«Вселенная Г. Ф. Лавкрафта. Свободные продолжения. Книга 5»

Вселенная Г. Ф. Лавкрафта. Свободные продолжения. Книга 5 (fb2) - Вселенная Г. Ф. Лавкрафта. Свободные продолжения. Книга 5 [антология, компиляция] (пер. Наталия Леонидовна Рахманова,Владимир Семенович Поляков,Роман Викторович Дремичев,Андрей Борисович Бурцев,Алексей Юрьевич Черепанов) 1545K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Амброз Бирс - Роберт Альберт Блох - Генри Каттнер - Джозеф Маккалоу - Лин Картер

ВСЕЛЕННАЯ Г. Ф. ЛАВКРАФТА Свободные продолжения Книга 5

Составитель и автор обложки: mikle_69

Амброз Бирс ЖИТЕЛЬ КАРКОЗЫ

Амброз Бирс. «An Inhabitant Of Carcosa», 1886. Цикл «Мифы Ктулху. Свободные продолжения».

Ибо существуют разные виды смерти: такие, когда тело остается видимым, и такие, когда оно исчезает бесследно вместе с отлетевшей душой. Последнее обычно свершается вдали от людских глаз (такова на то воля господа), и тогда, не будучи очевидцами кончины человека, мы говорим, что тот человек пропал или что он отправился в дальний путь — и так оно и есть. Но порой, и тому немало свидетельств, исчезновение происходит в присутствии многих людей. Есть также род смерти, при которой умирает душа, а тело переживает ее на долгие годы. Установлено с достоверностью, что иногда душа умирает в одно время с телом, но спустя какой-то срок снова появляется на земле, и всегда в тех местах, где погребено тело.

Я размышлял над этими словами, принадлежащими Хали[1] (упокой, господь, его душу), пытаясь до конца постичь их смысл, как человек, который, уловив значение сказанного, вопрошает себя, нет ли тут еще другого, скрытого смысла. Размышляя так, я не замечал, куда бреду, пока внезапно хлестнувший мне в лицо холодный ветер не вернул меня к действительности. Оглядевшись, я с удивлением заметил, что все вокруг мне незнакомо. По обе стороны простиралась открытая безлюдная равнина, поросшая высокой, давно не кошенной, сухой травой, которая шуршала и вздыхала под осенним ветром, — бог знает какое таинственное и тревожное значение заключалось в этих вздохах. На большом расстоянии друг от друга возвышались темные каменные громады причудливых очертаний; казалось, есть между ними какое-то тайное согласие и они обмениваются многозначительными зловещими взглядами, вытягивая шеи, чтобы не пропустить какого-то долгожданного события. Тут и там торчали иссохшие деревья, словно предводители этих злобных заговорщиков, притаившихся в молчаливом ожидании.

Было, должно быть, далеко за полдень, но солнце не показывалось. Я отдавал себе отчет в том, что воздух сырой и промозглый, но ощущал это как бы умственно, а не физически — холода я не чувствовал Над унылым пейзажем, словно зримое проклятие, нависали пологом низкие свинцовые тучи. Во всем присутствовала угроза, недобрые предзнаменования — вестники злодеяния, признаки обреченности. Кругом ни птиц, ни зверей, ни насекомых. Ветер стонал в голых сучьях мертвых деревьев, серая трава, склоняясь к земле, шептала ей свою страшную тайну. И больше ни один звук, ни одно движение не нарушали мрачного покоя безотрадной равнины.

Я увидел в траве множество разрушенных непогодой камней, некогда обтесанных рукой человека. Камни растрескались, покрылись мхом, наполовину ушли в землю. Некоторые лежали плашмя, другие торчали в разные стороны, ни один не стоял прямо. Очевидно, это были надгробья, но сами могилы уже не существовали, от них не осталось ни холмиков, ни впадин — время сровняло все. Кое-где чернели более крупные каменные глыбы, там какая-нибудь самонадеянная могила, какой-нибудь честолюбивый памятник некогда бросали тщетный вызов забвению. Такими древними казались эти развалины, эти следы людского тщеславия, знаки привязанности и благочестия, такими истертыми, разбитыми и грязными, и до того пустынной, заброшенной и всеми позабытой была эта местность, что я невольно вообразил себя первооткрывателем захоронения какого-то доисторического племени, от которого не сохранилось даже названия.

Углубленный в эти мысли, я совсем забыл обо всех предшествовавших событиях и вдруг подумал:

«Как я сюда попал?»

Минутное размышление — и я нашел разгадку (хотя весьма удручающую) той таинственности, какой облекла моя фантазия все видимое и слышимое мною. Я был болен. Я вспомнил, как меня терзала жестокая лихорадка и как, по рассказам моей семьи, в бреду я беспрестанно требовал свободы и свежего воздуха и родные насильно удерживали меня в постели, не давая убежать из дому. Но я все-таки обманул бдительность врачей и близких и теперь очутился — но где же? Этого я не знал. Ясно было, что я зашел довольно далеко от родного города — старинного прославленного города Каркозы.

Ничто не указывало на присутствие здесь человека; не видно было дыма, не слышно собачьего лая, мычания коров, крика играющих детей — ничего, кроме тоскливого кладбища, окутанного тайной и ужасом, созданными моим больным воображением. Неужели у меня снова начинается горячка и не от кого ждать помощи? Не было ли все окружающее порождением безумия? Я выкрикивал имена жены и детей, я искал их невидимые руки, пробираясь среди обломков камней по увядшей, омертвелой траве.

Шум позади заставил меня обернуться. Ко мне приближался хищный зверь — рысь.

«Если я снова свалюсь в лихорадке здесь, в этой пустыне, рысь меня растерзает!» — пронеслось у меня в голове.

Я бросился к ней с громкими воплями. Рысь невозмутимо пробежала мимо на расстоянии вытянутой руки и скрылась за одним из валунов. Минуту спустя невдалеке, словно из-под земли, вынырнула голова человека, — он поднимался по склону низкого холма, вершина которого едва возвышалась над окружающей равниной. Скоро и вся его фигура выросла на фоне серого облака. Его обнаженное тело прикрывала одежда из шкур. Нечесаные волосы висели космами, длинная борода свалялась. В одной руке он держал лук и стрелы, в другой — пылающий факел, за которым тянулся хвост черного дыма. Человек ступал медленно и осторожно, словно боясь провалиться в могилу, скрытую под высокой травой. Странное видение удивило меня, но не напугало, и, направившись ему наперерез, я приветствовал его:

— Да хранит тебя бог!

Как будто не слыша, он продолжал свой путь, даже не замедлив шага.

— Добрый незнакомец, — продолжал я, — я болен, заблудился. Прошу тебя, укажи мне дорогу в Каркозу.

Человек прошел мимо и, удаляясь, загорланил дикую песню на незнакомом мне языке. С ветки полусгнившего дерева зловеще прокричала сова, в отдалении откликнулась другая. Поглядев вверх, я увидел в разрыве облаков Альдебаран и Гиады. Все указывало на то, что наступила ночь: рысь, человек с факелом, сова. Однако я видел их ясно, как днем, — видел даже звезды, хотя не было вокруг ночного мрака! Да, я видел, но сам был невидим и неслышим. Какими ужасными чарами был я заколдован?

Я присел на корни высокого дерева, чтобы обдумать свое положение. Теперь я убедился, что безумен, и все же в убеждении моем оставалось место для сомнения. Я не чувствовал никаких признаков лихорадки. Более того, я испытывал неведомый мне дотоле прилив сил и бодрости, некое духовное и физическое возбуждение. Все мои чувства были необыкновенно обострены: я ощущал плотность воздуха, я слышал тишину.

Обнаженные корни могучего дерева, к стволу которого я прислонился, сжимали в своих объятьях гранитную плиту, уходившую одним концом под дерево. Плита, таким образом, была несколько защищена от дождей и ветров, но, несмотря на это, изрядно пострадала. Грани ее затупились, углы были отбиты, поверхность изборождена глубокими трещинами и выбоинами. Возле плиты на земле блестели чешуйки слюды — следствие разрушения. Плита когда-то покрывала могилу, из которой много веков назад выросло дерево. Жадные корни давно опустошили могилу и взяли плиту в плен.

Внезапный ветер сдул с нее сухие листья и ветки: я увидел выпуклую надпись и нагнулся, чтобы прочитать ее. Боже милосердный! Мое полное имя! Дата моего рождения! Дата моей смерти!

Горизонтальный луч пурпурного света упал на ствол дерева в тот момент, когда, охваченный ужасом, я вскочил на ноги. На востоке вставало солнце. Я стоял между деревом и огромным багровым солнечным диском — но на стволе не было моей тени!

Заунывный волчий хор приветствовал утреннюю зарю. Волки сидели на могильных холмах и курганах поодиночке и небольшими стаями; до самого горизонта я видел перед собою волков. И тут я понял, что стою на развалинах старинного и прославленного города Каркозы!

Таковы факты, переданные медиуму Бейроулзу духом Хосейба Аллара Робардина.

Перевод: Н. Рахманова

Роберт Блох КУКОЛКА

Robert Bloch. «The Mannikin», 1937. Цикл «Мифы Ктулху. Свободные продолжения».

Сразу должен оговориться: я не очень уверен, что история, которую собираюсь рассказать, произошла на самом деле. Может быть, весь этот кошмар мне просто приснился, а если это был сон наяву, то, очевидно, это было первым симптомом страшного психического расстройства. Сам же я, конечно, не вижу причин сомневаться в истинности собственных ощущений. Что знаем мы, в конце концов, о реальной картине жизни на Земле?

Чудовищные уродства, мерзкие извращения, в которые разум отказывается верить, — все это существует, живет рядом с нами. С каждым годом в копилке открытий — научных ли, географических или философских — накапливаются все новые и новые факты, подтверждающие так или иначе одну простую истину: мир наш, оказывается, совсем не таков, каким мы его, в наивной слепоте своей, вообразили. С некоторыми из нас время от времени происходят странные вещи, в результате чего каждый раз завеса перед неведомым чуточку приподнимается. И выясняется: дикий, невообразимый ужас — здесь, совсем рядом! Позвольте, а есть ли вообще у человека основания полагать, будто выдуманный им «окружающий мир» существует реально?

Впрочем, судьба посвящает в страшную тайну лишь одного из миллиона, оставляя гигантские массы людей в блаженном неведении. То и дело слышим мы о пропавших без вести путешественниках, об ученых, сгинувших вдруг бесследно, — и тут же, не моргнув глазом, объявляем безумцем смельчака, который, чудом вернувшись в нашу реальность, осмеливается рассказать миру о том, что он увидел за ее пределами. Многие в такой ситуации предпочитают помалкивать, и вряд ли стоит тому удивляться. Так и живет человечество, не подозревая о том, что поджидает его совсем рядом, за порогом привычного бытия.

Мрак этот понемногу просачивается в нашу жизнь: то и дело слышим мы разговоры о каких-то морских чудовищах и подземных тварях, вспоминаем легенды о карликах и гигантах, читаем научные сообщения о случаях противоестественного зачатия и рождения. Войны, эпидемии, голод — все это пробивает брешь в незримой стене: черная гидра кошмара выползает из-под фальшивого фасада человеческой сути, и тогда узнаем мы о людоедстве и некрофилии, о гуллях, пожирающих трупы, о гнусных ритуалах жертвоприношений, о маниакальных убийствах и преступлениях, оскверняющих само имя Бога.

Сейчас, размышляя о том, что довелось мне пережить самому, сравнивая свой собственный опыт с рассказами других таких же невольных очевидцев, я начинаю опасаться за собственный разум. Поэтому, если можно только придумать сколько-нибудь правдоподобное объяснение всей этой истории, я молю Господа: пусть же кто-то это сделает, и как можно скорее!

Доктор Пирс говорит, что я нуждаюсь в полном покое. Он-то, кстати, и предложил мне изложить свои воспоминания на бумаге, надеясь, очевидно, хотя бы таким образом остановить нарастающий поток ужаса, который вот-вот, кажется, настигнет меня и поглотит навсегда. Но нет покоя в душе моей и не будет его до тех пор, пока я не узнаю всей правды или пока не встретится на моем пути человек, который сумеет раз и навсегда убедить меня в том, что все эти страхи не имеют под собой абсолютно никаких оснований.

К тому моменту, когда я оказался в Бриджтауне, нервы мои, признаться, были уже порядком расшатаны. Последний год в колледже отнял у меня много сил, так что из тисков изнуряющей учебной рутины я вырвался с неописуемым облегчением. Убедившись в том, что успех нового лекционного курса по меньшей мере на год обеспечил мне достаточно прочное положение на факультете, я решил наконец взять долгожданный отпуск, а все мысли, так или иначе связанные с академической деятельностью, разом выбросить из головы.

Чем соблазнил меня Бриджтаун в первую очередь, так это озерцом — идеальным, судя по всему, местечком для ловли форели. В том ворохе рекламной макулатуры, которую я не преминул заранее проштудировать, этому тихому и скромному сельскому курорту не было посвящено ни строчки, а случайно попавшийся мне на глаза проспектик не сулил заезжему счастливцу ни площадок для гольфа, ни трасс для конной выездки, ни открытых плавательных бассейнов. О званых ужинах, грандиозных балах и духовых оркестрах «на восемнадцать персон» здесь также не было сказано ни слова. Окончательно обезоруженный отсутствием даже упоминания о «великолепии лесных и озерных пейзажей», украшающих этот «райский уголок, затерявшийся на Земле благодаря чудесной ошибке природы», или о «лазурных небесах и изумрудных чащах», предлагавших, как водится, зачарованному путешественнику «вкусить эликсир вечной юности», ни много ни мало — я собрал свою коллекцию курительных трубок, упаковал саквояж и, забронировав телеграммой номер в отеле, отправился в путь.

Первые впечатления о Бриджтауне в полной мере оправдали мои ожидания. До сих пор с умилением вспоминаю я эту невзрачную деревушку, расположившуюся на берегу озера Кейн — чудом уцелевший осколок минувшей эпохи, островок давно позабытой всеми чистой, здоровой жизни, — и ее жителей, тихих и скромных людей, ничуть не испорченных тлетворным духом цивилизации. Ни тракторов с автомобилями, ни вообще какой-нибудь техники я здесь не заметил; несколько телефонных будок да проходящее в стороны шоссе — вот, похоже, и все, что связывало Бриджтаун с внешним миром. Да и приезжих тут было немного — в основном охотники да рыбаки. Главное, не видно было ни живописцев, ни разного рода «эстетов» — дилетантствующих и профессиональных, — имеющих прескверное обыкновение наводнять в летние месяцы самые благодатные уголки природы. Впрочем, тут бы, наверное, такую публику и терпеть не стали: местные жители, при всей своей необразованности, обладают природной проницательностью и малейшую фальшь в человеке чувствуют за версту. Что ж, лучшего места для отдыха трудно было и пожелать.

В трехэтажной гостинице под названием «Гейнс-хаус», расположившейся на берегу почти у самой воды, всеми делами заправлял Абессалом Гейнс, седовласый джентльмен старой закалки, чей отец, как я слышал, поднимал здесь рыбный промысел еще в шестидесятых годах прошлого века. Нынешний владелец дома если и был знатоком этого дела, то явно лишь в потребительской его части. Светлые, просторные комнаты, обильная пища — плод кулинарных изысканий вдовствующей сестры Гейнса и верной его помощницы, — все это и многое другое давно уже превратило «Гейнс-хаус» в рыбацкую мекку.

Полностью удовлетворенный первыми впечатлениями, я приготовился в предвкушении исключительного времяпрепровождения расслабиться, как вдруг: во время первой же прогулки по деревенским улочкам лицом к лицу столкнулся с Саймоном Мальоре.

Впервые мы с ним встретились на втором семестре во время моего пребывания в колледже, и с первых же минут знакомства молодой человек этот произвел на меня неизгладимое впечатление, причем отнюдь не только своей внешностью. Впрочем, выглядел Саймон действительно более чем своеобразно: высокий рост и необыкновенная худоба, широченные плечи и безобразно искривленная, уродливая спина резко выделяли его из общей студенческой массы. Мальоре не был, по-видимому, горбуном в привычном смысле этого слова, но из-под левой лопатки его выпирал какой-то опухолевидный нарост, отчего туловище казалось переломленным пополам. Как ни пытался бедняга скрыть свой природный дефект, все было безрезультатно.

В остальном же Саймон Мальоре производил необычайно приятное впечатление. У него были черные волосы, серые глаза, нежная белая кожа и в целом благороднейший облик яркого представителя лучшей части мыслящего человечества.

Незаурядным умом своим прежде всего и поразил меня Саймон с первых же минут нашего знакомства. Литературные работы его были не просто блестящи — они поражали удивительной законченностью логических построений, поистине божественным полетом мысли. В поэтическом творчестве наш странный студент, правда, явно шел на поводу у собственного, несколько болезненного, воображения, но уж по крайней мере, сказочные образы, рожденные его мрачной фантазией, никого не могли оставить равнодушным. Одно из стихотворений Мальоре, «Ведьма повешена», удостоилось ежегодной премии фонда Эджуорта, несколько других осели в различных частных антологиях.

В общем, обладатель столь незаурядного таланта, разумеется, заинтриговал меня необычайно. Сам он, впрочем, все мои попытки к сближению встречал с прохладцей, явно давая понять, что любому обществу предпочитает уединение, и долгое время я никак не мог уразуметь, чем же вызвана такая замкнутость — своеобразием ли характера или, может быть, болезненным осознанием физической ущербности.

Саймон снимал квартиру в несколько комнат и, судя по всему, явно не был стеснен в средствах. Отношений с товарищами по учебе он почти не поддерживал, хотя в любой компании был бы, конечно, принят с радостью: всех восхищали в нем живой ум, изысканные манеры и не в последнюю очередь выдающиеся познания в различных областях литературы и искусства. Время шло, и барьер его природной застенчивости стал давать первые трещины. Постепенно мне удалось завоевать расположение своего талантливого студента, и очень скоро мы стали встречаться у него на квартире, коротая вечера в долгих беседах. Тут-то я впервые узнал о непоколебимой вере Саймона в оккультные науки, в магическую силу тайного знания. Кое-что рассказал он мне и о своих итальянских предках (один из них, если не ошибаюсь, был приближенным Медичи): все они перебрались в Америку в незапамятные времена, спасаясь от преследования инквизиции. Патологический интерес к черной магии, судя по всему, перешел к моему другу по наследству. Постепенно я стал узнавать и о собственных его изысканиях в тех областях знания, которые принято считать запретными. Оказалось, например, что сюжеты рисунков, которыми была буквально усеяна вся его квартира, были заимствованы им из сновидений; не менее удивительные образы нашли свое воплощение в глине. Что же касается книг — старых и в большинстве своем очень странных, — то они здесь занимали практически все полезное пространство. Из знакомых мне названий я отметил «Поедание мертвых в гробах» Рантфа издания 1734 года, бесценный греческий перевод «Субботней Каббалы», датированный 1686 годом, «Комментарий к чернокнижию» Майкрофта и скандально нашумевшую в свое время «Тайны червя» Людвига Принна.

Осенью 1933 года отношения наши были внезапно прерваны известием о смерти его отца. Даже не попрощавшись со мной, Саймон оставил колледж — как оказалось впоследствии, навсегда — и спешно отбыл на Восток. Неизгладимый след оставили в душе моей эти несколько лет нашей странной дружбы: за это время я успел не только проникнуться глубоким уважением к Саймону Мальоре, но и всерьез заинтересоваться его творческими планами, которые были, кстати сказать, весьма обширны: он собирался всерьез приступить к изучению истории колдовских культов Америки, а также продолжать работу над романом, художественными средствами вскрывающим суть такого явления, как суеверие, и исследующим механизм действия суеверия на человеческую психику. Увы, за все это время Саймон не написал мне ни строчки, и вплоть до этой случайной встречи на деревенской улочке Бриджтауна я не имел ни малейшего представления о том, как сложилась дальнейшая судьба моего друга.

Мальоре окликнул меня первым, иначе мы бы, наверное, разминулись. Он изменился неузнаваемо: постарел, весь как-то сник, я бы сказал, опустился. Лицо осунулось и побледнело; тень от черных кругов, что пролегли под глазами, запала, казалось, глубоко внутрь, в самый взгляд. Саймон протянул руку, и я с ужасом увидел, как дрожит его ладонь, как напряглось искаженное нервной гримасой лицо. В привычной своей великосветской манере он осведомился о моем здоровье, но голос его прозвучал неожиданно глухо и слабо.

Объяснив в двух словах причину своего появления в Бриджтауне, я с нетерпением стал его расспрашивать. Выяснилось, что после смерти отца он живет здесь, в фамильном особняке, напряженно работает над новой книгой и очень надеется на то, что усилия его будут в конечном итоге вознаграждены. Впрочем, уже через несколько минут, сославшись на усталость, Саймон извинился за свой неряшливый вид и недвусмысленно подвел под нашим разговором черту: хотелось бы, мол, побеседовать пообстоятельней, но в ближайшие дни он будет занят; на следующей неделе, может быть, он сам заглянет ко мне в гостиницу, а пока должен бежать: нужно успеть еще в лавку, купить бумагу…

Распрощавшись с какой-то странной поспешностью, Саймон повернулся, чтобы уйти. В этот момент я случайно взглянул на его спину и замер, будто пораженный током: горб вырос чуть ли не вдвое! Но что могло послужить причиной столь разительных перемен — неужели одна только изнурительная работа? При мысли о саркоме у меня мороз пошел по коже.

По дороге в отель я не переставая думал о странной встрече. Более всего поразила меня в Саймоне крайняя истощенность. То, что работа над новой книгой самым пагубным образом сказалась на его здоровье, сомнений не вызывало: должно быть, выбор темы также не способствовал сохранению душевного равновесия. Замкнутый образ жизни, постоянное нервное перенапряжение — похоже, все это привело моего друга на грань катастрофы. Я твердо решил взять над ним опекунство; для начала следовало навестить его, причем немедленно, не дожидаясь приглашения, а потом — потом что-то предпринимать. И чем скорее, тем лучше.

Вернувшись в гостиницу, я решил разузнать у старого Гейнса все, что тому известно о Саймоне Мальоре: о его работе и жизни здесь, может быть, даже о причинах внезапно происшедших с ним перемен. История, рассказанная хозяином гостиницы, признаться, застала меня врасплох. По его словам выходило, будто уже одно только имя Мальоре повергает жителей в трепет, а последнего из них, «мастера Саймона», здесь боятся особенно.

За этой семьей, одной из самых богатых в округе, закрепилась поистине зловещая репутация. Род Мальоре, если верить молве, сплошь состоял из колдунов и ведьм. Темные делишки свои они, конечно, изо всех сил скрывали от посторонних глаз, ну да разве в деревне что-нибудь утаишь…

Похоже, мир не знал еще такого Мальоре, которого природа не наградила каким-нибудь физическим недостатком. Одни из них появлялись на свет Божий с ужасными кожными наростами на лице, другие — с вроденной косолапостью. Никталопов, то есть тех, кто видит ночью не хуже, чем днем, среди них было великое множество, а уж о пресловутом «дурном глазе» вряд ли стоит и говорить. В роду Мальоре было двое карликов; впрочем, хватало и горбунов: до Саймона таким увечьем страдали по меньшей мере еще двое — его отец и прапрадед.

О скрытности Мальоре здесь слагались легенды, немало разговоров ходило и о кровосмесительных браках. Все это — по мнению местных жителей (которое Гейнс безоговорочно разделял) — свидетельствовало об одном: семейка явно знается с нечистой силой. Если нужны доказательства — пожалуйста. Почему, скажите на милость, Мальоре с первых дней своего пребывания здесь чурались односельчан и почти не выходили из своего дома? Чем объяснить тот факт, что никого из них ни разу не видели в церкви? И что за сила выгоняет их из дому по ночам, когда порядочному человеку полагается спать сном праведным?.. Нет, неспроста все это. Знать, скрывают они что-то в своем особняке, страшатся какой-то огласки. Говорят, все у них там сплошь завалено богопротивными книгами. А еще ходят слухи, будто не по своей воле уехали они из той заморской страны, а изгнали их оттуда за какие-то страшные злодеяния: И потом, больно вид у них подозрительный: не иначе, и здесь замышляют что-то недоброе: Ну да, так оно и есть, скорее всего!..

Разумеется, никаких конкретных претензий предъявить Мальоре никто не мог. История не занесла в эту глушь ни вируса «охоты на ведьм», ни повальных эпидемий бесовской одержимости. Тут не слыхали ни о «лесных алтарях», ни об «оживающих» время от времени персонажах индейских мифов — тех, что призрачными монстрами кое-где разгуливают еще по чащобам. В Бриджтауне не пропадал скот, не исчезали люди — одним словом, не происходило ничего такого, в чем можно было бы прямо обвинить ненавистных пришельцев. И тем не менее семья Мальоре была окружена стеной суеверного страха. Наследника вымирающего рода здесь почему-то боялись особенно.

Судьба невзлюбила Саймона с первых же минут его жизни. Мать мальчика умерла во время родов, причем акушеров к ней пришлось вызывать из города: местные эскулапы все как один отказались иметь дело с ужасной семьей. Каким-то чудом младенец выжил, но несколько лет его никто не видел: лишь много позже жители деревни узнали, что отец с братом сумели-таки выходить бедолагу.

Когда Саймону исполнилось семь лет, его отправили в частную школу, и в Бриджтауне он вновь появился пять лет спустя, сразу же после смерти дяди. Местные знатоки утверждали, будто тот скончался от внезапного помрачения ума: не намного более определенным был и официальный диагноз: смерть, согласно ему, наступила от кровоизлияния в мозг вследствие опять-таки какого-то необъяснимого приступа.

Саймон рос на редкость симпатичным мальчуганом; поначалу бугорок под лопаткой почти не был виден и, судя по всему, не беспокоил его. Через несколько недель после первого своего приезда мальчик опять уехал в школу и появился здесь вновь лишь два года назад, спустя несколько дней после смерти отца…

Долгие годы старик прожил в огромном пустом доме совершенно один. Тело его обнаружили случайно: проходивший мимо разносчик заглянул ненароком в раскрытую дверь и остолбенел: в огромном кресле сидел мертвец, с лицом, искаженным нечеловеческим ужасом, с остановившимся взглядом, вперившимся в пустоту. Перед покойником лежала книга в железном окладе, страницы которой были испещрены неведомыми письменами. Прибывший вскоре доктор объявил, не долго думая, что смерть наступила вследствие сердечного приступа. Но разносчик, видевший ужас в остекленевших глазах Джеффри Мальоре, успел взглянуть краем глаза на какие-то нехорошие, странно волнующие рисунки и потому имел на этот счет свое особое мнение. Ничего в комнате рассмотреть ему толком не удалось, поскольку очень скоро здесь объявился Мальоре-младший.

Сообщить Маймону о смерти отца к тому времени еще не успели, так что его приезд поверг присутствующих в состояние шока. В ответ на все расспросы юноша, ко всеобщему изумлению, извлек из кармана письмо двухдневной давности, в котором отец сообщал сыну о предчувствии скорой кончины и просил поторопиться с приездом. Судя по всему, форма послания была продумана заранее, и тщательно подобранные фразы заключали в себе помимо очевидного еще и какой-то скрытый смысл; этим только и можно было объяснить тот весьма странный факт, что молодой человек не затруднил себя никакими расспросами об обстоятельствах смерти Мальоре-отца.

Похороны прошли тихо. По семейной традиции тело было погребено в подвальном склепе. Зловещие события, предшествовавшие возвращению Саймона в родные пенаты, само необъяснимое его появление — все это встревожило местных жителей не на шутку. Тучи страха и подозрений сгустились над старым особняком. Увы, в дальнейшем не произошло ничего, что хоть как-то помогло бы их развеять.

Саймон остался жить в доме один, без прислуги, не предпринимая ни малейших попыток сблизиться с кем-либо из соседей. Если он и появлялся иногда в деревне, то лишь для того, чтобы купить продуктов (в основном рыбы и мяса, причем, как было замечено, в изрядных количествах), загрузить их в автомобиль и снова скрыться в своей цитадели. Время от времени Саймон останавливался у аптеки и покупал снотворное. В разговоры при этом он ни с кем не вступал, на вопросы отвечал кратко и неохотно.

По деревне прошел слух, будто бы юный Мальоре заперся в доме и пишет книгу (уровень образованности молодого человека, по-видимому, даже у недругов сомнений не вызывал). Между тем Саймон стал появляться на людях все реже. С внешностью его стало происходить нечто странное, и это немедленно сделалось предметом оживленнейших обсуждений в округе.

Во-первых, стал расти горб. Саймон носил теперь очень просторный плащ и передвигался с большим трудом, низко согнувшись, будто под тяжестью непосильной ноши. Сам он к врачам не обращался, а о чем-то спросить юношу или просто дать ему добрый совет никому, по-видимому, в голову не приходило. Во-вторых, Саймон стал буквально стареть на глазах, внешностью все более напоминая покойного дядюшку Ричарда. Все чаще в глазах его стало появляться характерное для никталопии фосфоресцентное свечение, что еще в большей степени подогрело любопытство местных обывателей. Вскоре невероятные слухи стали обрастать еще более невероятными фактами.

Саймон стал вдруг приходить на отдаленные фермы и приставать к хозяевам — людям в основном почтенного возраста — со странными расспросами. По его словам, он пишет книгу об истории фольклора и очень нуждается в местных легендах. Может быть, старожилам известно что-нибудь о здешних колдовских культах, о ритуалах у «лесных алтарей»? не затерялось ли в окрестностях избушки с привидением или просто местечка, пользующегося дурной славой? Не слыхал ли кто такого имени — Ниарлапотеп? А Шуб-Нигуррат? Или известен «Черный посланник»? Все интересовало Мальоре: и миф паскуантогских индейцев о человекозавре и любые упоминания о шабашах ведьм или появлении овечьих трупов со следами, которые свидетельствовали бы о ритуальном убийстве: От таких расспросов у фермеров волосы поднимались дыбом.

Вообще-то отдельные слухи о лесных чудищах сюда доходили — как с северного побережья, так и с восточных склонов; обитатели этих мест любили пошептаться в деревне о кошмарах. Но обсуждать такие вещи вслух, да еще с этим несчастным изгоем, никто, конечно же, не собирался. На вопросы свои Мальоре получал в лучшем случае уклончивые, а в худшем — просто грубые ответы. Впрочем, и старожилов можно было понять: загадочные визиты эти производили на них крайне неприятное впечателние.

Слухи о похождениях горбуна мигом облетели округу. Самую сногсшибательную историю поведал своим друзьям старый фермер по фамилии Тэтчертон, чей дом стоял на отшибе у западного берега, вдали от шоссе. Как-то вечером он услышал стук в дверь: на пороге стоял Мальоре. Вынудив не слишком обрадованного хозяина пригласить его в гостиную, молодой человек принялся расспрашивать его о каком-то старом кладбище, якобы затерявшемся поблизости. По словам старика, Мальоре был близок к истерике и нес нескончаемую слезливую ахинею о «тайнах могилы» и «тринадцатом соглашении», о «пиршествах Альдера», «песнопениях Доэля» и тому подобной мистической чепухе. Что-то такое говорил он о «ритуале Отца Йинга», да еще о неких «церемониях», якобы имевших место неподалеку от кладбища, упомянул несколько конкретных, но совершенно незнакомых имен. Саймон задавал вопрос за вопросом: не замечалось ли в этих местах пропажи овец, не слышны ли в зарослях «манящие голоса», — пока не получил от хозяина на все вопросы сразу резкий отрицательный ответ. Кончилось дело тем, что Тэтчертон запретил незваному гостю появляться здесь впредь, а тому очень хотелось, оказывается, еще и при свете дня осмотреть окрестности.

Горбун вспыхнул и готов был уже ответить резкостью, как вдруг с ним произошло нечто странное. Он побледнел, согнулся в три погибели, пробормотал что-то, похожее на извинения, и, пошатываясь побрел к двери. Со стороны могло показаться, будто у парня начались колики. Но то, что увидел в этот момент Тэтчертон, лишило его дара речи. Горб на спине у Мальоре шевелился — да, да, ерзал, бился в конвульсиях, будто спрятанный под плащом зверек! В ту же секунду гость резко повернулся и попятился к двери, как рак, надеясь, очевидно, хотя бы так скрыть от посторонних глаз необъяснимые движения под своей одеждой. Затем бросился за порог, по-обезьяньи припустил по дорожке и, доскакав до машины, каким-то невероятным манером плюхнулся на сиденье. Через секунду автомобиля и след простыл, а Тэтчертон так и остался стоять столбом, заранее предвкушая тот эффект, который произведет завтра его рассказ на приятелей.

С этого момента Мальоре вообще перестал появляться в деревне. Разговоры о нем здесь, впрочем, не прекращались, и все в конечном итоге сошлись на том, что, кто бы ни был на самом деле этот горбун, благоразумнее всего будет держаться от него подальше. Вот и все в общих чертах, о чем рассказал мне старый Гейнс. Выслушав его очень внимательно, я тут же поднялся к себе с тем, чтобы как следует поразмыслить над этой историей.

О том, чтобы безоговорочно принять сторону местных жителей, для меня, разумеется, не могло быть и речи. Наоборот, жизненный опыт подсказывал мне, что «факты» эти в большинстве своем попросту выдуманы. Такова психология любой сельской общины: тут все, сколько-нибудь отличное от общепринятого, воспринимается с подозрением.

Да. семья Мальоре издавна жила в своем доме уединенно и замкнуто — и что из этого? Любая группа иммигрантов на их месте повела бы точно так же. Дурная наследственность? Несомненно! Но кто сказал, что это — прямое следствие общения с нечистой силой? Сколько же таких «колдунов», чьим единственным «преступлением» перед обществом был какой-нибудь физический недостаток, стали жертвами человеческой темноты и невежества! Кровосмешение? Не исключено. Но кто бросит камень в этих несчастных, всюду вне стен своего дома встречавших только ненависть да еще страх? И какое все это имеет отношение к черной магии? Семьи отверженных — не редкость в сельской глубинке, и, уж конечно, участь эта выпадает отнюдь не только на долю приезжих.

Странные книги? Охотно верю. Никталопия? Почему бы нет: явление это прекрасно изучено, встречается у представителей различных народов. Пожалуй, даже вероятность умственного расстройства не следовало бы сбрасывать со счетов: человеческий разум под гнетом одиночества особенно беззащитен: да нет же! У Саймона светлая голова. Просто в своем увлечении оккультизмом он зашел слишком далеко.

О чем свидетельствует хотя бы тот факт, что в поисках материала для своей новой книги он вздумал обратиться за помощью к местным фермерам? Всего лишь о полном отсутствии жизненного опыта — и только. Откуда было знать бедняге, что эти темные люди с молоком матери впитывают в себя суеверный ужас перед неведомым, что любое отклонение от нормы воспринимается ими как дурной знак?

Впрочем, за всем этим нелепым нагромождением сплетен явственно проглядывала реальность, слишком безрадостная и тревожная, чтобы я мог позволить себе хоть малейшее промедление. Следовало завтра же отправиться к Саймону и поговорить с ним серьезно. Необходимо вырвать его наконец из этой трясины и препоручить толковому специалисту-психиатру. Ему пора кончать с этой треклятой работой, иначе она покончит с ним: она раздавит его — физически и духовно. Окончательно утвердившись в своих намерениях, я спустился к ужину, затем вышел к озеру, чтобы полюбоваться перед сном полной яркой луной и зеркальным великолепием водной глади, после чего вернулся в гостиницу. На следующий день мне предстояло взяться за осуществление намеченного плана.

Особняк Мальоре находился примерно в полумиле от Бриджтауна. Старый запущенный дом как бы зависал на самом краю острого утеса, хмуро уставившись в пустоту огромными дырами черных окон. От одной только мысли о том, как должны выглядеть эти зияющие глазницы в безлунную ночь, мне стало не по себе. Каменное чудовище чем-то очень напоминало летучую мышь: посередине этакой злобной головкой вздымался сдвоенный центральный фронтон; длинные боковые пристройки заостренными крыльями хищно распластались на краю обрыва. Не на шутку растревоженный собственными фантазиями, на всем своем пути по темной аллее, ведущей к дому, я был занят исключительно попытками направить ход мыслей в рациональное русло. Нажимая на кнопку звонка, я был уже совершенно спокоен. В конце концов, меня привело сюда серьезное дело.

Прозрачный звук колокольчика стеклянным эхом рассыпался по извилистым коридорам пустого дома. Откуда-то издалека донеслись шаркающие шаги, затем внутри что-то лязгнуло, дверь отворилась, и в проеме возник силуэт Саймона Мальоре, неясный и зыбкий в сумеречном полумраке.

Вздыбившийся за спиной бугор переломил несчастного надвое, руки повисли по бокам, как плети, но не это поразило меня в первый момент, а его лицо — безжизненно-серая восковая маска — и жуткое зеленоватое свечение глаз, впившихся в меня пустым и холодным кошачьим взглядом. Саймон не узнавал меня. Я стоял перед ним, словно загипнотизированный, не в силах совладать с поднимающейся откуда-то волной необъяснимого отвращения.

— Саймон, я пришел, чтобы…

Губы его раздвинулись и шевельнулись двумя белыми извивающимися червяками; затем медленно раскрылся рот, и оттуда, будто из мерзкой черной норы, полезли наружу слова-слизняки: Или вновь в этом сумрачном мареве подвело меня зрение? Определенно могу утверждать лишь одно: голос, слабым шорохом пронесшийся в тишине, не принадлежал Саймону Мальоре.

— Уходите! — взвизгнул он насмешливым шепотком. — Сегодня я не могу вас принять!

— Но я: я пришел, чтобы:

— Убирайся, глупец! Вон отсюда!

Дверь захлопнулась. Некоторое время я стоял перед ней в полном оцепенении. Ощущение спасительного одиночества: Много бы я дал за него в ту минуту. Но шаг за шагом, до самой деревни незримым образом следовал за мной скрюченный незнакомец: тот, кого еще недавно я считал своим добрым другом по имени Саймон Мальоре.

* * *

Я вернулся в деревню. Все еще не в силах до конца осознать происшедшее и, лишь забравшись под одеяло, стал понемногу приходить в себя. Ну конечно же, в который раз меня подвело мое собственное болезненное воображение. Мальоре серьезно болен. Он явно страдает каким-то нервным расстройством — достаточно вспомнить хотя бы эти его регулярные наезды к местному фармацевту. Как мог я, поддавшись минутной панике, истолковать его поведение столь превратно? Что за детская впечатлительность! Завтра же нужно вернуться, принести извинения и все-таки попытаться уговорить Саймона уехать отсюда; похоже, это его последний шанс: выглядит он отвратительно: ну а эта его дикая вспышка безумия — не более, чем случайный срыв. Нет, как же все-таки он изменился!..

Едва дождавшись рассвета, я снова стал собираться в путь. На этот раз все нездоровые мысли (источником которых наверняка мог стать сам по себе один только вид этого ужасного дома) мне удалось заблаговременно отогнать прочь. Я поднялся по ступенькам и позвонил, настроившись на сугубо деловой разговор.

Дверь мне открыл будто бы совершенно другой человек. Вид у Саймона был по-прежнему изможденный, но голос звучал нормально, от вчерашнего безумного блеска в глазах не осталось и следа. Как-то неуверенно, словно с трудом подбирая слова, он пригласил меня в гостиную и тут же принялся извиняться за тот безобразный приступ, которым так напугал меня накануне. В последнее время, заметил он, такое случается с ним нередко, ну ничего, рано или поздно он непременно уедет отсюда — отдохнет как следует, а там, глядишь, и в колледж вернется.

— Скорей бы только разделаться с книгой. Немного уже осталось…

На этой мысли он как-то странно осекся, спешно переменил тему и принялся вспоминать о разнообразных, никак не связанных друг с другом событиях: заговорил о нашей с ним институтской дружбе, стал вдруг живо интересоваться последними студенческими новостями. Саймон говорил около часа; в том, что он всего лишь тянет время, пытаясь избежать каких-то неприятных для себя расспросов, сомнений быть не могло. С другом моим явно творилось что-то неладное. Каждое слово давалось ему с огромным трудом, голос звенел, наполненный каким-то внутренним напряжением, — казалось, каждую секунду он отчаянно старается в чем-то себя перебороть.

Я поразился мертвенной бледности его лица; взглянул на горб: тело под ним, казалось, съежилось и усохло. Похоже, в недавних своих размышлениях о гигантской раковой опухоли я был не так уж далек от истины…

Пока Саймон, подгоняемый только ему одному понятным беспокойством, продолжал свой сбивчивый монолог, я понемногу огляделся. В гостиной царило запустение: все пространство здесь было заполнено книгами, покрытыми пылью; на столе возвышались груды каких-то бумаг и манускриптов; в углу потолка свил паутину паук.

Улучив минуту, я спросил у Саймона, как продвигается его литературная работа. Ответ прозвучал несколько неопределенно: работает он непрерывно, свободного времени не остается совсем. Впрочем, открытия, сделанные в ходе исследования, сами по себе должны с лихвой оправдать затраченные усилия: одни только находки в области черной магии впишут новую страницу в историю антропологии и метафизики.

Особый интерес, насколько я понял, вызывало у Саймона все, так или иначе связанное с существованием так называемых «родственников» — крошечных «посланников Дьявола» (обычно в образе животного, к примеру, крысы или кошки), которые «состоят» при колдуне или ведьме, либо постоянно обитая на человеческом теле, либо используя его временно, в качестве источника пищи. Значительное место в книге Саймона уделялось исследованию феномена «дьяволова соска», посредством которого опекун и кормит «родственника» собственной кровью.

Исключительное внимание Саймон уделял в книге медицинскому аспекту проблемы; собственно говоря, все свое исследование он попытался провести на строго научной основе. Поэтому такие вещи, как. Скажем, причины гормональных расстройств при так называемой «бесовской одержимости», получат в ней самое полное освещение. Внезапно Саймон умолк, затем признался, что очень устал и хочет отдохнуть.

— Надеюсь, в самое ближайшее время все будет кончено, — добавил он напоследок. — Тогда-то и смогу я наконец уехать отсюда. Безвылазная жизнь в этом доме все же здорово сказывается на состоянии моего здоровья. Всякие видения, провалы памяти — начинаешь уже привыкать к подобным вещам: впрочем, ничего другого пока не остается: сама природа моих исследований требует строжайшего соблюдения тайны. Иногда приходится вторгаться в такие области знания, от которых человеку лучше держаться подальше. Отсюда и постоянное перенапряжение: не знаю, право, надолго ли меня еще хватит. Ну, ничего не поделаешь — это у нас в крови: история семьи Мальоре, как вам, должно быть, известно, с черной магией связана неразрывно: впрочем, хватит об этом.

Саймон сообщил, что даст о себе знать где-то в начале будущей недели. Мы поднялись, и вновь я заметил, как он дрожит — должно быть, от слабости и от необъяснимого возбуждения одновременно. Наконец, согнувшись под тяжестью своей ужасной ноши, Саймон медленно двинулся вперед по длинному холлу; на фоне яркого зарева заката фигура его тут же превратилась в неясную прыгающую тень. Я пригляделся: Саймон действительно шел, содрогаясь всем телом, а плечи его непрерывно дергались вверх-вниз в совершенно независимом от общего движения ритме. На секунду мне показалось, будто этот огромный горб пульсирует какой-то своей, внутренней жизнью. Я вспомнил случай с Тэтчертоном и от внезапного прилива дурноты едва не лишился чувств; затем взял себя в руки: закат за окном, бесчисленные отражения, блики — ну да, снова всего лишь оптический обман!

Лишь только мы подошли к двери, как Мальоре принялся с величайшей поспешностью выпроваживать меня за порог.

— Спокойной ночи! — буркнул он, не подавая руки и содрогаясь, будто от нетерпения.

Несколько секунд я стоял, молча вглядываясь в измученное лицо, смертельно бледное даже в рубиновом ореоле заката. Внезапно с лицом этим произошло нечто странное: черты его исказились мучительной гримасой, в глазах вспыхнул панический ужас. Не успел я пробормотать хоть что-то в ответ, как Мальоре, подобно сломавшейся кукле, резко согнулся; губы его при этом вытянулись в дьявольскую ухмылку. Я весь сжался, ожидая немедленного нападения, но он только рассмеялся — визгливо и злобно. Писклявый голосок этот вонзился мне в мозг острой, витиеватой трелью.

Не успел я раскрыть рот, чтобы что-то сказать, как Саймон вдруг неуклюже шарахнулся назад, и в ту же секунду дверь захлопнулась перед самым моим носом. Я застыл, остолбенев от изумления и ужаса, растерянности: Что же приключилось такое с Мальоре — уж не сумасшедший ли он, в самом деле? Могут ли с абсолютно нормальным человеком происходить подобные превращения?

Ошарашенный и напуганный. Спотыкаясь на каждом шагу от слепящих лучей заходящего солнца, я побрел прочь от этого страшного дома. В голове у меня царил хаос: мысли смешались, растворившись в гулком отзвуке какого-то отдаленного вороньего гвалта.

* * *

Эту ночь я провел в тяжких и беспокойных раздумьях, а наутро пришел к окончательному решению: какой бы срочной ни казалась Саймону его работа, уехать отсюда он должен немедленно, иначе беды не миновать. Не рассчитывая на силу собственных аргументов, я решил действовать наверняка: разыскал доктора Карстерса, практиковавшего в этом районе, и рассказал ему все, подробно остановившись на событиях минувшего вечера. После долгих и очень подробных расспросов он в конце концов полностью согласился с моими выводами; мы решили, что отправимся к Мальоре сейчас же и во что бы то ни стало попытаемся увезти его из старого дома. Я попросил доктора прихватить с собой все необходимое для срочного медицинского обследования на месте: мне почему-то казалось, что главное — уговорить Саймона пройти осмотр, а уж результаты сами по себе убедят его в необходимости немедленной госпитализации.

Солнце уже почти опустилось за горизонт, когда мы с Карстерсом выехали на его стареньком форде из Бриджтауна и, сопровождаемые криком ворон, медленно двинулись по дороге, ведущей на юг. Машина шла почти бесшумно; молчали и мы, занятые каждый своими мыслями. Может быть, поэтому так неожиданно и страшно прозвучал в тишине дикий, нечеловеческий вопль; в том, что он исходил из старого дома на утесе, сомнений быть не могло. Не говоря ни слова, я лишь схватил Карстерса за руку; автомобиль рванул с места, пулей пронесся по аллее и лихо въехал под мрачную каменную арку.

— Скорее! — Я выскочил из машины. Бросился к дому и взбежал по ступенькам на крыльцо.

С минуту мы молотили руками по запертой двери, затем кинулись за угол, к первому окну левого крыла. Солнце скрылось за горизонтом; последние лучи его угасли, растворившись в напряженно застывшем полумраке. Открыв окно, мы проникли внутрь и по очереди кубарем скатились на пол. В руке у доктора вспыхнул карманный фонарик.

Дом застыл в гробовом безмолвии, но сердце мое так грохотало в груди, что казалось, от ударов его содрогаются стены. Мы распахнули дверь и двинулись по темному холлу к рабочему кабинету. Все вокруг нас замерло в ожидании. Воздух был буквально пропитан чьим-то незримым присутствием; какая-то дьявольская сила, казалось, растворилась во мраке и следит за каждым нашим шагом, сотрясая пространство беззвучными взрывами злобного хохота.

Мы переступили порог кабинета, оба в ту же секунду споткнулись и вскрикнули. На полу у самой двери лежал Саймон Мальоре. Рубашка на его спине была разодрана в клочья, плечи, сведенные предсмертной судорогой, обнажены. Вглядевшись в то, что свисало с них, я едва не лишился рассудка. Стараясь не глядеть по мере возможности на распластавшийся в алой жиже кошмар, мы с доктором молча приступили к исполнению своего скорбного долга.

Не ждите от меня каких-либо подробностей: сейчас я не в силах даже думать об этом. Бывают в жизни моменты, когда чувства вдруг разом отключаются, погружая мозг в спасительный мрак. Надеюсь, память моя не сохранила деталей той страшной картины: во всяком случае, менее всего мне бы хотелось сейчас мысленно воскресить ее вновь.

Не стану утомлять вас описаниями странных книг, обнаруженных нами на столе, или пересказом ужасной рукописи — последнего шедевра Саймона Мальоре. Прежде чем позвонить в полицию, мы все это отправили в камин, и если бы Карстерс сумел настоять на своем, кошмарная тварь последовала бы туда же. Позже втроем, вместе с прибывшим из города инспектором, мы поклялись навсегда сохранить в тайне истинные обстоятельства гибели последнего из рода Мальоре. А перед тем как навсегда покинуть этот ужасный дом, я предал огню еще один документ — адресованное мне письмо, закончить которое Саймону помешала внезапная смерть. Как выяснилось впоследствии, мне он завещал и все свое имущество; что ж, недвижимостью я уже распорядился единственно верным способом: особняк на утесе уже сносится — в те самые минуты, когда я пишу эти строки.

Итак, кроме нас троих, никто не знает, что же произошло в тот роковой вечер. Но я больше молчать не могу — мне нужно хоть чем-то облегчить душу. Не решусь воспроизводить текст письма полностью: вот лишь часть этой гнусной истории.

* * *

«Итак, вам известно теперь, почему мне пришлось взяться за изучение черной магии. Она меня заставила! Боже, если б только вы могли представить себе, каково это — родиться с такой тварью на теле, быть обреченным на вечный союз с ней! В первые годы жизни куколка была совсем крошечной, и врачи приняли ее поначалу за остановившегося в развитии сиамского близнеца. Но она жила своей жизнью! У нее имелись своя головка, ручонки и даже ножки — ими-то она и врастала мне в туловище, образуя мясистый спинной нарост.

Три года врачи наблюдали меня. Все это время куколка лежала ничком, распластавшись на спине и вцепившись ручонками в плечи. Дышала она, как мне потом объяснили, самостоятельно, парой крошечных легких, но ни желудка, ни пищеварительного тракта не имела: питание поступало к ней, по-видимому, по канальцам губчатой ткани, соединявшей ее тело с моим. Но потом: куколка стала расти!

У нее раскрылись глазки, прорезались зубки! Как-то раз эта мерзость ухитрилась даже тяпнуть за руку кого-то из докторов! Когда стало ясно, что удалить ее из тела не удастся, меня решили отправить домой. Я уехал, пообещав врачам строго хранить свою тайну, и слово свое я сдержал: даже отец узнал о куколке лишь перед самой своей смертью.

Спину мне прочно стянули ремнями: это позволило приостановить рост куколки, но ненадолго. Здесь, в старом доме, с тварью этой произошли чудовищные перемены. Она вдруг заговорила со мною — да-да, заговорила! Какими словами описать вам эту сморщенную обезьянью мордочку, налившиеся кровью глазки, этот писклявый голосок: „Еще крови, Саймон, хочу еще!..“

Куколка росла. Теперь дважды в день я подкармливал ее искусственно; время от времени приходилось срезать ноготки на костлявых ручонках. И все же о главном я все еще не догадывался. Куколка управляла моими мыслями, но как же поздно я понял это! Если бы прозрение наступило чуточку раньше — клянусь, я бы покончил с собой!

В прошлом году куколка стала контролировать мой мозг уже по нескольку часов в день. Всякий раз, приходя в себя, я начинал бороться: попытался, например, узнать все, что можно, о „родственниках“, надеясь хотя бы случайно в поиске этом выйти на путь к спасению: Тщетно! Куколка не просто увеличивалась в размерах: с каждым днем она становилась сильнее, смелее и умнее. Теперь мне, представьте себе, приходилось выслушивать от этой твари даже насмешки!

Я знал: куколка хочет, чтобы я подчинился ей полностью и беспрекословно. Ах, если бы вы только слышали, что нашептывал мне на ухо этот поганый ротик! Требовалось от меня совсем немного: всего лишь препоручить свою душу Князю Тьмы да еще вступить в колдовской орден: Тогда бы мы с ней обрели власть над миром, отомкнули бы потайную дверь и впустили бы в лоно безмятежного человечества новое, доселе невиданное зло.

Видит Бог, я противился ей как только мог, но мозг мой стал ослабевать, да и жизненные силы были подорваны — слишком много крови пришлось ей отдать. Теперь куколка держала меня под контролем почти постоянно. Она внушала мне страх, и я перестал появляться в деревне. О, эта тварь знала, как отчаянно я пытаюсь спастись; окажись я случайно на воле, уж она-то нашла бы способ отпугнуть от меня людей.

Между тем работа над книгой не прекращалась. Каждый раз, когда куколка овладевала моим сознанием, я тут же садился за стол. Потом появились вы. Знаю, знаю, — вы надеетесь как-то выманить меня отсюда. Нет, это невозможно: нам с вами ее не перехитрить. Вот и сейчас я чувствую, как начинает она буравить мой мозг, приказывая остановиться… но я знаю: это мой последний шанс рассказать вам всю правду, потому что уже близок тот день, когда она окончательно подчинит себе мое слабое тело, погубит мою несчастную душу.

Итак, умоляю вас: если со мной что-то случится, найдите на столе рукопись моей книги и уничтожьте ее. Так же поступить и с этими гнусными книгами, которыми завалена библиотека. Но главное — убейте меня, убейте, не раздумывая, как только поймете, что куколка владеет мной безраздельно. Одному только Богу известно, что за участь уготована нашему миру этой мерзкой тварью! Но я должен еще рассказать вам, что станет с человечеством в том случае, если… я расскажу вам… Как трудно сосредоточиться… Нет, я буду писать, черт бы тебя побрал! Нет, только не это! Убери руки…»

И — все, конец! Рука Мальоре остановилась — мгновением позже наступила смерть. Куколка успела-таки расправиться со своей жертвой и унести страшную тайну за пределы нашего мира. Трудно даже представить себе этот адский кошмар, вскормленный человеческой плотью. Но другая мысль не дает мне покоя. Перед глазами моими все еще стоит картина, которую увидели мы с доктором, когда переступили порог кабинета. Мысленно вглядываясь в нее, я с ужасающей ясностью вижу, что за смерть принял этот несчастный.

Прямо передо мной лицом в луже крови лежит полуобнаженный Саймон Мальоре. На спине у него — тварь, точь-в-точь такая, какую описал он в предсмертном послании… Минуту назад, в ужасе перед человеком, посмевшим посягнуть на ее тайну, эта мерзость подтянулась наверх, ухватившись за плечи своими коготками, вцепилась в беззащитную шею, вонзила в нее острые зубы… и перегрызла горло!

Перевод: В. Поляков 1993

Роберт Блох САМОУБИЙСТВО В КАБИНЕТЕ

Robert Bloch. «The Suicide In The Study», 1935. Цикл «Мифы Ктулху. Свободные продолжения».

1

Увидев, как он сидит в тускло освещенном кабинете, никто бы никогда не подумал, что он является колдуном нашего времени, не облаченным в каббалистические одежды серебряных и черных цветов; вместо этого они носят фиолетовые халаты. От них не требуется, чтобы их брови хмурились, их ногти росли, превращаясь в когти, а их глаза пылали, как изумрудные видения. Они также не обязательно должны быть согнуты, хитры и стары. Этот не был; он был молод и строен, почти величественно прямолинеен.

Он сидел под лампой в большой комнате с дубовыми панелями; смуглый, красивый мужчина лет тридцати пяти. Было мало жестокости и злого умысла на его проницательном лице, еще меньше безумия в его глазах; но он был колдуном, точно таким же, как тот, кто приносит человеческие жертвы в усыпанной черепами тьме запретных гробниц. Нужно было только взглянуть на стены его кабинета для подтверждения этого. Только колдун мог обладать этими трухлявыми, магическими томами чудовищных и фантастических знаний; только тауматургический адепт мог пренебречь опасностью темных тайн «Некрономикона», «Мистерий червя» Людвига Принна, «Черных обрядов» сумасшедшего Луве-Керафа, жреца Баст, или ужасных «Культов гулей» графа д`Эрлетта. Никто, кроме колдуна, не сможет получить доступ к древним рукописям, переплетенным в эфиопскую кожу, или жечь такой богатый и сладкий ладан в бережно хранимом черепе. Кто еще наполнил бы милосердно укрытую темнотой комнату любопытными реликвиями, похоронными подарками из разграбленных могил или разрушающимися от воздействия тепла свитками первобытного ужаса?

На первый взгляд это была нормальная комната той ночью, а ее обитатель нормальным человеком. Но для доказательства присущей ему странности не было необходимости заглядывать в черепа, книжные шкафы или мрачные, покрытые тенью останки, чтобы понять, кем все же был ее обитатель. Джеймс Аллингтон писал в своем тайном дневнике сегодня, и его размышления были далеки от нормы.

«Сегодня вечером я готов пройти тест. Наконец, я убежден, что расщепление личности может быть достигнуто посредством терапевтического гипноза, при условии, что может быть вызвано психическое мироощущение, способствующее такому разделу.

Увлекательный предмет это. Двойная личность — мечта человека с самого начала времен! Две души в одном теле… вся философия основана на сравнительной логике; добро и зло. Почему же тогда такое разделение не может существовать в человеческой душе? Стивенсон был только отчасти прав, когда описал доктора Джекила и мистера Хайда. Он представлял химическую метаморфозу, которая варьировалась от одной крайности к другой. Я считаю, что обе личности могут существовать, и что, когда они разделены аутогипнотической мыслью, человек может одновременно наслаждаться двумя существованиями — своим хорошим „я“ и плохим.

Они смеялись в клубе над моей теорией. Фостер — этот напыщенный старый дурак! — назвал меня мечтателем. Мечтатель? Что он, мелкий ученый-химик, может знать об основных загадках жизни и смерти? Один взгляд на мою лабораторию наполнит его душу безумием. Другие тоже; эти пишущие для черни авторы, педантичные ископаемые, которые называют себя профессорами, настоящими биологами, которые впадают в шок от упоминания моих экспериментов по синтетическому творению жизни — что они понимают? Они дрожат от мыслей о „Некрономиконе“, и готовы сжечь его, если бы это было в их власти; сжечь его, как их благочестивые предки сделали триста лет назад. Провокаторы, скептики, материалисты все! Меня тошнит от всей их глупой своры. Судьба гения — прожить жизнь в одиночестве. Хорошо, тогда я буду жить один, — но скоро они придут к моей двери и будут молить о пощаде!

Если только моя работа сегодня будет успешной! Если мне удастся загипнотизировать себя в двойственную личность, физически проявиться! Даже модемная психология утверждает, что это возможно сделать. Спиритизм имеет свои возможности. Древние стали для меня ключом к проблеме, как они это делали раньше… Альхазред знал много вещей — и этот вес знаний сводил его с ума.

Два тела! Как только я смогу достичь этого состояния по своему усмотрению, я возьму ключ к власти, которая всегда отвергалась людьми. Бессмертие, возможно; это только шаг вперед. После этого не будет необходимости скрываться, не будет необходимость выставлять мои исследования как безвредное хобби. Мечтатель, а? Я покажу им!

Интересно, как будет выглядеть другая фигура? Будет ли это человек? Возможно нечто иное — но мне лучше не думать об этом. Вполне вероятно, что это будет уродливый клиент. Я не льщу себе. Я знаю, что злая сторона моей природы, хотя и скрыта, несомненно является доминирующей. Однако существует опасность, что зло — это неконтролируемая сила в ее самой чистой форме. Она так же будет черпать силу из моего тела, — энергию, чтобы проявить себя физически. Это не должно останавливать меня. Я должен провести тест. Если он удастся, у меня будет сила — неслыханная сила — сила убивать, разрывать и уничтожать! Я добавлю сюда свою небольшую коллекцию и улажу несколько старых споров с моими скептически настроенными друзьями. После чего займусь более приятными делами.

Но довольно размышлений. Я должен приступать. Я закрою двери кабинета; слуги ушли в этот вечер, и никто не будет вторгаться в мою личную жизнь. Я не рискну использовать электрически управляемую машину, опасаясь некоторых неблагоприятных последствий при выходе из гипноза. Я попытаюсь вызвать гипнотический транс, сосредоточившись на этом тяжелом, полированном ноже для резки бумаг, здесь, на моем столе. Между тем, я сфокусирую всю свою волю на этом предмете, используя „Песнопения Себека“ как координатор.

Я поставлю будильник на двенадцать часов, ровно через час. Его звонок разрушит чары. Полагаю, это все, что мне нужно. В качестве дополнительной меры предосторожности я уничтожу эту запись. Если что-то пойдет не так, я бы не хотел, чтобы все мои маленькие планы были раскрыты миру.

Все пройдет так, как надо. Я часто использовал автогипноз, и я буду очень осторожен. Будет чудесным ощущением, когда я стану контролировать сразу два тела. Я с трудом могу сдерживать себя — мое тело дрожит от нетерпения и предчувствия предстоящей метаморфозы. Сила!

Хорошо. После того, как этот отчет будет превращен в пепел, я буду готов — готов провести самый большой эксперимент, который когда-либо знал человек».

2

Джеймс Аллингтон сидел перед тусклой лампой. Перед ним на столе лежал нож, его полированное лезвие таинственно мерцало. Только медленное тиканье часов нарушало мрачную тишину запертой комнаты.

Глаза колдуна были похожи на стекло, они сияли в лучах лампы, но были неподвижны под гипнозом. Отражение от поверхности ножа резануло его сетчатку, как огненный луч горящего солнца, но его преданный взгляд не дрогнул.

Кто знает, какая странная инверсия произошла в заколдованном мозгу мечтателя; какая тонкая трансмутация возникла из его цели? Он погрузился в сон с определенной решимостью разорвать свою душу, разделить свою личность, разрезать свое эго. Кто знает? Гипноз производит много странных вещей.

Какие секретные силы он призвал, чтобы помочь ему в его борьбе? Какой черный генезис нечестивой жизни скрывался в тенях его внутреннего сознания; какие хитрые демоны зла предоставили ему эти темные желания?

Конечно, они были. Внезапно он проснулся и почувствовал, что больше не одинок в этой темной комнате. Он почувствовал присутствие другого, там, в темноте, по другую сторону стола.

Или это было другое? Если не он сам? Он взглянул на свое тело и не смог подавить возглас изумления. Казалось, он уменьшился до менее чем четверти от своего обычного размера! Его тело было легким, хрупким, ничтожным. Мгновение он даже не мог мыслить или двигаться. Его глаза метнулись к углу комнаты, тщетно пытаясь разглядеть во мраке движение того, что там таилось.

Затем все и произошло. Из темноты появился кошмар — совершенный кошмар — чудовищная, волосатая фигура — огромная гротескная обезьяноподобная — отвратительная пародия на все человеческое. Это было черное безумие; пускающее слюни, насмешливое безумие с маленькими красными глазками, в которых плескалась древняя и злая мудрость; злобная морда и желтые клыки дополняли гримасу смерти. Это было похоже на гниющий, живой череп на теле обезьяны. Тварь была ужасной и злобной, дикой и мудрой.

Чудовищная мысль пришла на ум Аллингтону. Было ли это его второй сущностью — этот порожденный гуль, внушающий ужас проклятый труп?

Слишком поздно колдун понял, что случилось с ним. Его эксперимент преуспел, но так ужасно… Он не принял в расчет, насколько зло в его природе превышает добро. Этот монстр — эта ужасная мерзость тьмы — был сильнее, чем он, и, будучи исключительным злом, он не мог психически контролироваться его другим «я». Аллингтон теперь смотрел на него с новым страхом. Это было похоже на существо из Ямы. Все, что было грязным, непристойным и античеловеческим в его натуре, лежало за этой ухмыляющейся пародией на лицо. Зверообразное тело намекало на тени, которые ползают под могилами или прячутся в самых глубоких нишах нормальных умов. Но в этом существе Аллингтон признал безумную, атавистическую карикатуру на себя — всю похоть, жадность, безумные амбиции, жестокость, невежество; зловещие тайны его души в теле гигантской обезьяны!

Словно в ответ на его признание, существо засмеялось, и щупальца ужаса проникли в сердце колдуна.

Тварь шагнула к нему — она хотела уничтожить его, как всегда поступает зло. Аллингтон, — его крошечное тело смехотворно пыталось двигаться, но ему мешала одежда, теперь ужасно большая для его миниатюрного тела, — сполз со стула и прижался к стене кабинета. Его голос, любопытно высокий, выкрикивал безумные мольбы и бесполезные приказы приближающейся Немезиде.

Его молитвы и проклятия превратились в безумные хрипы, когда огромный зверь бросился через стол. Его эксперимент сменился местью… местью! Его сверкающие глаза смотрели, словно зачарованные, когда большая лапа схватила нож для резки бумаги, и жуткий смех наполнил ночь. Этот смех… смех! Где-то зазвонил будильник, но колдун уже не мог его услышать…

Джеймса Аллингтона нашли мертвым в своем кабинете. В груди торчал нож для резки бумаг, и это назвали самоубийством, потому что никто не мог войти в ту запертую и лишенную окон комнату.

Но это не объяснило отпечатки пальцев на ручке ножа — ужасные отпечатки пальцев — похожие на те, что могла оставить рука гигантской обезьяны.

Перевод: Р. Дремичев 2018

Роберт Блох ТЕМНЫЙ ДЕМОН

Robert Bloch. «The Dark Demon», 1936. Цикл «Мифы Ктулху. Свободные продолжения».

Это никогда не было изложено на бумаге — истинная история смерти Эдгара Гордона. На самом деле никто, кроме меня, не знает, что он мертв; люди постепенно забывают о странном темном гении, чьи жуткие рассказы когда-то были очень популярны среди любителей фантастических историй. Возможно, это были его более поздние работы, которые так оттолкнули публику — кошмарные намеки и диковинные фантазии его последних книг. Многие заклеймили экстравагантно сформулированные тома как работу сумасшедшего, и даже обозреватели отказались комментировать некоторые из его неопубликованных материалов, которые он им прислал. Именно тогда его таинственная и эксцентричная личная жизнь не была достойно оценена теми, кто знал его в дни его раннего успеха. Какая бы ни была причина, он и его творения были обречены на забвение миром, который всегда игнорирует то, что не может понять. Теперь все, кто помнит его, думают, что Гордон просто исчез. Это хорошо, учитывая странный способ, которым он умер. Но я решил рассказать правду. Понимаете, я достаточно хорошо знал Гордона. Я был, сказать по правде, последним из его друзей, и видел его конец. Я в долгу перед ним за все, что он сделал для меня, и могу ли я более достойно вернуть ему этот долг, чем поведать миру истинные факты о его печальной психической метаморфозе и трагической смерти?

Если у меня получится внести ясность в эти вещи и очистить имя Гордона от несправедливого пятна безумия, значит я жил не напрасно. Поэтому я решил все записать.

Я прекрасно понимаю, что в эту историю трудно поверить. Есть определенные, — скажем так, «сенсационные аспекты»? — которые заставили меня сделать этот шаг и раскрыть его дело перед публикой. Но у меня есть возможность погасить долг, а скорее отдать дань гению, которым однажды был Эдгар Хенквист Гордон. Итак, вот эта история.

Это произошло около шести лет назад, когда я впервые встретил его. Я даже не знал, что мы оба проживали в одном городе, пока наш общий обозреватель случайно не упомянул об этом в письме.

Я, конечно же, слышал о нем раньше. Я был подающим надежды (а временами и безнадежным) писателем-любителем, и на меня оказали большое влияние и впечатлили его работы, опубликованные в различных журналах, посвященных фантастической литературе, которую я очень любил. В то время он был известен в некоторой степени практически всем читателям таких журналов, как исключительно эрудированный писатель ужасных историй. Его стиль принес ему известность в этой области, хотя даже тогда были те, кто насмехался над гротескностью его тем.

Но я горячо восхищался им. В результате я нанес дружеский визит вежливости мистеру Гордону в его доме. Мы стали друзьями.

Как ни удивительно, этот затворнический мечтатель, похоже, наслаждался моей компанией. Он жил один, не заводил никаких знакомств и не имел контактов со своими друзьями, кроме как благодаря переписке. Однако список его адресатов был огромен. Он обменивался письма с авторами и редакторами по всей стране, потенциальными писателями, честолюбивыми журналистами, мыслителями и студентами во всем мире. Как только я проник в его окружение, он, похоже, был доволен дружбой со мной. Излишне говорить, что я был в восторге.

То, что Эдгар Гордон сделал для меня в течение следующих трех лет не возможно должным образом рассказать. Его умелая помощь, дружеская критика и доброжелательная поддержка, наконец, преуспели в том, чтобы сделать из меня писателя, а после всего этого наши взаимные интересы создали дополнительную связь между нами.

То, что он рассказывал о своих великолепных историях, поражало меня. Нечто подобное я подозревал с самого начала.

Гордон был высоким, худым, угловатым человеком с бледным лицом и глубокими глазами, которые выдавали в нем мечтателя. Его язык был поэтическим и глубоким; его движения были почти сомнамбулистичны в их выработанной неторопливости, как будто разум, который руководил его механическими движениями, был чужим и далеким. По этим знакам, естественно, я мог бы догадаться о его тайне. Но я этого не сделал и был очень удивлен, когда он первый заговорил об этом.

Эдгар Гордон написал все свои истории из снов! Сюжет, постановка и персонажи были продуктом его собственных красочных грез — все, что ему было нужно, это перенести свои фантазии на бумагу.

Позже я узнал, что это не совсем уникальное явление. Покойный Эдвард Лукас Уайт[2] утверждал, что написал несколько книг, основанных исключительно на ночных фантазиях. Г. Ф. Лавкрафт произвел на свет целый ряд великолепных рассказов, вдохновленный аналогичным источником. И, конечно же, Кольридж[3] увидел своего Кубла-хана во снах. Психология полна примеров, свидетельствующих о возможности ночного вдохновения. Но тем, что делало признание Гордона настолько странным, были некоторые личные особенности, связанные с его собственными стадиями сна. Он совершенно серьезно утверждал, что может закрыть глаза в любое время, позволить себе расслабиться в сонной позе и продолжить грезить. Не имело значения, было ли это сделано днем или ночью, спал ли он пятнадцать часов или пятнадцать минут. Он казался особенно восприимчивым к подсознательным впечатлениям.

Мои небольшие исследования в области психологии заставили меня поверить, что это была форма самогипноза, и что его быстрые погружения в сон были действительно определенной стадией месмерического просачивания, во время которого субъект был открыт для любого внушения.

Побуждаемый интересом, я очень внимательно расспрашивал его о содержании этих снов. Сначала он отвечал охотно, как только я рассказал ему о своих собственных идеях по этому вопросу. Он поведал несколько из них мне, их я записал в блокнот для будущего анализа.

Фантазии Гордона были далеки от обычных фрейдовских сублимаций или типов репрессий. Не было заметных скрытых шаблонов желаний или символических фаз. Они были чем-то чуждым. Он рассказал мне, как ему приснился сон, легший в основу его знаменитой истории о Горгулье; о черных городах, которые он посетил на сказочных внешних краях пространства, о странных обитателях, которые говорили с ним с бесформенных престолов, что существовали вне всякой материи. Его яркие описания ужасающей странной геометрии и ультра-земных форм жизни убедили меня в том, что он обладал не обычным разумом, способным породить такие жуткие и тревожные тени.

Легкость, с которой он помнил яркие детали своих снов, также была необычной. Казалось, что он вообще не видел размытых ментальных концепций; он вспоминал каждую деталь из снов, которые видел, возможно, несколько лет назад. Время от времени он замалчивал часть своих описаний, говоря в оправдание то, что «невозможно вразумительно описать эти вещи человеческой речью». Он утверждал, что все видел и многое понимал из того, что невозможно изобразить в трехмерном виде, и что во сне он мог чувствовать цвета и слышать ощущения.

Естественно, это была захватывающая область исследований для меня. Отвечая на мои вопросы, Гордон однажды сказал мне, что он помнит все свои сны, начиная с самого раннего в детстве и до наших дней и что единственное различие между первым и последним было в увеличении интенсивности. Теперь он утверждал, что чувствует свои впечатления гораздо сильнее.

Место действия снов было необычайно постоянно. Почти все они происходили среди пейзажей, которые, как он каким-то образом узнал, находились вне нашего собственного пространства. Горы черных сталагмитов; пики и конусы среди кратерных долин мертвых солнц; каменные города в звездах; все это было обычным явлением. Иногда он ходил или летал, еле тащился или двигался неопределенным способом рядом с неописуемыми расами с других планет. Монстры, которых он описывал, обладали определенным интеллектом, и существовали только в газообразном, туманном состоянии, а так же были другие, которые представляли собой воплощения немыслимой силы.

Гордон всегда сознавал, что сам присутствует во сне. Несмотря на удивительные и часто нервные приключения, которые он описывал, он утверждал, что ни одно из этих изображений сна не может быть классифицировано как кошмары. Он никогда не боялся. Действительно, временами он испытывал любопытное изменение личности, так что он считал свои сны реальными, а его бодрствующую жизнь нереальной.

Я расспрашивал его об этом как можно глубже, но у него не было никаких объяснений. Его семейная история была обычной в этом и в любом другом отношении, хотя один из его предков был «колдуном» в Уэльсе. Сам он не был суеверным человеком, но он был вынужден признать, что некоторые его сны с любопытством совпадали с определенными отрывками из таких книг, как «Некрономикон», «Тайны червя» и «Книга Эйбона». Но он видел подобные сны задолго до того, как его разум побудил его прочитать древние тома, упомянутые выше. Он был уверен, что видел «Азозат» и «Юггот» еще до того, как узнал об их полумифическом существовании в легендарных знаниях древних времен. Он мог описать «Ньярлатотепа» и «Йог-Сотота», утверждая, что имел реальный контакт во снах с этими аллегорическими сущностями.

Я был глубоко впечатлен этими заявлениями и, наконец, был вынужден признать, что у меня не было логического объяснения. Он сам настолько серьезно относился ко всему этому, что я никогда не пытался шутить или высмеивать его мнение.

Действительно, каждый раз, когда он писал новую историю, я очень серьезно расспрашивал его о сне, который вдохновил его, и в течение нескольких лет он рассказывал мне о таких вещах на наших еженедельных встречах.

Но именно в это время он перешел к новой фазе написания текстов, из-за которой приобрел всеобщую немилость. Журналы, которые печатали его работы, стали отказываться от некоторых рукописей аргументируя, что они слишком ужасны и отвратительны для популярных вкусов. Его первая опубликованная книга «Ночные призраки» была неудачей из-за болезненности ее темы.

Я ощущал тонкие изменения в его стиле и сюжетах. Он больше не придерживался традиционной сюжетной мотивации. Он начал рассказывать свои истории от первого лица, но рассказчик в них не был человеком. Его выбор слов четко указывал на гиперестезию[4].

В ответ на мои возражения по поводу введения нечеловеческих идей он утверждал, что настоящую жуткую историю следует рассказывать с точки зрения самого монстра или подобной сущности. Для меня это была не новая теория, но я действительно возражал против ужасно болезненной ноты, которую сейчас подчеркивали его рассказы. Кроме того, его нечеловеческие персонажи не были обычными упырями, оборотнями или вампирами. Вместо них он представлял странных демонов, звездных существ и даже написал рассказ о лишенном телесной оболочки интеллекте, который назвал «Принцип Зла».

Этот материал был не только метафизическим и неясным, но так же безумным в отношении любой нормальной концепции мысли. Идеи и теории, которые он излагал, становились абсолютно кощунственными. Взгляните на его вступительное заявление в «Душе Хаоса»:

Этот мир — всего лишь крошечный остров в темном море Бесконечности, и здесь ужасы кружатся вокруг нас. Вокруг нас? Лучше сказать среди нас. Я знаю, потому что я видел их в своих снах, и существуют в этом мире вещи, которые скрыты от разума.

«Душа Хаоса», между прочим, была первой из его четырех частных печатных книг. К этому времени он потерял все контакты с регулярными издателями и журналами. Он также оставил большинство своих обозревателей и сосредоточился на нескольких эксцентричных мыслителях на Востоке. Его отношение ко мне тоже изменилось. Он больше не рассказывал мне о своих снах и не излагал теории сюжета и стиля. Я не посещал его теперь столь часто, как прежде, и он отверг мои попытки примирения с явной резкостью.

Думаю, это все было к лучшему, учитывая последние несколько встреч, которые мы провели вместе. Во-первых, мне не нравились некоторые из новых книг в его библиотеке. Оккультизм можно изучать, но кошмарные арканы «Cultes des Goules» и «Daemonolorum» не благоприятствуют здоровому состоянию души. К тому же его последние рукописи были чересчур дикими. Я не был рад той серьезности, с которой он относился к неким загадочным знаниям; некоторые из его идей были слишком сильны. В другое столетие его преследовали бы за колдовство, если бы он осмелился высказать хотя бы половину убеждений, содержащихся в этих работах.

Были и другие факторы, которые почему-то заставляли меня частично радоваться тому, что он стал сторониться меня. Всегда тихий отшельник по своему выбору, но теперь его затворнические тенденции были явно усилены. Он больше не выходит, сказал он мне, даже не спускается во двор. Пищу и другие предметы первой необходимости ему еженедельно оставляют у двери. Вечером он не зажигает свет, кроме маленькой лампы в кабинете. Все, что он говорил об этой жесткой рутине, было уклончивым. Он сказал, что все свое время проводил во снах и писал.

Он стал тоньше, бледнее и двигался с еще более мистической медлительностью, чем когда-либо прежде. Я подумал о наркотиках; он стал похож на обычного наркомана. Но его глаза не были лихорадочными пылающими сферами, что прекрасно характеризует пожирателя гашиша, и он не потерял своей физической формы, как если бы употреблял опиум. Тогда я стал подозревать, что это безумие; его отрешенная манера речи и его подозрительный отказ от глубокого разбора любого предмет разговора могли быть вызваны каким-то нервным расстройством. Он был по природе восприимчив к определенным шизоидным характеристикам. Возможно, он был сумасшедшим.

И то, что он рассказывал в последнее время о своих снах, как правило, подтверждало мою теорию. Я никогда не забуду финальное обсуждение его снов, пока я живу — по причинам, которые скоро станут очевидными.

Он рассказывал мне о своих последних историях с некоторой неохотой. Да, они были вдохновлены снами, как и все остальные. Он не писал их для публичного распространения, и редакторы и издатели могли бы ужаснуться от всего, что вызывало теперь его интерес. Он написал их, потому что ему сказали написать их. Да, сказали. Разумеется некое существо в его снах. Он не хотел говорить об этом, но так как я был другом…

Я убедил его. Сейчас я очень жалею, что сделал это; возможно, тогда я мог бы уберечь себя от тех знаний, которые узнал впоследствии…

Эдгар Хенквист Гордон сидел в бледных лучах луны, сидел у широкого окна с глазами, которые были равны прокаженному лунному свету жуткой интенсивностью их мертвенно-бледного свечения…

— Теперь я знаю о своих снах. Я был избран с самого начала, чтобы быть Мессией, посланником Его слова. Нет, это не связано с религией. Я не говорю о Боге в обычном понимании этого слова, которое используют люди, чтобы обозначить любую силу, которую они не в состоянии понять. Я говорю о Темном. Ты читал о Нем в тех книгах, что я тебе показал; Посланник Демонов, так они называют Его. Но это все аллегорично. Он не Зло, потому что не существует такой вещи, как Зло. Он просто чужой. И я должен быть Его посланником на земле.

Не волнуйся так! Я не злюсь. Ты слышал об этом раньше — как старшие люди поклонялись силам, которые когда-то проявлялись физически на Земле, как Темный, который выбрал меня. Легенды глупы, конечно же. Он не разрушитель — просто высший интеллект, который хочет обрести умственную связь с человеческими разумами, чтобы дать возможность — ах — обмена между человечеством и Теми, кто находится за пределами.

Он говорит со мной во снах. Он велел мне писать мои книги и раздавать тем, кто знает. Когда наступит подходящее время, мы объединимся и раскроем некоторые из секретов космоса, о которых люди только догадываются или лишь ощущают во сне.

Вот почему я всегда грезил. Я был выбран, чтобы учиться. Вот почему мои сны явили мне такие вещи как «Юггот» и все остальные. Теперь я готовлюсь к моему — ах — апостольству. Я не могу рассказать тебе больше. Сегодня я должен много писать и спать, чтобы учиться еще быстрее.

Кто этот Темный? Я не могу тебе рассказать о нем больше. Полагаю, ты уже думаешь, что я сумасшедший. Сейчас много сторонников этой теории. Но не я. Это правда!

Ты помнишь все, что я рассказал тебе о своих снах, — как они становились все более интенсивными? Достаточно хорошо. Несколько месяцев назад у меня были различные эпизоды снов. Я был в темноте — не обычной темноте, которую ты знаешь, но абсолютной темноте вне пространства. Ее невозможно описать в трехмерных концепциях или мысленных образцах: темнота имеет звук и ритм, сродни дыханию, потому что она живая. Я был просто бестелесным разумом, когда увидел Его.

Он вышел из темноты — ах — и общался со мной. Не словами. Я благодарен, что мои предыдущие сны были устроены так, чтобы подготовить меня к визуальному ужасу. В противном случае я никогда не смог бы взглянуть на Него. Понимаешь, он не похож на людей, и форма, которую он выбрал, очень страшна. Но, как только ты поймешь, то сможешь принять, что форма столь же аллегорична, как легенды невежественных людей повествующие о Нем и других.

Он похож на средневековую концепцию демона Асмодея. Весь черный и пушистый, с мордой, как у свиньи, зелеными глазами, когтями и клыками дикого зверя.

Я не испугался после того, как Он обратился ко мне. Видишь ли, он носит эту форму только потому, что глупые люди в прежние времена считали, что Он выглядит именно так. Массовое верование оказывает любопытное влияние на неосязаемые силы, понимаешь. И люди, думая, что это силы зла, заставили их принять сторону зла. Но он не несет вред.

Хотел бы я рассказать о некоторых из тех вещей, что Он поведал мне.

Да, я видел Его каждую ночь с тех пор. Но я обещал ничего не раскрывать, пока не настанет нужный день. Теперь, когда я понимаю, мне больше не интересно писать о стаде. Я боюсь, что человечество ничто не значит для меня, так как я узнал о местах, которые лежат за пределами, — и о том, как их достичь.

Ты можешь уйти и смеяться надо мной, если хочешь. Все, что я могу сказать, это то, что ничто в моих книгах не было преувеличено ни малейшим образом, и что они содержат только бесконечно малые проблески высших откровений, которые скрываются за пределами человеческого сознания. Но когда придет день, который Он назначил, тогда весь мир узнает правду.

До тех пор тебе лучше держаться подальше от меня. Я не должен отвлекаться, каждый вечер впечатления становятся все сильнее и сильнее. Я сплю восемнадцать часов в день, потому что есть так много, что Он хочет сказать мне, так много, чему нужно научиться в процессе подготовки. Но когда наступит день, я стану божеством — Он обещал мне, что каким-то образом я буду воплощен вместе с Ним!

Такова была суть его монолога. Я вскоре ушел. Я ничего не мог сказать или сделать. Но позже я много думал о том, что он сказал. Он совсем пропал, бедный парень, было очевидно, что еще месяц или около того и он приведет к краху. Я искренне сожалел и был глубоко обеспокоен этой трагедией. В конце концов, он много лет был моим другом и наставником, и он был гением. Это было слишком плохо.

Тем не менее, это была странная и тревожно-последовательная история. Это, безусловно, соответствовало его предыдущим рассказам о жизни в снах, и легендарный фон был подлинным, если верить «Некрономикону». Я задавался вопросом, был ли его Темный связан с историями о Ньярлатотепе или «Темном Демоне» из ритуалов ведьм.

Но вся эта глупость о «дне» и о том, что он «Мессия» на Земле была слишком абсурдной. Что он имел в виду под обещанием Темного воплощения в себе Гордона? Демоническая одержимость — это старая вера, пользующаяся доверием только у суеверных детей.

Да, я много думал обо всем этом. В течение нескольких недель я провел небольшое расследование. Я перечитывал его последние книги, переписывался с бывшими редакторами и издательствами Гордона, отправил записки своим старым друзьям. И я даже изучил некоторые из старых колдовских томов. Я ничего не ощутил во всем этом, кроме растущего осознания того, что что-то нужно делать, чтобы спасти Гордона от самого себя. Я ужасно боялся за ум этого человека, и я знал, что должен действовать быстро. Итак, однажды ночью, примерно через три недели после нашей последней встречи, я вышел из дома и направился к нему. Я собирался умолять его, если будет нужно, уехать вместе со мной; или, по крайней мере, настаивать на том, чтобы он согласился на медицинское обследование. Почему я положил в карман револьвер, я не могу сказать, — какой-то внутренний инстинкт предупредил меня, что я могу встретить сильный отпор.

Во всяком случае, у меня был пистолет в моем пальто, и я крепко сжимал его рукоять одной рукой, когда двигался по нескольким темным улицам, которые вели к его старому жилищу на Кедровой улице.

Была безлунная ночь, омраченная зловещими намеками на грозу. Набирающий силу ветер, который предупреждал о приближающемся дожде, уже раскачивал темные ветви деревьев над головой, а на западе периодически вспыхивали молнии.

Мой разум был хаотичным беспорядком из опасений, беспокойства, решимости и скрытого недоумения. Я даже не мог объяснить, что собираюсь сделать или сказать, как только увижу Гордона. Я продолжал задаваться вопросом, что с ним случилось за эти последние несколько недель, — наконец, приближался ли тот самый «день», о котором он говорил.

Сегодня была майская ночь…

В доме было темно. Я звонил и звонил, но ответа не последовало. Дверь открылась под ударом моего плеча. Шум треснувшего дерева был заглушен первым рокотом грома над головой.

Я прошел по коридору к кабинету. Вокруг было темно. Я открыл дверь кабинета. Здесь находился человек, спящий на диване у окна. Это был, несомненно, Эдгар Гордон.

Какие сны он видит? Встретил ли Темного в своих грезах? Темного, «похожего на Асмодея, — черного, пушистого, с зелеными глазами, свиной мордой и когтями и клыками какого-то дикого зверя»; Темного, который рассказал ему о «дне», когда Гордон должен был воплотиться вместе с Ним? Какие видит сны он в эту майскую ночь? Эдгар Хенквист Гордон, погруженный в странные сны на диване у окна…

Я потянулся к выключателю света, но внезапная вспышка молнии опередила меня. Это продолжалось всего секунду, но она была достаточно яркой, чтобы осветить всю комнату. Я увидел стены, мебель, ужасные небрежно написанные рукописи на столе.

Затем я сделал три выстрела из револьвера, прежде чем мерцание исчезло. Раздался один жуткий крик, который был милостиво утоплен в новом раскате грома, это кричал я сам. Я так и не включил свет, лишь собрал бумаги на столе и выбежал под дождь.

По дороге домой струи дождя смешивались со слезами на моем лице, и я вторил каждому новому грохоту грома с рыданиями от смертельного страха.

Однако я не мог вынести свет молний и закрывал глаза, когда слепо бежал к безопасности своих комнат. Там я сжег бумаги, которые принес, не читая их. Я не нуждался в этом, потому что больше нечего было знать. Это было несколько недель назад. Когда, наконец, я снова вошел в дом Гордона, то не обнаружил его тела — только пустой костюм, который выглядел так, будто был брошен небрежно на диване. Ничто другое не было нарушено, но полиция указала на отсутствие документов Гордона как признак того, что он взял их с собой, когда исчез.

Я очень рад, что ничего больше не было найдено, и был бы удовлетворен хранить молчание, если бы не тот факт, что Гордона считали безумным. Я тоже считал его ненормальным, таким образом, вы видите, что я должен говорить. После этого я уеду отсюда, потому что хочу забыть столько сколько смогу. При этом мне повезло, что я не вижу снов. Нет, Эдгар Гордон не был сумасшедшим. Он был гением и прекрасным человеком. Но он рассказал правду в своих книгах — о тех ужасах, что находятся вокруг нас и среди нас. Я не смею сказать, что теперь верю в его сны, и были ли его последние истории истинными. Возможно, это была просто оптическая иллюзия, которую я увидел. Надеюсь, что это так. Но все-таки его одежда была там…

Эти последние сны — о Темном, который ждал подходящего дня и кто воплотился бы с Гордоном… Я знаю теперь, что означает это воплощение, и содрогаюсь, когда думаю о том, что могло бы произойти, если бы я не пришел туда вовремя. Если бы это был миг пробуждения.

Я благодарю Бога, что я был там вовремя, хотя память — это преследующий меня ужас, который я не могу долго терпеть. Мне очень повезло, что у меня был с собой револьвер.

Потому что, когда свет молнии осветил комнату, я увидел то, что лежало, погрузившись в сон на диване у окна. То во что я выстрелил, что заставило меня кричать в шторм, и именно поэтому я уверен, что Гордон не был сумасшедшим, но говорил правду.

Ибо воплощение произошло. Там на диване, одетый в одежду Эдгара Хенквиста Гордона, лежал демон, похожий на Асмодея — черное, пушистое существо с мордой свиньи, зелеными глазами и ужасными клыками и когтями какого-то дикого зверя. Это был Темный из снов Эдгара Гордона!

Перевод: Р. Дремичев 2018

Роберт Блох ТЕМНАЯ СДЕЛКА

Robert Bloch. «Black Bargain», 1942. Цикл «Мифы Ктулху. Свободные продолжения».

I

Было уже поздно, когда я выключил неон и занялся полировкой столовых приборов. Фруктовый сироп легко удалялся, но вот шоколад прилип, а горячая помадка была жирной. Как я хочу, чтобы они больше не заказывали горячую помадку.

Я начал раздражаться, пока скреб все это. Пять часов на ногах, каждую ночь, и что я имею с этого? Варикозные вены. Варикозные вены и память о тысячах глупых лиц. Вены легче переносить, чем воспоминания. Они были такими унылыми, мои заказчики. Я знал их всех наизусть.

Ранним вечером меня посещали «кока-кольщицы». Я мог заметить их за милю. Хихикающие школьницы старших классов с растрепанными копнами коричневых волос в бесформенных светло-коричневых пиджаках и с отвратительными толстыми ногами, выпячивающимися над красными лодыжками. Все они были любителями «коки». В течение сорока пяти минут они захватывали магазин, портили плиточный стол пеплом от сигарет, рваными салфетками, измазанными губной помадой, и небольшими лужицами пролитой воды. Всякий раз, когда входили старшеклассницы, я автоматически добирался до насоса колы.

Чуть позже вечером я встречал толпу «дайте мне две пачки». Спортивные рубашки, висящие на волосатых руках, были популярными брендами. Синие рабочие рубашки с закатанными рукавами, открывающими татуировку, означающую две-за-четвертак сигареты.

Некоторое время спустя появлялся толстый мальчик. Он всегда был «сигарой». Если он носил очки, он был «в десяточку». Если нет, мне нужно было просто указать на нужную коробку на прилавке. Пять центов сразу. «Мягкая Гавана» — все давно наполнены.

О, это всегда было однообразно. Семья «остроумных», которая неизменно уходила с аспирином, «Экс-Лаксом», шоколадными батончиками и пинтой мороженого. Толпа «публичных библиотекарей» — высокие худые молодые люди, просматривающие страницы журналов на стойке и никогда ничего не покупающие. «Газировщики» с их брюками, смятыми на диванах однокомнатных квартир, «шпильки» — всегда украдкой смотрящие над детскими колясками снаружи. И примерно в десять «ананасовые сиропы» — жирные женщины-игроки в лото. Затем следовали «шоколадные содовые», уже под занавес. Словно зашедшие с вечеринки хихикающие девушки и молодые парни с красной шеей в неряшливых легких костюмах.

Туда-сюда, и так весь день. Вечно спешащие «телефоны», дрожащие старые «трехцентовые марки», холостые «зубные пасты» и «бритвы».

Я мог определить их всех с первого взгляда. Ночь за ночью они тащились к стойке. Я не знаю, зачем они утруждали себя, говоря мне, чего они хотят. Один взгляд на них был всем, что мне нужно, чтобы предвидеть их малейшие пожелания. Я мог бы дать им то, что им нужно, даже без слов.

Или, скорее, думаю, что не мог. Потому что для большинства, насколько я понимал, нужен был хороший напиток с мышьяком.

Мышьяк! Господи, сколько времени прошло, когда меня просили заполнить рецепт! Никто, эти глупые идиоты искали наркотики в аптеке. Зачем я замарачивался изучением фармацевтики? Все, что мне действительно нужно, — это двухнедельный курс по заливанию шоколадного сиропа на тающее мороженое и месячное исследование того, как установить картонные фигуры в окне, чтобы подчеркнуть их огромные бюсты.

Что ж…

Затем вошел он. Я услышал медленные шаги, не утруждая себя поднять взгляд. Для развлечения я попытался угадать, кто это, прежде чем взглянуть. «Дайте две пачки»? «Зубная паста»? Ну, черт с ним. Я уже закрываюсь.

Мужские шаги прошаркали до стойки, прежде чем я поднял голову. Они робко остановились. Я все еще отказывался признавать его присутствие. Затем раздался нерешительный кашель. Это подействовало.

Я обнаружил, что смотрю словно на Каспара Милкуетоста[5] в лохмотьях. Среднего возраста, худой маленький человек с песчаными волосами и в очках, словно взгромоздившихся на его нос. Изгиб его рта подчеркивал отчаянье, отпечатавшееся на его лице.

На нем был потертый костюм за 16,50 долларов, мятая белая рубашка и узкий галстук, но скромность была его настоящей одеждой. Он был полностью покрыт ею, этой аурой безнадежного смирения.

К черту психоанализ! Я не аптекарь Дейл Карнеги. То, что я увидел, породило лишь одну мысль в моем сознании. Попрошайка.

— Прошу прощения, пожалуйста, есть ли у вас настойка аконита?

Ну, чудеса случаются. У меня появился шанс продать наркотик, в конце концов. Или? Когда отчаяние входит и спрашивает об аконитах, это означает самоубийство.

Я пожал плечами.

— Аконит? — повторил я. — Я не знаю.

Он улыбнулся слегка. Или скорее складка посреди его лица сморщилась в плохой имитации веселья. Но на лице у него было не больше веселья, чем в улыбке, которую вы видите на черепе.

— Я знаю, о чем вы думаете, — пробормотал он. — Но вы ошибаетесь. Я… я химик. Я провожу некоторые эксперименты, и мне нужны четыре унции аконита. И какая-то белладонна. Да, и — подождите минуту.

Затем он вытащил книгу из кармана.

Я вытянул шею, и это того стоило.

Книга имела покрытую ржавчиной металлическую обложку и, очевидно, была очень старой. Когда он перелистывал толстые желтые страницы дрожащим пальцем, я увидел, как над ними поднимаются облачка пыли. Тяжелые черные буквы явно относились к немецкому языку, но я ничего не смог прочитать на таком расстоянии.

— Дайте подумать, — пробормотал он. — Аконит — белладонна — да, и у меня есть это — кошка, конечно, — паслен — хм — о, да, мне, конечно же, нужен фосфор, — у вас есть синий мел? — хорошо — и я думаю, это все.

Я начал понимать. Однако, какого черта это должно быть важным для меня? Этот эксцентричный человек никак не повлияет на мою жизнь. Все, что я хотел сделать, это выбраться отсюда и пропарить свои уставшие ноги.

Я направился в заднюю комнату и быстро собрал все, что он потребовал. Взглянул на него через щель в двери, но он ничего не делал — просто листал свою черную железную книгу и шевелил губами.

Завернув все в бумагу, я вышел.

— Что-нибудь еще, сэр?

— О, да. Могу ли я попросить дюжину свечей? Большой размер?

Я открыл ящик и выцарапал их из пыли.

— Мне придется расплавить их и перемешать с жиром, — сказал он.

— Что?

— Ничего. Я просто задумался.

Конечно. Это будет лучшее, на что ты можешь рассчитывать, оказавшись в обитой войлоком камере. Но это было не мое дело, не так ли?

Поэтому я передал пакет, как дурак.

— Спасибо, вы были очень добры, и я должен попросить вас постараться быть еще добрее — прежде чем бросать обвинения.

— О, прекрасно!

— Вы видите, что я временно не имею необходимых средств. Но я могу заверить вас, что очень скоро, на самом деле в течение следующих трех дней, я за все вам заплачу. Да.

Очень убедительная просьба. Я бы не дал ему даже чашку кофе, — это то, о чем обычно просят сумасшедшие, вместо аконита и свечей. Но если его слова меня не тронули, то это сделали его глаза. Они были настолько одиноки позади очков, так жалко одиноки, эти две маленькие лужицы надежды посреди пустыни отчаяния, которая была его лицом.

Отлично. Пусть у него будут свои мечты. Пусть он заберет с собой свою старую книгу, окованную железом, и делающую его похожим на сумасшедшего. Пусть он зажжет свои свечи, нарисует свой фосфоресцирующий круг и произнесет свои заклинания Маленькому Ваху, индейскому проводнику в мире духов, или что он там такое хочет сделать.

Нет, я бы не дал ему кофе, но я бы подарил ему мечту.

— Все в порядке, приятель, — сказал я. — Мы все иногда теряем нашу удачу, я думаю.

Это было неправильно. Я не должен был относиться к нему свысока. Он сразу застыл, и его рот скривился в насмешке — превосходства, если угодно!

— Я не прошу милостыню, — сказал он. — Я заплачу, не бойся, мой добрый человек. Через три дня, помяни мои слова. Хорошего вечера. У меня еще есть работа.

Он удалился, оставив «моего доброго человека» стоять с открытым ртом. В конце концов, я закрыл свой рот, но не смог захлопнуть крышку своего любопытства.

В эту ночь, возвращаясь домой, я смотрел на темную улицу с новым интересом. Черные дома, вздымающиеся словно барьер, за которым скрывались фантастические загадки. Ряд за рядом, и не дома, но темные подземелья снов. В каком доме скрывался мой незнакомец? В какой комнате он взывал к своим странным богам?

Я снова ощутил присутствие чуда в этом мире, таящейся странности за кулисами аптеки и жилого дома. Черные книги все еще читались, и странные незнакомые люди ходили и что-то бормотали, свечи горели ночью, а потерявшаяся кошка могла означать избранную жертву.

Но у меня болели ноги, поэтому я направлялся домой.

II

Все повторялось по старому — солодовое молоко, вишневая кола, вазелин, листерин, сетки для волос, купальные шапочки, сигареты и что еще у вас есть?

У меня — головная боль. Это произошло четыре дня спустя, почти в то же самое время ночи, когда я снова занимался чисткой.

Конечно, вошел он.

Я все время говорил себе, что не ждал его возвращения, но в действительности — ждал. У меня появилось странное чувство, когда щелкнула дверь. Я ждал звука шагов ботинок от Тома Макканна.

Вместо этого раздался оживленный стук полуботинок. Английских полуботинок. За 18,50.

На этот раз я поднял глаза.

Это был мой незнакомец.

По крайней мере, он был там, где-то под роскошным в тонкую синюю полоску костюмом, безукоризненной рубашкой и фуляровым галстуком. Он был выбрит, прекрасно подстрижен, сделал маникюр и, очевидно, приобрел выигрышный билет на ирландских лотереях.

— Привет. — Ничего плохого не было в этом голосе — я слышал похожие много раз в вестибюлях шикарных отелей в течение многих лет, наполненные энергией, уверенностью и авторитетом.

— Так, так, так, — все, что я мог сказать.

Он усмехнулся. Его рот уже не был простой складкой. Это была командирская труба. Из этого рта могли изрыгаться приказы и указания. Этот рот уже не был предназначен для нерешительных оправданий. Это был рот для заказа дорогих обедов, выбора винтажных вин, дорогих сигар; рот, который лаял на таксистов и швейцаров.

— Удивлены, увидев меня, а? Я говорил, что это займет три дня. Хочу вернуть вам деньги, спасибо за доброту.

Это было хорошо. Не спасибо, а деньги. Мне нравятся деньги. Мысль о них сделала меня приветливым.

— Итак, ваши молитвы были услышаны, а? — сказал я.

Он нахмурился.

— Молитвы — какие молитвы?

— Почему я так подумал… — я вновь сделал глупую ошибку бесспорно.

— Я не понимаю, — огрызнулся он, прекрасно все понимая. — Возможно, возникло какое-то недопонимание относительно моих покупок в тот вечер? Несколько необходимых химических веществ, вот и все, чтобы закончить эксперимент, о котором я говорил. И я должен признаться, что свечи нужны были, чтобы освещать мою комнату. Мне отключили электричество днем раньше.

Ну, может все и так.

— Могу так же сказать, что эксперимент был успешным. Да, сэр. Отправился в «Ньюсом» с результатами, и они поставили меня помощником директора по исследованиям.

«Ньюсом» был самым большим химическим заводом в нашей части страны. И он вошел туда прямо в лохмотьях и был «назначен» помощником директора по исследованиям! Ну, век живи, век учись.

— Итак, вот деньги… 2,39 доллара, не так ли? Можете ли вы дать сдачу с двадцатки?

Я не мог.

— Все в порядке, оставьте себе.

Я отказался, я не знаю почему. Мне отчего-то показалось, что я снова ощутил странное чувство.

— Хорошо, тогда скажите, что нам делать. Вы закрываетесь, не так ли? Почему бы нам не спуститься вниз по улице в таверну, чтобы немного выпить? Я разменяю. Пойдем, я испытываю желание отпраздновать.

И вот через пять минут я шел по улице с мистером Фрицем Гультером.

Мы сели за столик в таверне и сделали заказ. Ни он, ни я не были в покое. Каким-то образом между нами была негласная тайна. Казалось, что я обвиняю его в преступном знании — я из всех людей один знаю, что за этой безукоризненно одетой фигурой три дня назад скрывался призрак. Призрак, который задолжал мне 2,39 доллара.

Мы выпили, мы оба. Призрак стал немного бледнее. Затем еще по одной. Я настоял на том, чтобы заплатить за третий круг.

— Это празднование, — сказал я.

Он рассмеялся.

— Конечно. И позвольте мне сказать вам, это только начало. Только начало! С этого момента я собираюсь так быстро подниматься, что голова закружится. И я буду работать в том месте в течение шести месяцев. Собираюсь получить много новых оборонных заказов от правительства и развиваться.

— Минутку, — предостерег я, — запасы истощились. — Ты бежишь впереди поезда. Если бы я был на твоем месте, я все равно был бы ошеломлен тем, что случилось со мной за последние три дня.

Фриц Гультер улыбнулся.

— О, это? Я ожидал этого. Разве я не сказал тебе об этом еще в магазине? Я работаю больше года, и я знал, чего ожидать. Это неудивительно, уверяю тебя. Я все спланировал. Я был готов умереть с голоду, чтобы провести необходимые исследования, и я голодал. Могу также признать это.

— Конечно. — Когда мы выпили в четвертый раз, препятствий больше не было. — Когда ты вошел в магазин, я сказал себе: «Вот парень, который прошел через ад»!

— Точнее не скажешь, — сказал Гультер. — Я прошел через ад, совершенно буквально, но все кончено, и я не сгорел.

— Скажи, по секрету, какую магию ты использовал?

— Магию? Магию? Я совершенно ничего не знаю о магии.

— О да, конечно, Гультер, — сказал я. — Как насчет той маленькой черной книги в железной обложке, с которой ты был в магазине?

— Немецкий текст по неорганической химии, — огрызнулся он. — Довольно, вот, выпей и закажем еще.

Я выпил еще. Гультер начал говорить немного свободнее. О своей новой одежде и новой квартире, о новой машине, которую он собирался купить на следующей неделе. О том, как он заимеет все, что захочет, о Боже, он еще покажет тем глупцам, которые смеялись над ним все эти годы, он вернет все ворчливым хозяйкам и проклятым бакалейщикам, и насмехающимся крысам, которые говорили ему, что он был слишком слаб на голову, чтобы изучать то, что задумал.

Затем он стал немного любезен.

— Тебе бы понравилось работать в «Ньюсоме»? — он спросил меня. — Ты хороший фармацевт. Ты знаешь химию. К тому же ты неплохой парень, но у тебя ужасный творческий подход. Как насчет этого? Будь моим секретарем. Конечно, вот именно. Будь моим секретарем. Я все устрою завтра.

— Я буду пить, — заявил я. Перспектива просто опьянила меня. Мысль о побеге из проклятого магазина, вырваться из окружения «коки»-лиц, «сигар»-голосов — определенно опьянила меня. Как и следующая порция горячительного.

Я начал кое-что видеть.

Мы сидели у стены, а огни таверны были тусклыми. Пары вокруг нас болтали что-то монотонно, это было немного успокаивающе. Мы сидели в тени у стены. Теперь я посмотрел на свою тень — неуклюжую, мерцающую карикатуру на себя, сгорбившуюся над столом. Какой контраст она представляла перед моей внезапно воздвигшейся массой!

Его тень, сейчас…

Его тень, сейчас…

Я видел это. Он сидел прямо через стол от меня. Но его тень на стене стояла!

— Мне больше не надо Скотча, — сказал я, когда подошел официант.

Я продолжал смотреть на его тень. Он сидел, а тень стояла. Это была большая, чем моя тень и более темная. Ради забавы я подвигал руками вверх и вниз, создавая силуэты голов и лиц. Он не смотрел на меня, он жестом подзывал официанта.

Его тень не двигалась. Она просто стояла там. Я смотрел и наблюдал, и все пытался отвести взгляд. Его руки двигались, но черный контур стоял неподвижно и тихо, руки свисали вдоль боков. И все же я видел знакомый абрис его головы и носа — это не было ошибкой.

— Скажи, Гультер, — сказал я. — Твоя тень — там, на стене…

Я замолчал. Мои глаза были мутны.

Но я почувствовал, как его отношение ко мне меняется даже сквозь пары алкоголя.

Фриц Гультер поднялся на ноги, а затем приблизил свое мертвенно-бледное лицо ко мне. Он не смотрел на свою тень. Он смотрел на меня, как бы сквозь меня, отыскав что-то с ужасом за моим лицом, моими мыслями, моим мозгом. Он смотрел на меня и словно в какую-то свою личную преисподнюю.

— Тень, — сказал он. — Нет ничего плохого в моей тени. Ты ошибаешься. Помни, что ты ошибаешься. И если ты когда-нибудь повторишь это снова, я разобью тебе череп.

Затем Фриц Гультер встал и ушел. Я смотрел, как он идет по залу, двигаясь быстро, но немного неуверенно. Позади него, двигаясь очень медленно и явно уверенно, скользила его высокая черная тень.

III

Если вы можете построить лучшую мышеловку, чем ваш сосед, вы можете сами попасть в нее.

Это то, что я сделал по отношению к Гультеру. Вот я уже был готов принять его предложение о хорошей работе в качестве его секретаря, и тут же совершаю пьяную глупость!

Через два дня я все еще называл себя дураком. Тени, которые не следуют за движениями тела, ха! Что это была за тень, которую я видел той ночью? Это была не тень, это был Скотч, который я пил. Ох, прекрасно!

Поэтому я стоял в магазине и посыпал мороженое проклятиями, а также расколотыми орехами.

Я чуть не уронил орешницу второй раз за ночь, когда снова вошел Фриц Гультер.

Он поспешил к прилавку и устало улыбнулся мне.

— У тебя есть минутка?

— Конечно, — подожди немного, пока я обслужу тех людей.

Я отложил мороженое и помчался назад. Гультер сел на табурет и снял шляпу. Он обильно вспотел.

— Я хочу извиниться за то, как я повел себя той ночью.

— Ну, все в порядке, мистер Гультер.

— Я был немного взволнован, вот и все. Выпивка и успех ударили мне в голову. Без обид, я хочу, чтобы ты это понял. Просто я нервничал. Твои подшучивания насчет моей тени, это звучало слишком похоже на то, как меня постоянно высмеивали за мои исследования в своей комнате. Владелица дома обычно обвиняла меня во всех грехах. Заявляла, что я расчленил ее кошку, что сжигаю фимиам, пачкаю пол мелом. Некоторые из молокососов, что жили внизу, начинали поднимать вой, будто я какой-то псих, погрязший в колдовстве.

Помните, я не спрашивал его автобиографию. Все это звучало немного истерично. И притом Гультер выглядел соответствующе. Он потел, его линия рта кривилась и дрожала, как когда мы познакомились с ним.

— Но скажи, — причина, по которой я пришел, — не сможешь ли ты назначить мне успокоительное. Нет, ни бром или аспирин. Я принимал их много раз с того вечера. Мои нервы совсем расшатались. Эта работа в «Ньюсоме» просто убивает меня.

— Подожди минутку, я посмотрю.

Я ушел в заднюю комнату. Следует добавить, что я тот час вернулся и взглянул на Гультера через щель.

Хорошо, я буду честен. Не на Гультера я хотел взглянуть. На его тень.

Когда клиент сидит на табурете, огни магазина освещают его так, что его тень — это всего лишь маленький черный бассейн под ногами.

Тень Гультера была полным силуэтом его тела, в общих чертах. Черная, глубокая тень.

Я моргнул, но это не помогло.

Тем не менее, как это ни странно, тень, казалось, была направлена параллельно его телу, а не под углом к нему. Она появлялась словно от его груди, а не от ног. Я не знаю рефракции, законов света, все эти технические вещи. Все, что я знаю, это то, что у Фрица Гультера была большая черная тень, сидящая рядом с ним на полу, и что из-за этого видения противный холодок пробежал по моему позвоночнику.

Я не был пьян. Он тоже. Как и тень. Все трое существовали. Вот Гультер снова надел шляпу.

Но не тень. Она просто сидела там. Припав к полу.

Все было неправильно.

Тень не была гуще в одном месте, более чем в другом. Была равномерно темной, и как я отметил — контуры ее не размывались и не исчезали. Они были четкими.

Я смотрел и смотрел. И многое видел, чего до этого не замечал. Тень не носила одежды. Конечно! Для чего ей надевать шляпу? Она была обнажена, эта тень. Но она принадлежала Гультеру — на ней были его очки. Это была его тень, без сомнения. Это меня вполне устраивало, потому что я не хотел другого.

Копаясь среди успокоительного, я еще несколько раз взглянул сквозь щель.

Теперь Гультер смотрел вниз через плечо. Он смотрел на свою тень. Даже издалека, как мне показалось, я увидел на его лбу новые бусинки пота.

Он знал, хорошо!

Наконец я вышел.

— Вот оно, — сказал я. Я не отрывал глаз от его лица.

— Хорошо. Надеюсь, что это сработает. Я должен поспать. И еще — то предложение о работе все еще в силе. Как насчет завтра утром?

Я кивнул, выдавив улыбку.

Гультер заплатил мне и встал.

— Увидимся тогда.

— Конечно.

А почему бы нет? В конце концов, что плохого в работе с боссом с неестественной тенью? У большинства боссов есть другие недостатки, много хуже и более конкретные. Эта тень — что бы это ни было и что бы с ней было не так, — не укусит меня. Хотя Гультер вел себя так, как будто она могла укусить его.

Когда он повернулся, я смотрел ему в спину и на длинный черный контур, который следовал за ним. Тень поднялась и шествовала позади. Шествовала.

Да, она двигалась целенаправленно. И к моему удивлению теперь она мне казалась больше, чем была в таверне. Больше и намного чернее.

Затем ночь проглотила Гультера и его несуществующего спутника.

Я вернулся в заднюю часть магазина и проглотил вторую половину успокоительного средства, которое я приготовил для этой цели. Увидев эту тень, я нуждался в нем так же, как и он.

IV

Девушка в богато украшенном офисе красиво улыбнулась.

— Идите прямо, — пропела она. — Он ждет вас.

Тогда это было правдой. Гультер был помощником директора по исследованиям, и я мог бы стать его секретарем.

Я вплыл внутрь. В утреннем солнечном свете я забыл обо всех тенях.

Внутренний офис был тщательно обставлен — огромное место, с элегантной отделкой из орехового дерева, соединенной с деловой атрибутикой. Перед закрытыми венецианскими жалюзи был установлен стол и несколько удобных кожаных кресел. Люминесцентное освещение приятно мерцало.

Но Гультера не было. Вероятно, он был по другую сторону маленькой двери, разговаривая с начальником.

Я сел с напряженным чувством ожидания, возникшим где-то у меня в животе. Я оглянулся, снова осмотрев комнату. Мой взгляд скользнул по столу, покрытому стеклом. Он был пуст. За исключением угла, где находилась небольшая коробка для сигар.

Нет, подождите. Это не коробка для сигар. Это был металл. Я видел его где-то раньше.

Конечно! Это была железная книга Гультера.

«Немецкая неорганическая химия». Кто я такой чтобы сомневаться в его словах? Поэтому, естественно, мне просто нужно было взглянуть на нее, прежде чем он войдет.

Я открыл пожелтевшие страницы.

«De Vermis Mysterlis».

«Тайны червя».

Это не был текст по неорганической химии. Это было нечто совсем другое. Что-то, что могло поведать вам, как можно объединить аконит и белладонну и нарисовать фосфоресцирующие круги на полу, когда звезды займут правильное положение. Что-то, что говорило о таянии сальных свечей и смешивании их с трупным жиром, шептало о том, как можно использовать жертвенных животных.

В нем говорилось о встречах, которые могли бы быть организованы с различными группами, с которыми большинство людей не захотело бы встречаться или даже поверить в них.

Толстые черные буквы ползли по страницам, а отвратительный затхлый запах, поднявшийся от книги, стал фоном для мерзкого текста. Я не стану говорить, верил ли я в то, что читал, но я признаю, что внезапно возник порыв воздуха, скользящий вокруг тех ледяных осторожных директив, необходимых для взаимоотношений с чужим злом, что заставило меня дрожать от отвращения. Такие мысли не имеют места в здравом рассудке, даже как фантазия. Для этого Гультер использовал материалы, которые купил за 2,39 доллара.

«Годы учебы», а? «Эксперименты». Что Гультер пытался вызвать, что он вызвал, и какую сделку совершил?

Человек, который мог ответить на эти вопросы, сейчас выходил из двери. Это был Фриц Гультер в полосатом костюме. Он вновь был похож на Каспара Милкуетоста, который кривил свой рот от жуткого страха. Он был похож на человека, — я должен сказать это, — который боится собственной тени.

Тень просочилась за ним через дверной проем. На мой взгляд, она выросла за одну ночь. Ее руки были слегка подняты, хотя руки Гультера были опущены. Я видел, как она скользила по стене, когда он шел ко мне, — и она двигалась быстрее, чем он.

Будьте уверены. Я видел тень. С тех пор я поговорил с умными парнями, которые сказали мне, что при флуоресценции ни одна тень не отбрасывается. Это были умные парни, но я видел эту тень.

Гультер увидел книгу в моих руках.

— Хорошо, — просто сказал он. — Ты теперь знаешь. И, возможно, это правильно.

— Знаю?

— Да, знаешь, что я заключил сделку — с кем-то. Я думал, что я умен. Он обещал мне успех и богатство, чего бы я ни захотел, только при одном условии. Эти проклятые условия, вы всегда читаете о них и всегда забывайте, потому что они звучат так глупо! Он сказал мне, что у меня будет только один соперник, и что этот соперник будет частью меня, он будет расти с моим успехом.

Я сидел молча. Гультер казалось завелся надолго.

— Глупо, не так ли? Разумеется, я согласился. А потом я узнал, что мой соперник был — что это было. Эта была моя тень. Это не зависит от меня, ты знаешь это, и она продолжает расти! О, не в размере, но по глубине, по интенсивности. Она становится, — может быть, я сошел с ума, но ты сам видишь, — плотнее. Толще. Как будто наполняется осязаемой субстанцией.

Его рот сильно скривился, но слова продолжали течь.

— Чем дальше я иду, тем больше она растет. Прошлой ночью я принял твои успокоительные средства, и это не сработало. Не работало вообще. Я сидел в темноте и наблюдал за своей тенью.

— В темноте?

— Да. Она не нуждается в свете. Она действительно существует. Постоянно. В темноте это просто черное пятно. Но ты можешь видеть это. Она не спит и не отдыхает, она просто ждет.

— И ты боишься этого? Почему?

— Я не знаю. Она не угрожает мне, не делает каких-либо жестов, даже не замечает меня. Тени беспокоят меня — звучит как безумие, не так ли? Но ты видишь это так же, как и я. И поэтому я боюсь. Чего она ждет?

Тень скользнула по его плечу. Подслушивала.

— Я не нуждаюсь в тебе как в секретаре. Мне нужен санитар.

— Что тебе нужно, так это хороший отдых.

— Отдых? Как я могу отдыхать? Я только что вышел из кабинета Ньюсома. Он ничего не замечает. Слишком глуп, я полагаю. Девочки в офисе смотрят на меня, когда я ухожу, и мне интересно, видят ли они что-то своеобразное. Что не видит Ньюсом. Он только что сделал меня руководителем научных исследований. Полностью контролирую все это.

— Через пять дней? Чудесно!

— Разве? За исключением нашей сделки — всякий раз, когда я преуспеваю, мой соперник набирает силу вместе со мной. Это делает тень сильнее. Как, я не знаю. Я жду. И я не могу обрести покой.

— Я найду его для тебя. Просто ложись и жди — я вернусь.

Я поспешно бросил его — он сидел за своим столом, совсем один. Не совсем один. Тень тоже была там.

Перед тем как я покинул комнату, у меня возникло самое смешное искушение. Я хотел провести рукой по стене, где находилась эта тень. И все же я этого не сделал. Она был слишком черной, слишком твердой. Что если моя рука действительно что-то встретит?

Поэтому я просто ушел.

Я вернулся через полчаса. Я схватил Гультера за руку, обнажил ее и вонзил иглу.

— Морфин, — прошептал я. — Ты сейчас заснешь.

Он лег на кожаный диван. Я сидел рядом с ним, наблюдая за тенью, которая не спала.

Она стояла прямо над ним. Я попытался проигнорировать то, что в комнате находилась третья сторона. Некоторое время спустя, когда я повернулся спиной, она сдвинулась. Она начала шагать вперед-назад. Я открыл рот, затем спохватился, пытаясь сдержать крик.

Зазвонил телефон. Я ответил механически, не отрывая взгляда от черного контура на стене, который качался над лежащей фигурой Гультера.

— Да? Нет — его сейчас нет на месте. Это говорит секретарь мистера Гультера. Ваше сообщение? Да, я скажу ему. Обязательно. Спасибо.

Это был женский голос — глубокий, богатый голос. Ее сообщение состояло в том, чтобы сказать мистеру Гультеру, что она передумала. Она была бы счастлива встретиться с ним вечером за ужином.

Еще одна победа Фрица Гультера!

Победа — две победы подряд. Это означало также победу тени. Но как?

Я повернулся к тени на стене и испытал шок. Она была светлее! Серее, тоньше, слегка колебалась!

Что случилось?

Я взглянул на лицо спящего Гультера. И я был снова удивлен. Лицо Гультера было темным. Не загорелым, но темный. Черным. Как уголек. Мрачным.

Затем я негромко вскрикнул.

Гультер проснулся.

Я просто указал ему на лицо, а затем на зеркало. Он почти упал в обморок.

— Оно сливается со мной, — прошептал он.

Его кожа была цвета шифера. Я отвернулся, потому что не мог смотреть на него.

— Мы должны что-то сделать, — пробормотал он. — И быстро.

— Возможно, если ты воспользуешься снова той книгой, то мог бы заключить еще одну сделку.

Это была фантастическая идея, но слишком поздно. Я снова посмотрел на Гультера и увидел, что он улыбается.

— Вот и все! Если бы у меня сейчас были необходимые ингредиенты — ты знаешь, что мне нужно — иди в магазин — но поторопись, потому что…

Я покачал головой. Образ Гультера словно подернулся туманом, замерцал. Я видел его как будто сквозь некую дымку.

Затем я услышал, как он кричит.

— Ты проклятый дурак! Посмотри на меня. Это моя тень, ты на нее смотришь!

Я выбежал из комнаты, и не менее десяти минут пытался наполнить флакон белладонной пальцами, которые дрожали, как куски желе.

V

Я, должно быть, был похож на идиота, несущего целую охапку пакетов через внешний офис. Свечи, мел, фосфор, аконит, белладонна, и — во всем виновата моя истерика — мертвое тело уличного кота, которого я поймал за магазином.

Конечно, я чувствовал себя идиотом, когда Фриц Гультер встретил меня у двери своего святилища.

— Входи, — огрызнулся он.

Да, огрызнулся.

Мне потребовался только один взгляд, чтобы убедиться, что Гультер снова был собой. Каким бы ни было черное изменение, которое напугало нас, он выбросил это из головы, когда я ушел.

Вновь его голос был властным. И снова ухмыляющаяся улыбка заменила дрожащую складку рта.

Кожа Гультера была белой, нормальной. Его движения были живыми и не испуганными. Ему не нужны были никакие дикие заклинания — или так было всегда?

Внезапно мне показалось, что я стал жертвой собственного воображения. В конце концов, люди не заключают сделки с демонами, они не меняются местами со своими тенями.

В тот момент, когда Гультер закрыл дверь, его слова подтвердили иное.

— Так, меня отпустило. Глупый вздор, не так ли? — Он слегка улыбнулся. — Полагаю, что нам не понадобится это барахло. Когда ты ушел, мне стало лучше. Вот, сядь и успокойся.

Я сел. Гультер взгромоздился на стол, небрежно покачивая ногами.

— Вся эта нервозность, это напряжение — исчезли. Но прежде чем я забуду это, я хотел бы извиниться за то, что рассказал тебе эту сумасшедшую историю о колдовстве и моей одержимости. Фактически, я бы чувствовал себя намного лучше в будущем, если ты просто забудешь о том, что произошло.

Я кивнул.

Гультер снова улыбнулся.

— Правильно. Теперь, я думаю, мы готовы приступить к делам. Говорю тебе, это реальная помощь для реализации планов, которые мы собираемся сделать. Я уже главный директор по исследованиям, и если я правильно разыграю свои карты, я думаю, что буду занимать это место как минимум следующие три месяца. Некоторые из вещей, которые Ньюсом поведал мне сегодня, насторожили меня. Так что просто сотрудничай со мной, и мы пройдем долгий путь. Долгий путь. И я могу тебе пообещать — я никогда больше не вернусь к этим безумным заклинаниям.

Не было ничего плохого в том, что сказал Гультер. Совершенно ничего плохого. Не было ничего плохого в том, как Гультер сидел развалясь и улыбался мне.

Тогда почему я вдруг почувствовал то старое чувство холодка, проскользнувшего по моему позвоночнику?

Мгновение я не мог осознать этого, а затем понял.

Фриц Гультер сидел на своем столе перед стеной, но теперь он не отбрасывал тени.

Не было тени. Не было тени вообще. Тень попыталась войти в тело Фрица Гультера, когда я ушел. Теперь тени не было.

Куда она делась?

Для этого было только одно место. И если бы она отправилась туда, то — где был Фриц Гультер?

Он прочитал это в моих глазах.

Я понял это по его быстрому жесту.

Рука Гультера окунулась в карман и снова появилась. Когда он поднялся, я встал и прыгнул через комнату.

Я схватил револьвер, отвел его в сторону и всмотрелся в это судорожное лицо, в эти глаза. За очками, за человеческими зрачками была только чернота. Холодная, ухмыляющаяся чернота тени.

Затем он зарычал, начал царапаться, пытаясь вырвать оружие. Его тело было холодным, странно невесомым, но наполнено скользкой силой. Я чувствовал, как слабею под этими ледяными, острыми когтями, но когда я смотрел в эти темные лужи ненависти, которые были его глазами, страх и отчаяние пришли мне на помощь.

Один жест, и я повернул дуло. Прогремел выстрел, и Гультер упал на пол.

Вокруг собралась толпа; они стояли и смотрели вниз. Мы все стояли и смотрели вниз на тело, лежащее на полу.

Тело? Там были туфли Фрица Гультера, его рубашка, галстук, его дорогой в синюю полоску костюм. Остроносые туфли, рубашка, галстук и костюм были смяты и заполнены, чем-то похожим на тело.

Но на полу не было тела. В одежде Фрица Гультера была только тень — глубокая черная тень.

Никто долго не мог произнести ни слова. Затем одна из девушек прошептала:

— Послушайте, — это просто тень.

Я быстро наклонился и поднял одежду. Когда я это сделал, тень, казалось, просочилась сквозь мои пальцы, чтобы сдвинуться в сторону и начать таять.

В одно мгновение она высвободилась из одежды. Появилась вспышка или финальный всплеск черноты, и тень исчезла. Одежда была пуста, просто смятая куча на полу.

Я встал и посмотрел людям в глаза. Я не мог сказать это вслух, но я был им благодарен, очень благодарен.

— Нет, — сказал я. — Ты ошибаешься. Там нет тени. Нет ничего — абсолютно ничего.

Перевод: Р. Дремичев 2018

Роберт Блох ШОРОХИ В ПОДВАЛЕ (Выползающий из склепа)

Robert Bloch. «The Creeper in the Crypt», 1937. Цикл «Мифы Ктулху. Свободные продолжения».

1

В Аркхеме, где древние фронтоны указывают словно пальцы колдунов в небеса, рассказывают странные истории. Но, по сути, странные истории всегда актуальны в Аркхеме. Есть истории о каждом гниющем здании, истории о каждом маленьком похожем на глаз мертвеца окошке, смотрящем в сторону моря, когда спускается туман.

Здесь невероятная фантазия, кажется, процветает, вскормленная сморщенными колдунами самого города, напитанная сухими кладбищенскими легендами и стекающимися в эти темные норы суевериями.

Когда-то Аркхем был довольно странным местом, обитель ведьм и колдунов, дерзких и дьявольских. В древние времена люди короля очистили город от колдовства. И снова в 1818 году новое правительство вмешалось, чтобы уничтожить некоторые особенно жестокие убежища в наиболее древних домах и, кстати, раскопать кладбище, которое лучше было оставить нетронутым. Затем в 1869 году наступила великая иммигрантская паника на улице Старого Города, когда развалившийся особняк Сайруса Хука был сожжен до основания вызывающими страх иностранцами.

С тех времен произошло еще множество пугающих событий. Дело о «ведьмином доме» и некоторые эпизоды, связанные с судьбой пропавших без вести детей в День Всех Святых, добавляли свою долю слухов.

Но не из-за этого в дело вмешались «агенты». Федеральное правительство обычно не интересуется сверхъестественными историями. То есть, так было до того времени, как я рассказал властям о смерти Джо Регетти. Вот причина, по которой они прибыли сюда — я призвал их.

Потому что я был с Джо Регетти незадолго до его смерти и вскоре после этого. Но я не видел, как он умер, и благодарен судьбе за это. Я не думаю, что смог бы стоять там, наблюдая за тем, что невольно подозревал.

Именно из-за своих подозрений я и обратился за помощью к правительству, они отправили сюда людей, чтобы провести расследование, и я надеюсь, что они найдут достаточно, чтобы убедиться в том, что то, что я им рассказал, является неоспоримым фактом. Если они не найдут туннели, или я ошибся насчет той двери, я могу показать им тело Джо Регетти. Это убедит кого угодно, я думаю.

Однако я не в праве обвинять их в том, что они настроены скептически. Я сам был настроен скептически когда-то, и, как я полагаю, сам Джо Регетти и его шайка. Но с тех пор я узнал, что разумнее не издеваться над теми, кто ничего не понимает. На Земле гораздо больше тварей, чем те, кто ходит по ее поверхности, — есть и другие, которые ползают и кишат глубоко под ней.

2

Я никогда не слышал о Джо Регетти, пока меня не похитили. Это не так сложно понять. Регетти был гангстером и незнакомцем в городе. Я же был потомком сэра Амброуза Эббота, одного из первых поселенцев.

В то время, о котором я говорю, я жил один в семейном доме на Баском Стрит. Жизнь художника требует одиночества. Все мои ближайшие родственники были мертвы, и, не смотря на мой социальный статус по праву рождения, у меня было мало друзей. Следовательно, довольно трудно понять, почему Регетти выбрал меня, чтобы похитить. Но тогда он был чужеземцем здесь.

Позже я узнал, что он пробыл в городе всего неделю, остановившись в гостинице с тремя другими мужчинами, ни один из которых впоследствии не был задержан.

Но Джо Регетти был совершенно неизвестен мне до той ночи, когда я покинул вечеринку Тарлтона, устроенную в его доме на Сьюэлл Стрит.

Это было одно из немногих приглашений, которые я принял в прошлом году. Тарлтон пригласил меня, и, поскольку был моим старым другом, я согласился. Был приятный вечер.

Брент, психиатр, был там, и полковник Уоррен, а также мои старые товарищи по колледжу — Харольд Гауэр и преподобный Уильямс. После довольно славного вечера я ушел, планируя направиться домой, как я обычно делал, не имея лучшей альтернативы.

Это был прекрасный вечер — с мертвой луной, завернутой в саван облаков, плывущей по фиолетовому небу. Старые дома выглядели как серебряные дворцы в мистическом лунном свете; пустынные дворцы в земле, где мертво все, кроме воспоминаний. Ибо улицы Аркхема пустынны в полночь и над ними висит вековое очарование прошедших дней.

Деревья устремляли свои верхушки в небеса и стояли, словно притихшие заговорщики, небольшими группами, а ветер что-то шептал, раскачивая их ветви. Это была ночь, навевающая невероятные мысли и творческие образы, которые я так люблю.

Я шел медленно, расслабленный, мои мысли были свободны и далеки. Я не видел машину, едущую за мной, или человека, скрывающегося впереди во мраке. Я шел мимо большого дерева перед домом Картера, а затем, совершенно неожиданно, в моей голове вспыхнули огненные брызги, и я погрузился во тьму, рухнув в поджидающие руки.

Когда я пришел в себя, то был уже в каком-то подвале и лежал на скамейке.

Это был большой подвал — старый подвал. Куда бы я ни глянул, везде были камень и паутина. Позади меня располагалась лестница, по которой меня опустили сюда. Слева была небольшая комната, похожая на помещение для хранения фруктов. У дальней стены справа я мог смутно различить очертания угольной кучи, хотя печи в подвале не было.

Прямо передо мной находился стол и два стула. На столе стояла масляная лампа и колода карт, разложенных в пасьянсе. Стулья были заняты двумя мужчинами. Моими похитителями.

Один из них, большой, краснолицый человек с толстой как у свиньи шеей, произнес:

— Да, Регетти. Мы легко взяли его. Мы следовали за ним, как ты сказал, от самого дома, и схватили его под деревом. Доставили прямо сюда, никто ничего не видел.

— Где Слим и Грек? — спросил человек, который раскладывал пасьянс, подняв глаза. Он был низкорослый, стройный и бледный. Его волосы были темными, его лицо смуглым. Итальянец, решил я. Наверное, лидер. Разумеется, я понял, что меня похитили. Где я оказался или кто были мои похитители, я не мог сказать. Моя пульсирующая голова немного очистилась, и у меня было достаточно здравого смысла, чтобы не угрожать и не создавать проблем. Это были не местные люди — не в такой одежде — и карман темного человека странно оттопыривался. Я решил подождать дальнейшего развития событий.

Человек с толстой шеей отвечал на вопрос другого.

— Слим и Грек вернулись в отель с машиной, — сказал он. — Точно так, как ты сказал, босс.

— Хорошая работа, Полак, — сказал тот, зажигая сигару.

— Я сделаю все для тебя, Джо Регетти, — сказал большой человек на ломаном диалекте.

— Да. Безусловно. Я знаю это, — ответил смуглый Регетти. — Продолжай в том же духе, и все будет хорошо, понимаешь? Как только я захвачу еще нескольких из этих пташек, мы уберемся. Местные полицейские — все болваны, и как только я соберу нужные сведения о некоторых из местных старых семей, мы будем получать бабки регулярно.

— Я прошу прощения, — подал голос я.

— О, пришел в себя, да? — Тонкий итальянец даже не двинулся из-за стола. — Рад это слышать. Извини, что парни так грубо обошлись с тобой, мистер. Просто сиди спокойно, и скоро все будет просто шикарно.

— Я рад это слышать, — саркастически ответил я. — Понимаете, я как-то не привык к похищению.

— Хорошо, позволь мне разобраться с этим, — сказал Джо Регетти. — Я расскажу, что к чему.

— Спасибо, — ответил я. — Я уже вижу.

И я указал на свои связанные ноги и руки.

— Чувство юмора, а? О`кей. Надеюсь, твои друзья принесут бабки после того, как получат письмо, которое я написал, или, возможно, все остальное не будет таким смешным.

— Что дальше? — спросил я, отчаянно надеясь обнаружить хоть что-нибудь полезное для меня.

— Скоро увидишь, — сказал мужчина. — Во-первых, я буду сидеть с тобой здесь всю ночь.

Лицо Пола побледнело.

— Нет, босс, — умолял он, — ты не останешься здесь.

— Почему нет? — резко спросил Регетти. — Что с тобой, Пол, ты аж пожелтел, а?

— Я нет, — прохныкал мужчина. — Но вы знаете, что здесь было раньше, босс, — как нашли ногу Тони Феллиппо на полу без тела.

— Оставь эти сказки на ночь, — усмехнулся Регетти. — Ты, деревенщина, не напугаешь меня этими баснями.

— Но все истина, босс. Никто никогда не видел больше старого Тони Феллиппо — только его ногу в подвале. Лучше побыстрее убраться отсюда, никто не хочет умирать.

— Что ты имеешь в виду, умирать? — раздраженно прорычал Регетти.

Лицо Пола побледнело, и его голос опустился до тихого шепота, который гармонировал с темнотой подвала; теневой голос в теневом мире.

— Об этом все говорят, босс. Это ведьмовской дом — наполнен призраками возможно. Никто не загонял сюда Тони Феллиппо, он был достаточно умный парень. Но однажды он сидел здесь один, а нечто из-под земли вырвалось и проглотило его, оставив лишь ногу.

— Ты заткнешься? — резко выдохнул Регетти. — Несешь полную чепуху. Какой-то ловкий парень уделал Фелиппо и избавился от тела. Оставил только его ногу, чтобы напугать оставшуюся часть его людей. Ты пытаешься сказать мне, что привидение убило его, олух?

— Да, так и есть, — настаивал Пол. — Никто не убивал Тони. По крайней мере, как ты говоришь. Нашли ногу, отлично, но весь пол был залит кровью, и вокруг валялись небольшие кусочки кожи. Никакой парень не смог бы так разделать человека — только дух. Вампир, может быть.

— Великолепно! — Регетти презрительно пыхнул своей сигарой.

— Может и так. Но посмотри — здесь кровь.

И Пол указал длинным пальцем на пол и стену подвала слева от себя. Регетти проследил за ним взглядом.

Здесь была кровь, правда, — большие темные капли крови, разбрызганные по всему полу и стене, как пигменты на палитре безумного живописца.

— Ни один человек не сможет так убить, — пробормотал Пол. — Даже топор не сотворит такой беспорядок. И ты знаешь о том, что говорят о ноге Феллиппо — на ней были видны следы зубов.

— Правда, — задумчиво протянул другой. — И остальная часть его банды действительно ушла отсюда довольно быстро после того, как все это произошло. Не пытались скрыть тело или что-то сделать. — Он нахмурился. — Но это никак не является доказательством твоей болтовни о призраках или вампирах. Ты читал слишком много дешевых журналов в последнее время, Полак.

Он засмеялся.

— А как насчет железной двери? — проворчал Пол обвинительно, его лицо покраснело. — Что насчет железной двери за той кучей угля, а? Ты знаешь, что парни Черного Джима говорят о доме с железной дверью в подвале.

— Да, — лицо Регетти помрачнело.

— Ты не видел железную дверь, босс, — продолжал мужчина. — Возможно, там что-то скрывается до сих пор, как говорят парни, — та тварь, которая добралась до Феллиппо когда он прятался здесь. Полиция тоже не обнаружила дверь, когда приходила сюда. Просто нашли ногу и кровь, а затем заперли дом. Но парни знают. Они рассказывали мне много о доме с железной дверью в подвале; говорили, что это плохое место с давних времен, когда колдуны жили здесь. А так же тот холм, что есть за домом, и кладбище. Возможно, именно поэтому никто здесь не живет уже давно, все боятся того, что прячется по ту сторону двери, того, что вышло и убило Тони Феллиппо. Я хорошо знаю о доме с железной дверью в подвале.

Я тоже знал об этом доме. Так вот где я был! В доме старика Чамберса на Прингл Стрит! Много историй слышал я от стариков, когда был мальчиком, о Иезекиле Чамберсе, чьи колдовские трюки завещали ему сомнительную репутацию в колониальные дни. Я знал о Джонатане Дарке, другом владельце, которого судили за контрабанду непосредственно перед ужасными днями 1818 года, и об отвратительной практике разорения могил, чем он, как говорили, занимался на древнем кладбище прямо за домом на холме.

Многочисленные слухи ходили вокруг этого трухлявого дома с железной дверью в подвале в то время, — о двери, в частности, которую, как говорили, использовали в качестве прохода для проноса похищенных трупов. Было даже заявлено, что дверь так и не смогли открыть, когда Дарка судили, из-за его поразительных и отвратительных утверждений, что ключ, который запирает ее, находится с другой стороны. Дарк умер во время суда в тюрьме, бормоча богохульства, в которые никто не осмеливался поверить, чудовищные намеки на то, что лежит под старым кладбищем на холме, о туннелях, норах и тайных хранилищах, используемых в колдовские дни для греховных обрядов. Он говорил об обитателях этих хранилищ и о том, что иногда приходило в дом снизу, когда колдун вызывал его с помощью надлежащих заклинаний и жертвоприношений. Было еще много всего, но затем Дарк словно утратил разум. По крайней мере, все думали, что лучше верить в это.

Старые истории умирают. В течение многих лет дом оставался пустым, пока большинство людей не забыло причину, по которой он был оставлен, списывая все на его возраст. Сегодняшняя публика совершенно не знала тех легенд. Только старики еще помнили — старики, которые шептали мне свои таинственные истории, когда я был ребенком.

Итак, я находился в старом доме Дарка! И это был тот самый подвал из старинных историй! Я понял из разговора между Регетти и суеверным Полом, что другая банда недавно использовала это место для укрытия от смерти своего лидера; действительно, я даже смутно припомнил некоторые газетные сообщения о таинственном убийстве Тони Феллиппо.

И теперь Регетти приехал из Нью-Йорка, чтобы использовать его в качестве своей базы.

Этот ловкий план придумал он сам, очевидно, — нагрянуть в старый городок в Новой Англии и похитить местного богатея ради выкупа, затем спрятать его в каком-нибудь старом, заброшенном доме, который так удобно защищен местными суевериями. Я полагал, что кроме меня будут еще жертвы; этот человек был умным и хитрым, чтобы выйти сухим из воды.

Эти мысли мелькнули у меня в голове во время спора между Полом и его вожаком. Но их препирательство резко остановилось.

— Я хочу, чтобы ты ушел отсюда, — говорил Пол. — Если ты останешься здесь всего на одну ночь, он придет. И случится все, что произошло с Тони Феллиппо.

— Заткнись, дурак. Разве мы не оставались здесь прошлой ночью перед работой? И ничего не случилось.

— Да, конечно. Я знаю, но мы находились наверху, не в подвале. Почему бы нам снова не подняться наверх?

— Потому что мы не можем рисковать быть обнаруженными, — устало сказал Регетти. — Теперь, прекрати болтать.

Он повернулся ко мне.

— Послушай, ты. Я отправлю этого парня с запиской о выкупе прямо сейчас к твоим друзьям обратно на вечеринку. Все, что тебе нужно сделать, это держать язык за зубами и сидеть смирно. Любые даже незначительные выкрутасы дорого тебе обойдутся, понял?

Я промолчал.

— Отведи его туда, Полак, и свяжи.

Регетти указал на склад для фруктов, примыкающий к лестнице.

Пол, продолжая ворчать, потащил меня по полу в другую комнату. Он зажег свечу, отбросившую странные тени на паутину и покрытые пылью полки на стенах. Банки с вареньем все еще стояли нетронутыми, сохраняя, возможно, урожай столетней давности. Разбитые банки были разбросаны по столу. Едва я огляделся, как Пол бросил меня на стул рядом с шатким столом и привязал меня к нему прочной веревкой. Он не использовал кляп и не завязал мне глаза, душная атмосфера вокруг служила для меня прекрасной заменой их обоих.

Он оставил меня, закрыв дверь. Я остался один в освещенной светом свечи тишине.

Я прислушался и был вознагражден, когда услышал, как Регетти проводил своего приспешника в ночь, очевидно, чтобы доставить записку о выкупе нужным людям. Он, Регетти, остался на страже.

— Не наткнись на призраков по пути, — сказал он своему спутнику, когда Пол поднимался по лестнице.

Единственным ответом ему был звук захлопывающейся наружной двери. Так как вновь опустилась тишина, я решил, что Регетти вернулся к своему пасьянсу.

Тем временем я осматривался вокруг, ища хоть что-то, что помогло бы мне освободиться. И нашел, наконец, на столе рядом со мной. Расколотые банки — острые стеклянные края могут помочь мне избавиться от пут!

Целеустремленно я начал двигать свой стул ближе к краю стола. Если бы я мог взять кусок этого стекла в свои руки…

Двигаясь изо всех сил, я напряженно прислушивался, чтобы убедиться, что любой шум, создаваемый передвигаемым стулом, не будет услышан Регетти, ожидающим снаружи. Ни один звук не потревожил его, когда я приблизился к столу; и с облегчением вздохнув, я начал маневрировать своими связанными руками, пока не схватил кусок стекла. Затем я начал перетирать острым краем веревки, которые связывали мои руки.

Это была медленная работа. Минуты отсчитывали часы, и ни одного звука не раздавалось снаружи, кроме приглушенного храпа. Регетти, судя по всему, заснул над своими картами. Хорошо! Теперь, если бы я смог освободить свои запястья и ноги, я смог бы попытаться выбраться отсюда.

Наконец, моя правая рука была свободна, хотя мое запястье было влажным, покрытым смесью пота и крови. Я не мог хорошо видеть свои руки и действовал наощупь. Я быстро разобрался с путами на левой руке, затем растер свои опухшие пальцы и наклонился, чтобы заняться веревками на ногах.

Тогда я услышал звук.

Это был скрип ржавых петель… Любой, кто прожил всю свою жизнь в архаичных домах, учится непроизвольно распознавать своеобразный, необычный лязг. Скрип ржавых петель из подвала… от железной двери? Звук раздавался из-за кучи угля… железная дверь, скрытая углем. Однажды ночью Феллиппо остался здесь. Все, что от него нашли, лишь ногу.

Джонатан Дарк болтал об этом на смертном одре. Дверь заперта с другой стороны. Туннели ведут на кладбище. Что скрывается на кладбищах, древних и таинственных, а затем выползает из склепов на праздник?

Крик поднялся у меня в горле, но я с трудом подавил его. Регетти все еще храпел. Что бы ни происходило в наружной комнате, я не должен разбудить его и потерять свой единственный шанс на побег. Вместо этого мне лучше всего поспешить и освободить ноги. Я работал лихорадочно, но напряженно прислушивался ко всему, что происходило в соседней комнате.

И услышал. Шум в угольной куче резко прекратился, и я с облегчением выдохнул. Возможно, это всего лишь крысы.

Через мгновение я бы отдал все что угодно, чтобы вновь услышать тот шорох в угольной куче, только бы не слышать новый звук.

Что-то ползло по полу подвала, что-то ползло, как будто на руках и коленях, что-то с длинными ногтями или когтями, которые скрипели и царапали пол. Слышались тихое бормотание и хихиканье, когда нечто двигалось по темному подвалу; тяжелое звериное дыхание, тошнотворный смех, похожий на смертельный треск в горле пораженного чумой трупа.

Ох, как ловко это кралось — как медленно, осторожно и зловеще! Я слышал, как оно скользит среди теней, и мои пальцы безумно продолжали свою работу, даже когда мой мозг словно оцепенел.

Есть путь между гробницами и домом колдунов — где ползают твари, которые как говорят старые женщины, никогда не могут умереть.

Регетти храпел.

Кто обитает там внизу, в пещерах, и может быть вызван надлежащим заклинанием — или видом добычи?

Ползет.

А потом…

Регетти проснулся. Я даже услышал, как он вскрикнул. У него не было времени встать или выхватить пистолет. Нечто демоническое скользнуло к нему по полу, словно гигантская крыса. Затем послышался слабый звук раздираемой плоти и поверх него внезапный омерзительный вой, который вызвал в моем разбитом мозге самые кошмарные ужасы.

Среди воя с трудом слышалась серия низких, почти животных стонов и мучительных фраз на итальянском языке, мольбы о пощаде, молитвы, проклятия.

Когти беззвучно погружались в плоть, а желтые клыки издавали звуки лишь сомкнувшись на кости…

Моя левая нога была свободна, затем я освободил правую. После я перетер веревку, обернутую вокруг моей талии. Предположим, он войдет сюда?

Вой прекратился, но тишина была еще более ужасна.

Небольшой пир без единого тоста…

Снова послышался стон. По моему позвоночнику пробежала дрожь. Тени вокруг меня казалось ухмылялись, потому что снаружи был пир, как в старые дни. Пирушка, и тварь что стонала, и стонала, и стонала.

Вскоре я был свободен. Когда стоны растворились в темноте, я разрезал последние веревки, которыми был привязан к стулу…

Я не сразу вышел, потому что в соседней комнате все еще раздавались звуки, которые мне не нравились; звуки, которые заставляли мою душу сжиматься, а мой ум трепетать перед безымянным ужасом.

Я слышал, как что-то ползало по полу, а после того, как вой прекратился, на его месте появился худший звук — странный журчащий шум — как будто кто-то или что-то высасывал костный мозг. И ужасный, щелкающий звук, громкий стук гигантских зубов…

Да, я ждал, ждал, пока хруст милостиво не прекратится, а затем еще ждал, пока шорох не отдалится обратно в погреб и не исчезнет. Когда я услышал, как вдалеке пронзительно скрипнули ржавые петли, я почувствовал себя в безопасности.

Именно тогда я наконец выбрался из застенков, прокрался через пустой подвал, затем вверх по лестнице, и через не охраняемые двери выбрался в серебряную полутьму лунной ночи. Было очень радостно снова увидеть уличные фонари и услышать, как трамваи грохочут вдалеке. Такси отвезло меня в участок, и после того, как я рассказал им все, полиция сделала все остальное.

Я рассказал им свою историю, но не упомянул железную дверь на склоне холма. Это я припас для ушей людей правительства. Теперь они могут делать все, что захотят, так как я уже далеко. Я не хотел, чтобы кто-то слишком внимательно присматривался к этой двери, пока я оставался в городе, потому что даже сейчас я не могу — не осмеливаюсь — сказать, что может скрываться за ней. Склон холма ведет на кладбище, а кладбище к местам далеко внизу. И в давние времена было любопытное сообщение между могилами, туннелем и домом колдунов; и здесь передвигались не только люди…

Я полностью уверен в этом. Не только из-за исчезновения банды Феллиппо или поведанных жутким шепотом историй о не местных людях — не только из-за этого, но из-за гораздо более конкретного и ужасного доказательства.

Это доказательство, о котором я не хочу говорить даже сегодня — доказательство, которое знает полиция, но которое, к счастью, удалено из газетных заметок о произошедшей трагедии.

Что люди могут найти за той железной дверью, я не рискну сказать, но я думаю, что знаю, почему раньше была найдена лишь нога Феллиппо. Я не смотрел на железную дверь, когда покидал дом, но я увидел кое-что в подвале, когда двигался к лестнице. Вот почему я стремительно взбежал вверх по ступенькам, вот почему я обратился к правительству, и именно поэтому я никогда больше не хочу возвращаться в наполненный призраками, проклятый в веках Аркхем. Я нашел доказательство.

Когда я уходил, я увидел, как Джо Регетти сидит в кресле за столом в подвале. Лампа все еще горела, но я совершенно уверен, что не видел никаких отпечатков ног на полу. И рад этому. Но я видел Джо Регетти, сидящего на своем стуле, а затем я понял смысл криков, хруста и шаркающих звуков.

Джо Регетти, сидящий на стуле в освещенном тусклым светом подвале, был обнажен и истерзан в клочья гигантскими и нечеловеческими зубами!

Перевод: Р. Дремичев 2018

Роберт Блох СЕКРЕТ В ГРОБНИЦЕ

Robert Bloch. «The Secret in the Tomb», 1935. Цикл «Мифы Ктулху. Свободные продолжения».

Ветер жутко завывал над полуночным склепом. Луна висела, как золотая летучая мышь, над древними могилами, проглядывая сквозь бледный туман своим блестящим подслеповатым глазом. Бесплотные ужасы могли таиться среди окруженных кедрами гробниц или ползать невидимые глазу среди затененных кенотафий, потому что это была не освященная земля. Но гробницы хранят свои жуткие секреты, и есть тайны, более черные, чем ночь, и более прокаженные, чем бледная луна.

Именно в поисках таких тайн я и пришел, один и таясь от всех, в мой родовой склеп в полночь. Мои предки были чародеями и колдунами в прежние времена, поэтому лежали отдельно от мест упокоения других людей, вот здесь, в этом крошащемся мавзолее в забытом людьми месте, окруженном только могилами своих слуг. Но не все слуги лежали здесь, потому что были и те, кто не умер. Сквозь туман я шел туда, где рухнувший могильник вырисовывался среди нависающих деревьев. Ветер усилился, когда я прошел по еле видной тропинке к сводчатому входу, погасив с яростью мой фонарь. Только луна продолжала освещать мой путь своим жутким светом. Таким образом я добрался до азотистого, поросшего плесневыми грибами портала семейного склепа. Здесь свет луны заблестел на двери, которая не была похожа на другие двери — огромной массивной плите из железа, вмурованной в крепкие гранитные стены. На ее внешней поверхности не было ни ручки, ни замка, ни замочной скважины, но вся она была покрыта резными зловещими рисунками — загадочными символами, аллегорическое значение которых наполняло мою душу более глубоким отвращением, чем могут передать простые слова. Есть вещи, на которые не следует смотреть, и я не хотел слишком задумываться о возможном генезисе ума, чье знание могло создать такие ужасы в такой конкретной форме. Поэтому в слепой и тревожной поспешности я пробубнил неясную литанию и выполнил все поклоны, что необходимы в ритуале, который я узнал, и по их завершению открылся циклопический портал.

Внутри была темнота — глубокая, мрачная, древняя; но, какая-то, необычно живая. Она содержала пульсирующее предзнаменование, намек на приглушенный, но целеустремленный ритм, и омрачала все, создавая черное, гулкое откровение. Симультанное[6] воздействие на мое сознание было одной из тех реакций, которые неверно называют интуитивными. Я чувствовал, что тени знакомы с некоторыми секретами, и есть черепа, что скалятся там во мраке.

Но я должен войти в гробницу моих предков — сегодня вечером последний из всего нашего рода встретится с первым. Потому что я был последним. Джереми Стрэндж был первым — тот, кто бежал с Востока, чтобы найти убежище в древнем Эльдертауне, принеся с собой добычу, украденную из многих гробниц, и некую безымянную тайну. Именно он построил свой склеп в тени деревьев, где зажигаются ведьмины огни, и здесь похоронены его останки, которых избегают в смерти так же, как его самого при жизни. Но с ним была погребена и тайна, именно в поисках ее я и пришел сюда. Но я не был первым в этих поисках, потому что мой отец и его отец перед ним, а на самом деле — старший из каждого поколения от дней самого Джереми Стрэнджа также искал то, что так безумно описывалось в дневнике колдуна — секрет вечной жизни после смерти. Затхлый пожелтевший том передавался старшему сыну каждого последующего поколения, а также, как оказалось, страшная атавистическая тяга к черным и проклятым знаниям, жажда которых в сочетании с явными намеками, изложенными в рукописи колдуна, посылала каждого из моих предков по отцу на последнее свидание в ночи, чтобы отыскать свое наследие в древней могиле. Нашли ли они что-нибудь, никто не мог сказать, потому что никто никогда не возвращался.

Это все было, конечно, семейной тайной. Гробница нигде не упоминалась — о ней забыли с течением лет, которые также уничтожили многие старые легенды и фантастические обвинения, предъявленные первому Стрэнджу, который когда-то имел собственность в деревне. Семья же милостиво сохранила все знания о проклятом конце, к которому пришли многие из их людей. Их секретные познания в черных искусствах; скрытую библиотеку античных знаний и демонологическую формулу, привезенную Джереми с Востока; дневник и секрет — все было, что удивительно, сохранено для старших сыновей. Остальная часть рода процветала. Среди них были капитаны, солдаты, торговцы, государственные деятели. Они выигрывали состояния. Многие покинули старый особняк на мысе, потому что во время моего отца он жил там один со слугами и со мной. Моя мама умерла при моем рождении, и я был одиноким юношей, который жил в огромном коричневом доме с отцом, сошедшем с ума от трагической кончины моей матери и мрачного секрета нашего рода. Именно он посвятил меня в тайны и загадки, которые можно было найти среди леденящих кровь предположений в таких богохульствах, как «Некрономикон», «Книга Эйбона», «Кабала Сабот» и эта вершина литературного безумия — «Мистерии Червя» Людвига Принна. Здесь были мрачные трактаты об антропомантии[7], некрологии, ликантропических и вампиристических заклинаниях и чарах, колдовстве, а так же длинные бессвязные цитаты на арабском, санскрите и доисторические идеограммы, на которых лежала пыль веков.

Все это он дал мне и многое другое. Бывали времена, когда он шепотом рассказывал мне странные истории о путешествиях, которые совершал в юности, — об островах в море, и странных пережитках древних грез под арктическим льдом. И однажды ночью он рассказал мне о легенде и могиле в лесу; и вместе мы листали поеденные червями страницы дневника, обитого железом, который был скрыт в панели над дымоходом. Я был слишком юн, но не настолько, чтобы не знать определенные вещи, и, когда я поклялся хранить секрет, как многие клялись передо мной, у меня появилось странное чувство, что пришло время для Джереми потребовать своего. Ибо в мрачных глазах моего отца уже горел тот же свет страшной жажды неизвестного, любопытства и внутреннего желания, который был в глазах всех, кто был перед ним, до того момента, когда они объявляли о своем намерении «отправиться в путешествие» или «присоединиться» или «заняться делами». Большинство из них ждало, пока их дети вырастут, или их жены умрут; но всякий раз, когда они уходили, и какими бы не были их оправдания, они никогда не возвращались.

Через два дня мой отец исчез, оставив слово слугам, что он проведет неделю в Бостоне. Около месяца шло обычное расследование, и итогом был обычный провал. Было обнаружено завещание среди документов моего отца, оставившего меня единственным наследником, но книги и дневник были в безопасности в секретных комнатах и панелях, известных теперь лишь мне одному.

Жизнь продолжалась. Я занимался обычными вещами — отучился в университете, много путешествовал и вернулся, наконец, в дом на холме в одиночестве. Но я принял серьезное решение — я один мог оборвать это проклятие; только я могу понять секрет, который стоил жизни семи поколений, — и я один должен это сделать. Мир ничего не мог предложить тому, кто провел свою юность в изучении насмешливых истин, что лежат вне внешних красот бесцельного существования, и я не боялся. Я уволил слуг, прекратил общение с дальними родственниками и несколькими близкими друзьями и проводил свои дни в тайных комнатах среди древних знаний, ища решение или заклинания такой силы, которые могли бы развеять навсегда тайну гробницы. Сто раз я читал и перечитывал эту древнюю рукопись — дневник, чье содержание привело к гибели стольких людей. Я изучал сатанинские заклинания и каббалистические чары тысячи забытых некромантов, копался в страницах древнего пророчества, рылся в тайных легендарных знаниях, чьи написанные мысли пронзали меня, словно змеи из ямы. Но все было напрасно. Все, что я смог узнать, это церемонию, с помощью которой можно получить доступ к могиле в лесу. Три месяца учебы превратили меня почти в призрака и наполнили мой мозг дьявольскими тенями порожденного склепами знания, но это все. И вот, как будто насмехаясь над безумием, пришел зов в ту же ночь.

Я сидел в кабинете, размышляя над поеденным личинками томом Хейриархуса «Оккультизм», когда совершенно неожиданно я почувствовал сильный импульс, просочившийся через мой усталый мозг. Он манил и завлекал с невыразимым обещанием, как плач старой ламии; но в то же время он обладал неумолимой силой, чье могущество не могло быть просто отброшено в сторону или проигнорировано. Неизбежное наступило. Меня призывали в гробницу. Я должен следовать за соблазнительным голосом внутреннего сознания, который был приглашением и обещанием, который звучал в моей душе, как ультра-ритмические звуки транс-космической музыки. Поэтому я отправился, один и без оружия, в одинокий лес и к тому месту, где должен встретить свою судьбу.

Луна поднялась над поместьем, когда я уходил, но я не оглядывался назад. Я видел ее отражение в водах ручья, который проложил путь между деревьями, и в ее свете вода была похожа на кровь. Затем туман поднялся тихо от болота, и желтый призрачный свет разлился по небу, заманивая меня за стену черных и жирных деревьев, ветви которых, раскачиваемые унылым ветром, тихо касались отдаленной гробницы. Корни и лианы лезли мне под ноги, виноградные лозы и кустарники хватали мое тело, но в моих ушах громом отдавался призыв, который нельзя описать и который нельзя «отменить» природой или человеком.

В тот миг, когда я нерешительно замер в дверном проеме, миллионы идиотских голосов забормотали приглашение войти, чему смертный разум не мог противостоять. Через мой мозг гремел ужас моего наследия — ненасытное стремление познать запретное, смешаться и стать единым с ним. Ритмы рожденной в аду музыки звучали в моих ушах, и земля дрожала от безумного импульса, охватившего все мое существо.

Я дольше не оставался на пороге. Я вошел туда, где запах смерти заполнил тьму, похожую на солнце над Югготом. Дверь качнулась, и потом началось… Что? Я не знаю, я только понял, что внезапно обрел способность видеть, чувствовать и слышать, несмотря на темноту, сырость и тишину.

Я был в гробнице. Ее колоссальные стены и высокий потолок были черными и голыми, покрытыми лишайниками за долгие века. В центре мавзолея находилась единственная плита из черного мрамора. На ней покоился позолоченный гроб со странными символами, покрытый пылью веков. Я инстинктивно знал, что он должен содержать, и это знание не давало мне успокоиться. Я взглянул на пол, а потом пожалел, что не умер. На усыпанном обломками основании под плитой находилась жуткая, раздробленная группа похоронных останков — полусгнившие трупы и высушенные скелеты. Когда я подумал о моем отце и других, я вздрогнул от нахлынувшего отвращения. Они тоже искали и потерпели неудачу. И теперь я пришел, один, чтобы найти то, что привело их к концу — ужасному и безвестному. Секрет! Секрет в гробнице!

Безумное рвение наполнило мою душу. Я тоже узнаю — я должен! Как во сне я шагнул к позолоченному гробу. Через мгновение я навис над ним; затем с силой, рожденной в горячке, я сорвал обшивку и поднял позолоченную крышку, а затем понял, что это не сон, потому что сны не могут приблизиться к конечному ужасу, которым было существо, лежащее в гробу, — это существо с глазами, как у полуночного демона, и лицом из видений безумца, похожим на дьявольскую маску смерти. Оно улыбалось, когда лежало там, и моя душа вскрикнула от мучительного осознания того, что оно живо! Тогда я познал все; тайну и плату с тех, кто искал ее, и я был готов к смерти, но ужасы не прекратились, ибо пока я смотрел на него, зазвучал голос, как шипение черного слизняка.

И там, в ночном мраке он прошептал секрет, глядя на меня безжизненными, бессмертными глазами, так чтобы я не сошел с ума, пока не услышу все это. Все было раскрыто — тайные крипты самого черного кошмара, в котором обитают отродья гробниц, и цена, благодаря которой человек может стать одним из упырей, живущим после смерти как пожиратель во мраке. Так все и происходило, из этой избегаемой проклятой гробницы приходил призыв к нисходящим поколениям, что, когда они придут, они попадут на мрачный праздник, благодаря которому он сможет продолжать свою жуткую, вечную жизнь. Я (он вздохнул) был бы следующим, чтобы умереть, и в своем сердце я знал, что это так.

Я не мог отвести глаз от проклятого мертвеца, не мог освободить свою душу от его гипнотического рабства. Тварь на похоронном одре кудахтала, издавая нечестивый смех. Моя кровь застыла, потому что я увидел две длинные, тощие руки, как гнилые конечности трупа, медленно устремившиеся к моему сжавшемуся от страха горлу. Монстр сел, и даже в когтях ужаса я различил смутное и ужасное сходство между существом в гробу и каким-то древним портретом в зале особняка. Это была преображенная реальность — Джереми-человек стал Джереми-гулем; и я знал, что не стоит сопротивляться. Две когтистые лапы, холодные, как пламя ледяного ада, сомкнулись вокруг моего горла, два глаза проникли, словно личинки, через мою обезумевшую сущность, смех, порожденный безумием, одиноко звучал в моих ушах, словно гром судьбы. Костяные пальцы вонзились в мои глаза и ноздри, делая меня совершенно беспомощным, в то время как желтые клыки щелкали все ближе и ближе у моего горла. Мир свернулся, обернутый туманом огненной смерти.

Внезапно чары разрушились. Я оторвал взгляд от этого слюнявого, злого лица, и мгновенно, как катастрофическая вспышка света, пришло понимание. Сила этого существа была чисто ментальной — в одиночестве мои несчастные родственники приходили сюда, и только в одиночестве могли противостоять и пытаться освободиться от силы ужасных глаз монстра — Великий боже! Был ли я жертвой гниющей мумии?

Моя правая рука опустилась, нанеся удар ужасу между глаз. Раздался отвратительный хруст; затем мертвая плоть уступила под моей рукой, когда я схватил теперь безликого лича за руки и бросил его на заваленный костями пол. Весь в поту, что-то бессвязно бормоча в истерике и страшном отвращении, я видел, как покрытые плесенью фрагменты двигались даже во время второй смерти — оторванная рука ползла по полу на вонючих смятых пальцах; нога начала катиться с азартом нелепой нечестивой жизни. С громким воплем я кинул зажженную спичку на этот отвратительный труп и продолжал вопить, когда распахнул ворота и выбежал из гробницы в мир здравомыслия, оставив позади тлеющий огонь, из обугленного сердца которого страшный голос все еще слабо стонал, словно тоскливый реквием по тому, кто когда-то был Джереми Стрэнджем.

Теперь гробница разрушена, а вместе с ней — лесные захоронения и все скрытые камеры, а так же уничтожены рукописи, которые служат напоминанием о жутком кровожадном гуле, что невозможно забыть. Ибо земля скрывает безумие и видения отвратительной реальности, а чудовищные твари пребывают в тени смерти, скрываясь и ожидая, чтобы схватить души тех, кто ввяжется в запретные дела.

Перевод: Р. Дремичев 2018

Роберт Блох НЕВЫРАЗИМАЯ ПОМОЛВКА

Robert Bloch. «The Unspeakable Betrothal», 1949. Цикл «Мифы Ктулху. Свободные продолжения».

Авис знала, что она самом деле не настолько больна, как говорил доктор Клегг. Ей было просто скучно жить. Желание смерти, возможно; впрочем, это могло быть не более чем отвращением по отношению к умным молодым людям, которые упорно обращались к ней, как «O, Белая ворона»[8].

Тем не менее, сейчас ей стало лучше. Лихорадка улеглась, стала не более чем одним из белых одеял, которые покрывали ее, — чем-то, что она могла отбросить в сторону легким жестом, если бы не было так приятно снова забраться в нее, свернуться калачиком в границах теплоты.

Авис улыбнулась, поняв правду — монотонность была единственной вещью, которая ее не утомляла. В конце концов, отсутствие желания было настоящей рутиной. Это скрытое, безжизненное чувство покоя казалось богатым и плодородным в сравнении. Богатое и плодородное — созидательное — чрево.

Слова связаны. Вернемся в утробу. Темная комната, теплая кровать, лежать, согнувшись пополам, в состоянии покоя, насыщенном лихорадкой…

Это было не чрево, точно; она знала. Но это напоминало ей о днях, когда она была маленькой девочкой. Просто маленькой девочкой с большими круглыми глазами, отражающими любопытство, которое лежало за ними. Просто маленькая девочка, живущая совсем одна в огромном старом доме, как сказочная принцесса в заколдованном замке.

Конечно, здесь еще жили тетя и дядя, и это был не настоящий замок, и никто не знал, что она принцесса. Кроме Марвина Мейсона.

Марвин жил рядом, и иногда он приходил играть к ней. Они поднимались в ее комнату и смотрели в окно — маленькое круглое окно, окаймленное небесами.

Марвин знал, что она настоящая принцесса, и он знал, что ее комната была башней из слоновой кости. Окно было зачарованным порталом, и когда они стояли на стуле и смотрели в него, они могли видеть мир позади неба.

Иногда у нее появлялись сомнения, честен ли Марвин Мейсон с ней и действительно ли видит мир за окном; может быть, он просто говорил то, что она желала, потому что он зациклился на ней.

Но он слушал всегда молча, пока она рассказывала ему истории о том мире. Иногда она рассказывала ему истории, которые прочитала в книгах, а иногда она брала их из своей собственной головы. Только много позже пришли сны, и она начала рассказывать ему их.

То есть, она всегда начинала, но почему-то слова подбирала не совсем те. Она не всегда могла словами описать то, что видела в своих снах. Они были очень особенными, эти сны; они посещали ее только в те ночи, когда тетя Мэй уходила, окно было открыто, а в небесах не было луны. Она ложилась в постель, свернувшись калачиком, словно маленький шарик, и ждала, когда ветер проникнет через высокое круглое окно. Он приходил тихо, и она чувствовала прикосновение его пальцев на лбу и шее. Холодные, мягкие пальцы, касающиеся ее лица; успокаивающие пальцы, которые заставляли ее развернуться и растянуться, чтобы тени могли упасть на ее тело.

Даже потом, когда она уже спала на большой кровати, и тени стекали с небосвода через окно. Она не спала, когда приходили тени, так как она знала, что они настоящие. Они приходили с бризом, проникали через окно и ложились на нее. Возможно, это тени были прохладными, а не ветер; возможно, тени касались ее волос, пока она не погружалась в сон.

Когда она засыпала, сны всегда наступали. Они шли по тому же пути, что ветер и тени; они проникали с неба через окно. Были голоса, которые она слышала, но не могла разобрать; цвета, которые она видела, но не могла назвать; фигуры, которые она видела, и которые совсем не были похожи на те, что она находила в книгах с картинками.

Иногда те же голоса, цвета и фигуры приходили снова и снова, пока она не научилась их распознавать. Существовал глубокий, жужжащий голос, который, казалось, раздавался прямо в ее голове, хотя она знала, что он приходит из черной, блестящей пирамиды-существа, у которого были руки с глазами. Оно не выглядело скользким или противным, и ей нечего было бояться — Авис никогда не могла понять, почему Марвин Мейсон просил ее остановиться, когда она начинала рассказывать ему об этих снах.

Но он был всего лишь маленьким мальчиком, он пугался и бежал домой к своей мамочке. У Авис не было мамы, только тетя Мэй; но она никогда не поведает тете Мэй о таких вещах. Кроме того, почему она должна? Сны не пугали ее, и они были по-настоящему реальны и интересны. Иногда в серые дождливые дни, когда нечего было делать, кроме как играть с куклами или вырезать картинки, чтобы вставить их альбом, она хотела, чтобы ночь поторопилась и быстрее пришла. Ведь тогда она могла погрузиться в сны и сделать все реальным снова.

Ей так нравилось оставаться в постели и притворятся больной, чтобы не ходить в школу. Авис смотрела тогда в окно и ждала, когда придут сны, — но они никогда не приходили днем, только ночью.

Часто она задавалась вопросом, почему было так.

Сны должны опускаться с неба, она знала это. Голоса и фигуры поднимались вверх, кажется, откуда-то из-под окна. Тетя Мэй сказала, что сны приходят от болей в животе, но она знала, что это не так.

Тетя Мэй всегда беспокоилась о болях в животе, и она ругала Авис за то, что та не выходила на улицу, чтобы играть; говорила, что она станет бледной и хилой.

Но Авис чувствовала себя прекрасно, и у нее была своя тайна. Теперь она почти не видела Марвина Мейсона, и не обременяла себя чтением. Было не очень весело делать вид, что она до сих пор принцесса. Потому что ее сны были настолько реальными, что она могла поговорить с голосами и попросить их взять ее с собой, когда они будут уходить.

Она поняла, что может разобрать, что они говорят. Блестящее существо, которое просто висело в окне сейчас — то, которое выглядело так, словно было намного больше, чем она могла увидеть, — оно создавало музыку в ее голове, которую она узнала. Не настоящую мелодию, это было больше похоже на рифмовку слов. В своих снах она просила его забрать ее. Она бы заползла ему на спину, и они вместе воспарили бы над звездами. Это было забавно, просить его полетать; она знала, что у существа за окном есть крылья. Крылья такие же большие, как весь мир.

Она умоляла и умоляла, но голоса заставили ее понять, что они не могут брать с собой маленьких девочек. То есть, не совсем. Потому что было слишком холодно и слишком далеко, и что-то изменилось бы в ней.

Она сказала, что ей все равно, как она изменится; она хотела пойти с ними. Она позволит им делать все, что они захотят, если только они возьмут ее с собой: было бы хорошо, если бы можно было говорить с ними все время и чувствовать эту прохладную мягкость, грезить вечно.

Однажды ночью они подошли к ней, и их было больше, чем она когда-либо видела. Они висели в окне и парили в воздухе по всей комнате — они были такими смешными, некоторые из них; она могла видеть сквозь них, а некоторые даже были частично внутри других. Она знала, что смеялась во сне, но она ничего не могла с этим поделать. Затем она замолчала и слушала их.

Они сказали ей, что все в порядке. Они заберут ее. Только она не должна никому рассказывать, и она не должна пугаться; они скоро придут за ней. Они не могли взять ее такой, какой она была сейчас, и она должна быть готова к изменениям.

Авис сказал «да», и все они вместе промурлыкали какую-то мелодию, а после исчезли.

На следующее утро Авис была по-настоящему больна и не хотела вставать. Она едва могла дышать, она была такой горячей — и когда тетя Мэй принесла поднос с едой, она даже не могла есть.

В ту ночь она не видела снов. У нее болела голова, и она металась по кровати всю ночь. Но на небе была луна, поэтому сны не смогли найти к ней дорогу. Она знала, что они вернутся, когда луна снова исчезнет, поэтому она ждала. Кроме того, ей было больно, поэтому было все равно. Ей нужно почувствовать себя лучше, прежде чем она будет готова пойти куда угодно.

На следующий день доктор Клегг пришел к ней. Доктор был хорошим другом тети Мэй, и он всегда навещал ее, потому что был ее опекуном.

Доктор Клегг взял ее за руку и спросил, что случилось с его юной леди сегодня?

Авис была слишком умна, чтобы что-то говорить, и, кроме того, у нее во рту был блестящий предмет. Доктор Клегг вынул его, взглянул на него внимательно и покачал головой. Через некоторое время он ушел, а затем вошли тетя Мэй и дядя Роско. Они заставили ее проглотить какое-то лекарство, которое было просто ужасно.

К этому времени уже стемнело, и на улице надвигалась буря. Авис не могла много говорить, а когда они закрыли круглое окно, она не могла даже попросить их, чтобы они оставил его открытым сегодня вечером, потому что луны не было, и они за ней могли прийти.

Но все словно кружилось вокруг нее, и, когда тетя Мэй прошла мимо кровати, она, казалось, была расплывчата, словно тень, или одно из тех существ, казалось, она издавала громкий шум, который был в действительности громом снаружи. Вскоре она уснула, и продолжала слышать гром, но гром этот не был реальным, ничего не было реальным, кроме существ, которые были не более реальны, чем окружающие ее вещи.

Они проникли сквозь окно, потому что оно не было закрыто, потому что она открыла его, и она поползла вверх, куда не поднималась раньше, но сейчас это было легко без тела. А вскоре у нее появится новое тело, которое они разыскали для нее взамен старого, но ей было все равно, потому что она не нуждалась в нем, и теперь они понесут ее ulnagr Yuggoth farnomi ilyaa…

В это время тетя Мэй и дядя Роско нашли ее и вытащили из окна. Они сказали, что она громко кричала, иначе бы никто ничего не заметил.

После этого доктор Клегг отвез ее в больницу, где не было высоких окон, и за ней наблюдали всю ночь напролет. Сны прекратились.

Когда, наконец, ей стало лучше, чтобы вернуться домой, она обнаружила, что окно тоже исчезло.

Тетя Мэй и дядя Роско заколотили его, потому что она стала лунатиком. Она не знала, что такое лунатик, но догадалась, что это как то связано с тем, что она больна, и сны больше не посещают ее.

С тех пор сны прекратились совсем. Не было никакого способа заставить их вернуться, и она действительно не хотела видеть их больше. Было весело играть на улице с Марвином Мейсоном, и она вернулась в школу, когда начался новый семестр.

Теперь, когда не было возможности выглянуть в окно, она спокойно спала по ночам. Тетя Мэй и дядя Роско были рады, а доктор Клегг сказал, что она оказалась могучей маленькой особой.

Сейчас Авис могла вспомнить все это, как будто это было вчера. Или сегодня. Или завтра.

Как она выросла. Как Марвин Мейсон влюбился в нее. Как она поступила в колледж, и они обручились. Как она пережила ночь, когда тетя Мэй и дядя Роско погибли в аварии в Лидсвилле. Это было плохое время.

Еще хуже стало, когда Марвин Мейсон уехал. Он был на службе сейчас, за границей. Она осталась одна в доме, потому что это был ее дом.

Реба пришла через несколько дней, чтобы заняться домашним хозяйством, а доктор Клегг не перестал заходить, даже после того, как ей исполнилось 21 год, и она официально унаследовала свое имение.

Он, похоже, не одобрял ее нынешний образ жизни. Он спросил ее несколько раз, почему она не покинула этот дом и не переехала в не большую квартирку в центре города. Он был обеспокоен тем, что она не проявляет желания поддерживать дружеские отношения с людьми из колледжа; Авис с любопытством вспомнили о той заботе, которую он проявлял в детстве.

Но Авис больше не была ребенком. Она доказала это, удалив все, что всегда казалось ей символом взрослого господства; у нее снова появилось большое круглое окно в ее комнате.

Это был глупый жест. Она знала это, но почему-то все это вызывало у нее любопытство. С одной стороны, она восстановила связь со своим детством, и все больше и больше воплощений этого детства олицетворяло счастье для нее.

Когда Марвин Мейсон уехал, а тетя Мэй и дядя Роско умерли, осталось не так много вещей, которыми можно было заполнить настоящее. Авис сидела в своей спальне и размышляла над книжками, которые она так усердно склеивала, когда была девочкой. Она хранила свои куклы и старые сказочные книги; она проводила вяло текущие дни, изучая их.

За таким занятием можно было потерять чувство времени. Ее окружение не изменилось. Конечно, теперь Авис была старше, и кровать уже не казалась такой массивной, и окно не было так высоко.

Но оба были здесь, ожидая, когда девочка с наступлением темноты снова свернется калачиком и уютно устроится под простынями — согреется и будет смотреть в высокое круглое окно, которое окаймляет небо.

Авис хотела снова грезить.

Сначала она не могла.

В конце концов, она была взрослая женщина, уже помолвлена; она не была персонажем из «Питера Иббетсона»[9]. И эти воспоминания о ее детстве были глупыми.

Но они были милы. Да, даже когда она заболела и чуть не выпала из окна, было приятно грезить. Конечно, эти голоса и формы были не чем иным, как фрейдовскими фантазиями — все это знали.

Или они?

Предположим, все это было реально? Предположим, что сны — это не просто подсознательные проявления, вызванные диспепсией и давлением газа.

Что, если сны действительно являются продуктом электронных импульсов — или планетарных излучений, — настроенных на длину волны спящего ума? Мысль — это электрический импульс. Сама жизнь — это электрический импульс. Возможно, спящий похож на медиума, помещенного в восприимчивое состояние во время сна. Вместо призраков могут появиться существа из другого мира или другого измерения, если спящему предоставлен редкий дар действовать как фильтр. Что если сны питаются существом мечтателя, так же как духи получают эктоплазматические плоть и кровь, истощая энергии медиума?

Авис все думала и думала об этом, и когда она развила эту теорию, все ей, казалось, подходящим. Но она не станет никому рассказывать об этом. Доктор Клегг только посмеется над ней, или еще хуже, просто будет покачивать головой. Марвин Мейсон тоже не одобрит. Никто не хочет, чтобы она снова грезила. Они по-прежнему относились к ней как к маленькой девочке.

Хорошо, она была маленькой девочкой; маленькой девочкой, которая теперь может делать так, как ей нравится. Она будет грезить.

Вскоре после принятия этого решения снова появились сны; словно они ждали, когда она полностью их примет с точки зрения своей собственной реальности.

Да, они возвращались, медленно, понемногу. Авис обнаружила, что ей помогает концентрация на событиях дня, стремление вспомнить свое детство. С этой целью она все больше и больше проводила время в своей комнате, оставляя Ребу заниматься домашними делами внизу. Что касается свежего воздуха, она всегда могла открыть окно. Оно было высоко и маленьким, но она могла забраться на табурет и смотреть в небо через круглое отверстие, наблюдая за облаками, которые скрывали за собой синий цвет, и ожидая ночи.

Затем она расположится на большой кровати и будет ждать ветра. Ветер смягчится, и темнота скользнет, и вскоре она сможет услышать гудящие, картавящие голоса. Сначала вернулись только голоса, но они были слабыми и далекими. Постепенно они усиливались, и вскоре она уже могла различать узнаваемые индивидуальные интонации.

Неожиданно немного нерешительно снова появились фигуры. Каждую ночь они становились сильнее. Авис Лонг (маленькая девочка с большими круглыми глазами в большой кровати под круглым окном) приветствовала их.

Она больше не была одна. Не нужно больше видеть своих друзей или разговаривать с этим глупым доктором Клеггом. Не нужно тратить много времени на сплетни с Ребой или суетиться над едой. Не нужно одеваться или выходить на улицу. С ней было окно днем и сны ночью.

Затем она внезапно почувствовала слабость, это наступила болезнь. Но по-настоящему все это было ложно; это было физическое изменение.

Ее разум не был затронут. Она это знала. Независимо от того, как часто доктор Клегг поджимал губы и намекал о том, чтобы позвонить «специалисту», она не боялась. Конечно, Авис знала, что он хочет, чтобы она посетила психиатра. Слабоумный дурак все бормотал об «отступлении от реальности» и «механизмах спасения».

Но он не понимал ее снов. Она не сказала ему. Он никогда не познает богатства, полноты, чувства завершенности, которое возникает из-за контакта с другими мирами.

Теперь Авис знала это. Голоса и фигуры, которые приходили через окно, были из других миров. Будучи наивным ребенком, она пригласила их из-за своей неопытности. Теперь, сознательно вернувшись к детским мироощущениям, она снова призвала их.

Они были из других миров, миров чудес и великолепия. Сейчас они могли встречаться только на плане снов, но когда-нибудь — когда-нибудь она преодолеет это.

Они шептали ей о теле. Что-то о путешествии, после «изменения». Это не выразить словами. Но она доверяла им, и, в конце концов, физическое изменение имело незначительное значение по сравнению с возможностью.

Скоро она снова будет здоровой, сильной. Достаточно сильной, чтобы сказать «да». И тогда они придут к ней, когда будет полнолуние. До тех пор она могла лишь укрепить решимость, и у нее были сны.

Авис Лонг лежала на большой кровати и купалась в черноте — черноте, которая просачивалась через открытое окно. Фигуры опускались, проникая через кривые углы, вскормленные ночью; они росли, пульсировали, охватывали все.

Они кружились вокруг ее тела, но ей было все равно, и она сказала им, что ей все равно, потому что тело было малозначимым для нее, и да, она с радостью согласится на этот обмен, только бы отправиться с ними и быть рядом.

Не за краем звезд, а между ним и среди живой субстанции обитает то, что является чернотой в черноте за Югготом — это не просто символ, так как нет никаких символов для всего этого, — это реальность, и только восприятие ограничивает ch'yar ul'nyar shaggornyth…

Вам трудно будет это понять, но я понимаю. Вы не в состоянии бороться с этим, я же не буду бороться с этим, они попытаются остановить вас, но не станут останавливать меня, потому что я одна из них, да и вы будете принадлежать им, скоро это будет, да, скоро будет, очень скоро, да, очень скоро…

Марвин Мейсон не был готов к такому приему. Конечно, Авис не писала ему, и ее не было на станции, чтобы встретить его, — но вероятность того, что она серьезно заболела, никогда не приходила ему в голову.

Он сразу вошел в дом, и был очень удивлен, когда доктор Клегг встретил его у двери.

Лицо старика было мрачным, а тон его вступительных слов был еще мрачнее.

Они стояли друг перед другом в библиотеке внизу; Мейсон стоял смущенный в одежде цвета хаки, старик был профессионально резок.

— Что это, доктор? — спросил Мейсон.

— Я не знаю. Незначительная повторяющаяся лихорадка. Слабость. Я проверил все: нет туберкулеза, никаких следов инфекции с низким уровнем заражения. Ее проблемы не являются органическими.

— Вы имеете в виду что-то не так с ее мозгом?

Доктор Клегг тяжело упал в кресло и опустил голову.

— Мейсон, я мог бы тебе много рассказать о психосоматической теории медицины, о преимуществах психиатрии, о… — но это неважно. Это было бы чистое лицемерие.

Я разговаривал с Авис, скорее, я пытался поговорить с ней. Она не часто отвечает, но то, что она говорит, беспокоит меня. Ее действия беспокоят меня еще больше.

Думаю, ты можешь догадаться, к чему я веду, когда скажу, что она живет жизнью восьмилетней девочки. Жизнью, которую она вела в том возрасте.

Мейсон нахмурился.

— Не говорите мне, что она снова сидит в своей комнате и смотрит в окно?

Доктор Клегг кивнул.

— Но я думал, что оно давным-давно заколочено, потому что она лунатик и…

— Она открыла его еще несколько месяцев назад. И она не была, никогда не была лунатиком.

— Что вы имеете в виду?

— Авис Лонг никогда не ходила во сне. Я помню ту ночь, когда она была найдена на краю окна, не на карнизе, потому что там нет карниза. Она сидела на краю открытого окна, наполовину высунувшись из него, малышка, перегнувшаяся через край высокого окна.

Но под ней не было ни стула, ни лестницы. Она никак не могла подняться туда. Она просто была там.

Доктор Клегг отвел глаза, прежде чем продолжить.

— Не спрашивай меня, что это значит. Я не могу объяснить, да и не хочу. Я был бы вынужден говорить о вещах, о которых она говорит, — о снах и структурах, что приходят к ней, структурах, которые хотят, чтобы она ушла с ними.

Мейсон, решать тебе. Я не могу, честно говоря, забрать ее на основании этих вещественных доказательств. Ограничение для них ничего не значит; ты не можешь построить стену, чтобы оградить ее от снов.

Но ты ее любишь, ты можешь спасти ее. Ты можешь помочь ей выздороветь, заставить ее проявить интерес к реальности. О, я знаю, что это возможно звучит слезливо и глупо, если бы только не звучало так дико и фантастично.

Но это правда. Это происходит прямо сейчас, с ней. Она сейчас спит в своей комнате. Она слышит голоса — я это точно знаю. Пусть она услышит твой голос.

Мейсон вышел из комнаты и поднялся по лестнице.

— Что ты имеешь в виду, говоря, что не можешь выйти за меня?

Мейсон смотрел на сжавшуюся фигуру в коконе из постельного белья. Он старался избегать прямого взгляда любопытных детских глаз Авис Лонг, он так же избегал смотреть на черное, зловещее отверстие круглого окна.

— Я не могу, вот и все, — ответила Авис. Даже ее голос, казалось, стал походить на детский. Высокие, пронзительные тона могли бы исходить из горла маленькой девочки; усталой маленькой девочки, сонной и немного раздраженной из-за внезапного пробуждения.

— Но наши планы — твои письма…

— Прости, дорогой. Я не могу говорить об этом. Ты ведь знаешь, что я не здорова. Доктор Клегг внизу, он, должно быть, сказал тебе.

— Но ты поправляешься, — умолял Мейсон. — Ты будешь в порядке через несколько дней.

Авис покачала головой. Улыбка — тайная улыбка непослушного ребенка — цеплялась за уголки ее рта.

— Ты не понимаешь, Марвин. Ты никогда не мог понять. Потому что твое место здесь. — Она обвела рукой комнату. — Я же принадлежу другому месту. — Ее пальцы бессознательно указали в сторону окна.

Марвин посмотрел в окно. Он ничего не мог поделать. Круглая черная дыра, которая вела в небытие. Или — к чему-то. Небо снаружи было темным, безлунным. Холодный ветер кружился вокруг кровати.

— Позволь мне закрыть окно, дорогая, — сказал он, пытаясь сохранить свой голос ровным и нежным.

— Нет.

— Но ты больна — ты простудишься.

— Это не значит, что ты должен закрыть его.

Даже обвиняя, ее голос был удивительно пронзительным. Авис села на кровати и взглянула ему прямо в глаза.

— Ты ревнуешь, Марвин. Ревнуешь меня. Ревнуешь к ним. Ты никогда не позволишь мне грезить. Ты никогда меня не отпустишь. А я хочу пойти. Они придут за мной. Я знаю, почему доктор Клегг прислал тебя сюда, он хочет, чтобы ты переубедил меня. Он хочет закрыть меня здесь, так же как он хочет закрыть окно. Он хочет держать меня здесь, потому что он боится. Вы все боитесь того, что находится там.

Только это бесполезно. Ты не сможешь меня остановить. Ты не сможешь их остановить!

— Успокойся, дорогая…

— Не волнуйся. Вы думаете, мне есть дело до того, что они делают со мной для того, чтобы я могла пойти с ними? Я не боюсь. Я знаю, что не могу идти такой, как сейчас. Я знаю, что они должны меня изменить.

Есть определенные места, которые они посещают. Ты бы пришел в ужас, если бы я рассказала тебе. Но я не боюсь. Ты говоришь, что я больна и безумна, не отрицай этого. Тем не менее, я достаточно здорова, достаточно в своем уме, чтобы встретиться с их миром. Это вы все слишком больны, чтобы вытерпеть все это.

Авис Лонг теперь плакала; тонкий, пронзительной голос маленькой девочки находящейся в гневе.

— Мы с тобой завтра покинем этот дом, — сказал Мейсон. — Мы уедем. Мы поженимся и будем жить долго и счастливо — как в сборниках старых сказок. Проблема в тебе, юная леди, в том, что ты не хочешь взрослеть. Вся эта глупость о гоблинах и других мирах…

Авис закричала.

Мейсон проигнорировал ее.

— А сейчас я закрою это окно, — заявил он.

Авис продолжала кричать. Пронзительно завывала на одной ноте, когда Мейсон поднялся и закрыл круглой стеклянной створкой черный провал окна. Ветер сопротивлялся его усилиям, но он закрыл окно и повернул защелку.

Затем ее пальцы вцепились в его горло сзади, и ее крик ворвался ему в ухо.

— Я убью тебя! — взвыла она. Это был вопль разъяренного ребенка.

Но сила в ее когтистых пальцах не могла принадлежать ребенку или истощенному болезнью человеку. Он боролся с ней, тяжело дыша.

Затем внезапно доктор Клегг появился в комнате. Блеснул приготовленный шприц и опустился вниз сверкающей серебряной искрой, погружаясь в плоть.

Они отнесли ее обратно к кровати и укрыли одеялом. Оставив открытым лишь усталое лицо спящего ребенка.

Теперь окно было закрыто.

Все было в порядке, когда двое мужчин потушили свет и на цыпочках вышли из комнаты.

Ни один из них не сказал ни слова, пока они не спустились вниз. Мейсон тяжело вздохнул.

— Так или иначе, я заберу ее завтра отсюда, — пообещал он. — Возможно, все было слишком грубо: я вернусь сегодня вечером и разбужу ее. Я был не очень тактичен.

Но что-то в ней, что-то в этой комнате напугало меня.

Доктор Клегг закурил трубку.

— Я знаю, — сказал он. — И я не скрываю от тебя, что все понимаю. Это больше, чем просто галлюцинация.

— Лучше я останусь здесь сегодня, — продолжал Мейсон. — На всякий случай если что-нибудь произойдет.

— Она будет спать, — заверил его доктор Клегг. — Не нужно беспокоиться.

— Я буду чувствовать себя лучше, если останусь. Я начинаю кое-что понимать из всех этих разговоров — о других мирах и изменениях в ее теле перед поездкой. Это как-то связано с окном, и звучит как представление о самоубийстве.

— Желание смерти? Возможно. Я должен был подумать и об этой возможности. Сны, предвещающие смерть, — думаю, Мейсон, я могу остаться с тобой. Полагаю, мы можем комфортно расположиться здесь перед огнем.

Опустилась тишина.

Должно быть, уже наступила полночь, прежде чем кто-нибудь из них переместился со своего места перед огнем.

Затем раздался громкий звон разбитого стекла наверху. Прежде чем звенящее эхо затихло, оба мужчины вскочили на ноги и бросились к лестнице.

Сверху больше не раздалось ни звука, и ни один из них не вымолвил ни слова. Только стук их шагов по лестнице нарушал тишину. И когда они остановились возле комнаты Авис Лонг, тишина усилилась. Это была тишина ощутимая, полная, совершенная.

Рука доктора Клегга метнулась к дверной ручке, осторожно потянув.

— Смотри! — пробормотал он. — Должно быть, она встала и заперла ее.

Мейсон нахмурился.

— Окно, как ты думаешь, она могла бы…?

Доктор Клегг отказался встретить его взгляд. Вместо этого он повернулся и обрушил свое массивное плечо на дверную панель. Мышцы вздулись на его шее.

Затем панель треснула и сдалась. Мейсон подошел и открыл дверь.

Они вошли в темную комнату, доктор Клегг шел первым, он потянулся к выключателю. Резкий, электрический свет наполнил комнату.

Это была дань уважения силе внушения, потому что оба мужчины взглянули не на пациента в постели, а на круглое окно высоко в стене.

Холодный ночной воздух струился через зубчатое отверстие там, где стекло было разбито, словно ударом гигантского кулака.

Фрагменты стекла лежали на полу внизу, но никаких следов метательного снаряда. Хотя очевидно было, что стекло сломали с внешней стороны.

— Ветер, — пробормотал тихо Мейсон, но он не смог посмотреть в глаза доктору Клеггу, когда говорил. Ибо не было ветра, только холодный, мягкий ветерок, который так легко опускался с ночного неба. Только холодный, мягкий бриз, колышущий занавески и заставляющий танцевать сарабанду[10] тени на стене; тени, которые танцевали в тишине над большой кроватью в углу.

Ветер, тишина и тени окутали их, когда они взглянули на кровать.

Голова Авис Лонг лежала на подушке и была повернута к ним. Они могли видеть ее лицо совершенно ясно, и доктор Клегг понял на основе своего опыта то, что Мейсон знал инстинктивно — глаза Авис Лонг были закрыты в смерти.

Но не это заставило Мейсона тяжело сглотнуть и содрогнуться, — и не вид самой смерти заставил доктора Клегга громко вскрикнуть.

Не было ничего, что могло бы напугать в чертах этого спокойного лица, обращенного к ним в смерти. Они не кричали при виде лица Авис Лонг.

Лежа на подушке огромной кровати, лицо Авис Лонг выглядело совершенно спокойным.

Но тело Авис Лонг… пропало.

Перевод: Р. Дремичев 2018

Генри Каттнер ГИДРА

Henry Kuttner. «Hydra», 1939. Цикл «Мифы Ктулху. Свободные продолжения».

Погибли два человека, возможно, три. Так много известий. Газеты пестрят пламенными заголовками, повествующими о таинственных увечьях и смерти Кеннета Скотта, известного Балтиморского автора и оккультиста, а недавно они писали тоже самое об исчезновении Роберта Людвига, чья переписка со Скоттом была хорошо известна в литературных кругах. Столь же странна и более ужасна смерть Пола Эдмонда, не смотря на то, что их со Скоттом разделяет целый континент, и которая была явно связана с ним. Это было подтверждено наличием определенного широко обсуждаемого предмета, который был найден в окоченевших руках Эдмонда — и который, как легкомысленно посчитали, был причиной его смерти. Хотя это объяснение неправдоподобно, но, тем не менее, верно то, что Пол Эдмонд истекал кровью, умирая, потому что его сонная артерия была порвана, и это также верно, как то, что характерные детали этого дела трудно объяснить в свете современной науки.

Газеты переврали многое из дневника Эдмонда, ведь даже простые записи, обнаруженные в этом необычном документе, достаточно трудно трактовать, чтобы не отнести их к разряду желтой прессы. Голливудская «Citizen-Newssolved», проблема для своих современников, цитировала наименее фантастические части дневника и намекала, что Эдмон был писателем-фантастом, и что заметки этого мужчины никогда не были задуманы, как правдивое резюме произошедших событий. Частная печатная брошюра, «Изгнание Души», которая сыграла столь важную роль в дневнике, вроде бы чисто выдуманного происхождения. Ни один из местных книжных магазинов не слышал о ней, а мистер Рассел Ходжкин, наиболее известный библиофил Калифорнии, заявил, что название и книга должно быть возникли в сознании несчастного Пола Эдмонда.

Тем не менее, согласно дневнику Эдмонда и некоторых других документов, а так же писем, найденных в его письменном столе, именно эта брошюра заставила Людвига и Эдмонда провести тот смертельный эксперимент. Однажды Людвиг решил нанести визит калифорнийскому корреспонденту, отправившись в неторопливое путешествие из Нью-Йорка через Панамский канал. «Карнатик» пристыковался 15 августа, и Людвиг провел несколько часов, бродя по Сан-Педро. Именно там, в старой «меняльной лавке» он и купил брошюру «Изгнание Души». Когда молодой человек прибыл в голливудскую квартиру Эдмонда, этот буклет был уже с ним.

И Людвиг, и Эдмонд имели глубокие пристрастия к оккультизму. Они пробовал себя в колдовстве и демонологии, и результатом этого стало их знакомство со Скоттом, который обладал одной из лучших оккультных библиотек в Америке.

Скотт был странным человеком. Стройный, проницательный и молчаливый, он провел большую часть своего времени в старом доме из песчаника в Балтиморе. Его знание эзотерических вопросов было немного меньше феноменального; он прочитал Ритуал Чхайи, и в письмах к Людвигу и Эдмонду намекал на реальные значения, укрытые среди завуалированных намеков и предупреждений в этом полулегендарном манускрипте. В его большой библиотеке были такие имена, как Синистрари, Занчериус и пресловутый Гугенот де Мюссе. И еще там был сейф, где по слухам хранился огромный альбом, заполненный скопированными отрывками из таких фантастических источников как Книга Карнака, чудовищный Шестидесятизначник и кощунственный Старший Ключ (Элдер Кей), из которых, как предполагают, лишь две рукописи существуют на земле.

Следовательно, было не удивительно, что двое студентов стремились проникнуть за завесу и узреть поразительные тайны, на которые Скотт намекал так осторожно. В своем дневнике Эдмонд признался, что его любопытство и было непосредственной причиной трагедии.

Тем не менее, это был Людвиг, который купил брошюру и вместе с Эдмондом трудился над ней в квартире последнего. Конечно, Эдмонд описал брошюру достаточно ясно, и поэтому очень странно, что ни один библиофил не смог ее идентифицировать. Согласно дневнику, она был совсем маленькой, примерно четыре на пять дюймов, в переплете из грубой коричневой бумаги, уже пожелтевшей и крошащейся от времени. Печать — восемнадцатого века разновидности с длинной С — была грубо выполнена, и не было ни даты, ни штампа издателя. Было всего восемь страниц — семь из них заполнены, как Эдмон называет, обычными банальными софизмами мистицизма. А на последней были даны конкретные указания, которые в современном мире известны, как «астральная проекция».

Общий процесс был хорошо знаком обоим студентам. В своих исследованиях они узнали, что душа — или в современном оккультном языке «астральное тело» — это предполагаемый эфирный двойник или призрак, способный проецироваться на расстоянии. Но конкретные указания — были достаточно странны. При этом не трудно было следовать им. Эдмонд преднамеренно говорит неопределенно об этих подготовках, но подтверждает, что двое студентов посетили нескольких химиков для получения необходимых ингредиентов. Где они получили индийскую коноплю, обнаруженную позже на месте трагедии, остается загадкой, однако, конечно, не отвергает предполагаемые объяснения.

15 августа Людвиг, по-видимому, без ведома Эдмонда написал Скотту авиапочтой, описывая брошюру и его содержание, и попросил совета.

В ночь на 18 августа, примерно через полчаса после того, как Кеннет Скотт получил письмо от Людвига, два молодых оккультиста предприняли свой гибельный эксперимент.

* * *

Позже Эдмонд винил себя. В дневнике он упоминает обеспокоенность Людвига, как будто последний почувствовал какую-то скрытую опасность. Людвиг предложил отложить испытание на несколько дней, но Эдмонд рассмеялся над его страхами. Это закончилось расположением двух необходимых ингредиентов в жаровне и растоплении смеси.

Были также и другие препараты, но Эдмонд говорит о них весьма расплывчато. Он делает одну или две тайные ссылки на «семь светильников» и «нижний цвет», но не объясняет смысл этих терминов. Эти двое решили попытаться провести проекцию своих астральных тел через континент; они хотели попытаться связаться с Кеннетом Скоттом. Можно обнаружить оттенок юношеского тщеславия в этом.

Индийская конопля образует один из компонентов смеси в жаровне, что было установлено путем анализа. Именно присутствие этого индийского наркотика заставляет поверить, что более поздние записи в дневнике Эдмонда развились лишь из иллюзий опиума или гашишного сна, принявших столь странное направление только из-за озабоченности студента этими вещами в то время. Эдмонду снилось, что он увидел дом Скотта в Балтиморе. Но следует помнить, что он смотрел на фотографию этого дома, которую поставил на стол перед собой, и сознательно готов был направиться туда. Нет ничего более логичного — Эдмонду просто пригрезилось то, о чем он думал.

Но Людвиг имел идентичное видение, или, по крайней мере, так он заявил впоследствии — если только Эдмонд в своих записях не солгал. По мнению профессора Перри Л. Льюиса, признанного специалиста по сновидениям, Эдмонд во время своего гашишного сна говорил о своих иллюзиях вслух, неосознанно, не сохранив об этом позже ни одного воспоминания, — и что Людвиг, находясь в гипнотическом трансе, просто увидел видения, которые породило сознание Эдмонда.

Эдмонд пишет в своем дневнике, что после наблюдения за пылающим содержимым жаровни в течение нескольких минут, он впал в состояние дремотного транса, в котором ясно видел все вокруг, но с некоторыми любопытными изменениями, которые могут быть отнесены только к действию наркотика. Курильщик марихуаны может увидеть крошечный зал спальни преобразившимся в огромную сводчатую комнату; Эдмонд заявил, что подобным образом помещение, в котором он сидел, увеличилось в размерах. Странно, однако, что это увеличение было ненормального типа — геометрия комнаты постепенно становилась ошибочной. Эдмонд подчеркивает данный момент, не пытаясь объяснить его. О моменте, когда переход стал действительно заметным, он не упоминает, но вскоре он обнаружил себя посреди комнаты, хотя и узнал в ней свою собственную, но общие изменения осознал не раньше, чем переместился в определенную точку.

Примечания почти бессвязные здесь. Эдмонду, очевидно, было трудно описать то, что он увидел в своем видении. Все линии и изгибы комнаты, подчеркивает он, казалось, сконцентрировались на одном определенном месте, — жаровне, где тлела смесь наркотика и химических веществ.

Очень слабый монотонный звон услышал он, но тот начал медленно стихать и вскоре угас совсем. В то время Эдмонд думал, что этот звук — один из эффектов препарата. Он думал так, пока не узнал о неистовых усилиях Скотта связаться с ним с помощью междугороднего телефона. Пронзительный звон слабел и слабел, растворяясь в тишине.

Эдмонд был экспериментального склада ума. Он попытался сфокусировать свой взгляд на конкретных объектах, которые мог вспомнить — ваза, лампа, стол. Но комната, казалось, обладала не поддающейся описанию вязкой текучестью, поэтому он обнаружил, что его взгляд неизбежно ускользает вдоль искривленных линий, пока снова не направляется на жаровню. И именно тогда он осознал, что что-то необычное происходит в этом месте.

Смесь больше не тлела. Вместо этого сформировался странный кристалл внутри жаровни. Этот объект Эдмонд не смог описать; он мог только сказать, что он казался продолжением искривленных линий комнаты, вынося их за пределы точки, где они концентрировались. Очевидно безумие такого понятия; он продолжает говорить, что его глаза начали болеть, от того что он смотрел на этот кристаллический объект, но не мог отвернуть от него взгляд.

Кристалл привлек его. Он почувствовал резкое и мучительное присасывание; затем раздался пронзительный дребезжащий звук в воздухе, и вдруг Эдмонд поплыл со все возрастающей скоростью в сторону предмета в жаровне. Она «высасывала его» — необъяснимая фраза Эдмонда; он на мгновение ощутил невероятный холод, а затем новое видение встало перед ним.

* * *

Серый туман и нестабильность. Эдмонд подчеркнул это любопытное ощущение потока, который он явно ощущал внутри себя. Он чувствовал его, как ни странно, как облако дыма, колеблющееся и плывущее бесцельно. Но когда он посмотрел вниз, он увидел свое собственное тело, полностью одетое и, очевидно, весьма реальное.

Затем ужасное чувство тревоги начало угнетать его ум. Туман сгустился и кружился; кошмар, беспричинный страх, знакомый опиумному наркоману сжимал Эдмонда в своих руках. Что-то, он чувствовал, медленно приближалось, что-то совершенно ужасное и страшное в своей мощной угрозе. Затем, совершенно неожиданно, туман исчез.

Гораздо ниже он увидел что-то, что сначала принял за море. Он висел без поддержки в пустом пространстве, и поднявшаяся серость мерцала и расползалась от горизонта до горизонта. Дрожащая твердая поверхность была испещрена и заляпана круглыми темными каплями; их было несчетное количество. Без сознательного желания Эдмонд почувствовал, как начинает сдвигаться вертикально вниз, и когда приблизился к таинственной серости, рассмотрел ее более четко.

Он не мог определить ее природу. Это казалось просто морем серой слизи, протоплазмы, и лишено характерных признаков. Но темные капли стали похожи на головы.

«Вниз к ужасной орде потащило Эдмонда».

У Эдмонда мелькнуло воспоминание о рассказе, что он когда-то читал, написанном в двенадцатом веке монахом Альберико и содержащем запись о спуске в ад. Как Данте, Альберико видел мучения проклятых — богохульников (он писал на высокопарной, педантичной латыни), погруженных по шею в озеро расплавленного металла. Эдмонд вспомнил теперь это описание Альберико. Потом он увидел, что головы не были существами, частично погруженными в серую слизь; вместо этого, они были однородны с этой серостью. Они росли из нее!

Страх покинул Эдмонда. Со странным бесстрастным любопытством он осмотрел фантастическую поверхность внизу. Там эти человеческие головы покачивались и кивали из серого моря, бесчисленные тысячи было их, но, безусловно, большинство голов не принадлежало человеку. Некоторые из этих последних носили признаки человекообразных, но другие были едва узнаваемы как живые объекты.

Эти головы жили. Их глаза пялились с внушающей страх мукой, их губы корчились в беззвучных причитаниях, слезы текли у многих по впалым щекам. Даже ужасно нечеловеческие головы — птичьи, рептилий, чудовищных существ из живого камня и металла и вещества растительного происхождения — несли следы бесконечных мучений, которые глодали их. Вниз к ужасной орде опускался Эдмонд.

Опять тьма окутала его. Это было временно, но, когда он вышел из кратковременного забытья, он почувствовал (как он говорит) новые изменения. Что-то произошло с ним в тот судьбоносный период темноты. Казалось, что смутная неопределенность затенила его разум, так что он рассматривал окрестности словно сквозь мрак и через своего рода дымку. В этом новом видении он оказался высоко в воздухе над безмолвным, залитым лунным светом городом, и стремительно двигался вниз.

Была полная луна, и в ее свете он узнал старый каменный дом, к которому приближался. Это был дом Кеннета Скотта, знакомый ему по фотографии. Рассеянное ощущения триумфа согрело его; эксперимент, в таком случае, был удачным.

Дом смутно вырисовывался прямо перед ним. Эдмонд парил снаружи открытого, слабо освещенного окна. Всматриваясь внутрь, он узнал стройную фигуру Кеннета Скотта, сидящего за столом. Губы оккультиста были плотно сжаты, и тревожная гримаса омрачала его лицо. Большая книга с пожелтевшими пергаментными страницами была открыта перед ним, он ее тщательно изучал. Время от времени его встревоженные глаза обращались к телефону на столе рядом с ним. Эдмонд сделал попытку позвать Скотта, и тот поднял голову, взглянув в окно.

Тотчас ужасающие изменения произошли с лицом Скотта. Человек, казалось, совершенно обезумел от страха. Он выскочил из-за стола, опрокинув стул, и в тоже время Эдмонд почувствовал принудительное желание, потащившее его вперед.

То, что произошло после — путано и туманно. Заметки Эдмонда отрывочны в этом месте, и можно только предположить, что Эдмонд был в комнате и привел обезумевшего Скотта в необъяснимое и ненормальное состояние. Он плавно опустился — и Скотт был пойман и поглощен — и здесь заметки Эдмонда прекращаются совсем, как если бы он не смог вспомнить этот эпизод.

Тогда милосердная чернота проглотила Эдмонда, но было еще одно короткое видение, прежде чем сон поблек и ушел. Снова Эдмонд оказался за пределами окна Скотта, быстро отступая в ночь, и через открытый квадрат желтого сияния была ему видна часть стола Скотта и словно смятое тело человека, лежащего на ковре за его пределами. По крайней мере, Эдмонд предположил, что это было тело Скотта, ибо этот человек лежал с головой изогнутой под немыслимым углом к его телу, или же он был совсем без головы.

Так закончился этот сон. Эдмонд проснулся в темной комнате, и Людвиг заворочался рядом. Оба студента были сбиты с толку и возбуждены. Они спорили в азарте в течение некоторого времени, с редкими полу-истерическими вспышками, и Людвиг раскрыл, что его видение было идентично с видением Эдмонда. Жаль, что ни один из них не взял на себя труд проанализировать ситуацию и поискать логическое объяснение, но оба, конечно же, были мистиками и весьма легковерны.

Зазвонил телефон. Нетерпеливый оператор спросила, желает ли Эдмонд ответить на звонок из Балтимора. Она сказала, что звонили в его квартиру некоторое время назад, но не получили ответа. Эдмонд оборвал ее резко и попросил соединить его. Но это было уже не возможно. Оператор на станции в Балтиморе сообщил, что их абонент не отвечает, и, после пустого обмена вопросами, Эдмонд повесил трубку. Именно тогда Людвиг признался, что написал Скотту, оплакивая скрытность, которая заставила его воздержаться от сообщения Балтиморскому оккультисту цели их эксперимента — места, к которому были направлены их астралы.

Не были их опасения успокоены и открытием объекта в жаровне. По-видимому, по крайней мере, часть видения была основана на истине; неизвестные химические вещества выкристаллизовались в предмет, который казался плоским и угловатым. Он был сформирован из какого-то хрупкого вещества, напоминающего матовое стекло, был грубой пирамидальной формы, и около шести дюймов от вершины до основания. Людвиг хотел разбить его сразу, но Эдмонд помешал ему.

Их аргументам пришел конец с прибытием телеграммы Скотта. Прочитали:

Не пытайтесь экспериментировать брошюрой вы упоминали точка крайне опасно может подразумевать мою смерть точка отправляю сегодня детали авиапочтой точка советую сжечь брошюру

Кеннет Скотт

Были еще два сообщения, которые в результате привели Пола Эдмонда в голливудскую больницу. Первым была статья, которая появилась в утреннем номере «The Los Angeles Times» 20 августа. Она кратко сообщала, что Кеннет Скотт, известный автор и оккультист, проживающий в Балтиморе, штат Мэриленд, был таинственным образом убит. Не было никаких улик, указывающих на личность нападавшего, а тело не было обнаружено до полудня 19-го. Тот факт, что голова жертвы была отделена от его тела и по непонятным причинам отсутствовала, сделал сначала идентификацию трупа сомнительной, но врач Скотта подтвердил логическое предположение. Некоторое количество сероватой слизи, размазанной по ковру, добавило еще один элемент тайны к этому делу. Голова Скотта, как заявил коронер, была чисто отделена от тела острым лезвием. Полиция заявила, что арест будет произведен в ближайшее время.

Само собой разумеется, что ареста не последовало. Газетчики ухватились за сочный кусок и сделали многое, — и один предприимчивый репортер раскопал тот факт, что Скотт отправил авиапочтой письмо из главного офиса почтового отделения Балтимора незадолго до времени, которое было установлена как время его смерти. Именно это сообщение и было прямой причиной нервного срыва Эдмонда и его отъезда в больницу.

Письмо было найдено в квартире Эдмонда, но оно проливает немного света на это дело. Скотт был мечтателем, и его письмо носит подозрительное сходство с его вымышленными работами.

«Вы оба знаете (часть длинного письма), сколько правды заложено в старых легендах и народных преданиях. Циклоп уже не миф, любой врач, знакомый с уродствами родов, может сказать вам это. И вы знаете, что мои теории относительно эликсира Жизни были подтверждены открытием тяжелой воды. Так, миф о Гидре основан на такой же истине.

Есть бесчисленное множество рассказов о многоголовых монстрах, все возникшие из-за присутствия подлинной сущности, чье реальное существование очень немногим было известно на протяжении веков. Это создание не возникло на земле, но в безднах Запределья. Это появилось вслед за понятием, что вампирическая сущность живет не за счет крови своих жертв, а их голов — их мозга. Все это может показаться вам странным, но вы знаете, что в наше время есть существа Извне, которые нуждаются в плоти, как у нас. Через эоны данная оголодавшая сущность, рыщущая в безднах за пределами нашего измерения, посылает свой призыв, требуя для себя жертв. Эта сущность, поглощая головы и мозги разумных созданий, как этого мира, так и других планет, приобретает необходимую ей силу и значительно увеличивает свою жизнеспособность.

Вы оба знаете, что на протяжении многих веков некоторые люди добровольно поклонялись Древним — злобным инопланетянам, которые пришли в наш фольклор как демоны. Каждый бог и каждая сущность имеет своих поклонников, даже черный Фарол, слабейший из пришельцев, чьи силы гораздо существеннее, чем у человека. И эти культы перемешиваются очень любопытным образом, что мы находим следы забытых поклонений, возникших в гораздо более поздние времена. Когда римляне поклонялись Великой Матери в темных лесах Италии, например, как вы думаете, почему они включили в свой ритуал мистического восхищения, „Горго, мормо, тысячеликая луна“? Смысл ясен.

Я привел некоторые важные детали, они необходимы, чтобы подготовить вас к моему объяснению происхождения той брошюры, которую Роберт нашел в Сан-Педро. Я знал об этой брошюре, она была напечатана в Салеме в 1783 году, и я думал, что сейчас не существует больше ни одной ее копии. Эта брошюра — ловушка и является проклятием, она создана поклонниками Гидры, чтобы заманивать жертв в утробу своего бога!

Она имеет целью только одно — невинный эксперимент с астральным телом. Однако реальная цель состоит в том, чтобы открыть врата и подготовить жертву для Гидры. Когда буклеты впервые были распределены через тайные подземные каналы, возникла эпидемия смертей в Новой Англии. Десятки мужчин и женщин были найдены без голов, без следов какого-либо человеческого убийцы. Тем не менее, настоящими убийцами были те, кто проводил эксперимент в соответствии с указаниями, приведенными в буклете, и неосознанно позволившие Гидре использовать свои жизненные силы, чтобы материализоваться на нашей планете.

Строго говоря, это происходит так: субъект, следуя инструкциям, вдыхает дым наркотического средства, который разрывает завесу между нашим миром и Запредельем. Он концентрируется на человеке, которого желает астрально посетить, и этот человек обречен. В процессе эксперимента обнажаются врата в Запределье, в совершенно другое измерение, и через определенный психический и химический процесс он временно сливается с Гидрой. В итоге: Гидра, используя астрального экспериментатора как хозяина, приходит на землю и берет свою жертву — того человека, на которого концентрировался субъект. Здесь нет никакой реальной опасности для самого экспериментатора, за исключением, может быть, возникновения серьезного нервного шока. Но с другой стороны — жертва — Гидра забирает ее себе. Она обречена на вечные муки, за исключением некоторых исключительных случаев, когда она может поддерживать психическую связь с земным разумом. Но мне не стоит говорить об этом.

Я очень волнуюсь. Я собираюсь посредством междугородного звонка связаться с квартирой Эдмонда, и без сомнения, вы услышите меня сегодня задолго до того, как это письмо попадет вам в руки. Если вы необдуманно проведете эксперимент, прежде чем я смогу пообщаться с вами, я буду в серьезной опасности, потому что вы можете попытаться провести астральную проекцию в Балтимор ко мне. После того, как я отправлю это письмо, и в то время как буду ожидать телефонного звонка, я сделаю все от меня зависящее, чтобы найти защитную формулу, хотя и не думаю, что она существует.»

Кеннет Скотт.

Именно после прочтения этого письма, Эдмонд был отправлен в больницу на несколько дней, чтобы оправиться от нервного состояния. Людвиг был, по-видимому, более стойким; он остался, по просьбе Эдмонда, в квартире последнего и проводил некоторые эксперименты с самим собой.

Но то, что произошло в квартире Эдмонда в течение последующих нескольких дней, никогда не будет полностью известно. Людвиг посещал своего друга в больнице ежедневно и рассказывал ему о своих опытах, и Эдмонд отметил то, что смог запомнить, на листках бумаги, которые он впоследствии вставил между страницами своего дневника. Некоторые склонны полагать, что аномальная смесь наркотиков в жаровне продолжала оказывать свое влияние на умы двух студентов, эксперименты Людвига, как записано Эдмондом, кажутся продолжением оригинального гашишного сна.

Людвиг сжег брошюру, как и следовало ожидать. А потом, в ночь после отправки Эдмонда в больницу, этот юноша сказал, что слышал, как Скотт говорил с ним.

Эдмон не смеялся, потому что был очень доверчив. Он внимательно слушал, в то время как Людвиг заявил, что оккультист еще жив, хотя и существует в другом измерении. Гидра захватила Скотта, но оккультист сумел найти силы пообщаться с Людвигом. Необходимо постоянно держать в уме тот факт, что ни один из этих двух молодых людей не был вполне нормальным после душевного волнения, которое он претерпел.

Так Людвиг добавлял все больше и больше каждый день к своему рассказу, а Эдмонд слушал. Они говорили украдкой, шёпотом, и Эдмонд продолжал внимательно следить за своими записями, чтобы они не попали в руки скептически настроенных людей. Вся тайна, как сказал Людвиг, была в странном кристаллическом объекте, который был сформирован в жаровне. Это то, что открывает путь в Запределье. При желании можно было пройти через него, несмотря на тот факт, что он был гораздо меньше человеческой головы, потому что этот кристалл создавал «перекос в пространстве» — этот термин Эдмонд упоминает несколько раз, но полностью упускает его объяснение. Гидра, однако, не может вернуться на землю, пока не будут созданы первоначальные условия.

Людвиг сказал, что слышал голос Скотта — тихий шепот, раздающийся из кристаллического предмета безумных плоскостей и углов, и оккультист испытывал жуткие страдания и настаивал, чтобы Людвиг спас его. Это не трудно сделать, в случае если студент будет безоговорочно следовать его инструкциям. Были опасности, но он должен иметь мужество, а также желание изменить вред, что принес. Только таким образом мог Скотт освободиться от бесконечной агонии и вернуться на Землю.

Людвиг сказал Эдмонду, что проник через кристалл — снова неясная и экстраординарная фраза! — используя необходимые, по мнению Скотта, предметы. Главным среди них был острый как бритва разделочный нож с костяной рукояткой. Были и другие предметы, некоторые из них довольно трудно получить, как — Людвиг не уточнил или не захотел, Эдмонд о них тоже не упомянул в своих записях.

По словам Людвига, он прошел через кристалл и нашел Скотта. Но не сразу. Были ночи неуклюжего продвижения через фантастические и страшные видения-кошмары под руководством всегда настойчивого шепота Скотта. Людвиг проник за врата и пересек странные измерения. Таким образом, он перемещался через ужасные пульсирующие бездны, пугающий мрак; он прошел через место любопытного фиолетового света, который издавал звон, злые трели смеха гоблинов раздавались позади; он прошел через циклопический пустынный город из черного камня, в котором с дрожью признал легендарный Дис. В конце концов, он нашел Скотта.

* * *

Он сделал то, что было необходимо. Но когда пришел в больницу на следующий день, Эдмонд был потрясен бескровной бледностью своего друга, и маленькими огоньками безумия, которые светились в его глазах. Зрачки его были неестественно расширены, и Людвиг говорил в тот день невнятным шепотом, который Эдмонд с трудом понимал. Примечания пострадали. Ясно только, что Людвиг заявил, что освободил Скотта из тисков Гидры, и что снова и снова бормотал что-то о страшной серой слизи, в которой испачкал лезвие своего ножа. Он сказал, что работа еще не закончена.

Несомненно, что наркотик отравил ум Роберта Людвига или, по крайней мере, живую его часть, когда он рассказывал, как нашел Скотта в плоскости пространства, которое не было враждебно человеческой жизни, и которое не подчиняется целиком естественным законам и процессам. Скотт хотел вернуться на Землю. Он мог бы вернуться сразу же, как сказал Людвиг Эдмонду, но странная жизненная сила, которая поддерживала жизнь в том, что осталось от Скотта, рассеялась бы моментально на Земле. Только в определенных плоскостях и измерениях была возможность еще существовать Скотту, а неземная сила, что сохраняла ему жизнь, стала сейчас понемногу отступать, когда он уже не был средством к существованию Гидры. Людвиг сказал, что быстрое действие было необходимым.

Был некое место в Запределье, где Скотт мог добиться желаемого. В этом месте мысль была туманно связана с энергией и материей, из-за безумного пронзительного пения (как Людвиг сказал), что вечно слышится по ту сторону завесы из мерцающих цветов. Это было очень близко к Центру, Центру Хаоса, где обитает Азатот, Владыка Всего. Все, что существует, было создано мыслями Азатота, и только в Центре Изначального Хаоса Скотт мог отыскать средства, чтобы снова возникнуть на Земле в человеческом теле. Следующие примечания Эдмонд стер, и можно разобрать лишь фрагмент: «… мысли были реальны.»

Бледный, истощенный Людвиг сказал, что он должен выполнить свою задачу. Он должен провести Скотта к Центру, хотя и признался в жутком страхе, который заставляет его колебаться. Были опасности на этом пути, и ловушки, в которые легко можно попасть. Хуже всего, что защитная завеса Азатота была тонкой, и даже незначительный взгляд Владыки будет означать полное и окончательное уничтожение очевидца. Скотт сказал ему об этом, говорил Людвиг, и он также упомянул ужасную приманку, которая притянет взгляд молодого студента к роковому месту, если он не будет с нею бороться.

Нервно кусая губы, Роберт Людвиг покинул больницу, и мы предполагаем, что что-то произошло на его пути к квартире Эдмонда. Так как Эдмон никогда больше не видел своего друга на земле.

* * *

Полиция до сих пор ищет пропавшую голову Кеннета Скотта. Эдмонд узнал это из газет. На следующий день он с нетерпением ждал появления Людвига, а через несколько часов, проведенных впустую, позвонил в свою квартиру и не получил никакого ответа. В конце концов, озабоченный и почти больной от тревоги, он потратил десять минут на бурный разговор со своим врачом, а затем с директором. В конце концов, он достиг своей цели и отправился на такси к своей квартире, проигнорировав протест больничных служащих.

Людвиг пропал. Он бесследно исчез. Эдмонд подумал вызвать полицию, но быстро отбросил эту мысль. Он нервно ходил по квартире, изредка бросая взгляд на кристаллический объект, который до сих пор находился в жаровне.

Его дневник дает мало информации о том, что произошло в ту ночь. Можно предположить, что он готовил очередную дозу наркотического средства, или что токсическое воздействие дыма, который Эдмонд вдыхал несколько дней до этого, прежде чем закончить свою работу, так нарушило его мозг, что он больше не мог отличать ложное и реальное. Запись в дневнике на следующее утро начинается внезапно:

«Я слышал его. Как и сказал Боб, он говорил через кристалл. Он в отчаянии, и сказал мне, что Бобу не удалось. Он не отвел Скотта к Центру, где С. мог бы снова материализоваться на земле и спасти Боба. Что-то — я не уверен, что — поймало Боба, да поможет ему бог. Пусть Бог поможет нам всем… Скотт сказал, что я должен начать там, где Боб закончил и завершить работу».

Сущность всего обнажилась на последних страницах этих записей, и это не приятное зрелище. Как самый жуткий из неземных кошмаров дневник описывает кажущийся совсем не страшным последний конфликт, который имел место в той квартире над Голливудом, когда человек боролся со своим страхом и осознал свою слабость. Это, скорее всего, хорошо, что брошюра была уничтожена, такие вредные для мозга препараты, как тот, что был описан в ней, безусловно, происходят из самого ада, так же внушающего ужас, как то, что изображает Эдмонд. Последние страницы дневника показывают, что его ум был разрушен.

«Я прошел насквозь. Боб сделал это проще; я могу начать там, где он остановился, как сказал Скотт. И я поднимался сквозь Холодное Пламя и Бурлящие Вихри, пока не достиг места, где находился Скотт. Где он был, скорее, потому что я поднял его и понес через несколько уровней, до того как должен был вернуться. Боб не упоминал о засасывающей воронке, против которой нужно бороться. Но она не была достаточно сильной, пока я не проник довольно далеко.»

Следующая запись датируется днем позже. И едва разборчива.

«Не смог выдержать это. Пришлось выйти. Прогуливался вокруг Гриффит-парка в течение часа. Потом вернулся в квартиру, и почти сразу же Скотт заговорил со мной. Я боюсь. Я думаю, что он чувствует это, и тоже напуган, и сердит.

Он говорит, что мы не можем терять больше времени. Его жизненная энергия почти наисходе, и он должен как можно быстрее достигнуть Центра и вернуться на землю. Я видел Боба. Просто проблеск, и я бы не узнал, что это был он, если бы Скотт не сказал мне. Он был изменен и страшен. Скотт сказал, что атомы его тела приспособились к другому измерению, в котором он увяз. Я должен быть осторожен. Мы близко от Центра».

Последняя запись.

«Еще раз попробую это сделать. Боже, я боюсь, ужасно боюсь. Я слышал пение. Оно превратило мой мозг в лед. Скотт кричал на меня, убеждал меня и, я думаю, пытался заглушить это — иной звук, но, конечно же, не мог этого сделать. Было очень слабое фиолетовое свечение вдалеке и мерцание разноцветных огней. Это, Скотт сказал мне, и был Азатот.

Я не могу это сделать. Я не смею — не с этим пением и теми движущимися Фигурами, которые я видел далеко внизу. Если я посмотрю в ту сторону, находясь около Завесы, будет плохо, — но Скотт безумно зол на меня. Он говорит, что я был причиной всего этого. Я ощутил почти неуправляемый импульс, который хотел втянуть меня обратно, а затем сокрушить Врата — кристалл. Может быть, сейчас я неспособен отвести взгляд прочь от Завесы, но смогу это сделать в следующий раз, когда вернусь. Я сказал Скотту, если он позволит мне вернуться на землю для еще одной передышки я смогу закончить работу в следующий раз. Он согласился, но сказал, чтобы я поторопился. Его жизнеспособность быстро исчезает. Он сказал, что если я не пройду Врата через десять минут, он придет за мной. Он не сможет, однако. Жизнь, которая хранит его в Запределье, никак не сможет сделать это же самое на земле, за исключением секунды или двух.

Мои десять минут истекли. Скотт взывает из-за Врат. Я не вернусь! Я не могу смотреть правде в глаза — не могу вернуться в этот ужас Запределья, с его сущностями, двигающимися за Завесой, и этим ужасным пением извне…

Я не пойду, говорю! Нет, Скотт, — я не могу смотреть правде в глаза! Ты не сможешь выйти — это так. Ты умер, — я говорю тебе, что не пойду! Ты не сможешь заставить меня — я разобью Врата первым… что!? Нет! Нет, ты не… ты не сделаешь этого!.. Скотт! Нет, нет… Боже, он выходит…»

Это была последняя запись в дневнике, который полиция обнаружила открытым на столе Эдмонда. Отвратительный визг, а затем поток красной жидкости, медленно просачивающейся из-под двери квартиры Эдмонда, стали причиной вызова патрульных офицеров.

Тело Пола Эдмонда было найдено рядом с дверью, голова и плечи находились в расширяющейся малиновой луже.

Рядом лежала опрокинутая латунная жаровня, и странное белое вещество зернистой природы было рассыпано по ковру. Жесткие пальцы Эдмонда все еще крепко сжимали объект, который с тех пор был причиной столь многих дискуссий.

Этот объект был невероятно хорошо сохранившимся, в силу своей природы. Часть его была покрыта своеобразной сероватой слизью, а челюсти были плотно сжаты, зубы же искромсали горло Эдмонда, разорвав сонную артерию.

И не было никакой необходимости искать дальше пропавшую голову Кеннета Скотта.

Перевод: Р. Дремичев 2016

Генри Каттнер ПОЖИРАТЕЛЬ ДУШ

Henry Kuttner. «The Eater of Souls», 1937. Цикл «Мифы Ктулху. Свободные продолжения».

Как говорят в Бел Ярнаке на неземном языке, когда-то злобное и ужасное существо обитало в той невероятной бездне, что носит имя Серое Ущелье Ярнака. Ни на Земле, ни на какой-либо другой планете, которая вращается вокруг любой из звезд в небе, которое мы знаем, нет Бел Ярнака; но за Бетельгейзе, за Гигантской Звездой, в зеленом и радостном мире, до сих пор еще молодом, высятся башни и серебряные минареты этого города. Обитатели Бел Ярнака не являются человекообразными существами; тем не менее, здесь пылает огонь во время долгих теплых ночей в странных очагах, а там где в этой вселенной есть огонь, обязательно будут рассказывать истории, и затаившие дыхание слушатели доставят сердечное удовольствие рассказчику. Синдара правил великодушно Бел Ярнаком; но старые времена страха и обреченности лежали как саван над этой землей, а в Сером Ущелье Ярнака обитал еще отвратительный ужас. И странное холодное небо над головой, и прячущиеся лучи луны за темной пеленой.

Однажды злобное существо пришло, чтобы утолить свой голод в эти земли, и те, кто жил в Бел Ярнаке, прозвали его — Пожиратель душ. Нигде это существо не было описано, ибо никто не видел его иначе, как при обстоятельствах, исключающих возможность любого возвращения. Тем не менее, в ущелье оно обитало, и когда голод одолевал его, оно посылало беззвучный призыв, так что в таверне и храме, при свете и в темноте ночи некоторые медленно поднимались с бесстрастным выражением смерти на лице и уходили от Бел Ярнака в сторону Серого Ущелья. Никто из них не вернулся. И было сказано, что существо в ущелье — это наполовину демон, наполовину бог, и что души тех, кого он умертвил, будут служить ему вечно, исполняя странные миссии в ледяных пустынях между звезд. Это существо пришло с темного солнца, говорил гидромант[11], где оно было создано от нечестивого союза между вечными Древними, которые странным образом скользят между Вселенными, и Черным Сиянием неизвестного происхождения; некроманты же об этом говорили иначе, но они ненавидели гидроманта, который был силен тогда, и их отлитые руны не вызывали доверия. Тем не менее, Синдара выслушал обе школы волшебников и задумался сидя на троне из халцедона, но вскоре принял решение добровольно отправиться к Великой Пропасти Ярнака, которая считалась бездонной.

Некроманты дали любопытные орудия Синдаре сделанные из костей мертвецов, а гидромант преподнес ему причудливо скрученные прозрачные трубки из хрусталя, которые должны были пригодиться ему в борьбе с Пожирателем Душ. После некроманты и гидромант сели в пыль у городских ворот и стонали угнетающе, когда Синдара направился на запад на своем горлаке, быстрой, но отвратительной рептилии. Через некоторое время Синдара выбросил оружие гидроманта и некромантов, потому что он был поклонником Ворвадосса, как и каждый Синдара в свое время. Только поклонение Ворвадоссу спасет Синдару из Бел Ярнака, такова воля богов; и поэтому Синдара спешился со своего голрака и горячо взмолился Ворвадоссу. Какое-то время не было никакого ответа.

Затем пески задвигались, и крутившееся и танцующее облако пыли ослепило Синдару. Из этого водоворота бог заговорил, и его голос был похож на звон множества крошечных хрустальных бокалов.

— Ты идешь навстречу своей судьбе, — угрожающе сказал Ворвадосс. — Но твой сын спит в Бел Ярнаке, и он станет моим почитателем, когда ты исчезнешь. Поэтому ступай смело, так как Бог не может победить Бога, но только человек, который создал его.

* * *

Сказав эти загадочные слова, Ворвадосс удалился, а Синдара, немного поразмыслив, продолжил свой путь. Вскоре он пришел к этой невероятной пропасти, из которой, как люди говорят, родилась сама луна, и на ее краю он упал и лежал, дрожа и вздрагивая, вглядываясь в клубящийся туман внизу. Холодный ветер вырвался из бездны, которая, казалось, совсем не имеет дна. Смутно вдалеке он различил скрытый туманной дымкой другой край ущелья.

Карабкаясь по грубым острым камням, пришел тот, кого Синдара так стремился найти; он пришел быстро, используя свои многочисленные отростки, чтобы поднимать себя. Он был белый, волосатый и ужасающе отвратительный, но его деформированная голова находилась лишь на уровне груди Синдары, хотя окружающие его тонкие конечности создавали шокирующую иллюзию огромности. Следом за ним появились души, которые он забрал себе; они издавали жалобный шепот и мелькали в воздухе, изменяясь, стеная и вздыхая о потерянной Нирване. Синдара выхватил нож и ударил своего врага.

О той битве саги до сих пор поют, ибо бушевала она на краю длительный отрезок вечности. В конце концов, Синдара был истерзан, обильно истекал кровью и очень устал, а его противник был цел и отвратительно смеялся. Вот тогда демон приготовился получить свою пищу.

В этот миг сознания Сандары достиг шепот — тихий зов Ворвадосса. Он сказал: «Есть много разновидностей плоти во вселенных, а так же других соединений, которые не являются плотью. Таким образом питается Пожиратель душ.» И он рассказал Синдаре о том, что питание его, это слияние двух существ, поглощение меньшего, и возникает из этого более сильный полубог, в то время как исторгнутая душа улетает стеная к тем, кто обречен служить этому существу. В сознании Синдары пришли знания, а с ними мрачная решимость. Он вскинул свои руки и раскрыл объятия перед тем бледным ужасом, — как сказал Ворвадосс, лишь таким способом можно изменить судьбу.

Существо дернулось к нему, и нестерпимая агония земли проникла даже внутрь костей и плоти Синдары; тело его задрожало, а душа сжалась визжа в этой тесной камере. Там на краю Серого Ущелья Ярнака произошло чудовищное слияние, метаморфоза и смешение, которые был кощунственны и ужасны за пределами всякого воображения. Как предмет поглощенный зыбучими песками, так существо и Синдара растворились друг в друге.

Но даже в этой ослепительной агонии еще более острая боль накрыла Синдару, когда он взглянул на простую красоту той земли, которой управлял. Он подумал, что никогда не видел ничего более красивого, чем эта зеленая и радостная земля, и наполнили его сердце боль, чувство потери и ноющая пустота, которая никогда не сможет заполниться. И он взглянул в черные злые глаза Пожирателя Душ, которые были лишь в нескольких дюймах от его собственных, и взглянул сквозь него туда, где лежала холодная пустота, серая и внушающая ужас. Слезы были в глазах Синдары, и боль терзала его сердце за серебряные минареты и башни Бел Ярнака, который лежал открытый и прекрасный под искрящимся светом тройных лун, потому что он никогда уже не сможет увидеть его больше.

Синдара снова повернул голову, в последний раз, ослепленный своими слезами, и его судьба обрушилась на него. Когда он прыгнул вперед, он услышал отчаянный визг, а потом полубог и человек рухнули с головокружительной высоты вниз, и стены обрыва понеслись мимо них. Ворвадосс сказал ему, что так и только так можно снять заклятие.

И стены скал изогнулись, когда он падал, и медленно отступали в тусклом сером тумане, а Синдара проник сквозь неясную дымку и окончательно исчез во тьме.

Перевод: Р. Дремичев 2016

Генри Каттнер ТАЙНА КРЭЛИЦА

Henry Kuttner. «The Secret of Kralitz», 1936. Цикл «Мифы Ктулху. Свободные продолжения».

Проснувшись, я увидел две черные фигуры, молча стоявшие возле меня. Их лица белыми пятнами светились в темноте. Когда я моргнул, чтобы окончательно прочистить затуманенные сном глаза, одна из фигур нетерпеливо поманила меня, и внезапно я понял цель их полуночного посещения. Много лет я ждал этого, с тех самых пор, как отец мой, барон Крэлиц, открыл мне тайну проклятия, нависшего над нашим древним родом. Итак, я молча поднялся и последовал за своими проводниками по мрачным коридорам замка, родного дома с самого моего рождения.

Пока я шел, в моей памяти всплыло строгое лицо отца, а в ушах звучали его торжественные слова, когда он рассказывал мне о легендарном проклятии рода Крэлиц и тайне, передававшейся в определенное время от отца к сыну. Старшему сыну.

— Когда? — спросил я отца, лежавшего на смертном одре и пытавшегося противиться приходу смерти.

— Когда ты сумеешь понять, — ответил он, пристально глядя на меня из-под насупленных седых бровей. — Некоторым открывают тайну раньше, чем другим. Начиная с первого барона Крэлица, тайна открывалась…

Он смолк и схватился за грудь. Прошло минут пять, прежде чем он собрал силы, чтобы снова заговорить. Сильным, спокойным голосом, без всякой одышки, барон Крэлиц, лежа на смертном одре, продолжил свою исповедь:

— Ты видел возле деревни развалины старого монастыря, Франц. Первый барон сжег его и истребил всех монахов. Аббат слишком часто вмешивался в дела барона. Однажды девушка прибежала в монастырь в поисках убежища, и аббат отказался выдать ее по требованию барона. На этом терпение нашего предка иссякло… ты знаешь истории, которые до сих пор рассказывают о нем. Он убил аббата, сжег монастырь и забрал девушку. Но перед смертью аббат проклял убийцу, его сыновей и все последующие колена его рода. Суть проклятия и является тайной нашего рода. Я не могу рассказать тебе о нем. Не старайся раскопать это сам прежде, чем тайна будет открыта тебе. Терпеливо жди, и в назначенное время появятся хранители тайны и поведут тебя по лестнице в подземную пещеру. Там ты узнаешь тайну Крэлица.

Когда губы отца произнесли последнее слово, он умер, и его суровое лицо стало мрачным от углубившихся морщин…

Погруженный в воспоминания, я не смотрел по сторонам, но темные фигуры проводников сделали остановку у прохода в каменной стене, где лестница, которую я никогда прежде не видел, спускалась вниз, под землю. После остановки меня повели по этой лестнице, и я увидел, что уже не совсем темно, а откуда-то, из каких-то невидимых источников, исходит тусклое, фосфоресцирующее свечение, которое не столько освещало, сколько мешало видеть привыкшим к темноте глазам.

Я спускался довольно долго. Лестница вилась вокруг скалы, и покачивающиеся фигуры впереди были единственным разнообразием в бесконечном монотонном спуске. Наконец, лестница закончилась, и через плечо одного из моих проводников я увидел большую каменную дверь, преграждающую путь. На ней были вырезаны любопытные и почему-то неприятные фигурки и неизвестные символы. Дверь распахнулась, и я прошел через нее и остановился, глядя на серое море тумана впереди.

Я стоял на пологом склоне, постепенно исчезающем в тумане, из которого доносились странные рев и высокий, визгливый скрип, напоминающий чей-то неприятный смех. Из тумана на миг возникали и тут же вновь исчезали бесформенные темные фигуры с большими крыльями. Рядом находился длинный прямоугольный каменный стол, за которым сидели два десятка людей, наблюдая за мной мерцающими в глубоких глазницах глазами. Оба моих проводника молча заняли свои места среди них.

Внезапно густой туман начал развеиваться, его рвал на куски и уносил прочь холодный ветер. Вдалеке появились стены пещеры, все более ясно видимые по мере того как рассеивался туман. Я стоял, объятый страхом и одновременно необъяснимо острым восхищением. Часть моего разума, казалось, шептала: «Что это за ужас?», — а другая отвечала: «Но тебе же знакомо это место!»

Но я никогда не видел его прежде! Если бы я знал раньше, что лежит под замком, то, вероятно, не мог бы спать ночами от ужаса. Теперь же, весь во власти противоречивых чувств, ужаса и экстаза, я смотрел на странных жителей подземного мира.

Демоны, монстры, которым вообще нет названия! Кошмарные колоссы, ревя, шагали в темноте, а бесформенные серые твари, словно гигантские слизняки, разгуливали между ними на приземистых ножках. Существа из бесформенной слизи. Существа с глазами, напоминающими языки пламени, рассеянными по их деформированным телам, как у легендарного Аргуса, корчились и извивались в адском свечении. Крылатые твари, которые не были летучими мышами, трепетали в темном воздухе и перешептывались друг с другом человеческими голосами!

Далеко у подножия склона я заметил холодное мерцание воды тусклого подземного моря. Фигуры, милостиво полускрытые от моих глаз расстоянием и сумраком, веселились и кричали, тревожа поверхность озера, о размерах которого я мог лишь догадываться. Трепещущая тварь, чьи кожистые крылья распростерлись, точно полог палатки, над моей головой, остановилась и несколько секунд парила, глядя на меня сверху пылающими глазами, затем метнулась прочь и скрылась во мраке.

И все это время, пока я дрожал от страха и ненависти, внутри меня росло какое-то злое ликование и шептало мне: «Ты знаешь это место! Ведь это твой дом! Разве плохо вернуться домой?»

Я оглянулся. Каменная дверь бесшумно закрылась за спиной, спасения не было. Затем на помощь пришла гордость. Я Крэлиц! А Крэлиц не должен показывать страх даже перед лицом самого дьявола!..

Я шагнул вперед и остановился перед хранителями, которые сидели, не сводя с меня глаз, горевших огнем. Подавив безумный страх, поднявшийся в душе при виде сидящих за столом скелетов, я прошел во главу стола, где было нечто вроде грубого трона, и присмотрелся к безмолвной фигуре справа от меня.

Я увидело не голый череп, а бородатое мертвенно-бледное лицо. Кривившиеся чувственные темно-красные губы выглядели почти румяными, а тусклые глаза холодно смотрели сквозь меня. Нечеловеческие муки запечатлелись глубокими морщинами на белом лице, а в запавших глазах светилась застарелая боль. Я и не надеюсь передать ту странную, неземную ауру, окружавшую его, равно как и явное зловоние тлена и могилы, исходившее от темной одежды. Он махнул обмотанной черным рукой на свободное место во главе стола, и я сел.

Меня охватило кошмарное ощущение нереальности! Казалось, часть разума очень долго спала, а теперь медленно просыпалась в страшной действительности. Стол был уставлен кубками и разделочными досками, которыми не пользовались уже сотни лет. На досках лежало мясо, а в украшенных драгоценными камнями кубках мерцал красный ликер. Ароматы еды и вина ударили мне в ноздри, смешиваясь с запахами сотрапезников и плесневелой вонью всего этого места.

Белые лица присутствующих повернулись ко мне, лица, выглядевшие странно знакомыми, хотя я не знал, почему. У каждого были кроваво-красные чувственные губы и выражение муки в горящих черных глазах, уставившихся на меня, как бездонные провалы Тартара. Я почувствовал, как волоски встали дыбом у меня на загривке, но… Я Крэлиц! Я встал и смело произнес на архаичном, древнегерманском языке, который почему-то сорвался с моих губ:

— Я Франц, двадцать первый барон Крэлиц! Что вам нужно от меня?

Одобрительный ропот пробежал вокруг длинного стола. Возникло движение. На противоположной стороне стола поднялся огромный бородатый человек с ужасным шрамом, белым рубцом, пересекающим левую сторону его лица. И опять странное чувство, будто я вижу старого приятеля, возникло во мне. Я однозначно видел когда-то это лицо, и явно не в тусклых сумерках.

— Мы приветствуем тебя, Франц, барон Крэлиц, — заговорил бородач на гортанном древнегерманском. — Мы приветствуем тебя и клянемся… клянемся быть верными роду Крэлиц!

С этими словами он схватил кубок и высоко поднял перед собой. Все сидящие за столом фигуры в черном поднялись, и драгоценные кубки взметнулись в воздух, приветствуя меня. Потом они залпом выпили ликер, и я тоже поднялся. А затем произнес слова, которые, казалось, сами появились у меня на губах:

— Я приветствую вас, хранители тайны Крэлица, и в ответ клянусь быть верным вам.

Как только мои слова достигли самых дальних уголков пещеры, наступила мертвая тишина. Больше не было слышно хлопанья крыльев и безумного хихиканья летучих тварей. Все стоящие у стола обратились ко мне. И, стоя в одиночестве во главе стола, я поднял кубок и сделал глоток. Ликер был пьянящий, бодрящий, со слабым солоноватым привкусом.

Внезапно я понял, почему искаженное болью, изможденное лицо соседа показалось таким знакомым. Я часто видел его среди портретов моих предков, морщинистое лицо основателя рода Крэлиц. И тут же понял, кто сидит за этим столом, — я узнал их одного за другим по знакомым с детства портретам. Но в них были странные, страшные перемены! Словно неощутимая завеса, печать неискоренимого зла лежала на измученных лицах моих хозяев, странным образом изменяя их облик так, что я не был полностью уверен, что узнал их. Одно бледное, сардоническое лицо напомнило мне отцовское, но у него было такое чудовищное выражение, что я не был в этом уверен.

Я обедал с предками рода Крэлиц!

Мой кубок был все еще поднят, и я залпом выпил его. Странный огонь пронесся по венам, и я громко захохотал, ощутив в груди злой восторг. Остальные тоже рассмеялись, и хохот их напоминал вой умирающих волков или хохот чертей в аду! Наверху захлопали крылья и опять принялись зловеще хихикать летающие твари. По всей пещере пронеслась волна ужасной радости, и какие-то громадные создания в почти невидимом озере взревели так громко, что у меня чуть не порвались барабанные перепонки, и этот рев отразился от невидимых сводов пещеры над головами.

Я смеялся со всеми, смеялся так бурно, пока не опустился без сил на свое место. Все тоже сели, и тогда заговорил человек, поднявшийся на другом конце стола:

— Ты достоин быть в нашей компании и достоин разделить с нами трапезу. Мы дали клятву друг другу, и ты — один из нас. Так будем же пировать!

И мы, как голодные звери, набросились на сочное белое мясо, лежащее на инкрустированных драгоценностями разделочных досках. Странные чудовища прислуживали на этом пиру. Почувствовав прикосновение к руке, я обернулся и увидел ужасное багровое создание, похожее на ребенка с содранной кожей, которое потянулось, чтобы наполнить мой кубок. Странным, жутким и абсолютно нечестивым был наш пир. Мы орали, смеялись и ели в сумрачном свете, а вокруг вопили и завывали жуткие орды непостижимых тварей. Под замком Крэлиц находился сам Ад, и этой ночью там шел пир горой…

Мы орали свирепую застольную песню, раскачивая взад-вперед поднятые кубки в ритм со скандируемыми строками. Это была древняя, архаичная песня, но устаревшие слова не стали для меня препятствием, я произносил их так легко, словно впитал с молоком матери. При мысли о матери по телу вдруг пробежала дрожь слабости, но я смыл ее очередным кубком пьянящего ликера.

Долго, долго кричали мы, пели и пили в сумраке пещеры, а потом вдруг поднялись и двинулись всей толпой туда, где узкой высокой аркой высился мост над темными водами озера. Не могу описать ни то, что было по другую сторону этого моста, ни тех безымянных тварей, которых я видел, ни те странные вещи, которые делал там!

Я узнал о грибовидных, нечеловеческих существах, обитающих на далеком холодном Югготе, о циклопах, навещающих никогда не спящего Ктулху в его подводном городе, о странных удовольствиях, которые могут дарить прокаженные жители подземного Йог-Сотога, а также я научился невероятным способам поклонения Источнику Йод, которые практикуют в далеких внешних галактиках. Я спускался в самые глубокие адские дыры и возвращался назад, смеясь. Я развлекался вместе с темными хранителями в сатурналиях ужаса до тех пор, пока опять не заговорил бородач со шрамом на лице.

— Наше время на исходе, — сказал он, и его шрам четко выделялся на белом, светящемся лице, похожем в полумраке на лик горгульи. — Скоро нам нужно уходить. Ты истинный Крэлиц, Франц, и мы встретимся снова, и опять будет пир, и веселье продлится гораздо дольше, чем ты думаешь. Скажи же последний тост!

И я крикнул:

— За род Крэлиц! Да вечно он не иссякнет!

С ликующем воплем по выпили по последнему кубку ликера.

Внезапно странная усталость навалилась на меня. Вместе с провожатыми я повернулся спиной к пещере и гарцующим, летающим, ползающим и плавающим там тварям и вышел через вырезанную из камня дверь. Мы поднимались вверх по казавшейся бесконечной лестнице, пока не оказались снова в замке, и пошли тихой, безмолвной группой по пустым коридорам. Все вокруг снова стало знакомым, и, хотя и не сразу, я понял, где мы находимся.

Это был большой мавзолей под замком, где были захоронены все бароны из рода Крэлиц. Каждый барон лежал в отдельном помещении в каменном гробу, а каждое помещение, точно бусинки на ожерелье, переходило в другое, и мы шли от могил первых Крэлицов к незанятым саркофагам. По древнему обычаю, пустые саркофаги были открыты до тех пор, пока не настанет время очередного барона, и тогда его унесут и запрут в саркофаге с вырезанной мемориальной надписью. И тайна Крэлица будет и дальше храниться здесь.

Внезапно я понял, что остался наедине с бородачом со шрамом на лице. Все остальные исчезли, а я, задумавшись, даже не заметил этого. Мой спутник протянул обмотанную черным руку и остановил меня, и тогда я вопросительно взглянул на него.

— Теперь я должен покинуть тебя, — сказал он звучным голосом. — Мне нужно вернуться на свое место, — и он махнул туда, откуда мы только что пришли.

Я кивнул, поскольку давно уже осознал, кем являлись мои спутники, сотрапезники и собутыльники. Я понял, что каждый лежащий в могиле барон Крэлиц время от времени восстает, как чудовищное создание, ни мертвое ни живое, спускается в пещеру под замком и принимает участие в ужасных сатурналиях. Я также понял, что с наступлением рассвета они возвращаются в свои каменные гробы и лежат в смертельном сне, пока закат солнца не приносит им кратковременное освобождение. Я понял и признал все это.

Я поклонился своему спутнику и хотел было направиться наверх, в замок, но он снова остановил меня и медленно покачал головой с отвратительно фосфоресцирующим шрамом.

— Разве я еще не могу уйти? — спросил я.

Он уставился на меня полными мук глазами, в которых плескался сам ад, и указал на то, рядом с чем я стоял. И тогда, внезапной кошмарной вспышкой я узнал тайну проклятия Крэлица. И это знание наполнило меня ужасом, мгновенно превратило в создание, обреченное вечно корчиться и беззвучно стонать во тьме, ужасное осознание того, когда каждый барон Крэлиц приобщался к кровному братству. Я понял — понял, что каменный гроб не закрывается, покуда он пуст, и прочитал на саркофаге у моих ног надпись, из которой стало предельно ясно, что я умер: «Франц, двадцать первый барон Крэлиц».

Перевод: А. Бурцев 2016

Джозеф А. Маккалоу V ЧЕРНЫЙ БОГ ДЖУНГЛЕЙ

Joseph A. McCullough V. «The Jungles Black God», 1999. Цикл «Мифы Ктулху. Свободные продолжения».

Странные вещи происходят во время войны.

От: Сержант Ричард Харрисон

Седьмой участок департамента полиции

Ричмонд, Вирджиния

Кому: Генерал Роберт Соменч

Армейский разведывательный департамент 6 (C: BM)

Пентагон

В ответ на ваш запрос, я пересылаю расшифровку истории капрала Александра Грегсона, которую он рассказал мне два дня назад 4 июля 1968 г. Вот его точные слова из записанного на пленку разговора, за исключением нескольких, что я добавил для разъяснения.

Нас было семеро, кто осуществлял разведку в глубоком тылу. Лейтенант (Джеймс) Эллери был в команде. Это была моя первая разведывательная миссия за вьетнамскую границу, хотя я совершал уже подобные на фронте. Задача была проста. Мы должны были высадиться с вертолета в 50 километрах за пограничной линией в тылу врага незадолго до рассвета. Затем мы должны были идти около двадцати километров к северу и передать по радио, чтобы нас забрали. Любые сведения должны были быть предоставлены после нашего возвращения, и ни при каких обстоятельствах мы не должны были привлекать внимание противника.

В вертолете я сидел между (рядовым Майком) Джонсоном и (рядовым Дарреном) Маршем, нашим радистом. Лейтенант Эллери заметил мою нервозность.

— Соберись с духом, Грегсон, шанс контакта с противником минимален. Ты еще вернешься назад.

— Хотя бы в мешке для трупов, — добавил (капрал Рональд) Лейк, пулеметчик с M60.

— Пошел ты, Лейк, — крикнул я в ответ.

— Заткнитесь вы оба, — отрезал лейтенант и разговор закончился. Я чувствовал тошноту.

Не помню точно, сколько времени мы провели в вертолете, но похоже не очень долго, прежде чем он сел на небольшой поляне в раннем утреннем тумане. Я помню, как подумал, что вряд ли можно не услышать рев нашего вертолета при снижении. Это было достаточно громко.

Я выпрыгнул последним, и через секунду после того, как мои ноги коснулись земли, вертолет поднялся в воздух и умчался прочь. Эллери выкрикнул короткий приказ принять стандартное построение для разведывательного отряда. Будучи прикрепленным к отряду медиком, я шел в центре рядом с лейтенантом. Сержант (Кристофер) Митчелл был впереди.

Несколько часов мы продвигались через плотные вьетнамские джунгли. Каждый шаг, казалось, порождал эхо и объявлял о нашем присутствии по всей территории страны. Все были очень напряжены, за исключением Лейка. Он улыбался весь день, словно это была прогулка в парке. Но это не спасло его.

Тем же вечером, после того, как мы взяли десятиминутный перерыв на обед и снова вышли на маршрут, это и случилось. Сержант Митчелл вскинул руку, подавая сигнал остановиться, а затем показал жестом, чтобы мы опустились на землю. Слишком поздно. Пулемет взревел справа от нас. Я видел, как пуля прошла через горло Лейка, когда он собирался присесть. Он не издал ни единого звука, когда падал на землю. Хотя я и слышал крик. Я обернулся и увидел Марша на земле, кровь стекала по его животу. Выстрелы раздавались уже со всех сторон. Я пополз по земле к Маршу. Весь отряд был на земле к этому времени, отстреливаясь от врага. Мне говорили, что единственный выход из засады — атаковать, но гораздо легче говорить об этом сидя в кресле у себя дома, чем тогда, когда вы находитесь за деревом в поле.

Едва достигнув Марша, я взглянул на Джонсона, который притаился за клубком корней. В тот миг, когда я взглянул на него, верхнюю часть головы Джонсона просто сорвало. Кровь и мозги пролились на дерево рядом с ним.

Я услышал, как Эллери прокричал в перерывах между очередями.

— Они нас окружают! Отступайте. Отступайте.

Я не знал, что должен был делать. Я увидел Митчелла указывающего и что-то кричащего мне. Я не слышал, что он сказал, но перебросил Марша через плечо и побежал в направлении, куда он указывал. Марш был тяжелый, нагруженный переносной радиостанцией, но я бежал, спасая свою жизнь.

Я не знал, куда бегу, но меня это и не волновало. Дважды я споткнулся и упал, когда пробегал среди деревьев. Во второй раз сержант Митчелл помог мне подняться на ноги. Я все еще слышал грохот стрельбы вокруг. Он сказал мне, чтобы я продолжал делать свою работу, что я и сделал. Я продолжал бежать, неся Марша, пока не почувствовал, что мои легкие вот-вот лопнут. Где-то позади меня остальная часть отряда, кто еще был жив, отстреливалась и бежала за мной.

Я уже собирался уступить, боль наполняла каждый квадратный дюйм моего тела, думал, что пуля была бы лучше, чем этот безумный бег, когда вдруг выбрался на поляну. Возможно, она была около сотни квадратных футов. На противоположной стороне скала поднималась на двадцать футов в воздух. Я прищурившись оглядел камень, интересно, это был бред или я действительно разглядел гигантское лицо, высеченное на склоне скалы — странно пустое, ничего не выражающее лицо. Оно было почти так же велико, как и сама скала. Его рот образовывал большую пещеру на уровне земли, достаточно большую, чтобы в нее смог войти человек. Рядом с большим лицом, две перевернутые каменные руки торчали из скалы. Я мог бы лечь в любую из них и только стопы бы торчали через край.

Это был глупый шаг, но я бросился к пещере. То, что не нужно делать, когда тебя преследуют, но я запаниковал и очень устал. Я побежал через поляну с Маршем, стонущим на моей спине, и нырнул в пещеру. Оказался в полной темноте.

Я включил фонарик, который всегда носил в своем боевом жилете, но вместо того, чтобы осмотреть пещеру, я оглянулся назад. Эллери и Митчелл бежали через поляну. Митчелл остановился один раз, чтобы развернуться и дать очередь из своего M16 по деревьям за спиной, а затем продолжил бег. Я обернулся и посмотрел вглубь пещеры.

Я был в туннеле около шести футов высотой, так что мне пришлось присесть, чтобы влезть с Маршем на моей спине. Туннель был грубым, но, безусловно, создан человеком. Он уходил под уклон. Я прополз вниз по туннелю около сорока футов, пока не попал в круглую пещеру, возможно, тридцати футов в ширину.

Мой взгляд сразу же наткнулся на нишу в противоположной стороне. В нише стояла шестифутовая статуя человека, чье лицо было высечено на скале. Лицо и тело не имели определенных черт. Его руки были вытянуты вперед и повернуты ладонями вверх. Пальцы, казалось, тянулись к потолку. Низкий каменный стол стоял посреди помещения. На него я положил Марша. Он был почти без сознания.

В течение нескольких секунд я стоял, облокотившись о стол, и пытался успокоить свое дыхание. Звуки выстрелов вернули меня назад. Я посмотрел в туннель и увидел темные фигуры Эллери и Митчелла у входа, оба лежали и отстреливались. Я обратил внимание на Марша. Отстегнул рацию с его спины и отложил в сторону. Потом разорвал на нем рубашку и осмотрел рану. Он получил несколько пуль в область живота, я нащупал свою сумку с инструментами, но ему нужно было гораздо лучшее лечение, чем то, которое я мог предоставить ему здесь. И как можно скорее, только тогда у него будет хоть какой-нибудь шанс выжить. Марш застонал. Я сделал ему укол, чтобы попытаться убить боль, и начал перевязывать рану. Я ударил кулаком по столу в гневе, чувствуя свою беспомощность.

Не знаю, как долго занимался Маршем, но не замечал, что обстрел прекратился до тех пор, пока Эллери не положил руку мне на плечо. Я подпрыгнул и инстинктивно потянулся за пистолетом. Он схватил мою руку и выдавил вялую улыбку. Эллери быстрым взглядом окинул помещение, скривился, наткнувшись на невыразимое лицо статуи, и двинулся к рации.

— Что творится снаружи? — спросил я.

— Я не уверен. Через несколько секунд после того, как мы проникли сюда, они прекратили обстрел. Но они все еще там, наблюдают за нами.

Эллери посмотрел на рацию и покачал головой. Он повернул ручку, но ничего не произошло.

— Я не знаю, как, черт возьми, мы сможем выбраться отсюда, — сказал он мне.

— Что это за место, — спросил я, окидывая взглядом странное помещение.

— Вероятно, храм одного из их богов, проклятье, если я знаю, какого из них. Я никогда не видел ничего подобного раньше.

Я кивнул и повернулся назад к столу. Дыхание Марша изменило ритм, перейдя в быстрые вдохи.

Когда я повернулся, свет от моего фонарика упал на край стола. Впервые я заметил странные письмена на его поверхности, высеченные в камне. Я посмотрел на лейтенанта.

— Вы читаете по-вьетнамски?

Эллери кивнул и присел рядом со мной. Я посветил фонариком на надпись.

— Что здесь сказано?

Выражение недоумения появилось на лице лейтенанта, когда он взглянул на слова.

— Это написано на вьетнамском алфавите, но я думаю, что это другой язык, — он указал на первое слово и начал говорить. — Гро'нада. — Его палец переместился на второе слово. — Верш'кум.

Я почувствовал холод, когда он указал на третье из четырех слов.

— Каль'ва.

Казалось, у него возникли проблемы с последним словом, и он с трудом его разобрал:

— Ни'ар'лат'о'теп.

Так много вещей случилось в ту же секунду, что довольно трудно вспомнить, в каком порядке они произошли. Стрельба раздалась в туннеле, и Митчелл что-то крикнул. Марш завопил и оторвал свою спину от стола. Кровь потекла сквозь повязку, которую я наложил на его рану. Позади Марша каменная статуя стала темнеть.

Эллери и я ничего не могли сделать, лишь глазели в ужасе. Мы слышали, как кричал Митчелл, что они идут и что ему нужна наша помощь, но мы не могли пойти к нему. Кровь вытекала из Марша и, пока мы замерли ошеломленные, впитывалась в стол. Статуя налилась теперь черным цветом и начала двигаться. Ее руки медленно перевернулись и замерли, указывая ладонями на стол, где Марш корчился в агонии. Я попытался двинуться, чтобы сделать хоть что-нибудь, но мое тело не слушалось.

Эллери и я продолжали смотреть, мы видели, как тело Марша начинает растворяться и всасываться в стол. Я почувствовал желчь в своем горле. Взглянул на статую, и там, где раньше было невыразительное лицо, была теперь большая, пустая черная улыбка. Тело Марша погружалось в стол, пока не осталось только его лицо. Потом я услышал крик Митчелла от входа в пещеру.

Когда лицо Марша исчезло в камне, ступор словно отпустил меня и Эллери. Я прыгнул к столу, но под моими руками был только прохладный плоский камень. Эллери схватил свою M16 и повернулся к туннелю.

Я посмотрел на статую. Она повернулась ко мне лицом. Сильный грохочущий голос сказал:

— Ваша жертва принята, что вы хотите?

Краем глаза я увидел, как Эллери ведет огонь в туннеле. Затем его тело разорвало под градом пуль. Кровь брызнула повсюду, когда он корчился под огнем и падал на землю. Я повернулся и уставился в ужасе. Стрельба прекратилась, и что-то круглое проскочило в помещение: граната. Я закричал. Я просто заорал: «Я хочу домой…»

Я ничего не смог понять из того, что Грегсон говорил после. Каждый раз, когда он пытался говорить об этом, выходил лишь бессвязный бред. Но я знаю, что у меня есть три отдельных свидетеля, которые клянутся, что в 8:23 утром 4 июля 1968 года раздался громкий раскат грома, и Грегсон появился на ступенях Мерритт Драйв 245 в Ричмонде, Вирджиния. Это дом, где он вырос.

Перевод: Р. Дремичев 2017

Лин Картер ВНЕ ВРЕМЕН

Lin Carter. «Out of the Ages», 1975. Цикл «Мифы Ктулху. Свободные продолжения».

Эта рукопись была найдена в 1928 году среди бумаг доктора Г. Стефенсона Блейна, в то время Куратора Рукописей Института Санборн. Казалось, это были страницы из журнала или дневника, которые доктор Блейн вел незадолго до своего печального краха. Записка мистера Артура Уилкокса Ходжкинса, помощника доктора Блейна, который позже сменил его на месте Куратора, говорит о том, что этот материал, возможно, имел некоторое влияние на ухудшение его здоровья за несколько месяцев до его нервного срыва. Поэтому мистер Ходжкинс передал рукопись врачу, занимающемуся делом доктора Блейна, от которого и была получена эта копия.

Из бумаг Стефенсона Блейна

Как Куратор Коллекции Рукописей в Санборнском Институте Тихоокеанских древностей в Сантьяго, Калифорния, я с большим удовольствием, а так же потому, что это входило в мои обязанности, проводил общую инвентаризацию Наследства Копеланда, которое было передано Институту из имения покойного профессора Гарольда Хэдли Копеланда в 1928 году, через два года после его печальной кончины в психиатрическом учреждении в Сан-Франциско.

Этот посмертный дар долго и с нетерпением ожидали сотрудники Санборна и в частности я сам. Когда он, наконец, прибыл, мы обнаружили, что наследие состояло из нескольких больших чемоданов, наполненных различными и несортированными документами (включая как минимум одну неопубликованную рукопись), и скромный, но весьма избирательный набор артефактов, накопленный профессором за долгие годы своей выдающейся карьеры.

Отпустив своих ассистентов, я посвятил оставшуюся часть дня каталогизации содержимого чемоданов и коробок. Я решил сначала изучить артефакты и древности, так как директора Института были очень заинтересованы в том, чтобы разместить как можно больше прекрасных и интересных статей из коллекции Копеланда на публичной выставке сезона 1928 года. С волнением и большим предвкушением я начал свою работу.

Я открыл упаковку с коллекцией артефактов со смешанными эмоциями. Помимо простого любопытства относительно того, что я могу найти там, надо мной возобладали чувства сожаления и уважения. Профессор был в два раза старше моего возраста, и я никогда не знал его лично, но ни один ученый, долго работая в любой области предыстории, археологии, мифологических шаблонов или фольклора тихоокеанских островитян, не мог не столкнуться с работами Гарольда Хэдли Копеланда. Его имя, безусловно, наиболее известно в достаточно молодой области изучения Тихоокеанских древностей, которая зародилась со времен первой публикации его монументальной книги «Предыстория Тихого океана: предварительное исследование со ссылкой на мифологические образы юго-восточной Азии» (1902), — книги, которая остается классикой в своей области и которая оказалась источником вдохновения, по крайней мере, для двух поколений ученых, включая меня. И есть много выдающегося, можно сказать даже блестящего, в его «Полинезийской мифологии с заметками о цикле легенд Ктулху» (1906), хотя, как я уже писал в другом месте, «это отражает его неудачный и растущий энтузиазм к сомнительным оккультным теориям, которые привели к печальной эрозии его научной репутации, и, возможно, свидетельствует о психической аберрации, которая доминировала над ним в преклонные годы», и к чему я добавляю, что «данный труд до сих пор остается огромной работой в сфере научных исследований».

Но достигнув пика, профессор быстро начал катиться вниз. Его странная мания сосредоточилась на прошлом тихоокеанских цивилизаций крайней древности, от которых остались лишь таинственные каменные изображения на острове Пасхи и мегалитические разрушенные города Понапе. Из того, что я тогда знал о его мании, он сосредоточился на определенных образцах мифа, обнаруживаемых обычно на всей территории Микронезии и на большинстве наиболее густонаселенных островов Тихого океана, которые касались многочисленного пантеона богов или дьяволов или злых духов внеземного происхождения, что спустились в этот мир в отдаленные времена и доминировали на планете в до-плейстоцене.

В частности, его интересовали те божества, которые властвовали над его любимым древним Тихим океаном. Местные легенды описывали их как совершенно не относящихся к человеку, отличающихся даже от зверей, и, как правило, являющихся водными по своей природе. Они сражались в какой-то войне с другой группой космических богов со звезд, были побеждены и в некотором роде отправлены в изгнание или погружены в похожий на транс сон, из которого в некую неведомую дату в будущем они проснутся, восстанут и снова попытаются завоевать землю. Смешной миф, конечно, хотя и с удивительной утонченностью; совсем не то, чего можно было бы ожидать от воображения примитивных островитян.

С третьим крупным текстом профессора Копеланда, увы, стало очевидно, что его одержимость приняла огромные масштабы мании. Тем не менее, в этой книге «Доисторический Тихий океан в свете Писания Понапе» (1911) многое достойно восхищения, и эта монументальная работа является абсолютно научным трудом. Через два года после публикации этой книги он возглавил экспедицию в глубины Азии и в 1916 году опубликовал в изданной частным образом брошюре свой «предположительный перевод» древних каменных табличек, которые нашел в гробнице доисторического шамана в центре Азии. Шокирующая и кощунственная природа «Табличек Занту» привела к его официальному подавлению — профессора попросили уйти из археологической ассоциации, в которой он был соучредителем и в прошлом президентом. Его падение с этого момента было быстрым.

Распаковывая артефакты, я нашел небольшой список в папке, в котором были даны их описания и примерная датировка. Я воспроизвожу его здесь.

1) Ткань Тапа, острова Тонга, около 1897 года. Примечание: украшения в виде 5-тиконечной звезды. (Старший Знак?)

2) Изображение «Рыбацкий бог», Острова Кука, около 1900 года. Местное название: Затамага (? Затамагва — см. № 7)

3) Фигурка из долины реки Сепик, Новая Гвинея, дата неизв. но после 1895 года. Обратите внимание на конусообразный торс, расположение щупалец, что похоже на гриву волос.

4) Резной кулон из раковины, Папуа. 1902? Октопоидная голова.

5) Резной камень из дверного косяка, Новая Каледония, около 1892 года. Примечание: пятиконечный звездный мотив в сочетании с головой с гривой змей — местное название «Хоммогах».

6) Деревянная маска с густой гривой волос и бородой, происхождение Амбрим, Новые Гебриды, дата неизв. Обратите внимание на расположение щупалец, не волосы: мотив «Медуза» наблюдается на Каролинских островах, Новая Гвинея (район р. Сепик), также на Маркизских.

7) Каменный тики[12], Маркизские острова, около 1904 года, мотив, распространенный в предыдущих поколениях, как говорит Тиллингаст. Обратите внимание на змеиные волосы, пирамидальное тело. Местное имя: «З'отомого» или «Затамагва».

8) Резная оконная рама, Новая Зеландия, очень древний Маори (раньше 1800?). Конусное или пирамидальное тело, увенчанное волосатой головой. Обратите внимание на мотив «Медуза», как в № 6. Старый шаман назвал его «Сотхамогха».

9) Базальтовое изображение, Остров Пасхи, дата не известна. Никакого сходства с головами аку-аку[13], найдено на внешних склонах Рано Рараку[14]; туземцы называют его «богом океанских глубин» (Ктулху? Зот-Оммог?)

10) Фрагм. барельефа из лавового камня, С. Индокитай, возможно, кхмерский? Используется как кумир в вырожденном местном культе в Сингапуре, около 1900–1905 года. Культовое имя «З'мог» относится к центральной фигуре; обратите внимание не змеевидный мотив волос.

11) Дьявольская маска, район р. Сепик, Н. Гвинея. Нечеловеческая, октопоидная голова, пирамидальное или конусообразное тело, руки в виде щупалец.

Миссионеры в этой области сообщают о борьбе с местным культом в течение 30 лет; Преподобный Х. Уоллес говорит, что местное имя этого бога «Жмог-йаа».

Что касается артефактов в этом списке, описанных в примечаниях, то они были, по большей части, прекрасными примерами местного творчества и искусства Южной или Центральной части Тихого океана. Мотивы дизайна, однако, были довольно необычными и указывали на источники в мифах и легендах Тихого океана, незнакомых мне. Ничего не сообщалось о каменных изображениях и резьбе, деревянных масках и образцах тканей, которые казались особенно странными или пугающими… за исключением того, что собранные вместе, они являли удивительное и даже приводящее в замешательство сходство темы и дизайна, что было тем более загадочно, если учесть огромные расстояния между местами их нахождения.

Таким образом, не было ничего сверхъестественного в барельефе из лавового камня, такого как в № 10, который, если профессор правильно соотнес его к кхмерскому происхождению, должен прибыть из джунглей Камбоджи; и нет ничего страшного или неестественного в каменном тики, № 7 в списке профессора, что явно связано с тонкой работой мастеров с Маркизских островов.

Тем не менее, одна мелочь вызывала небольшое беспокойство, если исследовать артефакты в свете расстояния… потому что между Маркизскими островами и Камбоджей протянулось более восьми тысяч миль поверхности океана… и это казалось удивительным, или даже поистине невообразимым, что две настолько удаленные друг от друга культуры могли иметь резные образцы злобной магии с именами, столь удивительно похожими, как З'отомого и З'мог.

* * *

Двенадцатый пункт в инвентаре — был гораздо более удивительным, чем все остальные вместе взятые. Описание профессора гласило:

12) Нефритовая фигурка, искусство не опознано; обнаружено местным ныряльщиком на Понапе, 1909. Примечательна надпись на основании (не Наакаль, Тсат-йо или Р'льехский?). Определенно изображение Зот-Оммога!

Этот особенный артефакт почти сразу же привлек мое внимание. Действительно, среди беспорядка резной и окрашенной древесины и грубо вырезанной каменной кладки он резко отличался. Поскольку «статуэтка Понапе» никогда не была сфотографирована или отображена, я опишу ее в деталях, потому что она наиболее примечательна.

Во-первых, необычная редкость найти обработанные нефритовые изделия такого размера среди произведений коренных народов Тихого океана, если только они не являются торговыми марками из Китая, которые обычно и встречаются. Этот конкретный образ или кумир, конечно же, не был китайской работы… действительно, как по стилю, так и по технике, не говоря уже о мастерстве, он был совершенно уникален.

Вкратце, статуэтка, включая основание, была около девятнадцати дюймов в высоту и была из обработанного и отполированного нефрита незнакомого типа. Я не специалист в китайской резьбе по нефриту, но я никогда не видел такого рода нефрит прежде. Он был скользкий серо-белый, покрытый пятнами или крапинками глубокого темно-зеленого цвета, и одинаково плотный и тяжелый. Сам образ не только не гуманоидный, но практически не реальный, — навязчиво наводящий на размышления о некоторых странных резных фигурах малоизвестного скульптора-любителя Кларка Эштона Смита, — и в деталях, не говоря уже о концепции и утонченности, странно напоминающий блестящую работу, проделанную знаменитым скульптором из Сан-Франциско Киприаном Синколом.

Он представляет собой своеобразное существо с телом в форме усеченного конуса с широким основанием. Плоская, грубая, клиновидная, отдаленно напоминающая змеиную голова венчает этот конический торс, и голова эта почти полностью скрыта за извивающимися локонами. Эти волосы, или борода и грива, состоят из густых резных и свернутых спиралью веревок, напоминающих змей или червей, и мастерство настолько необычно натуралистично, что вы можете почти поклясться, что скользящие усики находятся в движении. Посреди этой отталкивающей Медузоподобной гривы розовых усиков два жестоких змеиных глаза блестят в жутком смешении, как холодной, бесчеловечной насмешки… так и того, что я могу описать только как злорадная угроза.

Техника неизвестного скульптора — одна из удивительных сложностей: нет ни малейшего намека на первобытное происхождение в этой загадочной и слегка отталкивающей фигурке. Он, должно быть, обладал исключительными талантами, — настоящий виртуальный гений, — чтобы отразить это выражение хитрого взгляда, ледяной, чужой угрозы в неподатливом материале каким является гладкий тяжелый нефрит. Но то, что сумел изобразить скульптор… вызывало тревожные опасения.

Основание, на котором было установлено это усеченное, коническое тело, было вырезано из того же неизвестного покрытого пятнами нефрита, и под странным углом, как будто культура скульптора пользовалась полностью неевклидовой геометрией. Глубоко и чисто были вырезаны на одной стороне этого странно-угловатого основания два чрезвычайно сложных иероглифа на не известном мне языке. Эти символы не имели сходства с китайскими идеографами, египетскими глифами, арабскими буквами, санскритом и даже с распространенными формами месопотамской клинописи, и, конечно же, никакого малейшего сходства с какой-либо южно- или центрально-тихоокеанской письменностью, известной мне.

Поднимаясь от параллельных складок у основания шеи изображения, из туловища выступали четыре сужающиеся к концу конечности или придатка. Они были плоские и напоминали конечности распространенные у иглокожих класса астероидеа[15] — обычные морские звезды с пляжей в Калифорнии — с довольно своеобразным исключением, нижняя часть этих широких, плоских, сужающихся конечностей имела несколько рядов дискообразных присосок. Удивительно, как неизвестный художник объединил в своем замысле особенности морских звезд, кальмаров и осьминогов… и необычайное, холодное ощущение беспокойства, представляющее своего рода психическое предупреждение о реальной физической опасности, которая исходит даже от краткого созерцания этого кумира! Сочетание этого неподвижного, злорадствующего взгляда бездушных змеиных глаз, полускрытых за извивающимся, червеобразным клубком волос… и этих странных, изгибающихся рук или щупальцев, наполовину приподнятых и слегка разведенных в стороны — как будто он сжимает свою добычу! — вызывало тревогу и беспокойство.

* * *

Отложив в сторону фигуру из нефрита, я снова обратился к поверхностному ознакомлению с другими рукописями. Сначала я пролистал манильскую папку, которая была вложена в упаковку, где была собрана коллекция артефактов, чья первая страница состояла из аннотированного списка коллекции.

Быстро пролистывая громоздкую папку, я обнаружил, что ее содержимое действительно разнородно, состоит из личных писем профессора Копеланда в различные учреждения, такие как Хранилище Редких Книг в Британском музее, Национальную библиотеку в Париже, университеты и библиотеки здесь, в Соединенных Штатах; были также свертки газетных вырезок из обширного ряда газет (как правило, не имеющих между собой ничего общего, за исключением того факта, что они касались пропавших или затонувших кораблей в Тихом океане или новостных сообщений о временном появлении затонувших островов вулканической природы) и несколько страниц заметок, скрепленных вместе и имеющих заголовок «Примечания к Циклу Ксотических Легенд со ссылками на „Текст Р'льех“ и другие книги».

Первая страница состояла из списка в фонетической транскрипции вариантов имен водного божества, чьи изображения профессор так усердно собирал. Как отмечалось ранее, наиболее удивительно, что культуры, столь удаленные друг от друга, имели общее божество или, по крайней мере, божества с очень схожими именами, отмеченными профессором, — «Затамага», «Хоммогах», «З'отомого», «Сотхамогха», «З'мог» и т. д. — они настолько похожи, что можно предположить общую религиозную фигуру, почитаемую туманными культами Тихого океана.

Затем профессор собрал в таблицу физические элементы этого существа, которые обнаружил в различных произведениях искусства. В целом они удивительно соответствовали деталям внешнего вида нефритовой фигурки, которую я убрал в картотечный шкаф.

Затем он тщательно начертил два сложных иероглифа на листе бумаги, а под ними следовал список фонем, содержащихся в сложном имени, к которому он привязал символы с нескольких языков, с которыми я не знаком. Эти символы были расположены в аккуратных столбцах, а столбцы снабжались странными, неуклюжими заголовками, — которые, судя из контекста, должны означать названия различных языков. Если это так, то они не связаны с алфавитами нашего мира, древними или современными, — «Наакаль» — «Иератический Наакаль» — «Тсат-йо» — «Р'льехский» — «Сензар» — «Предполагаемый Акло» — и другие, ни один из которых мне не был известен. Его цель здесь была ясна: он пытался найти фонетический смысл двух глифов со статуэтки Понапе, сравнивая с похожими фонемами в предположительно родственных языках. В папке не было доказательств успеха в этом начинании.

Затем следовала последовательность писем от официальных лиц в разных учреждениях. Профессор пытался получить некоторые темные книги, очевидно являющиеся большой редкостью, либо по абонементу библиотеки, либо их копии. Я воспроизвожу образец одного такого письма ниже:

Библиотека Мискатоникского Университета

Аркхам, Массачусетс

Отделение библиотеки

3 сентября 1907 года

Дорогой профессор:

Мы получили ваше письмо от 29 августа, в котором запрашивается информация о наличии у нас «Некрономикона» Абдула Альхазреда по межбиблиотечному абонементу.

Библиотекарь просит меня сообщить вам, что Библиотека Кестера предоставила верную информацию. У нас действительно есть копия в превосходном состоянии латинского перевода, сделанного Олаусом Вормиусом в издании, опубликованном в Испании в семнадцатом веке, и, насколько нам известно, это единственная копия «полного» «Некрономикона» (т. е. испанского издания Вормиуса) в настоящее время в этой стране. Известно, что лишь пять экземпляров существуют во всем мире.

Крайняя редкость этого тома такова, что Совет Правления Университета строго запретил нам выдавать Альхазреда по межбиблиотечному абонементу, хотя он доступен для личного ознакомления для квалифицированных ученых в помещениях самой библиотеки.

Поскольку вы в настоящее время находитесь в Калифорнии, и поездка Массачусетс может быть затруднительной из-за вашего расписания, Библиотекарь предлагает вам связаться с доктором Фостером в Библиотеке Хантингтона в вашем штате. Я полагаю, что Хантингтон обладает копией «Некрономикона» в рукописной версии, но не могу быть точно в этом уверен.

Искренне ваш, Таддеус Прессли, мл. Для библиотекаря

Ниже этого находилась серия примечаний, написанных рукой профессора Копеланда, которая представляет собой краткое изложение переписки, отсутствующей в этом деле:

17 сентября. Связался с Хантингтоном, но у них нет Нек. Предложили обратиться в Брит. Муз. Хантингтон однако имеет «Unaussprechlichen Kulten», дюссельдорфское издание 1840 года, поэтому, возможно, стоит отправиться к ним, поскольку фон Юнцт предоставляет много данных о Му, и я подозреваю, что З-О может оказаться мувианским.

11 октября. Получил хорошие копии соответствующих отрывков Нек. из Уоллингфорда в Лондоне, но должно быть неполного издания 15-го века, сделанного в Германии, — такого же издания как в Кестерской Библ. в Салеме. Нужны отрывки из Нек. касающиеся Ксотических данных в полной форме!

20 октября. Писал сегодня в Библ. Унив. Буэнос-Айреса, Библ. Унив. Лимы, Перу и Нац. Библ. Парижа. Испанское издание, по общему мнению, есть в Буэнос-Айресе и Париже; в то время как Лима должна была иметь у себя итальянское издание греческого перевода Теодора Филета.

За этими записями следовали длинные отрывки, написанные несколькими различными почерками, странных, ритмических, казалось бы, мифологических повествований. Они слишком длинны и неясны для меня, чтобы копировать их в эту запись, но поскольку Копеланд, очевидно, обнаружил что-то важное в некоторых из них — то, что в конечном итоге предоставили другие переписчики, — я отражу здесь кратчайший из них:

«Некрономикон», Кн. II, гл. VII (отрывок): «И было сделано то, что было обещано раньше, Он [т. е. Ктулху] был пленен теми, кому Он бросил вызов, и погрузился в самые нижние глубины Моря, и Они поместили Его в разрушенную башню, которая, как говорят, поднимается среди великих руин, которые являются Затонувшим городом [Р`льех], и там Он был запечатан Старшим Знаком; и, проклиная Тех, кто заключил его в тюрьму, Он вновь заслужил их гнев, и Они, спустившись к Нему во второй раз, наложив на Него подобие Смерти, но оставили Его спать там же под Великими Водами и вернулись в то место, откуда они пришли, которое называется Глуи-Вхо, или „lbt al Janzah“ [т. е. название арабских астрономов времен жизни Альхадреда, используемое для звезды, которую мы называем Бетельгейзе], и которая находится среди звезд и смотрит на Землю начиная с того сезона, когда опадают листья, до того сезона, когда сеятели выходят на свои поля. И будет Он лежать, погруженный в свои сны, во веки веков в своем доме в Р'Льех, к которому постоянно наведывались те, кто служит ему, и пытались сорвать с него оковы, но затем склонились к ожиданию Его пробуждения, потому что у них не было власти против Старшего Знака и они боялись его великой силы; но они знали, что Цикл завершится и что Он будет освобожден, чтобы снова захватить Землю и сделать ее Своим Царством, и, следовательно, снова бросить вызов Старшим богам. И с Его братьями произошло так, что их пленили Те, кому Они тоже бросили вызов, и отправили Их в изгнание; Тот, кого нельзя назвать [т. е. Хастур], был ввергнут во Внешнюю Пустоту, которая находится за пределами Звезд, с другими — было сделано то же самое, до тех пор, пока, наконец, Земля, не освободилась от них, и Те, кто пришел сюда в форма „Башен Пламени“ вернулись туда, откуда пришли, и больше не были замечены в этом мире, и на Земле наступил мир, но все же Миньоны Древних собрались, планировали и искали способы освобождения своих Хозяев, и протянули до тех пор, пока Люди не отправились искать Секретные и Запретные Места и неумело обращаться с Вратами. [Примечание: текст немецкого издания заканчивается здесь и переходит к другому отрывку. Но это не всегда было так, потому что испанский текст продолжается с этого места, являя то, что было опущено в старом издании.] И, таким образом, Он спал нескончаемые века, в то время как в Темном городе [т. е. Каркоза], на берега которого обрушиваются мрачные волны, Тот, Кого Нельзя Называть ревел и бился в Своих оковах, а в черном, лишенном света Н'кай глубоко в секретном месте, которое образовалось под поверхностью Земли, Черная Тварь [т. е. Тсатоггуа] лежала в путах, и Абхот тоже, Нечистый, как и все они, и не имели Они сил, чтобы освободиться от наказаний, навязанных им Владыками Глуи-Вхо [„Старшие Боги“], да, и, таким образом, пока эоны утекают, Йтхогта воет из своей Бездны, Гхатанотоа со Своей горы, а Зот-Оммог из Провала, который находится под Великими Водами у Острова Священных Каменных городов [?Йхе], и все Их Братья так же беспомощны, как Они, чтобы освободить Себя, и все они жаждут обрести свободу, которой по истечении веков они достигнут. Тем временем они скрываются за порогом, который не в состоянии пересечь, и находятся за рамками понимания смертных умов, есть лишь Месть, которая наполняет их беспокойные сны.

ГЛАВА. VIII. Но это не совсем так, потому что написано, что Цикл в свое время вернется к исходной точке, чтобы начать новый виток…»

* * *

Я нахожу, что эти мифологические суеверия вечны, и я должен сообщить об этом образце достаточно, поскольку это является самым кратким из всех. Из контекста и внешнего вида документов мне стало ясно, что профессор нашел дружески расположенного коллегу, который старательно скопировал те отрывки, которые пожелал профессор, из копии книги «Некрономикон», скорее всего, в Национальной библиотеке, на почтовой бумаге имеющей фирменный бланк Парижа. Этот ученый друг, похоже, был знаком с этой любопытной мифологией, поскольку его написанные в скобках дополнения указывают на тесное знакомство с используемой символикой.

Для меня было очевидно, что сортирование этих документов займет много дней, поэтому я отложил папку на весь остаток дня и обратил свое внимание на другие обязанности, которые меня ждали. Тем не менее, у меня было отчетливое ощущение, что за мной наблюдают — крайне неприятное ощущение, вдвойне, так как в то время кроме меня не было другого человека в комнате.

Закончив все дела пораньше, я отправился той ночью к себе домой на Карвен Стрит в странном депрессивном настроении и туманной тревоге — хотя почему я чувствовал себя подавленным или тревожным, я не могу сказать, если только это не было из-за печальной участи профессора Копеланда. Он провел последние восемь лет своей жизни в сумасшедшем доме и умер, крича о тварях, спускающихся со звезд, чтобы очистить всю землю от жизни, чтобы построить дом для своих адских отродий.

В своей постели я почему-то не мог вспомнить, о чем читал в своей книге, — у меня пристрастие к «триллерам», и я прошел уже половину романа Ричарда Марша под названием «Жук», который читал с удовольствием. Не в состоянии сосредоточить свое внимание на страницах романа, я взял из портфеля манильскую папку из Записей Копеланда, в которой содержались данные о «Цикле Ксотических Легенд», и снова обратился к рассмотрению документов, так как принес и папку, и нефритовую фигурку домой для дальнейшего изучения.

Здесь были страницы полные мифологического материала, изящно скопированного вручную из книг с самыми странными и болезненными названиями, которые можно себе представить, — «Cultes des Goules» графа д'Эрлета, «De Vernzis Mysteriis» Людвига Принна, нечто носившее название «Манускрипты Пнакотика», «Писание Понапе», «Unaussprechlichen Kulten» фон Юнцта, множество страниц, скопированных из «Некрономикона», некоторые собранные материалы из «Тангароа[16] и Другие Мифы Тихого океана» Вайнорта, «Текст Р'льех», а так же некоторые материалы, что были, как оказалось, получены из диссертации или неопубликованной рукописи одного доктора Лабана Шрусбери из Мискатоника, о котором я смутно слышал.

Что касается самого скопированного материала, я не видел в нем никакого здравого смысла — более запутанной и хаотичной мистической глупости никогда не извергалась даже из расстроенного разума! Что можно сделать с бессвязным бредом о богах или дьяволах с такими непроизносимыми именами, как Ктулху, Йог-Сотот, Гхатанотоа, Ллойгор, Й`голонак, Шуб-Ниггурат, Хастур, Идх-йаа, Йтхогта, Азатот, Итакуа, Глааки, Тсатоггуа, Иод, Йиг, Гол-Горот, Ньярлатотеп, Уббо-Сатла и т. д.?

В основном профессор, казалось, попытался собрать в одном месте все рассеянные ссылки на четырех из этих демонов или божеств из всей этой огромной литературы. Существа, которыми он интересовался, были Ктулху, Гхатанотоа, Йтхогта и Зот-Оммог; в несколько меньшей степени он также собирал ссылки на Йига, Шуб-Ниггурат, Ворвадосса, Нуга и Йеба. Из собранных материалов, которые я быстро пролистал, мне стало известно, что у этих существ были тайные культы, разбросанные по всему миру — здесь были ссылки на «Черный Зимбабве» и «укрытый водорослями Й'ха-нтлей», на плато Ленг где-то в Азии, на некоторые древние руины в Юкатане и Перу, на какой-то регион в неисследованных пустынях Австралии, на изначальный город «Отродий с Юггота» в Антарктиде — из всех мест! — а так же на мифы о Вендиго или «Шагающего с ветром», распространенные среди северных тихоокеанских индейских племен Канады и Аляски, о народе Чо-Чо в Бирме, «Отвратительных Ми-Го», которые, как я предположил из контекста, являются известными Мерзкими Снежными Людьми с Гималаев, на «Сказочный Ирем, Город столбов», который я вспомнил по чтению в юности «Арабских ночей» и «Рубайята», и который, следовательно, принадлежал к исламской легенде.

Эти «Великие Древние» (как обычно называли этих демонических существ со звезд), на которых Копеланд обратил свое внимание, были богами изначального и легендарного Му, и в частности, своего рода троица, состоящая из Гхатанотоа, Йтхогты и Зот-Оммога. Эти существа были братьями и имели общего отца — Ктулху, о котором часто упоминалось в отрывках литературы. Одна из цитат, в частности, казалась центральной и уместной; она была обнаружена в замечательной рукописи, которая, согласно записям Копеланда, была написана «в Древние Эоны» на каком-то пальмовом пергаменте, и которая была обнаружена во время раскопок на Понапе около 1734 года торговцем янки, неким капитаном Абнером Эзекилем Хоагом из Аркхема, штат Массачусетс. Прислужник Хоага, очевидно, полинезийский или восточный полукровка (Копеланд называет его «гибридным человеком / Глубоководным — что бы это ни значило!») перевел этот древний книжный свиток с «первичного Наакаля», и он тайно распространялся среди некоторых культистов и оккультных студентов в Соединенных Штатах, Европе и Азии на протяжении многих лет. В конце концов, как первоначальный пергамент, так и копия перевода каким-то образом вошли в библиотеку Кестера, из которой профессор и получил свои тексты.

Во всяком случае, ключевая цитата исходила из так называемого «Писания Понапе», которую я скопирую здесь:

«Что касается Гхатанотоа, „Твари на Горе“, Он и Его братья, Йтхогта, „Мерзость из Бездны“ и Зот-Оммог, „Обитатель Глубин“, являются Сынами могущественного Ктулху, „Владыки Подводной Пучины“, а так же страшного и ужасного Повелителя затопленного Р'льеха; и подобно своему Грозному Отцу, Который еще восстанет в будущем, у Них есть владычество над великими рыбами и змеями Глубин, и Они также запечатаны под жуткими чарами Старшего Знака за то, что осмелились бросить вызов Тем, Кто Обитает на Глуи-Вхо, ради власти над Землей. Сыновья были порождены великими Ктулху и Его Супругой, Идх-йаа, с которой Он совокуплялся в жутких наполненных тьмой безднах между звездами, и эти Трое, Отродья Ктулху, спустились с отдаленного и ультра-теллурического Ксота, тусклого зеленого двойного солнца, которое блестит как демонический глаз в черноте за Аббитом, чтобы покорить и править над дымящимися болотами и пузырящимися слизневыми ямами окутанными туманом рассвета первой эры Земли, и это было в изначальном и теневом Му, когда Они были Велики.»

Я отложил папку, потому что усталость начала меня одолевать. И в ту ночь у меня не было здоровых снов.

* * *

Отрывочно, в течение следующих трех месяцев или около того, я работал над различными заметками и документами. Один за другим части этой головоломки начали вставать на свои места.

Эта демоническая Троица и их страшный Отец интересовали больше всего Копеланда потому, что Тихий океан был средоточием их величайшей силы. Очевидно, что в своих исследованиях, розысках и раскопках он столкнулся с этим культом или его остатками, которые вели его через лабиринты этой странной и ужасной мифологии.

Что касается названия, которым он обозначил культовый материал, вывод был очевиден. «Ксотические», потому что эти легенды сосредоточились вокруг трех богов-демонов, порожденных Ктулху от сущности, которая обитала либо на двойной звезде, либо недалеко от нее, и которую культисты знали как Ксот. Гхатанотоа, Йтхогта и Зот-Оммог и, возможно, сам Ктулху и его чудовищная супруга, Идх-йаа, также спустились из космоса в наш мир в период его рассвета, и их империя охватила первозданную тихоокеанскую цивилизацию, известную оккультистам как Му. Когда Му раскололся и погрузился под воду — о, я тоже окунулся в дикие страницы полковника Черчворда! — их поклонение и их легенды сохранились среди некоторых вырожденных культовых пережитков самой ошеломляющей древности.

Речь шла о том, чтобы описать эту страшную, доисторическую империю (которую, без сомнения, авторитетные ученые считают лишь простой легендой), чему Копеланд и посвятил труд своих последних лет. Среди различных документов завещания был обширный, неопрятный сверток рукописей, имеющий размер достаточно весомого тома, который, к счастью, остался незавершенным после смерти профессора. Я говорю «к счастью остался незавершенным», потому что я — к большому ущербу для моих здоровых снов — осмелился заглянуть в хаотичные страницы кричащего безумия, которые составляли эту монументальную работу, — извержения безумного мозга, больного интеллекта — дикие бредни некогда блестящего ума, печально ушедшего за грань катастрофического умопомешательства.

Я думаю, что немногие глаза, за исключением моих собственных, заглядывали в это окончательное собрание, разрушившее когда-то продуктивную карьеру. Эта конкретная работа, которую профессор озаглавил как «Цивилизация Му: реконструкция в свете недавних открытий с синоптическим сравнением „Текста Р`Льех“ и „Писаний Понапе“» — эта рукопись, я говорю, которая является бессвязной мешаниной ужасного богохульства и кошмарных космических размышлений, все же прослеживает подъем, распад и разрушение цивилизации, и которая, насколько мнимая, настолько и мифическая, по крайней мере, представляет судя по всему жизнеспособную гипотезу, которая объясняет загадочную и циклопическую каменную кладку, которой очень многие джунгли Тихоокеанских островов загадочно и необъяснимо загромождены.

Гибель этой первичной или дочеловеческой расы и разрушение так называемого «Потерянного континента», который, как некоторые сейчас предполагают, был ее колыбелью, пережили (по мнению бедного Копеланда) темные, смутные культы, которые поклонялись этим ксотическим богам-демонам.

Это мистическое выживание, — в его документах это повторяется снова и снова, — случилось потому, что Демоническая Троица и их Отец не погибли после уничтожении Му на самом деле, Они не могли по своей природе умереть или быть убитыми, но каким-то образом жили вечно, находясь в трансовом состоянии, навязанном им их противниками, Старшими Богами. В этом божественном состоянии они могли жить вечно, но бессильны действовать: кроме того, во сне они могли как-то влиять и заражать безумием умы людей. Тех людей, чья ментальная природа была каким-то образом восприимчива к их коварному влиянию, независимо от того, вызывалось ли оно научным любопытством, похотью к нечестивой власти или определенной художественной чувствительностью, что является почти врожденной нестабильностью, могли ввести в свою веру… как Фауст, соблазненный на изучение Божественности посредством сил черной магии.

Это было вызывающее ужасные мысли предположение, но как ни странно — убедительное. Но кое-что в этом беспокоило меня, как пропавший кусочек головоломки. Какого-то факта не хватало в этой мозаике, которую так изобретательно построил Гарольд Хэдли Копеланд, — для чего спящим демоническим богам обращать в свою веру человека?

На этот вопрос не было ответа, он сбивал меня с толку и застрял в моей голове. Для чего могли использовать столь хрупких, эфемерных, смертных людей эти Ксотическая Троица и их Отец?

Ответ пришел ко мне совершенно неожиданно, в мгновение ока, как воспоминание, что немного встревожило меня. Он все время был в моей голове… внушенный первой вечной цитатой из кощунственного и шокирующего «Некрономикона», отрывок, который я уже скопировал в этот дневник, но повторю здесь: «И все же Миньоны Древних собрались, планировали и искали способы освобождения своих Хозяев, и протянули до тех пор, пока Люди не отправились искать Секретные и Запретные Места и неумело обращаться с Вратами».

Я сразу понял это — Старший Знак, каким бы он ни был, был материальной вещью, каким-то талисманом или сигилом, пропитанным психической силой, которая отталкивала как Древних, так и их нечеловеческих Миньонов, — но никак не отражалась на людях. Люди и только люди могли открыть «Врата» и освободить Древних!

* * *

Большая часть исследований Копеланда была географической, он пытался определить места заточения Древних в Тихоокеанском регионе. Здесь была целая папка газетных вырезок, не понятных для меня, когда я впервые пролистал их, хотя теперь они приобрели зловещий и гибельный смысл.

Эти вырезки были скреплены вместе и разделены на три свертка, с надписями «Р'льех», «Йхе» и «З-О; Понапе». Сверток с надписью «Р'льех» был, безусловно, самым объемным и должен был содержать тридцать или более статей, первая из которых относилась еще к 1879 году. Последняя была опубликована в «Сиднейском Вестнике» 18 апреля 1925 года. Под заголовком «Тайна Брошенного Судна» были описаны детали запутанной и, казалось бы, безобидной морской трагедии, произошедшей с двухмачтовой шхуной «Эмма», которая три года назад тайно вышла из Окленда; в двенадцатый день следующего месяца один оставшийся в живых был спасен, его подобрал в океане морской грузовой корабль «Бдительный». Этот человек, норвежец по имени Густаф Йохансен, рассказал о встрече с кораблем, наполненным отвратительными Канаками и полукастами[17], о битве в море, а затем открытии неизвестного острова, не обозначенного ни на одной карте. К этой пожелтевшей вырезке были прикреплены некоторые машинописные документы — текст своего рода дневника моряка Йохансена, — добытый, как ни удивительно, внучатым племянником одного из моих старых учителей, Джорджа Гаммела Энджелла, почетного профессора семитских языков из Браунского университета. Казалось, и Гаммелл, и его внучатый племянник интересовались во многом теми же исследованиями, которые стали главной заботой профессора Копеланда. Я не буду включать сюда текст рассказа Йохансена: он описывает их наблюдения на необитаемом острове, обнаруженном в точке 47? 9' южной широты, 126? 43' западной долготы — их высадку на берег, представляющий собой смесь грязи, ила и кусков каменных блоков громадной каменной кладки — смутную и кошмарную борьбу с огромными тварями, которых он с содроганием отказался описать[18].

Эту ссылку на широту и долготу Копеланд подчеркнул своей ручкой.

Вернувшись к самой ранней вырезке, — пожелтевшему клочку газетной бумаги из «Бостонского Журнала», датированной 15 ноября 1879 года, — я прочитал, что некоторые предметы из доисторической гробницы должны были публично выставляться в Музее Кабота в Бостоне; эти предметы были найдены 11 мая 1878 года членами экипажа грузового судна «Эридан», направляющегося из Веллингтона, Новая Зеландия, в Вальпараисо, Чили, которые обнаружили «новый остров, не отмеченный ни на одной карте и, по-видимому, вулканического происхождения».[19] Статья в газете указывала широту и долготу, идентичные тем, которые «Сиднейский Вестник» напечатает в своей истории о шхуне «Эмма» — сорок семь лет спустя!

Второй комплект газетных вырезок, вполовину меньше, чем первый, содержал много похожих материалов, но здесь были описаны редкие появления из глубин острова, содержавшего большую пропасть в нескольких тысячах миль к югу от места «появления Р'льех».

Третий сверток, однако, привлек мое внимание больше всего. Эти вырезки, всего около дюжины, касались странных исчезновений парусных судов в водах у Понапе. Самые ранние из них рассказывали об исчезновении в море китобойного судна «Навуходоносор» из Нью-Бедфорда, которое исчезло в окрестностях Понапе в 1864 году. В окрестностях Понапе не было шторма — нигде в Тихом океане в день, о котором идет речь, в пределах тысячи миль — не было отмечено ничего странного, кроме жуткого, тяжелого, низко плывущего над водой тумана.

В более поздних вырезках из «Сингапур таймс» за 8 апреля 1911 года обсуждалось таинственное исчезновение французского военного корабля «Версаль». Опять же, ни о каком шторме не сообщалось, но сильный туман укрывал воды у Понапе.

Одну газетную вырезку профессор отметил большим восклицательным знаком. Она была напечатана в «Страже Гонолулу» 17 июня 1922 года и описывала кошмарную и бессвязную историю о флоте рыболовных судов, укомплектованных местными жителями Понапе, заблудившихся в густом тумане у острова и атакованных чудовищными и ужасными морскими слизнями, раздутыми до фантастических пропорций, которые проскальзывали на лодки, хватали местных рыбаков своей пастью и тащили их за борт. Более сорока человек были похищены таким образом, а оставшиеся в живых, которые были госпитализированы в различных состояниях, начиная от бессвязной неистовой истерии и заканчивая кататоническим шоком, снова и снова повторяли бессмысленное слово или восклицание «Хуг!» или «Угх!»

На полях этой истории рукой Копеланда было написано: «Йугги! См. Таб. Зан., IX, 2, строки 120–150». В этой заметке речь шла о странном и загадочном наборе начертанных табличек, которые профессор Копеланд добыл из доисторической каменной гробницы жреца или колдуна в регионе Плато Тсанг в Центральной Азии в 1913 году. Я припомнил, что в 1916 году была публикация его брошюры «Таблички Занту: предполагаемый перевод» с нечестивой и отвратительной картиной эпохи рассвета цивилизации, эта брошюра была яростно осуждена как «космическое богохульство» прессой и кафедрой, и нанесла смертельный удар по его научной репутации. Два года спустя он был отправлен в сумасшедший дом; восемь лет спустя он умер в бреду.

У нас была копия «Табличек Занту» в нашей библиотечной секции, хотя я никогда не осмеливался заглянуть за ее обложку из зеленой кожи; однако я сделал это сейчас и быстро нашел отрывок, к которому относилась написанная от руки ссылка. Это было почти в конце девятой таблички — их всего было десять — и соответствующий отрывок должен быть тем, в котором иерофант Занту ссылается на «Отца червей… бессмертного и гнилостного Убба, лидера и прародителя страшных йуггов — отвратительных и дочеловеческих слуг (Йтхогты), которые извиваются и скользят в слизи у Его ног».

Но центральный отрывок гласит: «Йугги служат моему господину Йтхогте и Его брату Зот-Оммогу, так же как Глубоководные служат Ктулху, а Чо-Чо своим владыкам, Жару и Ллойгору; и, как Пламенные Существа стремятся освободить Ктугху, а Змеи Валузии сорвать оковы со своего господина Йига, так и йугги неустанно грызут оковы, которые сдерживают Йтхогту и Зот-Оммога».

Это напомнило мне об одном длинном и хаотическом отрывке из «Некрономикона». Я обратился к этой рукописи и нашел цитату… «В пятиконечной Звезде, высеченной из серого камня древнего Мнара, находится защита против ведьм и демонов, против Глубоководных, дхолей, йуггов, вурмисов, Чо-Чо, Отвратительных Ми-Го, шогготов, валузийцев и всех людей и существ, которые служат Великим Древним и их Отродьям».

Я отложил бумаги Копеланда с небольшой дрожью от отвращения. Увлечение этой отвратительной и хаотической мифологией начало сказываться на моем воображении нездоровым образом: я плохо спал последние несколько ночей, а мои сны — кошмары, если точнее — у меня, который не видел кошмаров с тех пор, как был подростком! — мои сны (которые я никогда, после пробуждения, не мог вспомнить подробно, кроме того, что они были страшны) были наполнены темными ужасами, которые оставляли меня ослабшим и дрожащим на рассвете. Это было время, когда я забыл о бедном безумном Копеланде, его страшных богах и их скользящей орде червеподобных поклонников, и обратил свое внимание на разумные и освещенные солнцем дела.

Оттолкнув бумаги решительным жестом, я потянулся за моей трубкой… и обнаружил, что смотрю прямо в глаза резной злорадствующей, ледяной угрозе, которую какой-то неизвестный гений изобразил в этом странном ужасном идоле из вод Зот-Оммога.

* * *

Примечание Артура Уилкокса Ходжкинса: До этого момента рукопись доктора Блейна аккуратно написана на последовательно пронумерованных почтовых листах и развивает хронологическое повествование, которое является логичным и последовательным, хотя оно выдает уровень эмоционального беспокойства чуть ниже, чем изложено в тексте. Однако в этот момент аккуратная, логичная часть рукописи заканчивается внезапно, и далее следуют поспешно и небрежно написанные страницы, которые не имеют особого порядка и описывают быстрое и страшное вырождение его разума к окончательному, потрясающему кульминационному моменту безумного бреда. Я попытался привести следующие фрагменты хоть в какой-то порядок, основываясь на внутренних доказательствах, но без особого успеха.

* * *

(Сон первый)

Чрезвычайный и жуткий сон приснился мне сегодня вечером — первый, который я могу запомнить достаточно ясно, чтобы записать его. Тусклый, освещенный лунным светом каменный город Циклопической архитектуры — титанические каменные блоки с выгравированными размашистыми и жуткими глифами — ряды огромных пилонов, идущих по длине вымощенных плитами квадратов — зиккураты или угловые пирамиды с исходящим дымом пламенем на вершинах, как алтарные огни.

Облаченные в одежды с капюшонами фигуры на самом верхнем ярусе одной колоссальной пирамиды и звуки ритмичного пения — снова и снова одной и той же необъяснимой фразы — внезапно я проснулся, покрытый холодным потом, с непреодолимым желанием записать то, что я услышал (вот почему я описываю этот сон). Наверное, это полная бессмыслица, но для дела…

Вот эта фраза: «Ph'nglui mglw'nafh Cthulhu R'lyeh wgah'nagl fhtagn».

* * *

(Сон второй?)

Сегодня вечером я снова вернулся в тот сон о циклопическом каменном городе огромных угловых пирамид и высоких пилонов, и к видению странных, приземистых, одетых в одежды с капюшонами жрецов, проводящих некий жуткий обряд… луна привлекла мое внимание… она была ужасно огромной, и ее сияющее лицо, что было странно, не было отмечено многими кратерами, которые мы можем наблюдать в наши дни… это заставило меня задуматься (во сне), возможно, это было видение какой-то отдаленной, докембрийской эпохи — и именно тогда ужасная летающая тварь пересекла серебряное лицо полной луны, — у нее были ребристые перепончатые крылья и отвратительный удлиненный клюв или хобот — несомненно, это был живой птеранодон далеких мезозойских небес!

* * *

(Возможно 3 или 4 сон)

Я нахожусь в огромном здании из монолитного камня, блоки, возможно, размером шестьдесят или семьдесят футов… это колоссальный зал, окруженный чудовищными огромными колоннами, как гипостильный зал в Карнаке… и, как колоннады Карнака, столбы покрыты странными знаками на каком-то неизвестном, конечно же, не человеческом языке.

Я приблизился к большому алтарю, который расходился лучами как морская звезда с выдолбленным углублением в центре, наполненным красной жидкостью (кровью?). Я обратил внимание на обширный барельеф, вырезанный на стене за этим любопытным звездным алтарем, и, дрожа от неземного и охлаждающего мозг ужаса, я признал в нем жуткий образ той первобытной нефритовой статуэтки из вод у Понапе, — но в десять тысяч раз более огромный и изображенный с почти фотографической четкостью — о, Мой Бог! Внезапная мысль захватила меня, это похоже на портрет, сделанный с живой модели — я проснулся, громко крича, мое горло саднило, рядом стояла моя домработница, вцепившаяся в мою одежду на груди, и спрашивала меня, здоров ли я. Что ж? Я едва ли знаю… такие сны, как этот, не могут возникнуть в моем сознании… если только, их не поместил туда Другой!

* * *

(Сон 4, возможно 3)

Следующей ночью я обнаружил, что приближаюсь к огромному монолитному храму на самой вершине огромной горы. Снова вокруг была ночь, и злая, болезненная луна спускалась вниз сквозь густой клубящийся туман… люди были рядом со мной, когда я поднимался вверх — рыдающие, стоящие на коленях, сжавшиеся. Хотя они были не совсем людьми — низкорослые, сгорбленные, человекообразные, с гораздо большим количеством волос на теле, чем сегодня считается нормальным, больше похоже на звериную шкуру. Они отдаленно напоминали азиатов — лимонно-желтая кожа, прищуренные черные глаза, выдающиеся челюсти и тяжелые хребты бровей.

Поклоняющиеся стремились предотвратить какую-то надвигающуюся гибель или кару, возможно, природного характера; и когда я двигался вверх по длинному склону (покрытому, как я заметил, тем, что выглядит как хвойные деревья Юрского периода!), земля дрожала под моими ногами, и гром рычал в туманном небе — внезапно линия черных гор на горизонте исторгла огонь, еще и еще раз! Цепь вулканов, друг за другом выбрасывали вверх пламя, как ряд свечей, зажженные невидимой Рукой! Люди вокруг меня — или недочеловеки — исторгли в стонах какую-то адскую, хрюкающую литанию — «Идх-йаа, Йхтогта, Ктулху, Нуг…».

Вдруг щель разверзлась в земле у моих ног — невероятно глубокая, черная, как сама Яма? Она быстро стала наполняться булькающей слизью, а сгорбленные и стонущие поклонники сжались в безымянном ужасе от огромного, мокрого, блестящего, белого, мясистого, червеподобного… — я не могу этого вынести; я заставляю себя проснуться…

* * *

(Сон 5)

В этом сне я медленно опускался через расположенные друг за другом уровни зеленого света, который становился все более тусклым; словно я погружался (или втягивался?) в глубины океана. Ощущение холодной влажной тьмы, давящей на меня, было удушающим, угнетающим… затем я плыл над холмистой равниной, покрытой гладкой черной грязью. Она утопала в темно-зеленом мраке, и мало что было видно… после я приблизился к поистине огромному кратеру или пропасти в дне океана… Я скольжу через край и медленно спускаюсь, это длится очень долго… кратер, кажется, на много миль уходит в глубину… последние следы изумрудного света медленно исчезают в полной и ужасной черноте.

Когда, наконец, я добрался до дна великой впадины, я почему-то снова обрел возможность видеть — я думаю, что маслянистый ил, покрывающий дно кратера, тускло фосфоресцировал в процессе распада или радиации… затем я приблизился к огромной насыпи в центре кратера… она начала постепенно проявляться из непроницаемого мрака… это было какое-то сооружение, но человеческие руки не касались этих циклопических каменных блоков и рядов усеченных колонн… это Храм, о котором я грезил, и грезил, и грезил раньше! Это Дом Зот-Оммога — о, Христос, спаси меня — этот тошнотворный свет! Этот мрачный свет, который изливается от Старшего Знака на двери — Нет, черт тебя подери, я не буду трогать его… передвигать… освобождать… — я должен ПРОСНУТЬСЯ…

* * *

(Сон 6 или 7)

Препарат, назначенный Уоллстоном, не принес пользы, я вспоминаю, что в течение семи последующих ночей оказывался в одном и том же сне, идентичном во всех отношениях: я стоял в своей ночной рубашке на пляже Векстон-Пиер на окраине Сантьяго; я дрожал от холода, но был переполнен странным и страшным возбуждением… в руках я сжимал исписанный листок — то, что я так долго искал и искал в бумагах Копеланда — «Призыв Йугги» — «Великий призыв» из отвратительной и жуткой копии «Йуггских Песнопений», которые бредящий идиот Копеланд приобрел у моряка-ласкара на набережной Сан-Франциско — о, Боже, я собираюсь прочитать его вслух — огромным усилием воли, которое оставило меня дрожащим и задыхающимся от усталости, я заставил себя проснуться… Я должен сжечь эту копию «Призыва», — да и мерзкую старую книгу тоже! Я… должен…

* * *

(Сон 7, возможно 6)

Сегодня, когда я заснул, я погрузился в глубокий сон, словно под воздействием наркотика, хотя последние две ночи я не принимал ни одного препарата, опасаясь негативных последствий, которые делают меня слабым и невосприимчивым и странно лишают воли… Из этой тяжелой дремоты я постепенно очутился внутри своего сна, и кто-то начал шептать мне мягким, гортанным, соблазнительным голосом — долго шептал мне, пока я не вырвал себя из этого сна — внезапно я полностью проснулся и обнаружил себя дрожащим перед широко открытым окном, бессвязно повторяя снова и снова: «Нет! Нет! Я не сделаю этого!»

Но когда я успел открыть окно? Разумеется, я закрыл и крепко запер его перед отходом ко сну — как делал это каждую ночь, когда ветер дул с моря… и что это была за слизь или желе, размазанная по всему подоконнику, похожая на след улитки, но если это было так, то это был Отец всех улиток…

Я должен увидеть врача — как можно скорее.

* * *

(Сон 8)

Мое состояние неуклонно ухудшается; теперь сомнамбулизм входит в число моих симптомов, потому что миссис Уилкинс говорит, что видела как я хожу во сне семь раз за последние полторы недели, и однажды она обнаружила, что я шатаясь иду по дороге вдоль улицы… Я спросил ее (наполовину боясь услышать ответ), в каком направлении я двигался? На что она ответила, к береговой линии — к пирсу.

Я должен сжечь этот «Призыв»; и ужасную древнюю книгу, с которой я его скопировал; и я благодарю Бога, что он не позволил директорам уговорить меня напечатать тот длинный рассказ из перевода Копеланда «Табличек Занту» или те ужасные непристойные выдержки из его азиатского дневника в «Журнале Тихоокеанских древностей»! Почему, во имя Бога, я не сказал им, что знаю, — я мог бы хотя бы намекнуть на размытую ПРАВДУ, скрывающуюся за его проклятым «Циклом Ксотических Легенд»!

Некоторые вещи нам не положено знать.

Некоторые вещи… опасны для нас…

Следующей ночью голос снова пришел ко мне и шептал долгими часами, когда я лежал в полубессознательном состоянии… О, я хотел бы увидеть далекий Аббит, где живут Металлические Мозги, и Заот с его старыми книгами, вырезанными на пластинах из лагх-металла с Юггота, книги, которые предшествовали созданию Земли на тридцать семь миллионов лет… Боже, помоги мне, я хотел бы увидеть изначальный и проклятый Му до того, как Огненные Башни с Бетельгейзе разрушили и опустили его на дно под огромными волнами… Йугги могут освободить меня от моей телесной оболочки (они шепчут) и освободить от времени и пространства… посетить Целено, и Йит, и Ймар, и ужасный Шаггаи… но я не стану агентом Древних и не отягощу свою душу огромной виной за уничтожение этой планеты… что непременно последует, если я выполню их приказ, и освобожу страшного Зот-Оммога из его Глубин… Отче наш, сущий на небесах, да святится имя Твое…

* * *

Постскриптум: В ночь на 3 августа патруль Сантьяго увидел мужчину в белой пижаме, стоявшего на коленях у причала Векстон-Пиер, читающего какое-то письмо в свете горящей спички. Подойдя к нему, офицеры Харлоу и Келлар направили свет своих фонариков ему на лицо. Казалось, он спал, но ослепительный свет разбудил его, и он вдруг понял, где находится и что делает. Не обращая внимания на патрульных, он внезапно белыми, дрожащими пальцами поднес горящую спичку к листу плотно исписанной бумаги, который держал, и швырнул пылающий лист в темные, вспенивающие воды. В тот же самый момент, проследив за полетом горящей бумаги, офицер Келлар направил свет фонарика на черную воду и сообщил, что заметил что-то огромное, круглое и ровное, и белое, но совершенно не напоминающее человеческое тело, он уверен.

В этот момент человек с дикими глазами, — позже идентифицируемый как Генри Стефенсон Блейн, доктор философии, куратор коллекции рукописей из Института Санборн в этом городе, — видимо, то же разглядел эту вешь в прибое — и намного четче, чем любой из офицеров. Ибо он отшатнулся с ужасным криком, который один из офицеров, что побывал так же тюремным надзирателем в Сан-Квентине и охранником сумасшедшего дома, описал как крик проклятой души — «самый ужасный звук, который я когда-либо слышал, что исходил из горла человека», — сказал он, ругаясь и весь бледный.

Когда двое патрульных подошли к нему, доктор Блейн упал на колени в пенистом прибое и хлопнул обеими руками по лицу, прикрывая глаза, и хрипло кричал: «Боже! Боже! Какой ужас — я видел Йугга! Йугга! — Иисус — Боже — Йугга! — Боже — Ia! Zoth-Ommog! — cfayak ghaaa yrrl'th tho-Yuggya! Yaaaaaa-n'gh»…

Полицейские схватили его; как сообщается, он не сопротивлялся, но был скручен неконтролируемыми жуткими спазмами дрожи, что не мог стоять, и его пришлось нести к патрульной машине. По пути он пробормотал с отчаянной настойчивостью своим двум похитителям — или спасителям: «Я сошел или схожу с ума, — найдите Ходжкинса в Институте — каменная вещь с Понапе — черт возьми, этот безумный дурак, Копеланд! — расскажите Ходжкинсу — нефритовый идол должен быть уничтожен — должен быть разбит, вы меня слышите? — убить его, убить его, убить его, убиииииии»…

Затем доктор Блейн рухнул в полном истощении и был госпитализирован в отделение скорой помощи при психиатрической больнице в 3 часа ночи. Он находится там уже два месяца; за все это время он не произнес ни единого слова, кроме того, что повторяет снова и снова, что звучит так: «Йугг — Йугг-Йугг!»

В настоящее время он находится под принудительными ограничениями для его собственной безопасности.

Я просмотрел рукопись, найденную среди бумаг на его столе, и направил ее его помощнику, мистеру Ходжкинсу. Я так и не смог сделать окончательный вывод о ней и ее хаотическом содержании.

С одним замечанием, найденным там, я искренне согласен.

Некоторые вещи нам не положено знать; и некоторые вещи опасны для нас. А так же, вспоминая ужас и отвращение пациента по отношению к червеобразным тварям, которых он называет «Йугги», одного из которых, по его мнению, он ясно видел в свете фонарика полицейского: некоторые вещи — это смерть и безумие, если увидишь их.

Так как с той ночи разрушительного ужаса доктор Блейн попытался ослепить себя одиннадцать раз.

(подпись) Робинсон Дамблер, М. Д. Лечащий врач Перевод: Р. Дремичев 2018

Лин Картер ЗА МАСКОЙ

Lin Carter. «Behind the Mask», 1987. Цикл «Мифы Ктулху. Свободные продолжения».

1

В июле 1928 года библиотека Мискатоникского университета в Аркхеме, Массачусетс, получила редкий и необычный подарок. Он прибыл как часть «посмертный дар Таттла», это была одна из нескольких таинственных работ по оккультизму и демонологии. Книга, о которой я говорю, была известна как «Текст Р`льех».

Доктор Сайрус Лланфер, директор библиотеки того времени, поверхностно просмотрел все присланные труды, прежде чем передать тома одному из младших библиотекарей, молодому человеку по имени Брайант Хоскинс, для каталогизации. Некоторые из книг были напечатаны, например, зловещий «De Vermis Mysteriis» Людвига Принна и «Unaussprechlichen Kulten» фон Юнцта, другие — рукописные копии, часто в отрывочном состоянии, такие как мрачная «Книга Эйбона», таинственные «Манускрипты Пнакотика» и сам «Текст Р`льех».

Большинство этих редких работ были известны доктору Лланферу, хотя бы по их репутации. Он был прекрасно осведомлен о необычайной редкости и бесценности этого завещания и частным образом решил написать лично племяннику покойного Амоса Таттла, который подарил превосходную коллекцию своего дяди библиотеке. Убедившись, что его помощник осторожно обращается с драгоценными томами, он проследил, как тот благополучно уходит с ними.

Молодой Хоскинс были менее знаком с этими малоизвестными работами, чем Лланфер, но как библиотекарю по профессии и коллекционеру в некоторой степени, слухи о некоторых из этих сказочных томов были известны ему. Особенно заинтересовал его «Текст Р`льех». Он знал, что это странная старая книга никогда не публиковалась ни на одном языке, она распространялась лишь в рукописной форме в течение нескольких поколений, возможно, на протяжении веков, среди некоторых секретных сект оккультистов и поклонников дьявола.

Несмотря на свой интерес, он обнаружил, что внешний вид книги странно отвратителен. Открыв том, он был потрясен запахом разложения, который возник от его крошащихся страниц. Поборов свое отвращение, он осторожно осмотрел его и обнаружил, что, хотя кодекс написан на английском языке, фактический язык ему незнаком и мало имел сходства с несколькими языками, древними и современными, которые он знал. Он был написан выцветшими чернилами на толстых листьях пожелтевшего пергамента, которые шелушились и крошились, словно были подвержены некой странной болезни. Он знал, что вдоль Атлантического побережья сырой солевой воздух благоприятствует размножению ржавчины и плесени, которые часто нападают на книги и бумаги; однако, такое состояние «Текстов Р`льех» было обусловлено каким-то другим фактором, который он не мог сразу определить.

Хотя запаха распадающихся страниц был и так достаточно, Хоскинс обнаружил, что переплет не менее отталкивающе выглядит. Это была смуглая или коричневатая мягкая кожа, мелкозернистая текстура которой имела нездоровое сходство с кожей человека. Некоторые из культов ведьм Темных веков, как он знал, переплетали свои адские заветы и гримуары в загорелую кожу человеческих жертв… но, конечно же, это не могло быть в случае с «Текстом»…

Все в этой странной старой книге отталкивало молодого библиотекаря и вызывало в нем брезгливое отвращение. Ее аура необычной древности и необъяснимого распада, тот запах, который исходил от гниющих страниц, дрожь от ощущения мягкого, гладкого переплета, вызывали у молодого человека определенное отвращение, которое он не мог ни отрицать, ни объяснить.

Казалось, какое-то сверхъестественное, редко пробуждаемое чувство внутри его самого обнаружило страшную опасность в этой древней книге… и пыталось предупредить его оставить книгу в покое.

Конечно же, это был просто вздор.

2

В течение следующих недель Брайант Хоскинс довольно подробно узнал об истории «Текста Р`льех» и других странных старых томов, содержащихся в завещании Таттла. Книга, о которой идет речь, была куплена благотворителем библиотеки Амосом Татллом за огромную, по общему мнению, цену. Он добыл ее где-то в темных землях внутренней Азии, получив от китайского священника или шамана во внутреннем Тибете. Случился некоторый скандал или что-то такое, связанное с приобретением Амосом Таттлом «Текста Р`льех»: менее авторитетные газеты того времени были полны слухов о странных и страшных вещах, которые, предположительно, недавно произошли в старом доме Таттла на Эйлсбери-роуд возле платной магистрали на Иннсмут. Были намеки на ряд ужасных событий, связанных со смертью Амоса Таттла, вещи слишком жуткие, чтобы их можно было оставить в тайне и быстро забыть…

Ко всем этим таинственным и рассказываемым шепотом ужасам Хоскинс был глух. Он был ученым в первую очередь: ученым, известным своим ясным и рациональным интеллектом, человеком, не верящим в странные легенды и рассказы, основанные на хрупких или нереальных доказательствах. Странные вещи, которые произошли в эти дни в древних, рушащихся морских портах побережья Массачусетс, заставили бы его задуматься, если бы он потрудился прислушаться к тем рассказам. Всего за несколько месяцев до этого, в тяжелую зиму 1927–1928 годов произошли мистические события в соседнем городе Иннсмут. Агенты федерального правительства, судя по всему, проводили какое-то странное и тайное расследование в этом районе, в результате чего было сделано неожиданно большое количество рейдов и арестов в феврале 1928 года, а некоторые блоки разрушающихся многоквартирных домов на старой заброшенной набережной были сожжены и взорваны. Ходили даже истории о том, что морская подводная лодка США сбрасывала торпеды в морские пропасти у дьявольского рифа, хотя трезвые и разумные местные жители отвергли эту дикую сказку, как простой слух или, так как это происходило в эпоху Запрета, говорили, что все это было в рамках продолжающейся борьбы с контрабандой спиртных напитков.

Ни одну из этих причудливых историй Брайант Хоскинс не слушал. Несомненно, правительство знало, что делает, рассуждал он. Точно так же, какие бы события в действительности не происходили в Иннсмуте, вся доля фактов была глубоко похоронена под обилием распространившихся слухов.

То, что очаровало его в старой книге, было таинственным языком, на котором она была изначально написана, и то, что редактор этой конкретной копии передал странный язык английским символами. Единственная возможная причина заключалась в том, чтобы ее могли читать или скандировать вслух люди или культы, для которых оригинальные глифы или символы были неудобочитаемы.

Среди писем и статей покойного Амоса Таттла были ссылки на место в Центральной Азии, известное как Ленг. Был ли Ленг частью внутреннего Тибета, Хоскинс не знал, и он не смог найти ссылку на него ни в одном из стандартных атласов или географических трудов. Однако один из его бывших учителей в Мискатонике слышал о Ленге в некой теневой старой азиатской мифологии.

— Да, конечно, так называемое «избегаемое и запретное» плато Ленг, где, как утверждается, Древние существовали задолго до того, как появились первые люди; вы найдете информацию об этом у Альхазреда, — заметил его друг-учитель. Альхазред, как смутно помнил Хоскинс, был автором произведения под названием «Некрономикон», а «Некрономикон» был еще одной из старых, малоизвестных книг, которыми обладала Библиотека Мискатоник. Это было, по сути, одно из главных сокровищ библиотеки.

— Кто такие эти Древние? — спросил он с интересом. Какой-то пантеон азиатских богов?

— Демоны, скорее, я должен сказать, — прокомментировал другой. — Альхазред называет их «Древними» или «Великими Древними», в отличие от лидеров их миньонов, которых Альхазред называет «Малыми Древними» — Дагон и Гидра, Бокруг, Рлим Шайкорт и т. д.

Разумеется, эти имена ничего не значили для Хоскинса.

3

Среди копий писем Таттла Хоскинс нашел, что несколько из них были адресованы ламаистскому монастырю Гупчонг на окраинах северного Тибета. На конвертах этих писем говорилось, чтобы запечатанный документ был доставлен вручную через горные перевалы в страну Чо-Чо и передан, если такое возможно, кому-то или чему-то, что называется «Лама Чо-Чо». Осведомитель Хоскинса, энтузиаст-любитель-антрополог и ученик фольклора, имел некоторую информацию об этом.

— Люди Чо-Чо — это племя в Бирме, — объяснил он. — Некоторые власти считают их легендой, возможно, их культ процветает в руинах Алаозара в регионе Плато Сунг… никто не знает, что там происходит, боюсь. Только Экспедиция Хокса заходила так далеко, и вы знаете, что произошло с ней.

— Но Бирма не находится за горными перевалами северного Тибета, а совершенно в другом направлении, — утверждал Хоскинс. Его осведомитель кивнул.

— Я сказал, что люди Чо-Чо сосредоточены в землях Плато Сунг. На самом деле эта религия или, по крайней мере, этот культ распространен по всему мистическому сердцу Азии. Поскольку они поклоняются Великим Древним, не удивительно, что Лама Чо-Чо обитает на Плато Ленг. Вся эта страна была под темным владычеством Древних в мифологии Альхазреда.

— Что это за место Ленг? — спросил Хоскинс.

Его друг покачал головой.

— Холодное, бесплодное, мертвенно-стерильное. Никто не живет там. Никто не может там жить. Место находится под вечным проклятием Старших Богов, то есть благочестивых божеств, противостоящих злым демонам, называемым Древними.

— Если там никто не живет, как выживают Чо-Чо? — упорствовал Хоскинс. Он не мог не заметить, что по какой-то причине его коллеге было неловко продолжать этот разговор. Он не мог догадаться почему.

— Я имел в виду, что никто из людей не живет там или не может жить там, — сказал его друг странно приглушенным голосом. — Но я никогда не говорил, что Чо-Чо были людьми.

С этим странным комментарием Уилмарт резко прекратил разговор. Он оставил Хоскинса озадаченным и неудовлетворенным и более заинтригованным, чем когда-либо.

Ничего человеческого…

4

Хоскинсу удалось идентифицировать оригинальный язык книги как «Р`льехский». Это был мифический язык, на котором говорили только в самом Р`льехе, давно потерянном городе, затонувшем в океане, как Атлантида. Но, как полагали, Р`льех погрузился на дно в Тихим океане, а не в Атлантике, и это само по себе было любопытной информацией, поскольку Хоскинс думал, что текст был транслитерирован на английские буквы еще до того, как первые исследователи достигли Тихого океана.

Следуя совету Уилмарта, он обратился к «Некрономикону». К его удивлению, он нашел в нем предложение или стихотворение, прямо цитируемое из «Текста Р'льех»; это была такая же путаница непроизносимых согласных и гласных, как и весь текст, но с определенной разницей.

Линия читалась: «Ph'nglui mglw`nafh Cthulhu R`lyeh wgah'nagl fhtagn».

Разница заключалась в том, что у Альхазреда это предложение было фактически переведено. Перевод был таким: «В своем доме в Р'льех мертвый Ктулху ждет, погруженный в сон».

Строка, найденная Хоскинсом в «Тексте», была очень похожа. Фактически, это было на третьей странице манускрипта. Но самое важное, что извлек Хоскинс из этого, состояло в том, что, очевидно, р`льехский язык был известен и понятен, иначе ни Альхазред, ни кто-либо другой, возможно, не смогли бы перевести его. Но язык не имел прямой связи ни с арабским, ни с родственными арабскому языками; это Хоскинс узнал, обратившись к лингвисту отдела восточных языков университета.

Что больше всего взволновало Хоскинса по этому поводу, так это то, что Таттл сам сделал незначительную заметку на третьей странице, где появилась строка. Плохо разборчивым почерком он написал то, что, по-видимому, было его собственным переводом загадочного предложения: «Его миньоны готовят путь, и он больше не спит?» За маргинальным толкованием следовали другие нацарапанные обозначения, смысл которых настолько ускользал от Хоскинса, что он их отложил.

Итог этих незначительных пометок был поразительным. Это могло означать только то, что сам Амос Таттл знал или мог хотя бы частично расшифровать таинственный язык древнего и легендарного Р'льеха. Это означало, что где-то среди бумаг Таттла Хоскинс мог найти словарь древнего и легендарного языка Р'льеха, с помощью которого сам Хоскинс мог прочитать странную древнюю книгу.

На этом этапе стало очевидным, что у молодого библиотекаря возникла нездоровая навязчивая идея относительно этого таинственного тома, и он возжелал проникнуть в его скрытые знания. Если бы его начальник доктор Лланфер узнал об этом желании, он, несомненно, быстро положил бы конец работе Хоскинса с «Текстом Р`льех». Однако, занятый другими делами, он, к сожалению, не обращал внимания на странное очарование, которое старая книга оказала на молодого ученого.

Поиски в бумагах Таттла оказались бесплодным. Дальнейшее прочтение «Некрономикона», однако, предоставило Хоскинсу замечательное открытие. Отрывок, в котором содержалась необходимая информация, переведенный на елизаветинский английский доктором Джоном Ди, пресловутым британским волшебником и астрологом, и включающим всю главу XVI тома III «Книги Врат»:

О Ленге и Таинствах Его: «Что касается этого Ленга, то некоторые говорят, что он лежит в земном Мире Снов, чтобы, таким образом, его могли посещать только во снах, используя силу Знака Коф, но я слышал, что другие говорят, что он лежит в ледяных пустынях анти-бореального полюса, и есть те, которые намекают на то, что Ленг может быть найден в черном и тайном сердце Азии. Но, хотя многие называют различное местоположение его, я не слышал, чтобы кто-нибудь сказал, что Ленг полезен для слуха людей.

Теперь о Ленге: написано, что на этой темной и холодной земле многие миры встречаются, поскольку он имеет общую границу с альтернативными измерениями, чередующимися с нашим; и среди этих мрачных, незамерзающих песков и ледяных холмов, а также черных и ужасных вершин есть странные „Порталы, Ведущие На Ту Сторону“; и Твари Извне, которые иногда проходят через „Врата“, блуждают среди земных снегов, а затем возвращаются отсюда к своим неизвестным и безымянным Сферам, насыщенные пирами, о которых я боюсь думать. Так они говорят: но, что касается меня, я считаю, что холодный и страшный Ленг является частью других миров так же, как частью этого и представляет собой не полумир, а как бы мост между мирами.

Говорят, что был отважный Илатос, волшебник Ломара, он отправился через пустыню Бназик и через Долину Пнор с большой осторожностью, чтобы избежать ужасных Хранилищ, и что спустя время он наткнулся на грубую каменную башню посреди пустыни, где обитал некий старый Жрец, который скрывал свое лицо за маской из желтого шелка. На Цилиндрах Кадаферона написано, что они долго беседовали вместе в этой одинокой и жуткой башне, Ломарский маг и Он, кого называют Старшим Иерофантом, но как дальше было сказано, все записи были изъяты, и Цилиндры Кадаферона были пусты, и никто не знает, почему.

Но я не видел Ленга во всех моих странствиях и путешествиях, кроме как во сне, но повторю здесь праздные сплетни, которые я смог услышать. Тот, кто хочет узнать секреты Ленга, тот, кто хочет познать тайны Ленга, тот, кто хочет ходить по мрачным и одиноким дорожкам Ленга, пусть отправится туда, если знает Путь».

Хоскинс уставился на страницу «Некрономикона», наполненный странным, трепетным волнением, которое он не мог назвать или объяснить. В ту ночь у него был первый из многих снов…

5

В первые дни сентября Брайант Хоскинс наконец обнаружил то, что он так усердно искал. В конце концов, Амос Таттл составил или, скорее, скопировал из какого-то другого источника «Ключ Р`Льех» (поскольку так он назвал этот документ); причина, по которой Хоскинс не нашел этого раньше, заключалась в том, что глоссарий находился в конце довольно большого тома из разрозненных частей, которые носили общий титул «Фрагменты Целено».

Поскольку не разрешалось брать тома из «запретных файлов» библиотеки, Хоскинс безрассудно похитил книгу, скрыв ее среди бумаг в своем чемодане. Позже той же ночью в своих комнатах на Дарли-стрит он дрожащими руками изучал Ключ. Он уже давно скопировал расширенные части из «Текста»; теперь он сравнивал неизвестные слова с глоссарием Таттла. В частности, он сравнил эти строки с третьей страницей кода, начинавшейся с загадочной фразы, которая ранее привлекла его внимание.

Весь отрывок содержал только семь строк, разделенных на три стиха. Хоскинс переписал их на чистый лист бумаги для письма, оставив пространство между каждой строкой и с трудом выполнил полный перевод с использованием «Ключа Р`льех» Таттла.

Когда он закончил несколько часов спустя, страница читалась следующим образом:

Ph`nglui mglw'nafh Cthulhu R'lyeh wgah` nagl fhtagn.

(В своем доме в Р'льех мертвый Ктулху ждет, погруженный в сон)

Y'ai `ng`ngab cf ayak shugg-yaah Cthulhu nafl fhtagn.

(Но придет час, когда Ктулху больше не будет ждать, погруженный в сон)

N`gha-uaaah `nygh glag'ng aargh-cf ayah y'haa mgl`gn.

(Тогда пусть мир остерегается пришествия своего Хозяина)

* * *

Ygnaiih! Ygnaiih! S'sathagua dy'uth aiih-cf ayagh!

(Я поднимаюсь! Я поднимаюсь! Из глубины я приду!)

Mgw-ygna! Mgw-ygna! S'sathagua mglw`nafh ph 'R'lyeh!

(Он поднимается! Он поднимается! Из своего дома в Р'льех!)

Mgw-cf ayak! G'ngah mglw` aargh-cf ayah n'gh yafl.

(Он идет! Час Его появления — близок)

* * *

Ygnaiih! Aiih-cf ayagh-ngwa! Uaaah `nygh sh'uggua mng mgl'gn.

(Я поднимаюсь! Я иду вперед! Пусть мир трепещет перед своим Хозяином)

Хоскинс смотрел на результат своих трудов, странно восторженный с очарованием, какого никогда раньше не чувствовал. Ему казалось, что он находится на грани восстановления невероятной мудрости, утраченной века или эпохи назад.

К своему удивлению, он заметил, что наступил рассвет. Он всю ночь трудился над «Ключом Р`льех», даже не замечая часов, когда они проносились мимо. Неудивительно, что он дрожал от усталости и истощения!

В тот день он не стал работать в библиотеке, сославшись на временное недомогание. Вместо этого он спал глубоким сном от физического и нервного истощения.

И снова были сны…

6

В предыдущих случаях сны Хоскинса были заполнены темными пустынными пейзажами, обрамленными остроконечными пиками, на которых пустынные снега тускло блестели под холодным глазом луны. Его сны были бурными с проблесками рушащихся склонов удивительно древнего камня, пересохших и сморщенных поверхностей доисторических морей — зловещих и страшных перспектив, которые воняли мрачным запустением, полной бесплодностью и отсутствием жизни.

Теперь же во время дневного сна Хоскинс видел приземистую уродливую башню, грубо вырезанную из темного пористого камня, которая стояла одна посреди жуткой пустыни. Тьма висела над этой сценой, и даже любопытный глаз любознательной луны не проникал с небес, затененный слоем мрачных испарений… но время от времени разрывы появлялись в облачном небосводе, сквозь которые сверкали ледяные звезды.

Не было здесь знакомых звезд и созвездий, которые знал Хоскин с детства: нет, эти странные звезды образовывали неизвестные ему созвездия, но удивительным образом значимые, как будто они формировали огромные символы, смутно знакомые его сновидческому интеллекту. Чувство это было одной из неземных странностей; но это было также чрезвычайно важно, как если бы обширные сферы знаний содержались в тех звездных символах, которые он мог — почти — различить.

Эту каменную башню среди запустения он с трудом мог разглядеть, настолько мрачной была тень, окутывающая ее огромной массой, и таким тусклым и прерывистым бледный свет, проливаемый этими неведомыми созвездиями. От грубых стен этой приземистой уродливой башни исходила холодная и вечная злоба… непримиримая и коварная ненависть… к чему? К живым существам? К самой жизни, возможно?

В верхнем круглом окне этой похожей на орудийный ствол башни появлялся и исчезал красный свет, как вращающийся луч маяка. Здесь в дрейфующем по течению мозгу Брайанта Хоскинса возникла загадочная фраза, которую он встретил на сводящих с ума страницах «Немномикона»…

Древний Фарос…

Странно, как во сне ум собирает клочья и осколки рассеянных воспоминаний и объединяет их в новый образ, значение которого, после пробуждения, мы теряем.

Хоскинс проснулся в сумерках, наполненный удивительной слабостью, словно измученный своими собственными снами.

7

В течение нескольких последующих недель Брайант Хоскинс уделял мало внимания своим обязанностям в библиотеке, посвящая столько своего бодрствующего времени, сколько мог, переводу всего «Текста Р`льех». Глоссарий Таттла оказался ошибочным, и многие из значений, которые Татлл записал, Хоскинс заменил на более правильные определения… хотя, как он сам пришел к ним, даже он не мог сказать. Возможно, это была интуиция.

Постепенно, однако, смысловые образы, сокрытые в таинственном языке, начали появляться. «Текст» был смесью песнопений и молитв, литаний и заклинаний для нескольких божеств, которые носили такие имена, как Ктулху, Идх-йаа, Зот-Оммог, Убб, Гхатанотоа, Йтхогта, Дагон, Гидра и Йеб. Все они, как было понятно из текста, стихийные духи вод земли, демоны-боги океана. Они были, как он понял, заключены в тюрьмы на разных участках океанского дна океана — Ктулху в затонувшем каменном городе Р'льех, его сын Йтхогта в Йхе, Зот-Оммог в подводной пропасти возле «Острова каменных городов» (термин этот, который по какой-то причине снова, возможно, интуиция помогла вспомнить Хоскинсу, относился к острову Понапе с его колоссальными развалинами Нан-Матала) и Гхатанотоа в запечатанном склепе в погруженной на дно горе Йаддит-Гхо.

Каждому из этих морских демонов служили племена приспешников — миньонов, Ктулху — глубоководные, лидерами которых были «Отец Дагон и Мать Гидра» — имена, конечно, знакомые Хоскинсу из более ранних прочтений. Например, Дагон был морским богом филистимлян, а Гидра богиня-монстр из греческой мифологии. С другой стороны, Йтхогту и Зот-Оммога обслуживала раса под названием Йугг, лидером которой был Убб, «Отец Червей»; у Гхатанотоа были темные слуги, их лидером был Йеб.

Эти трое последних были, судя по всему, сыновьями (или «отродьями», как говорилось в «Тексте Р`льех») самого Ктулху; сыновьями, которых он породил многие эоны назад от последнего члена этого мрачного пантеона, Идх-йаа. Согласно тому, что Хоскинс медленно собирал вместе, выуживая из этих ритуалов и заклинаний, эти сущности все спустились на землю со звезд, когда мир был только создан, за долгие века до появления человечества. Все они, судя по всему, за исключением Идх-йаа, Могучей Матери, которая до сих пор пребывала на далекой звезде или мире под названием «Ксот», где была рождена, поскольку сам Ктулху был порожден в другом мире под названием «Вхурл».

Трудно было точно сказать, что же делать с этой странной мифологией, которая касалась таких продвинутых космологических представлений, как далекие галактики и путешествия сквозь измерения. Действительно, все это было похоже на научные романы Г. Дж. Уэллса, которые Хоскинс читал с жадностью, когда был подростком, или на некоторые из историй, которые он просмотрел на страницах журнала под названием «Удивительные истории», который начал появляться в газетных киосках два года назад.

И была еще одна тайна.

Не каждую ночь, конечно, но довольно часто, чтобы эта частота становилась туманно пугающей, Хоскинс в своих мечтах снова и снова возвращался к тем мрачным и холодным картинам бесплодной пустыни, о которой он думал, как о Ленге. В пределах видимости той уродливой и одинокой башни, так похожей на грубый орудийный ствол, которая нависала над равниной, изливая яркий красный свет из самого верхнего круглого окна…

Что может это мертвое плато иметь с могилами заключенных в тюрьмы богов на дне Тихого океана? Почему его спящий мозг, — как представляется — провел связь между застывшим и безжизненным плато и черным морским дном? Разве только из-за знания, что Амос Таттл приобрел старую книгу в темном и загадочном сердце Азии через китайского священника в ламаистском монастыре на северных границах Тибета?

«Лама Чо-Чо»… был ли он одним и тем же, что и «Старший Иерофант», упомянутый в «Некрономиконе» в главе о Ленге… без имени, лицо которого всегда скрыто за маской или завесой из желтого шелка?

Одна возможная связь между Ленгом и Тихим океаном, которая уже имела место, была вскользь упомянута его бывшим преподавателем литературы в Мискатонике, любителем фольклористом и антропологом, профессором Уилмартом.

Проклятое и запретное плато Ленг, где, как считается, Древние правили задолго до того, как первые люди эволюционировали… слова Уилмарта негромко звучали в голове Хоскинса.

«Старые» были аналогичны «Великим Древним», а Ктулху и его отродья были великими силами среди «Велики Древних», он узнал это изучая тексты Альхазреда. Если они так давно сошли со звезд, что первые люди (или первые млекопитающие!) даже еще не эволюционировали, возможно, плато или пустыня Ленг была затем затоплена первичными морями тех эпох… и, возможно Ктулху и его отродья и их приспешники правили доисторическим миром Ленга до того, как моря высохли и появились сухие земли, после чего они мигрировали в обширный Тихий океан, — это была больше теория, но она удовлетворяла Хоскинса тем, что давала отчет на проблемы и противоречия, которые сбивали его с толку, и которые лишили его покоя.

Кое-что еще занимало Хоскинса в последние дни сентября и начала октября 1928 года. Его сны…

Один и тот же повторяющийся сон… это безлюдное и заброшенное пространство бесплодной ледяной пустыни… эта приземистая и уродливая каменная башня, стоящая под странными искаженными созвездиями… кружащийся кровавый луч света, который вспыхивал и вспыхивал снова и снова в верхнем круглом окне.

В своих снах, ночь за ночью, Хоскинс парил бестелесный над плато и всегда, когда чары сна разбивались, и он просыпался, тресясь, как лист, и промокший от ледяного пота, он понимал, что все ближе и ближе приближается к порталу башни.

Что может случиться, когда последовательность сновидений закончится, он не мог даже догадываться, но очень боялся этого. Ибо что-то внутри башни пробудило в нем первичное чувство страха… невнятное и ужасное отвращение.

Отчаявшись прекратить поток этих сновидений, Хоскинс купил опиат в одной из аптек в окрестностях и даже посоветовался с врачом, доктором Эфраимом Спрейгом, которого ему очень рекомендовали. Доктор Спрейг выслушал бессвязный рассказ Хоскинса о его ночных экскурсиях в сны не перебивая, выражение его лица было скептическим, и прописал сонный порошок, который оказался неэффективным, как и опиаты, которые Хаскинс уже пробовал.

Доктор, должно быть, рассказал начальнику Хоскинса в библиотеке о его состоянии, потому что на следующее утро Сайрус Лланфер вызвал молодого человека в свой кабинет, сочувственно спросил о его здоровье и предложил отправиться в небольшой отпуск.

— Я заметил, что вы кажетесь измученным и изможденным в последнее время, как будто недостаточно отдыхали, Хоскинс, — сказал он. — Вы кажетесь изнуренным, как будто ваши нервы беспокоят вас. Эти зимы в Новой Англии могут быть опасны для того, у кого столь низкая сопротивляемость, как у вас, похоже, так… что вы скажете? Несколько недель в более теплом климате, а? Это будет хорошо для вас!

Хоскинс вышел из кабинета доктора Лланфера очень сильно дрожа. Он не мог вспомнить, какие привел контраргументы, и в целом скорее опасался, что они были агрессивными, почти истеричными и, конечно, довольно непоследовательными. Но — сама мысль об отрыве от своей работы в этот момент наполнила его холодным и бездонным ужасом… он был так близок к Абсолютной Тайне, которая, как он знал, была скрыта в «Тексте Р`льех», чтобы разрушение его концентрации поездкой в отпуск было бы катастрофой.

Он надеялся, что он ничем оскорбительным не привел в замешательство доктора Лланфера, но — разве мог этот дряхлый старый идиот увидеть, что миру нужна мудрость, которой он скоро сможет одарить множество несчастных людей?

Если понадобится, он украдет сам «Текст», так же как украл «Ключ Р`льех», и убежит из Аркхэма и от вмешательства других. В лесу была хижина, принадлежавшая его отцу, там его семья отдыхала в долгие летние периоды во время его детства… это обеспечило бы идеальное убежище, где он мог бы завершить свою работу, не подвергаясь пристальному вниманию посторонних…

Если бы он мог также легко остановить те страшные сны!

8

В конце осени 1928 года состояние Брайанта Хоскинса серьезно ухудшилось. Нервная болезнь, от которой он страдал, вскоре стала очевидной для всех. Его черты лица были опухшие и изможденные, его глаза были налиты кровью, он потерял свой вид, словно из-за некоторой изнурительной болезни.

Отчасти это было связано с бессонницей, которой, как считалось, он страдал. На самом деле, конечно же, сам Хоскинс стремился воздержаться от сна… из-за этих ужасных снов, которые теперь преследовали его каждую ночь… тех снов, в которых он подплывал все ближе и ближе к той ужасной каменной башне, возвышающейся среди ледяной пустыни Ленга.

Когда ни панацеи, доступные в аптеке, ни лекарства, предписанные доктором Эфраимом Спрейгом, не помогли ему в борьбе за прекращение сновидений, Хоскинс обратился к некоторым воровским людям, которые скрывались в постыдных притонах вдоль гниющей набережной Аркхема — темных иностранцам, которые продавали безвестные наркотики в убогих барах и зловонных переулках.

Эти наркотики, действительно, охранили его от грез, но какой ужасной ценой. Ибо его сила все уменьшалась, а его ум потерял свою обычную ясность, и его здоровье начало рушиться. Узнав о быстром упадке Хоскинса, доктор Лланфер, наконец, настоял на том, чтобы тот взял нежелательный отпуск, который он ранее предлагал ему. Хоскинсу ничего не оставалось как принять его, поэтому он украл «Текст Р`льех» и исчез в густых лесах к северу от Аркхема.

Зимы в этой части Новой Англии были суровыми и жестокими, а фермы в лесной глуши были часто занесены снегом на несколько месяцев. Поэтому Хоскинс привез с собой достаточные запасы пищи, кофе и керосина для печи, а также чистую одежду, одеяла и бумагу для письма. В ту самую ночь, когда он впервые появился в маленькой хижине в лесу, прошел обильный снегопад; когда он проснулся от сна без сновидений на рассвете, он оказаться полностью изолированным, окруженным со всех сторон гладким полем сплошного снега.

Изоляция, однако, была именно тем, что он больше всего желал. Ни доктор Лланфер, ни кто-либо другой не мог докучать ему здесь… здесь он мог выполнить свою большую работу — перевести весь «Текст Р`льех» и раскрыть его секреты невежественному и ничего не подозревающему миру.

Однако об одном Брайант Хоскинс забыл в своей спешке. Наркотики, которые он купил у вороватых иностранцев в старых притонах вдоль набережной, скоро будут исчерпаны…

9

В ночь на 11 ноября 1928 года, не имея препаратов, которые могли бы защитить его от снов, Брайант Хоскинс наконец провалился в сон до рассвета. Он больше не мог противостоять желанию спать, но принял предусмотрительные меры, положив блокнот и карандаш у постели, чтобы после пробуждения записать сущность своих грез — практика, которой он придерживался уже некоторое время.

Заметка, найденная позже рядом с его постелью, нацарапанная дрожащей рукой так, что выглядит практически неразборчивой, гласит:

Опять мрачная пустыня, темные небеса, сверхъестественные звезды! Ближе, чем когда-либо, я доплыл до самого портала каменной башни. Дверь вырисовывается передо мной, перемычка с надписью, выбитая в крошащемся камне… знаками, которые я не могу прочитать, но которые я видел на страшных страницах «Некрономикона».

Сама дверь — массивная плита из камня, через которую я скольжу внутрь, сам того не желая, как будто беспомощно переношусь каким-то невидимым течением силы. Безропотно я попадаю в темную камеру, чьи изможденные, голые стены украшены ткаными гобеленами, изображающими отвратительные фигуры, возвышающиеся над пресмыкающимися голыми человеческими рабами.

У дальней стены камеры (которая холодна, как полюс, и пропитана нечистым зловонием) находится существо, или сидит на корточках, или сидит развалясь в древнем кресле из резного черного дерева. Более крупное и более тучное, для представителя человечества, его любопытно деформированные конечности и туловище обтянуты мантией из блестящего шелка. Под этими предметами одежды я ощущаю тело странно уродливое, возможно, с более длинными конечностями, чем обычно, или с конечностями, имеющими несколько суставов.

Лицо существа полностью скрыто за вуалью или маской из желтого шелка, через которую не просматриваются черты его лица. Но я замечаю, даже парализованный предельным ужасом, который словно заморозил мой мозг и волю, что шелковая маска странно шевелится и выступает в неправильных местах…

Я не хочу знать, как выглядит лицо Ламы Чо-Чо. Но, против моей онемевшей и замороженной воли, руки в моем сне сами поднимаются, чтобы сорвать маску…

Это были последние слова, написанные Брайантом Хоскинсом.

10

К середине ноября было обнаружено, что «Текст Р`льех» похищен с закрытых полок библиотеки Мискатоника, а также отсутствовал еще один том из завещания Таттла, известный как «Фрагменты Целено». В свете увлечения, которое испытывал к этим двум книгам Хоскинс, доктору Сайрусу Лланферу не составило труда выяснить того, кто присвоил эти две книги. Владелица дома, где жил Хоскинс, миссис Муллинс, вскоре рассказала о его домике в лесу; поскольку бесценные тома были законным имуществом Библиотеки, у доктора Лланфера не было другого выхода, кроме как проинформировать местные власти о краже.

Два констебля были отправлены на поиски похищенного имущества. Из-за сильных снегопадов они обнаружили, что проселочные дороги почти непроходимы, но сумели добраться до хижины.

То, что они нашли внутри, затем было заключено в Санатории Округа, надежно заперто в обитой камере. Оно смеется и воет, а иногда и плачет, но когда оно говорит, что происходит редко, оно повторяет одни и те же фразы снова и снова.

— …Лицо!..Лицо!..Те гнилые дыры, где должны быть глаза!.. розовый и извивающийся щупальцеобразный хобот там, где на лице должны располагаться нос, рот и подбородок… и смех, насмешливый и злобный, булькающий смех… Боже! Боже! Как можно смеяться без рта?

Существо в камере умерло следующей весной в начале марта 1929 года. Украденные книги были возвращены на закрытые полки библиотеки Мискатоникского университета, и очень редко доктор Лланфер разрешает даже образованным ученым консультироваться с ними.

Объясняет он это довольно просто: «Есть некоторые вещи, о которых человек не должен знать, и некоторые книги, которые человек не должен читать». Возможно, он прав, в конце концов.

Перевод: Р. Дремичев 2018

Лин Картер ШАГГАИ

Lin Carter. «Shaggai», 1971. Цикл «Мифы Ктулху. Свободные продолжения».

«Мы живем на безмятежном острове невежества посреди черного моря бесконечности, и это не означает, что мы должны путешествовать вдаль.»

Г. Ф. Лавкрафт

Примечание редактора: Касательно нижеследующего текста Лин Картер пишет — несомненно, не серьезно: «Недавно я получил копию перевода Эйбона Гаспара дю Норда (это была ужасная сделка, поэтому я избавлю вас от ее деталей) и, сравнивая этот текст с другими версиями, отметил к моему удивлению, что даже первосвященник Атлантиды, Кларкаш-Тон, не осмеливался включить приведенный ниже эпизод в издание Коммориомского цикла мифов; поэтому я переложил его со старомодного французского следующим образом.»

Трижды я, некромант Эйбон, вызывал демона Фарола из его отдаленных ультра-космических бездн, лежащих за пределами линейного пространства, и трижды он материализовывался в герметичной подземной камере, и каждый раз принимал форму черного, клыкастого, циклопического существа с руками, как извивающиеся змеи.

Каждый раз я требовал от Фарола пояснений неясной и загадочной фразы из Пнакотикских Рукописей — навязчивая и трудная загадка, секрет которой так долго ускользал от меня. «Берегись вызывать То, что сильнее тебя; помни о гибели тех, кто вызвал Червя, что грызет в ночи.»

Пока я не познал истины этого непонятного и таинственного текста, я знал, что не могу продвинуться дальше в моем овладении пнакотикскими знаниями, отсюда мое раздражение, когда демон Фарол упрямо и непреклонно отвечал каждый раз на мой вопрос одной и той же туманной и бессмысленной фразой: «О том вы должны спросить Обитателя Пирамиды.»

Напрасно я угрожал строптивому Фаролу заклинанием Яггрр и эликсиром Нн'гао, а так же ужасной силой Алого знака, все безуспешно. Для каждой угрозы он повторял все тот же яростный ответ, чье издевательство мучило меня:

«О том вы должны спросить Обитателя Пирамиды.»

Утомленный его упрямством, я сломал колдовской круг и позволил черному, клыкастому, циклопическому существу вернуться в свой бурлящий и суб-пространственный хаос, в то время как сам забросил все свои колдовские труды в тщетной попытке найти разгадку тайны, которая насмехалась и ускользала от моего понимания. Но загадка Фарола продолжала будоражить мой мозг, и я не смог найти помощь в моих бесплотных и бесполезных исследованиях. Пока я не раскрыл секрет этой загадки из таинственных страниц Пнакотикских рукописей, я больше не мог продвигаться в своем стремлении к Истинному Учению. В конце концов, я решил отыскать этого Обитателя Пирамиды — кем или чем бы он ни был! И с этой целью я искал уединения в моей камере, где сварил отвар из Черного Лотоса, в который добавил желчи мантикоры и слюну упырей, добытых хитростью в темных пропастях у подножия Пиков Трока. Сосредоточив свое сознание на отвратительном и страшном Знаке Коф, я отделил мое астральное тело из праха и швырнул мою сущность в бесконечность.

Мой дом из черного гнейса остался далеко внизу на северном мысу, северный полуостров Му Тулан уменьшился, в одно мгновение древний и первобытный континент Гиперборея превратился в маленький, а в следующий момент сама планета исчезла в усыпанной звездами безмерности.

Я отправился сначала на темный Юггот за край, и там, в ядовитой цитадели, возвышающейся над бездной алого и скользящего ужаса, я кратко консультировался с сильным верховным магом, одним из ракообразных, что населяют тот тусклый и ужасный мир. Но мой коллега либо не знал, либо не дерзнул раскрыть мне тайну Обитателя Пирамиды, и по его повелению я отправился в новый путь к далекому Ктинилу, который кружится вокруг малиновой сферы Арктура. Там я расспрашивал некоего грибовидного интеллекта, знает ли он что-нибудь об Обитателе, но тот так же не захотел или не мог говорить.

Быстрее чем мысль после я преодолел ужасную необъятную пропасть между Ктинилом и лишенным света, плохо изученным Мтурой, откуда кристалловидные разумные существа направили меня к самому краю межпространственных бездн. Там, наконец, я узнал от субъекта из светящегося газа, чье имя было Зжрий, что Тот, кого я ищу, обитает на Шаггаи, кошмарном и гибельном Шаггаи, основном мире в угловом пространстве, чью ядовито-зеленую поверхность даже самый доблестный из путешественников не смеет посетить. Я слышал о странном и опасном Шаггаи те наиболее жуткие легенды, что нашептываются относительно этого Призрачного мира ужасного мрака, но никогда даже в моих самых смелых мечтах я не мог и вообразить отважиться углубиться туда. Но сейчас у меня не было иного выхода, и теперь я проецировал свою сущность сквозь бесконечное пространство и время к мрачному Шаггаи.

* * *

Когда я приблизился к Шаггаи, он лежал, купаясь в невыносимом блеске изумрудного пламени двойных солнц — мрачный и пустынный шар голого серого камня, наполненный черными кислотными морями и противными континентами, покрытыми зарослями ползающей и вампирской плесени. Там в странной метрополии из холодного серого металла обитает зловещая разумная раса — Инсектоиды, о которых даже Древние Записи ничего не упоминают.

Некоторое время я плавал над огромными проспектами из грубого металла, переполненными шумными, многоногими ордами, которые текли вокруг основания колоссальных и невыразимых пилонов и шаровидных куполов, которые лежали голые и стерильные под пронзительным блеском зеленых солнц. С раннего утра бесчисленные орды хитиновых членистоногих раскрывали свои большие сверкающие крылья, как яркие полотна, покрытые опалами, и кружились огромным облаком около отверстия, которое служило порталом с поверхности земли, исчезая в нем множественными потоками.

В центре каждого мегаполиса возвышались наклонные плоскости металлических пирамид. Некоторая прихоть или интуиция подсказали мне не останавливаться здесь, чтобы исследовать то, что лежит внутри этих маленьких пирамид, так как то, что я ищу находится не здесь в этих наполненных илом городах. Поэтому я пролетел вдаль несколько лиг, скользя над лишайниками, пульсирующими черными морями и сверкающей грязью. Наконец я увидел сооружение неизмеримо более громадное, чем любое из тех, что я наблюдал на Шаггаи. Оно возвышалось, одинокое и безлюдное, на мертвом плато в регионе северного полюса, и из-за его невероятной и странной необъятности, которая бывает у многих гор, я сразу понял, что это и есть жилище Того, кого я искал — Дом Червя — скрывающий секрет чернейшей тайны туманных страниц Пнакотикских рукописей.

На усыпанной холодными черными кристаллами равнине я опустился. Большая часть пирамиды возвышалась надо мной, как геометрическая гора, но была обширнее, чем сама Вурмитхадрет, самая чудовищная структура, взращенная интеллектом, на планетах, известных мне. От ее огромных плоскостей исходила холодная угроза, перед которой моя душа робела в ледяном страхе, но я не смел колебаться, как какой-то устрашенный неофит, стоя на самом пороге тайны, которая вот уже множество циклов терзает меня. И собрав все свое мужество, произнося безмолвную молитву Тсатоггуа, я спроецировал свою бестелесную сущность вглубь пирамиды.

Сквозь стены невероятной толщины, созданные из металла очень прочного и неизвестного мне, я прошел, воспарив в полной черноте над колоссальной бездной. Внутренняя часть металлической горы была огромной гулкой пустотой, разверзшейся над колодцем таких невероятных размеров, что он казался бездонным… и даже находясь в путах охватившего меня страха, я задавался вопросом — за толстыми стенами из этого ультра-теллурического металла находится — ничто?

Здесь снизу дул сырой, холодный ветер, по воле которого невидимые крылья несли мой астральный разум через зловоние, как дыхание ухмыляющихся упырей или смрад чешуйчатых и прокаженных шантаков, которые питаются отвратительными веществами. Эта вонь склепа была более ужасна, чем то, что источает бурлящая черная слизь, где отвратительные и изначальные шогготы купаются и разлагаются. И все мои чувства были поражены этим ветром из ямы.

Наконец, при слабом свечении, которое источалось гнилостной и растущей на мертвой плоти плесенью, я осознал чудовищные и дикие пиктограммы, которые были начертаны на внутренних стенах титанической пирамиды. При этом тусклом синем свечении я обнаружил, к своему удивлению, что могу частично познать огромные символы, ибо они были подобны глифам первобытных Тхуу-йааа, начертание которых сохранены в некоторых из Древних Записей, хранящихся на охраняемой Целено.

Я видел… я читал… и я сжался, содрогаясь от невероятных ужасов, сокрытых в этих растянутых и чудовищных глифах, видных в колеблющемся и туманном сиянии, которое излучало нечто со дна глубокой ямы внизу… Я вскрикнул беззвучно, когда увидел То, что корчилось на дне этой безмерно глубокой пропасти… То, чья студенистая дрожащая масса, покрытая белой слизью, была источником кладбищенского свечения… То, чья дрожащая как желе плоть источала отвратительную вонь, которую беспрерывно разносил холодный ветер из бездны… Йа! Тсатоггуа! Но червь не должен вырасти до размера горы… не должен грызть вечность, вопреки устоям, или прорыть яму тысячи миль глубиной!.. В этот адской момент я увидел и познал, что холодные разумные Инсектоиды проклятого и страшного Шаггаи однажды вызвали То, чем никакая сила не может командовать, не может уничтожить, но только вечность содержать внутри полой и чудовищной горы из нетленного металла, пока Это беспрестанно будет грызть ядро планеты… и будет грызть все последующее время до тех пор, пока кощунственный и старый Шаггаи не будет поглощен бессмысленной, слюнявой и ненасытной жаждой этого горного Червя Из Вне… И тогда я бросил свое астральное тело с пронзительным визгом вверх из этого всемирно глубокого кошмарного склепа, где титаническое Нечто из пузырящейся слизи пожирало планету, чьи безрассудные жители дерзнули однажды призвать его из пучины, — я узнал, наконец, почему обитатели звездных миров избегают с дрожью всякого упоминания об обреченном и наполненном ужасом Шаггаи, и почему его секрет был похоронен в самых загадочных страницах Пнакотикских рукописей…

* * *

Эти вещи я, некромант Эйбон, видел и записал здесь, в моей Книге, чтобы если когда-нибудь снова какой-нибудь искатель тайн дерзнет вызвать ужас из черной бездны — будет предупрежден, и пусть То, что скрыто, навсегда останется скрытым, и поразмышляет над судьбой жалких интеллектов ужасного Шаггаи, которые в своей гордости и высокомерии когда-то вызвали То, что даже Старшие Боги не осмеливались вызывать.

Перевод: Р. Дремичев 2018

Лин Картер НАСЛЕДИЕ УИНФИЛДА

Lin Carter. «The Winfield Heritance», 1997. Цикл «Мифы Ктулху. Свободные продолжения».

Заявление Уинфилда Филлипса, 1936

В случае моей смерти или исчезновения, я прошу того человека, в руки которого попадет это заявление, чтобы он незамедлительно отправил его доктору Сенеке Лафам, заведующему антропологическим факультетом Мискатоникского университета в городе Аркхем, штат Массачусетс. И ради собственной безопасности, чтобы не лишиться рассудка, я прошу отправить его непрочитанным.

Меня зовут Уинфилд Филлипс, и я живу на улице Колледж-стрит № 86 в Аркхеме. Я выпускник Мискатоникского университета, где я специализировался на американской литературе, а так же немного изучал антропологию. Начиная с первого курса, я работал у доктора Лафама в качестве личного секретаря и продолжил после в этой должности, чтобы иметь возможность писать книгу о декадентском движении в новейшей литературе и искусстве. Мне двадцать девять лет, и я считаю, что имею твердый ум и крепкое тело.

Что касается моей души, то в этом я не так сильно уверен.

I

Утром 7 июня 1936 года, получив небольшой отпуск от моего работодателя, я сел на поезд в Калифорнию на станции Балтимор-Огайо на Уотер-стрит. Моя цель в том, чтобы совершить путешествие такой длины и пересечь весь континент, была частично деловой, а частично удовольствием. И, частично, из-за чувства семейного долга.

Совсем недавно скончался мой дяди Хирам Стокели из Дарнам-Бич, штат Калифорния, и я чувствовал себя обязанным присутствовать на его похоронах и занять свое место в похоронной процессии, чтобы восточная ветвь семьи была представлена на этом мрачном мероприятии. В конце концов, дядя Хирам был любимым братом моей матери; и, хотя я никогда не встречался с ним и фактически никогда раньше не видел его, я знал, что она хотела бы, чтобы я присутствовал на его похоронах. Моя покойная мать была из семьи Уинфилдов из Нью-Хэмпшира, но мой отец был Филлипс, представитель одной из древних семей Массачусетса, родословную линию которой можно проследить до 1670 года, если не дальше. Я являюсь потомком знаменитого, а так же немного печально известного, преподобного Уорда Филлипса, бывшего пастора Второй конгрегационалистской церкви в Аркхеме, автора туманного, но психологически увлекательного текста о странностях Новой Англии под названием «Одаренные тауматурги в Ханаане Новой Англии», впервые опубликованного в Бостоне в 1794 году, а затем переизданного в довольно сокращенной форме в 1801 году. Была старая семейная шутка, что преподобный доктор, — об этом единственном его увлечении стало известно из писем, — в буквальном смысле совершил свое «проклятое» проникновение сквозь адское пламя и серу в «Великие Деяния» сумасшедшего старика Коттона Мазера[20] и еще более кошмарные «Чудеса Невидимого мира». Если так, ему это прекрасно удалось.

За много лет до моего рождения произошел разлад между моим дядей Хирамом и остальной семьей моей матери. Я не знаю, что произошло, но разрыв в отношениях был окончательным. Если моя мать и знала причину, она никогда не рассказывала мне об этом, но я помню, как мой старый дедушка бормотал о «запрещенных практиках» и «книгах, которые никто не должен читать», когда всплывало имя дяди Хирама, что было не очень часто. Каким бы ни был характер семейного скандала, дядя Хирам покинул Аркхэм, он переехал в Калифорнию и никогда не возвращался. Эти древние, прирожденные семьи Новой Англии, как вам известно, изобилуют скелетами в шкафу, старой враждой, вековыми скандалами. Кажется странным, даже извращенным, в наши дни таить обиду на всю жизнь, но мы гордый, упрямый, жесткий народ. Только большим упрямством можно объяснить тот факт, что мой дядя, как бы он не был раздосадован разрывом семейных отношений (даже с моей матерью, которая была его любимой сестрой), он фактически отказался от своей фамилии — Уинфилд — взяв вместо нее девичью фамилию своей матери —   Стокели.

Во всяком случае, все это произошло задолго до моего рождения — до того, как моя мать вышла замуж за представителя семьи Филлипс, — и из-за этого, а так же того факта, что никаких связей не было между моим дядей и мной — я даже не подозревал, что упомянут в завещании дяди, и так же совершенно не интересовался его имением, хотя было общеизвестно, что он стал очень богатым, когда переехал в далекую Калифорнию. 

Что касается элемента удовольствия, связанного с моим путешествием, он заключался в возможности возобновить дружбу с моим кузеном Брайеном Уинфилдом, единственным сыном моего другого дяди Ричарда. Мы впервые встретились, Брайан и я, совершенно случайно в Библиотеке Виденера в Гарварде в 1927 году. Я был отправлен туда моим работодателем, чтобы скопировать некоторые отрывки из определенной и очень редкой версии странного любопытного старого тома мифов и литаний, носящего название «Книга Эйбона», в этом случае Гарварду повезло, поскольку он обладал единственным известным текстом средневекового латинского перевода, сделанного греком Филлипусом Фабером. Молодой человек, сидевший рядом со мной, был веселым, веснушчатым, курносым парнем с взлохмаченными рыжеватыми волосами и дружелюбными голубыми глазами, он был полностью погружен в чтение медицинской книги  с самыми отталкивающими иллюстрациями, какие только можно представить. Он отреагировал на вызов библиотекаря — «Уинфилд», и бросился вперед, чтобы потребовать достать другую книгу из хранилища для его внимательного изучения.  Думая, что он, возможно, должен быть моим родственником, я позволил себе вольность представиться; позже, уже беседуя за кофе, мы заложили основы для прочной дружбы.

Брайан был лет на пять моложе меня и приехал на восток, чтобы учиться в медицинской школе, надеясь стать врачом. Мы привязались друг к другу с самого начала, оба были одинаково рады обнаружить, что мы были кузенами. Хотя мое пребывание было кратким, нам удалось продолжить наше дружеское общение по выходным и во время каникул. В этих случаях я приезжал в общежитие, чтобы навестить его, так как его отец заставил его поклясться, что он не рискнет приблизиться к Аркхэму ближе, чем земли города Бостон.

Это, конечно, не вызывало у меня особого неудобства, поскольку Бостон и Аркхэм находятся всего в пятнадцати милях друг от друга. Но через пару лет мои поездки в Бостон закончились, потому что Брайан вылетел из медицинской школы из-за какой-то смехотворной мальчишеской шутки и вернулся домой, чтобы снова жить со своим родителем. Позднее он изучал ветеринарию в колледже Тейт в Буфорде, уездном местечке округа Сантьяго, в котором расположен Дарнам-Бич, и стал лицензированным ветеринаром. Я полагаю, что это было довольно неожиданно для того, кто надеялся вылечить рак и получить Нобелевскую премию; или, возможно, его отец, обнаружив нашу тайную переписку, потребовал, чтобы она прекратилась. Во всяком случае, наш обмен письмами сошел на нет и умер. Редкая открытка на Рождество или дни рождения, вот и все.

До этого июня, когда внезапно и к моему удовольствию я нашел в своем почтовом ящике короткое, небрежно написанное его знакомым детским почерком письмо, в котором говорилось о смерти нашего дяди, и приглашение — фактически мольба — чтобы я приехал на запад для похорон. Меня не нужно было сильно подталкивать, и, поскольку доктор Лафам был готов отказаться от моих услуг на неделю или около того, я отправился в тот же вечер и купил билеты на вокзале, сообщив Брайану по телеграфу о времени моего прибытия.

Помимо удовольствия возобновить мое знакомство с Брайаном и семейного долга присутствовать на похоронах моего дяди, у меня также было несколько незавершенных дел, которые я должен был выполнить для доктора Лафама. В нескольких милях к северу от Дарнам-Бич, на побережье Южной Калифорнии, лежал город Сантьяго, в котором находился знаменитый институт тихоокеанских древностей Санборн. Примерно семь лет назад нам в Мискатоник нанес визит джентльмен по имени Артур Уилкокс Ходжкинс, помощник куратора коллекции рукописей в Институте Санборн. Этот серьезный и ученый молодой человек просил помощи у доктора Лафама и некоторых его коллег в распутывании древней тайны, о которой я не буду распространяться здесь, за исключением того, что это было связано с необходимым уничтожением редкого примитивного идола неизвестного мастерства, обнаруженного на Понапе несколько десятилетий назад. Владение этой своеобразной статуэткой, — получившей значительную известность в народной прессе под довольно мелодраматическим названием «статуэтка Понапе», — как было уже известно, свело двух известных ученых с ума, и, по словам самого Ходжкина, угрожала внести беспорядок в его собственный разум.

К моему большому удивлению, доктор Лафам совершенно серьезно отнесся к этим бредням, как и доктор Генри Армитадж, библиотекарь в Мискатонике. Эта их озабоченность по поводу потенциальной опасности для человечества в продолжении существования этой так называемой «статуэтки Понапе» вылилась в то, что они предоставили юному Ходжкинсу возможность ознакомиться со сказочно редкой копией мрачной, кощунственной древней книги под названием «Некрономикон». Мискатоник владеет и ревниво охраняет в закрытом хранилище единственную известную копию «полного издания» книги в западном полушарии.

Эта книга и несколько других томов подобной редкости и эзотерических знаний являются центральным источником информации, которой обладает мир о неясной, очень древней и запутанно широко распространенной доисторической мифологии, названной некоторыми «альхазредской демонологией», по имени арабского автора «Некрономикона», а также «Мифы Ктулху», по наименованию самого знаменитого дьявола. Следы культа Ктулху и других родственных культов и тайных обществ, посвященных поклонению трем сыновьям Ктулху — Гхатанотоа, Йтхогте и Зот-Оммогу, а также его сводному брату — Хастуру Невыразимому и другим богам или демонам с такими именами, как Тсатоггуа, Азатот, Ньярлатотеп, Даолот, Ран-Тегот, Ллойгор, Жар, Итакуа, Шуб-Ниггурат и т. д., сохраняются веками в дальних уголках мира и до сих еще не исчезли. Объединенные вместе в обширную секретную сеть, своего рода «оккультную преисподнюю», культы Ктулху и его приспешников формируют, по мнению некоторых властей, немного ни мало, огромный и вековой преступный заговор против безопасности, здравомыслия и самого существования человечества.

Доктор Лафам и доктор Армитадж просили меня посетить Сантьяго, где в настоящее время работал Брайан, чтобы посмотреть на мистическое завершение дела Артура Уилкокса Ходжкинса. Он жестоко избил старого сторожа до смерти, поджег южную галерею музейного крыла Института, спрятал или уничтожил пагубную фигурку и был доставлен в буйном состоянии в частный санаторий.

По всей видимости, в этой дикой истории безумия значительно больше, чем можно разумно предположить. Помогая доктору Лафаму в его исследованиях деятельности культов Ктулху, я испытал несколько нервирующих и научно необъяснимых переживаний. Я знал, хотя и старался не верить, что на самом деле существовало тяжелое, мрачное ядро истины за кошмарными легендами этой фантастической мифологии. Я видел достаточно в лесу Биллингтон тем темным днем в 1924 году, когда мы с доктором Лафамом убили Амброуза Дьюарта и его индейского прислужника Квамиса, — или того, кто на самом деле захватил их разум, тела и души, — чтобы относиться к этим вопросам с осторожностью и трепетом.

Что-то свело бедного Ходжкинса с ума. Статуэтка Понапе? Или то, что он увидел в тот момент, когда коснулся холодной статуэтки из пятнистого нефрита серым звездным талисманом из потерянного, древнего Мнара, который доктор Армитадж доверил ему? Я не знаю. Но Лафам и Армитадж отчаянно хотели узнать; они хотели закрыть это дело о странной и неземной статуэтке, которую, как они полагали, принесли из черных бездн между звездами, когда Земля была молода.

И я тоже.

II

Брайан ждал меня на железнодорожной станции Сантьяго, когда я вышел из поезда. Он был без шляпы, его рыжеватые волосы раздувал ветер, он махнул рукой, ухмыльнулся и начал проталкиваться сквозь толпу, чтобы раздавить мою руку в своей грубой, мощной хватке. Он изменился очень мало за годы, прошедшие с тех пор, как мы в последний раз видели друг друга: он был все еще шумным, задорным и неудержимым, с радостным интересом к жизни и безграничным запасом физической энергии, которой я восхищался и завидовал.

Подхватив мои сумки, он бросил их на заднее сиденье своей машины, спортивного красного родстера, и попросил меня забираться. Я мог бы нанять и старое такси, которое стояло перед станцией, но это был более комфортный механизм. Пока мы ехали в маленькую квартиру Брайана на улице Идальго, расположенную недалеко от парка, мы беседовали, обновляя наше знакомство.

— Завтра я хотел бы съездить к Дарнам-Бич, чтобы осмотреть дом дяди Хирама, — сказал Брайан, помогая мне распаковывать вещи. — Адвокаты дали мне ключ от входной двери и указали, как туда добраться.

— Разве ты не был там? —   спросил я. — Живя так близко к нашему дяде, все эти годы…

Он поморщился.

— Дядя Хирам ладил с моим папой ничуть не лучше, чем с остальной семьей, я думаю! во всяком случае, меня никогда туда не приглашали. Этот старик был не такой уж и плохой, в конце концов. Кстати, я не стал рассказывать тебе об этом раньше — знаешь ли ты, что ты и я его бенефициары[21]?

Я моргнул, как громом пораженный.

— Ты имеешь в виду?

Он усмехнулся, кивая.

— Все, кроме денег, я полагаю! Все что стоит на фундаменте. Но мы можем разделить дом, библиотеку и мебель. Думаю, что тебя больше всего интересуют книги… Считаю, что у нашего дяди была большая библиотека. Ну, пойдем; нужно умыться и перекусить.

III

События следующего утра я оставлю без комментариев. На службе было всего несколько человек, несколько старых слуг нашего дяди и парочка любопытных искателей. Похороны были проведены довольно поспешно, и я заметил, что тело почему-то несли в закрытом гробу.

После обеда мы двинулись к побережью. Это был яркий, солнечный день, и Брайан ехал с открытым верхом. Я подумал, что у Брайана есть какие-то новости для меня — я видел, как его просто распирает от этого. Наконец, я спросил его, что случилось. Он бросил на меня косой взгляд.

— Помнишь, когда ты написал, что приедешь, ты попросил меня узнать все, что я смогу, о истории со «статуэткой Понапе»? — спросил он. Я кивнул. — Хорошо, я собрал для тебя несколько газетных вырезок — отдам их чуть позже. Но я обнаружил нечто странное, рассматривая этот вопрос…

И он упомянул имя покойного профессора Гарольда Хэдли Копеланда. Было время, когда многие газетные сенсационные новости были связанным с этим именем, оно было хорошо знакомо читателю воскресных дополнений. Но как быстро вчерашние новости становятся древней историей! Я полагаю, что в наши дни мало кто вспомнит это имя, хотя его смерть в психиатрическом учреждении в Сан-Франциско произошла всего лишь семь лет назад.

Это профессор Копеланд обнаружил печально известную «Статуэтку Понапе», которая сформировала цепь, в которой было сосредоточено столько странных и озадачивающих тайн. Статуэтка была частью коллекции редких тихоокеанских древностей и книг, которые Копеланд передал в Институт Санборн в 1928 году. Кажется, что статуэтка была каким-то образом связана с древним малоизвестным культом, который поклонялся «Великим Древним со звезд», мифы и легенды о которых были предположительно записаны в ряде старинных и очень редких книг. Некоторые из книг, которые Копеланд передал в Институт Санборн, рассказывают о его исследованиях. То, что я теперь узнал из уст моего двоюродного брата, поразило меня.

— У старого профессора была копия «Unaussprechlichen Kulten», ты знал? — спросил Брайан язвительно, играя с моим любопытством.

Я кивнул. Книга, написанная немецким ученым по имени фон Юнцт, была основным текстом в изучении культа.

— И некоторые страницы из «Песнопений Йуггов», — добавил он, — а так же копия того, что именуют «Текст Р'льех»…

— Да, я знаю обо всем этом, — сказал я нетерпеливо. — Что ты хочешь сказать, не тяни?

— Ну, Уин, где, по-твоему, профессор Копеланд получил эти редкие книги?

Я раздраженно пожал плечами.

— Откуда, черт возьми, я должен это знать?

Все еще улыбаясь, Брайан, наконец, выдал свою потрясающую новость:

— Он купил их у дяди Хирама.

Я уверен, что моя челюсть упала, заставив меня выглядеть нелепо, ибо после очередного косого взгляда на меня, Брайан начал посмеиваться.

— Великий Скотт, — пробормотал я, — какое совпадение! Ты хочешь сказать, что наш дядя был заинтересован в оккультизме — в этой «альхазредской демонологии»?

Он нахмурился, не признавая этого термина.

— Альхазредской…?

— По имени арабского демонолога Абдула Альхаздреда, автора знаменитого «Некрономикона», одной из самых редких книг в мире. У нас есть копия в Мискатонике, которую держат под замком и ключом. Единственная в западном полушарии.

Он признался, что понятия не имеет об интересах дяди, научных или каких-то иных.

— Но дядя Хирам сделал целое состояние, ты же знаешь… и он занимался коллекционированием книг по-крупному… все, что было старым, редким и темным и что было трудно найти, влекло его. У него были агенты по всему миру, работающие на него… бьюсь об заклад тебе это приятно слышать, так как ты унаследовал часть его книг!

Я ничего не сказал, чувствуя себя немного неуютно. В то время как смерть моего дяди Хирама ничего не значила для меня лично, было нечто оскорбительное в разговорах о выгоде из-за кончины другого человека. Я сменил тему.

Длинная дорога к Дарнам-Бич провела нас по живописному маршруту, мы ехали вдоль массивного, скалистого побережья с улыбающимся синим Тихим океаном, лениво двигающимся под ярким солнечным светом. Но когда мы приблизились к городу, шоссе повернуло вглубь страны, и пейзажи стали постепенными сменяться на странно серые и даже немного удручающие. Мы пересекали теперь целые акры заросших соснами грязных низин, заполненных стоячей, украшенной шапками пены водой. Затем последовали на протяжении многих тоскливых миль заброшенные фермы и поля, где необработанная, нездоровая земля, разъеденная соленым ветром с океана, обнажилась под жалким тонким слоем верхнего слоя почвы, не представляя собой ничего кроме мертвого и стерильного песка.  Морские птицы кричали и скорбно выли, словно вписывались в настроение тревожной депрессии, которая навалилась на нас обоих. Даже яркий солнечный свет казался утратившим силу и тусклым, хотя небо было таким же ясным как прежде.

Я сказал об этом своему кузену, и он с серьезным видом кивнул.

— Это не очень жизнерадостное место, — заметил он. — Город умирает, насколько я понимаю, особенно после того, как начали закрывать консервные заводы, и люди остались без работы. Я помню, когда-то все эти фермы были сильными, было много апельсиновых рощ, садовых грузовиков… некоторые общины процветают и растут, а другие просто рассыпаются и гниют в самой сердцевине…

Мы проехали дорожный знак, и имя на нем показалось мне смутно знакомым, я припомнил, что видел его несколько лет назад в газетах. Я спросил об этом Брайана. Он выглядел мрачным.

— Поле Хаббла? Конечно, ты, должно быть, читал об этом — десять или пятнадцать лет назад, где-то так. Они обнаружили все тела, погребенные здесь, — сотни, я думаю.

Его замечание вызвало у меня холодную дрожь. Разумеется, я вспомнил ужас Поля Хаббла — кто мог такое забыть? По какой-то причине округу потребовался трубопровод, и когда люди пришли, чтобы раскопать определенный участок, они начали выкапывать останки человеческих тел, буквально сотни, как сказал Брайан, хотя из-за того, что тела были расчленены и свалены в кучу, не было возможности установить их точное количество. Кто-то по радио в то время заметил, что если вы возьмете всех массовых убийц в истории и объедините всех их жертв, у вас не будет и половины от того количества трупов, которые были захоронены на Поле Хаббла… странно ужасная вещь, чтобы помнить! Или думать о ней.

— Да, я кое-что помню об этом, — пробормотал я. — Так никто и не узнал, кто это сделал, или почему?

Брайан издал похожий на кашель смешок.

— Нет, это не так, — сказал он коротко. — Они узнали, что этим захоронениям чертовски много лет… они копали глубже и стали находить клочки грубой выделанной кожи и старые бутылки ранних поселенцев… еще глубже вниз — кусочки старой испанской брони вперемешку со скелетами… а под этим…

Он замолчал, больше не сказав ни слова. Я подтолкнул его.

— Под этим — что?

— Индейцы, — сказал он тяжело. — Множество. Младенцы, старики, воины, женщины. Еще до того, как сюда пришли испанцы. Конечно, это были все индейские земли. Народ хиппавей владел этими землями до того, как сюда пришли землепроходцы. Тем не менее, некоторые из хиппавей еще живут в горных резервациях. Но не здесь, могу поспорить!

— Что ты имеешь в виду?

— Еще в школе я прошел курс по антропологии индейцев. У хиппавей было название для Поля Хаббла на их родном языке… что-то вроде Э-чок-тах, думаю так.

— Что это значит? — с любопытством спросил я.

Его лицо приобрело мрачное выражение:

— Место червей.

Внезапно солнечный свет потускнел, небо, казалось, потемнело, а воздух вокруг нас стал сырым и нездорово холодным. Но когда я взглянул вверх, небеса были все так же ясными, и солнце ярко светило… но казалось было неспособно согреть воздух.

Я сменил тему.

IV

Мы добрались до дома нашего дяди ближе к вечеру, проехав через то, что осталось от старого города. Ряды грязных домов, в которых обитали усатые, угрюмые мужчины, неряшливые женщины и визжащие дети… магазины были закрыты и давно пришли в упадок… грязные улицы, изрезанные колеями, во многих из которых росла густая трава. За гнилыми причалами гавани, где только одна-две небольших лодочки свидетельствовали о наличии рыбаков, вырисовывались заброшенные склады и рушащиеся консервные заводы. Трудно было поверить, что этот разлагающийся город-призрак был энергичной общиной во времена детства Брайана, всего лишь дюжину или пятнадцать лет назад. Сейчас он выглядел загрязненным, — отравленным, каким-то странным образом, — и почти превращенным в руины.

— Я определенно не удивлен, почему ты держался в стороне от этого места все эти годы, — пробормотал я. — Удивительно, почему дядя Хирам продолжал жить здесь со всеми своими деньгами: я бы переехал в Сан-Франциско или куда-нибудь еще — куда угодно, лишь бы подальше от Дарнам-Бич!

Брайан усмехнулся.

— Тем не менее, дом большой, — размышлял он, глядя на него. И я должен был признать, что это так. Двухэтажное, покрытое штукатуркой строение в стиле испанской гасиенды с красными черепичными крышами и дымоходами, окруженное пустынными садами и давно сухими прудами, засыпанными грязью и гниющими листьями.

— Не похоже, что он ухаживал за  этим местом в последние годы, — заметил я.

— Нет, это не так, — сказал он. Затем указал на участок пустого поля, граничащего с поместьем, видневшийся за рядами неопрятных и умирающих деревьев. — Возможно, он не мог, — добавил он задумчиво.

— Что это значит?

Он кивнул на пустые поля: сырая красная глина, изрезанная канавами, впадинами и оврагами, между рядами поникших пальм.

— Не хорошее соседство, — сказал он кисло.  — Это Поле Хаббла..!

После нескольких неудачных попыток мы открыли большую входную дверь с помощью ключей, переданных адвокатом дяди Хирама, и вошли в тусклый прохладный передний зал. Ржавые доспехи стояли под драными флагами и выцветшими гобеленами; грандиозная винтовая лестница уводила сквозь мрак к верхней части дома. Пыль лежала толстым слоем на тяжелой, резной, антикварной мебели, а благодаря каплям дождя, проникшим внутрь сквозь несколько разбитых окон наверху, старый ковер покрылся зеленой плесенью.

Это место вызывало холодное, неживое чувство, несмотря на все его феодальное величие. Все это выглядело как приемный зал в каком-то первоклассном похоронном бюро, тяготеющем к стилю барокко.

— Ну, вот мы и здесь, — проворчал Брайан. — Давай осмотримся вокруг — изучим обстановку.

В большой обеденной зале были установлены высокие покрытые пятнами витражи, за огромным тяжелым дубовым столом, должно быть, могли расположиться двадцать гостей, — если гости были когда-нибудь здесь, — и меня стало немного подташнивать от вида всего этого. Бронзовые скульптуры стояли на старых буфетах и каменных выступах, и здесь был настоящий завал из журнальных столиков и старинных вещей, прекрасных образчиков старой индейской керамики, викторианского художественного стекла, пепельниц и медных горшков. Воздух был затхлым и нездоровым, хотя дом на самом деле простоял закрытым не так уж и долго: в конце концов, Хирам Стокели умер не так давно — или он имел что-то против открытых окон и свежего воздуха?

Или, возможно, ветер, который дул со стороны Поля Хаббла, где сотни и сотни трупов гнили в земле на протяжении столетий, нес с собой ядовитые миазмы, словно чума, что даже в жаркие летние месяцы Хирам Стокели предпочитал задыхаться за закрытыми окнами и не дышать им?

Это был вопрос, на который я действительно не хотел найти ответа.

Мы нашли библиотеку на втором этаже, огромную комнату, уставленную от пола до потолка книжными полками. На самом деле я не чувствовал настроения оценивать свое наследство в серых отвратительных красках вечера, но быстро пробежал глазами по полкам. В переплетах из тисненой кожи стояли стандартные наборы Диккенса, Теккерея, Скотта, поэтов Озерной школы. Несомненно, хороший торговец старыми книгами в Сан-Франциско может получить приличную прибыль для меня за них, если сырость и плесень не попортили книги.

— Боже мой! Что это? — воскликнул Брайан испуганным тоном. Он смотрел на масляную картину, которая висела на панельной стене рядом с дверью. Смутная из-за пыли и плохого ухода, его украшенная завитками позолоченная рама содержала шокирующую сцену, которую я не мог разглядеть в тусклом свете.

Подойдя ближе, я прочитал надпись на маленькой латунной пластинке, прикрепленной к нижней части рамы.

— Ричард Аптон Пикман, — пробормотал я. — Я слышал о нем, бостонский художник…

Затем я поднял глаза, чтобы внимательно изучить картину. С явным потрясением я увидел тусклый, призрачный склеп, — каменные стены его были покрыты каплями влаги, бледные и раздутые грибы прорастали под ногами. Множество неприлично обнаженных, невообразимо толстых мужчин и женщин, голых и грязных, с тяжелыми когтями и похожими на собачьи мордами, с выступающими бровями и искаженными лицами, были сгруппированы вокруг того, кто был их предводителем. То, что вызывало холодную дрожь в этой гротескной живописи, был сверхъестественный, практически фотографический реализм техники художника… это и адское выражение отвратительного, злорадствующего наслаждения, отпечатавшееся на жирных чертах вырожденного, почти звериного лица…

Содрогаясь от отвращения, я поспешно опустил взгляд от изображения, чтобы найти название картины.

— «Холмс, Лоуэлл и Лонгфелло, погребенные на горе Оберн», — прочитал я чуть слышно.

Брайан выглядел нездоровым.

— Боже, я сначала продам эту мерзость! — поклялся он. Я не винил его: честно говоря, я бы сжег эту ужасную вещь.

Мы решили остаться здесь на ночь, так как нам потребовалось бы несколько часов, чтобы вернуться в Сантьяго. Мы проехали мимо грязной маленькой закусочной возле причалов во время нашей поездки по городу, но как-то ни один из нас не почувствовал себя готовым пройтись по этим изрезанным колеями улицам с покосившимися, гниющими домами. В настроении праздничной щедрости хозяйка гостиницы Брайана собрала нам большой обед для пикника, который мы лишь пригубили во время пути, поэтому мы развели огонь в каменном камине и с жадностью набросились на холодный чай, бутерброды с ветчиной и курицей, и картофельный салат в мерцающем свете оранжевого пламени. Начал моросить дождь; небо было свинцовым и пасмурным; скорбный ветер рыскал и хныкал в карнизах. Это была противная ночь, и никто из нас не чувствовал себя способным забраться в постель после того, как взглянул на сырые, затхлые простыни и пустые, вытянутые спальни. Мы накормили огонь и свернулись на паре диванов, закутавшись в одеяла, найденные в шкафу наверху.

Брайан вскоре захрапел, но я не мог расслабиться настолько, чтобы погрузиться в сон. Сдавшись через некоторое время, я подкинул еще топлива в огонь и зажег старую лампу, которую мы нашли на задней веранде, в которой еще было достаточно масла. Затем я отправился на поиски книги для чтения. Твен, Дюма, Бальзак — все стандартные классики были слишком тяжелы для моего мрачного настроения, но, конечно же, где-то среди всех этих тысяч забальзамированных шедевров дядя Хирам, должно быть, припрятал хороший триллер или сочный детектив…

На одной из нижних полок я заметил кое-что странное: ряд книг и брошюр, стоявших за передним рядом, — это заставило меня задуматься, не были ли все книжные полки установлены книгами так же… или, возможно, так дядя Хирам брезгливо скрывал от повседневной публики небольшой набор «непристойной» Викторианы? Ухмыляясь, я достал один из томов и поднес его к свету, чтобы прочитать его название.

Это был «Ночные призраки» — роман Эдгара Хенквиста Гордона, изданный в Лондоне издательством «Погребальный дом» — великие небеса! Я держал в своих руках чрезвычайно редкую и очень ценную книгу. Это была первая книга, которую опубликовал Гордон, и, вероятно, потому, что критики того периода озаглавили ее «чрезмерно болезненной», это был полный провал, поэтому том, который я держал в руках, был так востребован коллекционерами всего странного и фантастического.

Осторожно положив книгу на стол, я удалил первый ряд книг и начал вынимать и изучать один за другим тома, которые они скрывали. Следующий том был также Гордона, опубликованный в частном порядке роман «Душа Хаоса». За этим последовала редкая копия темного журнала «По ту сторону», того самого, который содержал знаменитый первый рассказ Гордона «Горгулья». Для своей книги «Декаданс в литературе» я изучил фотографическую копию «Горгульи», полученную с большим трудом и со значительными затратами времени, и я хорошо помню ее фантасмагорические знания о черных городах на самом дальнем краю пространства, где странные существа шептали неописуемые богохульства с бесформенных престолов, которые выходят за пределы области материи.

Следующей книгой был тонкий томик стихов Эдварда Пикмана Дерби, озаглавленный «Азатот и другие ужасы», в который я также заглянул, это была дорогое первое издание в довольно неплохом состоянии. Рядом с ним располагался второй том стихов — «Люди монолита» Джастина Джеффри; затем появились еще несколько крошащихся и пожелтевших экземпляров «По ту сторону» и еще один журнал под названием «Шепоты», в котором были опубликованы знаменитые рассказы необыкновенного, игнорируемого молодого гения Майкла Говарда. Но следующая книга была такой удивительной находкой, что я буквально отшатнулся, раскрыв рот в изумлении: это была оригинальная неопубликованная рукопись Амадея Карсона — знаменитый и легендарный роман «Черный бог безумия», который, по мнению большинства властей, больше не существовал.

Я наткнулся на изумительный предмет литературных сокровищ, столь сказочно редкий, что считался почти легендарным.

Это заставило меня задуматься — это было просто праздная, мимолетная мысль! — какие другие сокровища мог таить в себе дома Хирама Стокели.

V

Когда Брайан проснулся серым и морозным утром, я поделился с ним изумлением и восторгом от моих открытий, но он был значительно менее очарован всем этим, чем мог бы быть. Я полагаю, что это требует знаний гуманитарных наук, а так же глубокого интереса к декадентской литературе, чтобы полностью оценить глубину моих открытий, но, тем не менее, он мог бы проявить немного больше интереса!

— Довольно редкий хлам и очень ценный, да? — размышлял он, перелистывая рукопись «Черного Бога безумия».

— Некоторые из этих предметов почти бесценны, — сказал я. — Тот, который ты изучаешь, не является единственной неопубликованной рукописью — здесь есть подлинная оригинальная рукопись знаменитого стихотворения Саймона Маглора, удостоенная наград поэма «Повешенная ведьма», известная буйством диких образов и сверхъестественных цветов… А вот жемчужина: настоящий первый выпуск тайной и неповторимой работы Хальпин Чалмерс, «Секретный наблюдатель», первое издание «Погребального дома» в Лондоне.

— Да, и вот еще один, — пробормотал он, просматривая тонкую брошюру. — «Видения Йаддита», стихи Ариэль Прескотт, «Погребальный дом», издана: Лондон, 1927 год. Я слышал о ней, разве она не умерла в сумасшедшем доме?

— Да, в Оукдине, — коротко сказал я. — А вот пресловутый выпуск «Шепотов» января 1922 года, в котором содержится знаменитая — или позорная! — история Рэндольфа Картера «Чердачное окно». За эту копию можно получить хорошие деньги, продав ее правильному коллекционеру, ведь когда появилась эта история, она вызвала такое отвращение, что каждый известный номер этого журнала был изъят из газетных киосков.

Брайан бегло просматривал другие журналы, шелушащиеся и пожелтевшие от времени.

— Кто такой Филлип Говард? — с любопытством пробормотал он.

— Автор нескольких коротких рассказов, которые могли бы порадовать души По и Бирса, — заявил я. — «Дом червя», вероятно, самый известный: по крайней мере один молодой читатель, студент из Университета Среднего Запада, как я считаю, сошел с ума из-за этого. Еще одна его история — находится в журнале, который ты смотришь: «Осквернители», так она называется; я помню статью в «Партриджвилль Газетт», где говорится, что журнал получил не менее трехсот писем возмущенного негодования, когда они опубликовали эту историю.

— Не знал, что у дяди были такие болезненные вкусы в литературе, — удивился он. Затем, подняв глаза:

— Что там у тебя еще есть?

— Оригинальные манускрипты, — прошептал я почти почтительно. — Я не думаю, что ты когда-нибудь слышал об этом ужасном молодом гении, Роберте Блейке? Я полагаю, нет; ну, он умер только в прошлом году, в конце концов… но слухи до сих пор крутятся вокруг его историй.

Я смотрел на исписанные аккуратным почерком страницы, носящие такие названия — «Шаггаи», «Гурман со звезд», «Лестница в склепе», «Роющие у корней» и «В долине Пнат».

— Когда-нибудь они должны быть опубликованы, чтобы все могли прочитать их, — пробормотал я, жадно просматривая бумаги.

Но Брайан изучал эту кипу бумаг в недоумении.

— Если они такие редкие и ценные, зачем скрывать их за другим рядом книг? — спросил он почти с вызовом. — Я всегда думал, что коллекционерам нравиться хвастаться своими сокровищами — так почему?

Я взглянул на него.

— Не знаю, — честно сказал я.

* * *

Мы отправились завтракать в небольшой ресторанчик и закупили кое-какие продукты на обед, так как коммунальные услуги здесь не предоставлялись, и гораздо приятнее было бы приготовить что-нибудь самим, чем снова выйти под дождь. Мы провели остаток дня, каталогизируя мебель и картины; я не очень разбираюсь в антиквариате, но для меня все выглядело очень ценным. Немного удачи и каждый из нас уйдет отсюда с большой суммой денег. Другое дело — реальная стоимость дома дяди Хирама; то, что город прозябает в упадке, а так же близость дома к Полю Хаббла — может привести к снижению стоимости при продаже.

Я размышлял над этими вещами, пока ходил среди антикварных коллекций моего дяди, когда меня настиг испуганный крик Брайана.

— Что происходит? — потребовал я, присоединившись к нему в библиотеке. — Ты едва не довел меня до сердечного приступа…

Затем я замолчал. Брайан взволнованно улыбался мне, стоя рядом с дверным проемом в книжных полках.

— Секретная комната! — воскликнул он, глаза его заблестели мальчишечьим восторгом. — Я искал за полками, чтобы посмотреть, есть ли еще какие-нибудь скрытые книги, и, должно быть, как-то активировал этот механизм. Я сам напугался до смерти! Посмотрим…

Я заглянул поверх его плеча в узкую, маленькую, тесную, душную комнатку, открывшуюся взгляду, когда один из книжных шкафов качнулся в сторону, как дверь. Внутри тайной комнаты было так темно, что сначала все, что я мог видеть, было огромным куском древней мебели из дуба. Мне потребовалось несколько минут, чтобы определить это.

— Мой бог! Это адумбри; выглядит подлинным, — выдохнул я.

— Что…

— Вид средневекового книжного шкафа. Монахи в старых монастырях использовали их, чтобы складывать плашмя книги, которые были слишком большими, чтобы стоять на ребре, — рассеянно сказал я.

— Похоже, они оставили несколько из них здесь, — заметил он. Ибо здесь находился целый ряд огромных томов — книги, обернутые в пергамент, сморщенный и пожелтевший от времени, или в шелушащуюся черную кожу. Я достал один, скривив лицо от запаха древней плесени и распада, который возник, едва я коснулся книги.

В следующее мгновение страшная догадка возникла у меня. Я держал в своих руках елизаветинский фолиант невероятного возраста, манускрипт, написанный неразборчивым почерком на толстых листах превосходного пергамента. И титульная страница носила надпись: «Аль-Азиф, Книга араба, названная „Некрономикон“, Абдула Альхазреда, переведенная на новый английский мной, мастером Джоном Ди, Мортлейк, Доктор искусств».

Даже Брайан не мог не находиться под впечатлением от этого открытия, несомненно помня, что я называл «Некрономикон» «одной из самых редких книг в мире», как оно и было. Она стоила, я полагаю, тысячи… даже больше, если она действительно была тем, чем казалась. То есть я не являюсь экспертом в елизаветинском или якобинском почерке, но огромные страницы фолианта выглядели достаточно старыми, чтобы быть написанными рукой доктора Ди. Может ли эта книга быть оригинальной рукописью?

— Вот еще один, — задумчиво пробормотал Брайан.  — «Livre d'Ivon»…

— …«Книга Эйбона», — сказал я с изумлением и взглянул на нее — древний манускрипт в переплете был  потрепан и находился в удручающем состоянии, его страницы были порчены водой и покрыты разводами плесени. Но до сих пор еще давно устаревший нормандский французский казался достаточно разборчивым… к тому же, каллиграфия почерка выглядела достаточно старой, чтобы принадлежать руке Гаспара дю Норда…

Постепенно шоковое состояние отступило. Ошеломленный ум больше просто не мог терпеть. На полках были и другие книги, но мы не смотрели на них. Свет из открытой двери раскрыл каббалистические узоры, прорисованные мелом на полу, любопытные и как ни странно непристойные инструменты из латуни, меди или стали сверкали на самой верхней полке; воздух был наполнен ароматами распада и разложения, спертый и совершенно испорченный. Неожиданно я почувствовал боль в животе: теперь я знал, или подумал, что знал, почему дядя Хирам разорвал отношения со своей семьей.

Это было не его желание, а их. Уинфилды имели очень древние корни; слухи и шепоты об отвратительном ведьмовском культе, выжившем в нашем проклятом уголке Новой Англии, говорили о них, смешанные со слухами о некоторых волнующих и тревожных делах в Аркхеме, Иннсмуте и Данвиче.

Уинфилды бросили дядю Хирама из-за того, что он занимался ритуалами и эти знания были слишком отвратительными, слишком кощунственными, чтобы терпеть их.

И я Уинфилд…

Не сказав ни слова, мы покинули секретную комнату вместе, как будто подчинившись одному и тому же порыву. И мы оставили секретную дверь приоткрытой.

VI

Мы решили посвятить отдыху этот холодный, дождливый день; и мы не обсуждали то, что обнаружили. Брайан был слишком здравомыслящим, слишком по юношески здоровым и нормальным, чтобы читать странные старые тексты и запятнанную литературу, в которую я углубился глубже, чем хотелось бы. Но он чувствовал зло, которое таилось на страницах этих отвратительных старых книг, и которое злорадствовало с ухмыляющегося клыкастого лица на той ужасной картине, и которое веяло вокруг темного старого дома, поднимаясь из погребальной ямы, которую люди с ужасом называли Поле Хаббла.

Позже, почувствовав голод и странно желая хоть какого-нибудь человеческого общения, мы отправились сквозь холодный дождь в небольшой ресторанчик на набережной. Раньше он был пуст, за исключением маленькой девочки за прилавком, и толстого повара, жующего огрызок мертвой сигары, склонившегося над мармитом[22]. Но теперь он был наполовину полон, и я еще подумал, что местные жители странно посмотрели на нас, когда мы вошли и сели за стол рядом с грязным и жирным окном. Они представляли собой беспутную массу, мужчины с небритыми щеками и хитрыми глазами, одетые в грязные комбинезоны и фланелевые рубашки. Мы не обратили на них никакого внимания, но мне показалось, что мы стали более привлекательным объектом внимания или негодования, чем должны были, даже принимая во внимание понятие «городской незнакомец», которое возникло в уединенных, разлагающихся болотах, таких как Дарнам-Бич.

Жующая официантка наклонилась над прилавком и сказала что-то одному из местных жителей. Я не смог разобрать ее слов, что-то о «старой усадьбе Стокели» и «Поле Хаббла», а тот пробурчал в ответ что-то похожее на «проклятая дерзость, прийти сюда».

— Мерзавцы, пусть возвращаются туда, откуда пришли, — пробормотал другой. Третий лишь угрюмо кивнул в ответ.

— Теперь все начнется снова, держу пари! — прорычал он.

На нас обратилось еще больше неодобрительных, даже скорее угрожающих, взглядов. Брайан тоже это заметил.

— Мы, кажется, явно непопулярны здесь, Уин, — заметил он. Я быстро кивнул.

— Действительно. Давай заканчивать и убираться отсюда, пока не возникли проблемы.

— Хорошая идея, — согласился он. Мы ушли и поехали обратно сквозь холодный дождь, почти не говоря, каждый занятый своими мыслями.

* * *

В тот вечер Брайан просматривал одну из старых книг, а я пытался сосредоточиться на каталогизации содержимого дома. Мой разум казался совершенно неспособным сосредоточиться на деле, будучи встревоженным.

— Я нашел кое-что странное, Уин, — заговорил Брайан. Что-то в его тоне заставило меня резко подняться.

— Что ты читаешь?

— «Некрономикон»… послушай это! Хм, посмотрим — вот здесь: «…и Ми-Го, которые являются миньонами Его Единоутробного брата, лорда Хастура, спускаются, но редко к…», нет, немного дальше: «… и более того со своими страшными Йуггами, которые являются слугами Зот-Оммога и Его Брата, Йтхогты, и во главе которых стоит Убб, Отец Червей, они выползают, но редко из своих влажных и зловонных нор под полями, где они создали свое отвратительное логово» — возможно «Статуэтка Понапе», которая так пагубно влияла на людей, является предполагаемым образом Зот-Оммога?

Я почувствовал предчувствие беды.

— Это все. Или есть еще?

— Достаточно. Послушай это: «Но все одинаково подобны,  да, и „Ночные призраки“, которые служат Ньярлатотепу, ведомые своим лидером — Йеггхой Безликим, дхолы с Йаддита и Нуг-Сот, служащие Могущественной Матери», — я пропущу страницу: «они мучаются и дрожат в оковах Старшего Знака, который связывает их Хозяев, и они стремятся всегда делать То, что должно освободить их, вплоть до принесения Алой Жертвы. И из-за этой жуткой Причины они много раз соблазняли и покупали сердца и души смертных людей, выбирая хрупкие и тщеславные, продажные или жадные, и таким образом легко подчиняемые жаждой знаний, вожделением золота или безумием власти, которое является самым постыдным и самым страшным людским грехом…»

Мы смотрели друг на друга мгновение. Затем я встал и перешел туда, где сидел мой кузен, и взглянул на страницу через его плечо.

Я прочел: «Таким людям, как я уже сказал, они нашептывали по ночам и подчиняли их себе обещаниями, которые чаще всего не выполнялись. Они нуждаются в людях, и эта нужда сравнима с великой жаждой: ведь только рука смертного может сместить Старший Знак и рассеять могущественные чары, нанесенные на тюрьмы Древних Старшими Богами…»

— Посмотри на следующий отрывок, — сказал он слабым, беспокойным тоном.

Я прочитал: «В частности, это те из миньонов, которые обитают в ядовитых глубинах под земной корой, которые заманивают людей в услужение благодаря обещаниям богатств, потому что вся руда и сокровища мира принадлежат им, да, золотые копи и огромные кучи бесценных драгоценных камней. Из которых Йуггов, которых книжники называют „Червями Земли“, безусловно, следует больше всего опасаться, поскольку сказано, что существует много богатых и состоятельных людей, поднявшихся над миром, тайна богатств которых находится в проклятом сокровище, поднятом на поверхность огромными и отвратительными, белыми и слизкими Йуггами, таким образом, купившими их для своего Дела, ради полного и ужасного предательства человечества и угрозы самой Земле».

Лицо Брайана вытянулось, в его глазах появилась страшная догадка.

— Помнишь, мы задавались вопросом, откуда взялось состояние дяди Хирама, — прошептал он.

Я вздрогнул от его взгляда.

— Что ты хочешь сказать? — протестующе воскликнул я. — Это абсолютно безумие — сумасшествие!

— Разве? Помнишь тот странный термин «Алая жертва»… и все те тела на Поле Хаббла…?

— Что ты… пытаешься сказать? — я пытался усмехнуться, но мой голос дрожал, и я знал, что Брайан может прочитать сомнения в моих глазах.

— Поле Хаббла, — мрачно пробормотал он, — Убб, Отец Червей… Черви Земли… те, что обитают в вонючих глубинах под земной корой, которые привлекают людей к служению через обещание богатства… Поле Хаббла… Э-чок-тах, «Место червей»…

— …Поле Убба, —   ахнул я. Он мрачно кивнул.

— Пойдем, — коротко сказал Брайан, поднимаясь и направляясь в тайную комнату. Я остановился на мгновение лишь для того, чтобы схватить свой электрический фонарик. Затем я последовал за ним в Неизвестность….

VII

Свет моего факела осветил оштукатуренные стены тесной, душной маленькой комнаты, отбрасывая огромные жуткие тени. Брайан провел руками по стенам, словно искал что-то. Я спросил его немного приглушенным голосом, что именно он ищет. Он слегка покачал головой.

— Проклятие, если я знаю, — признался он. — Еще одну секретную панель, я думаю, возможно ведущую в другую скрытую комнату за пределами этой.

По моему предложению мы оттащили огромный средневековый шкаф от стены. Как единственный предмет мебели в тайной комнате, он мог скрывать еще одну дверь, если эта дверь существовала.

И она была…

Ищущие пальцы Брайана случайно нажали на кнопку, установленную в штукатурку. Некий механизм, укрытый в стене, протестующе затрещал. Появилось черное отверстие. Я осветил проход, и мы увидели грубо высеченные каменные ступени, спускающиеся во тьму.

— Это оно! — Брайан торжествующе вздохнул.

— Ты сумасшедший, — сказал я. — Она, скорее всего, ведет  в подвал.

— Это Южная Калифорния, — напомнил он мне. — В домах здесь нет подсобных помещений или подвалов, как на востоке. Просто водонагреватели в задней части… пойдем! И держи этот свет ровно.

Заклинив раздвижную панель с помощью одного из латунных предметов с верхней полки шкафа, мы начали спускаться по ступенькам, Брайан шел впереди.

Каменная лестница убегала в глубины по спирали; снизу потянул воздух, наполненный зловонием плесени, гниения и распада, со сладковатыми нотками сырой почвы. И среди всей этой вони странным был примешивающийся соленый запах моря.

— Мой бог! Там! Посмотри…

На ступенях, покрытых лишайниками, прямо перед нами драгоценные камни мерцали и переливались в свете факела. Некоторые из них были огранены и установлены в старинном золоте или серебре, другие были грубыми — не отшлифованными кристаллами. Среди драгоценных камней были видны куски золотой и серебряной руды, а также образцы драгоценных металлов. На ступенях лежало множество монет: я наклонился, поднял одну из них и осмотрел, всматриваясь с ужасной догадкой в благородные испанские профили древних королей.

— Неудивительно, что он был таким богатым, черт возьми! — вздохнул Брайан, и его глаза сверкнули в тусклом свете факела. — Неудивительно, что они так легко купили его услуги… мой Бог!  Алая жертва!

— У нас до сих пор нет никаких реальных доказательств, — запротестовал я. Но мои слова звучали фальшиво, даже до моих ушей.

— Здесь все доказательства, в которых я нуждаюсь, — буркнул Брайан, топнув ногой по поверхности покрытой плесени ступеньки. Драгоценные камни и монеты со звоном раскатились. И мне показалось, что что-то шевельнулось во тьме внизу, перед которой мы стояли.

— Пойдем, давайте осмотрим все здесь.

Не дожидаясь, когда я последую за ним, он безрассудно начал дальше спускаться вниз по лестнице, рубины и сапфиры хрустели и скрипели под его ногами. Пока я стоял, не решаясь двинуться с места, он исчез за поворотом.

Затем я услышал, как он закричал в гневе:

— Здесь кто-то есть, Уин! Ты оставайся на месте…

Затем был момент мертвой тишины. Зловоние стало неодолимым, отвратительным. Что-то огромное, мокрое и сверкающее белым поднялось во мраке, где я замер в нерешительности.

Затем Брайан закричал… это был неистовый крик бесконечного ужаса, я никогда раньше не слышал, чтобы подобный вопль срывался с человеческих губ и надеюсь и молюсь, что никогда больше не услышу. Крик, подобный этому, мог легко разорвать и разодрать горло человека…

Выкрикнув его имя, я начал спускаться, спотыкаясь и почти падая на ступеньки, оскальзываясь в мерзкой слизи, которая покрывала камни.

Я добрался до нижней ступеньки, но Брайана там не было. Ничего не было видно, никаких боковых проходов, никаких дверных проемов: ничего.

Но извивающаяся каменная лестница не закончилась, она исчезла в черном омуте слизкой жидкой грязи, которая полностью заполняла нижнюю часть лестничной клетки. Что-то умерло во мне, когда я осветил светом своего факела этот черный бассейн. Взволнованная рябь, которая расползалась от края до края бассейна, словно что-то тяжелое только что упало…

Упало или было утащено.

* * *

Я не задержался надолго в этом огромном старом доме, который находился так близко от жуткого Поля Хаббла. Как только полиция приняла мое дикое и бессвязное заявление, — которое, без сомнения, они посчитали бредом сумасшедшего, — я вернулся в квартиру Брайана в Сантьяго.

Я привез с собой старые книги. У меня было — вот именно — твердое намерение передать их в подходящую научную коллекцию; я, скорее всего, пожертвую их в Санборн Институт Тихоокеанских Древностей, в котором уже есть переданные Копеландом «Unaussprechlichen Kulten» и «Таблички Занту». По какой-то причине я задержался здесь; но я не думаю, что вернусь к месту работы в Мискатонике. В конце концов, с богатством, оставшимся мне в наследство от дяди Хирама, мне больше не нужно зарабатывать на жизнь, и я могу потворствовать своим прихотям.

Каждую ночь, когда я нахожусь на грани сна, раздаются голоса — они шепчут, шепчут. Богатство и власть и запретное знание обещают они мне снова и снова… теперь, когда я уже совершил «Алую жертву», я могу наслаждаться плодами этого жертвоприношения.

Напрасно я возражаю против того, что это не я бросил, толкнул или отправил Брайана в этот ужасный бассейн черной, липкой грязи на дне секретной лестницы. О лестнице я ничего не сказал полиции.

Но голоса говорят, что это не имеет значения: «Алая жертва» принесена. И это нужно сделать снова, и снова, и снова.

Это было тем, что неотесанный рабочий в столовой предсказал как: «Теперь все начнется снова?» Может быть. Судя по сотням трупов, которые власти нашли захороненными в Поле Хаббла, это происходит уже очень давно.

О, они слишком хорошо знают, как легко соблазнить слабых и могущих ошибаться людей, проклясть их!

Голоса шепчут мне, как можно использовать «Знак Кофа», который выведет меня за пределы Врат Снов, где «Ночные призраки», гули и гхасты Зина ждут меня; оттуда огромные крылатые Бякхи, которые служат Хастуру в темных пространствах между звездами, ожидающие моего прихода, вылетят к темной звезде среди Гиад, к Каркозе, что стоит на мрачных берегах озера Хали, к самому подножию Старшего Трона, где Король в Желтом — а так же Он, Йхтилл Вечный — получит мой обет, и где я получу предпоследнюю награду за свое служение, и мельком увижу То, что скрыто за Бледной Маской… скоро… скоро…

Я много читал «Некрономикон» в эти пустые дни, ожидая прихода ночи и звуков голосов.

Я думаю, что скоро вернусь в дом дяди Хирама в Дарнем-Бич. В конце концов, теперь он принадлежит мне.

Он тоже является частью наследия Уинфилда.

Перевод: Р. Дремичев 2018

Лин Картер НЕЧТО В ЛУННОМ СВЕТЕ

Lin Carter. «Something in the Moonlight», 1980. Цикл «Мифы Ктулху. Свободные продолжения».

1. Отчет Чарльза Уинслоу Кертиса, доктора медицины

Ранней весной 1949 года мне посчастливилось получить назначение в штат санатория «Данхилл» в Сантьяго, штат Калифорния, в качестве психиатра-консультанта при довольно известном Харрингтоне Дж. Колби. Назначение было волнующим и чрезвычайно многообещающим, потому что редко такой молодой врач, как я, — у которого, как говорится, еще чернила не просохли на дипломе, — имеет возможность поработать с таким выдающимся представителем психиатрической профессии, как доктор Колби.

Двигаясь на такси из Сантьяго, я наслаждался славным солнцем Южной Калифорнии и восхищался почти тропическим обилием цветущих кустарников и деревьев. Вскоре я обнаружил, что санаторий представляет собой группу красивых зданий в стиле испанской гасиенды, окруженных просторными, засаженными участками. Сады, теннисные корты и даже поляны для гольфа были здесь предусмотрены для отдыха пациентов; было также большое озеро за домом, от которого по ночам доносилось кваканье лягушек. Санаторий был одним из лучших, как мне дали понять, в этой части штата, и я с нетерпением ждал работы в таких прекрасных условиях.

Сам доктор Колби, живой и с проницательными глазами не смотря на все свои серебряные волосы,  встретил меня приветливо.

— Надеюсь, вам понравится работать с нами здесь, в «Данхилле», мой дорогой Кертис, — сказал он, провожая меня в мой новый офис. — Ваши профессора в Мискатонике высокого мнения о вас; я понимаю, что ваш основной интерес к аномальной психологии — это некоторые формы острой паранойи. Один из наших новых пациентов в этой области будет довольно интересен для вас, парень по имени Хорби.

— Я уверен, что будет, доктор, — вежливо прошептал я. — Какова природа его проблемы?

— Есть что-то в лунном свете, к чему он питает стойкое отвращение, — сказал Колби. — Он совершенно не может терпеть лунный свет, и шторы в его комнате всегда должны быть тщательно закрыты. Но это не все, он спит со всеми включенными огнями, так что ни один луч лунного света не может проникнуть в его комнату.

— Это кажется довольно безобидным, — задумчиво сказал я. — В истории есть несколько случаев…

— К тому же, он очень боится ящериц, — лаконично добавил Колби.

Я пожал плечами.

— Что ж, сэр, фобические реакции на различных рептилий, безусловно, достаточно распространены…

— Не у Хорби, — сухо сказал он.

Затем с полной серьезностью и совершенно не поменяв интонации или выражения лица, он сделал самое экстраординарное заявление:

— Мистер Хорби опасается ящериц, что обитают на луне.

* * *

Прежде чем я встретился с остальной частью персонала, я познакомился с планировкой санатория и узнал распорядок, и обнаружил, что «обосновался» очень комфортно. По большей части те пациенты, которых мне выделили, страдали от удручающе обычных и заурядных расстройств. Единственным исключением был Урия Хорби: как мой начальник и сказал в день моего приезда, дело Хорби было необычным и любопытным.

Паранойя, конечно же, является психическим расстройством, характеризующимся систематизированными заблуждениями и проекцией внутренних конфликтов, которые приписываются мнимой враждебности окружающих. Таково, по крайней мере, определение учебника: я нахожу такие случаи более богатыми и менее простыми в объяснении.

Иногда параноидальные пациенты считают, что их преследуют воображаемые враги (они могут быть кем угодно от иностранных шпионов до иезуитов или какого-нибудь тайного братства мистиков). Они верят, что куда бы ни пошли, те постоянно наблюдают за ними, так же они приписывают пагубность этих теневых врагов каждой случайности или неудаче, которые могут постигнуть их.

Внешние симптомы паранойи удивительно легко различаются: склонность к ношению небрежной, неопрятной одежды, пренебрежение личной чистотой, быстрые и отрывистые формы речи, глаза, которые бегают из стороны в сторону в поисках самых темных углов комнаты, и мрачный низкий голос, чтобы скрытые уши не смогли подслушать сказанное.

Особенно глаза, в них паранойя может быть обнаружена даже неспециалистом. Параноидальный взгляд тусклый, остекленевший, не сфокусированный, обращенный словно бы внутрь себя, чтобы размышлять о бесконечном и жалком преследовании, — или охваченный пламенем с лихорадочным отблеском фанатика.

Когда я впервые вошел в комнату, предназначенную для Урии Хорби, я почувствовал удивление. Это был маленький мужчина в возрасте пятидесяти лет, стройный и лысый, чисто выбритый и, казалось, находящийся в полном здравии. Он сидел за маленьким складным столом, изучая страницы записной книжки, написанные (как я заметил) твердым, разборчивым почерком… в отличие от истеричных каракулей большинства случаев острой паранойи, которые я изучал.

Его лицо было скрупулезно опрятным, как и его комната. Узкая кровать была аккуратно застелена, небольшой книжный шкаф содержался в порядке и чистоте, и личные вещи на комоде и умывальнике были продуктивно разложены. Когда он поднял глаза, чтобы взглянуть на меня, я был еще больше удивлен.

У Урии Хорби был самый ясный, самым откровенный взгляд, какой я когда-либо видел у человека. Его глаза были проницательными и задумчивыми, но их невинность и откровенность были как у маленьких детей.

Его спокойный здравомысленный взгляд очень удивил меня. Чтобы скрыть свое отсутствие самообладания, я поспешил представиться. Он вежливо улыбнулся.

— Как вы поживаете, доктор Кертис? Простите меня, что не встаю: если я сделаю так, то приведу в беспорядок все эти заметки, а у меня страсть к организованности и я ненавижу беспорядок. Я знал, что вы собираетесь присоединиться к нашему маленькому социальному кругу здесь в «Данхилле». Надеюсь, это место отвечает всем вашим требованиям? Как сказал Менандр: «Джентльмен чувствует себя как дома при любых обстоятельствах», но сумасшедшему дому иногда не хватает определенных удобств.

И это был человек, который испытывал смертельный страх перед ящерицами? Человек, чей главный и самый смертоносный враг жил на Луне? Параноик, который был заключен в «Данхилл» более шести лет и считался неизлечимым?

Я с трудом мог в это поверить, но это было так…

* * *

В «Данхилле», как я вскоре обнаружил, встречи между врачом и пациентом — неформальные и неторопливые беседы, были более похожи на то, что мои современники называют «сеансом разговора», чем на обычные клинические опросы, к которым я привык. Урия Хорби был искусным и интересным собеседником. Его речь была последовательной, его мысли казались рациональными, его поведение было тихим и контролируемым.

Он был достаточно умным воспитанным человеком и получил отличное образование. Сын местного торговца, он учился за границей и много путешествовал, прежде чем поселиться в Сантьяго. Он имел научные интересы, интересовался несколькими абсурдными сферами деятельности и, хотя был поглощен природой своей особо навязчивой идеи, мог легко общаться на различные темы.

Мое любопытство в отношении этого человека росло по нескольким причинам, одной из которых было то, что он не проявлял в своем образе жизни, поведении и внешнем виде ни одну из частых тревожных черт, которые я столько раз наблюдал у других жертв паранойи. И его заблуждения о преследовании были, конечно, оригинальными.

— Почему вы боитесь ящериц, мистер Хорби? — я прямо спросил его на одной из наших первых встреч. Он посмотрел на свои сложенные руки, покривил губы, словно в раздумье, как будто тщательно подбирал необходимые слова.

— Они правили землей еще до того, как на ней появились самые первые из наших предков-млекопитающих, — ответил он серьезно. — Со временем наш род изгнал их, и они ненавидят нас за это. Кроме того, они совершенно чужды нашему виду — злобные и хладнокровные хищники, лишенные эмоций. То, что высший порядок чувств должен быть свойственен таким отвратительным рептилиям более чем отвратительно, это нечестиво.

В соответствии с правильной, даже педантичной манерой выражения мыслей, как следует из вышесказанного, его речь была совершенно бесстрастна и ясна. Какими бы страхами ни мучался человек, очевидно, что они глубоко погрузились в него.

— Мое понимание всегда заключалось в том, что у рептилий очень мало того, что мы называем интеллектом, и действуют они благодаря только рудиментарному инстинкту, — заметил я. Конечно, неразумно спорить или не соглашаться с психически больным пациентом, но я хотел сблизиться с этим человеком, если это было возможно.

Он сухо улыбнулся.

— Я понимаю, доктор Кертис, что вы никогда не сталкивались с «Некрономиконом» в рамках своих исследований, — сказал он, изменив тему, или просто мне так показалось. Я покачал головой.

— Полагаю, что нет, — откровенно признался я. — Греческая работа, думаю, теологическая?

— Перевод на греческий язык с оригинального арабского, — ответил он. — Также на латинский и елизаветинский английский. Автор, йеменский поэт восьмого века христианской эпохи, имя его Альхазред; его работа была представлена вашими коллегами в привычных науках как болезненный бред. Если бы во времена Альхазреда были приюты для душевнобольных, такие как, к сожалению, есть в наше время, я не сомневаюсь, что он был бы заперт в одном из них.

— Я так понимаю, что этот Альхазред обсуждал интеллект рептилий?

— Отвечая на ваш первый вопрос, скажу, что это работа по демонологии, а не теологии, — мрачно сказал он. — Это представляет собой теорию, составленную из документов и источников самой невероятной древности, о том, что эту планету первыми населили сущности из других миров, галактик и даже планов существования, бесчисленные эоны до эволюции человека. Природа этих существ такова, что они будут казаться богами или демонами таким незначительным существам, как мы: бессмертные, нерушимые, созданные не из материи, какой мы ее знаем, это непостижимые разумы чистого, пожирающего зла, — старше этого мира, и жаждущие обладать им…

Эти слова, произнесенные тихим, размеренным голосом, вызвали в моем теле невольную холодную дрожь, несмотря на солнечный день. Неожиданно для себя я не смог подавить эту дрожь: природа параноидальных заблуждений Хорби была в таком случае религиозной.

— В одном разделе, в первых главах книги IV, — продолжил он, — Альхазред рассказывает историю доисторического города или поселения под названием «Сарнат», который ранние люди построили в опасной близости к «серому каменному городу Ибу», где обитала раса водных нелюдей, которые поклонялись демону Бокругу в образе гигантской водяной ящерицы. Хотя Альхазред не использует термин в тех отрывках, о которых я говорю, водные существа эти известны как Тхунн'ха: они были зеленокожими, походили на жаб и были безмолвны. Они поклонялись своему богу с помощью отвратительных ритуалов…

Вспомнив слова доктора Колби, я рискнул предположить, что этот дьявольский бог Иба проживает на Луне. Неожиданно Урия Хорби побледнел и прикусил губу.

— Не он… не он, — хрипло прошептал он. — Но Тот, кому он служит…

Его голос слегка задрожал, когда он говорил, как будто он пытался подавить некоторые сильные эмоции. Ощутив волнение своего пациента, я сменил тему на этом этапе и начал расспрашивать о его детстве, пытаясь найти возможную травму.

Наши беседы на некоторое время прекратились.

2. Выдержка из записок Урии Хорби

Вт. 17-е. Молодой доктор Кертис — симпатичный парень и достаточно увлечен своей работой, но, тем не менее, слепой, упрямый невежественный дурак. Как и все. Когда моя книга будет опубликована, возможно, тогда научное сообщество признает ценность моего открытия и масштабы огромной опасности, ожидающей человечество в ближайшем будущем.

Скоро наступит лето, и лягушки снова начнут свои адские ночные серенады; я должен всеми силами стремиться к подготовке своих заметок, потому что «Назначенный час» приближается, и время для меня заканчивается… Возможно, молодой Кертис окажется полезным, по крайней мере, в одном: он, кажется, очарован моим «случаем» и проявляет жалкое стремление завоевать мое доверие. Возможно, я смогу убедить его помочь мне найти полный текст «Песнопения Зоан»; если его нет у Принна или фон Юнцта, возможно, он есть в «Cultes de Goules», хотя Дидрих клялся, что это не так. Если бы только «Некрономикон» моего отца был полон! Так, я уже давно опробовал все девять формул от Нгг до Хннрр, и знак Журик очевидно не имеет никакого отношения к ним. Что еще остается, кроме Пентаграммы Чиан и Игр Ксао? Если и они окажутся бесполезны, я еще могу использовать тринадцать формул от Йаа до Гххрр…

Но время для меня заканчивается, приближается конец цикла. Придет за мной? — он придет за всем человечеством!

3. Из отчета Чарльза Уинслоу Кертиса

Это произошло незадолго до того, как я узнал, что Урия Хорби был всю жизнь энтузиастом в области археологии и довольно талантливым, ученым в этой области, хотя и любителем. Именно это увлечение древнейшим прошлым, по-видимому, и имело некоторую связь с его нынешним состоянием.

— Разумеется, я нашел первый ключ у Альхазреда, — заметил он в ходе одной из наших ранних бесед. — В главе III книги IV… Конечно сейчас я цитирую по памяти, но моя память наиболее точна к определенным темам… с течением времени пророк возник среди людей Сарната по имени Киш: его будут помнить как Старшего Пророка, ибо Те, Кто царствует за Бетельгейзе, принесли ему откровение: «Остерегайтесь народа Иба, О, люди Сарната! которые спустились на эту землю из некоторых пещерных мест на Луне, когда человек едва вышел из слизи, и Водная тварь, которой они поклоняются грязными способами, совсем не та, о ком вы думаете, и имя Бокруг — это только маска, за которой скрывается Старший…» затем, следуя этой подсказке, я углубился в страницы фон Юнцта…

— Фон Юнцт? — спросил я. Он оборвал мои слова грубым жестом.

— Фридрих-Вильгельм фон Юнцт, немецкий оккультист, автор «Unaussprechlichen Kulten», — нетерпеливо сказал он. — Вы можете найти упоминания о нем в большинстве стандартных биографических справочных работ. Если вы когда-нибудь захотите проверить хоть что-то из того, о чем я вам рассказываю, доктор Кертис, вы обнаружите, что я ничего не придумал: все эти данные действительны и достоверны и могут быть найдены в печати.

Я притворно улыбнулся.

— Просто эти древние мифологии, похоже, имеют малое, если вообще имеют, значение для нашего времени!

Урия Хорби взглянул на меня ясным, пронзительным взглядом. Его голос был твердым и разумным, когда он заговорил:

— Странные вещи происходили на Земле давным-давно. Они до сих пор случаются… Почему федеральное правительство уничтожило кварталы, казалось бы, заброшенных многоквартирных домов в Иннсмуте, штат Массачусетс, зимой 1927–1928 годов? Почему морская подводная лодка сбросила торпеды у Дьявольского Рифа в гавани? Что на самом деле произошло в старом доме Таттла на Эйлсбери-роуд недалеко от автомагистрали Иннсмута? Какие события действительно имели место быть в лагере Нависса в Манитобе в конце 1931 года… или, если на то пошло, какова реальная история того, что произошло на Озере Рик на севере штате Висконсин в 1940 году? Почему исследователь Марш никогда не раскрывал того, что случилось со злополучной экспедицией Ястребов в районе Плато Сунг, горного региона Бирмы, когда они достигли руин Алаозара?

Я смотрел на него в замешательстве; я не знал что сказать. Некоторые из таинственных событий, о которых он говорил, были широко освещены в газетах, и даже я имел смутные воспоминания о тех вопросах, на которые он ссылался.

Слегка пожав плечами, он продолжил.

— Но в продолжении: на основании цитат из «Цилиндров Кадаферона» и «Папирусов Иларнека», которые были основными источниками Альхазреда для легенды о Сарнате, фон Юнцт делает предположение о лунном происхождении Бокруга и тех существ, которыми он командует, ими и являются Тхунн`ха. Кажется, что, когда Альхазред транскрибировал из этих очень древних источников, он работал с явно неполной копией текстов. Расширяя намек, приведенный в отрывке из «Некрономикона», который я уже цитировал вам, фон Юнцт постулирует внегалактическое происхождение Бокруга и его слуг. Вкратце, он предполагает, что они пришли сюда с Великими Древними через звездные пространства или измерениями, которые лежат между ними. Но ни одно из древних писаний, что есть в нашем распоряжении, не упоминает Бокруга в контексте Древних, что странно, хотя книги, с которыми я консультировался, печально фрагментарны и не имеют большого количества страниц, а иногда даже целых разделов.

— Я понимаю, что эти Великие Древние являются демоническими или богоподобными чужеродными интеллектами, которых Альхазред теоретизировал, и они были первичными обитателями нашей планеты, — сказал я. Он улыбнулся.

— Именно, доктор Кертис.

И вот на этом интересном этапе, и к большому моему сожалению, санитар прервал наш разговор, потому что у одного из моих других пациентов начался приступ. Я был вынужден покинуть Урию Хорби, отложив оставшуюся часть нашего разговора на будущее времени.

Довольно интересно, что, когда я пытался подтолкнуть человека к нужным темам наводящими вопросами, я не был не сведущ в вопросах, которые его занимали. Я помнил, что действительно слышал об этом «Некрономиконе», который он цитировал и упоминал так часто: когда я был студентом в Мискатоникском университете, было несколько упоминаний об этой древней книге в местных газетах в связи с каким-то причудливым убийством или самоубийством. Я уже подзабыл все детали того дела, но кажется, что в моей старой альма-матер была копия невероятно редкой книги под замком, и она была одним из немногих высших учебных заведений в этой стране, что могли иметь подобную копию. Странно, что название арабской книги вылетело у меня из головы.

Позже в тот же день, записывая свои заметки о разговоре с Хорби, я вспомнил, что он сказал о том, что я могу проверить его слова. В течение двадцати минут я нашел краткую биографию немецкого ученого, о котором он упомянул, чьи притязания на ученую образованность казались достаточно достоверными из-за списка степеней, записанных после его имени в примечании.

Хорби, похоже, ничего не выдумал. Он наткнулся на какую-то неясную, ужасную мифологию и был поглощен ею из-за своего научного увлечения древним миром, пока, наконец, все это не стало центром его интересов.

Этот случай становился все более интригующим.

4. Выдержка из записок Урии Хорби

Пт., 21-е. Вчера вечером, размышляя о Знаке Коф, я смог увидеть Бездну Дендо. К сожалению, те, кто там живет, не могут или не смогут помочь мне в моем поиске.

Пентаграмма Чиан оказалась бесполезной для моих целей, как и Игры Ксао. Мой обозреватель в Париже транскрибировал определенный материал из «Эйбона», который, по его мнению, может существенно повлиять на сложившуюся ситуацию, и я занялся переводом со старого нормано-французского — медленная и трудоемкая работа. Но как я подозреваю, это тоже в итоге окажется бесполезным. Не имея постоянного доступа к «Некрономикону», я чувствую себя совершенно беспомощным. Мои знания о Старшем Знании настолько ужасно неполны… Я даже не знаю имени Сущности, враждебной мне, и того места, где Она пребывает. Не имея этих жизненно важных данных, я не обладаю достаточными средствами защиты: с ними я мог бы отогнать Его, или создать барьеры психической силы в манере, которой научили меня нуг-сот.

Позже: я снова использовал Знак Кофа, наблюдал мимолетные намеки на внутренний город, расположенный на двух магнитных полюсах, но безуспешно. Я попросил — умолял! — юного доктора Кертиса помочь мне получить отрывки, которые мне так нужны из Альхазреда. Добродушный глупец считает меня сумасшедшим, но может пожалеть меня и скопировать материал. Безумно, не так ли? Когда они снова спустятся, чтобы восстановить свою древнюю империю — когда земля очистится и начнется Вечное Царство — «сумасшедшие», как я, будут могущественнее, чем императоры!

5. Из отчета Чарльза Уинслоу Кертиса

Хорби попросил меня помочь ему в его работе, предоставив текст определенных ключевых отрывков из Альхазреда, к которым он не мог получить доступ. Это кажется разумным, завоевать его доверие благодаря безобидным благосклонностям, как эта. Я отправил телеграмму одному из моих профессоров в Мискатоник; ожидаю, что он сможет получить нужный материал для меня.

Хорби почти не спал в последнее время. Он жалуется на «лягушек», и это правда, в том болотистом районе за санаторием они поднимали адский хор по ночам. Однако я отказался назначать снотворное или успокоительные средства ему, как советовал доктор Колби. Все возрастающее волнение Хорби, по-видимому, объясняется его убежденностью в том, что некоторый критический период времени скоро наступит, когда «защита», которую он создал против своего страшного лунного врага, падет. То, чего он боится, произойдет тогда; что это будет, я не знаю, а он не скажет мне.

Но я узнал причину той опасности, которая, как он верит, нависла над ним. Его безымянный враг, сила, стоящая за демоном Бокругом, якобы узнал о его существовании, когда он опрометчиво опубликовал как научную монографию свой предполагаемый перевод «Папирусов Иларнека», о котором он часто упоминал, и в котором делал предположения о Сарнате и его легендарной гибели. Город, кстати, является определенно мифическим, потому что я ничего не смог найти о нем в исторических или археологических трудах. Но культ, для которого это все священно, — и, придерживаясь его точки зрения, темные божества, стоящие за этим культом —   разозлились на публикацию древнего текста, который, кажется, раскрыл их религию больше, чем они могли позволить узнать общественности.

Во всяком случае, в монографии Хорби обсуждался способ использования другого демона по имени «Ктугха» против «дракона на Луне». Согласно его мнению, этот Ктугха является огненным элементалем и по своей природе находится в прямом противостоянии с такими элементалями воды, как бог-дьявол, для которого Бокруг и все обитатели города Иб — всего лишь приспешники и слуги. Демонология Альхазреда, как я полагаю, утверждает, что Древние делятся на четыре группы элементалей, все враждебные друг другу.

Хорби также объяснил мне, что у всех этих древних и злых богов есть свои тайные культы квази-человеческих или нечеловеческих приверженцев, которые еще существуют в некоторых отдаленных глухих лесах и местах. Его монография привлекла внимание культа, который поклоняется силе, стоящей за Бокругом, вот почему они и их бог придут «за» ним.

Однако есть что-то чрезвычайно правдоподобное в его навязчивой идее. Я не могу опровергнуть ее или его логику. Он самый необыкновенный человек.

6. Выдержка из записок Урии Хорби

Пн., 28-е. Уже страшно близко то Время, когда энергия Луны достигнет своего пика, а То, что находится в ней, будет на вершине Своей силы. Даже Ктугха и Пламенные Существа не могут помочь мне тогда: Кертис — моя единственная надежда.

Материал из «Эйбона» оказался бесполезным; я думаю, что информация, в которой я так отчаянно нуждалась, скорее всего, находится в третьей книге Эйбона «Папирус Темной Мудрости», которую фон Юнцт только пересказывает. Но уже поздно писать моему парижскому другу…

Энергия Д'хорна-ахн не сможет защитить меня, когда придет роковая ночь. Благодаря использованию Ритуала Серебряного Ключа я смог пообщаться с грибовидными интеллектами с Нзурла и смог бросить мимолетный взгляд на С'глхуо и Ймар. Но ничего не помогает… Обитатели Ктинги предупредили, что я не смогу призвать их силы, когда придет время, но это я уже знаю. Могущественный Йхтилл мог бы встать между мной и этим, но я никогда не был в Каркозе  и не давал обет перед Старшим Троном.

Так сказано: Есть сорок восемь Акло, которые были открыты смертным, и сорок девятое, о котором люди ничего не знают и не узнают до тех пор, пока Глааки не заберет их. Если бы я мог путешествовать через обратные углы Тагх-Клатура или использовать огромные энергии Пентаграммы Пнакотика, я мог бы выжить. Но у меня мало надежды, если этот не торопящийся глупец Кертис не придет вовремя.

7. Из отчета Чарльза Уинслоу Кертиса

Томпсон из Мисатоника сегодня прислал мне длинное письмо, в том числе и материал, который Хорби попросил достать ему. Я прочитал его и не нашел в нем ничего, что могло бы быть вредным — всего лишь бред сумасшедшего и суеверного демонолога. Только ради полноты картины, я скопирую его для своих заметок по этому делу.

Отрывок взят из Книги III, главы XVIII «Некрономикона», и является переводом на елизаветинский английский доктора Джона Ди, пресловутого оккультиста. В нем говорится следующее:

Но из Великих Древних, рожденных Азатотом в Прайме, не все спустились на эту Землю, потому что Тот, Кого Не Следует Называть, скрылся в темном мире около Альдебарана в Гиадах, и это были Его Сыны, которые спустились сюда вместо Него. Точно так же, Ктугха выбрал для своей обители звезду Фомальгаут и Огненные Вампиры, которые служат Ему; но, что касается Афум Жаха, Он спустился на эту Землю и пребывает в своем ледяном логове. И ужасный Валтум, который является братом Черного Тсатоггуа, Он спустился на умирающий Марс, избрав этот мир для Своего владычества; и Он дремлет все еще в Глубинах Равормоса под рассыпающимся Игнарх-Ватом; и написано, что день или ночь Валтума равны тысяче лет, отмеренных смертным людям. А что касается великого Мномкуа, Он выбрал местом Своего пребывания извилистые пещеры, которые образовались под земной корой Луны; и там Он пребывает, барахтаясь в слизистых волнах Черного озера Уббот в стигийской тьме Нуг-йаа; и именно они служили Ему, те кого именуют Тхунн'ха, чей лидер — Бокруг, который пришел в этот мир и жил в сером каменном городе в земле Мнар.

Это весь отрывок, что выписал Томпсон; дальнейшую часть, которую Хорби хотел увидеть, — то, что называется «песнопением Зоан» из книги VII — он не смог включить в свое письмо, сказав, что страницы совершенно неразборчивы.

Ну, может быть, еще не поздно донести этот материал до Хорби. Правда, уже поздний вечер, и луна поднимается, но я сомневаюсь, что он лег в кровать.

8. Выдержка из записок Урии Хорби

Ср., 30-е. Я обречен. Я потерян. Время пришло — осталось меньше часа, и все мои барьеры исчезнут. Мой дух будет вырван из моей дрожащей плоти, каким образом я даже не рискую думать, и я буду парить на черных ветрах, которые вечность дуют между звездами, безымянным призраком, потерявшимся среди стенающих толп Миллионов Избранных…

Это Кертис у двери! Возможно, еще не все потеряно; я закончу эту запись здесь и впущу его. Напишу ли я еще хоть слово в этом дневнике?

9. Из отчета Чарльза Уинслоу Кертиса

Сейчас мой долг заставляет меня описать последовательность событий, которые я не понимаю, и я пишу следующее лишь в тщетной надежде, что каким-то образом смогу разобраться в этих вопросах для моего собственного удовлетворения.

В ночь тридцатого числа, немного после восхода луны, я принес отрывки, скопированные из «Некрономикона», в комнату Хорби, который встретил меня у двери и фактически вырвал их у меня из рук. Он был в плохом состоянии, я еще не видел его настолько взволнованным, его лицо покраснело, глаза налились кровью и лихорадочно блестели, руки дрожали, как осиновый лист.

Он быстро пробежал глазами написанное, затем вскинул голову и издал пронзительный крик торжества.

— Это Мномкуа! Конечно — как я мог не знать? И место его заключения по велению Старших Богов — это Черное Озеро Уббот в заливе Нуг-йаа в самом сердце Луны! Ах, все становится ясным мне теперь… эти загадочные ссылки, которые я отыскал в старых книгах…

Внезапно он прервался, перевернув бумагу, его покрасневшие черты вновь сменила тошнотворная бледность.

— Но где же еще? Пожалуйста, Боже, Кертис, должно быть еще! Где «Песнопение Зоан», ты глупец? Как я могу направить энергию против Черного озера без этого «Песнопения»?..

— Я… я сожалею, — пробормотал я извиняющимся тоном. — Мой старый профессор в Мискатонике не смог скопировать ритуал, который вы хотели, потому что страницы в книге были не разборчивы.

Он отшатнулся с невероятным ужасом в своих глазах. Никогда я не видел, чтобы он выглядел более жалким: от его вида у меня похолодело в сердце. Затем его лицо расслабилось, его плечи опустились. Страница из письма Томпсона выпала из его ослабших пальцев, чтобы улететь в угол. Он повернулся от меня к окну, и, как бы это абсурдно не звучало, я почувствовал, что меня прогоняли. Сразу же я тактично ушел, чувствуя, что он хочет побыть наедине со своими мыслями.

Видит Боже, я хотел остаться.

* * *

В ту ночь, когда я уже разделся и готовился отойти ко сну, один из служащих позвонил мне, чтобы сказать, что Хорби громко поет или молится, и что он боится, что это может помешать другим пациентам.

— Если только они смогут услышать его сквозь этот адский лягушачий хор с болота, — сказал я иронически.

— Да, доктор. Но могу ли я дать ему снотворное?

— О, думаю да. Спокойный ночной сон не повредит ему. Он выглядит более обезумевшим, чем обычно. Позвоните мне, если он откажется сделать это, — сказал я. Санитар согласился и повесил трубку.

Чувствуя какое-то смутное предчувствие или, возможно, простое беспокойство, я подошел к окну. Лягушки надрывались в полный голос, и луна стояла высоко, глядя на нас несчастных смертных словно гигантское око холодного белого огня. В ее сиянии я видел болотные омуты за зданием, сверкающие, как зеркала.

Краем глаза я заметил, что что-то выходит из воды и через тростники поднимается на задний двор. Что-то черное, огромное и мокрое, движущееся в лунном свете странной, косолапой, прыгающей походкой. Я моргнул, протер глаза, и это нечто исчезло. Вероятно, собака с одной из соседних ферм, подумал я. Но лужайка сверкала от чего-то скользкого! Это было похоже на слизкий след, оставленный садовым слизнем…

Спустя несколько мгновений я был потрясен ужасным отчаянным криком — криком невыразимого ужаса, такой звук, вероятно, звучит в самых глубоких безднах Ада.

Я выскочил в зал, где внезапно было полно бегущих людей. Я последовал за ними без слов. Крики продолжались и продолжались.

Но лягушки перестали кричать в те мгновения, когда начал кричать Хорби.

Да, это был Хорби. Мы ворвались в его комнату, чтобы взглянуть на сцену абсолютного хаоса. Шторы были сорваны с окна, а стекла лежали разбитые на тысячу ледяных осколков на ковре, который был пропитан слизью и водой. Холодный лунный свет торжественно лился через открытое окно.

Лицом вниз посреди осколков лежал Урия Хорби, мертвый, как камень. Его лицо застыло, словно маска невероятного страха, и я надеюсь, что никогда больше не увижу подобное выражение человеческого лица.

На его теле не было следов.

В углу комнаты сидел на коленях, склонившись лицом к полу, дежурный, который пришел, чтобы успокоить его. Человек страдал от ужасного шока. Он что-то бессвязно лепетал, его сломанная речь чередовалась с приступами идиотского, ужасного хихиканья. Он жевал и выплевывал страницы из рукописей и журналов Хорби. Они были так же затоптаны, разорваны и покрыты какой-то странной зеленоватой слизью, которая разъедала бумагу, как разбавленная кислота.

— Что здесь произошло? — спросил доктор Колби, схватив санитара за плечо и встряхнув. Тот посмотрел на него туманным взглядом, повернув к нему свое бледное залитое потом лицо. Слюна пачкала его губы и стекала по его подбородку.

— …Было что-то в лунном свете, двигаясь скачками через газон, — пробормотал он слабым голосом. — Оно… взобралось на стену и прорвалось через окно… Оно прыгнуло на мистера Хорби… Это было похоже… это было как…

Затем он снова начал свое ужасное хихиканье. Колби уставился на меня, потрясенный. Я отвел взгляд.

— Боже, какая вонь — этот запах! — пробормотал кто-то. Это было правдой. Вся комната провоняла соленой морской водой, стоячей и покрытой пеной с грязью. Это было неописуемо.

— Что ты думаешь обо всем этом, Кертис? — спросил меня вполголоса Колби, когда мы покинули комнату.

— Я не знаю, что и думать, — сказал я тихо.

— И я тоже, — вздохнул он. — Но это была ночь, которой так боялся Хорби, ночь, когда его тайный демон был полон сил. Я верю, что в его истории что-то есть.

— Я не знаю, сэр, — сказал я. Но я соврал. Потому что я знал. Мномкуа свершил свою месть…

С тех пор я обнаружил, что тоже избегаю лунного света, он заставляет меня чувствовать себя тревожно. И я читал «Некрономикон». В поисках «Песнопения Зоана», возможно, я не знаю.

Бедный Хорби…

Перевод: Р. Дремичев 2018

Лин Картер ОБИТАТЕЛЬ ГРОБНИЦЫ

Lin Carter. «The Dweller in the Tomb», 1971. Цикл «Мифы Ктулху. Свободные продолжения».

ПРИМЕЧАНИЕ Генри Стефенсона Блейна, доктора философии, куратора Коллекции Манускриптов Тихоокеанских древностей Института Санборн в Сантьяго, Калифорния:

Следующий отрывок из журналов экспедиции Копеланда-Эллингтона в Центральную Азию (1913), сделанный Гарольдом Хэдли Копеландом, единственным оставшимся в живых членом экспедиции, был обнаружен во время обычной инвентаризации работ профессора Копеланда, которые были доставлены из его имения в Институт Санборн в апреле 1928 года. Мне вряд ли следует упоминать, что профессор Копеланд является выдающимся экспертом в области тихоокеанской археологии. Его замечательный текст «Предыстория Тихого океана: предварительное исследование со ссылкой на мифологические образы Юго-Восточной Азии» (1902) остается эталонной классикой в своей области и вдохновил, по крайней мере, два поколения ученых, которые следовали по его стопам — я сам среди них. Даже его «Полинезийская мифология с заметками о цикле легенд Ктулху» (1906) хотя и отражает его печальное и все растущее тяготение к сомнительным оккультным «теориям», что привело к печальной эрозии его научной репутации и, возможно, свидетельствует о психических аберрациях, которые доминировали над ним в преклонные годы, по сей день остается массивным трудом научных исследований. Можно даже, как мне кажется, восхищаться его монументальной ученостью, которая наполняет его «Доисторический Тихий океан в свете Писания Понапе» (1911), хотя даже самый мягкий критик не может не сожалеть о том, что развивающаяся мания профессора Копеланда заставила его слишком легко принять хрупкие теории об исчезнувшей тихоокеанской цивилизации абсурдно далекой древности, которые основаны на сомнительных документах и туманных знаниях культовых пережитков — предположительно древней и высокоразвитой цивилизации, чьими остатками считаются загадочные изображения острова Пасхи и мегалитические разрушенные города Понапе и Нан-Матала.

Читатель этого номера «Журнала Тихоокеанских Древностей», в который директора сочли целесообразным включить следующий отрывок, должен знать, что публикация этой конкретной работы в 1911 году привела к довольно поспешному осуждению теорий профессора Копеланда, и его попросили уйти в отставку из Археологической ассоциации Тихоокеанского региона, в которой он был соучредителем и в прошлом президентом.

Однако во всей его яркой карьере не была более спорного эпизода, чем экспедиция в Центральную Азию в 1913 году и открытие так называемых «Табличек Занту» в некой каменной гробнице доисторического колдуна в горной стране к северу от Плато Тсанг. Экспедиция пропала, Эллингтон умер от багровой лихорадки в нескольких днях пути от передовой станции Сангуп-Кой; сам Копеланд был близок к смерти, когда три месяца спустя, изможденного от голода и в бредовом, бессвязном состоянии из-за истерии и лишений, его обнаружили в дюнах за пределами российского метеорологического поста в Ковортни на границе с монгольской провинцией Чиан. Медленно восстанавливая свое здоровье, профессор Копеланд, к сожалению, опубликовал в частной печатной брошюре, выпущенной в 1916 году, предполагаемый и фрагментарный перевод «Табличек Занту». Издание содержало материал настолько шокирующий, хаотичный и невероятный, настолько расходящийся даже с самыми фантастическими теориями о ранних тихоокеанских цивилизациях, что эта брошюра не только была официально запрещена, но и вызвала яркий общественный резонанс от прессы и кафедры одинаково, разрушив окончательно то, что еще оставалось от научной репутации профессора.

На фоне широко распространенной огласки, связанной с открытием и переводом дискуссионных и богохульных «Табличек Занту», до настоящего времени не было опубликовано достаточно достоверных записей о ходе самой злополучной экспедиции или об особых обстоятельствах до и после открытия знаменитой гробницы доисторического среднеазиатского шамана. Ниже приводятся последовательные записи профессора Копеланда из его неизданных журналов. Некоторые увидят в этих разрозненных отрывках только психотические извержения больного мозга; другие, возможно, более глубоко разбирающиеся в некоторых неясных текстах древних знаний и сохранившихся мифах малоизвестных тихоокеанских и азиатских культов, смогут найти тревожные намеки на изначальную и пугающую истину.

— Г. Стивенсон Блейн Июнь 1928 г.

Журнал экспедиции Копеланда-Эллингтона, 1913

22 сентября

Тридцать один день от Сангуп-Кой. Прошли около пятнадцати миль сегодня, более или менее, несмотря на уменьшение запасов воды — благодарю Господа за создание верблюдов! Все еще слаб от длительной лихорадки, и медикаментов все меньше. С тех пор, как Эллингтон умер, местные носильщики стали заметно обеспокоенными и все более и более тревожными… снова бормочут о стражах гробниц — дугпах и большинство очень неохотно продолжает путь после заката. Нужно строго поговорить с Чампо-Йаа, напомнить ему, как главному проводнику, что это его обязанность держать своих парней в узде. Взял образцы размытого камня у подножия скал сегодня; исследование их в моей палатке при свете вонючей масляной лампы было более волнующим. Ожидал, по крайней мере, обнаружить некоторые ископаемые недоразвитых рыб, примитивных моллюсков, кораллы и т. п., вероятно датируемые Силурским или Ордовикским периодом, но никаких признаков окаменевшей жизни вообще нет. Конечно, это плоскогорье не может быть таким старым! Сегодня вечером очень холодно, воздух колючий, и свист ветра среди отдаленных пиков напоминает вой… но Чампо-Йаа клянется, что в этих местах нет волков.

23 сентября

Увы, только около тринадцати миль сегодня! Путешествовать по этим рыхлым сухим пескам очень сложно, даже для верблюдов, а воздух настолько невероятно сух, что сушит горло даже сквозь защитный покров. Пятнистый одиннадцатый ориентир справа точно по графику: похожий на каирн курган из камней, окружающий центральный шпиль с куполообразной вершиной. Указанные в «Священное Писание Понапе» ориентиры к могиле удивительно точны, даже после всех прошедших тысячелетий. Моя книга (когда и если я найду гробницу Занту) должна будет поставить весь научный мир на уши и поразить этих так называемых «экспертов». Сборище проклятых глупцов: свидетельства о первобытном Му написаны на подобных лабиринту стенах древнего Нан-Матала или Матал-Нима, не говоря уже о монолитах аку-аку на острове Пасхи. Удивительно, что библиотека Кестера никогда не собиралась публиковать издание «Священного Писания»: научную находку века, если только слепые, упрямые дураки осмелились бы отложить свои предубеждения и предрассудки, чтобы взглянуть на факты прямо. (Разумеется, я посвящу свою возможную книгу о находке Занту тому бравому первопроходцу — капитану корабля, капитану Абнеру Эзекилю Хоагу, который нашел книгу о Понапе во время своего рейса в Южные моря около 1734 года и принес тот документ домой в Аркхем, штат Массачусетс, где слуга-полукровка перевел ее с Наакаля для него… хотя если подумать, возможно, было бы лучше посвятить книгу памяти Имаш-Мо, Первосвященнику Гхатанотоа в Древнем Му и его последователям, которые в первую очередь записали этот доисторический мифо-цикл. Без них не было бы «Писания Понапе», и капитан Хоаг ничего бы не нашел.)… Плохая ночь, больше кошмарных воющих форм, скрывающихся на снежных вершинах, увенчанных странными архитектурными остатками, которые выглядят так, словно были подвержены выветриванию миллионы лет… после моего приступа лихорадки, несомненно, и в конце концов, какой вред может исходить от простых снов?

24 сентября

Сегодня преодолели всего двенадцать миль. Запасы воды иссякают — проклятье, кто-то порезал мешки для воды ночью 18-го! Подумал, что это было какое-то животное, так как мешки были искромсаны, превращены в лохмотья, как будто какой-то зверь яростно терзал их клыками. Но теперь я не уверен. Возможно, это были эти ленивые, суеверные дураки, местные носильщики. Угрюмые, беспокойные деревенщины! Думали, что я вернусь к Сангуп-Кой, если они уничтожат запасы воды. К счастью, есть снег, хотя Чампо-Йаа что странно, как будто с большой неохотой пьет его… носильщики становятся все более беспокойными и непослушными с каждым днем, сегодня они неприветливо смотрели на меня, и я услышал, как они бормотали между собой обо мне (плохое слово — что-то вроде «иностранец-дьявол»), когда я попытался убедить их двигаться дальше. Но я не вернусь; я иду по стопам смелых и стойких джентльменов: Стилбрайта, Талмана, МакВильямса, Хенли, Холмса. Только бедный Ричардсон и несчастный Кларк Ульман дошли до этого запретного региона Плато Тсанг; я превзойду их всех или умру в отчаянной попытке. Я боюсь, что остатки лихорадки, задержавшиеся в моем организме, или отсутствие очищенной воды, начинают сказываться на мне. Снова приходят тревожные сны, и любопытные галлюцинации появляются во время бодрствования в течение дня: когда каменные пласты вдоль вершин начинают приобретать вид немыслимо обширной, нечеловечески угловой, циклопической кладки. Вероятно, это происходит из-за объединения нескольких факторов — напряжения глаз (ветер горько-холодный и ужасно сухой), обезвоживания, накопленной усталости и т. д. Возможен даже эффект миража. Но местные видят что-то иное вдоль линии хребта — они начинают хныкать и бормотать между собой — что-то о «Древних» или «Первобытных». Скоро возможно случится открытое противостояние; либо это, либо дезертирство. С сегодняшнего дня буду спать с револьвером под подушкой.

Молюсь Богу — не надо больше этих ужасных снов.

28 или 29 сентября

Еще пять носильщиков покинуло меня в эту ночь. Глупые деревенщины пытались сделать вид, что их увели силой — очевидно, хотели напугать своих товарищей, провоцируя их на побег. Ну, похоже, это сработало, или, во всяком случае, остальные притворяются, что ужасно чего-то боятся. Однако меня не обмануть этим, я провел еще несколько «разговоров» с Чампо-Йаа. (И все же, если они подделывали следы, как, черт возьми, сумели вырезать те странные следы от когтей на крепкой скале? Умелые свиньи, эти азиатские местные племена холмов! Но они безумны, если верят что смогут напугать меня и заставить повернуть назад, ничего у них не получится, я пойду вперед, даже если буду вынужден продолжить путешествие в одиночку.)

Галлюцинации, или эффекты миража, появляются все чаще вдоль хребта. Отдельные намеки на огромные укрепления на вершинах — гигантские зубчатые стены и приземистые толстые башни, но таких невероятно огромных размеров, что кажется это работа гигантов, а не людей. Странный архитектурный стиль: ничего китайского или даже тибетского в них. Наводит на любопытные размышления о циклопической кладке на Понапе и некоторых ужасно древних руинах в Перу. Также странно напоминает некоторые вещи, упомянутые в отвратительном «Некрономиконе», который я по глупости читал в Кембридже в студенческие годы. Грязная книга, из-за нее меня посещали плохие сны в течение нескольких недель!

…Носильщики шептались о дугпах (стражниках гробниц, гуле-подобных тварях) снова, и ближе к закату один из мужчин закричал и уронил свой груз, ругаясь, он лепетал, что заметил что-то наверху среди «руин» — подумал, что заметил, как что-то двигалось там, но, должно быть, это все проклятая усталость глаз. Кто слышал о животном похожем частично на ящерицу, частично на ракообразных, размером больше, чем гризли, и —   крылатом? Еще одна иллюзия, вызванная усталостью, нервным напряжением, ослабленными глазами и лихорадкой, но все носильщики начали со страхом говорить что-то, что звучало как «Ми-го! Ми-го!» и отказались идти дальше, пока я не достал револьвер…

Нужно продолжать вести дневник, о чем позабыл в последнее время. Даже не уверен, какой сейчас день, но это не так уж важно.

Возможно 1 октября

…Эта земля более древняя, чем я мог предположить; ветер века выдувал песок и высушивал почву, обнажив склоны холма, явив слои удивительной древности — Кембрийского периода, несомненно, если не до-Кембрийского — невероятно осознавать, что этот регион Центральной Азии был над водой пятьсот миллионов лет назад, а возможно, и тысячу миллионов… несомненно, это должно быть одна из старейших постоянно открытых частей суши на Земле… Страдаю ужасно от холода и навязчивой тишины, а также от жажды. Снег на вкус стал «плохим», словно загрязненный какими-то нечистотами… лишь пять носильщиков остались со мной сейчас, так как Чампо-Йаа покинул меня или исчез, или был унесен… воды нет уже одиннадцать дней… пьем кровь верблюдов… ветер остр словно нож и яростно воет среди холмов… но ни единого признака жизни на сотню миль и больше, как будто весь этот огромный регион был бесплодным с самого начала времен…

Неизведанная область гор ближе сейчас, очертаниями напоминает огромные Гималаи… странные виды голых, черных, неровных, похожих на клыки пиков, уходящих на фоне закатного неба на север; небо имеет удивительный вид, яркая панорама зеленовато-желтых и пылающих мазков… так или иначе, колоссальная перспектива заснеженных, черных вершин и сияющих облачных эффектов наводит на мысль о растущей и собирающей угрозе, как будто с каждым днем я изо всех сил приближаюсь к какой-то грандиозной древней тайне этих безымянных и неизведанных областей, которая была скрыта за этой колоссальной стеной сотни тысяч эонов… наиболее странным является своеобразное и навязчивое ощущение воспоминания… несомненные последствия этой затяжной лихорадки и вездесущей жажды, но — я мог бы поклясться, что видел эти места раньше, как в предыдущей жизни, так и в старых, забытых снах.

3 или 4 октября

Отвратительный день — голод, терзающий холод — жажда мучит постоянно — снег все еще загрязнен и непригоден для употребления — возможно, сверхъестественная стерильность этого региона, полное отсутствие живых существ, даже самых элементарных форм жизни произошли из-за какого-то необъяснимого осквернения? — один шаг за другим, сапоги хрустят на сухом кристаллическом песке —   Ричардсон не забирался так далеко, он повернул назад еще в холмах, ища какую-то странную, запечатанную, запретную пещеру, которую якобы охраняли выродившиеся поклонники этого отвратительного идола Чаугнара… замучили его до смерти, я считаю, бедный, храбрый человек! — вспоминаю сейчас, что Инман привез жуткую каменную Тварь из этого региона — что-то настолько пугающее, настолько отвратительно непристойное, что, как я считаю, Манхэттенский музей Изящных искусств никогда не осмелится выставить на публичной выставке…

Это, должно быть, самая ужасная и древняя область на Земле — страшное место жуткого холода, совершенно безжизненное, сухое, лишенное влаги, мне не известен ни один другой пустынный регион, настолько мрачный и бесплодный… вспоминаю загадочные и страшные намеки в туманных пророчествах Му Санга… шепоты во тьме вековых пережитков кощунственного Старшего Мира, отвратительных гибридах, вышедших из ила первичных болот… старых богов и демонов и темные ужасы, которые скрываются и таятся в тусклых, забытых уголках этого мрачного легендарного региона немыслимой и ужасающей древности…

Странно, как случайное прочтение «Писания Понапе» много лет назад изменило мою жизнь — с того дня, как я впервые неосмотрительно заглянул в эти любопытные, толстые страницы пергамента из пальмового листа, собранные между крошащимися досками дерева, высеченными из того, что некоторые эксперты без колебаний называют — вымершим видом доисторических саговников или дерева-папоротника, а затем изучил перевод Хоага, я не мог думать ни о чем другом, кроме как найти гробницу колдуна-жреца Занту, который покинул рушащийся древний Му, унося с собой Старшие Знания. И думаю, что сам Занту прошел этот путь, пролетев над этим самым суровым и пустынным ледяным плато мертвого песка и замороженных теней!.. Желание найти превратилось в одержимость, как будто к фанатизму убежденного ученого была добавлена слепая, беспрекословной вера оккультиста или мистика… Сны все более тревожны, и все сильнее вой в горах, раздающийся со всех сторон, и огромная область не нанесенных на карты и безымянных гор, которые безжизненными тенями вздымаются впереди…

Немного позже

Очень исхудал и истощил свои силы из-за скудной еды и усталости, но, слава богу, жажда перестала быть проблемой, теперь, когда мы находимся в высоких снегах, странное химическое загрязнение уже не заметно — это был старый фон Юнцт, который поддерживал меня на моем пути; его данные о Му, в копии «Unaussprechlichen Kulten», которая хранится (по какой-то причине) под замком в Хантингтоне, полностью подтверждают информацию в «Писании Понапе»…

В последнее время я размышлял о некоторых неясных старых книгах и загадочных намеках относительно фантастической древности всего этого азиатского региона Плато Тсанг — туманных шепотах старших ужасов, которые спустились со звезд, когда планета была молода и расплавлена, или жутких Гостях из-за края самой Вселенной, безымянных Тварях, которые попадают сюда через промежуточные «врата» — начал вспоминать непонятные замечания в том проклятом «Некрономиконе», с которого я начал свой путь много лет назад… не сам ли Безумный араб, старый Абдул Альхазред, намекал, что далекий и мифический Ленг расположен где-то в этом темном углу запретной Азии? Ужасный, дочеловеческий Ленг, охраняемый людьми Чо-Чо, и шантаками, и Абом. Ми-Го, которые часто посещают холмы?.. Ужасные, отрывочные легенды о странных, нечеловеческих фигурах, бродящих среди сплошного снега полярных вершин, извивающихся щупальцах в лунном свете, пронзительных завываний, которые вырываются не из человеческого или звериного горла — скользящих столбов дрожащего протоплазматического желе, каким-то образом появившихся здесь из других миров и дальних измерений — как в том ужасном отрывке на кошмарных страницах «Некрономикона» о «порталах На Ту Сторону и Тварях Из Вне, которые иногда проходят через теневые Врата, чтобы красться сквозь земные снега»… старинный Ленг, имеющий границу как с безвестными регионами Высокой Азии, так и с другими мирами и сферами и планами существования… почему мне кажется, что я узнаю этот пейзаж, как будто видел его раньше, в другой более ранней жизни?

Боже! Я схожу или уже сошел с ума… не могу дольше терпеть эти муки разума, тела и души… мои силы и здравомыслие на пределе… последние три моих носильщика почти обезумели от суеверного страха; вынужден заставлять их двигаться вперед весь день под дулом пистолета…

Гораздо позже

Ужасная битва во тьме среди снегов — носильщики мертвы или сбежали, — посреди ночи раздалось жуткое завывание из холодного мрака, очень близко; схватил пистолет и фонарик и выскочил под лунный свет, чтобы мельком увидеть носильщиков, сражающихся с неуклюжими громадными монстрами, похожими на ящериц и ракообразных, ужасно огромными — у них не было никаких лиц, но как-то они заметили меня — один из местных уже валялся на земле (бедный дьявол!) с оторванными конечностями, горячая кровь отблескивала черным на свежем снегу в призрачном лунном свете — они направились ко мне, ужасно реальные в тусклом свете, не обращая внимания на оружие в моей руке… но самым любопытным и пугающим было то, что когда фонарик на мгновение осветил мое лицо, чудовища бросились прочь и все время визжали, словно в бессмысленной панике, — почему эти звери испугались меня?

2 дня спустя

И вот в этих безымянных горах я один, бреду вперед, таща свои вещи и записи позади на импровизированных санях… Еще дважды я встречался с теми крылатыми ящерицами с той первой, шокирующей сцены; каждый раз они убегали и визжали, едва завидев меня (возможно, я первый белый человек, которого они когда-либо видели?) Выстрелил в одну из них, но не смог убить. Боже прости меня, но я вынужден был выпить его слизистую, тошнотворную, вонючую кровь, так как снега нет на этой высоте… галлюцинации практически непрерывны, ночью и днем, силы мои почти на исходе —   странные архитектурные эффекты я четко различаю вдоль линии горизонта, хотя уже почти ослеп от холодного и сухого воздуха, размытые проблески геометрических каменных блоков, пригнанных к вершинам надо мной, настолько истерзаны погодой и ветром, словно прошли сотни или тысячи миллионов лет с тех пор как неведомые руки возвели их… Внизу овраги и глубокие ущелья среди предгорий… Каменные пласты просто невероятные, Азойской эры, я клянусь! Самый древний образец обнаженной поверхности земли на этой планете…

Если настоящие руины произведения чувств, то эти террасы циклопических стен и укреплений, которые, кажется, толпятся вокруг острых, ужасных пиков, являются, должно быть, самыми старыми каменными артефактами, известными науке… старше на бесчисленные века, чем темная Лхаса или лабиринтоподобные разрушенные города на Понапе… наверняка, пережитки древнего Му или чего-то более древнего, чем Му — титанические глифы, или намеки на глифы, тянутся вдоль зубцов этих террас, странно напоминающие грубые р`льехские знаки отображенные у Альхазреда и фон Юнцта… Я все еще иду вперед; Боже, помоги мне, сейчас я уже не могу повернуть назад…

Позже

…Должно быть, сейчас я нахожусь очень близко к месту захоронения Занту — будь проклят тот черный день, когда я осмелился заглянуть в ужасающие наводящие на жуткие размышления страницы «Писания Понапе», которое укрыто в архивах библиотеки Кестера, и нашел ключ, который вывел меня на путь к гробнице колдуна, где вместе с ним, как утверждается, похоронены его надписи, по слухам содержащие страшные знания Древнейших Документов… Если чей-либо взгляд, кроме моего, когда-либо коснется этих нацарапанных страниц, послушайте меня: есть некоторые вещи, которые мы не должны находить…

Позже (в тот же день)

Размышлял о тех мрачных, нечестивых откровениях, намеки на которые оставил Альхазред: говорю вам, старый араб знал, черт возьми! Устало тащусь по этому черному царству ледяных теней и свистящего ветра и ужасно древних скал… здесь сохранились невероятные пережитки, которые взорвали бы умы людей, если бы они столкнулись лицом к лицу с ними, жуткие культы, обитающие в этих забытых землях, из которых мрачные поклонники Чаугнара, которых нашел Ричардсон, наименее страшные (не сам ли Альхазред упоминал о культе пожирателей мертвецов где-то в Ленге?)… пылающие небеса и нечто скрытое за стеной черных гор, которые уходят на север, как крепостные стены какого-то фантастического, высокого до неба барьера, построенного Старшими Богами, чтобы укрыть и удержать в тюрьме немыслимый ужас… какую великую тайну хранят эти замороженные холмы в течение пятисот миллионов лет? Теневая аура какого-то грандиозного откровения угасающего ума преследует мой лихорадочный и измученный мозг — какая-то ужасная и невообразимая Истина, о которой люди никогда не знали…

Еды больше нет; теперь я ползу вперед на четвереньках; я могу добывать влагу из незагрязненного снега, слава богу, но есть нечего… жую кожаные ремни саней… если бы я мог подстрелить одного из этих ракообразных, но безликие, визжащие чудовища избегают приближаться, хотя я замечаю, как они передвигаются на укрепленных высотах… На этот раз я сделал бы больше, чем просто выпил их грязную кровь.

Гораздо позже

Я нашел некрополь в узкой стиснутой горными стенами долине. Он старше камней фундамента Древнего Ура, или даже самой старшей из пирамид. Атлантида еще не появилась из кипящих морей, когда были построены эти невысокие, грубые, плоские каменные гробницы… никакое живое существо не могло быть здесь в течение бесчисленных тысячелетий, но мне не нравятся эти девятипалые следы лап в древних снегах… глубокие, огромные глифы над просевшими дверными проемами в каждой гробнице были начертаны на Накале, Тсат-Йо и Р'льехском; если колдун лежит в этих могилах, я найду его… Как вы думаете, что такого он сделал, что заставило «Писание Понапе» так ужасно проклинать его имя? Какое немыслимое космическое богохульство он совершил, что заставило Их спуститься с Глуи-Во, чтобы утопить весь изначальный Му в бушующих волнах?… (Позже.) Я нашел гробницу, его имя глубоко, но поспешно было выцарапано в старом крошащемся камне над рушащейся перемычкой — Ia! Cthulhu! Дай мне силы, чтобы как-то сдвинуть каменную плиту двери… Я залез внутрь; ничего, кроме черноты и затхлого, вонючего воздуха… не слышно ни звука, ни свиста ветра, ни того проклятого и постоянного вопля среди вершин… сам гроб имеет прямоугольную форму и очень тяжелый, с каменной крышкой, которая, кажется, весит целую тонну… Меня не интересовали надписи, вырезанные по краям крышки, и я торопливо отвел глаза от имени, написанного там, в предупреждении… Ах! наконец, крышка отодвинута… Я должен сделать паузу, чтобы отдохнуть, должен набраться сил… я очень слаб; сердце еще работает… теперь, посветить фонариком внутрь! Десять черных нефритовых таблеток, украшенных узкими рядами крошечных символов, которые напоминают иератический Наакаль… высохшие руки прижимают их к костлявой груди мумифицированного существа… Я должен осмотреться, чтобы выяснить, не оставил ли Занту другие артефакты или талисманы, представляющие интерес для науки…

О Боже. Боже. Почему все это кажется мне настолько ужасно знакомым? Я никогда не пытался зайти так далеко… «некоторые вещи, которые мы не должны отыскать!» Фактически, теперь я мог посмеяться над своими собственными словами… Ветер снаружи ужасно холодный, пронзительный вой снова наполнил мои уши… я прижимаю каменные таблички к своей груди, ледяной холод проникает в мою плоть под меховыми одеждами… снова в холмы, к пустынному песчаному плато за их пределами… Я умру здесь в одиноком Тсанге, я думаю, но не в той избегаемой долине с доисторическими гробницами, не там!.. Боже, позволь мне вырвать это из моего разума… позволь мне забыть незабываемое… ЭТО ЛИЦО!.. этот ужасный момент сокрушительного откровения… когда свет моего факела, разлился вверх, мимо иссохшей костлявой грудной клетки с болтающимися клочками сухой и древней плоти… к черепу, чья плоть высохла, но черты лица были еще узнаваемы… мои ужасные крики звенели и звенели и умирали в содрогающемся эхо в этой закрытой каменной комнате… я словно сошел с ума… мой мозг горит и трепещет… я с трудом бреду по мертвому кристаллическому песку… но кто может обвинить меня? Откуда я мог знать?… «некоторые вещи мы не должны отыскать»… О, Боже, лицо мумии…О, Боже, О, Боже, О, Боже, я должен был догадаться. Ибо это было мое собственное лицо.

Перевод: Р. Дремичев 2018

Лин Картер ТВАРЬ В ЯМЕ

Lin Carter. «The Thing In The Pit», 1980. Цикл «Мифы Ктулху. Свободные продолжения».

Мифологический нарратив, приведенный ниже, взят из волнующего и спорного перевода, сделанного профессором Копеландом через три года после его возвращения из Центральной Азии. Его брошюра «Таблички Занту: предполагаемый перевод» (1916) была опубликована за его счет после того, как от этого отказались академические фирмы, которые напечатали его более ранние, более научные работы. Широко осуждаемая как необоснованный «бред» в среде его научных коллег, брошюра была быстро запрещена властями. Настоящие редакторы не предъявляют никаких претензий к обоснованности «перевода» Копеланда. Следует помнить, что когда профессор вернулся из Азии, его здоровье, как психическое, так и физическое, было подорвано страшными лишениями, которые он перенес в 1913 году, и что он умер в бреду в своем убежище через десять лет после того, как его «перевод» попал в прессу. Его последняя рукопись «Цивилизация Му: реконструкция в свете недавних открытий» с синоптическим сравнением «Текста Р'льех» и «Надписями Понапе» (около 1917–1926 гг.) по сей день остаются неопубликованными — не достойны публикации.

Мы предваряем этот отрывок о «Табличках Занту» записью из собственного дневника Копеланда.

Из предисловия к переводу

«При продолжительном изучении я убедился, что мои первоначальные предположения были полностью точными и что „Таблички“ действительно были написаны на старшем иератическом варианте первобытного языка Наакаль. К сожалению, со смертью бедного, широко оклеветанного Церковью последнего человека, который мог бы попытаться сделать достойный перевод столь непонятного варианта, возможность подтверждения была упущена научным сообществом. Надеясь, что существует вероятность, что полковник оставил в своих документах ключ или какой-то глоссарий Наакаль, я поспешил связаться с его имением и, со временем и значительным содействием, которое я с радостью отмечаю здесь, ключ к надписям был действительно обнаружен в его бумагах.

То, что представлено ниже, однако, следует правильно называть „предположительным“ переводом, и к этой квалификации я, возможно, должен добавить слово „фрагментарный“. Поскольку, хотя надписи полны, мое уважение к общественному здравомыслию таково, что я не хотел бы подвергать здоровые, здравые умы полному разврату, отвратительному богохульству, изложенному рукой давно умершего, проклятого колдуна-жреца Мерзости Йтхогта, чью гробницу я открыл, возможно, неразумно в 1913 году.

Пусть это будет сказано сейчас и в этом месте, раз и навсегда, что предмет, который я назвал „Циклом Ксотических Легенд“, то есть мифологическая последовательность „Ксотической Триады“ (Гхатанотоа, Йтхогта и Зот-Оммог) — имеет в своей таинственной сердцевине хаотическое и космическое богохульство, настолько ужасающее в своей предельной развращенности и в значительной степени воздействовавшее на человеческую и дочеловеческую эволюцию, что способно ошеломить даже независимого и беспристрастного ученого».

Из «Табличек Занту» Табличка IX, Сторона 2, Строки 30 — 174

I

Бесчисленные беззакония Йаа-Тхоббота, иерофанта Гхатанотоа, «Монстра в горе», я, Занту, колдун и последний выживший жрец Йтхогты, «Мерзости из бездны», долгое время терпел безропотно и стоически. Но мимо его последнего, высшего и крайнего оскорбления я не мог пройти молча, и я не мог предвидеть действия, которые опишу ниже.

В течение бесчисленных тысячелетий влияние моего культа чахло и ослабевало, в то время как за тот же промежуток времени возрастали богатство и популярность соперничающих культов, которые поклонялись мерзкому Чудовищу, которое обитает на таинственных и пустынных вершинах Йаддит-Гхо, наслаждаясь непрерывной последовательностью своих триумфов. Это было много тысячелетий спустя со времен легендарного Года Красной Луны(1), когда опрометчивый и дерзкий Т'йог, первосвященник Древних и приверженец Шуб-Ниггурат Могучей Матери, стремился с тщетностью отринуть и разрушить на все времена власть Гхатанотоа. Напрасные и опасные попытки несчастного T'йога привели к такому немыслимому и ужасающему концу, что даже жуткая хроника, «Гхорл Ниграал», не смела сообщить по секрету ни единого намека или малейшего слуха о его судьбе.

Легко увидеть, что катастрофического провала храброго, но неразумного Т'йога было достаточно, чтобы оттолкнуть любого другого человека от подобной попытки во все века с года Красной Луны до моей собственной эпохи, поскольку за все те циклы, что протекли с эпохи Т'йога и по сей день, никто другой не пытался сделать ничего подобного. И подъем к власти и неоспоримому авторитету культа Гхатонотоа был отвратительно плавным и быстрым.

Как это было в значительной степени можно легко проследить по делам Имаш-Мо. Ибо после ужасной кончины несчастного Т'йога, злорадно и поспешно ухватившись за этот момент, печально известный Имаш-Мо, который в свое время был первосвященником Гхатанотоа, провозгласил всем Девяти Царствам, что его отвратительная и ядовитая божественность таким образом доказала свое превосходство над всеми тысячами богов изначального и вечного Му. И, увы, Имаш-Мо легко взял власть над слабым и легко поддающимся влиянию Тхабоном, правителем провинции К`наа, в сердце которой возвышалась одержимая бесами гора Йаддит-Гхо; и правитель Тхабон поспешил утвердить господство Гхатанотоа даже над могуществом Ктулху, Владыкой Р'льех.

Люструм за люструмом, цикл за циклом богатство, сила и приверженцы культа Йтхогты уменьшались, как и во всех других из тысяч культов первичного Му. Напрасно мои предшественники-жрецы предупреждали, что месть оскорбленных богов когда-нибудь поразит Девять Царств Му и возможно скроет весь могущественный континент под зелеными и бурлящими волнами океана; как говорили снова и снова древние пророчества это могло быть нашей возможной и трансцендентной Судьбой. Но ничто не могло предотвратить или даже замедлить безжалостный упадок поклонения Йтхогте.

II

Когда я, в свою очередь, одел алые одежды понтифика и принял медный жезл в моем кабинете в Год Шепчущейся Тени(2), я поклялся Серым ритуалом Кхифа, Знаком Вурик, Заросшим сорняками Монолитом, и мощью и славой могущественного и ужасного Йтхогты, что мой бог достигнет Своего триумфа и Своего мщения во время моего понтификата.

Увы, я не принял во внимание хитрость и амбиции Йаа-Тхоббота! Ибо как только медный жезл коснулся моей руки, и «Тридцать Один Секретный Ритуал Йхе» были переданы мне на хранение, подлый первосвященник Гхатанотоа позволил сделать окончательное и непростительное оскорбление против достоинства моего поста и великолепия моего бога.

Ибо этот Йаа-Тхоббот, наконец, одержал победу над парализованным и ослабленным Шоммогом, монархом К`наа, и был провозглашен приказ, который ставил вне закона и запрещал любую другую форму поклонения Великим Древним, кроме той, что была одобрена последователями Гхатанотоа. Медные ворота храма Шуб-Ниггурат были запечатаны; зеленые святилища Ктулху опустели; и,  храм за храмом, во всех землях Девяти Царств была провозглашена верховная власть Гхатанотоа, «Монстра в горе».

Теперь король Шоммог был регентом в провинции К`наа, в то время как я и мои немногие помощники жили в земле Г`тхуу на севере, за Рекой Червей и Базальтовыми Утесами Карвен и Катакомбами Тхул. Но великий авторитет К`наа вырос за эти одиннадцать тысяч лет после царствования царя Тхабона и иерофанства Имаш-Мо, и в эти лунные, последние дни сила моей земли Г`тхуу была снижена, и редко наш монарх, опустившийся Нуггог-йинг, осмеливался противостоять воле или прихоти короля К`наа. Таким образом, казалось неизбежным, что последний остаток поклонения «Мерзости из бездны» должен засохнуть и умереть, как и сам понтифик, который поклялся страшными и жуткими клятвами восстановить Его до высот Его прежней и огромной силы.

III

В отчаянии я ушел в крошащиеся руины моего дворца, который стоял на краю той глубокой и темной пропасти, Бездны Йхе, в которую победившие Старшие Боги швырнули великого Йтхогту и навсегда запечатали Его в ней Старшим Знаком, и в которой по сей день нерушимые узы психической силы держат Его в плену, в то время как грязный Гхатанотоа был заключен в тюрьму в своей древней и циклопической цитадели на вершине горы Йаддит-Гхо, Великий Ктулху погружен в сон в своем затонувшем в океане городе на затерянном Черном острове, а ужасный Зот-Оммог скован в Пропасти за островом «Священных Каменных городов»(3).

Даже в крайнем надире моего отчаяния для меня было неразумно пренебрегать ужасными обязанностями моего служения, и поэтому я отошел от тоскливого размышления об этом самом ужасном из всех тысяч беззаконий, печально известном Йаа-Тхобботе к тщательному рассмотрению и изучению «Тридцати Одного Ритуала», необходимых для моего служения. Этот драгоценный документ, которого на Земле нет ни одной другой копии(4), и который датируется самой крайней и легендарной древностью, был написан рукой самого Ниггоум-Жога, самого Первого Пророка, в те тусклые эоны, когда Древние еще только задумали создать человека. Сами «Секретные Ритуалы» были написаны огненными и металлическими чернилами на листах пергамента, сделанного из мембраны птагона, и собраны между двумя резными и украшенными драгоценными камнями пластинами немыслимо редкого и драгоценного лагх-металла, принесенного сюда с темного Юггота, который кружится по краю, наиболее удаленный от земных эонов, темными Старшими Богами. Мой кипящий мозг наполнился хаосом бессвязных образов, когда я перечитывал один за другим все «Тридцать Один Секретный Ритуал Йхе», и в последнем, самом мощном и потрясающем из всех, я нашел ответ на свою дилемму.

В этом «Тридцать первом ритуале» содержалась страшная и знаменательная формула, которая называлась «Ключ, открывающий дверь к Йхе», и о которой предупреждает первобытный и древний Пророк, что ее не следует произносить вслух, кроме как в финале Конечной Судьбы.

Здесь, в моем безумии и отчаянии, я нашел ответ, который искал: «aii, n'ghaa xuthoggon R'lyeh! la Ythogtha!» И миллион поколений, еще не родившихся, проклинают за это мое имя!

IV

Таким образом, я решил открыть «Дверь к Йхе», что подразумевает под собой лишить силы Знак Старших и освободить Изначального, Мерзость из Бездны, из цепей психической силы, которые удерживали Его в тюрьме на дне великой пропасти бесчисленные эоны.

Освобождение Йтхогты из Его Бездны сделало бы Его самым ужасающим и сильным из всех тысяч богов древнего Му и таким образом возвысило бы меня, как Его иерофанта и пророка, до уровня высшего и самого могущественного жреца во всех из Девяти Царств.

Амбиции Йаа-Тхоббота, таким образом, были бы превращены в пыль под моими ногами; без каких-либо трудностей правитель Шоммог был бы лишен всей своей власти, и стало бы возможным возвышение моего собственного монарха Нуггог-йинга; богатство и могущество провинции К`наа истощились бы как мелкая грязь под атаками прилива, а моя собственная земля Г'тхуу достигла бы предельного значения над всеми царствами Му. Какой человек дерзнет осудить меня, что в самой крайней моей нужде я осмелился пойти против жуткого указа самих Старших Богов!

И вот я спустился по Скрытой лестнице в самый дальний и самый секретный склеп, вырытый глубоко в недрах планеты под основанием разваливающегося моего дворца, и там я заставил своих немых рабов рмоахал открыть тяжелый люк — огромную массивную плиту из тесаного и полированного оникса, явив черную глубину, из которой дул холодный и ядовитый ветер.

И, закалив свою душу, я призвал силу Ксотического Ключа и вызвал скользящего по своим черным и отвратительным норам самого Отца Червей, бессмертного и гнилостного Убба, лидера и прародителя страшных Йуггов — отвратительных и дочеловеческих слуг моего бога, которые извиваются и скользят в слизи у Его ног.

Как огромная, блестящая масса гнилостного беловатого желе выглядел Отец Убб, а его приземистое и дрожащее тело не несло ничего, кроме опухшей и закругленной головы, посреди которой выделялось истекающее слюной и дрожащее отверстие, окруженное розовым ободком, блестящее тройными рядами адамантиновых клыков. Сейчас йугги служат моему господину Йтхогте и Его брату Зот-Оммогу, так же как Глубоководные служат Ктулху, а Чо-Чо своим владыкам, Жару и Ллойгору; и, как Пламенные Существа стремятся освободить Ктугху, а Змеи Валузии сорвать оковы со своего господина Йига, так и йугги неустанно грызут оковы, которые сдерживают Йтхогту и Зот-Оммога.

Почувствовав слабость и дрожь после моего разговора с Отцом Уббом, чья нечестивая мерзость и зловоние — сродни самому Абхоту, я с облегчением поднялся на свежий воздух. Но я заручился поддержкой «Грызущего у корней» в моих великих стараниях, и мы поклялись открыть Дверь, хотя могли навлечь на себя гнев Старших Богов с отдаленного и красного Глуи-Вхо!(5)

Я выбрал «День змеящегося северного сияния» как наиболее приемлемый для моих стремлений. И отправился на край могущественной Бездны Йхе с моими немногими испуганными помощниками. И в «Час пения зеленого пара» я стоял на утесе, глядя в глубокие и скрытые мраком пропасти, и совершил Алую Жертву, в то время как позади меня раздавался плачущий хор голосов моих помощников, исполняющих дикие и чужие ритмы Песнопений Йуггов.

Я исполнил Багровое Омовение; я взмахнул Ксотическим Ключом; я начертил в дрожащем воздухе символы живых и божественных огней — Иероглифы Йрр; я исполнил заклинание «Обряд изгнания Куара»; я позвал дхолей на забытом эоны назад Акло; я использовал знания Запретной Литании; я вызвал сущности Кслатх из дополнительного измерения в области Асимметричной Эфирной Полярности.

Я поклонялся Черному Пламени в такой манере, что моя душа сжималась и дрожала во мне; я призвал всех богов архаичного Му — Великих Древних (кроме ядовитого и тиранического Гхатанотоа), а также Малых Древних, а так же Йига, Отца-Змея, и призрачного Нуга, и Йеба, «Шепчущего Тумана», а так же Иода, «Сияющего Охотника», и Ворвадосса с Бел-Ярнака, «Возмутителя песков», — и Того, Кто Придет, и Отца-Дагона и Матерь-Гидру, которые правят Глубоководными, которые являются Его слугами в зеленом море.

И я произнес громким голосом «Имя, которое никогда не должно произноситься вслух»…

Надо мной звезды дрожали и горели бледным светом, как восковые свечки на ледяном и миазматическом чертеже… все, кроме алого горящего глаза Глуи-Вхо, который сиял намного ярче, чем раньше.

Под моими ногами земля пошла сетью трещин, а с тускло освещенного запада, где титанические горы раскинулись по всей ширине Му, забормотали глубокие подземные громы, и холодные черные кратеры налились пламенем, наполняя сердитые небеса клубящимся дымом.

Мои помощники сжались у кучу рядом со мной, закрывая руками свои бледные лица. И на Землю опустилась великая тишина на семь вдохов времени.

V

И тогда мое сердце затрепетало во мне от ужасной и богохульной радости, ибо Смотрите! я оборвал первый из семи оков, которые с незапамятных забытых времен сдерживали в плену Мерзость из Бездны.

И Он поднялся над краем огромной пропасти и посмотрел на своего архи-иерофанта.

Очень ужасен был Йтхогта для зрения людей, и более громадный, чем мой разум мог принять.

Как черная блестящая луна Он поднялся над краем, гигантская полусфера дрожащей слизи, более широкая, чем любая гора. Безликий и безмолвный был Он, за исключением потрясающего клюва, выступающего на лицевой стороне. Ужасный и жуткий был этот изогнутый клюв, крепкий как адамант, и шириной много тысяч шагов в длину.

И затем в половине лиги от края пропасти появилась вторая полусфера, черная, блестящая, голая голова поднялась в поле зрения, — а за ней другая! — а затем еще одна — четвертая громадная и колоссальная имеющая клюв голова поднялась над краем Бездны!

И это был настоящий ужас, поразивший меня до глубины души, потому что я увидел и познал своего господина в Его отвратительности… и мы дрожащие смертные были карликами перед Ним, как песчинки перед тяжелой ящерицей йакит, мы… и внезапно с ужасом я понял, что же наделал.

Помощники, жмущиеся к моим ногам, поняли все в тот же миг и противно завизжали, и погрязли в убогом и жалком ужасе, извиваясь перед алтарем Мерзости… чтобы бежать, шатаясь и спотыкаясь, с белыми словно мел губами, с широко раскрытыми, безумными глазами, сияющими бледным огнем, как больные луны… и я тоже, дрогнув до самых глубин своего существа, повернулся на онемевших и дрожащих ногах, отбросив в сторону с отвращением жуткий том «Ритуалов», который упал в Бездну, из которой конечный и губящий ум Кошмар частично появился… и я побежал — побежал — пока Земля тряслась, а большие расщелины открывались, разрывая землю на куски… побежал, пока гора за горой извергали пламя и гром, а море безумно бурлило, и великий кошмарный луч неземного света обжег звездные заливы у далекого и пылающего Глуи-Вхо… побежал, когда потрясающий звездный луч спустился с отдаленной звезды, которая вспыхивала как гневный и мстительный глаз над затянутыми дымом и изрыгающими огонь вулканами на западе, породив ужасные великие существа, как огромные Башни Пламени… которые как я знал, были либо Старшими богами, либо их слугами… в то время как эти высокие и пылающие башни подметали Бездну своими молниями — я вбежал через ворота Ю-Хаддота, где жил мой правитель, и который лежал теперь в дымящихся руинах, сокрушенный великими толчками Земли, — и я кричал объятым паникой множеству людей, которые не знали истинной природы чудовищной и немыслимой Твари, которую я почти освободил, заставляя их бежать к видья-ваханам — древним небесным колесницам старшего и обреченного Му… в то время как земля дрожала, а башни падали и гора за горой извергали грозовой огонь… и мы бежали сквозь раздираемые штормом небеса и по волнам ветров… бежали сквозь бесконечную ночь пламени и гибели и хаоса, а позади наших кораблей древний и окутанный волнами страха Му рушился под могучими волнами, которые поднялись в разбушевавшемся море, и распадался на части, сотрясаемый до самого основания судорогами возмущенной природы, вызванной звездными огнями Старших Богов… мы летели долго в далекую страну, расположенную недалеко от Скрытых Врат старшей Шамбаллы… но простое расстояние не может стереть из моего замороженного ужасом сознания последний взгляд, который я кинул на самый низ преисподней, который потряс мою душу, когда я увидел… и познал… что огромные имеющие клювы гороподобные головы Твари в Яме… были всего лишь пальцами ужасного и эоны-проклятого Существа…

Заметки переводчика

1. Фридрих Вильгельм фон Юнцт в своем впечатляющем исследовании «Unaussprechfichen Kulten» (XXI, 307), идентифицирует эту дату как 173 148 год до Рождества Христова.

2. Доказательства в «Писании Понапе» (в частности, астрономические данные в Версале 9759) показывают, что эта дата может быть эквивалентна примерно 161 844 году до Рождества Христова; фон Юнцт не оставил ссылок на этот период, так как его комментарий прерывается несколькими тысячелетиями ранее.

3. Загадочное и ужасное «Писание Понапе» говорит, что Гхатанотоа, Йтхогта и Зот-Оммог — это «Сыны могущественного Ктулху, Владыки Водяной Бездны и страшного и ужасного Властелина затопленного Р`Льех». Хотя ни «Писание», ни какой-либо другой текст древнего знания, который мне известен, не описывает планету, откуда Ктулху спустился в этот мир, в «Писании» говорится о происхождении его трех сыновей: «Отродья Ктулху спустились с отдаленного и ультра-теллурического Ксота, тусклого зеленого двойного солнца, которое блестит как демонический глаз в черноте за Аббитом, чтобы покорить и править над дымящимися болотами и пузырящимися слизневыми ямами окутанными туманом рассвета первой эры Земли, и это было в изначальном и теневом Му, когда Они были Велики». Фон Юнцт (XXI, 29-а) не может идентифицировать Ксот, чтобы определить в каком звездном скоплении он находится, так же как Заот, Аббит и Ймар. Ссылка на «Остров Священных Каменных Городов» и «Бездну», которая лежит у его берегов, вместе с географическими данными, намеки на которые есть в «Табличках Занту», позволяют мне условно определить место, где Зот-Оммог, «Обитатель Бездны», лежит, заключенный в тюрьму, как подводную пропасть у Понапе.

4. Иерофант Занту здесь ошибается, потому что среди сохранившихся фрагментов цикла мифов в Сусране перечисляют копию «Ритуалов Йхе из древнего Му», бывшую среди некромантических томов в библиотеке великого мага Малигриса, согласно описи, произведенной колдуном Нигроном, и невероятно древняя копия «Ритуалов» находилась во владении сарацинского мастера Яктхуба, наставника Альхазреда, согласно главе «Некрономикона» об Иреме (Нарратив II). По слухам копия, возможно исправленная Яктхубом, была найдена в запечатанной гробнице в Египте в 1903 году.

5. В часто цитируемом отрывке «Некрономикона» Альхазред отождествляет это имя, которое является основой Наакаль, как имя звезды, известной арабским астрономам своего времени как «lbt al Janzah», то есть Бетельгейзе.

Перевод: Р. Дремичев 2018

Лин Картер НЕОЖИДАННЫЙ КОШМАР

Lin Carter. «Perchance to Dream», 1988. Цикл «Мифы Ктулху. Свободные продолжения».

1. Китайская аллея

Такси проехало мимо Четырнадцатой улицы и продолжило путь на юг, двигаясь между китайским кварталом и рекой. Эта часть города была темной и имела дурную репутацию — улицы были узкими, кривыми, уличные фонари тусклыми, тени более глубокими, людей все меньше, да и те, что были, двигались украдкой. Здесь обитали леванты и турки, португальцы, ласкары: отщепенцы из полусотни восточных портов. Магазинов становилось все меньше, а их вывески и окна украшали надписи на странных восточных языках. Только небеса знали, какие преступления совершаются в этих черных аллеях меж этих рушащихся многоквартирных домов…

Обо всем этом Паркеру Уинфилду было хорошо известно, и с каждым кварталом, пока такси увозило его все глубже в этот запутанный лабиринт распадающихся трущоб, его беспокойство росло. Будь проклята эта пронырливая Муриель ван Вельт, предложившая назначить встречу в той части города, которой он всегда инстинктивно избегал, находящуюся вдали от роскошных клубов и модных, дорогих ресторанов, которые были его обычной средой обитания! А так же тот таинственный человек, этот искатель странных знаний и запретных мест, имеющий смелость жить в таком адском районе!

С набережной медленно наплывал туман, когда такси остановилось у зияющего прохода в один черный переулок, чей мрак был слабо рассеян одинокой лампой, которая горела над дверью на Левант Стрит.

— Вот, приятель, номер тринадцать по Китайской аллее, — объявил водитель такси. Паркер взглянул вглубь темного узкого проулка мощеного булыжниками с явным опасением.

— Ты совершенно уверен? — вздрогнул он. Водитель коротко кивнул.

— Конечно. Номер тринадцать по Китайской аллее, между Ривер Стрит и Левант. Это будет шесть семьдесят пять.

Уинфилд бросил ему хрустящую десятидолларовую купюру и вышел из такси.

— Как, черт возьми, я смогу вернуться? — раздраженно спросил он. Водитель пожал плечами и протянул ему карточку.

— Позвони в гараж, — если здесь есть телефон, — пробормотал он, бросив сомневающийся взгляд на тусклый свет, который сиял над дверью. Затем он уехал, туман закрутился серыми завитками за его машиной. Нерешительно Паркер Уинфилд поднял воротник своего дорогого пальто, чтобы противостоять сырости и ознобу, и вошел в темный переулок. Тусклый свет уличного фонаря осветил его черты, показав испорченного молодого человека с отпечатками распутного образа жизни на лице с бледными глазами и слабым нерешительным ртом, которые даже прекрасный загар не в состоянии был скрыть.

Дом был узким и маленьким, высотой в два этажа, втиснутый между двумя более высокими кирпичными домами. Дверь, неожиданно, оказалась тяжелой плитой из полированного дуба с крепкими петлями. На маленькой латунной табличке над дверным звонком было одно слово «Зарнак». Посетитель позвонил в колокольчик и подождал, жалея о том, что позволил Муриель ван Вельт уговорить его прийти сюда.

Дверь открыл высокий мужчина в тюрбане, худой и стройный, его смуглое лицо имело ястребиные черты. Острые глаза были пронзительными, словно кинжалы, когда внимательно осмотрели Уинфилда с ног до головы.

— Вы мистер Уинфилд, — сказал человек в тюрбане на безупречном английском языке. — Входите, сагиб ждет вас.

Когда за ним захлопнулась дверь, и стальные болты скользнули на место, Уинфилд передал слуге шляпу и пальто, глядя на него с изумлением. Он представления не имел, что его может ожидать здесь, но, безусловно, не ожидал ничего подобного. В маленьком фойе была огромная бронзовая курильница на подставке из тикового дерева; тибетские картины висели на стенах, покрытых шелковой парчой; пышные персидские ковры укрывали пол под ногами.

Его пригласили пройти в небольшую комнату.

— Проходите, устраивайтесь поудобнее, сэр, сагиб примет вас через минуту, — сказал индийский слуга. Оставшись один, Уинфилд удивленно начал осматривать комнату. Мебель, очевидно, антикварной работы, стояла здесь и там, вся из тяжелого, полированного тика, инкрустированная слоновой костью или перламутром. У стен, завешанных дамасской парчой, стояли освещенные шкафы, заполненные раритетами, среди которых находились этрусские, хеттские, египетские, греческие артефакты. Ковры под ногами были из древнего Испахана, выцветшие, но все еще прекрасные. Тонкий аромат подслащивал воздух, поднимаясь ленивыми синими завитками от ухмыляющихся челюстей медного кумира.

Книжные полки были заставлены сотнями научных томов; Уинфилд просмотрел их рассеяно, но они были на латыни, немецком и французском языках, с неизвестными ему названиями — «Unaussprechlichen Kulten», «Livre d'Ivonis», «Cultes des Goules».

Стол, также из старого резного тика, был завален ворохом бумаг, блокнотов, заставлен книгами в кожаных переплетах. Египетские похоронные статуэтки из синего фаянса, тяжелые скарабеи из аспидного сланца, шумерские таблички с клинописными надписями использовались как пресс для бумаг. Над столом висела дьявольская маска, раскрашенная алым, черным и золотым, она словно рычала со стены, символическое золотое пламя изрыгалось из ее клыкастого рта и расширенных ноздрей. Уинфилд разинув рот уставился на нее.

— Тибетская, — сказал тихий голос позади него. — Она изображает Яму, Короля Демонов; в доисторической Лемурии ему поклонялись как Ямату, Владыке Огня.

Уинфилд вздрогнул от неожиданности и повернулся, чтобы взглянуть на своего хозяина, худого мрачного человека неопределенного возраста, одетого в золотой и пурпурный халат. Его кожа была желтоватой, его глаза были темными и чуть прикрытыми, его черные волосы украшало пятно — странная серебряная полоса, которая зигзагообразно опускалась от его правого виска.

— Вы Зарнак, я полагаю, — грубо выдохнул Уинфилд. Хозяин слегка улыбнулся. Сев за длинный, захламленный стол, он указал рукой на мраморный столик, на котором стояли резные хрустальные графины.

— По словам одного старого противника это звучит довольно неточно, я имею докторскую степень по медицине от Эдинбургского университета, докторскую степень по теологии из Гейдельберга, докторскую степень по психологии из Вены и докторскую степень по метафизике из Мискатоника, и мои гости обычно обращаются ко мне как доктор Зарнак. Пожалуйста, помогите себе с коньяком и расскажите мне, чем я могу вам помочь.

Вероятно, какое-то жуткое или ядовитое пойло, подумал Уинфилд, беря колоколообразный графин. Но с первого же глотка Уинфилду показалось, что он отпил жидкое золото.

— Имперский Токай, — пробормотал Зарнак, открывая записную книжку и доставая ручку. — Из подвалов покойного императора Франца-Иосифа. Итак: чем я могу вам помочь?

2. Город в море

— Все эти проклятые сны, понимаете, — начал Паркер Уинфилд, развалившись в кресле. — Всегда один и тот же проклятый сон, ночь за ночью… Я погружаюсь в море: сначала вода светло-зеленая, как яркий нефрит, затем стает темнее, как бирюза, а затем как малахит. Наконец, зеленый цвет стает настолько темным, что превращается в почти черный. Я… Я вижу огромные каменные блоки, покрытые водорослями, слизью и грязью. Есть центральное здание, какой-то храм; ядовитый зеленый свет сияет через портал, приманивая меня к нему…

— У этого города во сне есть название? — спросил доктор Зарнак. Тонкий рот Уинфилда скривился:

— Конечно! Но это скорее чепуха… Арлих.

Зарнак сделал заметку своим аккуратным почерком.

— Пожалуйста, продолжайте, — сказал он мягко. Уинфилд пожал плечами.

— Это действительно все, — признался он. — Кроме того, что во сне я ужасно боюсь! И каждую ночь я приближаюсь и приближаюсь к этому зеленому освещенному порталу… пока не просыпаюсь промокший в холодном поту. И потом, я слышу пение, знаете… какая-то проклятая восточная галиматья… чистое мумбо-юмбо…

— Вы можете воспроизвести это? — спросил Зарнак. Другой кивнул, слегка вздрогнув.

— Конечно, могу: я слышал эти бессмысленные слова достаточно часто… звучит как `фух, нуг, луис, маггле, ваффле, клул, ю, арлих, ваггле, наггле, фонг.

Он замолчал, прикрыв глаза.

— Вы, должно быть, думаете, что я сумасшедший! Все так думают. Точно так же сказал мне и мой аналитик, но это всего лишь кучка шарлатанов трущихся возле моего кошелька!

— Вы консультировались с врачом относительно ваших снов?

Уинфилд кивнул:

— Доктор Картрайт с Парк-авеню, семейный врач, понимаете.

— Отличный человек, — пробормотал Зарнак. — Каким было его заключение?

Уинфилд резко засмеялся:

— Слишком много шампанского, слишком поздние часы, недостаточно упражнений, богатой диеты… такого рода вещи.

— Я помню, что когда вы позвонили, вы упомянули, что это мисс ван Вельт предложила вам обратиться ко мне? — задумчиво пробормотал Зарнак.

— Да, это была Муриель, — пробормотал Винфилд. — Я думал, что вы будете модным, дорогостоящим специалистом по нервам на Пятой авеню или Саттон-Плейс… почему ради всего святого вы живете в этом грязном районе? — неожиданно спросил Уинфилд.

Зарнак улыбнулся.

— Жители Ривер Стрит и его окрестностей знают, что не стоит лезть в чужие дела, поскольку каждый из них скрывает в своих сердцах свои секреты, и отсутствие любопытства в отношении своих соседей — отличный способ сохранить свою жизнь. Кроме того, у меня много ученых коллег среди азиатского населения здесь и, таким образом, доступ к таинственной и тайной информации… но позвольте мне сменить тему, если можно. Вы упомянули нефрит и драгоценные камни, могу я предположить, что вы собираете древности или редкие минералы?

Паркер Уинфилд ухмыльнулся.

— Не я! Я почти ничего не смыслю в этом. Но мой дедушка, в свое время, собирал всевозможные странные вещи со всех концов света.

— Неужели! Ваш дед родился богатым или сам создал доход семьи? — спросил Зарнак.

— Дед? Он вел торговые дела в Китае, да и по всему Тихому океану — Индонезия, Каролины…

— Понапе? — осмелился добавить доктор Зарнак.

— Может быть. Не знаю, где находятся эти Каролины, но если в Тихом океане то, там точно был дед. Приволок домой кучу разного хлама. Он хранился годами, так как мы закрыли торговый магазин и продали его. Чудной был дед и его коллекции; я распаковал некоторые из них, теперь, когда открыл новые комнаты. Была одна дополнительная комната, в которой хранились все его коллекции, больше там ничего не было.

— Как интересно! Я бы хотел нанести вам визит, просто чтобы сравнить: одну антикварную коллекцию с другой. Могу ли я зайти к вам завтра утром?

Уинфилд выглядел озадаченным.

— Я думал, вы подскажете какой-то верный способ избавиться от моих дурных снов, — пожаловался он. — Муриель говорила…

Зарнак сказал успокаивающе:

— Есть одна или две вещи, которые я мог бы попробовать, но мне нужна дополнительная информация. Я ничего не могу сделать в этот поздний час, и, кроме того, я ожидаю другого посетителя. Но позвольте мне позвонить вам завтра утром и изучить ваше место проживания. Возможно, в квартире есть что-то, что заставляет вас видеть сны о городе в море.

— Призраки, вы имеете в виду! — презрительно спросил Уинфилд. — Думаете, там водятся привидения, не так ли?

Зарнак развел руками.

— Кто может сказать, какой психический след могли оставить прежние жители? Я чувствителен к такой обстановке, дайте мне шанс помочь вам.

Он поднялся, коснулся звонка.

— Мой слуга проводит вас.

— Индус, не так ли? — спросил Уинфилд.

— Рам Сингх — раджпут, — ответил Зарнак. — Это царственный народ благородных воинов.

— Где же вы нашли такого слугу? Мой человек Руфус хорош, но я бы много дал за такого парня, как тот, что работает на вас…

Зарнак спросил без выражения:

— Вы когда-нибудь слышали об оборотнях?

Уинфилд уставился на него:

— Как в тех старых фильмах с Лоном Чейни, имеете в виду? Конечно! Но как это связано с Индией?

— В Индии есть тигры-оборотни, — сказал спокойно Зарнак. — Я смог спасти Рам Сингха от одного из них. Чтобы ответить на ваш вопрос, вы не сможете нанять раджпутского слугу, но вы можете заслужить свою пожизненную благодарность и верность. Раджпут выбирает своего хозяина, а не наоборот.

— Ваша шляпа и пальто, сэр, — сказал Рам Сингх у порога.

Когда Паркер Уинфилд ушел, Зарнак сел за свой стол, чтобы посмотреть свои заметки.

Спустя мгновение, под линией «тарабарщины», которую его гость услышал в песнопениях в своих снах, Зарнак написал точной рукой: «Ph'nglui mglw`nafh Cthulhu R'lyeh wgah`nagl fhtagn».

Под именем города, утонувшего в море, который Уинфилд описал ему, фонетически звучащем, как «Арлих», он написал другое название: «Р`льех».

В дверях появился Рам Сингх.

— Сагиб, доктор де Грандин прибыл.

Радостное выражение появилось на его лице, когда Зарнак поднялся, чтобы поприветствовать своего старого друга.

3. Нечто с самого низа

В десять часов утра следующего дня машина остановилась перед модным многоквартирным домом на Пятой авеню, и вышел Зарнак с черным кожаным портфелем, без которого он редко покидал свой дом.

В дверях квартиры Уинфилда его встретил молодой чернокожий мужчина, аккуратно одетый в мрачный серый костюм, белую рубашку и узкий черный галстук.

— Я доктор Антон Зарнак. Думаю, мистер Уинфилд ждет меня.

Черный человек улыбнулся и открыл дверь шире.

— Конечно, мистер Уинфилд завтракает, не желаете присоединиться к нему?

Квартира была обставлена в хорошем современном вкусе, судя по всему, дорогим декоратором интерьера и не местным жителем. Мебель была из светлого дерева в шведском современном стиле, а ковер был отличным Рья. Безделушки из полированного алюминия, картины, выполненные с помощью литографии[23].

Руфус — это, наверное, было его имя — проводил Зарнака на залитую солнцем кухню для завтрака, где он нашел Паркера Уинфилда, чье лицо было более хмурым, чем раньше, с бледными, окруженными красными кругами глазами, сгорбившегося за столом. По-видимому, молодой человек побаловал себя немного алкогольным напитком после отъезда из Китайской аллеи. Он махнул лениво рукой.

— Рад видеть вас, док! Угощайтесь… У меня сегодня не так много аппетита.

Зарнак осмотрел буфет: выбрал тонкий ломтик канадского бекона, английскую сдобную булочку с девонширским маслом и клеверным медом, яйцо по-флорентийски и попросил у слуги чашку черного кофе.

— Снова были те сны прошлой ночью? — спросил Зарнак у хозяина, который угрюмо кивнул,

— Хуже, чем когда-либо, док; я приблизился к тому адскому порталу ближе, чем когда-либо прежде. Не знаю, сколько еще я смогу выносить это, прежде чем мои нервы будут полностью расшатаны. Думаете, вы сможете помочь?

— Я попробую, — сказал Зарнак.

После завтрака он попросил Уинфилда показать ему все. Квартира была роскошной, состоящей из восьми комнат, две из которых занимали повар и Руфус. С террасы открывался прекрасный вид на солнечный Центральный парк. Ни в одной из комнат Зарнак не ощутил, что холод пробирается по его нервам, что сигнализировало бы, благоразумно, о наличии злокачественных сил. Здание, как оказалось, было возведено не слишком давно, чтобы успеть приобрести психический остаток, который обычные люди называют «призраками».

Ничто из того, что видел Зарнак, не встревожило и не обеспокоило его, пока его хозяин не привел его в боковую комнату, где хранились реликвии деда Уинфилда привезенные им из южных морских путешествий. Комната была заполнена грубыми произведениями искусства, высеченными из камня или вырезанными из дерева. Большинство из них были, очевидно, антиквариатом и стоили значительных сумм денег. Зарнак очень внимательно осмотрел их.

Здесь были кусочки тканей с островов Тонга[24], украшенных странным рисунком, похожим на повторяющиеся пятиконечные звезды; любопытные лягушкоподобные идолы из дерева или камня с островов Кука; фигурки из долины реки Сепик в Новой Гвинеи с необычной кракеноподобной бахромой извивающихся щупалец; резные кулоны из раковин с Папуа, имеющие странную октопоидную форму; деревянные маски с Новых Гебрид с гривой корчащихся змей вместо волос; базальтовые изображения с острова Пасхи, являющие необычайно отвратительное сочетание лягушки и рыбы; и фрагмент лавового барельефа из Южного Индокитая, на всем этом взгляд Зарнака даже не остановился.

Его самые худшие подозрения были подтверждены. Мрачно продолжал он рассматривая экспонаты этой выставки, пока не нашел тот, который привлек его внимание. Он остановился перед ним, не спуская глаз.

— Уродливое существо, не так ли? — спросил Паркер Уинфилд, встав рядом. — Может мне стоит пожертвовать ими, от некоторых из них меня просто бросает в дрожь.

— Я бы посоветовал вам так и сделать, — рассеянно пробормотал Зарнак. — И я мог бы порекомендовать Институт Санборн в Сантьяго, Калифорния, у них есть замечательная коллекция такого рода… искусства.

Изображение, на которое было направлено все внимание Антона Зарнака, похоже, было высечено из жадеита. Фигурка была около одиннадцати дюймов в высоту и изображала двуногое чудовище, задние лапы которого напоминали лягушачьи, передние конечности, поднятые в фактическом знаке угрозы, были покрыты присосками, перепончатые руки тянулись к зрителю. Головой изображения была извивающаяся масса псевдоподий или щупалец, среди которых можно было разглядеть один яркий глаз.

Символы, вырезанные на подставке идола, были на языке, который давно исчез из человеческого знаний; немногие люди на земле могли прочитать их. Зарнак был одним из немногих.

— Йтхогта, — выдохнул он.

— Это имя? — беспечно осведомился Уинфилд.

Зарнак мрачно кивнул.

— Я не думаю, что вам когда-либо приходилось заглядывать в книги покойного профессора Копеланда о доисторических цивилизациях Тихого океана?

Уинфилд усмехнулся.

— Только не я! К сожалению, я не любитель читать. Что такого в этом типе, что он вас так заинтересовал?

— Это нечто уникальное. Я хотел бы изучить его подробно. Могу я одолжить его на какое-то время?

— Ну… дорогой, не так ли?

— Бесценный, я должен сказать. Это, наверное, единственное в своем роде изображение на земле, к счастью для нас. По-моему мнению, вы будете спать гораздо спокойней без него и наслаждаться более здоровыми снами, — сказал Зарнак.

Уинфилд сомневался на этот счет; но все же разрешил, чтобы доктор Зарнак взял с собой это изображение и хранил его у себя, сколько пожелает.

— Дед говорил, что эта вещь была найдена местным ныряльщиком где-то в водах у острова Пасхи, — заметил он. — Может быть, было бы намного лучше, если бы она осталась на дне, а?

— Совершенно верно, — горячо сказал Зарнак. Он никогда не говорил более искренне в своей жизни.

4. Снов больше нет

Вернувшись на Китайскую аллею, Зарнак более внимательно осмотрел каменный образ. Он был сделан из серого камня, испещренного темно-зелеными пятнами, похожими на гриб или лишайник. Он взвесил фигурку, она был ненормально тяжелой, тяжелее свинца, гораздо тяжелее, чем любой минерал, что он знал. Фраза «звездный камень» мелькнула в его голове.

Зарнак обратился к книгам в своей библиотеке. Сначала он заглянул в тонкую, дешевую брошюру, которая носила название «Таблички Занту» и прочитал о «Великом Йтхогте», «Мерзости из Бездны», заключенном в тюрьму Старшими Богами в бездне Йхе. Затем он пролистал том фон Юнцта и нашел отрывок, который его заинтересовал:

Из отродий Ктулху только Йтхогта находится в месте, прилегающем к затонувшему Р'льех, потому что Йхе когда-то была провинцией Му, а Р'льех находился недалеко от затопленных берегов этого расколотого, ушедшего на дно континента; и Йхе и Р'льех расположены близко друг от друга, а так же среди не пронумерованных измерений, лишь три из которых известны нам. 

Зарнак изучал каменный образ, используя некоторые научные инструменты в своей лаборатории. Казалось, что он обладает мощным электромагнитным зарядом — по крайней мере, при контакте с фигуркой увядали золотые листья электроскопа. Зарнак размышлял: такие изображения, как он знал, были принесены со звезд, когда земля была еще молода, они могут быть изготовлены из неземной и аномальной смеси камня и металла, что объясняет необычный вес объекта. То, что такие фигурки могут быть пропитаны мысленными волнами, которые можно записать на магнитную ленту, также было известно ему из его исследований. Был ли в этом секрет идола, или он каким-то образом служил передатчиком мысленных волн из логова ужасного родителя Йтхогты?

Все это время лягушкоподобная фигурка стояла на лабораторном столе, смотря вперед своим немигающим единственным холодным злобным глазом как у Медузы.

Фигурка необъяснимо казалась живой. Казалось, что этот серо-зеленый минерал наполнен жизненной энергией, и усики его слегка шевелятся, милосердно скрывая его отвратительный вид, казалось, фигурка мерцает, когда смотришь на нее краем глаза.

Наконец, закончив свои заметки, Зарнак встал и подошел к стальному шкафу у дальней стены, верхний ящик которого он открыл маленьким ключом. Он достал оттуда поднос накрытый черным бархатом, на нем лежало множество интересных предметов в форме пятиконечных звезд. Некоторые из них были вырезаны из твердого минерала серого или зеленого цвета. Нижний ряд был из керамики коричевого цвета, обожженной в печи и покрытой глазурью. Эти последние были изготовлены для Зарнака его другом-скульптором в Сиэтле, и сам Зарнак освятил их, напитав силой, используя старую формулу, которую он обнаружил у Клитануса.

Задумавшись, он взвесил звездный амулет Старших Богов на ладони своей руки, в то время как его взгляд скользил по каменному изображению. Интересно было бы узнать, настолько статуэтка Йтхогты пропитала ум Паркера Уинфилда своим злокачественным и зловещим влиянием, и будут ли сны продолжаться даже без присутствия идола в качестве своего рода «проводника».

Так же интересно было бы узнать, что произойдет, когда один из звездных камней попадет в физический контакт с фигуркой Извне…

* * *

Сон начался так же, как начинались все сны до этого: он медленно опускался сквозь светящуюся воду, которая тускнела и темнела вокруг него, превращаясь в самый кромешный мрак, освещенный только жутким изумрудным сиянием, исходящим от руин. Он смутно осознавал подавляющее давление со стороны многих тонн воды над ним, влажного холода, полной беспомощности…

Паркер Уинфилд чувствовал, как его тело плыло без его воли над мрачной картиной упавших каменных блоков, которые были покрыты бледной травой и толстым слоем слизи… крошащееся каменное здание было все ближе и  ближе. Странное зеленое свечение набирало силу, пульсируя, как биение какого-то огромного сердца…

Теперь в своем сне он плыл вверх над покрытыми мхом грязными толстым ступеням из камня; и вскоре огромный портал предстал перед ним, огромная, немыслимая древность, скрывающая Бога, известного как ужасная ненормальность, как чудовищный обитатель глубин…

Портал открылся: пульсирующее зеленое сияние ударило Паркеру Уинфилду прямо в лицо, ослепив его, — затем все вокруг наполнилось нездоровым светом, и он попытался увидеть источник этого яркого сияния, которое, казалось, располагалось на огромном и странно угловатом кресле…

Затем вспышка яркого чистого золотого света очистила его сон!

Уинфилд проснулся, тяжело дыша, весь в холодном поту, его руки тряслись, как ветви ивы на ветру. Он осмотрелся вокруг диким и затуманенным взглядом, видя только свою собственную темную спальню, и больше ничего. Волна облегчения накрыла его, смывая остатки ночного страха,

Зазвонил телефон. Ватными руками Уинфилд схватил аппарат.

— Да?

— Это доктор Зарнак, — послышался знакомый голос. — У вас были снова те морские сны?

— Конечно, и еще хуже, чем раньше, хотя все закончились совершенно иначе…

Зарнак внимательно выслушал описание ночного кошмара своего клиента. Время от времени он делал небольшие, аккуратные заметки в блокноте на столе перед ним. Когда Уинфилд закончил свой рассказ, он сказал:

— Очень хорошо. Я считаю, что изолировал и искоренил источник инфекции, если это можно так назвать. Вы больше не будете видеть сны, или, скорее, те сны, которые вы будете видеть отныне, будут только здоровыми грезами нормального сна… ах, да, еще минутку. Я с сожалением сообщаю вам, что жадеитовая фигурка из коллекции артефактов вашего деда получила серьезные повреждения во время процесса тестирования, и я не смогу ее вам вернуть. Да, очень хорошо. Вы отправите остальную часть коллекции в Институт? Прекрасно. Доброго дня вам.

Зарнак положит телефонную трубку, сделал последнюю заметку в своем блокноте, встал и тихо вышел из комнаты.

На асбестовой подставке поверх небольшого стального листа и фарфоровой пластины, на которой раньше был установлен жадеитовый идол, покоился теперь лишь звездный камень среди кучки тонкой серой золы. Резкий запах озона парил в воздухе.

Так было намного лучше… и случай этот, в конце концов, имел счастливый конец.

Перевод: Р. Дремичев 2018

Лин Картер СМЕРТЬ ВО ТЬМЕ

Lin Carter. «Dead of Night», 1988. Цикл «Мифы Ктулху. Свободные продолжения».

1. Номер тринадцать

Ниже Четырнадцатой улицы между Чайна-тауном и рекой простирается постыдная область загадочных, извилистых переулков, рушащихся многоквартирных домов, гниющих причалов и заброшенных складов, сгорбившихся в упадке. Здесь обитают человеческие отбросы тысяч восточных портов: индусы, японцы, арабы, китайцы, левантийцы, турки, португальцы. Когда-то эти темные и зловещие переулки и зловонные аллеи были полем битвы войн Тонга; это было во времена легендарного детектива Стива Харрисона, который в одиночку вершил закон и правосудие белого человека вдоль Ривер Стрит.

Те дни давно прошли — но Ривер Стрит мало изменилась с тех пор. Городское восстановление еще не затронуло разлагающиеся многоквартирные дома, и закон так и не смог закрыть притоны, курильни и дешевые бары. Так же не изменилось скрытное многоголосое азиатское население, и мало кто мог догадаться, какие наркотики продаются в этих темных комнатах или какие преступления насилия и жадности совершаются в этих черных и забитых мусором аллеях.

Из-за всех этих вопросов Дона Тереза де Ривера чувствовала себя немного тревожно, и с каждым кварталом, когда такси увозило ее все глубже в запутанный лабиринт грязных трущоб, ее дискомфорт усиливался. Только неотложность ее миссии заставила ее рискнуть проникнуть в этот зловещий уголок города, вдали от тихих жилых улиц и прекрасных кафе, которые она часто посещала.

Туман наплывал с набережной, обматывая свои липкие завитки вокруг стен из гнилого старого кирпича и затемняя тусклый свет редких уличных фонарей.

Такси остановилось перед зияющим ртом черного переулка на Левант Стрит, и сумрак, который густо затенял узкую мощеную улочку, был слабо рассеян одиноким светом, который горел над дверью в нескольких шагах по улице.

— Все, леди. Номер Тринадцать по Китайской аллее, — объявил водитель, указывая большим пальцем на тусклый свет. Про себя таксист задавался вопросом, что могло понадобиться такой красивой молодой испанской женщине в этом опасном районе. У нее были деньги, это было очевидно: ни одна женщина не носила столь дорогое платье с такой небрежной элегантностью, если у нее не было богатства, воспитания и вкуса.

— Вы уверены, что это тот адрес? — пробормотала девушка.

— Да, мэм, номер тринадцать, Китайская аллея, между Левант и Ривер Стрит. Это будет шесть-семьдесят пять. Дона Тереза дала водителю десятидолларовую купюру и отказалась от сдачи.

— Как мне выбраться потом отсюда?

Он протянул ей карточку.

— Позвоните в гараж, они пришлют такси, чтобы забрать вас.

С беспокойством, терзающим ее сердце, молодая женщина вышла из такси, которое поспешно уехало, лишь туман закрутился позади. Она вошла в темный зев переулка, осторожно пробираясь по скользким булыжникам. Свет, который был ее целью, горел над единственной дверью небольшого узкого двухэтажного здания, с обеих сторон к которому прилепились большие многоквартирные дома. Маленький дом выглядел бы давно заброшенным, если бы не тот свет над дверью. Стены из крошащегося кирпича были черными от обильной грязи, и окна слепо смотрели, как глаза, терзаемые катарактой, их стекла были мутными и покрытыми жирной копотью. Дона Тереза вздрогнула и поплотнее закуталась в меховую шаль от холода, доносившегося влажным воздухом от реки.

Дверь на удивление была внушительной плитой из твердого дуба. Маленькая медная пластина над колокольчиком гласила: Зарнак. Слегка поежившись, девушка нажала на звонок. Ей не пришлось долго ждать, прежде чем та бесшумно открылась на хорошо смазанных петлях.

В дверном проеме появился высокий мужчина, худощавый и стройный, в безукоризненной белой рубашке — какой-то индус, с его смуглым, ястребиным лицом и безупречной чалмой. Острые темные глаза, такие же острые, как кинжал, пристально взглянули на нее.

— Пожалуйста, входите, сударыня, — сказал индус с легким поклоном. — Сагиб ждет вас. Позвольте мне взять вашу шаль.

Машинально Дона Тереза вручила ему перчатки и мех, изумленно оглядывая фойе. Ни окружающая дом местность, ни его внешний вид не смогли подготовить ее к внутренней обстановке. В фойе стояла огромная бронзовая китайская горелка для благовоний на подставке из тикового дерева; тибетские рисунки и картины украшали стены, которые были завешаны муаровым шелком. Пышные персидские ковры были мягкими и густыми под ногами.

Ее пригласили в небольшое помещение и сообщили, что хозяин выйдет к ней сейчас. Когда дверь тихо закрылась за высоким слугой, Дона Тереза огляделась, ее изумление лишь возросло. Всю свою юную жизнь она была воспитана в роскоши, но не такой как здесь. Мебель антикварной работы стояла тут и там, все из резного и полированного тика, инкрустированная вставками из перламутра или слоновой кости. Стены завешаны богатой парчой, вдоль них стояли освещенные шкафы, заполненные изысканными предметами старины — этрусскими, греческими, римскими, хеттскими, египетскими — достойными любого музея. Под ногами был расстелен великолепный исфаханский ковер невероятной ценности, поблекший от времени, но все еще прекрасный. Тонкий аромат висел в неподвижном воздухе, поднимаясь синими и ленивыми завитками из улыбающихся челюстей серебряного кумира Восточной работы.

Книжные полки содержали сотни научных томов, чьи золоченые титулы были на латыни, немецком, французском языках — «Unaussprechlichen Kulten», «Liter d'lvon», «Cultes des Goules». Ни одно из названий не было знакомо ей, но они имели зловещий оттенок оккультного, ночного знания и философии.

Перед камином стоял письменный стол из тикового дерева. На нем лежало множество книг, рукописей и блокнотов, придавленных египетскими надгробными фигурками из голубого фаянса, огромные сланцевые скарабеи, вавилонские или шумерские таблички из обожженной глины с ровной клинописью. Над камином висела гротескная маска из резного и окрашенного в алые, черные и золотые цвета дерева. На ней было изображено отвратительное лицо демона с тремя яркими глазами и приоткрытыми челюстями, из которых вырывались окрашенные золотом завитки стилизованного пламени. Она смотрела на нее с изумлением, смешанным с отвращением, когда позади нее раздался тихий голос, поразивший девушку.

— Тибетская, — сказал голос. — Она изображает Яму, Короля Бесов. Некоторые говорят, что ему поклонялись в доисторической Лемурии, как Ямату, владыке огня.

Девушка быстро обернулась. Ее хозяин был высоким, стройным, смуглым, с прекрасными чертами лица, столь же бледным, как старая слоновая кость. У него были гладкие, черные волосы, с бросающейся в глаза полоской, словно из чистого серебра, которая начиналась у правого виска и зигзагами опускалась к основанию его черепа. Темные глаза были слегка прикрыты, загадочны и задумчивы. Его возраст не возможно было определить. На нем был халат из черного шелка, украшенный извивающимися золотыми драконами.

— Я Антон Зарнак, — сказал он с легкой улыбкой, — а вы мисс де Ривера. Прошу вас, успокойтесь. — Зарнак взглянул на боковой стол, нагруженный хрустальными графинами. — Может, глоток бренди?

— Нет, спасибо, — девушка отступила, опустившись в глубокое кресло. Зарнак кивнул, садясь за стол. Он открыл блокнот и достал ручку.

— Чем я могу вам помочь? — спросил он.

2. Страх ночи

Дона Тереза заломила руки.

— Доктор, со мной ничего не случилось. Это мой дядя, Дон Себастьян де Ривера. Мы последние оставшиеся в живых представители старой калифорнийской семьи латиноамериканского происхождения. С тех пор, как умерли мои родители, когда я была еще ребенком, Дон Себастьян был моим опекуном и моим дорогим другом. Теперь он страдает от ужасной вещи — отвратительного проклятия — и поэтому я пришла к вам за помощью. Никто больше не сможет помочь; мой дядя запрещает это.

— В самом деле? И в чем проблема?

Дона Тереза опустила голову, скрыв блестящие темные глаза за густыми ресницами.

— Звучит смешно — он боится темноты.

Когда Зарнак ничего не ответил, молодая женщина продолжила торопливо говорить:

— Он не всегда был таким! Когда я была намного моложе, он владел огромными землями в южной Калифорнии, в округе Сантьяго. Он был владельцем ранчо, как и вся наша семья в течение многих, многих поколений. Он был высоким, сильным, настоящим человеком-львом, не боялся ни бога, ни человека, ни дьявола.

— А теперь? — мягко спросил Зарнак. Девушка подняла на него выразительные глаза.

— Теперь он старик, хотя все еще в расцвете сил, — содрогающийся трус, который прячется от темноты; изможденный, привыкший к наркотикам, скрюченный — постаревший раньше времени. Сгорбившийся, словно под тяжестью какой-то страшной и безымянной вины…

— Вы говорите, что ваш дядя боится темноты. Вы можете уточнить?

Она нервно сцепила руки.

— Это был наш священник, именно он попросил меня навестить вас — отец Ксавьер…

— Я знаю его хорошо; отличный человек и прекрасный священник. Пожалуйста, продолжайте.

— Это началось около семи лет назад. В то время я была чуть старше ребенка. Вы должны понять, доктор: наша семья имела ранчо в десять тысяч акров еще со времен первых испанцев. Мы выращивали овец, крупный рогатый скот, зерно. Мой дядя был настоящим человеком-быком; я видела, как он убил гремучую змею голыми руками; однажды он убил гризли тем, что вы называете ножом Боуи. Никогда в жизни он не испытывал горечи страха, теперь же он сжимается за закрытыми шторами, когда падает ночь, надеясь на огонь тысячи свечей, чтобы удержать ночь подальше от себя…

Зарнак ненадолго задумался.

— Ваш дядя обращался к врачам? К психиатру?

— Семейный врач назначил снадобья, тоники и длительный отдых. Мой дядя Дон Себастьян презирает аналитиков. Он считает их немногим более чем колдунами.

— Я немного больше, чем колдун, — с легкой улыбкой заметил Антон Зарнак. — Но, пожалуйста, продолжайте; расскажите мне больше. Любые детали, которые приходят на ум, могут помочь, подскажут ключ…

— Я думаю, что все это началось, когда мой дядя открыл старый индийский курган, который на протяжении столетий стоял на нашей собственности, все многие годы, что мы владели землей, — сказала Дона Тереза. — Я думаю, что он был построен племенем, называемым Мутсун, давно вымершим, по крайней мере, в Калифорнии. Именно после того вторжения в святыню древних мертвецов мой дядя начал меняться.

 Какая-то настороженность мелькнула за бесстрастным взглядом Зарнака после упоминания о кургане Мутсун. Он сделал короткую записку в блокноте своей маленькой аккуратной рукой.

— Было ли что-то интересное обнаружено в кургане? — спросил он. Девушка пожала плечами:

— Я не знаю, может быть, антрополог смог бы найти там вещи, представляющие интерес или ценность. Я полагаю, это была могила какого-то старого шамана Мутсун или доктора-призрака или медика, как вы бы его назвали. Мой дядя обнаружил глиняные горшки, разбросанные бусины, скорлупу, кости. Шаман хорошо сохранился, почти как египетская мумия. Но останки, как я помню, превратились в пыль, когда открыли могилу и туда проник воздух.

— Что-нибудь еще было найдено в этой гробнице?

— Ювелирные изделия из чеканной меди — серебряные браслеты с шипами, усеянные полированной бирюзой — был странный нагрудный кулон, вырезанный из черного вулканического стекла…

— Обсидиан? Это интересно, — прокомментировал Зарнак.

— Через несколько месяцев после вскрытия кургана, мой дядя начал проявлять особые стремления, чтобы избежать темноты. В течение года он внезапно продал всю нашу землю сопернику и привез меня сюда на восток. Я надеялась, что мы переедем в Сан-Франциско, город, который мне очень нравится, но нет, мы должны были оставить просторы всего нашего континента между нами и нашим родовым домом. Мы сняли домик на прекрасной усаженной деревьями улице у бульвара Парка и с тех пор живем в уединении.

— Пока здоровье вашего дяди не пошло на убыль?

— За эти семь лет он сморщился и превратился в старика, хрупкого и страшного. Я уверена, это не физическое заболевание; семейный врач уверяет меня, что это всего лишь нервы. Как я уже упоминала, дядя отказывается консультироваться с психиатром. Даже со священником; я хороший католик, я надеюсь. Мой дядя безразличен к Церкви, он поддерживает ее, но редко посещает. Он не был на исповеди в течение многих лет, как я помню. Иногда я боюсь за его душу.

— Расскажите мне побольше о его страхе перед темнотой.

— Это звучит абсурдно и по-детски, не так ли? Но для него опасность реальна. В дневное время он достаточно нормальный, общается со мной, разговаривает, даже шутит. Но когда приближаются сумерки, дядя приказывает слугам закрыть шторы над каждым окном и зажечь весь свет. Затем он уходит в свою комнату. Она защищена от тьмы мощными электрическими лампами, установленными таким образом, что ни в одном углу не прячется тень. Он ненавидит даже тени. И он постоянно боится отключения электроэнергии; каждая комната дома содержит десятки канделябров и фонарей со свежими батареями. Страшно видеть, как взрослый человек сгибается перед ночными страхами…

— Как ваш дядя проводит время?

— В исследованиях; он копается в старых, трухлявых книгах, он пишет ученым всего мира, он постоянно общается с большими библиотеками — честно говоря, сэр, у меня нет представления о природе его исследований. Мы никогда не говорим об этом, но он ужасно боится чего-то — словно мой дядя каким-то образом вызвал гнев какого-то демона тьмы и цепляется своими хрупкими руками за свет.

Зарнак сделал небольшую пометку в своем блокноте.

— Что стало с реликвиями, обнаруженными вашим дядей в индейском кургане? — спросил он тихо.

— Они все у него. Он держит их в своих комнатах. Он держится за них, кажется, бережет их, — сказала девушка.

— Я понимаю. Есть ли что-нибудь еще, что вы можете мне рассказать?

Дона Тереза задумалась на мгновение.

— Возможно, доктор, но независимо от того имеет ли это значение или нет — во всяком случае, до того, как дядя продал ранчо, к нам приходил священник. Он был чистой индейской крови и принадлежал к расе, являющейся потомками мутсун. Я никогда не забуду, как яростно он волновался, когда обнаружил, что дядя побеспокоил курган и вынес артефакты к свету — он был словно парализован от ужаса, как будто это было святотатство или раскрытие какой-то ужасной опасности.

— Был ли там какой-то из артефактов, который, казалось, достаточно сильно встревожил его? — спросил Зарнак.

Девушка подумала:

— Да, табличка или нагрудное украшение из черного обсидиана. Я помню, как он смотрел на моего дядю, пребывая в жутком шоке, и что он сказал. Это было: «Вы осмелились вынести эту вещь на дневной свет?» А затем он начал издавать своего рода индейскую песню, повторяя одно имя или фразу снова и снова, покачиваясь в ритме звука.

— Вы можете вспомнить, что это была за фраза?

Молодая женщина вздрогнула:

— Я, конечно, могу! В то время это произвело на меня ужасное впечатление. Три звука, повторяющиеся снова и снова — Зу, Чи, Хан… Зу, Чи, Хан…

Зарнак сделал запись, затем встал и позвонил в колокольчик.

— Я навещу вас и вашего дядю завтра утром. Возможно, вам лучше не обращаться ко мне как к «Доктору», поскольку Дон Себастьян, по-видимому, отрицательно относится к такому; в то время как у меня есть докторская степень по психологии, я не практикующий аналитик. Лучше всего не возбуждать его эмоций. Представьте меня просто как антиквара и коллекционера-любителя древностей; вы, возможно, видели мою небольшую коллекцию, и это не будет ложью. Мой раджпутский слуга, Рам Сингх, вызовет вам такси. Доброго вечера.

Как только молодая женщина ушла, Зарнак внимательно изучил свои заметки с задумчивым выражением на своем желтом лице.

Под именем, которое она повторила, которое он записал в блокноте, он добавил короткую приписку.

Зулчекуон?

3. Черная табличка

Несмотря на темноту, — для ночи было еще достаточно рано в это время года, — Зарнаку было не слишком поздно сделать несколько телефонных звонков. От друга-антрополога, который был экспертом в культурах американских индейцев, он узнал, что племя мутсун было связано с индейцами зуни, и что их культура была темной. Мало что известно об их убеждениях, поскольку они вымерли в Калифорнии, но они, как известно, боялись демона, которого называли Зу-Че-Куон — еще меньше было известно о самом этом темном демоне. Зарнак позвонил еще одному старому другу, который работал в штате библиотеки Мискатоникского университета в штате Массачусетс, и тот порекомендовал, чтобы Зарнак проконсультировался, если вообще такое возможно, с «Книгой Иода» для получения информации об этой демонической сущности. Сам текст был неправдоподобно редок, существует только один экземпляр, как известно, да и то лишь как перевод некоего Иоганна Негуса, — в своем труде переводчик строго вычленил много страшных предметов, о которых, как он считал, будет милостью, если человечество останется в неведении.

Труд такой редкости не был в частной коллекции Зарнака, хотя здесь было много других туманных и запрещенных томов. Тем не менее, Зарнак достал огромный манускрипт, написанный несколькими разными руками на протяжении многих поколений, переплетенный змеиной кожей. Книга состояла из выдержек, скопированных из многих малоизвестных текстов, и одним из них была «Книга Иода». Цитаты были скопированы из единственной сохранившейся копии книги, хранящейся на закрытых полках Калифорнийской библиотеки Хантингтона, а переписчиком значился человек по имени Дентон, которого Зарнак знал много лет назад. Он прочитал:

«Безмолвная Тьма обитает глубоко под землей на берегу Западного океана. Он не является одним из тех могущественных Древних, что пришли из скрытых миров и других звезд, потому что в таинственной темноте Земли Он всегда жил. Нет другого имени у Него, ибо Он — конечная гибель и бессмертная пустота и Молчание Старой Ночи…»

Дальше продолжалось в том же духе; Зарнак читал, быстро проглядывая строки, пока в самом конце отрывка его внимание не привлекло одно место с внезапной жуткой угрозой:

«…Он порождает тьму в свете дня и черноту внутри самого света; вся жизнь, весь звук, все движение исчезают с Его пришествием. Иногда он приходит в затмении, и, хотя у Него нет имени, коричневокожие знают Его как Зушакона.

О Нем знали и в древнем Му, и в Ксиниане[25], глубоко под земной корой, там поклонялись Ему, вызывая при помощи звона маленьких ужасных колоколов, как говорил Эйбон. Он ни чего не боится, кроме света дня, который ненавидит, но даже искусственного света достаточно, чтобы заставить Его уйти туда, откуда Он пришел. Он — Приносящий Тьму, Ненавидящий день, а Уббо-Сатла — Его Отец. Как ползающий сгусток тьмы, и как извивающуюся ползучую тень, вы узнаете Его».

Заметка рукой Дентона поясняла, что последние восемьдесят девять слов этого отрывка были удалены из копии Библиотеки Хантингтона, и были найдены в цитатах Фон Юнцта, который, очевидно, имел доступ к неизмененному тексту.

Зарнак закрыл манускрипт и поставил его на полку, нахмурив брови в глубоком раздумье.

* * *

На следующее утро доктор Антон Зарнак отправился на такси в центр города, в резиденцию Дона Себастьяна де Ривера и его племянницы. Машина подъехала к красивому зданию на тихой улочке, украшенной старыми буковыми деревьями. Когда дворецкий, очевидно латиноамериканского происхождения, ответил на звонок, Зарнак назвал себя и был приглашен в освещенную солнцем комнату, где Дона Тереза ждала его.

— Мой дядя с минуты на минуту спуститься завтракать, — сказала девушка. — Вы ведь присоединитесь к нам?

— Только для кофе, — улыбнулся Зарнак. — Я уже позавтракал. Я предпочитаю кофе черный, без сахара, пожалуйста.

Симпатичная мексиканская горничная по имени Кармелита прислуживала им. Серебряные блюда на подставках содержали пропаренный бекон, колбасы, омлет, поджаренные тосты. В охлажденном графине был налит свежевыжатый апельсиновый сок. Кофе был превосходной смесью колумбийских бобов.

Когда появился Дон Себастьян, Зарнак заметил, что хозяин дома находится в шоковом состоянии. Несмотря на свой возраст, этот человек был сморщенным, растерянным, его изможденные плечи были согнуты, как будто под невыносимым весом, на лицо он был бледен, раньше времени покрыт морщинами, глаза имел раздраженные и покрасневшие.

Дон Себастьян принял без комментариев информацию о том, что Зарнак был антикваром, интересующимся древними артефактами. Во время еды они разговаривали об артефактах американских индейцев. Хозяин дома казался патетически довольным своим посетителем, как будто до этого он был лишен нормального человеческого общества, не считая своей племянницы и слуг.

После завтрака Зарнаку показали частную коллекцию раритетов Дона Себастьяна. Здесь были некоторые прекрасные образцы серебряных изделий зуни, украшенные полированной бирюзой, миниатюрные тотемные столбики племен с северо-запада Тихого океана и экземпляры обработанных бусин, которые были бы гордостью любого музея. Зарнак невинно упомянул строителей курганов  юго-запада и был, скрепя сердце, препровожден к артефактам, ради исследования которых он сюда и прибыл.

По большей части артефакты эти были безобидными: как сказала Дона Тереза, они состояли из глиняных горшков, керамических черепков, поясов из бисера и браслетов. Определенные мотивы в бисероплетении содержали зловещее значение для Зарнака, который не мало времени провел, консультируясь в справочных материалах по антропологии американских индейцев. Мумия в кургане определенно была поклонником темных подземных сил, это стало очевидным.

Черной таблички не было видно. В конце концов, Зарнак был вынужден поинтересоваться об обсидиановом кулоне, сказав (совершенно правдиво), что он слышал об этом как о нечто уникальном и любопытном. С очевидной неохотой хозяин показал этот странный предмет.

Он был неправильной формы, и вулканическое стекло, из которого он был вырезан, было странно тяжелым в руке, не естественно тяжелым. Держа черный кулон на свету, Зарнак обнаружил, что на нем высечен странный рисунок, напоминающий фигурку человека с капюшоном, окруженного раболепными, пресмыкающимися темными фигурами, жутко отталкивающего вида. Странные символы языка, неизвестного человеческой науке, окружали эмблему. Объект был уникален для опыта Зарнака, но он вспомнил еще один отрывок из «Книги Иода», который мог оказаться актуальным: «Сила и опасность скрываются в тех образах, которые Они принесли со звезд, когда Земля была только что сформирована…»

Доктор Зарнак увлек хозяина дома в разговор, крутящийся около изучения этой превосходной небольшой коллекции. Хотя изможденный, растраченный человек казался обезумевшим, даже слабым, его речь была последовательной, а его знание научных вопросов было необычным для любителя. Было очевидно, что его интеллектуальные способности не претерпели изменений. И тонкое знание Зарнаком медицины привело его к выводу, что все, что так глубоко тревожило Дона Себастьяна, было ментальным, а не физическим. Не было никаких очевидных симптомов заболевания.

Зарнак попросил и получил разрешение от хозяина сделать рисунок резьбы с черной таблички. Позже, вернувшись в свою резиденцию в номер тринадцать по Китайской аллее, он изучал загадочные образы с недоумением, сверяя текст с текстами, имеющимися в его обширной библиотеке. Текст не было написан ни на языке Тсат-йо Старшей Гипербореи, ни на языке Наакаль первобытного Му, и не имел отношения к  р'льехскому языку. Слабая вероятность того, что это могли быть символы древнего языка Акло, заставила доктора Зарнака ознакомиться с некоторыми текстами невероятной редкости.

Это исследование привело его в конечном итоге к копии книги Отто Достмана «Остатки забытых империй», опубликованной в Берлине в 1809 году издательством «Drachenhaus Press». В ней он обнаружил пресловутые «Таблицы Акло» и сравнил любопытные крючковатые и скошенные символы с теми, которые срисовал с черной таблички из кургана: они были одинаковыми.

В переводе он прочитал:

«Огради меня от Света, потому что Ночь — мой друг и День — мой враг, чтобы Зулчекуон не поглотил полностью тебя».

Затем он изучил те части «Livre d'lvon», в которых описывается Властелин Тьмы, и внезапно осознал острую опасность, в которой Дон Себастьян де Ривера жил ежедневно после раскопок кургана мутсунского шамана

Свет — даже искусственный — держит Темного на расстоянии и не дает Ему обрушить свой гнев на смертных. Только в часы тьмы Он может нанести удар и убить, чтобы Самому отомстить за осквернение древних реликвий, которые никогда не должны были оказаться под светом яркого дня. Что за извращенная жадность заставила Дона Себастьяна цепляться за черную обсидиановую табличку, которая несла ему постоянную опасность все эти годы; и это в тот сезон года, когда чрезмерное злоупотребление электричеством, вместе с внезапными электрическими штормами, часто приводит к сбоям электропитания…

Взволнованный этими открытиями, которые казались зловещими, Зарнак позвонил в дом Дон Себастьяна и его племянницы. Какая-то неприятность на линии оставила их место жительства временно недоступным для телефонной связи. Зарнак подошел к окну и отбросил тяжелые шторы: ночь упала, и небо было мрачным и серым, там мерцали молнии. Радио предупредило о внезапных и неожиданных электрических штормах, которые могут парализовать части города с кратковременной потерей электроэнергии в определенных районах.

Зарнак снял халат, надел пальто и взял тонкий черный чемоданчик, который он редко использовал ночью или днем. Затем он позвонил своему раджпутскому слуге и заказал такси.

4. Тварь тьмы

Машина, казалось, вечно пробивалась сквозь потоки плотного движения в центр города, и все это время серое небо, опухшее от серых грозовых туч, угрожающе наступало, и языки молнии мерцали в его темной массе. В любой момент один разряд может нанести удар по линии электропередач, что приведет к короткому, но смертельному для Дона Себастьяна отключению электричества.

Наконец такси остановилось перед внушительным фасадом резиденции де Ривера на тихой, усаженной деревьями улице Парк Авеню, и Зарнак выбрался наружу, поспешно оплатив счет водителю. Его повторный звонок в конечном итоге добился ответа, представшего в форме Доны Терезы. Ее блестящие глаза расширились при виде доктора Зарнака; она быстро открыла дверь.

— Все в порядке? — резко спросил он. Она беззвучно кивнула, затем объяснила, что предупреждения по радио о временном отключении электроэнергии привели ее дядю в исступление от страха и что все слуги зажгли множество свечей в его комнатах по мере возможности.

— Веди меня прямо к своему дяде, я умоляю тебя! Я должен взять с собой черную табличку, чтобы нейтрализовать ее…

Они поднялись по лестнице и вошли в комнаты, где жил Дон Себастьян. На каждой столешнице стояли серебряные канделябры, уставленные тонкими свечами, и все электрические лампы горели на полную мощность. Комната была настолько ярко освещена, что даже тени в дальних уголках были рассеяны. Сам Дон Себастьян был в ужасном состоянии, его руки дрожали, слюна собиралась по углам рта. Казалось, он почти не заметил присутствия Зарнака, настолько он был взволнован.

Кармелита и другие слуги отправились искать дополнительные свечи в каком-то хранилище в подвале, когда Зарнак принялся умолять Дона Себастьяна позволить ему позаимствовать обсидиановый кулон в эту ночь, но обезумевший пожилой человек едва ли мог услышать слова своего гостя и совсем не обратил на них внимания.

И тогда это случилось.

Внезапно электрические огни ослабели и умерли. Дон Себастьян вскрикнул, как обреченная душа, и спрятался в углу. Дона Тереза подбежала, чтобы успокоить его, а Зарнак бросился к окнам и разорвал тяжелые занавески. Везде — и вверх и вниз по улицам — огни в окнах затухали, а уличные фонари гасли один за другим. Произошло временное отключение электроэнергии.

Порыв ледяного, зловонного воздуха пробился сквозь разорванные шторы, необычно суб-арктический для местной знойной температуры.

Свечи потухли все сразу, как будто были одновременно задуты неким гигантом!

Зарнак прыгнул к своему черному чемодану и открыл его. Он достал оттуда любопытный предмет, напоминающий волшебную палочку. Наконечник был трубкой из меди с сердечником из намагниченного железа, а стержень был с любопытным талисманом из серо-зеленого камня, похожим на пятиконечную звезду. Когда свет умер в густом мраке, слабое зеленоватое сияние замерцало и засияло вокруг звездообразного камня.

В одном из углов комнаты тени закружились, сворачиваясь и уплотняясь.

Холодный пот покрыл аскетическое лицо Зарнака. Он размахивал палочкой с камнем-звездой, яркость которой усиливалась, но когда он сунул палочку в облако извивающихся теней, темнота впитала тусклый свет, который не смог ее разогнать. Дон Себастьян вскрикнул!

Зарнак отчаянно посмотрел в открытое, незащищенное окно. Фомальгаут злобно сиял как тусклый глаз над горизонтом, едва заметный сквозь пелену мрака. Он попробовал свое последнее средство:

Йя! Йя! Ктугха! Пх'нглуи мглв'нафх Ктугха Фомальгаут Н'гха-гхаа нафл тхагн Йа! Ктугха!

Три раза он повторил грубые вокабулы этого странного заклинания, и все это время темная тварь сгущалась и становилась все более реальной в дальнем углу комнаты, пока не стала достаточно осязаемой.

В это мгновение искры золотого огня замерцали в ткани бытия, как кружащееся облачко светлячков. Их яркость была мала, чтобы осветить непроницаемый мрак, но они согрели воздух. Затем раздался шорох гигантских невидимых крыльев…

Затем загорелись огни, ослепительные, яркие!

Отключение было лишь временным, слава богу. Кружащее облако бледных золотых искр исчезло, когда Зарнак освободил их. Тяжелый сгусток тьмы в углу сжался; Зарнак двинулся к нему, размахивая стержнем с камнем-звездой. Массивная тьма, которая была Зулчекуоном, исчезла, оставив только ледяной зловонный воздух.

Зарнак, взявший себя в руки, повернулся, чтобы увидеть Дону Терезу, которая опустилась на колени в противоположном углу комнаты, баюкая на руках неподвижное тело своего дяди, и плакала. Лицо у него было белое, как молоко, искаженное в отвратительной гримасе ужаса. Зарнак быстрым шагом пересек комнату, опустился на колени, быстро осмотрел замершую фигуру. Нет ни дыхания, ни пульса, ни сердцебиения; старик был мертв.

* * *

Полиция прибыла с каретой скорой помощи и медицинским экспертом. Зарнак взял на себя задачу кратко объяснить, что Дон Себастьян страдал от невротического страха перед тьмой. Не было никаких признаков преступления. Медицинский эксперт диагностировал причину смерти как массивный сердечный приступ. Полиция была удовлетворена этим. Работники скорой помощи в длинных белых халатах поместили труп на носилки.

Наблюдая за ужасным выражением чистого ужаса проступившего на лице мертвеца, доктор пробормотал:

— Похоже, я должен записать это как «умер от страха».

Зарнак, который стоял, обняв дрожащую, рыдающую Дону Терезу, позволил себе маленькую, мрачную шутку:

— Нет, доктор. Я бы сказал «умер от мрака», — пробормотал он.

Перевод: Р. Дремичев 2017

Лин Картер АЛАЯ ЖЕРТВА

Lin Carter. «Red Offering», 1997. Цикл «Мифы Ктулху. Свободные продолжения».

Рассказ, приведенный ниже, это выдержка из волнующей и окруженной многочисленными спорами брошюры «Таблички Занту», опубликованной в Сан-Франциско в 1916 году покойным профессором Гарольдом Хэдли Копеландом, содержащей шокирующий и предположительно сделанный им с оригинала Наакаль перевод странных надписей, выточенных на камнях, найденных в могиле доисторического шамана, обнаруженных злополучной экспедицией Копеланда-Эллингтона в Средней Азии (1913).

Повествование берется из Скрижали VII, Сторона 1, строки с 12 по 148.

С ранней юности я, Занту, считал себя приверженцем могучего Йтхогты, Мерзости из Бездны, и даже осмелился претендовать на самое высокое положение в том, что еще осталось от культа этой темной Божественности, на службе которому основатели моего дома некогда процветали и имели огромный престиж в стране Г`тхуу — самой северной из девяти областей, на которые разделен континент Му. Даже в эти жалкие последние дни, когда культ Йтхогты умирал, а мерзкий Гхатанотоа усилил свое влияние в стране, я упорно стремился достичь своей цели — воссесть на трон Иерофанта.

Мои амбиции были подпитаны некоторыми видениями и изречениями, которые наполняли мои сны в те ночи, когда Луна отсутствовала на небе, так с древних времен Йтхогта тревожит сны людей. Но не в человеческих силах передать словами Неописуемое, так же достаточно сказать, что более чем один раз в моей юности Призраки Тьмы появлялись в моем спящем мозгу, и я слышал голос, безбрежный и гулкий, но, тем не менее, более слабый, чем шепот, который повторял снова и снова эти грозные и загадочные слова, смысл которых я не мог разгадать в течение многих лет:

Ты должен принести Алую Жертву. Ты должен принести Алую Жертву. Ты должен принести Алую Жертву.

Но подробнее об этой загадке, которая преследовала мои юношеские сны, я расскажу немного позже.

Последний первосвященник моего ордена погиб невыразимые столетия назад, жертва безжалостных гонений тех, кто поклонялся Монстру на горе, ордена, уничтоженного соперничающими культами, чье существование, как они считали, было вызовом их теологическому превосходству. Трон Иерофанта таким образом был свободен, и не было претендентов, кто осмелился бы потребовать его. Мой путь казался ясным: но в таком запустении и беспорядке находился культ павшего Йтхогта, что я не знал, остался ли еще хоть кто-то обладающий полномочиями, кто мог бы поддержать мое требование.

Самым ценным и священным из тауматургических сокровищ Му в те дни был древний и давно потерянный талисман, известным людям, как Черная Печать. Когда-то давно этим сокровищем владел колдун Ираан, это — таинственный сигил, на котором начертаны Семь Потерянных Знаков Ужаса, что могли удержать принудительно любого Обитателя космоса или неведомых и безымянных регионов за его пределами. Если я завладею Черной Печатью Ираана, трон Иерофанта будет моим, потому что тогда я смогу вызвать самого бога, который сам ратифицирует мое требование.

* * *

Таким образом, когда мое обучение у мудрого Х`мога закончилось, я встал и вместе с моим младшим братом Кутом покинул земли, где был рожден, отправившись в те южные страны, которые некогда часто посещал могучий чародей. По правде говоря, мы были странной, неправильной парой, мой брат и я, — я был невзрачной внешности, в то время как Кут был высокий и с красивым лицом, он вызывал интерес у женщин, в то время как я нет. Мы не были лучшими друзьями, Кут захватил сердце девушки Йины, которую я страстно желал более всех молодых женщин Г`тхуу; тем не менее, мне требовались силы и мужество моего брата Кута, чтобы пройти через бесчисленные злоключения этого долгого путешествия, которое было сопряжено со смертельными опасностями, в то время как он хотел лишь осесть в винных магазинах южных городов и наслаждаться объятиями женщин.

Мы прошли ониксовые морские скалы Кхо, зыбкие пески Йлагх, которые мы пересекли с осторожностью, опасаясь ужасных Нугов. Вступив в центральную восточную провинцию Гхуа, мы обогнули черное озеро Кьягоф и обошли стороной печально известные горы, которые скрывают бездонный колодец Йюгуггон. В короткое время прошли через Черный Лес и вышли к Холмам Нингом в Час Песнопения Зеленых Химер, и, остановившись на вершине, смотрели вниз некоторое время на приземистые и монолитные башни Аглад-Дхо.

Из этого древнего города правят землями, расположенными дальше на юго-востоке, среди них Йиш и Кнан, а так же в этом старом мегаполисе непоколебимо стоит еще самый древний из всех земных храмов Шуб-Ниггурат, Великой Матери. Да, именно из этого самого храма вечность назад безрассудный T'йог начал свои бесплодные поиски, пытаясь ограничить на все времена устрашающую мощь Гхатанотоа.

Таким образом, мы спустились в древний город и сняли комнаты на постоялом дворе, и в то время как мой высокий брат с важным видом отправился заглушать свою жажду вином и утолять другие низменные мужские желания плотью танцующих девушек, я устремился в архивы храма. В святилищах Нуга и Йеба обнаружил я множество редких фолиантов и трактатов, но ни в одном из них не нашел записей о жизни колдуна Ираана или о Черной Печати. Но под медными куполами храма Шуб-Ниггурат я обнаружил полную копию «Записей Йгота», где знаменитый колдун, ученик Ираана, описывал многие вещи, не известные до сих пор мне, относительно последних дней своего хозяина, открыв даже секрет места его погребения, — его гробница была расположена посреди пустоши Вур. Страшное волнение захватило мое сердце, когда я прочитал те слова, что раскрыли тайну, которую я так долго искал:

«Посреди пустоши Вур, в землях Йиш, в гробнице из черного мрамора, охраняемой Семью аллеями гранитных монстров, покоится мумия мудрого Ираана, который хранит великую Черную Печать, которую принесли Великие с Юггота до того как первые люди появились в мире; и на ней записаны Семь Потерянных Знаков Ужаса и Слова Страха».

* * *

Дрожащими руками я благоговейно закрыл обложки «Записей Йгота», которые соединялись между собой двумя резными застежками из дерева тлат, являющегося священным для Могучей Матери. Я встал и отправился в пустыню Йиш с моим братом Кутом и несколькими Гьаа-Хуа, дикими людьми, которых мы в Му использовали в то время как рабов и прислужников, направившись к гробнице. Много ужасных опасностей встало перед нами на этом последнем отрезке пути, но, в конце концов, мы достигли цели.

В то время как наши рабы, съежившись и скуля, робко смотрели на огромную плиту из черного мрамора, что защищала от света дня место последнего упокоения чародея Ираана, я попытался отвести глаза мои от страшных знаков и предупреждений, что были вырезаны на камне давно уже мертвыми руками. Через некоторое время мой брат нетерпеливо оттолкнул в сторону стонущих Гьаа-Хуа и испытал мощь своих сильных рук и плеч против этого массивного камня. Вскоре плита упала на землю, разбившись на семь больших фрагментов, и мумия была обнаружена.

Тощим и высохшим было тело, так как прошло много столетий с последнего момента, когда лицо Ираана видело свет дня. Но меня это не беспокоило, — ибо схватив костлявыми пальцами с длинными ногтями, крепко прижав к голым ребрам, руки древнего чародея сжимали Черную Печать из неизвестного металла, что упал со звезд, когда Земля была только сформирована.

Пронзительный вой издали наши рабы, сжавшиеся в плотную кучу в стороне, колдун Йгот предостерегал, что его умерший хозяин все время охраняет Печать. Когда же Кут и я наклонились, чтобы вырвать Черную Печать из его рук, высушенные веки Ираана приоткрылись, и глаза, налитые багровым огнем, свирепо воззрились на нас. Когтистые руки поднялись вверх, чтобы обвиться вокруг горла Кута, который лишь издал громкий крик невыразимого ужаса и схватил своими мускулистыми руками эти высушенные запястья, стремясь сломить их беспощадный захват.

Сильный и молодой был мой высокий брат, но высохший ужас из гробницы обладал сверхъестественной силой. Глаза Кута вылезли из орбит, его язык вывалился, а лицо почернело. Он бросил на меня умоляющий взгляд глазами полными сверкающего ужаса. Мумия выпустила Печать, чтобы сражаться против осквернителя, того, кто потревожил ее покой, поэтому я предусмотрительно схватил сигил и спрятал его в безопасное место среди нашего багажа, находящегося на некотором расстоянии в стороне там, где наши волосатые слуги лежали на земле и громко скулили. Там я задержался на некоторое время, стремясь овладеть своими страхами, что до сих пор наполняли мое сердце.

Когда же я осторожно приблизился к гробнице снова, Кут был уже мертв, он замер, истекая кровью, на костистых ребрах мумии, чьи пропитанные кровью останки уже начали рассыпаться в пыль под беспощадными лучами солнца, и в которой не было больше той неестественной жизни.

Мы поспешно похоронили труп моего брата под песками пустыни Вур и направились прочь из этого проклятого места, возвращаясь в город; и мое сердце было переполнено мучительной и горькой радостью: ибо я принес Алую Жертву и теперь трон Иерофанта был моим.

А так же девушка Йина…

Перевод: Р. Дремичев 2016

Лин Картер СТРАННАЯ РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ В ЛЕСАХ ВЕРМОНТА

Lin Carter. «Strange Manuscript Found in the Vermont Woods», 1988. Цикл «Мифы Ктулху. Свободные продолжения».

ПРИМЕЧАНИЕ. Ранней весной 1936 года нижепредставленная рукопись была найдена похороненной в снежном сугробе в лесу к югу от деревни Таунсенд в округе Уиндем, штат Вермонт, местным фермером, неким Сетом Адкинсом. Когда мистер Адкинс сообщил о нахождении рукописи, которую он передал констеблю Гомеру Т. Уитлоу, он сказал, что обнаружил ее в кожаном чемодане, который был странно обгоревшим, словно от сильной жары, а так же покрыт пятнами, как от воздействия какой-то сильной кислоты, и черным слизким веществом, которое ужасно воняло. Он также добавил, что чемодан и его содержимое были не только погребены глубоко под тяжелым сугробом, но частично были утоплены в застывшей почве, как будто он упал с невероятной высоты. Весенняя оттепель, скорее всего, обнажила от снега уголок кожаного футляра, что и привлекло внимание фермера.

Изучив содержимое портфеля, констебль Уитлоу нашел связку написанных от руки листов, исписанных аккуратным почерком, который в конце ухудшился до едва различимых каракулей, как если бы поздние части документа были написаны небрежно и  торопливо, под давлением или принуждением. Кроме того, края нескольких рукописных страниц были опалены, словно они подвергались сильной температуре, а местами целые абзацы были утрачены из-за просочившихся капель подтаявшего снега.

Рукопись была написана по обеим сторонам листов бумаги с тиснением имени Уинтропа Хоага с его бостонским адресом. Вспомнив загадочное и до сих пор необъяснимое исчезновение некоего Уинтропа Хоага из хижины в лесу к северу от Аркхема, штат Массачусетс, всего три месяца назад, констебль отправил портфель и его содержимое вместе с сообщением об обнаружении шерифу округа Уилбуру Ф. Тейту в Аркхем. Под руководством шерифа Тейта рукопись была переписана так, как представлено ниже. Определенные слова и целые отрывки остались неразборчивыми, хотя и изучались специалистами по почерку.

Тайна остается неразгаданной и по сей день.

Журнал Уинтропа Хоага

Я прибыл в Аркхем в начале осени на поезде из Бостона и сразу отправился в адвокатские конторы мистера Сайласа Хардинга, который был адвокатом моего двоюродного брата Джареда Фуллера до его смерти или исчезновения семь лет назад, и который был хранителем его последней воли и завещания, в котором, как мне сообщало его последнее письмо, я был признан единственным бенефициаром его имущества.

Я обнаружил, что мистер Хардинг был изможденный, седой мужчина в темном костюме, который говорил приветливо, но с ярко выраженным говором янки. Проводив меня к креслу, он объяснил, что, поскольку срок ожидания, установленный законом в отношении пропавших без вести лиц, истек, имущество моего двоюродного брата стало юридически моим. Оно состояло из небольшой хижины, стоявшей на небольшом участке земли в лесу к северу от города, и ее содержимого, наиболее ценным из которого, вероятно, были некоторые старые книги, за которые можно выручить неплохие деньги, передав их в руки специалистов по редким книгам.

Адвокат сообщил мне, что хижина была заперта на висячий замок, а окна перекрыты ставнями и решетками. Он, по его словам, посетил эту недвижимость еще на прошлой неделе и с удовлетворением сообщил, что крыша не прохудилась, внутри сухо и само место было совершенно пригодным для жилья, если не считать нехватку определенных удобств для цивилизованной жизни.

— Там есть водопровод? — спросил я. Он лишь покачал головой.

— Слишком далеко от города для этого, сэр! Однако там есть выход на задний двор, где был вырыт приличный колодец. Стены кажутся надежными, вы получите достаточно тепла от печки Франклина. В сарае собран хороший запас высушенных дров под брезентом. Они вам понадобятся, приближается зима.

В своем ответе на письмо Хардинга, проинформировавшем меня о моем маленьком наследстве, я заявил о своем намерении пожить в хижине, несмотря на близость зимы, — а они могли быть жестокими и сильными эти зимы к северу от Аркхема, — потому что нуждался в уединении, чтобы подготовить заметки для моей магистерской диссертации. Он написал мне в ответ, настойчиво настаивая на отказе от этой задумки по нескольким пунктам. Меня забавляло, что он повторил некоторые из них сейчас.

— Вы окажетесь в снежном плену, вы знаете, на целых несколько недель.

— Конечно, поэтому я запасусь консервами, кофе и всем необходимым в ближайшем продуктовом магазине, — сказал я мягко, немного утешая этим его.

— В Пайке есть общественный магазин, — неохотно признался он, — и автобус ходит между Данвичем и Аркхемом регулярно, кроме дней, когда случаются сильные метели. И все равно вынужден посоветовать вам посетить это место, забрать свою собственность и вернуться в Бостон…

Когда я спросил о причине таких слов, он пробормотал что-то о тех лесах, «имеющих не хорошую репутацию», и больше ничего не сказал. Когда он увидел, что я не сверну со своего пути, то протянул ключи после того, как потребовал чтобы я поставил свою подпись на нескольких документах.

— Вы найдете автобус до Данвича в конце Ривер Стрит, — сказал он коротко, отвечая на мою просьбу о том, как мне добраться до места. — Остановка в Эйлсбери Пайк. Вам нужно выйти через две-три мили от Углов Дина, там есть почтовый ящик у дороги с именем «Хоаг». Имя написал на нем я сам, чтобы вы не ошиблись. Водитель знает, где вас высадить.

Я поблагодарил Хардинга и встал, чтобы уйти. Он придержал меня за руку.

— Хотел бы сказать еще несколько слов по этому вопросу, — сказал он низким голосом. — Глубокие Леса, куда вы направляетесь, имеют репутацию даже хуже, чем Лес Биллингтона[26].

И сказав это загадочное предупреждение, он позволил мне уйти.

* * *

Мы двигались на север и северо-запад от Аркхема, земля здесь была дикой и пустынной, густо заросшая корявыми и древними деревьями, с на удивление немногочисленными фермерскими домиками, которые можно было увидеть, по крайней мере, недалеко от Пайка. В автобусе было всего несколько человек, парочка неряшливо одетых женщин средних лет и старый фермер в грязном комбинезоне, поэтому я выбрал место рядом с водителем. Он оказался в настроении завести беседу.

— Не часто молодые люди как ты ездят этой дорогой, — сказал он, растягивая слова. — Из Бостона, ты говоришь; но разве Хоаг не старое Аркхемское имя?

— Да, это так. Было еще до Революции, в старые дни морской торговли.

— Слышал истории о капитане Абнере Хоаге, — заговорил водитель. — Я вспоминаю, что он торговал с Южными морями и Китаем.

Я сказал ему, что Абнер Эзекиль Хоаг был моим прямым предком.

— Моя ветвь семьи жила в Бостоне или около него начиная примерно с 1912 года, — сказал я ему, и он, казалось, заинтересовался родословной древнего Массачусетса. — Наша ветвь происходит от Хирама Лафама Хоага, который переехал в Лоуэлл, что недалеко от Бостона, в том году. Это был младший брат Зорада Этана Хоага, который до недавнего времени жил в Аркхеме.

По какой-то причине он замолчал и больше не возвращался к этому вопросу, а все мои разговорные уловки были в состоянии вызвать у него за время оставшегося пути лишь тихое бурчание или покачивание головой.

Он высадил меня там, где была узкая грунтовая дорога — больше похожая на узкую тропку, — которая убегала между огромными старыми деревьями. Я двинулся вперед по тропе, и эти леса с каким-то напряженным чувством окружили меня, словно они возмущались вторжению человека в их древнюю область. Глубокие леса, как Сайлас Хардинг назвал их… как странно в этой гнетущей тишине на узкой тропинке, окруженной стеной высоких деревьев, звучало это зловещее название.

Хижина, которую мой кузен оставил мне в своем завещании, была довольно маленькой, но она казалась пригодной для жизни, несмотря на то, что обшитые досками стены были покрыты несколькими слоями краски. Она стояла посреди небольшой поляны, на участке обнаженной земли, и я не мог не заметить (с легким отвращением и даже тревогой), как пугающе близко к краю леса находится это покинутое жилище. Эти чувства я решительно отверг; я всегда был необычайно чувствителен к атмосфере одиноких лесистых мест.

Зайдя внутрь, убрав решетки и открыв ставни, я обнаружил, что интерьер сух и чист. Здесь была небольшая армейская кроватка, аккуратно сделанная, шаткий стол с деревянным круглым стулом, стоящим перед ним, и даже вязаный коврик перед старой железной печью. Они и пустой деревянный ящик были всей мебелью хижины: «без определенных удобств для цивилизованной жизни», как справедливо заметил юрист Хардинг.

Тем не менее, я подумал, что мне будет удобно здесь, даже в середине зимы. На стене были полки с оловянными тарелками и чашками, редкая посуда, дешевая и истертая, кофейник, два или три горшка и сковородка. Я даже обнаружил консервный нож из дешевого магазина, висящий на крючке на полке. В углу однокомнатной хижины я обнаружил лампу в исправном состоянии, хотя баллончик для керосина, который подпитывал ее, оказался пустым.

Распаковав свою одежду, книги и документы, которые водрузил на стол, я вышел на улицу и обнаружил что вода в колодце здесь свежая и чистая, а в деревянном сарайчике — хороший запас напиленных и наколотых дров, сложенных в поленницу, достаточно сухих, как обещал Хардинг, вместе с ржавым топором для колки, если такое потребуется.

Во второй половине дня я отправился в Эйлсбери Пайк и зашел в маленький общественный магазинчик, который заметил еще из автобуса. Он стоял на окраине Углов Дина, и хозяин был рад продать мне нужные мне товары. Поскольку я должен был экономить — моих денежных средств было мало, а в завещание моего двоюродного брата Джареда не говорилось ни о каких деньгах, — я набрал консервированной свинины и фасоли, отложил банки с домашними персиками, коробки с крекерами, молотый кофе, кетчуп, соль и несколько других необходимых вещей, вместе с табаком для трубки.

Лавочник, старый, высохший, жилистый обитатель лесной глуши по имени Перкинс, оказался полезным, но очень любопытным в отношении того, что я делал «в этом лесном захолустье». Когда я сказал ему, что я двоюродный брат Джареда Фуллера и унаследовал его хижину в лесу в миле или две к северу, он недоверчиво уставился на меня.

— Фуллер, вы сказали? Не в «Глубоких лесах»?

— Да, я боюсь, что так, — улыбнулся я. Он бросил на меня странный, почти испуганный взгляд.

— Зачем, разве вы не знаете что здесь намного хуже, чем в Лесах Биллингтона, что к югу отсюда? — спросил он шепотом, словно боялся, что его услышат, хотя в общем зале не было никого, кроме него и меня.

Я покачал головой.

— Леса Биллингтона… я что-то такое слышал, но никак не могу понять что это, — признался я.

— Вы когда-нибудь слышали историю о парне по имени Амброз Дьюарт? И еще об одном, человеке по имени Стивен Бейтс — тоже из Бостона, как и вы, но более крупный? — выдохнул он.

Я почувствовал, как легкий холодок пробежал по моей коже. Дьюарт… Бейтс… конечно же, я читал о них в некоторых сенсационных газетах одиннадцать или двенадцать лет назад…

Я неохотно покачал головой, не в силах вспомнить детали. Когда я спросил, что Перкинс знал об этих двух людях, он стал столь же откровенным, как и молчаливый водитель автобуса. Все, чего я смог добиться от него, заключалось в том, что мои «товары» будут доставлены мне «незадолго до захода солнца».

* * *

В тот день уже поздно вечером стало холодно и сыро, поэтому я принес охапку наколотых полешек и развел огонь. Пока я набирал дрова и занимался разжиганием печки, я заметил полку, укрепленную на задней части сарая, и ветхий старый чемодан из облезлой и отслаивающейся кожи, который стоял на ней. Я задался вопросом, не может ли он содержать «книги и документы» кузена Джареда, на которые ссылался Сайлас Хардинг. Поскольку я нигде в хижине не обнаружил их, это, вероятно, было так.

Я решил посмотреть содержимое чемодана позже.

На закате я услышал сигнал со стороны дороги на Пайк. Я вышел посмотреть и обнаружил, что старая модель «T Ford» была припаркована у начала тропинки, с морщинистым, изможденным водителем в изношенном комбинезоне за рулем.

— Ваше имя Хоаг? — проворчал он. Когда я ответил утвердительно, он жестом указал мозолистым пальцем себе за спину.

— Продовольственные товары там, — огрызнулся он. Это означало, что я сам должен нести их.

Я ожидал, что жители местных деревень будут подозрительны, недружелюбны, и до сих пор все мои ожидания, безусловно, были оправданы.

Вернувшись в хижину, где теплый огонь горел в печке, я почистил и заправил лампу, подрезал фитиль и зажег ее, потому что сумерки быстро наступали в это время года, и темнота была уже не за горами. Я вымыл горшки и посуду водой из своего колодца и начал разогревать еду на печке. После обеда я удобно устроился с кружкой горячего черного кофе и моей трубкой и начал разбирать свои заметки и ссылки при желтом свете потрескивающей лампы. Это была уютная деревенская картина, напоминающая о колониальных временах, и в хижине было тепло и комфортно, хотя с наступлением темноты поднялся ветер и начал жутко стонать в черных ветвях, к которым упорно цеплялись пожухлые листья, сопротивляющиеся осеннему холоду.

Когда огонь превратился в пылающие угли, я надел тяжелую куртку и вышел, чтобы принести больше дров из сарая. На этот раз я сделал еще одну ходку, чтобы достать старый чемодан. Я устал от своей работы и хотел немного поразмышлять над другими вопросами; кроме того, мне было немного любопытно узнать, какие «старые и редкие» книги мой кузен завещал мне.

В чемодане я обнаружил около десятка томов, в основном обернутых в кожу, шелушащуюся от времени, с пожелтевшими страницами. Они были, безусловно, очень древними, но поскольку большинство из них были на французском, немецком или латинском языках, я мало, что мог узнать из них, так как не владел этими языками. Во всяком случае, они вызывали плохое предчувствие и не особенно интересовали меня, особенно с такими названиями, как «Unaussprechlichen Kulten», «De Vermis Mysteriis» и «Cultes des Goules».

Однако две из них оказались на английском языке. Одной была тонкая брошюра в переплете из искусственной кожи, опубликованная в частном порядке в 1916 году коммерческим типографией в Сан-Франциско. Она содержала «тревожный и предполагаемый» перевод профессора Гарольда Хэдли Копеланда «Табличек Занту», которые он, по общему мнению, обнаружил в могиле «доисторического» шамана где-то в мрачном и таинственном сердце Азии. Я слышал о «Табличках Занту», поскольку книга эта была печально известна во времена моего детства и была осуждена прессой и кафедрой, и, наконец, как я помню, официально запрещена.

Зная то немногое, что я знал о «Табличках Занту», я предположил (правильно, как выяснилось), что в других книгах речь идет об оккультизме и демонологии — предметах, которые меня нисколько не интересовали.

Заглянуть в другую книгу на английском языке я решил, чтобы подтвердить мое предположение, потому что это была старая рукопись, написанная тонким неразборчивым почерком и, судя по всему, пером, она носила причудливое, но зловещее название: «О злых чарах, совершенных в Новой Англии демонами не человеческой формы». На книге не было ни даты, ни имени автора, и рукопись, по-видимому, была неуклюже собрана руками переплетчика-любителя. Я просмотрел ее, не найдя ничего, кроме уродливых, суеверных деревенских сплетен о больном уме, — другой Коттон Мэзер, скажете вы. В Аркхеме и Салеме было много таких «богобоязненных» (так называемых) охотников за ведьмами в старые добрые времена. Я отбросил книгу в сторону.

На самом дне чемодана я нашел сверток помятых листов бумаги, исписанных рукой моего кузена. Они были озаглавлены: «Дневник Джареда Фуллера»: 1929 год.

Я просмотрел начальные страницы и остановился, чтобы внимательно прочитать запись, настолько заинтриговавшую меня, что я копирую ее текст в своем журнале.

Из Дневника Джареда Фуллера

4 сентября. На закате, или вскоре после этого, когда созвездие Персея поднялось в небе, снова услышал звук песнопений из леса на каком-то животном языке, который не может исходить из человеческих губ. Раздавалось ли это из «мертвого места» в Глубоких Лесах, где лежит Великий камень, или дальше? Снегопад опять скроет от меня следы поутру. Снова я напрягался, чтобы разобрать хоть что-то из воющего, хрюкающего, тараторящего языка, но одно слово или имя повторялось очень часто: Оссадогова, вслед за которым всегда следовало (как в некотором литургическом ответе) второе дикое имя или что-то похожее: Звилпоггуа. Эти лесистые холмы стали домом для дьявольских-культов и колдунов давно, бог знает, а так же для жестоких индейских тайных обществ еще до того, как первые белые поселенцы появились в этих землях. Разумеется, в округе нет индейцев, но сельские жители здесь невежественные, суеверные, имеют близкородственные связи, вырождающиеся, а старые убеждения живут и с трудом умирают.

8 сентября. Наконец, пообщался с молодым Уилмартом из Мискатоника, который является восторженным любителем фольклора этого региона. Говорит, что некоторые индейские племена в этом регионе, которые давно ушли (нансеты, вампанауги и особенно наррагансетт), поклонялись — или, по крайней мере, знали заклинания призыва — небесному дьяволу, которого они называют Оссадогова; не имя, а название, кажется: «Сын Садоговы» — кем бы он ни был! Пришлет мне фотокопии (неразборчиво) на следующей неделе, если будет такая возможность. Предлагает обратиться к торговцам редкими книгами в Салеме, Бостоне, Провиденсе, чтобы получить копию того, что называется «О злых чарах, совершенных в Новой Англия демонами не человеческой формы», которую он читал много лет назад и которая рассказывает об индейских культах дьяволопоклонников.

Песнопения звучат снова после наступления темноты. На этот раз спрятался в подлеске на краю поляны: звериные ворчания и захлебывающиеся вопли действительно раздаются из «мертвого места», где лежит Камень. Был в состоянии разобрать некоторые из слов, но они не относятся ни к одному человеческому языку, о котором я знаю. Вот что я смог разобрать за воем ветра:

Eeeyaah! Eeeyaah nughun nuh-nuh-guy guy eeyaah eeyaah nug-hi eniah eniah zhoggoh ffthaghun…

17 сентября. Сегодня совершил поездку в Аркхем, но Уилмарт отправился в пеший поход. Помощник библиотекаря в Мискатонике отказал мне в доступе к любому из старых текстов, которые указал Уилмарт, будь он проклят! Однако позволил мне просмотреть вырезки местных газет, «Аркхем Адвертайзер» в частности, с 1921 по 1922 годы. Литературный редактор слышал пение в лесу на севере; таинственное исчезновение местных жителей по имени Лью Уотербери и Джейсона Осборна; тело Осборна позже обнаружили. Вскрытие проводил судмедэксперт округа и выдал в заключении, что труп подвергся «сильным изменениям температуры» и «упал или был сброшен с большой высоты». (Упал откуда? Сброшен… откуда?)

Состояние этого трупа было ужасно похоже на тело, которое я нашел в лесу и поспешно похоронил из-за ужасного зловония, которое не было следствием разложения человеческой плоти. Должен был сообщить полиции, я знаю, но труп был разорван так, что невозможно было идентифицировать его. Отмечу, что похожая «вонючая черная слизь» была обнаружена на трупе Осборна.

Мои глаза устали от напряжения читать в тусклом свете лампы, поэтому я отложил рукопись Джареда в сторону, тщательно отметив последний абзац, который прочитал, и лег спать.

Но как это ни странно, еще долго не мог уснуть.

* * *

Когда я отложил все и лег на узкую жесткую кровать, мне пришло в голову, что мой кузен Джаред потерял разум. Это, конечно, объяснило бы многие из более чем странных аспектов того, что я прочитал в его дневнике: песнопения из глуши Глубоких Лесов, обнаружение и погребение разорванного и искалеченного трупа, его намеки на жуткое знание. Пусть мы мало знали друг друга, но это казалось маловероятным, поскольку он всегда казался стабильным и в высшей степени нормальным.

Я постарался проигнорировать эту проблему и попытаться уснуть. Но сон не приходил. Во-первых, звезда Алголь сияла, как зловещий зеленый глаз, через окно, которое я закрыл от холода ночи, но не захлопнул ставни. Ее необыкновенно яркий, изумрудный свет, казалось, проникал сквозь мои закрытые веки, как какой-то неземной прожектор Из-за Предела…

Когда, наконец, дремота навалилась на мой уставший ум, и я начал тонуть сквозь слои теней, я все еще не обрел того покоя, которого искал. Когда я парил между бодрствованием и сном, мне показалось, как слабый и отдаленный поток ритмичного звука, похожий на глухой шум прибоя или далекого песнопения, тревожит мой покой. Это, конечно, было абсурдно, поскольку леса, как я уже отмечал, были ненормально молчаливыми, и даже ветер словно умер. Наконец, к рассвету я проснулся, не отдохнувший и не посвежевший.

Именно тогда мне показалось странным совпадение.

Алголь — звезда в созвездии Персея…

* * *

После скудного завтрака, чувствуя необходимость в свежем воздухе и желание немного размяться, прежде чем снова вернуться к разбору своих заметок, я решил прогуляться по лесу. Меня особенно интересовало обнаружение бесплодной поляны, о которой мой двоюродный брат написал в своем дневнике, и «Великий камень», который лежал на ней. Надев зимнюю одежду и допив свой горячий черный кофе одним глотком, я вышел из хижины и направился в лес, двинувшись наугад, так как не знал, в каком направлении нужно идти, чтобы найти место, о котором рассказывал в своих бумагах мой кузен.

 Эти леса явно отличались от любых в Новой Англии, по крайней мере, тех, где я побывал. Во-первых, все огромные, скрипучие деревья казались неестественными, даже ненормальными на вид. В любом лесу можно найти новые молодые деревья, рождающиеся из плодородной мульчи, а также скелетные и трухлявые останки упавших стволов деревьев. Но здесь было не так, в этих Глубоких Лесах: не было видно никаких молодых деревьев; как будто какой-то необычный источник жизни и энергии продлевал жизнь этих древних деревьев, беспредельно сверх их природного срока существования.

С другой стороны, эти леса были странно, даже нездорово, тихи. В это время года я ожидал, что подлесок будет заполнен кроликами и бурундуками, полевыми мышами и белками, носящимися по хрустящим сухим листьям, занимаясь своими заботами и делами. Но не так было здесь, в Глубоких Лесах, где царила нездоровая тишина и явно странное отсутствие маленькой жизни…

Я внезапно натолкнулся на поляну и сразу понял, что это было то самое «мертвое место», описанное Джаредом. Земля под ногами стала внезапно обедневшей, здесь ничего не росло, кроме редкой, нездоровой, ломкой травы, которая поднималась из тошнотворных пятен, как будто почва под ней была либо ядовитой, либо, по той или иной причине, враждебной к живым существам.

Здесь, в самом центре небольшого открытого пространства, окруженного стеной изможденных черных деревьев, лежал наполовину похороненный в голой земле огромный, прямоугольный камень, несомненно, «Великий камень», о котором упоминал Джаред. Я подошел ближе, чтобы рассмотреть его: в то время как стволы деревьев, между которыми я проходил, были покрыты слизкой плесенью, мхами и лишайниками, огромный имеющий форму кирпича камень был полностью лишен этого, как если бы был очищен трудолюбивым руками.

Добавилась еще одно неестественная вещь к виду Глубоких Лесов, с тревогой подумал я про себя.

Камень этот был около десяти футов в длину и примерно три с половиной фута в высоту и ширину, хотя невозможно было точно определить высоту камня, так глубоко погрузился он в мертвую землю. Что касается состава, то он был из серого гранита, который довольно часто встречается в этих местах, доставленный сюда ледниками эоны назад, когда эти огромные змеи древнего арктического льда медленно ползли по всему континенту.

В самом центре верхней поверхности я заметил странную фигуру, судя по всему, вырезанную в камне, как барельеф. Я должен был подняться на сам камень, чтобы осмотреть его вблизи, и некие остатки холода ночи, еще не изгнанные слабым теплом дневного света, резко и жестоко попытались проникнуть сквозь мои толстые перчатки и тяжелые брюки, чтобы ранить плоть жутким почти неестественным холодом.

Резьба была выполнена на удивление искусными руками — она была попорчена природой и была очень древней, но настолько глубоко древние инструменты вгрызались в непокорный гранит, что форма, созданная ими, была до сих пор отчетливо видна. Это было гротескное чудовище, крупная, тучная, жабоподобная тварь с раздутым брюшком и огромными когтистыми ногами, но не имеющая передних конечностей, которые, как можно было ожидать, такая жабоподобная тварь могла бы иметь. Искусство древнего скульптора было достаточно тонким, чтобы можно было различить даже перепонки между пальцами задних ног твари. От точки вдоль спины, между лопаток прорастали ребристые крылья, как у какой-то чудовищной летучей мыши или одной из фантастических летающих рептилий саурианского века, которые предшествовали появлению млекопитающих. Лица у него не было, но из передней части его скошенной, разбухшей и деформированной головы прорастали скользкие и змеевидные усики, как извивающиеся локоны какой-то отвратительной Медузы.

Я подавил непроизвольную дрожь отвращения; тем не менее, я не мог не восхититься мастерством безымянного скульптора, наделившего это ужасное отродье своего отвратительного воображения настолько реалистичными чертами. Это было почти так, словно скульптор работал с живой моделью.

* * *

Вернувшись домой после прогулки по лесу, я почувствовал что у меня нет никакого желания снова заняться скучной работой по организации моих заметок и провел оставшееся время перед обедом снова просматривая дневник моего кузена.

Из дневника Джареда Фуллера

22 сентября. Сегодня получил от Уилмарта фотокопии отрывков из «Книги Эйбона», которые, по его мнению, будут мне полезны (или «Liber Ivonis», я должен сказать, поскольку страницы взяты из латинской версии, сделанной Филиппусом Фабером). Моя латынь не очень хороша, мне потребуется некоторое время, чтобы перевести их на сносный английский.

В той же почте, удача, была и редкая копия рукописи под названием «О злых чарах и т. д.», за которую я заплатил скряге-торговцу из Салема довольно высокую цену. Соответствующие отрывки слишком длинные, чтобы процитировать их в моем дневнике, поэтому я просто отметил их [здесь следуют номера страниц, которые, несомненно, имели отношение к манускрипту, который я уже нашел в коллекции моего кузена; я решил посмотреть его позже и продолжил чтение — У.Х.], но они оказались очень информативными.

Песнопения, слышимые в лесу последней ночью, стали яснее, чем раньше. Морозный воздух этой довольно ранней зимы, очевидно, позволяет свободно разноситься звукам на далекие расстояния. Я снова отправился в лес и обнаружил на недавно выпавшем снегу эти ужасно огромные, хорошо различимые следы какого-то невероятно огромного Зверя и брызги вонючего черного ихора, издающие аромат неописуемого гниения.

И мои сны стали еще хуже…

Испытывая отвращение, я отложил рукопись и долго сидел так, с унылым видом, размышляя о том, что я прочитал, и пытаясь соединить некоторые части этой странной головоломки. Наконец, я выудил из кучи трухлявых книг манускрипт, решив обратиться к тем страницам, которые отметил мой кузен. И я прочитал:

…дал очень любопытное и Подробное Описание, говоря, что это иногда выглядело как большая жаба, но иногда как огромная и неясная, бесформенная тварь, но с Лицом, из которого вырастали Змеи. Имя ему было Оссадогова, которое означает «Дитя Садогова» [и здесь мой двоюродный брат написал на краю «Тсатоггуа?»], который считается Страшным Духом, как его называли в древности, когда он сошел со Звезд, и которому поклонялись в Северных Землях. Вампанауги, нансеты и наррагансетт знали, как призвать Его с Небес, но никогда не делали этого из-за того, что Это само Великое Зло. Они знали, как поймать и пленить Его, но не могли отправить обратно, откуда он прибыл. Было сказано, что лишь древние Племена Ломаха [здесь мой двоюродный брат написал еще одно толкование: «Ломар?»], которые обитали под Великим Медведем и были в древние времена уничтожены за их Злость, знали, как управлять им во всех смыслах. Многие амбициозные Люди ссылались на Знания этих и различных других Внешних Секретов, но никто из них не мог дать никаких доказательств того, что они действительно обладали вышеупомянутым Знанием. Как говорили некоторые, Оссадогова часто возвращался на Небо без какого-либо отправления, но вернуться не мог, пока кто-нибудь не вызывал его.

Я закрыл переплетенный том и вернулся к рукописи Джареда, но не нашел ничего, что я мог бы понять, кроме серии загадочных и (для меня) бессмысленных набросков:

1. Ломар. Квазимифическое древнее место на крайнем севере. Если поклоняются в Ломаре, возможно так же в Зобне и Гиперборее?

2. Дитя. Если отродье Тсат., значит, известен в Гип.? Тсат. когда-то поклонялись там. См. «Lib. Ivonis».

3. Элементал. Арктический регион говорит о стихии воздуха, как Итакуа, Хастур. Но Тсат. относится к стихии земли, как написано в «Cultes des G.».

4. Необходимо перевести отрывки из «Эйбона» сейчас же.

В ту ночь после очередного скудного ужина, я сидел, выпивая кружку за кружкой горячего черного кофе, ожидая, когда Персей поднимется над горизонтом, решив узнать, были ли некие звериные вопли, которые я, как мне казалось, слышал прошлой ночью, реальностью или порождением сна. По какой-то причине мне пришло в голову достать фитиль и задуть лампу, чтобы хижину поглотила тьма.

Я поставил свой стул перед окном. Когда появились знакомые мне созвездия, я приоткрыл окно, несмотря на холодное дыхание ночного воздуха, и внимательно слушал. Долгое время я не слышал ничего необычного, только стон ветра, запутавшегося в голых черных сучьях деревьев, и привычный треск умирающих углей в печке Франклина.

Внезапно моих ушей достиг звук многих отдаленных голосов, издающих ритмичное дикое пение. Я напрягся, чтобы различить слова этого песнопения, но не мог четко их разобрать. Они казалось не имели отношения ни к одному языку, о котором я когда-либо слышал.

Обрывки жуткого пения, которое я слышал, имели своеобразное сходство с некоторыми странными высказываниями, которые Джаред записал в своем дневнике.

Я подошел ближе к окну, чтобы лучше слышать эту литургию. И когда я это сделал, то с трепетом от неописуемого ужаса наблюдал, как огромная черная тень проплыла по заснеженной поляне перед хижиной, исчезнув в Глубоких Лесах. Это было мое воображение, поехавшее на нервной почве, из-за сверхъестественных вещей, о которых я прочитал в дневнике Джареда и в той проклятой старой книге, или же та темная форма действительно казалась какой-то жабоподобной, раздутой и тучной, с огромными, перепончатыми крыльями, как у летучей мыши?

* * *

Я заснул на деревянном стуле незадолго до рассвета и проснулся продрогшим до самых костей поздним утром. После того как я разогрел и доел остатки своего ужина, запив все это несколькими кружками горячего кофе, в моей голове возникла мысль, что я должен благоразумно покинуть это место немедленно. Разумеется, несколько долларов заставили бы Перкинса сдать мне свою «Модель Т» или воспользоваться услугами его водителя, чтобы перевезти мои немногочисленные вещи и книги Джареда и рукопись обратно в Аркхем, где я мог бы договориться о том, чтобы Сайлас Хардинг продал хижину и землю.

Почему я этого не сделал, я так никогда не узнаю. Возможно, я боялся увидеть знакомую ухмылку в бледных глазах Перкинса и услышать его мерзкий смешок, когда он узнает, что я сдаюсь и бегу домой в Бостон.

Немного позже я нашел несколько стопок старых газет в сарае и собирался сунуть их в печь, когда заголовок

«Ужас в Лесу Биллингтона»

и имена Амброза Дьюарта и Стивена Бейтса привлекли мое внимание. Слегка дрожащими руками я отнес газеты, коричневые и высохшие от времени, к столу и прочитал заметки, которые попались мне на глаза.

В них, фрагментарно и без каких-либо объяснений, рассказывалось о таинственных и необъяснимых исчезновениях Дьюарта и молодого бостонца Бейтса, прибывшего родственника, из огромного старого дома в Лесу Биллингтона в нескольких милях к югу от моей хижины, и о том, что так и не были обнаружены следы пропавших мужчин, а местная полиция не имела ни одной зацепки в разгадке этой тайны. Не было ничего в этом газетном отчете, написанном сухими газетными штампами, что намекало бы на странные ужасы с неба или сохранившиеся до наших дней древние дьявольские культы, которые должны были исчезнуть или быть безжалостно уничтожены поколения или даже столетия назад… ни единого упоминания о богохульных и запрещенных древних книгах, которые любой здравомыслящий человек должен был сжечь или похоронить, не читая… но была ужасная многозначительность, которая пряталась за краткими газетными статьями, в мимолетном упоминании друидоподобного кольца из камней глубоко в лесу, недалеко от грубой каменной башни неизвестного мастерства и неопределенной даты, которая вызывала дрожь лихорадочного страха по моему позвоночнику.

Я сунул газеты в печку и решил выбросить все это из своей головы.

Я молю Бога, чтобы так и было.

* * *

К вечеру я надел зимнюю одежду и вернулся в лес. Я снова нашел похожий на алтарь «Великий Камень» на бесплодной поляне, где он сидел в земле, словно какой-то отвратительный алтарь, оставленный дикой и кровожадной расой, когда они исчезли в тумане милосердного забвения эпох. Я не первый раз смотрел на этот массивный каменный блок, лежащий в земле, словно опрокинутый друидский менгир, однако, кое-что заставило меня, словно застыть на месте…

Густой снегопад прошел накануне вечером, и теперь я увидел, что белое одеяло, покрывающее мертвую почву, как погребальный саван, было вытоптано ступнями многих ног.

Но не это было тем, — явное доказательство того, что культ, который поклоняется Оссадогове или «Звилпоггуа», действительно собирался ночью у этого каменного алтаря, — что пробрало меня ледяным ужасом до самых костей. 

Это были огромные следы, перемешанные с человеческими… отпечатки широких, перепончатых ног, шире, чем у любого слона, который когда-либо ходил по земле, которые сломали покрытый коркой снег и оставили глубокие отметины в твердой замерзшей почве, как будто под весом тяжелой невероятной массы.

* * *

(Следующие полторы страницы довольно неразборчивы)

(Судя по всему, из дневника Джареда Фуллера)

…те отрывки из латинского перевода Филиппуса Фабера, как показано ниже:

О мудром Йздуггоре, которого колдуны Коммориома в высшей степени уважали, ходят слухи, что он был приверженцем устаревшего и запрещенного культа Звилпоггуа, так как он был первым отродьем Тсатоггуа и рожден Черной Тварью от женской сущности Шатак на далеком и ледяном Якше седьмом мире [здесь мой двоюродный брат написал еще одно толкование: «7-м от Солнца? Нептун?»]. Поэтому к его далекому, уединенному жилищу пришел испуганный Вут Ралуорн…

…отшельник, наконец, уступил его настойчивым просьбам, и молодой комморионец узнал от Йзддугора, что в настоящее время Звилпоггуа проживает на темной планете Йраутром[27], мире, кружащемся вокруг зеленой звезды Алголь, и может быть призван в этот мир лишь в те месяцы года, когда Алголь поднимается над горизонтом [здесь мой двоюродный брат написал: «Алголь находится в ночном небе осенью»], после чего он имеет обыкновение питаться плотью и пить кровь людей, поэтому колдуны знают его как «Гурмана со звезд»…[28]

В конце своих переводов этих фрагментов, очевидно, из «Книги Эйбона», мой двоюродный брат написал несколько ссылок на страницы из «Некр.», под которым он, вероятнее всего, имел в виду «Некрономикон», о котором несколько раз упоминал в своем дневнике. Казалось, что он настойчиво умолял ученого Уилмарта скопировать некоторые части из этого тома для него, и теперь я понимаю, из контекста, что это была одна из книг, которые он тщетно пытался получить от библиотекаря в Мискатоникском университете, чтобы проконсультироваться с ней. Вслед за этим пос (ледовало? Рукопись далее не читаема примерно три четверти страницы.)

* * *

…которые, судя по всему, были вырезаны из письма, несомненно, Уилмарта, поскольку почерк сильно отличается от почерка моего двоюродного брата Джареда. Я прочитал:

Из дневника Джареда Фуллера

…нет нужды кропотливо переводить с латыни Олауса Вормиуса, так как Мискатонику принадлежит частичная копия перевода на английский «Некрономикона» выполненного  Джоном Ди, что существенно облегчает задачу. Два отрывка ниже относятся к разным частям тома, но поскольку оба они кажутся актуальными для рассматриваемого вопроса, я приведу их здесь.

Чтобы призвать «Гурмана со звезд», дождись той ночи, когда впервые Алголь поднимется над горизонтом, и, если будет Тринадцать собравшихся на сборище, должны они соединить руки в кольцо вокруг камня и произнести в унисон следующее: I;! I;! I;! N`ghaa, n'n'ghai-ghai! I;! I;! N'ghaa, n-yah, n-yah, shoggog, phthaghn! I;! I;! Y-hah, y-nyah, y-nyah! N`ghaa, n`n`-ghai, waphl phthaghn-Zvilpoggua! Zvilpoggua! N'gui, n'-gha`ghaa y'hah, Zvilpoggua! Ai! Ai! Ai! Так же отмечу, что Ответ на имя Звилпоггуа, которое может произносить лишь Лидер Сборища, — это Гху-Тсатоггуа, что означает Сын Тсатоггуа, и вышеуказанное имя может быть произнесено лишь на обычном и вульгарном языке.

Я отложил рукопись дрожащей рукой, затем снова поднял ее и вернул к предыдущему отрывку, где Джаред записал то, что услышал в ночь на 8 сентября 1929 года (см. Стр. 7 настоящего текста). Эти два песнопения были слово в слово идентичными, пока мой двоюродный брат не прервался; единственные различия между ними заключались в том, что Джаред Фуллер записал свою на слух, применив лишь слабую попытку расставить знаки препинания.

Кусочки головоломки соединились друг с другом в ужасный и жутко реальный узор.

Я должен скорее покинуть это место, как можно скорее. Они уже должны знать, что хижина, расположенная так близко к месту их поклонения, снова обитаема. Конечно же, именно эти люди, что проводят здесь сборища, или как там они себя называют, убили или похитили моего кузена… они или чудовищный демон, которому они служат… и, конечно же, я буду следующей жертвой.

В эту ночь у меня был еще один из тех ужасных снов, которые в последнее время часто наполняли мои тревожные грезы [видимо, отсылка к некоторым отрывкам, неразборчивым из-за влажности]. Казалось, я завис, дрожа от ультра-теллурического и пробирающего до костей холода, над темным и замороженным миром, тускло освещенным спектральным светом трех бледных лун. На ледяной равнине возвышались древние руины черного города с монолитными стенами без окон… был ли это сон о Якше (но у Нептуна существует только одна луна, если я правильно помню из своего детского увлечения астрономией), или того темного мира, вращающегося вокруг Алголя, где обитает Звилпоггуа?

Когда я начал приближаться все ближе и ближе к черному мегаполису, я заставил себя проснуться огромным усилием воли и обнаружил себя покрытым холодным потом и дрожащим, как хрупкий тростник на ветру. И я кричал…

Самое ужасное было в том, что в ответ на мои крики послышалось глубокое протяжное завывание, но из леса или с неба я не могу сказать.

(Около трех абзацев совершенно неразборчивы)

…второй отрывок из «Некрономикона» либо оборван, либо вырван из письма Уилмарта, и содержит следующее:

…имеет сходство с великим Тоаде, черный как смола и покрытый зловонной слизью, с крыльями как у летучей мыши и нижними конечностями как у Бегемота, широкими и когтистыми, и с перепонками между пальцами, не имеет лица, но на том месте, где должно быть лицо растет Жуткая Борода из шевелящихся щупалец. Он радуется Плоти и Потокам Крови Людей,  однако во время Трапезы, как говорят, он поднимает людей к небесам и может нести их, таким образом, сотню лиг или больше, разрывая и терзая их и Поедая, а затем бросает их на Землю, далекую от тех мест, откуда он их забрал.

Но я больше не могу читать. Сегодня вечером я покину хижину, прежде чем Алголь поднимется надо мной, как сверкающий, дикий глаз какого-то хищного зверя. Я обещаю отречься от всего, засуну только мой журнал в старый портфель. Но прежде чем покинуть хижину, я намереваюсь сжечь дневник Джареда Фуллера… и я молю Бога, чтобы у меня хватило времени, чтобы передать здоровому пламени эти адские древние книги, которые здравомыслящие люди никогда не должны читать.

(Четыре предложения неразборчивы)

Слишком поздно — Алголь почти поднялся. Я должен бежать. Если я не смогу поймать автобус до Аркхема, я не осмелюсь задержаться так близко от этих Глубоких Лесов, но попытаю удачу в Пайке. Возможно, я смогу добраться до Углов Дина, пока еще не слишком поздно.

Я хочу…

(Рукопись внезапно обрывается на этом месте)

* * *

ПРИМЕЧАНИЕ. На сегодняшний день (15 февраля 1983 г.) не было найдено никаких сведений относительно судьбы или местонахождения Уинтропа Хоага. Дело остается в «неразрешенных» файлах окружной полиции.

Редактор не имеет никакого мнения относительно подлинности рукописи или ее авторства. Но одно или два замечания могут быть полезными в этой связи. В настоящее время вполне очевидно, что планета Нептун имеет, по крайней мере, три луны; существование двух таких спутников было подтверждено визуальным наблюдением, а из-за пертурбаций[29] их орбит при вращении вокруг основной присутствие третьей луны считается почти несомненным.

Это может не иметь особого значения, но исламские народы, вместе с некоторыми другими культурами древности испытывали к звезде Алголь своеобразную ненависть и отвращение. Арабский астролог VII века, Ибрагим Аль-Арак, ссылается на нее в тех своих трудах, которые сохранились до нашего времени, с противоречивым названием, которую ученые переводят либо как «Звезда Демона», либо «Звезда, откуда приходит Демон».

Перевод: Р. Дремичев 2018

Теодор «Эйбон» Дональд Клейн ЧЁРНЫЙ ЧЕЛОВЕК С ОХОТНИЧИМ РОГОМ

Т. Э. Д. Клейн, «Black man with a horn», 1980. Цикл «Мифы Ктулху. Свободные продолжения».

«Чёрный [слова скрыты почтовым штампом] был удивителен — я должен получить его фотоснимок».

— Г. Ф. Лавкрафт, открытка Э. Хоффманну Прайсу, 23 Июля 1934 года.

В описании прошедшего времени от первого лица есть что-то успокаивающее. Такой способ вызывает в воображении образ какого-то рассказчика, сидящего за столом; он задумчиво пыхтит трубкой, находясь в безопасности своего кабинета. Его мысли теряются в спокойных воспоминаниях. Рассказчик ведёт себя сдержанно, как будто он не пострадал от того опыта, о котором собирается поведать.

Это само время говорит вместо него: «Я здесь, чтобы рассказать историю. Я пережило это».

В моём случае это описание совершенно точное, насколько это возможно. Я действительно нахожусь в некоем подобии кабинета: а точнее — в небольшой хижине, но одна её стена закрыта книжными полками, над которыми висит картина, изображающая Манхэттен. Её нарисовала, насколько помню, моя сестра много лет назад. Мой письменный стол — это складной столик, который когда-то тоже принадлежал ей.

Передо мной неустойчиво стоит на своих ножках электрическая пишущая машинка, она успокаивающе гудит, а из окна за моей спиной доносится знакомый гул старого кондиционера, ведущего одинокое сражение с тропической ночью.

Помимо этого, меня успокаивают слабые ночные шумы из темноты снаружи: ветер в пальмах, бессмысленное пение сверчков, приглушённая болтовня из соседского телевизора, случайная машина, сворачивающая с шоссе; я слышу скрежет коробки передач, и то, как она проезжает мимо моего дома…

Дом, по правде говоря, слишком громко сказано; это зелёное оштукатуренное бунгало высотой в один этаж, третье по счёту из девяти, расположенное в нескольких сотнях метров от шоссе. Единственным отличительным признаком моего бунгало являются солнечные часы во дворе, привезённые сюда из бывшего дома моей сестры, и зазубренный невысокий забор, теперь уже заросший сорняками. Забор сестра установила, несмотря на протесты соседей.

Это едва ли не самая романтичная обстановка, но при нормальных обстоятельствах она может стать адекватным фоном для медитаций в прошедшем времени.

— Я всё ещё здесь, — говорит писатель, приспосабливаясь к окружающей обстановке.(- Я даже взял необходимую трубку в рот, набив её табаком Латакия.)

— Всё кончено, — говорит он. — Я пережил это.

Утешающие слова, возможно. Только в данном случае это не так. Никто не может сказать, действительно ли опыт «закончился»; и если, как я подозреваю, заключительная глава ещё не началась, то концепция моего «переживания этого» покажется жалким тщеславием. Тем не менее, я не могу сказать, что мысль о своей собственной смерти меня особенно беспокоит.

Иногда я так устаю от этой маленькой комнаты с её дешёвой плетёной мебелью, скучными устаревшими книгами, наступающей ночью снаружи… Устаю от этих солнечных часов там во дворе, с их идиотским посланием: «Старей вместе с нами»…

Я сделал это, и моя жизнь, кажется, едва ли имела значение в плане вещей. Конечно, конец этого плана тоже не имеет большого значения.

«Ах, Говард, вы бы поняли. Это то, что я называю опытом путешествий!»

— Лавкрафт, 12 Марта 1930 г.

Если в этой истории настанет конец, пока я записываю её, финал обещает быть несчастливым. Но начало её совсем не такое; на самом деле оно может показаться вам смешным — полным комических шуток, упоминаний о мокрых брюках и пакете для рвоты, упавшем на пол.

— Я приготовилась выдержать это, — говорила старушка справа от меня. — Не буду скрывать, я была чрезвычайно напугана. Я держалась за подлокотники кресла и просто стиснула зубы. А потом, вы знаете, сразу после того, как капитан предупредил нас об этой турбулентности, когда хвост самолёта сначала поднялся, а затем опустился, шлёп-шлёп, ну, — старушка сверкнула зубными протезами и похлопала меня по руке, — могу сказать вам, нам не осталось ничего, кроме как трястись.

Где эта старая девушка подобрала такие выражения? Она пыталась меня подцепить? Её влажная рука сжала моё запястье.

— Надеюсь, вы позволите мне заплатить за химчистку.

— Мадам, — ответил я, — не думайте об этом. Костюм уже был уже испачкан.

— Такой хороший мужчина!

Она скромно наклонила голову ко мне, всё ещё сжимая моё запястье. Её глаза ещё не потеряли привлекательности, хотя белки уже давно стали цвета старых клавиш рояля. Но её дыхание отталкивало меня. Сунув бумажный пакет в карман, я позвонил стюардессе.

Предыдущий несчастный случай произошел за несколько часов до этого. Когда я карабкался на борт самолета в аэропорту Хитроу, окружённый, казалось бы, спортсменами из местного клуба регби (все одеты одинаково, тёмно-синие спортивные куртки с костяными пуговицами), меня толкнули сзади, и я споткнулся о чёрную картонную, шляпную коробку, в которой какой-то китаец хранил свой обед; она торчала в проходе возле мест для первого класса. Что-то из коробки выплеснулось на мои ноги — утиный соус, или, возможно, суп, оставивший липкую жёлтую лужу на полу.

Я обернулся вовремя и успел заметить высокого, мускулистого кавказца с такой густой и чёрной бородой, что он выглядел как какой-то злодей из бессловесной эпохи. В руке он держал сумку с логотипом «Малайских авиалиний». Его манера поведения в равной степени подходила для роли злодея, потому что, оттеснив меня в сторону (плечами шириной с мои чемоданы), он протолкнулся через заполненный пассажирами проход; его голова подпрыгнула под потолком, как надувной шар, и внезапно исчезла из виду в задней части самолёта.

Вслед за ним я уловил запах патоки и сразу вспомнил своё детство: шляпы на день рождения, подарочные пакеты «Каллард и Баузер» и послеобеденные боли в животе.

— Очень сожалею.

Обрюзгший и маленький Чарли Чан испуганно посмотрел на это уходящее привидение, затем согнулся пополам, чтобы вытащить свой ужин из-под сиденья, возясь с лентой.

— Не берите в голову, — сказал я. В тот день я был добр ко всем. Полёты всё ещё были в новинку.

Мой друг Говард, конечно (как я ранее на этой неделе напомнил своей аудитории), говорил, что ему «ненавистно видеть, как самолёты стали повсеместно использоваться в коммерческих целях, поскольку они просто добавляют чертовски бесполезное ускорение и без того ускоренной жизни». Он отвергал их как «устройства для развлечения джентльмена» но сам летал только один раз, в тридцатые годы, и то, потому что билет стоил 3,5 доллара. Что он мог знать о свисте двигателей, об испорченной радости от обеда на высоте девяти километров, о шансе выглянуть в окно и обнаружить, что земля, в конце концов, более-менее круглая? Всё это он пропустил; он был мёртв, и поэтому его жалели. Но даже после смерти он одержал надо мной победу.

Мне было о чём подумать, когда стюардесса помогла мне встать на ноги, кудахча в профессиональной манере о месиве на моих коленях, хотя, скорее всего, она думала о том, что ей придётся всё вытирать, как только я освобожу своё место.

— Почему они делают эти сумки такими скользкими? — жалобно спросила моя пожилая соседка. — И по всему костюму этого милого человека. Вам действительно нужно что-то с этим делать.

Самолёт вновь подбросило; старушка закатила пожелтевшие глаза: «Это может произойти снова».

Стюардесса повела меня по проходу к туалету в середине самолёта. Слева от меня смертельно бледная, молодая женщина сморщила нос и улыбнулась сидящему рядом с ней мужчине. Я попытался скрыть свое поражение горьким выражением лица: «Это сделал кто-то другой!», но сомневаюсь, что мне это удалось.

Рука стюардессы, что поддерживала мою, была лишней, но удобной; с каждым шагом я опирался на неё всё сильнее. Как я уже давно подозревал, в семьдесят шесть лет у вас есть несколько важных преимуществ, и одно из них следующее: вы освобождаетесь от необходимости флиртовать со стюардессой, но можете опереться на её руку. Я повернулся к ней, чтобы сказать что-то смешное, но остановился; её лицо было пустым, как циферблат часов.

— Я подожду вас здесь, — сказала она и открыла гладкую белую дверь.

— В этом вряд ли есть необходимость. — Я выпрямился. — Но не могли бы вы… не могли бы вы найти мне другое место? Я ничего не имею против той леди, вы понимаете, но я не хочу больше видеть её обед.

В туалете шум двигателей казался громче, как будто от реактивного потока и арктических ветров меня отделяли только розовые пластиковые стены. Время от времени воздушная среда, сквозь которую мы летели, становилась неспокойной, потому что самолет гремел и раскачивался, как сани на шершавому льду. Если бы я открыл нужник, то, наверное, мог бы увидеть землю, до которой многие километры, замёрзший и серый Атлантический океан, покрытый айсбергами. Англия находилась уже за тысячу миль отсюда.

Удерживаясь одной рукой за дверную ручку, я вытер штаны душистым бумажным полотенцем из фольгированного конверта, и ещё несколько полотенец засунул себе в карман. На моих брюках всё еще оставались следы китайской слизи. Казалось, она и источала запах патоки; я безрезультатно пытался стереть её.

Осматривая себя в зеркале — лысый, безобидный на вид старый плут с опущенными плечами и в мокром костюме (очень отличающийся от уверенного в себе молодого парня на фотографии с надписью «ГФЛ и ученик») — я открыл задвижку и вышел из туалета, испуская смесь запахов.

Стюардесса нашла для меня свободное место в задней части самолёта. Едва присев, я заметил, кто именно занимает соседнее кресло: пассажир, отвернувшись от меня, спал, его голова уткнулась в окно, но я узнал его по бороде.

— Э-э, стюардесса…?

Я повернулся, но увидел только её спину в униформе, женщина удалялась по проходу. После минутной неуверенности я уселся в кресле, стараясь не шуметь. Я напомнил себе, что имею полное право здесь находиться.

Отрегулировав положение кресла (к раздражению чёрнокожего позади меня), я откинулся назад и потянулся к карману за книгой в мягкой обложке. Они, наконец, добрались до перепечатки одного из моих ранних рассказов, и я уже нашёл четыре опечатки. Но чего ещё можно было ожидать? Лицевая обложка с грубо нарисованным мультяшным черепом говорила сама за себя: «Изрядная порция адреналина: Тринадцать космических страшилок в духе Лавкрафта».

Вот до чего меня низвели. Какой-то писака-рекламщик отмахнулся от меня и моих творений, работы всей моей жизни, назвав всё это простыми подделками, «достойными самого Мастера». А сами рассказы, которые когда-то хвалили, теперь определялись просто как «Лавкрафтовские», как будто этого достаточно.

Ах, Говард, твой триумф закончился в тот момент, когда твоё имя стало прилагательным. Конечно, я подозревал это в течение многих лет, но только во время конференции на прошлой неделе мне пришлось признать тот факт, что для нынешнего поколения имел значение не мой собственный труд, а скорее — моя связь с Лавкрафтом. И даже это выглядит унизительно: после многих лет дружбы и поддержки получить всего лишь прозвище «ученик», просто потому, что я был моложе. Это казалось слишком жестокой шуткой.

У каждой шутки должна быть кульминация. И она всё ещё лежала у меня в кармане, напечатанная курсивом на смятом жёлтом листке — в расписании выступлений на конференции. Мне не нужно было смотреть на него снова: я значился там, охарактеризованный на все времена как «член Кружка Лавкрафта, Нью-Йоркский педагог и автор знаменитого сборника „За гранью могыли“».

Вот он, венец унижения: быть увековеченным опечаткой! Ты бы оценил это, Говард. Я почти слышу, как ты посмеиваешься, находясь… где же? — за гранью могыли…

Между тем сбоку послышался резкий кашель; моему соседу, должно быть, приснилось, что я отложил книгу и изучаю его. Он выглядел старше, чем мне показалось на первый взгляд, ему могло быть лет шестьдесят или больше. Его руки были шершавыми и сильными; на одном пальце имелось кольцо с любопытным серебряным крестом. Блестящая чёрная борода, покрывавшая нижнюю половину его лица, была такой густой, что казалась почти непрозрачной; сама её чернота казалась неестественной по сравнению с седыми волосами на голове. Я посмотрел внимательнее туда, где борода сливалась с лицом. Не марля ли это под волосами? Внутри меня всё сжалось.

Наклонившись поближе, я стал рассматривать кожу на носу соседа, хотя она и загорела от долгого пребывания на солнце, но все равно выглядела странно бледной.

Мой взгляд продолжал двигаться вверх, вдоль обветренных щёк, к темным впадинам его глаз. Они открылись. На мгновение стеклянные и налитые кровью глаза этого человека уставились на меня без видимого понимания. В следующее мгновение они выпучились и задрожали, как рыба на крючке. Губы пассажира раскрылись, и он прохрипел слабым голосом: «не здесь».

Мы сидели молча, никто из нас не двигался. Я был слишком удивлён и смущен, чтобы ответить. В окне за его головой небо казалось ярким и чистым, но я чувствовал, как самолет сотрясают невидимые порывы ветра, кончики его крыльев яростно дёргались.

— Не делайте этого со мной здесь, — прошептал, наконец, бородатый, откидываясь на спинку кресла.

Этот человек сумасшедший? Возможно, он опасен? Я видел, как где-то в будущем мелькают газетные заголовки: «Самолёт захвачен террористами… Нью-Йоркский учитель на пенсии стал жертвой…»

Моя неуверенность, должно быть, стала слишком заметной, потому что я увидел, как сосед облизал губы и посмотрел мимо моей головы. Надежда и хитрость промелькнули на его лице.

Он ухмыльнулся мне.

— Извините, не о чем беспокоиться. Ух! Должно быть, мне приснился кошмар.

Как спортсмен после особенно тяжёлой гонки, он покачал массивной головой, уже восстанавливая контроль над ситуацией. Его голос намекал на медленную речь Теннесси.

— Дружище, — сосед попытался сердечно рассмеяться, — я лучше откажусь от сока Кикапу!

Я улыбнулся, чтобы успокоить его, хотя в нём не было ничего, что указывало бы на то, что он пил.

— Такого выражения я не слышал уже много лет.

— О, неужели? — сказал он без особого интереса. — Ну, я был далеко.

Его пальцы барабанили нервно — нетерпеливо? — по подлокотнику кресла.

— Малайя? — Предположил я.

Он привстал, и его лицо побледнело.

— Откуда вы это знаете?

Я кивнул в сторону зелёной сумки у его ног.

— Я видел, как вы несли её, когда поднимались на борт. Вы, хм… вы, кажется, немного торопились, если не сказать больше. На самом деле, боюсь, вы чуть не сбили меня с ног.

— Эй.

Теперь мой бородатый сосед взял свой голос под контроль, взгляд его стал спокойным и уверенным.

— Эй, я действительно сожалею об этом, старина. Дело в том, что я подумал, что кто-то может следить за мной.

Как ни странно, я поверил ему; он выглядел искренним — или настолько искренним, насколько можно быть с фальшивой чёрной бородой.

— Вы маскируетесь, не так ли? — Поинтересовался я.

— Вы имеете в виду бакенбарды? Я просто нашёл их в Сингапуре. Чёрт возьми, я знал, что они не смогут кого-то долго дурачить, по крайней мере, друга. Но врага… что ж… возможно.

Незнакомец не сделал ни малейшего движения, чтобы отклеить бакенбарды.

— Вы, дайте угадаю… вы ведь на службе, верно?

В Министерстве иностранных дел, я имел в виду; честно говоря, я принял его за стареющего шпиона.

— На службе?

Человек посмотрел налево и направо, затем понизил голос.

— Ну да, можно и так сказать. В служении Ему.

Он указал на крышу самолета.

— Вы хотите сказать…?

Он кивнул.

— Я миссионер. Или был им до вчерашнего дня.

«Миссионеры — чертовски надоедливые типы, которые должны сидеть дома».

— Лавкрафт, 12 Сентября 1925 г.

Вы когда-нибудь видели человека, который боится за свою жизнь? Я видел, но не раньше, чем мне исполнилось 20 лет.

После лета безделья я, наконец, нашёл временную работу в офисе того, кто оказался довольно сомнительным бизнесменом. Полагаю, сегодня вы назовёте его мелким рэкетиром, который каким-то образом оскорбив «толпу», был убеждён, что к Рождеству он будет мёртв.

Однако он ошибался; он мог наслаждаться этим и многими другими рождественскими праздниками со своёй семьей, и только спустя годы его нашли в ванной лицом вниз, под пятнадцатью сантиметрами воды.

Я мало что помню об этом человеке, кроме того, что его было очень трудно вовлечь в разговор; казалось, он никогда не слушал. Но говорить с пассажиром, который сидел рядом со мной в самолёте, было слишком легко; он не отвлекался на другие темы, не давал туманных ответов и не погружался в свои мысли. Наоборот, он был настороже и очень интересовался всем, что ему говорили. За исключением его первоначальной паники, на самом деле, мало имелось намёков на то, что за ним кто-то охотился. Но он утверждал, что это так.

Последующие события, конечно, разрешили бы все эти вопросы, но в то время у меня не было возможности судить, говорит ли он правду, или его история была такой же фальшивой, как его борода. Если я и поверил ему, то почти исключительно благодаря его манерам, а не содержанию того, что он рассказывал.

Нет, он не утверждал, что сбежал с Глазом Клеша, он был более оригинальным. И он не изнасиловал единственную дочь какого-то знахаря.

Миссионер работал в штате Негри-Сембилан, к югу от Куала-Лумпура. Но некоторые вещи, которые он мне рассказывал, казались невероятными: дома, заросшие деревьями; правительственные дороги, которые просто исчезли; а его коллега, живший по соседству, однажды вернулся из десятидневного отпуска и увидел, что его газон заполонили липкие твари. Ему пришлось дважды сжигать их, чтобы полностью уничтожить.

Этот загадочный пассажир утверждал, что в том районе живут крошечные красные пауки, способные подпрыгнуть выше уровня плеч человека; а в одной деревне жила девушка, которая наполовину оглохла, потому что одна из неприятных маленьких тварей заползла ей в ухо и раздулась до такого размера, что заткнула слуховой проход. Там же имелись места с такими толстыми комарами, что они душили скот.

Он описал страну дымящихся мангровых болот и каучуковых плантаций величиной с феодальные королевства, страну настолько влажную, что обои пузырились в жаркие ночи, а Библии покрывались плесенью.

Пока мы сидели вместе с ним в герметичном самолёте, где воздух в салоне охлаждался, а вокруг всё было из пластика, россказни этого миссионера казались мне невозможными. Я смотрел на замёрзшую синеву неба, находящегося за пределами моей досягаемости; стюардессы в сине-золотой униформе быстро ходили туда-сюда мимо меня; пассажиры слева потягивали кока-колу или спали, или листали рекламные журналы; и я обнаружил, что верю в рассказы бородача менее чем на половину, приписывая всё остальное преувеличению и скептическому отношению южан ко всяким сказкам.

Через неделю после прибытия домой я навестил свою племянницу в Бруклине и пересмотрел своё отношение к рассказам миссионера в сторону большего доверия. Сын племянницы читал учебник географии, и я заметил следующий текст:

«Вдоль [Малайского] полуострова в изобилии роятся насекомые; вероятно, здесь больше их разновидностей, чем где-либо ещё на Земле. Есть хорошая древесина лиственных пород, и в изобилии найдены камфара и чёрное дерево. Множество сортов орхидей, некоторые необычайных размеров».

В книге упоминалась «богатая смесь рас и языков», «экстремальная влажность» и «красочная местная фауна». И дополнение: «Его джунгли настолько непроходимы, что даже дикие звери должны держаться хорошо протоптанных троп».

Но, возможно, самым странным в этом регионе было то, что, несмотря на опасности и неудобства, мой спутник утверждал, что любил его.

— У них есть гора в центре полуострова, — миссионер упомянул непроизносимое название и покачал головой. — Самая прекрасная из тех, что я видел. На побережье есть очень красивая деревня, можно поклясться, что всё это похоже на какой-то остров в Южном море. Так же уютно. О, там сильная влажность, особенно внутри дома, где мы собирались разместить новую миссию, но температура никогда не превышает 37 градусов. Попробуйте сказать то же самое о Нью-Йорке.

Я кивнул.

— Поразительно.

— А люди, — продолжал он, — я думаю, что они просто самые дружелюбные люди на земле. Вы знаете, я слышал много плохого о мусульманах, что большинство из них принадлежат к суннитской секте, но говорю вам, они относились к нам по-настоящему дружелюбно… только до тех пор, пока мы делали обучение доступным, так сказать, и не вмешивались в их дела. И мы не вмешивались. В этом не было необходимости.

Видите ли, мы предоставили жителям больницу — ну, клинику, по крайней мере, две медсестры и врача, который приходил два раза в месяц, и небольшую библиотеку с книгами и фильмами. И не только о теологии. На все темы.

Мы расположились прямо за деревней, аборигены должны были проходить мимо нас по пути к реке, и когда они думали, что никто из лонтоков их не видит, они просто заходили к нам и осматривались.

— Никто из кого? — Спросил я.

— Что-то вроде местных жрецов. Их было много. Мы не мешали друг другу. Я не знаю, сколько людей мы обратили в свою веру. На самом деле, я не могу сказать ничего плохого об этих людях.

Миссионер помолчал, потирая глаза. Внезапно он стал выглядеть более старым.

— Всё шло хорошо, — сказал он. — А затем они велели мне создать вторую миссию, дальше вглубь полуострова.

Пассажир снова замолчал, словно взвешивая, стоит ли продолжать. Приземистая маленькая китаянка медленно брела по проходу, держась за кресла по обеим сторонам для равновесия. Я почувствовал, как её рука скользнула мимо моего уха. Мой спутник наблюдал за ней с некоторым беспокойством, ожидая, пока она пройдёт. Когда он заговорил снова, его голос заметно усилился.

— Я путешествовал по всему миру, был во многих местах, куда американцы даже в наше время не могут поехать, и я всегда чувствовал, что, где бы я ни находился, Бог наверняка наблюдал за мной. Но как только я начал подниматься на те холмы, ну…

Он покачал головой.

— Видите ли, я был в значительной степени сам по себе. Они собирались отправить большую часть персонала позже, после того, как я обустроюсь. Со мной отправились только один из наших садовников, два носильщика и проводник, выполнявший также и роль переводчика. Все были местными. — Пассажир нахмурился. — Садовник, по крайней мере, являлся христианином.

— Вы нуждались в переводчике? — Спросил я.

Вопрос, казалось, отвлёк его.

— Для новой миссии, да. Моего знания малайского языка хватало для общения в долине, но в глубине полуострова использовались десятки местных диалектов. Один я бы потерялся. Наши люди в деревне говорили, что там, куда я иду, в ходу «агон ди-гатуан» — «Старый Язык». Многих слов из него я так и не понял.

Миссионер уставился на свои руки.

— Я прожил там не очень долго.

— Полагаю, из-за проблем с местными жителями?

Мужчина ответил не сразу. Наконец он кивнул.

— Я искренне верю, что они, должно быть, самые отвратительные люди на свете, — сказал он с глубоким раздумьем. — Иногда я удивляюсь, как Бог мог их сотворить.

Миссионер уставился в окно на облачные холмы под нами.

— Они называли себя Чаучау, насколько я мог судить. Возможно, они были потомками французских колонизаторов, но мне они казались азиатами, только с примесью негритянской крови. Маленькие люди. Выглядели безвредными.

Мужчина слегка вздрогнул.

— Но они были совсем не такими, как казались. Вы не могли добраться до их сути. Не знаю, сколько веков они жили на тех холмах, и чем бы они не занимались, впускать в свою жизнь незнакомцев эти люди не хотели. Они называли себя мусульманами, точно так же, как жители долины, но я уверен, что, вероятно, они поклонялись нескольким богам. Сперва я подумал, что они примитивны. Я имею в виду некоторые из их ритуалов — вы не поверите, что такие ещё существуют. Но теперь я думаю, что они вовсе не были примитивными аборигенами. Просто они сохранили эти ритуалы, потому что наслаждались ими!

Миссионер пытался улыбнуться; это только подчеркнуло морщины на его лице.

— О, вначале они казались достаточно дружелюбными, продолжил он. — Вы могли бы подойти к ним, немного поторговать, понаблюдать, как они разводят животных. Можно было даже поговорить с ними о Спасении. И они всё время улыбались, всё время улыбались. Как будто вы действительно им нравитесь.

Я услышал разочарование в его голосе и ещё кое-что.

— Знаете, — признался он, внезапно наклонившись ко мне поближе, — внизу, в долинах, на пастбищах, есть зверёк, что-то вроде улитки, которого малайцы убивают на месте. Маленькое жёлтое существо, но люди по глупости боятся его: они верят, что когда зверёк пересекает тень их коров, он высасывает из них жизненную силу. Аборигены называют его «улитка Чауча». Теперь я знаю почему.

— И почему? — Поинтересовался я.

Миссионер оглядел самолет, и, казалось, вздохнул.

— Понимаете, на том этапе мы ещё жили в палатках. Мы ещё ничего не построили. Ну, погода испортилась, москиты стали активней, и после того, как садовник исчез, остальные ушли. Думаю, проводник убедил их уйти. Конечно, это оставило меня…

— Подождите, — перебил я собеседника, — говорите, ваш садовник исчез?

— Да, ещё до конца первой недели.

Был поздний вечер. Мы прогуливались по одному из полей менее чем в сотне метров от палаток, и я пробирался сквозь высокую траву, думая, что садовник позади меня. Я обернулся, а его нет.

Теперь пассажир говорил в спешке. В моей памяти всплыли эпизоды из фильмов 1940-х годов: испуганные туземцы сбегают с припасами, и я задавался вопросом, насколько это было правдой.

— Поскольку другие мои спутники тоже оставили меня, — сказал миссионер, — я не мог общаться с Чаучау, разве что на птичьем языке — смесью малайского и местного диалекта. Но я знал: что-то происходит. Всю неделю они смеялись над чем-то. Открыто. И у меня сложилось впечатление, что они как-то ответственны за это. Я имею в виду, за исчезновение садовника. Вы понимаете? Он был единственным, кому я доверял.

Выражение лица миссионера стало болезненным.

— Через неделю, когда мне его показали, он был ещё жив. Но он не мог говорить. Я думаю, что они так хотели. Видите ли, они — они что-то в нём вырастили.

Миссионера передёрнуло. В этот момент прямо позади нас раздался нечеловеческий пронзительный вой, похожий на сирену, он даже заглушал рёв двигателей. Это произошло так неожиданно, что мы с миссионером замерли на месте.

Я видел, как мой спутник раскрыл рот, словно повторял крик из прошлого; мы стали двумя стариками, что побелели от страха и схватили друг друга за руки. Это выглядело действительно комично.

Прошла целая минута, прежде чем я смог заставить себя обернуться. За это время уже прибежала стюардесса и стала тыкать в то место, где задремавший мужчина уронил сигарету на свои колени. Окружающие пассажиры, особенно европейцы, бросали на него сердитые взгляды, и мне показалось, что я чувствую запах горелой плоти. Наконец ему помогли стюардесса и один из его товарищей по команде, последний беспокойно посмеивался.

Как бы то ни было, этот инцидент прервал наш диалог и расстроил моего собеседника; как будто он спрятался за своей бородой. Он не стал больше ничего говорить, лишь задавал обычные и довольно банальные вопросы о ценах на еду и жильё.

Миссионер сказал, что направляется во Флориду, ожидая лета, чтобы как он выразился, «отдыхать и восстанавливать силы», по-видимому, за счёт своей секты.

Я немного разочарованно спросил его, что, в конце концов, случилось с тем садовником; мужчина ответил, что тот умер.

Нам принесли напитки; я увидел за окном североамериканский континент, сначала лёд на вершинах гор, затем линию зелени. Я поймал себя на том, что сообщаю миссионеру адрес моей сестры — Индиан-Крик находился недалеко от Майами, куда он направлялся, — и я тут же пожалел об этом. Что вообще я знал об этом человеке? Он сказал мне, что его зовут Амброз Мортимер.

— Фамилия означает «Мёртвое море», — объяснил он. — Из крестовых походов.

Когда я попытался вновь спросить о миссии, он отмахнулся от меня.

— Я больше не могу называть себя миссионером, — сказал Мортимер. — Вчера, когда я покинул ту деревню, я отказался от этого права.

Он попытался улыбнуться.

— Честно, теперь я просто гражданин.

— Почему вы думаете, что они преследуют вас? — Поинтересовался я.

Улыбка собеседника тут же исчезла.

— Я не уверен, что не преследуют, — ответил он не очень убедительно. — В старости у меня может развиться паранойя. Но я могу поклясться, что в Нью-Дели, и ещё раз в Хитроу, я услышал, как кто-то поёт… поёт определённую песню. Первый раз это произошло в мужском туалете, в другой кабинке; во второй — где-то за моей спиной. И это была песня, которую я узнал. Пели на «Старом Языке».

Мортимер пожал плечами.

— Я даже не знаю, что означают те слова.

— Зачем кому-то петь? Я имею в виду, если они следовали за вами? — Удивился я.

— Просто так. Я не знаю.

Он покачал головой.

— Но я думаю… думаю, что это часть ритуала.

— Какого ритуала?

— Не знаю, — повторил Мортимер.

Он выглядел довольно расстроенным, и я решил положить конец этой инквизиции.

Вентиляторы еще не рассеяли запах обгоревшей ткани и плоти.

— Но вы слышали эту песню раньше, — продолжил я. — Вы сказали, что узнали её.

— Ага.

Он отвернулся и уставился на приближающиеся облака. Мы пролетали над штатом Мэн. Внезапно Земля показалась мне очень маленьким местом.

— Я слышал, как некоторые женщины Чаучау поют это, — сказал он, наконец. — Это, в своём роде крестьянская песня. Она предназначена для того, чтобы всё росло.

Впереди мы увидели шафраново-жёлтый смог, покрывавший Манхэттен как купол. На табло бесшумно засветились слова «Не курить».

— Я надеялся, что мне не придется менять самолеты, — сказал мой собеседник. — Но рейс в Майами отправляется только через полтора часа. Думаю, я сойду и немного погуляю, разомну ноги. Интересно, сколько времени займёт прохождение таможни?

Казалось, он говорил больше сам с собой, чем со мной. Я ещё раз пожалел о своей импульсивности, сообщив ему адрес Мод. У меня возникло искушение загладить свою вину, сказав, что у моей сестры заразная болезнь или ревнивый муж. Но тогда, скорее всего, он никогда не зайдёт к ней; он даже не потрудился записать её имя. Что ж, сказал я себе, если Мортимер зайдёт к моей сестре, то возможно, он расслабится, когда поймёт, что он находится в безопасности среди друзей. Может быть, он составит нам хорошую компанию; в конце концов, он и моя сестра — практически одного возраста.

По мере того как тряска самолёта уменьшалась и он всё глубже погружался в тёплый воздух, пассажиры закрывали книги и журналы, собирали свои вещи, совершали последние поспешные вылазки в туалет, чтобы ополоснуть лица холодной водой. Я протёр очки и поправил остатки своих волос.

Мой компаньон смотрел в окно, на его коленях лежала зеленая сумка с надписью «Малайские Авиалинии». Он сложил свои руки на груди, словно в молитве. Мы уже становились незнакомцами.

«Пожалуйста, верните спинки сидений в вертикальное положение», — приказал бестелесный голос из динамика.

За окном и за головой Мортимера, теперь полностью отвернувшегося от меня, земля поднялась навстречу нам, и мы ударились о взлётную полосу, реактивные двигатели заревели, вращаясь в обратную сторону.

Стюардессы уже бегали туда-сюда по проходам, вытаскивая пальто и куртки из верхних ячеек; нетерпеливые пассажиры, игнорируя указания, вскакивали на ноги и одевали плащи. Снаружи я мог видеть фигуры в униформе, движущиеся взад и вперёд в тёплом туманном пространстве, наполненном моросящим дождём.

— Что ж, — сказал я неубедительно, — мы сделали это.

Я поднялся на ноги.

Мортимер повернулся и болезненно улыбнулся мне.

— До свидания, — произнёс он. — Это действительно было приятно.

Он потянулся к моей руке.

— И постарайтесь расслабиться и повеселиться в Майами, — сказал я, пытаясь найти промежуток в толпе, идущей мимо меня на выход. — Это важная вещь — просто отдохнуть.

— Я знаю это. — Миссионер многозначительно кивнул. — Я знаю это. Да благословит вас Бог.

Я нашёл свободное пространство среди выходящих пассажиров и вклинился в него. Позади меня Мортимер добавил: «И я не забуду поискать вашу сестру».

Моё сердце упало, но когда я двинулся к двери, то обернулся, чтобы выкрикнуть последнее прощание. Передо мной оказались два человека, и старушка, которая слабо улыбалась.

Одна из проблем с последними прощаниями заключается в том, что иногда они оказываются излишними.

Примерно через сорок минут, пройдя, словно кусок пищи, через ряд белых пластиковых труб, коридоров и таможенных постов, я оказался в одном из сувенирных магазинов, расположенных в аэропорту. Я коротал время, ожидая пока моя племянница приедет за мной; и там я снова увидел миссионера. Он не заметил меня.

Мортимер стоял перед одним из стеллажей с книгами в мягких обложках — секцией так называемой «Классики», обители общественного достояния. Он с озабоченным видом осматривал ряды книг, задерживая взгляд лишь для того, чтобы прочитать названия. Как и я, он явно просто убивал время.

По какой-то причине — назовите это смущением, определённым нежеланием испортить наше успешное прощание — я воздержался от того, чтобы окликнуть Мортимера. Вместо этого, отступив подальше, я укрылся за стойкой с готической литературой. Я притворился, что изучаю книги, но на самом деле наблюдал за миссионером.

Несколько мгновений спустя он оторвался от книг и подошел к корзине с виниловыми пластинками, лениво прижимая бороду к правой щеке. Без предупреждения он повернулся и осмотрел магазин; я наклонил голову к готике и наслаждался видением, обычно предназначенным для фасеточных глаз насекомого: десятки женщин бегут от такого же количества крошечных особняков.

Наконец, пожав плечами, он начал перебирать музыкальные альбомы в корзине, дёргая их нетерпеливыми пальцами.

Вскоре Мортимер просмотрел весь ассортимент, перешёл к соседней корзине и стал просматривать пластинки в ней. Внезапно он тихо вскрикнул, и я увидел, как он отшатнулся. Некоторое время он стоял неподвижно, глядя на что-то в корзине; затем развернулся и быстро вышел из магазина, оттолкнув семью, собирающуюся войти.

— Опоздал на свой самолёт, — объяснил я изумлённой продавщице и пошёл к пластинкам. Одна из них лежала поверх стопки обложкой вверх — джазовая музыка в исполнении саксофониста Джона Колтрейна.

Смутившись, я повернулся, чтобы найти своего бывшего компаньона, но он исчез в толпе, что быстро проносилась за дверьми. Очевидно, Мортимера что-то поразило в этом альбоме; я изучил пластинку более тщательно. Колтрейн стоял на фоне тропического заката, его лицо было затуманено, голова откинута назад, саксофон молча трубил под багровым небом. Поза музыканта была драматичной, но банальной, и я не видел в ней особого значения: Колтрейн выглядел как любой другой негр с духовым инструментом.

«Нью-Йорк затмевает все другие города своей спонтанной сердечностью и щедростью его жителей — по крайней мере, тех жителей, с которыми я сталкивался».

— Лавкрафт, 29 Сентября 1922 г.

Как быстро ты передумал! Ты приехал, чтобы найти золотой Дансейнианский город арок, куполов и фантастических шпилей… по крайней мере, ты нам так сказал. Тем не менее, когда ты сбежал оттуда два года спустя, ты мог видеть только «чужеземные орды». Что же так испортило мечту? Может, невыносимый брак? Лица тех иностранцев в метро? Или причиной тому была просто кража твоего нового, летнего костюма?

Тогда я верил, Говард, и всё ещё верю, что этот кошмар являлся твоим собственным; хотя ты вернулся в Новую Англию как человек, вновь вышедший на солнечный свет, я уверяю тебя, что и среди теней можно найти очень приятную жизнь.

Я остался и выжил. Я почти хотел бы вернуться сейчас туда, а не в это уродливое, маленькое бунгало с его кондиционером, гниющей плетёной мебелью и влажной ночью, стекающей по окнам.

Я почти хотел вернуться на ступеньки музея естественной истории, где в тот знаменательный августовский день я стоял вспотевший в тени лошади Тедди Рузвельта, наблюдая, как матроны прогуливаются мимо Центрального парка с собаками или тащат за собой детей, а я бесполезно обмахивался открыткой, только что полученной от Мод.

Я ждал, когда подъедет моя племянница и оставит своего сына, которого я планировал взять с собой в музей; он хотел увидеть макет голубого кита в натуральную величину, а затем динозавров…

Я помню, что Эллен и её мальчик опоздали более чем на двадцать минут.

Я тоже помню, Говард, что я думал о тебе в тот день, и я даже удивлялся: как бы сильно ты не любил Нью-Йорк в двадцатых годах, ты бы ужаснулся тому, что стало с этим городом сегодня.

Даже со ступеней музея я мог видеть обочину, заваленную мусором, и парк, через который ты мог бы пройти, даже ни разу не услышав английского языка; темнокожие люди вытеснили белых, и музыка мамбо эхом неслась через улицу. Я помню все эти вещи, потому что, как оказалось, это был особенный день: день, когда я во второй раз увидел чёрного человека и его зловещий рог.

Моя племянница опоздала, как обычно; у неё имелись для меня обычные извинения и аргументы.

— Как ты всё ещё можешь жить здесь? — Спросила она, поставив Терри на тротуар. — Я имею в виду, просто посмотри на этих людей.

Она кивнула на скамейку в парке, вокруг которой чернокожие и латиноамериканцы собрались, как фигуры на групповом портрете.

— Бруклин намного лучше? — По традиции возразил я.

— Конечно, — сказала племянница. — Во всяком случае, на Высотах. Я не понимаю, почему у тебя такая патологическая ненависть к переездам? Ты мог бы, по крайней мере, попробовать пожить в Ист-Сайде. Ты, конечно, можешь себе это позволить.

Терри бесстрастно наблюдал за нами, прислонившись к автомобилю. Думаю, он встал на сторону своей матери, но был слишком мудр, чтобы показать это.

— Эллен, — сказал я, — давай посмотрим правде в глаза. Я слишком стар, чтобы бродить по барам для одиноких людей. В Ист-Сайде они читают только бестселлеры и ненавидят тех, кому за шестьдесят. Мне лучше там, где я вырос. По крайней мере, я знаю, где находятся дешёвые рестораны.

На самом деле передо мной стояла непростая проблема: меня заставляли выбирать между белыми, которых я презирал, и чёрными, которых я боялся. И я почему-то предпочитал страх.

Чтобы успокоить Эллен, я прочитал вслух почтовую карточку её матери. Это была карточка такого типа, что имеет лишь штамп, но не картинку.

«Я всё ещё привыкаю к трости, — написала Мод, её почерк выглядел также безупречно, как в те дни, когда она выиграла медаль в школе. — Ливия вернулась в Вермонт на лето, поэтому в карты пока не играем, и мне тяжело в Перл-Баке. Заходил твой друг — Преподобный Мортимер, и мы хорошо поболтали. Какие забавные у него истории! Еще раз спасибо за подписку на „МакКоллс“; я пришлю Эллен мои старые номера. Будем рады видеть вас всех после сезона ураганов».

Терри очень хотел встретиться лицом к лицу с динозаврами; на самом деле, он стал немного староват для меня, так что я не мог им управлять. Мальчик был на полпути вверх по ступенькам, прежде чем я договорился с Эллен, где мы позже встретимся.

В период школьных каникул музей был почти так же переполнен, как и по выходным, эхо в залах превращало крики и смех в крики животных. В главном вестибюле мы ознакомились с планом этажей. Мы заметили большую зелёную точку, под которой кто-то нацарапал «Слишком плохо для вас», и направились к Залу Рептилий. Терри нетерпеливо шёл вперёд.

— Я видел это в школе. — Он указал на диораму из красного дерева. — Это тоже, — указал он на Гранд-Каньон.

Полагаю, Терри собирался поступить в седьмой класс, и до сих пор ему мало позволяли говорить; он выглядел моложе, чем другие дети.

Мы миновали туканов, мартышек и новый стенд «Городская экология» («бетон и тараканы», насмешливо сказал Терри), затем встали перед бронтозавром, испытав что-то вроде разочарования:

— Я забыл, что это был просто скелет, — сказал Терри.

Позади нас группа чернокожих мальчиков хихикнула и двинулась в нашу сторону; я поспешил увести моего племянника мимо смонтированных костей и сквозь самый переполненный зал, по иронии судьбы посвящённый Человеку в Африке.

— Это скучная выставка, — сказал Терри, не впечатлённый ни масками, ни копьями.

Его быстрая ходьба начинала утомлять меня. Мы прошли через другой дверной проем и оказались в павильоне «Человек в Азии», затем быстро прошли мимо китайской скульптуры.

— Я видел это в школе. — Терри кивнул в сторону застеклённого стенда, внутри которого стояла коренастая фигура, завёрнутая в церемониальную одежду. Что-то в этой фигуре мне показалось знакомым, и я остановился, чтобы посмотреть на неё.

Её верхняя одежда, слегка потрёпанная, была сплетена из какого-то блестящего зеленого материала. Узор на одном боку халата представлял собой высокие извилистые деревья, на другом — своего рода стилизованную реку.

Картина на груди изображала пять жёлто-коричневых фигур в набедренных повязках и головных уборах. Они предположительно бежали к потёртым краям одежды; позади них стояла одна большая фигура, полностью чёрная. Она держала возле своего рта охотничий рог, крепившийся на шнурке.

Вышита эта фигура была грубо, на самом деле, она больше походила на палку, но имела поразительное сходство, как в позе, так и в пропорции, с той картиной, что я видел на обложке альбома в аэропорту.

Терри вернулся ко мне, заинтересовавшись тем, что я нашёл.

— Племенная одежда, — прочёл он, вглядываясь в белую пластиковую табличку под стендом. — Малайский полуостров, Федерация Малайзия, начало девятнадцатого века.

Он замолчал.

— Это всё, что там говорится? — Спросил я.

— Ага. Они даже не знают, из какого это племени. — Он задумался на мгновение. — Не то, чтобы меня это действительно волновало.

— Ну, а мне интересно, — сказал я. — У кого бы узнать?

Очевидно, мне следовало спросить у администратора в главном вестибюле внизу.

Терри бежал впереди, а я следовал за ним ещё медленнее, чем раньше; мысль о тайне, даже такой незначительной и неинтересной, как эта, очевидно, привлекала его.

Скучающая молодая девушка из колледжа выслушала начало моего вопроса и протянула мне брошюру из-под стойки.

— До сентября никого не увидите, — сказала она, уже начиная отворачиваться. — Они все в отпуске.

Я покосился на мелкий шрифт на первой странице: «Азию, наш крупнейший континент, по праву называют колыбелью цивилизации, но она также может быть местом зарождения самого человека».

Очевидно, что брошюра была написана перед текущими кампаниями против сексизма, я проверил дату на обороте: «Зима 1958 года».

Это не поможет. Но на четвертой странице мой взгляд упал на справочную информацию, которую я искал:

«…Модель рядом с ним одета в зелёную шелковую, церемониальную мантию из Негри-Сембилана, самой суровой из малайских провинций. Обратите внимание на центральный рисунок, изображающий человека, дующего в церемониальный рог, и изящный изгиб его инструмента; считается, что эта фигура представляет собой „Вестника Смерти“, возможно, предупреждая жителей деревни о приближении бедствия. Подаренное кем-то анонимно, одеяние, вероятно, изготовлено людьми Чо-Чо, и датируется началом 19-го века».

— В чём дело, дядя? Ты заболел?

Терри схватил меня за плечо и уставился на меня; он выглядел взволнованным. Моё поведение, очевидно, подтвердило его худшие опасения относительно пожилых людей.

— Что там пишут?

Я отдал ему брошюру и, шатаясь, подошёл к скамейке у стены. Мне нужно было подумать.

Люди Чо-Чо, как я знал, фигурировали в нескольких рассказах Лавкрафта и его учеников. Сам Говард назвал их «совершенно отвратительными Чо-Чо», но я не мог вспомнить о них ничего, кроме того, что они поклонялись одному из его мнимых божеств. По каким-то причинам они ассоциировались у меня с Бирмой… Но каковы бы ни были их атрибуты, я был уверен в одном: Чо-Чо — полностью вымышленный народ. Очевидно, я оказался неправ.

Исключая маловероятную возможность того, что сама брошюра являлась мистификацией, мне пришлось заключить, что прообразом этих злонамеренных существ из рассказов на самом деле была настоящая раса, населяющая юго-восточный азиатский субконтинент. А миссионер неправильно произносил название этой расы как «Чаучау». Для меня это стало довольно неприятным открытием.

Я надеялся превратить некоторые воспоминания Мортимера, подлинные или нет, в фантастику; он невольно дал мне материал для трёх или четырёх хороших сюжетов. Тем не менее, теперь я обнаружил, что мой друг Говард опередил меня в этом, и что я поставлен в неудобное положение, переживая ужасные истории другого человека.

«Я выражаю себя в письмах, и это во многом заменяет мне разговоры».

— Лавкрафт, 23 Декабря 1917 г.

Я не ожидал, что встречу во второй раз негра, играющего на охотничьем роге.

Через месяц меня поджидал ещё больший сюрприз: я снова увидел миссионера. Или, во всяком случае, его фотографию. Она оказалась в газетной вырезке, которую сестра прислала мне из «Вестника Майами». Она написала на ней шариковой ручкой: «Просто увидела это в газете. Какой ужас!!!»

Я не узнал это лицо; фотография была явно старая, репродукция плохая, а мужчина — чисто выбрит. Но текст под статьёй гласил, что это именно он.

СВЯЩЕННИК ПРОПАЛ ВО ВРЕМЯ УРАГАНА

(СРЕДА)

«ПРЕПОДОБНЫЙ АМБРОЗ Б. МОРТИМЕР, 56 лет, мирянин-пастор Церкви Христа, из Ноксвилла, штат Теннеси, был объявлен пропавшим без вести после урагана, случившегося в понедельник. Представители ордена говорят, что Мортимер недавно ушёл на пенсию после того, как прослужил миссионером девятнадцать лет, по большей части в Малайзии. В Июле он переехал в Майами и жил в доме номер 311 на Помпано-Канал-Роуд».

На этом месте газетная заметка резко обрывалась, что казалось соответствующим самой её теме.

Я не знал, жив ли ещё Амброз Мортимер, но теперь я был уверен, что, покинув один полуостров, он перелетел на другой, такой же опасный. Он словно ткнул пальцем в пустоту. И она поглотила его. Так, во всяком случае, думалось мне.

Я часто становился жертвой депрессий подобного характера и присоединялся к философии фатализма, которой поделился со своим другом Говардом. Эту философию один из его менее сочувствующих биографов назвал «футилитаризмом». Хоть я был настроен пессимистично, я не собирался останавливаться на достигнутом. Мортимер вполне мог потеряться во время урагана; он, возможно, даже отправился куда-то самостоятельно. Но если на самом деле какая-то сумасшедшая религиозная секта покончила с ним из-за того, что он слишком сильно интересовался её делами, я могу что-нибудь сделать.

Я написал в полицию Майами в тот же день.

«Джентльмены, — начал я. — Узнав о недавнем исчезновении преподобного Амброза Мортимера, я думаю, что смогу предоставить информацию, которая может оказаться полезной для следователей».

Здесь нет необходимости цитировать остальную часть письма. Достаточно сказать, что я упомянул о своём разговоре с этим человеком, позднее пропавшим без вести. Я подчеркнул, что Мортимер боялся за свою жизнь: ему казалось, что его преследуют люди из малайского племени Чо-Чо с целью совершения «ритуального убийства». Короче говоря, письмо было довольно сложным способом прокричать о «насилии».

Я отправил его своей сестре, попросив, чтобы она переслала письмо по правильному адресу.

Ответ из полицейского управления пришел неожиданно быстро. Как в любой подобной переписке, ответ выглядел скорее кратким, чем вежливым.

«Уважаемый сэр, — написал детектив-сержант А. Линахан, — что касается преподобного Мортимера, мы уже были осведомлены об угрозах его жизни. На сегодняшний день предварительный обыск канала Помпано не дал никаких результатов, но ожидается, что дноуглубительные работы продолжатся в рамках нашего обычного расследования. Благодарю вас за беспокойство…»

Однако ниже своей подписи сержант от руки добавил короткий постскриптум. Его тон был несколько более личным; возможно, он побаивался печатных машинок:

«Вас, наверное, заинтересует эта информация, — написал он, — недавно мы узнали, что человек с малазийским паспортом занимал номер в отеле на севере Майами большую часть лета, но выписался за две недели до того, как ваш друг исчез. Большего я не могу сообщить, но, пожалуйста, будьте уверены, в настоящий момент мы отслеживаем несколько подозреваемых. Наши следователи работают над этим вопросом на постоянной основе, и мы надеемся, что быстро справимся с этим делом».

Письмо Линахана пришло двадцать первого Сентября. До конца недели я получил ещё одно письмо от своей сестры, с другой вырезкой из «Вестника»; и поскольку, подобно какому-то старому викторианскому роману, эта глава, кажется, приняла эпистолярную форму, я закончу её выдержками из письма и статьи.

Вырезка из газеты имела заголовок «Разыскивается». Как и прошлая заметка о Мортимере, это была всего лишь фотография с расширенным заголовком:

(ЧЕТВЕРГ)

«ГРАЖДАНИН МАЛАЙЗИИ разыскивается для допроса в связи с исчезновением американского священника, сообщает полиция Майями.

Записи показывают, что малаец, мистер Д. А. Джакту-Чоу занимал меблированные комнаты в „Барклай-отеле“, на Кулебра-авеню, 2401, возможно, с безымянным компаньоном. Считается, что он всё еще находится в районе Большого Майами, но с 22 Августа его движения не прослеживаются.

Государственный департамент сообщает, что срок действия визы Джакту-Чоу истёк 31 августа; его ожидают обвинения.

Священник, преподобный Амброз Б. Мортимер, пропал без вести 6 Сентября».

Фотография над статьей была, очевидно, недавней; без сомнения, скопированной из визы. Я узнал улыбающееся, круглое, жёлтое лицо, мне потребовалось мгновение, чтобы определить в нём человека, чей обед вылился на меня в самолёте. Без усов он выглядел менее похожим на Чарли Чана.

В сопроводительном письме содержалось несколько деталей. «Я позвонила в „Вестник“, — написала мне сестра, — но они не могли сказать мне ничего сверх того, что было в статье. Тем не менее, выяснение этого заняло у меня полчаса, поскольку глупая женщина на коммутаторе продолжала соединять меня не с тем человеком. Думаю, ты прав, — всё, что печатает цветные картинки на странице, не должно называться газетой.

Сегодня днём я позвонила в полицейский департамент, но они тоже не особо помогли. Полагаю, нельзя ожидать чего-то особого от разговоров по телефону, хотя я всё ещё полагаюсь на это. Наконец, мне удалось найти офицер Линахана, который сказал мне, что только что ответил на твоё письмо. Ты уже получил его? Этот человек говорил очень уклончиво. Он пытался быть вежливым, но я видела, что ему не терпится отделаться от меня. Он дал мне полное имя человека, которого они ищут — Джакту Абдул Джакту-Чоу, разве это не чудесно? И он сказал мне, что у них есть ещё материал о нем, но они не могут опубликовать его прямо сейчас.

Я спорила и умоляла (ты знаешь, насколько убедительной я могу быть!), и, наконец, я заявила, что ты был близким другом преподобного Мортимера, и благодаря этому мне удалось выжать из него ещё немного информации. Он поклялся, что будет всё отрицать, если я расскажу об этом кому-либо, кроме тебя.

По-видимому, бедняга был смертельно болен, может быть, даже туберкулёзом. Я собираюсь сделать кожную пробу на следующей неделе, просто чтобы обезопасить себя, и тебе рекомендую сделать то же самое, потому что, похоже, в спальне преподобного следователи нашли нечто очень странное: кусочки лёгочной ткани. Лёгочной ткани человека».

«Я тоже был детективом в молодости».

— Лавкрафт, 17 Февраля 1931 г.

Детективы-любители всё ещё существуют? Я имею в виду вне романов? Сомневаюсь. У кого, в конце концов, в наши дни есть время для таких игр?

К сожалению, не у меня, хотя номинально я уже более десяти лет нахожусь на пенсии. Все мои дни были заполнены неромантичными действиями, что занимают всех людей по эту сторону книги в мягкой обложке: письма, обеды, визиты к племяннице и личному доктору; чтение книг (недостаточно) и телевидение (слишком много) и, возможно, дневные спектакли для тех, кто переживает золотые годы (хотя я, в основном, перестал ходить в кино, всё больше испытывая антипатию к героям фильмов).

Я также провёл неделю Хэллоуина в Атлантик-Сити, а также потратил много времени на то, чтобы заинтересовать довольно вежливого, молодого издателя в переиздании некоторых моих ранних работ.

Всё это, конечно, задумано как своего рода извинение за то, что я отложил дальнейшие расследования дела бедного Мортимера до середины Ноября. А на самом деле я почти забыл о нём; это только в романах людям нечем заняться. Но Мод вновь пробудила мой интерес.

Она жадно просматривала газеты в поисках дальнейших новостей об исчезновении этого человека; полагаю, что она даже позвонила сержанту Линахану во второй раз, но ничего нового не узнала. Теперь она поделилась со мной крошечным фрагментом информации, полученном из третьих рук: один из её партнеров по бриджу услышал от «друга из полиции» сведения о том, что поиски Мистера Джакту были расширены — добавился его предполагаемый компаньон — «негритянский ребёнок» или кто-то в этом роде.

Хотя существовала вероятность того, что эта информация была ложной или касалась совершенно другого случая, я могу сказать, что сестра действительно считала её очень зловещей.

Возможно, именно поэтому на следующий день я снова с трудом поднялся по ступенькам музея естественной истории, чтобы удовлетворить любопытство и Мод, и себя.

Её намёк на негра, высказанный после странного открытия в спальне Мортимера, напомнил мне фигуру на малайском халате, и меня всю ночь беспокоили фантастические сны о чёрном человеке, кашляющем своими лёгкими в какой-то скрученный рог. Он был очень похоже на нищего, которого я только что видел; тот прижимался к статуе Рузвельта.

В тот день на улице я встретил мало людей, так как в городе, где обычно мягкий климат держится до января, было не по сезону холодно; я надел шарф, а моё серое твидовое пальто хлопало меня по ногам.

Внутри музея, однако, как и во всех американских зданиях, было слишком жарко; и вскоре я сам перегрелся, поднимаясь по удручающе длинной лестнице на второй этаж.

В пустых коридорах царила тишина; угрюмая фигура охранника, сидящего перед одной из ниш, опустила голову, словно в трауре; я слышал шипение паровых радиаторов под мраморным потолком.

Медленно и даже наслаждаясь чувством привилегии, которое возникает из-за того, что я посещаю музей, я проследовал по своему предыдущему маршруту мимо огромных скелетов динозавров («Эти великие существа когда-то ходили по той самой земле, по которой вы ходите сейчас») и спустился в Зал Первобытного Человека. Здесь два пуэрториканских юноши, очевидно, прогуливающие школу, стояли у африканской секции, благоговейно глядя на масайского воина в полном боевом снаряжении.

В разделе, посвящённом Азии, я остановился, чтобы сориентироваться, тщетно ища приземистую фигуру в халате. Стеклянный шкаф был пуст. Над его табличкой кто-то приклеил объявление: «Временно на реставрации».

Впервые за сорок лет на моей памяти случилось такое, что экспонат куда-то убрали, и именно в тот самый день, когда я пришёл посмотреть на него. Вот так удача.

Я направился к ближайшей лестнице, расположенной в дальнем конце крыла. Позади меня по коридору эхом донесся металлический грохот, за которым последовал злой голос охранника. Возможно, копьё Масаи оказалось для тех детей слишком большим искушением.

В главном вестибюле мне выдали письменный пропуск для входа в северное крыло, где находились офисы персонала.

— Вам нужны рабочие помещения на цокольном этаже, — сказала женщина у информационной стойки; скучающую летнюю студентку заменила дружелюбная пожилая женщина, которая посмотрела на меня с некоторым интересом. — Просто спросите охранника у лестницы, рядом с кафетерием. Я надеюсь, что вы найдёте то, что ищете.

Она дала мне розовый листок. Осторожно держа его в руке так, чтобы все, кто может потребовать пропуск, могли его увидеть, я стал спускаться по лестнице.

Ниже, на повороте, я увидел следующую картину: светловолосая скандинавская семья поднималась по лестнице навстречу мне, четыре перевернутых лица почти одинаковы, родители и две маленькие девочки с поджатыми губами и робкими, полными надежды глазами туристов; а прямо за ними следом шел ухмыляющийся чёрный юноша. Очевидно, семья его не замечала, хотя он практически следовал по пятам отца.

В моём нынешнем душевном состоянии эта сцена выглядела особенно тревожной: выражение лица мальчика определённо было насмешливым, и я подумал, заметил ли его охранник, стоящий перед кафетерием. Если и заметил, то не подал вида; он без любопытства взглянул на мой пропуск и указал на дверь пожарного выхода в конце коридора.

Офисы на нижнем уровне выглядели на удивление ветхими. Стены здесь были не мраморными, а покрытыми выцветшей зелёной штукатуркой. Весь коридор вызывал ощущение «погребения», без сомнения потому, что единственный источник света находился высоко над головой — он струился из оконных решёток на уровне земли.

Мне сказали обратиться к одному из научных сотрудников, мистеру Ричмонду; его офис являлся частью комнаты, разделённой перегородками. Дверь была открыта, и он встал со своего стола, как только я вошёл. Подозреваю, что, учитывая мой возраст и серое твидовое пальто, он, возможно, принял меня за кого-то важного.

Этот пухлый молодой человек с бородой песочного цвета выглядел как серфер потерявший спортивную форму, но его солнечность исчезла, когда я упомянул о своём интересе к зелёному шёлковому халату.

— И я полагаю, вы тот самый человек, который жаловался на это наверху, я прав? — Спросил он.

Я заверил его, что это был не я.

— Что ж, кто-то определённо жаловался, — сказал Ричмонд, всё ещё глядя на меня с обидой; на стене позади него индийская военная маска делала то же самое. — Какой-то чёртов турист, может быть, приехавший в город на один день, чтобы доставлять неприятности. Грозился позвонить в посольство Малайзии. Если вы поднимете шум, эти люди наверху испугаются, и это тут же попадёт в «Таймс».

Я понял его намёк; в прошлом году музей приобрел значительную известность из-за того, что провёл несколько действительно ужасных и, на мой взгляд, совершенно бессмысленных экспериментов на кошках. До этого большая часть населения не знала, что в здании находится несколько рабочих лабораторий.

— В любом случае, — продолжил Ричмонд, — халат в мастерской, и нам придётся латать эту чёртову тряпку. Вероятно, она будет валяться в мастерской в течение следующих шести месяцев, прежде чем мы доберёмся до неё. Нам сейчас так не хватает персонала, что это не смешно.

Он посмотрел на часы.

— Пойдёмте, я покажу вам. Затем мне нужно идти наверх.

Я последовал за ним по узкому коридору, который разветвлялся по обе стороны. В одном месте Ричмонд сказал:

— Справа от вас, печально известная зоологическая лаборатория.

Я смотрел прямо перед собой. Когда мы проходили мимо следующего дверного проёма, я почувствовал знакомый запах.

— Это заставляет меня думать о патоке, — указал я.

— Вы не далеки от истины. — Он говорил, не оглядываясь назад. — В основном это меласса. Чистое питательное вещество. Они используют его для выращивания микроорганизмов.

Я поспешил не отставать от него.

— И для других вещей?

Он пожал плечами.

— Я не знаю, мистер. Это не моя сфера деятельности.

Мы подошли к двери, закрытой решёткой из чёрной проволоки.

— Вот одна из мастерских, — сказал Ричмонд, вставляя ключ в замок.

Дверь распахнулась в длинную неосвещённую комнату, пахнущую древесной стружкой и клеем.

— Садитесь здесь, — сказал он, ведя меня к маленькой прихожей и включая свет. — Я вернусь через секунду.

Я уставился на ближайший ко мне предмет — большой чёрный сундук с витиеватой резьбой. Его петли были удалены.

Ричмонд вернулся с халатом, накинутым на его руку.

— Видите? — Спросил он, разворачивая его передо мной. — Он действительно не в таком плохом состоянии, не так ли?

Я понял, что он всё ещё думал обо мне как о человеке, который жаловался. На поле зелёной ряби скрывались маленькие коричневые фигуры, всё ещё преследуемые каким-то невидимым карающим роком. В центре стоял чёрный человек с чёрным рогом возле губ. Человек и рог сливались в единую линию непрерывного чёрного цвета.

— Чо-Чо — суеверный народ? — Поинтересовался я.

— Были, — ответил Ричмонд многозначительно. — Суеверные и не очень приятные. Теперь они вымерли как динозавры. Предположительно уничтожены японцами или что-то в этом роде.

— Это довольно странно, — сказал я. — Мой друг утверждает, что встречался с ними в начале этого года.

Ричмонд разглаживал халат; ветви змеиных деревьев тщетно сжимали коричневые фигурки.

— Полагаю, это возможно, — сказал он после паузы. — Но я ничего о них не читал со времён аспирантуры. Они, конечно, больше не упоминаются в учебниках. Я смотрел, и про них ничего нет. Этому халату более ста лет.

Я указал на фигуру в центре.

— Что вы можете сказать мне об этом парне?

— Вестник смерти, — ответил он, как будто это была викторина. — По крайней мере, так говорится в литературе. Считается, что он предупреждает о приближающемся бедствии.

Я кивнул, не поднимая глаз; сотрудник музея просто повторял то, что я прочитал в брошюре.

— Но не странно ли, — возразил я, — что эти другие в такой панике? Видите? Они даже не ждут вестника, чтобы послушать его. — Вам так не кажется?

Ричмонд нетерпеливо фыркнул.

— Но если чёрный парень просто какой-то посланник, то почему он намного больше других? — Настаивал я.

Ричмонд начал сворачивать халат.

— Послушайте, мистер, — сказал он, — я не претендую на звание эксперта по каждому азиатскому племени. Но если персонаж важен, они иногда изображают его крупнее. Во всяком случае, Майя поступали именно так. Но послушайте, мне действительно нужно убрать это сейчас. Я должен идти на совещание.

Когда он ушёл, я стал думать о том, что только что увидел. Маленькие коричневые фигуры, какими бы грубыми они ни были, выражали ужас, который не мог вдохновить простой вестник. И эта огромная чёрная фигура, торжественно стоящая в центре, с изогнутым рогом возле рта — определённо не вестник, я был уверен в этом. Это был не Вестник Смерти. Это была сама Смерть.

Я вернулся в свою квартиру как раз вовремя, чтобы услышать, как звонит телефон, но к тому времени, когда я добежал до него, звонки прекратились.

Я сел в гостиной с кружкой кофе и книгой, что лежала нетронутой на полке в течение последних тридцати лет — «Дороги джунглей» этого старого обманщика, Уильяма Сибрука. Я встретил его в двадцатые годы и нашёл его достаточно симпатичным, хотя и не внушающим доверия.

В его книге описывались десятки маловероятных персонажей, в том числе «вождь каннибалов, который попал в тюрьму и прославился тем, что съел свою молодую жену, красивую ленивую девочку по имени Блито вместе с дюжиной её подружек». Но я не обнаружил никаких упоминаний о чёрном человеке, дудящем в рог.

Едва я допил кофе, как телефон зазвонил снова. Это была моя сестра.

— Я просто хотела сообщить тебе, что пропал ещё один человек, — сказала она, задыхаясь; я не мог определить, была ли она напугана или просто взволнована. — Помощник официанта в «Сан-Марино». Припоминаешь? Я водила тебя туда.

«Сан-Марино» — недорогая маленькая забегаловка в Индиан-Крик, в нескольких кварталах от дома моей сестры. Она и её друзья ели там несколько раз в неделю.

— Это случилось прошлой ночью, — продолжала она. — Я только что услышала об этом во время игры в карты. Говорят, он вышел на улицу с ведром, полным рыбьих голов, собираясь вывалить их в ручей, и он так и не вернулся.

— Это очень интересно, но… — Я на мгновение задумался; очень необычно было для моей сестры звонить мне по такому поводу. — Ну, в самом деле, Мод, разве он не мог просто сбежать? Я имею в виду, что заставляет тебя думать, что есть какая-то связь…

— Потому что Амброза я тоже водила в эту забегаловку! — Воскликнула она. — Три или четыре раза. Вот где мы встречались.

Очевидно, Мод гораздо лучше познакомилась с преподобным Мортимером, чем можно было предположить из её писем. Но в данный момент меня не очень интересовала эта тема.

— Этот помощник официанта, — спросил я, — он из тех, кого ты знала?

— Конечно, — ответила сестра. — Я знаю там всех. Его звали Карлос. Тихий мальчик, очень вежливый. Я уверена, что он, должно быть, обслуживал нас десятки раз.

Я редко слышал, чтобы моя сестра так расстраивалась, но пока, казалось, не имелось способа успокоить её страхи. Прежде чем повесить трубку, она заставила меня пообещать, что я приеду к ней не на Рождество, а раньше; я заверил её, что постараюсь сделать это на День Благодарения. Затем пообещал, что приеду через неделю, если я смогу найти свободный рейс.

— Попробуй, — сказала Мод, и если бы это был рассказ из старого бульварного журнала, она бы добавила: — Если кто-то и может докопаться до сути, то только ты.

Однако, по правде говоря, мы с Мод знали, что я только что отпраздновал свой семьдесят седьмой день рождения и что из нас двоих я был гораздо более трусливым; так что на самом деле она подразумевала: «забота о тебе поможет мне отвлечься от всего этого».

«Я не мог прожить и недели без частной библиотеки».

— Лавкрафт, 25 Февраля 1929 г.

Я тоже так думал до недавнего времени. Всю жизнь я коллекционировал книги, приобрёл тысячи и тысячи томов, не расставаясь ни с одним; именно эта громоздкая частная библиотека фактически помогала мне оставаться на якоре в одной и той же квартире в Вест-Сайде почти полвека.

И всё же я сижу здесь, без какой-либо компании, за исключением нескольких руководств по садоводству и полки с устаревшими бестселлерами — не о чем мечтать, нет ничего, что хочется взять в руки. Тем не менее, я выжил здесь неделю, месяц, почти сезон. На самом деле, Говард, ты удивишься, узнав, что есть много вещей, без которых можно прожить. Что касается книг, которые я оставил на Манхэттене, я просто надеюсь, что кто-то позаботится о них, когда я умру.

Но я ни в коем случае не смирился с этим в Ноябре, когда, успешно зарезервировав места на более ранний рейс, я оказался в Нью-Йорке даже раньше чем через неделю.

Всё оставшееся время до рейса я проводил в публичной библиотеке на Сорок второй улице, со львами у входа и без моих книг на полках. В двух читальных залах сидели призраки людей моего возраста и старше, пенсионеры, которым приходилось чем-то заполнять свои дни, бедняки просто согревали свои кости; некоторые листали газеты, другие дремали на своих местах. Никто из них, я уверен, не разделял моего чувства срочности: были вещи, которые я надеялся выяснить до отъезда, вещи, которые в Майами бесполезно искать.

Я не был новичком в этом здании. Давным-давно, во время одного из визитов Говарда, я провёл здесь несколько генеалогических исследований в надежде найти предков более впечатляющих, чем его, и, будучи молодым человеком, я иногда пытался поддерживать себя, подобно обитателям Новой Граб-стрит Гиссинга, сочиняя статьи, заимствуя идеи других писателей.

Но в данный момент у меня не имелось никакой практики: как, в конце концов, найти ссылки на неясный миф о племени в Юго-Восточной Азии, не читая всего, что опубликовано в этой части мира?

Первоначально я пытался действовать именно так; я просмотрел каждую книгу с упоминанием «Малайзии» в названии, что смог найти. Я читал о радужных богах и фаллических алтарях и о чём-то, называемом «татаи», своего рода нежелательном компаньоне; я наталкивался на свадебные обряды и «Смерть от шипов», и на упоминание некой пещеры, населённой миллионами улиток. Но я не нашел ничего о Чо-Чо и ничего об их богах. Это само по себе было удивительно.

Мы живем в эпоху, когда больше нет секретов, когда мой двенадцатилетний племянник может купить свой собственный гримуар, а книги с такими названиями, как «Энциклопедия древних и запрещённых знаний», валяются в каждом магазине уценённых товаров.

Хотя моим друзьям двадцатых годов было бы неприятно признавать это, идея наткнуться на какую-то старую «черную книгу» на чердаке заброшенного дома — какой-то словарь заклинаний, песнопений и скрытых знаний — просто причудливая фантазия. Если бы «Некрономикон» действительно существовал, он продавался бы в мягкой обложке от «Бантам Букс» с предисловием Лина Картера.

Поэтому неудивительно, что, когда я наконец-то нашёл ссылку на то, что искал, она оказалась в самой неромантической форме — в напечатанном на допотопном мимеографе сценарии фильма. Более подходящим словом тут было бы «стенограмма», поскольку сценарий основывался на фильме, снятом в 1937 году. Теперь, эта кинолента, наверно, рассыпается в каком-нибудь забытом хранилище.

Я обнаружил эту стенограмму в одном из тех коричневых картонных пакетов, скреплённых лентами, которые библиотеки используют для защиты книг с истёршимися переплётами.

Сама книга «Малайские воспоминания» преподобного Мортона меня разочаровала, несмотря на то, что имя автора наводило на размышления. Стенограмма лежала под книгой, по-видимому, по ошибке проскользнув в коробку, но, несмотря на то, что она казалась бесперспективной — всего девяносто шесть страниц, плохо напечатана и скреплена одной ржавой скобкой — это более чем окупило её прочтение.

Титульный лист отсутствовал, и я не думаю, что он существовал; на первой странице фильм называли «Документальный фильм — Малайя сегодня», и было отмечено, что он частично финансировался за счёт государственного гранта Правительства США. Режиссёр или другие создатели фильма не указывались.

Вскоре я понял, почему правительство, возможно, хотело оказать этому фильму некоторую поддержку, там имелось очень много сцен, когда владельцы каучуковых плантаций выражали мнение, которое американцы хотели бы услышать.

На вопрос неопознанного журналиста: «Какие ещё признаки процветания вы видите вокруг себя?» плантатор по имени Мистер Пирс любезно ответил: «Ну, посмотрите на уровень жизни — лучшие школы для местных жителей и новый грузовик для меня. Вы знаете, он из Детройта. Может быть, в нём даже использован мой каучук».

ЖУР: А как на счет японцев? Является ли рынок Японии одним из лучших сегодня?

ПИРС: О, понимаете, они хорошо покупают наш урожай, но мы не доверяем им, понимаете? (Улыбается). Мы не любим их и вполовину так, как янки.

Однако последний раздел стенограммы был значительно интереснее; он описывал несколько коротких сцен, так и не появившихся в готовом фильме.

Я полностью процитирую одну из них:

ИГРОВАЯ КОМНАТА, ЦЕРКОВНАЯ ШКОЛА, ПОЗДНО ВЕЧЕРОМ.

(УДАЛЕНО)

ЖУР: Этот малайский юноша нарисовал картину демона, которого он называет Шу Горон. (Обращаясь к мальчику). Интересно, можешь ли ты рассказать мне что-нибудь об инструменте, в который он дует? Он похож на еврейский шофар или рог барана. (Снова мальчику). Всё в порядке. Не надо пугаться.

МАЛЬЧИК: Он не дует. Всасывает.

ЖУР: Понятно. Он втягивает воздух через рог, верно?

МАЛЬЧИК: Не рог. Это не рог. (Плачет). Это он.

«Майами не произвёл большого впечатления…»

— Лавкрафт, 19 Июля 1931 г.

Сидя в зале ожидания аэропорта с Эллен и её мальчиком, после проверки сумок и билета, я стал жертвой того беспокойства, что сделало меня несчастным в молодости: у меня возникло ощущение, что время утекает; и думаю, что час, оставшийся до моего рейса, и вызвал у меня это чувство.

Слишком много времени уходило на разговоры с Терри, определённо думающем о других вещах; и слишком мало оставалось на то, чтобы выполнить задачу, про которую я вспомнил только что. Но, возможно, мой племянник сможет мне помочь.

— Терри, — сказал я, — не хочешь ли ты оказать мне услугу?

Он нетерпеливо поднял голову; полагаю, дети его возраста любят быть полезными.

— Помнишь здание, мимо которого мы пришли сюда? Терминал международных рейсов?

— Конечно, — ответил он. — Прямо по соседству.

— Да, но оно намного дальше, чем кажется. Как думаешь, сможешь ли ты добраться туда и обратно в течение часа и найти кое-что для меня?

— Конечно. — Терри уже вскочил со своего места.

— Мне просто кажется, что в этом здании есть стойка бронирования Малайских Авиалиний, и мне интересно, не мог бы ты спросить у кого-нибудь там…

Моя племянница прервала меня.

— О, нет, он не побежит, — твёрдо заявила она. — Во-первых, я не позволю ему бегать по этой дороге с каким-то глупым поручением, — она проигнорировала протесты своего сына, — и, во-вторых, я не хочу, чтобы он участвовал в игре, в которую вы играете с матерью.

В результате Эллен ушла сама, оставив меня и Терри болтать друг с другом дальше.

Она взяла с собой листок бумаги, на котором я написал «Шу Горон», имя, на которое она посмотрела с кислым скептицизмом. Я не был уверен, что она вернётся до моего вылета (Терри, как я понял, становился всё более неспокойным), но она вернулась до второго посадочного звонка.

— Она говорит, что вы написали это неправильно, — объявила Эллен.

— Кто она? — Спросил я.

— Просто одна из стюардесс, — сказала Эллен. — Молодая девушка, ей чуть больше двадцати. Никто из остальных там не является малайцем. Сначала она не узнавала это имя, пока не прочитала его вслух несколько раз. Видимо это какая-то рыба, я права? Как рыба-лох, только больше. Во всяком случае, это то, что она сказала. Её мать пугала её этим, когда она вела себя плохо.

Очевидно, Эллен или, скорее, другая женщина неправильно поняла вопрос.

— Что-то типа Бугимена? — Поинтересовался я. — Ну, полагаю, это возможно. Но рыба, говоришь?

Эллен кивнула.

— Однако я не думаю, что она так уж много знает об этом. На самом деле она немного смутилась. Как будто я спросила её о чём-то нечистом.

Через весь зал ожидания громкоговоритель издал последнее напоминание о посадке на мой рейс.

Эллен помогла мне подняться, всё ещё рассказывая.

— Она сказала, что она просто малайка, откуда-то с побережья… Малакка?… Не помню… и обидно, что я не зашла туда три или четыре месяца назад, потому что её летняя сменщица была частично Чоча… Чочо?… что-то вроде этого.

Очередь становилась всё короче. Я пожелал им двоим благополучного Дня Благодарения и побрёл к самолету.

Подо мной облака образовали холмистый ландшафт. Я мог видеть каждый хребет, каждый утомлённый кустарник и глаза животных в тёмных местах. Некоторые из долин были разделены неровными чёрными линиями, похожими на реки, которые можно увидеть на карте. Вода, по крайней мере, выглядела достаточно реальной: здесь облачная гряда разделилась и разошлась, открывая под собой тёмное море.

На протяжении всего полёта я чувствовал упущенную возможность, ощущение, что мой пункт назначения даёт мне нечто вроде последнего шанса.

В течение этих сорока лет после смерти Говарда я всё ещё проживал в его тени; конечно, его рассказы затмевали мои собственные. Теперь я оказался в ловушке внутри одного из его рассказов. Здесь, на высоте нескольких миль над землёй, я чувствовал, как великие боги сражаются; ниже война уже была проиграна.

Сами пассажиры вокруг меня казались участниками маскарада: жирный маленький бортпроводник, от которого пахло чем-то странным; ребёнок, смотрящий в одну точку, а не по сторонам; мужчина, спящий рядом со мной, расслабленный и посмеивающийся; он протянул мне страницу, вырванную из его «бортового» журнала, с ноябрьской головоломкой. Он изумлённо смотрел на множество точек.

«Соедините точки и посмотрите, за что вы будете менее всего благодарны за этот День благодарения!»

Ниже я увидел надпись «Бнай Брит проводит Фестиваль песни», наполовину уходящую в нарисованный песок, рекламу пляжных клубов, и образец местного юмора:

«ЕСТЬ ФИНАСНЫ, БУДЕШЬ ПУТЕШЕСТВОВАТЬ»

(ЛЮБЕЗНО ПРЕДОСТАВЛЕНО «МАЙЯМИ ГЕРАЛЬД»)

«Если ваш муженёк приходит домой и клянётся, что он только что увидел стайку рыб, прогуливающихся по двору, не проверяйте его дыхание на алкоголь. Может быть, он говорит правду!

По словам зоологов из Майами, сомики будут мигрировать в рекордных количествах этой осенью, и жителей Южной Флориды ожидает сотня усатых тварей, ползающих по суше, в милях от воды.

Хотя обычно эта рыба не больше вашей кошки, большинство потомства может выжить без…»

На этом месте страница, вырванная моим соседом из журнала, заканчивалась.

Он шевелился во сне, его губы двигались; я отвернулся и прислонил голову к окну, где виднелась часть Флориды, изрытая десятками каналов. Самолет вздрогнул и скользнул к ней.

Мод уже стояла у трапа, рядом с ней ожидал чёрнокожий носильщик с пустой тележкой.

Пока мы ждали мои сумки у багажного люка, она рассказала мне о продолжении инцидента в «Сан-Марино»: тело юноши нашли выброшенным на отдалённом пляже, его лёгкие находились во рту и в горле.

— Вывернулись наружу, — сказала она. — Представляешь? Об этом всё утро говорили по радио. С записями какого-то ужасного доктора, рассказывающего о кашле курильщика и о том, как тонут люди. Через некоторое время я уже не могла это слушать.

Носильщик загрузил мои сумки на тележку, и мы последовали за ним к стоянке такси, Мод использовала свою трость, чтобы жестикулировать. Если бы я не знал, сколько ей лет, я бы подумал, что волнение ей к лицу.

Мы заставили водителя сделать крюк на запад вдоль Помпано-Канал-Роуд, где мы остановились у номера 311, одной из девяти ветхих зелёных хижин, которые образовывали двор вокруг небольшого и очень грязного бассейна, похожего на болото; из бетонного горшка рядом с бассейном свисала одинокая полумёртвая пальма, как будто в какой-то пародии на оазис.

Это было последнее место жительства Амброза Мортимера. Моя сестра вела себя очень тихо, и я поверил ей, когда она сказала, что никогда не была здесь раньше.

Через улицу блестели маслянистые воды канала. Такси повернуло на восток. Мы проезжали мимо бесконечных рядов отелей, мотелей, кондоминиумов, торговых центров размером с Центральный парк, сувенирных лавок с рекламными щитами, чей размер был больше самих лавок, корзин с ракушками и пластмассовых машинок на витринах.

Мужчины и женщины нашего возраста и младше сидели на холщовых шезлонгах у себя во дворах, моргая от уличного движения. Разделения по полам не наблюдалось; некоторые пожилые женщины были почти такими же лысыми, как и я, а мужчины носили одежду цвета коралла, лайма и персика. Они шли очень медленно, пересекая улицу или двигаясь по тротуару; машины двигались почти так же медленно, и прошло сорок минут, прежде чем мы добрались до дома Мод с его оранжевыми ставнями в пастельных тонах, и отставным аптекарем и его женой, жившими наверху.

Квартал пребывал в некой апатии, и я знал, что скоро сам буду жить в таком же месте, и думал об этом с сожалением. Жизнь остановилась, и как только проревело такси, единственное, что шевельнулось — герань в окне Мод, слегка дрожащая на ветру, которого я даже не чувствовал.

Засуха. Утро в салоне с кондиционером моей сестры, обеды с друзьями в кафе с кондиционером. Случайный дневной сон, от которого я просыпался с головными болями. Вечерние прогулки, наблюдение за закатами, светлячками, экранами телевизоров, мерцающими за шторами соседей. Ночью несколько слабых звёзд меж облаков; днём крошечные ящерицы бродят по горячему тротуару или смело загорают на каменных плитах. Запах масляных красок в шкафу моей сестры и настойчивый гул комаров в её саду.

Её солнечные часы, подарок Эллен, с посланием Терри, нарисованным на ободе. Обед в «Сан-Марино», и краткий, нерешительный взгляд на пирс позади забегаловки, теперь что-то вроде туристической достопримечательности.

Во второй половине дня я сижу в филиале библиотеки в Хайалиа, просматривая полки с книгами о путешествиях, за столом напротив меня дремлет старик, и ребёнок кропотливо копирует текст из энциклопедии для отчёта в школе.

Ужин на День Благодарения с получасовым телефонным звонком Эллен и мальчику и перспективой прожить как в Турции всю оставшуюся неделю. Ещё визиты к друзьям и ещё один день в библиотеке.

Позже, движимый скукой и побуждением что-то делать, я позвонил в «Барклай-отель» в Северном Майами и забронировал там комнату на две ночи. Я не помню, в какой день я там поселился, потому что такого рода вещи больше не имели особого значения, но я знаю, что это случилось в середине недели. «Мы в самом разгаре сезона», — сообщила мне владелица, и отель будет заполняться каждые выходные, вплоть до Нового года.

Моя сестра отказалась сопровождать меня на Кулебра-авеню; она не видела никакой привлекательности в посещении места, где когда-то жил беглец из Малайзии, и она не разделяла моих фантазий из бульварного чтива, что, живя там, я сам мог бы найти какую-то подсказку, неизвестную полиции.

(«Благодаря знаменитому автору „За гранью могыли“»…) я поехал туда один, на такси, взяв с собой полдюжины томов из местной библиотеки. Помимо чтения, у меня не было других планов.

«Барклай» представлял собой розовое саманное, двухэтажное здание, увенчанное древней неоновой вывеской, на которой в лучах раннего полуденного солнца лежала густая пыль. Подобные заведения выстроились по обеим сторонам квартала, и каждое из них угнетало больше предыдущего. Здесь не было лифта, и, к моему разочарованию, на первом этаже не имелось свободных номеров; лестница выглядела так, словно для подъёма по ней нужно быть скалолазом.

В кабинете внизу я спросил как можно небрежнее: какую комнату занимал пресловутый мистер Джакту? На самом деле я надеялся, что мне дадут ключ или от его комнаты, или от соседней. Но меня ожидало разочарование.

Заинтересованный маленький кубинец за стойкой был нанят всего шесть недель назад и заявил, что ничего не знает об этом; на запинающемся английском он объяснил, что хозяйка, миссис Циммерман, только что уехала в Нью-Джерси навестить родственников, и не вернется до Рождества.

Очевидно, я мог забыть о сплетнях. К этому моменту я наполовину испытывал искушение отменить свой визит, и я признаюсь, что то, что удерживало меня там, было не столько чувством чести, сколько желанием разлучиться на два дня с Мод, которая уже почти десять лет сама по себе, и мне было довольно трудно жить с ней.

Я проследовал за кубинцем наверх, наблюдая, как мой чемодан ритмично ударяется об его ноги. Он повёл меня по коридору в комнату, обращённую во двор. Там пахло каким-то солёным воздухом и маслом для волос; провисшая кровать послужила многим людям, что проводили тут праздники в отчаянии.

Небольшая цементная терраса выходила на двор, а за ним — пустырь, заросший сорняками. Траву во дворе так долго не косили, что трудно было сказать, где начиналось одно и заканчивалось другое. Где-то посреди этой ничейной земли возвышалась группа пальм, невероятно высоких и тонких, только несколько застывших листьев украшали их верхушки. На земле под ними лежало несколько гниющих кокосовых орехов.

Такую картину я увидел в первую ночь, когда я вернулся после ужина в соседнем ресторане. Я чувствовал необычайную усталость и вскоре отправился спать.

Ночь была прохладной, я не нуждался в кондиционере; лёжа в огромной кровати, я слышал, как смеялись люди в соседней комнате, слышал шипение автобуса, движущегося по проспекту, и шелест пальмовых листьев на ветру.

Я потратил часть следующего утра, составляя письмо миссис Циммерман, которое должно ожидать её возвращения.

После долгой прогулки в кафе на завтрак я дремал. После обеда я сделал то же самое.

Включив телевизор — болтливое пятно в другом конце комнаты, чтобы он изображал собеседника, я пролистал стопку книг на ночном столике, окончательно отбрасывая те, что оказались не о путешествиях; большинство из них не открывали с тридцатых годов.

Я не нашел ничего интересного ни в одной из книг, по крайней мере, при первом осмотре, но прежде чем выключить свет, я заметил, что в воспоминаниях полковника Э. Дж. Патерсона имелся указатель.

Хотя я тщетно искал демона Шу Горона, я нашёл ссылку на вариант произношения этого имени. Автор, несомненно, давно умер, и он провёл большую часть своей жизни на Востоке. Он не особо интересовался Юго-Восточной Азией, и, следовательно, данный отрывок был кратким…

«Тем не менее, несмотря на богатство и разнообразие их фольклора, они не имеют ничего общего с малайским шугораном, своего рода бугименом, которым пугали непослушных детей. Путешественники слышали много противоречивых описаний этого существа, некоторые на грани непристойности. (Оран, конечно, малайское слово, обозначающее „человека“, в то время как шуг, что здесь означает „вынюхивать“ или „разыскивать“, буквально означает „хобот слона“).

Я хорошо помню шкуру, висевшую над баром в Клубе Торговцев в Сингапуре, которая, согласно традиции, представляла младенца этого сказочного существа; его крылья были чёрными, как кожа готтентота. Вскоре после войны полковой хирург возвращался в Гибралтар и, после должного осмотра, объявил, что эта шкура — просто высушенная кожа довольно крупного сома. Его никогда больше не приглашали в этот клуб».

Я не выключал свет, пока не чувствовал готовности заснуть, слушая, как ветер гремит пальмовыми листьями и завывает между рядами террас. Когда я выключил свет, я почти ожидал увидеть в окне тёмную фигуру, но, как говорит поэт, не увидел ничего, кроме ночи.

На следующее утро я упаковал свою сумку и ушёл, понимая, что моё пребывание в отеле оказалось бесплодным.

Я вернулся в дом сестры, и застал её в возбуждённом состоянии. Она разговаривала с аптекарем, живущим наверху; она была в ужасном состоянии и сказала, что всё утро пыталась связаться со мной.

Сегодня она проснулась и обнаружила цветочный горшок у окна своей спальни, опрокинутый, а кусты под окном были истоптаны. По боковой стене дома, в нескольких метрах друг от друга, тянулись две огромные косые черты, начинающиеся от крыши и идущие прямо до земли.

«Боже мой, как летят годы. Флегматичный человек средних лет. А ведь буквально вчера я был молод, полон энтузиазма и трепета перед тайной разворачивающегося мира».

— Лавкрафт, 20 Августа 1926 г.

Больше мне нечего сообщить. Здесь история вырождается в неслыханную коллекцию предметов, которые могут или не могут быть связаны: кусочки головоломки для тех, кто воображает себя поклонниками головоломок, случайный рой точек, а в центре широкий немигающий глаз.

Конечно, моя сестра съехала из дома в Индиан-Крик в тот же день и сняла для себя комнаты в отеле в центре Майами. Впоследствии она переехала вглубь материка, и стала жить с подругой в зёленом бунгало, украшенном лепниной, в нескольких милях от Эверглейдс, в третьем по счёту из девяти домиков в непосредственной близости от главной дороги.

Я остановился в её логове, чтобы написать это.

После того, как умерла её подруга, моя сестра жила здесь одна, совершая 40-мильную поездку на автобусе в Майами только в особых случаях: в театр с группой друзей, один-два раза в год за покупками. Всё остальное, в чём она нуждалась, можно было найти прямо здесь, в городе.

Я вернулся в Нью-Йорк, простудился и всю зиму провалялся на больничной койке, посещая сестру гораздо реже, чем хотели моя племянница и её сын. Конечно, попытка выбраться из Бруклина — не повод для насмешек. Человек выздоравливает гораздо медленнее, когда достигает моего возраста; это болезненная истина, которую мы все узнаем, если проживём достаточно долго.

Жизнь Говарда была короткой, но, в конце концов, я думаю, он понимал это. В тридцать пять он мог высмеять безумие друга, «жаждущего молодости», но через десять лет он научился оплакивать потерю своей.

«Годы говорят об одном! — писал он. — Вы, ребята, не знаете, как вам повезло!»

Возраст — это действительно великая тайна. Как ещё Терри мог украсить солнечные часы своей бабушки этой бессмысленной чепухой? «Старей вместе со мной; лучшее ещё впереди». Правда, этот девиз традиционен для солнечных часов, но этот юный дурачок даже не придерживался рифмы. С дьявольской неточностью он написал: «Лучшее ещё впереди» — строчка, которая заставит меня скрежетать зубами, если мне будет, чем скрежетать.

Большую часть весны я провёл внутри дома, готовя себе жалкие маленькие порции и безрезультатно работая над литературным проектом, занимавшим мои мысли. Обескураживало то, что я теперь так медленно писал и так сильно изменился.

Моя сестра только укрепила мой настрой, отправив мне довольно непристойный рассказ, который она нашла в «Энквайрере», о «существе, подобном пылесосу», проникшем через иллюминатор к шведскому моряку. Оно «сделало всё его лицо багровым». Сестра написала сверху: «Видишь? Прямо из Лавкрафта».

Вскоре после этого я, к своему удивлению, получил письмо от миссис Циммерман, в котором содержались множественные извинения за то, что я оставил своё письмо не в том месте, и она обнаружила его только во время «весенней уборки». (Трудно представить какую-либо уборку в «Барклай-отеле» весной или в другое время года, но даже этот поздний ответ меня обрадовал.)

«Мне жаль, что пропавший священник являлся вашим другом, — написала она. — Я уверена, что он был хорошим джентльменом. Вы спрашивали у меня „подробности“, но судя по вашей записке вы, кажется, знаете всю историю. Мне действительно нечего сообщить вам, кроме того, что я рассказала полиции, хотя не думаю, что они когда-либо публиковали все мои показания в газетах.

Наши записи показывают, что мистер Джакту прибыл сюда почти год назад, в конце Июня, и уехал в последнюю неделю Августа, задолжав мне недельную арендную плату плюс различные убытки, которые я больше не надеюсь возместить, хотя я написала об этом в посольство Малайзии. В других отношениях он был достойным жильцом, регулярно платил и практически никогда не выходил из своей комнаты, кроме того, чтобы время от времени гулять на заднем дворе или останавливаться у бакалейщика. (Мы нашли невозможным препятствовать тому, чтобы жильцы ели в комнатах).

Моя единственная жалоба состоит в том, что в середине лета вместе с мистером Джакту мог проживать маленький чернокожий ребёнок, оказавшийся с ним без нашего ведома, пока одна из горничных, проходя мимо его комнаты, не услышала, как Джакту поёт ему. Она не узнала язык, но по её предположению это мог быть иврит. (Бедная женщина, к сожалению покинувшая нас, едва могла читать). Когда она в следующий раз прибиралась в комнате, она сказала мне, что мистер Джакту утверждал, что ребенок „его“, и что она ушла, потому что мельком увидела этого ребёнка, смотрящего на неё из ванной. Она сказала, что ребёнок был голым.

Я тогда не рассказывала про это никому, так как считала, что не имею права судить о нравах своих гостей. Во всяком случае, мы больше никогда не видели этого ребёнка, и мы позаботились о том, чтобы его комната стала абсолютно чистой для наших следующих жильцов. Поверьте, мы получили только хорошие отзывы о наших апартаментах. Мы думаем, что они великолепны, и надеемся, что вы согласны с этим, и я также надеюсь, что вы снова будете нашим гостем, когда ещё раз приедете во Флориду».

К сожалению, в следующий раз я приехал во Флориду на похороны своей сестры в конце той зимы.

Теперь я знаю, что она болела большую часть прошлого года, а я и не догадывался. Не могу отделаться от мысли, что так называемые «инциденты» — бессмысленные акты вандализма, направленные против одиноких женщин в районе Южной Флориды, кульминацией которых стали несколько сообщений о нападениях неизвестного бродяги, — возможно, ускорили её смерть.

Когда я приехал сюда с Эллен, чтобы разобраться с вещами сестры и устроить похороны, я намеревался остаться здесь максимум на неделю или две, наблюдая за передачей имущества. И все же я как-то задержался, после того как Эллен уехала. Возможно, меня удержала мысль о той нью-йоркской зиме, которая становилась всё жестче с каждым годом; я просто не мог найти в себе силы, чтобы вернуться.

В конце концов, я не мог заставить себя продать этот дом; если я и попал в ловушку здесь, то смирился с этим. Кроме того, переезд никогда мне особо не нравился; когда я устаю от этой маленькой комнаты — а это бывает — я могу думать о том, куда бы ещё поехать. Я видел весь мир, побывал везде, где хотел. Это простое жилище — теперь мой дом, и я уверен, что он станет моим последним пристанищем.

Календарь на стене говорит мне, что прошло уже почти три месяца с тех пор, как я переехал сюда. Я знаю, что где-то на его оставшихся страницах вы найдёте дату моей смерти.

На прошедшей неделе произошла новая вспышка «инцидентов». Прошлая ночь была самой драматичной из всех. Я могу почти дословно пересказать утренние новости.

Незадолго до полуночи миссис Флоренс Кавана, домохозяйка, живущая в доме № 24 на Алиссум-Террейс, в Южном Принстоне, собиралась закрыть шторы в своей гостиной, когда увидела, что с той стороны окна на неё уставился субъект, которого она описала следующими словами: «огромный негритянский мужчина, с противогазом на лице или в маске для подводного плавания». Миссис Кавана, одетая только в свою ночную рубашку, отскочила от окна и стала звать своего мужа, спящего в соседней комнате, но к тому времени, как он проснулся, негр успел убежать.

Местная полиция поддерживает теорию «подводного снаряжения», поскольку у окна они обнаружили следы, которые мог сделать тяжёлый человек в ластах. Но они не смогли объяснить, зачем кому-то нужно ходить в такой одежде вдалеке от воды.

Новость как обычно заканчивается сообщением, что нам не удаётся найти мистера и миссис Кавана, чтобы взять у них интервью.

Причина, по которой я проявил такой интерес к этому делу — достаточная, во всяком случае, для запоминания вышеуказанных деталей — заключается в том, что я довольно хорошо знаю чету Кавана. Они мои ближайшие соседи.

Назовите это эгоизмом стареющего писателя, если хотите, но почему-то я не могу отделаться от мысли, что вчерашний визитёр искал меня. Эти маленькие зелёные бунгало в темноте выглядят одинаково.

Что ж, ночь ещё не наступила, и у человека в ластах достаточно времени, чтобы исправить свою ошибку.

Я никуда не собираюсь уходить.

Думаю, на самом деле, это будет довольно подходящим концом для писателя типа меня — самому оказаться героем рассказа другого автора.

«Старей вместе со мной; лучшее ещё впереди».

Скажи мне, Говард: как скоро наступит моя очередь увидеть чёрное лицо, прижимающееся к моему окну?

Перевод: А. Черепанов Декабрь, 2018 — Февраль, 2019

Примечания

1

Хали — псевдоним индийского писателя Алтафа Хусейна (1837–1914). (Прим. перев.)

(обратно)

2

Эдвард Лукас Уайт (11 мая 1866 — 30 марта 1934) — американский писатель и поэт.

(обратно)

3

Сэмюэл Тэйлор Кольридж (21 октября 1772 — 25 июля 1834) — английский поэт-романтик, критик и философ, выдающийся представитель «озёрной школы».

(обратно)

4

Гиперестезия (Hyperesthesia) — чрезмерная физическая чувствительность.

(обратно)

5

Каспар Милкуетост (Caspar Milquetoast) — персонаж комиксов, созданный Эйч. Ти. Вебстером для его мультяшной серии «Робкая душа» («The Timid Soul»).

(обратно)

6

Симультанный — (в психологии) (от лат. simul — в одно и то же время) — термин, означающий практическую одновременность протекания каких-либо психических процессов ввиду их свернутости и автоматизированности. Например, симультанным является смысловое восприятие устной речи на родном и иностранном языке переводчиком-синхронистом.

(обратно)

7

Антропомантия — гадание на человеческих внутренностях.

(обратно)

8

Игра слов: «Rara Avis» — «Белая ворона».

(обратно)

9

«Питер Иббетсон» — американский черно-белый драматический фильм, выпущенный в 1935 году, режиссер Генри Хэтэуэй.

(обратно)

10

Сарабанда (исп. zarabanda) — старинный испанский народный танец, исполняется с роялем и струнными инструментами, реже — с духовыми.

(обратно)

11

Гидромант — предсказатель будущего по воде.

(обратно)

12

Тики (tiki) — большое или маленькое выполненное из дерева или зеленого камня изображение человеческой фигуры.

(обратно)

13

Аку-аку (Aku-Aku) — так аборигены Острова Пасхи называли свое божество.

(обратно)

14

Рано Рараку (исп. Rano Raraku) — вулкан на острове Пасхи.

(обратно)

15

Морские звезды (латинское название: Asteroidea) — класс беспозвоночных типа иглокожих.

(обратно)

16

Тангароа (Тангалоа, Танаоа, Таароа, Каналоа) — у полинезийцев и микронезийцев небесное божество и бог морской стихии.

(обратно)

17

Полу-Каста — является термином для категории людей смешанной расы или этнической принадлежности. Его иногда использовали как оскорбительный термин, особенно в Новой Зеландии и Тихоокеанском регионе.

(обратно)

18

См. рассказ Г. Ф. Лавкрафта «Зов Ктулху» («The Call of Cthulhu»).

(обратно)

19

См. рассказ Г. Ф. Лавкрафта, Х. Хилд «Все времени» («Out of the Aeons»).

(обратно)

20

Коттон Мэзер (англ. Cotton Mather; 12 февраля 1663 — 13 февраля 1728) — американский проповедник, биолог и медик, плодовитый писатель, публицист, эссеист, оказавший значительное влияние на американскую политическую мысль XVIII века, а также на американскую литературу.

(обратно)

21

Бенефициар (от франц. benefice — выгода, прибыль или лат. beneficium — благодеяние) — это Выгодоприобретатель, то есть получатель денежного платежа, доходов, прибыли и других преимуществ и выгод согласно долговому документу или договору.

(обратно)

22

Мармит (фр. marmite — кастрюля, котелок) — емкость прямоугольной, овальной или круглой формы с крышкой, изготовленная из алюминия или нержавеющей стали, предназначенная для хранения продуктов, полуфабрикатов и готовой пищи, а также из нержавеющей стали или серебра — для приготовления и/или сохранения пищи в подогретом виде.

(обратно)

23

Литография — способ печати, при котором краска под давлением переносится с плоской печатной формы на бумагу.

(обратно)

24

Тонга — официально Королевство Тонга, является Полинезийским суверенным государством и архипелагом, в состав которого входят 169 островов, из которых 36 населены.

(обратно)

25

Ксиниан (Xinian) — другое название К`н-йан.

(обратно)

26

Лес Биллингтона — см. Говард Филлипс Лавкрафт, Август Дерлет «Таящийся у порога»

(обратно)

27

Йраутром — Yrautrom. В истории же Лина Картера «Гурман со звезд» («The Feaster from the Stars») указано, что это был Аббит (Abbith), кружащийся вокруг звезды Алголь.

(обратно)

28

См. рассказ Лин Картер «Гурман со звезд: История Йздуггора-отшельника».

(обратно)

29

Пертурбация (возмущение орбиты) — отклонение небесного тела от орбиты под воздействием силы притяжения других тел.

(обратно)

Оглавление

Амброз Бирс ЖИТЕЛЬ КАРКОЗЫ

Роберт Блох КУКОЛКА

Роберт Блох САМОУБИЙСТВО В КАБИНЕТЕ

  1

  2

Роберт Блох ТЕМНЫЙ ДЕМОН

Роберт Блох ТЕМНАЯ СДЕЛКА

  I

  II

  III

  IV

  V

Роберт Блох ШОРОХИ В ПОДВАЛЕ (Выползающий из склепа)

  1

  2

Роберт Блох СЕКРЕТ В ГРОБНИЦЕ

Роберт Блох НЕВЫРАЗИМАЯ ПОМОЛВКА

Генри Каттнер ГИДРА

Генри Каттнер ПОЖИРАТЕЛЬ ДУШ

Генри Каттнер ТАЙНА КРЭЛИЦА

Джозеф А. Маккалоу V ЧЕРНЫЙ БОГ ДЖУНГЛЕЙ

Лин Картер ВНЕ ВРЕМЕН

Лин Картер ЗА МАСКОЙ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

Лин Картер ШАГГАИ

Лин Картер НАСЛЕДИЕ УИНФИЛДА

  Заявление Уинфилда Филлипса, 1936

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

Лин Картер НЕЧТО В ЛУННОМ СВЕТЕ

  1. Отчет Чарльза Уинслоу Кертиса, доктора медицины

  2. Выдержка из записок Урии Хорби

  3. Из отчета Чарльза Уинслоу Кертиса

  4. Выдержка из записок Урии Хорби

  5. Из отчета Чарльза Уинслоу Кертиса

  6. Выдержка из записок Урии Хорби

  7. Из отчета Чарльза Уинслоу Кертиса

  8. Выдержка из записок Урии Хорби

Лин Картер ОБИТАТЕЛЬ ГРОБНИЦЫ

  Журнал экспедиции Копеланда-Эллингтона, 1913

Лин Картер ТВАРЬ В ЯМЕ

  Из предисловия к переводу

  Из «Табличек Занту» Табличка IX, Сторона 2, Строки 30 — 174

    I

    II

    III

    IV

    V

  Заметки переводчика

Лин Картер НЕОЖИДАННЫЙ КОШМАР

  1. Китайская аллея

  2. Город в море

  3. Нечто с самого низа

  4. Снов больше нет

Лин Картер СМЕРТЬ ВО ТЬМЕ

  1. Номер тринадцать

  2. Страх ночи

  3. Черная табличка

  4. Тварь тьмы

Лин Картер АЛАЯ ЖЕРТВА

Лин Картер СТРАННАЯ РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ В ЛЕСАХ ВЕРМОНТА

  Журнал Уинтропа Хоага

  Из Дневника Джареда Фуллера

Теодор «Эйбон» Дональд Клейн ЧЁРНЫЙ ЧЕЛОВЕК С ОХОТНИЧИМ РОГОМ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg