«Большой Дом»

Большой Дом (fb2) - Большой Дом 710K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Максим Анатольевич Кич

1. Дядя Фёдор

2. Деревня

3. Новые заботы

4. Клад

5. Покупка

6. Воронёнок

7. Полезный трактор

8. Мандрагора цветёт

9. Ваш сын в большой беде

10. Шарик идёт в лес

11. Уроборос

12. Мама и папа ищут число

13. Шарик меняет конфессию

14. Возвращение профессора Сёмина

15. Чёрное Солнце

16. Телёнок

17. Посев

18. Разговор с профессором Сёминым

19. Завещание почтальона Печкина

20. Жатва

21. Имена дяди Фёдора

22. Большой Дом

1. Дядя Фёдор

У одних родителей мальчик был. Звали его дядя Фёдор. Вообще-то, папа назвал его Данталион Набериус Фурфур, а документы от мамы спрятал. Когда мама узнала, то очень обиделась, потому что через это имя очень уж неприятная история произошла. После неё она на полгода уехала в Африку, изучать ритуалы шаманов племени Водаабе.

А потом ничего, вернулась и даже папе в подарок привезла маленькую игрушечную голову африканского негра, а дяде Фёдору — костяное копьё и деревянную маску, только с копьём ему играть нельзя было, а внутри маски голос бубнил что-то непонятное по-африкански, так что скоро мальчику подарок надоел.

Дядя Фёдор был мальчик серьёзный и самостоятельный. В четыре года он читать научился, а к шести выучил латинский язык, потому что в папиной библиотеке все самые интересные сказки были на латыни. Особенно хорошо дяде Фёдору давались геометрические построения из папиных книжек. Правда, мама и папа этому не верили, а думали, что серой пахнет, потому что дядя Фёдор со спичками играл.

И всё было хорошо, но после возвращения из Африки мама животных не любила, особенно всяких кошек. Про африканских кошек она всегда вспоминала, когда купальники выбирала, обязательно с закрытой спиной.

А однажды было так. Идёт себе дядя Фёдор по лестнице и бутерброд ест. Видит – на окне кот сидит. Большой-пребольшой, чёрный-пречёрный. Кот говорит дяде Фёдору:

— Неправильно ты, дядя Фёдор, бутерброд ешь. Ты же построение для призыва Адрамелеха заготовил, а перед ритуалом месяц поститься надо.

Дядя Фёдор ещё разок от бутерброда откусил и коту протянул.

— Ты сам колбасу-то попробуй. Её в вегетарианской столовой можно подавать. А откуда ты про ритуал знаешь?

Кот колбасу прожевал и ответил:

— Так я на чердаке живу. И как ты свои пентакли на крыше перекладываешь мне хорошо видно. Дрянь, кстати, колбаса. И пентакли ты сориентировал неверно. Ты их на Пёсью звезду направил, а надо на Царскую.

— Я их вообще на Останкинскую телебашню наводил. И кусочек штукатурки от стены башни у адамовой головы положил.

— Это за что ты их так не любишь?

— Там какой-то профессор выступал. Очень маму мою ругал, а мне за маму обидно. Хочу, чтобы и им за что-нибудь обидно было.

— Похвально, — кивнул кот, — но только ты, дядя Фёдор про заземление башни не подумал. Или ты решил, что её поверх капища просто так поставили?

— Так что, не сработает ритуал?

— Сработает. Но отдача в другую сторону пойдёт. Знаешь закон невозрастания деструдо по симпатическому контуру?

— Знаю, но я его не понял, там сплошные крючки математические.

Кот только и смог, что лапой себя по лбу хлопнуть.

— Беда. Но ничего. Телевизор у вас в доме есть?

— Есть. Цветной.

— Не будет. И у соседей не будет. И во всём доме тоже не будет. И скорее всего, во всём квартале до самой электрической подстанции.

— А ты откуда всё это знаешь?

— Я уже думал, ты спросишь, как я говорить научился… Я у профессора одного жил, он как твой папа, древние языки изучал. Я у него был за фамильяра.

— А что же ты от него сбежал?

— Про призыв Ирвена что-нибудь читал? И я читал. А он думал, что я не читал, и что меня можно так просто в круг заманить.

— И что случилось?

— Сам в круг упал. Порвал его Ирвен, буквально, как Тузик грелку. Меня тоже хотел порвать, но профессор защитные построения хорошо делал.

— Слушай, кот, а пошли ко мне жить! Я тебя кормить буду, а ты меня будешь учить.

Кот засомневался:

— Мама твоя меня выгонит.

— Ничего, не выгонит. Может, папа заступится.

— Твой папа лимит маминого терпения исчерпал, когда первенцу придал сразу три демона-хранителя.

— Кому придал?

— Первенцу. Тебе, то бишь. Или ты думаешь, что ты от природы у нас такой талантливый?

— Пойдём, — взмолился дядя Фёдор, — ну что они тебе сделают?

— Мне в алфавитном порядке перечислить, что они со мной могут сделать? — буркнул кот, — веди давай. Только не забудь пригласить меня в свой дом.

И пошли они к дяде Фёдору. Кот поел, и дядя Фёдор его спрятал: он хоть и один был у родителей, а кровать у него была двухэтажная. Вот он кота на второй этаж, к разным коробкам и мешкам и положил. Кот там до самого вечера спал как барин.

А вечером папа с мамой пришли. Мама как вошла, сразу и сказала:

— Кто-то охранный коврик заклинал. Не иначе как дядя Фёдор кота притащил. И пепла в прихожей нет… Сам догадался вслух пригласить или кто надоумил?

А папа сказал:

— Ну растёт ребёнок, умнеет, книжки читает. Да и, подумаешь, кот. Один кот нам не помешает.

Мама говорит:

— Тебе не помешает, а мне помешает.

— Чем он тебе помешает?

— Тем, — отвечает мама и спину свою чешет. — Ну ты вот сам подумай, какая от этого кота польза?

Папа говорит:

— Почему обязательно польза? Вот какая польза от этой картины на стене?

— От этой картины на стене, — говорит мама, — очень большая польза. Или ты не помнишь, как к нам воры залезли за твоими табличками?

И родители как-то разом посмотрели на картину. А на картине двое дядек убегали по лабиринту от огромного чудища с крыльями и лапами. Чудище было очень старое, а одежда у дядек — очень новая. Раньше их там не было, а потом их зачем-то дорисовали. Дядя Фёдор думал, что это как звёздочки на военных самолётах.

— Ну и что? — не соглашается папа. — И от кота будет польза. Мы из него фамильяра сделаем. Откормим покрепче, будет дядю Фёдора защищать.

Мама опять спину почесала.

— Лучше мы дядю Фёдора откормим покрепче, чтобы он сам защищался. Ну вот что. Если тебе этот кот так нравится, выбирай: или он, или я.

Папа сначала на маму посмотрел, потом на кота. Потом опять на маму и опять на кота.

— Я, — говорит, — тебя выбираю. Потому что я тебя давно знаю. Мстительная ты и злопамятная. А кошачью обиду я как-нибудь переживу.

— А ты, дядя Фёдор, кого выбираешь? — спрашивает мама.

— А никого, — отвечает мальчик. — Только если вы кота прогоните, я тоже от вас уйду.

— Это ты как хочешь, — говорит мама, — только чтобы кота завтра не было! И ерунду свою разбери на крыше, а то Прасковья Васильевна из восемнадцатой квартиры жалуется, что ей голуби вторую неделю про какие-то мины и шекели рассказывают.

Она, конечно, не верила, что дядя Фёдор из дома уйдёт. И папа не верил. Они думали, что он просто так говорит. А он серьёзно говорил.

Он с вечера сложил в рюкзак всё, что надо. И ножик перочинный, и куртку тёплую, и толстую тетрадь, в которую он из папиных книг построения перерисовывал, и фонарик. Взял все деньги, которые на алтарный камень копил. И приготовил сумку для кота. Кот как раз в этой сумке помещался, только усы наружу торчали. И лёг спать.

Утром папа с мамой на работу ушли. Дядя Фёдор проснулся, сварил себе каши, позавтракал с котом и стал письмо писать.

«Дорогие мои родители! Папа и мама!

Я вас очень люблю. И зверей я очень люблю. И этого кота тоже. А вы мне не разрешаете его заводить. Велите из дома прогнать. А это неправильно. Я уезжаю в деревню и буду там жить. Вы за меня не беспокойтесь. Я не пропаду. Я всё умею делать и буду вам писать. А на крыше вы сами построение разберите. Я не хочу, чтобы у вас телевизор сломался. А Прасковья Васильевна пусть сувенир, который ей сын из Палестины привёз, или выбросит, или вам отдаст. 

До свиданья. Ваш сын — дядя Фёдор».

Он положил это письмо в свой собственный почтовый ящик, взял рюкзак и кота в сумке, поправил охранный коврик и пошёл на автобусную остановку.

2. Деревня

Дядя Фёдор сел в автобус и поехал. Ехать было хорошо. Автобусы в это время за город совсем пустые идут. А в этом, кроме них двоих, вообще ни единой души не было. И никто им не мешал разговаривать.

Дядя Фёдор спрашивает:

— Как тебя зовут?

Кот говорит:

— И не знаю, как. И Барсиком меня звали, и Пушком, и Оболтусом. И даже Кис Кисычем я был.

Но дядя Фёдор был мальчик умный, и вопрос он свой повторил:

— Я, кот, тебя серьёзно спрашиваю. Назови мне своё имя. Или я тебя прямо в этой сумке с моста выкину.

Кот фыркнул обиженно:

— Меня зовут Меланхтон, сын Мелхесиаха, сына Молоха. А с моста меня бросать не надо, я воды боюсь. Только, дорогой мой человек, если ты меня так будешь звать прилюдно, то наши с тобой отношения очень плохо кончатся.

— И как же мне тебя звать?

— Зови меня Матроскин, — предложил кот. — Хорошая фамилия такая. И морская. И серьёзная.

Дядя Фёдор на всякий случай молнию в сумке немного расстегнул и кота внимательно осмотрел.

— Что-то ты не подходишь под фамилию. Вот был бы ты полосатый — другое дело. Да и воды ты боишься. Какой из тебя матрос?

— Ты бушлат морской пехоты видел когда-нибудь? То-то же. А что воды боюсь, так это даже плюс. Вода матросу — верная смерть. Если он в воду попал, значит беда случилась, потонуло его судно.

На это дяде Фёдору возразить было нечего.

Тут автобус остановился. Они в деревню приехали.

Деревня красивая. Кругом лес, поля и речка недалеко. И совсем пусто и тихо в деревне — ни людей не видать, ни птиц не слыхать, даже комаров нет.

Пошли мальчик с котом по деревне, пока не увидели одного старичка. Старичок сидел на завалинке, босой на одну ногу, с ружьём в руках и что-то внутри ствола задумчиво высматривал.

— Чинит, небось, — сказал дядя Фёдор Матроскину.

Кот промолчал. А мальчик к старику подошёл и спрашивает:

— Нет ли у вас тут домика лишнего пустого? Чтобы там жить можно было.

Поднял старик глаза — и дядя Фёдор удивился. Никогда он не видел, чтобы у человека не только волосы седыми были, но и зрачки.

— Пустого тут сколько хочешь. Вся деревня за реку ушла, в Большой Дом.  А свои дома оставили. И огороды. И даже кур кое-где. Выбирай себе любой. А жить — ну это уж как получится.

Дядя Фёдор поблагодарил старика и только отошёл за угол, как за его спиной грохнул выстрел.

— Починил! — радостно сказал мальчик.

А кот снова промолчал и только по сторонам начал оглядываться как-то осторожно. Особенно осторожно он за реку смотрел — там всё туман клубился и проступали очертания огромного здания. И как он ни силился — ничего больше рассмотреть он сквозь туман не смог.

Пошли они дом себе выбирать. А тут на дороге пёс стоит. Вид у пса такой, как если бы мама его была немецко-фашистской овчаркой, а папа — бульдозером. Цветом, что кусок бетона, только уши ржавые. Ростом — с дядю Фёдора. Глаза кровью налиты. С клыков слюна свисает, словно бусы с жемчугом. Сам грязный, будто нефтью заляпанный.

— Вот и приплыли, — прошептал кот, — ты только не шевелись.

А пёс, шаг за шагом, всё ближе и ближе.

— Медленно, доставай из рюкзака свой свитер, наматывай на левую руку, нож в правую бери. Когда он прыгнет, свитер пихай в глотку и бей ножом в горло, под челюсть.

Пёс ещё пару шагов сделал. Остановился.

— Дурак ты, кот, — говорит, — Я бы мальцу руку оторвал — что со свитером, что без. А ковырялкой его только сердечки на скамейках выцарапывать.

Дядя Фёдор аж покраснел. И нож со свитером в рюкзак кое-как запихал.

— Другое дело. — продолжает пёс, — Я вообще, чего. Я вообще с вами хочу.

— Зачем это? — прищурился Матроскин, — сожрать нас решил исподтишка?

Пёс только головой помотал.

— Дык я ж вас и так сожрать могу. Хоть исподтишка, хоть без. Только мне это без нужды — вон, лес, там и зайцев полно и другой живности.

— А в чём тогда интерес? — не унимается кот.

Пёс подошёл совсем в упор, посмотрел сверху вниз и жалостливо так ответил:

— Страшно мне тут одному.

Дядя Фёдор ему говорит:

— Мы сюда жить приехали. Давай ты с нами жить будешь.

Матроскин возражает:

— Вот только его нам не хватало для полного счастья. Серьёзно, дядя Фёдор, у меня с семейством псовых отношения не складываются.

— Как у мамы с котами? — спросил мальчик.

— Умеешь ты вопрос перевернуть с ног на уши, — фыркнул Матроскин.

— Возьмите меня с собой, пожалуйста, — взмолился пёс, — Я вас охранять буду. Хоть какие-то живые души.

— Хорошо, — сказал дядя Фёдор, — расскажи только, ты где разговаривать научился?

— Я дачу охранял одного профессора, — отвечает пёс, — У него и выучился. А потом он в город уехал как-то ночью, да так и не вернулся.

— Это, наверное, мой профессор! — кричит кот. — Сёмин Иван Трофимович! Бодрый такой старичок с сабельным шрамом через лицо.

— Он самый, — кивнул пёс, — он ещё всё какие-то кривульки рисовал.

— Рисовал, — согласился Матроскин, — и дорисовался.

— Так что, он сюда не вернётся больше?

Тут кот подумал, что лишнего он наговорил. Сглотнул и ответил как можно неопределённее.

— Это вряд ли.

Пёс аж выдохнул. Даже как-то меньше ростом стал казаться.

— И то хорошо. А меня Шарик зовут. Профессор правда по-другому звал, но я-то имя такое сам и не выговорю.

— А меня дядя Фёдор зовут. А кота — Матроскин, это фамилия такая.

— Очень приятно, — говорит Шарик и кланяется. Сразу видно, что он воспитанный, хоть и чуточку жуткий.

Дядя Фёдор сказал:

— Сейчас будем дом выбирать. Пусть каждый по деревне пройдёт и посмотрит. А потом мы решим, чей дом лучше.

И стали они смотреть. Каждый ходил и выбирал, что ему больше нравится. А потом они снова встретились. Кот говорит:

— Не нравится мне деревенька. Когда люди уезжают, они двери снаружи досками заколачивают, а не изнутри. Расскажи-ка, Шарик, что тут случилось?

— Да не знаю я. Я когда профессор уехал, всё больше по лесам жил, охотился, а когда вернулся, никого тут уже нет. Вот только вас встретил.

— А дом кто-нибудь присмотрел?

Дядя Фёдор говорит:

— Я хороший дом нашёл. Там и печка большая, и сад с огородом, и телевизор даже. Крыша красная… только четвёртой стены не хватает.

— Это не дело, — сказал кот, — Я тоже хороший дом видел. Книг много, на леднике запасы разные и даже печатная машинка на столе.

— Ты, Матроскин, дачу профессора нашёл. Не пойду туда, — сказал Шарик.

— На дачу профессора я тоже не пойду, — согласился кот.

— Вот что. Я дом нашёл подходящий, — сказал пёс. — Крепкий, на возвышении, подходы просматриваются хорошо. Подпол надёжный, и лаз есть из него — аккурат к лесу. Если что, можно уйти тихонько, никто и не заметит. А телевизор и книги мы как-нибудь перетащим.

На том и порешили.

Дядя Фёдор взял удочку и пошёл рыбу ловить. А кот с Шариком печку истопили и воды принесли. Потом они поели, радио послушали и спать легли. Дядя Фёдор перед сном солью порог пересыпал — и спалось им на новом месте хорошо и спокойно.

3. Новые заботы

На другое утро дядя Фёдор, пёс и кот дом в порядок приводили. Паутину сметали, мусор выносили, печку чистили. Особенно им хлопот бурые пятна доставили, которые по всему дому были: на полу, на стенах и даже на потолке.

— Слишком уж прошлые хозяева варенье любили, — заключил дядя Фёдор.

С большим трудом оттирались следы от варенья.

— Скажи, дядя Фёдор, а ты можешь такой коврик сделать, как в твоей квартире был? — спросил Матроскин.

Он как раз особенно въевшееся пятно отдирал.

— Не могу, — признался дядя Фёдор, — Этот коврик папе в институте на компьютере по секретной алгебре считали, я так ещё не умею. Для этого, наверное, надо в школе много учиться и в университете потом.

— Жаль, — сказал кот и нахмурился, — а то ведь к нам и гости могут пожаловать… за вареньем.

— Ничего страшного, — утешил Шарик. — Мы их встретим.

Потом подумал немного и добавил:

— И проводим.

— Это, конечно, хорошо, — заметил Матроскин, — вот только надо нам как-то встретить и таких гостей, которые к физическому насилию равнодушны.

— А давайте мы вокруг дома построение сделаем, — предложил дядя Фёдор.

И показал в своей тетради, как можно его сделать.

Кот и пёс согласились, и они взялись за работу. А как закончили, пошли на речку купаться и, главное, Шарика купать.

— Уж больно ты у нас запущенный, — говорит дядя Фёдор. — Придётся тебе отмыться как следует.

— Я бы рад, — отвечает пёс, — только мне помощь нужна. Я один не могу. А то, кого ни попросишь — так только пятки мелькают.

Он в воду залазил, а дядя Фёдор его намыливал и шерсть расчёсывал. А кот по берегу ходил и всё смотрел на другой берег. А там туман никак рассеиваться не хотел, хотя день в самом разгаре был.

И вот, из тумана лодчонка выплыла. А в лодке сидел на вёслах человечек в рыбацком плаще. Капюшон наброшен так, что лица и не видно.

Подошёл к пирсу, забросил конец на торчащее из воды полено.

— Здравствуй, дядя Фёдор, — говорит, — никак это ты со мной плыть собрался.

— Не шевелись, — прошипел Матроскин, да только дядя Фёдор его не слышал.

Прошёл мальчик по пирсу и приготовился к лодке спускаться. Шарик тоже это увидел и поплыл наперерез, но по-собачьи быстро плыть у него не получалось.

А дядя Фёдор спустился в лодку, и лодка вдруг как просядет, словно в неё тяжёлый холодильник опустили — чуть не утонула.

Лодочник испугался.

— А ну, вылезай! Нечего тебе тут делать! Не пришло ещё тебе время за реку плыть!

Дядя Фёдор был мальчик послушный. Он из лодки и вылез. А на пирс тем временем вышел старик, который их в деревне встретил. В красивой чистой форме, на груди кресты и звёзды сияют, словно он на Парад Победы нарядился. И сам он кажется моложе. Лодочник его приветствовал.

— Здравия желаю, Евстигней Дмитриевич, стало быть, это за вами я приплыл. Располагайтесь поудобнее, дорога нас ждёт неблизкая.

Старик ему кивнул, уселся в лодке. Лодка даже не шелохнулась. Лодочник на вёсла налёг и вскоре они исчезли в тумане.

Кот мальчика за плечо схватил так, что до крови расцарапал.

— Никогда! — Шипит. — Слышишь, никогда не разговаривай с неизвестными. Они, конечно, сами всё предложат и сами всё дадут, да только своего они не упустят. Понимаешь меня?

А дядя Фёдор сам не соображает, что на него нашло. Сидит на досках и в туман смотрит, головой трясёт.

— Дурашка ты, — смилостивился кот. — Ну ничего, ты главное от реки держись подальше.

И Шарик из воды вылез, отфыркивается.

— Вы меня простите, не успел. Плохо я плаваю.

— Ничего бы ты не сделал, — успокоил его Матроскин, — только нам во все глаза теперь смотреть надо.

Потом они домой пошли по тропинке под солнышком. А навстречу им какой-то дядя идёт. Сухопарый такой, бледный, словно он в детском утреннике Кащея Бессмертного играл, да грим до конца не смыл. Остановился дядя и спрашивает:

— А ты, мальчик, чей? Ты откуда к нам в деревню попал?

Дядя Фёдор отвечает:

— Я ничей. Я сам по себе мальчик. Свой собственный. А в деревню я на автобусе приехал.

Кащей удивился.

— Вот так прямо на автобусе. А как тебя родители назвали?

— Дядя Фёдор зовут меня, — ответил мальчик.

Бледный гражданин ухмыльнулся и пальцами так провернул, что казалось, будто они сейчас у него сломаются. А потом ухмылка у него с лица спала. И говорит он уже злобно:

— Что ж ты врёшь-то мальчик? По-другому тебя родителя назвали.

— Я, дяденька, вам не вру. Зовут меня родители дядя Фёдор. А как они меня назвали, так им так меня и звать. И вообще, с неизвестными я не разговариваю.

Бледный гражданин удивился ужасно и говорит:

— Так ведь не бывает, чтобы дети сами по себе были. Свои собственные. Дети обязательно под чьим-нибудь покровительством.

А ему навстречу кот и пёс выступили.

— Он под нашим покровительством, — говорит Матроскин и в песке лапой малую печать Джона Ди намечает.

Шарик промолчал и только клыки показал. Он после купания высох и ещё больше казался чем был раньше.

Дядя совсем растерялся. Чувствует, что ещё немного и порвут его прямо на этой тропинке. Что-то необычное здесь. Значит, непорядок. Да к тому ж ещё дядя Фёдор сам наступать начал:

— А вы почему спрашиваете? Зачем вам моё имя?

— Так я ж из почты, — начал оправдываться дядя, — почтальон я. Печкин. Поэтому я всё должен знать. Чтобы письма разносить и газеты. Вы, например, что выписываете?

— Я буду Красного Экзорциста выписывать, — говорит дядя Фёдор.

— А я могу по морде выписать, — прорычал Шарик.

— Уважаю концептуальный акционизм. А вы? — спрашивает Печкин у кота.

— А я, дорогой мой Печкин, уже всё выписал, — ответил кот и отступил на шаг, чтобы бледный дядя нарисованное в песке построение как следует рассмотрел. — И, если ты, дорогой товарищ, докучать нам будешь, отправишься с докладом в высшую инстанцию. Capiche?

— А вот угрожать мне неразумно, — ответил почтальон, — потому что я и есть тут самая что ни на есть высшая инстанция.

Но по всему было видно, что кота он испугался. И пса испугался. И особенно он испугался дядю Фёдора, но виду старался не подавать. А когда он ушёл, кот мальчику вполголоса сказал:

— Вот с этим дядей гражданской наружности у нас проблемы будут, помяни моё слово.

4. Клад

Однажды кот говорит:

— Что это мы всё без молока и без молока? Так и умереть можно. Надо бы корову купить.

А пёс ему отвечает:

— Можно подумать, тут от одной нехватки молока помереть можно. Да и у кого ты её купишь? В Большой Дом собрался? Или, думаешь, Печкин лишнюю корову держит?

— Тоже верно, — согласился Меланхтон, сын Мелхесиаха, — однако же корова нам нужна.

— Это ещё зачем?

— А случись чего, кого резать будем?

— Кого-нибудь ненужного, — предложил Шарик.

— Чтобы зарезать кого-нибудь ненужного, сначала надо завести кого-нибудь ненужного, а у нас ты, да я, да мы с тобой.

— И то правда, — кивнул пёс.

— Тут корова — беспроигрышный вариант. Свинья, сам знаешь, всеядная тварь, которую особо никому не предложишь.

— Так ведь корову тоже не каждому предложишь.

— Ты индуистских богов собрался призывать?

— Ещё чего. Я на санскрите только послать могу, и то недалеко.

— Стало быть, будем покупать корову. Главное найти, чем заплатить.

Тут дядя Фёдор вмешался.

— А давайте мы клад пойдём искать!

Матроскин аж замер. А потом подумал. А потом ещё немного подумал и согласился.

— А давайте. Ты посмотри-ка свою тетрадку, что там про сокрытые клады написано?

Дядя Фёдор тетрадку даже смотреть не стал.

— Нет там ничего про клады. Я ж в городе жил. Кто же в городе клады ищет! Там и копать нельзя — асфальт везде.

Матроскин расстроился. А Шарик и говорит:

— Я в лесу одно место видел: холм такой, насыпанный посреди полянки. Он-то, конечно, порос давно, но видно сразу — не сам он по себе появился.

— Курган, стало быть, — кивнул кот, — Дорогу-то знаешь?

— А то! Я ж всё больше по лесам и жил, пока вас не встретил. Только я тот холм стороной обходил. Страшный он.

— Зато всё остальное тут просто сочится дружелюбием, — ухмыльнулся Матроскин.

А потом сказал:

— Собираемся. Бери, дядя Фёдор, лопату и соли побольше. А ещё какую-нибудь монету покрупнее.

Взял мальчик всё, что кот сказал и монету выбрал самую крупную — огромный олимпийский рубль. И пошли они в лес.

Дядя Фёдор никогда раньше в лесу не был: всё ему интересно. И на птиц смотрит, и на деревья, и на грибы с ягодами. А кот и пёс идут настороже. На каждый шорох останавливаются. Вот что-то заухало вокруг, зашумело.

— Стой, — говорит Матроскин.

Остановились. А уханье и шум всё ближе, словно целая рота сов по лесной чаще кругами бегает.

— Раздевайся, — говорит кот дяде Фёдору, — и медленно всё надевай шиворот-навыворот.

Удивился мальчик, но наказ выполнил.

— А теперь сыпь соль кругом и себе на голову.

И это он сделал.

— А теперь уши закрывай. А ты, Шарик, давай свой лучший загиб, знаю, что ты умеешь.

Тут дядя Фёдор схитрил чутка и уши прикрыл понарошку. А Шарик выдал такое, что мальчик слышал один раз в своей жизни. Он всё-таки в приличной семье рос, можно даже сказать, в интеллигентной. А вот когда соседи холодильник на этаж поднимали, тогда дядя Фёдор и наслушался. Особенно, когда брат соседа этот холодильник уронил сначала себе на ногу, а потом с лестницы. Но до того, что сейчас Шарик исполнял, им было как первогодке музыкальной школы до выпускника консерватории.

Невидимые совы сразу решили, что лучше им бегать где-нибудь на специальном совином стадионе, и в лесу опять стало спокойно — птицы запели, насекомые закружились.

— Переодевайся обратно, — разрешил кот, — он теперь не скоро вернётся.

И Шарика похвалил. Дядя Фёдор удивился. Его за такие слова обычно ругали. Но, ещё он подумал, что тут, наверное, всё дело в исполнительском мастерстве. А о том, кто такой «он», спросить забыл.

Вскоре они вышли на поляну с холмом. Странное это было место. Как будто его сняли на плёнку шосткинского объединения «Свема». Но делать нечего: достал мальчик лопату и начал копать.  А пёс и кот уселись рядом на камушке.

— Может нам тут построение сделать? — предлагает пёс.

— Ты его закончить не успеешь. Это ж не круг осиновой палкой прочертить. Точность нужна. А пока ты всё разметишь, как раз за тобой и придут.

— Кто придёт? — спрашивает дядя Фёдор.

— А кто бы ни пришёл… построение-то всё равно не закрыто.

И тут у дяди Фёдора лопата как звякнет обо что-то — а это сундук окованный. А в нём всякие сокровища и монеты старинные. И камни драгоценные.

— Бери, — говорит Матроскин, — одну монету.

— Только одну? — удивляется мальчик.

— Нам хватит одной, — кивает кот, — выбирай.

Смотрит дядя Фёдор на монеты — одна другой краше. И только на самом верху лежит старая, потёртая, с женской головой и, почему-то, с биркой наклеенной. А на бирке цифры: 1289. Решил мальчик её взять.

— Замечательно, — говорит Матроскин, — а теперь клади вместо неё свой рубль.

Жалко было дяде Фёдору рубль, но ничего не поделаешь, положил.

Закрыли они сундук и пошли домой.

И сами не заметили, как начало смеркаться. И почти уже они к опушке подошли, как снова вокруг них зашумело, пуще прежнего.

— Мне опять раздеваться? — спрашивает мальчик кота.

— Поздно, — отвечает Шарик шёпотом. И вперёд смотрит.

А глаза у пса — словно от плюшевой игрушки.

Повернулся дядя Фёдор, куда Шарик смотрел, и сам остолбенел.

Стоит перед ними не то куст, не то дерево, не то морда страшная с распахнутой пастью.

Вроде и маленький, а посмотришь так распахнулась эта пасть от горизонта до горизонта и ничего кроме пасти не видать.

— Кто мои сокровища потревожил? — зарычала пасть.

— Мы только посмотреть, — пропищал дядя Фёдор, и сам своих слов испугался.

— Врёте! — из пасти заревело так, словно там соревнования по пылесосному спорту шли.

— Мы ничего не брали, — выступил вперёд Матроскин.

— Врёте! — ещё громче заревело.

— А ты пересчитай, — предложил кот.

Грохнуло, хлопнуло, вздрогнуло всё вокруг так что кладоискатели с ног попадали. А когда они поднялись, никакой морды перед ними не было.

— А теперь что? — спросил дядя Фёдор.

Кот только плечами пожал. На бегу. Потому что они все бежали очень-очень быстро.

5. Покупка

Папа с мамой очень горевали, что дядя Фёдор пропал.

— Это ты виноват, — говорила мама. — Всё ему разрешаешь, он и избаловался.

— Просто он зверей любит, — объяснял папа. — Вот и ушёл с котом.

— А ты бы его к Ремеслу приучал. Объяснил бы какие построения простые, чтобы ребёнок был при деле.

Но папа не соглашался:

— Построения он и без нашей помощи как-то освоил. Я тут на крышу ходил… Если бы наш мальчик закончил, нам бы телемастера дали Большую Транзисторную Медаль, за помощь в перевыполнении годового плана. За неделю. Ему товарищ нужен…

— Не знаю, что ему там нужно! — говорит мама. — Только все дети как дети — сидят себе в углу и из желудей человечков делают. Посмотришь, и сердце радуется.

— Это обычные дети человечков сделают. А наш или голема слепит, или вольт. И я даже не знаю, что хуже. Надо, чтобы в доме и собаки были, и кошки, и приятелей целый мешок.

— Нет, — твёрдо ответила мама, — тогда приятели пропадать начнут. А я в нашем доме человеческих жертвоприношений не потерплю.

И по ней было сразу видно: не потерпит.

— И вообще, — продолжает мама, — ты мне свои глупости не говори. Нам сейчас в первую очередь мальчика надо разыскать. И я даже догадываюсь, как мы это сделаем!

А дядя Фёдор ничего этого не знал. Он в деревне жил. Он на другое утро спрашивает у кота:

— Слушай, кот, как ты раньше жил?

Кот говорит:

— А то ты не знаешь? Я больше так не хочу. Я хочу субъектность иметь.

А пёс добавляет.

— Вот-вот! А то у меня всё больше объедкность получалась! Я тоже так больше не хочу!

— И я так больше не хочу, — говорит дядя Фёдор, — Мы теперь по-другому будем жить. Мы будем жить счастливо. Вот, что нам нужно для счастья?

— Корова нужна, — подсказывает Матроскин, — как и договаривались.

— Ну и хорошо! Купим себе корову!

Кот подумал и сказал:

— А где же мы её тут купим? Ты вот видел где-нибудь в округе магазины с коровами?

— Да я тут и без коров магазинов не видел, — соглашается дядя Фёдор, — Может по почте выпишем?

— Нет, — говорит Шарик, — по почте заказывать — это не дело. Закажешь корову, а приедет отбивная из говядины. Или вообще потеряют её где-нибудь.

Кот ещё немного подумал и предложил:

— А знаете, что? Место тут особенное, значит и корову надо покупать особенным образом.

— Это каким? — удивился дядя Фёдор.

— Эх, городской…— протянул Шарик, — даже я знаю. Нам надо в полночь на перекрёсток выйти, там и будет наш продавец.

Дядя Фёдор на кота посмотрел. А кот кивнул. И счастья на его морде не было ни капельки.

Дождались они вечера и пошли подходящий перекрёсток искать.

Ночь безлунная, только звёзды наливные перемигиваются и Млечный Путь от горизонта до горизонта. Самую чуточку белеет дорога. И вокруг — тишина. Только слышно, как под ногами песок с камнями хрустит.

Долго ли шли — уже и не разобрать. Да только вышли наконец на перекрёсток посреди чистого поля. И стоит на том перекрёстке фонарный столб и лампочка на нём тускло-тускло светится.

— Ну вот, — сказал Матроскин, — теперь ждать будем.

Стали они ждать. И когда уже дядя Фёдор подумал, что опоздали они, и никто не придёт, фонарь моргнул и погас совсем.

А вдалеке зажёгся другой, ярче этого.

— Может домой пойдём? — предложил мальчик.

— Не получится, — сказал кот, — ты посмотри.

А перекрёстка уже нет. Одна лишь дорога осталась, к новому фонарю.

Чистое поле вокруг.

 А в поле трава шевелится, будто от ветра. Вот только ветра нет. И трава шипит по-змеиному и тянется к дороге всё ближе и ближе.

Делать нечего, пошли к следующему фонарю. Вышли к нему на такой же перекрёсток. И снова фонарь погас. И следующий зажёгся. И так они шли от перекрёстка к перекрёстку. Молча. Только у Шарика зубы стучали.

Наконец вышли они на очередной перекрёсток и свет на нём не погас. А вместо этого они услышали, будто бы кто-то огромные мешки с песком переставляет.

Шурх. Хлоп. Шурх. Хлоп.

И лампочка подрагивает, как будто из неё электричество сосут.

Шурх. Потемнела. Хлоп. Посветлела.

Шурх. Хлоп.

Тут уже и Матроскин задрожал. Хвост по земле узоры пишет, лапы ходуном ходят. А дядя Фёдор не задрожал. Он вообще забыл как шевелиться и дышал через раз.

Шурх. Хлоп.

Шурх. Потемнело всё кругом.

Хлоп. На краю светлого пятна от фонаря появилась как будто куча земли.

Шурх. Потемнело.

Хлоп. Куча земли выше дяди Фёдора.

Шурх. Хлоп.

И не просто куча земли — стоит перед ними огромная баба. Вся земляная. Песок осыпается. Руки-коренья в земле и камнях. Лицо — словно ком проросшей картошки. Синеватые ростки-червяки шевелятся. Запах от неё такой, какой в подвале бывает, если в тот подвал много лет не заглядывать.

— Зачем пришли? — спрашивает.

А голос у неё, как будто валун ворочается в проточной воде.

Шарик молчит. Хвост поджал, сам скукожился, по земле стелется.

Матроскин молчит. Уши к затылку прижались, лапы во все стороны сразу бежать готовы.

И дядя Фёдор молчит. Во рту сухо. Язык будто наждачная бумага, дёсны дерёт.

— Так зачем пришли? — повторяет земляная баба. И росту в ней становится ещё больше прежнего. Корни сквозь неё прорастают и видно, как в земляной утробе человеческие косточки белеют.

Тут дядя Фёдор и слышит, как кто-то его голосом говорит.

— Мы, бабушка, пришли корову покупать.

Шевелится язык дяди Фёдора. А сам он ничего с ним поделать не может.

— Корову, стало быть, — говорит земляная баба, — корова — скотина ценная. Меня саму батюшка на корову сменял, не задумался. А что взамен предложишь?

Дядя Фёдор изо всех сил тянет руку к карману, а губы его против воли шевелятся:

— А что ты хочешь?

— Взяла бы я твоё имя, — отвечает баба, — да только крепко оно заворожено. Но ничего. Вот товарища твоего имя лежит с самого краешка. Я вижу, как оно сверкает, как ему на месте не лежится. Отдай мне имя своего товарища. А я тебе взамен знатную корову дам. Не пожалеешь!

Дядя Фёдор всё тянет руку к карману. Кажется ему, будто кармана-то и нет вовсе. А если и есть, то он в такой дали, что ему и за сто лет не дотянуться.  А во рту у него словно жаба сидит, выпрыгнуть хочет. Мерзкий клубок, склизкий. Настоящее имя кота Матроскина.

Покосился мальчик на кота, а на том лица нет. И видно, как под чёрной шерстью у него кровь от шкуры отлила. Страшно коту, как никогда страшно не было.

А губы дяди Фёдора шевелятся и нет на них никакой управы.

— Ме… ме… ме…— говорит он изо всех сил стараясь не дышать, чтобы настоящее имя кота не выдохнуть.

— Что ты мекаешь? — смеётся земляная баба.

И смех у неё такой, каким вороньё на погосте душегуба в могилу спроваживает.

— Может ты козликом быть хочешь, дурашка?

— Мел… мел… — говорит дядя Фёдор и чувствует, как кончики пальцев карман нащупали.

— Ну что же ты? Не томи! — грохочет баба, будто камни с самого неба падают.

А мальчик монету нащупал и сжал со всей силы. Монета раскалилась, и руку ему обжигает. Держать мочи нет. Но чувствует он: отпустило.

— Мало ли, чего ты хочешь, — говорит.

Монета жжёт, выкинул бы, да отпустить — страшнее всего. Он медленно руку достаёт из кармана и монету старухе протягивает.

— Вот тебе твоя плата!

Пошатнулась земляная баба. Словно солнце проглянуло и высушило её земляную плоть. Песок посыпался пуще прежнего.

— Что ж, — говорит она тихонько, — долго эта монета меж людей ходила, пора ей и назад возвращаться. Это достойная мена. Забирай свою корову.

Погас фонарь. Опустилась непроглядная тьма. А когда она развеялась, то стояла перед ними корова. Рыжая, мордастая, важная такая. На шее — платок белый повязан.

А в небе солнце. И деревня в двух шагах видна.

— Спасибо тебе, дядя Фёдор, — говорит Матроскин, — этого я тебе вовек не забуду.

Хотел мальчик сказать, что, мол, не за что, но почувствовал, как что-то зудит в его ладони.

Посмотрел, а там кружок с женской головой отпечатался, красный с чёрным.

— Ничего, — утешает его кот, — зато заживём мы теперь, как ты сам сказал, счастливо.

6. Воронёнок

Так и стали они жить в деревне. С коровой. Корову назвали Муркой. В честь Мурмура, пятьдесят четвёртого Духа, Великого Герцога и Воителя, восседающего на Грифоне. Характер у коровы был скверный, короче говоря.

Дядя Фёдор без дела не сидел. Тем более, что по телевизору передавали всё больше шум и круги какие-то. Зато книги, которые они с Шариком и Матроскиным перетащили из профессорского дома, были такие же интересные, как у папы, а кое-где даже поинтереснее. Потому что у профессора в доме грамотного мальчика никогда не водилось и прятать самые интересные тома в тайник ему было не с руки.

Днями дядя Фёдор работал в огороде или играл с Шариком во внезапную эвакуацию, а по вечерам они с котом Матроскиным садились профессорскую библиотеку разбирать.

И столько там было интересного, что они несколько раз успели построение вокруг дома исправить и улучшить, так что теперь даже колорадский жук их огород обходил за версту.

Тем более удивился дядя Фёдор, когда однажды на крыльце обнаружился воронёнок. Чёрный с просинью, глаза умные, блестящие, нос толстый, сам сердитый-пресердитый.

Дядя Фёдор его накормил и на шкаф посадил. И назвали воронёнка Кукки — это имя мальчик в одной профессорской книге вычитал. Хотя Матроскин предлагал его Прапорщиком назвать: что воронёнок ни увидит, всё на шкаф тащит. Особенно он любил разные вещи, подготовленные для ритуалов. А взять у него ничего нельзя. Сразу Кукки крылья в стороны, шипит и клюётся. У него на шкафу целый склад получился. Потом он немного подрос, поправился и стал в окно вылетать. Но к вечеру обязательно возвращался. И не с пустым клювом. То гильзу принесёт стреляную, то царскую монету с нацарапанным потайным словом, то ключ, на головку которого разноцветные нити намотаны. Однажды даже чей-то палец с обручальным кольцом принёс. Еле-еле Шарик, пока дяди Фёдора не было, смог этот палец отобрать и закопать за оградой.

Очень боялся дядя Фёдор за воронёнка: окрестные обитатели могли и человека на одну ладонь положить, а второй прихлопнуть, что уж о птице говорить.

А кот решил воронёнка к делу приучать.

— Что это мы его зря кормим! Пусть пользу приносит.

И стал он воронёнка учить разговаривать. Целыми днями сидел около него и говорил:

— Никогда! Никогда! Никогда!

Шарик спрашивает:

— Что, тебе делать нечего? Ты бы его лучше песне какой выучил или заговору.

Кот отвечает:

— Песни я и сам петь могу. А заговор понимать надо, иначе от него пользы нету.

— А от твоей «никогды» какая польза?

— А такая, что в любом деле, чтобы достичь действительного успеха, необходимо прежде всего научиться отказывать. И раз уж в содержание беседы наш подопечный вникнуть не сможет, то в дискуссии ему надо сразу ставить решительную и последнюю точку.

— Ну а если чего дельного предложат, — спорит Шарик, — так ведь можно много чего полезного упустить.

— И много чего полезного нам предложили в последнее время? — Интересуется кот, — Что-то тут на кого ни найди, все норовят практически убедить, что туземные почвы для нас полезнее местного воздуха. Вот, не откажи дядя Фёдор той земляной бабе в её скромной просьбе, что бы сейчас со мной стало?

Шарик с котом согласился и тоже стал учить воронёнка «никогде». Целую неделю учили его и, наконец, воронёнок выучился. Спросит кот Матроскин Шарика:

— Ты когда мне поможешь с засовом в погребе?

А Кукки сразу и подсказывает:

— Никогда!

И, в общем-то сразу становится ясно, что с такими просьбами надо обращаться к дяде Фёдору. А учитывая его занятость — то лучше сразу писать в Спортлото.

И вот что из этого получилось. Однажды дядя Фёдор, кот и Шарик пошли в лес грибы собирать, и, попутно, проверить на лесных обитателях несколько интересных рецептов из профессорских книг. И дома никого не было, кроме воронёнка. Тут почтальон Печкин приходит.

Подошёл он к тому месту, где в земле Матроскин с мальчиком зарыли свежайшее своё построение из антенного кабеля и кладбищенских гвоздей, остановился аккуратно, чтобы ни в коем случае за невидимую черту даже пальца не сунуть и кричит:

— Эй, робинзоны, я вам журнал «Красный Экзорцист» принёс. Может пустите?

А из дома ему доносится, голосом Матроскина:

— Никогда!

— Это я, почтальон Печкин, принёс журнал «Красный Экзорцист». Пустите меня, а то хуже будет.

А ему из дома голос Шарика отвечает:

— Никогда! — и ещё пару слов, довеском. Педагог из Шарика был никудышный.

Осерчал Печкин, кричит:

— Вы меня вообще слышите, бандерлоги? А ну пропустите меня внутрь, не то я найду способ войти сам, живьём сниму с вас шкуру, сварю в кипящей смоле, разберу по косточкам, потом воскрешу и ещё раз сделаю то же самое, а этот ваш домик разберу по брёвнышку, сожгу, пепел развею по ветру, а пепелище засыплю солью. Бертолетовой. И потом устрою тут пруд с карасиками.

Из домика опять доносится голосом Матроскина:

— Никогда!

И как ни стращал почтальон Печкин, как ни проклинал, как ни упрашивал, из домика ему в ответ неизбежно летело:

— Никогда!

И совсем уже извёлся гость, когда вдруг увидел, что коровник находится снаружи построения: как ни старались Матроскин с дядей Фёдором, но замкнуть круг с Муркой внутри у них не получалось.

Почтальон Печкин с ухмылкой проследовал внутрь, на ходу расстёгивая бляху солдатского ремня.

Когда дядя Фёдор и Матроскин с Шариком домой пришли, почтальона и след простыл, и об этом визите они так и не узнали. Только Мурка с тех пор стала гораздо менее вредной, но все решили, что это она просто акклиматизировалась.

7. Полезный трактор

Как-то раз вбежали дядя Фёдор, Шарик и Матроскин в дом очень запыхавшимися. Потому что на погост они пошли просто поговорить, а тамошнее население оказалось к разговорам совершенно не расположенное. И вышло из этого разговора одно расстройство. Мальчик и его товарищи расстроились, потому что бежать пришлось через всю деревню, а постояльцы погоста расстроились из-за того, что не догнали.

Шарик смотрел-смотрел как по ту сторону построения пляшут в воздухе болотные огоньки, обрывки тряпок и осколки костей, да и не вытерпел.

— Эх, — говорит, — ружьё бы мне, да серебра заговорённого…

— Ты того, — отвечает ему Матроскин, — в расходы нас не вводи. Сейчас дядя Фёдор тебе холодное железо заговорит, и мы тебя отправим в рукопашную, как самого инициативного бойца.

— Какое ещё холодное железо?

— Да хотя бы, вон, сковороду, — предложил Меланхтон, сын Мелхесиаха

— Не-е-е… так я сам в расход пойду, — Шарик опасливо посмотрел за окно.

— Ни в какой расход никто не пойдёт, — успокоил его дядя Фёдор, — тем более со сковородой. На ней ещё картошка осталась недоеденная. Нам бы лучше чего-нибудь такое найти, чтобы не приходилось на своих ногах по околице бегать. Велосипед, например, или мотоцикл.

— С коляской. В коляску мы посадим Шарика с пулемётом, и наденем ему на голову шлем с рогами, — поддержал мальчика Матроскин.

— А где же мы пулемёт возьмём? — недоверчиво спросил пёс.

— А там же, где и мотоцикл с коляской, — ответил кот, — нету тут нигде ни мотоцикла, ни пулемёта…

Потом он внимательно посмотрел в глаза Шарику и добавил.

—… и шлема тоже нет, так что даже не надейся. Да и мотоцикл — не машина: прилетит что-нибудь этакое в голову, никакой шлем не поможет!

Дядя Фёдор не стал переспрашивать, что такое «этакое» может в голову прилететь.

Шарик подумал, подумал и согласился с котом:

— Да, мотоцикл — это не машина. Это он прав. Не будем мы его искать. Мы лучше машину себе подыщем!

— Какую ещё машину?

— Обыкновенную, легковую, — говорит пёс. — Ведь машина-то – это машина.

— Ну и что? — кричит кот. — Может, где-нибудь машина – это машина. Только не в этой глуши. У нас дороги такие... А если она застрянет в лесу? Придётся её трактором вытаскивать. Вы уж и трактор заодно ищите!

И тут Шарик как подскочит:

— Евгеника!.. То есть, тьфу, эврика! Тут же в колхозе есть машинный двор! Там обязательно должен быть трактор!

— А заправлять мы его чем будем? — спросил Матроскин, — тут с полезными ископаемыми… не того.

И за окно посмотрел, где ископаемые всем своим видом показывали, что пользы от них никакой, кроме вреда, не будет.

— Так там и солярка должна быть, — уверил товарищей Шарик, — нам же много не надо, нам так, для личного пользования.

— А мысль здравая, только вот надо нам как-то наших гостей выпроводить, а то у меня корова не доена… Впрочем, среди них наверняка и доярки есть. Дядя Фёдор, глянь-ка по книгам, можем мы их к делу приспособить?

— Это вряд ли, — покачал головой мальчик, — хотя попробовать можно.

Он согнул из проволоки знак Данбалы Ведо, натянул на него змеиную шкурку, вышел на порог, прочертил на земле веве и поинтересовался у болотных огоньков, костей и тряпочек:

— Ну, кто хочет поработать? Урожай сам себя не соберёт!

Огоньки потускли, мельтешение косточек и обрывков ткани успокоилось. К дяде Фёдору присоединился Матроскин. Он сразу в наступление пошёл:

— Эй, у меня корова не доена, огород не полит, забор вон, подправить надо. А ну, стройся в колонну по два.

И не успел он закончить, как вокруг не осталось никого потустороннего.

— Знаешь, что такое «кароси»? — спросил мальчика кот.

— Не знаю, — ответил дядя Фёдор.

— Вот и они не знают, — загадочно подытожил Матроскин.

Следующим утром все трое пошли на машинный двор. Двор этот оказался огромной площадкой, заросшей бурьяном. Вся она была заставлена ржавыми машинами. Остатки плугов и сеялок ржавели тут и там, между вросших по самые оси в землю грузовиков. Под прохудившимся навесом стояли полуразобранные комбайны и трактора.

— Нам тут понадобится самая большая книга по производственной некромантии, какую мы только сможем найти, — всплеснул лапами Матроскин.

— Не поможет, — грустно ответил дядя Фёдор, который как раз весь вечер эту книгу читал, — промышленная некромантия не для воскрешения техники, а для того, чтобы у померших рационализаторов выяснять, что же они такого при жизни наулучшали, и как теперь это починить.

И тут они увидели в дальнем углу двора контейнер, какие обычно на больших кораблях возят. Контейнер был выкрашен ярко-голубой краской, которая почти не облупилась.

— Странное дело, — нахмурился Шарик.

Очень уж необычно смотрелся этот контейнер.

Подошли ближе.

Двери контейнера были закрыты на засовы, а через проушины была пропущена тонкая верёвочка, свитая из рыжих и седых волос и скреплённая сургучной пломбой.

— Совсем странное дело, — согласился Матроскин, — Печать надёжная. Готов поспорить: головы, с которых эти волосы взяли — под дверями контейнера прикопаны.

— И как нам эту печать снять? — поинтересовался мальчик.

— Да сорвать и вся недолга. Она ж не для того, чтобы внутрь не пускать. Она для того, чтобы не выпускать наружу. Ты вот лучше подумай, а нам оно надо?

— А что тут думать? — прокричал Шарик, — Тут снаружи один упырь другого краше. Вон один этот дядька бледный чего стоит! Кого бы они там ни спрятали, он явно поприличнее их всех будет!

— А давайте мы вокруг контейнера защитное построение сделаем, — предложил дядя Фёдор.

— Хорошая идея, — согласился Матроскин. — Только всё равно кто-то один внутри должен будет остаться и печать сорвать. Кто-нибудь инициативный.

— Да понял я, понял, — проворчал Шарик, но спорить не стал.

Потому что сам знал, что инициатива наказуема, но очень уж ему иногда хотелось сказать что-нибудь умное.

Дядя Фёдор принёс из дома необходимые материалы, рассчитал построение и вскоре оно было готово. Они с котом отошли на безопасное расстояние, а Шарик внутри круга остался.

Сорвал он пломбу и… ничего не произошло. Только дверь со ржавым скрипом отворилась.

— Эй, идите-ка сюда, — позвал пёс товарищей.

Внутри контейнера стоял небольшой трактор такого же ярко-голубого цвета, как и сам контейнер. Он был небольшой, а на месте радиаторной решётки у него было изображено огромное человеческое лицо, выпуклое. Глаза у него были закрыты, словно у спящего.

—«Тр-тр Митра», — прочитал дядя Фёдор надпись на табличке, — что ещё за «тр-тр»?

— Трискелион Трисмегиста, — подсказал Матроскин. — Смотри, ниже мелким шрифтом подписано. «Самодвижущаяся алтарная проходческая установка». Вот те на… прямо-таки самобеглое капище. Интересно, а где тут жертвенник?

Они подняли крышку капота и увидели на месте двигателя причудливое устройство из крючков и лезвий.

— А поймай-ка ты нам, Шарик, курицу, — попросил кот, не отрывая от механизма восхищённого взгляда.

Пёс вскоре вернулся с полупридушенной птицей. Вместе с котом они насадили курицу на крючки, а дядя Фёдор раскрутил ручку кривого стартёра. Курица на прощание кудахнула, полетели во все стороны перья и Матроскин брезгливо захлопнул крышку.

Некоторое время ничего не происходило. А потом из нутра трактора раздалось сытое урчание двигателя. И вдруг спящее лицо проснулось. Глаза его широко распахнулись и трактор прокричал высоким, почти детским голосом:

— Не надо! Не надо! Пожалуйста! Я — полезный трактор! Я полезный!

Потом он огляделся по сторонам, осмотрел перепуганную троицу и, уже спокойнее, произнёс:

— Ой… вы меня завели! Вас прислал Председатель?

— Боюсь, мой друг, коллективное хозяйствование в этой местности прекратилось, — ответил ему кот, — по причине острой нехватки коллектива и полного упадка хозяйства. Так что никаких председателей здесь нет и не предвидится.

— Зачем же меня закрыли? — недоумевал Тр-тр Митра, — Я же полезный трактор. Я же работал! Я рыл траншеи, я возил людей, много людей, я засыпал траншеи, я делал много нужной и полезной работы. За что меня закрыли?

— Это бы у Председателя твоего спросить… Но, боюсь, его перевели в такие места, в которые нам торопиться не с руки.

— А поехали к нам, — предложил дядя Фёдор.

Ему трактор сразу понравился. Было в нём что-то такое озорное, мальчишеское.

Они сели в кабину трактора и поехали домой. Ехать было весело. Трактор сам собой управлял и очень радовался, что он снова может быть полезным. Только иногда по пути попадались куры и в этот момент пассажиры предпочитали смотреть куда-нибудь в сторону.

8. Мандрагора цветёт

Одним вечером дядя Фёдор спрашивает Матроскина:

— Скажи, ты в травах хорошо разбираешься?

— Честно говоря, не очень, — отвечает кот, — ты лучше у Шарика спроси, он у нас на свежем воздухе последние годы провёл. А что ты хочешь?

— Я в одной профессорской книге нашёл рецепт.

— Уже плохо, но продолжай, — кивнул Матроскин.

— Написано, что это Зелье Мудрецов, которое даёт ключ к потаённым знаниям.

— А как ты думаешь, почему эти знания на ключ заперли?

— Да как обычно, — пожал плечами дядя Фёдор, — взрослые всё самое интересное на ключ закрывают. Папа книги запирает, мама — всякие штуки, которые она из командировок привозит. Тр-тр Митру тоже заперли.

— А ещё запирают трансформаторные будки, яды и взрывчатку.

— Вот и я говорю, всё самое интересное!

— Скажи, дядя Фёдор, слышал ли ты, что мужчины, это чудом выжившие мальчики? — поинтересовался кот.

— Я слышал, что знание — это сила.

— Угу, — мрачно промурлыкал Матроскин, — ума к ней, стало быть, не надо. Ладно, пускай лучше ты сделаешь глупость под присмотром, чем сам по себе. Тащи свой рецепт и зови Шарика. Будем твоё зелье варить.

Шарик как рецепт увидел, так и присел.

— Убить ты меня решил, дядя Фёдор. И себя, за компанию.

— Ну тут же просто собрать надо травы.

— И совсем не просто. Мандрагора — это не трава, это…

Тут за окном Тр-тр Митра нашёл забрёдшую на их участок курицу, и шум поднялся такой, что несколько слов из ответа Шарика мальчик не расслышал

—… причём, полный, — закончил пёс.

— Положим, скополамин лучше в чистом виде взять, — предложил Матроскин, — по крайней мере, мы дозировку сможем соблюсти. У профессора в аптечке как раз пузырёк был. И вот это, — кот потыкал когтем в страницу, — тоже можно заменить.

— А я такого у него не видел, — хмыкнул Шарик.

— А ты думаешь, что Иван Трофимович был заядлым филателистом? — поинтересовался кот, — с дозировкой всё под большим вопросом, но, по крайней мере, с чистой лизергиновой кислотой обойдёмся без плясок святого Витта и прочего эрготизма.

— Что насчёт вот этой травки? — спросил дядя Фёдор, поводя пальцем по рецепту.

— Сироп от кашля, — разом брякнули кот и пёс. А потом с интересом посмотрели друг на друга и так же хором добавили, — главное, чтобы без парацетамола.

— Но вообще, что при таком сочетании произойдёт, одному Аллаху известно, — заметил кот.

— Так в книге же написано…— показал дядя Фёдор.

— А ты уверен, что этот рецепт записывали после того, как его попробовали, а не до? — поинтересовался Матроскин?

— Не попробуем — не узнаем, — ответил мальчик.

На утро они попробовали.

Дядя Фёдор аккуратно зачерпнул варево ложечкой, подул на него и проглотил. Посмотрел по сторонам. Зачерпнул ещё одну ложечку. А потом ещё одну.

Потом он посмотрел по сторонам, на кота, на пса и сказал:

— Кажется, мы что-то попутали с рецептом. Не работает оно.

Ещё раз осмотрелся. Добавил странным голосом:

— Здесь красивая местность!

И рухнул на пол.

— Так, Шарик, — распорядился кот, — будешь при мальчике сиделкой. Будет дёргаться — успокаивай, не давай ему себе навредить. Не знаю, куда он отправился, но это явно не Артек.

А сам Матроскин подцепил кастрюльку с зельем и понёс во двор выворачивать. Вот только, когда он в сенях за дверную ручку взялся, ручка эта начала извиваться и шипеть. Матроскин только и успел что удивиться напоследок и пожалеть, что для котов противогазов не делают.

 Во двор он вывалился, распевая на мотив «Священного Байкала»:

Звездное небо плывет надо мной.

Чистым сияньем сверкают планеты.

Навстречу ему подкатился Тр-тр Митра. Матроскин ему отлил в приёмный лоток немного варева. И Мурку тоже угостил. А после он сидел на скамейке у дома, рисовал на песке бессмысленные орнаменты и нашёптывал в ритме танго:

Скорби пламенной язык ли,

Деньги ль дверь открыли нам, —

Рано утром мы проникли

В тьму, к поверженным телам.

И виделась коту Матроскину иная жизнь. В той жизни он мог бы стать самым лучшим шутом, но судьба пошутила круче. И он уходил по пылающим крышам, стреляя из люгера в тех, кому запрещено было смеяться над его шутками. Бежал по лестницам и коридорам, где сушилось бельё, плакали дети и ругались взрослые. В замызганной подворотне кто-то небритый, в шапке из бобика, зарычал на него:

— Матроскин! Матроскин! Вы тут что все с ума посходили?

Шапка ожила и откусила небритому голову. А потом открыла глаза. И голосом Шарика повторила:

— Ну дурак ты, Матроскин! Ты что с зельем сделал?

Кот огляделся по сторонам.

На кровати без чувств лежал дядя Фёдор. Шарик нависал над котом и тряс его за плечи.

— Эй, шкура, а ну возвращайся! Тут без тебя кранты.

Матроскин очнулся окончательно.

За окном раздавалась совершеннейшая какофония.

Мурка, плясала на задних лапах и распевала «Вхождение богов в Валгаллу» на несколько голосов сразу. Тр-тр Митра тыкался в стену и что-то нечленораздельно бормотал. И, что самое поразительное, посреди двора почтальон Печкин, сложив ноги в сукхасане, парил в полуметре над землёй и твердил нечто несуразное на санскрите.

— Допустим, корову помню, — почесал затылок Матроскин, — что с трактором, тоже понятно, а этот инструктор по астральной аэробике откуда взялся?

— А ты его сам пригласил, — сердито ответил Шарик.

— Чёрт! — рассердился сам на себя кот.

— Ага. Я уже собрался его… попортить, но тут его корова поцеловала. Взасос. И с тех пор он так и болтается, — рассказал пёс.

От Печкина избавиться оказалось проще всего: его ветром сдуло за пределы охранного построения. Так он, распевая мантры пополам с матерными частушками и скрылся из виду. А вот с остальными пришлось сложнее.

Мурка мычала Вагнера и металась по двору, пока не исхитрилась сама себя запереть в коровнике.

Трактор Митра ездил по непредсказуемой траектории. В какой-то момент, он наткнулся на Матроскина.

А наткнувшись, он раззявил приёмный лоток, которым кур ловил и Матроскин с ужасом посмотрел на все крючья, шипы и шкивы, которые находились внутри. И очень живо представил, что будет, если внутрь попадёт что-то, скажем, размером с крупного кота.

Но Тр-тр Митра ничего с котом не сделал. Он только заговорил, неожиданно совсем детским голосом:

— Мама! Мама!

Матроскин медленно пятился назад. А трактор продолжал:

— Валюша! Мама! Кто-нибудь! Я ничего не вижу! Тут темно! Где мои руки? Мама! Ой, мама! Вот ты где! Почему ты от меня убегаешь? Мама! Ну стой же… Мама! Сестрёнка! Пожалуйста, не прячься! Я больше не буду тебя звать «рыжей, конопатой». Помогите мне, пожалуйста! Где мои руки? Мама, Валя, Валюшка, куда вы делись? Мама… мама… мама… мама… вставай… мама… ну вставай же… мама… зачем вы с Валей притворяетесь? Ну вставайте же… мне страшно… мне страшно… тут темно… он опять придёт. Он придёт. Он тут… мама… мама… Это Председатель… он пришёл за мной… помогите!

Потом он осёкся и заговорил уже своим голосом. Только безо всякого выражения, будто объявлял остановки в метро:

— Обнаружен разрыв сети пассивного режима работы коннектомы. Произвожу коррекцию. Сброс потенциала Р300. Сброс значений условно негативной волны. Обнуление девиантных стимулов.

И Трискелион Трисмегиста замер… глаза его с разновеликими зрачками блуждали из стороны в сторону.

Матроскин молчал.

Шарик что-то пробормотал себе под нос.

А тут и дядя Фёдор пробудился.

Вернее, он сел на кровати, с такой прямой спиной, будто выполнял физкультурное упражнение, и посмотрел куда-то вдаль.

— Первый из них пришёл, — сказал мальчик, — у него было много лиц. Мужские, женские, они все смотрели на нас. И это всё были его лица. Он тогда сказал: «Год прошёл, отдайте мне моё». Мама сказала: «это ты, папа, виноват», а папа спросил: «Что ты хочешь?». Он сказал: «Вы никогда не полюбите. Ваша жизнь будет пресной, как просвира. Вы будете давиться вашей жизнью, пережёвывать её день за днём и ничего не будет вам в радость. Но я сдержу своё слово». И тогда папа кивнул, а мама заплакала.

— Это вообще нормально? — поинтересовался Шарик.

— Да кто его знает, что тут нормально, — развёл руками кот.

А дядя Фёдор продолжал.

— И пришёл второй из них. Он был большой птицей, кружащей, кружащей… он сказал. «Второй год прошёл. Отдайте мне моё». И мама сказала: «я никогда тебе этого не прощу». А папа сказал: «Мы держим своё слово». И чёрный журавль сказал: «Женщина, чрево твоё отныне закрыто. Ты более не понесёшь, ибо вы исчерпали пределы нашего терпения. Но я сдержу своё слово». И папа промолчал. А мама заплакала.

— Может его разбудить? — опасливо спросил пёс.

— Не стоит, — ответил Матроскин.

— Наконец, явилась третья. Она была грозой. И она была красивой женщиной.  Завывала буря. Нельзя было понять, она стоит между нас или занимает всё небо. Она сказала одно слово: Выбирайте». И папа показал на меня. А мама заплакала. Она заплакала в последний раз, и больше не пролила ни слезинки. Они приказали мне забыть. И я забыл. Я не знаю, кто такой Гриша. Я не должен знать…

Дядя Фёдор открыл глаза и спросил кота Матроскина:

— Кто такой Гриша? — а взгляд у него был направлен куда-то за горизонт.

Кот посмотрел на него спокойными мудрыми глазами. И ответил:

— Тебе приснился страшный сон, дядя Фёдор. Спи и ни о чём не думай. Мы с Шариком рядом. Всё будет хорошо. Теперь всё обязательно будет хорошо!

Дядя Фёдор опустил голову на подушку и заснул хорошим правильным сном. Ему снились папа и мама. И больше никого.

9. Ваш сын в большой беде

Папа и мама за дядю Фёдора очень волновались. Мама даже перестала на папу обижаться. А папа закрылся в своём кабинете на целых три дня и ничего из того, что мама под дверями оставляла, не ел. Только котлеты.

А потом он вышел наружу и показал маме построение.

Мама сначала на папу очень сильно ругалась. А потом всё равно согласилась. И сама на птичий рынок за голубями сходила, потому что папу там в лицо знали и никаких зверей ему не продавали, даже хомячков.

Ещё неделю они вываривали косточки и собирали компас. А когда собрали, вложили в птичий череп завязанные на девять узлов локоны дяди Фёдора и пошли по следу.

Компас их долго кружил по городу. Вспоминал все любимые места мальчика. Показал пару алтарей, которые дядя Фёдор в укромных местах делал, тайком от родителей.

Раньше бы папа с мамой на него разозлились. А теперь только радовались, что идут по верному пути.

Потом они вернулись к дому. Покружили немного вокруг. И отправились прямо к автобусной станции.

Там их компас вдруг задрожал и развалился на косточки.

— Это нормально, — сказала мама, — на перекрёстках реальность не совсем реальная, а тут, можно сказать, самый главный перекрёсток.

— Так-то оно так, — кивнул папа, — но как нам здесь мальчика найти?

— Очень просто, — ответила мама, — мы в справочное бюро обратимся.

Они отстояли очередь в справочное окошко. Там женщина сидела, сухощавая, будто пустынное растение.

— Что вам надо? — спрашивает.

— У вас два месяца назад мальчик билет покупал, — говорит мама, — нам надо знать, куда он поехал.

— Ладно вам, гражданка, — отвечает справочная женщина, — у нас каждый день десять тысяч человек билет покупает. И мальчиков среди них хватает самых разных.

— Разумеется, — кивает мама, — но наш мальчик особенный.

— Все мальчики особенные, — возражает справочная женщина.

— Безусловно, — соглашается мама, — но детям дошкольного возраста билеты продавать не положено.

Справочная женщина задумалась. А потом ответила.

— Вам следует поговорить с начальником вокзала. Пройдите во вторую дверь слева.

Папа и мама переглянулись и пошли, куда им было сказано.

По дороге они увидели на стене мозаику: там между спортсменами и космонавтами лежал лев.

Папа щёлкнул его по носу.

— Ой, — сказал лев.

И вроде как пошевелился, а вроде как и нет.

Мама сердито посмотрела на папу.

— Опять ты с кошками сюсюкаешься. Выбей из него сущность и дело с концом.

— Не надо из меня сущность выбивать, — сердито сказал лев, — я тут особа посторонняя, лежу, никого не трогаю, в махинациях не участвую.

— Говори, — приказала мама.

— Мальчик с котом действительно приходили за билетами. Рейс и кассу не знаю, извините, мне отсюда не видать. А вот с начальником вокзала вам надо быть поосторожнее. К нему четыре раза проверку присылали — ни одна не вернулась. Так и оставили. Потому что это дешевле, чем вокзал сносить и новый строить.

— А я говорил, что и от котов польза бывает, — заметил папа.

— Поговори ещё у меня, — нахмурилась мама, — я тебя прямо здесь, с этим полезным котом, и оставлю.

Папа решил не спорить, хотя был почти уверен, что сможет и сам выбраться.

За указанной им дверью был длинный тёмный коридор. Мама порылась в своей сумочке и достала цанговый карандаш. Щёлкнула кнопкой и с конца карандаша сорвалась синеватая искра, как будто от сварочного аппарата, только не такая яркая.

Искра осветила коридор и, главное, едва заметную радужную нить, которая вглубь была протянута.

— Ты смотри, — усмехнулась мама, — а нас тут, оказывается, ожидают.

— Чего только не придумают, — согласился папа, — чтобы жалобную книгу не давать.

И пошли они осторожно, стараясь эту мерцающую нитку не зацепить.

В конце коридора тяжёлая дверь была, обитая кожей. На двери висела чеканная медная табличка с надписью

НАЧАЛЬНИК АВТОВОКЗАЛА

ТКАЧЁВ И.И.

Папа аккуратно дверь приоткрыл, и они вошли в небольшой кабинет. В кабинете стоял большой дубовый стол, за которым сидел высокий мужчина. У него были длинные руки с такими тонкими и длинными пальцами, что любой пианист умер бы от зависти прямо на пороге.

И между этими тонкими пальцами начальник автовокзала крутил что-то похожее на колыбель для кошки. Только ниток было намотано огромное множество, разноцветных и разной толщины, и на этих нитках болтались нанизанные мелкие косточки, проволочки и пуговицы.

По стенам кабинета висели ножницы. Ножницы тоже были самые разные: и портновские, и маникюрные, и детские, в пластмассовых оправах. Каждая пара ножниц была закреплена на своей подложке из чёрного бархата внутри дорогих резных рамок, будто бы это были картины знаменитых художников.

— Здравствуйте, — поздоровался человек, — чем обязан?

— Здравствуйте…— ответил папа, — Мы, видите ли, сына ищем. Он у вас два месяца назад купил билет. С котом.

— Мы не продаём билетов с котом, — возразил начальник вокзала.

— Да нет, — вздохнул папа, — билет он купил самый обыкновенный, это мальчик с котом был.

— Если мальчик купил обыкновенный билет, — тут мужчина из ниток особо хитрую фигуру сплёл, — то искать его следует в пункте конечного назначения. Ну или где-нибудь по дороге. Мальчики, они, знаете ли, такие…

— А если необыкновенный? — поинтересовалась мама.

— Я же сказал, что билетов с котами мы не продаём.

— Так, — разозлилась мама, — ещё одно упоминание кота сегодня, и я за себя не ручаюсь!

— И что вы, простите, в таком случае сделаете? — поинтересовался начальник вокзала.

В этот момент все ножницы на стенах развели лезвия на пару миллиметров. Звук был такой, будто кто-то по огромной косе оселком провёл.

— Дядя Фёдор здесь был, — грустно сказал папа, — иначе мы бы просто не нашли эту комнату. И теперь нас отсюда, боюсь, так просто не выпустят.

— Заметьте, гражданка, какой сообразительный у вас супруг!

С этими словами И. И. Ткачёв сплёл из своих ниток такую фигуру, которая точно не могла держаться на одних только его пальцах.

— Ага, — нахмурилась мама и сумочку свою поудобнее перехватила, — гений, дивной красоты. В общем, кто бы ты ни был, говори, куда уехал мой сын, или…

Тут в комнате померк свет. Солнце за окном превратилось в огромный тусклый багровый шар.

Ножницы на стенах принялись кромсать воздух.

Человек за столом уже больше человеком не притворялся. Все его членистые мохнатые лапищи поднялись вверх и развернулись остриями к посетителям.

— Или что? — спросил он.

Папа рта не успел открыть, как что-то мясисто хрустнуло в воздухе и брызнуло ему на лицо.

А потом солнце разгорелось с прежней силой.

Начальник вокзала сидел в кресле, за столом. И очень старался не дышать. Потому что на столешнице стояла, припав на одно колено, мама. В руке её сверкало заточенное навершие флагштока с серпом и молотом, насаженное на рукоять из берцовой кости. Острием оно упиралось И. И. Ткачёву в горло.

— Или всё. — ответила мама своим материнским голосом.

Когда таким голосом говорят «иди спать» — то спать укладывается весь дом, низколетящие птицы и проходящий мимо милицейский патруль.

А на полу дёргалась, как будто её током били, огромная паучья лапа.

— Однако, гражданка, вы бы сразу сказали, что у вас железные аргументы. Это ведь и есть тот самый «скальпель» из кремлёвской звезды, правда? Поразительно люди перевирают простейшие вещи, просто поразительно.

— Говори по существу, — приказала мама.

И на самую малость своё оружие сдвинула вперёд.

— Гражданочка, — попытался отстраниться начальник вокзала, но кресло ему помешало, — я исключительно из уважения. Мальчик ваш билет брал. Но, как вы могли уже сами догадаться… не совсем обыкновенный. Тут ведь вот какое дело. Не все маршруты предназначены… для людей… в том смысле, что не все они работают в оба конца.

— Что с моим сыном? — спросила мама. Если бы ледниковый период владел человеческой речью, он звучал бы именно так.

— Подождите, подождите, пожалуйста, — нервно сглотнул человек в кресле, — я не договорил. Люди иногда теряются на маршрутах, да, это… оговоренная плата. Но ваш мальчик, ваш мальчик попросил себе действительно особенный билет. Дело в том, что этого маршрута не должно было быть. Вообще. Никогда. Деревня была закрыта для посещения. Решение оттуда…

Начальник автовокзала глазами скосился куда-то наверх.

— Наше «оттуда», или ваше? — уточнил папа.

— Ваше. Но такое ваше, что лучше было бы наше. Там есть деревушка. О ней приказали забыть. Всем. Даже мне. Я теперь не знаю, как она называется. Я бы даже не вспомнил никогда, если бы не мальчик. А он знал. Он дал… число.

Мама спустилась со стола, но нож всё ещё держала остриём к начальнику вокзала.

— Он мог назвать его случайно?

— Он назвал енохианское число населённого пункта. Его нельзя угадать. Его даже назвать-то было нельзя — его же запретили, вместе с маршрутом и деревней. Но он назвал. Не знаю, как. И… таков распорядок… Мы не могли не продать билет. Нам самим пришлось пожертвовать водителем и автобусом, поймите меня правильно.

Мамины глаза загорелись как доменные печи. Она зарычала:

— Кот!

— Прошу вас учесть, гражданка, — залебезил начальник вокзала, — оное животное было помянуто лично вами, я молчал.

Мама сделала глубокий вдох. Медленно выдохнула. Посмотрела на хозяина кабинета. Очень внимательно.

— А теперь ты мне скажешь, что это за кот… Чья скотина увела моего ребёнка?

— Ну это же очевидно…  Это кот Ивана Трофимовича Сёмина. Но я бы на вашем месте задал другой вопрос: зачем коту ныне покойного профессора кафедры промышленной демонологии понадобился ваш сын?

10. Шарик идёт в лес

Дядя Фёдор и кот в доме жили. А Шарик всё по участку бегал или в будке сидел. И ночевал там. Он в дом только пообедать приходил или так, в гости. И вот однажды сидит он в своей будке и думает, что давненько он на охоту не ходил.

Очень уж псу грустно было. Мальчик с котом умные книги читали и построения делали и вроде как совсем он им был не нужен. И от этого Шарик начинал на них злиться. И по ночам снилось ему, как он ломает Матроскину хребет, и перегрызает дяде Фёдору горло.

Когда Шарик просыпался, ему от этого очень стыдно было. И ещё он боялся, что в один прекрасный день он и в самом деле своим товарищам навредит.

Поэтому он решил, что лучше он навредит кому-нибудь промысловому. Чтобы его потом можно было зажарить и съесть.

Дядя Фёдор его отговаривал, очень уж в окрестностях деревни неспокойно стало. И кот отговаривал, но как-то неохотно.

А Шарик сказал, что ему инстинкты покоя не дают, вот прям спать не может, как хочет по лесу за какой-нибудь зверюшкой побегать.

Хотя, по правде, его инстинкты требовали выстроить кого-нибудь в колонну. И так потом колонной и вести на Колыму.

Слово за слово — отпросился Шарик.

В лесу как-то сразу ему стало неуютно. Неправильный это был лес: в правильном лесу были и следы, и тропки, и звуки, и запахи. А здесь как будто кто-то натыкал деревьев с кустами, а живых существ завезти забыл.

С опушки лес был правильный, знакомый. Шарик в него много раз бегал и ловил всякую мелкую дичь. А внутри было что-то другое. Оно натянуло на себя шкуру леса и притворялось им.

Неправильный лес пах смоляной ямой.

Шарик, впрочем, был пёс упорный. Он пришёл за добычей и без добычи уходить не собирался.

Вот только где её тут возьмёшь, эту добычу?

— Не лес, — проворчал пёс, — а сплошная деконструкция… то есть, эта… декорация.

И только он так сказал, как увидел зайца. Заяц был большой, жирный, с наглой мордой. Издалека было видно, что шкура у него лоснилась. И ещё этот заяц смотрел прямо на Шарика и как бы говорил:

«А ну попробуй, поймай меня!»

Шарик, конечно, попробовал.

В два прыжка он пересёк поляну, да только зайца и след простыл. Вот только-только сидел на пеньке и ухмылялся, а вот его уже и нет.

Разозлился Шарик. А потом вдохнул, выдохнул, и подумал: не мог же косой взять и раствориться в чистом воздухе. Присмотрелся внимательно: и точно, есть след.

Пошёл пёс по следу. Вроде бы и шёл недолго, а на следующую полянку вышел, когда солнце уже скрылось и все деревья вокруг казались красными.

Заяц на середине этой полянке сидел и ждал. А как Шарика увидел — так опять рванул наутёк, только кусты шелестнули.

И снова Шарик пошёл по следу.

Только сейчас он заметил, что его собственные лапы проваливаются в землю, будто он по болоту идёт. А следы его заполняла чёрная жижа. И по этой жиже иногда рябь пробегала — только не кольцами, как на воде, а конусами. Такими как детские художники иногда колючки у ёжика рисуют.

На следующей поляне Шарик с зайцем столкнулся нос к носу.

Заяц был огромный — вдвое выше пса. Шкура у него была вместо шерсти покрыта стальными иголками. Над поляной стояла полная луна. В свете луны иголки блестели. А ещё по ним волны шли, как будто по пшеничному полю в сильный ветер.

Глаза у зайца были самые что ни на есть чёрные. И по ним такая же рябь бежала, как по лужицам в лесу.

Заяц шагнул вперёд.

А что ещё заяц сделал, Шарик уже не видел, потому что он бежал по лесу, не разбирая дороги, лишь бы от этого зайца подальше.

Бежит и думает:

«Что-то у меня с охотой не так получается. И лес неправильный. И заяц неправильный. Заяц из мяса должен быть, а не из отходов сталепроката. Не хочу я больше никакой охоты. Особенно, если на этой охоте на меня охотятся».

Так он бежал, пока не выскочил на просеку. На просеке опоры электрические стояли, а на них гудели провода. Шарик обрадовался и по просеке потрусил, пока не наткнулся на коровий череп.

Череп смотрел на Шарика и будто бы говорил:

«Бедный Шарик. Куда ж ты забрёл в такое негражданское время суток»

А пёс в ответ только зубами скрипел и дальше шёл. В конце концов, от черепа никакого вреда ему не было. Череп и череп. У него в голове почти такой же был, и ничего.

Потом ему ещё череп попался, и ещё хребет, и ещё пара черепов, а потом коровьих костей стало столько, что в них начали лапы путаться.

Наконец, Шарик добрался до высокого забора с колючей проволокой.

«Просто так заборы не ставят», — подумал пёс, — «Если стоит забор, значит за ним лежит что-то нужное. А если там лежит что-то нужное, то где-то рядом есть дорога, по которой это „что-то“ привезли».

Завернул он за один угол, за другой и точно. Хорошая асфальтовая дорога блестела под луной и упиралась в проржавевшие металлические ворота.

Со стороны дороги костей не лежало. Видимо их на просеке от начальства прятали, чтобы далеко не вывозить.

Над воротами аркой выгибалась надпись из жестяных букв:

Скотожертвенник №4

А сбоку от ворот висел плакат, на котором было крупно написано:

ПРОВЕРЬ

КАСКУ, ОЧКИ, ОБЕРЕГ

И ещё картинки были нарисованы о том, что случается с дяденьками, которые технику безопасности не соблюдают. Шарик подошёл к воротам: у одной створки был низ отогнут, так что он как раз смог подлезть.

Внутри была большая площадка, закатанная в асфальт. Площадку окружали трансформаторные ящики от которых шли провода по земле и соединялись с металлическими канавками. Канавки изогнутые были, прям как построения из тетрадки дяди Фёдора. И все они расходились от возвышения посередине площадки, сложенного из железобетонных плит.

С одной его стороны стояла огромная гильотина, с большим ржавым ножом, красной кнопкой и электрическим мотором на верхушке. Раскрашена она была жёлтыми и чёрными полосками.

С другой стороны виднелось что-то похожее на дерево — только это дерево было собрано из рогов и костей, а в середине вместо ствола была статуя женщины.

На самом возвышении покоилась неправильная пирамидка. Скорее даже не пирамидка, а просто куча.

Когда Шарик увидел, что кучей сложены черепа он уже не удивился.

Он потом удивился.

Когда подошёл поближе и понял, что черепа эти — собачьи.

Шарик подошёл ещё ближе и рассмотрел кучу черепов во всех подробностях. Все они были одного размера. Какие-то — обглоданные и высушенные ветром дочиста. Такие лежали ближе к основанию. На лежавших повыше остатки мяса и жил виднелись. А на самой вершине лежала голова совсем свежая.

На ней ещё можно было рассмотреть серую шерсть и рыжие уши.

Его, Шарика, голова.

В этот миг что-то в нём щёлкнуло, будто тумблер перебросили. Луна на небе превратилась в прозрачный шар, внутри которого бурлила светящаяся красная жидкость и плавали хищные рыбы, похожие на угрей.

И земля под лапами пса тоже стала ощущаться как шар. Гулкий и каткий.

Упёрся Шарик в асфальт, и покатился земной шар. Понеслись навстречу деревья, замелькали электрические опоры.

Лес остался позади.

Шарик ещё раз упёрся и шар остановился. Махнул Шарик лапой — развернул Землю деревней к себе. А на окраине деревни, на холме, стоял дом. В окнах свет горел. Шарик пасть раскрыл и толкнул Землю, да так, чтобы дом прямо к его зубам подкатился.

Земной шар послушно закружился. Всё ближе дом. Вот уже видны занавески в окнах, и сарай, в котором корова живёт, и будка…

Хрусть!

Вращение остановилось. И, кажется, зашатался зуб во рту у Шарика. Будто на невидимую стену он налетел со всего размаха.

— А дядя Фёдор хорошие построения у родителей перерисовал, — услышал Шарик голос Матроскина, — такую зверюгу с размаху затормозить, это талант надо иметь.

Шарик обернулся.

У забора стоял тр-тр Митра, а за рулём его кот сидел. Матроскин мотор завёл, фары зажёг и трактор двинулся на Шарика с распахнутым приёмным лотком.

Пёс собрался уже смахнуть надвигающуюся машину одним ударом лапы, как вдруг память его разверзлась и исторгла давно забытое слово.

Настоящее имя того, кто сейчас отзывался на собачью кличку.

И он рассмеялся. И он смеялся, и смеялся, прямо в лицо кровавой Луне, пока стальная пасть Митры не закрыла от него небо.

11. Уроборос

Дядя Фёдор до самого утра Шарика с охоты ждал. Всё в окно посматривал, пока не заснул совсем. И на следующий день он проснулся самым ранним утром — Шарик так и не пришёл. Только Матроскин во дворе трактор мыл, а Митра от холодной воды фыркал и корчил смешные рожицы. Корова неподалёку жевала травку и опасливо на эту пару посматривала. А то как и её привлекут к водным процедурам!

— Ну что, Матроскин, не возвращался Шарик ещё? — спросил дядя Фёдор в окно.

Кот какую-то рыжую ветошь из приёмного лотка тр-тр Митры вытащил и подальше в кусты забросил.

— Нет, — отвечает, — не возвращался.

— Так надо искать его! — предложил мальчик, — Вдруг он в беду попал.

Матроскин вздохнул.

— Дядя Фёдор, первое правило спасения утопающих — не увеличивать количества утопающих. Выйдет Шарик из леса, ему не впервой.

Воронёнок встрепенулся и прокричал:

— Никогда! Никогда!

Мальчик шикнул на птицу.

— А если он встретил это… большое, которое клад охраняло?

— И что ты предлагаешь в таком случае сделать?

— Я у папы читал, что с любыми силами можно договориться.

— Угу, — недоверчиво кивнул кот, — а ты не читал у папы, на каких условиях?

— Ну вот найдём и обсудим условия.

В общем, уговорил дядя Фёдор Матроскина пойти искать Шарика.

Сели они на трактор и поехали к лесу. Погода стояла отличная. И не жарко было, и не холодно. Ветерок дул в меру прохладный. Митра себя вёл удивительно спокойно и даже не пытался за курами гоняться. В общем, ехать было одно удовольствие.

И когда они у поворота к лесу встретили Шарика, это дяде Фёдору даже не удивительно показалось, в такую-то отличную погоду!

Шарик сидел на дороге и озирался, словно не понимал, куда же он попал. Весь он был с лап до головы заляпанный чёрными маслянистыми кляксами.

Матроскин остановил трактор. Дядя Фёдор выпрыгнул из кабины и подбежал к псу. Тот смотрел на мальчика удивлённо.

— Шарик! Ты вернулся! — закричал дядя Фёдор.

— Ну… наверное, — огляделся пёс, — А Шарик — это кто?

— Ты что, Шарик, собственное имя забыл? — подскочил к ним кот, — Вот до чего тебя прогулки по лесу довели! Сколько лап у тебя помнишь ещё?

— Ну… четыре, — Шарик недоверчиво пересчитал собственные лапы.

— А хвост у тебя один? — продолжал Матроскин.

— Один…— протянул пёс.

— Так это же замечательно! И ты нас встретил…

— Встретил…

— Ну вот, хорошо. А зовут тебя Шарик. Ты с нами живёшь!

— С вами…

— В будке, — подсказал Матроскин.

— В будке… — неуверенно согласился пёс, — А вы кто?

— Это же Матроскин, — показал мальчик на кота, — а меня дядя Фёдор зовут.

Шарик посмотрел на них, поморгал.

— Очень приятно, — говорит Шарик и кланяется, — Возьмите меня с собой, пожалуйста. Я вас охранять буду.

Дядя Фёдор и слова сказать не успел, как Матроскин вмешался:

— Конечно-конечно. Только, Шарик, тебя бы отмыть немного, а то ты какой-то… неэкологичный.

— Я бы рад отмыться, — отвечает пёс, — только мне помощь нужна. Я один не могу. А так, кого ни попросишь, так только пятки мелькают.

И поехали они на речку. Тр-тр Митра с утра помытый был, так что он кругами по поляне катался в своё удовольствие. А дядя Фёдор Шарика отмывал, и, потихоньку расспрашивал. И по всему выходило, что ничего Шарик не помнит ни о встрече с мальчиком и котом, ни о том, что потом случилось.

Матроскин в этом время на берегу сидел и вид у него был мрачнее мрачного. А тут ещё и почтальон Печкин подошёл. В руках у него была бутылка и лист бумаги. В бутылке на дне какая-то прозрачная жидкость плескалась.

Почтальон шёл так, словно он моряком был на корабле в штормовом море. И земля всё норовила у него из-под ног куда-то сбежать. А он эту землю ногами ловил.

Печкин дошёл до пирса. Допил из бутылки, свернул листок в трубочку, засунул в бутылку, заткнул горлышко пробкой и выбросил в реку. Так она и поплыла вниз по течению, покачиваясь в разные стороны.

— Эй, кот, иди-ка сюда, — прокричал почтальон Печкин.

Матроскин посмотрел на Шарика, на Митру, что-то в уме прикинул и пошёл к пирсу.

Почтальон тоже посмотрел по сторонам, потом снял сапоги, носки стянул, свесил ноги в воду и сказал:

— Ну что, Верещагин, опять не получилось? Вот волки, они — санитары леса. А от тебя, Матроскин, сплошная антисанитария.

Кот только плечами пожал.

— А что тут поделаешь?

— И ведь говорил же я тебе: уходите к чёртовой бабушке. А ты вернулся. И ещё мальца сюда приволок. Ну ладно ты. Ладно, этот Шарик твой несчастный. Но ребёнка-то зачем?

— Меня не ребёнок интересовал, — нахмурился Матроскин, — У меня другие планы были. Но, кажется, я о его родителях слишком хорошее мнение сложил. А вот сын у них получился талантливый. Даже жалко его.

Тут они вдвоём посмотрели, как Шарик бегает по берегу и свой хвост ловит, а дядя Фёдор на него смотрит и смеётся.

— И с этим… Шариком… тоже, как я посмотрю, с каждым разом всё хуже и хуже.

— Угу, — кивнул Матроскин, — Профессор говорил, помнится, что такое может быть, но он-то не планировал призыв на такие сроки.

— А сколько времени прошло? — поинтересовался Печкин.

— Да года два уже, — ответил кот.

— И в самом деле… но я могу тебя утешить: окончательно озвереть твой Шарик не успеет.

— Это почему ещё?

— А потому что нас всех к этому времени уже не будет. Замыкание, знаешь ли, деградировать начинает. Вот ты вчерашний день хорошо помнишь?

Матроскин задумался.

— Да, не особо. Как-то всё промелькнуло незаметно. Говорят, так на пенсии время летит. Вот ты внукам пирожки печёшь, а вот ты лежишь, а родственники жилплощадь делят и дачный участок.

— Так ведь тебе-то пенсия не грозит. Мне, кстати, тоже. Это мы все потихонечку пропадать начинаем. Может быть и хорошо, что ты дядю Фёдора сюда привёз — всё-таки порция внешнего мира, глядишь, протянем немного дольше.

— Помирать неохота? — спросил кот с ехидцей.

— А то, — согласился Печкин, — Я, может быть, только до стадии гнева добрался.

— Судя по бутылке, — заметил Матроскин, — это уже торг.

— Это не торг. Это эксперимент. Реки, знаешь ли, появились задолго до людей. Так что я надеюсь на то, что по воде отсюда ещё можно выбраться.

— А тебе вообще можно выбираться?

— А почему нельзя? — спросил почтальон, — Я нулевой километр запер? Запер. А дальше никаких должностных инструкций не написано.

— Вы только посмотрите, — фыркнул кот, — а как рисовался-то! «Я тут высшая инстанция».

— Больно ты умный, — рассердился Печкин, — вот сдать бы тебя в «Поликлинику», на опыты.

— Сгорела, говорят, «Поликлиника», — не растерялся Матроскин, — остались только «Черта» да «Прачечная». Но фамильярами они не занимаются. Да и о чём я говорю, сдавай, пожалуйста. Вот как выберемся отсюда, так сразу и сдавай!

Почтальон замолчал. Он сидел, болтал ногами и смотрел, как Шарик всё норовит укусить себя за хвост. А река, подёрнутая туманом, несла откуда-то сверху по течению запечатанную бутылку с письмом.

12. Мама и папа ищут число

Васютка походил на птенца. С большими чёрными глазами и широко распахнутым ртом.

Васютка был студентом. Было ему двадцать три годика, из которых последние несколько лет он пытался перевестись на следующий курс. И всё бы хорошо, но очень уж он не любил грызть гранит науки. Зато он очень любил всякие истории, в которых героя призывали к приключениям, а он отказывался, но потом всё равно шёл и, переродившийся после героической смерти, возвращался с волшебным трофеем. И чтобы автор был если не профессор, то хотя бы доктор наук.

— Так что такое обращение Макондо? — повторил вопрос папа, который имел несчастье быть преподавателем Васютки.

Студент, приличия ради, пару раз хлопнул клювом и продолжил молчать.

— А процедура Макондо? — попыталась подсказать мама, которая догадывалась, что с таким спутником они рискуют застрять надолго.

Васютка ещё немного поморгал, и, наконец, изрёк:

— Вы нам такого не давали.

Папа посмотрел на своего студента с укоризной.

— «Основные топологические процедуры», третья лекция. Почерком Лаховой, у которой вы все списываете, четвёртая страница от начала лекции. Процедура Макондо заключается в том, что останки первого человека, умершего в населённом пункте, с соблюдением необходимого ритуала, запечатывают в капсуле. А капсулу кладут…

— В сухое, прохладное, защищённое от света место? — радостно, но немного неуверенно, протараторил Васютка.

— Нет, — покачал головой папа, — это лекарства так кладут, а капсулу кладут в реликварий на нулевом километре. И с этого момента поселение проявляется на Карте.

— На какой карте? — удивился студент.

— Не на какой, а на Карте, — сердито уточнил папа, — есть только одна Карта, а всё остальное — это её неточные копии.

— Пересдача, — развела руками мама.

— Это мой студент, и я буду решать, что с ним делать, — возразил папа, — Ну как, молодой человек, вспомнили, что такое обращение Макондо?

— Ну это когда капсулу вскрывают пионеры и читают обращение потомкам…

— А Макондо — это колумбийский пионер-герой, — с ехидцей подсказала мама.

— Точно! — обрадовался Васютка, — Он ещё превратился в ворону и потерял душу!

— Последний вопрос, — мрачно произнёс папа, — кто такой Рэдрик Шухарт?

— Это я точно знаю! — воссиял студент, — Это немецкий офицер-подводник, который первый обнаружил Р’Льех!

Папа тяжело вздохнул. И мама тоже тяжело вздохнула. В основном потому, что они уже час стояли внутри Главпочтамта, а все скамеечки и стулья были заняты бабушками, которые составляли телеграммы своим внукам и внучкам. Наконец, откуда-то из боковой двери вышел неприметный человечек, что-то шепнул папе на ухо и исчез в неизвестном направлении.

— Ну что, — сказал папа, кивая Васютке, — пошли, отмычка!

— Зовите меня Взломщик, — подбоченясь, потребовал студент, — В крайнем случае «опытный кладоискатель».

— Да как угодно, — согласилась мама, проталкивая Васютку в дверь с надписью

СЛУЖЕБНОЕ ПОМЕЩЕНИЕ

ПОСТОРОННИМ …מ

Внутри было тихо и безлюдно. Они прошли по короткому коридору и спустились вниз по лестнице на несколько этажей. Там лестница упёрлась в одинокую дверь. Дверь была обита серебристыми алюминиевыми листами и на ней под трафарет был выведен предупреждающий знак: чёрный символ диода в красном треугольнике.

Под диодом виднелась нарисованная химическим карандашом единичка.

— Нам сюда, — смело заявил папа.

Они вошли. Внутри виднелись стеллажи с коробками, уходящие куда-то вдаль. Дверь за их спинами закрылась и раздался такой звук, с которым подпружиненный механизм взводится.

— Ну что, молодой человек, — сказал папа студенту, — вот вам и представился, буквально, последний шанс выяснить, что такое обращение Макондо.

— Да ладно, — махнул рукой Васютка, — сдал же я фольклористику!

— Ещё бы вы не сдали, — нахмурился папа, — если преподавательница считает себя эльфийской королевой.

А потом приказал:

— Марш!

И Васютка зашагал. Да так бодро, что в какой-то момент завернул за угол и затерялся за поворотом. А мама, должно быть, заинтересовалась какими-то особенно любопытными коробками и отстала.

Папа остался один.

Он повернул за один угол, за другой и, наконец, стеллажи расступились и между ними открылось небольшое пространство с дощатыми подмостками. На них стояли три высоких барных стула.

На стульях сидели трое. Выглядели они так, словно человеческие фигуры вырезали и заменили шумом от ненастроенного телевизора. А потом одели их в костюмы с галстуками.

Фигура по левую руку от папы заговорила многими голосами:

— Вы далеко зашли, уважаемый. Как будто и не помните нашего уговора.

Существо по правую руку продолжило, женским голосом, с громовыми раскатами на паузах и ударениях:

— Мы сдержали своё слово, а теперь вы поперёк договорённости идёте. Мальчик более вам не принадлежит, так что даже и пытаться будет излишним.

Тот, что сидел посередине, закончил.

— Оставьте пустое. Идите домой. Вы сделали всё, что в ваших силах.

Но папа так просто не сдавался.

— Тогда зачем вы здесь собрались? Если всё предрешено и неизбежно, почему тогда вы пытаетесь меня остановить?

— Считайте, что из жалости, — сказал тот, что сидел слева, — вы, люди, сделали слишком много такого, чего вам по штату делать не положено.

— Я за всех людей не отвечаю, — ответил папа, — Мы цену заплатили и отступать не будем.

Фигуры за столом переглянулись. Сидевший посередине наклонил голову по-птичьи и произнёс:

— А зря.

Трое поднялись со стульев и шагнули вперёд.

— Мы мальчика поклялись не трогать. А насчёт вас, любезный, уговора не было.

— Договоришься с вами... — с досадой пробормотал папа, а сам из-под полы пиджака достал что-то квадратное.

В руке у него оказался прибор, собранный в корпусе транзисторного приёмника. Только вместо динамика была натянута чья-то кожа, с которой вразнобой смотрели две дюжины крошечных глаз, похожих на крысиные. Под динамиком читалась самодельная табличка с надписью:

ЭТА МАШИНА УБИВАЕТ ДЕМОНОВ

— Откуда у тебя тератокласт? — взвыли фигуры.

— По чертежам собрал. Из журнала «Атеист-Деконструктор», — проворчал папа и взялся за тумблер.

— Но ты же сам не сможешь выйти к живым! — пророкотала одна из фигур.

— А не вы ли только что меня порешить собирались? — поинтересовался папа, — И вот ещё. Наш уговор всё ещё в силе. Узнаю, что с моим сыном что-то случилось — я сам вас найду. Или мне вам напомнить, что мы сделали с Яхве тридцатого октября шестьдесят первого года?

Фигуры переглянулись, помрачнели, вспыхнули ярким пламенем и исчезли. А на их месте оказались мама и Васютка.

Они ещё немного прошли и увидели огороженный стеллажами стол. За столом сидел высокий мужчина с длинными пальцами. Он точь-в-точь был похож на начальника автобусного вокзала. Только здесь ножниц не было, а было много толстых тетрадей, в которых мужчина шариковой ручкой писал самые разные числа.

Наконец, он отложил ручку в сторону и внимательно посмотрел на посетителей.

— Ну-с, — произнёс он, — И что вы имеете мне сказать?

— Я не бесчестил священных бегемотов Таурт, — отчеканил папа.

Мужчина скривился.

— Милейший, раз уж вы так далеко зашли, может обойдёмся без клоунады. Что вы от меня хотите.

— Дайте мне число! — потребовала мама.

Мужчина прищурился на один глаз.

— Число, которое вы просите, было удалено из реестра. Я не могу вам дать его. Вы ведь знаете, что такое обращение Макондо.

— Вы издеваетесь, да? — спросил Васютка.

Очень его расстраивали вопросы, к которым он не успел подготовиться.

— Отчего же, Василий Петрович? — спросил мужчина, прищурившись на другой глаз, — смысла над вами издеваться нет никакого. У вас ведь, буквально, последний шанс выяснить, что же это за обращение такое.

— Вы точно издеваетесь, — расплакался студент.

— Отнюдь нет. — Пожал плечами мужчина и отчеканил, — Обращение Макондо — это типовой ритуал управляемого осквернения казуальных мощей, в результате которого, населённый пункт, симпатически связанный с оными мощами, оказывается удалён с Карты. Каковой акт влечет за собой формирование топологического замыкания. Со временем, замыкание деградирует и схлопывается.

— Вот именно! — закивал Васютка, — Я как раз вот в точности это и хотел сказать! А число это…

Мужчина посмотрел на Васютку неодобрительно.

— А енохианское число, однозначно ассоциированное с населённым пунктом, получает статус «запрещённого». В одностороннем порядке оно может быть использовано для проникновения внутрь замыкания. Покинуть замыкание на сегодняшний день считается невозможным.

Студент закивал с удвоенной силой.

А мама перехватила свою сумочку так, чтобы можно было легко извлечь её содержимое, и повторила:

— Так вы дадите мне число или нет?

— Как я и сказал, — терпеливо ответил мужчина, — Число это сейчас — запрещённое. Его полагается забыть — и снаружи замыкания его не помнит ни одна живая душа.

— Ну что же, — вздохнул папа, — если ни одна живая душа не помнит, придётся потревожить мёртвых.

— Вы, любезнейший, дайте-ка нам адрес квартиры профессора Сёмина, — вежливо попросила мама, сжимая в глубине своей сумочки какой-то очень острый предмет.

Мужчина размашистым почерком что-то написал на тетрадном листе, вырвал его и отдал маме.

— А теперь пора на выход, — скомандовала она.

— Двигай, отмычка, — приказал папа Васютке.

— А что с зачётом?

— Как только принесёшь мне направление — сразу поставлю, — пообещал папа.

Обратная дорога оказалась совсем короткой. И у самой двери папа придержал маму, так что Васютка оказался впереди. Пухлыми ладошками он отмахивался от архивной пыли.

— Помыться бы, — сказал он, — Хоть бы лицо сполоснуть.

— Зачёт…— елейным голосом напомнил папа.

И Васютка шагнул к двери. Щёлкнула невидимая пружина. Воздух пришёл в движение и туловище студента скользнуло куда-то в сторону. Руки и ноги ещё добрую секунду продолжали идти вперёд, к обещанному зачёту, а потом и они опрокинулись в небытие, будто бы их зажевали невидимые шестерни.

— Не сдал, — цокнула мама.

— Пошли быстрее, — решительно сказал папа, — Тут перезарядка меньше минуты. Главное, у нас есть адрес! Пора нам навестить этого профессора Сёмина!

13. Шарик меняет конфессию

Дядя Фёдор говорит коту:

— Надо что-то с Шариком делать. Пропадёт он у нас. Совсем от тоски высох.

Матроскин смотрит как пёс и трактор по двору ведром в футбол играют и говорит:

— Что-то не похож он на высохшего от тоски. Ты посмотри, как бегает. Ему надо в спорт высоких достижений, рекорды ставить…

Тут Митра увлёкся и ведро с громким скрежетом раздавил.

— Это он всё для вида, — возразил мальчик, — а глаза у него грустные.

— И как ты предлагаешь его развеселить?

— Ему цель какую-то надо, какое-то занятие. Вот мы с тобой книжки читаем, построения пробуем разные, опыты ставим, а Шарик вроде как и ни при чём.

— Дядя Фёдор, — Меланхтон, сын Мелхесиаха посмотрел на мальчика с укоризной, — вот ты вроде что-то сказал, а ничего внятного не озвучил. Ты бы что-нибудь по существу предложил, что-то, что сделать можно.

Дядя Фёдор задумался. У взрослых в телевизоре получалось так часами говорить, и никто им не возражал. Возможно, потому, что у них Матроскина не было.

А потом он придумал.

— А пускай наш Шарик шаманизмом займётся.

— Э нет…— махнул лапой кот, — шаману должны духи помогать. А Шарику разве что его блохи помогать будут.

— А я вот попрошу без этих ваших… инокуляций! — потребовал пёс, который уже несколько минут у них за спинами стоял.

— Инсинуаций, — терпеливо исправил его Матроскин.

— И без них тоже. Я, между прочим, моюсь регулярно. И шаманом я быть не хочу. Я про тупилаков слышал.

— И-и-и? — с интересом во взгляде протянул кот.

— Так а где мы тут ребёнка возьмём на запчасти? Я дядю Фёдора обижать не буду!

— Шарик, ты — балбес! — тепло, по-отечески заметил Матроскин.

— Может быть тебе какая-нибудь религия нужна? — поинтересовался дядя Фёдор, — Какой-нибудь иудаизм?

— А что, — Матроскин критически посмотрел на Шарика, — мордой ты, конечно, не вышел, но можно тебя записать в какие-нибудь субботники.

— Ни на какие субботники я не пойду, — решительно отказался пёс.

— Ну вот! — обрадовался кот, — самый тот вариант!

— Может быть лучше в зороастрийцы? — предложил дядя Фёдор, — Собака в зороастризме — священное животное! Будешь ты Виш-хаурва, сторожевая собака.

— Так я и так сторожевая собака, — вздохнул Шарик, — безо всякой вашей шаурмы.

— Ну вот, ты сейчас просто так сторожевая собака, — обрадовался Матроскин, — а так ты будешь сторожевой собакой под покровительством Ахуры Мазды!

— Ладно тебе. Тут вон вся деревня, небось, была под чьим-то покровительством. И где они теперь? — сердито ответил Шарик.

— С козырей зашёл, — кот нахмурился.

— Я понял! — обрадовался дядя Фёдор, — Шарику в язычество надо!

— В какое именно? — осторожно поинтересовался Матроскин?

— А какая разница? — улыбнулся мальчик, — Вон, у папы была «Велесова Книга» издательства Анненербе, с автографом автора. Тут главное найди дерево подходящее и что-нибудь на нём вырезать.

— В таком случае, видел я подходящий дуб, по другую сторону деревни, — кивнул Матроскин, — мы там такое капище отгрохаем — ни у кого такого нет.

— Так тут вообще капищ нет, — нахмурился Шарик.

— Вот именно! — радостно воскликнул кот, — У нас будет самое главное! Мы из тебя, Шарик, волхва сделаем!

— Делайте хоть чучело! — говорит Шарик. — Вы ж всё равно от меня не отстанете, пока не причините мне добра по самую маковку.

И стали они на капище собираться. Дядя Фёдор пошёл тр-тр Митру готовить, а Матроскин Мурке сена подбрасывать. Он ей открыл дверь коровника и сказал:

— Мы дом на тебя оставляем. Если Печкин появится — ты с ним не церемонься! Рогами его! А вечером я тебя чем-нибудь угощу.

Корова на него посмотрела очень неоднозначно. Только Матроскин этого взгляда всё равно не понял.

Дядя Фёдор тр-тр Митру подозвал, подкинул в лоток подвернувшуюся курицу и сел на шофёрское кресло. Шарик рядом устроился, а Матроскин — наверху. И поехали они делать Шарика волхвом.

Митра тарахтел радостно и вовсю работал колёсами. Увидит лужу — и по ней! Так что вода во все стороны веером. Молодой ещё трактор! Новенький. А если он кур встречал на пути, он тихонечко подкрадывался и только перья от бедных птиц по всей дороге разлетались. Замечательная была поездка.

А чтобы не скучать, Митра придумал загадки друг-другу загадывать. Очень им это дело понравилось. И так они загадками увлеклись, что чуть не въехали в дуб на полном ходу.

Он был, вероятно, в десять раз старше берез, составлявших лес, в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный, в два обхвата дуб, с обломанными суками и корой, заросшей старыми болячками. С огромными, неуклюже, несимметрично растопыренными корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами.

— Заводи мотор! — сказал Матроскин.

Дядя Фёдор рванул тросик, бензопила заурчала. Совсем немного он поработал и старый дуб, весь преображенный, украсился рожей идола.

Не сказать, чтобы у дяди Фёдора идол получился внушительным — всё-таки бензопила весила почти как половина мальчика. Зато дядя Фёдор очень старался. Так что глаза у идола были серьёзные и хмурые, а рот недобро ухмылялся.

— Ну, Шарик, следуй зову Рода! — предложил Матроскин.

Пёс посмотрел внимательно на кота, на дядю Фёдора, переспросил:

— Точно?

— Безусловно, — подтвердил кот.

Шарик расслабился, обежал вокруг дуба, задрал лапу и…

— Знаешь, дядя Фёдор, — сардонически сказал Матроскин, — я думаю, что Шарику лучше всего будет оставаться тем, кто он есть. А что он грустный ходит — это не беда. Будем считать, что это кризис собачьего среднего возраста. Ты, главное, не удивляйся, если он ирокез выстрижет и будет всякие странные песни напевать.

— Так что, я волхв теперь? — спрашивал Шарик.

— Самый натуральный, — кивал Матроскин, — я бы даже сказал — друид. Вон ты как старательно дерево полил.

Только Шарик что-то не очень повеселел. И даже совсем загрустил. Зашёл за дуб, поднялся выше по холму мимо берёз.

— Куда это он? — поинтересовался дядя Фёдор.

— Оставь, — махнул лапой кот, — ему, может быть, одному побыть надо.

— Эй, идите сюда! — раздалось с вершины холма.

Мальчик и кот взбежали вслед за Шариком и замерли.

За холмом открывалось огромное поле. В поле, точно по линеечке, стояли рядами не то кресты, не то деревья, не то вязанки рогов. И перед каждым из них виднелись могильные холмики.

И только когда товарищи подошли поближе, стало ясно, что на самом деле это — грядки. Просто за ними давно никто не ухаживал, так что там росла только мелкая сорная трава.

Рядом таблички стояли: с номером ряда и номером в ряду, будто у кресел в театре. А фигурки у каждой грядки были свои. Начинались они в ближайшем левом углу поля от обычного столба с перекладиной, и чем больше вправо уходили, тем разлапистей у фигурки были рога, а чем дальше от холма — тем больше столб напоминал женщину. Так что в дальнем правом углу стояла красивая женская статуя с целым роговым деревом на голове.

— Это ещё что такое? — удивился дядя Фёдор.

— Понятия не имею, — покачал головой кот, — но очень уж это мне напоминает какой-то сельскохозяйственный эксперимент.

И тут дядя Фёдор увидел на земле следы колёс. Когда-то тяжёлая машина оставила их в грязи, потом грязь засохла и сохранила рисунок шин.

Обратно к трактору шли молча. И только по дороге домой Матроскин мрачно спросил у тр-тр Митры:

— Так куда, говоришь, ты людей возил?

Дяде Фёдору очень хотелось не угадать ответ трактора. Но, всё-таки, он угадал.

14. Возвращение профессора Сёмина

Дверь квартиры профессора Сёмина выглядела серьёзно, словно у сейфа: железная и с большой увесистой ручкой. Петли были ей под стать: тяжёлые и толстые.

И на звонок никто не отзывался.

— Ну что, — вздохнула мама и достала из сумочки отмычки, — будем открывать двери своими силами.

— Я могу чем-то помочь? — спросил папа.

— А ты свечку подержишь, — сказала мама и достала тоненькую свечу, обмотанную суровой нитью, — если коптить начнёт или гореть как-то странно — сразу говори!

Долго мама с замками возилась, но, наконец, дверь поддалась.

Папа уже войти собирался, но мама его остановила. Сначала она коврик проверила и даже, на всякий случай, выбросила его куда подальше. Потом забрала у папы свечку и начала вдоль дверного косяка водить.

— Не мог профессор демонологии так просто свою квартиру оставить.

Наконец она осторожно подцепила ножницы, которые внутри квартиры над дверью висели, раскрытые лезвиями вниз.

— Жаль, — сказала мама, — что у тебя студенты на пересдаче кончились. Было бы неплохо кого-нибудь вперёд пустить.

Папа с мамой согласился. Потому что вместо студентов первому идти пришлось ему самому.

Квартира профессора Сёмина была огромной, с высокими потолками. И обставлена она была странно. В прихожей под потолком висело огромное чучело крокодила, в живот которого была вделана лампа дневного света. В углу стоял женский манекен и лежали перемотанные бечёвкой оленьи рога. А по всем стенам тянулись построения, такие сложные, что даже папа не мог сразу разобрать, для чего они были предназначены.

— Вот это я понимаю, человек брал работу на дом! — воскликнул он.

Мама достала свой цанговый карандаш и зажгла на нём искру. Но в этот раз никаких светящихся ниточек вокруг не было.

— Интересно, — замечает мама, — ножницы — это от обычных жуликов. Человека, знакомого с Ремеслом, они бы не остановили. Не нравится мне эта квартира. И профессор Сёмин мне тоже не нравится.

Папа хотел было сказать, что маме вообще мало что нравится, но промолчал. Потому что маму он знал давно. И ещё потому что у него тоже эта квартира никакого доверия не вызывала.

— Обои у него совсем неправильные, — наконец говорит он, — они встык поклеены, а построения на них разомкнутые. Если бы он их специально рисовал, он бы так делать не стал. Построение без контура работать не будет.

— Может ему их поклеили неправильно? — предположила мама.

— Не похоже. Это всё равно что искусствоведу картины повесить вверх ногами.

Мама кивнула. Но делать было нечего, они пошли вглубь квартиры.

Сначала они осмотрели библиотеку. В ней шкафы стояли до самого потолка и книги там были такие, что у мамы с папой разыгрался приступ профессиональной клептомании. Но, на всякий случай, они друг друга удержали от того, чтобы пару-тройку редких томов с собой унести. Даже у папы дома экслибрисы с сюрпризами были — чего уж ожидать от профессора демонологии!

Наконец, они нашли рабочий кабинет профессора Сёмина.

Это был не кабинет даже, а целая лаборатория. В дальнем конце располагался широкий стол с множеством книг и тетрадей. Вдоль стен выстроились столы с самыми разнообразными приборами и алхимической утварью. У дверей стояла японская ширма, на которой была девица нарисована. Папа сначала на неё засмотрелся, а потом словил мамин взгляд и после этого в сторону ширмы старался не поворачиваться.

Посередине кабинета в пол был вделан наборный алтарь, такой большой и сложный, что и не в каждом институте увидишь.

Папа почесал затылок.

— Гиростабилизированная платформа, — сказал он, — похоже, наш профессор ещё и этажом ниже себе квартиру заполучил.

Мама в это время изучала бумаги, которые у него на столе лежали.

— Не удивительно. Он изо всех министерств не работал только с министерством иностранных дел. И то наверняка нельзя сказать.

— Почему же тогда его квартиру по винтику не разобрали, когда он умер?

— Хороший вопрос, — кивнула мама, перекладывая профессорские тетради, — кстати, что такое «феррооккультная жидкость» и почему она могла понадобиться министерству сельского хозяйства?

— Так вот она, — папа поднял со стола склянку с чёрной жижей.

На её поверхности то и дело вспучивались крохотные конусы.

— А зачем она в сельском хозяйстве нужна — понятия не имею. От неё вообще толку мало.

— А хоть какая-то польза от неё есть?

— Только вред, — пожал плечами папа, — Забивает стоки. У нас один товарищ продвигал метод очистки высокочастотными токами. Но срочники с ветошью дешевле получились, так что его похвалили и работу на полку поставили.

— Хм… — задумалась мама, — тут ещё какие-то электрические схемы есть, но я их совсем не понимаю. Может, посмотришь?

— Я в них тоже понимаю слабо, — признался папа, — а вот наш профессор, похоже, что-то такое придумал.

И он показал на пол, на алтарь.

Это был трёхметровый диск, на котором располагались подвижные пластины с элементами построения, так что можно было легко и быстро набрать любую комбинацию. Где-то под полом находились механизмы, которые могли повернуть его в нужную сторону.

Но самое главное: борозды на нём были немного заляпаны чёрными пятнами. И пятна эти будто бы пузырились, только вместо пузырей на них топорщились крохотные чёрные иглы.

— Может быть он после последнего ритуала не очистил алтарь? — предположила мама.

— По всему видать, что профессор был человеком аккуратным. Если бы он пережил ритуал, то почему не убрал за собой? А если нет — то где тогда его тело? Впрочем, это всё не важно. Сейчас нам сам профессор ответит.

И папа начал переставлять пластины на алтаре для сеанса некромантии.

— Погоди, — говорит мама, — нам же надо какая-то личная вещь, чтобы профессора призвать.

— Я приводной контур инвертированным сделал, — отвечает папа, — тут вся квартира вокруг — его личная вещь.

А сам продолжает пластины двигать. Мама тем временем дальше в бумагах разбиралась.

— Ага! — говорит она, — тут лежит командировочное удостоверение. Профессор наш на полгода отправился в колхоз… Буквы расплываются, похоже из-за обращения Макондо. Но дата видна нормально. Его ещё месяц никто не хватился бы. Может быть Сёмин ещё по эту сторону находится?

— Сейчас узнаем, — сказал папа.

И только он последнюю пластину передвинул, как диск пришёл в движение. И папу от алтаря отбросило, будто бы электрическим током ударило.

А на алтаре построение начало само по себе изменяться.

И обои пришли в движение — каждая полоса со своей скоростью. Когда нарисованные на них построения замыкались — они вспыхивали и фиолетовые искры осыпались на пол.

Мама хотела было подойти к алтарю, но вовремя увидела, что воздух над ним колышется — будто марево нависло.

Тогда она к папе кинулась.

— Я в порядке, — прокряхтел папа, — Думаю, нам пора сматывать удочки.

— Хорошая мысль, — кивнула мама, — но плохая.

И она указала на выход из комнаты.

А там японская женщина стояла, вроде бы нарисованная, а вроде бы и нет. В руках она держала палку с клинком на конце. И вот клинок этот совсем нарисованным не казался.

Мама тем временем потянулась за сумочкой и вооружилась «кремлёвским скальпелем».

Женщина сделала выпад — мама его отбила. И следующий отбила и, в принципе, отбивалась мама легко. Вот только в контратаку пойти не могла, потому что у оружия женщины было длинное древко, а у мамы — короткая рукоять. Нанизаться на вражеский клинок мама совсем не планировала, так что у них с японской женщиной было то, что шахматисты называют «патом».

Папа, тем временем, на ноги поднялся…

— О… шикигами с нагинатой, — радостно заметил он.

— Отлично, — тяжело дыша ответила мама, как раз отбивая атаку, — теперь сделай что-нибудь полезное, пока эта нагината своей шикигамой меня не нашинковала.

Папа схватил со стола склянку с феррооккультной жидкостью и метнул её в ширму. Чёрная жижа растеклась по шёлку без видимого эффекта.

Мама в последний момент разгадала обманный выпад и парировала следующий удар.

— А теперь что-нибудь полезное! — Повторила она, — Пожалуйста.

Последнее слово она сказала таким тоном, после которого продавщицы в магазинах ей обычно самый свежий товар выкладывали. Даже если минуту назад его, в принципе, не было, ни на прилавке, ни под ним.

Папа усмехнулся. А потом скомкал пару бумажек, обмакнул в остатки жидкости, поджёг их и метнул в ширму.

Ширма вспыхнула, как бензином политая. Японская женщина завизжала и растворилась в воздухе вместе со своим оружием. Огонь фыркнул и погас.

Мама хотела было сказать что-нибудь запоминающееся, подумала немного, а потом плюнула. Потому что много чести будет произносить запоминающиеся слова всяким там нагинатам.

Тем временем, движение на алтаре прекратилось и обои тоже остановились. Теперь все линии построений на стенах прекрасно соединялись, и построение на алтаре тоже сходилось.

— И…? — поинтересовалась мама, — на что мы смотрим?

— На повод очень быстро отсюда бежать!

И они бросились наутёк. Построения на стенах вспыхивали всеми цветами советских купюр.

Уже на лестничной клетке мама спросила:

— Что это было?

— Профессор Сёмин всё-таки оставил за собой закладку. И теперь он вернулся с той стороны… там, где проще всего это сделать, — ответил папа.

— Дядя Фёдор! — прошептала мама.

Профессору Сёмину очень повезло, что его в этот момент не было рядом.

15. Чёрное Солнце

Над рекой стоял туман.

За туманом возвышался большой дом. И так его туман скрывал, что не понять было, на что же он похож на самом деле.

Ни окон не рассмотреть, ни дверей.

А по реке медленно плыла лодка. На вёслах сидел маленький человек в брезентовом рыбацком плаще. Несмотря на ясную погоду, капюшон закрывал его голову.

Вёсла мерно ходили в уключинах. Лодка приближалась к пирсу.

Пассажир сидел, свесив руку в воду. Был он долговязый, с длинными пальцами, которые по волнам, словно по пианино, наигрывали какую-то простецкую мелодию.

В какой-то момент его рука на что-то наткнулась — он выловил небольшой предмет из реки и спрятал за пазуху.

Лодка причалила к пирсу.

— Ну что, Иван Трофимович, вот мы и прибыли. Вы, знаете ли, в последнее время, очень популярная персона. Очень уж вами там, — лодочник кивнул куда-то в сторону деревни, — интересуются.

Пассажир пожал плечами.

— И, знаете ли, — продолжил человек в брезентовом плаще, — кое-кто важный выражал серьёзные сомнения, стоит ли вам возвращаться.

— А это, друг мой, уже мне решать, возвращаться мне, или нет. Потому что иначе, «кое-кто важный» не оставил бы мне выбора.

— Но вы же понимаете, что вы не сможете покинуть, — тут лодочник ещё одно слово сказал, но его будто бы зажевал туман.

— А мне и не надо, — ответил человек и выпрыгнул из лодки, — все мои незаконченные дела остались здесь.

— Дружеский совет: не трогайте мальчишку. Его покровители могут… расстроиться.

— Спасибо, — ответил человек и, не оборачиваясь, зашагал по скрипучим доскам.

Профессор Сёмин вернулся.

Кот попросил у дяди Фёдора карандаш и стал что-то рисовать.

Мальчик спрашивает:

— Ты что придумал?

Кот отвечает:

— Смущает меня, дядя Фёдор, вопрос топологической связности.

— А что такое эта «связность», — спрашивает дядя Фёдор.

— Беда с тобой, дорогой мой человек: не знаешь ты высшей математики. Вот смотри: есть у нас две точки, а между ними линия. Линия эти точки соединяет. Это, дядя Фёдор, самый простой вариант графа.

— Граф — это вроде герцога?

— Нет, — вздохнул Матроскин, — во-первых, обычно герцог всё-таки выше званием. Но мы сейчас о других графах говорим, о математических. А в математике это, как бы проще сказать, это как острова и мосты между ними. У графа есть «вершины» — это острова. И мосты — это «рёбра». Когда два острова соединены мостом, такие острова называются «связными».

— Но у нас тут островов нет, — заметил дядя Фёдор.

— Угу, — кивнул кот, — зато у нас тут есть почтальон.

— А он остров или мост?

— Почтальон у нас — заноза в заднице. Потому что почтальон у нас есть, а почты у нас нет. Мы сколько раз деревню обошли вдоль и поперёк? Нет у нас ни почты, ни сельсовета, ни даже сельпо. Одни дома жилые.

— И в самом деле, — задумался дядя Фёдор, — неправильно это.

— Вот именно, — кивнул Меланхтон, сын Мелхесиаха, — поэтому я взял бечёвку и замерил длины улиц.

Тут кот прочертил несколько параллельных линий по бумаге.

— Вот Речная улица, вот улица Центральная, а вот Солнечная. Они все идут к реке. И Центральная улица почти в два раза короче, хотя начинаются они на одной линии, и заканчиваются тоже примерно на одной. Река, конечно, не ровная, но настолько она не изгибается.

— Неправильно это, — кивнул дядя Фёдор.

— То же самое с поперечными улицами. Вот 1-я Продольная, вот вторая, а вот третья. И вторая улица тоже короче почти в два раза.

— Так что это значит?

— Что топологическая связность местности нарушена. Кто-то или что-то выкусило центр деревни.

— Насовсем?

— Насовсем нельзя. Это место не уничтожено. Его заперли.

В это время человек с сабельным шрамом на лице шёл по улице Центральной. Глаза его, как глаза слепого человека, не видели ничего вокруг. Он шёл вперёд, не глядя по сторонам и не оглядываясь.

Он шёл, пока деревня не кончилась. И после этого он прошагал ещё немного.

— Марфа! — позвал он, наконец, остановившись, — Марфуша, выходи!

Никто не отозвался.

— Марфа, выходи! Не заставляй призывать тебя, сама знаешь, это неприятно.

Поднялся ветер. Вот только был солнечный день, а вот небо заволокли тучи, и оно стало похоже на стёганое одеяло.

Задрожала почва под ногами.

Встала перед профессором земляная баба.

— Зачем ты пришёл сюда? — пророкотала она и косточки в её чреве развернулись к профессору острыми концами.

— За тем единственным, за чем я мог сюда прийти, Марфуша, — грустно сказал профессор, — сама знаешь, почему ты здесь.

— Не дам! — прошипела баба, — Моё!

— Нет, — грустно покачал головой профессор Сёмин, — Не твоё и никогда твоим не было. Так, отдано тебе на сохранение.

— Давай тогда достойную плату, — пророкотала земляная баба, — дорогую вещь ты у меня просишь.

— Ты была дурочкой, дурочкой и осталась, Марья, дочь Василия Кривого, — холодно ответил человек с сабельным шрамом, — Слушай. Слушай, потому что это я тебе говорю. Ты, проданная за худую корову, испорченная Гришкой Скоробогатым, убитая в ту же ночь, брошенная на болоте, опороченная и не отпетая. Я вернулся с того берега и мне нужно то, что принадлежит мне по праву. Всё, что я тебе могу оставить — это твою власть, настолько и насколько её тебе хватит. Остальное — не моё чтобы дать, и не твоё, чтобы взять.

— Тогда ты прямо сейчас отправишься на тот берег. И уже не вернёшься, — раскатистым рыком проговорило самое в чрево земляной бабы.

Она замахнулась. Землёй и небом разом, захватив костяной горстью тусклое солнце и разномастные облака.

Профессор Сёмин сделал один шаг. Вперёд. И выбросил перед собой сжатые щёпотью пальцы. Рука его прошла в грудь земляной бабы по локоть.

— Я пришёл за тем, что не твоё, — сказал он, будто извиняясь.

— Зачем? — горько спросила та.

Заморосило. С неба капали солёные капли, словно бабьи слёзы.

— Затем…— грустно усмехнулся человек со шрамом, — что больше мне ничего не остаётся. Здесь скоро не останется никого. Ни тебя, ни меня… Так надо. Прости, Марфа, дочь Василия. И отца своего прости. То был худой год после худого года, он ничего больше не мог сделать.

Профессор выдернул руку. В кулаке его был зажат большой латунный ключ.

— Я знаю, — прозвучало в ответ.

Высохшая земля осыпалась. Падали на землю кости и камни.

— Уходи... — прошептал профессор Сёмин, — за рекой тебя ждёт покой. Здесь покоя не будет никому.

— Мальчишку не трогай, — чуть слышно раздалось из запыленного воздуха.

— Как получится, — пожал плечами Иван Трофимович, — как получится.

Дядя Фёдор шёл по Центральной улице. По левую его руку был кот Матроскин. По правую руку был пёс Шарик.

Тяжело и зло они шли.

Посередине улицы стоял почтальон Печкин.

— Что-то вы, граждане, с нехорошими намерениями шагаете, — сказал он.

— А как ты думаешь? — оскалился Матроскин, — Где тут нулевой километр.

— Здесь… — пожал плечами почтальон, — где-то. Всё что найдёте — всё ваше.

— Мы ведь по-хорошему спрашиваем! — серьёзно сказал кот, — что ты здесь от нас прячешь?

— Я здесь от вас, — рассмеялся Печкин, — ничего не прячу. Я здесь вас прячу. От того, кого вы так хотите найти. А ты, Матроскин, так заврался, что уже сам не помнишь, что такое правда. Так что давай-ка ты скажешь мальцу, зачем он здесь оказался.

— О чём он говорит? — спросил дядя Фёдор.

— О том, мальчик, — пояснил почтальон, — что кот здесь был задолго до тебя. И пёс тоже. И оба они видели правду, и как минимум один из них её помнит. Замыкание Макондо, знаешь ли. Есть вход — нет выхода. Они тебя специально сюда притащили, а почему они это сделали — спрашивай у них.

— Кот? — сердито спросил дядя Фёдор.

— Что сразу кот? — ощерился Матроскин, — Ты, дядя Фёдор, выбирай, кому здесь верить. Я, пока что, твою шкуру здесь спасал.

— А я твою шкуру здесь под угрозу не ставил, — отвечал Печкин, — А эти твари больше ничем не занимались, кроме как попытками тебя угробить. Вот можно подумать, что это я тебя заставил с Марфой торговаться?

— С кем? — поинтересовался дядя Фёдор.

— С земляной бабой. И с Лешим, — почти прокричал почтальон, — между прочим, они от взрослых людей даже костей не оставляли, так что это тебе очень повезло, что ты живым выбрался.

— Правильно, — кивнул Матроскин, — он живым остался. Потому что это не просто мальчик. Это нужный мальчик. Это какой надо мальчик, всамделишный. Таких мальчиков, может быть, один на миллион, а то и меньше.

— Это наш мальчик, — прорычал Шарик.

— Мы его искали, этого мальчика. Потому что никакой другой мальчик нас отсюда не вытащит. Ни меня, ни Шарика, — прошипел кот, — ни тебя, Печкин. И мы за этого мальчика костьми ляжем. Потому что это наш мальчик.

— Похвально. — согласился почтальон, — Мне будет очень обидно навсегда исчезнуть вместе с ним. Но я очень тебя прошу. Напоследок. Вот просто из уважения, скажи ему правду.

— Какую правду? — холодно спросил дядя Фёдор. У него почти получилось спросить Тем Самым Маминым Голосом.

— Простую правду, дядя Фёдор, — вздохнул кот, — очень простую. Ты станешь очень сильным Ремесленником. Точнее, ты бы стал очень сильным Ремесленником, лет через десять. Ничего бы не укрылось от твоего взгляда. Никто бы не стал на твоём пути. Ты бы превзошёл своих родителей и тех, кто их учил… но…

— Что? — нетерпеливо переспросил мальчик, — что «но»?

— Но ты никогда не выйдешь отсюда, — покачал головой Печкин, — это место запрещено. Поэтому я сделал то, к чему меня всю жизнь готовили. Я вырвал имя из сердца этого места.

— Почему?

— Замыкание Макондо, — вздохнул Матроскин.

— Замыкание Макондо, — подтвердил Печкин, — это место запрещено для всех живых снаружи замыкания. Твои фамильяры пытались обмануть его, но это невозможно. Это место сгинет, потому что оно должно было сгинуть. Оно растает в беспамятстве. Никто не может его спасти, даже ты, мальчик.

— Неправда, — прокричал дядя Фёдор, — так не бывает, чтобы не было выхода. Мой папа всегда говорил, что всегда есть выход.

— Выход есть, — прозвучал незнакомый голос.

Все обернулись.

В нескольких шагах от них стоял старик с сабельным шрамом на лице.

— Выход есть, — повторил профессор Сёмин, — но не для всех. Это место умерло. Из него выйдут только мёртвые.

— И я даже знаю, кто из него выйдет первым, — ощерился Матроскин, — Шарик, фас!

Шарик вспорол землю задними лапами, готовясь к прыжку.

Человек со шрамом выхватил из кармана ключ. С хрустом вставил его в смеркающийся воздух и провернул.

Воздух исказился, будто призрачные шатуны заходили в нём. Вот только что профессор был на расстоянии свирепого прыжка, как внезапно пространство разверзлось, и он оказался вне досягаемости. Из небытия возникли новые здания, которых до сих пор здесь не было.

Вот проявился из марева приземистый кирпичный дом с вывеской «Почта». Вот выскочила неказистая коробочка сельпо. А вот выросла из небытия бетонная башня с округлыми наростами по углам. И над этой башней нависало дрожащее марево цвета свежего фингала.

Почтальон Печкин закричал сам не своим голосом:

— Это Председатель. Бегите. Бегите, глупцы!

Дядя Фёдор, пёс и кот побежали. Из дрожащего фиолетового воздуха вырастало что-то такое, от чего нельзя было не бежать.

А в небе над ними расцветала огромная клякса. И хоть была она беспросветно чёрного цвета, всё равно на неё нельзя было смотреть, так ярко она пылала.

16. Телёнок

С тех пор как взошло Чёрное Солнце, жизнь дяди Фёдора усложнилась. Мурку в поле выгонять — заговор делать дяде Фёдору. Овощи в огороде собирать — дяде Фёдору. К колодцу за водой тоже дядя Фёдор идёт, с оберегами на коромысле. Кот отговаривается, мол, профессор его прикончит, если увидит. От Шарика тоже толку мало было. Он вообще мало пользы приносил в последние дни. Всё больше землю рыл и за своим хвостом гонялся.

А тут опять событие. Утром, когда они ещё спали, кто-то в дверь постучал. Матроскин перепугался страшно — и прямо в подпол прыгнул, как они тренировались на случай, когда внешнее построение будет разрушено. Дядя Фёдор с кровати вскочил, нож над ладонью держит, поверх тревожного знака.

— Кто там? — и уже готов на пентакль кровь пролить.

А это Шарик:

— Здрасте пожалуйста! У нашей коровы телёнок родился!

Дядя Фёдор с котом в сарай побежали. И верно: около коровы телёночек стоит. А вчера не было.

Матроскин сразу воспрял: вот, мол, и хорошие новости здесь бывают! А телёнок смотрит на них и губами шлёпает. И ног у него целых восемь штук.

— Надо его в дом забрать, — говорит кот. — Здесь ему холодно.

— И маму в дом? — спрашивает Шарик.

— Нам только мамы не хватало, — говорит дядя Фёдор. — Даже если мы построение выправим, она в доме всё сожрёт и нами закусит. Пусть здесь сидит.

Они повели телёнка в дом. Дома они его рассмотрели. Он был шерстяной и мокренький. И вообще он был бычок. Стали думать, как его назвать. Шарик говорит:

— А чего думать? Пусть будет Бобиком.

Кот нервно хохочет:

— Ты его ещё Рексом назови. Или Тузиком. Тузик, Тузик, съешь арбузик! Это же бык, а не спаниель какой-нибудь. Ему нужно серьёзное название. Например, Кейстут. И красивое имя, и обязывает.

— А кто такой Кейстут? — спрашивает Шарик.

— Не знаю кто, — говорит кот. — Только так пароход назывался, на котором моя бабушка плавала.

— Одно дело пароход, а другое — телёнок! — говорит дядя Фёдор. — Не каждому понравится, когда в честь тебя телят называют. Давайте мы вот как сделаем. Пусть каждый имя придумает и на бумажке напишет. Какую бумажку мы из шапки вытащим, так телёнка и назовём.

Это всем по душе пришлось. И все стали думать. Кот придумал имя ЛаВей. Простое и красивое. Дядя Фёдор придумал другое имя. Оно очень подходило телёнку. А если большой бык вырастет, его все бояться будут. Потому что от животного с таким именем ничего хорошего ожидать нельзя.

А Шарик думал, думал и ничего придумать не мог. И он решил:

— Напишу-ка я первое, что в голову придёт.

      Он так и написал и был очень доволен. Ему нравилось такое имя, что-то в нём было благородное, британское. И когда стали имена из шапки тащить, его и вытащили.  Кот даже ахнул:

— Что значит Чайник Бертрана Рассела?

— Не знаю, — пожал плечами Шарик, — но очень уж мне оно понравилось. Такое сложное имя, неоднозначное.

— Ничего себе имечко. Ты бы его ещё Тарот Алистера Кроули назвал. Или Доктрина Энергоинформационного Развития Верещагина. Ты бы его ещё Анастасией назвал.

— А ты что придумал, дядя Фёдор? — спрашивает Шарик.

— А какая разница, всё равно его не вытащили, — пожал плечами дядя Фёдор, — а ты, Матроскин?

— Я ЛаВея, — сказал кот.

— Давайте тогда посмотрим, что дядя Фёдор придумал, — предложил Шарик, — всё равно мы с Матроскиным не согласимся.

— Я Слейпниром его назвать хотел. Как раз по количеству ног, — сказал мальчик.

Кот согласился:

— Пусть Слейпниром будет. Очень хорошее имя. Подходящее.

Так и стал телёнок Слейпниром. И тут у них разговор интересный получился. Про то, чей телёнок

— Понимаешь, дядя Фёдор, чтобы у коровы получился телёнок, ей бык нужен, — говорит Матроскин, — Я очень честно не хочу затевать разговор о тычинках и пестиках, но, в общих чертах, кто-то у нашего Слейпнира должен быть папой. И никто из нас на эту роль не претендует.

— Корову мы взяли на той стороне, — сказал дядя Фёдор, — может быть и этот твой бык тоже был на той стороне.

— Ты думаешь, нам так просто бы отдали корову на сносях? — поинтересовался кот.

— А ты думаешь, что нам её так просто отдали? — возразил дядя Фёдор.

— А что случилось? — поинтересовался Шарик.

Все уже и забыли, что он ничего из произошедшего не помнил.

— Ничего хорошего, — отрезал Матроскин.

— А так ли это важно? — спросил дядя Фёдор, — вокруг столько всего странного происходит, что нам любая подмога будет полезной.

— Это, дядя Фёдор, — заметил кот, — будет верно в том случае, если это именно нам подмога, а не кому-нибудь ещё. Ты про троянского коня слышал? Может быть у нас троянский бычок получается.

Слейпнир ушами повёл и фыркнул. На ногах он ещё очень неровно стоял.

— Я о троянском коне слышал. Только это конь был, а не жеребёнок. А Слейпниру наша помощь нужна. Иначе пропадёт он, — сказал дядя Фёдор.

— Меня больше волнует, честно говоря, — ответил Матроскин, — что мы тут все пропадём. У нас сейчас для этого все возможности открыты. С телёнком или без него, без малейшей разницы. Ты слышал про замыкание Макондо?

— Только от Печкина, но мы тогда слишком быстро убежали, — честно признался мальчик.

— Всё очень просто, — вздохнул Матроскин, — Та сторона не знает о деревне или городе, пока там не умрёт первый человек. И этот первый умерший человек оставляет свой след на Карте. Живые люди, знаешь ли, мало чем отличаются от живых кустов и крыс. Разница есть только в том, как они умирают. И тогда та сторона замечает нас. Отмечает на своей Карте.

— А причём здесь Макондо?

— Погоди. Во всех городах и весях люди умирают. Это бывает, это нормально. Но чтобы можно было нанести место на карту — на любую карту, месту нужно имя. А это имя надо связать с живой душой. И его связывают с душой первого человека, умершего на этом месте. Тогда вступают в силу все договоры с той стороной. Можно прокладывать дорогу и, чаще всего, люди будут доезжать из пункта А в пункт Б.

— Чаще всего?

— За дорогу платить надо, — сказал Шарик.

— Именно, — подтвердил Матроскин, — Но иногда в… пункте Б… случается что-то такое, о чём не должны узнать обычные люди. Потому что, если они узнают, то уже не смогут жить как прежде. Что-то очень страшное. Настолько страшное, что даже прикосновение к этому навсегда тебя изменит. И тогда кто-то должен остаться и навсегда вырезать этот пункт Б из людской памяти. Так чтобы никто не смог попасть в него, и не смог выбраться наружу. Это и есть замыкание Макондо.

— И это случилось здесь? — спросил дядя Фёдор.

— Да, — подтвердил кот, — это случилось здесь.

— Тогда почему мы попали сюда?

— Мы с Шариком тут жили. Я выбрался, пока ещё можно было. А ты — особенный. И родители у тебя особенные. Потому что я очень надеюсь, что вы сделаете что-то правильное. Сам не знаю, что, но что-то чтобы все, кто здесь умер, хотя бы не зря это сделали.

Дядя Фёдор посмотрел на Матроскина. Матроскин молчал и старался не смотреть ему в глаза. Потом на Шарика. Шарик сам не понимал, о чём идёт речь, но ему было страшно. А телёнок ничего не понимал. Он пошатывался на своих восьми ногах и глядел на всех глупо и радостно.

Мальчик обнял его за шею.

— Ты ведь ничего не знал. Ты не виноват ни в чём. Я тебя прошу. Я тебя умоляю: беги отсюда. Пожалуйста, ты ведь знаешь, как это сделать. Беги. Матроскин правду сказал. Я чувствую, что в этом он мне не соврал. Беги отсюда. Пожалуйста. Пускай больше никто этого не сделает. Мне очень жалко. Я очень хочу жить. Я хочу вырасти и быть как папа и мама. Но это же правда. Мы не выберемся отсюда. А ты можешь. Пожалуйста, хороший мой. Беги. Я хотел научиться быть как папа с мамой. Матроскин и Шарик тоже что-то хотели, я знаю, они честно хотели. А ты только пришёл сюда. Ты не знаешь ничего. Убегай, пожалуйста!

Вокруг Слейпнира вспыхнула радуга, будто бы цветок распустился всеми возможными и невозможными цветами.

Бычок встрепенулся, поднялся на задние четыре ноги, ударил передними и… со звуком выстрела, исчез…

Матроскин печально посмотрел на пустоту, которую тот оставил за собой.

— Эх, дядя Фёдор, если и были у нас шансы, они только что убежали.

— Не надо мне больше врать, — грустно сказал мальчик, — мы все здесь умрём. И ничего с этим сделать нельзя. Я тоже читал записки профессора. Я хотел спасти хотя бы кого-нибудь.

— Ты ведь правда не боишься? — спросил кот.

— Боюсь, — признался дядя Фёдор, — очень боюсь. И очень хочу увидеть папу и маму, но этого ведь не случится, правда?

— Не знаю, — признался Матроскин, — теперь нам остаётся только держаться так долго, как мы сможем.

— Вот и отлично, — подал голос Шарик, — пускай они к нам приходят. Все. Мы их встретим. И проводим.

— Уважаю концептуальный акционизм, — одними губами улыбнулся Матроскин.

— Чего? — переспросил Шарик.

— Да так… — хмыкнул кот, — Что нам ещё остаётся?

17. Посев

Над деревней сияла бесформенная клякса, переливаясь невозможными оттенками чёрного. Ветер не знал, куда ему дуть, и, поэтому, бросался из стороны в сторону, будто шебутная собака. В его порывах кружил всякий мелкий мусор.

Дядя Фёдор сидел на крыльце и рассматривал фотографию. На снимке мама держала на руках щекастого карапуза, в котором дядя Фёдор только по глазам угадывался. Карапуз смотрел в камеру недоуменно и сердито. Мама улыбалась на изумление доброй улыбкой, какой дядя Фёдор в жизни на её лице не видел.

— Знаешь, кот, — сказал мальчик, — а я ведь только сейчас понял, что снимок-то на самом деле был один.

— Ты, дядя Фёдор, свою мысль с начала начни, а то что-то я тебя не догоняю, — попросил подсевший кот Матроскин.

— Есть вторая фотография. Точно такая же, но там меня папа на руках держит. И я только сейчас понял, что фотография-то, на самом деле, одна. Просто её пополам разрезали. И поля обкорнали, чтобы не так заметно было.

— Продолжай, — промурлыкал кот.

— Это значит, у меня брат был. Близнец. А потом его не стало, — дядя Фёдор печально усмехнулся, — Подумать только, кровать-то у меня двухэтажная. Папа ещё говорил, мол, на вырост. Будет у тебя, дядя Фёдор, сестричка. А я шутил, что назвать её надо Настасьей Филипповной… или Надеждой Константиновной, папа ещё сердился… его-то Димой зовут. А мама, почему-то, совсем не смеялась. Наверное, это плохая шутка была. Теперь уже и не узнаю, почему.

Дядя Фёдор вздохнул. Кот поморщился, будто ежа проглотил.

— Гриша, — сказал он.

— Что? — удивился мальчик.

— Гришей его звали, брата твоего, — выдохнул Матроскин, — что-то случилось, когда вам было по три года. Что-то страшное, что-то такое, что тебе сказали забыть — вот ты и забыл.

— А ты откуда это знаешь?

— От тебя и знаю. Ты, когда Зелье Мудрецов выпил, совсем разговорчивый стал. Но я тогда не знал, правда это или просто галлюцинации.

— Скажи, Меланхтон, сын Мелхесиаха, сына Молоха, мне все врут потому что я ребёнок? — вдруг спросил дядя Фёдор, — Потому что вы думаете, что можете за меня решить, что для меня хорошо, а что — плохо?

— Если честно, я надеялся, что у нас не будет необходимости возвращаться к этому вопросу, — Матроскин почесал за ухом задней лапой.

— Ты надеялся, что мои родители каким-то образом сначала найдут способ проникнуть в замыкание Макондо, а потом покинуть его. И тебе как-то в голову не приходило, что оно было умными людьми создано для того, чтобы не впускать и не выпускать всяких разных, которые, как бы сказать… очень…

— Мотивированы.

— Ага, мотивированы выбраться наружу. Потому что иначе они навсегда умрут.

— Ну, дядя Фёдор, мы можем просто умереть, обычно, как все умирают. В общем-то, это даже не так страшно. Забавно, но с той стороны тебя проще будет достать, чем отсюда.

— Ты опять врёшь, — устало выдохнул дядя Фёдор.

Матроскин кивнул.

— Разнообразия ради, я сейчас самому себе вру, — усмехнулся он.

— В смысле?

— В том смысле, что я был там, — кот кивнул в сторону реки.

Мальчик выжидающе посмотрел на него. Кот начал своё повествование:

— Я ведь человеком был, раньше, в той жизни. Отец мой считал, что нет религии выше, чем истина. А ещё, что трудности закаляют — и в смысле закалки никакого недостатка у меня с ним не было.

— И ты от этого умер?

— Если бы. Я от этого с отличием поступил в Императорский Санкт-Петербургский Университет. А ещё у меня появились мигрени, бессонница и хронический насморк. Ну и внезапно оказалось, что в университете никто не стоит над тобой с розгой. А знания, коими господа лекторы изволили меня пичкать, моим отцом были признаны устаревшими уже лет пять тому назад. В общем, не могу сказать, что во всех случаях я был прав, но к концу второго курса я был окончательно и безоговорочно отчислен.

— И ты из-за этого умер?

— Да что ж ты, дядя Фёдор так меня прикончить-то собираешься. Вон, император Нерон, при случае, готов был прокормиться ремеслишком, а я кормился Ремеслом. Благо в клиентуре недостатка не было. Потом я познакомился с Леей, девицей, обладательницей жёлтого билета и должности приват-доцента. Первым делом, я избавил её от девичества, а потом и от остатков иллюзий. И вот какая штука, дядя Фёдор, ничто так не сплачивает людей на долгие годы, как добротное совместное безумие.

— Так ты с ума сошёл?

— Образно выражаясь. Влюбился я. И жили мы долго и счастливо. А потом всё полетело в тартарары. Знаешь, что такое революция?

— Ну, когда царя свергли…— пожал плечами дядя Фёдор.

Политикой он не особо интересовался.

— На самом деле, революция — это когда ты ничего не понимаешь. И люди вокруг тебя тоже ничего не понимают, но все бегут куда-то, и у каждого — своя идея. А у доброй половины ещё и винтовки с патронами, — кот сглотнул, — Так Лею убили. Солдаты с одной стороны улицы были против большевиков, но за коммунистов. А матросы с другой — за коммунистов. но против большевиков. Я бы тоже посмеялся, но шесть пуль вошли ей в грудь и ещё пять — в спину.

Дядя Фёдор молча смотрел на Матроскина. Кот продолжил:

— Они потом все умерли. Страшной, необратимой смертью, все до одного. И вот тогда я смог рассмеяться. И я смеялся, и смеялся и мстил всем, кто осмеливался считать себя правым. Они даже не понимали, что их разило. Я ведь не делал различия между красными и белыми. Я просто и последовательно решал аграрный вопрос: так, чтобы они легли в ту самую землю, которую друг с другом всё никак поделить не могли, — зрачки кота распахнулись от века до века, — Потом, конечно, всё решилось. И те, кто шёл по моему следу, они уже не были глупенькими жертвами обмана и самообмана. Они точно знали, кто я такой, и чем меня можно остановить. И, разумеется, остановили.

Матроскин выжидательно посмотрел на мальчика.

— И ты умер?

— Да. Вот после этого я умер. И я тебе точно скажу, что на ту сторону я не хочу. Вот было у тебя так, что насморк и ты ешь и не чувствуешь запаха еды? По ту сторону — то же самое, только там нет ни запаха, ни вкуса, ни цвета — ничего, к чему ты привык. Но там есть чему поучиться, если ты готов отказаться от всего. Я отказался. К этому времени, профессор Сёмин нашёл способ призвать кого-нибудь с той стороны на эту. Не знаю, где он отыскал кота с полидактилией, выращенного на стероидах, но Иван Трофимович был человеком изобретательным. А когда он открыл проход, я оказался самым расторопным.

— И теперь мы все тоже умрём, — пожал плечами дядя Фёдор.

— Когда-нибудь, — подтвердил Матроскин, — когда-нибудь. Потому что прямо сейчас мы живы. И мы ещё можем кой-чего сделать. Я видел много смертей. Мне очень хочется верить в то, что это не последняя наша смерть. И, если нам повезёт, это вообще не смерть.

Профессор Сёмин сидел, не сходя с места.

Когда-то давно, профессору было необходимо пить и есть. Тогда, давно, профессор считал, что состоит из мяса и сухожилий.

Теперь Иван Трофимович состоял исключительно из любопытства.

Перед его лицом возвышалось бетонное здание алтарной станции. Квадратное, с округлыми выступами по углам. На вершинах этих выступов пылали костры. Они давно уже должны были погаснуть, но горели, не сгорая и не нуждаясь в топливе.

Профессор Сёмин ждал.

Дело всей его жизни не могло просто так раствориться в эфире.

Вокруг профессора суетилась какая-то жизнь.

Мальчишка с двумя фамильярами. Почтальон. По мере сил своих, профессор отгородился от этих навязчивых нарушителей.

Время шло.

Над бетонным строением из прозрачного воздуха медленно ткал себя человеческий силуэт. Делал он это методом проб и ошибок. Наугад подбирал количество конечностей, расположение рук, ног, пальцев и глаз. То, что совсем забыло, как быть человеком, заново пыталось им стать.

Профессор ждал.

Всё что ему оставалось — ждать, когда наконец человеческая фигура над бетонной громадой обретёт плоть.

А она всё никак не хотела этого делать. И ритуалы, которые проводил профессор Сёмин, похоже, совсем не помогали.

Иван Трофимович понемногу терял терпение и остатки рассудка.

И лишь когда и того, и другого почти не осталось, предмет его чаяний ожил.

Силуэт вздрогнул сам и заставил содрогнуться небо и землю. Он был человеком и, в то же время, не был им.

— Председатель, мы снова здесь, — преклонился профессор Сёмин перед тем, что развернулось под пылающим знамением Чёрного Солнца, — Я запер твоих врагов, я подготовил твоё возвращение!

— И в самом деле… чья же теперь победа, если не моя, — прозвучал голос, сотканный из пустоты, — Изо всех свершений, изо всех чаяний, что обратит людскую тщету в прах в мгновение ока? Чем попрать мне смерть, кроме самой смерти?

Над бетонными тяжами взвилась человеческая фигура. Голос её звучал, будто из сотни громкоговорителей.

— Чем мне благословить прижизненно заклавших себя чернозёму? Чем я могу наградить землепашца? Как мне благословить пастыря? Как я возблагодарю всех безымянных, приносящих свою жертву, все дни свои и ночи, во благо и во славу всепожирающих городов? С какими словами мне проводить тех, кто окончил свои дни на этой земле?

Чёрное Солнце тяжело колыхнулось, распространяя тяжёлые волны до самого горизонта. Земля дрогнула, производя на свет тонкие, трепещущие ростки.

Председатель обратился к ним. Он всё более напоминал человека, сплетённый из пульсирующих чёрных нитей.

— Я взываю к тебе, забытое и мёртвое! — раздался голос Председателя, — говорят, что мне нравится жатва. Но жатва есть лишь то, что мы посеяли. Семена, что мы уронили в землю, заражённые желанием жить, объятые вселенским стремлением осуществиться. Они падают в обуянную жизнью почву, живые и, в то же время, мёртвые, страстные, ликующие домовины, неупокоенные, неотпетые, жаркие и злые. Я взываю к ним, желающим продолжения, жаждущим жизни в тёплой тяжёлой земле.

Тонкие побеги, словно струйки нефти, льющиеся вверх, устремились к Чёрному Солнцу.

В фигуре над бетонным строением начали угадываться отдельные черты. Это, безусловно, был человек, среднего роста, в меру упитанный мужчина. Можно было подумать, что глаза его скрывают очки. Он висел в воздухе, сложив пальцы поверх обширного брюха.

— Жатва! — воскликнул он, — Говорят, что мне нравится жатва. Нет! Я обожаю жатву! Я благословляю жатву, творимую лёгкой рукой, отточенной разлатой сталью, молодой мышцей, сминающей спелые колосья, бездушной машиной, пожинающей окровавленные злаки, всему, сбирающему свершённую жизнь во благо жизни грядущей.

Дрогнула земля. В жирном и чёрном грунте расползалась страждущая воплотиться запредельность, поглощая всё, что стояло на её пути, принимая мёртвые тела в свои объятия, подчиняя их своей воле.

— Сердце моё содрогается от радости, когда мотовило вгрызается в набухшие стебли и плоть отставших жнецов, когда зёрна и мышцы становятся грядущих хлебом, и нет ничего более благого, чем комбайнёр, наводящий свою машину, на возлежащих во ржи, во благо хлеба. И те, бегущие от всеблагих орудий жатвы, и обращаемых в белок и славу собранного урожая, лишь радуют меня, ибо нет ничего более святого, чем жизнь, произрастающая из плотской кончины.

Чёрное Солнце пульсировало в такт бегущим под землёй корням. Там, в глубине почвы, мёртвое становилось живым.

— Да здравствует жатва! Да здравствует посев, предвестник её! Да здравствует смерть из которой произрастает новая жизнь! Мы более не будем ждать милости от Богини-Матери. Взять её, вот наша основная задача!

Небеса содрогнулись. Они слышали и большие святотатства, но совсем редко смертные настолько приближались к осуществлению своей хулы.

18. Разговор с профессором Сёминым

Когда взошло Чёрное Солнце, почтальон Печкин побежал. И он ничуточки этого не стыдился, потому что был самым обыкновенным почтальоном, пускай и с дополнительными полномочиями.

Спрятался он в том самом доме, в котором жил с тех пор, как закрыл почту.

Он знал, где раньше жил профессор Сёмин, и даже перетащил себе немного из его книг. И понемногу учился, потому что никаких других дел у него не осталось.

А когда вернулся профессор, Печкин совсем у себя закрылся, и выбегал только за водой из колодца. Он ей запивал консервированную тушёнку.

Тушёнки у него много было. Он её на пять лет вперёд намародёрил.

Однажды утром вышел Печкин на крыльцо, да так и остановился. Не было вокруг него деревни. Дом его стоял на возвышении. А теперь он оказался на острове. Вместо воды вокруг этого острова клубился густой туман.

Почтальон отломал от яблони ветку подлиннее и опустил её в молочные волны.

Конец ветки срезало подчистую.

Печкин грустно усмехнулся. А потом заметил, что невдалеке, из стелящегося тумана, возвышается ещё один остров, с избой точь-в-точь как его. И ещё несколько, окружающих остров на равном расстоянии.

— Эгегей, — закричал Печкин и помахал рукой.

— Эгегей, — немногим тише закричало четыре Печкина по четыре стороны его острова и помахали кому-то рукой.

— Эгегей, — ещё тише отозвались восемь Печкиных вокруг.

— Эгегей, — чуть слышно донеслось от двенадцати Печкиных, стоящих далее.

Печкин покачал головой, и ушёл в свою избу.

За всё время, которое он был один, почтальон успел натаскать из дома профессора Сёмина самых разных книг. Печкин не жадничал. Он брал те книги, которые он мог понять. В самом крайнем случае, он брал такие книги, которые он надеялся понять, прочитав книги, которые уже понимал.

Сейчас он с особым упорством взялся за том, озаглавленный «Тактическое применение топологических замыканий». Её для военных писали. Самые непонятные места в ней были разъяснены простыми и понятными словами. Потому что у наиболее вероятного противника тоже были Ремесленники, и надо было Красную Армию подготовить к встрече с ними.

Печкин книгу прочитал медленно и два раза. Ему торопиться было некуда. А когда он всё понял, то начал выполнять инструкции. Простые и понятные. Он бы и раньше их начал выполнять, но очень уж ему было важно остаться в живых после выполнения этих инструкций.

И теперь он был готов. Его враг выглядел просто: бутылка прозрачного стекла с запиской внутри — но почтальон изготовился к страшному бою. Там, внутри стеклянной крепости, держал оборону его самый сокровенный страх.

С тех пор, как Слейпнир улетел, дядя Фёдор и его товарищи совсем загрустили. Ели и спали кое-как, и почти не занимались с профессорскими книгами. Мурка ходила потерянная, всё телёнка своего искала. Даже тр-тр Митра захандрил, и почти не двигался, так что дядя Фёдор не сразу понял, что трактор стоит на месте не потому, что на него особый тракторный сплин накатил, а из-за того, что ездить не может.

Стали они с Матроскиным разбираться, что же такое случилось, вот только никто из них в технике почти ничего не понимал.

— Давайте призовём, этих, как их, фикси? — предложил Шарик, который за суетой вокруг трактора наблюдал.

— Не фикси, а пикси, — поправил его Матроскин, — Только, во-первых, они в наших краях не водятся, а во-вторых, от них из пользы — один вред и безобразия.

— Может аккумулятор сел? — подал идею дядя Фёдор.

Он слышал, что с машинами такое случается.

— В контейнере не сел, а тут сел? — фыркнул кот, — И кур живых мы ему пытались засунуть — никакой реакции. Нет, тут в чём-то ещё дело. Хотя мысли у тебя правильные, дядя Фёдор. Надо бы предохранители проверить.

Матроскин залез Митре в кабину и, спустя несколько минут, довольный, вылез.

— И в самом деле… предохранитель сгорел, — в лапах у кота было что-то почерневшее, с двумя металлическими хвостиками, — надо бы как-то замену найти.

Но как они не искали, ничего подходящего под руками не оказалось.

— И что нам делать? — спросил дядя Фёдор.

— Жучка делать, — пожал плечами кот Матроскин.

— Мне папа говорил, что от жучков только неприятности случаются, — возразил дядя Фёдор.

— А тебе папа говорил, где внутри замыкания Макондо предохранители искать? — поинтересовался кот.

Дядя Фёдор промолчал.

— Вот и я о том же, — хмыкнул Матроскин, — неси проволоку, будем возвращать Митру к нашей бренной жизни!

Мальчик исчез в доме, а кот продолжил рыться в потрохах трактора. И, когда дядя Фёдор вернулся с проволокой, у Матроскина было новое открытие:

— А теперь смотри, тут ещё одна крышка есть, а под ней лимбы. Ничего тебе значки на них не напоминают?

— Енохианский алфавит, кажется, — предположил дядя Фёдор.

— Только это не буквы. — заметил кот, — а цифры. Разных букв на лимбах всего двенадцать, так что у нас здесь енохианское число получается. И что-то мне подсказывает, что не с бухты-барахты такая машина в этом месте оказалась. Я-то всё думал, куда эта «алтарная проходческая установка» проходить должна. А что если трактор наш сможет из замыкания выйти, когда будет знать, куда ему двигаться?

— Но нам нужно какое-то число, чтобы им воспользоваться.

— Не без этого. И, главное, дядя Фёдор, вариантов-то у нас немного. Или профессор эти числа имел, или Печкин — заключил Матроскин.

— У профессора мы никаких чисел не нашли.

— Значит, надо нам будет по душам пообщаться с нашим почтальоном, — нахмурился кот.

— Граждане, разрешите вас перебить, — раздался со стороны незнакомый голос.

За пределами охранного построения стоял профессор Сёмин. Иван Трофимович и прежде не производил впечатления приятного собеседника, а сейчас так и вовсе выглядел жутковато. Лицо у него было осунувшееся и бледное. Шрам чернел. Полы пальто развевались на ветру.

— Можно подумать, что вы тут без нас недостаточно перебили, — ощерился Матроскин.

— Я, всё-таки, буду настаивать. И к тебе, кот, у меня особенно много вопросов накопилось. В частности, по поводу Ирвена, кстати, где он?

Из-за угла вышел, недобро потягиваясь, Шарик.

— Дядя Фёдор, ты мне скажи, что это за дяденька и как мне с ним обойтись? Вдоль или поперёк.

Профессор скривился, так что его шрам начал молнию напоминать. Матроскин бочком, бочком и куда-то исчез.

— А вот и виновник торжества, — обрадовался Сёмин.

— Шарик? — удивился дядя Фёдор.

— Ролик, — передразнил его Иван Трофимович, — представляю тебе, мальчик, шедевр прикладной демонологии. Малый степной демон, Ирвен, призванный и воплощённый в рекуррентную органическую оболочку. На секундочку, это потребовало решения уравнения Гленвилла в действительных числах.

— Я пока с высшей математикой не очень дружу, — признался дядя Фёдор.

— В таком случае, мне очень жаль, что ты не сможешь напоследок оценить всю красоту сложившейся ситуации, — ядовито заметил профессор Сёмин.

Он сложил пальцы в такую фигуру, которую живое существо, кажется, не могло бы изобразить. И произнёс:

— Ты, глиною обожженный, камнем рождённый, огнём заклятый, водой проклятый, луной призванный, ты, клеть внутри клети связанной внутри клети, связанной внутри вместилища о шести зеркалах, каковой внутри, такой и снаружи, глядящий снаружи внутрь, Ирвен Псоглавец, голодный, пожирающий…

Шарик замер. Глаза его зажглись странным бледным пламенем. Сквозь шерсть его, в ритм заклинанию профессора, начали пробиваться чёрные иглы. Иглы превращались в маслянистые брызги, взлетали в воздух и снова ныряли Шарику под шкуру.

— Нет, Шарик, нет! — отчаянно вскричал дядя Фёдор, — ты же с нами, ты же наш, ты же Шарик… пожалуйста, я прошу тебя…

Пёс стоял, прижавшись к земле. Глаза его подёрнулись нефтяной плёнкой. Профессор продолжал:

—… алчущий, предвечный, сотрясающий степь, ужасающий царствия, порабощающий народы, связанный внутри…

— Клети, — пророкотал Шарик нутряным тяжёлым голосом.

— Съешь меня, его, её, их… — монотонным голосом протянул профессор.

— Их…— земля вокруг пса почернела, изошла чёрными ростками.

— В надеждах и пламени, ухмылкой манящий, в зеркала, внутри…

— Вместилища, — Шарик вырос и раздался вширь, его лапы, казалось, прорастали в чёрное под ним.

— Шарик, остановись! — кричал дядя Фёдор, отступая перед расползающимся нефтяным пятном.

— Поздно, — торжествующе возвестил профессор Сёмин.

Пёс медленно развернулся к мальчику, изготавливаясь к прыжку. Из его распахнутой пасти на землю лилась пузырящаяся жижа, чёрная и густая. Напряглись бугрящиеся под шкурой мышцы.

Хрясь!

Голова Шарика отделилась от туловища.

Мальчик в ужасе пошатнулся и осел на землю.

— Прости, дядя Фёдор, — Матроскин уронил топор, слишком тяжёлый для его лап.

— Видишь, мальчик, — ухмыльнулся Иван Трофимович, — твой кошатый друг в принципе не в состоянии прекратить дышать, врать и говорить одновременно. Это, прости за каламбур, живая чёрная неблагодарность. Никто не мешал ему вернуться туда, куда ему по всей справедливости было предначертано отправиться. Но нет, ему обязательно надо было придумать что-нибудь такое, чтобы как можно больше людей себе жизнь испортило, которые к нему вообще никакого касательства не имели.

— Идите-ка вы, профессор, к собачьей бабушке, — предложил Матроскин, — тут и без вас сплошное расстройство и неубывание энтропии в замкнутой системе.

— Рад бы, да не могу, — развёл руками профессор, — вы мне, помнится, про аграрный вопрос задвигали. И у нас с вами, дорогие мои, он как раз-таки не решён.

Иван Трофимович скользнул взглядом по построению.

— Но он вполне разрешим, — профессор демонологии встряхнул руками, словно хирург перед операцией, — потому что вы, граждане, полнейшие дилетанты.

Он опустил ладони вниз, его пальцы развернулись и в них оказалось не менее дюжины фаланг, каждая следующая длиннее предыдущей. Ногти профессора Сёмина коснулись земли и пальцы пришли в движение, независимо друг от друга. Они чертили хитросплетённый узор и казались агрегатами сложной машины, а не конечностями живого существа.

Когда он закончил, то построения дяди Фёдора и Матроскина касалось другое, меньшее по размеру, но куда более запутанное.

— Это конец, — с грустью в голосе заключил профессор, — меня просили вас не трогать, но разве можно вас иначе остановить? Мне жаль тебя, Фёдор Дмитриевич. Ты мог бы стать хорошим специалистом, куда лучше твоей матери. Но судьба распорядилась иначе, и, да, кот тоже распорядился иначе, и все вы останетесь здесь навсегда.

— А я вас вспомнил… — прошептал дядя Фёдор, — это же вы мою маму по телевизору ругали. Вы тогда выглядели по-другому, но это же точно были вы!

— Ну да, — пожал плечами Иван Трофимович, — мне в студии битый час шрам гримировали, словно это какая-то проказа! В любом случае, мальчики и девочки, пора. Пора вам собираться в дорогу…

Построение перед ним вспыхнуло тем же невероятным чёрным, которым сияло солнце в небе.

— И да…— по-отечески заметил профессор, — вы построение своё неправильно нацелили. Оно у вас на Царскую звезду смотрит, а не на Гранатовую…

Дядя Фёдор и кот выжидательно смотрели на Ивана Трофимовича.

Чёрное сияние перекинулось на их построение и запульсировало с удвоенной силой.

— Дядя Фёдор, — ткнул мальчика локтем кот, — может быть, ты ему скажешь?

— Оно не на Царскую звезду нацелено, — ответил дядя Фёдор и указал куда-то в сторону. Там, над рекой, как раз туман немного разошёлся и стали видны очертания Большого Дома.

— Закон невозрастания деструдо по симпатическому контуру, — всплеснул лапами Матроскин, — вот в чём дяде Фёдору отказать сложно, так это в умении учиться на своих ошибках.

Выражение лица профессора Сёмина надо было бы сфотографировать. Он был человеком образованным и умным. В мгновение ока он понял свою ошибку и просчитал последствия. И ещё он осознал, что времени исправить её уже не осталось. А оттуда, из-за реки уже катилась, искажая воздух, невидимая волна. И время сочилось, будто песок сквозь пальцы.

— Вкратце…— кот поправил воображаемый галстук-бабочку, — беги!

И профессор побежал. В этом не было ни нужды, ни смысла, но крохотная толика Ивана Трофимовича до сих пор оставалась живой, и она хотела жить, а, потому, боялась смерти. И это она заставила его встрепенуться и обратиться в паническое бегство. Тело его, не приспособленное к таким испытаниям, нелепо петляло, спотыкалось, и, опять поднимаясь, продолжало бежать. Тем временем, волна достигла построения вокруг дома, обежала его и почуяла профессорское построение. Тот продолжал улепётывать, словно расстояние как-то могло спасти его. Построение Ивана Трофимовича окрасилось в фиолетовые цвета и растаяло. Охранное построение вздрогнуло, будто принимая на себя удар, и тоже рассыпалось, разлетелось пепельными хлопьями.

А волна побежала дальше, теперь уже по земле, будто та была водной гладью. И, наконец, настигла свою цель.

Вопли профессора Сёмина достигли дядю Фёдора и кота Матроскина. Но из-за расстояния они не смогли в деталях рассмотреть, что случилось с ним.

Казалось, что почва просела и исторгла из себя несколько громоздких силуэтов, вроде той, что продавала им корову. Они окружили профессора, подняли над собой и водрузили на осину, протянувшую навстречу свои ветви. Тело Ивана Трофимовича нанизалось на эти ветви, а потом они распрямились, разрывая профессора Сёмина на куски. Ветер донёс последний его крик, и наступила тишина.

Где-то далеко, в другом конце иного мира, состоялся разговор.

— Я пойду. Это я заключил договор, стало быть, мне и отвечать, — говорил папа.

— Ага, пойдёт он, — сердито перечила мама, — а что ты там делать будешь?

— Что надо, то и буду, — возражает папа, — по ситуации. Я, между прочим, КМС по военно-прикладному атеизму.

— Там атеистов и без тебя полный холодильник. Это тебе не авраамические сущности на полигоне изничтожать, тут ребёнка спасти надо. Я пойду.

— Ну и иди, — бросает папа.

— Ну и… что значит я иди?

— Вот то и значит! Давай, вперёд, только тебя там и не хватало!

— Это меня там не хватало? А самому слабо? — злится мама.

— Это мне-то слабо?

— А кому ещё?

— Мне-то как раз не слабо. Давай сюда винтовку…

— Держ… нет, ну ты сволочь…

— Не первый год тебя знаю. Давай винтовку, не дури.

— Хватит. Мы оба знаем у кого шансов больше.

Соседи услышали, как громыхнуло что-то, похожее на выстрел. Но значения не придали. Из той квартиры постоянно всякие странные звуки доносились.

19. Завещание почтальона Печкина

Сколько мальчик и кот сидели молча, никто из них не знал. Время поломалось, стало неверным и трепетным.

В какой-то момент, вдалеке появился человеческий силуэт. Он шёл и стоял одновременно. Глаза отказывались складывать отдельные кадры в непрерывное движение, и обманывали разум как могли.

Силуэт то распадался на множество фигур, то складывался вновь. Фигуры эти обгоняли сами себя и проходили друг сквозь друга.

Наконец, стало ясно, что к ним приближается почтальон Печкин.

Одет был почтальон в старенькую, но чистую чёрную шинель, а на голове его сидела потрёпанная бескозырка.

Когда он подошёл ближе, стало возможным различить чуть стёршуюся золотистую надпись на ленте: «Стрижающий».

Под мышкой почтальон нёс стопку бумаг. Другой рукой он держал за цевьё обрез. Через плечо его был перекинут кожаный патронташ.

Печкин добрался до того места, где раньше было построение, потом аккуратно переступил невидимую черту и приблизился к дяде Фёдору и Матроскину.

— Глупостей, вы, граждане понаделали, — печально сказал он, — на целую книгу. С картинками.

— А что нам ещё оставалось? — пожал плечами Матроскин, — Не мы эту кашу заварили.

— Могли бы в эту кашу, например, мяса не докидывать, — почтальон взглядом указал на дядю Фёдора.

— Между прочим, я всё за себя сам решил! — выступил мальчик, защищая кота.

— Чтобы за себя решать, надо понимать, что происходит, — возразил ему Печкин, — а тебе бы ещё годиков десять папу с мамой слушать, и не лезть туда где взрослые глупости делают.

— Я вот попрошу не оскорблять дядю Фёдора! — теперь уже Матроскин мальчика защищал, — это он, между прочим, придумал построение, которое профессора Сёмина отправило туда, куда ему самое и место! Я ведь, кстати, ему говорил, вы, воля ваша, что-то совершенно нескладное придумали! Но нет, надо было ему лезть в эту председательскую авантюру… В общем, если бы не дядя Фёдор, мы бы сейчас с вами не разговаривали.

— Так и не надо было бы. Всё бы закончилось уже. И ты, и я, и профессор, и Председатель — никого бы уже не осталось. Никто бы даже не узнал, что тут происходило. Замыкание Макондо для того и придумано, чтобы землю от инициативных дураков избавлять. Я же специально вас с Шариком предупредил, чтобы драпали на все четыре стороны. А ты число стянул и вернулся. И мальчишку с собой приволок.

— Так почему ты только нас предупредил? — вскричал кот, — Отсюда же все могли эвакуироваться, хватало же времени!

— Не мог, — грустно сказал почтальон Печкин, — Правила такие. Я, между прочим, клятву приносил, правила соблюдать. Никому живому я не мог сказать про обращение Макондо. Так что на примете только вы с Шариком и оставались. И ведь нормально же всё могло закончиться: профессора вы прикончили, я запечатал почтовое отделение и Председателя заодно. Надо было просто дождаться, когда замыкание схлопнется.

— Не умею я так, — признался Матроскин, — вот ещё с прошлой жизни ненавижу я людей, которые нехватку мозгов компенсируют избытком патронов. Даже из самых лучших побуждений. Я успеть пытался, чтобы никому умирать не пришлось.

— Это ты просто слишком рано побежал добро причинять, — скривился Печкин, — Председатель-то успел до той стороны достучаться. Ну и Большой Дом сразу своё взял. Тут такое началось, что не все успели вообще понять, что происходит. А кто понял, тот всё равно ничего сделать не смог. Впрочем, я всё равно не за этим пришёл. Вот, держите.

Он свалил на землю бумаги, обрез и патронташ.

— Мне это всё не понадобится. Осталась у меня одна последняя обязанность и я её пойду выполнять. Ключ и код от сейфа лежат в серой папке. Сейф в служебном помещении, сразу слева от входа. Книга Чисел на самом верху лежит. С трактором, надеюсь, вы разобрались?

Дядя Фёдор кивнул.

— Ну вот и отлично. А я вам немного времени постараюсь выиграть. Вы главное в последний раз не дурите. Нечего тут больше делать и спасать некого. И ещё вот.

Почтальон Печкин снял бескозырку и положил поверх обреза. А потом молча развернулся и пошёл, не оборачиваясь, туда, где над домами чёрной медузой извивалось новоявленное светило.

И чем дальше он уходил, тем меньше живого оставалось в его движениях.

Так они и стояли друг напротив друга.

С одной стороны — жажда жизни, обретшая плоть, пухлый и аспидный, лоснящийся человеческий силуэт, вознёсшийся над землёй, поддерживаемый бетонной опорой и влекомый к себе протуберанцами Чёрного Солнца.

С другой — усталый и грустный почтальон.

— Мне жаль вас, Игорь Иванович, — молвил силуэт, некогда бывший Председателем, — Из стольких возможностей вы выбрали самую худшую.

— А я позволю себе поспорить, — возразил почтальон Печкин, — Я, когда в почтальоны записывался, клятву приносил на ямской деньге. И тогда я поклялся не щадить ни своей жизни, ни чужой, во имя всех дорог и тех, кто по этим дорогам шествует.

— Возможно, — пробасил Председатель, — но шествующие рано или поздно испытают голод. Чтобы жить, надо есть. Чтобы прокормить миллионы и миллиарды, надо чем-то жертвовать. И я показал, как это сделать. Те силы, что обретаются около нас, требуют лишь малой крови. У них есть столь многое, что они способны показать нам!

— И в самом деле, — кивнул Печкин, — и всего-то надо одной деревенькой пожертвовать.

— Послушайте, — возразил Председатель, — мы говорим о миллиардах голодных ртов. Мы говорим о земле, способной прокормить эти миллиарды. Надо просто обратиться к тем силам, которые сотворили нас и всё, что нас окружает.

— Конечно, — саркастически ухмыльнулся почтальон, — а чтобы решать, кем пожертвовать, специальную комиссию соберут. Кого во имя высшего блага можно прямо сейчас зарубить, а кого на потом оставить. Они ведь не остановятся на малом, они будут требовать ещё и ещё, с каждым новым благом и с каждой новой жертвой. Поэтому мне и приказали запереть тебя здесь и сейчас, чтобы ты не облагодетельствовал больше никого.

Председатель рассмеялся.

— Вы думали, что я пытался заключить договор с той стороной? Серьёзно? Вы думали, что я хотел, чтобы мёртвые помогли мне торжествовать жизнь? Тогда вы точно убили всех впустую. Ведь это вы не дали им шанса уйти! Вы, и никто иной! Все, кого я заклинал были уже мертвы! Но живые… когда вы осквернили реликварий, у них не осталось выбора.

— Напомни пожалуйста, — вздохнул Печкин, — откуда брались мёртвые, когда умерших перестало хватать.

— А чем они были лучше мёртвых? — возразил Председатель, — Алкоголики, хулиганы, тунеядцы… При всём своём желании они не смогли бы принести большей пользы, чем пойти на заклание.

— Не знаю, — пожал плечами почтальон, — Я и не должен знать. Я почту доставляю всем, без разбора.

— И это вы их всех обрекли смерти.

— А у меня выбора другого не оставалось. Протокол Макондо не мной придуман. Я, может быть, тоже умирать не люблю. Я ни разу не пробовал, но что-то меня на ту сторону не тянет.

— Но вы сделали то, что сделали.

— Сделал, — подтвердил почтальон Печкин, — И сделал бы ещё раз. Потому что мне по всем правилам положено защищать людей от того, чтобы их за топливо считали.

— И что? — рассмеялся Председатель, — или не знаете, как в этом мире миллиарды живут от урожая до урожая. Вы хотите спасти сотни человек, от силы пару тысяч, просто потому, что вы не способны задуматься, какова цена выживания миллиардов.

— Я человек маленький, — вздохнул почтальон, — я как-то не умею в миллиардах мыслить. И уж тем более, я не могу решать, кому жить, а кому умирать.

— Разумеется, — с горечью произнёс Председатель, — маленькие люди, которые против всего плохого и за всё хорошее! У вас в ваших маленьких головах живут маленькие хорошие человечки. Они ведь такое замечательные, такое невинные, они ведь ничего, никогда и никому плохого не желают. Вам не нравится, то, что делаю я? Так может быть вы все будете последовательны в своих убеждениях? Если всякая смерть ужасна — разбейте машины, которые volens-nolens отнимают человеческие жизни. Снесите скотобойни, которые убивают животных. Осушите воду во имя утопших, истребите всякую жизнь, которая питается чужой смертью. И пусть последний из вас, преисполненный святости, свалится с окровавленной иаковой лествицы и сломает себе шею. Ну что… будешь решать, кто достоин смерти?

Почтальон промолчал.

— Стало быть, нет, — веско произнёс Председатель, — Стало быть, решать придётся мне. Потому что иначе нет никого, кто бы принял мою правду. Кто бы смог, как я, пожертвовать ради неё всем. Потому что, да, я буду решать, кому жить, а кому умереть. И, более того, я уже решил, и они уже умерли, и я остаюсь последним, кто может распорядиться их жизненной силой во благо тех, кто будет жить впредь. И да, я тоже уйду. Но я оставлю за собой засеянные поля, которые взойдут и поспеют, и будут готовы к жатве. Ради живых. И те, кто пожнёт моё наследие, будут готовы принять его.

— А можно, вот как-нибудь просто уйти? А то тут от тебя тут сплошной разгром и неприятности.

Председатель промолчал. Печкин уловил что-то недоброе в его взгляде и смог увернуться за миг до того, как из земли, на том самом месте где почтальон только что стоял, взмыл чёрный протуберанец. В апогее своей траектории он завис, собрался в шипастый шар и, взорвавшись, обрушился вниз дождём обсидиановых клинков.

Печкин выхватил из кармана конверт с сургучной печатью и надорвал его. По ту сторону мира что-то щёлкнуло, клинки застыли в воздухе, словно пасть дракона, остановленного за миг до удара.

— Мне, знаете ли, по штату тоже разное положено, — сердито выговорил почтальон, извлекая следующий конверт.

— Очень интересно, — прозвучал голос Председателя, — И чем же ещё вас облагодетельствовало Министерство Путе…

И он осёкся. Потому что его, и бетонное строение под ним до основания рассекла почти невидимая плоскость. Только под некоторыми углами можно было разглядеть висящие в воздухе муаровые узоры.

Замершие на подлёте клинки растаяли и упали на землю чёрным дождём.

Почтальон, повертел в руке ещё один конверт и, не зная, что с ним теперь делать, затолкал его обратно в карман.

Располовиненная фигура Председателя трепыхалась в небе под беснующейся громадой Чёрного Солнца. Горизонт, оторвавшийся от своего обычного места, медленно и неотвратимо задирался вверх, и загибался, следуя границам сужающейся сферы.

Замыкание Макондо пожирало самое себя.

Печкин замер. Он пытался придумать, что ему делать дальше, но ни одной дельной мысли, как назло, не приходило ему в голову. И он терял драгоценное время просто наблюдая, как местность становится собственной картой.

А потом что-то обожгло его грудь.

Он покосился вниз: по его шинели расползалось мокрое пятно из середины которого торчал полупрозрачный изогнутый клинок.

Почтальон пошатнулся. Клинок втянулся в рану и исчез. Земля накренилась. Печкин рефлекторно сделал несколько шагов, пытаясь разминуться с ней, но гравитация была непреклонна, и он упал.

В глазах его темнело, и почтальон успел лишь рассмотреть, что вокруг него шагают десятки ног, а в небе, одетый в муар будто в мантию, парит невредимый Председатель.

20. Жатва

Оставленные Печкиным бумаги они читали жадно, торопясь, отбрасывая ненужное без жалости и впиваясь в то немногое, что могло им помочь.

Тр-тр Митра стоял, готовый ринуться вперёд по первой команде и бормоча под нос что-то невнятное наивным детским голосом.

Горизонт всё более загибался к зениту: можно было рассмотреть просеки в лесу, россыпь могил на погосте, противоположную окраину деревни и блестящую полосу реки, почти замкнувшуюся в кольцо. То тут, то там по вздыбившейся земле пробегали дымчатые змеи, выгрызая куски пейзажа и секунду спустя уже невозможно было вспомнить, что же было там, где пролёг их след.

Код от сейфа учили наизусть, оба. Хотя они уже распределили роли и решили, кому следует жить дальше. Точнее сказать, за двоих решил Матроскин.

— Ты, дядя Фёдор, ещё глупостей наделать не успел, так что нельзя тебя такого шанса лишать. А я и так уже за двоих пожить успел, — безапелляционно заявил кот.

Ключ мальчик повесил на шею, словно оберег.

И когда уже они были готовы выдвигаться, за ними пришли.

Пришельцы шагали не торопясь. Они не умели спешить. Тела их были чёрной водой, сквозь которую белели кости. Их были десятки, и они шли разомкнутым строем, сколько хватало взгляда, к дому на холме.

Дядя Фёдор поднял обрез и взвёл курки. Только сейчас он понял, что Печкин спилил приклад так, чтобы оружие легло под мальчишеское плечо. Мальчик навёл стволы на наступающих, надеясь, что это как-то вразумит их. Водянистые фигуры ни на миг не замедлились.

— Да стреляй уже! — прокричал Матроскин с водительского сиденья Митры.

Мальчик замер. Он никогда раньше не стрелял, ни в живых, ни в мёртвых. Ближайшей к нему шла фигурка даже чуть ниже его ростом. Дядя Фёдор мог поклясться, что при жизни это была девочка. Ему даже казалось, что она напевает тонким голоском какую-то глупую считалочку.

«…вынул ножик из кармана…»

Кот соскочил с подножки трактора и бежал к мальчику. Руки у девичьей фигурки удлинились и теперь напоминали изогнутые клинки. Хищная вода блестела сталью. Дядя Фёдор стоял, как заворожённый. Воронёный ствол восьмёркой ходил в его руках.

«…буду резать, буду бить…»

Матроскин что-то кричал, но искажённое время сыграло с ним злую шутку, и он бежал, словно в кошмарном сне, изо всех сил упираясь в вязкую землю и почти не сдвигаясь с места.

«…быть не быть, тебе…»

Ружьё, как показалось, решило само за себя. Выстрелило сразу из обоих стволов, оглушительно прогрохотало и отбросило стрелка на землю.

Заклятие застывшего мгновения рухнуло. Матроскин, сам того не ожидая, в миг покрыл оставшиеся метры и чуть было не пробежал мимо поверженного мальчика.

Картечь проделала в рядах нападавших широкую просеку: чем бы ни снарядил Печкин патроны, они оказали выразительное воздействие. Даже касательные ранения разбивали жидкие фигуры в мелкие брызги. Кости, более не сдерживаемые ничем, осыпались на землю.

Дядя Фёдор, казалось, скорее напуганный самим выстрелом, нежели его результатом, смог добраться добраться до трактора и даже сам сел за руль. Матроскин расположился на пассажирском сиденье, перезарядил ружьё и пристроил его между открытой дверью и кабиной, выцеливая следующую волну нападавших.

Впрочем, тр-тр Митра к происходящему отнёсся куда спокойнее, и радостно, порой даже не слушаясь руля, разрывал стоящие на дороге фигуры. И так он увлёкся, что еле удалось затормозить его, когда впереди замаячил знакомый силуэт.

Пёс сидел, молчаливый и потерянный, и с бетонно-серой его шкуры стекали чёрные маслянистые капли.

— В общем, так, — торопливо объяснил Матроскин, соскочивший с трактора, — зовут тебя Шарик, а ещё тебя зовут Ирвен, и ты с нами идёшь сражаться с одним нехорошим дяденькой.

Шарик-Ирвен недоуменно посмотрел на кота, на трактор и на дядю Фёдора.

— Я вас знаю?

— Знаешь, знаешь, — кивнул кот, — ты просто голову потерял в суматохе и теперь немного сконфужен. Поехали с нами, ты потом всё обязательно вспомнишь.

Дядя Фёдор ничего не сказал. Матроскин, действительно, врать умел филигранно и на благо дела.

Когда они добрались до почтамта, большая часть его защитников осталась позади: или застреленная Матроскиным, или попавшая в жернова Митры. А тех, кто исхитрился всё-таки добраться до трактора, загрыз Шарик.

Чёрная фигура над бетонным склепом медленно развернулась в их сторону.

— История была пришпорена…— проговорил Председатель и голос его гремел с чернеющих небес, — история понеслась, звеня золотыми копытами по черепам дураков. И вот очередная партия дураков принесла ко мне свои пустые черепа.

— А вот не надо за Историю выступать, — выкрикнул Матроскин, — История этого очень сильно не любит.

— История любит точность прицела и вес бортового залпа, — прозвучало в ответ.

Чёрная фигура Председателя спустилась к самой земле, распластав над ней щупальца-протуберанцы.

— А вы явились с ружьём на столкновение небесных светил! — мглистые щупальца нацелились остриями на незваных гостей.

— Может быть и так, товарищ Председатель, — заявил кот, — вот только слишком уж много врагов вы себе заработали по пути к светилам. Боюсь, кое-кто может захотеть оттянуть вас за ушко от солнышка.

И в тот же момент, половину туловища Председателя отхватил приёмный лоток тр-тр Митры.

— Это ты их погубил, и Валюшу, и маму мою… они ко мне приехали, а ты меня заставил, это же ты меня заставил…— трактор развернулся и проехал сквозь Председателя ещё раз, оставляя висеть в воздухе трепещущие нефтяные струпья, — это всё из-за тебя… умри… умри…

Тр-тр Митра развернулся, прицеливаясь так, чтобы последним заходом разом поглотить всё, что осталось от противника.

— Умри, — прокричал он разгоняясь.

И в этот момент по левому его борту что-то хлопнуло с едва заметной белёсой вспышкой, и машина замерла, испуская сизый дымок.

Председатель недоуменно осмотрел поверженного противника.

— Вот говорил я, — прошептал дядя Фёдор, — что ничего хорошего от жучков не получается.

— Простите, меня перебили, — басовито вымолвил Председатель.

Чёрные кляксы стремились к ранам в его теле, восстанавливая его прежний вид.

— Мы, кажется, остановились на том, что вы пришли сюда умереть, — заключил он.

Дядя Фёдор выхватил из кармана перочинный ножик и зубами извлёк лезвие.

— Мы сюда пришли, чтобы всё наконец закончилось, — он полоснул ножом поперёк ладони и отставил руку так, чтобы кровь полилась в пасть Шарику, — давай, Ирвен, тебе больше никто не хозяин, ты сам себе поводырь. Иди и мсти, демон, я своей живой кровью отпускаю тебя на волю.

Сначала Шарик даже не понял, что произошло. Красная струя стекала по его морде и капала на землю. А потом он слизнул кровь и что-то в нём разом переменилось. Он больше не стоял потерянным — лапы его раздались и зацепились за землю так, словно та была его игрушкой. Спина его уже не прогибалась в покорном ожидании: хребет его вздыбился, влекомый могучими мускулами, голова взметнулась к небу. В пасти прорезались бритвенно острые и злые зубы, которые сменяли друг друга в непрерывном движении, загнутые, хищные, готовые хватать и терзать непокорную жертву. Серая плоть отступила. Ирвен пылал алчущим ультрафиолетом, налитым пятном, обжигающим сетчатку.

Перед Председателем стояла воплощённая иномирная злоба. И эта злоба помнила всё.

— Тихо иди к почте, — шепнул Матроскин на ухо дяде Фёдору.

Тот подчинился.

Ирвен совершил первый прыжок. Великолепный и хищный, вырывающий смолистые клочья из зачарованной плоти Председателя. Тот пошатнулся, отпрянул и ударил всей силой своих протуберанцев в то место, где мгновение назад стоял пёсий демон. Но Ирвена уже там не было. Он изгибался в полёте, отрицая притяжение земли и собственную массу, и уже наносил следующий удар, превращаясь в средоточие клыков и когтей.

Дядя Фёдор, озираясь, приближался ко входу в почтовое отделение.

Председатель ушёл от удара, жертвуя малой частью своего тела. Изорванное его существо медленно восстанавливалось. Ирвен не дал ему шанса исцелиться полностью. Следующий удар, жестокий и неотразимый пришёлся в самую грудь Председателя.

Тот вздрогнул. Две его половины держались вместе на тонкой смолистой нити. Ирвен прокатился по земле, выбирая место, чтобы вцепиться в него всеми четырьмя лапами и закончить дело.

И когда он уже неотвратимо летел в последнем своём прыжке, Председатель перестал казаться человеком. Его чёрное тело распалось на брызги, ударилось о землю и проросло мириадами обсидиановых шипов. Часть из них прошила насквозь Ирвена, остановив демона в его полёте.

Мальчик уже открывал дверь почты, когда вдруг его рука отказалась слушать его. Потом уже он увидел, что его предплечье прибито к деревянной стене тонким чёрным шипом. И ещё одно нестерпимое мгновение спустя, пробираясь сквозь сплетения нейронов, до его сознания добралась боль.

— А ну отпусти мальчишку, — прошипел Матроскин.

У его ног вспыхнуло алой злобой боевое построение.

Председатель пошатнулся. Сейчас он был похож на иссиня-чёрный полип. Ничего человеческого в нём не осталось и, тем не менее, его голос звучал, казалось, с самого неба.

— О… это ты… — с холодным недоразумением сказал он, — любимая игрушка профессора Сёмина. У тебя было много имён, но наречение твоё есть Меланхтон, сын Мелхесиаха, сына Молоха. И я повелеваю тебе — замри.

Кот замер. В его глазах ещё пылала злоба, но он не мог двинуть ни единым мускулом.

Дядя Фёдор, превозмогая боль, пытался вырваться и в этот момент ещё один шип пронзил его. Мальчик закричал.

Чёрное щупальце поднялось из земли, изогнулось целясь ему в сердце.

— Мне жаль, что ты пришёл сюда, — проговорил Председатель, — но тут приходит моё царствие, и таким как ты здесь не место.

Щупальце обрело блестящее в свете Чёрного Солнца острие, размахнулось перед решающим ударом и… разлетелось на осколки.

Звук выстрела последовал долей секундой позже.

Дядя Фёдор повернул голову.

Выше по улице стояла корова Мурка. На левом боку её пылала руна Войны, на правом пламенела руна Ненависти. Глаза её были налиты кровью, оскаленные зубы блистали, подобно копьям воинства, изготовившегося к бою. В общем, на фоне сидевшей на её спине мамы, корова выглядела спокойно и дружелюбно. Рядом стояли Слейпнир и папа, который перезаряжал трёхлинейку.

Дядя Фёдор радостно улыбнулся, потянулся навстречу родителям, вздрогнул и замер — ещё одно щупальце пронзило его грудь. Воздух вырвался из его рта с последним, удивлённым вздохом.

21. Имена дяди Фёдора

В руке у мамы дрожало насаженное на берцовую кость, отточенное до бритвенной остроты навершие флагштока. Багряные волны струились по клинку.

В глазах мамы плескался балтийский холод.

Осознание неизбежного замерло на половине дороги. Мама спешилась и медленно пошла навстречу Председателю. Она удерживала дядю Фёдора в уголке взгляда, но прекрасно понимала: стоит ей повернуться — и следующий удар придётся ей в спину.

— У тебя последний шанс был уйти отсюда живым, — покачала она головой.

Папа дослал в ствол винтовки следующий патрон.

— Из свинцового саркофага Чернобыльского капища отлиты эти пули, — пробормотал он, скорее самому себе, чем стороннему слушателю.

Он тоже прекрасно видел, что произошло. И тоже прекрасно понимал, что они живы только пока следят за мельчайшими движениями Председателя.

— Я помню тебя, — пророкотало сплетение чёрных протуберанцев, — ты, глупая женщина, сомневалась в возможности использовать предвечные силы во благо человечества. Смотри, вот оно, неопровержимое доказательство моей правоты.

— Кладбище? — мама безучастно подняла бровь.

Клинок в её руке описал полукруг, когда она сменила хват.

Водянистая фигура метнулась ей навстречу. Мама, не спуская глаз с Председателя, сменила ногу и, коротким ударом наискось, располовинила нападавшего. Папа выстрелил, превращая в смолистые лужицы и кучки костей ещё несколько полупрозрачных силуэтов. Дымящаяся гильза, попавшая во власть сломанного времени, медленно вращаясь, опускалась на землю. Лязгнул затвор.

— Мне всё равно, что ты себе придумал, — мама стряхнула чёрные брызги со своего оружия, — но ты тронул моего сына. И я тебя зарою прямо здесь.

Председатель промолчал.

Его протуберанцы пришли в движение, поднимаясь над землёй, приходя в движение по новым орбитам. Теперь они напоминали странную бабочку с округлыми крыльями.

Чёрное Солнце распалось на несколько вложенных колец, каждое из которых обращалось вокруг собственной оси. В самом центре его находилось нечто такое, чего там быть не могло по всем законам перспективы.

Тонкая пылающая нить соединила бабочку и центр Чёрного Солнца.

Оставшиеся внизу смолистые щупальца подняли дядю Фёдора вверх, с широко разведенными руками. Голова его и ладони безвольно висели, покачиваясь в такт движению.

Мама остановилась. Ближайшая цель находилась в нескольких метрах над ней. Казалось, она могла подпрыгнуть, и её холодная ненависть вознесла бы её, но она оставалась на земле, безнадёжно далёкая и от своего противника, и от того, за кем она пришла.

Вращающиеся в небе кольца ощетинились хлёсткими отростками. Кольца расходились друг от друга и пропасть между ними, противная всем законам природы, всё увеличивалась.

Папа разряжал патрон за патроном в беснующуюся над ним фантасмагорию, но пули не производили на неё ни малейшего воздействия.

Они не сразу заметили, что подле распластанного в воздухе дяди Фёдора появился ещё одна человекоподобная фигура.

Лица его сменялись одно за другим. В правой руке его была распахнутая книга, страницы которой непрерывно перелистывались.

— Я пришёл сдержать своё слово, — промолвил он.

Чёрная бабочка разомкнула свои крылья, превратила их в мириады остриёв, направленных в грудь человека с книгой.

Острия ударили и сломались, брызнули графитовыми осколками.

— Я дал слово, и сдержу его, — повторил человек с книгой, — плата была принята и пришло время вернуть обещанное. Я говорю тебе, горделивый, мы рассмотрели тебя, взвесили и признали твои помыслы лёгкими. Ты жертвовал чужим ради собственной гордыни. Смотри же на тех, кто пожертвовал большим, смотри на тех, кто пришёл пожертвовать всем оставшимся. Смотри, ибо это последнее, что ты видишь.

Бабочка расплескалась, свилась, принимая новую форму. Три шипастых челюсти росли теперь из земли, силясь поглотить человека с книгой. Щупальца, поддерживающие дядю Фёдора, исчезли. Тело мальчика начало своё падение на землю. Но мглистый журавль возник из ниоткуда и подхватил его на лету. Птица осторожно опустила дядю Фёдора на землю и взмыла, выцеливая уязвимые места Председателя.

— Я пришёл сдержать своё слово, — хрипло возвестил журавль, — Ты, попирающий, был предначертан закланию. Ты, возжелавший спасать всех без различия ценою невинных, возжелавший власти ради власти, осквернивший упокоенных, нарушивший границы, поправший небеса — нет тебе спасения. Смотри на тех, кто отдал самое святое, чем они владели. Смотри, ибо скоро сомкнутся твои глаза.

Шипастые челюсти распались. Председатель более не был ничем цельным. Гематитовая саранча рвалась во все стороны сразу. Мама рассекала блестящие металлические тела своим клинком. Папа расстрелял все патроны в магазине и, перехватив винтовку, приготовился разить их штыком. Ещё один миг — и в этот самый последний момент чёрные со стальным отливом насекомые замерли.

Третья фигура проявилась в сумрачном небе. Тяжёлые грозовые тучи в какое-то неуловимое мгновение окружили беснующееся Чёрное Солнце.

— Я пришла сдержать своё слово, — раздался красивый женский голос.

Саранча дрожала, силясь сменить форму, но это было за пределами её сил.

— Ты, ничтожный, хотел украсть силу Богини-Матери.

Металлические насекомые потеряли свою форму, превратились в блестящие чёрные брызги. Они устремились к единому центру и превратились в обнажённого человека.

Человек этот был самым обыкновенным, давно уже не молодым, седеющим и обрюзгшим. Он покачивался на целлюлитных ножках, близоруко озираясь.

— Таким ты был, — весомо произнёс человек с книгой.

— Таким ты поднял свою руку на законы мироздания, — продолжил журавль.

— Таким ты встретишь всё, о чём просил, — закончила гроза женским голосом, трепещущим от статического электричества.

— Ты хотел внимания Матери-Богини, — сказали все трое разом. Их голоса сплелись в бесконечно прекрасной гармонии, чарующей и смертоносной, — ты получишь его.

Три пылающих силуэта ударились о землю и взметнулись ввысь, впились в зачарованное сердце Чёрного Солнца.

Оно лопнуло, взорвалось, раздалось в стороны.

Оно раскрылось в противоестественном движении, прорастая сквозь себя, движимое и недвижимое одновременно. Его границы ударились о границы замыкания и прижали его к земле, освобождая место для чего-то иного, чего-то такого, что нельзя было описать словами.

Вместилище миров раскрылось над головами невольных свидетелей. Вселенные пузырились, теснясь в бездне, глубина которой посрамляла бесконечность. В этой запредельно глубокой яви не было прошлого и будущего, и свету не требовалось тратить века для преодоления ничтожных расстояний. Там не было времени, там не было смерти, там не было ни слов, ни знаков, ничего, чему был обучен человеческий разум. Явленное было столь великолепным, сколь чуждым. Каждая крупица света, струящаяся из разверстых небес, несла с собой больше, чем могла вместить человеческая жизнь.

И там, в средоточии всего сущего, была она. Если бы кто-то, наблюдавший её, мог попытаться её нарисовать, он нарисовал бы женщину. Исполненную силы, пышущую жизнью, чреватую, родящую и плодовитую одновременно. Порождающую и поглощающую целые миры.

Он нарисовал бы её, пожинающую и пожирающую, замыкающую круг и начинающую новый, он сошёл бы с ума, но продолжил бы рисовать эту, безусловно сущность, и всё, что окружало её.

Он нарисовал бы дерево. То дерево, на котором мудрецы распинали себя ради ещё большей мудрости. То дерево, которое произрастает сквозь миры и несёт свои соки в запредельности. Дерево, в котором сплетаются мужское и женское начала. Она, женственная, родящая и, вопреки чаяниям, коронованная. Она, властвующая нераздельно. Он нарисовал бы дерево, которое было женщиной.

Он нарисовал бы рога, сомневаясь, кому принадлежат они. Но он нарисовал бы их, потому что не смог бы не нарисовать. Прошедшая сквозь сонмы поколений память его приказала бы ему нарисовать ветвистые рога, которые были бы ветвями дерева и женскими руками одновременно. Пусть сам он не помнил бы непокорную силу, воплощённую в этом струящемся символе, но, не в силах противиться предъявленной ему правде, он нарисовал бы рога.

И он нарисовал бы что-то, что не есть ни женщина, ни дерево, ни рога. Он путал бы следы и образы, пытаясь спастись от открывшейся ему беспрекословной правды.

Той самой, которую сейчас наблюдали папа и мама и Председатель, и невольно замерший Матроскин, и искалеченный перегруженной цепью Митра, и истекающий сукровицей Ирвен, и даже дядя Фёдор, застывший между собственным телом и разверзшейся бесконечностью.

Она, сокрушающая миры на вдохе и творящая их на выдохе, она, бесконечно смертоносная и животворящая, она, чья сила и власть превосходит всё, что способно описать и измерить человеческое существо, в какую-то краткую, неизмеримо малую долю мгновения, даже не заметила — просто скользнула краем своего внимания по одному из бесчисленных миров, в котором кто-то осмелился возжелать её силы.

И Председателя не стало. Вот только что он был и вот даже воспоминания от не осталось.

Разверстое небо схлопнулось. Горизонт упал туда, где ему предначертано было лежать. Чёрное Солнце погасло, словно и не было его никогда.

Вся накопленная злая сила разом лишилась сдерживающих её преград и повергла оземь тех, кто ещё стоял на ногах.

Настоящее, ярое и живое солнце проросло сквозь небесную твердь.

Прозрачные небеса исторгли из себя животворящий дождь.

У каждой капли было по двадцать две грани, и каждая из них имела своё уникальное число. Всё было исчислимо: и сколько на самом деле было песчинок под ногами (число это причиняло явственный зуд), и количество недоставленных писем на почте (четыреста семь) и количество зубчиков в застёжке куртки дяди Фёдора (двести два).

Каждая капля прорезала девственно прозрачный воздух, оставляя за собой едва заметный радужный след, и каждая из них звенела особенной хрустальной нотой на пути к земле.

У каждой из них была своя, малая, но важная миссия. И они разбивались, заставляя эфир содрогаться сообразно их тональности.

Раны дяди Фёдора затягивались. Ирвен, пылающий и злой, с каждым новым касанием кристальных капель, остывал и оживал. Меланхтон, сын Мелхесиаха, сына Молоха ощущал, как возвращается к нему власть над собственным телом.

Человек с книгой, журавль и женщина постепенно истаивали. Им более нечего было делать в этом мире, и они возвращались туда, где им предначертано было пребывать до скончания века.

Мама стояла. Искристая влага стекала по её лицу. Папа уронил бесполезную отныне винтовку и смотрел вперёд.

Там дядя Фёдор поднялся и бежал им навстречу, сквозь бесконечные радуги и разноголосый хрустальный звон.

Будто бы за кулисами мира сжатая пружина распрямилась и поднимала всех в рост. Они ещё не поняли, что всё окончилось, но радость уже переполняла их и влекла в объятия друг друга.

Они были живы. И мир был живым. И более ничего уже не имело значения.

22. Большой Дом

Они были живы. Солнце светило изо всех сил, словно пытаясь возместить все дни своего отсутствия. Выглянула тёплая поздняя осень.

Дядя Фёдор рыдал в родительских объятиях посреди мира, который словно был дочиста помыт и заново раскрашен.

Мама осмотрела всех и спросила:

— Меня вот теперь только один вопрос волнует: кто придумал к нам послать телёнка? Мы-то уже решали, кто на ту сторону пойдёт, чтобы вас вытаскивать.

Мальчик только было рот открыл, как Матроскин его перебил.

— Это всё дядя Фёдор. Вы даже не представляете, насколько у вас талантливый сын растёт!

— Ну в этом мы как бы особо и не сомневались, — согласилась мама, — а теперь расскажите-ка мне вкратце, почему я не должна прикончить вас прямо здесь?

Дядя Фёдор, кот и пёс переглянулись. Матроскин сказал:

— А вы, вообще, кто такие, чтобы решать, жить нам или умереть? Я вот понимаю, Председатель. Он за собой право решать за всех числил. Я понимаю, почтальон Печкин, у которого долг превыше всего. Я даже сына вашего понимаю, который телёнка спас вместо всех нас, потому что дяде Фёдору его жалко было. Понимаете? Ему себя не было так жаль, как несчастное теля. А вы кто такие? — спросил Матроскин.

— Да вы, в принципе, понимаете, чего нам стоило сюда попасть? — разозлилась мама.

— Отчего не понимаем? — отвечает кот, — я вообще на все четыре стороны мог идти. Но я вернулся. Потому что очень уж я не люблю, когда люди ни за что погибают. А когда этого никто не помнит — так совсем терпеть ненавижу.

— И поэтому мы тут стояли, — хрипло вступил Шарик, — ладно, я половины не помню. Но всё что я знаю — это моих друзей, которые за меня на смерть шли. Они ничего обо мне не знали — а всё равно меня защищали, даже от меня самого.

— Это мои друзья! — сказал дядя Фёдор, — вы мне всегда говорили, что другим от меня просто что-нибудь будет надо. Ну и пусть. Так ведь всегда получается. Они от меня что-то взяли. Я им что-то дал. Но мы все вместе победили. Кем бы я был без Матроскина? Кем бы я был без Шарика? Даже без Кукки я бы не был собой.

— Это уже кто? — брезгливо поинтересовалась мама.

— Это воронёнок, — дядя Фёдор протянул руку, и воронёнок приземлился на его ладонь.

— И чему такому он мог тебя научить? — сжала губы мама.

— Он научил меня «нет» говорить. И, нет, мама, ты моих друзей пальцем не тронешь.

Воронёнок, каркнув «Никогда», вспорхнул с его руки. Мама тяжело вздохнула.

— Ничего ты не понимаешь…

— Это ты не понимаешь. Ты хочешь, чтобы все мои друзья хорошими были. А они не хорошие. Они просто мои друзья. Такие, какие есть. Я знаю, что они разное делали. Но я их не за это люблю. Мы, мама, не любим людей за то, что у них плохого нет. Так ведь нам любить будет некого. Мы друзей любим за те мгновения, когда во всём мире не остаётся никого кроме них. И они встают, потому что знают, что некому больше это сделать. Я их всех давно простил за всё прочее. И если я тебе дорог, ты тоже их прости.

— Ты ведь понимаешь, что мы через всё это тоже прожили? Что у нас тоже такие «друзья» были? — спросила мама.

— Наверное, — пожал плечами дядя Фёдор, — но вам же не обязательно жить ещё и за меня, правда? Я, может быть, сам разочаруюсь и расстроюсь. Но это я сам буду, без вашей помощи. Я ведь не прошу меня жить научить. Я прошу помочь там, где я сам не умею. Вот вы уже решили, кого из моих друзей убивать будете, а как нам всем отсюда выбраться — не придумали!

— Да ладно, — хмыкнул кот, — вот вам лишь бы драматизма развести.

И, вкратце, рассказал про тр-тр Митру.

— Значит нам надо на почту идти, искать адресную книгу! — оживился папа.

— Я, в том, что не права, признаваться не умею. Так что мне, кот, проще будет твою шкуру на барабан натянуть. Но я этого делать не буду, потому что я своего сына расстраивать не хочу. А ты, папа, с дядей Фёдором останешься трактор чинить, — распорядилась мама, — кота тоже прихватите, он у нас, похоже, большой знаток электротехники, а до почты я и сама прогуляюсь.

И она, подобрав своё оружие, пошла. С ней, на всякий случай, Ирвен отправился, а за ними всеми корова Мурка увязалась.

По дороге корова ненавязчиво Ирвена от мамы оттёрла и сказала:

— Разрешите-ка вас Римма… как вас по отчеству?

Мама особо не удивилась. С ней, когда ей надо было, разговаривало даже то, что по определению даром речи не обладало. А вот Шарик-Ирвен очень удивился.

— Мурка, ты что, разговариваешь?

— Не с тобой, мизогинный ты свинокобель! — прошипела Мурка.

Ирвен аж присел.

— Я вообще-то того, демон.

— Вот именно, порождение патриархальных верований, напрямую ассоциирующих знание и власть с мужским началом и, тем самым, легитимирующее андроцентрический нарратив.

Демон прокашлялся.

— Я, конечно, по интонации понял, что ты в виду имеешь, но вот…

— Заткнись, короче говоря…— отрезала Мурка и повернулась к маме, — в общем, очень мне надо с вами поговорить. Иначе наша история тест Бекдел-Уоллес не пройдёт.

— Замечательно, — отстранённо ответила мама, — и что от меня требуется?

— Как минимум, выслушать. Женских персонажей в истории — меньше двадцати процентов, не представлены этнические меньшинства и трансгендеры, не раскрыта интимная линия между почтальоном Печкиным и профессором Сёминым, половина женских персонажей является жертвами насилия, и автор растушёвывает сам акт насилия якобы сюжетной необходимостью, тем самым оправдывая его.

— Самое глупое, что можно было придумать, — заметила мама, — это пробивать коровой четвёртую стену.

— Именно! — радостно подтвердила Мурка, — насилие над животными! Я уже говорила, что я — веганка?

— Вопрос с гендерной предвзятостью будем считать закрытым, — сухо отрезала мама, пальцем проверяя заточку Кремлёвского Скальпеля, — а то женских персонажей тут может ещё меньше остаться.

Тем временем, они к почте пришли. Сейф нашёлся там, где сказал Печкин. И код к замку подошёл. И даже адресная книга внутри оказалась в целости и сохранности.

А тут и папа с дядей Фёдором и котом подоспели:

— Мы тр-тр Митру починили! — радостно заявили они.

На улице обречённо прокричала курица.

— Жаль только Печкина починить не удастся, — печально добавил дядя Фёдор.

— И правильно, — говорит Шарик. — Он такой вредный.

— Вредный он или не вредный, не важно. Без него мы, может быть, у нас вообще ничего бы не вышло.

— А я проблемы совсем не вижу, — выступил папа, — он ведь почтальон местный. Значит он связан с почтовым отделением. Мы его сейчас запросто обратно запросим. Тем более, что срок возврата ещё не истёк. Нам бы только найти его характеристический вектор…

Мурка издала невнятный хрюкающий звук и исчезла. Через пару минут она вернулась с конвертом в зубах.

Папа принял конверт, сорвал сургучную печать, ознакомился с содержимым вложенного письма и, хмыкнув, принялся за дело.

В служебном помещении, у дальней стены, грузовой лифт находился. Он был зелёный и железный, чем-то похожий на печку. Папа, сверяясь с письмом, повозился немного с тумблерами и нажал на большую прорезиненную кнопку. Лифт загудел. Дверцы распахнулись и на пол кубарем вывалился почтальон Печкин.

Невесть как пробравшийся внутрь Слейпнир лизнул почтальона в лицо.

Печкин приоткрыл глаза.

— Папаня, — пробасил телёнок.

Почтальон оглянулся по сторонам. Посмотрел на Слейпнира, на Мурку…

— Там, в лифте, есть режим кремации, — прохрипел он, — Верните меня обратно, пожалуйста.

Мама и папа, не говоря ни слова переглянулись, и подняв Печкина под руки понесли его обратно в лифтовую клеть. Почтальон выкрутился и оттолкнул их…

— Вот так я и знал, что у вас всё семейство такое, без чувства юмора и сострадания.

— А вы… как вас? — начал папа.

— Игорь Иванович, — подсказал Печкин.

— Вы, Игорь Иванович, кажется, читали «Протоколы сельскохозяйственной магии» Курляндского. Первое издание, одна тысяча девятьсот тридцать четвёртого года.

Почтальон насторожился.

— Допустим, читал. А какого года издания я не знаю.

— Зато я знаю, — папа окинул взглядом корову и телёнка, — очень уж известно это первое издание. Там в одном ритуале опечатка очень смешная. Там слово «совокупиться» следует читать как «присовокупить». Но иногда старательные студенты делают именно так, как написано. Недаром говорят, что Ремесленник должен быть не только небрезгливым, но ещё и внимательным.

Печкин опасливо покосился на Мурку. Мурка нежно посмотрела на почтальона.

— Ну, знаете ли, — сердито сказал он, — можете жаловаться в комитет защиты животных. И в Министерство, и в спортлото. Только если бы не эта опечатка, вы бы сюда ни за что не попали.

— Я не жалуюсь. Я констатирую факт, — ответил папа, стараясь не рассмеяться.

— Всё это, конечно, замечательно, только пора нам собираться, — сказала мама, — число у нас есть, трактор готов. У нас тут случай, можно сказать, один на миллион. Может быть впервые за всю историю кто-то может из замыкания Макондо выбраться.

— А я никуда не поеду, — заявил почтальон Печкин, когда они на улицу вышли, — замыкание стабилизировалось и я его изучать буду, прямо изнутри. Я, может быть, хочу главным специалистом по нему стать.

— И я никуда не поеду, — сказал кот Матроскин, — меня снаружи по косточкам разберут. А тут природа, свежий воздух… буду мемуары писать.

— А я за ним присмотрю, — Ирвен подошёл к Матроскину, — а то знаю я его.

Мурка и Слейпнир уже куда-то сбежали, так что их даже уговаривать не пришлось.

— Ну что, дядя Фёдор, а мы с тобой поедем домой, — сказала мама, — тебе в следующем году в школу надо будет идти. Тебе учиться надо.

— Надо, — согласился дядя Фёдор и потупил глаза, — вот только ничему меня в школе не научат. Мне другая учёба нужна.

И он посмотрел за реку, на Большой Дом.

— Я хочу Ремесленником стать. И ещё я хочу Гришу найти.

Мама и папа посмотрели на него с удивлением и ужасом.

— Да, я про него знаю, — продолжил мальчик, — в общем, вы меня не уговаривайте, я сам всё уже решил, ещё до того, как вы нашли сюда дорогу.

Мама хотела было сказать, что это из-за папы он таким избалованным вырос, но промолчала. Потому что она была умная женщина и понимала, что иногда дети лучше понимают, что им нужно.

Папе хотелось во всём маму обвинить, мол это от неё ребёнок на ту сторону сбегает. Но он тоже был умным мужчиной и понимал, что на самом деле не от них дядя Фёдор уходит, а за знанием. А всему, чему они могли его научить, они научили. И ребёнок у них вырос умный, трудолюбивый и любознательный.

У Матроскина аж свербело всё-всё высказать, что он думал о педагогических талантах родителей дяди Фёдора. Но и он промолчал. Потому что он прожил целых две жизни и ценил настоящую мудрость.

Все вместе они пошли вниз по улице, к реке. Они молчали — всё что можно было сказать, уже было сказано.

Дядя Фёдор шёл первым. За ним шли родители, а замыкали процессию Матроскин и Ирвен. Так добрались они до пирса.

Тут пёс подошёл к мальчику.

— Ты вот что. Ты запомни моё имя. Если что говори, что Ирвен Псоглавец тебе покровительствует. Лишним не будет.

Дядя Фёдор поблагодарил его, обнял всех и расплакался. А потом вытер слёзы и направился по скрипучим доскам.

В тумане над рекой воздух пришёл в движение, взмахнул белыми крыльями — будто лебедь опустился на воду и обернулся лодкой.

Папа сжал мамину руку. Матроскин вздохнул. Ирвен стоял неподвижно, на его загривке сидел воронёнок.

Человек в брезентовом дождевике кивнул дяде Фёдору. Мальчик взглянул на лицо под капюшоном, улыбнулся внезапному знакомому, помахал на прощание рукой, спустился в лодку и осторожно сел на скамью.

Лодка даже не шелохнулась под его весом.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg