«Дайте место гневу Божию (Грань)»

Далия Трускиновская Дайте место гневу Божию (Грань)

И услышал я голос Господа, говорящего: кого Мне послать? И кто пойдет для Нас?

И я сказал: вот я, пошли меня.

Книга пророка Исайи, глава 13, стих 21

Пролог

– Убить – проще всего.

Сказавший это не ждал скорого ответа от собеседника. Собеседник же сидел на лавке рядом, справа, довольно широко расставив колени, опираясь локтями о ляжки, и крупные кисти его рук свисали бессильно и безнадежно.

Это был грузный человек, чем-то похожий сейчас на высокий тяжеленный мешок, поставленный стоймя в надежде, что сам сохранит равновесие. Он и хранил – накренившись, расплющившись внизу от собственной тяжести, казалось бы, готовый рухнуть от единого прикосновения пальца.

– Да ты и не сможешь убить, – продолжал тот, что слева, и в голосе чувствовалось облегчение.

Он был невысок, узкоплеч, откинулся назад, словно бы опираясь лопатками на незримую спинку скамьи, тонкие ноги, обутые в узкие длинноносые туфли, вытянул вперед и скрестил. Насколько в позе грузного собеседника ощущалась тяжесть, настолько в позе стройного – легкость, и казалось: убери сейчас лавочку – один продавит собой землю и уйдет туда по плечи, другой же так и останется висеть в воздухе.

– Не смогу, – согласился грузный. Но слишком быстро. Что и было замечено.

Дальше тот, что слева, заговорил красивыми словами, совершенно не удивившими собеседника, – возможно, потому, что не впервые он слышал такие художества.

– Беседа наша – это совместный путь по ночной дороге. Сейчас ты свернул в сторону. И хотя какое-то время мы будем перекликаться, даже довольно связно перекликаться, но ровно то же время будем и удаляться друг от друга. А потом мой голос в твоих ушах станет неразборчив, и ты порадуешься тому, что отпала нужда отвечать.

– Всякий мужчина должен быть внутренне готов к тому, что однажды придется убить врага.

Высокопарные слова прозвучали неожиданно. Словно бы, удалившись вышеописанным образом, мужчина убедился, что его уже не догнать и не остановить.

– И если я этого не сделаю, то кто же я? Да мне в зеркало будет стыдно смотреть! Мне на его фотографию бу… будет!.. А я!.. – голос грузного собеседника оборвался на яростной ноте, на ноте бессильно сжимающей кулаки ярости.

– Убить и пристрелить – не одно и то же.

Они сидели на речном берегу и глядели на далекие луга. Их беседа началась незадолго до заката, а сейчас ночь уже дошла до самого темного своего часа. Луга были очень далеко – если только ночь не подменила их чем-то иным, а с ночи станется, вот ведь и скучный пейзажик городской окраины за спинами собеседников она тоже куда-то припрятала только что, натянула между мужчинами и городом черную тусклую ткань, а на ткани оказались нарисованы покосившиеся и надломленные силуэты вовсе не свойственных среднерусской полосе готических башен.

Видимо, ее же рука положила на белую скамью черный предмет характерной формы. Он лежал между собеседниками, рукоятью к грузному – к правой его руке. Бери и стреляй.

– Если я ничего не сделаю… то мне останется лишь убить себя… Ведь все же ясно, как на ладони! – воскликнул знающий имя своего смертельного врага мужчина. – Если бы у меня было хоть какое-то сомнение! А я все знаю – и вот сижу здесь!..

– Мы вернулись к тому, с чего начали. Даже если ты не убьешь его первым выстрелом, даже если он будет мучаться еще несколько часов, то все равно он уйдет в небытие и избавится от боли, а вот твоя боль увеличится. Потому что ты поймешь несоизмеримость преступления и кары. Кара окажется во много раз легче преступления – а переделать уже не получится.

– Он может остаться калекой, – не очень уверенно возразил жаждущий мести.

– Он немолод, любит поесть, любит выпить, курит по три пачки в день, ходить разучился – даже двести метров норовит проехать на своей «ауди». Еще немного – и калекой он сделает себя сам. Не надо пачкать руки.

– А потом он умрет.

– Разумеется, умрет. А ты останешься жить.

– Я думал, ты дашь мне хороший совет, – проворчал тот, кому жить вовсе не хотелось. – А ты? Ты боишься, что я сяду за убийство с заранее обдуманным намерением на сколько надо лет? Или ты действительно считаешь, что время, Бог, судьба, я не знаю что – отомстит ему?

– Я просто хочу, чтобы преступление и кара были соизмеримы.

Мужчина резко повернулся.

– Что ты придумал?

– Я придумал договор с судьбой, с Аллахом, с кармой, с нечистой силой – как хочешь, так и назови. Из ста шансов пятьдесят – за то, что твоя месть будет единственно возможной, честной и беспощадной. И совершенно безнаказанной. Но пятьдесят других – за то, что она не состоится. Знаешь, как разыгрывают ситуацию в орлянку?

– Мне доставать монетку?

– Нет. Наша монетка теперь спит и сны смотрит.

Самый черный час миновал. Едва-едва, но посветлели небо и река.

– Ну, хорошо, – сказал мужчина. – Что я должен буду сделать?

– Отпустить себя на свободу. Ты знаешь, о чем я говорю.

– Я дал слово.

– Это было еще до того…

– Но…

– Вот именно так. Другого пути нет. А теперь слушай. Начнем с того, что есть такое понятие – справедливость…

Часть первая

В это же время погасло последнее окно в шестнадцатиэтажной башне. Такие башни время от времени получают прозвище «дворянского гнезда», хотя никакие дворяне его, понятное дело, не вили.

Именно в этой башне до сих пор жили семьи давнишних номенклатурных работников. Она просто не представляла никакой ценности – квартиры, считавшиеся роскошными пятнадцать лет назад, теперь не дотягивали до среднего уровня зажиточности. Человеку небогатому, на грани безработицы, они все равно были недоступны, а другому человеку, который в состоянии позволить себе новоселье, кажется дикой мысль о кухне площадью в девять квадратов.

Комната, в которой горело и погасло окно, была такого размера, что не всякая деловая женщина использовала бы ее под гардеробную. Но она вполне подходила шестнадцатилетнему мальчишке, который сам, персонально, нуждается в узком лежбище – и только, а прочее место отдает невероятной аудиотехнике и компьютеру со всеми его спутниками жизни.

Впрочем, именно этот мальчишка – выключив монитор, он сделал шаг и повалился прямо на одеяло, и заснул, едва успев вскинуть наверх и выпрямить ноги, до того одурел от болтания в Паутине, – еще и книги читал. Не учебники – учебники лежали в рюкзаке и нечасто оттуда добывались. А что-то совсем в его возрасте неожиданное – про карму и астроминералогию.

Он был длинноног и худощав, мясо не поспевало расти за костями, русые волосы слегка вились, в лице уже чувствовалась порода – крупный, правильной формы нос, аккуратные губы, густые брови.

Хотя в семь утра ему бы полагалось вскочить, он сладко спал. Дверь приоткрылась, заглянула женщина. Она сперва улыбнулась, как улыбаются, глядя на спящих детей, воистину любящие матери, потом подошла и осторожно потрясла за островатое еще плечо.

– Восьмой час, Герка! Физику проспишь.

– А физики не будет… – пробормотал мальчишка.

– Что так?

– Физичка заболела…

– Ты вчера ничего не говорил.

– У нее ангина…

– Ты все-таки вставай, – не совсем уверенно потребовала мать. – Вам заменят урок. Давай, подымайся! Я сосиски отварила.

– Сосиски? – Герка открыл глаза. – Они еще варятся.

– Вставай, вставай!

Мать потянула за одеяло.

– Ну, мам!

Эта странность не обсуждалась – Герка, разумеется, ходил по городскому пляжу, где его видели сотни и тысячи, в плавках, но решительно не желал, чтобы даже родная мать видела его спросонья в трусах. Она вышла. Две тощие ноги выстрелили из-под одеяла в потолок, пятки шлепнули об пол, Герка вскочил и первым делом включил монитор. Он отправил ночью несколько писем в Америку – ответы вполне могли прийти. Матери пришлось еще раз заглянуть, обратиться к нему со строгостью, и тогда он, натянув джинсы, вышел на кухню.

Ни слова не сказала мать о заболевшей физичке – а выставила сына с его рюкзаком за дверь точно в срок: он успевал быстрым шагом дойти до школы. Сама она взялась наводить красоту – ей нужно было на работу к девяти.

Для этого занятия мать приспособила кухонный подоконник. Окно выходило на юго-восток и утром давало именно тот свет, который требуется, чтобы безупречно нанести макияж. Сделав ровный тон лба, щек и подбородка, наложив румяна двух цветов – коричневатые чуть ниже, розовые чуть выше, – сделав затем и глаза, она поглядела вниз – не подъехал ли сосед. Сосед примерно в это время пригонял со стоянки машину и ждал жену. Если подсуетиться, можно было поехать с ними.

Но вместо соседского «фольксвагена» мать увидела пересекающих двор подростков, и среди них – Герку. Такая безалаберная прогулка означала, что физика-таки не состоялась!

Она подошла к телефону.

– Приемная? Соедините с кабинетом Богуша. Сказать – звонит Надежда Богуш. Очень важно.

Несколько секунд в трубке играла колокольчиковая музыка, потом мужской голос ответил.

– Гриша? Это я. Слушай, с Геркой опять это было, – быстро заговорила Надя. – Нет, я не схожу с ума из-за ерунды. Он действительно откуда-то знает… Что? Не могу – мне же на работу! Кто из нас сошел с ума?! Ну… ну, ладно… ладно… Пока!

Положив трубку, она кинулась переодеваться. Сорвала тонкий свитерок, выкинула из шкафа блузки вместе с плечиками, выдернула одну, внимательно ее разглядела и швырнула на пол. На лице у женщины было написано: как я могла носить такую мерзость?!?

У нее было нарядное платье для выходов в свет, на узких лямочках и с вышивкой стеклярусом, классическое маленькое черное платье. Но надевать его с утра пораньше она не могла – тот, кто назначил ей встречу, не должен был даже подозревать, как много для нее эта встреча значит.

Как многие женщины, занимающие не слишком высокие посты, она не имела дорогой повседневной одежды, а обходилась прямыми юбками и джемперочками, летом – легонькими, зимой – теплыми. Но сейчас ей хотелось выглядеть, выглядеть!..

В конце концов она откопала брюки, которые были ей маловаты, надела топ, который тоже мог быть чуточку просторнее, а сверху – длинную расстегнутую блузку. Получилось приемлемо. Соседский «фольксваген» она проворонила, на работу не успевала, но это казалось ей совершеннейшей чушью. Позвонила она не начальству, а подруге, попросила объяснить, что свалилась с температурой, ждет врача.

И это было почти правдой – у нее действительно от волнения обычно подымалась температура.

Свидание было назначено в кафе, о существовании которого знали немногие. Оно работало без вывески и обслуживало исключительно сотрудников прокуратуры и находящегося в соседнем здании городского управления милиции.

Женщина страшно боялась прийти раньше назначенного времени. Она даже зашла на пять минут в недавно открывшийся магазин и встала в очередь у прилавка. Но очередь была коротка – и только нетерпеливый голос продавщицы заставил женщину посмотреть на товар. Это был магазин для садоводов-любителей, и на прилавке под стеклом лежали пакетики с семенами. Она взяла астры двух видов, решив, что если свидание пройдет успешно – она обсадит этими астрами весь дом по периметру!

Вахтер ее знал и пропустил беспрепятственно.

В кафе ее уже ждали. Ей помахал рукой высокий представительный мужчина в темно-сером костюме того графитового оттенка, который почти у всех ассоциируется с элегантностью.

Мужчина был немолод, совершенно сед, но его густые и вьющиеся волосы седина только украшала, тем более, что породистое, несколько тяжеловатое лицо, и благородной лепки нос, и безупречные зубы, и ухоженная кожа были достойны внимания не только тридцативосьмилетней женщины, но даже и двадцатилетних…

– Садись, Надюшка, – он встал, отодвиул, затем опять подвинул стул. – Что будешь?

– Я прежде всего хотела бы поговорить с тобой о Герке. Он совершенно отбился от рук, целыми ночами чатится, потом, не выспавшись, идет в школу, у него уже тройки по физике…

– Я тоже хотел поговорить с тобой о Герке, – весомо сказал мужчина.

– Да? Ты еще не все выслушал. Когда я имею право рассказывать тебе о твоем сыне два раза в неделю по утрам, а ты в это время еще пьешь кофе и смотришь новости по телеку…

Она не хотела ни в чем его упрекать! Это получилось само – а она хотела быть красивой, спокойной, уверенной и немного загадочной, пусть думает, что она всегда с самого утра нарядная, деловая и в прекрасном настроении!

– Погоди, Надюшка, не тарахти, – сказал он, как говорил много лет назад, в безмятежные времена. Как говорил снисходительно и нежно, улыбаясь или даже посмеиваясь – тридцатилетний мужчина, позволяющий командовать собой самоуверенной семнадцатилетней девочке.

Она возмутилась – он не имел права напоминать о безмятежных временах. И вдруг опомнилась – он назначил встречу, значит, не ей от него, а ему от нее чего-то нужно. И она замолчала – откинувшись на спинку стула, глядя несколько свысока. Она поклялась, что больше не будет позорно суетиться, а выслушает то, ради чего бывший муж позвал ее, с каменной миной.

– Наверно, мне следовало пригласить тебя не сюда, а в более приличное место. Но я никак не решался тебе позвонить, – без обычной своей уверенности признался он. – А когда ты сама позвонила, вдруг понял – сегодня или никогда. Ну, в общем… не в обстановке дело…

– Естественно, – высокомерно ответила Надя. – Обычно ведь я тебе звоню. На работу. По-моему, я делаю все, чтобы и волки были сыты, и овцы целы.

Она имела в виду: делается все, чтобы молодая жена Григория Богуша не имела ни малейшего повода для беспокойства.

– Надя, давай на минутку забудем про все про это… У меня к тебе вопрос… – он замялся, что было более чем странно, обычно Богуш рубил сплеча и не подыскивал нужное слово по пять минут. – Вопрос вот какого свойства… Скажи – ты могла бы меня простить?.. И принять?..

– Простить?.. Тебя?..

– Мы бы могли попытаться начать все сначала. И ты же сама всегда говорила – Герке нужен присмотр отца…

– То есть как это – сначала? Ты же?..

Она из принципа никогда не говорила с ним о его теперешней жене. Это было ниже ее достоинства!

– Мы с Наташей разводимся, – совсем тихо ответил Богуш. – Думаю, что больше никогда не встретимся. Лично я против того, чтобы мужчина и женщина после развода оставались друзьями. Расстались – и расстались.

– Ты говоришь – начать все сначала?..

Надя не верила собственным ушам. Она знала, что Богуш никогда к ней не вернется, она знала, что мечтать об этом и представлять в воображении сцену с бывшим мужем на пороге (громкое падение на колени и сотню алых роз она даже в мечты не допускала, потому что ненавидела пошлость всеми силами души) – смешно и нелепо. Она даже запретила себе вспоминать минуты близости – было, кстати, забавное время, когда она пыталась перебить эти воспоминания другими и отметилась в нескольких совершенно ей не нужных постелях.

– Почему бы и нет?

– Ты даже не подумал спросить – свободна ли я…

Он поднял глаза. Тревога была очевидна: во-первых, он действительно не подумал, что женщина в тридцать восемь лет не станет хранить верность бывшему супругу, а во-вторых – он пытался понять, с кем она связалась и каковы шансы того мужчины.

– Допустим, Надюшка, у тебя кто-то есть. Ты красивая женщина, почему бы и нет. Но раз ты не вышла за него замуж, значит, это у тебя так, для постели. Ты знаешь, что отца Герке он не заменит. А я – отец все-таки. Я когда-нибудь сквалыжничал насчет денег? Ты звонила – я сразу давал сколько нужно.

Что правда, то правда – деньги у Богуша всегда водились. Иногда – очень большие. И в последние годы их супружества Надя обратила внимание, что он норовит поскорее от этих денег отделаться. Как-то даже поехал в деревню, дал вдовой тетке денег на новый дом, хотя накануне долго вспоминал и не мог точно припомнить теткину фамилию. Но это было чуть ли не десять лет назад…

– Попробовал бы ты не дать для своего единственного сына…

– Давай съедемся, – предложил он. – Давай просто попробуем пожить вместе. Не получится – ну что же, значит, не судьба. Но я думаю, что получится. Ведь что мешает молодежи спокойно жить? Быт! А у нас будет домработница. Герку переведем в лучшую школу…

– Он и так учится в хорошей школе. Ему только нужен репетитор по физике и, конечно, по английскому.

– Что же ты раньше не сказала?

– И еще я хочу его показать какому-нибудь специалисту… пусть разберется…

– Ты про эти способности? Надюшка, мне что-то кажется, будто вы с Геркой их сами сочинили.

– Но, Гриша, он чуть ли не каждую неделю выдает такое, что я лишаюсь дара речи! Вот сегодня – еще не проснулся, а уже знал, что физики не будет.

– Просто он очень хотел, чтобы ее не было.

– В пятницу пришел встретить меня с работы. Вместе со мной увязался в универсам. А там, ты не поверишь, там у меня чуть кошелек не утащили! Он этого парня схватил за руку, парень вырвался, кошелек упал на пол! А в кошельке – деньги на пальто!

– Совпадение, Надюшка.

– Гриша, он у Дашкиевых клопов вывел!

– Да ты что?! – тут Богуш действительно изумился.

– Честное слово! У них сосед-алкаш, живет как на помойке, клопов развел и даже не думает травить! Они и пришли. Мне Любка Дашкиева на кухне жаловалась, а он услышал. Где, спрашивает, клопы? Давайте, говорит, я попробую! В общем, пошли мы туда. Он встал посреди комнаты. Что, клопы, говорит, спрятались? А ну, все вон отсюда! Как приползли – так и уползайте! Дашкиевы думали – свихнулся ребенок. Знаешь, как неловко было? Я его чуть ли не за ухо увела, всю дорогу ругала. Через неделю заявляется Любка с тортом! А торт с кремом, со сливками, жирный, Герка половину слопал, его пронесло…

Богуш расхохотался.

– Что же он себе пузо не заговорил?

– Откуда я знаю! – и Надя сама рассмеялась.

– Где бы ты хотела жить? – спросил он. – Можно купить квартиру в старом доме, а можно в недостроенном – тогда там даже планировка будет как нам надо. Герке целую комнату выделим, не какую-то нору. Через два года машину ему купим.

– Какой ты добрый! – как можно ехиднее заметила Надя, не могла же она сдаваться совсем без боя.

– Надюшка, мне уже шестой десяток. Для кого работать, если не для Герки? А? Кто у меня еще есть? – он покачал головой. – Знаешь, обычно, если мужик ничего в жизни не добился, он старается последнее в детей вложить, пусть хоть они поживут по-человечески. А я ведь не пустое место, не пятое колесо в телеге. Ты пойми – я, как тот мужик, все сделаю, чтобы Герка жил лучше меня! Так что кончай ты сомневаться…

– Я так не могу, – отрубила она. – Я с Геркой должна посоветоваться. Как он скажет – так и будет. Вот если он тебя простит, если он тебя примет…

– Да?..

И об этом он, конечно же, не подумал, слова «дети» и «предательство» лежат в его словаре слишком далеко друг от друга, догадалась Надя. О том, что ребенок может не простить отца, который его бросил, он задумался только теперь! Хорош гусь!..

– Может быть, я лучше сам с ним поговорю? Попробую ему все объяснить?.. – неуверенно предложил Богуш.

– Ну, попробуй… Объясни, где ты столько лет пропадал!

– Я же с ним встречался!

Тут Наде стало жутко – она предположила, что Григорий не просто встречался с сыном, но тот, соблюдая конспирацию, не обо всех встречах докладывал матери. И хуже того, он ведь мог приходить тайком в гости к Богушу и видеть там молодую Наталью Богуш, ненамного себя старше!..

– Я сама с ним поговорю! – она вскочила.

– Уходишь? – он тоже поднялся. – Я позвоню тебе вечером.

Потом Богуш шагнул к бывшей жене и поцеловал ее в щеку, как целует муж жену перед совсем недолгой разлукой.

Она спешила не домой и даже не на работу – леший с ней, с работой! Она спешила в школу, чтобы перехватить Герку на перемене.

Ничего ему объяснять не пришлось.

– Ты что, с отцом повидалась? – спросил сынок. – Мои косточки, что ли, перемывали?

– Гера, я должна с тобой серьезно поговорить…

– У нас сейчас сдвоенная химия, а я еще формулы не нарисовал! – решительно предупредил сын. – Когда он сегодня звонить будет, ты дай мне трубку, ладно?

И поспешил следом за одноклассниками.

Надя прислонилась к стене. Сердце билось прямо в ушах…

Забыв про свое температурное вранье, она понеслась на работу, а там, естественно, поцапалась с начальницей. И обратного пути уже не было – Надя сгоряча пообещала, что сию минуту напишет заявление по собственному желанию, написала, вручила, и теперь могла бы прожить только при финансовой поддержке Григория.

И тут же она стала ругать себя – собралась возвращаться к мужу, совершенно не понимая его поступка. Куда же он подевал молодую Наталью? Что она ему такого преподнесла, раз он собрался возвращаться в прежнюю семью?

Надя ждала подвоха, подвох был – просто она его еще не видела. А она хотела точно знать свое положеиие. Мало ли – Григорий просто поругался с Натальей? Ну, не просто – основательно поругался. И через месяц затоскует по молодой? И начнется всеобщая нервотрепка!

Нужно сходить к Диляре, так решила Надя, возможно, бывшая однокурсница что-то знает про Богушев развод…

Это было какое-то нелепое везенье – Диляра жила мало того что в одном доме с Богушем, мало того, что на одном этаже – так еще и имела общую с ним стенку. Вечером и ночью все было слышно просто замечательно. Вот только подъезды были разные – иначе Надя вообще боялась бы ходить в гости к Диляре. Но иногда она запрещала себе делать это – узнавать о жизни Богушей означало лишь безнадежно и бессмысленно травить душу.

Найдя работающий автомат, она позвонила Диляре на работу, там сказали, что Абузярова уже год как уволилась. Пришлось звонить домой.

– Можно, я к тебе зайду на минутку? – попросилась Надя и сама удивилась, как жалобно это прозвучало.

– Только на минутку, – строго сказала подруга. – Я Ильдарчика укладываю. У нас сегодня животик пучило, мы еле успокоились.

Надя только вздохнула – уже третья из ее однокурсниц на пороге сорокалетия взяла да и родила ребенка. Впридачу к тем двум, с которыми уже не надо няньчиться. Как-то Диляра, носившая своего второго, объяснила ей, что у многих женщин, чьи дети уже ходят в садик, возникает тоска по маленькому. По крошечному, с такусенькими ручками и ножками, по беспомощному и полностью принадлежащему маме… Надя этого не могла понять – ей как раз нравилось, что Герка становится самостоятельным.

Оказалось, все не так страшно – к Диляре приехала из Казани свекровь, она взяла четырехмесячного Ильдарчика побаюкать, а подруги уселись на диване.

Диляра после того, как местная мусульманская община выстроила в городе мечеть, а ее муж Ашкер стал из инженера-строителя преподавателем в медресе, изменилась по меньшей мере внешне. Она соблюдала аврат – даже дома носила платок, полностью закрывающий волосы, длинные платья, правда, все это было красивое, дорогое, по-своему изысканное.

Сейчас платье было синее с золотом, а платок бело-синий, с восточным узором, и Надя немного позавидовала подруге – та тратила деньги на домашнюю одежду, потому что женщине-мусульманке положено наряжаться лишь для мужа, Надя же который год носила два застиранных халатика, летний и зимний, и сейчас по-настоящему осознала их убожество. Вовремя осознала – она еще успевала пробежать по магазинам и до появления Гриши прикупить каких-нибудь пеньюаров…

– Вернулся, говоришь? – переспросила Диляра. – Одно я тебе скажу, подруга, – не потому, что он с Наташкой поссорился, и не потому, что у Наташки кто-то другой завелся. Они сколько лет вместе прожили – пять?

– Семь.

– Если бы ссорились – мы бы знали. Наверно, просто любовь кончилась. Такое бывает… Ты вот что – ты первым делом ребенка ему рожай, чтобы у Герки был братик. Мужчинам в таком возрасте очень нужен маленький, они даже сами не знают, насколько он им нужен…

Эти рассуждения Надя пропустила мимо ушей – скорее всего, они относились к мужчинам-мусульманам, а Григорий вообще вне всяких религий. К тому же, она так тяжело рожала Герку, что потом предохранялась не хуже того перестраховщика из анекдота: два презерватива, сверху гипс, поверх гипса – еще три презерватива, и никаких половых контактов!

Но в каком-то смысле Диляра оказалась права – вся эта история была замешана именно на ребенке. Когда Надя пришла к ней в следующий раз, подруга уже могла обрадовать ее правдой.

– Наташка вот что велела тебе передать…

– Ты с ней говорила?! – ужаснулась Надя.

– А что? Так вот, передавала, чтобы ты на нее зла не держала, и она на тебя зла держать не будет. Что было – то прошло. Забирай своего Богуша и будь с ним счастлива. А ей нужна нормальная семья – не только старый муж, но и дети. Они очень хотели ребенка, сперва думали, все само собой получится, потом проверились. Виноват он. Он ходил по врачам, но все без толку. Была в молодости какая-то инфекция, недолечился. То, что у вас Герка родился, – просто чудо. Так что поставь свечку за Наташку – что предупредила…

– Погоди!.. Так это что же?.. У него, кроме Герки, нет и не может быть других детей?!.

– Ну да! Да! Да! – радостно закричала Диляра. – Велик Аллах – видишь, и о тебе вспомнил! Теперь у Герки будет знаешь какой отец?! Да он все для ребенка сделает! Твой Герка хоть в Оксфорд, хоть в Кембридж учиться поедет! Богуш вам новую квартиру купит! Эту Наташке оставит, вы в другую переедете – ну? Ты что?..

Надя и не хотела, а заплакала.

Она была счастлива за сына – и одновременно ее до боли изумила внезапная тревога. Кончилось какое-то несуразное, но очень хорошее время, когда она одна растила сына, одна знала все его проблемы и решала их как умела. Теперь ей придется впустить в их налаженную жизнь отца – а как?.. И кем она сама будет тогда – бесплатным приложением к собственному ребенку?..

Тоска по маленькому наконец-то обнаружилась: Надя хотела, чтобы Герка принадлежал только ей, и как можно дольше. Она уже заранее ревновала… А вся тоска по Богушу, скопившаяся за семь лет разлуки, оказалась глупой, ненужной, бестолковой и недействительной…

Однако искушение было сильнее. Когда Богуш позвонил и повторил свое предложение, она согласилась.

Герка же и вовсе пришел в восторг. Он ладил с отцом куда лучше, чем полагалось бы брошенному ребенку. Но была и другая логика.

– Теперь ты перестанешь со мной нянькаться, как с маленьким, – прозорливо сказал Герка. – Ты будешь батьке борщи варить.

– Разве я с тобой нянькаюсь?..

– А то!

Надя замахнулась на сына мочалкой для посуды. И вдруг расхохоталась. Она всегда знала, что судьба повернется на все сто восемьдесят – вот это и произошло!

Неделю спустя мир переменился – стал куда труднее, хотя одной заботы у Нади уже не было – заботы о деньгах. До сих пор ей почти не приходилось принимать решений. На работе она выполняла распоряжения, а дома и распоряжаться, в сущности, было нечем, только откладывать из зарплаты на одно, другое, третье. Покупки совершались по принципу: недорого, неброско и чтобы надольше хватило.

Богуш уточнил – действительно ли ей хочется купить квартиру в недостроенном престижном доме. Надя ответила, что не хочет травить клопов и тараканов в исторической развалине. Богуш пожал плечами и повез ее смотреть намеченный недострой. Они забрались на третий этаж – и Надя обалдела. Ей показалось, что Григорий спятил и вздумал поселиться в спортивном зале. Он объяснил, что перегородки поставят по их желанию, и помещения не будут казаться огромными – там встанет хорошая массивная мебель.

Тут-то и кончилась Надина счастливая жизнь. Она не стала искать работу, потому что Богуш доверил ей устройство их нового дома. Он познакомил с архитектором и дизайнером, высказал пожелание – чтобы его кабинет был метров восемнадцати-двадцати, не больше, с маленькой барной стойкой красного дерева, а камина вовсе не надо, – и уехал.

С Нади семь потов сошло – она не понимала и половины того, о чем толковали импозантный архитектор и экстравагантная дизайнерша. Рассердилась она, естественно, не на себя, а на них, рассталась с ними как-то прохладно и решила взять власть в свои руки. Почему-то она начала с покупки кафеля. Объездив самые дорогие магазины, ужаснувшись ценам и растерявшись от изобилия, она обнаружила, что не знает – сколько кафеля нужно вообще. Продавец пришел на помощь – спросил для начала, сколько будет ванных комнат. Надя несколько секунд потрясенно молчала, потом кинулась звонить мужу.

– Да ты что, Надюшка? Ты же два часа с архитектором сидела! – удивился Богуш. – Значит, так: при моей спальне, при твоей спальне, Герке хватит душевой кабинки, и еще гостевой туалет.

– Гостевой туалет? – переспросила Надя.

– Ну, ты же не захочешь, чтобы уборщица пользовалась твоим унитазом? Ладно, извини, у меня посетители.

Из магазина она позорно сбежала.

В конце концов очертания квартиры обрисовались и началась суета. Надя покорно ездила то вместе с архитектором, то вместе с дизайнером, выбирала сантехнику, выбирала камин, выбирала люстры, выбирала ковры и коврики, в конце концов ее заставили выбирать и кухонные полотенца.

Она приехала домой в легкой истерике и вспомнила, что еще нужно купить белый костюмчик для повторной регистрации брака. Григорий уже несколько раз ей напоминал, что пора договариваться с парикмахером, с визажистом, еще с какими-то профессионалами, и Надя, собравшись с силами, опять оделась и вышла из дома. Она поехала к давней подружке Раиске – во-первых, недалеко, а во-вторых, Раиска устроилась продавщицей в большой торговый дом. Этот торговый дом всегда казался Наде заведением для миллионеров. Подружка все поняла и потащила Надю вдоль прилавков туда, где как раз висели подходящие костюмчики…

– Ты сколько за это отдала? – спросил потрясенный Богуш.

– Гришенька, совсем недорого!.. – растерялась Надя.

– Ага, понятно. Вот первое, что мы подарим нашей домработнице. Надюшка, ты что – журналов не читаешь? Не знаешь, как нормальные женщины одеваются? Договорись с Лизой, она тебя отвезет в салон, там тебе что-нибудь подберут, и не вздумай экономить. И так уже Лизка рассказывает, как ты на полотенцах гроши выгадывала!

Дизайнерша Наде не нравилась – в ней было слишком мало от женщины в Надином понимании слова и слишком много непостижимого выпендрежа. Однажды она при Наде закурила сигару, в другой раз пришла с зелеными прядями в лиловых волосах, а одевалась она, может, и по журналам, да только как-то жутковато…

За всеми этими делами Надя совсем забросила Герку и только махнула рукой, узнав, что он окончил четверть и год с тройкой по физике, а также с другими тройками, не такими опасными.

А чего еще ожидать от парня, который был вынужден больше заниматься батькиным переездом, чем уроками? Богуш, как и собирался, оставил квартиру Наталье, которая сразу сделалась богатой невестой, а сам перебрался к Наде с Геркой до того близкого дня, когда закончится отделка новой квартиры.

Богуш настоял на том, чтобы они расписались как можно скорее. Он словно старался закрепить свои права на сына. Герка только хмыкал и плечами пожимал от проявлений батькиной любви. Первым делом Богуш отменил дисциплину…

– Ему девок портить, а не телевизор с тобой смотреть, – решил он и назначил крайний срок возвращения домой в полночь, а если не получается – позвонить и доложить.

Герка воспользовался свободой и деньгами не в том смысле, какой был близок и понятен отцу. Он отправился в какой-то загадочный институт духовного совершенствования (состоявший, как выяснилось, из одного человека, исполнявшего все роли, и директора, и профессора, и консультанта, и уборщицы), потом – в не менее странный центр парапсихологических возможностей, потом еще ездил к женщине, о которой прочитал в газете, будто у нее живет домовой в виде маленького мохнатого старичка. Герка искал людей, которые помогли бы ему разобраться с его странными способностями.

Естественно, парню везло исключительно на шарлатанов. Парапсихологические возможности ему предложили отточить на семинаре стоимостью мало чем поменьше новой батькиной квартиры. Аргумент был знатный – приедет сам профессор Бобкович!

– Да вы еще даже помещение для семинара не сняли! – возмутился Герка. – И профессор Бобкович уже три месяца как умер!

– Откуда, позвольте спросить, такая информация? – ядовито осведомилась сотрудница центра.

– Да видно же! – Герка показал на фотографию покойного, которую обнаружил тут же, в центре, на обложке тоненькой брошюрки про гипноз и зомбирование.

Когда он вечером рассказал отцу про фотографию, тот призадумался.

– А что, Надюшка, может, у нас в самом деле Давид Копперфильд вырос?

– А я тебе о чем говорила? – возмутилась Надя. – Мне иногда страшно становится, такое он брякает!

– Ты знаешь, сколько зарабатывает Копперфильд? – спросил тогда Богуш. – А то еще был такой Ури Геллер. С Геркиными тройками, Надя, ему прямая дорога в факиры. Вот скажи, сын…

Это слово батька выговорил с особым удовольствием.

– Ну?

– Ты на юрфак хочешь?

– Ну… – Герка пожал плечами и сквасил рожу.

– Вижу. Вот на юрфак я бы устроил даже дауна – но тебе туда не надо. Иностранные языки?

– Какой смысл? – спросил Герка. – Через пять лет все будут спикать на инглише как Шекспиры. И переводчики пойдут в дворники – дружными колоннами.

Он вспомнил, что факультет во все времена был девичьим, и добавил – с большим, впрочем, сомнением:

– Или замуж…

– А немецкий? Испанский?

– Кому он нужен, этот немецкий…

– Менеджмент? Управление производством? Финансы? Ты что, банкиром не хочешь стать?

– Хочу, – честно признался Герка. – На две недели. Это, наверно, страшно скучно. А за две недели я там свой порядок наведу…

– Гриша, он ведь даже не знает, как сто долларов выглядят, – напомнила Надя. – Для него «банк» – пустой звук.

– Это правда? – изумленно спросил батька. – Надя, я же постоянно посылал деньги!..

– Рублями.

– Ага! Понял! – Богуш выскочил из-за кухонного стола, побежал в спальню, полез во внутренний карман висевшего на спинке стула пиджака. Вернулся он с портмоне в руке.

– Держи, сын. Вот это – один доллар, храню на счастье, но для тебя не жалко. Это – пять, это – десять… куда двадцатка задевалась… ладно, будет и двадцатка… Это – полсотни! А это – сотня! Забирай! И чтоб я больше от матери жалоб не слышал – живого доллара не видел!

Герка ойкнул.

Богуш радостно смотрел, как сын сгребает с кухонного стола банкноты.

– Что, Надюшка? Поднимем ребеночка? Сделаем из него настоящего мачо?

– Да ну тебя, – ответила Надя. – Хватит его баловать, нос задерет.

– Вот и замечательно!

Герка деньги припрятал в надежде найти нормальные курсы, чтобы летом походить и хотя бы разобраться в себе. Он хотел понять, что за голос иногда произносит в голове слова, которые прозвучат часа через два-три, а то и через неделю. Он также хотел знать, что означают линии на внутренней стороне век, прямые и округлые, которые образуют примитивные рисунки, где нет ни одной детали, а только суть…

У него была бы по физике не тройка, а двойка, если бы время от времени он не слышал голоса и не видел линий. Только поэтому он иногда мог правильно начертить на доске схему опыта. По тому, как кивала учительница, он понимал – ее мысль опережает движение его руки и, очевидно, ему удается как-то считать эту примитивную учительскую мысль, вынуть из физичкиной головы простенькую картинку белым по черному, которая там хранилась лет двадцать. Но во время контрольных все в нем молчало, словно бы внутреннее ухо не знало, к чему прислушиваться, а внутренний глаз – к чему приглядываться.

Он еще походил по объявлениям – и в один прекрасный вечер позвонил, что заночует у товарища. То есть, вечером это время считал Богуш, а для Нади уже наступила ночь. Муж давно уже улегся в постель, а она в халатике бродила по квартире, в глубине души полагая, что ее материнское беспокойство – вещь не менее обязательная, чпм чистка зубов перед сном.

– Как зовут товарища-то? – весело спросил Богуш, и, прикрыв трубку рукой, лихо известил Надю: – Застрял у бабы!

– Юрий Денисович Буханцев, – ответил Герка. – Ты знаешь, батька, какая у него библиотека?!. Тебе и не снилось! Мы тут опыты с картами делали! Батька, я нашел то, что мне нужно!

– Какие еще опыты с картами? – забеспокоился батька. – Ты во что там играешь? Немедленно прерывай игру, я сейчас за тобой приеду!

– Да ты что? Это не те карты! Их пять штук, и я их угадываю! У меня в первой серии шестьдесят два процента попаданий, мы попьем чаю и проведем вторую серию!..

– Карты угадываешь? Это что-то новое… Герман, если это игра на деньги, ты скажи – да, просто – да, и я за тобой приеду.

– Господи, что еще стряслось?! – Надя кинулась к постели и попыталась забрать у мужа трубку.

– Нет же, нет! – завопил Герка. – Не надо меня спасать! Тут никаких денег, тут только книги! Юрий Денисович меня тестирует! Он – настоящий парапсихолог, ясно? Настоящий! Хочешь, я ему трубку дам?

– Ну, дай…

Богуш насупился – предстояло какое-то дурацкое объяснение.

– Григорий Леонидович, извините, что так нелепо вышло, – густой мужской голос поражал проникновенностью. – Мы тут тестированием увлеклись. Я – не шарлатан какой-нибудь и не гомосексуалист. Я тут, собственно, проездом, остановился у товарища, а вообще я из Москвы, работаю, извините, в номерном институте…

– Они еще остались?

– Ну, название-то моя контора поменяла, а профиль тот же – психогигиена, психотехники, мы же и с космонавтами работали, и… впрочем… Извините, Григорий Леонидович… Если вы настаиваете, я Геру привезу. Сдам с рук на руки! Только я ведь к вам ненадолго, а тут такая встреча! У вас замечательный парень, Григорий Леонидович, способности изумительные, с ним работать и работать! Сейчас у него шестьдесят два процента, а во второй серии будет семьдесят, я просто уверен!

– Что за проценты такие?

– Попросту говоря – чтение мыслей на расстоянии. Есть пять карт с разными рисунками, я в одной комнате беру карту, гляжу на нее, в другой комнате Гера рисует, и так – сто раз. Это совершенно классический опыт, американцы его даже так проводили: индуктор был на суше, зато реципиент – на подводной лодке. Погодите, если у меня будет возможность поработать с вашим сыном – он такие чудеса покажет! По-моему, у него должна быть способность к телекинезу.

– По-моему, вы мне пудрите мозги… – неуверенно сказал Богуш.

– Григорий Леонидович, я сейчас вам докажу, что вы ошибаетесь. Назовите подряд шесть слов – увидите, что будет.

– Ну… – Богуш обвел глазами спальню. – Роза, огурец, собака, куб, термос, лошадь. Что дальше?

Розы были на диванной подушке, узор «турецкие огурцы» – на коврике, пластмассовую собачку на колесах Надя купила для чьего-то ребенка, выключенный телевизор на тонких ножках висел в воздухе черным кубом, термос нужно было принести с кухни – Надя утром любила выпить кофе прямо в постели, а лошадь как-то неожиданно пришла в голову.

– Хорошо. На вас, Григорий Леонидович, коричневый бархатный халат и черные кожаные тапки. В спальне, откуда вы со мной говорите, полумрак, горит настольная лампа, шторы задернуты, они тоже коричневые с розовым, с полосками, что ли, знаете, бывают такие тканые полоски… Ваша супруга сидит рядом, она в голубом халатике, у нее короткие светлые волосы, сейчас она взяла вас обеими руками за плечо, у нее серебряный перстень…

– Вам что, Герка подсказывает? – удивился Богуш.

– Нет, Гера пока еще так не умеет, это я сам. Еще в вашей спальне пахнет чем-то сладким, но не женскими духами…

– В самом деле… Надюшка, чем у нас пахнет? – шепотом спросил Богуш.

– Гриш, ты только не сердись – у нас в шкафу моль завелась, я брызгалку купила, полдня проветрить не могу…

– Ну, ладно, убедили. Только чтоб утром позвонил, – сурово приказал Богуш. – Но странно все это…

– Да, кажется странным, – согласился незримый Буханцев. – Дэвид Копперфильд тоже кому-то казался не от мира сего. Спокойной ночи!

– Вот те на… – пробормотал Богуш. – Надюшка! А ведь мы Копперфильда родили!

– Гриша, мне все это страшно не нравится, – твердо заявила Надя. – Герка непонятно где, непонятно с кем, на нем ставят опыты… Гриша, я читала про зомби…

– Ну, ты, Наденька, махнула! Ты еще вампиров пристегни. Это ж надо – Копперфильд… Знаешь, сколько у него миллионов?

– Гриша, ты действительно хочешь, чтобы наш ребенок стал фокусником?

– А кем он, по-твоему, должен стать? Рекламным агентом? Надюшка, ты как с теми полотенцами… Пойми – у тебя теперь другой уровень! – принялся внушать Богуш. – Герка же не будет ездить с бродячим цирком по захолустью. И способности у него действительно есть – ты мне все уши прожужжала. Если он будет двигаться в этом направлении – то он добьется настоящей славы! «Герман Богуш, первый маг России» – звучит, а?

– Вот только магии мне тут недоставало…

– Это рекламный трюк. Надь, ну что ты? Хочешь, чтобы Герка стал учителем географии? Сантехником? Автомехаником? Наверно, это я виноват – вы с ним жили в таком кругу, где автомеханик – это круто. Ну так нет у тебя больше того круга, пойми наконец! Надюшка, кончай дуться!

Богуш притянул к себе жену, завалил, стал целовать – тем их спор и кончился.

Утром приехал бледный после бессонной ночи Герка.

– Батька, это такие люди! И Юрий Денисович, и Золотов!..

– Что еще за Золотов?

– А это врач-гипнолог, мы как раз у него были! Батька, я столько понял…

И Герка задумался.

Богуш смотрел на сына и чувствовал себя, как в самолете перед самым взлетом. Еще чуть-чуть – колеса оторвутся от бетонки и машина резко пойдет вверх, и ощущение легонькой перегрузки, от которой спина немного вдавилась в кресло, будет хмельным и радостным…

– Если нужно будет ехать к нему в Москву, я не против, – сказал Богуш. – Надо же, свой Копперфильд… Надюшка, ты не представляешь, как я благодарен тебе за Герку!

– Почему же? Представляю! – не удержалась Надя и тут же испугалась – вот сейчас он сообразит, что ей все известно, и даже вычислит откуда – от самой Натальи через Диляру! Но Богуш не расслышал намека.

* * *

Странный это был допрос. Во-первых, следователь и подозреваемая хорошо знали друг друга. Они в школе сидели за одной партой. Во-вторых, у подозреваемой было безупречное алиби. В час, когда совершилось преступление, ее видели несколько сот тысяч человек.

И даже более того – в течение по меньшей мере двух суток до преступления она не оставалась одна. Днем она живмя жила на работе, где даже каждый ее телефонный звонок совершался при большом стечении народа. Продукты она покупала не в городском магазине, а в служебной кулинарке, где тоже была на виду. Домой ее отвозила коллега, она же заезжала за ней утром, только уже не домой, а к свекрови. Ее свекровь серьезно заболела, и она провела там обе ночи вместе с сестрой мужа, причем отсыпались они по очереди. Так что не нашлось бы и пяти минут, чтобы они не были хоть кем-то проконтролированы.

И примерно две недели до роковой ночи тоже были под завязку набиты свидетельствами об алиби. Можно было, конечно, отыскать маленькие щелки и несостыковки – но следователь понимал, что бывшая одноклассница действительно ни при чем.

У нее был враг по имени Вадим Игнатьевич Кузьмин – и она боролась с этим врагом дозволенными средствами: организовала газетные публикации, телепередачи, привлекла внимание прокуратуры. Если бы она хотела просто уничтожить врага – то, наверно, не подняла бы вокруг него столько шума.

Так обстояло дело с предполагаемой преступницей. Что касается жертвы, то жертва эта собиралась на несколько дней съездить по важным делам в Москву, и все знали, что с четверга по понедельник эта самая личность будет отсутствовать. Все – двести с лишним человек персонала больницы, в которой жертва занимала весьма ответственный пост.

Но именно за двое суток до беды выяснились две неприятности, помешавшие жертве отбыть на уикэнд. Это оказался, во-первых, обыкновенный инсульт, уложивший в постель важного чиновника Минздрава, аудиенция у которого была назначена чуть ли не за полгода; во-вторых, срочный отъезд за границу другого нужного человека. Услышали об этом лишь трое – единственная дочь жертвы, Галина, затем – подруга Кузьмина, медсестра Леночка, и еще один приятель, вместе с которым жертва планировала отправиться в Москву. То есть – лишь трое знали, что Вадим Игнатьевич Кузьмин остался дома и, не запланировав на эти дни серьезных дел, решил один раз просто-напросто отдохнуть. А из них троих только Леночка знала, где он собрался отдыхать, потому что, с радостью использовав отгулы, поехала вместе с ним…

Итак, на первый взгляд эти два человека, респектабельный врач, достойный всякого уважения, и известная тележурналистка, любимица зрителей, в течение двух суток не имели ни малейшего соприкосновения. Но когда чудом спасшийся от смерти Кузьмин был спрошен следователем, подозревает ли он кого-либо, он сразу решительно назвал имя журналистки.

Хотя даже очень опытная и сообразительная журналистка не могла предвидеть, что солидный человек, врач с тридцатипятилетним стажем, забредет зимней ночью в какую-то совершеннейшую трущобу, в самую сердцевину нежилого, сплошь состоящего из аварийных домов квартала, что кто-то там заедет ему в челюсть хорошо поставленным ударом, врач очнется почему-то в подвале, придавленный кучей каменного угля, со сломанной ногой, будет без всякого результата звать на помощь, попробует выбраться сам, потеряет сознание и настолько обморозит в этом проклятом подвале обе руки и обе ступни, что встанет вопрос об ампутации.

Но то, что руки и ступни уцелели, было сомнительным счастьем – барахтаясь и извиваясь, Кузьмин расколыхал нависшую над ним сбоку наподобие козырька часть кучи, она поползла и чуть не свернула ему шею. Во всяком случае, два позвонка пострадали настолько сильно, что даже после операции, сделанной лучшими специалистами, Кузьмин остался при одной действующей руке – и то левой. Тело было парализовано. Он мог только говорить, помогая себе нелепыми взмахами уцелевшей руки, – и он говорил!

Он упорно называл имя – Ольга Черноруцкая.

– Но, Саша, галлюцинацию ведь к делу не пришивают, – сказала Оля. – Ему померещилась я, точно так же мог померещиться Степанов или Катя Обрезкова…

– Кто это такие? – спросил Саша, быстро записывая фамилии.

– Можешь проверить – тоже… пострадавшие…

– То есть – по публикациям?

– Но что интересно, – ему померещились не Инна Степанова, не Обрезковы, не моя Лариска! Не те, кого он отправил на тот свет! – воскликнула Оля. – Про них он и не подумал! Ему померещилась я! Наверно, потому, что все знали – я не успокоюсь, пока не засажу его за решетку! Если бы понадобилось – я бы Интерпол подключила!..

Она вдруг замолчала, сообразив, что никакая решетка Кузьмину больше не страшна.

– Но его наказал Бог…

– Да, его наказал Бог, – согласился Саша, раскладывая газетные вырезки из прозрачной папки. – Инна Степанова… привезли с острой сердечной недостаточностью… муж узнал о ее смерти три дня спустя…

– Они даже не попытались найти хоть кого-то из близких! А у нее в сумочке был блокнот с телефонами. Когда Сергей Михайлович пришел к Кузьмину, тот клялся и божился, что и вещи пропали, и документы пропали, и вообще никакой Степановой в больнице знать не знают. Сергей Михайлович заплатил санитаркам, и ему принесли кофточку и сумку. Денег в сумке, конечно, уже не было, косметики тоже, а блокнот – он же никому не нужен…

– Ты не допускаешь, что по каким-то показаниям ей действительно не могли помочь сразу? Я не врач, но…

– Допускаю, – согласилась Оля. – Но зачем же он врал? Если бы он сказал честно – да, привезли без сознания, да, один хирург был на операции, другой отсутствовал, редкая группа крови, непереносимость антибиотиков… ну, хотя бы попытался оправдаться! Но он – врал!

– Не ори, пожалуйста, я не глухой, – одернул следователь тележурналистку. – Теперь – Обрезковы, Людмила и Борис…

– Да там же все написано, Саша. Ты хочешь убедиться, что я помню наизусть? Ловишь меня на оговорках?

– А если даже так? – он выдержал паузу. – Я хочу быть уверен в том, что ты перед законом чиста, прежде чем закрывать это дурацкое дело. Если я его сейчас на скорую руку закрою – этот сукин сын будет своей левой клешней строчить кляузы в ООН и в ЮНЕСКО! А оттуда их будут спускать к моему начальству. Так что давай отвечай.

Следователь Фесенко не первый год сидел в этом кабинете (и за этим самым обшарпанным столом, кстати говоря, и при самодельном калорифере, изготовленном собственноручно в те легендарные времена, когда торговля знала слово «дефицит», и обогревательных приборов два года как не было ни на прилавке, ни под прилавком), не впервые он сталкивался и с обыкновенным человеческим безумием. А поговорку «врет, как свидетель» он однажды сам придумал, как заново придумывает ее каждый молодой сыскарь, пытаясь расследовать хотя бы элементарный угон машины в присутствии десятка ротозеев. Правда, допрашивать одноклассников ему еще не приходилось. Телезвезд – тем более. И невысокий, плотный, с пивным животиком, с круглой лысинкой Александр Ильич чувствовал себя нелепо рядом с по-модному тощей элегантной светской дамой, с которой, было дело, как-то целовался в темном закутке за школьной сценой.

– Обрезковы попали в автокатастрофу, – сказала Оля. – Столкнулись две машины. Одна «скорая» повезла Обрезковых во вторую городскую, другая – водителя второй машины в травматологическую. Водителя сразу же с носилок перевалили на операционный стол, Обрезковы лежали в коридоре около суток. Катя ничего не знала, она была в Крыму. Когда она приехала – еле нашла могилу собственных родителей.

– Не слишком ли хилые аргументы, чтобы обвинять Кузьмина в торговле органами? – напрямую спросил Саша.

– Нет! Ты вспомни, как я добивалась, чтобы меня пустили к Лариске! Сашка, она была еще жива, а меня к ней не пускали! Потом мне отдали тело, а через весь живот и всю грудь – кривой шов. Сашка, вот зачем им понадобилось вскрытие? Лариска попала под машину, причина смерти ясна – кому и зачем нужно было вскрытие?!. Какие болезни они там собирались обнаружить?! Сашка, ей было двадцать два года и она танцевала!.. Хочешь, фотографии покажу?..

Саша встал, обошел стол и дважды хлопнул Олю по плечу.

– Извини – фотографии в другой раз. Возьми себя в руки. Как поднять шум вокруг уважаемого человека – так у тебя характера хватило. А сейчас растеклась, как кисель по клеенке. Что же мне тебя – ложечкой в блюдечко собирать? Олька, это все недоказуемо. Нужно было найти хоть одного курьера, который увозил эти самые органы и передавал их в частные клиники. Если Кузьмин поставил торговлю на поток – то у него все и всюду было прихвачено. Не сам же он вез человеческие печенки в трехлитровых банках! Кто-то доставлял емкость в аэропорт, кто-то в аэропорту проносил ее на борт, кто-то ее, черт возьми, встречал! Олька, если я даже сейчас попробую отследить междугородные переговоры Кузьмина, то ничего не найду! Он не такой идиот, чтобы звонить из дома или рабочего кабинета. Теперь же с каждого угла можно набрать Амстердам и Гонолулу! И после того шума, который ты подняла, совершенно бесполезно искать следов в аэропорту. Там все затаились и будут молчать. Разве что в больнице у кого-то проснется совесть… Но скорее проснется злоба – они лишились прекрасной кормушки. Он же всех подкармливал, Оленька!..

– Так, выходит, это я во всем виновата? – Ольга оттолкнула Сашу.

– По-моему, ты рехнулась, – с большим огорчением отметил он.

Женщина, стоявшая сейчас перед следователем Александром Фесенко, действительно сильно смахивала на спятившую истеричку. Почему-то ее модная одежда и остромодный в этом сезоне цвет волос «баклажан» только усиливали впечатление.

Они, одноклассники, были, естественно, ровесниками, но с возрастом Ольги творились чудеса. На телеэкране она иногда гляделась двадцатилетней девочкой, особенно когда на репортажах с благотворительных концертов сама пускалась в пляс. Вблизи ей уже можно было дать двадцать восемь или даже тридцать – в середине дня, когда утренняя припухлость под глазами уже сошла и макияж еще свеж. Ближе к вечеру она делалась еще немного старше, особенно если пользовалась тональным кремом – кожа, попорченная гримом, с крупными порами, которые крем забивал и делал светлыми точками, склонная к воспалениям, выдавала подлинный возраст. К тому же, Ольга на самом деле никогда не была красавицей – длинноватый нос, великоватый рот, тяжеловатый подбородок просто оставались незамеченными, когда она работала, а работала она прекрасно. Сейчас же единственным зрителем был Саша, а после кляуз Кузьмина, после разборок с собственным начальством, после нелепых допросов, которым подверглось все ее окружение, Ольга так и жила на грани истерики.

– Значит, и ты считаешь, что это я спихнула его в подвал?

– Я так не считаю. Принести тебе воды?

– Нет, ты так считаешь! По-твоему, я должна была спокойно похоронить единственную сестру и написать заявление в милицию: так, мол, и так, похоже, зав. отделением некто Кузьмин приторговывает органами, взятыми даже не у мертвых, а у умирающих людей, которых при желании еще можно было спасти. И через два месяца получить ответ – факты не подтвердились! Ведь так? Или даже вовсе ничего не писать и не обременять вас лишними геморроями!..

– Так ты же и не писала никаких заявлений, – напомнил Саша. – Ты просто начала в прессе кампанию против Кузьмина. Ты хоть с одним юристом посоветовалась, а?

– Советовалась! Ты сам знаешь, что тут мог сказать юрист! – Ольга махнула рукой. – Ну какого черта эти бомжи выкопали его из угля? Там же нормальный человек просто не мог оказаться – одни бомжи!..

– Мне другое интересно, – подумав, сказал Саша. – Зачем Кузьмина понесло в эти трущобы. Он утверждает, что выпил совсем немного. Говорит – сам не понял, как оказался в том дворе, и тут к нему подошла ты…

– И врезала в ухо?

– Представь себе, да. Он полетел в подвальное окно именно от удара. Но следов удара предъявить не может – его же всего углем побило. Знаешь, какие там куски? Глыбы!

– Сашенька, ну посмотри… – Ольга протянула к следователю два маленьких костлявых кулачка. – Могу я так врезать в ухо, чтобы здоровый толстый мужчина слетел с копыт?..

– Вообще – не можешь, но в состоянии аффекта – кто тебя разберет…

– Остается предположить, что я наняла киллера, загримировала его под себя и велела заманить Кузьмина туда, где есть подвал с углем. Ведь так?

– Слушай, Оля, а не ухитрилась ли какая-то сволочь тебя подставить? Может, в самом деле есть здоровая тетка с кулаками, которая раскрасилась под тебя и пошла убивать Кузьмина?

– Ага – залезла в трущобы и села ждать, когда он среди ночи явится…

– Ну, другой версии я придумать не могу!

– Говоришь, здоровая тетка?..

– Или двое – женщина, похожая на тебя, и мужчина, который нанес удар сбоку… А твою внешность выбрали, потому что ты подняла шум и оказалась в центре внимания.

– Или у меня завелись враги, или это еще кто-то из пострадавших. Они почему-то не откликнулись на мои выступления, а решили действовать вот так… – Ольга хмыкнула. – Но для чего им меня подставлять?.. Сашка! Они же не могли знать, что Кузьмин останется жив!

– Баба гримировалась на всякий пожарный случай, – предположил Саша.

Они еше минут сорок припоминали всех Ольгиных недоброжелателей, Саша составил список, но оба понимали – затея безнадежная.

Было в этой истории нечто, похожее на большой, три на четыре, лист толстого туманного стекла. Вроде и промелькнула за ним отгадка – да растаяла, а стекло, возникнув прямо перед глазами, молча намекало: и не пытайтесь проломиться, голубчики, только носы зря расквасите…

– Надо бы знаешь что еще сделать? – предложил Саша. – Встретиться всем вместе – мне, тебе, Степанову, Кате Обрезковой, кто там еще в твоем черном списке?..

– Каком еще списке? – она со знанием дела изобразила удивление.

– Олька, вот только этого – не надо. Есть еще люди, которые подозревают, что их близкие погибли по милости Кузьмина, и ты отыскала этих людей. Только они побоялись светиться, а Степанов с Обрезковой не побоялись. А другие, как всякие нормальные люди, не верили, что ты добьешься справедливости…

– От кого я это слышу?!?

– От меня ты это слышишь. Я же говорю – все совершенно бездоказательно. И с той, и с другой стороны…

* * *

Примерно треть зала еще была пустой, но и до выступления оставалось минут пятнадцать, не меньше, а народ все прибывал. Так что беспокоиться было рано, и все же…

Богушу показали то местечко за кулисами, откуда можно было видеть зал, и он время от времени поглядывал, беспокоясь, и даже суетился немного. В руках у него была плотная трубка из газет, с которой он никак не мог расстаться. На самой читаемой, четвертой полосе, эти газеты поместили материалы о российском Копперфильде. Когда Богуш их читал – ему казалось, речь вовсе не о Герке, какой-то другой парень, утонченно-остроумный и возвышенно-загадочный отвечает на вопросы журналистов.

– Если Ури Геллер остановил Биг-Бен, то не замахнуться ли вам на часы Спасской башни? – спросила какая-то дура.

– Часы Спасской башни слишком много для нас всех значат, чтобы делать из них игрушку, – ответил сын. – А вот ваши наручные уже стоят. И простоят ровно сутки.

– Копперфильд усилием воли гнул вилки…

– Мои учителя занимались со мной не трюками, а экспериментами. От того, что вилка завязалась узлом, никому не холодно и не жарко. А мы работали с растениями. Я работал с пшеницей, которая после этого прорастала вчетверо скорее, чем ей полагается, но это еще не предел, – вот как отбрил сынок дуру с вилками! Откуда что берется?..

– А я вас ищу, – сказал, подойдя, Буханцев. – Что это вы в пыль забились? Надо пойти встретить телевидение. Будут снимать две команды. Я уже с ног валюсь…

– Да, конечно! А… где встретить?.. И куда вести?..

Буханцев достал сотовый телефон.

– Полинка, я сейчас приведу к тебе Богуша, вы вместе встретите телевидение… Да нет, старшего! Это будет солидно.

Богуш меж тем наслаждался атмосферой пленительного закулисного безумия.

Всю жизнь он был одновременно и на виду, и за кадром. На виду – у себя в прокуратуре, за кадром – для всего остального города. О существовании Богуша и о его влиянии узнавали тогда, когда кто-то из близких попадал в серьезные неприятности. Он мог бы наслаждаться властью – если бы это не была власть над людьми покорными, заранее готовыми стелиться ковриком под ножки. А то, что получил сейчас от жизни его сын, – власть над людьми радостными, влюбленными в него, отдающими ему душу добровольно, а не под давлением пяти статей Уголовного кодекса, – это Богушу-старшему всегда было недоступно.

Хотелось ли? Бог весть… Сейчас ему казалось, что – да, об этом мечтал, сбылось для сына, и разве не счастье для отца, когда сын осуществляет его мечту? Но и себе хотелось немножко. Он и не знал, что так отрадно беседовать с журналистами, которые ждут приятных слов и мыслей, а не точного срока окончания судебного процесса.

Прибежала непонятно чья ассистентка Полинка – девочка с клубничного цвета волосами, повела по коридорам, вывела через задний ход на крыльцо, высунулась и сразу же захлопнула дверь.

– Что там? – спросил Богуш.

– Метель!

Вряд ли метель помешала бы телевизионщикам приехать, рассудил Богуш и оглядел Полинку. Девочка была вроде его прежней, Натальи, остроносенькая, с острыми плечиками, такая вся с виду колючая. Но Наталью он немного откормил и сам удивился ее женственности. Может, и эту нужно просто как следует покормить – так подумал Богуш и даже представил себе ресторан «Фрегат», где мог бы совершенно очаровать девочку. Но «Фрегат» вместе с официантами, принимавшими Богуша, как не принимали бы президента, остался в родном городе, а московские злачные места Богуш только начал осваивать. Он водил Надю в «Старую мансарду» и во что-то драконисто-китайское, с большими золотыми иероглифами у входа.

Всякий раз, поднимая бокал и чокаясь с женой, он говорил ей тихонько:

– Спасибо тебе за Герку…

Она усмехалась – как ей казалось, иронической усмешкой. Знал бы ты, говорила эта усмешка, чего мне это стоило, в одиночку-то, пока наш милый папочка баловал молодую жену…

Но Богуш не отвечал на немой упрек. Он просто знал, что Герка все равно не пропал бы – умный, жизнерадостный, уживчивый Герка, общий любимец. Он вспоминал, кого воспитали сослуживцы, и видел – только Геркой и можно было гордиться. Тем более – парень унаследовал отцовскую статность, отцовское породистое лицо, пока, правда, вся порода ушла в правильный, резких очертаний нос, но некоторую аристократическую тяжесть в чертах парень наживет со временем.

Сейчас Герка готовился к выступлению, которое должно было принести ему славу и деньги. В зале сидели большие люди – Богуш, человек в своем городе довольно значительный, смотрел на этих московских господ снизу вверх. Если «русский Копперфильд» проявит себя достойно – о-о, что начнется!..

Наконец въехали одна за другой машины телевизионщиков. Метель сбила им все графики, они опаздывали, началась суматоха, и Богуш опомнился только в закутке, который называли директорской ложей. Закуток на десять стульев был возле самой сцены, так что сына он видел в профиль, зато хорошо просматривалось закулисье, та его часть, что называется «карман».

Вел вечер приглашенный за немалые деньги почтенный шоумен, любимец прекрасного пола, сейчас подозрительно серьезный. Очевидно, любимец боялся переврать заученные впопыхах научные слова. Еще вчера он вместо «реципиент» упорно произносит «репициент», ужасался, зажимал себе рот и художественно матерился.

Шоумен объяснил публике, с каким феноменом она имеет дело, и представил комиссию, занявшую места на сцене, – каких-то малоизвестных профессоров и прессу. Потом вышел Герка – в новеньком костюме, в лаковых туфлях, и Богуш одобрительно улыбнулся – сын держался прекрасно. Надя же, сидевшая рядом и боявшаяся покачнуть головой (ее светлые волосы безумный парикмахер поднял дыбом, залил лаком, посыпал блестками, и острая плоская прядь страшно нависала надо лбом) ощутила ревность. Муж вернулся не к ней, а к сыну, ради сына он любил и ее немолодое тело, худощавое, но по сравнению с упругим Натальиным – уже никакое…

Герка сразу перешел к первому в программе эксперименту – угадыванию мыслей на расстоянии. Шоумен, видя, что парень торопится, вмешался.

– Вы все, наверно, знаете, что мысли угадывают исключительно в цирке. Сейчас я напомню вам, как это делается ТАМ, – голосом шоумен изобразил презрение к низкому и фальшивому жанру. – Сидит на манеже дама с завязанными глазами, а в зрительном зале прячут какой-нибудь платочек. Ведущий говорит даме – думайте, думайте, напрягитесь, еще немного, не расслабляйтесь! И дама сообщает – платочек в пятом ряду, на седьмом месте, у лысого мужчины. Зал в восторге. А если бы знали правду – то все дружно пошли бы возвращать билеты. Как вы думаете – почему?

Публика весело выразила недоумение.

– А вот почему! – торжествовал шоумен. – Одно «думайте» означает женщину, два «думайте» – мужчину, «напрягитесь» – число «пять», и так далее! Этот несложный шифр любой из вас выучит за один вечер! А сейчас вы увидите настоящий научный эксперимент! Господин Богуш…

Богуш чуть не подскочил, Надя вцепилась ему в руку, и тогда лишь он понял, что речь идет о сыне. Он впервые слышал, чтобы Герку называли так официально, и это его потрясло – похоже, сын понемногу начинал грабить родного отца, вот уже импозантность перенял, теперь – обращение…

Герка же слегка поклонился. Он уже усвоил правила поведения на сцене и слегка улыбался, показывая свою готовность к загадочным действиям. И до того был хорош собой – сердце радовалось! Надя не отрывала от него глаз и сжимала кулачки – для удачи.

– … не услышит от наших милых помощниц ни одного слова. Никто ему не будет завязывать глаза – повязка, сами понимаете, дело ненадежное. Просто он сейчас сядет за стол комиссии и опустится очень плотный занавес. Пресса может убедиться – этот занавес мало чем уступает танковой броне!

– Что он дурака валяет? – прошептал Богуш.

– Работа у него такая, – тихонько объяснил сидевший сзади Буханцев, очень солидный в дорогом сером костюме. Его тоже сводили к парикмахеру, который безжалостно обнажил лысину, укоротил легкие волосы до разумного предела, поправил рыжеватые усы, и сделал Юрия Денисовича похожим на какого-то известного всем, кроме Богуша, киноактера. Где-то еще болтался врач-гипнолог Золотов, с которого, собственно, и началась звездная Геркина карьера. Золотов стал чуть ли не членом семьи Богушей и, понятное дело, увязался за ними в Москву.

Шоумен роздал девушкам-помощницам яркие платки – бирюзовый, малиновый и пронзительно-желтый. Девушки спустились в зал и застыли, ожидая, пока опустится бронетанковый занавес.

Буханцев встал.

– Извините, – шепнул. – Я волнуюсь куда больше Геры. Я пойду… Потом вы мне все расскажете…

И вышел из директорской ложи.

– Далеко не уходите, – попросил вслед Богуш.

Буханцев действительно ушел недалеко. Он пробрался за кулисы и вышел на то самое заднее крыльцо, где Богуш встречал телевизионщиков. Дверь распахнулась, метель ворвалась в маленький холл, но не заругалась вахтерша, не подали голос курильщики, который облюбовали тут тихий уголок с креслами и журнальным столиком. Все ушли смотреть юное дарование.

– Ты зачем сюда забрался? Отсыреешь! – невысокий, очень ладный в черном костюме, Золотов образовался словно из полумрака за вахтерским аквариумом.

Буханцев помотал головой. Тогда Золотов вышел и сам закрыл тяжелую дверь.

– Вытри рожу, – посоветовал он. – Вся мокрая.

Буханцев стал искать платок, но не нашел, и Золотов дал ему свой.

– А ты что не в зале? – спросил Буханцев.

– Зачем? Я и так знаю, что там сейчас без тебя будет.

Буханцев глубоко вздохнул – и вдруг устремился к коридору, ведущему к сцене и потом, в обход нее, к гримуборным.

– Стой! – Золотов не просто приказал, это был ПРИКАЗ, ослушаться которого невозможно. – Не вздумай вмешиваться.

– Так нельзя… – очень тихо произнес Буханцев.

– А как можно?

Ответа не было.

– Конечно, ты можешь сейчас пойти туда и все сделать в лучшем виде. Как делал все это время. Как пшеничку вместо него проращивал! Подумаешь, платки! Тем более – ты-то увидишь, куда их прячут. Но рано или поздно тебе это просто надоест! И ты откажешься от этой возни от элементарной усталости и скуки – а то, что выйдет, тебя уже не обрадует. Подожди полчаса! Подожди, слышишь?! Ты увидишь начало конца!

– Парня жалко!..

– Об этом мы уже говорили! – видя, что Буханцев теряет самообладание, Золотов заговорил чуть мягче. – Ну, хороший, добрый парень, не чета батьке. Потом мы поможем парню! Ты сам знаешь – другого способа просто не было и нет. Самому его жалко… Потом поставим точку – и вытащим парня! Ты еще на его свадьбе каблуки собьешь пляшучи! Ты еще его детей крестить будешь!

– Он хороший парень, но он еще ребенок… – безнадежно произнес Буханцев.

– Мы просто сломаем его – и помогать будет некому… А у него же способности!..

– Вот именно, что способности. Он раз в неделю может считать кусочек будущего – и только! Он принимает информацию, только если это твой мощный посыл! А если с ним серьезно заниматься – он сможет очень успешно работать в гадальном салоне, не более. Ты что – забыл?..

– Я должен ему помочь.

С тем Буханцев развернулся и направился к коридору.

– Иди, ты еще успеешь, – неожиданно ласково напутствовал Золотов. – Девочки только-только разнесли по рядам эти три платка. Но, Юрий Денисович, только сейчас ты можешь прекратить зло! Кстати, только сейчас ты можешь сделать это наиболее гуманно.

– Гуманно?!.

– Ну да, мы сто раз об этом говорили. Парень оклемается, даю тебе слово! Но папочка прежде, чем это произойдет, потеряет ВСЕ. И прежде всего – возможность творить зло. Справедливость совершится, Юрий Денисович! Мы чуть ли не год сражались за этот день! Ты прости, что я так возвышенно – но разве я должен напоминать тебе?..

– Нет, ты мне ничего не должен… Напротив – это я тебе должен…

Буханцев уперся лбом в косяк. При его росте и массивности было бы неудивительно, если бы он прямо так, лбом, этот косяк сейчас выдавил с куском стены вместе.

– Перестань. Просто: кому многое дано – с того много и спросится. Тебе много дано, вот и настало время, когда сама жизнь спрашивает… Я только объяснил тебе это. Кто, кроме тебя, может остановить этот поток зла? Ведь только ты! А насчет парня не расстраивайся – и он тут не без греха. Откуда взялись деньги, на которые он покупает себе книги, технику, ноутбук на чьи деньги он купил? А? Не знаешь? А я знаю.

– На папины.

– Жаль – некому было номера банкнот переписать! Эти деньги вот какое путешествие совершили: сперва они лежали в кармане одного мелкого наркодилера, из тех, что только начинают свой творческий путь в искусстве и промышляют на школьных дискотеках. Потом деньги оказались у его хозяина вместе с другими, того же милого происхождения. Потом их положили в беленький конверт. Когда городская дума собралась закрывать ночной клуб, от которого на версту разило травкой, только потому, что несколько школьников из тех, что втихаря туда проникают, всерьез подсели на иголочку, когда зашла даже речь о процессе над директором клуба, как-то так получилось, что эти несчастные дети всплыли в связи с каким-то мелким торговцем дурью, которого и осудили по полной программе. Формально Богуш, как ты понимаешь, ни при чем. Его в это время, может быть, даже в городе не случилось. Но ты сам не знаешь, каково его влияние в прокуратуре. То, что дело передали судье Игрек, которому неохота портить себе пищеварение, а не судье Икс, имеющему против наркобизнеса свой персональный зуб…

Золотов показал пальцем что-то вроде торчащего из-под верхней губы тигриного клыка.

– … и то, что судья Игрек не стал докапываться до всяких мелких деталей, и то, что адвокат этого козла довольно быстро поднял лапки кверху – оно, как ты полагаешь, само собой стряслось? Вот тебе и ноутбук для любимого сына…

Золотов прислушался.

– Началось, – спокойно сказал он. – Парень явно не угадал ни одного платка!

Буханцев кинулся на выручку, но Золотов успел оказаться рядом и проскользнуть в коридор.

– Стоять! – выкрикнул он, и здоровенный мужчина невольно окаменел от приказа. – Нечего тебе там делать! Все идет по плану! Ты думал, справедливость – это как симфония Моцарта? Торжество мировой гармонии? Когда хирург вырезает раковую опухоль, он режет по живому! Нельзя вырезать опухоль, не повредив кожи и кровеносных сосудов!

– Так тоже нельзя! – Буханцев сделал шаг с таким видом, будто готов своим телом снести и сплющить все, что подвернется по пути. – Это же предательство!

Но Золотов знал, что есть и последнее средство.

– А Владика – забыл?!

Буханцев, замер, постоял, тяжело дыша ртом, повернулся и пошел прочь. В распахнувшуюся дверь влетела метель, снег лег на пол и тут же растаял. Дверь захлопнулась.

– Вот же кретин… – проворчал Золотов. – Продует его – и будет он корчить из себя великомученика. Впрочем… если ему это зачем-то нужно…

Он посмотрел на часы. Скорее всего, опытный шоумен предложит повторить попытку с платками. Когда она сорвется, засуетятся профессора неведомых наук, завербованные Буханцевым. Кто-то захочет сразу перейти к останавливанию часов и прочему телекинезу. Суета затянется минут на сорок, после чего телевидение выразит свой протест, а публика потребует денег за билеты. Так выходит, оно и неплохо – что Буханцев сбежал. Богуш-старший кинется разбираться со специалистом из номерного института – тут-то и выяснится, что никакого такого института в природе не существует. Будь здесь Буханцев, который при всех своих способностях – простофиля редкостный, он, чего доброго, принялся бы всенародно объяснять, почему провалилось выступление Богуша-младшего.

А знать это Богушу-старшему – преждевременно.

Так что справедливость движется вперед хоть и неторопливо, но – как по маслу…

* * *

Пять человек поочередно преодолели сугроб в том месте, где окрестные жители уже продолбили что-то вроде ущелья. Мужчины помогли женщинам не поскользнуться – и вскоре пятеро входили в длинную подворотню.

Это был заброшенный квартал, откуда в морозы даже бомжи убирались прочь. Часть квартала занимала мертвая фабрика непонятно чего. Она была построена еще в начале прошлого века, старожилы утверждали, что там собирали первые в городе мясорубки, одно время на всех четырех этажах шили солдатские шинели, потом делали какие-то комплектующие для никому не известных изделий, потом опять шили – кооператив собирался завалить все окрестности фланелевыми халатами, потом еще кто-то чем-то загадочным пробовал заниматься… А дома в глубине квартала были еще старше фабрики и не знали капитального ремонта по меньшей мере век. Городские власти все собирались что-то предпринять, но денег никогда не хватало. Наконец в одном доме просто-напросто обвалился потолок. Тогда сразу нашлось, куда отселить жильцов.

– Может, там у него жил кто-то знакомый? – спросил Саша, показывая на пустые окна, некоторые из них еще сохранили стекла.

– И он решил нанести визит во втором часу ночи? – с недоверием продолжила Ольга.

– Но если твоя версия работает, то он вряд ли нанимал курьерами людей, которые были в больнице на виду, а скорее – кого-нибудь совсем из другой сферы, – заметил Саша. – Допустим, ему понадобился еще курьер. Он знал, что некто Икс сидит без работы и готов за разумные деньги слетать или съездить хоть во Владивосток. И он, расставшись с Леночкой, пошел по этому делу…

– Как будто не мог найти другого времени, – вставила вторая женщина, Катя Обрезкова. – Вот только во втором часу ночи…

– А откуда мы, собственно, знаем, в котором часу это произошло? – задал разумный вопрос Саша. – Сергеев, ты копию протокола допроса взял?

– Все взял, Александр Ильич.

Молодой Сашин помощник вынул из портфеля прозрачные папки-карманы. Фесенко достал нужную.

– Вот оно. «Мы приехали из Бурцева на частнике. На углу Московского проспекта и улицы Грушко Кузьмин заплатил частнику, чтобы довез меня до дома, и вышел из машины. Он сказал, что хочет пройти четыре квартала пешком и подышать воздухом, потому что в машине надышался бензина». Время она, конечно, не указала, – Саша перевернул карман. – А вот тут кое-что имеется – «Я вошла очень тихо, чтобы не разбудить мать, но она еще смотрела телевизор. Это были выступления известных певцов и групп. Потом, когда передача окончилась, мы легли спать». Ольга, это она ваш телемарафон смотрела, не иначе.

– Вот тебе еще одно алиби, – буркнула Ольга. – Вот тебе еще две женщины, которые видели, как я во время покушения на эту сволочь вела телемарафон и все время сидела в кадре!

– Твой телемарафон окончился в два часа ночи, и потом вы еще часа два пили водку с этими самыми группами. Но мне с того не легче! Я все равно не могу понять, когда машина доехала до перекрестка Московского и Грушко, и эта сволочь пошла дышать свежим воздухом. И я не могу понять, почему он перешел проспект и почесал вбок по Трифоновской! Домой ему нужно было направо, а его понесло налево. Сергеев! Это тут было?

– Тут, Александр Ильич.

Пятеро стояли посреди проходного двора. Когда ноябрьской ночью Кузьмин сверзился в открытое подвальное окно, снег еще толком не выпал, морозы не наступили – иначе там бы, под горой угля, он и замерз до смерти. Сейчас двор был весь в сугробах, очевидно, местные дворники, не веря в городскую снегоочистительную технику, тащили его сюда в жестяных ваннах, приколоченных к санкам. Бомжи – и те давно здесь не показывались, но протоптанные ими тропинки легко угадывались под пушистым, только недавно выпавшим снегом.

– Подвал – вон где, а ходят здесь – вон как. Когда ты осматривал место происшествия, тебе это не показалось странным?

Сергеев пожал плечами.

– До окна он мог дойти с каким-то намерением, а мог пятиться, отступая. Где его сволочные показания?

– Вот!

Саша просмотрел нужные строчки.

– Как попал во двор – не знает, как оказался у подвального окна – не помнит, но в ухо ему заехала точно Черноруцкая! Появилась из ниоткуда и заехала в ухо. Потом он утверждал, что его загипнотизировали.

– Если загипнотизировали – это случилось на углу Московского и Грушко, – вдруг сказал пятый участник экспедиции, Степанов. – Он именно там зачем-то перешел проспект и двинулся к трущобам.

– Точно! – обрадовался Саша. – Вот первое вранье. Ни Лена Давыденко, ни этот частник не заметили, чтобы к Кузьмину кто-то подходил, а то сказали бы. А ведь машина его обогнала как раз у перекрестка.

– Может быть, он зигзагами шел? – предположила Катя Обрезкова. – От Грушко дошел до улицы Кудрявцева, и там перешел проспект?

– Тоже мысль… – Фесенко нахмурился. – Сергеев, вы тут все выходы изучили?

– К этому месту, Александр Ильич, можно попасть трояко: так, как мы шли, то есть, если от перекрестка Московского и Грушко – это самый короткий путь; еще через Савин переулок, но там нужно еще знать, в какую дверь войти; и есть два входа со стороны парка, но они ведут в один двор, вон тот, так что я их за один вариант и считаю. Все остальные двери и ворота намертво заколочены еще… еще… ну, с первой мировой, наверно!

– Что бы он мог искать ноябрьской ночью в парке? Каких приключений на свою задницу?!.

На этот вопрос следователю Фесенко никто не ответил.

– Александр Ильич, давайте продолжим, – тихо попросил Степанов. – Я лично могу хоть на Библии присягнуть, что никогда здесь не был, а ту ночь я провел один, читал, свидетелей, сами знаете, нет.

– Но он о вас ни слова не сказал, вы вне подозрений.

– Я тоже тут впервые, – добавила Катя. – Только знаете что? Папа мне про эту трущобу рассказывал! Тут наша бабушка работала, когда он был маленький. Со стороны парка я эту фабрику видела, а во дворе никогда не бывала.

– Хорошая зацепка. Оля?

– Впервые в жизни! – выпалила тележурналистка. – Но, Саша, знаешь – дежа вю, мне все больше кажется, что я тут уже когда-то побывала…

– Когда?

– Да говорю же тебе – никогда, но эта местность мне знакома…

– «Эта местность мне знакома, как окраина Китая», – процитировал Саша, и Катя посмотрела на него с уважением.

– Вот когда вы сказали про это, и я тоже понял – то ли видел во сне, то ли по телевизору, но есть какое-то чувство узнавания, – признался Степанов.

– У меня нет под рукой Библии и я не могу содрать с вас клятву, но вы можете просто дать честное слово, что забрели сюда впервые? – спросил Саша.

– Честное слово – а какого рожна я должен был тут искать? Вот Катя – она бы, пожалуй, могла бродить по задворкам, она экскурсовод все-таки…

– Я иностранные группы вожу! Вы что, думаете, я стану им эту срамоту показывать? – обиделась девушка.

– Катя, а вы?

– Что – я?

– Нет этого, как сказал Сергей Михайлович, чувства узнавания?

Катя задумалась.

– Я боюсь спутать. Мне же папа рассказывал про эти дворы, как он тут играл, потому что сразу после школы приходил сюда к бабушке обедать в фабричной столовке… Я просто боюсь соврать, понимаете? Что-то я знаю, буквально вижу собственными глазами, но откуда знаю – уже не знаю!

– Ясно… Сергеев?

– Но я же здесь уже был, Александр Ильич!

– Точно…

Следователь Фесенко обвел взглядом свою странную команду: юный белобрысый Сергеев, с правильной сытой физиономией мальчика из тренажерного зала и правильным ожиданием в глазах, какое приличестсвует подчиненному; Ольга в короткой рыжей шубе, спереди на полметра короче, чем сзади, с взъерошенными баклажанными волосами; Катя в вязаной шапочке и старой, еще материнской дубленке, которую носит и будет носить из принципа, как напоминание себе самой, что разборка с Кузьминым не окончена; Сергей Михайлович Степанов – высокий, с унылыми усами и окружавшей его аурой абсолютной никому-не-нужности, которую он, возможно, сам же заботливо вокруг себя и взращивал после смерти молодой жены…

Дело о падении Кузьмина в подвал от вылазки на плэнер не прояснилось. Но чем-то таким в этом деле повеяло странноватым…

– Как ты полагаешь, Оля, что там, за дверью? – вдруг спросил Саша, показывая рукой. Это была дверь фабричного корпуса, через нее, минуя многие загогулины, можно было попасть к парку.

Тележурналистка задумалась.

– Коридор, наверно. Знаешь, совсем запущенный и темный коридор с разломанным полом.

– Катя?

– Ну, я не знаю… Двери какие-нибудь железные, как в цехах, скамейки, потом должна быть железная лестница на второй этаж…

– Почему – железная?

– Фабрика же!

– Сергей Михайлович?

– Экран соцсоревнования. Старый, с портретом Брежнева и каким-нибудь коммунистическим девизом. Ну, что еще может быть в фабричном коридоре на первом этаже?

– Вы работали на производстве?

– Да, был комсоргом цеха. Освобожденным.

– Сергеев, сходи и посмотри, что там на самом деле.

Подчиненный, прокладывая новую тропу по глубокому снегу, отправился выполнять приказание. Саша видел, как за неплотно прикрытой дверью стало светло – вспыхнул фонарик.

Вернулся Сергеев мгновенно.

– Александр Ильич! Все есть – полы разломаны, там подальше – железная лестница, вдоль стены – зеленые скамейки, над ними – доска с какой-то решеткой, в одних ячейках еще остались фотографии!

– Доска почета, – определил Степанов. – Извините – малость промахнулся.

Катя и Ольга переглянулись.

– Может, мне папа рассказывал? – сама себе не веря, спросила Катя. – Оля, ты что?

– Я? – Ольга словно находилась сейчас одновременно в двух мирах – посреди скучного двора, окруженного темно-серыми рябоватыми стенами с черными окнами, и где-то еще.

– Оля, тебе плохо? – забеспокоился и Саша.

– Нет, нет… Но я вспомнила…

– Что вспомнила?

– Тогда, на марафоне, я же его с двух часов дня вела, и после полуночи у меня пошли отключки. Группа работает, а я отключаюсь, куда-то мыслями залетаю. Потом аплодисменты, я опять включаюсь, работаю свой кусочек, потом опять выступление. Ты бы двенадцать часов подряд в кадре просидел! Я уже совсем никакая была!..

– Ну так что же?

– Ну…

– Оленька, ты не волнуйся, – Катя взяла старшую подругу под руку. – Мало ли что померещилось! Двенадцать часов – не шутка! По телеку смотреть – и то устанешь!

– Ничего, Оля, ничего, – Сергей Михайлович обнял ее за плечи. – Все это утрясется! И в конце концов эта сволочь получила по заслугам…

– Я голос услышала, – призналась Ольга. – Думала, ну все, кошмар, засыпаю! Схватилась, дернулась – я опять на сцене. Но голос был и даже лицо – наверно, я действительно вдруг очень захотела спать.

– Что за голос и что за лицо?

– Мужчина в чем-то сером, распахнутом на груди, – и глаза совсем пустые, смотрит куда-то сквозь меня – и мне же в затылок, не знаю как, изнутри, наверно…

– Это ты мне сон, что ли, рассказываешь? – удивился Саша.

– Был мужчина! – вдруг вмешалась Катя. – Я думала – зритель, там же зрителей тоже показывали. Я еще удивилась – концерт солидный, люди пришли нарядные, а этот в какой-то хламиде, в дерюге, не понять в чем!

– Ты его на экране видела? – повернулась к ней Ольга.

– Всего пару секунд – и он мне кивнул, и чуть улыбнулся. И тут же исчез. Быстрая улыбка, вот такая…

Катя, как могла, передразнила видение.

– Примерно моих лет, с сединой, и усы как у меня, – добавил Степанов. – Это был кто-то из зрителей. Я как раз перевернул страницу и посмотрел на экран. Не могу, извините, быть один в тишине…

– Но если он был на ваших экранах – то я его видеть вообще не могла! – воскликнула Ольга. – А я видела его лицо, он действительно чуть улыбался, потом губы шевельнулись…

– Что он сказал? Оленька, ты вспомни, что он сказал!.. – потребовала Катя.

– Это были два коротких слова – и он с каждым словом все больше вздергивал подбородок, вот так, – Ольга показала.

– Ясно, – прервал эту мистику Саша. – Оля, мне понадобятся запись этого вашего марафона и то, что не вошло в кадр, если сохранилось. Поищем вашего мужчину в дерюге. Может быть, действительно против Кузьмина выступил какой-то фантастически сильный гипнотизер. Я читал – есть такие, которые работают на очень большом расстоянии.

– Ты веришь в эти публикации? – удивленно спросила Ольга.

– В черта, дьявола и бабу-ягу поверю, лишь бы поскорее закончить это дело раз и навсегда. Второго такого дурацкого дела у меня еще не было, и, я надеюсь, никогда не будет! Пошли отсюда!

– Ну что же… – пробормотал Степанов. – Если эта сволочь Кузьмин обвиняет Олю только потому, что ему ее лицо померещилось, то анонимный гипнотизер в серой хламиде – самый подходящий для сволочи аргумент.

* * *

– Что будем делать? – потерянно спросил Богуш.

– Ты эту кашу заварил – ты и расхлебывай! – крикнула Надя.

– Но мы не можем навсегда оставаться в Москве…

– Домой возвращаться мы тоже не можем. Он на ходу выпрыгнет из поезда! Гриша, куда угодно – только не домой! Мы его не довезем, Гриша!..

– Да не кричи ты, он же спит!

Надя зажала рот пальцами и мелко закивала.

– Гришенька, а если в Протасов?..

– То есть как – в Протасов? Жить в Протасове, что ли?

– Нет, не жить – перекантоваться, пока он не опомнится. Давай я вместе с ним поеду в Протасов, там у тети Зои квартира двухкомнатная, у нее поживем, ты будешь приезжать, а? Нас там никто не знает, он с молодежью познакомится, отойдет понемногу, а?..

– Не понимаю… – Богуш взялся за голову. – Не по-ни-ма-ю!.. Найду Буханцева – своими руками убью! Золотова – своими руками!..

– Гриша, ты что?!.

– Задурили парню голову!

– Но, Гриша, он же действительно останавливал часы!

– Это гипноз, шарлатанство! Они сделали так, что нам всем показалось! На что они рассчитывали, когда приглашали всех этих профессоров?..

– Я ничего не знаю, Гриша… Скажи спасибо Господу, что мы вообще нашли Герку…

– Да-а…

Спасибо следовало сказать еще и телевизионщикам – когда Герка сбежал из концертного зала, где потерпел такой невероятный крах, одна бригада в погоне за сенсационным кадром кинулась по вокзалам. Неизвестно, что парень затеял, в какие дальние страны собрался – но его очень поздно вечером поймали на Павелецком. Он был крепко пьян, а деньги, которые имел при себе, естественно, пропали.

Возвращаться к родителям он отказался и несколько дней прожил у шофера телевизионной машины. Тот был мужик простой, элегантный костюм и галстук Герки сбили его с толку, придав парню возраста, и шофер решил – от водки вреда не будет, а только большая польза. Богуш узнал, что сын спьяну вспоминает счастливое детство, махнул рукой и выдал денег на спиртное. Этот способ лечения он понимал.

Потом Герку перевезли в гостиничный номер и уложили спать.

Теперь следовало решить – как быть с ним дальше.

Богуш и сам не хотел возвращаться в родной город, где собственноручно поднял вокруг сына столько шума. Но ему больше деваться было некуда. Что касается Герки… Вспомнив себя в Геркины годы, Богуш решил – хоть на Камчатку подался бы, только не туда, где ждут с победой.

– Протасов, говоришь? Школа-то там есть?

Вопрос был резонный – занимаясь непонятно чем с Буханцевым и Золотовым, Герка окончательно запустил учебу. Алгебра и физика российскому Копперфильду были ни к чему. А теперь следовало поскорее вернуться к нормальной жизни.

– Как же без школы?

– Думашь, ему лучше закончить учебный год там?

– Конечно, Гриша! Ему нужно поступить в класс, где его никто не знает. Ну, пусть бы хоть на троечки!.. А я буду на хозяйстве…

– Протасов, значит…

И тут дверь спальни отворилась. На пороге стоял Герка в трусах, накинув на плечи одеяло, и лицо у него было помятое. Он плохо соображал, куда это его вынесло сонным потоком, на какой берег бытия выплеснуло…

– А-а, родители… Сушит… Дайте чего-нибудь, а?..

– Герочка, сока?! – Надя кинулась к холодильнику, выхватила початый пакет, рыжеватая струя выскочила мимо казенного стакана.

Герка сел в кресло и плотнее завернулся в одеяло.

– Не понимаю, – неожиданно трезвым голосом произнес он. – Вот не понимаю – за что? Кому и что я сделал плохого? За что сперва дали, потом отняли?

– Кто дал, Герочка?

– Не знаю. Кто-то дал. Я же мог! А потом отнял. И вот я уже ничего не могу. Так вот – за что? За что меня наказали? Батька, ты юрист. За что людей так наказывают?

– Я сам ни хрена не понимаю, – честно ответил Богуш. – Одно знаю – ты действительно не сделал ничего плохого. Наверно, есть люди, которым доставляет удовольствие издеваться над другими людьми. И они выбрали тебя, нас… Больше мне ничего на ум не приходит.

– Батька, ты сколько лет в прокуратуре работаешь?

– Хороший вопрос! – Богуш-старший даже улыбнулся. – Если в целом – то уже почти четверть века, а что?

– Батька, что такое справедливость?

– Еще один хороший вопрос…

– Кто-то поступил со мной несправедливо. Как сделать, чтобы он был наказан? – жестко спросил Богуш-младший.

– Ну… – Богуш-старший оценил ледяную злость сына и его желание поквитаться с мошенниками. Вот только логика их мошенничества оставалась пока непонятна – Богуш не видел ни малейшей выгоды, которую могло бы принести Буханцеву и Золотову это сложно сконструированное надувательство.

– Мы знаем адреса, телефоны! Мы всех поставим на ноги! – вдруг заговорила Надя. – Мы на них в суд подадим! Есть же какая-то статья – а, Гриша?

– Есть, конечно. О чести и достоинстве… – Богуш поднял глаза к потолку, вспоминая порядковый номер статьи, ее довольно редко пускали в ход.

– Их будут судить. Вот если бы они украли миллион – с них бы взыскали миллион, так? А как оценят то, что они сделали со мной? А, батька? Есть же какой-то способ оценить? Как вообще оценивают честь и достоинство? Минимальными месячными окладами? Есть же какая-то цифра, процент, что ли? А, батька?

Богушу очень не понравился голос сына.

– Я бы их за такое кастрировал, – честно сказал он. – Вот это было бы справедливо. А вообще очень трудная задача – соизмерить преступление с наказанием.

– Мне еще повезло, – вдруг заявил Герка. – У меня батька в прокуратуре работает и весь город, всю область на уши поставит. А если бы кого-то другого так подставили? Низачем – просто посмеяться над дураком? Батька, я все равно не понимаю – кто меня подставил?.. Эти двое? Но как?.. Я же все мог! ВСЕ мог! ВСЕ!!!

– Герочка!.. – мать кинулась к сыну, но Богуш удержал жену.

– Я разберусь, даю тебе слово. Они у меня кровавыми слезами умоются. Сегодня вечером мы выезжаем…

– Нет!

– Что – нет?

– Я никуда не поеду.

Родители с трудом втолковали сыну свой замысел.

– Значит, я еду в Протасов и поступаю в школу? – уточнил сын. – И учу физику? Нет, это все ерунда и хренотень. Батька, ты вот что скажи – значит, к каждому, у кого есть способности, можно прийти, похвалить, вознести до небес и сбросить в грязь?

Богуш и Надя переглянулись. Если парень допился – это бы еще было наименьшим злом. Смахивало на основательное психическое расстройство. Они еще не видели своего сына таким непоколебимо настойчивым, слушающим только собственные слова.

– Нет, батька, я все равно не понял – значит, каждый, абсолютно каждый беззащитен перед сволочью?

Родители, потрясенные, молчали.

– И опять не понял – что им будет за меня? Их что – повезут в Москву, раструбят о них на всю Москву, а потом приложат фейсом об тейбл? Ты что-то не то, батька, придумываешь. Батька! А если я их в отместку вот так опущу – что мне будет?

– Ничего не будет, – осторожно ответил Богуш.

– Не-ет!.. – Герка рассмеялся таким отвратительным смехом, что у Нади все внутри похолодело. – Одним можно, а другим – низ-з-з-зя-а-а!..

– Он бредит, – сказал Богуш собравшейся зареветь жене. – Я не знаю, сколько он выпил, но это алкогольный бред. Посиди с ним, я выйду и вызову «скорую».

– Ты с ума сошел! Мало нам позора на всю гостиницу?!

В конце концов Богуш решил, что хуже не будет, и добавил сыну еще коньяка на старые дрожжи. Герка поговорил немного о справедливости и заснул.

Пока он спал, были заказаны билеты на оба поезда, собраны вещи, вызван шофер с телестудии, который в этой передряге стал семье Богушей чуть ли не родным. Шофер помог вывести Герку из гостиницы и погрузить в поезд.

Оставшись на перроне, Богуш ощутил некоторое облегчение. Сын и жена ехали в Протасов – теперь его обязанностью было снабжать их деньгами и выслушивать телефонные отчеты Нади, не более. Он мог со всей яростью заняться охотой на Буханцева и Золотова.

Одно то, что они во время позорного выступления Герки исчезли и больше не появлялись, говорило об их вине больше, чем десять томов свидетельских показаний.

Однако следов не обнаружилось. Человек по фамилии Золотов даже не был прописан в городе. Квартира, где так основательно задурили мозги Герке, числилась за Евдокией Буханцевой, но сама Евдокия там не жила, а отыскалась в поселке Буряково, в тридцати километрах от города, и была девяноста трех лет от роду. Жила она там у внучки, которая подтвердила – да, есть на свете бабкин внук, но не Юрий, а Валерий, и не Денисович, а Николаевич, и не в Москве, а в Брянске. В конце концов Богуш понял, что на самом деле сотрудник несуществующего номерного института носит совсем другую фамилию.

Розыски заняли немногим более недели, а потом позвонила Надя и сказала, что Герка пропал. Сидел, сидел дома, возился с ноутбуком, играл в игрушки, а потом исчез, оставив ноутбук включенным – что особенно испугало Надю. Ей казалось, что неведомая сила, затеявшая всю эту историю с парапсихологическими способностями, добралась до Герки и в Протасове.

Богуш опять взял десять дней за свой счет и помчался в Протасов.

Если московская эпопея была довольно значительным щелчком по носу, то визит в протасовскую ментовку – целой оплеухой. Хотя вроде бы и несопоставимо: грандиозный скандал с участием телевидения и унылое переползание из кабинета в кабинет, от одних погон к другим погонам.

Но насчет Москвы – это было темное дело, неизвестного происхожения, и Богуш склонен был приравнять его к стихийному бедствию. Точно так же, идя по зимней улице, он мог схлопотать на макушку пудовую сосульку. И кого винить? Судьбу-злодейку!

А насчет ментовки – тут он все видел насквозь. Все влияние Богуша в родном городе, все его документы и связи тут были совершенно недействительны. В Протасове имелись свои выдающиеся люди, державшие в руках нитки и ниточки от разных фигур, и Богуш, даже в дорогом костюме, великолепном пальто и норковой шапке, тут был – никто. Ему, конечно, пообещали искать сына, но при слове «благодарность» наступило некое отчуждение. Напрасно он поминал всуе, что работает в прокуратуре, – ментовка насторожилась и все, как один, решили не искушать судьбу.

Естественно, ни через десять дней, ни через две недели сын не нашелся. Богуш добился, чтобы отпуск продлили, и продолжал вместе с Надей обходить протасовские больницы и морги. город был не маленький, мест, где может лежать неопознанный труп, хватало.

Герка нашелся неожиданно. И не то чтобы сам – но как бы по собственной инициативе. Позвонила заторможенная девчонка и предложила родителям привезти сыну денег. Тут выяснилось, что у Герки – ломка, а бесплатно ему ни колес, ни шприца с содержимым никто не дает.

Выпытав адрес, Богуш отправился в ментовку и потребовал патрульную машину. Ему пошли навстречу, он возглавил налет на хорошо известную здешним ментам квартиру и вытащил оттуда Герку буквально за шиворот. Менты же повязали всякую мелкоту и отвезли в участок, откуда, как Богуш догадывался, довольно быстро выпустили. Менты тоже хотели каждый день обедать.

Герка мучился двое суток, Надя не отходила от него. Богуш знал, что есть клиники, где врачи-наркологи помогают в таких случаях, прочесал все объявления в газетах и нашел подходящего специалиста. Он взял такси и поехал за врачом, но когда привез – оказалось, что Надя Герку не устерегла.

Сын оказался прекрасным артистом. Он стонал и кряхтел, плакал и ругался, а между тем успел высмотреть, куда Надя прячет выданные мужем на хозяйство деньги.

В довершение всего состоялся долгожданный скандал с Надиной тетей, которая наконец догадалась, какое у племянницы горе, и продемонстрировала праведный гнев. Ей, учительнице с сорокалетним стажем, было неприлично устраивать дома наркоманский притон.

Почему-то старухе казалось, что соседи до сих пор равняются на нее, как на образец хорошего воспитания и идеального поведения. Возможно, эта мысль давала ей силы жить, тщательно одеваться и причесываться перед выходом в магазины, читать толстые журналы, в которых она уже мало что понимала, и произносить перед соседками монологи.

Надя заметалась. После таких скандалов вообще-то нужно съезжать с квартиры – хоть на вокзал! Но что, если Герка опомнится и вернется?

Или опять позвонит та девчонка? Богуш решил, что переезжать в гостиницу все же надо – пусть старая дура, опустошив холодильник, задумается: на какие деньги покупать сервилат и красную рыбу, к которым она привыкла за последнее время?

Он уже кое с кем в Протасове познакомился, позвонил одному, другому, и к ночи семейство перебралось в сравнительно недорогой гостиничный номер. Наутро Богуш приступил к поискам сына.

Та квартира, откуда он уже извлекал Герку, оказалась заперта. В ментовке посоветовали потолкаться вечером возле двух известных дискотек – подростки бегают туда отовариться. Богуш несколько ночей исправно дежурил. В конце концов к нему привязались два крепких парня, вроде даже и не подвыпивших, и он приволокся в гостиницу с фонарем под глазом и выбитым пальцем на правой руке. Ему слишком давно не приходилось пускать в ход кулаки.

Утром Богуш посмотрел в зеркало – и ужаснулся. Многие мужчины за пятьдесят в утренней седой щетине выглядят как древние, пожеванные жизнью деды, но он не ожидал, что это случится с ним так скоро. Да еще фонарь, который привел Надю в ужас. Собственно, из-за такой ерунды, как фингал под глазом, они наконец основательно поругались. Держались, держались – и не вынесли напряжения.

Богуш обвинил Надю в том, что она и только она потворствовала Геркиным затеям со «способностями». Так ведь и было – пока факт «способностей» не подтвердили два мошенника. А если бы Надя вела себя чуть умнее – парень не пошел бы слоняться по всяким идиотским гадальным салонам и не напоролся бы на Буханцева с Золотовым, или как там их зовут на самом деле.

Надя сперва плакала и бестолково отбивалась, потом перешла в нападение. А чего другого ждать от мальчишки, который вырос фактически без отца, кричала она, чего другого ждать от ребенка, на которого вдруг свалились сперва слава, потом – позор?! В чем-то она была права, но ее правота еще больше разозлила мужа. Сын пропадает непонятно где – а она припоминает какие-то давние склоки…

Он хотел еще напомнить про деньги. Сейчас, когда Богуш уже третий, чтоб не соврать, месяц не показывался у себя в прокуратуре, он не имел ни своей законной зарплаты, ни тех поступлений в конвертах, которые уже чуть ли не планировал – настолько регулярно они находили его. Дикий образ жизни, с гостиницами и переездами, требовал немалых расходов, да еще московский провал был щедро оплачен… А жене даже на ум не приходит спросить – Гриша, как там у нас с деньгами?

Но до таких упреков Богуш еще не мог унизиться. Пока денег хватало. Пока – хватало… В конце концов, он мог вернуться домой и что-то сделать с квартирами. Либо продать наконец Надину, либо ту, роскошную и практически полностью отделанную, в которую вложена куча денег. Он мог продать машину – все равно планировал вскоре купить новую, а эту отдать Герке. Но он не мог вырваться домой, потому что самая жизнь сына была теперь в опасности, а мать не станет ходить ночью вокруг всяких сомнительных заведений и выслеживать обколотую молодежь; все, на что она способна, – это сидеть в гостиничном номере перед галдящим телевизором и утирать слезы с соплями!..

В какую-то минуту удача улыбнулась – Богуш высмотрел-таки знакомую по первому Геркиному притону девчонку, пошел за ней следом и понял, где отсиживается сын.

По природе Богуш был человеком решительным. На сей раз он действовал быстро и четко. Акция по изъятию Герки из Протасова завершилась успешно. Взяв пару уже прикормленных ментов, он выдернул совершенно никакого сына из грязнейшей постели, даже не дал одеться, а закинул в патрульную машину и доставил на вокзал, где в купе ночного поезда ждала Надя. Штаны и куртку, ботинки и шапку приобрести можно где угодно, хоть в привокзальном киоске!

Выбранный Богушем город был ничем не лучше Протасова. Пока муж стерег на вокзале хнычущего и малость не в своем уме Герку, Надя взяла такси, поехала в гостиницу, потом в другую, сняла на две недели номер. Герку привезли, Богуш сунул его в ванну и смыл с сына двухнедельную грязь.

Герка, смутно понимая, что такое с ним происходит, пытался качать права. Допытался до крепкой оплеухи.

На сей раз родители уже были умные. Пока отец драил сына жесткой мочалкой, мать обзванивала частные клиники и искала нарколога, который поместил бы Герку под замок и не выпускал до полного прояснения в мозгах. Она действительно нашла человека, который обещал сотворить чудо. Слишком поздно выяснилось, что его больные уже отработали систему получения дури с воли и даже не рвутся прочь из палат – им и там неплохо! Тем более, что две мужские палаты – на втором этаже, а две женские – как раз под ними, и ночью начинается настоящая жизнь…

Богуш обнаружил это случайно – Герка проболтался о неудобствах, которые возникают при посещении сортира. Оказалось, вместо свободы от наркотической зависимости он схлопотал триппер. Отец уже не имел сил ругаться…

Опомнившись, он забрал сына из частной клиники, не заплатив за лечение и пригрозив наслать на хозяина все сразу: ментовку, прокуратуру, санэпидстанцию и чуть ли не комиссию ООН по правам человека. Герка позволил перевезти себя в гостиницу. Он был достаточно вменяем, чтобы выдержать долгий разговор с родителями. Ехать домой он отказался наотрез. А пожить в чужом городе и даже походить в школу был не против. Надя прослезилась – так разумно и спокойно рассуждал сын.

Наутро его в номере не оказалось.

Никого не зная в чужом городе, он предпочел голодать и спать под забором, лишь бы не оставаться с родителями. Потому ли, что и они были свидетелями его позора? Этого Богуш понять не мог.

Некоторым утешением служило, что ребенок прихватил с собой отцовское портмоне и, значит, с голоду не помрет. Но там же, в портмоне, были кредитные карточки, которыми Герка все равно бы не мог воспользоваться, зато Богушу их откровенно недоставало…

– Это все ты! Это все ты! – кричала Надя. – Как хорошо было без тебя!.. Господи, как мы с Геркой хорошо жили, пока тебя не было!..

Пришлось выйти и хлопнуть дверью.

Жизнь не рухнула сразу – короткое и сильное потрясение Богуш пережил бы легче. Она обваливалась понемногу. Возвращаться домой без Герки Богуш не то чтобы не мог – мог, конечно, однако он смотрел чуть подальше собственного носа. Герка был ему необходим – и как витрина его успехов в том числе. Не вернуться он тоже не мог – родной город кормил и поил, в другом месте все пришлось бы начинать сначала, а начинающий хорош только до двадцати пяти лет, после на него смотрят с опаской – неудачник, что ли?

Герка был нужен Богушу – а вот Надя, кажется, нет, и она сама это инстинктивно понимала, оттуда и крики, и слезы. Вот бы у нее хватило ума собрать чемоданы, с тоской думал Богуш, идя по незнакомому проспекту, вот бы она убралась, и тогда можно спокойно заниматься Геркой. Мать, так ее!.. Воспитала размазню – парень от первого же щелчка по носу сорвался с нарезки…

Богуш накручивал себя, вспоминая, как она подлизывалась вечером к сыночку. Нет, феодалы все-таки были правы: в шесть лет мальчик переходит из женских рук в мужские, и точка. Тогда есть шанс вырастить его мужчиной. И ведь еще неизвестно, как именно Надя настраивала сына против отца все эти годы, как обучала его быть плаксивой бабой, по мелочам завистливой, неспособной ни на какой поступок!.. Вот сейчас она хнычет в одиночестве – и не понимает, что своим материнским оголтелым сочувствием спровоцировала все Геркины неприятности!..

А вокруг была весна, потихоньку перетекающая в лето. Богуш и не понял, куда подевалась зима. Были деньги – и Надя, обнаружив потепление, купила ему и себе демисезонную одежду, какие-то курточки, потом – недорогую обувь, теперь вот на ногах у Богуша были сандалеты, откуда взялись – непонятно. В жизнь бы он не обул такой дряни у себя в городе! А тут – шлепал по временно безымянному проспекту, больше всего похожий на… на… на засранца, злобно определил это сходство Богуш, да, на засранца, который в состоянии пропитать себя исключительно жареной картошкой и дешевой водкой!

При его любви к красивым дорогим вещам эта мысль была невыносима.

Домой, хотя бы на два дня домой, приказывал себе Богуш, найти маклера Таньку, продать ко всем чертям дорогую квартиру! Им с Геркой она не нужна – а Надя там жить не будет, это решено. Раздобыть денег, одеться по-человечески! Хотя бы на два дня, ведь не помрет же тут Герка за два дня… валяется где-нибуь на блохастом диване, тискает тупую девку… от этого не помрет, а подцепит заразу – вылечим…

Его нечаянно толкнули и он вспомнил, что идет по улице. Тут же Богуш услышал голоса:

– Гляди, Люб! Во! Обдолбанный!

– А ни фига ж себе! Его же задавят!

Богуш дернулся, резко повернул голову туда, куда глядели две изумленные тетки, и увидел сына.

– Ой, мамочки мои… – громко прошептала Люба.

Герка переходил улицу посередине и наискосок. Машины неслись в шесть рядов – но он даже не смотрел по сторонам, просто ноги как-то несли его, не давая упасть, он и шагал без всякого соображения. Вокруг выло и взвизгивало, но он не слышал…

Богуш окаменел. Нужно было броситься в дырку между машинами и вытащить сына! Но машины шли густо, перекрестки были далеко. Герка то появлялся, то исчезал. Ему даже не приходило в голову остановиться, переждать опасность!..

Никогда в жизни Богуш не знал такого ужаса, чтобы тело отказалось слушаться, мозги – работать, и осталось только зрение.

И тут он увидел на проезжей части еще одного человека. Человек в длинной, выпущенной поверх широких черных штанов желтой футболке бежал рядом с машиной во втором ряду, приотстал, проскочил за ее капотом перед самой мордой грузовика и оказался возле Герки.

Богуш видел, как этот неожиданный человек взял его сына за руку и повел, и повел по прерывистой белой черте, разделявшей полосы движения, и в нужный миг потащил за собой, и успел поставить сына уже на следующую прерывистую черту, а потом в последнем рывке доставил его и на тротуар.

– Ой… – прошептала следившая за этими маневрами тетка. – Дай Боже тебе здоровья, сынок!..

Спаситель покосился на нее и ничего не ответил. Здоровья ему как раз и недоставало – он был мал, худ, белобрыс, с вдавленным профилем, с курносым носом, торчащим из какой-то удивительной и не соответствующей строению человеческого черепа глубины. Подбежав и схватив обеими руками Герку за плечи, Богуш едва не столкнул белобрысого на проезжую часть.

– Это ты? – спросил Герка. – Послушай, дай десять рублей. Я девчонке мороженое обещал.

О том, что у него отцовское портмоне с деньгами и карточками, сын забыл окончательно и бесповоротно. И в какой грязи он извозился, прежде чем выйти на проспект, – тоже явно не знал. Вонь была такая, будто парень годами бомжевал и гадил там, где спит.

– Вы его лучше домой отведите, – посоветовал белобрысый. – Он совсем никакой.

– Вижу, – согласился Богуш и вдруг понял, что вообще-то за спасение сына нужно хоть спасибо сказать.

– Больше его к Шаману не пускайте. С него одного раза хватит.

Белобрысый не уговаривал и не советовал – он приказывал. Правда, глядел при этом вправо и вниз, все-таки ему было неловко вправлять мозги старому дураку.

– А ты откуда знаешь, что он был у Шамана?

– Там познакомились.

– Послушай… Пойдем с нами! – неожиданно позвал Богуш. – Ты даже не представляешь…

– Да представляю, – белобрысый отступил назад. – Забирайте его скорее.

Сейчас Богуш увидел, что это уже не мальчик. Спасителю было больше двадцати, у него и борода вовсю росла – только была светлой, золотистой и издали не видной. Сантиметровая щетинка торчала из подбородка и шеи, на щеках ее почему-то не было.

– Пойдем с нами, – повторил Богуш, не находя от волнения других слов.

– Да некогда мне. Вы его больше не отпускайте.

Белобрысый побежал к троллейбусной остановке и успел вскочить в заднюю дверь.

– А где Цуца? – спросил Герка.

– Кто?

– Цуца. Этот…

– Ты его знаешь?

– Знаю. Классный мужик. Он вчера анекдоты рассказывал.

– Пошли к матери, будут там тебе анекдоты… – проворчал Богуш.

Он допускал, что низкорослого мальчишку могут дразнить Цуциком. Однако наступает время менять клички. Самого Богуша вон Бобиком дразнили, но после школы – как отрезало. Этот был уже не мальчик – значит, и не Цуцик. Надо же – Цуца…

По дороге сын делался все более словоохотлив, размахивал руками и странно дергал локтями – словно подталкивал в бок кого-то высокого и незримого. А если бы Богуш посмотрел сбоку, как идет Герка, то глазам бы не поверил – ноги настолько опережали туловище, что по всем законам физики сын давно должен был сесть на асфальт.

Богуш притащил Герку в гостиницу, привел его в номер по служебной лестнице и обнаружил там Надю, собирающую дорожные сумки. Оказалось, она разговорилась с горничной и сняла буквально за гроши двухкомнатную квартирку.

Это имело смысл – без посторонних глаз было легче наладить присмотр за сыном. Богуш не стал рассказывать жене, как непонятный Цуца спас Герку из-под колес, а принял активное участие в переезде. Потом он сидел с Геркой, пока Надя бегала по окрестным магазинам и закупала необходимое для житья. Герка снял все, даже трусы, и завернулся в покрывало с тахты. Его одежда непереносимо воняла, словно парень искупался в канализации. Надя утверждала, будто это вообще не его джинсы и майка – она приобретала вещи хотя дешевые, но совершенно новые, а эти прямо на глазах расползались. Герка ничего объяснить не мог.

Квартирка оказалась на втором этаже блочного дома, классическая хрущоба, в которой крупному Богушу было не повернуться. Двери между прихожей и кухней, а также между прихожей и первой комнатой не имелось. Но окна выходили во двор, двор оказался зеленый, вся торговля – рядом, даже рынок, и в довершение радости, в том же квартале имелась и школа. Появляясь с новыми приобретениями, Надя докладывала об очередном открытии.

Герка понемногу вспоминал о своем побеге. У него образовался провал в памяти – он сбежал потому, что испугался каких-то людей, и решительно не помнил, как переходил безымянный проспект. Какие люди примерещились сыну – Богуш не докапывался. Он уже и тем был доволен, что нашлись кредитные карточки. Потом Герка, обуянный неожиданным весельем и оптимизмом, заговорил о Цуце и компьютерах. Это было совсем отрадно – оказалось, они познакомились в компании, где рассуждали о программах, и что-то засело у Герки в памяти. Но как он в ту компанию попал, как оттуда уходил – уже было совершенно непонятно.

Отец с сыном договорились до того, что Герка завяжет и с алкоголем, и с дурью, пойдет в школу с математическим уклоном, а к моменту окончания папа найдет для сына солидную компьютерную фирму, где можно заниматься серьезными делами, а не инсталлировать с утра до вечера Windows в свежесобранных уродцев. Надя приготовила первый на новом месте обед, семья впервые за много дней собралась за кухонным столом, пусть временно – но своим, семья ела суп из пакетиков, сосиски, вареные макароны с кетчупом и целых полчаса была счастлива.

Герка ушел через окно. Родители думали, что он прилег после бессонной ночи вздремнуть, а он высмотрел дерево с длинной веткой – и дал деру.

– Нам надо уезжать отсюда, – тихо сказал Богуш.

– Куда? – безнадежно спросила Надя. – Дальше-то куда?.. Свинья везде грязи сыщет…

И посмотрела в угол прихожей, где лежала кучка Геркиного тряпья. Надя собиралась вынести ЭТО, когда стемнеет.

Богуш понял – она уже не любит сына так, как любила всего полгода назад. Если бы ей вернули тогдашнего Герку с тройкой по физике – она была бы счастлива. Теперешний Герка был не тот, кого она вырастила, она мучительно искала в этом грязном, то бессловесном, то крикливом, пропахшем сыростью, плесенью и чуть ли не дерьмом существе чистенького мальчика «со способностями». И злость вскипела – Наде было всего тридцать восемь, она могла родить себе другого сына! Не зря же она так старательно предохранялась, пила разноцветные таблетки и сильно переживала, если пропускала день!

Богуш не знал, что комедию с таблетками Надя устроила ради него, чтобы не было тягостных разговоров о его болезни.

Только для него Герка был единственным! Для нее – лишь первым! Она может рожать хоть ежегодно, думал Богуш, она может родить от любого мужчины, от самого крепкого, здоровенного, молодого! Она может вынянчить целую стаю толстеньких детишек! Она может усилием воли забыть про первого – неудачного!..

Надина нелюбовь к сыну Богуша в какой-то мере устраивала. Она позволяла решить по крайней мере одну проблему.

– Ну, вот что, – сказал он. – Нам вовсе незачем вдвоем охранять этого балбеса. Ты сегодня вечером едешь домой и занимаешься продажей квартиры. Это дело долгое. Но если не начать – само не сделается.

– Которой квартиры? – не поняла она.

– Ну, нашей.

Надя вздохнула.

Ага, подумал Богуш, вот и еще аргумент. Ей жалко огромной квартиры с великолепной мебелью. Муж фактически остался без работы, сын фактически стал наркоманом! А она сейчас начнет тосковать о кухонных полотенцах!

Но Надя не доставила ему такой радости.

– Обидно, – только и сказала она.

Ага, подумал Богуш, она рада унести отсюда ноги. Она рада отдаться квартирным хлопотам, лишь бы не видеть постаревшего мужа и безнадежного сына. Герка болен – но у нее, очевидно, кончился срок физиологического материнства. И в глубине души она считает, что руки развязаны…

Надя позвонила на вокзал, выяснила, что прямого поезда нет, а есть только с пересадкой, позвонила и на автовокзал, наконец добралась до аэропорта. Все эти переговоры с диспетчерами она вела отрешенно, и Богуш думал – ага, душой она уже не тут, а там…

То, что творилось с Надей, было обычным итогом затяжного стресса. Она устала – и навалилось безразличие. Так утопающий, устав барахтаться, посылает к чертям собачьим пресловутую соломинку с собственной жизнью вместе.

Оказалось, что вещей у нее совсем немного. Зимнее непостижимым образом оставили в Протасове – не до тряпок было. Летнего купили ровно столько, сколько нужно неизбалованным людям.

– Поедешь поездом, – решил Богуш. – Но через Москву. Попробуй позвонить этим сволочам. Они думают, что мы исчезли, и перестали прятаться.

– Знаешь, Гриша, а ведь я, кажется, поняла, в чем дело, – вдруг сказала она. – Это была обыкновенная зависть. Ведь они оба, и Золотов, и Буханцев, сами чем-то таким занимались. А Герка оказался способнее их! Вот они все и подстроили.

– Если я еще хоть слово услышу о Геркиных способностях, дам пощечину, – предупредил Богуш. – Я не шучу. С меня хватит!

И она испуганно замолчала.

Проводив жену, Богуш вернулся в дом, где предстояло жить и вытаскивать из беды Герку, теперь уже – в одиночку. За эти недели он устал от Нади – и так было тошно, а она еще добавляла своими бабскими глупостями. Богуш принес с собой бутылку водки и уселся на кухне – думать о будущем.

Все летело в тартарары.

Он не мог возвращаться домой с сыном-наркоманом. Недоброжелателей хватало – первый же Геркин загул был бы описан во всех подробностях и опубликован по меньшей мере в двух из пяти ведущих городских газет.

В том, что Герку можно вылечить только за границей, Богуш уже не сомневался. Там есть настоящие частные клиники, но там ведь и платить придется немерено. А у него – только то, что удастся выручить от продажи новой квартиры со всеми ее потрохами. Вложено в это жилье шестьдесят пять тысяч зеленых, и как бы Надя ни вертелась, покупатели поймут – деньги хозяйке нужны срочно. По меньшей мере десять тысяч потеряет она при продаже – и с этим придется считаться.

А когда отыщется заграничная клиника, придется везти туда сына лично и контролировать ситуацию. Пятьдесят пять тысяч – не такая гигантская сумма, заграничные цены Богушу известны. В прокуратуре на нем, скорее всего, уже поставили крест. Сколько можно верить человеку, который каждые две недели звонит и просит продлить отпуск за свой счет? Так что, когда Герку вылечат, семья останется фактически без гроша за душой и на пустом месте. Ведь нигде Богуш не сможет получать столько, сколько получал в прокуратуре, официально и в конвертах. Значит, пятьдесят пять – это все, что у него есть в жизни. И ошибиться он не имеет права.

О том, что придется куда-то устраиваться на работу, он старался не думать. Город не без добрых людей, найдут уж ему нищенское местечко в каком-нибудь адвокатском бюро, хотя какой из него, к черту, сейчас адвокат! Или в юридической консультации – и будет он сидеть в кабинете и с тоской смотреть на дверь, войдет или не войдет долгожданный посетитель?..

Буханцев и Золотов, чтоб им обоим сдохнуть, наверняка предвидели, что Герка сорвется и, как многие его ровесники, подсядет на иглу!

Но за что?..

Богуш знал за собой немало грехов. Но люди, которые могли считать себя обиженными, не имели таких связей в Москве, чтобы устроить Герке и всему семейству Богушей колоссальный провал и разгром. Если бы имели – не оказались бы обижены, а решили проблему на уровне толстенького конвертика…

В дверь позвонили.

Время было такое, что визиты трезвых соседей исключались. Вероятно, пришел знакомиться пьяный сосед. У Богуша еще оставалось полбутылки. Он решил, что надираться в одиночку – действительно предпоследняя ступенька перед окончательным падением, и пошел открывать.

На пороге стояли Герка и Цуца.

– Здрасьте, – сказал Цуца. – Гер, заходи, что ты стал?

Сын молча вошел и отправился на кухню – пить воду.

– Где ты его нашел? – спросил Богуш.

– Возле стекляшки тусовались, он туда пригреб. Вы бы, что ли, его увезли? Такие лопухи первые пропадают, – прямо сказал Цуца.

– А ты, значит, не лопух? Заходи.

– А я меру знаю. Мне никто лишнего даже не предлагает, – объяснил Цуца, закрывая за собой дверь и кидая в угол прихожей сумку, что носят, как солдатскую скатку, поперек туловища. – И я не колюсь, я закидываюсь. Или травку понемногу. Это тоже все знают. Если характер выдерживать – то ничего, не страшно.

– А как дорогу нашел?

– Сюда, что ли? Ну, спросил его – Гер, ты где живешь? Пошли, что ли? Он и привел.

Герка был в этом доме всего раз, и то – привели наполовину невменяемого, а смылся в окно. Однако мысль о способностях Богуш отогнал беззвучным матерным словом.

– Почему он тебя слушается?

– Он? Меня? А леший его знает. Я говорю – пошли, он идет.

В голове у Богуша зародилась мысль.

– А как ты насчет водки?

– Водовка – это хорошо, – улыбнулся Цуца всем своим страшноватым личиком. – А что, есть?

– Есть. И бутерброды с колбасой тоже есть. Чай заварить могу.

Они пошли на кухню и долго устанавливали табуретки так, чтобы сесть за стол втроем и при этом держать в поле досягаемости чайник на плите.

– Тебя на самом деле как звать? – спросил Богуш, разливая водку по чайным чашкам.

– Цуца.

– На самом деле?

– Ну, Цуца. Вы что – отдел кадров?

Герка засмеялся.

– Да, я отдел кадров. Что тебя в этом городе держит? Квартира у тебя? Работа? Девчонка?

– Работа, – подумав, сказал Цуца. – Я на компьютерную фирму работаю. Я по железу. Но могу и по матобеспечению.

– Ага, может, – подтвердил Герка. – Он мне классную книгу дал по программированию. Сейчас принесу.

Протиснувшись, сын вышел с кухни. Богуш невольно потянулся следом – не повторился бы уход через окошко.

– И вторую часть возьми! У меня в сумке! – велел Цуца.

– Ага!

– Сколько получаешь? – спросил Богуш.

– Мало получаю.

– Вдвое больше – и я увожу вас с Геркой обоих. Идет? Заберемся в какую-нибудь глушь и будем жить, пока из него дурь не выйдет.

– Это вы мне хотите платить, чтобы я из него дурь выгонял?

– Да, – весомо ответил Богуш. – Будешь при нем как нянька. Сумеешь его вытащить – я о тебе позабочусь. Будет у тебя работа, квартира, все будет. Только вытащи его!..

– Так я же не лекарь… – пробормотал изумленный предложением Цуца.

– Он тебя слушается. И сам заодно вылезешь. Тебе твои колеса на пользу не пойдут. Рано или поздно сорвешься. Ну так как?

– Я могу его учить, – поразмыслив, предложил Цуца. – Ему это интересно. Он в математике сечет, можно на программера натаскать. Только машину ему купить нужно, не ноутбук, а нормальную машину, чтобы можно было апгрейдировать. И к Паутине подключиться. Тогда бы мы с ним вместе тут сидели и работали.

– Тут? – Богуш так привык к мысли, что нужно увозить Герку отовсюду, где есть соблазны, что не сразу догадался: Цуца прав, дальше нестись некуда, и если сейчас занять сына делом, он не станет заводить подозрительно добрых приятелей, которые всегда рады продать лучшему другу недостающую до полного счастья дозу.

Следующие два дня были наполнены радостной суетой. Втроем ходили в фирму, где работал, точнее, подрабатывал Цуца, и выбирали классную машину. Кроме того, Цуца знал телефон действительно хорошего врача, которого вызвали прямо домой. Врач поговорил с Геркой наедине, потом, опять же наедине, потолковал с Цуцей. Наконец он вышел на кухню с Богушем. Перед тем, как приступить к разговору, он аккуратно выкинул в мусорник ампулы и одноразовый шприц.

– Вам этого чудака Бог послал. Он сам знает, что такое дурь, и я его еще проинструктировал. Если что – он знает, как быть.

– Но не может же он круглосуточно сидеть с Герой.

– Сделайте так, чтобы мог. Самые беспомощные на свете люди – это родители, вы уж извините. У вашего сына есть шанс выкарабкаться, не исключено, что единственный, а вы – «не может, не может»!

– Это Цуца – единственный шанс?

– Я думаю, да, – помолчав, сказал врач. – Он сам сквозь всю эту дрянь прошел, он, как бы это сказать… дорогу знает.

Богуш позвонил домой и велел Наде начать с продажи итальянских диванов. Диваны уйдут быстро – а деньги нужны немедленно.

Она отыскала дизайнершу Лизку и действительно быстро избавилась от обоих нежно-голубых кожаных чудовищ. Деньги послала в тот же день. А еще через сутки маленькая комнатка в хрущобе была забита техникой, которую Цуца трясущимися руками выпрастывал из заклеенных белоснежных ящиков и из запрессовок.

– Ну, Григорий Леонидович, ну!..

Это был ручной сканер, с которым можно ходить в библиотеку, это был цветной принтер, это были коробочки с лицензионными программами, это был «тауэр» в модном, с закругленными углами, кожухе, это была эргономичная клавиатура, а еще стояли нераспакованные ящики, и в одном был ноутбук для Цуцы, о чем он пока еще не знал. Богуш откровенно покупал помощь странного парня и показывал щедрость с намеком: вытащишь сына – получишь вдесятеро!

Ночью пришлось вызывать врача. Герку ломало и корежило. Очевидно, та сигарета, которую он днем выкурил на балконе, с виду – заурядный «Кэмел», была с какой-то левой начинкой. Он умолял Цуцу добежать до какого-то Луня, взять обычной, совершенно невинной травки, а Цуца орал на него, убеждая, будто Лунь гонит фуфловый товар.

– Ты думаешь – почему он так дешево берет, козел? – шумел Цуца. – Ты знаешь, что он в травку добавляет? Героин дерьмовый, чтобы ты скорее спекся!

– У него голландская травка! Он сам говорил! Цуца, сходи к нему! Ну, что тебе стоит? Цуца, я же загнусь на фиг!

– Голландская?! Гонит он, понял!

Когда приехал все тот же врач, сделал укол и, помня о щедрости хозяина, остался сидеть с Геркой, Цуца на кухне объяснил Богушу, в чем тут прикол.

– Голландскую выращивают в теплицах с особым освещением. Получается очень крепкая. Афганка с ней даже рядом не валялась. А Герку чуть на героин не подсадили. Нужно будет, когда он уснет, все там обшарить. У него, может быть, деньги припрятаны. Чтобы не ушел и не купил у Луня этой дряни.

Богуш прислушался – врач что-то там толковал обессилевшему Герке.

– Знаешь, не могу я тебя звать Цуцей, – вдруг сказал он. – Давай как-нибудь по-человечески.

– Да я Цуца и есть, – в который уже раз ответил парень. – Я же в этой тусовке с двенадцати лет. Так Цуцей и помру.

– Откуда у тебя деньги на дурь были? – спросил Богуш. – Не мать же давала.

– Я таких знаю, кому матери дозу покупают – лишь бы дома сидели, – ответил Цуца. – Нет, я такое перепробовал, что вам и не снилось. Молочко – знаете?

– Маковое? – крепко подумав, уточнил Богуш. Что-то такое он где-то когда-то читал.

– Конопляное. Это в августе примерно варят. На всю команду. Это видеть надо! Берут большую кастрюлю, набивают коноплей до упора, заливают молоком – не меньше трех литров, на литр молока берут чайную ложку соды, сода – катализатор, без нее не получится, сливочного масла пачку, и варят.

– Долго? – одновременно пытаясь разобрать, что там бубнит врач, поинтересовался Богуш.

– Часа два-три, не меньше. Можно пять, если жить надоело. Чем больше уварится – тем дурь сильнее. Норма на рыло – триста грамм. Можно еще сгущенку добавить, можно – чайный лист, он тоже служит катализатором. Действует до двенадцати часов. Крыша едет уже через час. Но вонища такая – нос затыкают и пьют.

– Ты только не бросай его, ладно, – попросил Богуш. Он почувствовал, что внутри него словно завод кончился, как у дешевого будильника. И он вдруг живо представил, как Надя, не выдержав криков и слез, сама, своими руками, дает сыну деньги на дурь. Очень четко увидел он лицо жены – и все равно не понял, что за чувство оно выражало: извечную бабью жалость к убогому или обреченность, которая учит покупать хотя бы несколько часов относительного покоя, а потом – будь что будет…

– Да куда я денусь…

Богуш встал из-за кухонного стола.

– Ты тут все знаешь – где точка?

– Вы не найдете – я сам схожу. Чего взять?

– Чего-чего… Ее самую…

Цуца довольно быстро принес бутылку и показал Богушу, как ее нужно взбалтывать, чтобы по водочным завихрениям понять – фабричная или крутка. С гордостью продемонстрировал полосы от клея на этикетке, видные, если смотреть как бы изнутри. Полосы были ровные и правильные – от автомата, как объяснил Цуца. Так что водку можно было пить спокойно – что они и сделали.

Спиртное позволило Богушу вздохнуть с облегчением. Все ведь еще могло наладиться. И следующий день принес некоторое просветление. Цуца устроил подключение к Сетям и сразу же усадил еще невменяемого Герку к монитору, стал ему что-то показывать и рассказывать, не обращая внимание на его замедленную речь и странные движения – как будто он пытался ударить локтем кого-то незримого, молча караулящего за спиной.

Они целый день бубнили на языке, которого Богуш не понимал, и отдельные русские слова казались неестественными, словно попали в речь по ошибке. Но было кое-что отрадное – Герка искренне радовался, откопав в Сетях что-то важное, и потом, когда Богуш в третий раз пришел звать ребят обедать, оба вышли очень довольные – дело заладилось.

Так они провели в тесной комнатке несколько дней, почти не вылезая, и до того дошло, что Богуш отправился на базар покупать Цуце новую футболку, а заодно и домашние тапочки. Парень совершенно не вспоминал о своем доме и даже не хотел никому позвонить, чтобы успокоить: жив, мол, трезв, делом занимаюсь.

На базаре он как-то неожиданно легко сошелся с мужчинами у пивной бочки. оказалось, они его приметили еще когда семья вселялась в хрущобу. Профессиональных навыков Богуш не растерял – соврал про себя и семью довольно складно. К собственному удивлению, он чувствовал себя в этой компании неплохо – получив простые ответы, мужики глубже не копали, а заковыристый Богушев анекдот приняли на «ура» – ржали так, что пиво из кружек на полметра выскакивало.

С Богушем произошло то, в чем он совсем недавно обвинил Надю – он перестал сопротивляться. То ли и впрямь дело пошло на лад, то ли ему так казалось, но он объявил себе, что честно заслужил хотя бы небольшую передышку, хотя бы на денек, иначе – не выдержать, слишком долго был в напряге. Это «на денек» было сильно похоже на ложь – пил Богуш примерно неделю, и каждый вечер объяснял сам себе про небольшую передышку. Но, пока он пил, с Геркой ничего плохого не произошло. Сын сидел дома безвылазно – и это уже было счастье. Цуца – и тот выбирался крайне редко.

Оставленные Надей припасы кончились. Богуш пошел на рынок. Вернулся он оттуда с двумя большими пакетами и впервые за много лет сам, своими аристократическими руками, почистил картошку и лук. Он знал, что Герка любит жареную картошку, а ежедневные макароны и китайская вермишель ему уже поперек горла. Раз мать сбежала и сидит теперь в роскошной квартире, то оно и к лучшему.

Он понял, что хочет вытащить сына из этого дерьма в одиночку.

Всю жизнь он возводил какую-то бессмысленную пирамиду. В какой-то миг осознал, что там, наверху, должны быть удачные и успешные дети. Герка был этой самой вершиной пирамиды – Богуш теперь уже не мог допустить, чтобы кто-то другой пристегнулся к судьбе сына.

Опомнился он солнечным утром – оказалось, заснул за кухонным столом, чуть ли не как пьяница на свадьбе, мордой в салат. В бутылке еще оставалось полста грамм. Это привело его в чувство. Потом он заглянул в проходную комнату и увидел закрытую дверь Геркиной берлоги. Прислушался – там было тихо. Вдруг испугался – а не сбежал ли Герка? Не сразу вспомнил, что с ним там Цуца. Очевидно, сын всего-навсего спал. Если они с Цуцей целую ночь болтались в Сетях, то днем должны отсыпаться.

Утро было на редкость ясное. Хоть погода радовала… Богуш вышел на балкон, оглядел окрестности. Справа уходила вдаль китайская стенка пятиэтажек, тех самых, гарантийный срок у которых – двадцать лет. Справа была улица, за ней – другие пятиэтажки, пейзаж в целом серый и унылый, если бы не зелень.

Несколько сиреневых кустов окружали детскую площадку с песочницей и какими-то разноцветными уродами из гнутых труб. Песочницу освоили бездомные псы и коты, так что родители даже близко детей не подпускали, и местечко было во дворе с утра самое пустынное. Богуш об этом не задумывался – недоставало еще бабок на лавочках считать. Сознание само внесло в какой-то свой банк данных, что при взгляде сверху этому месту надлежит быть пустым. И оно же не сразу, со скрипом, но отметило – ага, непорядок, пустое место чем-то занято…

Богуш пригляделся. Узкоплечий человек в костюме сидел на лавочке, вытянув скрещенные ноги в остроносых блестящих туфлях, читая газету. Он поднял голову, прицельным взглядом проверяя известные ему окна, и Богуш узнал лицо. Это был Золотов.

Каким образом Золотов выследил место, где Богуш спрятал от всего света Герку, зачем явился, чего хотел – было неважно. Даже то, какую роль он на самом деле сыграл в московском провале, тоже уже было неважно. Богуш обещал, что размажет эту сволочь по стенке, – и он был еще достаточно силен, чтобы сделать это.

Но сперва он заметался на балконе – прыгнуть не мог, а где двери – от ярости забыл. К тому же, на нем был халат, а приличный человек в халате по двору не носится, драться в нем, скорее всего, неловко, и Богуш одновременно с дверью уже мысленно искал хоть какие-то штаны.

Но бежать вниз не потребовалось.

Надо полагать, Цуца незаметно успел выйти на кухню и, стоя у окна с большой кружкой крепчайшего чая, тоже увидел Золотова. Богуш не услышал, как хлопнула дверь, но вот вылетевшего из-за угла Цуцу он увидел.

Цуца выбежал прямо к детской площадке и встал перед вскочившим с лавочки Золотовым. Они обменялись какими-то словами, и Цуца заехал Золотову в челюсть. Тот успел уклониться – и началась драка, смесь примитивного бокса с какими-то дворовыми ухватками.

Золотов был выше, руки имел длиннее, чем у противника, но маленький плечистый Цуца впал в настоящий амок. Не считая пропущенных ударов, он наскакивал на Золотова, и остолбеневший на своем балконе Богуш понял – если прорвется, вцепится в горло зубами.

Он кинулся в комнату, скидывая халат. Как-то сразу увидел штаны и едва ли не обеими ногами сразу прыгнул в штанины. Рубаху в рукава вдевал уже на лестнице. Хорошо, что Цуца присоветовал купить дешевые сандалии на липучках. Можно было не тратить времени на носки.

Смерти Золотова Богуш вовсе не желал, даже серьезных увечий не желал. Он хотел прижать фальшивого гипнолога к стенке и выяснить хоть что-то подлинное о московском провале. Он хотел притащить эту мелкую сволочь к Герке за шиворот, чтобы тот объяснил парню причину его краха, назвал поименно виновников, и тогда уж Золотова можно было бы карать по всей строгости закона. Но пока Богуш обежал угол дома, враг исчез. У песочницы стоял один только Цуца и ощупывал поврежденный нос. Щека и пальцы были в крови.

– Где он? – выдохнул, подбегая, Богуш.

– Успокойтесь – больше не придет.

– Ты его знаешь?

– Еще бы не знал! Он тут уже давно крутится.

– А я и не заметил… – Богуш искренне расстроился. – Ты знаешь, кто это?

– А черт его разберет.

Цуца посмотрел на пальцы и понял, что все лицо искровянено. Тогда, недолго думая, он стянул майку и стал старательно вытираться. Богуш удивился – ростом парень не вышел, на солнце не валялся, но тело оказалось мускулистым, и это были не сухие, малозаметные мышцы от природы худощавого человека, а довольно объемные, тяжелые, на груди – даже чуть свисающие. Казалось, будто голову уродливого подростка приставили к телу пожилого борца.

– Пойдем домой, я тебе лед к переносице приложу.

– Да ладно вам. И так заживет. Вы вот что, Григорий Леонидович, – к Герке его близко не подпускайте.

– Он мне нужен, – вдруг сказал Богуш.

– Не нужен он вам. Пусть катится. Пусть спасибо скажет, что я его не!..

Цуца осекся.

– У меня с ним свои разборки, а у тебя? – осторожно спросил Богуш.

– Нечего ему к Герке клеиться, – тут Цуца решительно высморкался прямо в майку и внимательно рассмотрел кровавые сопли.

– Он что – клеился?

– Да всех соседей уже достал! У подъезда караулил, гад. Ничего, я знаю, как его отвадить.

– Цуца, ты не знаешь, чего он хочет от Герки?

– Нет, Григорий Леонидович, точно – не знаю. Но хорошего тут не жди. Это не просто наркота, это что-то еще хуже.

– Так он – наркодилер? – Богуш не поверил собственным ушам.

– Ну, и это – тоже… наверно… Все же знают, что Герка кололся!

– Откуда?!. – Богуш растерялся. Вот ведь – забрался в сущую глухомань, край непуганых парторгов, и досюда – докатилось…

– Лето же, Герка в футболке на улицу выходил, ребята на его руки посмотрели и – нет вопросов!

– Когда это он на улицу выходил?

– Да было дело, бегал за пивом…

– Да я бы принес ему! – вскрикнул Богуш.

– Чего уж там… ну, вышел…

Цуца неторопливо пошел от песочницы прочь, Богуш смотрел ему в спину, не понимая – по всем позициям этот парень должен был спиться, скурвиться, склеить ласты еще годам к шестнадцати. А он не только выкарабкался, но еще непостижимым образом держит в руках Герку. Но как, как? Богуш видел своими глазами и слышал своими ушами – ничего такого Цуца не делал и не говорил, что было бы похоже на педагогику.

Он просто спас Герку от смерти, а теперь спокойно и деловито спасал его от всего того зла, которое еще почему-то тянулось к сыну издалека. Понять это было невозможно – не за ноутбук же Цуца купился!

Загадочный спаситель обернулся.

– Григорий Леонидович, вы если на базар пойдете – в самом деле, принесите Герке пива. А я ему яичницу сгоношу.

– Что за вопрос! Если тут эта сволочь вертится, ему лучше на улицу не выходить. Только не заскучал бы он с этими вашими железками.

– Да вы что! Не заскучает! Он программу пишет. Первая программа – это знаете как?!. Это, это… – Цуца попытался найти самое страстное сравнение, не получилось, и он сказал с интонацией взрослого человека, который радуется, что ребенок наконец занят ребячьим делом: – Это надолго.

– Он что, научился писать программы? – изумился Богуш.

– А чего там учиться? Сел на задницу – и пиши. Ну и я ему помогаю. Правда, Григорий Леонидович, тут только это и нужно – сесть покрепче и писать. Ну и по Сетям шариться, все подходящее скачивать, взламывать и нужные куски брать. Вы что, думали, программист – это что-то такое? Анекдот знаете? Привели ребенка в зоосад, показали мандрила – это обезьяна такая с красной рожей и красной жопой, издали не поймешь, где что. Ребенок орет – ой, это наш папа! Мама ему: ты что, у нас папа – человек, программист! А ребенок: и этот тоже – волосатый, рычит, бурчит, чешется и мозоль на заднице!..

Часть вторая

Дверь кабинета приоткрылась. Поворачивать голову было бесполезно – а разворачиваться вместе с креслом Кузьмин не желал, хотя недавно научился. Нужно было оттолкнуться от столешницы левой рукой, и не просто, а дважды, и второй раз движение шло вбок. Но рука очень хорошо лежала на краю стола, компьютерная мышь замерла под ладонью.

– С тобой все в порядке? – спросил голос Галины.

– Да, да…

– Принести тебе попить?

– Я еще это не допил, – Кузьмин показал на пакетик сока, стоявший возле мышиного коврика. Оттуда торчала длинная желтая трубка с изгибом.

– А все прочее?

– Нет, пока не надо.

Он действительно чувствовал себя хорошо, и все потребности притихли.

Кроме того, дочь оторвала его от дела. Он проверял почту.

– Так я пошла?

– Да, конечно, ступай.

– Наталья Борисовна уже тут, раздевается. Не спорь с ней, пожалуйста, она тебе добра желает… и у нее все-таки медицинское образование… – в дочкином голосе было заметное облегчение.

– Да ладно тебе, иди.

Наталья Борисовна была пожилая медсестра, которую Галина взяла в уборщицы и заодно в сиделки. Семья как-то безмолвно постановила, что нехорошо дочери, зятю и внучкам выносить горшки из-под отца, тестя и деда. Если бы Галину спросили – она бы ответила, что главное в семье, где есть инвалид, сохранять нормальные отношения. Лучше заплатить постороннему человеку – и видеть своего больного ухоженным, чистым, в комнате, благоухающей жасмином, а не чем-то другим. И все равно ведь приходила к ним раньше дважды в неделю помощница. Ну так семье по карману приглашать помощницу ежедневно.

Медсестра заодно присматривала, чтобы Вадим Игнатьевич выполнял все предписания врача, вовремя давала лекарства, и не просто так, а сообразуясь с его самочувствием. Она даже исхитрилась приучить Кузьмина, как малое дитя, опорожняться в определенное время. Это было особо оценено Галиной.

Парализованный Кузьмин, владеющий только левой рукой, был, конечно, для семьи определенной обузой, но к этой обузе приспособились. И в немалой мере – благодаря внучкам. Когда деда перевезли из больницы и стали налаживать его быт, когда он всерьез затосковал и стал облаивать семью ни за что ни про что, именно внучки предложили поставить в дедовой комнате компьютер.

– На кой ему? – проворчал зять. – Пусть телевизор смотрит.

– Ну, па-ап! Ты что, не въезжаешь?

Внучки (одной – четырнадцать, другой – шестнадцать) растолковали: это только кажется, что шестидесятилетний дед никогда не освоит машину. Зато он научится слоняться по Сетям, будет переписываться с бабульками из Америки, и время потечет для него незаметно.

– Хорошо, – сказал зять. – Вот ваш ему на пробу и поставим.

Девчонки отважно пошли на жертву. Кузьмин несколько раз повторил, что он не мальчишка, что ни хрена в этих надписях, картинках и табличках не смыслит. Но у внучек хватило терпения научить его пользоваться почтой. Потом ему показали, как вылезать на сайты с объявлениями, и, наконец, решающее слово сказал зять.

– Вы, папа, анекдот знаете? Приходит к сексопатологу старикашка, жалуется – с женой стало хуже получаться. Врач спрашивает – в чем это выражается? Да вот, отвечает старикашка, всего два раза в неделю. Так это же великолепно – радуется за него врач. Да, великолепно, – скулит старикашка, – а вот соседу девяносто семь, он на двенадцать лет старше меня, и у него получается четыре раза в неделю! Врач: а вы откуда знаете? Старикашка: да сам же рассказывает! Врач, с облегчением: ну так и вы рассказывайте!

Впервые за два месяца Кузьмин рассмеялся. И действительно завел обширную переписку с женщинами. В письмах он был высоким блондином со стальными глазами – это выяснили шкодливые внучки, обнаружив на одном сайте дедово объявление и, естественно, отозвавшись.

Галина вздохнула с облегчением – отец был занят делом. Порядка ради она его поругивала за бессонные ночи перед монитором, но в целом была довольна. Кузьмину привезли хороший компьютер, старый вернули девчонкам, и жизнь потекла более или менее мирно.

Инвалид в доме – еще не самое страшное, так говорила Галина подругам и коллегам, а также врачам, которые по старой памяти позванивали иногда бывшему начальству (Леночка исчезла как сон, как утренний туман, и Кузьмин был ей за это благодарен). Самое страшное – это инвалид-бездельник, требующий круглосуточного внимания. А когда он делом занят – это еще ничего…

Но внешнее благолепие было, естественно, обманчивым. Кузьмин ни на минуту не забывал, по чьей милости оказался в кресле.

Он видел перед глазами ее красивое лицо, лицо профессиональной красавицы, оно приближалось, оно падало сверху, когда он, устав от монитора, запрокидывал голову.

Из-за лица Ольги Черноруцкой он отказался от телевизора – не желал даже случайно видеть ее на экране. Черноруцкая же, с ее непомерной активностью, ввязывалась во всякие неожиданные проекты и появлялась там, где ее не ждали. Конечно, семья оплачивала многоканальное телевидение, но при переключении проклятое лицо возникало на долю секунды – и этого для Кузьмина было более чем достаточно!

На Интернет эта ведьма еще не покушалась – и Кузьмин чувствовал себя во всемирной Паутине вполне комфортно. Он нашел сайты, где были статьи про гипноз, и очень внимательно их освоил.

Он старался подойти к проблеме честно. Десятилетия врачебного стажа за спиной не позволяли верить во всю ту ахинею, которая предназначалась для малограмотной публики. Кузьмин вылавливал в Сетях то, что не противоречило медицинско-материалистической точке зрения. Сеансы гипноза он видел своими глазами и знал, что это – возможно. Поэтому за ориентир он брал свои собственные ощущения и воспоминания.

И все же, все же…

Он действительно не помнил, как оказался в том заброшенном дворе. Не раз и не два он восстанавливал события, начиная чуть ли не с того дня, когда сорвалась поездка в Москву и он решил провести конец недели в пансионате с Леночкой Давыденко.

Эта Леночка была очередной избранницей – после развода с женой Кузьмин ни дня не страдал от одиночества, впрочем, и до развода всякое случалось. А стать его избранницей хотя бы на неделю хотели многие. Кузьмин был галантен, иначе, как «моя красавица», никого из женского персонала больницы не называл, и еще ему органически претила скупость. Для того он и зарабатывал деньги, чтобы чувствовать себя аристократом. Так что Леночке мало было нужды до его почтенного возраста – она радостно приняла ухаживания общего любимца и, надо ей отдать должное, сумела его удержать надолго, на целых полтора года. Кузьмин приодел девушку, свозил ее за границу, и оба считали, что у них идеальный союз – наилучший из всех недолгосрочных, обреченных на безболезненный разрыв и обоюдно приятных, не более, союзов.

В пансионате «Бурцево» все было замечательно – оба проявили себя наилучшим образом. Перед тем, как уезжать, они еще раз уединились в номере и для пущего блаженства выпили: она – шампанского, он – дорогого бренди. Потом, пока добирались до города, хмель еще владел ими, они беззаботно болтали и безобидно задирали шофера. Шофер был знакомый, муж пансионатской поварихи, всегда неплохо получал на чай и был готов к услугам в любое время суток.

Но вот ощущался ли в машине тот запах бензина, который в конце концов настолько допек Кузьмина, что проще оказалось выйти на перекрестке Московского проспекта и улицы Грушко? Или воняло как обычно, воняло вполне терпимо, но какое-то беспокойство стало овладевать Кузьминым?

Его начал раздражать милый смех Леночки, а бензинная вонь делалась все круче, от нее уже с души воротило. На самом деле? Или было что-то третье, подлинная причина тревоги? Он вышел, зная, что до дома – четыре квартала, уверенный – на дорогу уйдет минут десять, и он успеет продышаться. Как вышло, что он пересек проспект? Как, черт возьми, вышло, что он пересек проспект?!!

Это было решительно ни к чему. Чтобы попасть домой, Кузьмину следовало прошагать квартал по правой стороне проспекта, потом свернуть, опять же направо, и через три квартала он уже практически был дома. Но его понесло налево, по Трифоновской, и был же, был момент прозрения! Он посмотрел на витрину мебельного салона – и это оказалась витрина обувного магазина. Он еще спросил себя – что за ерунда? И тут же словно кто-то поволок его дальше, смахнув в небытие подставки с итальянской обувью. Дальше?..

Дальше был двор. Только там он опомнился. Он прошел не четыре, а, пожалуй, все десять кварталов. Он продышался – бензиновая вонь ушла. Удивленный и немного испуганный – уж не спал ли на ходу? – он повернулся и увидел Ольгу Черноруцкую.

Она подкралась незаметно, стояла на свежевыпавшем снегу и ждала, пока он обернется.

– Вы что себе позволяете? – спросил Кузьмин.

Черноруцкая молчала. Только смотрела ему в лоб. Похоже, впервые в жизни он видел, как молчит эта стерва. Видел и слышал.

– Ну, знаете ли! – возмущенно воскликнул Кузьмин. Он уже понял, что сделался жертвой гипноза, что нужно уносить отсюда ноги, и повернулся в другую сторону, но там ему заступил дорогу мужчина, высокий, сутулый, с унылыми усами. Кузьмин растерялся – обложили! Он пожелал высказать Ольге все, что о ней думает, шагнул в ее сторону – но там уже стояла девушка, на вид – ровесница Леночки, в вязаной шапке и старой дубленке.

– Да чтоб вы сдохли! – воскликнул Кузьмин, резко развернулся – и тут оказалось, что Ольга бесшумно перенеслась к нему за спину. Но рядом с ней стояла еще какая-то женщина с невнятным лицом, да и женщина ли? Кузьмин, чтобы обойти эту парочку, принял влево, но там был парень, державший за руки двоих детей, а мальчиков или девочек – не понять.

О том, что Черноруцкая сует нос во всякие потусторонние явления, Кузьмин знал уже давно. Когда эта стерва начала против него клеветническую кампанию в газетах и на телевидении, когда затеяла свои независимые расследования, он тоже стал собрать о ней информацию. Оказалось – много чего нахваталась, а профессионально умеет только врать в камеру.

Ох, как пожалел сейчас Кузьмин, что не принял всерьез ее интереса к методам воздействия на психику! Нужно было столкнуться с этим лично, персонально!..

Однако было странно – почему она молчит? И почему все эти люди, которых она нагнала полон двор, тоже молчат?

А людей никаких нет – догадался вдруг Кузьмин, это она так пугает. Надо же – ведьма, настоящая ведьма! А что положено сделать с ведьмой? Ее положено… ага! Перекрестить! И вообще – чем меньше ее боишься, тем больше толку. Подумаешь – гипноз! Теперь, когда Кузьмин понял, в чем проблема, гипноз ему не страшен.

Он решительно двинулся к Ольге.

– Если ты, мать твою, немедленно не прекратишь эти штучки!..

Дикое раздвоение действий тела и души ошарашило его хуже итальянских башмаков в мебельном окне и трущобного пейзажа вместо родного подъезда. Он всем сердцем устремился вперед – однако ноги сделали несколько шагов назад.

Ольга, опять же – бесшумно, оказалась рядом. Кузьмин отчетливо видел ее лицо. Другие лица сгруппировались за ее плечами – бесплотное воинство гипнотических видений, созданных ее волей, дивизия глюков!

Лицо Ольги принялось расти. Вот это было уже действительно страшно. Душа метнулась вправо и влево. Ноги совершенно самостоятельно отступали назад.

А потом прозвучал мужской голос. Сперва был непонятно чей вздох, после него – этот совершенно незнакомый голос, и произнес он обреченно, с безмерным сожалением:

– Суд Божий…

И лицо Ольги совсем приблизилось, стало ничуть не меньше портфеля, что нес с собой Кузьмин, и сильнейший бело-голубой удар отправил Кузьмина в долгий-долгий полет…

Потом все было именно так, как бывает, когда человек свалится в погреб, к подножию каменноугольной горы, и на него оползет куча угловатых промерзших глыб.

То, как барахтался под углем, Кузьмин вспоминать не любил, не хотел – и не вспоминал. Только то, что было до падения.

Он хотел умом понять, что же произошло в ту ночь. Поняв, он мог действовать. Все детали свидетельствовали – гипноз! Скорее всего, она, видя, что все нападки в прессе бесполезны, обратилась к какому-то специалисту. И ее алиби – телемарафон! миллион зрителей! – гроша ломаного не стоит. Она вела марафон и язвительно усмехалась, думая – вот сейчас ноги несут Кузьмина по Трифоновской, вот он уже во дворе, а вот, как договаривались со специалистом, Кузьмин видит ее огромное лицо!

Нужно было понять, кто в городе промышляет такими штучками. Кузьмин не хотел, чтобы семья знала про его затеи, он не просил газет с объявлениями – кроме всего, очень неудобно обращаться с газетой, когда владеешь лишь одной рукой. Он шарил в Паутине и действительно набрел на некоторые городские адреса. Однако напрямую ни один шарлатан гипноза не предлагал, предстояла кропотливая работа по выявлению подлеца…

В конце концов Кузьмин случайно обнаружил сайт для обездоленных. Безногий искал женщину от сорока до пятидесяти, согласную на переезд. Глухой – глухую. Слепой был согласен на жену – инвалида третьей группы по зрению. Некто в депрессии – искал собратьев, чтобы плакать вместе. Некто разочарованный – ждал поддержки от себе подобных, чтобы вместе проклинать несовершенство мира. И так далее…

Сперва Кузьмин, набредя на убогий сайт, выскочил оттуда пулей. Сидя в Сетях, он вовсе не желал намеков на свое жалкое положение. Он уже достаточно приспособился отстукивать письма одной левой и часами не вспоминал, что навеки лишен движения. Потом он все же несколько раз туда возвращался. Сперва ему стало любопытно – до какой степени увечья надобно дойти, чтобы отказаться от мысли о супружеской близости? Потом он вскрыл письмо парализованного парня, повздыхал – и вечером попросил Галину отыскать довольно дорогое французское лекарство, которое ему самому ни малейшей пользы не принесло. Он написал парню, узнал его почтовый адрес, и Галина выслала ампулы.

Все-таки Кузьмин где-то в глубине души оставался врачом.

На сайт обездоленных он заглядывал не часто – раз в неделю, пожалуй, искал товарищей по несчастью, некоторым отвечал и давал советы. Когда бывшие подчиненные пришли поздравить его с днем рождения, их эта деятельность привела в восторг.

И все окончательно успокоились – Кузьмин и в таком бедственном состоянии нашел свое место в жизни…

То письмо показалось ему дурацким. Автор заявил тему: если вас несправедливо обидела судьба – вам сюда! Кузьмин вскрыл – его спрашивали, как он относится к справедливости. От него ждали ответа – должна ли она, справедливость, торжествовать. И если да – вот внизу адрес сайта, синими буковками – . Добро пожаловать!

– То есть, нашлась и на вас управа… – пробормотал Кузьмин, кликая мышкой адрес.

Он оказался прав. Открылась заставка – темная, почти черная ночь во весь экран, выстроенные уходящей вдаль дорожкой горящие свечи, тень какая-то с воздетыми руками – словно бы служит тень панихиду. Следующий клик дал другую картинку – угол помещения, судя по грубой каменной кладке – средневекового подвала со сводами, в этот угол забились, скорчились и отмахиваются руками от возмездия мужчины и женщины с перекошенными лицами. Внизу же те самые слова: «Найдется и на вас управа!»

Кузьмин вспомнил об Ольге Черноруцкой и стал разбираться дальше.

Оказалось – чтобы добиться справедливости, следовало заполнить анкету. Первым пунктом стояло: какого рода зло сотворил враг. Лишил денег? здоровья? кого-то из близких – жизни? просто – погубил репутацию? и так далее… Кузьмин кликнул «здоровье» и «репутацию». Хотя в душе он считал, что Черноруцкая отняла у него жизнь, поскольку свое теперешнее существование мог считать жизнью с большой натяжкой.

К тому моменту он уже догадался, что получил приглашение неспроста.

Кто-то неизвестный, очевидно, работал с постоянными посетителями убогого сайта.

Следующий вопрос Кузьмина озадачил: сколько он готов заплатить за восстановление справедливости? Имелось в виду – деньгами. Кузьмин даже хмыкнул – уж не на биржу киллеров ли он угодил? Но, как всегда в жизни, решил идти до конца. Свое здоровье он оценил в тридцать тысяч зеленых – то есть, мог бы и в миллион, но рассудил здраво: он бы охотно расстался с четырехкомнатной квартирой и с дачей на речном берегу, лишь бы встать на ноги, а кроме дачи и квартиры у него, в сущности, ничего и нет, машина продана, деньги пущены на лечение, а машину зятя трогать не надо, хотя и куплена за его деньги, зять все-таки дочь Галину и внучек возит.

Репутацию оценивать Кузьмин не стал вообще – потому что восстановить ее невозможно, разве что напустить на весь город эпидемию склероза.

Затем от него потребовали сообщить имя, если не имя – прозвище, хоть цифровой код. Он назвался Абдуллой, без всякого тайного смысла – это показалось ему забавным. И кликнул.

Через полминуты пришло сообщение – он зарегистрирован в uprava.ru, с чем его и поздравляют. Кроме того, он получил личный цифровой пароль для входа.

Кузьмин вошел и первым делом напоролся на следующий вопрос.

Ему предлагалось, если это не слишком его расстроит, изложить суть своей проблемы. Он не пожелал писать сочинение на вольную тему, а задал встречний вопрос: допустим, я поплачусь вам, незримые благодетели, в жилетку, и что же дальше?

Подозрительно быстро пришел ответ.

«Вы нуждаетесь в помощи. Мы хотим знать, какого рода помощь вам нужна».

Кузьмин извернулся иначе. Он полюбопытствовал: а что, если речь идет о вражде не на жизнь, а на смерть, помощь тоже гарантируется? Ответ был тот же. Очевидно, в программе был заложен какой-то сторож, отсекающий попытки болтовни не по существу.

Тогда Кузьмин решил заехать с другого края. Он убрался с uprava.ru, залез на другой сервер, предоставлявший бесплатные почтовые ящики, и оттуда, уже под другим именем – «[email protected]» – вернулся обратно. Он по новой заполнил анкету, а когда дошло до сути проблемы, пустился во все тяжкие.

Он вообразил себя семнадцатилетним мальчиком, чья подружка пошла по дурному пути, стала любовницей богатого толстого дядьки, и таких дядек нужно убивать!

Грамотный от природы, Кузьмин был в большом затруднении, когда попытался внести в текст грамматические ошибки, свойственные, по его мнению, юному оболтусу.

На сей раз пришел другой ответ – предлагалось подождать двадцать четыре часа. Это было уже любопытно, и Кузьмин стал рассуждать – как действует сторож? Учитывает объем текста? Ключевые слова? Знаки препинания? Длину фразы?

Сутки спустя Кузьмин получил деловое предложение. Его попросили сообщить имя богатого дядьки, а также свои данные – рост, вес, занимался ли спортом, а если да – то каким, особое внимание почему-то уделилось зрению – обходится ли без очков, пользуется очками или линзами при чтении, при просмотре телепередач, постоянно?

Хмыкнув, Кузьмин ответил и на эти вопросы, а имя дядьки сочинил из головы. На сей раз ответ пришел через сорок восемь часов. Гласил он: «Такого человека в указанном вами населенном пункте нет. Ваша анкета аннулирована».

Кузьмин почуял любопытного противника!

Он открыл себе еще один бесплатный почтовый ящик, оттуда вышел в , заполнил уже третью по счету анкету и изложил историю одной своей бывшей подчиненной. У нее свекровь украла фамильные драгоценности и так все обставила, что дело вышло бездоказательное. Конечно же, он не помнил имени, фамилии и адреса свекрови, поэтому использовал то, что знал, – имя, фамилию и адрес санитарки Бибихиной, которую не так давно проводили на пенсию.

Сорок восемь часов спустя Кузьмину было сообщено, что Евдокия Бибихина никогда не имела сына, а только дочерей, и, следовательно, не может быть свекровью. Так что анкета опять аннулируется.

Вот тут Кузьмин всерьез задумался.

Чтобы убедиться в существовании придуманного богатого дядьки, достаточно было заглянуть в телефонную книгу или позвонить в справочный стол. Две дочери Бибихиной означали, что неведомые деятели всерьез докопались до старухи. Значит, тут не словоблудие – тут реальные люди были посланы собирать информацию…

Кузьмин отважился еще на один эксперимент. На сей раз он использовал другую историю, а сам выступил от имени человека пожилого, болезненного, со слабым зрением, но имеющего кое-какие средства. История была трехлетней давности – на одну из медсестер напали в подъезде и изнасиловали. Кузьмин же притворился ее отцом. На сей раз он подготовился тщательно – позвонил коллеге и попросил деликатно узнать, было ли заявлено в милицию, а если да – с каким результатом. Коллега с удивлением пообещал выяснить – и выяснил именно то, чего Кузьмин ждал. Медсестру уговорили забрать заявление, потому что дело – бездоказательное, в лицо она эту пару насильников не видела, по голосам узнать тоже не могла бы.

Сутки спустя был ответ. Кузьмину предлагался неожиданный вариант: наказать не насильников, а того следователя, который уговорил женщину забрать заявление. «Дело насильника – насиловать, дело следователя – поймать и обезвредить насильника» – лаконично сформулировал незримый противник. И далее оценил жизнь следователя всего-то навсего в пятьсот долларов.

Тут Кузьмин взбеленился. Пахло грандиозным надувательством! То есть, ты, страдалец, переведи на указанный счет деньги, а потом сиди и жди справедливости хоть до морковкина заговенья! Он отстукал яростное письмо на тему «и мы не лыком шиты».

Ответ пришел двое суток спустя. Это были кадры мини-фильма. К огромному своему удивлению, увидел Кузьмин и пострадавшую медсестру, что входила в дом, и двери местного отделения полиции, и сидящего в кабинете дядьку с погонами. Текст гласил: «Никаноров Михаил, 1958 г.р., принял заявление пострадавшей Юшмановой Валентины 4 декабря 2000 года, вернул 7 декабря 2000 года».

Кузьмин присвистнул и потянулся к телефону. Тут уж он потребовал, чтобы хоть из-под земли выкопали Юшманову. Ему дали домашний телефон. Возможно, он был груб с медсестрой, возможно, жесток – он уже ничего не соображал, пока не услышал от нее фамилию «Никаноров». Все совпало.

Кузьмин аннулировал свой заказ и дал себе слово не соваться больше в uprava.ru. Он продержался два дня.

На третий он уже писал длинное, яростное, в первом варианте – совершенно бестолковое письмо. Он честно признавался: «Я выгляжу дурак дураком, потому что не знаю, на кого ищу управы. В городе есть сильный гипнотизер, найти его мне не удалось, хотя его-то и следует обезвредить в первую очередь, поскольку он выступает как наемный киллер…» Подумав, он стер слово «наемный» и продолжал: «Но заказ сделала женщина, которая давно преследует меня своей клеветой!»

Письмо получилось гигантское, пришлось сокращать.

Ответ же был краток: жертвам гипнотизеров помощь оказывается стремительно и практически безвозмездно! От них требуется только максимум информации, всякой, даже смешной, даже совершенно незначительной.

Кузьмин усмехнулся – все это дело попахивало безумием, но даже один шанс из миллиона стоил того, чтобы за него побороться. Он вспомнил ставшее огромным лицо Ольги Черноруцкой, вспомнил свой ужас, вспомнил смертную тяжесть каменного угля – и начал набивать письмо…

* * *

Я – профессиональный свидетель.

Началось это много лет назад. Я со школьной экскурсией ездила в Питер, там отравилась, чуть не попала в больницу с каким-то отчаянным, чуть ли не холерным диагнозом, оказалась в гостях у дальних родственников, которые, кажется, сами нечетко представляли, кем и по какой линии я им прихожусь. Потом меня еще кому-то передали, чтобы я вернулась домой под присмотром старших.

Казалось бы, что может успеть в незнакомом городе отравленный и туго соображающий ребенок? То-то и оно, что казалось! На неизвестно чьей квартире буквально в моем присутствии передали из рук в руки ворованные бриллианты. И я успела разглядеть скупщика этого опасного товара.

Значит, первый в моей жизни допрос состоялся, когда мне было тринадцать лет. И пошло-поехало! Я столько раз оказывалась в нужное время и в нужном месте, что еще удивительно, как меня до сих пор не пристрелили. И сдается мне, что следователи в моем родном городе просто передавали меня друг другу при переходе на иную должность: мол, вот ключ от кабинета, вот стол, вот стул, а еще вот телефон некой Х., что бы ни случилось – звони, потому что она обязательно будет свидетелем…

Таким образом я познакомилась с Нартовым.

Когда в кабинете у хорошо мне знакомого Саши Глазынина я впервые увидела Нартова, то даже рот невольно приоткрыла: надо же, красавчик! Роста он был среднего, коротко стриженый коренастый брюнет, с огромными черными глазами, правильным лицом и совершенно злодейскими усиками.

Этот тип мужской красоьы был мне знаком не из жизни, а по картинке. Я мучительно вспоминала, где видела этот яростный взгляд исподлобья, эти брови вразлет, этот упрямый подбородок. Некоторое время спустя мне рассказали, что такая внешность – не редкость у кубанских казаков, где из поколения в поколение было принято добывать жен разбойным путем и брать именно за красоту, а турчанка или черкешенка – большого значения не имело.

Говорил Нартов, вопреки южному виду, не пылко, а строго, напускал холоду, и Сашин призыв сотрудничать со следствием прозвучал как-то безнадежно. Потом я узнала – в наше УВД приехала следовательская бригада из некого приморского города, распутывающая довольно сложное дело, по которому можно было писать новый учебник криминалистики. Там были отравление, похищение свидетеля, симуляция самоубийства и много всяких персонажей. В частности, одно из убийств состоялось у нас, и эти ребята приехали за убийцей.

Редкий случай – я не видела убийцу, не разговаривала с ним даже по телефону, не слышала звука выстрела, во время преступления чудом оказалась на другом конце города. Но я раньше жила в квартире, где потом трое суток перед выстрелом провел убийца, знала всех соседей и все укромные уголки.

Нартов отнесся ко мне довольно высокомерно. Пытался поймать меня на ошибках. И вообще строил из себя столичную шишку, что по особой Божьей милости снизошла к нам, провинциалам, от одного вида которых у нее, шишки, зубы ныть начинают. Один голос чего стоил – хрипловатый, отрывистый, пренебрежительный!

Потепление наступило, когда мы вдвоем восстанавливали маршрут, которым убийца двигался от квартиры к месту преступления…

И вот тут произошло самое главное, без чего не понять наших дальнейших, довольно странных на любой взгляд, отношений.

Выстрелы прозвучали в старой части города, она же – деловая. Свидетели показали, что дядька в лыжной шапочке, это летом-то, перебежал улицу и скрылся за встречними потоками транспорта. Дальше его следы терялись. То есть, его не заметил решительно никто. Я же заподозрила, что убийца каким-то образом остался на окровавленной стороне улицы и смылся дворами. Просто те дворы я прекрасно знала. Был там один, в самой глубине квартала, с двумя деревьями и лавочкой, куда меня не так давно водили целоваться.

Чем глубже мы вторгались в недры квартала, тем более походил на взявшего след пса Нартов. Вдруг его понесло к подвальному окну. Подвал в мои планы не входил, но Нартов отыскал дворника, добился ключа и обнаружил в углу темно-синюю, совершенно новую лыжную шапочку. Свидетели говорили о черной, но разница невелика.

Угол был довольно далеко от окна, просто добросить шапку убийца не мог, поэтому Нартов сцепился с дворником. Тот после короткой разборки повел к ветерану на первом этаже, имевшему подвальный ключ. У ветерана сидел какой-то кум-брат-сват. Стоя на лестничной клетке, я не поняла, что там, внутри, стряслось. Был грохот, крик, ругань, Нартов выволок упиравшегося дядьку, велел мне бежать на улицу и ловить машину. Тут из ветерановой квартиры выскочил еще кто-то, я заорала, Нартов успел закрыться от удара своим вопящим дядькой, но при этом оступился и вместе с ним полетел с лестницы. Хорошо, что это была всего лишь трехступенчатая лестница на первый этаж.

Конечно, это оказались никакие не убийцы, а местная шпана, имевшая к делу некоторое смутное отношение. Я поволоклась с Нартовым в УВД, сдавать наше приобретение, потому что оставлять его одного с двумя этими деятелями не имела морального права. Во время допроса я попыталась сбежать из коридора, куда меня усадили ждать своей очереди, но Нартов неожиданно быстро выскочил и велел мне вести себя обратно в подвал. Что-то он там собирался найти, но не нашел, только вывалялся в грязи и порвал в шагу штаны. Потом его понесло в рваных штанах на другой конец города проверить какую-то догадку. И в конце концов мы оказались возле моего нового дома. Было десять часов вечера.

Я позвала на чашку чая, пообещав заодно и починить штаны. Нартов помолчал, посмотрел на меня подозрительно и согласился. По дороге он взял пирожков к чаю. Без лишней роскоши – четыре с картошкой и четыре с капустой.

Обещанное я выполнила, а он в это время полез в душ – практически без спроса. И в половине двенадцатого я поняла, что уходить он не собирается.

Ну да, уходить не собирался, но вел себя отнюдь не как мужчина, собравшийся провести ночь с женщиной. Скорее уж как женщина, котороя самоуверенно ждет, чтобы мужчина ее завоевал.

Я не Мисс Вселенная, но и не крокодил какой-нибудь. До сих пор мужчины делали все возможное, чтобы меня уговорить, а не наоборот. И я отвечала Нартову адекватно – психологи в таких случаях употребляют глагол «зеркалить». Я тоже сидела в кресле, откинувшись и глядя чуть свысока. Я говорила тем же неторопливым голосом. Так же рассказывала всякие занимательные случаи из своей биографии. Выставлять его не стала – честно говоря, уже ждала его инициативы, чтобы выплеснуть красавчику на голову цистерну ледяной воды.

Кресел у меня два, оба раскладные, так что проблемы с постелью не возникло. Я постелила Нартову и пошла принять душ. Когда вернулась, он лежал под одеялом. Я потушила свет и залезла под свое одеяло.

Наступило то самое молчание, когда слышишь, как у тебя по капиллярам кровь ходит. Он лежал, не двигаясь, и я тоже. Но он не спал! Я тоже не спала. Длилось это целую вечность и еще полчасика.

Я не ангел бестелесный. В конце концов я созрела. Если бы Нартов хоть какой-то интерес ко мне проявил… Но считать покупку восьми вчерашних пирожков интересом я не могла даже в своем тогдашнем состоянии – после нелепого и обставленного всевозможными истериками развода. В общем, волевым усилием я принудила себя спать и даже смотреть сны.

Наутро я проснулась оттого, что он плескался в ванной. Потом он вошел в комнату, и я притворилась спящей. Если бы у него было намерение воспользоваться хорошим утренним самочувствием, он мог это сделать беспрепятственно. Однако не сделал, а исчез. Как оказалось, побежал покупать хлеб, сыр и колбасу на завтрак. Дверь квартиры оставил открытой – и очень удивился, когда я к его приходу, одетая и умытая, хозяйничала на кухне. Он полагал, что сможет обернуться, не разбудив меня.

Почему я вспоминаю все эти глупые подробности? Я пытаюсь самой себе объяснить, что произошло между нами в ту ночь. То есть, не произошло ничего, и тем не менее мы оказались связаны тонкой стальной цепочкой, вроде тех, какими в боевиках пристегивают кейс к запястью. Это обнаружилось полтора года спустя.

Красавчик Нартов через несколько дней уехал вместе со своей бригадой. Я вздохнула с облегчеием. Все-таки он мне понравился, хотя и задирал нос. Через месяц он мне позвонил – просто так, узнать, как дела. Еще через месяц прислал открытку. Я ответила. Если посчитать – то за полтора года было семь открыток с его стороны и шесть с моей. И еще несколько звонков. А потом он позвонил довольно поздно вечером и сказал, что его жена хочет в отпуск посетить наш город, так не предоставлю ли я ей крышу над головой. Со своей стороны, обещал гостеприимство у себя в городе.

Я окончательно поставила крест на нашем потенциальном романе – если мужчине нравится женщина, то вряд ли он станет посылать к ней в гости свою законную жену. Естественно, я распростерла объятия – пусть приезжает! И она появилась – молодая полноватая блондинка с пятилетним мальчишкой… Ребенок в мои планы не входил, но отправлять ее обратно я не могла. Решив, что уж три-четыре дня-то продержусь, я изготовила для нее ключ от квартиры, провела ознакомительную экскурсию по городу и решила, что в ее годы человек может сам позаботиться о своем досуге. У нас есть зоопарк, кукольный театр, цирк-шапито, через две трамвайные остановки Луна-парк, вот пусть и развлекается.

Таня с Юркой развлекались довольно странно – сидели дома и смотрели телевизор. Причем Таня явно ощущала неловкость – в первые день к моему приходу она успела помыть окна, во второй – отдраила газовую плиту, в третий еще какой-то хозяйственный подвиг совершила. Не говоря уж о том, что она стряпала завтрак и ужин! Оставалось лишь благодарить и втихомолку пожимать плечами.

Нартов звонил каждый вечер ровно в девять. Сперва говорил пару слов мне, потом минут десять общался с женой и сыном. Таня ждала этих звонков как ненормальная – и я подивилась тому, до чего же мы, дуры-бабы, любим красавчиков.

В тот вечер я застряла в гостях и возвращалась в половине десятого. Открыла дверь, вошла, в квартире было темно и тихо. Искренне порадовавшись, что мои гости где-то бродят, может, завели себе новых друзей, я зажгла свет и увидела Таню сидящей в кресле и прижимающей к себе Юрку. Вид у нее был затравленный.

– Чего это вы тут?.. – несколько обалдев от их безмолвия, спросила я. – Нартов звонил? Как он там?..

– Он не звонил, – тут Таня даже головой затрясла. – Он до сих пор не звонил!..

И заплакала.

Я даже не сразу поняла, что она плачет. Когда до меня дошло, я схватила Юрку в охапку, вынула из материнских объятий, поставила на пол, а Таню за руку вытащила из кресла.

– Ты понимаешь, он не звонил, ты понимаешь, он до сих пор не звонил… – повторяла она, захлебываясь.

И тут до меня стало доходить… так понемножечку доходить…

Я встряхнула ее за плечи…

– Ты не волнуйся, все будет хорошо, все обойдется, ничего с ним не случится! – я просто не знала, какие аргументы употребить, и вдруг догадалась: – Это же Нартов!

– Ага, Нартов… – бормотала она.

Вообще-то он мог бы предупредить, что хочет на время каких-то своих ментовских подвигов спрятать у меня жену и ребенка, подумала я, а если бы и предупредил – что бы изменилось? Отказалась бы я их принять, что ли? То, что он отправил ко мне Татьяну и Юрку так, как если бы я была его давним сослуживцем, было странновато, но – почему бы и нет?

Конечно же, все обошлось. Он позвонил в одиннадцать, а что это было за дело, и какие тучи сгустились над нартовской головой, и чем все окончилось, – я не узнала никогда.

Но за те почти две недели, что Татьяна прожила у меня, я поняла несложную философию Нартова так, что если бы он об этом догадался – пришиб бы нас обеих на месте.

Нартов попросту презирал женщин! Как вид, как класс и как сословие. Он с ранней юности столько раз убеждался в их доступности, что иного мнения и составить не мог – не имел такой возможности. Таню он любил особой любовью – он привез ее из провинциального городка, взял за себя девочкой и сделал своей избалованной собственностью. Он не понимал, зачем женщине французские духи, но если так среди них принято – его собственность должна благоухать лучше всех. Таня прекрасно кулинарила – а раз так, он преспокойно выдал деньги на все кухонное оборудование, включая ненужное, с условием – пусть кухня образуется сама собой, без его участия.

То, что Таня не блистала интеллектом, входило в условия игры.

Со мной он впервые в жизни удивился. Когда я зазвала его в гости, он предположил, что будет примитивно соблазнен, и сделал то единственное, что привык делать в таких ситуациях, – принял душ. Потом он лежал и ждал моей инициативы. Нартов хорошо знал себе цену – он ведь был действительно по-мужски красив, спортивен, вынослив. Очевидно, засыпая, он подумал: надо же, на дуру напоролся…

Но в результате он меня ПРИНЯЛ.

Он меня ПРИНЯЛ до такой степени, что практически уравнял в правах с мужчиной. В правах и обязанностях.

Вот именно поэтому он спрятал у меня жену и сына без всяких предварительных согласований. Очевидно, так решаются эти вопросы между идеальными мужчинами, в трех словах по телефону: приюти моих ненадолго, и точка.

Значит, сам Нартов во что-то вляпался, думала я, успокаивая Татьяну, до такой степени вляпался, что угрожают семье. Подумал ли он о том, что враг может отследить его телефонные звонки по межгороду и прислать сюда десант? Или он уверен, что я запросто справлюсь с мафиозным десантом?

Следующие несколько дней мы ждали его звонков вместе.

Нартов и его команда справились с ситуацией. Татьяна была в неописуемом восторге – муж велел возвращаться! Я только вздохнула: может, это и есть бабье счастье – восторженно выполнять все, что велел муж? Нартов мне, естественно, нравился, но подчинение не входило в комплект моих добродетелей. Разве что выполнить распоряжение начальства, а то уволит…

Месяц спустя после Татьяниного с Юркой отъезда пришла посылка, которую я еле дотащила до дома. Внутри оказалось почти все то, чего недоставало в моем безалаберном хозяйстве, включая красивые шлепанцы. Там была даже кофемолка!

Непонятно, собирался ли Нартов когда-либо переспать со мной, но он включил меня в свой гарем и взял на содержание. Очевидно, еще не до конца определился с моей половой принадлежностью…

После чего мы года два переписывались и перезванивались. Правда, главным образом с Татьяной. Нартов, очевидно, доверил ей ритуальную поддержку таких долгоиграющих контактов.

И вот он позвонил рано утром. Вежливо спросил, как мои дела. И поинтересовался, не приму ли опять Татьяну с Юркой. Отпуск у Татьяны, вот хочет с ребенком попутешествовать…

– Естественно, приму! – пообещала я.

Он назначил время приезда. Как сейчас помню – это должен был быть вторник. Я нарочно отпросилась с регулярной вторничной планерки, чтобы встретить поезд. Вечером накануне Нартов не позвонил, как собирался, чтобы назвать номер вагона, но я списала это на затянувшийся треп с подругой, пробиться сквозь который ему не удалось. И утром побежала на вокзал.

Вокзал у нас устроен очень удачно: выход в город только один, и довольно узкий. Если встать у выхода, пропустить женщину с ребенком и двумя сумками будет трудно. Я встала, дождалась последнего заспанного пассажира и поняла, что проворонила своих гостей. Но ведь Татьяна знает мой адрес, она могла взять такси, думала я, она уже наверняка сидит с Юркой на лавочке у подъезда!

На лавочке их не было.

Я позвонила Нартову домой. Трубку никто не взял.

И это меня пока не встревожило. Если Нартов снова хочет спрятать жену с ребенком, то они, может, сейчас у каких-нибудь родственников. И от родственников же вечером поедут на вокзал…

В среду утром они не приехали. Телефон в нартовской квартире молчал весь день. В четверг – то же самое. А в пятницу я собрала рюкзачок и решила на выходные смотаться в гости. Улицу и дом найти несложно, а если квартира на запоре – так я же знаю, где и с кем работает Нартов! Правда, вряд ли в субботу там околачивается весь коллектив, но дежурный-то сидит?

Любопытно в этой истории было то, что я за два года ни разу не съездила в гости к Нартовым, хотя они все время приглашали. Что-то не пускало – или я просто не хотела видеть Нартова в кругу семьи?

Та смешная ночь врезалась в память куда глубже, чем иные – банально счастливые ночи.

Я вышла из поезда, спросила у добрых людей дорогу и оказалась в каком-то ином мире. Приморский город, спускавшийся то полого, то круто к воде, со странными, на мой взгляд, домами, с балконами в самых неожиданных местах, со стадами разноязыких туристов, с горой посередке, которая на самом деле была парком, меня не очаровал – более того, показался вычурным. Я поняла, почему Нартов говорил о нем без особого восторга. Город напоминал пожилую даму, претенциозно одетую, выставившую напоказ все фамильные бриллианты, включая фальшивые, и с нечеловеческими интонациями в слащавом голоске.

Я не детектив, не шпион, не агент 007 – я только профессиональный свидетель. Но кое-чему я во время допросов научилась! И поэтому зашла в первую же попавшуюся аптеку.

Во дворе, где жили Нартовы, я не поперлась в подъезд, а села сперва на лавочку возле песочницы, поставив рюкзак так, чтобы не бросался в глаза. У меня оставался совершенно целый бутерброд с сыром, я достала его и стала крошить голубям – толстым и почтенным.

Девочка, лет примерно шести, скучавшая среди малышей, подошла ко мне.

– Хочешь? – я предложила ей бутерброд. – Покроши и кинь им.

Но она показала мне другой трюк – кинула крошки в воздух. Оказалось, тут живут и чайки, которых уже вполне можно назвать помоечными. Прилетела птица, когда-то бывшая белой, и подхватила крошку на лету.

– Здорово! – похвалила я ребенка и чайку. – Давай еще!

Мы скормили этим пернатым бомжам весь бутерброд. И тогда только я спросила, тут ли девочка живет и знает ли Юрку из сорок восьмой квартиры. Юрку она знала и сразу задала встречний вопрос – а что, не я ли его детсадовская воспитательница Ирина Петровна.

Про эту Ирину Петровну я знала немало. Юрка был товарищ шкодливый, воспитательница жила недалеко от Нартовых и иногда заходила в гости – сделать родителям внушение в непринужденной обстановке.

– Да ты что?! Разве я похожа на воспитательницу? Скажи – воспитательницы в джинсах с такими ремнями ходят?

Пряжка на моем ремне изображала пиратский фрегат, режущий волны флибустьерского моря. Юрка за такую пряжку согласился бы месяц жить без мороженого.

Ребенок проникся доверием. Тогда только я сказала, что жду Юрину маму тетю Таню. Версия была такая – я ей привезла очень важное лекарство, она должна была ждать меня утром, но я напрасно звонила в сорок восьмую квартиру. И вот у меня больше не остается времени сидеть на лавочке и караулить эту самую тетю Таню. Так не будет ли девочка настолько добра и не отведет ли меня к своей бабушке, или дедушке, или даже прабабушке, чтобы оставить лекарство у них?

Девочка отвела, как я и рассчитывала, к бабушке. А дальнейшее было делом техники – входя в квартиру, я неудачно ступила и подвернула ногу. Однажды со мной это случилось на самом деле – и теперь я могу сыграть именно такую травму лучше всякого Станиславского.

Меня усадили на кухне и даже поставили тазик с ледяной водой. Мало приятного, конечно, и я решила вписать это в счет, который предъявлю Нартову. Кстати, в моем родном городе о тазике для незнакомой тетки не могло быть и речи.

Оказалось, уже дня три ни Юрку во дворе не видели, ни его маму вечером в магазине.

– Какая же я дура! – возмутилась я. – Светка же хотела мне дать телефон Таниной сестры! А я не взяла – думала, и так управлюсь!.. Но ведь они не собирались никуда уезжать, это я точно знаю!

– Не собирались, – подтвердила бабушка. – Они недавно в Москву ездили, Танюшку каждый месяц с работы отпускать не станут.

Она довольно много рассказала мне про Нартовых – и я ей тоже, чтобы ей было ясно – я с семьей знакома. В результате я получила несколько важных адресов, в том числе и детсадовский – чуть ли не на другом конце города, кстати. Потом я оставила коробку с непроизносимыми ампулами, самую дешевую из тех, что нашла в аптеке, и похромала в детский садик – искать Ирину Петровну.

Там и выяснилось, что я была права – Нартов опять ввязался в какие-то подвиги. Пока Ирина Петровна мне заговаривала зубы, ее коллега вызвала человека из угрозыска. Меня отвезли в городское управление милиции на очередной допрос!

Следователя интересовало – зачем мне понадобился ребенок Нартова. И не собираю ли я таким образом информацию о семье. И не пытаюсь ли я выяснить, была милиция в детском саду или не была.

Очень мне все это дело не понравилось. Пришлось открыть карты – я рассказала, как два года назад Татьяна Нартова с Юрой жили у меня, а потом забралась еще глубже в собственную биографию и припомнила обстоятельства своего знакомства с Нартовым. Когда следователю стало ясно, что я помогла бригаде выйти на чей-то там след, он позвонил коллеге, тот явился, с большим недоумением меня опознал – и тут допрос стал куда любопытнее.

Я утверждала, что Нартов пригласил меня в гости – вот я и прибыла с дарами и подношениями. Он заявлял, что Нартов в эти дни ну никак не мог меня пригласить. Сошлись на том, что произошло недоразумение, и мне лучше всего вечерним поездом вернуться туда, откуда я притащилась. Татьяна с сыном уже неделю живут у родственников, Нартов – на задании, а больше мне знать незачем.

Так-то так, но я уже знала точный день, когда Татьяна с Юркой исчезли из дома. Это было всего три дня назад. И я знала, что никакие родственники не нужны были Нартову – если он решил отправить семью ко мне, значит, другого выхода не имел.

Но спорить с милицией я не желала. С милицией нужно соглашаться – всегда и во всем. Чтобы она поскорее отвязалась.

Этот коллега, которого звали Виктором Кутеховым, что-то все же учуял. Потом я сообразила – он же знал, что Нартов ночевал у меня. И он предположил, что у нас завязался роман – из тех романов, когда встречаются три-четыре раза в год на нейтральной территории. Это объясняло мой странный приезд – и это диктовало необходимость избавиться от меня как можно скорее.

Одним словом, он самолично посадил меня на поезд и убедился, что я не выскочила на ходу.

Насилие хорошо по отношению к нищему человеку. Там оно срабатывает. А если человек не бухнул на билет последние три сотни, то насилие уступает перед силой и мощью кошелька.

Деньги у меня были, есть и будут. Просто я не люблю их тратить на ерунду. В разряд ерунды попадают иногда вещи неожиданные – от туфель на каблуке до большого телевизора. Обувь мне нужна, чтобы ходить, а не сидеть, и мой дом оборудован для работы, а не для тупого таращенья в пестрый экран. А вот компьютер я купила с самыми бешеными наворотами.

И я проехала на поезде ровно одну станцию.

Когда я вернулась в приморский город, было уже темно. Я не боюсь ночи – тем более, что в любую минуту могу податься в гостиницу, а там десятка зеленых откроет все двери. В мои планы входило нанять таксиста, заставить его раздобыть телефонную книгу, обзвонить родню Нартовых, а также дойти наконец до сорок восьмой квартиры и оставить в дверях записку.

Но меня ждал облом – оказалось, таксеры дежурят у вокзала только с утра, когда приходят поезда дальнего следования. Вечером им тут ловить нечего.

Я пошла пешком, рассудив, что Нартовы живут недалеко от вокзала, и кто мне мешает сперва оставить записку, а потом уламывать ночного таксера?

Я шла пустыми улицами, удивляясь, почему не шастает молодежь с пивными банками, но за очередным поворотом все поняла. Город имел не то что улицу со злачными заведениями – а просто злачную улицу. Кафе под открытым небом перетекали одно в другое, музыка звучала не слишком громко, и все взрослое население, способное держать кружку, рюмку и банку, сбрелось сюда порадоваться летней ночи.

Конечно же, я уже приходила по этой улице днем – но тогда вроде бы эти кафе не так бросались в глаза…

Мне даже не стало грустно. Выражение «мы чужие на этом празднике жизни» ко мне неприменимо. Просто у меня есть и другая жизнь, и другие праздники, более содержательные, чем четыре часа сидения в уличном кафе.

Я проскочила мимо и опять оказалась в пустоте.

Очевидно, не только все, способные пить пиво, но и все, способные целоваться, подались сейчас на злачную улицу. Двор Нартовых был пуст, никто не шуршал гравием на дорожках, голоса доносились только сверху, из открытых окон, и это даже были не человеческие голоса, а телевизионные. Если отвлечься – тишина стояла безупречная и даже неживая…

Я села на ту же лавочку у песочницы и стала искать в рюкзачке блокнот и авторучку. Свет из окна второго этажа позволял кое-как накарябать письмецо. Еще была луна – большая и желтая, она понемногу выкатывалась из-за черной листвы надо мной, и катился вместе с ней светлый круг… Cerco tiene la luna, mi amor ha muerto…

Мой испанский, бывший в конце восьмидесятых нелепым хобби странной старшеклассницы, сейчас приносил неплохие доходы. Я стала единственным в городе переводчиком, способным не только перевести на русский запутанный контракт, но и составить не менее официальный документ для Аргентины или Бразилии. И я не стеснялась брать за свой труд хорошие деньги. Турфирмы во мне души не чаяли – я им переводила буклеты и проспекты со скоростью пять минут на страницу. Еще ни один испанец, кого по делам заносило в наш город, не миновал меня – за двухчасовую экскурсию я брала сотню зеленых и собиралась повысить расценки.

Светлый круг, блеклая призрачная радуга никогда не оставляли меня равнодушной, я любила этот ветротекущий небесный пейзаж, с его лаконизмом и иллюзией круговращения, с его вечным и незавершенным перетеканием в невозможное – то ли луна движется, то ли неподвижна, а весь мир закручен вокруг нее. И он меня любил – он сопровождал ненавязчиво по жизни, причем русского языка не признавал – он вызывал в памяти только испанские строки с их неожиданной и возвышенной скорбью.

Заглядевшись на луну, я перестала слышать голоса. Может статься, людям наконец надоели их телевизоры. И собственное тело я перестала ощущать, и собственные мысли. Все можно было перенести на другое время – только не эту луну и не мое ощущение повторяемости мгновений – как будто я уже смотрела вот так, забравшись непонятно куда, на ночное светило, и все соответствовало – теплая летняя ночь, запах неизвестных мне здешних цветов, еще какие-то мелочи, но вот луна была другая…

Вот почему я не услышала шагов.

А как я догадалась, что рядом со мной сидит на скамейке Нартов – не знаю. В тот миг, когда я еще только решила повернуться – а это был очень короткий миг, – я уже знала, что Нартов тут.

– Ну, привет, – сказала я. – Видишь – приехала.

– Привет, – ответил он. – Вижу.

Он сидел, как обычно сидят мужчины на низких лавочках, нагнувшись вперед, широко расставив колени, упершись локтями в бедра и свесив крупные кулаки. На нем была форменная летняя ментовская рубашка с короткими рукавами, а вечер выдался не самый теплый. Смотрел же Нартов не на меня, а в землю. И его лица я не могла разглядеть.

– Что же домой не зовешь? – спросила я. – Честное слово, не буду приставать. Мне бы теперь лечь и заснуть.

– Давай я лучше провожу тебя в гостиницу. Тут за углом есть одна – скажешь дежурному администратору, что от Нартова, тебя сразу устроят.

– К тебе нельзя?

– Лучше не надо.

– Поэтому и Татьяну с Юркой у родственников держишь?

Он промолчал.

– Давай я их завтра же к себе заберу, – предложила я. – Они даже не появятся на вокзале. Я съезжу куплю билеты, а потом мы на такси доедем до Бычкова и там сядем. Ты не волнуйся – я при деньгах.

– Я знаю.

– Как ты догадался, что я здесь?

– У меня свои каналы.

– Погоди… Тебе Кутехов сказал?

– Допустим.

– Ну так передай ему, что он дурак. Мог бы догадаться, что я слезу с поезда… или догадался?..

– Выходит, что так.

– Да-а… И давно ты меня тут караулишь?

– Как стемнело.

Я задумалась. Стряслось что-то очень серьезное. Нартов кого-то разозлил. Настолько разозлил, что вот и к себе домой зайти опасается.

Он молчал.

– Ты что – совсем не рад, что я приехала?

– Рад, – глухо ответил он. – Но я не хотел, чтобы ты приезжала.

– Из-за своих неприятностей? Нартов, я тебе еще раз предлагаю – давай я заберу Татьяну с Юркой к себе. Если у тебя нет денег даже на билеты – потом сочтемся! А если ты боишься, что у меня их найдут – так я знаю, куда их спрятать. У моей знакомой турфирмы, можно сказать, свой санаторий у озера. Они даже ко мне домой не заедут – я их сразу в санаторий отправлю. И не переживай из-за денег – разберемся как-нибудь!

И опять он не ответил.

– Нартов, помнишь – тогда? Ты их отправил ко мне, даже не спросив, могу ли я их принять. Ты знал, что приму и в обиду не дам. Так в чем же дело? Что изменилось? И кто изменился? Я все та же – и ты все тот же.

– Не будем об этом. Вставай, я отведу тебя в гостиницу.

– Ну, раз так…

Я вскочила со скамейки и подхватила рюкзачок. Сколько-то долей секунды я ждала, чтобы Нартов взял его у меня, но он даже не протянул руки. Я закинула рюкзачок за спину и пошла по скрипучей дорожке, он – следом, шаг в шаг. Дорожка от песочницы вела к подъездам, и лишь от них – к улице. Мое недовольство было так велико, что в голову пришла идея провокации. Я посмотрела на табличку с номерами квартир, прошла к следующему подъезду, где как раз и была сорок восьмая, взялась за дверную ручку – и когда Нартов догнал меня, уже поднималась по лестнице.

– Сказано же – нельзя! – сердито заявил он, но даже не попытался меня удержать.

– Я на горшок хочу! – через плечо бросила я.

– Нельзя же… – в голосе была злобная какая-то бенадежность.

– Да что там у тебя – засада? Слушай, Нартов, я не привыкла под кустиками корячиться. Мне нужен приличный унитаз!

Это была пошлость невообразимая. К счастью, свет на лестнице не горел – ее освещала лишь большая луна, плывущая вместе со своим бледно-радужным кругом. Иначе я бы, может быть, даже покраснела. Cerco tiene la luna…

Сорок восьмая квартира была на втором этаже. Я посторонилась, чтобы пропустить его к двери. Он подошел и встал столбом, опустив руки. Он страшно не хотел входить в собственный дом. Мне стало здорово не по себе…

– Ну, дай мне ключ, я сама справлюсь, – сказала я, уже сама недовольная этой провокацией. – Справлюсь – и ты отведешь меня в гостиницу.

– Сейчас открою.

Он поднес руку к замочной скважине, и я порадовалась за Татьяну, все-таки он был хозяин в доме, держал в порядке даже замки, вот и дверь отворилась совсем бесшумно.

Он пропустил меня, я вошла, он – следом.

– Не зажигай свет, – сказал он.

Мне было так неловко за свою затею, что я послушно вошла в туалет, закрылась там и все, что следовало, сделала наощупь. Потом вышла, повернула налево и оказалась на кухне.

Он сидел за столом, он откинулся на спинку стула и запрокинул голову.

– Пойдем, что ли? – виновато спросила я.

– Погоди.

Я решительно не узнавала бодрого и гиперактивного мента, с которым – а в самом деле, сколько лет назад? – лазала по задворкам и вычисляла маршрут убийцы.

Луна заглядывала в окно. Луна словно говорила: вот я тут, в «cerco tiene», в своем светлом кольце, в безопасности, я наблюдаю, я – свидетель, профессиональный свидетель, и тебе бы тоже лучше оставаться профессиональным свидетелем, а не лезть во всякие опасные авантюры, окружи и ты себя светлым кольцом… cerco tiene la luna…

– А все-таки – где Татьяна с Юркой?

– Они в безопасном месте… – он ответил не сразу.

– Им там ничего не угрожает?

– Им там ничего не угрожает.

– А нам тут?

Он покосился на меня.

– Если хочешь, оставайся, – вдруг предложил он. – А я пойду. С тобой тут уже ничего не случится. Утром захлопни дверь.

Все бы ничего – но почему в этих словах была такая горечь?

Нартов не жаловался, я не могла представить, что он когда-нибудь в жизни кому-то пожалуется, но ему было сейчас очень плохо.

– Ты настаиваешь на том, чтобы я уехала?

Что бы ни говорили дамы, которые пишут психологические статеечки для журнальчиков, у женщины есть только один способ привести мужчину в чувство. И я была к этому готова. Я хотела забрать у него эту горечь, выжать ее из него, как сок из лимона, со всей доступной мне в любовных схватках яростью. Чтобы он разрядился и вздохнул с облегчением. Ну да, я этого хотела!

– Да. Настаиваю. Постельное белье в шкафу на второй полке. Все, что найдешь в холодильнике, съедобно. Только…

– Что?

– Ничего.

– Может, чаю попьем? – растерянно предложила я.

– Пей, если хочешь. Только свет не зажигай.

Действительно – вполне хватало луны. Cerco tiene la luna, mi amor ha muerto…

Похоже, я слишком долго повторяла эти строки про себя и наконец пробормотала вслух.

– Ты о чем это? – спросил Нартов.

– Испанские стихи, очень старые. В светлом кольце луна, любовь моя умерла.

– Любовь? – переспросил он.

Я подумала, что сама виновата – слишком тихо сказала.

– Любовь.

– Помнишь?

– Ага…

Я знала – он подумал про ту ночь, когда мы оба не могли заснуть. Уж лучше бы согрешили – тем бы наш роман и окончился. Тогда Нартов уж точно не прислал бы ко мне жену с ребенком. Да и я бы забыла его не то чтобы совсем навеки – но основательно.

– Все было правильно, – вдруг сказал он. – Все равно бы мы вместе не остались. Так что не думай об этом.

– По-моему, как раз ты думаешь об этом. А я… не могу же я, сам понимаешь, спать со всеми, кто… ну, скажем так, случайно оказался у меня дома… ну, ты сам знаешь, как это называется…

– Мало ли что в жизни не сбылось… – опять голос стал глухим и смутным.

– И это тоже не сбылось. Прости.

Я все никак не могла понять – зачем он говорит мне о несбывшемся. Объясняет, почему сейчас не хочет ко мне приставать? Но в таком случае, это – совершенно дурацкое объяснение. Не хочет – и не надо. Значит, действительно не судьба.

– Да ладно тебе, – сказала я, но каким-то не своим голосом. И наступила абсолютная тишина. Совершенно ирреальная тишина.

Луна в окне сделалась чуть больше. Она словно старалась подкатиться поближе, не выпадая при этом из светлого круга. Луна подсказывала что-то очень важное.

Cerco tiene la luna, mi amor ha muerto… А если взять другой перевод – в кругу туманном месяц, в могиле милый…

Вот тут мне стало страшно.

Нартов был таким, каким я его не знала, он был – прощальным!

Я не слышала, как он подошел и сел на скамью. Я не слышала его шагов по скрипучему песку, когда шла по дорожке к подъезду. Ключ ни разу не звякнул, когда Нартов отворял дверь. Да и не было этого движения кисти, не было разворота. Он прикоснулся к двери пальцами – и все! И – отворилась!.. И эта удивительная светобоязнь…

Луна была на моей стороне! Свет ее сделался сильнее, и я увидела поперек голубой форменной рубашки строчку черных дыр – с горошину, не больше.

– Нартов, ты – жив? – без голоса спросила я.

* * *

– Давай договоримся, – сказал шеф. – То, что ты в рабочее время заглядываешь в Интернет, меня, конечно, раздражает, но не слишком. Но ты всю прошлую ночь опять провела в Интернете. Вахтер новый, не знает, что нужно обходить кабинеты. Но теперь будет знать.

Ира стояла перед ним, опустив глаза. Вроде бы увольнять ее шеф не собирался. Или собрался – но по природному занудству решил начать с нравоучений. Сейчас объяснит, что ни на одной работе она дольше двух месяцев не продержится, если будет тратить не принадлежащие ей деньги на интернетное время.

– В этом месяце ты обойдешься без премии, – продолжал шеф. – А если еще раз останешься на работе дольше часа – уволю. Так что подумай.

Он имел в виду – такими местами не бросаются. Ира знала, что он прав. И, в конце концов, она уже достаточно долго вылезает в Интернет с шефской машины, удивительно, что это лишь теперь стало его возмущать.

Фирма, где Ира трудилась уже три года, занималась тарой во всех видах – пластмассовые стаканчики для йогурта и контейнеры для мебели соседствовали в файлах, с которыми Ира имела дело. Она уже привыкла, уже разбиралась, уже не раз давала начальству ценный совет… ведь она же, не кто другой, предупредила, догадавшись по цифре заказа, кто именно наступает на пятки!.. И из-за какой-то ночи в Интернете…

Ладно бы что хорошее удалось сделать за эту ночь! Скачала картинки с любимым норвегом – автором композиций в викинговском стиле, хотя поди знай, как именно пели викинги. Потрепалась с Питом из Оклахомы и еще с одним шотландцем, который собирается проехать по Сибири автостопом. Почитала свежие анекдоты – над ними и обалдела до того, что, не вырубив машину, убрела спать на диванчик в приемной…

Шеф ушел к себе. До конца рабочего дня оставалось сорок минут. Ира села делать новые прайс-листы, потом распечатала и разложила по конвертам. В Паутину даже не пыталась выйти – рядом работал племянник шефа и с интересом поглядывал на экран. Надо полагать, оттуда и информация… Маленькая элегантная мужская месть, чтоб он сдох! Племянник шефа занюханной конторы – не такая шишка, чтобы сразу трусики снимать.

Ровно в шесть Ира выключила компьютер и начала собираться. Она скинула с ног туфли на шпильках и обулась в нормальные ботинки. Шиш на затылке распустила. Нахлобучила наушники от плеера. Долго надевала куртку – нужно было согласовать между собой шарф, преждевременно распущенные волосы, проводок от плеера к наушникам и сам плеер в сумочке, пристегнутой к поясу. Деловой жакетик и поганого цвета блузочка были спрятаны надежно и основательно. Теперь она уже никак не была похожа на девицу-клерка. Русые волосы ниже задницы были ее главной надеждой – увидев такие волосы, никто не заподозрит, что Ира трудится за гроши в скучной конторе.

Интернет-салон действовал в трех шагах от фирмы. Денег оставалось впритык – даже если не покупать новых наушников (старые почти сдохли), даже если продержаться до зарплаты на овсянке, бутербродах и без всякого кофе, Интернет-салон был непозволительной роскошью. Но сегодня многое должно было решиться… если будет задание, значит…

Ира держала несколько бесплатных почтовых ящиков на разных серверах в ожидании светлого будущего – когда поставит дома и машину, и модем, и подключится по-человечески. Задание должно было прийти на , в ящик, сделанный специально для заданий. Она открыла почту – да, да, да! Было письмо с обратным адресом [email protected]!

«Дорогой друг, если ты продолжаешь сотрудничество и подтверждаешь готовность действовать, позвони по телефону 9 568 729, абонент Серый».

Подписи, как всегда, не было. Но Ира в ней и не нуждалась.

Про она узнала от подруги Дины. Дина вышла замуж за бизнесмена, и первое, что случилось после свадьбы, – бизнесмена кинули. Старый друг, получив неплохие деньги в долг под честное слово, слинял. Оказалось, что он обобрал еще парочку наивных бывших одноклассников.

Дина, не зная, чем помочь мужу, даже пошла к гадалке. Та сказала, что есть всякие заговоры и заклинания, которые мучают должника, пока не вернет долг, но для серьезных случаев она бы посоветовала другое средство. И назвала адрес, по которому искал помощи ее знакомый. Дина зарегистрировалась на и выполнила несколько странных поручений. В частности – взяла у себя на работе сильное снотворное, из тех, которые и по рецепту не достать, и при помощи одноразового шприца ввела его в закрытую пробкой винную бутылку, а бутылку оставила в библиотеке, в пустом каталожном ящике.

Две недели спустя рано утром прибыл должник и вернул три четверти денег. Насчет остальных – клялся и божился, что как только – так сразу! Муж-бизнесмен на радостях простил его, а Дина послала на благодарственное письмо.

Еще три дня спустя она получила мессидж от незнакомого человека. Тот спрашивал – существует ли она, Дина, на самом деле. Он читал ее письмо на и подозревает, что это такой рекламный трюк. Дина была так довольна удачей, что согласилась встретиться с этим человеком. Она рассказала кое-что о заданиях, точнее – о их сравнительно невинной сути, без подробностей, человек покивал, поблагодарил и распростился. Это был пожилой мужчина с хмурым лицом и тоской в глазах. На следующий день Дине пришло сообщение – она получила бонус за свою консультацию. Тут же объяснялось – система бонусов не афишируется, но если человек своим умом дошел до того, что нужно привлекать в новые силы, он становится участником пирамиды. При определенном количестве бонусов его просьба (о торжестве справедливости, естественно) выполняется без всяких усилий с его стороны. Но только привлекать нужно тех, кто действительно нуждается в помощи и не станет трепать языком…

Так что Дина, зная, в каком положении оказалась Ира, сказала ей про загадочный сайт, не дожидаясь ее жалоб. И, по условиям пирамиды, сама, со своего адреса, ввела в списки сайта Ирины данные.

Заплатив в Интернет-салоне за пять минут машинного времени, Ира перешла дорогу и из автомата позвонила Серому. Трубку взял человек едва ли не моложе нее, с высоким и взволнованным голосом. Да и сама Ира заикалась. Кое-как она объяснила Серому, что телефон ей дала . Он получил более точные указания. Им предстояло встретиться около восьми вечера возле нового круглого магазина, что недавно построили на Ткацкой улице.

Серый оказался, как Ира и предполагала, совсем юным существом, лет девятнадцати, в куртке, которая была ему коротка на ладонь, и с коротковатыми рукавами, в узких джинсах, таких узких, что было даже непонятно – настоящие там, внутри, ноги, или одни кости.

Худое лицо, впалые щеки, словно соприкасающиеся изнутри, выпуклые глаза Ире сразу не понравились. «Тебе с ним не детей крестить», – произнес внутренний голос, обычно маскировавшийся под покойную бабушку, особу решительную и языкастую.

– Вот, прочитай и запомни, – Серый дал Ире распечатку.

– «Мужчина с красным пакетом в левой руке, – пробормотала она. – Остановится у киоска, минуту будет смотреть на спиртные напитки и пойдет к метро». Это что?

– Это – тот, за кем мы пойдем следом. Он сделает… что-то сделает, сам не знаю что… а ты вот читай дальше…

– «Приметы для запоминания. Мужчина в черном пальто чуть выше колен, высокий, с коричневой барсеткой, без головного убора, волосы – темные, залысины, усы, нос горбатый и искривленный», – что, и этот придет?

– Нет, этот не придет. Ты просто запомни приметы. А я послежу… Я уже запомнил…

Киоски со всякой дребеденью шли от магазина до станции метро. Пространство хорошо просматривалось. Ира несколько раз успела перечитать описание, когда Серый подтолкнул ее:

– Вроде он…

Мужичок, не выше самой Иры, в синей непромокаемой куртке, в лыжной шапочке, тоже синей, с белыми буквами, и с фирменным ярко-красным пакетом из круглого магазина подошел к витрине с разнообразными водками. Серый засек время по часам, то же самое сделал мужичок.

Простояв ровно минуту, он направился к метро.

– Пошли, – сказал Серый. – Нам нельзя от него отрываться.

На этой станции не было эскалатора, они спустились по лестнице, шли совсем рядом, а когда оказались на перроне, Ира обнаружила, что пакет уже в руке у Серого.

– Ты?..

– Заткнись, – очень тихо сказал он. – Так надо…

Мужичок прошел в самый конец перрона. Там было очень мало народа – в это время даже те, кто ехал из центра в спальные районы, уже схлынули, а в центр почитай что никто и не собирался. Стояло человек восемь-десять, в основном знакомые между собой женщины, негромко болтали.

– Сюда, – Серый решительно поставил Иру впритык к женщинам, обнял и стал целовать в шею, за ухом. Несколько пожилых дам посторонилось, они даже отвернулись, может – от негодования, а может, из деликатности, в метро таких тонкостей не понять.

По стене пробежал зародившийся в глубине туннеля свет, раздался гул – поезд приближался. Серый чуть повернул Иру – спиной к поезду…

Потом она поняла, что всю жизнь должна быть ему за это благодарна.

Раздался вопль – совершенно бешеный вопль, и к нему присоединилось еще несколько голосов. Еще секунды три, не больше – и к тому месту, где остановился первые вагон, бежали люди. И в это же время двери вагонов отворились, на перрон хлынули пассажиры.

– Что это было? Что это?.. – схватив Серого обеими руками за плечо, спрашивала Ира.

– Женщина под поезд упала! – крикнул он. И крепко сжал ей руку – это означало приказ…

– Как это – под поезд?.. Сама?.. Бросилась?..

– Товарищи, товарищи, без паники! Кто свидетели? Я спрашиваю – кто свидетели?! – безнадежно обращался к очумелым женщинам молоденький милиционер.

– Ну, мы свидетели, – шагнул к нему Серый. – Вот я видел, подруга моя, Ира, вот еще женщина видела… – он показал на тетку в очках. – Мы дадим показания.

– Пошли!

Ничего не соображающую тетку Серый взял под руку. Они отошли к другому краю перрона.

– Она сама? – первым делом спросил милиционер.

– Она стояла очень близко к краю, – вроде бы подумав, ответил Серый. – Кто ее разберет – может, и сама. Но рядом с ней мужчина еще стоял – вот женщина подтвердит. Такой – вроде кавказской национальности. Правда, Ир?

Ира закивала.

– Носище у него такой – набекрень… – подсказал Серый.

– «Волосы – темные, залысины, усы, нос горбатый и искривленный», – нарисовались в памяти строчки из распечатки. Теперь стало ясно, для чего эти приметы. Но голос отказался слушаться.

Ирина догадывалась, что мстит жестоко, сама она заказывала убийство – и никого не смутил этот заказ, только понемногу была оговорена плата. Теперь доказала Ире, что с такими заданиями справляется. Но это вышло очень уж внезапно…

Серый поступил правильно – если бы он сразу сказал, что им предстоит лжесвидетельство, Ира могла и убежать. Теперь отступать было некуда.

Она взяла себя в руки и, подражая Серому, стала при каждом слове обращаться к очкастой тетке. Втроем они нарисовали портрет грузинистого мужчины в черном пальто чуть выше колен, высокого, с коричневой барсеткой и без головного убора.

Серый до того освоился в роли свидетеля, что в кабинетике, куда их привел молодой милиционер, помог ошарашенной тетке записать показания. Похоже, она сама поверила, что видела рядом с жертвой мужчину кавказской национальности.

Примерно через час Ира и Серый вышли из кабинета.

– Тебя проводить? – спросил он.

– Да, пожалуйста.

На перроне уже был наведен порядок – тело с рельса убрали, поезда носились по четкому графику.

Ира с Серым молча сели в вагон и вышли через три остановки.

– Ты не это… – сказал Серый. – Ну, в общем…

Ира похлопала его по рукаву. Ей было здорово не по себе.

Но слово держала. Чей-то враг погиб сейчас страшной смертью – надо полагать, не менее мучительно погибнет и враг Иры. И она взяла себя в руки.

– Ты – за что? – спросила она Серого.

– А ты?

– Я – за парня. Он с сатанистами связался. Они девчонку в жертву принесли – вниз головой к кресту привязали и зарезали. Он клянется, что его там не было! А его взяли, остальных как корова языком слизала. Его за всех судили. Потом, на зоне, сам понимаешь… тело нашли… А что я против них могу?! – закричала вдруг она. – Они где-то тут затаились! Я не хочу, чтобы меня!..

– Тихо, тихо, – зашептал он, стремительно обнимая девушку. – Да тихо же… я все понял…

– Он умница был, такие книги читал, такую музыку слушал!.. – Ира тоже перешла на шепот. – Он повышенную стипендию получал!.. Он такие тексты писал!.. Зачем он только с этой группой связался?.. Я же говорила ему – при чем тут музыка, если они настоящие сатанисты?..

– Ну, тихо, тихо… И на них управа найдется, – вовремя вспомнил он девиз загадочного сайта.

– А ты?

– А я – детдомовский… – Серый помолчал, думая – а стоит ли говорить правду. Но только правдой он мог сейчас встряхнуть Иру.

– Ну и?..

– Ну… Вот представь – приходит директор, отбирает пацанят, по восемь-десять лет, или даже меньше. Нянечка их ведет в душ, потом их одевают поприличнее, сажают в микроавтобус, везут… Привозят в большой серый дом, заводят со двора. Директор сдает их с рук на руки толстому дядьке. Дядька разводит по этажам, по туалетам… Запирают пацана в кабинке, он стоит, ждет. Приходит другой дядька… Некоторые были добрые – потом шоколадку давали!.. И обратно в детдом. А чуть пикнешь – будешь ночевать в подвале с крысами. Сашка воспаление легких схватил. Директор потом сказал – так будет с каждым, кто без спросу в подвал ночью полезет. Мы все спали и видели, как до него доберемся…

– Так ты?..

– Ага.

Он отпустил Иру. Несколько секунд они стояли, глядя на мокрый асфальт.

– Тебе противно, да? – спросил Серый. – Я знаю, что противно. Я маленький трусливый был. Наверно, поэтому уцелел. А Сашка умер.

Ира быстро обняла Серого и стала целовать, сперва – в щеки, потом – в губы.

– Это все ерунда, – шептала она, – понимаешь – ерунда, для тебя это прошло, а для него только начинается! Понимаешь – для них все только начинается!..

* * *

– Нартов, ты жив?! – я повторила дурацкий вопрос, протягивая руку к этой дырчатой строчке на его груди, но прикоснуться не решалась.

– Жив, мертв… Сам не разберу. Я – есть. И пока мне этого довольно. Ты только не бойся меня…

Я молчала, не зная, как на это ответить. Наконец набралась мужества – и двумя пальцами почти прикоснулась к его груди, но он отстранился.

– Не трогай меня, – велел Нартов. – Если ты сквозь меня в холодильник упрешься – я сам заору. А так… вот, хожу, словно ни в чем не бывало… Только все время боюсь обернуться – а что, если я не отбрасываю тени?

Он так просто говорил о своем новом потустороннем состоянии, что страх мой начал проходить. Да и в самом деле – кого бояться? Человека, который мне дорог? Может, это еще подарок судьбы, что мы хоть так встретились, подумала я, есть люди, которые бы мне позавидовали…

– Поэтому не хочешь, чтобы я зажгла свет?

– Я хочу побыть с тобой еще немного, – совсем тихо признался он. – А что, если при свете меня не станет? Вообще? Правда – я на самом деле рад, что ты приехала. Хоть простимся по-человечески.

– Что случилось, Нартов? – еще тише спросила я.

– Не спрашивай, – прошептал он. – Я не успел – вот и все. И точка.

– Но под пули ты успел.

– Я чуть с ума не сошел… Ладно. Не будем об этом. Я сам во всем виноват.

Иначе он и не мог ответить.

После этих слов я не имела права спрашивать его о том, что случилось, куда делись Татьяна и Юрка. Я имела право только на догадку – и догадка эта была такова, что лучше бы мне было остаться дома и вообще никогда в жизни не задумываться, почему так давно не звонит семейство Нартовых.

Но я не осталась дома, я принеслась сюда – и, в конце концов, до вторника с его планеркой еще оставалось довольно много времени.

– Если я могу что-то для тебя сделать – ты скажи, – попросила я. – Может быть, тебе нельзя сейчас с кем-то встречаться – ну так я пойду и сделаю все, что нужно.

– Я подумаю, – пообещал он. – В самом деле, ты же можешь пойти к Кутехову… Да, а как же ты все это объяснишь?!.

– Вещий сон! – брякнула я. – Ты только скажи, что ему передать, а я уж придумаю, как это преподнести! Нартов, я же баба все-таки, врать умею.

– Он тебя в дурдом сдаст, – без тени юмора отвечал Нартов. – А если я к нему явлюсь, он сам себя в дурдом сдаст.

– А если анонимную записку подбросить? Он же знает твой почерк! Мало ли когда ты ее написал – а вот теперь принесли.

Нартов вскочил. Он был в ярости.

– Не могу я писать никаких идиотских записок! Ни хрена я сейчас не могу!

– А ты пробовал? Нет, ты скажи – пробовал?

Он промолчал. Заговорил он тогда, когда я уже думала – повернется и уйдет навеки.

– Я не могу… Я ни к чему не могу прикоснуться… Я не знаю – кто я, что я… Я не знаю, где я днем, у меня нет дня, нет промежутка между ночью и ночью… Я даже не знал, увидишь лы ты меня. Некоторые не видят…

Вставлять хоть одно слово было опасно – он бы замолчал. Но думать не возбранялось – и я подумала, что какие-то эксперименты он все же ставил. Может, выходил из мрака навстречу незнакомым людям.

– Я которую ночь хожу по городу и прощаюсь… – в его голосе было невероятное, обжигающее мою душу отчаяние. – На стадионе был, где мы стометровки бегали, простился. Вокруг школы обошел. В парке возле института сидел, по пляжу гулял. На что-то мне ведь дадено это время, как ты думаешь?

– Кем – дадено?

– Если бы я знал…

Вдруг он резко повернул голову.

– Ты что? – испугалась я.

– Ты слышала?

– Нет, а что?

Он вздохнул.

– Вот и все… Ну, иди в гостиницу. Скажи – от Нартова. Они там еще не знают.

– А ты?

– Я? Я рад, что хоть с тобой простился по-человечески. Ну, ступай.

Он говорил, как человек, который куда-то спешит. И эта спешка, это внезапное волнение мне совершенно не понравились.

– А ты?

– Не поминай лихом.

Он повернулся, но не успел сделать и двух шагов – я заступила ему дорогу.

– Что я должна была услышать?

– «Иди».

– Куда – иди?

– Мне кто-то сказал – «иди», очень отчетливо. Скорее даже приказал. Ну вот – иду. Наверно, обо мне наконец вспомнили.

– Погоди… Еще немного!..

Он не то чтобы улыбнулся – усы чуть шевельнулись, и только. Других улыбок от него ждать теперь не приходилось. Он был взволнован и всеми силами старался одолеть страх.

– Ступай, моя хорошая. Этот путь нужно пройти в одиночку… во всяком случае, мне всегда так казалось…

– Нет. Если бы меня не было – тогда другое дело. А я здесь. И я пойду с тобой, пока… пока не остановят!..

Он кивнул. Я поняла – другого ответа он от меня не ждал.

Мы вышли на улицу. Нартов показал рукой, откуда был голос. Улица была неестественно пустая и тихая. Мы пошли.

– Ты, главное, не бойся, – говорила я. – Ты жил честно, ты сделал все, что мог… жену любил, сына растил… Тебе бояться нечего!..

– Это так только кажется. Всякое бывало. Я убил двух человек.

– Надо полагать, это были замечательные люди, честные труженики и достойные семья… – я замолчала, не зная, можно ли сказать «семьянины», или русский язык предпочитает форму «семьяне». Честное слово, об этой ерунде я и задумалась всерьез, сопровождая того, кого могла бы полюбить, ни более ни менее как на посмертный суд.

– Да уж, труженики… – проворчал он. – С большой дороги. Один раз это была перестрелка с двумя скотами, которые заперлись на даче и взяли в заложники детей. Я его четко выцелил…

– Ты детей спас?

– Для того и стрелял. Другой раз мы их брали без оружия, а я все-таки каратек, коричневый пояс имею. Тоже в общем-то знал что делал…

– И кого спас?

– Никого не спас, просто нам втроем нужно было взять пятерых.

– Так ведь у тебя служба такая!

– Ага, служба…

Он боялся – и не желал показывать этого. Действительно, страшная вещь – держать отчет за все, чего в жизни понаделал. Но какая-то сила, имевшая тут все права, позволяла мне идти рядом, и я не знала, надолго ли это позволение, и должна была спешить.

– Нартов, ты помнишь, как мы ползали по тому подвалу? Как я твои штаны зашивала? Нартов, ты знал, что я тогда чуть ли не до утра пролежала с открытыми глазами?

Это было вранье, я так убегалась, что, невзирая на ожидание нартовской активности, заснула довольно быстро. Но я чувствовала – правду я говорю или вру, роли не играет, главное – не давать ему падать духом.

– Ты не представляешь, как я хотела, чтобы ты ко мне пришел! Ты так задирал нос, что я не могла идти к тебе первой! Но я лежала и ждала! Я к каждому шороху прислушивалась! А ты, как назло, голову на подушку – и без задних ног!..

Это, разумеется, тоже было неправдой – я знала, что он какое-то время не спал и ждал, чтобы я нанесла визит. Но пусть лучше спорит со мной, чем шаг за шагом его душа погружается в неведомое пространство, где страх – все гуще…

– Так ведь и я не спал! – возразил он.

– Ага, ты думал, если я предложила тебе переночевать, значит, постельное обслуживание входит в счет?

– Ну, не совсем так, но похоже… Ты действительно хотела, чтобы я пришел?

– Честное слово, очень хотела. И ты это понял – уже потом… Когда начал звонить и писать открытки. Угадала?

– Почти.

– Ты знал, что между нами никогда ничего не будет. Так почему же ты хотел привязать меня? Зачем тебе понадобилось это приятельство на расстоянии? Нартов, мы же почти четыре года не виделись! Еще удивительно, что мы узнали друг друга!..

Более нелепого выяснения отношений в моей жизни еще не бывало – надеюсь, что и не будет. Я хотела рассердить его, поссориться с ним, потом помириться, лишь бы заглушить в нем стыдный и унизительный страх.

А между тем улица лишилась домов по обе свои стороны, вместо них выросли деревья, черные и с черной же листвой, которая жесткими вырезными фестонами отчетливо рисовалась на затянувшей темное небо серебристо-молочной дымке. И еще – мы поднимались вверх, и, когда я подняла голову, то увидела – идем к стоящей на вершине холма церкви.

Кресты в ночном небе были неразличимы.

– Нартов, это православная церковь или костел? – спросила я.

– Откуда я знаю…

– Ты атеист?

– Во-первых, атеист, а во-вторых… – он повернулся ко мне, и стало ясно, что страх в нем проснулся. – Нет у нас никаких церквей на горах! Я не знаю, что это за церковь!

– Но ведь гора в городе есть! Я своими ногами проходила мимо! Там еще всякие детские аттракционы и кафе!..

– А наверху – смотровая площадка! И ни хрена больше! Можешь ты это понять?! – тут он опомнился. – Извини. Это действительно не та гора… Ступай назад. Дальше я сам.

– Нет. Раз мне позволили прийти сюда с тобой – то я пойду дальше.

Мне тоже было жутковато. Я страшно хотела взять Нартова под руку и прижаться к нему. Если бы он так целенаправленно не держал дистанцию – и прижалась бы.

– Тебе нельзя дальше.

– Вот когда станет нельзя – меня отсюда выпихнут. А пока можно – я буду с тобой, слышишь? Я до самой последней секунды буду с тобой. Это – единственное, что я могу для тебя сделать. Значит, я это сделаю!

Он промолчал. И мы пошли дальше – вперед и вверх, туда, где приоткрытая церковная дверь была обрамлена желтоватым сиянием.

Там, внутри, что-то происходило, до нас донеслись голоса.

– Отпевать меня будут, – предположил Нартов. – Вот интересно, как это?.. Надгробное слово полагается? Или нет?

– Сейчас узнаем.

Перед самым порогом я перекрестилась на наддверный образ. Нартов застыл в недоумении.

– Мне тоже надо? – спросил он.

– Я думаю, да. По-православному – справа налево. Тебя ведь в православии крестили?

– А как еще? Бабка тайком от родителей в церковь носила.

– А крест, конечно же, не носишь.

– Не ношу…

– Погоди!

Я выпростала свой нательный крестик и, не расстегивая, сняла с шеи цепочку.

– Нагнись – надену.

Он помотал головой.

– Зачем эта показуха?

– Нагнись, говорят тебе!

Он не показухи боялся – а того, что надетая на шею цепочка с крестом упадет сквозь лишенное плоти тело наземь. Он все еще хотел чувствовать себя живым! Ощутимым! Зримым!

Но пустить его на странное и страшное церковное судилище без нательного креста я тоже не могла. Пусть хоть такое оправдание, хоть такой знак – свой, мол, не какой-то нехристь…

Распялив цепочку так, что на растопыренных пальцах она приняла вид прямоугольника, я постаралась накинуть ее на голову Нартову без прикосновения к его ушам и даже к кончикам волос. И когда цепочка застряла на ухе, я не смогла сдержать торжествующей улыбки.

– Видишь? Нет, ты видишь? Никакое ты не привидение! Дурак ты, а не привидение!

Он опустил крест за рубашку. Пока его рука была занята, я шагнула вперед и прижалась к плечу. Плечо было литое, твердое, надежное!

– Но что же это значит? – принялась рассуждать я. – Или ты не помер, или я как-то незаметно скончалась! Второе исключается – такое событие я бы заметила! Так что зря ты поднял панику, с тобой все в порядке, и…

– Ступайте сюда.

Это был голос из самой глубины церкви. И он обращался к нам обоим.

Рука об руку мы вошли и оказались в темном помещении с высокими сводами. Это была старая каменная церковь, тех еще времен, когда их строили с толстыми стенами и узкими, низенькими приделами. Горели только маленькие лампады красного стекла перед образами, я подошла поближе и по тусклому окладу, по темным ликам Богородицы и Младенца поняла, что церковь действительно православная.

Здесь уже стояли люди, и я обратила внимание на тех, что тихонько между собой переговаривались. Прислушалась к голосам – это были мужчины. Они обсуждали какую-то неприятность – по крайней мере, судя по интонациям, это была неожиданная и загадочная неприятность.

– Грань сместилась в нашу сторону.

– Что бы это значило?

– Я говорил о смещении еще полгода назад.

– А намного сместилась?

– Это – сверху? Или оттуда?

– Я узнал оттуда. Преподнесли как свершение всех миров и времен.

– Мало приятного…

– Тише, начинаем…

Мужчины разом смолкли, началось какое-то быстрое и четкое перемещение, словно они занимали раз и навсегда установленные места. Образовался полукруг, вдоль этого полукруга быстро прошел человек (или не человек?) в черном колпаке, с которого свисало на спину черное же покрывало, в длинной рясе, и раздал свечи.

Иных он выводил из-за колонн, где они словно бы пытались спрятаться от обряда, что-то им тихонько говорил и ставил в полукруг. Я видела только затылки, плечи, спины в легком желтоватом ореоле.

Мы с Нартовым остались в сторонке, крайними, но он заметил нас и оказался рядом.

– Возьмите, возлюбленные, становитесь, – сказал он тихо, и тут оказалось, что свечи, нам доставшиеся, были у него последними. Он знал не только то, что придет Нартов, но и то, что нас будет двое.

Значит, кому-то и для чего-то я тут была нужна…

Он положил руку на плечо одному из мужчин, тот посторонился, и мы встали в полукруг. Еще один в черном колпаке с покрывалом, быстро прошел с горящей свечой. от которой, почти ее не касаясь, вспыхнули и наши свечи. Теперь уже можно было разглядеть лица…

Наш полукруг составляли мужчины, я была единственной женщиной (хотя кто бы принял меня за женщину, с моей короткой стрижкой, с курточкой и – тут я ужаснулась – совершенно неподходящими для похода в церковь джинсами; впрочем, я оделась так, предполагая, что предстоят какие-то активные действия, и других вещей с собой не взяла). Некоторые из мужчин смотрели прямо перед собой, иные явно робели и уставились в мозаичный пол.

Посередине, лицом к алтарю, стоял мужчина в длинной серой рубахе, босой, с опущенной головой. Перед ним была крестильная купель, как для младенца. Вышел молодой священник в темном одеянии. Он обвел взглядом собравшихся в церкви и произнес звучно:

– Господу помолимся!

Несколько секунд тишины – абсолютной и безупречной тишины – сотворили чудо: я поняла, что нахожусь в состоянии подлинной молитвы, а это даже в храме случалось со мной редко.

Я без слов молилась за того, кто стоял спиной ко мне, сутулясь, опустив руки, я знала откуда-то, что в будущем ему потребуется огромная сила, но не та, которая требуется для борьбы и преодоления препятствий, а несколько иная – сила нести бремя власти.

Священник меж тем неторопливо и спокойно вознес правую руку – и мужчина склонил голову под его светлую ладонь.

– О имени Твоем, Господи Боже Истины, и Единородного твоего Сына, и Святого Твоего Духа возлагаю руку мою на раба Твоего…

Это было таинство крещения.

Священник вел обряд неторопливо – и я это понимала. Тем, у кого впереди вечность, спешить не имеет смысла. Однако со мной произошло то, что обычно происходило во храме, даже если слова молитвы бывали произнесены внятно, даже если они отдавались в душе – какое-то время спустя я перестала их слышать. Мысли мои, как малые дети, отправились блуждать по храму, прикасаясь незримыми пальцами к свечам, к образам, воспоминания мои заговорили – тихонько и одновременно. Между мной и росписью купола натянулись ниточки – запрокинув голову, я напоминала Тому, кто сверху, об одном, другом, третьем, как будто он без меня не знал, что две старые липы на автостоянке не переживут этого года, что хромая и страшно независимая ворона, живущая в парке под мостом, нуждается в помощи.

Я даже забыла, что рядом со мной стоит недоумевающий Нартов, держит покорно горящую свечу и силится понять – для чего его сюда позвали?

А обряд шел своим чередом – но особым смыслом были полны три запрещения на нечистых духов и казавшееся мне таким наивным отречение от Сатаны. Дунь и плюнь – неужели этого может быть довольно? И что значит – «отрекохся»? Если человек и до крещения был далек от сил зла – от чего же он тогда отрекается?

Когда дошло до чтения Символа веры, рядом с крещаемым встал другой человек – крестный отец, надо полагать. Странным мне показалось, что одет он был точно так же – длинная, едва ли не до пят, серая рубаха, ноги – босы, вот только волосы схвачены перевитой повязкой.

Отзвучали слова, наступила тишина, сопутствующая обычно напряженному ожиданию, многие подняли глаза к куполу, а те, что уже кое-как освоились, стали поглядывать по сторонам. Но недолго длилось это – словно в распахнувшееся где-то там, в небесах, круглое окно хлынул свет, пробил купол и встал посреди храма белой прозрачной колонной. Черная фелонь молодого священника поплыла перед глазами, заискрилась – и это уже была серебряная парча.

– Крещается раб Божий Даниил во имя Отца…

Вода сама поднялась из крещальной купели и омыла лицо Даниила.

– …и Сына…

Вода снова взмыла ввысь и голубоватая рука, которая, несомненно, померещилась не мне одной, огладила волосы и голову неподвижно стоявшего человека.

– …и Святого Духа.

Третий взлет был выше прочих, и при слове «Аминь» вода рассыпалась мельчайшими каплями, каждая отразила свет, в каждой мелькнула и пропала радуга. Но за это мгновение радужная пыль осела на серой рубахе и грубый холст налился ослепительной белизной.

Священник воздел руки – и я увидела цепочку из серебряных искр, соединяющую их. Легким движением он замкнул эту нить над головой крещаемого, и тут же четко обозначился крест. Он был чуть побольше обычного нательного, из светлого серебра.

– Кто хочет идти за Мною, отвергни себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною, – негромко произнес священник.

– Взял и следую, – совершенно неканонически ответил крещаемый.

Священник наклонил голову, как бы подтверждая это.

И люди, все время хранившие безмолвие, снова тихонько заговорили. В храме началась та обычная жизнь, которая происходит днем, между богослужениями. Мужчины неторопливо пошли к образам, кто-то ставил свечи за упокой, кто-то помогал священнику убрать купель. Только вновь окрещенный и его крестный отец стояли неподвижно, словно боясь спугнуть ощущение своего слияния с Господом и друг с другом.

Священник подошел к ним и положил обоим руки на плечи.

– Вот так-то, брат Даниил, – сказал он. – Стал ты наконец судом Господним. Ничего, справишься.

– Ты же сам этого желал, – добавил крестный отец. – А я вот присмотрю за тобой, да и на покой подамся. Устал я – все на Грани да на Грани…

– Ничего, и я устану, – сказал, усмехнувшись, Даниил. – И я на отдых попрошусь.

– Не скоро будет это, – раздался полнозвучный голос, и человек высокого роста, в темной мантии, складки которой на изгибах давали острую и тонкую багряную черту, вышел к ним из придела. Там он, надо полагать, находился все время обряда.

– Да знаю…

– Вот теперь, когда вас – Двенадцать, уже можно что-то решать, – произнес человек в мантии. Блики обозначились на крутых завитках его коротких темно-бронзовых кудрей. И распространился свет, вроде того нимба, который полагается святым, если верить старым иконописцам.

Неся свою гордую голову, словно факел, на свет которого должны собраться ждущие приказа, человек в мантии пошел широким кругом, то скрываясь за колоннами, то появляясь снова. Те, кого он отыскивал в полумраке, присоединялись к нему безмолвно и спокойно, словно настал их час. Белый столб все еще стоял посреди храма, захватывая купель, и одежды людей, следующих за человеком в мантии, были белы и просторны.

Мы с Нартовым отступили в полумрак, ожидая – что же будет дальше? И дождались – нас заметили. Священник, раздвинув Даниила с его крестным, направился к нам.

– Добро пожаловать, возлюбленные, – сказал он и внимательно поглядел на Нартова. – Ну, как, пришел в себя немного?

– За что с нами это сделали? – вспыхнув, как это с ним случалось, яростно спросил Нартов. – Ну, я – ладно, Татьяна – ладно! Юрку-то за что?!?

– Я не знаю, – честно ответил священник. – Ты пойми, нас тут многому учат. Учат ускользающему смыслу в ответах – и это иногда пригождается. Я мог бы тебе всякого наговорить, я мог бы тебя как столб перед собой поставить, чтобы ты слушал и кивал, слушал и кивал. И тебе бы казалось потом, будто я все тебе правильно объяснил. Но я тебе прямо говорю – не знаю. Таков был Его замысел – рано или поздно он прояснится.

– А раз не знаешь, то… – Нартов с трудом сдержался.

Я стояла за его спиной, готовая вступить в разговор, но только никто не обращал на меня внимания.

– Ты понимаешь, что с тобой произошло? – голос священника был ровным, мягким, словно у взрослого, которому нужно знать, как себя чувствует больной ребенок.

– Меня тоже убили. Сперва – их, потом – меня.

– Нет. Если бы ты был другим – то убили бы, и по твоей же вине, – сказал священник. – Как убивают всякого, кто в одиночку кидается на пятерых. Но ты так сильно желал наказать зло, что убить тебя стало невозможно. И вот ты среди нас.

– Так вы что – все тут покойники? – уточнил Нартов. В голосе было профессиональное недоверие.

– Разве мы похожи на покойников? Да и подруга твоя жива. Раз она смогла прийти с тобой – значит, все не так просто…

– Отпустите ее, – потребовал Нартов. – Ей тут делать нечего.

– Что это ты за меня решаешь? – возмутилась я. – Откуда ты знаешь? Раз меня сюда пустили – то и для меня, наверно, дело найдется!

– Никто тебя сюда не пускал, а в церкви ты оказалась по недосмотру, – объяснил священник. – Впрочем, и в этом есть перст Божий.

К нам подошли еще двое, одетые во что-то темное – мне померещились было крупные, разлапистые пятна камуфлы, бурые на черном фоне, – молча встали справа и слева от священника, и мне показалось, что в их опущенных глазах – непонятная опасность. Один был крупный, тяжелый, с грязной повязкой на голове, другой – поменьше ростом и с такими же прямыми, сухой лепки плечами, как у Нартова.

– У вас тоже бывает недосмотр? – полюбопытствовал Нартов. – Ну, тогда понятно. Понятно, почему дети гибнут!

– Разговорчивый попался, – буркнул один из тех, что подошли, похожий на медведя. И мне это сильно не понравилось.

Не понравилось это и Нартову. Он сдвинул брови, усы встопорщились. Но он не ответил – он напряженно пытался что-то вспомнить…

– Как бы то ни было, пора вам прощаться, – сказал священник. – Ты останешься здесь, а она вернется к своим.

Нартов повернулся ко мне.

– Вот видишь, – сказал он с горечью. – Ничем ты мне не можешь помочь. Спасибо, что хоть отпускают. Иди, куда они скажут. И постарайся не вспоминать обо мне слишком часто. Думай, что это был сон.

– Сон – то, что не сбылось, – ответила я. – Сон – то, где мы могли любить друг друга. А это – не сон. И я тебя не брошу.

– А что ты можешь сделать? – спросил священник. – Ты даже не знаешь, где находишься! Мы обладаем силой, которая тебе даже не снилась, и властью, о которой ты не мечтала. Так что не давай глупых обещаний, которые похожи на угрозу…

– Я за свои слова отвечаю.

Еще несколько человек подошло – явно со скверными намерениями.

– Так что же ты можешь сделать? – спросил священник. – Одна – против всех?

– Я?

Не так уж тут было мрачно, чтобы я не разглядела их лиц. Медведистый, с повязкой, с крупным тяжелым лицом… тот, что с прямыми плечами, круглоголовый, чем-то смахивающий на умного бобра… еще совсем молодой, с простой широкой рожей, нос – картошкой, волосы – светлые и кудлатые… Значит, метр восемьдесят семь – метр девяносто, выше метра семидесяти пяти, третий – тоже, плюс особая примета – ломаный нос…

Ну да, подумала я, зря меня, что ли, прозвали дома профессиональным свидетелем?!

– Я могу смотреть, видеть и запоминать все то, что вижу! Если вы поступите с ним несправедливо…

– Куда уж дальше… – проворчал Нартов.

– … настанет день, когда кому-то потребуется правда об этом деле. Тогда я приду и скажу – я все видела, я знаю, как это было! Не на этом свете – так на том!

– И кому же она может потребоваться? – этот диковинный священник задавал вопросы, как будто вел игру.

– А где мы сейчас находимся? – вопросом же ответила я и наконец дала волю возмущению. – В церкви, в доме Божьем! И ты еще спрашиваешь, кому может потребоваться правда! Хорош гусь! Да ты обернись и на образа погляди!

– Хватит! – кто-то совсем непонятный отстранил рукой священника и встал передо мной.

Сперва мне показалось, будто это поднявшийся на дыбы змей с человечьим лицом. Потом я осознала: лицо-то – красивое, тонкое, большеглазое, обрамленное светлыми кудрями. Желтая с легкой зеленью крупная чешуя была пластинами доспехов. Алый плащ, схваченный пряжкой на одном плече, ниспадал до пола, до золотых шпор на красных коротких сапогах.

С двух сторон лицо озаряли тонкие золотые струйки света, словно бы появившиеся одновременно с незакомцем. Я подняла глаза и поняла – так оно и есть. Над плечами вздымались двя золотых острия. Не сразу стало понятно, что это – сложенные и повернутые ко мне ребром крылья.

Крылатый незнакомец принес с собой тишину, заставившую всех опустить глаза. Пришла сила, которая могла помочь нам с Нартовым! И я выпрямилась, выпятила подбородок, стиснула зубы, самой себе доказывая свою решительность, уставилась в глаза крылатому.

Глаза были голубые, такой голубизны, что даже в полумраке храма цвет их был понятен и радостен.

– Достойна? – тихо и неуверенно спросил священник.

– Достойна, – подтвердил незнакомец в доспехах. – Хотя только что осознала свой путь, но уже готова действовать. Всем бы нам так… Добро пожаловать, милая. Тут все – свои.

Он протянул руки в кольчужных рукавах. Возможно, это был ритуальный жест, скорее всего – только ритуальный. Я догадалась об этом, увидев округлившиеся глаза молодого священника. Но было уже поздно: я тоже, протянув руки, шагнула к незнакомцу и положила свои ладони ему на плечи.

Живое, сильное тепло шло от его тела, а то, что шло от улыбки, я никакими словами не описала бы, в человеческом языке таких слов просто еще не придумано. Он тоже коснулся моих плеч и, хотя между нами оставалось напряженное и пронизанное электричеством пространство, это все же было объятие.

– Кто – свои?.. – тихо спросила я, уже всей душой понимая, что этот – свой!

– Тебе объяснят.

– Кто объяснит?

Улыбка сделалась иной, легкая пленительная тяжесть ладоней ушла с моих плеч, и я тоже опустила руки. Расстояние между нами увеличилось – то ли незнакомец отступал незаметными шагами, то ли легкий трепет крыльев уносил его, не давая коснуться темного мозаичного пола.

– Новоокрещенный Даниил – где ты, Даниил, поди сюда! – что означает: Суд Божий, – донеслось уже едва ли не от иконостаса.

Человек в белой рубахе шагнул из мрака и оказался в кругу мужчин, обступивших нас с Нартовым.

– Вот тоже заботушка… – проворчал он. – Батюшка, может, лучше ты попробуешь?

– Тебе же велено, – упрекнул молодой священник.

– Да что ты в самом деле, батька Иоанн? Велено, не велено… – пробасил один из тех, что словно стерегли нас, медведистый. – По большому счету все это – какая-то загробная самодеятельность. Кому он жаловаться на тебя станет?

Имелся в виду крылатый незнакомец.

– Да ведь наскоро не объяснишь, потом разве что… – священник вздохнул.

– Ну, призвали тебя. Так ты, наверно, и сам догадался…

– Я вообще догадливый, – обнадежил угрюмый Нартов.

– А с ней я и сам не знаю, как вышло.

– Она за мной увязалась, – Нартов демонстративно отстранился от меня. – Ей тут вообще делать нечего!

– А с чего бы она за тобой увязалась?

– Сдуру! Ну, в самом деле, какой с бабы спрос?

В этом был весь Нартов.

– Это уж точно! – поддержал его похожий на умного бобра.

– Хотел бы я только знать, почему им все всегда позволяется? – добавил молодой, кудлатый.

– И ведь, главное, сперва натворит, а потом хлопает невинными глазками! – припечатал, сердито на меня глядя, медведистый.

Я поняла, что за Нартова бояться нечего – мужчины нашли общий язык. Но чем же лично я им не угодила? Я повернулась к новоокрещенному Даниилу, чтобы хоть он прояснил ситуацию.

– Ладно вам, ребята, – сказал Даниил. – Если бы кому-то из вас взбрело в голову обняться с архангелом, он бы не отпихнул. Просто женщины меньше думают о субординации…

С архангелом?.. Тут мне стало не по себе. И я только краем уха слышала, как Нартов смачно определяет способность женщин к субординации и прочим высоким материям.

– Ты уж прости, что мы тебя испытывали, – сказал мне новоокрещенный Даниил. – Без этого нельзя. ты слишком быстро сюда устремилась. Их всех призвали… ну, это сейчас объяснят. А тебя оставили потому, что ты, надо полагать, – око Божье. Ты ничего не можешь исправить и изменить, но только ты увидишь правду и скажешь о ней.

– А ты – суд Божий? – на всякий случай переспросила я.

– Когда меня призывают, я – суд Божий, – подтвердил Даниил. – Но этого впопыхах не объяснишь. И у отца Иоанна лучше получится… Я не мастер проповедовать…

И от неловкости улыбнулся.

Вот теперь я смогла разглядеть его лицо.

Он был коротко острижен, как Нартов, как многие мужчины крутого и деятельного нрава, мне известные, но в его волосах было уже довольно седины. Меня поразила странная линия лба – я бы не назвала залысинами те два острых мыска, что глубоко врезались в волосы справа и слева, так они, очевидно, выглядели и смолоду. Брови тоже резко уходили к вискам, а занятнее всего был рот. Видывала я такие мужские рты – пока закрыт, еще ничего, но улыбка – улыбка фавна, хитрая и исполненная соблазна.

Но Даниил был сейчас далек от соблазнов и улыбок.

– Так что же? Я?.. – вопрос, раздвинувший мне губы, так и не прозвучал.

А мысль, которая не воплотилась в вопросе, перепугала меня до полусмерти.

Выходит, я ушла из своего мира, отказалась от своей женской судьбы, чтобы заняться непонятно чем?

Но Нартов все понял.

– Вы все-таки отпустите ее, ребята, – негромко сказал он, обращаясь и к тем троим, которые так мне не понравились, и к священнику, и к Даниилу. – Ну, не бабье это дело. Марчук, будь же хоть ты человеком!

– Узнал! – с большим удовлетворением отметил медведистый…

– А то бы я тебя не узнал, орясину дуболомную. Я только не знал, что ты… – Нартов запнулся, и так было ясно – речь идет о смерти давнего знакомого, если только тут вообще можно было говорить о смерти.

– Да будет тебе, – спокойно ответил Марчук, и я поняла, что он тут уже освоился. – Ты одно пойми – то, чего нам не давали сделать ТОГДА, мы можем сделать ТЕПЕРЬ. А значит – ничего страшного, мы же сами этого хотели.

– Мне пора, – с тем отец Иоанн поспешил к иконостасу, успев подтолкнуть ко мне Даниила.

– Пойдем, – шепнул Даниил, осторожно касаясь моего плеча. – Им есть о чем поговорить. Они учились вместе. И Нартову с другими познакомиться надо.

– Марчук тоже мент? – не подумав, спросила я и покраснела. Ведь тут наверняка употребляли другие слова.

– Был, – поправил Даниил, – а теперь вот призван и ждет своего часа.

– И что же это будет за час?

– А вот увидишь.

Даниил вел меня к алтарю, поставил так, что я видела движение фигур за царскими вратами.

– Кто эти, в доспехах?

– В багряной мантии – архангел Михаил, – совсем просто ответил Даниил, – в доспехах и алом плаще – архангел Рагуил…

– Кто-кто?

– Один из Семерых, «Воля Божья», а третий…

– Погоди!.. – до меня с большим трудом дошло. – Но если архангелы сошли с небес?..

– Все очень просто, – ответил Даниил. – В мире творится непонятное. Я бы даже сказал, что мир болен. А все потому, что мы дробим понятия на какие-то совсем неуловимые крохи. Почитай Библию: закон Моисеев, о власти которого говорил Христос, прост. Добро и зло словно вырублены из гранитных плит, их не перепутаешь. А посмотри на уголовный кодекс любой страны. Почитаешь – и поймешь, что преступнику ускользнуть от наказания куда проще, чем обиженному доказать свои права. Мы раздробили гранитные плиты, и осколки перемешались.

– Это уж точно… – со знанием дела буркнула я.

– И даже не в том беда, что суд стал продажен… – Даниил вздохнул. – Всегда вдруг выяснялось, что судья получил взятку и все повернул наоборот! Ну так судью судили и какое-то время был порядок! Закон стал невнятен – вот в чем беда… Слова рассыпались на буквы – и эти буквы всякий составляет как ему выгодно. А душа человеческая от суда отстранена, она – бессильна. Одни сказали себе: «На все воля Божья» и смирились. Им – воздастся, конечно. А другие заметили, что в результате соблюдения всех этих мелко дробленных законов нарушается один великий Божий закон – о любви. И крепко задумались…

– Есть такие люди, – согласилась я.

– Не только люди.

И тут царские врата распахнулись. Трое архангелов, плечо к плечу, появились, а за их плечами взмыли ввысь острые углы золотых крыльев. Свет озарил маленький храм. И тут же очертания крыльев растворились в золотом сиянии.

– А теперь смотри и слушай, – велел Даниил. – Это и тебя касается.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, – негромко и внятно произнес архангел Михаил.

– Аминь, – отозвались другие двое.

– Аминь, – вразнобой повторили заполнившие церковь мужчины.

– Вот и удалось собрать вас всех, – сказал, помолчав, архангел Михаил. – И тех, кто уже осуществлял Божий суд, и тех, кто призван совсем недавно. Если бы у нас было больше времени, все сделали бы не так… Но время торопит – простите нас, ребята…

Он опустил красивую голову и слегка развел руками.

– Ты прости, Виктор…

– Да ладно, чего уж там… – буркнул Марчук.

– Ты прости, Алексей…

– Проехали, – отвернувшись, очень тихо и очень безнадежно сказал человек, похожий на умного бобра.

– Ты прости, Георгий, самый из всех юный…

– Это только кажется, – недовольно отозвался молодой и кудлатый.

– Ты прости… – архангел обращался ко всем поименно – ко всем призванным, выхваченным из жизни ради неведомой пока цели, и мужчины, смущаясь, грубили, дерзили, безмолвно вздыхали.

– Мы бы еще долго не решались сделать это, если бы не Грань.

Он так произнес слово «Грань», что сразу стало ясно – штука значительная и с большой буквы.

– Мы нашли новый путь и медленно, осторожно продвигались по нему. Мы собирали людей, способных вершить суд Божий, неторопливо, мы отбирали их тщательно. Нам нужны были Двенадцать, которые вместе могут всех выслушать, узнать, как звучит буква Закона, и при необходимости отказаться от нее с полным ощущением своей ответственности. Мы собрали Двенадцать, вот они, они готовы… Но то, что происходит с Гранью, заставляет нас торопиться.

Очевидно, все, кроме новеньких, уже знали, что это за Грань такая.

– Господь наш Христос сказал: «По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою». И силой любви можно одолеть многое зло. Но если собрать тех, кто любит, то каждый из них поодиночке, может быть, и силен, но вместе же они, боюсь, опасны, ибо имеют дурное свойство – упрекать друг друга в недостатке или же в отсутствии любви. а тут нужно действовать быстро и решительно. Мы решили попробовать другой путь, – сказал Михаил. – Его подсказал нам апостол Иоанн, на многие вещи имеющий свою точку зрения. Вот что он писал, и от слов своих не отрекается: «Любовь до того совершенства достигает в нас, что мы имеем дерзновение в день суда, потому что поступаем в мире этом как Он. В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение; боящийся не совершенен в любви».

Он замолчал, ожидая вопросов, но вопросов не было. И я понимала мужчин – мало кто из них привык выслушивать такого рода цитаты. Они еще не видели того, что извлек Михаил из общеизвестных слов, но я, кажется, разглядела.

Если невозможно обучить команду любящих решительности и отваге, но не проще ли обучить команду профессионалов любви? Ведь если удастся – это и будет совершенная любовь!

Я повернулась к Нартову. Оказалось, что на самом деле просто ощутила его взгляд – он тоже смотрел на меня.

– Ну и при чем тут любовь? – шепотом спросил он. – Если мы так уж нужны – пусть дадут задание, укажут сроки…

– Я слышу все, что здесь сказано, – немедленно откликнулся тот из архангелов, с кем меня понесло обниматься. – И я понимаю, что заставить любить – нельзя. Но мы трое – мы любим. Мы любим мир, который вверил нам Он. И ради этого мира мы готовы совершить то, что в случае неудачи можно приравнять к бунту…

– Но вам бояться нечего, возлюбленные, – добавил Михаил. – Мы трое отвечаем за все. Закон отрицает Моисеево правило «Око за око и зуб за зуб». Закон отрицает насилие, ибо оно порождает новое насилие. Однако мир изменился настолько, что приходится что-то придумывать… Мы нашли щелку в Законе, позволяющую действовать. Мы призвали вас, найдя для вас такое место в Мире Божьем, о котором молчат все писания. Мы и время для вас нашли – краткое, но другого не будет. То, что сказано о людях, к вам более не относится. То, что сказано о низших чинах, ангелах, к вам еще не относится. И вы, минуя всякие тонкости, подчиняетесь единственно Его слову: «Это есть заповедь Моя: да любите друг друга, как Я вас возлюбил». Брат мой Рагуил сказал, что заставить любить – нельзя. Но научить любить – можно, и мы постараемся.

– В каждом человеке есть зернышко любви, – сказал доселе молчавший третий архангел. Он был чуть ниже ростом Михаила и Рагуила, и если эти двое казались вечно-молодыми, то на его лице были видны следы прожитых тысячелетий. И не доспехи на нем были, а простая синяя подпоясанная далматика чуть ниже колен, с плеч же свисал до пола плащ переменчивого цвета, то голубой, то лиловый.

– «Любовь до того совершенства достигает в нас, что мы имеем дерзновение в день суда, потому что поступаем в мире этом как Он», – произнес Рагуил, но чьи это слова – не сказал. – Еще раз повторяю – мы за все в ответе. А если все еще не верите – я покажу вам те мечи, что занесены над Гранью с нашей стороны. Это – кара для тех, кто нарушит Закон. Возможно, это наша кара…

Он поднял руки к куполу и зашептал страстно, но совершенно беззвучно.

– Когда Господь наш ходил, исцеляя и проповедуя, его сопровождали апостолы, – сказал третий архангел. – Иуда, как известно, нес денежный ящик. Но нигде не сказано ни слова о тех двух, что тайно несли с собой мечи. А между тем два меча у учеников Христовых были. Один из них в роковую ночь оказался в руках у Симона Петра, и им Петр отсек ухо рабу первосвященника Малху, но Иисус запретил ему – и Петр скрылся вместе с прочими учениками. Все время странствий два меча сопровождали Иисуса незримо, и среди преданных были два человека, готовые обнажить мечи. И в ту ночь… Евангелие от Луки сохранило слова: «Они сказали: Господи! вот, здесь два меча. Он сказал им: довольно». Дальнейшая судьба этого оружия никого почему-то не беспокоила. А между тем оно заняло свое место…

Рагуил, окончив молитву, протянул вперед руки – и мы увидели сперва шар света, потом плоскость, словно обтянутую темным шелком, и, наконец, опустились неведомо откуда на эту плоскость два клинка.

Один из них был недлинный, обоюдоострый, шириной с мужскую ладонь, с характерным полукружием на рукояти, с резко скошенными к острию лезвиями – и, случись я тогда в Галилее, тоже носила бы его скрытно, потому что это был римский гладиус, а штатный меч легионера мог попасть к апостолам только каким-то подозрительным с точки зрения закона путем.

Второй, подлиннее, был не совсем меч – я заметила легкий изгиб клинка. Самый кончик острия, очевидно, обломали еще до того, как оружие попало к апостолам. Чем-то оно смахивало на кавалерийскую шашку. Не знаю, ездили ли верхом повстанцы-зилоты, которые наверняка снабдили апостолов оружием, не знаю, был ли тогда в военном обиходе сабельный бой, но то, что второй меч до того, как оказался у апостолов, немало потрудился, видно было по зазубринам на лезвии.

Клинки полежали, дав себя разглядеть, и принялись таять.

– Спасибо хоть предупредили, – шепнул мне на ухо очень недовольный Нартов. – Только знаешь, когда начальству дают прочихаться, то и нас, грешных, редко забывают…

* * *

Ира стояла между двумя киосками и изучала окрестности. Свои приметные волосы она убрала в шиш и спрятала под вязаной шапочкой. Кроме того, она была в очках. Увидев себя в зеркале, чуть не плюнула натуральным образом, шапочка и дурацкие очки сделали ее редкой страхолюдиной. Но если для пользы дела – пусть!

Ровно в без четверти семь к восточному парню, торговавшему семечками, подошел невысокий крепенький мальчик с налитыми щечками. Он был потрясающе нелеп – сказал продавцу что-то вроде «один стаканчик» и прежде, чем лезть в карман за кошельком, демонстративно посмотрел на часы.

Мальчик Ире не понравился. Он был слишком уж сытенький и домашненький. И рожица безмятежная. Но если он связался с , если уж его отправляют на первое задание, значит, и его припекло. Ей стало интересно – что же он теперь будет делать с семечками? Лузгать и ждать, пока за ним придут? Она бы постояла между киосками еще немного, но одним из главных принципов была возведенная в куб пунктуальность.

Мальчик немного удивился, когда перед ним встала девушка. Очевидно, полагал, что у девушек не бывает серьезных проблем.

– Да я это, я, – сказала Ира. – А ты – Андрей?

– Андрей, – согласился мальчик. Ира поняла – он все-таки чуть старше, чем выглядит издали. Ему не пятнадцать, а, наверно, уже все семнадцать. И все равно – соплячишка.

– Пошли, – велела она. – Вот, прочитай и запомни.

Андрей взял распечатку.

– «Мужчина в черном пальто с белым шарфом, высокий, с коричневой барсеткой в правой руке, без головного убора, волосы – темные, залысины, усы, нос горбатый и искривленный, зовут – Анвар», – прочитал он вполголоса. – Это кто?

– Это ты выучи наизусть, понял, нет?

– Понял.

И он всерьез принялся долбить описание.

– Да нет же, – сжалилась Ира. – Все не так. Ты попробуй его вообразить. Вот он идет с этим дурацким шарфом, весь из себя, барсеткой помахивает. Ты его заметил потому, что он тебя обогнал, толкнул и сам же обозвал.

– Как обозвал?

– Ну… как тебя можно обозвать? – Ира еще раз внимательно оглядела напарника. На ум пришло матерное словечко, и она сразу предложила его как вариант. Мальчик обалдел – вот этого-то слова он как раз и не знал.

– Ты главное – не волнуйся, я основную нагрузку возьму на себя, – сказала Ира. – Ты мне поддакивай – и все будет нормально.

– А что будет? – забеспокоился Андрей.

– Увидишь.

На самом деле волновалась именно Ира. Сегодня Серый впервые сам выполнял ЗАДАНИЕ, а они с Андреем шли свидетелями. Это было хорошо – для того, кто выполнил ЗАДАНИЕ, в течение двух недель решает его проблемы… Правда, Ира не знала, кого именно заказал Серый: только ли директора детдома или еще кого-то из похабного министерства, куда возили мальчишек. Если только директора – то он примерно через две недели после ЗАДАНИЯ получит приглашение на похороны. И может считать себя свободным…

И если он действительно сочтет себя свободным – не откачнется ли он от всего, что связано с ? Это в порядке вещей, на сайте о таком поведении написано, и более того – объясняется, что это хорошо и правильно. Однако Ире ЗАДАНИЕ еще только предстоит. Может, и не одно.

Ведь тех, кто подставил тогда Валерку, несколько: главный, Фриц, с идиотскими визитками «Жрец Вельзевула, посвящение седьмой степени», его второе «я» Железо, самый бездарный вокалист, какого она только слыхала, еще безымянный парень, которого они пробовали на ударника… Знать бы, куда вся эта сволочь подевалась!

А к Серому она привыкла. Она бы увереннее чувствовала себя на ЗАДАНИИ, если бы ее прикрывал своими показаниями Серый. Но после своего ЗАДАНИЯ он все-таки не может мельтешить. Береженого кто бережет? Правильно – ! После ЗАДАНИЯ рекомендуется лечь на дно. Даже анкетка есть – что планируете в ближайшие три дня. Если планируешь не выходить из дому – придет добрая бабушка, принесет полную сумку жратвы. Бабушку обижает пьяный сосед, которому самое место под колесами трейлера, и делает ей послабление – вместо одного ЗАДАНИЯ бабушка довольно долго будет на побегушках.

Правда, стоило большого труда обучить ее пользоваться видеокамерой. Зато никто не заподозрит бабушку в шпионаже! Она вообще толковая старушка, не сопливая, вот только с соседом справиться не может. За нее обратился в другой сосед, когда увидел на лестнице с подбитым глазом и загипсованной рукой…

Вспоминая добрую бабушку, Ира даже не сразу обратила внимание, как ей странно и неловко идти рядом с Андреем. Он был ниже ее ростом и еще семенил, то отставал, то проскакивал вперед и оборачивался. Мальчик волновался, не зная, какой сюрприз его ожидает. Ира вспомнила, как шла в метро с Серым, – вроде бы она суетилась куда как меньше…

– Теперь направо, – приказала Ира.

– Я же тут живу! – наконец удивился Андрей.

– Вот за это тебя и выбрали, – ответила Ира. – Значит, так – заходим к тебе, пьем чай и слушаем музыку до одиннадцати, потом ты идешь меня провожать.

– И это все?

– Пока – все.

Ей не хотелось раньше времени переполошить мальчика. Ведь и Серый не стал ее пугать, даже так поставил, что она не увидела самого страшного. Все-таки своих следует беречь…

У Андрея были дома все – папа, мама, бабушка и дедушка. На Иру они уставились, как на Санта-Клауса – с недоверием и восторгом. Видимо, мальчик впервые привел домой девушку.

Ире стало неловко – за ней принялись ухаживать с азартом и нежностью, достойными лучшего применения. Дедушка с бабушкой после ужина убрались в свою комнату, а папа и мама продолжали развлекать гостью, пока она не намекнула на музыку. Тут обнаружилось: квартира двухкомнатная, Андрей спит вместе с бабушкой и дедушкой, и слушать музыку решительно негде, разве что на кухне в наушниках. Ира вздохнула – этого никто не предусмотрел. Но виду не подала, а потребовала компакты, стала их сортировать и действительно закрылась с Андреем на кухне.

Мальчик ничего не понимал. Но ему и рано было понимать.

В половине двенадцатого тихо завибрировал Ирин сотовый. Она сунула руку в карман и выключила дорогую игрушку. Сигнал означал всего лишь одно слово – «выехал». Значит, у нее оставалось примерно двадцать минут. Ира выглянула с кухни. Во всей остальной квартире было темно – родители уже спали или притворялись, предоставив молодому поколению оперативный простор.

Ира, прищурившись, еще раз оглядела Андрея. Мальчик стоял, приоткрыв рот, в домашних тапочках, и ей захотелось оставить его тут и пойти на дело самой. Что-то подсказывало – так будет лучше. И если бы она могла сейчас связаться с , то запросила бы инструкций. Или хоть с Серым!

Но Серый уже стоял наготове…

– Пошли, что ли, – сказала Ира. – Нам удобнее всего будет выйти через Волков переулок, а там до метро – три шага.

– Я провожу тебя до метро – и все, что ли?

– Всему свое время, – высокомерно заметила она и натянула шапочку. – Где моя куртка?

В этот вечер все у Андрея было впервые – он еще никогда не помогал девушке одеться…

На улице слегка пуржило.

– Сквозь вихри и вьюги к Москве подступает весна… – задумчиво произнес Андрей.

– Что это? – удивилась Ира.

– А ты не знаешь?

– Не-а. Это чей текст?

– Это «Часовые любви», – с обидой за неизвестного Ире автора ответил мальчик.

– Группа, что ли?

Он хотел высказаться, но промолчал.

– «Ласковый май», «Часовые любви»… – с презрением произнесла Ира. – Ненавижу попсу.

– А что ты слушаешь? – испуганно спросил Андрей.

– Что все нормальные люди – «Батори», «Тиамат», «Мардук»…

И тут она с тихим кряхтеньем остановилась.

– Ты что?

– Ступила неудачно. У меня нога травмированная, колено выскакивает, – соврала Ира. – Погоди, постою, приду в себя. Знаешь, если оно выскочит, тебе придется меня на руках домой тащить. Я обычно эластичным бинтом заматываюсь, а вчера бинт выстирала и забыла на змеевик повесить. Вхожу утром в ванную – а он в тазу мокрый лежит.

– Ты спортом занималась?

– Ага, спортивной гимнастикой.

Это тоже было враньем, а про колено Ира знала со всеми подробностями от бывшей одноклассницы.

Некоторое время она играла этюд по актерскому мастерству «травмированная и кретин». Андрей суетился вокруг, предлагал дойти до лавочки, собирался даже взять на руки, но вот как раз это и грозило настоящей травмой, она в ужасе отказалась.

Наконец долгожданная машина въехала в переулок со стороны Краснопресненской, неторопливо миновала и отделение милиции, и забор зоосада, остановилась. Вышел мужчина, закрыл свою «ауди», направился к подъезду – и тут ему навстречу вышел Серый.

Пистолет у Серого был с глушителем, оба выстрела прозвучали совсем не страшно. Мужчина упал, Серый отступил во тьму, исчез за легкой метелью.

Все произошло настолько быстро, что Ира удивилась – как, неужели – все? Первым опомнился Андрей – он вцепился в рукав ее куртки и пришлось выворачиваться с помощью приемчика.

– Давай к нему! – приказала Ира, а сама, скользя, побежала к повороту на Зоологический. Там ничего не изменилось – переулок был пуст, ни единого прохожего, только темные машины в ночной спячке. Ира понеслась обратно.

Андрей так и не подошел к лежащему человеку. Он стоял столбом – жили только руки, протянутые вперед, как будто он пытался оттолкнуть привидение. Руки заметно дрожали.

Прекрасно понимая состояние мальчика, Ира сама подбежала к лежащему и опустилась на корточки. Он был еще жив, в сознании. Увидев над собой лицо, попытался приподняться.

– Лежи, лежи, – велела Ира. – Это тебе за Якимовых, Игоря и Аллу. Помнишь таких?

Лежащий попытался что-то сказать, но кровавая пена пошла изо рта.

– Алла сейчас с того света смотрит и радуется, – добавила Ира. – Ну, мир праху твоему, сволочь недостреленная…

Она с силой нажала на солнечное сплетение лежащего – и он отбыл в небытие.

Тогда она выпрямилась.

– Иди сюда, – велела Андрею. – Расстегивай его. Представь, что ты хочешь ему помочь. Ну, живо!

– Ты что? Там же кровь… – бормотал Андрей. – Я не могу, я кровь видеть не могу…

– А ты думал, что будет? Кетчуп? Да не бойся ты, он уже почти помер. Стой рядом, я в ментовку побежала.

– Куда?!.

– В ментовку, вот же она, рядом, – Ира показала рукавичкой. – Помнишь – мужчина в черном пальто с белым шарфом? Так его этот мужчина застрелил, ясно? Он держал в правой руке коричневую барсетку, мы думали – только барсетка, но под ней был пистолет. И он побежал вон туда…

Ира мотнула подбородком в сторону Зоологического.

– Я не смогу… – безнадежно произнес Андрей. – Они же поймут, что я вру!..

– Никто не хрена не поймет! Думаешь, это у Управы первое дело? Еще никто не прокололся! Ни в одном городе!

Ира двинулась было к ментовке, но Андрей вцепился мертвой хваткой.

– Пойдем отсюда, пойдем скорее! – умолял он. – Его кто-нибудь найдет! Все равно он уже умер! Пойдем!

– Кретин! – ответила на это Ира. – Если они сами будут искать убийцу – пойдут опрашивать всех, кто тут живет и ночью подходил к окну покурить. А что, если кто-то случайно видел Серого? Нет уж, я пойду врать, а ты стой тут. И попробуй только смыться! Управа тебя всюду найдет!

Андрей плакал и хлюпал, его испуг был такой степени, что мальчишка боялся даже вытереть глаза и нос.

– Да, я кретин, я кретин! – не по-человечески, а на всхлипах воскликнул он. – Почему я такой кретин?.. Почему я во все это влез?..

– Потому что на всех должна найтись управа, – несколько переиначив девиз, спокойно ответила Ира. – Стой, жди, сейчас за тобой придут.

Она вихрем ворвалась в ментовку. Переполох получился невероятный – киллер уделал заказанного в тридцати шагах от милицейских дверей! Несколько человек сразу побежали разбираться с покойником, а Иру забрал в кабинет майор со смешной, надо полагать, польской фаминией Пшоник.

– Мы шли, говорили о музыке, – поспешно рассказывала Ира. – Вдруг этот обогнал, пихнул Андрея, обернулся и выматерил. Я сразу обратила внимание – пальто черное, а шарф белый. Проскочил вперед и за угол дома завернул.

– А вы как шли? – спросил Пшоник.

– А мы вон оттуда. Мы зашли к Андрею за компактами, посидели, музыку послушали, а потом он пошел провожать меня на метро.

– Разве метро еще ходит?

– Так до половины первого же!

Ира довольно точно описала свое изумление при странном звуке и виде падающего тела. Изобразила и панический ужас Андрея – «на него столбняк напал». Про себя выразилась не менее сурово – «наверно, крыша поехала – я за этим дядькой побежала!» Сообщила, что убийца с белым шарфом сел в машину и смылся, причем разглядывать номера было бесполезно – метель!

Без стука вошел кто-то из подчиненных, подтвердил – да, тело без признаков жизни, «скорая» уже ничем не поможет, нужно вызывать труповозку.

– Судя по всему, он тут где-то живет, – сказал Пшоник.

– Так Валя его опознал. Он часто машину на нашей стороне оставляет, ему с седьмого этажа так ее лучше видно, – сообщил подчиненный.

– И кто это?

– Бизнесюга один, дела на копейку, шуму на три рубля. Кого-то он хорошо разозлил…

– Извините… – вмешалась Ира. – Я спросить хотела – что такое «анвар»?

– Может, «ангар»? – чуть ли не хором переспросили Пшоник с подчиненным.

– Может, и «ангар», я плохо расслышала. Этот, с белым шарфом, сказал «это тебе за ангар». Может, Андрей лучше разобрал? И еще что-то добавил…

– Нет, миленькая, это все-таки был Анвар, имя такое… – Пшоник очень помрачнел. – Обнаглели черножопые! Вот только под окнами моего кабинета они еще разборок не устраивали! Ну, я вас спрашиваю – что это может быть за Анвар? Их тут развелось сто тысяч – Анваров, Каримов и прочих Магометов!

– Больше, – хмуро поправил подчиненный.

Вошел Андрей.

– Слышь, Андрюха, как этот козел сказал? – обратилась к напарнику Ира. – То ли «ангар», то ли «аврал»?..

– Анвар…

Лицо у мальчика было мертвое.

– Ну вот, а вы говорите!

– Да никто тебе ничего не говорит! Ты – умница, замечательная девчонка! – успокоил Пшоник. – Я бы хорошо подумал, прежде чем бежать за чеченом с пистолетом. А ты вот побежала.

Потом все вместе вышли на улицу, и Ира показала, откуда вышел чечен, где оказались они с Андреем, и как именно чечен бежал к Зоологическому.

– Надо же, в самом центре города – а совершенно безлюдное место, – сказал про переулок Пшоник. – Эту машину могли увидеть, только когда она выезжала на Грузинскую…

Оставались формальности – записать показания, расписаться под каждым листом.

– Как же я теперь домой добираться буду? – растерянно спросила Ира.

– Подожди, скоро патрульная машина подойдет, отвезем, – пообещал Пшоник.

Сидеть в ментовке Ира не захотела и вместе с Андреем вышла на улицу. Тело уже забрали.

– Ну, ты… приди в себя наконец… Ну, что ты, в самом деле? – спросила Ира.

– Это мы во всем виноваты, – пробормотал Андрей.

– Он сам во всем виноват. А ты думал – Управа тебе вроде ходилки-бродилки-стрелялки? Кликнул мышкой – бум, трах, гоблин с копыт! Еще кликнул – дракон в мелкие дребезги! А потом начинаешь новую игру, и все гоблины опять живы?

– Я не думал…

– Вот и плохо, что не думал… – тут Ире в голову пришел умный вопрос. – Андрюха, а ты из-за чего на сайт полез? Если бы случайно – ты бы поползал и вылез, а ты ведь анкету заполнил! Ты ведь на задание пошел! Кто тебе-то в кашу плюнул?

– Это все глупость одна, никто мне никуда не плевал! Все это – чушь собачья! – нервно определил свои неприятности мальчик. – Просто я был не в себе, я думал… ну…

– Ты думал, что твоего врага в газете пропечатают или по телевизору покажут? – развеселилась Ира. – Что твоему врагу почтовый ящик подожгут? Дохлую крысу подбросят? Нет, ты скажи – как ты это себе представлял?!.

– Никак!

– Ясно. И что же ты будешь теперь делать? Попросишься домой, к маме с папой и бабушке с дедушкой? Чтобы злые дяди из Управы уничтожили анкету и навсегда про тебя забыли?

– А что – это можно?

– Я не знаю, – честно сказала Ира. – Ты ведь уже стал свидетелем, понимаешь? Ты знаешь, чем именно занимается Управа! Теперь – или ты с нами, или ты против нас. А против – сам видишь, чем кончается…

Она показала на то место, где совсем недавно лежало тело.

– Вижу… Только…

– Что – только?

– Не знаю!..

– Хороший ответ, – пробормотала Ира. Мальчик нравился ей все меньше. На такого нажми – захлебываясь соплями, всех заложит! А Управа держится только на том, что люди все, как один, молчат. Дико подумать – молчат от счастья! Они нашли себе заступника, спасителя, мстителя, они прекрасно понимают уголовную сторону этой благородной деятельности, но хоть бы кто задумался: а не донести ли?

Люди поняли, что только так каждый может защитить себя и близких. Поэтому будут молчать. Пока не найдется сопливый придурок, который сперва в истерике захочет четвертовать другого придурка, заныкавшего у него сотню якобы до зарплаты, а потом, опять же в истерике, побежит каяться!..

– Ладно, – хорошенько подумав, сказала Ира. – Давай-ка прогуляемся, и ты мне расскажешь, в чем там у тебя заморочка. Может, тебе и в Управу обращаться было незачем. Может, я и сама во всем разберусь…

– Ты? – Андрей уставился на нее в ужасе. Ира поняла, что он теперь представляет действия Управы исключительно как стрельбу в темных переулках, желательно – под окном ментовки.

– Вот именно – я. Давай, говори.

– Это все такая глупость…

– Ну и что? Ведь эта глупость тебя совсем достала! Значит, на самом деле не глупость.

Заикаясь, при каждом слове норовя на попятный лад, Андрей рассказал историю довольно банальную. Он стал жертвой учительницы-садистки. Попадаются такие никому не нужные тетки, которые с лидером класса и теми, кто вокруг лидера, воевать не станут, а найдут самого беззащитного – и от него уж не отцепятся.

Андрею было безумно стыдно, когда он, стараясь быть честным, рассказывал про все придирки, грубости и даже сальности, которыми тетка его допекала.

– Ну, в общем, все понятно, – перебила его Ира. – Но раз это длится полтора года, то ты уже сто раз мог бы наябедничать родителям! Пусть бы пошли к директору! Пусть бы в газету написали!

– Я говорил…

– Ну и что?

– Они мне не верят!

– Как это – не верят?!

– А так – говорят, что учитель не может так делать! Мама ходила к директорше, сказала, что у меня со Ржой непонимание, директорша ей чего-то напела! Мама больше и не ходила…

– Ржа, говоришь? Хорошая у тебя мама…

– А что? – удивился Андрей странной Ириной интонации.

– Стрелять таких мам нужно! Она за тебя кому хочешь должна пасть порвать, ясно? Она же – мама! Она должна была прийти в класс и спросить у пацанов! А потом только – к директору! Она просто связываться не хотела! Решила – само как-нибудь рассосется! – Ира так возмутилась, что Андрей боялся пикнуть. – Когда у меня будет ребенок!..

Она вдруг замолчала.

Потому что на самом деле ее мысль была несколько иной: когда у нас с Серым будет ребенок…

Этот ребенок не будет знать, что такое унижение, думала Ира, этот ребенок вырастет веселым и открытым, ни одна сволочь не посмеет его обидеть!..

– Жди тут! – велела она и побежала в ментовку.

Там она сказала Пшонику, что никакой патрульной машины не надо – а она пойдет ночевать к Андрею. И тот согласился – лучше, чтобы с мальчиком кто-то сейчас был рядом, а то перепугался ведь до смерти.

Они вернулись в тесную квартирку и забрались на кухню.

– Дневник давай, – велела Ира.

Андрей нашел в рюкзаке дневник в прозрачной обложке. Ира открыла на нужной странице и удовлетворенно хмыкнула. Химия, которую вела Ржа, была в четверг первым уроком. А четверг – вот он, уже наступил.

– Чаю завари покрепче, бутербродов налепи, – и, убедившись, что Андрей начал хозяйничать, Ира вышла на лестницу. Там она достала сотовый и позвонила Серому.

– Извини, я по важному делу. Этот, Андрей, того гляди расколется.

– Чтоб ему…

Трогать человека, выполнившего ЗАДАНИЕ, правилами не рекомендовалось. Но в тех же инструкциях имелся отдельный пункт «нештатные ситуации» – в которые входили даже наводнения с ураганами. Этот пункт Ира читала не слишком внимательно, но, очевидно, размазня Андрей тоже был «нештатной ситуацией»…

– У него совсем идиотская проблема. Даже незачем было в Управу обращаться. А он вот полез.

– Козел.

Серый не был расположен к пространным разговорам.

– Я сейчас у него дома. Сижу с ним на кухне. Вот, вышла на лестницу… Но я же не смогу вот так его пасти до пенсии.

– Не сможешь… – согласился Серый. – А что за проблема-то?

– Да училка у него сволочь редкая. Я даже вот что думаю – что, если мы сами с ней разберемся? Без всякой Управы?

– Это как – без Управы?

Иру осенило, и она заговорила быстро и убежденно:

– Нам же не положено знать, у кого какая проблема – так? Для нас же идеальный вариант – когда мы решаем проблему человека, которого в глаза не видели, так? Значит, если мы не настучим в Управу на этого Андрея – он получит еще какие-то задания, не на втором – так на третьем сорвется! А если настучим – еще неизвестно, что с ним, с дураком, сделают! Так давай лучше сами по-быстрому эту дуру обработаем, а потом напишем донесение!

Серый некоторое время обдумывал предложение.

– Красиво, но бестолково, – объявил он. – Но тут есть один очень перспективный поворот…

Когда Ира вернулась, Андрей уже состряпал поздний ужин. Они поели, выпили чаю, и мальчик забеспокоился. Ира видела – он не знает, как бы полюбезнее выставить гостью.

– А почему бы тебе не сказать по-человечески: радость моя, уже поздно, давай я тебе вызову такси? – напрямик спросила она.

– Ну-у… – Андрей даже покраснел от неловкости.

– Ну, повтори, что я сказала.

– Давай я тебе такси вызову?

– Нет, все целиком. Радость моя, уже поздно…

Не сразу, но мальчик справился с задачей.

– Это на самом деле очень просто. Вот как ты видишь ситуацию – так и говори. Всем, понял? И этой вашей Рже тоже. Если бы ей однажды при всех сказал – Марь-Иванна, вы мне надоели, отвяжитесь наконец, – то и проблемы бы не было.

– Она бы меня убила.

Ира покосилась на Андрея.

– Ну, ладно. Все равно бы я не поехала. Мы тут с тобой до утра будем куковать.

– А утром?

– В школу пойдем. Давай, стань нормальную музыку.

К утру Андрей был совсем никакой. Он не имел опыта ночных слоняний по Паутине и не научился отсыпаться на стуле за сорок минут. Ира чувствовала себя нормально. А вот кто выпал в осадок – так это Андреева мама, обнаружив спозаранку на кухне сына с подружкой. Вопросов она с перепугу задавать не стала, но поглядывала на девушку ошарашенно.

Они вышли из дома и пошли задворками к школе.

– Значит, говоришь, она приезжает на метро? – уточнила Ира.

– Да, на метро…

– Ага.

Серый уже был где-то поблизости. Возможно, встал в укрытие и видел Иру с Андреем.

– Вон она идет! – Андрей показал на женщину в черном пальто.

– Сейчас ты ее перехватываешь, ври что хочешь, но только заведи сюда, за угол! – велела Ира. – Ври, что мама с ней хочет поговорить! Понял?

– Что ты хочешь с ней делать?

– Увидишь!

Она пихнула мальчика от себя – к черному пальто, а сама шагнула за угол. Место было хорошее – в двух шагах проход между домами, куда выходили глухие стенки. Прямо замечательное для воспитательной акции место. Ира взяла сотовый и задала всего один вопрос:

– Ты меня видишь?

Ответ был: да.

Ждать пришлось недолго.

– Ну так где же твоя нерешительная мама? – раздался неприятный высокомерный голос. – Мама как сыночек – не может прийти и поговорить по-человечески?

– Ага! – сказала Ира, появляясь перед учительницей. – Ща будет и по-человечески. Отойди-ка, Андрей и посмотри, чтобы не мешали.

– А ты ему кто? – сразу определив юный возраст Иры, спросила Ржа.

– Я ему – я! – Ира шагнула вбок, Ржа невольно повернулась, чтобы видеть странную собеседницу, и тут получила хороший удар по носу. Этому удару кончиками пальцев Иру обучил Серый. Из носа брызнула кровь, учительница схватилась за лицо руками, и тут Ира крепким тычком впихнула ее в проход меж глухими стенками.

– Да ты!.. – начала было Ржа, но третий удар был хлесткой пощечиной, и она замолчала.

– Вот так уже лучше, сучка грязная, – сказала Ира. – Ты думала, никто тебе слова поперек не скажет.

Увидев мужчину, свернувшего к проходу, Ржа бросилась к нему с криком: «Помогите!» Но мужчина отмахнулся от нее так удачно, что она, отлетев, ударилась о стену.

– Покричи мне еще! – Ира ощутила желание добавить грязной сучке, и лучше – ногами. – Сейчас ты ни в какую школу не пойдешь, а вытрешь сопли и поедешь домой. А заявление по собственному пришлешь по почте. И больше чтоб тебя тут не видели.

– На работу устроишься не в школу, а на вещевой рынок, – сказал мужчина и бросил к ее ногам белый картонный прямоугольник. – Подними. Если в течение суток не позвонишь по этому телефону, найдем. И тогда говорить будем серьезно.

– Вы, вы… – у Ржи не нашлось слов.

– Мы, мы! – согласилась Ира. – Чеши отсюда. Во-он туда!

Она не хотела, чтобы Ржа шла к метро по улице, где могла напороться на спешащих к первому уроку коллег. Те бы заинтересовались ее окровавленным лицом. К метро можно было выйти и огородами.

Женщина полезла в сумку, вытащила грязный носовой платок, и этот платок особенно разозлил Иру. Андрей не соврал, говоря о фантастической неопрятности Ржи. Ира смотрела, как эта тетка – теткой в ее понимании было всякое существо, лишь формально принадлежащее к женскому полу, – неумело унимает кровь, как озирается, ожидая нового нападения, и пыталась понять – можно ли по такому, совершенно никакому, в сущности – пустому теткиному лицу догадаться, что ей нужен мальчик для битья?

Потом Ира – сзади, а Серый – по ту сторону улицы, сопроводили учительницу до перекрестка. Дальше было незачем. Одновременно замедлив шаг, Ира и Серый отпустили ее. Серый сделал рукой прощальный знак и исчез, Ира вернулась туда, где рассчитывала застать Андрея.

Он сидел на лавочке, рядом стоял рюкзак с учебниками.

– Видишь, как просто? – проникновенно сказала Ира. – Больше ты ее не увидишь никогда.

– Она не виновата…

– Ну, ты даешь! Вовремя вспомнил! – Ире даже сделалось весело. – Так, может, она тебе за дело двойки ставила! А ты сразу – в Управу?

– Нельзя было так.

– А как надо? Не до крови? – Ира вовремя вспомнила, что кровь для мальчика – самое неприятное в мире. – Думаешь, она бы иначе поняла? Хрен бы она поняла. И не бойся – она никому жаловаться не станет и в школе больше не появится. За ней теперь присмотрят.

– Правда?! – Андрей вскочил, и тут стало ясно, что не только гуманизм, но и обычный страх, что все откроется и будут неприятности, испортили ему настроение.

– Правда.

Визитка, которую кинули Рже, была получена несколько дней назад от полезного человека, который расставил торгующих дешевыми колготками теток чуть ли не по всем просторам Российской империи. Серый оказал хорошую услугу этому человеку – помешал угнать его машину. Это действительно получилось случайно, человек оказался неплохой, и, конечно, не откажется взять в свою сеть еще одну неприкаянную бабу…

Андрей стоял перед Ирой, глядя на нее влюбленными глазами. А Ира думала, что, может быть, обойдется и без нравоучений: если, мол, будешь трепаться, недолго довести твою Ржу до той самой ментовки, где мы побывали этой ночью, и там она увлекательно расскажет, как бывший ученик навел на нее какую-то шпану. Андрею и в ум не входило, что он крепко повязал себя с Управой. Впрочем, Иру это пока устраивало.

– Так что решили твою проблему, – сказала она. – Я сама кину мессидж, что твоей проблемы больше нет. А ты смотри – больше шума из-за такой ерунды не поднимай. Учись сам давать сдачи, понял, нет?

– Понял… Так это что – меня сотрут?

В Андреевом голосе Ире послышалась надежда.

– Я думаю, сотрут. На кой ты теперь нужен, если твоя проблема решилась? Только главное – чтобы ты все забыл. Ну… Удачи!

Она повернулась и пошла прочь.

Андрей догнал ее, когда она, зайдя за угол, звонила Серому, чтобы доложить – обошлось без слез и воплей.

– Чего тебе еще? – спросила Ира, не отнимая трубки от уха.

Мальчик не ответил.

– На второй урок опоздаешь, – предупредила она.

– Хрен с ним, – неожиданно залихватски ответил Андрей.

– Куда опоздаю? – спросил в трубке озадаченный Серый.

Андрей смотрел так, что было ясно – отдался весь, душой и телом, готов исполнить все, что велят, и больше всего на свете боялся минуту назад, что изумительная женщина, боец Управы, исчезла из его жизни навеки…

– Никуда… Слушай, Серый…

– Ну?

– Ты будешь смеяться – нас теперь не двое, а трое!..

* * *

– Вот если бы покурить… – мечтательно произнес Витя Марчук.

– Покурить, как же… – буркнул Леша Валевский.

– Кэмелюшечку… – и Гошка Яружный вздохнул.

– С куревом завязали, – подвел итог Нартов.

Мы впятером стояли на паперти, наслаждаясь свежим, но при этом теплым ночным ветерком. Прочие тоже, выйдя из храма, стояли группами, тихонько разговаривали. Я не знаю, как ведут себя солдаты, которым завтра воевать, но именно такое ощущение возникло – перед боем…

– Ты, главное, не насилуй себя. Потом все понемногу поймешь, – учил Нартова Марчук. – Я тоже, когда сюда пришел, чуть всю церковь по кирпичику не разнес. Медведем ревел: «За что-о-о?!» Отца Иоанна, думал, убью. Даниила таким словом назвал – самому теперь стыдно…

– Которого Даниила? – спросил Нартов.

– Того, усатого, самого старшего.

– Он только на вид самый старший, – поправил Леша Валевский. – Там есть другой Даниил, курчавый, нос как у чечена, так он самый старший.

– Как они вместе заседать-то будут? – недоумевал Нартов. – Двенадцать, и все – Даниилы… И как они будут судить? Черные и белые шары кидать?

– Как они будут судить – не наше дело, – оборвал Марчук. – Наше дело – разобраться и доложить. Ага, за нами…

Из храма вышел Даниил, но не новоокрещенный, а другой – невысокий, худощавый, с каким-то блеклым и маловыразительным лицом, с седым ежиком. Я, профессиональный свидетель, и то не сразу бы нашла слова, чтобы описать его, – вот только выпуклые темные глаза были как-то слишком близко посажены. Возраст его по человеческим меркам соответствовал примерно сорока годам.

– Вы, поди, ничего не поняли, – сразу приступил он к делу. – Садитесь. Вы тут новенькие, светлейший Михаил послал меня растолковать и ответить на вопросы. Вы ведь слышали – все беспокоятся из-за сдвига Грани. А что такое – в храме спросить не могли.

– Субординация же, – сказал Нартов и покосился на меня.

Мы сели на затянутые сырым мхом камни, Даниил – посередке, мы пятеро – справа и слева.

– Есть Грань. Это очень странная штука, – совсем по-простому начал он. – Вот, допустим, лежят рядом белое и черное. Грань видна всякому. Но если посмотреть на нее в микроскоп, то и окажется, что она – не прямая и безупречная линия. Где-то черное налезает на белое, где-то белое просочилось в черное. А допустим, у вас есть микроскоп, который видит атомы. Тут уже вообще непонятно.Ткни тончайшей иголкой в предметное стекло – и все равно неизвестно, в белое ты попал или в черное.

Мы покивали – до сих пор все было вразумительно.

– Знаете даосский знак? Две рыбки – Ян и Инь?

Слышать это от христианского ангела, или кем сделался после крещения этот Даниил, было странно, и мы переглянулись.

– Даосы имели в виду, что нет четкой границы между светом и тьмой, в каждом потоке света содержится частица тьмы, и в каждом море тьмы должен быть островок света, – продолжал, как бы не замечая нашего удивления, Даниил. – В сущности, так оно и есть, иначе было бы невозможно прощение…

Мы опять переглянулись, не находя связи, и опять он не придал этому значения.

– Так вот, если смотреть издали или сверху – то вдоль Грани словно катится клубок, в котором не поймешь, каких нитей больше, черных или белых. Из-за него Грань смещается, и что скверно – смещается в нашу сторону. Уничтожить этот клубок несложно – у Господа есть над Гранью два меча, которые разрубят любой клубок. Но нам запрещено пускать их в ход только потому, что Грань не на месте. Клубок нужно распутать, вытянуть из него все белые ниточки и посмотреть, что из этого получится.

– Это что-то опасное? – спросил Нартов. – Если вызвали нас…

Он ненавязчиво намекнул, что профессионалов такого класса не стоило беспокоить из-за мелочей.

– Если бы оно представляло решительную и стремительную угрозу, то мечи были бы пущены в дело сразу, и не нами. Пока оно лишь нарушило временное и довольно хрупкое равновесие. Архангелам предписана в первую очередь осторожность. А до нас доходит уже требование осторожности в четвертой степени. И к тому же у нас неразбериха из-за справедливости. Ну да! – в отчаянии воскликнул Даниил. – Этого так просто не понять! Вед те, по ту сторону Грани, тоже твердят, будто они защищают справедливость! И по форме они во многих случаях правы. Тем более теперь…

– Те – это бесы, что ли? – уточнил Нартов.

– Велиарова братия, – согласился Даниил. – Это не совсем бесы, вот как ты – не совсем ангел.

– Я – ангел?!?

Нартов даже потряс головой, чтобы в мозгах наступило прояснение. Марчук, глядя на него, неожиданно захохотал.

– Хорош ваньку валять! – прикрикнул на него Валевский. – Мы ведь уже не люди – так? А кем-то же мы должны быть – так? Ну и вот!

– Крылья тоже, что ли, выдадут? – пытаясь соответствовать одновременно и веселью Марчука, и серьезности Даниила, спросил Нартов.

– Крылья будут. Только не такие, как у архангела. Еще выдадут оружие, – совершенно неожиданно добавил Даниил. – А теперь слушайте внимательно…

– Слушаем, – подтвердил угомонившийся Марчук.

– Грань сместилась в нашу сторону, – помолчав, сказал Даниил. – То есть, противная сторона пытается делать то, что положено делать нам, и пытается успешно. Однако этот успех внушает определенное недоверие. Что-то с ним не так…

Он покачал головой.

– Ты говори, говори, – попросил Валевский. – Сам сказал: мы тут – всего-ничего, а понять надо.

– Противная сторона затеяла что-то странное. Одно то, что Грань сдвинулась, еще не повод для беспокойства. Она всегда малость гуляет. Но сейчас с ней творится непонятное. Количество добра в мире определенным образом соответствует количеству зла, есть закономерности, открывать которые я вам сейчас не стану. Так вот – Грань поехала, а в формуле «добро-зло» нарушения незначительные. То есть, чисто формально – все в порядке. Равновесие! А Грань ползет!

– Так ведь сверху, наверно, лучше видно, чего она ползет? – спросил Нартов. Он все еще держался за свой атеизм и не хотел говорить о Боге.

– Вот это и смутило архангелов. Полное отсутствие Знака! В таком случае должен быть Знак, без него никто ничего не может сделать.

– И тут служебная лестница! – воскликнул Марчук.

– Лестница есть, о девяти ступенях, – согласился Даниил. – Архангелы, кстати, на предпоследней, на самой последней – ангелы. То есть, непосредственная связь с родом человеческим. Вам, наверно, и это надо объяснить?

– Нам – попроще! – сразу заявил Марчук.

– Только про архангелов, – определил задачу Нартов.

– Их – Семеро. А смутились сперва двое – Варахиил и Рагуил. Потом к ним пристал Михаил. Прочие пребывают в спокойном повиновении – ждут Божьего Знака. Но вам ведь и эти имена ничего не говорят?

– На юрфаке не проходили, – отрубил Нартов.

– По телеку тоже не показывали, – добавил Гошка Яружный.

– Ничего, учиться никогда не поздно, – утешил Даниил. – Значит, перечисляю в алфавитном порядке, которым пользуются и они сами, потому что это избавляет от помыслов о первенстве. Варахиил – архангел, охраняющий праведников и отвечающий за то, чтобы их молитвы попадали по назначению. Настоящих праведников, если вдуматься, не так уж много, и в ведомстве Варахиила они все на счету. Он первый обратил внимание, что эти люди попросту необъяснимо гибнут. Но Варахиил – тихий архангел, в одиночку он бы ничего не начал. Затем – архангел Гавриил, что означает «сила Божья» или «человек Божий». Это вестник, раскрывающий смысл пророческих видений и ход событий. Он имеет немалую власть над огнем, кроме небесного, над водой, над созреванием плодов, он поставлен над Раем и херувимами, его охраняющими. От земных дел, как вы понимаете, весьма далек. Третий – Михаил…

– Этого все знают, – перебил Марчук, – давай дальше.

– Не все, – спокойно возразил Даниил. – Имя означает «кто, как Бог», этот архангел – покровитель церкви воинствующей. При нужде олицетворяет милосердие и просит Бога за людей. А еще он заносит в Книгу имена праведников, которые предлагает Варахиил…

Я вспомнила лицо Михаила, возбужденное и дышащее силой. Чем-то он был похож на моего Нартова, или же Нартов – на него. Они могли изумительно поладить, а могли и столкнуться так, что искры полетят. Во внутреннем блокноте я отметила эту возможность…

– Четвертый – архангел Рагуил, что означает «друг Бога» или же «воля Божья», смотря как произнести.

Я вспомнила – светловолосый, кудрявый, с виду – совсем мальчик, и нечаянное объятие, и ласковая улыбка, – но вот тут я жестоко ошиблась.

– Этот – от начала времен исполнитель воли Господа по отношению к бездушной природе, ранее карал мир и светила. Но мир устоялся, и Рагуил сперва был поставлен над душами сынов человеческих, склонявших падших ангелов к греху, а затем – над покаянием и надеждою тех, которые получают в наследие вечную жизнь. Пятый – Разиил – огненный архангел…

– Он тоже с нами? – спросил Нартов.

– Нет, он не может. Ему запрещено. Его имя означает «Божьи тайны», и что бы ни произошло – он не вмешивается. Он пишет книгу о тайных знаниях.

– А почему – огненный? – не унимался Нартов.

– Очевидно, это – одна из тайн, – снисходительно объяснил Даниил. – Шестой – Рафаил, «исцеление Божье». тут – без комментариев. Седьмой – Уриил, «свет Божий», но некоторые полагают, что «пламя Божье». По спискам значится архангелом грома и колебаний тверди, но сдается мне, что он…

Даниил огляделся по сторонам, и это было смешно – как будто Тот, кто вверху, не расслышал бы малейшего движения мысли в Данииловой голове.

– Ну так он? – Марчук весь прямо потянулся к Даниилу.

– «Божия гроза», – прошептал Даниил. – Если среди них есть тот, кто в нужный час станет Гневом Господним, так это – он. Ну вот – все мы связаны повиновением Закону. И возникло противоречие – с одной стороны, Закон, а с другой – положение дел, которое не лезет ни в какие ворота. Не было еще у нас такого, понимаете? Скажи, Марчук, были ли у тебя в последние полгода странные дела – убит человек, явно наказан по заслугам, а следов убийцы нет вообще, никаких, нигде?

– У меня – нет, но мой корешок, Коля Лискин, с одним делом разбирался. Кто-то сбросил женщину под поезд метро. По всем приметам – чуть ли не чеченская мафия. Копнул биографию покойницы на предмет связи с черномазыми – такое полезло! Как тебе свекровь, которая довела невестку до самоубийства? Потом опять чеченская мафия вроде нарисовалась, киллер сработал, не поверишь, под самым окном у участового – а наказали мужичка за подвиги, совершенные аж в Мурманске. Какая связь? Непонятка!

– Вот такие случаи я и имел в виду. Светлейший Михаил толковал про любовь – так вот, это не обязаловка, наличие и отсутствие любви он ощущает так же, как вы – разницу между свежим и прокуренным воздухом. И если за киллером, за обычным перелетным киллером, кому красная цена – пятьсот баксов в базарный день, где-то вдали мерещится чья-то любовь – сами понимаете, не мешало бы разобраться… Вот вы четверо поладили – значит, будете бригадой…

Мужчины помолчали.

– Нам назначат старшего? – спросил Валевский.

– Вы – бригада, разбирайтесь сами.

– Это хорошо. Где нам работать? – Марчук сразу дал понять, что вот сейчас, сию минуту, именно он возглавил бригаду, и перевыборов не будет.

Нартов и Валевский только переглянулись. Очевидно, в той жизни Марчук имел на погонах больше звездочек, чем они, иначе Нартов так просто не уступил бы первенство. А о том, что земные звездочки тут не имеют никакого значения, они, понятно, даже не задумались.

– Есть такой городок – Протасов. Город не маленький, культурный… – Даниил задумался. – Помните, раньше на вокзалах были большие карты Советского Союза? И там города были обозначены лампочками? Так вот – на карте нашей глубокоуважаемой страны вспыхивают все новые лампочки. И сверкают все ярче. Протасовская только разгорается.

– Бывал я там, – сказал Марчук. – Только как действовать? У нас же ни полномочий, ни даже документов, ни хрена! И на кого мы можем рассчитывать?

– Пойти в горуправление и сказать: команда покойников прибыла в ваше распоряжение! – Нартов думал, что шутит, но мужчины посмотрели на него с укором.

– А жить мы там где-то будем? – спросил Валевский. – Допустим, питаться нам незачем, но отдохнуть?

– И что мы можем? – задал самый важный вопрос Гошка Яружный.

– Проблема отдыха решится сама собой. Можете вы много, только сами этого еще не знаете. А рассчитывать – вот на кого.

– На нее? – Гошка даже рот приоткрыл.

– Ну, бабы еще в бригаде не хватало! – Нартов треснул кулаком по колену.

– А бабу вам никто и не предлагает. Это – око Божье. И попрошу относиться к нему с уважением, – строго сказал Даниил.

Я с достоинством покивала – мол, осознаю ответственность, – и показала Нартову длинный язык.

Часть третья

Когда я утром вышла из поезда, было мне весело и жутковато. Вот он – город, где почти миллион населения, и вот она – я, кому из этого миллиона нужно прямо так, навскидку, назвать несколько человек, недавно наказанных по заслугам, или же, что гораздо лучше, – тех, кого вот-вот накажут.

Немного утешало, что вечером, когда взойдет луна, ко мне присоединится бригада.

Город оказался приятный, деловитый такой город, где еще не всю промышленность загубили. Еще у проводницы я узнала, какие имеются гостиницы недалеко от вокзала, и первым делом пошла налаживать быт.

Очевидно, покровительство высших сил, обещанное Даниилом, начало действовать сразу – я сняла номер, который администраторша назвала двухбоксовым. Оказалось, он всего-навсего двухкомнатный, а ванная с санузлом – общая. Сообразив, что бригаде понадобится какая-то база, я сказала, что одну комнату займу сама и немедленно, а другую желаю забронировать для коллеги, которая, скорее всего, завтра-послезавтра приедет в Протасов. А если в правила бронирования входит предварительная оплата, так это меня не смущает.

Даже если она в правила не входила, администраторшу это не смутило, и деньги от меня она приняла с профессиональной улыбкой. После чего я стала в этой гостинице постояльцем номер раз. Думала, что мне никогда не удастся принять душ, – горничная то и дело возникала с вопросами: а). не принести ли мне из буфета кофе, сок, минералку; б). не нуждаюсь ли в газете с программой телевидения; в). не угодно ли совершенно новый рулон туалетной бумаги; г). а если я хочу поутюжить что-то из одежды – так мне незачем ходить в бытовую комнату, утюг и доска будут доставлены немедленно.

Утюжить мне было нечего – вещей я взяла по минимуму, но имела с собой деньги. По-моему, идеальное путешествие – как приказывал доктору Уотсону Шерлок Холмс, с пистолетом и зубной щеткой, и чтобы была возможность все необходимое покупать там, где оно потребуется. Из всего ассортимента услуг заинтересовала меня первым делом газета.

Давным-давно кто-то распускал передо мной хвост и делал вид, будто осведомлен насчет деятельности спецслужб. Всю ту ахинею. которую нес этот молодой человек (теперь, десять лет спустя, я бы даже сказала – юный человек), упомнить было невозможно, но одно в память врезалось: он утверждал, что половину военных тайн человечества сотрудники Интеллидженс Сервис узнавали и узнают, тщательно прорабатывая прессу подозрительных стран. И что при сопоставлении объема грузовых перевозок из пункта А в пункт Б с количеством потребления электроэнергии в пункте Ц можно сделать важные выводы о структуре гарнизона в пункте Д…

Я заказала все городские газеты, какие только удастся отыскать, выбралась наконец из душа и села их изучать, но горничная так сразу не уходила. Она взялась перестилать и без того вполне благополучную постель. Очевидно, администраторша приставила ее ко мне по большому блату – не каждый же день поселяется дура, не то что готовая, а страстно желающая платить деньги.

– Ишь ты! – сказала я, раскрыв страницу с объявлениями. – И у вас они завелись!

– Опять завелись?! Щас я их! Извините, Христа ради, бывает – приходят! Но мы их «Коброй»! Ну, где они? – горничная вертела головой в поисках непонятного врага.

– Кого – «Коброй»?! Я – про детективные агентства! Вон у вас их сколько – четыре объявления! А вы?

– А я – про тараканов!

Иному агентству «Кобра» бы только на пользу пошла, но рассуждать об этом с горничной я не стала.

– А вам что, детективное агентство требуется? – осведомилась она.

Еще секунду назад не требовалось, но именно ее слова навели меня на мысль, что вот она – идея.

– Да нет, конечно. Просто забавно – куда ни приедешь, во всех газетах обязательно будут салон эротического массажа и частные детективы.

Она так суетилась, что я заказала-таки кофе и апельсиновый сок, только для того, чтобы царственно сказать ей: «Сдачи не надо». А потом, оставшись в одиночестве, я стала сочинять длинную и нудную историю, как преследую должника, оставившего мне взамен пяти тысяч зеленых (или лучше десяти?) расписку с орфографическими ошибками и сгинувшего в направлении Протасова.

Я даже расписку изготовила, я даже потрепанный вид ей придала, и тут задумалась: зеленые – это свято, но должен быть и душещипательный элемент. Ведь Даниил толковал, что за странными деяниями «тех», так похожими на доподлинную справедливость, и чувство маячит вполне возвышенное – любовь. Оставалось решить, кого именно соблазнил и бросил должник – бухгалтершу моей фирмы или меня лично. Если ее – то могла фигурировать и беременность.

Сделав бухгалтершу своей родственницей и осчастливив ее седьмым месяцем беременности, я задумалась снова. Если бы справедливость воцаряли люди любящие или, скажем, брошенные, то их слишком легко было бы отыскать. И не было бы в этом деле такой загадки, что даже архангелы на небесах забеспокоились.

Посмотрев на часы, я сказала себе то же самое, что Наполеон Бонапарт не помню перед которым сражением: «Главное – ввязаться в драку». И еще пришел на ум афоризм, тоже вполне достойный Наполеона: «Война себя прокормит». То есть – начав действовать хоть как-то, я уж выберусь понемногу и на верный путь.

Детективных объявлений было четыре. «Комиссара Мегре» я забраковала сразу – несерьезно. «Ромборкон» – тоже, если люди норовят состряпать название из кусков имен или фамилий, то у них с фантазией напряженка, такие нам не надобны. А вот «А.Фесенко – консультации, юридическая поддержка, профессиональная помощь» – меня заинтересовало. Имени человек не скрывает, золотых гор не обещает… вот уж совсем некстати вспомнилась песня кого-то из наших городских девочек с гитарочками, припев которой завершался так: «И он, конечно, обещал златые горы, а оказалось – реки, полные вина!..»

Я выписала адрес этого «А.Фесенко» и сразу же позвонила ему. Голос был приятный, чувствовалось – человек со всякими сумасшедшими имел дело, и с такими, которые любовника бухгалтерши выслеживают, наверно, тоже.

Через час я уже подходила к семиэтажному дому дореволюционной постройки на улице, натощак не выговоришь, Аствацатуряна. С двух сторон от парадного входа висели небольшие, с книжную обложку, таблички с названиями, а на некоторых указывался и этаж. Бывший доходный дом стал чем-то вроде бизнес-ковчега – приютил всякой твари по паре. Было тут свое брачное агентство, свой стоматолог, свой «кабинет красоты», свое агентство по недвижимости, так что, случись в Протасове всемирный потоп, этот дом продержался бы на полном самообеспечении, пока не спадет вода и не прилетит голубка с зеленой веточкой.

Наслаждаясь этой коллекцией, я задержалась у дверей, а когда все же решила войти – мне навстречу выскочила женщина из разряда «стихийное бедствие».

Сперва я увидела пронзительное сине-зеленое пятно. Оно бы и в полнейшей темноте испускало световые волны, а может, еще и электромагнитные. Это пятно стремительно приближалось, я видела его сквозь стеклянные двери и вовремя отскочила. Тогда только стало ясно, что это – женщина в распахнутом коротком плаще, женщина во всеоружии бешеного макияжа и эксклюзивной прически (то есть, похожая на взъерошенную после долгого полета и сразу по приземлении обильно залитую лаком ведьму с Лысой горы), более того – женщина немолодая! Я и сама себя давно уже девочкой не считаю, прости джинсово-спортивный стиль дает возможность жить вне всякого возраста. А вот такие штуки требуют определенного возраста – того, в котором мозгов человеку еще не полагается!

Я бы ей дала все сорок пять. Пока я еще могу отличить эфемерный слой тонального крема от сантиметровой штукатурки. И нарисованную линию губ – от природной.

Но не дикий вид «стихийного бедствия» озадачил меня – а именно аура всеобщего переполоха вокруг женщины. Она выглядела так, словно непременно должна быть единственным центром внимания на планете, той точкой, вокруг которой должны закручиваться все смерчи. И с ней наверняка случались всякие истории, расхлебывать которые приходилось родным и близким… Более того – я поняла, что она уже как раз на грани такой истории.

Возможно, произошло то, на что рассчитывало начальство, посылая меня в составе второй отдельной бригады изучать Протасов: я увидела женщину, имеющую отношение к странным вибрациям Грани. Только вот гнаться за ней было бесполезно – ее, оказывается, ждала машина. И она унеслась в голубые протасовские дали.

Я смотрела ей вслед и все отчетливее понимала: с этой женщиной непременно что-то случится. Она просто не может не притянуть к себе какую-нибудь дрянь…

Но меня ждал частный детектив Фесенко – и я доехала на лифте до пятого эиажа, прошла коридором, огибавшим, по-моему, весь квартал, и поднялась пешком еще на этаж. Там и был его кабинет.

Этот Фесенко оказался невысокий, плотный, пузатенький, с лысиной – домашний такой мужичок. Он был в аккуратном костюме, при галстуке, однако то, что костюм у человека, сидящего в помещении, где температура выше двадцати градусов, застегнут на все пуговицы, много о чем говорит. Фесенко полагал, что именно так должен выглядеть частный детектив, чтобы внушить клиенту доверие. Возможно, при изучении объявлений я ошиблась, и он возглавлял свое бюро без году неделю…

Я села и с подробностями рассказала о покраже пяти тысяч зеленых. Он поинтересовался, откуда мне известно, что мошенник удрал в Протасов. Я была готова к вопросу – ведь фамилию мошенника взяла не откуда-нибудь, а из протасовской телефонной книги, что нашлась в гостиничном номере возле телефона. В Протасове обосновалась целая популяция Максименковых – семеро мужчин и двадцать две женщины. Я ничтоже сумящеся отправила мошенника Максименкова прятаться под крылышком у мамочки – и пусть Фесенко перебирает всю эту коллекцию, если, конечно, я вовремя не дам задний ход.

Потом мы поговорили о проблемах, связанных с возвратом долгов. Фесенко обещал воспользоваться старыми, но еще работающими каналами. Я поняла – он совсем недавно ушел из органов на вольные хлеба, отсюда и сложные отношения с собственным костюмом. Но не подала вида, а стала расспрашивать – многим ли дурам-страдалицам он уже помог, и вообще – оправдывает ли себя частный сыск как бизнес в протасовских условиях.

– Ведь к вам обращаются тогда, когда на официальные структуры надежды мало, – сказала я и изобразила горестную покорность злому року. Он же вступился за официальные структуры и сообщил, что все как раз наоборот: не его агентство берется за дела, от которых отбрыкнулсь милиция, а именно следователи приглашают его к сотрудничеству и сами направляют к нему клиентов. А вот было ли это правдой – судить не берусь.

Разговор шел вяло, держался только моими усилиями, я же никак не могла извернуться, чтобы перейти к интересующей меня теме – преступлениям, совершенным непонятно кем, но сильно смахивающим на справедливую месть. Фесенко оказался изворотлив и просто не позволял мне приблизиться к криминальной тематике, а спрашивать напрямую я тоже не могла.

– И дело ведь не только в нашей правовой безграмотности, – непонятно в который раз повела я наступление. – Мы ведь и психологи бездарные! Я имею в виду тех, кто занимается бизнесом. Во всех пособиях сказано – не брать на работу родственников. Нет же – я беру эту дуру. А у нее прямо на лице написано, что ее первый встречний облапошит.

– Так уж и написано? – усомнился Фесенко.

– Ну да! У нее такой взгляд, будто она все время в глубине души делит и умножает семизначные цифры. Или вообще корень из них извлекает.

Этот художественный образ был из моей собственной биографии. Как-то я переводила довольно сложный текст. Все слова по отдельности были понятны, но вместе они составляли сущую абракадабру. Пока я мучалась, один добрый человек меня сфотографировал. После чего я раз и навсегда отказалась переводить в присутствии посторонних, а только наедине, и желательно там, где нет зеркала.

– А вы бы хотели, чтобы бухгалтер в глубине души играл в фантики?

– Я бы хотела, чтобы бухгалтер не выглядел легкой добычей! Мне ее отрешенный взгляд в пять тысяч обошелся. Вот почему на всех этих курсах для маклеров, брокеров и прочих квакеров не преподают основы виктимологии? – я выждала секунду, давая ему возможность задать вопрос, но он знал слово «виктимология». – Видишь человека – и сразу же определяешь, каков тут фактор риска, влипнет этот человек в неприятности или не влипнет.

– Так уж с первого взгляда? – не поверил Фесенко. Впрочем, в его глазах уже читался живой интерес к теме беседы, а мне только того и требовалось.

– Ну вот хотя бы только что! Иду к вам – и вижу, как из вашего дома выходит женщина. Не женщина, а взрыв на лакокрасочной фабрике. Я могу держать пари, что она привлекает к себе внимание не самых законопослушных граждан… – я призадумалась и вдруг произнесла каким-то не своим голосом: – … и ее ждут крупные неприятности…

– Какие еще неприятности? – Фесенко даже приподнялся над стулом.

– Которые она сама к себе притянула…

Я сперва услышала эту фразу, словно кто-то раньше меня ответил на вопрос частного детектива. Мне оставалось только повторить.

– Вы знаете эту женщину?

– Нет, откуда?

– Так почему вы утверждаете?..

Голос Фесенко стал жестким, как раз таким, как при допросе бестолкового и явно заготовившего плохо продуманное вранье свидетеля. Слава те Господи – ему бы провести столько удачных допросов, сколько их было в моей биографии!

Две фразы произнес Фесенко, в общей сложности – восемь слов. Но – как он их произнес? Так, что и воробью по ту сторону подоконника стало ясно – женщина вышла за пять минут до моего прихода из этого самого кабинета!

Стало быть, неприятности мне вовсе не примерещились!

Ну, вот я напала хоть на какой-то след…

– Ничего я не утверждаю. Просто очень велика вероятность, что эта женщина сама себе устроит кучу неприятностей. Когда человек так одевается – значит, он поклонник крайностей. Эта женщина может из-за ерунды поссориться с начальством, или устроить скандал в магазине, или даже влезть, прости Господи, в предвыборную кампанию… – так я попыталась применить к своему прозрению доводы рассудка. Предвыборная кампания, на мой взгляд, была уже крайней степенью нравственного падения даже для базарной скандалистки. Но по взгляду Фесенко я поняла, что как раз эта чушь оказалась прямым попаданием – «стихийное бедствие» наверняка было местной политической знаменитостью…

– Ну, вот вы и проговорились. Вы ее знаете, – с понятным удовлетворением сказал Фесенко. – А теперь забудем о пяти тысячах, о бухгалтерше на седьмом месяце, о вашем сегодняшнем приезде в Протасов, и поговорим по существу.

– Я вас слушаю.

Очевидно, он ожидал, что я буду сопротивляться, громоздить одно вранье на другое, потребую, наконец, вызвать сюда милицию! Такого удовольствия я ему не доставила.

Он начал этот разговор – вот пусть говорит и дальше.

– Ну… Ну, тогда слушайте. Я не знаю, вы сами суете нос в дела Черноруцкой, или вас попросили помочь, – подробности меня не касаются. Допустим, попросили.

– Допустим, – согласилась я, внутренне ликуя – он сам, добровольно, без принуждения и гипноза, произнес фамилию «стихийного бедствия».

– Не возражаю. Ну так вот – будем считать попытку дать мне взятку крайне неудачной.

Я чуть было не спросила – царь небесный, какую еще взятку?!? Но если не задавать вопросов, человек все прекрасно выболтает и сам. Особенно – бывший следак, который привык вести у себя в кабинете не беседы, а допросы по стандартной схеме «вопрос-ответ». До него еще не скоро дойдет, что мы общаемся по какой-то другой схеме…

– Я стою больше, чем пятьсот долларов, – продолжал он. Тут до меня дошло – он решил, что его нанимают вести розыск несуществующего подлеца только для того, чтобы иметь возможность вручить ему авансом за будущие труды стандартную цифру – десять процентов от суммы долга.

– Может быть, есть сумма, с которой мы могли бы начать серьезный разговор? – спросила я.

– Не тот случай. Давайте расстанемся по-хорошему. Я лично – понимаете, лично, – помогаю Черноруцкой. И она ни к кому другому обращаться не станет, пока я жив, – уже совсем по-человечески сказал он. – Не надо под ее подкапываться. Она действительно не виновата. Она никому не платила, никого ниоткуда не приглашала. Поищите в другом направлении.

– Другое направление – это где?

– По-моему, всюду. Ведь он не первый год этим бизнесом занимался. До того, как погибла Лариса, он уже успел наладить каналы. Когда за него взялась Черноруцкая, многие задумались о своих собственных покойниках. Я думаю, вам прежде всего следует изучить его персональное кладбище за последние десять лет.

– Да уж пробовали, – наугад брякнула я. Получилось довольно жалобно.

Фесенко прищурился.

– Было бы интересно, если бы вы наняли меня для раскопок на этом кладбище, – заметил он. – Не желаете?

– Не мне решать.

– А жаль! – почему-то мысль о кладбищенских раскопках его развеселила.

– А почему вы решили, что речь идет именно об этом? – спросила я.

– Ну… – вдруг его осенило. – Она еще что-то раскопала?!

– Допустим.

– Так быстро?

– Допустим.

И тут он встал за столом и уперся в столешницу кулаками.

– Не люблю блефа. Ни в какой форме. Поняли?

Я тоже встала.

– И я не люблю.

– Но ведь приходится? Не умеете, а приходится! Не получается прямо на ходу нафантазировать, да? Не получается? Ах вы, бедняжка моя!

– А вы – старый провокатор.

Это вылетело без малейших усилий разума – само, как «уа!» у безмозглого младенца.

Мое подсознание, которое и было на самом деле профессиональным свидетелем, время от времени подающим голос, первое уловило попытку выманить у меня какие-то сведения. Какие? Похоже, Фесенко забеспокоился, что «стихийное бедствие» заварило какую-то новую кашу, а ему не доложилось. Вот и решил перейти в подлое наступление – а что, если я расколюсь?

– Раз я – старый провокатор, то и разговаривать нам больше не о чем! – отрубил он.

– Удачи!

С тем я и убралась, не забыв прихватить расписку на пять тысяч зеленых.

Добыча моя была такова: «стихийное бедствие» по фамилии Черноруцкая, бизнес с каналами и персональное кладбище.

Я не сомневалась, что смогу пересказать бригаде этот странный разговор близко к тексту. Но к ее появлению я хотела точно установить, откуда взялся Фесенко Александр Ильич, и для этого мне срочно требовался телефон.

Проще пареной репы – обзвонить все районные управления внутренних дел, задавая один и тот же вопрос: не подскажут ли, где найти майора Фесенко, срочно нужен! И когда я услышу, что такой тут больше не работает, задача в какой-то мере будет выполнена. Если же удастся установить, с какого конкретно времени не работает, то я, возможно, одновременно пойму, когда он в защите интересов Черноруцкой перегнул палку. Хотя причина ухода может оказаться и банальной – денег захотелось, спокойной жизни захотелось, свободы захотелось…

Я несколько постояла у дверей, соображая, в которую сторону двигаться. Город был чужой, на мой взгляд бестолковый, я и сюда-то добиралась с приключениями, и очень не хотелось мне повторять одно свое давнее странствие по Москве, которое в какую угодно душу могло бы вселить стойкую ненависть к метро.

Как многие, бывающие в столице наездами, я не представляла себе реальных размеров города и правильного расположения хотя бы основных его улиц. Для меня Москва была большой картой линий метрополитена, а вокруг каждой станции группировалось несколько улиц и переулков, по которым я могла дойти до нужного мне места. Останавливалась я у друзей неподалеку от Садового кольца. Во время моего звонка нужному человеку, которому я привезла кучу переводов, хозяева толклись на кухне, вразумить меня было некому. Заказчик переводов попытался было продиктовать адрес, но я сразу объяснила: ориентируюсь только по метро, так что пусть назовет станцию и скажет, как от нее плясать дальше. Он назвал станцию, от которой нужно было ехать пять остановок на троллейбусе, а потом еще идти четверть часа пешком по довольно сложному маршруту. До станции я добиралась с двумя пересадками и вся дорога заняла почти два часа. Поэтому я не смогла остаться на ужин, как меня ни упрашивали. Заказчик спросил, в какой же тьмутаракани я ночую, если мне требуется столько времени на дорогу. Я назвала улицу и описала вид из окна. Наступило молчание. Придя в себя, заказчик сообщил, что, если я, выйдя из его дома, сверну налево и пройду пять кварталов, а потом перейду улицу и пройду еще три квартала, то сэкономлю кучу времени. После чего я стала ходить по Москве пешком и убедилась, что не так велик и страшен этот город, как его малюют.

Но Протасов – не Москва, тут я твердо знала только дорогу от вокзала до гостиницы. Поэтому и двинулась на ту самую трамвайную остановку, где час назад высадилась. Я рассчитывала, что добрые люди, ждущие трамвая, охотно подкажут, как добраться до гостиницы, не делая крюков и загогулин.

Я устремилась было вперед и вдруг поняла – остановка в другой стороне! Тогда я так же решительно развернулась и увидела человека, который застыл с поднятой ногой. Он был как фотокадр – все в нем замерло, и наклоненное вперед тело, и помогающие взмахами быстрой ходьбе руки, и даже почему-то лицо. Удивительно было, что он не падал на асфальт, а каким-то чудом висел в воздухе.

Зачем бы ему вот так замирать, подумала я, что его ошарашило? Вот же прочие прохожие чешут себе, таращатся по сторонам, заскакивают в магазинные двери. А он словно встретился взглядом с василиском. Но додумывать эту фантастическу мысль я не стала – хотя бы потому, что перестала видеть этого мужчину, ведь я уже проскочила мимо него и бодро шагала к трамвайной остановке.

Остановка была не у края тротуара, а посреди улицы. Продолговатый асфальтовый островок оказался пуст, трамвай только что отошел, и я проскочила мимо него. Только увидев, что другой трамвай, приближаясь, замедляет ход, я поняла свою ошибку и опять резко развернулась.

И что же я увидела?

То же самое окаменевшее лицо.

Тут только до меня дошло, что Александр Ильич Фесенко пустил за мной какого-то на редкость бестолкового топтуна. Этот самоучка вышел из бизнес-ковчега через служебный ход и, не дав мне уйти на подходящее расстояние, сразу кинулся преследовать. Вот почему, когда я повернула назад, он мне попался на глаза. Вместо того, чтобы преспокойно проскочить вперед и опять оказаться у меня за спиной, он замер от неожиданности. И теперь повторилось то же самое.

Хороших же сотрудников держит господин Фесенко, подумала я, профессионалов экстра-класса! Где их только берет? И этому человеку я чуть было не дала взятку в размере пятисот баксов за ловлю несуществующего мерзавца Максименкова!

Но если за мной тащится хвост – то нужно ли мне ехать в гостиницу? Ведь возможен и такой вариант – топтунов двое, и задача одного – попасться мне на глаза, чтобы я стряхнула его и успокоилась. А второй будет сопровождать меня до тех пор, пока я не почищу на ночь зубы и не завалюсь спать…

Был и такой еще вариант – неприкрытое наблюдение, своего рода психическая атака. Чтобы посмотреть – а что я теперь буду делать?

Если бы детектив Фесенко знал, что, как взойдет луна, в ее свете возникнут на улицах этого Богом забытого города четыре плечистые фигуры, моя вторая отдельная бригада, вряд ли он стал бы посылать за мной невысокого, шуплого мужичонку, имеющего такой вид, будто его, прямо в черном костюмчике, корова языком облизала. Особенно странно выглядели волосы – словно голову топтуна оклеили черным каракулем. А может, это был местный чемпион по карате, тэквондо или еще какому тайцзи-цюаню, кто его разберет.

Ладно, подумала я, если это у него профессионал такой недоделанный, то главное – чтобы профессионал не отцепился от меня, пока не взойдет луна. Там уж будет кому с ним побеседовать! А если Фесенко устроил психическую атаку – то и мы ведь не лыком шиты. Я ему сейчас столько задачек накидаю, что он взопреет разбираючись!

Вскоре я поняла, что время бывает быстрым, медленным и бесконечным. Легко тому, чья задача – избавиться от хвоста! Куда тяжелее тому, чья задача – придержать при себе проклятый хвост до нужного часа. Да еще в незнакомом городе. Да еще не потерять ненароком его, подлеца!

Можно просто идти себе по улице и идти, зная, что он топает следом. Можно зайти куда-нибудь пообедать – все-таки полчаса обед займет. Можно потом зайти в другое место – попить кофе. Тоже минут двадцать. Если подвернется магазин дамского трикотажа – имеет смысл там попастись, пока продавщицы не начнут коситься. Самое обидное – увидев нужную вещь и даже имея при себе достаточно денег, купить ее не можешь – ведь тебе придется весь остаток дня таскать за собой дурацкую коробку или пакет.

Любопытно, что если бы я в своем родном городе увидела на магазинной полке недорогую электрическую духовку (именно духовку, а не микроволновку), то не так страдала бы от невозможности немедленно ее схватить и утащить домой.

Любопытно и другое – обычно, когда берешь книгу в пять сантиметров толщиной и обещаешь ее вернуть завтра к обеду, то приходится прихватить кусок ночи, а последние страницы осваиваешь в троллейбусе. А тут не успела я сесть с томом английских детективов на лавочку в сквере, как вот уже и первый роман со свистом проскочил, и во втором убийца обозначился. Я никогда раньше не читала со скоростью десять страниц в минуту, но под присмотром топтуна мне это удалось.

«Друг мой топтун!» – так написала я на третьей странице книги сверху и задумалась. Никакое едкое словечко на ум не шло. А без словечка оставлять книгу, как я затеялась было, в щели между каменным бордюром клумбы и бетонным мусорником не имело смысла. И я вынуждена была таскать ее с собой еще два часа – пока честно не забыла в очередном кафе.

Вечер я встретила в баре, хорошо обалдев от затянувшегося гуляния. Но я была довольна – топтун от меня не отстал. Если при моих заходах в кафе он пасся где-то снаружи, подглядывая сквозь витринное стекло, то сюда он вошел открыто и даже сел за столик. Вероятно, решил, что у меня назначено свидание.

Он сидел за рюмкой водки и бутербродами с лососиной, а я поглядывала на него и думала: жалкий ты мой, сколько же тебе Фесенко платит? А сколько бы я сама заплатила небольшому такому человечку, в костюме, на котором незримыми, но крупными буквами написано «как у людей», с бледным неправильным личиком и с обидой в темных глазах. Я бы такому никогда не дала больше десятки в час.

Официант принес заказанный аристократический ужин – свежевыжатый апельсиновый сок и коктейль из даров моря. Я ему сперва не понравилась – он полагал, что в его занюханное заведение нужно приходить после восьми исключительно в вечерних туалетах. Ну, извини, дорогой, мысленно сказала я ему, в следующий раз будет тебе самый лучший вечерний туалет с местной барахолки, с блестками и перьями, с голой спиной и разрезом до пупа, за целых полсотни баксов!

Маринованные осьминожки оказались совершенно резиновые. Я сражалась с ними и ломала голову – взошла ли луна? А когда взойдет – явится ли вторая отдельная бригада прямо в бар, или же будет ждать меня снаружи?

Был там пятачок для танцев, над которым висели динамики с цветомузыкой. И вот свет приглушили, грянуло очередное пошлое танцевальное убоище, и я увидела перед собой силуэт мужчины среднего роста.

– Нартов? – спросила я. – Ну наконец-то!

– Какого черта ты ходишь по таким клоакам? У тебя что – нос заложило? – возмутился он. – Нет? Не заложило? Ты принюхайся – что тут курят!

– При чем тут это, Нартов? Все гораздо хуже… то есть лучше! За мной пустили топтуна! – вот теперь я уже была в восторге от своего приключения. Хотя еще час назад, когда еле доволоклась до бара, кляла Фесенко последними словами, и только мысль о бригаде поддерживала мои душу и тело.

– Кто пустил?

– Сядь…

Я рассказала ему о визите в частное детективное агентство.

– Вон тот, что ли? – Нартов кинул на топтуна один-единственный взгляд.

– Он. Я даже в кино боялась пойти – а вдруг его там потеряю?

– Ага. Не нравится он мне…

– Где ребята?

– У входа. Ты расплатилась?

– Естественно.

Эту привычку, расплачиваться сразу, я усвоила уже давно. Не так много у меня времени, чтобы полчаса ждать официанта со счетом, да еще делать ему знаки. Для экономии времени я даже не заглядываю в меню, а сразу называю заказ. Слава те Господи, в заведениях такого ранга асортимент почти одинаковый.

– Тогда сосчитай до двадцати и иди.

Сам он встал и направился в глубь бара, туда, где теоретически были удобства. На кой ему, удивилась я, проблема удобств ведь отпала? Но честно сосчитала до двадцати и пошла к выходу.

Марчук, Валевский и Гошка стояли у стены, вне световых пятен от окон и уличных фонарей, делали вид, будто курят. Я подошла к ним как бы ненароком.

– Сейчас выйдет человечек, – быстро сказала я. – Он потащится за мной. Нартов знает, но он что-то уже придумал.

– Ясно. Иди прямо, – распорядился Марчук. – Вон туда.

Я и пошла.

Я была уверена, что вот сейчас у меня за спиной развернутся какие-то великие события – стрельба, погоня, драка! Ни того, ни другого, ни третьего не случилось – и я обернулась. Оказалось, что я успела уйти довольно далеко от бара, но никто за мной не увязался, и бригада тоже куда-то подевалась. Я так и встала… Идти дальше? Возвращаться? Сесть в засаду?..

Подумав, я решила вернуться. Мало ли что я могла забыть в этом дурацком баре.

Бригада оказалась внутри. Валевский и Гошка носились по темному помещению, заглядывая во все щели, даже под столы. Посетители их в упор не видели. Из-за стойки, плечо к плечу с барменом, вынырнул Нартов, лицо у него было злобное. Бармен даже не посторонился.

Нартов перескочил через стойку и оказался рядом со мной.

– Спроси у холуя про этого своего топтуна, – велел он. – Ври что хочешь.

– А что?..

– Сгинул, холера!

Я пошла врать.

Собственно, самой даже стараться не пришлось – официант все за меня отлично придумал. Я просто с большим смущением задала вопрос о брюнете, который во-он в том углу пил, ел и не решался подойти ко мне, потому что не знал, одна ли я. А про ревнивого мужа, из-за которого вся эта конспирация, официант догадался самостоятельно.

Он не заметил, когда вышел мой брюнет. Но сдается ему, что вообще не выходил – вот ведь и рюмка недопитая, и бутерброд один остался нетронутый. Я призадумалась – очевидно, бригада того же мнения… Ишь, как они под стулья заглядывали…

– Могу посмотреть в туалете, – предложил официант. – Бывает, зайдет человек, а ему там плохо становится.

– Сделайте одолжение!

Он пошел к двери, о которой так просто не догадаешься – она была скрыта металлической ширмой, он вошел – и тут же раздался отчаянный хриплый вопль. Выскочил из туалета не официант, а Нартов.

– На выход! – приказал он.

Мы собрались за углом.

– Где ты взяла этого топтуна? – сходу напустился на меня Нартов.

– Говорят же тебе – ко мне его пристегнул Фесенко! Профессионал, называется… – начала было я, специально для Марчука, Валевского и Гошки, историю о том, как не топтун пас меня, а я пасла топтуна. Но Нартов перебил.

– Это ниндзя какой-то, а не топтун! Единственная дыра, куда он мог уйти, – окно размером метр десять на двадцать, под самым потолком. Но и оно было закрыто изнутри!

Я присвистнула.

– Давай еще раз, – велел Марчук. – Сквозь нас он проскочить не мог. Прыгнуть на два метра вверх, сгруппироваться и боком пролететь в окно, при этом закрыв его за собой, тоже нельзя. Даже в кино так не бывает. Остается пищеблок.

– Пищеблок в другой стороне. Это дверь у стойки. Он мог уйти только через главный вход или через туалет, – упрямо сказал Нартов.

– Значит, он все-таки ушел через пищеблок.

Марчук был дубово невозмутим.

– Он не мог спрятаться за стойкой и на карачках проползти к двери в пищеблок? – предположил Валевский.

– Мог! Но я бы увидел его прежде, чем он опустился на карачки! – Нартов делался невменяем. Если бы я не знала, с каким азартом он берет след, то, пожалуй, испугалась бы.

Гошку старшие временно исключили из обсуждения проблемы. Я подтолкнула его, и он отошел со мной подальше от возмущенного Нартова.

– Что там случилось?

– Нартов твоего топтуна зевнул.

– Нартов?

Если бы мне сказали, что Нартов промахнулся в десяти шагах по слону, или разучился надевать брюки, или пошел работать в оперный театр балериной, я бы скорее поверила.

Он вошел в туалет с разумной целью – не устраивать топтуну проблему выбора, непосильную для топтуньего интеллекта, – по крайней мере, так ему казалось. Он хотел, чтобы топтун не мучался, а сразу устремился за мной. А если их все-таки двое, и один ведет открытое наблюдение, а второй околачивается поблизости, то как раз второй, скорее всего, и займется Нартовым, который по меньшей мере пять минут провел со мной за одним столиком. Если только увидел Нартова. Как он уже успел подметить, видят его далеко не все.

Однако топтун изменил мне и вошел в туалет.

Гошка объяснил мне географию – там были три кабинки, шкаф для всяких гигиенических принадлежностей и еще закуток у входа, оставшийся после перестройки, совершенно непонятного назначения. Нартов встал за крайней кабинкой так, что входящий его бы не заметил. Увидев топтуна, он затаился в надежде, что тот достанет из кармана сотовый и примется докладывать начальству об успехах.

Топтун же попросту вошел в среднюю кабинку. Нартов не услышал ни того, как закрылась за ним дверь, ни того, как она потом опять открылась. Обеспокоенный долгой и абсолютной тишиной в туалете, он высунулся и увидел – двери кабинок открыты, все три, топтун испарился. Нартов выскочил и привел в бар бригаду. Когда он говорил со мной, его осенило – ведь за шкафом могла быть какая-то секретная дверь. Официант вошел в туалет вовремя – шкаф сам с легким скрипом ехал по плиточному полу…

– Черт знает что! – с чувством произнес Валевский.

– Ни хрена себе скромное детективное агентство… – проворчал Марчук, и все мужчины разом уставились на меня. Ну вот, наконец-то, мрачно отметила я, нашли крайнюю!

– Как ты вообще вышла на этого Фесенко? – спросил Нартов.

– По газетному объявлению.

– Оно там что, единственное было?

– Нет, четыре…

– Ну что же, – сказал Марчук, – никогда нельзя пренебрегать интуицией. Прямое попадание! Сейчас же идем и покопаемся у этого Фесенко в кабинете. Вот когда поймем, кто такая эта Черноруцкая и от кого он ее охраняет…

Мы шли по ночному городу, и встречние мужчины поглядывали на меня с определенным интересом. Если бы кто знал, что за моей спиной шагает вторая отдельная загробная бригада (так называл наше формирование Марчук, от чего Валевский морщился, а Гошка, когда впервые услыхал, заржал во всю глотку), – так вот, если бы кто знал! От меня бы шарахались, крестясь и выкрикивая обрывки молитв.

Удивительно, к чему только не приспосабливается человек! Когда я дрожащим голосом спрашивала: «Нартов, а ты – жив?!», то была близка к обмороку, истерике, эпилептическому припадку и безумию, ко всему сразу. Но еще пять минут спустя я говорила с ним почти спокойно. Увидев в церкви архангелов, я тоже сперва испугалась, а потом прониклась доверием и больше не забивала себе голову всякой ерундой: жив, мертв, человек, ангел – имеет ли это хоть какое значение? Нартов был для меня лично жив, я его видела, и тело Нартова под моей рукой было плотным. Марчук, Валевский, Гошка тоже для меня были живы. Архангелы не померещились – не я же одна их видела и слышала. Просто мир, о котором я читала, оказался реально существующим.

Но он и должен был существовать!

Марчук на ходу тихонько травил анекдоты, Валевский отмалчивался, Гошка, как мог, старался соответствовать – смеяться вовремя и комментировать по-взрослому. Нартова я не видела и не слышала. Он расстроился из-за того, что упустил топтуна, и вовсе не желал выслушивать глупые утешения.

Мы бы долго искали бизнес-ковчег, где поселилось агентство Фесенко, но Марчук догадался – позаимствовал из запертой витрины газетного киоска план Протасова. Я вспомнила, как Нартов беззвучно открыл дверь собственной квартиры – возможно, опечатанную. Все-таки взамен жизни ребята получили хоть что-то полезное для сыскарей. Когда мне показали на этом плане, какими петлями я водила топтуна, я призадумалась…

Он же видел, что я его откровенно вожу. Неужели он рассчитывал на то, что мне эта прогулка в конце концов надоест, я на все махну рукой и отправлюсь туда, где сидят пославшие меня к Фесенко люди? Но ведь я же могла позвонить, предупредить! Если женщина в течение дня никому не звонит и ни от кого не получает звонков, это значит, что в городе она совсем-совсем чужая.

Но нельзя одновременно думать про все сразу – а я, пытаясь понять логику топтуна, не забывала и Нартова. Вот уж этот у меня в голове прочно прописался. Нартов, получивший от топтуна щелчок по носу, тихо злобствовал. Марчук, очевидно, в прежней жизни имел немало подчиненных и знал, когда можно рявкнуть, а когда не грех помолчать. Валевский вообще главным образом отмалчивался. Гошка никогда бы не стал задирать старшего по званию. Так что никто к Нартову не цеплялся, а зря – если бы он выплеснул свое негодование, ему бы сейчас стало легче.

Мы пришли к бизнес-ковчегу. Невзирая на позднее время, некоторые окна пятого и шестого этажей горели. Как бригада провела меня мимо бодрствующего охранника – не знаю, мне велели молчать – я и молчала. Наверх, правда, поднимались пешком. Официант, увидев ползущий шкаф, всего-навсего заорал, но вооруженный дурак, увидев, как сама отворяется дверь исторического лифта и вдавливается кнопка с цифрой этажа, вполне может открыть пальбу. Бригада только посмеется, но я рискую влиться в ее ряды уже на полном основании.

Фесенко держал свое помещение на сигнализации.

– Это мы проходили, – сказал Гошка и поковырял пальцем за коричневой пластмассовой коробочкой, лепившейся сверху к дверному косяку.

Бригада вошла.

Фесенко занимал две комнаты. Судя по столам и стульям, возглавлял агентство он сам, имел двух-трех подчиненных и секретаря-делопроизводителя, четыре компьютера, факс, принтер, телевизор. На столе было пусто, но на подоконнике стояли толстые папки с делами. Их было с полсотни.

Марчук роздал бригаде папки.

– А ты отдыхай пока, – сказал он мне. – Хорошо, если сможешь подремать.

– А где?

– Молодой что-нибудь найдет.

Гошка вышел со мной в коридор, мы пошли вдоль запертых дверей и добрались до совершенно неожиданной вывески «Меценат-фото». Гошка, сильно заинтересовавшись, открыл дверь, и мы оказались в обычной фотомастерской, правда, совсем миниатюрной. На стенах висели работы хозяина – в основном женские портреты, еще была стеклянная витрина, а в ней фотоаппараты тридцатых и сороковых годов, довольно дорогая коллекция, если кто разбирается…

Очевидно, хозяин был человеком, известным всему Протасову, – я пригляделась к снимкам и увидела театральных актрис в костюмах, дам в вечерних туалетах, с драгоценностями, имевшими подозрительно неброский вид; интерьеры явно были подлинные и обошлись в копеечку; а кого попало снимать хозяйку богатого особняка на фоне любимой пальмы приглашать не станут…

Но главное – тут нашелся диван.

Я отправила Гошку помогать товарищам, а сама сняла туфли, расстегнула джинсы и легла. Диван был покрыт пледом, и я завернулась в этот плед так, что снаружи осталась лишь голова. Можно было бы и вздремнуть, но сон не шел.

Дома у меня было прекрасное средство от бессонницы – карточные пасьянсы. Оно содержалось в компьютере и выпускалось на волю только по особо тяжелым случаям – когда я не имела возможности наутро встать попозже, и надо было быстренько оболванить себя до полной отключки.

У фотографа компьютер был – да он теперь, наверно, и у большинства бомжей имеется. Я, завернувшись в плед, пошла к столу разбираться. Когда включила, оказалось, что хозяин даже не запаролил технику. Это была обычная персональная машина без всяких там наворотов, купленная исключительно ради игрушек. И он напихал туда стрелялок и стратегий под самую завязку.

Я искала примитивные пасьянсы и при каждом движении указательного пальца чертыхалась – эту мышь давно пора было помыть в керосине! Конечно, можно было ее расковырять и выгрести маникюрной пилкой полкило мусора и паутины. Но я надеялась, что шарик все же разгуляется.

Стрелка вроде и попадала на нужные строчки, но кликнуть удавалось через раз – а через раз я попадала мимо, в какие-то дебри и глубины машинной памяти. Тут вошел Валевский, я повернулась, палец сам дернулся, нажимая, но на экран я уже не смотрела, потому что услышала голос.

– Ну, нашел я твою Черноруцкую, – сказал Валевский. – Там целое уголовное дело.

– Глаз – алмаз, – похвалила я сама себя.

– И она жалуется, и на нее жалуются. То ли она киллера наняла, то ли к ней киллера подсылали, а может, и то, и другое. Бригада сидит, репу чешет.

– А Фесенко?

– А Фесенко Марчук вспомнил. Где-то они пятнадцать лет назад пересекались. Ты спи давай.

Голос дрогнул – Валевский хотел и не умел показать мне свое благорасположение. Марчук – тот назвал симпампулькой и шоколадкой, как называл, надо думать, всех приятных ему женщин, не имея никаких сексуальных намерений. Гошка просто доверчиво улыбался. А Валевский сообразил, что у меня какие-то ненормальные отношения с Нартовым, только в Нартове и видел себе конкурента, но старался соблюдать элементарную порядочность. Это было дико и нелепо – даже теперь они оставались мужчинами, даже теперь, когда это не имело решительно никакого смысла, и мне хотелось плакать – ну, почему судьба не свела меня с Валевским раньше? Столько ходит по асфальтам сволочей, уже при жизни забывших, что они мужчины, и не позволяющих себе об этом напоминать под страхом жесточайшей истерики! А мужчины, увы, вот они – хоть близок локоть, да не укусишь…

– Поиграю и засну, – пообещала я, поворачиваясь к компьютеру.

На экране был текст.

Уж не знаю, на что вылетела стрелка заросшей грязью мыши, но только взгляд мой выхватил такие строчки неведомым жирным и крупным фонтом:

«…эти снимки – откровенный плагиат, но доказать, что я первый применил эту технику, я не мог, и поэтому участие в конкурсе принял не я, а Каримов. Призовой фонд составлял 200 000 долларов США…»

– Это у тебя игра такая? – удивился Валевский.

– Это кляуза такая, – растерянно сказала я. – Вот, посмотри, здешнего хозяина обидели.

Валевский навис надо мной сзади, и мы вместе прочли жалобу в неизвестную инстанцию, написанную лаконично и злобно. Там, где обычно пишут реквизиты адресата, то есть в правом верхнем углу, не было ничего. А между тем документ был составлен как официальный и даже подготовлен к распечатке – во всяком случае, я так решила, увидев внизу на положенном месте подпись – «Родин».

– Больше ничего странного не замечаешь?

– Замечаю, – проглядев документ во второй раз и зацепившись за цифру посередке, ответила я. – Конкурс «Плейбоя» был два года назад, а кляузу Родин написал только на прошлой неделе. И не в Америку, что имело бы хоть какой-то смысл, а по-русски, к кому-то местному собрался отправлять, или уже отправил…

– Распечатай.

– Ага…

Я нажала на «принт» и вышла из документа.

Оказывается, все это время компьютер просил меня проверить почту. Что-то пришло обиженному Родину на ночь глядя.

– Посмотри-ка… – сказал Валевский.

– Да неловко как-то…

Документ открылся случайно, тут моя совесть была чиста. Прилагать усилия для вскрытия чужой почты было неэтично.

– Пусти, – не тратя времени на этические диспуты, он оттолкнул стул, на котором я сидела, завернутая в плед, склонился над столом и положил руку на мышь. Стрелка уперлась в строку…

И тут экран полыхнул белым пламенем. Я взвизгнула, Валевский выругался.

– Сожгли, ч-чер-р-р-рт… Вырубай!

Когда экран погас, мы молча друг на друга посмотрели. Нашкодили, однако…

– Может, он еще не совсем сдох? – спросила я. – Что будет, если я его включу?

– Понятия не имею. Никогда такого не видел.

Я нажала кнопку. К великому нашему удивлению, машина стала загружаться. И вскоре мы увидели иконки на синем поле – обычный компьютерный пейзаж.

– Смотри ты, цел! – обрадовался Валевский. – Это, наверно, в сети напряжение скакнуло, такое бывает. Давай попробуем еще раз…

Он взялся за мышь, он подвел стрелку к нужному месту, и снова полыхнул экран безупречной белизной, но на сей раз в глубине белого взрыва мы разглядели что-то темное, вроде осьминога (почему мне привиделся осьминог – ясно, а у Валевского, надо думать, проснулось ясновидение и он считал с моей подкорки этот малоприятный образ). Я выключила и снова включила машину.

– Теперь я сама…

Компьютер не желал, чтобы мы вскрывали хозяйскую почту. Он не предлагал ввести пароль, он просто выкинул мне и сразу убрал картинку: на белом фоне пятерня в жесте отталкивания. Вот вам и осьминог…

– Ты ему понравилась, – сказал Валевский. – А меня он убить готов. Интересная у него почта…

– Впервые вижу защиту, которая реагирует на отпечатки пальцев…

Мы от греха подальше выключили компьютер, я легла, а Валевский, сильно озадаченный, пожелал спокойной ночи и погасил свет. Он вышел, я несколько минут думала о нем, а потом свет вспыхнул снова.

В дверях стоял Нартов.

– Вот, смотри! – он протягивал ладонь, на ладони лежал кусочек белого картона. – Вставай и смотри!

– Где ты взял это? – скатывая с дивана замотанные в плед ноги и садясь, спросила я.

– В кармане своих штанов взял. Держи!

Я взяла кусочек белого картона и увидела аккуратные буквы:

«Нартов, приходи на Грань».

Подписи не было…

* * *

Больше всего Римма боялась не управиться с камерой. Все прочее она придумала и исполнила довольно легко.

У ее старой тетки действительно лежали на антресолях древние, неизвестно чьи фамильные альбомы с фотографиями чуть ли не конца девятнадцатого века. Римма достала оттуда эти сокровища и позвонила в городскую газету. Даже врать особенно не пришлось – почтенное семейство в коричнево-палевых тонах – папа во френче, при усах и острой бородке, мама с высоко поднятыми волосами, стайка маленьких дочек, – и впрямь сильно смахивало на царское.

Прибежал мальчик в очках, стал хвататься за снимки, стал их требовать на два дня – переснять, и только. Но Римма была умная – у ее соседки вот так взяли портрет бати-ветерана при орденах да и заныкали. В конце концов, они вдвоем понесли фотографии в редакцию.

Поскольку тетки рядом не было, то Римма и наплела все то, что должно было понравиться прессе. Были там и фрейлина николаевского двора, чудом уцелевшая в восемнадцатом, и смена имени с фамилией, и настигшая старушку рука ЧК, и безымянная могилка, и чудом спасенные альбомы – полный ассортимент романтически-монархических затей.

Накануне Римма облазила весь северный угол старого кладбища, где давно уже не хоронили, нашла необходимую могилку и даже примостила туда высохший букет полевых цветов – не забывают, мол, не забывают добрые люди, которые знают правду…

Вся эта суета радовала ее несказанно. До того дня, как в почтовом ящике, который она держала в исключительно для переписки с сестрой, уехавшей с мужем и детьми в Америку, не обнаружилось странное письмо с обратным адресом [email protected], она, по собственному ее убеждению, не жила, а существовала.

А ведь могла жить!

Виновники уже третий год ходили безнаказанными.

И вот теперь Римма сидела в вестибюле телестудии, имея при себе сумку с фотографиями и с упакованной видеокамерой. Камеру ей принес поздно вечером долговязый парень в кепке козырьком назад и быстренько научил пользоваться. Вернуть следовало через три дня.

Ольга Черноруцкая появилась не из лифта, на который был нацелен объектив, а откуда-то из дебрей первого этажа.

Теперь ее волосы были не баклажанного, а темно-красного цвета, и брючный костюм тоже был красный, с глубоким вырезом, внушавшим подозрение, что под жакетом нет вообще ничего. Мужчины поглядывали на спешившую Ольгу с интересом, а вот Римма, увидев такое чудо, с трудом погасила на лице гримасу неодобрения.

– Сколько же ей лет? – спросил Риммин внутренний голос. – Ей же больше, чем мне! По меньшей мере сорок – а как вырядилась?! Чтобы приличная женщина в такие годы нацепила красные штаны? Прямо конец света!

До сих пор Римма видела тележурналистку только на экране, и не слишком беспокоилась о ее возрасте. Теперь, возбужденная ожиданием и присутствием работающей камеры, она особенно остро ощутила разницу между собой и Ольгой. Разве что год в паспорте не слишком отличается, но остальное…

Ольга была быстра, активна, раскованна, вела себя как женщина, которая нравится мужчинам, какую бы мерзость она не нацепила. Римма чувствовала себя неловко в этом великолепном вестибюле, по которому проскакивали люди, только что сбежавшие с телеэкрана и спешащие вернуться туда, люди ухоженные, деятельные, звонкоголосые. Она не была нужна этим людям – такая, как есть, с приличным (если верить женскому журналу) макияжем, в бежевом турецком плаще, который никогда не был модным, а всего лишь немарким и дешевым, в туфлях со сбитыми каблуками. Она никогда не могла бы на ходу обернуться и шлепнуть по заду пролетающего мимо двадцатилетнего блондина.

Ольга остановилась за пять шагов до ряда гостевых стульев и обвела их взглядом. Там сидели мужчина с газетой и Римма, больше никого. Она подошла к Римме и улыбнулась ободряюще.

– Вы меня ждете?

– Вы – Черноруцкая? – сурово спросила Римма. Пусть видит, что не весь город в восторге от ее выпендрежа.

– А вы – Римма Горбачевич? – Ольга даже не заметила суровости, она душой была там – на телеэкране, и в мир обычных людей выскочила на минуточку. Обычные люди были для нее – тьфу. Римма видела это невооруженным глазом.

И сама она была для телезвезды – тьфу, транспортное средство для доставки старых фотографий.

– Да, я Горбачевич, – согласилась Римма, вставая. И тут же пожалела об этом. Ей нужно было не вскакивать, как это раньше делали школьники при суровом учителе, а красивым жестом усадить эту крашеную дуру рядом с собой, и даже не рядом, а через стул, чтобы приоткрытая сумка была как раз между ними. Тут же Римма испугалась – Ольга наверняка заглянула бы в сумку, откуда придется доставать фотографии, и увидела бы камеру. И, наконец, до нее дошло, что теперь в объектив попадет только красный костюм, но уж никак не лицо Ольги – вблизи совсем не такое интересное, как на экране.

– Пойдемте ко мне в кабинет, пропуск я уже заказала, у вас паспорт с собой? – быстро спросила Ольга.

Римме опять стало страшновато. Она и с самого начала не могла взять в толк, почему от нее требуют беготни с видеокамерой. Ясно было одно – необходимость соблюсти обстановку строжайшей секретности. Но если у охранника на вахте останутся какие-то Риммины паспортные данные – не выйдет ли из этого большой неприятности?

Но отступать она не желала.

Слишком долго таскала в себе бессильную злость, слишком долго считала копейки, слишком долго была одна…

Сперва она полагала, что ей повезло – окончив мало кому в то время интересный экономический факультет, она по распределению попала на обувную фабрику. Обувью, которую клепала эта фабрика, можно было в лучшем случае заколачивать гвозди или обороняться от хулиганов. Но время от времени модельеры, поднапрягшись, выдавали образцово-показательную опытныю партию, которая хорошо расходилась среди своих. Римма имела доступ к складу и, соответственно, спекулировала – как многие в ее отделе. Тогда ей жилось совсем неплохо, одно раздражало – коллектив подобрался женский, брачные объявления еще не вошли в моду, и она решительно не понимала, как же познакомиться с женихом. Но она хорошо одевалась, следила за собой и не теряла надежды.

Все рухнуло, когда на рынок хлынула заграничная обувь. Фабрика несколько лет еще пыталась продержаться своими силенками, людям месяцами не платили зарплату, потом руководство сдало новый трехэтажный корпус под торговый центр, и стало чуть полегче. Римма в надежде на это «полегче» застряла в своем безнадежном отделе, и экономисты, куда более слабые и неопытные, чем она, но вовремя сбежавшие, уже окончили какие-то невероятные курсы, устроились на фирмы с заграничными названиями, купили себе шубы и машины. Римма хотела было рвануться – но бывшая коллега ласково ей объяснила, что кто не успел – тот опоздал, и навеки.

Римма по инерции продолжала ходить на работу. Однако красивые тряпки сносились, денег в обрез хватало на еду и квартиру, а внешность… Внешность уже не только соответствовала возрасту, а даже и опережала его.

Римма чувствовала себя несчастной, прекрасно знала, кто виноват, и в уморассуждениях дошла до того, что именно президент страны лишил ее права на личную жизнь. Не сама оказалась вороной, не сама слишком скоро постарела, а он, президент, своей политикой загнал ее в тупик. Это была вполне понятная самооборона одинокой женщины, и Римме от нее делалось хоть чуточку легче.

Просвет в тучах обозначился внезапно. Бухгалтерша Зося предложила познакомить Римму с солидным человеком. Человек был немолод, не красавец, естественно, однако хотел жениться на доброй, симпатичной и неизбалованной женщине средних лет. От женщины еще требовались покладистость, домовитость, а со своей стороны жених предлагал хорошую квартиру, дачу, машину.

– А откуда у него столько денег? – наивно спросила Римма, для которой тысяча долларов уже была доходом кинозвезды.

– Он – коллекционер! – с уважением произнесла Зося.

Римма утешалась в этой жизни только телевизором, в некоторых фильмах коллекционеры мелькали, и всякий раз оказывались владельцами то картины Рембрандта, то бриллианта «Кохинур». Она принарядилась из последних силенок и пошла на встречу.

Коллекционер оказался монументальным лысым дедом с тонком голоском и занудливым характером. Это был старый, испытанный в боях с собратьями по ремеслу, склочник. Но он не крутил, не вилял, а сказал вполне определенно: все имущество оставит жене, а Римма в жены годится!

Имущество оказалось немалое. Римма сперва изумилась, потом прокляла всех коллекционеров на свете. Когда она переехала к будущему супругу, оказалось, что он решил жениться не столько ради плотских утех, сколько ради мейсенского фарфора. На Римму сразу же рухнула обязанность стирать пыль с этих пастушков, пастушек, маркизов, маркиз, лелеять бесценные вазы, обихаживать великолепный хрусталь.

А два месяца спустя супруг возьми да и помри. Внезапно, после не так чтобы бурно проведенной ночи…

Сложность ситуации заключалась в том, что они уже успели подать заявление в загс, но регистрация не состоялась. Римма развила бешеную деятельность, принесла кучу свидетельств, подтверждающих, что она с покойным вела совместное хозяйство, договорилась с врачом, и врач подтвердил – да, ухаживала все эти два месяца за умирающим, не щадя живота своего. Римма клялась, что муж хотел составить завещание на ее имя, и если бы прожил еще хоть полчаса – непременно позвал бы нотариуса. Ей смертельно не хотелось оставаться у разбитого корыта! А второго такого шанса жизнь уж точно не предоставила бы.

Но у коллекционера были дочь и сын, которые прекрасно понимали, откуда у этого завещания растут ноги. Это были достойные папины дети – за копейку готовые удавиться. Состоялся судебный процесс и кончился полным крахом. Римма забрала свое скромное имущество и убралась из коллекционеровой квартиры. К счастью, кое-что она успела перетащить к себе заранее, но брать действительно дорогие вещи как-то побоялась. Доченька покойника, следя за ее сборами, еще присмотрела, чтобы самозванка не прихватила какой фарфоровой чашки.

Все нужно было начинать сначала. Но Римма не могла. Этот рывок из болота отнял у нее все силы и способности. Какое-то время она жалела себя, потом обнаружила, что обида на детей покойника не проходит, а наоборот – крепнет и ширится.

Сперва Римма пыталась глядеть на ситуацию разумно: дети вполне могли бы заплатить ей за неустанную двухмесячную заботу об отце хотя бы, хотя бы… Она вспомнила одну из картин в спальне, морской пейзаж, который покойник любил и хвалил. Так вот – хотя бы этой мало кому нужной картинкой. А уж она сообразила бы, как продать пейзаж. Потом, с ростом обиды, росли и запросы. Ей уже всерьез казалось, будто она два месяца не отходила от постели умирающего. А даже если нанимать сиделку – это по меньшей мере полтысячи зеленых! Но никакая сиделка не станет сдувать пылинки с мейсенского фарфора. Два месяца семейной жизни постепенно превращались в нечеловеческой мощности подвиг.

А брат и сестричка, которые так ловко обставили полувдову, превращались, соответственно, в два чудовища. И чем дальше уплывали по речке времени те дни, тем больше ненавидела Римма детей покойника.

Она ловила сведения о врагах, как утопающий – пресловутую соломинку. Она жила в ожидании тех неприятностей, которые время от времени с ними случались. И когда сын разбил дорогую машину, когда дочь развелась со вторым мужем, когда внук вылетел из института, Римма торжественно бормотала: «Бог наказал!» Возможно, только в эти секунды она и была счастлива.

Она не собиралась убивать своих врагов, наоборот – она желала им долгих лет жизни, но только чтобы каждый следующий был в десять раз хуже предыдущего. И в ее письмах к сестре враги занимали главное место.

Больше, если вдуматься, и писать-то было не о чем…

Сидевшая напротив Риммы молодая бухгалтерша Ася научила ее не только пользоваться компьютерной почтой, но и лазить на сайты знакомств. Римма рассовала свое объявление по всем закоулкам (стройная шатенка, чуть за тридцать, независимая, женственная…) и сама отвечала на мужские объявления. Но мужчины почему-то не хотели писать стройной шатенке. Поэтому письмо, предлагавшее помощь, она открыла с трепетом – наконец-то!..

И вот она шла вслед на Ольгой Черноруцкой по длиннейшему, круто загибающемуся коридору, и вспоминала почему-то Вавилонскую башню – на картинке башня была обвита лестницей, поднимающейся вверх по спирали, и Римме казалось, что коридор тоже устремляется вверх.

Сумку она повесила на плечо и так прижимала локтем, чтобы объектив смотрел на Ольгу.

Естественно, тележурналистка тоже захотела, чтобы Римма привезла альбомы в студию. Собственно говоря, никаких инструкций по альбомам Римма от не получила, да и получить не могла – задание выглядело так: «снять на камеру Ольгу Черноруцкую в помещении телестудии». Но, чтобы выдержать фасон, она отказалась таскать взад-вперед тяжеленные и дорогие ее сердцу альбомы. Тогда Ольга решительно предложила другой вариант – самой приехать в гости к Римме и посмотреть, что же там за сокровище.

Когда прозвучали эти слова, Римма окаменела. Быстрое, подобное иголочному уколу, прозрение посетило ее. Ей сделалось страшно за Ольгу. И тут же сделалось радостно – она не знала, что ответит загадочный [email protected] на такое сообщение, но чувствовала – чего-то похожего ей все равно в ближайшие дни пришлось бы от Ольги добиваться, так вот же оно – само пришло!

Нужно было выдержать позу, да и не только – Римма разумно рассудила, что к такой Ольгиной вылазке никто из за сутки не подготовится. И она, вслух перебрав свои вечерние дела (чей-то день рождения, театр, ненормированный рабочий день), выбрала в качестве подходящего субботний вечер. Мелочь, а приятно – испортить знаменитой тележурналистке выходной. Однако оказалось, что как раз в субботу у Ольги съемки, и получасовой визит по дороге домой для нее не то чтобы не обременителен, а даже весьма желателен.

Римма отказалась от кофе с печеньем, придумала себе важные дела и удалилась с телестудии – впервые за два с лишним года неимоверно гордая. Она выполнила задание, она помогла кому-то незримому непонятно в чем – и появился шанс, что теперь помогут ей самой.

Забежав в Интернет-салон, она отправила короткое сообщение о своем успехе. Вечером пришел долговязый парень, забрал камеру. А наутро, на работе, Римма первым делом полезла в Сети и получила ответ.

Ей начислили двести пунктов в зачет решения ее собственной проблемы. Много это или мало – Римма не знала. И еще потребовали ее точный адрес. Она хмыкнула – похоже, ожидания оправдываются. Если у кого-то достаточно длинные лапы, чтобы дотянуться до Черноруцкой, то шансы разобраться с Риммиными врагами растут.

Конечно же, она не принимала всерьез такой кровавой возможности: чтобы Черноруцкая, выйдя из Римминого дома и проходя через темный двор, получила пулю в затылок. Тележурналистка вызывала у Риммы раздражение, но не до такой степени. Но мечта о выстреле в Черноруцкую служила фундаментом для другой, более важной мечты – о наказании детей покойного супруга.

Римме безумно хотелось такой вот картины: чтобы в большом дворе, обнесенном каменной оградой, стояли на коленях у белой стенки эти двое, братик и сестричка; чтобы высокие мужчины в пятнистых комбинезонах, числом не менее двадцати, держали эту парочку под прицелом; чтобы обреченные вопили, протягивая руки к Римме в красном брючном костюме, что раскаиваются, что отдадут все наследство. А Римма, естественно, должна была молча отвернуться (зло нельзя не карать, иначе непорядок получается), и – пли!

Ради этого «пли» – совершенно бессмысленного, кстати, потому что сокровища коллекционера все равно остались бы недосягаемыми, – она затеяла странную игру, в которую и верила, и не верила одновременно. Но хоть помечтать, хоть помечтать!..

И дальше мечта раскручивалась не менее красиво – куда-то исчезали коллекционеровы внуки, единственной наследницей оставалась Римма. И – ко всем чертям унылый кабинет, где сидят друг у друга на головах восемь очень недовольных жизнью теток! Первым делом – стоматолог, голливудская улыбка. Потом – парикмахер, который сделает-таки из Риммы шатенку, преобразит серые, плохо постриженные волосы, хорошо прошитые сединой. Потом вообще к хирургу, который сделает из нее стройную шатенку. А потом начнется настоящая жизнь!

Римма отвлеклась от цифр, которые ползли по монитору более или менее стройными рядами, и втихомолку опять вышла в Сети. Но больше писем от [email protected] не было. Она вздохнула и неожиданно для себя улыбнулась: завтра письмо придет обязательно!

* * *

– Меня послали к вам потому, что я недавно занимался одним протасовским делом, – сказал Даниил. – И уже кое-что тут понимаю.

Мы сидели в кабинете Фесенко и ждали почему-то новоокрещенного Даниила; как вторая отдельная бригада составилась из новичков, так и наш Даниил последним присоединился к Двенадцати. Но прибыл не наш, а другой – высокий, сутулый и усатый, в серой прямой рубахе с грубо обработанным воротом и в полосатой длинной хламиде поверх рубахи.

– Тогда объясни, сделай милость, среди каких слоев населения это детективное агентство вербует себе сотрудников, – проникновенно попросил Марчук. – И какое отношение имеет Сашка Фесенко к Грани? Он что – тоже уже того? И поступил на службу к противоположной стороне?

– Прежде всего – как вы вообще вышли на это агентство? – спокойно поинтересовался Даниил. Мужчины одновременно показали на меня.

– Значит, так было нужно. Ну, рассказывай…

Я снова все изложила с самого начала.

– Точно – все? – переспросил он.

Я вздохнула – очевидно, было что-то, чего я не углядела. Подняв глаза на Даниила, я увидела его улыбку.

– Пойдем-ка, поговорим наедине, – предложил он.

Из кабинета Фесенко мы перешли в фотомастерскую и там сели на диван.

– Мне нужно было взять с собой фотоаппарат, – огорченно сказала я. – Хоть «поляроид». Больше пользы было бы. Я бы сняла и этого топтуна, будь он неладен, и «стихийное бедствие»! Вот бы теперь тебе снимки и пригодились.

– Что ты называешь «стихийным бедствием»? – осведомился Даниил.

– Представь себе женщину, раскрашенную во все цвета радуги, – с чувством сказала я, – и раскрашенную без всякой там дурацкой экономии. Представь себе, что от ее тряпок зажмуриться охота. Теперь понял?

– Допустим, понял, – усмехнулся он.

– Когда я попыталась узнать, кто это, Фесенко пустил за мной топтуна. А вот если бы я ее сфотографировала, то ты бы сейчас узнал про нее по своим каналам.

– Зажмуриться охота, говоришь? У меня у самого было такое желание, когда я работал в Протасове.

– Ты ее знаешь?!

– Может, и знаю. Сейчас попробую тебе объяснить… Ангел Салафиил заметил, что именно отсюда от нескольких человек поднимается к небу одна и та же мольба о справедливости. Тебе трудно это представить – вообрази ночной город, когда только-только наступает утро. Вспыхивают первые окна, некоторые вскоре гаснут, зато появляются другие… Это похоже на молитвы земные, если только вообразить еще, что окна словно плавают в воздухе, соединяются и горят общим светом. Салафиил доложил архангелу Рагуилу, Рагуил призвал меня. Да, сказал я, дело обычное – соединившись, эти люди создали ядро, носитель молитвы о справедливости. Это сильное ядро, исполненное правды, и я имею право прийти туда и совершить по их слову. Рагуил согласился, попросил меня не забывать о последней возможности для грешника – той последней, что должна у него оставаться до самого смертного часа. И мы вдвоем вынесли приговор.

– Вдвоем? Не Двенадцать?

– Там все было очевидно. Я отправился. Но отправился не в истинной плоти – я перешел в ядро, можно даже сказать – я перетек в то ядро, созданное людьми и, не имея образа, имел силу и власть, ровно столько силы и власти, сколько они, эти люди, дали мне своими молитвами. Я наказал преступника, но в миг наказания он не мог видеть меня. Однако ядро молитвы было перед его глазами, и он обострившимся от опасности слухом и зрением слышал и видел тех, кто молился Господу о справедливости. Не я, Даниил, покарал его – его покарала обретшая плоть молитва. Теперь понимаешь, как это делается?

– И всегда бы так… – прошептала я.

– Случай был слишком очевидный. Обычно все гораздо сложнее. Так вот – одна из женщин, чей голос был основным в ядре, тоже казалась мне нестерпимо шумной и яркой.

– Ты видел их? Или только слышал молитвы?

– Я видел их. Я должен был убедиться, что они говорят правду. И в тот миг, когда я все совершил по их молитве, вся сила ядра ушла в действие, и я освободился. Только тогда они тоже могли увидеть меня – ровно одно мгновение.

– Они поняли, что ЭТО произошло?

– Потом они встретились и, я полагаю, кое-что объяснили друг другу. Но я о другом хотел сказать. Никакого «поляроида» тебе не надо. Ты просто смотри мне в глаза и моли Господа, чтобы я увидел их обоих, и женщину, и твоего топтуна.

Молитва моя была горяча, но воздалось мне за нее наполовину – очевидно, я сама толком не разглядела «стихийное бедствие». Но вот худощавый мужчина с каракулевой головой, по словам Даниила, нарисовался четко и выразительно.

– Кто-то из Велиаровой братии… – задумчиво произнес Даниил. – А кто – не понять, там много всякой мелкой чертовни. Ты уверена, что его послал за тобой Фесенко?

– Я заговорила с Фесенко о «стихийном бедствии» – и тут он стал показывать клыки и когти. Но кто я такая, откуда явилась, чего хочу, кто прислал – он понять не мог. Стоило мне выйти на улицу, тут же ко мне приклеился этот – из Велиаровой братии.

– С трудом верится, что у бывшего следователя Фесенко теперь бесы на посылках…

– Мне вот тоже с трудом верится, что я прикомандирована ко второй отдельной загробной бригаде.

– К чему?!

– Это Марчук нас так называет.

– Вот как, выходит, проявляется теперь сдвиг Грани… – со вздохом произнес Даниил. – Взаимопроникновение сделалось глубже, вот что… Ну, ладно. Иди сюда, Нартов! Растолкую тебе, как добираться до Грани и о чем там говорить! А ты пойдешь с ним.

– На Грань? – после целого дня, проведенного на ногах, мне больше всего хотелось лечь и заснуть, а не шастать в мистических измерениях промеж Добра и Зла.

– Нужно, милая. Зовут именно Нартова. Такое бывает, что кто-то из Велиаровой братии зовет кого-то из наших. Но до сих пор эти встречи были на уровне ангелов. Чтобы позвали вновь призванного, да еще такого, что призван совсем недавно, – я не припомню. И я боюсь ловушки. Правда, до сих пор на Грани ловушек никто не устраивал. Ее берегли, как единственное нейтральное место, вне Добра и Зла. Но мир изменился – и я уже не знаю, чего ожидать.

– Вызывал? – в дверях стоял Нартов.

– Да. Собирайся на Грань. Раз уж зовут – иди. А она пойдет с тобой.

Нартов посмотрел на меня так, словно произнес вслух: ну и какая же может быть там польза от сонной дуры?

– Там могут быть всякие неожиданности, а ей ничто не угрожает, потому что она – око Божье, – напомнил Даниил. – Если с тобой что-то случится, она увидит, беспрепятственно вернется и расскажет. Ее присутствие – своего рода гарантия, что ты уйдешь оттуда подобру-поздорову.

– Ну, ладно, – без большого энтузиазма согласился Нартов. – Что я там должен делать?

– Если тебя зовут – значит, хотят тебе что-то сообщить. На Грань выходят именно ради информации. Бывает, кого-то вызывают, чтобы предупредить – не лезь в это дело, и без тебя все уже решено. То есть, это бывает, когда на Грани встречаемся мы и они… Но чаще туда приводят человека и помогают ему принять решение…

– Наши приводят? – удивился Нартов.

– Нет, не наши… В общем, попытайся понять, чего от тебя хотят. И почему – именно от тебя. Ведь этот, из Велиаровой братии, тоже кому-то подчиняется, кто-то его посылает.

Несколько минут спустя мы втроем шли по ночной улице. Бригада осталась разбираться с бумагами.

– Я могу открыть выход к Грани во многих местах, но это должен быть поворот, естественный не для меня, а для того, кто туда направляется, – объяснил Даниил. – Иначе он потом не найдет туда дороги.

– То есть, он будет естественным для нас двоих, – уточнил Нартов.

– Само собой… – Даниил остановился и вдруг принюхался. – Ага… Речкой потянуло… Чуете?

– Сыростью, – уверенно заявил Нартов.

– И сеном, – не так уверенно длюавила я.

– Ну, стало быть, здесь и пройдете, ребята. Вот мои четки для связи.

Я получила в ладонь самодельные крошечные четки из десяти черных пластмассовых бусин с оловянным крестом-тельником.

Свой крест с цепочкой я отдала Нартову, и на груди було пусто. Прятать такую вещь в карман джинсов не хотела, нужен был какой-то гайтанчик… Даниил догадался, выдернул из края своей домотканой хламиды толстую шерстяную нитку, сложил вдвое и дал мне. Я надела на нее четки, завязала узел и повесила на шею.

– Как мы узнаем Грань? – спросил Нартов.

– Ее ни с чем не спутаешь. Увидите – поймете.

Даниил воздел сухую руку с удивительно длинными пальцами и провел сверху вниз, словно разрезая воздух перед нами. И действительно разрезал.

Из черной щели потянуло свежестью, сыростью, сеном, всем сразу.

– Вот тут и пройдете.

Нартов хмыкнул – ему эта процедура явно не понравилась.

Щель, едва заметная, висела перед нами – словно прорезали бритвой ткань, на которой классический ночной городской пейзаж, от чего весь Протасов сделался совершенно нереальным. Реальным оставался только Даниил, придерживавший край разреза.

Мы вошли.

Я думала, что Грань – это вроде того лезвия, в которое истончается горный хребет, – по крайней мере, так кажется снизу. И что мы ее обязательно увидим сразу. Ничего подобного – мы оказались на запущенном лугу, где вековая трава уже выше пояса и даже, кажется, одервенела. Луна, моя подружка, хоть и не показалась, но успела навести свое легкое серебро на сухие пушистые султаны злаков и особо выделила темную полосу, пересекавшую луг. Это была тропа, и мы ступили на нее, первым – Нартов, за ним – я.

Некоторое время спустя мы вышли к речному берегу. Это был берег с обрывом, а по ту сторону реки виднелись заливные луга. Росло там несколько деревьев и стояла обычная скамейка, выкрашенная белой масляной краской.

На этом самом пятачке со скамейкой и березами тропинка иссякла.

– Кажется, прибыли, – сообщил Нартов. – Садись, отдыхай.

– Я не устала.

– Ну, стой.

– А где Грань?

– Да вот же, – неуверенно сказал Нартов.

– Обрыв?

– Ну?

Он уже сидел на лавке. Повернувшись ко мне, он провел ногтями поперек двух белых досок.

– Вот тут она, скорее всего, и есть. Ведь на Грани ведут переговоры, не стоя же!

Это очень точное, экономное движение меня не убедило. Нартов и в той жизни любил красивые жесты.

– А там что? – я обернулась. То есть, я хотела спросить, что за городок прикрывает нас с тыла. Пока мы шли – его не было, обозначился он, когда мы одолевали небольшой скользкий подъем и было не до вопросов, и вот настало время узнать. Но городка со светящимися окошками и приземистыми силуэтами домов я не нашла. Было что-то другое, где жить совершенно невозможно – как невозможно жить в нарисованной театральной декорации.

– Откуда я знаю… Ага, идет.

Очевидно, к лавочке вели две тропинки, и по второй споро поднимался человек, привычный к таким восхождениям. Он встал перед нами – он самый, мой ненаглядный топтун! Вот теперь я могла разглядеть его как полагается: невысокий (как, впрочем, и Нартов), узкоплечий, худой, волосы очень короткие, черные и завитые мелким бесом, к тому же блестящие, как если бы отражали лунный свет, луны на небе я меж тем не обнаружила. Вообще непонятно было, каким образом мы видим друг друга столь отчетливо.

Отсутствие луны мне не понравилось – она всегда действовала на меня ободряюще. Сейчас ее поддержка была особенно важна, а она вон куда-то закатилась…

– А-а, вы вдвоем, – отметил этот человек. – Ты, значит, Нартов. А я – Намтар.

Он повернулся ко мне и молча поклонился. Это означало – он меня узнал, не удивлен моим присутствием, но беседовать со мной ему не о чем. Ну ладно, подумала я, смешно обижаться на существо, живущее по непонятным мне законам. Вот сейчас он скажет, зачем позвал Нартова, и хоть что-то станет ясно.

– Это – настоящее имя? – спросил Нартов.

– Кто же сообщает настоящее имя без гарантий? – усмехнулся пришелец. – У НАС, во всяком случае, так не принято.

Да, подумала я, вот ходит за тобой такой по улице, думаешь – человек, а на самом деле – что-то совсем другое, не НАШЕ, я бы сказала, ИХНЕЕ, если бы возня с переводами не приучила меня к ежовым рукавицам правильного слога.

– Значит, ты мое имя знаешь, а я твое – нет?

– Чтобы не было недоразумений – я Намтар, – сказал он тогда не Нартову, а именно мне. – Кому нужно – знает это имя. Запомни, пожалуйста, чтобы потом не говорили, будто мы скрываем имена. Вот он я – гляди…

Намтар повернулся довольно изящно и сел на другой край лавки. Между ним и Нартовым оставалось некоторое пространство. То самое, по которому Нартов интуитивно провел границу.

Я осталась стоять.

– Ну, слушаю, – нелюбезно буркнул Нартов.

– Я по поводу справедливости. Справедливость едина. Разными могут быть методы. Но ты не станешь возражать, если я скажу: цель у нас одна.

– Может, обойдемся без казуистики? – спросил Нартов. – Ты ведь не для того мне подсунул записку, чтобы рассуждать о справедливости.

– Я бы хотел знать… – Намтар задумался, опустил большие темные глаза, пошевелил губами, и вдруг уставился на Нартова, я бы сказала, с надеждой.

– Я бы хотел знать – вы готовы вступиться за ВСЯКОГО обиженного и угнетенного? Вам достаточно знать, что кто-то незаслуженно терпит обиду? Или нужно что-то еще?

– Я еще не знаю, – честно ответил Нартов. – Меня призвали недавно, и я знаю только свое конкретное задание. Ты не того советчика выбрал.

– Ты полагаешь, я мог выбирать? – Намтар вздохнул. – Я положился на свой нюх, и нюх мне подсказал, что где око Божье – там и кто-то из Михаиловой братии или из Рагуиловой братии. А сколько вас, и когда кого призвали, – этого я угадать, извини, не мог.

Вот и начала проясняться эта история, подумала я, он увязался за мной для того, чтобы выйти на тех, кто послал меня, вовсе не по заданию Фесенко. И то – меньше всего был похож этот старый провокатор на нечистую силу. Ментяра, еще не успевший научиться нормальному общению с людьми, – вот что такое Фесенко.

Но почему Намтар оказался возле агентства Фесенко одновременно со мной?

– Ты прямо говори, – посоветовал Нартов.

– Прямо не могу. Мне нужны гарантии. Послушай, – проникновенно сказал Намтар. – ты ведь понимаешь, о чем я говорю! Ты ведь сам натыкался на эту стенку! Занимаешься делом, получаешь результаты, победа близка, и – бац! Твое дело передают другому с тем расчетом, что другой обязательно все испортит! Ведь были у тебя такие случаи? Были?

– Со мной такого не было, а с коллегами было, – согласился Нартов. – Так что – ты вел дело, а когда появились результаты, которые никому у вас там не были нужны, у тебя это дело забрали?

– Еще хуже, – Намтар вздохнул. – Если бы по приказу сверху – разве я посмел бы жаловаться?

Нартов пожал плечами.

– Так вот, я хотел бы знать, если справедливость – одна, и все мы ее защищаем, только разными средствами, то ведь и несправедливость – тоже общая забота?

– Ты с этим – не по адресу, – ответил Нартов. – Меня призвали для конкретного дела. Наша бригада будет заниматься этим делом в Протасове. Тебе нужно кого-то другого.

Намтар чуть заметно усмехнулся. Я увидела эту усмешку и поняла – собеседник Нартова воистину демон. Он затеял какую-то игру, а может, и не он, и в этой игре имеют значение оттенки слов. Но понять бы, к чему он клонит!

– А ты бы не спросил обо мне кого-то из своих? – выразительный голос Намтара передал великолепную гамму чувств, от полной обреченности до внезапно вспыхнувшей надежды. – Скажи – Намтар, о котором наверняка знают, пострадал от несправедливости и, может быть, готов к тому, чтобы принести жалобу.

– Так это ты что – от кого-то из наших пострадал? Наши устроили тебе несправедливость, что ли? И ты готов жаловаться архангелу Рагуилу на то, что тебя прищучили? – Нартов вроде и веселился, но я видела – он нашел, к чему прицепиться и перешел в наступление. – Ну, хорош гусь! Может, и мне пожаловаться твоему начальству, что ты меня оторвал от дела и заставляешь выслушивать всякие бредни?!

– Нет, жаловаться моему начальству не надо, незачем, – спокойно ответил Намтар. – Ты просто еще не знаешь кое-каких наших порядков. Я могу жаловаться на несправедливость кому захочу. Могу, как брадобрей царя Мидаса, вырыть в земле яму и прокричать о своем горе в эту яму. Но тот, кто надо мной, что бы ни случилось, скажет мне всего два слова: «Сам виноват».

– У нас так не скажут, – Нартов уже ощущал профессиональную гордость и за бригаду, и за тех, кто ее послал в Протасов.

– Я знаю. Но у вас другие странности. Вот например – почему вы действуете только ночью?

– А ты откуда знаешь?

– Когда я увидел око Божье там, где непременно, рано или поздно, опять появился бы кто-то из ваших, я обрадовался – око Божье должно было привести меня к кому-то из вас. Но оно целый день таскало меня за собой, очень беспокоясь, как бы я не отстал…

Намтар опять повернулся ко мне, поднял голову, и я увидела улыбку, в которой были легкая насмешка и неподдельная благодарность.

– Только с наступлением темноты появился тот, кого ожидало око Божье. И, согласись, тут уж я времени не терял.

Нартов кинул на него взор, который простого смертного прожег бы насквозь. Но банальный черный костюм демона был, очевидно, на огнеупорной подкладке.

– Когда велят – тогда и действуем, – отрубил Нартов. А что еще он мог сказать? Ни я, ни он не знали, почему бригады выпускают в мир только под лунный свет.

– Неканонично это как-то. Взять хотя бы евангелие от Матвея, глава пятая, стих четырнадцатый, – ни секунды не задумавшись, произнес Намтар, и далее декламировал с некоторым смущением, потому что ему все-таки не подобало повторять вслух Иисусовы слова: – «Вы – свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы. И зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме. Так да светит свет ваш перед людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного». Я не ошибся?

– Нет, все именно так, – признал Нартов, потому что спорить о Евангелии он не мог – за всю жизнь даже ни разу не перелистал.

– Но если именно так – почему вы, по ту сторону Грани, действуете скрытно? Нам так положено, и то мы, когда надо, появляемся среди людей в собственном облике, а вы-то уж должны действовать открыто!

– Мир все еще поделен на день и ночь, – подумав, ответил Нартов. – Вы захватили себе ночь, которая покрывает мраком ваши пакостные делишки. Ты сам сказал – днем вы появляетесь только при особой необходимости. Но если мы будем действовать днем и открыто, кто встанет против вас ночью и во мраке?

– Я бы, пожалуй, назвал это софистикой, – заметил сообразительный демон.

Нартов пожал плечами. Он и сам видел, что ответ не больно удался.

– Не получается у нас серьезного разговора, – подвел итог Намтар. – Ты свидетель, око Божье, – я пытаюсь сказать то, что могу сказать, не имея гарантий. Но еще одно сообщу – чтобы те, кому ты обо мне расскажешь, поняли, что я кое-что имею… Ну вот…

Он какое-то время собирался с силами – а, может, искал нужные слова.

– Так вот? – подстегнул Нартов.

– Грань подвинули двое – один человек и один демон. Так и скажи. Именно так – сперва человек, потом демон. Это очень важно.

– Хорошо, я передам, – видя, что разговор действительно окончен, и не желая уступать инициативу Намтару, Нартов встал первым.

Встал и Намтар.

– Следующей ночью, как взойдет луна, – произнес он. – Меня устроит, если вот тут будет лежать записка. Но если кто-то пожелает меня выслушать, буду благодарен.

Он поклонился мне с дипломатической учтивостью и поспешил прочь по своей тропинке.

– Ну и что же это такое было? А, Нартов? – спросила я.

– Я бы сказал – блефует. Хочет нам что-то продать…

– Про одного человека и одного демона – это была правда.

– Думаешь? – Нартов подошел к краю обрыва, посмотрел вниз, прошелся взад-вперед, даже потоптался, пробуя землю на прочность. – Интересная у них Грань… Поди пойми, сместилась или не сместилась…

– Послушай, Нартов, когда ты едешь поездом, твое купе относительно вокзала смещается?

– Ну?

– А столик с вазочкой относительно купе?

– Это тебе не столик с вазочкой, – Нартов обвел рукой пейзаж и хотел было добавить, что великоваты тут вазочки и цветочки, но замер с раскрытым ртом. Я поняла – он наконец-то увидел ирреальность пейзажа.

Когда ладонь Даниила рассекла воздух, словно ткань бритвой, я как раз и подумала, что изнутри это именно что-то вроде ткани. Потом оказалось, что на ней даже написан сельский пейзаж, а сухие травы, сквозь которые мы шли по незримой тропинке, – синтетического и бумажного происхождения, торчат из фанерных островков, и эти островки можно передвигать в любом направлении.

Вот почему здесь не было луны! Пространство, обтянутое изнутри дешевым черным бархатом, должно было либо иметь свою фальшивую луну, либо – никакой.

– Возвращаемся? – спросила я.

Он не ответил. Я поняла – ему хочется еще немного побыть здесь, на Грани. Но почему? Что он нашел на этом пятачке вытоптанной земли. под этими подозрительными березами?

– Странное место… – произнес он. – Такое ощущение, что тут время остановилось. Где-то жизнь продолжается, люди торопятся, дети рождаются, а тут – стоячий воздух…

– Да нет же! Откуда-то прилетал речной ветер!

– Откуда ему тут быть?!

– А ты принюхайся!

Очевидно, прорех поблизости было несколько – та, через которую нас впустил Даниил, еще та, куда ушел Намтар, и какие-то незримые. За одной из них наверняка была настоящая река…

– Ну, принюхался… – буркнул он. – Все равно – как будто залезли на склад театральных декораций. Ничего настоящего!

– Ну это уж ты загнул! Настоящее тут тоже есть.

– И что, по-твоему?

– Ты и я.

И тут его лицо стало светлым и совсем юным.

Очевидно, что-то произошло и с моим лицом – я поняла это по его приоткрывшимся губам. А было это – настоящий, живой, серебряный лунный свет. Луна, подружка моя, пробилась сквозь пыльный и тусклый бархат театральных задников!

Мир ожил.

Аромат матиол томно приник и проник в самую глубину души. Застрекотали в траве какие-то ночные кузнечики. И белые бабочки, прилетев, закружили над нами, стремясь на свет наших лиц, они мягко опускались на лоб и на щеки, цепляясь осторожными щекотливыми лапками, и снова взлетали, и всякое движение, которое могло бы их спугнуть, было под запретом.

– Ты и я, – повторил Нартов.

Вот только тут мы и могли быть хоть несколько секунд счастливы – на самой что ни на есть Грани, больше нашей любви нигде в мире не нашлось бы места.

Почему все так старательно и обреченно сводят любовь к постельной близости, подумала я, почему непременно нужно это как главный аккорд в симфонии? Спросил бы кто – сколько женщин из последних сил вытаскивало отношения с мужчиной на эту вершину, на этот горный пик, и потом, оставив спящего в постели, сколько женщин курило у приоткрытого окна, чтобы забить звучащее в голове и в душе «Не то, не то, не то!..»

– Как ты думаешь, что будет, если я тебя поцелую? – спросил Нартов.

– Будет то, что и я тебя поцелую.

Но все вышло не так. Он шагнул ко мне, я шагнула к нему, и вдруг стало ясно – между желанием поцелуя и собственно поцелуем должно вместиться что-то еще. Мы оба чуть посторонились, и следующим шагом я оказалась за спиной у Нартова, а он – за моей спиной.

Мы стояли – я лопатками и затылком чувствовала его, и если бы я не знала до сих пор, что такое счастье, то сейчас меня бы настигло озарение: да вот же оно!

Где-то когда-то я уже стояла так – в длинной парчовой юбке с разрезом, в зубчатых кружевах, обрамлявших лицо и кисти рук. И стоял спиной ко мне человек в бархатном коротком плаще, из-под которого бойко торчала длинная и тяжелая шпага. Это был всего лишь спектакль о странностях любви, в котором мы не могли сказать правду в глаза, но, не видя собеседника, осмелились и решились.

– Я люблю вас больше всего на свете. Не странно ли это? – произнес мужской голос, почти как голос Нартова, но более глубокий и звучный, с тем поднимающимся из глубины души волнением, которое женщина уже ни с чем не спутает.

– Странно, как вещь, о существовании которой я не подозревала, – ответила я, и тоже не своим голосом, а голосом скрипки, ведущей разговор с виолончелью. – Точно так же и я могла бы сказать, что люблю вас больше всего на свете. Но вы мне не верьте, хотя я и не лгу. Я ни в чем не признаюсь, но и ничего не отрицаю.

– Клянусь моей шпагой, Беатриче, ты любишь меня!

В ответ я рассмеялась – я вспомнила, что это за пьеса и что за любовь.

Тогда крепкая рука нашла мою руку и стиснула пальцы.

Это было все, что мне нужно. Ни волнения, ни страха, ни суеты, ни неловкости, а просто безмятежная радость и ночной ветер. Yo me enamore del aire…

Долго ли мы простояли – трудно сказать, ведь на Грани нет времени. Шевельнулись у меня на груди, в самой впадинке, четки – то ли от вздоха, то ли забеспокоился Даниил. И ветер, что замер, окружив нас облачком сильного и печального аромата матиол, проснулся. Облачко увеялось, замолчали в траве стрекотливые твари, луна встряхнулась и осыпала нас серебряной пылью, раздражающей нежную оболочку глаз.

Руки разжались.

– В самом деле, – сказал Нартов. – Пойдем, что ли?

– Пойдем, – согласилась я. Повторить эти минуты все равно бы не удалось.

И опять он шел впереди, прокладывая дорогу между сухими травами, а я – сзади, как оно и положено быть: женщина следом за своим мужчиной. Но быстро кончился луг, и мы сперва увидели белое пятно – руку, что оттягивала край разреза, а потом и обеспокоенное лицо Даниила.

– Входите, – велел он. – Ну? Чем вас порадовала Велиарова братия?

– Врет и не краснеет, – сказал, входя, Нартов.

– Нет, он не врет, – возразила я. – Он играет в шпионов. Предлагает информацию и требует каких-то гарантий. И сказал, что Грань поехала благодаря двум – сперва человеку, потом демону.

– Нет у него никакой информации, – перебил Нартов. – Вернее, вот она, вся информация, которой он владеет, – про человека и демона. Его там обидели, а пожаловаться некуда!

– Извини, пожалуйста, – Даниил склонил голову набок и смотрел на Нартова с сожалением, – но это хоть и мелкий бес, но, как теперь принято говорить, не шестерка. У них своя иерархия, однако очень гибкая – тот, кого осенит идея, мгновенно перескакивает через несколько ступенек. И тот, кто промахнулся, так же мгновенно летит по лестнице кувырком. Не надо видеть в нем мелкую шавку, дешевого стукача и придурка. Попробуй все-таки его понять.

– А чего тут понимать? Ведь мы же все равно не можем дать ему никаких гарантий. А вот если его начальство узнает, что он бегал на Грань, ему не поздоровится, – злорадно напророчил Нартов.

– Вы условились о следующей встрече?

– Он что-то такое говорил, – пренебрежительно бросил Нартов. – А что, нужно было?

– Вот видишь ли, пока вас не было, бригада еще раз попыталась прочитать письмо, полученное фотографом. И ничего не вышло – тот, кто это письмо отправил, выставил мощную защиту. Машина словно выпихивала нас. Мы связались с другими бригадами. Что-то похожее обнаружила третья. Есть сервер, или портал, или я не знаю что, куда люди обращаются с жалобами.

Но люди могут вести переписку, а мы вот – не можем. И по тому, что этот сервер, или портал, или еще что-то, не пускает к себе именно нас, нетрудно догадаться, чья рука над этим поработала. Вот так-то, Нартов. Очень может быть, что ваш топтун к этому делу не имеет никакого отношения. Но сдается мне, что все же имеет…

* * *

Александр Ильич Фесенко знал, что такое тараканы, не по легендам, учебникам и газетным публикациям. Эта нечисть время от времени наносила ему визиты, так что жена отправляла его в хозяйственный магазин за самой лучшей отравой. А однажды, в молодые годы, из-за треклятых тварей лейтенант Сашка Фесенко чуть не влип в крупную неприятность.

Он замещал участкового, который угодил в больницу с аппендицитом, и чувствовал себя королевским наместником в огромной и непокорной провинции. Он принимал решения, карал и миловал, но в глубине души тихо трепетал – вот вернется хозяин и будет большая разборка…

Однажды утром ему позвонил мужчина и, очень смущаясь, рассказал такую историю. Он, мужчина, жил с женой и детьми в старом доме, не знавшем капитального ремонта по меньшей мере тридцать лет. В конце концов все поползло, все стало рушиться, и ни с того ни с сего на кухне, прямо под раковиной, образовалась в полу такая дырка, что можно было переговариваться с соседкой. Так вот – соседка, совсем ветхая старушка, подозрительно давно не отвечает, а из дырки, если встать на корточки и принюхаться, идет сладковатый тошнотворный запах.

Сашка Фесенко понял, что произошло. Он взял с собой старого зубра Петра Ивановича, живую легенду местного отделения милиции, который во всяких передрягах побывал, и пошел разбираться. Их привели к дырке, дали постоять на корточках и понюхать. Старый зубр авторитетно сказал, что так может пахнуть только труп двухнедельной давности. Стало быть, нужно ломать дверь.

К счастью, стоя на лестнице, они стали пререкаться – Сашка уже был готов ломиться собственноручно, но Иван Петрович утверждал, что это должны делать жильцы в присутствии представителя власти. Жильцы, естественно, отбрыкивались как умели. Когда Сашка, плюнув, решил показать, какие такие должны быть участковые, примерился к двери и уже был готов с трехшагового разбега впилиться в нее плечом, народ на лестнице расступился. Ветхая старушка, очень удивленная суетой вокруг ее квартиры, поднималась, держась за перила. И очень она возмутилась, узнав, что это собираются добывать ее труп двухнедельной давности. Старушка просто-напросто решила раз и навсегда покончить с тараканами. Она залила всю квартиру какой-то особо смертоносной дрянью и, чтобы впрямь от нее не помереть, уехала пожить к двоюродной сестре.

Вот почему Фесенко ненавидел этих гнусных насекомых. Всякое сравнение, в котором они участвовали, заставляло его передергиваться. А тут еще родная жена, очень недовольная его суетой вокруг Ольги Черноруцкой, заявила:

– Пытаться держать эту дуру в рамках разума – все равно, что пасти хворостиной стадо тараканов! Умом тронешься – а они все равно разбегутся! Вот так же и твоя Ольга!

Фесенко давно уже знал, что жене он никогда не угодит. Когда был следователем – ей вечно не хватало денег, если же денег вдруг случайно хватало – начинали выскакивать из стен гвозди, отваливались кафельные плитки, срывались с петель дверцы шкафа и секции. Когда он, извернувшись, ушел на вольные хлеба и денег стало немного больше, ей показались подозрительными те зажиточные бездельницы, которым мужья не для того дали возможность сидеть дома и ухаживать за своей внешностью, чтобы они тех мужей выслеживали и прихватывали на горячем. Поскольку клиентура всякого детективного агентства наполовину состоит из ревнивых мужей и жен, фесенковская жена была уверена: кто-то из бездельниц наверняка мстит загулявшему супругу самым женским способом и – при непосредственном участии ее собственного мужа, Александра Ильича Фесенко.

Но что касается Ольги – жена была права. Неуправляемость Черноруцкой зашкаливала все возможные и невозможные пределы. Человек, обязавшийся пригнать стадо тараканов в полном составе из пункта А в пункт Б посредством хворостины, по сравнению с Фесенко был счастливчиком.

Иногда ему казалось, что у нее в ушах стоят какие-то хитрые электронные заслонки, срабатывающие только на кодовые слова, а большинство полезной информации просто не пропускающие.

– Я бы на твоем месте уехал куда-нибудь недели на две, – сказал Фесенко вполне определенно. – Тебя кто-то ищет, а кто – не могу понять. Ко мне в контору подсылали какую-то бабу с липовой легендой. Помяни мое слово – это к тебе подбираются, и подбираются всерьез.

– Мало ли кого и зачем к тебе подсылали! – беззаботно отвечала Ольга. – И я не могу никуда ехать, ты же знаешь – мы уже наполовину раскрутили это дело с гробокопателями!

– Ты не можешь отложить свои гробокопателей на две недели?

– Да не могу же, как ты не понимаешь! У нас через неделю «Шок-шоу», и я пригласила две семьи, которые пострадали. Сейчас они согласны выступить, а что будет еще через неделю – я не знаю! Саша, ты же знаешь этих сволочей?!.

Имелись в виду простые люди, которые сперва под напором Черноруцкой соглашались принять участие в ее передачах, потом, одумавшись, отказывались.

– Сволочей я знаю неплохо, – согласился Саша. – Ну, пока, если так…

И положил трубку.

Примерно через полчаса Ольге сообщили, что в вестибюле ее ждет мужчина. Она никому свиданий не назначала, но имела несколько свободных минут, и потому спустилась.

– Вот, приехал, – сказал Фесенко. – Посмотрю наконец на вашу кухню.

– У тебя что, других забот мало?

– Мало, – хмуро ответил он. – Если тебя, Оля, Бог от мозгов избавил, должен же кто-то о тебе позаботиться.

– И ты что – будешь ходить всюду за мной следом?

– Зачем же? Я просто хочу понять, насколько ты действительно нуждаешься в охране.

Фесенко обвел взглядом просторный вестибюль.

– Что, насквозь простреливается? – поинтересовалась Ольга.

Тогда он оглядел бывшую одноклассницу с головы до ног.

– И простреливается, и промахнуться по тебе практически невозможно.

Она, как всегда, была одета в дорогий и яркий костюм, на сей раз – ядовито-желтый.

– Да ну тебя! Ладно, пришел – заходи. Я тебе такое покажу – обалдеешь!

Пока Ольга воевала с Кузьминым, ее буйная активность вызывала у многих настороженное отношение. Ждали каких-то невероятных неприятностей, но никто Ольгу не пристрелил, не переехал на машине с забрызганными номерами, кирпич с крыши тоже ее не достал. Когда кузьминская история стала забываться, люди, внезапно поверив в Ольгу, понесли ей похожие беды – на сей раз речь шла не столько о торговле органами, сколько о похоронных конторах, которые сами себя красиво называли «бюро ритуальных услуг». Естественно, этот бизнес был заинтересован в увеличении числа покойников, что само по себе внушало скверные подозрения. Впридачу те шесть или семь «бюро», которые захватили городской рынок, развели оголтелую конкуренцию. По разумным подсчетам, на весь Протасов вполне хватило бы двух-трех подобных структур, но раз уж их образовалось чуть ли не семь, раз уж никто добровольно с рынка убираться не хотел, то и начались жуткие истории. В частности – «бюро» держали чуть ли не на окладе врачей «скорой помощи» и приемных покоев всех городских больниц. Когда в машине с надписью «реанимация» под вой сирены через весь город везли умирающего, врач одной рукой проверял пульс, а другой держал возле уха сотовый, докладывая обстановку, чтобы к моменту, когда родственники осознают неизбежность потери, рядом уже стояли скорбные и безмерно вежливые мужчины с прейскурантами.

Естественно, поползли слухи о том, что врачам выгоднее сдавать пациентов гробокопателям сразу и без хлопот, чем до последней возможности бороться за их жизнь. Все эти истории стекались к Ольге. И нетрудно было догадаться, что вот-вот у нее начнутся неприятности куда более серьезные, чем после доносов Кузьмина. За Кузминым не стоял фактически никто, кроме давнего авторитета и нескольких покровителей в городской думе, и его жалобы имели определенный оттенок безумия, а за каждым случаем из новой коллекции Ольги стояли солидные люди и большие деньги…

– Куда уж дальше-то? – спросил Фесенко. – Мне тот клиент, которого ты подогнала, уже столько всего приволок… Я только не понимаю, откуда у них ТАКИЕ акты вскрытия? Они что – где-то повторные вскрытия заказывают?

– Надо будет, кстати, спросить об этом на передаче! – Ольга загорелась идеей повторных подпольных вскрытий, и Фесенко пожалел, что сдуру такое ляпнул.

Они вошли в кабинет, где порядка было примерно столько же, сколько в Вавилоне через полчаса после краха столпотворения.

– Так вот, – сказал Фесенко. – Мне очень не нравится, что ко мне присылали ту бабу. И похоже, что, друг от друга независимо, на тебя охотятся уже два человека, или две группы людей, как тебе больше нравится. Возможно, один – по старой памяти, по наводке Кузьмина, а другой – уже в связи с похоронными жуликами.

– С чего ты взял?

– Первый человек еще плохо себе представляет, кто ты такая, потому что та баба как раз и пыталась про тебя расспрашивать. А второй уже знает, кто ты такая – ты уж извини, Оля, но этой ночью у меня были гости. Кто-то шарил в бумагах, в том числе и тех, которые остались со времен Кузьмина.

– Тебе не померещилось?

– Нет, Оля, не померещилось. У меня в бумагах порядок, не то что у некоторых.

Она совершенно не смутилась.

– И ты поэтому звонил мне ни свет ни заря?..

– Ну, Ольга!

Фесенко позвонил ей, когда изучил все свое хозяйство, допросил секретаршу и убедился, что ночные гости – не плод воображения. Было это в одиннадцать часов.

– Вот за что тебя люблю, Сашка, так это за твою душу жаворонка! – воскликнула Ольга. – Ладно, среди бела дня никто меня пальцем не тронет. Мне сейчас на съемку ехать. Мы должны отснять, как «скорые» подъезжают к травматологии, потом – кладбище, потом интервью с главврачом первой городской, который поклянется, что впервые слышит про «бюро ритуальных услуг». Если тебе больше делать нечего – поезжай с нами, в машине место найдется. А потом мы тебя еще домой доставим.

– Спасибо, добрая барыня, – Фесенко со всей доступной ему иронией раскланялся.

– При чем тут доброта? Я еще должна заехать к одной старой вешалке посмотреть альбом с фотографиями. Если она не врет – то это подлинные и совершенно неизвестные снимки царской фамилии, представляешь?

– Может, и не врет…

Съемочная группа – шофер, оператор с ассистентом и сама Ольга в качестве руководителя – работала слаженно. Фесенко наблюдал, как они сразу находят нужные точки, как учитывают каждый метр у поворота, чтобы машина, въезжающая на пандус, какое-то время неудержимо неслась прямо на камеру. До сих пор ему не случалось видеть Ольгу в действии – и ему это было по-настоящему интересно. Однако уже на кладбище он вспомнил про свои профессиональные обязанности, и вспомнил вовремя.

Ольга как раз носилась по дорожкам, выискивая ракурс, чтобы в кадре был и безнадежный пейзаж пустыря, еще только предназначенного под захоронения, и обломанные колонны неизвестно чьего мавзолея начала девятнадцатого века, и ветки, и облака, и дорожки. Все ей было не так – и главным образом жизнерадостное солнце, портившее скорбную атмосферу. Она в поисках идеи даже встала на скамейку, но ничего подходящего оттуда не увидела, как ни вертелась.

Фесенко быстро направился к ней.

– А теперь еще налево погляди, – посоветовал он. – Левее, левее.

– Там ничего интересного, просто надгробия.

– Вот-вот. А за надгробием стоит та самая баба, которая приходила ко мне выспрашивать про тебя.

– Врешь! – Ольгу на скамье прямо крутануло. – У тебя глюки, Саша, это никакая не баба.

– Она так одевается – в джинсы и курточку. Под девочку.

Ольга прищурилась.

– Ей по меньшей мере тридцать лет!

– Я бы дал двадцать восемь, – поправил объективный Фесенко. – Я ее все-таки вблизи видел.

– Не понимаю, как в тридцать лет можно косить под джинсового мальчика!

– Наверно, у нее проблемы, и она махнула на себя рукой, – предположил Фесенко. – Или ей кажется, что такая одежда ей к лицу. Приперлась вся в джинсе, но утверждала, что она хозяйка фирмы. Я сразу сказал себе – ага!

– Или она вообразила себя великим сыщиком… Это несерьезно, Саша. Если за мной посылают следить какую-то дуру – это еще не повод носить кевларовый жилет. И дура может не иметь никакого отношения к моему расследованию.

– А к чему же тогда она имеет отношение? – поинтересовался Фесенко, протягивая Ольге руку, чтобы свести ее со скамейки.

– Ну, Саша!.. Не знаю, как это получается, только всем женщинам почему-то кажется, будто я хочу у них увести мужей! А мне эти мужья сто лет не нужны!

Фесенко усмехнулся – примерно то же самое толковала ему жена. Но он знал, что Ольге нужны не столько утехи плоти, сколько атмосфера всеобщего восторга и титул первой леди телестудии. Он был знаком и с ее вторым мужем, и с ее третьим мужем, особенно запомнил недоумение третьего, длившееся года два – пока не нашлась женщина, которая красила волосы в натуральный цвет, каждый вечер приходила домой, притом в разумное время, и дома не произносила ни единого слова о своей работе.

Понравилась ему реакция Ольги на уход третьего мужа – ни малейшей попытки скандала. Вскоре выяснилось, что она уже давно положила глаз на того, кому предстояло стать четвертым, но с оформлением отношений не спешила, ее вполне устраивали уикэнды два-три раза в месяц.

– Может быть, ты и права, – сказал Фесенко, на всякий случай норовя встать между Ольгой и безымянной дурой, которая слишком хладнокровно для брошенной жены плела байку про пять тысяч долларов и бухгалтершу на седьмом месяце…

Очень недовольная съемкой, Ольга отправилась в первую городскую – мотать нервы врачу, который опрометчиво согласился дать маленькое интервью. Фесенко ждал в машине и обменивался анекдотами с шофером. Время было почти вечернее – он предвкушал, как явится домой, как жена вывалит в тарелку два десятка горячих домашних пельменей, как шлепнет сверху большую ложку холодной, твердой, с рынка принесенной сметаны.

Фесенко присмотрелся к Ольгиному стилю работы и понял, что подкараулить ее где-то – сложная задача, она или сама не знала своих планов на ближайшие пятнадцать минут, или сверялась с записями, которые мог бы расшифровать только профессионал. Никому о своих маршрутах Ольга не докладывала, машину брала «со стольки до стольки», и то – цифры назывались для приличия, группа ездила с ней столько, сколько было нужно, и даже шофер не возражал – ему полагалась доплата за сверхурочные.

Потом поехали смотреть снимки.

Хозяйка альбома, которую Ольга описала со всем ядом интересной женщины, решительно не понимающей, как можно добровольно превратить себя в бесполое существо, жила в старом доме, который очень Фесенко не понравился. Когда-то там были большие квартиры, имевшие и парадный, и черный ход – для дворников и кухарок. Потом из каждой большой квартиры сделали три маленьких, пробили дополнительные двери на лестничных клетках, но на каждом этаже имелась одна квартира, куда нельзя было доехать на лифте, а только подняться по узкой, неприятным образом закрученной лестнице, ведущей со двора.

– Я провожу тебя, – сказал Фесенко.

– Какой смысл? – удивилась Ольга. – Посиди немного в машине. А хочешь – пока я там разбираюсь, тебя подкинут домой. В самом деле, Саша, ты и так весь день на меня потратил.

– Значит, полчаса роли уже не играют, – ответил Фесенко.

Конечно, ему хотелось горячих домашних пельменей. Разъезжая со съемочной группой, он пообедал вместе со всеми в поганой забегаловке. Тут Ольга в очередной раз удивила его – уминала подозрительно начесноченные котлеты и серое картофельное пюре с энтузиазмом, достойным ресторанного шедевра. А когда он удивился, беззаботно ответила, что желудок у нее луженый, поработаешь на телестудии пятнадцать лет – научишься и гвозди переваривать.

Но он видел этот двор со всеми его загогулинами и тупиками, этот пустой вонючий двор, которого, кажется, даже помоечные коты избегали, с древними сарайчиками, лепившимися к унылому черному брандмауэру, с задней стенкой длинного кирпичного гаража, и очень ему такой пейзаж не нравился.

Фесенко довел Ольгу до двери, убедился, что на лестнице горит лампочка (окна были так невелики, а конфигурация лестничного пространства так заковыриста, что даже сейчас, когда наступивший вечер еще не сгустил по-настоящему тени, там без света пришлось бы идти наощупь), и прежде, чем вернуться в машину, ожидавшую на улице, решил справить малую нужду, причем без угрызений совести – судя по запаху, никто в доме не пользовался унитазами, а все исправно бегали на улицу.

Отыскав подходящую щель между стеной и мусорным контейнером, Фесенко решил проблему, развернулся к контейнеру задом, ко двору передом, и увидел парочку влюбленных.

Он еще не забыл, какая такая бывает любовь в восемнадцать лет, все-таки ту, что сегодня с утра лепила пельмени, ему не враги подбросили – он сам ее высмотрел, сам за ней бегал, водил целоваться в старые парки, к заросшим прудам. Даже если бы руки сильно чесались – он не стал бы лапать девчонку в такой вонючей местности!

А этим, видать, все было безразлично. Стояли себе в обнимку и… И не целовались. Просто тихо переговаривались. Хорошенькая, коротко стриженая, глазастая девочка время от времени вытягивала шейку и что-то высматривала. Вытянул шею и Фесенко.

Сперва он никого и ничего не увидел. Потом по движению девочки понял – кто-то идет.

Это оказался плотный мужчина, одетый на молодежный лад, в кожаной бандане, туго облепившей голову и спрятавшей лоб, в темной куртке и черных штанах. Мужчина, которого так ждали, быстро пересек двор и направился туда, где, как понял Фесенко в поисках тихого уголка, никакого прохода нет, а есть только тупик.

Он проклял тот час, когда, собираясь на телестудию, оставил дома свой штатный «макаров».

Был только один выход из положения – бежать за подмогой. Ольга обещала уложиться в двадцать минут, десять уже наверняка прошло, Фесенко успевал! Он никогда не был хорошим бегуном, разве что в совсем молодые годы, а теперь еще и зарос жирком. Но он шел вдоль стены, пока влюбленная парочка его не заметила, а тогда откровенно и неприкрыто побежал. Одной этой пробежкой он рассчитывал озадачить странную компанию. Когда люди, собравшиеся сделать что-то противозаконное, сталкиваются с непонятками, они откладывают дурные намерения до лучших времен.

Шофер понял первым.

– Ее вся студия сто раз предупреждала!

Машина, расписанная крупными буквами «ТВ-2» и зелеными кометами, ворвалась во двор, едва не ободрав бока о каменную стенку.

Фесенко выскочил и завертел головой, высматривая подозрительную троицу. Троицы не было, выскочить на улицу она не могла, очевидно – затаилась. Но вылавливать компанию, один в которой, скорее всего, был вооружен, Фесенко не захотел. Когда машина развернулась, чтобы без помех выехать на улицу, он посмотрел на часы и забеспокоился. Ольга опаздывала на пять минут. Хотя пять минут в принципе для женщины не грех, но если принять во внимание обстановку – повод для беспокойства имелся.

Оказалось – Ольга сидит на подоконнике и созерцает яркие краски заката.

– Послушай! – воскликнула она, увидев сверху голову Фесенко. – Я все поняла! Кладбище нужно снять именно таким – чтобы сквозь стволы было видно закатное небо. Тогда этот сухостой заиграет!

Возле мавзолея действительно были два засохших дерева, вокруг которых оператор выплясывал по меньшей мере полчаса.

– Ни на какое кладбище ты не поедешь, – сказал Фесенко. – Мы сейчас отвезем тебя домой.

Ему нужно было вытащить отсюда Ольгу, чтобы вздохнуть с облегчением и выследить троицу. Он уже знал, как это сделать. Машина вывезла бы его со двора и прямо на ходу выпустила возле двух киосков, прямо в дырку между ними. Вряд ли компания станет сидеть во дворе после Ольгиного отъезда – а, значит, есть шанс разглядеть этих ребятишек.

– Ну, хорошо, хорошо, домой так домой, – не понимая, что стряслось, и не желая споров на лестнице, ответила Ольга. – Но ты посмотри, какой закат!

– Завтра тоже будет закат.

Фесенко вывел Ольгу во двор, где она попыталась объяснить, что второго такого заката на свете больше не будет, и проделал все, как было задумано.

Стоя за киосками, он ждал появления троицы – ведь раз они вошли во двор с той же улицы, что и он с Ольгой, то, наверно, и выйдут знакомым путем.

Они вышли, все трое – вместе. Парень в бандане что-то коротко растолковывал, влюбленные кивали. Вдруг он выкинул руку вперед и тормознул машину. Не прощаясь, прыгнул на заднее сиденье и укатил.

Влюбленные пошли к киоскам.

Теперь Фесенко смог их разглядеть внимательно. По виду это были вполне благополучные парень и девушка. Только сильно чем-то озадаченные.

– Управа лучше знает, – услышал он загадочные слова. Их произнес парень, явно успокаивая девушку. – И этот врать не станет. Он же при нас вышел на связь, при нас набил мессидж.

– А вот из моего сотового выхода в Сети нет, – печально сказала девушка.

– Когда буду менять, возьму такую модель, чтобы без проблем. Мне советовали «Nokia-6310» с кабелем.

– И с картой.

– Знал бы ты, как не хочется ехать!

– Надо. Ничего, на трамвае – недалеко, шесть… нет, семь остановок. И десять минут по аллее.

Возможно, влюбленный сказал бы еще что-то, но нужный трамвай подошел – и они побежали наискосок через улицу.

Фесенко проводил взглядом желтые вагоны с рекламой дешевого маргарина. Если бы жена принесла домой этот маргарин, встал бы вопрос о разводе. Многие скверности быта мог снести Александр Ильич Фесенко, но вот питания требовал качественного.

Веселые желтые вагоны ушли за поворот. Что же там такое будет через шесть остановок, подумал Фесенко, и, посчитав, понял – кладбище.

Ольга так вопила про свой неповторимый закат, про мавзолей и сухостой, что ее весь квартал наверняка слышал!

Фесенко заметался. Как на грех, машины шли в другую сторону, трамвай мог появиться только минут через пять. Он побежал к перекрестку – там, на одной из главных магистралей Протасова, на Московском проспекте, больше было шансов поймать частника.

Он встал на видном месте, он чуть ли не под колеса кидался – и запоздало клял себя за то, что до сих пор не употребил заначку и не приобрел хотя бы самый дешевый сотовый телефон. Большая часть городских автоматов была испорчена безнадежно и навеки, но до сих пор Фесенко в них не слишком нуждался, ему вполне хватало городского телефона в кабинете. Был бы сотовый – можно было бы вызвонить Ольгу, а лучше – шофера с оператором, все объяснить!..

Наконец потрепанный «жигуль» остановился возле Фесенко.

– Садись, Сашка, – сказал сосед. – Чего тебе дома не сидится? Я вот к теще за мелкими поехал, а ты куда?

– На кладбище, Валера! На кладбище!

– Ну!.. – сосед захохотал было, но вдруг осознал – глаза у Фесенко бешеные. Он оборвал смех, «жигуль» развернулся и понесся что было в нем лошадиных силенок…

К счастью, сосед сам имел на этом кладбище покойников и знал кое-какие его особенности. Одним боком оно примыкало к большой автобазе, и как раз там в малоприметном тупичке имело дыру в заборе, очень удобную для тех, кто приезжал лелеять могилки на машинах – было где без хлопот припарковаться, да и идти пешком выходило недолго.

– С тебя пиво, – сказал сосед. – Ждать, или как?

– Подожди минут десять, – попросил Фесенко. – Если что-нибудь не то услышишь – жми на Малаховскую, там пост. Сам не лезь!

Он шагнул в дыру и поспешил по темной дорожке.

На этой дорожке, под переплетенными ветвями, уже была ночь, а фонарей тут не полагалось. Сосед объяснил, когда сворачивать, и Фесенко шел, не глядя по сторонам. Убитая земля бесшумно принимала и отпускала подошвы его черных кроссовок, очень удачного приобретения жены – по виду башмаки башмаками, никто и не заподозрит, что дешевые кроссовки.

Возле белого каменного столба, на котором когда-то были бронзовые буквы, Фесенко повернул, стало чуть светлее, и тут он заметил, что по параллельной дорожке движется некая фигура. Но если сам он шагал, хотя шагал довольно быстро, то фигура, кажется, беззвучно бежала.

Она выскочила на светлое место – и тут стало ясно, что нюх не подвел Фесенко, и женщина, гонявшаяся за несуществующим мошенником-соблазнителем, действительно связана с теми, кто домогается смерти неугомонной Ольги Черноруцкой.

Она, как и Фесенко, торопилась туда, где Ольга собиралась снимать сухие ветки на фоне заката.

– Стоять! – негромко, но внушительно крикнул Фесенко.

Она обернулась.

– А, это ты, старый провокатор? Скорее, скорее!

Подстегнутый издевкой, страстно жалея о «макарове», Фесенко побежал за женщиной. Они выскочили на площадку перед мавзолеем вовремя – раздался выстрел.

Тот, кто стрелял из-за колонн, знал, что делает – испуганная Ольга кинулась прочь и оказалась в пустом, хорошо просматриваемом пространстве. Оператор же с ассистентом ничем не могли ей помочь – они были по другую сторону мавзолея и не видели, кто там засел.

– Ложитесь все! – закричала на бегу женщина. Фесенко только набрал воздуху, чтобы повторить приказ отдельно для Ольги, а странная посетительница уже оказалась прямо на линии огня.

Она повернулась к мавзолею – невысокая, растрепанная, похожая на хорошенького мальчика из тех времен, когда мальчики еще не стриглись налысо.

– Ну, давай, стреляй, пали! – велела она. – Давай – выходи и пали! Прямо по мне! Ну? Чего ты ждешь? Ты ждешь, пока взойдет Луна? Ну? Давай, действуй! Все равно промахнешься!

Из мавзолея грянул выстрел. Пуля ушла не туда.

– А я тебя вижу! – кричала женщина. – Чего ты прячешься? Все равно ведь вижу! И бандану твою дурацкую вижу! И лысину под банданой! Не скалься – у тебя слева сверху двух зубов не хватает! Стой! Куда-а?!

Черная тень появилась из-за колонн и сразу перенеслась к высоким кустам боярышника. Женщина кинулась вдогонку. Выстрел, который был ей адресован, оказался напрасным.

– Ты ничего мне не сделаешь! крикнула она. – А я буду тебя преследовать, пока ты не свалишься с ног! Ты все еще не понял, кто я? Меня пули не берут, понял, козел?

Тут Фесенко ощутил настоящий страх.

Он всяких сумасшедших в жизни повидал, и таких, которые лезут под пули, – тоже. Но сейчас он впервые в жизни видел подлинную неуязвимость.

– И вас я вижу! – женщина беззаботно, словно не в нее палили, повернулась к живой изгороди из душистого белого шиповника. – Я вижу ваши лица! И во что вы одеты! Определяю рост с точностью до двух сантиметров! Я узнаю вас при любом освещении и через любое время!

Ольга, от которой безумная попрыгунья в джинсах отвлекла убийцу, опустилась на корточки – и точно так же, на корточках, сидели безмерно перепуганные оператор и ассистент. Фесенко перебежал площадку, схватил Ольгу под мышки, дернул вверх и буквально перетащил под защиту высоких ступеней мавзолея.

– Теперь видишь? – повторял он. – Теперь видишь, дура стоеросовая?!

– Луна, луна! – заголосила неожиданная спасительница. – Вот же она – луна, радость моя!

И расхохоталась счастливым смехом.

Действительно – из-за черной листвы на еще светлом от заката небе появился серебряный бок. И тут же Фесенко услышал шаги.

Шагнул на дорошку и встал, перегородив ее собой, плечистый мужчина. Он уперся руками в бока, всем видом показывая: безоружен, но лучше не связываться. За белым шиповником раздалась ругань – там кого-то вязали. А незадачливый стрелок вдруг повернул назад. То, что испугало его, появившись словно из воздуха, было страшнее обезумевшей бабы, которую даже пуля девятого калибра не берет. Крупный дядька внезапно кинулся наперерез и сшиб стрелка с ног.

Женщина стояла, не двигаясь. Казалось, она свое дело сделала – а остальное ее не касается. Когда три участника покушения, связанные, уже стояли под охраной плотного коренастого, круглоголового мужика и тонкого белобрысого парня, Фесенко направился к крупному мужику, безошибочно определив в нем старшего.

Вблизи он увидел погоны на форменной рубахе и подивился тому, что начальник такого ранга сам носится ночью по кладбищу, обезвреживая киллера. Еще показалось странным, что голову этого начальника охватывает грязная повязка с засохшей кровью.

– Частный детектив Алексанр Фесенко, – представился он.

– Командир второй отдельной загробной бригады Марчук, – был ответ.

Надо полагать, Марчуку требовалось именно вогнать собеседника в ступор. Фесенко заткнулся.

Фамилия «Марчук» была знакомая…

Командир второй отдельной загробной бригады махнул рукой еще одному подчиненному – тот стоял возле джинсовой незнакомки, тихо ее о чем-то расспрашивал, она же отвечала отнюдь не словами, а либо кивала, либо мотала головой.

– Ты нас, Александр Ильич, извини, – сказал Марчук. – Мы сейчас с этими милыми детишками поработаем у тебя в офисе. Окурков, пивных банок и грязных чашек не оставим – не волнуйся. Просто у нас сейчас другого места нет.

Вот теперь Фесенко узнал этого человека – кто еще стал бы называть преступный элемент детишками, зайчиками и милыми крошками?

– Но… но?.. – произнес Фесенко, непроизвольно разводя руками. Он хотел сказать – в таких случаях бригаде, прибывшей из другого города, выделяется помещение в местном УВД!

Марчук улыбнулся.

– Нет, старик. Никто нам помещений теперь выделять не будет. Бригада! На выход!

* * *

Кузьмин понял – пора. Не голос позвал, а бесплотное дуновение. Стало страшно.

– Это – сон, – сказал себе Кузьмин. – Я слишком много думал о смерти, и вот она мерещится. Меньше надо думать о всякой ерунде.

Он вспомнил вчерашний разговор с Галиной. Дочь вычитала в журнале про какого-то чудо-хирурга, оперирующего безнадежных в городе, который она с трудом нашла на карте, а назывался он Алапаевск. Два дня подряд она дозванивалась до человека, который написал про алапаевского чудотворца, и раздобыла телефон. Врач оказался весьма лаконичен: услышав грамотно изложенный диагноз, сказал – везите. И на горизонте замаячила свобода!

Свобода от чужих рук, перемещающих тело, от чужих глаз, видящих постыдную слабость, от коляски, от комнаты, от дома!

И вновь беззвучное «пора» легчайшим холодком пронизало душу.

– Да нет же! – воспротивился Кузьмин. – Никакое не пора!..

Миг был выбран самый неподходящий – именно в эту ночь, как он был предупрежден, совершится справедливость, и Ольга Черноруцкая получит сполна за свои преследования и гипнотические шуточки.

И в третий раз пришло опасное ощущение.

– Надо проснуться, – сказал себе Кузьмин, – надо совершить усилие и проснуться, как это обычно делается в самой страшной точке кошмарного сна.

Он совершил усилие – и обрел свободу.

Шевельнулась правая рука, шевельнулась шея, напряглась спина, ягодицы оторвались от сиденья, грудь подалась вперед, вперед…

Тело выпрямилось и застыло в воздухе под каким-то немыслимым углом к полу, а потом, словно продолжая движение, медленно поднялось над столом. Кузьмин увидел заднюю стенку компьютерного монитора, а за ней – свою комнату вверх ногами.

И он не сразу понял, кто остался сидеть в его кресле, в стеганой домашней куртке, с дорогим пледом на коленях.

– Но почему?.. – спросил Кузьмин. – Почему не в страшном подвале, под кучей угля, а сейчас – когда спасение уже поманило, позвало в Алапаевск?!.

Его легкое тело повернулось вокруг своей оси раз и другой. Кузьмин ощутил, что этим вращением он создает в загустевшем воздухе воронку, а воронка перерастает в узкий тоннель, тот самый, о котором ему доводилось читать и даже слышать от больных.

Вдали была светящаяся точка – и она, словно ее включили, потянула к себе сильнее всякого магнита. Кузьмин понесся, услышал свист в ушах, ощутил тяжесть…

И вдруг все кончилось.

Он оказался в родном своем кресле перед компьютером. Горела настольная лампа, левая рука обхватила большую серую компьютерную мышь и пальцы чувствовали готовность кнопок повиноваться.

– Надо же! – удивился Кузьмин. – Приснилось!

Сейчас он уже был готов радоваться своей неподвижности.

– Как бы запретить себе думать о смерти? – такой вопрос задал он самому себе, но ответил кто-то незнакомый:

– А зачем?

Голос прозвучал из-за спины.

Кузьмин испугался – повернуться он не мог, а посторонние в доме с началом его болезни почти не появлялись, разве что внучки принимали в своей комнате незримых ровесников и ровесниц. Но три часа ночи – не время для визитов.

– Галина! Галина! – довольно громко произнес Кузьмин.

– Прости, – ответил голос. – Я не подумал…

Из-за кресла вышел человек и присел на край компьютерного стола. Оказался он высок, с сильной проседью в коротко стриженых волосах, с большими вислыми усами, в просторной серой рубахе с распахнутым воротом, и виднелся на груди блестящий гайтанчик с нательным крестом. А были на незнакомце штаны с башмаками, или же он обходился без такой роскоши, Кузьмин не понял – что-то сделалось в комнате с освещением. мрак съел все углы, пол и потолок, остался только прозрачный золотой шар дрожащего воздуха, окруживший голову и грудь незнакомца.

– Кто вы? – спросил Кузьмин.

– Я суд Божий.

– Кто?!!

– Даниил. Что означает – Суд Божий, – повторил незнакомец. – Вот, пришел к тебе рассказать, что тебя ожидает.

– Так я, значит?..

– Значит, так. Ты спрашивай, если непонятно.

– Все понятно… – обреченно произнес Кузьмин. – Значит, вот так…

Он некоторое время молчал, осваиваясь с мыслью, что больше не увидит ни дочери, ни внучек. Даниил печально смотрел на него.

– И что же дальше? – спросил Кузьмин.

– Ничего.

– Я так и буду тут сидеть до скончания века?

– Да век-то твой уже окончился. Но ты правильно понял – это все, что у тебя теперь будет. Вот эта комната. А поскольку есть и пить тебе уже незачем, то и ухаживать за тобой тоже никто не придет.

– Неужели я ничего другого не заслужил?

– Именно это ты заслужил.

– Но как же? – Кузьмин заволновался. – Я все-таки врачом был, людей лечил! Дочь вырастил, ни в чем отказа не знала! В больнице меня ценили!

И много чего он еще припомнил из своих былых достижений, называл известные в городе имена, декламировал названия тех немногих научных работ, в которых числился соавтором, и даже вспомнил тех стареньких санитарок, которые при его содействии были помещены в хороший пансионат для престарелых.

– Кому ты это рассказываешь? – устало спросил Даниил, и ясно стало – он устал от суетливого вранья.

– А ты – кто? – наконец догадался спросить Кузьмин. – Ты – ангел?

Золотой шар света, окружавший Даниила, дрогнул, пошел рябью, и черты лица поплыти, потекли, преобразились.

– Господи помилуй!.. – воскликнул Кузьмин.

– Ты сказал, – тихо произнес Даниил, ощупывая преображенное, помолодевшее, ставшее одновременно и свежее, и суше лицо. Но того, как изменились его глаза, он пока понять не мог. А глаза словно выбрались из-под насупленных бровей, распахнулись, налились светом, озарили смуглое лицо, сделавшись большими и яркими, как у ребенка.

– Значит, все, что я сделал в жизни, теперь недействительно?

– Почему же? Многое действительно. Ты припомни хорошенько.

– Это клевета. Я знаю, кто распускает слухи, – уверенно сказал Кузьмин.

– Ты полсотни человек погубил, какие уж тут слухи… – Даниил огладил свои седые волосы, словно убеждаясь, что они на месте. Внезапное преображение застало его врасплох, и хотя оно много лет назад было обещано, однако произошло как-то некстати, и он не понимал, как должен теперь вести себя, по-прежнему, или ему подскажут другие правила.

– Я спас три сотни человек! – крикнул Кузьмин. – Эти все равно бы погибли! При нашем уровне медицины! А тех я спас! Неужели мне это не зачтется?!

– Значит, если бы пришлось прожить жизнь сначала, ты поступил бы точно так же?

Кузьмину показалось, что все происходящее – все-таки сон, посланный для испытания.

– Дайте мне возможность! – пылко заговорил он. – Ведь люди возвращаются, я знаю! Я читал! Дайте мне шанс! Допустим, я был в чем-то неправ! Я хоть что-то исправлю!..

– Давали тебе возможность. А что ты с ней сделал? – спросил Даниил.

– Когда это?

– Когда тебя вытащили из подвала.

– А что я мог сделать?!

Кузьмин чуть было не начал упрекать ангела за свою неподвижность, но тот догадался и поднял палец. Жест был такой силы, что слова замерли на мертвых губах.

– Тебе оставили левую руку. И что же ты сделал одной только левой рукой? Ты заказал и оплатил убийство ни в чем не повинного человека. А ведь мог совершить немало добра. Тебе дали окно в мир – и единственное, что ты отыскал в мире, была команда убийц. Если дать тебе еще возможность – кого ты тогда отыщешь?

Кузьмин открыл рот – и не нашел слов для ответа.

– Одной левой тебе хватило, чтобы прибавить к счету еще одного покойника…

Даниил вздохнул. Он осваивался со своей новой сутью, с обострившимися ощущениями, и жалость к падшему существу была куда острее той, что испытал бы он и в человеческой плоти, и после призвания. Он не мог быть груб и суров с Кузьминым на словах, потому что несколько минут назад воспользовался своим правом и, исходя из очевидной вины, осудил его.

– Но если я такой страшный убийца – где ваши вилы, котлы, сковородки? Где черти с рогами? Нет для меня сковородок? Значит, я не такой уж страшный преступник? – видя, что ангел в печали своей утратил решимость, Кузьмин перешел в наступление.

– Странное у тебя понятие о наказании. Вот оно, перед тобой.

Монитор компьютера ожил, золотая точка возникла в левом верхнем углу и стала расти, переплывая ближе к середине. Кузьмин увидел девушку в балетной пачке, волосы ее, разделенные на прямой пробор и уложенные двумя полукружиями, были украшены белыми крылышками. Девушка летела, округло подняв руки над головой, откидывая ноги то вправо, то влево, и мелькая розовыми балетными туфельками, что быстро-быстро ударялись друг о друга, разлетались и вновь ударялись…

Девушка пролетела через весь экран, исчезла, снова появилась уже в правом верхнем углу и кинулась в другую диагональ – диагональ пируэтов. Кузьмин невольно усмехнулся – надо же, скрин-сейвер…

Внизу побежали буквы.

– Лариса Черноруцкая, 23 года, – прочитал он. – Убита 12 августа… Как же – убита?! Ее привезли без сознания! Она уже была практически мертвая!

Но спорить было не с кем – Даниил исчез.

Кузьмин уставился на экран с ненавистью – он понял, что теперь ему покажут всех, чьей жизнью он когда-то распорядился по собственному усмотрению. Но он не желал! Он отчаянно забарабанил пальцем по кнопке. Балерина замерла, выпрямив точеную ножку.

– Господи! Да неужели же я только убивал и убивал?! – заорал Кузьмин. – Я же врач! Я же лечил! Мне спасибо говорили! Господи! Неужели ты только это видишь? Кто же ты тогда, Господи?!?

Балерина исказилась. Кузьмин знал этот эффект – когда компьютер думает слишком медленно, картинка возникает на экране постепенно – сперва цветные квадраты образуют силуэт с основными деталями, потом квадраты становятся все меньше и меньше, оттенки – тоньше, и, наконец, незримые цветные точки сливаются вместе. Тут же все произошло наоборот – фотографическая достоверность картинки распалась на мелкие квадраты, и они принялись расти, словно бы компьютерное время повернуло назад.

Сквозь мельтешение появилось лицо. Это был молодой мужчина, коротко стриженый, с уверенным взглядом, он улыбнулся – и Кузьмин осознал, что улыбка – живая!

Тут же по низу экрана побежали цифры: «350 долларов, 350 долларов, 350 долларов…»

– Это что еще такое? – изумился Кузьмин.

– Забыл? – раздалось за спиной. – Это хорошо, что забыл.

– Даниил? – Кузьмин обрадовался появлению ангела, все-таки обещанное ему одиночество хоть чем-то нарушилось.

– Это Игорь Ведерников, – напомнил Даниил.

– Впервые слышу.

– [email protected], – подсказал Даниил, вызвав слова на мониторе перед кузьминскими глазами и сразу погасив буквы.

– Ну, блэкаут…

Когда Кузьмин переписывался с любвеобильными бабушками, еще и не такие адреса попадались.

– Хорошо, что не помнишь. Ты ему послал французское лекарство, – сказал Даниил. – Просто так послал. Оно как раз стоило триста пятьдесят зеленых.

– Так, значит, сделал хоть что-то хорошее? – сразу перешел в атаку воспрявший Кузьмин.

– Триста пятьдесят всего. Но, знаешь, много лет назад жил разбойник. Сколько народу загубил – и сам счет потерял. Но старость наступила, силы ушли – решил последние годы провести в тихой обители, молясь за безвинно убиенных. И пошел он в ту обитель – не раскаявшийся, а только ищущий покоя, крыши над головой, хлеба насущного. Шел, шел – и остался ему лишь день пути. Остановился он в придорожной корчме, чтобы поужинать, переночевать, а утром уж выйти в путь и добраться до обители. А хозяин корчмы его знал. И говорит – друже, сядь-ка и приготовься, игумен в обители расспрашивать станет, увидит, что ты не готов, – и погонит прочь. Разбойник послушал доброго совета, сел после ужина в горнице, лучину в светце так накренил, чтобы света иметь поменее, и стал в уме своем перечислять злодеяния. И подступили из мрака те невинные люди. Не было ни слова упрека, ни взгляда укоризненного, а просто вспомнил он их – и вот увидел. Если бы услышал упрек – ответил бы неистовым словом, кинулся прочь, назад, в свои разбойничьи леса. Но не вышло у него с теми людьми беседы – молчали они. И он молчал, молчал – да и полились вдруг сами собой горячие слезы. Как это вышло – не понял, схватил шитый убрусец, что положила ему хозяйка у изголовья, и вытер старое свое, искаженное от слез лицо. А слезы все не унимались, и тут иссякло его дыхание…

Даниил вздохнул и помолчал, всем видом показывая смирение перед ликом смерти. А Кузьмин покачал головой – вспомнил, как не мог осознать своего превращения…

– И встала разбойничья душа перед престолом Господним. Как раз посередке встала, по левую руку от нее – демоны, по правую ангелы.

– «Суди, Господи, великого грешника, – сказал один из демонов справедливости, – а вот и список его злодеяний мы припасли». Перед Господом были весы с двумя чашами, и демон положил свиток на левую, ближнюю к нему чашу. Но Господь, зная, что в этом свитке, посмотрел направо, в нашу сторону, и увидел, что ангелы справедливости все, как один, опустили головы. «Так ты отдаешь его нам, Господи?» – осторожно спросил демон. Среди ангелов был один, юный и неопытный, его совсем недавно призвали к служению. И он взволновался, потому что чувствовал – может совершиться несправедливость. Читающий в душах Господь услышал мысли того ангела справедливости – о женщинах и детях, которых разбойник пощадил, о покойной его матери, которой посылал с добычи деньги, о многом ином, что вполне сошло бы за добрые дела. «Нет, не то…» – тихонько подсказал Господь. И ангел, в нарушение всех правил и установлений, сорвался, помчался туда, где в придорожной корчме лежало тело. Полет быстр – не успел ангел исчезнуть, как появился с влажным от слез убрусцем. И, хотя были в ангельском строю старшие, облеченные всевозможными правами, именно он осмелился и положил убрус на пустую чашу. Как ты, наверно, догадываешься, влажный клочок льна перевесил свиток со списком злодеяний. Что же ты молчишь?

Кузьмин не ожидал, что Даниил так скоро потребует его мнения.

– Думаю – так это и есть справедливость?

– Дальше?

– Думаю… Но ведь слезы слезами, а убитые-то не воскресли от этих слез.

Даниил вздохнул.

– Сдается мне, ты не за то ненавидишь сейчас разбойника, что он творил злодеяния, а за то, что при равном количестве трупов он спасся, а ты – нет.

– Но ведь и у меня доброе дело нашлось, о котором я напрочь забыл! Ты же сам сейчас сказал – хорошо, что я забыл про эти триста пятьдесят зеленых! Разве нет? – быстро заговорил Кузьмин, удивленный и тем, что вдруг возненавидел разбойника из притчи, и тем, как легко Даниил понял это.

И тут же мысль разветвилась. Разбойнику-то хорошо, выстраивалась слова, уходящие вправо, он вовремя догадался пойти в обитель, и вовремя ему попался знакомый корчмарь, и вообще все события его жизни так сложились, что он успел в последнюю минуту заплакать! Если он – ангел, он видит, что я завидую, потекли слова, одновременно уходящие влево, он слишком много понимает, надо что-то сделать, надо как-то сбить его с толку…

– Когда разбойник слезы лил – он не ведал, что убрусец ему зачтется. А ты сейчас эти триста пятьдесят американских долларов тычешь мне, как… как… – Даниил не смог подобрать подходящего сравнения и махнул рукой.

– Но больше у меня ничего нет… – растерянно произнес Кузьмин.

И это было правдой.

Конечно же, он спасал, он помогал, он выручал, но всякий раз за добрым делом немедленно следовала награда. Только это лекарство, отправленное неизвестно кому, словно бы повисло в воздухе – и он, так всегда озабоченный тем, чтобы всякий его труд был вознагражден, неожиданно для себя оставил благодеяние незавершенным – без заключительного аккорда достойной награды.

– Я хочу понять: то, что происходит сейчас с тобой, – это твои слезы?.. – с надеждой спросил ангел.

Странно было видеть на взрослом, сухом, строгом лице эти детские глаза, исполненные надежды. Насколько остра была жалость – настолько горяча вера, что в самый последний миг что-то в окаменевшей душе переменится.

И, глядя в лицо человека, им же осужденного, ангел понял подлинный смысл молитвы, которую подслушал как-то у одного из старших.

Молитва была – «Отче наш», в которой, казалось бы, ни слова ни прибавить, н убавить. И все же старый, грустный, тысячелетиями умудренный ангел с тем же вечным именем Даниил произнес ее на свой лад, с той покорностью, за которой кроется неколебимая стойкость веры, надежды и любви.

– Крест наш насущный даждь нам днесь… – сказал он. И именно сейчас преображенный Даниил в полной мере ощутил тяжесть креста насущного.

Он не услышал, не уловил, не почувствовал ответа. Ответа и быть не могло – Кузьмин не понял вопроса.

Ему предстояло еще не один раз и не один век вспоминать слова о слезах, и искать в себе отклик на них, и злиться на успевшего спастись разбойника, и тосковать о былом, и глядеть в неподвижные глаза мертвой балерины.

Но и Даниил тоже был обречен на ожидание. Он сделал все, что мог, он бросил семя, он сделал даже больше, чем мог, – он подсказал семени, как ему расти, и теперь был бессилен перед временем и волей Божьей.

Часть четвертая

Даниил стоял со свечой в руке, один в низеньком приделе, и никто не подходил к нему. В глубине придела видны были круг света над огоньком свечи, маленький, желтоватый, и еще один, из серебряных пылинок, окруживший седую голову ангела.

В церкви было почти пусто, прохладно, и я хотела, чтобы меня взяли в охапку и крепко стиснули, все равно – кто. Меня до сих пор трясло. Если до сих пор я гордилась тем, что больше не впадаю в истерику, то теперь могла вписать в список своих истерик то ли третью, то ли четвертую по счету.

Там, на кладбище, когда я прикрывала собой Ольгу Черноруцкую, я помнила слова о своей неуязвимости, но еще не верила в них. Однако я обязана была сейчас быть неуязвимой!

Когда я требовала, чтобы этот ошалевший ублюдок в бандане стрелял по мне, то сперва изо рта вылетели слова, а потом пришла вера. Он не мог в меня попасть! А если я стою (какое там «стою», я от возбуждения скакала, как спятившая коза) между ним и Черноруцкой, то он ведь и в Черноруцкую не попадет!

Вера в то, что на сей раз это «стихийное бедствие» можно спасти, длилась лишь мгновение. Потом был выстрел, который я осознала с большим опозданием, потому что смотрела, как пуля медленно сверлит воздух, блестя округлыми боками, доходит до меня и на расстоянии вытянутой руки чуть забирает влево. Грянуло в ушах уже потом – когда пуля скрылась где-то за моей спиной.

Потом все было великолепно и замечательно – даже то, как ребята волокли упиравшегося киллера в бандане, даже то, как пятился от нас старый провокатор Фесенко, совершенно некстати бормоча: «Но, Виктор Сергеевич, но, но я же своими ушами слышал, но тебя же!..»

– Пойдем-ка в церковь, – предложил новоокрещенный Даниил. – Возблагодарить не мешает…

Оказывается, дорога к храму в Протасове выглядела несколько иначе, переход из одного бытия в другое – заметнее, мы вошли в декоративные каменные воротца, создававшие в городском парке средневековую атмосферу, и сразу же воздух сделался другим, но холм был тот же самый, мы поднялись, вошли и тишина поразила нас.

Возможно, богослужения в этот вечер не полагалось. Возможно, в ином бытии был даже не вечер, хотя церковь стояла посреди темного, туманного, ночного мира и слегка светилась. Но мы ощутили МОЛИТВУ. Она заполнила собой маленький придел весь, без остатка.

– Он должен это перетерпеть сам, – сказал наш Даниил, новоокрещенный.

– Разве он что-то сделал не так? – спросила я.

– Он все сделал так, но ему от этого не легче. Он ведь осудил НАВСЕГДА.

– И поделом, – проворчал Нартов.

Я только вздохнула.

Когда мы доставили в контору Фесенко тех троих, кого захватили на кладбище, он прямо шипел от азарта. Ему не терпелось произвести допрос со всеми своими коронными трюками – с напусканием холода, внезапными взрывами страсти, с ускорением темпа до такой степени, что никто уже не мог уследить за ходом его мыслей, и с внезапными долгими паузами, которые на третьей минуте вызывают в ждущем вопроса человеке дикую тревогу.

Схема нападения была незамысловата, и, если бы троице удалось все произвести во дворе, где ее заметил Фесенко, напасть на след не сумел бы ни один сыскарь – хорошо подготовленная пара свидетелей знала наизусть описание не существующего в природе киллера, кстати говоря, «лица кавказской национальности». Мальчик и девочка, притворявшиеся влюбленными, раскололись быстро – в сущности, их совесть была чиста.

Они рассказали про портал , куда пожаловались на свои проблемы. Кое-что прояснилось, когда мальчик Артур растолковал основной принцип действия . Туда нельзя было влезть самостоятельно, наобум лазаря. Его самого рекомендовал знакомый, знавший про его беду. Знакомый в своем письме, со своего зарегистрированного адреса, сообщил координаты Артура – его нашли, дали несколько несложных заданий, потом он стал свидетелем. Был, судя по всему, и другой вариант – uprava.ru сама каким-то образом выискивала возможных клиентов. Но человек со стороны был обречен на неудачу. Более того – человек порой просто получал табличку – сервер, мол, закрыт на капитальный ремонт. Но когда в Сети залезал кто-то из НАШИХ – сопротивление было яростным и ослепительным. Белый взрыв – и растопыренная пятерня, если кто мог разглядеть.

Но было что-то подозрительное в этом матобеспечении… Казалось бы, и мальчик, и девочка имеют свой персональный код для входа, казалось бы, и часа не прошло с неудачного покушения на Черноруцкую, а uprava.ru напрочь отказывалась их впускать. Мы вскрыли в бизнес-ковчеге еще несколько кабинетов, мы заходили с другох машин и с других серверов – бесполезно! Срабатывала все та же защита, белый взрыв и растопыренная пятерня из него.

– Навсегда, – повторил Даниил.

Очевидно, Нартов не понимал всей мрачной глубины этого слова. Я же, глядя на ангела со свечой в темном приделе, видела – он единственный, кто молится за душу убийцы. Близким, которые сейчас готовили похороны, и в голову не приходило, что Кузьмин нуждается не в венках и не в поминках…

– А его молитва зачтется? – спросила я.

– Даже если не зачтется…

– Тяжко быть ангелом Даниилом…

– Я бы их всех – навсегда! – проворчал Нартов.

В общем-то я и его понимала.

Что касается Ольги Черноруцкой – и ей, и нам сильно повезло. Ей – что я случайно на нее вышла и почуяла опасность; нам – что документы, найденные на подоконнике у Фесенко, объясняли ситуацию и прямо указывали на человека, который будет мстить.

Но все это было счастливой случайностью. Мы спасли одного-единственного человека, а ведь угроза нависла над многими.

Над кем-то, как выразился Нартов, поделом. Хотя несостоявшийся убийца пока отмалчивался, но тренированные свидетели, девочка Яночка и мальчик Артурчик, более или менее честно объяснили, как они угодили в систему uprava.ru. Отец и брат Яны охраняли огромный трехэтажный склад китайского и прочего шмутья, забитый тюками под самый потолок, начался пожар, и тут выяснилось, что хозяин, экономя на охране, заколотил намертво запасной вход. Отец и брат задохнулись в ядовитом дыму. Когда их нашли, отец, раскинув руки, лежал на сыне, собой прикрывая его от наступающего огня. Хозяин склада отделался легким испугом. Похожая история была и у Артура – только не отец и брат, а старшая сестра и ее подруга, которая незадолго до того стала его общепризнанной девушкой…

– Вот она – любовь, – сказал, услышав, Марчук. Да, та самая любовь, о которой говорил Даниил, объясняя странное поведение Грани, наконец-то показалась. То самое смещение, при котором в формуле «добро-зло» соотношение величин не меняется!

– Я бы просто сделал вид, будто ничего не случилось, – честно признался Гошка. – Поделом же…

Мы поняли его – он говорил о мальчике Артуре, девочке Яночке и , которая за них отомстит.

– Да, лучшее, что в таких случаях могут сделать органы защиты правопорядка, – поскорее прикрыть дело, – имея в виду две казни, заказанные мальчиком и девочкой, добавил Валевский. – Вот только плохо, что месячишка через два эти дети тоже получат оружие…

– Ну, плохо… – согласился Марчук. – Должен же кто-то за нами грязь подчищать…

И громко прокряхтел что-то вроде «э-хе-хе…»

– Теперь понимаете, почему наверху такая тревога? – спросил Даниил. – Любовь с «макаром» в руке – это совсем не так романтично, как кажется.

– А что мы сделали, чтобы эти дети не стали убийцами?! – воскликнул Марчук. – Нет, ребята, если так – я складываю с себя полномочия! Верните меня, откуда взяли!

– Хорош блажить! – одернул его Валевский. Действительно, место для раздирания рубахи на широкой груди было неподходящее.

Мы вышли на паперть.

И опять все пространство вокруг церкви было занято – мужчины, собравшись в группы по четыре-пять человек, что-то обсуждали тихонько. Я насчитала пять таких групп; наша, стало быть, шестая.

– Надо хотя бы попробовать понять, – сказал Валевский. – Надо еще раз встретиться с этим Намтаром.

– А ты уверен, что Намтар имеет какое-то отношение к чертовой Управе? – спросил Марчук. – Вот будет номер, если Управа – само по себе, а этот ешкин кот – сам по себе.

– Он из демонов справедливости. Значит, что-то знает, – напомнил Даниил.

– И он хочет встретиться.

Все посмотрели на Нартова.

– Да ладно, пойду, – буркнул он. – В какую сторону-то идти?

– В любую. Ты сам почуешь Грань, – пообещал Даниил.

И мы, ни слова не сказав, отправились на задание. Причем никто из бригады даже не попытался задержать меня. Похоже, где-то наверху в штатном расписании уже числилась единица: «око Божье, исполняющее обязанности гувернантки при крутом следаке».

Мы сошли с холма. Неширокая аллея, ведущая к церкви, была абсолютно темна и, возможно, бесконечна.

– Тут, что ли? – спросил, принюхавшись, Нартов.

– А попробуй.

Он резким ударом разрубил тьму перед собой и для верности еще дернул край в сторону. Мы вошли.

– Как, оказывается, все просто… – произнес Нартов. – В любом месте, в любое время – вот она, Грань… Вот будет номер, если нас там никто не ждет!

Но он ждал. Он стоял у березы и меланхолично обдирал полупрозрачные лепестки бересты. Мы даже, не сговариваясь, остановились, чтобы понаблюдать за ним.

Он повернул голову резко и чуть ли не на сто восемьдесят градусов. У человека так бы не получилось, подумала я, и сразу же на ум пришли рога, копыта и хвост, которые, по наивному разумению, полагались демону. Но рогов он не носил – волосы стриг (или они вечно были такими?) необычайно коротко, словно показывая – тут рогов не спрячешь.

Увидев нас, Намтар поклонился и сделал два шага к скамейке. Нартов поклонился тоже – очевидно, стал усваивать этикет. И оба одновременно сели.

– Я рад, что ты пришел, – скаал демон. – Это значит, что ты рассказал СВОИМ обо мне, и тебе уже не позволили прийти на Грань, а приказали.

– Рассказал, – согласился Нартов. – И от себя добавил, что ты, скорее всего, блефуешь.

Намтар не обиделся, а засмеялся.

– Здесь не место для блефа, – сказал он несколько секунд спустя. – Разве тебе не объяснили?

Нартов взглянул на меня – не помню ли я такой инструкции? Но я тоже не помнила – возможно, демон лукавил.

– Ты сказал, что я, возможно, захочу подать жалобу? – спросил он.

– Прости, – Нартов развел руками. – Вот этого не сказал. Я за свою жизнь столько таких обещаний выслушал, что тебе и не снилось. Цена им – сам знаешь какая.

Демон насупился.

– Не так уж часто НАШИ обещают подать жалобу ВАМ, – буркнул он.

– Ну, допустим, что так. Но я ведь твои ходы могу просчитать запросто. Ты хочешь, чтобы для тебя что-то сделали, и грозишься подать жалобу. Я, чтобы тебе поверить, прошу важную для нас информацию. Ты информации не даешь – значит, твоя проблема не такая уж значительная. Ладно, по нулям. Мы расстаемся, опять встречаемся, ты опять грозишься подать жалобу, я опять говорю – объясни, что происходит! Ты опять не хочешь! И так – до Судного дня. Тебе для чего-то нужно, чтобы один из НАС постоянно болтался на Грани! Если я пообещаю больше не приходить – ты пойдешь на маленькую уступку. В тот раз ты сказал, что Грань подвинули человек и демон, а сегодня скажешь, что в имени человека – шесть букв, и он носит ботинки сорок третьего размера!

Я невольно фыркнула.

– Вы хотите знать, что произошло, а сами не даете мне никаких гарантий, – с обидой произнес Намтар.

– Какого черта ты выбрал меня? – вопросом же ответил Нартов. – Подождал бы немного – и сунул свою дурацкую бумажку в карман к Валевскому! Он бы с тобой лучше поговорил!

Они сидели на белой скамейке бок о бок, но друг на друга не глядели. Та еще парочка – растерянный следак и обиженный демон! Я их обоих понимала – Намтар получил такой щелчок по носу, что готов был искать справедливости (не защиты ли, если вдуматься?) у ПРОТИВОПОЛОЖНОЙ стороны. Нартов же, кроме всего прочего, не понимал, где граница его полномочий.

Марчук, как старший во второй отдельной загробной бригаде, уже высказал свое мнение о нартовских походах на Грань – имелись в виду и будущие. Он полагал, что Намтар всем нам морочит головы. Умница Валевский искренне переживал, что не может увязаться следом – его специализацией было не «напускание холода» со всеми сопутствующими трюками, а доверительное собеседование, и он бы исхитрился вызвать Намтара на откровенность. Гошка, самый младший, своего мнения и не смел иметь, и действительно не имел.

А я в бригаде состояла на совершенно птичьих правах – могла делать все, что хочу, но без права голоса! Поэтому мои эскорт-услуги не считались нарушением неписанного этикета – ну, берет с собой Нартов бабу, сам с ней пусть и разбирается. Опять же, непонятно – если архангелы считают меня оком Божьим, то, наверно, мне и следует безмолвно присутствовать при встречах с демоном…

– Судьба, фатум, рок, – ответил Намтар. – Но вы сейчас бьетесь, как рыбки об лед. Вы не можете пробить защиту. Я это знаю! Я сам с ней столкнулся. А пока вы не пробьете защиту – вы не поймете, кто вам нужен…

– Ты прекрасно знаешь, кто нам нужен. Вот и сказал бы!

– А гарантии?

Ему нужно было твердо знать, что мы погубим его врага. Желание естественное! Но он понимал также, что его собственные подвиги с НАШЕЙ точки зрения тоже ничего хорошего не заслуживают. И он торговался, как торговался бы на его месте всякий. Вот только время нас поджимало…

– Мы зря тратим время, – словно подслушав мою мысль, сказал Нартов. – И ты тоже зря тратишь время. Если бы ты хоть что-то конкретное сказал – уже было бы ясно, какие мы можем дать тебе гарантии. А еще лучше – пожаловался бы наконец, что ли?

Очевидно, Намтар уже обдумывал возможность узнать про гарантии, не раскрывая всех своих карт.

– А если неконкретное? Допустим, я рассказываю тебе историю о том, как некто захотел добиться справедливости и придумал, как это сделать, – как Шехерезада царю Шахрияру…

Я не могла удержать улыбку. Если Намтар (надо полагать, бессмертный и не знающий цены суткам и месяцам) затеялся встречаться с нами тысяча и одну ночь, хороши мы будем!

– Допустим, – с каменным лицом согласился Нартов.

– Допустим, из этой увлекательной истории вы делаете какие-то выводы. Но я только излагаю факты и совершенно не отвечаю то, какие вы можете сделать выводы.

– Понятно. Аллегория, – Нартов покивал и приготовился слушать. – Ты нам расскажешь сказку о том, как некий принц, или волшебник, или Иванушка-дурачок придумал игру в справедливость, а ты помог ему в эту игру сыграть. Мы ничего конкретно не узнаем, но хоть поймем смысл. Извини – смысл нам и так ясен. Кто-то вообразил себя полноправным носителем справедливости. Кто-то присвоил себе право карать и миловать.

– Да нет же! – с досадой воскликнул Намтар. – Сперва все было совсем не так! Сперва все как раз было очень даже справедливо! Потом, когда вмешался… Ну… Когда вмешался тот, кто не имел на это ни малейшего права…

– Интересно. Одни, выходит, имеют право на справедливость, а другие не имеют? – спросил Нартов.

Намтар повернулся ко мне.

– Вот стоит твоя женщина, – сообщил он Нартову, как будто не видел, что называть меня женщиной Нартова можно было бы разве что в прошедшем времени. – Ты ее высмотрел, ты за ней ухаживал, ты привлек к себе ее внимание, ты вызвал в ней желание отдаться…

– Пальцем в небо, – пробормотал Нартов, но для Намтара реальное положение вещей уже не имело значения.

– Ты сделал ее своей, ты дарил ей вещи и свое время, ты ее содержал, ты знал, что все – по правилам, мужчины и должны содержать женщин. И вдруг является другой! Он не пытается завоевать ее чувство, он не делает ей подарков, он просто засовывает ее в мешок и уносит! А когда ты пытаешься пожаловаться – просто пожаловаться! – тебе отвечают: «Сам виноват! Должен был лучше следить за своей женщиной и вовремя отогнать вора».

Нартов открыл было рот – но ничего не ответил. Чисто мужская логика была и в самой истории, и в словах «Сам виноват!» Хитрый демон нашел верный ход! Но оставить Нартова в безмолвной растерянности я не могла.

– А женщину спросили? – поинтересовалась я. – Хочет ли она, чтобы ее содержали? И хочет ли она, чтобы наконец судьба над ней сжалилась и прислала человека с мешком? Тот, кто заведует справедливостью, должен был совместить в этом деле три справедливости – мужчины, женщины и того, кто, возможно, имел причину явиться с мешком!

– Вот тогда и получилось бы, что торжествует справедливость мешка! – возразил Намтар. – Ведь если тот, кто заведует справедливостью, допустил, что женщину унесли, значит, он на стороне вора с мешком.

– Но вор, очевидно, не с луны свалился и не на луну со своей добычей убрался. У него – свои связи с другими людьми, и свое прошлое, и свое будущее, в которых история с женщиной для чего-то нужна. И где сказано, что это – окончательная и необратимая справедливость? – спросила я. – В конце концов, вор может попросту потерять мешок, или разбойник отнимет женщину, или вообще вор помрет от инфаркта! Все возможно, пока жизнь продолжается.

– Может, хватит? – обратился к нам обоим Нартов. – И так все запутано, а тут еще вы оба добавляете! Философы на мою голову…

Он заговорил, он вмешался – и я уже могла замолчать.

– Ты собирался историю рассказывать? Вот и рассказывай! – продолжал Нартов, весьма сурово, и даже не посмотрел в мою сторону.

– Итак, история. Некто Иванушка-дурачок начал эту игру в справедливость, как вы ее называть изволите, – Намтар обращался вроде бы к нам обоим, Нартову и мне, но я вдруг почувствовала – он хочет это объяснить только мне, а точка зрения Нартова ему стала неинтересна и он ее в расчет не берет. – Сейчас я объясню, как он до этого додумался. Но сперва поверьте мне на слово: Иванушка-дурачок – большое дитя. Лысое, усатое толстое дитя, считающее себя центром Вселенной и придающее своим капризам исключительно вселенское значение.

– Хорошее начало, – заметил Нартов.

– Без начала, извините, никак, – Намтар развел руками, повернувшись при этом ко мне. – Так вот, что бывает, когда дитя обнаруживает в себе странные способности? Оно делает из них любимую игрушку! Так вот – наш лысый, усатый, толстый герой был женат, имел сына – допустим, Владислава, – работал в какой-то глупейшей лаборатории и страдал манией величия в легкой форме. Ему казалось, будто в лаборатории он куда-то двигает мировой прогресс, и по сравнению с этим прочие человеческие дела просто меркнут и гаснут. Я знал его тогда – поверьте, разговаривать с ним было просто невозможно, он никого не слышал, а пел исключительно о науке и о себе в науке. Его даже в лаборатории тетеревом прозвали. Токует, а у самого словно уши заложило.

– Знакомая картина, – усмехнулся Нартов.

Дело в том, что у нас в бригаде имелся свой тетерев – Марчук. Он иногда пускался в длительные рассуждения, начисто теряя при этом и слух, и чувство такта.

– С одной стороны, пива не выпьешь, а с другой стороны, и в сортир ходить больше незачем, – философствовал намедни Марчук. – Так что имеем экономию времени. С одной стороны – с бабой уже не того. А с другой стороны – никто у тебя заначку из подкладки портфеля не вытаскивает. Так что имеем экономию нервных клеток…

– Может, хватит, а? – нервно прервал его Валевский. – И без того тошно…

Но он продолжал выискивать преимущества загробного образа жизни перед земным, пока бригада, плюясь и бурча всякие непотребства, не оставила его в полном одиночестве. По-моему, он еще минут пять толковал сам с собой, совершенно утратив потребность в слушателях. Так что про тетерева Намтар ввернул вовремя – он одним словом расположил к себе Нартова больше, чем всеми выкрутасами насчет женщины в мешке.

– Теперь представьте, что началось, когда он обнаружил в себе некоторые довольно сильные, хотя в сущности бесполезные способности. Он первым делом вообразил, что на нем одном сосредотовилась теперь вся изначальная борьба сил добра и зла! – продолжал Намтар. – От того, угадает он или не угадает номер выползающего из-за угла трамвая, зависело торжество светлого или же темного начал – в его понимании, конечно. И понемногу он пришел к выводу: такие способности представляют опасность для человечества. Афишировать их – преступление, потому что обязательно придут злые люди и сумеют ими воспользоваться.

– В чем-то он был прав, – вставил Нартов.

– Разумеется, в чем-то был прав. Он считывал мысли и картинки на расстоянии до пятисот метров, по временной оси – до сорока восьми часов, но если мальчик мог это проделывать два-три раза в сутки, не больше, то Буханцев – до двадцати и даже тридцати раз.

Я чуть было не спросила – какой еще мальчик? Но сообразила – у этого Иванушки-дурачка был сын. Как выяснилось, то же самое пришло на ум Нартову.

– У него был мощнейший посыл – но, опять же, принять информацию в полном и неискаженном объеме мог только специально под него натасканный реципиент. Такого реципиента меньше чем за три месяца не подготовить. Еще наш Иванушка-дурачок взглядом возил стакан с водой по столу на сорок сантиметров, заряжал семена растений, глушил всякую мелкую электронику на небольших расстояниях. То есть, его способность к телекинезу практического значения не имела. А опыты с растениями он проводил довольно успешно. Так вот, вернемся к мании величия… – Намтар на мгновение задумался. – Наш герой, естественно, вообразил, что сейчас за ним начнут охоту спецслужбы всех стран, и смылся из дома. Оставил работу, жену, сына, забрался в какую-то непроизносимую деревню, стал там возделывать огород и пугать местное население своими успехами. В идеальном варианте он еще лет десять прожил бы таким классическим деревенским чудаком, а потом заявился в столицу с кучей толстых тетрадей и семенами картошки, созревающей за две недели.

– Послушай, Намтар, у нас не так много времени, чтобы отслежить все варианты Иванушкиной судьбы, – напомнил Нартов. – Отрежь лишнее и излагай суть!

Тут Намтар окончательно развернулся ко мне.

– А суть такова – сыночку, Владиславу, исполнилось семнадцать лет, он отпраздновал день рождения, немного выпил с одноклассниками и пошел провожать свою девочку. Как на грех, в том же подъезде отмечали еще что-то, но уже не школьники, а двадцатилетние парни, на которых клейма ставить негде. Один из них привел с собой подружку, и ее пустили по кругу. В компании оказался садист. Одним словом – подружка погибла, и они стали думать, как бы избавиться от тела. Как раз в это время сын Буханцева проводил свою девочку до самых дверей квартиры, поцеловал на прощание и стал спускаться вниз. Его зазвали в гости. Он был слегка пьян и безумно счастлив, ему показалось совершенно естествнным, что взрослые мужчины хотят взять его в компанию. Но в итоге на него одного было повешено изнасилование, повлекшее за собой смерть, – неплохо, а? Объяснить, как это делается?

– Это очень просто делается, – прервал Намтара Нартов. – Родители начинают дергать за все веревочки, и сыночки один за другим исчезают из материалов следствия. Выясняется, что один был мертвецки пьян и проспал событие, другой за два часа до преступления ушел домой и сто соседей видели его на лестнице, с третьим тоже все в порядке, с четвертым – тоже… Остается один – крайний, чьи родители не имеют ни денег, ни связей. А суд просто не обращает внимания на всякие нелепости. Я, например, был на заседании, когда судили парней, угнавших дорогую машину.

Если бы я могла ткнуть его локтем в бок – то и ткнула бы. Сам же бурчал, что времени в обрез! Но пора бы уж мне было понять – Нартова, которому взбрело на ум похвастаться, танком не остановишь.

– Они это сделали из баловства, им просто силу девать было некуда, и в конце концов они заехали в парк, подняли эту машину за четыре угла и через ограду перетащили ее на клумбу. Они еще умудрились очень аккуратно пройти между цветочными рядами, и те, кто видел это дело утром, утверждали: полное впечатление, что машина свалилась на клумбу с неба. Ну вот, на скамье подсудимых оказался в итоге один-единственный человек, и судья без тени сомнения впаяла ему условный срок за то, что он в одиночку угнал машину и установил на этой самой клумбе. Я встал и возразил. Мне указали, что я не прохожу по этому делу ни в каком качестве. Тогда я сказал этой дуре, что через пять минут вернусь с прокурором области, и тогда все вместе дружно разберемся, как человек в одиночку перетащил семьсот кило железа на клумбу, почти не оставив при этом следов. Тут она так на меня заорала, что я чуть не оглох…

– И как?! – я уже была в полном восторге от истории. – Ты привел прокурора?!

– Привел, конечно. Потом я эту судью встречал в одной фирме, годовой оборот которой по бумагам составил одиннадцать тысяч рублей, а на самом деле – примерно семнадцать. Она там числилась юристом, а для поддержания штанов писала студентам юрфака курсовики. Не так уж все безнадежно.

– Хорошая история, – одобрил Намтар. – Одна из немногих, где справедливость победила сразу. И что интересно – ты принял решение В ОДИНОЧКУ.

Он произнес это очень выразительно.

– А чего там решать? – как-то фальшиво удивился Нартов. – Видно же – все шито белыми нитками.

– И ты сразу понял, куда надо бить. Парни поступили так, как должны поступать парни, – выпили и отправились колобродить. Родители поступили так, как должны поступать родители, – перепугались и кинулись спасать своих идиотов любыми средствами. Адвокаты поступили так, как должны поступать адвокаты, – за гонорар вывели ребятишек из-под удара. И только судья поступила не так, как ей положено, за что и испытала сильнейший удар справедливости. Очень хорошо, что ты рассказал эту историю, она мне еще пригодится.

Тут Нартов явно забеспокоился и даже быстренько взглянул на меня. Казалось – он понял, что брякнул что-то лишнее, и не может догадаться – что именно.

– У меня таких историй – выше крыши, – наконец сказал он. – Этого добра не жалко. Ты вроде объяснял, почему Иванушка-дурачок с твоей подачи взялся устанавливать справедливость.

– Да, действительно. Значит, расстановка сил такая – папа сидит в непросыхающей деревне, ведет душеспасительные разговоры с попом Василием и греет в ладошках морковные семена, а сына меж тем повязали, и все соседи клянутся, что видели его в подъезде пьяненького, а кое-кто даже видел с той девчонкой. Он со своей девочкой баловался, приставал, и она его оцарапала. Ну, конечно, царапину тоже объясняют в соответствии с задачей – повесить изнасилование и убийство на постороннего. Девочка Владислава бежит к следователю, клянется, что Владик был с ней и только с ней, она даже врет, что он у нее и часть ночи провел, но вранье слишком быстро раскрывается. Наконец к нашему Иванушке-дурачку случайно приходит одна из десяти посланных телеграмм – в деревне запила баба-почтарка, иначе и быть не могло, и всю ежедневную корреспонденцию, чтобы себя не утруждать, она вываливала в канаву. Наш герой глазам не верит, но у него как раз пошла в рост самая выдающаяся морковка, или свекла, или еще какой-то хрен. Он задерживается на день и приезжает к обеду – а процесс был утром.

– Так торопили? – не поверил Нартов.

– А чего было тянуть? Процесс получился образцово-показательный, полгорода сбежалось, во всех газетах хвалили и милицию, и прокуратуру. Вот тебе и морковка.

– Стало быть, начинаются приключения с совестью… – пробормотал Нартов.

– И еще какие! Он спер у приятеля пистолет, решил – убью себя! Но себя убивать страшно, он решил – убью насильников. Но от их вонючих трупов сыну легче не станет. Мать в лепешку разбивается, берет другого адвоката, подает апелляцию, а этот чудак ходит с пистолетом и ломает голову – кого бы убить. И тут он выясняет, что один из этих насильников – родной племянник некого… некого… Словом, этот некий в прокуратуре того города – царь, и бог, и воинский начальник. Он начинает подводить под свой замысел основу, а тут Владислава переводят в другую камеру и совсем в другое общество… Ты думаешь, я все это время оправдывал моего Иванушку-дурачка? Нет! Я хотел объяснить, что это за редкостный раздолбай!

– Но раз у него, как ты говорил, способность считывать, то почему он ее не пустил в ход? Считать кусочек будущего – в таком деле много значит! – лицо Нартова оживилось, он уже явственно представлял себе, как бы сам распорядился такой способностью.

Я же только вздохнула – Иванушка-дурачок, сидя в деревне, вглядывался в будущее свеклы и морковки, ему и в голову не приходило нацелить мыслительный аппарат в сторону своей городской квартиры…

– А потому, что он не понимал, как этой информацией распорядиться. Напоминаю – в лаборатории он считал себя центром мироздания и ничем, кроме науки, не интересовался. А вот когда сыну стало совсем плохо – он стал действовать. Я тебе говорил, что у него мощный посыл, – так он держал сына на плаву довольно долго, и не спал ночей, потому что именно ночью тому приходилось хуже всего… ну, ты понимаешь… А потом накопился недосып. Мой раздолбай понимал, что беда, и ничего не мог с собой поделать – уплывал… Ну и вот – Владислава больше нет. Покончил с собой. Единственный сын. В семнадцать лет.

Я невольно вздохнула.

– Насильники поступили так, как должны поступать насильники. Родители поступили так, как должны поступать родители, – Намтар говорил жестко, каждую мысль подчеркивая резким кивком. – А некий сотрудник городской прокуратуры, которой общество доверило осуществлять правосудие, поступил неправильно. Вся эта машинерия должна была споткнуться о него. Всегда, в каждом случае, есть человек, который должен был остановить несправедливость. Обычный живой человек – только облеченный властью останавливать. А этот еще и сдирижировал процессом! Мой герой мог попытаться застрелить его. Я отговорил. Я объяснил, что деяние и кара неравноценны…

– Что же ты выдумал? – спросил Нартов.

– Враг моего раздолбая тоже имел сына. И было бы справедливо, если бы и он лишился своего единственного ребенка, – убежденно заявил Намтар. – Я удержал его от зла и поставил на путь справедливости. А потом, когда я вел его этим путем, вмешался один… словом…

– Унес твоего Иванушку-дурачка в мешке, – помог Нартов.

– Гораздо хуже! Гораздо хуже! – внезапно возопил демон. – Мой герой уже совершил личный конкретный акт справедливости, использовав для этого свои возможности, но зрело иное, всеобъемлющее, истинное торжество справедливости! Вот чего меня лишили – а ведь это было мое дело, я вел его с самого начала, когда оно еще казалось мелким и незначительным!

– То есть, тебе не дали устроить торжество справедливости, и в этом ты видишь высшую несправедливость? – уточнил Нартов. – Хорошо. Давай разбираться. Я знаю об этом только с твоих слов – и про Иванушку-дурачка, и про морковку, и про сына, который не совершил никакого преступления. Можешь ты привести свидетелей, которые бы подтвердили: да, все было именно так, ты пришел на помощь раздолбаю, процесс действительно был отрежиссирован, и так далее.

– Но… – Намтар явственно растерялся. – Но каких тебе нужно свидетелей? Людей? Если тех, которые знают правду о Владиславе, – так они уже один раз солгали и теперь из осторожности будут держаться за свое вранье. Самого Иванушку-дурачка? Он для меня сейчас недосягаем.

– А кто-нибудь из ВАШИХ?

Намтар несколько отстранился от Нартова и поглядел на него с превеликим недоумением.

– А почему кто-то из НАШИХ должен знать про это дело? Мы должны решать В ОДИНОЧКУ. Мы несем полную ответственность за свое решение и свои поступки.

– То есть, свидетелей нет? Почему же я должен тебе верить?

– Если я пришел на Грань… Если я готов к тому, что ВАШИ проверят мою жалобу… – Намтар опустил голову.

– Ну так скажи, как звали этого твоего раздолбая! Где он живет! Мы проверим, и тогда…

– А гарантии?!.

Нартов вскочил.

– Сказка про белого бычка! Пошли отсюда!

Если бы он хотел сыграть максимальное возмущение – все равно бы лучше не получилось. Махнув рукой, он кинулся прочь от скамейки, я – за ним.

Но я обернулась.

Демон сидел понурившись. Он не глядел нам вслед – похоже, ему было слишком тошно.

Мы шли по узкой тропе, и высокие травы пахли почему-то свежими стружками. Нартов торопился. Он хотел поскорее убраться отсюда. При первом дуновении бензиново-дымного ветерка он стал искать рукой разрез – и нашел его. И даже занес ногу – но вспомнил, что даму пропускают первой.

Мы явились к бригаде и обнаружили за компьютером новоокрещенного Даниила. Белая вспышка показала, что безнадежные попытки продолжаются. Марчук стоял у него за спиной и, надо думать, давал ценные советы, а в дальнем углу Валевский учил Гошку играть в нарды.

– Ну, раскололся? – спросил Марчук.

– Скотина он, и ничего больше! – ответил Нартов. – Сказки рассказывает! Ни одного имени не назвал…

Он заткнулся и повернулся ко мне.

– Точно, – сказала я. – Имя было. И не одно. Раздолбайского сына зовут Владислав. А деревенского батюшку, с которым беседовал раздолбай, – Василием.

– Да, – согласился он. – Сейчас ты сядешь и будешь вспоминать все, что Намтар сказал про Иванушку-дурачка!

Даниил и Марчук переглянулись, а Гошка с Валевским отложили доску и подошли поближе. Я понала, что было написано на их лицах: ребята, в этом деле только Иванушки-дурачка недоставало! Причем лицо Леши Валевского изобразило интеллигентский скепсис, а лицо белобрысого Гошки…

– Мальчик! – воскликнула я.

Эти слегка вьющиеся волосы, падающие на лоб, и широко открытые веселые глаза, уже не Гошкины, вовсе не Гошкины, и резкие, выразительные черты лица… оно возникло там, где было Гошкино, отошло в сторону, снова совместилось с Гошкиным и исчезло…

– Какой еще мальчик? Владислав, что ли? – недовольно уточнил Нартов.

– Да нет же! В это дело замешался еще мальчик со способностями. Не такими сильными, как у Иванушки-дурачка! Помнишь?

– Разве это не Владислав?

– А разве он хоть раз сказал, что у Владислава были способности?

– Точно… – пробормотал Нартов. – А как мальчика звали?

– Ну, знаешь ли!

– Сукин сын! – с неподражаемой злобой ругнул Намтара Нартов. – Юлит, елозит! Сам же он все это заварил! Сам этого Владислава подставил! Сам процесс отрежиссировал!

– Нет, – прозвучал негромкий голос, и мы разом повернулись. В дверях стоял Рагуил.

– Нет, он не режиссировал и ничего не подстраивал, – сказал архангел. – Это не его задача. ТАМ для всякого дела – свои специалисты. И он юлит и изворачивается вовсе не потому, что под его руководством люди совершили преступление. Если так – он бы и не подумал звать кого-то из НАШИХ на Грань. С ним что-то происходит…

Архангел прошел вперед, влача за собой алый плащ, и концы полупрозрачных крыльев с легким скрипом чиркали по полу, оставляя белые полоски.

– Да что с ним может происходить? Заврался! – поставил диагноз Нартов.

– Ты сильно невзлюбил его, – заметил Рагуил. – А вы, вторая отдельная?

Это относилось к Марчуку, Валевскому и Гошке.

– Я бы послал его подальше, – честно заявил Марчук. – Или – или! В конце концов, на нем свет клином не сошелся, и пусть видит, что никто с ним нянькаться не собирается.

– А я бы его расколол, – мечтательно произнес Валевский. – У каждого человека есть момент, когда ему нужно выговориться, чтобы на душе полегчало. Наверно, у НИХ тоже что-то такое… Вот я бы его потихоньку, полегоньку…

– Ты? – архангел повернулся к Гошке.

Но парень еще не разу никого не раскалывал и своей точки зрения не имел.

– Я – как Виктор Сергеевич.

– Не получается… – произнес так и не вставший от компьютера Даниил.

– Не получается, – согласился архангел. – Нашли мы щелку в Законе, приоткрыли дверцу – а послать в эту дверцу некого…

– Может, другие бригады? – с безнадежной надеждой спросил Даниил.

– Может быть… – архангел вздохнул. – И ты, око Божье, ничем тут не можешь помочь…

– Могу, – на меня напало упрямство, – могу! Только пусть меня научат – как!

Очевидно, Рагуил увидел то, что предстало перед моим внутренним взором: наша церковь, и три крылатые фигуры у царских врат. И услышал слова, которыми архангел Михаил определил эту щелку в Законе: «Любовь до того совершенства достигает в нас, что мы имеем дерзновение в день суда, потому что поступаем в мире этом как Он».

Вся надежда была на то, что дерзновение первой, второй, третьей и прочих бригад обопрется на совершенную любовь, и все действия вокруг Грани таким образом окажутся оправданы. Но что-то не получалось…

Было в наших действиях и в наших чувствах решительно все – кроме любви.

Мы даже не понимали, кого нам в этих обстоятельствах следует любить!

– Как я научу вас тому, чего сам еще не умею? – был горестный и суровый ответ.

* * *

– Устал я, Господи…

– Отдохни.

Дорога легла мне под ноги, и я пошел, пошел себе потихонечку прочь, прочь от людей, которые своими хитростями и горестями вконец измучили меня.

– Отдохни… – дуновением ветра сопровождало меня это слово.

– Отдохни… – солнце, которое в середине дня всегда делалось нестерпимым, смягчало для меня жар своих прямых, отвесно летящих лучей.

– Отдохни… – дорога была мягкой, мелкие камни, ощущаемые сквозь подошвы сандалий, расползались в стороны, и ступни блаженствовали на ходу.

Господь предоставил мне выбор направления, но, очевидно, куда бы ни пошел я – всюду он уложил мне под ноги мягкую, ровную дорогу, и запретил солнцу палить, и убрал с пути моего тех, кому я был обязан скопившейся усталостью, – мужчин, женщин и детей.

Я шел и думал о том, что служение мое затянулось, а ведь было так просто – пожаловаться на усталость! И Он отпустил меня по единому моему слову. Я же в простоте души довел себя до того, что усталость моя сделалась чрезмерной.

Был долгий-долгий день. Я шел в полнейшей тишине, которую ничьи голоса не нарушали. Слух мой отдыхал, и взор мой отдыхал – ровная пустыня расстилалась справа, слева и впереди, а что осталось у меня за спиной, я не знал, ибо не имел ни малейшего желания оборачиваться.

Потом я захотел сесть и увидел большой камень нужной мне высоты. Когда садишься на землю, вскоре затекают ноги, а ноги мои уже стары и затекать стали быстро, так что камень явился вовремя.

Я сел спиной к солнцу и расслабил плечи. Мысли мои также были расслабленны – вчерашний день с его заботами я благополучно изгнал, завтрашнего не впускал, освободивший меня единым словом Господь этим же словом обещал и заботу о моем завтрашнем дне, а вставать на пути его намерений я совершенно не желал. Меня даже радовало, что наконец обо мне, устроившем столько благополучных чужих завтрашних дней, позаботятся, и незнание будущего тоже таило в себе наслаждение. Ибо я устал и от знания.

Рябая ящерка прибежала, остановилась, сделавшись похожей на вырезанную из камня игрушку, убедилась в моей безопасности, скользнула и опять замерла, положив маленькую головку мне на ступню. Господь пожелал, чтобы я улыбнулся – и я улыбнулся, глядя на продолговатое изящное тельце сверху вниз. Глупы те, кто не любит прикосновения этих странных тварей, подумал я, их кожа, если покрыта мелкой чешуей, нежна и бархатиста, ее тепло соответствует теплу воздуха, а их доверие бесценно.

Закат все не наступал.

Беззвучно прилетел черный ворон и, выставив когтистые лапы, опустился передо мной. В клюве он держал небольшую, совершенно целую лепешку из темного теста и уронил ее у моих ног. Ящарка отбежала и исчезла в двух шагах от меня, слившись с сухой землей. Я нагнулся и взял лепешку. Убедившись, что я ее ем, ворон снялся с места и улетел.

Мне нравился мир, куда привела меня дорога. Здесь я мог бездумно сидеть, прислушиваясь к тому, что происходит в моем изношенном теле. Я не нуждался в лекарствах – я нуждался в покое. И Господь дал мне его – казалось, он даже дал мне покой навсегда.

Больше в моей жизни не будет места усталости – так решил я и, опершись рукой, перебрался с камня наземь. Стоя на коленях, я расстелил свой плащ из верблюжьей шерсти, лег на один край, а другим прикрылся. Земля, как я и полагал, оказалась мягкой. Голова моя лежала в тени камня, и тень не перемещалась, вынуждая меня перекатываться по сухой земле.

Вся забота Всевышнего, которой я только мог бы пожелать, окружала меня.

– Что же, я неплохо потрудился, – сказал я себе, – я столько лет исполнял Его волю, что было бы странно, если бы Он не вознаградил меня. И мог ли я испытать такой безупречный покой в ином месте? Сдается мне, что не мог бы, и Он учел это…

Кроме того, он дал мне бесконечное время. Означало ли это, что бескрайность времени равна бескрайности моей усталости?

Это состояние времени, то есть – стояние со мной и бег с другими, я заметил уже давно. тут для меня ничего не изменилось. Но если раньше это было одним из условий моего служения – так добрый господин дает рабу орудия труда и осла, чтобы поскорее добраться до виноградника, – то теперь стало условием отдыха, но вызывало странное ощущение: точно ли я получил всю положенную мне награду? Выходит, я буду в этом стоячем времени все тот же – старик с голубовато-белой бородой в мелких колечках, с пушистыми прядками вокруг загорелой плеши, с сухими, как ветви мертвого дерева, руками и ногами, закутанный в вечный рыжеватый плащ поверх вечной туники из плохо отбеленного льна, обутый в вечные сандалии с хитрым переплетением кожаных ремешков?

Я не знаю, сколько времени я был погружен в неспешное созерцание, прежде чем награда показалась мне подозрительной.

Для чего же я получил ее?

И она ли была мне необходима?

Тепло, идущее ко мне сверху, увеличилось. Я открыл глаза и тут же приподнялся на локте. Между мной и солнцем стоял тот, кого я менее всего ожидал увидеть. Не только от рода человеческого, но и от него желал я отдохнуть, хотя ни хитростями, ни глупостями он меня не допекал.

Он улыбнулся и сел на камень. Тяжелый алый плащ, схваченный фибулой на одном плече, лег острыми жесткими складками у его ног. Непокрытая голова золотилась на солнце, как это бывает, когда волосы русые и слегка вьются. Большие темные глаза смотрели на меня ласково, но, как мне показалось, с укором.

– Рагуил, – сказал я, – нынче у меня день седьмой, и я его не нарушу. Ибо Господь наконец-то мне его даровал.

– Я пришел навестить тебя в твой затянувшийся седьмой день, – ответил архангел. – У меня нет к тебе дела, просто я думал, что ты будешь рад короткой встрече.

Я сел и уперся ладонью в сухую землю. Между моих пальцев торчали сухие былинки. Я не знал их названия, как не знал имени доверчивой ящерки, я не обременял свою память тем, что в трудах моих было бесполезно.

– Добро пожаловать, Рагуил. Встрече я рад, хотя необходимость говорить удручает меня. Я надеялся хотя бы немного помолчать.

– Да, ты довольно речей держал в своей жизни. И часто ты возвышал голос до львиного рокота, до пронзительного медного звона… – он задумался. Очевидно, он, не знающий усталости, наконец-то понял меня… впрочем, мог просто согласиться из любезности, а это означало, что ему снова от меня чего-то нужно.

Устал я, и устали ноги мои от хождения, и устал голос мой от обличительных слов. И все чаще вспоминал я мудрость Соломонову: скудоумный высказывает презрение к ближнему, но разумный человек молчит. Устал я высказывать презрение к неразумным, лживым, преступным, беззаконным, коварным моим ближним, устал, Господи, устал трепетать – не обнаружится ли в обличениях моих скудоумие мое… И вот приходит этот, в алом плаще, увлекает меня прочь от молчания моего, от благоразумия моего…

На поясе у него была кожаная фляга. Он отцепил ее и протянул мне. Я хотел было ответить, что по желанию Господа моего в ответ на жажду из-под этого камня забьет родник, но промолчал, ибо сказано: не искушай Господа Бога твоего. Флягу же взял и сделал два больших глотка.

– О чем ты вспоминал все это время, друг Даниил? – спросил он.

– Ни о чем, – ответил я. – Память – тяжкое бремя, и если бы Господь лишил меня памяти, это было бы лучшим прощальным даром тому, кто оставил службу.

Он улыбнулся – его лицо было юным, а память, надо полагать, как у молодого бойца, не позволяющего воспоминаниям смущать сердце перед завтрашним боем. Воспоминаний же у Рагуила скопилось куда более моего, ибо он был – от сотворения мира, а я… а я?.. От вавилонского пленения?..

– Но если Он, зная твое желание, оставил тебе память, стало быть, Ему это для чего-то надобно?

– Стало быть, я готов к тому, что придется служить Ему своей памятью… – проворчал я, всем видом являя покорность.

Он поднял голову, прекрасную голову вечного юноши, почти отрока, с тонкими чертами, со светлой чистой кожей, распространяющей легкое сияние, и взглядом позвал кого-то издалека. Затем опять повернулся ко мне.

– Ты думал сейчас о моей юности, друг Даниил. Ты бы не хотел попросить о том же для себя?

– А что я стану делать с молодым телом и с красивым лицом? В пустыне они мне ни к чему, Рагуил. А если я приду к людям, то они мне доставят множество хлопот.

– Однако тогда, когда твое служение начиналось, твоя красота тебе не мешала…

Я невольно улыбнулся – было ли красотой то, чем наделил меня Господь? Все мы, отроки на службе царской, отобранные за миловидность и способности, имели жесткие черные кудри, падающие на лоб и плечи, крупные, но при этом тонкие носы, у иного – с заметной, у иного – с едва видимой горбинкой, яркие округлые губы, полные щеки и тело мягких очертаний, отменно выкормленное и изнеженное прикосновениями мягких тканей. То, чем я сделался потом, вылепила из меня служба, высушив тело, расширив и выпрямив плечи, сделав мышцы ног подобными железу, как полагается всаднику, убрав обрамленные девичьими ресницами глаза, влажные и с поволокой, под упрямо сдвинутые брови. Вот разве что глаза… Никогда они не были черными, как оливки или мелкий виноград… Глаза мне Господь даровал неожиданно светлые и зоркие…

Когда мужчина и женщина подошли, я посмотрел в лицо сперва ему, потом – ей, решив, что женщина, не носящая покрывала, должна быть готова к любопытным взглядам.

Он был красив, как воин, и его, как меня когда-то, вылепила служба. Я узнал эти широкие и прямые плечи, крепкую. но стройную шею, короткие черные волосы человека, которому недосуг лелеять кудри. Уверенный взгляд темных глаз обличал в нем человека, способного своим голосом управлять толпой. Он носил подстриженные усы, но бороду брил, и под распахнутой рубахой я видел широкую волосатую грудь, еще один несомненный признак мужества.

Женщина была одета на мужской лад, что меня почти не удивило, – она и короткими волосами походила на гречанку, подражающую мальчику-эфебу. Но черты ее лица я бы назвал безупречными. Это была та правильная красота, которая настолько знает себе цену, что презирает умащения и прикрасы. Тело было стройное и соразмерное, как бывает иногда у молодых женщин, родивших всего лишь одно дитя. Темно-русые волосы, вьющиеся от природы, падали на лоб, едва ли не до самых глаз, и она гордо несла голову, не обремененную диадемами, серьгами, лентами, шея же у нее была открыта, и этим она тоже напоминала деятельную быстроногую гречанку.

– Так вот кто нуждается в моих воспоминаниях, – произнес я, обращаясь к Рагуилу. – Но ты знаешь мою жизнь гораздо лучше, чем я сам, почему бы тебе не рассказать то или иное событие?

– Вот он, Даниил, первый из призванных, – сказал архангел, обращаясь к мужчине и женщине. – Первый, убедившийся в том, что имя есть судьба.

– Слыхал я такую версию, – отвечал мужчина. – Но вот у меня сослуживец назвал сына Данилой. Так такого поросенка еще поискать! Это не суд Божий, а… а…

Он замялся, не осмеливаясь смущать архангельский слух заковыристым словом. Женщина подтолкнула его локтем, приказывая укротить вольный язык. Я же посмотрел на них с любопытством – это были какие-то новые люди, и новизна выражалась не только в одежде и прическе волос. Их обращение с архангелом смущало меня – они словно не видели полупрозрачных и похожих на две восходящих к жаркому небу струи дрожащего воздуха крыльев.

– Разное бывает, – согласился Рагуил. – Я от сотворения мира наблюдал за справедливостью и потому знаю: среди тех, кто устранял зло, немало было людей, носивших это имя. Только не все его открывали. Как-то во времена вавилонского плена евреев был в неком городе храм. Название города вам ничего не скажет, а потом, в рукописях, его ничтоже сумящеся книжники обозначили как Вавилон. Ну да Господь им судья…

Мужчина и женщина вслед за архангелом невольно улыбнулись.

– Сладу нет с этими книжниками, – продолжал Рагуил. – Все, чего не забудут, – то переврут. А поколение спустя их враки уже возводятся в степень непреложной истины. Ну, Вавилон так Вавилон. Был там храм бога Бела с идолом в виде медного дракона со страшной раскрытой пастью. Простые люди, глядя на эту пасть и слушая россказни жрецов, готовы были отдать последнее, лишь бы жуткий гад их помиловал и прямо там, в храме, не принялся жевать…

Странные эти речи предназначались для людей по натуре своей смешливых. Рагуил откровенно хотел быть приятным этой женщине и этому мужчине, однако он мог бы выбрать что-то иное, а не дело, стоившее мне первых седых волос.

– Жрецы, как оно и положено жрецам, требовали, чтобы народ приносил Белу жертвы. В храм вносили туши животрых, убитых на площади с соблюдением всяких правил и установлений, клали их перед драконом, потом все выходили, а храм снаружи опечатывали – как теперь принято говорить, для чистоты эксперимента, – Рагуил употребил слово, которое непременно должно было понравитьвся собеседникам. – Утром оказывалось, что туш нет, зато драконья пасть – в крови. И все были довольны, что удалось откупиться от страшных кар, только вот все хуже жилось людям небогатым, которые отнимали кусок у детей, лишь бы побаловать идола. Но они не роптали – вот что было страшнее всего.

– Разве Христос не говорил о покорности? – спросила женщина с понятным удивлением – призыва к бунту в Евангелиях еще никто не вычитал, а архангелы не могут выступить за пределы Закона Христова. Вот только задать этот вопрос должен был мужчина, а она – молчать, поскольку рассуждать о тонкостях веры – дело мужское.

– Он также изгнал из храма торгующих, – напомнил Рагуил. – Так вот, на плач женщин, которые не знали, чем завтра кормить детей, пришел в город некий человек, роста среднего, в пропыленном плаще, и сам словно покрытый серебряной пылью, которая была особенно заметна на завитках его коротких кудрей. Был он смуглым и сероглазым, а этот цвет глаз для Вавилона и его окрестностей весьма необычен. Как этот человек нашел доступ к местному князьку, которого книжники упорно называют царем, я не знаю, очевидно, он был опытен по части князьков. В приватной беседе он обвинил жрецов в мошенничестве и в том, что они продают жертвенное мясо через подставных лиц на городском базаре. В качество довода привел не только их круглые животы, которые день ото дня становились все толще, но и еще одно соображение. Князек, который вдруг догадался, что может наложить руку на храмовые богатства, позволил этому человеку действовать. Вечером, после службы в храме Бела, пришелец тайно посыпал там пол пеплом. Наутро все увидели следы ног в жреческих сандалиях, и следы эти вели сперва от стены к месту, где оставляли жертвенных животных, а потом обратно к стене. Царь потребовал от жрецов правды, и тут оказалось, что в храме еще в незапамятные времена как раз для таких затей сделали тайный ход. Храм был разрушен. Люди, узнав правду, вздохнули с облегчением. Как, вы полагаете, звали того человека?

– Даниилом его звали, – мрачно буркнул мужчина. Ему не понравилось, что архангел говорит с ним, как с маленьким ребенком. Да и мне не понравилось, что об этом деле Рагуил рассказал чересчур просто, как рассказывают предания детям.

Женщина же внимательно поглядела на меня.

Он не понял, но она поняла. К великому моему облегчению, она промолчала. Я бы оказался в нелепом положении, если бы женщина принялась толковать о хитростях жрецов, которые даже мне не всегда удавалось разгадать, а ведь я изначально был их воспитанником…

Рагуил усмехнулся.

– А вот этот случай и тебе наверняка известен, – сказал он мужчине. – Был некий человек, именем Иоаким, и имел красивую и набожную жену, именем Сусанна. Двое из старейшин городка, где они жили, случайно увидели, как Сусанна, раздевшись и заколов волосы на затылке, входит в бассейн. Они не имели намерения подглядывать – просто городок располагался на склоне холма, люди проводили вечерные часы на плоских крышах, а сад Иоакима и Сусанны, обнесенный, как положено, высоким глинобитным забором, был виден как на ладони. После чего старцы, не сговариваясь, но прекрасно друг друга понимая, стали подкарауливать женщину именно в тот час, когда она после жаркого дня освежалась купанием. И в конце концов они ее захотели.

Рагуил замолчал, словно ожидая от собеседников неодобрения в адрес похотливых старцев. Но они, будто нарочно, оба вдруг задумались о своем.

Годы мои, что возвели меня на вершины мудрости и оставили там одного, исчезли внезапно – и я снова оказался способен понять беспокойство молодых, замешанное на томлении плоти. Несомненно, женщина в этот миг была в своем воображении обнажена и стояла по колено в темной воде, выходя по белеющим сквозь легкую рябь ступенькам. Несомненно, мужчина видел, как она выходит, вырастая из темной глубины, и ступает узкой белой ногой на мелкие камни у края водоема, и ее тело покрыто россыпью белых капель.

Но мало радости доставило им воображение – иначе они постарались бы незаметно соприкоснуться хоть пальцами, подтверждая друг другу, что мысль, их посетившая, была одной на двоих.

Отнюдь не радость, а печаль вызвал в них рассказ Рагуила, печаль о несбыточном и прекрасном. Она была мне хорошо знакома.

– Время разбрасывать камни, и время собирать камни, – сказал я в утешение. – Время обнимать, и время уклоняться от объятий. Время искать, и время терять…

Женщина вздохнула, а мужчина отвернулся. Я глядел на них, не понимая, что потеряли эти двое. Ведь они были вместе и, судя по всему, под высоким покровительством одного из могучих архангелов.

– Время раздирать, и время сшивать, – добавил Рагуил. – Старцы дождались, пока Иоаким по своим делам не отъехал из городка, и в урочный час прокрались в сад к Сусанне. Они схватили ее, когда она выходила из воды, и до того дошла их похоть, что старцы потребовали от женщины, чтобы она отдалась им обоим поочередно. В противном случае они угрожали донести на нее, что она в саду принимала красивого юношу. А прелюбодеяние по Моисееву закону карается весьма сурово – обоих соучастников надлежит забить камнями до смерти.

– Без суда и следствия, что ли? – удивился мужчина. – Суд Линча?

– И такое случалось, – подтвердил Рагуил. – Влажное тело Сусанны было скользким, сама она – молодой и сильной. Сусанна вырвалась и убежала в дом. Старцы, разочарованные и весьма злобные, наутро донесли на женщину. Они рассказали то, что не было по сути ложью, – как могли сверху наблюдать за садом и водоемом. Но из этой правды они так искусно вывели свои лживые утверждения, что даже человек опытный не заметил бы грани.

– И тут Грань! – воскликнул мужчина.

– Грань, – согласился Рагуил. – А почему ты решил, что ее тогда не было? Был назначен суд, привели Сусанну, старцы, принесли присягу, выступили против нее, а они были люди в городке уважаемые, и их словам поверили. Сусанну приговорили к побиению камнями. А в это время в городок уже въезжал путник…

Рагуил посмотрел на меня и увидел меня таким, как в то утро. Когда он заговорил, я понял, что вставшая перед его взором картина посредством простых и безыскусных слов передается мужчине и женщине.

– Он спустился с невысокого белого перевала, он преодолел полосу каменистой пустыни, на которой ближе к городку стали появляться участки чахлой пшеницы, он спустился в глубокую расселину, где по дну протекал ручей с ледяной водой, и из ладоней напоил рыжего поджарого коня. А когда он выбрался из расселины, то увидел вдали несколько зеленых пятен. Он подъехал поближе и в сердцевине каждого пятна ему явилась жемчужина – именно таковы были издали эти городки, похожие на кривые белые лестницы, что поднимаются по холму и обрываются, стоит только взгляду увлечься подъемом…

Тут архангел понял, что чересчур увлекся описанием.

– Путник поспешил к месту судилища и прибыл вовремя – Сусанна кричала о том, что невиновна, но ее уже хотели, связав, вывести к городским воротам, где казнили прелюбодеев, и многие горожане, потрясенные ее неожиданно явившимся распутством, ждали ее с камнями в руках. Путник решительно растолкал толпу и вышел к судьям. Он был в широком белом аба, какие обычно надевают в дорогу, и ткань была щедро покрыта пылью, но они узнали в нем человека, привыкшего приказывать, надо полагать – из княжеского рода, поскольку сынами Израиля тогда правили князья. Невзирая на его крайнюю молодость – а на вид путнику можно было дать восемнадцать лет, и он не имел бороды, а только черные усы, из тех первых, мягких и редких волосков, которые так бережет и холит всякий юноша, желающий, чтобы его поскорее приняли за мужчину, – так вот, невзирая на молодость, они смутились от его уверенности в себе и от твердого взгляда больших серых глаз. Он же напомнил о том, что до сей поры женщина была безупречна, и встал на ее защиту. «Это ее любовник! – заговорили люди. – Юноша, которого видели с ней в саду! Так вот он каков!» Но путник повернулся к ним – и они замолчали. Тогда он сделал вот что…

Рагуил посмотрел на женщину, увидел в ее глазах молчаливое понимаение, и тогда посмотрел на мужчину. Я был немало удивлен – женщина явно знала об этом деле, мужчина же производил впечатление человека, которого ничему не учили.

Рагуил вздохнул, и вздох этот относился к мужчине. Затем он продолжал.

– Он велел одного из старцев вывести вон, а к другому обратился с вопросом: «Сад велик, скажи, где совершилось прелюбодеяние?» – «Ты должен это знать лучше меня!» – ответил строптивый и уже почуявший беду старец. Но путник настаивал, и старец указал – в западном углу сада, где под сосной той породы, что всегда клонится к югу, стоит каменная скамья, удобная для такого рода дел. Тогда путник велел его увести и привести другого старца. Тот тоже долго не хотел отвечать на вопрос, и наконец сказал – в восточном углу сада, за водоемом, где тень от айвы и жасмина, удобная для такого рода дел. Тут всем стало ясно, что старцы вконец изолгались. А путник, предоставив обществу самому разбираться со своими почтенными согражданами, пошел прочь. И никто, даже Сусанна, с рук которой словно бы сами собой свалились веревки, не осмелился удерживать его. Серебристая пыль летела с белого аба, и долго еще висела она в воздухе, словно бы след ушедшего путника. А он, отвязав коня, сказал так: «Пойдем, я найду место, где бы ты отдохнул от ночной скачки, а я – от глупости людей, склонных и верить и карать наугад…»

– Хорошо он их столкнул лбами, – заметил мужчина. – Но откуда он знал, что в городке собираются побить камнями женщину? По радио, что ли, услышал?

– По-своему ты прав, это можно сравнивать с радио, – даже не пытаясь объяснить мне это незнакомое слово, ответил Рагуил. – Очевидно, не одна лишь Сусанна была убеждена в своей невинности. Мысли женщины и еще нескольких, кто любил ее и боялся за ее жизнь, создали некое ядро. А Даниил уже начал свое служение, и ядро молитвы, обращенной к Господу, было доверено ему, чтобы он совершил суд. И он совершил суд по закону Моисееву – оправдал женщину и покарал клеветников.

– Что с ними сделали? – спросила женщина, и это меня удивило. Ведь казалось, что она знает о деле Сусанны и старцев.

– Их казнили, – ответил я. – Ведь я судил задолго до Закона Христова. А если бы судил при Законе Христовом – то неизвестно, чем бы это дело закончилось, потому что есть слова, имеющие силу лишь в Его устах…

Архангел покосился на меня – он знал, о каких словах я говорю.

Это было одной из причин моей усталости – то ли от старости, то ли от маловерия, но я не имел силы так повторять Его слова, чтобы люди приняли их вместо суда. Я честно пытался, поскольку не хотел нарушать законов служения, но моя душа не перетекала в эти слова, и я устал, Господи, устал я выплескивать душу в Его словах, дрожа при этом от страха…

Очевидно, Рагуил привел сюда этих двоих, еще не приняв определенного решения. И вот сейчас он это решение принял.

– Расскажи, друг Даниил, – тихо попросил он. – Расскажи про тот день, когда мы вместе шли по Иерусалиму, от Нижнего города ко дворцу Хасмонеев и далее, ты – зримо, я – незримо…

Я посмотрел на него, задавая взглядом все тот же вопрос, что и тогда: знал ли он, какие слова мы услышим? Ведь если он сопровождал меня, не давая мне уклоняться, то имел цель. Вряд ли его целью было всего лишь показать мне издали Христа, хотя бы потому, что я уже видел и слышал Иисуса в Галилее незадолго до праздника Суккот, когда Он еще не решил, идти ли ему в Иерусалим, и отказался было, но потом отправился как бы тайно. Рагуил просил меня следовать за Ним, потому что боялся для Него торопливого людского суда, я же умел говорить с потерявшей разум толпой.

И опять я не получил ответа.

– Я был на той площади, когда к Нему привели блудницу, – сказал я тогда. – Я шел за толпой, а рядом незримо шел Рагуил.

– Где ты был? – удивленно, уже понимая смысл слов, но еще не веря собственным ушам, спросила женщина.

– В Иерусалиме. Толпа была плотной и, я бы сказал, целеустремленной. Ее ядро составляли люди почтенные – книжники из тех, что любят показывать свою ученость, сыновья богатых семей, в белоснежных таллитах с широкой голубой каймой и толстыми кистями по краям. За ними увязался простой люд, а замыкали толпу совершенно растерянные соседи и родственники блудницы. «Если бы она догадалась закричать! – услышал я. – Та, что кричит, борется за свою честь, эта же молчала! И молчание сделало ее блудницей!» Последней шла рыдающая женщина, потерявшая покрывало, и от слез она не разбирала пути, а вела ее сестра, тоже плачущая. Я понял – вот мать блудницы…

Я вдруг сообразил, что отвлекся от главного. Женщина глядела на меня огромными глазами – и вдруг, подойдя, опустилась на колени. Она поверила наконец, что речь пойдет о Нем.

Мужчина стоял, насупясь. Он еще не понимал смысла моего рассказа.

– Рагуил провел меня туда, где сидел на камне Он, рядом же стояли двое юношей, слушали Его тихую речь и следили за Его перстом, а он рисовал на песке фигуры, которые, очевидно, были необходимы для понимания, – сказал я и вспомнил очертания: круг, пересеченный линиями, две из которых образовали косой крест, и буквы «ламед» и «вов», вписанные в образовавшиеся треугольники. – Фигуры эти очень не понравились книжникам, но они пришли сюда не пререкаться из-за мелочей, а расставить Ему ловушку. Они хотели заставить Его пойти против закона Моисеева. Они придумывали эти ловушки с усердием, достойным лучшего применения…

Вспомнив былое, я невольно усмехнулся. Усердие в конце концов погубило их – вытребовав распятия для Иисуса, они своими руками обрушили свой великолепный храм, куда и сам я не раз приходил на Пасху.

– Так, привели блудницу – а дальше что? – вернул меня к рассказу мужчина. И вдруг я ощутил зависть к нему. Мы трое – Рагуил, женщина и я, – уже слышали те Его слова, уже в жизни своей руководствовались ими, как умели, ему же только предстояло услышать и принять…

– Ты что, Евангелия не читал? – возмутилась женщина, но Рагуил не допустил дальнейших выпадов, а смешно погрозил ей пальцем.

Исказился мир, подумал я, если женщина упрекает мужчину в незнании Писания… Но следовало продолжать.

– Толпа остановилась. «Сейчас Он изречет Свое решение, – сказал Рагуил. – Учись, пока не поздно. Не так уж много Ему осталось судить на земле…» – «Разве Он пришел, чтобы судить?» – спросил я, поскольку знал, какие слова уже были сказаны: «Ибо не послал Бог Сына своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был чрез Него». «Он пришел, чтобы научить», – ответил мне на это Рагуил. «Знает ли он, что в толпе может не оказаться ни одного ученика, чтобы понять смысл урока?» – спросил я со вполне понятной горечью. Ведь я своими глазами видел и своими ушами слышал, как люди внимали притчам – и не понимали их смысла. «Знает. Но знает также, что ты где-то поблизости», – сообщил мне Рагуил. И тут книжники выпихнули вперед блудницу – совсем молоденькую, лет пятнадцати, не более. «Учитель! – поднятой рукой усмирив шум, обратился к нему старший из книжников, осанистый и седобородый. – Эта женщина взята в прелюбодеянии. Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями. Ты что скажешь?»

И вновь перед моими глазами возникло лицо, склоненное, полузакрытое длинными русыми волосами, разобранными на прямой ряд и свесившимися вдоль щек. На первый вопрос Он не ответил, а продолжал рисовать.

Мужчина явно не знал этого, и я описал, как книжники спросили дважды и трижды, как из толпы услужливо сообщили подробности прелюбодеяния, как, внезапно осмелев, закричала и попыталась пробиться к дочери мать, но ее поймали в охапку и не пускали сильные мужчины. Я говорил – и все отчетливее видел это утро, и полосатые груботканые плащи, и белые платки мужчин, намотанные на головы до самых бровей, и взлетавшие при взмахе рук пронзительно-голубые, более яркие даже, чем небо, полосы на белых таллитах, и зажатые в кулаках острые камни, только лиц этих людей я не видел, потому что они были сейчас единой толпой, толпа же безлика, она – зверь, и тогда, в Галилее, я, следуя за Ним по приказу Рагуила, говорил с Иоанном и употребил это сравнение. «Зверь», – повторил Иоанн, и в тот миг видел внутренним взором нечто ужасающее. Потом Иоанну было откровение, и страшный лик Зверя с его легкой руки сделался образом сатанинского богохульства.

– Продолжай, друг Даниил, – попросил архангел.

– И Он наконец сказал им: кто из вас без греха, первый брось в нее камень. Он сказал это негромко и спокойно, как отвечает разумный отец детям, что отвлекли его своими детскими заботами от важного дела. И опять, наклонившись низко, писал на земле, а двое юношей, видя его неколебимое спокойствие, нагнулись, чтобы лучше разбирать написанное. Толпа замерла. Эти люди долго бы простояли в изумлении, но у одного хватило ума бросить камень наземь и, сопроводив его словом, которое я повторять не стану, удалиться большими и быстрыми шагами.

– И все остальные тоже разбежались, – кивнул мужчина. – Обычное дело.

– Иные разбежались, а иные уходили медленно, все еще сжимая камни, – возразил я. – Но любопытно, что все эти люди молчали. Он пробудил в них мысль, и мысль малоприятную… «Его суд краток, – сказал мне Рагуил. – И Он знает, как быть с теми, кто взял на себя право судить злобно, пусть даже по древнему закону. Но это еще не все».

– Да, оставалось главное, – подтвердил Рагуил.

– Перед ним осталась стоять только женщина, которую обвиняли в прелюбодеянии. Она стояла, освещенная горячим солнцем, совсем одна, даже ее мать и тетка боялись подойти к ней. Тогда Он поднял голову. И взгляд Его был таков, что женщина закрыла лицо руками. Очевидно, она была виновна не только в том, что не закричала. И она видела, что Ему это известно. Она ждала кары более суровой, чем каменный град. И одно это ожидание кары искупило грех – так мне сказал потом Рагуил.

– Да, лучше уж сразу пулю в затылок, чем камера смертников, – согласился мужчина. Женщина метнула в него такой взгляд, что стало ясно: когда эти двое останутся наедине, он много чего услышит о пробелах в своем воспитании.

– Скажи ему, что было дальше, – попросил Рагуил, но не меня, а стоявшую передо мной на коленях женщину.

Она помнила те слова наизусть, хотя придавала им какое-то иное, а какое – мужчинам не понять, значение.

– «Но Иисус, восклонившись и не видя никого кроме женщины, сказал ей: женщина, где твои обвинители? никто не осудил тебя? Она отвечала: нет, Господи! Иисус сказал ей: и Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши».

– Да, именно так, – подтвердил я, улыбнувшись ей одобрительно. – Я полагал, что это и есть весь урок, который мне следует вынести из Его суда, но Рагуил спросил: «Как полагаешь, только ли женщину спас Он, или кого-то еще?» «Очевидно, ее мать и других родственников – от скорби и отчаяния», – неуверенно ответил я. «Нет, – сказал Рагуил, – он спас шестьдесят два человека из тех, что сжимали в руках своих камни. Он не позволил им впасть в грех неправого осуждения. Но они об этом никогда не узнают».

– И они действительно никогда об этом не узнали, – подтвердил архангел. – Вот так Даниил столкнулся с правилом Любви в деле справедливости. и, признаться, был сильно озадачен. Впоследствии он читал евангелия, все четыре, те места, где противопоставляются закон Моисеев и Христов. И тяжко ему было признавать правоту Иисуса…

– Мне и сейчас это тяжко, – согласился я, – ибо закон Моисеев лишен противоречий, исполнение его просто, Иисусов же удерживает карающую руку и делает понятие справедливости ускользающим… Я люблю Иисуса – из тех, кто видел и слышал Его, мало найдется таких, что не полюбили… Но я не находил в себе любви к клятвопреступникам и ворам. Он учил не противиться злу – а я всю жизнь учил сопротивляться! Рагуил, ты ведь и сам учил меня отражать зло!

Сейчас я сам себе был противен с этим запоздалым негодованием на архангела. Однако по его вечно юному лицу я понял, что задел за живое.

– Да, учил, да, послал тебя в мир нести справедливость, – подтвердил он с несвойственным архангелу волнением. – И пусть Он простит меня, но скажу прямо – блаженным было время, когда Грань представлялась бездонной пропастью. Теперь же она – черта, проведенная ногтем по белой скамейке. Боюсь, что законоучители что-то перемудрили со смирением. Вначале все было понятно – Он не желал умножать в мире зло. Но ведь оно умножилось! И мы похожи на каменщиков, которым велели возводить храм, но перед тем связали им за спиной руки. Слепое соблюдение Закона Любви…

Тут он замолчал, поняв, что говорит непозволительные вещи.

– Я честно старался понять и делать по Его слову, – сказал я. – Но ты привел ко мне сюда мужчину и женщину, нарушил мой субботний день, дал моей отдыхающей душе труд. Для чего, Рагуил?

– Для того, чтобы не было меж нами лжи, – ответил он. – Они идут тем же путем, что и ты, и те же вопросы их беспокоят. Так пусть они знают, что они – не первые, и до них соблюдение Закона Любви было мучительно, и после них легче не станет! Но иного пути нет, друг Даниил…

– Ненависть возбуждает раздоры, но любовь покрывает все грехи, говорил царь Соломон, – тут я задумался. – Много в его речах простой мудрости, унаследованной от совсем древних предков, но много и такого, что трудно применить к жизни. Вот эти слова о любви, покрывающей грехи, всегда ли применимы? Отец, жестоко убивший разбойников, чтобы спасти сына, – оправдан ли Соломоновой мудростью?

– Ты вернулся к закону Моисееву? – спросил архангел, а женщина легко поднялась с колен.

– Мыслями своими я вернулся, и хочу вновь пройти путь, который в конце стал меня угнетать. Возможно, я найду место, откуда окину взглядом оба закона, и оставшийся за спиной, и простершийся предо мной, возможно, я с Божьей помощью пойму, как совместить справедливость одного и любовь другого, – ответил я. – Но не сейчас. Сейчас я нуждаюсь в отдыхе.

– Ступайте, – велел Рагуил мужчине и женщине. – Вы услышали то, что должны были услышать, возлюбленные, и легче вам от этого не стало. Но, может быть, вы, прислушавшись к молитве Данииловой и уловив в ней странные слова, не сочтете их оговоркой…

– А что за слова? – спросила женщина.

– Крест наш насущный даждь нам днесь, – тихо сказал архангел.

Я вздохнул.

Они поклонились мне и молча ушли – не так, как ходят муж и жена, он – впереди, она – следом, и не так, как юноша идет за девушкой, и даже не так, как могли бы идти старший брат и младшая сестра. Я отчетливо видел в сухом, пронзительно чистом и ясном воздухе – пустыня, бывает, обманывает зрение, но сейчас она бы устыдилась обмана, – как, идя рядом, эти двое клонятся друг к другу, словно бы норовя соприкоснуться висками…

– Это не муж и жена, это не брат и сестра, – сказал я. – Кто эти двое, Рагуил? Что их связывает, если не узы плоти?

– Не брат и сестра, не муж и жена, и ни разу не разделили ложе, – согласился он. – Если ты им скажешь, что они исполняют Закон Любви, горечь будет в ответных взглядах. Очевидно, эти двое – из тех, кто обречен искать в жизни невозможное.

– Как и ты, архангел, – напомнил я. – Как и те, кого ты соблазнил прекрасным словом «справедливость». Не мне одному стало тяжко на этом пути…

Я неторопливо встал и поднял с земли плащ. Там, где он лежал, осталось серебристое, медленно тающее пятно.

– Ты возвращаешься? – спросил Рагуил.

– Я бы хотел побывать у Геннисарета и попытаться понять, как вышло, что…

Он кивнул. В моей жизни было мало женщин, и той, которая осталась на Геннисаретском берегу, я тоже не дал счастья. Всю жизнь что-то мешало мне любить. Уж не за это ли качество избрал меня Рагуил, подумал я, уж не оно ли помогло ему увидеть во мне истинного исполнителя закона Моисеева?

И опять перед внутренним взором встали два лица.

Это были старцы, осужденные на смерть из-за своей нелепой клеветы.

Возможно, Он бы нашел возможность их спасти. Он бы произнес такое слово, что и Сусанна очистилась бы от подозрений, и два старых похотливых безумца, не выдержавшие испытания пышной плотью, остались жить и набираться ума…

Но у меня такого слова не получилось. И там, на берегу Геннисаретского озера, я сел бы в известном мне месте и попытался, с опозданием во много сотен лет, сочинить это слово… это уже никому, кроме меня, не нужное слово…

* * *

– Что же делать? – спросила я. – Как ты полагаешь, что я могу сделать, чтобы он немного иначе посмотрел на все это?

Новообращенный Даниил пожал плечами. Он сам был в больших сомнениях – видел, что не больно-то по сценарию развивается замысел трех архангелов: взять не просто профессионалов, способных разобраться в странном деле, а людей темпераментных и способных на сильные чувства. В конце концов, и Нартов, и Марчук, и Валевский, и совсем еще молоденький Гошка, и ребята из других бригад были просто менты, следаки, рабочие лошадки, серые солдатики, во многом ограниченные, верящие в силу наработанных приемов; архангелы же могли мобилизовать немалый интеллектуальный потенциал и прийти к тому же результату без лишней суеты. Взяли тех, кто сам столкнулся с невозможностью дотянуться до убийцы и подлеца и пришел в ярость; людей, способных в порыве ярости пожертвовать собой, призвали для этого дела…

Но они, соглашаясь с тем, что любовь в какой-то мере служит оправданием любого деяния, еще не поняли закона любви – и не лекции же им было читать, они, сами того не сознавая, еще боялись жить по закону любви, хотя теперь уже вроде нечего было бояться…

Но их никто не торопил. А время между тем поджимало. И все это видели.

– И все-таки?

– А ты – как ты смотришь на это дело?

– Мне легче, я – женщина.

Он понял, что я имела в виду.

Женщинам чаще приходится приспосабливаться – к другим мужчинам, к другим модам, к другим требованиям. Нартов и Марчук уж если что-то одно с детства задолбили (может быть, и впрямь – с детства?) – так этого из них уже не выбьешь. Решительное неприятие Нартовым психологических вывертов демона было совершенно некстати – ведь не приблатненный же кретин сидит перед ним по ту сторону стола и врет напропалую со слезой в голосе!

То, что Нартов, так неосмотрительно выбранный Намтаром в собеседники, никак не мог приспособиться, стало нашим общим горем.

– Да, – произнес Даниил. – Нам бы раньше встретиться.

Вот этого еще недоставало, подумала я, вроде бы у Теофиля Готье было стихотворение «Загробное кокетство»… И тут же другая мысль меня ошарашила: никто же не говорил и не давал понять, что Даниил – тоже призван навеки из земного бытия! А что, если он – вроде меня, сам увязался?..

Очевидно, интерес в моих глазах был очень уж заметным – он улыбнулся. Уголки рта поднялись – получилась классическая улыбка фавна, нежно-лукавая и соблазнительная. Странным образом она повторяла линию Даниилова лба – сверху, где начинали расти волосы, шла такая же ровная дуга и два острых мыска врезались в темную, с проседью, шевелюру.

В отличие от Нартова, Даниил был высок, тонок, узкогруд, но, глядя на широкие сухие плечи, хороший тренер уже представил бы себе, как на правильные и длинные Данииловы кости нарастить красивые мышцы.

– Ничего бы не вышло, – быстро ответила я. – Мы бы столкнулись, искры бы полетели, и все.

Не люблю, когда во мне сразу и откровенно видят хорошенькую самочку.

Сперва, в юности, меня это смущало – я знала, что мне на такую бурную страсть нечем ответить. Потом было время, когда откровенное мужское внимание казалось мне отвратительным. Тогда я и перешла на спортивный стиль одежды: пусть лучше за феминистку принимают!

Понимаю, что мужиков не переделаешь, но знать, что всякий небритый засранец, идущий навстречу, в своем воображении видит меня голой, развернутой к нему задом и готовой исполнять все желания, – уж больно тошнотворно.

При этом было времечко, когда я вовсю красилась и носила юбки на сорок сантиметров выше колена! Оно закончилось, когда я встретила неважно кого и поняла, что со мной все в порядке. Потом было уже необязательно на каждом шагу доказывать себе самой и прочему человечеству свою женственность.

И даже более того – познав свою женственность во всей радостной полноте, убедившись в способностях своего тела, я поняла – есть вещи, которых нельзя испытывать с кем попало. И дальше строила свою жизнь соответственно.

– Ты давно знакома с Нартовым? – спросил Даниил.

– При чем тут это?

Речка внизу сделала поворот, и дорожка – с ней разом. Я поняла это, когда новообращенный Даниил подхватил меня под локоть и удержал – а то бы, увлеченная беседой, так и полетела в воду.

Это был какой-то невообразимый парк – тот самый, где каменные воротца вели к храму. Я уже знала, что раньше в середине стоял особняк то ли князя, то ли графа, в тридцатые годы переделанный в дворец пионеров, а в начале девяностых каким-то непостижимым образом перешедший в частное пользование. Новый хозяин был отнюдь не граф или князь, а о его славном прошлом можно было судить по совершенно кинематографическому финалу жизни: ночью вокруг особняка была перестрелка, это чуть ли не в центре города, и начался пожар. Утром по неснимаемому золотому перстню с печаткой удалось опознать труп хозяина, не было проблем с трупом его очередной подруги, а шесть прочих трупов, мужских, так навеки и остались безымянными.

То ли князь, то ли граф был каким-то архитектурным коллекционером, и в парке можно было увидеть на расстоянии в тридцать шагов античную ротонду и китайскую пагоду. Были также выложенный мелкими камушками грот, кусок готической башни, мост из страшных замшелых валунов и другой – ажурный, была античная мужская фигура на постаменте, с нетронутыми подробностями, но без головы, много там было всякого добра, которое на неподготовленного человека, да еще днем, действовало умопомрачительно. Однако местные жители, видать, притерпелись.

Ночь как-то облагораживала пейзаж, убирала детали, а силуэты, вырастая за поворотами, были благородны и одухотворенны. Мне еще не разу не доводилось целоваться в китайской пагоде или хотя бы рядом с ней…

– Ты любишь его.

– Хочешь сказать, что мне нужно понять нелепость моей любви и заняться нем-нибудь другим?

– Нет, как раз этого я и не хочу сказать…

– Ну так зачем же ты затеял этот разговор?

Он не ответил, и мы молча прошли еще один поворот. Я поднялась на крутой горбик каменного моста и встала точно посередке, Даниил оперся на перила рядом со мной.

– Вот, смотри – два отражения…

– Ага, – согласилась я. – Не обижайся, просто Нартов для меня – это… это…

– Именно потому, что близость невозможна?

– Да, – честно призналась я. – Если бы мы хоть раз были близки, я не полюбила бы его. А он не полюбил бы меня. Странно, правда? Ведь он пропустил сквозь себя много красивых и даже, наверно, обаятельных женщин. Но я знаю, что уже несколько лет он любит меня… Или я зря называю это любовью?

– Нет, ты права – он действительно тебя любит. И это очень цельное чувство. Он не должен ни в чем себя и тебя оправдывать. Я знаю Нартова лучше, чем ты. Мы очень давно знакомы.

– Странно, а мне показалось – вы впервые встретились после твоего крещения.

– Он просто не помнит меня. Крещение – это в какой-то мере преображение. Я, очевидно, сам не заметил, насколько изменился.

– Ты давно знаком с Нартовым – и?

– Так вот – тех женщин, которые ему отдавались, он всегда немножко, самую чуточку презирал…

– Перестань, – обрубила я этот пассаж. Имелись в виду сразу два «перестань». Первое – незачем дискредитировать Нартова в моих глазах, второе – да я и сама это прекрасно знаю…

– Это с мужчинами случается чаще, чем ты думаешь, – сказал, помолчав, Даниил. – Они не в состоянии даже вообразить, что можно одновременно любить женщину прекрасной любовью и иметь ее в постели. Для них это – полнейший абсурд. Ту, чьим телом они пользуются, они могут кормить, поить, защищать, особенно если родит ребенка, а любить – привилегия не тела, а души, вот как они понимают отношения мужчины и женщины. Нартов сделал своей Татьяну, но ты – вторая, кого он в жизни полюбил.

– Кто же тогда была первая?

– Много лет назад Нартов, как всегда, шел по следу. А он ведь если вцепится в след – то мертвой хваткой… И подвернулась ему женщина – как он полагал, случайно. Надо сказать, это была очень красивая женщина…

Она долго не могла понять, почему Нартов не укладывает ее в постель. А у него все в голове перемешалось – желание с безнадежностью и восторг с обычным мужским опасением потерять лицо. К счастью, он достаточно долго колебался – и в конце концов выяснилась ее связь с тем запутанным делом. После чего он стал принимать всех красивых женщин в штыки.

– Ну и очень глупо! – обиделась я за все наше бабье сословие разом.

– Кто обжегся на молоке, тот на воду дует. Возможно, он им мстил – делая презираемыми… Ты не обижайся, но и для Марчука женщина, которая хочет мужчину, сразу падает вниз на много ступенек. И для Валевского.

– А чего обижаться? Это – первый случай, когда я согласна с мужской логикой. Витьку и Алексея оскорбляет, что им не дают почувствовать себя мужчинами. Они – нормальные сильные мужики, они хотят сами добиваться, тратить время и деньги, одержать победу, а бесплатно и по первому свисту – им не нужно! Вся беда в том, что женщины теряют лицо… И это наводит на мысль…

– Какую?

Мысль была: бедные бабы суетятся, боясь проворонить того, кто даст более сильный и яркий оргазм. Когда женщина знает, что у нее по этой части все в порядке, она может расслабиться и получить удовольствие от ритуала – с цветочками, намеками, легкими прикосновениями и прочими обязательными аксессуарами. Женщина, знающая свое тело, всегда чуточку высокомерна – вот что я хотела было сказать Даниилу, да передумала. Пусть я уверена в себе и знаю, как получить желаемое, – но его-то зачем оповещать? Пусть поломает голову, ему не вредно!

– Своеобразную.

– Ну-ну… – видя, что ускользаю, произнес Даниил. – Конечно, тебе виднее. И сейчас у вас с Нартовым самая романтичная пора.

– А главное – вовремя… – это была классическая реплика в сторону.

То, что Даниил сказал дальше, я сперва не оценила по достоинству – изумление пришло потом, когда тема разговора была исчерпана и задавать вопросы было как-то нелепо.

– Даже если ты сама этого захочешь – он не захочет тебя терять. Его душа не захочет, чтобы ты стала как все. Ведь тогда там, в душе, образуется пустое место. А Нартов уже не мальчик, с людьми сходится очень трудно, ты просто не знаешь этого. Так что пустое место – навсегда.

– A mi puerta has de llamar, no te he de salir a abrir y me has de sentir llorar, – глядя на подружку мою, луну, произнесла я горестные испанские стихи.

– Вот именно, – сказал Даниил.

Понял или не понял – подумала я. Очевидно, ангелы владеют всеми наречиями, но он вовсе не ангел… еще не ангел… уж если такие разговоры заводит – точно не ангел!

И как странно не соответствует простенькое русское «плакать» торжественному рыданию испанского «llorar»…

– Чуешь? – вдруг спросил Даниил. – Вот тут, справа, выход к Грани. Как сойти с моста – примерно в десяти шагах.

– Ага.

– И сдается мне, что там кто-то есть.

– Тебе виднее. В конце концов, Грань – одна, мало ли кто еще назначил на ней свидание?

– Это Намтар, – сказал Даниил.

– Откуда ты знаешь?

– Пока те двое, что встречаются на Грани, не расстались торжественно и официально, это местечко принадлежит им. Вообще-то она длинная. Намтар ждет того, кто сумеет его понять…

Имелось в виду – две состоявшиеся встречи были скорее похожи на допрос.

– Почему бы тебе не попытаться? – спросила я, обиженная за Нартова.

Нартов делал то, что в его силах. Даниил бы потолковал с этим окаянным бесом, которому подавай гарантии и ничто иное!

– Не могу без приглашения.

– А я могу? Я ведь уже приходила, и он вроде не возражал.

– Ты пойдешь со мной, око Божье? – быстро спросил Даниил.

Нехорошо, конечно, только мне в тот миг очень захотелось, чтобы и Даниил тоже остался у разбитого корыта. Было бы любопытно посмотреть на схватку между ним и Намтаром.

– Пойду, конечно! – и тут же я подвела под свое стремительное решение благопристойный фундамент: – Надо же его наконец расколоть. Время идет, uprava.ru сопротивляется, киллер молчит, словно язык проглотил, а ведь если бы он хоть что-то сказал про свои предыдущие подвиги – мы бы на других свидетелей вышли, через них прорвались бы в проклятую Управу! Раз уж этих она больше не впускает…

– Заразное это дело – методика Нартова, – Даниил смотрел в воду и разговаривал, казалось, со свим отражением. – Есть наука соционика, которая делит людей на шестнадцать типов по принципу информационного метаболизма. Эта наука честно признается: рассматривает только то, как люди принимают и отдают информацию, ничего больше. Почему, интересно, никто не додумался обучать следователей соционике?

Отражение не ответило – наверно, потому, что вопрос был риторическим. А я не ответила, потому что решила припомнить ему этот вопрос, когда он сам благополучно лопухнется с Намтаром, то есть – после десятого напоминания о гарантиях.

Сойдя с каменного горбика, я первая направилась к месту входа. Причем ощущения не было – просто Даниил указал направление. Оказалась в тени высокой, безупречно правильной ели. Хорошая была тень, совсем черная, благодаря ей образовалась странная стереометрическая фигура – плоский и острый, вытянутый вверх треугольник ели, точно такой же – на траве, и общее основание подсказывало соединить вершины.

– Стой! – он догнал меня. – Вот тут!

И черкнул ребром ладони по плотному мраку.

Этот мрак заполнил собой воображаемую пирамиду, которую образовали ель со своей тенью. Я подумала – может, все места входа расположены в таких пирамидах? И решила впредь приглядываться внимательнее – уж мне-то нужно было научиться их видеть хотя бы затем, чтобы соответствовать своей должности.

Мы оттянули края и вошли.

Где бы ни входить – от разреза немедленно вырастает и протягивается через луг узкая дорожка. Но луг меняется – я помнила, как он благоухал свежими стружками, но помнила также и аромат матиол. Сейчас, когда я шла первой, а Даниил – за мной, запах был тонкий, свежий, ясный… гиацинтовый?..

Скамейка была пуста.

– Намтар! – негромко позвала я. – Намта-а-ар!..

Никто не отозвался.

– Он на своей стороне, – сказал Даниил и сделал несколько шагов по Намтаровой тропинке. – Но он где-то рядом.

Я подошла к краю обрыва.

Обрыв тут тоже был с капризами – на сей раз река оказалась совсем близко, так поднялась, что я, не щурясь, видела возникающие от рыбьих губ кружки и черные бока мертвых перловиц у кромки воды. На узкой полоске серого песка, довольно далеко, обнаружилась черная фигурка вроде сидящего пса. Кто-то следил за течением.

– Намтар! – еще раз позвала я.

Это был он, и наконец-то он услышал свое имя. Резко повернув голову – так бывает от испуга, – он увидел меня и тут же съежился. Ждал – да, но при этом боялся…

Намтар еще недолго посидел на песке, обхватив и притянув к груди коленки, потом встал, выпрямился, даже потянулся. Он был как-то даже не по-мальчишечьи, а по-девичьи легок и гибок. А затем, двигаясь наискосок, быстро взошел по крутому откосу и оказался возле скамейки.

Увидев Даниила, он отступил назад и встал на самом краю обрыва, спиной к воде, еще движение – и он полетел бы в реку. И переводил с Даниила на меня и обратно большие темные глаза, удивительно похожий уже не на девочку-гимнастку, а на черного пуделя. Возможно, в иные века он и являлся людям именно черным пуделем, подумала я, только зачем же сохранил этот жалкий взгляд, на что он демону, к тому же – из того легиона Велиаровой братии, который сражается за справедливость?

И тут я поступила не по уставу, а как Бог на душу положил. Я села на белую скамейку и ногтями провела по ней черту.

Очевидно, это действительно означало приглашение к переговорам. Намтар сошел со своего опасного места и сел на отведенной ему половине, ссутулившись и свесив кисти рук промеж бедер.

– Добрый вечер, – сказала я ему.

– И тебе, око Божье.

– Поговорим?

– Поговорим.

– Тебя что-то мучает, Намтар. Что-то не дает тебе покоя.

– Мне не дает покоя то, что со мной поступили несправедливо. Мое дело обманом перенял другой. И то, что он вытворяет, уже… уже…

– Не лезет ни в какие рамки?

– Я бы сделал лучше! Он воспользовался моей оплошностью! Он совершенно бесцеремонно занял мое место.

– Помнишь – ты рассказывал про Иванушку-дурачка? Который хотел отомстить за сына?

– Еще бы я это не помнил…

– Давай продолжим. С того места, на котором тебя прервал Нартов.

– А ты имеешь полномочия? – наконец спросил он. – То, что у тебя за спиной стоит суд Божий, еще не значит, что тебя ко мне послали.

Помолчал и добавил – весьма разумно, кстати, добавил:

– Если вдуматься, он за каждым из ВАС стоит…

– Да нет, я никаких полномочий ни у кого не просила. Ты можешь встать и уйти. Я просто, как бы тебе скаать… Я чувствую, что дело тут не просто в справедливости.

– Ты просто не знаешь, сколько всякой ненужной дряни прилипает к справедливости. Представь себе огромный корабль, который теряет скорость из-за того, что у него дно обросло ракушками. Вот так и справедливость…

Намтар задумался.

– Представить это нетрудно. Вот только мы называем дрянью совсем разные вещи.

– Да, возможно…

Даниил за моей спиной молчал, и я не понимала – то ли беседа развивается как должно, то ли не занимающий места на белой скамейке обязан молчать по этикету.

– Твой Иванушка-дурачок совершил акт справедливости. Проучил врага… или покарал врага? Как у вас в таких случаях говорят?

– У нас вообще не говорят.

– И тогда оказалось, что из этой справедливости может вырасти другая, более основательная? – я вспоминала то, что он рассказывал Нартову, и особенно отчетливо вспомнила, как завопил Намтар, возмущаясь своим отстранением от перспективного ДЕЛА.

– Ну да! Ну да! – внезапно заголосил демон. – Я просто воспарил, когда понял это! И, главное, кто оказался носителем справедливости? Мальчик! Мальчик, который был лишь орудием! Способности у него слабенькие, но это на самом деле просто замечательный мальчик… Когда я увидел, как в нем зреет эта страсть, доводя его до безумия, когда я увидел эти разрозненные картинки, вроде вашей детской игрушки из кусочков картона, я понял, как их составить вместе! Мальчик мог – он горел идеей! Недоставало образа – и когда он произнес вслух «И на вас управа найдется!», я тут же кинул ему образ!.. Но прошло еще немалое время…

– Погоди, погоди! Помнишь, ты сказал – Грань подвинули двое, сперва человек, потом демон, и никак не наоборот. Помнишь? – я заглянула ему в глаза. – А теперь выясняется, что демон все же подсказал человеку идею!

– Да нет же… – он явственно смутился. – Это была не подсказка! Я поместил его в обстоятельства, когда человек невольно вынужден задуматься о справедливости! Я сделал это жестоко, да, но что в это мире делается иначе? И в законе Моиссевом сказано: «око за око, зуб за зуб». Этот маг-недоучка Буханцев лишился сына – вообще-то, если по справедливости, и некто Богуш должен был лишиться сына! А я на самом деле уберег мальчика! Я не дал ему умереть! Когда я увидел, как напряженно он думает о справедливости, я… я…

– Что ты сделал, Намтар?

Молчание было долгим.

– Ничего я не сделал, – сказал вдруг Намтар. – Я просто дал ему думать о справедливости дальше…

Вот это было правдой.

– А потом?

– А потом пришел другой – и отнял у меня то, что я так замечательно начал воплощать. Я попытался сопротивляться, но он уже завладел мальчиком. Он вывел мальчика к самой смертной черте и сам его оттуда всенародно увел! И когда я честно и открыто напал на него, он меня одолел. В мире людей мы должны вести себя как люди – и он просто лучше освоил человеческую драку… А жаловаться я никому не мог – как я ни у кого не спрашивал позволения на справедливую кару для Богуша, так он ни у кого не спрашивал позволения на работу с мальчиком! Я только полюбопытствовал – но мне тут же ответили: надо быть бдительным, и тогда у тебя не уведут из-под носа твое дело.

Намтар пригорюнился.

– Но есть же и другие дела! Ты же сам говорил – вы в свободном поиске, всякая дурная мысль для вас – открытая дверь, и вы входите в это дверь, никому не докладывая…

– При чем тут дурные мысли, око Божье? Ты никому не скажешь?

– Не-е…

Мое недоумение…

– Я ведь поверил тогда, будто справедливость действительно возможна…

– Намтар!

– Ну да! Только ты и поймешь! – его прорвало. – ОНИ все скажут мне – как же так, ты заврался, бес, ведь все вы воцаряете справедливость и гордитесь этим по меньшей мере шесть тысяч лет! Но… но… Ты понимаешь? Ты же око Божье! Ты видишь, как оно все на самом деле получается! А тут я изумился – справедливость, которую пытаешься состряпать в одиночку, ущербна по сравнению с той, которую могут установить люди всем миром! Вот она будет настоящая! А ведь меня создали, чтобы служить справедливости…

– Все в тебе перепутались, – с огорчением сказала я. – Ты прекрасно знал, чему ты служишь.

– Нет!

– Да, – хмуро произнес Даниил за моей спиной. Очевидно, суд Божий был высшей инстанцией и для демонов – Намтар ничего не ответил.

– Пусти-ка, – сказал тогда со вздохом Даниил. Я встала, он сел.

– Мы так не договаривались, – глядя исподлобья, буркнул Намтар. – Я тебя не звал.

– А ты не знал, что я иногда и сам прихожу? Ладно. Я хотел тебя спросить – ты до сих пор свято убежден в безупречности своего детища под названием ?

Я так и не поняла – было ли это у Даниила мгновенное озарение, или же он сопоставил какие-то факты, от меня ускользнувшие.

– Я ничего не могу делать свято.

– Ну, бесовски убежден?

Намтар отодвинулся на самый край скамейки. И мне сделалось безумно жалко демона – что-то он в последнее время только и мыкался на всевозможных краях…

– Значит, покушение на Ольгу Черноруцкую – акт справедливости? Молчишь? Догадался, что бригада нашла в кабинете Фесенко все бумажки? Ольгу Черноруцкую заказал человек, которые получил поделом, и заказал на основании видения, которое теоретически должно было быть предсмертным. Однако его жалобе дали ход, как если бы Черноруцкая собственной рукой столкнула его в подвал.

– Я знал, что рано или поздно возле этой женщины появится кто-то из ваших, – сказал Намтар. – И ей помогут. Поэтому я следил за ней. Ведь один раз уже совершилось по ее молитве. И теперь опять она объединяла вокруг себя тех, кто произносит общую молитву о справедливости. Я знал, что рано или поздно придет тот, кому я смогу принести жалобу, и она будет услышана.

– А тебя не смущало, что за ней уже идут по следу убийцы? – спросил Даниил. – Ты же знал, что план уже разработан! Ты знал, что свидетели готовы и киллер заранее подсчитывает очки! Почему же ты, когда вызвал на Грань Нартова, ни единым словом не обмолвился?

Намтар опустил голову.

– Потому, что ты уже вышел на связь с нами, и жизнь этой женщины перестала быть нужной?

Ответа не было.

– Ступай себе с миром, – велел Даниил. – Как тебе хвост прищемили – так уж сразу вселенская несправедливость, а как человека хотят убить за то, что молился о справедливости, так тебе начхать. Ты уж выбирай впредь что-нибудь одно! Пойдем, око Божье.

Он встал со скамьи и сделал жест, пропуская меня вперед по тропинке. Я успела пройти несколько шагов, когда, не чувствуя за собой Даниила, обернулась.

Он остался у скамьи, а по другую сторону стоял на коленях Намтар.

– Прости меня, – сказал Намтар. – Я не подумал… Конечно же, прежде всего нужно было защитить ее, но я не подумал! Но если бы смерть ей угрожала до того, как появился кто-то из ваших, я бы, наверно, что-то сделал…

– Вранье, – ответил Даниил. – И встань, пожалуйста, нехорошо тебе сейчас так стоять перед судом Божьим. Рано.

– Ты не хочешь меня простить? – спросил демон. – Ведь вам приказано прощать всех, кто раскаялся.

– Простить нетрудно, – Даниил покачал головой. – Я вижу, что ты слаб, и знаю – мысли твои двоятся. Я могу найти оправдания тебе, ну вот, хотя бы такое: раз всемогущий Господь сотворил тебя таким, то твоя ложь для чего-то была ему нужна. Возможно, для того, чтобы испытать мою способность к прощению – кто знает?

– А ты, око Божье? – спросил Намтар. – Ты что скажешь?

Впервые за все время он обратился ко мне. В совершенно собачьих глазах была надежда – как у нашкодившего пуделя, который видит занесенный хлыст, но верит в хозяйскую любовь.

Я посмотрела на него сверху вниз.

– Тебя обидели, – ответила я, – и тебе кажется, что весь мир должен знать о твоей обиде и встать на твою защиту.

– Ты видишь то, что на поверхности, око Божье, – возразил он, – а ты загляни глубже! Я творил справедливость, я видел неслыханные горизонты для справедливости! Я посеял семя, которое должно было принести изумительные всходы! Почем ты знаешь – если бы совершилось по-моему, не одобрил бы этого Тот, кому ты служишь? Но пришел мой враг, и прогнал меня с поля, которое я возделывал, и забрал плоды трудов моих, и возвысился! И под видом справедливости творит зло!

– Вот каким ты боком все это поворачиваешь? Но если ты действительно осознал свою вину, то назови имя своего врага, – потребовал Даниил.

– А гарантии? – неожиданно спросил демон.

– Будь ты неладен! – Даниил повернулся и пошел прочь от скамейки.

Вдвоем на узкой тропе было не разойтись. Я пошла вперед, он – за мной, бормоча на неизвестном языке. Хотя в его годы и при его опыте хладнокровие уже должно было стать второй сутью, Намтар ухитрился разозлить его. Мы уже одолели половину пути, когда мне сделалось как-то странно. Внутренний взор подсунул вдруг картинку – Намтар, стоящий на коленях у белой скамейки.

– Погоди, Даниил, – сказала я. – Сдается мне…

Мы одновременно повернулись.

Непостижимым образом мы увидели площадку над обрывом словно бы сверху, и березы, и маленького черного демона, который все еще стоял на коленях перед пустой скамейкой.

Я побежала назад.

Высокие травы были теперь из тугой резины, кто-то их оттягивал, и они с силой хлестали меня по ногам и по бедрам.

– Ты никак не можешь сказать правду! – выкрикнула я. – Справедливость ни при чем! Ведь с тобой поступили по ВАШИМ понятиям справедливо! Так не с тобой одним же поступили! А кто из Ваших бегал к НАМ жаловаться? Тут заморочка не в страведливости! Тут совсем другое! Скажи наконец, что с тобой происходит на самом деле!

– Я возмущен несправедливостью, – глядя мимо меня, ответил он.

– Не было никакой несправедливости! Ведь условия ВАШЕЙ игры не нарушены! Так что же случилось? Мне что – взять тебя за шиворот и трясти, пока ты не поумнеешь?

Он так был изумлен, что вскочил на ноги и шарахнулся.

– Есть вещи, которые нам запрещены! – крикнул он. – Вот как вам, пока вы земные, запрещено усилием воли летать! Только вам – ненадолго, а нам – навсегда! И не спрашивай больше!

– Любить им запрещено, – подал голос Даниил, и вроде бы стоял далеко и говорил тихо, но я услышала вполне отчетливо. – Да они и неспособны. А все остальное – пожалуйста.

Мысль о том, что демон может влюбиться, не была для меня такой уж апокалиптической. Все-таки Лермонтова в школе все проходили. Но во всей этой истории была пока только одна женщина – Ольга Черноруцкая. Одевается и красится она, правда, так, что только демонов и соблазнять. Но как раз Ольга была Намтару совершенно безразлична.

– Нет, при чем тут любовь? – даже с некоторым удивлением, что его заподозрили в такой нелепости, спросил Намтар. – О ней тут и говорить смешно. А было вот что – тут ты, око Божье, не ошибаешься, была одна досадная мелочь… Просто в какой-то миг я подумал – если я создан, чтобы служить справедливости, и при этом обнаружил в себе способность привязываться, то… то…

– То с тобой что-то не так?

– Вроде того… Но я искал ВАС исключительно во имя справедливости! Так и передайте НАВЕРХ! Только из-за нее! Только ради нее!

И он совершенно неожиданно кинулся бежать.

Трава, отгибась и ложась наземь, расступалась перед ним. Дикое все же это было местечко – Грань. Если оно имело разум, то выступало на ИХ стороне, а вовсе не на НАШЕЙ…

– Хорошо хоть про гарантии сгоряча забыл, – прокомментировал издали Даниил. – Возвращаемся.

Я побрела к нему, соображая: если я – око Божье, то что же я сейчас увидела? Что я увидела в его глазах? Человек, по отношению к которому допущена несправедливость, злится, негодует, рыдает, грозит кулаком. С Намтаром изначально было как-то не так. Впрочем, он ведь и не человек…

Он сказал – «досадная мелочь». Очевидно, все же не мелочь…

Мы вышли не там, где вошли. Даниил знал здешние тропы куда лучше, чем Нартов. Мы вышли недалеко от бизнес-ковчега.

Там ждала бригада. Никто не знал, куда я подевалась, и на меня выплеснули ведро эмоций.

– Предупреждать надо! – шумел Марчук. – Это нам уже ничего не угрожает, а тебе?!!

– Меня тоже пули не берут! – я вспомнила свою истерику перед пистолетным дулом и неожиданно покраснела.

– Не берут, когда ты – око Божье. А случайная пуля дырочку найдет, – внушительно произнес Валевский.

Наконец они позволили нам с Даниилом рассказать, как сложилась очередная беседа с Намтаром.

– Ну, это уже кое-что, – заметил Нартов. – Два имени выскочили. Надо будет доложить.

– Не надо, – удержал его Даниил. – Поди знай – не вранье ли это. Он при всех своих воплях достаточно хладнокровен, чтобы пустить нас по ложному следу, а настоящий приберечь до тех времен, когда ему, окаянному, предоставят гарантии.

– Так что, опять на эти дурацкие рандеву бегать?! – взорвался Нартов. – Другие бригады уже, наверно, чего-то накопали, а мы – ни с места!

– Да, бегать на дурацкие рандеву, – оборвал его Вплевский, – и няньчиться с этим сукиным сыном, потому что ничего другого у нас пока нет.

– Черноруцкая есть, – напомнил Марчук. – Вряд ли ее оставят в покое. Но разрабатывать беса все равно будем! Черт его знает – вдруг он правду говорит?

– Боюсь, что не будет от этой затеи проку, – сказал Даниил. – По определению – не будет.

– Что, и для этого есть определение? – не поверил Нартов.

– И еще какое. От Матфея, глава тринадцатая, стих двадцать пятый: «Но Иисус, зная помышления их, сказал им: всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит. И если сатана сатану изгоняет, то он разделился сам с собою: как же устоит царство его?» Примерно то же самое – от Марка, глава третья, стих двадцать третий: «И, призвав их, говорил им притчами: как может сатана изгонять сатану? Если царство разделится само в себе, не может устоять царство то; и если дом разделится сам в себе, не может устоять дом тот; и если сатана восстал на самого себя и разделился, не может устоять, но пришел конец его».

– А ты не можешь допустить, что это и есть начало конца? – спросила я.

– До сих пор ничего подобного не случалось, – не совсем уверенно произнес он, – и я боюсь, что этот самый Намтар просто водит нас за нос и хочет погубить своего конкурента вашими руками. И ничего больше!

– Цитаты хорошие, – заметил Нартов, – правильные цитаты. Только какой же он сатана? Он – так, мелкий бес. Сатана, поди, и не заметил, что он на Грань бегать повадился. Вот если бы какой-нибудь Асмодей восстал…

– А здорово бы… – подал голос Гошка. – Сатана бы сам в себе разделился и настал конец его… Жуть! Как в ужастике!

Вот чего я не понимала – так это зачем архангелам понадобился Гошка. Он был даже не сыскарь – а новорожденный лейтенант из какого-то, прости Господи, Задрючинска-на-Кошкодралке. Жил себе, дежурил сколько надо, выезжал по вызовам, разнимал пьяные драки, с девушкой встречался, жениться хотел… Его-то – за что?..

– Не пори ерунды, – одернул Валевский. – Начнется – мало не покажется.

– Куда уж дальше-то? – спросил Марчук. – Как посмотришь, что в мире делается, так и поймешь – давно уже началось! На фоне всяких там террористов и Чечни эта самая Управа – еще цветочек.

– Управа – это прежде всего месть, причем месть чужими руками, – заметил Даниил, – а сказано в послании к римлянам апостола Павла, глава двенадцатая, стих девятнадцатый: «Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: „Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь“. Итак, если враг твой голоден, накорми его; если жаждет, напой его; ибо, делая это, ты соберешь ему на голову горящие уголья. Не будь побежден злом, но побеждай зло добром».

– Ну, это уж не для меня, я этого не выдержу, – признался Нартов. – Кормить его, поить его, и думать – где-то когда-то наберется ведро углей и рухнет на его дурную голову…

– А как еще можно дать место гневу Божию? – заинтересовался Гошка.

– Спроси Уриила, – посоветовал Валевский. – Это по его части.

– Чему ты его учишь? – возмутился Марчук. – Мало ли кто из архангелов за что отвечает! При чем тут мы? Он ведь и впрямь пойдет спрашивать!

– А, может, как раз и нужно, чтобы кто-то однажды честно спросил об этом вслух? – поинтересовался Валевский.

И все мы, включая Даниила, крепко задумались…

* * *

– Подъезжаем, – сказал Серый.

Ира молча стала прибирать купейный столик. Они взяли купе на троих, потому что везли с собой оружие и не хотели рисковать.

Радиоточка уже вещала о том, сколько в Протасове населения, промышленных предприятий, театров и концертных залов.

Вошел Андрей с полотенцом на плече и мешочком в руке. В мешочке были общее мыло, общая зубная паста и три зубные щетки разного цвета.

– Распечатка у тебя? – спросила Ира.

Он кивнул.

В последнее время его словно подменили. Прежде всего, парень похудел. Оказалось, начал бегать по утрам. Еще чуть позже оказалось, что бегает не просто так – а пропускает первый урок. Новорожденная отвага почему-то действовала за пределами дома, а объяснить старшим, для чего нужно вставать в шесть утра, он как-то не решился. Был убежден, что не поймут – в семье все были кругленькие и, кажется, втайне этим гордились.

Ира возилась с ним полтора часа – пока он не смог без дурацкого смущения и без нервной дрожи произнести монолог о пользе утреннего бега, а заодно и гантелей. Однако дома, при оглашении монолога, непонятным образом возник финансовый вопрос: мы тебя кормим-поим, а ты, скотина неблагодарная… Конечно же, все было гораздо мягче и тише, чем изобразил Андрей.

– Что будешь делать? – в душе покатываясь от смеха, спросила Ира.

– Работать пойду.

И он устроился на почту – разносить по утрам газеты. Родители схватились за головы, но его родительский ужас уже не пугал, а радовал. Опять же, Андрей, воспитывая характер, разносил почту бегом. Сперва пыхтел страшно, потом как-то перестал.

– Ты поосторожнее, – предостерег его Серый. – Большие физические нагрузки могут затормозить рост.

– Я за два месяца сантиметр прибавил, – похвастался Андрей. С этими сантиметрами, впрочем, было темное дело – на словах все прибавлял и прибавлял, а на вид – самую чуточку.

Когда Управа приказала в течение суток собраться и выехать в Протасов, приказ этот касался главным образом Серого. Но Ире не понравилось, что Управа ничего не сообщила о свидетелях. Обычно перед ДЕЛОМ исполнитель и свидетели ненавязчиво пересекались, чтобы хоть увидеть друг друга. Конечно, был немалый шанс, что про свидетелей сообщат уже в Протасове, – есть же там хоть одно Интернет-кафе?

Ира, поразмыслив, вызвонила Андрея. У парня уже был сотовый – Ира с Серым вскладчину купили. Родители о телефоне пока не знали, техника работала без музыкального звоночка, исключительно в режиме вибрации, и Серый посмеивался – пока девчонку не завел, хоть с вибратором оттянись.

Она прямо рассказала о своих подозрениях и спросила – может ли Андрей оставить все дела и на двое суток выехать вместе с ней в Протасов?

– Что за вопрос! – даже несколько возмутился Андрей. – Если для Управы надо!..

Серый попросил Иру взять билет. Обнаружив на вокзале за пять минут до отхода поезда Иру с Андреем, двумя рюкзачками и тремя билетами, он даже рот приоткрыл.

– Мне самому что-то это ДЕЛО не нравится, – сказал он, когда до отхода осталось две минуты. – Шла бы ты домой. В конце концов, там может оказаться, что свидетели в принципе невозможны и не нужны. Скажем, я ночью в офис приду, или еще куда…

– Значит, мы с Андреем просто по городу поболтаемся.

За минуту до отхода они уже заняли свое купе и молча смотрели в окошко, ожидая, пока вокзал поедет.

В Протасов они прибыли утром и первым делом позвонили женщине по имени Римма. Она должна была ждать звонка от Серого, чтобы приютить его у себя и вывести на «объект».

– Во радости будет, – заметил Андрей, имея в виду, что человек, получивший вместо одного подозрительного гостя сразу троих, непременно впадет в буйный восторг.

Но трубку никто не брал.

– Андрей, распечатку!

– Держи!

Номер Риммы, записанный Серым на обороте чьей-то визитной карточки, совпадал с теми, что прислала Управа.

– Во блин… – удивился Андрей. – Что бы сие значило?

– Мне это ДЕЛО совершенно не нравится, – глядя в асфальт, ответила ему Ира. – У Управы еще никогда не бывало сбоев.

– А, может, и были, только нам про них не докладывали… – тут до Серого кое-что дошло. – Сдается мне, что нас как раз и послали ликвидировать сбой! Кто-то лажанулся, и нужно очень быстро разобраться… Поэтому и не до свидетелей…

– Значит, нужно искать эту дуру Римму, – решила Ира. – Где тут Интернет-кафе?

– По Сетям – долго. Я позвоню по аварийному, – Серый достал сотовый.

Был у него номер – на самый что ни на есть крайний случай. Трубку никто не брал – текст принимал автоответчик. С этого номера тоже живой человек ни разу Серому не звонил, а приходили мессиджи.

Наговорив про Римму, Серый сунул сотовый в нагрудный кармашек при лямке рюкзака.

– Пельменей хочу, – признался он. – Сто лет не ел пельменей! Тройную порцию, и чтобы сметаны стакан!

– Пошли! Пельменная где скорее всего будет? – спросила Ира Андрея.

– На базаре?

– Заодно по базару послоняемся! Лаптей каких-нибудь купим, воблы и матрешек! – Серый показывал, как его радует неожиданный перерыв в делах, но Ира видела – он нервничает. До сих пор Управа все четко организовывала, с точностью до минуты. Похоже, действительно засбоило…

Они шли по улице, ничем не выделяясь, – девушка в кожаных штанах, в короткой курточке, с длинными русыми волосами, долговязый парень в кожаной бандане, еще один – невысокий, круглолицый, старающийся делать шаги не меньше, чем у товарищей. Вот только в своих рюкзаках они несли оружие.

На базаре нашлись и пельменная, и хинкальная, и ларек с шаурмой, и тетка с беляшами, и тетка с чебуреками. На компанию накатил жор – купили все, чего душа пожелала, и потом долго приходили в себя, сидя в сквере на лавочке.

Тем временем на сотовый Серого пришел мессидж. Тетку, которая не отвечала на звонки, звали Римма Борисовна Горбачевич, лет ей было – сорок два, и далее следовал адрес.

Примерно к обеду отыскали улицу и дом, не сразу сообразили заходить со двора, долго и безнадежно колотились в дверь.

– Да на работе она, – сказал Андрей.

Они спустились на площадку между двумя лестничными пролетами, и Серый из окна внимательно рассмотрел двор.

– Вот местечко… – проворчал он. – Тут только в войну играть…

Сверху были видны проходы между сараями, кирпичным гаражом, брандмауэром и всем тем, что кое-как было понастроено в глубине квартала.

Ира покосилась на друга – его занесло, в конце концов, не за Риммой они сюда приехали. Римма, если все идет по плану, должна отыскать «объекта» и выманить на свидание. Хотя, если она затащит «объекта» домой, рекогносцировку нужно провести заранее, а не когда стемнеет.

– Так что – нам тут сидеть, пока она с работы не припрется? – спросила Ира.

– Ну и посидим, – отрубил Серый. Но сам всего лишь прислонился лопатками к стенке. Рюкзак он осторожно уложил на подоконник. Ира села рядом с рюкзаком и наклонилась к Серому, ухитрившись прижаться щекой к его животу.

– Пойду сигарет прикуплю, – объявил Андрей. Ира не успела удивиться – еще вчера же не курил! – как он уже засеменил вниз по кривой лестнице. Тогда она подвинулась ближе к Серому.

– Совсем забыла, – сказала, прижимаясь и плечом. – Равиль теперь вместо Игнатьева, можем бесплатно ходить стрелять, только со своими патронами.

– У тебя уже сколько очков? – спросил Серый.

– Из девятки не выпадаю.

– Я не про то.

– А-а… тысяча четыреста.

– Классно. Новую таблицу видела?

– Нет еще.

– После двух тысяч очков – заграничные поездки.

Они стали фантазировать про Канары, Мальдивы, Гаваи, на худой конец – Кипр или Крит, вернулся Андрей с сигаретами, потом ходили пить кофе, нашли Интернет-салон, поиграли в стратегию, и к пяти вечера заняли пост на лестнице.

Римма Горбачевич появилась в одиннадцатом часу.

Увидев трех человек на лестничной площадке, она попыталась развернуться и сбежать, но Серый оказался куда быстрее – в три прыжка догнал и заступил дорогу.

– Мы из Управы. Вы мессидж получили?

– Нет, какой мессидж? Я ничего не получала!.. – воскликнула женщина.

Серый остолбенел. С стряслось что-то невероятное – сервер колбасило и глючило! Но, внимательно посмотрев на женщину, он понял – это не Управа сбоит, это Римма Горбачевич врет.

– Ну, не получили, и ладно. Ничего страшного, – сказал он. – Я попрошу – продублируют. В этом мессидже ничего серьезного не было – просто нам троим нужно здесь переночевать. И вы нам расскажете про «объекта». Вы к сегодняшнему дню должны были с ним связаться и все подготовить.

– Нет, нет, я впервые слышу, что с кем-то должна связаться!

– Сюда, – позвал Серый, и Андрей с Ирой немедленно спустились на дюжину ступенек. – Вот, ребята, оказывается, она впервые слышит, что должна была связаться с «объектом». А такие сообщения всегда дублируются. Более того – подтверждается получение.

– Я была больна, у меня выход в Сети только на работе, я еще не видела свою почту…

– Что же вы больная дотемна гуляете? – спросил Серый. – Ну, пошли, что ли. Доставайте ключи.

Римма была в полуобморочном состоянии.

Вся радость жизни кончилась, когда по городу пронеслась жуткая новость – Ольгу Черноруцкую чуть не застрелил киллер, когда она вела съемку на кладбище. Но пуля не тронула экстравагантную Ольгу, хотя она в своих ослепительных нарядах была замечательной мишенью. Шофер, оператор и ассистент оператора целый день ждали, пока их позовут для дачи показаний, но те менты, которые повязали киллера и еще кого-то, шебуршащего в кустах, как сквозь землю провалились. Ольга же, после длительного совещания со своим старым приятелем, бывшим следователем, а ныне частным детективом Фесенко, наотрез отказалась обсуждать покушение. Более того – засела дома. Очевидно, частному детективу удалось что-то втолковать этой сумасбродке.

Римма прекрасно знала – стоит начать копать, и вылезет на свет Божий заманивание Черноруцкой в гости под предлогом исторических фотографий. А в том, что именно это покушение будут расследовать все, кому не лень, она не сомневалась. Слишком много шума поднимала вокруг себя эта крашеная коза!

Ожидая неприятностей от городского угрозыска, Римма настолько сосредоточилась на своих будущих показаниях, что совершенно забыла про . Получив мессидж, в котором рекомендовалось снова связаться с Черноруцкой и принять посланцев, которые скажут в телефонную трубку «привет от твоего друга», она потеряла всякое соображение. Когда утром зазвонил телефон – спряталась от него в ванной комнате. Потом убежала на работу и там придумывала себе всякие занятия, чтобы застрять подольше. Наконец не нашла ничего лучше, как пойти в кино. Почему-то после фильма, в котором героиня с характером Черноруцкой, но при этом ненакрашенная (сюжет был про серую мышку, которая в минуту опасности делается бешеной кошкой), побеждает врагов и получает в постель красавчика, Римма решила, что посланцы нашли себе другое пристанище.

Может быть, еще и потому, что она позже одиннадцати спать не ложилась, одиннадцать – это была уже черная, глухая и беспросветная ночь. Римма даже в молодости не болталась леший знает где до шести утра, не знала она этого счастья – нарезать круги вокруг квартала, или китайской пагоды в парке, или даже самого парка, целуясь при этом через каждые три шага на четвертый…

А они преспокойно торчали на лестнице, целых трое. И поздно было терять ключи от квартиры, и некого было звать на помощь. Пришлось открыть дверь и впустить страшноватого длинного парня, который, говоря, неприятно кривил рот, и кожаную девицу с продолговатым каменным лицом, и третьего – самого младшего, но и самого безмолвного.

– У нас чебуреки есть к чаю, – сказала девица.

– Да, да, конечно… – Римма зажгла одну конфорку, а чайник поставила на другую.

– А теперь звоните, – приказал длинный.

– Кому?

Троица переглянулась.

Никто не знал имени «объекта», тем более – возраста и половой принадлежности. А что-то сказать следовало.

– «Объекту», – так прямо и выразился Серый.

Вот тут до Риммы окончательно дошло, что происходит.

Ее впутали в уголовщину. Она и опомниться не успела, как впутали! Когда еще настанет время ее разборки с коллекционеровыми детками, да и что проку с той разборки, – а охота на Черноруцкую идет уже сейчас!

И эти трое как приехали, так и уедут, а она останется разхлебывать не что-нибудь, а убийство известной тележурналистки…

Нелепо будет ссылаться на письма от – умные люди с погонами ей четко скажут, что в ее возрасте нужно различать, где жизнь, а где компьютерные игрушки, и заодно сообщат, сколько чего полагается соучастнику преступления.

– Я не могу ей сейчас звонить… Ее наверняка нет дома…

– Баба, – презительно произнесла девица. – Вот только бабы тебе недоставало.

– Ничего не поделаешь, – утешил долговязый парень. – А вы все-таки попробуйте.

– Но… но что я ей скажу?

– А что хотите. Главное, чтобы она к вам сюда пришла.

– Я не могу! Она не придет! – вспомнив тот визит Черноруцкой, Римма вдруг покраснела. Языкастая телезвезда много чего сказала про старые фотографии и фальшивых фрейлин царского двора. Как на грех, она недавно брала интервью у кого-то из настоящих Романовых, хорошо к этому интервью подготовилась и еще что-то помнила, в отличие от Риммы, которая выстроила легенду о фрейлине, вычитав что-то подобное в популярном журнале.

– Как это – не придет? Вы с ней так поговорите, чтобы пришла, – убедительно попросил долговязый парень.

Римма уставилась в клетчатую клеенку на кухонном столике.

Девица достала из рюкзака пакет с помятыми чебуреками, переложила их во взятую без спросу большую тарелку и поставила прямо под нос Римме.

Как бы до сих пор ни складывалась Риммина судьба, она, как ни странно, всегда была сама себе хозяйка. Сама решала, как жить, а если уж и находился виновник всех неприятностей – то в ранге президента страны, не меньше. И вдруг стало ясно, что самостоятельность кончилась. Теперь над Риммой была власть незримого чудовища, спрятанного где-то в недрах монитора под компьютерными картинками. Она могла только исполнять приказания – пусть во имя справедливости, но от этого ей сейчас было не легче.

Она подняла глаза и обвела взглядом незваных гостей. Ведь и они заявились сейчас во имя справедливости, подумала Римма, наверняка и они имеют врагов, так, может, и не очень плохо, что мы все объединились? Может, нужно набраться мужества и сказать себе: прошлого больше нет, я – с ними, с этими наглыми и неразговорчивыми, я сделаю то, чего от меня просят… и пусть они от меня наконец отстанут!..

– Она так рано домой не приходит, – сказала Римма. – Она работает на телестудии и задерживается там допоздна.

– Будем звонить до упора, – решил младший из гостей. – Если она ведет ночной образ жизни, то ее таким звонком не удивишь.

– Тоже верно, – согласилась девица.

Римма редко сталкивалась с современной молодежью. На работе самой юной была двадцатипятилетняя Настя. А парней и молодых мужчин Римма и вовсе только на улице видела. Она не знала, чего ожидать от гостей – выглядели, как боевики, разговаривали спокойно, не повышая голоса… Сколько же им лет, подумала Римма, ведь совсем дети, особенно маленький…

– Рискнем, – долговязый принес из коридора телефон на длинном шнуре. – Звоните.

Римма набрала номер, молясь Богу, чтобы Черноруцкой не случилось дома. Но тележурналистка оказалась, как всегда, непредсказуема – вернее, Римма просто не знала, какой нагоняй получила Ольга от Фесенко. Черноруцкая приехала домой засветло и возилась с литературой – очередной исторический безумец собрался искать библиотеку Ивана Грозного в Протасове, и ей хотелось по крайней мере узнать – был ли при Грозном город Протасов, или на этом месте рос вековой лес.

– Внимательно, – ответил голос Черноруцкой. Это была новая мода – сократить до одного слова фразу «я слушаю вас внимательно».

Римму охватила паника – нужно было что-то говорить, но она еще не успели придумать – что именно. Назвав свое имя, напомнив обстоятельства знакомства, она пыталась изобрести что-то вразумительное – и ее осенило.

Возможно, еще и потому осенило, что длинноволосая девица что-то прошептала на ухо парню, который явно был в компании главным, и парень нахмурился.

Римма заговорила о том, как, чувствуя себя обиженной Ольгиным недоверием, она связалась с одним старичком, родная мать которого сильно дружила с придуманной фрейлиной, и старичок после долгих расспросов признался – письма фрейлины мать не уничтожила, припрятала, и теперь он охотно передал бы их в какой-нибудь музей.

Ольга выразила сомнение в ценности писем. Если женщина, заехав подальше от Санкт-Петербурга, исхитрилась выдать себя за фрейлину, это еще не значит, что в ее переписке есть какие-то достойные внимания факты и детали.

Как на грех, трубка у Римминого телефона была устроена так, что голос Ольги раздавался чуть ли не всю кухню.

– Я сама видела эти письма, – подсказала девица.

– Но я же сама видела эти письма! – воскликнула Римма.

Видя, что разговор не складывается, троица подвинулась к ней, и лица самим своим спокойствием уже не предвещали ничего хорошего.

Ольга Черноруцкая была обречена – вот что прочитала Римма в спокойствии юных лиц. Ее деловито пристрелят, или утопят, или удавят во имя торжества справедливости. И это, скорее всего, будет действительно справедливость – Черноруцкая непременно кого-то своими выкрутасами довела до белого каления, до ярости, до отчаяния, до маразма!

Потом троица смоется, а на казенный стул по нужную сторону следовательского стола сядет Римма Горбачевич.

Ведь поди знай, кто там у нее сейчас сидит и слушает разговор! Если Черноруцкая в такое время дома, то уж точно не одна. Поди знай, кому она сейчас расскажет, что ее зовет в гости какая-то помешанная со старыми письмами и фотографиями!

Нужно было сказать что-то такое, непонятное для гостей, но достаточное, чтобы Черноруцкая бросила трубку.

– Если вам эти письма неинтересны, я предложу их кому-нибудь другому, – подсказала девица.

– Я отвезу их в Москву, – добавил долговязый парень.

– К Борису Акунину, – вдруг сказал маленький. – У меня тетя работает в издательстве Захарова, где его начали печатать. У меня даже его телефон есть.

Римма никак не могла понять – это подсказка? Или – что?

– Откуда, Андрей? – спросила девица. – На кой он тебе?

– А ты не поверишь – тетя заболела, попросила – я ему какие-то бумажки на подпись возил. Погоди, сейчас найду… – малолетний гость полез за сотовым, часто нажимаемая кнопочка прерывисто запищала. – Вот!

Долговязый взял сотовый с номером на экране и положил перед Риммой.

Нужно было сказать какую-нибудь чушь! Но она не могла. Она кое-как повторила то, что поочередно подсказали гости, и привела телефонный номер в качестве доказательства. Ольга могла позвонить и убедиться, что на том конце провода действительно знаменитый Акунин!

– Ну ладно, – сказала Черноруцкая. – Тут фифти-фифти, шансов за то, что письма ценные, столько же, сколько против. Давайте договариваться…

Когда встреча была назначена, девица разлила по чашкам сперва утреннюю заварку, потом кипяток. Гости повеселели, заулыбались. Римма, с грехом пополам играя в сопричастность к великому делу справедливости, поглядывала на телефон. Нужно было ночью, когда гости уснут, перезвонить и отменить встречу.

Но долговязый перехватил ее взгляд.

Ни слова не говоря, он взял телефон – в одну руку, шнур – в другую, и выдернул контакты из клемм.

– На работу вы завтра не пойдете, – сказал он, – продовольствие мы принесем. А если что-нибудь такое придумаете…

Что тут можно было придумать?! Римма демонстративно встала и ушла в ванную, совмещенную с туалетом. Там она села на унитазную крышку и поняла, что хочет умереть – сейчас же, немедленно, чтобы больше ничего не было – никакой Черноруцкой, никаких незваных гостей. Умереть – но как-нибудь так – усилием воли и без всяких мучений…

Вдруг осенила мудрая мысль – нужно рассказать этой компании о провалившемся покушении на Черноруцкую! О стрельбе на кладбище, о взводе ментов, охранявших, как выяснилось, журналистку и наблюдавших за ней из примогильных кустов! Дети по крайней мере призадумаются… изобретут что-нибудь другое, не связанное непосредственно с Риммой…

И вторая мудрая мысль перебила первую: эти гаденыши уже подозревают ее в предательстве, рассказать, как провалилось покушение, в котором она участвовала, – самолично затянуть петлю на собственной шее!..

Умереть бы, подумала Римма, умереть – но только ненадолго, а потом проснуться и выйти из туалета, когда все будет кончено, или Черноруцкую застрелят, или гаденышей повяжут… нет, еще позже, когда всего этого больше не будет, каким-то образом все исчезнет, забудется, сделается недействительным…

Серый, Ира и Андрей остались на кухне одни.

– Жалко тетку, – сказал Андрей. – Впервые такое дурацкое ДЕЛО – все с колес! Неужели в этом долбанном Протасове нет пары нормальных свидетелей?

– Мне все больше кажется, что и свидетели были, и свой местный исполнитель был, но только все почему-то гикнулось. Вот нами и заткнули дырку, – высказала разумное предположение Ира. – Поэтому все не по-человечески. Но бороться надо до последнего. Нельзя, чтобы Управа отступала.

– Надо будет запросить Управу – сколько баллов за форс-мажорные обстоятельства, – решил Серый. – Ты сейчас останешься тут, присмотришь за теткой, а мы с Андреем спустимся, погуляем по двору, найдем подходящее место. Не днем же, в самом деле…

* * *

Телефон трезвонил как бешеный. Я схватила трубку.

– Это Фесенко, – не здороваясь, сказал старый провокатор, которого я уже давно простила. – Есть там кто-то из ваших?

– А что?

– Нужно срочно найти Ольгу. Она же без царя в голове! Я позвонил ей на работу и опоздал. Она уже ухлестала!

– Куда?

– То-то и оно! Коллегам сообщила, что та старая дура, которая предлагала старинные снимки, раскопала еще какие-то письма, и все это можно увязать с Борисом Акуниным? Знаешь, по которому кино снимают? Она не хотела ехать, но старая дура ее уговорила. И вот она опять понеслась на ночь глядя к этой дуре!

– Ну и что?

– А там ее на днях чуть не пристрелили. Там не двор, а мечта киллера. Она просто не знает, что рискует! Мне уже и тогда эта история с фотографиями не понравилась. Послушай, я далеко, я не успею! Нужно ее перехватить! Квартира тридцать шестая, вход со двора! Записывай…

Он продиктовал адрес полностью. Тут как раз вошел Марчук.

– Бригада, на выход! – скомандовала я, искренне наслаждаясь своей минутной властью. – Это «стихийное бедствие» опять лезет поперед батьки в пекло!

Он забрал у меня трубку, но услышал там лишь гудки.

– Ну что же, время суток позволяет, – сказал он, осмотрев в окно. – Алексей! Георгий! Куда вы там запропали? А ты сиди на телефоне – вдруг Фесенко еще раз позвонит.

Заглянул Нартов.

– Ты, Вить, чего орешь?

– Управа опять Черноруцкую гоняет. Пошли разбираться!

Стоило второй отдельной загробной бригаде уйти (а уходили они так, что я даже не могла понять принципа – в тень им, что ли, нужно было отступить, чтобы раствориться и выйти из мрака в нужном месте?), как телефон опять зазвонил.

– Ушли? – спросил Фесенко. – Слушай, я тут машину поймал! Сам тоже поеду! Даже если Ольга туда еще не добралась – пойду к старой дуре и душу из нее вытрясу!

– Давно пора, – одобрила я.

Выходит, уже незачем было охранять телефон.

Вооруженный дурак у входа пропустил меня наружу без вопросов – решил, видно, что я припозднилась в чьем-то кабинете. Бизнес-ковчег стоял очень выгодно – улица неведомого армянского революционера Аствацатуряна была торгово-транспортной, там и трамвай ходил, и жизнь кипела, сейчас, правда, из магазинов работали только круглосуточные, но поблизости от бизнес-ковчега был какой-то трехэтажный притон разврата с невероятной сияющей рекламой, и возле него всегда можно было поймать такси.

К моему приезду у ворот дома, где жила старая дура, столпился немногочисленный народ. Я, уже догадываясь, что дело неладно, выскочила из машины, сунув втрое больше положенного без сдачи, и перебежала улицу. Тут раздался выстрел, за ним – два почти одновременно.

– Давно не стреляли! – неодобрительно молвила бабуля в халате, вопреки суеверию, вздумавшая выносить мусорное ведро на ночь глядя. – Давно оттуда покойников не выносили!

– Дурной двор, – согласился пожилой мужчина с таксой. – Встаньте, Анна Ильинична, сбоку, не дай Бог, вас зацепит.

– Как же я теперь домой попаду? – причитала молоденькая, но уже сильно хозяйственная жена с двумя пакетами продовольствия. – Меня Колька убьет – скажет, опять у Наташки засиделась!..

– Да слышит же Николай, что стреляют, – перебил ее мужчина с таксой. – Я вот тоже попасть не могу. Фредди все дела сделал, побегал, я так рассчитал, чтобы новости не проворонить, и на тебе! Стреляют!

Я проскочила между мужчиной и бабулей и побежала в глубину опасного двора, как раз на звук четвертого (а может, и десятого) выстрела.

Я должна была все видеть! Когда я все вижу, все замечаю и все запоминаю, я – око Божье, и ни одна пуля меня не тронет!

И я увидела у самой двери, ведущей на черную лестницу, тело. Живые так не лежат, подумала я, тем более – живые женщины так не лежат. Все задралось, дорогие тряпки – в грязной луже…

И все же надежда погнала меня перевернуть тело вверх лицом, прижаться щекой к груди, схватить правую руку в поисках пульса. Пульса и сердечного стука не было, но я все еще надеялась и потому стала расстегивать невероятный Ольгин жакет, лилово-розовый, отороченный бледно-лиловым фальшивым мехом.

– Бесполезно, – сказал, остановившись рядом со мной, Даниил. – Не уберегли. Но она искупила свои грехи. А теперь будет что-то иное.

– Нельзя ее тут оставлять, – ответила я. – Сейчас понаедут, начнется суета. Когда поймут, что убили не кого-нибудь, а Черноруцкую, весь дом на уши поставят. Старую дуру хватит инфаркт! А она нам нужна.

Но меньше всего меня беспокоила судьба женщины, которая подставила Ольгу.

Я сама не знала, почему мне так важно забрать ее отсюда.

Из глубины двора раздался выстрел, другой, третий…

– Ах, будьте вы неладны! – воскликнул Даниил. – Это – они!

– Кто?

– Не знаю. Я принял сигнал и оказался тут разом с тобой. Но это – они, те, кого прислала проклятая Управа! Это – судьи адовы!

Больше уже не стреляли. Даниил с тихим стоном, переходящим в рычание, мотал головой, и голова эта опусказась все ниже.

Из темноты появился огромный Марчук.

– Уходим, – сказал он хмуро. – Нам не надо было загонять их в тот сарай. Глядишь, кто-то бы и уцелел.

– Все трое? – без голоса спросил Даниил.

– Старший застрелил девочку и младшего, потом – себя. Наверно, крепко у него совесть нечиста…

– Он боялся выдать Управу, – глядя на тело Ольги, объяснил Даниил. – Он не осудил себя и своих, нет, мне это лишь показалось. Просто это был самый надежный способ сохранить тайну. А они – сами его попросили…

– Но, Даниил!.. – я все еще стояла на коленях возле Ольги. – Ведь теперь они тем более в наших руках. Они перешли в иное бытие – и Рагуил немедленно пошлет кого-то, чтобы расспросить их…

– Никого Рагуил не пошлет. Они – самоубийцы. Сами это выбрали! Значит – сразу оказались на ТОЙ стороне. Они и не подозревали, как ловко увернулись от нас…

Как рядом со мной оказался Нартов – я не заметила. Он легонько похлопал меня по плечу.

– Нартов, нужно ее отсюда забрать, – попросила я. – Нужно ее унести.

– Вставай-ка, – приказал он. – И приподними ее за плечи.

– Пошли, – сказал Даниил, видя, что и я уже стою, и Ольга – на руках у Нартова. – Есть у меня одно подходящее местечко.

Из глубины двора поочередно возникли Валевский и Гошка, оба – понурые.

– И вот непременно тебе палить нужно было, – бормотал Валевский, не оборачиваясь к Гошке. – И вот непременно тебе нужно было им под ноги палить…

Гошка молчал.

– За мной, – сказал Даниил и принюхался. – Вон туда.

– Ты что, на Грань собрался? – удивился Марчук.

– Там недалеко от Грани есть одно местечко. Пошли.

– Зачем?

– Оку Божьему зачем-то нужно.

Он пошел вдоль стенки гаража, к забору, следом – Нартов с Ольгой, за ним – я, и замыкала наше немое шествие вторая отдельная загробная бригада. Я учуяла близость прохода, и тут же Даниил ребром ладони обозначил его. Сам он шагнул первым и с той стороны придерживал край справа от разреза. Нартов остановился и позволил мне обогнать себя.

– Ты уже знаешь, что дальше-то с ней делать? – спросил он. – Тебе объяснили?

– Никто мне ничего не объяснял.

С тем я и ушла по ту сторону, чтобы придержать ткань (если кто возился с пыльным и тяжелым занавесом из дешевого черного бархата, тот поймет) слева от разреза. Нартов пронес тело, а следом вошла и бригада.

Пройдя несколько десятков шагов по всем известной тропе, мы свернули в нехоженную траву, она расступилась, и мы оказались в саду, в заброшенном осеннем саду, откуда хозяева убрались, даже не позаботившись собрать урожай. Низкие, с широкими и раскидистыми кронами яблони стояли рядами, а в траве лежали спелые яблоки. На открытом месте мы увидели скамейку, и Нартов понес туда тело женщины.

Усадить ее все равно не удалось бы – и мы ее уложили. Я на всякий случай полностью расстегнула на ней розово-лиловый жакет с вырезом – одежка такого рода, что даже непонятно, куда в ней ходят. Жакет этот, как оказалось, был надет на голое тело, и мы неодобрительно переглянулись – сорокалетней тетке такое вроде уже не к лицу. Хотя и волосы нечеловеческого цвета, и грим, как на тинейджерше, собравшейся изумить ночную дискотеку, тоже хороших мыслей не навевали, а только удивление: надо же, что человек из себя смастерил!

Бригада – кроме Нартова – и Даниил отошли в сторонку и молча смотрели на меня. Я не знала, чего они ждут, однако что-то могло сейчас случиться… или не случиться…

– Интересное дело, – резонно заметил Нартов. – Вот любопытно – стояли эти поросята спереди, а выстрел в нее угодил сзади…

Он был прав – на груди, а открыла я эту грудь чуть ли не по пояс, не было видно ни царапины.

– Послушай, Нартов! А когда ты… То есть, когда тебя… Рана была? – вдруг догадалась спросить я.

– Так я ведь до сих пор не знаю, что со мной было. Помнишь, я ходил и соображал – жив я или мертв. А потом, когда стало ясно, что меня ВЗЯЛИ, все равно не понимал – живым или мертвым. Дырки только на рубашке остались, я себя всего ощупал. Вообще-то я и сейчас не понимаю…

– Наверно все-таки живым. Я ведь точно жива, а мы в связке работаем. Нет, я не про то… Ты терял сознание?

– Что-то такое было. Но я в обморок не грохался. Может быть, всего несколько секунд был в отключке. А может, минуты две. Но я стоял на ногах твердо!

В этом был весь Нартов.

– На то ты и мужик. А она, сам видишь, старая рухлядь. Надо же, в какой цвет покрасилась! Держу пари – под этими патлами у нее самая обыкновенная седина.

Зрение ока Божия позволило бы мне увидеть единственный и тщательно упрятанный седой волосок в вороной шевелюре негра. Я раздвинула руками неприятные на ощупь от краски пряди и показала Нартову отросшие белые корни волос.

– До чего же нелепо… – вдруг сказал он. – Ведь никто не знает, когда Господь призовет. И вот явишься к нему, как шут гороховый… Тут уже не за грехи, а за дурацкий прикид стыдно будет!

– Да ладно тебе проповедовать…

Правильность Нартова тоже могла вывести из терпения. Не так давно, кстати, был правильным атеистом. Теперь, соблюдая закон команды, принял без рассуждений иную систему ценностей. И рассуждать не желает – его вполне устраивает быть в составе бригады и выполнять правильные распоряжения.

– Но ведь зачем-то мы ее сюда притащили? – спросил он.

Мы – это была я, решившая забрать тело, и он, выполнивший просьбу без размышлений. Остальные только позволили нам сделать это.

Насквозь фальшивое «стихийное бедствие» не могло являться в таком облике ТУДА. Нартов был прав – за такое безобразие стыда не оберешься. Возможно, мне просто хотелось привести ее в человеческий вид. Если только не поздно.

Как-то я сцепилась спорить с фантастически тупым культуристом. Наверно, хотела измерить глубину его тупости, других целей и быть не могло – доводы рассудка на него заведомо не действовали. Если бы он хоть честно признался, что наращивание мышечной массы имеет коммерческий характер – призы на чемпионатах, рекламные съемки и тому подобная дребедень, – я бы и слова поперек не сказала. Каждый зарабатывает на жизнь как умеет. Но он и до такого аргумента не додумался.

– Послушай, – проникновенно сказала я. – Все ведь умрем! Вот явишься ты на суд к Господу Богу, он тебя спросит: Вован, что ты хорошего в жизни сделал? А ты ответишь: Господи, я десять сантиметров на бицепсе нарастил, было сорок шесть, стало пятьдесят шесть! Тебе стыдно не будет?

Вован уставился на меня разинув рот. Потом махнул рукой и ушел в полном убеждении, что дуры-бабы никогда ни черта не поймут в культуризме.

Вот ведь, оказывается, когда я начала для себя конструировать суд Божий…

А Ольга? Задумывалась ли она над этим? Что гнало ее во все авантюры? Что заставило надеть такую нелепую маску? А главное – было ли что-либо под маской?

– Отойди-ка в сторонку…

– Зачем?

– Я хочу ее раздеть. Совсем. И вот что… Надергай-ка травы! И посмотри – вода тут поблизости есть? Надо ее привести в порядок. А то действительно – предстать, как шут гороховый…

Но я не смерть странной женщины имела в виду. Я уже видела то, чего Нартов увидеть никак не мог.

Как у Гоголя Левко разглядел в стайке призрачно-белых утопленниц одну с черной сердцевиной, так я сейчас разглядела, что Ольга словно бы покрыта радужной, пузырящейся, липкой пленкой. Вся, целиком, и волосы – тоже. А внутри – что-то совсем иное…

Нартов принес несколько пучков травы, которую, конечно, выдрал прямо с корнем. Но земля была чиста и свята – по крайней мере, если сравнивать с пленкой. Я тем временем стянула с Ольги брюки примерно до колен. Свернув пучок вдвое, я провела по лицу – и за травой потянулись вязкие нити.

– Еще тащи!

Нартов только успевал бегать к яблоням за травой. Я отбрасывала использованные пучки – на четырех повисли клочьями мертвые патлы, еще на двух – лиловые и желтые тряпочки с лица.

– Еще, еще… – шептала я, растирая неживое тело. Но Нартов как встал рядом, так и не мог сдвинуться с места. Он смотрел на голову Ольги, так смотрел, что и я тоже взглянула.

Короткие, белые, пушистые волоски прямо на глазах чуть закурчавились, легли отчетливыми крошечными завитками. Лицо сорокалетней женщины, лишившись красок, обрело вечную молодость мрамора. Мраморными сделались шея и грудь. Безупречная белизна сияла нам, безупречная – но живая.

Ольга глубоко вздохнула.

– Погоди, – попросила я. – Еще совсем чуточку!.. А ты – катись отсюда…

Я раздела ее окончательно, я стерла последние остатки прежней Ольги, и легчайшее сияние над белым телом сгустилось, пошло волнами, легло складками. Она лежала в длинном белом платье без всяких причуд – в таком, какого никогда бы в жизни не надела. Но жизнь осталась где-то…

Дыхание стало, как у спящего ребенка. Я замерла, наклонившись над ней и ожидая пробуждения. Но она не спешила, и я ощутила страх. Очевидно, я что-то сделала не так.

Но почему же никто не подсказал мне, как действовать, чтобы вышло «так»?

– Даниил! – позвала я. – Иди сюда. Она не хочет просыпаться, я не могу разбудить ее.

– А ты пробовала? – спросил Даниил.

– А как?

– Скажи ей: Ольга, встань!

– Это уже святотатство какое-то будет, – возразила я. – Только Христос мог говорить мертвым «встань», а мне не полагается. Я еще манией величия не страдаю.

– Иди сюда, Нартов, – позвал Даниил. – Вот нас тут сейчас трое, а что сказано? От Матфея, глава восемнадцатая, стих девятнадцатый?

– Понятия не имею, – честно ответил Нартов.

– Постарайся запомнить – пригодится. Сказано: «Истинно также говорю вам, что если двое из вас согласятся на земле просить о всяком деле, то, чего бы ни попросили, будет им от Отца Моего Небесного. Ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них».

– И все равно ты неправ. Нужно Его попросить, чтобы Он сказал: встань, – сказала я.

– Или приказать Именем Иисусовым, – тут же возразил Даниил.

Пока мы препирались о форме приказания, Ольга, не открывая глаз, бесшумно села.

– Меня больше нет? – спросила она.

Я шарахнулась и села на пятки. Голос был жалобный и очень нерешительный.

– Открой глаза, милая, – посоветовал Даниил неожиданно мягко и ласково. – Открой глаза – и ты все поймешь.

– В меня стреляли.

– Да. Но ты все-таки открой глаза. Это не страшно.

Она послушалась. Она обвела взглядом прозрачно-серых глаз меня, Нартова, Даниила.

– Кто вы? Ангелы?

В голосе проснулось любопытство. Ну вот, сейчас начнет требовать съемочную группу, подумала я, ведь она уже сочиняет сногсшибательный сюжет об ангелах! Все-таки в иных людях профессия неистребима.

– Скорее уж ты – ангел, – ответил Даниил. – Встань.

И протянул к ней руки, потому что сама она не решалась.

С ее плеч свисали назад две белесые полосы то ли тумана, то ли ткани.

– Нет, я не могу быть ангелом, нет, куда мне? Я ведь даже ничего в жизни сделать не успела… – шептала Ольга. – Глупостями всякими занималась… Время зря тратила… Я ведь даже милостыню никогда не подавала!..

– Не нам судить, – сказал Нартов. – Даниил, это по твоему ведомству.

– Да я сам ничего не понимаю, – Даниил даже развел руками. – Наверно где-то когда-то она случайно сделала что-то такое, что ей теперь зачлось! Знаешь что, милая? Вот тропинка, иди по ней. Кого-нибудь да встретишь. И тебе объяснят, что все это значит.

– Я боюсь! – воскликнула Ольга.

– Теперь-то чего уж бояться?

Вторая отдельная загробная бригада как-то незаметно оказалась рядом и все слышала.

– Иди, ступай, – произнес Валевский. – Может, за нас словечко замолвишь.

– Что мы, козлы, не уберегли тебя… – добавил Марчук, опустив голову.

Мы не гнали ее, мы сами не знали, что ей теперь следует делать. Но она вдруг повернула голову.

То, что она услышала, нам тоже померещилось. Даниил говорил потом, что это было вроде далекого церковного благовеста. Гошка же настаивал, что прозвучала длинная и протяжная неведомая нота – под неземным смычком, со струн неземной скрипки.

Ни слова не говоря, она пошла на зов.

И мы еще долго молчали, глядя ей вслед, хотя она уже давно скрылась между яблонями.

– Но если я забрал ее тело… Не померещилось же мне! Я его поднял, и там больше ничего не осталось! – вдруг воскликнул Нартов. – Что это было, в белом платье? Тело или душа?

– А ты свое застреленное тело видел? – спросила я. – Что-то, видно, меняется в мире. Даниил, ты не помнишь – была такая примета, что живьем на небо берут?

Он пожал плечами – он и сам ничего не понимал.

– Пошли отсюда, – сказал Марчук. – Провалили мы задание, слышишь, вторая отдельная загробная? Что я Рагуилу скажу?

Нартов, как всегда, первым пошел вперед, я – за ним, такая уж мне выпала судьба, дальше – Валевский и Гошка, а замыкали наше маленькое шествие Даниил и Марчук, которого он пытался успокоить.

Мы вышли на тропинку, справа был разрез, слева – Грань.

– Там сейчас пусто, – заметил Даниил. – Странно это – не случилось ли чего с Намтаром? Ладно, пойду я. Не только у вас – у меня тоже что-то не то получается. Хорошо еще, что у нас есть око Божье.

– Когда она травы попросила, я думал – совсем с ума съехала, – по-хозяйски сказал обо мне Нартов. – А вот интересно, что было бы, если бы она не оттерла Черноруцкую? Так бы мы и торчали в садике с мертвым телом на руках?

– И это я тоже хотел бы узнать, – ответил Даниил и, не прощаясь, пошел прочь. Трава давала ему дорогу и смыкалась за спиной. Путь его был отмечен легкой серебряной пыльцой на сухих султанах злаков.

– А где она, Грань? – спросил Гошка.

– Там, – показал Нартов.

Зная, что от начальства никаких нежностей не дождешься, Гошка уставился с мольбой на меня.

– Вот бы хоть раз посмотреть!..

– Ничего там такого нет, – вместо меня ответил Нартов. – Березы, скамейка, речка, вот тебе и вся Грань.

– А где она проходит? По речке?

– Откуда я знаю!

– Слушай, а я ведь тоже там ни разу не был, – вмешался Валевский. – Любопытно, в самом деле!

– Вторую отдельную загробную бригаду за проваленное задание премировать экскурсией на Грань! – сердито обрубил наши замыслы Марчук. – И так тошно, а они тут развлечение придумали!

– Не вопи, Вить. Прежде всего – еще неизвестно, провалили мы задание или выполнили с блеском, – когда я это сказала, Марчук от такого нахальства просто разинул рот. – Может, нас для того и посылали, чтобы перенести сюда Ольгу? Как ты полагаешь? Если ее призвали – как тебя призвали, как Нартова, как Гошку! – то ведь как-то это должно было произойти?

– А ты сама? – спросил Валевский.

– А я за ним увязалась.

– Тоже метод, – одобрил он. – А что, Виктор Сергеевич? Сейчас там все равно никого нет, сходили бы, посмотрели на речку.

– Пошли, в самом деле, – решил Нартов. – Я вам там все покажу.

То, как он всегда норовил выглядеть самым-самым, могло не забавлять только безумно влюбленную женщину. Я не была безумно влюбленной, я была при полном рассудке…

Много лет назад мы с подружкой выбрались ранней весной за город. Довольно далеко от местного озера мы обнаружили пару озерных жителей. Оно было слишком уж обжитое, и дикие утки с трудом находили место для гнезда. Нам навстречу гордо шел вперевалочку красавец-селезень, а за ним – покорная серенькая уточка.

– Нет, ты полюбуйся! Выступает, как павлин! – возмутилась подруга. – Сам себя вообразил самым умным и самым крутым!

– А она его и такого любит… – вздохнула я. Как выяснилось, пророчески.

Выйдя к Грани, мы встали подальше от скамейки. Кто ее, Грань, разберет – сядешь, и с ТОЙ стороны кто-нибудь рогатый прискачет. Скамейка – для переговоров, а мы – экскурсанты.

– Вон оттуда приходит Намтар, – разглагольствовал Нартов. – Я не уверен, что там есть разрез, как у нас, скорее, какое-то искажение пространства, и звук тут тоже очень странно распространяется…

– И что – он совсем как человек? – спрашивал Гошка. – Вот прямо туда и садился? А ты потом на следы смотрел? Точно – не копыта?

Марчук все же не был удовлетворен моим парадоксом.

– Дела – хуже некуда, – скаал он мне, пока Валевский с Гошкой радовали нартовскую душу расспросами. – Взяли бы мы этих ребятишек, царствие им небесное… Жалко – они же совсем дети… Взяли бы их живыми – сразу бы допросили, сию же минуту! И по горячим следам, пока никто не опомнился, – в Сети!

– Они не хотели, чтобы ты их допрашивал, – напомнила я.

Я их не видела, они так и остались в сарае – ждать городского угрозыска. И я понимала, что они много нехорошего успели совершить, что сами выбрали вечную погибель… заодно и полнейшую недосягаемость… Однако их верность окаянной Управе невольно внушала уважение. И ненависть к тому, кто устроил эту самую Управу!

– Вот интересно, как дела у других бригад?

– Не лучше, чем у нас, – успокоила я. – Если бы они чего-то добились, нам бы дали конкретные задания, а не отпускали еженощно в свободный поиск.

– Вся надежда на это… – с непередаваемой иронией ответил он.

Я ждала, что Марчук разразится монологом, однако близость Грани подействовала на него положительно – он даже не попытался. Он только осведомился, что будет, если персона, не имеющая чести быть приглашенной, сядет на скамейку. Я ответила, что сама была такой персоной, садилась, и ничего – не приклеилась, не примерзла, не припаялась… или приплавилась? Однако он, хотя и подошел к скамейке, от решительного поступка воздержался.

Будь тут Даниил – он бы мог сказать, далеко ли Намтар, или шастает поблизости, и только такая толпа следаков его несколько смущает. Я не ощущала присутствия жалкого (даже, я бы сказала, жалкенького) беса. Нелепого в своей пуделячьей элегантности врунишку… впрочем…

Я сделала знак Валевскому, и он оставил Нартова с Гошкой.

Валевский, круглоголовый, плотный, видимо, нарочно подчеркивал свое сходство с умным бобром – стригся коротко, чтобы очертания силуэта идеально соответствовали образу. Как ни печально для влюбленной женщины признавать подлинное положение дел, он был поумнее и Нартова, и Марчука. Хуже того (я вам хуже скажу, как выражался один мой знакомый грузин), он был интеллигентнее их обоих. И понимал с полуслова то, чего Нартов не понял бы в первые пять минут объяснений, Марчук же и вовсе не захотел бы понимать.

– Слушай, Леша, ты ведь всяких орлов раскалывал…

– Не без этого.

– Бывает так, чтобы человек прятал причину своего поступка, считая ее совсем уж запредельной, и выдвигал другую – с его точки зрения нормальную? А когда ему предлагали что-то сделать в соответствии с его словесной версией, вынужден был идти на попятный?

– Бывает, конечно. Одна тетка зятя топором зарубила – якобы за то, что дочь и внуков колошматил. Стали разбираться – ну, побуянил раза два, но не настолько, чтобы за топор хвататься. Я догадался – просто она его сильно хотела, сама себе признаться боялась и на этой почве малость спятила. Ты про Намтара?

– Да. Он так отчаянно требует того, чего ему никто не может дать по определению…

– Этих самых гарантий?

– Ну да! Он совершил нарушение очень важной должностной инструкции – он к кому-то привязался. Но я не думаю, чтобы у НИХ была система всеобщей и тотальной слежки. Каждый из НИХ – в свободном поиске, сам принимает решения, сам осуществляет, а если что-то не так – сам виноват. Ну, понравился ему кто-то из смертных, ну, сильно понравился, но не до такой же степени, чтобы из-за этого в истерике биться. Там что-то еще примешалось.

– Если это женщина – может, того? Переспал?

– А ОНИ на это способны?

– Понятия не имею.

– Ну и переспал, что с того? На то он и бес, чтобы вводить в соблазн… – тут забрезжило что-то вроде светлого пятнышка в густом мраке. – Соблазн справедливости?..

– Я тебя умоляю! – немедленно вмешался Валевский. – Мы уже столько теоретизировали про НАШУ справедливость и ИХ справедливость, что уши завяли! Ты мне информацию сообщай.

– Нет у меня никакой информации – все на уровне ощущений. Он чего-то натворил и мучается… хотя осознает, что мучаться из-за этого ему не положено… вот и выдумывает какого-то врага, чтобы перед самим собой оправдаться…

– Нет, врага он не выдумывает, – убежденно произнес Валевский. – Враг у него есть. Он же понимает, что если мы вдруг пойдем ему навстречу – этого врага придется предъявлять. Он, наверно, подменяет одну ситуацию, недозволенную, другой, более дозволенной, что ли, чтобы иметь возможность выразить свое дурное настроение. Ты это имела в виду?

– Мне жаль его. Честно! Если бы мне запретили любить и привязываться к людям, я бы повесилась.

– Ты бы повесилась. А кто-то другой преспокойно предал бы все свои привязанности… – начал было Валевский.

– Леша! Да вот же ты сам сказал!

– Что сказал?

– Он совершил предательство!

– Ну, для него это – не грех.

– Ты знаешь, если он сам считает это грехом, то… то…

А что «то» – я не знала. И потому, махнув рукой – мол, дай подумать спокойно, – я пошла от Валевского прочь весьма решительно и далеко бы ушла, выстраивая свою неожиданную версию, но, к счастью, влетела прямо в колючие кусты.

Это меня привело в чувство, и я, развернувшись, поспешила к бригаде.

А бригада меж тем резко сменила направление беседы.

– Над Гранью-то и висят те самые два меча, знать бы только, где, – Нартов крепко почесал в затылке.

– Ну, будешь ты знать, где они! Встанешь на цыпочки и снимешь с полки? – одернул его Марчук. – Да ты ими и пользоваться не умеешь.

– А чего уметь? Я в школе целый год на фехтование ходил.

– Так то – на рапирах!

– А ты что – никогда во дворе на деревянных мечах не дрался?

– А у ТЕХ, там, тоже мечи есть? – спросил Гошка. – Если у НАС, значит, и у НИХ, что ли?

– У Рагуила спроси. Или у Михаила, – сказал, чтобы отвязаться, Марчук. Очень ему не хотелось выглядеть в Гошкиных глазах некомпетентным.

– Но ведь для кого-то они там висят? – не унимался Гошка.

– Не для кого-то, а для чего-то, – поправил Нартов. – Вроде символа, Яружный, есть такое слово – символ.

– Да нет же, для кого-то, они же настоящие! Там и лезвия, и рукояти, я разглядел! Разок бы хоть подержаться! – в Гошкином голосе было совершенно запредельное отчаяние. Мечи-то – вселенского значения, к ним только архангелы прикасаться могут, а тут – простой летеха размечтался…

– Отец Иоанн говорил: «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам», – напомнил Валевский.

– А как просить-то? – Гошка был в растерянности. – Так прямо встать и сказать: Господи, дай нам эти два меча?

– Да ладно вам. Вот если бы мечи, да если бы еще базуки! – Марчук уже начал злиться. – Вторая отдельная загробная бригада, гипотезы – отставить.

– Витька, а ты когда-нибудь в церкви был? – спросил Нартов, – Не в той, у отца Иоанна, а вообще… тогда?..

– Был, – сразу вспомнил Марчук. – Супругу сопровождал на крестины. Да что ты, в самом деле, как старая бабка? И ты, Лешка, туда же! Ну, нет у нас мечей – так что же теперь, помереть и не жить?

– Для нас это определение особенно актуально, – уныло напомнил Валевский.

Мужчины еще недолго препирались – Нартов (Нартов!) упрекал бригаду, что ни одно рыло не удосужилось вызубрить хотя бы «Отче наш», Валевский призывал положиться на вдохновение, а Марчук в азарте противоречия договорился уже и до атеизма. Как оно обычно с мужчинами случается, они от спора сразу и решительно перешли к анекдотам…

Я стояла под березой, ожидая, пока им это занятие надоест. Гошка подошел сзади.

– Ведь где-то там они есть, – сказал парень, поднимая голову к небу. – Висят себе и сигнала ждут, ну, не сигнала, ну, молитвы… А зачем они там висят, если не для кого-то?

– Это не у меня, это у Даниилов или у отца Иоанна спрашивать надо.

– Господи! – воскликнул вдруг Гошка, кинулся вперед и замер у края обрыва. – Ну, Господи! Тебе-то они зачем?! Ты же ими махаться не станешь! А нам для дела нужны, Господи, для дела же нужны!..

Он стоял там, где стоять было уже невозможно, тоненький, кудлатый, мальчишка – и только, а трое заматеревших мужиков повернулись недовольно, и Марчук приказал не галдеть и не блажить в таком странном месте.

Гошка мотнул головой и огрызнулся в том смысле, что это место и не для травли анекдотов предназначается. Поэтому он не видел самого интересного. А я видела.

Сперва показалось – два глаза на меня с неба уставились, два бело-голубых и приближающихся глаза. Потом осенило – не человеческие! Кошачьи! С вертикальными зрачками. Тут и Гошка, повернувшись, увидел это чудо.

– Господи Иисусе! – воскликнул он, и тут оба меча аккуратно вошли остриями в землю у его ног и застыли, словно два металлических растения.

Гладиус с его тяжелым, толстым и широким клинком углубился всего на ладонь, зато второй меч, с изгибом, полотно клинка имел тонкое и даже с отломанным кончиком въехал в почву по крайней мере на две ладони. Обе рукояти оказались почти вровень.

– Вы-мо-лил?!. – севшим голосом спросил Валевский.

– Я не знаю! – принялся оправдываться Гошка. – Они сами! Сами – оттуда!

– И что же мы с ними теперь делать будем? – строго осведомился Марчук. – Вот так прямо возьмем и пойдем рубить? А ты вообще подумал – имеешь ты право эти мечи просить, или сперва должен обратиться к старшему в бригаде?

Нартов, который, как всегда, просто обязан быть самым умным и самым решительным, первый подошел к мечам поближе и, присев на корточки, тронул пальцем рукоять гладиуса.

– Ничего, холодная…

– Ну и что дальше? Выпросили на свою голову! – Марчук уставился на евангельские мечи более чем недоброжелательно. – Раз нам их дали – значит, нужно идти воевать, что ли?! С нечистью, что ли?! Рубить в капусту?!

– Сам не блажи! – одернул его Валевский. – Раз дали – значит, будет какое-то распоряжение…

– Ребята, а вы хоть поняли, что этот молельщик натворил? Наша вторая отдельная загробная кому подчиняется? Она подчиняется Рагуилу. А он через голову Рагуила и даже через голову Михаила к кому обратился?!. – Марчук, осознав нарушение субординации, был близок к панике; впрочем, к панике умеренной, не выходящей из разумных пределов, потому что и в земной жизни у него наверняка похожие ситуации случались.

– Вот черт! – Нартов первым сообразил, о чем речь.

– Не поминай, как это… всуе, – одернул его Валевский. – Ну, Георгий, удружил…

– Откуда я знал! – оправдывался Гошка. – То у Него просишь, просишь, и никакого результата! А то – бац, и свалились!..

– А что ты раньше просил? К зарплате прибавку? Чтобы дело закрыли? Ну там с бабой чтобы пособил? – Валевский очень четко определил прежний круг Гошкиных интересов. – Ты о мечах хоть раз просил?

– Откуда я знал, что они вообще существуют?!.

– Еще как существуют… – Нартов набрался мужества и взял гладиус как положено, сперва – изучая ладонью рукоять, потом, когда изгибы уже были совмещены, – цепко. Он выпрямился. Гладиус легко вышел из земли и развернулся острием вверх. Нартов перекрестил воздух перед собой, пробуя, насколько по руке тяжесть и отцентровано ли оружие.

– Годится! – удовлетворенно сказал он. – Ого!

В воздухе остался висеть косой белый крест. И пока он таял, а длилось это минуты полторы, мужчины смотрели на него, приоткрыв рты.

– Это же, наверно, и слово написать можно? – догадался Гошка и потянулся ко второму мечу.

– Я те напишу слово! – Марчук повернулся к Нартову, чтобы и ему сказать что-нибудь приятное, но не решился. Гошка тут был молодой, а Нартов – ровня, к тому же не просто ровня, а с норовом.

– А ты что скажешь? – Валевский повернулся ко мне.

– Наконец хоть кто-то вспомнил! Ну, что тут можно сказать? – Я посмотрела на вооруженного Нартова, адресуя афоризм ему лично: – Спроси совета у женщины и сделай наоборот!

– Да ладно тебе! – Марчук усмехнулся. – Говори!

– Я думаю, нам ни в коем случае не следует консультироваться с Даниилом.

Валевский и Марчук расхохотались.

– С которым?

– Их же дюжина!

– С самым старшим, – подумав, решила я. – С тем, кто сам, возможно, видел эти мечи… А если ничего не подскажет – ну, тогда каяться…

– Перед Михаилом? – уточнил Марчук.

– Перед Рагуилом. Архангел Варахиил этим заниматься не станет, он все больше по праведникам, Михаил – главный, он просто снимет нас с задания, и точка, а Рагуил должен понять…

А вот говорить про задание мне, наверно, не следовало.

– А что он должен понять?! – Нартов, как всегда, впал в ярость мгновенно. – Что мы оказались в безвыходной ситуации? Что проклятая Управа поставила совершенно непробиваемую защиту? Что ее киллеры предпочитают стреляться – лишь бы к нам в руки не попасть? Что эта сволочь с ТОЙ стороны сама к нам вязалась – а мы даже ее уболтать не сумели?!?

Засвистела, зашуршала трава – кто-то бежал к нам через луг. Очень издалека бежал – мы долго молчали, прежде чем он появился и встал перед Марчуком, шумно дыша во всю глотку.

Это был наш Даниил, новоокрещенный.

– Ну, так и знал! – воскликнул он. – Стоило вас на минуту оставить! Вы ничего попроще придумать не могли?

Он показал на второй меч, кавалерийский, который все еще торчал из земли.

– Да вот и сами не рады, – ответил Марчук. – Как их теперь обратно спровадить? А все он! Откуда ты только такой взялся на наши головы?!

Этот вопрос Гошке задавали далеко не впервые, и он ответил точно так же, как привык, жестяным голосом и вытянувшись в этакую издевательскую струнку:

– Из Онежского района села Мудьюга!

Леший его знает, было ли в природе такое непотребное село. Но Гошку и на самом деле взяли из какого-то заштатного городишки.

– Нашел время паясничать! – вызверился на него Марчук, который сам же и натаскал его на залихватский ответ.

– А чего их спроваживать? – спросил Нартов, любуясь гладиусом. – Я вот думаю – пока их не хватились, надо бы хоть какую вылазку сделать.

– Языка, что ли, взять? – задумчиво произнес Валевский.

– Да Намтара же можно привести! – догадался Гошка и кинулся к рукояти кавалерийского меча, но Марчук успел ухватить его за плечо:

– Куда-а-а?!

– Язык – это идея… – Нартов оскалился и негромко засмеялся. – С особенным, с извращенным удовольствием!

Я без комментариев поняла – он хочет вытащить оттуда Намтара и приволочь за шиворот, под жалобные вопли о гарантиях.

– Ага-а-а… – в тон ему протянул Даниил и, не успели мы опомниться, выдернул из земли второй меч.

– Ты что, спятил? – изумился Марчук.

– Он без меня там таких дров наломает, что все воинство небесное придется по тревоге поднимать, – объяснил Даниил, улыбаясь точно так же, как Нартов, а именно – скалясь и показывая полный комплект зубов.

И наступила от этой дикой улыбочки тишина…

Нартов и Даниил молча смотрели на клинки и так дышали, словно задыхались от наслаждения. Если бы кто попытался отнять у них сейчас оружие – убили бы на месте.

– Ребята, вы же и фехтовать толком не умеете, – морщась, напомнил Валевский. – У вас же не только карты – кроков нет. Вы же ни хрена про ТУ сторону не знаете!

– Они знают, – Нартов подбородком указал на гладиус. – Они столько наверху провисели, что знают всю тамошнюю географию лучше нас.

– Пропадете ни за грош! Еще и мечи погубите! – по-командирски предупредил Марчук.

– Эти мечи не так-то просто погубить, – напомнил Даниил. – Ну, что, составляем план кампании?

– Я в этой авантюре не участвую! – заорал Марчук. – Я просто запрещаю вам – слышите, запрещаю! – что-то делать с этими мечами!

– А кто ты, собственно, такой? – с совершенно детским интересом спросил Нартов. – Откуда ты тут вообще взялся? Какое ты имеешь отношение к этим мечам? Яружный – тот хоть сдуру их вымолил. А ты?

Марчук загнул такое, чего эти березки вместе с лавочкой от сотворения мира не слыхивали.

– Не аргумент, – заметил Валевский. – Ох, не аргумент.

– Нет тут никаких аргументов, – я глубоко вздохнула. – Ребята, вы подумайте – ведь если мечи дались им в руки – значит, так надо? Они же могли обратно на седьмое небо улететь – а не улетают же!

– Им тоже боя хочется, – с уже знакомой тоской произнес Гошка.

– А, может, бой и не потребуется. Может, Намтар поблизости слоняется? – предположил Валевский. – Видит, что тут такая орда ошивается и вопит – вот и не показывается.

– Логично, – сразу согласился Марчук, которому совершенно не хотелось никаких эскапад с евангелическими мечами. – Я бы на его месте тоже не показался. Вот что сделаем – оставим тут око Божье, оно вроде с этом бесом как-то научилось разговаривать.

То, что Марчук именовал меня в среднем роде, было не слишком приятно, однако и не слишком обидно: око, оно и в грамматике око.

– Давайте-ка уберемся отсюда все, – продолжал Валевский. – око Божье останется на лавочке, и Даниил останется, только пусть меч куда-нибудь спрячет. А мы прочь пойдем. Тебя, Нартов, это тоже касается. Сунь меч туда, откуда взял, и пошли. Дадим Намтару шанс…

Новоря это, он развернулся к Нартову и даже сделал к нему два шага. Шаги оказались убедительные – Нартов, не говоря ни слова, воткнул меч в землю и первым направился к тропинке. Его обогнал Марчук, желавший всем показать, кто в доме главный. Предпоследним ступил на тропинку Гошка, а за ним уж – Валевский.

Но Валевский тут же обернулся и, беззвучно смеясь, прищурил левый глаз.

Он подмигнул нам так лихо, что я едва вслух не ахнула. Очевидно, точно так же он полминуты назад подмигивал Нартову. Умница Валевский уводил Марчука и Гошку, уходил и сам, чтобы присмотреть за ними, а в том, что Нартов вскоре появится, я не сомневалась!

Нужно было спешить.

– Какой там жуткий мрак, – сказал Даниил.

– А знаешь, у меня есть фонарик, – этот фонарик действительно никогда не покидал моего рюкзака. В моем районе всякие приключения с электричеством случались, а дороги и тротуары ремонтировали по круглым датам: в 1970 году, в 1980 году, в 1990 году, в 2000 году…

– С Гранью вот какая штука, – торопливо говорил он, пока я копалась в рюкзачке. – Возможно что-то вроде разреза, как делают с нашей стороны… Но этот разрез сразу затягивается – обратной дороги, выходит, нет. Так что кому-то придется стоять и держать дырку. Это будешь ты.

– Ну, подержу, а как? Руками?

– Откуда я знаю! Может, и руками, упрешься в края и будешь их распихивать.

– Долго?

– Спроси чего полегче!

Фонарик подвернулся наконец под мои пальцы, я достала его и тут же услышала быстрые шаги.

Подбежал Нартов, выдернул из земли гладиус и тревожно обернулся.

– Валевский его держит. Ну, пошли, благословясь, что ли?

В левую руку я сунула ему фонарик.

– Никуда не уходи, – сказал Даниил. – Это важнее, чем кажется. Если в Грани есть дырка – то это большая опасность. Пока ты здесь – ты на себе держишь Грань. Ты собой закрываешь прорыв в Грани, понятно?

– Чего уж тут непонятного…

Нартов сделал было шаг ко мне – ради прощального объятия, но даже не прикоснулся. И то – кто же обнимает женщину, имея в правой руке гладиус, а в левой – электрический фонарь?

Он только посмотрел. Душой он был уже не со мной, душой он был в бою, но губами, приоткрывшимся ртом, коротким вздохом – со мной! Незримый и бесплотный поцелуй повис между нами в воздухе, заняв собой немалое пространство и заставив Даниила резко отвернуться.

– Ну!.. – негромко воскликнул Даниил.

– Ага, – ответил Нартов.

Они одновременно, плечом к плечу и направив вперед мечи, шагнули на смутную Намтарову тропинку.

– Будь ты неладна! – воскликнул Даниил.

– Точно – поползла… – Нартов невольно отступил. – После сегодняшнего, что ли?

Острия мечей уперлись во что-то плотное, и возникли два продолговатых серых пятна. Они быстро разрастались и наконец соприкоснулись боками.

– Так это и есть Грань? – удивилась я.

– Сопротивляется, зараза! – Нартов, как всегда, внезапно разозлился, но на сей раз объектом злости был он сам. Выдернув из пятна гладиус, он замахнулся и рубанул сплеча.

– Есть! – завопил Даниил.

Они крошили Грань в капусту, и белые, медленно тающие кресты висели в воздухе, и сыпались наземь серые ошметки.

Образовалась немалая дыра, которую Нартов еще подрубил снизу, чтобы удобнее входить.

– С Богом! – Даниил ринулся туда первым.

Я заглянула – не беспросветный мрак был за Гранью, не пейзаж Дантова ада, а примерно такой же луг с травами, как и с нашей стороны, точно так же тропинка, едва намеченная, терялась в высоких зарослях. Зеркальное отражение – вот что это было такое. Однако ТАМ я не заметила березок. Я обернулась – с теми, что росли у белой скамьи, ничего не сделалось, но пейзаж с ночной рекой сморщился, словно был намалеван на плохо натянутой ткани и гулял от сквозняка.

– Ах ты!.. – воскликнула я, и не просто так: белые кресты гасли, а дыра съеживалась. Оставалось только одно – шагнуть в эту жуткую дыру и встать, словно оседлав Грань, правая нога – на ИХ стороне, левая – вроде бы на НАШЕЙ.

То, что разделяло нас, было не просто плотным – а еще имело объем. Я смогла прислониться к разорванной Грани, как прислонялась к высокому поручню в автобусе, зажав его между лопатками. Устроившись поудобнее, я наконец посмотрела вслед Нартову и Даниилу.

Я не увидела их – а только две тоненькие светлые полоски, два поднятых меча где-то вдали. потом и они исчезли.

Мужчины ушли, а я осталась.

Мне предстояло ожидание. И только оно.

Сперва я, подпирая спиной Грань, развлекалась тем, что вспоминала и негромко себе самой читала стихи. Потом даже запела. Вокал у меня таков, что только над каким-нибудь безлюдным Стиксом голосить. Но, с одной стороны, нужно же чем-то развлекаться, а с другой – здесь на редкость странные законы пространства, может, Нартов с Даниилом слушают меня, улыбаются и знают, что я – на месте и держу Грань?

Трава за спиной зашуршала. Я обернулась, готовая завопить. Даже не сразу поняла, что тот, кто приближался, сопя, шел по НАШЕЙ тропинке. Потом явился силуэт – Луна светила мужчине в спину, и я сперва подумала было, что это Марчук, потом поняла ошибку – Марчук был высок, но отнюдь не толст, и никакого серебряного нимба отродясь не носил.

Через две секунды и с нимбом все было ясно – пришедший просто был лыс, а лысину обрамляли тонкие, нестриженые, дыбом торчащие волосы. Луна подшутила надо мной, припудрив их светящимся серебром.

– А где Золотов? – без всяких предисловий спросил этот грузный мужчина.

– Нет тут никакого Золотова, – с той же степенью любезности ответила я.

– Куда же он подевался?

– Понятия не имею.

Мужчина без спроса сел на белую скамейку. Он был в пиджаке, помнившем пятидесятые годы, в огромных деревенских резиновых сапогах, знавших дорогу и в свиной хлев, и на огород, и при этом в тренировочных штанах из плотного трикотажа.

– Он ничего мне не передавал?

– Я вообще впервые эту фамилию слышу.

– Странно. Он сказал – когда созреешь, приходи, заберу. Давно, правда, сказал. Я пришел – его нет! Что за катавасия?

Тут я даже хмыкать не стала. В его возрасте каждый сам отвечает за свои катавасии. Но он упорно не желал молчать.

– Мы так не договаривались, – на манер обиженного дитяти произнес он. – Я все бросил, козу к соседям отвел, и что же – возвращаться? Да никуда я не вернусь, буду вот сидеть и его ждать… Значит, не было его? Но это еще ничего не доказывает. Я сделаю ему посыл – должен словить и прийти. У меня до сих пор мощный посыл. Вот сейчас я его позову… позвал… Я за это время понял все, о чем он мне говорил, и это пошло мне на пользу. Все морковку сажали, как только почва оттаяла, а я – чуть ли не в июне. А как ковырнули гряды – что у меня, что у них одной величины! Я вот им еще сюрприз устрою – в заряженной воде семена буду проращивать.

Тетерев – поняла я, – тетерев покруче нашего Марчука!

И тут же – кто, когда и зачем толковал мне про морковкины семена?

Это было совсем недавно, совсем недавно… Что за огородник мне подвернулся, почему я терпеливо слушала эти ботанические рассуждения?

Наконец память проснулась. Это был Намтар. А рядом со мной сидел, выходит, Иванушка-дурачок.

До сих пор я представляла себе этого персонажа по красивой картинке из детской книжки. И уж никак не лысым мужчиной под пятьдесят, прирожденным тетеревом. Зло меня взяло – где же он, окаянный, раньше болтался?! Приди он чуть пораньше – и не возникло бы необходимости идти за Намтаром! Он бы сам все прекрасно рассказал, всю историю с установлением справедливости в отдельно взятом конфликте, даже не дожидаясь вопросов, а просто повинуясь течению собственной мысли, переходящей с темы на тему и просто обязанной в конце концов добраться и до этого загадочного дела.

Вот интересно, еще подумала я, как бы Нартов допрашивал тетерева? Ведь тетерев бубнит вовсе не то, о чем его спрашивают, а то, что он сам себе почему-то хочет сообщить вслух! Это была бы настоящая битва гигантов!

– Это не Золотов идет? – прислушавшись, спросил тетерев. – Нет, не Золотов. Тут кто-то водится. Ко мне на огород однажды медведица с медвежонком приходила. Утром смотрю – следы с пятками. Сперва не понял, потом вижу – ого! Когда ж этот гражданин с пятками себе педикюр в последний раз делал?! А потом мне сосед рассказал, что действительно их на опушке видели, медведицу с медвежонком.

Молчать, главное – молчать, твердила я тебе. Вопросов он все равно не услышит. А, может, еще и обидится, что перебиваю. Если что – буду себе руками рот зажимать.

– Я думал, он обрадуется, сразу прибежит. А он прячется, – мой тетерев опять высказал обиду. – Вы ведь тоже Золотова ждете?

И замолчал.

До меня не сразу дошло, что как раз на этот вопрос он ждет ответа. Естественно, он забыл, что я никакого Золотова знать не знаю. Такое уж у него устройство мозгов, подумала я, но это и неплохо…

– Его самого.

Главное было – ответить покороче. Чтобы это лысое чудо опять завело бессвязный монолог.

– Вот и хорошо. Дождемся. Вы, наверно, по тому же вопросу. Ну так вот – я твердо решил. Ведь он доказал, что справедливость есть! А другие что доказали? Я, знаете ли, кандидат наук, меня словами не проймешь, мне нужен эксперимент с результатами. И я на все готов ради эксперимента! Знаете, есть люди с определенными способностями? Ну так вот – у меня эти способности действительно есть, я проверил. И я хочу, чтобы от них наконец всем была польза!

Только не спрашивать, умоляла я себя, только не спрашивать!

– Я не понимал, зачем мне это дано, – сказал тетерев, растирая огромной ладонью лысину. – Я не понимал, что я с этим должен делать! То есть – сперва не понимал. Один раз я пошел в церковь и спросил священника. Священник был какой-то чересчур современный – посоветовал обратиться к врачу. А когда врачу говоришь про голос в голове и картинки перед глазами, то слышишь от него всего одно слово – шизофрения. Это я и сам себе мог сказать перед зеркалом… Но я и потом хотел, чтобы все было по-божески! Я к батюшке Василию исповедоваться ходил. Он мне чуть не запретил опыты… Я с молитвой сажал и поливал! Я все хотел сделать через молитву! Но кто мне скажет – куда подевалась моя молитва?!?

Редкие рыжеватые волосы встали вокруг лысины дыбом.

– Если то, что происходит со мной, – высшая справедливость, так дайте мне лучше что-нибудь другое! – загрохотал он. – У меня ребенка отняли! А теперь пытаются мне объяснить, что все было правильно! Дурак я был, когда от Золотова сбежал! Я ничего не сделал – я наказал! Я так наказал, что он всю жизнь помнить будет! Дурак был, что испугался! Я ведь на самом деле чего испугался?! Я, кретин, идиот, полудурок, скотина безмозглая, испугался своей собственной силы!

Я пока ничего не понимала и молила Бога послать мне терпения.

– Око за око и зуб за зуб! – провозгласил тетерев. – У него-то мальчишка жив остался! Золотов соврал – он сказал, что мальчишка сам в петлю полезет! Хрена с два он полез! То, что Золотов с ним сперва нянчился, было правильно. Мальчишка-то он неплохой… Но потом нужно было подтолкнуть его к петле! А Золотов все пустил на самотек! Я знаю, я потом наводил справки – он са-мо-уст-ра-нил-ся! Он не довел это дело до конца! Мольчишка ему верил, Золотов сказал бы – лезь в петлю, он бы и полез! Мне самому нужно было это сделать – он ведь и мне верил… Посмотрел бы я тогда на эту суку Богуша!

Про мальчика толковал и Намтар – неужели про того самого?

– Золотов правильно говорил – отпусти на свободу свои способности! Пока я возился с мальчишкой – я мно-о-ого про себя узнал! Просто я растерялся… Как-то все слишком грубо получилось… – тетерев помолчал и опять принялся заводить себя. – Я им всем показал, кто тут русский Давид Копперфильд! Я им Копперфильд, а не Герка Богуш! Я часы на Спасской башне остановить могу, я! Иду я потом по городу, вижу эти идиотские афиши «Русский Копперфильд – Герман Богуш» – и понимаю, что зря я оттуда сбежал! Надо было все увидеть до конца!

Фамилию «Богуш» я уже слышала от Намтара – проболтался, бедолага. А, может, и не проболтался. Может, с расчетом – покопайте-ка в этом направлении, а я вовсе ни при чем… А насчет «русского Копперфильда» газеты вроде бы писали – стоило посадить на сцену жюри из профессоров, как маг и кудесник оказался бессильнее младенца. Вот оно что, оказывается, творилось за кулисами…

Я пока еще не могла связать между собой все эти разноцветные ниточки. Не только потому, что ниточек было много, но и потому, что мой тетерев все бубнил и бубнил, я же не могла растроить внимание – связывать ниточки, вылавливать из монолога ценные детали и еще всей душой сопровождать Нартова с Даниилом…

– Ну, где же его черти носят? – обиженно спросил тетерев. – Я же пришел все-таки! Я ему больше нужен, чем он мне!

И забубнил снова, совершенно забыв, что все это он уже один раз говорил и повторяет теми же самыми словами.

– А почему бы вам самому за ним не сходить? – спросила я. Мне нужно было совсем немного тишины, чтобы разобрать и увязать между собой ниточки!

– Куда?

– Туда!

– А он точно там?

Тетерев не знал, что перед ним – щель в Грани, но испугался.

– А где ж ему еще быть?

Тетерев совсем было собрался с духом, но тут меня словно электричеством пронизало, и он шарахнулся.

На ТОЙ стороне, за высоким кустарником, или что там громоздилось во мраке, грянуло и на небе обозначились черные вспышки, зеленоватые по краям.

Нартов и Даниил вступили в бой!

С кем? За что? Прорвутся ли?..

Прав был Нартов, утверждая, что звук здесь распространяется весьма причудливо. Я услышала такой визг, будто нечисть подвернулась под мой собственный каблук, и тут же увиела белый косой крест – то ли Даниил, то ли Нартов кого-то рассек, и не просто так, а вместе с кустарником. Черные, с рыжеватыми проблесками клочья взмыли в небо – и рухнули вниз, но до земли, видать, не долетели – рассыпались в прах и снова взмыли, повисли облаком над полем боя.

– Да это же черные посылы! – воскликнул тетерев. – Ну, проклятья!

Два угловатых клубка, слепленных из прямых белых линий, появились вдали – Нартов и Даниил, окруженные крестами. Они словно стояли на пузе огромного черного осьминога, который норовил достать их щупальцами, но не мог – кресты не позволяли.

– Намтар! Намтар! – услышала я голос Даниила. – Мы пришли за тобой!

– Отдайте Намтара – и мы уберемся! – яростно пообещал Нартов.

То, что атаковало их, имело немалую силу – они отступали. Два белых угловатых клубка были все ближе. Я уже не держала Грань лопатками – я стояла, распихивая прорыв руками, а тетерев из-за моего плеча вглядывался во мрак, освещенный Нартовым и Даниилом, как будто их, опутанных мерцающими полосками, кто-то подвесил вместо лампочек во враждебном темном пространстве.

И я услышала еще один знакомый голос.

– Уходите! Уходите отсюда! – вопил Намтар. – Да уходите же! Вас выпустят! Отступайте! Отступайте!

Не знаю, откуда он взялся, – но пришел, как умел, на помощь Нартову и Даниилу. Он был где-то в стороне, он боялся белых крестов, но непостижимым образом он и молчать не мог!

– Намтар! Где ты, Намтар?! – закричала я, и тут из-за моей спины, сверху, ударил в место сражения длинный белый луч. Надо было обернуться и посмотреть, кто это вмешался в разборку, но, успев подумать это, я сразу увидела Намтара. Он подобрался к бойцам совсем близко и махал им руками, отступая в сторону прорыва.

– Золотов?! Золотов, это я, Буханцев! Я пришел, забери меня отсюда! – заорал тетерев прямо мне в ухо. И более того – отпихнув меня, он полез в дырку, споткнулся о нижний край, чуть не грохнулся и не просто вошел, а влетел на ТУ сторону.

Я загляделась на то, как он барахтается в траве, и пропустила важный миг. А когда снова увидела поле боя – поняла, почему так отчаянно орал и скакал Намтар.

Секунду назад обратный путь на НАШУ сторону был еще свободен. Сейчас же его заступила как из-под земли возникшая команда нечисти. Возглавлял ее белобрысый карлик со страшненькой мордочкой. Я видела его в профиль и точно знаю – у людей таких профилей не бывает. Он был вдавлен чуть ли не до затылка, а из провала торчал курносый носишко, наводя на мысль, что все картинки с горбоносым Мефистофелем – чистейшей воды вранье.

Луч лег на траву и сжег ее, образовалась белая дорожка в ладонь шириной.

К ней нечисть не подступалась, но по обе стороны дорожки изготовилась к бою и заслонила от меня бедолагу Намтара.

– Золотов! Я тут! – продолжал голосить тетерев.

Хищный карлик, вооруженный черным ядром, вроде гранаты времен Северной войны, резко повернулся к нему.

– Я тебя знаю, ты – Буханцев! – донеслось до меня. – Скурвился твой Золотов! С ним еще будет разборка! А ты ко мне иди! Я все это дело под себя взял!

– Какое дело?!

– С русским Копперфильдом! Да иди же ты сюда, не бойся! У нас тебе ничего не угрожает!

Два существа – от охранников из солидной фирмы, в стандартных черных пиджачках, не отличить, и даже бейджики на лацканах, кажется, мелькнули – подхватили тетерева под руки и утащили с опасного места, куда через минуту должны были прийти отступающие Даниил и Нартов.

– Свои мы, свои! – слышала я. – Свои! Легион справедливости!

И тут же мой тетерев вместе с легионерами растворился во мраке – только я его и видела…

Что-то произошло – то ли со мной, то ли с равниной, после того, как уволокли тетерева. Или я воспарила, или равнина ушла вниз, – но теперь я видела то, что там творилось, сверху, словно из окна второго этажа.

Белый луч, посланный неведомо кем в помощь бойцам, уперся в какую-то кочку у самых ног Намтара. И дальше не пошел!

– Намтар! Скорее! – завопила я. – Намтар, миленький! Сюда!

– Беги! Да беги же ты! – кричал Нартов.

– Ты успеешь! – добавил Даниил.

Оба, плечом к плечу, устремились вперед – и, оказавшись рядом с Намтаром, расступились. Он кинулся между бойцами, за ним полетело черное, чернее некуда, косматое, змеиноголовое проклятие и было отброшено одновременным ударом двух мечей снизу вверх и наискосок. А под ноги Намтару легла узкая белая дорожка. Он окаменел, не в силах сделать хоть шаг.

– Ну? Долго ты там торчать собираешься!?.. – прорычал Нартов.

– Ступай с Богом! – приказал Даниил.

Но Намтар окаменел, подняв голову и прислушиваясь. Точно! Доносился издалека мужской голос, отчетливо и быстро выпевавший молитвенные слова. Стояла где-то далеко церковь на холме, и один-единственный молодой священник стоял сейчас даже не перед царскими вратами – перед одним-единственным, в боковом приделе висящим образом, и молился, молился за тех, кто на Грани, хотя и не было в древних словах этого названия… молился и звал, молился и звал…

Намтар шагнул на подобную полупрозрачному лучу дорожку. Он сделал шаг, и другой, и третий. Нартов и Даниил, отбиваясь, пятились. И казалось, что нет ни неуверенных шагов Намтара вперед, ни одновременных шагов обоих бойцов назад, мужчины так и оставались на этой дорожке спиной к спине.

– Скорее! Скорее! – закричала я. – Мы любим тебя, Намтар! Поэтому и пришли за тобой! Ты что, еще не понял? И я тебя люблю, и Нартов, и Даниил! Мы все про тебя знаем – и про тебя, и про мальчика! Мы знаем, что ты натворил! Но мы не судим тебя, слышишь?

И протянула руки – как будто это могло помочь…

До Грани оставалось еще так далеко! Проход, который я охраняла, был так узок! Если бы я шагнула с него туда, во мрак, стена бы сомкнулась за мной. Я не была в этом уверена, просто я так чувствовала. Но стоять в бездействии я не могла – там бились насмерть за какого-то мелкого зловредного демона Даниил и Нартов, того гляди, непонятная и страшная сила отрежет путь к отступлению, порвав или исказив белый луч. Вот я и шагнула вперед, руками держась за края дыры, – возможно, от страха утратив всякое соображение. Я сделала два шага, и третий, и четвертый, ощущая руками упругие края, и поняла, что просто перебираю ногами на одном месте, и, подобно белке в колесе, от безмерного отчаяния перешла на бег.

Намтар, чье лицо я вдруг смогла разглядеть, вдруг замер, его губы приоткрылись. Он был удивлен превыше всякой меры!

– Сюда, ко мне! – кричала я. – Слышишь?

И он тоже побежал. Он смешно орудовал локтями, высоко поднимая плечи, он был жалок и нелеп, как всякий, кому приходится бегать очень редко. Но он спешил ко мне что было силенок – и угодил прямо в объятия.

Я, стараясь не оступиться с белой дорожки, пропихнула его за спину, и тут же рядом оказались Даниил и Нартов. Даниил отразил прорвавшийся было к нам поток черного ледяного ветра, а Нартов пихнул меня к стене – и я неожиданно оказалась по НАШУ сторону Грани. Он прыгнул следом за мной, а Даниил вернулся последним. И сразу же прохода не стало.

– Это что еще такое? – озираясь, спросила я. – Почему?..

Я хотела знать – как вышло, что я потащила за собой это не-пойми-что, как вышло, что оно изогнулось и, по мере того, как мы отступали, понемногу выпрямлялось, возвращая ТОЙ стороне случайно захваченную территорию.

И вот Грань остановилась – не там, правда, где мы ее нашли, не так близко к березам и скамейке. Луч, упиравшийся в нее, стал шире и на нем обозначились поперечные полоски.

– Грань выгнулась, – объяснил Даниил, втыкая в землю меч по самую рукоять раз, и другой, и третий. – Это иногда случается. Ты ее за собой потащила.

– Смотрите… – прошептал Нартов.

Мы разом повернулись.

Мимо двух берез, мимо белой лавочки, туда, где положено было бы кончиться обрыву (тому, что он оказался декорацией, я уже не удивилась, хорошо хоть, березы были настоящие) протянулась светлая дорожка, продолжение которой было уже лестницей, и по ней, сгорбившись, брел Намтар. Он уходил, мы видели его спину – и даже по спине понимали, как ему страшно. В какую-то секунду до меня дошло – он голый. Голый и черный, костлявый и неловкий, но без всяких там козлиных копыт и петушьих ног.

Стало очень тихо, так тихо, что мы услышали прикосновение колен Намтара, или как там его звали в списках противной стороны, к белому лучу.

– Боже, помилуй мя, древнюю злобу… – очень тихо произнес он слова мольбы, которая была ровесницей Большой Битвы, мольбы, известной каждому демону на всех ступеньках их иерархии, хранимой в памяти невзирая на запреты. – Боже, помилуй мя, мерзость запустенья… Боже, помилуй мя, прелесть помраченну…

И он замер в ожидании ответа.

Лестница двинулась, и мы увидели, что она состоит из двух лучей – первого, узкого, посланного вслед Нартову с Даниилом, и второго, пошире, что лег сверху. Просто они, случайно или нет, совпали. Широкий, обратившись в лестницу, втягивался в светлые ворота, забирая с собой Намтара – демона, осознавшего свое предательство. А на том конце узкого луча мы увидели далекую блестящую фигурку с острыми краями крыльев за плечами.

– Рагуил? – удивился Нартов. – Но почему?.

Он хотел спросить – почему архангел не приближается и не устраивает нам нагоняя за опасную самодеятельность.

– Михаил? Не может быть! – воскликнул, поднеся левую ладонь ко лбу, Даниил.

Я прищурилась.

Этого архангела я видела не впервые. Но не в жизни – а кто-то из Даниилов показал его лик на образе. Плащ, багровый с бегущими по нему рыжими и дымными сполохами, и доспехи светлого золота под плащом, и черные кудри, падающие на лоб и на плечи из-под высокого шлема – похоже, там, вдали, стоял и смотрел на нас Уриил, которого так хотели и еще не смели назвать гневом Божьим. Стоял, смотрел – и сам стал гаснуть потихоньку, и погасил свой ставший ненужным луч.

Мы остались у Грани втроем.

– Вытащили вредителя, – сказал Нартов, но так, как сказал бы о нашкодившем домашнем зверьке. – Вот теперь-то его кто-нибудь обязательно расколет, и мы узнаем все входы и выходы в чертовой Управе.

– Как я уже говорил, у даосов есть очень интересный знак, – словно бы утратив интерес к судьбе Намтара, произнес Даниил. – Он означает, что нет четкой границы между светом и тьмой, в каждом потоке света содержится частица тьмы, и в каждом море тьмы должен быть островок света, Теперь вы видите – так оно и есть, иначе было бы невозможно прощение…

– Что с ним будет? – спросила я.

– Сейчас он будет молить о прощении уже своими словами. Ему дозволено. Он вспомнит все свои подвиги… А потом один из тех, кто зовется суд Божий, примет решение.

– То есть, ты? – Нартов весь напрягся.

– Нет, мне – нельзя. Раз я вывел его ОТТУДА – значит, мое решение уже сейчас известно.

Я вздохнула – я все еще видела коленопреклоненного демона. Вот сейчас мне было его действительно жаль. Мы уже не слышали, что говорил он Тому, кто над нами, обратив лицо к небу. Но он говорил – и каждое его слово было услышано, он оправдывался – и никто его не останавливал, возможно, он даже привирал по неизменной и неистребимой привычке этого племени – но и это сейчас было допустимо, потому что рано или поздно запасы вранья бы иссякли, лгун устал от собственной безнадежной лжи – и зазвучала наконец желанная правда.

– Виноват ли он в том, что он – такой? – спросила я.

– Нет, конечно. И это будет принято во внимание. Но он знал правду о Грани и о тех, кто по обе ее стороны. Безысходность и обреченность – еще не грех. Грех – когда есть выбор.

– Но он же выбрал!.. – чуть ли не хором завопили мы с Нартовым.

– И слава Богу… – пробормотал Даниил. – А меч сразу чистить нужно. Никто за тебя этого делать не станет. Понял?

– Понял, – отрапортовал Нартов.

– Трижды в землю, чтобы убрать грязь от их проклятий, и потом в воду, чтобы на клинке не осталось твоей собственной злобы. Пошли…

Тут обрыв опять сделался обрывом, река внизу – рекой. Они пошли зигзагами по тропинке, а я села на скамейку.

Дело было сделано.

Очевидно, впереди меня ждало расставание с Нартовым, с Даниилом, с бригадой.

Две звезды взлетели рядышком с речного берега и ушли в небо. Мечи, подумала я даже с некоторым равнодушием, мечи вернулись на место. Позволили очистить себя и вернулись…

Я хотела сказать мужчинам, когда они вернутся, что-то очень умное про эти мечи, но стоило им подняться и подойти к скамье – белая искра пролетела над землей, нарисовав круг, мы оказались внутри круга, от светящихся его краев встала и уперлась в небо стена, а когда она сделалась прозрачной – мы были уже не на речном берегу, а, как и следовало ожидать, в зале на манер театрального.

– Доигрались, – сказал Нартов, оглядывая пространство. – И вот всегда так! Пока дело делаешь – еще, может, и не мешают, но вот потом обязательно разбор полетов начнется…

– Мое место свободно, – произнес Даниил, сосчитав судей за длинным столом. – Вот любопытно, если меня в должности понизят, то – как? Не могут же смыть с меня крещение!

– А ты не волнуйся, око Божье, ты тут ни при чем… – Нартов похлопал меня по плечу, правда, очень осторожно и деликатно похлопал. – Это не тебя судят, а нас…

– За что? – изумилась я. – За то, что теперь можно пробить защиту Управы и наконец навести порядок?

Я так возмутилась, что даже не поняла – мой голос звенит на все помещение, такое огромное, что стены терялись в голубоватом тумане.

– А если бы нам не удалось вывести Намтара? Если бы нас там уложили? – спросил Нартов.

– Мечи бы не погибли – вот только что вознеслись же?

– Очищенные – потому и вознеслись. Для этих мечей грязь – самый невообразимый груз, – объяснил Даниил.

– Откуда ты это знаешь?

– Старшие рассказали.

Я вспомнила старенького Даниила в пустыне – он мог видеть эти мечи, но откуда ему было знать их повадки? Неужели когда-то их уже брали с отведенного им места и обнаружили это свойство?

– Мог рассказать только тот, кто ими пользовался после того, как их подвесили! – сказала я. – Значит, было – что?

– Был прецедент, – сразу понял Нартов. – Ты думаешь, раньше кто-то уже ходил за Грань?

– Похоже на то!

– А почему об этом никто и ничего не знает?

– Очевидно, те, кто ходил, именно так и наказаны, – Даниил покачал головой. – До такой степени наказаны, что никто про них ничего не знает.

Нас еще не удивляло молчание судей и занявших места выше их стола архангелов. А они просто слушали нас и ждали – до чего же мы договоримся…

– Плохо дело, – заметил Нартов. – Но око Божье тут ни при чем. Мы кашу заварили, нам и расхлебывать.

– Ты, конечно, извини, – глядя в землю, произнес Даниил, – но только мы ходили мечами помахать, а она сдвинула Грань. Я знал, что такое возможно, но я впервые видел, как человек идет по ИХ территории и тащит за собой Грань.

– Так что нам могут вменить?! – сердито воскликнул Нартов. – Без спроса оружие взяли! Потасовку за Гранью устроили! Грань пошевелили! А в плюсах – Намтара привели!

– Это не твой, а его плюс. Это – его добрая воля. Не захотел бы – так бы спрятался, что ни с какими мечами не нашли.

– Да?.. – я впервые видела Нартова в растерянности. – Так, значит, все зря?!

– Да еще дыру в Грани столько времени держали.

– А что – нельзя?

– Ну… не рекомендуется… – Даниил сделал унылую гримаску. – Да ладно, тебе-то за незнание много простят. Я вот знал – и все равно сорвался! Так что, ребята, давайте на всякий случай попрощаемся.

– Рано прощаться! – заорал Нартов. – Пусть сперва сформулируют обвинение! Пусть дадут адвоката!..

– Какое обвинение? Какой адвокат? Ведь мы сами все понимаем, – Даниил показал рукой на стол с судьями. – Ты думаешь, чего они молчат? Они слушают, как мы сами свой подвиг оценим.

– Они что, все слышат? – не поверил Нартов. – Они же далеко!

– Не волнуйся, когда они заговорят – ты тоже услышишь.

Одиннадцать Даниилов составили самый настоящий суд присяжных. Я, прищурившись, стала искать знакомые лица. Был бы там старенький Даниил! Но он отдыхал в пустыне и думал о законах.

Выше на стульях с высокими спинками сидели архангелы. В середине – Михаил, еле сдерживавший ярость. Рядом – Рагуил, понурый, как будто получил от начальства основательный нагоняй. С другой стороны – Варахиил с таким видом, будто его все это не касается. Ну, точно, подумала я, он меньше всех в этом деле замешан. Не он создавал бригады и посылал их воевать с Управой.

Но была где-то далеко еще одна светлая точка. Еще один архангел наблюдал за нами оттуда, где голубоватый воздух уже становился голубым туманом. Рядом с ним я видела темное продолговатое пятнышко, почти черное. Кто-то его, видать, охранял и не позволял приблизиться к нам…

Если это Уриил, подумала я, то от него помощи не жди. Он тут вообще ни при чем… Так, заглянул на минутку…

Михаил встал.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, – звучно произнес он.

– Аминь, – отозвались судьи.

– Что делать будем? – спросил он тогда. – Что делать с теми, которые всех под удар подставили? Я не могу решать. Только-только удалось найти возможность, место в Законе удалось найти, чтобы в нашу пользу истолковать! И вот, извольте радоваться, первые плоды!

Я его понимала. То, что затеяли три архангела, сильно смахивало… ну, не на бунт, на бунт они в силу своей любви к Нему неспособны… а вот есть в газетах такая конструкция «акт гражданского неповиновения»…

– Они все осознали, – сказал Варахиил. – И чем скорее мы покончим с этим делом, тем лучше. Не нужно придавать ему слишком большого значения…

– Это тоже способ, – согласился Рагуил. – Но, может, не с них нужно начинать? Ибо, как сказано у Матфея, глава тринадцатая, стих тридцать третий: «Или признайте дерево хорошим и плод его хорошим; или признайте дерево худым и плод его худым, ибо дерево познается по плоду».

Архангелы стали препираться, приводя такие цитаты, каких я отродясь не видывала и не слыхивала, что наводило на мысль об апокрифических евангелиях и даже кумранских манускриптах.

Михаил клонил к тому, что мы трое поставили под угрозу само существование Грани – неизвестно, как она переносит длительное существование прорыва и не начнет ли саморазрушаться. Рагуил честно пытался нас отстоять, но против нас было решительно все, а главное – мечи вымолили без спросу! На вопрос, как нам только такое святотатство в головы взбрело, он ответить, конечно же, не смог.

– Так это же Гошка… – прошептала я.

– Молчи, – шепотом приказал Нартов. – Семь бед – один ответ.

Он был готов к самому худшему, но головы не опустил – смотрел ввысь, всем видом показывая, что раскаяния от него тут никто не дождется. Глядя на него, старался держаться стойко и Даниил. Чем я могла им помочь? Да ничем! Я, как всегда, увязалась следом, и как всегда, числилась в свидетелях.

В моих силах было только одно – взять их за руки и держать так, чтобы нас могли разлучить только силой.

Делая вид, будто не знаю, что моя правая рука творит, я тихонько нашла пальцы Даниила и сжала их. Глядя на стол, за которым уже началось совещание, я протянула левую руку в поисках нартовских пальцев…

– Ничего, – шепнул Даниил, – а все-таки Намтара мы вытащили…

Рука Нартова была удивительно теплой. Я сжала ее, словно говоря: если настал час положить душу свою за други своя, то он настал для нас обоих.

Тепло слева от меня разрослось, я даже ощутила щекой это тепло и наконец повернулась. Одновременно повернулся и Нартов.

Не трое было нас на этом пятачке, за круглой прозрачной стеной. Нас было четверо. И четвертый появился внезапно, плечом к плечу с нами, никого не потревожив. Он держал меня за левую руку, Нартова – за правую.

Так становятся в строй, занимая свое место, подумала я сперва, но кто бы мог это быть? Кто не побоялся разъяренного Михаила?

Я покосилась на него и увидела тонкий профиль, чуть наклоненный, как если бы наш неожиданный друг хотел показать смирение перед судьями. Я увидела слегка вьющиеся волосы вдоль щеки, опущенные золотистые ресницы, светлые волоски шелковистой на взгляд короткой бородки, серый холст рубахи – такой же, как на Данииле.

Нас четверо, подумала я, может быть, еще кто-то встанет в строй? Может быть, еще кто-то наберется мужества принять нашу сторону в безмолвном споре с Михаилом? И я осторожно посмотрела на архангела, как бы задавая ему немой, но ехидный вопрос.

На его лице я увидела растерянность – вовсе не подобающую воину в светлых доспехах. Он протянул к нам руку в кольчужное перчатке – и его жест, как мой взгляд, тоже был вопросом.

Все разом стихло. И в этой тишине я осталась без мыслей, без тревоги, без надежды – я просто ощущала свет и тепло. Это было той самой Нечаянной Радостью, о которой как-то рассказывал Даниил…

– На все воля Твоя, – тихо и как-то неуверенно произнес Михаил. И, поднявшись со стула, преклонил колено.

Он стоял, живая доблесть, глядел в землю и прислушивался. Вдруг он поднял голову. Он не произнес ни слова, но на лице его это слово все же появилось – в счастливой улыбке: прощен!

Тишина, накрывшая нас, словно волна – с головой, схлынула. И снова под ногами была твердая земля, но только мелкое скрещенье белых лучей. бивших снизу и державших нас в плену, погасло. И я поняла, что суда больше нет.

– Что это? – спросила я непонятно кого.

– Это бывает, и бывает часто, – ответил Даниил. – «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них».

– Так это?..

– Да.

* * *

Богуш стоял в прозрачной светящейся колонне такой, каким его выхватили из бренного мира: в потертых и грязных джинсах, в клетчатой, расстегнутой до пупа рубахе и в синей с малиновым куртке от дешевого спортивного костюма, раздобревший на жареной картошке до того, что живот перевешивался через низко сидящий на бедрах ремень. Картошку тоже не забыли – в одной руке у Богуша была базарная кошелка, куда аккурат вмещалось десять кило, в другой – мешок с прочей едой и пузырем дешевого местного пива.

Если бы сотрудники прокуратуры, которую он так нелепо оставил, увидели его сейчас – иные глазам бы не поверили, а прочие просто не признали в неряшливом запойного вида дядьке седовласого аристократа.

Однако Двенадцать смотрели на него без всякого удивления.

– Папа! – раздался удивленный возглас. Богуш резко повернулся и увидел Герку.

Сын стоял в такой же светящейся колонне, словно на вмонтированном в пол сильном прожекторе. Однако граница светового потока оказалась материальной – оба устремились друг к другу, и обоих не пустила незримая, но ощутимая округлая стенка.

Герку тоже выхватили таким, каким застали – в несвежей футболке, в спортивных штанах и домашних тапочках, взъерошенного и обалделого после бессонной ночи, проведенной за компьютерами. Очевидно, в момент переноса он судорожно сжал то, что было в руке, и все еще не отпускал. Судя по свисавшему тонкому черному хвосту с металлическим кончиком, это была компьютерная мышь. Другой рукой он оторопело ощупывал прозрачную стенку.

– Погоди, сынок, погоди, сейчас я во всем разберусь! – крикнул Богуш и обвел взглядом помещение, в которое попал.

Оно было невелико и имело вид зала судебных заседаний – длинный непокрытый стол, за которым помещалось двенадцать человек, перед столом пустое пространство, по обе стороны которого возвышались световые колонны, и несколько дощатых лавок, сейчас – пустых. Где в этом помещении двери, Богуш не понял, да и нужны ли они тем, кто переносит подсудимых по воздуху и сквозь стены, как перенесли Герку?

– Я хочу знать, на каком основании! – пытаясь возродить в себе прежнюю вальяжную уверенность, произнес Богуш. И осекся – двенадцать невольных улыбок лучше всяких слов дали ему понять, как глупо прозвучал этот вопль про основания.

Он, прищурившись, оглядел тех, кто сидел за столом. Это были мужчины разного возраста и разного роста, двое – в очках, одетые кто в серую, с расстегнутым воротом рубаху, кто – в серый же свитер с высоким горлышком, один и вовсе был в каком-то древнем восточном головном уборе вроде чалмы, длинный край которой свешивался справа на грудь и закидывался за левое плечо. И дрожала над ними в воздухе серебряная пыль, словно подсвеченная идущими откуда-то снизу лучами.

– На основании Божьего суда, – сказал тот, кто сидел в середине стола, тощий, горбоносый.

– Рано или поздно вас должны были призвать, – добавил его сосед, немолодой, с седым ежиком и большими светлыми усами.

– Суд? – Богуш ненадолго задумался. Он был атеистом по воспитанию, но в последнее время всякого наслушался от людей, опять же – недавно, очень смущаясь, он вошел в церковь и поставил Богородице свечку за сына. Так что вслух проповедовать отсутствие Бога и соответственно Божьего суда он не стал. Но – за что?

Богуш первым делом подумал про те многочисленные конверты, которые он получал в бытность свою тружеником прокуратуры. Но при чем тут Герка?

– Хорошо, – сказал Богуш и поставил у ног кошелку с пакетом. – В чем меня обвиняют? И имею ли я право на защиту?

– Всякий имеет право на защиту, – согласился горбоносый. – Но тебя никто не обвиняет. Речь вот о нем.

Сухой палец показал на колонну, в которой стоял Герка.

– Не по-нял, – отчетливо произнес Богуш. – Ребенок из дому не выходит, сидит головой в мониторе, он просто физически не мог совершить никакого правонарушения.

– Правонарушения он действительно не совершал, – согласился горбоносый. – Это скорее была попытка совершения правоосуществления.

– Попытка чего? – Богуш точно знал, что второго слова ни в каких документах не сыскать.

– Герман, объясни отцу, чем ты занимался последние четырнадцать месяцев, – сказал горбоносый. – Объясни, объясни. Очевидно, он этого действительно не знает.

– Вы тоже много чего не знаете, – огрызнулся Богуш. – Герман перенес сильнейший стресс, чуть не сел на иглу, еле удержали. Я просто был счастлив, что он целыми днями сидит дома и возится с компьютером.

– Днями – это замечательно, – согласился сосед горбоносого, тот, что со светлыми усами. – Неделями – тоже не беда. Но вам не показалось странным, что он сидит дома безвыходно четырнадцать месяцев?

– Ему же учиться нужно, спортом заниматься, с девочками встречаться, – добавил третий, самый молодой из всех, хотя и его шевелюра уже серебрилась. – А он дома да дома…

– У него товарищ есть, они вместе программы писали, – догадался сказать Богуш.

– А что за товарищ? – осведомился горбоносый.

Тут Богуш задумался. Так получалось, что он кормил-поил и более года продержал в своем доме человека, о котором знал только одно: звать – Цуца.

– Да тоже один компьютерщик, он Геру учил…

– Чему учил?

– Откуда я знаю!

– Герман, расскажи все-таки отцу о программе, с которой начался сайт , – попросил горбоносый.

– Я ничего в этих сайтах не понимаю, – сразу отмахнулся Богуш. – Ребенок делом занимался.

– А вы? – жестко спросил усатый.

– Я? А что – я?

Вопрос был какой-то всеобъемлющий.

Что же, всю жизнь теперь им тут излагать, подумал Богуш и невольно вздохнул – жизнь у него сейчас была самая нелепая… хотя в чем-то приятная…

Он проедал деньги, которые присылала Надя, продавая то одно, то другое, и ожидая хорошего покупателя на огромную квартиру. Сама она тоже приезжала, но разговора с сыном у нее не получалось, чему Богуш тихо радовался.

Теперь это был ЕГО сын – а течение времени роли не играло. В конце концов, всякий человек после напряженной умственной деятельности имет право расслабиться. Богуш увидел, что поход на базар, с обязательным осмотром всех прилавков, с ритуальными рукопожатиями у пивной бочки, тоже имеет немалую прелесть. Он обнаружил, что Любка Уварова, торгующая в киоске заколками для волос, дешевой косметикой и почему-то курительными трубками, сорокапятилетняя Любка, с которой не переспал только особо ленивый, ничуть не хуже Юли, к которой он исхитрялся бегать от молодой жены, а во многом и лучше, потому что веселая и совершенно безалаберная. Он узнал радость от похвалы своей неуклюжей стряпне – Герка, выползая из-за компьютера, закидывал в рот что попало, как в паровозную топку, но нсколько раз он замирал и уважительно произносил: «Вау!»

Вот и все, что Богуш мог сообщить о себе за эти самые четырнадцать месяцев. Вел хозяйство, ходил на базар, покупал дешевые штаны и футболки сразу обоим, Цуце и Герке, платил за газ и электричество…

– То есть, вы ни разу в этот сайт, уважаемый, не заглядывали? – уточнил человек в чалме. – И вы понятия не имеете, сколько человек вовлек ваш сын в свою пирамиду и сколько – погубил?

– Да что вы такое городите? Если всех, кто играет в стрелялки, называть убийцами!..

– Он не играл в стрелялки. Он вообще не играл, – жестко перебил горбоносый. – Он написал программу-убийцу. Он живых, реальных людей губил.

До Богуша все еще не доходило.

– Мало ли в какие игрушки играл мальчишка?! – закричал он. – Он не виноват! Парня на взлете подшибли! Лучше бы он наркоманом стал, да? Алкоголиком, да? Я его вытащил, за компьютер усадил!..

– От наркомана вреда меньше, – заметил один из судей.

– Хороша игрушка… – проворчал другой.

Богуш увидел, что все Двенадцать не просто настроены против Герки, а с полным основанием. Он испугался – он знал, как проходят судебные процессы, когда еще до начала все ясно. Сам же он такие процессы и устраивал…

– Нет, вы погодите! Вы мне сперва объясните, что он такого сделал! Я тоже законы знаю!

– Тут другие законы, – сказал тот из судей, что сидел посередине стола. – Может ли такое быть, что ты вообще ничего не знаешь про сайт ?

– Может, может! – вмешался мужчина, сидевший с края. – Нормальное явление – ребенок сутками в Сетях болтается, а родители довольны – дома сидит, по девкам не шастает, водку не жрет и тишины не нарушает.

– Я требую, чтобы мне все объяснили! – выпрямившись и постаравшись придать себе грозный вид, воскликнул Богуш.

Никто не сказал ни слова – но ему объяснили…

Знание внедрилось в его голову и расположилось в памяти, словно было там всегда. Более того – Богуша быстренько провели по всем этапам создания , от маленькой програмки, работающей с анкетами, до монстра, влезающего в бесплатную почту больших серверов и проводящего текстологический анализ. Он увидел таблицы, по которым начислялись очки, он увидел кадры, снятые совершенно неопытными операторами на дешевые видеокамеры, и другие кадры – кем снятые, неизвестно, однако более профессиональные, и – с покойниками.

– И что? Это все сделал Герка? В одиночку?.. – севшим голосом спросил Богуш.

Несколько человек за столом угрюмо кивнули.

Да нет же, подумал Богуш, Герка еще ребенок, он не мог такое сам придумать, а если бы и придумал – он не написал бы программу, этому же учиться нужно… И тут возник вопрос: если судят Герку, если судят его отца, который понятия не имел, что там у ребенка в компьютере, то где же Цуца?

Где тот, который хвастался, что сделал из Герки классного программера?..

Про Цуцу все, словно сговорившись, молчали.

Такое в Богушевой биографии уже случалось – во время тщательно срежиссированных им процессов иные имена не всплывали вовсе, и бесполезным было возмущение иной простой души, полагавшей, что суд во всем разберется. Теперь вот не всплыло имя главного виновника – Цуцы. Богуш рухнул в ту яму, которую не раз и не два копал в кабинетах городской прокуратуры…

Он понял – спорить и возмущаться бесполезно. Если те, кто стоит за кулисами, вывели Цуцу из игры – ссылаться на него по меньшей мере нелепо.

Все это походило на игру в шахматы, где у одного из игроков с самого начала забрали ферзя, обе ладьи, обоих коней… Что можно сделать с одними пешками? Не тратить зря силы и поднять лапки кверху?

Речь шла о Герке!

– Он не виноват! – голос, словно высвободившись из хрипотцы, свойственной человеку пьющему, звенел под высоким сводом. – Он написал программу, которая могла работать только при одном условии – чтобы в ней приняли участие другие люди! Без людей эта программа – пустое место! Он не виноват, что нашлись люди, готовые убивать! Он за них не отвечает!

– Но он дал им возможность убивать, – негромко возразил старший из судей.

– Если бы не он – они бы нашли другую возможность и убили! А для него это была игра, такая игра… – Богуш замолчал, торопливо выстраивая аргументы.

Он был готов бороться за Герку изо всех сил, требовать расследования по каждому конкретному случаю, он…

Но лица судей были спокойно-траурны. Богуш понял, что аргументы окажутся недействительны, как бы эффектно их не подавать.

– Ага, – произнес один из судей, самый молодой, но уже с острыми залысинками. – Теперь понял?..

Это могло относиться только к прошлому Богуша, к тем процессам, урожаем с которых он кормился. И к тем людям, которых он в глаза не видел, работая с документами, давая инструкции коллегам. Их как бы и не существовало – одни имена. Вот те, кого он вытаскивал из неприятностей, – те существовали! Он даже встречался с ними иногда и тихо радовался – вот ведь как удачно все обошлось…

Но Богуш еще не весь свой ум пропил, болтаясь с пакетами у пивной бочки. Цуцы не было, не было настоящего, главного обвиняемого по этому делу, и обозначилась только одна возможность вытащить Герку…

– Раз так… Считайте, что это я виноват. С меня все началось, – тихо сказал Богуш. – Моя вина, понятно? Меня берите! Я его сбил с толку. Я!

– Очень хорошо, – одобрил старший из судей. – Весьма похоже на правду, но еще не правда.

– Чистая правда. Вы знаете, как Герку подставили. Вы знаете, как я его из всяких дыр вытаскивал. Но о чем я с ним беседовал, как я его успокаивал – вы не знаете, – уверенно и очень обтекаемо говорил Богуш. При этом он внимательно следил за лицами и старался не глядеть на Герку.

Обалдел парень, думал он, настолько обалдел от своего компа, что даже не пытается защищаться. И хорошо, и замечательно. Если бы он сейчас вступился за батьку – все бы испортил… вот и пусть еще помолчит…

– Я ему говорил, что справедливость восторжествует, – брякнув такое, Богуш сам удивился своему фальшивму голосу. – Вернее, нет – я ему говорил: око за око и зуб за зуб! Будет и на нашей улице праздник! Найдется и на твоего Буханцева с Золотовым управа! Мы не знаем, где они, чем занимаются, мы до них не дотянемся! Так давай соберем тех, кто готов отстаивать справедливость! Давай сделаем их выше закона! Рано или поздно один из них доберется до Буханцева с Золотовым!

Судьи переглядывались.

– Вы что, действительно считаете, что мальчишка мог так все продумать? Разработать всю схему пирамиды? Вести учет всех фальшивых свидетелей? – проникновенно спросил Богуш. – Это я, когда гонялся за ним по всяким притонам, думал на ходу, это я, понимаете? Я же профессионал! Не мог дилетант придумать систему, которая действует сразу в десятке городов! И он мне обо всем докладывал, а я ему говорил, как действовать дальше, и…

– Хорошо, спасибо, – усталым голосом произнес горбоносый.

– Погодите! Допустим, я придумал что-то противозаконное! Допустим, я помог сыну составить эту программу! – закричал Богуш. – Но ведь и меня, и в первую очередь его спровоцировали! Почему я не вижу тут Буханцева и Золотова?! И даже не их, они – исполнители! Почему я не вижу того, кто их нанял, чтобы рассчитаться со мной за… за… Допустим, за какие-то мои ошибки…

«Ошибки» тут не проходили, Богуш сразу это понял.

– …за какие-то мои грехи?.. Ну да, я не ангел, если покопаться – много всего наберется. Только Герка тут ни при чем! Я его даже не воспитывал! Я развелся с его матерью и только передавал деньги!

– Значит, ни при чем? – переспросил горбоносый. – А тебе не кажется странным его поведение. Ты, отец, берешь всю вину на себя. Он слышит, как ты его вытаскиваешь. Мог бы хоть из приличия подать голос, сказать – добрые дяденьки, это не он, это – я! Как ты думаешь, почему он молчит?

– Растерялся – вот и молчит! Вы бы в этом столбе тоже все растерялись! – огрызнулся Богуш, решив и этот огонь вызвать весь на себя.

Но не получилось.

– А молчит он потому, что боится отвлечься. У тебя талантливый сын, с хорошими способностями, и он все силы употребил на то, чтобы срастись с компьютером. Он держит сейчас в голове все нити всех дел, которые ведет uprava.ru, и он – как человек, который несет таз воды, налитой всклень, и боится расплескать. Он сам сейчас – uprava.ru, понимаешь? Он помнит все имена, все цифры! Он знает, кого куда направить! Еще немного – и он перестал бы быть человеком! – воскликнул горбоносый.

– Да нет же… Гера! Герман! – позвал Богуш.

– Папа? – откликнулся, словно только что проснувшись, сын.

Двенадцать за столом тревожно переглянулись.

– Оставьте его в покое, – тихо попросил Богуш. – Вы же видите – он не в себе… Это я его таким сделал, меня и судите, а его отпустите…

– Ты спрашивал, в чем тебя обвиняют, – напомнил горбоносый. – Я ответил – тебя ни в чем не обвиняют. Но вот ты сам свидетельствуешь против себя и при этом говоришь чистую правду. Нам не было нужды обвинять тебя – ты сам это делаешь.

– Какого черта! – вдруг заорал Богуш. – Я просто пытаюсь вам объяснить, что Герка не виноват! Это была месть мне, понимаете, мне! Они знали, куда нужно быть! Они сломали мне парня – и они должны отвечать за то, что потом произошло!

– Кто – они? – осведомился горбоносый.

– Ну…

Если бы кто-то догадался спросить Богуша, сколько прошло через его руки конвертов, ему было бы легче назвать хотя бы приблизительное количество обиженных. Он развел руками.

– Ну что – судим? – спросил горбоносый.

– Кого? – вызверился Богуш.

– Да тебя, тебя… – как надоевшему вопросами ребенку, небрежно ответил горбоносый. – Итак?

– Виновен, – сказал крайний слева судья.

– Виновен, – повторил его сосед.

Горбоносый согласно кивал, когда дошла очередь до него, он тоже счел Богуша виновным.

Герка в своей колонне съежился, прижимая обеими руками к груди компьютерную мышь. Что-то до него стало доходить…

– Батька… – позвал он растерянно. «Папой» он звал Богуша исключительно при посторонних. «Батька» – это означало, что беспокойство пробилось сквозь защиту, выстроенную Геркой, чтобы обезопасить свой мозг от посторонних шумов и тресков.

– Ничего, ничего, – пробормотал Богуш и, сообразив, что сын не расслышал, завопил: – Герка, не бойся! Когда выпустят – сразу к матери езжай! Слышишь! Деньги на кухне, в банке с крупой!

– Какой крупой, батька?..

– Слово на ней, «крупа», написано! Все оставляй к чертовой бабушке, все компьютеры, и сканер, и принтер! Мать…

Богуш хотел было пообещать, что мать купит другие, но вовремя опомнился.

– Бать, а ты? – очевидно, Герка все еще не понимал смысла происходящего.

– Программу сотри! – велел Богуш. – Слышишь? Первое, что ты сделаешь, – сотрешь к чертям собачьим эту проклятую программу! Понял?

Он не замечал, что одиннадцать судей уже произнесли свой приговор, что остался двенадцатый, самый юный, и вот он медлит, с интересом глядя, как старый алкоголик в одном световом столбе пытается что-то вдолбить ошалевшему, словно обкурившемуся, парню в другом световом столбе.

– Но, бать! А как же справедливость?..

– Да вот же она, справедливость! До батьки твоего уже добралась! Какой тебе еще справедливости нужно?! – в отчаянии восклинул Богуш. – Сотрешь программу – и точка!

Он повернулся к столу.

– Господа судьи, или кто вы там! Программу он сотрет! Или сами сотрите! Так, наверно, надежнее…

Богуш хотел попросить о последнем, что ему еще нужно было в этой жизни, – о том, чтобы присмотрели за сыном, пока тот не доберется до матери. Лучше всего было бы, если бы и потом за ним присматривали, да что толку, подумал Богуш, что толку взывать о такой благотворительности, надо назвать минимальное – чтобы Герку посадили в поезд, что ли…

Одиннадцать человек, как на плацу, повернули головы – Богуш видел одиннадцать профилей, подсвеченных серебристой пылью, висящей в воздухе. Они смотрели на двенадцатого, самого юного. Того, кто по всем правилам игры не должен идти наперекор старшим.

– Дадим ему шанс, – сказал двенадцатый.

– Последний? – не столько спросил, сколько отдал приказ горбоносый.

– Последний, – коротко ответил двенадцатый.

– Пусть так, – согласился горбоносый. – Забирай, старый взяточник, своего парня. И объясни ему на досуге, какая такая бывает справедливость. Это будет трудно, но ты уж постарайся. Досуга у тебя, жаль, будет маловато. Потому что ты устроишься на такую работу, где побочных доходов нет и не предвидится. Мы об этом позаботимся…

Опали прозрачные стены, словно выключили два прожектора в полу, на которых стояли Богуш и Герка. Сын опомнился первым – отшвырнув мышь, бросился к отцу и обнял его совсем по-детски – за шею. Теперь только стало видно, что они уже одного роста и очень похожи.

– Компьютер – на помойку… сканер – на помойку… лазерник – на помойку… – бормотал Богуш, ощупывая Герку.

– Папа, а как же Цуца?

– Молчи, идиот…

Богуш испуганно повернулся к судьям. Вот только недоставало, чтобы вся эта мельница завертелась по новой, уже с участием Цуцы! Но судьи уже не обращали на него внимания. Они тихо переговаривались – явно о чем-то другом.

– Папа, но…

– Молчи, говорю! – дав Герке подзатыльник, Богуш подхватил с земли кошелку и пакет. – Так мы можем идти?

– Ты хоть знаешь, по какому закону вас оправдали? – спросил самый юный и вышел из-за стола.

– Нет, – честно ответил Богуш. И ждал, пока двенадцатый судья не подойдет поближе…

– У одного человека было два сына, – без всяких предисловий начал двенадцатый. – И он, подошед к первому, сказал: сын! пойди сегодня работай в винограднике моем. Но он сказал в ответ: «не хочу», а после, раскаявшись, пошел. И подошед к другому, он сказал то же. Этот сказал в ответ: «иду, государь»; и не пошел. Который из двух исполнил волю отца? Говорят Ему: первый. Иисус говорит им: истинно говорю вам, что мытари и блудницы вперед вас идут в Царство Божие.

– Это из Евангелия, что ли? – спросил Богуш, не отпуская Геркиного плеча.

– Из Евангелия, – подтвердил двенадцатый. – Твое счастье, что ты сообразил, в которой стороне находится виноградник…

Эпилог

– Ну и что изменилось? – спросил Нартов. – С Управой разобрались, а Грань осталась на прежнем месте! Мы ни сантиметра не выиграли!

– А кто тебе сказал, будто что-то непременно должно измениться? – вопросом же ответил Даниил. – И что ты можешь знать о сантиметрах? Их видно только сверху. А мы выполнили свой долг. И это – все, что нас должно радовать. Мы никогда не узнаем ни о каких сантиметрах. Но долг будет выполнен.

– А что будет потом? – спросил Нартов. – Дело распутано, Грань вроде устаканилась, а нас куда?

– Найдется для вас работа, – не совсем уверенно ответил Даниил. – Хочешь – прими крещение и получи право суда. Конечно, не всякому это доверят… Да и не всякий захочет взвалить на себя такой крест. Я долго сомневался.

Это был наш Даниил, новоокрещенный. С ним мы чувствовали себя свободнее, чем с прочими.

– А чем ты занимался до того, как принял это крещение? – спросил Марчук.

– Примерно тем же, чем вы теперь, – задание выполнял. Только все было гораздо проще. Рагуилу всегда нужны те, кого можно послать нанести один-единственный точечный удар. Вот говорят про всякие бедствия – Господь покарал, меч Божий. А Господь не велит рубить сплеча. Достаточно одного прикосновения в нужное время и в нужной точке.

– Меня бы это устроило больше, чем судить, – честно сказал Марчук. – Правда, насчет прикосновения к точке будут большие проблемы…

Он резко выбросил вперед две ладони с растопыренными пальцами – хорошие ладони, мало чем поменьше двух сковородок, и пальцы подходящие – такими удобно кочергу узлом завязывать.

– Ну, тогда я не знаю… – Даниил замолчал.

Мы опять сидели на паперти. В церкви отец Иоанн правил службу и легко можно было разобрать слова, выпеваемые молодым, умеренной силы голосом.

– Честный человек, – мотнув подбородком в сторону церкви, сказал наш Даниил. – Когда его призвали – а явился он, простите за подробность, с кишками наружу, потому что прикрыл собой детишек от пьяной сволочи, – то спросили, желает ли принять новое крещение и стать отныне Даниилом. И он ответил – нет, поскольку недостоин и слаб, а коли ему предоставлено право выбора, то он желал бы, чтобы где-то на горке стояла церковь, небольшая, желательно на старинный лад, и там бы он, сколько позволят силы, молился и за тех, кто страдает от несправедливости, и за тех, кто ее совершает. Ангел Салафиил спросил его: отче, сил у тебя хватит, а хватит ли любви и на тех, и на других? Батюшка наш ответил: я постараюсь найти ее в себе…

– Не совсем так, – раздался голос, мы дружно обернулись и увидели, что на паперти стоит наш архангел, Рагуил. – Он ответил: я постараюсь научиться. И одно верно найденное слово определило его судьбу. Если бы он не помолился вовремя за вас, за бойцов незримого фронта…

Ехидное словцо относилось к нам троим, чуть сдуру не уничтожившим Грань. Мы повесили носы, всем видом показывая, что безмерно раскаиваемся.

– Грань установилась, колеблется в разумных пределах, так зачем же старое вспоминать?

Мы дружно повернулись уже в другую сторону.

Под деревом обнаружились двое – в одном по багровому со сполохами плащу, по ослепляюще золотым доспехам, по черным кудрям, по волевому лицу, по сведенным вместе бровям мы узнали Уриила, другой был незнаком.

Если бы я не знала, что гости с той стороны Грани тут не появляются, то заподозрила бы неладное. Не высоко воздетые крылья, а как бы тонкой кистью, белесыми линиями наведенные по мраку острые силуэты крыльев возвышались над его головой. Плащ его, застегнутый на одном плече, был темно-синим, скрывающим доспехи, а черты лица – неуловимы.

Уриил подошел к нам, и мы встали. Неведомый архангел же остался в тени, опустив голову.

– С ними нужно что-то делать, – сказал Уриил Рагуилу. – Они свое задание выполнили, а как с ними быть дальше – непонятно.

– Но?.. – Рагуил указал глазами на того, кто остался под деревом.

– Если бы я знал! – в неподдельном отчаянии воскликнул Уриил. – Когда я понял, что это дело нужно довести до конца, связать все нити, он тут же возник за моей спиной. Все время вот так возникает, шагу ступить не адет. И, главное, молчит!.. Сопровождает и молчит!..

Уж не знаю, положена ли архангелу по его физиологии кровь, но коли судить по голосу и по глазам Уриила – то живой огонь гулял по его телу и просился наружу.

– Решим это дело по справедливости, – очень миролюбиво сказал Рагуил и повернулся к ним.

Мы, все шестеро, стояли, как солдаты на плацу, по стойке «смирно». Первым был Даниил, потом Нартов, рядом с Нартовым, понятное дело, я, слева от меня – Валевский, Марчук и Гошка Яружный. Вся гоп-компания! Звезды сыска и головная боль любого начальства, от у-вэ-дэшного до небесного!

– Если по справедливости – то им нужно что-то предложить на выбор, и пусть сами за себя отвечают, – малость успокоившись, решил Уриил.

Я одного не могла понять – при чем тут он? Ведь и опасность миновала, и задание выполнено, и все утихомирилось, так чего же ему неймется? Для чего он пожаловал сюда, да еще с сопровождающим?

– Ну, одно решение совсем простое, – сказал Рагуил. – Пусть числятся по моему ведомству. Сейчас у меня Двенадцать – ну так пусть будет Шестнадцать.

– А око Божье?

– Тоже при мне. Да не беспокойся, брат, я за светила был в ответе, а это куда тревожнее.

– Светила были в своем уме… – проворчал Уриил.

Мы молчали, соблюдая субординацию. Только Даниил тихонько вышел из строя и встал в сторонке. Его судьба была решена – раз и навсегда.

Уриил уставился в землю. Если у архангела есть душа, то сейчас на этой душе уж точно кошки скребли.

– Хочешь ли покреститься заново и стать Даниилом? – спросил Рагуил Нартова.

– Я не гожусь в судьи, – глухо сказал Нартов. – Не мое это дело. Дайте мне меч и приказывайте, а я буду выполнять.

– Ты знаешь тяжесть меча? – Рагуил, казалось, не удивился ответу.

– Знаю.

– Почему так? – спросил Уриил.

– Вот тогда, в церкви, говорили про любовь. Я мало что понял, но все это время старался понять, – честно признался Нартов. – Я много думал… Нет, не так! Я привык, что я всегда прав. Я привык, что всегда принимаю верные решения. А теперь мне пришлось искать – в чем была моя ошибка. Сперва я думал, что это профессиональная ошибка. Я много искал – вот, наверно, это – нужное слово. И я не нашел профессиональной ошибки. Я все делал правильно – по тем понятиям. Я не сразу сообразил, что тут совершенно другие понятия. А если во главу всего ставится любовь – то чуть ли не все, что я делал, было ошибкой. Я не могу судить, всегда оглядываясь на эту самую любовь! Верните мне меч – вот это мое настоящее занятие. А с любовью у меня не получается…

Рагуил положил ему на плечо кольчужную ладонь.

– Отсутствие любви – самый страшный из грехов, – сказал архангел. – К счастью, тут другой случай. Ты просто поставил во главу угла справедливость, как понимал ее, и всего себя ей подчинил. Настолько, что не допустил в душу даже вполне естественной тревоги за близких. То есть – впустил, как тебе казалось, в разумных пределах. Вот до чего ты докопался, расследуя свои ошибки. И вот чего ты не можешь себе простить.

– Мне этого не может простить кто-то другой… – совсем тихо ответил Нартов. – У меня забрали Татьяну с Юркой. Но ведь если Он всесилен – он может их вернуть?!

– Значит, все-таки – любишь?

– Да что же я – каменный?!. – вскрикнул Нартов и сразу опомнился. – Наверно, только их и люблю. А других – не получается.

Он вздохнул и добавил:

– Ну и еще кое-кого. Только это не в счет.

Дождалась, подумала я, покорнейше благодарю!

– Нельзя тебе меч в руки давать, – огорченно молвил Рагуил. – Ты с мечом таких дров наломаешь… На этот раз обошлось, но не всегда же Он на суд явится… Ладно, с тобой пока ясно. Ты?

Это относилось к Валевскому.

Валевский развел руками. Он не хотел спорить с начальством, соглашаться тоже не хотел, и потому чувствовал себя неловко. В прежней жизни согласился бы и все сделал по-своему, но в этой?

– Ты?

– Я? – переспросил Марчук. При его росте он даже на архангела смотрел сверху вниз.

– Ты!

– А что я?!

Тут мне захотелось дать Марчуку хороший подзатыльник – нашел перед кем ваньку валять! И тут же я поняла, что это – единственная форма протеста, когда, как в анекдоте про начальника, «есть два решения, одно – мое, другое – неправильное».

Рагуил, махнув рукой, обратил нежный юношеский лик к Гошке Яружному, и тут случилось то, чего я все это время опасалась: Нартов взорвался!

– А ты что же? Так и уйдешь? – выкрикнул он в лицо Уриилу. – Кто же ты после этого? Своих бросаешь, да? Мы же – твои! А ты – гнев Божий! Все же это знают! Возьми нас к себе!

– Не могу, – хмуро ответил Уриил. – Запрещено. Час не пробил.

И покосился на дерево, под которым, почти растворившись во мраке, стоял его непонятный спутник.

– Какого тебе еще часа нужно? – бесновался Нартов. – Чтобы вообще все кувырком пошло? Чтобы еще какая-нибудь uprava.ru самозародилась? Чтобы полный беспредел? Чтобы совсем безнадега?

– В самом деле, давно пора, – воспользовавшись тем, что он вынужден был перевести дух, спокойно сказал Валевский. – Что за дела! Чуть глубже копни – обязательно кто-то сверху тебя за руку схватит. Мы думали, тут у вас иначе. Значит, и тут глубоко копать не смей, а только заигравшихся мальчишек отлавливай?

– Ну так берешь нас к себе? – яростно спросил Нартов.

Они стояли – глаза в глаза, мент и архангел. Наверно, правильнее – архангел и мент. За одним – все воинство небесное, за другим – трое таких же неприкаянных бедолаг-сыскарей и сумасшедшая баба.

– Это и есть вторая возможность? – спросил Уриил. На что Рагуил развел руками: понимай, мол, как знаешь. То ли он это предвидел, то ли сам удивился, понять было решительно невозможно.

Однако была же причина, по которой Уриил, гнев Божий, прибыл сейчас сюда и терпит все это безобразие! Если напрячь внутреннее зрение – то ее, пожалуй, удастся разглядеть…

А если не увижу – то какое же я Божье око?

Луна, верная подруга, появилась наконец, приплыла в своем светлом круге, serco tiene la luna…

– Amor, amor, amor y eternas soledades, – тихонько пропела луна, возможно – сама о себе, а возможно – и о многих, живущих в озаренном ею мире.

Не дожидаясь моей просьбы, она положила нужные тени на лицо Уриила, и стала видна та горечь, уже перерастающая в безнадежность, что погнала его проститься с несбывшимся.

Он единственный из всех ничего не делал, а только ждал сигнала к бою. И сигнал прозвучал было, разбудил в душе восторг, встрепенулись огненные крылья, но восторг оказался преждевременным. Бой отменяется, сказали ему, жди дальше…

Но он же собственными глазами видел, что час настал и ждать дальше – попросту опасно!.. Он видел, что гибнет мир, любовь к которому была для архангела так же естественна, как дыхание, как полет, как вера!

Видеть-то видел, но был связан обетом повиновения. Ибо он – не свой, он – Божий…

Возможно, он хотел оправдаться перед Нартовым и ребятами, как бы странно это ни казалось. Возможно – убедиться, что с ними все в порядке. Но мучения, которые он сейчас испытывал, слушая обвинения и будучи не в силах на них достойно ответить, потрясли меня. Человеку такого не испытать, подумала я, ни такой великой силы, ни такого великого, вселенского бессилия, и слава Богу… Но только как удержать Нартова, как растолковать ему, чтобы не резал по живому?!.

– Si tu eres mi linda amiga, como no me miras, di? – вдруг тихонько спросила луна. Я, опомнившись, опять запрокинула голову и увидела, что туманно-радужный круг сбоку разошелся и свет, в нем скопившийся, мелкими пылинками слетает к деревьям. А под одним деревом стоит непонятно кто, дожидаясь непонятно чего, и пылинки, оседая на нем, делают его заметным, и в отраженном свете его лицо становится почти человеческим, даже на губах – подобие улыбки…

Михаила я знала, Варахиила и Рафаила – видела несколько раз. О Гаврииле говорили при мне, что он – архангел светлый, радостный, в небесно-голубом весеннем плаще, и вовеки не возьмет в руки меча, ибо держит белоснежную благовещенскую лилию. Рагуил и Уриил стояли передо мной. Всего же архангелов – Семь. И седьмой – Разиил, Огненный, «Тайны Божьи»! Выходит, он?..

Рядом с нами присутствовала тайна, некий замысел Божий, который уже воплощался, но от того, угадаем мы или не угадаем, в чем он заключается, зависело многое. Вот что увидала я на лице Разиила – а заодно поняла, что прячет его плотный темно-синий плащ. Если бы проколоть этот плащ хотя бы самой тонкой иглой – мир был бы рассечен подобным раскаленной струне лучом. Очевидно, это был Знак, что тайны Божьи опасны.

Я поняла страх Уриила – он боялся не угадать. И вздох Рагуила я поняла – Рагуил волновался за друга и брата. Ведь он, Рагуил, действовал сейчас, как сказал бы он сам, посмеиваясь над нашим корявым наречием, в рамках своих полномочий.

– Уриил, час пробил, – тихо сказала я. – Ты посмотри туда – он просто не может тебе подсказать. Ему запрещено. Но он знает.

Все повернулись ко мне – и я, как это со мной все еще случается, покраснела.

– Ты действительно видишь это? – сухо и строго спросил Рагуил. Сухо, строго – и с надеждой! Все благодушие с него словно смыло потоком лунного света. Сейчас передо мной стоял вечный хранитель справедливости, словно вытесанный из ледяной глыбы, как стоял уже в час сотворения мира, следя за равновесием между светилами.

– Я не знаю! Но очень хочу увидеть!

– По крайней мере это честно, – сказал Нартов. – Ребята, я тоже хочу это увидеть.

– И я, – присоединился Марчук.

– И я! – немедленно добавил Валевский. А сказано: «Где двое или трое из вас…»

– А нас тут сколько? Нас тут… – Марчук, как и полагается менту, для надежности счел нас указательным пальцем. – Нас же тут восемь!

Не напрасно медведь считается хитрющим зверем. Марчук этак ненавязчиво посчитал и Уриила с Рагуилом…

Однако Уриил застыл в нерешительности. Ему нужен был вполне отчетливый Знак, который ни с чем не перепутаешь.

И тут заговорил Гошка Яружный.

– Дайте место гневу Божию, – произнес он. – Разве именно так не сказано – дайте место гневу Божию?

– Сказано, чтобы сами не мстили никому, а положились на Него, – разъяснил Рагуил.

– Нет, – возразил Гошка. – Одно из двух, либо мы сами разбираемся, как этот пацан с Управой, либо даем место гневу Божию и только смотрим, как он разбирается. А чтобы ни того, ни другого – так нельзя. Нечестно.

– Вот тоже мне богослов нашелся! – возмутился Марчук. – Мало ты нам радости с мечами устроил?

– Да я же попрошу – и мечи с неба опять прилетят! Как тогда! – воскликнул Гошка. – Я знаю, что это возможно! Понимаете, Виктор Сергеевич, – знаю! И что нужно дать место – знаю, а то его вообще никогда не будет!..

– Или – или, – ввязался в спор Нартов. – Или – Управа, будь она неладна, или гнев Божий и настоящая справедливость!

– Справедливость, значит? – Уриил вспыхнул точно так же, как Нартов, и лишь теперь я увидела – да ведь они и лицоми похожи, только Уриил не стриг вороных кудрей, а Нартов стриг – вот и вся разница. – По закону справедливости, а не по закону милосердия? А ты догадываешься, что коли так – и с тобой поступят по справедливости?

– Да уж поступили, – ответил за Нартова Леша Валевский. – А ответственности не боимся.

– Пусть так, – кивнул крупной головой Марчук. – Пусть сперва с нами – по справедливости, но зато потом – пусть с ними! Я готов.

– И я готов, – подтвердил Валевский. – Если сверху не видно, кто там у нас справедливость заслужил, мы списки составим.

– И я! – присоединился Гошка. – И еще в других бригадах спросить надо.

Уриил слушал все это и не отвечал.

Подружка моя, луна, перекатилась чуть правее и осветила того, кто уже не стоял под деревом. Разиил неторопливо шел к нам. Дойдя, остановился и невольно чуть шевельнул свой синий плащ. Жар пошел из-под складок, и мы отступили – все, кроме Гошки Яружного. Он, кажется, даже не почувствовал жара и не понял, что от света, который излучало Разиилово лицо, надо зажмуриться.

– Как тебя звать? – спросил Разиил.

Тот, кто стоял перед ним, уже не был нашим Гошкой. Свет преобразил его кудлатую шевелюру, золотом налились пряди, неожиданные тени легли на круглое лицо, сделав его тонким, губы – маленькими и нежными, глаза – огромными.

– Георгием, – был негромкий ответ.

– Георгием, – повторил Разиил. – Что же, имя – это судьба. Георгием и будешь.

Он положил руки на плечи Яружному, и из-под пальцев потекли алые струйки, потекли, сливаясь, и, когда ударились оземь, были краем тяжелого плаща.

– А вместо меча, ты уж извини, будет тебе копье. Мечам место там, где Он их поместил, – над Гранью.

– Это – Знак? – в невозможном для человека волнении спросил Уриил. – Точно ли – Знак?

– На все воля Божья, – степенно ответил Разиил и вдруг резко повернулся к брату-архангелу: – А что тебе твоя любовь-то подсказывает? А? Учить закону любви мы все горазды, а сами?..

– Аминь, аминь! – неожиданно заорал Марчук. – Вторая отдельная загробная – стройся и на выход!

Старый хрен, подумала я, понимает же – нужно спешить, пока начальство не передумало!

Уриил улыбнулся – той улыбкой, какая возникает, когда все мосты за спиной сожжены и начинается ДЕЛО. Примерно так же скалились Нартов и Даниил, не отводя глаз от мечей…

– С Богом! – произнес Разиил, медленно отступая в тень.

Они шли сперва по земле, потом дорога раздвоилась – нижний ее слой потек со склона, верхний плавной дугой устремился в темное небо. Они шли по верхнему.

Первым обернулся Гошка и помахал мне рукой. Потом – Марчук с Валевским. Нартов шагал тяжело, ссутулившись, как человек, принявший малоприятное, но единственно верное решение. Вдруг он вскинул голову. Я ахнула – сейчас обернется!

Но глубоко, видать, сидела в нем эта заноза, раз уж он с ней боролся такими варварскими способами. Он устремился вперед, запрокинув голову, и все в нем кричало: да, убегаю, постыдно удираю, потому что не хочу никому понапрасну душу травить!

Если бы он обернулся, как Гошка и Марчук с Валевским, если бы улыбнулся по-приятельски – мне стало бы очень больно. Ребята простились – и готовы меня забыть навеки. Но он… Я знала, что он уносит с собой то, что было между нами на Грани. Я знала, что он запретил себе оборачиваться, и в этом ощущала силу его любви. С ним происходило то, что, кажется, происходило сейчас и со мной – он страстно желал заплатить за право любить, иначе это чувство теряло для него смысл. Вот до чего он додумался, пытаясь найти в себе любовь.

И я не сводила с него глаз, я всей душой летела к нему – к такому, со всей его яростью и гордостью, к единственному, к навеки моему!

Даже если он никогда не вернется.

Уриил уводил свой маленький отряд все выше и выше…

– Ну, будет теперь работа Двенадцати, – сказал Даниил. – Ей-Богу, я бы с ними охотнее ушел!

– Так это что же – война? – еще не веря свершившемуся, спросила я.

– Да она и не прекращалась никогда… Просто сейчас мы наступаем. А перемирие возможно лишь на миг, – сказал Даниил. – Господь не хочет, чтобы свет и тьма жили в мире. Думаешь, ему не под силу уничтожить Велиарову братию? Он хочет, чтобы мы все время стояли на рубеже и осознавали это. Так что граница между НАМИ и НИМИ будет всегда.

– Грань?

– Грань, над которой занесены мечи, – ответил он.

Рига, 2002

Оглавление

Далия Трускиновская Дайте место гневу Божию (Грань)

Пролог

Часть первая

Часть вторая

Часть третья

Часть четвертая

Эпилог

Реклама на сайте