«Стальной убийца»

Екатерина Боровикова Стальной убийца

Первой моей хозяйкой была Светлана. Или Светка, как называли её на огромной коммунальной кухне. Полная женщина с громовым голосом, пепельными редкими волосами и карими глазами. Она не слишком доверяла соседям, поэтому после готовки уносила всё, по её мнению, ценное из общего пищеблока к себе в комнату. Естественно, меня тоже. Свету нельзя было назвать виртуозным кулинаром — для своей семьи она готовила простые, незамысловатые блюда, поэтому чаще всего я чистил картофель и морковь, резал хлеб и лук, а в особо удачные дни делал кармашки для чеснока в свиной рульке.

Дети изредка брали меня, чтобы наточить карандаши. Я не сопротивлялся и лишь иногда напоминал порезами, что предназначен для взрослых рук. А вот вечно пьяного мужа Светланы не любил — он вскрывал мной консервные банки, что плохо сказывалось на остроте лезвия. Хозяйка точила меня обломком оселка, иногда любовно ошпаривала кипятком и смазывала пахучим подсолнечным маслом.

Однажды Света уехала с детьми в деревню. Тогда я понял, что значит выражение «хорошие руки». Муж хозяйки относился ко мне равнодушно, даже жестоко. Пришлось целую неделю резать хлеб, чесночную колбасу, вскрывать консервы и выковыривать грязь из-под ногтей. За такой мизерный срок успел затупиться, покрыться прогорклым налётом и потускнеть.

В тот знаковый вечер мужчина вернулся домой не один. Ворвался в комнату, окинул помещение бешеным взглядом, запихнул гору грязных носков под кровать и впустил незнакомую женщину.

Честно говоря, она была ему под стать. Такая же помятая. Красное лицо, неаккуратная одежда, бегающий взгляд. Рядом с ней моя Светлана казалась королевой.

Муж хозяйки всё время глупо шутил, гостья с готовностью хихикала. Я лежал на столе и надеялся, что «Килька в томатном соусе» в их меню отсутствует.

Когда рядом поставили бутылку водки, литровую банку томатного сока и гранёные стаканы, я напрягся. И не зря — килька была. Как и «Завтрак туриста». Лезвию грозила беда.

Когда бутылка ополовинилась, муж Светы решил, что больше тянуть не стоит и потащил подругу на семейное ложе. Женщина не сопротивлялась.

Бедная моя, несчастная Светочка! Она ввалилась в комнату, таща тяжёлые сумки, видимо, набитые деревенскими гостинцами. Увидев пьяные тела, полыхающие страстью, уронила ношу. Что-то звякнуло, и под одной из сумок появилась молочная лужа. Любовники, поглощённые друг другом, ничего не замечали.

Света сделала шаг к столу, не глядя, схватила меня, и с рёвом, полным боли и обиды, вонзила лезвие в спину мужа. Потом ещё раз и ещё. И ещё.

Гостья визжала, я видел своё отражение в её расширенных от ужаса глазах. Человеческую плоть кромсать оказалось легко, гораздо легче, чем свинину. Иногда я упирался в кость, тогда Света вытаскивала меня и, немного сменив направление, вновь опускала.

Кровь была горячей. Я чувствовал, как она смывает всю дрянь, которая налипла на мне за эту неделю, и испытывал что-то вроде удовлетворения.

Любовнице досталось всего два удара. Светочка, тяжело дыша, выпустила меня из рук, рухнула на пол и зашлась в рыданиях.

* * *

В хранилище для улик я пролежал довольно долго. Сколько, не могу сказать — там темнота, стабильная температура и тишина. Очень хотелось назад, на кухню, в ловкие руки Светланы. Я скучал по оселку, хотел вонзиться в хлеб или сало. Но понимал, что хозяйке придётся провести в тюрьме много лет, и даже когда она выйдет, меня ей не вернут. А значит, вот эта коробка — пристанище до скончания времён.

Однако заточение в какой-то момент закончилось — чьи-то осторожные руки вытащили меня из ящика, замотали в тряпьё и спрятали под одежду. Я слышал торопливый стук сердца и ощущал тепло кожи. Разговоры, которые неведомый спаситель вёл с другими людьми, не воспринимал — упивался радостью и надеждой на новую жизнь.

Пришёл в себя от порыва холодного ветра. Спаситель тряпки не убирал, поэтому я лишь мог чувствовать, как меня передают из рук в руки.

Снова спрятали за пазухой. Долго куда-то несли, потом трясли в транспорте, затем снова прогулка пешком. Наконец, тряпки размотали, и я увидел своего второго хозяина.

Эх, Света, Света. Видела бы ты, куда привели меня твои эмоции. И стоило рушить жизнь себе, детям, мне из-за пропащего мужичка и незнакомой алкоголички?

Восторженные синие глаза, обведённые чёрным карандашом, честно говоря, напугали. Как и худосочность парня, изображение черепа на майке, стоящие дыбом, словно склеенные сахарным сиропом волосы и огромное количество цепочек на шее.

Знакомство прервали. Приоткрылась дверь, и женский голос с волнением спросил:

— Ярик, ты кушал?

— Кушал, мам. — Ответил хозяин, прикрывая меня какими-то бумагами.

— В комнате убери.

— Ну, ма-а-ам! — Протянул парень.

— И не засиживайся. А то опять первую пару проспишь.

Дверь закрылась. Бумага зашелестела, я вновь увидел глаза.

— Ты! — Прошептал парень, который во времена Светы уже работал бы на заводе, а не сидел на шее у матери. — Ты прекрасен!

Я занервничал. Конечно, сталь отличная, рукоять дубовая, а значит, практически вечная. Но красивым меня нельзя назвать. Лаконичный, строгий кухонный инструмент. Ни инкрустации, ни резьбы. С чего этот глупый мальчишка так радуется?

— Правда, я хотел кого-то более инфернального, но это очень дорого. Денег только на тебя хватило. Но ведь и ты молодец, целых две жертвы на счету. Ведь так, меня не надули?

Естественно, я не ответил. А этот странный человечек взял меня в руки, поднёс лезвие к глазам и прошептал:

— О, да! Я чувствую жажду крови! Мы будем великими — ты и я!

Как можно было принять желание шинковать капусту за жажду крови, не понимаю до сих пор.

* * *

Целых два года я прожил у этого сумасшедшего, который для начала притащил блестящую гадость под названием «стразы» и оклеил всю рукоять. Потом пытался выпилить перочинным ножиком какую-то надпись на лезвии, но коллега, не выдержав позора, сломался, так и не успев представиться. Точил меня Ярик раз в неделю, когда родителей не было дома.

Сначала он просто спал со мной. Под подушкой было тепло и мягко, можно было спокойно упиваться воспоминаниями о прошлом. Потом стал носить в институт, и я, лёжа в рюкзаке, с интересом слушал разговоры его однокашников. Мир сильно изменился, появилось много незнакомых слов, и вообще, жизнь стала суетной и агрессивной.

А однажды какая-то девушка с очень приятным голосом обозвала хозяина «фриком». Что это значит, я не понял, но Ярик с того дня сделался ещё более странным. Например, брал меня в ванную комнату и резал себя, при этом вздрагивал, тихонько скулил и плакал. Он явно боялся боли — порезы были неглубокие, кровь практически отсутствовала, а дурачок дрожал и клацал зубами. Потом тщательно протирал эмаль ванной, чтобы родители ни о чём не догадались, увидев бурые пятнышки. Уносил меня в комнату, целовал, нашёптывал какие-то дикие обещания о всемогуществе и засыпал, свернувшись клубочком.

Это было ужасно. Я не хотел участвовать в этом безумии, но поделать ничего не мог. Иногда во мне просыпалось желание вспороть нежную кожу дурачка посильней, чтобы прекратить его надуманные страдания, но хрупкие, совершенно не мужские руки тщательно контролировали нажим.

Что творилось в голове у Ярика, понять так и не смог. Весной он приманил колбасой дворовую кошку и за гаражами перерезал несчастному животному горло. Лезвие покрылось кровью, но я вместо того подъёма, который испытал в руках Светланы, почувствовал лишь отвращение к хозяину и жалость к Мурке. А парнишка, отшвырнув меня и лохматый трупик, скрючился и долго извергал содержимое желудка.

Зачем через неделю повторил, если ему от этого было плохо? Не знаю. Кровь он не смывал. Нюхал, что-то бормотал и ласково водил пальцами по стразам. Я страдал, не имея возможности выразить эмоции.

После трёх кошек и двух собак я не выдержал. Возможно, манипуляции Ярика возымели действие — не знаю. Но в очередной раз, когда мальчишка закрылся со мной в ванной, я переборол собственную беспомощность.

Для начала дрогнула его рука, и наконец-то получилось вонзиться глубоко. Дурачок взвизгнул и дёрнулся, а я почувствовал возбуждение. Сил прибавилось. Казалось, ещё немного — и появится полная свобода действий. Но грань перейти так и не удалось.

Ярик меня выронил. Я воткнулся рукоятью в большой открытый мешок стирального порошка, стоявшего в углу. Подвывая, дурачок распахнул дверь и побежал на кухню. Я слышал грохот, скрип открывающихся ящиков и ждал.

Мальчишка вернулся, баюкая раненую руку. Пластырь, который он налепил на предплечье, быстро пропитывался кровью. Споткнулся о порожек и рухнул. Прямо тощеньким горлом на лезвие.

Кровь заливала всё вокруг, а я сидел в шее по самую рукоять и упивался счастьем. Это было великолепно, чувствовать, как совершенно бесполезная жизнь покидает этот мир.

* * *

В мусорном контейнере пролежал недолго. Короткая поездка в компании отходов, и вот она, городская свалка.

Меня нашёл Рома, который жил прямо здесь, в картонной коробке от двустворчатого холодильника. Новый хозяин очищал лезвие, втыкая меня в землю, точить не собирался, и новые жизненные обстоятельства угнетали с каждым днём всё больше. К осени злость стала столь велика, что во мне вновь проснулась та будоражащая сила. Получилось нашептать кое-что одному из собутыльников Романа. Короткая ссора, вовремя попавшийся на глаза я, и вот оно, счастье — горячая кровь на клинке и ощущение стремительно угасающей бессмысленной жизни.

Убегая, убийца выбросил меня в кусты.

Потом была женщина. Она убрала остатки ненавистных стразов, отмыла, наточила и крутила мной перед носами жалких гастарбайтеров, которые шили у неё в подвале псевдобрендовые сумки. Новая хозяйка совершенно не походила на Светлану, и я презирал её за бездумную жестокость и подлость. В этот раз я даже ничего не делал — работники сами справились. В один прекрасный момент кто-то выхватил меня из рук хозяйки и ответил ударом на издевательства. И снова кровь, и снова неописуемый восторг от ощущения справедливости происходящего. Я начал понимать, в чём моё предназначение.

Здравствуй, помойка.

Опять бродяга. Охранник клуба, красивая девушка с повадками истерички, санитар морга, таксист, канава вдоль дороги, колесо трактора, фермер. Рынок, художник, который облагородил рукоять, грабитель, коллекционер, наркоман, сексуальный маньяк. Здравствуй, помойка. Водитель мусоровоза, рыбак, прибрежные заросли ивняка.

* * *

Были и другие. Многих приходилось подталкивать к смерти. Кое-кто сам к ней стремился, не осознавая этого. Иногда меня брали в руки люди, достойные жизни, но у таких я не задерживался и никак себя не проявлял. Изредка мечталось о малюсенькой картофелине, остро пахнущей рыбе или ароматном хлебе. Но измельчать продукты приходилось лишь в руках Светланы и изредка у Романа, и та, мирная прошлая жизнь всё больше покрывалась плесенью времён и стиралась из памяти.

Лёжа в ивняке и с годами всё глубже погружаясь в почву, я ощущал невиданный покой. За годы размышлений стало понятно, что жажда крови, о которой говорил глупый Ярик, просыпается во мне лишь рядом с людьми, у которых в душе определённая червоточина. А наедине с собой я всего лишь огрызок нержавеющей стали и кусок деревяшки.

Три дня назад надо мной послышались человеческие голоса. Вчера к ним добавился рёв моторов и дрожь земли. По обрывкам разговоров стало понятно, что у озера, на берегу которого я лежал, какой-то чиновник собирается возводить усадьбу. Заросли уберут, местность облагородят, землю перекопают.

Скоро я окажусь в чьих-то руках. Уже в предвкушении.