка из разряда старых фильмов? Кто сейчас помнит, что такое такси? Куда ехал, туда и езжай.

– Да пойми ты… как тебя там?

– Эл, но ты можешь звать меня…

– Да пойми же ты, – не обращая внимания на то, что она говорит, оборвал Слава. – Я сам не знаю, куда еду. Мне нужен президент. Все, что у меня есть, это машина и желание его найти. И все.

Он выпалил это на одном дыхании и замолчал. Теперь Эл смотрела на него как на ненормального. Попыталась заглянуть ему в глаза, но он прятал взгляд, а потом и вовсе отвернулся, уткнувшись в боковое окно.

– Кого ты ищешь?

– Президента, – пробормотал он.

– Не хочу тебя расстраивать, но президента больше нет. У нас анархия. Официально. Уже пятнадцать лет.

– Я неверно выразился. – Слава снова повернулся к ней, смотрел теперь спокойно, без опаски. – Я ищу бывшего президента.

– Зачем? – деловито спросила девушка.

– Нужен он мне.

– Понятно. Поехали.

– Куда? – не понял он.

– Вперед. В этом городе нет президента. Ни бывшего, ни настоящего – никакого.

– Хорошо, поехали, – взял себя в руки Вячеслав. – Только обуйся сперва. В багажнике кроссовки.

И протянул ей ключ.

3

Машина шла ровно. «Фольксваген», даже старенький, бегает очень неплохо. Особенно если за ним хорошо ухаживать. А Слава любил свою машину.

Он дал руля вправо, выезжая с кольцевой дороги на трассу. Город остался за спиной. Вячеслав покинул его с той легкостью, с какой обычно приезжал и уезжал из городов, сел, деревушек. Нет привязки к месту и быть не может, когда твой дом – твоя машина. А вот девочка ведет себя на редкость спокойно, видимо, еще не поняла, во что полезла.

– И давно ты этим занимаешься? – спросил он, чтобы хоть что-то спросить.

Эл молчала. Слава повернул голову. Девушка спала. Волосы разметались по подголовнику и спинке сиденья, голова склонилась к плечу. На лице царила безмятежность, которая касается каждого спящего человека. Миленькая моська, да и фигурка ничего. Чего отказался, спрашивается? Трахнул бы ее там же, получил бы удовольствие и геморроев меньше, не пришлось бы с собой тащить. А теперь…

Машину подбросило на выбоине. Асфальт ни к черту. Еще бы! Кто теперь занимается его укладкой? Да никому это не вперлось. Сперва каждый пытался заниматься своим домом, потом – тянуть каждый в свой дом. А потом пошел беспредел. А вместе с ним – страх. Красивая сказка со страшным концом. А вернее сказать, страшная реальность с закономерным финалом. Что теперь ценится в этом мире? Наркота, машины, оружие. Еще, как ни странно, деньги. Слава так и не смог понять, почему эти бумажки сохранили свою значимость. Универсальное средство обмена? Может быть.

А в свете этого выгодно либо торговать оружием, либо торговать дурью. Владельцев чего-либо другого не признают, ведь все прочее можно отобрать бесплатно. А этих отчего-то уважают. Правда, время от времени и их убивают, но куда ж без этого. А еще пользуются спросом и уважением музыканты. Вернее, патлатые татуированные уроды, орущие со сцены дикими голосами под аккомпанемент ударных и электроники. За все время Слава припомнил бы всего пару случаев, когда грохали этих патлатиков. Да и то не убийство, а издержки производства. Первого порвала перевозбудившаяся толпа, когда он со сцены сиганул в зал, второго задавили на выходе из клуба, в котором он горланил свои попевки. Да и то не по злобе, а из любви и желания прикоснуться к кумиру.

Вячеслав ни к какой из этих привилегированных групп не относился. Он вообще был сам по себе. Держался исключительно на позиции силы. Силы не физической, ибо атлетической фигурой не выделялся. Но было в нем что-то такое мощное, что заставляло отступать многих. Он был спокоен, немногословен, а там, где надо было добавить что-то сверх своего спокойствия и немногословия, Слава вынимал пистолет. Стрелял так же тихо, мирно, молча.

4

По песчаной отмели извилистой дорожкой бежали следы босых ног. Уходили вдаль и терялись где-то в яркой зелени под пальмами. Там, где заканчивался песок и начиналось тропическое редколесье, стояло маленькое бунгало. Из распахнутых настежь дверей появилась мужская фигура. Эл узнала его сразу, бросилась навстречу.

– Здравствуй, милая, – мягким баритоном произнес он. И столько усталости было в этом баритоне!

Но она ничего не заметила. Не заметила и не услышала. Не захотела услышать. Лишь крикнула громко:

– Тебя ищут! Идут по твоему следу…

Он лучезарно улыбнулся. Улыбка вышла настолько ослепительной, что, казалось, затмила солнце…

5

– Вылезай, приехали, – сказал чужим голосом.

– Что? Куда? – не поняла спросонья Эл.

– На свежий воздух, – подмигнул спутник. – Размяться чуть-чуть.

Эл потянулась и вылезла из машины. Сзади пискнула сигнализация, запирающая замок.

– Весь день проспала, – проворчал он. – Что ночью делать будешь?

Эл подошла ближе, прильнула к нему всем телом, сказала бархатным голосом:

– А ты угадай.

– Не со мной, – он не грубо, но уверенно отстранил девушку. – Потому что я намерен спать.

– Сколько влезет, – надулась она. – Импотент несчастный!

Вячеслав только усмехнулся, но отвечать не стал. Урод, даже не способен заткнуть за пояс в споре слабую женщину. Ой ли, подало голос что-то внутри. А почему тогда спорить не стал? Слабак! Слабак и урод.

– Ты идешь?

Эл повернулась на голос. «Слабак и урод» стоял шагах в тридцати и явно собирался топать дальше.

– Иду, – хмуро зыркнула на него Эл. – Еще бы мне кто сказал, куда мы идем…

– Мы идем ужинать, – легко откликнулся Вячеслав. – За углом, в двух дворах отсюда, отличная забегаловка.

Эл подошла ближе:

– А что, подъехать к ней поближе нельзя было?

– И оставить машину у входа? – с подозрением покосился на нее Слава. – На глазах у местных завсегдатаев? Ты хочешь, чтобы я остался без машины?

6

В забегаловке ощущался почти домашний уют. Насколько вообще он может ощущаться в рокерском кабаке в меру загаженном и в меру заполненном.

Посетителей было немного. Двое сидели в дальнем углу и тянули пиво из жестянок. Еще один мирно храпел на скамейке у столика ближе к барной стойке. Его приятель тупо смотрел в полупустую бутылку…

Хозяин стоял у стойки и с невозмутимостью полировал стаканчик. Вячеслав подошел, взгромоздился на высокий стул и выжидательно посмотрел на бармена.

– Чего изволите? – Хозяин вынул из стакана салфетку и поглядел на посетителя сквозь надраенное до блеска стекло.

– Изволю отужинать, – в том же тоне отозвался Слава. – Мясо есть?

– Куда ж без него, – туманно ответил хозяин.

– Понятно. Две отбивные с кровью. На гарнир что-нибудь придумай сам, и пару пива. Это мне.

– Чем будете расплачиваться? – хозяин поставил стакан на стойку и кинул вопрошающий взгляд на Эл. Слава проследил за взглядом, снова повернулся к хозяину. Сделал вид, что намека не понял:

– Она сама закажет. Расплачусь наличными.

– Я не принимаю кредиток.

– Кто говорит о кредитках? Доллары. Или трава.

– Хорошо, пусть будет травка, – кивнул тот, снова поглядел на Эл и добавил: – Хотя натурой бы я тоже взял.

– Я не торгую ни своим членом, ни чужими прелестями. Поторопись, я целый день не жрамши. – Он бросил на стол пакетик с травкой, повернулся к Эл: – А ты чего стоишь? Заказывай себе сама, чего хочешь. Я подожду тебя за столиком.

7

– Привет, киска, – хозяин разулыбился во всю пасть, стоило только отойти Вячеславу. – Ты теперь на вольных хлебах? Или в индивидуальный разряд перешла?

– Ты о чем? – невозмутимо поинтересовалась Эл.

– Я об Анри. Этот, в замше, тебя перекупил у Анри?

– Не понимаю тебя.

– Все ты понимаешь. – Хозяин смотрел теперь ей прямо в глаза. – Я тебя помню. Ты классно трахалась. И Анри берет по-божески. Так я понимаю ты от Анри просто смылась?

– Не твое дело, – зло бросила Эл.

– Зря ты так, киса, – огорчился мужик и снова взялся за стаканчик.

– Мне то же, что и ему, – Эл кивнула на Славу. – Готовь заказ и не лезь в чужие дела.

– Хорошо. Расплатишься, как у Анри?

– С тобой уже расплатились, – холодно ответила девушка.

– Зря ты так, киса, – повторил хозяин.

8

Слава сидел за дальним столиком. Вид он имел весьма мрачный. На подошедшую девушку глянул хмуро, молча кивнул на соседний стул. Эл потянула за спинку. Стул оказался массивным и непомерно тяжелым. Приподнять его у Эл не хватило силенок, и она лишь сдвинула стул с омерзительным скрипом. Вячеслав поморщился.

– О чем вы там так долго беседовали? – спросил он. – Никогда не поверю, что там настолько обширное меню, что его можно обсуждать более тридцати секунд.

– Ревнуешь?

– Нисколько. Просто у меня создалось впечатление, что одна милая дама создает мне лишние трудности. Так что у вас там случилось? Выкладывай.

– Это мои проблемы.

Слава пристально посмотрел на собеседницу. Эл отвернулась. Подошел мальчик, как две капли воды похожий на хозяина, только моложе лет на пятнадцать-двадцать. Поставил на стол четыре кружки пива и тут же ретировался.

Четыре одинаковых кружки, наполненные под край, со свешивающимися лохмотьями пены. «Просто повторила мой заказ», – отметил он для себя.

Вячеслав протянул руку. Стеклянная ручка приятно холодила пальцы. Сделал хороший глоток, опустил на стол уже ополовиненную кружку. Произнес спокойно, вроде как в воздух, словно бы ни для кого:

– Если твои проблемы станут моими, я уеду отсюда не задумываясь, а ты останешься.

Он снова поднял кружку. После второго глотка пива в ней осталось всего ничего – на донышке. Эл смотрела на него со смешанным чувством. Не умеет девочка мимикой управлять, по лицу можно читать как по открытой книге с крупным шрифтом.

– Я… – начала она.

– Говори, – подбодрил Слава. – Со мной можно как на исповеди, если хочешь ехать дальше.

– Я проститутка. Впрочем, я говорила об этом.

Эл снова замолчала, взгляд у нее стал отсутствующим. Вячеслав прикончил первую кружку, потянулся за второй.

– И? – напомнил он о своем существовании.

Девушка вздрогнула. Да, надо рассказать, объяснить. А как ему объяснить? И что рассказать? Не расскажешь же, что именно подтолкнуло ее на панель. И не будешь объяснять, как по-идиотски сложилась судьба, каким немыслимым образом закинуло ее в этот городишко.

– В том городке, где я тебя подобрал, индивидуалки не выживают, так?

Он спросил это как-то странно, вроде и не спросил, а констатировал факт, от которого невозможно отмахнуться. Эл и не стала отмахиваться или спорить, часто-часто закивала.

– Тот, под чьей крышей ты ходила, он кто?

– Его зовут Анри. Сам по себе ничтожество, но у него есть приятель. Тот держит в узде весь городишко, а Анри под ним свои дела вертит.

– Понятно, – кивнул Слава. – А этот?

Эл поглядела на хозяина.

– Этот меня узнал. Драпать надо.

Вячеслав, довольный, откинулся на спинку стула. В два глотка допил пиво:

– Понятно. Драпать надо. Только сначала ужин. Тебе двух кружек не много будет? Нормально? Тогда пей, а я себе еще закажу парочку.

9

Выехали поздно вечером, когда вечерние сумерки сгустились в непроглядную ночную тьму, а легкая прохлада сменилась откровенным холодом. Вячеслав пошел зачем-то в сторону, прямо противоположную той, с которой они пришли. Эл удивилась, но спрашивать не решилась. И правильно. Вскоре все встало на свои места. Пройдя пару домов, Слава завернул за угол. Она неторопливо шла следом, но как только свернула, ее резко дернули за руку.

– Быстрее, – тихо скомандовал голос Вячеслава из темноты.

Эл не видела толком, куда бежит, только работала ногами. Направление задавал тот, кто тянул за руку. Через дом они снова свернули, и Слава перешел на бег. Теперь Эл болталась словно коза на поводке, которую привязали к едущей на приличной скорости машине. Ее спутник задал такую скорость, что ей оставалось только перебирать ногами и держать равновесие.

Они свернули еще пару раз, пробежав значительное расстояние, прежде чем Эл поняла, что, сделав петлю, вернулись к знакомым местам. Причем таким образом, что кабак остался за поворотом, а машина должна была быть чуть впереди.

«Фольксваген» стоял там, где его и оставили. Никто не покусился на чужую собственность, машина была в полном порядке.

– Садись. Быстро!

Слава отпустил ее руку, и Эл только сейчас почувствовала что у нее вспотела ладонь. Ждать себя девушка не заставила. Распахнула переднюю дверцу и плюхнулась на сиденье.

Вячеслав уже завел мотор.

– Дверь закрой.

Эл послушно хлопнула дверцей.

– Ремень пристегни, – продолжил он инструктаж.

– Зачем?

– Пристегнись, потом спрашивай.

Не дожидаясь ее реакции, Слава сам подтянул ремень безопасности. Щелкнуло крепление. «Фольксваген» взял такую скорость, что вопросы о необходимости пристегнуться буквально выдуло из головы Эл. Зато их место заняли сожаления о столь обильном ужине.

10

Они ехали всю ночь. Вячеслав выжимал из машины все соки, но скорость держал безумную. Когда небо на востоке просветлело, он наконец сбросил газ. «Фольксваген» проехал до ближайших деревьев и легко скатился на обочину.

Эл взглянула на спутника вопросительно, но смолчала.

– Приехали, – снизошел до ответа тот. – Думаю, что можно поспать немного.

– Я подремала по дороге, – рискнула подать голос девушка.

– Замечательно, значит, я сплю, а ты следишь за дорогой, – невозмутимо отозвался Слава. Скинул куртку, снял кобуру с пистолетом, пихнул в бардачок. – Если кто-то поедет мимо, сразу буди.

– А… – начала было Эл.

– Я тоже не двужильный, – оборвал он, откидывая спинку сиденья. – Спокойной ночи.

Он свернул куртку, положил ее под голову и закрыл глаза. Девушка не решилась спорить. Странный он все-таки. Интересно, зачем ему президент на самом деле? Маньяк сумасшедший. Рядом красивая девка, услуги предлагает, а он… Может, у него проблемы с потенцией?

Мысли скакали, как блохи и ни одна не задерживалась в голове дольше чем на секунду. Сказывалась усталость. За последние сутки слишком много всего успело произойти.

Хотя сама дура, напоролась на приключения. Могла бы вчера отоспаться после работы, ночью отработать и сейчас снова спать.

Солнце уже поднялось выше деревьев, начинало припекать, еще час – и будет жарить нещадно. Эл отметила, что машина оказалась в тени. Случайность или расчет? Значит, Вячеслав об этом подумал, а ей и в голову не пришло. Подул легкий ветерок, поиграл дорожной пылью и затих. Солнце медленно, но верно ползло к зениту…

11

…Солнце медленно, но верно ползло к зениту. Пальмы отбрасывали разлохмаченные к верху тени. Он неторопливо шел по берегу. Босые ноги зачерпывали песок, оставляя длинные глубокие следы. Впрочем, ненадолго, море тут же слизывало их волной.

– Ты идешь?

Он остановился, обернулся. Грустная улыбка усталого человека. Почему она всегда видит эту улыбку и это бунгало на маленьком островке в тихом океане? Быть может, потому, что именно там видела его в последний раз?

– Иду…

Она догнала его. Пошли уже вместе. Молча. Что-то хотелось сказать, но при одном взгляде на него желание пропадало.

– Знаешь… – все же начала она.

– Тс-с-с-с, – он повернулся и прижал указательный палец к губам. – Молчи, ничего не надо говорить. Слушай море, слушай ветер, слушай солнце. Слушай молча.

– Но ты не понимаешь… – она почувствовала вдруг, что если не скажет сейчас, то случится что-то страшное, непоправимое. Она должна сказать. Сказать прямо теперь. Но он не станет слушать, а она не знает, что сказать.

Волной накатило бессилие. Надо сказать и быть услышанной, а это физически невозможно. В горле зародился отчаянный крик. Она открыла было рот, но он резко развернулся, схватил ее, зажал рот ладонью…

12

Чужая ладонь плотно зажала рот. Эл выпучила глаза, успела увидеть черный джип, перегородивший дорогу «фольксвагену». Ее резко дернуло в сторону. Солнце, тени деревьев, оседающая на дорогу пыль, черные колеса, чьи-то ноги… все это пронеслось перед глазами в бешенном темпе.

Эл грубо выволокли из машины, развернули. Сзади крепко держали, зажав рот рукой. В стороне, на дороге, не съезжая на обочину, стояло еще два джипа. От одного из них к «фольксвагену» легко сбежал изящный темноволосый мужчина с испанской бородкой. «Анри», – с замиранием сердца узнала Эл.

Сутенер улыбался, но в улыбке не было ни грамма позитива.

– Сучка. – Голос был сладким и липким. – Бегать от меня решила? Не стоит.

Тот, кто держал ее сзади убрал ладонь ото рта и тут же резко завернул руки за спину. Эл вскрикнула. Перед ней и Анри на землю упал Вячеслав. Один из сопровождающих сутенера отвесил лежащему на земле хорошего пинка под дых ногой. Второй схватил за куртку и резко поднял на ноги.

– Говнюка не убивать, он еще не расплатился. С девкой полегче. Синяков на ней быть не должно, ей на меня теперь долго работать. Можете ее по кругу пропустить для ума.

Позади Эл весело гыгыкнули:

– Тогда я первый, – пропыхтело прямо в ухо.

Хватка ослабла, зато чужая ладонь оказалась под блузкой, ощутимо смяла грудь.

– Ну, только не здесь, – поморщился Анри. – Вон в машину тащи, там и развлекайтесь.

Снова замелькали, как стекла в калейдоскопе, осколки пейзажа. Потом ее вжало в сиденье «фольксвагена» с откинутой спинкой и сверху навалился здоровенный бритоголовый мужик в черных очках.

Мужские руки рванули блузку, с треском поотлетали пуговицы. Грудь бритоголовый мял с таким остервенением, словно лет десять женщины не видел. Эл не сопротивлялась, план возник моментально. Сам собой.

Постепенно она стала отвечать на грубоватые ласки. А когда он полез под юбку, попыталась вывернутся.

– Куда?

– За резинкой.

– Я люблю без резинки, – недовольно пробасил мужик, прижимая ее всем весом.

– Хорошо, – легко согласилась Эл. – Только если я залечу, отрабатывать мой долг Анри будешь ты. Своей задницей.

Бритоголовый засопел недовольно, но отпустил. Сердце забилось часто-часто. Еще не веря в свое счастье, Эл неторопливо потянулась к бардачку.

13

Анри проводил их глазами, посмотрел на начавшуюся в «фольксвагене» возню и снова повернулся к Вячеславу.

– Ну вот, дядька, – начал он все тем же елейным голосом. – С девкой мы все вопросы уладим. Она – моя собственность. А вот с тобой мне что делать?

Слава хотел пошутить, но лишь открыл рот, как снова получил под дых. Причем так крепко, что возможность говорить на некоторое время пропала.

– Молчишь? – ухмыляясь продолжал сутенер. – Это правильно, в твоем положении лучше молчать. Я ведь знаю, что ты думаешь, дядька. Думаешь, что я скотина? Вовсе нет. Просто я не терплю, когда покушаются на мою собственность. Думаешь, что я решил театральщину развести? Нет, просто у меня хорошее настроение. Смотри-ка, солнышко светит, девку поймал. Правда, эта девка лишила меня хорошей прибыли. За нее знаешь сколько дают? Ого-го сколько, очень талантливая девочка. Ну так ничего, она свое еще отработает. А вот ты мне за простой должен. Ты ж ее увез?

Славу отпустили, но тут же последовал сильный удар в живот. Он скрючился, жадно хватая ртом воздух, пропустил второй удар. Не смог удержаться на ногах и рухнул на землю. Удары посыпались один за одним. Били ногами, пока в глазах не потемнело. Впрочем, не так много и понадобилось.

– Не надо, – донесся сквозь гул в ушах голос Анри. – Не трогайте его, мы ж не беспредельщики.

Слава почувствовал, как потянули за ворот, посадили, прислонив спиной к чему-то твердому, потом плесканули в лицо водой. Он открыл глаза: его оттащили к дороге, и он сидел, привалившись к колесу джипа. Перед ним снова стоял Анри и улыбался. В руке сутенер держал бутылку с водой.

– На, умойся, дядька, попей.

Вячеслав помотал головой, слова застряли в глотке.

– Как хочешь, – Анри наклонился и поставил бутылку рядом на дорогу. – Я не беспредельщик. Я ценю законы, но свои законы. Все другие наше правительство отменило, так на что еще опираться?

– Гуляй, рванина, так, что ли? – прохрипел Слава. В горле пересохло, но бутылку он так и не взял.

– Почему же рванина? – не согласился Анри. – У нас теперь анархия – общегосударственный строй. Значит, всяк сам себе голова. Кому-то ума не достает. Вон ребяткам моим голова ни к чему, так они моей головой живут. А ты, дядька? Уверен, что своей башкой жить хочешь?

– Не твоей же, – огрызнулся Слава.

– Достойно уважения. А вот теперь смотри, сейчас решение за моей головой. – В руках Анри появился пистолет. – Я могу решить, что твоей голове больше жить не придется. Ты бы на моем месте как бы решил, а, дядьк?

Слава поморщился, попытался подняться, но это ему не удалось и он снова прислонился к колесу джипа.

– Я б тебя, наверное, сразу грохнул, – честно признался он.

– Вот видишь, – Анри по-отечески ухмыльнулся. – Это потому, что ты беспредельщик. Тебе при анархии жить нельзя. А я не беспредельщик, дядька. Я не стану убивать, я накажу, но так, что ты осознаешь свою ошибку и больше таких ошибок совершать не станешь. За то, что я потерял из-за тебя свою прибыль, заберу твою тачку. А чтоб у тебя в памяти хорошенько отложилось, что воровать грешно, я отстрелю тебе пару конечностей, дядька. Согласен? Мне кажется, это будет справедливо.

Грохнул выстрел, дернулся пистолет в руке Анри. Правое плечо обожгло болью. Слава скрежетнул зубами.

– Не дергайся, дядька. Я стреляю хорошо, даже кость не задел. А мяско нарастет.

– Говнюк, – прохрипел Слава.

– Вот сразу и говнюк. Нет, дядька. Я строг, но справедлив.

Пистолет опустился чуть ниже и левее. Вячеслав устало опустил веки. Снова грохнуло. Но на этот раз в стороне. Взревел мотор.

Слава открыл глаза. Анри стоял рядом с опущенным пистолетом, на лице сутенера застыло недоумение. «Фольксваген» дернулся вдоль деревьев задним ходом, резко развернулся и выехал на дорогу.

Из джипов высыпались бритоголовые мужики, что приехали с Анри.

– Сучка, – с каким-то странным чувством, чуть ли не с гордостью выдавил сутенер. – Что стоите? По машинам и за ней.

На обочине возникла суета. Анри пропал из поля зрения. Совсем рядом хлопнула дверца. Слава с трудом отклонился от колеса и повалился на бок. Ломило все тело, боль рывками билась в простреленной руке. Двигаться не хотелось.

«Фольксваген» притормозил чуть в стороне. Из распахнувшейся дверцы на дорогу вывалилось тело. Машина снова набрала скорость, поднимая пыль. Джипы медленнее, чем хотелось бы сутенеру, разворачивались, выползали на дорогу. В рядок, один за другим поехали вперед. Первые два обогнули препятствие на дороге, умчались вперед. Третий остановился. Из него вылез один из бритоголовых, склонился над телом, потом резко поднялся, сел в машину и укатил.

Еще минута – и стих звук работающих моторов, и осела поднятая колесами пыль. Слава остался на дороге один.

14

Хозяин сидел в кресле и задумчиво курил трубку. Густой дым клубами зависал рядом, словно верный пес, затем начинал медленно разноситься по комнате. Растворяясь в воздухе, оседая, забиваясь во все щели. Только от этого дыма, да еще от горьковатого привкуса крепкого табака, он чувствовал умиротворение в последнее время. А умиротворение было необходимо, потому что с каждым днем все больше и больше он ощущал беспокойство. И если раньше оно проходило, когда начинал работать, когда видел цель, когда верил, что цель эта стоит любых жертв, то сейчас цель эта не казалось такой уж правильной. Резкие грани молодого отточенного ума стерлись. Вместе со старостью пришла неуверенность и, как следствие, ее тревога. Все, что делал раньше подверглось переосмыслению и все чаще казалось абсолютно ненужным.

В дверь постучали.

– Да.

– Можно, господин?

– Зайди, – разрешил хозяин.

В комнату вошел молодой араб. Единственный верный человек в этом мире. Не купленный и преданный на сто процентов.

– Сядь, Мамед.

– Ты опять в депрессии, хозяин? – Мамед говорил по-русски с сильным акцентом. Иногда вставлял в речь какие-то совершенно немыслимые обороты, но в его речи они звучали настолько к месту и столь органично, что любой собеседник вскоре переставал обращать на них внимание.

– Не думай о старости. Ты все еще лев, господин. Ты можешь перевернуть мир.

– Нет, Мамед, уже не могу. Я уже перевернул его однажды и теперь сомневаюсь, что поступил правильно. Те, кто был рядом отвернулись и не поняли. Те, кто мне верил, матерят и проклинают до сих пор. Нет никого, кто бы понял. И за столько времени, за все эти годы не нашлось ни одного человека, который бы пришел и спросил, зачем это было сделано. Они приспособились. Они не стали спрашивать, зачем так, почему не иначе. Они не хотят думать как нужно. Они по-прежнему звери. И я зверь. Самый лютый из всех, потому что сорвал их с цепи и кинул обратно в дикость.

– Зверь самый лютый жалости не чужд. Я чужд, так, значит, я не зверь, – продекламировал араб.

– Оставь Шекспира, Мамед. Я стар и еще помню, что такое классическая литература. И цитата не к месту.

– Как знать, господин, – улыбнулся одними глазами араб. Хозяин начал злиться, значит, выходит из депрессии.

15

Ожидание становилось невыносимым. Анри нервно барабанил пальцами по рулю, но время от этого не текло быстрее. Когда он готов был уже взорваться, вылезти из машины и топать до деревушки самостоятельно, из-за кустов выскочил Борик.

Анри распахнул дверцу, бритоголовый Борик быстро скользнул на соседнее сиденье. Верный и исполнительный, он имел отвратительную привычку – выжидать и делать многозначительные паузы. То ли весу себе прибавлял таким образом, то ли еще что. Анри эту манеру воспринимал как игру на собственных нервах, но за преданность и ответственность спускал Борику с рук эту слабость.

– Ну и? – не дождавшись отчета начал Анри.

– Деревушка от дороги довольно далеко, – тут же заговорил Борик. – Они там сами по себе живут. Ничего не видят, ничего не знают и знать не хотят.

– Но «фольксваген»-то они видели или нет? Хоть кто-то?

– А черт их разберет. Говорят, что не видали. Мол, и не смотрели даже: какое им дело, кто тут ездит. А на самом деле при таком подходе могли и видеть, да не сказать. Кто мы такие, чтобы они нам что-то рассказывали?

– Они под нами?

– Под нами – это под кем? – наиграно удивился Борик.

– Под нами – это под нашей крышей, под Григорянцем, – раздраженно ответил Анри.

– Нет. Они сами по себе.

– Странно.

– Хотите узнать мое мнение? – вопрос был чисто риторическим, но Борик замолк, ожидая ответа.

– Борик, не зависай, бога ради.

– Ничего странного, – невозмутимо продолжил бритоголовый. – Следующий городок баба ненормальная держит. Наши против нее не попрут, потому и деревеньку эту не трогают. А сама она тоже не лезет, ее здесь все устраивает.

– А эта твоя «сумасшедшая баба», она кто?

– Наши про нее немного знают. Григорянц копал, но толком ничего не накопал. Звать ее Юлей. Юлией Владимировной. Юрист по образованию. При президентской власти законы писала, кажется, в каком-то министерстве, но это не подтверждено. Повернутая наглухо. Строит правовое государство.

Борик замолк. Анри некоторое время размышлял, потом улыбнулся.

– Знаешь, а правовое общество, построенное на юридических законах, ничуть не хуже, чем общество в законе, построенное на законах воровских.

– Если лярва покатила вперед, то мы ее потеряли, – отозвался Борик. – Нам туда ехать нельзя. Знаешь, что такое тюрьма? Попадешь к ненормальной бабе – узнаешь. Она на открытый конфликт не пойдет, но на ее территории ее законы. Григорянц это знает и уважает. Или терпит. Так что если лярва покатилась вперед, то мы ни ее, ни «фольксвагена» больше не увидим. Впрочем, если вас это утешит, то она при таком раскладе, скорее всего, уже сидит за решеткой в темнице сырой.

– Варианты? – поторопил Анри снова замолчавшего Борика.

Тот пожал плечами, наморщил лоб задумчиво.

– А какие тут варианты? Дорога прямая, единственное, что она могла, так это на соседнюю трассу соскочить на прошлом перекрестке. Тогда мы ее тоже вряд ли догоним уже.

– Погоди…

Анри уже не слушал, мысли пошли работать в другом направлении. Если она ушла к этой, как ее называют, ненормальной Юле или свернула на соседнее шоссе, то ловить ее, выходит, бесполезно. Но ведь могла она сдернуть и не совсем. Ведь за спиной остался беспредельщик. Элка далеко не дура. От него, Анри, ей сбегать изначально резону не было. А даже если и был, то все могло решиться значительно проще, могли обойтись малой кровью, полюбовно. Однако девочка поперла на конфликт, поперла умышленно. И сбежала не сама по себе, и не прикрывшись какой-то реальной силой. А ведь могла прикрыться, у нее в койке такие дядьки бывали, что Григорянц просто пролетает, как фанера над Парижем.

И что получается? А получается, что сбежала она с беспредельщиком потому, что он ей где-то как-то нужен был. Именно он. Варианты? Любовь с первого взгляда. Повод натянутый, но проститутка тоже женщина и имеет те же мечты, что и любая другая баба. Так что, в принципе, вариант жизнеспособный. Либо есть какая-то веская причина, которая не видна, если не копнуть глубже. В любом случае по всему выходит, что Элка должна вернуться за беспредельщиком.

Анри тихо хихикнул, рожа сутенера светилась, как лампочка в сто ватт.

– Чего смешного? – вылупился невозмутимый Борик.

– Поехали.

– Куда? Домой?

– Нет, просто обратно.

Борик вылез из джипа, сел за баранку второго в крайнем удивлении. Думал долго, пытался понять причины такой перемены настроения сутенера, но так ничего придумать и не смог.

16

Темнота начала оживать. Проявились звуки, вернулась боль. Вячеслав лежал на мягком. На пыльную дорогу это походило мало, потому он не стал торопиться открывать глаза.

– Смотрите-ка, он прочухался.

– Ты уверен, Борик?

Второй голос показался знакомым. Еще секунд десять ушло на осознание. Анри!

– Не открывай глаза, дядька, – голос у сутенера был довольный. – У тебя ресницы подрагивают.

«Интересно, где я?» – мелькнуло в голове. По ощущениям либо диван, либо заднее сиденье машины.

– Не ломай голову. Все равно не догадаешься, – теперь в голосе Анри слышалась насмешка.

Вячеслав открыл глаза. Он лежал на узеньком диване. Согнутые в коленях ноги упирались в поручень. Анри сидел в ногах на краешке дивана и мягко улыбался. Вид сутенер имел скорее как у заправской сиделки. Отнюдь не вид человека, который прострелил ему руку. За спиной сутенера стоял бритоголовый парень нехилой комплекции.

– Хочешь попить?

Анри протянул Славе стакан воды, но тот лишь вяло махнул рукой.

– Забавно, – усмехнулся сутенер. – Я никогда ничего никому не предлагаю дважды. Тебе за сегодня я второй раз предлагаю водички попить, а ты второй раз отказываешься. Третий раз предлагать не стану, – Анри наклонился и поставил стакан на пол. – Сам возьмешь, когда приспичит.

Дверь мерзко скрипнула, в комнате появилась простецкого вида девушка.

– Проснулся, мой хороший, – по-хозяйски залопотала она.

Анри поморщился:

– Борик, убери ее на фиг.

Бритоголовый молча развернулся и оттеснил девушку к двери, затем и сам скрылся, снова мерзко скрипнув несмазанной петлей.

– Она подобрала тебя на дороге, – пояснил сутенер, проследив за упершимся в дверь взглядом Славы. – Ребята тебя хорошо отметелили, да рука прострелена, да крови потерял, да по такой жаре… Не мудрено, что ты отключился, дядька. А она тебя нашла и притащила к себе. Полтора километра волокла. Н-да… Все проходит в этом мире, кроме, кажется, человеческой жалости.

– Жалость тоже проходит, – голос прозвучал хрипло. – А вот человеческая дурость никогда.

– Злой ты, – усмехнулся Анри. – Сразу видно – беспредельщик. Ладно, отдыхай, потом поговорим.

Сутенер встал с дивана.

– Знаешь, дядька, я думаю, хорошо, что вторую конечность я тебе не отстрелил. И первую отстрелил напрасно. С такими, как ты, нужно поступать иначе.

Слава не ответил, молча закрыл глаза. Шагов не слышал. Понял, что сутенер покинул комнату, только по скрипу дверной петли.

17

«Фольксваген» неторопливо полз по проселочной дороге, лениво поднимая невидимую в густых сумерках пыль. Эл ехала медленно не для того, чтобы остаться незамеченной, она вообще не преследовала никаких целей, просто безумно устала. Целый день за рулем и все предыдущие приключения, стремительно ворвавшиеся в однообразную жизнь несчастной проституточки, вымотали девушку окончательно. И поэтому машина ползла по дорожке, которую и дорогой-то не назовешь, вяло, словно чувствуя состояние новой хозяйки.

Анри оказался прав в своих расчетах. Эл, зная про неприятное соседство с ненормальной бабой, как называл местного авторитета Борик, свернула на соседнюю трассу и ударила по газам. Прав был сутенер и в другом своем расчете, хоть и не понял причины, но поведение своей подопечной вычислил со стопроцентной точностью.

Оторвавшись от преследования Эл выждала какое-то время и повернула в обратную сторону. Ехала по прямой, потом уже в сумерках свернула на грунтовку и неторопливо покатила в сторону шоссе, где остались сутенер со своими бритоголовыми балбесами и Вячеслав. И если с первыми ей встречаться не хотелось, то последний был нужен ей как воздух. Причем живой и, по возможности, здоровый.

Она возвращалась к Вячеславу. Но не ради него самого, теперь уже нет. А ради того, другого, который снился ей под пальмами, рядом с маленьким бунгало.

Когда глаза сами собой стали закрываться, Эл съехала на обочину и выключила мотор. Веки, казалось, налились свинцом, а в голове не осталось ни единой мысли. И даже про пистолет в бардачке Эл не вспомнила. Хотя, видит бог, хотела оставить его под рукой.

18

Бунгало не было. Пальм тоже. Ей снилась непроглядная, пугающая тьма. И среди этой тьмы жили странные звуки. Что-то клацало, скрежетало. Живое смешивалось с неживым…

Захотелось убежать, но у нее вдруг не оказалось тела. Паника, зародившаяся внутри самой сути ее, захлестнула холодной обжигающей волной, затмила все прочие чувства. Хотелось крикнуть, но не было ни горла, ни легких – ничего, чем могла бы издать хоть какой-то звук. Был только ужас, панический, всесжирающий. Она была этим ужасом, этой паникой, этим невырвавшимся криком.

С треском разрывая тьму, ударил луч яркого света. Пронзил насквозь, насадил ее словно на вертел.

Захотелось проснуться… и Эл проснулась.

19

Кругом была ночь, но свет продолжал бить в глаза. Она сощурилась, пытаясь защититься, отвернуться, но яркий луч не отпускал.

– Руки вверх, – голос, что донесся от источника света, был женский, и Эл заметно успокоилась.

Руки тем не менее поднимать не торопилась, наоборот потихонечку, стараясь сделать это незаметно, потянулась к бардачку.

– Руки кверху! – на этот раз слова прозвучали более резко. – Ну! Или стреляю.

Думая о пистолете, Эл медленно подняла руки.

– Во-от, – голос снова смягчился. – И не дергайся, а то познакомишься с господом богом прежде времени.

Свет погас. Перед глазами заплясали, зароились черные и белые пятна. Щелкнула открываемая дверца. На переднее сиденье плюхнулась стройная женщина с челкой до самых глаз и длинными каштановыми волосами, собранными сзади в хвост. На плече женщины болтался автомат, который она придерживала правой рукой. Указательный палец лежал на спусковом крючке, и Эл решила не спорить с ночной гостьей.

Та, в свою очередь, вела себя совершенно бесцеремонно. Спокойно залезла в бардачок, выудила оттуда легким движением пистолет.

– Опа! Незаконное хранение и ношение оружия, – с легкой издевкой, будто поймала на месте преступления, заметила дама с автоматом. – Придется прокатиться со мной. А ты чего молчишь? Немая, что ли?

– Нет, просто под дулом автомата красноречие теряется, – как можно более ядовито ответила Эл.

– О! Говорящая. Надо же, – яд в голосе Эл она вроде и не заметила. А может, заметила, да оставила без внимания. – Заводись, поехали.

Эл послушно повернула ключ и нажала педаль газа. С газом, впрочем, переборщила, машина взревела громко и дико. Барышня с автоматом улыбнулась:

– Нервничаешь? Не переживай, за незаконное хранение тебе не много дадут. И тюрьма у нас хорошая. С отдельными камерами.

Эл включила передачу. Спросила, не обратив внимания на то, что говорит незнакомка.

– Куда мы едем?

– Как куда? К гаранту.

– Гаранту чего?

– Конституции. На этой земле Россия Правовая. Здесь живут по конституции. И гарантом ее, так как президент отрекся, является Юлия Владимировна. Неужто не слыхала?

Грунтовка закончилась, начался хоть плохонький, но асфальт, и Эл прибавила скорости.

– А-а-а-а, сумасшедшая баба? Как же, как же. Слышала.

– Поаккуратнее, – насупилась автоматчица. – Юлия Владимировна – это тебе не твой Анри. И не Григорянц. Это плебс может жить по закону джунглей, а граждане Правовой России живут по совести.

– По какой еще совести? – фыркнула Эл. – Сама же сказала, по конституции. А сейчас что воровской закон, что постконституция, все одно – беспредел. А с чего взяла, что я от Анри?

– А от кого? Сама посуди: смазливая девица, не иначе проститутка. Посреди ночи с пистолетом в машине. В глухом лесу. Чего, спрашивается, забыла? Не иначе драпает от кого-то. Беглая проститутка здесь? Откуда ей взяться? Не иначе со стороны Григорянца, больше, все одно, здесь никто девками не торгует. А у Григорянца этим делом занят Анри. Ну и потом, Анри со своими мордоворотами вчера неподалеку останавливался, девку беглую искал на «фольксвагене».

– Откуда знаешь? – не сдержалась Эл.

– Агентурные данные. Тебя как звать?

– Маша, – не задумываясь отозвалась та.

– Ежедневно ваша, проститутка Маша, – усмехнулась автоматчица. – Врешь. Никакая ты не Маша. Ну да там разберемся. Сейчас тормози… и налево. Ага. И прямо.

Машина вышла на шоссе и покатилась совсем в другую сторону. Оставив за спиной не только сутенера и бандюков, но и Славу, к которому она так хотела вернуться. Единственное, что осталось не только позади, но и маячило впереди, были, кажется, неприятности.

20

Как ни старался, а дверь предательски заскрипела. Сутенер, что мирно похрапывал в старом проваленном кресле, тут же подскочил, словно ужаленный. Секунду выглядел растерянным, потом успокоился, увидав Славу.

– А, это ты. Дядька, ты куда собрался?

– Вперед по дороге, – хмуро отозвался Вячеслав.

– Напрасно. Ты мне нужен здесь, – сутенер говорил легко, даже с усмешкой, но что скрывалось за этой усмешкой, Слава определять пока не научился.

– Это твои трудности. Мне нужна моя машина, мой пистолет и… – он запнулся. Говорить о цели своего путешествия не хотелось, объяснять что-то тем более.

Сутенер, однако, понял запинку по-своему.

– Эта «и», а точнее сказать, «э», нужна мне не меньше, чем тебе. И я собираюсь ждать ее здесь.

– Жди, – Слава пожал плечами. – Я тебе не мешаю.

Анри напрягся, став похожим на перетянутую гитарную струну. Казалось, тронь пальцем – лопнет. Пальцы его до белизны сжались на подлокотниках. На лице промелькнула череда эмоций. Сутенер резко поднялся.

– Хорошо. Как скажешь, – сказал уже спокойно. – Едем, – и, повернувшись к двери, гаркнул. – Борик!

Вячеслав обернуться не успел, как в дверях нарисовался один из бритоголовых мордоворотов. Молча встал, подперев широкой спиной стену.

– Борик, бери ребят и возвращайтесь. Скажешь Григорянцу, что я скоро буду. Оставь мой джип, и поезжайте.

– А ты? – не понял Борик.

– А мы с господином беспредельщиком немного прокатимся. У нас еще дела есть общие. Все, катись, дядька.

Слава смотрел на Анри непонимающе. Не привык к тому, что кто-то за него строит планы. А тут их не только строили, тут за него принимали решения. Причем быстро, не задумываясь. И тут же приводили в исполнение.

Борик молча кивнул, постоял секунду возле двери, будто ждал чего-то, и вышел. Анри проводил бритоголового взглядом, поднялся с кресла. На Вячеслава теперь смотрел как-то по иному. В глазах блестели задорные искорки.

– Поедем на моем джипе. Хорошая машинка. Не хуже твоей «народной телеги».

Слава смотрел на оживившегося сутенера с сомнением. Перемены в поведении и настроении Анри озадачивали. Хотя… поведение вроде в духе француза. На этой мысли Слава споткнулся. С чего это назвал сутенера французом? Какой из него француз? За этими размышлениями не заметил, как ляпнул вслух:

– А чего это ты со мной собрался ехать? Столько сил и времени на одну проститутку… не много ли? Овчинка выделки не стоит.

– А ты подумай, – предложил Анри. – Если я спущу ей это с рук, то все остальные будут думать, что от меня можно уходить когда вздумается. И что останется от бизнеса? Ничего. А я при Григорянце только за счет этих шлюшек и живу.

– Ну так вернулся бы и распустил слух, что грохнул девку, – пожал плечами Слава.

– Как у тебя все просто, беспредельщик, – усмехнулся сутенер. – Нет, дядька, я девок страхом не удерживаю. Я их удерживаю силой.

– Страхом перед силой, – тихо поправил Вячеслав.

– А ты шутник, дядька, – прищурился Анри. – Шутник – беспредельщик. Хы! Это почти как картограф-сюрреалист. Поехали.

21

Хозяин проснулся в холодном поту. Его знобило, хоть ночь была жаркой и душной. Прислушался. За окном жил своей ночной жизнью сад: что-то трещало, стрекотало, гукало. Мелькнула крупная странная тень. От этой странности возникло какое-то детское необоснованное беспокойство моментально переросшее в страх. А за страхом пришла паника.

– Мамед! – крикнул страшно, дико, словно смерть схватила его за лодыжку и смотрела снизу вверх глаза в глаза. – Мамед!!!

Араб появился практически сразу. Черным силуэтом застыл в дверях. Черный человек. Черный!!! ЧЕРНЫЙ!!! Кругом одни черные люди. Мир накрыла тьма. И в этом и его вина тоже. Его вина. Хозяин неимоверным усилием задавил приступ паники.

– Включи свет, Мамед. Включи свет.

Араб щелкнул выключателем. Комнату залило ярким светом. Хозяин сощурился, но почти мгновенно распахнул глаза.

– Что-то еще?

Он посмотрел на араба. Тот стоял возле двери и не выглядел теперь черным. Смуглым разве что. А вот черноты души и силуэта, черноты, которая жила во всем мире и только и ждала того, чтобы ей дали возможность сгуститься, не было. Араб выглядел совсем безобидно. Лицо заспанное, на щеке отпечаталась складкой наволочки подушка.

– Еще света, – хозяин сам поразился тому как прозвучал его голос. Хриплый, слабый, сейчас он больше походил на простуженное карканье больной, охрипшей вороны. – Пусть будет светло во всем доме.

Араб поклонился и повернулся к двери.

– Мамед, – остановил его хозяин. – И вернись потом сюда. Принеси мой любимый канделябр. Я хочу, чтобы горели свечи.

22

– Стой!

Эл нажала на педаль тормоза, и «фольксваген», резко дернувшись, замер на месте. Не ожидавшая этого автоматчица чуть не ткнулась головой в лобовое стекло.

– Можно было и помягче тормозить, – заметила с неудовольствием. – Вылезай, приехали.

Эл послушно вылезла из машины. Подземный гараж, в котором они оказались, был на удивление чист. Здесь не было привычного запустения, грязи и беспорядка. Все подчинялось логике и принципам неведомого хозяина. Причем хозяина педантичного.

– Где мы? – поинтересовалась Эл.

– Не твое дело, – резко отрубила автоматчица. – Пошли.

Эл вяло поплелась вперед. Задавать вопросы расхотелось. Однако напряженное молчание продолжалось недолго. Только до той поры, покуда они не оказались в лифте. Лифт не только работал, что по теперешним временам уже было редкостью, он был чист и аккуратен. Горели все лампы, стены украшали чистые, незамутненные, отдраенные до блеска зеркала.

Все это было настолько удивительно, что Эл не смогла сдержать восторженного вскрика. Автоматчица гордо напыжилась.

– Нравится?

Эл молча закивала часто-часто.

– Вот что делает мораль общества, – гордо сообщила та. – Если жить среди урок, по законам джунглей, то и окажешься в джунглях. А если жить по законам правового государства, то получишь то, что сейчас наблюдаешь. Чистота в государстве, чистота в головах, чистота в отношениях.

– Особенно чистота в головах хорошо звучит, – не удержалась от подначки Эл.

– Я не то хотела сказать, – снова насупилась дама с автоматом.

Лифт мягко остановился. Дзынькнуло, распахнулись двери. Готовая уже, казалось, ко всему, Эл замерла с раскрытым ртом. Огромная зала с разбегающимися в разные стороны коридорами выглядела так, словно не было семнадцати лет разрухи и беспредела. Более того, на мгновение Эл показалось то, что помнила по детству – безнадежно устарело за эти семнадцать лет. И в этом здании не то что не было развала, наоборот все развивалась согласно течению времени.

– Чего встала? – довольно грубо гаркнула в ухо ее сопровождающая. – Пошли. Приехали. Вываливайся.

23

На дворе темь стояла, хоть глаз выколи. Слава ступал осторожно. Анри, напротив, усвистал вперед бойко и уверенно, словно шел ночью от спальни до сортира по дому, в котором прожил лет двадцать. Впрочем, судя по грохоту и матюгам, что донеслись спереди, самоуверенность сутенера себя не оправдала.

Когда Слава нагнал спутника, тот морщась потирал ушибленную ногу.

– Чертова дура, – пожаловался он. – Понаставила всякой хрени на дороге.

– Ты про хозяйку? А где она, кстати? – вспомнил Слава.

– В сарае. Борик ее развязал, но обещал пристрелить, если высунется до утра.

– Связана? – не понял Слава. – За что?

– Шлюха потому что.

Анри распахнул дверцу джипа, жестом пригласил сесть. Слава плюхнулся на переднее сиденье. Сутенер зло хлопнул дверцей и, недовольный, уселся за руль. Настроение у него резко ухудшилось при мысли о том, что кому-то что-то придется объяснять. Вячеслава это позабавило, но демонстрировать это он не спешил, хотя от шпильки все же не удержался.

– И ты называешь меня беспредельщиком? А эти выражения: «шлюха». Фи! Да и связать бедную женщину…

– Это не бедная женщина, дядька, – сердито забормотал Анри. – Это блядь. Ты разницу между шлюхой и женщиной видишь? А она есть. И весьма ощутимая. К женщине, которая ведет себя как женщина, я отношусь с уважением. Боготворить могу. А к тетке, которая ведет себя как шлюха, я буду относиться как к шлюхе. Когда мужчина ведет себя как кобель, его и называют кобелем. Так почему я должен называть шлюху женщиной?

– Это максимализм, – улыбнулся Слава.

Сутенер покосился на него совсем уж раздраженно.

– Возможно. Но если тетка ведет себя как шлюха и кичится этим, то относиться я к ней могу только как к дырке, кукле резиновой, если угодно. А достоинство резиновой куклы в том, что она работает дыркой и молчит. Потому что ее мнение никого не трогает, от нее другое требуется.

– Грубый ты, – заметил Вячеслав.

– Все, дядька, – вышел из себя сутенер. – Закрыли тему, а то я сейчас расстроюсь и плюну тебе в глаз.

Слава умолк, но на Анри косился с добродушной усмешкой. Тот играл желваками, но говорить больше не собирался. Так и ехали молча.

Дорога мягко стелилась под колеса. Но мирный ночной пейзаж, ровная дорожка и умиротворенная тишина создавали некий дискомфорт. Слишком все хорошо получалось.

Сутенер заговорил только тогда, когда доехали до знакомой развилки.

– Скажи-ка, дядя, ты в русскую рулетку играл когда-нибудь?

– Было дело, – неохотно отозвался Слава. – Один раз по пьяни. Четыре раза щелкнул в холостую. На пятый раз у меня револьвер отобрали.

Анри мягко остановил машину. Мотор глушить не стал, просто остановился и повернулся к Славе.

– В чем дело? – Вячеслав попытался скрыть напряжение, но получилось, видимо, скверно, потому как сутенер растекся в мерзкой ухмылке.

– Ни в чем. Просто предлагаю тебе сыграть в русскую рулетку. Выстрел у тебя только один. Скажи, дядька, куда нам за твоей кралей ехать? Прямо или налево?

– А что у нас прямо и что слева?

– Я знаю, что и там, и там. Мне не разумное мнение, мне интуиция нужна. Счастливый случай, – суетливо отрубил Анри.

– Тогда прямо, – пожал плечами Слава.

Анри хохотнул, врубил передачу и поехал вперед. Славу подобная реакция насторожила еще больше.

– Что-то не так?

– Все так, дядька. Все так. Будем надеяться, что твоя интуиция нас не подвела. Потому что ехать к сумасшедшей бабе для меня равносильно самоубийству. А тебе, беспредельщик мой дорогой, эта поездка и подавно смерти подобна.

И сутенер расхохотался.

24

Борик работал быстро и четко. Всегда считал ниже своего достоинства халтурить и халявить, как ниже своего достоинства ставил всякую поспешность в беседе. Держал паузу, подчеркивая собственное превосходство, что так бесило Анри. Об этом Борик тоже догадывался, но менять привычки не собирался даже ради приятеля. Да и не только ради приятеля. Сейчас перед Григорянцем он стоял спокойно, уверенно и держал паузу.

В отличие от сутенера, Григорянц бесился открыто, не сдерживая себя в выражениях и эмоциях. Такая реакция вызывала в Борике новый приступ самоуважения, и, вместо того чтобы поторопиться и отчеканить доклад, бритоголовый вел беседу, приближенную к светской. Говорил только то, о чем спрашивали. Делал это спокойно и размеренно. С чувством, с толком, с расстановкой.

– Ну и? – сквозь зубы выдавил Григорянц после очередной паузы.

– И все, – миролюбиво отозвался Борик. – Анри взял беспредельщика и они поехали за девкой. Я взял остальных и вернулся. Коляна жалко. Девка ему в грудь пулю всадила. Одно хорошо, что сразу наповал, не мучался.

Григорянц встал и прошелся по комнате, заложив руки за спину. Туда-сюда, туда-сюда. Борик следил за ним, как за маятником в руках гипнотезера. Туда-сюда, туда-сюда. Григорянц остановился так же резко, как и ходил. Вытянутая рука босса уткнулась острым указательным пальцем в Борика.

– Ты поедешь обратно.

– Ок, шеф.

– Возьмешь пару лбов. Догонишь этого клоуна. С бабой он будет, с беспредельщиком или еще с кем – не важно. Положишь всех на месте. Я больше не хочу видеть этого псевдофранцуза. Его закидоны меня достали. Если выполнишь все в лучшем виде, его цыпочек и весь этот бизнес возглавишь сам. Если нет… – Григорянц выразительно поглядел на бритоголового.

– Понял, шеф.

– Вопросы?

– Если они поехали к сумасшедшей бабе? – попытался отвертеться Борик.

– Значит, поедете следом, и постреляешь их там, заодно припугнете эту блаженную богадельню. Хватит уже правовые сопли жевать. Потребуете выдачи, если откажется, стреляй, разрешаю. Еще вопросы?

– Нет, – отчеканил Борик, забыв про собственное достоинство.

– Возьми с собой Змия с его ребятами, скажи, что я велел оказывать всестороннюю поддержку. А вообще… скажи ему, пусть заглянет ко мне на два слова. Ты еще здесь?

Борик кивнул и молча вышел. Такой приказ бил его по самому больному месту – по старой дружбе, которую водил с Анри, и по юношеской клятве…

25

Анри тогда было восемнадцать, Борику – двадцать с небольшим. Он всегда оставался старше и всегда уступал мелкому, верткому, заводному приятелю. Анри умел заводить толпу. Анри умел зажигать людей собственной идеей. Борик всего этого не мог, ему оставалось брать исполнительностью, ровностью, непробиваемым спокойствием и чувством собственного достоинства.

Борик помнил все те безумные затеи, в которые его втягивал приятель. И все последствия этих затей. Помнил, как пытались варить самогон под Саратовом. И как их отметелили до полусмерти местные наркодилеры. Хотя какое, собственно, отношение самогон имеет к сфере интересов наркош?

Помнил, как создали рок-группу под названием «Тараканы». Анри надыбал каких-то старых записей, тиражированных еще при президентской власти, нашел какого-то сутулого мальчика в очках с толстыми стеклами, который эти записи перевел на русский. И они стали петь песенки типа «О, телка» или «Вчерась». Впрочем, как пристрелили их барабанщика, когда они давали выступление перед какими-то седеющими мужиками, видать, пожившими, и не хило, при президентской власти, также осталось в памяти. И как их – его, Анри и третьего паренька – гнали много километров, закидывая камнями и постреливая с воплями «Что вы, суки, с битлами сделали?», тоже помнил. Пареньку не повезло, как и барабанщику. Ему прострелили ногу, а когда упал, били, пока не помер. Да и когда отдал душу высшим сферам, труп продолжали пинать.

А потом… да много еще чего было. Торговали оружием, тачками, дурью. Анри все время находил какие-то беспроигрышные варианты и какое-то время они в самом деле оказывались беспроигрышными, но потом приходилось убегать.

Один из беспроигрышных вариантов закончился плачевно. Борика тюкнули по башке и увезли, бросив в какую-то бетонную коробку. Не комнату, а именно коробку, потому как окон в ней не было: была плотно, без намека на самую узкую щелочку, подогнанная железная дверь и пространство два на два метра. Борик просидел тогда в заточении неделю. Без еды, воды, в четырех стенах, выкрашенных ровным серым цветом. И дверь была того же тона, что создавало впечатление, будто ее нет вовсе. Серость была настолько ровной, что глазу остановиться не на чем. От этой невозможности зацепиться хоть за что-то можно было сойти с ума. А еще больше сворачивались мозги, когда от невозможности ощутить что-то материальное и нежелания смаковать тошнотворные мысли в голове начали возникать слова. Просто слова, вне смысла. Если не задумываться над смыслом, а вслушиваться в звучание, слова выглядят абсолютным идиотизмом. Это Борик осознал тогда на сто процентов. Берешь любое слово и повторяешь его бесконечно много раз подряд, вслушиваясь в звучание. Сперва теряется смысл, потом пропадают возникающие созвучия и ассоциации с этими созвучиями, потом ты растворяешься в этом слове и больше ничего не остается в мире, кроме идиотского набора букв и звуков. Потом, гораздо позднее, теряешь сознание…

Пока он сидел и постигал нехитрые способы схождения с ума, у Анри потребовали немеряный выкуп. Тот мог бросить, но не бросил. Отдал все, что было, нашел где-то недостающее. Выкупил. Те фраера, что держали Борика в бетонной клетке, оказались мужиками честными и не лишенными своего беспредельщицкого благородства. После того как Анри отдал выкуп, их отпустили. Борик доплелся до машины, уселся и, улыбнувшись кисло, отключился.

Анри вывез его подальше от тех, с кем была разборка, затащил в махонький домик в какой-то глуши и выхаживал. А ведь мог и бросить. И Борик оценил каждый поступок приятеля.

Теперь по приказу Григорянца он должен был его грохнуть. Но не мог, это означало бы не только смерть друга, но и его, Борика, собственную смерть. Моральную смерть, при которой умирает честь, достоинство, самоуважение. Пачками дохнут принципы. Однако пойти на открытый конфликт с Григорянцем означало лечь с пулей в башке прямо здесь, чего Борик тоже не шибко жаждал.

Будь, что будет, решил Борик. Отъедем подальше, пусть даже со Змием и его братками, а там поглядим, кто кого. Здесь-то, у большого босса Григорянца под крылышком, все крутые да смелые. А когда отъедем километров на двадцать от его владений, посмотрим, что это за Змий такой со змеенышами. Змии тоже разные бывают: подколодные, зеленые, искусители… А еще бывают воздушные, которые взлетают высоко, только когда ветер в нужном направлении дует.

26

Свет горел везде, по всему дому. Мамед сидел перед хозяином и слушал, чуть склонив голову набок.

– Его звали Мишей. Михаилом. Я не рассказывал тебе?

– Нет, хозяин.

– Тогда слушай. Это был друг моего детства. Мы с ним учились вместе в школе. Трофимов Мишка. Михаил Владимирович. Он потом работал в одном забавном ведомстве. Забавлялся с людьми, переставлял их, как фигурки шахматные. Однажды он переставил меня.

Хозяин тяжело вздохнул. Свечи на любимом канделябре, что стоял сейчас между ним и Мамедом, затрепетали пламенем. Молчание было тяжелым, но недолгим, упало, словно гантели на пол.

– Он был хорошим мальчишкой, этот Мишка Трофимов. Мы окончили школу, стали поступать в институт, и он пропал. На много лет пропал. А потом появился уже не Мишка, а Михаил Владимирович. Он был своим, но другим. Он не советовался, он делал. Он не спрашивал, он двигал. Двигал меня по клеточкам. Первый ход «e2-e4», а дальше посмотрим, как пойдет. Пошло. Он продвинул меня очень высоко. Он заставил меня задаваться вопросами, которые меня никогда бы не тронули, оставайся я самим собой.

Хозяин снова замолчал, и на сей раз надолго. Мамед молча смотрел на него, наконец спросил, пристально глядя в лицо хозяину:

– Это вы его убили?

– Кого? – безвольным тусклым эхом откликнулся хозяин.

– Трофимова Михаила Владимировича, – тихо, но четко произнес Мамед. – Человека, который сделал вас президентом огромной страны?

– Иногда мне кажется, – будто не слыша, продолжил хозяин, – что Миша хотел добра этой стране. Что он хотел порядка. И я тоже хотел добра и порядка, и те, которые пришли ко мне с поддержкой моих идей, тоже хотели добра и порядка. Так много разных людей, делающих разные беспорядочные и злые деяния. И все хотят одного. Добра и порядка. Вот если бы Мишка остался жив, он бы стал добиваться своей цели. Но разве можно достичь добра силой? Разве можно творить добро, заковывая в кандалы? Порядок навести еще можно, но добро…

– А разве можно навести порядок, поспускав с цепей дворовых псов во всей деревне? – прищурился Мамед. – И какое из того добро? Хозяин, мы говорим о вещах банальных, обсуждаем вопросы, все ответы на которые давно известны, при том что объяснения до сих пор нет.

– И что?

– У меня создается впечатление, что я говорю не с человеком, успевшим побыть президентом огромной страны, а с ребенком, путающимся в определениях.

На этот раз хозяин пристально поглядел на араба.

– Я стар, Мамед. Я имею право быть банальным и путаться в том, что кажется банальностью. Раньше я тоже не задавался этим вопросом, мне все было понятно. Я шел и делал, шагал и перешагивал. Теперь я веду созерцательный образ жизни. Мне остается лишь грустить, философствовать и надеяться на чудо, которого жду очень давно. Оставь меня. Иди спать.

Мамед встал и поклонился коротко.

– Как скажете, хозяин.

Когда он был уже в дверях, бывший президент сказал, словно бы ни к кому не обращаясь:

– Я убил его тогда, когда понял, что иначе он убьет меня. Я сделал это своими руками. Мне было нужно сделать это самому. Не чужими руками, а самому. Что бы понять за что я отвечаю.

Мамед остановился, обернулся. Выглядел он мрачно, даже загар, казалось, потемнел:

– Вы после этого столько убили чужими руками, что пора уже забыть об этом.

– Скажи мне, Мамед, твой бог меня простит?

– Нет, – коротко и сухо ответил араб.

– Тогда нужно найти такого бога, который сможет меня простить.

– Нет, – повторил Мамед. – Вы сгорите в аду, хозяин. И я буду гореть вместе с вами.

– Ты-то за что? – фыркнул хозяин. – Ты светлый, чистый.

– За преданность, – тихо сказал араб и, поклонившись, вышел.

27

Зал, в котором оказалась Эл, напоминал нечто среднее между тронным залом и президентским кабинетом. От середины зала до самого его конца прямо по центру тянулись длинной вереницей столы. Заседали здесь когда-то или нет, трудно было сказать, но столешницы красного дерева блестели полировкой. В торце стола у самой дальней стены в кресле с высокой кожаной спинкой сидела невысокого роста женщина лет тридцати пяти – тридцати восьми на вид. Хотя Эл каким-то звериным чутьем ощутила, что на самом деле женщина скорее молодится и реально старше возраста, на который выглядит.

– Жанночка, – обрадованно воскликнула женщина в кресле, обращаясь к конвоирше с автоматом. – Сколько лет, сколько зим. Кого это ты привела?

– А это вам, Юля Владимировна, презент от господина Григорянца. Может быть, что-то любопытное расскажет. Это шлю… прости. Девочка на Анри работала, теперь сбежала. Я ее в лесу подобрала. Если правильно к делу подойти, то можно получить информацию об организованной преступности, которая с нами соседствует.

Эл слушала с удивлением. Юля Владимировна? Вот эта женщина? Маленькая, ухоженная, по-домашнему уютная какая-то женщина и есть та «сумасшедшая баба», которая наводит страх на Григорянца и его бритоголовых бобиков?! Не может быть.

Юлия Владимировна тем временем встала и подошла ближе, обратилась к Жанне:

– Что это ты так высокопарно изъясняться начала?

– Пудрю мозги идеологическому противнику. Маскировка, Юленька, – слегка улыбнулась Жанна.

– Ну хорошо, – кивнула сумасшедшая баба. – А если к делу подойти не правильно?

– Тогда за незаконное хранение огнестрельного оружия. Проституцию не инкриминируем, это ведь не на нашей территории. А незаконку огнестрелки – легко.

Юлия Владимировна подошла ближе к Эл. Она оказалась на голову ниже, но посмотрела так, словно стояла где-то несоизмеримо выше. Эл содрогнулась от этого взгляда. Сумасшедшая баба улыбнулась одними глазами, повернулась к автоматчице Жанне:

– Проводи ее ко мне в кабинет, Жанночка, предложи чашку чаю и возвращайся. Сперва поговорим с тобой, потом с ней. И поставь у дверей кого-нибудь, чтобы соблазна сбежать ни у кого не возникло.

28

– Вот, дядька, такие пироги. С котятами. Их жрут, они мявкают. – Анри говорил без умолку, а Вячеслав слушал подробности жизни сутенера и на ус мотал. Много чего любопытного для себя уяснил, благо француз оказался общительным.

Кстати сказать, французом, к удивлению Славы он оказался настоящим. Точнее сказать, наполовину французом. Отец Анри, некто Оливье Фертон, будучи молодым горячим французским хлопцем, покинул родину и подался в Россию поработать. Поработал весьма удачно, благо за работу в развивающихся странах платили неплохо. А помимо работы нашел себе еще и жену.

Трудно сказать, что привлекло в французском папе русскую маму. Может, возможность дернуть к мужу на историческую родину, может, красивые глаза, может, модный костюм и обходительные манеры, а только взяли да и расписались в один прекрасный день. Правда, если русская мама планировала уехать к французскому папе на ПМЖ, то вышла у нее промашка: французу здесь понравилось и возвращаться на родину он не собирался. Так, катался наездами иногда. Вроде как на каникулы.

Вскоре совместное русско-французское предприятие под названием семья дало первые плоды. Родился мальчик. Сына назвали Анри. Покуда кавардак не начался, Анри жил себе спокойно, имея двойное гражданство. Учился, играл с пацанами во дворе и радовался жизни. А потом объявили анархию…

– …французского папу грохнули, – продолжал рассказывать Анри. – Пьяные наци, с воплями, мол, «такие, как ты, сука, нас в 1812 году п…дили, теперь расплата пришла». Меня при этом не было. Не знаю, плохо это или хорошо. Если б был, полез бы в драку. Если б полез, а полез бы обязательно, сидел бы сейчас с папой на соседних облаках, сверкая нимбом и помахивая крылышками. Что еще? Мама пережила его ненадолго. А я… Я попал уже на похороны.

Француз тяжело вздохнул.

– Ладно, не важно. Я тогда обозлился сильно и решил, что закон должен быть писан даже дуракам и скотам. Пусть у каждого свой закон, но закон, понимаешь, дядька? Свой собственный закон. Пусть свои, но рамки. А когда всеобщая вседозволенность – это не анархия, это не свобода, это дикость, какой болеют бешенные собаки.

– Бешеных собак отстреливают, – отозвался Слава, глядя на несущуюся под колеса джипа дорогу: за рулем они сидели поочередно.

– Я и отстрелил, – усмехнулся француз. – Нашел тех сук, которые отца грохнули, и по одному тихой сапой… И за мать тоже… посчитался. А после у меня ничего и никого в этом одичавшем мире не осталось. Только Борик. Мы с ним с детской песочницы вместе.

– Это которого ты назад отправил?

– Да, – Анри улыбнулся мягко, тепло.

– А остальные бобики? – полюбопытствовал Слава.

– А остальные – именно «бобики», как ты выразился. Это Григорянца люди. Григорянц занятный дядька, но людей подбирает – мама, не горюй. Как еще я до сих пор с ним рядом держусь, ума не приложу. Ладно, тормози, я за руль сяду.

29

Вопреки ожиданиям двух странных женщин, Эл бежать и не собиралась. Когда Юлия Владимировна зашла в отведенную пленнице комнату, та неспешно пила чай, зажевывая вафлями в шоколаде.

– Привет, – улыбнулась «гарант конституции». – Тебя как зовут-то хоть?

– Эл, – ответила девушка вполне дружелюбно, продолжая хрустеть вафлей.

– Со мной можно без кличек, – Юлия Владимировна прошла вперед, села напротив пленницы. – Я не сутенер, и вполне воспринимаю нормальные человеческие имена.

– Ничего страшного, – усмехнулась Эл. – Я уже привыкла.

– Как скажешь, как скажешь. – Сумасшедшая баба снова посмотрела на Эл, как тогда в зале. Вроде бы и смотрит снизу вверх, но придавливает взглядом сверху вниз. Эл отложила недогрызенную вафлю и поежилась. Взгляд был не сказать чтобы приятным.

Юлия почувствовала ее смущение, встала отошла к окну. Но тяжелый взгляд отпечатался в памяти и осел неприятным ощущением, словно она под прицелом.

– Ты спрашивай, что хотела, – не оборачиваясь, произнесла сумасшедшая баба.

– Я хотела?! – вырвалось у Эл.

На этот раз та все же обернулась, на лице ее играла усмешка:

– А ты думала, тебя тут допрос ждет? С пристрастием? Сперва, значит, кофеек, потом улыбки, шутки-прибаутки, а потом каменные рожи и иголки под ногти? Нет. Ты не можешь рассказать мне ничего нового. Потому спрашивай, что хочешь, может быть, я расскажу что-то новое тебе.

– За что вы нас ненавидите?

– Вас – это кого?

– Тех, кто живет с вами рядом, – отчеканила Эл.

– Это Григорянца и компанию? – усмехнулась сумасшедшая баба. – Окстись. Мне глубоко наплевать на то, чем вы там живете и в каких законах варитесь. Хорошо, что у вас хоть какие-то законы есть.

Эл смотрела на «гаранта конституции» с подозрением:

– Но я же знаю, что у вас сажают. И наших тоже сажают.

Лицо Юлии Владимировны стало вдруг жестким. Улыбка пропала, скулы напряглись, черты заострились. В глазах женщины-президента появился фанатичный блеск:

– У нас сажают! – холодно, подчеркивая каждое слово процедила она. – Заметь, «у нас». Кстати, сажают не всех и не за все. Но есть вещи, которые табу. Которые нельзя. И если человек не способен контролировать свои действия, значит, он должен быть изолирован от общества. Значит, его надо контролировать. И здесь мы не станем делить на ваших и наших. Потому что это делается у нас. На нашей территории все до единого будут жить по нашим порядкам. Хотите культивировать беззаконие? Безнаказанность? Пожалуйста, только не здесь! Если бандит, убийца, вор, нарко– и работорговец Григорянц приедет ко мне в гости, я его пальцем не трону. Но если он посмеет сделать хоть что-то противоречащее нашим законам, он будет отвечать по всей строгости этого закона. В чужой монастырь со своим уставом не ходят.

– А эта женщина?

Сумасшедшая баба удивленно вздернула брови.

– Ну та, которая с автоматом, – пояснила Эл. – Она говорила по-другому.

– Жанна? – Юлия снова улыбнулась, на этот раз улыбка вышла горькой. – Ей просто надо бороться… Она очень изменилась, я знала ее другой. Знаешь, она была женщиной до мозга костей. Не глупа, но умела разыграть дурочку или сопливую девчонку. Она умела себя держать, она умела себя подать. Она была склонна к перемене настроений, могла быть ровной и мягкой, потом вдруг взорваться, стать капризной и истеричной. Она была женщиной. А стала мужчиной. Жестким, упертым одиночкой.

Она вдруг замолчала и уставилась в пустоту с растерянной, полной горечи улыбкой. Произнесла совсем уж отстраненно:

– Все мы меняемся.

– Что с ней случилось? – тихо спросила Эл.

– Его звали Лешей. Сперва казалось, что она с ним просто забавляется, что это увлечение – не больше. Потом забава стала выглядеть серьезно, а потом их уже никто не представлял порознь. Они были молоды и счастливы. А потом пришла анархия.

Юлия Владимировна снова замолчала, глядя в пространство, потом продолжила совсем тихо, на грани слуха:

– Его убили. Тихо, по пьяни. В тихом дворике. Представь себе ночь, старые кирпичные дома еще допрезидентской застройки, цветущие каштаны, фонарь. И в свете фонаря на земле лужа крови, а в ней двадцативосьмилетний белобрысый мальчик с ножом в животе. Он до последнего дня был мальчиком. Анфан терибль. Инфантильный, но добрый.

– А Жанна?

– Жанна с тех пор изменилась. Знаешь, с чего начинаются гражданские войны и бардак? Сперва хамству, ханжеству и беспредельной безответственности дают волю, а затем, когда все это обретает вседозволенность, рождается горе. И пока оно горе одного человека, это всего лишь трагедия. А когда это горе десятков, сотен, тысяч… Тогда горе затмевает разум, девочка, и никто не в силах его восстановить. Вот тогда начинается катастрофа.

– Этой женщине горе затмило разум?

– И я пытаюсь удержать ее на грани безумия. Если ей надо для этого находить врагов везде, где это возможно, – пусть. Я знаю, что она занята делом, вкладывается в него от и до и не совершит ничего дурного.

– Поэтому пусть она ловит кого ни попадя и сажает в тюрьму, – мрачно резюмировала Эл.

– Кто тебе сказал, что тебя посадят? Я могу лишь предложить тебе остаться здесь.

– Остаться здесь? Для меня это все равно клетка.

Юлия улыбнулась:

– Я не настаиваю. Можешь уехать, препятствий не будет. Но погляди сперва на эту «тюрьму». Подойди к окну, взгляни на эту «клетку».

Эл встала из-за стола и послушно подошла к широкому, в полстены, окну. По ту сторону стекла сияло солнце, возвышались белоснежные стройные дома, неспешно и вдумчиво перемещались люди. Город жил своей спокойной, умиротворенной, вкрадчивой, солнечной жизнью. Эл залюбовалась – так красиво и возвышенно выглядел заоконный пейзаж. Повинуясь какому-то внутреннему порыву, она распахнула одну из створок сложной рамы.

Выглянула, подставляя ветру и солнцу лицо. Подалась вперед, даже наклонилась, чтобы поглядеть, что происходит внизу, непосредственно перед домом…

Наклонилась и тут же отшатнулась. Перед домом остановился черный джип. Из распахнутой передней дверцы машины вылезал тот, кого она меньше всего ожидала здесь увидеть.

А сутенер расправил плечи, рассмеялся каким-то своим мыслям и, наклонившись к дверце джипа, крикнул:

– Вылезай, дядька, приехали.

30

Борик в задумчивости изучал куст. Задумчивость возникла у него вместе с вечным для этих лесов, полей и деревень вопросом – что делать? Данный не то в качестве поддержки, не то в качестве надзирателя Змий за руль уселся сам. И пускать его, Борика, к управлению машиной не собирался ни при каких обстоятельствах. О том, чтобы треснуть Змия по кумполу и попытаться сдернуть от братанов в трех тачках сопровождения даже мысли не возникало, потому как двое из этих братков сидели на заднем сиденье.

Кроме того, сам Змий оказался нормальным, в меру веселым, в меру безбашенным хлопцем. Бобики его, конечно, как и большинство братков Григорянца, отморозки, но сам Змий мужик внятный.

Вариант был дернуть сейчас на своих двоих, но без машины он вперед этого Змиева отродья до Анри никак не успеет. Так какой смысл бежать?

– Эй, Борила-гамадрила? – позвал голос с пригорка от дороги. – Поссал, что ли?

– Я не ссу, – отозвался Борик, застегивая ширинку. – Я оправляюсь.

Он взбежал по косогору и сел в машину. Змий уже ждал на водительском сиденье. Как только за Бориком хлопнула дверца, машина рванула вперед.

– Что-то ты, Борян, слабоват днищем. Я вот после этого дельца хотел пьянку с девками замутить. Тебя вот почетным гостем… А ты до ветру бегаешь, словно недержанием страдаешь.

– Какие еще девки? – с достоинством, пропустив мимо ушей обсуждение мочеиспускания, поинтересовался Борик. – Откуда им взяться, если главного сутенера ща в асфальт вгонят?

– Незаменимых у нас нет, – жизнерадостно отозвался Змий. – Григорянц сказал, что если все будет чики-поки, то шлюшкин бизнес ко мне отойдет, так что девки будут, не боись.

«Вот как, – подумал Борик, – значит, Змию Григорянц пообещал то же самое. Забавно. На что, интересно, он рассчитывал? На то, что один из двоих не вернется? Эдак сутенера по асфальту размазать, а потом и его, верного друга сутенерова детства, в расход. Тогда чего это Змий разоткровенничался? Хотя, с другой стороны, он не знает, что Григорянц предлагал Борику. Или знает?»

А может, расчет еще тоньше? Никому из них Григорянц шлюшек не отдаст. А коли кто вернется, так того в бетон ногами и в речку. Или обоих в бетон и в речку.

Черт его не знает, насколько откровенен этот пресмыкающийся, но то, что ни Григорянцу верить нельзя, ни его обещаниям доверять, – факт. Дергать надо, вот что. А как? Как?!

Змий еще говорил что-то, но Борик не слушал. Он думал. Можно подъехать поближе и дернуть на своих двоих. Куда подъехать? Да к столице сумасшедшей бабы. Хорошо. А куда дергать?

А вот это как раз и не важно. Главное – предупредить. Или Анри, или этих правовых с их долбанутой президентшей. Точно, местных натравить на братву, там уж Змия как-нибудь поймают. А после можно будет и Анри искать.

Решено. Значит, так и сделаем. Пока братва опомнится, пока его искать станут, он уже будет далеко. А если повезет, то, может, и машину какую найдет.

Спустя полчаса, когда за окнами замелькали пригородные пейзажи, Борик попросил:

– Тормозни-ка.

– Что, опять оправиться? – удивился Змий. – Ты ж только-только ссал.

– Пошли маленькие мальчик и девочка в лес пописать, – абсолютно безэмоционально продекламировал Борик. – Провалились к медведю в берлогу, заодно и покакали.

Змий заржал и сбросил скорость.

31

– Это кто? – закрыв окно и отдав пачку распоряжений, поинтересовалась Юлия Владимировна.

– Сутенер, – коротко ответила Эл. – Где он?

– Поднимается сюда. Раз уж день бездарно потерян, поговорим и с этим. Да не бойся ты, ничего плохого он не сделает.

Сумасшедшая баба распахнула дверь и пригласила Эл выйти в коридор.

– Лучше скажи, кто второй? – поинтересовалась она, когда уже топали по коридору в сторону лифта.

– Какой второй? – не поняла Эл.

32

Лифт ехал. Ехал! Причем не натужно скрипя и вздрагивая, угрожая развалиться, а легко, словно взлетал. Словно бы и не было пятнадцати лет разрухи, а лифтер исправно ходил на работу пять дней в неделю, приглядывая за чистотой, порядком и исправностью.

Кабинка остановилось мягко, двери легко дзынькнули и поехали в стороны.

– Осторожно, – тихо шепнул в самое ухо француз.

Анри стоял позади него, но Слава даже не повернулся. Он вообще никак не отреагировал. Он смотрел вперед.

Перед ними тянулся коридор. Ветвился, упирался отростками в двери. А в дюжине метров от лифта стояли две женщины. Одна из них радостно рванулась к Славе, потом вдруг остановилась, уткнувшись взглядом в улыбающуюся морду француза.

– Ты что, с ним? – растерянно пробормотала Эл.

– Нет, – отозвался Слава, не глядя на сутенера. – Это он со мной. Где машина и пистолет?

– Машина внизу, – вяло отозвалась Эл, порастеряв былую радость. – А пистолет конфисковали.

– Пистолет у меня в кабинете, – выступила вперед вторая женщина. – Можете забрать.

Ответить Слава не успел, он даже не успел поинтересоваться, кто это, собственно, такая, потому что в ухе снова защекотало от жаркого шепота француза:

– Славик, чур, вторая моя. Ты посмотри, какие сиськи!

33

Борик бежал через лес уже не боясь лишнего шума. Змий сообразил, что что-то не ладно, значительно раньше, чем предполагалось. Теперь Борику оставалось только бежать что есть мочи и надеяться, что не догонят.

Лес был незнакомым, потому куда бежит, он не догадывался. Только старался держать направление, а если и менял, то соотносил это с местом, где остановилась машина, когда он якобы пошел до ветру. Так оставалась хоть какая-то точка отсчета, хоть что-то знакомое, к чему можно вернуться при необходимости.

Березки и прочие кусты-деревья закончились. Борик с разбегу влетел в ельник. Продрался сквозь маленькие, зеленые, пахнущие молодой хвоей елочки, оказался среди могучих голых стволов. Зелень унеслась куда-то высоко наверх. В лицо теперь тыкались сухие мертвые лапы, да липла паутина. Пахло смолой. Борик мчался, лавируя между елок, а они все не кончались и не кончались.

Сзади дико затрещало. С таким треском проламываются сквозь заросли лоси, озверевшие кабаны и люди, не умеющие передвигаться по лесу. В подтверждение этой мысли кто-то громко и зло выкрикнул, срывая дыхание:

– Стой, сука!

«Хрен тебе», – пронеслось в голове. Борик дернулся вперед с утроенной силой, тем паче что уже совсем близко маячили кусты, светлели березки.

Треснуло, раскраивая пахнущий смолой воздух, эхом унеслось под высокий зеленый хвойный купол. Опаньки, вот и отстрел бориков начался. Сезон охоты открыт.

Теперь намерения Змия, во всяком случае, ясны.

Выстрелы защелкали чаще, но без системы. Солнечный ствол стоящей рядом ели взорвался глубокой белой царапиной. Следующая пуля рванула болью плечо. Борик тихо выматерился и вломился в долгожданные кусты. Но прежде чем успел скрыться из виду, еще одна пуля вошла в бок.

За кустами, в которые упал Борик, оказался обрыв. Тело безвольно прокатилось вниз под откос. От удара потерянное на секунды сознание вернулось, принеся с собой боль и животный страх.

Борик поднялся с трудом, и с самой большой, на какую только был сейчас способен, скоростью потрусил к ближайшим деревьям.

34

– Ушел, сука, – глядя вниз с обрыва, пробормотал один из Змиевых братков.

Говорил он тихо, не для кого-то, а скорее самому себе. Но Змий услышал, отчего пришел в ярость.

– Ушел? Хер вам в сумку. Вы, трое, – он обвел пальцем троих парней. – Спускаетесь вниз и ищете. Живого или мертвого, но притащите мне. Остальные за мной.

Змий бесился не просто так. Поводов набралось предостаточно. Было жаль потраченного впустую времени, обидно оттого, что этот Борилка картонный его переиграл. А помимо всего непонятно было, как оправдываться перед Григорянцем. Ведь он сам надоумил бугра, что Борик и Анри не разлей вода всегда были. И даже если у Борика завелась причина сутенера грохнуть, то большой любовью от предоставления ему такой возможности он к Григорянцу не воспылает. И Григорянц согласился. И Григорянц велел грохнуть обоих: сутенера и его барбоса. А теперь выходит, что он, Змий, сам же барбоса этого и упустил. Нет, Григорянца это не обрадует.

Ладно, сейчас главное сутенера мочкануть. С барбосом его потом разберемся. Далеко не уйдет, уж два раза Змий его точно зацепил.

35

«Подстреленный барбос» тем временем докультепал до ближайшей деревушки и, тяжело дыша, прислонился к стене домика, что стоял с самого краю, на отшибе. В сторону от домишки уходили огороды, левее расположился сарай, еще дальше сеновал, к которому привалился мотоцикл. Интересно, на ходу или нет?

Борик отлепился от стены и медленно пошел к сеновалу. Его мотало из стороны в сторону, но он старался не обращать внимания на боль и слабость. Главное – не упасть. Вот сейчас он дотопает до мотоцикла, сядет и через полчаса будет в городе. Главное, чтобы мотоцикл оказался на ходу. И чтоб с него не сверзиться по дороге. Нет, главное не это, главное…

Что же главное?

Со стороны сеновала послышалась возня, стоны. Борик остановился, боясь, что сейчас его здесь же схватят, и все кончится. Прислушался. Затем медленно подтянулся к входу и заглянул внутрь сеновала, пытаясь определить источник звука.

Источник определился сразу. Там на полу, среди разбросанного сена, мужик со спущенными кожаными штанами имел пышную румяную девку.

Вот оно, появилась зацепка в голове. Главное, чтобы жизнь продолжалась. А все остальное по боку. Борик поймал себя на том, что бредит. От этой мысли почему-то стало странно смешно. И он даже засмеялся тихонько. Хрипло, словно простуженная ворона. И закашлялся.

От кашля потемнело в глазах и бок налился раскаленным металлом. Только не упасть. Только не упасть. Только не…

Борик с трудом откатил в сторону мотоцикл, взгромоздился на него. На сеновале уже не стонали, а яростно кричали в экстазе. Завелся и втопил газ.

Нет, все же это не бред. Главное, чтобы жизнь продолжалась. Особенно хорошо это понимаешь, когда она вытекает из тебя, оставляя красные следы на дороге. И когда дороги этой осталось совсем немного.

Только бы успеть… только бы доехать…

36

«Гарант конституции» уверенно спускался в знакомый уже Эл подземный гараж. Слава, сутенер и она сама топали за сумасшедшей бабой след в след, вереницей, словно гуси к водопою. Женщина-президент остановилась, указала рукой на стоящий метрах в двадцати «фольксваген»:

– Вон ваша машина. Только очень прошу не устраивать в городе разборок. И постарайтесь уехать быстро и незаметно, – Юлия Владимировна говорила споро и деловито.

– Зачем такая спешка? – поинтересовалась Эл.

– Затем, что граждане этой части бывшей России живут по конституции. Это я допускаю другие законы на другой территории и терпима к людям, которые там у себя нарушают правила прописанные тут мной. А народ этого не поймет. Даже если ты нарушаешь наши законы там, тут они тебя за это захотят линчевать. Или же сами начнут нарушать. Первое не нужно вам, второе не удобно мне. Потому просто попытайтесь быстрее исчезнуть к взаимному удовлетворению.

– Хорошо, мы…

Голос Вячеслава потонул в диком реве мотоциклетного движка. Мотоцикл ворвался в подземный гараж, описал полудугу и завалился на бок, придавив ногу сидящему на нем человеку.

– Борик? – прошептал ошалевший француз.

Следом за Бориком в гараж въехали две патрульные машины, остановились. Из распахнувшихся дверей выпрыгивали вооруженные люди в форме. Трое сразу же бросились к завалившемуся мотоциклу, один крикнул громко:

– Всем оставаться на местах, преступник опасен.

– Оставьте его, – выкрикнул француз и кинулся вперед.

Залязгало готовое к бою оружие. Анри оказался под прицелом четырех стволов, еще трое продолжали держать на мушке неподвижный мотоцикл. Француз чуть замедлил шаг, но продолжал уверенно двигаться к поваленному мотоциклу.

– Стоять, или открываем огонь, – рявкнул командовавший патрульной группой мужик.

– Не стрелять, – голос прозвучал откуда-то сзади. Тихий женский голос. Но его услышали и повиновались. Оружие опустили вниз. Замерли, ожидая приказа.

Анри шел все медленнее. Потом совсем остановился, смотрел на мотоцикл и человека под ним, словно не веря своим глазам. Подошел Вячеслав, наклонился, снял ногу Борика, поднял мотоцикл, откатил в сторону. Сутенер все продолжал смотреть застывшим взглядом не то на друга детства, не то внутрь себя.

Слава вернулся к телу, наклонился. Пальцы его проворно нащупали жилку на шее.

– Он еще жив, – и добавил, посмотрев на Анри: – Помоги мне.

Вместе с французом подняли тело и потащили к лестнице. Борик вдруг зашевелился.

– Опускаем, – скомандовал Вячеслав.

Они опустили его прямо на пол, у стены. Слава принялся расстегивать набрякшую от крови рубаху, в конечном итоге просто порвал ее. Борик открыл глаза. Взгляд его был мутным, словно подернулся утренним туманом. Он открыл было рот, силясь что-то сказать, но получился только хрип.

– Молчи, Боренька, – жалобно попросил француз. – Тебе нельзя сейчас говорить.

– А потом он не сможет, – безжалостно отрубил Слава, осмотрев рану. – Пуля неудачно вошла, плюс потеря крови дикая. Кроме того, у него еще плечо прострелено. – Если еще минут двадцать-тридцать протянет – считай, повезло. Хотя лучше бы ему сейчас помереть. Мучений меньше.

Анри побледнел как простыня. Скулы его напряглись, но в глазах блестел ужас. «НЕТ!» – кричали глаза его, душа его вопила. Но сам сутенер молчал, только поигрывал желваками да зубами скрипел.

– Тебя, – прохрипел Борик.

– Что? – встрепенулся Анри.

– Убить тебя… Григорянц велел… Змий едет…

Борик снова захрипел, потом закашлялся, от чего лицо его побелело и судорожно сморщилось.

– скоро… здесь… и остальных тоже… я…

Борик снова закашлялся.

– Занять оборону, – тихо, но уверенно приказала Юлия.

– Двое на правую лестницу, – принялся распоряжаться старший патрульный. – Двое на левую. Остальные за мной, на балкон. Как только выйдут из машин – стрелять на поражение.

Он вдруг сбился и робко поглядел на Юлию Владимировну. Та кивнула и старший продолжил:

– Ни один уйти не должен. Прищепа!

– Слушаю, – отозвался один из патрульных.

– Задержись. Дай сигнал по общей связи. По всем патрулям. Пусть будут наготове. В столкновения на улице не вступать, но всячески содействовать продвижению общественно-опасных элементов в нашем направлении. Вопросы?

– От кого распоряжение? – в лоб спросил Прищепа.

– От президента, – коротко ответил старший и вновь покосился на Юлию Владимировну.

Та снова молча кивнула.

– Исполнять, – приказал старший.

Гараж наполнился топотом и лязгом. Но уже через тридцать секунд, а то и того меньше, снова установилась тишина. И в этой тишине прохрипел мертвый голос Борика:

– …понял, что главное… чтобы жизнь продолжалась…

– Эй, гражданские, – позвал сверху старший. – Вы на балкон поднимитесь. Или сидите там, чтоб вас не видно и не слышно было.

37

Змий подъехал к Дому Правительства и притормозил. Что-то странное во всем этом. Мало того, что остановивший их патруль купился на отмазку – мол, они посольство от своего босса к их президенту, – мало, что отпустили, так еще и любезно указали на Дом Правительства. И помянули некоего посла на мотоцикле, который тоже, видать, от Григорянца ехал.

Не то чтобы Змий считал, что эти кроткие овечки, пропагандирующие конституционное право, могут пойти на какую-то хитрость, нет. Максимум связать и в кутузку посадить, но никак не разыгрывать сложные комбинации. Однако что-то подсказывало, что во всем этом кроется какой-то подвох.

Потому у съезда в гараж дома правительства он остановил машину и попросил сидящего рядом бритоголового:

– Митя, ты сходи-ка в гараж, погляди, все ли тихо.

Бритоголовый Митя кивнул, хлопнул дверцей и исчез в темном провале ворот гаража. Вернулся через минуту вполне довольный:

– Все тихо. И этот там.

– Который «этот», Митя?

– Барбос, которого ты подстрелил. Ну, за которым по лесу бегали. Я не смотрел близко, но валяется как неживой.

И тут Змий дал маху. Забыв про свои подозрения, предчувствия и ощущения, чувствуя скорую победу, он врубил передачу и въехал в гараж.

38

Они въехали одна за другой. Три машины, три черных джипа. Остановились, постояли какое-то мгновение, словно ожидая подвоха. Потом распахнулась водительская дверь переднего джипа. И следом за ней пооткрывались все остальные дверцы, делая машины похожими чем-то на вспугнутых ежей.

Братки вышли из машин. Их было двенадцать. Двенадцать похожих друг на друга бритоголовых крепких мужиков. И первый, старший видимо, сразу пошел к поваленному мотоциклу. Остановился на секунду, глянул на залитое кровью сиденье и двинулся дальше. И остальные шли следом.

И когда идущие последними бритоголовые отошли от своих джипов метров на пять, раздалась короткая, как выстрел, команда:

– Пли!

Если бы Борик был жив, он порадовался бы за патрульные службы сумасшедшей бабы. В отличие от братков Григорянца они не палили впустую, кто во что горазд, а стреляли прицельно, четко, слаженно. Пули градом обрушились на растерявшихся бандюков, и через считанные секунды бритоголовые лежали на земле. Патрульные спускались с лестниц и с балкона, неторопливо подходили к упавшим телам. Настороженные, оружие на изготовку.

Наконец старший расслабился. Опустил пистолет и улыбнулся:

– Вы имеете право хранить молчание, – сообщил он трупам и повернулся к своим. – Ладно сработано, ребята. Молодцы.

Молодцы тоже заулыбались, расслабились. Тут же пошли воспоминания кто, как и по кому шарахнул. За всей этой возней не сразу заметили, как один из мертвых, казалось бы, братков подскочил и бросился к выходу.

Змий, оправдывая свое ползуче-вертлявое прозвище, может быть, и улизнул бы, если…

С балкона шарахнула автоматная очередь. Прошла по ногам, словно подкосив Змия. Тот пролетел вперед, перевернулся как-то странно и повалился на спину.

39

Жанна легко спрыгнула с балкона, вскинула автомат. И подошла ближе. Патрульные смотрели на нее молча, с уважением. Президентша с жалостью, впрочем, последнего никто не заметил.

Автоматчица тем временем подошла к корчащемуся на асфальте Змию. Тот катался, пытаясь поджать под себя простреленные ноги, и повторял, словно заезженная пластинка:

– Больно как. Господи, как больно. Больно как…

Жанна вскинула автомат.

– Не стрелять! – тихо и властно раздалось сзади.

– Почему это? – взвилась женщина.

– Потому что это нарушение закона. Выстрелишь, – продолжала Юлия спокойно, подходя ближе, – и мне придется тебя отдать под суд.

– Но он же сволочь! – чуть не плача вскрикнула Жанна.

– Он ранен и не сопротивляется. Потому он получит медицинскую помощь и отправится в камеру ждать решения суда.

Автоматчица снова вскинула оружие, прицелившись в причитающего Змия.

– Выстрелишь, – повторила Юлия, – и пойдешь под суд.

– Угрожаешь?

– Предупреждаю.

Жанна зло сплюнула и опустила автомат.

– Ты, – обратилась президентша к Вячеславу, – возьмешь ее с собой. В сопровождение.

– Зачем? – не понял тот.

– Не понял? Или придуриваешься? – Юлия Владимировна в первый раз широко улыбнулась. – Что, в самом деле не понял? Смешной какой.

Сумасшедшая баба звонко расхохоталась, став и впрямь похожей на одержимую.

– Ты куда едешь, мальчик?

– Не знаю, – ответил Слава.

– А зачем?

– Ищу президента. Хочу понять…

– Считай, что нашел. Я президент. Может быть, успокоишься на этом? – Юлия снова была серьезной.

– Ты не тот, кто мне нужен. Я хочу найти того последнего реального президента.

– Вот потому я тебя отпускаю и даю сопровождение. Только учти, то, что ты найдешь, тебе может очень не понравиться.

Слава напрягся, смотрел на сумасшедшую бабу исподлобья.

– Вы что-то знаете?

– Я что-то знаю, – эхом повторила Юлия Владимировна. – Но сейчас тебе мое знание не нужно. Ищите, да обрящете, как было сказано в одной занятной книжке.

Патрульные рассаживались по машинам. Двое, в одном из которых Слава узнал Прищепу, протащили мимо корчащегося Змия. Интересно, откуда столько гуманизма может взяться в человеке в таком жестоком мире?

– Ты еще очень наивен, – словно читая его мысли констатировала Юлия. – Хочешь знать, почему я не позволила его шлепнуть?

– Чтоб порядок был и закон не нарушали? Чтобы совесть была чиста?

– В угадайку играешь, – нахмурилась Юлия Владимировна. – Не прав. Если б его сейчас в запарке пристрелили, то никто бы без моего акцента на этом и не заметил бы, что пристрелили уже не сопротивляющегося. Тем более что попытка к бегству налицо.

– Почему тогда? – задал Слава риторический вопрос.

– Потому что значительно более суровое наказание жить в ожидании смерти, чем умереть сразу. Жанна этого не понимает, и со своим фанатизмом бывает опасна для построенного мной общества. Потому она поедет с тобой. И запомни: в этом мире счастлив не тот, кто долго живет, а тот, кто вовремя умер. В конечном итоге мы все умрем. Только кто-то долго и мучительно, а кто-то быстро и благородно, как тот бритоголовый на мотоцикле.

– А где француз? – спохватился вдруг Слава.

Дернулся было в сторону, но Юлия придержала его за руку, молча указав назад, себе за спину.

Анри сидел под балконом на коленях. Рядом с ним распростерлось мертвое тело бритоголового мордоворота Борика. Сутенер съежился, ссутулился, плечи его подрагивали. Выглядел он жалко, словно вылезший из воды ангорский хомяк, растерявший весь свой лоск и всю свою пушистость.

По щекам Анри, путаясь в наметившейся за три дня щетине, текли слезы.

Пауза 1

Давайте делать паузы в словах, Произнося и умолкая снова, Чтоб лучше отдавалось в головах Значенье вышесказанного слова. Давайте делать паузы в словах… А. Макаревич

Как давно это все было, как странно все это было. Жили люди, со своими правдами и неправдами. Со своей правотой и неправотой. И я тоже жила, и тоже, наверное, среди всех выделялась своей правотой, своей правдой.

Странно, у каждого своя правота, а сложить все вместе, получится общая неправда. Как так может быть? Тогда я этого не понимала. Не могла понять, могла это только почувствовать. Сейчас, спустя столько лет, минуя столько жизней и судеб, я это знаю. Знаю точно, а вот понять все равно не могу.

Если взглянуть на мир со стороны… Нет, не так, сперва надо понять, как это вообще возможно – взглянуть на мир со стороны. Для этого надо идти от малого. Взгляните на себя, представьте свою жизнь. Теперь представьте людей, с которыми вас жизнь сводила. Каждого в отдельности. На это нужно время, но торопиться не стоит. Когда вы сможете подчинить себе собственное сознание и представить себе все это, попробуйте увидеть, чем занимается каждый из них в данный момент. Это не толпа, не собранные в кучу сотня-другая человек. Каждый из них мыслит по-своему, делает что-то, страдает из-за чего-то, радуется, переживает.

Когда вы сможете хоть приблизительно представить себе это, идите дальше, подумайте, что у каждого из этих людей тоже есть свой круг общения. Что, попытаетесь представить и их тоже? Это уже будут тысячи людей, которые в один момент времени живут каждый своей жизнью.

Что, от этого сносит крышу? А представьте, как можно вообразить единовременно живущих собственной жизнью шесть миллиардов? А теперь, если еще способны соображать, посмотрите на это со стороны и осознайте собственное место во всем этом безумном многообразии. Самооценка и ощущение собственной исключительности и неповторимости наверное и снизится, зато можно взглянуть на вещи реально.

Я была в этом полотне всего одним узелком. Одной маленькой клеточкой. Да, за меня что-то цеплялось, да я за что-то цеплялась, но так ли значимо это в объемах всего полотна?

Так случилось, что именно рядом со мной завязался, запутался тот узел, распутать который было невозможно, не порвав полотна этого мира. И мир порвался. Разлетелся в клочья. Тот мир, которым жила я.

Сейчас, по прошествии стольких лет, я думаю, а могло ли что-то измениться, если бы этот узелок не завязался? Если б не сошлись тогда эти разные люди в одном месте? Возможен ли вариант, при котором полотно реальности не рвется? Или же вне зависимости от того, скрестились бы наши судьбы или нет, исход был бы один?

Ответа я не нахожу. Странно.

В любом случае, того мира больше нет. Он мертв. Родился этот мир. Новый. Другой. С точки зрения того, прошлого, этот теперешний мир ужасен, но если подумать, то мне он нравится больше.

Он меньше, чище и незамутненнее. Он проще и добрее того, который был. Меньше потребностей, меньше зависти, меньше злости. Тот мир был красочным и жестоким, порой безразличным, этот – серый, но значительно мягче и лояльнее.

Новый мир при своей внешней убогости и невзрачности открыт, прост и чист, как маленький ребенок. Возможно, когда-нибудь и этот мир наполнится красками. Когда и какими красками? И кто тот художник, что разрисовывает мир? А может быть, он не художник, а пьяный маляр.

И еще интересно, сможет ли когда-нибудь этот новый мир стать похожим на тот старый. И нужно ли это.

Кажется, я впадаю в старческий маразм. Что ж, наверное, уже пора.

А море серое и холодное, а когда-то было лазурным и теплым, и чайки летали. Где вы, чайки? Глупые птицы.

Как странно все это…

Часть 2

1

Стакан может быть наполовину пуст и так же может быть наполовину полон. Во всяком случае, такая философия допустима. А вот интересно, можно ли то же самое сказать о собственной роже? Хозяин посмотрел в зеркало и окликнул:

– Мамед!

– Да, хозяин, – отозвался араб, в ванную комнату он заходить постеснялся.

– Скажи мне, философ, я наполовину брит? Или наполовину не брит?

– Вы полностью в ванной комнате, хозяин, – бодро отозвался тот. – И я жду не дождусь, когда вы полностью бритым выйдете к завтраку.

Хозяин усмехнулся:

– Тебе не кажется, что в этом есть доля фатализма? – полюбопытствовал он и принялся соскребать остатки щетины. Впрочем, Мамед его вопроса скорее всего не услышал, потому как ответа он так и не дождался.

К завтраку хозяин вышел через десять минут. Умытым, подтянутым, гладко выбритым, но в халате. На удивленный взгляд Мамеда ответил небрежно:

– Мне лень. У меня дурное настроение.

– И кто будет управлять государством, пока оно у вас дурное, господин президент?

– Тот, кто занимался этим последние пятнадцать лет. Народ.

– И кухарка может, – процитировал араб. – Ну-ну. А если серьезно?

– А если серьезно, – хозяин потянулся за кофейником, – я же ничего не решаю. Все решают они. И управляют они.

– Они не народ.

– В каком-то смысле и они – народ.

Кофе горячей черной струей ударил в белый фарфор чашки, заполняя ее, поглощая всю белизну. Черный парующийся кофе.

– Знаешь, Мамед, я вот о чем подумал. Если в белую чашку налить черного кофе, она станет черной. Но если кофе выпить, она не станет опять белой. Чтобы вернуть чистоту, надо вымыть чашку. Потратить силы и время, а не ждать, что все очистится только потому, что ты выпил кофе и получил удовольствие.

– Простите, хозяин, – араб снова смеялся одними глазами. – Но метафоры с утра вам не удаются. Что вы хотели этим сказать?

– Только то, Мамед, что, загадив все вокруг, глупо ждать, что все само собой очистится. Надо брать швабру и отмывать.

– И уборщица может управлять государством, – язвительно заметил араб. – И привести в конце концов государство к бардаку, который почему-то называют анархией.

– Что-то ты слишком говорлив сегодня, – проворчал хозяин, без удовольствия пригубив кофе. – Кроме того, я никогда не был уборщицей или кухаркой. Инженером был, книготорговцем, грузчиком, лекции читал в одном смешном университете. А вот уборщицей или кухаркой не довелось.

Он сделал большой глоток и поглядел на араба:

– Что сидишь как пень? Набей-ка мне лучше трубку.

Мамед молча кивнул и взялся за дело. Табак исчезал в чашке, легко придавливался топталкой. Араб обращался с табаком и утопкой споро и умело. Наконец протянул набитую трубку хозяину. Тот принял с удовольствием, на лице проступило блаженство.

Хозяин шваркнул спичкой и, поджигая табак, потянул воздух в легкие, пока тот не наполнился ароматным дымом.

– Вообще-то говоря, – пропыхтел выпуская клубы дыма, – трубку не курят, трубкой дышат. Но если я ради никотина начну курить еще и сигареты, прощайте легкие.

– Кофе и табак вредны для здоровья. Тем более натощак, – пожурил араб.

– Плевать. Я давно уже распрощался с мыслью о скорой и легкой смерти. Так что придется жить с этой чернотой дальше. Жить в ожидании чего-то, неизвестно чего. И смотреть, как отживают свой век остатки того, что еще не умерло.

Дым сизыми плотными клубами зависал в воздухе, неторопливо распространялся по комнате.

– У вас по утрам в последнее время слишком пасмурное настроение, хозяин. Они знают, что делают. Так что не думаю, что все совсем уж плохо. Кроме того, у вас всегда есть шанс взять руль в свои руки.

– Нет. Я никогда не руководил сам, Мамед. Сперва мной управляли силовики, потом пришли эти…

Он поводил рукой с трубкой, пытаясь подобрать верное определение, но не нашел слов и снова меланхолично задымил, словно бы пытаясь изобразить паровоз.

– Так, значит, самое время начинать действовать самостоятельно, – подбодрил араб.

– Нет, я слишком стар для этого. Мне остается только жить, смотреть на трагедию, случившуюся не без моей помощи, мучаться ночными кошмарами и курить хороший табак под кофе. Единственная радость в жизни, которая у меня осталась, это кофе и табак, и ты, арабская твоя морда, хочешь меня этой радости лишить. Нет уж. Я и без того слишком многого лишился.

– Чего, например? – оживился Мамед.

– У меня была семья. Что вылупился? Думал, я старый холостяк? Нет, дружище. У меня была жена и дочь.

– Могу я поинтересоваться, что с ними стало, хозяин?

– Можешь и не интересоваться. Я и сам рассказал бы. Слушай сказку. Жил был президент, его жена и дочь. Жили тихо, мирно, пока в один прекрасный день президент не понял, что его хочет убить его лучший друг. Взял президент и сам убил своего друга. И сделал так, чтобы все подумали, что на самом деле друг сам себя укокошил. А так как президент еще не изжил в себе остатки интеллигентской гнильцы, то начал он мучиться совестью. И вообще сильно изменился с того случая. А тут еще гости из-за океана пожаловали и стали учить президента, как президентскую работу правильно выполнять. Послушал их президент и совсем ему тошно стало. А так как все в себе держал, то и характер у него стал совсем дрянной. Стало жене и дочери его совсем невыносимо. Вот дочь не выдержала, взяла да и пропала, когда ей было тринадцать лет. Сбежала из дому и не вернулась больше. – Хозяин затянулся глубоко, пустил дым.

Глаза у него стали красными, заслезились. Не то от дыма, не то еще от чего. Он потер их пальцами, словно пытаясь выдавить, вздохнул тяжело:

– Я искал… Мы искали, но она словно в Лету канула. А потом жена не выдержала и умерла. Вот и вся сказочка. А президент живет и мучается.

– А мораль? Какая мораль у сказки?

– А мораль такая: не будь президентом, не убивай друзей, не убий. И будет у тебя счастливая семья и чистая совесть.

2

Ехали молча. Эл подремывала на переднем сиденье. Жанна вообще разговорчивостью не отличалась, как показалось Славе. А француз с отсутствующим видом пустым остекленелым взглядом сверлил окошко.

Вячеслав тоже молчал. Крутил руль и думал. Интересно, зачем все это? Ведь не для того же он утвердил анархию, чтобы доказать невозможность ее существования. Хотя… Историю Слава немного знал и неплохо помнил. За сто лет до анархии строили коммунизм и всей этой стройкой века в конечном итоге доказали невозможность построения. И не просто доказали, а эмпирически, осмеяв генплан и обругав архитекторов, которых вначале боготворили.

Вот тот-то и оно. Сперва боготворим, потом поносим. А еще умный еврейский бог сказал: «не сотвори себе кумира». Не поклоняйся спорному, не превозноси это спорное, дабы потом не разочароваться и не отчаяться. Вот так это следует понимать. А как запрет на возведение столбов древним богам эту заповедь принимают лишь ограниченные люди, которые пытаются читать метафорические книги дословно и считают, что Саваоф или Иегова бог исконно русский.

Кстати, презабавная мысль. Может, плюнуть на все осесть в каком-нибудь мелком городишке, переписать Библию, сделав русских богоизбранным народом, объявить себя сыном Божиим и устроить цирковое шоу. Сколько можно искать смысл в балагане? В шапито? В шапито смысла нет, и искать его бесполезно. В шапито можно только клоунаду играть, либо аплодировать чужой буффонаде.

Вячеслав поглядел на собственное отражение в зеркале и поморщился. Нет, не тянет он на сына Бога, и на клоуна не тянет. Максимум на потасканного Пьеро. Да и апостолов у него сейчас всего три. И те в молчанку играют.

Слава обвел взглядом салон. Нет, не так: один апостол и две Магдаллы. Вот же дурак. Отпялил бы одну из этих Магдалл на месте и распрощался бы. Стольких проблем удалось бы избежать. Он хотел озлиться на себя, посетовать на собственную дурость, но вместо этого почему-то улыбнулся.

3

– Стой, кто идет?

Голос прозвучал столь неожиданно, что, погруженный в свои мысли, отец Юрий вздрогнул.

– Стой, – предупредил голос нервно. – Стрелять буду.

– Это я, отец Юрий.

– Скажи пароль, – не унимался голос.

– Святые угодники.

– Николай Чудотворец, – отозвался голос.

Из-за кустов вынырнула фигура в рясе с капюшоном. Капюшон закрывал пол-лица, отбрасывал тень и на вторую половину, так что узнать того из братьев, кто особо рьяно подошел к обязанностям караульного было невозможно. Через плечо монаха был перекинут ремень «Калашникова» старого образца. Дуло автомата недвусмысленно смотрело отцу Юрию в брюхо.

«Что-то ты растолстел, отче», – подумалось некстати.

– Что-то вы далеко забрели, святой отец, – донеслось тем временем из-под капюшона. – Посты проверяет отец Алексий, разрешение на выход за предел дает только сам его святейшество наместник. О вашем выходе оповещения не было. Что вы здесь делаете, святой отец?

А в самом деле, что я здесь делаю?

– Прогуливаюсь, чадо, прогуливаюсь. Шел по тропинке в раздумьях о Господе нашем, Его наместнике на земле и его святости. И от дум этих перестал следить за дорогой, забрел далее, чем следовало.

– Гуляйте осторожнее, святой отец. Возле предела не безопасно. Враги Святой Церкви мыслят недоброе против ее адептов.

– Спасибо, чадо. Я учту это и буду осторожен.

– Меня зовут брат Борис.

– Спасибо, брат Борис. Удачного караула тебе.

Отец Юрий неторопливо пошел в обратную сторону. Очень хотелось уйти побыстрее, но для задумчиво гуляющего святого отца самое малое ускорение шага уже выглядело бы подозрительным.

4

– Подойди ко мне, Юрий, – голос наместника Божия звучал глухо.

Наместник ходил в простой рясе с капюшоном. Капюшон закрывал его лицо, которого никто никогда не видел. Именно подражая его святейшеству носили рясы со скрывающими черты капюшонами большая часть братьев и отцов Святой Церкви. Отец Юрий эту манеру отвергал и капюшоном голову не покрывал.

– Я перед вами, ваше святейшество.

– Что ты делал возле предела сегодня утром?

– Я гулял. Задумался и загулялся дальше, чем следовало.

«Откуда он знает? – пронеслось в непокрытой голове святого отца. – Донесли уже? Когда успели? Смена караула только через час».

– Мне было видение, что ты пошел против воли Бога и ноги твои понесли тебя в место, куда ходить нельзя, – словно прочитав его мысли, произнес наместник. – Не следует гулять там, где это делать запрещено, Юрий. Иди, и хранит тебя Господь от предела.

– Ваше святейшество, осмелюсь спросить. – Отец Юрий говорил громко, так, чтобы слышно было всем, находящемся в зале храма. – Зачем создан предел? Неужто Господь наш отгораживает нас от прочего мира?

– Не отгораживает, Юрий. – Наместник так же повысил голос, говорил теперь для всех. – Не отгораживает, а ограждает. Спасает от мира, в котором правит диавол. Разрешено выйти за предел. Господь разрешает покинуть владения Свои и попасть в мир Сатаны. Но не дозволено возвращаться, получив отметину диавола, в чертоги Господни.

Наместник поднялся и воздел руку к небу, а вернее – к высокому потолку храма:

– Пришедшим из-за предела да даруется очищение, – голос наместника гремел подобно громовым раскатам. – Ушедшим за предел да не будет возврата. Господь дарует пришедшим к Нему Свою благодать, но не прощает предательства.

5

Эл проснулась, распахнула глаза и сладко потянулась. Настроение было сносным. Ей снились пальмы, море и бунгало. И он, тот мужчина, которого когда-то знала, потом пыталась забыть, а теперь вот вспоминала все чаще с какой-то ностальгической нежностью. Стремилась к нему.

– С добрым утром, – поприветствовал Вячеслав.

– Почему утром? – не поняла она. – Я что, сутки проспала?

– Нет, это я образно.

– Понятно.

Эл попыталась подавить зевок, но не вышло, потому зевнула, широко распахнув ротик. Вспомнилась старая грубая шутка: когда мужчина зевает, он показывает свою невоспитанность, а когда зевает женщина, она демонстрирует свои возможности.

– А что остальные?

– Анри весь в себе, Жанна тоже молчит. Вообще сомневаюсь, что она умеет разговаривать.

– Было бы о чем с вами говорить, – небрежно фыркнула Жанна с заднего сиденья. – Вот с французом бы я, может, и поговорила. О французской поэзии. Только он не расположен к беседе.

– Было бы, о чем беседовать, – встрепенулся Анри. – Из всей французской поэзии мне больше всего нравится Маяковский. Вот, например: «Я люблю смотреть, как умирают дети. Вы прибоя смеха мглистый вал заметили за тоски хоботом» Или: «жопа белая метр на метр, как витрина ларька продовольственного. И если б был у меня х…» [1]

– Хорош уже, – перебил его Слава.

– Ну вот, – хмыкнул Анри. – Только начинаешь стихи читать, как тебе рот затыкают. Дядька, ты не прав. И вообще, не знаю, кто тут как, а француз хочет жрать. Эй, сопровождение, скажи, как гид иностранцу, есть тут где-то населенный пункт с забегаловкой типа «быстро схавал невесть что и пошел, пока не обдристался».

– Там за лесом бывшая военная часть. В ней байкерня теперь тусуется, – отозвалась Жанна. – В бывшей части бывший чипок. В нем помимо наркоты и бухла, кажется, можно и съесть что-то. Если через лес проехать сможем, то через полчаса поедим.

– Дорога через лес есть? – спросил Слава.

– Есть, но плохая. Можно сказать, что и нету вовсе. Съезд на грунтовку через пару километров.

– Ты ее знаешь? Ездила по ней?

– И ездила, и ходила, но это было давно.

– Хорошо.

Слава притормозил, остановил машину у обочины и повернулся к Жанне.

– Садись за руль, до этой «бывшей части» повезешь нас ты.

6

Дорога, что петляла через лес, могла быть названа так лишь с очень большой натяжкой. Скорее, это была колея, местами размоченная дождем до грязных хлюпких луж. Впрочем, лужи хоть и с грязным чавканьем, но проезжались без запинок.

Жанна и впрямь хорошо знала эти места. И неплохо водила машину, что Слава не постеснялся отметить вслух.

– Если бы кто-то лет двадцать назад сказал мне, что я вообще когда-нибудь буду водить машину, я бы, наверное, посмеялась, – улыбнулась она, но рулила дальше с чувством собственного достоинства, весьма довольная похвалой.

Военная часть появилась минут через двадцать. Деревья стали редеть, грунтовка уперлась в раздробленный асфальт. А уже асфальтовая дорожка привела к старым металлическим воротам.

Одна воротина, погнутая и ржавая, висела наперекосяк, закрывая половину дороги. На этой створке отчего-то была изображена такая же облезлая, как и сами ворота, красная пятиконечная звезда. Вторая створка проржавела окончательно и валялась рядом под старыми серебристыми елками.

– Это и есть то место?

– Да. – Жанна остановила машину чуть в стороне. – Вылезайте, дальше пешком. Местные жители если что-то с мотором на колесах и воспринимают, то никак не «фольксваген». Въедем на машине, а не на байке, могут камнями закидать. Или еще чего похуже.

– А если пешком? – поежился Анри. – Не закидают?

– Не, тот, кто пешком, в их понимании материал неохваченный, а тот, кто на машине, – материал испорченный. Разницу ощущаешь?

Француз кивнул. Слава захлопнул дверцу машины:

– Ну, что дальше?

– Дальше за мной, туда, – Жанна махнула рукой в сторону ржавых воротин. – Только постарайтесь вести себя корректно. И не ляпните чего лишнего.

– А то что? – усмехнулась Эл. – Изнасилуют?

– Тебя, может, и изнасилуют, – вполне серьезно ответила Жанна, окинув девушку оценивающим взглядом. – А так… Тут одного привязали к двум мотоциклам, за ноги привязали и разорвали.

– Как? – наигранно испугался француз.

– Пополам, – ответила Жанна мрачно. – Впрочем, если хочешь узнать как, можешь отпустить пару шуток в адрес чьего-нибудь мотоцикла. Остальным наука будет.

– Что значит «остальным»?

– А то и значит, что тебе уже будет все равно. Мертвым знания ни к чему.

Анри хотел ответить на это еще что-то, но Слава поспешил закончить перебранку:

– Хорош ля-ля разводить. Пошли уже.

Автоматчица молча кивнула и потопала вперед, за ней двинулся Слава, следом Эл и сутенер. Француз как-то странно поеживался и озирался. Видимо, представил себе, что происходит с сутенерским достоинством, если оно становится центральной точкой натяжения между двумя металлическими вместилищами большого количества лошадиных сил.

За воротами оказался пустырь. Здесь все поросло травой, там и тут громоздились кучи разнообразного мусора.

– А где же байкеры? Забросили это место и подались на новые хлеба? – поинтересовался Вячеслав, оглядевшись.

– Нет, просто мы зашли со стороны помойки. Основной подъезд там, – Жанна махнула рукой в сторону. – Там же и жизнь кипит.

– Так чего бы нам не заехать оттуда?

– Хочешь остаться без машины? – вопросом на вопрос ответила та.

Дальше шли молча. Жанна только иногда останавливалась и указывала направление. Вскоре появились бараки, а за ними стали тут и там возникать патлатые тетки и бородатые мужики в кожаных куртках и большом количестве понавешенного на них бряцающего железа.

Бывший чипок оказался совсем уж на задворках. На дверях его красовалась надпись: «ВИШНЕВЫЙ СЭД». Чуть ниже мелко было приписано: «Сиди, пей, кушай, папу-маму слушай». В слове «Сиди» первая «И» была кем-то переправлена на «Э».

– У забегаловки хозяин, видать, сменился опять, – нахмурилась Жанна.

– Почему? – встрепенулся Слава.

– Потому что раньше это называлось «Jerry Crazy Bike». И хозяйка у него была такая мелкая блондинистая тетка с шилом в заднице. Ладно, пошли. Даже если хозяева и поменялись, поить и кормить здесь вряд ли перестали.

Жанна распахнула дверь, шагнула вперед. Остальные втиснулись следом. Вошедшая предпоследней Эл окинула взглядом зал и вдруг взвизгнула, словно пятнадцатилетняя соплюшка:

– Сэдик! Солнце! Сто лет тебя не видела!

Сэдик, вальяжный полный мужик в косухе с ухоженными, собранными в толстый хвост длинными седыми волосами, улыбаясь во всю морду вышел из-за стойки.

7

Сэд оказался новым хозяином заведения. Отсюда и название «ВИШНЕВЫЙ СЭД».

– Вишневый, потому что самым большим спросом пользуется моя вишневая настойка. Это такой эксклюзив, скажу я вам, – объяснил радушный хозяин.

Эл он знал давно и, видимо, более чем хорошо, потому что от платы отказался, велел располагаться и вскоре вернулся с кучей разнообразных напитков и закусок.

Говорил Сэд много, шумно и с удовольствием. Причем все речи его выглядели давно отработанными, обдуманными и обкатанными. Будто бы он долго собирался с мыслями, формировал свое мнение на каждый вопрос, потом долго готовил речь и, уже успев ее отработать перед слушателями, теперь работал на публику. Эдакий театр одного актера.

– Мне свобода эта анархическая даром не нужна была, – говорил Сэд. – Я свободен с тех пор, как первый байк себе собрал. Знаешь, когда было? Тебя еще на свете не было. Человек, который хочет свободы, найдет ее для себя лично при любом режиме. Если, конечно, не станет против этого режима переть. А объявление свободы для всех и ото всего – это, судари мои, бардак. Воля вольная. Тут тебе и «Гуляй рванина», и «Бей жидов и комиссаров», и «Всех убью, один останусь», и «За нами хоть потоп».

– И это, по-твоему не свобода? – заинтересовался Анри.

– Нет, и никогда ею не была. Это разруха. Помните, что Преображенский у Булгакова говорил?

Эл не поняла о ком речь, зато ее спутники, что постарше, видимо, поняли. Анри хмыкнул, Вячеслав сохранил внешнее спокойствие. А Жанна так просто вылупилась на седого байкера:

– ЧТО??? Ты еще и про Булгакова знаешь? Откуда?

– От верблюда, – усмехнулся Сэд. – У меня, между прочим, в свое время два высших образования было.

Тут уже не выдержал Слава и заливисто присвистнул.

– Вот тебе и «фьюить», – усмехнулся байкер. – При президенте еще дело было. Тоже тогда никто не верил, заходит эдакое волосатое в коже и похваляется двумя вышками. А у народа почему-то хаер и косуха с серьезным человеком не ассоциируются.

– Да уж, – поддакнула Жанна.

– Это от комплексов и зажатости, – заявил Сэд. – Вгоняют люди себя в рамки, сами ограничивают свою свободу. Потому когда появляется человек свободный от рамок, предрассудков и комплексов, они не воспринимают его серьезно. Вообще, солидный и серьезный человек – это тот, кто оградил себя наибольшим количеством разнообразных рамок. Всякие дурацкие правила, воспитание, этикет. Пиджак носить так, галстук вязать эдак, носки белые не надевать под костюм. А наденешь не дай бог что-то не так – и все, признак дурного тона. Кому, на хер, нужен этот тон? По всем правилам повязанный галстук, может, и добавляет солидности, но не прибавит мозгов.

Сэд опрокинул стакан с виски и смачно крякнул.

– Это раньше, – задумчиво произнесла Жанна. – Сейчас солиднее выглядит тот, у кого пушка увесистее.

– Ты не права, – поправил ее Слава категорично.

– Поясни? – встрепенулась автоматчица.

– Не буду. Просто ты не права и все.

– Спокойно, тетенька, – одернул Анри взвившуюся было Жанну. – Вы оба не правы. И дядька-байкер не прав.

– Почему это?

Вопрос прозвучал дружным хором, что слегка разрядило обстановку, заставило спорщиков улыбнуться.

– Извольте по порядку, – отозвался француз легко. – Вот ты, тетька, скажи, у твоей сумасшедшей ба… То есть у этой… Юлии Владимировны… Так у нее оружие при себе когда-то было?

– Она берет другими вещами, – с большей горячностью, чем требовалось, заговорила Жанна. – И оружие за нее держат другие.

– Во-от, – улыбнулся Анри. – Значит, в своем утверждении насчет того, что бал правит крупнокалиберное оружие, ты не права. Теперь ты, дядька, – француз ткнул пальцем в байкера. – Любая тусовка по интересам, ставящая себя вне рамок и даже поставленная обществом вне рамок, все равно попадает в рамки. Если конкретный отдельно взятый коридор назвать «нет коридора», то фактически коридор там все равно будет. Раз уж ты такой начитанный, вспомни Одиссея с циклопом. Если он назвался «Никто», это не значит, что на самом деле его не было.

– То есть, иначе говоря, – задумчиво произнес байкер, – ты хочешь сказать, что самое неформатное движение попадает под наиболее ужесточенный формат?

– Умница, – разулыбился француз. – Хошь поцелую?

– Девок целуй, – весело отозвался байкер.

– Ну, а ты, беспредельщик, – подытожил Анри, – просто не прав, и все. Объяснять не буду.

Славе объяснять было и не нужно, намек он понял прекрасно. Зато Жанна посмотрела на француза благодарно.

Сэд заржал и поднялся из-за стола:

– Веселые вы ребята, и пить с вами одно удовольствие. Пойду-ка я еще выпивки принесу.

8

Как только Сэд ушел, за столом воцарилось молчание.

– Объясни для бедной проституточке, – нарушила тишину Эл, – в чем же он все-таки не прав?

– Во-первых, – демонстративно загнул палец сутенер. – В своей категоричности. Максимализм простителен сопливому юнцу, но не взрослому мужику. Во-вторых…

Второй палец француза сложился, прижимаясь к ладони.

– И во-первых, и во-вторых, и во всех остальных, – перебила его Жанна. – Он не прав в том, что до сих пор держит нас в неведении относительно цели нашей поездки.

– Я уже говорил, – отозвался Слава. – Я ищу президента. Кроме того, я никому не навязывался. Так что претензии не принимаются.

– Да я не в претензии, – смутилась Жанна. – Я просто интересуюсь. На хрена тебе бывший?

Слава на мгновение задумался, потом заговорил тихо, но горячо и уверенно:

– Ты видишь, что происходит?

Жанна завертела головой по сторонам, и Вячеслав тут же поправился:

– Не в кабаке, а вообще. Последние пятнадцать лет. Ты помнишь, что было прежде? И я помню. И я не понимаю, как и этот байкер-философ, я не понимаю, зачем нужно было все это устраивать.

– Что еще? – задумчиво поинтересовалась Жанна.

– Еще? Еще я не понимаю, как при всей этой разрухе что-то может существовать, функционировать и развиваться. Взять хоть твою Юлю Владимировну. Откуда электричество? Откуда производство? Откуда, наконец, какой-то прогресс, если все мертво?

Анри сидел и слушал все это с мрачной миной, периодически прикладывался к фляжке с водкой, которая стояла на столе нетронутой. Водку, кроме француза, отчего-то никто пить не стал. Зато сам сутенер хлестал прямо из горла без всякого стеснения.

– Еще, – потребовала Жанна.

– Еще мне интересно знать, – распалился Слава, – что происходит за границей бывшей России. Там то же самое? Или нет? И почему никто оттуда не суется сюда? И можно ли отсюда попасть туда? Еще мне любопытно было бы знать, когда все это кончится. И кто положит этому конец.

Слава выдохся и замолчал. Эл сидела притихшая, словно мышь. Француз снова приложился к фляге, громко глотнул пару раз.

– Все? – спокойно спросила Жанна.

– Для начала достаточно.

– Не надо так агрессивно. Послушай теперь меня, только спокойно. В свое время я тоже рвалась к бывшему. Не с вопросами, а с желанием его прикончить.

Эл вздрогнула, но никто не обратил на проститутку внимания.

– У меня были причины убить его. По счастью, я вовремя встретила Юлию Владимировну. Мы говорили. Сперва у меня пропала ярость и возникли вопросы. Позднее она убедила меня в том, что ответы на эти вопросы меня не обрадуют и лучше мне жить в неведении, тем более что можно жить спокойно и счастливо в одном из мирков, возникших на останках бывшего государства.

– Меня она не убедила, – оборвал Вячеслав.

– Что ж, – задумчиво протянула Жанна. – Тогда я знаю, зачем она отправила меня с тобой. Я знаю, где искать президента.

Слава подскочил, словно ему на колени чашку только вскипевшего чая опрокинули.

– Где?

– Сядь и успокойся, – посоветовала Жанна. – Мы не одни.

К столику направлялся довольный Сэд с очередным подносом.

9

Француз все-таки нажрался. Впрочем, Слава тоже был далеко не трезв, однако выволокший его из-за стола сутенер едва держался на ногах.

– Слушай, дядька, – пьяно покачиваясь, начал Анри, когда они вышли на улицу. – Слушай. Я только тебе скажу. У меня ничего и никого не осталось. Я все потерял. Я всю жизнь теряю, дядька. Это больно, дядька, очень больно. Вся моя жизнь – это боль. Я все, что мог, растерял, все, что любил, все, чем жил, дядьк. Ты меня понимаешь? Нету у меня ничего и никого. Нету. Вот только ты, эта шлюшка, да язва с автоматом – и больше никого. Ты мне поверь, дяденька, поверь, пожалуйста. Никого. Вся моя жизнь – это вы. Вот не станет вас и жизни во мне не останется. Я за вами куда хошь пойду. Я за вас… Веришь?

– Верю, – отозвался Слава.

– Тс-с-с, ты сейчас, дядьк, молчи. Не надо ничего говорить. Я сам все скажу. Я вас полюбил почти, потому что любить мне больше некого и нечего, а вы люди хорошие, хоть и проститутки-беспер… бесп… беспредельщики. Я весь в вас, дядька. Весь. И если вас нет для меня, то больше и меня нету. Где Анри? А? Нету! Был француз, да весь вышел. Так ты пообещай мне, дядьк. Пообещай, что не предашь меня. Я тебе и так верю, потому что без веры даже беспредельщик жить не может. Но только ты пообещай для душевного покоя.

Вячеслав посмотрел на сутенера серьезно. Странно, почему самые искренние признания, самые глубокие душевные излияния со стороны выглядят фарсом, клоунадой, напыщенно-пафасным идиотизмом?

Он молча достал пистолет и без сожаления протянул французу:

– Никогда, – сказал тихо. – Пользуйся пушкой, но один патрон держи про запас. Если нарушу слово, он мой. Так вот возьмешь и пристрелишь. Договорились?

Анри молча смотрел на пистолет, даже протрезвел, казалось. Потом осторожно протянул руку. Оружие было тяжелым и холодным. Как бремя клятвы, подумалось ему. Он взвесил пистолет на руке, потом бережно спрятал. Вместе с пистолетом пришло ощущение того, что приобрел что-то. Не в материальном, но в моральном плане.

Француз поглядел на Вячеслава, тот стоял до тошноты серьезный. Анри не сдержался и рассмеялся в голос, легко и жизнерадостно.

– Эх ты, дядька, – ткнул Славу в плечо кулаком. – А еще беспредельщик.

10

Хозяин не спал. Стоило только закрыть глаза, как его захлестывала страшная живая тьма. Она была непроглядной, но в ней, он точно знал это, кто-то склизко шевелился. Кто-то огромный, страшный, необъятный и непостижимый. Эта тьма пугала хуже, чем в детстве. От нее накатывал такой леденящий ужас, что он тут же открывал глаза.

Ему было холодно. Била дрожь. И от ледяной, словно ужас, стужи в жаркую летнюю ночь не спасали ни теплое одеяло, ни потрескивающий березовыми поленьями камин.

Он повернулся. Рядом подремывал араб. Впрочем, под взглядом хозяина он тут же проснулся.

– Мамед, – позвал бывший президент.

– Да, хозяин.

– Скажи мне, ты выслушаешь еще одну мою исповедь?

– Я готов, хозяин. Я весь – одни сплошные уши. Вы хотели рассказать еще о семье?

– Нет.

– Тогда о чем?

– Не знаю. – Хозяин поежился. – Мне холодно и страшно, Мамед. Мне темно, холодно и страшно.

– Для человека, которому достало воли так нагнуть страну и так попрактиковать Камасутру, ты что-то слишком слаб, хозяин.

– Я всегда был слаб, дорогой мой. Мной всегда играли. Сперва свои, которые поставили меня на этот пост. Потом чужие, которые подтолкнули меня к реализации этой анархистской идеи. Я задаюсь вопросом, Мамед. Кто виноват в том, что произошло? Кто? Те, первые? Или эти, вторые?

– Вы хотите честный ответ, или тот, который будет приятен? – ровным тоном спросил араб.

– Честный, Мамед, только честный.

– Тогда виноват ты, хозяин.

Бывший президент приподнялся на локте и тут же рухнул обратно. Глаза его тупо немигающе смотрели в потолок.

– Я слишком слаб и зависим, чтобы быть виноватым в сходе этой лавины, араб, – мертвым голосом произнес он.

– Вы достаточно слабы, чтобы вы и ваша слабость стали виной этому несчастью. Есть страны, которым не везло на правителей, но вашей стране не везло больше других. Ею пытаются управлять либо кровавые ублюдки-маньяки, либо тряпки. Вы тряпка, хозяин. Вы вечно стонете, распускаете сопли. Пытаетесь осчастливить всех, ищете, под кого прогнуться, а потом сваливаете ответственность. Вы хотели правды? Это правда. Если она вам не по вкусу, вы вольны убить меня за дерзость.

Хозяин молча лежал на кровати и тупо смотрел в потолок. Глаза его теперь блестели. На какой-то миг арабу подумалось, что старый президент отдал богу душу – столь неподвижны были черты его и столь серым казалось лицо. Но хозяин слегка разомкнул губы:

– Самое страшное, Мамед, – произнес он на грани слуха, – в том, что ты прав.

– Самое страшное для вас, – поправил араб. – А самое страшное для страны, что если она не умрет сейчас, то придет другой правитель. И этот другой зальет землю кровью.

– Почему? – прошептал хозяин.

– Потому что качели, которые толкнули в одну сторону не только возвращаются назад, но и летят в другую. Это закон природы, хозяин.

– Мамед, – решительно поднялся с кровати бывший президент. – Хочешь, я расскажу тебе, кто правит этой страной? Хочешь знать, как это получилось? Хочешь знать, к чему приводит слабость?

– Нет, не хочу. Но слушаю предельно внимательно.

– Тогда слушай…

11

Отец Юрий закрыл глаза и снова открыл их. Сон не шел. Откуда, откуда наместник мог узнать, что он был там? Доложили? У него связь с постами? Или это система слежения? Докуда распространяется эта система слежения, интересно бы знать.

Юрий встал с кресла, прошел от окна к двери и обратно. Человек от хозяина должен был встретить его в километре от поста в полдень. То, что человек его не дождался, факт. Вопрос в другом мог ли он попасться на глаза патрулю? И не мог ли он вообще попасться людям наместника. Вопросы, вопросы, вопросы. А ответов нет.

Допустим, что того человека видели, но не поймали. Тогда можно сопоставить присутствие постороннего и своего в одном месте в одно время. Подозрительно? Подозрительно. Почему тогда его не схватили? Значит, все же не подозревают ни в чем. Или попросту оставили на свободе, чтобы последить до поры, посмотреть, что он станет делать. В таком случае надо быть крайне осторожным.

Другой вариант. Того человека поймали. И он все рассказал. Нет, тогда бы отцу Юрию сейчас тут не сидеть и в темноту не пялиться. Значит, не поймали. А может, и вообще никто этого человека не видел. Никто о нем не знает. Тогда все переживания напрасны.

Спать, святой отец. Спать-спать-спать. Баиньки. Завтра будет новый день, даст бог.

Он лег на тахту, но сон по-прежнему не шел. И отец Юрий долго рассматривал гуляющие по потолку ночные тени.

12

На утренней службе присутствовали только отцы Святой Церкви и его святейшество наместник. Ход службы был известен заранее от и до. Каждый шаг, каждое слово, каждый жест ведущего ритуал наместника. Все это было запрограммировано и повторялось изо дня в день. И, тем не менее, когда его святейшество начинал произносить слова молитвы и голос его раскатами грома разносился под высоким потолком, отец Юрий невольно содрогался.

Интересно, как Господь может допускать такое богохульство, и как люди его не замечают? Даже он сам, зная теперь, что на самопровозглашенном наместнике печать дьявола, содрогался от силы голоса и праведности слов этого человека.

А поначалу он не поверил, когда в его мирной жизни появился посторонний человек и, сославшись на некоего хозяина, рассказал такое, что волосы поднимались дыбом. Когда это было и как, и какие при этом говорились слова – в точности отец Юрий сейчас вспомнить уже не мог. Он помнил только, что не поверил тогда.

Не поверил, когда ему рассказали, что таит под капюшоном тот, кто назвал себя наместником Бога и проповедовал нового русского Бога и Богом избранный русский народ. Проповедовал истинную идею Святой Церкви. А потом ему предъявили доказательства неопровержимые, как десять заповедей. И Юрию пришлось поверить, потому что…

– Воистину.

Отец Юрий снова вздрогнул от голоса наместника. Тут же вместе с другими отцами Святой Церкви гаркнул в ответ:

– Воистину!

Голос его потонул среди других. И не только голос – мысли, чувства, устремления… Казалось, что собравшиеся здесь святые отцы перестали быть самими собой, сделавшись частичками чего-то огромного, единого. И головой этого единого целого, этого организма был наместник.

Прежде Юрию казалось, что этот организм – мощная зверюга, цепной пес Бога. Именно в такой формулировке. Эти слова про цепного пса сами собой пришли ему в голову и настолько понравились, что святому отцу было приятно считать их за откровение Господне. Теперь же этот цепной пес Господень замыслил что-то дьявольское, потому что его голову поразил нечистый. Что из этого следует?

Либо лечить голову, либо заменить ее. На свою. От этой мысли отцу Юрию стало вовсе не по себе. Внутри что-то боязливо задергалось. Где-то далеко бубнил нечто монотонное голос наместника. Гипнотизирующий голос. Он нарастал, приближался, разрастался, заполняя собой все пространство зала вместе с находящимися внутри людьми.

– Воистину!

– Воистину!!! – подхватили отцы Святой Церкви.

Крик не людей – толпы. И эта потеря собственного я, это приобщение к массе тоже было частью выученного наизусть ритуала. Для того чтобы управлять другими, надо самому научиться быть массой. Растворяться в толпе, дабы понять ее суть и сущность. А потом научиться вставать над массой, подниматься над толпой, чтобы, будучи ее частью, сохранить свое я.

Отец Юрий научился этому. Теперь свои умения надо было использовать против того, у кого он учился.

– Воистину!!! – в последний раз воскликнул наместник.

Рев отцов Святой Церкви заставил вздрогнуть стены.

13

Солнце лупило в глаза сквозь сомкнутые веки. Когда вечером укладывался спать в пьяном состоянии, не потрудился подумать головой и завалился на койку ногами к окну. Теперь едва поднявшееся над горизонтом светило мстило за недогадливость и слепило что есть сил.

Ладно, чего уж теперь. Пора вставать. Вячеслав поднялся на ноги и отругал себя второй раз. Пьяные философские беседы пополам с вишневой наливкой разрывали похмельную голову на части. Создавалось впечатление, что внутри черепушки сидела пара дятлов и упорно пыталась продолбиться наружу через виски. А продукты жизнедеятельности этих дятлов омерзительным привкусом осели на языке.

– Дятлы похмельные, – пробормотал Слава и на подкашивающихся ногах неспешно двинулся к двери.

Внизу у Сэда оказалось пусто. Это к вечеру заведение было переполнено, а сейчас ночные волки, как окрестил байкеров хозяин «Вишневого Сэда», отсыпались по своим волчьим норам. В пустом зале находилась только Жанна. Автоматчица сидела за столиком. Женская фигура терялась под камуфляжем. Между ног у воительницы торчало дуло прислоненного к стулу автомата. На столешнице словно одинокая башня, возвышалась литровая кружка пива.

– Похмелье? – осведомился Вячеслав.

Жанна зыркнула на него мрачно из-под насупленных бровей.

– У тебя? Безусловно.

– А у тебя? – Слава поспешил присесть рядом.

– Я просто пиво пью. Что еще делать, если вы все дрыхните, как…

Автоматчица не нашла достойного сравнения и прильнула к кружке. Хмельного напитка после этого там на четверть поубавилось.

– А где хозяин?

Жанна молча пожала плечами.

– Тогда скажи мне вот что, – Слава понизил голос. – Ты вчера говорила, что знаешь, где искать бывшего президента. Или мне показалось?

– Говорила, знаю, не показалось.

Жанна снова припала к литровой емкости. Золотистая жидкость мерно подрагивала пенной поверхностью, перетекая из кружки в женщину. Слава ждал, но ответа не последовало. Клещами из нее, что ли, тянуть?

Пустая кружка тяжело грохнулась на стол. Только пена еще лохматилась на донышке. «Сильна девка, – подумалось Славе, – я теперь так пить, пожалуй что, не смогу. Во всяком случае, удовольствия от этого никакого не получу».

Автоматчица обвела взглядом пустые столы, барную стойку.

– А где Сэд?

– Я почем знаю? – отозвался Слава. – Так ты, может, расскажешь, где искать бывшего президента? Тем более что никто пока нам говорить не мешает.

– Да чего тут рассказывать? Едем прямо, держим выбранное направление. Скоро к нему и приедем. Я не знаю точно, что там. Вроде какая-то база или бункер. Ну и этот старый маразматик там живет. Правда, до базы нам еще через монастырь проехать и пару деревушек. Вот и все, что я знаю.

– А подробнее? – захотел уточнить Вячеслав.

– Какие тебе еще подробности? Едешь прямо, никуда не сворачиваешь, там тебе будут все подробности. Если доедешь. Я раньше тоже интересовалась этими подробностями. Мне рассказали только это и объяснили, что если мне это надо, то сама и должна узнать.

Жанна подняла пустую кружку и перевернула. Пена медленно проползла по стенке и шлепнулась на выставленный вперед язык автоматчицы.

– Ну а потом я поняла, что не нужны мне эти хреновы подробности и этот драный президент. И вообще ни черта не нужно. Живи себе спокойно и не лезь в это дерьмо. Оно нам само на башку капает, так к чему в нем еще и ковыряться? Знаешь, как в том анекдоте про зайца, который нашел какашку, поднял ее, понюхал, лизнул и говорит: «Фу, говно какое, а я чуть лапой не наступил».

– Это не говно, – покачал головой Слава. – Это наша жизнь. Надо же понять, осмыслить…

– Еще скажи – поправить, – почему-то разозлилась вдруг Жанна. – Довольно, беспредельщик. Добреньких политиков не бывает. Полезший в политику по определению либо говно, либо таковым станет. Либо сдохнет.

– Я не говно, – перебил Вячеслав.

– Пока. Только пока, – покачала головой Жанна. – Скоро все изменится. Правда, у тебя есть выбор. Либо ты бросаешь эту затею, либо…

– Либо я ее не бросаю, – продолжил Слава. – И тогда…

– И тогда у тебя тоже есть выбор. Либо стать говном, либо сдохнуть. Третьего не дано. Нельзя пролезть наверх и не замараться. Слишком многие туда лезут, по определению по головам шагать придется.

На лице автоматчицы вдруг возникла улыбка.

– Сэдик, вот и ты! Принеси нам с беспредельщиком пива. И садись ближе, поговорим за жизнь.

14

– В этой стране никогда и не было безвластия, – Сэд настолько разгорячился, настолько увлекся спором, что ляпнул эту фразу с разгону и резко замолчал, словно бы сболтнул что-то лишнее.

Слава раздвинул поставленные в ряд пустые пивные кружки. Локти уперлись в столешницу, а потяжелевшая голова опустилась на подставленные ладони. На владельца «Вишневого Сэда» он смотрел снизу вверх, но взгляд этот был лишен заискивания. Скорее наоборот, припечатывал.

– Это ведь не пустой треп? – спросил, словно подтверждая свершившийся факт, Слава.

Сэд поежился и потупил глаза.

– Пива было много, – пробормотал невпопад.

– Рассказывай, что ты имел ввиду, – поторопил Слава.

Голос его окреп, затвердел, словно гранитная глыба. Сам Вячеслав уже не выглядел подвыпившим и расслабленным, как это виделось еще несколько минут назад.

– Пива, говорю, много выпил, – Сэд повернулся к Жанне, словно ожидая поддержки. – Вот и несу всякую хрень.

– Давай-давай, – автоматчица поддержала, но не его, а Вячеслава. – Сказал «а», не будь «бэ».

– Надеюсь, это между нами, – помялся Сэд.

– Здесь все свои, – изрек Слава.

Он откинулся на спинку стула, снова принимая благодушно-подвыпивший вид.

– Все это якобы безвластие наносное, – тихо и быстро заговорил Сэд. – Понимаешь, в каждом мало-мальски значимом городишке есть свое правление, свой строй. Здесь у нас живут по законам ночных волков. Где-то есть Белый город, там, говорят, конституция и право рулят. Тут неподалеку живут монахи. У каждой кочки своя власть и свой закон, вот о чем я.

Слава с сожалением поглядел на пустые кружки. Сэд перехватил его взгляд, подорвался с места:

– Погоди, сейчас еще принесу.

– Сперва доскажи, – Вячеслав мягко, но цепко ухватил байкера за рукав.

Сэд одернул косуху, сел обратно.

– А чего досказывать? Все эти местные власти подчиняются единой руке. Кому-то из бывших или новым людям, но кто-то всем этим правит. Вот смотри, монахи, о которых я говорил, сидят рядом с электростанцией. А электричество кушает помимо них вся округа. Все от их станции питаются. Почему? Допустим, станция не загнулась, потому что на ней святое братство работает. Но объясни, они что, просто так станут делиться тем, за что работают? Энергия дорогого стоит. В конечном итоге могли бы обмен какой-то наладить, потребовать что-то взамен.

– Ну, может, они во славу Господа, – предположил Вячеслав. – Альтруисты вроде как. И потом: их никто не трогает сейчас, а если зажмут свою станцию и обесточат все вокруг, что тогда?

– Что? – Сэд, казалось, даже заинтересовался.

– Сметут их, вот что. И не смогут они станцию удержать. Это ж не Шаолинь, чтобы монахи боевые искусства вперемешку с боевой магией пользовали направо и налево.

– Ну хорошо, – начал снова заводиться Сэд. – А как тогда быть с человеком, который принес мне предложение сверху и дал наводку.

– Какое предложение? – оживился Слава.

– Мне предложили связаться с провокационно настроенными монахами и сместить власть в пользу себя и некоего отца Юрия, или…

Сэд замолчал, уткнулся носом в пустую кружку.

– Или? – напомнил Вячеслав.

– Не важно, – отмахнулся байкер. – Я согласился. И этот человек от власти – это не сказка. Это реальность. Теперь все должно было идти по заранее проработанной схеме. Все и шло так. Вот только вчера… я должен был встретиться с этим отцом Юрием, но он в нужное время в назначенном месте не появился. Теперь то, что я должен был передать на словах, надо передать ему как-то иначе.

– Черкани на бумажке, мы передадим, – пожал плечами Вячеслав, создавалось впечатление, что интерес к разговору он уже потерял. – Нам все одно в ту сторону ехать.

В глазах Сэда на мгновение полыхнул триумф. Когда заговорил, голос байкера, однако, звучал неуверенно.

– Но это все довольно опасно. И никто не должен знать… То есть лично этому Юрию и никак иначе…

– Не боись, – подала голос Жанна. – Соблюдем твою секретность. Нам все одно дорога дальше только через монахов этих. Святая Церковь, так кажется?

Сэд кивнул. Поднялся из-за стола и разом сгреб половину пустых кружек.

– Я пойду еще пива… Ага?

Слава кивнул задумчиво, и Сэд, словно застенчивый медвежонок, косолапо потопал к стойке.

– Простой, как три копейки, – усмехнулась Жанна. – Все, что в голове было, все выложил. Ай молодца!

– Не такой он простой. – Слава, поставив кружку на ребро донышка, задумчиво покручивал ее пальцами. – Думаешь, он просто так проболтался? Нет, ему помощь нужна была, вот и состроил из себя простачка.

15

– В этой стране всегда было безвластие. – Хозяин отхлебнул горячий кофе из маленькой чашечки. Поморщился – видно, обжег язык. – Здесь правили все кому не лень, а в результате не правил никто.

Мамед прокашлялся демонстративно и продекламировал хорошо поставленным голосом:

На свете нет страшней напасти, Чем идиот, дорвавшийся до власти. Нам нужен труп на троне короля, А не живой придурок у руля.[2]

– Оставь свои колкости, араб, – вяло отмахнулся хозяин.

– Отчего же? – живо отреагировал Мамед. – Вы продолжаете свои ночные истории. Вольный жанр, совмещающий «Повесть временных лет» и плач Ярославны, я продолжаю высказывать собственное мнение.

Хозяин залпом выпил кофе и зло хлопнул чашкой по блюдечку. Араб посерьезнел.

– Не забывайся, Мамед.

– Ты хочешь лести, хозяин?

– Нет, – сухо ответил тот.

– Тогда…

– Тогда все равно не забывайся. Говори честно, но не ерничай.

Араб медленно прошел туда обратно и резко опустился на стул рядом с хозяином, уставился ему в глаза.

– В этой стране тот, кто правит, очень любит говорить, что ничего не знал. Что сам не при чем, что и не правит вроде как вовсе, а все без него само собой происходит.

Хозяин скрежетнул зубами.

– Кофе? – белоснежно улыбнулся Мамед.

– Пожалуй.

Араб, продолжая смотреть в глаза хозяину, не глядя схватил кофейник и налил кофе в чашечку. Густая струя окатила черным белоснежный фарфор. Потянуло бесподобным ароматом умело сваренного кофе хорошего качества. Мамед отставил кофейник.

– Так вот, хозяин, можно сколь угодно оправдывать себя. Но это вы правили тогда, когда по вашим словам здесь правили силовики с этим вашим Мишей. Просто вы успешно правили с их подсказки. А потом какой-то миг истории, стряхнув с себя власть шептунов, что шуршали в ухо, стали править самостоятельно. Но без подсказок вы ощущали себя неуверенно. И когда…

– Нет! – хозяин вскочил, уронив кресло.

Мамед не спеша поднялся со стула и поставил кресло на место.

– Ты не знаешь, как это было. Ты не представляешь. Я грезил, грезил идеей. Мне не хватало решимости, да. Возможно. Но я грезил чистой, светлой…

Он замолчал, тяжело, словно воспоминания пригибали к земле, уселся в подставленное кресло. Мамед отступил и снова занял место на стуле.

– Эти гости из-за океана пришли ко мне и предложили помощь. Предложили поддержку. Я не мог знать, не мог догадаться, что…

Он снова замолчал и уронил голову на руки, зарывшись лицом в ладонях.

– Эту историю про американцев, которые предложили тебе помощь в построении анархии, как Союз Советских Республик помогал всем кому не лень строить коммунизм, я уже слышал, – тихо произнес араб. – За эту ночь только я слышал ее трижды. И трижды задал вопрос. Может быть, на четвертый раз ты мне ответишь? Скажи, хозяин, кого ты пытаешься обмануть? Или ты наивен до идиотизма. Но так не бывает. Не при твоей должности.

Хозяин молча поднял голову, помотал ею из стороны в сторону. В глазах стояла тоска.

– Нет, – тихо и непонятно произнес он.

16

Проститутка лежала на койке, по-детски поджав ноги, обнимая подушку, словно плюшевого медведя. Ребенок, пришло в голову неожиданно, как осознание. Маленький ребенок.

Слава присел на край кровати. Скрипнула пружина. Эл потянулась, открыла глаза. На лице появилась улыбка.

– Пришел?

Он кивнул, на мгновение внутри возникла какая-то необычайная нежность по отношению к этой девочке. Чувство захлестнуло настолько, что слов не было.

– Иди ко мне, – проститутка откинула плед, который заменял ей одеяло. Мелькнуло обнаженное тело.

Вячеслав резко поднялся. В глазах девушки блеснуло непонимание.

– Ехать надо, – чуть хрипло произнес он. – Ты едешь, или остаешься?

Она встала с койки, сделала несколько шагов, потянулась. Слава краем глаза отметил стройную фигуру. Тут же обозлился на себя, что смущается, как пацан зеленый.

Продолжая злиться, повернулся к девушке спиной и пошел к двери. Отпирая, зацепился рукавом за ручку, чертыхнулся. Сзади тихо хихикнула Эл.

– Я жду внизу, – буркнул, не оборачиваясь, уже в дверях. – Поторопись, если не хочешь остаться здесь.

И резко вышел.

17

Собирались и уходили поспешно. Тем не менее Сэд подсуетился, собрал в дорогу какой-то еды и выпивки. Тепло попрощался с французом и женщинами. Когда те вышли, приостановил в дверях Вячеслава.

– Его зовут отец Юрий, – тихо сказал Сэд.

В руку Вячеслава ткнулся клочок бумаги сложенный вчетверо. Слава спокойно спрятал бумагу в карман.

– Я передам, Сэд.

– Сегодня, – глаза байкера лучились надеждой. – Только сегодня, пожалуйста. Завтра будет поздно.

– Почему?

– Завтра мы приедем туда, и электростанция будет нашей. Нашей и тех монахов, что пойдут за этим Юрием. Но они должны знать, иначе…

– Боишься, не справиться? – усмехнулся Слава.

– Нет. Станция все равно будет наша. Боюсь, что лишние трупы будут. Много трупов. Если предупредишь, будет меньше.

Слава пожал плечами.

– Трупов много не бывает. Тот, кто ищет смерти, найдет ее рано или поздно. Это относится в равной степени и к тем, кто пытается наложить на себя руки, и к тем, кто берет в руки оружие, и к тем, кто высовывается в окно, чтобы посмотреть, кто в кого во дворе из «калаша» стрелял.

Сэд скривился, но промолчал.

– Передам сегодня, – успокоил его Вячеслав.

– Спасибо. – Сэд благодарно потряс протянутую руку.

18

Машина стояла там, где ее оставили. Нетронутая, словно во всей округе либо жили праведники, либо никто не жил вовсе.

– Надо же, не посягнули на чужую собственность, – восхитился Анри. – А обещали, что от машины только груда металлолома и останется.

– Тебе и байкеров обещали в виде пещерных дикарей, а предъявили высокообразованного коммерсанта-философа. И посетители у него тоже люди весьма культурные, под себя не гадят.

– Ты тоже заметил? – обрадовался Анри и покосился на автоматчицу. – Эх, кругом обман.

– Никакого обмана, – огрызнулась Жанна. – Я вам выродков не обещала. Вполне вменяемые люди. Вот если бы кто-то из вас на их байки позарился тогда…

– А мы, значит, не вполне вменяемые выродки? С чего нам на их мотоциклы зариться? Не, ты слыхал, беспредельщик, какого о нас тут мнения?

Слава молча открыл машину, захлопнул дверцу за севшей на заднее сиденье Эл. Проститутка была молчалива. Вообще все больше в последнее время уходила в себя. А когда Анри и Жанна начинали очередную перепалку, так и вовсе молчала в тряпочку.

– Хорош трещать, – вместо ответа бросил Слава. – Садитесь, поехали.

Анри плюхнулся вперед, рядом с водителем, Жанна полезла назад.

– Куда едем? – хлопнув дверью, поинтересовалась автоматчица.

– Сперва к монахам, потом, бог даст, к президенту. Там разберемся.

– К президенту, к президенту, – проворчал Анри, становясь похожим на старого охрипшего попугая. – У тебя навязчивая идея, беспредельщик, ты знаешь?

– Знаю, – кивнул Вячеслав и надавил на газ с такой силой, что болезненно заверещал мотор.

19

Ни черта он не знает, этот гребаный наместник.

Отец Юрий сидел на траве, напротив наместника, среди других отцов Святой Церкви. Только если отцы ловили каждое слово его святейшества, мимо Юрия эти слова проплывали с той неспешной уверенностью, с какой река огибает утес. Мысли его были далеко от проповедей Божьего наместника.

Да, совершенно точно, он ничего не знает и ни о чем не догадывается. Вот только время упущено. Человек, с которым он должен был встретиться, не дождался его в назначенном месте, и как теперь он строит свои планы – неизвестно. А планы того человека – их общие с отцом Юрием планы.

Положим, что тот человек теперь затаится и даст о себе знать через какое-то время. А если нет, тогда остается лишь ждать. Без поддержки извне отцу Юрию с наместником не справиться. Даже если его святейшество подставится, подведет себя под монастырь, все равно часть братства Святой Церкви пойдет за проштрафившимся наместником, а не за новым лидером. И тогда начнется резня, а этого допустить никак нельзя. Значит, ждать.

Бог велит быть терпимым и терпеливым. Сейчас он посылает отцу Юрию испытание. Значит, надо набраться терпения и ждать. Молиться и ждать. Рано или поздно Господь услышит его, и тогда все беды разрешатся. Тогда явится знак божий и…

Наместник замолчал, повернул голову. Вслед за ним завертели головами и отцы Святой Церкви. Через лужайку к ним бежал брат Борис. Тот самый, что накануне подловил отца Юрия возле границы.

Увидав, что цель близка, брат Борис сбавил темп. Дыхание его сбилось, он тяжело дышал. Рука мяла рясу возле сердца. Оставшееся расстояние он преодолел не спеша.

– Ваше святейшество, – обратился он к наместнику. – Позвольте говорить.

Наместник величественно качнул капюшоном. Отцы основатели с интересом следили за молодым монахом.

Брат Борис перевел дыхание и заговорил торопливо:

– Четверо неверующих в Господа нашего пересекли предел.

– Каждый может прийти в обитель Божию, – глухо откликнулся наместник. – Единожды прийти к Богу и единожды уйти. Ты знаешь правила, брат мой.

– Да, ваше святейшество, но среди пришлых люди грешные, вершившие страшные грехи, нарушавшие заповеди Божии.

Брат Борис замолчал, ожидая ответа. Молчали и отцы Святой Церкви. Юрий подался вперед. Интересно, что скажет на это наместник.

«Если только даст шанс зацепиться, клянусь Богом, я этого шанса не упущу», – метнулось в голове отца Юрия.

– Господь отпускает грехи тем, кто раскаивается в них и встает на путь праведный. Ты знаешь правила, брат мой. Единожды переступить предел и прийти к Богу может каждый, какими бы тяжкими ни были грехи его. Единожды уйти от Бога волен каждый из пришедших сюда, но вернуться к Богу из мира хаоса он не властен, ибо отринут Богом.

– Я знаю, – тихо проговорил Борис.

– Тогда зачем ты бежал сюда столь поспешно и нарушил нашу беседу?

– Среди переступивших предел есть люди не принадлежащие по крови к богом избранному народу. Люди, чья кровь после смерти вскипит адским пламенем.

Борис снова смолк, по толпе святых отцов прошел легкий шепоток. Все смотрели на наместника, но тот безмолвствовал.

«О как, – подумалось Юрию, – стало быть среди этих несчастных пришлых есть нерусские. Вот он, хороший повод для начала. Если только наместник сейчас сделает ошибку. Эх, почему же я не встретился вчера с тем человеком?»

– О чем ты говоришь, брат мой? – тихо спросил наместник. Так тихо, что даже капюшон не шелохнулся.

– Среди них француз полукровка, – сказал, как сплюнул, Борис. – И в чистоте крови других я тоже сомневаюсь.

Теперь все молча смотрели на наместника, ждали решающего слова.

– Господь избрал русский народ своим народом не для того, чтобы мы по добродушной и простодушной глупости пускали к Господу каждого встречного, – не выдержал все же отец Юрий. Даже если это ничего не даст, все равно всем и каждому теперь видно, что он за Господа готов спорить даже с его наместником. – Всякий нечистый кровью…

– Вы пустили этих людей в чертоги Святой Церкви, брат мой? – обратился наместник к Борису, не обратив внимания на слова отца Юрия.

– Да, ваше святейшество. Их проводили в храм Господа нашего на суд Божий. На ваш суд.

– Значит, на то была воля Божия, – шелохнулся капюшон наместника. – Не так ли, отец Юрий?

Подловил, сволочь, пронеслось в голове злое.

– На все воля Божия, – сердито пробормотал Юрий.

20

По сути, их могли не пропустить, могли завернуть. Вот только прозевали тот момент, когда «фольксваген» приблизился к пределу. А когда спохватились, было поздно. Сопротивляться вдвоем против четверых на машине и при оружии было трудно. Потому, состроив чужакам улыбку, брат Борис отправил своего напарника проводить пришлых в храм. А сам поскакал строить из себя простачка перед его святейшеством.

Попал он в нужное время и в нужную обстановку, потому уловка, которой скрывал свой недосмотр, брату Борису удалась. Теперь решение принимает не он, а святые отцы и сам наместник. Так что сделать его виноватым не выйдет. Хотя по инструкции отмеченных дьяволом, то есть не принадлежащих к народу россов, нужно было не допускать до предела. Любыми способами, вплоть до физического уничтожения.

Слава и его спутники об этом не догадывались. Они спокойно прошли за проводником к храму и под предлогом того, что аудиенция с наместником может состояться только в храме, а доступ туда с оружием запрещен, сдали все вооружение.

Теперь они шли молча и с удивлением озирались по сторонам.

Снаружи храм Святой Церкви напоминал неопрятную глыбу и не сочетался ни с одним архитектурным стилем. Двери святого места оказались необыкновенно низкими. Настолько низкими, что заставляли склоняться каждого, кто хотел пройти внутрь.

Внутри же храм, наоборот, поражал огромным пространством и богатым убранством. Посередине зала возвышался алтарь, чуть дальше на подвешенном на цепях помосте стояло высокое деревянное кресло. Сиденье, на котором запросто уместились бы два здоровых мужика, спинка в человеческий рост и массивные подлокотники.

– Нехреновый стульчик, – присвистнул Анри.

Проводник молча прижал палец к губам, и француз послушно замолчал. Женщины стояли возле сутенера и озирались по сторонам. Слава двинулся было вдоль стены, но проводник все так же молча знаком остановил его и указал на место перед алтарем.

– Нас, что ли, в жертву принесут? – недобро усмехнулся беспредельщик.

Проводник снова поднес палец к губам.

– Молчу-молчу, – кивнул Вячеслав и подмигнул французу.

21

Противоречивые чувства разрывали отца Юрия на части. С одной стороны, все складывалось как нельзя более удачно. Наместник загонял себя в угол, рождая недовольство. Если это недовольство только чуть подразжечь, святые отцы пойдут за ним. Пойдут. А после того, как узнают правду, тем более пойдут. Потому что само существование здесь наместника – грех против Бога русского народа.

Но, с другой стороны, все за ним не последуют. А тогда неизбежно столкновение. А без поддержки того человека, с которым он не встретился вчера, ему не следует надеяться на победу. Потому что даже если он победит, сил на то, чтобы удержать власть и защититься от соседей, уже не будет.

А если нет, то другого случая тоже уже не будет. Бить надо сейчас.

Первым в храм вошел брат Борис, следом его святейшество, потом отец Юрий. В очередной раз напомнил себе, что пора бы сбросить десяток килограммов, а то скоро с эдаким брюхом в двери не пройдет. Отцы Святой Церкви вытянулись в длинную колонну, заходили по одному, наконяясь пред Господом и его храмом.

Чужаки стояли возле алтаря, смотрели на монахов с любопытством. Нечистые кровью и духом. Отцу Юрию захотелось сплюнуть, но не в храме же. И он устыдился своего желания.

Брат Борис остановился возле пришлых. Наместник прошел вперед. Лязгнули цепи, когда ступил на помост. Интересно, как бы они лязгнули под отцом Юрием. Он представил, как всходит на помост вместо наместника, как, натянувшись, жалобно скулят цепи. Весу в нем поболее, чем в прячущем под капюшоном печать диавола наместнике.

Мечты. Отец Юрий вздохнул, отгоняя сладкое наваждение. Наместник опустился в кресло. Святые отцы занимали места по кругу, продолжая заполнять пространство зала. Сам отец Юрий остановился возле алтаря, откуда было видно и наместника, и пришлых.

Наместник молча ждал чего-то. Юрий поглядел на двери. Никто более не стремился внутрь. Все, кто шел сюда, были здесь. Он снова обратил взгляд на наместника, но тот по-прежнему молча восседал на помосте.

Отец Юрий уже собрался было сам заговорить с чужаками, что было бы верхом наглости с его стороны. Он даже ступил в центр, к алтарю. Туда, где стояли ничего еще не понимающие пришельцы.

– Остановись, Юрий, – голос прозвучал мощно и грозно, словно говорил сам Бог. Так всегда звучал голос наместника с помоста. Интересно, что это за завихрения акустические.

Когда-нибудь он сам взойдет на этот помост, и тогда богоподобно зазвучит голос наместника Юрия. Но это будет позже. Он остановился. Кинул взгляд на наместника. Перевел его на пришлых. Те стояли всего в двух шагах. А один, в замшевой куртке, так и вовсе рядом с ним. Этот в замше покосился на него странно, в глазах пришельца мелькнуло узнавание. Неуловимое движение – и в руке Юрия оказался клочок бумаги.

– Отойди от них, сын мой, – слегка повысил голос наместник.

Юрий отступил. Пальцы комкали бумагу. Надо как-то посмотреть, что это. Что там, в этой записке.

– К вам обращаюсь я, – громоподобно возвестил наместник. Капюшон повернулся к стоящим у алтаря чужакам. Отцы Святой Церкви, словно бараны по велению пастушьего хлыста, повернулись к пришельцам и уставились на них, ожидая слова его святейшества.

Юрий украдкой развернул записку, кинул на нее быстрый взгляд и молниеносно скомкал. Вот оно! Свершилось, теперь надо действовать.

22

Обстановка становилась гнетущей. Монахи в рясах, большей частью с капюшонами, закрывающими лица, двигались как зомбированные. Молча занимали места, словно готовились к какой-то церемонии. Центральную роль, видимо, играл мужик в кресле, а они… уж не назначены ли на роль жертвы во славу Господа? Во всяком случае, то настороженное, уважительное отношение, которое он отметил в свой адрес при первой встрече с монахами, растаяло, словно снег в марте.

Слава еще раз пожалел, что отдал оружие. Судя по лицу Жанны, автоматчица думала о том же.

Мужики в рясах заполнили все пространство храма, оставив свободным небольшой пятачок, на котором стояли они четверо, утыканный свечами алтарь и болтался на цепях помост с креслом и главным монахом. То, что монах на помосте здесь главный, стало ясно сразу, так же как и то, что ничего хорошего им ждать не стоит. Как-то все очень гнетуще предрешенно выглядело. Так выглядит бойня, на которую тащат корову. Все знают, чем это для коровы закончится, только она не знает, но что-то чувствует. Потому у нее глаза грустные. А люди знают все наперед и завершают последние приготовления. Спокойно заканчивают, словно палач, который ничего личного к жертве не испытывает, просто работа у него такая.

Вячеслав чувствовал себя сейчас коровой. Он не знал, что задумали эти в рясах, но нутром чуял – ничего хорошего они придумать не могли. Движение закончилось. Все замерло, установилась тишина, в которой потрескивали толстые горящие свечи. Потом какой-то толстый мужик рыпнулся к ним, но был резко остановлен главным монахом.

Что-то заставило Славу напрячься. Главный назвал этого толстого по имени. Юрий. Отец Юрий. Что дернуло его сунуть записку Сэда толстому отцу именно тогда, Слава не смог бы сказать, если бы даже его спросили об этом. Просто отец Юрий, которому обязательно надо было что-то отдать, появился к месту. У Славы возникло смутное ощущение, что этот толстяк может что-то изменить. И он сунул отцу записку. А тот ничего не изменил, просто тут же отступил и растворился в толпе, будто и не было его.

– К вам обращаюсь я, – возвестил капюшон с помоста.

– Это чучело у них за главного, что ли? – шепнул Анри в самое ухо. Слава не ответил, лишь повел плечом.

– Скажите, пришедшие из мира хаоса, осознанно ли вы явились сюда? Желали вы найти Бога, место. Богом освященное, народ, Богом отмеченный, и примкнуть к нему?

Слава поймал на себе любопытствующие взгляды, пожал плечами.

– Мы просто ехали мимо. По своим делам. Ничего конкретного от этого места нам нужно не было. – Он замолчал.

Снова наступила тишина, снова лишь потрескивали горящие свечи.

– Мы просто ехали мимо, – зачем-то повторил Вячеслав.

– Этим людям не нужен Бог, – прозвучал голос из толпы.

Пропавший было отец Юрий снова выступил вперед.

– Зачем тратить на них время, ваше святейшество?

– Остынь, сын мой, – в голосе главного монаха послышалось раздражение. – Возможно, эти люди и не искали Господа, но, попав в обитель Его, нашли то, к чему стремились. Не так ли?

Последний вопрос был обращен к Славе. Что ж они все к нему-то прицепились? Он покосился на спутников, те молчали. Вячеслав покачал головой.

– Нет, мы преследуем иные цели. У нас свой путь. И мы хотели бы продолжить его.

– Это приспешники дьявола, – громко крикнул отец Юрий. – Они нечисты кровью, они пришли сюда, пошпионили и хотят уйти. Нельзя отпустить их.

– Дядька, – подал голос молчавший до того француз. – Ты чего это разошелся?

– Молчи, – взвизгнул толстяк. – В твоих жилах нечистая кровь. Ты дитя дьявола!

Толстый отец Юрий даже покраснел от натуги. Скотина, убивать таких.

– Чего? – вылупился Анри.

Истерично хихикнула Жанна. Слава дернулся вперед. Но до святого отца не дотянулся. Стоявший позади них молодчик в рясе довольно грубо дернул за плечо, возвращая на место. Ярость вскипела до предела. Он собрался уже поквитаться и с Юрием, и с тем козлом, что стоял сзади, но толстяк быстро подался вперед и едва слышно, на грани слуха шепнул:

– Хотите жить – не выпячивайтесь, – и отступил на шаг.

– Отец Юрий! Отойди от них, сын мой, – приказал главный. – И смери горячность в сердце своем. Господь наделил тебя разумом…

– Господь говорит, что все и всегда обижали русский народ, потому сам Господь выделил русских среди прочих. Вы же сами учили этому, ваше святейшество. Единственные, кто заслуживает Царствия Небесного, – русские. Люди отринули русский народ. Даже само название русские – прилагательное. В то время как любая другая народность – существительное. Англичанин, француз, японец, китаец, американец, грузин, украинец – все существительные. Они существуют сами по себе, а мы к чему-то принадлежим, прилагаемся. Мы, русские…

– Чушь собачья, – фыркнул француз. – Это только в русском языке такое различие. В английском, например, есть понятия «инглиш мен» или «рашен мен». Коротко «инглиш» и «рашен». Обе национальности в единой форме. Во французском языке…

– Замолчи, нечестивец, – снова взвился отец Юрий. – Только русский народ отмечен Богом и только русские могут достичь Царствия Небесного, если будут жить праведно. А вы, дьявольское племя, будете гореть в аду.

– Сын мой, – голос главного был зол и яростен. – Ты позволяешь себе недозволенное.

И тогда толстый монах посмотрел на главного. Молча направился к помосту. Шаги его были неспешны и уверенны. «Походка триумфатора», – подумалось Славе. Он поглядел на отца Юрия, тот шел к помосту со злорадной улыбкой на лице.

23

Записка придавала уверенности, которой не хватало в последние дни. Он чувствовал силу, он чувствовал, что может распорядиться теми, кого вчера боялся. От такого осознания становилось жарко, и отец Юрий еще сильнее раскраснелся. Завтра придет помощь. А сегодня он станет наместником.

Он шел к помосту, отцы и братья, заполонившие храм, зашушукались. Еще бы, такой фамильярности себе никто никогда не позволял. Юрий ступил на помост.

– А почему ты, называющий себя наместником Бога, противишься воле Господа в отношении этих слуг дьявола?

Наместник поднялся с кресла.

– Сын мой, ты не здоров? Как смеешь…

– Ведь Господь вложил частичку себя только в души русских, – продолжил, не слыша его святейшество, отец Юрий. – Именно русских избрал своим народом. Так сказано в Писании. Так сказано Господом.

В голосе его звучали гипнотические нотки.

– Возьмите его, – громоподобно рявкнул наместник. – И заприте где-нибудь, пусть поостынет.

Несколько монахов дернулось выполнять приказание, но Юрий сделал несколько шагов, остановился на вершине помоста и выставил руки вперед.

– Стойте! – голос его теперь тоже был подобен грому.

Каким хитрым образом выстроена акустика в этом зале, Юрий не знал, но расчет на то, что дело именно в ней, оказался верным.

– Братья мои! Голос мой окреп, потому что моими устами говорит сам Бог. Он, Господь наш, повелел блюсти чистоту крови. Русской крови. Он, Господь наш, повелел нам, живущим в его чертогах земных, не пускать в свои чертоги земные нечистых кровью, как не пускает их он сам в свои чертоги небесные. А буде вторгнутся слуги Диавола в Царствие Небесное на земле, изничтожать их до единого.

– Молчать! – заорал наместник.

Крик его был столь могуч и яростен, что, казалось, стены храма рухнут немедля, осыпавшись прахом. Но храм устоял. Наместник бросился к Юрию, но тот был готов к этому. Он выкинул руку вперед и что есть силы отпихнул его святейшество. Наместник отлетел в кресло.

– Знаете ли вы, братья, почему этот человек столь ревностно заступается за тех, кого должно сжечь на костре, как поступала с нечестивцами Святая Инквизиция?

Монашеская толпа роптала уже в голос, кто-то подался вперед, но на помост ни один взойти не решился. Боятся. Это табу, а они в этом плане как дети малые. Этим надо пользоваться. Именно сейчас.

Юрий ступил к массивному креслу наместника и сдернул капюшон, обнажая лицо, которое никто никогда не видел. Святое братство выдохнуло как один и отшатнулось. На троне наместника сидел молодой, лет тридцати пяти – тридцати семи, негр.

– Сука, – тихо сказал наместник, но голос его разнесся по всему залу, залезая в самые укромные закутки. – Надо было тебя раньше успокоить.

– Господь явился мне и остался со мной, потому что назвавший себя его наместником был слугой диявола. – Теперь отец Юрий говорил тише, но голос все так же мощно громыхал над головами монахов. – Возьмите этих дьявольских приспешников и их главу, заприте их. И завтра мы решим, каким образом предать их смерти. Брат Борис, – обратился он к стоящему за спинами «приспешников дьявола» бугаю в рясе. – За охрану нечестивцев отвечаешь ты.

24

Слава не сопротивлялся. Во-первых, против такой толпы это было бесполезно, во-вторых, в голове сидела фраза, оброненная отцом Юрием: «Хотите жить, не выпячивайтесь».

Записку он, судя по всему, отдал кому надо, а значит, рано или поздно их должны освободить, хотя бы в знак благодарности. В комнату, куда их привели, он вошел первым. Остальных впихнули следом, захлопнулась металлическая дверь. Вячеслав огляделся.

Небольшая комнатушка в полуподвальном помещении. Голые грубо оштукатуренные стены кое-где покрыты плесенью. В других местах штукатурка осыпалась, и сквозь ее лохмотья торчали кирпичи. Наверху, под потолком, на стене против двери небольшое окошко.

– Милая атмосфера домашнего тепла и уюта, – саркастически заметил Анри. – Чудо.

Он прошел вперед и сел под окном. Женщины держались рядом. Вячеслав привалился к двери, покосился на свергнутого главного монаха. Тот едва стоял на ногах. По дороге к месту заключения несколько добрых Святых отцов выместили на низложенном наместнике злость, отоварив негра порцией пинков и оплеух. Теперь на монаха было жалко смотреть. Ряса помята, изгваздана и разорвана в нескольких местах. Половина лица опухло, правый глаз налился кровью от лопнувших сосудов. Кровь струилась и из носа. Его святейшество утирал кровавые сопли оторванным капюшоном.

Француз тоже обратил внимание на негра.

– Садись, дядька, – Анри хлопнул ладонью по голому полу рядом с собой. – Садись, в ногах правды нет.

Наместник тяжело опустился на пол рядом с французом. Поморщился. Следившая за мужчинами Эл тоже решила сесть.

– А ты не сиди на холодном, – вяло отчитал проститутку Анри. – Застудишь там себе все.

– Что с нами будет? – Эл пристально посмотрела на негра.

Наместник пожал плечами:

– Убьют. Каким-нибудь изощренным способом во славу Господа.

– Тогда застудиться не страшно, – победно сообщила Эл сутенеру.

Француз фыркнул, но не ответил.

– Ну, нас-то скоро выпустят, так что на холодном все-таки сидеть не стоит, – вставил Слава.

– Откуда такая уверенность, дядька?

– Сэд, – непонятно объяснил Вячеслав, но Анри ответом, похоже, удовлетворился.

Слава подсел к негру с другой стороны. Покосился на него вроде как невзначай и рискнул заговорить:

– А ты здесь, выходит, главный?

– Был, – охотно отозвался негр.

– Как тебя вообще угораздило стать главным у этих религиозных нацистов? – поинтересовалась молчавшая до сих пор Жанна.

Негр фыркнул в лоскут, который еще недавно был капюшоном, утер кровь.

– Очень просто, я сам их создал.

Пленники в удивлении вылупились на своего сокамерника, но тот, казалось, этого не заметил. Спокойно запрокинул голову, прижимая к разбитому носу кусок тряпки, заговорил, слегка подгнусавливая:

– Я приехал сюда с отцом. Он был дипломатом. Еще мальчишкой приехал. Учился в школе в Москве, потом поступил в институт Патриса Лумумбы. Социология. Закончил институт, начал кандидатскую писать. Тут ваш президент решил пошутить и объявил, что власти нет. Диссертация стала не актуальна. Какая уж там диссертация, когда вокруг такое творится… Ну, я и подумал, почему бы не защитить ее на практике. Взял Библию, немного подкорректировал. Добавил национальную идею. Классическое сочетание: национализм и религиозный фанатизм. Люди любят слушать о том, чем им приятно казаться. Любому приятно считать, что он выше остальных. Еще более приятно думать, что ты выше, если для этого ничего не надо делать. Так сказать, высшая каста по факту рождения. Родился русским – можешь попасть в рай, родился кем-то еще – гореть тебе в аду. Ну и раз остальные национальности от дьявола, стало быть, с ними надо бороться. Это удобно уже с точки зрения управления. Когда есть какой-то внешний враг, пусть даже из пальца высосанный, внутренние разборки не актуальны. Зачем? Объединимся и побьем всех прочих. Благо нас и так мало, а их, скотов, – много.

– Сволочь, – выдала, ни к кому не обращаясь, Жанна.

Негр опустил голову, отнял от лица окровавленный капюшон и удивленно поглядел на автоматчицу. Потом улыбнулся и кивнул:

– Мое почтение. Так вот, религия, плюс национальная идея и плюс немного харизматичности, чтобы завести толпу. Правда, пришлось облачиться в рясу и навсегда скрыть капюшоном лицо. Оно-то у меня в национальную идею никак не вписывается. Так и строил Святую Церковь пятнадцать лет. Потихоньку создали братство, установились свои порядки, законы, традиции. Потом подмяли под себя соседей, которые на электростанции сидели. Так и набрали силу. А через какое-то время заявился незнакомый дядька, вызвал меня на аудиенцию и предложил плясать под чужую дудочку. Дескать, чего это я себе позволяю, хрена это я государство в государстве строю. Я ему: мол, анархия у нас, а он мне: «Дурак, никакой анархии нет. Все это для лохов. Есть власть, есть законы. Подчиняйся, или хуже будет»

Наместник снова принялся возить куском тряпки по разбитому носу.

– И чего? – поторопил заинтересовавшийся Анри.

– А ничего. Я его послал по-русски, он ушел. Я стал приглядываться. Смотрю – у меня оппозиция появилась, байкеры… они тут рядом торчат… оживились, готовят чего-то. Видимо, действительно какая-то руководящая рука есть. Ну, я не дурак, стал потихонечку отслеживать эти вещи. Думал, все у меня под контролем. Вчера только сорвали встречу этому толстому с лидером байкеров. Я и расслабился. А не стоило.

Его святейшество хохотнул, кровь хлынула с новой силой, и он, чертыхаясь, снова запрокинул голову, прижимая к морде тряпку.

Слава хотел было что-то спросить, но в коридоре послышались шаги. Сокамерники застыли, вслушиваясь в далекие звуки.

25

Возле двери отец Юрий остановился. Брат Борис, что еще вчера не подпускал его к пределу, покорно топал следом. Псы. От этой мысли возникло ощущение брезгливости. Поганые псы. Откуда это раболепие в них… в нас… Отец Юрий вспомнил вчерашние страхи, лицемерную улыбку, которую приходилось натягивать на лицо. От осознания собственной причастности к этой шакальей стае на душе стало еще гаже.

– Открывай, – распорядился он.

Брат Борис покорно повернул ключ в замочной скважине. Старая металлическая дверь, кое-где подернувшаяся ржавчиной, со скрипом пошла в сторону. Изнутри потянуло холодом и сыростью.

Отец Юрий ступил внутрь. Сощурился, привыкая к полумраку. Мужика в замшевой куртке, что ткнул ему записку, он увидел сразу.

– Эту бумагу передал человек по имени Сед? – начал он без предисловий.

Тот, что в замшевой куртке, поднялся и сделал пару шагов навстречу.

– Да, – кивнул он. – А вы, стало быть, отец Юрий. Значит, я не ошибся.

– Не ошибся, – отец Юрий оставался серьезным. – Только это не имеет значения. Человек по имени Сед просил передать что-то на словах?

Мужик в замшевой куртке напрягся. На лице его проступили желваки. Раболепия, к которому Юрий уже успел привыкнуть и которое повергало его в тоску, на лице «замшевого» не было и в помине. Это отчего-то взбесило отца Юрия еще больше.

– Может быть, поговорим об этом в более подходящем месте? – спросил замшевый, глядя исподлобья.

– Не вижу более подходящего места для заключенных, приговоренных к смерти, – пожал плечами Юрий.

Возникла пауза. Громко и нелепо хохотнул бывший наместник. Молча таращились на него девки. Замшевый зло поигрывал желваками. Только его приятель с испанской бородкой с любопытством поглядывал то на замшевого, то на наместника, то на самого Юрия.

– Мне показалось? Или кто-то обещал нам жизнь и свободу? – жестко проговорил замшевый.

– Я ничего не обещал, – покачал головой Юрий. – Кроме того, пойми меня правильно, как тебя…

– Вячеслав, – проскрежетал зубами замшевый.

– Так вот, Слава, никакой личной неприязни, просто если Сед завтра не появится, то я вряд ли смогу удержать ситуацию в руках. Сейчас святое братство растеряно и ничего не соображает, потому идет за тем, кто громче крикнет, – за мной. А как кто-то начнет думать своей головой? Что тогда? Нет, сознание надо держать коллективным. И туманить чем-то пьянящим. Либо идеей, лозунгом, либо кровью. Идеи и лозунги закончились, теперь надо добавить что-то материальное.

Вячеслав стиснул кулаки. Юрий отметил это и ощутил зародившееся внутри торжество. Он не сделает из этого замшевого раболепного шакала, он просто раздавит его.

– А если Сэд придет, как и обещал?

Это грубое «Сэд» резануло по ушам. Юрий скривился.

– О чем это вы? – встрял мужик с испанской бородкой.

– О том, – злорадно отозвалась одна из девок, наряженная в камуфляж. – О том, что наш друг Сэди, попросил беспредельщика записочку этому протестанту передать, потому как они на пару с Сэдиком хотели негра мочкануть. Беспредельщик по доброте душевной согласился, а теперь нас мочканут вместе с негром. Потому что в основании новой Церкви костей невинных младенцев не хватает.

– Даже если Сед, – нарочито мягко произнес Юрий, – приедет, как обещал, вы умрете раньше.

Слава снова стиснул зубы, желваки прокатились по скулам туда и обратно, а затем вперед метнулся кулак. Юрий отпрыгнул. Первый удар пронесся мимо, второй должен был достичь цели, но руку замшевого перехватил брат Борис.

Юрий поспешно двинулся к двери. Хотелось побыстрее выбраться из этой сырой полуподвальной коморки.

– Отпусти его, – буркнул на ходу Борису. – Не надо калечить того, кто завтра умрет во славу Господа. Грязная и избитая жертва не будет угодна Богу.

26

– Сука! – прорычал Вячеслав, когда дверь за Святым отцом захлопнулась.

– Не, – усмехнулся Анри. – Вроде кобель.

Жанна улыбнулась французу. Эл дернула ее за рукав.

– Как вы можете веселиться? Нас всех убьют скоро, а вы…

– А что, теперь повеситься? – хмыкнул француз. – А что наш африканский великоросс скажет? Ты чего умолк, святейшество?

Негр поднялся на ноги, утерся своей тряпицей и посмотрел на Вячеслава.

– Значит, это ты мне свинью подложил?

Слава был тих и серьезен. Когда заговорил, голос звучал зло:

– Это не моя война.

– Тогда зачем? – полюбопытствовал негр.

– Меня просил об этом человек, который со мной хлеб ломал. Я просто обещал ему передать клочок бумаги.

– Просто передал? – ядовито поинтересовался негр. – Теперь со мной разделишь баланду.

– Оптимист, – фыркнул из своего угла Анри. – Я вот сильно сомневаюсь, что нас станут кормить.

– Это не моя война, – тупо повторил Вячеслав.

– Теперь твоя, – покачал головой наместник. – Не станешь воевать – сдохнешь.

– Предлагаете бежать через окошко? – залюбопытничала Жанна. – Или позвать охрану и стукнуть чем-то тяжелым по голове?

Слава поглядел на автоматчицу, потом на негра.

– Сколько той охраны?

– Думаю, не больше десяти человек. Скорее меньше, – серьезно ответил наместник. – Только зачем бить тяжелым, когда можно просто поговорить.

Он подошел к двери и забарабанил кулаком по металлу.

– Братья! К вам обращаюсь, хоть и отвергнут вами.

Фраза прозвучала чрезмерно пафасно. Вячеслав поморщился. Если на такой призыв кто-то и придет, то только чтобы поиздеваться над убогим. Однако, к удивлению его, долго стучать свергнутому наместнику не пришлось. Вскоре в дверях зашевелился ключ и на пороге появился серьезный до тошноты брат Борис, чуть не сломавший Славе руку.

– Что еще? – нарочито грубо спросил монах. Однако в глазах молодого священника горела надежда. Надежда на то, что все случившееся – недоразумение, что сейчас ему все растолкуют и все станет как раньше.

Слава поперхнулся от такого открытия, закашлялся. Негр тоже понял прекрасно, в чем слабость охранника. А может, и не понял, а с самого начала знал. Кто их разберет, этих «детей солнца».

27

О чем они беседовали, ни Слава, ни Анри, ни девушки так никогда и не узнали. Наместник говорил горячо, с таким надрывом, что Слава и сам почти поверил в Господа и народ Божий. Негр кидал фразы, имевшие мало смысла, но несущие море эмоций. И очень скоро брат Борис сам увел бывшего наместника подальше от чужих ушей, оставив пришлых запертыми вчетвером.

– Не нравится мне это, – заметила Жанна. – Как ни поверни, а мы оказываемся с краю. Либо мы нужны – и нас пользуют, либо не нужны – и нас в расход пускают.

– Расслабься, – Анри повалился прямо на пол, закинул руки за голову и вытянулся во весь рост. – До завтра доживем. Если этот гипнотизер черножопый монахранистам…

– Кому? – не сдержалась Эл.

– Монахам из охраны, – любезно пояснил Анри. – Так вот, если он им смогет мозги запудрить, то поживем и подольше, а там, глядишь, Сэд появится.

– Сэд, может, и появится, только он по другую сторону баррикады, – мрачно буркнул Слава. – Он этого толстого скота поддерживает.

Анри повернулся на бок и приподнялся на локте.

– А кстати, дядька, что там за история с этим байкером и толстым монахом-революционером?

– Да какая там история, – отмахнулся Слава. – Сэд попросил записку передать, они вроде вместе революцию затеяли, подпольщики долбанные. Я и передал. Все.

– Мог бы и предупредить, – пожурил Анри.

– Зачем? – не понял Вячеслав.

– Совсем дурной, беспредельщик? – выпучился француз. – Мы ведь не чужие люди. Путешествуем вроде вместе… Нет? Или ты считаешь, что остальных общие проблемы не касаются.

– Почему? – пожал плечами тот. – Жанна знала.

Француз одним движение поднялся на ноги. Поглядел на автоматчицу, та слегка кивнула. Анри демонстративно повернулся к Эл:

– Нет, ты видела? Нас тут за людей не считают. Дискриминация какая-то.

– Хватит уже, – поморщился Слава. – Мы в дерьме по уши, а он все шутит.

Анри сверху вниз посмотрел на беспредельщика, произнес торжественно:

– По этому поводу вторично предлагаю показательно повеситься. Кстати, представь себе рожу этого толстяка… Как бишь его? Отец Юрий? Вот заходит этот Юрий утром вести нас на казнь, а мы висим здесь в рядок синие, обгадившиеся, с языками наружу. Мертвые, но злорадно улыбающиеся и фиги показываем окостенелыми пальцами. Вот он, поди, разозлится-то.

Жанна заулыбалась. Даже Эл тихонько хихикнула. Только Вячеслав продолжал зло играть желваками. Он хотел ответить, но в замочной скважине завозился ключ.

Дверь отворилась. Вошел негр, за его спиной мелькнула фигура монаха, не брата Бориса, другого. Монах поспешно закрыл дверь. Запер. По коридору с той стороны зашаркали уставшие шаги.

– Ну что, ваше высокопреосвященство? – дурашливо спросил Анри. – Кто нас казнит? Ваш толстяк-повстанец или вы сами снизойдете?

– Никто вас не казнит пока, – устало отмахнулся наместник. – Завтра утром, когда придет этот жирный ублюдок, мы нейтрализуем его здесь. Охрана помогать не станет ни нам, ни ему. Так что там уж кто кого. Если справимся с новой верхушкой, они помогут.

– Кхе, – нарочито кашлянула автоматчица. – Как-то гнило у вас тут все. Каждый сам по себе, и никого за власть или там за идею. А воплей-то было…

– Люди верят в Господа, – устало покачал головой негр. – Только им трудно следовать заповедям и идти к Господу самостоятельно. Им нужен проводник. Этот проводник – я. Посредник между богом и людьми. Бог ведь никогда сам ни с кем не общается. Вспомните Писание… то ангелы Божии, то сын Божий, то пророки, то бредовые сновидения, но никогда ни к кому Бог не является сам. Нужен посредник.

– А сам посредник верит в Господа? – ехидно спросил Анри.

Наместник уселся возле стены и устало прикрыл глаза.

– Смотря в каком смысле. В том смысле, в котором верят они… Зачем? – ответил он спустя время. – Да и как можно верить в то, что создаешь сам?

Он открыл глаза и оглядел сокамерников.

– Завтра наверху нас будет ждать оружие. То, что отняли у вас и пара винтовок. Я не хочу крови, но, возможно, договориться не удастся, тогда…

Негр замолчал и снова закрыл глаза.

– Вы обещаете помочь?

– Я обещаю помочь выйти из этой камеры, – холодно сказал Слава. – Потом мы уедем. Другой помощи не жди.

– И на том спасибо, – тихо пробормотал свергнутый правитель. – А теперь заглохните и дайте спать.

28

Брат Борис отпер дверь и отступил на шаг в сторону. Отец Юрий посмотрел на него покровительственно. Сатрап. Все они теперь перед ним двери открывают. Псы. Господи, как же это противно. Хотя в этом противном было что-то греющее душу. Был триумф.

– Чего стоишь? Открывай, – распорядился он.

Брат Борис поспешно распахнул тяжелую металлическую створку. Отец Юрий шагнул в полумрак.

– Поднимаемся и выходим, дети дьявола, – говорил он не для заключенных, а для охраны. – Настал час расплаты. Братья ждут вас, дабы свершить суд.

– Настал час расплаты, – весело кивнул сидящий под окном француз. – Дождались наконец.

Он поднялся на ноги и медленно, безобидно улыбаясь, двинулся на святого отца. Спустя пару шагов его отстранил наместник. Этот надвигался без улыбки, с угрозой. В стороне стоял замшевый, наблюдая за всем этим с пренебрежением.

Юрий попятился, спиной натолкнулся на что-то твердое. Первая мысль была, что это широкая грудь брата Бориса. Юрий обернулся и с ужасом понял, что это никакой не брат Борис, а запертая дверь.

Ужас ледяной волной прокатился по спине, замер где-то глубоко в груди, заставляя неистово колотиться сердце. Не успев еще сообразить, что происходит, отец Юрий со страшной силой замолотил по металлу двери.

– Охрана!!! Откройте!!! – Голос его зазвучал страшно. Так кричит загнанный в угол и чующий скорую гибель зверь: зло, бессильно, отчаянно, вкладывая всю любовь к жизни и всю ненависть к смерти и тем, кто ее несет, в этот последний крик.

Где-то за спиной взвизгнула одна из девок. Обливаясь холодным потом, отец Юрий попытался развернуться, защититься. Но не успел…

Что-то резко сдавило шею, потащило в сторону. Он попытался освободиться. Почему-то человек, которого душат, всегда пытается освободить горло, вместо того чтобы попытаться нейтрализовать нападающего.

Когда эта мысль метнулась в голове, сил сопротивляться уже не было. В глазах потемнело. Он вытаращил их, пытаясь разглядеть хоть что-то в этой темноте, но темнота только сгустилась…

Хрустнуло. Негр отпустил толстого монаха, и тот, словно мешок с картошкой, безвольно повалился на пол. Тихо взвизгнула Эл. Настоятель сплюнул.

– Скотина какая, – пробормотал под нос и выдерживая некий заданный ритм, постучал по металлической двери.

Створка распахнулась почти мгновенно. Открывший дверь монах бледной тенью метнулся в сторону, пропуская недавних смертников.

29

Первым из камеры выскочил наместник. Слава поспешил следом, краем глаза отмечая, что спутники не отстают. Несколько скачков, поворот. Наместник замер, нос к носу столкнувшись с братом Борисом. Тот отшатнулся. Глаза очумелые, словно наткнулся на что-то, чего ждал, но во что до самого последнего момента не верил.

– Куда? – коротко спросил наместник.

– Оружие на втором этаже, ваше святейшество, – поспешно отчитался брат Борис. – Возле балкона. Там пожарный щит и ящик с песком. Вот в этом ящике…

– Балкон выходит на ту же сторону, что и выход?

– Да, Ваше Свя…

– Что на улице?

– Отец Юрий собрал почти все братство. Братья ждут, когда он выведет вас и чужаков, чтобы…

Наместник отпихнул монаха и быстрым шагом пошел наверх. Не оборачиваясь, бросил:

– Держите дверь. Заприте покрепче и держите на мушке, чтобы никто сюда не вошел.

– Я не стану стрелять в братьев, ваше святейшество, – голос монаха был непреклонен.

Негр остановился и поглядел на брата Бориса с новым чувством:

– Я попытаюсь убедить братьев наших, попробую наставить их на путь истины, – необычайно мягко произнес наместник.

Брат Борис растерянно кивнул.

– Держи дверь, – быстро распорядился негр. – Во имя Господа нашего.

Слава двинулся за наместником. Тот взял довольно резвый темп. Пока бежали по лестнице, перед Славиным носом только полы рясы мелькали. На втором этаже его святейшество на мгновение замер, оглядываясь. И выбрав направление, не оборачиваясь, двинулся по коридору. В конце коридора светилась прямоугольником балконная дверь. Рядом на стене и вправду висел пожарный щит, на котором сохранился только ободранный призыв в случае пожара звонить 01 и конусообразное мятое ведерко, сохранившее поверх ржавчины лохматые остатки красной краски. Рядом стоял красный выцветший деревянный ящик, перекрывавший дверь.

Негр откинул крышку, выхватил винтовку, взвесил в руке, словно примеряясь. Рука наместника дернулась к ручке балконной двери. Он рванул дверь на себя, створка уперлась в ящик.

– Помогите, – наместник не просил, а отдавал распоряжения.

Слава и Анри молча подхватили ящик с одной стороны, сам его святейшество уцепился за другой край. Освобожденная от подпиравшего ее ящика дверь распахнулась на удивление легко. Слава уже ковырялся в ящике, раздавал оружие. Негр шагнул в дверной проем, оглянулся.

Жанна с автоматом наперевес дернулась было следом, но наместник остановил ее движением руки.

– Ждите здесь – я попытаюсь убедить их.

В дверном проеме фигура наместника показалась вырезанным из черной бумаги силуэтом. Он вышел на довольно широкий балкон, уперся рукой в ограждение и заговорил.

– Братья мои!

Снизу раздались вопли, угрожающий рокот. «Сейчас они его», – подумалось Славе. Но наместник продолжал говорить, голос его звучал ровно и уверенно, и внизу затихли. Слушали.

А негр продолжал говорить что-то бессвязно, но мастерски играя интонациями, жонглируя словами. Он говорил нависая над толпой, опершись рукой на балконную загородку, словно на трибуну. И только Славе и стоящему рядом Анри было видно, как вторая рука его за загородкой судорожно сжимает черное тело винтовки.

30

Наместник возвышался теперь словно черный утес. Смотрел на собравшихся внизу покровительственно. Голос его тоже звучал так, словно взрослый дядя без всякого менторства объяснял несмышленым детям элементарные вещи.

– Остановитесь! Что вы делаете? Разве этому учил вас Господь? Господь учил добру. А вы! Вы погрязли в ненависти, в пороках. Ненависть переполнила чашу, ненависть хлещет из вас. Мне стыдно за вас пред Господом.

Святые отцы стояли, раскрыв рты, превратившись в толпу. Толпа слушала, внимала. Кто-то все же не удержался от выкрика:

– Кто ты, чтобы говорить нам о боге?

– Я тот, кто вел вас к Богу, – громоподобно произнес наместник. Здесь, где не было хитрой акустики, это далось ему через силу, но все же голос его прозвучал внушительно. – Я говорил вам о Боге, нес слово Божие. Но Господь наш не говорит открыто, он облекает мысль в метафору. И мне больно, что вы поняли слова Божии буквально. Поняли не как люди Господа, но как скоты, против коих боритесь. В нашем мире поселился диавол. Он говорил устами главного человека в стране, когда тот объявил, что власти не стало. И люди пошли на поводу у диавола, повели себя как низкие скоты. Погрязли в ненависти и пороках. Сейчас, когда людям дали выплеснуть агрессию, дали вволю исторгнуть из себя все дьявольское, пора. Пора думать о мире, о добре. Я призываю вас к этому.

Он задохнулся, сорвав остатки голоса. Внизу установилась гробовая тишина. Братство Святой Церкви уже снова было готово пойти на все за своим наместником. Как ему это удалось? Как человек, который несет такую бредятину, может добиться такого доверия? В чем хитрость?

Вдалеке послышался рев моторов. Слава поглядел на вырывавшуюся из леса тропинку. Там на опушке показался первый байк. За ним еще и еще. Люди на мотоциклах, в кожаных куртках, с немыслимыми прическами на головах и обрезами в руках.

– Они пришли! – крикнул кто-то снизу. В толпе началась паника. Кто-то метался, не зная, что делать, другие, напротив, доставали оружие.

Наместник чертыхнулся и вскинул винтовку. Положив ствол на край ограждения, он присел и прицелился. Вячеслав, стоявший позади, шагнул на балкон, взял негра за плечо:

– Стой!

Тот непонимающе покосился на Славу.

– А как же добро? Как же переполненная ненавистью чаша?

Негр отпихнул Вячеслава в сторону.

– Не будь идиотом, тебе не идет.

Рядом появились француз, Эл и автоматчица. Они стояли рядом и смотрели на наместника. Смотрели, как он ловит в прицел приближающуюся фигурку, как плавно нажимает спуск. Винтовка ударила в плечо отдачей. Один из мотоциклистов повалился на бок, заваливая байк. Наместник передернул затвор, выплевывая гильзу.

– Добро должно быть с кулаками. – Он сплюнул и снова принялся целиться.

Слава посмотрел на фигурку, что должна была попасть в прицел следующей. Что-то неуловимо знакомое почудилось в ней.

– Стой, – приказал Вячеслав.

Негр нервно отмахнулся. Сбился, поднялся на ноги, поминая чью-то мать, и снова принялся ловить цель.

– Сэд! – Крик был пронзительный. Может потому, что вопили в самое ухо, а может, оттого, что кричавшей проститутке было больно, как бывает только тогда, когда видишь смерть близкого и ничего не можешь сделать.

Эл рванулась вперед. Слава вскинул руку:

– Стой! – на сей раз непонятно было, к кому относится приказ к готовящемуся выстрелить негру или к дернувшейся к наместнику проститутке.

Девушка замерла. Грохнул выстрел. Не из винтовки, из пистолета.

Слава опустил руку. Его святейшество пошатнулся, повалился на ограждение, повис на какое-то мгновение и полетел вниз на асфальт. Слава глянул через парапет. Мертвый наместник лежал лицом вниз, раскидав руки. Затылок негра представлял собой кровавое месиво. Крови было куда как больше, чем из разбитого носа.

– Решил поддержать новую власть, дядька? – ехидно поинтересовался, стоявший рядом француз.

– Пошел ты, – отмахнулся Вячеслав. – Никого я не поддерживаю. Это не моя война.

Он обернулся, шагнул было к Эл, но та, прикрыв рот ладонью, метнулась куда-то внутрь дома.

– Она что, на него смотрела? – удивился Слава.

– А ты будто не смотрел? – усмехнулась стоявшая рядом с французом Жанна.

31

Все произошло быстро. Монахи только собирались отстреливаться, когда байкеры налетели. Они пронеслись черной волной, стреляя направо и налево. Отъехав на некоторое расстояние, развернулись и двинулись в обратную сторону. После первого налета святое братство еще отстреливалось. После четвертого наиболее воинственные лежали мертвыми, а остальные побросали оружие.

Святые отцы могли воевать лишь друг с другом или вести словесные баталии о вопросах веры. В открытой перестрелке, оставшись без лидера, сопротивление задохнулось, не успев начаться.

32

Когда они спустились вниз, там никого уже не было. Ни живых, ни мертвых. Люди ушли отсюда прежде, чем пришла смерть. Только труп наместника все так же валялся под балконом, разметав руки, словно пытаясь обхватить землю.

Слава молча постоял над трупом. Что-то во всем этом было неверно. Француз подошел сзади так тихо, что он не сразу его заметил. А когда заметил, убирать задумчивость с лица было поздно.

– В чем-то он все-таки был прав, – проговорил Анри.

– В чем, догадаешься? – тихо спросил беспредельщик.

– Добро должно быть с кулаками, – пожал плечами француз.

Слава посмотрел на него наполнившимися злостью и обидой глазами. Когда заговорил снова, голос его дрожал от напряжения:

– Когда ж вы, наконец, поймете, что добро должно быть. Просто должно быть, а все остальное отговорки, исключающие и опровергающие первое утверждение.

– И это мне говорит человек, который ему пулю в башку вмазал. Да ты гуманист, дядька, – попытался пошутить экс-сутенер.

Слава недобро глянул на француза и молча пошел прочь.

– Добро должно быть, – тихо проговорил Анри, так, чтобы никто не слышал. – А кто из них, из вас, из нас это добро делает? Эх, дядька, оно обязательно должно быть, только где оно?

Слава скрылся за углом, и Анри неторопливо поплелся следом.

33

Женщины нашлись быстро. Вместе с ними обнаружился и Сэд. Он шел, обнимая Жанну и Эл, а они висели на нем, словно игрушечные куколки на новогодней елке.

– Здорóво! – крикнул Сэд, издалека завидев Вячеслава.

– Привет. Ну что скажешь?

– Все превосходно. Потери минимальные. Монахи остались без власти, насколько я понял. Причем вообще без власти. И без бывшей, и без новой. Так что управиться с этой церковной братией будет еще проще. Спасибо тебе, что передал записку. И вообще.

Подошел Анри. Рожа у француза была необычайно задумчивая.

– О, отец-философ, – съязвила Жанна. – Ты где был?

Француз кивнул в ту сторону, откуда явился:

– Там.

– А там хорошо?

– Там хорошо, где нас нет, – улыбнулся сутенер. – А «там» как обычно. Идемте, тетьки, оставим этих беспредельщиков. У них свои секреты.

Он еще что-то говорил, уводя женщин, но Слава уже не слушал. Он смотрел на Сэда. Тот хмурил брови.

– Ты хотел меня о чем-то спросить, Сэд?

– Просить, – помялся тот. – Спасибо тебе, конечно…

– Но?

– Но уезжай отсюда, – поспешно закончил байкер.

– Боишься проблем? – хмыкнул Вячеслав.

Сэд кивнул.

– Через полчаса нас здесь не будет, – пообещал Слава. – Только скажи своим архаровцам, чтоб не стреляли по красному «фольксвагену».

Сэд выдохнул так, будто долго нес на плечах горный массив и наконец избавился от ноши. На лице байкера возникла простоватая улыбка.

– Обещаю, никакой пальбы, – и благодарно потряс протянутую беспредельщиком руку.

34

– Его привезли, хозяин. – Мамед оставался непроницаем, но хозяин отметил какое-то беспокойство в его глазах.

– Его, это кого?

– Вашего гения инженерной мысли.

Хозяин подскочил с такой скоростью, словно ему на сиденье кто-то подложил ощетинившегося дикобраза.

– Кто привез?

– Свои люди, – загадочно сообщил Мамед.

– А Макбаррен?

– А Макбаррен в ярости, но перехватить нашего друга он не успел.

Мамед стоял возле двери и открыто улыбался. Хозяин вышел из-за стола, прошел ближе к арабу. Голос его прозвучал тише, чем надо, потому возникло ощущение, словно здесь сейчас наметился какой-то заговор.

– Где он?

– Макбаррен? – араб простодушно смотрел на хозяина.

– Не валяй дурака, Мамед, ты прекрасно понял, о ком идет речь. Генерал Макбаррен меня сейчас интересует меньше всего.

Араб снова стал серьезным.

– В соседней комнате. Ждет.

Хозяин оттеснил араба и распахнул дверь.

– Идем. – На сей раз, распоряжение прозвучало как приказ. Мамед молча вышел следом.

35

Дверь открылась практически беззвучно. Комнатка была небольшой. Освещение приглушенное, встроенные лампы дневного света. Из мебели – пара шкафов, стол, обтянутый кожей диван и пара таких же кресел.

На полу возле дивана, привалившись к нему спиной, сидел человек. В лице его было что-то неуловимо птичье. Не то поворот головы, не то наклон ее, не то профиль. И еще на лице выделялись огромные иконописные глаза, полные тайной глубины и недоступного окружающим смысла.

Человек обнимал гитару. Пальцы бездумно шарили по струнном, силясь найти там музыку, а находя лишь странные звуки.

Хозяин ступил в комнату, жестом остановил араба. Тот нехотя повернулся к двери спиной, вытянулся, будто стоящий на посту полисмен. Хозяин захлопнул дверь и обратился к человечку с гитарой:

– Зачем ты это сделал?

Тот косо, совсем уже по-птичьи повернул голову и воззрился на хозяина одним глазом. Тренькнула струна, затем другая и снова первая.

– Объясни ты мне, Василий Тимурыч, на хрена тебе это понадобилось? Человечество спасать удумал?

Василий покачал головой и снова тренькнул струнами.

– Вот и я об этом. Человечество не спас, жену и детей похоронил. Юля Владимировна, конечно, перестаралась, но для нее ты государственный преступник, а государственные преступники жалости вызывать не должны. Во всяком случае, у государства. А она по праву считает себя государством. Так чего ты кому доказал? Кого спас?

Вася резко ударил по струнам и хрипло запел, вернее замычал под аккорды, выводя какую-то мелодию.

– Хорош дурить, шутник! – рявкнул хозяин. – Думаешь, такой исключительный? Думаешь, без тебя разработку не закончат? Уже дорабатывают. Еще неделя – и в производство запустят. Так что ничего твои выверты не изменят. Ничего. Только хуже сделал. Сам себе хуже сделал, и семье своей.

Вася, не слушая его, затянул:

Ненужный кто-то за окном Стоял и требовал любви. Я все оставил на потом, Я говорил себе: Не за что биться, Нечем делиться. Налево дом, направо дом. Детишки рыли котлован. Собачка дохлая тайком Нашла ириску. Не за что биться, Нечем делиться…

– Прекрати паясничать, – прорычал хозяин.

Но певец не остановился, продолжил песнопение.

Невдалеке вонял костер, А рядом плавно падал кран, Плевались звезды, а лифтер Узнал всю правду. Не за что биться, Нечем делиться… А крыши видели закат, И стены помнили войну, А я так счастлив, я так рад, Что кто-то счастлив…[3]

Вася снова замычал, подпевая мелодии, потом оборвал мычание и, резко ударив по струнам, отбросил на диван гитару.

– Понял о чем? Не понял. Эх ты, батька-президент. А ты сейчас чего от меня хочешь? Зачем дверь закрыл? Зачем араба своего выпер? Откровений ждешь?

– Понять хочу, чего ты добивался.

– Спасения души, – с ледяным спокойствием вдруг пожал плечами Вася. – Хоть в чем-то человеком остаться хотел.

– И для этого отправил на тот свет жену и детей?

Лицо Василия Тимуровича исказила судорога.

– Это не я, – проскулил он. – Это ты.

– Нет, это ты. Ты сам. Мог бы всего лишь не капризничать, и они остались бы живы. Так что не надо с себя ответственность снимать.

– Ты не того кандидата для промывки мозгов выбрал, батька-президент. – Вася снова говорил ровным тоном. – Я теперь умный дурак. Мне мозги полоскать поздно. И совесть не станет мучить. Дуракам ведь все едино. Ты…

– Ты мне не тычь! – раздражаясь все больше, прорычал хозяин. – А то…

– Что? Убьешь и меня?

Хозяин набрал в грудь побольше воздуха, словно собираясь заорать, но вместо этого легко выдохнул и тихо, жестко произнес.

– Так ты умереть хочешь? И не надейся. Ты будешь жить долго и мучительно. Пока не увидишь рожденный тобой конец света. Изобретатель хренов. А если повезет и ты его не увидишь, то ты всю жизнь все равно будешь существовать в страхе, что вот-вот оно произойдет и снесет весь мир в тартарары. И виноват в этом будешь ты, потому что это твое изобретение. От которого ты отрекся и тем самым подписал смертный приговор своей жене и детям. И от этого тебе тоже будет тошно, больно и…

Хозяин сглотнул, в горле сделалось сухо. Он закашлялся, но легче не стало. Закончил охрипшим голосом:

– И захочется сдохнуть еще больше, чем сейчас. Только такой возможности у тебя не будет. Что-то ты больше не поешь. Давай, шути, горлань песенки, развлекайся. Паяц! И днем и ночью шут ученый все ходит… Что, не смешно? Шут!

Истеричный смешок вырвался наружу. Такой же хриплый и нервный, как сам голос. Хозяин повернулся спиной к Васе и распахнул дверь.

– В другую комнату его. Все твердые предметы, все, чем можно вспороть вены, все, на чем можно повеситься – долой. И никого, кроме меня, к нему не пускать. Хоть даже это будет Макбаррен с ротой автоматчиков.

Пауза 2

Давайте делать паузы в пути, Смотреть назад внимательно и строго, Чтобы случайно дважды не пройти Одной и той неверною дорогой. Давайте делать паузы в пути. А. Макаревич

Как давно все это было…

Иногда я вспоминаю те времена, тех людей, ту себя… Почему мы были так жестоки? Почему не видели людей друг в друге? Ведь вся история, взращенная на костях, политая кровью и пропитанная желчью, только прикрывалась гуманистическими идеями. А дальше идеи гуманизм не шел. Всегда находилось что-то, или кто-то, что мешало его расцвету. Даже в самом крохотном и идеальном обществе. Почему мы не могли быть людьми? Почему становились скотами?

Я не страдаю от этого муками совести, нет. Просто задаюсь вопросом. А ответа нет. Неужели для того, чтобы потеплеть душой, открыться, стать капельку лучше, добрее, непременно надо умереть?

Я не знаю. Быть может, душам просто тесно, когда в одном месте разом собирается много людей? Для души человеческой другие души становятся незаметными, сливаются с плотью, становятся плотью. А эта плоть сливается в массу. Странную, серую, постороннюю и абсолютно безразличную. Безразличную конкретному человеку, конкретной душе. И безразличную к этому самому человеку.

Вот опять. Я снова путаюсь, снова уношусь в философские дебри. Трудно объяснить то, что сама толком не можешь понять. Я не понимаю, только чувствую. И с удовольствием поделилась бы хоть этим чувством, но увы. Теперь делиться этим не с кем и незачем. Те, кто может меня выслушать, должны жить без этого. Они живут по другим правилам, и дай-то бог, чтобы мое знание им никогда не пригодилось.

А они хотели бы узнать обо мне, о том, что было тогда. Они смотрят на меня как на кладезь чего-то непознанного, они ждут, что расскажу им сказку о прошлом. Только не дождутся. Я не стану им говорить об этом. Я знаю, что есть и что было. Сравниваю и не хочу, чтобы они стали вести себя, как вели себя мы.

Я знаю, что есть и что было. Единственное чего я не знаю так это того, что будет. Оно скрывается от меня, не показывается ни единым краешком. Оно прячется от меня это будущее, оставляя меня в настоящем с памятью о прошлом. И я живу. Живу вспоминая как странно все это было…

Часть 3

1

Блокпост был и не блокпост вовсе. Так – одно название. Просто куча наваленных мешков с песком поперек дороги да небольшая палатка. Да пулемет. И шесть американских десантников с автоматами, гранатами и рацией.

Впрочем, четверо из шести мирно похрапывали в палатке, что стояла чуть поодаль. А двое скучали у пулемета. Вроде как за дорогой следили. А чего за ней следить, если по ней никто не ездит и не ходит. Да и кому надо сюда ехать или идти? Здесь сейчас каждый занят своей мелкой войной на своем мелком кусочке земли.

Френсис Канеган привалился спиной к мешкам и закрыл глаза.

– Не спи, Фрэнк, – одернул Джонни.

Фрэнк открыл глаза и посмотрел на молодого и необстрелянного. Джонни прошел все мыслимые и немыслимые курсы, но что такое реальная война, знать не знает. А реальная война проходит в кабинетах политиков.

Десант по большому счету нужен для устрашения мирных граждан. Вот когда один политик против другого прет, артачиться начинает, тогда можно выкинуть десант в какую-нибудь небольшую деревушку или городок, сравнять его с землей, пожечь напалмом дома, сельское мужичье с детьми и женами. И объявить захваченную территорию временной военной базой.

Главное для политика в этом деле – пообещать двинуть войска дальше. Таких угроз боятся. Главное для десанта – не оставить в живых ни одного человека. Бабы воюют не хуже мужиков и исподтишка. А дети… Дети вырастают, становятся злыми и беспощадными.

А бывший курсант Джонни всего этого пока не понимает. Он играет, жаждет подвигов, трясется под приятной тяжестью ответственности за этот сраный кусок этой сраной дороги. Как будто кто-то действительно станет с ним воевать.

– Я не сплю, – отозвался Фрэнк запоздало. – Я думаю.

– А ты умеешь? – поинтересовался сосунок с наигранной серьезностью.

– Поцелуй меня в задницу, Джонни, – посоветовал Канеган и отвернулся от наглеца.

Затрещала какая-то птица. Фрэнк вскинул голову, высматривая ее, но так и не увидел. Умеет ли он думать? Умеет, только на хрена? О чем тут вообще думать? Кроме того, солдат думать не должен. Он должен выполнять приказы и не заморачиваться моралью. Стрелять он должен по приказу, вот что. А прав ли он, стреляя во все, что движется, будь то дядя Ваня, тетя Маня, их сын, дочь или домашняя скотина, пусть думают командиры.

Хотя нет, командиры тоже выполняют приказы. А о морали пусть думает тот, кто эти приказы отдает.

Фрэнк выдернул растущую рядом травинку, стряхнул с нее божью коровку и принялся жевать сладковатый кончик стебелька. Местные детки отпускают этих жучков со словами «божья коровка, улети на небо, принеси мне хлеба черного и белого, только не горелого». Жучок улетает, дитятко в восторге. Неужто и правду рассчитывает, что мелкая букашка может принести хотя бы пакетик сухариков?

– Фрэнк?

– Чего тебе?

– Что мы делаем в этой стране, Фрэнк? Зачем мы здесь, среди этих елок и этих дикарей?

Фрэнк повернулся к сосунку и поглядел на него, словно тот был мартышкой в зоопарке, которая вдруг заговорила о философии Гегеля.

– Такой приказ. Нам приказали, мы пошли.

– Да нет, – отмахнулся Джонни не то от десантника, не то от его непонятливости. – Я не про нас с тобой, я про Америку. Что здесь делает Америка, Фрэнк?

Джонни ожидал чего угодно, вплоть до вспышки ярости, но Фрэнк повел себя непредсказуемо.

– Совсем дурной, – заржал десантник, – или прикидываешься? Америка здесь правит. Правит этой страной, как и многими другими.

– А они знают, что мы ими правим?

– Они дикари, дурень, – совсем развеселился Фрэнк. – Ты же не будешь думать о баране, знает ли он, что ты пастух. Да и барану от этого знания ни холодно, ни жарко. Они сейчас считают, что ими никто не управляет. Но без власти же жить невозможно. Ты-то не баран, должен понимать.

Джонни не ответил, лишь задумчиво уставился на дорогу.

– Ни хера себе вопросики у него, – усмехнулся себе под нос Канеган и сплюнул травинку.

Сосунок тем временем напрягся, вытянулся, словно взявшая след борзая. Подом подскочил и ткнул пальцем на дорогу.

– Фрэнк, там машина!!!

– И чего орать?

Канеган поднялся на ноги и поглядел на дорогу. Машина, и впрямь машина. Только далеко очень. Как этот дурень ее вообще разглядел? Подвигов захотелось, что ли? Будет тебе подвиг.

– Поближе подъедет – шарахни по ней из пулемета.

– А вдруг это…

– Кто? – перебил десантник. – Здесь никого, кроме нас, быть не должно. Если кто-то должен проехать – нас предупреждают заранее. Нас не предупреждали? Нет. Значит, никого не подпускать.

– Не пропускать?

– Не под-пус-кать, – по слогам повторил Канеган. – Вон то дерево видишь поваленное? Ну вон, балда, где кусты? Контрольная точка. Как до него доедут, стреляй на поражение.

2

– Это чего там навалено? – указал вперед француз.

Слава слегка притормозил. Пригляделся и резко дал руля влево. Наваленные поперек дороги мешки вспыхнули и затрещали пулеметной очередью. Что-то металлически шваркнуло по правой стороне.

– Бляха! – выругалась Жанна.

Машина слетела с дороги и кувырнулась под откос. Двигатель заглох. Под матюги Анри и Жанны машина пару раз подпрыгнула, грозя перевернуться, и замерла внизу.

– Твою бога душу мать, – выдал Вячеслав, уткнувшись в руль. – Радушный прием, ничего не скажешь.

– Что это? – непонимающе спросила Эл.

– Пулемет, – охотно объяснила Жанна. – Они по нам стреляли из пулемета.

– Самое главное, что стоит нам вернуться в зону видимости – снова жахнут, – уверенно заявил сутенер.

Слава поднял голову.

– Вылезайте из машины. – Молча слушавший их, он уже принял решение и распахнул дверцу.

– Зачем? – не поняла Эл.

– Затем, что они сейчас придут сюда, чтобы проверить, есть ли кто живой, и добить этого живого.

Жанна встрепенулась, следила теперь за каждым движением и каждым звуком. На последнюю реплику отреагировала сразу, уже вылезая из машины:

– Откуда знаешь?

Вячеслав пожал плечами:

– Я бы пошел и добил. Дверями не хлопайте. Оружие берите – и в лес.

Выходили быстро и молча. Деревья, что росли в стороне от дороги, назвать лесом, даже перелеском, можно было очень с большой натяжкой, но хоть какая-то возможность скрыться за ними от стрелявших в машину была.

– Если их будет много, – шепотом распоряжался на ходу Слава, – быстро уходим. Жанна, прикрываешь ты, у тебя автомат.

– А если не много?

– Если один, то я ножом сниму. Кто его знает, сколько их здесь всего. Так зачем шуметь?

– А если, скажем, двое или трое?

– Тогда по обстоятельствам. Если что, перестреляем – и все.

Когда деревья скрыли от них машину, Слава остановился:

– Все, тишина.

3

– Что здесь происходит? – Разбуженный треском пулемета сержант был зол настолько, что Фрэнк грешным делом подумал, к чему бы это? Уж не девки ли сержанту снились?

– На нас шла машина, сэр, – доложил Джонни. – Канеган велел открыть огонь на поражение.

– Правильно велел, – проворчал сержант. – Где машина?

– Ее с первой очереди на обочину вынесло, сэр, – включился в разговор Френсис. – Причем неудачно. Там кусты от дороги почти. Не видать ни хрена. Информацией о нанесенных повреждениях, состоянии и численности противника не располагаем.

Сержант покачался с носка на пятку и обратно. Выглянул на дорогу, замер, прислушиваясь. Наконец повернулся к пятерым десантникам, что стояли перед ним сейчас в полном составе.

– Ты, – сержант выкинул вперед указательный палец. – Возьмешь Блейка и Хиггенса – и к машине. Если там кто живой есть, по возможности взять живым. Но если что не так пойдет, сразу стрелять на поражение. Мне жертвы не нужны. Все ясно?

– Так точно, сэр!

– Выполняйте.

Фрэнк кивнул, махнул рукой двоим десантникам, и все трое, спустившись в сторону от дороги, скрылись за деревьями.

– А мы, сэр? – тихо спросил Джонни.

– А мы ждем, – сухо ответил сержант. – Я и Ричардсон здесь, а ты, сынок, топай к пулемету.

4

– Смотри, Фрэнки, вон тачка.

Десантники вскинули автоматы. В мгновение ока окружили машину.

– Тут никого нет. – Хиггенс опустил автомат и хлопнул дверцей.

– Ты удивительно догадлив, – зло процедил Фрэнк.

Отсутствие видимого противника злило. Всегда легко воевать лицом к лицу, но воевать с сумасшедшими дикарями, прячущимися в лесу, воевать с кустами и деревьями Канеган не любил. Такой войны он не понимал и побаивался.

– Фрэнки, в лес идти надо, – предложил Блэйк. – На дорогу никто не выходил, значит, по кустам сидят.

– Умный, да? – огрызнулся Френсис. – Вот ты первым и иди.

Блэйк посмотрел на Канегана, тот был зол и серьезен, перевел взгляд на Хиггенса, но поддержки не нашел. Вздохнув тяжело, пошел к кустам. Фрэнк кивнул Хиггенсу и, как только тот двинулся с места, сам направился к деревьям.

«Двери на распашку все четыре были, – запоздало подумалось ему. – Значит, выходит, что их четверо. А нас трое».

Впереди всхлипнуло громко и обиженно, затрещало, шлепнулось. Там был Блэйк! В следующее мгновение вперед дернулся Хиггенс, а еще через долю секунды стрекотнула автоматная очередь, и Хиггенс на его глазах кувырнулся и полетел вперед уже мертвым. Канеган дернулся в сторону. Вскидывая автомат и силясь понять, какие кусты плюются огнем, он уже падал на землю, когда его достала вторая очередь. Боль рванула невыносимо. Дернула грудь, затем еще и еще раз. И следом за болью нахлынула тьма.

5

Славе повезло. Мужик с автоматом прошел в нескольких шагах от кустов, в которых он засел. Прошел с упертым фанатизмом боящегося, но прущего против страха человека. «Тоже мне солдат», – мысленно усмехнулся Вячеслав. Он тихо поднялся из кустов, быстро обхватил сзади мужика и резко полоснул ножом по горлу.

Мужик, видимо, хотел крикнуть, но последний крик его захлебнулся, и получилось лишь невнятное, по-детски обиженное какое-то всхлипывание. Кровь хлынула, как из пробитого бурдюка. Мужик повалился на землю, ломая кусты. Со стороны дороги послышался треск веток – видимо, там что-то услышали.

Слава присел обратно, и тут же ударила автоматная очередь. Треск веток, удар и снова треск автомата. И тишина.

– Круто ты их, – раздался где-то в стороне голос Анри. – Браво, Жанчик.

Треснула еще одна очередь.

– С ума сошла?! – возмущенно вскрикнул француз.

– Никогда не называй меня «Жанчик»! Ясно? – спокойно вопросила Жанна с другой стороны.

«Тряхнутая баба, – подумалось Славе, – все бабы тряхнутые». Он лежал на земле в кустах, и вставать не хотелось. Со стороны затрещали ветки, сверху возникла физиономия сутенера:

– Эй, беспредельщик, ты жив?

– Жив, – отозвался Слава.

– А чего тогда разлегся? Вставай.

Вячеслав поднялся. Три трупа лежали рядом в паре шагов от него в нелепых позах. Если откинуть мысли о том, что смерть – это страшно само по себе, то в том, как она раскидывается телами, можно найти много забавного.

Француз, по всей видимости, уловил его мысли, потому как заговорил с улыбкой:

– Был у меня один случай. Мы с Бориком тогда на Кавказ подались. Так вот представь себе: деревушка в горах, старые горы и старики как горы. Живут почти вечно. Так померла одна старуха. Уж никто и не помнил, сколько ей лет, но жизнь ее скрючила чуть не пополам. А тут померла. Ну, кое-как ее распрямили, в гроб уложили, но все равно скрюченная. Горбатого даже могила не правит.

Эл вышла из-за деревьев, даже Жанна подошла ближе, слушала с интересом.

– А теперь представьте, – добрался до кульминации француз. – Похоронная процессия, несут гроб, в гробу горбатая скрюченная старуха, за гробом плакальщицы. Донесли гроб до могилы, поставили. Плакальщицы убиваются. И тут одна из них, особо рьяная, прямо в ноги покойнице бултыхается. А старуха-то реально кривая. На ноги надавили, она из гроба и поднялась. Зрелище было, мама дорогая! Словами не описать. Не говоря уже о том, что плакальщицу чуть рядом со старухой класть не пришлось. Еле откачали.

– А вот это уже не смешно, – оборвал повествование голос Вячеслава. Он склонился над трупами.

– Что ты там увидел? – встрепенулась Жанна.

Слава поднялся, держа за ремни три автомата. Молча указал на нашивки на камуфляже трупов. Анри свистнул.

– Тише, – одернул его Слава. – Их тут может быть больше. Наверняка больше.

– Где?

– Там, на дороге.

– Что вы там увидели? – подошла ближе Эл.

Ей никто не ответил. Анри смотрел на Вячеслава в упор:

– Я не понял, дядька, мы какого президента ищем? Нашего бывшего или американского текущего?

– А откуда ты знаешь, что в Америке сейчас есть президент?

– Я не знаю, – сутенер говорил тихо и быстро. – Я понятия не имею. Но есть более интересный вопрос: откуда здесь американские солдаты?

Эл смотрела непонимающе, переводила взгляд с одного спутника на другого.

– Что происходит? – спросила умоляюще.

– Пойдем туда, – Слава указал в ту сторону, откуда по ним стреляли из пулемета. – И все узнаем. Берите автоматы.

6

– Стреляют, – Ричардсон, высокий, с вытравленными перекисью волосами негр, тревожно прислушивался.

– Значит, не добили кого-то, – отмахнулся сержант. – А этот кто-то отважился сопротивляться. Жаль. Я бы послушал, что он расскажет.

Вторая очередь оказалась последней. Как ни прислушивался Ричардсон к шуму русских березок, а ничего в нем не расслышал. Где-то звучало что-то похожее на голоса, но далеко и тихо. А потом и того не слышно стало.

– Сэр, – обратился негр к сержанту. – А откуда здесь могла взяться машина? Разве здесь есть кто-то, кроме нас?

– Есть, – усмехнулся тот. – А ты, что ли, думал, что мы на краю мира и дальше только медведи? Нет, парень, там есть еще кое-что.

– Люди?

– Русские, – сержант говорил серьезно, хоть слова его и звучали не то бредом, не то ночной детской страшилкой в Хеллоуин. – Те, которые вечно что-то изобретают в своей дикости. Раньше они все были коммунисты, а теперь все сплошь анархисты. Америка взяла на себя высокую миссию приобщения этих дикарей к культуре и ценностям, которых они лишены. Потому мы здесь. Мы защищаем наших благородных собратьев, несущих сюда мировые ценности, от проявлений агрессии.

Негр посмотрел на сержанта как на апостола нового бога, но, когда спрашивал, сомнение все же звучало в его голосе:

– А разве одна машина, хоть даже набитая анархистами, может представлять большую опасность?

– Может, – кивнул сержант. – Но не для нас. Мы уничтожаем опасности. А вот и ребята.

Со стороны деревьев и впрямь явственно донеслись шаги. Сержант хотел выйти навстречу, но не успел.

– Что за черт! – крикнул от пулемета Джонни. – Сэр, там баба с автоматом.

Сержант метнулся обратно, на ходу пытаясь сообразить, что происходит, глянул на дорогу. К блокпосту неторопливо и уверенно шла довольно смазливая девка с автоматом через плечо.

– Что мне делать, сэр?

Ноги, короткая юбка, высокая грудь, глубокий вырез на блузке, из которого чуть сиськи не вываливаются. Сержант смачно сглотнул. Нет, к черту, незачем рисковать. Он повернулся к Джонни и сказал уверенно:

– Знаешь, я бы ее тоже трахнул, но только ты стреляй.

7

Слава подошел к границе перелеска, из-за которой был виден блокпост. Оттуда слышались голоса. И их услышали. Один мужик даже навстречу пошел. И еще двое остались.

Он повернулся к Анри и Жанне и молча показал три пальца. Мысли тем временем прыгали странно, спонтанно, не связно.

Где же Эл, неужели струсила девочка? Или нет? Тогда эти ослепли, что ли?

Тот парень, что засел у пулемета, крикнул что-то. Идущий к лесу остановился и как рысь метнулся обратно к пулемету. Вот оно! Она вышла на дорогу, ее увидели. Пулеметчик сказал что-то на английском. Интонация. Вопрос! Тот, что шел к лесу, уставился на дорогу… Старший, видимо, раз ему вопросы задают.

Все, сейчас стрелять будут.

Вперед!

Слава не глядя махнул рукой стоящим позади него французу и автоматчице и рванулся вперед. Их еще не видели, внимание американцев приковано было к дороге. Когда старший наклонился к пулеметчику и начал говорить, Слава начал стрелять.

8

Сообразить ничего Ричардсон не успел. Все произошло мгновенно.

Вот сержант идет встречать Фрэнка с ребятами…

Вот на дороге появляется девушка. Красивая, черт!

Джонни зовет сержанта…

Сержант возвращается, смотрит, приказывает стрелять… Жалко, жалко телку. Они уж месяца четыре ничего, кроме порножурналов, не видели…

Вот из-за деревьев выходит Фрэнк и…

И тут он вдруг сообразил, что это не Фрэнк! А дальше подумать он не успел. Застрекотали автоматы, его кто-то дернул за ноги, потом возникла боль. Сломают же, сломают ноги! Как же так можно? В глазах потемнело, потом отпустило, хотя боль осталась и рвала теперь во все стороны. Только тогда понял, что ноги ему никто не ломал, что просто по ним очередь прошла автоматная.

Снова потемнело в глазах, к горлу подкатила тошнота. Захотелось встать. Встать на ноги! Он шевельнулся, понял, что упал и лежит на земле, посмотрел на сержанта.

Сержанта больше не было. И Джонни, и сержант лежали в кровавой луже возле пулемета.

Его снова дернуло. Дернуло за ворот, который впился в горло, подняло и развернуло. Но больно было все равно ногам. Перед глазами возник мужчина в алой рубахе и замшевой короткой курточке.

Зачем куртка? Жарко же.

– Ты кто такой? Откуда вы здесь взялись? – спросил этот, в замшевой куртке. Точно спросил, по голосу, по роже видно, что спрашивает. Еще бы понять, чего ему надо.

Ричардсон покачал головой, мол, не понимает, но от этого стало еще больнее ногам. Так больно, что в глазах темно.

– Он не понимает, что ли? – повернулся тот, что в куртке, к стоящим в стороне фигурам.

– Дай-ка я попробую.

В глазах было темно, и про фигуры он только догадался. Ему были видны только ноги. Две ноги и еще две, четыре. Две ноги подошли ближе. Сколько осталось на месте? Господи, что за бред!

Замшевая куртка исчезла, ноги превратились в лицо.

– Кто ты такой? – спросило оно по-английски.

Голос прозвучал мягко, понятно и с какой-то теплой иронией, что ли. Совсем по-домашнему. Так говорил иногда сержант. И сразу становилось понятно, что он не прав, а сержант прав. И становилось стыдно за эту неправоту.

– Рядовой Ричардсон, сэр, – ответил он.

– Откуда вы здесь взялись? Что вы здесь делаете?

Что они здесь делают? Что он здесь делает? Лежит, корчась от боли, с простреленными ногами, а может, и вовсе без ног, вот что! И Ричардсон сказал то, что сам услышал несколько минут назад как откровение.

9

Анри распрямился и повернулся к Славе.

– Он ничего не знает, дядька.

– Что он сказал? – быстро спросила Жанна.

– «Мы защищаем наших благородных собратьев несущих сюда мировые ценности, от проявлений агрессии» – повторил француз по-русски.

– Чего? – вылупилась на него Жанна.

– Да ничего. Торжество американской идеи править всем, диктовать свои законы и считать, что они благо для всех, – пояснил задумчивый Слава. – Спроси, сколько их здесь, и пошли.

К пулемету по дороге подошла наконец Эл.

– Солнышко, – улыбнулся ей Вячеслав. – Ты молодец. Ты все хорошо сделала.

Проститутка молча переступила через трупы, опустилась на колени и, вцепившись в Славину ногу, заревела навзрыд.

– Что с ней? – не понял тот.

– Дурак ты, дядька, хоть и беспредельщик, – отозвался француз. – Шок у девочки. Она, пока по дороге шла, раз двадцать умереть успела мысленно. Оставь ее, пусть отревется. А этот Лумумба не знает ничего. Так что переночуем здесь, а завтра двинем вперед, только осторожно.

– Пристрели его, что ли, чтоб не мучался, – пожал плечами Слава.

– «Пристрели», – передразнил француз. – Эх ты, беспредельщик.

10

Они говорили о чем-то. Ричардсон слышал голоса, но не понимал ни слова. И видел только темный туман и ноги. Две ноги и две ноги, четыре. И еще две. Сколько? Шесть и еще две. Восемь ног. А у него ни одной, только боль.

Ноги завертелись, его замутило, и негр снова закрыл глаза. Когда открыл, увидел лицо, говорящее по-английски.

– Я должен тебя убить.

– За что? За что убить? И за что вы по нам стреляли? – прошептал Ричардсон.

– Потому что вы стреляли в нас.

– Это приказ, сэр. – Ноги болели так, словно их вырвали с корнем и положили рядом. И боль была на него и на оторванные ноги одна, но помноженная на десять. А может, и на двадцать.

– Ты хочешь жить? – спросил мягкий, похожий на правого сержанта, голос. – Или ты хочешь умереть?

– Я не знаю, – устало прошептал он. – Я хочу, чтобы не болели ноги.

Выстрела Ричардсон не услышал, но ноги болеть и впрямь перестали.

11

Эл спала, привалившись к мешкам. Посапывала, как ребенок. И лицо у проститутки было тревожное, словно ей снился какой-то странный сон, подозрительно похожий на кошмар, хотя ничего кошмарного еще не приснилось.

Слава поворошил угольки в костре и поставил на них несколько банок с тушенкой. Тушенку нашли в палатке. Там же была рация, пара коробок с патронами и запас еды на неделю из расчета на семь человек. В палатку они залезать не рискнули. Лучше на свежем воздухе спать, но к пулемету поближе, чем не проснуться.

Трупы оттащили в палатку. Туда же перенесли и тех, которых постреляли в перелеске. Все шло не так плохо. Только машина оказалась к дальнейшему путешествию не пригодной. Два колеса изрешетило так, что залатать их уже было невозможно. А единственную запаску Слава потерял еще полгода назад, когда прорывался через городок, в котором творился настоящий беспредел.

– Э-эй! Дядька, ты баночки-то доставай, а то зажарятся, – вывел из задумчивости голос Анри.

Слава начал потихоньку выуживать консервы из костра. Анри некоторое время наблюдал за его потугами, наконец сподобился помочь. На место вернулся уже с жестянкой тушенки. Морда у француза была довольной. Даже когда начал доставать ножом из раскаленной банки куски горячей тушенки, умудрился сохранить на лице выражение простой житейской радости.

То ли банка ему досталась чересчур горячая, то ли еще что, но первый же кусок тушеного мяса ожег рот, и дальше вкус уже почти не чувствовался. Зато желудок, начав наполняться, принялся урчать, будто требовал еще.

Анри тем временем откинул опустевшую банку, облизал нож и растянулся на земле.

– Какая ночь, – выдохнул француз почти мечтательно. – Какие звезды!

– Ночь как ночь, – Слава быстро глянул на Эл, девушка спала. – Ты что-то сказать хотел? Так говори, она спит и не услышит. А больше тут нет никого.

– А эта? Звезда стрельбы из автомата по движущимся и неподвижным целям?

Вячеслав пожал плечами:

– Она по лесу бродит. Не то разведка, не то прогулка. Черт ее знает. Говори, что хотел.

Анри помялся, что было для него удивительно, посмотрел на Славу снизу вверх. Заговорил так, будто кидался головой в омут:

– Скажи-ка, дядька, ты не передумал?

– Не передумал что? – уточнил Вячеслав невозмутимо, хотя догадался, о чем речь.

Француз тоже уловил это понимание, тут же насупился:

– Не валяй дурочку, дяденька, все ты прекрасно понял. Мы зашли слишком далеко. Американцев видел? Думаешь это случайность? А я вот думаю, что мы лезем в такие дебри, в которые лучше не соваться. Опасно играть в чужие игры, по чужим правилам. Особенно если ты, не зная правил, лезешь в высшую лигу и игра идет не на деньги, а на жизнь.

– Сколько патетики, – пробормотал Слава набитым ртом.

Он наконец совладал со своей порцией тушенки и бросил жестянку в костер. Внутри банки вспыхнуло пламя и жесть начала быстро чернеть.

– Никакой патетики, – огрызнулся сутенер. – Просто сомнение. Оно действительно нам надо?

– Оно надо мне, – ответил Слава. – Вас я за собой не тяну, можете уходить.

– Ты не понял, – огорчился француз. – Я не о том. Я же сказал, что пойду с тобой до конца – значит, пойду. Девочки тоже. Жанна получила приказ от своей сумасшедшей тетки, это для нее важно. А Эллочка-проституточка не то втюрилась в тебя, уж прости, не пойму за что, не то у нее есть еще какая-то причина, о которой мы с тобой и не догадываемся.

– Какая причина? – насторожился Слава.

– Не знаю, – пожал плечами француз. – Я много думал об этом. Еще раньше думал, когда она с тобой убежала. И так ничего внятного и не изобрел. Не сходится у меня что-то с ней. Не хватает какого-то звена в цепочке, – француз резко оборвал себя, отмахнулся не то от мыслей, не то от Славы. – Но я не об этом. Ты скажи вот что, ты уверен, что надо лезть во все это? Еще не поздно повернуть обратно.

– Вспомни своего Борика, – заговорил вдруг Вячеслав. – Неужели его смерть для тебя ничего больше не значит? Вспомни родителей.

– Те, кто виноват, уже наказаны, – тихой скороговоркой откликнулся француз. – Убивать президента ради собственной обиды я не собираюсь.

– Так и я не собираюсь. Я понять хочу. Зачем все это? Для чего? Ведь добивался же он чего-то, ведь не от скуки же он так со страной поступил.

– Про вождя мирового пролетариата когда-то говорили, что он немецкий шпион, – ни к кому не обращаясь, задумчиво протянул француз.

– Намекаешь на американцев? Плохо мне верится, что президент, какой бы он ни был, был американцем. А потом, чего гадать? Дойдем до президента и спросим.

Анри поднялся с места, на роже француза почему-то играла задорная улыбка:

– Знаешь, почему ты беспредельщик, дядька? Не потому, что для тебя закон не писан, нет. А потому, что ты не чувствуешь ответственности.

– За что?

– Не «за что», а за кого. Помнишь полудетскую сказку про маленького принца? Мы в ответе за тех, кого приручили, дядька.

– Я даю право выбора, – с нажимом повторил Слава. – Я не держу, можете уходить. Это мое дело.

– Ты держишь, дядька, – спокойно ответил сутенер. – И ты активно не хочешь в этом признаваться. Даже себе, потому что это накладывает на тебя обязательства, от которых ты пытаешься отгородиться. Тебе неудобно замечать, что ты уже давно не один и ответственность несешь не только за себя. И ты не замечаешь этого.

Анри встал и молча пошел к черным в ночной темноте деревьям.

– Ты куда? – окликнул Слава.

– За грибами, – хихикнул француз. – Не дрейфь, дядька, я вернусь.

Слава кивнул, словно получил подтверждение каким-то своим мыслям, и вперил взгляд в костер. Языки пламени весело вылизывали черную от копоти жестянку из-под тушенки.

Черненькая! А ведь была такой чистенькой, светленькой. Как же все просто и сложно. Как черненькое быстро становится беленьким, а беленькое черненьким. И всю жизнь так. И не бывает, чтобы человек беленький вдруг стал черненьким. Это беленькое и черненькое – оно все наносное. Краска. Можно взять кисть и перекрасить, можно смыть растворителем, можно посмотреть сквозь цветные стекла очков, наконец. Черненькими и беленькими делают человека не только и не столько его поступки. Черненьким или беленьким делают его окружающие, которые трактуют поступки по-своему. Черненьким или беленьким его делает собственное отношение к сделанному. И еще многое помогает раскрашивать человека в какой-то цвет. А какой он на самом деле? Какого цвета человеческое существо? Душа человеческая?

Вот лежит девушка, спит, милая, добрая девочка. Беленькая? Но при этом проститутка. Какая теперь? Черненькая? А чем перекрасили? Моралью общественной. Так ведь нет теперь морали общества. Нет, потому как общества нет. Так что же перекрашивает ее из одного цвета в другой? И какая она? Пока торгует своим телом – негативная, а когда спасает нескольких человек от смерти, выставляя это самое тело под пулеметные пули? Что, сразу позитив пошел?

Или как там сказал этот философ доморощенный? Добро должно быть. Да, безусловно. Только что есть добро и что есть зло? И что мерило этим полюсам? Мораль? Полно, мораль приходит и уходит. Совесть? Так ведь она у каждого своя. А у кого-то ее, говорят, и вовсе нет.

Сложно все, сложно. И те, кто ставят рамки типа добро-зло, черное-белое, хорошо-плохо, лишь упрощают ситуацию. Очень упрощают. А что делает он сам? Ведь он усложняет все.

Слава посмотрел на спящую Эл и растерянно улыбнулся непонятно чему. Как жить-то правильно? По совести, говорят. Только непонятно, как это – по совести.

12

Ей снились пальмы и бунгало. Только теперь не было солнца. Море стало хмурым и холодным, небо почернело. Ветер тучами поднимал песок. И волны накатывают огромные, словно море пытается в остервенении схватить что-то с берега и утащить к себе в утробу.

Так бывает перед бурей. Эл знала это, хоть видел штормовое море лишь раз в жизни, зато запомнила навсегда.

Накатила волна огромным беспощадным валом и отхлынула. На берегу стоял тот, кто много лет приходил лишь во сне. Он сделал несколько шагов вперед и остановился. Накатывающиеся волны разбивались о его фигуру, как о прибрежный риф.

Эл молчала, понимая, что теперь, когда он смотрит на нее и готов слушать, она не знает, что сказать.

– Ты говорила, что меня ищут, – констатировала фигура спокойным, но словно громом звучащим голосом. – Ты не забыла об осторожности?

– Он не причинит вреда, – словно оправдываясь заговорила Эл. – Он…

– Прежде ты думала иначе, – пророкотал голос.

– Прежде ты меня не слушал. Ты никогда меня не слушал.

– Ошибаешься.

Фигура повернулась спиной и отступила.

– Стой! – закричала Эл.

Никто не ответил. Накатила волна, и на берегу никого не осталось. Вторая волна – и не стало бунгало с пальмами. Третья – и все… Ни моря, ни пляжа, ни свинцового неба. Лишь чернота, в которую она падала непонятно с какой скоростью и непонятно сколько времени. Может, секунду, может, годы, может, вечность.

13

Эл вскрикнула и проснулась. Черноту разорвал огонек костерка. Рядом сидел Слава, смотрел на нее с вниманием, какого никогда от него не ожидала.

– Кошмар приснился? – спросил он.

– Нет, человек из прошлого.

Она села, потирая онемевшую руку. Вячеслав подхватил палочку, принялся разгребать угли.

– Кошмар мне снился последний раз в детстве, – продолжила Эл. – Знаешь, когда снится что-то светлое и хочется до него дотянуться. И ты понимаешь, что не просто надо добраться, заполучить это, а ты жить без этого дальше не можешь. И ты начинаешь бежать к этому, а расстояние от тебя до него отчего-то сохраняется. Осознание недостижимости, вот что мне снилось. И когда я поняла, что мне не добраться до этого, проснулась в холодном поту.

– Странный сон, – Слава поставил новую жестянку с тушенкой на угли.

– Страшный, – поправила Эл. – Жуткий, до поросячьего визга жуткий. Я тогда, помню, папе рассказала об этом. И знаешь, что он мне сказал?

Слава не ответил, и Эл продолжила:

– Он сказал, что значительно страшнее, когда не снится ничего светлого. Когда снится сплошная тьма. И весь мир заливает тьмой, и ничего, кроме этой темени, не остается. И вся эта тьма от тебя. Она стекает с твоих рук.

Слава молча достал банку из костра, протянул Эл:

– Ешь. Не самое плохое мясо, хоть и соевое.

– Мне сейчас приснилась эта тьма, – словно не слыша его, добавила Эл. – Только она не текла. Она нахлынула, и я в нее провалилась.

14

– Не двигаться!

Шепот раздался у самого уха, и Анри подпрыгнул от неожиданности. Обернулся затравленно. Рядом стояла Жанна. Откуда взялась? Ведь шел осторожно, вслушивался в каждый шорох. И готов поклясться, что не было здесь никого.

– Как вас легко напугать, сильный пол, – издевательски улыбаясь, сказала автоматчица.

– Ты чего здесь?

– А ты? – вопросом ответила Жанна.

– Гуляю. Звездами любуюсь. Посмотри, какая ночь!

– Ночь… звезды, – передразнила автоматчица. – Что, опять о французской поэзии поговорить решил, гулящий в ночи? Кого еще процитируешь?

– Теперь твоя очередь. – Анри галантно взял Жанну под локоть и прогулочным шагом двинулся обратно к лагерю.

Жанна рассмеялась, словно бы подобные манеры казались ей верхом нелепости, но в смехе не было прежней издевки.

– Моя очередь, говоришь? Пожалуйста:

От жажды умираю над ручьем, Смеюсь сквозь слезы и тружусь играя, Куда бы ни пошел, везде мой дом, Чужбина мне – страна моя родная. Мне из людей всего понятней тот, Кто лебедицу вороном зовет. Я сомневаюсь в явном, верю чуду. Нагой, как червь, пышнее всех господ, Я всеми принят, изгнан отовсюду.

– Вот даже так? – выпучился Анри.

– Знаешь, кто это?

– Понятия не имею, – бодро отозвался сутенер.

– Эх ты, – разочаровалась, кажется, совсем искренне автоматчица. – А еще француз.

Анри улыбнулся мягко, по-доброму. Какое-то время шли молча. Затем Анри начал читать, словно бы продолжил начатое:

Я скуп и расточителен во всем, Я жду и ничего не ожидаю, Я нищ, и я кичусь своим добром. Трещит мороз – я вижу розы мая. Долина слез мне радостнее рая. Зажгут костер – и дрожь меня берет, Мне сердце отогреет только лед. Запомню шутку я и вдруг забуду, И для меня презрение – почет, Я всеми принят, изгнан отовсюду.

– Не вижу я, кто бродит под окном, – подхватила Жанна и продолжила:

Но звезды в небе ясно различаю. Я ночью бодр и засыпаю днем. Я по земле с опаскою ступаю, Не вехам, а туману доверяю. Глухой меня услышит и поймет. И для меня полыни горше мед. Но как понять, где правда, где причуда? И сколько истин? Потерял им счет. Я всеми принят, изгнан отовсюду. Не знаю, что длиннее – час иль год, Ручей иль море переходят вброд? Из рая я уйду, в аду побуду. Отчаянье мне веру придает. Я всеми принят, изгнан отовсюду.[4]

– Эту французскую поэзию надо бы беспредельщику почитать, – усмехнулся горько Анри.

– Он не поймет, – отозвалась Жанна. – Он из тех, кто не понимает стихов, не понимает поэзии.

– А ты из тех, кто понимает?

– Не знаю, – прошептала Жанна совсем тихо. – Не знаю, кто тут вообще может говорить о поэтике и ее понимании.

15

– Зачем говорить о какой-то красивости? Зачем говорить о поэтике там, где ее нет и быть не может? – Хозяин сидел в кресле и содрогался под мохнатым шерстяным пледом. – Скажи мне, Мамед, как можно находить благородство там, где его нет и быть не может? Только наивные юноши и полные идиоты считают, что в политике могут быть честные люди, которые могут что-то изменить. Бред. Честных туда не пускают, их отстреливают по дороге, чтобы не мучались. А если кто и пробирается наверх, так по дороге забывает и про честь, и про совесть. И руки, такие чистые руки честного человека, пачкает и даже не моет уже. Некогда мыть, наверх лезть надо.

Мамед слушал молча, лишь иногда кивал, или мрачнел, или усмехался. А хозяин распалялся все больше:

– Был у меня в юности один товарищ. Он кричал, что можно пролезть наверх и не запачкаться. Он орал о своей честности. Он слюной брызгал, пытаясь доказать что-то. И боролся с негодяями, боролся изо всех сил. Но как! Знаешь, дорогой мой, если для того, чтобы объяснить скандальной журналистке, что она не права, когда поливает грязью очередную жертву, ее саму тыкают носом в грязь, то это…

– Что значит «носом в грязь»? – перебил араб.

Последнее время он все больше позволял себе вольности, но хозяин терпел это, благо сам подпустил к себе Мамеда на опасно близкую дистанцию.

– А была история, – отмахнулся хозяин. – Подкараулил этот товарищ журналисточку возле Останкино, там телевидение тогда находилось, и закидал тухлыми помидорами. Скажи, ты – восточный человек, разве может мужчина говорить о чести, если поднял руку на женщину?

– В вашей стране может, – пожал плечами араб. – Только не пойму, к чему эти истории.

– К ответу на твой вопрос. Я бесчестный человек, Мамед. Будешь спорить?

– Спорить не буду, но не соглашусь.

– Говори, – потребовал хозяин.

– Правду, которая есть? Или правду, которая угодна?

– Говори уже как есть.

– Ты не бесчестный человек, хозяин. Ты мягкотелый человечишка. Не сердись, я это говорю не для обид. Просто хочу, чтобы ты понял свою тряпичность. Ты тряпка, тобой вертят. Но тебе удобно, чтобы тобой вертели. Так ты пытаешься отвести от себя ответственность. Но отвечать все равно придется. Здесь – перед людьми, в другом мире – перед Богом. И что ты скажешь в свое оправдание? Что ты сможешь сказать?

Хозяин застыл в кресле. Плед медленно подтянулся на самый нос, закрыв пол-лица.

– Почему ты рядом, Мамед? – спросил он глухо из-под пледа. – Почему ты рядом, если не уважаешь меня?

– Я не уважаю твою мягкотелость, но не тебя, хозяин. Подумай, как я могу не уважать человека, который спас мою мать? Благодаря тебе она живет до сих пор, так как я могу не уважать тебя?

– И только поэтому? А если бы я не сумел ее спасти.

– Ты сумел, хозяин. У тебя на это достаточно власти. Нужно было лишь желание. А вот если бы ты не захотел, тогда…

Араб замолчал и задумался надолго. Теперь терпеливо ждал хозяин. Наконец Мамед разлепил губы и сказал с не терпящей опровержения серьезностью:

– Если бы ты не захотел и моя мать погибла, думаю, мне бы хватило сил убить тебя.

16

По земле потянулся туман. Теряющиеся в нем корнями деревья, казалось, плыли в такт шагам. И замирали, когда они останавливались. Жанна чувствовала, что француз хочет что-то сказать, но не решается. Чувствовала, понимала и при этом тоже молчала. Начинать разговор первой не хотелось. Равно как и демонстрировать свою силу. Да и какая сила? Легко быть сильной, когда говорить трудно другому. А если бы говорить было трудно ей самой?

Анри остановился, обернулся резко. На лице сутенера была теперь отчаянная решимость.

– Уходи отсюда, – выпалил он, но не резко, а как-то просительно, что ли.

– Куда? И зачем? – Жанна подивилась собственному спокойствию.

На удивление не было в ней сейчас желания загонять дерзость в глотку наглому мужику. Даже наоборот, возникла мысль, а вдруг он совсем не то хотел сказать? И следом, вместо привычной категоричности, пришло желание разобраться в причинах.

– Не важно, – француз говорил совсем тихо. – Просто уходи, и все. Нас теперь не оставят в покое. Эти американцы… они ведь не случайны. Про нас рано или поздно узнают, а дальше останется только поймать и перестрелять всех до единого. Мы обречены.

– Боишься? – Жанна не нападала, не подкалывала, просто спрашивала. – Паникер? Так беги один. Или тоже страшно?

– Нет, не страшно. И потому я не побегу, я пойду с ним до последнего.

Француз опустился на землю и отложил в сторону автомат. Трава была мокрой от росы и тумана. Анри лег, растянулся во весь рост и принялся смотреть на звезды. Над ним нависло лицо автоматчицы.

– Не поняла.

– Что непонятного?

– Если ты сам не бежишь, зачем мне предлагаешь?

– Потому что я не хочу, чтобы тебя убили. Потому, что ты мне нравишься. Потому что я люблю тебя, дура-баба.

Анри смотрел ей в глаза, а показалось, будто заглянул в самую душу. И Жанна поняла, что он не врет. И от этого понимания стало вдруг до жути больно. Автоматчица дернулась, как от удара. Лицо ее пропало из поля зрения сутенера.

Зашуршала примятая трава. «Не иначе села рядом», – подумалось отстраненно.

– Ты, поди, всем так говоришь, – задала банальный даже для шестнадцатилетней девочки, и уж тем более для женщины с богатым опытом, вопрос Жанна.

– Нет. Обычно я беру то, что мне хочется. А ты первая женщина, которой сказал…

– Первая? – усомнилась та.

– Если честно, то вторая, – поправился Анри. – Только та, которая первой, была не в счет. Ей тогда лет десять было. И мне около того.

Снова зашуршало. Жанна вытянулась рядом.

– Никогда не говори так, – раздался ее глухой, далекий, словно из другой галактики, голос. – Никогда, слышишь? Это неправда. Так не может быть, это неправда…

Он не ответил. Он продолжал молча смотреть на звезды. Далекие, непостижимые. Какое объяснение ни придумай, хоть назови их далекими солнцами, хоть светлячками на небесном своде, хоть шляпками гвоздей, которыми этот свод прибит где-то там наверху, – все равно они останутся далекими и непостижимыми.

– Хочешь, я подарю тебе звезду?

– Это не звезда, – хмуро пробурчала автоматчица. – Это светлячок на листе дерева сидит.

– Да нет, не то. Правее.

– А правее спутник.

– А еще правее?

– А ту, которая еще правее, – ядовитые подначки сыпались у нее, казалось, рефлекторно, – ту уже дарили и передаривали миллион раз.

Анри перевернулся на бок:

– Ты когда-нибудь затыкаешься, язва?

– Сам хам, – тут же откликнулась Жанна.

Анри навалился сверху. Веки опустились сами собой. Ее губы нашел в темноте уже наощупь. Он был готов к любой реакции, но сопротивления не последовало. Поцелуй тянулся и тянулся. Пока она не обхватила его уверенно и крепко и не ответила лаской на ласку.

17

– Уходи, – повторил он.

Звезды тускнели, небо на востоке начинало светлеть, отгоняя тьму. Они лежали на примятой траве полуобнаженные. Где-то далеко валялись автоматы.

– Не могу.

– Почему?

– Уходи сам.

– Не имею права.

– Почему ты пошел за ним? – Жанна приподнялась на локте и смотрела в лицо французу.

– От скуки, – честно ответил Анри.

– Тогда почему ты не можешь развернуться и уйти?

– Потому что теперь меня держит совсем не то.

– Причина изменилась?

– Причины не меняются. Они остаются всегда теми же, что и были. Просто теперь меня держит совсем другое. Совсем. Я уходил от скуки вместе с попутчиком-беспредельщиком, а теперь иду рядом с другом. И оставить этого друга не могу. Понимаешь?

Она кивнула. Поднялась молча, потрясающе красивая в пробивающемся уже первыми лучами солнце. Принялась одеваться и поправлять так и не снятую до конца одежду.

– Пожалей себя. Уходи.

– Ради чего? – Голос ее прозвучал настолько спокойно и уверенно, что Анри опешил.

– Ради жизни.

– В жизни должен быть смысл. Если в моей жизни и появился какой-то смысл за последние пятнадцать лет, то он здесь и идет сейчас дальше. Так зачем мне поворачивать и бежать от него? Что бы сохранить жизнь? Так ведь жизнь без смысла – существование.

Анри встал, натянул брюки. Одежда была насквозь мокрой от росы. Холодные и промозглые тряпки – расплата за теплую яркую ночь.

– Вот пристрелят тебя вместе с этим смыслом, тогда…

– Тогда лучше сразу умереть, – прервала его Жанна. – Иногда, знаешь ли, бывает лучше умереть вовремя. Это счастье.

18

Вышедший навстречу Вячеслав выглядел сердитым и не выспавшимся. На Жанну и Анри смотрел волком.

– Вас где носило?

– И тебе доброго утра, – весело отозвался Анри.

– Чего в нем доброго? – проворчал Слава и уселся к тлеющим головешкам – всему, что осталось от костра. – Гнуснейший туман, сырость. Всю ночь дергался от каждого шороха. Америкосов ждал… И вы еще куда-то запропали.

– М-да, – протянула автоматчица. – Кофе в постель от него не дождешься.

– Какой кофе? – опешил Вячеслав.

– Черный, – бодро сообщил Анри. – Ты посмотри вокруг. Какое красивое утро, какой пушистый загадочный туман. Не думай ты о сырости, подумай о вечном.

– Вечное – это хронический насморк, который появляется от этой сырости, – проворчал Слава.

– Вечное – это красота природы. Это тишина, разрываемая птичьей трелью, это роса. Пойди, искупайся в росе. Радуйся жизни, дядька. Мир прекрасен.

– Иди ты к черту! – не выдержал Вячеслав. – Что здесь прекрасного? Посмотри ты вокруг, наконец. Это в первый момент казалось, все будет прекрасно, пятнадцать лет назад казалось. А теперь…

Слава запнулся. Пятнадцать лет назад казалось так не ему теперешнему, а тому юному, восторженному максималисту, каким был. Тогда, пятнадцать лет назад, вообще все казалось проще. Детство наивно, искренне, а потому жестоко. Юность склонна все упрощать. А теперь все кажется непомерно сложным. Попытка ответить на один вопрос тянет за собой два-три вопроса, ответ на один из них обваливается целой кучей новых. Решение проблемы рушится пачкой новых проблем. Вот тогда, когда все было просто, анархия казалась благом. Каждый сам себе голова. Ум, честь и совесть.

Почему-то тогда не пришло в голову, что масса людей прекрасно обходится и без чести и без совести. И ума ни капли. И уже сильно позже понял, что многим, очень многим проще жить чужим умом и обходиться чужой совестью. А тогда только удивлялся, почему пошло все вкривь и вкось, идея-то светлая была.

Светлая! И во что превратилась эта светлая идея? Где есть идея, там есть борьба. Где есть борьба, там грязь. А где грязь, там света уже нет. Стройте свое светлое будущее, разномастные романтики, стройте во всех его вариантах, инфантильные придурки. Всегда найдутся сволочи, которые захомутают идею. Всегда найдутся дураки, которые, молясь, разобьют не только свои тупые головы, но и окружающим бошки порасшибают.

Так коммунизм строили, под знаменем Сталина за дело Ленина. Так демократию сообразить пытались, как будто демократия – это чекушка, чтобы на троих соображать. Так анархию изобрели – мать порядка, мать ее за ногу. И что теперь вокруг? ЧТО?!!

Кучка шаек-леек. Где-то проповедуют одну идею, где-то другую. Где-то просто без идеи стреляют в кого хотят. Беспредел. Очередная гражданская война. Причем кто-то умудряется встать в стороне, жить мирно, даже цивилизованно развивается. А кто-то вовсе не живет, существует в грязи и невежестве. Что ж, его право. Можно жить и на помойке. Кто-то за что-то воюет. Не понимают только, что воюют-то против себя.

Нет, это определенно новая гражданская война. Хотя почему новая? Может быть, это все та первая, которая началась когда-то в незапамятные времена и все продолжается. Закон джунглей – каждый сам за себя. И не важно собираются ли эти каждые в кучу или идут сами по себе. Не важно, стреляют ли они в соседа или мирно ему улыбаются. Важно, что при всем при том каждый за себя. И никто за другого. НИКТО! Даже если кучу собрать под флагом какой-то идеи, все равно каждый из кучи будет эту идею по-своему видеть. Почему же так? Почему?!!

Француз смотрел слегка ошалело. Слава только теперь понял, что давно уже говорит вслух, а последние фразы так просто выкрикнул. Насколько же близко он принимает этих людей, что настолько потерял над собой контроль?

– Расслабься, дядька, – посоветовал Анри. – Сам сказал, можно жить и на помойке. Вот и живи. И радуйся жизни. И радуйся тому, что есть такое тихое туманное утро. Завтра оно может быть другим.

– Завтра его может и не быть, – зло заметил Слава.

– Тем более стоит радоваться. Лови момент. Вся жизнь – моменты. Лови момент и люби жизнь, а иначе лучше сразу пойти и застрелиться.

Жанна присела рядом со спящей Эл. Та по-детски съежилась, поджала ноги и тихо посапывала. Вот он, ребенок. Хоть и повзрослела рано, и ноги раздвинула шире плеч, чтобы прокормиться, выжить. А все равно осталась ребенком. Страна парадоксов. Рано повзрослевшие дети, оставшиеся детьми взрослые. Господи, когда же это кончится?

19

Лес. Лес стоит стеной, потом редеет, расступается, раскидывается полем. А через поле бежит грязная, чавкающая неопрятной жижей колея. И смотреться живописно эта грязюка может только на картине Шишкина. Там еще, правда, любимые художником сосны торчали. А здесь одно только поле. И то не засеянное, травы по плечо.

«Шишкин, рожь, – попробовал мысленно на вкус Анри. – Шишкин, рожь. Рожкин, шиш. Вот-вот, шиш тут чего живописного найдешь.» Утреннее романтичное настроение пропало. После восьми часов топанья пехом у кого хошь жизнелюбие пропадет. Хотя колея наверное и впрямь живописна, если на нее со стороны смотреть. Вот когда она под ногами хлюпает, тут уж не до высокого искусства. Впрочем, ворчал француз тоже про себя. Бурчать вслух не хотелось.

Шли молча. Лес, поле, перелесок, поле, лес. Лес, лес, лес. Болото. И снова лес. Хоть анархия, хоть коммунизм, а российская действительность от этого не изменится. Никогда.

Женщины, хоть им досталось тащить только собственное оружие, плелись из последних сил, но тоже молчали. Только беспредельщик, сукин кот, топал, как ни в чем не бывало. На все-то ему начхать, кроме собственной идеи. Эгоцентрист.

Когда Анри готов был уже кинуть вещи и оружие на землю, послать Славика по адресу, созвучному с не самым пристойным наименованием детородного органа, беспредельщик замер.

– Пришли? – тихохонько прошелестела Эл.

– Погоди, – Слава повернулся к Анри. – Погляди-ка.

Сутенер «поглядел-ка» в указанном направлении. Ничего странного там не увидел.

– Ну, деревня. И что? Подойдем ближе, постучимся в какую дверь, может, пустят на ночь.

Слава кивнул и потопал дальше. Когда ж у этого гада батарейки сядут? Или он на аккумуляторе? Француз зло сплюнул, подобрал вещи и поплелся следом.

– Подозрительно что-то, – не оборачиваясь пробормотал Вячеслав. – Тихо, в поле никакая скотина не пасется, и дыма нет.

– Какого дыма? – встряла Жанна.

– Печного. Дома есть, трубы на крышах торчат, а дыма нет.

20

Дыма и не могло быть. Деревня была мертвой. Дома сохранились только по одному краю деревушки. И те стояли скособоченные, пустые, словно их покинули даже домовые, тараканы и мыши. Все остальные дома, сараи, заборы и что там еще когда-то было построено торчали к небу обугленными головешками.

Поскрипывала свесившаяся наискось на ржавых петлях, посеревшая дверь, да посвистывал и подвывал гуляющий по пожарищу ветерок.

Анри снова бросил вещи и опустился на землю. Усталость брала свое. Женщины побросали автоматы, но присаживаться не торопились. С опаской оглядывались по сторонам.

Слава зашел в ближайшую сохранившуюся дверь. Из черного провала послышался скрип половых досок. Эл поежилась, покосилась на Анри. Спросила тихо, на грани слуха:

– Ты все еще хочешь здесь заночевать?

– Почему нет? – пожал плечами француз.

– Мертвое место.

– Подумаешь! Мне как-то пришлось на кладбище ночевать – вот уж место мертвее некуда. И ничего, как видишь, не умер и даже не поседел.

Скрипнуло совсем уж непозволительно громко. Вячеслав вывалился из черноты мертвого дома на свежий, слегка пахнущий застарелой гарью, воздух. Подошел ближе и протянул французу раскрытую ладонь.

Анри пригляделся. На ладони беспредельщика лежало несколько автоматных гильз. Все веселатее и веселатее.

– Это что? – тупо спросил француз.

– Совсем дурак, или сам догадаешься?

Слава был хмур и молчалив.

– Пошли отсюда, привал через полчасика устроим. В лесу. Подальше от этого места.

Вышли из мертвой деревни все вместе, потом каким-то странным образом женщины оказались впереди. Шедший след в след за Анри дернулся было их догнать, но Слава остановил француза.

– Знаешь, что там в сарае?

– Что?

Он огляделся по сторонам, будто проверял, что его никто не слышит. Потом тихо и быстро зашептал французу в самое ухо:

– Там трупы полусгнившие. Здоровая такая куча. Знаешь, их, наверное, всех загнали в этот сарай, всю деревню, и постреляли.

Француз изменился в лице, но слушать продолжал внимательно, молча.

– Гильз там отстреленных – как будто мешок высыпали, – продолжал Слава. – Мясорубка. Понимаешь?

– Пока не очень, – честно признался француз.

– Бери баб, и мотайте назад, пока не поздно.

– А ты? – вопрос был чисто риторическим.

– А у меня свои дела есть. Ты же знаешь.

– Знаю, – спокойно сообщил француз. – Поэтому и идем вместе.

– Пока не поздно… – свирепо зашептал Слава.

– Уже слишком поздно, – покачал головой Анри и бросился догонять женщин.

21

Седьмой блокпост в назначенное время на связь не вышел. Вся эта по часам расписанная проверка была чистой формальностью, ведь ясно же, что никто на блокпост напасть не может. А если найдется сумасшедший, то шансов у него не больше, чем у почтового голубя, вознамерившегося долететь до Марса.

Тем не менее, когда седьмой на связь не вышел, дежурный позвал полковника, а тот сурово насупил брови:

– Разгильдяйство! Спят они там что ли. Когда в следующий раз выйдут на связь, позови меня. Три шкуры спущу.

Три шкуры были спущены спустя восемь часов, но не с нерадивых разгильдяев с седьмого блокпоста, а с полковника за халатное отношение.

Полковник краснел и покрывался потом, пока его отчитывали, а потом бледнел и часто курил, пока ему оформляли выездные документы. А в ушах еще звенел голос генерала, срывающийся на крик:

– Вон! – орал генерал. – Вон из этой страны! Это сумасшедшая страна. Для того чтобы здесь работать, надо научиться быть сумасшедшим!

В самом деле, страна сумасшедшая. Где еще найдутся идиоты, которые вчетвером, а то и меньше, нападут на укрепленный блокпост? Где еще найдутся счастливчики, которые выживут после того, как их машина попадет под пулеметный огонь? Где еще можно найти кретинов-везунчиков, которые после этого нападут на сам блокпост с шестью тренированными, хорошо вооруженными десантниками и перебьют этих самых тренированных, как осенних мух свернутой в трубу газетой? Нет, это просто сумасшествие. И для того чтобы воевать с этими сумасшедшими, надо самому стать сумасшедшим. Надо. А как?

– Не умеете? Тогда вас нельзя было пускать сюда! Выметайтесь. Я отправлю письмо, вас встретят на родине и отдадут под суд.

22

Генерал Грегори Макбаррен кричал не напрасно. На него-то шишек посыплется куда больше, и шишки эти будут гораздо тяжелее. Что взять с дурака-полковника, который пренебрег кажущимися формальностью обязанностями. Ничего. А он…

Макбаррен попытался расслабиться, даже откинулся на спинку кресла. Не получилось. Ощущение было паскудным, словно он проглотил железный лом и тот не дает ему ни ссутулиться, ни расслабиться, ни развалиться в кресле.

Генерал взял ручку, перевернул кверху ногами лежащий перед ним доклад и принялся рисовать человечков с выпученными глазами и прямоугольными головами, похожими на Барта Симпсона.

Машина на дороге была одна. Несчастный «фольксваген» хрен знает какого года выпуска. Причем машину с блокпоста изрешетили так, что ездить больше не будет. Трупов в машине не обнаружено, стало быть, ехавшие в ней люди ушли. Сколько человек могло ехать в этом рыдване? Допустим, четверо. Четверо пусть даже полоумных русских – это не страшно. Страшно другое.

Шесть трупов, бережно разложенных в палатке, – вот что страшно. И не потому, что трупы, а потому, что не понятно, как такое могло случиться. Спящими их, что ли, постреляли? Ну не могли же они все спать. И потом, машину из пулемета изрешетили? Изрешетили. Значит, не спали, значит, видели, значит, были в курсе. Так что же там могло, черт подери, случиться?

Или помимо машины там был еще кто-то? Тогда где трупы? Не могли же шесть десантников ни в кого не попасть? Где трупы?! С собой унесли?

Макбаррен нарисовал очередного человечка, стоящим спиной со спущенными штанами и толстой задницей. Вот вам всем!

23

Странный, мохнатый, кажущийся живым дым кружил по комнате. И в самом деле как живой. Сперва молодая, активная струйка, бодро и поспешно устремляющаяся вверх, рвущая ткань мироздания. Потом размеренная витиеватость. Дым, словно проникаясь самой структурой бытия, расползается, расходится в стороны. Это уже зрелый дым. А потом, когда каждый сантиметр комнаты постигнут и заполнен, дым начинает покровительственно оседать вниз. Он знает все, он понимает многое, но силы, той ярой молодой, которая вначале движет его безоглядно вверх, уже нет. Выдохся дым. И это старость. Старость, которая знает, но не может, и тихо клонится к полу.

Хозяин порадовался показавшейся удачной философии и выпустил новый клуб дыма, наблюдая за очередным этапом становления и старения.

Дверь распахнулась, араб без стука тихонько скользнул в комнату.

– А ты совсем распоясался, Мамед, – констатировал хозяин. – Стучать уже не обязательно? Это все же не рабочий кабинет. А вдруг я любовью занимаюсь?

– С кем?

– Бестактный вопрос. С Макбарреном, например.

– Это исключено, хозяин, – улыбнулся араб. – Грегори Макбаррен ждет в гостиной.

– Пусть зайдет, – распорядился хозяин.

Интересно, что понадобилось этому американскому барбосу. Хозяин выпустил новую струйку дыма:

– И принеси нам чаю, что ли…

24

Стрекотало так, будто где-то совсем рядом сошел с ума огромный механический кузнечик. Эл остановилась:

– Что это?

– Вертолет, – охотно объяснил Анри.

– Постарайтесь не шуметь и не высовываться из-за деревьев, – тихо обронил Вячеслав.

– Как скажете, командир, – усмехнулся Анри и подмигнул Жанне.

Стрекотание тем временем усилилось. Вертолет можно было уже разглядеть во всех подробностях. Не только лопасти от хвоста отличить, но и рассмотреть раскраску с символикой американских ВВС. Вертолет летел низко, словно из его нутра пытались рассмотреть что-то внизу, на земле.

«Нас ищет», – подумалось Эл. Девушка поежилась, посмотрела на стоящего рядом француза. Тот поглядывал наверх, рожу имел такую, словно хотел присвистнуть в удивлении, но в последний момент передумал.

Стрекот потихоньку начал удаляться, пока не стих где-то на грани слуха.

– Видали? – подал голос Анри.

– Никитинщина какая-то, – хмуро заметил Слава.

– Чего? – не поняла Эл.

– Был такой писатель в свое время, Юрий Никитин, – поделилась познаниями Жанна. – Сперва писал сказки про варваров, магов и драконов, потом начал писать всякую ерунду про американцев, пытающихся захватить Россию. Правда, вертолеты ВВС Соединенных Штатов у него, кажется, над российскими лесами не кружили. Кстати, а где он сейчас, интересно?

– Кто? Никитин? Умер.

– Пал смертью храбрых?

– Нет, – покачал головой Вячеслав. – Тихо скончался дома на диване от старости. Это только в его книжках писатели на амбразуру кидались. Ворочали идеями, переставляли политиков, как шахматные фигурки. А в жизни-то что он может, этот писатель?

– Не понимаю, – задумчиво произнесла Эл. – Зачем писать книжки, да еще про такую откровенную ерунду.

– За деньги, – обрубил Слава.

Анри косился на них с подозрением, наконец, не выдержал.

– О чем вы говорите? Какие писатели? Какие книжки? Вертолет то настоящий. И искал он нас.

– Боишься? – не преминула подколоть Жанна.

– При чем здесь боязнь? – поморщился сутенер. – Но голым задом на ежа бросаться глупо.

Слава резко посерьезнел. Не говоря ни слова и не дожидаясь остальных, пошел вперед. Француз и женщины поспешили следом. Анри забежал чуть вперед. Шел теперь рядом с беспредельщиком, заговорить первым не спешил, но ждал, что тот скажет. А Слава шел молча.

– Искали нас, наверняка, – выдавил он наконец. – Значит, мы подбираемся к чему-то более-менее значимому, раз они так всполошились.

А может, они оживились лишь из-за разнесенного блокпоста. Фигня, американцы блокпосты на ровном месте тоже не ставят. Особенно в чужой стране. Или они эту страну уже своей считают? Господи, что же происходит? Где мы живем и по чьим законам? Кто правит этим бесправием?

Сумасшедший дом. Сперва Славе казалось, что даже при самом антиглобалистическом настрое никто не сможет спорить с тем, что миром правят деньги. Оказалось ерунда это все. Мультимиллионеры земли русской вдруг куда-то подевались в одночасье, а простой народ в большинстве мест, в которых ему доводилось бывать, в качестве универсального средства обмена пользовал далеко не деньги. Но как так получилось?

И откуда теперь взялись американцы? Решили заняться самозахватом? А что, святое дело. Если ты делаешь вид, что чинишь забор, а соседа нет дома, не грех передвинуть этот забор на пару метров. А в России хозяев дома нет. У матушки-Руси в очередной раз крыша поехала. Чердак потек. Ее хлебом не корми, дай только разыграть очередной исторический спектакль.

Эх, и если бы спектакль. Если бы театральная постановка. А то ведь чаще всего режиссер этой постановки выходит в буфет кофею попить, а артисты играют как умеют, без режиссуры, превращая театр в балаган. Многомиллионный по метражу и народонаселению театр абсурда, клоунады и трагедии в одном флаконе.

25

Хозяин сидел в кресле, под пледом. Навстречу генералу не встал, всем видом показывая, что нездоров. И душевно, и физически. Макбаррен подошел ближе, пожал подрагивающую руку старого российского президента и сел в предложенное кресло напротив.

– Что-то случилось, Грегори? – по-свойски как-то, по-домашнему поинтересовался хозяин.

Макбаррен покосился на стоящего у дверей араба. Мамед замер, словно изваяние, на роже хитрого араба невозмутимость такая, словно он и впрямь был выточен из камня и на мирские реалии ему наплевать. Хозяин успокаивающе кивнул, мол, при этом можно говорить все. Но вслух произнес совсем уже не деловую фразу:

– Чаю хотите?

– Нет, – оторопел генерал. – Спасибо, я воздержусь.

– Как знаете, – пожал плечами хозяин. – А я, с вашего дозволения, выпью. С некоторых пор питаю слабость к хорошему чаю, хорошему кофе и хорошему табаку. Странно, правда? Раньше вот предпочитал хорошее пиво и хороший коньяк.

– Только русские могут пить коньяк с пивом.

Генерал поймал себя на том, что его уводят в сторону от главной темы и подготовленная речь и нападки уже не столь актуальны, сколь казалось, когда он злой шел по коридору к этому чертову русскому.

Для того чтобы воевать с сумасшедшим, надо самому быть немного чокнутым, напомнил себе Макбаррен.

– Так что случилось? – миролюбиво поинтересовался хозяин, наливая чаю.

– Нападение на седьмой блокпост. Вы об этом не знали?

– Я об этом не знал, – спокойно отозвался хозяин.

– Так сообщаю вам, что на седьмой блокпост совершено нападение.

– Нападение отбито? – прихлебывая из чашечки, полюбопытствовал хозяин.

– Нет.

– Ваши потери?

– Пятеро рядовых и сержант. Десантники.

– Прекрасно. А со стороны нападавших?

– Машину расстреляли, трупов не обнаружено.

– Нападавшие отступили?

Макбаррен поежился. Весь разговор пошел совсем не так, как планировалось. Он шел ругаться, он шел нападать, но наткнулся на больного старика, на которого нападать как-то… стыдно, что ли. Дал поблажку. И что же? Сперва беседа превратилась в допрос, а теперь…

– Предположительно их четверо. Нападавшие не найдены. Пока. Но по некоторым данным это русские, поэтому хотелось бы объяснений от вас, – попытался выправить ситуацию генерал.

– От меня? – искренне удивился хозяин. – А я-то тут при чем? За охрану территории отвечают ваши люди. Так?

– Но нападали русские!

– Да вы что? – брови старика взметнулись вверх. – Это в России то? А я думал, уругвайцы.

Генерал напрягся. Лицо его приобрело пунцовый оттенок, на шее вздулись жилы.

– Ваш тон мне кажется неуместным. В любом случае, я отправил подробный отчет президенту Левински, и если…

– Вы хотите меня напугать? – поинтересовался хозяин, отставляя пустую чашку. – Напрасно. Вина в случившемся исключительно ваша. Если у президента Левински на этот счет свое мнение, то я готов поговорить с ним лично. С ним, но не с вами.

– Такой разговор может не состояться.

– Не запугивайте меня, Грегори, – по-отечески мягко произнес хозяин. – В этой стране еще остался ядерный потенциал. И даже если ракеты, по-вашему мнению, прогнили к чертям собачьим, то из десятка гнилых найдется одна, которая долетит куда надо. И кому их запустить, я найду, уж поверьте.

Макбаррен медленно поднялся с кресла. Лицо его побагровело, жилы вздулись теперь не только на шее, но и на лбу.

– Не забывайтесь, – прорычал генерал, как старый охрипший цепной пес. – Или вы забыли, кто сделал вас? Или вы забыли, кто…

– Я все помню, – оборвал его хозяин слабым больным голосом. – Даже больше, чем можете припомнить вы. Теперь оставьте меня, я стар и устал. Сами решайте свои проблемы.

Генерал резко развернулся и молча, не прощаясь, вышел. Как смеет этот старый картонный болван говорить с ним в таком тоне?! Ну ничего, только бы дождаться распоряжений от Белого дома.

Но Белый дом молчал, ограничившись коротким приказом заняться поимкой и уничтожением нападавших на блокпост и ждать дальнейших распоряжений.

26

Как только дверь за генералом закрылась, хозяин резко откинул плед и, поднявшись с кресла начал расхаживать по комнате.

– Мамед, ты думаешь, это тот, которого мы ведем от Нижнего Новгорода?

– Больше некому, хозяин, – отозвался араб. – Тем более что последний раз он светился на электростанции.

– Это где святоши?

– Да. Он там был не один. С ним мужчина и две женщины.

– Еще трое? – оживился хозяин. – Кто они?

– Сутенер, одна из дам проститутка, вторая из Белого города. Подробнее не выяснял, чтобы не привлекать внимания.

Хозяин остановился резко и снова плюхнулся в кресло. Это последний шанс что-то изменить. Последний. Этот парень, на которого обратили внимание в районе Нижнего Новгорода, мелькал то тут, то там, но всячески стремился добраться до него. Потому и примелькался. Вскоре его, насколько могли, взяли под контроль, стараясь направлять так, чтобы сумел добраться до бывшего президента. Иногда теряли, потом он снова возникал вдруг.

Он с таким упорством пер к цели, что цель сама стала косвенно подталкивать его к себе. Приближать всеми возможными способами. Правда, возможности были весьма ограничены, но…

– Хозяин, я горжусь вашей решительностью, – ворвался в мысли араб.

– Эта решимость от безысходности, – мрачно пробурчал хозяин. – Просто тот, кого мы ведем, достаточно решителен и не глуп, как мне кажется, чтобы вытащить этот бардак из болота, потому я вынужден что-то делать, чтобы дать ему такую возможность.

– Хорошего вы мнения о своей державе, – нахмурился араб.

– Что поделать, если эта держава на ногах не держится.

Не держится. Особенно если находятся такие верные ее сыны, как он, которые со всего маху дают родной отчизне под коленки здоровенной дубиной. А потом плачутся, мол, ноги державу не держат, подпорку надо искать. Хвала всем, кто там есть сверху, подпорку, кажется, он нашел. Костыль для родины, чтобы от его усердий не хромала. Главное ведь осознать и исправить. Он уже осознал, теперь только исправить надо. А спутников его придется в расход пустить. Если его он сможет выдернуть к себе, мол, сам допросит, лично, то четверых террористов спасти нереально. Тут уж америкосики на уши встанут и не только террористов, но и его расстреляют.

Интересно, а отчего раньше они этого не сделали? В смысле не расстреляли? Боятся? Правильно делают, Россию, как бы она ни болела, уважать надо. Сильного врага всегда надо уважать. А слабых врагов уничтожать. А если уничтожить не можешь, значит, сам слаб.

По счастью, американцы – тот враг, которого можно уважать. И он их уважает. Даже этого Макбаррена, который с перепугу за свою задницу готов был его порвать. Но троих придется принести в жертву, чтобы только один, который ему нужен, дошел до конца и пошел дальше.

А вдруг не пойдет, метнулось паническое, вдруг узнает всю эту страшную правду и не захочет идти дальше? Мысль была настолько катастрофичной, что он просто погнал ее прочь.

– Мамед, – позвал негромко.

– Да, хозяин.

– Мне нужна связь с Белым городом. Только так, чтобы ни один американец, ни одна живая душа не услышала этого разговора. Это возможно?

– Надолго заглушить прослушивание не получится, но минут за пять – семь я могу поручиться.

– Хорошо, – кивнул хозяин. – И приготовься к тому, что нам придется бороться за того, кого мы вели.

– А трое, которые с ним?

– Им придется умереть.

– Думаете, он простит их смерть?

– Ты бы простил?

– Я бы нет. Я бы убил тебя, хозяин.

Это прозвучало не просто спокойно и уверенно, а как-то даже буднично. Настолько повседневно, что хозяин понял: так бы оно и было на самом деле. И хотя у Мамеда уже нет повода, но оттого, что он мог в свое время этот повод дать, хозяину стало не по себе.

Он поежился и нервно хохотнул:

– И этого человека я держу ближе всех к себе. – Потом мрачно усмехнулся и добавил: – Идем. Мне нужна связь с Белым городом.

27

Пульт переливался лампочками, словно новогодняя елка. Мало того, что клавиши с подсветкой, так еще чертова туча датчиков, индикаторов, жидкокристаллических экранчиков. И огромный экран на полстены.

Хозяин дал сигнал на монитор, экран осветился серым цветом. По центру возникла надпись на английском:

No signal

Вот так оно и происходит, зло ухмыльнулся хозяин. Мало того, что сигнала нет, управляй страной сколько влезет, не докричишься. Нету сигнала от страны, молчит она. Так еще оповещение об этом идет на языке идеологического противника.

Беззвучно распахнулась входная дверь, пропуская Мамеда. Араб был уморительно серьезен и сосредоточен.

– Все готово, хозяин. Можно запускать. Но помните, у вас пять минут.

– Сюда никто не войдет?

– Никто.

– Хорошо.

Пальцы простучали по клавишам, набирая код бывшей столицы. Огромного Белого города, который раньше называли Москвой. Город, который по сути своей напоминал Рим – государство в государстве. Москва всегда жила отдельно от всей страны. Жила по своим законам, по своим ценам, по своим правилам. Теперь, когда стала Белым городом – оплотом конституционной власти, единственным городом, в котором после провозглашения анархии сохранилась и даже упрочилась власть президента, как гаранта конституции, – теперь ситуация нисколько не изменилась. Страна живет по законам джунглей, кому как в голову взбредет, а Белый город живет сам по себе, на всю страну положив с прибором.

Экран вспыхнул, возник фрагмент маленькой комнаты и меланхоличное личико гаранта конституции Юлии Владимировны.

– Дорогой Леонид Ильич у аппарата, – привычно пошутила блондинка с большим бюстом, так возбудившим в свое время Анри.

– Мне нужна информация, – не здороваясь, деловито заговорил хозяин. – У вас недавно был тот, кого мы ведем.

– Был, – коротко кивнула Юля.

– Кто с ним?

– Трое. Один бывший компаньон пушкинского бугра.

– Григорянца?

– Да. Он у него девочками торговал. Анри зовут. Потом они что-то не поделили, и сутенер примкнул к тому, кто вас интересует.

– Дальше.

– Дальше две девочки. Одна проститутка, вместе с сутенером дернувшая от Григорянца, насколько я поняла. Вторая – это моя Жанна.

– Железный Феликс в юбке?

Юлия Владимировна поморщилась.

– Любите вы ярлыки вешать. Она такой же Железный Феликс, как я сумасшедшая баба, которой меня григорянцевская братва окрестила. Хорошая девочка, пусть борец за правду, но у нее причина есть.

– У всех есть, – нахмурился хозяин. – У каждого своя причина. Подумать-разобраться, так и у америкосов своя правда. Только если ты стоишь у штурвала, отвлекаться на правду и прихоти каждого матроса нельзя. Будешь ориентироваться на мнение каждого члена команды относительно курса корабля, размажешься по первым же рифам.

За спиной сдавленно хрюкнул араб. Хозяин скрежетнул зубами. Понятно, что Мамед знает его как облупленного, знает его слабости, прекрасно понимает, что образ, который он пытается создать сейчас, не монтируется с тем, что внутри. Возможно, что такая нестыковка образов может вызвать усмешку. Но между тем для пользы дела мог бы и сдержаться. Распустил он араба.

– Твоей Жанне, сутенеру и шлюхе придется умереть, – сердито пробурчал он.

Юля не ответила, даже в лице не изменилась, только застыла, словно изображение на проекторе при нажатой паузе. И в глазах гаранта конституции заблестела бездонным омутом боль.

– Ты слышишь меня? – уточнил хозяин.

– Да, – боль в глазах замерзла и сверкала теперь ледяными колючими осколками.

– Второй вопрос. На какой стадии проект?

– Проект почти закрыт. Изделие на доводке.

– Сколько времени нужно, чтобы довести изделие до совершенства?

– До совершенства ни одно изделие никогда не доводилось, – холодно заметила хозяйка Белого города. – Для приведения его в более-менее работоспособное состояние потребуется неделя. Ну, полторы. В принципе в рабочем состоянии оно уже сейчас, но разработчики использовать не рекомендуют пока. Опасно.

Сзади тактично кашлянули. Хозяин глянул через плечо. Мамед молча показал на часы. Хозяин покорно кивнул и снова повернулся к экрану.

– Личные просьбы?

– Освободите меня от этого, – тихо попросила Юля.

– От чего?

– От всего. Я устала.

– Все устали.

– Я не хочу больше, – Юля запнулась, размышляя о чем-то, потом добавила, словно разъясняя: – Ничего больше не хочу. Жить больше не хочу.

Хозяин сердито нахмурился. Нет, сейчас нельзя, позже. Не сейчас.

– Ты же хотела этого, – напомнил он. – Сама хотела власти.

– Не власти, а порядка, – поправила она. – Он переделать мир хотел, чтоб был счастливым каждый.

– И что же? Хочешь счастья для всех и не испачкаться?

– Хочу умереть, – не слыша его, проговорила женщина. – Никогда не думала, что смерть может быть счастьем. А вот в последний год все больше в этом убеждаюсь. Я устала жить. Я устала управлять и распоряжаться чужими жизнями. Вот эта Жанна… Она ж подругой мне была когда-то.

– Была когда-то, – отрезал хозяин. – Поздно умирать. До связи.

И прежде чем Юля успела что-то сказать, отключился.

Видимо, прав Мамед, этой страной правят либо тряпки, либо кровавые ублюдки. Первые слишком трепетно относятся к человеку и наплевательски к стране, вторые обращаются со страной, как с любимой собакой перед выставкой, зато на людей смотрят, в лучшем случае, как на собачьих блох. Гармонии нет. Все несбалансированно, криво. И он, последний правитель земли русской, не исключение.

В голове зазвучал голос давно забытого барда:

Один солдат на свете жил, Красивый и отважный, Но он игрушкой детской был, Ведь был солдат бумажный. Он переделать мир хотел, Чтоб был счастливым каждый, А сам на ниточке висел, Ведь был солдат бумажный. Он был бы рад в огонь и в дым, За вас погибнуть дважды, Но потешались вы над ним, Ведь был солдат бумажный. Не доверяли вы ему Своих секретов важных, А почему, а потому, Что был солдат бумажный. И он, судьбу свою кляня, Не тихой жизни жаждал, И всё просил огня, огня, Забыв, что он бумажный. В огонь, ну что ж, иди – идёшь, И он шагнул однажды, И там сгорел он ни за грош, Ведь был солдат бумажный.[5]

«Да, Юлия Владимировна, гарант конституции, сумасшедшая ты баба! Не про тебя эта песенка, – подумалось ему. – Не про тебя, а про меня. Это я переделать мир хотел, чтоб был счастливым каждый, но оказался висящим на ниточке. Кукол дергают за нитки… А как возьмет кукла, да и спутает эти ниточки».

Эта мысль посетила хозяина второй раз в жизни. Первый раз она явилась много лет назад, когда убил жаждущего его смерти Мишку Трофимова и объявил анархию в стране. Теперь мысль эта возникла снова, и хозяин обрадовался ей.

Теперь, когда анархия победила как строй и с треском провалилась как идея. Так же в свое время было с коммунизмом. А потом, когда поняли, что идея провалилась, что не дорос народ до нее, тогда и строй завалили, как карточный домик. Сейчас все похоже. Осознание того, что идея провалилась, есть, осталось порушить строй.

И на обломках напишут чьи-то имена. Ух и будет же кому-то похохотать.

28

От зелени внизу Юджи мутило. Сперва всматривание в зеленые леса и поля, серые ленты разбитого асфальта и давно зачищенные поселения казалось скучным, потом нудным и монотонным, потом стало раздражать. Теперь же разглядывать местную дикость стало уже просто невыносимо.

Юджи невыносимо захотелось домой. Нет, не сюда на базу, даже не в родную часть на другой стороне земного шара. Совсем домой, в родную Калифорнию. К маме и отцу.

Он ушел из дома в армию по зову сердца. Романтики захотелось. Кто ж знал, что романтики там ни на грош? Потом точно так же в поисках романтики поперся в эту дикую глубинку. Русские, водка, медведи, матрешки – романтика. И опять же фиг с маслом. Нету тут ни водки, ни матрешек. Даже медведей нет. А русских живых видел всего два раза. Но первый раз там тоже без романтики обошлось. Там допрос был. А второй раз… Он шел с Гарри по коридору мимо кабинета Макбаррена. Им навстречу двигался мужик в пиджаке. Позади него молча шел какой-то азиат. Двое прошли мимо и без стука вошли в кабинет генерала. А Гарри вдруг сказал: «Видел? Это последний русский царь».

Пошутил он тогда или нет – сказать трудно. Юджи сразу не сообразил. А потом переспрашивать было уже как-то неловко.

Замелькал зелеными кронами лес. В глазах рябило. Юджи сощурился.

Он посмотрел на Гарри, который сейчас управлял вертолетом. Вот Гарри знал, что романтики здесь не будет. Гарри вообще много всего знал. Уж неизвестно откуда, вроде не такой старый, хоть и постарше Юджи.

Гарри пришел сюда за деньгами. За заокеанную службу платят несоизмеримо больше, а у Гарри на родине жена, двое маленьких детей, мать в доме для престарелых, и неоплаченный кредит за новый дом.

Юджи почесал нос. Хотелось чихнуть. То ли простудился, то ли аллергия разыгралась. На что? Да вот на эту занудную тошнотворную зелень, в которую всматривается битый час.

Лес внизу кончился. А через поле быстро передвигались четыре фигурки.

– Стой, – крикнул Юджин. – Вон, внизу. Как и предупреждали: четверо в гражданском.

Гарри оскалился. Новость его порадовала, видимо, ему тоже надоело кружить как заведенному. Тем не менее, когда заговорил, голос его был полон яду:

– Какое «стой»? Не на велосипеде же. Сейчас я ниже возьму, а ты давай бей на поражение.

– Там же бабы, – растерялся Юджин.

– Бабы тоже враги, – рассудительно заметил Гарри. – Думаешь, если она в юбке, то относится к нам по-другому? Ничего подобного. Кроме того, был приказ, а приказы не обсуждают.

29

Анри и Жанна шли теперь плечом к плечу. Беспредельщик – шило у него, что ли, в заднице? – усвистал вперед, а Эл держится возле него, как пришитая. Француз же попросту устал торопиться. Президент не убежит. Он хоть и бывший, но в отличие от Славы не бегает.

Жанна топала рядом, так как взяла на себя обязанность замыкать шествие. Но против некоторой дистанции между ними и Вячеславом с проституткой ничего не имела. Она шла и украдкой смотрела на экс-сутенера. Француз странным образом изменился. Рожа лощеного хлыща, которая казалась ей наглой, была милой и обаятельной. Да и сам хлыщ был теперь не хлыщ, а какой-то свой, домашний, уютный мужчина. Мужчина, рядом с которым можно вспомнить, что она женщина. Ах, какое это чувство. А казалось, что оно давно и навсегда забыто.

Жанна всматривалась в милое лицо с испанской бородкой. Интересно, как мог человек настолько резко измениться за ночь? Или это просто изменилось ее к нему отношение? Вот так вот и бывает. Мы узнаем людей с новых сторон, они оказываются другими, нежели нам казалось. А мы пожимаем плечами и говорим: «Он изменился». Нет, не он изменился, а наше отношение изменилось. Просто врожденный человеческий эгоцентризм не позволяет себе в этом признаться.

– Что ты так смотришь?

Милое лицо улыбалось. Господи, он еще не разучился улыбаться. А она еще умеет этому умиляться. Они еще не забыли, как можно любить. Не просто перепихнуться в придорожных кустах, не прокувыркаться, как ваньки-встаньки, кукляшки-неваляшки, всю ночь, а искренне любить. Питать теплые чувства, верить, уважать, ценить, чувствовать. Значит, мир еще не умер, значит, еще не совсем свихнулся, если они сумели вспомнить это чувство. Ведь не одни же они такие исключительные. Наверняка есть и другие, которые любят вопреки, а ненавидят потому что.

– Я думаю, – ответила она. – Как ты считаешь, там, где живет этот бывший, найдется место, где жить?

– Думаю, найдется, – помолчав, ответил француз. – И где жить найдем, и как заработать.

30

Тяжело ему дался этот ответ. Очень тяжело. Обманывать не хотелось, а не обмануть было нельзя. Потому что сказать правду он не мог. А правда была в расстрелянной и сожженной дотла деревушке. Даже двух деревушках. Вторую он увидел издалека, но от той осталось одно пожарище, поросшее молодыми березками, и, кроме Анри, ее, похоже, никто не приметил, даже Слава. А француз умолчал о своем наблюдении.

Потом блокпост, который расстрелял их «фольксваген». И американские десантники, которых в отместку расстреляли они. И вертолеты американских ВВС. Если прибавить все это к сгоревшим селам и кучам расстрелянных трупов в сарае, то мысли возникают нерадужные.

Он не верил в то, что они доберутся до мифического бывшего президента живыми. А уж в то, что их потом живыми отпустят, не верил вовсе. Но сказать об этом ей он не мог, а потому продолжал врать. И не врать даже, а мечтать о том, чего никогда не будет, хоть и могло бы быть.

– Я буду работать, – говорил он, стараясь не смотреть в глаза. – А ты родишь мне дочь.

– Почему не сына? – заинтересовалась она.

– Потому что я хочу дочь.

– Я не смогу.

– Почему?

– Я никогда не… – она сбилась.

Он посмотрел на нее ласково.

– Знаешь, чем женщина отличается от мужчины? Я не про анатомию, я ее тоже когда-то учил.

– Мужчина умеет на стенку писать, – все-таки съехидничала Жанна.

– Ерунда, – обиделся Анри. – При желании женщина тоже сумеет. Я серьезно.

– И чем же?

– Мужчина не умеет рожать и плакать. Вспомни, наконец, что ты женщина.

Жанна посмотрела на него серьезно, потом улыбнулась:

– В таком случае, ты замыкающий.

31

Вертолет застрекотал, когда они были уже на середине поля. Слава всмотрелся в небо и забористо выматерился. Женщины замерли. Анри, что шел теперь замыкающим, приблизился.

– Что это ты, дядька, себе позволяешь? – возмутился сутенер. – Здесь дамы.

– Здесь сейчас будут янки. Бежим.

Слава рванул вперед через поле, не дожидаясь ответа. Главное, чтобы они не остались на месте, а, повинуясь стадному чувству, потянулись за ним следом. Он оглянулся на бегу. Обе девицы и сутенер бежали следом. Хорошо.

Бурьян бил по ногам нещадно, среди высокой жесткой травы мелькали кое-где синие васильки и золотистые колосья. Слава только теперь их заметил. Откуда бы им взяться? Само наросло. Эх, твою налево! Велика ты мать-Россия, да порядку только нет. Кто это сказал?

Слава притормозил, отступил в сторону, пропуская женщин вперед. Вертолет был уже близко. До деревьев не успеть. Не успеть!!!

Вячеслав вскинул автомат. Мимо прошмыгнула Эл, следом Жанна. Автоматчица немного замешкалась.

– Вперед, – рявкнул Слава зло. – Вперед бежать! Бегом! Не останавливаться! Блядь!

Подбежал француз с автоматом наперевес. Притормозил. Развернулся и посмотрел на небо. Потом скосил глаза на Вячеслава.

– Хорош материться, дядька, а то я тебя пристрелю, и президента своего ни в жисть не увидишь.

Слава, постоянно оглядываясь, с автоматом наизготовку, побежал дальше. Француз бежал рядом, пыхтел в самое ухо. Дыхание сбил, паразит. Договорился, гад ползучий!

Вертолет был уже практически над ними, когда сверху ударила очередь. Сутенер ответил короткой автоматной. Стрекот вертолета, треск автомата француза и пулемета американцев смешались в единое целое.

Вячеслав остановился и тоже пальнул пару раз вверх. Поглядел на француза, сутенер что-то кричал, но слов разобрать было невозможно. Оглянулся на женщин. Те бежали к деревьям. Только б не остановились, только бы добежали.

Резко повернул голову. Снова ударил пулемет. Что-то дернуло. Тело мотнуло в сторону. Слава почувствовал, как падает на землю, как сверху наваливается тяжесть. В ушах трещало. Не то выстрелы, не то вертолет, не то все вместе. Перед глазами подрагивал василек.

Вырос в поле глупенький Василек голубенький. Не понять ему никак, Почему же он сорняк.

Детский стишок мелькнул в голове совсем уж некстати, прорвался сквозь треск. Только теперь он понял, что треск начал удаляться. Слава попытался подняться. Сверху прижало сильнее.

– Лежи, дядька, лежи. Уж лучше пусть они думают, что нас подстрелили, – голос француза звучал, казалось, даже не в ухо, а в самой голове.

– А бабы? – спросил Слава беспокойно.

– Все с ними в порядке. До лесу добежали, там их с вертолета хрен засечешь.

32

Двое мужиков внизу притормозили, развернулись в их сторону. Бабы продолжали бежать. Юджи нажал на спуск и к стрекоту вертолета добавился треск пулемета. Мужики внизу вскинули автоматы. Что шваркнуло по днищу металлической стрекозы.

Юджи вздрогнул.

– Твою мать, Гарри, – он был не на шутку испуган, и голос его дрожал. – Они стреляют в нас.

– А ты думал, в сказку попал?

Про сказки Юджи не думал, но до сегодняшнего дня война представлялась ему чем-то наподобие компьютерной игры. Стреляй сколько влезет, только не забывай здоровье подтягивать и патроны собирать. Сейчас стреляли в него, и от неожиданного осознания этого вдруг пришла мысль, что не он играет в игру, а кто-то другой. А он – глупый монстр, который должен согласно программе выскочить из-за угла и попытаться прикончить героя игрухи. И даже если ему это удастся, то кто-то неведомый перезагрузит эту игру с более раннего сохранения, и он снова выскочит из-за угла на героя и снова попытается его прикончить. И так будет продолжаться, пока герой не прикончит его.

– Что застыл, сукин сын! – рявкнул Гарри. Умудряется же так орать. Глотка у него луженая, что ли? – Стреляй, мать твою!

Вертолет пошел по маленькому кругу. Мужики внизу стреляли теперь вдвоем.

Юджи прицелился. Один из двоих внизу нелепо завертел головой. Юджи до боли в пальцах нажал на гашетку.

Вертолет вильнул в сторону. Юджи повернулся к товарищу. Гарри смотрел на него невозмутимо.

– Ну что?

– Не знаю, – честно ответил Юджи.

– Во дает! Детский сад против мирных жителей. Если б я работал в Голливуде, кино бы такое снял. Про войну всяких разных с русскими. Прикинь, начать с Чингиз-хана и Александра Македонского и закончить Юджином Доневаном.

– Иди ты, – беззлобно отозвался Юджин.

Гарри усмехнулся.

– Кажись, двоих ты положил. С почином тебя, малыш.

– А бабы? – вяло спросил Юджин.

На него вдруг накатилась усталость и полное безразличие.

– А бабы смылись.

Вертолет пошел на снижение. Юджин встрепенулся, с опаской поглядел на напарника. Тот уверенно сажал вертолет на поле. Наткнувшись на удивленный взгляд, Гарри снова усмехнулся.

– Чего выпучился? Проверить кое-что хочу.

33

– Вертолет приземлился.

Анри валялся теперь рядом и время от времени приподнимался слегка, чтобы видеть что происходит вокруг.

Слава лежал не двигаясь. Перед глазами легко покачивал ультрамариновой головкой глупенький голубенький василек. А в самом деле, почему он сорняк? Почему один человек – это человек, который звучит гордо, а другого сравнивают с сорной травой?

Вон от замершего вертолета в их сторону идет человек. Этот человек пришел к нему домой из-за океана, этот человек ведет себя в гостях как хозяин. Кто это, как не сорняк? Сорняк он и есть! И не василек, а чертополох. А то и еще чего похуже.

Слава сжал в руках автомат. Американец был еще далеко, даже шагов его слышно не было. Потрескивали цикады и шуршала высокая трава на ветру.

– Был у меня давно один знакомый, – подал голос экс сутенер. – Так он все боялся, что нас китайцы завоюют. Прикинь, мол, они плодятся как кролики и рано или поздно заполонят всю Россию. И будем мы китайцами.

– Ты это к чему? – шепотом отозвался Слава.

– Где теперь тот знакомый? Где теперь китайцы? – сокрушенно вздохнул Анри.

– Зато американцы – вот они, рядом.

– Да какая разница, – отмахнулся француз. – Китайцы, американцы, французы, русские – люди. Вот это главное, дядька. Вот скажи, по большому счету, тебе не все равно, будут твои правнуки китайцами или русскими? Моим прапрадедам, наверное, тоже было бы странно, что их потомок станет чем-то средним между русским и французом. А мне абсолютно все равно. Главное, чтобы человек был хороший.

Француз прищурился, ловя в прицел фигурку американца. Тот шел спокойно, не торопясь. Уверенный в себе. Фигурка неспешно приближалась, хоть и была еще далеко. Анри поймал цель на мушку и довольно осклабился.

– Все люди братья, говоришь? – усмехнулся Вячеслав. – А этот, которого ты сейчас пристрелишь?

– Это другое дело, – спокойно ответил сутенер. – Этот хотел убить меня. Согласись, если у тебя в подворотне отнимают кошелек, национальность или особенности вероисповедания бандита тебя будут волновать в последнюю очередь.

Слава сорвал травинку, пожевал кончик, повернулся к Анри, чтобы что-то сказать, но тот поднес палец к губам и почти беззвучно произнес:

– Тихо, дядька.

Американец шел спокойно. Все ближе, ближе. Теперь можно было разглядеть черты лица. Стало видно насколько юн этот заокеанский завоеватель. Он шел, распугивая кузнечиков, что разлетались из-под ног во все стороны. И трава шуршала под его ботинками.

«Спокойно, – оборвал себя на мысли Слава. – Это враг. Он убил нас, он идет посмотреть на наши трупы. А потому жалости быть не может». Слава выплюнул травинку.

Француз, что тихонько поводил корпусом, ловя на мушку американца, на мгновение окаменел. И в тот же миг палец его мягко нажал на спуск. Он дал всего одну короткую очередь, но американцу хватило. Стрелял Анри неплохо, а янки подошел слишком близко. Треснуло. Тело американца откинуло, он вывернулся странным образом и кувырнулся в траву.

– Готов, – спокойно сообщил сутенер. – Пошли.

– Куда? – не понял Слава.

– Как куда? – вылупился француз. – Дядьк, ты дурак или Ваньку валяешь? К вертолету! Только из травы не высовывайся, там наверняка еще заморские граждане есть. Не один же этот чмур прилетел.

То, что «чмур прилетел не один», Слава понимал и сам. Удивительно было, почему через поле потопал он один. И почему после того, как француз срезал этого одиночку из автомата, от вертолета никто к ним не бежал, не стрелял, да и вертолет взлетать, кажется, не собирался.

Бежали на полусогнутых, трава зло хлестала по лицу. Через какое-то время где-то сбоку тихо, но четко прошуршал голос француза:

– Ложись.

Слава послушно грохнулся на землю. Только сейчас вдруг понял, что ситуация изменилась странным образом. Француз почему-то начал командовать, а он подчинялся беспрекословно.

Он повернул голову, кинул беглый взгляд на Анри. Тот поднес палец к губам, кивнул вперед и потихоньку, уже не глядя на Славу, пополз к вертолету. Тот уже давно можно было разглядеть, слегка приподняв голову.

Задумавшись, он уткнулся в замершего француза. Сутенер повернулся, гневно зыркнул на него, взглядом клеймя беспредельщика, но смолчал. Только снова жестом показал, чтоб тот не шумел и молчал в тряпочку. А потом медленно, словно улитка из панциря, стал высовываться из травы.

Вот сейчас раздастся выстрел, и дураку-сутенеру снесут его дурацкую башку. Но выстрела все не было, а потом «дурак-сутенер» вдруг расплылся в совсем уже дурацкой ухмылке. Слава хотел было одернуть его, но тот резко поднялся и пошел к вертолету, сообщив:

– Ну ни хрена себе, дяденька! Ты ж подумай.

Заинтригованный Слава поднялся в рост и замер с глупо распахнутым ртом. В вертолете рядом со вторым американцем сидела Жанна, любовно поглаживая уткнувшийся дулом пилоту под ребра автомат. Навстречу французу бежала счастливая Эл.

34

Вертолет стоял мертвой металлической громадой, раскинув неподвижные лопасти. Пилота обыскали, отобрали оружие и оставили в покое. Француз, правда, успел посоветовать ему не рыпаться. Впрочем, американец и не пытался. Сидел мрачным изваянием и тоскливо поглядывал на четверых выродков с автоматами. Особенное раздражение у Гарри вызывал тот паразит в замшевой куртке и красной рубахе, который отобрал у него пистолет.

– Как вы его взяли? – Анри веселился от души, выплескивая скопившееся напряжение.

– Как, как, – объяснила Эл, образно жестикулируя. – Подошли сзади и автоматом под ребра. Он сопротивляться хотел, но как второй автомат увидел, так передумал.

– Нет, ну ты подумай, дядька! Две девки взяли американский вертолет. Обосраться можно.

– Можно, – нехотя согласился Слава. – А кто-нибудь управлять этой хреновиной умеет?

Анри перестал веселиться и поглядел на женщин. Эл покачала головой, Жанна пожала плечами.

– Понятно, – подытожил Вячеслав.

– Не расстраивайся, дядька, – снова вдруг разулыбился француз и ткнул пальцем в пилота. – У нас есть он.

35

«Жить хочешь?» – спросил его француз. И Гарри мрачно кивнул. Да, он хотел жить. Ему было ради кого жить. Поэтому, когда тот русский с французским именем велел лететь на базу, он сел за штурвал и полетел, сохраняя радиомолчание.

Эх, надо было действовать по инструкции и вызывать подкрепление. Сразу вызывать. Но притащить трупы русских террористов собственноручно, вдвоем с Юджи и без всякой помощи, показать всем, что они с мальцом лучшие, было довольно соблазнительно. И они с Юджи не вызвали подкрепления. Бедняга Юджи. Глупая смерть. Он теперь уже должно быть, в раю, если в этой стране есть рай. А если его нет, что же, душе парня до скончания века шастать по свету в поисках благословенной Америки и американского рая? Мысль была идиотской и отдавала черным юмором. Но сейчас очень хотелось отшутиться, а при наличии мрачных мыслей шутки выходили не особенно радужными.

– А скажи мне, дядька, – балагурил Анри, похоже, единственный из этих варваров, кто знал английский. – Кто на базе живет?

– Американские солдаты, – отозвался Гарри.

– А еще кто?

– Еще американские солдаты, – мрачно ответил он.

Ну почему они пошли против инструкции? Ну ладно еще Юджи, для этого сопляка армия была игрой, но он-то о чем думал. О легкой победе и о всяческих почестях и наградах за эту победу – вот о чем. Разгильдяйство возникает тогда, когда притупляется и уходит ощущение опасности. А это ощущение ушло совсем, пропало. Потому что сопротивления здесь никогда не было. И он дал слабину, позволил себе расслабиться, допустил разгильдяйство, за что и расплачивается.

Странное ощущение. Наверное, подобное чувство испытывает старушка, которой вдруг показала когти живущая у нее пятнадцать лет ласковая кошечка.

Впереди внизу показалась база. Уже можно было разглядеть посадочные площадки, корпуса, бараки и гаражи. Предупредить бы их, подумалось Гарри, но ведь не получится. И потом ему сейчас не геройствовать надо, ему сейчас надо думать о жене и детях, которые ждут далеко на родине.

– Прилетели? – спросил Анри.

– Да, – сухо ответил американец.

– Тогда сажай вертушку, дядька.

Вот сейчас он посадит вертолет и станет им совсем не нужным. И они его убьют. Или побоятся? Все-таки выстрелы услышат. Хотя убить можно и не стреляя. Зачем им его оставлять в живых, Юджи же они грохнули. Как жить хочется! Неужели и его, как Юджи?

И Гарри потихоньку начал сажать вертолет.

36

Лопасти замерли. Пилот боязливо смотрел на француза, что сидел подле. На лице американца отражалась такая бешеная работа мысли, что его паникой наполнился, казалось, весь вертолет.

Анри покосился на Вячеслава. Когда заговорил, в голосе француза прозвучала смесь досады и жалости:

– Вот ведь как корова, чует, что его убьют.

– И что? – не понял Слава.

– А то, – пробурчал француз. – Грохнешь такого, да еще и беззащитного, потом совестью маяться будешь.

Американец, словно понял, что говорят о нем, с мольбой посмотрел на француза.

– У меня жена, – тихо прошептал он. – И двое детей. Две девчонки.

Француз кивнул и поглядел на приятеля. Слава молча достал пистолет и с силой ударил пилота по затылку. Американец осклабился и ничком повалился на бок. Эл тихо пискнула сзади.

– И никаких мук совести, – спокойно сообщил Вячеслав.

– Беспредельщик ты, дядька, – мрачно сообщил Анри.

– Ты мне это уже говорил. Хотя не пойму, почему беспредельщик. Я ж его не убил. Через полчасика очухается. И полетит к своим дочкам, если еще раз под горячую руку не сунется.

Анри покосился на приятеля с подозрением.

– А ты откуда про дочек знаешь? Или по-англицки все-таки спикаешь?

– Не спикаю, успокойся. Просто для того, чтобы не понять слово «дочь», надо быть полным кретином. Вылезаем.

Из вертолета они повыпрыгивали с опаской, постоянно оглядываясь, но никто внимания на них не обратил. Поблизости, по счастью, никого не оказалось. Нещадно шарашило выползшее из небесной хмари последних дней солнце. Заливало бетон и асфальт.

На базе вообще не было ничего, кроме бетона и асфальта, только за дальним корпусом подрагивали ветвями на ветру деревья и зеленело вдали свежим газоном футбольное поле.

– Хорошо янки обосновались, – оценила Жанна. – Как у себя дома.

Француз кивнул, а Эл вдруг повернулась к Славе:

– Думаешь, он здесь?

Вячеслав не ответил, зато снова вклинился француз:

– Думаю, что нам лучше разделиться. Мы вдвоем пойдем к этим баракам, а вы с беспредельщиком к тому корпусу.

– Почему к тому? – оживился Слава.

– Потому что он далеко, – улыбнулся француз. – А мне ходить лень. Я больше привык на вертолете.

Слава пожал плечами и, не оборачиваясь, пошел к дальнему корпусу, за которым качали ветвями деревья. Анри долго смотрел им вслед. Когда беспредельщик и проститутка скрылись за углом дальнего корпуса, он повернулся к Жанне.

– Идем?

37

Жанна смотрела на француза. А тот, казалось, вовсе ее не замечая, провожал глазами Славу и Эл. Долго смотрел им вслед, словно прощался.

«Что же он в самом деле с ними прощается?» – пронеслось в голове. Неужели все так плохо…

– Идем? – обернулся француз.

Жанна кивнула. Анри повернулся и короткими перебежками двинулся в сторону. От вертолета к бочкам с топливом, от бочек к стене барака, от стены…

– Эй, кто вы? – окликнул голос на английском.

– Что? – не поняла Жанна.

– Бежим, – пояснил сутенер.

Он рванулся в сторону, она, стараясь не отставать, бежала рядом. В спину неслись крики на родном наречии сына американской империи. Потом послышались выстрелы. В воздух палит, что ли…

Анри завернул за барак, резко остановился. Так резко, что Жанна вмазалась ему в спину. Еще ничего не успела понять, а француз уже стрелял из наспех вскинутого автомата.

Солдат, что выскочил навстречу и встречи этой явно не ожидал, дернулся и повалился на бетон. То ли француз стрелял навскидку и выстрелил неудачно, то ли она сбила его, уткнувшись с разбегу в спину, а только американец лежал и хрипел в луже крови.

Анри выматерился совсем не по-французки и выстрелил раненому американцу в голову. Лицо превратилось в кровавое месиво. Жанна брезгливо отвернулась. Зрелище было не из приятных.

Француз тянул за руку, и идти ей пришлось не глядя, на ощупь, чтобы только не увидеть мертвого американца.

Они были уже у входа в барак, когда сзади захлопало армейскими ботинками по бетону множество ног. Анри дернул дверь, впихнул в барак Жанну. Сзади принялись стрелять.

Обернувшись на пороге, он почувствовал, как что-то резко ударило в грудь, словно туда с размаху всобачили вилы. А потом сразу стало темно.

38

До корпуса они добрались без приключений. Коридор на первом этаже был пуст, прямо против двери сверкали полированной сталью дверцы лифта. Эл потянулась было туда, но Слава свернул направо. Добравшись до конца коридора, он безошибочно выбрал невзрачную дверь с матовым стеклом, толкнул легонько.

За дверью оказалась пыльная рабочая лестница, которой, судя по всему, здесь пользовались мало. Пролеты уходили вниз и вверх. Эл поглядела в дыру между перилами.

– Ты вниз, я наверх, – предложила она. – Потом здесь же встретимся.

– Нет, – довольно грубо ответил Слава. – Вместе вниз. Потом посмотрим.

– Хорошо, – согласилась Эл.

Слава тихонько потопал вниз, сзади шлепала девушка.

– Тише, – не оборачиваясь, одернул он. – Не то услышат, такое начнется. Оно, правда, так и так начнется, но лучше поздно, чем сразу.

Шаги за спиной стихли, и Слава тихо похвалил:

– Молодец.

Он не шел, крался, словно рысь по лесу. Шаг за шагом. Ступенька за ступенькой. Ниже и ниже. Интересно, сколько здесь этажей?

Где-то сверху раздались выстрелы, топот. Видимо, француз напоролся на кого-то. Или американцы просто нашли вертолет с бессознательным пилотом.

– Ну вот, началось, – недовольно пробормотал Слава. – Держись за…

Он обернулся к Эл, но той рядом не было. Ее вообще не было. Куда подевалась девчонка? Свернула на один из этажей или поперлась одна наверх?

Вячеслав дернулся наверх, потом повернул вниз. Снова рванулся обратно. Наконец остановился в задумчивости. Какие мысли пришли ему в голову – неизвестно, а только он продолжал стоять и молча одними губами перебирать весь не бедный запас нецензурных выражений, какие только приходили на ум.

Издалека приближался шум: топот, крики и выстрелы.

39

Лестница круто шла вниз. Слава проскочил два пролета и свернул на этаж. Замер, прислушался. Топот и крики отдалились, ушли куда-то на дальний план. Зато с другого конца коридора доносились отчетливые гитарные аккорды.

Значит, там кто-то есть. И этот кто-то сидит сейчас, расслабляется, музыку слушает. Вячеслав беззвучно начал красться вдоль стены к источнику звука. К аккордам добавился хрипловатый голос:

Балалаечку свою Я со шкапа достаю, На Канатчиковой даче Тихо песенку пою… Тихо песенку пою… Тихо песенку пою… Тихо песенку пою!!!

Пели негромко, с какой-то и в самом деле сумасшедшей суетливостью, а последнюю строчку исполнитель вдруг прокричал неожиданно громко. Настолько громко, что Слава вздрогнул.

Солнце село за рекой, За приемный за покой. Отпустите, санитары, Посмотрите, я какой… Посмотрите, я какой. Посмотрите, я какой. Посмотрите, я какой!

В какой-то момент аккорд сбился, и Слава неожиданно для себя понял, что исполнитель в конце коридора сидит живой, а отнюдь не записанный на пленку или болванку.

Горы лезут в небеса, Дым в долине поднялся. Только мне на этой сопке Жить осталось полчаса… Жить осталось полчаса. Жить осталось полчаса. Жить осталось полчаса! Скоро выйдет на бугор Диверсант – бандит и вор. У него патронов много — Он убьет меня в упор… Он убьет меня в упор. Он убьет меня в упор. Он убьет меня в упор!

Слава прокрался к самой дальней двери, замер, вслушиваясь. Пели в той самой комнате. Песня продолжала биться в припадочной истерике, а он стоял под дверью и смотрел на замок. Старый механический замок.

Дверь была заперта, защелкнутый язычок замка просматривался невооруженным взглядом. Значит, неведомого певца заперли зачем-то.

На песчаную межу Я шнурочек привяжу — Может, этою лимонкой Я бандита уложу. Пыль садится на висок, Шрам повис наискосок, Молодая жизнь уходит Черной струйкою в песок.

Если человека запирают в комнате, значит, он кому-то пришелся не по душе. Кому будет хуже, если он освободится? В первую голову тому, кто запер. А заперли враги, больше некому. Значит, можно выпускать.

Слава достал пистолет, отступил на несколько шагов и прицелился в замок.

Грохот рыжего огня, Топот чалого коня… Приходи скорее, доктор! Может, вылечишь меня…[6]

Грохнул выстрел. Песня оборвалась на последней фразе. Мерзко звякнули струны, видимо, исполнитель отбросил гитару в сторону. На всякий случай держа пистолет наготове, Вячеслав толкнул плечом дверь и ввалился внутрь.

– А вот и доктор, – сообщил хрипловатый голос. – Здравствуй, доктор, может, вылечишь меня?

Он стоял перед Вячеславом – невысокий, с реденькой бородкой, золотистыми завитками растрепанных волос вокруг лысины и светлыми, словно светящимися изнутри глазами. Стоял и смотрел.

– Ты кто? – вопрос получился идиотским, но и ситуация здравостью и трезвостью не отличалась.

– Вася, – каков вопрос – таков ответ.

– И чего ты тут делаешь?

– Сижу, док, – сообщил Вася. – Песни пою.

– Заперли?

– Заперли, – подтвердил Вася.

– Ну, тогда можешь считать себя свободным.

Вася покосился на Вячеслава с подозрением. Подхватив гитару, сел в кресло и тихонько начал напевать под веселенькие короткие аккорды «я свободен, словно птица в небесах». На лице Васи нарисовалась совершенно идиотская улыбка.

Господи, да он сумасшедший! Дурдом! Слава попятился к двери. Вася перестал мучить гитару, покосился на своего освободителя и захохотал, высоко запрокинув голову.

Слава вышел в коридор. Бежать отсюда, искать ребят и бежать. Зачем они здесь? Зачем он вообще их сюда притащил? Президента искал? Да нет его здесь. Нет, не было никогда, и быть не может. Неужели непонятно? Здесь американцы и сумасшедшие – и больше никого.

40

Уютное мягкое кресло, трубка с хорошим табаком и тишина. Что еще нужно? В его возрасте и положении, наверное, больше уже ничего.

Снаружи доносился еле слышный приглушенный всякими навороченными чудесами техники, не чета простым стеклопакетам, шум. Уж если здесь что-то слышно, значит, на улице случилось что-то из ряда вон выходящее и шумят там серьезно.

Тихо распахнулась дверь. Без стука впустила Мамеда и закрылась так же тихо, словно бы сама собой. Как этот чертов араб ухитряется закрывать дверь спиной, не глядя? Поразительно.

Хозяин поглядел на вошедшего пристально, словно рентгеном, прощупывая взглядом. Были люди, у которых начиналась паника от этого взгляда, были те, кто начинал смущаться. А арабу хоть бы хны, он, как всегда, спокоен и невозмутим.

– Что там?

– Нападение, – невозмутимо отозвался Мамед.

Хозяин резко поднялся с кресла.

– Что?! На нас?

– Нет, на американцев. На нас-то кому нападать? Мы сами, можно сказать, пленники.

Хозяин нервно заметался по комнате от кресла к двери, от двери к окну и уже по освоенной траектории между дверью и окном, туда-обратно, заложив руки за спину.

Кто напал? Кто здесь может напасть? Эти же суки американские выжгли все на полсотни километров. Или партизанство расцвело? А что, неудивительно. Партизанская война в России явление обычное и привычное.

– Кто напал?

– Не знаю, – честно ответил Мамед, но расплылся в такой улыбке, что стало ясно – о чем-то он все же догадывается.

– Ну не тяни ты кота за х… за хвост. Рассказывай.

Араб, светясь, как начищенная кастрюля на солнце, внаглую плюхнулся в президентское кресло.

– С самого утра Макбаррен гоняет вертолеты, ищет вашего подопечного. Ну, никого никто не нашел. Один из вертолетов сейчас вернулся.

Мамед замолчал и задумчиво посмотрел куда-то сквозь висящие в комнате клубы табачного дыма. Мохнатый дым медленно расползался, принимая причудливые формы. Оседать не торопился.

– Ну, – поторопил хозяин.

– С вертолета кто-то спустился. Кто – неизвестно. Пилота нашли без сознания в кабине вертолета. Теперь все бегают, кого-то ищут. И постреливают. Видимо, этот загадочный «кто-то» при оружии. Как вы думаете, хозяин, кто это может быть?

Хозяин тупо поглядел на Мамеда, араб довольно улыбался.

– Чего расселся, – заорал вдруг последний президент Российской Федерации. – Пошли, живо!

41

Коридор мелькал так, словно не генерал шел по нему, а персонаж компьютерной игрушки метался по замкнутому лабиринту в поисках выхода. Макбаррен был в ярости. Что-то шло не так. Что-то? Хрен вам в сумку! Все не так. Разнесенный блокпост, захваченный вертолет. Теперь вот какие-то террористы в самом сердце основной американской базы в этой проклятой богом стране.

За все за это по головке не погладят. И то, что война с русскими – это не нормальная цивилизованная война, а скорее стрельба с завязанными глазами в темной комнате, начальству не объяснишь. Черт!

Это конец, конец карьере. Все, можно ставить крест на генерале Макбаррене. Он почти реально услышал, как с треском рвется его карьера, разлетается с мерзким звоном на мелкие осколки. Только потом понял, что действительно слышит звук разбитого стекла. Где это? Не в бараке, не в комендантском корпусе. В президентском?

Макбаррен выскочил на улицу. Тут же возник как из-под земли дежурный офицер, вытянулся по стойке «смирно».

– Вольно, – отмахнулся Макбаррен. – Докладывайте, что там у вас.

– Неизвестные, судя по всему, разделились. Одна группа где-то здесь, вторая прорвалась в президентский корпус.

– Какие группы?! – на грани истерики заверещал Макбаррен. – Сколько их всего, этих ваших неизвестных? Как они могли проникнуть на базу? Как они прошли через блокпосты? КАК?!

Офицер съежился, став похожим на испуганного школяра, который вызвал гнев директора школы.

– У вас есть десять минут, – холодно отчеканил Макбаррен. – Десять минут, чтобы найти и обезвредить всех этих мифических неизвестных. Если через десять минут они или их трупы не окажутся здесь, – генерал яростно ткнул указательным пальцем в землю, – я не знаю, что с тобой сделаю.

42

Главное – не шуметь. Главное… Что же теперь главное? Зачем теперь думать об этом… Вообще, зачем это все было нужно? Упрямство, маниакальная идея найти одного человека, чтобы понять, что происходит со страной, с миром, с человечеством. Господи, да один человек не сможет объяснить, что происходит с ним самим. Куда уж тут до всего человечества. Бредовая идея, идиотская мечта, которая бросила его в омут. А из омута не выплывают. И если бы только его. Он ведь еще троих за собой утащил. А они ему верили, шли за ним. А он их в омут. А из омута не выплывают.

ИЗ ОМУТА НЕ ВЫПЛЫВАЮТ!!

Вячеслав с силой сжал кулаки. Эгоистичная скотина! Ведь знал же, что этим кончится, знал. Зачем же тащил их за собой? За что сейчас где-то рядом погибает этот несчастный француз со своей автоматчицей? За что убивают эту глупенькую проституточку? Ведь мог же он ее отпялить еще тогда и отпустить на все четыре стороны. Жила бы она сейчас счастливо, зарабатывала себе на жизнь, как умела. Зачем же он ее с собой-то потащил?

Где-то совсем рядом протопали шаги. Слава нырнул в ближайший отворот коридора. Тихо. Не шуметь.

Коридор закончился тупиком с тремя дверями. Слава тихонько пошевелил позолоченные ручки. Заперто. Вот и все, деваться некуда. Он затравленно оглянулся. Шаги приближались. Ну и хорошо, пришла в голову малодушная мысль, конец терзаниям совести, конец всему. И смерти тех, кто пришел за ним, он не увидит.

Слава прижался к стене и приготовился стрелять. Шаги замерли совсем уже близко. Сейчас бы выскочить на того, кто за углом стоит, и расстрелять. Нет, нельзя торопиться, одернул он себя.

Держа пистолет на вытянутой руке, он все же сделал аккуратный шаг в сторону коридорного изгиба. И тут же за углом снова затопали. Услышали его, что ли? Ну и хрен с вами!

Слава резко выступил из-за угла. Уже нажимая курок понял, что стрелять нельзя, и резко опустил пистолет. Выстрел эхом прокатился по коридору. Пуля шваркнула по полу и отрикошетила в стену.

Слава выматерился. Перед ним стоял освобожденный сумасшедший. Смотрел насуплено.

– Ты, доктор, так больше не делай, – обиженно сообщил Вася.

– Ты что тут делаешь? – зло спросил Вячеслав.

– Решил тебе помочь. Ты ведь ищешь что-то.

Слава пожал плечами. Что он ищет? Президента? Потерянных где-то здесь друзей? Выход отсюда, спасение, смерть? Ответить на этот вопрос Слава уже не мог. Нервы накалились до предела, вся уверенность в себе испарилась – что делать, он не знал.

– Ладно, идем, – сказал со всем, на какое был сейчас способен, спокойствием.

43

В сопровождении араба хозяин подошел к выходу. Распахнул дверь. В глаза после темного коридора ударило настолько яркое солнце, что бывший президент сощурился. Металлически лязгнули затворы, голос Макбаррена рявкнул по-английски: «Отставить!»

Президент сощурился, прикрыв глаза от солнца ладонью. Макбаррен шел ему навстречу злой как сотня разъяренных чертей, от которых сбежал поджариваемый ими грешник.

– Что вы тут делаете? – резко спросил генерал.

– Дышу свежим воздухом, – объяснил хозяин.

Вышедший следом араб встал рядом. Подтянутый, необыкновенно серьезный, напряженный, словно струна. Сейчас он был готов, если потребуется, вцепиться американцу в глотку и задушить голыми руками.

– У нас чрезвычайное положение, – ледяным голосом произнес Макбаррен. – Потому пройдите к себе, закройте дверь и не высовывайтесь, пока я вам не разрешу. Джон, проводите господина президента до его апартаментов.

Один из солдат, видимо, тот самый Джон, опустил автомат и направился в сторону хозяина. Тот выставил вперед руку, приказывая остановиться. Жест получился столь властным и уверенным, что Джон замешкался, не зная, кому подчиниться.

– Скажите своему Джону, – сухо отчеканил хозяин. – Чтобы он держался от меня подальше, иначе я его пристрелю.

Стоящий рядом Мамед, словно подтверждая намерения хозяина, достал маленький аккуратный пистолетик. Макбаррен ошалело воззрился на пистолет.

– Откуда у вас оружие?

– От сырости, – коротко и непонятно объяснил президент. – Сейчас приказывать буду я. Можете, конечно, поспорить и расстрелять меня или моего Мамеда, но не думаю, что ваше гуманное правительство спасет вас после этого от электрического стула. Скорее наоборот.

Макбаррен жестом остановил Джона. Сердито глядел на бывшего президента и его молчаливого арабского слугу.

– И объясни своим людям, что командую теперь ими я. Что бы ни случилось. Андестенд?

Макбаррен повернулся и быстро заговорил по-английски. Солдаты попытались было воспротивиться, даже подняли галдеж, но Макбаррен продолжал свою речь спокойно, с нажимом, и ропот смолк так же быстро, как и начался. Когда генерал повернулся обратно к президенту, лицо у него побагровело, на лбу вздулась жила, а глаза выпучились так, что, казалось, еще немного – и их вышибет кипящей внутри злостью.

– Так что случилось, господин генерал? – как ни в чем небывало полюбопытствовал хозяин.

– На базу проникли террористы. Кто-то из них сейчас находится в президентском корпусе. Мы намерены поймать и обезвредить их, и…

– Безумству храбрых поем мы песню, – усмехнулся президент, оглядывая полтора десятка автоматчиков.

– Поберегите свой фольклор для более благодарных слушателей, – вышел вдруг из себя Макбаррен. – Мы обеспечиваем вашу безопасность, а вы вздумали угрожать мне оружием, которого у вас быть не должно.

– Хорошо же вы ее обеспечиваете, эту безопасность, если на вашу вшивую базу так легко проникают все кому не лень и шастают как у себя дома.

Макбаррен яростно сверкал очами, но, видимо, взял уже себя в руки.

– Я прошу вас, – сказал спокойно, хоть и с нажимом. – Вернуться в ваши апартаменты, запереть дверь и дождаться, когда мы сможем поймать злоумышленников.

– Вот уж нет, – тоном, не терпящим возражений, сообщил хозяин. – Я сам хочу посмотреть, как вы будет ловить и обезвреживать ваших террористов.

44

На ногах он держался с трудом. Жанна, поддерживая под мышки, тащила в глубь какого-то коридора, что оказался за дверью. Тащила к другой двери. Куда ж ведет та дверь? А вдруг заперта, что тогда?

Дверь оказалась не заперта. За ней раскинулась пустая казарма. По-солдатски четко заправленные койки, пустые тумбочки – и больше ничего. Только голые мрачные стены. Анри привалился к стене.

Грудь рвало, словно туда воткнули вилы и медленно поворачивали в разные стороны. Сполз по стене на пол, сел кое-как, сунул руку за пазуху. По телу растекалось что-то влажное и горячее. Француз посмотрел на ладонь. Кровь. Сколько крови. Неужели в человеке умещается столько крови. А она все течет и течет.

Жанна присела рядом. Помогая себе ножом, рвала куртку на тряпки.

– Потерпи немного, сейчас я все перевяжу, сейчас…

«Для кого она это все говорит, – метнулось в сознании. – Для меня ли?.. нет, скорее себя успокаивает». В глазах потемнело. Вырваться из этой жуткой бесконечной подступившей вдруг темноты стоило усилий.

– Темные у них казармы, – проговорил Анри.

Голос прозвучал неузнаваемо. Так, наверное, говорят мертвецы.

– Молчи. – Жанна растормошила пропитанную кровью одежду на груди. Глаза ее расширились, она заметно содрогнулась.

Анри хотел усмехнуться, но не вышло. Грудь горела, а сверху снова подкатила тяжелая темнота. Француз прикрыл глаза. Сквозь темноту и шум в ушах слышался топот и крики.

Потом откуда-то со стороны донеслись выстрелы, и совсем рядом коротко огрызнулся очередью автомат.

Он поднял отяжелевшие веки, отгоняя темноту. Жанна, держа автомат на коленях, сидела рядом с ним на корточках и возилась с импровизированными бинтами.

– Беги, – тихо произнес он. – Беги, ты еще успеешь.

– Зачем?

– Родишь сына, назовешь Анри, – горло стянул спазм, и он замолчал, собираясь с силами.

– Хочешь меня одну с ребенком оставить, – сквозь слезы улыбнулась Жанна. – Все мужики такие. Сперва в постель, а потом в кусты. Нет уж, вместе будем сына растить. И потом, ты же дочку хотел.

– Хотел, – мертво отозвался Анри.

Снова накатила темнота, сквозь нее проступило счастливое лицо Жанны, рядом он увидел свою улыбающуюся рожу, а между ними сидел похожий на его детские фотографии как две капли воды мальчишка. Все-таки сын, мелькнула мысль и унеслась в бесконечную темноту.

Взрыва влетевшей в казарму гранаты он уже не услышал.

45

Коридор на этом этаже ничем не отличался от того, в котором он встретился с полоумным Васей. Те же тусклые не то выкрашенные в серый цвет, не то вовсе некрашеные стены, то же скудное освещение. И невысокие потолки такие же.

В конце коридора вдруг возникли голоса. Слава замер, жестом показывая своему спутнику, чтоб стоял тихо, но тот даже остановиться не подумал, вышел вперед и быстро завернул за угол. Голоса оборвались. В наступившей тишине металлически звякнуло, потом кто-то чертыхнулся и незнакомый голос на русском произнес:

– Черт подери. Кто тебя выпустил?

– Один добрый доктор, – гордо сообщил Васин голос. – Он вам понравится, батька-президент. И вам, мон дженераль. Идемте, я вас познакомлю.

Несколько голосов заговорили сразу и по-английски. Говорили быстро, потому Вячеслав мало что уловил по сути разговора, только выдернул пару знакомых слов. Потом разговор прервался так же резко, как и начался. Послышались шаги.

Слава поднял пистолет. И крадучись пошел вдоль стены к повороту, за которым исчез чертов сумасшедший. Шаги замерли.

– Не стреляй, – спокойно сообщил голос того, с кем разговаривал Вася по-русски. – Не стреляй, и тебя не тронут. Мамед, держи господина генерала на мушке.

По тому, как прозвучала первая часть фразы, Слава понял, что обращаются к нему. Как реагировать, он не знал, и застыл с пистолетом на вытянутой руке.

Первым из-за угла вышел полоумный Вася, на роже довольная улыбка, запутавшаяся в редкой бороденке, и струящиеся светом глаза. Такие бывают на хорошо прорисованных иконах. Святое безумие.

Следом вышел старик. Черты лица его показались славе знакомыми до боли. Старик спокойно подошел ближе. Пистолет, который Вячеслав держал на вытянутой руке, уперся ему в грудь.

– Не стреляй, – повторил хозяин. – И тебя не тронут.

– Господин президент?

Узнавание пришло как-то странно. Словно свалилось откуда-то сверху. Рука дрогнула, пистолет сделался жутко тяжелым, а внутри что-то сжалось и опустело. Так, наверное, чувствует себя шарик, из которого выпустили воздух. Слава опустил пистолет. Голова стала вдруг совсем пустая. Не осталось ни вопросов, ни ответов, ни понимания, ни желания что-то понять. Накатила дикая усталость и ощущение безысходности.

– Ты ведь меня искал? – зачем-то спросил хозяин.

Сзади него молча, словно тени, появились американцы с автоматами, а следом еще один с генеральскими погонами и араб с пистолетом в руке. Генерал недобро зыркнул на президента, потом так же зло посмотрел на Славу. Вячеслав молниеносно вскинул руку с пистолетом, дуло теперь смотрело в лицо генерала.

– Не стрелять, – тихо произнес президент. И повторил то же самое по-английски.

Слава пистолет не опустил, только произнес тихо:

– Здесь трое моих друзей. Что с ними?

Президент не успел ничего ответить. Американец тоже. Где-то недалеко бухнуло, ощутимо отдалось взрывной волной. Генерал оскалился в злорадной улыбке и сказал на плохом русском:

– Нич’его. Их больше нет.

В глазах потемнело. Ярость, боль и бессилие сдавили горло. Слава нажал курок. Где-то прогремел крик бывшего президента, призывающий не стрелять. Кричал старик не то на русском, не то на английском. А руку продолжало дергать отдачей от выстрелов, пока не кончились патроны, пока пистолет не защелкал в холостую.

Тогда сквозь мутную пелену он увидел падающее тело генерала с окровавленным обрубком вместо головы.

46

– Не стрелять! – голос хозяина звучал тихо и властно.

Впрочем, никто больше и не стрелял. Слава опустил пистолет с пустой обоймой, американцы ошарашено смотрели на тело своего генерала. Тишину нарушало только монотонное остервенелое бормотание араба. Судя по интонации, Мамед ругался на каком-то понятном здесь только ему языке. И словечки, судя по всему, были более емкие, чем известные Славе, выдранные из каких-то кавказских наречий «гиждулах» и «арде хадзаре».

– Молчать! – по-русски чуть громче приказал президент.

Араб умолк. Президент так же тихо и властно заговорил по-английски. Из довольно продолжительной его речи, обращенной к американскому дежурному офицеру, Слава понял только, что всему гарнизону надлежит выйти, построиться у входа и ждать распоряжений президента.

Вячеслав не ожидал, что солдаты послушаются бывшего руководителя чужого государства, но офицер посмотрел на араба с пистолетом, на труп Макбаррена, снова на старика, кивнул, и бросил короткую команду. Американцы медленно потянулись к выходу.

– Мамед, проводи его ко мне.

– А вы, хозяин? – произнес по-русски араб.

Старик ответить не успел. Среди американцев снова началось какое-то оживление. Из общего гомона взвился женский крик:

– Пустите!

Хозяин повернулся к американцам, те расступились, и в центре внимания оказалась Эл. Проститутка стояла перед стариком, арабом и Славой и смотрела только на старика. Глаза ее намокли и блестели подступающими слезами.

Слава бессильно откинулся на стену. Ноги не держали и он медленно опустился на пол. Эл продолжала смотреть на старика. Почему-то именно на старика, а не на него, не на араба и не на американцев.

А потом она произнесла всего одно слово. Тихо и безжалостно. И в голове у Вячеслава намертво перемешались остатки понимания того, что происходит вокруг. И пробиваясь сквозь эту кашу, подтверждая нереальность ситуации, прозвучал понятный даже Славе вопрос одного из американцев:

– What does she say?[7]

– Daddy,[8] – повторил по-английски другой солдат то, что Слава уже слышал по-русски…

Пауза 3

Давайте делать просто тишину, Мы слишком любим собственные речи, Ведь из-за них не слышно никому Своих друзей на самой близкой встрече. Давайте делать просто тишину. А. Макаревич

…Как давно все это было, как странно все это было…

Иногда, вспоминая те дни, мне кажется, что все это случилось не со мной. Не с нами. Настолько все это похоже на плохую сценическую постановку. Ведь не бывает же так, в самом деле. Не может же так быть. Разве только в кино или дешевом бульварном романе. Как старый фильм Тарантино. Бульварное чтиво, которое перевели как криминальное. Классика жанра. Помню, в детстве смотрела такое кино. Старое, отснятое еще на пленку, с примитивными спецэффектами. Хотя теперь нет ни классики кино, ни классики литературы. Нет бульварного чтива. Вообще нет ни литературы, ни кино. А может, и не было никогда?

Быть может, я вспоминаю сейчас в приступе старческого маразма, предсмертного бреда то, чего никогда не существовало? Придумываю свое прошлое, как то самое чтиво, тот самый роман.

И все-таки это было на самом деле. Хотя для тех, кто живет сейчас, этого нет и не было. Кто-то говорил, что без знания прошлого нет будущего. Ерунда. Вот эти новые люди. Они не знают того, что было. И ведь живут. И у них есть будущее. А я живу остатками того, что застряло в памяти. Живу тем прошлым, которого они не знают. И у меня ничего впереди. Ничего!

И вот что я думаю, не стоит им знать этого прошлого. Не нужно оно им. Потому что если они узнают о нем, то будущего у них может не быть. Они сейчас чисты и наивны, они могут измениться в худшую сторону, могут остаться такими же, но это будет их выбор, а не давление истории, которой они, по счастью, не знают.

Боже, как бы я хотела забыть то, что помню. Забыть и никогда не вспоминать о том, что такое было. Как бы я хотела ограничить знание о необъятности мира, знание о его прошлом. Свести все эти познания до такого маленького счастливого мирка, которым живут они, счастливые в своем неведении. Но проклятая память живет вместе со мной и не отпускает меня. Видимо, мне суждено умереть с ней в один день. И думаю, что день этот уже близко. Хотя кто знает…

Я ведь должна была умереть еще тогда, вместе с теми, кто остался теперь только в памяти. Однако осталась жива. Странно. И тогда, когда пришла старость, оставив меня наедине с памятью среди этих новых людей, даже тогда я не умерла. Сколько я жду этого последнего дня? Десять лет, пятнадцать, двадцать пять? Вот это проклятая память почему-то стерла. Сколько вообще мне лет? Кто скажет? Я не помню этого…

Как странно все. Хотя не более странно, чем воспоминания.

…Как давно это было, как странно все это было…

Часть 4

1

Эл сидела за пальмой и слушала. Слушала шелест моря, рокот надвигающейся бури. Он где-то там. Где-то там на пляже, возле бунгало. Он точно где-то там. Но выйти из-за пальмы было страшно. Однако любопытство пересилило, и она потихоньку высунула нос из-за волосатого ствола.

Берег был мрачен. Небо почернело, золотистый песок казался теперь серым, и море накатывало огромными волнами до самых пальм. Грохало, силясь дотянуться до нее, до ее укрытия, о песок и бессильно отползало назад, зло шипя и пенясь.

Где-то сквозь шорох, шелест, рокот и грохот пробились громкие крики на незнакомом языке. Загрохотали четкие чеканные шаги, какие бывают, когда сотни ног в унисон выбивают пыль из вылизанного плаца.

Но ведь нет никого! Ведь нет никого!!! НИКОГО НЕТ!!! Только море и песок…

Эл захлебнулась подступающей истерикой. По облизанному морем песку пронеслись следы сотен армейских ботинок. А потом снова накатила волна и очистила берег, и смыла крики и топот.

Девушка снова спряталась за стволом. И снова не было ничего, кроме моря, бури и волосатого ствола пальмы.

– Леночка! Лена!!!

Эл вздрогнула. Голос доносился от бунгало. Отец! Она поспешно выглянула из-за ствола, но отца не увидела. По берегу к ней шли Анри и Жанна, между ними, держа обоих за руки и весело подпрыгивая, топал мальчишка лет шести.

Первой ее увидела Жанна и замахала рукой.

– Элка! Познакомься, это наш сын, – и добавила, обращаясь к мальчику: – А это тетя Эл.

– Но вы же умерли, – прошептала Эл.

– Да что ты говоришь, – улыбнулся Анри.

Они были уже около пальмы, когда сзади поднялась новая волна. Эл хотела закричать, предупредить об опасности, но язык перестал ей повиноваться. И она молча смотрела, как идут улыбающиеся Анри и Жанна, как подпрыгивает весело их сын. Какой сын? У них не было сына… Волна обрушилась на счастливую троицу, послышался треск разрываемой плоти, раздираемой реальности. Море откатило назад, волны окрасились в ярко-алый. Это закат? Закат чего?

Берег снова очистился, лишь где-то посередине между морем и ее пальмой из песка торчал детский череп… Голос наконец повиновался, и Эл вздрогнула от собственного истеричного: «Не-е-е-ет!!!»

– Что ты кричишь, Лена? – От бунгало по пляжу к ней шли отец и Слава.

Голос снова пропал. Она хотела предупредить их, кричать, умолять, чтобы уходили. Что же они не видят, что здесь опасно? Но голоса не было, горло словно клеем залило, язык не повиновался.

– Это не кровь, – жестоко улыбнулся Вячеслав. – Это всего лишь море… крови.

Слава поглядел на отца, а тот почему-то засмеялся.

– Леночка, – с улыбкой заявил отец. – Не переживай, это буря. Это нормально. Буря, море крови, кто-то все время умирает… так должно быть. Так всегда бывает. Мир возник из черноты небытия и в нее же и уйдет. Что в сравнении с этой вселенской бесконечностью наши жизни? Вот беспредельщик меня убьет. Но ведь в этом нет ничего страшного?

Отец повернулся к Славе и посмотрел на него пустыми глазницами черепа Анри:

– Правда, дядька?

– Нас убьет буря, – поправил Слава. – И меня тоже. Правда, теперь я могу ею управлять, но я не в силах ее остановить. Я не хочу ее останавливать. Я хочу, чтобы она смыла наконец все это безобразие. Вот так, смотри!

Вячеслав поднял руку, и новая волна, безмерно огромная и мощная, обрушилась на песок, смывая и унося в небытие и отца, и Славу, и детский череп, и волосатую пальму. И когда волна эта откатилась, растворившись в пустой зияющей черноте, Эл почувствовала, что падает. Падает из ниоткуда в никуда…

2

…Эл проснулась усталой, разбитой и опустошенной. Сны, которые преследовали теперь, стоило только закрыть глаза, не приносили облегчения. Уж лучше вовсе не засыпать.

Бешеный ритм последних дней закончился, а вместе с ним закончилась, казалось, и сама жизнь. Полная опустошенность. Ничего не хотелось, только покоя. Но его не было ни во сне, ни в той комнате, где она сидела теперь взаперти.

Шикарно обставленная комната была мрачной и скучно-величественной. Закрывающие окно тяжелые занавески, массивная мебель и излишня барочность стиля навевали мысли о склепе. «Склеп, в который меня с почестями положили, отпели и ушли, оставив гнить, будто я умерла. Нет, надо переключиться, надо думать о чем-то хорошем. Об отце, например…»

Отец был рад их встрече. Во всяком случае, так казалось в первое время. Потом всплыли какие-то проблемы. Она не понимала этих проблем. Никогда не понимала проблем отца. Все его рабочие неприятности казались натянутыми, пустыми, придуманными. Как человек может управлять судьбами других, когда своей судьбой управлять не способен толком?

Вот сейчас, где он? Почему запер ее здесь? Где теперь Слава? Что происходит? Она сидит одна взаперти, жалкая, опустошенная, несчастная. Ей нужна поддержка, понимание и хоть какие-то объяснения. А ее, как какую-то вещь, которая сейчас не нужна, заперли в этой кладовке антиквариата и забыли.

Нет, не об этом думать надо. Жалеть себя бессмысленно и неблагодарно. А о чем тогда думать? О Славе? О мертвых Анри и Жанне, об америкосах этих…

3

Дверь открылась без стука. Эл повернула голову, в комнату вошел странный дядька с жиденькой бородкой, безумными глазками и гитарой. За его спиной снова заскрежетал запираемый замок. А дядька смущенно стоял возле двери и нервными пальцами теребил гитарный гриф.

– Ты кто? – Странный визитер был некстати, но хоть какая-то возможность отвлечься.

Бородатый хихикнул и тут же засмущался:

– Я Петя… То есть, это…

Эл смотрела на него с интересом и опаской, как смотрят на сумасшедших, и мужичок совсем смутился.

– То есть, это… – тихо пробормотал он, – Вася… Да, Вася!

За этого «Васю» он уцепился, как за спасательную соломинку, перехватил гитару и, забренчав по струнам, хрипловато запел:

Вася! Конечно Вася! Вася! Ну, кто меня не знает?..[9]

И, продолжая тренькать аккордами, прошел к креслу и сел.

– А ты Лена, дочь батьки-президента, – продолжая перебирать струны сообщил Вася.

– Почему батьки? – не поняла Эл.

– Ну, как же, – отозвался Вася. – Атаманы всегда батьки. Батька Махно, батька этот… как его… Забыл. Ну и президент, выходит, тоже батька, он же первый сказал, что каждый сам себе голова, а тем, у кого головы нет, под чужую голову надлежит равняться.

Эл посмотрела на мужичка с гитарой по-новому. Забавный, любопытный, но, кажется, сумасшедший. Впрочем, хоть какое-то развлечение.

– Вот-вот, именно развлечение, – поддакнул Вася, словно услышал ее мысли. – Я к вам и пришел, чтобы поразвлечь. Что вы так удивляетесь? Не смотрите на меня так, я не телепат, просто вы смотрели на меня как на шута. А я и есть шут – шут его самоотреченного величества батьки президента.

– Интересная трактовка, – приняла игру Эл.

– Нормальная. – Вася безумно хихикнул. – Я, знаете ли, людей ассоциативно воспринимаю. Человек – песня.

Он не переставал перебирать струны, нервы так, что ли, успокаивал. А в глазах светилось затихшее до поры безумие. Видимо, и вправду сумасшедший. Или все-таки притворяется…

– И с какой же песенкой ты у себя ассоциируешься, шут?

Вася странно поглядел на девушку и, сменив перебор, тихо и без хрипоты – куда она только делась? – запел:

Да, я шут, я циркач, так что же? Пусть меня так зовут вельможи. Как они от меня далеки, далеки…[10]

Вася оборвал песню и загрустил, погрузившись в себя. Эл от души захлопала.

– Меня батька-президент привел. Обычно он меня в соседней комнате запирает, а сейчас к вам привел и говорит: «Развлекай». А как можно развлечь женщину? – он снова хихикнул и нервно задергал струны.

– Можешь еще спеть. С чем у тебя мой папа ассоциируется, например?

Вася косо, словно птица с ветки, одним глазом посмотрел на Эл. Нет, все же он безумен. Интересно, отец не боится запирать ее с сумасшедшим в одной комнате? Видимо, нет. Или же считает этого психа тихим. Или…

– Вот, например, так, – сказал Вася и запел с прежней хрипотцой:

Я не помню Ленина живьем, Я его застал уже холодным. Говорят, был дерзким пацаном, Поимел державу принародно. Отнял у богатых кошельки И подвел под «новые понятия». Дескать, все отныне – босяки, Вот такая, значит, демократия. Маленький, картавый, без волос, Без конца по тюрьмам ошивался. Видно, там несладко довелось, Говорят, чернильницей питался. Десять лет торчал на Колыме, Партизанил в питерских болотах, А потом метнулся по зиме За бугром подтягивать босоту.

Песня отцу подходила не шибко. Какая, на фиг, демократия, видимо, такая же, как из папы Ленин. Хотя что-то в этом несомненно есть. Интересно, этот сумасшедший Вася сам эти песенки сочиняет или у кого на концерте подслушал?

– Не очень-то на отца похоже, – сообщила Эл. – Он не маленький, не картавый и волосы на месте пока.

– Буквально понимают песни только дураки, – хихикнул ненормальный бард, продолжая наигрывать непритязательный мотивчик. – Песня, как и любое другое произведение искусства, – это в значительной степени аллегория. Если ты этого не понимаешь – значит, дура. Хотя куда тебе понять? И не смотри так на меня, я же шут, дурак. Могу кому хошь чего хошь говорить, и обижаться на меня нельзя. Обидеться на дурака – значит, признать себя полным кретином.

Эл хотела было что-то ответить, но Вася не дал такой возможности. Он сильнее ударил по струнам и допел, явно пропустив кусок песни:

А теперь он вон, в гробу лежит — Может, помер, может, притворился. Он ведь, гад, живее всех живых, Не, ну воно как в гробу-то сохранился. Может быть, гореть ему в аду, Но пока для всех, на всякий случай, Пусть он будет лучше на виду, Вдруг еще чего-нибудь отчебучит…[11]

«Это тебе в аду гореть, за такие издевки, – подумалось Эл. – Причем еще при жизни». Хотя дурак, судя по всему, не такой дурак, знает как, с кем и какие песенки петь.

Вася оборвал аккорд и снова по-птичьи скосил глаз на девушку.

– Как песенка?

– Бездарно. Твое сочинительство?

– Нет, одного доброго человека, он давно писал эти песни, еще до объявления бардака по всей стране. А после бардака… Ой, даже и не знаю, что с ним случилось.

Что случилось, что случилось, мысленно усмехнулась Эл. Либо где-то существует, либо «вон в гробу лежит». У всех теперь так. Или не у всех. Если Белый город вспомнить, так там все иначе. Нет, не вспоминать, не думать об этом. О чем угодно, только не о том, что произошло и происходит.

Вася тихо тренькал струнами, петь больше не решался. Или не хотел без указания со стороны дочки «батьки-президента». Назвавшийся шутом больше не развлекал и не интересовал ее. Эл устало закрыла глаза, боясь заснуть, и, стараясь ни о чем не думать, вслушивалась в гитарное треньканье и легкое пощелкивание секундной стрелки огромных напольных часов. Им лет двести наверное, а они все идут. Двести лет секунда за секундой… Тяжело-то как.

И Эл стало жалко несчастные часы.

4

Хозяин сидел в кресле, укутавшись в шерстяной клетчатый плед, и дымил трубкой. Дым туманной пеленой стелился по полу, под потолок отчего-то подниматься не спешил. Хозяин молчал. Говорить хотелось о многом, но с чего начать, он не знал, а араб тоже не торопился вступать в дискуссию, притулился в уголочке и молча смотрит как на врага народа. Да покашливает время от времени от табачного дыма.

Мамед снова закхекал и, пытаясь унять кашель, наконец прервал молчание:

– Что за табак у тебя, хозяин?

– «Старый Дублин», – президент снова втянул в себя густого дыма, выпустил. Дым струей устремился вперед и вниз и начал потихоньку оседать.

– Этим «Дублином» клопов морить хорошо, – проворчал араб.

– Крепкий табак, – пожал плечами хозяин. – Практически без примесей. Хороший.

– Вам нельзя крепкий, врач сказал…

– Черт с ним, – прервал президент. – Черт с ним, с этим эскулапом. Его послушать, так мне вообще ничего нельзя. Это вредно, то не полезно… Знаешь, жить вообще вредно, от этого умирают, говорят.

– Не оригинальная шутка, хозяин, – подметил араб. – То, что жизнь – это неизлечимая болезнь, передающаяся половым путем и ведущая к летальному исходу, известно давно. С чего вас потянуло на столь крепкий табак и столь мрачные шутки?

Хозяин с благодарностью посмотрел на Мамеда и пожаловался, словно растерянный ребенок:

– Я не знаю, что делать.

– И ты хочешь совета от меня? – удивился араб.

– Я не знаю, – нахмурился хозяин. – Все идет не так. Я мог спорить с Макбарреном, но не с его обезглавленным войском.

– Пока это войско подчиняется тебе, хозяин, – араб выглядел необычайно задумчивым.

– Не надо лести, Мамед, – обозлился старик. – Они мне не подчиняются. Они выжидают. В Белый дом уже давно ушел подробный отчет о происшедшем. И сейчас сотни высокооплачиваемых аналитиков просчитывают каждый вариант наших действий и возможные варианты последующего развития событий. И то, что мы бездействуем, ставит их в тупик. Потому все еще тянется это ожидание. Но стоит нам хоть пальцем шевельнуть, сразу последует реакция.

Хозяин замолчал. Араб не ответил, молча покусывал губу. Президент попытался затянуться, чтобы сгладить паузу, но трубка погасла, так и не дождавшись окончания пламенной речи хозяина.

Что делать, говорить с Вячеславом? Это значит объяснить ему, что он надежда и опора бывшего правителя. Хорошо, пусть так, только не факт, что этот парень поймет его. Ведь он шел сюда за ответами, а получил новые вопросы.

Тогда надо объяснить ему все. Хозяин чиркнул спичкой, запыхтел, раскуривая потухшую трубку. Табак начал тлеть, и он резко взмахнул рукой. Спичка потухла почти у самых пальцев, испустив легкий, странно пахнущий дымок. Когда-то в детстве ему нравилось нюхать такой дымок – молниеносный и потому особенно приятный. Он всегда нюхал, когда мама тушила спичку или свечку.

Дым пополз с новой силой, араб снова закашлялся, но молчал.

Если он сейчас пойдет к этому Славе и расскажет ему все… ну почти все. Ведь тот может не понять, не принять. А если не пойдет и не расскажет…

Сутки прошли. Макбаррен мертв, его солдатня затаилась и ждет. Долго она будет ждать еще или нет, такой вопрос даже не стоит. В любом случае, с каждой минутой ждать они будут все меньше и меньше. Время уходит.

А Слава сидит взаперти со своими мыслями. И Ленка сидит взаперти со своими мыслями. Господи, откуда она вообще взялась, ведь он ее похоронил давно. Заново родившаяся дочь, взрослая дочь. Дочь-проститутка. С другой стороны, когда сбежала из дому, она была совсем еще девчонкой, ей надо было как-то выжить. А чем она еще могла себя прокормить, если больше ничего не умела? Правда, этого она тогда еще тоже не умела толком, должно быть, но маленькие девочки всегда найдут клиентов.

Хозяин почувствовал подступающую ярость. Ярость от всего: оттого, что его дочь занималась проституцией, оттого, что теперь спутала все планы, оттого, что сам он похоронив единожды дочь в душе, сейчас воскресил ее, вместо того чтобы вычеркнуть эту проститутку из схемы, в которой ей места не было, так же как не было места сутенеру и автоматчице, которых разметало гранатой во втором бараке.

Но вместе с тем это была не какая-то шлюшка, а дочь. Его вернувшаяся дочь…

– Папа! – пронеслось в голове из такого далекого вчерашнего дня.

– Леночка? – его собственный хриплый голос. Узнавание. Удивление. Радость. Страх. Паника.

– What does she say? – акцент какого-то отдаленного штата. Незнакомый акцент.

– Daddy…

И тишина.

– Мамед, – позвал он, вырываясь из плена мыслей и воспоминаний.

– Да, хозяин.

– Ты отвел к ней шута?

– Да, хозяин.

– Хорошо.

«Old Dublin» показался вдруг горьким и тошнотворным, хозяин закашлялся и положил трубку на маленький журнальный столик. В горле першило, и он долго еще пытался прокашляться. Не получилось, хоть перхал до тошноты, до слез.

– Что мне делать, Мамед? – хрипло спросил араба, утирая выступившие от кашля слезы.

– Ты ждешь от меня решения, хозяин, – мрачно произнес араб, – но его не будет. Это только твое решение. Для тебя, твоей земли, твоей страны это возможно единственный выход из ситуации. Но последствия… Нет, хозяин, я буду тебе служить, но я не буду за тебя решать.

5

Эл снова проснулась в ужасе. Сердце колотилось безумно, в горле застрял крик, а в душе боль и отчаяние. Ей снова снилось кровавое море и Анри с Жанной. А еще бритоголовый Борик и религиозный фанатик в капюшоне, который под капюшоном оказался мертвым негром. И она снова звала на помощь, а вместо помощи появились папа и Слава. Они весело танцевали канкан и пели «ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй, убили негра». И кровавый прибой хлюпал у них под ногами. А потом что-то хрустнуло, и Эл поняла, что это отец наступил на торчащий из песка детский череп. Но отец этого даже не заметил, и они с беспредельщиком продолжали паясничать, и…

И Эл проснулась.

Рядом тихо сидел Вася и тренькал струнами. Бездумно, издавая странные, то сливающиеся в один, то, наоборот, резко диссонирующие звуки.

Она попыталась усесться поудобнее и бард тут же перестал мучить гитару, уставился на нее своими иконописными безумными глазами.

– Дочь разбойника проснулась, – весело сообщил он. – Вас порадовать новой песней, сударыня? О ком хотите послушать на этот раз?

Эл поморщилась.

– У тебя это балагурство в крови, что ли? Ты всегда шутом был?

– Нет, – Вася безумно уставился на нее, словно бы увидел впервые. – Раньше я был ученым. Я был большим ученым. А потом батька-президент объявил анархию, а потом по приказу батьки-президента меня закрыли в лаборатории и заставили делать такое, чего делать нельзя.

Вася со всей дури ударил по струнам. Гитара закричала, словно женщина, которой сильно и не заслуженно смазал по лицу человек настолько близкий, что подобное с его стороны казалось вовсе невозможным.

– А потом, – голос его теперь не хрипел, а истерично дрожал, как у плачущей бабы. – Я делал то, чего делать нельзя. Мне надо было кормить жену и детей, а эти, которым указывал батька-президент, хотели, чтобы я изобрел эту страшную вещь. И я изобрел.

Эл стало страшно. Он сумасшедший, он невменяем. Вдруг бросится.

Вася снова резко звезданул по струнам.

– А потом я отказался продолжать. А они угрожали. А я попытался сбежать. А они меня поймали, – голос его звучал все громче и истеричнее, пока не оборвался на какой-то заоблачно высокой ноте.

Надо позвать на помощь, мелькнуло в голове. Но Вася заговорил вдруг совсем тихо и спокойно, словно бы другой человек. Словно сам только что сидел и спокойно слушал чужую истерику, а теперь с тем же спокойствием констатирует факты имевшие место давно и вовсе не в его жизни.

– А потом они убили мою жену и моих детей. Младшему было шесть лет. Ему теперь всегда будет шесть лет. А меня забрал к себе батька-президент. Он мне объяснил, что я шут гороховый, а не ученый, и сам все испортил. Вот теперь я шут гороховый при батьке-президенте. Сперва на мое шутовство сердились, а потом привыкли. Теперь я шут. Шут!

Эл молчала, не зная, что сказать. Эта история… она не могла быть про ее отца. Отец не мог так поступить. Отец…

А что она, собственно, знала о нем, об отце? Этот старик, которого зовут хозяином или батькой-президентом совсем не тот мужчина, который был ее отцом тогда. Что его изменило так? Возможно, ее бегство из дома…

От мыслей стало тошно и страшно. Совсем страшно. Не думать об этом. Вообще ни о чем не думать. Как та книжка из детства, которую заставляли читать? «Горе от ума». Меньше думаешь, спокойнее живешь.

– Спой что-нибкдь хорошее, – тихо попросила она.

И Вася тихо задергал струны…

6

А француз все не мог понять, зачем она с ним едет. Этот бывший владыка – ее отец, вот зачем. И все сразу встает на место. Все становится просто и понятно, как в индийском кино. И так же бредово, как в этих бесконечных «Зитах-Гитах». Пойдем за бугор, я буду тебя убивать, но сперва сними штаны, я тебя поистязаю. Боги! Да у тебя родинка на жопе, как у меня. О, мой пропавший сын!

Слава усмехнулся мыслям, но тут же снова стал серьезным. Грустные шутки. Интересно, где теперь Эл? Тоже взаперти сидит? Вряд ли. Между дочерью президента, хоть и шлюшкой, и каким-то беспредельщиком разница весомая.

Вот ведь! А Анри все думал, с чего бы это ей за ним так бежать. Не за беспредельщиком она бежала, сутенерская твоя душа, а за папой своим. Бедный француз, ты всего этого так и не узнал. А может, в этом твое счастье?

Слава тут же оборвал себя на малодушной мысли: тоже мне счастье. Если б не его прихоть, жил бы сейчас Анри себе. Хорошо ли, плохо ли, но жил. А связавшись с ним, погиб. За него погиб, за его прихоть.

– Прости, дружище, – тихо прошептал Слава. – Мне надо было послушать тебя раньше.

– Так ты пообещай мне, дядьк, – возник в голове голос француза. – Пообещай, что не предашь меня. Я тебе и так верю, потому что без веры даже беспредельщик жить не может. Но только ты пообещай для душевного покоя.

Да, верил ему француз. Сначала бритоголовому Борику своему верил, а потом ему поверил. Поверил и доверился. И пошел за ним, хоть и знал прекрасно, что на смерть идет. А Слава даже не заметил этого. Вообще ничего не замечал, кроме своих мелких интересов. Теперь вот заметил, да поздно. Как говорила бабушка в детстве, еще задолго до анархии: «снявши голову, о волосах не плачут».

Вот именно, резко одернул себя. Думать надо о другом. О том, зачем пришел сюда, о том, что есть и что будет. А о том, что было, пусть думают те, у кого впереди ничего.

А у него, собственно, что впереди? Слава окинул взглядом комнату. Стол, диван, пара кресел. Журнальный столик. Шкаф с книгами, шкаф с какой-то одеждой, дверь в ванную комнату. Бар.

Слава встал с дивана и прошел к бару. Виски, текила, водка, коньяк… А это что такое? Этикетка ничего не объясняет, она вообще нечитаема. Ну и хрен с ней.

Угловатая бутылка с виски оказалась теплой и приятно тяжелой. Он взял низкий стакан с утяжеленным донышком, поискал лед, насыпал его под самый край и плеснул в стакан виски. От теплой жидкости лед тут же пошел трещинами, издав легкое похрустывание.

Вячеслав переждал, пока щелканье прекратится, взял стакан в руку, пошевелил ледяными кубиками, взбалтывая напиток, и сделал глоток. Прекрасно! Вот теперь можно привести мысли в порядок, отодвинуть чувства на задний план и хорошенько подумать. Только не забыть обиду, не забыть про долг перед мертвыми, а отодвинуть чувства на задний план. Он зол и память хорошая. Главное, чтобы память не мешала.

7

Араб отпер замок, распахнул дверь и отступил в сторону. Пропускает, улыбнулся про себя хозяин, а как этот клоун там притаился за дверью и сейчас трахнет чем тяжелым по темени…

«Этот клоун», впрочем, нигде не прятался, никого не подкарауливал. Наоборот, тихо-мирно сидел в кресле возле журнального столика, прикрыв глаза. В руке зажимал стакан. На столике рядом стояла ополовиненная бутылка виски. «Не слабо, – подумалось президенту. – И о чем с ним говорить в таком состоянии?»

Вячеслав открыл глаза и вполне трезво посмотрел на хозяина. Тот молча прошел ближе, по-хозяйски уселся в соседнее кресло. Безмолвно следующий за ним араб запер дверь и тихой тенью встал за спинкой кресла, в котором устроился президент.

Хозяин посмотрел на Славу. Тот оценивающе смотрел ему в глаза, потом перевел взгляд на Мамеда. Интересно о чем он сейчас думает? Вячеслав криво ухмыльнулся, видимо, думал о чем-то горько-веселом, и приложился к стакану.

Так, собеседник, похоже, не из разговорчивых. Значит, начинать придется самому.

– Ты искал меня, – тихо заговорил хозяин. – Зачем?

– С чего вы взяли, что я искал вас? – Слава снова приложился к стакану. Пытается скрыть что-то за этим стаканом или просто хочет напиться и забыться.

– Тебя вели. От Нижнего Новгорода тебе помогали добраться до меня. Потому что я этого хотел.

Слава снова пригубил из стакана.

– Зачем?

Хороший вопрос. Ответить прямо или намеком? Или дать ему возможность самому развить мысль?

– Не надо играть со мной в дипломатию, – неожиданно посоветовал Слава. – Я не люблю интеллектуальных задачек. Это, конечно, весело, разгадывать подобные шарады, но если тебе известны условия. А когда условия известны лишь оппоненту, а тебе предлагается готовый ответ типа «ты дурак, раз не понимаешь», то варианта два. Либо чувствуешь себя дураком, либо посылаешь оппонента на хрен. Дураком чувствовать себя я не намерен. Так что, либо вы говорите со мной открытым текстом, либо…

– Пошлешь меня на хрен? – усмехнулся хозяин.

– На хрен не на хрен, а говорить не стану. Дверь сами знаете где, так что надоест сотрясать преамбулами воздух, сможете запереть ее с обратной стороны.

– Смело. А не боишься?

Вячеслав посмотрел на него, как на существо из параллельного мира, которое решило усомниться в форме земли или законе притяжения.

– Чего? – в голосе его звучало превосходство. – Мне нечего бояться. Я все потерял.

«Однако», – слегка удивился хозяин.

– Хорошо, будем говорить начистоту. В конце концов, я пришел к тебе не за тем, чтобы поупражняться в ораторском искусстве. В создавшейся ситуации ты мне нужен как будущий лидер.

– Лидер чего? – Слава пригубил виски.

– Лидер всего. Страны, народа. Человек, который поднимет Россию с колен.

Слава покосился на молчаливого араба.

– А она на коленях?

– Она в заднице, – хмуро отозвался хозяин. – Ее туда вгоняли сотни лет. Все кому не лень. Последним был я, когда объявил анархию.

– Стоп, – оборвал Слава.

– Что? – не понял президент, но отметил загоревшийся интерес в глазах Славы.

– С этого момента подробнее, – огонек любопытства продолжал светиться в глазах собеседника, хоть тот всячески пытался скрыть свою заинтересованность. – Я ведь об этом ничего не знаю. Зачем нужна была эта анархия? Почему вы ее объявили, как сумели удержать, почему не нашлось лидера, который захватил бы власть раньше? Как здесь оказались американцы?

Хозяин замялся.

– Ты в самом деле ни о чем не догадываешься?

– Мои догадки – просто фантазия, – легко откликнулся Вячеслав. – Давайте факты или идите с миром.

Хозяин прокашлялся:

– Хорошо. Тогда, когда я начинал это дело, мне казалось, что это выход из ситуации. Прорыв, который позволит сбросить оковы условности. Американцы сами пришли ко мне. И я порадовался, что эта идея сметает не только политические рамки внутри страны, но и политические границы. Мне показалось, что весь мир придет в конце концов к безвластию и процветанию, а я положу этому начало. Глупо и наивно, но тогда я думал, что если идею запустить на не видимых окружающим костылях, то в конечном итоге она отбросит эти костыли, и пойдет сама, и поведет за собой других. Но это все было позже, а сначала…

8

А сначала был только идейный фанатик. Мечтатель, который неожиданно даже для себя оказался в большой политике, а потом в одночасье остался на пьедестале один, хоть и не был на это способен. Случайность или закономерность, а только кончилось все это плачевно. Теперь усталый, упавший с пьедестала и свернувший себе шею старик сидел перед ним и делал вид, что что-то понимает в сложившейся ситуации.

Эта вечная игра в понимание. Старый президент играет в понимание, американское правительство играет в понимание, толпа аналитиков играет в понимание и даже пытается что-то объяснить, весь мир слушает и тоже играет в понимание. А вот он, выслушав президентскую проповедь, понимает ничуть не больше, чем до нее. И не боится в этом признаться.

Они ушли – и хозяин, и его безмолвный араб. А он остался с почти пустой бутылкой виски и непониманием. И мысли крутились, цепляясь друг за друга и переворачиваясь с боку на бок. Только понимания не прибавлялось. Осознание приходило, да, а понимания не было.

Да, Слава осознал, что президента поставили на должность, подсадили и правили им, словно куклой на веревочке. Но как марионетка может оборвать нитки и начать шевелиться? Тем более, что от нее ничего не зависит. А если верить бывшему президенту, то он перестал подчиняться. А, поняв, что его уберут, потому что его самовольство никому не нужно, сам уничтожил кукловодов.

Слава практически вживую представил себе этого человека тогда. Вот он правит страной под чутким руководством, а вот убивает руководителей и берется править сам. Анархия его привлекала, идея о власти человеческого разума над человеческим скотством. Бредовая идея. Кто мог на нее клюнуть? Кто мог ее поддержать?

Толпа, которой можно запудрить мозги, используя нехитрые рычаги управления, и тот, кто кровно заинтересован в последствиях этой «анархии».

Американцы пришли к нему сами. Они предложили совместный эксперимент, они кивали, когда этого требовал его порыв, и предлагали помощь, когда он упирался в то, что не представляет себе, как должна работать какая-то отдельно взятая схема в этом огромном механизме. И он купился на это. Продался за эфемерную поддержку и продвижение собственной идеи. И порадовался тому, что получает помощь на халяву. И сам отдал веревочки, за которые его можно было дергать. Отобрал их у русского дяди и отдал американскому. И после этого объявил анархию.

Нет, не просто так объявил. Потому-то это все и прошло, что было тщательно спланировано и подготовлено. Президент отрекся от власти, разогнал Думу и пропал. Его просто не стало. И каждый стал жить своей головой. Во всяком случае, толпе так было приятно считать. И никто не заметил, что тут и там стали появляться неформальные лидеры со своими законами и своими идеями. И тянуть за собой.

И народу это нравилось. И народ подчинялся и шел за этим лидером. А кто не подчинялся, того быстренько отправляли к праотцам. Судить за это, как за убийство? Вот уж нет. Некому судить, и закона такого нету. У нас анархия, гуляй, рванина. Что хочу, то ворочу.

И никто даже догадаться не мог, что все эти лидеры подчиняются бывшему президенту, выполняют его распоряжения и занимаются самоуправством лишь в узких рамках. А кто мог догадаться, то не смел. Безусловно, находились и те, кто своими силами выбивал себе лидерство и не подчиняясь никому. Таких отслеживали и давили в зачатке, если возникало подозрение, что группа может сделать что-то серьезное.

– Помнишь негра с его монахами? – прервал рассказ бывший президент.

Слава кивнул.

– Вот это как раз пример такого неформального лидерства. Я предложил ему подчиниться. Он отказался. Нашлись люди, которые готовы были занять его место и подчиниться мне, и я их поддержал. Власть сменилась, идея, которой ее держали, осталась. Только теперь эта толпа подчиняется человеку, который подчиняется мне.

И он начал рассказывать дальше. И Слава слушал и запоминал. А теперь, когда бывший президент со своим тени подобным арабом ушли, вспоминал и осознавал услышанное.

Бредовая идея и безбожное воплощение. Народ, думающий, что свободен, потому что способен вытворять все, что в голову взбредет. Мелкие правители, подчиняющиеся фантазеру-фанатику. И сам бывший президент, подчиняющийся американским силовикам.

О том, что Америка никогда не встанет на путь безвластия, бывший догадался не сразу. О том, что от идеи чистой анархии он отказался якобы на время, а на самом деле похоронил ее навсегда, президент сперва тоже не догадывался. Слава осознал это, но не понял. Не мог понять.

Когда стало ясно, что он снова играет роль марионетки, было поздно. А быть может, было поздно с самого начала. Интересно, что напишут американские учебники об этой истории? Ведь это уже история. История присоединения России? История победы мировых ценностей над дикостью стран третьего мира?

Американцы выставили второй железный занавес, оградив анархическую Россию от всего остального мира. Американцы снабжали мир свежими новостями о том, что происходит в безумной стране, где по Красной площади ходят медведи. Американцы десантировались в самое сердце России, поставили там свою военную базу, на которой был заперт бывший президент. Американцы выжгли напалмом все села, деревни и мелкие городишки на десятки километров вокруг этой базы и расставили вокруг блокпосты.

Слава осознал все это. Но не понял. Осознавал, что все это произошло в его стране, с его народом, но не понимал, как это могло произойти. А президент тайком от народа руководил ошметками страны, поддерживая власть в городах, от которых что-то зависело, и крупные предприятия. Какие-то, разумеется, пришлось законсервировать, но страна по-прежнему имеет и добывающую промышленность и разработки и производство… Только весь капитал и ресурсы идут теперь в Америку не через карманы наших олигархов, а напрямую.

«Да, да, да!» – подтвердил бывший президент, глядя на вылупившегося в изумлении Вячеслава. И Слава осознал это. Принял как данность. Но не понял, как можно было такое допустить. И только весь мир свято верил, что все понимает.

Разумеется, Россию оставили в покое. Кто бы попер открыто на США, тем паче что агрессии со стороны Штатов замечено не было. Сумасшедшая Россия сама ввязалась в очередную историческую заварушку.

А в самой России жили как жили, и никто не знал и не хотел знать, что ж в мире делается. Даже мелкие правители не понимали толком происходящего. А кто о чем-то догадывался, молчал в тряпочку.

Бред сивой лошади!!! Слава с трудом осознавал то, что услышал, просто записав в память, а теперь оттуда считывая. Он вновь и вновь воспроизводил мысленно разговор с бывшим президентом, осознавая происходящее. Но все меньше и меньше понимал окружающую действительность.

Чего хочет от него бывший президент? Выстроить на обломках самовластья и безвластья новое государство? Выпереть взашей американцев?

Вячеславу очень захотелось проснуться, проснуться давно, еще до анархии и посмеяться над ночным кошмаром. Вот только весь этот абсурд был реальностью. Выпереть взашей американцев. Да, они растеряны, да, они получили какое-то сопротивление там, где его быть не могло, может быть, приняли это за стихийное бедствие, может, до сих пор пытаются подогнать под схему, но его, силами президента, пока не тронули. А президента почему не тронули? Или им нужна местная, «рассейская» марионетка, чтоб открыто свою власть не насаждать? Но даже если так, что может он?

– Держать власть, – ответил ему тогда бывший президент. – Страна болела. В стране скопилась злоба на власть. И России нужно было жить без власти. Она получила это безвластие. Теперь каждому ясно, что нужно возрождение. И нужен человек, который сможет возродить Россию. Кроме тебя, у меня никого нет.

– Что делать с Россией – второй вопрос, – Слава сделал большой глоток виски. – А что делать с американцами? Против лома нет приема.

– Пока нет другого лома, – ответил тогда бывший. – Слушай…

И он рассказал Вячеславу историю еще более дикую, чем предыдущая притча о торжестве анархии. На осознание этой истории тоже ушло время, но понять всего этого Слава все равно не смог. Это было невозможно понять, как бы кто ни прикидывался, что все понимает!

9

Голос Васи звучал мягко и ласково. Тепло струилось от этого голоса, трогало за душу. И песня была тихая и спокойная, словно из детства. А может, и правда из детства. Только из Васиного, потому что в ее детстве таких песен уже не было:

Как я хотел иметь кого-то, Чтобы водить его на поводочке, Чтобы водить его на поводочке, Кого-то. Кого-то тихо подойдет ко мне И поцелует меня прямо в что-то, И поцелует меня прямо в что-то, Кого-то. Но нет кого-то, нет у меня… Кого-то…[12]

Бард замолчал и тихо тренькнул струной. В первых трех куплетах герою песни не хватало для вождения на поводочке щеночка, котенка и лягушки. Эл сидела тихо, ощущая, что ей тоже не хватает если не лягушки, целующей ее в ушко, то кого-то точно.

– Ты молчишь, дочь разбойника? – поинтересовался Вася. – Почему? Ты же сама просила хорошую песню.

– Я совсем одна, – прошептала Эл. – Я только сейчас поняла, что я совсем одна в этом мире. Вряд ли ты поймешь меня, но…

Она не смогла закончить. Шут разразился безудержным хохотом, оборвав ее на полуслове. Потом, как обычно, по-птичьи скосил на нее глаз.

– Ты поняла самую малость, а чувствуешь себя исключительностью, будто взобралась на вершину понимания, дочь разбойника.

А глаза-то у него не смеются, отметила Эл. Грустные глаза, больные. Не болезненные, а больные – наполненные болью.

– И в чем же истина, которую я еще не поняла?

– Одна из истин, – поправил шут. – И заключается она в том, чего ты не осознаешь по причине собственного эгоизма. Ты поняла, что одинока. И тебе стало больно и горько, и жалко себя. А это мешает тебе слегка развить мысль и понять, что каждый человек в этом мире одинок. Одинок по-своему, но одиночество остается одиночеством, как его ни поверни.

Эл хотела поспорить, но не смогла. Все, кто тут же пришел на ум, были и вправду одиноки, если разобраться. Каждый на своей высоте одиночества. И Жанна, и Анри, и сумасшедшая баба, и Слава-беспредельщик. И отец, должно быть. Она посмотрела на Васю… И этот человек, лишившийся, если верить в то, что он говорит, по прихоти ее отца жены и детей.

– Ты говоришь страшные вещи. Осознать, что ты один, это…

– Это не страшно, – снова оборвал ее Вася. – Осознать свое одиночество, когда сидишь взаперти в комнате – это счастье, потому что есть надежда выйти и перестать чувствовать себя одиноким. Страшно почувствовать свое одиночество среди людей. А еще страшнее почувствовать одиночество среди людей близких. А самое страшное, это понять, что они тоже одиноки. Каждый из них. Вот твой друг это понимает.

– Какой друг? – не поняла Эл.

– Тот, с которым ты пришла. Который убил мон дженераля. Пух-пух-пух-пух! Всю обойму в голову выпустил. Прямо в лицо. Такого отсутствующего лица у мон дженераля никогда не было, – Вася нервно захихикал.

«Шуточки у сумасшедшего, однако, – скривилась Эл. – У того американского генерала не лицо отсутствующее было, а полное отсутствие лица».

– А что ты можешь спеть про генерала? – спросила Эл, только бы сменить тему.

– Я о покойниках не пою, – отозвался Вася, тут же перестав хихикать. – Их песни спеты, им теперь одна песенка играет… «помер мой дядя, хороним мы его, помер мой дядя, не оставил ничего…»

Струны тихонько продрожали кусочек похоронного марша.

– А про Вячеслава?

– Про твоего приятеля? Пожалуйста!

Вася резво ударил по струнам, гитара теперь звучала с издевкой, словно насмехалась над кем-то. И Вася пел с хитрым озорством:

А когда поезд уходил — Огни мерцали, Огни мерцали, Когда поезд уходил. А поезд «чух-чух-чух» — Огни мерцали, Огни мерцали, Когда поезд уходил.

Песенка была смутно знакомая, вроде даже когда-то где-то слышанная. Интересно, а беспредельщик тут каким боком. С поездом он уж никак не ассоциируется. Хотя… «Бронепоезд „Пролетарий“ грозно мчится на врага»…

А Вася продолжал петь:

Зачем меня ты, старый друг, Не понимаешь, Не понимаешь ты меня, Мой старый друг. Давай-ка, тац-тац-тац, Похулиганим, Похулиганим мы с тобою, Старый друг. А завтра к нам придёт Весёлый старый доктор, Больной, весёлый старый Доктор к нам придёт. А вот и он, кхе-кхе, Весёлый доктор, Больной, весёлый Старый доктор к нам идёт.[13]

Вася пел еще что-то в том же духе, но Эл почему-то зацепилась за доктора.

– Так он что, по-твоему, доктор? – спросила она, когда отзвучали последние аккорды.

– Хирург. Режет без промедления и наркоза, – безумно захихикал Вася. – Он нас всех вылечит.

Хихиканье его переросло в истеричный хохот. Эл стало не по себе:

– Прекрати!

– Залечит до смерти, – не обращая на нее внимания, заржал пуще прежнего Вася.

– Прекрати!

Но хохот рвался из сумасшедшего непрекращающимся потоком. Разносился по комнате, ударялся о стены.

– ПРЕКРАТИИИИИ!!! – Эл кричала изо всех сил, плотно зажав уши, но хохот сумасшедшего все равно слышала лучше, чем собственный крик.

Васю трясло, он заходился от хохота, утирал слезы и снова сотрясался. И тогда Эл тихо бессильно заплакала.

10

В кабинете его ждал сюрприз. За столом сидел вчерашний американский офицер в свежей генеральской форме.

Стоящий за плечом Мамед был, как всегда, невозмутим, но хозяин при виде незваного гостя захлебнулся от ярости.

– Как вы сюда попали, черт подери! – рявкнул он с порога. – Дверь была заперта!

Первая мысль была о пистолете, но тот лежал отчего-то не в ящике рабочего стола, где он оставлял оружие, а на журнальном столике. Рядом отдельно покоилась обойма.

Сидящий за столиком в кресле американец перехватил взгляд русского правителя и жестко улыбнулся.

– С сегодняшнего дня, господин президент, для вас все будет иначе. И подчиняться мне будут не только дверные замки.

Хозяин попытался взять себя в руки. В первую голову, надо сесть, негоже стоять перед паршивым америкосом навытяжку. Он тяжело опустился в кресло, араб привычно устроился за плечом. Он всегда стоял за плечом старика на всех официальных встречах. Спокойная черная тень, высящаяся за спиной старого президента, выглядела внушительно, создавая впечатление полумистическое. Американца, однако, не проняло и это. Он лишь усмехнулся небрежно:

– Можете поздравить меня с новым званием и со вступлением в новую должность, – как-то отстраненно зазвучал голос американца. – А вам я сочувствую, господин президент.

– С чего вдруг? – фыркнул хозяин.

Новоиспеченный генерал склонился над столиком, словно пытаясь дотянуться до президентского уха, и зашептал ядовитым змееподобным голосом:

– Я не Макбаррен. Так что воля вольная закончилась.

Хозяин снова фыркнул. Тут же отругал себя за повторное проявление, но другой реакции придумать и изобразить не смог.

– Белый дом принял решение в отношении меня, с сегодняшнего дня за внутриполитическую обстановку в России отвечаю я. Так что, милейший господин президент, вам лучше подчиниться мне.

– Если я не подчинюсь? – Президент не сдержался, на скулах рельефно проступили желваки.

Американец улыбнулся, показывая, что это не осталось незамеченным:

– Если вы не подчинитесь, то в отношении вас Белый дом также принял решение.

– Какое решение?

– На мое усмотрение, вплоть до ликвидации, – небрежно бросил американец. – Вы хотите жить? Тогда вам придется подчиниться. Если не хотите, могу вас расстрелять, но поверьте, этим вы ничего не добьетесь. Ситуация не изменится. Итак?

Хозяин опустил голову на руки, локти уперлись в столешницу. Вот и все. Америка, Америка, великая страна. И скоро над Россией будет звучать гордая туфта:

О, скажи – видишь ты поутру, на заре, То, что с гордостью видел на закате вчера ты? Как в дыму и в огне, не сгорая, горел Устремившийся в небо звездный флаг полосатый…[14]

– Итак? – с нажимом повторил американец.

– Я подчиняюсь, – тихо произнес президент.

– Вот и отлично. В таком случае, через пятнадцать минут я пришлю к вам своих людей, им вы выдадите двоих захваченных террористов.

Хозяин поднял голову и посмотрел на американского генерала покрасневшими глазами:

– Одного террориста. Вторая – моя дочь.

– Вторая может быть чьей угодно дочерью, – холодно отрезал американец. – Мы с вами говорим не о дето-родительских отношениях, а о террористическом акте, который устроили эти двое. Все ясно?

Хозяин молча кивнул.

– Тогда через четверть часа к вам придут мои люди. Всего хорошего.

Американец встал, взял со столика обойму. Пистолет с черным провалом в рукояти выглядел мертвым, сиротливым. Генерал вытянулся перед русским по стойке «смирно», издевательски щелкнул каблуками и вышел, оставив хозяина с низко опущенной головой.

11

Как только дверь захлопнулась, он поднял голову и зло посмотрел на Мамеда. В глазах полыхала ярость, лицо окаменело. Таким араб хозяина не видел никогда.

– Ты видишь, Мамед, – зло проскрежетал зубами бывший президент. – Они не оставляют мне выбора.

– Не пожалеешь, хозяин? – тихо спросил араб.

– Мне не оставляют выбора, – тихо, но отчетливо повторил хозяин. – Если ты против меня, убей.

Араб с любопытством покосился на протянутый незаряженный пистолет.

– Один удар по темени и нормально будет, – сердито объяснил старик. – Ты силен, я стар. Думаю, хорошего удара под правильным углом будет достаточно.

– Одного удара не понадобится, – сухо произнес Мамед. – Я с тобой, хозяин.

На лице хозяина мелькнуло подобие улыбки.

– Тогда возьми ключи от гостевых комнат и мою трубку.

12

Мама моя, мама моя… Мама моя.

Других мыслей не было. Эл сидела в кресле, подобрав под себя ноги и обхватив колени руками, и тихо раскачивалась в такт монотонно повторяемым бессмысленным словам.

Мама моя, мама моя…

Нет, она не звала на помощь давно умершую мать, просто повторяла эти два слова, как какое-то древнее заклинание.

Мама моя…

С тем же успехом можно было повторять «абракадабра, абракадабра» – смысла никакого. Ни в слове, ни в его повторении, ни в звучании. Вообще, если слово повторять много раз, не задумываясь о смысле, начинаешь понимать, сколь глупо и бестолково оно звучит.

Мама моя, мама моя, мама моя, мама моя…

Зачем тогда повторять все это? Чтобы уйти от истерики, успокоиться.

Мама моя…

В углу тихо поскуливал Вася. В комнате был один человек, к нему подсадили одного сумасшедшего. Сколько сумасшедших стало в комнате? Хорошая задачка для детского учебника по математике. Хотя при чем тут математика?

Мама моя…

– Мама моя…

Эл вздрогнула. Кажется, последние слова произнесла вслух. И звук собственного голоса привел в чувства.

В тот же момент заскрежетал отпираемый замок. Эл подняла голову к открывшейся двери.

На пороге стоял отец. Глаза его яростно сверкали, на лице застыла, как улыбка на фотографии, злая решимость.

– Что случилось?

– Времени нет объяснять, – отрубил отец. – Пошли. Мамед, за нее головой отвечаешь.

– Да, хозяин, – коротко кивнул араб. – А с шутом что делать?

Отец посмотрел на сидящего в обнимку с гитарой жалкого Васю. Тот выглядел сейчас словно намокшая под дождем ворона, только по-птичьи косил своим иконописным взглядом на батьку-президента.

– Бери с собой, – распорядился отец. – Большая честь дать этому… играющему в безумца умереть от собственноручно созданного клинка Армагеддона, пусть живет и смотрит, как работает оружие дьявола, которое он сконструировал. Где наш будущий вождь?

– В соседней комнате, – Мамед был лаконичен.

– Вот что, мы вниз, а ты отпирай его и догоняйте. Только быстро.

13

Виски сделал свое дело. Нет, Слава не напился, в хорошие времена он выпивал три бутылки водки без закуски, по жаре – и не падал, так что бутылкой виски его свалить было затруднительно. Просто сказалась усталость, накопившаяся в последние дни, и Вячеслав задремал.

Сон показался коротким и без сновидений. Не безмятежный, но чуткий. Слава проснулся по щелчку. Не открывая глаз, сообразил, где он, потом идентифицировал щелчок, как открывшийся дверной замок и только потом, приподняв одно веко, поглядел, что происходит.

Ничего странного и сверхъестественного не происходило. Только над ним нависало черное лицо араба.

– Проснись и пой, – сообщил араб и отстранился.

Слава поднялся на локте, затем сел на диване и хрустнул затекшей шеей.

– Что, утро уже?

– Время «Ч», – непонятно объяснил араб. – Идем.

– Куда? – спросил Слава.

Но араб уже был в дверях. Вячеслав подскочил с дивана и, потирая глаза, посеменил за ним. Тот шел быстро, и догнать его Слава смог только на лестнице. Ступеньки весело зазывали вверх и так же поспешно уносились вниз. Араб молча направился в сторону подвала. Шаги его были проворными, но тихими. Вячеславу показалось даже, что он скользит вниз не касаясь ступеней.

Сам Слава шел следом за арабом, держа скорость, не отставая, но не так беззвучно, как то удавалось молчаливому спутнику президента.

– Мне показалось, или ты умеешь разговаривать? – поинтересовался Слава на ходу.

– Говорить сейчас не надо, – отозвался араб. – Надо идти. Быстро и тихо.

– Если быстро, то почему лифтом не воспользоваться?

– Потому что в лифте ездят янки. Даже здесь они, дети цивилизации, пешком не попрутся, когда лифт есть. Молчи.

Вячеслав послушно замолчал. Лестница пролет за пролетом уходила вниз. Со счета он сбился, но здание, казалось, под землей было значительно объемнее, чем кусок строения, возвышавшийся на поверхности. Наконец лестница кончилась. Простой площадкой три на три метра. Сбоку обнаружилась дверь.

Араб толкнул створку, чуть придержал, давая Славе возможность пройти следом. За дверью оказалась еще одна небольшая пустая комнатка. Четыре стены – три двери. Одна, через которую они только что вошли, одна металлическая – лифт – и еще одна, в которую тут же нырнул араб.

За этой дверью оказался темный коридор. Свет здесь если и был, то был выключен, и зажигать его араб не собирался. Коридор резко метнулся вперед и уткнулся в металлическую дверь второго лифта. Араб нажал кнопку, втолкнул Вячеслава в кабину, зашел следом.

На табло было всего две кнопки и судя по датчику лифт отсюда мог ехать только еще ниже. Араб, подтверждая мысли Славы, нажал кнопку «вниз», лифт едва заметно тронулся и с легким гудом пошел вниз.

– Дай угадаю, – усмехнулся Слава. – Там, внизу, камера пыток, а тебя зовут папаша Мюллер.

– Меня зовут Мамед, – отозвался араб. – А тебе лучше бы помолчать.

Лифт вздрогнул, и араб подтолкнул Славу на выход. Еще один короткий коридор уперся в огромную, массивную дверь. В детстве, когда он еще ходил в школу, и не было никакой анархии, за школьным футбольным полем располагалось бомбоубежище. По прямому назначению его никто никогда не использовал, а потому в его подземной утробе устроили гаражи. О том, что это не просто подземный гараж напоминали огромные массивные двери. Не двери даже – ворота. Трудно было представить, как человек, несмотря на кучу механизмов, может не то что запереть, а с места сдвинуть такую махину.

Здесь и сейчас дверь была почти такая же, и Слава воочию узрел, как она может быть открыта. Мамед поднес к панели возле двери магнитную карточку, и гигантская воротина сама поехала в сторону.

– Вот и вы, – встретил знакомый голос.

Комната внутри была значительно больше всех предбанников, через которые они прошмыгнули по дороге. У одной стены стояло странное сооружение с кучей кнопок, датчиков, индикаторов и огромным экраном. На экране горела надпись:

No signal

Кроме него и араба, в зале сидел полоумный Вася, монотонно тренькающий по одной струне, президент и его дочь-проститутка. Эл рванулось было радостно к нему, но он смерил ее таким недовольным взглядом, что девушка замерла на месте и как-то резко погрустнела.

– Проходи, – распорядился бывший президент.

Слава подошел к экрану, кивнул на надпись.

– Абонент временно не доступен?

– Не до шуток, – отрезал бывший и зло рявкнул на Васю. – Не дребезжи.

Сумасшедший боязливо съежился и отставил гитару.

– Зачем мы здесь? – глупо спросил Слава.

– Чтобы начать третью мировую войну, – тихо и отчетливо произнес бывший. – Или не начать.

Вячеслав вздрогнул. На него посмотрел с опаской, как на милого добродушного, греющегося на солнышке скорпиона.

– Вы все-таки решились?

– Нет, – покачал головой тот. – Решать будешь ты. Ты теперь глава, тебе и решать.

Слава посмотрел на президента, перевел взгляд на Васю. Тот застыл, только иконописные глаза безумно сверкали. Затем поглядел на Эл, эта смотрит то на него, то на своего папашу, не иначе как сама ничего не понимает. Потом искоса бросил взгляд на араба. Мамед ковырял панельку замка возле двери.

– Что он делает?! – вскрикнул вдруг Вячеслав.

– Все сделал уже, – улыбнулся араб.

– И как? – спросил бывший.

– Электроника не работает. Я ее намертво замкнул. Механически дверь отпирается только изнутри, хотя тоже не факт, что откроется. А в ручную они обгадятся ее отпирать.

– Хорошо, – улыбнулся бывший, напомнив сверкнувшими глазами полоумного Васю.

– А мы как отсюда выйдем?

– Есть другой путь. Монорельс до Белого города. Но об этом позже. Мамед, ты готов?

14

Мамед всегда был ко всему готов. Только вот Слава к такому повороту событий готов не был. Давешний разговор он помнил от и до, и даже думал, как поступить, стоит ли принять предложение бывшего или послать его ко всем чертям. Теперь же выбора у него практически не оставалось. Решение требовалось сейчас. А он не был готов его принимать.

– …У меня есть чем ответить американцам, – говорил бывший президент два часа назад, пока Слава сидел и тянул свой виски. – У меня есть разработка, с которой придется считаться всем. Всему миру. У меня есть чем воевать, только вот нету кем. Представляешь, шахматная доска. Фигуры в готовности, осталось разыграть одну пешку – и победа в кармане. И вот пешка идет через все поле. И я слежу за ней. И довожу до противоположного края. Теперь это уже ферзь. Осталось только разыграть его правильно. Не потерять. Понимаешь? Этот ферзь – ты. Я вел тебя через все поле, теперь предлагаю играть. А ты…

– А сам? – виски с каждым глотком становился все противнее, или это речи президентские имели дрянной привкус?

– Я не могу возглавить эту страну, после того что с ней сделал. Меня не примут. Кроме того, я стар. Это твоя игра теперь.

– Что за оружие? – медленно произнес Слава.

– Можешь себе представить портативное ядерное оружие, один выстрел из которого сравнивает с землей половину небольшого города? Ядерное оружие, которое может тащить на плече взрослый человек. Ядерное оружие, снабженное встроенным компьютером, который легко определяет цель, легко наводится на нее, а тому, кто стреляет, остается только кнопку нажать? Представляешь? И ни один комплекс ПВО не поймает такого стрелка и не отловит такую ракету. Потому что летит она низко с диким ускорением. Представил?

Слава зябко повел плечами. Воображения на то, чтобы представить это во всех подробностях, не хватало, но картинка, которую худо-бедно набросал мозг, уже была не из веселых.

– Нет, не представляю.

– А оно у меня есть, – глаза бывшего заблестели фанатичным блеском. – И ни один янки о его существовании не догадывается. Представляешь, какой это будет бум? С этой разработкой и с властью, которую ты получишь, мы вышибем отсюда янки, поднимем Россию с колен. Да что с колен… Весь мир будет у нас в ногах валяться. Решайся, времени немного. А другой надежды у России нет.

За два часа, минувших с того разговора Вячеслав только и успел, что виски допить, обдумывая разговор, подремать минут пятнадцать, да побегать по лестнице с Мамедом. Не шибко много возможностей для принятия решения у него было.

– Ты готов взять на себя ответственность? – бывший президент смотрел на него выжидательно. Не из воспоминаний смотрел, а здесь и сейчас.

А из памяти на него глядел француз. Смотрел весело, было что-то в его взгляде озорное, подзадоривающее. «Беспредельщик ты, дядька», – подмигнул Анри и растворился в тумане памяти.

– Объясняй, что к чему, – резко перешел на «ты» Слава.

Бывший едва заметно выдохнул и уселся к пульту. Экран вспыхнул картинкой. Со стены на них смотрела испуганными глазами грустная уставшая хозяйка Белого города. Потом она заговорила о чем-то, но звука не было. Только лицо гаранта конституции беззвучно шлепало губами.

– Это пульт. Таких глобальных всего три. В Москве. Бывшей Москве, теперь она называется Белым городом, в Свердловбурге, бывший Екатеринбург, и здесь, у нас. В каждом крупном населенном пункте, который мы контролируем, стоит мини пульт. Связь возможна как просто в режиме видеофона, так и конференц-видео. С таким же пультом ты будешь работать в Белом городе. Если что-то случится со мной, нюансы тебе объяснит она, – бывший кивнул на экран. – Сейчас она нас не слышит, теперь включаем звук.

Хозяин медленно, специально для Славы, щелкнул тумблером, и в комнате возник голос сумасшедшей бабы Юлии Владимировны:

– …непонятно откуда. И что происходит вообще?

– Юленька, мы тебя не слышали. То же самое еще раз и не напрягая связок, – спокойно попросил президент.

– Что они там делают? – Юлия сердито смотрела на Эл и Вячеслава.

– Он – новый руководитель, она – моя дочь, – коротко ответил бывший.

Глаза Юлии Владимировны выкатились из орбит настолько опасно, что, казалось, еще чуть и повиснут на тонких стебельках, как у рака. Гарант конституции Белого города беззвучно хватанула воздуха.

– Что? – жалобно, совсем не по-президентски вспискнула она.

– Теперь ты будешь слушать его, и помогать станешь ему, – сообщил президент.

Слава хотел возразить, что согласия он еще не дал, но не стал встревать в чужой разговор. Огромное, в полстены, лицо Юлии Владимировны смотрело на них непонимающе.

– Что происходит?

– Мы здесь заперты. Сверху американцы. Ты еще не знаешь, но эти молодые люди, – хозяин кивнул на молчавших Эл и Славу. – Вломились сюда вчера и пристрелили Макбаррена. Сегодня один из его сподручных получил повышение и распоряжение убрать отсюда русских. Поняла?

Глаза женщины-президента стали отсутствующими, заблестели, как свежее отмытое оконное стекло в пустой комнате. Хозяин буквально увидел эту пугающую пустоту в глазах, и ему стало жаль несчастную женщину, живущую по законам и по совести, понимающую: то, что придется сделать сейчас, против совести и против любых, даже самых звериных законов.

– Чего вы хотите от меня? – по-детски жалобно пролепетала она.

15

Она прекрасно понимала, чего от нее хотят. Она знала, что этим кончится. Она не хотела этого и понимала неизбежность этого. Она надеялась только, что сможет раньше умереть, чем от нее потребуют этого.

– Чего вы хотите? – повторила она.

В далеком бункере хозяин поглядел на беспредельщика. Еще она видела сумасшедшего, который положил начало дьявольской разработке. И непонимающие испуганные глаза проституточки, которую хозяин назвал своей дочерью. Интересно, пошутил неумно или это и правда его дочь. У него же дочь без вести пропавшей числилась.

– Чего вы хотите?

– Заказ № 7324-КН-43-ЛТА-82, – тихо произнес хозяин. – Проект «Клинок Армагеддона». У тебя все должно было быть готово.

Должно было. И готово. Господи, лучше б ее убили за то, что в сроки не уложилась. А вместо этого…

– Устройство готово. Собрано пять экспериментальных образцов, – упавшим голосом забормотала она. – В полевых условиях испытания на соответствие качества и работоспособность устройства не проходили.

– Сегодня пройдут, – спокойно сообщил президент. – Юлия Владимировна, прошу вас отдать распоряжение о начале испытаний. Примите координаты цели.

– Нет! – долго сдерживаемый крик наконец вырвался наружу.

– Это просьба, – тихо повторил президент. – Вам нужен приказ?

Юлия почувствовала навалившуюся усталость. Сейчас все вдруг сделалось неважным, ненужным, бессмысленным. Захотелось отключиться. Заснуть и не просыпаться никогда больше.

– Я готова принимать координаты цели, господин президент.

– Прекрасно, – нарочито спокойно произнес президент. – Тогда зафиксируйте наши координаты и начинайте полевые испытания. Готовность тридцать минут. Связь через четверть часа.

И экран погас.

– Будь ты проклят, сволочь! – рявкнула на черный экран Юлия и до боли закусила губу, чтобы только не разрыдаться.

16

Бывший устало отключил монитор. Посмотрел на Славу и тихо произнес:

– Ждем.

Вячеслав кивнул и принялся изучать панель пульта. Кнопочки с подсветочкой, все подписано, расписано, какие-то пометки, обозначения, половины которых без подсказки не разберешь.

Второй раз монитор осветился сам собой. На стене возникло изображение американского генерала. На лице его читалось нескрываемое раздражение.

– Я думал, вы умнее, господин бывший президент бывшего государства Российского, – в отличие от Макбаррена новый генерал говорил по-русски, чуть ли не лучше самого бывшего президента. – Я обращался к вашему рассудку, а выходит говорил с вашей задницей. Теперь вас уже ничто не спасет. Тем не менее, предлагаю самостоятельно покинуть бункер.

– Или что? – ядовито поинтересовался хозяин.

– Все ясно, – вздохнул американец и заговорил в сторону по-английски.

Через секунду изображение исчезло, а вместе с ним погас свет. И, судя по звуку, вырубилась вентиляция. В кромешной темноте и тишине слышалось только дыхание. Неожиданно громкое и нервное.

– Вот черт! – голос хозяина тоже прозвучал неожиданно резко. В нем дребезжало раздражение. – Мамед…

Свет зажегся так же неожиданно, как и погас. Хозяин сощурился. Мамед довольно улыбался.

– Что там? – недовольно проворчал бывший.

– Они питание нам отрубили, – объяснил араб. – Я включил запасной генератор. На какое-то время нам этого хватит.

– А долго здесь сидеть никто не намерен, – проворчал хозяин. – Набей мне трубку, Мамед.

Араб кивнул и принялся как ни в чем не бывало заталкивать в трубку табак из жестяной коробки, похожей на коробку из-под леденцов-монпасье. А президент повернулся к Вячеславу.

– Запомнил, как включать? Тогда врубай.

Слава кивнул.

– А он откуда говорил?

– Сверху, – хозяин был недоволен. – Там второй пульт.

Экран засветился снова, американец на нем был теперь несколько растерян.

– Мы минируем дверь в бункер, – предупредил он. – У вас есть десять минут, чтобы выйти и сдаться.

– Думаешь, дверь не выдержит? – полюбопытствовал хозяин.

– Думаю…

– Не думай, – предложил Слава.

Он вдруг резко встал и навис над пультом. Хозяин отстранился, понимая, что больше ничего не решает. Или Вячеслав принял решение, или бывший просто ни черта не смыслит в людях.

– Сейчас ты соберешь своих вояк, – со спокойной жестокостью говорил между тем беспредельщик, – посадишь их в самолетики-вертолетики и срочным порядком вывезешь за пределы территории Российской Федерации.

Американец смешно захлопал ресницами.

– Какой федерации? Вы там в подвале взаперти с ума посходили? Нет никакой федерации. Есть анархия – мать порядка – и политика, которую проводят США по отношению к вашему отсталому государству…

– Имеющему ядерный потенциал, – закончил Слава. – У вас четверть часа…

Пульт засветился, один из датчиков ожил сигналом. Вячеслав скосился на бывшего, тот глазами указал на кнопку конференц-связи. Слава быстро нажал кнопку и пустил второй сигнал. Экран разделился на два окна. В одном остался американец, со второго смотрела постаревшая лет на десять Юлия Владимировна.

– У вас все готово? – поинтересовался Вячеслав.

Гарант конституции молча кивнула.

– До запуска ракеты пятнадцать минут. Если не начинаете эвакуацию, последует взрыв.

– А самим не страшно под взрыв попасть? – издевательски поинтересовался американец.

– Они глубоко и в бомбоубежище, – отстраненно заметила Юлия со своего экрана.

– А у нас новейшая система ПВО, так что по-прежнему предлагаю сдаться.

– ПВО не сработает, – истерично рассмеялась вдруг Юлия. – Против этой технологии все ваши ПВО бессильны. Мы не с воздуха бьем, а с земли. Это оружие нового класса.

Американец озадаченно посмотрел куда-то в сторону, хоть и на экран, видимо, смотрел сейчас на Юлию Владимировну. Затем перевел взгляд на запершуюся в бункере компанию.

– Откуда бы им взяться? Этим вашим новым технологиям?

– Десятиминутная готовность, – распорядился Слава.

– Погодите, – американец вдруг резко изменился в лице. – Я не в праве принимать подобные решения. Мне нужно получить распоряжение из Белого дома.

– Десятиминутная готовность, – повторил Слава и отключил звук.

17

В бункере повисла густая, душная тишина. Бывший принял у араба набитую трубку, задымил. Сизый дым потек, вклиниваясь в безмолвие и делая его еще более удушающим.

Слава дернул ворот. Движение получилось нервным и порывистым настолько, что верхняя пуговица от алой рубахи отлетела в сторону.

– Где твоя куртка? – подала голос Эл.

– Наверху осталась, – отмахнулся Слава. – Черт с ней, и без того душно.

– Доктор куртку потерял, – глухо ухнул Вася, по-птичьи кося глазом на Вячеслава. – Друга потерял, подругу потерял, куртку потерял.

Пальцы его забегали по струнам, и он забормотал в такт аккордам:

– Куртку потерял, друга потерял, честь и совесть тоже потерял. Долго-долго шел, наконец пришел, только себя так и не нашел.

– Заткнись, – рыкнул бывший.

Вася съежился, боязливо втянул голову в плечи. Лицо сделалось испуганным. «Не первый раз уже», – отметил Слава, интересно чем его так напугал бывший, что в каждом его слове сквозит такой ужас.

Слава включил звук и тихо сказал:

– Пятиминутная готовность.

Динамик тут же вскрикнул наперебой нервными голосами американца и Юлии, но Вячеслав тут же щелкнул тумблером. На вопросительный взгляд бывшего так же тихо и спокойно сообщил:

– Не хочу их слышать. Надоели истерики.

– Мне тоже, – бывший президент задумчиво выпустил облачко дыма. – Вот выйду отсюда, возьму больничный и умру.

Эл испуганно смотрела то на Славу, то на отца. Наконец не выдержала:

– Что здесь все-таки происходит?

– Ничего, – пожал плечами Слава. – Просто я наконец понял, как устроен этот мир.

– Как? – подалась вперед Эл.

– Подло, – зло оскалился Слава. – А теперь я решил кое-что поправить.

Тумблер щелкнул звонко, словно в бункере кто-то выстрелил из детского пластмассового пистолета. Юля на экране говорила не переставая, но Вячеслав даже вслушиваться не стал.

– Минутная готовность!

Юлия запнулась на полуслове. Плечи женщины-президента дрогнули и поползли вниз. Фигура ее опала, скукожилась, словно надувная игрушка из которой выпустили воздух.

– Я не смогу. Я не имею права. Никто не имеет права. Это же люди, живые люди.

– Вот именно, – Слава говорил отчетливо, чеканя каждое слово. – Это люди. Люди не желающие жить в мире и согласии, люди, проливающие кровь и получающие за это деньги. Люди, слепо выполняющие чужие приказы, чего бы этот приказ ни требовал. Это подлые люди, страшные люди, жестокие. И ко всему прочему – враги.

– Но, – взгляд Юлии Владимировны устремился дальше, вглубь бункера, где в странном умиротворении дымил трубкой бывший президент.

– Господин президент, – закричала она. – Что же вы молчите?! Остановите его!

– Не могу, – отозвался бывший. – Теперь все здесь подчиняется ему. И я тоже.

– Но ведь нельзя же так…

Слава вдруг резко поднялся, уперев руки в пульт и нависнув над непонятными клавишами.

– Нельзя?! А отправить свою Жанну со мной только потому, что она мешала твоим картонным правилам, можно было? А они ее вместе с французом, гранатой. Вот эти самые, которых нельзя! А она любила его. И он ее любил. Они мира хотели, они детей хотели!

– Сутенер и феминистка с автоматом? – мрачно отозвалась Юля. – Не смеши меня.

– Молчать! – глаза Вячеслава налились кровью, голос звучал настолько властно, что от одного его звука хотелось забиться куда-нибудь подальше в укромный уголок и не высовываться. – Сутенерами, проститутками, феминистками их делают такие, как ты, и такие, как он, – Слава мотнул головой в сторону бывшего президента. – Минутная готовность.

– Я не стану отдавать приказ, – вскинулась Юлия. – Хочешь, распоряжайся сам.

Изображение исчезло, вдалеке зашуршали помехи, видимо, связь теперь шла с кем-то, кто находился на свежем воздухе.

– Испытательская группа один, – хрипло скрипнул динамик. – Позиция занята. Условия для испытания экспериментального образца оптимальные. Координаты цели соответствуют заданным. Ждем распоряжений.

– Минутная готовность, – повторил Вячеслав и щелкнул тумблером.

18

– Господин генерал, – голос офицера дрожал.

– Вы получили ответ на запрос?

– Да. Белый дом считает, что заявление русских не имеет под собой сколько-нибудь реальных обоснований.

– И что они предлагают?

– На ваше имя поступил приказ ликвидировать террористов и бывшего президента. Вот распечатка.

Генерал оторвался от пульта и принял листы с распечатанным посланием. Усмехнулся.

– Господин генерал, – снова подал голос младший по званию.

– Да.

– Вы тоже считаете, что русские блефуют?

– Вульф. – Генерал посмотрел на офицера, как воспитатель детского сада смотрит на ребенка, испуганного ночным кошмаром. – Русские пятнадцать лет делают то, что хотим мы. Неужели ты думаешь, что такая разработка, о которой они говорят, могла выйти из-под нашего контроля? Что там саперы?

– Просят еще десять минут.

– Пусть поторопятся. Пора заканчивать с решением этой проблемы.

19

Экран снова осветился картинкой. За плечом американского генерала маячил еще один янки.

– Вы еще тут, генерал? – Слава удивленно приподнял брови.

– Последний раз предлагаю сдаться, – отозвался американец. – Через десять минут…

– Вы не дальновидны, генерал, – Вячеслав щелкнул тумблером. – Испытательная группа? Боевая готовность.

– Есть готовность, – донеслось откуда-то издалека сквозь помехи.

– Через десять минут, генерал, вас здесь не будет. Начинаю обратный отсчет, – сообщил Слава. – Десять…

20

…А где-то далеко в Белом городе, запершись в своем кабинете, билась в истерике сумасшедшая баба Юлия Владимировна. Благо звукоизоляция позволяла не сдерживаться, боясь быть услышанной…

21

– Девять…

22

…Рядом, за спиной Вячеслава, застыл бывший президент. Хозяин до последнего момента продолжал спокойно курить. Лишь когда беспредельщик начал считать, замер с трубкой в руке. Трубка потихоньку начала остывать, рискуя погаснуть, но этого сейчас никто не заметил…

23

– Восемь…

24

…Эл беспомощно переводила взгляд с отца на Вячеслава и обратно. Что они делают? Ведь между ними теперь есть что-то. Что-то общее. Между отцом, которого она любит, и которому никогда в этом не признается, и беспредельщиком, которого она тоже любит, но в этом не признается даже себе. Почему? Потому что его не интересует ни она, ни ее чувство. А что интересует его?..

25

– Семь…

26

…Захихикал нервно Вася. Боязливо косился на хозяина и тихо хихикал. Истерично, припадочно, но остановиться уже не мог. И почти никто не узнал бы теперь в этом сумасшедшем шуте гениального ученого. Ученого, принесшего в мир смерть, испугавшегося этой смерти, остановившегося на полпути и потерявшего из-за этого жену и двоих детей. Младшему теперь всегда будет шесть. Всегда! Вечно!!!

Вася снова и снова похихикивал, потеряв уже страх перед грозным бывшим президентом. Впрочем, и эта истерика сейчас никого не трогала…

27

– Шесть…

28

…Офицер, названный Вульфом, все еще стоял за спиной свежеиспеченного генерала. Лоб Вульфа намок от выступившего пота. Крупные капли набухли и блестели, рискуя ринуться вниз струйками пота.

В другое время генерал рявкнул бы на него. Какого черта он здесь делает? Но сейчас все внимание его было приковано к экрану, на котором застыло лицо русского беспредельщика-террориста…

29

– Пять…

30

…А вдруг и в самом деле не блефуют? Мысль была краткой и страшной, как выстрел. На мгновение он почувствовал подступившую совсем близко панику. И тут же отбросил ее от себя. Никакой паники! Никакого страха! Никакого риска. У русских не может быть никакого туза в рукаве. Они просто блефуют.

Нет и не может быть никаких грандиозных разработок за душой у тех, чья промышленность работала под их чутким присмотром пятнадцать лет. Пятнадцать лет под их руководством и на них…

31

– Четыре…

32

…Мамед стоял рядом с хозяином и тихо бормотал проклятия. Проклинал себя, проклинал других, потому что сам был проклят. Потому что ни Аллах, ни Будда, ни Христос, ни Саваоф – ни один из известных богов и ни один из тех, что давно умерли и чьи имена позабыты, не простит того, что сделают сейчас люди.

Не простят того, кто свершит поступок. Не простят того, с чьей подачи этот поступок свершится. И тех, кто молча стоит рядом, тоже не простят. Потому что можно простить преступление против бога, можно закрыть глаза на преступление против человека, но простить преступление против самой жизни, самого бытия нельзя. И вместо молитвы араб, беззвучно шевеля губами, сыпал проклятия…

33

– Три…

34

…В десятке километров от американской базы раскинулось заброшенное, заросшее сорняками поле. Пахать и сеять здесь давно уже было некому. Деревню сожгли напалмом, жителей расстреляли. Тех, кто пытался бежать, добили на дальней цепи блокпостов.

Поле заросло бурьяном, кое-где пробивались молодые березки. Среди травы подрагивал маленький кусочек ультрамарина. Почему же все-таки василек – сорняк?..

35

– Два…

36

…На другой стороне земного шара к небу устремился огромный дом. Бетон, стекло, металл, как пел кто-то когда-то.

Внутри фантастической высотной конструкции, которая могла послужить иллюстрацией к научно-фантастическому роману прошлого века про светлое будущее, шла работа. Тысячи людей и компьютеров скрипели мозгами и процессорами, пытаясь прогнозировать будущее…

37

– Один, – выдохнул Слава.

– Первый экспериментальный образец выстрел произвел.

Хозяин глубоко вдохнул трубочный дым – трубка так и не потухла, – закашлялся.

– Второй экспериментальный образец выстрел произвел, – затараторил динамик. – Третий экспериментальный образец…

Земля, в которую был глубоко зарыт бункер, дрогнула. И в то же самое мгновение исчезло с экрана лицо американца. Просто экран почернел, и там, где была картинка, возникла знакомая надпись:

No signal

Того, что произошло наверху, так никто из них и не увидел.

Пауза 4

И мы увидим в этой тишине, Как далеко мы были друг от друга, Как думали, что мчимся на коне, А сами просто бегали по кругу. А думали, что мчимся на коне. Как верили, что главное придет, Себя считали кем-то из немногих, И ждали, что вот-вот произойдет Счастливый поворот твоей дороги. Судьбы твоей счастливый поворот. Но век уже как будто на исходе, И скоро, без сомнения, пройдет, А с нами ничего не происходит И вряд ли что-нибудь произойдет. А. Макаревич

Как давно это было. Как странно все это было.

Сейчас мне не хватает того мира. Того простого сложного мира. Именно простого сложного. Я не оговорилась. Как это понять? Я вот думаю, как вам это объяснить. И слов не находится. Странно.

Но вот скажите мне, как можно считать сложным мир, где все делается для упрощения жизни? И как можно считать его простым, если для этого упрощения создаются сложнейшие механизмы, машины, схемы модели поведения, методы влияния на массовое сознание? Нет, это был именно простой сложный мир. Наверное, кому-то он казался миром дьявола, но мне кажется, что скорее это был рай на земле. Эдемский сад. Ведь никто не говорил, что в Эдеме можно все, не наказывают ни за что. В раю тоже есть свои правила, и правила жесткие. А человеки – они всегда остаются человеками. Хоть в раю, хоть в аду. Потому и изгнаны из рая и из ада.

И знаете что, для того чтобы построить рай на земле, не нужен бог, достаточно человека. И для того чтобы изгнать из рая, бог не нужен тоже, достаточно толпы. Толпы, которая не ограничится вкушением запретного плода.

Толпа будет жить в этом эдемском саду, она будет методично обжирать яблоки познания добра, зла, справедливости и прочих догматов. Она будет варить из этих яблок компот и варенье, но вкуса не прочувствует. Все равно что дворнику в кружку вместо дешевого портвейна плеснуть хорошего вина возрастом старше его самого. Ведь не оценит же! Так же и люди, объедающие запретные плоды.

Запретный плод не потому запретен, что вкусить его человеку заказано, а потому, что не каждый человек поймет, что съел. А люди в массе просто жрут эти яблоки. Жрут без разбора, не чувствуя вкуса, лишь бы нарвать побольше – на халяву ведь!

А обожрав все яблони, объев их, обглодав хуже саранчи или тли, эта толпа людская усядется дристать под ободранными корявыми стволами бедных яблонек, а после обдерет с них остатки листьев — надо же чем-то подтереться…

Что осталось от Эдема? От рая земного? Ломаемые на дрова и палки стволы бедных яблонь, дерущиеся этими палками за остатки райских благ остервенелые люди. Нет больше рая земного, нет Эдема. И бог не понадобился.

Не нужен бог, чтобы создать рай. Есть люди подобные богу, что могут насадить деревья и взрастить плоды добра и зла. Не нужен дьявол, чтобы уничтожить взошедшие всходы, есть человеки, которые справятся куда как лучше и быстрее. Не нужен бог, чтобы изгнать неблагодарных из рая, с этим тоже можно справиться своими силами. Потому и разговоры о боге и дьяволе бесполезны. Есть они или нет, человеку от этого ние холодно ни жарко. Человек сам создает себе рай и ад. Сам возносит себя на небо и кидает в бездну, обрушивая сверху испепеляющий огонь. И самое главное, что человечество бессмертно. Из пепла этого Армагеддона поднимаются новые человеки, и долго-долго карабкаются вверх, чтобы потом одним махом скинуть себя вниз. Я знаю это, я сама это видела. Я сама это пережила.

Да, я видела восхождение на Олимп и падение с Олимпа. Я видела рай и ад на земле. Я знаю, как это бывает, когда боги и дьяволы рождаются и умирают среди людей. Если бы я была чуть моложе, может быть, создала бы Священное Писание. Новую Библию, или Евангелие, или еще какие-нибудь мифы древних миров. Только я давно уже вышла из возраста божьих летописцев. Теперь мне остается плыть по этому чуждому морю, существовать тенью былого в этом чуждом мире и ждать, когда же тень отделится от праха.

Осталось уже немного. Скоро, очень скоро прах отойдет к праху, а тень унесется в мир теней. Душа отправится в свое вечное странствие, если оно, это странствие, существует.

А сейчас мне остается лишь вспоминать… вспоминать, как давно все это было… как странно все это было…

Часть 5

1

Огромный гриб расползся по экрану, застыл, затем маленьким кадром переполз в угол экрана, с которого что-то нервно трещал ведущий. Слава поморщился, выключил звук телевизора и посмотрел на Юлию Владимировну.

Гарант конституции сидела за массивным столом, уронив голову на руки.

– Откуда эти фотографии? – резко спросил Слава. – Что они там говорят, эти американцы?

Юлия подняла голову. Смотреть на женщину-президента было сейчас неприятно. Лицо постарело, от косметики не осталось и следа, зато наметились резкие морщины. Глаза покраснели и запали. Под глазами набухли, как свинцовые грозовые тучи, тяжелые мешки. Видел бы Григорянц ее сейчас, назвал бы не сумасшедшей, а уставшей или жалкой бабой.

– И этот человек взялся управлять страной, – хрипло рассмеялась она. – Фотографии со спутника, а это не американцы, а Евроньюс. Американцы молчат. Сообщили мировой общественности об ужасной трагедии, случившейся на территории, подконтрольной НАТО, расписали во всех подробностях теракт, а теперь безмолвствуют.

– Ты отправила мое послание Белому дому? – Слава строго поглядел на президентшу.

Еще несколько недель назад она казалась мудрой все понимающей дамой, а теперь эта дама со своим пониманием всего у него в подчинении. И всей ее значимости и загадочности хватает только на то, чтобы пытаться быть с ним на равных, всем своим видом показывая, что она по-прежнему выше него.

– Отправила.

– И?

– Что «и»? – истерично засмеялась Юлия. – Они помянули какие-то соглашения о ядерном разоружении, какие-то пакты, еще ворох международных договоров, выразили протест. Все это казенно, сухо. Дежурная отписка. Нападать правда, теперь боятся, но на контакт идти не торопятся.

– Отлично, – расслабленно выдохнул Слава. – Тогда действовать будем мы. Зови бывшего, я хочу с ним поговорить.

Юлия поглядела угрюмо, исподлобья, но говорить ничего не стала, молча вышла.

Слава остался один.

2

Телевизор продолжал беззвучно помигивать картинками. Вячеслав обошел вокруг стола и уселся в кресло с высокой спинкой. Пальцы вцепились в подлокотники, сжались до белизны. Ну вот, трон он уже примерил, теперь осталось скипетр, державу и корону.

Слава откинулся на спинку кресла, запрокинул голову и рассмеялся. Смех получился хриплым и натянутым. Что-то неестественное было в нем. Когда-то давным-давно, в далеком детстве, он смотрел документальный фильм про Ленина. Фильм был банальный до тошноты, ничего нового. Старые дифирамбы, старая грязь. Но из всего этого старого ему запомнился один маленький эпизод. Интервью с ветхим стариком. Этот древний старец видел Ленина живым не то в семнадцатом, не то в восемнадцатом году. Он тогда еще совсем мальчишкой стоял в охране возле домика, в котором остановился Ленин.

Дело было посреди ночи. В окне горел свет, хоть оно и было плотно занавешено. И вдруг штора распахнулась, в оконном проеме появилась фигура вождя мирового пролетариата. И не было в этой фигуре сейчас ничего величественного или мистического. Был просто уставший человек, который смотрел в темноту улицы, не зная, что на него кто-то смотрит. А потом он вдруг запрокинул голову и завыл. Дико, страшно. Именно об этом диком страхе рассказывал тот красноармеец, вспоминая встречу с вождем уже будучи стариком.

На Славу это воспоминание тогда произвело впечатление. Он все никак не мог понять, почему выл в ночи тот, кто добился всего…

К чему Вячеслав вспомнил об этом сейчас? Да просто потому, что вдруг понял причину. Не мозгами осмыслил, а прочувствовал. И ему жутко захотелось распахнуть окно и завыть.

3

Все рухнуло. А если нет, то скоро уже все рухнет. Она почувствовала это, когда увидела его первый раз. Она поняла это, когда он добрался до бывшего, она знала это, когда запершись в бункере он отдавал приказы.

Юля зашла в лифт, нажала кнопку. Двери закрылись бесшумно, где-то вдали тихонько загудел мотор. Гарант конституции вернулась к своим мыслям.

Да, именно тогда, когда он начал распоряжаться, когда сделал то, чего никто не мог сделать, совершил то, на что не мог решиться даже бывший, тогда она осознала это до конца. Все рухнет. Уже рушится. Мир начал давать трещины. Рушилось то, что так долго и усиленно создавалось. Летело в тартарары все привычное. И она знала, что это конец. Конец всему: миру, надеждам, планам. Самое мудрое было бы выступить против него, отменить приказ, запретить испытание, спасти американцев. Ведь по сути штатовцы ничего плохого не делали. Нет, конечно, пятнадцать лет назад свои базы они строили на костях, но то когда было. И потом тогда были другие обстоятельства. А сейчас мирная спокойная жизнь, выход из кризиса возможен только под началом США. И если бы не этот беспредельщик…

О чем он думал? О чести страны? Какая честь, когда жизни страны угрожают? Да какой страны, вообще жизни на земле. А он все о чести.

Лифт остановился, двери распахнулись. Где-то там, в конце коридора, его апартаменты. В прежние времена она отправила бы кого-то, чтобы бывшего пригласили к ней наверх. Теперь же она сама выбежала, как служанка, из собственного кабинета и отправилась вниз приглашать бывшего к будущему. Хотя почему будущему? Настоящему.

На эти вопли о чести он купил всех. Марионеточные правители по всем округам, городам – в общем, каждый, кто за что-то отвечал и подчинялся бывшей власти, все до единого поддержали этого ставленника бывшего президента. Купились на вопли о национальной гордости.

Перед внутренним взором встал пульт, огромный экран, разбившийся на сотни маленьких квадратиков, с каждого из которых смотрел испуганными глазами ничего непонимающий мелкий правитель. Князек, который привык думать о том, что происходит в его маленьком мирке, забыв, что мир больше, необъятнее, что его мелкое, живущее якобы по своим законам княжество – лишь мелкая шестеренка в огромном механизме, подчиняющаяся этому механизму.

Беспредельщик подошел к делу очень грамотно. Сперва показал полную картинку, напомнил то, о чем многие успели позабыть. Завалил информацией, испугал, привел в паническое состояние. А после этого показал выход из ситуации, расписывая его яркими красками, облекая в притягательные красивые формы. И все выглядело настолько складно и красиво, что каждый испуганный и растерянный правитель почувствовал гордость за себя, за свой народ, который рассыпался на кучки отрешенных людей, пытающихся выжить, за свою страну, которой давно нет, за ту силу, частичкой которой каждый из них является.

Наверное, так же говорил полоумный Шикльгрубер или пыхающий трубкой безумный Джугашвили. Именно так, ярко, пламенно. Не важно, что, главное – как! А этот ублюдок умел говорить так, что каждый слушатель мог выцепить из его речи что-то, задевающее за живое именно его. И каждый, не понимая толком о чем речь, ощущал, что, в общем-то, все это правильно. Тем более что беспредельщик вдохнул в них ту уверенность в себе, которой они в данный момент были практически лишены.

«Вместе вы сила, – говорил Вячеслав. – Поднимем Россию с колен, выкинем захватчиков, покажем, что мы великая держава. Сегодня нам нечего делить. Нас стравливали друг с другом долгие годы, чтобы уничтожить. Сегодня это ясно каждому. Так давайте встанем стеной на защиту родины. У нас есть только один шанс выжить, и его нельзя упустить».

Он еще много говорил. Коротко, рублено, срываясь на лозунги. А они слушали его, и глаза их загорались от осознания того, что кто-то поставил их раком и долго драл, как последнюю шлюху, а сейчас время показать зубы и наказать того, кто посмел совершить с ними такое.

Она слушала и содрогалась от понимания того, что это начало краха. Самое умное тогда было бы взять нож для бумаг и полоснуть ему по горлу. Нож достаточно острый, он не ждал от нее такого, поэтому шанс покончить с этим раз и навсегда был достаточно велик. Но сил у нее на это уже не было. Она молча слушала, а потом так же молча, давясь бессильными слезами, пошла к двери из своего кабинета, который теперь стал вдруг в одночасье чужим.

Воспоминания отхлынули, как морская волна. Она уперлась в стену. Тупик, конец коридора. За мыслями не заметила, как прошла мимо комнат, в которых расположился бывший.

Юлия грустно посмотрела на стену, там в массивной золоченой раме висел приличных размеров холст. Море, горы, тающий в тумане парусник, лазурное небо… И выпирающие из этого неба неуместной геометрией огромные потрескавшиеся бревна. Гравировка внизу рамы гласила: «Ю. Немцев „Вторжение“».

«Очень к месту», – подумалось вдруг. Именно вторжение. Именно. Неизвестно кто, неизвестно как, неизвестно зачем и откуда порвал ткань бытия и втиснулся со своим суконным рылом. И мозолит глаз, как потрескавшееся полено в чистом небе.

«Странно, – перескочила мысль, – отчего я раньше не видела этой картины?»

4

В комнате стоял густой полумрак. Свет шел только с улицы, но сколько того света может прорваться сквозь плотно зашторенные окна. Легкий ароматный туман неспешно полз от кресла, в котором сидел хозяин.

– И что дальше? – Лолос араба звучал тихо, словно того здесь вовсе не было, словно только отзвук его голоса долетал из оброненной где-то посреди комнаты трубки телефона.

Впрочем, и видно Мамеда тоже не было. Он сидел в дальнем углу комнаты, на полу между стеной и диваном, и его темный силуэт терялся в притаившихся в углу тенях.

Хозяин пыхнул трубкой, продолжая смотреть на зашторенное окно, даже головы не повернул.

– А дальше, дорогой мой, я уйду со сцены, останется только наш Слава и те, кто за ним пойдут. Надеюсь, ты поможешь ему не меньше, чем мне, Мамед.

– Я не стану ему помогать, хозяин, – тихо отозвался араб.

Бывший президент повернулся и пристально вгляделся в мрачный закуток между стеной и диваном. Араб не шевелился, если не знать, что он там сидит на холодном пыльном полу, то и не заметишь никогда в жизни.

– А если я тебя очень попрошу об этом? – с нажимом произнес хозяин.

– Я все равно не стану ему помогать.

– Но ты же поклялся в верности.

– Я клялся в верности тебе, хозяин, – араб поднялся с пола, черным силуэтом возвысившись над диваном, и сел на подлокотник. – Тебе я верен. Но больше никому служить я не стану. Тем более ему.

– Почему?

– Потому что он – зло.

– А американцы не зло? А эта… мировая общественность?

Араб улыбнулся, сверкнув белоснежными зубами. Интересно, у темнокожих действительно такие белые зубы, или это только на контрасте так смотрится?

– Хозяин, не будь наивнее, чем есть. Мировая общественность к злу вообще никакого отношения не имеет. А американцы… Представь себе пшеничное поле.

Араб замолчал, словно давая возможность представить себе колышущиеся на ветру налитые солнцем злаки.

– Ну, – поторопил хозяин.

– Для этого поля светит солнце, льет дождь – это добро. Добром может быть всякое, как и злом. Вот выберем из всего возможного зла два варианта. Представь себе нашествие саранчи. Это зло?

– Зло.

– Это зло – твои американцы. А теперь представь себе пожар. Мощный пожар, который сожжет и поле, и соседнюю деревеньку, и дальний лес. Это уже другое зло. И это зло – твой Слава. Думаешь, это правильно?

– Что именно? – президент мрачнел на глазах, трубкой пыхал все чаще.

– Сжигать поле, лес, деревню, для того чтобы уничтожить саранчу?

– Но ведь пожаром можно управлять.

– Нет, этим пожаром управлять нельзя. Ты бросил спичку на поле, хозяин, ее огонек раздуло ветром, сейчас поле уже загорелось. Пожар можно пока потушить. На него можно не обратить внимание, и, если повезет, он утихнет сам. Ты же предлагаешь мне взять канистру с бензином и пойти подлить его в огонь. Я не стану этого делать, хозяин.

– Ты мог его остановить, – произнес бывший в воздух.

– Ты бы мне не позволил.

– Ты мог остановить меня.

– Нет. Я дал тебе клятву верности.

– Оставь это, Мамед, – хозяин скривился, словно в трубку вместо табака набили волос, а он этим крепко затянулся. – Какая верность? Какие клятвы? Тем более в нашем мире и в политике.

Араб долго молчал, смотрел на того человека, которому был обязан жизнью матери. Ничтожное существо, костное и трусливое одновременно, боящееся всего и потому безумно жестокое, стоит только получить реальную силу. Заяц с гранатометом, брошенный в волчью стаю и мстящий за весь тот страх, в котором его всю жизнь держали волки.

– Хозяин, единственное, что у каждого из нас есть своего в этом мире, – это слово. Я с уважением отношусь к своему слову. Это слабость моя и в этом же моя сила. А политика… Что мне до детей шакала, которые усердно лезут вверх по белой лестнице, не замечая, что оставляют на ней грязные следы. Я верен тебе. Всегда. Но я люблю мир, люблю солнце, люблю ветер, люблю поле с золотой пшеницей. Если ты говоришь, что полю лучше сгореть, чем быть сожранным саранчой, я повинуюсь. Но не заставляй меня поклоняться огню. У меня другие боги, другие пророки. И я…

В дверь резко постучали. Араб замолк не договорив. Словно тень соскользнул с подлокотника и уселся на пол между стеной и диваном. Хозяин выпустил облачко дыма.

– Не заперто.

5

Юлия распахнула дверь. В комнате стоял едкий сизый дым, окна задернуты плотными занавесями. Хоть бы проветрил, подумала гарант конституции и закашлялась. Дым драл легкие, заставлял кашлять, пытаясь вывернуть желудок наизнанку. Господи, как он это курит…

– Это кто к нам пришел? – голос последнего президента Российской Федерации был до омерзения слащавым.

Бывший сидел в кресле спиной к ней, не шелохнулся, не обернулся, только дыму подпустил. Она еще раз кхекнула, отозвалась мрачно, припоминая старый, еще времен демократии, анекдот:

– Тот, кто бабушку зарезал.

– Хе, древняя шутка, – усмехнулся он. – Чего хочет наш гарант конституции? Можешь подойти к дедушке сзади и полоснуть ножиком по горлу, пока он курит. Я не бабушка, конечно, но тоже кое-что.

Юлия прошла ближе, без приглашения села против хозяина. Тот сидел с закрытыми глазами и курил. Какое умиротворение! Вокруг мир рушится, а он дым пускает, сукин кот.

– Гарант конституции хочет в отпуск. Или уволиться по собственному желанию.

Бывший приоткрыл один глаз и поглядел на женщину-президента.

– А если более глобально, а не в рамках отдельно взятой личности?

– Если более глобально, то от меня ничего не зависит. Это его величество Вячеслав Террористович желает вас видеть.

Хозяин встал, трубку бросил на кресло.

– Ты у него, стало быть, теперь в секретутках.

Юлия зло скрежетнула зубами.

– Я просила вас меня отпустить.

– Теперь проси его.

– А его я ни о чем просить не стану.

– Тогда живи и мучайся, – бывший пристально поглядел на хозяйку Белого города.

Юлия вздрогнула под этим взглядом. Захотелось встать, кинуться к двери и бежать, куда глаза глядят. Голова стала тяжелой, опустилась вниз, потянув за собой плечи. Юлия Владимировна съежилась, фигура ее словно бы переломилась.

– За что? – вопрос прозвучал тихо, на грани слуха, но хозяин услышал.

– За все. Нам всем есть за что мучаться. Хочешь смерти, привыкай жить в аду. Мамед, идем.

Откуда появился араб, она не поняла, просто вдруг возник рядом. Мужчины замерли на какую-то секунду, словно ожидая ее, но сумасшедшая баба не шелохнулась. Продолжала сидеть без движения и когда они прошли к двери, и когда тихонько прикрыли дверь. И только когда отдалились их шаги, затихнув в конце коридора, резко вскочила, схватила трубку и швырнула ее об пол. На ковер высыпался истлевший табак. Разметался по ворсу пепельным веером.

– Суки! – яростно гаркнула Юлия.

Она подняла ногу и с силой опустила на трубку. Хрустнуло. Юля едва удержалась на ногах. Трясясь от злости скинула туфлю со сломанным каблуком, бросила взгляд на трубку. На чертовом бриаре даже царапины не осталось.

– Сволочи, – она бессильно рухнула на пол и зарыдала навзрыд. – Что ж вы делаете, сволочи!

Хотелось что-то сломать, куда-то выплеснуть ту ярость, что полыхала внутри, ту боль, что рвала грудь. Только сил уже не было. Она сдернула вторую целую туфлю и кинула ее в сторону, только уже совсем вяло, слабо. От этой слабости, а точнее от ее осознания, стало еще больнее.

Удариться бы головой о стену так, чтоб больше ни мысли, ни жизни, чтоб все долой. Да сил нету. Ни сил, ни желаний, ни страстей. Только усталость и боль.

«Умереть, – пронеслось в голове, – умереть сейчас, чтоб ничего больше не видеть и ни за что не нести больше ответственности».

6

Шут выглядел даже не просто серьезным, а практически вменяемым. Настолько вменяемы, насколько вменяемо может выглядеть обычный человек. Сумасшествие его как рукой сняло. За плечом болтался чехол с гитарой.

– Здравствуй, доктор, – серьезно произнес он ровным спокойным тоном без тени безумия или издевки.

– Зачем пришел? Я тебя не звал.

– Я хочу домой, доктор, отпусти меня.

Слава вздохнул, щелкнул пультом, экран телевизора погас. Беспредельщик уперся локтями в столешницу и подался вперед. Вести пустопорожние беседы с придурком сейчас хотелось меньше всего.

– У тебя есть дом?

Вася в своей обычной манере скосил голову и коротко кивнул.

– Может, у тебя и семья есть?

– Жена и двое детей, – улыбнулся Вася.

– И где же они?

– На кладбище.

Заинтересовавшийся было Слава зло сплюнул и откинулся на спинку кресла.

– Было две язвы, – проворчал он. – Теперь одна, зато поющая. Удивительная у тебя манера шутить с серьезным видом.

– А я не шучу, я серьезен, – ответил Вася.

Слава хотел спросить, как это случилось, но слов не нашел. Впрочем, шут сам то ли поделиться захотел, то ли уловил настроение беспредельщика, заговорил тихо, спокойно, взвешенно:

– Их убили. Этот господин президент и его холопы. Они хотели, чтобы я делал то, что нельзя, а я отказался. Они стали угрожать. Я не поверил угрозам. Тогда они убили и жену, и детей.

– Как? – вырвалось у Вячеслава.

– Страшно, доктор, – голос Васи звучал сдавленно. – Очень страшно. Детей и женщин всегда убивают страшно. Потому я и стал шутом. Если не балаганить, то и вправду можно свихнуться. Вот ты сейчас тоже начнешь убивать. Уже начал. И женщин, и детей будешь убивать. Я не хочу в этом участвовать. Отпусти меня.

Очередная дурная выходка или взаправду так?

– А тебя здесь кто-то держал?

– Конечно. Батька-президент меня ни за что не отпустит. Скорее уже убьет, но ведь теперь решает не он.

Слава в упор посмотрел на шута. Бородка по-прежнему торчала жидким клином, глаза светились, как у Николы-чудотворца с иконы.

– Почему он тебя не отпускал? – твердо заговорил Слава. – За что убил твою семью? Что ты такое делал? Кто ты такой?

– Я ученый, доктор, – легко отозвался Вася. – Ты же сам там в бункере командовал испытаниями моего изобретения.

– ЧТО?!

Вячеслав вскочил с места, дернулся было в сторону, снова замер. Мысли затрещали со скоростью пулеметной очереди, защелкали отстрелянными гильзами. Сказанное объясняло многое, ставило новые вопросы, не укладывалось в голове. Хотя от многого, что он узнал за последние дни, можно было свихнуться, но почему-то именно эта новость добила его окончательно, привела в смятение.

– Ты отпустишь меня? – тихо спросил Вася.

Куда его отпускать… запереть и не выпускать, держать под замком и с надежной охраной. Или вывести на задний двор и шлепнуть. Чтобы никому никогда ничего не рассказал. Он хотел было ответить что-то, но в этот момент распахнулась дверь и на пороге появился бывший. Первый взгляд хозяин бросил на Славу, тут же, впрочем, отметил присутствие шута.

Вячеслав скосился на Васю. Тот снова смотрит безумно, только что слюни не пускает. В глазах шута металось бесноватое пламя. Он резво вскочил с места, расшаркиваясь, склонился перед хозяином и всем видом показал: садитесь, мол.

Тот прошел и сел напротив Славы. В воздухе повисла неловкость.

– Ты хотел говорить? – демонстративно не обращая внимания на Васю, спросил хозяин.

Слава коротко кивнул и выжидательно глянул на шута. Тот по-птичьи скосил шею, свесил голову на бок.

– Все ясно, – хихикнул Вася.

Гитара в три неуловимых движения оказалась в руках псевдосумасшедшего, причем без чехла.

Пальцы резко ударили по струнам:

Сыт я по горло, до подбородка. Даже от песен стал уставать. Лечь бы на дно, как подводная лодка, Чтоб не могли запеленговать.

Хозяин криво усмехнулся. Голос Васи звенел пронзительно, словно стекло о металлический лист били. Когда-то, очень давно Вячеслав слышал эту песню, но исполнение было другим. Совсем другим. Чья же это песенка…

Друг подавал мне водку в стакане, Друг говорил, что это пройдет. Друг познакомил с Веркой по пьяни — Мол, Верка поможет, а водка спасет. Не помогли ни Верка, ни водка. С водки похмелье, а с Верки – что взять? Лечь бы на дно, как подводная лодка, Чтоб не могли запеленговать. Сыт я по горло, сыт я по глотку. Ох, надоело петь и играть! Лечь бы на дно, как подводная лодка, И позывных не передавать.[15]

Шут звякнул последним аккордом, коротко поклонился и вышел. Слава повернулся к бывшему президенту.

– Зачем он к тебе приходил? – поинтересовался тот.

– Зачем ты мне не сказал, кто он? – проигнорировав вопрос бывшего спросил Слава.

– Не успел, – пожал плечами тот. – А что он тебе наплел?

Слава стиснул зубы, побелели плотно сжатые губы. Хозяин поймал взгляд преемника, отбросил фривольную позу, как-то сам собой подтянулся, собрался.

– Не смотри на меня так, – попытался улыбнуться он.

– Это мое право. – На лице Вячеслава рельефом проступили желваки. – И вопросы теперь буду задавать я.

7

Зачем она здесь?

Мысли ползли вяло, даже если менялись одна на другую, все равно делали это с безразличной ленцой. Что-то происходит. Идет война… Или не война… но взрываются бомбы. И стреляют. И убивают. Значит, все-таки война.

Кто же воюет? Американские вертолеты, американские солдаты, американский генерал с головой и тут же без головы… Американцы.

Против ее отца и Славика.

Славик… странно, как это нежное легковесное Славик сочетается с холодным, странным человеком, у которого невесть что происходит в голове. Хотя и ему, и отцу все понятно, только ей не понятно. Выходит, она дура.

Эл лежала на спине и не моргая смотрела в потолок.

Да, выходит, что так, если не понимает того, что понятно каждому. Но ведь ее никто ни во что не посвящает.

Стоп, была бы умнее, сама бы догадалась.

Она закрыла глаза. Сознание затуманилось. Сквозь туман проступили знакомое море, берег, прибой, пальмы. Кровавое море и черные пальмы. Нет, это не кровь и не копоть. Это всего лишь закат причудливо раскрашивает природу…

Нет!

Эл вздрогнула и открыла глаза. Сердце колотилось часто-часто.

Не спать. А то опять станут сниться мертвые, опять это всесметающее море, опять зияющая тьма и бесконечный провал, падение сквозь ничто. Потому что даже пространство и время в этих снах исчезают.

Между вечностью и вечностью Бесконечности, бесконечности…

Хрипло пропел мягкий голос. Тренькнула гитара.

Эл повернулась на бок, поднялась на локте. В ногах на диване сидел Вася с гитарой. Топорщилась реденькая бородка, сияли иконописные глаза. Эл вздрогнула, попыталась отстраниться.

– Ты как здесь?

– Давно, – невпопад ответил бард. – Не бойся меня, дочь разбойника, я больше не стану тебя пугать. Я пришел, ты далеко была. Я сидел и думал.

Эл села на диване. В комнате было прохладно, и девушка зябко повела плечами. Огляделась, притянула к себе плед и, укутавшись, уселась, подобрав под себя ноги.

– О чем, если не секрет?

– Я вот думаю, дочь разбойника. Смотрю по сторонам и мыслю. Вот собрались люди. Люди, которым не нужно жить. Которые погрязли в своих пороках и жаждут очищения. И ищут смерти. Они обижены жизнью, они испуганы жизнью. Они устали от жизни. Они не думают ни о ком, кроме себя. Эгоистичны во всем. Живут по законам своего восприятия мира. Вот твой папаша. Он вбил себе в голову, что великая Россия умирает.

– Уже умерла, – поправила Эл.

– Чушь, бред. Россия – это народ, это культура. Сейчас говорят, что она умерла. При провозглашении анархии говорили, что она умерла. При распаде Советского Союза говорили, что она умерла. При падении царской власти тоже… Подозреваю, что при приходе татар или крещении говорили то же самое. А Россия живет. Народ живет, культура живет. А все остальное – тлен и ностальгия.

– Чья ностальгия? – не поняла Эл. Она сама не заметила, как начала говорить с сумасшедшим, как с абсолютно вменяемым.

– Тех, кто ноет. Ах, Россия не та, мир не тот. Позвольте, не тот, чем который? Мир меняется. Что-то остается, что-то приходит вновь. Человек живет и всю жизнь меняется сам. Неужто при этом он хочет, чтобы весь мир оставался статичным? Твой папаша считает, что американцы – зло, он хочет уничтожить это зло, считая, что так будет лучше. Но кто сказал, что то, что лучше твоему папаше, – лучше для всех. Или вот эта… сумасшедшая тетка, которая здесь всем заправляла. Она считает, что лучше для всех выдумать свод правил и жить по этому своду. И блюсти права всех и каждого. Права на что? На то, что прописано в этих бумажках. Закон людской, закон божий… чушь! Мир меняется, а она хочет заковать его в рамки статичности и держать в них, потому что ей лично так проще и удобнее понимать мир. Ей даже кажется, что она им управляет. Или твой доктор.

– Слава?

– Он самый. Мальчишка. Большой, взрослый, как говорят, умудренный жизнью, опытом, а на самом деле имеющий плачевный опыт и обиженный жизнью. Что им движет?

– Что? – Эл подалась вперед.

– Обида. Его обидели, он решил мстить. У него тоже свой свод негласных правил. Свое понимание мира, в которое он пытается втиснуть то, что не понимает. О чем он думал, когда начал эту войну? Я скажу тебе, о чем, дочь разбойника. Он думал о тех, кого еще совсем недавно считал обузой, а потом начал считать друзьями. Начал считать тогда, когда потерял. В народе говорят: что имеем – не храним, потерявши – плачем. Сейчас твой Слава будет мстить.

– Кому?

– Всему миру. За то, что убили его друзей. И знаешь, почему? Потому что он оценил их, только когда потерял. А теперь он чувствует себя перед ними виноватым. Мир настолько всеобъемлющ и настолько непостижим, что понять его и объяснить другим может каждый, но лишь с позиции собственного заблуждения. Каждый пытается понять непостижимое и выпустить собственную химеру. Тот, кто пролез выше и имеет больше влияния, пускает больших химер, могущих заморочить головы большому количеству народа. Те, кто власти не имут, запускают своих маленьких химерок, которые тоже где-то кружат, но не получают подпитки и носятся безмолвными голодными ослабевшими тенями. Мир погряз в химерах. Всякий, кто говорит, что понял нечто о мире, заблуждается. Того, кто начинает горланить о своем понимании налево и направо, называют дураком. Того, кто тихо, уверенно ссылаясь на других, которые якобы тоже что-то поняли, гнет свою генеральную линию, называют ученым. На самом деле и дурак и ученый по сути заблуждаются одинаково. Только дурак прост и открыт, а ученый сложен и недосягаем.

– Ты… – начала было Эл.

– Я не хочу перевернуть мир, я говорю глупости, но мне в отличие от ученых можно. Я дурак, какой с меня спрос.

– То есть ты хочешь сказать, что наука не нужна. А как же тогда… ну если не объяснять мир…

– Я не говорю, что она не нужна. Наука, язык, терминология… Если их не будет, люди с ума сойдут. Один назовет стул стулом, другой шваброй, третий мотоциклом. Никто друг друга не поймет. Это просто, если смотреть с точки зрения науки. Любой науки. Но и наука, и язык, и все прочее, что домыслил себе человек, всего лишь подпорки. Неумело соструганные костыли. Без них человечество рухнет, а с ними выглядит убого. Знаешь, я даже рад тому, что этот док… Слава… Что он убивает мир. Этих химер давно пора распугать. Эти костыли давно пора выкинуть. Если человечество долгие столетия гниет, не может обойтись без подпорок… Если оно влачит жалкое существование, пытаясь объяснить то, что надо понять. Если оно не способно просто увидеть то, чем нужно любоваться, а тупо таращится на это, время от времени ковыряя пальцем, наверное, гуманнее покончить с этим человечеством раз и навсегда. Я был не прав, когда придумал это новое оружие. Я думал как человек, терзался. А потом… Знаешь, когда с миром тебя связывает только боль, нарастающая, словно злокачественная опухоль, самое умное не идти на поводу у этой боли. Я терзался, сходил с ума. Я культивировал в себе эту опухоль. А потом как-то взял да и отбросил ее. Совсем отбросил. Теперь меня с миром не связывает вообще ничего. И знаешь, что я тебе скажу? Смотреть на мир не с точки зрения человека очень любопытно.

Он поднял глаза и посмотрел на девушку. Взгляд Васи застыл, словно тарелка с супом, которая только что сверкала золотистыми кружочками жира, а теперь подернулась мутно-белой жирной слякотью. Эл поежилась.

– Ты обещал меня не пугать.

– Я не пугаю, – ожил Вася. – Хочешь спою?

– Давай. Ты еще не пел про меня.

Вася тронул струны.

– А ты не обидишься?

Эл покачала головой. На что теперь обижаться? Мир, в котором она жила, который она понимала или, как говорил этот сумасшедший бард-ученый, объясняла для себя, – тот мир испарился, приобрел какие-то абсолютно неестественные, сюрреалистичные тона, размытые грани. Теперь она была чужой. Здесь и сейчас не от мира сего. Понимать что-либо невозможно. Объяснять… Кому, что и зачем? Обижаться и вовсе глупо.

Вася взял пару аккордов и запел хрипловато:

Что же ты, зараза, бровь себе побрила, Ну для чего надела, падла, синий свой берет? И куда ты, стерва, лыжи навострила, От меня не скроешь ты в наш клуб второй билет. Знаешь ты, зараза, что я души в тебе не чаю, Для тебя готов я…[16]

Вася вдруг резко дернул струны и замолчал.

– Впрочем, это уже не про тебя, – тихо сказал он.

8

Бывший, казалось, был абсолютно спокоен. Впрочем, от кого, от кого, а от него Слава истерик не ждал.

– Как скажешь, – спокойно отозвался бывший. – Ты, так ты. Валяй, задавай свои вопросы.

Готовый к сопротивлению и спорам, Слава слегка растерялся от такого поворота.

– Мне нужна помощь, – выдавил наконец он.

– Ты ее получил, – пожал плечами хозяин.

– Но я толком не понимаю, что происходит.

– Ничего, разберешься. – Бывший президент нехорошо ухмыльнулся. – Ты мальчик не глупый.

– Но я не понимаю, – тупо повторил Вячеслав.

– Будущее зависит только от тебя, – чужим голосом, будто подражая кому-то, откликнулся хозяин, и Слава понял, что это цитата. Вот только откуда вспомнить не смог. – Сейчас тебе может казаться, что ты не понимаешь простых вещей, которые понятны всем. Но потом ты все поймешь.

– Ты поможешь мне?

– Нет, – покачал головой бывший президент. – Я ухожу на покой. Я в любом случае ушел бы. Либо так, либо иначе. Случилось так, значит, так тому и быть.

– Фаталист, – сказал, словно сплюнул, Слава. – А этот твой Ахмед?

– Мамед? – переспросил бывший. – Вряд ли станет тебе помогать. Впрочем, спроси его. Он за дверью.

Слава испытующе поглядел на хозяина, но тот сохранял спокойствие. Казалось, старика вообще ничто не трогает. Слава тяжело поднялся. Жалко скрипнуло кресло. Путь до двери преодолел резкими подпрыгивающими шагами, хотя, как ему самому думалось, шел спокойно и размеренно.

Возле двери задержался лишь на секунду, распахнул, окинул взглядом коридор и резко захлопнул. На бывшего воззрился со смешанным чувством.

– Почему?

– Что? – не понял тот.

– Почему меня все бросили? – Слава судорожно вздохнул, силой взял себя в руки и вернулся на место. – Там никого нет. Нет там араба.

Хозяин пожал плечами:

– Значит, он посчитал, что выполнил свой долг. Кончилась его служба.

– Почему меня все бросили? – не слыша его, повторил Слава.

Взгляд его блуждал по кабинету, словно искал что-то не видимое простым глазом. Искал и не находил.

– Вам нужно было, чтобы это кто-то сделал. Вы все этого ждали, боялись, хотели и ждали. И дождались. Господи, я же просто крайний, козел отпущения.

Слава схватился за голову.

– Я те чужие руки, которыми хорошо жар загребать.

– Ну вот, – спокойно заметил бывший. – А говорил, что ничего не понимаешь.

Ярость ударила в голову, словно кувалдой по металлической болванке шандарахнули. Слава сверкнул на него глазами и, подскочив с кресла, бросился к двери.

– Эй, кто-нибудь! Кто тут есть! Возьмите его и заприте где-нибудь!

Но в коридоре никого не было…

9

Коридор прыгал перед глазами так, словно реальность готова была порваться на тысячи пикселей и мегабайт информации. Ярость кипела внутри, туманя разум и затмевая глаза. Слава пружинящим шагом шагал по коридору. Хозяин топал следом, на преемника смотрел скорее с интересом, чем с обидой.

Интересно, о чем думает эта старая хитрая сволочь? Может быть, мозгует, как ловко поимел его, Вячеслава? Да уж, поимел так поимел. Забавно думать о своей самостоятельности. Забавно считать, что сам принимаешь решения. Невесело только потом узнавать, что вся твоя самостоятельность – это чья-то хорошо спланированная и проведенная шахматная партия.

Кулаки сжались сами собой. С такой силой сжались, что пальцы побелели, а ногти до крови впились в ладони. Ну, ничего, я вам покажу, как в кукловодов играть.

И тут же на смену ярости пришла паническая мысль: а что если и теперешние его решения спланированы, спрогнозированы и спровоцированы? И снова бессильная злоба и дикая ярость, от которой хотелось убивать.

А бывший спокойно шел позади него. Не пытался убегать, а умиротворенно ухмылялся и с исследовательским любопытством смотрел на Славу. Смотрел так, словно ему занятно было наблюдать за низшим существом, каждое движение которого заранее известно и ничего нового ждать не следует. Так, должно быть, смотрит энтомолог на бабочку или муху цеце. Да, он знает, что эта тварь может укусить и укус будет смертелен. Но если укусит, это не будет неожиданностью. Для него вообще здесь не будет неожиданностей. Он ведь знает про окружающий мир, про место мухи в этом мире, даже про саму муху больше, чем могут вместить в себя мушиные мозги.

Слава кинул на хозяина беглый взгляд через плечо и наткнулся на то же самое выражение. Покровительственное выражение, все понимающий взгляд. Убивать таких покровителей!

От нового припадка ярости спасла смена декорации. Коридор почти закончился, Слава остановился возле двери в президентский покой. Распахнул ее, пропустил бывшего в комнату и вошел следом.

Араба здесь не было, зато на полу сидела Юлия и, бессмысленно глядя перед собой, вертела в руках трубку.

– Где Ахмед? – от порога спросил Слава.

– Мамед, – поправил хозяин.

Слава с ненавистью глянул на бывшего президента, затем сердито зыркнул на Юлию.

– Где?

– Что? – она словно очнулась ото сна.

– Где этот чертов араб? – голос прозвучал глухо и грозно, словно рыкнул некормленый неделю запертый в клетке лев.

– Не знаю, – затрясла головой сумасшедшая баба. – Они уходили вместе.

– Кто это «они»? – не понял он.

Юля молча кивнула на бывшего. Тот по-прежнему сохранял невозмутимый вид.

– Пойдем, – сухо распорядился Вячеслав.

Женщина поднялась на ноги. Сделала несколько шагов к двери. Слава стоял, задумавшись, будто что-то пытался вспомнить. И она снова остановилась.

– Вот еще что, – выдавил он. – Сколько ключей от этой комнаты?

– Два, – отозвалась Юлия. – Один у него, один у меня.

Слава протянул вперед руку. Ладонь глядела в потолок, словно ее хозяин стоял на паперти. Хозяин понял его сразу, без слов. Молча вытащил ключ и, безразлично хмыкнув, опустил его на протянутую ладонь, женщина последовала его примеру.

– Этаж здесь высокий, – предупредил Слава. – Попробуешь бежать – башку расшибешь. Дверь я запру. Можешь считать себя под домашним арестом.

– Бежать? – усмехнулся хозяин. – С чего бы? Я почти счастлив. От меня теперь ничего не зависит, могу сидеть, отдыхать и не напрягаться. Ухожу на пенсию. А закрыта дверь или открыта – мне без разницы.

Слава почувствовал, как снова закипает ярость, и задушил чувство в зачатке.

– Кормить только не забывайте, – закончил старик.

– Не забуду, – сквозь зубы процедил Вячеслав.

– Вот и славно, – бывший разулыбился, показав беспредельщику не по стариковски крепкие зубы. – Еще бы шута сюда и совсем славно было бы.

– Шут – это тот несчастный ученый? – уточнил Слава. – Перебьешься! Что надо было сделать с человеком, чтобы у него так снесло крышу?

– Он отказывался продолжать разработки оружия, – отсутствующим тоном сообщила Юлия и кивнула на бывшего: – Этот велел припугнуть умника. Мои ребята из охраны порядка и припугнули. С первого раза не подействовало, пришлось пугнуть более жестко. Это тоже не подействовало, тогда…

Она запнулась и посмотрела на бывшего, словно ожидая от него поддержки.

– Перестарались, короче говоря, с пугалками.

– И это правовое государство? – Слава пристально поглядел на Юлию.

– Да, – бесстрастно отозвалась та.

– Пошли, – распорядился Вячеслав и пропустил женщину вперед.

Дверь прикрыл поплотнее. Ключ провернулся в замке до упора. Вячеслав подергал ручку, проверяя, хорошо ли запер. Результатом остался доволен. Кивнул стоящей рядом Юле и пошел прочь.

Шагов через десять его догнал приглушенный запертой дверью нечеловеческий вой. Слава поежился, прислушался, но вой сошел на нет. Сзади теперь доносился только хриплый смех. Смех человека, который, наплевав на средства и способы, достиг цели, отдал долги и ощутил себя свободным.

10

В дверном замке что-то скрежетнуло. Эл повернула голову и посмотрела на замок, словно тот ожил и готов был броситься на нее, вцепиться в горло.

– Что это?

– Нас заперли, дочь разбойника, – охотно пояснил Вася.

От этого объяснения полегчало. Вообще в последнее время становилось легко не оттого, что происходит что-то хорошее, а оттого, что объяснили что происходит. Каждое понимание, плохого ли хорошего, приносило успокоение. Странно.

– Скажи, – повернулась она к барду, – а кто нас мог запереть?

– Известно кто, – он по-птичьи склонил голову. – Либо батька-президент, либо доктор. Больше некому.

Больше и вправду некому. Вот только зачем им двоим их запирать?

Снова вспомнился пляж, бунгало, пальмы. Эл и бывший президент… нет, не Эл, а тогда еще Леночка и отец, ее отец, играли в мяч. Было весело, светило солнце. И теплый ветер ласкал тело, путался в волосах…

Нет, отец не мог запереть ее. Не мог посчитать обузой, не мог настолько закопаться в собственных политических играх, чтобы отмахнуться от дочери. Да и Слава не мог, ведь…

– Скажи, как люди могут быть такими разными? Как хороший человек может стать подонком? Вот Слава, он же спас меня. Как же теперь он может…

– Хороший человек, плохой человек. – Вася сосредоточенно заперебирал струны гитары, в такт словам. – Ты узко мыслишь, дочь разбойника. Нет ни плохих, ни хороших людей. Это сказка. Миф. Все люди одинаковы. Не в том смысле, что похожи, а просто одинаково способны на разные поступки. На плохие и хорошие, понимаешь, о чем я? И каждый поступок может быть оценен как плохой и как хороший. Был замечательный анекдот на эту тему. Мужчина думает: «опять не дала, вот блядь!» Женщина думает: «Этому дала, этому дала, а этому не дала. Ну разве я блядь?» Понимаешь, все зависит от того, с какой колокольни смотреть. А мораль…

– Вот только не надо о морали, – поморщилась Эл. – Еще Библию вспомни.

– А Библия, кстати, тоже не оригинальна. В Библии бог говорит око за око, зуб за зуб, призывает мстить, значит. А в евангелие этот же бог, разделившись на три части, говорит одной из частей о непротивлении. Получил по щеке, подставь другую. И таких примеров отыскать можно массу. Все потому, что Священные Писания пишутся не богами, а людьми. Причем детьми своего времени. Что принято считать моральным, то угодно богу. И наоборот.

Эл сидела, слушала, кивала. Потом вдруг хихикнула. Раз, другой, принялась заливаться в голос. Даже Вася поглядел с удивлением.

– О чем мы говорим, – сквозь смех пробормотала она. – Подумай, мы заперты, ничего хорошего ждать не приходится, даже если нас отопрут. Скорее всего, мы уже покойники. И о чем мы говорим? О морали!

Она вновь принялась заливаться. Вася встал, положил гитару, подошел ближе и осторожно погладил девушку по волосам.

– Спой мне, – всхлипнула Эл. – Спой мне что-то хорошее. Прошу тебя, умоляю. Или я тоже сойду с ума.

Вася вернулся на край дивана, взял гитару и тихо тронул струны.

– Только, пожалуйста, пусть это будет хорошая песня. Добрая, – попросила она.

Бард по своему обыкновению косо поглядел на нее, коротко кивнул, как клюнул, и запел.

11

Он был стремителен. Каждое движение четко, никакой лишней суеты. Может, только чуть резковат в жестикуляции. Значит, нервничает, думала Юлия, или зол. Впрочем, возможно и то и другое.

Когда вошли в кабинет, он по-хозяйски плюхнулся в кресло. В ее кабинете в ее кресло. А она осталась стоять перед ним. Как провинившаяся девчонка перед директором школы. Сейчас начнет отчитывать за яркий макияж, или за то, что курила за углом, или выдаст что-то вроде «школа – это храм знаний, а вы здесь непотребство устраиваете. Неужели другого места для поцелуев не нашли?»

Однако ничего такого директорским голосом Слава не сказал, просто кивнул на соседнее кресло, приглашая сесть.

– Зачем вы их заперли? – обращаться к нему на «ты» она посчитала уже неуместным.

– Чтоб не мешались, – откликнулся Вячеслав. – Помогать они отказались, так пусть под ногами не вертятся.

– А эта девочка?

– Эл? Ей лучше сидеть взаперти в неведении, чем вникать во всю эту грязь. Как бы ни смешно это звучало, но проститутка эта значительно чище, наивнее и невиннее, чем любой из нас. Она не знает жизни, знает только ту ее часть, которая касается ее работы. А эти знания сейчас не нужны.

Юлия поерзала на стуле. Он вдруг уставился на нее и под этим взглядом «сумасшедшая баба» чувствовала себя неуютно. Словно ее раздели донага и, не успокоившись на этом, стали просвечивать каким-нибудь рентгеном, влезая в совсем уже потаенные уголки души и тела.

– Что же вам нужно?

– Ты, – коротко ответил Вячеслав.

– В каком это смысле? – Юлия внутренне напряглась.

Он поглядел на нее, усмехнулся:

– Не в этом. В этом смысле тебя француз хотел, но его больше нет. А мне нужна помощь. Мне нужен человек, на которого я могу положиться. Кроме тебя, таких не осталось.

– А меня вы так хорошо знаете, что готовы довериться?

Слава уставился на нее, задумчиво провел ладонью по щеке, потеребил подбородок.

– Тебя я знаю. Кроме того, я знаю, что ты умеешь терпеть. Если терпела бездействие бывшего, то перетерпишь и мои действия.

Похоже, он для себя уже все решил. А если взять да и порушить его грандиозные планы?

– А если я откажусь?

– Тогда, – он жестко улыбнулся, так могла бы улыбаться пиранья, если бы умела, – тогда я запру тебя так же, как и этих. Это в лучшем для тебя случае. В конце концов, я справлюсь и сам, мне сдали в руки все ниточки от всех марионеточек. И уж я их не выпущу. Правда, без твоей помощи ниточки эти скорее перепутаются, но это поправимо. Так что?

Юля задумалась. Неизвестно, как он, а она с самого начала знала, что согласится. И с самого начала знала, что потребует взамен. Да, именно за личную свободу она сделает все, что его душе угодно. Нет, она не продается, просто требует что-то для себя. А помогать ему придется так и так, потому что поддержать его – это единственный реальный выход из ситуации. Потому как то, что было, уже не воротишь, а строить новое… единственный, кто может куда-то сдвинуть чашу этих безумных весов – этот жестокий, решительный, потерявший все человек. Другим не хватает этой решительности и есть за что цепляться. А этому терять нечего, потому о себе он будет думать в последнюю очередь.

И она будет думать о себе не в первую очередь, но во вторую, поэтому потребует за свое участие… а если он откажет?

Время шло, Юлия молчала. Он ждал, наконец не выдержал, забарабанил пальцами по столу.

– Я помогу, – ответила Юлия на грани слуха. – Только при одном условии.

– Каком?

– После вы отпустите меня. Как только я стану не нужна… вернее, как только сможете обойтись без моей помощи, вы отпустите меня. Насовсем.

Слава поглядел на нее все тем же рентгеноподобным взглядом. Но она выдержала, не шелохнулась и глаз не отвела, хоть и хотелось очень.

– Принято, – согласился Слава.

Выдох получился настолько шумным, что он откровенно заулыбался. Неужели и этот видит ее насквозь. Неужели она так предсказуема? Чертовы политики! Чертовы политические игры! Зачем она сюда полезла? Осчастливить всех хотела, идеальный город построить в мире, где идеалы зыбки, а бал правит Сатана. Дура набитая.

– В первую очередь мне нужно знать, сколькими экземплярами нового оружия мы располагаем помимо пяти экспериментальных образцов.

Юлия похолодела. Все-таки он решился… или только припугнуть собрался мировую общественность. При демократии, помнится, ядерным потенциалом наши президенты потрясать не стеснялись.

«Когда у меня нет аргументов, я достаю свой самый главный аргумент и кладу его на стол» – кажется, так. Кто это сказал, дай бог памяти?

– Смотря в каком виде. Собранных только пять экспериментальных. Готовых к сборке еще двадцать пять штук, – язык слушался плохо, горло перехватило и это не осталось незамеченным.

– Сколько потребуется времени на сборку?

– Сутки, – потерянно прошептала она.

Боже, боже, он все-таки решился. Он все-таки решил идти дальше. И она поможет ему. И отвертеться не выйдет. Она будет во всем этом участвовать.

А этот старый негодяй хорош! Все подстроил, всех подвел к краю пропасти, а сам в последний момент в кусты. Мол, я не я и лошадь не моя. Отвертелся. Сидит и руки потирает. Сволочь! И араба своего куда-то запрятал.

– Пусть начинают сборку. Прямо сейчас. И еще мне нужно тридцать хорошо подготовленных человек, которые смогут управиться с этим оружием. Найдешь таких?

– Найду, – голос ее звучал как шорох осеннего ветра. Было в нем что-то холодное, прозрачное и хрупкое.

– Вот и прекрасно. Займись. Утром отчитаешься.

– А…

Он поднял на нее взгляд, на лице удивление. Казалось, тот факт, что она еще здесь, поразил его до глубины души. Следовало встать и уйти.

Юлия встала. Мерзко скрипнуло гостевое кресло. Он сидел за столом, она возвышалась над ним, и тем не менее он каким-то образом умудрялся смотреть на нее сверху вниз.

«Спросить другим разом, дернулась – трусливая мыслишка. – Сейчас или никогда», – приказала она себе и спросила совсем уже бледным подобием голоса:

– Вы решили уничтожить Америку?

Он придавил ее взглядом, буквально расплющил, вдавил в пол. И когда она тысячу раз пожалела, что задала вопрос, когда собралась извиниться и уйти, снизошел до ответа:

– Не Америку, а США. И не уничтожить. Просто хочу показать, что эта партия за нами, несмотря на все их козыри и тузы. У нас в рукаве есть джокер. И зачем блефовать, когда можно просто вытащить карту и показать всем и каждому.

– Извините, – прошептала все же Юлия и вышла.

12

Сергеев проснулся рано. Было еще темно, когда в комнате проявилось чье-то присутствие, и его сонного стали трясти за плечо. Капитан открыл глаза.

– Проснулся? – осведомился из темноты голос полковника.

Сам полковник стоял рядом, его массивная фигура выступала из сумрака странным пятном с местами расплывающимися контурами. Бредовый сон, Сергеев повернулся на бок. К чему снится начальство?

– Капитан, ты чего это? А ну подъем!

Сергеев подскочил на кровати, только сейчас понял, что это не сон. Только не понял, что полковник делает у него дома посреди ночи.

– Что-то случилось? – спросил он.

Он уже поднялся с кровати и спешно натягивал форменные брюки.

– Приперся бы я к тебе, если бы ничего не случилось, – проворчал полковник. – Стал бы я твою жену поднимать на ноги среди ночи и тебя будить.

Пальцы проворно, на автопилоте, застегивали китель.

– Жену будить? – переспросил Сергеев. – А где она?

– На кухне, кофе варит, – буркнул полковник.

13

Полковник был немногословен. Попил вместе с ним кофе на глазах у ничего не понимающей Ирки. Впрочем, объяснить жене что-либо членораздельно он не смог. После кофе быстро спустились вниз, где ждала правительственная машина с тонированными стеклами.

В салоне сидели еще двое офицеров. Одного Сергеев видел пару раз мельком, второй был совсем незнаком.

– Куда едем? – бодро спросил капитан у знакомого.

Тот пожал плечами, зато сразу же последовала реакция полковника.

– Разговорчики! – рявкнул он довольно грубо, словно перед ним сидели не три офицера, а стояли трясущиеся новобранцы на плацу.

Затем полковник повернулся к водителю и спокойно сказал одно слово:

– Поехали.

Машина тронулась. Сергеев украдкой переглядывался с знакомым офицером, но тот только глаза пучил и плечами пожимал, всем видом показывая, что сам ни черта не понимает.

Через десять минут машина нырнула в подземный гараж, практически сразу замерла на месте.

– На выход, – коротко приказал полковник и первым распахнул дверь.

От созерцания подземного гаража Сергеева передернуло. Капитан был здесь один раз, прекрасно помнил этот гараж. Ничего хорошего он не предвещал.

– Хорош башкой вертеть, – снова рыкнул полковник. – Будете так головами крутить, оторвутся. За мной, марш.

Полковник двинулся к лифту, Сергеев и оба офицера поплелись следом. Интересно, эти двое поняли, что находятся в Доме Правительства?

Капитан снова вспомнил тот день, когда сюда прорвались бандюки Григорянца и он вместе со своими ребятами участвовал в спец операции по ликвидации. Четыре джипа тогда расстреляли. Ни один гад не ушел. Тогда капитан первый и последний раз был в этом здании, первый и последний раз видел живьем гаранта конституции. Юлия Владимировна стояла с ним рядом вот как полковник.

– Сергеев, мать твою, не спи! – поторопил полковник.

Капитан шагнул в лифт, когда двери начали уже закрываться.

Ехали молча. По лицам офицеров было видно, что их так и подмывает спросить полковника, куда и зачем их тащат. Сергеев и сам терзался тем же желанием, но от вопросов воздержался.

Лифт остановился где-то значительно выше подземного гаража. Ехали около минуты. Потом был чистый, светлый, безлюдный коридор. И огромная двустворчатая дверь. Возле нее полковник остановился, оглядел троих офицеров и, распахнув дверь, кивком пригласил внутрь.

За дверью расположился нехилых размеров зал. В зале уже сидело человек пятьдесят офицеров из ГПС – Государственной патрульной службы. У дальней от входа стены возвышалось нечто вроде сцены или, скорее, подиума. Там стоял массивный стол, несколько стульев, на столе графин с водой и поднос с хрустальными стаканами.

Офицеры в зале сидели тихо, изредка перешептывались. Когда же в дальнем углу открылась неприметная дверка и на подиум вышли гарант конституции Юлия Владимировна и какой-то мужчина, в зале наступила тишина.

Мужчина уселся за стол, а Юлия Владимировна потопталась неуверенно, словно собираясь с силами, будто собиралась поднять что-то непомерно тяжелое, да не знала, с какой стороны подступиться. Собранные в зале офицеры готовы были слушать, а женщина-президент не готова была говорить.

Молчание начинало угнетать. Сергеев перевел взгляд на мужчину, что сидел за столом подле гаранта конституции. Тот был одет в форму ГПС без знаков отличия. Лицо его показалось капитану смутно знакомым, вот только вспомнить не мог, где он его видел.

– Мы, – нарушила тишину Юлия Владимировна и закашлялась. – Мы собрали вас здесь потому, что вы кажетесь нам наиболее серьезными, ответственными сотрудниками ГПС и хорошими солдатами. А хорошие солдаты – это то, что нам сейчас жизненно необходимо. Все последние пятнадцать лет мы пытались сохранить Белый город. Пытались не только не поддаться общей чуме, тому хаосу, который поглотил бóльшую часть страны, но и развиваться, двигаться дальше. Нам это удалось. Белый город стал островом порядка в море этого хаоса. Белый город живет по закону, по конституции. Сейчас, когда мы сумели прийти к этому, надо двигаться дальше. Пора вспомнить…

Юлия Владимировна снова закашлялась, плеснула из графина в стакан, выпила. Извинившись продолжила:

– Пора вспомнить, что мы не просто Белый город, а часть страны, которую пытались развалить. Практически это удалось, но, к счастью, не до конца. Сейчас у нас есть возможность заявить о себе как о стране, огромном государстве. Стряхнуть с себя гнет тех, кто, воспользовавшись слабостью пришел, чтобы развалить остатки страны и паразитировать на трупе мощного государства…

«К чему это она?» – задумался Сергеев. Речь гаранта конституции очень напоминала сцены из исторических фильмов про семнадцатый год.

– Я надеюсь, что могу на вас рассчитывать так же, как рассчитывала до сих пор. Надеюсь, что долг и честь для вас не пустые слова. Я предлагаю вам служить возрождению нашего государства. Если вы согласитесь на это, то знайте, что вам придется исполнить любой приказ и пути назад не будет. Если вы не готовы, лучше встаньте и уйдите сейчас. Потом будет поздно.

Сергеев бегло оглядел зал. Никто не шелохнулся. Людей подбирали специально, тех, кто пошел бы против президента, здесь не было. Хотя несколько человек заметно напряглись. Вон тот, незнакомый офицер, которого вместе с ним и еще одним приволок сюда полковник, сидел как на иголках.

Юлия Владимировна села. Поднялся мужчина, что сидел все это время за столом. Он что-то сжимал в руке. Пальцы напряглись, рука чуть дрогнула. На стене возникла карта мира. Пульт от проектора, догадался капитан.

– Вы слышали про взрыв американской базы? Наверняка слышали про террористов, которые нанесли ядерный удар по американцам. Но это не терроризм. Это было испытание нового совершенного оружия. Сейчас многие из вас задумались о том, что это за оружие, насколько морально его использование. Возможно, это и в самом деле террор? Нет, это не террор, это удар. Пощечина тем, кто долго нас унижал, а мы терпели.

Мужчина посмотрел в зал, и только теперь Сергеев вспомнил, где и когда он его видел. Это было при той перестрелке в подземном гараже. Только на мужике тогда была красная рубаха и замшевая куртка.

– Я предлагаю вам подумать о другом, – продолжал мужчина. – Насколько морально устраивать свои военные базы в чужой стране. Не терроризм ли это? Не нанесение ли такого же удара, только еще более подлого? Это оружие, о котором я говорил, единственная наша надежда на победу в этой дуэли. Вас здесь около пятидесяти человек. Вы будете разбиты на пары. Для того, чтобы управляться с новым оружием достаточно одного человека, но мы решили действовать наверняка, потому вы пойдете по двое: один, как боевая единица, второй на подстраховке. Всего у нас получится двадцать пять пар. Двадцать пять живых бомб. Десять из вас отправятся в Европу. На карте флажками отмечены небольшие населенные пункты, находящиеся на безопасном расстоянии от десяти европейских столиц. Еще двенадцать пар отправятся в Америку. Флажки на карте указывают населенные пункты, находящиеся так же на безопасном расстоянии от дюжины крупных городов США и Канады…

Краем глаза Сергеев уловил движение.

– Кто ты такой?

Головы офицеров повернулись к выкрикнувшему волнующий, пожалуй, всех в этом зале вопрос. Капитан тоже скосился на подскочившего. Того неизвестного ему офицера, с которым ехал сюда.

– Кто ты такой? – вскрикнул тот еще раз, словно уловив поддержку в зале. – Мы тебя не знаем.

– Я тот, чьи приказы выполняются беспрекословно, – спокойно отозвался мужчина с подиума и повернулся к гаранту конституции. – Так, Юлия Владимировна?

Президент молча кивнула.

– Вас, – мужчина снова повернулся к вскочившему офицеру, – я попрошу покинуть зал. Прощайте.

Он перевел взгляд на Сергеева, капитан поежился.

– Проводите его, капитан, – мягко попросил он.

Сергеев поднялся, ноги почему-то дрожали и плохо слушались. На ватных ногах подошел к офицеру, тот молча двинулся к дверям. Сергеев шел следом, ощущая на себе взгляды всех присутствующих в зале. Створка двери приоткрылась лишь на несколько секунд. Не сдержавшийся офицер скользнул в коридор, и дверь снова закрылась. Но то, что увидел в коридоре за эти секунды капитан, Сергееву не понравилось. С той стороны двери вышедшего приняли мрачные мужики в форме личной охраны гаранта конституции.

Ничего хорошего эти товарищи не предвещали. Капитан молча вернулся на место. С другой стороны зала поднялся молодой лейтенант:

– Куда его?

– Ты действительно хочешь знать? – спросил мужчина с подиума.

Юлия Владимировна опустила голову на руки. Сергеев заметил, как пальцы президентши вцепились в волосы.

– Да, хочу, – голос лейтенанта дрогнул.

Мужчина на подиуме покачал головой.

– Тогда встань, выйди и погляди.

Лейтенант шагнул к выходу.

– Прощай, – тихо сообщил мужчина, но голос его громом разнесся по залу.

Дверь закрылась за лейтенантом. Сергеев почувствовал холодок где-то глубоко внутри.

– Итак, – как ни в чем не бывало продолжил мужчина. – Вы получите все необходимые инструкции и навыки обращения с новым оружием. Двадцать две пары, или связки, будем называть их так, десантируются в указанные точки, занимают исходные позиции и ждут. Ждать, возможно, придется долго. Существует три варианта, при которых вы можете покинуть позиции. Либо вас отзовут по моему личному распоряжению, либо по моему же личному распоряжению вы уничтожаете город, который будет вашей персональной целью и уходите. Либо…

Мужчина замялся.

– Либо вы отрабатываете цель самостоятельно. Это в том случае, если кто-то нанесет превентивный удар по Белому городу. В этом случае приказ вам будет отдать некому. Это ясно?

Мужчина выдержал паузу. В зале царила тишина.

– Для того, чтобы вас не мучила совесть, – добавил он. – Напомню, что ваши семьи остаются здесь. Если кто-то будет атаковать Белый город, то это предполагает уничтожение ваших родных и близких. Я не пугаю, просто предупреждаю, что все, что вы можете потерять, останется здесь. Если этого «здесь» не станет, то терять вам уже будет нечего. Вы должны понимать, что, отправляясь туда, вы идете не отбирать и уничтожать чужое, а защищать свое. Это понятно?

Он снова выдержал паузу. Зал безмолвствовал.

– Семей своих до окончания операции вы больше не увидите. Сегодня вы останетесь здесь. Сутки уйдут на подготовку, завтра в это же время двадцать две связки отправятся на двадцать две позиции. Оставшиеся три… – мужчина посмотрел на двери в зал и поправился поспешно. – Две связки останутся здесь в резерве. Вопросы будете задавать инструкторам. Сейчас они по очереди будут заходить сюда и забирать свои группы. По спискам. Тот, кто услышит свою фамилию встает и выходит. Все понятно?

Зал напряженно молчал. Сергеев представил себе сходящую с ума от волнения Ирку. Надо будет попросить полковника заехать домой и успокоить жену. Капитан огляделся, но полковника нигде не было.

14

Прав ли он? Вячеслав откинулся на спинку кресла и закрыл уставшие воспаленные глаза. Организм требовал сна, но спать ему самому не хотелось.

А, собственно, почему нет? Он еще ничего плохого не сделал. И не собирается. Просто пугает. Вот если янки не поверят, тогда… А тогда это будет самозащита. И вообще, лучше сейчас об этом не задумываться. О чем угодно, только не об этом. Надо будет решать, тогда и будем решать. А сейчас…

В дверь робко постучали. Вячеслав открыл глаза.

– Не заперто.

Дверь тихонько поползла в сторону, пропуская гаранта конституции. Юлия Владимировна в последние дни выглядела совсем скверно. Все больше напоминала тень, нежели человека.

– А, Юленька, – улыбнулся Вячеслав. – Что нового?

– Они улетели.

– А оставшиеся две связки?

– Остались здесь.

Юля села, не дожидаясь приглашения, потерла виски.

– Под жестким наблюдением.

– Хорошо, – кивнул Вячеслав. – Что-нибудь еще?

– Нет, – Юля покачала головой. – Только один вопрос. Можно?

Слава поглядел на «сумасшедшую бабу». Вид, с которым она требовала ответа на свой, не заданный еще, вопрос, Славе не понравился, но отказывать он не решился. Сказано же было: не будите спящую собаку. А Юлю Владимировну, по всему видно, сейчас лучше вообще не трогать и лишний раз не напрягать, не то сорвется. Ясно же, что на пределе.

– Валяй свой вопрос.

– Те офицеры, которые…

Юлия запнулась, подбирая слова.

– Ну, от услуг которых мы отказались… Они теперь где?

– Тебя это не должно трогать, – беспечно отозвался Вячеслав. Беспечность эта, впрочем, давалась с большим трудом. – Они больше ничем не помешают.

– Вы их тоже посадили? – спросила она.

– Нет, – отозвался Слава все так же беззаботно. – Я их расстрелял.

Юлия почувствовала, как зазвенело в ушах. Сквозь этот перезвон пробивался спокойный голос Вячеслава:

– Я хочу высказаться перед мировой общественностью. Подготовь, пожалуйста, все для телевещания. Новой России есть что сказать.

15

К встрече с русским президентом Джордж Роксвелл готовился основательно. Он перелопатил кучу закрытой информации по этому старику, который когда-то с помощью штатов окунул собственную страну в нужник, названный анархией. Он узнал о нем все, что можно: от биографических данных до размера ботинок, от манеры речи до мелких привычек, от семейной жизни до интимных подробностей.

Приземлившись на аэродроме Воронежской американской военной базы, которую местные соотечественники шутя называли Равинлэндом[17], полномочный посол США в России Джордж Роксвелл знал о президенте этой гребаной страны все. Он был готов ко всему, он чувствовал себя уверенно, потому что изучил врага.

Когда на базе он связался с Москвой и, переговорив с советником президента, договорился о визите, когда сел в вертолет и отправился в Белый город, как теперь называли Москву, с официальным визитом, Джордж верил в победу, благо был во всеоружии. Он был готов ко всему, кроме того, что случилось.

Выступление президента Новой России, которое сенсацией тут же разлетелось по всем мировым новостным каналам, он увидел уже в вертолете. Причем вертолет уже запрашивал разрешение на посадку. И выступление это раздавило Джорджа. Оно переломало все его планы, порушило все надежды.

Не потому, что выступление это полностью дискредитировало США, государственную политику и Белый дом. В конце концов, от всего можно откреститься. Не потому, что президент России говорил о том, что взрыв американской базы вовсе не был террористическим актом или несчастным случаем, а всего лишь явился ответом на захватнические действия со стороны США, которые велись много лет. Не потому, что русский пригрозил повторными взрывами, не потому, что несколько государств Европы и часть стран третьего мира тут же выдали Америке ноту протеста. А потому, что все это случилось сразу. И ко всему прочему встречаться сейчас Джорджу предстояло не с изученным чуть не лучше собственной жены стариком, а с новым президентом – или человеком, который посмел себя таковым провозгласить на весь мир.

И как и о чем говорить с этим молодым злым мужчиной в странной военной форме и с фанатичным блеском в глазах, Джордж не имел ни малейшего представления.

А вертолет тем временем неспешно шел на посадку. Роксвелл поглядел вниз. На крыше огромного небоскреба с белоснежными стенами и зеркальными окнами сверкала белым кругом посадочная площадка.

Американцев уже встречали. Возле площадки стояло четверо военных в черной как смоль форме.

16

Американец лопотал на своем американском английском и пучил на Вячеслава непонимающие глаза. Выглядело это довольно комично и, наверное, вызвало бы улыбку, если бы не продолжалось больше часа. А столь продолжительное повторение пусть самого забавного зрелища кому хочешь начнет действовать на нервы.

Слава с каменным лицом дослушал посла, покачивая головой в такт незнакомым словам, словно китайский болван. Когда штатовец замолк, он повернулся к Юлии Владимировне.

– Что он сказал?

– Он говорит, – скороговоркой забормотала Юля. – Что Белый дом примет к рассмотрению вопрос о мирном урегулировании конфликта, возникшего из-за новых требований новой власти России к действиям вооруженных сил США на территории…

– Он это уже четыре раза говорил, – сердито перебил Слава. – Еще что-то?

– Еще говорит, что… впрочем, ничего нового. Все тоже, что уже говорил.

Слава повернулся к американскому визитеру и поглядел на него с той покровительственностью, с какой добрый «дядя Степа-милиционер» поглядел бы на показательно отчитываемого пионера.

– Ты не втыкаешь, да? – ласково произнес он.

– Так и переводить? – бесстрастно поинтересовалась Юлия.

– Как хочешь, – отмахнулся Слава. – Можешь литературно обработать то, что я говорю.

Американец вопросительно поглядел на Юлию. Та быстро перевела сказанное. Несчастный посол распахнул рот и повернулся обратно к вождю Новой России. Вячеслав заговорил вкрадчиво, так разговаривал бы даже не с ребенком – ребенок понимает смысл слов – а с собакой.

– Ты не понимаешь, что я тебе говорю, дядя? – еще раз спросил Вячеслав, и Юля скороговоркой выдала перевод. – Тогда будем говорить жестче. Если в течение двадцати четырех часов оставшиеся военные базы США на территории России не будут полностью ликвидированы… Не законсервированы, а полностью ликвидированы, я ликвидирую их самостоятельно.

Американец что-то вскрикнул. Слава поглядел на Юлию.

– Он спрашивает, как вы себе представляете подобную ликвидацию?

– Если буду ликвидировать я, то очень хорошо представляю. Если вы… Как вам будет угодно. Можете эвакуировать людей, можете вывозить оружие и содержимое складов, можете… Да это ваши трудности, в конце концов. Действуйте по своему разумению, у вас осталось двадцать три часа пятьдесят пять минут.

Американец выглядел убитым и растерянным. Что-то буркнул себе под нос.

– Вы шутите? – перевела Юля.

– Отнюдь, – хищно оскалился Вячеслав. – У вас осталось на еще одну минуту меньше. Не будем тратить ваше время.

Американец выслушал перевод, тяжело поднялся со стула и направился к выходу. На полпути обернулся было сказать что-то, но, наткнувшись на холодный взгляд русского, лишь рукой махнул.

Когда за ним закрылась дверь, Вячеслав повернулся к Юлии.

– Значит так, из города его не выпускать. В город никого не впускать. Мне нужна конференц-связь со всеми подчиняющимися нам населенными пунктами. Подготовь пульт.

– Хорошо, – кивнула Юлия.

– Все, что мы тут с ним наговорили, хорошо запомнила?

Женщина снова кивнула.

– Значит, выступишь от моего имени с нашим требованием и предупреждением на всеобщее телеобозрение. И еще…

Слава замолчал на секунду.

– Да, – поторопила она.

– Проверь готовность наших спецгрупп. Как только закончится инструктаж, отправляй по точкам. Две группы, которые остаются здесь, как только будут готовы, сразу же ко мне.

Юлия съежилась, став похожей на старую промокшую ворону.

– Вы помните о своем обещании?

– Да, но ты мне еще нужна. Иди.

Она вышла тихо, и он остался один.

17

Полковник больше не появлялся, и просить передать хоть какую-то весточку жене не было никакой возможности. Оставалось надеяться только, что начальство и само состоит не из идиотов и догадается успокоить родственников, рассказав им какую-то подходящую байку про долг перед родиной и службу пропавших среди ночи офицеров.

Про Ирку Сергеев, впрочем, скоро вспоминать перестал. Точнее сказать, не совсем перестал, просто мысли о жене отошли на второй план, когда мрачный и холодный, как глыба льда, инструктор начал демонстрировать оружие, с которым им придется работать.

Капитан предполагал, что это окажется что-то особое, но и подумать не мог о том, что в его руки когда-нибудь попадет такое. Вспомнились странные речи мужика на трибуне, который предупреждал о муках совести. Тогда его спич показался наивным: какому солдату надо объяснять, что он идет убивать? Какому солдату надо объяснять, что тот, кто перед ним, – враг. В первую очередь враг, а человек даже не в последнюю, а и того дальше.

Когда хмурый инструктор начал сухо объяснять принципы работы нового оружия и бесстрастным голосом выплескивать на инструктируемых офицеров технические характеристики, Сергеев тут же вспомнил слова того мужика на трибуне. И тут же подумал об Ирке и посмотрел на напарника.

Юрка Дружинин, лейтенант, которого поставили с ним в связке, выглядел растерянно. Высоченный белобрысый детина, он сейчас смотрелся сущим пацаном. На простоватом лице непонимание, в серых глазах пустота, только хлопают бесцветные ресницы. Юрка поглядел на Сергеева, и тот окончательно взял себя в руки. В конце концов, у такого оружия и такой войны есть свои преимущества. Ты не видишь, кого убиваешь, не знаешь, сколько уничтожил. Не смотришь в глаза умирающих, не глядишь на корчащуюся смерть. Просто нажал кнопку – и все. Потом узнал, что где-то не стало города. А какого города? Его не видно, раньше ты знал, что он где-то там есть, теперь знаешь, что его где-то там не стало. И, возможно, ты имеешь к этому какое-то отношение. А возможно, и нет. Ты же даже не знаешь, куда целишься. Вышел на точку, вскинул тубус, из которого вылетит ракета, поглядел на встроенный компьютер и понял, что компьютер за тебя уже прицеливается. Надо только чуть повернуться и угол подправить, чтобы цель с прицелом совпала. А потом – нажать кнопку, и все.

Инструктаж длился около пяти часов, затем их развели по парам. Больше, кроме Юрки и инструкторов, Сергеев никого не видел. Их покормили и повезли куда-то в машине с тонированными стеклами. Везли, впрочем, недолго.

Здание, а точнее комплекс зданий, где они оказались, было обнесено высоким бетонным забором. По верхнему краю шла в четыре ряда колючая проволока. Не дав осмотреться, их проводили в невзрачного вида корпус. Потом шла череда каких-то лифтов и коридоров, дверей и лестничных пролетов. Все это настолько быстро промелькнуло перед глазами, что Сергеев вряд ли смог бы найти дорогу обратно с первого раза без посторонней помощи.

Когда очередной коридор уперся в пару дверей, их разделили. Сергеева пропустили в правую дверь. Прежде чем за ним захлопнулась дверь, капитан успел отметить, что Юрку впихнули в левую дверь.

За дверью оказалась маленькая комнатка. Здесь было удивительно уютно и сумрачно. В комнате не было ничего лишнего, только стол, стул и кресло с высокой кожаной спинкой. Кресло, впрочем, занял седой мужчина с печальными, все понимающими глазами.

Сергеев принял приглашение и сел за стол напротив седого дядьки. Беседа с психологом заняла еще около четырех часов. Когда седой психолог с тоскливым пониманием в глазах решил, что общения достаточно, капитана вывели в коридор и проводили на этаж ниже.

Зал, в котором его оставили в одиночестве, был просторным, светлым и практически полностью пустым. Только стояла пара скамеек, на одной из которых примостился Сергеев, да пара столов и ящик в дальнем углу. На ящике была намалевана какая-то символика и значилось крупным черным шрифтом: «ЗАКАЗ № 7324-КН-43-ЛТА-82».

Вскоре привели Юрку. Дружинин выглядел уставшим, но держался довольно бодро, хотя все так же хлопал бесцветными ресницами. Вид у него был такой, словно он спал и все силился понять когда же закончится этот странный сон.

Следом за Юркой появился очередной инструктор с парой крепких мужиков. Крепыши вскрыли коробку и вышли. А инструктор извлек из коробки страшное оружие и передал его Сергееву.

Сперва обоих, и капитана и Юрку, что шел в их связке на подстраховке, заставили собирать и разбирать оружие. Потом показывали, как в случае чего наладить встроенный компьютер. Затем выдали болванку, имитирующую смертоносный заряд и дали возможность потренироваться в обращении с оружием.

Когда тренировка закончилась, их покормили второй раз. Достаточно скромно. Настолько скромно, что Сергеев не почувствовал себя сытым, но почувствовал усталость. Сейчас самое время было дать им часа четыре на сон, но лишних четырех часов, видимо, не было.

После еды их снова погнали в зал, где прошел последний, судя по всему, инструктаж. Затем в обратном порядке промелькнули лифты, лестницы, двери и коридоры, запоминать порядок которых Сергеев уже и не пытался. На улице была ночь. Его и Юрку проводили до все той же тонированной машины, усадили в салон и, не прощаясь, хлопнули дверцами.

Сергеев откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза.

– Куда нас теперь? – тихо спросил Юрка.

Капитан не ответил, только передернул плечами, не поднимая век. А в следующую секунду уже провалился в сон. Проснулся он оттого, что машина остановилась.

Резко распрямившись Сергеев ткнул локтем в бок закимарившего Дружинина. Юрка подскочил, не соображая еще ничего со сна, вылупился в темноту. Тихо щелкнул замок, распахнулась дверца.

– Выходи строиться, – вяло позвали снаружи.

Капитан вылез из салона и с замиранием понял, что вновь оказался в подземном гараже Дома Правительства.

18

Вячеслав смотрел на двоих молодых офицеров и не испытывал никаких эмоций. Так в детстве играя с соседским мальчишкой в солдатиков, он смотрел на нелюбимые игрушки. Двое пареньков выстраивали из строительного набора укрепления, расставляли на позиции бойцов и начинали бой. В первую очередь в игре погибали нелюбимые солдатики, те, которые маленькому Славе не нравились. Он смотрел на них без жалости, но с сожалением. Понимая, что это боевая единица, с которой придется расстаться, а когда расстанешься, станешь на эту единицу слабее. Но, с другой стороны, на то и война, на то и бойцы.

Сейчас Слава видел перед собой двух живых людей, однако воспринимал их почему-то как игрушечных солдатиков. Он даже подумал, что такое отношение страшно уже само по себе, даже попытался задуматься, когда и почему он стал столь жестоким и безразличным. Но думать об этом было лень, а «страшная мысль» отчего-то даже не напугала.

– Доброй ночи, – поприветствовал он офицеров и повернулся к Сергееву. – А тебя я помню. Это ведь ты тогда командовал, когда здесь в подземке григорянцевских братков отстреливали. Как тебя зовут, капитан?

– Сергеев, – кивнул тот.

– Сергеев, – Вячеслав усмехнулся. – Уже и имя потерял, капитан Сергеев?

Капитан пожал плечами:

– Зачем вам мое имя? Вы и фамилию через пять минут не вспомните. Мы же для вас не люди. Нет, я без обид и претензий. Просто это в самом деле так. Хотите имен? Вон Юрка сидит, его лучше запомните.

– Хорошо, запомню, – пообещал Слава и поглядел в серые глаза с бесцветными ресницами. Продолжил без паузы – Знаете, почему вы здесь? Вы остаетесь в резерве.

На лице капитана мелькнуло радостное удивление.

– То есть в Белом городе?

– Нет, – покачал головой Вячеслав. – В России.

– Какая Россия? – фыркнул Сергеев. – Кончилась Россия.

Вячеслав поглядел на офицера. Слишком серьезен, чтобы говорить банальности, пошлости или шутить. Значит, говорит от души. Что ж, и нелюбимые солдатики могут быть интересными и иметь свою прелесть.

Слава встал, прошел к бару и вытащил бутылку коньяка. Местного, со странным названием «Московский». Прихватив бутылку и пару стаканов, вернулся за стол.

– Скажи капитан, ты доволен жизнью? – Он свернул пробку и плесканул в стакан. – Коньяк будешь?

– Нет.

– Что «нет»? Нет, не доволен? Или нет, не будешь?

– И то и другое.

– Угу.

Слава поглядел на второго офицера. Юрка. Бесцветные ресницы, испуганное лицо… нет, не испуганное, растерянное. И серые глаза. Надо запомнить, раз обещал. Он повел бутылкой в сторону Юры, предлагая алкоголя. Парень неопределенно замотал головой. Вячеслав молча плеснул во второй стакан и решительно придвинул к растерянному Юрику.

– Вся беда в том, что люди всегда недовольны жизнью. Как бы ни хороша была жизнь, все равно найдется что-то, что раздражает и портит эту самую жизнь. Только у одного жизнь дерьмо, потому что три дня не жрал и денег нет и крыши над головой, а у другого – потому что ноготь сломался и меланхолия с утра беспричинная. Мне тоже жизнь не нравится. И я хочу ее изменить. Может быть, кому-то не понравится то, что мы сейчас делаем, но кому-то же это обязательно понравится. Россия не кончилась, капитан. Россия – это мы с тобой. Это ты, это я, это пацан вот этот, – Вячеслав повернулся к Юре и приказал. – Пей!

Лейтенант присосался к стакану, нервно задергался кадык.

– У меня был друг. Русский француз. Представляешь? И такое бывает, – продолжил он смакуя коньяк. – Так он вообще был против территориального разделения. И я бы тоже был против, хоть в знак солидарности с мертвым другом, но тут ведь как…

Слава пригубил коньяк. Капитан подался вперед, ожидая продолжения.

– Тут ситуация такая, сложная. Я против территориальной розни, я хочу, чтобы везде был один единый мир. Но я не хочу, чтобы везде была Америка. Ты ведь тоже предпочел бы, чтобы везде была Россия?

Сергеев кивнул. Юрик сидел с пустым стаканом и такими же пустыми глазами смотрел на капитана и странного мужика, который поставил себя выше гаранта конституции Юлии Владимировны.

– Вот потому тебе придется поработать. Причем не где-то там, а здесь, в России. Я дам вам координаты цели и координаты позиции. Это американская база, находится она в Воронеже. Помнишь, что такое Воронеж, или?

– Помню, – кивнул капитан.

– Молодец. Вот эта база должна быть эвакуирована в ближайшие десять часов. Если этого не случится, то я дам тебе знать и ты нажмешь на кнопочку на своей новой пушке. Вас же уже проинструктировали. И эту супербазуку выдали.

– Нам не…

– Выдали, выдали, – перебил Вячеслав. – Она у вас в багажнике сюда приехала. Та самая, с которой вы на учениях работали. Я хочу, чтоб ты понял, капитан, мне это не нравится, но надо, надо убрать Америку, пока она нас не убрала. Она нас пыталась пятнадцать лет изничтожить. Ей это удалось почти. Вот даже ты решил, что России нет. Но Россия-то есть. И будет. И чтоб Россия была, надо, чтоб Америки не стало. Понимаешь? Уберем границы и создадим единое государство. Мир во всем мире. Миру мир, войне писюк.

Юрик хихикнул.

– Идите с богом, капитан. И я рассчитываю на вас. На тебя, на него, – Слава кивнул на Юрика. – Вся Россия на вас рассчитывает. Когда скажу кнопку нажать, нажмешь. И не думай, что там, в Воронеже, мирные жители остались, свои остались. Их там нет. Я знаю. Знаешь, как американцы свои базы здесь строили? Жгли все на хер напалмом и отстреливали тех, кто выжить пытался. А потом сверху пожарища базу свою. Знаешь, почему? Партизанских войн боятся. И правильно делают.

Он еще говорил что-то, а мысли уплывали все дальше. А капитан кивал и Юрик смотрел преданно, хоть и не понимал не хрена. А потом они ушли.

Слава залпом выпил коньяк – страшная гадость. И коньяк, и ситуация. И Россия, и Америка. Все – говно. Чем Россия отличается от Штатов? Тем что своя. А дай волю, поведет себя точно так же. Сперва рулили Советы, полмира зубами скрежетало. Теперь рулят Штаты, и это тоже далеко не всех устраивает. Любая империя должна рухнуть. Не существует бессмертных империй, как и бессмертных людей. И любая империя кого-то радует, а кого-то напрягает. Любая сила действует так, что кого-то толкает вперед, и он доволен, а кого-то отталкивает в сторону, и он, естественно, не радуется такому повороту.

А по сути любая империя – дрянь. Любая сила – дрянь, потому что сразу на контрасте возникает бессилие. И это бессилие начинают гнобить. Сильные одеваются в белое. Сильные называют себя светом, а все остальное – тьмой. И начинают бороться против тьмы, не разглядывая, есть там что-то хорошее, нет ли. Начинают давить все и вся, не потому что это плохо, а потому что это по-другому, иначе.

Как давным-давно любили говорить в некоторых учреждениях: «положено» и «не положено». Так положено, и мы будем так делать, а так не положено. Кем положено? Кем не положено? Вячеславу всегда хотелось положить болт на это «положено – не положено». Но те, которые руководствовались этим принципом, отчего-то имели силу. Не большую силу, но неистребимую. Как муравьи. Можно легко задавить одного, двух, десять, сто, но всех все одно не передавишь. Почему имеют силу мелкие сошки? Махонькие начальнички? Потому что чувствуют свою крохотную ответственность, чуют свое крохотное величие и пыжатся, и стараются следить за исполнением этих самых «положено – не положено».

Давить гадов. Тех, кто ни хрена не видит вокруг, потому что силен. И тех, кто подлизавшись к этой силе катится на волне, двигая вперед психологию «положено-не положено». И тех, кто против этой силы и отлетает, сметенный ею с дороги. Почему? Потому что, если вектор изменится, эти, что сейчас против, окажутся за. А те, что сейчас на гребне волны, полетят в стороны, волной сметаемые. Человеки одинаковы. Хапнуть побольше, почувствовать силу – и вперед, как бык на красный цвет. Ни хера не вижу, ни хера не слышу… говорить с кем-то? Вот еще, вы все в дерьме, я в белом фраке. Ни хера никому не скажу. Быдло.

Вспомнился старый анекдот про Маугли, который вихрем пронесся по джунглям, разметав подремывающих после обеда джунглевых обитателей. И все умилялись: Балу, Багира, Каа – дескать, вот он каков, человеческий детеныш. Лишь несчастный шакал Табаки, говорящих правду всегда рисуют в не лучшем свете, высказался от души. «Человеческий детеныш, человеческий детеныш… Быдло, блядь!»

Именно быдло. А те люди, что действительно неординарны, действительно выпадают из общей схемы, тех эта волна давит в первую очередь. В какую бы сторону ни катила. Они обречены.

В какой-то момент возникло ощущение, что он заговаривается, что вроде бы правильные мысли в корне не верны, что что-то выпадает из схемы или, наоборот, попадает под нее, хотя попадать не должно. Но Вячеслав тут же погнал эти мысли прочь.

Создатели нового оружия верно обозвали свой проект. Это именно «Клинок Армагеддона». Он равнодушен, он несет правосудие и очищение.

И все же что-то было не так во всей этой спонтанной философии.

19

«Я – другое дело».

Юлия стояла на балконе и смотрела на Белый город. «Я другое дело, да, я убивала… То есть, отдавала приказы нейтрализовать, так будет вернее. Но я строила. Вот оно перед глазами – то, что я строила пятнадцать лет. А он пришел ломать. Он пришел сокрушить. Ему не нравится чужая постройка, он думает, что из этих кубиков сможет сложить лучше. Но почему для того, чтобы складывать новое, нужно непременно поломать старое?

Что, места мало? Строить больше негде? Или кубиков других нет?»

Он будет ломать. Он будет по живому резать. В России всегда воевали с символами за неимением возможности побороть явление, из желания надругаться над прошлым и хитрожопого стремления направить гнев толпы в более-менее безопасное мирное русло.

Не можем побороть язычество? Давайте жечь идолов. Нечего противопоставить церкви? Давайте снесем к едреням храмы. Не можем искоренить коммунизм? Давайте снесем памятник железному Феликсу и похороним десяток памятников вождю мирового пролетариата. Гуляй, рванина! Феликс-то, оказывается, гад, людей убивал. Жалко, помер. Ну ничего. Мы его памятничек-то завалим и на макушку ему испражнимся. Сущие голуби – памятникам на бошки срать. И мозгов столько же. Только голуби это делают неосознанно и без злости. А идиоты идейно.

Нет хуже в этом мире, чем идиот с идеей. Хотя нет, есть сволочь, которая идиотам в головы эту идею вкладывает. Но лучше сволочи и идиоты, чем этот, который собрался бороться не с символом, а против всего. Уже стреляет направо и налево. Уже убивает ни за что. Так, по ходу дела. Ни в грош не ставит человеческую жизнь. А что будет дальше?

Почему она не полоснула ему ножом по горлу? Почему не отказалась помогать? Почему? Ее убили бы сразу, но на этом все и закончилось бы. Страшно умирать. А еще страшнее умирать походя, тихо, незаметно. Когда твою смерть никто и не увидит, и не заметит. Была ты, нет тебя…

Пиликнула внутренняя связь.

Юля вдохнула полной грудью, закашлялась и ушла с балкона. Трубка продолжала пиликать. Гарант конституции нажала кнопку громкой связи:

– Алло.

– Зайди.

И все, и отбой.

Почему она не убила его? Ведь у нее была такая возможность.

20

Когда Юлия вошла в кабинет, посол уже сидел перед вождем Новой России и беспрестанно что-то говорил, разводя руками. Слава с интересом смотрел на американца и слушал его, как слушают канарейку. Казалось, еще пара фраз – и Вячеслав вскинется и восхищенно выпалит: «Непонятно, но здорово!»

Он повернул голову, стрельнул в вошедшую взглядом.

– Что он говорил? – поинтересовалась Юлия, садясь рядом.

– Ты меня спрашиваешь? – удивился Слава. – По интонации, так на жизнь жалуется. А на самом деле хрен знает, чего он лопочет. Переводи лучше, чем идиотские вопросы задавать.

Она кивнула, с короткой фразой обратилась к американцу. Тот замер на мгновение и с новой силой залопотал теперь уже ей. Руки его описывали в воздух невообразимые фигуры. Слава смотрел на внимательно слушающую американца женщину, на самого распалявшегося янки, в голове крутилось мелодичное: «Целую ночь соловей нам насвистывал…»

Наконец американец выдохся. Просто сломался на очередной фразе, захлебнулся словами и замолчал. Вячеслав поглядел на Юлю. Та явно была довольна услышанным.

– Ну, если опустить всю патетику, – с легкой улыбкой ответила она, – то они приняли решение пойти на уступки и начали эвакуацию двух из пяти баз. Это займет какое-то время. Но он уверен, что за неделю базы будут эвакуированы.

– Что значит «две из пяти»? – он не разделил ее радости. – А оставшиеся три?

– Оставшиеся три позже. Они остаются для нашей же безопасности, – объяснила Юлия и радостно добавила. – Вы были правы, они пошли на уступки. С нами считаются. Это победа.

Она перехватила его взгляд и запнулась. Вячеслав был мрачнее тучи. Когда заговорил, в голосе его послышался рокот приближающейся бури.

– Какая победа? Ты соображаешь, что говоришь? И какая, на хрен, безопасность? Кто ее будет блюсти? Тот, кто помог развалить страну? Нам швырнули со стола обглоданную кость, а ты с голодухи готова с радостью в нее вцепиться. Нет, дорогуша, так больше не будет. Никогда. У Америки есть сейчас только один шанс – делать то, что говорим мы.

– Они не могут пойти на такое, чисто политически… – начала было она.

– Тогда пусть готовятся к неприятностям. И не надо со мной пытаться договориться. Когда извергается вулкан, самое глупое стоять у кратера и обещать не кидать в него камушки в течение года, если он не станет извергаться.

Юлия обмякла, ссутулилась. Сейчас она уже ничем не напоминала ту успешную даму, с которой он познакомился, бредя в поисках президента через Белый город. Она постарела. Резко, сразу. Так выглядит шарик, который неделю висел надутым, а потом из него выпустили воздух и остался растянутый, сморщенный жалкий кусок резины.

– Вы не сделаете этого, – жалко промямлила она. – Нет… зачем? Чего вы хотите?

– Я хочу напугать. Их. Вас. Всех! – зарычал вдруг Вячеслав. – Я хочу, чтобы люди думали о том, как жить, а не о том, как наживаться. Я хочу, чтобы вы, вы все оторвали свои масляные глазенки от копеечек под ногами и посмотрели на небо. На звезды. Они прекрасны. А вы этого не видите. Потому что копеечка для вас ценнее. Потому что копеечку, в отличие от звезды, можно схапать ручонками и запихать в карман. Вы только ради этого и живете. Хапнуть и в нору утащить. Вы не желаете смотреть на то, что вокруг норы есть огромный прекрасный мир.

– Ты не прав, – тихо прошептала Юля.

Но он не услышал, или не захотел услышать.

– Все гадости, все, что творится вокруг, плохого, от этого желания. От жажды наживы. Даже если кто-то благими намерениями хочет переделать мир, притащить в него анархию или построить правовое государство… А люди, люди гибнут. Вот жили двое, не мечтали, не мыслили ни о чем дурном. Они просто любили. Они хотели жить и любить. И самое ценное, чего жаждали это жизни. Друг друга и детей. Где они? Ба-бах – и нету. Одни мечты остались. Или вот еще… Жил один не плохой человек, жил честно, а потом его честная жизнь закончилась. Он попытался заново. Он жил возможностью, желанием понять мир. Найти корень зла. Он искал правды, понимания, он…

Вячеслав запнулся. Она смотрела на него. Сейчас, на какой-то миг с лица сидящего перед ней мужчины пропали суровость, злость, решительность. И на лице она с ужасом нашла боль. Только боль и ничего кроме боли. Боль корежила черты, дергала кадык и мокро блестела в глазах.

– Он нашел? – тихо спросила она.

Лицо Вячеслава снова стало жестким, глаза налились яростью. Дернулись туда-обратно вздувшиеся желваки.

– Он умер, – холодно отозвался Вячеслав. – Посмотри на меня. Видишь хоть что-то от него?

Она покачала головой. Не то несогласно, не то растерянно.

– Переводи, – бесстрастно приказал Слава. – Я рассчитывал, что вы серьезно отнесетесь к моим словам. Однако вы, видимо, решили, что наше требование можно замять, перевести в другое русло, спустить на тормозах. Нет. Я еще раз подчеркиваю, что не шутил и отвечаю за каждое свое слово. Сейчас от данных вам двадцати четырех часов осталось полтора. Как я и предупреждал, через полтора часа ваших военных баз на территории нашей страны не будет. Хорошо, если вы успеете убрать их своими силами.

Американец выслушал перевод, нервно поигрывая снятым с пальца перстнем-печаткой. Быстро сказал что-то. Слава покосился на Юлию.

– Он требует, чтобы вы выдали ему вертолет. Он хочет покинуть Белый город и вернуться на воронежскую базу, с которой сюда прилетел.

– Обосрался, – бесцеремонно заявил Вячеслав. – Драпануть решил. Передай ему, что он имеет полную свободу воли, но только в пределах Белого города. Покинуть город он не сможет. В ближайшее время, во всяком случае.

Юля начала переводить, но американец покачал головой и сказал на чистейшем русском:

– Можете не переводить. И не отпускать. А вам, господин президент, если позволите вас так называть, я бы посоветовал не бросаться словами. Если я не смог переубедить вас и по моей вине погибнут люди, я хочу быть среди этих людей. Это мой долг. Потому, если вы передумаете, повторно прошу отпустить меня…

Вячеслав с громким щелчком захлопнул раззявившийся рот, стиснул зубы. Выходит, янки с самого начала ваньку валял. Понимал каждое слово и… Его последнее заявление, конечно, делает ему честь, но отпускать его теперь и подавно нельзя. Вообще проще всего пристрелить прямо сейчас. Так было бы спокойнее для всех.

Американец, посол он там был или шпион, вышел, коротко кивнув на прощание. Слава поднялся из-за стола, на ходу достал пистолет, щелкнул предохранителем. Хлопнула дверь скрыв от Юлии и новую власть, и коридор, и…

Грохнул выстрел.

21

Сергеев вытянулся на траве в полный рост. Мысли были странными. То вяло текли, словно цепляясь нога за ногу, то вдруг начинали скакать бессвязным галопом, прыгая с пятого на десятое. Притом в голове ничего не оставалось: прыгая или переползая, но вылетали эти мысли окончательно и бесповоротно, не оставляя и следа или памяти о своем существовании.

Капитан сел и потер виски. Юрка дрых в палатке. Устал пацан. Интересно, какая сука его сюда втравила. Ну ладно Сергеев, он многое повидал, многое знает, говна за свою жизнь достаточно нахлебался, чтобы прийти к определенным жизненным позициям. А мальчишку-то этого зачем в подобные вещи втравливать?

Беззвучно завибрировала трубка, которую ему выдали вместе с инструкциями. По спине Сергеева пробежал неприятный холодок. Из этого телефона мог послышаться только один голос. И капитан знал дословно, что это голос скажет. Варианта было два. Либо – либо. Третьего не дано. Звонить, чтобы спросить, как здоровье жены, сюда никто не станет.

– Ворон, – по инструкции отозвался Сергеев.

– Лети, птичка моя, – голос, искаженный связью, был спокоен и непоколебим. – Через минуту взлет.

Связь оборвалась. Капитан действовал бездумно, механически. Каждое движение, каждое действие шло на автомате. Никаких эмоций. Эмоции не нужны. Он солдат, он робот, он руки, ноги, уши и глаза – все, что угодно, только не ум, честь и совесть. Когда выполняешь приказ, ум, честь, совесть и все прочее должны спать, либо подчиниться идее.

Только в одном пункте капитан Сергеев отошел от инструкции. Он не стал будить лейтенанта Юру Дружинина. Он все сделал сам, не пожелав делить ответственность с пацаном, который сладко сопел под брезентовым тентом.

22

Ему казалось, что он не заснет. Слишком много событий, решений, адреналина, выпущенного в кровь, было в последнее время… Их и впрямь оказалось слишком много, и Вячеслав, сам того не заметив, уткнулся в столешницу.

Сон был странным. Без сновидений, но с осознанием того, что спит. И просыпаться не хотелось. Просто ровная чернота, первозданная тьма, в которой он плыл в полной невесомости. Плыл, не ощущая тела, да и не было сейчас у него тела. Было просто осознание тьмы, осознания того, что тьма – это сон и какое-то странное внутреннее спокойствие. И он тонул в этом спокойствии. А потом в него резко постучали.

Слава вскинулся, непонимающе посмотрел перед собой. Возле стола стояла Юлия Владимировна. Что-то случилось, или только должно случиться, или…

– Рассказывай, – распорядился Вячеслав, стряхивая остатки сна.

– Базы уничтожены, – Юля говорила очень тихо. – Теперь уже все пять. Группы, уничтожившие базы, отозваны. Одна из них уже вернулась. Вторая на подходе. Америка и Европа стоят на ушах. США требуют незамедлительно выдать вас как преступника, в противном случае грозятся ответным ядерным ударом.

– Ответным, – Слава зло скрежетнул зубами. – По ним еще никто не стрелял, так что речи об ответном ударе быть не может. Так и ответь. А то, что мы уничтожаем вооруженные бандформирования на собственной территории – это наше внутреннее дело и США оно не касается.

– Эти вооруженные формирования – войска США.

– В таком случае мы уничтожаем нарушителей границы и сами можем выдать США ноту протеста. Они вторглись на нашу территорию без объявления войны. Мы защищаем свои границы. Только и всего. А они…

– А они защищают свое положение, свой авторитет, который вы хотите подорвать.

– Я его не «хочу подорвать», я его уже подорвал, – сварливо поправил Вячеслав. – Вот что, Юленька, на всякий случай сделаем вот что. Нужно подготовить какой-нибудь достаточно удобный кораблик. На нем смонтировать пульт, перенести туда все, что нужно для работы. Руководить страной можно откуда угодно. Да, вот еще что. Туда же погрузите оставшиеся пять образцов нашего славного клинка Армагеддона. И, кстати, надо бы придумать для этого оружия более подходящее название.

– Куда уж более подходяще, – фыркнула Юля.

Слава не отреагировал на колкость, и она поспешно перешла снова на деловой тон.

– Что вы планируете с этим «корабликом»?

– Запустить его в Атлантику и переместиться туда. Руководить страной, как я уже сказал, можно откуда угодно. А в непосредственной близости от врага с нашим оружием на борту это делать значительно безопаснее, нежели здесь стационарно, хоть и под защитой ПВО.

Юлия выпрямилась.

– Я бы с вами поспорила…

– Я бы не стал спорить, – оборвал ее весьма грубо Вячеслав. – Задание ясно? Действуйте. Сроки – двадцать четыре часа. О выполнении доложить. Кто там вернулся из наших боевых групп.

– Капитан Сергеев и лейтенант Дружинин.

– Вот и прекрасно. Их отправите на лайнер в первую очередь, пусть руководят процессом. Этот капитан вполне может быть комендантом нашей плавучей крепости. Я ему верю.

23

Дым. Сизый, лохматый, осязаемый. Дым стоял коромыслом, что называется, хоть топор вешай. Где-то среди этого дыма виднелся человек. Мутный человеческий силуэт.

Он отпрянул от замочной скважины, в которую пытался разглядеть кусочек бытия, и принялся ковырять в ней отмычкой. Сидя на корточках, деловито мучил замок. Тихо, осторожно, спокойно. Главное – не торопиться. Интересно, кому взбрело в голову вместо электроники ставить здесь старый механический замок? Впрочем, для Мамеда и электронный, и механический замок особой проблемы не составляли.

Щелк!

Араб поднялся на ноги и тихо нажал на дверную ручку. Дверь подалась вперед легко и беззвучно. В нос ударило ядовитым табачным дымом, что висел, казалось, плотной стеной. Даже у привычного к хозяйской забаве Мамеда заслезились глаза.

– Опять «Старый Дублин», хозяин? – тихо спросил араб, припомнив название табака-клопомора.

Старик, что сидел в кресле спиной к двери и дымил трубкой, медленно повернулся. Сейчас это действительно был старик. Фигура бывшего президента поломалась, приобрела ветхую дряхлость, лицо покрыли глубокие морщины. Особенно резко выделялись они на лбу. В глазах застыл мутный туман, словно часть табачного дыма заблудилось внутри старика и, не найдя выхода, заволокла зрачки и радужку.

– Это ты, Мамед? – голос звучал так же вяло. – Я знал, что ты придешь ко мне, знал, что не бросишь. Садись.

Араб быстро прикрыл за собой дверь.

– Некогда сидеть, хозяин. Собирайся, уходим.

– Куда, Мамед? Куда идти?

Араб замер, на бывшего хозяина смотрел непонимающе.

– Я здесь сижу один, Мамед, про меня все забыли. Меня не кормили уже три дня. Я только курю и пью… нет, не подумай только, что я жалуюсь. Я просто понял кое-что…

– И что же ты понял, хозяин? – голос араба звучал издевательски, но по лицу его тенью носилась непонимание.

– Две вещи, Мамед. Две вещи. Хочешь послушать?

– Не хочу, – грубо отмахнулся араб. – Напоминает старое американское кино. Герой приходит спасать хорошего дядьку или надавать по ушам плохому. Самый ответственный момент, каждая минута на счету и тут оппонент начинает трындеть долго, нудно и пафосно. Если он положительный, то читает мораль, если отрицательный – объясняет, почему он такой плохой, что он сделал уже и что планирует сделать в будущем. Я не люблю старое американское кино, хозяин.

– Слушай, – повелительным тоном отрубил тот. – А я буду говорить. Не потому, что хочу время потянуть, а потому, что должен объяснить, почему все это не имеет смысла. Во-первых, я всегда, всю свою жизнь делал ошибки. Сейчас подумал… В том, что я содействовал этому беспредельщику, тоже была ошибка. Это, наверное, самая последняя и самая страшная моя ошибка. Но! Но, Мамед, есть всегда. И тут оно тоже есть. Если бы я не содействовал ему, я бы сейчас точно так же корил бы себя за ошибку. Точно так же, только за другую. Понимаешь? Мы все делаем ошибки. Совершая выбор, принимая решения, мы заведомо совершаем ошибку. Сома возможность выбора уже ошибка. Вся наша история – история ошибок. Считается, что дурак учится на своих ошибках, умный на чужих, а мудрый их не совершает. Ерунда. Во-первых, все мы всегда совершаем ошибки. Во-вторых, даже самые мудрые учатся только на своих ошибках, потому что своя разбитая морда доходчивее, чем разбитая морда соседа. А в-третьих…

Хозяин подался вперед.

– А в-третьих, Мамед, даже свои ошибки редко чему-то учат. Умен не тот, кто учится или не учится на ошибках, умен тот, кто понимает, что обречен на ошибки. Всегда. Только это понимание ничего не дает. Ничего, Мамед. Потому что изменить все равно ничего не получится.

Араб стоял, закинув руки за спину, и медленно раскачивался с пятки на носок и обратно. Он шел сюда отдать долги, расплатиться жизнью и свободой с человеком, который в свое время подарил ему жизнь и свободу его матери. А вместо этого пришел слушать нотации. Челюсти стиснулись сами собой, заскрипели зубы. Араб был зол. Кажется, впервые хозяин злил его настолько, что Мамед потерял самоконтроль.

– Это все, до чего ты додумался? – Сквозь плотно стиснутые зубы звук сочился свистяще, напоминая ядовитое шипение.

– Нет, дорогой мой Мамед, есть еще второе. Оно, наверное, посущественнее. Я никому не нужен, Мамед. Мы все, все шесть миллиардов или сколько нас там пока… все мы никому не нужны. Пока мы совершаем нужные нашим близким друзьям или врагам ошибки, мы на волне. Как только мы начинаем творить ошибки им не интересные – все. Конец. Мы становимся абсолютно ненужными.

– Теперь все? – спросил араб, пытаясь скрыть раздражение.

– Теперь все, – меланхолично кивнул хозяин.

– А я? По-твоему, я приперся сюда из-за того, что ты не нужен мне, хозяин?

– Это была твоя ошибка, – пожал плечами хозяин. – Кроме того, ты чувствуешь себя обязанным мне за одну из моих прошлых ошибок, которую я совершил, спасая твою мать.

Обида и злость накатили такой волной, что в ушах зазвенело, на глаза наползла кровавая завеса, а руки заломило от желания схватить что-нибудь тяжелое и долго бить этим тяжелым по седой прокуренной голове. Мамед глубоко вдохнул, закашлялся от дыма. На хозяина поглядел зло, но уже без агрессии.

– А твоя дочь… она сидит сейчас где-то в соседних апартаментах. Она не понимает, что происходит, она томится в неведении. Потому что те два человека, которых она любила и по вине которых она оказалась здесь и сейчас, забыли про нее.

Араб говорил тихо и ровно, словно осенний ветер шуршал листьями. Хозяин слушал его внимательно. Продолжал слушать даже тогда, когда араб замолчал. Потом поднялся с кресла.

Мамед отметил, что хозяин как-то ссохся, уменьшился в размерах, да к тому же сутулился так, словно на спину ему водрузили непомерно тяжелый мешок и заставили тащить его пару километров.

– Ты прав в одном, арабская рожа, – с необыкновенной для себя грубостью сказал он. – Лучше совершить ошибку, что-то сделав, чем не сделав ничего. По сути-то это одно и то же, но чисто по-человечески так менее обидно. Идем.

24

Струны тихо-тихо плакали. Голос тихо-тихо пел. Слов не было, Вася просто подвывал в такт мелодии, но от этого не портил ее, наоборот, гортанные и струнные звуки причудливо переплетались между собой.

Эл дремала, лежа на диване, поджав под себя ноги. Звуки гитары и голоса сумасшедшего были настолько привычны и знакомы, что спать не мешали ни капли. Проснулась она от звука постороннего. Кто-то ковырял дверной замок. Тихо, осторожно, но настойчиво.

Вася оборвал свою песенку, резво отложил гитару и покосился на Эл. Та уже сидела на диване и смотрела на дверь. Щелчок – и дверная створка подалась вперед, впуская отца и Мамеда.

– Ой ты, госпидя, – тут же забалагурил Вася. – Батька-президент. Вы по делу, аль от дела? Ко мне пожаловали, чай?

– Не к тебе, – отмахнулся хозяин и кивнул на Эл. – За ней.

Эл встала с дивана. Слов не было, хотелось плакать. Хотелось закричать: «Папа, папочка!» – а потом подбежать к отцу, такому большому и всемогущему, уткнуться носом ему в живот и плакать, чувствуя, как его ладонь мягко гладит по затылку, а голос что-то шепчет бесконечно ласковое и бессмысленное. Как в детстве.

Крикнуть хотелось, но крик застрял где-то в горле и стоял там теперь болезненным непроглатываемым комом.

– Собирайся, Лена, – ласково, почти, как в детстве сказал он. – Собирайся, тебе здесь не место.

Эл тихо, как завороженная, подошла к отцу и взяла его за руку. Крепко, словно утопающий, нашедший какую-то, пусть даже эфемерную, опору. Руки у нее были удивительно холодные. Хозяин почему-то отметил именно это и крепко сжал женскую ладошку. Они так и стояли какое-то время, неподвижно, словно прислушиваясь друг к другу, пытаясь понять, ощутить порвавшиеся когда-то родственные связи.

– Идем, – выдохнул наконец хозяин.

Они повернулись к двери. Первым в коридор вышел араб, затем Эл. Хозяин задержался на мгновение, повинуясь какому-то внутреннему порыву, повернулся к Васе.

– Ты можешь идти с нами, шут.

– Зачем? – тихо спросил тот. Глаза его были ясными как день и смотрели на бывшего президента с иконописным мягким укором. Хозяин вздрогнул.

– Ну…

– Идите с миром. Знаешь, батяня, я хотел уйти отсюда. Хотел посмотреть еще раз перед смертью на солнце, на деревья. Хотел ощутить ветер. Хотел вернуться к жене и детям. Пусть даже на могилу… А теперь, нет, не хочу. У моего сына, которого вы убили, жила когда-то черепашка. Она всю жизнь жила в коробке. Четыре стены и больше ничего. Только еда откуда-то сверху сыпалась. Эта черепаха всю жизнь ходила вдоль стенки. Я как-то выпустил ее на кухне, по полу погулять, – Вася запнулся. – Она не знала, что ей делать. Она доползла до ближайшей стенки и поползла дальше. Она была испугана. Я долго за ней наблюдал. Знаешь, она ползала только вдоль стены. Это страшно, батька, очень страшно. Ты пятнадцать лет назад всех нас вытащил из нашей коробки. Погляди вокруг. Кто из нас ползает не по стеночке? Кто своей стенки не нашел, тот умер. А кто нашел, тот все равно в растерянности. Я вот сидел здесь и рвался наружу. А потом меня заперли, и я понял. Понял, что мир снаружи не для меня. Я здесь и сдохну. Судьба такая. Так что спасибо тебе за заботу, но… идите без меня.

Хозяин поглядел на того, которого считал сумасшедшим. Вася смотрелся сейчас настолько здравомыслящим, что всякий нормальный человек рядом с ним почувствовал бы себя потенциальным клиентом «Белых Столбов». Бывший медленно повернулся к шуту спиной и пошел прочь.

– Погоди, – окликнул Вася.

– Что? – обернулся хозяин.

– А у моего сына… моих детей и жены есть могила?

Хозяин опустил взгляд и молча покачал головой.

– Так куда же мне идти из моей коробки?

Бывший не ответил. Он молча вышел, тихо притворив за собой дверь. Когда шаги стихли где-то в конце коридора, Вася выматерился и потянулся к гитаре.

25

Мамед шел уверенно, будто по собственному дому. Казалось, араб знает здесь каждый уголок, точно знает, куда идти. А возможно так оно и было на самом деле. Вопрос только, когда успел изучить так досконально особенности местной топографии?

Роскошные коридоры остались где-то в стороне. Несколько неприметных дверей вывели сначала к служебным лифтам, затем в крохотный закуток. Здесь было пыльно, по всему видно, что этим помещением давно никто не пользовался. Мамед склонился к замку и принялся ковырять личинку шпильками. Пальцы араба работали четко, уверенно, словно выполняя некую привычную работу. На автомате. Первая шпилька замерла, оставшись торчать из замка, в руках у взломщика появилась вторая.

– Что там, за дверью? – спросил хозяин.

– Лестница для служебного пользования и запасной выход. Ими давно никто не пользуется. Зачем, если лифт есть? – отозвался Мамед.

– А лифт что, не ломается? – удивилась Эл.

– Последний раз очень давно.

Вторая шпилька застыла в замке, торча под другим углом. Араб взял в руки третью. Замок щелкнул, дверь распахнулась.

– Спустишься вниз, налево дверь. Тяжелая черная металлическая дверь, – объяснил араб. – Она будет открыта, только толкни посильнее. Дальше сами. Прощай, хозяин.

– Уходишь? – старик поглядел на араба с укором.

– Жизнь за жизнь. Я свой долг оплатил. Теперь у меня своя дорога, у тебя – своя. Прощай.

Хозяин протянул руку, араб молча, коротко пожал ее и быстро, словно тень, скользнул за дверь, через которую они вошли. Дверь с торчащими из замка шпильками тихонько скрипнула. Хозяин поморщился, но промолчал.

Эл держала за руку. Вцепилась крепко, словно боялась потерять эту руку, отца, который был, казалось, последней опорой. А он шел вниз. Вот спустится, выйдет наружу, уведет ее отсюда… Куда уведет? Куда идти? В мире сейчас нет безопасного места. И уж тем более рядом с ним безопасно не будет никогда, а Леночка этого не понимает. Дуреха, с таким опытом и такая дуреха. А с другой стороны, чего стоит ее опыт в этой ситуации?

Лестница кончилась. Теперь налево. Хозяин толкнул дверь. На улице ярко светило солнце. И он сощурился после сумрака лестницы. Это только в книжках и фильмах, для нагнетания атмосферы, если у героев мысли пасмурные, то и на улице хмурое небо и унылый дождь. В жизни погода живет по своим законам и на настроения человеческие плевала с высокой колокольни.

– Куда дальше? – Эл потянула за руку.

– Вперед.

Они вышли с обратной стороны здания. Здесь было все совсем не так. Фасадов и показных пейзажей Белого города видно не было. Здание заседаний правительства возвышалось огромной серой махиной. Рядом устремлялось в небо еще одно такое же серое и громадное. Между высотками виднелся узкий – две машины едва разъедутся – проход. Хозяин пошел туда. Быстро, очень быстро. Главное – держаться уверенно, чтобы, если кто ненароком увидит, ничего не заподозрил.

Проход закончился тупиком. Высотки между собой соединялись высоким бетонным забором. По верхнему краю бежала завитая в спираль колючая проволока. В закутке стояли здоровые мусорные баки. Штук шесть или семь, он не стал считать, просто шмыгнул за них и дернул за собой Эл.

– Леночка, девочка, слушай меня. Мы здесь сидим до темноты, потом ты уйдешь. Постарайся уйти как можно дальше.

– А ты? – не поняла она.

– Я останусь. У меня еще есть дела. Но тебе здесь оставаться нельзя.

– А он?

– Кто?

– Слава.

– Забудь про Славу, дочь. У него тоже много дел. И эти дела не дадут ему спокойно жить, – хозяин замолчал, пытаясь подобрать слова, но все, что приходило в голову, было еще банальнее уже сказанного. – Знаешь, полезай-ка ты внутрь.

Он отвернулся и приподнял крышку крайнего контейнера.

– Вот этот, кажется, пустой. Так мне будет спокойнее…

26

– Что на этот раз? Янки все-таки запустили ядреную бомбу, и она летит к нам в гости? – Юморок у Славы в последнее время пробивался редко и был чернее некуда.

Видок у ворвавшейся к нему Юлии был «на море и обратно». Гарант конституции была растрепана и взволнована.

– Они сбежали.

– Кто «они»?

– Бывший. И его дочери тоже нет.

Вячеслав поднялся из-за стола, навис, словно идущий на сближение крейсер. Юля сжалась.

– Как такое может быть?

– Президентский араб, – пробормотала Юлия.

– Их поймали?

– Нет.

– А этого… Магомеда… Махмуда? Или как его?

– Тоже нет.

Слава почувствовал, как в голове бьется, разрастаясь в размерах, дикая злоба. Он медленно вышел из-за стола, медленно обогнул его. Очень медленно подхватил женщину за грудки, одной рукой поднял, оторвав от пола. Затрещала ткань.

– Как ты могла это допустить?!

– Я не могу следить за всем. – Юля попыталась вырваться.

Вячеслав спохватился и отпустил блузку, женщина не удержала равновесия и упала на пол. Блузка порвалась на груди, обвисла жалкими лохмотьями. Вячеслав смотрел на сидящую у ног тетку и зло скрежетал зубами.

– Ты должна была следить за ними, – процедил он сквозь зубы.

– Я не могу следить за всем. Если я не нужна тебе, то позволь напомнить про твое обещание.

– Что?! – от подобной наглости Слава рявкнул так, что заложило уши.

– Ты обещал отпустить меня.

– Обещал? Обещал?! – заорал Вячеслав. – Ну я тебя отпущу. Совсем. Эй, кто там есть! Охрана!!!

27

Лейтенант Юра Дружинин стоял у помойного контейнера и смотрел на оплетающую кусок неба колючую проволоку. Зачем они здесь, он мог только догадываться, но догадки эти его не радовали. Политические игры не кончаются ничем хорошим, это он для себя решил давно. А эти двое игрунов, что она – президент Белого города, – что он – человек без имени, которому подчинялось сейчас все вокруг, – именно играли. И игра была жестокой.

Он вывел ее к помойке. Он поставил ее к стене. Мерзкая такая бетонная перегородка с клочьями колючей проволоки по верхнему краю. Она стояла и смотрела на небо. А вокруг толпились мусорные баки.

В детстве Юра с дворовыми приятелями играли в чеченов. Разделялись на команды и бегали друг за другом. Пойманного чечена ставили так же к стенке и расстреливали из игрушечного автомата. Парень, изображавший расстрелянного, страшно кричал и падал. Лежал несколько минут, а потом поднимался с правом снова вступить в игру. Русским было играть престижнее, потому что кто-то в свое время сказал, мол, русские это свои, а чечены – враги. Зато играть за чеченов было интереснее. Когда чечены ловили русского, по правилам игры ему отрезали уши или голову.

Лейтенант вспомнил, очень отчетливо вспомнил эту игру. И в голове родилась не мысль даже, а понимание того, что сейчас будет расстрел из автомата. Только не из детского. И стрелять его заставят в женщину. И не просто в женщину, а в президента, которому он клялся служить верой и правдой. Правда, приказ отдаст человек, которому он позднее тоже присягал на верность, человек, который заботится о стране в целом, а не о городе в частности… Бред какой. И что ему делать?

Она оторвала взгляд от неба и посмотрела на него.

– Отпускаешь, значит? Свободу даришь?

– Ото всего, – зло прорычал он. – Тотальная свобода.

Дружинин смотрел на них непонимающе. Сейчас будет приказ. Сейчас ему прикажут стрелять. И что ему делать? Застрелиться?

– Лейтенант, – сказал он. – Не спи. Постановлением военно-полевого суда Новой России, эта барышня приговорена к смертной казни через расстрел. Ты отвечаешь за исполнение. Готовьсь.

Дружинин медленно поднял автомат.

– Цельсь.

Юра опустил автомат и растерянно посмотрел на Юлию Владимировну.

– Исполняй приказ, лейтенант, – тихо, но твердо сказала она и посмотрела на небо.

Глубокое синее небо, блестящее отражение этой синевы в стеклянных боках высоток, солнце…

Выстрел… нет, очередь! Боль.

Бетон, небо, колючая проволока…

Темнота.

28

Новый, не использованный еще мусорный бак сохранил запах заводской краски. Металл контейнера был твердым и холодным, как промерзшая земля. Эл сидела в стылой темноте мусорного бака и прислушивалась к тому, что происходит снаружи.

Иногда мысли сбивались, терялись, оставляя голову пустой. Тогда в этой пустой голове возникало страшное: «А вдруг… Где я? Что со мной? А вдруг я уже умерла, умерла и лежу сейчас закопанной в промерзшую землю. А выше этой земли плита с фотографией и двумя датами, снег и бесцветное небо».

Она ощутила это почти физически, попыталась отогнать наваждение. Но мысли о склепе упорно стремились заполнить опустевшую голову. И так продолжалось долго, бесконечно долго, пока снаружи не послышались шаги и голоса.

Эл сидела тихо, стараясь не проронить ни звука. Голоса, что доносились снаружи, звучали приглушенно. С металлическим отзвуком. Но, несмотря на эту глухость, она слышала каждое слово.

Слова, пришедшие извне, откладывалось оттиском в сознании. Один за другим, словно кто-то отметив страшную пустоту, решил проштамповать каждую клетку ее мозга, шлепая одну за другой печати. Вот только от этого не становилось легче. То, что доносилось снаружи, не успокаивало, лишь пугало еще больше.

Там были женщина и мужчина. И Эл знала их обоих. Были еще какие-то люди. И было что-то непоправимое. Происходило что-то такое, чего быть не должно. Они там, снаружи, говорили не то и не так. Они делали непоправимое. Эл слушала, боясь пропустить хоть слово. И вместе с тем ей хотелось закричать, вырваться наружу из тесного помойного бака, похожего на склеп, броситься к ним, просить, умолять их, чтобы вспомнили, что они люди. Люди, которых кто-то любит и которые тоже кого-то любят. Ведь любят же! Должны любить…

Страшно треснула автоматная очередь. Эл поняла, что женщины, которую она знала, больше нет. Ее убили, а Эл могла помочь, могла спасти, но вместо этого давилась собственным страхом в помойном баке.

Мысли спутались окончательно, и бывшая проститутка потеряла сознание.

29

Зачем он шел сюда, Сергеев не знал. Видно, хотел удостовериться. Убедиться в том, что пьяный Юрка говорил правду. Или убедиться в том, что вопли о том, как лейтенант убил президента, просто пьяный бред.

Никакого трупа у мусорных баков не было. Все ясно, нализался лейтенант до чертей. Сергеев собрался уже было развернуться и пойти обратно, когда взгляд зацепился за темное пятно у стены. Разлили что-то? Капитан присел рядом с засохшей лужей, пригляделся…

Кровь!

– Ты кто такой?

Капитан вздрогнул. Секунды ушли на осознание того, что за спиной стоит кто-то и говорит именно с ним.

– Я человек, – зачем ответил именно так? Время потянуть хотел? И вообще, откуда это чувство, что он делает что-то неправильное и застигнут врасплох на месте преступления? Он ведь ничего дурного не делал.

Сергеев обернулся. Рядом с ним стоял старик. В чертах лица его было что-то смутно знакомое, виденное когда-то очень давно. Может, десять лет назад, а может, раньше.

– Я вижу, что не обезьяна. Подробнее.

Руки старика покоились в карманах, причем держал он их там с тем видом, с каким держали руки в карманах плащей актеры, игравшие гангстеров. Словно он играл роль, и по роли было известно, что в нужный момент он выдернет руки из карманов и разрядит пару обойм пары пистолетов. А потом кто-то крикнет: «Стоп! Снято». Только капитан этого уже не увидит.

– Я, – Сергеев сглотнул. – Я капитан патрульной службы Белого города.

– А звать как?

– Сергеев.

– То клички собачьи, то прозвища, то фамилии, – брезгливо поморщился старик. – Интересно, хоть у кого-то в этой стране свое настоящее имя еще осталось? Чего расселся? Вставай, капитан.

Сергеев поднялся.

– Здесь произошло убийство, – тихо сказал он.

– Расстрел, – поправил старик. – По закону военного времени… Господи, ты бы слышал, сколько пафосной дури и бессмыслицы здесь было сказано.

– Но убили президента, – осторожно сказал Сергеев. Старик по всему видно, что-то знал.

– Президента? Хотя теперь кто хочет может себя президентом назвать… Да, отмучалась Юлька. Повезло. Но речь не об этом. Ты мне нужен капитан. Ты поможешь?

30

С тех пор как старик и проститутка, которую он назвал дочерью, ушли, минуло около четырех часов. Сергеев пришел в назначенное время и уже больше часа сидел за баком в ожидании.

Время тянулось безмерно медленно. Словно застыло, или умерло, или переклинило тот механизм, что отвечает за его течение. Ожидание становилось невыносимым. Зачем он доверился этому старику, ведь он солдат. Он привык служить. Служить президенту, служить Белому городу. Теперь президента нет, но ведь обещал служить тому, кто встал у власти. И, в конце концов, это не служение человеку, это служение Родине.

А родина, подсказало что-то сидящее глубоко внутри, родина – это, в первую очередь, твой дом и твоя семья. За них и нужно рисковать жизнью, а не за беспредельщика, пристрелившего у помойки бабу.

Хорошенькое оправдание. Только дом ему не спасти, а жену… Жена невесть где. И чертов старик где-то в том же районе. Возможно, вообще навешал ему лапши на уши и ушел. Совсем. Хотя зачем ему врать, разве что чтобы уйти беспрепятственно… Но ведь Сергеев был безоружен, а старик вооружен. Он так и так мог беспрепятственно уйти. Или он не был вооружен…

Капитан вспомнил оттопыренные карманы плаща. Да, он только предположил, что старик вооружен, а оружия так и не видел. Быть может, его и не было, оружия этого. Может, это всего лишь фиглярство. А нужно оно было для того, чтобы старик мог спокойно уйти. И выходит, что его маленькое предательство не имело смысла, потому что никто никакой сделки не заключал, никто не просил спасти дочь, потому что никто не собирался спасать его жену. Ирка!

Сергеев до крови закусил губу. Так, спокойно. Спокойнее. Никто никого не предавал. Он просто служил родине. Потому что родина – это его семья. А государство, которое призраком, словно поднявшийся из пепла феникс, зависло над родиной, – всего лишь очередная игра в конструктор «сделай сам», которую затеяли дорвавшиеся до власти люди. Далеко не лучшие люди.

Толку от этих рассусоливаний! Тот, на кого он понадеялся, ушел и не вернулся, хотя должен был вернуться уже… Сергеев посмотрел на часы. Стрелки и циферблат светились в темноте фосфоресцирующей краской. В стороне послышались легкие шаги.

Сергеев быстро одернул рукав, спрятав светящийся циферблат, и вытащил пистолет. Дорога к помойке с того места, которое он занял, просматривалась отлично, самого офицера ПС Белого города видно от дороги не было.

Лица с такого расстояния было не разглядеть. Но фигура показалась знакомой. Шаги приближались. Капитан щелкнул предохранителем и метнулся за соседний бак.

31

Сергеев стоял напротив старика и держал пистолет на чуть выставленной вперед руке. Дуло пистолета смотрело в живот бывшего президента. «Чего это он в гражданское переоделся?» – некстати пришло в голову. Хозяин погнал мысль прочь. Что за бред лезет в башку под дулом пистолета.

– Не стреляй, – попросил хозяин.

– Если бы я хотел стрелять, сделал бы это еще днем, – сухо сообщил капитан.

– Тогда зачем пистолет?

– Перестраховка. Где моя жена?

– Там же, где и моя дочь, – старик сел прямо на асфальт. – Через час ты встретишь их возле аэродрома. Все, как договаривались.

Капитан опустил руку. Щелкнул предохранитель и пистолет исчез где-то под одеждой.

– А ты?

– Я останусь здесь, – покачал головой хозяин. – Поговорю с нашим общим знакомым и сдохну. Вот на этой самой помойке скорее всего.

Капитан удивленно покосился на хозяина.

– Не смотри на меня так. Здесь скоро все сдохнут. Тебя здесь не будет, потому у тебя будет шанс.

– Шанс? – недоверчиво переспросил капитан.

– Да, всего лишь шанс. Но у других и его не будет. Я даю такой же шанс твоей жене. Не забудь позаботиться о моей дочери. Когда вы летите?

– Сразу, как заберу Иру и твою дочь.

– Хорошо, – хозяин закрыл глаза. – Тогда поторопись. Утром я пойду к нему. И все кончится. Я точно это знаю. Поэтому утром вы должны быть далеко. Очень далеко. Лучше если вы уже будете в океане. Осложнений не будет?

– Я руковожу этим процессом, – прорвался сквозь сомкнутые веки голос капитана. – Все под контролем.

– Тогда прощай. Поторопись.

Когда хозяин открыл глаза, рядом никого не было. Он подвинулся, привалился спиной к стене и снова сомкнул веки. Безмерно хотелось провалиться в сон, отключиться, но сон не шел. До боли в груди хотелось плакать, но слезы застряли где-то на полдороге и только давили горло.

Старик попытался вспомнить, когда он последний раз спокойно спал, но ничего не получилось. Так же как не смог вспомнить, когда разучился плакать.

32

Чужое здание. Длинные коридоры. Чистые, вылизанные, аккуратно и со вкусом убранные. Свет, лифты. Картины, экзотические кусты и цветы в горшках и кадках. Модерновое здание, модерновые офисы и один гостиничный этаж в ретро стиле.

Зачем он здесь? Почему? Кому-то он тут нужен был. Ведь кто-то его сюда приволок. Кто-то собрал все ниточки и повесил на него, как на крючок. Все ниточки от всех куколок и декораций. И куколки и декорации безропотно висят, не дергаются. И от этого вес их еще больше, тяжесть еще сильнее. Он – крючок – не выдерживает. Уже штукатурка осыпается, скоро его вывернет из стены, и все эти куколки, и декорации, и сам он полетят вниз. Зачем? Ведь все это чуждо. И сам он чужой.

Вячеслав вдруг реально представил себя крюком, вбитым в стену. На нем всегда висела пара боксерских перчаток или гитара, почему кто-то вдруг повесил на него весь реквизит этого выездного театра кукол? Ведь это чуждо ему.

Чужой мир. И сам он чужой в этом мире. Тот мир, который был ему понятен, пропал, его не стало. Или, может быть, он перестал воспринимать мир так, как воспринимал его прежде. В чем загвоздка: в нем или в мире? Что не так?

Организм устал, ныли кости, болели мышцы, отказывались работать мозги, но сон не шел. И Вячеслав как тень шлялся по этажам, лестницам и коридорам чужого здания в чужом городе, чужом мире. Чужак среди других чужаков.

Вот оно как! Нет здесь своих. Вообще. Есть только чужие. Только некоторые чужаки играют в своих, потому что им так удобнее, проще. А на самом деле человек человеку – волк, свинья и еще что-то нехорошее. Венец творенья, царь природы. Говно собачье.

Куда пойти теперь? К кому обратиться за советом? Кто вообще может что-то подсказать? Никто ничего не скажет. Все свои давно умерли. А вместе с ними и он сам. Потому что раньше он мог быть своим кому-то, а сейчас он чужой. И все вокруг чужое. И ему, и друг другу. Мир – это неумело составленный натюрморт. Каждая вещь сама по себе. Нету единства между элементами.

Он подошел к окну на лестнице и посмотрел на светлеющее небо. Где-то там, словно запаянные в стекле, проступили черты знакомых лиц. Завертелись знакомые сцены. Воспоминания хлынули мощным потоком, вырвав из реальности. Плен воспоминаний…

Вячеслав вырвался из этого плена только тогда, когда близящееся к зениту солнце безжалостно ударило в глаза.

33

В кресле напротив его стола кто-то сидел. Либо его пришли убить, либо от него чего-то хотят, либо… Интересно как этот гость незваный сумел пройти через охрану. Слава нарочито шумно закрыл дверь, но визитер даже не повернулся. Словно ждал чего-то.

Человека не было видно из-за высокой спинки, но снизу свешивались ноги и по подлокотнику отбивали дробь пальцы. Старческие пальцы.

Вячеслав подошел ближе и резко развернул кресло. Ничего неожиданного он там не увидел.

– Сам пришел, – не то спросил, не то констатировал он.

– А чего мне бегать от тебя? – вопросом ответил сидящий в кресле старик.

– Зачем тогда убегал? – Слава обошел кресло, сел за стол напротив визитера. Тот неохотно развернулся.

– Я не убегал. Мамед пришел, пойдем, говорит, погуляем. Ну, я и уважил старого друга.

– А араб твой где? – спросил Слава.

– Ушел гулять дальше.

– Хорошо, а Эл?

– Леночка, – бывший помедлил с ответом. – Леночки больше нет.

Слава замер, не уловив еще смысла ответа, только чувствуя, что случилось что-то непоправимое. Внутри зародилось чувство безысходности, тоски.

– Лена… скажем так, умерла.

Бывший снова замолчал и поглядел на Славу. Прямо, открыто. Грудь рвануло болью. Слава вскочил с кресла, хрястнул кулаками по столу, не заметив, как разметал мелкую канцелярию и какие-то бумаги.

– Это не правда! Ты лжешь!

– Ее больше нет, – тихо повторил хозяин. – Совсем нет.

Ее больше нет. Совсем нет…

Внутри все оборвалось, грудь ныла от нескончаемой боли. Ощущение было такое, будто лопнула последняя ниточка, которая связывала его с этим миром. Перед глазами возникла Эл. Живая, веселая, смеющаяся…

Анри с пистолетом… выстрел. Стреляли ему в плечо.

Снова Анри, уже пьяный, клянущийся в вечной любви.

Жанна с автоматом… дорога… блокпост… Эл… плачущая, стоящая перед ним на коленях, вцепившаяся в него, как ребенок…

Юля, бывший президент, американские генералы, русские марионеточные правители. Огромный экран, разбитый на тысячи окошек с тысячами лиц…

Смеющаяся Эл…

Анри, Жанна… Президент. Бывший. С трубкой.

Плачущая Эл.

Президент…

– Это ты ее убил!

Видения рассыпались, разлетелись, как стая ворон, вспугнутых его криком. Слава замолчал и воззрился на старика.

– Я помог ей покинуть этот мир, – пространно сообщил хозяин.

Вячеслав заморгал часто-часто, потом скорчился, словно получил удар в грудь и мученически поглядел на бывшего.

– Убью, – потерянно забормотал он. – Ты понимаешь, что я тебя убью?

– Убей, – устало отозвался хозяин.

– Ты не боишься смерти?

– Я боюсь смерти, как всякий нормальный человек, – тихо ответил он. – Только ответственности я боюсь еще больше. А мертвые сраму не имут. Убивай, если хочешь.

34

Он не спустился вниз, как тогда с Юлией. Он стоял на центральной лестнице, на пролете между этажами и смотрел туда, где голубое небо сквозило между домами, цеплялось за высокий перегораживающий проход между двумя высотками, бетонный забор. По верхнему краю забора вилась колючая проволока, пытаясь запутаться в небесной синеве, вгрызться в нее, оторвать себе кусок. Внизу под забором стояли мусорные баки.

Трое в черном вывели бывшего президента на улицу, и вели теперь туда, в закуток с помойными баками, куда заходили разве что местные уборщики. Да и те изредка. Хозяин шел ссутулившись. Сопровождающие, напротив, были подтянуты и стремительны, словно торопились побыстрее разобраться со стариком и отправиться куда-то по своим более насущным делам.

Бывший остановился возле бака. Трое встали чуть в стороне. Один что-то скомандовал. Хозяин медленно отошел к бетонной стене и посмотрел наверх. Вячеслав знал, что даже если бы старик очень хотел его увидеть, через тонированное стекло с такого расстояния это было невозможно, и все же он отшатнулся. Показалось, что бывший смотрит ему в глаза, заглядывая в самое нутро и выворачивая его наизнанку. Слава повернулся спиной к окну и пошел к себе в кабинет.

В голове звучала автоматная очередь. По кругу, как испорченная пластинка. И хотя выстрелов он не мог слышать, как не мог видеть его сквозь стекло с огромного расстояния бывший президент, он вздрагивал и прислушивался. И снова слышал автомат, и снова дергался, как от пощечины. И снова прислушивался.

35

Его никто не видел. А даже если бы и увидел кто случайно, никогда бы не смог сказать, откуда он взялся около этой помойки между высотками. Араб просто возник, словно материализовался из воздуха.

Возник, когда уже ушли автоматчики, бросив мертвое тело старика. Подошел чуть ближе и замер. Прошло, наверное, минут десять, прежде чем он снова начал двигаться. Движения были четки до скупости. Он присел и быстро провел рукой по мертвому лицу, закрыв покойнику глаза. Затем встал, постоял еще минуту, резко развернулся и пошел прочь.

Мамед последний раз простился с хозяином. Вот только хозяин уже не мог ответить тем же.

36

Единственный оставшийся у него готовый образец страшного оружия лежал на столе и мерзко пищал. Встроенный компьютер сходил с ума и верещал как резанный, требуя повторных указаний, отказываясь действовать без подтверждения и переподтверждения. Вячеслав вяло дал отмену цели.

Писк оборвался. Зачем вот только надо было его обрывать? Все слишком затянулось. Слишком. Человечество сотни лет пытается найти выход из сложившейся ситуации, изменить мир к лучшему. А мир, паскуда, не меняется. Почему? Да потому что в этом мире остается человечество, а оно желает менять все вокруг, но не желает менять себя. Оно живет по принципу: «Если мир не для меня, то на хрена тогда я? А если мир для меня, то на хрена мне такой поганый мир?»

Человечеству давно пора на покой. Хватит, поизменяли мир, поизгадили. Пора и честь знать. Вот дать сейчас приказ взрывать эти чертовы американские и европейские мегаполисы. Несколько взрывов подряд – и все, хана миру. Потому что мир этого не переживет. В мире много ядерного оружия, как бы ни разоружались. И параноиков много. Да и при чем здесь паранойя. Когда на улице стреляют, всякий, кто находится в здравом уме, схватится за ружье. Схватится быстрее, чтобы защититься, убить другого, пока самого не грохнули. И полетят ядерные зарядики туда-сюда-обратно.

Там, на другом краю шарика, об этом знают. Потому до сих пор и бездействуют, все еще пытаясь вылезти из дерьма, не применяя крайней меры. Потому что в них пока ничего не полетело, только на нашей территории экологию ядерным фоном попортили. На нас они, конечно, плевать хотели, что им эта земля – хоть до основания размечи. Но понимают прекрасно, что одно неосторожное движение – и в них тоже полетит.

Нет, неправильно отдавать такой приказ. И его диверсанты не все решаться использовать новое оружие. Испугаются. Вот если Москву рвануть, тогда отработают свои цели по полной. И без приказа. Тогда у них кровный интерес будет. Жажда мести…

Да, вот так значительно вернее. Кроме того, хочешь крови – пойди застрелись. Жаждешь убивать, начни с себя.

Вячеслав протянул руку к холодному стволу лежащего на столе оружия, провел по нему почти ласково. Пальцы сами нашли пульт встроенного компьютера. Цель? Слава вбил координаты Белого города. Раздался знакомый писк. Мерзкий, пронзительный. Компьютер требовал подтверждения.

Подтвердить? Нет, сперва приказ… и посмотреть, что будет. Или…

37

– Здравствуй, доктор.

Вася сидел не оборачиваясь. Тренькал гитарой. Ни видеть, ни слышать, как вошел Вячеслав, он не мог.

– Откуда взял, что это я? – удивился Слава.

– Больше некому. К тому же я все знаю. Я знаю, что было, что есть и чем все закончится. Я сейчас как гадалка, хочешь, погадаю?

Вася припадочно хохотнул. Вячеслав не видел ни глаз, ни лица сумасшедшего, но спина, с которой разговаривал, отчего-то не раздражала.

– Я спросить хотел, – тихо произнес Слава.

– Спрашивай, – снова хихикнул Вася. – Я как оракул сегодня.

Слава помялся в дверях, но проходить не стал. Лишь сказал на грани слуха:

– К чему все это?

Он сам себя не услышал, но Вася услышал его очень хорошо. Затрепетали струны, и хриплый голос запел:

Ты скажи к чему все это, все страданья и тревоги? Объясни мне – не поэту, отчего выходят строки? Как какой-то сумасшедший говорю я сам с собою, То я конный, то я пеший с перелатанной сумою.

– Я тоже хочу сойти с ума, – прошептал Слава.

– Сходи, – хихикнул шут. – Кто мешает?

Голос его звучал ровно, чуть хрипловато:

Килограммы потрясений на меня свалились разом, Но обычный лист осенний возвращает людям разум. И слоняюсь я по странам, рву и судьбы, и границы, Правда, это все пока нам только сон покажет в лицах. А когда проснусь и встану, хмель сгоню водой холодной, Огорчаться я не стану, что финал у сна законный, Что опять в пустой квартире пью я чай без бутерброда. Что ж, наверно, в этом мире фантазеры все…[18]

Струны тихо тренькнули. В наступившей тишине не было ни единого звука. Вася отставил гитару и сказал с неприятным смешком:

– Знаешь, доктор, у меня в последнее время все чаще возникает мысль, что нас нет. Что нас на самом деле просто кто-то выдумал. Нафантазировал. Понимаешь? Потому что такого на самом деле просто не может существовать в реальности. Я тут книжку нашел, по истории. Полистал на досуге. С древнейших времен до начала анархии в окружающей действительности происходил какой-то исторически задокументированный сюрреалистический бред. А после объявления анархии…

Вася повернулся. В комнате никого не было. Лицо его странно перекосилось, словно по нему пробежала судорога. Шут хихикнул истерично, потер глаза, пытаясь не то снять напряжение, не то отогнать слезы, и потянулся за гитарой.

– Бред продолжается, – пробормотал он в пустоту.

38

Коридоры мелькали дверями, картинами, цветами и прочей ерундой, которой в свое время Юлия Владимировна со своей шайкой-лейкой украшала Дом Правительства. Слава шел быстро, очень быстро. Теперь он, кажется, знал, что надо делать. Во всяком случае, решил.

Все просто. Зайти в кабинет и…

За женщину, с которой началось все его путешествие. За женщину, которая должна была родить ему сына, но так и не родила. Он никогда никому не говорил о своей прошлой жизни. Не рассказывал никому из тех, кто шел рядом. Потому что та жизнь умерла. Потому что та женщина и не родившийся ребенок жили только в его памяти. За эту память…

«Беспредельщик ты, дядька», – фыркнул над ухом знакомый голос.

Слава повернулся, замер. Со стены на него смотрел Анри. Смотрел и улыбался своей вечной улыбочкой. Вячеслав подошел ближе, провел рукой по серьезному портрету. Человек на нем не улыбался. Да и на Анри он не походил ни капли. Наваждение растаяло.

За Анри. Француз готов был за него на все. Он погиб за него. Только просил не предавать. Нельзя предавать живых, невозможно предавать мертвых. За тебя, Анри. За Жанну. За Эл.

Зачем, господи, зачем они пошли за ним. Сейчас бы жили себе спокойно, радовались жизни. А его бы прикончили где-нибудь на подступах к бывшему президенту, и все бы кончилось. Взгляд заволокло туманом. Среди этого тумана проступали люди, лица, слова, сказанные кем-то когда-то кому-то. Или не сказанные. Мелькнуло лицо Эл. Она была сейчас не шалавой в состоянии боевой готовности, а той девочкой, которую он будил утром в заведении Сэда. Солнце путалось в ее волосах. Лицо девушки было светлым, необыкновенно нежным. Пухлые очаровательные губки слегка раздвинулись в улыбке: «Я люблю тебя». – Легкий игривый смешок. – «Иди ко мне…»

Сказать бы «я тебя тоже», протянуть руку, схватить ее за руку и больше не отпускать. Слава протянул руку…

Что-то холодное ожгло пальцы. Из тумана проступила дверь. Ручка холодная, никелированная. Он надавил на нее и шагнул в кабинет.

На столе мерзко пищал запросом встроенный компьютер одного из тридцати «клинков Армагеддона». Дурацкое название! Еще двадцать два в Европе и штатах. Пять в трюме лайнера, который теперь никому не нужен. Один там же на лайнере у капитана… как же его звали? И того, второго… лейтенанта. Юры с коровьими глазами. Еще один здесь на складе и один перед ним. Пищит зараза, требует ответа. Не понимает, как можно совместить координаты цели с координатами точки выстрела. Это же опасно. Дурная машина, это более чем опасно, но тебе этого никогда не понять. И в этом твое счастье, и твоя беда.

Вячеслав сел за стол, глубоко вздохнул и вытер о штаны вспотевшие ладони. Рука сама собой потянулась к страшному оружию…

39

Василий Тимурович, сумасшедший ученый Вася, тихонько перебирал струны старенькой гитарки. Сейчас он был, как никогда, вменяем и адекватен. В ясных глазах его стояли грусть и радость. Топорщилась клочковатая бородка, подергивалась в такт словам давно забытой песни. Последняя песня, последняя ассоциация…

Еще не сорваны погоны И не расстреляны полки. Еще не красным, а зеленым Восходит поле у реки. Им лет не много и не мало, Но их судьба предрешена. Они еще не генералы, И не проиграна война. У них в запасе миг короткий Для бурной славы и побед, Сентиментальные красотки Им восхищенно смотрят вслед. А на парадах триумфальных Их ждут награды и чины, Но эти сцены так фатальны, А эти лица так бледны. Кровавая, хмельная, Хоть пой, хоть волком вой! Страна моя родная, Ах, что ж ты делаешь со мной?!

Голос его звучал хрипло и тихо. Но каждое слово ложилось твердо и торжественно. С таким торжеством умирает природа, осыпаясь вихрем разноцветных листьев. Ярко, бурно, бессмысленно. Последний бал перед смертью.

Этот мужик, которого в шутку или в приступе безумия обозвал «доктором», ушел. Не вышел из комнаты, не убежал из города, страны… нет. Он ушел совсем, навсегда. И за ним должен уйти весь этот безумный, безумный, безумный мир. Потому что этот мир неправильно поступил в отношении этого доктора, а доктор обиделся. И скальпель в руках доктора вещь хоть и маленькая, но не безобидная.

Все. Все кончено. Сейчас, наверное, об этом никто не знает. Пока не знает. Может быть, даже сам доктор не знает. И сделает то, что сделает по незнанию. Может быть. А он, Вася, знает. Знает и понимает. Потому что осознал это давно, потому что после того, как создал этот меч и отдал его кому-то в руки, жил предчувствием, что карающий клинок опустится на голову человечества и снесет ее раз и навсегда. А теперь предчувствие умерло, осталось только знание того, что через минуту, или через пять, что, в общем-то, без разницы, все это кончится. Совсем все…

Клинок Армагеддона. Забавное название, которое когда-то дал проекту. Вспомнил знакому с детства игрушку и по образу и подобию… Все мы играем. Это со стороны кажется, что кто-то там серьезен, ведет серьезную политику, экономику, толкает серьезную науку, творит серьезное искусство. А на самом деле все это только игра. Дети разные, игрушки разные, но суть – одно игрушки.

Горят фамильные альбомы В каминах жарких на углях. От стен Ипатьевского дома Уже накатывает страх. Уже сошел с небес мессия И помыслы его чисты. Свой вечный крест несет Россия, Считая свежие кресты. Вчера изысканные франты, Сегодня – рыцари войны, Они еще не эмигранты, Они еще ее сыны. Но жизнь прошла, как не бывало, И не оставила следа. На горизонте догорала Их путеводная звезда. Кровавая, хмельная, Хоть пой, хоть волком вой! Страна моя родная, Ах, что ж ты делаешь со мной?!

Последняя песня, последние минуты. Последний глоток жизни. Пей, не напьешься. Грустно. Но так, наверное, и должно быть. Особенно если знаешь что-то, что неизвестно никому. И известно уже не будет, потому что конец света – мгновение. Осознать не успеешь, как уже провалишься в черноту небытия. Налетит вихрь, сметет горсткой пепла. Он знал это, как никто другой. Он единственный знал это на сто процентов. Оттого в сердце жила радость и боль, в горле стоял ком, а голос хрипел в последнем вздохе.

Последний выстрел с сердцем скрещен, Неумолим прощальный взгляд, Но дневники любивших женщин Их для потомков воскресят. Ах, боже мой, что б с нами было, Когда бы это все не зря… Когда бы разум не затмила На башне красная заря?! Кровавая, хмельная, Хоть пой, хоть волком вой! Страна моя родная, Ах, что ж ты делаешь со мной?!

Он знал, что это будет, но, как и другие, не успел понять, как это случилось. Просто налетел вихрь, жаркой волной смел все, что попалось на пути, и унес в небытие горсткой пепла. Пепел от гитары, пепел от человека, пепел от города… Пепел… Тлен.

Кровавая, хмельная, Хоть пой, хоть волком вой! Страна моя родная, Ах, что ж ты делаешь со мной?![19]

40

Взрывы следовали один за другим. Сперва исчезли как по мановению волшебной палочки, шесть городов в Европе и девять в штатах. Слава все-таки отдал приказ. Однако взорваны были не все города, какие запланировали. Кто-то из отправленных на позиции русских все же колебался. Потом исчез Белый город, превратившись в черную пустошь.

Те, кто сомневался, больше не сомневались. Оставшиеся четыре европейские столицы и три города за океаном прекратили свое существование. А потом…

Ядерное оружие нашлось даже в тех странах, где его по определению быть не могло. Нажимались «красные кнопки», летели крылатые ракеты, не срабатывали хваленые системы ПВО. Запад есть запад, восток есть восток. Кто это сказал? Теперь никто не вспомнит. Вспоминать некому.

Ракеты летели с запада на восток и с востока на запад. О чем думали люди, дергающиеся к «красным кнопкам»? Наверное, уже ни о чем не думали, просто панически рефлексировали в предчувствии конца света.

Кто там в Священном Писании обещал огненные реки? Их есть в нашем меню… Кушать подано, на обед конец света под маринадом и кара небесная в собственном соку… Садитесь жрать, пожалуйста.

…Как давно это было…

…Как странно все это было…

Эпилог

1

Водяная гладь мертвенно поблескивала на столь редком, тусклом, едва пробивающемся солнце. Огромный лайнер на этой безбрежной водяной глади казался маленькой щепочкой, плавающей в луже. Детским корабликом. А между тем, быть может, оставался последним местом, где сохранилась жизнь.

Кораблик жил. Жил, цепляясь за возможность жить. И это выживание было для обитателей корабля счастьем.

2

Они забрались в самый дальний закуток трюма. Сюда не заглядывали обитатели корабля. Даже свет и звук сторонились этого темного, пахнущего пылью угла. А они взяли да и забрались. Зачем?

– Зачем мы здесь? – спросила девочка.

– Это место пахнет тайной, – отозвался мальчик. – Слушай.

Он остановился, она замерла в шаге от него.

– Слышишь?

– Нет…

– Ну, как же, прислушайся, это Тишина.

– Ну тебя, – расстроено надулась девочка. – Говорил, покажешь секрет, а сам!

– Погоди, – заторопился мальчик. – Будет тебе секрет.

Он зажег маленький фонарик и шагнул вперед. Там лежали ящики со странными схематическими картинками и надпись «ЗАКАЗ № 7324-КН-43-ЛТА-82». Что означали эти картинки и эти цифры? Мальчик не знал. Он приподнял крышку ближнего ящика и потянул оттуда металлические детали, вымазанные солидолом и обмотанные ветошью.

– Что это? – удивилась девочка.

– Не знаю, – отозвался мальчик. – Но здорово, правда?

– Да ну тебя, – совсем расстроилась она. – Я-то думала, ты меня сюда для другого позвал.

– Для чего это? – растерялся он.

Она молча развернула его к себе, обняла, прижимаясь всем телом, и поцеловала в губы. Еще неумело, по-детски, но вместе с тем горячо и страстно. Упал на пол и погас фонарик.

Ее ладошки заскользили по его одежде, потом вдруг оказались где-то под ней, совсем рядом с телом. Все это было странно и непостижимо. Страшно и притягательно. Неизведанно.

– Что ты делаешь? – попытался воспротивиться он.

– Люблю тебя.

– Но так же нельзя…

– Почему?

– Потому… потому… не знаю… нам попадет за это…

– Боишься?

Голос ее усмехнулся в темноте, и он вдруг выдохнул бесстрашно и счастливо:

– Ну и пусть попадет.

Загадочные железяки, вымазанные солидолом, уже не казались такими интересными.

3

Море играло полутонами от глубоко-зеленого до прозрачно-лазурного. Легкими волнами накатывало на белоснежный песок и отступало, смывая следы и роняя белесые клочья пены. Чуть дальше от берега густо зеленел тропический лес, трепетали на ветру размашистые ветви пальм. Где-то далеко, за пальмами, стояло бунгало. Его не было видно, но оно там, Эл точно знала это.

Там, куда не дотягивалось море и где не было еще растительности, возвышался, словно утес, слегка ссутулившийся старик. Руки он сцепил на груди и с непроницаемым видом смотрел на девочку. Маленькая девочка с большим бюстом строила из белого песка белый город. Строила основательно, с видом рачительной хозяйки. Она очень устала, по лицу было видно, что устала. И вместе с усталостью на лице проступала гордость. Ей нравилась ее постройка.

Нравилась ли она наблюдавшему за ней старику? Кто знает. Но старик был недоволен чем-то. Суров и непроницаем.

Эл подошла ближе, пригляделась. Белый город был почти как настоящий. Жил. В нем даже жили какие-то крохотные человечки. Двигались как настоящие. Эл присела на корточки рядом с городом, пригляделась.

Среди крохотных жителей мелькнуло лицо. Скуластое, невыразительное, с бритой черепушкой и бычьей шеей. Затем еще одно и еще… лица различались, среди них выскакивали и снова пропадали смутно знакомые.

Вот похожий на тень человек с восточными чертами – араб.

Вот женщина в камуфляже и мужчина с испанской бородкой и смеющимися глазами. Идут куда-то…

Между ними мальчишка. Похож на мужчину. Мужчина и женщина держат его за руки. Мальчишка поджимает ноги, виснет и раскачивается в воздухе. Смеется…

Мелькают лица.

Вот грустные иконописные глаза. Птичий профиль. Гриф гитары…

И снова хоровод из незнакомых лиц.

Вот человек в красной рубахе и потасканной замшевой куртке. Садится в машину. «Фольксваген», кажется…

И опять мельтешат, как в калейдоскопе, лица.

Вот женщина. Она чем-то смутно похожа на девочку, что строит город из песка…

Вот мужчина, похожий на того, что мрачно следит за девочкой. Курит трубку…

Почему-то Эл ищет рядом себя и… не находит.

Лица, лица, лица…

Капюшон. Человек в рясе. Зачем капюшон? К чему? Снять его! Лицо. Черное. Нет, накиньте капюшон обратно…

Лица, лица…

Эл подняла голову, посмотрела вдаль. По всему берегу сидели мальчики и девочки. Сидели и строили города и замки из песка. Наверное, они считали, что заняты важным делом.

И тут появился мальчишка. Она не видела его лица, только детскую фигурку в красной рубахе и замшевой курточке. Мальчишка бежал по берегу. Пробегая мимо на мгновение остановился и с размаху поддал ногой белый песчаный город, превратив его в песчаные руины.

Эл огляделась по сторонам. Там, где стоял старик и сидела девочка, теперь тоже ничего не было, лишь невзрачные песчаные холмики. Она перевела взгляд на мальчика. Тот обернулся. На лице его была улыбка, но в глазах стояли тоска и боль.

Знакомое лицо, знакомая улыбка… и тоска тоже знакомая.

Мальчишка повернулся спиной и побежал вдоль берега, пиная по дороге песчаные постройки и превращая в кучи песка и их, и их строителей.

Эл закусила губу, не в силах сказать или сделать что-то. Просто молча сидела и смотрела на то, как рушатся города, а вслед за ними и сам мальчишка осыпается песчаным холмиком. И на всем берегу больше никого не осталось. Ни единой живой души. И тогда Эл закричала…

4

Эл проснулась от собственного стона. Открыла глаза и посмотрела на море. Серое под серым небом.

Она сидела в кресле и смотрела во все глаза на эту хмурую гладь. Когда-то море было совсем другим. Было красочным, разноцветным. А теперь почему-то серое и тревожное. Но тогда, раньше в далеком «когда-то» и было тревожно. А сейчас растревожить могли только память и серость, которая эту память воскрешала.

…Как давно все это было…

– Доброго дня, дорогая тетушка Эл.

– Доброго дня, Машенька, – отозвалась скрючившаяся в кресле старуха. – Как твои дела?

– Как обычно, – улыбнулась женщина. – С моими не соскучишься. Петрик прикормил какую-то странную птицу. Она свила гнездо рядом с нами. На верхней палубе. Откуда бы ей взяться?

– Видимо, мы где-то проплыли недалеко от земли, – оживилась старуха. – А что за птица?

– А мне откуда знать?

– Пойдем.

– Куда? Тетя Эл, вам лучше бы сидеть.

– Пойдем-пойдем, – решительно зашамкала беззубым ртом старуха. – Я хочу посмотреть.

И она тяжело поднялась из кресла. Ноги держали с трудом, руки тряслись.

Старость. Последние годы Эл предпочитала не вставать вовсе. Очень тяжело ей давались такие подъемы.

Молодая женщина, которую Эл назвала Машенькой, поспешила поддержать старуху. Шли они медленно, часто останавливались. Маша предлагала вернуться, но Эл настырно карабкалась вверх.

– Тетя Эл, а можно спросить? – нарушила вдруг дружное молчание женщина.

– Спрашивай, – пожала плечами старуха.

– Говорят, что вы из тех, кто не родился на корабле. Это правда?

– Да.

– Значит, вы из Последних?

– Я бы сказала – из Первых, – поправила старуха. – Про Последних говорят те, кто не верит в жизнь. Имеется в виду последних из живших. Я предпочитаю говорить о первых из выживших.

– А как вы здесь оказались? Что было тогда? Расскажите, пожалуйста.

– Тогда? – Эл остановилась и задумалась. – Не стоит вам знать, что было тогда. Тогда все было иначе. И как тогда уже никогда не будет.

– Ну почему все, кто что-то знает, не хочет рассказывать? – Чуть не по-детски обиделась женщина.

…Как странно все это было…

– Потому что это не надо знать. Поверь мне, это знание не во благо. Мне, для того чтобы оказаться на этом корабле, пришлось умереть. Умереть для тех, кого я любила, и для тех, кто любил меня. Я до самой смерти буду помнить этих людей, Машенька. А они до самой смерти мстили за мою смерть. Я точно это знаю. Вот только они не знали, что я жива. Ну, где твоя птица?

– Вон там, – заулыбалась Маша. – Видите? Бог мой, да их там уже две!

Птиц действительно было две. Странные: с редким опереньем, как у полуощипанных кур, с кривыми клювами и наростами на головах. Признать в них кого-либо из известной по книжкам фауны было затруднительно. Но старуха узнала и счастливо заулыбалась:

– Аисты. Господи, миленькие, что ж с вами сталось.

5

Вниз спускаться было вдвое труднее. Не потому, что лестница была крутой, и даже не потому, что она безумно устала. Просто старуха улыбалась беззубым ртом, а на глазах ее блестели слезы, заволакивая окружающий мир.

Слезы эти еще долго стояли в глазах, когда уже уселась в кресло и смотрела на море.

– Тетушка Эл, – подошла к ней Маша. – А где дети?

– Какие дети? Твой сын и моя правнучка? – старуха лукаво улыбнулась. – Далеко. Они сейчас постигают самую главную тайну бытия.

– Какую тайну? – не поняла Маша.

– Простую. Как стать мужчиной и женщиной.

Женщина всплеснула руками:

– Бог ты мой! И вы так спокойно об этом говорите? Да им же всего по тринадцать лет! Вот вернутся, я им…

– Успокойся, Машенька, – снова улыбнулась старуха. – Ничего ты им не сделаешь. И незачем суетиться. Это нормально. Знаешь, в том мире, которого нет, у меня был друг. Я его и не знала почти, но он был другом – это точно. Он рано умер. Но, умирая, он сказал одну странную фразу, которая мне теперь не кажется такой уж странной…

Старуха замолчала и снова уставилась на серые волны.

…Как давно и странно было это все…

Маша терпеливо ждала, гадая, не забыла ли завершить свой рассказ тетушка Эл. И дождалась.

– Он сказал тогда: «Главное, чтобы продолжалась жизнь». Понимаешь?

И посмотрела на женщину мутно-серыми, как море, глазами.

Примечания

1

В первом случае Анри в самом деле цитирует стихи Маяковского. Во втором случае это скорее строчки из анекдота про поэта, хотя кто знает, может быть эта байка имеет под собой реальную основу.

(обратно)

2

Цитата из сказки Леонида Филатова «Любовь к трем апельсинам».

(обратно)

3

Песня группы «Аукцион»

(обратно)

4

Стихи Франсуа Вийона.

(обратно)

5

Стихи Булата Окуджавы.

(обратно)

6

Стихи Михаила Анчарова.

(обратно)

7

Что она говорит? (англ.)

(обратно)

8

Папа (англ.)

(обратно)

9

Перифраз строчки из песни группы «Браво» на слова В. Сюткина.

(обратно)

10

Строчки выходной арии мистера Икс из оперетты И. Кальмана «Принцесса цирка».

(обратно)

11

Стихи Сергея Трофимова.

(обратно)

12

Автор песни неизвестен.

(обратно)

13

Автор песни неизвестен.

(обратно)

14

Первые строки гимна США в оригинале звучат так:

Oh, say, can you see, by the dawn's early light, What so proudly we hail'd at the twilight's last gleaming? Whose broad stripes and bright stars, thro' the perilous fight, O'er the ramparts we watch'd, were so gallantly streaming? (обратно)

15

Песня В. Высоцкого.

(обратно)

16

Фрагмент песни В. Высоцкого.

(обратно)

17

Raven – ворон (англ.), land – земля (англ.). Вместе – земля ворона; черная, как вороново крыло, земля. Видимо, созвучно с Воронежем.

(обратно)

18

Стихи Александра Графова.

(обратно)

19

Стихи Зои Ященко.

(обратно)

Оглавление

От автора

Пролог

Часть 1

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  Пауза 1

Часть 2

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  Пауза 2

Часть 3

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  No signal

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45

  46

  Пауза 3

Часть 4

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  No signal

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  No signal

  Пауза 4

Часть 5

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

Эпилог

  1

  2

  3

  4

  5 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте