Стивен Кинг Книги Бахмана
Почему я был Бахманом
1
1977 по 1984 год я опубликовал пять романов под псевдонимом Ричард Бахман: «Ярость» (1977), «Долгая Прогулка» (1979), «Дорожные работы» (1981), «Бегущий человек» (1982) и «Худеющий» (1984). Бахманом я стал по двум причинам. Во-первых, потому, что первые четыре книги, все вышедшие в первом издании в обложке, были посвящены моим близким друзьям. И во-вторых, потому, что моя фамилия значилась только в строке авторского бланка, в которой указывался правообладатель. Теперь меня спрашивают, почему я это сделал, но удовлетворительного ответа я не нахожу. Слава Богу, что речь идет не об убийстве, не так ли?
2
Я могу высказать несколько предположений, но не более того. Первым важным поступком, совершенным вполне осознанно, стало предложение руки и сердца Табите Спрюс, с которой я встречался в колледже. Причина проста — я крепко в нее влюбился. Смешно, конечно, потому что любовь — чувство иррациональное и не поддающееся определению.
Иной раз что-то говорит мне: делай так или не делай этого. Я почти всегда повинуюсь этому голосу, а если не повинуюсь, считай, что день испорчен. Тем самым я хочу сказать, что в жизни предпочитаю следовать интуиции. Моя жена обвиняет меня в беззаботности. К примеру, я всегда помню, сколько кусочков я уже установил в картинку-головоломку, состоящую из пятисот частей, но зато я ничего не планирую наперед, в том числе и написанные мною книги. Не было случая, чтобы я сел за стол и исписал первую страницу, имея за душой что-то более существенное, чем голая идея.
Как-то раз мне пришла в голову мысль, что я должен опубликовать «Продвижение», роман, который издательство «Даблдей» едва не выпустило отдельной книгой за два года до публикации «Кэрри». Идея мне понравилась, и я ее реализовал.
Как уже говорилось, хорошо, что я никого не убил, не так ли?
3
В 1968-м или в 1969-м году Пол Маккартни в одном из своих интервью произнес мудрые и удивительные слова. Он сказал, что «Битлз» подумывали о том, чтобы отправиться в турне, назвавшись «Рэнди и ракеты». Они намеревались выступать в хоккейных шлемах и масках, чтобы никто не смог их узнать, и смогли бы оттянуться, как в далеком прошлом.
Когда же интервьюер предположил, что их могли бы узнать по голосам, Пол поначалу удивился… а потом даже ужаснулся.
4
Каб Коуда, вероятно, самый лучший хаузрокер[1] Америки, однажды рассказал мне историю об Элвисе Пресли, присовокупив, что если Пресли этого и не говорил, то на самом деле все так и есть. А заявил Элвис, по утверждению Каба, следующее: Я видел себя коровой на пастбище среди других коров, только каким-то образом мне удалось перебраться через изгородь. И что же, за мной пришли и отвели на другое пастбище, размерами побольше, предназначенное для меня одного. Я огляделся и понял, что изгородь слишком высока, так что деваться некуда. Тогда я сказал: «Ладно, буду щипать травку».
5
До «Кэрри» я написал пять романов. Два плохих, один — так себе, а два, по моему разумению, вполне пристойных. Речь идет о «Продвижении» (который при публикации переименовали в «Ярость») и «Долгой Прогулке». «Продвижение» я начал писать в 1966-м году, когда еще учился в средней школе. Потом нашел рукопись в ящике в подвале дома, где я вырос.
Случилось это в 1970-м году, а в 1971-м я закончил роман. «Долгую Прогулку» я написал осенью 1966-го года и весной 1967-го, на первом курсе колледжа.
«Прогулку» я отправил на конкурс первого романа, проводимый издательствами «Беннет Серф» и «Рэндом хауз» осенью 1967-го года, откуда мне его вернули… безо всяких комментариев. Обиженный и подавленный, в полной уверенности, что роман никуда не годится, я засунул его в знаменитый СУНДУК, который все писатели, знаменитые и начинающие, возят с собой. И не вспоминал о нем до тех пор, пока Элейн Гейгер из издательства «Новая американская библиотека» не спросила, чем порадует нас «Дикки» (так мы его называли) после «Ярости». Роман «Долгая прогулка» отправился в СУНДУК, но, как поет Боб Дилан в песне «Запутавшись в голубом» («Tangled Up in Blue»), не исчез из моей памяти.
Я помню все свои романы, даже по-настоящему плохие.
6
Цифры действительно очень большие. И это тоже одна из причин. Иногда мне кажется, что я посадил скромную горстку слов, а вырастил, не без помощи волшебной палочки, огромный сад книг (БОЛЕЕ СОРОКА МИЛЛИОНОВ КНИГ КИНГА НАШЛИ СВОЙ ПУТЬ К ЧИТАТЕЛЮ!!! — как любят писать на обложках мои издатели). Другими словами, иной раз я вижу себя Микки-Маусом из «Фантазии». Я знаю, как привести метлы в действие, но, как только они стронутся с места, все разом меняется.
Я жалуюсь? Нет. По крайней мере если и жалуюсь, то жалобы эти не стоит принимать всерьез. Я изо всех сил пытался следовать другому совету Дилана и петь в цепях, как море. То есть я мог бы начать сейчас плакаться насчет того, как трудно быть Стивеном Кингом, но, боюсь, меня не поймут безработные или бедолаги, которым приходится горбатиться от зари до зари, чтобы оплачивать семейные расходы. Собственно, другого я и не жду. Я по-прежнему женат на моей первой жене, мои дети здоровы и веселы, мне хорошо платят за мое любимое занятие. Так чего жаловаться?
Нечего.
Почти.
7
К сведению Пола Маккартни: интервьюер был прав. Их узнали бы по голосам, а до того, как они открыли бы рты, по гитаре Джорджа. Я написал пять книг, прикидываясь «Рэнди с ракетами», но с самого начала ко мне поступали письма с вопросом: не я ли Ричард Бахман?
Реагировал я просто: лгал.
8
Думаю, я стал Бахманом, чтобы выйти из-под «юпитеров»: сделать что-то не как Стивен Кинг: а как кто-то другой. По-моему, все писатели выбирают себе какую-то роль, которую и играют до конца жизни. Вот я и решил, что забавно побыть в шкуре другого человека, в данном случае Ричарда Бахмана. И он зажил своей жизнью, основные этапы которой были перечислены на обложке «Худеющего» прямо под фотографией. Появилась у него и жена (Клаудия Инес Бахман), которой писатель посвятил книгу. Бахман, довольно-таки неприятный тип, родился в Нью-Йорке, прослужил четыре года в береговой охране, а затем примерно десять лет плавал на кораблях торгового флота. Потом поселился в сельском районе штата Нью-Хэмпшир, где по ночам писал романы, а днем работал на своей ферме. У Бахманов был один ребенок, сын, который умер в результате несчастного случая: в шесть лет упал в колодец и утонул. Три года назад у Бахмана обнаружили опухоль мозга, которую и удалили в ходе сложной операции. Он скоропостижно скончался в феврале 1985-го года, когда бангорская «Дейли ньюс» опубликовала статью о том, что я — Ричард Бахман. Опровергать ее я не стал. Иногда, знаете ли, приятно представить себя таким вот Бахманом, отшельником а-ля Джером Дейвид Сэлинджер, который никогда не давал интервью, а в вопроснике, присланном лондонским издательством «Новая английская библиотека», в графе «религия» написал «петушиный поклонник».
9
Меня несколько раз спрашивали, стал ли я Бахманом потому, что рынок перенасыщен произведениями Стивена Кинга. Ответ однозначный — нет. Я не думал, что завалил рынок своими романами… мысль эта исходила от издателей. Бахман стал для нас разумным компромиссом. Мои издатели «Стивена Кинга» напоминали фригидную жену, которая хочет заниматься этим делом раз или два в год, а потому поощряет своего постоянно возбужденного муженька найти девушку по вызовам. Бахман появлялся там, куда я уходил, когда мне требовалась разрядка. Этим, конечно, не объяснишь моего стремления опубликовать все написанное мною, хотя денег на жизнь мне уже хватает.
Повторяю: как хорошо, что я никого не убил, не так ли?
10
Меня спрашивают, стал ли я Бахманом потому, что читатели ждут от меня только «ужастиков»? Ответ тот же — нет. Пока я сплю спокойно, мне без разницы, с кем или чем ассоциируют меня люди.
Тем не менее только последний из романов Бахмана можно назвать «ужастиком», и сие не ускользнуло от моего внимания. Стивен Кинг без труда может написать неужастик, да только потом его замучают вопросами. Когда же я пишу реалистический роман под псевдонимом Ричард Бахман, вопросов никто не задает. Более того, мало кто (ха-ха) читает эти книги.
Вот тут мы, возможно, и приблизились к разгадке того, а почему Ричард Бахман вообще начал писать.
11
Вы стараетесь найти смысл вашей жизни. Все стараются это сделать, пытаясь среди прочего отыскать причины и следствия… какие-то постоянные… принципы, которые не меняют, которыми нельзя поступиться.
Все этим занимаются, но, возможно, люди, на долю которых выпадает очень счастливая или очень несчастливая жизнь, уделяют этому побольше времени. С одной стороны, тебе хочется думать (по крайней мере размышлять), что тебя поразил рак, потому что ты один из плохих парней (или хороших, если исходить из того, что добро не остается безнаказанным). С другой стороны, греет мысль о том, что ты или очень трудолюбивый сукин сын, или настоящий герой, или даже один из святых, если в итоге ты поднялся достаточно высоко в мире, где люди голодают, стреляют друг в друга, поджигают чужие дома, пьют, употребляют наркотики.
Но есть и третья сторона, которая предполагает, что все это лотерея, что настоящая жизнь не слишком сильно отличается от «Колеса фортуны» или «Назови правильную цену» (так уж получилось, что в двух книгах Бахмана речь идет о таких вот играх). И очень неприятно думать, что все (или почти все) происходящее определяется волей случая. Поэтому пытаешься выяснить, сможешь ли ты повторить достигнутое.
Или, в моем случае, сможет ли Бахман повторить достигнутое мною.
12
Вопрос этот остается без ответа. Первые четыре книги Ричарда Бахмана раскупались плохо, возможно, потому, что издали их безо всякой помпы.
Каждый месяц издательства, выпускающие книги в мягкой обложке, представляют на суд читателя три вида книг. Это «лидеры», выход которых сопровождается шумной рекламной кампанией, выставочными стендами в магазинах, изощренными обложками с выпуклыми, тисненными фольгой буквами. «Второй эшелон» — с минимальной рекламой, без выставочных стендов, без надежды на то, что они будут продаваться миллионами экземпляров (для книги «второго эшелона» двести тысяч проданных экземпляров — вполне приличный результат). И «обычные книги». Третья категория книг в мягкой обложке есть издательский эквивалент пехоте… или пушечному мясу. Среди «обычных книг» (другое название, которое я могу предложить, — «книги третьего эшелона», но оно наводит тоску) крайне редко встречаются произведения, перед этим изданные в переплете. Обычно это переиздания в новых обложках, жанровые книги (готика, любовные романы, вестерны и т. д.) и сериалы вроде «Наемников», «Выжившего», «Сексуальных приключений сладострастного дурачка»… вы уже поняли, о чем речь. В море этих изданий иной раз встречаются очень хорошие книги, и речь идет не только о романах Бахмана. Первые издания многих романов Дональда Уэстлейка выходили в мягкой обложке под псевдонимами Такер Коу и Ричард Старк. Эвана Хантера — под псевдонимом Эд Макбейн. Гор Видал пользовался псевдонимом Эдгар Бокс. А совсем недавно Гордон Лиш выпустил превосходный роман «Каменный мальчик», на обложке которого значится совсем другая фамилия.
Бахмановские романы подпадали под категорию «обычных книг», призванных заполнить стойки в аптечных магазинах и на автобусных вокзалах Америки. То было мое требование. Я не хотел, чтобы Бахман «высовывался». Так что бедняге не повезло с самого начала.
Однако мало-помалу Бахман приобрел почитателей своего таланта. Его последний роман, «Худеющий», изданный в переплете, разошелся тиражом двадцать восемь тысяч экземпляров, прежде чем у Стива Брауна, продавца одного из вашингтонских книжных магазинов и писателя, зародились подозрения. Он отправился в библиотеку конгресса и на авторском бланке одного из романов Ричарда Бахмана обнаружил мою фамилию. Двадцать восемь тысяч экземпляров — это не много, во всяком случае, далеко до уровня бестселлера, но на четыре тысячи больше, чем количество экземпляров моей книги «Ночная смена», проданных в 1978-м году. Я рассчитывал, что после «Худеющего» Бахман напишет детективный роман «Мизери», который «закинул» бы «Дикки» на орбиту бестселлеров. Разумеется, теперь нам этого не узнать, не так ли? Ричард Бахман, переживший операцию по удалению опухоли мозга, умер от гораздо более редкой болезни: рака псевдонима. Он умер, оставив без ответа более чем важный вопрос: труд поднимает тебя на вершину или все это лотерея?
Возможно, вам кое-что скажет следующее обстоятельство: пока автором «Худеющего» был Бахман, магазины продали двадцать восемь тысяч экземпляров, когда им стал Кинг — объем продаж возрос в десять раз.
13
На самой идее псевдонима поставлено клеймо. В прошлом было совсем не так: в те времена писание романов считалось чем-то зазорным, скорее грехом, чем профессией, поэтому использование псевдонима позволяло защитить себя (и родственников) от осуждающих взглядов и вопросов. По мере того как писатели прибавляли в статусе, ситуация менялась. Теперь как критики, так и читающая публика с подозрением относятся к произведениям мужчины или женщины, которые решили воспользоваться псевдонимом. Если бы произведение того заслуживало, таково общественное мнение, автор подписал бы его своим настоящим именем. Если он солгал в имени, читать книгу бессмысленно.
Вот я и хочу сказать несколько слов о книгах Бахмана. Хорошие это романы? Не знаю. Достойные? Думаю, что да. Под достойными я понимаю одно: написаны они не халтурно, а с полной самоотдачей. Причем нынче я могу только позавидовать той энергии, которую в прошлом воспринимал как нечто само собой разумеющееся. «Бегущего человека», к примеру, я написал за семьдесят два часа и опубликовал практически без редакторской правки. Слабые это книги? В целом нет. А местами… возможно…
Я был не так молод, когда писал эти романы, чтобы отбросить их как юношеские опыты. С другой стороны, я до сих пор не могу поверить в сверхпростые мотивы (от них отдает фрейдизмом) и несчастливые концовки. Самый последний из упомянутых здесь романов Бахмана, «Дорожные работы», писался между «Жребием» и «Сиянием» как попытка написать «нормальный роман» (по молодости меня еще смущал ненароком заданный на вечеринке вопрос: «А когда же вы напишете что-нибудь серьезное?»). Я также думаю, что писал этот роман, пытаясь осмыслить крайне болезненную смерть матери годом раньше: она умерла от рака, который пожирал ее заживо. Я очень горевал, меня потрясла та боль, которую ей пришлось испытать. Подозреваю, что в «Дорожных работах» я старался как-то подступиться к загадке человеческой боли.
Прямой противоположностью «Дорожным работам» является «Бегущий человек», возможно, лучший из этих четырех романов, потому что главное в нем — сюжет. Движется он споро, а все, к сюжету не относящееся, отбрасывается в сторону.
И «Долгая Прогулка», и «Ярость» перенасыщены нравоучениями (как в тексте, так и в контексте), но и сюжет достаточно интересен. Однако именно читатель, а не писатель, решает, достаточно ли цельным получилось произведение, чтобы не обращать внимания на отдельные недостатки.
Могу только добавить, что два этих романа, а может, и все четыре, могли бы появиться под моим собственным именем, если бы в те годы я лучше разбирался в издательском бизнесе и не уделял столько времени учебе и семейным заботам. Я опубликовал их тогда (и разрешаю публиковать теперь), потому что они по-прежнему мои друзья. В чем-то им, несомненно, не повезло, но они все так же мне дороги.
14
И несколько слов благодарности: Элейн Костер, издателю НАБ (которая была Элейн Гейгер, когда эти романы впервые увидели свет), которая так долго и успешно хранила секрет «Дикки»; Кэролайн Стромберг, первому редактору «Дикки», также никому не раскрывшей его тайны, Кирби Маккоули, который продал права на издание романов «Дикки», не открыв его истинного имени; моей жене, которая поддерживала меня в написании этих романов точно так же, как и в написании остальных, которые принесли много денег. И, как всегда, вам, мои читатели, за терпение и доброту.
Стивен Кинг
Бангор, штат Мэн
Ярость
Сюзан Арц
и УТТ
Как вы понимаете, при увеличении числа переменных постоянные никогда не меняются.
Миссис Джин Андервуд Звенит колокольчик, зовет на урок, Учитель, я выучил все назубок. Окончились классы, кричим мы «ура», Узнали мы больше, чем знали вчера. Детский стишок, соч. в 1880 годуГлава 1
Утро, когда это случилось, выдалось славным, отличное майское утро. Отличное потому, что завтрак остался в желудке, а на уроке алгебры я заметил бельчонка.
Я сидел в дальнем от двери ряду, то есть у окон, и я увидел на лужайке белку. В Плейсервиллской средней школе хорошая лужайка. Она не обрывается Бог знает где, а подходит к самому зданию и говорит: привет. Никто, по крайней мере за четыре года моего пребывания в ПСШ, не попытался отодвинуть ее от здания клумбами, сосенками или декоративным кустарником. Трава подступает к самому фундаменту. Правда, два года назад на собрании горожан какая-то дамочка предложила построить на лужайке павильон и разместить в нем мемориал в честь тех парней, что учились в Плейсервиллской средней, а потом погибли в одной из войн. Мой приятель, Джо Маккеннеди, присутствовал на этом собрании, и он говорит, что предложение встретили с прохладцей. Жаль, что меня там не было. Хотел бы я посмотреть на ее физиономию. Если верить Джо, оно того стоило. Два года назад. Насколько я понимаю, именно в то время, когда у меня только поехала крыша.
Глава 2
Итак, бельчонок бежал по траве не более чем в десяти футах от меня, а я слушал миссис Андервуд, повторяющую с нами азы алгебры накануне ужасного экзамена, сдать который, судя по всему, могли только я и Тед Джонс. Я не спускал с него глаз, доложу я вам. С бельчонка, не с Теда.
На доске миссис Андервуд написала: «a=16».
— Мисс Кросс, — она повернулась к классу, — если вас не затруднит, скажите нам, что означает это уравнение.
— Оно означает что «a» равно шестнадцати, — ответила Сандра.
А бельчонок сновал взад-вперед по траве, хвост трубой, блестя маленькими черными глазками. Упитанный такой бельчонок. У мистера Бельчонка, в отличие от меня, не было проблем с завтраками, вот в это утро он и скакал в свое удовольствие. Впрочем, нынче и у меня не крутило живот, а во рту не было привкуса железа. Короче, я хорошо себя чувствовал.
— Ладно, — кивнула миссис Андервуд. — Неплохо. Но это еще не все, не так ли? Не все. Кто хочет уточнить?
Я поднял руку, но она вызвала Билли Сэйера.
— Восемь плюс восемь, — пролепетал он.
— Объясните.
— Я хотел сказать, это может быть… — Билли запнулся и провел пальцем по надписи на парте (некий Томми сообщал, что сидел здесь в 1973 году). — Видите ли, если вы сложите восемь и восемь, то…
— Одолжить вам мою математическую энциклопедию? — с улыбкой спросила миссис Андервуд. У меня заныл живот, завтрак пришел в движение, поэтому какое-то время я смотрел на бельчонка. Улыбка миссис Андервуд напомнила мне акулу в «Челюстях».
Кэрол Гранджер подняла руку. Миссис Андервуд кивнула.
— Не хочет ли он сказать, что восемь плюс восемь также обеспечит выполнение написанного на доске равенства?
— Я не знаю, что он хочет сказать, — ответила миссис Андервуд.
Общий смех.
— Можно ли другими способами обеспечить это равенство, мисс Гранджер?
Кэрол уже начала отвечать, когда ожил аппарат внутренней связи:
— Чарлза Декера к директору. Чарлза Декера. Благодарю за внимание.
Я посмотрел на миссис Андервуд, та кивнула. Живот схватило сильнее. Я встал и вышел из класса. Когда я уходил, бельчонок все резвился в траве.
Едва я миновал полкоридора, мне почудились шаги нагоняющей меня миссис Андервуд, ее поднятые руки напоминали когтистые лапы, рот изогнулся в хищной акульей улыбке. Нам не нужны такие, как ты… Таким, как ты, самое место в Гринмэнтле… или в исправительном учреждении для подростков… или в закрытой клинике для психически больных преступников… так убирайся отсюда! Убирайся! Убирайся!
Я повернулся, схватившись за задний карман, в котором уже не лежал разводной ключ, и завтрак превратился в огненный шар, обжигающий внутренности. Но я не испугался, тем более что в коридоре ее не было. Я прочитал слишком много книг.
Глава 3
Я завернул в туалет, отлить и съесть несколько крекеров «Ритц». Я всегда ношу с собой пакетик с крекерами. Если желудок не в порядке, крекеры могут творить чудеса. Сотни тысяч беременных женщин не могут ошибаться. Я думал о Сандре Кросс, которая ответила правильно, но не поставила точку в дискуссии. Я думал о том, как она теряла пуговицы. Она их всегда теряла, с блузок, юбок, а один раз, когда на школьном вечере я пригласил ее на танец, пуговица отскочила от ее «Вранглеров» и джинсы едва не свалились с бедер. «Молния» расстегнулась наполовину, явив в треугольнике трусики, прежде чем она сообразила, что к чему. Туго обтягивающие тело, белые, без единого пятнышка. Идеально чистые. Они облегали низ живота, и в такт движениям ее тела на них появлялись и расправлялись складки… пока она не заметила непорядок в одежде и не унеслась в женский туалет. Оставив меня с воспоминаниями об Идеальных Трусиках. Сандра была Хорошей Девушкой. Если я не знал этого раньше, то понял тогда, потому что все Хорошие Девушки носят белые трусики. Впрочем, других в Плейсервилле, штат Мэн, и быть не могло.
Но тут подкрался мистер Денвер, вытесняя Сандру с ее Незапятнанными трусиками. Работу мозга невозможно остановить: чертовы колесики крутятся и крутятся. При этом я искренне симпатизировал Сэнди, хотя ей и не дано понять, что такое квадратное уравнение. Если мистер Денвер и мистер Грейс решили отправить меня в Гринмэнтл, я, возможно, уже никогда не увижу Сэнди. Плохо, конечно.
Я поднялся, сбросил крошки в унитаз, спустил воду. Туалеты в средних школах все одинаковые. Когда спускаешь воду, кажется, что взлетает «Боинг-747». До чего же я не любил нажимать на рукоятку бачка. Тут уж не оставалось ни малейших сомнений, что в соседнем классе все слышат шум бегущей воды и думают: вот и еще один облегчился. Мне-то всегда казалось, что этим делом — когда я был маленький, мама настаивала, чтобы я называл сие лимонад и шоколад, — человеку надлежит заниматься в полном одиночестве. А туалет должен быть чем-то вроде исповедальни. Но в жизни, к сожалению, все по-другому. Нельзя даже высморкаться так, чтобы никто об этом не узнал. Кто-то обязательно узнает, кто-то обязательно будет подсматривать. А таким людям, как мистер Денвер и мистер Грейс, за это даже платят.
К тому времени дверь туалета закрылась за мной, и я вновь очутился в коридоре. Огляделся. Тишину нарушало только мерное сонное гудение. Сие означало, что на дворе по-прежнему среда, утро среды, десять минут десятого, и все обречены целый день барахтаться в липкой паутине Обязательного Обучения.
Я вернулся в туалет, достал фломастер. Хотел написать что-нибудь остроумное вроде САНДРА КРОСС НОСИТ БЕЛЫЕ ТРУСИКИ, но увидел в зеркале свое отражение. Мешки под глазами, большие и бледные. Наполовину вывернутые, уродливые ноздри. Бесцветные губы.
Я писал ЖРИТЕ ДЕРЬМО, пока фломастер неожиданно не сломался у меня в руке. Я бросил его на пол, пнул ногой.
За спиной раздался какой-то звук. Я не обернулся. Закрыл глаза и дышал медленно и глубоко до тех пор, пока не взял себя в руки. Потом поднялся наверх.
Глава 4
Дирекция Плейсервиллской средней школы находится на третьем этаже, рядом с залом для самоподготовки, библиотекой и комнатой 300, классом обучения машинописи. Когда открываешь дверь с лестницы в коридор, первым делом слышишь ровное стрекотание пишущих машинок. Умолкают они лишь на переменах да в те короткие минуты, когда миссис Грин что-то говорит ученикам. Насколько я понимаю, говорит она совсем ничего, потому что стрекот прерывается очень редко. Машинок тридцать, целый взвод потрепанных жизнью, немало повидавших серых «ундервудов». Они все пронумерованы, чтобы каждый знал, где чья. Вот они строчат и строчат, не зная отдыха, с сентября по июнь. У меня этот звук ассоциируется с ожиданием в приемной, где я пребываю до того момента, когда меня соблаговолят принять мистер Денвер или мистер Грейс. Мне это напоминает фильмы об Африке, в которых смелый охотник углубляется в джунгли со своими проводниками и вопрошает: «Неужели эти чертовы барабаны никогда не смолкают?» А когда они таки смолкают, он, вместо того чтобы радоваться, заявляет, вглядываясь в густую листву: «Мне это не нравится. Очень уж тихо».
Я специально не торопился подняться в приемную, чтобы мистер Денвер сразу принял меня, но мисс Марбл, секретарша, только улыбнулась мне и сказала: «Присядь, Чарли. Мистер Денвер сейчас тебя вызовет».
Я сел, положил руки на колени и стал ждать, когда же мистер Денвер меня вызовет. А соседний стул занимал не кто иной, как один из близких приятелей отца, Эл Латроп. Он мне даже подмигнул. На коленях он держал брифкейс и стопку образцов учебников, которые, вероятно, хотел предложить дирекции. В костюме я его раньше не видел. Он часто охотился с отцом. На оленей и куропаток. Однажды и я отправился в одну из охотничьих экспедиций, с отцом, Элом и еще двумя приятелями отца. Охота вошла очередным этапом в бесконечную эстафету, проводимую отцом под девизом «Сделать человека из моего сына».
— Привет! — Я улыбнулся ему всеми тридцатью двумя зубами. И, судя по тому, как подпрыгнул Эл, понял, что он все обо мне знал.
— А, привет, Чарли! — Он быстренько глянул на мисс Марбл, но та вместе с миссис Венсон уткнулась в листы посещаемости. Так что на ее помощь рассчитывать не приходилось. То есть его оставили один на один с ненормальным сыном Карла Декера, который едва не убил учителя химии.
— Вы тут по долгу службы? — спросил я.
— Да, точно. — Он выдавил из себя улыбку. — Хочу вот предложить эти учебники.
— И растоптать конкурентов, так?
Он снова подпрыгнул.
— Сам знаешь, Чарли, где-то теряешь, где-то находишь.
Да, я знал. И у меня пропало всякое желание подкалывать его. В конце концов ему сорок, он лысеет, у него огромные мешки под глазами. Ездит из школы в школу на «бьюике», доверху набитом учебниками, и одну неделю в год, в конце октября или в ноябре, охотится с отцом и его друзьями. Один раз я отправился вместе с ними. В девять лет. Когда я проснулся ночью, они все перепились и очень напугали меня. Только и всего. Но этот мужчина не злодей. Он всего лишь разменял сороковник, полысел и хочет заработать честный бакс. А если я и слышал, как он говорил, что убьет жену, так дальше болтовни дело не пошло. В конце концов если у кого на руках кровь, так это у меня.
Но мне не нравилось, как бегали его глаза, и в какой-то момент, только на мгновение, мне захотелось схватить его за горло, подтянуть к себе и прокричать ему в лицо:
Вы, и мой отец, и его приятели, вы все должны отправиться туда со мной, вы все должны отправиться со мной в Гринмэнтл, потому что вы тоже в этом завязаны, все завязаны, вы приложили к этому руку!
А вместо этого я наблюдал, как он потеет, и думал об ушедшем.
Глава 5
Я проснулся, мгновенно вырвавшись из кошмара, который не мучил меня довольно-таки давно: я в темном тупике, и что-то надвигается на меня, какое-то чудовище… и я сойду с ума, если разгляжу его. Скверный сон. Я не видел его с тех пор, как был маленьким ребенком, а теперь я уже большой мальчик. Мне девять лет.
Поначалу я не понял, где нахожусь. Хотя и был уверен, что не в своей спальне. Комнатка какая-то маленькая, да и пахнет по-другому. Мне холодно, лежать неудобно и ужасно хочется облегчиться.
И тут взрыв грубого смеха заставил меня сесть. В этот момент до меня дошло, что я не в кровати, а в спальном мешке.
— Потому что она гребаная карга, — донесся до меня сквозь брезентовую стену голос Эла Латропа.
Я на охоте. На охоте вместе с отцом и его приятелями. Я не хотел идти с ними.
— Да, но как же у тебя на нее встает, Эл? Вот что хотелось бы узнать.
Скотти Норвисс, еще один дружок отца. Он тянул слова, язык у него заплетался, и меня вновь начало трясти от страха. Они все были пьяны.
— Я просто гашу свет и представляю себе, что в моей постели жена Карла Декера, — ответил Эл, после чего раздался очередной раскат громового хохота. Предыдущий меня и разбудил. Господи, как же хочется отлить, пописать, сделать лимонад, как ни назови. Но я не хотел выходить из палатки, пока они пьют и разговаривают.
Я повернулся к брезентовой стене, и выяснилось, что мне их видно. Они сидели между палаткой и костром, и их тени, длинные, пугающие, шевелились на брезенте. Я словно на представлении театра теней. Перед моими глазами тень-бутылка перекочевывала из одной тени-руки в другую.
— Знаешь, что бы я сделал, если б застукал тебя с моей женой? — спросил Эла мой отец.
— Наверное, осведомился, не требуется ли мне помощник, — ответил Эл, и все опять расхохотались. Удлиненные тени-головы запрыгали по брезенту вверх-вниз, вправо-влево. Они дергались, словно колдуны, нагоняя на меня страх.
— Нет, серьезно, — гнул свое отец. — Серьезно. Знаешь, что бы я сделал, если б застукал тебя с моей женой?
— Что, Карл? — спросил Рэнди Эрл.
— Видишь вот это?
Новая тень появилась на брезенте. Тень от отцовского охотничьего ножа, который он всегда брал с собой, который вскорости я увидел в деле, когда отец по рукоятку загнал нож в брюхо оленю и вспорол его, вываливая зеленые дымящиеся внутренности на ковер из сосновых иголок и мха. Свет, отбрасываемый костром, и наклон палаточной стены превратили нож в копье.
— Видишь эту штуковину? Если я поймаю какого-нибудь прохиндея с моей женой, то переверну его на спину и вырежу ему причиндалы.
— И он до конца своих дней будет писать сидя, не так ли, Карл? — Это Хуби Левескью, проводник.
Я подтянул колени к груди, обхватил их руками. Никогда мне так не приспичивало, ни до, ни после.
— Ты чертовски прав, — ответил Карл Декер, мой папаша.
— А как насчет женщины, Карл? — спросил Эл Латроп. В дупелину пьяный. Я это видел по его тени. Ее качало взад-вперед, словно он сидел в лодке, а не на бревне у костра. — Вот-т ч-что мне хотелось бы знать? Что бы ты сделал с женщиной, которая… которая впускает кого-то через черный ход! А?
Охотничий нож, превратившийся в копье, медленно поднимался и опускался.
— Чероки обычно разрезали им носы. Как бы переносили щель на лицо, чтобы все в племени знали, какая часть тела навлекла на них беду.
Мои руки оторвались от колен, скользнули ниже. Я сжал мошонку и смотрел на медленно опускающуюся и поднимающуюся тень отцовского охотничьего ножа. Живот сводило судорогами. Я чувствовал, что обдую спальный мешок, если немедленно не выберусь из него.
— Разрезали им носы? — переспросил Рэнди. — Здорово придумано. Если б мы сохранили эту традицию, половина женщин Плейсервилла ходила бы с такими отметинами.
— Но не моя жена, — заметил отец. Из его голоса исчезли пьяные нотки, и смех буквально застрял в горле Рэнди.
— Разумеется, нет, Карл. — Возникла неловкая пауза. — Да кто такое мог подумать? Лучше выпей.
Тень отца приложилась к тени-бутылке, отдала ее назад.
— Я бы не стал разрезать ей нос, — продолжил дискуссию Эл Латроп. — Я бы оторвал ей голову.
— И правильно, — поддержал его Хуби. — За это я и выпью.
Больше я терпеть не мог. Вылез из спальника, и тут же холодный октябрьский воздух впился в голое тело, так как, кроме трусиков, на мне ничего не было. Мой пенис хотел сжаться и уползти в живот. И еще у меня не выходила из головы мысль о том (наверное, окончательно я еще не проснулся и разговор этот воспринимал как приближающиеся шаги чудовища в темном тупике), что маленьким я частенько забирался в родительскую постель после того, как отец надевал форму и уезжал на работу в Портленд, и еще час, до завтрака, досыпал рядом с матерью.
Темнота, страх, пламя костра, тени, похожие на пляшущих колдунов. Я не хотел просыпаться в лесу, в семидесяти милях от ближайшего города, среди пьяных мужиков. Мне хотелось в постель к матери.
Я откинул полог палатки, и отец повернулся ко мне. По-прежнему с охотничьим ножом в руке. Он смотрел на меня, я — на него. Мне никогда не забыть рыжеватой щетины на его лице, охотничьей шляпы, сбитой на затылок, и ножа в руке. Разговор увял. Может, они гадали, что я услышал. Может, даже стыдились того, что успели наговорить.
— Чего тебе надо? — спросил отец, убирая нож в чехол.
— Дай ему выпить, Карл, — встрял Рэнди, и все загоготали. Эл смеялся так, что даже свалился с бревна. Он крепко нализался.
— Хочу по-маленькому, — ответил я.
— Тогда, ради Бога, не стой столбом, — буркнул отец.
Я отошел к кусту, попытался пописать. Долгое время у меня ничего не получалось. Словно мочевой пузырь что-то закупорило. Только мой маленький пенис дрожал от холода. Но наконец из него вырвалась горячая, дымящаяся струя. Когда она иссякла, я вернулся в палатку и забрался в спальный мешок. На меня никто и не посмотрел. Они говорили о войне. Все они прошли войну.
Через три дня, в последний день нашего похода, отец завалил своего оленя. Я был рядом с ним. Он уложил зверя как положено, одним выстрелом в сердце, и олень рухнул как подкошенный.
Мы подошли. Отец, счастливый, радостно улыбался. Достал нож. Я знал, что должно произойти, знал и то, что меня вытошнит, но ничего не мог изменить. Отец склонился над оленем, оттянул одну ногу, вогнал нож в живот. Резкое движение, и внутренности оленя вывалились на мох и иголки. Я отвернулся и расстался с завтраком.
Когда я поднял глаза на отца, он смотрел на меня. Молча, но в его взгляде читались презрение и разочарование. Такое не раз случалось и раньше. Я тоже ничего не сказал. А если бы смог, он услышал бы от меня: Все не так, как ты думаешь.
Больше я на охоту с отцом не ходил.
Глава 6
Эл Латроп пролистывал образцы учебников, прикидываясь, что слишком занят, чтобы поговорить со мной, когда на столе мисс Марбл зажужжал аппарат внутренней связи и она улыбнулась мне, томно и таинственно, словно мы с ней разделяли некий важный секрет по части секса.
— Ты можешь пройти, Чарли.
Я поднялся:
— Счастливо вам продать эти учебники, Эл.
Он улыбнулся, коротко, неискренне:
— Надеюсь, что продам, Чарли, очень надеюсь.
Я прошел между большим сейфом, встроенным в стену, и обшарпанным столом мисс Марбл, держа курс на дверь с панелью из матового стекла и надписью:
ТОМАС ДЕНВЕР, ДИРЕКТОР
Открыл дверь, вошел.
Мистер Денвер вертел в руках «Охотничий рог», школьный вымпел с изображением этой самой штуковины. Высокий худой мужчина, чем-то напоминающий Джона Кэрредайна[2]. Лысый, костлявый. Руки с длинными пальцами, большущими костяшками. Узел галстука стянут вниз, верхняя пуговица рубашки расстегнута. Кожа на шее вся в морщинах и покрасневшая, словно от раздражения из-за частого бритья.
— Садись, Чарли.
Я сел, сложив руки на коленях. В этом я большой дока. Научился от отца. Через окно, за спиной мистера Денвера, я видел лужайку, но она не подбегала к самому зданию, обрывалась раньше: кабинет директора находился на самом верхнем этаже. Плохо, конечно, но и клочок веселенькой зелени мог мне помочь, как ночник помогает малышам не бояться темноты.
Мистер Денвер поставил «Охотничий рог» на стол, откинулся на спинку кресла.
— Едва ли кто мог ожидать, что все так повернется, не правда ли? — пробормотал он.
Если кто и умел бормотать, так это мистер Денвер. Проводись у нас первенство бормотальщиков, я бы поставил все свои деньги на мистера Денвера. Я отбросил волосы со лба.
Стол мистера Денвера, заваленный почище стола мисс Марбл, украшала фотография его семьи. Все сытые, ухоженные. Жена, пожалуй, полновата, а детки что два цветочка, и никакого сходства с Джоном Кэрредайном. Две маленькие девочки, обе блондинки.
— Дон Грейс закончил докладную. Она у меня с четверга, и я внимательно ознакомился с его выводами и рекомендациями. Мы понимаем серьезность проблемы, и я позволил себе смелость проконсультироваться и с Джоном Карлсоном.
— Как он? — спросил я.
— Поправляется. Думаю, через месяц выйдет на работу.
— Это уже что-то.
— В каком смысле? — Он быстро мигнул, словно ящерица.
— Я его не убил. Это уже что-то.
— Да. — Мистер Денвер пристально смотрел на меня. — А хотел бы убить?
— Нет.
Он наклонился вперед, пододвинул кресло к столу, покачал головой и начал:
— Я всякий раз ломаю голову над тем, что следует сказать, когда предстоит такой вот разговор, Чарли. И мне становится очень грустно от тех слов, которые я должен произнести. Я работаю с детьми с 1947 года, но все равно этого не понимаю. То, что я собираюсь сказать, нужно и необходимо, я это понимаю, но радости не испытываю. Потому что никак не могу взять в толк, отчего такое происходит. В 1959 году у нас учился очень умный мальчик, который избил свою одноклассницу бейсбольной битой. Разумеется, нам пришлось отправить его в исправительное учреждение в Южном Портленде. Мы от него добились только одного: она, мол, не захотела встречаться с ним. И при этом он улыбался.
Мистер Денвер покачал головой.
— Напрасный труд.
— Что?
— Напрасный труд — пытаться понять. Не волнуйтесь, спите спокойно.
— Но почему, Чарли? Почему ты это сделал? Господи, операция продолжалась чуть ли не четыре часа…
— Почему — это вопрос мистера Грейса, — ответил я. — Он — школьный психоаналитик. А вы задаете этот вопрос по одной причине: от него очень легко перекинуть мостик к вашей проповеди. А я по горло сыт проповедями. И плевать я на них хотел. После драки кулаками не машут. Он мог выжить или умереть. Он выжил. Я рад. Вы делаете то, что должны делать. В полном соответствии с решением, принятым вами и мистером Грейсом. Но, пожалуйста, не пытайтесь меня понять.
— Чарли, понимать — это часть моей работы.
— Но мне-то нет нужды помогать вам выполнять вашу работу, — ответил я. — Хотя, так и быть, скажу вам одну вещь, чтобы помочь установить взаимопонимание, хорошо?
— Хорошо.
Я крепко сжал пальцы в кулаки. Они дрожали.
— Меня тошнит от вас, и мистера Грейса, и таких, как вы. Раньше вы вызывали у меня страх и все еще можете вызвать его, но теперь мне это надоело, и я решил, что не должен всего этого терпеть. Такой уж я человек, не могу терпеть, и все тут. И то, что вы думаете, не имеет для меня ни малейшего значения. Вы не обладаете достаточными знаниями и опытом, чтобы иметь со мной дело. Поэтому отойдите в сторону. Я вас предупреждаю. Вы не готовы к работе с такими, как я.
Я едва не сорвался на крик.
Мистер Денвер вздохнул:
— Ты можешь так думать, Чарли. Но законы штата утверждают обратное. Прочитав докладную мистера Грейса, я вынужден с ним согласиться. Ты не понимаешь себя и не осознаешь последствий того, что натворил в классе мистера Карлсона. У тебя не все в порядке с головой, Чарли.
У тебя не все в порядке с головой, Чарли.
Чероки обычно разрезали им носы… чтобы все в племени знали, какая часть тела навлекла на них беду.
Слова зеленым эхом зазвучали в моей голове, словно доносились с большой глубины. Слова — акулы, шныряющие в темноте, куда не проникали лучи солнца, слова-челюсти, явившиеся, чтобы пожрать меня. Слова с зубами и глазами.
Вот тут я начал заводиться. Я это знал, потому что то же самое произошло со мной перед тем, как я отметелил мистера Карлсона. Руки перестали дрожать. Желудок больше не сводили судороги, наоборот, в животе все успокоилось. Я словно отстранился не только от мистера Денвера и его покрасневшей в раздражении от бритья шеи, но и от себя. Я мог парить в воздухе.
Мистер Денвер что-то вещал о психиатрической помощи, когда я прервал его:
— Господин хороший, вы можете отправляться прямиком в ад.
Он замолчал, положил бумагу, на которую таращился, чтобы не смотреть на меня. Несомненно, вытащенную из моего досье. Святого досье. Великого американского досье.
— Что?
— В ад. Не судите, и не судимы будете. Есть в вашей семье сумасшедшие, мистер Денвер?
— Я готов поговорить с тобой об этом, Чарли, — сухо ответил он. — Но не желаю принимать участие…
— …в сексуальных оргиях, — закончил я за него. — Только вы и я, согласны? Для начала погоняем шкурку. Кто кончит первым, станет лауреатом Патмановской премии дружбы. Доставайте свой инструмент, партнер. И позовите сюда мистера Грейса, так даже будет лучше. Погоняем шкурку кружком.
— Ч…
— Вы не поняли? Вам же надо хоть иногда вытаскивать свой кончик, так? У всех он встает, вот каждому нужен кто-то еще, чтобы вернуть его в исходное состояние. Вы уже определили себя в судьи, присвоили себе право решать, что для меня хорошо, а что плохо. Дьяволы. Одержимость. Посему я уфарил ту макекькую дефосъку эфой бедболной питой, Гошпоти, Гошпоти? Давол, давол засштафил меня, и я так со-о-шалею оп эфом. Почему вы не хотите этого признать? Вы же получите удовольствие, дергая меня за крайнюю плоть. Такого счастья вы не испытывали с 1959 года.
Он злобно пялился на меня. Я загнал его в угол, знал это, гордился этим. С одной стороны, ему хотелось обратить все в шутку, поддакнуть мне, потому что, в конце концов, только так и можно разговаривать с душевнобольными. С другой стороны, он всю жизнь учил детей, он сам мне об этом сказал, и не мог нарушить Первой заповеди педагога: «Не позволяй им ни в чем взять верх, перехвати инициативу и тут же осади».
— Чарли…
— Не тратьте силы. Я же пытаюсь втолковать вам: нельзя меня только использовать! Мне это надоело. Ради Бога, мистер Денвер, покажите, что вы мужчина. А если не можете быть мужчиной, по крайней мере подтяните штаны и покажите, что вы директор.
— Заткнись, — пробормотал он. Лицо его стало алым. — Вам чертовски повезло, молодой человек, что живете вы в прогрессивном штате и учитесь в прогрессивной школе. Иначе вы говорили бы все это совсем в другом месте. В какой-нибудь колонии для подростков, где отбывали бы срок за покушение на убийство. И у меня крепнет уверенность, что вам там самое место. Вы…
— Благодарю.
Он уставился на меня, взгляд его холодных синих глаз встретился с моим.
— За то, что наконец-то воспринимаете меня как человеческое существо, даже если мне и пришлось для этого разозлить вас. Вот уж прогресс так прогресс. — Я положил ногу на ногу, изображая полное безразличие. — Хотите поговорить о ваших находках в трусах, в те времена, когда вас учили в Большом Университете, как надо учить детей?
— У тебя грязные не только слова, но и мысли, — отчеканил он.
— Да пошел ты… — И я рассмеялся.
Алого в его лице прибавилось. Он поднялся. Наклонился над столом, медленно, очень медленно, словно его суставы нуждались в смазке, рукой схватился за мое плечо.
— Ты должен относиться ко мне с уважением. — От его хладнокровия не осталось и следа, он даже забыл о своем фирменном бормотании. — Панк паршивый, ты должен относиться ко мне с уважением.
— Я могу показать вам свою задницу, и вы можете ее поцеловать, — ответил я. — Давайте, расскажите о ваших находках в трусах. Вам сразу полегчает. Бросьте нам ваши трусы! Бросьте нам ваши трусы!
Он отпустил меня, отвел руку, и она зависла в воздухе, словно ее только что цапнула бешеная собака.
— Вон отсюда, — просипел он. — Собери учебники, сдай их и убирайся. С понедельника ты исключен из школы и переведен в Академию Гринмэнтла. С твоими родителями я поговорю по телефону. А теперь убирайся. Не хочу больше тебя видеть.
Я встал, расстегнул две нижние пуговицы на рубашке, стянул подол на сторону, расстегнул ширинку. Прежде чем он шевельнулся, распахнул дверь и потопал в приемную. Мисс Марбл и Эл Латроп о чем-то шушукались у ее стола. Они повернулись на звук открывшейся двери, их глаза широко раскрылись. Несомненно, во время нашей беседы с директором они играли в великую игру американских гостиных: «На самом деле мы их не слышим, не так ли?»
Вам бы пойти к нему. — Я тяжело дышал. — Мы сидели, спокойно разговаривали о том, что можно найти в трусах, а потом он как перепрыгнет через стол. Пытался меня изнасиловать.
Я таки заставил его сорваться, а это тянуло на подвиг, учитывая, что он двадцать девять лет учил детей и ему осталось только десять, чтобы его имя навеки занесли в анналы школы, а может, и штата. Он метнулся за мной, но я ловко увернулся, и он застыл на пороге, на его лице читались злоба, глупость и вина.
— Пусть кто-нибудь о нем позаботится, — продолжил я. — Как только он спустит, ему сразу станет легче. — Я посмотрел на мистера Денвера, подмигнул ему и шепотом добавил: — Бросьте нам ваши трусы, хорошо?
Повернулся и медленно пошел к входной двери, застегивая пуговицы, заталкивая рубашку в брюки, застегивая ширинку. Предоставляя ему время высказать свою точку зрения, но он не произнес ни слова.
Вот когда я порадовался, очень порадовался, потому что понял, что он просто не может вымолвить хоть одно слово. Объявлять по громкой связи перерыв на ленч — это у него получалось отлично, а тут он дал маху. Я предстал перед ним, каким и выглядел в докладной мистера Грейса, и адекватного ответа у него не нашлось. Он продемонстрировал абсолютную беспомощность. Может, он рассчитывал, что мы мило улыбнемся друг другу, обменяемся крепким рукопожатием и тем самым подведем черту под моими семью с половиной семестрами пребывания в Плейсервиллской средней школе. Несмотря на случившееся, на мистера Карлсона и прочее, он не ожидал от меня никакой иррациональности. О таком уместно думать и говорить только в чулане, где хранятся порнографические журналы, какие не показывают жене. Вот он и стоял, с онемевшими голосовыми связками, не находя нужных слов. Никто из преподавателей дисциплины «Общение с психически больными детьми» не сказал ему, что когда-нибудь ему придется иметь дело с учеником, который переведет это самое общение на личностный уровень.
И очень скоро он начнет сходить с ума. Станет опасным. Кто мог это знать лучше меня? Я-то понимал, что придется защищаться. Готовился к этому, готовился с того момента, как решил, что люди могут (учтите, только могут) выслеживать меня и проверять, что к чему.
Я дал ему шанс. Все шансы.
Шагая к лестнице, я ждал, что он бросится за мной, схватит меня. Спасение души не для меня. Я то ли уже переступил черту, то ли заведомо не мог рассчитывать на благосклонность небес. Все, чего я хотел, так это признания… а может, надеялся, что кто-то начертит у моих ног желтый чумной круг.
Он не бросился за мной.
А раз не бросился, значит, я мог продолжать начатое.
Глава 7
По лестнице я спускался насвистывая. В превосходном настроении. Такое иногда случается. Когда все ни к черту, разум решает выкинуть все беды в мусорное ведро и отправиться отдохнуть во Флориду. А ты видишь отсветы адского пламени, когда поворачиваешься, чтобы взглянуть на только что сожженный мост.
Девушка, которую я не знал, разминулась со мной на площадке второго этажа, прыщавая, уродливая, в больших роговых очках. В руках она несла учебник по машинописи. Импульсивно я обернулся. Да-да, со спины она тянула на Мисс Америку. Ну до чего же все замечательно.
Глава 8
Коридор первого этажа пустовал. Ни души, никто не приходил, никто не уходил. В воздухе лишь висело пчелиное жужжание, которое роднит все школы, как новые, со стеклянными стенами, так и старые, воняющие паркетной мастикой. Шкафчики выстроились молчаливыми рядами, с редкими разрывами на фонтанчики с питьевой водой или двери в классные комнаты.
Урок алгебры шел в комнате 16, а мой шкафчик находился в другом конце коридора. Я подошел к нему, оглядел снизу доверху.
Мой шкафчик, с четкой надписью ЧАРЛЗ ДЕКЕР, выведенной моей рукой на полоске клейкой бумаги. Эти полоски нам выдавали каждый сентябрь, едва мы первый раз переступали порог школы. Мы их тщательно заполняли и приклеивали к шкафчикам еще до первого урока нового учебного года. Этот ритуал соблюдался так же свято, как и первое причастие. В первый день второго года, в Плейсервиллской средней школе, Джо Маккеннеди направился ко мне через забитый учениками коридор с этой самой полоской, наклеенной на лоб. Сотни новичков, все с желтыми именными карточками, пришпиленными к рубашке или блузке, в ужасе взирали на такое святотатство. А я чуть не лопнул от смеха. Конечно, его за это наказали, но уж я вдоволь повеселился. Пожалуй, эта проделка Маккеннеди примирила меня со школой на целый год.
Вот он, мой шкафчик, между РОЗАНН ДЕББИНС и КАРЛОЙ ДЕНЧ, которая каждое утро благоухала розовой водой, отчего в последнем семестре мой завтрак частенько выказывал желание покинуть желудок.
Но теперь все это в прошлом.
Серый шкафчик высотой в пять футов, на замке. Замки нам раздавали в первый день учебного года, одновременно с липучкой. Замок звался Титусом. Отомкни меня, замкни меня. Я — Титус, Полезный Замок.
— Титус, старина, — прошептал я. — Титус, старая закрывалка.
Я потянулся к Титусу, и мне показалось, что моя рука удлинилась на сотню миль, кисть словно прицепили к резиновой руке, которая могла безболезненно растягиваться. Черная номерная поверхность Титуса молча смотрела на меня, не осуждая, но и не одобряя моих действий. На мгновение я закрыл глаза. По телу пробежала дрожь, словно чьи-то невидимые руки тряхнули меня.
Когда я открыл глаза, пальцы левой руки крепко держали Титуса. Минутную слабость удалось подавить.
Комбинации на школьных замках очень простые. Шесть, три, два нуля. Титус знаменит прочностью, а не интеллектом. Замок раскрылся. Я сжимал его в руке, не вынимая из петель.
Из соседнего класса доносился голос мистера Джонсона:
— …и гессенцы, наемники, не особо рвались в бой, особенно в стране, которую они могли свободно грабить, зарабатывая на этом куда больше оговоренного жалованья…
— Гессенец, — прошептал я Титусу, осторожно вытащил, донес до ближайшей урны, бросил. Теперь он смотрел на меня снизу вверх, устроившись среди тетрадных листков с проверенными домашними заданиями и оберток из-под сандвичей.
— …но помните, что континентальная армия полагала гессенцев страшными немецкими машинами-убийцами…
Я наклонился, поднял замок, положил его в нагрудный карман. Образовалась выпуклость размером с пачку сигарет.
— Учти это, Титус, ты — старая машина-убийца, — назидательно сказал я и вернулся к своему шкафчику.
Распахнул дверцу. Внизу, скрученная в пахнущий потом комок, лежала моя спортивная форма, пакеты из-под завтраков, обертки шоколадных батончиков, огрызок яблока, покоричневевший от времени, пара черных кроссовок. Красная нейлоновая ветровка висела на крючке, на полке над ним лежали все учебники, кроме алгебры. «Гражданское право», «Американская государственность», «Французские сказки» и «Человеческий организм», этот путеводитель по человеческому телу, современная книга с юношей и девушкой на красной обложке и заклеенным по решению школьного комитета разделом «Венерические заболевания». Я решил начать с этого самого организма, проданного школе не кем иным, как стариной Элом Латропом. Я, во всяком случае, на это надеялся. Я достал учебник с полки, раскрыл где-то между «Основными элементами питания» и «Правилами пребывания на воде» и разорвал на две части. Без всякого усилия. Они все рвались легко, кроме «Гражданского права», написанного Силвером Бардеттом примерно в 1946 году. Обрывки я побросал на нижнюю полку. Наверху оставалась только логарифмическая линейка, которую я переломил пополам, фотография Рэкел Уэлш[3], приклеенная к задней стенке (ее я трогать не стал), и коробка с патронами, спрятанная за учебниками.
Я взял коробку, посмотрел на нее. Первоначально в ней лежали длинные винтовочные патроны под «винчестер» двадцать второго калибра, но теперь их заменили другие патроны, которые я выгреб из ящика стола в отцовском кабинете. Стену кабинета украшала голова оленя, и она смотрела на меня стеклянными глазами, когда я брал револьвер и патроны, но меня это нисколько не волновало. Голова принадлежала не тому оленю, которого он завалил, когда взял меня, девятилетнего мальчугана, на охоту. Револьвер хранился в другом ящике, за пачкой конвертов. Я сомневаюсь, что отец помнил, где лежал револьвер. Собственно, он там уже и не лежал. Теперь он оттягивал карман моего пиджака. Я вытащил револьвер из кармана и засунул за пояс. Я не ощущал себя гессенцем. Скорее, Диким Биллом Хикоком[4].
Патроны я сунул в карман брюк, достал зажигалку. Обычную газовую зажигалку с прозрачным корпусом. Я не курю, но язычок пламени меня завораживает. Я вертанул колесико, вспыхнул огонек, я присел и поднес зажигалку к вороху мусора на нижней полке шкафчика.
Первыми загорелись тренировочные штаны, потом пакеты из-под завтраков, разорванные книги. Повалил дым.
Я поднялся, захлопнул дверцу. Теперь дым выходил через маленькие вентиляционные отверстия над липучкой с моими именем и фамилией. Я слышал, как за дверцей потрескивает огонь. Вентиляционные отверстия засветились оранжевым. Серая краска начала трескаться и отшелушиваться.
Из класса мистера Джонсона вышел мальчик с зеленым пропуском: отпросился в туалет. Посмотрел на струйки дыма, поднимающиеся из вентиляционных отверстий, на меня и поспешил к пункту назначения. Не думаю, что он видел револьвер. Если б увидел, его бы как ветром сдуло.
Я же направился к комнате 16. Взявшись за ручку двери, оглянулся. Из вентиляционных отверстий валил дым, перед шкафчиком появилось черное пятно сажи. Липучка стала коричневой. Буквы слились с фоном.
Не думаю, что в тот момент в моем мозгу бродили какие-то мысли. Только трещали статические помехи, как в приемнике, когда ушел с одной станции и еще не поймал другую. Мой мозг словно поменял хозяина. Теперь им правил коротышка в треуголке Наполеона. Вытаскивал из рукава тузы и ходил с них.
Я повернулся к двери комнаты 16, открыл ее. Я надеялся, но не знал, на что.
Глава 9
— Как вы понимаете, при увеличении числа переменных постоянные никогда не меняются. К примеру…
Миссис Андервуд резко повернулась, поправила очки:
— Вам разрешили вернуться на урок, мистер Декер?
— Да, — ответил я и достал из-за пояса револьвер. Я даже не знал, заряжен ли он, пока не прогремел выстрел. Пуля попала ей в голову. Я уверен, миссис Андервуд так и не поняла, что произошло. Она повалилась на стол, а с него сползла на пол, с застывшим вопросительным выражением на лице.
Глава 10
Нормальная психика.
Можно дожить до последнего дня, твердя себе: жизнь логичная, жизнь прозаичная, жизнь нормальная. Прежде всего нормальная. И я думаю, так оно и есть. У меня было время подумать об этом. Много времени. И я постоянно возвращаюсь к последнему изречению миссис Андервуд: Как вы понимаете, при увеличении числа переменных постоянные никогда не меняются.
Я действительно в это верю.
Я думаю — значит существую. На моем лице растут волосы — я бреюсь. Мои жена и ребенок получили тяжелые травмы в автомобильной аварии — я молюсь. Это логично, это нормально. Мы живем в лучшем из возможных миров, поэтому дайте мне в левую руку сигарету «Кент», в правую — бутылку «Будвайзера», запустите «Старски и Хатч»[5] и вслушайтесь в глубокомысленную фразу о том, что вселенная плавно вращается в своих небесных подшипниках. Логика и нормальная психика. Как кока-кола, это реальность.
Но «Уорнер бразерс», Джон Д. Макдоналд, Лонг-Айленд-дрэгуэй так же хорошо знают, что на каждого весельчака Джекилла есть свой мистер Хайд, мрачная физиономия по другую сторону зеркала. И мозг, таящийся за этим лицом, никогда не слышал о бритвах, молитвах или логике Вселенной. Вы поворачиваете зеркало бочком и видите искаженное отображение вашего лица, наполовину безумное, наполовину нормальное. Граница между днем и ночью названа астрономами терминатором.
Другая сторона говорит, что логика вселенной — это маленький мальчик в ковбойском карнавальном костюме, надетом по случаю Хэллоуина[6], чьи внутренности и ириска размазаны на целую милю по Интерстейт-95[7]. Это логика напалма, паранойи, бомб в чемоданах, которые тащат на себе счастливые арабы, невесть откуда взявшейся раковой опухоли. Эта логика пожирает саму себя. Она говорит, что жизнь — мартышка на перекладине, она говорит, что жизнь крутится-вертится, как монетка, которую подбрасывают в воздух, чтобы определить, кому сегодня платить за ленч.
Никто не смотрит на эту сторону без крайней на то надобности, и я их понимаю. Но приходится, если голосуешь на дороге, садишься в машину, а пьяный водитель, разогнавшись до ста десяти миль в час, заводит разговор о том, что его выгоняет жена. Приходится, когда узнаешь о каком-то парне, который решает покататься по Индиане, отстреливая детей на велосипедах. Приходится, если сестра говорит тебе: «Я на минутку схожу в магазин», — а потом ее убивают во время ограбления. Приходится, если слышишь угрозу отца надвое располосовать нос матери.
Это рулетка, но выигрывает тот, кто заявляет, что все подстроено. Не имеет значения, на какие номера делать ставки, маленький белый шарик будет прыгать как считает нужным. И не долдоньте, что это безумие. Все более чем логично и нормально.
А главное, эта вторая сторона зеркала отнюдь не снаружи. Она в тебе, с самого рождения, и она растет в темноте как грибы. Назовите ее Подвальной Гадиной. Назовите термоядерным ленчем. Безумными нотками. Я воспринимаю сие как моего личного динозавра, огромного, склизкого, глупого, барахтающегося в вонючем болоте моего подсознания, которому не удается найти достаточно большую кочку, чтобы ему хватило на ней места.
Но это я, а рассказывать я вам начал о них, умненьких, мечтающих о колледже школьниках: которые, образно говоря, заходят в магазин за молоком, а попадают под вооруженный налет. О себе я ничего не сочиняю, все запротоколировано, впечатано в первые полосы. Тысяча мальчишек, продающих газеты, раструбили обо мне на тысяче углов. Мне уделили пятьдесят секунд Бринкли[8] и полторы колонки — «Таймс». И вот я стою перед вами (образно говоря) и утверждаю, что абсолютно нормален. Да, наверху одно рулеточное колесо подогнуто, но со всем остальным полный порядок, можете мне поверить.
Итак, они. Вы их понимаете? Мы должны это обсудить, не так ли?
— Вам разрешили вернуться на урок, мистер Декер?
— Да, — ответил я и достал из-за пояса револьвер. Я даже не знал, заряжен ли он, пока не прогремел выстрел. Пуля попала ей в голову. Я уверен, миссис Андервуд так и не поняла, что произошло. Она повалилась на стол, а с него сползла на пол, с застывшим вопросительным выражением на лице.
Нормален только я: я — крупье, я — тот, кто бросает шарик против движения вращающегося колеса. Парень, который ставит деньги на чет/нечет, девушка, которая ставит деньги на красное/черное… как насчет их?
Нет четкого временного термина, определяющего грань между жизнью и смертью. Чем зафиксировать границы этого перехода? Отрывом пули от среза ствола и соприкосновением с плотью? Соприкосновением с плотью и мраком? О названии и говорить не приходится. Все меряется теми же мгновениями, ничего нового никто еще не придумал.
Я застрелил ее. Она упала. В классе повисла мертвая тишина, невероятно долгая тишина, мы все подались назад, наблюдая, как белый шарик описывает круги, катится, подпрыгивает, замирает, движется вновь, с орла на решку, с красного на черное, с чета на нечет.
Я думаю, рулетка все-таки остановилась. Действительно думаю. Но иногда, в темноте, мне кажется, что все не так, что колесо вертится и вертится, а остальное мне просто привиделось.
Что должен испытывать самоубийца, бросающийся с обрыва? Я уверен, он охвачен теми же чувствами. Ему представляется, что он застыл в полете и теперь будет лететь вечно. Возможно, потому-то они и кричат до самого низа.
Глава 11
Если бы в этот самый момент кто-либо прокричал что-нибудь мелодраматическое вроде: Господи, он сейчас нас всех перестреляет! — наверное, на том бы все и закончилось. Они рванули бы к двери как бараны, а кто-нибудь из самых агрессивных, скажем, Дик Кин, хватил бы меня учебником алгебры по голове, заслужив тем самым ключ от города и звание «Гражданин года» с соответствующим вознаграждением.
Но никто не произнес ни слова. Они все сидели остолбенев, не отрывая от меня глаз, словно я пообещал им пропуск в автокино Плейсервилла на ближайшую пятницу.
Я захлопнул дверь класса, направился к большому учительскому столу, сел. Ноги меня не держали. Если б я не сел, то упал бы на пол. Мне пришлось отодвинуть ноги миссис Андервуд, чтобы просунуть свои в зазор между тумбами. Револьвер я положил на стол, закрыл ее учебник алгебры, водрузил его на стопку других, аккуратно сложенных на углу.
Вот тут-то Ирма Бейтс пронзительно закричала, словно молодой индюк, которому сворачивают шею накануне Дня благодарения. Слишком поздно. Сидящие в классе воспользовались паузой, чтобы подумать о жизни и смерти. Ее никто не поддержал, и она замолчала, пристыженная: негоже кричать во время урока, каким бы веским ни казался повод. Кто-то откашлялся. Кто-то хмыкнул. И тут же Джон Дейно — Свин выскользнул из-за стола и повалился в проход, лишившись чувств.
Остальные таращились на меня.
— Это у него от перевозбуждения, — пояснил я.
В коридоре послышались шаги. Кто-то кого-то спрашивал, не взорвалось ли чего в химической лаборатории. Кто-то ответил, что не знает, и тут же завыла пожарная тревога. Половина сидящих в классе автоматически поднялись.
— Все в порядке, — успокоил их я. — Горит всего лишь мой шкафчик. Я его и поджег. Садитесь.
Те, кто поднялся, послушно сели. Я посмотрел на Сандру Кросс. Она сидела в третьем ряду, за четвертым столом, и на ее лице не читалось испуга. Выглядела она так же, как и всегда. Сексапильной Хорошей Девочкой.
Школьники потянулись на лужайку. Я видел, как они вылезают через окна. Бельчонок, конечно, смотался. Белки не любят суеты.
Дверь распахнулась, я схватился за револьвер. В класс всунулась голова мистера Вэнса.
— Пожарная тревога, — объявил он. — Всем… Где миссис Андервуд?
— Вон, — бросил я.
Он уставился на меня. Упитанный мужчина с короткой стрижкой. Только стригли его, похоже, садовыми ножницами.
— Что? Что ты сказал?
— Вон. — Я выстрелил в него и промахнулся. Пуля расщепила дверной косяк.
— Господи, — выдохнул кто-то в среднем ряду.
Мистер Вэнс не понимал, что происходит. Не думаю, чтобы кто-нибудь понимал. Мне вспомнилась статья о последнем сильном землетрясении в Калифорнии. Речь шла о женщине, которая металась из комнаты в комнату, когда дом ходил ходуном, и кричала мужу, чтобы тот выключил вентилятор.
Мистер Вэнс решил вернуться в исходную точку:
— В здании пожар. Пожалуйста…
— У Чарли револьвер, — пробубнил Майк Гейвин, буднично так, словно сообщал прогноз погоды.
— Я думаю, вам лучше…
Он не смог договорить, поскольку вторая пуля угодила ему в горло. Кровь брызнула во все стороны, словно вода, когда бросаешь в пруд камень. Он отступил в коридор, схватился за шею и упал.
Вновь закричала Ирма Бейтс, и опять ее не поддержали. Если б кричала Кэрол Гранджер, одна бы она не осталась, а вот составлять компанию бедной Ирме никому не хотелось. У нее и парня-то не было. Кроме того, все смотрели на мистера Вэнса, руки которого все медленнее царапали пол.
— Тед, — обратился я к Теду Джонсу, который сидел у самой двери. — Закрой дверь и запри ее.
— И что это ты придумал? — спросил Тед. В его взгляде читались испуг и осуждение.
— Детали еще не проработаны, — ответил я. — А пока закрой дверь и запри ее, хорошо?
— Горит шкафчик! — донесся из коридора чей-то крик. — Эй, у Пита Вэнса сердечный приступ! Принесите воды! Принесите…
Тед Джонс поднялся, закрыл дверь, запер. Высокий, в вареных джинсах, армейской рубашке с накладными карманами. Клевый парень. Я им всегда восхищался, хотя среди моих друзей он не числился. Ездил он на «мустанге» модели прошлого года, подаренном отцом, и всегда парковался где положено. Прическу предпочитал консервативную, и, готов спорить, именно его физиономию пыталась представить себе Ирма Бейтс, когда глубокой ночью вытаскивала из холодильника огурец. С его чисто американскими именем и фамилией, Тед Джонс, он и выглядел стопроцентным американцем. Отец его был вице-президентом Плейсервиллского банка.
— Что теперь? — спросил Хэрмон Джексон. В его голосе слышалось недоумение.
— Гм-м. — Я вернул револьвер на стол. — Думаю, кому-нибудь пора привести в чувство Свина. Он испачкает рубашку. То есть она станет еще грязнее.
Сара Пастерн истерически захихикала и зажала рот рукой. Джордж Йенник, который сидел по другую сторону прохода от Свина, склонился над ним, начал похлопывать по щекам. Свин застонал, открыл глаза, закатил их, пробурчал:
— Он застрелил Книжные Мешки.
На этот раз истерические смешки донеслись с разных мест. Миссис Андервуд на каждый урок приходила с двумя клетчатыми пластиковыми портфелями. Ее также звали Сью Два Карабина.
Свин, пошатываясь, поднялся, сел на свое место, его глаза вновь закатились, по щекам потекли слезы.
Кто-то забарабанил в дверь, начал вертеть ручку.
— Эй! Эй вы! — Вроде бы мистер Джонсон, который рассказывал о гессенцах. Я поднял револьвер и выстрелил в панель из матового стекла, армированного металлической проволокой. Пуля пробила аккуратную дырочку рядом с силуэтом головы мистера Джонсона, и мистер Джонсон исчез, как пошедшая на аварийное погружение субмарина. Класс (за исключением разве что Теда) с пристальным интересом наблюдал за происходящим, словно их привели на новый фильм.
— Там у кого-то оружие! — крикнул мистер Джонсон. Похоже, он отполз от двери. Пожарная тревога не унималась.
— Что теперь? — снова спросил Хэрмон Джексон. Невысокого росточка, обычно хитро улыбающийся, но сейчас такой беспомощный, потерянный, словно заблудившийся в лесу или упавший за борт корабля.
Я не знал, что ответить, поэтому предпочел промолчать. Снаружи кучковались другие школьники, тыча пальцами в окна комнаты 16. Видно, получили информацию о случившемся. Потом учителя, в основном мужчины, начали отгонять их подальше от наших окон, к спортивному залу.
В городе, набирая силу, завыла пожарная сирена на здании муниципалитета.
— Словно конец света, — проворковала Сандра Кросс.
Я опять не нашелся с ответом.
Глава 12
Минут, наверное, пять никто ничего не говорил, пока пожарные машины не подкатили к школе. Ребята смотрели на меня, я — на них. Может, они еще могли смыться, и взглядами спрашивали, почему они сидят как сидели. Почему они не сорвались с мест и не убежали, Чарли? Что ты с ними сделал? Потом некоторые спрашивали со страхом: Может, у тебя черный глаз? Я им не отвечал. Я вообще не отвечал на вопросы, касающиеся того, что случилось в то утро в комнате 16. Впрочем, сказать я им мог только одно: вы, должно быть, забыли, каково нынче быть молодым, жить бок о бок с насилием, мордобоем в спортивном зале, пьяными ссорами в Льюистоне, драками в телефильмах, убийствами в кино. Большинство из нас видели маленькую девочку, размазанную по асфальту, в местном автокино. В сравнении с этим смерть миссис Андервуд особых эмоций не вызывала.
Я ничего этого не осуждаю, не призываю к крестовым походам, не то у меня состояние. Я просто говорю вам, что на американского подростка накатывается гигантская волна насилия как в реальном, так и в воображаемом мире. И потом, я в некотором роде стал знаменитостью: «Эй, у Чарли Декера сегодня поехала крыша, ты слышал?» — «Нет!» — «Правда?» — «Да. Я там был. В натуре „Бонни и Клайд“, только Чарли совсем ошизел и не было попкорна».
Я знаю, они думали, что с ними ничего не случится. Потому и сидели. Занимает меня другой вопрос: неужели они надеялись, что я подстрелю кого-то еще?
К пожарным сиренам присоединилась еще одна, более пронзительная. Стремительно приближающаяся. Не копы. С таким надрывом могла выть только сирена «скорой помощи». Я всегда думал, что придет день, когда эти машины перестанут пугать тех, кого они призваны спасать. И при пожаре, автоаварии или природном катаклизме, как в моем случае, они будут спешить на помощь под мелодию «Банджо рэг» в исполнении «Задавак Черного города»[9]. Господи, дожить бы до этого дня.
Глава 13
Поскольку горела школа, пожарный департамент прибыл в полном составе. Первым появился его глава, влетев на широкую полукруглую подъездную дорожку на своем синем «форде-пинто». За ним подъехала машина с личным составом, ощетинившаяся лестницами. Потом два автомобиля с насосами.
— Ты пустишь их сюда? — спросил Джек Голдман.
— Горит в коридоре. Не здесь.
— Дверь отпирать будешь? — спросила Сильвия Рейган, крупная блондинка с пышной грудью и подгнивающими зубами.
— Нет.
Они уже вылезли из машин.
Майк Гейвин посмотрел на бегущих пожарников и хихикнул.
— Двое только что столкнулись. Ну и умора.
Повалившиеся на землю пожарники поднялись и уже собрались вместе с остальными броситься в ад, но тут к ним подбежали двое в штатском. Мистер Джонсон, Человек-субмарина, и мистер Грейс. О чем-то заговорили с шефом пожарного департамента.
Тем временем остальные тянули шланги со сверкающими наконечниками от насосных установок к дверям школы.
— Стойте! — крикнул шеф.
Они замерли в нерешительности посреди лужайки, сверкающие наконечники повисли, словно медные фаллосы.
А беседа шефа пожарного департамента с мистером Джонсоном и мистером Грейсом продолжалась. Мистер Джонсон указал на окна комнаты 16. Томас Денвер, он же Раздраженная Шея, директор школы, присоединился к дискуссии. Все это напоминало сходку у питчера в последней половине девятого иннинга[10].
— Я хочу домой! — взвизгнула Ирма Бейтс.
— Остынь, — осадил ее я.
Шеф пожарников уже повернулся к своим бравым молодцам, чтобы послать их в бой, но мистер Грейс сердито покачал головой и положил руку ему на плечо. Посмотрел на Денвера, что-то сказал. Денвер кивнул и побежал к парадным дверям школы.
Главный пожарник с неохотой смирился с только что принятым решением. Вернулся к своему «форду», пошуровал на заднем сиденье, вытащил роскошный, на батарейках, мегафон. Готов спорить, в пожарном департаменте шла непрекращающаяся борьба за право его использования. Сегодня шеф просто показывал своим, кто в доме хозяин. Он направил мегафон на толпящихся на лужайке школьников.
— Пожалуйста, отойдите подальше от здания. Повторяю, пожалуйста, отойдите подальше от здания. Идите к выезду на шоссе. Идите к выезду на шоссе. Мы вызвали автобусы, которые развезут вас по домам. На сегодня… — Короткий шумный вдох. — …занятия закончены. Теперь, пожалуйста, отойдите от здания.
Учителя, оба мужчины, а теперь и женщины, погнали школьников к шоссе. Те то и дело оборачивались, чтобы не упустить чего-нибудь интересного. Я поискал глазами Джо Маккеннеди, но не нашел его.
— А домашнее задание можно делать? — с дрожью в голосе спросил Мелвин Томас.
В ответ раздался общий смех, вызвавший удивление на лицах. Видно, не ожидали его услышать.
— Валяйте. — Я на мгновение задумался, потом добавил: — Если кто хочет покурить, не стесняйтесь.
Пара-тройка моих одноклассников полезла в карманы. Сильвия Рейган, изображая хозяйку особняка, выудила из сумочки мятую пачку «Кэмел», элегантным жестом сунула сигарету в рот, чиркнула спичкой, закурила, бросила спичку на пол. Вытянула ноги, не обращая внимания на задравшуюся юбку. Одним словом, закайфовала.
Этим, конечно, дело закончиться не могло. Пока все шло хорошо, но я не мог все учесть, все продумать. Впрочем, особого значения это не имело.
— Если кто хочет пересесть, я не возражаю. Только попрошу не бросаться на меня и не бежать к двери.
Двое-трое поменяли места, пересев к своим дружкам или подружкам, но большинство остались сидеть. Мелвин Томас открыл учебник алгебры, но, похоже, никак не мог сконцентрироваться на способах решения уравнений. И смотрел на меня остекленевшими глазами.
Под потолком раздался металлический щелчок.
— Внимание. — Голос Денвера. — Внимание, комната шестнадцать.
— Слушаю, — ответил я.
— Кто говорит?
— Чарли Декер.
Долгая пауза.
— Что у вас происходит, Декер?
Я обдумал вопрос.
— Наверное, я схожу с ума.
Опять пауза, более продолжительная. И риторический вопрос:
— Что ты еще натворил?
Я посмотрел на Теда Джонса. Тот кивнул.
— Мистер Денвер?
— Кто говорит?
— Тед Джонс, мистер Денвер. У Чарли револьвер. Он взял нас в заложники. Он убил миссис Андервуд. И я думаю, что он убил и мистера Вэнса.
— Уверен, что убил, — вставил я.
— Ох, — вырвалось у мистера Денвера.
Сара Пастерн вновь захихикала.
— Тед Джонс?
— Слушаю вас. — Тед держался очень уверенно, с чувством собственного достоинства. Я не мог им не восхищаться.
— Кто в классе, кроме тебя и Декера?
— Одну секунду, — вновь встрял я. — Сейчас сделаем перекличку. Подождите.
Я раскрыл журнал миссис Андервуд.
— Поехали. Ирма Бейтс?
— Я хочу домой! — взвизгнула Ирма.
— Она здесь. Сюзан Брукс?
— Здесь.
— Нэнси Каскин?
— Здесь.
Я прошелся по всему списку. Из двадцати пяти человек не откликнулся только Питер Франклин.
— Питера Франклина застрелили? — ровным голосом спросил мистер Денвер.
— У него свинка, — ответил Дон Лорди, вызвав очередную волну смешков. Тед Джонс хмурился.
— Декер?
— Да?
— Ты их отпустишь?
— Не сейчас.
— Почему? — Голос переполняли озабоченность, тревога.
На мгновение я даже поймал себя на том, что жалею его. Но тут же растоптал зачатки жалости. Это ж все равно что играть в покер по-крупному. Вот парень, что выигрывал всю ночь, перед ним гора фишек, и внезапно он начинает проигрывать. Сильно проигрывать. И тебе хочется пожалеть его и уплывающее от него богатство. Но ты все же должен задавить это чувство и дожать его, иначе он размажет тебя по стенке.
— Мы еще не закончили все дела.
— О чем ты?
— О том, что будет, как я скажу, — отрезал я и увидел, как округлились глаза Кэрол Гранджер.
— Декер…
— Зови меня Чарли. Мои друзья зовут меня Чарли.
— Декер…
Я поднял левую руку, скрестил пальцы по два.
— Если ты не начнешь называть меня Чарли, мне придется кого-нибудь пристрелить.
Пауза.
— Чарли?
— Так-то лучше. — В заднем ряду Майк Гейвин и Дик Кин закрылись руками, чтобы скрыть ухмылки. Другие лыбились мне в лицо. — Ты зовешь меня Чарли, а я зову тебя Том. Договорились, Том?
Долгая, долгая пауза.
— Когда ты их отпустишь, Чарли? Они же не причинили тебе вреда.
Подкатили патрульные автомобили — черно-белый, один из трех городских, и синий, из полицейского управления штата. Они припарковались на другой стороне дороги, и Джерри Кессерлинг, начальник полиции, сменивший на этом посту Уоррена Толбота после того, как тот в 1975 году нашел приют на Методистском кладбище, перекрыл движение, направляя автомобили в объезд.
— Ты меня слышал, Чарли?
— Да. Пока сказать не могу. Не знаю. Я вижу, приехали копы.
— Их вызвал мистер Вольф. Думаю, они вызовут подмогу, когда поймут что тут происходит. Привезут гранаты со слезоточивым газом, Де… Чарли, и пойдут на штурм. Зачем усложнять жизнь себе и твоим одноклассникам?
— Том?
— Что? — С неохотой.
— Оторви свою костлявую задницу от стула и скажи им, что они горько пожалеют, если попытаются применить слезоточивый газ или что-то такое. Напомни им, кто командует парадом.
— Почему? Почему ты это делаешь? — В голосе звучали злость, бессилие, страх. Чувствовалось, что хозяин этого голоса наконец-то понял: он — крайний, укрыться за кем-то еще не удастся.
— Не знаю. Это, конечно, не по девочкам бегать, Том. Но тебя это особо и не касается. От тебя требуется только одно: прошвырнуться до копов и передать им мои слова. Прошвырнешься, Том?
— Разве у меня есть выбор?
— Правильно, нет. Нет у тебя выбора. И вот что еще, Том.
— Что? — нерешительно переспросил он.
— Я не слишком тебя люблю, Том, о чем ты, наверное, уже догадался, но до сих пор плевать ты хотел на то, как я к тебе отношусь. Но теперь я уже не досье в твоем шкафу, Том. Ты это понял? Я не просто папка с бумагами, которую ты можешь положить под замок в три часа пополудни, по окончании рабочего дня. До тебя дошло? — Тут я сорвался на крик. — ДО ТЕБЯ ДОШЛО, ТОМ? ТЫ ОСОЗНАЛ ЭТОТ ЖИЗНЕННЫЙ ФАКТ?
— Да, Чарли. — Мертвый, без эмоций голос. — Осознал.
— Похоже, что нет, Том. Но осознаешь. Прежде чем закончится этот день, мы все поймем разницу между живыми людьми и бумажками в досье, разницу между настоящей работой и халтурой. Что ты об этом думаешь, Томми, дружище?
— Я думаю, что ты болен, Декер.
— Нет, ты думаешь, я болен, Чарли. Ты это хотел сказать, Том?
— Да.
— Так скажи.
— Я думаю, ты болен, Чарли. — Механический ответ. Какой Том обидчивый, прямо-таки семилетний ребенок.
Денвер откашлялся, словно хотел добавить что-то еще, но вместо этого отключил громкую связь. По классу пролетел шепоток. Я пристально оглядел всех. Глаза такие ледяные, отстраненные (возможно, последствия шока: ты словно катапультировавшийся пилот истребителя, только что сидел в кресле, а теперь завис между небом и землей, не завис, а падаешь, падаешь в надежде, что парашют в конце концов раскроется), и тут же мне явился дух начальной школы и зашептал: Звенит колокольчик, зовет на урок, учитель, я выучил все назубок. Окончились классы, кричим мы «ура», узнали мы больше, чем знали вчера.
Интересно, думал я, что они узнали сегодня? Что узнал я? Начали подъезжать желтые школьные автобусы. Другие школьники отправлялись домой, к телевизорам в гостиных, транзисторным приемникам в своих комнатах. Лишь в комнате 16 продолжался учебный день.
Я постучал рукояткой револьвера по столу. Шепоток стих. Теперь все пристально смотрели на меня. А я вглядывался в них. Судья и присяжные? Или присяжные и подсудимый? Мне захотелось смеяться.
— Что ж, каша, несомненно, заварилась. Думаю, теперь нам надо поговорить.
— В узком кругу? — спросил Джордж Йенник. — Только ты и мы?
Лицо умное, совсем не испуганное.
— Да.
— Тогда лучше отключи микрофон громкой связи.
— Закрыл бы хлебало, — бросил Тед Джонс. Джордж с обидой взглянул на него.
В полной тишине я поднялся, передвинул рычажок под динамиком с режима ГОВОРИТЬ — СЛУШАТЬ в режим СЛУШАТЬ. Вновь сел за стол. Кивнул Теду.
— Я уже думал об этом, — солгал я. — Не следовало тебе набрасываться на него.
Тед ничего не сказал, но как-то странно улыбнулся, словно представил себе, а каков я на вкус.
— Ладно. — Я обвел класс взглядом. — Я, возможно, свихнулся, но не собираюсь убивать тех, кто захочет поговорить со мной на эту тему. Можете мне поверить. Так что не бойтесь открывать рот. Только не говорите все вместе. — Похоже, об этом я мог и не беспокоиться. — Возьмем быка за рога: кто-нибудь действительно думает, что я намерен всех перестрелять?
На некоторых лицах отразилось замешательство, но никто ничего не сказал.
— Не волнуйтесь. Стрелять я не собираюсь. Мы просто посидим, поговорим.
— Хорошенький разговор получился у тебя с миссис Андервуд. — На губах Теда все играла эта странная улыбка.
— Мне пришлось убить ее. Я знаю, это трудно понять, но… мне пришлось. Так уж получилось. И мистера Вэнса. Но я хочу, чтобы вы все успокоились. Здесь я больше никого не пристрелю, волноваться вам не о чем.
Кэрол Гранджер застенчиво подняла руку. Я кивнул. Умна она, ничего не скажешь, и за словом в карман не лезет. Президент класса. На выпускном балу в июне наверняка произнесет речь от нашего класса. «Наша ответственность перед черной расой» или «Надежда на будущее». Она уже подала документы в один из известных женских колледжей. Люди вечно задаются вопросом, а много ли там девственниц. Но я не держал на нее зла.
— Когда мы сможем уйти, Чарли?
Я вздохнул, пожал плечами:
— Подождем и посмотрим, что из всего этого выйдет.
— Но моя мама будет волноваться!
— С чего бы это? — спросила Сильвия Рейган. — Она знает, где ты, не так ли?
Засмеялись все. Кроме Теда Джонса. Он не смеялся, и я понял, что мне придется не спускать с него глаз. Он все еще улыбался той же, чуть заметной, людоедской улыбкой. Он хотел взорвать ситуацию, тут уж никаких сомнений быть не могло. Но почему? Чтобы получить медаль «Усмиритель безумцев»? Едва ли. Стать общим любимцем: несмотря на бушующий на палубе пожар, привел корабль в безопасную гавань? Не в его стиле. Потому что Тед предпочитал не высовываться. Он — единственный из моих знакомых, кто на первом году обучения ушел из футбольной команды после трех блестящих игр кряду. Парень, который вел спортивный раздел в городской газетенке, назвал его лучшим полузащитником за все время существования футбольной команды Плейсервиллской средней школы. Но он ушел, внезапно и безо всяких объяснений. Что еще более удивительно, его популярность нисколько не пострадала. Пожалуй, Тед только добавил себе очков. Джо Маккеннеди, который отыграл все четыре года левым защитником и заработал перелом носа, пересказал мне ответ Теда, когда выпрыгивавший из штанов тренер прижал его к стенке, желая знать, в чем причина. А сказал Тед следующее: футбол — довольно-таки глупая игра, и он (Тед) полагает, что найдет лучшее применение своему времени. Вы понимаете, почему я его уважал, но я никак не мог взять в толк, с чего он воспринимает происходящее как личное оскорбление. Конечно, если б у меня было время подумать над этим, но колесо уже закрутилось.
— Ты свихнулся? — неожиданно спросил Хэрмон Джексон.
— Думаю, что да, — ответил я. — По моему разумению, только сумасшедший может убивать других людей.
— Тогда, может, тебе лучше сдаться, — продолжил Хэрмон. — Обратиться за помощью. К доктору. Ты понимаешь.
— К такому, как Грейс? — спросила Сильвия. — Господи, ну и слизняк. Мне пришлось пообщаться с ним после того, как я швырнула чернильницу в эту старую каргу Грин. Он так и норовил заглянуть мне под юбку и хотел, чтобы я рассказала ему о своей половой жизни.
— Как будто она у тебя есть, — пустил шпильку Пэт Фицджеральд, вызвав громкий смех.
— Есть или нет, не твоего ума дело, — отрезала Сильвия, бросила окурок на пол, растерла ногой.
— Так что же нам делать? — спросил Джек Голдман.
— Пока будем плыть по течению, — ответил я. — И все.
По ту сторону лужайки появилась вторая городская патрульная машина. Я догадался, что третья стоит сейчас у закусочной Джуниора, загружаясь кофе и пончиками. Денвер разговаривал с патрульным из полицейского управления штата, в синих штанах и неизменном стетсоне. У выезда на шоссе Кессерлинг пропустил несколько легковушек, чтобы забрать детей, которые не уехали на автобусах. Дети залезли в машины, и те торопливо уехали. Мистер Грейс разговаривал с мужчиной в деловом костюме, которого я видел впервые. Пожарники стояли на лужайке и курили, ожидая, пока кто-то скажет им, что делать: тушить пожар или разъезжаться по домам.
— Все это имеет отношение к избиению Карлсона? — спросил Корки.
— Откуда мне знать? — раздраженно ответил я. — Если б я знал, почему это делаю, то, возможно, без этого бы обошелся.
— Это твои родители, — неожиданно подала голос Сюзан Брукс. — Должно быть, твои родители.
Я в удивлении воззрился на нее. Сюзан Брукс относилась к тем девушкам, которые никогда не проявляли инициативы, отвечали на вопрос только в том случае, если учитель обращался к ним. Очень трудолюбивая, очень серьезная девушка. Симпатичная, но не блещущая умом. У таких обычно бывают очень способные старший брат или сестра, вот учителя и от них ждут чего-то подобного и многого требуют. А они никогда не жалуются и изо всех сил тянут лямку. А потом выходят замуж за водителей-дальнобойщиков и переезжают на Западное побережье, где хозяйничают на собственных кухнях с обитыми пластиком столами и полками и как можно реже пишут письма оставшимся на Востоке родственникам. Живут тихо, спокойно, сами по себе, расцветая вдали от талантливых брата или сестры.
— Мои родители, — повторил я, подумав о том, чтобы рассказать им, как в девять лет я охотился вместе с отцом. «Моя первая охота». Автор — Чарлз Декер. Подзаголовок: «Как я подслушал рассказ отца о некоторых традициях чероки». Противно.
Я искоса глянул на Теда Джонса и разом внутренне подобрался. Его лицо перекосило от ярости, словно кто-то сунул ему в рот лимон, а затем с силой сжал челюсти. Или бросил в его мозг глубинную бомбу, вызвавшую зловещие психовибрации.
— Об этом пишут во всех книгах по психологии, — продолжала Сюзан, не замечая, что творится с Тедом. — Фактически… — Она замолчала, внезапно осознав, что говорит (во-первых, нормальным тоном, словно ничего и не произошло, во-вторых, перед всем классом), и густо покраснела. Я видел бретельки бюстгальтера, проглядывающие сквозь светло-зеленую ткань ее блузки.
— Мои родители, — вновь произнес я и опять замолчал. Снова на память пришла охота с отцом, но тут я вспомнил, как, проснувшись, увидел тени ветвей, движущиеся по туго натянутому брезенту палатки. (Брезент натянули туго? Будьте уверены. Палатку ставил отец, а у него всегда все было туго, без единой складочки.) Глядя на движущиеся ветви, с переполненным мочевым пузырем, чувствуя себя совсем маленьким… я тогда вспомнил другой эпизод моей жизни, совсем уж из детства. Мне не хотелось говорить о нем. Я не рассказал об этом мистеру Грейсу. Может, от него действительно тянулась ниточка к нынешним событиям. И потом, Тед. Тед плевать на все это хотел. А может, зря. Может, эпизод важен и для него. Может, еще не поздно… помочь Теду. Я подозревал, что для меня-то все кончено, но не зря же говорят, что учение — свет. В любой ситуации. И трудно с этим не согласиться.
Снаружи ничего особенного не происходило. Подъехала последняя городская патрульная машина. Как я и ожидал, доверху загруженная кофе и жратвой. Пожар там, заложники, а есть-то хочется.
— Мои родители… — начал я…
Глава 14
…Мои родители познакомились на свадьбе, и, хотя никакой связи тут скорее всего нет, если вы не верите в знамения, невеста годом позже сгорела заживо. Звали ее Джесси Декер Ханнафорд. Будучи Джесси Декер, она жила с моей матерью в одной комнате студенческого общежития университета Мэна, где они обе писали дипломы по политологии. Произошло следующее: муж Джесси отправился на внеочередное городское собрание, а Джесси пошла в ванную, чтобы принять душ. Упала, ударилась головой и потеряла сознание. А на кухне посудное полотенце лежало рядом с зажженной горелкой. Сначала вспыхнуло оно, потом весь дом. К счастью, Джесси ничего не почувствовала.
Короче, ничего хорошего из этой свадьбы не вышло, за исключением встречи моей мамы и брата Джесси Декер Ханнафорд. Он тогда служил энсином во флоте. После церемонии бракосочетания он спросил мою мать, не потанцует ли она с ним. Она согласилась. Женихались они шесть месяцев, после чего пошли под венец. Еще через четырнадцать месяцев появился на свет я. И по моим расчетам, получилось, что зачали меня то ли перед тем, то ли сразу после того, как сестра моего отца сгорела в ванной комнате. Она была свидетельницей на родительской свадьбе. Я часто смотрел на свадебные фотографии, и всегда они вызывали у меня какие-то странные чувства. Джесси держит шлейф белоснежного маминого платья. Джесси и ее муж, Брайан Ханнафорд, улыбающиеся на заднем плане, а на переднем мама и отец режут свадебный торт. Джесси, танцующая со священником. И на всех фотографиях только пять месяцев отделяло ее от душа и посудного полотенца, положенного слишком близко к зажженной горелке. Так и хотелось войти в один из глянцевых прямоугольников, чтобы сказать ей: «Тебе никогда не стать моей тетей Джесси, если ты и дальше будешь принимать душ в отсутствие мужа. Будь осторожна, тетя Джесси». Но прошлого не изменишь. Чему быть, того не миновать, и все такое.
Джесси и Брайан поженились, мама и отец встретились, и в итоге родился я. Единственный ребенок, второго мама уже не захотела. Она интеллектуалка, моя мама. Читает английские детективы, но не Агату Кристи. Ее любимцы — Виктор Каннинг и Хэммонд Иннес[11]. Из периодики отдает предпочтение «Манчестер гардиан», «Моноклю», «Книжному обозрению», которое выпускает «Нью-Йорк таймс». Мой отец, сделавший карьеру во флоте и теперь ответственный за вербовку новобранцев, отдает предпочтение всему американскому. Он любит «Детройтских тигров» и «Детройтские красные крылья»[12], он ходил с черной лентой на рукаве, когда умер Винс Ломбарди. Ей-богу. И он читает романы Ричарда Старка о Паркете, воре. Маму это всегда забавляло. В конце концов она не выдержала и сказала ему, что Ричард Старк — псевдоним Дональда Уэстлейка, который под своим именем издает иронические детективы. Отец попытался прочитать один и с отвращением отбросил в сторону. Потом он воспринимал Старка/Уэстлейка как домашнего пса, который вдруг зарычал на хозяина и попытался вцепиться ему в горло.
Мое самое первое детское воспоминание: я просыпаюсь ночью и думаю, что умер. До того момента, как замечаю движущиеся по стенам и потолку тени: за моим окном растет большой старый вяз, и ветер шевелит ветвями. В эту ночь, первую ночь, которую я запомнил, в небе, должно быть, светила полная луна (охотничья луна, так ее называют, не правда ли?), потому что тени очень четко выделялись на стенах. Напоминали они длинные двигающиеся пальцы. Теперь, когда я думаю об этом, они кажутся мне пальцами трупа. Но тогда я таковыми воспринимать их не мог. Мне было только три года. В этом возрасте ребенок не может знать, что такое труп.
А потом послышались шаги. В коридоре. Что-то ужасное шевелилось в темноте. Шло ко мне. Я слышал, как скрипит, скрипит, скрипит пол.
Шевельнуться я не мог. Может, и не хотел. Не помню. Просто лежал и наблюдал пальцы-ветви, движущиеся по стенам и потолку, ждал, когда же Скрипящее Чудище доберется до моей комнаты и распахнет дверь.
Прошло много времени (может, час, а может — несколько секунд), прежде чем я понял, что Скрипящее Чудище заявилось не за мной. Во всяком случае, пока я его не интересовал. Оно заявилось за мамой и папой. И сейчас обреталось в их спальне, дальше по коридору.
Я лежал, наблюдая за пальцами-ветвями, и слушал. Пусть теперь я помню все довольно смутно, что-то забылось, но я ничего не выдумываю. Я помню, как от порывов ветра дребезжало стекло. Помню, как обдулся и, очень довольный, лежал в теплой мокроте. И я помню Скрипящее Чудище.
И еще, много позже, вспоминаю мамин голос, запыхавшийся, раздраженный, чуть испуганный: «Хватит, Карл! — Вновь поскрипывание. — Хватит!»
Бормотание отца.
И снова голос матери: «Мне все равно! Не можешь так не можешь! Хватит, я хочу спать!»
Так я все узнал. Я заснул, но все узнал: Скрипящее Чудище — мой отец.
Глава 15
Никто ничего не сказал. Некоторые не уловили сути, если она и была, в чем я не уверен. Они по-прежнему выжидающе смотрели на меня, наверное, хотели услышать продолжение.
Другие разглядывали свои руки, несомненно, в смущении. Но Сюзан Брукс прямо-таки светилась от удовольствия. Радуя меня. Я чувствовал себя фермером, который разбрасывает навоз и выращивает пшеницу.
Однако никто ничего не говорил. Я посмотрел на миссис Андервуд. Она лежала с полуоткрытыми остекленевшими глазами. Угрызений совести я не испытывал. По мне, она ничем не отличалась от сурка, которого я однажды подстрелил из отцовского карабина. По ее руке ползла муха. Я с отвращением отвернулся.
Прибыли еще четыре патрульные машины. Вдоль шоссе, на сколько хватало глаз, выстроились другие автомобили. Там собралась большая толпа. Я посмотрел на Теда. Он поднял кулаки на уровень плеч, улыбнулся, выставив вверх средние пальцы.
Он молчал, но губы его шевелились. Слово я разобрал без труда: дерьмо.
Никто не знал о нашем молчаливом диалоге. Он уже собирался заговорить, но я хотел, чтобы все это на какое-то время оставалось между нами.
И взял инициативу на себя и сказал:
Глава 16
— Насколько я помню, мой отец всегда ненавидел меня.
Это довольно огульное утверждение, я знаю, как фальшиво оно звучит. В нем слышатся капризность и преувеличение, за это оружие всегда хватаются подростки, если старик не дает свой автомобиль, а поездка в автокино уже обещана подружке, или грозит как следует выдрать в случае второго провала на экзамене по истории. В наш просвещенный век всем известно, что психиатрия — Божий дар несчастному, измученному анальной фиксацией человечеству, поскольку позволяет избавиться от боязни согрешить, нарушив заповеди Ветхого завета. Достаточно сказать, что в детстве отец ненавидел тебя, и ты можешь терроризировать всю округу, насиловать женщин, поджигать клубы бинго и при этом рассчитывать на оправдательный приговор.
Но есть и оборотная сторона: никто не поверит тебе, если это правда. Ты как тот маленький мальчик, который кричит: «Волк, волк!» А для него это правда. И окончательно мне это стало ясно после стычки с Карлсоном. Впрочем, не думаю, что и мой отец ранее это осознавал. Если же попытаться докопаться до истины, понять его мотивы, наверное, он бы заявил, что ненавидел меня ради моего же блага.
Пожалуй, жизнь отец воспринимал как редкий коллекционный автомобиль. Потому что и первая, и второй уникальны и незаменимы, ты поддерживаешь их в идеальном рабочем состоянии. Раз в год выкатываешь из гаража, чтобы принять участие в параде старых автомобилей. Ни капли масла в бензиновом баке, ни пылинки в карбюраторе, все гайки затянуты, ничего не болтается и не трясется. Каждую тысячу миль регулируется двигатель, меняется масло, смазывается то, что требует смазки. Каждое воскресенье корпус натирается воском, прямо перед трансляцией спортивного блока. Девиз моего отца: «Всегда готов — всегда здоров». И если птичка оставит свою отметину на ветровом стекле, надо стереть помет до того, как он засохнет.
Так строил свою жизнь отец, а я был пометом на его ветровом стекле.
Моего отца всегда отличало спокойствие. Высокий, русоволосый, с очень светлой, сразу обгорающей на солнце кожей, в чертах проглядывало что-то обезьяноподобное, однако лицо приятное, не отталкивающее. Летом, правда, оно выглядело злым, красное от солнечных ожогов, с глазами-льдинками. Когда мне исполнилось десять, отца перевели в Бостон, и мы видели его только по уикэндам. А до того, пока он служил в Портленде, он ничем не отличался от других отцов, уезжающих на работу к девяти и возвращающихся после пяти, разве что вместо белой рубашки носил хаки, исключительно с черным галстуком.
В Библии сказано, что грехи отцов падают на детей, и это, возможно, правда. Только я мог бы добавить, что на мою голову падали и грехи отцов других сыновей.
Отцу нелегко давалось командование призывным пунктом, и, я часто думаю, он с куда большей радостью служил бы на каком-нибудь корабле. Я-то точно был бы на седьмом небе от счастья. А на призывном пункте на его глазах бесценные, уникальные автомобили обращались в прах, ржавели, разваливались. Он призывал на службу многочисленных ромео, оставляющих на берегу беременных джульетт. Он призывал парней, которые понятия не имели, куда они попали, и тех, кто думал только о том, как бы поскорее закончить службу. Он призывал местных хулиганов, которым предстояло выбирать между муштрой на флоте и строгими порядками исправительной колонии. Он призывал насмерть перепуганных бухгалтеров, которых признали годными к строевой и которые всеми силами старались избежать окопов Вьетнама. И он призывал недоумков с квадратной челюстью, которых приходилось учить писать свою фамилию, потому что Ай-Кью[13] каждого соответствовал размеру его шляпы.
А дома ждал его я, в чем-то схожий с призывниками, которые доставали его на работе. Я бросал ему вызов. И, должен заметить, он ненавидел меня не потому, что я был. Его ненависть обусловливалась другим: он не знал, что противопоставить этому вызову. Возможно, он нашел бы адекватные средства, будь я больше его сыном, а не мамы. И если бы мы с мамой этого не знали. Он так и звал меня: маменькин сынок. И, возможно, не грешил против истины.
В один из осенних дней 1962 года я решил побросать камни во вторые рамы, которые отец хотел вставить в окна в преддверии зимы. Дело было в начале октября, в субботу, и отец, как обычно, делал все обстоятельно, шаг за шагом, дабы избежать ошибок и потери времени.
Прежде всего он вытащил рамы из гаража (покрасил он их еще весной, в зеленый цвет) и расставил вдоль дома, у каждого окна. Я прямо-таки вижу его, высокого, с покрасневшей на солнце кожей, отчего лицо у него стало злобным. Мне-то солнце не кажется горячим, да еще дует прохладный ветерок. Я вообще люблю октябрь. Очень хороший месяц.
Я сидел на нижней ступени крыльца и наблюдал за ним. То и дело по дороге 9 проносились машины, вправо — к Уиндзору, влево — к Харлоу и Фрипорту. Мама играла на рояле. Что-то минорное, думаю, Баха. Но, с другой стороны, все, что играла мама, звучало как написанное Бахом. Ветер то усиливал звуки, то уносил их прочь. А потом, когда бы я ни слышал эту мелодию, всякий раз вспоминал тот день. Фуга Баха для вторых оконных рам в миноре.
Я все сидел на крыльце. Мимо проехал «форд» выпуска 1956 года с номерными знаками другого штата. К Уиндзору, наверное, пострелять куропаток и фазанов. Малиновка села на землю рядом с вязом, ветви которого по ночам отбрасывали тень на стены моей комнаты. Разворошила опавшие листья в поисках червячков. Мама играла и играла. Если у нее возникало желание, она прекрасно играла и буги-вуги, но такое случалось нечасто. Не любила она современные мелодии. Может, и хорошо, что не любила. Потому что даже буги-вуги звучали так, словно написал их Бах.
И вот тут меня осенило: а почему бы не разбить стекла вторых рам? Одно за другим. Сначала верхние панели, потом нижние.
Вы можете подумать, что я хотел, сознательно или подсознательно, отомстить отцу, внести коррективы в столь дорогой ему идеальный порядок. Но дело в том, что отец в тот момент в моих мыслях не фигурировал. День выдался теплый и солнечный. Мне было четыре года. Прекрасный октябрьский день, очень подходящий для битья стекол.
Я поднялся и отправился собирать камни. На мне были шорты, и камни я засовывал в передние карманы, которые вскорости раздулись так, словно в них лежали страусиные яйца. Еще один автомобиль прокатил мимо. Я помахал рукой. Водитель ответил тем же. Женщина, что сидела рядом с ним, держала на руках младенца.
Я вновь пересек лужайку, достал из кармана камень и бросил его в раму, что стояла у окна гостиной. Бросил со всей силы. И промазал. Достал второй камень, только на этот раз подошел к раме вплотную. Легкий холодок пробежал в мозгу, в голове, на мгновение встревожив меня. Теперь я промахнуться не мог. И не промахнулся.
Я зашагал вдоль дома, разбивая стекла. Сначала в раме для гостиной. Потом для музыкальной комнаты. Эта рама стояла у кирпичной стены, и, разбив стекло, я посмотрел на маму, которая играла на рояле. В прозрачной синей комбинации. Увидев, что я уставился на нее, она сбилась с ритма, потом широко улыбнулась мне и заиграла вновь. Видите, как все было. Она даже не услышала звона разбитого стекла.
Забавно, знаете ли, но у меня не было ощущения, что я делаю что-то нехорошее, просто я получал удовольствие. Избирательное восприятие у маленького ребенка далеко не такое, как у взрослого: если бы рамы стояли в окнах, у меня не возникло бы ни малейшего желания бить стекла.
Я уже примеривался к последней раме, у кабинета, когда мне на плечо легла рука и развернула меня. Отец. Обезумевший от злости. Таким злым мне его видеть не доводилось. Глаза что плошки, язык зажат между зубами, словно в припадке. Я вскрикнул, так он меня напугал. Словно мама вышла к завтраку в маске, припасенной для Хэллоуина.
— Ублюдок!
Он поднял меня обеими руками, правая обхватила обе лодыжки, левая прижала мою левую к груди, и швырнул на землю. Думаю, со всей силы. Я лежал, не в силах вдохнуть, а он смотрел на меня, и я видел, как маска ярости сползает с его лица. Я не мог кричать, не мог говорить, не мог шевельнуть диафрагмой. Острая боль парализовала тело.
— Я не хотел. — Он опустился рядом со мной на колени. — С тобой все в порядке? Все нормально, Чак? — Чаком он называл меня, когда мы перекидывались мячом во дворе.
Наконец мне удалось набрать в легкие воздух. Я открыл рот и закричал. Вопль испугал меня, так что за первым последовал второй, более громкий. Из глаз брызнули слезы. Музыка смолкла.
— Не следовало тебе бить стекла. — Злость сменилась испугом. — А теперь замолчи. Ради Бога, будь мужчиной.
Он рывком поставил меня на ноги как раз в тот момент, когда мать в одной комбинации выбежала из-за угла.
— Что случилось? — воскликнула она. — Чарли, ты порезался! Где? Покажи мне, где!
— Он не порезался, — пренебрежительно бросил отец. — Он боится, что его выпорют. И его выпорют, будьте уверены.
Я бросился к маме, уткнулся лицом ей в живот, в мягкий шелк ее комбинации, вдыхая идущий от нее сладкий запах. Мне казалось, что голова у меня раздулась, как шарик, я ревел во весь голос. И крепко закрыл глаза.
— О чем ты говоришь, какая порка? Он весь посинел! Если ты ударил его, Карл…
— Он начал кричать, когда увидел, что я подхожу к нему!
Голоса доносились сверху, словно слетали с горных вершин.
— Едет автомобиль. Иди в дом, Рита.
— Пошли, дорогой, — заворковала мама. — Улыбнись мамочке. Широко улыбнись. — Она оторвала меня от своего живота, вытерла слезы. Вам когда-нибудь мама вытирала слезы? В этом поэты правы. Одно из самых незабываемых впечатлений наряду с первой спортивной игрой и первым эротическим сном. — Успокойся, милый, успокойся. Папочка не хотел на тебя сердиться.
— Это Сэм Кастигей и его жена, — тяжело вздохнул отец. — Теперь разнесут по всему городу. Я надеюсь…
— Пошли, Чарли. — Мама взяла меня за руку. — Выпьем шоколада.
— Черта с два. — Я посмотрел на него. Сжав кулаки, он стоял у единственной спасенной им рамы. — Его вывернет наизнанку, когда я буду выбивать из него дурь.
— Ничего ты выбивать не будешь. Ты и так напугал его до полусмерти.
Тут он шагнул к ней, забыв про комбинацию, Сэма и его жену. Схватил мать за плечо и указал на разбитую раму для кухонного окна.
— Посмотри! Посмотри! Это сделал он, а ты собираешься поить его шоколадом! Он уже не ребенок, Рита, и тебе пора перестать кормить его грудью!
Я прижался к ее бедру, а она вырвала плечо. На коже остались белые отметины от пальцев, которые тут же покраснели.
— Иди в дом. — Она даже не повысила голоса. — Ты ведешь себя глупо, Карл.
— Я собираюсь…
— Не надо говорить мне, что ты собираешься делать! — внезапно заорала она, двинувшись на него. Отец отпрянул. — Иди в дом! Ты и так достаточно натворил! Иди в дом! Иди к друзьям и напейся! Иди куда угодно! Но… чтобы я тебя не видела!
— Наказание, — четко, размеренно произнес он. — В колледже тебя кто-нибудь научил этому слову, или у них не хватило времени, потому что они забивали тебе голову этой либеральной белибердой? В следующий раз он разобьет что-нибудь более ценное, чем стекла. А потом разобьет тебе сердце. Бессмысленное разрушение…
— Убирайся! — взвизгнула она.
Я опять заплакал, попятился от них. Мама тут же схватила меня за руку. Все нормально, милый, говорила она, но я смотрел на отца, который развернулся и пошел прочь, словно обиженный ребенок. И только тогда, увидев собственными глазами, с какой легкостью можно его прогнать, только тогда я решился ненавидеть его.
Когда мы с мамой пили какао в ее комнате, я рассказал ей, как отец швырнул меня на землю. Рассказал о том, что отец солгал ей.
Ощущая при этом свою силу.
Глава 17
— Что произошло потом? — с замиранием в голосе спросила Сюзан Брукс.
— Ничего особенного, — ответил я. — Все утряслось.
Теперь, выговорившись, я даже удивлялся, почему столь продолжительное время слова застревали у меня в горле, если я пытался коснуться этой темы. Когда-то я дружил с одним парнем, Герком Орвиллом, который проглотил мышь. Я утверждал, что не проглотит, а он проглотил, на спор. Сырую. Маленькую полевую мышку, которую мы нашли целой и невредимой. Наверное, сдохла от старости. Так или иначе, мать Герка как раз развешивала выстиранное белье и посмотрела на нас (а мы сидели на крыльце черного хода) именно в тот момент, как Герк отправил мышь в рот, головой вперед.
Она закричала (как же пугают детей крики взрослых), подбежала к нам, сунула палец в горло Герку. Герк выблевал мышь, гамбургер, съеденный за обедом, и какое-то желе цвета томатного соуса. И уже начал спрашивать мать, в чем, собственно, дело, когда вырвало и ее. Среди всей этой блевотины дохлая мышь смотрелась очень даже неплохо. Гораздо лучше многого другого. Мораль проста: выблевывайте прошлое, когда жить настоящим становится совсем уж невмоготу, и кое-что из блевотины покажется деликатесом. Я уже хотел поделиться с ними своими размышлениями, но подумал, что у них эти мысли вызовут только отвращение, как история о традициях чероки.
— Отец несколько дней провел в конуре. И все. Никакого развода. Никаких далеко идущих последствий.
Кэрол Гранджер хотела что-то сказать, но тут поднялся Тед. Лицо бледное, только на щеках горели два пятна румянца. Я говорил вам, что пробор у него был посередине. Так что волосы обрамляли лицо. Немодная стрижка, но Теда это не волновало. Когда он вскочил, я чуть не принял его за призрак Джеймса Дина, и у меня бешено заколотилось сердце.
— Сейчас я заберу у тебя револьвер, дерьмо собачье. — Он плотоядно усмехался. Сверкая ровными белыми зубами.
Я изо всех сил старался изгнать из голоса дрожь, и, думаю, мне это удалось.
— Сядь, Тед.
Тед не двинулся к столу, но я видел, что ему очень этого хочется.
— Меня от этого тошнит, знаешь ли. Пытаться перекладывать вину на родителей…
— Разве я говорил, что пытаюсь…
— Заткнись! — рявкнул он. — Ты убил двух человек!
— Какой ты у нас наблюдательный.
Руки его поднялись на уровень груди, пальцы сжались, руки чуть разошлись в стороны, и я понял, что мысленно он только что разорвал меня на две половины.
— Положи револьвер, Чарли. — Он все еще ухмылялся. — Положи револьвер, и посмотрим, у кого кулаки крепче.
— Почему ты ушел из футбольной команды, Тед? — весело спросил я. Изобразить веселье мне удалось с трудом, но усилия не пропали даром. Он замер, в глазах мелькнула неуверенность, словно, кроме тренера, никто не решался задать ему этот вопрос. И тут же до него дошло, что стоит он один, остальные сидят. Его словно застукали с расстегнутой ширинкой, и теперь предстояло найти способ незаметно застегнуть ее.
— Какая тебе разница? Положи револьвер. — Он напоминал героя дешевой мелодрамы. Произносящего банальности. И знал это.
— Опасался за свои яйца? Или поберег физиономию? В чем причина?
Ирма Бейтс ахнула. Сильвия, однако, не отрывала от Теда глаз, выказывая прямо-таки животный интерес.
— Ты… — Внезапно он сел, и у дальней стены кто-то хохотнул. Я до сих пор гадаю, кто именно. Дик Кин? Хэрмон Джексон?
Но я видел их лица. И увиденное поразило меня. Можно сказать, шокировало. Потому что на них читалось удовлетворение. То была стычка, словесная стычка, и я вышел из нее победителем. Но почему это так их порадовало? В воскресных газетах иногда печатают фотографии смеющихся людей. С подписью: «Почему эти люди так смеются? Загляните на страницу 41». Только здесь никаких страниц не было.
А я считал очень важным для себя узнать причину. Думал и думал об этом, напрягая остатки мозгов, но ответа не находил. Может, все дело именно в Теде, красивом, смелом, из которого так и перло мужское начало, благодаря которому не переводятся желающие пойти на войну. А может, причина — обычная зависть. Им хотелось, чтобы кто-то опустил Теда до их уровня. Усадил на общую скамью. Снимай свою маску, Тед, и садись рядом с нами, ординарными людьми.
Тед все смотрел на меня, и я знал, что хребет ему переломить не удалось. Только в следующий раз он не пойдет в лобовую атаку. Возможно, постарается зайти с фланга.
Может, это стихия толпы. Дави индивидуальность.
Но я не верил в это тогда, не верю и теперь. Хотя объяснение вполне логичное. Речь не о том, что барометр общественного мнения качнулся в мою сторону. Толпа всегда уничтожает человека странного, отличного от других, мутанта. Это я, не Тед. Тед совсем не такой. Сердце радуется, когда твоя дочь идет с таким, как Тед. Нет, причину надо искать в Теде, не в них. Она должна быть в Теде. Я замер в предчувствии открытия: так, наверное, замирает коллекционер бабочек, заметив на лугу уникальный экземпляр.
— Я знаю, почему Тед бросил футбол, — раздался негромкий голос. Я оглядел класс. Свин. Тед аж подпрыгнул при этих словах и здорово побледнел.
— Говори, — шевельнул я губами.
— Если откроешь пасть, я тебя убью, — прорычал Тед. И обратил свою ухмылку на Свина.
Свин мигнул, облизал губы. Он оказался на распутье. С одной стороны, он впервые держал в руках топор, с другой — боялся опустить его на шею. Разумеется, любой в классе мог сказать, откуда у него эта животрепещущая информация. Миссис Дейно всю жизнь толклась на базарах, распродажах, школьных и церковных благотворительных мероприятиях. И в Гейтс-Фоллз никто не мог сравниться с миссис Дейно по длине и чувствительности носа. Подозреваю, ей же принадлежал рекорд по подслушиванию. И насчет порыться в чужом грязном белье равных ей не было.
— Я… — Свин замолчал, отвернулся от Теда, по движению рук которого я понял, что теперь он разорвал и Свина.
— Продолжай, — пришла ему на помощь Сильвия Рейган. — Не бойся Золотого Мальчика, дорогой, не такой уж он и страшный.
Свин криво ей улыбнулся и выпалил:
— Миссис Джонс — алкоголичка. Ее куда-то увезли на лечение. И Теду пришлось помогать семье.
Гробовая тишина, которую разорвал Тед:
— Я тебя убью, Свин. — Он поднялся. С мертвенно-бледным лицом.
— Убивать нехорошо, — назидательно заметил я. — Ты сам это говорил. Сядь.
Тед зыркнул на меня, я уже решил, что сейчас он бросится ко мне. Если б бросился, я бы его убил. Наверное, он все понял по моему лицу. Сел.
— Итак, еще один скелет в шкафу. Где она лечилась, Тед?
— Заткнись, — просипел он. Прядь волос упала на лоб. Мне показалось, что волосы у него сальные. Раньше я этого не замечал.
— Она уже дома, — добавил Свин и улыбнулся Теду, как бы прося прощения.
— Ты вот сказал, что убьешь Свина. — Я задумчиво смотрел на Теда.
— Я его убью. — Глаза Теда горели злобой.
— А потом сможешь свалить вину на родителей. — Я широко улыбнулся. — Удачный ход!
Тед схватился за край стола. Такой поворот ему очень не понравился. У дальней стены лыбился Хэрмон Джексон. Наверное, у него были причины недолюбливать Теда.
— Твой отец вынудил ее к этому? — спросил я елейным голосом. — Как это случилось? Поздно приходил домой? Ужин подгорал и все такое? Поначалу она прикладывалась к шерри? Так?
— Я тебя убью, — простонал Тед.
Я над ним издевался, выдавливал из него все дерьмо, и никто меня не останавливал. Невероятно. Все смотрели на Теда, все ждали продолжения.
— Нелегко, наверное, быть женой крупного банковского чиновника. Предположим, она даже и не заметила, как начала налегать на крепкое. А там уж пошло-поехало. И твоей вины в этом нет.
— Заткнись! — проорал он.
— Все происходило под твоим носом, ты, однако, ничего не замечал, а потом ситуация вышла из-под контроля, я прав? Ужасно, не правда ли? Она действительно много пила, Тед? Скажи нам, облегчи душу. Шатаясь, слонялась по дому, не так ли?
— Замолчи! Замолчи!
— Надиралась, сидя перед телевизором? Видела по углам зеленых человечков? Или до этого дело не дошло? Видела она человечков? Видела? Видела человечков по углам?
— Да, это было ужасно! — выплюнул он. — И ты ужасен! Убийца! Убийца!
— Ты ей писал? — мягко спросил я.
— Чего мне ей писать? — взвился Тед. — С какой стати мне ей писать? Она сама во всем виновата.
— И ты не смог играть в футбол.
— Пьяная сука, — отчеканил Тед Джонс.
Кэрол Гранджер ахнула. Глаза Теда очистились от тумана, светящаяся в них ярость ушла. До него дошло, что он только что сказал.
— Ты мне за это ответишь, Чарли.
— Возможно. Если представится случай. — Я улыбнулся. — Мать — пьяная сука. Действительно, это ужасно, Тед.
Тед молча сел, сверля меня взглядом.
Эпизод закончился. Теперь я мог переключиться на другие дела, во всяком случае, на время. Я чувствовал, что с Тедом я еще не закончил. Или он со мной.
Народ за окном пришел в движение.
Мерно жужжали электрические часы.
Долгое время никто не произносил ни слова, или мне показалось, что молчание затянулось. Впрочем, им было о чем подумать.
Глава 18
Нарушила повисшую тишину Сильвия Рейган. Откинула голову и расхохоталась. Громко, от души. Несколько человек, в том числе и я, подпрыгнули. Тед Джонс — нет. Он все еще думал о своем.
— Знаете, что я хотела бы сделать после того, как на всем этом мы поставим точку?
— Что? — спросил Свин, удивившись тому, что снова заговорил. Сандра Кросс пристально смотрела на меня. Она скрестила ноги в лодыжках, колени сдвинула, как и положено хорошеньким девушкам, которые не хотят, чтобы парни заглядывали им под юбку.
— Я бы написала об этой истории в детективный журнал. «Шестьдесят минут ужаса с плейсервиллским маньяком». Натравила бы на это дело одного из наших сочинителей. Джо Маккеннеди или Фила Френкса… а может, ты сам и напишешь, Чарли? Как ты дошел до жизни такой. — И она вновь загоготала. К ней нерешительно присоединился Свин. Я думаю, меня заворожило бесстрашие Сильвии. А может, только ее неприкрытая сексуальность. Уж она-то не стеснялась расставить ноги.
Подъехали еще две патрульные машины. Пожарники отбывали: сирена тревоги уже несколько минут как смолкла. Мистер Грейс отделился от толпы и двинулся к парадному входу. Легкий ветерок играл полами его пиджака спортивного покроя.
— С нами хотят поговорить, — изрек Корки Геролд.
Я поднялся, подошел к пульту аппарата внутренней связи, вернул рычажок в режим ГОВОРИТЬ — СЛУШАТЬ. Сел, меня прошиб пот. Мистер Дон Грейс выходил на связь. Тяжелая артиллерия.
Несколько секунд спустя раздался щелчок, мистер Грейс подключился к нашей линии.
— Чарли? — Голос очень спокойный, очень мелодичный, очень уверенный.
— Как поживаешь, худышка? — спросил я.
— Отлично, спасибо тебе, Чарли. Как ты?
— Вроде бы не хуже.
Послышались смешки.
— Чарли, накануне случившегося мы говорили о том, что тебе нужна помощь. Наверное, теперь, совершив антисоциальные действия, ты с этим согласишься?
— По каким стандартам?
— По нормам нашего общества, Чарли. Сначала мистер Карлсон, теперь это. Ты позволишь нам помочь тебе?
Я чуть не спросил его, составляют ли мои одноклассники часть этого самого общества, потому что никто из них особо не горевал из-за миссис Андервуд. Но я не мог этого сделать. Такой вопрос изменил бы свод правил, которые я только начал устанавливать.
— И как мене ето исделать? — заверещал я. — Моя узе сказать митеру Денберу, как моя горевать. Засем моя толька ударить эту маенкую дефотьку. Мене нужон пикоанакитик! Моя хосет спасать моя душа и делать ее белая кака снег. Как моя будешь это делать, преподабный?
Пэт Фицджеральд, с черным, как туз пик, лицом, засмеялся, качая головой.
— Чарли, Чарли. — Голос мистера Грейса переполняла грусть.
Мне это не понравилось. Я перестал причитать, положил руку на револьвер, наверное, для храбрости. Мне это совсем не понравилось. Умел он залезать в душу. Я частенько общался с ним после того, как отделал мистера Карлсона разводным ключом. Он действительно умел залезать в душу.
— Мистер Грейс?
— Да, Чарли.
— Том передал полиции мою просьбу?
— Ты хочешь сказать, мистер Денвер?
— Без разницы. Он?..
— Да, передал.
— Они уже решили, как выкуривать меня отсюда?
— Не знаю, Чарли. Меня больше интересует другое: как ты сам собираешься выпутываться из этого дела.
Он пробирался мне в душу. Точно так же, как и в наших беседах после избиения мистера Карлсона. Только тогда я не имел права не пойти к нему. А теперь мог в любой момент отключить связь. И в то же время не мог, и он это прекрасно знал. Лишь нормальные не выходят за рамки причинно-следственной логики. И с меня не сводили глаз мои одноклассники. Оценивали мою способность противостоять мистеру Грейсу.
— Немного вспотели? — спросил я.
— А ты?
— Какие же вы все одинаковые. — Я позволил себе подпустить в голос горечи.
— Правда? Это потому, что мы все хотим тебе помочь.
Да уж, орешек покрепче Тома Денвера. В этом сомневаться не приходилось. Я мысленно воссоздал образ Дона Грейса. Невысокого росточка, тощий, с лысой макушкой, зато с бакенбардами. Большой любитель твидовых пиджаков с кожаными заплатами на локтях. Всегда с трубкой, набитой не пойми чем, пахнущим коровьим навозом. Умел он, умел докопаться до сути. Проникнуть в святая святых. Трахальщики мозгов, вот кто они. В этом и состоит их работа — трахать психически нездоровых людей, обрюхатить их нормальной психикой. Работа племенного быка, и обучали ей нынче в школе, а все их дисциплины, по существу, являлись разновидностью одной-единственной идейки: Вдуть психбольному ради собственных удовольствия и прибыли, в основном ради прибыли. И если вы окажетесь на кушетке психоаналитика, на которой раньше лежали тысячи других, я прошу вас помнить одно: если нормальная психика — плод быка-производителя, ребенок будет похож на отца. А среди них очень высок процент самоубийц.
Их цель — заставить человека особенно остро почувствовать свое одиночество, подвести к той черте, когда слезы готовы сами заструиться из глаз, а вы соглашаетесь на все, лишь бы они пообещали уйти прочь, хотя бы на какое-то время. Чем мы обладаем? Чем мы действительно обладаем? Мозгом, похожим на перепуганного толстяка, который мечтает только о том, чтобы на автобусной остановке на него не глазели как на уродца. Мы лежим без сна и представляем себя в различных белых шляпах. Девственному мозгу трудно противостоять ухищрениям современной психиатрии. Но, может, это и к лучшему. Может, сегодня они сыграют в мою игру, эти самые быки-производители.
— Позволь нам помочь тебе, Чарли, — ворковал мистер Грейс.
— Но, позволяя вам помогать мне, я буду помогать вам. — Я произнес эти слова таким тоном, будто меня внезапно озарило. — А вот этого я не хочу.
— Почему, Чарли?
— Мистер Грейс?
— Да, Чарли?
— Если вы еще раз зададите вопрос, я здесь кого-нибудь пристрелю.
Я услышал, как мистер Грейс ахнул, словно кто-то сказал ему, что его сын попал в автомобильную аварию. Я почувствовал его неуверенность. И она придала мне сил.
В классе все взгляды скрестились на мне. Тед Джонс медленно поднял голову, словно пробудился от долгого сна. Я видел, как знакомая мне ненависть застилает его глаза. А вот глаза Энн Ласки округлились от испуга. Рука Сильвии Рейган нырнула в сумочку за новой сигаретой. А Сандра Кросс не отрываясь смотрела на меня, словно я был доктором или священником.
Мистер Грейс попытался что-то сказать.
— Осторожнее! — предупредил я. — Прежде чем произнесете хоть слово, подумайте. Я больше не играю по вашим правилам. Зарубите это себе на носу. Теперь вы играете по моим правилам. Никаких вопросов. Будьте очень внимательны. Вы можете быть очень внимательны?
Он никак не прокомментировал мои изыски. Вот тут я понял, что он у меня в руках.
— Чарли… — Уж не слышалась ли в голосе мольба?
— Очень хорошо. Мистер Грейс, вы думаете, что сможете здесь работать после случившегося?
— Чарли, ради Бога…
— Конкретнее.
— Позволь им уйти, Чарли. Спаси себя. Пожалуйста.
— Вы говорите слишком быстро. Можете не заметить, как с вашего языка сорвется вопрос, и тогда кто-то умрет.
— Чарли…
— Как вы выполняли свой воинский долг?
— Ка… — Он прикусил язык.
— Вы чуть не убили человека. Будьте внимательнее, Дон. Я могу называть вас Дон, не так ли? Естественно. Взвешивайте слова, Дон.
Я намеревался разобраться с ним.
Я намеревался сломать ему хребет.
В то мгновение мне казалось, что я сломаю хребет им всем.
— Я думаю, нам надо на какое-то время прервать наш разговор, Чарли.
— Если вы прервете его без моего разрешения, я кого-нибудь застрелю. Так что сидите смирно и отвечайте на мои вопросы.
Вот тут в голосе психоаналитика появились первые признаки отчаяния.
— Я не могу, Чарли. Я не могу взять на себя ответственность за…
— Ответственность? — взревел я. — Святой Боже, да вы берете эту ответственность с того момента, как закончили колледж. А вот сейчас вас впервые прищучили, и вы сразу даете задний ход! Но на месте водителя сижу я, и, клянусь Богом, машина не остановится, пока не будет на то моего желания. А если вы не подчинитесь, я сделаю то, о чем говорил. Ясно? Вы меня поняли?
— Я не хочу играть в глупую салонную игру, если фанты в ней — человеческие жизни, Чарли.
— Поздравляю. Вы дали на удивление точную характеристику современной психиатрии, Дон. Она должна войти во все учебники. А теперь слушайте сюда. Вы у меня пописаете в окно, если того захочет моя левая нога. И да поможет вам Господь, если я подловлю вас на лжи. Тогда мне придется кого-то убить. Готовы открыть душу, Дон? Вышли на старт?
Он шумно вдохнул. Хотел спросить, серьезно ли это я, но побоялся, что я отвечу не словами, а выстрелом. Хотел протянуть руку и отключить связь, но знал, что услышит эхо выстрела, бегущее по пустым коридорам.
— Отлично. — Я расстегнул пуговицы на рукавах рубашки. На лужайке Том Денвер, мистер Джонсон и копы переминались с ноги на ногу, ожидая возвращения своего племенного быка. Прочитай мои сны, Зигмунд. Ороси спермой символов, чтобы они выросли. Покажи мне, чем мы отличаемся, скажем, от бешеных собак или старых больных тигров. Покажи мне человека, который прячется среди моих эротических грез. У них были все основания для того, чтобы не сомневаться в успехе (хотя внешне особой уверенности в них не чувствовалось). Образно говоря, кем был мистер Грейс, как не Следопытом Западного мира. Племенным быком с компасом.
Из динамика над моей головой доносилось прерывистое дыхание Натти Бампо[14]. Интересно, подумал я, удалось ли ему в последнее время хоть что-то прочесть по глазам. И что увидит он сам, когда настанет ночь.
— Отлично, — повторил я. — Ну, Дон, поехали.
Глава 19
— Как вы выполняли свой воинский долг?
— В армии, Чарли. По-моему, эта информация тебе ни к чему.
— В каком качестве?
— Служил врачом.
— Психиатром?
— Нет.
— Как давно вы работаете психиатром?
— Пять лет.
— Вы когда-нибудь вылизывали жену?
— Ч… — Сердитая пауза… — Я… я не знаю, что означает эта фраза.
— Хорошо, найдем другие слова. Вы когда-нибудь занимались с женой орально-генитальным сексом?
— Я не буду отвечать. Ты не имеешь права.
— У меня все права. А у вас — никаких. Отвечайте, а не то я кого-нибудь застрелю. И помните, если вы солжете, если я поймаю вас на лжи, я кого-нибудь застрелю. Вы занимались с женой…
— Нет!
— Как давно вы работаете психиатром?
— Пять лет.
— Почему?
— Поч… Ну, эта работа мне нравится.
— У вашей жены был роман с другим мужчиной?
— Нет.
— Другой женщиной?
— Нет!
— Откуда вы знаете?
— Она меня любит.
— Ваша жена брала у вас в рот, Дон?
— Я не знаю, что ты…
— Ты чертовски хорошо знаешь, что я имею в виду!
— Нет, Чарли, я…
— Вы когда-нибудь жульничали на экзамене в колледже?
Пауза.
— Никогда.
— А на контрольных?
— Нет.
Тут я нанес удар.
— Тогда как вы можете говорить, что ваша жена никогда не занималась с вами орально-генитальным сексом?
— Я… никогда… Чарли…
— Где вы проходили начальный курс боевой подготовки?
— В Форт-Беннинге.
— В каком году?
— Я не пом…
— Назовите год, а не то я кого-нибудь застрелю!
— В тысяча девятьсот пятьдесят шестом.
— Вы были сержантом? Или рядовым?
— Я был… офицером. Старшим лейте…
— Я об этом не спрашивал! — проорал я.
— Чарли… Чарли, ради Бога, успокойся…
— В каком году вы демобилизовались?
— В т-тысяча девятьсот шестидесятом.
— Ты должен был прослужить шесть лет! Ты солгал! Сейчас я кого-то прист…
— Нет! — Он уже кричал. — Национальная гвардия! Я служил в гвардии!
— Девичья фамилия твоей матери?
— Г-г-гейвин.
— Почему?
— Чт… Я не понимаю, что ты…
— Почему ее девичья фамилия Гейвин?
— Потому что Гейвин — фамилия ее отца. Чарли…
— В каком году ты проходил курс начальной боевой подготовки?
— В тысяча девятьсот пятьдесят седь… шестом!
— Ты солгал. Я подловил тебя, не так ли, Дон?
— Нет!
— Ты начал говорить про пятьдесят седьмой год.
— Я перепутал.
— Я собираюсь кого-нибудь пристрелить. Пожалуй, всажу пулю в живот. Да.
— Чарли, ради Бога!
— Смотри, чтобы этого не повторилось. Ты был сержантом, так? В армии?
— Да… нет… я служил офицером…
— Назови второе имя твоего отца.
— Д-джон. Чар… Чарли, держи себя в руках…
— Когда-нибудь ел «киску» своей жены?
— Нет!
— Ты лжешь. Ты не знаешь, что это значит. Сам сказал.
— Ты же мне объяснил. — Он дышал часто-часто. — Отпусти меня, Чарли, дай мне…
— К какой ты принадлежишь церкви?
— Методистской.
— Поешь в хоре?
— Нет.
— Ходил в воскресную школу?
— Да.
— Первые два слова Библии?
Пауза.
— В начале.
— Первая строчка двадцать третьего псалма?
— Г… Господня — земля, и что наполняет ее.
— И ты впервые ел «киску» жены в пятьдесят шестом году?
— Да… нет… Чарли, отпусти меня…
— Начальный курс боевой подготовки, какой год?
— Пятьдесят шестой.
— Раньше ты сказал пятьдесят седьмой! — вскричал я. — Соврал-таки! Теперь я всажу пулю кому-нибудь в голову!
— Я сказал пятьдесят шестой, недоумок! — истеричный крик.
— Что произошло с Ионой, Дон?
— Его проглотил кит.
— В Библии сказано, большая рыба. Ты это хотел сказать?
— Да. Большая рыба. Конечно. — Видимо, он уже мог согласиться на все.
— Кто построил ковчег?
— Ной.
— Где ты проходил начальный курс боевой подготовки?
— В Форт-Беннинге. — Прозвучало увереннее, тут он подвоха не ждал. И я смог застать его врасплох.
— Когда-нибудь вылизывал свою жену?
— Нет.
— Что?
— Нет.
— Какая последняя книга Библии, Дон?
— «Откровения».
— На самом деле «Откровение», в единственном числе. Я прав?
— Прав, конечно, прав.
— Кто ее написал?
— Иоанн.
— Второе имя твоего отца?
— Джон[15].
— Когда-нибудь слышал откровения своего отца, Дон?
И тут из горла Дона Грейса вырвался натужный, хриплый смешок. От этого смешка многим в классе стало не по себе.
— Э… нет… Чарли… Не было такого.
— Девичья фамилия твоей матери?
— Гейвин.
— Христос занесен в список мучеников?
— Д-да… — У методиста не могло не быть сомнений.
— Как он принял мученический конец?
— На кресте. Его распяли.
— О чем спросил Христос Бога на кресте?
— «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?»
— Дон!
— Да, Чарли.
— Что ты только что сказал?
— Я сказал: «Боже Мой, Боже Мой, для чего…» — Пауза. — О нет, Чарли. Это несправедливо!
— Ты задал вопрос.
— Ты задурил мне голову!
— Ты только что убил человека, Дон. Жаль.
— Нет!
Я выстрелил в пол. Весь класс, словно загипнотизированный нашим диалогом, подпрыгнул. Несколько человек вскрикнули. Свин вновь потерял сознание и вывалился в проход, гулко стукнувшись головой об пол. Не знаю, передал ли аппарат внутренней связи этот звук наверх, да это и не имело особого значения.
Мистер Грейс плакал. Рыдал как ребенок.
— Превосходно. — Говорил я, ни к кому конкретно не обращаясь. — Просто превосходно.
Действительно, все шло как и хотелось.
Я позволил ему порыдать с минуту. Копы двинулись к школе на звук выстрела, но Том Денвер, все еще ставящий на своего психоаналитика, удержал их. Меня это вполне устроило. А мистер Грейс все заливался слезами, маленький, беззащитный, беспомощный ребенок. Моими усилиями он оттрахал себя своим же собственным «инструментом».
О таком иной раз можно прочитать в журнале «Пентхауз форум». Я сорвал с него маску заклинателя душ и превратил в человека. Но я не держал на него зла. Грешат только люди, а вот прощают — боги. В это я искренне верил.
— Мистер Грейс? — позвал я его.
— Я ухожу. — И сквозь слезы он воинственно добавил: — И тебе меня не остановить.
— Разумеется, идите, — нежно напутствовал его я. — Игра закончена, мистер Грейс. И на этот раз мы не расплачиваемся жизнями. Здесь никто не умер. Я выстрелил в пол.
Мертвая тишина на другом конце провода.
— Ты можешь это доказать, Чарли?
Иначе тут все рванули бы к дверям.
Эта фраза осталась в голове, а я повернулся к Теду.
— Тед?
— Это Тед Джонс, мистер Грейс, — механически ответил Тед.
— С-слушаю тебя, Тед.
— Он выстрелил в пол. — Все тот же голос робота. — Все в полном порядке. — Тут он оскалился и хотел продолжить, но я направил на него револьвер, и он сжал губы.
— Спасибо тебе, Тед. Спасибо тебе, мой мальчик. — Из динамика вновь донеслись всхлипывания. Прошло много, много времени, прежде чем он отключил связь. А потом нам пришлось долго ждать, пока он появится на лужайке и направится к копам, в твидовом пиджаке с бежевыми кожаными заплатами на локтях, блестящей лысиной, блестящими щеками. Шел он медленно, как глубокий старик.
Просто удивительно, какое наслаждение доставила мне эта медлительность.
Глава 20
— Приехали, — донеслось с заднего ряда. Ричард Кин. Голос звучал устало, словно сил у его обладателя совсем не осталось.
И тут же раздался другой голос, возбужденный, счастливый:
— Думаю, это было круто! — Я приподнялся. Грейс Станнер, наша Дюймовочка. К ней так и тянуло парней, что зализывали волосы назад и ходили в белых носках. В коридоре они вились вокруг нее, словно пчелы. Она носила обтягивающие свитера и короткие юбки. Когда она шла, тело ее так и играло. Короче, было на что посмотреть. И о ее мамаше много чего говорили. Где-то она работала, но в основном ошивалась в «Деннис» на Саут-Мейн, на задворках Плейсервилла. «Деннис», естественно, не тянул на дворец Цезаря. А в таких маленьких городках находилось немало людей, полагающих, что дочь ничем не отличается от матери. В этот день на Грейс были розовый свитер и темно-зеленая юбка до середины бедра. Лицо ее сияло. Она подняла сжатые кулачки. Я почувствовал, что у меня перехватило горло. — Давай, Чарли! Оттрахай их всех!
Чуть ли не все головы повернулись к ней, а кое у кого отвисли челюсти, но меня это не удивило. Я говорил вам о шарике рулетки, не так ли? Конечно, говорил. Так вот, он еще не остановился. Когда речь заходит о безумии, можно спорить только о его степени. Кроме меня, есть еще много людей, у которых едет крыша. Они ходят на автогонки, матчи по рестлингу, смотрят фильмы ужасов. Может, и Грейс из их числа, но я восхищался ею: она произнесла вслух то, о чем другие решались только подумать. А честность всегда ценится высоко. Опять же, она ухватила самую суть. Такая миниатюрная, славная девчушка.
Ирма Бейтс повернулась к ней с перекошенным от ярости лицом. Тут я понял, что наша перепалка с Доном Грейсом вышибла ее из колеи.
— Заткни свой грязный рот!
— Да пошла ты!.. — усмехнулась ей в лицо Грейс. — Корова!
Рот Ирмы раскрылся. Она искала слова. Я видел, как она пытается их найти, отбрасывая один вариант за другим, потому что нуждалась в сильных словах, от которых лицо Грейс прорезали бы морщины, груди обвисли, на ногах вылезли вены, а волосы поседели. Конечно, такие слова где-то были, оставалось только их найти. Вот она их и искала, шевеля маленьким подбородком, хмуря выпуклый лоб (и там, и там хватало угрей), очень похожая на жабу.
Наконец нашла.
— Они должны пристрелить тебя точно так же, как пристрелят его, шлюха! — Уже неплохо, но недостаточно. Эти слова не отражали всего того ужаса и ярости, которые она испытала, осознав, что рушатся основы привычного ей мира. — Убьем всех шлюх. Шлюх и дочерей шлюх!
В классе и так было тихо, а тут воцарилась полная тишина. Абсолютная. Всеобщее внимание сосредоточилось на Ирме и Грейс. Они словно стояли на сцене под лучами юпитеров. Грейс улыбалась, пока не прозвучала последняя фраза Ирмы. Вот тут улыбка исчезла.
— Что? — спросила Грейс. — Что? Что?
— Подстилка! Потаскуха!
Грейс поднялась.
— Моя-мать-работает-в-прачечной-толстая-сучка-и-тебе-лучше-забрать-обратно-то-что-ты-сейчас-сказала. — Все это она произнесла слитно, словно читала стихотворение.
Ирма торжествующе сверкнула глазами, добившись желаемого, ее шея блестела от пота, пота девушки-подростка из тех, кто по пятницам сидит дома, уткнувшись в телевизор и поглядывая на часы. Из тех, для кого никогда не звонит телефон, а голос матери — голос Тора. Из тех, кто постоянно выщипывает волосики между носом и верхней губой. Из тех, кто ходит на фильмы Роберта Редфорда с подружками, а на следующий день приходит одна, чтобы видеть его вновь, зажав потные ладони между колен. Из тех, кто пишет длинные, но очень редко отправляемые письма Джону Траволте. Из тех, для кого время тянется мучительно медленно, не суля никаких радостей. Неудивительно, что шея у таких покрывается липким потом. Я не шучу, такова правда жизни.
Ирма открыла рот и выплюнула:
— ШЛЮХИНА ДОЧЬ!
— Ладно. — Грейс двинулась к ней по проходу, вытянув вперед руки, словно гипнотизер на сцене. С очень длинными, покрытыми розовым лаком ногтями.
— Сейчас я выковырну тебе зенки, курва!
— Шлюхина дочь, шлюхина дочь! — не отступалась Ирма.
Грейс плотоядно улыбалась. Глаза у нее сверкали. Она не спешила, но и не тормозила. Шла по проходу нормальным шагом. Хорошенькая, как это я раньше не замечал, хорошенькая и грациозная. Прямо-таки камея.
— Вот и я, Ирма. Пришла за твоими глазенками.
Ирма внезапно поняла, что происходит, отпрянула.
— Остановись, — приказал я Грейс. Револьвер не поднял, но положил на него руку.
Грейс остановилась, вопросительно посмотрела на меня. На лице Ирмы отразилось облегчение, но злоба его не покинула. Похоже, меня она приняла за решившее вмешаться божество, взявшее ее сторону.
— Шлюхина дочь, — повторила она, обращаясь к классу. — По возвращении из пивной миссис Станнер каждую ночь оставляет дом открытым. И готова обслужить любого. — Своей усмешкой она хотела выразить презрение к Грейс, но в ней проступил охвативший ее ужас. Грейс все еще вопросительно смотрела на меня.
— Ирма, — вежливо обратился я к ней, — послушай меня, Ирма.
Когда она повернулась ко мне, я в полной мере осознал, что произошло. Остекленевшие глаза, закаменевшее лицо. Прямо-таки маска, какие дети надевают на Хэллоуин. Еще чуть-чуть, и она окончательно сошла бы с ума. Ее психика отказывалась воспринимать то, что происходило у нее на глазах. Возможно, недоставало одной соломинки, чтобы ввергнуть ее в ад безумия.
— Хорошо, — продолжил я, убедившись, что обе не отрывают от меня глаз. — Значит, так. Мы должны поддерживать в классе порядок. Я уверен, что все это понимают. Где мы окажемся, если забудем про порядок? Правильно, в джунглях. И лучший способ поддерживать порядок — решать возникающие конфликты цивилизованным путем.
— И правильно! — откликнулся Хэрмон Джексон.
Я поднялся, шагнул к доске, взял кусок мела, нарисовал на линолеуме пола круг диаметром в пять футов. При этом поглядывая на Теда. Вернулся к столу, сел. Указал на круг.
— Прошу вас, девушки.
Грейс тут же двинулась к кругу, восхитительная, желанная. С гладкой, очень белой кожей.
Ирма застыла.
— Ирма, — обратился я к ней. — Что же ты сидишь, Ирма? Ты ведь обвинила ее.
Ирма изумленно вскинула брови, словно глагол «обвинять» изменил ход ее мыслей. Она кивнула, встала, вскинула руку ко рту, словно хотела заглушить кокетливый смешок. Прошествовала по проходу и ступила в круг, как можно дальше от Грейс. Опустила глаза, сцепила руки перед собой. Будто собиралась спеть «Гранаду» на «Ганг-шоу».
Ее отец продает автомобили, не так ли? — ни с того ни с сего подумал я.
— Превосходно. Как принято в церкви, в школе и даже в «Хауди-Дуди»[16], шаг за круг — смерть. Понятно?
Они это поняли. Это все поняли. Пусть и не уразумели, но поняли. Когда перестаешь мыслить, сама идея разумения становится несколько архаичной, сродни звуку забытых языков или взгляду в викторианскую camera obscura[17]. Мы, американцы, отдаем предпочтение простому пониманию. Так проще читать дорожные указатели, когда въезжаешь в город по шоссе на скорости больше пятидесяти миль в час. Для уразумения, то бишь осознания, мысленные челюсти должны слишком уж широко раскрыться, глядишь, разорвутся сухожилия. С пониманием проще, его можно купить в любом газетно-книжном киоске Америки.
— Я хотел бы обойтись минимумом насилия. Его и так хватает с лихвой. Думаю, девушки, ограничимся словами и оплеухами. Открытой ладонью. Судейство беру на себя. Принято?
Они кивнули.
Я сунул руку в задний карман и вытащил бандану. Купил я ее в магазине «Бен Франклин» в центре города и пару раз повязывал на шею, но потом стал использовать вместо носового платка. Сказалось буржуазное происхождение, ничего не поделаешь.
— Как только я брошу бандану на пол, можете начинать. Первый ход за тобой, Грейс, поскольку обвинения выдвинуты против тебя.
Грейс с готовностью кивнула. На ее щеках расцвели розы. Так моя мама говорила про тех, кто краснеет.
Ирма Бейтс не отрывала глаз от моей красной банданы.
— Прекратите! — взвился Тед Джонс. — Ты же говорил, что никому не причинишь вреда, Чарли.
Вот и прекрати это безобразие! — В его глазах стояло отчаяние. — Возьми и прекрати!
Уж не знаю по какой причине, истерически захохотал Дон Лорди.
— Она начала первой, Тед Джонс, — встряла Сильвия Рейган. — Если бы какая-то эфиопская кикимора назвала мою мать шлюхой…
— Шлюхой, грязной шлюхой, — с готовностью подтвердила Ирма.
— …я бы выцарапала ее паршивые глазенки!
— Ты свихнулась! — побагровев, заорал Тед. — Мы можем его остановить. Если мы все набросимся на него, то сможем…
— Заткнись, Тед, — бросил Дик Кин. — Хорошо?
Тед огляделся, не нашел ни поддержки, ни сочувствия и заткнулся. Глаза его почернели от ненависти. Я порадовался, что его и стол миссис Андервуд разделяло приличное расстояние. Если б пришлось, я бы успел прострелить ему ногу.
— Готовы, девушки?
Грейс Станнер широко мне улыбнулась:
— Готовы.
Ирма кивнула. Девушка крупная, она расставила ноги, чуть наклонила голову. Круглые кудряшки ее грязно-желтых волос чем-то напоминали рулоны туалетной бумаги.
Я бросил бандану. Время пошло.
Грейс глубоко задумалась. Я буквально читал ее мысли: она понимала, сколь далеко все может зайти, и задавалась вопросом, а не потеряет ли она головы. В этот момент я любил ее. Нет… я любил их обеих.
— Жирная болтливая сволочь, — начала Грейс, глядя Ирме в глаза. — Ты воняешь. Это я серьезно. Твое тело смердит. Ты говнюшка.
— Хорошо, — кивнул я. — А теперь врежь ей.
Грейс размахнулась и ударила Ирму по щеке. Как договаривались, открытой ладонью. Словно щелкнул кнут. Свитер вздернулся, открыв полоску тела над юбкой.
— Однако! — выдохнул Корки Геролд.
Ирма хрюкнула. Голову отбросило назад, лицо скривилось. На левой щеке загорелось красное пятно.
Грейс шумно выдохнула, приготовилась к ответному удару. Волосы падали ей на плечи, прекрасные волосы. Она ждала.
— Ирма у нас прокурор. Приступай, Ирма.
Ирма тяжело дышала. Она сверкнула глазами, ощерилась. Стала просто страшной.
— Шлюха, — наконец вырвалось из нее. — Она, похоже, решила не менять тактику. — Грязная трахальщица.
Я кивнул.
Ирма ухмыльнулась. Крупная деваха, очень крупная. Рука, словно дубина, обрушилась на щеку Грейс. Что-то хряпнуло.
— Ох! — вырвалось у кого-то.
Грейс не упала. Половина ее лица покраснела, но она не упала. Наоборот, улыбнулась Ирме. И Ирма запаниковала. Я это видел и не мог поверить своим глазам: у Дракулы оказались глиняные ноги.
Я окинул взглядом класс. Поединок загипнотизировал их. Они забыли о Томе Денвере, мистере Грейсе, Чарлзе Эверетте Декере. Они не могли оторвать глаз от Ирмы и Грейс и, возможно, видели в них отражение какой-то части своих душ, как в осколке зеркала. Меня это только радовало. Поднимало настроение, словно молодая весенняя травка.
— Повторим, Грейс?
Верхняя губа поднялась, обнажив маленькие белоснежные зубки.
— Тебя никогда не приглашали на свидание, в этом все и дело. Ты уродина. От тебя дурно пахнет. Ты можешь только думать о том, что делают другие люди, отсюда и твои грязные мыслишки. Ты вонючая поганка.
Я кивнул.
Грейс размахнулась, и Ирма отпрянула. Рука Грейс едва коснулась Ирмы, но та разревелась, словно маленький ребенок.
— Отпусти меня, — простонала она. — Я больше не могу, Чарли. Отпусти меня.
— Возьми назад сказанное о моей матери, — прорычала Грейс.
— Твоя мать берет в рот! — выкрикнула Ирма. Лицо ее перекосилось, кудряшки замотало из стороны в сторону.
— Хорошо, — кивнул я. — Продолжай, Ирма.
Но Ирма истерично рыдала.
— Г-Г-Г-господи! — Руки ее медленно поднялись, закрыли лицо. — Боже, как я хочу у-у-умереть…
— Скажи, что извиняешься, — настаивала Грейс. — Возьми свои слова назад.
— Ты берешь в рот! — выкрикнула Ирма, не отрывая рук от лица.
— Давай, Ирма, — обратился я к ней. — Твой последний шанс.
На этот раз Ирма била со всего маху. Я увидел, как глаза Грейс превратились в щелочки, как напряглись мышцы шеи. Но удар пришелся в челюсть, так что голова едва дернулась. Однако щека стала ярко-красной, как от солнечного ожога.
Все тело Ирмы сотрясалось от рвущихся из груди рыданий.
— У тебя никогда никого не будет, — бросила Грейс. — Ты так и останешься жирной, вонючей свиньей.
— Ну-ка врежь ей как следует! — заорал Билли Сэйер, молотя кулаками по столу. — Чтоб мало не показалось!
— У тебя даже нет подруг. — Грейс тяжело дышала. — Зачем ты вообще живешь?!
Ирма издала пронзительный вопль.
— Я высказалась. — Грейс повернулась ко мне.
— Хорошо. Приступай.
Грейс размахнулась, но Ирма с криком рухнула на колени:
— Не б-бей меня. Пожалуйста, больше не бей! Не бей меня…
— Говори, что извиняешься.
— Я не могу. — Сквозь рыдания. — Разве ты не видишь, что не могу?
— Можешь. Лучше извинись.
На мгновение повисла тишина, нарушаемая только жужжанием часов. Потом Ирма подняла голову, рука Грейс тут же опустилась, оставив красную отметину на щеке Ирмы. Словно грохнул выстрел из мелкокалиберного пистолета.
Ирма упала на одну руку, кудряшки свалились на лицо. Она шумно вздохнула:
— Хорошо! Хорошо! Я извиняюсь!
Грейс отступила на шаг, ее рот приоткрылся, дышала она часто-часто. Она подняла руки, откинула волосы со щек. Ирма смотрела на нее снизу вверх. Вновь поднялась на колени. Я даже подумал, что она начнет молиться. Но она еще громче зарыдала.
Грейс посмотрела на класс, на меня. Ее полные груди так и рвались из облегающего их свитера.
— Моя мать трахается, и я ее люблю.
В задних рядах захлопали, то ли Майк Гейвин, то ли Нэнси Каскин. А потом захлопали все, кроме Теда Джонса и Сюзан Брукс. Сюзан просто не могла хлопать. Она с восхищением смотрела на Грейс Станнер.
Ирма все еще стояла на коленях, закрыв лицо руками. Когда аплодисменты смолкли (я смотрел на Сандру Кросс: ее ладоши едва соприкасались), я повернулся к ней:
— Поднимайся, Ирма.
Она вытаращилась на меня, вся в слезах, ничего не понимая, словно происходило все это не наяву, а во сне, да еще не с ней.
— Оставь ее в покое. — Тед чеканил каждое слово.
— Заткнись, — осадил его Хэрмон Джексон. — Чарли все делает правильно.
Тед повернулся к нему. Но Хэрмон не отвел глаз, как мог бы в другое время, в другом месте. Они оба входили в совет учащихся, где Тед, естественно, играл первую скрипку.
— Поднимайся, Ирма, — мягко повторил я.
— Ты собираешься застрелить меня? — прошептала она.
— Ты же сказала, что извиняешься.
— Она заставила меня это сказать.
— Но я уверен, что ты действительно извиняешься.
Ирма тупо смотрела на меня из-под этих идиотских кудряшек.
— Мне всегда приходится извиняться. Вот почему мне так трудно э-это сказать.
— Ты ее прощаешь? — спросил я Грейс.
— Что? — Грейс словно не понимала, о чем речь. — А. Да. Конечно. — Она направилась к своему месту, села, уставилась на свои руки.
— Ирма! — обратился я ко второй девушке.
— Что? — Она смотрела на меня, как побитая собака, жалкая, несчастная.
— Может, ты хочешь нам что-то сказать?
— Не знаю.
Она медленно выпрямилась. Руки болтались как плети, словно она не знала, что с ними делать, для чего они предназначены.
— Я думаю, хочешь.
— Если облегчишь душу, сразу станет легче, — поддакнула Танис Гэннон. — По себе знаю.
— Ради Бога, оставьте ее в покое, — бросил с заднего ряда Дик Кин.
— Я не хочу, чтобы меня оставляли в покое, — внезапно вырвалось у Ирмы. — Я скажу. — Она отбросила волосы со лба, найдя применение рукам. — Я некрасивая. Меня никто не любит. Я никогда не ходила на свидание. Все, что она говорила, правда. Вот. — Слова вылетали так быстро, что кривили ей лицо, словно она принимала горькое лекарство.
— А ты следи за собой, — ответила ей Танис. Смутилась, но потом решительно продолжила: — Сама знаешь, мойся почаще, брей ноги и… э… подмышки. Старайся нравиться. Я тоже не красавица, но не сижу дома по уик-эндам. И тебе это по силам.
— Я не знаю как!
Некоторые из парней потупились, а вот девчонки, те просто подались вперед. Теперь они все сочувствовали Ирме. О второй половине человечества они просто забыли.
— Ну… — начала Танис. Замолчала, качнула головой. — Иди сюда, тут и поговорим.
Смешок Пэта Фицджеральда.
— Профессиональные секреты?
— Вот именно.
— Хороша профессия, — ввернул Корки Геролд, вызвав смех.
Ирма Бейтс прошла в задние ряды, где Танис, Энн Ласки и Сюзан Брукс начали ей что-то втолковывать. Сильвия Рейган шепталась с Грейс, а глазки Свина перебегали с одной на другую. Тед Джонс хмурился, уставившись в никуда. Джордж Йенник что-то вырезал на столе и курил: прямо-таки плотник за работой. А большинство смотрели в окна, где копы регулировали движение автомобилей и, собравшись группками, обсуждали сложившуюся ситуацию. Я без труда разглядел Дона Грейса, старину Тома Денвера и Джерри Кессерлинга, новоиспеченного транспортного регулировщика.
Неожиданно громко зазвенел звонок, в очередной раз заставив нас всех подпрыгнуть. Подпрыгнули и копы на лужайке. Двое выхватили револьверы.
— Перемена, — возвестил Хэрмон.
Я взглянул на настенные часы. 9:50. А в 9:05 я сидел у окна и смотрел на бельчонка. Но теперь бельчонок ушел, ушел старина Том Денвер, а миссис Андервуд ушла насовсем. Я хорошенько подумал и решил, что я тоже ушел.
Глава 21
Подъехали еще три патрульные машины, появились и горожане. Копы их отгоняли, но без особого успеха. Мистер Франкель, владелец местного ювелирного магазина (там же продавались и фотокамеры), прибыл на «понтиаке» и долго мытарил Джерри Кессерлинга. Его тяжелые роговые очки постоянно сползали с носа, а он возвращал их на прежнее место. Джерри пытался от него отделаться, но мистер Франкель не ослаблял хватки. Он также был членом городского совета Плейсервилла и дружил с Норманом Джонсом, отцом Теда.
— Моя мать купила мне кольцо в его магазине. — Сара Пастерн искоса поглядывала на Теда. — Так у меня в первый же день под ним позеленел палец.
— Моя мама говорит, что он цыган, — вставила Танис.
— Эй! — Свин шумно сглотнул. — А вон и моя мать!
Мы посмотрели. Все так, миссис Дейно беседовала с одним из синерубашечных копов, из полиции штата, ее комбинация на четверть дюйма вылезала из-под платья. Она относилась к тем дамочкам, что говорят не столько языком, сколько руками. Вот руки и летали, как флаги, напоминая мне о субботнем футболе: захват… подрезка… неправильное удержание. Думаю, в данном случае речь могла идти о неправильном удержании.
Мы все знали ее, неоднократно сталкивались с ней, а уж ее репутация… Она принимала самое активное участие в различных мероприятиях родительского комитета, играла заметную роль в клубе матерей. Всегда присутствовала на торжественных ужинах по поводу перехода в следующий класс, на школьных танцах в спортивном зале, на встречах выпускников. Если где-то собиралось больше трех человек, там обязательно появлялась и миссис Дейно, всегда готовая пожать чью-то руку, с улыбкой до ушей, жадно ловящая каждое слово, каждый жест, как губка впитывающая информацию.
Свин нервно заерзал на стуле, словно ему приспичило пойти в туалет.
— Эй, Свин, мамашка тебя кличет, — подал голос Джек Голдман.
— Ну и хрен с ней, — пробормотал Свин.
У Свина была сестра, Лилли Дейно, она училась в выпускном классе, когда мы только перешли в среднюю школу. С такой же физиономией, как и у Свина, так что на красавицу, мягко говоря, не тянула. За ней начал ухаживать крючконосый Лафоллет Сен-Арманд, на год моложе ее. Он-то ее и накачал. Лафоллет тут же завербовался в морскую пехоту, где ему, вероятно, разобъяснили разницу между карабином и «шлангом», указали, что предназначено для стрельбы, а что для развлечений. Два следующих месяца миссис Дейно не принимала участия в деятельности родительского комитета. Лилли отправили к тетке в Боксфорд, штат Массачусетс. Вскоре после этого миссис Дейно взялась за старое, разве что ее улыбка стала еще шире. Проза маленького города, друзья мои.
— Должно быть, беспокоится, — заметила Кэрол Гранджер.
— Кого это волнует? — безразлично пожал плечами Свин. Сильвия Рейган ему улыбнулась. Свин покраснел.
Какое-то время все молчали. Мы наблюдали, как горожане собираются за ярко-желтыми пластиковыми ограждениями. Я видел среди них отцов и матерей других моих одноклассников. Но вот родителей Сандры не нашел. Так же, как и старшего Джо Маккеннеди. Таких, как они, цирк никогда не привлекал.
Подкатил мини-фургон местной телестанции. Один из парней выскочил из кабины, прилаживая на бедре сумку с магнитофоном, и поспешил к копу. Коп указал на другую сторону дороги. Парень вернулся к мини-фургону, оттуда вылезли еще двое, начали выгружать телекамеры.
— Есть у кого-нибудь радиоприемник? — спросил я.
Трое подняли руки. Самый большой оказался у Корки. «Сони» на шести батарейках, так что носить его приходилось в портфеле. Зато он брал все: длинные волны, средние, короткие, УКВ. Корки поставил приемник на стол, включил. Мы как раз успели к десятичасовому информационному выпуску.
«…Главная новость — старшеклассник Плейсервиллской средней школы Чарлз Эверетт Декер…»
— Эверетт, — фыркнул кто-то.
— Заткнись, — бросил Тед.
«…судя по всему, сошел с ума этим утром и теперь держит в заложниках двадцать четыре своих одноклассника, запершись с ними в одном из классов школы. Известно, что один человек, Вэнс, тридцати семи лет, преподаватель истории в Плейсервиллской средней школе, убит. Предполагают, что убита и другая преподавательница, миссис Джин Андервуд, также тридцати семи лет. Декер дважды разговаривал с руководством школы по системе внутренней связи. В заложниках оказались следующие ученики…»
Диктор зачитал список присутствующих в классе, тот самый, что я передал Тому Денверу.
— Обо мне сказали по радио! — воскликнула Нэнси Каскин, услышав свои имя и фамилию. Ее губы начали расплываться в улыбке. Мелвин Томас свистнул. Нэнси покраснела и предложила ему заткнуться.
«…и Джордж Йенник. Френк Филбрик, начальник полиции штата Мэн, попросил всех друзей и родственников держаться подальше от эпицентра событий. Декер опасен для общества, и Филбрик подчеркнул, что никто не знает, в чем причина его помешательства. „Мы должны предполагать, что парень на взводе“, — сказал Филбрик».
— Хочешь проверить, на взводе ли мой спусковой крючок? — спросил я Сильвию.
— А он у тебя на предохранителе? — ответила она, и класс грохнул. Энн Ласки смеялась, закрыв рот руками, покраснев как маков цвет. Только Тед Джонс, наш диссидент, хмурился.
«…Грейс, школьный психоаналитик, разговаривал с Декером по системе внутренней связи несколько минут тому назад. Грейс сообщил репортерам, что Декер угрожал перестрелять всех заложников, если он, Грейс, немедленно не покинет кабинет директора на третьем этаже».
— Лжец! — промурлыкала Грейс Станнер. Ирма подпрыгнула.
— Что это он себе позволяет? — сердито спросил Мелвин. — Или он думает, что ему это сойдет с рук?
«…также говорит, что полагает Декера шизофреником, на данный момент полностью потерявшим контакт с реальностью. Грейс завершил свой сбивчивый рассказ словами: „В таком состоянии Чарлз Декер способен на все“. Полиция из окрестных городов…»
— Какое дерьмо! — взвилась Сильвия. — Когда мы выберемся отсюда, я всем расскажу, что лепетал здесь этот подонок! Я всем…
— Заткнись и слушай! — рявкнул Дик Кин.
«…и Льюистона прибыла на место событий. На текущий момент ситуация, согласно капитану Филбрику, не изменилась. Декер пригрозил открыть огонь по своим одноклассникам, если полиция применит слезоточивый газ, а учитывая, что на карту поставлены жизни двадцати четырех детей…»
— Детей, — передразнил диктора Свин. — Теперь вспомнили о детях. Они нанесли тебе удар в спину, Чарли. Дети. Ха! Дерьмо. Разве они могут представить себе, что происходит? Я…
— Он говорит что-то такое о… — начал Корки.
— Не важно. Выключи приемник, — приказал ему я. — Здесь мы можем услышать более интересное. — Я не отрывал глаз от Свина. — Похоже, — и тебе хочется облегчить душу, приятель?
Свин указал на Ирму:
— Она думает, что ей плохо живется. Ха-ха.
Он невесело рассмеялся, по неведомой мне причине достал из нагрудного кармана карандаш и посмотрел на него. Лиловый карандаш.
— Карандаши «Би-Боб», — продолжал Свин. — Самые дешевые карандаши на свете, вот что могу о них сказать. Заточить их невозможно. Грифель ломается. Каждый сентябрь, с первого класса начальной школы, ма возвращается из «Маммот Март» с двумястами карандашей «Би-Боб» в пластиковой коробке. И я ими пишу!
Он разломил лиловый карандаш пополам, уставился на половинки. По правде сказать, карандаш действительно выглядел дешевкой. Я-то всегда пользовался продукцией фирмы «Эберхард Фейбер».
— Ма, — продолжал Свин. — Спасибо тебе. Двести карандашей в пластиковой коробке. Знаете, какое у нее хобби? Помимо организации этих поганых ужинов с гамбургером на бумажной тарелке и стаканчиком апельсинового «Джелло»? Она обожает конкурсы. Только в них и участвует. В сотнях. Выписывает все женские журналы. Все лотереи ее. А еще кроссворды. Моя сестра как-то принесла котенка, так мать не разрешила оставить его.
— Та, что забеременела? — полюбопытствовал Корки.
— Не разрешила оставить. — Свин словно и не слышал его. — Утопила в ванне, потому что никто взять котенка не захотел. Лилли умоляла мать хотя бы отвезти котенка к ветеринару, чтобы усыпить газом, но мать сказала, что тратить четыре бакса на паршивого котенка слишком жирно.
— Бедненький, — вздохнула Сюзан Брукс.
— Клянусь Богом, она утопила его прямо в ванне. Эти чертовы карандаши. Купит она мне новую рубашку? Черта с два. Может, на день рождения. Я говорю: «Ма, ты послушай, как другие дети называют меня. Послушай, ма». У меня нет даже карманных денег, потому что она все тратит на письма, которые отправляет на различные конкурсы. Новая рубашка на день рождения и паршивая пластиковая коробка с карандашами «Би-Боб» для школы. Это все. Я пытался развозить газеты, но она быстренько это прекратила. Сказала, что в городе полно не слишком добродетельных женщин, которые только и ждут, как бы затащить мальчика в постель, пока муж пребывает на работе.
— Ну и стерва! — крикнула Сильвия.
— Эти конкурсы. Родительские ужины. Танцы в спортивном зале. Привычка прилипать ко всем и каждому. Высасывать из них информацию и лыбиться.
Свин посмотрел на меня, криво улыбнулся. Такой странной улыбки в этот день мне еще видеть не доводилось.
— Знаете, что она сказала, когда Лилли пришлось уехать? Сказала, что я должен продать мой автомобиль. Старый «додж», который подарил мне дядя, когда я получил водительские права. Я ответил, что не продам. Ответил, что дядя Фред подарил его мне и я оставлю его у себя. Она заявила, что продаст его сама, если это не сделаю я. Потому что во всех документах расписывалась она, так что по закону автомобиль принадлежит ей. Сказала, что не хочет, чтобы я обрюхатил какую-нибудь девушку на заднем сиденье. Я. Чтобы не обрюхатил какую-нибудь девушку. Так и сказала.
Он вертел пальцами половинку карандаша. Грифель торчал из нее, как черная кость.
— Я. Ха! Последний раз я приглашал девушку на свидание на пикнике по случаю окончания восьмого класса. Я сказал ма, что не продам «додж». Она заявила, что продам. В итоге я его продал. Я знал, что продам. С ней бороться невозможно. Она всегда знает, что сказать. Только начнешь перечислять причины, по которым мне нельзя продавать автомобиль, она спрашивает: «Чего это ты надолго задерживаешься в ванной?» Лепит прямо в лоб. Ты ей о машине, она тебе о ванной. Как будто ты занимаешься там каким-то грязным делом. Она подавляет. — Свин посмотрел в окно. Миссис Дейно куда-то подевалась. — Она давит, давит, давит и в конце концов всегда берет верх. Карандаши «Би-Боб» ломаются всякий раз, когда хочешь заточить их поострее. Вот так и она берет верх. Размазывает тебя по стенке. И при этом она такая злая и глупая. Она утопила маленького котенка, беспомощного котенка, и она так глупа, что не замечает, как все смеются у нее за спиной. — Класс замер. Свин стоял на сцене один. Не уверен, что он это осознавал. Выглядел он жалко, с половинками карандаша, зажатыми в кулаках. Снаружи патрульная машина въехала на лужайку. Встала параллельно школьному зданию, подбежали несколько копов, спрятались за ней. Вооруженные винтовками. — Я бы не возражал, если бы она получила пулю в лоб, — добавил Свин, мрачно улыбаясь. — Жаль, что у меня нет твоего револьвера, Чарли. Если б он у меня был, думаю, я бы убил ее сам.
— Ты такой же псих, — обеспокоился Тед. — Господи, вы все сходите с ума вместе с ним.
— Ну и гад же ты, Тед.
Кэрол Гранджер. Я бы не удивился, если б она взяла сторону Теда. Я знал, что они несколько раз встречались до того, как у нее появился постоянный кавалер. Умные обычно тянутся друг к другу. Однако именно она бросила его. Может, я нашел не очень удачную аналогию, но для нашего класса Тед был что Эйзенхауэр для убежденных либералов пятидесятых годов: он сам, стиль его поведения, улыбка, послужной список, благие намерения не могли не нравиться, но в нем чувствовалось что-то отталкивающее. Вы видите, я зациклился на Теде… Почему нет? Я все еще старался его понять. Иногда кажется, что все случившееся в то долгое утро — выдумка, плод разыгравшейся фантазии полоумного писателя. Но случилось все наяву. И иной раз я думаю, что в центре событий был Тед, а не я. Именно усилиями Теда они надевали маски, изменяя своей сущности… или срывали их с себя, становясь самими собой. Но я знаю наверняка, что Кэрол смотрела на него со злобой, которую не пристало проявлять кандидату в выступающие на выпускном вечере, тем более что речь предстояло произнести о проблемах черной расы. А помимо злости, в ее взгляде читалась и жестокость.
Когда я думаю об администрации Эйзенхауэра, я прежде всего вспоминаю инцидент с «U-2». Когда думаю о том забавном утре, то прежде всего вспоминаю темные пятна пота, медленно расширяющиеся в подмышках Теда.
— Когда они вытащат его, здесь они найдут только сумасшедших, — возвестил Тед. Пренебрежительно глянул на Свина, который, с блестящим от пота лицом, все смотрел и смотрел на обломки карандаша, будто они вобрали в себя окружающий мир. На его шее темнели потеки грязи, но что с того? Сейчас никто не говорил о его шее.
— Они тебя давят, — прошептал Свин. Бросил половинки карандаша на пол, проводил их взглядом, потом вскинул глаза на меня. — Они раздавят и тебя, Чарли. Подожди, убедишься в этом сам.
Опять в классе повисла тишина. Я крепко сжимал револьвер. Механически, не думая об этом, достал коробку с патронами, вытащил три штуки, вставил в пустые гнезда барабана. Рукоятка стала скользкой от пота. Внезапно я понял, что держу револьвер за ствол, дулом к себе, не к ним. Тед навис над столом, вцепившись в край, но не шевелился, разве что в мыслях. Внезапно я подумал, что на ощупь кожа у него как сумочка из шкуры аллигатора. Интересно, целовала ли его Кэрол, прикасалась к нему? Скорее всего. От этой мысли меня чуть не вырвало.
Сюзан Брукс внезапно расплакалась.
Никто и ухом не повел. Я смотрел на них, они — на меня. Я держал револьвер за ствол. Они это знали. Они все видели.
Я шевельнул ногами, одна задела ногу миссис Андервуд. Я взглянул на нее. Легкий пиджак поверх кашемирового свитера. Она, должно быть, уже остыла. Вот у кого кожа на ощупь не отличалась от шкуры аллигатора. Трупное окоченение, знаете ли. Уж не знаю, когда я наступил ногой на ее свитер. Остался след. По какой-то причине он напомнил мне фотографию Эрнеста Хемингуэя: писатель поставил одну ногу на мертвого льва, в руке сжимал ружье, а на заднем плане улыбались во весь рот чернокожие носильщики. Внезапно захотелось кричать. Я взял ее жизнь, я превратил ее в труп, всадив пулю в голову и расплескав по полу всю алгебру.
Сюзан Брукс положила голову на стол, как нас учили в детском саду, когда приходило время поспать. Волосы она повязала небесно-голубой лентой. Очень красивой. У меня заболел желудок.
— ДЕКЕР!
Я вскрикнул и направил револьвер на окна. Коп в синей форме держал мегафон у рта. На холме толпились телевизионщики со своими камерами. Тебя раздавят… Свин, пожалуй, не ошибся.
— ДЕКЕР, ВЫХОДИ С ПОДНЯТЫМИ РУКАМИ!
— Оставьте меня в покое, — прошептал я.
Мои руки начали дрожать. Разболелся живот. Желудок — мое слабое место. Иногда меня выворачивает до того, как я ухожу в школу, случается такое и на свиданиях. Однажды Джо и я поехали с двумя девушками в Харрисон парк. Стоял июль, теплый, солнечный. С безоблачного неба светило солнце. Мою девушку звали Эннмэри. Она произносила свое имя слитно. Красивая девушка. В темно-зеленых вельветовых шортах и шелковой водолазке. С пляжной сумкой. Мы мчались по дороге 1, из радиоприемника лился рок-н-ролл. Брайан Уилсон, я помню, Брайан Уилсон и «Бич бойз»[18]. Джо сидел за рулем своего синего «Меркурия» и улыбался знаменитой джо-маккеннедиевской улыбкой. Стекла мы, естественно, опустили. И тут у меня схватило живот. Ужас, да и только. Джо разговаривал со своей девушкой. О серфинге. Действительно, о чем еще говорить под музыку «Пляжных мальчиков». Звали ее Розалинд. Тоже симпатяшка. Сестра Эннмэри. Я открыл рот, чтобы сказать, что мне нехорошо, и меня тут же вырвало. Блевотина попала и на ногу Эннмэри, так что попытайтесь представить себе выражение ее лица. Если, конечно, сможете.
Они все постарались обратить это дело в шутку. На первом свидании я позволяю блевать всем своим кавалерам, ха-ха. Плавать в тот день я не смог. Живот не позволил. Эннмэри большую часть дня просидела рядом со мной на одеяле и обгорела.
Девушки привезли с собой ленч. Газировку я попил, а вот к сандвичам не прикоснулся. И все думал о синем «меркурии» Джо, простоявшем на солнце весь день, о том, какой запах будет стоять в кабине по пути домой. Покойный Ленни Брюс однажды сказал, что невозможно отчистить пятно с замшевого пиджака. Добавлю еще одну бытовую истину: невозможно избавиться от запаха блевотины, попавшей на обивку сидений синего «Меркурия». Запах этот никуда не денется ни через неделю, ни через месяц, ни через год. В кабине воняло, как я и ожидал. Правда, все притворялись, будто запаха нет. Но он был.
— ВЫХОДИ, ДЕКЕР, ШУТКИ КОНЧИЛИСЬ!
— Хватит! Заткнитесь!
Разумеется, они меня не слышали. Не хотели слышать. Они играли по своим правилам.
— Односторонний разговор тебе не в жилу, не так ли? — поддел меня Тед Джонс. — Не удается вить из них веревки?
— Отвяжись от меня, — взвизгнул я.
— Они тебя раздавят. — Свин. Голосом пророка. Я попытался подумать о бельчонке, о том, что газон подходил к самому фундаменту. Не получалось. В голове гулял ветер. День, пляж, жара. У всех транзисторные приемники, настроенные на разные радиостанции. Джо и Розалинд, плещущиеся в зеленой воде.
— У ТЕБЯ ПЯТЬ МИНУТ, ДЕКЕР!
— Выходи, — подгонял меня Тед. Он вновь схватился за край стола. — Выходи, пока у тебя есть шанс.
Сильвия круто развернулась к нему:
— Ты кого тут из себя корчишь? Героя? Почему? Почему? Дерьмо, вот кто ты у нас, Тед Джонс. Я им скажу…
— Не учи меня…
— …раздавят тебя, Чарли, сотрут в порошок, подожди и…
— ДЕКЕР!
— Выходи, Чарли…
— …пожалуйста, разве вы не видите, что у него едет крыша…
— ДЕКЕР!
— …родительские ужины и эти вонючие…
— …сломается, если вы не отстанете от него ДЕКЕР одного раздавят если пойдешь к ним Чарли МЫ БУДЕМ ВЫНУЖДЕНЫ ОТКРЫТЬ ОГОНЬ если ты действительно не оставишь его в покое Тед все замолчите вам же будет лучше ВЫХОДИ…
Сжав рукоятку двумя руками, я четыре раза нажал на спусковой крючок. Выстрелы громом отдались от стен. Стеклянные панели разлетелись тысячами осколков. Копы нырнули за патрульную машину. Операторы распластались на земле. Зеваки бросились во все стороны. Осколки стекла блестели на изумрудной траве, словно бриллианты в витрине магазина мистера Франкеля.
Ответного огня не последовало. Они блефовали. Я это знал. Во всем виноват только желудок, мой желудок. А что еще они могли делать, как не блефовать?
А вот Тед Джонс не блефовал. Он уполовинил расстояние до учительского стола, прежде чем я навел на него револьвер. Он застыл, и я понял, что он ждет выстрела. Смотрел Тед мимо меня, в черноту классной доски.
— Сядь, — приказал я.
Тед не двинулся. Его словно парализовало.
— Сядь.
Он задрожал. Сначала завибрировали ноги, потом дрожь начала подниматься все выше. Достигла рта. Затряслись губы. Потом начала дергаться правая щека. А вот глаза смотрели все в ту же точку. Надо отдать ему должное. Отец мой упрекал наше поколение в бесхребетности. Кто-то, возможно, и пытался начать революцию, громя туалеты государственных учреждений Соединенных Штатов, но ни у кого не хватило бы духа забросать Пентагон бутылками с «коктейлем Молотова». А вот в глазах Теда я видел это самое мужество.
— Сядь, — в третий раз повторил я.
Он вернулся к своему столу, сел.
Никто в классе не расплакался. Несколько человек зажали руками уши. Теперь они осторожно опустили руки, как бы проверяя уровень шума. Я посмотрел на свой живот. На месте. Я вновь контролировал ситуацию.
Коп с мегафоном что-то кричал, но на этот раз не мне. Он требовал, чтобы люди на другой стороне дороги немедленно очистили территорию. И они очистили. Многие бежали пригнувшись, как Ричард Уидмарк в эпических фильмах о второй мировой войне.
Легкий ветерок залетел в класс через два выбитых окна. Подхватил листок со стола Хэрмона Джексона, сбросил в проход. Хэрмон наклонился и поднял листок.
— Расскажи что-нибудь еще, — попросила Сандра Кросс.
Я почувствовал, как губы расходятся в улыбке. Мне захотелось спеть песню, народную песню, о прекрасных, прекрасных голубых глазах, но я не мог вспомнить слов, да, наверное, и не решился бы. Пою я, как утка. Поэтому я только смотрел на нее и улыбался. Она зарделась, но глаз не отвела. Я подумал, что она выйдет замуж за какого-нибудь недотепу с пятью костюмами в шкафу и цветной туалетной бумагой в ванной, и у меня защемило сердце. Они все рано или поздно понимают, что негоже терять пуговицы на танцах или забираться в багажник, чтобы попасть в автокино бесплатно. Они перестают есть пиццу и бросать десятицентовики в музыкальный автомат в «Толстяке Сэмми». Они больше не целуются с мальчиками в кустах. И почти всегда внешне становятся неотличимыми от Барби. На мгновение у меня возникло-таки желание разрядить в них револьвер, но я избежал соблазна, задавшись вопросом: а сегодня она тоже в белых трусиках?
Часы показывали 10:20. Я заговорил:
Глава 22
— Мне исполнилось двенадцать лет, когда я получил от мамы вельветовый костюм. Отец уже оставил попытки слепить меня по своему образу и подобию, так что моим воспитанием занималась исключительно мама. В этом костюме я ходил в церковь по воскресеньям и на заседания общества изучения Библии по четвергам. Галстук-бабочку я выбирал сам. Любой из трех.
Но я не ожидал, что она заставит меня надеть костюм на этот чертов день рождения. Я перепробовал все. Пытался урезонить ее. Пригрозил, что не пойду. Даже солгал — сказал ей, что вечеринку отменили, поскольку Кэрол заболела ветрянкой. Но звонок матери Кэрол тут же вывел меня на чистую воду. Ничего не помогло. В принципе я ни в чем не знал отказа, но если уж она чего решила, то всегда доводила дело до конца. К примеру, как-то на Рождество брат отца подарил ей очень даже странную картинку-головоломку. Думаю, с подачи отца. Мама любила собирать эти картинки, я ей в этом помогал, но они считали это занятие пустой тратой времени. Так вот, дядя Том прислал картинку-головоломку из пятисот частей: одна ягода черники в нижнем левом углу на белоснежном прямоугольнике. Отец смеялся до слез: «Посмотрим, как ты справишься с ней, мать». — Он всегда называл ее матерью, когда чувствовал, что шутка удалась, а мама тихо злилась. Так вот, на Рождество, во второй половине дня, она села за специальный столик в своей спальне (они уже спали порознь), на котором собирала картинки-головоломки. Двадцать шестого и двадцать седьмого декабря ленч и обед мы готовили сами, из полуфабрикатов, но утром двадцать восьмого мама продемонстрировала нам готовую картинку. Сфотографировала ее и послала полароидный снимок дяде Тому, который жил в Висконсине. Потом разобрала, сложила в коробку и унесла на чердак. С тех пор прошло два года, и, насколько мне известно, головоломка по-прежнему лежала там. Но мама ее собрала. Мама у меня очень милая, начитанная, с тонким чувством юмора. Она любит животных, всегда подает бродячим аккордеонистам. Ей только нельзя перечить, иначе… она встает на дыбы. И может лягнуть в самое чувствительное место.
А я попытался ей перечить. В четвертый раз начал приводить свои аргументы, перед самым уходом. Галстук-бабочка, как розовый паук, сидел у меня на воротнике, вцепившись в него ножками-резинкой. Пиджак жал под мышками. Она даже заставила меня надеть туфли с квадратными мысами, мою лучшую пару, в которых я ходил только в церковь. Отца не было, он отправился с друзьями в «Голан» промочить горло, а не то он бы не упустил случая пройтись по моему наряду.
— Послушай, мама…
— Не хочу больше ничего слышать, Чарли. — Я тоже хотел бы поставить точку, но на посмешище выставляли меня, поэтому я считал себя обязанным бороться до последнего.
— Я лишь хочу сказать, мама, что никто не идет на эту вечеринку в костюме. Утром я позвонил Джо Маккеннеди, и он сказал, что наденет…
— Слушай, заткнись, — очень мягко оборвала она меня, и я тут же прикусил язык. Если мама говорит «заткнись», значит, она действительно вне себя. Она не могла почерпнуть это слово из «Гардиан». — Заткнись, или ты никуда не пойдешь.
Я знал, что сие означает. «Никуда не пойдешь» относилось не только к дню рождения Кэрол Гранджер. Сюда подпадали и кино, и центр развлечений, и бассейн. Мама — женщина мягкая, но если обидится, то надолго. Я вспомнил картинку-головоломку с завлекательным названием «Последняя ягода сезона». Головоломка рассердила ее и последние два года не покидала чердака. Если хотите знать, а может, кто-то и так догадался, я был неравнодушен к Кэрол. Я купил ей носовой платок с ее инициалами и сам завернул его. Мама предложила мне свою помощь, но я отказался. И не какую-то утирку за пятнадцать центов. Нет, такие продавались только в Льюистоне, в универмаге «Джей Си Пенни», за пятьдесят девять центов, обшитые кружевами.
— Хорошо, — буркнул я. — Хорошо, хорошо, хорошо.
— Не смей так говорить со мной, Чарли Декер. — Она сурово смотрела на меня. — Твоему отцу еще по силам выпороть тебя.
— Будто я этого не знаю. Он напоминает мне об этом всякий раз, когда мы оказываемся в одной комнате.
— Чарли…
— Уже ушел. — Я направился к двери. — Не скучай без меня, мама.
— Не перепачкайся, — напутствовала она меня. — Не вывали мороженое на брюки! Помни, что надо поблагодарить хозяев перед уходом! Поздоровайся с миссис Гранджер!
Я молчал. Лишь сильнее сжимал в кулак свободную руку, в которой не нес подарок.
— Будь джентльменом!
Господи.
— И помни, что нельзя начинать есть раньше Кэрол!
Святой Боже!
Я поспешил выскочить за дверь до того, как она бросится за мной, чтобы лично проверить, пописал ли я.
Но день выдался слишком хорошим, чтобы дуться на маму как мышь на крупу. Синее небо, теплое солнце, легкий ветерок. Каникулы уже начались, и Кэрол даже могла бы позволить полапать себя. Я не знал, что бы я сделал после того, как она позволила бы полапать себя, может, прокатил бы ее на моем велосипеде, но полагал, что все проблемы надо решать по мере их поступления. И потом, может, я преувеличивал негативное сексуальное воздействие вельветового костюма. Если Кэрол нравился Майрон Флоурен, она не могла не влюбиться в меня.
Тут я увидел Джо и вновь подумал о том, что выгляжу полным идиотом. Он-то отправился на день рождения в вылинявших джинсах и футболке. Я сжался, когда он оглядывал меня с головы до ног. Этот пиджак с блестящими латунными пуговицами. Герб, выдавленный на каждой. Кошмар.
— Отличный костюм — прокомментировал Джо. — Ты выглядишь как тот парень из шоу Лоренса Белча. С аккордеоном.
— Майрон Флоурен, — уточнил я. — Ты прав.
Он предложил мне пластинку жвачки, я быстренько развернул ее.
— Мамашина идея. — Я сунул жвачку в рот. «Блэк Джек». Лучше не бывает. Покатал на языке, раздул. Настроение вновь улучшилось. Джо был моим другом, единственным близким другом. Он никогда не боялся меня, его не смущали мои своеобразные манеры (к примеру, когда меня посещает хорошая мысль, я начинаю ходить взад-вперед с перекошенной физиономией, не замечая ничего вокруг, — сами понимаете, какой я лакомый кусочек для Грейса). По части головы я, конечно, дам Джо фору, зато он легко завязывает знакомства. Для большинства подростков мозги не главное, у них они идут по фунту за цент, так что парень с высоким Ай-Кью, который не умеет играть в бейсбол и по крайней мере не занял третье место в прыжках в длину, для всех — пятое колесо в телеге. А вот Джо нравилось, что я умный. Он никогда мне этого не говорил, но я знаю, что нравилось. А поскольку все любили Джо, им приходилось терпеть и меня. Не могу сказать, что боготворил Джо Маккеннеди, но уж уважал, это точно. Он добавлял остроты в мою жизнь.
Мы шли бок о бок, жевали жвачку, когда на мое плечо обрушилась чья-то рука. Я чуть не подавился жвачкой. А повернувшись, оказался лицом к лицу с Дикки Кэблом.
Невысокого роста, с широкими плечами, он чем-то напоминал мне большую самоходную газонокосилку, что выпускает компания «Бриггс и Страттон». И улыбка у него была квадратная, с большими белыми квадратами зубов. Пожалуй, такие зубы сделали бы честь любому хищному зверю. Казалось, он ел егерей на ужин. Возможно, так оно и было.
— Парень, какой же ты у нас красавчик! — Он подмигнул Джо. — Таких еще надо поискать. — Хрясть! Его рука вновь обрушилась мне на плечо. Я словно уменьшился в размерах. До трех дюймов, стал мальчиком с пальчик. Думаю, у меня было предчувствие, что до конца дня мне придется схватиться или с ним, или с раком. Так вот, я бы предпочел в соперники рака.
— Только не сломай мне что-нибудь, ладно? — попросил я.
Он, конечно, не оставил меня в покое. Подзуживал, пока мы не дошли до дома Кэрол. Едва мы переступили порог, я понял, что погиб. Все гости, кроме меня, отдали предпочтение самой затрапезной одежде. Кэрол стояла посреди комнаты, такая красивая, что захватывало дух.
У меня защемило сердце. Кэрол как раз превращалась из девочки в девушку. Возможно, она еще устраивала истерики и запиралась в ванной, возможно, слушала пластинки «Битлз» и держала фотографию Дэвида Кэссиди, супермена этого года, на зеркале туалетного столика, но ничего этого сейчас в ней не проглядывало. И потому, что не проглядывало, я вновь стал казаться себе совсем маленьким. Волосы Кэрол повязала бордовым шарфом. Выглядела она лет на пятнадцать-шестнадцать, с уже налившейся грудью. Платье надела коричневое. Она стояла среди ребят, смеялась, что-то показывала руками.
Дикки и Джо подошли к ней, отдали подарки, она, смеясь, поблагодарила их. Господи, как же она мне нравилась!
Я решил уйти. Не хотел, чтобы она увидела меня в галстуке-бабочке и вельветовом костюме с латунными пуговицами. Не хотел видеть ее разговаривающей с Дикки Кэблом, который мне казался газонокосилкой в человеческом облике, а ей, похоже, нравился. Я решил, что смогу уйти незаметно для всех. В кармане у меня лежал бакс, полученный от миссис Казенц (накануне я прополол ей огород), я мог пойти в кино, в Брансуике, если б меня кто-то туда подвез, и в темноте всласть пожалеть себя.
Но, прежде чем я взялся за ручку двери, меня засекла миссис Гранджер.
Да, неудачный у меня выдался день. Представьте себе плиссированную юбку и прозрачную блузу из шифона, надетые на «шерман»[19]. «Шерман» с двумя орудиями. По волосам ее прошелся ураган. Одна половина торчала в одну сторону, вторая — в другую. Обе половины охватывала ядовито-желтая лента.
— Чарли Декер! — взвизгнула она, широко разведя руки, похожие на два больших батона. Очень больших. Я перетрусил и побежал к ней. Лавина, куда от нее денешься. Японское чудовище, Гидра, Матра, Годзилла, Родан, как ни назови, пересекало гостиную. Но смущало не это. Смущало то, что все смотрели на меня… вы понимаете, о чем я говорю.
Она сочно чмокнула меня в щеку и проворковала:
— Какой ты у нас сегодня красавчик. — Оставалось только добавить: «Таких еще поискать» — и хряпнуть меня по плечу.
Ладно, не буду мучить ни вас, ни себя. Какой смысл? Вы и так все поняли. Три часа кромешного ада. Дикки все время вертелся рядом и не упускал случая ввернуть: «Ну ты у нас и красавчик». Двое других спросили, кто из моих родственников умер.
Только Джо держался рядом со мной, но и это меня немного раздражало. Я видел, как он просит парней не доставать меня, что тоже не доставляло мне особой радости. Получалось, что меня держали за деревенского идиота.
А вот кто совсем не обращал на меня внимания, не замечал моего присутствия, так это Кэрол. Я бы, наверное, сквозь землю провалился, если бы Кэрол подошла ко мне и пригласила танцевать, когда завели музыку. Но она не подошла, и вот это встревожило меня куда больше. Я, конечно, все равно не стал бы танцевать, но суть-то не в этом.
Вот я стоял и слушал, как «Битлз» спели «Балладу о Джоне и Йоко» и «Пусть будет», братья Адрейзи — «Мы займемся этим снова», Бобби Шерман — «Эй, мистер Солнце». Я как мог изображал цветочный горшок. Вечеринка шла своим чередом. Мне казалось, что она будет продолжаться вечно. Снаружи годы будут нестись, как листья на ветру, автомобили — ржаветь, дома — гнить, родители — умирать, государства — возникать и распадаться. Меня не покидало чувство, что мы будем веселиться и когда в небе появится архангел Гавриил, с трубой, возвещающей о приходе Судного дня, в одной руке и подарком Кэрол в другой. Нам подали мороженое, потом большой праздничный торт со словами С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, КЭРОЛ, написанными зеленым и красным кремом, потом все снова танцевали, потом кто-то захотел сыграть в бутылочку, но миссис Гранджер, громогласно рассмеявшись, хо-хо-хо-хо, эту затею не одобрила.
Наконец Кэрол хлопнула в ладоши и сказала, что мы все идем на лужайку поиграть в салочки. Догнать и перегнать — вот ответ на животрепещущий вопрос отрочества: готов ли ты жить в обществе завтрашнего дня?
Все вывалились из дома. Я слышал, как народ носится по траве, радуясь жизни. Я притормозил, надеясь, что Кэрол хоть на секунду остановится рядом со мной, но она устремилась мимо меня, следом за гостями. Я остался на крыльце. Джо составил мне компанию, усевшись на поручень, и мы оба принялись наблюдать за остальными.
— Что-то она сегодня больно заносчива, — заметил Джо.
— Нет. — Я мотнул головой. — Просто занята. Много народу. Сам понимаешь.
— Дерьмо, — буркнул Джо.
Мы помолчали с минуту.
— Эй, Джо! — крикнул кто-то.
— Ты весь перепачкаешься, если будешь играть, — заметил Джо. — Твоя мать закатит тебе скандал.
— Два скандала, — уточнил я.
— Иди к нам, Джо!
Кэрол. Она переоделась в джинсы, возможно, от Эдит Хед, раскраснелась, просто сияла. Джо посмотрел на меня. Ему очень не хотелось идти одному, а меня внезапно охватил ужас, какого я не испытывал с той ночи, когда проснулся в палатке на охоте. Если брать на себя опеку над кем-либо, со временем обязательно начинаешь ненавидеть этого человека, и я испугался, что Джо в конце концов возненавидит меня. В двенадцать лет я не мог это сформулировать, но что-то такое чувствовал.
— Иди.
— Ты действительно не хочешь?..
— Нет. Нет. Я все равно уже собрался домой.
Я наблюдал за его удаляющейся спиной, чуть обиженный тем, что он не предложил пойти со мной, и одновременно радуясь, что не предложил. А потом через лужайку направился к улице.
Дикки меня заметил:
— Пошел домой, красавчик?
Мне следовало ответить по-простому: да, уже пора, передай привет Бродвею. Я же посоветовал ему заткнуться.
Он тут же загородил мне дорогу, словно ждал моих слов, с огромной газонокосильной улыбкой в пол-лица. От него веяло холодом.
— Чего, чего?
Вот тут меня прорвало. Достали. Я бы плюнул в Гитлера, так меня достали.
— Я сказал, заткнись. Прочь с дороги.
(В классе Кэрол Гранджер закрыла лицо руками… но не попросила меня замолчать. За это я ее уважал.)
Все уже смотрели на нас, но никто не произнес ни слова. Миссис Гранджер, оставшаяся в доме, что-то распевала. Во весь голос.
— Так ты думаешь, что можешь заставить меня заткнуться? — Он провел рукой по намасленным волосам.
Я отпихнул его в сторону. То есть совсем потерял контроль над собой. Такое случилось со мной впервые. Кто-то еще, другой я, уселся за руль и повел машину. Я тоже ехал, но не более того.
Он без замаха ударил меня в плечо. Руку словно парализовало. Тело пронзила невыносимая боль.
Я схватил его, потому что боксировать не умел, и с силой толкнул назад, его мерзкая улыбка засверкала у меня перед лицом. Ноги его, однако, не сдвинулись с места, он обхватил меня за шею рукой, будто хотел поцеловать. А второй, сжатой в кулак, забарабанил мне по спине, как в дверь. Потом мы повалились на клумбу.
На его стороне была сила, на моей — отчаяние. Внезапно в моей жизни осталась только одна цель — побить Дикки Кэбла. Ради этого я и появился на свет Божий. Я вспомнил библейскую историю об Иакове, боровшемся с ангелом, и безумно рассмеялся в лицо Дикки. Я был наверху и изо всех сил старался там и остаться.
Но он тут же выбрался из-под меня, скользкий как угорь, и ударил по шее.
Я вскрикнул и повалился на живот. А он тут же оседлал меня. Я попытался вывернуться, но не смог.
Не смог. А он собирался избить меня, потому что я не смог вывернуться. Какой кошмар. Видела ли это Кэрол? Конечно, они все видели. Я чувствовал, как мой пиджак лопается под мышками, как от него отлетают блестящие пуговицы с гербами. Но вывернуться не мог.
Он смеялся. Схватил меня за волосы и возил лицом по земле.
— Ну как, красавчик? — Бам! Искры в глазах и трава во рту. Теперь я стал газонокосилкой. — Становишься еще красивее, а, красавчик? — Новый удар. Я заплакал.
— Вот теперь ты у нас настоящий дэ-э-эн-н-н-д-д-ди! — хохотал Дикки, вновь вгоняя меня лицом в землю. — Вот теперь ты потрясающе выглядишь!
А потом Джо стащил его с меня.
— Хватит, черт побери! — прорычал он. — Или ты не знаешь, когда надо остановиться?
Я поднялся, все еще плача. С перепачканными грязью лицом и волосами. Голова не так и болела, чтобы плакать, но я не мог унять слезы. Они все смотрели на меня. На их лицах отражалось смущение, такое бывает, когда дети чувствуют, что зашли слишком далеко, и мне было ясно, что они не хотят смотреть на меня, не хотят видеть мои слезы. Поэтому они опускали головы, чтобы убедиться, на месте ли их ноги. Поглядывали на забор — не украл ли его кто. А некоторые даже повернулись к бассейну на соседнем участке: вдруг там кто-то тонет и его надо немедленно спасать.
Кэрол стояла среди них и уже хотела шагнуть ко мне. Но огляделась, чтобы посмотреть, не составит ли кто ей компанию. Идти ко мне никто не хотел. Дикки Кэбл расчесывал волосы. Грязи на них я не заметил. Кэрол переминалась с ноги на ногу. Ее блузка от ветра собиралась складочками.
Миссис Гранджер уже не пела. Она стояла на крыльце раскрыв рот.
Подошел Джо, положил руку мне на плечо.
— Слушай, Чарли, ты вроде говорил, что нам пора домой, а?
Я попытался сбросить его руку, но в результате сам свалился на траву.
— Отвали от меня! — прокричал я. Сиплым голосом. Скорее прорыдал, чем прокричал. На вельветовом пиджаке осталась только одна пуговица, да и та висела на нитке. Брюки были в зеленых и черных пятнах от травы и земли. Не поднимаясь, я начал собирать пуговицы, слезы все текли, лицо горело.
Дикки что-то мурлыкал себе под нос, всем довольный. Похоже, размышлял, а не пройтись ли еще раз расческой по волосам. Вот уж кто не испытывал ни малейшего смущения, не ломал комедию в отличие от остальных, а потому заслуживал уважения. Правда, понял я это не тогда, а гораздо позже.
Миссис Гранджер заковыляла ко мне.
— Чарли… Чарли, дорогой…
— Заткнись, толстая старая карга! — закричал я. Я ничего не видел. Перед глазами все поплыло. Лица словно надвинулись на меня. Руки, нет, когтистые лапы потянулись ко мне. Я не мог больше собирать пуговицы. — Старая толстая карга!
И я убежал.
Остановился у пустующего дома на Ивовой улице, посидел там, пока не высохли слезы. Под носом застыла сопля. Я плюнул на носовой платок, стер соплю. Высморкался. Появился бездомный кот. Я попытался погладить его. Кот ускользнул от моей руки. Я отлично понимал его.
Костюм теперь годился только для мусорной свалки, но меня это особо не волновало. Не волновала меня и реакция мамы. Хотя я знал, что она наверняка позвонит матери Дикки Кэбла и очень культурно выскажет свои претензии. Но вот отец. Я прямо-таки видел, как он сидит в кресле и с каменным лицом спрашивает: А чем это все закончилось для того парня?
А я в ответ лгу.
Я сидел не меньше часа, думая о том, что надо выйти на автомагистраль, проголосовать, уехать из города и больше сюда не возвращаться.
Но потом я потопал домой.
Глава 23
У школы копы, похоже, решили провести конгресс. Синие патрульные машины, белые из полицейского отделения Льюистона, черно-белая из Брансуика, две из Оубурна. Копы, нагнавшие к школе столько транспорта, бегали взад-вперед, низко пригибаясь. Подвалила и пресса. Поставленные на капоты фотоаппараты нацелились линзами на школу. Справа и слева от школы дорогу блокировали переносными ограждениями, за которыми поставили таблички с надписью ОБЪЕЗД. Как я понял, только потому, что других, отражающих истинное положение дел (ОСТОРОЖНО! ПСИХ НА СВОБОДЕ!), у них не было. Дон Грейс и старина Том о чем-то судачили с огромным мужчиной в синей полицейской форме. Дон явно злился. Здоровяк слушал, но качал головой. Я предположил, что это капитан Френк Филбрик, начальник полиции штата. Догадывался ли он, что я могу уложить его одним выстрелом?
Заговорила Кэрол Гранджер, дрожащим голосом. Лицо ее заливала краска стыда. Я рассказал эту историю не для того, чтобы пристыдить ее.
— Я тогда была совсем ребенком, Чарли.
— Знаю, — улыбнулся я. — Ты в тот день была очень хороша. И уж конечно, не выглядела ребенком.
— А Дикки Кэбл мне еще и нравился.
— Ты с ним тискалась после вечеринки?
Она покраснела еще больше.
— Хуже того. В восьмом классе я пошла с ним на пикник. Он казался… таким мужественным. Необузданным. На пикнике он… ты понимаешь, разошелся, и я его не останавливала, до определенного предела. Больше я с ним никуда не ходила. Даже не знаю, где он сейчас.
— На Плейсервиллском кладбище, — ответил Дик Кин.
Я аж вздрогнул. Словно передо мной возник призрак миссис Андервуд. Я до сих пор мог показать места, на которые пришлись удары Дикки. Известие о том, что он мертв, вызвало у меня странный, мистический ужас… и по выражению лица Кэрол я понял, что и она испытывает те же чувства. Он… разошелся, а я не останавливала его, до определенного предела. Так она сказала. О чем, собственно, могла идти речь для такой умной, нацелившейся на колледж девочки, как Кэрол? Может, он ее поцеловал? А может, даже затащил в кусты и картографировал девственную территорию ее наливающейся груди? На пикнике в восьмом классе. Господи, спаси и сохрани нас всех. Он, видите ли, был мужественным и необузданным.
— Что с ним случилось? — спросил Дон Лорди.
Дик не стал тянуть с ответом.
— Его сбила машина. Ирония судьбы. Смеяться, конечно, тут не над чем, но случай необычный. Он получил водительское удостоверение в октябре и за рулем показал себя полным идиотом. Наверное, хотел дать понять всем, какой он крутой. Кончилось тем, что никто не хотел садиться к нему в машину. У него был «понтиак» выпуска 1966 года, который он перебрал собственными руками. Выкрасил в бутылочно-зеленый цвет, на передней дверце со стороны пассажира нарисовал туза пик.
— Точно, я не раз видел этот автомобиль, — ввернул Мелвин. — Около центра развлечений «Харлоу».
— Поставил четырехскоростную коробку передач «хеарст», — продолжал Дик, — четырехкамерный карбюратор, инжектор. Мотор у него мурлыкал. Машина разгонялась до девяноста миль на второй передаче. Однажды я сидел рядом с ним, когда он вошел в поворот Бриссетт на скорости девяносто пять миль в час. Машину начало заносить. У меня сердце ушло в пятки. Ты прав, Чарли. Странная у него была улыбка. Не могу сказать, что, улыбаясь, он становился похожим на газонокосилку, но улыбка была странная. А он улыбался и улыбался, когда машину стаскивало с дорожного полотна. И приговаривал: «Я ее удержу, я ее удержу». И удержал. Потом я попросил его остановиться. И потопал домой пешком. Хотя ноги меня не держали. А через пару месяцев его сбил грузовик, в Льюистоне, когда он переходил Лиссабонскую улицу. С ним был Рэнди Милликен, и Рэнди говорил, что Дикки перед этим ничего не пил и не обкурился. И произошло все по вине водителя. Он потом отсидел девяносто дней в тюрьме. Но Дикки погиб под колесами. Ирония судьбы.
Кэрол побледнела как полотно. Я испугался, что она сейчас грохнется в обморок, и попытался ее отвлечь:
— Твоя мать разозлилась на меня, Кэрол.
— Что? — Она завертела головой, словно пыталась понять, где находится.
— Я назвал ее каргой. Старой толстой каргой.
Она скорчила гримаску, потом благодарно улыбнулась, оценив мой маневр.
— Да. Еще как рассердилась. Она думала, что драку затеял ты.
— Твоя мать вместе с моей ходила в какой-то клуб, не так ли?
— «Книги и бридж»? Да. — Она чуть развела коленки. Рассмеялась. — По правде говоря, я всегда недолюбливала твою мать, хотя и видела ее пару раз. Моя-то говорила о ней с придыханием: какая же интеллигентная миссис Декер, как тонко она разбирается в нюансах творчества Генри Джеймса, и все такое.
— Понятно, — кивнул я. — Между прочим, мне говорили то же самое о тебе.
— Не может быть.
— Точно. — Внезапно меня осенило. Как же я мог упустить такое из виду? Тоже мне, мыслитель! Я даже рассмеялся. — Готов спорить, я знаю, почему она так настаивала на том, чтобы я пошел на твой день рождения в костюме. Это называется «Сватовство», или «Как они подходят друг другу», или «Подумайте, какие умные у них будут дети». Все как в лучших семействах, Кэрол. Ты пойдешь за меня замуж?
У Кэрол открылся рот.
— Они… — Договорить она не смогла.
— Именно так я и думаю.
Она улыбнулась, хохотнула, рассмеялась. Вроде бы неуважительно по отношению к мертвым, но я ничего не сказал. По правде говоря, миссис Андервуд никак не выходила у меня из головы. В конце концов, я чуть ли не стоял на ней.
— Идет большой босс, — возвестил Билли Сэйер.
Так и есть. Френк Филбрик шагал к школе, глядя прямо перед собой. Я надеялся, что фотокоры сумеют запечатлеть его самую главную часть. Кто знал, может, он захотел бы использовать фотоснимки своей задницы на рождественских открытках. Он вошел в парадную дверь. Из коридора, словно из другого мира, донеслись его шаги: он держал курс на кабинет директора. Почему-то у меня возникло ощущение, что вне класса только он реален. А все остальное за окнами — иллюзия, картинка на экране телевизора. Показывали их, не меня. Мои одноклассники чувствовали то же самое. Это читалось на их лицах.
Тишина.
Щелчок: включилась система внутренней связи.
— Декер?
— Да, сэр?
Тяжелое дыхание. Он пыхтел перед микрофоном, как какое-то большое и потное животное. Мне это не нравится, никогда не нравилось. Точно так же говорил по телефону отец. Тяжелое дыхание давило на барабанную перепонку, в нем буквально чувствовались запахи виски и табака. Что-то в этом было антисанитарное, даже гомосексуальное.
— Благодаря тебе мы оказались в довольно-таки забавном положении, Декер.
— Похоже на то, сэр.
— Нам не хотелось бы застрелить тебя.
— Мне тоже этого не хотелось бы, да я и не советую вам пытаться.
Тяжелое дыхание.
— Ладно, давай выберемся из этого курятника и поглядим, что у нас в корзинке. Какова твоя цена?
— Цена? — переспросил я. — Цена?
Я вдруг представил себе, что он принимает меня за говорящую мебель, к примеру, стул от Морриса, и действует по поручению состоятельного покупателя, пытаясь выгадать пару баксов. У меня потемнело в глазах.
— За то, что отпустишь их. Что ты хочешь? Эфирное время? По радио и ТВ и так говорят только о тебе. Заявление в газетах? Нет проблем. — Фыр-фыр-фыр. Вернее, пуф-пуф-пуф. — Но давай с этим определимся, прежде чем начнется кавардак. Ты должен сказать нам, чего ты хочешь.
— Тебя, — коротко ответил я.
Дыхание как отрезало. А потом оно зазвучало вновь, такое же тяжелое. Действуя мне на нервы.
— Ты это должен объяснить.
— Разумеется, сэр. Мы можем заключить сделку. Вам ведь хочется заключить сделку? Речь идет именно об этом?
Нет ответа. Фыр-фыр и пуф-пуф. В День поминовения[20] и в День труда[21] Филбрик всегда выступал в шестичасовом выпуске новостей, зачитывая некое послание с телепромптера[22]. То-то мне казалось, что я уже слышал сегодняшние слова Филбрика. Ларчик открывался просто: те же фыр-фыр и пуф-пуф. Даже перед телекамерами он пыхтел, словно бык, готовящийся взгромоздиться на корову.
— Что ты предлагаешь?
— Сначала ответьте, кто-нибудь среди вас думает, что у меня может возникнуть желание посмотреть, а сколько я успею уложить моих одноклассников? К примеру, Дон Грейс?
— Этот шматок говна. — Сильвия закрыла рот рукой.
— Кто это сказал? — рявкнул Филбрик.
Сильвия побледнела.
— Я, — ответил я. — Прослеживаются во мне некоторые транссексуальные тенденции. — Скорее всего он понятия не имел, о чем я говорю, но спрашивать его в лоб мне не хотелось. — Вы можете ответить на мой вопрос?
— Некоторые люди думают, что ты можешь окончательно свихнуться, да, — с неохотой признал он.
В дальних рядах захихикали, но я надеялся, что микрофон этих звуков не уловил.
— Понятно. Предлагаю следующую сделку. Вам в ней уготована роль героя. Вы приходите сюда. Без оружия. Входите в класс, заложив руки за голову. Я отпускаю всех. А потом всаживаю пулю в вашу гребаную голову, сэр. Как насчет такой сделки? Согласны?
Пуф-пуф, фыр-фыр.
— Ругаться нехорошо, парень. Там же девушки. Молодые девушки.
Ирма Бейтс в изумлении огляделась, словно кто-то только что окликнул ее.
— Договорились? — напирал я. — По рукам?
— Нет, — ответил Филбрик. — Ты застрелишь меня и не отпустишь заложников. — Пуф, фыр. — Но я спущусь в класс. Может, мы что-нибудь придумаем.
— Парень, — ответил я, — если ты не выключишь систему внутренней связи и через пятнадцать секунд не выйдешь из той двери, в которую вошел, здесь кто-нибудь останется без головы.
Из сидящих передо мной никто не обеспокоился.
Пуф-пуф.
— Твои шансы выбраться отсюда живым уменьшаются.
— Френк, дружище, никто из нас не выйдет отсюда живым. Даже мой старик это знает.
— Ты выходишь?
— Нет.
— Как скажешь. — Такой исход его, похоже, ничуть не расстроил. — У вас там есть парень по фамилии Джонс. Я хочу с ним поговорить.
Почему нет?
— Валяй, Тед, — кивнул я. — Это твой шанс. Не упусти его. Друзья, сейчас этот юноша потрясет яйцами у всех на глазах.
Тед впился взглядом в черный квадрат аппарата внутренней связи.
— Слушаю вас, сэр.
Вот он-то произносил «сэр» с должным уважением.
— Внизу все в полном здравии, Джонс?
— Да, сэр.
— Что ты можешь сказать о Декере?
— Думаю, от него можно ждать чего угодно. — И он злобно глянул на меня.
Кэрол неожиданно рассердилась. Открыла рот, чтобы осадить Теда, но, должно быть, вспомнила, что ей выступать от класса на выпускном вечере, говорить об ответственности, лежащей на Западном мире, и сомкнула губы.
— Благодарю вас, мистер Джонс.
Приставка «мистер» Теда очень порадовала.
— Декер?
— Здесь я, здесь.
Фыр-фыр.
— Еще увидимся.
— Я-то уж точно должен увидеть вас. Через пятнадцать секунд. — Пауза. — Филбрик?
— Да?
— У вас есть отвратительная привычка, знаете ли. Я это заметил еще во время ваших телевыступлений. Вы дышите людям в уши, Филбрик. Сопите, как возбужденный жеребец. Дерьмовая привычка. А говорите вы так, словно считываете текст с телепромптера, даже когда его нет и в помине. Надо от этого избавляться. Глядишь, и спасете чью-нибудь жизнь.
Филбрик фырчал и пыхтел.
— Вонючий ублюдок. — С тем он и отключил внутреннюю связь.
И двенадцать секунд спустя вышел из парадной двери. Как только он добрался до машин, стоявших на газоне, началась очередная конференция. Руки Филбрика так и летали.
Все молчали. Пэт Фицджеральд грыз ноготь. Свин достал другой карандаш и разглядывал его. Сандра Кросс пристально смотрела на меня. Ее окружало сияние. Возможно, светилось облачко тумана, непонятно как залетевшее в класс и остановившееся между нами.
— Как насчет секса? — неожиданно спросила Кэрол и покраснела, когда все повернулись к ней.
— Ты про что? — полюбопытствовал я.
Кэрол, похоже, уже горько жалела о том, что не держала рот на замке.
— Я подумала, раз кто-то повел себя странно… ну… вы понимаете, странно… — Она запнулась, не находя слов, но тут ей на помощь пришла Сюзан Брукс.
— Все правильно. И перестаньте лыбиться. Все думают, что секс — это грязь. Это наша общая проблема. Мы все волнуемся из-за секса. — Она посмотрела на Кэрол.
— Именно это я и хотела сказать, — кивнула Кэрол. — У тебя… ну, у тебя был неудачный опыт?
— Ничего такого с тех пор, как я спал с мамой, — без запинки ответил я.
У нее аж глаза вылезли из орбит, но потом она поняла, что я шучу. Свин захихикал, все разглядывая карандаш.
— Нет, правда.
— Хорошо. — Я нахмурился. — Я расскажу о моей сексуальной жизни, если ты расскажешь о своей.
— О… — Мои слова вновь шокировали ее.
Грейси Станнер рассмеялась:
— Выкладывай, Кэрол. — У меня сложилось ощущение, что эти две девушки друг друга не жаловали, но теперь я видел, что Грейси просто шутит, по-дружески, словно они обе негласно признали, что взаимные обиды остались в прошлом.
— Послушаем, послушаем, — маслено заулыбался Корки Геролд.
Кэрол залилась краской:
— Извини, что спросила.
— Не стесняйся, — поддакнул Дон Лорди. — Тебе сразу полегчает.
— Вы же все растреплете. Я знаю, какие пар… какие все болтливые.
— Секреты, — хрипло прошептал Майк Гейвин. — Поделись со мной секретами.
Все рассмеялись, но вопрос обсуждался серьезный.
— Зря вы так насели на нее, — вновь вступилась за Кэрол Сюзан Брукс.
— Это точно, — кивнул я. — Давайте поставим точку.
— Да нет… не надо, — возразила Кэрол. — Я буду говорить. Кое-что вам расскажу.
Теперь пришла моя очередь удивляться. Все в ожидании воззрились на нее. Уж не знаю, что они хотели услышать: сагу «Как плохо жить без пениса» или ее более короткий вариант «Десять ночей со свечкой». Я полагал, что их ждало разочарование. Плети, цепи, катящий градом пот — такого и быть не могло. Девственница из маленького городка, чистенькая, умненькая, красивая, она и представить себе такого не могла. Да, вскоре она вырвется из Плейсервилла, и тогда для нее начнется настоящая жизнь. В колледже они иной раз сильно менялись. Некоторые открывали для себя эксгибиционизм, беззаконие и трубки с гашишем. Иногда они присоединялись к студенческим обществам и продолжали жить с той же сладкой мечтой, что и в средней школе, мечтой, столь распространенной среди девственниц маленьких городков. Жизнь, мол, проста, и ее можно скроить по вырезке, как блузку или юбку. Это касалось не только умненьких девочек, но и мальчиков. И если кто-то из них отклонялся от стандарта, замечалось это незамедлительно. Обычно такого не бывало. Девочкам вроде Кэрол полагалось иметь постоянного кавалера и наслаждаться разве что обжиманиями (как говорится, запрещено все, что не разрешено), но ничем другим. Может, так и должно быть. Если кому-то хочется, извини, тут не обломится. Я их ни в чем не упрекаю. Умненькие девочки довольно скучны.
А Кэрол Гранджер по всем статьям тянула на умненькую девочку. Постоянно встречалась с Баком Торном (еще одна истинно американская фамилия). Бак играл центральным нападающим в плейсервиллских «Гончих», которые прошлой осенью установили рекорд, победив во всех одиннадцати матчах, о чем тренер Боб Стоунхэм — Каменные Яйца не уставал твердить на всех школьных сборищах.
Торн, добродушный парень весом за двести фунтов, не блистал умом (хотя, конечно, и мог учиться в колледже), и Кэрол, похоже, без труда держала его в узде. Я замечал, что из хорошеньких девочек получаются лучшие укротительницы львов. А потом я всегда думал, что для Бака Торна нет ничего сексуальнее прорыва крайнего нападающего по центру.
— Я девственница. — Слова Кэрол прервали мои размышления. Она положила ногу на ногу, как бы подтверждая свои слова, затем быстро вернула ногу на пол. — И не думаю, что это плохо. Чтобы остаться девственницей, надо иметь голову на плечах.
— Неужели? — с сомнением спросила Грейс Станнер.
— Для этого надо потрудиться. Я хочу сказать, само по себе это не дается. — Идея Кэрол понравилась. А меня ужаснула.
— Ты хочешь сказать, Бак никогда…
— Раньше-то он хотел. Думаю, и сейчас хочет. Но я с самого начала поставила все на свои места. Я не фригидная, не пуританка. Просто… — Она вновь не нашла нужного слова.
— Ты не хочешь забеременеть, — подсказал я.
— Нет! — чуть ли не с пренебрежением воскликнула она. — Об этом я все знаю. — Не без удивления я осознал, что она злится именно потому, что действительно знает. А запрограммированному подростку трудно совладать с таким чувством, как злость. — Я же не все время живу в книгах. Я читала о средствах предохранения… — Она прикусила язык, поймав себя на противоречии.
— Да. — Я постучал рукояткой револьвера по столу. — Это серьезно, Кэрол. Очень серьезно. Я думаю, девушка должна знать, почему она остается девственницей, не так ли?
— Я знаю почему!
— Ага, — с надеждой кивнул я. Несколько девиц с интересом посмотрели на нее.
— Потому что…
И тишина. Лишь свисток Джерри Кессерлинга, который все регулировал движение транспорта.
— Потому что…
Она огляделась. Некоторые отвели глаза и уткнулись в столы. Пожалуй, в тот момент я многое отдал бы за то, чтобы узнать, сколько девственниц у нас в классе.
— И нечего так таращиться на меня! Я не просила вас таращиться на меня! Я не собираюсь об этом говорить! Я не обязана об этом говорить!
Она с горечью взглянула на меня.
— Тебя разорвут на куски. Растопчут, если ты им позволишь, как и говорил Свин. Больше всего им хочется опустить тебя до своего уровня и вымарать в грязи. Посмотри, что они с тобой делают, Чарли.
Мне представлялось, что пока они как раз ничего со мной не делали, но я предпочел промолчать.
— В прошлом году, перед Рождеством, я шла по улице Конгресса в Портленде. С Донной Тейлор. Мы покупали рождественские подарки. Я только купила для сестры шарф в «Порте-Мишель», мы как раз говорили об этом, смеялись. Было уже почти четыре часа. Начало темнеть. Шел снег. Вокруг зажглись цветные огни. Витрины блестели серебряным и золотым дождем… на углу у книжного магазина стоял один из Санта-Клаусов «Армии спасения». Звонил в колокольчик и улыбался. Настроение у меня было лучше некуда. Рождественское настроение. Я думала о том, как приеду домой, выпью горячего шоколада со взбитыми сливками. И тут мимо проехала какая-то старая машина, и водитель, опустив стекло, крикнул: Привет, шлюшки!
Энн Ласки подпрыгнула. Должен признать, я тоже не ожидал услышать от Кэрол Гранджер такое слово.
— Вот так, — тяжело вздохнула она. — Все пошло прахом. Радужное настроение исчезло без следа. Словно взял хорошее яблоко, надкусил, а там червяк. «Привет, шлюшки». Словно я не личность, не человек, а просто дырка для… — У нее перекосило рот. — А насчет ума. Тебе набивают и набивают голову знаниями, пока она не наполняется. Это другая дырка, больше ничего. Больше ничего.
Сандра Кросс прикрыла глаза, словно ее сморил сон.
— Знаете, у меня такое странное чувство. Мне кажется…
Мне захотелось вскочить и приказать ей замолчать, не участвовать в этом дурацком самокопании, но я не мог. Повторяю, не мог. Если уж мне не играть по моим правилам, то кому?
— Мне кажется, что это действительно другая дырка.
— Или мозги, или то, что пониже пупка, — покивала Кэрол. — Ни для чего другого места просто нет, так?
— Иногда, — продолжала Сандра, — я испытываю такое опустошение.
— Я… — начала Кэрол, посмотрела на Сандру, замолчала. — Правда?
— Конечно. — Сандра задумчиво всматривалась в разбитое окно. — Иногда, в ветреный день, мне нравится вывешивать белье на веревки. Бывают моменты, когда ничего больше делать не хочется. Простыня на веревке. Пытаешься чем-то заинтересовать себя… политика, школа… В прошлом семестре я работала в совете учеников… нереально все это, ужасно скучно. Тут нет меньшинств или кого-то еще, за чьи права надо бороться, или… ну, вы понимаете. Вот я и позволила Теду сделать это со мной.
Я осторожно взглянул на Теда. Он не отрывал глаз от Сандры, его лицо обратилось в камень. Темнота начала застилать мне разум. Перехватило горло.
— Ничего такого в этом и нет. Не пойму, с чего столько крика. Это… — Она посмотрела на меня, ее глаза широко раскрылись, но я практически не видел ее. Потому что смотрел на Теда. Вот его я видел ясно и отчетливо. В золотистом зареве, ореоле, окружавшем его, выхватывающем из темноты.
Я поднял револьвер, крепко сжимая рукоятку обеими руками.
На мгновение подумал о пещерах внутри моего тела, о живых машинах, которые работали и работали в бесконечной тьме.
Я собирался застрелить его, но застрелили меня.
Глава 24
Я знал, что это случится, только не представлял себе, когда.
Они вызвали лучшего полицейского снайпера, Дэниэла Молверна, из Кентс-Хилла. Потом его фотографию напечатали в «Льюистон сан». Невысокий мужчина с короткой стрижкой. Внешне чисто бухгалтер. Ему дали «маузер» с телескопическим прицелом. Дэниэл Молверн поехал с «маузером» в гравийный карьер, в нескольких милях от школы, пристрелял его, привез назад, подошел к одной из патрульных машин, стоявших на лужайке, засунув винтовку в штанину. Пристроился у переднего бампера, в глубокой тени. Приник к окуляру телескопического прицела. Наверное, в нем я выглядел просто огромным, размером с бульдозер. Ему даже не мешали блики от оконного стекла, потому что я выбил его раньше, револьверными выстрелами, дабы заставить замолчать человека с мегафоном. Пристрелить меня труда не составляло. Но Дэн Молверн не спешил. В конце концов речь, возможно, шла о самом важном выстреле в его жизни. Все-таки стрелял он не в подсадную утку. После выстрела мои внутренности или мозги размазало бы по классной доске. А вот когда я наклонился над столом миссис Андервуд, чтобы послать пулю в голову Теда, пришел его час. Я развернулся к нему грудью. Он выстрелил и послал пулю, куда и хотел: в мой нагрудный карман, дабы, пронзив его, пуля угодила бы мне прямо в сердце.
Но в кармане пулю встретила прочная сталь Титуса, Полезного Замка.
Глава 25
Я удержал револьвер в руках.
От удара меня отбросило назад, к доске, выступ для мела больно вдавился в спину. Обе туфли из кордовской дубленой кожи свалились с ног. Я шлепнулся на задницу, не понимая, что произошло. Все смешалось. Грудь пронзила дикая боль, потом она онемела. Я лишился способности дышать. Перед глазами вспыхнули звезды.
Ирма Бейтс кричала. Глаза она закрыла, пальцы сжала в кулаки, лицо ее покраснело от натуги. Крик доносился издалека, словно с вершины горы или из тоннеля.
Тед Джонс опять вскочил. Но на этот раз ринулся к двери.
— Они достали этого сукина сына! — Слова как-то странно растягивались, словно пластинку на семьдесят восемь оборотов пустили со скоростью тридцать три с половиной. — Они достали этого пси…
— Сядь.
Он меня не услышал. Меня это не удивило. Я сам едва слышал себя. Воздуха в груди не осталось. Нечем было говорить. Он уже тянулся к ручке двери, когда я выстрелил. Пуля расщепила дверной косяк над его головой, и он отпрянул. А когда повернулся, на его лице отражался целый букет эмоций: изумление, нежелание верить собственным глазам, ненависть.
— Ты не мог… не мог…
— Сядь. — Получилось лучше. Прошло, наверное, уже шесть секунд, как я сидел на заднице. — Перестань вопить, Ирма.
— Но тебя же застрелили, Чарли. — Ровный голос Грейс Станнер.
Я выглянул в окно. Копы бежали к зданию. Я выстрелил дважды и заставил себя вдохнуть. Грудь чуть не разорвало от боли.
— Назад! Я их перестреляю!
Френк Филбрик остановился, огляделся. Словно ожидал телефонного звонка от Иисуса. Он все еще ничего не понимал, а потому атака могла продолжиться, вот я и выстрелил еще раз, в потолок. Этого хватило, чтобы он моментально перестроился.
— Назад! — завопил он. — Ради Бога, все назад!
Они отступили, даже быстрее, чем наступали.
Тед Джонс приближался ко мне. Парень просто выпал из реальности.
— Хочешь, чтобы я отстрелил тебе яйца? — спросил я.
Он остановился, по-прежнему не хотел поверить тому, что видел.
— Ты же мертв. Падай на пол, черт тебя побери.
— Сядь на место, Тед.
Боль ворочалась в груди, как что-то живое. На левую сторону грудной клетки словно рухнул паровой молот. Они все смотрели на меня, взятые в заложники одноклассники, на их лицах застыл ужас. Я не решался опустить глаза, боялся того, что могу увидеть. Часы показывали 10:55.
— ДЕКЕР.
— Сядь, Тед.
Верхняя губа приподнялась, он оскалился, совсем как раздавленная автомобилем собака, которую я ребенком увидел на одной из городских улиц. Обдумав мои слова, он сел. Круги пота под мышками на его рубашке стали заметно шире.
— ДЕКЕР! МИСТЕР ДЕНВЕР ПОДНИМАЕТСЯ В КАБИНЕТ, ЧТОБЫ ПОГОВОРИТЬ С ТОБОЙ!
Мегафон вновь ухватил Филбрик, и даже в механически усиленном голосе слышалась охватившая шефа полиции паника. Час назад я бы этому ой как порадовался, теперь не испытывал никаких эмоций.
— ОН ХОЧЕТ ПОГОВОРИТЬ С ТОБОЙ!
Том вышел из-за патрульной машины, медленным шагом двинулся через лужайку, в любую секунду ожидая выстрела. И с такого расстояния я видел, что он постарел на добрых десять лет. Даже это меня не радовало. Даже это.
Мало-помалу я поднялся, перебарывая боль, сунул ноги в туфли. Чуть не упал, свободной рукой мне пришлось ухватиться за стол.
— О, Чарли, — простонала Сильвия.
Я вновь зарядил револьвер, на этот раз держа его стволом к классу, все манипуляции проделывал крайне медленно, чтобы оттянуть тот момент, когда мне придется посмотреть, а что же стряслось с моей грудью. Сандра Кросс вновь отключилась от происходящего, затерялась в раздумьях.
Вставив патрон в последнее гнездо, я таки скосился вниз. В этот день я пришел в школу в синей рубашке (я вообще всегда любил насыщенные тона) и ожидал, что увижу на ней темное кровяное пятно. Не увидел.
Зато в кармане зияла большая темная дыра в окружении маленьких дыр. Звезда с вращающимися вокруг планетами, как их рисуют в учебнике астрономии. Я осторожно сунул руку в карман. И только тут вспомнил о Титусе, о том, что вызволил его из мусорного ведра. Медленно вытащил замок из кармана. А-а-а-а-а-х! — отреагировал класс, словно я распилил женщину пополам или извлек сотенную из ноздри Свина. Никто не спросил, с какой стати я носил замок в нагрудном кармане. Спасибо и на том. Тед злобно смотрел на Титуса, и внезапно я очень рассердился на Теда. Даже подумал, а не заставить ли его съесть Титуса вместо ленча.
Пуля раздробила пластмассовый наборный диск, осколки пластмассы разлетелись в разные стороны (вот откуда маленькие дырочки), но ни один не коснулся моей плоти. Сталь за диском остановила пулю, превратив ее в цветок с тремя лепестками. Замок изогнулся, как от высокой температуры. Полукруглая дужка стала овальной. Тыльная сторона прогнулась, но пробить толщу замка пуле не удалось[23].
Щелкнул аппарат внутренней связи.
— Чарли?
— Одну минуту, Том. Не торопи меня.
— Чарли, тебе нужен…
— Заткнись.
Я расстегнул пуговицы, распахнул рубашку.
— А-а-а-а-х! — вновь вздохнул класс.
Титус впечатался в кожу фиолетовым пятном, образовав лунку, достаточно глубокую, чтобы в ней накапливалась вода. Не хотелось мне смотреть на эту лунку, как не хотелось смотреть на старого пьяницу с вечной соплей под носом, на которого я частенько наталкивался в центре города. Возникало желание блевануть. Я запахнул рубашку.
— Том, эти мерзавцы пытались меня застрелить.
— Они не хотели…
— Только не рассказывай мне, чего они не хотели! — заорал я. И от ноток безумства в голосе мне стало еще хуже. — А теперь выметайся вместе со своей костлявой задницей из кабинета и скажи этому педриле Филбрику, что он едва не устроил здесь кровавую баню. Понял?
— Чарли… — Не голос — крик истерзанной души.
— Заткнись, Том. Ты меня утомил. Командую парадом я. Не ты, не Филбрик, не начальник департамента образования, не Господь Бог. Ты это понял?
— Чарли, позволь объяснить.
— ТЫ ЭТО ПОНЯЛ?
— Да, но…
— Вот и отлично. Хоть с этим разобрались. Так что выметайся отсюда и передай ему мои слова. Скажи, что в течение следующего часа я не хочу, чтобы он или кто-то еще шевельнул хоть пальцем. Никто не должен заходить в школу и говорить со мной по этому гребаному интеркому. И чтобы оставили попытки пристрелить меня. А в полдень я хочу снова поговорить с Филбриком. Ты в состоянии все это запомнить, Том?
— Да, Чарли. Хорошо, Чарли. — В голосе слышалось облегчение. — Они просто просили передать тебе, что ничего такого не планировали, Чарли. Чья-то винтовка случайно выстрелила и…
— И еще, Том. Очень важное.
— Что, Чарли?
— Тебе надо знать, что этот Филбрик здорово тебя подставил. Дал лопату и велел идти за телегой и собирать дерьмо. Я дал тебе шанс поставить его на место, но ты им не воспользовался. Проснись, Том. Прикинь, что к чему.
— Чарли, ты должен понимать, что загоняешь нас в угол.
— Убирайся, Том.
Он выключил связь. Мы все наблюдали, как он выходит из парадной двери, шагает к патрульным автомобилям. Филбрик вышел навстречу, положил руку ему на плечо. Денвер сердито стряхнул руку. Многие заулыбались. А вот мне было не до улыбок. Хотелось домой, в постель, где происходящее могло сойти за сон.
— Сандра. Вроде бы ты рассказывала нам о твоем affaire de coeur[24] с Тедом.
Тед одарил меня мрачным взглядом.
— Ты не обязана ничего говорить, Сандра. Он хочет, чтобы мы выглядели такими же грязными, как и он. Он болен, зараза так и прет из него. Держись от него подальше, чтобы ее не подцепить.
Она улыбнулась. Она просто расцветала, когда улыбалась, как ребенок. А на меня навалилась черная тоска. Не знаю, о чем я сожалел, то ли о ней, то ли о придуманном мною образе невинности (белые трусики и все такое), то ли о чем-то еще, что мне никак не удавалось выразить словами. Как бы то ни было, внезапно меня охватил стыд.
— Но я хочу рассказать, — ответила она. — Всегда хотела.
Одиннадцать часов. Суета на лужайке улеглась. Теперь я сидел спиной к окнам. Я полагал, что Филбрик даст мне этот час. Не мог он решиться на второй выстрел. Чувствовал я себя получше, боль в груди поутихла. Только голова была какая-то странная, словно мозги работали без смазки и начали перегреваться, как двигатель в пустыне. Иногда даже хотелось убедить себя в том, что это я держу их в классе, подавив своей волей. Теперь, разумеется, я знаю, сколь далеко сие от истины. Заложник в тот день у меня был только один, и звали его Тед Джонс.
— Мы это сделали. — Сандра смотрела на стол, водя по поверхности заостренным ногтем. Я видел только ее волосы. Носила она их на косой пробор, как мальчишка. — Тед пригласил меня на танцы в «Страну чудес», и я согласилась. Я не видела в этом ничего зазорного. — Она с упреком посмотрела на меня. — А вот ты никогда не приглашал меня, Чарли.
Неужели всего десять минут назад пуля попала в замок, что лежал в моем нагрудном кармане? Меня охватило безумное желание спросить их, действительно ли это произошло. Какие они все-таки странные.
— Поэтому мы поехали туда, а потом заглянули в «Гавайскую хижину». Тед знал владельца этого заведения, поэтому нам дали коктейли. Совсем как взрослым.
Я не понял, слышался в ее голосе сарказм или нет.
Лицо Теда оставалось бесстрастным, но остальные смотрели на него, как на очень необычного жучка. Подросток, вроде бы один из них, но знаком с владельцем. Похоже, Корки Геролд этого одобрить не мог.
— Я не знала, понравится ли мне коктейль, потому что все говорят, что по первому разу пить спиртное противно, но никакого отвращения я не почувствовала. Скорее наоборот. Пила я «Шипучий джин», и пузырьки щекотали нос. — Она по-прежнему не отрывала взгляда от стола. — Из стаканов торчали соломинки, такие красные, и я не знала, пьют через них или только помешивают содержимое стакана, пока Тед мне не объяснил. Я отлично провела время. Тед рассказывал о том, как хорошо играть в гольф в Портленд-Спрингс. Пообещал летом отвезти меня туда и поучить, если я захочу.
Верхняя губа Теда поднималась и опускалась, как у пса.
— Ничего такого он себе не позволял. Поцеловал меня на прощание, особо при этом не нервничая. Некоторые парни места себе не находят по пути домой, гадая, должны они целовать тебя на прощание или нет. Я всегда их целовала, хотя бы только потому, чтобы они не уезжали расстроенными. А если щека была липкой, представляла себе, что облизываю конверт.
Я вспомнил, как впервые пригласил Сандру на свидание, на субботние танцы в школе. И как не находил себе места по пути домой, гадая, целовать ее на прощание или нет. И не поцеловал.
— Потом мы встречались еще трижды. Тед был очень мил. Всякий раз находил для разговора интересные темы, никогда не рассказывал скабрезных анекдотов, вы понимаете. Мы, конечно, обнимались, но этим все и ограничивалось. Потом я долго не встречалась с ним, до этого апреля, когда он пригласил меня на «Роллердром» в Льюистоне.
Мне давно хотелось пригласить ее на танцы в «Страну чудес», но я так и не решился. Джо, который всегда приглашал кого хотел и не знал отказа, все спрашивал меня, чего я ее не приглашаю, а я еще больше нервничал и говорил ему «отвали». Наконец набрался храбрости и позвонил ей, но трубку пришлось положить после первого же гудка и бежать в ванную, где меня и вырвало. Вы уже знаете, что с желудком у меня нелады.
— Все шло прекрасно, пока какие-то парни не затеяли ссору посреди площадки. Я думаю, поцапались харлоуские и льюистонские. А потом началась общая драка. Некоторые дрались прямо на роликах, но большинство их сняли. Прибежал хозяин и крикнул, что закроет заведение, если они не прекратят бузить. Многим расквасили носы, другие пинали лежащих, мелькали кулаки, все грязно ругались. Музыкальный автомат никто не выключал, так что дрались они под какую-то мелодию «Роллинг стоунз».
Она помолчала, потом продолжила:
— Тед и я стояли в углу, у эстрады. Знаете, там по субботам играет рок-группа. Один парень, в черной кожаной куртке, проехал мимо. С длинными волосами, прыщавой физиономией. Поравнявшись с нами, засмеялся, помахал рукой и крикнул: «Оттрахай ее, приятель, я уже трахал!» А Тед, ни слова не говоря, крепко ему врезал. Парня повело к середине площадки, он споткнулся о чьи-то ноги и упал, стукнувшись лицом об пол. Тед же смотрел на меня, и его глаза буквально вылезали из орбит. И он улыбался. Знаете, впервые я видела улыбку Теда, словно жизнь наконец-то показалась ему медом.
Он поворачивает ко мне, говорит: «Я сейчас» — и тоже едет к центру ринга, где пытается подняться парень, которого он ударил. Хватает этого парня сзади за плечи и начинает трясти… парень не может повернуться к нему лицом… а Тед трясет его и трясет как грушу. Голова парня мотается из стороны в сторону, потом куртка лопается посередине. Он выкрикивает: «Сукин сын, я тебя убью, ты порвал мою лучшую куртку!» Тогда Тед снова бьет его, парень падает, а Тед бросает на него клок кожи от куртки, оставшийся в руке. Потом он вернулся ко мне, и мы уехали. Он повез меня в Оубурн, к гравийному карьеру. На дороге к Потерянной долине. Там мы это и сделали. На заднем сиденье.
Она вновь заводила ногтем по столу.
— Особой боли я не испытала. Думала, что будет больно, но ошиблась. Мне понравилось. — Она словно обсуждала очередной мультфильм Уолта Диснея с забавными зверушками. Только здесь роль Лесного Сурка играл Тед Джонс.
— Он не пользовался той штуковиной, которой обещал воспользоваться, но я не забеременела и ничем не заболела.
Краска начала подниматься от воротника рубашки Теда, заливая щеки. Но на лице не дрогнул ни один мускул.
Пальцы Сандры выписывали на столе плавные кривые. Внезапно я понял, какой должна быть ее естественная среда обитания: лето, августовская жара, девяносто два градуса в тени[25], она на открытой веранде в гамаке, рядом на столике банка напитка севен-ап с торчащей соломинкой, на ней короткие белые шортики из хлопчатобумажной ткани, топик со спущенными на руки бретельками, маленькие капельки пота блестят на верхних полукружиях грудей…
— Потом он извинялся. Ему было не по себе, я его даже пожалела. Все повторял, что женится на мне, если… вы понимаете, если я залечу. Он очень расстроился. Я ему говорю: «Слушай, пока волноваться не о чем, Тедди». А он мне отвечает: «Не называй меня так, это детское имя». Думаю, он удивился, что я ему дала. И я не забеременела. Так что все обошлось.
Иногда я кажусь себе куклой. Будто совсем и не живу. Вы знаете, о чем я? Я расчесываю волосы, иногда подшиваю подол юбки, сижу с детьми, когда мама и папа куда-то уходят. Но все это выглядит так фальшиво. Словно я могу заглянуть за стену гостиной и обнаружить там режиссера и оператора, готовых отснять следующий эпизод. Как трава и небо, нарисованные на брезентовых полотнищах. Фальшивка. — Она пристально всмотрелась в меня. — Ты тоже чувствуешь нечто подобное, Чарли?
Я обдумал ее вопрос.
— Нет. Не припоминаю, чтобы такие мысли приходили мне в голову, Сэнди.
— А мне приходили. Особенно после этой истории с Тедом. Но я не забеременела и ничем не заразилась. Раньше-то я думала, что по первому разу влетают все девушки, без исключения. Старалась представить себе, как я скажу родителям. Мой отец разъярился бы и пожелал знать, какой сукин сын меня накачал, а мать плакала бы и причитала: «Я думала, мы правильно тебя воспитываем». Вот это были бы реальные чувства. Но потом я перестала и думать об этом. Я не могла даже вспомнить, какие возникают ощущения, когда он… ну… во мне. Поэтому я вновь отправилась на «Роллердром».
В классе стояла мертвая тишина. Такое внимание миссис Андервуд и не снилось. С каким нетерпением они ждали каждого нового слова Сандры.
— Этот парень подцепил меня. Вернее, я позволила ему подцепить меня. — Ее глаза вспыхнули. — Я надела самую короткую юбку. Светло-голубую. И тонкую блузку. Потом мы вышли черным ходом. Вот там все было взаправду. Джентльменской обходительности я не увидела. Скорее, он был… груб. Я совсем не знала его. Думала, а вдруг он сексуальный маньяк. Или у него нож. Или он может угостить меня наркотиком. Или я могу забеременеть. Я чувствовала, что живу.
Тед Джонс наконец-то повернулся и теперь смотрел на Сандру с застывшими на лице ужасом и отвращением. Мне уже казалось, что это не явь — сон, сцена из le moyen age[26], из какой-то мистерии.
— Дело было в субботу, играла рок-группа. Музыка слышалась и на автостоянке, но глухо. Сзади «Роллердром» не такой, как с фасада. Везде ящики, коробки, мусорные контейнеры с банками из-под колы. Я боялась, да, но меня все это и возбуждало. Дышал он часто-часто и крепко держал меня за руку, словно боялся, что я попытаюсь убежать…
Жуткий хрип вырвался из горла Теда. Среди моих сверстников такую сильную реакцию могла вызвать лишь смерть кого-то из родителей. Вновь он вызвал у меня чувство восхищения.
— У него был старый черный автомобиль. При виде его я вспомнила, как мама говорила мне, что иногда чужие дяди могут приглашать тебя сесть в их машину, но ты никогда не должна этого делать. И возбудилась еще сильнее. Я еще подумала: а если он похитит меня, запрет в каком-нибудь сарае и потребует выкуп? Он открыл заднюю дверцу, и я залезла в кабину. Он начал целовать меня. Жирными губами, словно перед этим ел пиццу. На «Роллердроме» продают пиццу, по двадцать центов за порцию. Он начал меня лапать, и я видела, как его пальцы оставляют пятна от пиццы на блузке. Потом мы легли, и я сама задрала юбку…
— Замолчи! — яростно завопил Тед, его кулаки с грохотом обрушились на стол, от неожиданности все подпрыгнули. — Грязная шлюха! Ты не должна говорить о таком на людях! Замолчи, а не то я заткну тебе пасть!
— Это тебе надо заткнуться, Тедди, если не хочешь, чтобы я вколотил твои зубы в твое гребаное горло, — холодно процедил Дик Кин. — Ты свое получил, не так ли?
Тед вытаращился на него. Они частенько вместе плавали в бассейне, иногда ездили на машине Теда, но я сомневался, что теперь будут даже здороваться друг с другом.
— От него плохо пахло. — Сандра словно и не заметила, что ее прерывали. — Но конец у него был очень твердый. И больше, чем у Теда. Не обрезанный. Это я помню. Когда он оттянул крайнюю плоть, головка выскочила из нее, как большая слива. Я подумала, что будет больно, хотя уже не была девственницей. Подумала, что может прийти полиция и арестовать нас. Я знала, что они патрулируют автостоянки, чтобы никто не крал колпаки с колес или еще что-нибудь.
И что-то странное начало происходить у меня внутри, даже до того, как он стянул с меня трусики. Никогда мне не было так хорошо. Никогда я не чувствовала с такой остротой, что я живая. — Она сглотнула слюну. Лицо ее раскраснелось. — Он коснулся меня рукой, и я кончила. Тут же. Самое забавное, до главного дело так и не дошло. Он попытался войти в меня, я ему помогала, его конец все терся о мою ногу, тыкался, тыкался, а потом, внезапно… вы понимаете. Он еще с минуту лежал на мне, затем прошептал в ухо: «Маленькая сучка. Ты специально это сделала». И все.
Она покачала головой.
— Но это было наяву. Я могу вспомнить все: музыку, его улыбку, звук расстегивающейся «молнии»… все.
И она улыбнулась мне, этой странной, умиротворенной улыбкой.
— Но то, что происходит сейчас, еще лучше, Чарли.
И надо признать, не мог я в тот момент сказать, считал я себя «ку-ку» или нет. Скорее всего нет, хотя и догадывался, что от предельной черты недалеко. Наверное, если сворачиваешь с проторенной дороги, надо готовиться к тому, что тебя могут ждать любые неожиданности.
— Как людям узнать, что они живые, настоящие? — пробормотал я.
— Что, Чарли?
— Ничего.
Я пристально оглядел всех. Вроде бы все нормальные. Здоровый блеск в глазах. Какая-то часть моего разума (наверное, та самая, что прибыла в Америку на «Мэйфлауэре») хотела знать: Как она смогла поделиться таким с кем-либо? Как она смогла все это сказать? Но на их лицах отражения этой мысли я не находил. Такой вопрос я мог бы прочитать на лице Филбрика. Старины Тома. Наверное, он возник бы и у Дона Грейса, но тот ничем бы себя не выдал. Откровенно говоря, хотя все средства массовой информации утверждали обратное, я полагал, что меняется мир, а не люди. А тут, к своему ужасу, начал осознавать, что все эти годы я играл в бейсбол на футбольном поле. Свин все изучал карандаш. Сюзан Брукс всем своим видом выказывала сочувствие. Дик Кин похотливо улыбался. Корки хмурился. Грейс удивлялась, но чуть-чуть. Ирма Бейтс просто не отреагировала. Я подумал, что она так и не отошла после того, как меня чуть не застрелили у нее на глазах. Неужели жизни наших родителей настолько пресны, что история Сэнди захватила всех, как самый интересный фильм или книга? Или на их долю выпала странная, перенасыщенная ужасными духовными терзаниями жизнь, на фоне которой сексуальное приключение одноклассницы котировалось не выше выигрыша партии в китайский бильярд? Не хотелось об этом думать. Мне ли рассуждать о моральных аспектах?
Только Тед был в ужасе, но с ним уже никто не считался.
— Я не знаю, чем все закончится. — Кэрол Гранджер в тревоге огляделась. — Боюсь, потом все изменится. Мне это не нравится. — В брошенном на меня взгляде читалось обвинение. — Сейчас меня все устраивает, Чарли. И я не хочу никаких изменений после того, как будет поставлена точка.
— Понятно, — кивнул я.
Но эта реплика не обеспечивала власти над ними. Наоборот, ситуация все более выходила из-под контроля. И я едва ли мог что-либо изменить. Внезапно мне захотелось рассмеяться им в лицо, указать, что начал я главным действующим лицом, но постепенно меня оттеснили на второй план.
— Мне надо в туалет, — нарушила затянувшуюся паузу Ирма Бейтс.
— Потерпишь, — ответил я.
Сильвия рассмеялась.
— Слово надо держать, — продолжил я. — Я обещал рассказать вам о своей сексуальной жизни. Собственно, рассказывать особенно не о чем, если вы не умеете читать по ладони. Однако есть одна история, которая может показаться вам интересной.
Сара Пастерн зевнула, и я едва подавил желание прострелить ей голову. Но номер два должен прилагать больше усилий, как сказано в рекламных объявлениях торговцев подержанными автомобилями. Некоторые ездят быстрее, но Декер высосет все психоокурки из пепельниц ваших мозгов.
Я внезапно вспомнил песню «Битлз», начинающуюся со слов «Я прочитал сегодняшние новости…», и приступил к рассказу:
Глава 26
— Летом, перед первым годом обучения в Плейсервиллской средней школе, Джо и я поехали в Бангор, провести уик-энд у брата Джо, который на пару месяцев устроился на работу в городской департамент водоснабжения. Питу Маккеннеди был двадцать один год (как мне казалось, фантастический возраст, потому что думал, что и семнадцать лет — это много), и он учился в университете Мэна, готовясь писать диплом по кафедре английского языка.
Уик-энд сулил самые радужные надежды. В пятницу вечером я напился, впервые в жизни, вместе с Питом, Джо и одним или двумя друзьями Пита, а наутро у меня даже не было похмелья. Пит по субботам не работал, поэтому повез нас в кампус и устроил небольшую экскурсию. Кампус мне понравился, хотя в июле и по субботам число симпатичных студенток, у которых было что посмотреть, снижалось до минимума. Пит сказал нам, что студенты, взявшие летние курсы, уик-энды предпочитают проводить в Причальной бухте или на Чистом озере.
И мы уже собирались возвращаться, когда Пит увидел какого-то парня, плетущегося вдоль залитой солнцем автостоянки.
— Скрэгг! — заорал он. — Эй, Скрэгг!
Скрэгг повернул к нам. Высокий, здоровый, в вымазанных краской линялых джинсах и синей футболке. Песочные усы свисали по обеим сторонам рта, он курил тонкую черную сигару. Пахло от нее как от тлеющего нижнего белья.
— Как все вертится? — спросил он.
— Колесом, — ответил Пит. — Это мой брат, Джо, и его приятель Чарли Декер. Скрэгг Симпсон, — представил он нас друг другу.
— Привет. — Скрэгг пожал нам руки и тут же забыл о нашем существовании. — Что поделываешь вечером, Пит?
— Наверное, пойдем втроем в кино.
— Не делай этого, Пит, — усмехнулся Скрэгг. — Не делай этого, крошка.
— Есть предложение получше? — заулыбался и Пит.
— Дана Коллетт устраивает вечеринку в том кемпинге у Скудик-Пойнта, что принадлежит ее предкам. Там будут сорок миллионов свободных женщин. Прихвати с собой «травки».
— У Джерри Мюллера есть запас?
— Насколько мне известно, все ломится. Иностранная, калифорнийская, местная… чего душа пожелает.
Пит кивнул:
— Мы приедем.
Кивнул и Скрэгг, помахал нам рукой и отбыл, все также волоча ноги. В кампусе, похоже, иначе не передвигались.
— Увидимся, — на прощание бросил он Джо и мне.
Мы поехали к Джерри Мюллеру, по словам Пита, самому крупному торговцу наркотиками в треугольнике Ороно — Олдтаун — Стиллуотер. Я ничем не выдавал своих эмоций, словно ни дня не обходился без «косяка», но внутри все вибрировало от волнения и дурных предчувствий. Помнится, я рисовал себе Джерри сидящим на унитазе, голым, с рукой, перетянутой резиновым жгутом, и шприцем, торчащим из вены. И наблюдающим за возвышением и падением Атлантиды в своем пупке.
Жил он в маленькой квартирке в Олдтауне, который примыкал к кампусу. Достопримечательности городка состоят из бумагоделательного завода, фабрики, изготавливающей каноэ, и двенадцати кабаков, в которых регулярно вспыхивают драки. Есть там еще резервация индейцев, и ее обитатели всегда смотрят на тебя так, словно оценивают, много ли волос растет у тебя на заднице и стоит ли снять с нее скальп.
Как выяснилось, Джерри ничем не походил на злобного вида наркодельцов, принимающих клиентов в аромате благовоний и под музыку Рави Шанкара. Дверь нам открыл невысокий парень, всегда готовый улыбнуться, полностью одетый и в здравом уме. Рави и его Несравненному Ситару он предпочитал коллекцию блугрэсса[27]. Увидев альбомы «Гринбрайэр бойз», я спросил, слышал ли он о братьях Тарр, — я всегда был без ума от блугрэсса и кантри-рока. Так что тема для разговора тут же нашлась. А вот Джо и Пит откровенно скучали, пока Джерри не достал самодельную сигарету в коричневой бумаге.
— Хочешь курнуть? — спросил он Пита.
Пит поднес к сигарете спичку. Запах у дыма был резкий, но приятный. Пит глубоко затянулся, задержал дыхание, потом передал «косяк» Джо. Тот при затяжке закашлялся, так что в легкие практически ничего не попало.
Джерри повернулся ко мне:
— Ты когда-нибудь слушал «Клинч маунтин бойз»?
Я покачал головой:
— Слышал о них.
— Тогда тебе надо послушать. От их музыки все встает.
Он поставил пластинку на стереопроигрыватель. «Косяк» как раз перешел ко мне.
— Ты куришь? — по-отечески спросил Джерри.
Я покачал головой.
— Тогда втягивай дым медленно, а не то зайдешься в кашле.
Я медленно втянул дым. Сладковатый, резкий, сухой. Задержал дыхание и передал «косяк» Джерри. «Клинч маунтин бойз» играли «Блу Ридж брикдаун».
Полчаса спустя мы выкурили еще два «косяка» и слушали «Русские вокруг» в исполнении Флетта и Скраггса. Я уже собирался спросить, когда же проявится действие «травки», но неожиданно для себя понял, что буквально вижу струны банджо. Яркие, длинные, как блестящие под солнцем рельсы, движущиеся взад-вперед. Движущиеся очень быстро, но, сконцентрировавшись, я мог уследить за их перемещениями. Я начал говорить об этом Джо, но он как-то странно посмотрел на меня, и мы оба рассмеялись. А Пит как-то уж чересчур внимательно всматривался в фотографию Ниагарского водопада, висевшую на стене.
У Джерри мы пробыли до пяти часов, а когда уходили, я уже ничего не соображал. Пит купил у Джерри фунт «травы», и мы поехали в Скудик-Пойнт. Джерри проводил нас до дверей, помахал рукой и крикнул мне, чтобы я привез свои пластинки, если вновь приеду к нему.
То было моим последним счастливым воспоминанием.
Потом мы долго ехали вдоль берега. Все заторчавшие, хотя это не мешало Питу вести машину. А вот говорить без глупых смешков мы не могли. Помнится, я спросил Пита, как выглядит эта Дана Коллетт, что устраивает вечеринку, а он лишь хитро подмигнул мне. Я так смеялся, что у меня едва не лопнул живот. А в голове звучал блугрэсс.
Весной Пит побывал на такой же вечеринке, поэтому мы лишь один раз ошиблись с поворотом. Потом нашли нужный и свернули на узкий, усыпанный щебенкой проселок, у съезда на который стояла табличка ЧАСТНАЯ ДОРОГА. За четверть мили мы услышали музыку. Примерно такое расстояние нам и пришлось пройти пешком, потому что дорогу забили автомобили.
Пит первым вылез из машины. Меня охватила неуверенность в себе (частично сказалась «травка», частично моя любовь к самоанализу). Я волновался, а не покажусь ли я слишком молодым и глупым в компании студентов. Такие, как Джерри Мюллер, встречались один на сотню. Я решил держаться поближе к Джо и поменьше раскрывать рот.
Как выяснилось, волновался я понапрасну. Народу в коттедж набилось прорва, но все уже напились, обкурились или отдали должное и первому, и второму. В воздухе стоял тяжелый запах марихуаны, смешанный с запахами вина и разгоряченных тел. Кто-то с кем-то о чем-то говорил, гремела музыка, звенел смех. С потолка свешивались две лампы, красная и синяя.
Скрэгг помахал нам рукой.
— Пит! — завопил кто-то у меня под ухом. Я резко повернулся и чуть не проглотил язык.
Рядом стояла низенькая симпатичная девчушка в самом коротком платье, какое мне доводилось видеть. Ярко-оранжевом, переливающемся под этим необычным освещением.
— Привет, Дана! — Пит пытался перекричать шум. — Это мой брат, Джо, и один из его приятелей, Чарли Декер.
Она сказала «привет» каждому из нас, а потом спросила меня:
— Отличная тусовка, не правда ли?
Когда она двигалась, подол открывал кружевные оборки ее трусиков.
Я ответил, тусовка что надо.
— Что-нибудь привез, Пит?
Пит улыбнулся и протянул ей мешочек с «травкой». Ее глаза засверкали. Стояла она рядом со мной, и ее бедро как бы невзначай прижалось к моему. Я чувствовал ее обнаженное тело. И мне тут же захотелось потрахаться.
— Давай поглядим, что тут у нас.
Мы нашли относительно свободный уголок за одним из стереодинамиков, Дана сняла с книжной полки огромный кальян, который соседствовал с томиками Гессе, Толкина и подборкой «Ридерз Дайджест». Последнее принадлежало родителям, решил я. Курить «травку» через кальян мне понравилось: дым становился не таким резким. Я заторчал тут же. Голова словно наполнилась гелием. Люди подходили и уходили. Всех представляли мне, всем — меня. Имена я тут же забывал. Но больше всего в этом ритуале меня грело следующее: всякий раз, когда кто-то проходил мимо, Дана вскакивала, чтобы схватить за руку его или ее. И всякий раз под вздернувшимся платьем я лицезрел причинное место, обтянутое тонюсенькими нейлоновыми трусиками. Кто-то менял пластинки. Люди появлялись и исчезали. Некоторые, естественно, говорили о Микеланджело, или Теде Кеннеди, или Курте Воннегуте. Какая-то женщина спросила меня, читал ли я книгу Сюзан Браунмиллер «Насильники женщин». Я ответил, что нет. Она сказала, что книга очень крутая. Скрестила пальцы перед глазами, чтобы показать, какая крутая, и отбыла. Я долго изучал постер на дальней стене, изображавший парня в футболке, сидящего перед телевизором. Глаза парня медленно выкатывались из орбит, рот расплылся в широченной улыбке. Надпись гласила: ЧЕ-Е-ЕРТ! ПЯТНИЦА, И Я ОПЯТЬ ОБКУРИЛСЯ!
Я наблюдал за Даной. Она то закидывала ногу на ногу, то раздвигала колени. Из-под трусиков выглядывали лобковые волосы, куда темнее крашеных. Как же мне хотелось потрахаться. Наверное, никогда больше так не захочется. Пенис у меня раздулся до предела. Я уж боялся, не разорвет ли его.
Она повернулась ко мне и внезапно зашептала на ухо. В желудок мне словно плеснули кипятка. Всего мгновением раньше она говорила с Питом и каким-то шутом, которого, я помнил, мне не представили.
— Выходи через дверь черного хода. Вон ту. — Она указала какую.
Я проследил за направлением ее пальца. Да, дверь была. Настоящая дверь, самая желанная дверь на свете. С огромной ручкой. Я хохотнул, убежденный, что наткнулся на очень смешную ассоциацию.
— Ты весь вечер заглядываешь мне под платье. Что бы это значило?
И прежде чем я успел ответить, легонько поцеловала в щеку и подтолкнула к двери.
Я огляделся в поисках Джо, но тот куда-то испарился. Извини, Джо. Я поднялся и услышал, как хрустнули колени. Ноги затекли, потому что я слишком долго сидел в одном положении. Очень хотелось вытащить из-за пояса рубашку, чтобы прикрыть огромную выпуклость на джинсах. Я едва подавлял желание громко расхохотаться и объявить во всеуслышание: Чарлз Эверетт Декер полагает, что в самое ближайшее время он потрахается, и не просто потрахается, а лишится девственности.
Но я ничего такого не сказал, а направился к двери черного хода.
Я так обкурился и пребывал в таком возбуждении, что чуть не свалился на песчаный пляж в двадцати футах внизу. За дверью черного хода чуть ли не сразу начинался обрыв. По лестнице я спускался осторожно, ухватившись за перила. Внизу музыка звучала едва слышно, перекрываемая рокотом прибоя.
В небе сверкал месяц, дул легкий ветерок. От всей этой красоты замирало сердце, и на мгновение я подумал, что попал в черно-белую фотографию. Коттедж наверху и чуть в стороне едва просматривался. Со всех сторон над ним нависали деревья. А впереди лежал Атлантический океан, поблескивающий в лунном свете. Далеко слева я различил остров и задался вопросом, а кто гуляет там этой ночью помимо ветра. От этой мысли мне стало очень одиноко, по телу пробежала дрожь.
Я стащил с ног туфли и ждал ее.
Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем она пришла. Часов у меня не было, и я выкурил слишком много «травки», чтобы адекватно воспринимать ход времени. Мало-помалу я заволновался.
Что-то пугало меня, то ли силуэты деревьев на фоне темного неба, то ли шум ветра. А может, и сам океан, огромный, неповоротливый, кишащий невидимой жизнью и маленькими точками света на поверхности. Может, тревога шла от холодного песка, на котором стояли мои голые ноги. Может, сказалось совсем не это, а что-то еще, точного ответа у меня нет, но, когда ее рука коснулась моего плеча, у меня уже все упало. Револьвер разрядился.
Дана развернула меня лицом к себе, приподнялась на цыпочки, поцеловала. Я ощущал тепло ее бедер, но теперь не находил в этом ничего приятного.
— Я заметила, как ты смотрел на меня, — говорила она. — Ты будешь нежным? Ты можешь быть нежным?
— Я могу попытаться.
Что за абсурдный ответ. Я коснулся ее грудей. Дана прижала меня к себе. Но эрекции как не бывало.
— Только не говори Питу. — Она повела меня за собой, держа за руку. — Он меня убьет. У нас… любовь.
Она завела меня за лестницу, где траву покрывали ароматные сосновые иголки. Ступени отбрасывали тени на ее тело, когда она снимала платье.
— Это просто безумие. — По голосу чувствовалось, как она возбуждена.
Потом мы улеглись, и я остался без рубашки. Дана занялась ремнем. Но мой член все еще отдыхал. Она погладила меня по животу, потом ее рука скользнула в трусы, и мускулы ног дернулись, не от удовольствия или отвращения, а в ужасе. Рука ее напоминала резину, холодная, какая-то неживая.
— Ну же, — прошептала она. — Давай, давай, давай.
Я старался подумать о чем-то сексуальном, о чем угодно сексуальном. О том, как смотрел под юбку Дарлин Андрейссен в классе самоподготовки, а она знала, что я смотрю, и не возражала. О колоде игральных карт Майнарда Куинна с голыми женщинами на рубашках. О Сэнди Кросс в сексуальном черном нижнем белье, и что-то внизу шевельнулось… но потом сексуальные образы уступили место отцу с охотничьим ножом в руке, рассказывающему о том, как наказывали неверных жен чероки.
(«Что?» — спросил Корки Геролд. Я объяснил, что чероки разрезали неверным женам нос надвое, чтобы еще одна щель появлялась на лице. «Ага», — кивнул Корки, и я продолжил.)
Это решило дело. Начавший было приподниматься член вновь превратился в макаронину. Таким и остался. Несмотря ни на что. Мои джинсы присоединились к рубашке. Трусы оказались на щиколотках. Она извивалась подо мной. Я ощущал жар ее тела. Рукой схватился за член и потряс, словно спрашивая, в чем дело. Но мистер Пенис разговаривать со мной не захотел. Я запустил руку в ее теплую промежность, проведя по лобковым волосам, на удивление похожим на мои, мой палец скользнул в заветную щель. Я думал: Вот это место. Место, о котором мужчины вроде моего отца шутят на охоте или в парикмахерской. За которое убивают. В которое влезают силой. Укради его или ворвись в него. Возьми… или уйди.
— Где же он? — выдохнула Дана. — Где же он? Где?..
Я старался. Но не зря есть бородатая байка о том, как парень пытался засунуть пастилу в бутылочное горлышко. И все это время в ушах стоял рокот прибоя, словно звуковой фон в любовном эпизоде из фильма-мелодрамы.
Тогда я скатился с нее.
— Извини. — Голос у меня сел.
У нее вырвался вздох, вздох раздражения.
— Ничего. Такое случается.
— Со мной нет. — Словно отказ этого агрегата случился впервые за несколько тысяч включений. Высоко-высоко над головой «Роллинг стоунз» и Мик Джаггер надрывались в «Горячей штучке». Судьба сыграла со мной очередную шутку. Холодная опустошенность поглотила меня. Пришло осознание того, что я, несомненно, гомосексуалист. Где-то я прочитал, что для того, чтобы быть гомосексуалистом, не обязательно иметь половые контакты с мужчинами. Ты можешь быть им и не знать этого до тех пор, пока гомик, затаившийся в твоем подсознании, не выскочит наружу, словно мать Нормана Бейтса в «Психо», и ты не запляшешь, накрасившись маминой косметикой и надев мамины туфли.
— Может, оно и к лучшему, — добавила Дана. — Пит…
— Послушай, извини меня.
Она улыбнулась, но, как мне показалось, натянуто. С тех пор я все думаю об этом. Мне бы хотелось верить, что улыбка была настоящей.
— Это все «травка». Я не сомневаюсь: без нее ты мужчина что надо.
— Это точно. — В моем голосе слышалась обреченность.
— Ладно. — Она села. — Я иду наверх. Ты немного побудь здесь, а потом тоже приходи.
Я хотел попросить ее подождать, позволить мне попробовать еще раз, но заранее знал, что ничего у меня не получится, не получится, пока не высохнет океан, а луна не позеленеет. Она натянула платье, застегнула молнию и отбыла, оставив меня под лестницей. Месяц пристально наблюдал за мной, вероятно, хотел увидеть, плачу я или нет. Я не плакал. Какое-то время спустя собрал одежду, стряхнул с нее прошлогодние иголки. Оделся, поднялся по ступеням. Пит и Дана испарились. Джо в углу лобзался с какой-то роскошной девахой. Я сел, дожидаясь, когда закончится вечеринка. Она таки закончилась.
К тому времени, когда мы вернулись в Бангор, заря отработала свою смену и над горизонтом поднялся красный диск солнца. В машине все молчали. Я ужасно устал и не хотел говорить о том, сколько горя принесла мне эта вечеринка. Я чувствовал себя совершенно раздавленным случившимся.
Мы поднялись в квартиру, я лег на диван в гостиной. Последнее, что я запомнил перед тем как заснуть, — полосы солнечного света, пробивающиеся сквозь жалюзи, да маленький коврик у батареи.
Снилось мне Скрипящее Чудище. Так же, как в детстве, я лежал в постели, по стенам и потолку двигались тени ветвей. Только на этот раз Чудище не остановилось у спальни родителей, а приближалось и приближалось, пока с жутким скрипом не распахнулась дверь моей комнаты.
Вошел отец. На руках он держал мать. С разрезанным носом. Кровь замарала ее щеки, как краска войны.
— Хочешь ее? — спросил отец. — На, бери, паршивая никчемность. Бери ее.
Он бросил мать на кровать рядом со мной, я увидел, что она мертва, и с криком проснулся. Член стоял столбом.
Глава 27
Никто не нашелся что сказать, даже Сюзан Брукс. Несказанных слов особо и не осталось. Большинство поглядывали в окна, но и там не находили ничего интересного. Народ разогнали, особой активности не наблюдалось. Я решил, что сексуальная история Сандры лучше моей: в ней присутствовал оргазм.
Тед Джонс по-прежнему буравил меня взглядом (я подумал, что отвращение в нем полностью вытеснила ненависть, и меня это могло только радовать). Сандра Кросс вновь погрузилась в собственный мир. Пэт Фицджеральд мастерил из листа бумаги самолетик.
— Мне надо в туалет! — вновь напомнила о себе Ирма Бейтс.
Я вздохнул. Совсем как Дана Коллетт под лестницей в Скудик-Пойнте.
— Так иди.
Она изумленно вытаращилась на меня. Тед мигнул. Дон Лорди прыснул.
— Ты меня застрелишь.
Я повернулся к ней:
— Надо тебе в сортир или нет?
— Я могу и потерпеть, — надулась она.
Я шумно выдохнул, как мой отец, когда злился.
— Слушай, или ты пойдешь, или перестанешь ерзать на стуле. Не хватает еще лужи на полу.
Корки загоготал. Сара Пастерн ахнула.
Вот тут Ирма поднялась и зашагала к двери. Одно очко я все-таки выиграл: Тед теперь смотрел на нее, а не на меня. У двери она в нерешительности замерла, рука зависла над ручкой. Совсем как человек, которого ударило током, когда он прикоснулся к комнатной антенне, и теперь он решается повторить попытку.
— Ты меня не застрелишь?
— Идешь ты в туалет или нет? — спросил я.
Я сам не знал, застрелю ее или нет. История Сандры оказалась получше моей, и меня это нервировало (а может, я ревновал?). Не знаю уж как, но они начали брать верх. Теперь я чувствовал, что не я держу их в заложниках, а они — меня. Разумеется, о Теде речь не шла. Теда держали мы все.
Может, я собирался застрелить ее. Хуже мне не стало бы. Возможно, в чем-то даже и помогло. Может, я избавился бы от этого безумного ощущения, будто я проснулся посреди очередного кошмара.
Ирма открыла дверь и вышла. Я даже не схватился за лежащий на столе револьвер. Дверь закрылась. Мы слышали ее удаляющиеся по коридору шаги. Она не ускорила шаг, не бросилась бежать. Мы все смотрели на дверь, словно какое-то совершенно фантастическое существо только что сунулось в класс, подмигнуло нам и вновь исчезло.
Лично я испытывал безмерное облегчение, чувство столь тонкое, что едва ли смогу описать его.
Шаги стихли.
Никто не произнес ни слова. Я ждал, что кто-то еще попросится в туалет. Что Ирма Бейтс выскочит из школы прямо на первые полосы сотен газет. Ничего такого не произошло.
Пэт Фицджеральд зашуршал крыльями бумажного самолетика. Очень громко.
— Выброси это дерьмо, — раздраженно бросил Билли Сэйер. — И так уши болят.
Пэт дерьмо выбрасывать не стал. Билли больше ничего не сказал.
Новые шаги, теперь уже приближающиеся.
Я поднял револьвер, нацелил его на дверь. Тед скалился, глядя на меня, думаю, даже не подозревая об этом. Я посмотрел на его лицо, гладкие щеки, лоб, за которым копились воспоминания о летних клубах, танцах, автомобилях, груди Сандры, где царили хладнокровие и общепринятые моральные нормы. И внезапно понял, каким он должен быть, мой последний сегодняшний приказ. Возможно, единственный за сегодня приказ. Более того, я знал, что глаз Теда — глаз ястреба, а рука тверда как камень. Он мог бы быть моим отцом, только это не имело ни малейшего значения. Его и Теда роднили отстраненность и олимпийское спокойствие: не люди — боги. Но руки мои слишком устали, чтобы крушить храмы. Я никогда не тянул на Самсона.
Его глаза, такие ясные, такие уверенные в себе, четко видящие цель, — глаза политика.
Пятью минутами раньше звук шагов меня бы порадовал, вы понимаете? Пятью минутами раньше я бы эти шаги только приветствовал, положил бы револьвер на стол, поднялся бы им навстречу, может, бросив прощальный взгляд на людей, которых оставлял за спиной. Но теперь эти самые шаги испугали меня. Я боялся, что Филбрик принял мое предложение, что он пришел, чтобы нарушить естественный ход вещей и не дать довести дело до конца.
Тед Джонс скалился.
Остальные ждали, не сводя глаз с двери. Пальцы Пэта застыли на бумажном самолетике. Рот Дика Кина приоткрылся, и впервые я заметил, что он таки похож на своего брата Дуболома с пограничным Ай-Кью, который окончил Плейсервиллскую среднюю школу после долгих шести лет. Сейчас он продолжал образование в тюрьме штата, в Томастоне, готовил докторскую диссертацию по техническому обслуживанию стиральных машин и затачиванию ложек.
Тень легла на панель из матового стекла. Я еще выше поднял револьвер, положил палец на спусковой крючок. Уголком правого глаза я видел, как класс, затаив дыхание, следит за мной, словно смотрит новый фильм о Джеймсе Бонде.
Из моего горла вырвался сдавленный хрип.
Дверь открылась, вошла Ирма Бейтс. Огляделась, ее явно не радовало, что на ней скрестились все взгляды. Джордж Йенник загоготал:
— Догадайтесь, кто придет к обеду.
Никто его не поддержал, шутка показалась смешной только Джорджу. Остальные просто таращились на Ирму.
— Чего вы так на меня смотрите? — раздраженно бросила она, держась за ручку двери. — Людям приходится справлять естественную нужду. Разве вы этого не знаете?
Она захлопнула дверь, прошла к своему столу, села.
До полудня оставалось несколько минут.
Глава 28
Френк Филбрик вышел на связь в точно назначенное время. В полдень раздался щелчок. И пыхтел он не так сильно, как раньше. Может, хотел успокоить меня. А может, решил воспользоваться моим советом. На свете всякое случается. Бог знает.
— Декер?
— Здесь.
— Слушай, это был случайный выстрел. Один из моих людей из Льюистона…
— Давай не будем об этом, Френк. Ты ставишь в неловкое положение меня и тех, кто сидит сейчас передо мной. Они все видели и понимают, что к чему. Если у тебя в голове больше одной извилины, а я думаю, это так, тебе, наверное, и самому противно такое говорить.
Пауза. Возможно, он успокаивал нервы.
— Ладно. Так чего ты хочешь?
— Совсем ничего. Все выйдут отсюда в час дня. Ровно, — я взглянул на настенные часы, — …через пятьдесят семь минут. Без задержки. Я это гарантирую.
— Почему не сейчас?
Я оглядел всех. Они смотрели на меня. Мы словно заключили контракт, скрепленный чьей-то кровью.
— Есть у нас одно дельце, — ответил я, тщательно подбирая слова. — Нам надо его закончить.
— Какое?
— Тебя это не касается. Но мы все знаем, о чем речь.
Ни в одной паре глаз я не заметил недоумения. Они знали, это точно. Оно и к лучшему, значит, удастся сэкономить время и силы. Я уже чертовски устал.
— Теперь слушай внимательно, Филбрик, — продолжил я, — чтобы потом никто не заявлял, будто чего-то недопонял, когда я объяснял последний акт нашей маленькой комедии. Через три минуты кто-нибудь опустит все шторы.
— Не пойдет, Декер. — Голос его звучал очень решительно.
Я присвистнул. Ну что за человек! Говоришь ему, говоришь, а он опять за свое.
— Когда же до тебя дойдет, что парадом командую я? — спросил я его. — Шторы будет опускать кто-то другой, Филбрик, не я. Поэтому, если ты отдашь приказ стрелять, можешь пришпилить свою полицейскую бляху на задницу и распрощаться с ними обеими.
Нет ответа.
— Молчание означает согласие, — с наигранной веселостью продолжил я. — Я не собираюсь подглядывать за вами, но и вам не советую суетиться. Если попытаетесь пойти на штурм, кое-кто из моих одноклассников может пострадать. Если будете сидеть тихо, все выйдут невредимыми, а ты останешься тем самым бравым полисменом, каким все тебя знают. Как насчет этого?
Долгая пауза.
— Будь я проклят, но ты действительно свихнулся.
— Как насчет этого?
— Откуда мне знать, что ты не передумаешь, Декер? Вдруг ты перенесешь срок на два часа? На три?
— Как насчет этого? — не отступался я.
Вновь пауза.
— Хорошо. Но если ты причинишь вред кому-нибудь из детей…
— Ты лишишь меня звания юного зенитчика. Я знаю. Уходи, Френк.
Я чувствовал, что ему хочется сказать что-то приятное, ласковое, может, даже остроумное, произнести слова, которые прославят его в веках, к примеру: «А не пойти ли тебе на хрен, Декер?» или «Засунь, сам знаешь что, себе в задницу, Декер», но он не решался. В конце концов в классе сидели молоденькие девушки.
— Час дня, — повторил он, отключил аппарат внутренней связи, а мгновение спустя уже шагал по траве.
— Какие новые грязные фантазии мы помастурбируем теперь, Чарли? — все еще скалясь, спросил Тед.
— Почему бы тебе не помолчать, Тед? — осведомился Хэрмон Джексон.
— Кто опустит шторы? — спросил я. Поднялось несколько рук. Я кивнул Мелвину Томасу. — Только не суетись. Они скорее всего нервничают.
Мелвин не суетился. Медленно, одну за одной, опустил парусиновые шторы. Класс погрузился в полумрак. В углах сгустились тени, похожие на голодных летучих мышей. Тени эти пугали меня.
Я повернулся к Танис Гэннон, которая сидела ближе всех к двери.
— Тебя не затруднит зажечь свет?
Она застенчиво улыбнулась, прямо-таки как дебютантка бала, встала, шагнула к выключателям. Чуть позже класс залил холодный свет флюоресцентных ламп, который нравился мне ничуть не больше теней. Я жаждал солнечного света, синего неба, но ничего не сказал. Чего зря сотрясать воздух. Танис села, аккуратно расправив юбку на коленях.
— Воспользовавшись фразеологией Теда, есть только одна фантазия, которую мы должны помастурбировать вместе, вернее, две половинки одного целого, если взглянуть с другой стороны. Это история мистера Карлсона, нашего преподавателя химии и физики, история, которую старине Тому Денверу удалось скрыть от газетчиков, но которая, как пишут в книгах, останется в наших сердцах.
Речь пойдет и о том, как сложились мои отношения с отцом после того, как меня временно отстранили от школьных занятий.
Я смотрел на них, а в голове начинала ворочаться боль. По всему выходило, что парадом командовал уже не я. Я напоминал Микки-Мауса в роли ученика волшебника, в знаменитом рисованном фильме Уолтера Диснея «Фантазия». Я оживил щетки, но где найти доброго старого волшебника, знающего заветное заклинание, которое может вновь погрузить их в сон?
Глупо, глупо.
Образы мелькали перед моим мысленным взором. Сотни образов, обрывки снов, обрывки реальности. Безумие есть неспособность видеть швы, соединяющие бред и явь. Я предполагал, что у меня еще есть шанс проснуться в своей постели, в безопасности, пусть наполовину, но в своем уме, еще не шагнув (пока не шагнув) в черную пропасть, а все персонажи этого ночного кошмара вернутся в отведенные им моим подсознанием гримерные. Но не очень на это рассчитывал.
Коричневые руки Пэта Фицджеральда вновь принялись за бумажный самолетик.
Я заговорил:
Глава 29
— Причин, побудивших меня носить в школу разводной ключ, не имелось.
Даже теперь, после всего случившегося, не могу вычленить главную причину. Желудок болел все время, и мне частенько казалось, что кто-то хочет затеять со мной драку, хотя на самом деле такого желания ни у кого не возникало. Я боялся, что потеряю сознание во время занятий физкультурой, а очнувшись, увижу, что все стоят кружком, тычут в меня пальцами и смеются… а может, все гоняют шкурку. Спал я плохо. Я видел странные сны, и это меня пугало, потому что среди них хватало снов эротических, но только не тех, после которых должно просыпаться с мокрой простыней. В одном сне я шел по подвалу старого замка, совсем как в каком-то фильме «Юниверсал пикчерз». Там стоял гроб без крышки. Заглянув в гроб, я увидел, что в нем лежит отец, скрестив руки на груди. Аккуратно одетый, в парадной морской форме, с загнанной в задницу палкой. Он открыл глаза и улыбнулся мне. Зубы превратились в клыки. В другом сне мать делала мне клизму, и я умолял ее поспешить, потому что Джо ждал меня на улице. Только Джо оказался рядом, выглядывал из-за плеча матери, а его руки охаживали ее груди, пока она сжимала красную резиновую колбочку, закачивая мне в задницу мыльную воду. Были и другие сны, с тысячами персонажей, но о них мне говорить не хочется. Это уже из репертуара Наполеона XIV.
Разводной ключ я нашел в гараже, в старом ящике для инструментов. Не очень большой, с ржавой головкой на одном торце. Но довольно-таки тяжелый. Нашел я его зимой, когда ходил в школу в широком толстом свитере. Одна моя тетушка дарила мне по два таких свитера в год, на день рождения и на Рождество. Вязала она их сама, и они всегда доходили мне чуть ли не до колен. Поэтому я начал носить ключ в заднем кармане брюк. И более с ним не расставался. Куда я — туда и он. Если кто это и заметил, то не сказал ни слова. Выдавались дни, когда я приходил домой, словно перетянутая гитарная струна. Я здоровался с мамой, поднимался к себе и плакал или смеялся в подушку до тех пор, пока не чувствовал, что сейчас разорвусь. Меня это пугало. Если такое случается, значит, тебе пора в дурдом.
Мистера Карлсона я едва не убил третьего марта. Шел дождь, смывая последние остатки снега. Полагаю, я должен рассказывать, что произошло, потому что вы все при этом присутствовали. Разводной ключ, как всегда, лежал в заднем кармане. Карлсон вызвал меня к доске, а я этого терпеть не мог… с химией я был не в ладах. Он заставлял меня обливаться потом всякий раз, когда мне приходилось выходить к доске.
В задаче речь шла о движении тела по наклонной плоскости. Условие я, естественно, забыл, но помнил, что ничего у меня не получилось. Я еще злился, что он превратил меня в посмешище, заставив перед всеми разбираться с телом на наклонной плоскости, то есть решать задачу скорее из области физики. Наверное, он не успел решить ее на прошлом уроке. А потом начал издеваться надо мной. Спросил, помню ли я, сколько будет дважды два. Слышал ли я о делении в столбик, прекрасном изобретении, добавил он, незаменимом для молодых. Когда я ошибся в третий раз, то услышал от него: «Это прекрасно, Чарли. Просто прекрасно». Произнес он эти слова с интонациями Дикки Кэбла. Настолько точными, что я невольно повернулся к нему, чтобы посмотреть, не появился ли на его месте Дикки Кэбл. Настолько точными, что я автоматически полез в задний карман брюк за разводным ключом, даже не подумав об этом. Желудок скрутило, и я собрался, наклонившись вперед, похвалиться съеденными пирожными.
Ключ выскользнул у меня из пальцев и упал на пол.
Мистер Карлсон посмотрел на него.
— А что это у нас? — спросил он и потянулся к разводному ключу.
— Не трогайте. — Я первым схватил ключ.
Он протянул руку:
— Дай мне посмотреть на него, Чарли.
Меня словно раздирало в разные стороны. Одна часть моего мозга кричала на меня… да, буквально кричала, как ребенок в темной комнате, где к нему подступали страшные чудища.
— Нет, — отрезал я.
И все смотрели на меня. Не просто смотрели — глазели.
— Ты можешь отдать его мне или мистеру Денверу.
И тут со мной приключилось нечто забавное… Только, обдумывая случившееся, я понимаю, что ничего забавного в этом не было. Должно быть, в каждом из нас есть черта, очень четкая черта, вроде той, что отделяет дневную сторону планеты от ночной. Я думаю, зовется она терминатор. Очень, знаете ли, удачное название. Потому что в какой-то момент я выпрыгивал из штанов, а вот в следующий моему хладнокровию мог бы позавидовать огурец.
— Я дам его вам, худенький вы наш. — Я стукнул головкой по раскрытой ладони. — А зачем он вам?
Он посмотрел на меня, поджав губы. И стал похож на жука, с насаженными на нос очками в тяжелой роговой оправе. Очень глупого жука. При этой мысли я улыбнулся. И вновь стукнул головкой по ладони.
— Хорошо, Чарли, давай мне эту штуковину и иди в приемную директора. Я поднимусь туда после урока.
— Нажрись дерьма, — ответил я и взмахнул ключом. Он ударил по грифельной доске, выбивая черные осколки. На головку ключа осела желтоватая меловая пыль, но других повреждений от удара он не получил. Мистера Карлсона, наоборот, перекосило, словно я ударил его мать, а не гребаную классную доску. Вот когда он показал всем свое истинное лицо, это я вам могу гарантировать. Я ударил по доске еще раз. И еще.
— Чарли!
— До чего же хорошо… размазать твое мясо… по миссисипской грязи… — пропел я, охаживая классную доску. При каждом ударе мистер Карлсон подпрыгивал. При каждом прыжке мистера Карлсона мне становилось все лучше. Типичный механизм переноса отрицательной аффективной заряженности, доложу я вам. Мотайте на ус. Безумный бомбист, этот бедолага из Уотербери, штат Коннектикут, должно быть, лучше всех приспособился к реалиям последней четверти столетия.
— Чарли, я прослежу, чтобы тебя отстранили…
Я чуть развернулся, шарахнул по деревянному выступу, на котором лежали мелки и губки. В доске уже зияла приличная дыра. Мелки и губки полетели на пол, оставляя за собой шлейф пыли. Я как раз думал о том, что справиться можно не только с доской, но и с кем угодно, главное, найти подходящую дубинку, когда мистер Карлсон схватил меня.
Я повернулся к нему и ударил. Один раз. Хлынула кровища. Он рухнул на пол, очки в роговой оправе соскочили с носа и скользили по полу футов восемь. Думаю, тут я и очнулся: от вида очков, скользящих по засыпанному меловой пылью полу. Без них лицо его стало голым и беззащитным, так, наверное, он выглядел только во сне. Я бросил ключ на пол и вышел из класса не оглядываясь. Поднялся в дирекцию и рассказал о том, что натворил.
Джерри Кессерлинг увез меня в патрульной машине, а мистера Карлсона отправили в центральную больницу штата Мэн. Рентген обнаружил трещину в черепе. Насколько мне известно, они вытащили из мозга четыре осколка. Еще пару дюжин, и осколков хватило бы, чтобы выложить слово КОЗЕЛ, закрепить их авиационным клеем и подарить ему на день рождения с моими наилучшими пожеланиями.
Потом начались бесконечные беседы. С отцом, со стариной Томом, с Доном Грейсом, с каждым поодиночке и в различных сочетаниях. Я беседовал со всеми, за исключением разве что мистера Фазо, дворника. Мой отец держался с восхитительным достоинством (мать не выходила из дома, пила транквилизаторы), но всякий раз в ходе душещипательных бесед я чувствовал на себе его ледяной взгляд и знал, что у нас идет отдельный разговор. Он с радостью убил бы меня собственными руками. В менее цивилизованные времена этим бы дело и закончилось.
Я трогательно извинялся перед забинтованным мистером Карлсоном и его сверлившей меня злобным взглядом женой («…оказался чем-то расстроен… был сам не свой… не могу выразить словами, как я сожалею…»), но сам не получил извинений за те издевательства, которым подвергался на уроках химии, когда на глазах у всех обливался потом у доски. Не извинялись передо мной ни Дикки Кэбл, ни Дана Коллетт. Не извинилось и домашнее Скрипящее Чудище, которое процедило сквозь зубы по дороге из больницы, что хочет видеть меня в гараже после того, как я переоденусь.
Я думал об этом, меняя пиджак спортивного покроя и лучшие брюки на джинсы и футболку. Думал о том, чтобы не идти в гараж, а направить свои стопы к шоссе. Думал о том, чтобы навсегда уйти из дома. Но что-то мне мешало. Меня выпустили под расписку. Я провел пять часов в камере предварительного заключения в плейсервиллском полицейском участке, пока мои отец и истеричная мамаша («Почему ты это сделал, Чарли? Почему? Почему?») договаривались о внесении залога: обвинения, по взаимной договоренности школы, копов и мистера Карлсона (не его жены, она надеялась, что меня упекут лет на десять), с меня сняли позже.
Так или иначе, я решил, что нам с отцом надо объясниться. И пошел в гараж.
Затхлое, пропахшее маслом место, где поддерживался идеальный порядок. Как на корабле. Тут он попадал в родную стихию. Здесь все лежало где положено. Газонокосилка приткнулась у стены. Садовые инструменты висели на крюках. Гвозди и шурупы каждого размера имели отдельный ящик. Тут же хранились и аккуратно перевязанные подшивки старых журналов: «Эргози», «Блулук», «Тру», субботнего приложения к «Ивнинг пост». Центральное место, естественно, занимала газонокосилка.
Отец переоделся в старые форменные штаны и охотничью куртку. Впервые я заметил, как он постарел. Появилось брюшко, вот они, обильные возлияния в пивной, на носу фиолетовой сеткой проступили сосуды, морщины у рта и глаз стали глубже.
— Что делает твоя мать? — спросил он.
— Спит, — ответил я.
Она теперь много спала, с помощью либриума. От этих таблеток пересыхало в горле, а изо рта шел неприятный запах, словно от прокисшего сна.
— Хорошо, — кивнул он. — Это нам на руку, не так ли?
И начал вытаскивать ремень.
— Сейчас я сдеру шкуру с твоей задницы.
— Нет, — мотнул головой я. — Не сдерешь.
Он застыл, не вытащив ремень и наполовину.
— Что?
— Если ты попытаешься ударить меня, я отберу его у тебя. — Мой голос дрожал. — И отплачу тебе за тот случай, когда в детстве ты швырнул меня на землю, а потом солгал матери. Отплачу за все удары по лицу, которыми ты награждал меня всякий раз, когда я делал что-то не так, не давая исправиться. Отплачу за ту охоту, когда ты сказал, что разрежешь ей нос надвое, если поймаешь с другим мужчиной.
Он смертельно побледнел. Теперь задрожал и его голос:
— Бездушный, бесхребетный слизняк. Неужели ты думаешь, что сможешь переложить всю вину на меня? Можешь говорить это психоаналитику, если тебе того хочется, тому, что с трубкой. А со мной у тебя ничего не выйдет.
— Ты смердишь. Ты просрал семейное счастье и единственного ребенка. Попытайся ударить меня, если думаешь, что у тебя получится. Меня выгнали из школы. Твоя жена не может жить без таблеток. А у тебя не осталось других желаний, кроме как найти что-нибудь выпить. — Я плакал. — Попытайся ударить меня, козел вонючий.
— Тебе бы помолчать, Чарли, — прорычал он. — Пока я хочу только наказать тебя. Смотри, чтобы у меня не возникло желания убить.
— Валяй. — Слезы полились еще сильнее. — Я-то хочу убить тебя уже тринадцать лет. Я тебя ненавижу. Чтоб ты провалился.
И он двинулся на меня, словно персонаж из фильма об угнетении негров, намотав один конец ремня на руку, второй конец, с пряжкой, болтался в воздухе. Махнул ремнем, но я нырком ушел от удара. Пряжка просвистела над моим плечом и ударилась о газонокосилку, содрав краску. Он зажал зубами кончик языка, глаза вылезли из орбит. Выглядел он точно так же, как в тот день, когда я разбил стекла во вторых рамах. Внезапно я задался вопросом: а не так ли он выглядел, когда трахал мать? Неужели она видела его таким, когда он вминал ее в кровать? Мысль эта настолько поразила меня, наполнила таким отвращением, что я забыл уйти от следующего удара.
Пряжка ребром прошлась по лицу, разрывая щеку. Потекла кровь. Мне показалось, будто часть лица и шею окатило теплой водой.
— Господи, — выдохнул он. — Господи, Чарли.
Один мой глаз наполнился слезами, зато второй видел, как он приближается ко мне. Я шагнул ему навстречу, схватил за свободный конец ремня, дернул. Он этого не ожидал, потерял равновесие, чтобы не упасть, отступил назад, но я подставил ногу, он споткнулся об нее и упал на бетонный, заляпанный маслом пол. Может, он забыл, что мне уже не четыре года. И не девять, когда я не мог заставить себя выйти из палатки и отлить, пока он трепался с друзьями. Может, он забыл, а может, и не знал, что маленькие мальчики вырастают, помня каждый удар и каждое злое слово, что они вырастают с желанием сожрать родителей заживо.
Хрип вырвался у него из горла, когда он ударился о бетон. Он выставил руки, чтобы смягчить удар, так что ремень остался у меня. Я сложил его пополам и со всего маху вмазал по широкой, обтянутой хаки заднице. Раздался смачный хлопок, он вскрикнул, думаю, не от боли, а от неожиданности, и я улыбнулся. Улыбка эта болью отозвалась в щеке. Щеку он мне разделал.
Он медленно поднялся:
— Чарли, положи ремень. Позволь отвезти тебя к доктору, чтобы он наложил швы.
— Тебе пора отдавать честь новобранцам, раз твой сын может сбить тебя с ног, — бросил я.
Он озверел и прыгнул на меня, а я ударил его пряжкой по лицу. Он закрыл лицо руками, я отшвырнул ремень и со всей силы врезал ему в живот. Из него вышел воздух, он согнулся пополам. Живот-то был мягкий, мягче, чем казалось со стороны. Я не знаю, что почувствовал в тот момент — отвращение или жалость. Но понял, что человек, которого я хотел ударить, мне недоступен, он отгородился от меня барьером лет.
Он выпрямился, бледный, с гримасой боли. На лбу краснела отметина от пряжки.
— Ладно. — Он повернулся и ухватил со стены кочергу. — Раз уж ты этого хочешь.
— Именно этого и хочу, — ответил я, отступив к стене и сдернув с нее топор. — Один шаг, и я отрублю тебе голову.
Мы постояли, соображая, действительно ли мы этого хотим. Потом он вернул на место кочергу, а я — топор. Сделали мы это не от любви друг к другу, любви не было и в помине. Он не сказал: Если б у тебя хватило мужества поступить так пять лет назад, нынче ничего бы не случилось, сынок… пойдем, я отвезу тебя в «Голан» и куплю тебе пива. И я не стал извиняться. Все произошло, потому что я уже вырос, так уж получилось. А слова ничего не меняли. Если уж мне пришлось убивать, я бы хотел убить его. А мое нападение на мистера Карлсона — типичный пример аномально направленной агрессии.
— Пошли. Тебе надо зашить щеку.
— Я могу и сам поехать.
— Я тебя отвезу.
Он отвез. Мы поехали в травмпункт, в Брансуик, и врач наложил на мою щеку шесть швов. Я сказал ему, что споткнулся о поленницу в гараже и поранил щеку о каминную решетку, которую красил отец. То же самое мы сказали и маме. И поставили точку. Мы больше об этом не говорили. С тех пор он никогда не пытался вразумлять меня, что-то советовать. Мы жили в одном доме, но обходили друг друга стороной, словно два старых кота. Мне представлялось, что его это вполне устраивало.
Во вторую неделю апреля мне разрешили вернуться в школу, предупредив, что рассмотрение моего дела еще продолжается, а потому я должен каждый день видеться с мистером Грейсом. Они вели себя так, будто оказывают мне большую услугу. Хороша услуга. Сделать из меня подопытного кролика.
Потребовалось немного времени, чтобы я опять взорвался. В коридорах я постоянно ловил брошенные на меня взгляды. Я знал, что в учительской говорят только обо мне. За исключением Джо, все сторонились меня. И я не очень-то откровенничал с Грейсом.
Да, старички, на этот раз все изменялось быстро, от плохого к худшему. Но я всегда схватывал все на лету и не забываю тех уроков, которые хорошо выучил. Я, например, помню, что справиться можно с любым, главное, взять в руки подходящую дубинку. Мой отец схватил кочергу с расчетом размозжить мне голову, но я взялся за топор, и он положил кочергу на место.
Я никогда больше не видел того разводного ключа, да и хрен с ним. Нужды в нем больше не было, потому что дубинка из него получилась недостаточно большая. О том, что у отца в столе лежит револьвер, я знал лет десять. С конца апреля я стал носить его в школу.
Глава 30
Я взглянул на настенные часы. Половина первого. Собрал волю в кулак и приготовился к финальному броску.
— Тем и заканчивается короткая, но суровая сага Чарлза Эверетта Декера. Есть вопросы?
— Мне очень жаль тебя, Чарли, — раздался в притихшем классе голос Сюзан Брукс. Словно ударил погребальный колокол.
Дон Лорди смотрел на меня голодным взглядом, заставив второй раз за день вспомнить фильм «Челюсти». Сильвия докуривала последнюю сигарету. Пэт Фицджеральд все возился с самолетиком, выглаживал крылья, его лицо превратилось в деревянную маску. Сандра Кросс по-прежнему пребывала в мире грез. Даже Тед Джонс думал о чем-то своем, возможно, о двери, которую забыл запереть на задвижку в десятилетнем возрасте, или о собаке, которую когда-то пнул.
— Если с этим все ясно, давайте покончим с последним оставшимся нам делом, чем и завершим наше совместное пребывание в этом классе, — прервал я затягивающуюся паузу. — Вы чему-нибудь сегодня научились? Кто скажет, чем нам осталось заняться? Давайте посмотрим.
Я наблюдал за ними. Никакой реакции. Я боялся, что ничего из этого не выйдет. Все такие зажатые, такие замороженные. Когда тебе пять лет и тебе больно, ты поднимаешь крик на весь мир. В десять ты хнычешь. А к пятнадцати начинаешь есть запретные яблоки, которые растут на дереве боли в твоей душе. Таков уж западный путь развития. Ты начинаешь зажимать рот руками, чтобы заглушить крики. Кровит у тебя внутри. Но они повзрослели еще на несколько лет и…
Тут Свин оторвался от своего карандаша. Улыбнулся хищно, как хорек. И его рука медленно потянулась вверх, пальцы по-прежнему сжимали дешевый пишущий инструмент. Я шумно выдохнул. Разумеется, мысленно.
С остальными дело пошло веселее. Началась цепная реакция.
Следующей подняла руку Сюзан Брукс. Затем Сандра, Грейс Станнер, очень изящно, Ирма Бейтс. Корки. Дон. Пэт. Сара Пастерн. Кто-то улыбался, у большинства лица оставались серьезными. Танис. Нэнси Каскин. Дик Кин и Майк Гейвин, оба игроки плейсервиллских «Гончих». Джордж и Хэрмон, заядлые шахматисты. Мелвин Томас. Энн Ласки. В конце концов руки подняли все, кроме одного.
Я вызвал Кэрол, потому что решил, что она это заслужила. Казалось, ей переход через терминатор дастся труднее, чем остальным, но она переступила черту легко и непринужденно, как девушка снимает одежду в кустах на школьном пикнике после наступления сумерек.
— Кэрол? Каков ответ?
Она подумала, как лучше сформулировать его. Приложила палец к ямочке у рта, насупила брови.
— Мы должны помочь. Мы должны помочь Теду осознать, в чем он не прав.
Я счел, что с поставленной задачей она справилась блестяще.
— Спасибо тебе, Кэрол.
Она покраснела.
Я посмотрел на Теда, который уже вернулся в настоящее. Он вновь таращился на меня, теперь уже в полном недоумении.
— Думаю, будет лучше, если я возьму на себя функции и судьи, и прокурора. Остальные могут быть свидетелями, а подсудимый, естественно, ты, Тед.
Тед дико расхохотался.
— Судьей и прокурором, значит? О Господи, Чарли! Да за кого ты себя принимаешь? Ты же совершенно обезумел.
— Тебе есть что сказать? — спросил я его.
— Со мной у тебя ничего не выйдет, Чарли. Ничего я говорить не буду. Поберегу дыхание до того момента, как мы выйдем отсюда. — Он оглядел одноклассников, обвиняя их в сговоре, не доверяя им. — Вот тогда мне будет что сказать.
— Ты знаешь, как поступают с предателями, Рокко, — произнес я грубым голосом Джимми Кэгни. Резко поднял револьвер, прицелился ему в голову и рявкнул: — БАХ!
Тед от неожиданности подпрыгнул.
Энн Ласки весело рассмеялась.
— Заткнись! — напустился на нее Тед.
— Не тебе говорить мне заткнись, — отрезала она. — Чего ты боишься?
— Чего?.. — У него отвисла челюсть. Глаза вылезли из орбит. В этот момент я даже пожалел его. В Библии сказано, что змей искушал Еву яблоком.
А что бы случилось, если б его вынудили съесть это самое яблоко?
Тед приподнялся со стула, дрожа всем телом.
— Чего я?.. Чего я?.. — Он тыкал ходившим из стороны в сторону пальцем в Энн, а та сидела спокойная, уверенная в себе. — ТЫ ГЛУПАЯ СУКА! У НЕГО РЕВОЛЬВЕР! ОН ЧОКНУЛСЯ! ОН ЗАСТРЕЛИЛ ДВУХ ЧЕЛОВЕК! ОН ДЕРЖИТ НАС ЗДЕСЬ!
— Меня он не держит, — возразила Ирма. — Я могу выйти прямо сейчас.
— Мы узнали о себе что-то важное, Тед, — холодно добавила Сюзан. — Не думаю, что ты поступаешь правильно, замыкаясь в себе, пытаясь продемонстрировать свое превосходство. Неужели ты не понимаешь, что этот день может стать самым значительным в нашей жизни?
— Он убийца, — стоял на своем Тед. — Он убил двух человек. Это не телефильм. Эти люди не смогут подняться и уйти в гримерные, чтобы готовиться к следующему эпизоду. Они действительно мертвы. Он их убил.
— Душегуб! — внезапно прошипел Свин.
— Ты решил, что тебе все сойдет с рук? — спросил Дик Кин. — А тут из тебя начали вытрясать дерьмо, так? Ты же не рассчитывал, что кто-либо узнает насчет Сэнди? А твоя мать? Ты о ней подумал? Или ты видишь себя рыцарем на белом коне? Я скажу тебе, кто ты. Ты членосос.
— Свидетельствую! Свидетельствую! — радостно закричала Грейс, замахав рукой. — Тед Джонс покупает журналы с голыми бабенками. Я видела у него «Варьете» Ронни.
— Много сливаешь, Тед? — спросил Хэрмон. С грязной ухмылкой.
— А ведь в скаутах ходил командиром, — с упреком вставил Пэт.
Тед отпрянул от них, как медведь, привязанный к столбу на деревенской площади.
— Я не онанирую! — проорал он.
— Свежо предание, — хмыкнул Корки.
— Готова спорить, в постели ты дерьмо. — Сильвия посмотрела на Сандру. — Дерьмо он в постели?
— В постели не знаю. Мы были в машине. И все кончилось очень быстро…
— Да, так я и думала.
— Ладно. — Тед встал. Лицо его блестело от пота. — Я ухожу. Вы все свихнулись. Я скажу им… — Он замолчал, потом кивнул, в чем-то убеждая себя. — О матери сказал зря. Я, конечно, так не думаю. — Он сглотнул слюну. — Ты можешь застрелить меня, Чарли, но не остановить. Я ухожу.
Я положил револьвер на стол.
— У меня нет ни малейшего желания застрелить тебя, Тед. Но позволь заметить тебе, что ты еще не выполнил свой долг.
— Это точно, — кивнул Дик, а когда Тед ступил из-за стола в проход и сделал два шага, бросился за ним и схватил за шею. На лице Теда отразилось недоумение.
— Ты чего, Дик?
— Я-то ничего, а ты сукин сын.
Тед попытался двинуть ему локтем в живот, но Пэт уже держал его за одну руку, а Джордж Йенник за другую.
Сандра Кросс медленно поднялась, направилась к нему, потупив глаза, прямо-таки девушка на сельской дороге. Я предчувствовал, что должно произойти. Так летом доносящиеся издалека раскаты грома предвещают ливень… а то и град.
Сандра остановилась перед ним, усмешка мелькнула на ее лице и исчезла. Она протянула руку, коснулась воротника его рубашки. Мускулы шеи Теда напряглись, он отпрянул. Но Дик, Пэт и Джордж держали его крепко. Сандра взялась за воротник и потянула на себя, отрывая пуговицу за пуговицей. В классе стояла полная тишина, нарушаемая только звуком падающих на пол пуговиц. Майку он не носил. Сандра придвинулась, словно хотела поцеловать его гладкую, без единого волоска грудь, и он плюнул ей в лицо.
Из-за плеча Сандры ухмылялся Свин, придворный шут вступился за королевскую любовницу.
— Я могу выдрать тебе глаза. Ты это знаешь? Выдрать, будто это две оливки! Пух! Пух!
— Отпустите меня! Чарли, прикажи им отпустить…
— Он списывает! — воскликнула Сара Пастерн. — Он всегда заглядывает в мою контрольную на уроках французского.
Сандра все стояла перед ним, убийственная улыбка играла на ее губах. Двумя пальцами правой руки она легонько коснулась стекающей по щеке слюны.
— Получи и ты, красавчик. — Билли Сэйер на цыпочках подошел к Теду сзади и дернул за волосы.
Тед вскрикнул.
— Он жульничает и с отжиманиями в спортивном зале, — буркнул Дон. — Ты ушел из футбола, потому что у тебя кишка тонка, так?
— Пожалуйста. — Тед смотрел на меня. — Пожалуйста, Чарли. — Он как-то странно заулыбался, глаза наполнились слезами. Сильвия присоединилась к тем, кто стоял вокруг него. Возможно, именно она щекотала его, но я этого не видел.
Они кружили вокруг него в медленном танце, доставлявшем мне несказанное наслаждение. Пальцы щипали, тянули, тыкались, задавались вопросы, высказывались обвинения. Ирма Бейтс засунула указку ему в брюки. Каким-то образом с него сняли рубашку, разорвали надвое и отбросили обе половинки в угол. Энн Ласки начала тереть его переносицу ластиком. Корки не поленился прогуляться до своего стола, порылся в портфеле, достал пузырек с чернилами и вылил их ему на волосы. Руки взметнулись, словно птицы, втирая чернила в кожу.
Тед заплакал, из его рта посыпались несвязные фразы.
— Брат по духу? — спросил Пэт Фицджеральд. Он улыбался, легонько постукивая Теда тетрадью по голым плечам. — Будешь моим братом по духу? Ты об этом? Ты этого хочешь? Так? Так? Будем братьями? Будем братьями по духу?
— Получи свою Серебряную звезду, герой. — Дик поднял колено и расчетливо надавил на бедро Теда.
Тед закричал. Глаза его вылезли из орбит, повернулись ко мне. Глаза лошади, зависшей на высоком барьере.
— Пожалуйста, пож-ж-алуйста, Чарли… пож-ж-жж…
И тут Нэнси Каскин засунула ему в рот кляп из смятых листов бумаги. Он попытался вытолкнуть кляп языком, но Сандра загнала его обратно.
— В следующий раз подумаешь, прежде чем плеваться, — назидательно сказала она.
Хэрмон наклонился и стянул с ноги Теда ботинок. Повозил подошвой по залитым чернилами волосам, а потом приложил ее к груди Теда, оставив на белой коже громадный лиловый отпечаток.
— Вот тебе и звезда!
Кэрол осторожно наступила каблуком на оставшуюся в носке ногу Теда и покрутилась на пятке. Что-то хрустнуло. Тед заверещал.
Вроде бы он о чем-то просил, может, молил, но кляп не позволял разобрать ни слова. Свин неожиданно метнулся к нему и укусил за нос.
Потом в глазах у меня потемнело. А очнулся я, держа револьвер стволом к себе, хотя желания стреляться у меня не было. Но на всякий случай я разрядил револьвер и положил в верхний ящик стола, на журнал миссис Андервуд, в который она аккуратно записывала план каждого урока. Я не сомневался, что ее последний урок прошел совсем не так, как она его планировала.
Они все улыбались Теду, в котором не осталось ничего человеческого. В эти короткие мгновения они выглядели богами, юными, мудрыми и прекрасными. А вот Тед богом не выглядел. По щекам стекали чернила. Переносица кровоточила. Один глаз смотрел куда-то вбок. Изо рта торчала бумага. Воздух с шумом вырывался из ноздрей.
Мне хватило времени, чтобы подумать: Мы это сделали. Мы прошли весь путь до конца.
Они набросились на него.
Глава 31
Перед тем как они ушли, я попросил Корки поднять шторы. Он их поднял, одну за другой. К школе съехались, как мне показалось, сотни патрульных машин, сбежались тысячи людей. До часа дня оставалось три минуты.
От солнечного света болели глаза.
— Прощайте, — сказал я.
— До свидания, — ответила Сандра.
Думаю, они все попрощались со мной, прежде чем выйти за дверь. Их шаги эхом отдавались в пустом коридоре. Я закрыл глаза и представил себе громадную сороконожку с надписью ГИГАНТЫ ДЖОРДЖИИ на каждой ноге. Когда я вновь открыл глаза, мои одноклассники пересекали изумрудно-зеленую лужайку. Я жалел, что идут они по траве, а не по дорожке. Даже после того, что произошло, к лужайке я питал самые теплые чувства.
И последнее, что мне в них запомнилось: измазанные чернилами руки.
Толпа поглотила их.
Один из репортеров, забыв про осторожность, подбежал к ним.
Последней смешалась с толпой Кэрол Гранджер. Мне показалось, что она оглянулась, но утверждать не берусь. Филбрик направился к школе. Фотовспышки накладывались одна на другую.
Времени оставалось в обрез. Я подошел к Теду, которого усадили у выкрашенной зеленой краской стены. Он сидел, широко разбросав ноги, под доской объявлений, большую часть которой занимали информационные бюллетени Математического общества Америки (их никто никогда не читал), комиксы (по мнению миссис Андервуд, очень смешные) и постер с изображением Бертрана Рассела и цитатой из его сочинений: «Наличие гравитации уже доказывает существование Бога». Но, думаю, любой школьник, знакомый с теорией сотворения мира, мог бы сказать Бертрану, что никакой гравитации нет и в помине: просто земля притягивает к себе.
Я присел на корточки рядом с Тедом. Вытащил бумажный кляп изо рта, положил на пол. Тед начал что-то бормотать.
— Тед.
Он смотрел мимо меня, за мое плечо.
— Тед, — повторил я, легонько похлопав по щеке.
Он отпрянул, вжавшись в стену, бешено вращая глазами.
— Тебе станет лучше, — пообещал я. — Ты полностью забудешь этот день.
Тед что-то промяукал.
— А может, и нет. Может, с него ты начнешь новую жизнь, Тед. Попытайся. Или это невозможно?
Так и вышло. Для нас обоих. А близость к Теду еще и нервировала меня.
Включился аппарат внутренней связи. Филбрик. Опять он пыхтел и фыркал.
— Декер?
— Весь внимание.
— Выходи с поднятыми руками.
Я вздохнул.
— Лучше бы тебе прийти и забрать меня, старина. Я что-то устал. Психоанализ отнимает все силы.
— Хорошо. — В голосе зазвучали жесткие нотки. — Через минуту класс забросают гранатами со слезоточивым газом.
— Вот это зря. — Я посмотрел на Теда, а тот продолжал вглядываться в пустоту. Наверное, видел там что-то вкусное, потому что по подбородку текла слюна. — Ты забыл пересчитать головы. Один из них все еще здесь. Он ранен. — В последнем я несколько приукрасил ситуацию.
— Кто? — Голос мгновенно наполнила тревога.
— Тед Джонс.
— Рана серьезная?
— Наколол мизинец на ноге.
— Его там нет. Ты лжешь.
— Я не стал бы лгать тебе, Филбрик, и ставить под удар наши столь прекрасно складывающиеся взаимоотношения.
Нет ответа. Лишь пыхтение да фырканье.
— Спускайся вниз, — пригласил его я. — Револьвер разряжен. Лежит в ящике стола. Мы даже сможем сыграть пару партий в криббидж, а потом ты выведешь меня из школы и расскажешь газетчикам, как тебе это удалось. Возможно, даже попадешь на обложку «Тайм».
Щелчок. Он выключил интерком.
Я закрыл глаза, закрыл лицо руками. Перед собой я видел только серое. Ничего, кроме серого. Ни единой белой вспышки. Не знаю уж почему, но я подумал о новогодней ночи, когда люди толпятся на Таймс-сквер и кричат, как шакалы, когда сверкающие звезды праздничного фейерверка спускаются вниз, чтобы своим блеклым сиянием озарить все триста шестьдесят пять дней нового года в этом лучшем из возможных миров. Меня всегда занимал вопрос, каково это, попасть в такую вот толпу, где ты можешь кричать, но не слышать своего голоса, где твоя индивидуальность растворяется в общей массе, где нет личностей, а есть стадо.
Я заплакал.
Переступив через порог, Филбрик посмотрел на слюнявого Теда, потом на меня.
— Господи, что ты с ним… — начал он.
Я прикинулся, будто хочу что-то вытащить из-за стопки учебников на столе миссис Андервуд.
— Получай, грязный коп! — выкрикнул я.
И он всадил в меня три пули.
ИНФОРМАЦИЯ ДЛЯ ПРИЧАСТНЫХ К ПРОЦЕССУ:
Глава 32
В этот день, 27 августа 1976 года, Верховным судом рассмотрено дело ЧАРЛЗА ЭВЕРЕТТА ДЕКЕРА, обвиняемого в преднамеренном убийстве Джин Элис Андервуд и Джона Доунса Вэнса.
По заключению пяти психиатров штата, Чарлз Эверетт Декер в момент совершения преступлений не мог отдавать отчета за свои действия по причине безумия. Поэтому суд постановил поместить его в психиатрическую клинику в Огасте, где он и должен пребывать на излечении до тех пор, пока уполномоченная на то комиссия не признает его способным нести ответственность за свои действия.
Подписано моей рукой.
(Подпись)
(Судья) Сэмюэль К. Н. Диливни
То есть до второго пришествия, детка.
Глава 33
СЛУЖЕБНАЯ ЗАПИСКА
ОТ КОГО: от доктора Андерсена.
КОМУ: Ричу Госсэджу, администратору.
Касательно Теодора Джонса.
Рич!
У меня по-прежнему не лежит душа к использованию электрошоковой терапии в лечении этого мальчика, хотя я даже себе не могу объяснить причины — будем считать, что это интуиция. Разумеется, я не могу ссылаться на интуицию, отчитываясь перед советом директоров или перед дядей Джонса, который оплачивает счета, а лечение в частной клинике вроде Вудлендса обходится недешево. Если в течении ближайших четырех или шести недель мы не достигнем никакого прогресса, нам не останется ничего другого, как прибегнуть к электрошоку, но пока я хотел бы повторить стандартный медикаментозный курс, добавив некоторые новейшие препараты. Я имею в виду синтетический мескалайн и силоцибин, если на то будет ваше согласие. Уилл Гринберг, как вы знаете, добился превосходных результатов в лечении неполной кататонии, и эти два галлюциногена играли важную роль в предложенном им терапевтическом методе.
Этот Джонс — такой странный случай. Черт побери, если бы мы только могли узнать, что произошло в классной комнате после того, как этот Декер опустил шторы!
Диагноз остается неизменным. Устойчивое кататоническое состояние[28] с признаками деградации.
Готов также признать, Рич, что теперь уверенности в благополучном исходе у меня поубавилось.
3 ноября 1976 г.Глава 34
5 декабря 1976 г.
Дорогой Чарли!
Мне сказали, что теперь ты можешь получать письма, вот я и решил черкнуть тебе пару строчек. Может, ты заметил на конверте почтовый штемпель Бостона — твой старый друг наконец-то прорвался в высшую лигу и теперь учится в Б.У. Учеба дается нелегко, за исключением английского. Весь семестр корпели над книгой «Почтальон всегда звонит дважды». Книга мне понравилась, и я получил А на экзамене. Написал ее Джеймс Кейн, уж не знаю, читал ли ты ее или нет. Я даже думаю писать диплом по кафедре английского языка, ну не смешно ли? Должно быть, сказалось твое влияние. По части словесности ты у нас был докой.
Я видел твою мать перед отъездом из Плейсервилла, и она сказала, что раны у тебя зажили и три недели назад врачи сняли последние дренажи. Я этому очень обрадовался. Она сказала, что ты практически не разговариваешь. На тебя это совсем не похоже, дружище. Я уверен, что мир многое потеряет, если ты будешь молчать и целыми днями просиживать в углу.
Хотя с начала семестра дома я не был, Сандра Кросс прислала мне письмо с ворохом новостей. (Боюсь, эти мерзавцы все вырежут. Готов спорить, они читают поступающие к тебе письма.) Сэнди решила в этом году не поступать в колледж. Полагаю, хочет побыть дома, посмотреть, как обернется. Должен сказать тебе, что прошлым летом я пару раз приглашал ее на свидания, но она держалась больно уж отстраненно. Она просила передать тебе привет, так что держи привет от Сэнди.
Может, ты знаешь, что случилось со Свином. Никто в городе не мог поверить, что он и Дик Кин (дальнейшее вырезано, поскольку могло расстроить пациента). Так что никогда не знаешь, что могут сделать люди, не так ли?
Выпускную речь Кэрол Гранджер перепечатал журнал «Семнадцать». Насколько я помню, называлась она «Чистота помыслов и естественная реакция на нее». Что-то в этом роде. Уж мы-то знаем, о чем идет речь, не так ли, Чарли?
Да, Ирма Бейтс встречается с каким-то хиппи из Льюистона. Вроде бы они даже участвовали в демонстрации, когда Роберт Доул приезжал в Портленд в ходе предвыборной кампании. Их арестовали, а после отъезда Доула отпустили. Миссис Бейтс, наверное, чуть с ума не сошла. Только представь себе, Ирма гонится за Доулом с плакатом, на котором изображен Гэс Холл. Смех, да и только. Мы бы с тобой точно посмеялись. Господи, если б ты знал, Чарли, как мне иной раз тебя не хватает.
Грейси Станнер, наша дюймовочка, собирается замуж, и это тоже местная сенсация. Кто бы мог подумать (дальнейшее вырезано, поскольку могло расстроить пациента). Так или иначе, уму непостижимо, на какие уловки могут идти люди, чтобы добиться своего.
Ну, полагаю, на этом можно ставить точку. Я надеюсь, обходятся с тобой хорошо, старичок, и ты выйдешь оттуда, как только они тебе позволят. А когда к тебе начнут пускать посетителей, хочу, чтобы ты знал, что я буду в очереди первым.
Мы все переживаем за тебя, Чарли. Сильно переживаем.
Люди помнят. Ты знаешь, о чем я.
Ты должен в это верить.
С любовью, твой друг Джо.Глава 35
Почти две недели я сплю без кошмаров. Я собираю картинки-головоломки. Они дают мне заварной крем, я ненавижу его, но все равно ем. Они думают, что заварной крем мне нравится. То есть у меня вновь появилась тайна.
Мама прислала мне альбом нашего класса. Я его еще не раскрывал, но, наверное, раскрою. Может, на следующей неделе. Думаю, смогу смотреть на фотографии и не дрожать. Скоро. Как только сумею убедить себя, что на их руках не будет чернильных пятен. Что их руки будут чистые. Без чернил. Может, на следующей неделе я буду в этом уверен.
Насчет заварного крема: это маленькая тайна, но до чего приятно осознавать, что она у тебя есть. Будто вновь становишься человеком.
Вот и все. Пора выключать свет. Спокойной ночи.
Долгая прогулка
Эта книга посвящается Джиму Бишопу, Берту Хэтлену и Теду Холмсу
Для меня не было во Вселенной ни Жизни, ни Цели, ни Воли, ни даже Враждебности; вся она была одной огромной, мертвой, безмерной Паровой Машиной, что с мертвым безразличием катится вперед, чтобы уничтожить меня. О бескрайняя, печальная, пустынная Голгофа, о Мельница Смерти! Почему послан туда Живой, наделенный сознанием, в полном одиночестве? Почему — ведь Дьявола нет? Его нет, если только Дьявол не есть твой Бог.
Томас КарлайлЯ советовал бы всем американцам ходить пешком как можно чаще. Ходьба не только полезна для здоровья; она — удовольствие.
Джон Ф. Кеннеди (1962)Не работает насос —
Управляли им вандалы.
Боб ДиланЧасть первая На старт
Глава 1
Скажи тайное слово и выиграй сотню долларов.
Джордж?.. Ты здесь, Джордж?
Джордж, кто выходит на старт первым?
Граучо Маркс «Жизнь на карту»В то утро на охраняемую автостоянку подъехал старенький синий «форд», похожий на маленькую измученную собачку, которой пришлось очень долго бежать. Один из охранников, скучающий молодой человек в форме цвета хаки, подпоясанный солдатским ремнем, спросил удостоверение личности — синюю пластиковую карточку. Сидевший на заднем сиденье юноша протянул ее матери, а та передала карточку охраннику. Охранник вставил ее в прорезь электронной машины, смотревшейся дико и неуместно посреди сельского однообразия. На мониторе машины высветились строчки:
ГАРРАТИ РЕЙМОНД ДЕЙВИС
ШОССЕ 1 ПАУНАЛ ШТАТ МЭН
ОКРУГ АНДРОСКОГГИН
№ УДОСТОВЕРЕНИЯ 49–801–89
ОК-ОК-ОК
Охранник нажал на кнопку, и буквы исчезли, зеленоватый экран монитора вновь стал ровным и пустым. Взмахом руки охранник предложил «форду» въехать на стоянку.
— Что, они не отдают карточку? — спросила миссис Гаррати. — Разве они не…
— Нет, мама, — терпеливо отозвался Гаррати.
— Как хочешь, мне это не нравится, — заметила миссис Гаррати, выруливая на свободное место. Эту фразу она постоянно повторяла начиная с двух часов ночи, когда они с сыном отправились в путь. Собственно, она не говорила, а стонала.
— Не волнуйся, — пробормотал он, не слыша собственного голоса. Ему нужно было как следует оглядеться, а кроме того, его переполняло ожидание, смешанное со страхом. Он выскочил из машины едва ли не раньше, чем стих последний астматический вздох двигателя. Высокий, хорошо сложенный парень в выгоревшей армейской куртке.
Весна. Утренний холодок. Восемь часов.
Мать — тоже высокая, но чересчур худая. Грудь, можно сказать, отсутствует; легкий намек на выпуклость. Глаза бегают, взгляд неуверенный, растерянный. Лицо очень больной женщины. Стального оттенка волосы растрепались, несмотря на сложную систему заколок. Одежда висит на ней мешком, как будто она недавно сильно похудела.
— Рей, — прошептала она заговорщицки; этот тон он с некоторых пор ненавидел. — Рей, послушай…
Он кивнул и сделал вид, что поправляет складки на куртке. Один из охранников ел кукурузные хлопья из жестяной банки и просматривал книжку комиксов. Гаррати смотрел на него и его книжку и в тысячный раз повторял про себя: «Все это действительно случилось». И впервые эта мысль показалась ему не слишком тяжелой.
— Еще не поздно передумать…
Страх ожидания мгновенно вернулся к нему.
— Нет, уже поздно, — возразил он. — Вчера был последний день.
Все тот же ненавистный конспираторский шепот:
— Они поймут, я знаю. Главный…
— Главный… — начал Гаррати и вдруг умолк, увидев, как содрогнулась мать. — Мама, ты знаешь, как поступит Главный.
Еще одна машина остановилась у ворот и въехала на стоянку после положенного мини-ритуала. Из нее выбрался темноволосый молодой парень, за ним — его родители. Все трое постояли около машины, о чем-то совещаясь, как бейсболисты, чья команда оказалась в трудном положении. На спине у темноволосого был легкий рюкзак, популярный среди юношей его возраста. Гаррати подумал, что, возможно, совершил глупость, не взяв с собой рюкзака.
— Так ты не передумаешь?
Чувство вины; чувство вины, скрытое под личиной волнения. Хотя Рею Гаррати исполнилось всего шестнадцать лет, он представлял себе, что такое чувство вины. Миссис Гаррати чувствовала, что она слишком устала, слишком измучена, может быть, слишком поглощена старым горем, чтобы погасить порыв сына в зародыше, погасить прежде, чем вспыхнули экраны компьютеров, явились солдаты в форме цвета хаки и бесчувственная машина государственного подавления начала привязывать к себе ее сына все больше и больше с каждым днем. Вчера же дверь, отгородившая его от мира, с лязгом захлопнулась окончательно.
Он тронул ее за плечо:
— Мама, это моя инициатива. Не твоя, я знаю. Я… — Он осмотрелся. Ни один человек вокруг не обращал на них ни малейшего внимания. — Я люблю тебя, но в любом случае это лучший выход.
— Неправда, — возразила она, едва сдерживая слезы. — Это не лучший выход, Рей, и если бы твой отец был здесь, то он бы остановил…
— Но его с нами нет. — Он говорил намеренно жестко, надеясь не дать ей расплакаться… Что, если придется оттаскивать ее силой? Эта мысль отрезвила его, и он добавил, уже более мягко: — Теперь пойдем, мама. Идем? — Он заставил себя улыбнуться и ответил за нее сам: — Идем.
У нее дрожал подбородок, но она кивнула. Она не согласна, но уже поздно. Делать нечего.
Ветки сосен шелестят на ветру. Над головой — чистое голубое небо. А впереди дорога, и на ней — каменный столб, означающий границу между Штатами и Канадой. Внезапно его страх отступил перед ожиданием будущего, и он ощутил желание двигаться вперед.
— Вот, я приготовила. Ты возьмешь? Оно ведь не очень тяжелое. — Мать протянула ему завернутый в фольгу пакет печенья.
— Да-да. — Он взял печенье и неловко обнял ее, рассчитывая дать ей то, в чем она нуждалась. Поцеловал в щеку. Кожа у нее как задубевший шелк. Он сам сейчас мог бы расплакаться. Но ему представилось улыбающееся усатое лицо Главного, и он отступил на шаг, засунув сверток с печеньем в карман куртки.
— До свидания, мама.
— До свидания. Будь умницей.
Она вдруг показалась ему почему-то очень легкой, как будто ее, как парашютик одуванчика, занесло сюда утренним ветром. Потом она села в машину и включила зажигание. Гаррати стоял и смотрел на нее. Она помахала ему рукой. По ее щекам теперь действительно текли слезы. Он видел это. И помахал в ответ. Она отъехала, а он стоял неподвижно, думая о том, каким красивым, храбрым и стойким, наверное, выглядит. Но вот машина выехала со стоянки, и на него накатило ощущение одиночества. Теперь он был всего лишь шестнадцатилетним мальчиком, всеми покинутым в незнакомом месте.
Он снова взглянул на дорогу. Там стоял темноволосый парнишка и смотрел, как отъезжают со стоянки его родные. На одной щеке у него красовался большой шрам. Гаррати подошел к нему и сказал:
— Привет.
Темноволосый окинул его взглядом и ответил:
— Здорово.
— Меня зовут Рей Гаррати, — сказал Гаррати и слегка смутился.
— Питер Макврайс.
— Уже готов? — спросил Гаррати.
Макврайс пожал плечами:
— Рвусь в бой. Это хуже всего.
Гаррати кивнул.
Они вдвоем дошли до дороги, до пересекающей ее каменной черты. Они слышали, как за их спинами отъезжают другие машины. Вскрикнула какая-то женщина. Гаррати и Макврайс бессознательно придвинулись друг к другу. Ни тот, ни другой не оглядывались. Перед ними лежала широкая черная дорога.
— К полудню асфальт раскалится, — заметил Макврайс. — Лично я буду держаться поближе к обочине.
Гаррати кивнул. Макврайс задумчиво посмотрел на него:
— Какой у тебя вес?
— Сто шестьдесят.
— У меня сто шестьдесят семь. Говорят, быстрее устает тот, кто тяжелее, хотя я, по-моему, в неплохой форме.
Гаррати показалось, что Макврайс не просто в неплохой форме — он поразительно натренирован. Гаррати уже хотел спросить, кто это говорит, будто большой вес способствует быстрой усталости, но передумал. С Прогулкой связано множество апокрифов, суеверий, мифов.
Рядом в тени сидели еще двое мальчиков. Макврайс присел рядом с ними, а через секунду около него опустился и Гаррати. Макврайс как будто совершенно не замечал его. Гаррати взглянул на часы. Пять минут девятого. Впереди пятьдесят пять минут. Вернулось чувство нетерпеливого предвкушения; Гаррати попытался подавить его, говоря себе, что нужно просто посидеть, пока есть возможность.
Все ребята сидели — группами и поодиночке. Один забрался на нижнюю ветку сосны, нависшую над дорогой, и жевал сандвич с чем-то вроде мармелада. Костлявый блондин в темно-красных штанах и старой, протертой на локтях зеленой кофте на «молнии». Под кофтой на нем была синяя, прошитая серебристыми нитями льняная рубашка. Гаррати спросил себя — долго выдержат тощие или быстро сгорят.
Двое парней, к которым подсели они с Макврайсом, разговаривали друг с другом.
— Я не буду торопиться, — сказал один. — Чего ради? Если и получу предупреждение, так что с того? Подтвердил, что понял, и все. Подтверждение — вот главное слово. Вспомни, где ты об этом впервые услышал?
Он осмотрелся по сторонам и заметил Гаррати и Макврайса.
— А, вот и еще ягнята на бойню явились. Меня зовут Хэнк Олсон. Для меня Прогулка — игра, — добавил он без тени улыбки.
Гаррати назвал себя. Макврайс, все еще глядя на дорогу, также рассеянно представился.
— Меня зовут Арт Бейкер, — произнес второй парень. В его речи чувствовался легкий южный акцент.
Все четверо обменялись рукопожатиями.
Помолчав, Макврайс сказал:
— Страшновато, да?
Двое кивнули, а Хэнк Олсон пожал плечами и усмехнулся. Гаррати увидел, как мальчишка на сосне доел сандвич, скомкал лист промасленной бумаги, в которую был завернут его завтрак, и швырнул его через плечо. Этот быстро сгорит, подумал Гаррати. От этой мысли ему стало чуточку легче.
— Видите пятно возле той черты? — неожиданно спросил Олсон.
Все посмотрели в ту сторону. Тени слегка плясали на дороге благодаря утреннему ветру. Гаррати не мог понять, видит он что-нибудь или нет.
— Оно осталось от Долгой Прогулки позапрошлого года, — с довольной улыбкой сказал Олсон. — Пацан настолько перепутался, что просто-таки окоченел на месте в девять часов.
Все молча подумали об ужасе, сковавшем того пацана.
— Ну, не мог двигаться. Получил три предупреждения, и в девять ноль две утра ему выдали билет — прямо тут, у линии старта.
Гаррати подумал: не окоченеют ли ноги у него самого. Скорее — нет, но ничего нельзя сказать наверняка, пока не придет время. Ужасная мысль. Интересно, зачем Хэнку Олсону понадобилось заговаривать о таких страшных вещах?
Вдруг Арт Бейкер выпрямился.
— Он едет.
Возле каменной черты остановился серовато-коричневый джип. За ним на значительно более медленной скорости следовал необычного вида полугрузовой автомобиль, оснащенный спереди и сзади маленькими, словно игрушечными, тарелками радарных установок. На крыше кузова расположились двое солдат с крупнокалиберными армейскими карабинами. При виде их Гаррати ощутил холодок в животе.
Кое-кто из собравшихся вскочил на ноги при виде новоприбывших, но Гаррати остался сидеть. Так же поступили Олсон и Бейкер, а Макврайс, по-видимому, вновь погрузился в свои мысли, едва взглянув на приближающиеся машины. Костлявый парень, сидящий на ветке сосны, лениво болтал ногами.
Из джипа вышел сам Главный, высокий, загорелый мужчина. Его простой костюм защитного цвета хорошо гармонировал с выдубленной на солнце кожей. Он был перепоясан армейским ремнем, за которым торчал пистолет, а глаза прятались за зеркальными очками. Поговаривали, что глаза Главного болезненно чувствительны к свету и он никогда не появляется на людях без темных очков.
— Ребята, садитесь, — сказал он. — Помните Совет Тринадцатый.
Совет Тринадцатый гласил: «Берегите энергию при любой возможности».
Все снова сели. Гаррати опять посмотрел на часы. Восемь шестнадцать. Вероятно, часы спешат на минуту. Главный никогда не опаздывает. Гаррати подумал, что надо бы перевести часы, но тут же забыл об этом намерении.
— Я не собираюсь произносить речь, — сказал Главный, обводя всех взглядом пустых линз, скрывавших его глаза. — Хочу только поздравить находящегося среди вас победителя и выразить свое уважение проигравшим.
Он повернул голову к джипу. Наступила напряженная тишина. Гаррати вдохнул свежий весенний воздух. День будет теплый. Хорошая погода для ходьбы.
Главный снова повернулся к ним. В руках у него теперь была папка.
— Прошу вас сделать шаг вперед и получить номер, когда я назову ваше имя. После этого возвращайтесь на место и оставайтесь там, пока не придет время старта. Пожалуйста, будьте внимательны.
— Теперь мы в армии, — с ухмылкой пробормотал Олсон, но Гаррати не обратил на него внимания. Главным нельзя было не восхищаться. Отец Гаррати — еще до того, как его увели солдаты Взвода, — любил повторять, что Главный — это самое свирепое и опасное страшилище, какое мог породить род людской, что общество напрасно поддерживает этого человеконенавистника. Но сам Гаррати никогда не видел Главного собственными глазами.
— Ааронсон.
Приземистый, коренастый и загорелый деревенский парень неловко шагнул вперед, явно напуганный присутствием Главного. Он получил большую пластиковую цифру «1» и прикрепил ее на рубаху при помощи липучки. Главный хлопнул его по спине.
— Абрахам.
Высокий рыжеватый парень в теннисной майке и джинсах. Его пиджак был подпоясан на школьный манер, и полы отчаянно хлопали по бедрам. Олсон подавил смешок.
— Бейкер, Артур.
— Это я, — сказал Бейкер и поднялся. Его обманчиво ленивые движения встревожили Гаррати. Бейкер — крепкий парень. Бейкер должен продержаться долго.
Бейкер вернулся. Он уже прикрепил номер 3 к рубашке на правой стороне груди.
— Он тебе что-то сказал? — спросил Гаррати.
— Спросил, не стало ли мне в последнее время жарковато дома, — застенчиво ответил Бейкер. — Ну да, Главный… со мной поговорил.
— Здесь-то будет еще жарче, — хрипло заметил Олсон.
— Бейкер, Джеймс, — вызвал Главный.
Церемония продолжалась без заминок до восьми сорока. Неявившихся не было. С автостоянки опять стал доноситься шум моторов отъезжающих машин — ребята из списка запасных отправлялись домой, чтобы наблюдать за Долгой Прогулкой по телевизору. Началось, подумал Гаррати, теперь уже началось.
Когда очередь дошла до него, Главный вручил ему номер 47 и пожелал удачи. Вблизи Гаррати почувствовал исходящий от Главного запах мужчины, запах какой-то подавляющей силы. У него внезапно возникло почти непреодолимое желание дотронуться до бедра этого человека, чтобы убедиться, что Главный реален.
Питер Макврайс оказался шестьдесят первым. Хэнк Олсон — семидесятым. Он простоял рядом с Главным дольше прочих. В ответ на какие-то его слова Главный рассмеялся и хлопнул Олсона по спине.
— Я сказал — надеюсь, он мне подкинет деньжат, когда придет время, — сказал Олсон, вернувшись на свое место. — А он говорит: а ты заставь их поработать. Говорит, ему нравится видеть крутых ребят. Вот, мол, и заставь их попотеть, устрой им ад, парень.
— Нормально, — заметил Макврайс и подмигнул Гаррати. Гаррати не понял, что означает это подмигивание. Может, Макврайс смеется над Олсоном?
Выяснилось, что фамилия сидевшего на дереве костлявого парня — Стеббинс. Он подошел к Главному опустив голову, получил номер, не произнес ни слова, вернулся к дереву и уселся на землю, прислонясь к стволу. Чем-то этот мальчишка привлекал Гаррати.
Номер 100 достался крупному энергичному парню с огненно-рыжими, как жерло вулкана, волосами. Его фамилия — Зак. Когда он получил номер, все уселись и принялись ждать, что будет дальше.
А дальше трое солдат, приехавших в автофургоне, раздали всем широкие пояса с укрепленными на них большими карманами на защелках. В карманах лежали тюбики с высококалорийными концентратами. Другие солдаты принесли фляги. Ребята застегнули ремни и закрепили на них фляги. Олсон подпоясался на ковбойский манер, извлек плитку шоколада «Уэйфа» и откусил от нее.
— Неплохо, — заметил он ухмыляясь. Затем сделал глоток из фляги и прополоскал рот. Гаррати не мог понять, что означает поведение Олсона: просто ли он бравирует, или ему известно нечто такое, чего не знает сам Гаррати.
Главный пристально оглядел их. Часы Гаррати показывали 8:56 — как, неужели уже так поздно? В желудке остро заныло.
— Ну ладно, ребята, давайте стройтесь по десять человек. В любом порядке. Хотите — становитесь рядом с друзьями.
Гаррати поднялся. Казалось, все тело онемело и утратило реальность. Оно словно больше не принадлежало ему.
— Ладно, пошли, — послышался рядом голос Макврайса. — Всем удачи.
— Удачи вам, — неожиданно для самого себя отозвался Гаррати.
— Что с моей дурацкой башкой? — воскликнул Макврайс.
Он вдруг побледнел, на лбу у него выступил пот и он уже не выглядел таким великолепно тренированным спортсменом, каким показался Гаррати совсем недавно. Он пытался улыбнуться, но у него ничего не выходило. Шрам на щеке походил на какой-то безобразный знак препинания.
Стеббинс поднялся на ноги и легкой походкой подошел к последнему, десятому ряду строя. Олсон, Бейкер, Макврайс и Гаррати заняли места в третьей шеренге. У Гаррати пересохло во рту. Не попить ли воды? Он решил — не стоит. Никогда прежде он так явственно не ощущал свои ноги. Возможно, он застынет и получит билет прямо на линии старта. Не исключено, что Стеббинс — тот, что в темно-красных штанах, тот, что жевал сандвич с мармеладом, — быстро сломается. Не исключено, что он сломается еще быстрее. Интересно, что он почувствует, если…
8:59 на часах.
Главный не отрываясь смотрел на карманный хронометр из нержавеющей стали. Он медленно поднял руку. Сотня мальчиков пожирала его глазами. Настала жуткая, глубочайшая тишина. Вселенская тишина.
Часы Гаррати уже показывали 9:00, но поднятая рука не двигалась.
Давай же! Чего же он ждет?
Ему хотелось выкрикнуть эти слова.
Потом он вспомнил, что его часы спешат на минуту — ведь по Главному можно сверять часы, он просто забыл.
Рука Главного резко опустилась.
— Удачи всем, — сказал он.
Лицо его оставалось непроницаемым, а глаза скрывались за зеркальными очками. Все равномерно, не толкаясь, двинулись вперед.
Двинулся и Гаррати. Он не застыл. И никто не застыл. Ноги его маршевым шагом ступили на каменную черту. Слева от него шел Макврайс, справа — Олсон. Топот шагающих ног был очень громким.
Вот оно, вот оно, вот оно.
Внезапно его охватило безумное желание остановиться. Просто чтобы посмотреть, насколько тут все серьезно. С негодованием и легким страхом он отогнал от себя эту мысль.
Они вышли из тени, и их осветило теплое весеннее солнце. Приятное ощущение. Гаррати расслабился, сунул руки в карманы и спокойно зашагал в ногу с Макврайсом. Строй стал рассыпаться, каждый искал оптимальную для него скорость и ширину шага. Полугрузовой фургон грохотал по обочине; колеса поднимали клубы мелкой пыли. На крыше непрерывно вертелись маленькие блюдца-радары, передавая информацию о скорости каждого Идущего на мощный бортовой компьютер. Низшая допустимая скорость — ровно четыре мили в час.[29]
— Предупреждение! Предупреждение восемьдесят восьмому!
Гаррати вздрогнул и оглянулся. Это Стеббинсу. Стеббинс — восемьдесят восьмой. К Гаррати вдруг пришла уверенность, что Стеббинс получит билет раньше, чем стартовая черта пропадет из поля зрения.
— Неглупо. — Это Олсон.
— Что именно? — переспросил Гаррати. Каждое движение языка стоило ему усилий.
— Он получает предупреждение, пока еще свежий, и теперь будет чувствовать предел. И ничто его не колышет: если ты в течение часа не получаешь нового предупреждения, с тебя снимается одно из прежних. Сам знаешь.
— Знаю, конечно, — отозвался Гаррати. Об этом говорилось в своде правил. Они выносят три предупреждения. Если твоя скорость в четвертый раз упадет ниже четырех миль в час, тебя… в общем, тебя снимают с Прогулки. Но если после трех предупреждений ты будешь нормально идти три часа, солнце опять может сиять в твоей душе.
— Ну так и он знает, — сказал Олсон. — В десять ноль две у него никаких проблем.
Гаррати быстро шел вперед. Он отлично себя чувствовал. Когда Идущие взошли на вершину холма и начали спускаться в большую долину, где росли сосны, стартовая черта скрылась из виду. Справа и слева простирались квадратные свежевспаханные поля.
— Говорят, тут картофель растет, — сказал Макврайс.
— Да, лучший в мире, — машинально отозвался Гаррати.
— Ты что, из Мэна? — спросил Бейкер.
— Да, местный. — Он посмотрел вперед. Несколько ребят, шедших со скоростью, наверное, миль шесть в час, оторвались от основной группы. Двое из них были в одинаковых кожаных куртках с одинаковыми рисунками на спине — похоже на орла. Их пример подзадоривал, но Гаррати решил не торопиться. Совет Тринадцатый: «Берегите энергию при любой возможности».
— Трасса проходит вблизи твоего города? — спросил Макврайс.
— Милях в семи. Думаю, мама и моя девушка выйдут посмотреть на меня. — Он помолчал и нерешительно добавил: — Конечно, если я дотуда дойду.
— Елки-палки, да когда мы весь штат пройдем, отвалится не больше двадцати пяти! — воскликнул Олсон.
Все замолчали. Гаррати знал, что с дистанции сойдут больше двадцати пяти человек, но подозревал, что Олсон и сам об этом знает.
Еще двое получили предупреждения, и, несмотря на слова Олсона, сердце Гаррати каждый раз уходило в пятки.
Он оглянулся на Стеббинса. Тот по-прежнему держался в задних рядах и ел теперь новый сандвич с мармеладом. Из кармана его старой зеленой кофты торчал пакет с третьим сандвичем. Гаррати подумал, что эти сандвичи, должно быть, сделала мать Стеббинса, и вспомнил о печенье, которое ему дала мама — которое она всучила ему, словно отгоняя от него злых духов.
— Почему на старт Долгой Прогулки не пускают зрителей? — спросил Гаррати.
— Это отвлекает Идущих, — раздался в ответ резкий голос.
Гаррати повернул голову. С ним заговорил невысокий, темноволосый, очень собранный с виду мальчишка с номером 5 на вороте пиджака. Гаррати забыл его фамилию.
— Отвлекает? — переспросил он.
— Да. — Номер 5 пошел рядом с Гаррати. — Главный говорил, что самое важное в начале Долгой Прогулки — это сосредоточенность и спокойствие. — В задумчивости он прижал большой палец к кончику острого носа. На носу осталось ярко-красное пятно. — И я согласен. Возбуждение, толпы, телекамеры — это все потом. А сейчас нам одно нужно: сосредоточиться. — Его глубоко посаженные темно-коричневые глаза глянули на Гаррати, и он повторил: — Сосредоточиться.
— Лично я, — вмешался Олсон, — сосредоточен на том, чтобы вовремя поднимать ноги и опускать.
Пятый, судя по всему, обиделся.
— Необходимо успокоиться. Сосредоточиться на себе. И непременно нужен План. Кстати, меня зовут Гэри Баркович. Из Вашингтона, округ Колумбия.
— А я — Джон Картер, — сказал Олсон. — Моя родина — Барсум, планета Марс.
Баркович скривил губы в довольной ухмылке, которая, впрочем, тут же пропала.
— Я так скажу: есть часы — должна быть и кукушка, — заявил Олсон.
Однако Гаррати казалось, что Баркович мыслит весьма трезво, — казалось на протяжении следующих пяти минут, пока один из солдат не выкрикнул:
— Предупреждение! Предупреждение пятому!
— У меня камень в башмаке! — прошипел Баркович.
Солдат ничего не сказал. Он просто спрыгнул с фургона на обочину дороги как раз тогда, когда с ним поравнялся Баркович. В руке у него был хронометр из нержавеющей стали, совершенно такой же, как у Главного. Баркович остановился и снял башмак. Вытряс камешек. Его темное, напряженное, блестящее от пота лицо не дрогнуло, когда солдат объявил:
— Второе предупреждение пятому!
Баркович провел ладонью по затянутой в носок подошве.
— Ох-хо, — произнес Олсон. Все они уже обернулись и шагали теперь спиной вперед.
Стеббинс, все еще держась в арьергарде, прошел мимо Барковича, даже не взглянув на него. Баркович стоял в одиночестве чуть правее белой линии и завязывал башмак.
— Третье предупреждение пятому. Последнее.
В желудке у Гаррати перевернулся какой-то предмет — вроде липкого слизистого комка. Ему не хотелось смотреть, но и не смотреть он не мог. Не то чтобы он, идя спиной вперед, берег энергию при любой возможности, но он не мог не взглянуть. Он почти что чувствовал, как испаряются последние секунды Барковича.
— Ох, влип, по-моему, парень, — сказал Олсон. — Сейчас билет получит.
Но Баркович уже выпрямился. Он еще помедлил, чтобы отряхнуть с колен дорожную пыль; а потом затрусил вперед, нагнал основную группу и перешел на ровный шаг. Он обошел Стеббинса, который так и не взглянул на него, и поравнялся с Олсоном.
Баркович улыбнулся, его карие глаза сверкнули.
— Видел? Зато я получил передышку. Это входило в мой План.
— Может, ты так и думаешь, — возразил Олсон — громче, чем обычно. — Я только знаю, что у тебя теперь три предупреждения. Ради каких-то паршивых полутора минут тебе теперь придется шагать… три… часа. А какого хрена тебе понадобилось отдыхать? Мы же только стартовали!
Баркович обиженно и зло взглянул на Олсона.
— Посмотрим, кто из нас первым получит билет, — сказал он. — Все это входило в мой План.
— Твой План подозрительно напоминает ту штуку, что периодически вываливается у меня из задницы, — заявил Олсон. Бейкер подавил смешок.
Баркович фыркнул и обогнал их.
Олсон не мог отказать себе в удовольствии и выпустил последний залп:
— Смотри не споткнись, приятель! Они больше предупреждать не будут. Они тебя просто…
Баркович даже не оглянулся, и Олсону пришлось сдаться.
Когда часы Гаррати показывали девять часов тринадцать минут (Гаррати позаботился о том, чтобы перевести их на минуту назад) и они добрались до вершины холма и начали спуск, с ними поравнялся джип Главного. Он ехал по обочине, противоположной той, по которой двигался автофургон. Главный поднес к губам работающий на батарейках мегафон:
— Рад сообщить вам, друзья, что вы одолели первую милю вашей дистанции. Хочу также напомнить вам, что на сегодняшний день самый длинный участок трассы, пройденный Идущими в полном составе, составляет семь миль и три четверти. Надеюсь, вы превзойдете этот результат.
Джип уехал вперед. Олсон, казалось, с удивлением и даже страхом обдумывал услышанное. Даже меньше восьми миль, подумал Гаррати. Кто бы мог предположить. Ему-то казалось, что по крайней мере до полудня ни у кого — даже у Стеббинса — билетов не будет. Он вспомнил Барковича. Этому стоит всего один раз в течение ближайшего часа снизить скорость…
— Рей! — окликнул его Арт Бейкер. Он уже снял плащ и повесил его на руку. — Скажи, у тебя была какая-нибудь особая причина выйти на Долгую Прогулку?
Гаррати отвинтил крышку фляги и сделал глоток воды. Вкусной холодной воды. Слизнул оставшуюся на верхней губе каплю. Замечательное ощущение, замечательное.
— Даже не знаю, — подумав, ответил он.
— Вот и я тоже. — Бейкер задумался. — Может, у тебя что-нибудь случилось? Неприятности в школе?
— Нет.
— У меня тоже. Только, по-моему, это не имеет значения. По крайней мере сейчас.
— Да, сейчас не имеет, — согласился Гаррати.
Разговор сошел на нет. Они в этот момент проходили через небольшую деревеньку, мимо сельского магазина и заправочной станции. Возле заправки сидели в шезлонгах два старика, похожие на старых черепах; их глубоко посаженные глаза внимательно наблюдали за процессией. Стоящая на крыльце магазина молодая женщина подняла на руках маленького сына, чтобы он смог как следует разглядеть Идущих. Двое мальчишек, как показалось Гаррати, лет двенадцати, проводили их грустным взглядом.
Ребята начали прикидывать, сколько они уже прошли. Прошелестел слух, что второй патрульный фургон отправлен вслед за полудюжиной лидеров — основная группа их уже не видела. Кто-то сказал, что они делают семь миль в час. Кто-то возразил — десять. Кто-то безапелляционно заявил, что вырвавшийся вперед парень сник и уже получил два предупреждения. Гаррати подумал про себя, что в таком случае они бы уже нагнали того парня.
Олсон прикончил начатую еще на старте плитку шоколада «Уэйфа» и запил ее водой. Кое-кто также закусывал, но Гаррати решил подождать, пока не проголодается по-настоящему. Он слышал, что пищевые концентраты очень хороши. Такими питаются в космосе астронавты.
В начале одиннадцатого они миновали знак ЛАИМСТОУН. 10 МИЛЬ. Гаррати вспомнил ту единственную Долгую Прогулку, на которую его взял с собой отец. Они тогда поехали во Фрипорт и видели, как Идущие проходят через город. И мама была с ними. Идущие устали, у них набрякли мешки под глазами, они почти не замечали приветственных криков «ура!» и машущих рук, но зрители все равно не умолкая подбадривали тех, за кого они болели или на кого поставили в тотализаторе. Когда они вернулись домой, отец сказал ему, что люди стояли вдоль дороги от самого Бангора. Вне городской черты смотреть не так интересно, да и доступ для зрителей строго запрещен — вероятно, чтобы Идущие могли идти спокойно и сосредоточенно, как и говорил Баркович. Дальше, вероятно, к зрителям будут относиться не столь сурово.
В том году Идущие подошли к Фрипорту после семидесяти двух часов пути, если не больше. Гаррати было тогда десять лет, и все происходившее на его глазах произвело на него сильное впечатление. Главный обратился с речью к толпе, когда Идущие находились милях в пяти от города. Начал Главный со слов о Соревновании, затем обратился к Патриотизму, после чего перешел к непонятному предмету под названием Валовой Национальный Продукт. Гаррати посмеялся тогда, поскольку в его понимании слово «валовой» было связано с рогатыми волами. Он съел в тот день шесть сосисок в тесте, а когда Идущие показались на дороге, он намочил штаны.
Один участник тогда кричал. Его крик стал самым ярким воспоминанием Гаррати. Он кричал в такт каждому шагу: Не могу. НЕ МОГУ. Не могу. НЕ МОГУ. Однако продолжал идти. И все продолжали идти, и очень скоро арьергард процессии миновал библиотеку Бина, вышел на Федеральное шоссе 1 и скрылся из виду. Гаррати был слегка разочарован тем, что на его глазах никто не получил билета. С тех пор их семья не посещала Долгую Прогулку. Вечером того дня Гаррати слышал, как его отец натужно орал на кого-то по телефону, точно так, как в тех случаях, когда он напивался или вступал в беседу о политике, а на заднем плане звучал голос матери, точнее, заговорщицкий шепот, уговаривающий отца замолчать, ну пожалуйста, надо замолчать, пока кто-нибудь не подслушал разговор.
Гаррати снова глотнул воды и подумал: как там сейчас Баркович?
Они шли мимо домов. Их хозяева со всеми домочадцами высыпали на газоны и стояли там, улыбаясь, размахивая руками, потягивая кока-колу.
— Гаррати! — сказал Макврайс. — Эй, эй, смотри, там твои.
У обочины стояла симпатичная девушка лет шестнадцати, в белой блузке и черных велосипедных шортах с красной полосой, и держала в руках плакат: УРА УРА ГАРРАТИ НОМЕР 47 Мы тебя любим Рей парень из Мэна.
Сердце Гаррати ухнуло вниз. Неожиданно он понял, что победит. В этом его убедила безымянная девушка.
Олсон намекающе присвистнул, сжал кулак и несколько раз быстро выбросил вперед прямой указательный палец. Гаррати воспринял его жест как очень грязную шутку.
К черту Совет Тринадцатый. Гаррати подбежал к обочине. Девчонка увидела его номер и взвизгнула. Бросилась к нему и принялась целовать взасос. Он, в свою очередь, решительно поцеловал ее. Девушка осторожно просунула язык между его губ. И еще раз. Почти не сознавая, что делает, он положил руку на ее округлую ягодицу и сжал ее.
— Предупреждение! Предупреждение сорок седьмому!
Гаррати отступил на шаг и усмехнулся:
— Благодарю.
— О… о… ну конечно!
Глаза девушки блестели как две звездочки.
Он подумал, что бы еще сказать, но увидел, что солдат уже открыл рот, чтобы вынести ему второе предупреждение. Поэтому быстро вернулся в колонну, чуть задыхаясь и одновременно ухмыляясь. Все-таки он испытывал чувство вины за нарушение Совета Тринадцатого.
Олсон тоже усмехнулся:
— Я бы за такое и на три предупреждения согласился.
Гаррати не ответил; он обернулся и помахал девушке. Когда она пропала из виду, он уже вновь шел вперед твердым шагом. Остается час до снятия предупреждения. Следует соблюдать осторожность, чтобы не заработать еще одно. Но он отлично себя чувствует. Он в форме. Ему кажется, что он способен прошагать без остановки до самой Флориды.
Он слегка ускорил шаг.
— Рей! — Макврайс все еще улыбался. — Зачем так торопиться?
Да, верно. Совет Шестой: тише едешь — дальше будешь.
— Спасибо.
Макврайс по-прежнему улыбался.
— Не благодари меня. Я тоже намерен победить.
Гаррати недоуменно посмотрел на него.
— Девиз трех мушкетеров для нас неуместен. Ты мне нравишься, и только слепой не увидит, что ты имеешь успех у красивых девчонок. Но если ты споткнешься, я тебе помогать не стану.
— Да.
Он улыбнулся Макврайсу, но улыбка вышла неубедительной.
— С другой стороны, — медленно, растягивая слова, произнес Бейкер, — мы здесь вместе и не должны портить друг другу настроение.
Макврайс улыбнулся:
— Тоже верно.
Дорога теперь шла в гору, и все замолчали, чтобы не нарушать ритм дыхания. На середине подъема Гаррати снял куртку и перебросил через плечо. Несколько секунд спустя они прошли мимо лежащего на обочине свитера. Вечером, подумал Гаррати, кто-то еще пожалеет об этой штуке. Один из вырвавшихся вперед Идущих выдыхается.
Гаррати постарался выбросить эту мысль из головы. Он чувствует себя отлично. У него много сил.
Глава 2
Эллен, деньги теперь у тебя. Вот и храни их, если, конечно, ты не захочешь купить то, что спрятано за занавеской.
Монти Холл «Не заключить ли сделку»— Харкнесс. Номер сорок девять. А ты — Гаррати. Номер сорок семь. Точно?
Гаррати посмотрел на Харкнесса. Коротко стриженный, в очках. Красное потное лицо.
— Так точно.
В руках у Харкнесса была тетрадка. Он занес туда фамилию и номер Гаррати. Почерк корявый, прыгающий — ведь Харкнесс делал записи на ходу.
Записывая данные о Гаррати, Харкнесс налетел на парня по имени Колли Паркер, и тот сказал Харкнессу, что надо, мол, черт побери, смотреть, куда прешь. Гаррати подавил улыбку.
— Я все фамилии и номера записываю, — сказал Харкнесс. Когда он поднял голову, луч яркого утреннего солнца отразился в стеклах его очков, и Гаррати прищурился, чтобы не отводить взгляда. Было уже десять тридцать, они находились в восьми милях от Лаймстоуна, и им оставалось пройти без потерь всего одну милю и три четверти, чтобы повторить рекорд Долгой Прогулки.
— Тебе разве не интересно, зачем я записываю все номера и фамилии? — спросил Харкнесс.
— На Взвод Сопровождения работаешь, — бросил через плечо Олсон.
— Нет, я буду писать книгу, — мечтательно сказал Харкнесс. — Когда все это закончится, я напишу книгу.
Гаррати усмехнулся:
— То есть если ты победишь, то напишешь книгу.
Харкнесс пожал плечами:
— Ну да, наверное. Но послушай: книга о Долгой Прогулке, написанная ее участником, представляющая взгляд изнутри, может сделать автора богатым человеком.
Макврайс громко рассмеялся:
— По-моему, если ты победишь, то будешь богатым человеком и без всякой книги.
Харкнесс нахмурился:
— Наверное, да… И все-таки книга, я думаю, должна получиться интересной.
Идущие двигались вперед. Харкнесс продолжал записывать номера и фамилии. Как правило, ребята охотно называли себя и шутливо желали книге Харкнесса грандиозного успеха.
Пройдено шесть миль. Среди Идущих возобновились разговоры о том, что у группы есть хороший шанс побить рекорд. Гаррати подумал: а с чего они вообще хотят побить этот рекорд? Ведь чем больше участников сойдет с дистанции в самом начале, тем больше шансов на победу будет у оставшихся. Наверное, все дело в тщеславии. И еще прошелестел слух, что во второй половине дня ожидается гроза; по-видимому, решил Гаррати, у кого-то с собой есть транзистор. Если прогноз верен, то их ждут неприятности. Проливные дожди в начале мая бывают обычно не самыми теплыми.
Они продолжали идти.
Макврайс шагал уверенно, голову держал прямо и слегка размахивал руками в такт ходьбе. Он попытался было выйти на обочину, но отказался от этой идеи, так как идти по мягкой почве оказалось труднее. Предупреждений он не получал, и, если его рюкзак натирал ему плечо или причинял еще какие-нибудь неудобства, он не подавал виду. Когда процессия проходила мимо стоящих у дороги людей, Макврайс махал им, и его тонкие губы складывались в улыбку. И никаких признаков усталости.
Бейкер двигался как бы рысцой, слегка подгибая колени, как будто был готов опуститься на них, когда его никто не увидит. Он лениво помахивал пиджаком, улыбался глазеющим на них зевакам и время от времени принимался насвистывать какую-то мелодию. По мнению Гаррати, держался он так, словно мог шагать вечно.
Олсон сделался далеко не так разговорчив, как вначале. Довольно часто он быстрым движением сгибал колено. Каждый раз Гаррати слышал хруст сустава. Очевидно, подумал Гаррати, на Олсоне сказались пройденные шесть миль. Наверняка одна из его фляг уже почти пуста. Скоро ему понадобится отлить.
Баркович шел все той же прыгающей походкой впереди основной группы, как будто намереваясь догнать лидеров. Он успел избавиться от одного из трех предупреждений и заработать новое пять минут спустя. Гаррати решил, что Баркович должен быть доволен таким результатом — в его-то положении.
Стеббинс по-прежнему шел сам по себе. Гаррати ни разу не видел, чтобы Стеббинс с кем-нибудь заговорил. Интересно, подумал он, замкнутость тому причиной или усталость. Ему все еще казалось, что Стеббинс рано сойдет с дистанции — возможно, сойдет первым, — но он не смог бы сказать, на чем основывается его уверенность. Стеббинс снял свою старую зеленую кофту и держал теперь в руке последний сандвич с мармеладом. Он ни на кого не обращал внимания. Лицо его было похоже на маску.
Они шли вперед.
На перекрестке полицейские перекрыли движение на время прохода Идущих, каждого из которых они приветствовали. Двое или трое ребят, пользуясь своей неприкосновенностью, в ответ поковыряли в носу. Гаррати не одобрял таких жестов. Он кивнул полицейским и улыбнулся, одновременно спрашивая себя, не считают ли полицейские всех Идущих сумасшедшими.
Автомобили гудели; какая-то женщина пронзительно закричала, зовя своего сына. Она пристроилась на обочине, по всей вероятности, специально для того, чтобы удостовериться, что ее мальчик все еще не выбыл из Прогулки.
— Перси! Перси!
Оказалось, что Перси — номер 31. Он вспыхнул, махнул матери рукой и поспешил дальше, чуть наклонив голову. Женщина рванулась на дорогу. Стоящие на крыше автофургона сопровождающие напряглись, но один из полицейских вежливо удержал женщину за руку. Затем Идущие прошли поворот, и перекресток пропал из виду.
Они прошли по мосту на деревянных опорах. Внизу извивалась небольшая речка. Гаррати, проходя вблизи перил, глянул вниз и на мгновение увидел собственное лицо, правда, искаженное.
Они прошли мимо указателя ЛАЙМСТОУН. 7 МИЛЬ. Чуть дальше над дорогой была натянута полотняная полоса с текстом: ЛАЙМСТОУН ИМЕЕТ ЧЕСТЬ ПРИВЕТСТВОВАТЬ УЧАСТНИКОВ ДОЛГОЙ ПРОГУЛКИ. Гаррати произвел в уме вычисления и убедился, что до рекорда Долгой Прогулки осталось меньше мили.
По рядам Идущих опять пошли разговоры. На этот раз их предметом стал парень по фамилии Керли, номер 7. У Керли судорогой свело ногу, а первое предупреждение он получил еще раньше.
Гаррати немного ускорил шаг и поравнялся с Макврайсом и Олсоном.
— Где он?
Олсон указал большим пальцем на костлявого, осторожно вышагивающего парня в синих джинсах. Он пытался отрастить бакенбарды. Безуспешно. На его серьезном худом лице сейчас отражалась мучительная сосредоточенность. Он таращился на свою правую ногу. Он уговаривал ее потерпеть. Он терял под собой почву, и это было написано у него на лице.
— Предупреждение! Предупреждение седьмому!
Керли попробовал заставить себя идти быстрее. Он слегка задыхался — не только от усилий, но и от страха, решил Гаррати. Он позабыл обо всем, кроме Керли. Он полностью утратил ощущение времени. Он наблюдал за стараниями Керли, а в его мозгу тупо ныла мысль, что такие же старания, возможно, предстоят ему самому — через час или через день.
Перед ним предстало самое захватывающее зрелище в его жизни.
Керли медленно отставал, и несколько Идущих получили предупреждения, так как, увлекшись, сбавили скорость, чтобы идти вровень с Керли. Это означало, что Керли очень близок к поражению.
— Предупреждение! Предупреждение седьмому! Третье предупреждение седьмому!
— У меня судорога! — хрипло прокричал Керли. — Нечестно так! У меня же судорога!
Он шел теперь почти рядом с Гаррати. Гаррати видел, как ходит вверх-вниз его кадык. Керли отчаянно массировал ногу. Гаррати ощущал накатывающий волнами запах паники, исходящий от Керли. Запах этот напоминал аромат свежеразрезанного спелого лимона.
Он обогнал Керли, и вдруг тот крикнул за его спиной:
— Слава Богу! Отпускает!
Никто не произнес ни слова. Гаррати почувствовал жестокое разочарование. Он понимал, что это нехорошее чувство, неспортивное, но ему хотелось знать, что кто-то получит билет раньше его. Кому же хочется ломаться первым?
Часы показывали пять минут двенадцатого. Гаррати подумал, что они, должно быть, побили рекорд, если считать, что они прошли два часа со скоростью четыре мили в час. Скоро они будут в Лаймстоуне. Он обратил внимание, что Олсон опять согнул в колене одну ногу, затем другую. Из любопытства он решил сделать то же самое. Коленная чашечка ощутимо хрустнула. Он удивился тому, насколько онемели суставы. Но ступни пока не болели. Это уже кое-что.
На примыкавшей к трассе грунтовой дороге стоял грузовик с молочной цистерной. Водитель грузовика сидел на капоте. Когда группа проходила мимо него, он приветливо помахал рукой:
— Давай, ребята, вперед!
Гаррати вдруг разозлился. Ему захотелось крикнуть: А может, ты подымешь свою жирную задницу и пойдешь с нами — вперед? Но молочнику уже больше восемнадцати лет. Похоже, ему хорошо за тридцать. Старый он.
— Ладно, старик, дай пять! — неожиданно прокаркал Олсон, и в группе раздались смешки.
Грузовик скрылся из виду. Теперь трассу Прогулки все чаще пересекали небольшие дороги, все больше полицейских стояло у обочины, все чаще гудели автомобильные клаксоны и приветственно махали зрители. Кто-то бросал конфетти. Гаррати начал ощущать собственную значимость. Как-никак он — «парень из Мэна».
Внезапно Керли вскрикнул. Гаррати оглянулся через плечо. Керли согнулся пополам и схватился за ногу. И продолжал кричать. Невероятно, но он все еще шел, хотя и очень медленно. Слишком, слишком медленно.
Так же медленно, как будто в такт шагам Керли, произошло все остальное. Стоящие в сопровождающем автофургоне солдаты подняли карабины. Зрители ахнули, словно не знали, что то, что последует, правильно, и Идущие ахнули, словно и они не знали, и Гаррати тоже ахнул, хотя он, конечно же, знал, ну конечно, все они знали, все это очень просто, Керли сейчас получит свой билет.
Щелкнули предохранители. Мальчики в страхе бросились врассыпную подальше от Керли. Внезапно Керли остался один на залитой солнцем дороге.
— Нечестно! — завопил он. — Это же несправедливо!
Группа вошла на участок дороги, затененный кронами деревьев. Кто-то из Идущих смотрел назад, кто-то — прямо перед собой, боясь увидеть то, что должно было произойти. Гаррати смотрел назад. Ему необходимо было видеть.
Голоса публики разом смолкли, как будто кто-то просто выключил звук и оставил только изображение.
— Это не…
Залп четырех карабинов. Очень громкий залп. Подобно множеству бильярдных шаров, звук покатился вдаль, ударился о склоны холмов и возвратился эхом.
Угловатая, покрытая прыщами голова Керли исчезла, и во все стороны брызнула каша из крови, мозга и осколков черепа. Тело Керли рухнуло вперед на белую полосу, как мешок с песком.
«Осталось 99, — с тоской подумал Гаррати. — 99 бутылок на полке, и если одной из них случится упасть… О Боже… Господи Боже…»
Стеббинс переступил через тело. Одна его нога случайно попала в лужу крови, и при его следующем шаге на дороге остался кровавый отпечаток подошвы, такой, какой можно увидеть на фотографии в журнале «Сыщик-детектив». Стеббинс не взглянул под ноги на то, что осталось от Керли. Выражение его лица не изменилось. Стеббинс, ах ты сволочь, подумал Гаррати, ведь это же ты должен был первым получить билет, разве ты не знал? Гаррати отвернулся. Ему не хотелось, чтобы его затошнило. Ему не хотелось, чтобы его вырвало.
Стоявшая около автобуса «фольксваген» женщина спрятала лицо в ладонях. В горле у нее что-то булькало. Гаррати заметил, что у нее сквозь платье видны трусики. Голубые трусики. Непонятно почему, но настроение у него вдруг снова поднялось.
Какой-то лысый толстяк пялился на тело Керли и ожесточенно тер бородавку за ухом. Не отводя взгляда и не прекращая тереть бородавку, он облизнул пересохшие губы. Он все еще таращился на тело, когда Гаррати проходил мимо него.
Они шли вперед. Гаррати опять оказался рядом с Олсоном, Бейкером и Макврайсом. Они старались держаться вместе, как будто инстинктивно искали друг у друга поддержки. Сейчас все четверо смотрели прямо перед собой. Лица их были подчеркнуто непроницаемы. Казалось, эхо выстрелов все еще дрожит в воздухе. Гаррати не мог выбросить из головы кровавый отпечаток теннисной туфли Стеббинса. Ему стало интересно, не оставляет ли Стеббинс до сих пор красные следы, он уже повернул было голову, чтобы посмотреть, но приказал себе не быть глупцом. Однако вопросы не уходили. Было ли Керли больно? Почувствовал он, как его ударили пули? Или просто он был жив, а в следующую секунду мертв?
Конечно же, было больно. Очень больно было до того, это самая невыносимая боль, это пытка — знать, что тебя скоро не станет, а Земля этого не почувствует, будет все так же спокойно вертеться.
Пронеслось сообщение о том, что Идущие прошли почти девять миль, прежде чем Керли заработал билет. Говорили, Главный доволен, как слон. Гаррати не понимал, как кто-то мог узнать о настроении Главного.
Гаррати вдруг захотелось узнать, что сделали с телом Керли, и он торопливо оглянулся. Но группа уже миновала очередной поворот. Керли не было видно.
— Что у тебя в рюкзаке? — неожиданно спросил Макврайса Бейкер. Ему наверняка хотелось, чтобы вопрос прозвучал абсолютно непринужденно, но его выдавал голос — слишком высокий, пронзительный, почти сорванный.
— Чистая рубашка, — ответил Макврайс. — И непрожаренные гамбургеры.
— Непрожаренные гамбургеры! — скривился Олсон.
— Мясо с кровью хорошо восстанавливает силы, — возразил Макврайс.
— Желудок расстроишь. Блевать будешь всю дорогу.
Макврайс только улыбнулся.
Гаррати слегка пожалел, что не захватил с собой непрожаренных гамбургеров. Насчет восстановления сил он ничего не знал, просто ему нравились непрожаренные гамбургеры. Это лучше, чем шоколад и концентраты. Он вспомнил о своем печенье. Впрочем, после Керли у него пропал аппетит. Да неужели после Керли он может всерьез думать о гамбургерах?
Среди зрителей быстро распространилась информация о том, что один из Идущих получил билет и сошел с дистанции, и они почему-то стали еще громче подбадривать участников Прогулки. Гаррати подумал, что неприятно, должно быть, когда в тебя стреляют на глазах у толпы, а потом решил, что когда дело заходит так далеко, толпа уже до лампочки. Керли, во всяком случае, было до лампочки. И все же это было бы неприятно. Гаррати сказал себе, что не нужно об этом думать.
Обе стрелки его часов указывали на двенадцать. Они прошли по ржавому мосту, проложенному над глубоким оврагом, и на другой его стороне увидели транспарант: ЛАЙМСТОУН. ГОРОДСКАЯ ЧЕРТА. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, ДОЛГАЯ ПРОГУЛКА!
Некоторые ребята радостно закричали, но Гаррати решил не нарушать ритм дыхания.
Дорога стала шире, и Идущие свободнее распределились на ней. Теперь они шли уже не такими тесными группами. В конце концов Керли остался в трех милях позади.
Гаррати вынул завернутое в фольгу печенье, повертел его в руках. Усилием воли отбросил грустную мысль о матери. Во Фрипорте он увидит маму и Джен. Они обещали. Он проглотил одно печенье и немного повеселел.
— Знаешь, что я тебе скажу? — обратился к нему Макврайс.
Гаррати покачал головой, сделал глоток из фляги и помахал пожилой чете, сидевшей у дороги с небольшой картонкой, на которой было написано ГАРРАТИ.
— Я понятия не имею, чего мне захочется, если я тут выиграю, — продолжал Макврайс. — В сущности, я ни в чем не нуждаюсь. То есть у меня нет престарелой парализованной матери, отцу не требуется искусственная почка или что-нибудь в этом роде. У меня нет даже младшего брата, умирающего от лейкемии. — Он засмеялся и откупорил свою флягу.
— Значит, у тебя есть своя цель, — заметил Гаррати.
— В том-то и дело, что цели у меня нет. Все это предприятие бесцельно.
— Ну, не говори так, — искренне возразил Гаррати. — Если бы тебе дали возможность начать все сначала…
— Ну да, да, я бы все равно пошел, но…
— Эге! — воскликнул Пирсон, парень, идущий впереди. — Тротуар!
Они наконец в самом деле вошли в город. Симпатичные домики устроились в отдалении от дороги и наблюдали за Идущими. На покатых зеленых газонах было полно народу; все махали руками, выкрикивали приветствия. Гаррати показалось, что почти все зрители сидят. Сидят на земле, в шезлонгах — как те два старика на заправочной станции, — на раскладных столиках для пикников. Даже на детских качелях сидят. Гаррати ощутил злобную зависть.
Валяйте, машите до посинения. Будь я проклят, если стану вам отвечать. Совет Тринадцатый. Берегите энергию при любой возможности.
В конце концов он решил про себя, что это ребячество с его стороны. Разве он не «парень из Мэна»? Он принял решение: приветствовать всех, у кого будут таблички с надписью ГАРРАТИ. И всех красивых девушек.
Они шли и шли, мимо пересекающих трассу улиц и переулков. Сикамора-стрит. Кларк-авеню. Эксчейндж-стрит. Джунипер-лейн. Мимо бакалейной лавки с рекламой пива «Наррагансетт» в витрине, мимо магазина «15 центов», оклеенного фотографиями Главного.
На тротуарах тоже стояли люди, но рядами, а не беспорядочными группами. Честно говоря, Гаррати ожидал большего. Он знал, что настоящие толпы будут встречать их на трассе потом, но все равно чувствовал себя так, как будто ему подсунули отсыревшую хлопушку. А бедняге Керли и этого не досталось.
Неожиданно с боковой улицы вывернул джип Главного и поехал рядом с основной группой. Лидеры Прогулки по-прежнему шагали далеко впереди.
Публика разразилась приветственными криками, а Главный кивал головой, улыбался, махал зрителям. Затем он повернул голову влево и отсалютовал мальчикам. Гаррати почувствовал, как по спине у него побежали мурашки. Яркие лучи полуденного солнца отражались в стеклах очков Главного.
Главный поднял мегафон:
— Я горжусь вами, ребята! Я вами горжусь!
За спиной Гаррати кто-то негромко, но отчетливо произнес:
— Дерьмо собачье.
Гаррати обернулся, но сзади не было никого, кроме четырех или пяти ребят, пожиравших глазами Главного (один из них внезапно понял, что машет, и виновато опустил руку), а также Стеббинса. Стеббинс, похоже, вообще не смотрел на Главного.
Рев мотора — и джип рванул вперед. Через секунду Главного уже не было видно.
Около двенадцати тридцати они вошли в центр Лаймстоуна. Гаррати был разочарован. Захолустный городишко с единственным пожарным гидрантом. Деловая часть, три магазина подержанных автомобилей, кафе «Макдональдс», «Бургеркинг», «Пицца-хат», промышленная зона — вот и весь Лаймстоун.
— Невелик городок, правда? — сказал Бейкер.
Олсон хохотнул.
— Наверное, в таком местечке было бы неплохо жить, — вступился Гаррати.
— Боже сохрани меня от местечек, где неплохо было бы жить, — сказал с улыбкой Макврайс.
— Дело вкуса, — обиженно бросил Гаррати.
К часу дня Лаймстоун стал для них воспоминанием.
Маленький, очень гордый собой мальчик в пестром хлопчатобумажном комбинезоне почти милю отшагал вместе с ними, а затем присел на землю и проводил их взглядом.
Местность делалась все более холмистой. Гаррати почувствовал, что впервые с начала Прогулки его по-настоящему прошибает пот. Рубашка прилипла к спине. Справа, кажется, сгущаются грозовые тучи, но пока они еще далеко. Да и легкий ветерок освежает.
— Гаррати, какой следующий большой город? — спросил Макврайс.
— По-моему, Карибу.
Гаррати терзался вопросом, съел ли Стеббинс свой последний сандвич. Стеббинс застрял у него в голове, как популярная мелодия, которая бесконечно крутится в мозгу и сводит с ума. Уже половина второго. Участники Долгой Прогулки одолели восемнадцать миль.
— Далеко до него?
Гаррати пришел в голову вопрос: а каков рекорд дистанции, пройденной участниками Долгой Прогулки в количестве девяноста девяти человек? Восемнадцать миль — это немало. Восемнадцать миль — есть чем гордиться. Я прошел восемнадцать миль. Восемнадцать.
— Я спросил… — спокойно начал Макврайс.
— Отсюда, наверное, миль тридцать.
— Тридцать, — подтвердил Пирсон. — Зуб даю.
— Карибу побольше Лаймстоуна, — сказал Гаррати. Ему все еще хотелось защищать местные города, одному Богу известно почему. Может, потому что многие ребята умрут в этом штате. Вполне возможно, умрут все. За всю историю Долгих Прогулок лишь шесть раз группа пересекала границу штата Нью-Хэмпшир и только одна группа добралась до Массачусетса. По мнению экспертов, эти результаты, подобно рекордному достижению Хэнка Аарона[30] в семьсот тридцать, кажется, пробежек, никому не суждено превзойти. Может быть, и сам он умрет на этой земле. Но он — другое дело. Умереть на родной земле. Он полагал, что Главному подобное понравится. «Умер на родной территории».
Он откупорил флягу и обнаружил, что она пуста.
— Флягу! — выкрикнул он. — Сорок седьмому флягу!
С фургона спрыгнул солдат и передал ему новую флягу. Когда солдат повернулся, чтобы двинуться назад, Гаррати дотронулся до его карабина. Ему хотелось, чтобы движение вышло незаметным, но Макврайс увидел.
— Зачем ты?
Гаррати смущенно улыбнулся:
— Не знаю. Наверное, вместо того чтобы постучать по дереву.
— Знаешь, Рей, ты славный парень, — сказал Макврайс и зашагал быстрее. Когда он поравнялся с Олсоном, Гаррати остался в одиночестве. Он смутился сильнее, чем когда-либо в жизни.
93-й номер — Гаррати не знал его фамилии — обошел его справа. Он сосредоточенно смотрел себе под ноги, губы его беззвучно шевелились — он считал шаги. И он слегка пошатывался.
— Привет, — окликнул его Гаррати.
93-й повернул голову. У него были пустые глаза, такие же, как у Керли в те секунды, когда тот проигрывал бой с судорогой в ноге. Гаррати понял: 93-й устал. Он знает об этом и боится. Гаррати почувствовал, как желудок медленно переворачивается на триста шестьдесят градусов.
Их тени двигались по асфальту рядом с ними. Без четверти два. А в девять утра было прохладно, они сидели на траве в тени, и было это как будто месяц назад.
Без нескольких минут два в группе снова заговорили. Гаррати уже представлял себе в первом приближении психологический механизм распространения слухов. Кому-то что-то становится известно, и информация очень быстро делается всеобщим достоянием. Слух рождается в процессе передачи из уст в уста. Так говорят, например, о дожде. Похоже, дождь собирается. Весьма вероятно, что начнется дождь. А тот, у кого есть радио, заявляет, что скоро ливанет как из ведра. Удивительно только, как часто слухи оказываются верными. И когда в группе проносится слух, что кто-то сдает, значит, дела у этого пацана плохи. В этих случаях слух всякий раз верен.
На этот раз заговорили о том, что у девятого номера, Эвинга, появились волдыри на ногах и он уже получил два предупреждения. Предупреждения имелись у многих участников Прогулки, и это нормально. Но говорили, что Эвинг попал в скверное положение.
Гаррати передал то, что услышал, Бейкеру, и Бейкер вроде бы удивился.
— Тот черный парень? — спросил он. — Тот, иссиня-черный?
Гаррати сказал, что представления не имеет, черный Эвинг или белый.
— Да черный. Вон он. — Пирсон указал на Эвинга. Гаррати разглядел маленькие сверкающие бисеринки пота на его лице. Гаррати охватил ужас, когда он увидел, что Эвинг шагает в кроссовках.
Совет Третий: не надевайте кроссовки. Еще раз: не надевайте кроссовки. В ходе Долгой Прогулки никакая другая обувь не обеспечит вам волдыри так скоро.
— Мы с ним вместе приехали, — сказал Бейкер. — Он из Техаса.
Бейкер увеличил скорость и поравнялся с Эвингом. Они довольно долго беседовали. Потом — постепенно, чтобы самому не получить предупреждения, — Бейкер замедлил шаг. Гаррати отметил, что Бейкер сильно помрачнел.
— Пузыри появились у него на ногах в двух милях отсюда. А в Лаймстоуне они начали лопаться. Он идет, а из лопнувших пузырей на ногах сочится гной.
Все молча слушали. Гаррати снова вспомнил о Стеббинсе. У Стеббинса — теннисные туфли. Может быть, он также натер ноги.
— Предупреждение! Предупреждение девятому! Девятый, у вас третье предупреждение!
Солдаты уже внимательно наблюдали за Эвингом. И Идущие наблюдали. Эвинг оказался в центре внимания. Его белая майка, столь разительно контрастирующая с темной кожей, покрылась серыми пятнами — от пота. Гаррати видел, как двигались под кожей спинные мускулы Эвинга. Хорошие у него мускулы, их хватило бы на много дней, но Бейкер сказал, что у Эвинга из вскрывшихся пузырей течет гной. Пузыри на ногах, судороги. Гаррати содрогнулся. Внезапная смерть. Никакие мускулы, никакие тренировки не спасут от пузырей и от судорог. Скажите, ради всего святого, о чем думал Эвинг, когда надевал эти кроссовки?
К ним присоединился Баркович. И он глядел сейчас на Эвинга.
— Пузыри! — Баркович произнес это слово так, как будто хотел сказать, что мать Эвинга — последняя шлюха. — А чего вы, собственно, ожидали от этого тупого ниггера? Чего, говорите?
— Вали отсюда, — сказал спокойно Бейкер, — иначе я тебя пришью.
— Это не по правилам, — огрызнулся Баркович с деланной ухмылкой. — Не забывай, голяк.
Тем не менее он отошел. И как будто унес с собой окружавшее его ядовитое облачко.
Два часа дня, два тридцать. Тени Идущих удлинились. Группа взошла на вершину пологого холма, и Гаррати увидел вдали окутанные голубой дымкой горы. Давно показавшаяся на западе грозовая туча потемнела, ветер усилился, высушил пот Гаррати, по спине побежали мурашки.
Несколько мужчин, стоявших возле «форда» с домиком-прицепом, неистово завопили, приветствуя Идущих. Все туристы были здорово пьяны. Ребята помахали им в ответ. После мальчика в пестром комбинезоне они еще никого не встречали.
Гаррати вскрыл тюбик с концентратом и съел содержимое, даже не прочитав этикетку. В концентрате чувствовался слабый вкус свинины. Гаррати подумал о гамбургерах Макврайса. Подумал о большом шоколадном торте с вишенкой наверху. Об оладьях. Непонятно почему, ему вдруг захотелось холодных оладий, щедро политых яблочным желе. Когда они с отцом в ноябре ездили на охоту, мать каждый раз готовила такие, и они брали оладьи с собой.
Десять минут спустя в голове Эвинга появилась дыра.
Эвинг шел посреди группы ребят, когда его скорость в последний раз упала ниже допустимого уровня. Может быть, он надеялся, что ребята защитят его. Но солдаты знали свое дело. Они были профессионалами. Они растолкали всех. Оттащили Эвинга к обочине. Он попытался сопротивляться, но как-то вяло. Один из солдат завел Эвингу руки за спину, а другой приставил дуло карабина к виску и застрелил парня. Одна нога Эвинга конвульсивно дернулась.
— Кровь у него того же цвета, что и у всех, — неожиданно сказал Макврайс. Голос его показался очень громким в наступившей после выстрела тишине. Его кадык дернулся, и в горле что-то булькнуло.
Двоих уже не было. Шансы оставшихся выросли на микроскопическую величину. Снова зазвучали приглушенные голоса, и Гаррати опять спросил себя: что же они делают с телами?
Заткнись! Слишком много вопросов! — неожиданно заорал он на самого себя.
И понял, что уже устал.
Часть вторая Вперед по дороге
Глава 3
У тебя будет тридцать секунд и не забудь, что ответ давать ты должен в форме вопроса.
Арт Флеминг «Опасность»В три часа на дорогу упали первые капли дождя — крупные, круглые, темные, тучи нависали над головами — черные, страшные и притягательные. Высоко над ними раздавались раскаты грома, похожие на оглушительные хлопки. Далеко впереди в землю ударила голубая вилка молнии.
Гаррати накинул куртку вскоре после того, как Эвинг получил билет; теперь он застегнул «молнию» и поднял воротник. Харкнесс, возможно, будущий писатель, заботливо упаковал свою тетрадь в пластиковый пакет. Баркович надел желтую широкополую виниловую шляпу. Лицо его от этого невероятно переменилось, хотя трудно было бы в точности определить, в чем именно состояла перемена. В шляпе он был похож на угрюмого смотрителя маяка.
Сокрушительный раскат грома.
— Начинается! — воскликнул Олсон.
И дождь хлынул. В первые минуты он был настолько силен, что Гаррати почувствовал себя надежно отрезанным от мира сплошной пеленой. Он мгновенно промок до нитки. Волосы превратились в мокрую шапку. Он запрокинул голову и улыбнулся дождю. Ему хотелось бы знать, видят ли их солдаты. Ему хотелось бы знать, возможно ли сейчас незаметно…
Он еще не сформулировал последний вопрос полностью, как первый бешеный натиск стал ослабевать, и теперь можно было что-то разглядеть за дождевой завесой. Гаррати оглянулся через плечо на Стеббинса. Стеббинс шагал сгорбившись, прижав руки к животу, и Гаррати сначала показалось, что у него начались судороги. На мгновение его охватила отчаянная паника; в случаях с Керли и Эвингом он не ощущал ничего подобного. Ему больше не хотелось, чтобы Стеббинс рано сломался.
Однако он тут же разглядел, что Стеббинс просто-напросто защищает от дождя оставшуюся у него в руках половину сандвича. Тогда он отвернулся и с облегчением стал снова смотреть вперед.
Наверное, решил он, мать Стеббинса — набитая дура, раз не догадалась завернуть эти дурацкие сандвичи в фольгу на случай дождя.
Учения небесной артиллерии продолжались. Гаррати почувствовал оживление, как будто дождь смыл вместе с потом часть его усталости. Ливень опять усилился. Впрочем, довольно скоро он перешел в легкую изморось. Облака над головой начали понемногу рассеиваться.
Рядом с Гаррати шел теперь Пирсон. Вот он подтянул джинсы. Они были слишком большого размера, и ему часто приходилось их поддергивать. Он носил очки в роговой оправе со стеклами, похожими на донышки бутылок из-под колы; сейчас он как раз протирал их полой рубашки. Он беззащитно моргал, как все близорукие люди, когда им приходится снимать очки.
— Что, Гаррати, хорош душ?
Гаррати кивнул. Впереди, на значительном расстоянии от остальных, Макврайс шагал спиной вперед и мочился на ходу.
Гаррати посмотрел на солдат. Разумеется, они тоже промокли, но если дождь и доставил им какие-либо неудобства, они этого не показывали. У них деревянные лица. Интересно, подумал Гаррати, что они чувствуют, когда им приходится стрелять в человека? Он вспомнил, как целовал девушку с транспарантом, как щупал ее ягодицу. Как ощущал трусики под велосипедными шортами. И как тогда почувствовал себя сильным.
— Тот парень сзади что-то неразговорчив, правда? — неожиданно сказал Бейкер, указывая большим пальцем назад на Стеббинса. Брюки Стеббинса, намокнув, из темно-красных стали почти черными.
— Да. С ним не поговоришь.
Макврайс сбавил скорость, чтобы застегнуть ширинку, и заработал предупреждение. Прочие поравнялись с ним, и Бейкер повторил ему свое замечание насчет Стеббинса.
— Одиночка по натуре, так что с того? — заметил Макврайс и пожал плечами. — Я думаю…
— Э-эй, — перебил его Олсон. Заговорил он впервые за довольно долгое время, и его голос звучал как-то странно. — Что-то у меня с ногами.
Гаррати внимательно посмотрел на него и увидел, что у него в глазах уже поселилась паника. И ни следа былой бравады.
— Что с ними? — спросил Гаррати.
— Как будто все мышцы… обвисли.
— Расслабься, — посоветовал Макврайс. — У меня было то же самое пару часов назад. Это проходит.
Во взгляде Олсона сверкнуло облегчение.
— Правда?
— Точно тебе говорю.
Олсон ничего не сказал, хотя губы его шевелились. Гаррати решил, что он молится, но потом понял, что тот просто считает шаги.
Внезапно они услышали два выстрела, затем крик и третий выстрел.
Они увидели, что впереди на дороге, уткнувшись лицом в лужу, лежит парень в синем свитере и грязных белых брюках. Одна туфля слетела у него с ноги. Гаррати заметил, что на нем белые спортивные носки. Совет Двенадцатый рекомендовал надевать такие.
Гаррати перешагнул через тело, мельком глянув на дыры в голове. Прошелестел слух о том, что этот погиб оттого, что просто сбавил скорость. Никаких волдырей или судорог, он всего лишь слишком часто сбавлял скорость.
Гаррати не знал ни его имени, ни номера. А может быть, и никто не знал. Может быть, этот парень был таким же одиночкой по натуре, как и Стеббинс.
Участники Долгой Прогулки отшагали двадцать пять миль. Они шли теперь вдоль нескончаемой череды лесов и полей, и лишь изредка им на пути попадался одинокий домик или перекресток, где их поджидали, невзирая на стихающий уже дождик, радостные зрители. Была среди них, например, одна старая дама, неподвижно стоящая под черным зонтиком. Она не махала Идущим, не кричала, не улыбалась. Никаких признаков жизни в ее фигуре, ни единого движения, если не считать развевающегося на ветру подола черного платья. На среднем пальце ее правой руки был широкий перстень с малиновым камнем. А у ворота — потускневшая брошь.
Они пересекли давным-давно заброшенную железнодорожную ветку — ржавые рельсы, заросшие сорняком шпалы. Кто-то споткнулся, упал, получил предупреждение, поднялся на ноги и продолжил путь, несмотря на разбитое в кровь колено.
До Карибу оставалось всего девятнадцать миль, но до темноты они туда не доберутся. «Никакого отдыха, идти нам как проклятым», — подумал Гаррати, и это показалось ему забавным. Он рассмеялся.
Макврайс подозрительно взглянул на него:
— Устаешь?
— Нет, — отозвался Гаррати. — Я уже давно устал. — Он как будто с раздражением посмотрел на Макврайса. — Хочешь сказать, ты не устал?
— Ты, Гаррати, танцуй со мной так, как танцевал до сих пор, — ответил Макврайс, — и я никогда не устану. Мы только сотрем башмаки до дыр и добредем до звезд и до луны.
Он быстро поцеловал Гаррати и отошел.
Гаррати посмотрел ему вслед. Он не знал, что ему думать про Макврайса.
К трем сорока пяти небо расчистилось, и на западе, там, где за золотыми краями облаков пряталось солнце, появилась радуга. Косые лучи предвечернего солнца расцветили недавно вспаханные поля, и борозды, проложенные поперек склонов холмов, казались глубокими и черными. Тихий шум мотора автофургона почти убаюкивал. Гаррати уронил голову на грудь и погрузился в полудрему на ходу. Где-то впереди — Фрипорт. Но не сегодня и не завтра. Очень много шагов. Долго еще идти. И он чувствовал, что у него накопилось слишком много вопросов и слишком мало ответов. Вся Прогулка представилась ему как один большой смутный вопросительный знак. Он сказал себе, что такая штука должна быть исполнена глубокого смысла. Несомненно, так оно и есть. У такой штуки должен найтись ответ на любой вопрос; только бы ноги не сбились с ритма. И если только ему удастся…
Он ступил в лужу и окончательно проснулся. Пирсон недоуменно взглянул на него и поправил очки.
— Знаешь того пацана, который споткнулся и ободрал коленку, когда мы переходили железнодорожный переезд?
— Да. Зак, по-моему.
— Ага. Я сейчас услышал, что у него все еще течет кровь.
— Эй, маньяк, далеко еще до Карибу? — спросил его кто-то. Гаррати обернулся. Это был Баркович. Он затолкал свою желтую шляпу в задний карман, и она нагло похлопывала его по заднице.
— А я-то откуда знаю?
— Ты же вроде здесь живешь?
— Осталось миль семнадцать, — проинформировал его Макврайс. — А теперь иди, малыш, и займись своими делами.
Лицо Барковича приняло обиженное выражение, и он отошел.
— Претендент на билет, — заметил Гаррати.
— Нечего принимать его близко к сердцу, — отрезал Макврайс. — Подумай лучше о том, как втоптать его в землю.
— Есть, тренер.
Макврайс похлопал Гаррати по плечу:
— Ты победишь, друг.
— Мне кажется, мы идем вечно. Правда?
— Да.
Гаррати облизнул губы. Ему хотелось выразить свою мысль, но он не находил слов.
— Ты когда-нибудь слышал, что у тонущего человека проходит перед глазами вся жизнь?
— По-моему, где-то читал. Или в кино кто-то об этом говорил.
— А тебе не приходило в голову, что такое может случиться с нами? Во время Прогулки?
Макврайс нарочито вздрогнул.
— Господи, надеюсь, такого не будет.
Гаррати помолчал, затем заговорил снова:
— А тебе не кажется… нет, ничего. К черту.
— Нет, продолжай. Что мне не кажется?
— Тебе не кажется, что на этой дороге мы проведем весь остаток жизни? Вот что я хотел сказать. Ту часть жизни, которая оставалась бы у нас, если бы мы… не… Ну, ты понял.
Макврайс достал из кармана пачку сигарет «Мэллоу».
— Закурим?
— Я не курю.
— Я тоже.
С этими словами Макврайс сунул сигарету в рот, нашел в кармане упаковку спичек в виде книжечки с напечатанным на ней рецептом томатного соуса, зажег сигарету, затянулся и закашлялся. Гаррати вспомнился Совет Десятый: берегите дыхание. Если вы курите, постарайтесь не курить в ходе Долгой Прогулки.
— Думаю, я научусь, — с вызовом сказал Макврайс.
— Чепуху несешь, — грустно возразил Гаррати.
Макврайс удивленно взглянул на него, затем отшвырнул сигарету.
— Да, — сказал он. — Наверное, да.
Радуга пропала к четырем часам. С ними поравнялся Дейвидсон, номер 8. Симпатичный парень, только прыщ на подбородке его портил.
— Знаете, Зак действительно здорово пострадал, — сказал он.
Когда Гаррати в последний раз видел Дейвидсона, у того на спине был рюкзак, но с тех пор Дейвидсон успел его выбросить.
— Кровь все течет? — спросил Макврайс.
— Как на бойне. — Дейвидсон покачал головой. — Как все непонятно, правда? Бывает же, что упадешь — и только царапина. А ему нужно накладывать швы. Смотрите. — Он указал на дорогу.
Гаррати увидел маленькие черные пятна на твердом покрытии.
— Кровь?
— Да уж не меласса,[31] — мрачно отозвался Дейвидсон.
— Он испугался? — отрывисто спросил Олсон.
— Говорит — ему по фигу, — ответил Дейвидсон. — А вот я боюсь. — Он смотрел на них широко раскрытыми серыми глазами. — Я боюсь за всех нас.
Они шли вперед. Бейкер показал Гаррати очередной транспарант с его фамилией.
— Да пошли они, — сказал Гаррати, даже не взглянув. Он не отрывал взгляда от следов крови Зака, словно ковбой, выслеживающий раненого индейца. Цепочка пятен крови шла вдоль белой полосы, немного отклоняясь то вправо, то влево.
— Макврайс! — окликнул Олсон.
В последние часа два его голос сделался заметно тише. Гаррати давно решил, что ему нравится Олсон, несмотря на его показную рисовку. Ему не хотелось думать, что Олсон испуган, но это слишком бросалось в глаза.
— Что? — отозвался Макврайс.
— Это не проходит. Ну, то ощущение, что мышцы обвисли. Я говорил. Оно не проходит.
Макврайс не ответил. В лучах заходящего солнца его шрам казался совершенно белым.
— У меня такое чувство, что ноги вот-вот откажут. Они — как ненадежный фундамент. Так ведь не случится? А? — Голос Олсона почти сорвался.
Макврайс не отвечал.
— Можно мне сигарету? — Голос опять обрел низкий тембр.
— Да. Забирай всю пачку.
Олсон привычным, уверенным движением зажег сигарету и показал нос солдату, наблюдающему за ним с фургона.
— Они пасут меня уже час или около того. У них шестое чувство. — Он возвысил голос: — Вы такое любите, ребята? Скажите, что я прав! Я прав, черт возьми!
Несколько ребят оглянулись на крик и тут же отвернулись. Гаррати тоже не хотел на него смотреть. В голосе слышалась истерика. Солдаты бесстрастно взирали на Олсона. Гаррати подумал, что, должно быть, по группе сейчас пройдет слух об Олсоне, и не смог сдержать дрожь.
К половине пятого они прошли тридцать миль. Солнце уже наполовину зашло, и над горизонтом зажглась кроваво-красная полоса. Грозовые тучи ушли к востоку, и небо над дорогой стало синим и быстро темнело. Гаррати снова подумал о своем воображаемом тонущем. Не таком уже, впрочем, воображаемом. Надвигающаяся ночь скоро поглотит их всех, как море.
Паника снова охватила его. Он почувствовал внезапную уверенность, что видит дневной свет в последний раз в жизни. Ему захотелось, чтобы этот день был долгим. Ему захотелось, чтобы он продолжался. Ему захотелось, чтобы сумерки длились много часов.
— Предупреждение! Предупреждение сотому! Сотый, у вас третье предупреждение!
Зак обернулся. Мутный, непонимающий взгляд. Правая штанина пропитана кровью. И вдруг совершенно неожиданно, Зак начал набирать скорость. Он помчался вперед, лавируя между Идущими, как футболист с мячом в руках несется к воротам.[32]
Автофургон увеличил скорость. Зак услышал, что он приближается, и побежал еще быстрее. Бежал он неловко, спотыкаясь, прихрамывая. Рана на колене вновь открылась, и Гаррати увидел, как на дорогу упали свежие капли крови.
Зак вырвался вперед основной группы, сделал еще одно ускорение. В течение нескольких секунд его черный, неестественно неподвижный силуэт вырисовывался на фоне красного неба, как высокое пугало, а затем он пропал. Автофургон последовал за ним, двое солдат спрыгнули с него и унылой походкой зашагали рядом с группой. Лица их были пусты.
Никто не произносил ни слова. Все лишь прислушивались. Очень долго ничего не было слышно. Поразительно, неправдоподобно долго. Только птица пролетела, только ранние майские цикады стрекотали, и еще откуда-то сзади доносился гул самолета.
Затем — резкий окрик, пауза, второй окрик.
— Хотят убедиться, — с тоской сказал кто-то.
Одолев подъем, они увидели фургон, стоящий на обочине примерно в полумиле впереди. Из выхлопной трубы вырывался синий дым. И — никаких следов Зака. Совершенно никаких следов.
— Где Главный? — закричал кто-то. Голос принадлежал круглоголовому парню по фамилии Гриббл, номер 48. В голосе слышалась подступающая паника.
Солдаты не ответили, они молча шли по краю дороги. И никто не ответил.
— Он что, опять речь говорит? — снова завопил Гриббл. — Этим он, наверное, и занимается! Так вот, он убийца! Убийца он, вот кто он такой! И я… Я скажу ему! Думаете, не скажу? Я все выскажу ему в лицо! Выскажу ему в лицо!
Он так разбушевался, что сбился с шага, почти остановился, и солдаты в первый раз обратили на него внимание.
— Предупреждение! Предупреждение сорок восьмому!
Гриббл остановился и тут же двинулся вперед, набирая скорость. Он шагал и смотрел на свои ноги. Скоро Идущие поравнялись с поджидавшим их автофургоном, который медленно пополз с ними рядом.
Примерно без четверти пять Гаррати пообедал: тюбик паштета из тунца, несколько крекеров с сырным порошком и много воды. Он буквально заставил себя ограничиться этим. Флягу можно получить в любой момент, а вот новых порций концентратов не будет до девяти утра… а он, возможно, захочет перекусить ночью. Черт возьми, возможно, ему понадобится перекусить ночью.
— Может, для нас сейчас решается вопрос жизни и смерти, — заметил Бейкер, — только аппетит от этого явно не убывает.
— Но мы не можем себе позволить идти у него на поводу, — возразил Гаррати. — Мне не улыбается упасть в обморок где-нибудь часа в два ночи.
Вот уж воистину неприятная перспектива. Наверное, ты ничего не узнаешь и не почувствуешь. Просто проснешься посреди вечности.
— Поневоле задумаешься, правда? — мягко сказал Бейкер.
Гаррати посмотрел на него. Доброе, юное, красивое лицо, освещенное заходящим солнцем.
— Ага. Пропасть вопросов, над которыми я задумываюсь.
— Например?
— Вот он хотя бы. — Гаррати кивком указал на Стеббинса, который двигался все тем же шагом, каким шел с самого начала Прогулки. Брюки у него уже почти высохли. Лицо казалось сумрачным. Он все еще берег половинку последнего сандвича.
— А что такое?
— Мне непонятно, зачем он здесь, почему он ничего не говорит. И еще — выживет он или умрет.
— Гаррати, все мы умрем.
— Будем надеяться, не сегодня.
Гаррати говорил по-прежнему тихо, но его вдруг пробрала дрожь. Он не знал, заметил ли это Бейкер. У него заныл мочевой пузырь. Он повернулся спиной вперед и на ходу расстегнул ширинку.
— А что ты думаешь про Приз? — спросил Бейкер.
— Не вижу смысла о нем думать, — ответил Гаррати и выпустил струю. Закончив, он застегнул ширинку и снова пошел вперед лицом. Он испытывал легкую радость от того, что сумел сделать свое дело и не заработать предупреждение.
— А я вот думаю о нем, — мечтательно проговорил Бейкер. — Даже не столько про Приз, сколько про деньги. Про всю сумму.
— Богатому не попасть в Царство Небесное, — отозвался Гаррати и взглянул на свои ноги — единственное, что пока не позволяло ему доподлинно узнать, где же находится Царство Небесное.
— Аллилуйя, — сказал Олсон. — После встречи нас ждет отдых.
— А ты как, верующий? — спросил Бейкер у Гаррати.
— Нет, не то чтобы. Но я на деньгах не зацикливаюсь.
— Тогда, наверное, ты вырос на картофельном супе и каше, — сказал Бейкер. — А свиное ребрышко — только когда твой отец мог себе позволить.
— Да, пожалуй, это сыграло свою роль, — согласился Гаррати и помолчал, обдумывая, стоит ли продолжать. — Но это далеко не самое важное.
Он понял, что Бейкер смотрит на него непонимающе и с легким упреком.
— Ты хотел сказать, что деньги с собой не возьмешь, — пояснил Макврайс.
Гаррати взглянул на него. На губах Макврайса играла уже знакомая ему раздражающая кривая улыбка.
— Пожалуй, да, — ответил Гаррати. — Мы ничего не приносим в этот мир и ничего не можем из него унести.
— Верно, но тебе не кажется, что в промежутке между приходом и уходом нам лучше было бы пожить в комфорте? — спросил Макврайс.
— Да к черту комфорт, — сказал Гаррати. — Если те козлы, что едут на этой вот игрушке, пристрелят тебя, то ни один врач в мире не оживит тебя, даже если запихнет тебе внутрь кучу двадцаток и пятидесяток.
— Я не умер, — просто сказал Бейкер.
— Да, но ты можешь умереть. — Вдруг его мысль показалась ему столь важной, что он поспешил высказать ее вслух. — Но предположим, ты выиграл. Ты просидишь дома шесть недель, рассчитывая, что бы делать с деньгами, — я про Приз не говорю, только про деньги. И вот ты выходишь за покупками и попадаешь под такси. Что тогда?
Харкнесс приблизился к ним. Теперь он шел рядом с Олсоном.
— Со мной-то такого не будет, — заявил он. — Если я выиграю, то куплю себе целый караван «чеккеров». Если я здесь выиграю, я вообще, наверное, больше пешком ходить не буду.
— Ты не понял, — сказал Гаррати. Еще никогда в жизни он не был так рассержен. — Ешь ты картофельный суп или филе из телятины, живешь в лачуге или в особняке, когда ты умрешь, все кончится и тебя положат в холодильную камеру в морге, как Зака или Эвинга, вот и все. Я хочу только сказать, что лучше получать время от времени, понемногу. Когда человек получает понемногу, он гораздо счастливее.
— Какой красивый словесный понос, — вмешался Макврайс.
— Разве? — закричал Гаррати. — А ты-то какие планы строишь?
— Ну, сегодня сфера моих интересов здорово изменилась, это верно…
— Еще бы она не изменилась, — проворчал Гаррати. — Разница только в том, что сейчас мы все на грани смерти.
Наступило молчание. Харкнесс снял очки и принялся их протирать. Олсон заметно побледнел. Гаррати пожалел о своих словах; он зашел слишком далеко.
Сзади кто-то явственно произнес:
— Слушайте, слушайте!
Гаррати обернулся, уверенный, что это сказал Стеббинс, хотя он еще ни разу не слышал голоса Стеббинса. Но Стеббинс шел, как и раньше, глядя себе под ноги.
— Кажется, я чересчур увлекся, — пробормотал Гаррати; он понимал, однако, что по-настоящему увлекся не он. По-настоящему увлекся Зак. — Кто хочет печенья?
Он раздал печенье товарищам. Случилось это ровно в пять часов. Солнце, наполовину опустившись, как будто зависло над горизонтом. Наверное, прекратилось вращение Земли. Трое или четверо самых рьяных ходоков, ушедших вперед от пелетона, сбавили скорость и шли теперь меньше чем в пятидесяти ярдах впереди основной группы.
Гаррати чудилось, что дорога проложена вдоль нескончаемого подъема и идти под гору им теперь вообще не суждено. Он подумал, что если бы это было правдой, то им в конце концов пришлось бы дышать через кислородные маски. Вдруг он наступил на валяющийся на дороге пояс с карманами для концентратов. Он с удивлением огляделся. Это пояс Олсона. Ладони Олсона как раз шарили по животу. На его лице было написано мрачное изумление.
— Я уронил его, — объяснил Олсон. — Хотел взять поесть и выронил его. — Он засмеялся, словно желая показать, какая же глупая штука с ним приключилась. Смех тут же резко оборвался. — Я хочу есть, — сказал Олсон.
Никто не ответил. К этому времени все уже прошли мимо пояса, и никто не имел возможности подобрать его. Гаррати оглянулся и увидел, что пояс Олсона лежит как раз поперек белой линии.
— Я хочу есть, — терпеливо повторил Олсон.
Главному нравится видеть крутых ребят, кажется, так сказал Олсон, когда вернулся к ним, получив свой номер? Сейчас он уже не назвал бы Олсона крутым парнем. Гаррати исследовал карманы собственного пояса. У него осталось три тюбика концентратов, крекеры и кусок сыра. Правда, сыр довольно грязный.
— Держи, — сказал он и протянул Олсону сыр.
Не сказав ни слова, Олсон съел сыр.
— Мушкетер, — сказал Макврайс все с той же кривой улыбкой.
К половине шестого уже достаточно стемнело; в воздухе висела дымка. Первые светлячки носились туда-сюда. Молочно-белый туман клубился в низинах. Впереди кто-то поинтересовался:
— А что будет, если туман сгустится и кто-нибудь случайно сойдет с дороги?
Немедленно откликнулся легко узнаваемый отвратный голос Барковича:
— А ты как думаешь, дурила?
Сошли четверо, подумал Гаррати. За восемь с половиной часов ходьбы сошли всего четверо. Он почувствовал толчок в желудке. «Мне ни за что не пережить их всех, — подумал он. — Не пережить всех. А с другой стороны, почему бы и нет? Кто-то обязательно будет последним».
Вместе с дневным светом угасли разговоры. Наступила гнетущая тишина. Обступившая их тьма, влажный воздух, лужицы на дороге… Впервые все это показалось ему абсолютно реальным и совершенно ненатуральным, ему захотелось увидеть Джен или маму, вообще какую-нибудь женщину, и он спросил себя, какого черта он здесь делает и как можно было так влипнуть. Он не мог даже обмануть себя — не знал, мол, заранее, ибо все знал. И влип-то не он один. В этом параде сейчас принимали участие еще девяносто пять придурков.
В горле опять образовался слизистый шарик, мешающий глотать. Гаррати заметил, что впереди кто-то тихо всхлипывает. Он не знал, давно ли слышит этот звук, и никто вокруг не обращал на него внимания, словно этот звук ни к кому из них не имел отношения.
До Карибу осталось десять миль, и там по крайней мере будет свет. От этой мысли ему стало чуточку легче. В конце концов все не так уж плохо. Он жив, и нет смысла думать о том времени, когда он умрет. Как сказал Макврайс, весь вопрос в изменении сферы интересов.
В четверть шестого пронесся слух, что группа нагоняет парня по фамилии Трейвин, одного из прежних лидеров. У Трейвина начался понос. Гаррати услышал об этом и не поверил, но ему пришлось-таки поверить, когда он увидел Трейвина. Парень на ходу подтягивал штаны. Он получал предупреждение каждый раз, когда садился на корточки. Гаррати, содрогнувшись, подумал, что пусть бы уж дерьмо стекало по ногам. Лучше быть грязным, чем мертвым.
Трейвин шел согнувшись, как Стеббинс, прикрывавший свой сандвич от дождя. Всякий раз, когда по его телу пробегала судорога, Гаррати знал, что у него очередной желудочный спазм. Гаррати почувствовал отвращение. Никакой романтики, никакой тайны. У парня схватило живот, только и всего, и по этому поводу можно испытывать только отвращение да еще своего рода животный страх. Гаррати ощутил позыв к рвоте.
Солдаты чрезвычайно внимательно следили за Трейвином. Следили и выжидали. Наконец Трейвин не то согнулся, не то упал, и солдаты пристрелили его — со спущенными штанами. Трейвин перевернулся на спину, и на его обращенном к небу лице застыла неприятная жалобная гримаса. Кого-то вырвало, и он получил предупреждение. Гаррати по звуку показалось, что желудок этого пацана вывернулся наизнанку.
— Он будет следующим, — деловито заметил Харкнесс.
— Заткнись, — сдавленно бросил Гаррати. — Заткнись, будь так любезен.
Никто не отозвался. Харкнесс начал смущенно протирать очки. Тот, кого вырвало, застрелен не был.
Их весело приветствовала компания подростков. Они сидели на одеяле и пили колу. Они узнали Гаррати, вскочили на ноги и устроили ему овацию. Ему стало не по себе. У одной из девушек большие груди. Ее дружок не отрываясь смотрел, как они всколыхнулись, когда она вскочила. Гаррати решил, что становится сексуальным маньяком.
— Посмотрите-ка на эти сиськи, — сказал Пирсон. — Боже ты мой!
Гаррати захотелось узнать, девственница ли она; сам-то он оставался девственником.
Они прошли мимо неподвижного, почти идеально круглого пруда, над которым клубился легкий туман. Пруд был похож на зеркало, задрапированное дымом и украшенное по краям таинственным узором из водных растений. Где-то хрипло квакала лягушка. Гаррати решил, что этот пруд — одно из красивейших зрелищ в его жизни.
— Чертовски здоровый штат, — раздался впереди голос Барковича.
— Этот тип чрезвычайно успешно действует мне на нервы, — медленно проговорил Макврайс. — Сейчас в моей жизни осталась одна цель: пережить его.
Олсон вслух молился Деве Марии.
Гаррати с тревогой посмотрел на него.
— Сколько у него предупреждений? — спросил Пирсон.
— Насколько я знаю — ни одного, — ответил Бейкер.
— Хорошо, но выглядит он неважно.
— Мы все уже выглядим не блестяще, — заметил Макврайс.
Снова наступила тишина. Гаррати впервые отметил, что у него болят ноги. Точнее, ступни, а не икроножные мышцы, которые одно время беспокоили его. Он заметил, что бессознательно ступает на внешнюю сторону стопы, но время от времени наступает на покрытие всей стопой и вздрагивает. Он застегнул «молнию» на куртке и поднял воротник. Воздух по-прежнему был сырой и холодный.
— Эй! Вон там! — весело воскликнул Макврайс.
Гаррати и прочие повернули головы влево. Они проходили мимо кладбища, расположенного на вершине невысокого, поросшего травой холма. Оно было обнесено каменной оградой, а между покосившимися надгробными памятниками собирался туман. Ангел с поломанным крылом таращился на них пустыми глазницами. Птица-поползень сидела на верхушке ржавого флагштока, оставшегося здесь от какого-то государственного праздника, и нагло рассматривала их.
— Вот и первое наше кладбище, — сказал Макврайс. — Оно с твоей стороны, Рей, ты теряешь все очки. Помнишь такую игру?
— Слишком много выступаешь, — неожиданно сказал Олсон.
— Генри, приятель, чем тебе не нравятся кладбища? Здесь царят тишина и покой, как сказал поэт. Славный непромокаемый панцирь…
— Захлопни пасть!
— А, да ты решил пошутить! — невозмутимо продолжал Макврайс. Его шрам горел белым в отблесках уходящего дня. — Ну-ну, Олсон, ты же не скажешь, что тебя не привлекает мысль о смерти? Как говорил поэт: «Но смерти нет, есть долгий-долгий сон в могиле». Тебя не тянет туда, друг? — Макврайс протрубил начало какой-то мелодии. — Выше голову, Чарли! Новый светлый день…
— Оставь его в покое, — тихо сказал Бейкер.
— А почему? Он активно убеждает себя, что может выйти из игры в любой момент, стоит только захотеть. И если он просто ляжет и умрет, это будет не так уж плохо, как кажется другим. Нет, я не собираюсь оставлять его наедине с такими мыслями.
— Не умрет он — умрешь ты, — сказал Гаррати.
— Ну да, я помню. — Макврайс улыбнулся Гаррати напряженной, кривой улыбкой… Только теперь в ней не было ни тени юмора. Неожиданно ему показалось, что Макврайс взбешен, и он почти испугался такого Макврайса. — Это он кое-что забыл. И еще тут этот индюк…
— Я больше не хочу, — глухо сказал Олсон. — Мне все надоело.
— Крутые ребята, — парировал Макврайс, поворачиваясь к Олсону. — Ты ведь так говорил? Ну и к черту их. Так ложись помирай.
— Оставь его в покое, — сказал Гаррати.
— Послушай, Рей…
— Нет, это ты послушай. Хватит с нас одного Барковича. Пусть Хэнк поступает так, как считает нужным. Не забывай, мы не мушкетеры.
Макврайс опять улыбнулся:
— Согласен, Гаррати. Ты выиграл.
Олсон ничего не говорил. Он только поднимал одну ногу, ставил ее на землю и поднимал другую.
К шести тридцати стемнело окончательно. До Карибу теперь оставалось всего шесть миль, и город уже показался на горизонте в туманной дымке. Несколько человек пришли сюда, на дорогу, чтобы встретить Идущих у города. Теперь все они, по-видимому, возвращались домой к ужину. Ноги Гаррати чувствовали прохладную влагу, висящую в воздухе. Звезды стали ярче. Сверкала Венера, и Большая Медведица была на привычном месте. Гаррати с детства хорошо знал созвездия. Он показал Пирсону Кассиопею, но тот только хмыкнул.
Гаррати подумал о Джен, о своей подруге, и почувствовал укол вины за то, что поцеловал ту незнакомую девушку. Он уже забыл, как выглядела та девушка, но помнил, что она взволновала его. Он пришел в возбуждение, когда положил ей руку на зад; а что было бы, если бы он погладил ее между ног? При этой мысли в паху как будто развернулась пружина, и он слегка вздрогнул.
У Джен длинные, почти до талии, волосы. Ей шестнадцать лет. Грудь у нее не такая большая, как у той девушки, с которой он целовался. Он любил играть с ее грудью. От этого он сходил с ума. Она не позволила бы ему заняться с ней любовью, а он не знал, как ее заставить. Ей этого хотелось, но она не согласилась бы. Гаррати знал, что некоторые ребята умеют это — уговорить девушку, но ему, наверное, не хватало характера — а может быть, воли, — чтобы ее убедить. Интересно, сколько девственников среди них? Вот Гриббл назвал Главного убийцей. Девственник ли Гриббл? Не исключено.
Они пересекли городскую черту Карибу. Их встретила большая толпа и микроавтобус телестудии. Ряды фонарей освещали дорогу теплым белым светом. Идущие словно вступили в лагуну солнечного света, им предстоит пройти ее и опять раствориться во мраке.
Толстяк телевизионщик, одетый в костюм-тройку, затрусил рядом с ними. Он подносил то одному, то другому участнику Прогулки микрофон на длинном шнуре и задавал вопросы. Позади него два техника разматывали моток кабеля.
— Как вы себя чувствуете?
— Нормально. По-моему, нормально.
— Вы не устали?
— Ну да, вы сами понимаете. Да. Но я пока в порядке.
— Как вы полагаете, каковы сейчас ваши шансы?
— Ну, не знаю… Думаю, нормальные. У меня сохранилось достаточно сил.
Громадного как бык парня, Скрамма, он спросил, что тот думает о Долгой Прогулке. Скрамм ухмыльнулся и сказал, что, на его взгляд, это самая долгая на свете гребаная штука. Репортер сделал техникам знак, имитирующий движение ножниц, и один из техников устало кивнул.
Вскоре кабель был размотан на всю длину, и репортер стал пробираться обратно к передвижной студии, стараясь не споткнуться о кабель. Зрители, которым телевизионщики были не менее интересны, чем участники Прогулки, оглушительно ревели и ритмично поднимали и опускали плакаты с портретами Главного. Палки, к которым они прибили портреты, были срезаны совсем недавно, так что даже не успели высохнуть. Когда они увидели, что камеры направлены на них, они принялись орать еще неистовее и махать руками, чтобы передать привет тетушкам бетти и дядюшкам фредам.
Идущие свернули за угол и прошли мимо небольшого магазина, около которого его владелец, коротышка в заляпанном белом костюме, выставил столик с прохладительными напитками и повесил над ним надпись: ПОДАРОК УЧАСТНИКАМ ДОЛГОЙ ПРОГУЛКИ — ЗА СЧЕТ МАГАЗИНА «У ЭВА»! Неподалеку стоял полицейский патрульный автомобиль, и двое полицейских объясняли Эву (как они делали это каждый год), что правила запрещают зрителям предлагать Идущим какую-либо помощь, в том числе и прохладительные напитки.
Они прошли мимо «Карибу пэйпер миллс инкорпорейтед» — громадного закопченного здания, стоящего на берегу грязной речки. Работники этой писчебумажной фабрики выстроились вдоль забора, дружески приветствовали ходоков, махали руками. Последнего из идущих — Стеббинса — они освистали, и Гаррати, оглянувшись через плечо, увидел, что рабочие потянулись обратно в здание.
— Он тебя спрашивал? — осведомился у Гаррати скрипучий голос. Гаррати раздраженно взглянул на надоедливого Гэри Барковича.
— Кто меня спрашивал и о чем?
— Репортер, дурила. Он спрашивал, как ты себя чувствуешь?
— Нет, он ко мне не подходил.
Гаррати очень хотелось, чтобы Баркович убрался прочь. И еще ему хотелось, чтобы острая боль в подошвах убралась прочь.
— А меня спрашивали, — объявил Баркович. — И знаешь, что я им сказал?
— Не-а.
— Я сказал, что чувствую себя великолепно, — с вызовом произнес Баркович. — Сказал, что чувствую в себе колоссальную силу. Сказал, что готов вечно идти вперед. А знаешь, что я им еще сказал?
— Да заткнись ты, — бросил Пирсон.
— Тебя-то, урод долговязый, кто спрашивает? — крикнул Баркович.
— Вали отсюда, — сказал Макврайс. — У меня голова от тебя болит.
Нового оскорбления Баркович не вытерпел. Он зашагал вперед и прицепился к Колли Паркеру.
— Он тебя спрашивал?..
— Греби отсюда, пока я не оторвал тебе нос и не заставил его сожрать, — прорычал Колли Паркер. Баркович поспешно отошел. О Колли Паркере говорили, что он злобный сукин сын.
— От этого типа мне на стенку лезть хочется, — сказал Пирсон.
— Он был бы рад это слышать, — сказал Макврайс. — Ему бы это понравилось. Он сказал репортеру, что хотел бы сплясать на множестве могил. И он говорил что думал. Именно это и помогает ему идти.
— Если еще раз подойдет, я его сшибу, — заявил Олсон. Голос у него был усталый и тусклый.
— Ша-ша. — Это Макврайс. — Совет Восьмой: не мешать другим Идущим.
— Засунь этот Совет знаешь куда, — возразил Олсон с легкой улыбкой.
— Смотри-ка, — усмехнулся Макврайс, — ты начинаешь оживать.
К семи часам вечера группа, до сих пор двигавшаяся со скоростью, совсем чуть-чуть превышающей минимальную, пошла несколько быстрее. Становилось прохладно, и быстрый шаг помогал согреться. Они прошли под платной магистралью, и несколько человек, находившихся в стеклянном магазине у въезда на магистраль, приветствовали их криками.
— Мы ведь, кажется, должны где-то пройти по платной магистрали? — спросил Бейкер.
— В Олдтауне, — ответил Гаррати. — Дотуда примерно сто двадцать миль.
Харкнесс присвистнул.
Очень скоро Идущие вошли в центральную часть Карибу. Теперь они находились в сорока четырех милях от старта.
Глава 4
Последнее игровое шоу будет таким: проигравшего убивают.
Чак Бэррис, создатель игровых шоу Проект «Гонг-шоу»Карибу разочаровал всех.
Он оказался в точности таким, как Лаймстоун.
Зрителей здесь было больше, но во всех прочих отношениях это был самый обыкновенный фабричный городок, в котором имелось несколько автозаправочных станций и магазинов, один торговый центр, в котором, согласно развешенным повсюду рекламным объявлениям, проходила НАША ЕЖЕГОДНАЯ РАСПРОДАЖА «ИДИ СЕГОДНЯ ЗА ТЕМ, ЧТО ЦЕННО!», и парк с мемориалом, посвященным ветеранам войны. Маленький, жутко непрофессиональный ансамбль учащихся средней школы сыграл сначала национальный гимн, затем — смесь разных маршей Соузы и наконец проявил свой до ужаса отвратный вкус тем, что изобразил мелодию «Марша в Преторию».
Вновь напомнила о себе та женщина, которая безумно далеко отсюда уже поднимала шум. Она все еще разыскивала своего Перси. На сей раз ей удалось пробраться через полицейский кордон и выбраться прямо на дорогу. Она расталкивала Идущих, а одному из них даже нечаянно поставила подножку. Она вопила, чтобы Перси немедленно шел домой. Солдаты взяли карабины на изготовку, и всем показалось, что она вот-вот сама получит билет за вмешательство в ход Прогулки. Затем один из полицейских замкнул наручник на запястье женщины и уволок ее. Маленький мальчик сидел на мусорном баке с надписью ПУСТЬ МЭН БУДЕТ ЧИСТЫМ, ел сосиску в булочке и внимательно наблюдал, как полицейские заталкивают мать Перси в патрульную машину. Эпизод с матерью Перси был самым запоминающимся из всех, что имели место в Карибу.
— Рей, что после Олдтауна? — спросил Макврайс.
— У меня нет карты маршрута, — раздраженно бросил Гаррати. — Думаю, Бангор. Потом Огаста. Потом Киттери и граница штата, до нее осталось миль триста тридцать. Хочешь верь, хочешь не верь. Идет? Я сказал все, что знаю.
Кто-то присвистнул.
— Триста тридцать миль!
— Невероятно, — мрачно проговорил Харкнесс.
— Да в этой проклятой Прогулке все невероятно, — сказал Макврайс. — Интересно, где сейчас Главный?
— Трахается в Огасте, — отозвался Олсон.
Все улыбнулись, а Гаррати отметил про себя: удивительно, но за каких-то десять часов Главный превратился в их глазах из Бога в маммону.
Оставалось девяносто пять человек. Но даже не это самое худшее. Хуже всего увидеть, как покупает билет Макврайс или Бейкер. Или Харкнесс, который так носится со своей дурацкой идеей насчет книги. Гаррати трусливо отогнал от себя эту мысль.
Карибу остался позади, и теперь они двигались по пустынной дороге. Они миновали перекресток, и еще долго в спину им светил единственный высокий фонарь, освещая их фигуры и создавая на дороге длинные ломаные тени. Вдалеке послышался гудок поезда. Луна освещала неверным светом стелющийся по земле туман и придавала ему жемчужно-опаловый оттенок.
Гаррати отхлебнул воды.
— Предупреждение! Предупреждение двенадцатому! Двенадцатый, у вас последнее предупреждение!
12-й номер был у мальчика по фамилии Фентер. На нем была сувенирная тенниска с надписью Я ПРОЕХАЛ ПО ВАШИНГТОНСКОЙ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ. Фентер облизывал губы. Прошуршал слух, что у него сильно одеревенела нога. Когда десять минут спустя его застрелили, Гаррати почти ничего не почувствовал. Он слишком устал. Он обошел тело Фентера. Глянул вниз, увидел какой-то блестящий предмет у него в руке. Образ святого Христофора.
— Хотите знать, чем я займусь, если выберусь отсюда? — нарушил молчание Макврайс.
— Чем? — спросил Бейкер.
— Сексом. Пока конец не посинеет. Мне в жизни так не хотелось, как сейчас, именно вот сейчас, без четверти восемь вечера первого мая.
— Ты это серьезно? — спросил Гаррати.
— Вполне, — кивнул Макврайс. — У меня и на тебя, Рей, встанет, если ты еще не начал бриться.
Гаррати рассмеялся.
— Прекрасный принц — вот кто я такой, — сказал Макврайс. Его рука коснулась шрама на щеке. — И сейчас мне нужна только Спящая Красавица. Я разбужу ее поцелуем взасос, и мы с ней вдвоем поедем туда, где заходит солнце. Или хотя бы в ближайший мотель.
— Пойдем, — без всякой связи сказал Олсон.
— Что такое?
— Пойдем туда, где заходит солнце.
— Пойдем туда, где заходит солнце, согласен, — продолжал Макврайс. — Так или иначе — истинная любовь. Дорогой мой Хэнк, ты веришь в истинную любовь?
— Я верю, что могу кидать палки, — ответил Олсон, и Арт Бейкер расхохотался.
— Я верю в истинную любовь, — сказал Гаррати и тут же пожалел об этом. Слишком наивно вышло.
— А я знаете почему не верю? — сказал Олсон. Он посмотрел на Гаррати и вдруг оскалил зубы. Страшноватой вышла эта усмешка. — Спросите Фентера. Спросите Зака. Они знают.
— Ничего себе взгляд, — вмешался Пирсон. Он вынырнул откуда-то из темноты и опять пошел рядом с ними. Он хромал; не то чтобы жестоко, но довольно заметно хромал.
— Ну почему же, — возразил Макврайс и, помолчав, загадочно добавил: — Мертвяков никто не любит.
— Их Эдгар Аллан По любил, — сообщил Бейкер. — В школе я писал о нем реферат и читал, что у него было извращение… не… некро…
— Некрофилия, — подсказал Гаррати.
— Вот-вот.
— Что это такое? — спросил Пирсон.
— Это когда тебя сильно тянет переспать с мертвой женщиной, — объяснил Бейкер. — Ну, или с мертвым мужчиной — если ты женщина.
— Или гомик, — вставил Макврайс.
— Черт подери, — прохрипел Олсон, — мы совсем до каких-то гадостей договорились. Обсуждаем, как трахать мертвецов!
— А почему бы и не обсудить? — произнес низкий печальный голос. Абрахам, номер 2. Он был высокий и какой-то развинченный; при ходьбе все время волочил ноги. — На мой взгляд, каждому из нас не мешало бы задуматься на минутку, какая половая жизнь ждет нас в следующем мире.
— Мне — Мэрилин Монро, — заявил Макврайс. — А ты, дружище Аб, можешь заполучить Элеонору Рузвельт.[33]
Абрахам жестом попросил его замолчать. Где-то впереди солдаты вынесли предупреждение.
— Секунду. Одну секунду только, чтоб вам… — Олсон говорил медленно, словно испытывал серьезные затруднения с речью. — Вы все совершенно не то говорите. Вы все.
— Трансцендентальные свойства любви, лекция знаменитого философа и великого трахаля Генри Олсона, — сказал Макврайс. — Автора «Ямки между грудями» и других работ, посвященных…
— Погоди! — заорал Олсон. Его надтреснутый голос напоминал звук бьющегося стекла. — Можешь ты, сука, хоть одну секунду помолчать? Любовь — это залезть и вставить! Это ничто! Это мерзость, вот и все! Вы поняли?
Никто не ответил. Гаррати смотрел вперед, туда, где черные как уголь холмы смыкались с темным, усеянным точками звезд небом. Подумал о том, не начинаются ли судороги в его левой стопе. «Я хочу сесть, — зло подумал он. — К черту все, я хочу сесть».
— Любовь — это пшик! — рычал Олсон. — В жизни есть три настоящие вещи: хорошо пожрать, хорошо потрахаться и хорошо посрать. Все! А когда вы станете такими, как Фентер и Зак…
— Помолчи, — раздался сзади усталый голос. Гаррати знал, что это сказал Стеббинс, но, когда он обернулся, Стеббинс по-прежнему шагал вдоль левой кромки дороги, глядя себе под ноги.
В небе пролетел сверхзвуковой самолет и прочертил за собой длинную перистую полосу. Он летел довольно низко, так что Идущие могли видеть мигающие бортовые огни — желтый и зеленый. Бейкер снова принялся насвистывать. Глаза Гаррати почти закрылись. Ноги шли сами по себе.
Его ум стал уплывать куда-то в полудреме. Обрывки мыслей лениво бродили в голове, наслаивались друг на друга. Он вспоминал, как мама пела ему ирландскую колыбельную, когда он был маленьким… что-то о море и раковинах, о царстве подводном. Вспоминал ее лицо, огромное и прекрасное, как лицо актрисы на киноэкране. Он хотел целовать ее и любить вечно. А когда он вырастет, он на ней женится.
Затем на ее месте возникло добродушное польское личико Джен, ее светлые волосы, свободно спадающие почти до пояса. На ней был купальник-бикини и короткий пляжный халат — ведь они ехали в Рид-Бич. На Гаррати были потрепанные хлопчатобумажные шорты.
Джен уже не было. Ее лицо стало лицом Джимми Оуэнса, мальчишки, который жил в квартале от них. Гаррати было пять, и Джимми было пять, и мама Джимми застукала их, когда они в песочнице около дома Джимми играли в больницу. Оба они, голые, рассматривали друг у друга затвердевшие пенисы. Мама Джимми позвонила тогда его маме, его мама примчалась за ним, усадила на стул у себя в спальне и стала спрашивать, как ему понравится, если она проведет его без одежды по всей улице. Его засыпающее тело содрогнулось от смущения и стыда. Он расплакался тогда и умолял, чтобы она не водила его без одежды… и не говорила отцу.
Ему семь лет. Они с Джимми Оуэнсом стоят у запыленной витрины магазина строительных материалов Бэрра и рассматривают календари с изображениями голых женщин; они знают, на что они пялятся, и в то же время совсем ничего не знают, но чувствуют непонятное, постыдное, но приятное возбуждение. Что-то наползает на них. Там была одна блондинка, бедра ее были прикрыты голубой шелковой тканью, и на нее они долго смотрели, очень долго. И еще они спорили о том, что бывает под одеждой. Джимми сказал, что видел свою мать без одежды. Джимми сказал, что знает: Джимми сказал, что там волосики и открытая щель. А Гаррати не поверил Джимми, потому что рассказ Джимми был отвратителен.
Но он не сомневался, что у женщин там должно быть не так, как у мужчин, и они долго, до самой темноты обсуждали этот вопрос. Напротив магазина Бэрра находилась бейсбольная площадка, и они с Джимми наблюдали за матчем дворовых команд, убивали комаров у себя на щеках и спорили. Даже сейчас, в полусне, он чувствовал, именно чувствовал набрякший бугор между ног.
На следующий год он ударил Джимми Оуэнса по губам дулом духового ружья, и врачам пришлось наложить Джимми четыре шва на верхнюю губу. Это было за год до того, как они переехали. Он не хотел бить Джимми по губам. Это вышло случайно. Он был уверен, хотя к тому времени уже знал, что Джимми был прав, так как он сам увидел свою мать голой (он не хотел видеть ее голой, это вышло случайно). Там внизу волосики. Волосики и щель.
Ш-ш-ш, родной, это не тигр, это твой медвежонок… Море и раковины, царство подводное… Мама любит своего мальчика… Ш-ш-ш… Баю-бай…
— Предупреждение! Предупреждение сорок седьмому!
Кто-то грубо пихнул его локтем под ребро.
— Это тебе, друг. Проснись и пой. — Макврайс широко улыбался ему.
— Сколько времени? — с трудом проговорил Гаррати.
— Восемь тридцать пять.
— Но я же…
— Целую ночь проспал, — договорил за него Макврайс. — Мне это чувство знакомо.
— Ну да, мне так казалось.
— Старый обманный трюк мозга, — сказал Макврайс. — Хорошо, что ноги такой трюк не применяют, правда?
— А я их смазал, — сказал Пирсон с идиотской ухмылкой. — Хорошо, что никто до этого не додумался, правда?
Гаррати пришло в голову, что воспоминания — все равно что линия, прочерченная в пыли: чем дальше, тем более неясной она становится и тем тяжелее разглядеть ее. А в конце — ничего, кроме гладкой поверхности, пустоты, из которой ты явился на свет. А еще воспоминания чем-то похожи на дорогу. Она перед тобой, реальная, осязаемая, и в то же время начало пути, то место, где ты был в девять часов утра, очень далеко и не играет для тебя никакой роли.
Участники Прогулки одолели почти пятьдесят миль. Заговорили о том, что скоро появится джип Главного, на отметке в пятьдесят миль он ознакомится с положением дел и произнесет небольшую речь. Гаррати решил, что этот слух скорее всего не подтвердится.
Перед ними лежал долгий крутой подъем, и Гаррати решил снять куртку, но передумал. Все-таки он расстегнул «молнию» и решил некоторое время идти спиной вперед. Перед ним мелькнули огни Карибу, и он подумал о жене Лота, которая обернулась и превратилась в соляной столп.
— Предупреждение! Предупреждение сорок седьмому! Второе предупреждение, сорок седьмой!
Гаррати не сразу понял, что эти слова обращены к нему. Второе предупреждение за десять минут. К нему вновь вернулся страх. Ему вспомнился безымянный мальчик, который умер оттого, что слишком часто замедлял ход. А он делает сейчас то же самое.
Он огляделся. Макврайс, Харкнесс, Бейкер и Олсон смотрели на него. Олсон держался особенно хорошо. Гаррати уловил его напряженный взгляд. Олсон пережил шестерых. И ему хочется, чтобы Гаррати стал седьмым. Семь — счастливое число. Он желает, чтобы Гаррати умер.
— На мне что-нибудь написано? — раздраженно обратился к нему Гаррати.
— Нет, — ответил Олсон, отводя взгляд. — Нет, конечно.
Теперь Гаррати шагал сосредоточенно и решительно, размахивая руками в такт ходьбе. Без двадцати девять. Без двадцати одиннадцать — через восемь миль — у него снова не будет предупреждений. Он испытывал истерическое желание выкрикнуть вслух, что он способен преодолеть эти восемь миль, что незачем группе говорить о нем, они не увидят, как он получает билет… пока.
Туман расползался полосками по дороге. Фигуры ребят, движущиеся среди тумана, напоминали острова, почему-то пустившиеся в свободное плавание. На исходе пятидесятой мили Прогулки они прошли мимо небольшого покосившегося гаража, у дверей которого лежал проржавевший бензонасос. Гараж этот показался Идущим не более чем зловещей бесформенной тенью, выступившей из тумана. Единственным источником света в этом месте была флюоресцентная лампа в телефонной будке. Главный не появился. И никто не появился.
Они прошли поворот и увидели впереди желтый дорожный знак. По группе прошелестел слух, и прежде чем Гаррати смог прочитать надпись, он уже знал ее содержание: КРУТОЙ ПОДЪЕМ. АВТОМОБИЛЯМ ДВИГАТЬСЯ НА МАЛЫХ ПЕРЕДАЧАХ.
Вздохи, стоны. Где-то впереди раздался веселый голос Барковича:
— Вперед, братцы! Кто наперегонки со мной?
— Ты, маленькое недоразумение, захлопни свою вонючую пасть, — тихо ответил кто-то.
— Обгони-ка меня, дурила! — взвизгнул Баркович. — Три-четыре! Ну, обгони меня!
— У него ломается голос, — сказал Бейкер.
— Нет, — возразил Макврайс, — это он сам выламывается. Такие люди всегда очень много выламываются.
Очень тихий, мертвенный голос Олсона:
— Кажется, мне не одолеть этот холм. Четыре мили в час я не сделаю.
Они уже подошли к подножию холма. Вот-вот начнется подъем. Из-за тумана вершины не было видно. Вполне возможно, подумал Гаррати, этот подъем не кончится никогда.
Они шли вверх.
Гаррати обнаружил, что вверх идти легче, если смотреть под ноги и слегка наклонить корпус вперед. Надо смотреть вниз, на узенькую полоску земли между стопами, и тогда возникает впечатление, что идешь по горизонтальной поверхности. Конечно, не удастся убедить себя, что легкие работают в нормальном режиме и глотка не пересыхает, поскольку это не так.
Как ни странно, опять прошелестел слух — значит, у кого-то еще хватало дыхания. Говорили о том, что в гору предстоит идти четверть мили. Еще говорили, что в гору предстоит идти две мили. Еще говорили, что никогда ни один Идущий не получал билета на этом холме. Еще говорили, что в прошлом году здесь трое получили билеты. И наконец разговоры прекратились.
— Я не могу. Я больше не могу, — монотонно повторял Олсон. Он дышал коротко и часто, как измученная собака, но все же продолжал идти, и все они продолжали идти. Стали слышны негромкие хрипы в груди и неровное дыхание Идущих. Других звуков не было — только бормотание Олсона, шарканье множества подошв и треск двигателя автофургона, который двигался вдоль обочины рядом с группой.
Гаррати почувствовал, как внутри у него растет панический страх. Он вполне может здесь умереть. Ничего особенного. Он уже задремал на ходу и заработал два предупреждения. До последней черты осталось совсем немного. Стоит ему сбиться с шага, и он получит третье, последнее предупреждение. А затем…
— Предупреждение! Предупреждение семидесятому!
— По твою душу, Олсон, — сказал, тяжело дыша, Макврайс. — Соберись. Я хочу посмотреть, как на спуске ты спляшешь, как Фред Астор.[34]
— Тебе-то какое дело? — огрызнулся Олсон.
Макврайс не ответил. Олсон же нашел в себе еще какие-то силы и зашагал с нужной скоростью. Гаррати испуганно подумал: те силы, которые отыскал Олсон, — не последний ли его запас? А еще он вспомнил про Стеббинса, бредущего в хвосте группы. Как ты там, Стеббинс? Не устал еще?
Впереди номер 60, парень по фамилии Ларсон, неожиданно сел на землю. Получил предупреждение. Группа разделилась, чтобы обойти его, как расступились воды Чермного моря перед сынами Израилевыми.[35]
— Я просто отдохну чуть-чуть, можно? — сказал Ларсон с доверчивой, подкупающей улыбкой. — Я сейчас не могу больше идти. — Его улыбка стала шире, и он продемонстрировал ее солдату, который спрыгнул с автофургона с карабином в одной руке и с хронометром из нержавеющей стали в другой.
— Предупреждение шестидесятому, — сказал солдат. — Второе предупреждение.
— Послушайте, я нагоню, — очень убедительно заговорил Ларсон. — Я просто отдыхаю. Не может же человек все время идти. Ну не все же время! Правильно я говорю, ребята?
Олсон прошел мимо него с коротким стоном и отшатнулся, когда Ларсон попытался дотронуться до его штанины.
Гаррати почувствовал, как кровь пульсирует в висках. Ларсон получил третье предупреждение… Теперь до него дойдет, подумал Гаррати, вот сейчас он поднимется и рванет дальше.
По всей видимости, до Ларсона наконец дошло. Он вернулся к реальности.
— Эй! — послышался за спинами Идущих его голос, высокий и встревоженный. — Эй, секундочку, не делайте этого, я встаю. Эй, не надо! Не…
Выстрел. Путь в гору продолжался.
— Девяносто три бутылки на полке, — тихо проговорил Макврайс.
Гаррати не стал отвечать. Он смотрел под ноги и шел вперед, полностью сосредоточившись на единственной задаче: добраться до вершины холма без третьего предупреждения. Этот подъем, этот чудовищный подъем должен же скоро кончиться. Он обязательно кончится.
Кто-то впереди издал пронзительный, задыхающийся крик, и карабины выстрелили одновременно.
— Баркович, — хрипло сказал Бейкер. — Это Баркович, я уверен.
— А вот и нет, козел! — отозвался из темноты Баркович. — Ошибка — сто процентов!
Они так и не увидели парня, который сошел вслед за Ларсоном. Он шел в авангарде, и его успели убрать с дороги до того, как основная группа подошла к месту его гибели. Гаррати решился поднять взгляд от дороги и тут же об этом пожалел. Он увидел вершину холма — едва-едва увидел. До нее оставалось примерно столько, сколько от одних футбольных ворот до других.[36] Все равно что сто миль. Никто ничего не говорил. Каждый погрузился в свой отдельный мир страданий и борьбы за жизнь. Невероятно долгие секунды, долгие, как часы.
Неподалеку от вершины от основной трассы отходила незаасфальтированная проезжая дорога, и на ней стоял фермер с семейством. Старик со сросшимися бровями, женщина с мелкими острыми чертами лица и трое подростков — судя по виду, все трое туповатые, — молча смотрели на проходящих мимо ходоков.
— Ему бы… вилы, — задыхаясь, выговорил Макврайс. По его лицу струился пот. — И пусть… его… рисует… Грант Вуд.[37]
Кто-то крикнул:
— Привет, папаша!
Ни фермер, ни его жена, ни его дети не ответили. Они не улыбались. Не держали табличек. Не махали. Они смотрели. Гаррати вспомнил вестерны, которые он во время оно смотрел по субботам; там герой оставался умирать в пустыне, а над его головой кружили сарычи. Семейство фермера осталось позади, и Гаррати был этому рад. Он подумал, что этот фермер, и его жена, и его туповатые отпрыски будут стоять на этом месте первого мая и на следующий год… и еще через год… и еще. Скольких мальчишек застрелили на их глазах? Дюжину? Или двоих? Гаррати не хотелось об этом думать. Он сделал глоток из фляги, прополоскал рот, пытаясь смыть запекшуюся слюну, затем выплюнул воду.
Подъем не кончался. Впереди Толанд потерял сознание и был убит после того, как оставшийся около него солдат вынес бесчувственному телу три предупреждения. Гаррати казалось, что они идут в гору по меньшей мере месяц. Ну да, как минимум месяц, и это еще скромная оценка, потому что на самом деле идут они четвертый год. Он хихикнул, опять набрал в рот воды, прополоскал и на этот раз проглотил воду. Судороги пока нет. Сейчас судорога его доконала бы. Но она может приключиться. Может, из-за того, что кто-то приделал к его туфлям свинцовые подошвы, когда он отвернулся.
Девятерых уже нет, и ровно треть от этого числа легла здесь, на этом подъеме. Главный предложил Олсону устроить им ад, но это не ад, это нечто весьма похожее. Очень, очень похожее…
О Господи Иисусе…
Гаррати вдруг понял, что у него кружится голова и он тоже вполне может потерять сознание. Он поднял руку и несколько раз с силой ударил себя по лицу.
— Ты в порядке? — спросил его Макврайс.
— Теряю сознание.
— Вылей… — Натужный, свистящий вздох. — Флягу… на голову.
Гаррати последовал совету. Нарекаю тебя Реймондом Дейвисом Гаррати, pax vobiscum.[38] Очень холодная вода. Но головокружение прошло. Вода пролилась за шиворот, и по телу побежали леденящие ручейки.
— Флягу! Сорок седьмому! — Он вложил в этот крик столько сил, что немедленно вновь почувствовал себя вымотанным до предела. Надо было чуть-чуть подождать.
Один из солдат трусцой подбежал к нему и протянул свежую флягу. Гаррати почувствовал, как непроницаемые мраморные глаза солдата оценивающе смотрят на него.
— Уходи, — грубо сказал он, принимая флягу. — Тебе платят за то, чтобы ты в меня стрелял, а не глазел.
Солдат удалился. Лицо его не дрогнуло. Гаррати заставил себя чуть прибавить шагу.
Они шли вперед, билетов никто не получал, и в девять часов они были на вершине. Двенадцать часов они в пути. Но это не важно. Важно то, что на вершине их обдувает свежий ветер. И птица пролетела. И мокрая рубаха прилипла к спине. И воспоминания в мозгу. Вот что важно, и Гаррати сознательно отдался этим ощущениям. Они принадлежат ему, он их еще не утратил.
— Пит!
— Да.
— Послушай, я рад, что живой.
Макврайс не ответил. Теперь они шли под гору. Идти стало легко.
— Я очень постараюсь выжить, — сказал Гаррати почти виноватым тоном.
Они прошли очередной поворот. До Олдтауна и сравнительно прямой главной магистрали оставалось еще сто пятнадцать миль.
— А разве не это — наша главная задача? — помолчав, сказал Макврайс. Голос у него был теперь глухой и хриплый, словно доносился из пыльного погреба.
Некоторое время все молчали. Бейкер — у него пока не было предупреждений — шел ровной легкой походкой, засунув руки в карманы; голова его слегка покачивалась в такт ходьбе. Олсон снова беседовал с Пресвятой Богородицей. Лицо его казалось белым пятном в ночной тьме. Харкнесс решил поесть.
— Гаррати! — Снова Макврайс.
— Слушаю.
— Ты когда-нибудь видел конец Долгой Прогулки?
— Нет, а ты?
— Черт возьми, нет. Просто я подумал — ты близко живешь и вообще…
— Мой отец Прогулки терпеть не мог. Однажды он показал мне Идущих — ну, как урок, что ли. Единственный раз.
— Я видел.
Гаррати чуть не подпрыгнул, услышав этот голос. Заговорил Стеббинс. Он шел теперь почти рядом с ними, по-прежнему наклонив голову вперед; его светлые волосы походили на какой-то непонятный нимб.
— И как это было? — спросил Макврайс. Голос его стал как будто моложе.
— Тебе не хочется знать, — ответил Стеббинс.
— Я же спросил, правда?
Стеббинс не ответил. Теперь он казался Гаррати интереснее, чем когда-либо. Стеббинс не выдыхался. Он не выказывал никаких признаков изнеможения. Он шел, ни на что не жалуясь, и с самого старта не получил ни одного предупреждения.
— Так как же это выглядело? — услышал он собственный голос.
— Я видел конец Прогулки четыре года назад, — сказал Стеббинс. — Мне было тринадцать лет. Все закончилось примерно в шестнадцати милях после границы Нью-Хэмпшира. Кроме полиции штата, там были Национальная гвардия и шестнадцать взводов федеральной армии. Зрители стояли по обе стороны дороги в шестьдесят рядов на протяжении пятидесяти миль. Человек двадцать или больше затоптали насмерть. Так вышло потому, что зрители пытались идти вместе с участниками, чтобы увидеть окончание. Я устроился в первом ряду. Отец меня устроил.
— Чем твой отец занимается? — спросил Гаррати.
— Служит в Сопровождении. Он все точно рассчитал. Мне не пришлось никуда идти. Прогулка закончилась на моих глазах.
— Что произошло? — негромко спросил Олсон.
— Я услышал их прежде, чем увидел. Все зрители их слышали. Это было похоже на накатывающую на нас звуковую волну. А в поле зрения они оказались только через час. Они не смотрели на толпу, ни тот, ни другой. Мне показалось, они даже не знали, что на них смотрят. Смотрели они только на дорогу. Их как будто распяли, а потом сняли с крестов и велели идти, не вынув гвозди из подошв.
Теперь уже все слушали рассказ Стеббинса. Ужас накрыл их всех, и все молчали.
— Толпа кричала так, как если бы они были в состоянии слышать приветствия. Одни выкрикивали имя одного пацана, другие — второго, но на самом деле можно было расслышать только Вперед… Вперед… Вперед. Меня сжали со всех сторон так, что я не мог пошевелиться. Один парень рядом со мной обмочился, или у него случился оргазм, трудно сказать.
Они прошли мимо меня. Один — высокий блондин в расстегнутой рубахе. Одна подошва у него оторвалась или отклеилась и шлепала по дороге. А второй вообще шел босиком. Носки его кончались у щиколоток. Нижняя часть… ну, стерлась в дороге, понимаете? Ступни у него были малиновые. По-моему, он их уже не чувствовал. Может, их можно было бы потом вылечить. Может быть.
— Перестань. Бога ради перестань. — Макврайс. Судя по голосу, ему стало плохо.
— Ты сам хотел знать, — почти сердечно отозвался Стеббинс. — По-моему, ты сам так говорил?
Никакого ответа. Мотор автофургона взвыл, машина набрала скорость, и кто-то впереди получил предупреждение.
— Проиграл высокий блондин. Я все видел. Они только чуть-чуть отошли от меня. Он выбросил вверх обе руки — как Супермен. Только он не взлетел, а упал вниз лицом и через тридцать секунд получил билет, потому что у него уже было три. У обоих было по три.
Толпа начала вопить. Все вопили и вопили, а потом заметили, что тот парень, который победил, пытается что-то сказать. Все замолчали. Он упал на колени, как перед молитвой, но он не молился, он просто плакал. А потом он пополз на коленях к блондину, прикрыл ему лицо полой его же рубашки. А потом он заговорил, но мы ничего не услышали. Он что-то говорил блондину в рубашке. Он разговаривал с мертвым. К нему подошли солдаты, объявили ему, что он выиграл Приз, и спросили, с чего он хочет начать.
— И что он сказал? — спросил Гаррати. Ему пришло в голову, что, задав этот вопрос, он поставил на карту жизнь.
— Ничего он им тогда не сказал, — ответил Стеббинс. — Он разговаривал с мертвым. Рассказывал ему что-то, но нам ничего не было слышно.
— А что было потом? — спросил Пирсон.
— Не помню, — отстраненно ответил Стеббинс.
Больше никто не сказал ни слова. Гаррати почувствовал приступ паники, как если бы он застрял в узкой подземной шахте и не мог выбраться. Впереди кто-то получил третье предупреждение и в отчаянии что-то прокричал, как будто прокаркал. «Господи, не допусти, чтобы сейчас кого-нибудь застрелили, — взмолился про себя Гаррати. — Я сойду с ума, если сейчас услышу выстрелы. Прошу Тебя, Боже, прошу Тебя».
Через несколько минут в ночи разнесся звук смертоносных выстрелов. Пришел черед невысокого мальчишки в свободной красно-белой шерстяной футболке. Сначала Гаррати подумал, что матери Перси больше не придется беспокоиться о сыне, но погиб не Перси. Куинси или Квентин — что-то в этом духе.
Гаррати не сошел с ума. Он повернул голову, чтобы обругать Стеббинса — скажем, спросить его, как он себя чувствует после того, как внушил парню такой ужас в его последние минуты, но Стеббинса уже не было рядом, он занял свою привычную позицию.
Они шли вперед — девяносто человек.
Глава 5
Ты не сказал правду, поэтому придется тебе отвечать за последствия.
Боб Баркер «Правда или последствия»В девять часов сорок минут вечера, бесконечного вечера первого мая, Гаррати избавился от одного из двух предупреждений. После парня в футболке еще двое Идущих получили билеты. Гаррати почти не обратил на это внимания. Он тщательно исследовал самого себя.
Одна голова; в ней наблюдается некоторый беспорядок и разброд мыслей, но в целом она в неплохом состоянии. Одна шея, затекшая. Две руки, с ними нет проблем. Один корпус, с ним тоже порядок, если не считать ноющего ощущения в желудке, не вполне удовлетворенном пищевыми концентратами. Две чертовски усталые ноги. Мускулы болят. Он спросил себя, как долго эти ноги выдержат его вес самостоятельно, как долго мозгу не придется кричать на них, наказывать их, заставлять работать сверх всяких разумных пределов, чтобы в его теле не застряли пули. Как скоро эти ноги сведет судорога, после чего они подогнутся, откажутся служить и наконец прекратят борьбу и остановятся.
Ноги устали, но пока они как будто еще в приличной форме.
Две ступни. Болят. Они пострадали больше всего, нет смысла отрицать это. Он крупный парень. При каждом шаге с одной ступни на другую переносится сто шестьдесят фунтов веса. Болят подошвы. Время от времени их пронзает стреляющая боль. Большой палец на левой ноге прорвал носок (он вспомнил рассказ Стеббинса, и ползучий ужас проник в мозг) и неприятно трется о туфлю. И все-таки эти ступни действуют, на них до сих пор нет волдырей, и он чувствует, что его ступни пока также в очень неплохом состоянии.
«Гаррати, — ободрил он себя, — ты в отличной форме. Двенадцать уже мертвы, возможно, вдвое больше страдают сейчас от боли, а с тобой все в порядке. Ты хорошо идешь. Молодец. Ты живой».
Разговоры, совершенно умолкшие в ходе рассказа Стеббинса, возобновились. Раз человек жив, ему свойственно разговаривать. Янник, номер 98, намеренно громко обсуждал с Уайменом, 97-м, генеалогическое древо каждого из солдат, едущих в фургоне. Оба сошлись на том, что состоит оно в основном из грязных цветных нечесаных подонков.
Пирсон неожиданно спросил у Гаррати:
— Тебе ставили клизму?
— Клизму? — переспросил Гаррати и задумался над вопросом. — Нет. По-моему, нет.
— Эй, ребята, а кому-нибудь ставили? — продолжал расспросы Пирсон. — Выкладывайте правду.
— Мне ставили, — признался Харкнесс и хихикнул. — Однажды, когда я еще маленький был, я на Хэллоуин сожрал чуть не целую сумку конфет, и мама поставила мне клизму.
— И тебе понравилось? — настаивал Пирсон.
— Ты что, обалдел? Кому понравится получить четверть кварты теплой мыльной воды в…
— Моему младшему брату нравится, — печально сказал Пирсон. — Я спросил сопляка, не жалеет ли он, что я иду, а он остается, и он говорит — нет, мол, мама, может, ему клизму поставит, если он будет хорошо себя вести. Любит он их.
— Гадость какая, — довольно громко сказал Харкнесс. Пирсон угрюмо взглянул на него.
— Я тоже так думаю, — сказал он.
Через несколько минут к группе присоединился Дейвидсон и принялся рассказывать о том, как однажды на Стебенвилльской ярмарке он напился пьяным и заполз в палатку, где торговали спиртным, и там его двинула по голове какая-то жирная матрона. Когда Дейвидсон объяснил ей (так он сказал), что он пьян и решил, что в этой палатке делают татуировку, раскрасневшаяся жирная матрона позволила ему (так он сказал) пощупать ее немного. Дейвидсон сказал ей, что ему хотелось наколоть на живот звездно-полосатый флаг.
Арт Бейкер рассказал, как однажды участвовал в состязании, в котором мальчишки поджигали собственные газы, и некто Дейви Попхэм сжег все волосы в заднице (а их у него там было немало) и даже обжег спину. Запах был как от паленой травы, сказал Бейкер. Харкнесс расхохотался так, что заработал предупреждение.
И пошло, и пошло. Одна крутая история следовала за другой, и в конце концов сложившийся карточный домик стал рассыпаться. Еще один человек получил предупреждение, и вскоре после этого второй Бейкер, Джеймс, заработал билет. Хорошее настроение группы улетучилось. Заговорили о девочках, разговоры начали спотыкаться и приобрели сентиментальный характер. Гаррати ничего не говорил о Джен, но когда наступили мучительные десять часов и молочно-белые клочья тумана стали явственно различимы в угольно-черной мгле, ему подумалось, что Джен — самое лучшее создание из всех, кого он когда-либо знал.
Они прошли короткий ряд ртутных фонарей, прошли небольшое селение, где все двери и ставни на окнах домов были закрыты. Переговаривались они вполголоса, и настроение у всех было подавленное. В дальнем конце селения был магазин, и на скамейке около него сидела парочка. И он, и она спали, склонив головы друг к другу. У них была табличка, надпись на которой невозможно было прочитать. Девушка совсем юная, на вид не больше четырнадцати. Молодой человек одет в спортивную куртку, застиранную настолько, что она уже никому не покажется спортивной. Идущие осторожно прошли мимо, стараясь не наступить на их тени на асфальте.
Гаррати оглянулся, не сомневаясь, что шум мотора автофургона разбудил их. Но они спали и не подозревали, что Событие уже обошло их стороной. Он подумал, что девушке, должно быть, здорово влетит от отца. Она совсем-совсем молоденькая. Может быть, подумал он, на их табличке написано УРА, УРА, ГАРРАТИ, ПАРЕНЬ ИЗ МЭНА. Почему-то ему стало слегка не по себе от этой мысли. Оставалось надеяться, что у них другая табличка.
Он съел последний концентрат и почувствовал себя чуть лучше. Теперь у него ничего не осталось на случай, если Олсон будет клянчить. Что-то непонятное творится с Олсоном. Шесть часов назад Гаррати мог бы поклясться, что Олсон на пределе. Но он продолжал идти, и у него уже не осталось предупреждений. Гаррати решил, что человек на многое способен, когда его жизнь висит на волоске. Они уже отшагали около пятидесяти четырех миль.
Последние разговоры утихли, когда безымянное селение осталось позади. Примерно час они шли в молчании, и Гаррати снова стал пробирать холодок. Он доел мамино печенье, смял фольгу и швырнул ее в канаву. Порвана еще одна ниточка, связывавшая его с большой жизнью.
Макврайс извлек из своего небольшого рюкзака зубную щетку и теперь сосредоточенно всухую чистил зубы. Все идет своим чередом, с удивлением подумал Гаррати. Если рыгнешь — надо извиниться. Надо махать в ответ людям, которые машут тебе, потому что иначе невежливо. И никто особенно не спорит ни с кем (Баркович не в счет), потому что спорить тоже невежливо. Все идет своим чередом.
А так ли? Он вспомнил, как Макврайс рычал на Стеббинса, чтобы тот заткнулся. Как Олсон тупо и униженно взял сыр, как собака берет подачку у наказавшего ее хозяина. Здесь есть какой-то чересчур резкий контраст между белым и черным.
В одиннадцать часов почти одновременно произошло несколько событий. Прошелестел слух, что дневной ливень смыл деревянный мост, через который им предстояло перейти. Когда отсутствует мост, Прогулка временно останавливается. Измученные Идущие совсем чуть-чуть повеселели, и Олсон очень тихо пробормотал:
— Слава Богу.
Почти тут же Баркович обрушил поток брани на идущего с ним рядом товарища, приземистого, некрасивого парня с дурацкой фамилией Рэнк. Рэнк ударил Барковича кулаком — что строжайше запрещено правилами, — и получил за это предупреждение. Баркович даже не сбился с шага. Он только опустил голову, сгруппировался и завопил:
— Эй ты, сукин сын! Я на твоей могиле еще спляшу! Давай, дурила, поднимай ноги! Поборись со мной, поборись!
Рэнк нанес ему еще один удар. Баркович уклонился, но толкнул соседа. Оба получили предупреждение. Солдаты внимательно, но равнодушно наблюдали за развитием событий — как люди наблюдают за муравьями, дерущимися из-за крошки хлеба, с горечью подумал Гаррати.
Рэнк зашагал быстрее; на Барковича он не смотрел. Баркович же, разъяренный предупреждением (толкнул он Гриббла, того самого, который хотел в лицо назвать Главного убийцей), кричал:
— Эй, Рэнк, твоя матушка сосет конец на Сорок второй улице!
Тогда Рэнк обернулся и пошел на Барковича.
Со всех сторон полетели крики:
— Сделай его! Убери дерьмо!
Рэнк не обратил на них никакого внимания. Он шел на Барковича опустив голову и мычал.
Баркович сделал шаг в сторону. Рэнк ступил на мягкую обочину, споткнулся, ноги у него разъехались на песке, и он с размаху сел. Третье предупреждение.
— Давай, дурила! — дразнил его Баркович. — Вставай!
Рэнк действительно встал. Затем поскользнулся и упал навзничь. Теперь он казался сонным или одурманенным.
Третье событие, имевшее место около одиннадцати, — смерть Рэнка. Щелкнули затворы карабинов. Наступившую тишину прорезал громкий, чистый голос Бейкера:
— Теперь ты, Баркович, уже не ублюдок. Ты убийца.
Грохнули карабины. Пули ударили с такой силой, что подбросили тело Рэнка. Затем оно замерло. Рэнк остался лежать, раскинув руки. Одна его рука оказалась на дороге.
— Он сам виноват! — завопил Баркович. — Вы же видели, он меня первый ударил! Совет Восьмой! Совет номер Восемь!
Никто ничего не говорил.
— Ну и пошли вы все! Идите все на фиг!
— Иди к нему, Баркович, и спляши на его могиле, — спокойно сказал Макврайс. — Развлеки нас. Пожалуйста, буги на могиле.
— Твоя мать тоже отсасывает на Сорок второй улице, урод со шрамом! — хрипло отозвался Баркович.
— Жду не дождусь, когда твои мозги разлетятся по дороге, — тихо произнес Макврайс. Его рука потянулась к шраму и принялась тереть, тереть, тереть. — Мне тогда станет веселее, маленький вонючий убийца.
Баркович что-то пробормотал себе под нос. Остальные участники Прогулки отошли от него как от прокаженного, и он шагал теперь совершенно один.
К одиннадцати десяти они отшагали примерно шестьдесят миль и все еще не видели никаких признаков моста. Гаррати уже начал думать, что коллективный разум на сей раз дал маху, но тут они поднялись на небольшой холм и увидели огни и множество озабоченно снующих туда-сюда людей.
Фары нескольких грузовиков освещали деревянный мост, проложенный над быстрой речкой.
— Как я люблю этот мост, — сказал Олсон, доставая из пачки Макврайса сигарету. — Честное слово, люблю.
Но когда они подошли ближе, Олсон издал негромкий утробный звук и швырнул сигарету в траву. Одну из опор моста и две доски действительно смыло дождем, но солдаты Взвода трудились вовсю. На место опоры они установили телеграфный столб, предварительно отпилив от него конец нужной длины и установив для страховки импровизированный якорь — какой-то огромный цементный цилиндр. Заменить доски у них не было возможности, поэтому на их место они уложили откидной борт грузовика. Это, конечно, не ремонт, но проход по мосту обеспечен.
— Держится на честном слове, — сказал Абрахам. — Может, он развалится, если передние притопнут.
— Маловероятно, — возразил Пирсон и добавил жалобным, надтреснутым голосом: — Ах черт!
Авангард — теперь он состоял всего из троих или четверых — вступил на мост. Послышалась гулкая дробь шагов. И вот они уже на той стороне, идут вперед не оборачиваясь.
Автофургон остановился. Из него выпрыгнули двое солдат и пошли рядом с мальчиками. Еще двое на той стороне сопровождали авангард. Шаги основной группы загромыхали на мосту.
Двое мужчин в плащах и зеленых резиновых сапогах стояли, прислонясь к грузовику с надписью ДОРОЖНЫЕ РАБОТЫ на борту. Они курили и наблюдали за Идущими. Когда мимо них проходила группа, состоявшая из Дейвидсона, Макврайса, Олсона, Пирсона, Харкнесса, Бейкера и Гаррати, один из них выбросил сигарету в реку и сказал:
— Вот он. Вот Гаррати.
— Держись, старик! — крикнул второй. — Я поставил на тебя десять баксов! Ты идешь двенадцать к одному!
Гаррати разглядел в кузове грузовика очертания припорошенного опилками телеграфного столба. Эти мужики верят, что он, хочет того или нет, не сойдет с дистанции. Он приветственно поднял одну руку и вступил на мост. Задний борт грузовика, заменивший выпавшие доски, заскрипел под ногами, а потом мост остался позади. Под ногами снова была твердая дорога, и только клиновидные отблески света на стволах деревьев напоминали Идущим о передышке, которую они почти получили. Вскоре и отблески пропали.
— Долгую Прогулку когда-нибудь останавливали? — спросил Харкнесс.
— По-моему, нет, — ответил Гаррати. — Опять собираешь материал для книги?
— Нет, — сказал Харкнесс. Судя по голосу, он устал. — Так, личный вопрос.
— Она останавливается ежегодно, — произнес за их спинами Стеббинс. — Один раз.
Ему никто не ответил.
Примерно через полчаса Макврайс подошел к Гаррати и некоторое время молча двигался рядом. Затем он спросил — очень тихо:
— Как думаешь, Рей, ты победишь?
Гаррати долго, долго думал.
— Нет, — сказал он наконец. — Нет, я… Нет.
Откровенное признание испугало его. Он снова представил, как получает билет, получает пулю; представил последние мгновения окончательного понимания, когда он увидит перед собой бездонные дула карабинов. Ноги его застынут. Желудок заноет. Мускулы, мозг, гениталии сожмутся, живительное кровообращение прекратится.
Он сглотнул. В горле пересохло.
— Сам-то ты что думаешь?
— Думаю, нет, — сказал Макврайс. — Часов в девять я перестал верить, что у меня есть реальный шанс. Знаешь, я… — Он откашлялся. — Об этом трудно говорить… Знаешь, я ввязался в это дело с открытыми глазами. — Широким жестом он указал на остальных. — У большинства из них глаза были закрыты, понимаешь? Я знал свои шансы. Но я не принял в расчет людей. Думаю даже, я не представлял глубинной правды о том, что это такое. Наверное, я представлял себе все это так: когда первого из нас оставят силы, они прицелятся в него, из их ружей вылетят бумажки, на которых будет написано «пиф-паф»… Главный поздравит нас с первым апреля, и мы разойдемся по домам. Понимаешь, о чем я говорю?
Гаррати вспомнил страшный шок, испытанный им, когда Керли рухнул в лужу крови и мозгов, когда его мозги забрызгали асфальт и белую полосу.
— Да, — сказал он, — я знаю, о чем ты говоришь.
— Я не сразу понял правду, но до меня стало доходить быстрее после того, как я лишился иллюзий. Иди или умрешь — вот мораль Прогулки. Простейшая альтернатива. Неверно, что выживает тот, кто сильнее физически; в этом состояла моя ошибка, повлиявшая на решение участвовать. Если бы это было так, у меня был бы небольшой шанс. Но бывает, что слабый человек может поднять автомобиль, если под колесами лежит его жена. Это мозг, Гаррати. — Голос Макврайса упал до шепота. — Этого не может ни человек, ни Бог Это что-то… в мозгу.
В темноте прокричал козодой. Туман поднимался.
— Некоторые из них будут еще долго идти вопреки всем биологическим и химическим законам. Ты читал, как в прошлом году один парень прополз две мили — со скоростью четыре мили в час? У него одновременно свело обе ноги. Посмотри на Олсона: он давно обессилел и все-таки идет. А эта сволочь Баркович? В него как будто залили высокооктановый бензин, он идет на одной ненависти и даже не выдохся. Думаю, у меня так не получится. — Макврайс смотрел вперед, в темноту; белый шрам выступил на его изможденном лице. — Мне кажется… когда я совсем устану… наверное, я просто сяду.
Гаррати молчал, но он встревожился… Очень встревожился.
— По крайней мере я переживу Барковича, — сказал Макврайс — скорее самому себе. — Клянусь, на это я способен.
Гаррати взглянул на часы. 11:30. Они прошли перекресток, где сидел в машине сонный полицейский. Транспорта, который он должен был задерживать, не было. Они прошли мимо, миновав круг, ярко освещенный единственным ртутным фонарем. И вновь их обступила угольно-черная мгла.
— Теперь можно убежать в лес, и никто нас не увидит, — задумчиво сказал Гаррати.
— Попробуй, — хмыкнул Олсон. — У них инфракрасные прожектора и еще видов сорок всяких следящих приборов. Высокочувствительные микрофоны, к примеру. Они слышат все, о чем мы говорим. Наверное, они при желании могут услышать твое сердцебиение. Рей, тебя видят как днем.
Словно в подтверждение его слов кто-то сзади получил второе предупреждение.
— Давайте наслаждаться жизнью, — мягко сказал Бейкер. Его медлительный южный говор вдруг показался Гаррати странным и неуместным.
Макврайс отошел. Темнота как будто изолировала их друг от друга, и Гаррати почувствовал себя бесконечно одиноким. Время от времени кто-нибудь чертыхался и вскрикивал, когда из леса доносился какой-нибудь звук, и Гаррати с некоторым удивлением понял, что ночной поход среди мэнских лесов должен стать нешуточным испытанием для городских ребят. Слева от дороги послышалось загадочное уханье совы. А справа что-то трещало, потом становилось тихо, опять что-то трещало. Опять раздался возглас:
— Что это было?
Весенние кучевые облака начали собираться над головой, обещая новый дождь. Гаррати поднял воротник куртки и прислушался к звуку своих шагов. Простой прием, помогающий сосредоточиться и лучше видеть в темноте. Утром невозможно было различить шорох собственных шагов, он терялся среди топота еще девяноста девяти пар ног, не говоря уже о шуме мотора фургона. А сейчас он без труда слышал свои шаги. Он знал свою походку, своеобразный звук, который время от времени издавала его левая туфля. Ему казалось, что он слышит свои шаги так же ясно, как удары сердца. Самый главный звук, означающий жизнь или смерть.
В глазах у него защипало, они как будто ввалились. Веки отяжелели. Энергия вытекала из него через какую-то пробоину в теле. Предупреждения выносились с удручающей регулярностью, но выстрелов не было. Баркович заткнулся. Стеббинс снова стал прячущимся сзади невидимым призраком.
Стрелки наручных часов показывали 11:40.
Скоро придет час ведьм, подумал он. Час, когда раскрываются могилы и сгнившие мертвецы покидают их. Час, когда хорошие мальчики засыпают. Час, когда прекращаются любовные игры. Час, когда запоздавшие пассажиры клюют носом в вагонах метро. Час, когда по радио передают Гленна Миллера,[39] когда бармены подумывают о том, чтобы убирать стулья, когда…
Перед ним опять возникло лицо Джен. Он вспомнил, как целовался с ней в Рождество — почти полгода назад, под веткой омелы,[40] которую его мать каждый год вешала на большую люстру в кухне. Детские глупости. Вспомни, где ты. Ее удивленные мягкие губы не сопротивлялись. Милый поцелуй. Он мечтал о таком. Его первый поцелуй. Он еще раз поцеловал ее, когда провожал домой. Они стояли у ее дома, прислушиваясь к беззвучному рождественскому снегопаду. И это было больше, чем милый поцелуй. Он обвил руками ее талию. Она обвила его шею, сцепила пальцы, глаза ее закрылись (а он подглядывал), он чувствовал — конечно, сквозь пальто, — как ее мягкая грудь прижимается к его груди. Он хотел сказать, что любит ее, но нет… Это было бы слишком быстро.
А после этого они учили друг друга. Она учила его, что книги надо просто читать и откладывать в сторону, а не изучать (он был зубрилой, что удивило Джен; ее удивление сначала рассердило его, но потом он сумел и сам увидеть в этом смешную сторону). Он учил ее вязать. И это тоже было забавно. Вязать его научил не кто-нибудь, а отец… до того, как Взвод забрал его. А отца Гаррати учил вязать его отец. По-видимому, вязание было чем-то вроде семейной традиции среди мужчин клана Гаррати. Джен увлеклась вязанием и вскоре превзошла его в мастерстве. Он пыхтел над шарфами и варежками, а она принялась за свитера, джемпера, затем перешла к вязанию крючком и даже к плетению кружев; от этого она, впрочем, отказалась, едва овладев мастерством. Сказала, что это пустая забава.
А еще он научил ее танцевать румбу и ча-ча-ча, танцы, которым учился сам, проводя каждое воскресное утро (казавшееся ему бесконечным) в Школе современных танцев миссис Амелии Доргенс… Его туда отдала мать, а он сопротивлялся как мог. Но мать, к счастью, была упряма.
Он думал об игре света и тени на почти безупречном овале лица Джен, о ее походке, о модуляциях голоса, о непринужденном и манящем покачивании бедер и с ужасом спросил себя, что же он делает здесь ночью на дороге. Он хотел оказаться рядом с ней. Хотел повторить все, но иначе. Ему вспомнилось загорелое лицо Главного, его седоватые усы, очки с зеркальными стеклами, и его охватил такой страх, что ноги подкосились, как резиновые. Зачем я здесь? — пронесся в голове отчаянный вопрос, и не было на него ответа, поэтому вопрос вернулся: Зачем я…
В темноте грохнули выстрелы, и послышался звук, который ни с чем невозможно спутать: человеческое тело плюхнулось, как мешок, на дорогу. Страх вернулся, обжигающий, удушливый страх, от которого хотелось нырнуть в кусты и бежать, бежать без оглядки, пока он снова не окажется в безопасности, рядом с Джен.
Макврайс идет, чтобы пережить Барковича. А он будет идти ради Джен. Родственники и подруги участников Долгой Прогулки имеют право на место в передних рядах. Значит, он увидит ее.
Он снова вспомнил, как целовал другую девушку, и ему стало стыдно.
Откуда ты знаешь, что дойдешь? Судорога… волдыри… глубокий порез или носовое кровотечение, которое ты не сможешь унять… долгий подъем, слишком долгий и слишком крутой. С чего ты взял, что сможешь это вынести?
Я справлюсь, я выдержу.
— Поздравляю, — сказал над его ухом Макврайс, и он вздрогнул от неожиданности.
— А-а?
— Полночь. Мы живы, и перед нами новый день, Гаррати.
— Много дней, — добавил Абрахам. — Для меня по крайней мере. То есть, конечно, пусть и у вас так будет.
— Если вам интересно, до Олдтауна сто пять миль, — устало вставил Олсон.
— Кому какое дело до Олдтауна, — отмахнулся Макврайс. — Гаррати, ты там был?
— Нет.
— А в Огасте? Черт, я-то всегда думал, что Огаста в Джорджии.
— Ну да, в Огасте я был. Это столица штата…
— Административный центр, — поправил Абрахам.
— Там резиденция губернатора, пара перекрестков с круговым движением, пара кинотеатров…
— Да? В Мэне так? — спросил Макврайс.
— Ну, в Мэне центр — небольшой город, — улыбнулся Гаррати.
— Подожди, вот дойдем до Бостона! — сказал Макврайс.
Кто-то застонал.
Впереди послышались приветственные возгласы. Гаррати встрепенулся, услышав свою фамилию. Примерно в полумиле впереди стояла заброшенная, полуразвалившаяся ферма. Однако откуда-то лился яркий свет, и перед фермой стоял огромный плакат:
ДОЛГАЯ ПРОГУЛКА
ГАРРАТИ — НАШ!!!
Ассоциация родителей округа Арустук
— Эй, Гаррати, а где родители? — выкрикнул кто-то.
— У себя дома, детей делают, — отозвался смущенный Гаррати. Несомненно, Мэн — это земля Гаррати, и тем не менее ему несколько надоели все эти плакаты, приветствия, насмешки товарищей. За последние пятнадцать часов он обнаружил — помимо прочего, — что вовсе не жаждет быть в центре всеобщего внимания. Его пугала мысль о том, что жители штата, целый миллион, болеют за него, делают на него ставки (рабочий у моста сказал, что он котируется двенадцать к одному… а хорошо это или плохо?).
— Можно было бы ожидать, что они оставили тут парочку-другую родителей помоложе, в соку, — заметил Дейвидсон.
— Что, авангард ААРП?[41] — вставил Абрахам.
Впрочем, обмен шуточками проходил вяло и вскоре сошел на нет. Дорога почти всегда убивает потребность шутить. Они миновали еще один мост — цементный, сооруженный над довольно широкой рекой. Вода плескалась внизу, как черный шелк на ветру. Там и сям негромко стрекотали цикады. Около пятнадцати минут первого зарядил холодный дождь.
Впереди кто-то заиграл на гармонике. Музыка вскоре смолкла (Совет Шестой: берегите дыхание), но послушать ее было приятно. Мелодия похожа на «Старого черного Джо», решил Гаррати.
Нет, это все же не «Старый черный Джо», это что-то еще из расистской классики Стивена Фостера. Добрый старый Стивен Фостер. Упился до смерти. Как и Эдгар По — так вроде бы считается. Некрофил По еще и женился на четырнадцатилетней кузине. Значит, он к тому же педофил. Во всем-то они извращенцы, и он, и Фостер. Вот бы им дожить до наших дней и увидеть Долгую Прогулку, подумал Гаррати. Они могли бы написать первый в мире «Мюзикл для больных».
Кто-то впереди пронзительно закричал, и Гаррати почувствовал, как у него холодеет кровь. Очень юный голос. Никаких слов, просто вопль. Темная фигура отделилась от группы, рухнула возле обочины поперек дороги прямо перед автофургоном (Гаррати не мог припомнить, в какой момент фургон, отставший от них у первого моста, вновь присоединился к ним) и поползла в сторону леса. Ударили выстрелы. Раздался треск — мертвое тело свалилось в можжевеловые кусты. Один из солдат спрыгнул с фургона и поднял мертвеца. Гаррати, апатично наблюдавший за происходящим, подумал, что даже ужас изнашивается. Может наступить пресыщение даже смертью.
Гармоника заиграла сатирическую мелодию, и кто-то — судя по голосу, Колли Паркер — велел музыканту заткнуться к чертовой матери. Стеббинс засмеялся. Гаррати неожиданно разозлился на Стеббинса, ему захотелось повернуться и спросить у него, как ему понравится, если кто-нибудь будет смеяться над его собственной смертью. Такой выходки можно было бы ожидать от Барковича. Баркович говорил, что попляшет на многих могилах. Сейчас он может сплясать на шестнадцати.
Вряд ли у него сейчас ноги в подходящем для плясок состоянии, подумал Гаррати. Острая боль пронзила правую ступню. Мышца напряглась так, что у него едва не остановилось сердце, затем боль отпустила. Сжав зубы, Гаррати ожидал возвращения приступа. Второй приступ должен быть сильнее. Второй приступ превратит его ступню в бесполезную деревяшку. Но боль не возвращалась.
— Мне много не пройти, — просипел Олсон. Лицо его белело в темноте как бесформенное пятно. Ему никто не ответил.
Темнота. Проклятая темнота. Гаррати казалось, что он заживо похоронен в ней. Замурован в нее. До рассвета целый век. Многим из них не увидеть рассвета. Солнца. Они остались во тьме на глубине шесть футов. Теперь им требуется только монотонный голос священника, он все-таки пробьется к ним сквозь эту новую тьму, по другую сторону которой будут стоять те, кто придет на похороны, а пришедшие не будут даже знать, что их близкие здесь, что они живы, что они кричат, и царапаются, и бьются во тьме гробов, воздух улетучивается, воздух превращается в ядовитый газ, надежда исчезает, надежда становится тьмой, а над всем этим звучит ровный голос священника и слышатся нетерпеливые шаги участников похорон, которые торопятся поскорее оказаться на теплом майском солнце. А потом придет шуршащий, скребущийся хор собирающихся на пиршество жуков и могильных червей.
«Я сойду с ума, — подумал Гаррати. — Вот прямо сейчас слечу с катушек».
Ветки сосен шелестели на ветру.
Гаррати повернулся спиной вперед и помочился. Стеббинс отступил в сторону, а Харкнесс не то кашлянул, не то всхрапнул. Он шагал в полусне.
Гаррати жадно ловил все звуки жизни: один откашлялся и сплюнул, другой чихнул, а впереди слева кто-то шумно жевал. Еще один Идущий вполголоса спросил товарища, как он себя чувствует. Тот пробормотал в ответ что-то неразборчивое. Янник очень фальшиво напевал тихим шепотом.
Осторожность. Напряженная осторожность. Но она не останется с ним навеки.
— Как только я сюда попал? — неожиданно спросил Олсон, вторя недавним безнадежным размышлениям Гаррати. — Как я позволил втянуть себя в это?
Ему не отвечали. Ему уже очень давно никто не отвечал. Как будто Олсон уже мертв, подумал Гаррати.
Затихший было дождь опять усилился. Они прошли мимо еще одного старого кладбища, мимо церкви, небольшой лавки и вошли в типичную для Новой Англии маленькую деревушку. Старые аккуратные домики. Дорога проходила через «деловую» часть деревни, где собралось с полдюжины жителей. Они приветствовали Идущих, но как-то нерешительно, словно боясь разбудить соседей. Ни одного молодого среди них. Самым молодым, как заметил Гаррати, был мужчина лет тридцати пяти в очках без оправы. Для защиты от дождя он надел поношенную тренировочную куртку. Волосы его слиплись на затылке, и Гаррати с удивлением отметил про себя, что ширинка у него наполовину расстегнута:
— Вперед! Идите! Вперед! Молодцы! — негромко прокричал он, беспрерывно махая пухлой рукой. Он словно обжигал проницательным взглядом каждого, кто проходил мимо.
У выхода из деревни стоял грузовичок с прицепом, из которого выбрался заспанный полицейский. Они прошли мимо последних четырех фонарей, заброшенного покосившегося домишки с надписью на передней двери ЭВРИКА ГРАНДЕ № 81 и вышли из деревни. По неясной ему самому причине Гаррати почувствовал себя так, как будто только что побывал в новелле Ширли Джексон.
Макврайс подтолкнул его локтем и сказал:
— Глянь, какой щеголь.
Щеголем он назвал высокого парня в нелепом зеленом шерстяном прорезиненном плаще военного покроя. Полы плаща хлопали его по коленям. Он шел заложив руки за голову, как будто прикладывал компресс к затылку. И еще он время от времени раскачивался взад-вперед при ходьбе. Гаррати пристально рассмотрел его — со своего рода академическим интересом. Он совершенно не помнил, видел ли этого Идущего прежде… хотя, конечно, лица в темноте меняются.
Одна нога «щеголя» зацепилась за другую, и он едва не упал. Потом пошел дальше. Гаррати и Макврайс как завороженные следили за ним минут десять; мучения парня в плаще заставили их забыть на время о собственной боли и усталости. Парень в плаще не издавал ни звука, не вздыхал и не стонал.
В конце концов он упал и заработал предупреждение. Гаррати подумал, что он уже не сможет подняться, но он поднялся. Теперь он шел почти рядом с Гаррати и его товарищами. У него было чудовищно некрасивое лицо. К лацкану плаща был прикреплен номер 45.
Олсон шепотом спросил:
— Что с тобой?
Парень, казалось, не услышал вопроса. Такое бывает, как Гаррати уже имел возможность заметить. Человек полностью отрешается от всего окружающего. От всего, за исключением дороги. Они жадно пожирают дорогу страшными глазами, как будто идут по натянутому над бесконечной и бездонной пропастью канату.
— Как тебя зовут? — спросил он парня, но ответа не получил. Внезапно он поймал себя на том, что повторяет и повторяет вопрос как идиотское заклинание, которое должно спасти его от уготованной ему судьбы: — Как тебя зовут, друг? Как тебя зовут, как тебя зовут, как тебя…
Макврайс дернул его за рукав:
— Рей!
— Пит, он не отвечает мне, заставь его ответить, заставь назвать имя…
— Не беспокой его, — сказал Макврайс. — Он умирает, не беспокой его.
Парень с номером 45 снова упал, на этот раз на живот. Когда он поднялся, со лба у него сочилась кровь. Теперь он отстал от группы Гаррати, но все услышали, как ему выносится последнее предупреждение.
Они миновали островок особенно глубокой тьмы — тоннель под железной дорогой. Странно, но и в этой каменной утробе то и дело падали дождевые капли. Когда они вышли из тоннеля, Гаррати с облегчением увидел, что перед ними лежит длинный прямой участок ровной дороги.
45-й снова упал. Идущие ускорили шаг. Вскоре грянули выстрелы. Гаррати решил, что имя этого парня уже не имеет никакого значения.
Глава 6
Теперь все участники соревнований в изолированных кабинах.
Джек Барри «Двадцать один»Три часа тридцать минут ночи.
Самая долгая минута самой долгой ночи в жизни Рея Гаррати. Нижняя точка отлива, мертвая точка, час, когда море отступает, оставляя за собой липкую грязь, разбросанные там и сям пучки водорослей, ржавые пивные банки, драные презервативы, битые бутылки, поломанные поплавки и поросшие мхом скелеты людей в рваных плавках. Мертвая точка отлива.
После парня в плаще еще семь человек получили билеты. Около двух часов трое рухнули почти одновременно, как высохшие стебли кукурузы при первых порывах осеннего ветра. Пройдено семьдесят пять миль, и двадцать четыре человека покинули дистанцию.
Но все это не важно. А важно одно — мертвая точка отлива. Три тридцать, мертвая точка отлива. Вынесено очередное предупреждение, вскоре после этого в очередной раз грохнули карабины. Знакомое лицо на этот раз. Восьмой номер, Дейвидсон, тот самый, кто утверждал, будто однажды залез в палатку во время Стебенвиллской ярмарки.
Секунду Гаррати смотрел на белое, забрызганное кровью лицо Дейвидсона, а потом стал снова смотреть на дорогу. Он уже давно не отрывал взгляда от дороги. Временами белая полоса была сплошной, иногда она прерывалась; случалось, что она раздваивалась и напоминала след автомобильных колес. Как же так, подумал он, в другие дни люди ездят по дороге и не видят на этой полосе следов борьбы жизни со смертью. Или все-таки видят?
Асфальт приковывал к себе его взор. Как заманчиво, как хорошо было бы посидеть на нем. Сначала ты присаживаешься на корточки, и в задубевших коленях как будто стреляют два игрушечных духовых пистолета. Потом заводишь ладони за спину, опираешься ими о прохладную шероховатую поверхность, опускаешь на нее ягодицы и чувствуешь, как твои ноги освобождаются от мучительной тяжести в сто шестьдесят фунтов… Ты ложишься, то есть падаешь навзничь, и лежишь и чувствуешь, как распрямляется твоя затекшая спина… смотришь на кроны деревьев, на волшебное звездное колесо… не слышишь предупреждений, просто смотришь в небо и ждешь… ждешь…
Да.
Слышишь дробные шаги Идущих, покидающих линию огня, они оставляют тебя одного, как будто приносят жертву. Слышишь шепот. Это Гаррати, послушайте, сейчас Гаррати получит билет! Может быть, ты еще успеешь услышать хохот Барковича, еще раз примеряющего свои воображаемые танцевальные туфли. Треск разряжаемых карабинов, а затем…
Он с трудом оторвал затуманенный взгляд от дороги и посмотрел на движущиеся рядом тени, потом на горизонт, надеясь разглядеть хоть какой-нибудь признак приближающегося рассвета. Конечно, ничего там нет. По-прежнему стояла темная ночь.
Они прошли еще два или три селения — темные, спящие. После полуночи они встретили, наверное, около дюжины сонных зрителей, представителей того невымирающего типа людей, которые каждый год тридцать первого декабря упорно дожидаются полуночи и встречают Новый год. Последние же три с половиной часа были нескончаемым потоком бестолково переплетающихся мыслей, кошмарным видением страдальца, мучимого бессонницей.
Гаррати внимательнее вгляделся в лица идущих рядом, но не увидел никого знакомого. Его охватила не поддающаяся разумному контролю паника. Он похлопал по плечу идущего впереди ходока.
— Пит? Это ты, Пит?
Тот выскользнул из-под его руки, что-то недовольно буркнул, но не оглянулся. Олсон шел слева от Гаррати, Бейкер — справа, но сейчас слева не было никого, а тот, кто шел справа, казался гораздо плотнее Арта Бейкера.
Значит, он каким-то образом сошел с дороги и наткнулся на группу припозднившихся бойскаутов. И его уже ищут. На него идет охота. Солдаты Взвода с ружьями, собаками, радарами, выслеживающими устройствами…
Облегчение освежило его. Четыре утра, и впереди идет Абрахам. Стоило ему чуть повернуть голову. Это худое лицо нельзя не узнать.
— Абрахам! — зашептал он громко и отчетливо, как актер на сцене. — Абрахам, ты не спишь?
Абрахам что-то пробормотал.
— Я говорю, ты не спишь?
— Пошел ты на хрен, Гаррати, оставь меня в покое.
По крайней мере он все еще с группой. Ушло чувство полной потери ориентации.
Впереди кому-то вынесли третье предупреждение, и Гаррати подумал: «А у меня нет ни одного! Я мог бы посидеть минуту, а то и полторы. Я бы мог…»
Но ему уже не встать.
«Нет, я встану, — возразил он себе. — Конечно, встану, только…»
Только он умрет. Он вспомнил, что обещал матери встретиться с ней и с Джен во Фрипорте. Обещал с легким сердцем, почти беззаботно. Вчера в девять часов утра его появление во Фрипорте казалось вполне закономерным. Но теперь игра окончена, пришла полномасштабная реальность, и вероятность явиться во Фрипорт на паре окровавленных обрубков сделалась весьма вероятной вероятностью.
Кого-то еще пристрелили… на этот раз сзади. В темноте было трудно прицелиться, и несчастный обладатель билета, как показалось Гаррати, кричал очень долго, пока вторая пуля не оборвала его вопли. Без всякого повода Гаррати подумал о беконе. Тут же его рот наполнился слюной, и сразу показалось, что ему вставили кляп. Ему вдруг захотелось узнать: двадцать шесть убитых за семьдесят пять миль — это необычно много или необычно мало?
Голова его медленно опустилась на грудь, а ноги сами продолжали шагать вперед. Он вспоминал о том, как в детстве ему пришлось побывать на похоронах. На похоронах Фрики Д’Аллессио. На самом деле его звали Джорджем, а не Фрики, но все местные ребята называли его Фрики…
Он помнил, как Фрики дожидался, когда его позовут играть в бейсбол, его всегда звали в последнюю очередь, во время игры он подолгу с надеждой переводил взгляд с капитана одной команды на капитана другой, как зритель, следящий за теннисным матчем. Его неизменно ставили на позицию центрового, куда попадало не очень много мячей и где он не мог очень сильно подвести команду; у него один глаз почти не видел, и дефект зрения не позволял ему каждый раз правильно определять траекторию полета мяча. Однажды он захватил перчаткой воздух, в то время как мяч опустился ему на лоб со звонким звуком, похожим на звон спелой дыни. Плетеный мяч отпечатал у него на лбу квадрат, который, как клеймо, не сходил целую неделю.
Фрики погиб на Федеральном шоссе 1 недалеко от Фрипорта. Он ехал на велосипеде, и его сбила машина. Эдди Клипштейн, один из друзей Гаррати, видел, как это произошло. Этот самый Эдди Клипштейн на полтора месяца стал господином и повелителем всех окрестных ребят благодаря рассказам о том, как машина стукнула велосипед Фрики Д’Аллессио, как Фрики вылетел из седла, перелетел через руль, как с него свалились его дурацкие сапоги, а он все летел, но поскольку крыльев у него не было, то он летел недолго и шлепнулся на каменное ограждение как кусок мяса, и из головы у него потекла густая жидкость.
Он отправился на похороны Фрики и едва не потерял пакет с завтраком, размышляя, будет ли и в гробу похожая на клей жидкость течь из головы Фрики, но Фрики был в полном порядке — в спортивной куртке, с галстуком и булавкой со значком бойскаутского клуба, он выглядел так, словно был готов встать из гроба, едва начнется бейсбольный матч. Его глаза, и слепой и зрячий, были закрыты, и Гаррати в общем-то испытал облегчение.
Это был единственный труп, который ему довелось видеть до начала Долгой Прогулки, и это был чистый, аккуратный труп. Нисколько не похожий на Эвинга, или на парня в зеленом плаще, или на Дейвидсона, чье синевато-багровое усталое лицо было забрызгано кровью.
Это отвратительно, подумал Гаррати, наконец с горечью осознавая, что так оно и есть. Это просто отвратительно.
Без четверти четыре он схлопотал первое предупреждение и дважды с силой ударил себя по лицу, чтобы как следует проснуться. Он промерз насквозь. Почки его ныли, но он все-таки понимал, что настоятельная необходимость опорожнить мочевой пузырь еще не пришла. Может быть, ему это только пригрезилось, но на востоке звезды вроде бы немного побледнели. Он безмерно удивился, когда сообразил, что в это самое время сутки назад он спал в машине, а мать везла его к каменному знаку на канадской границе. Он почти увидел себя, лежащего неподвижно, растянувшегося на заднем сиденье. Ему отчаянно захотелось вернуться в прошлое. Вернуться во вчерашнее утро.
Без десяти четыре.
Он огляделся и почувствовал какое-то тоскливое удовлетворение от того, что он, один из немногих, полностью бодрствует и находится в полном сознании. Стало заметно светлее. Бейкер шагал впереди — он узнал Арта по трепещущей на ветру полосатой рубахе, — с ним рядом Макврайс. Взглянув налево, он с удивлением увидел Олсона, вышагивающего рядом с фургоном. Он был уверен, что одним из тех, кто получил билет глубокой ночью, был Олсон, и радовался, что ему не придется увидеть, как умирает Хэнк. Было слишком темно, и он не мог рассмотреть, как Олсон выглядит, но видел, что голова его болтается как у тряпичной куклы.
Перси, тот, чья мама появлялась на дороге дважды, шел теперь сзади рядом со Стеббинсом. Перси раскачивался на ходу, как моряк, только что сошедший на берег после долгого плавания. Гаррати отыскал также Гриббла, Харкнесса, Уаймена и Колли Паркера. Почти все его знакомые продолжали путь.
Он чуть ускорил шаг и нагнал Макврайса. Тот шел, опустив подбородок на грудь. Глаза его были полуоткрыты, но взгляд затуманенный и пустой. Из уголка рта тянулась тонкая струйка слюны, и в ней отражался трепетный перламутровый свет близящегося восхода. Гаррати завороженно рассматривал это удивительное явление. Ему не хотелось будить полудремлющего Макврайса. Пока ему вполне достаточно было находиться рядом с кем-то симпатичным ему, рядом с человеком, также пережившим эту ночь.
Они прошли мимо каменистого луга. Пять коров стояли с унылым видом возле ободранной изгороди, смотрели на Идущих и задумчиво жевали жвачку. С фермерского двора выбежала собачка и пронзительно залаяла. Солдаты взялись за ружья, чтобы немедленно пристрелить собаку, если она помешает кому-либо из Идущих, но она только бегала взад-вперед вдоль обочины, обозначая голосом с безопасного расстояния границы своих владений и бросая чужакам вызов.
По мере приближения рассвета Гаррати впадал в транс. Он не отрываясь наблюдал за тем, как светлеют небо и земля. Он видел, как белая полоса над линией горизонта становится светло-голубой, затем красной, наконец, золотой. Ночь еще не ушла, когда снова грохнули ружья, но Гаррати почти не слышал выстрелов. Красный краешек солнца показался над горизонтом, скрылся за пушистым облаком, затем свет яростно ударил в глаза. День обещал быть погожим, и Гаррати приветствовал его смутной мыслью: «Слава Богу, я смогу умереть при свете дня».
Послышался сонный птичий щебет. Они проходили теперь мимо другой фермы; бородатый мужчина отставил тележку, где лежали мотыги, грабли и мешки с семенами, и помахал Идущим.
Из тенистого леса доносилось хриплое карканье вороны. Первые лучи коснулись щек Гаррати, и он обрадовался теплу, улыбнулся и громко крикнул, что ему нужна фляга.
Макврайс неловко повернул голову, как собака, которую разбудили как раз в ту секунду, когда ей снилось, как она гоняет кошек, и огляделся. Глаза его были все еще мутными.
— Боже, день. День, Гаррати. Который час?
Гаррати взглянул на часы и с удивлением обнаружил, что уже без четверти пять. Он показал Макврайсу циферблат.
— А сколько миль? Не знаешь?
— Думаю, миль восемьдесят. И двадцать семь сошло. Четверть, Пит.
— Да. — Макврайс улыбнулся. — Это верно, ага.
— Верно, черт подери. Тебе лучше? — спросил Гаррати.
— На тыщу процентов.
— Мне тоже. Наверное, потому что светло.
— Боже мой, сегодня мы наверняка увидим людей. Ты читал ту статью про Долгую Прогулку в «Уорлдс уик»?
— Просмотрел, — ответил Гаррати. — Главным образом хотел увидеть свою фамилию в печати.
— Там сказано, что каждый год на Долгую Прогулку принимается ставок на два миллиарда долларов. Представляешь, два миллиарда!
Бейкер тоже стряхнул с себя дрему и присоединился к товарищам.
— У нас в школе была такая игра, — сказал он. — Все скидываются по четвертаку, а потом каждый вытягивает из шляпы бумажку с трехзначным числом. У кого оказывалось число, ближайшее к числу миль, пройденных Прогулкой, тот забирал все деньги.
— Олсон! — весело крикнул Макврайс. — Эй, брат, подумай только, какие деньги на тебя поставлены! На твою-то тощую задницу!
Измученным, невыразительным голосом Олсон посоветовал всем, кто поставил деньги на его тощую задницу, совершить непристойный акт и немедленно повторить его. Макврайс, Бейкер и Гаррати рассмеялись.
— Сегодня на дороге должно быть много симпатичных девчонок, — сказал Бейкер и подмигнул Гаррати.
— У меня с этим делом покончено, — ответил Гаррати. — Меня впереди ждет девушка. И я теперь буду паинькой.
— Ни мыслью, ни словом, ни делом не согрешу, — задумчиво произнес Макврайс.
Гаррати пожал плечами:
— Думай как хочешь.
— У тебя один шанс из ста, что ты не в последний раз помашешь сегодня своей девушке, — просто сказал Макврайс.
— Уже один из семидесяти трех.
— Тоже не так много.
Но хорошее настроение не изменяло Гаррати.
— У меня такое чувство, что я могу идти вечно, — сказал он мягко. Двое ходоков, услышав его, поморщились.
Они прошли мимо круглосуточной заправочной станции, и ночной дежурный вышел из будки, чтобы помахать им. Почти все Идущие помахали ему в ответ. Дежурный прокричал особое приветствие Уэйну, 94-му номеру.
— Гаррати, — тихо окликнул его Макврайс.
— Что?
— Я не могу перечислить всех, у кого билеты. А ты можешь?
— Нет.
— А Баркович?
— Нет. Он впереди. Перед Скраммом. Видишь?
Макврайс всмотрелся.
— А, да. По-моему, вижу.
— Стеббинс по-прежнему сзади.
— Я не удивлен. Интересный парень, правда?
— Да.
Они замолчали. Макврайс глубоко вздохнул, снял с плеча рюкзак, достал оттуда несколько миндальных печений, протянул одно Гаррати. Тот взял.
— Скорей бы все кончилось, — сказал он. — Так или иначе.
Они молча съели печенье.
— Наверное, мы уже прошли полпути до Олдтауна, — сказал Макврайс. — Прошли восемьдесят, и восемьдесят осталось. Как думаешь?
— Да, должно быть, так, — ответил Гаррати.
— Значит, дойдем только к ночи.
От слова «ночь» у Гаррати по коже поползли мурашки.
— Да, — сказал он. И вдруг резко спросил: — Пит, откуда у тебя этот шрам?
Макврайс непроизвольно дотронулся до шрама на щеке.
— Долгая история, — отмахнулся он.
Гаррати пристально посмотрел на него. Волосы его свалялись и спутались от грязи и пота. Измятая одежда висела мешком. Лицо побелело, глаза налились кровью, и под ними обозначились круги.
— Дерьмово выглядишь, — сказал он и вдруг от души рассмеялся.
Макврайс усмехнулся:
— Ты, Рей, тоже, честно говоря, не годишься для рекламы одеколона.
Они рассмеялись, и смеялись долго и истерично, обнимали друг друга, стараясь в то же время продвигаться вперед. Не самый плохой способ завершить эту ночь. Дело закончилось тем, что оба схлопотали по предупреждению. Тогда они умолкли, перестали смеяться и занялись главным делом дня.
Размышлять, подумал Гаррати. Вот главное дело дня. Размышлять в одиночестве, ибо не важно, будет рядом с тобой кто-нибудь в этот день или нет; в конечном итоге ты один. Казалось, мозгу необходимо преодолеть столько же миль, сколько отшагали ноги. Мысли приходят, и нет никакой возможности от них избавиться. Интересно было бы знать, о чем думал Сократ уже после того, как принял цикуту.
Вскоре после пяти они миновали первую в этот день группу зрителей: четверо маленьких мальчиков сидели, скрестив ноги по-индейски, на росистой траве около палатки. Один из них, неподвижный, как эскимос, был закутан в спальный мешок. Руки их равномерно двигались взад-вперед, как метрономы. Ни один из них не улыбался.
Вскоре дорога, по которой двигалась Прогулка, влилась в другую, более широкую, ровную, заасфальтированную дорогу, размеченную белыми линиями на три полосы движения. Идущие миновали придорожный ресторанчик и все как один засвистели и замахали руками трем молоденьким официанткам, сидевшим на ступеньках, — просто чтобы показать, что они еще не сломались. Лишь Колли Паркер отчасти сохранял серьезный вид.
— В пятницу вечером, — громко крикнул Колли. — Запомните: я у вас в пятницу вечером.
Гаррати подумал, что все они ведут себя как-то по-детски, но тем не менее приветливо помахал, а официантки, казалось, остались вполне довольны. На широкой дороге Идущие расположились немного просторнее, тем более что при появлении яркого утреннего солнца они постепенно приходили в себя от полудремы. Начиналось второе мая.
Гаррати снова заметил Барковича, и ему пришло в голову, что Баркович, возможно, избрал самую умную линию поведения: нет друзей — не о ком горевать.
Через несколько минут по Прогулке снова зашелестели разговоры; на этот раз затеяли играть в «тук-тук». Брюс Пастор, парень, который шел прямо перед Гаррати, повернулся к нему и сказал:
— Тук-тук, Гаррати.
— Кто там?
— Главный.
— Главный кто?
— Главный трахает матушку перед завтраком, — сообщил Брюс Пастор и захохотал во все горло. Гаррати хихикнул и передал шутку Макврайсу, тот — Олсону. Когда шутка обошла всех и вернулась. Главный трахал перед завтраком свою бабулю. В третий раз он трахал бедлингтон-терьера по кличке Шила, которая часто упоминалась в его пресс-релизах.
Гаррати все еще смеялся над третьим вариантом, когда заметил, что смех Макврайса стал ослабевать и быстро сошел на нет. Взгляд его застыл на деревянных лицах солдат, едущих в фургоне. Они, в свою очередь, равнодушно смотрели на него.
— По-твоему, это смешно? — вдруг взревел он. Крик его разорвал всеобщий смех, и настала тишина. Лицо Макврайса потемнело из-за прилива крови к голове. Только шрам оставался контрастно белым, резким, как восклицательный знак, и Гаррати со страхом подумал, что у Макврайса инсульт.
— Главный трахает себя самого, вот что я думаю! — хрипел Макврайс. — А вы, наверное, друг друга трахаете. Смешно, а? Нет, разве не смешно, вы, уроды гребаные! По-моему, так очень СМЕШНО, или я не прав?
Другие участники Прогулки с тревогой посмотрели на Макврайса, затем равнодушно отвернулись.
Вдруг Макврайс бегом бросился к фургону. Двое из троих солдат взяли ружья на изготовку, но Макврайс резко остановился и потряс над головой кулаками, как сошедший с ума дирижер.
— Выходите сюда! Бросайте ружья и выходите! Я покажу вам, что на самом деле смешно!
— Предупреждение, — произнес один из них совершенно спокойным голосом. — Предупреждение шестьдесят первому. Второе предупреждение.
О Боже, тупо сказал про себя Гаррати. Он получит билет, он уже близко… он подошел к ним так близко… Сейчас он улетит от нас, как Фрики Д’Аллессио.
Макврайс побежал вперед, нагнал фургон, остановился и плюнул на его борт. Стекающая слюна оставляла влажный след на запыленном борту.
— Идите же! — вопил Макврайс. — Идите ко мне сюда! Подходите по одному или все сразу, мне плевать!
— Предупреждение! Третье предупреждение шестьдесят первому, последнее!
— Начхать мне на ваши предупреждения!
Внезапно Гаррати повернулся и кинулся назад, не понимая, что он делает. Тут же он схлопотал предупреждение. И только какая-то дальняя часть его сознания восприняла это. Солдаты уже прицелились в Макврайса. Гаррати схватил его за предплечье.
— Пошли.
— Иди отсюда, Рей. Я буду драться с ними.
Гаррати наотмашь ударил Макврайса по щеке.
— Тебя сейчас убьют, придурок.
Стеббинс прошел мимо.
Макврайс взглянул на Гаррати так, как будто бы впервые узнал его. Тут же сам Гаррати получил третье предупреждение, и он знал, что от билета Макврайса отделяют считанные секунды.
— Иди к черту, — раздался мертвый, невыразительный голос Макврайса. Но сам он пошел вперед.
Гаррати шел рядом с ним.
— Я думал, ты сейчас получишь билет, — сказал он.
— Но не получил, спасибо мушкетеру, — мрачно ответил Макврайс, дотрагиваясь до шрама. — Елки-палки, мы все получим.
— Кто-то должен победить. Возможно, один из нас.
— Вранье, — возразил Макврайс. Голос его дрожал. — Никаких победителей, никакого Приза. Последнего отведут в какой-нибудь сарай и там пристрелят.
— Да хватит тебе пороть чушь! — в ярости заорал Гаррати. — Ты же сам не понимаешь, о чем бол…
— Проиграют все, — перебил его Макврайс. Глаза его, как два дракона, укрылись в пещерах глазниц и выглядывали оттуда.
Гаррати и Макврайс шли теперь одни, прочие Идущие решили — по крайней мере пока — держаться подальше. Макврайс опасен, и Гаррати, у которого три предупреждения, — тоже, ведь Гаррати пренебрег собственными интересами, когда бросился назад на выручку к Макврайсу. Если бы не он, Макврайс скорее всего стал бы двадцать восьмым.
— Проиграют все, — повторил Макврайс. — Уж ты мне поверь.
Они прошли по бетонному мосту над железнодорожной колеей. На другой стороне их поджидал плакат: ОТКРЫТИЕ СЕЗОНА 5 ИЮНЯ.
Предупреждение Олсону.
Гаррати почувствовал, как ему на плечо опустилась чья-то рука. Он обернулся. Это был Стеббинс.
— Твой друг что-то резко обозлился на Главного, — заметил он.
Макврайс вроде бы ничего не слышал.
— Похоже, да, — согласился Гаррати. — У меня самого была минута, когда мне хотелось пригласить Главного на чашку чая.
— Посмотри назад.
Гаррати посмотрел. К ним подъехал второй автофургон, за ним тут же пристроился выруливший с примыкающей дороги третий.
— Главный едет, — пояснил Стеббинс. — Сейчас все будут радостно кричать. — Он улыбнулся и стал чем-то похож на ящерицу. — Они еще не возненавидели его как следует. Не успели. Они только думают, что ненавидят его. Они думают, что уже побывали в аду. Но подожди до вечера. Подожди до завтра.
Гаррати с опаской взглянул на Стеббинса:
— А что, если они начнут свистеть и ругаться, швырять в него флягами и все такое прочее?
— Ты собираешься свистеть, ругаться и швырять фляги?
— Нет.
— И никто не собирается. Сам увидишь.
— Стеббинс!
Стеббинс поднял брови.
— Ведь ты веришь, что победишь?
— Да, — спокойно ответил Стеббинс. — Я вполне уверен. — Он снова занял привычное положение.
В 5:25 билет получил Янник. А в 5:30, как и предсказывал Стеббинс, явился Главный.
Когда его джип показался на вершине холма за спинами Идущих, в группе поднялся нарастающий шум. Затем джип протащился мимо них по обочине. Главный стоял в полный рост. Как и прежде, рука его застыла в приветственном жесте. Необъяснимое чувство гордости холодило грудь Гаррати.
Главного приветствовали не все. Колли Паркер сплюнул на землю. Баркович показал Главному нос. Макврайс лишь посмотрел на Главного; губы его беззвучно шевелились. Олсон, казалось, вообще ничего не замечал; он не отрываясь глядел себе под ноги.
Гаррати выкрикнул приветствие. Так же поступили и Перси Как-его-там, и Харкнесс, который решил написать книгу, и Уаймен, и Арт Бейкер, и Абрахам, и Следж, только что схлопотавший второе предупреждение.
Главный обогнал их и исчез из виду. Гаррати почувствовал легкий стыд за свое поведение. Как бы то ни было, он зря потратил энергию.
Вскоре они прошли мимо магазина подержанных автомобилей, где их приветствовал оркестр из двадцати одного клаксона. Голос, прогремевший над трепещущими на ветру флажками, проинформировал Идущих — а также зрителей — о том, что «додж» Макларена является рекордсменом по количеству продаж. Гаррати нашел всю эту сцену несколько обескураживающей.
— Тебе получше? — неуверенно спросил он у Макврайса.
— Конечно, — ответил тот. — Все отлично. Я буду идти и смотреть, как они будут падать один за другим. Это же здорово. Я прикинул в уме — в школе у меня всегда было все в порядке с математикой, — и у меня получилось, что при таких темпах мы должны пройти по крайней мере триста двадцать миль. Это даже не рекорд Прогулки.
— Пит, если тебе угодно разговаривать на такие темы, может быть, ты отойдешь подальше? — сказал ему Бейкер. Он впервые был сильно раздражен.
— Прошу прощения, мамочка, — огрызнулся Макврайс, но тем не менее умолк.
Солнце поднималось все выше. Гаррати расстегнул куртку. Затем снял ее и перебросил через плечо. Ни подъемов, ни спусков на этом участке пути не было. Время от времени Идущим попадались жилые домики, придорожные лавки, фермы. Ночью их путь пролегал преимущественно мимо сосновых лесов, сейчас же им все чаще попадались небольшие ранчо и автозаправочные станции. Очень на многих ранчо можно было разглядеть таблички ПРОДАЕТСЯ. Дважды Гаррати видел в окнах домов одну и ту же надпись: МОЙ СЫН СЛОЖИЛ ГОЛОВУ ВО ВЗВОДЕ.
— Где же океан? — спросил у Гаррати Колли Паркер. — Похоже на мой родной Иллинойс.
— Иди и не останавливайся, — посоветовал ему Гаррати. Он опять думал о Джен и о Фрипорте. Фрипорт расположен на берегу океана. — Океан впереди. До него примерно сто восемь миль к югу.
— Чтоб его, — бросил Колли Паркер. — Какой дерьмовый штат.
Паркер — мускулистый парень в спортивной майке. И взгляд у него настолько наглый, что даже целая ночь в пути не погасила его.
— Сплошь эти хреновы деревья! В этом дерьмовом штате есть хоть один нормальный город?
— Знаешь, мы здесь все чудаки, — ответил Гаррати. — Мы почему-то предпочитаем вдыхать чистый воздух, а не смог.
— Козел ты! В Джолиете нет никакого смога, — яростно выкрикнул Колли Паркер. — Что ты мне мозги пудришь?
— Смога нет, зато воздух горячий, — парировал Гаррати. Он тоже рассердился.
— Будь мы в моем штате, я б тебе яйца оборвал.
— Ша, ребята, — сказал Макврайс. Он полностью пришел в себя, и к нему возвратилась его прежняя ироничная манера. — Уладили бы вы ваш спор по-джентльменски, а? Тот, кому первому прострелят голову, ставит другому пиво.
— Терпеть не могу пиво, — машинально откликнулся Гаррати.
Паркер хохотнул и отошел со словами:
— Ну и придурок!
— У него едет крыша, — сказал Макврайс. — У всех с утра едет крыша. Даже у меня. А день будет славный. Ты согласен, Олсон?
Олсон не ответил.
— Олсон тоже тронулся, — доверительно сообщил Макврайс Гаррати. — Олсон! Эй, Хэнк!
— Может, оставишь его в покое? — вмешался Бейкер.
— Эй, Хэнк! — Макврайс повысил голос, игнорируя Бейкера. — Хочешь прогуляться?
— Пошел к черту, — пробормотал Олсон.
— Что?! — весело крикнул ему Макврайс. — Язык-то шевелится, брат!
— К черту! К черту! — выкрикнул Олсон. — Иди к черту!
Он снова опустил взгляд на дорогу, а Макврайс оставил попытки расшевелить его… если только он хотел его расшевелить.
Гаррати думал о словах Паркера. Паркер — сволочь. Паркер — дешевый ковбой, крутой парень, герой субботних вечеринок. Супермен в кожаной куртке. Ну что он знает о Мэне? Он, Гаррати, прожил в Мэне всю жизнь, в городке под названием Портервилл, к западу от Фрипорта. Население 970 человек, вместо настоящих светофоров — мигалки. А что с того? А что такого особенного есть в Джолиете, штат Иллинойс?
Отец Гаррати любил повторять, что Портервилл — это единственный город в округе, где могил больше, чем жителей. Но все равно Портервилл — чистый город. Да, высокий уровень безработицы, автомобили ржавеют, и разврата там хватает, и тем не менее Портервилл — чистый город. Чистый, хотя по средам в Фермерском клубе играют (в прошлый раз высшей ставкой была индейка весом в двадцать фунтов плюс двадцать долларов). Чистый и тихий. К чему тут можно придраться?
Он обиженно взглянул в сторону Паркера. Ничего-то этот Паркер не понял. Знает только свой Джолиет, знает какую-нибудь вшивую кондитерскую да мельницу. Ну и пусть подавится.
Он снова стал думать о Джен. Она нужна ему. «Я люблю тебя, Джен», — думал он. Он не тупица, он знает, что за последние сутки она стала значить для него больше, чем значила на самом деле. Она стала его личным символом жизни. Щитом, прикрывающим от внезапной смерти, от пуль, летящих с автофургона. Его все больше тянуло к ней, потому что она стала символом того времени, когда его шкура принадлежала ему.
Без четверти шесть утра. Гаррати взглянул вбок, на группу машущих руками домохозяек, собравшихся у перекрестка, — мозговой центр некоего неизвестного селения. Одна из женщин была одета в облегающие слаксы и еще более облегающий свитер. Лицо ее было совершенно спокойно. Она махала Идущим, и три золотых браслета бренчали на ее правом запястье. Гаррати машинально помахал в ответ. Он все еще думал о Джен. Джен приехала из Коннектикута, она всегда подтянута и уверена в себе, у нее длинные светлые волосы, и она практически всегда носит туфли без каблуков. Потому, наверное, что она такая высокая. Он познакомился с ней в школе. Отношения развивались медленно, но наконец он влюбился по-настоящему. Господи, как же он влюбился!
— Гаррати!
— А-а?
Харкнесс. Очень сосредоточенный.
— Послушай, у меня начинаются судороги в ногах. Не знаю, сколько я еще смогу пройти.
В глазах у Харкнесса Гаррати прочел мольбу, как будто Гаррати был в состоянии чем-то помочь. А он не знал, что сказать. Голос Джен, ее смех, ее светло-коричневый свитер, ее клюквенно-красные брюки, спуск на санках ее младшего брата (когда она затолкала горсть снега ему за шиворот)… Вот это — жизнь. А Харкнесс — это смерть. Гаррати уже ощутил ее запах.
— Ничем не могу помочь, — сказал он. — Тебе придется выплывать самому.
На лице Харкнесса отразился панический ужас, потом лицо его помрачнело. Он остановился и стащил с ноги туфлю.
— Предупреждение! Предупреждение сорок девятому!
Харкнесс массировал стопу. Гаррати повернулся и пошел спиной вперед, не спуская с него глаз. Два маленьких мальчика в майках Малой бейсбольной лиги тоже пялились на него; у каждого на руле велосипеда висела пара бейсбольных перчаток.
— Предупреждение! Второе предупреждение сорок девятому!
Харкнесс поднялся и захромал вперед в одной туфле, держа вторую в руке. Его здоровая нога подгибалась под тяжестью дополнительного веса. Он выронил туфлю, нагнулся за ней, поднял, попытался перебросить в другую руку и опять выронил. Подбирая ее, он получил третье предупреждение.
Обычно румяное лицо Харкнесса теперь пылало вовсю. Рот его был приоткрыт, и губы сложились в большую влажную букву «О». Гаррати вдруг понял, что успел привязаться к Харкнессу. «Давай же, — говорил он про себя, — жми, Харкнесс, ты можешь».
Харкнесс захромал активнее. Мальчишки в майках Малой лиги вскочили на велосипеды и поехали по обочине, внимательно разглядывая Харкнесса. Гаррати отвернулся, не желая больше наблюдать за ним. Теперь он смотрел вперед и вспоминал, как здорово было целовать Джен, трогать ее упругую грудь.
Справа медленно надвигался корпус авторемонтной станции. Перед ним стоял запыленный помятый пикап, в кузове которого сидели двое мужчин и пили пиво. У поворота к станции на столбе висел почтовый ящик; его открытая щель была похожа на человеческий рот. Где-то заливалась хриплым лаем невидимая собака.
Дула карабинов, обычно направленные вверх, опустились и отыскали среди Идущих Харкнесса.
Наступила долгая, жуткая минута молчания, затем дула опять поднялись. Все по правилам, все как в книге. Опять опустились. Гаррати слышал учащенное, напряженное дыхание Харкнесса.
Мальчишки в бейсбольных майках по-прежнему держались рядом.
— Пошли отсюда! — вдруг рявкнул Бейкер. — Не надо вам этого видеть. Кыш!
Мальчуганы с отстраненным любопытством взглянули на Бейкера и поехали дальше. На Бейкера они смотрели как на какую-то диковинную рыбу. У одного из них, большеглазого, остроголового, коротко стриженного малыша, к рулю велосипеда был приделан пластмассовый рожок для подачи звукового сигнала. Парнишка дал гудок и осклабился. Оказалось, что во рту у него пластинка, которая тут же ослепительно сверкнула на солнце.
Дула карабинов снова опустились. Своеобразный ритуальный танец. Харкнесс шел по самой кромке дороги. В голове у Гаррати пронесся безумный вопрос: ты читал недавно какие-нибудь хорошие книги? Они же сейчас пристрелят тебя. Стоит чуть-чуть отстать…
Вечность.
Стылая пустота.
Дула двинулись вверх.
Гаррати смотрел на часы. Секундная стрелка обошла циферблат раз, другой, третий. Харкнесс поравнялся с ним, обогнал. Суровое, сосредоточенное лицо. Взгляд направлен вперед. Зрачки сузились настолько, что превратились в точки. Губы слегка посинели, еще недавно красное лицо приобрело кремовый оттенок, и только на щеках остались пятна румянца. Но он уже не щадил больную ногу. Хромота почти прошла. Нога в одном носке мерно шлепала по асфальту. Гаррати подумал: как долго можно идти без обуви?
Тем не менее от сердца у него отлегло, и он услышал, что Бейкер облегченно вздохнул. Очень глупо. Чем раньше остановится Харкнесс, тем скорее сможет остановиться он сам. Простая правда Прогулки. Логика. Но была здесь и более глубокая, более истинная логика. Харкнесс принадлежит к группе Гаррати, он частица его клана. Часть магического круга, в который входит и Гаррати. Если одна часть крута сломается, это будет означать, что сломаться может любая его часть.
Мальчишки в майках Малой лиги проехали рядом с ходоками мили две, затем потеряли к ним интерес и повернули назад. К лучшему, подумал Гаррати. Неприятно было, когда они таращились на Бейкера, как на зверя в зоопарке. Пусть лучше они не узнают правды о смерти Идущих. Гаррати смотрел на них, пока они не скрылись.
А Харкнесс шел впереди, он был теперь единоличным лидером. Шел он очень быстро, почти бежал. И не смотрел по сторонам. Гаррати захотелось знать, о чем он думает.
Глава 7
Мне нравится думать, что я занятный парень. Знакомые считают меня шизофреником лишь потому, что в обычной жизни я совсем не такой, каким предстаю на экране.
Николас Парсонс «Распродажа века» (британский вариант)Скрамм, 85-й номер, заинтересовал Гаррати не блестящим интеллектом, так как не был особенно умен. Гаррати привлекало не его луноподобное лицо, не стрижка под ежик, не могучее телосложение — Скрамм напоминал громадного лося. Он заинтересовал Гаррати тем, что был женат.
— Правда? — в третий раз переспросил Гаррати. Он никак не мог поверить, что Скрамм не вешает ему лапшу. — Ты действительно женат?
— Ага. — Скрамм поднял голову и с наслаждением посмотрел на восходящее солнце. — Я ушел из школы в четырнадцать лет. Мне не было смысла учиться дальше. Я особых хлопот не доставлял, просто учеба не шла. А наш учитель истории как-то прочитал нам статью о том, что школы в стране переполнены. И я решил освободить место для кого-нибудь поспособнее и заняться бизнесом. И вообще я хотел жениться на Кэти.
— Ты в каком возрасте женился? — спросил Гаррати. Скрамм интересовал его все больше и больше. Они проходили сейчас по очередному городку, и вдоль дороги стояли зрители с плакатами, но Гаррати едва замечал их. Все эти люди теперь существовали в другом мире, они уже не имели к нему никакого отношения. Как будто толстая стеклянная стена отделяла их от него.
— Мне было пятнадцать, — сказал Скрамм и почесал подбородок, отливающий синевой из-за щетины.
— Тебя не пытались отговорить?
— Был у нас в школе воспитатель, он долго мне долдонил, что надо остаться в школе, если я не хочу всю жизнь быть землекопом, но в конце концов у него нашлись более важные дела, и он от меня отцепился. Наверное, можно сказать, что мне дали свободу выбора. А землекопы тоже нужны, верно? — Он приветливо помахал рукой нескольким девчонкам, которые исступленно приветствовали Идущих. Ветер задирал их плиссированные юбки, открывая исцарапанные коленки. — В общем, землекопом я так и не стал. В жизни ни одной ямы не выкопал. Устроился на работу в Финиксе, на фабрику постельного белья. Три доллара в час. Мы с Кэти — счастливые люди. — Скрамм улыбнулся. — Бывает, сидим мы у телевизора, и вдруг Кэт обнимает меня и говорит: «Счастливые мы с тобой, солнышко». Славная она.
— А дети у вас есть? — спросил Гаррати, чувствуя, что втягивается в совершенно нелепый разговор.
— Ну, Кэти сейчас беременна. Она говорила сначала, что надо подождать, пока мы не накопим достаточно денег, чтобы оплатить акушера. Когда у нас на счету было семьсот, она сказала — давай. Забеременела сразу. — Скрамм посмотрел в глаза Гаррати. — Мой сын пойдет в колледж. Говорят, у таких дураков, как я, умных детей не бывает, но у Кэти ума хватает на двоих. Кэти окончила школу. Это я ее заставил. Занималась на вечернем отделении. И мой ребенок будет учиться столько, сколько захочет.
Гаррати молчал. Он не мог придумать, что сказать. Макврайс отошел в сторону и оживленно беседовал о чем-то с Олсоном. Бейкер играл с Абрахамом в словесную игру под названием «Привидение». Где Харкнесс — неизвестно. Во всяком случае, он ушел далеко. Да и Скрамм тоже. Скрамм слишком далеко зашел. Эх, Скрамм, по-моему, ты совершил ошибку. Твоя жена, Скрамм, беременна, но это не дает тебе здесь никакого преимущества. Семь сотен в банке? Трехзначной суммы недостаточно, Скрамм. И ни одна компания в мире не станет страховать участника Долгой Прогулки.
У обочины стоял человек в клетчатом пиджаке и отчаянно размахивал соломенной шляпой с гибкими полями; Гаррати смотрел сквозь него.
— Скрамм, что будет, если ты заработаешь билет? — осторожно спросил он.
Скрамм мягко улыбнулся:
— Со мной этого не произойдет. Я чувствую себя так, словно готов идти целую вечность. Знаешь, я захотел участвовать в Долгой Прогулке еще в том возрасте, когда впервые чего-то сознательно захотел. Две недели назад я прошел восемьдесят миль и даже не вспотел.
— Но, допустим, что-нибудь случится…
Скрамм только усмехнулся.
— Сколько лет Кэти?
— Она примерно на год старше меня. Ей почти восемнадцать. Сейчас ее родичи с ней в Финиксе.
Гаррати решил, что родичи Кэти Скрамм знают что-то такое, о чем Скрамм не догадывается.
— Наверное, ты ее очень любишь, — сказал он с легкой грустью.
Скрамм улыбнулся, обнажив те немногие упрямые зубы, которым удалось дожить до этого дня.
— С тех пор как я на ней женился, я вообще не смотрел на других девушек. Кэти славная.
— И все-таки ты пошел.
Скрамм рассмеялся.
— А разве идти не здорово?
— Для Харкнесса — точно нет, — мрачно произнес Гаррати. — Спроси у него, приятно ли ему идти.
— Ты не просчитываешь последствия, — сказал вклинившийся между Гаррати и Скраммом Пирсон. — Ты можешь проиграть. Ты должен признать, что ты можешь проиграть.
— Перед началом Прогулки я считался фаворитом в Лас-Вегасе, — возразил Скрамм. — У меня самые высокие ставки.
— Это точно, — хмуро подтвердил Пирсон. — И ты в хорошей форме, это сразу видно. — Сам Пирсон, отшагав ночь, побледнел и осунулся. Без всякого интереса он смотрел на людей, толпившихся на стоянке возле универмага, мимо которого они проходили. — Все, кто стартовал не в форме, уже умерли или умирают. Но семьдесят два человека еще идут.
— Да, но… — Скрамм задумался; его лоб прорезала глубокая морщина. Гаррати почудилось, что он слышит, как работает мыслительный механизм Скрамма: медленно, туго, но необратимо, как смерть, и неотвратимо, как уплата налогов. В этом Гаррати чувствовал что-то жуткое.
— Я не хочу вас обидеть, — продолжал Скрамм. — Вы хорошие ребята. Но вы пришли сюда не с мыслями о победе и о Призе. Здесь многие сами не знают почему пошли. Возьмите хоть этого Барковича. Он пошел не затем, чтобы получить Приз. Он пошел для того, чтобы посмотреть, как умирают другие. Он этим живет. Как только кто-то получает билет, у него прибавляется сил. Но этого недостаточно. Он засохнет, как лист на ветке.
— А я? — спросил Гаррати.
Скрамм заметно смутился.
— Ах черт…
— Нет, продолжай.
— Насколько я тебя вижу, ты тоже не представляешь, зачем идешь. То же самое. Сейчас, конечно, ты идешь, потому что боишься… Но и этого недостаточно. Страх выматывает. — Скрамм взглянул на асфальт и потер ладони. — А когда он окончательно вымотает тебя, ты, Рей, тоже получишь билет, как и все.
Гаррати вспомнились слова Макврайса: Мне кажется… когда я совсем устану… наверное, я просто сяду.
— Тебе придется долго идти, чтобы осилить меня, — сказал Гаррати, хотя столь простая оценка Скрамма здорово напугала его.
— Я, — сказал Скрамм, — готов идти очень долго.
Ноги несли их вперед. Они миновали поворот, затем дорога пошла под уклон, пересекла железнодорожную колею. Они прошли мимо заброшенного домика и покинули городок.
— По-моему, я знаю, что значит умирать, — уверенно сказал Пирсон. — Во всяком случае, теперь знаю. Конечно, знаю не смерть как таковую, смерть моему пониманию недоступна. Я понимаю, как это — умирать. Если я остановлюсь, мне конец. — Он сглотнул слюну, и в его горле что-то булькнуло. — Что-то вроде точки в конце фразы. — Он серьезно взглянул на Скрамма. — Может, я скажу сейчас то, что сказал бы и ты. Может быть, это не выражает всех моих чувств. Но… я не хочу умирать.
Во взгляде Скрамма чувствовался, пожалуй, упрек.
— Неужели ты думаешь, что знание того, что такое умирание, поможет тебе выжить?
Пирсон вымученно улыбнулся, как улыбался бы страдающий морской болезнью солидный бизнесмен, старающийся удержать в желудке только что съеденный завтрак.
— Во всяком случае, сейчас это — одна из причин, почему я продолжаю идти.
Гаррати почувствовал громадную благодарность к нему, ибо сам он шел не только по этой причине. По крайней мере пока не только по этой.
Совершенно неожиданно, как будто для того, чтобы дать наглядную иллюстрацию к возникшему спору, с одним из шедших впереди парней случился припадок. Он рухнул на дорогу и стал отчаянно корчиться и извиваться на асфальте. Его руки и ноги дергались в конвульсиях. Он явно потерял сознание и издавал какие-то непонятные хриплые звуки, похожие на блеяние овцы. Когда Гаррати проходил мимо него, рука лежащего шлепнулась на его туфлю, и на него накатила волна истерического страха. Глаза парня закатились, и видны были одни белки. На губах и на подбородке пузырилась слюна. Ему вынесли второе предупреждение, но он, конечно же, не воспринимал уже ничего, и по истечении двух минут его пристрелили как собаку.
Вскоре после этого события они дошли до вершины пологого холма и пошли под уклон вдоль зеленых полей. Никакого жилья не было видно. Гаррати благодарил природу за прохладный утренний ветерок, овевающий его потное тело.
— Интересный вид, — сказал Скрамм.
Идущие видели перед собой дорогу миль на двенадцать вперед. Долгий спуск, несколько крутых поворотов посреди лесного массива — извилистая полоска черного шелка на зеленой ткани. Далеко впереди начинался очередной подъем, и дорога терялась из виду в розоватой дымке утреннего солнца.
— Наверное, это и есть Хейнсвиллские леса, — неуверенно сказал Гаррати. — Кладбище автомобилей. Зимой это гиблое место.
— Никогда ничего подобного не видел, — серьезно сказал Скрамм. — Во всем штате Аризона нет такого количества зелени.
— Вот и любуйся, пока в силах, — сказал присоединившийся к группе Бейкер. — Пока солнышко тебя не поджарило. Уже довольно жарко, а сейчас ведь только половина седьмого утра.
— Я думал, ты-то у себя дома к жаре привык, — почти обиженно проговорил Пирсон.
— Привыкнуть к ней невозможно, — возразил Бейкер, перебрасывая пиджак через левую руку. — Приходится просто учиться жить в таких условиях.
— Мне хотелось бы выстроить здесь дом, — сказал Скрамм. Он дважды чихнул — громко, по-бычьи, от души. — Выстроить дом своими руками и каждое утро смотреть на этот пейзаж. Вместе с Кэти. Может, так я и поступлю, когда все это закончится.
Никто не произнес ни слова.
К шести сорока пяти холм был позади, ветер почти не чувствовался, и дневная жара уже давала о себе знать. Гаррати снял куртку, сложил ее и аккуратно намотал на руку. Дорога шла среди лесов, но ее уже нельзя было назвать безлюдной. У обочин стояли машины, и их владельцы, проснувшиеся в этот день пораньше, приветствовали Идущих возгласами, размахивали руками и транспарантами.
В очередной низине Идущие заметили помятый автомобиль, около которого стояли две девушки в обтягивающих летних шортах и не менее обтягивающих блузках и сандалиях. Они кричали и свистели. Лица девушек раскраснелись, они были разгорячены и возбуждены; Гаррати видел в них что-то древнее, порочное и до умопомрачения эротичное. Он почувствовал, как в нем разгорается животная похоть, настолько острая и мощная, что по всему телу прошла парализующая судорога.
Зато Гриббл, известный сторонник решительных действий, ринулся к девушкам. Пыль заклубилась у него под ногами, когда он ступил на обочину. Одна из девушек откинулась на борт машины, слегка раздвинула ноги и вытянула их навстречу Грибблу. Тот положил ладони ей на грудь. Она не стала его останавливать. Он услышал, как ему выносится предупреждение, заколебался, потом ринулся вперед и прижался к ней. Все видели его фигуру, одетую в мокрую от пота белую рубашку и полосатые брюки, его лихорадку, его смятение, ярость, страх, отчаяние. Девушка обхватила ногами его бедра и сжала их. Они поцеловались.
Гриббл получил второе предупреждение, третье, и лишь после этого, когда в запасе у него оставалось, наверное, секунд пятнадцать, бросился очертя голову вперед. Упал, заставил себя подняться, подтянул брюки, схватился за бедра и вернулся, спотыкаясь, на дорогу. Его худое лицо горело болезненным румянцем.
— Не смог. — Он всхлипывал. — Не хватило времени. Она меня хотела, я не смог… Я… — Он уже плакал, но шел, шатаясь, вперед, прижимая руки к бедрам. Его речь почти исключительно состояла из нечленораздельных стонов.
— Зато пощекотал, а им приятно, — сказал Баркович. — Им завтра будет о чем поговорить в программе «Покажи и расскажи».
— Заткнись! — завопил Гриббл. Теперь он еще сильнее сжимал пальцы на бедрах. — Больно, у меня спазмы…
— Яйца у него чешутся, — бросил Пирсон.
Гриббл глянул на него сквозь упавшие на глаза пряди черных волос. Он был похож на застывшую в оцепенении ласку.
— Больно, — невнятно повторил он и внезапно упал на колени, схватившись за нижнюю часть живота. Голова его поникла, опустившись на грудь, спина согнулась. Он дрожал и стонал, и Гаррати заметил капли пота на его затылке и на кончиках волос — отец Гаррати в таких случаях называл человека мокрой курицей.
Через несколько секунд Гриббл был уже мертв.
Гаррати обернулся, чтобы взглянуть на девушек, но они уже забрались в машину. Сквозь стекло можно было разглядеть лишь неясные силуэты.
Гаррати решительным усилием попытался вышвырнуть их образы из головы, но они тут же заползли обратно. Каково бы это было — войти в эту теплую, жаждущую плоть? Бедра ее дернулись, Боже всемилостивый, они содрогнулись в каком-то спазматическом оргазме, Боже милосердный, она же испытала неодолимое желание сжать его и приласкать… а главное — ощутить этот жар… этот жар…
Он чувствовал, что идет. Чувствовал внутри жаркий взрыв, — прилив тепла. Прилив влаги. Черт возьми, сейчас эта влага выступит на брюках, и кто-нибудь заметит. Заметит, укажет на него пальцем и спросит, как бы ему понравилось, если бы ему пришлось идти по улицам без одежды, в голом виде, идти… идти… идти…
«О Джен моя Джен я люблю тебя как я тебя люблю», — думал он, но мысль казалась нечеткой и мешалась с чем-то еще.
Он запахнул куртку на поясе, продолжая как ни в чем не бывало идти вперед, и воспоминание о Джен потускнело и выцвело, как выставленный на солнце негатив полароидного снимка.
Дорога теперь шла под гору. Перед Идущими лежал довольно крутой спуск, и им было непросто двигаться достаточно медленно. Мышцы напрягались, терлись друг о друга, болели. Идущие обливались потом. Невероятно, но Гаррати вдруг захотелось, чтобы вновь наступила ночь. Он с любопытством взглянул на Олсона — ему было интересно, как тому удается идти.
Олсон опять смотрел под ноги. Жилы вздулись на его затылке. Губы застыли в странной усмешке.
— Он почти готов. — Голос Макврайса заставил Гаррати вздрогнуть. — Когда человек начинает отчасти надеяться, что его застрелят, — тогда его ноги смогут отдохнуть, он уже близок к концу.
— А так ли? — сердито спросил Гаррати. — Интересно, откуда кто-нибудь может знать лучше меня, что означают все эти ощущения?
— Дело в том, что ты слишком хороший, — нежно сказал Макврайс и ускорил шаг, обходя Гаррати сбоку.
Стеббинс. Давно он не думал о Стеббинсе. Теперь он повернул голову, чтобы взглянуть на Стеббинса. Стеббинс шел. На длинном спуске группа растянулась по дороге, и Стеббинс отставал теперь почти на четверть мили, но его темно-красные штаны и кофту из ткани шамбре нельзя было спутать ни с чем. Стеббинс по-прежнему замыкал шествие, как стервятник, выжидающий, пока все остальные рухнут замертво…
Гаррати ощутил закипающий гнев. Ему вдруг захотелось побежать назад и придушить Стеббинса. Для этого не было ни поводов, ни причин, но Гаррати пришлось сделать над собой серьезное усилие, чтобы подавить порыв.
Когда группа одолела спуск, ноги Гаррати сделались резиновыми. Тело его давно онемело от усталости, но теперь тупое оцепенение было нарушено невидимыми иголками, которые вдруг пронизали его ноги, грозя скрутить мышцы судорогами. А что в этом, собственно, странного, подумал он. Они в пути уже двадцать два часа. Пройти без остановки двадцать два часа — невероятно.
— Как ты теперь себя чувствуешь? — спросил он у Скрамма так, как будто в последний раз интересовался его самочувствием часов двенадцать назад.
— Я бодр и свеж, — ответил Скрамм, шмыгнул носом, провел по нему тыльной стороной ладони и сплюнул. — Бодр и свеж, насколько это вообще возможно.
— Похоже, ты простудился.
— He-а. Это из-за пыльцы. У меня весной всегда так. Сенная лихорадка. Даже в Аризоне[42] так было. А простуды у меня не бывает.
Гаррати открыл рот, намереваясь что-то сказать, но вдруг услышал далеко впереди короткий сухой треск. Выстрелы. Прошелестел слух. Погорел Харкнесс.
Гаррати почувствовал, как что-то нехорошее поднялось у него внутри, когда он передавал слух дальше. Магическое кольцо разомкнулось. Харкнесс никогда не напишет книгу о Долгой Прогулке. Сейчас Харкнесса волокут на обочину, как мешок с зерном, или заворачивают в холстину, чтобы затащить в автофургон. Для Харкнесса Долгая Прогулка завершилась.
— Харкнесс, — проговорил Макврайс. — Старина Харкнесс купил билет на ферму.
— Стих про него напиши, — бросил Баркович.
— Заткнись, убийца, — спокойно ответил Макврайс и покачал головой. — Старина Харкнесс, сукин ты сын.
— Я не убийца! — завопил Баркович. — Я еще спляшу на твоей могиле, урод со шрамом! Я…
Гул злых голосов заставил его замолчать. Некоторое время Баркович, что-то бормоча себе под нос, смотрел на Макврайса, потом прибавил шагу и пошел вперед не оборачиваясь.
— Знаете, чем занимался мой дядя? — неожиданно спросил Бейкер.
Кроны деревьев шумели над головой, и Гаррати изо всех сил старался забыть про Харкнесса и Гриббла и думать только об утренней прохладе.
— Чем же? — спросил Абрахам.
— Он был владельцем похоронного бюро, — сообщил Бейкер.
— Не слабо, — равнодушно отозвался Абрахам.
— Когда я был маленьким, меня это всегда интересовало, — рассеянно продолжал Бейкер. По всей вероятности, он потерял мысль, взглянул на Гаррати и усмехнулся. Странная у него вышла усмешка. — Я хотел сказать — кто будет обмывать его. Ну, это как вопрос о том, у кого стрижется парикмахер или кто должен удалять желчный камень хирургу.
— У врача желчь не может быть в порядке, — торжественно провозгласил Макврайс.
— Ты понимаешь, о чем я.
— Так кто же выполнил работу? — спросил Абрахам.
— Да-да, — подхватил Скрамм. — Кто?
Бейкер взглянул вверх, на тяжелые раскидистые ветви, под которыми они проходили, и Гаррати опять увидел, насколько он измучен. «Впрочем, — добавил он про себя, — мы все выглядим не лучше».
— Рассказывай, — настаивал Макврайс. — Не заставляй нас ждать. Кто его похоронил?
— Старая как мир шутка, — заметил Абрахам. — Разве Бейкер сказал, что дядя умер?
— Он умер, — сказал Бейкер. — Рак легких. Шесть лет назад.
— Он курил? — спросил Абрахам и помахал рукой супружеской паре, стоявшей у дороги вместе с двумя детьми и котом. Кота — персидского — они держали на поводке. Кот казался злобным и рвался в бой.
— Нет, — ответил Бейкер. — Даже трубку не курил. Боялся рака.
— Ради всего святого, — снова заговорил Макврайс, — кто же его похоронил? Договаривай, а потом мы обсудим мировые проблемы или поговорим о бейсболе, или об абортах, или еще о чем-нибудь.
— На мой взгляд, проблема абортов — это в самом деле мировая проблема, — серьезно сказал Гаррати. — Моя девушка — католичка, и…
— Договаривай! — прорычал Макврайс. — Черт тебя подери, Бейкер, кто похоронил твоего дедулю?
— Дядю. Это мой дядя. Мой дед был юристом, он жил в Шривпорте. Он…
— Мне плевать, — оборвал его Макврайс. — Пусть у почтенного старца было три члена, мне плевать, я хочу узнать, кто похоронил дядю, и тогда мы сможем сменить тему.
— В общем-то никто его не хоронил. Он хотел, чтобы его кремировали.
— Хо! Вот это да! — воскликнул Абрахам и издал смешок.
— Моя тетка забрала из крематория урну с его прахом. Урна и теперь у нее дома в Батон-Руже. Она попыталась продолжать его дело — ну, с ритуальными услугами, — но с похоронным бюро, которым управляет женщина, мало кто хотел иметь дело.
— Думаю, вопрос не в этом, — сказал Макврайс.
— А в чем?
— Не в этом. Ей испортил все дело твой дядя.
— Испортил? То есть как? — Бейкеру вдруг стало интересно.
— Ну, согласись, что он стал для нее плохой рекламой.
— Ты хочешь сказать, его смерть?
— Нет, — ответил Макврайс. — Кремация.
Скрамм громко шмыгнул носом.
— Он затащил тебя сюда, старик, — сказал он.
Бейкер и Макврайс переглянулись.
— Дядя? Наверное, да.
— Твой дядя, — с трудом проговорил Абрахам, — действует мне на нервы. А еще, должен сказать…
В эту самую секунду Олсон обратился к сопровождающим с просьбой позволить ему отдохнуть.
Он не остановился и не сбавил шаг настолько, чтобы получить предупреждение, но голос его звучал настолько трусливо, униженно-умоляюще, что Гаррати стало стыдно за него. Он не умолкал. Зрители с ужасом и в то же время с любопытством наблюдали за ним. Гаррати хотелось, чтобы Олсон замолчал, прежде чем успеет осрамить их всех в глазах публики. Самому Гаррати тоже не хотелось умирать, но еще меньше хотелось умереть, публично проявив малодушие. Солдаты смотрят на Олсона, смотрят сквозь него, смотрят мимо него; у них деревянные лица, они как будто глухонемые. Однако они вынесли предупреждение, и Гаррати убедился, что они все-таки не лишены дара речи и слуха.
Без четверти восемь заговорили о том, что до сотни осталось пройти шесть миль. Гаррати читал когда-то, что самая многочисленная группа участников Долгой Прогулки, преодолевшая сто миль, — шестьдесят три человека. Уже можно держать пари, что в этом году рекорд будет побит. Их группа пока состоит из шестидесяти девяти человек. Впрочем, это не имеет никакого значения.
Непрекращающиеся заунывные стенания бредущего слева от Гаррати Олсона, казалось, делали воздух еще горячее и суше. Кто-то из ребят прикрикнул на Олсона, но тот или не услышал, или проигнорировал окрик.
Они прошли по крытому деревянному мосту; доски под ногами скрипели и ходили ходуном. Гаррати слышал, как хлопают крыльями и чирикают встревоженные воробьи, которые свили себе гнезда среди балок. На мосту дул освежающий прохладный ветерок, а когда они миновали мост, солнце стало палить еще сильнее. «Если жарко — потерпи, — сказал себе Гаррати. — Потерпи, рано или поздно дорога опять пойдет среди полей». Хорошее утешение.
Он крикнул, что ему нужна фляга. Один из солдат подбежал к нему, молча протянул флягу и затрусил обратно к фургону. Желудок Гаррати настойчиво требовал пищи. «В девять, — подумал он. — В девять я должен еще идти. Будь я проклят, если помру из-за пустого желудка».
Бейкер внезапно остановился, огляделся вокруг, не увидел у обочины зрителей, спустил штаны и присел на корточки. Получил предупреждение. Гаррати прошел мимо него, но услышал, как солдат объявляет Бейкеру второе предупреждение. Через двадцать секунд Бейкер нагнал Гаррати и Макврайса. Он тяжело дышал и на ходу подтягивал брюки.
— Ух, так быстро я никогда не гадил, — выговорил он, задыхаясь.
— А ты всегда засекаешь время? — спросил его Макврайс.
— Не могу долго терпеть, — признался Бейкер. — Черт, некоторые по-большому раз в неделю ходят. А я — раз в день, как штык. Если не получается, принимаю слабительное.
— Слабительные вредны для кишечника, — заявил Пирсон.
— От них одно дерьмо получается, — усмехнулся Бейкер.
Макврайс запрокинул голову и расхохотался.
Абрахам повернулся и вступил в беседу:
— Мой дед в жизни не принимал слабительных, а дожил до…
— Надо полагать, ты за ним следил, — перебил его Пирсон.
— Ты хочешь сказать, что не веришь словам моего дедушки?
— Боже упаси. — Пирсон закатил глаза.
— Так вот, мой дед…
— Смотрите, — сказал Гаррати. Разговор о слабительных нисколько его не интересовал, и он все это время безучастно наблюдал за Перси Как-его-там. Но теперь он смотрел очень внимательно и не верил своим глазам. Перси уже давно шел у самого края дороги. Теперь же он сошел с асфальта и вышагивал по песку. Время от времени он бросал напряженный, испуганный взгляд в сторону солдат, едущих в автофургоне, потом смотрел вправо, на густой лес, от которого его отделяло меньше семи футов.
— По-моему, он вот-вот сломается, — сказал Гаррати.
— Ясно как день, шлепнут его, — отозвался Бейкер, понижая голос до шепота.
— Похоже, никто за ним не следит, — заметил Пирсон.
— Так не привлекайте их внимания, идиоты! — сердито сказал Макврайс. — Ради Христа!
В течение десяти минут никто из них не сказал ничего существенного. Они лишь делали вид, что разговаривают, и наблюдали за Перси, который поглядывал на солдат и мысленно оценивал расстояние до густого леса.
— Духу у него не хватает, — пробормотал наконец Пирсон.
Прежде чем кто-либо успел ответить, Перси медленно, неспешно двинулся в сторону леса. Два шага, три. Еще шаг, максимум два — и он будет в лесу. Его ноги в джинсах двигались неторопливо. Легкий ветер трепал светлые, выгоревшие на солнце волосы. Его можно было принять за скаута-натуралиста, поглощенного наблюдением за птицами.
Никаких предупреждений. Перси лишился права их получать в тот момент, когда его правая нога ступила на обочину. Перси покинул дорогу, и солдаты все знали. Никого не провел старина Перси Как-его-там. Раздался отчетливый резкий звук, и Гаррати перевел взгляд с Перси на солдата, стоявшего у заднего борта фургона. Четкая, неподвижная как статуя фигура солдата: ложе карабина прижато к плечу, голова слегка наклонена вперед, в ту сторону, куда направлено дуло.
Гаррати снова не отрываясь смотрел на Перси. Перси устроил им потрясающий спектакль. Перси стоял уже на траве, на самом краю соснового леса. Он застыл словно монумент — подобно человеку, застрелившему его. Их обоих, подумал Гаррати, мог бы изваять Микеланджело. Абсолютно неподвижный Перси, а над его головой — голубое весеннее небо. Одна рука прижата к груди, словно он поэт, вышедший на сцену. Глаза широко открыты, и в них читается экстаз.
Яркая, сверкающая на солнце струйка крови потекла между его пальцев. Старина Перси Как-тебя-там. Эй, Перси, тебя мама зовет. Эй, Перси, а твоя мама знает, что тебя уже нет? Перси, Перси, какое дурацкое у тебя имя, эй, Перси, ну разве ты не молодец? Перси стоит, как Адонис, лицом к лицу с одетым в темно-коричневый костюм неумолимым охотником.[43] Одна, вторая, третья капля крови падает на его запыленные черные туфли, и все это происходит в течение всего трех секунд. Гаррати не успел сделать даже двух шагов и предупреждения не получил, эх, Перси, ну что скажет твоя мама? Ну скажи мне, скажи, неужто у тебя в самом деле хватит духу, чтобы умереть?
У Перси хватило духу. Он покачнулся, ударился о небольшое сучковатое дерево, повернулся на каблуках и рухнул навзничь. Изящно-симметричной композиции уже не было. Просто Перси был мертв.
— Да покроется эта земля солью, — неожиданно быстро заговорил Макврайс. — Да не станет расти на ней ни овес, ни пшеница. И прокляты будут сыны этой земли и поселения их. И дома их будут прокляты. О Пресвятая Дева Мария, помоги нам взорвать проклятое место сие!
Макврайс захохотал.
— Заткнись! — рявкнул на него Абрахам. — Не смей говорить такие вещи!
— А мир есть Бог, — продолжал Макврайс, истерически хихикая. — И мы идем по Господу, а там, сзади, мухи ползают по Господу, но и мухи — это тоже Господь, так будет же благословен плод чрева твоего, Перси. Аминь, Аллилуйя, хлеб с маслом. Отче наш, иже еси завернутый в фольгу, да святится имя Твое.
— Я тебя ударю, — сказал Абрахам. Лицо его побелело. — Пит, я ударю тебя.
— О сила моли-и-итвы! — Макврайс кривлялся и хихикал. — О мыльная пена и тело мое! О священная моя шляпа!
— Я ударю тебя, если не замолчишь! — прорычал Абрахам.
— Не надо, — сказал испуганный Гаррати. — Пожалуйста, давайте не будем драться. Будем… хорошими.
— И повеселимся? — невпопад спросил Бейкер.
— Тебя-то кто спрашивает, краснорожий?
— Он был чересчур молод для Прогулки, — печально сказал Бейкер. — Я готов поцеловать свинью в задницу, если ему исполнилось четырнадцать.
— Его испортила мать, — сказал Абрахам. Голос его дрожал. — Это же сразу видно. — Он оглянулся и умоляюще посмотрел на Гаррати и Пирсона. — Ведь видно, правда?
— Больше она его портить не будет, — сказал Макврайс.
Неожиданно Олсон снова начал что-то бормотать, обращаясь к солдатам. Тот, который расстрелял Перси, сейчас сидел и жевал сандвич. В восемь часов утра группа прошла мимо залитой солнцем бензозаправки, где механик в замасленном комбинезоне поливал из шланга гаревую поверхность заправочной площадки.
— Хорошо бы он нас окатил, — сказал Скрамм. — Я горю как свечка.
— Всем жарко, — заметил Гаррати.
— А я думал, в Мэне вообще не бывает жары, — сказал Пирсон. Прежде его голос не казался таким измученным. — Я думал, Мэн вообще холодный штат.
— Теперь тебе известна истина, — коротко ответил Гаррати.
— А ты классный парень, Гаррати, — сказал Пирсон. — Ты это знаешь? Ты правда классный парень. Я рад, что с тобой познакомился.
Макврайс рассмеялся.
— Знаешь, что я тебе скажу? — обратился Гаррати к Пирсону.
— Что?
— Язык у тебя разболтался, ты бы его подвинтил. — Ничего остроумнее он не смог придумать с ходу.
Они прошли мимо автостоянки. Там стояли два или три грузовика, несомненно, свернувшие на стоянку специально, чтобы уступить дорогу участникам Долгой Прогулки. Один из водителей прислонился к кузову своей машины — огромного рефрижератора. Ему досталась частичка прохлады, исчезающей в лучах утреннего солнца. Идущие протащились мимо; несколько женщин приветствовали их криками, а водитель, прислонившийся к кузову рефрижератора, — непристойным жестом. Здоровенный мужик в грязной теннисной майке, из ворота которой торчала жирная красная шея.
— Какого хрена он это сделал? — закричал Скрамм. — Старый говнюк!
Макврайс засмеялся.
— Эй, Скрамм, это же первый честный человек, которого мы встретили с тех пор, как вся эта хренотень началась. Честное слово, он мне нравится!
— Может быть, везет скоропортящиеся продукты из Бостона в Монреаль, — сказал Гаррати. — Мы вытеснили его с дороги. Наверное, он боится потерять работу Или заказ, если он независимый перевозчик.
— По-твоему, он не пересолил? — прокричал Колли Паркер. — Скажешь, не сволочная это штука? Маршрут объявили месяца за два, а то и раньше. Просто он козел, и все!
— Ты, похоже, неплохо в этих делах разбираешься, — сказал Абрахам, обращаясь к Гаррати.
— Да, знаю кое-что, — ответил Гаррати. — Мой отец занимался перевозками, пока его не… пока он с нами был. Работа тяжелая, баксы трудно достаются. Может, тот парень подумал, что успеет проскочить. Он бы тут не поехал, если бы существовал более короткий путь.
— Не надо было показывать нам палец, — настаивал Скрамм. — Не надо было с нами так. В конце концов у него гнилые помидоры, а у нас — вопрос жизни и смерти.
— Твой отец разошелся с матерью? — спросил у Гаррати Макврайс.
— Папу увел Взвод, — коротко ответил Гаррати. Он опасался, что Паркер — или кто-нибудь другой — что-нибудь вякнет, но все молчали.
Стеббинс все так же шел последним. Когда он проходил мимо стоянки, толстяк шофер уже заползал в кабину. Впереди карабины сказали кому-то последнее слово. Тело развернулось, рухнуло и затихло. Двое солдат оттащили его прочь с дороги. Третий солдат швырнул им с фургона мешок.
— Моего дядю увел Взвод, — нерешительно проговорил Уаймен. Гаррати заметил, что подошва левого ботинка Уаймена начала отставать от верха и хлопала по асфальту.
— Взвод уводит только тупых болванов, — отчетливо произнес Колли Паркер.
Гаррати посмотрел на него, желая рассердиться, но вместо этого опустил голову и стал смотреть под ноги. Все верно, его отец и был тупым болваном. Тупым пьяницей, у которого два цента не задерживались в карманах, чем бы он ни пытался заниматься, и у которого не хватило ума держать при себе свои политические взгляды. Гаррати почувствовал себя старым и больным.
— Захлопни свою вонючую пасть, — спокойно сказал Макврайс.
— Подойди и попробуй меня заста…
— Нет, я не собираюсь подходить и заставлять тебя. Просто замолчи, сукин сын.
Колли Паркер вклинился между Гаррати и Макврайсом. Пирсон и Абрахам посторонились. Солдаты в фургоне напряглись, предвидя конфликт. Паркер смерил Гаррати долгим изучающим взглядом. На его широком лице дрожали капельки пота. Смотрел он все еще надменно-высокомерно. Потом несильно хлопнул Гаррати по плечу:
— Послушай, у меня бывает дурной язык. Я ничего плохого не имел в виду. Мир? — Гаррати отрешенно кивнул, и Паркер повернулся к Макврайсу. — А на тебя, малыш, я чихать хотел, — сказал он и прибавил шагу.
— Какой все-таки ублюдок, — угрюмо сказал Макврайс.
— Не хуже, чем Баркович, — возразил Абрахам. — А может быть, даже чуть лучше.
— Кстати, — вмешался Пирсон, — а что бывает, когда уводит Взвод? Это ведь хуже, чем просто умереть, правильно я понимаю?
— Откуда же я могу знать? — ответил Гаррати. — Этого никто из нас знать не может.
Отец Гаррати был светловолосым гигантом с громовым голосом и утробным смехом. Маленькому Гаррати казалось, что такой же звук бывает, когда рушатся горы. Потеряв работу независимого перевозчика, он стал возить грузы из Брансуика на государственных машинах. И семья могла бы неплохо жить, если бы Джим Гаррати не болтал о политике. Но когда человек находится на государственной службе, правительство вспоминает о нем вдвое чаще и вдвое охотнее вызывает Взвод, если ему кажется, что человек переступает черту. А Джим Гаррати не был пламенным поклонником Долгих Прогулок. Поэтому в один прекрасный день он получил телеграмму, а на следующее утро на пороге его квартиры возникли два солдата, и Джим Гаррати ушел с ними, выкрикивая угрозы, а его жена, белая как молоко, закрыла за ними дверь, а когда Гаррати спросил у матери, куда папа ушел с военными дядями, она дала ему такую пощечину, что у него из уголка рта потекла кровь, и велела ему молчать, молчать. С тех пор Гаррати не видел отца. Не видел одиннадцать лет. Чистая была работа. Чистая, стерильная, безукоризненная, гладкая.
— У моего брата были проблемы с законом, — вступил в разговор Бейкер. — Не с правительством, именно с законом. Он украл машину и перегнал ее из нашего города в Хэттисберг, штат Миссисипи. Получил два года с отсрочкой. А теперь он мертв.
— Мертв? — прозвучал даже не голос, а иссушенный призрак голоса. К ним присоединился Олсон. Его изможденное лицо, казалось, существовало отдельно от корпуса.
— Умер от сердечного приступа, — сказал Бейкер. — Он был всего на три года старше меня. Мама говорила, что он — ее горе, а на самом деле он просто один раз влип. Я гораздо хуже. Три года был ночным рокером.
Гаррати взглянул на Бейкера. Его усталое лицо освещали редкие солнечные лучи, пробивающиеся сквозь ветви деревьев; на этом лице Гаррати увидел стыд, но увидел он и чувство достоинства.
— Преступление, за которое карают Взводы, но меня тогда это не беспокоило. Когда я связался с рокерами, мне было всего двенадцать. Мы все были обыкновенными мальчишками, просто любили покататься по ночам. С возрастом человек делается умнее. Старшие говорили нам, чтобы мы пришли с повинной, но ведь этих людей Взводы не уводили. Я бросил это дело после того, как мы сожгли крест возле дома одного черного господина. Страшно мне было до чертиков. И стыдно. Боже мой, да это же все в прошлом! Ну конечно. — Бейкер рассеянно помотал головой. — Это было нехорошо.
В эту минуту протрещали карабины.
— Еще один закончил, — сказал Скрамм и провел тыльной стороной ладони по носу. Он заметно гнусавил.
— Тридцать четыре, — объявил Пирсон и переложил монетку из одного кармана в другой. — Я взял с собой девяносто девять монет. Как только кто-нибудь получает билет, я перекладываю одну монету в другой карман. И когда…
— Это гнусно! — воскликнул Олсон. Он смотрел на Пирсона, и его глаза горели недобрым огнем. — Это как часы смерти! Как колдовство вуду!
Пирсон ничего не ответил. Он в смущении изучал вспаханные, но еще не засеянные поля, посреди которых они в данный момент проходили. Наконец он пробормотал:
— Я и не собирался об этом говорить. Это просто на счастье, только и всего.
— Это гадко! — хрипел Олсон. — Это подло! Это…
— Да ладно, кончай, — перебил его Абрахам. — Хватит действовать мне на нервы.
Гаррати посмотрел на часы. Двадцать минут девятого. Сорок минут до завтрака. Он подумал о том, как славно было бы сейчас зайти в одно из придорожных кафе, расположившихся там и сям вдоль шоссе, забраться на мягкий табурет у стойки, поставить ноги на перекладину (о, насколько бы ему сразу стало легче!) и заказать стейк с жареным луком и картофелем фри, а на десерт — хорошую порцию ванильного мороженого с клубничным соусом. А можно — большую тарелку макарон с фрикадельками, и чтобы фасоль сбоку. И молока. Целый кувшин молока. К черту тюбики и фляги с дистиллированной водой. Молоко и плотный завтрак, и чтобы было где сидеть и есть. Разве плохо?
— Глупости, — пробормотал Гаррати.
— Ты о чем? — поинтересовался Макврайс.
— Я говорю, что мне хочется присесть и поесть чего-нибудь. Вон как все они. Свиньи гребаные.
Впереди под высоким вязом расположилось семейство, пять человек: мать, отец, мальчик, девочка и седовласая бабушка. Все они ели сандвичи и пили что-то вроде какао.
— Тогда ты будешь делать то же, что и они, — сказал Макврайс. Он помахал им рукой и улыбнулся, причем самую широкую, ослепительную улыбку приберег для бабушки, а та, жуя сандвич с яйцом и салатом, махала ему в ответ; впрочем, жевала она скорее всего деснами.
— Хрен вам я так буду сидеть тут и жрать на виду у тех, кто умирает с голоду.
— Не умираем мы, Рей. Так только кажется.
— Ну, на виду у голодных…
— Спокойнее, — сказал нараспев Макврайс. — Спокойнее, мой юный друг. — Его слова звучали как магическое заклинание.
— Да пошел ты. Ты просто не хочешь, признать, что я прав. Эти люди — животные. Они приперлись сюда потому, что им хочется увидеть мозги одного из нас на асфальте. Например, твоим они тоже будут рады.
— Не в этом суть, — терпеливо возразил Макврайс. — Ты ведь сам говорил, что в детстве ходил посмотреть на Долгую Прогулку.
— Ну да, но я же ничего не знал!
— Ну вот, значит, все нормально! — Макврайс издал короткий неприятный смешок. — Да, они животные. Ты думаешь, ты открыл что-то новое? Я поражаюсь твоей наивности. Когда во Франции совершались казни на гильотине, добропорядочные обыватели толпились на площадях. В Древнем Риме от зрителей отбоя не было на поединках гладиаторов. Гаррати, все это — развлечения. Ничего в этом нового нет.
Он опять рассмеялся. Гаррати, завороженный, не сводил с него глаз.
— Продолжай, — крикнул кто-то. — Макврайс, ты поднялся на вторую ступеньку. Не хочешь шагнуть на третью?
Гаррати не пришлось даже поворачивать голову. Конечно, это Стеббинс. Костлявый Будда Стеббинс. Ноги сами собой несли его вперед, но он смутно понимал, что они разбухли и сделались нетвердыми, как будто налились гноем.
— Смерть отлично утоляет их аппетиты, — снова заговорил Макврайс. — Помнишь Гриббла и тех двух девушек? Им хотелось узнать, каково это — когда с тобой совокупляется мертвец. Совершенно Новое Небывалое Ощущение! Не знаю, много ли от этого получил Гриббл, но они — безусловно. Как и любой на их месте. И не важно, что они едят, пьют и сидят. Им хорошо, они острее чувствуют, они наслаждаются тем, что перед ними — мертвецы.
Но, Гаррати, смысл их скромного развлечения даже не в этом. Смысл в том, что они — умные. Не их бросили в пасть львам. Не им приходится брести из последних сил, когда у них два предупреждения, и надеяться, что удастся выбраться из дерьма. А ты, Гаррати, дурак. И ты, и я, и Пирсон, и Баркович, и Стеббинс — все мы дураки. Скрамм дурак, потому что думает, будто что-то понимает, когда он не понимает ничего. Олсон дурак, потому что слишком многое до него дошло слишком поздно. Правильно, те — животные. Но зря ты так непоколебимо уверен, что одно это делает нас людьми. — Макврайс долго молчал, стараясь восстановить дыхание. — Помнишь, — сказал он, — как ты пошел назад и заставил меня идти дальше? В который раз случилось такое? Ну, пришил ты к моей жизни часов пять или шесть, ну и что?
— Тогда зачем ты здесь? — спросил его Гаррати. — Если ты столько всего знаешь, если ты такой умный, тогда почему ты участвуешь?
— Да причина у нас у всех одна, — ответил ему Стеббинс. Он мягко, почти нежно улыбался. Губы его немного обветрились, но в остальном лицо оставалось непроницаемым и каменным. — Мы хотим умереть, и поэтому мы здесь. А как по-твоему, Гаррати, — почему? Другой причины нет.
Глава 8
Три-четыре-пять, гусыня пьет опять. Обезьянка жует табак, с трамвая не слезет никак. Трамвай поломался, обезьянка поперхнулась, и все они вместе погибли, когда лодочка перевернулась. Детский стишок[44]Рей Гаррати укрепил пояс с концентратами на талии и строго сказал себе, что не станет есть по меньшей мере до половины десятого. Приходилось признать, что это решение далось ему нелегко. Вокруг него многочисленные Идущие исступленно праздновали завершение первых суток пути.
Скрамм широко улыбнулся Гаррати и сказал что-то дружелюбное, но абсолютно непереводимое, ибо рот его был набит сырным паштетом. Бейкер держал в руках баночку и с регулярностью автомата отправлял в рот маслины — настоящие маслины. Пирсон пережевывал крекеры с тунцом, а Макврайс медленно посасывал куриный паштет. Глаза его были полузакрыты — то ли он страдал от невыносимой боли, то ли находился наверху блаженства.
Между половиной девятого и девятью еще двое получили свое, в том числе Уэйн, которому в свое время выразил поддержку ночной дежурный на заправке. И все-таки они прошли девяносто девять миль и потеряли всего тридцать шесть человек. Разве это не поразительно, думал Гаррати, чувствуя, как его рот наполнился слюной, когда Макврайс покончил с куриным концентратом и отшвырнул пустой тюбик в сторону. Отлично. Хочется верить, что все они прямо сейчас упадут замертво.
Подросток в драных джинсах опередил даму средних лет и завладел пустым тюбиком Макврайса, отслужившим свою службу и начавшим новую жизнь в качестве сувенира. Матрона находилась ближе к трофею, но мальчик оказался проворнее и обошел соперницу на полкорпуса.
— Спасибо! — крикнул он Макврайсу, расправляя тюбик пальцами. И помчался обратно к товарищам, размахивая добычей. Матрона с досадой проводила его взглядом.
— Ты не хочешь есть? — спросил Макврайс у Гаррати.
— Заставляю себя выждать.
— И долго?
— До девяти тридцати.
Макврайс смерил его задумчивым взглядом.
— Старое доброе самоограничение?
Гаррати пожал плечами. Он был готов к фонтану сарказма, но Макврайс просто продолжал смотреть на него.
— Хочешь знать кое-что? — спросил он наконец.
— Что такое?
— Если бы у меня был доллар… всего только доллар… я бы поставил его на тебя, Гаррати. По-моему, у тебя есть шанс выиграть эту фигню.
Гаррати смущенно рассмеялся.
— Хочешь сглазить меня?
— То есть?
— Сглазить. Все равно что бейсболисту перед матчем говорить, что его команда победит.
— Может, и так, — согласился Макврайс. Он вытянул перед собой руки. Они дрожали, но совсем чуть-чуть. Он сосредоточенно смотрел на них какое-то время. Полубезумный взгляд. — Надеюсь, что Барковичу скоро достанется билет, — добавил он.
— Пит!
— Что?
— Если бы тебе пришлось начать сначала… и если бы ты заранее знал, что благополучно пройдешь такое расстояние… какое мы одолели… ты бы пошел?
Макврайс опустил руки и взглянул на Гаррати.
— Издеваешься? Не сомневаюсь.
— Нет. Я серьезно.
— Рей, не думаю, что я пошел бы еще раз, даже если бы Главный приставил пистолет мне к затылку. Это почти самоубийство, только нормальное самоубийство не так долго тянется.
— Верно, — сказал Олсон. — Чертовски верно. — Он улыбнулся пустой улыбкой узника концлагеря, отчего у Гаррати заныло в желудке.
Через десять минут они увидели натянутое над дорогой красно-белое полотнище с надписью: 100 МИЛЬ!!! ТОРГОВАЯ ПАЛАТА ПЛАНТАЦИЙ ДЖЕФФЕРСОНА ПОЗДРАВЛЯЕТ УЧАСТНИКОВ ДОЛГОЙ ПРОГУЛКИ — ЧЛЕНОВ «КЛУБА СОТНИ» НЫНЕШНЕГО ГОДА!!!
— Знаю я одно место, куда они могут отправить свой «Клуб сотни», — сказал Колли Паркер. — Темное, глубокое, и солнце туда не заглядывает.
Теперь они уже не видели растущих у обочины невысоких сосен и елей — впервые с начала Прогулки они встретили настоящую толпу. Поднялся колоссальный рев, стих, повторился, затем еще раз. Как будто громадные волны накатывались на скалы. Идущих слепили вспышки фотоаппаратов. Полиция штата сдерживала напирающую публику; вдоль обочин были натянуты оранжевые нейлоновые заградительные канаты. Один из полицейских пытался справиться с орущим и вырывающимся маленьким мальчиком. Лицо мальчика было перепачкано, из носа текли сопли. Он размахивал игрушечным планером, а в другой руке держал блокнот для автографов.
— Боже! — воскликнул Бейкер. — Боже правый, вы только посмотрите на них!
Колли Паркер махал и улыбался. Гаррати подобрался к нему поближе и только тогда услышал, как Паркер кричит с сильным акцентом уроженца Среднего Запада:
— Рад вас видеть, свора кретинов! — Улыбка, приветственный жест. — Привет, матушка Макри, коза старая. Рожа у тебя — совсем как моя задница. Эй, как жизнь?
Гаррати зажал ладонями рот и истерически захихикал. В первом ряду мужчина держал в руках плакат с небрежно выполненной надписью СКРАММ. Он только что выпалил из ракетницы. За его спиной полную женщину в нелепом желтом купальном костюме сдавили три студента с банками пива в руках. «Жирная, а прочная», — подумал Гаррати и захихикал громче.
Боже мой, у меня начинается истерика, не допускай ее, вспомни Гриббла… Не надо… Только не это… Не надо…
Но он ничего не мог поделать. Он хохотал и хохотал, у него уже начались колики в желудке и подгибались ноги, и кто-то уже кричал у него над ухом, стараясь перекрыть рев толпы. Это был Макврайс.
— Рей! Рей! Что с тобой? Ты в порядке?
— Они смешные! — Он почти плакал от смеха. — Пит, Пит, они такие смешные, что… Ну такие смешные!
Девочка в грязном платье с серьезным видом сидела на земле, надувала губы и хмурилась. Когда группа проходила мимо нее, она скорчила жуткую гримасу. Гаррати едва не рухнул от нового приступа смеха и был предупрежден.
«Я могу умереть, — подумал он. — Я могу умереть хохоча, вот будет номер!»
Колли по-прежнему весело улыбался, махал зрителям и поносил их и журналистов, и это было смешнее всего. Гаррати упал на колени и получил еще одно предупреждение. Он издавал теперь только отрывистые, похожие на лай смешки — на большее его легкие уже не были способны.
— Его сейчас стошнит! — завопил кто-то в диком восторге. — Смотри, Элис, сейчас его стошнит!
— Гаррати! Ради всего святого! Гаррати! — надрывался Макврайс.
Он обхватил Гаррати сзади, каким-то образом помог ему подняться, и Гаррати заковылял дальше.
— О Господи, — задыхаясь, проговорил он, — Господи Боже, они меня убивают. Я… не могу… — Он снова разразился слабым, кашляющим смехом. Колени его подогнулись. Макврайс снова рывком поднял его. Воротник Гаррати порвался. Оба получили по предупреждению. «У меня это последнее, — проплыло в голове у Гаррати. — Скоро я увижу пресловутую ферму. Прости, Джен, я…»
— Пошли, дурак, я не могу тебя тащить, — прошипел Макврайс.
— Я не могу, — выдохнул Гаррати. — Дыхания нет, я…
Макврайс быстро дважды ударил его — по правой и по левой щеке, а затем быстро, не оглядываясь, ушел вперед.
Смех прекратился, но живот болел, а воздуха в легких не осталось, и ему казалось, что он уже не сможет сделать вдох. Он плелся вперед, шатаясь как пьяный, и старался восстановить дыхание. Перед глазами плясали черные круги, и он отчасти сознавал, насколько близок к обмороку. Одна нога зацепилась за другую, он споткнулся, но как-то удержал равновесие.
Если я упаду — умру. Мне не встать.
А на него смотрели. Вся толпа смотрела на него. Бешеный рев стих до почти нежного шепота. Они ждали его падения.
Он шагал вперед, сосредоточившись исключительно на том, чтобы переставлять ноги. Когда он учился в восьмом классе, ему попался рассказ писателя по имени Рей Брэдбери, и в том рассказе говорилось о толпах, которые собираются при несчастных случаях со смертельным исходом, о том, что у всех этих людей всегда одно и то же выражение лица, о том, что они всегда как будто знают наверняка, выживет пострадавший или умрет. «Я еще поживу, — мысленно говорил им Гаррати. — Я выживу. Я еще немного проживу».
Он заставил себя шагать в такт ритмичным мозговым импульсам. Все остальное, даже Джен, он выбросил из головы прочь. Для него не существовало жары, Колли Паркера, Фрики Д’Аллессио. Для него не существовало даже непрекращающейся тупой боли в стопах и замороженных от напряжения икроножных мышц. И только одна мысль пульсировала у него в голове как часы. Как сердцебиение. Еще пожить. Еще пожить. Еще пожить. В конце концов сами слова утратили смысл и ничего уже не означали.
Из этого состояния его вывели выстрелы.
Толпа мгновенно стихла, в наступившей тишине выстрелы прозвучали ошеломляюще громко, и Гаррати услышал, как кто-то вскрикнул. «Тебе известно теперь, — подумал он, — что ты прожил достаточно долго, чтобы услышать выстрелы, достаточно долго, чтобы услышать собственный крик…»
Но тут он случайно пнул ногой камешек и почувствовал боль, и оказалось, что билет достался не ему, а 64-му, симпатичному улыбчивому парню по имени Фрэнк Морган. Теперь Фрэнка Моргана уже волокли с дороги. Одна дужка его очков еще оставалась за ухом, и оправа упрямо ползла по асфальту вслед за владельцем. Левая линза треснула.
— Я не мертв, — изумленно проговорил Гаррати. Удивление окатило его теплой синей волной, и ноги опять сделались ватными.
— Да, но ты должен был умереть, — отозвался Макврайс.
— Ты спас его, — сказал Олсон. Его слова явно заключали в себе проклятие. — Зачем ты это сделал? Зачем ты это сделал? — Его пустые, как латунные дверные ручки, глаза сверкали. — Убил бы тебя, если б мог. Ненавижу тебя. Ты умрешь, Макврайс. Вот подожди, увидишь. Бог покарает тебя за то, что ты сделал. Бог поразит тебя, ты умрешь, превратишься в мешок дерьма.
Бледный, пустой голос. Гаррати почти ощутил запах окутывающего Олсона савана. Он зажал рот ладонями и застонал. Правда в том, что они все окутаны саваном.
— Да пошел ты, — хладнокровно ответил Макврайс. — Я плачу долги, вот и все. — Он взглянул на Гаррати. — Мы квиты, друг. И на этом закончим, верно?
Он ушел вперед, не очень спеша, и вскоре уже шел ярдах в двадцати впереди рядом с кем-то в цветной рубашке.
Дыхание Гаррати восстанавливалось, но очень медленно, и довольно долго он считал, что у него колет в боку… Но это наконец прошло. Макврайс спас ему жизнь. У него случилась истерика, на него напал неудержимый приступ смеха, и Макврайс не дал ему упасть. Мы квиты, друг. И на этом закончим, верно? Верно.
— Бог накажет его, — говорил Хэнк Олсон со смертной, нечеловеческой убежденностью. — Бог сшибет его.
— Заткнись, или я тебя сам сшибу, — сказал ему Абрахам.
Становилось все жарче; то там то сям вспыхивали короткие споры. Огромные толпы на обочинах поредели немного, когда группа отошла подальше от телекамер и микрофонов, но не сошли на нет, и даже ряды зрителей оставались сплошными. Эти люди пришли сюда, и они здесь останутся. Лица зрителей слились в одно безымянное Лицо Толпы, пресное, жадное лицо, которое будет множиться и возникать вновь и вновь на протяжении миль. Люди у дверей домов, на газонах, примыкающих дорогах, площадках для отдыха, площадках у заправочных станций (их владельцы собирали плату за место), а в следующем городе, который они будут проходить, — на тротуарах и автостоянке возле местного супермаркета. Лицо Толпы гримасничало, что-то бубнило, кричало, но в принципе оставалось неизменным. Оно пожирало глазами Уаймена, который по требованию кишечника присел на корточки. Мужчины, женщины, дети — все то же Лицо Толпы, и Гаррати быстро устал от него.
Ему хотелось поблагодарить Макврайса, но он почему-то сомневался, что Макврайс жаждет услышать его благодарность. Он разглядел Макврайса впереди, за спиной Барковича. Макврайс уставился Барковичу в затылок.
Миновало девять тридцать. Присутствие толп, казалось, усиливало жару, и Гаррати расстегнул рубашку. Он спросил себя, знал ли Фрики Д’Аллессио в последнюю минуту, что получает билет. Знал или не знал — наверное, для него это было бы едино.
Впереди их путь пересекала железная дорога, проложенная с востока на запад, и группа вскарабкалась на деревянный мост, где никаких зрителей уже не было. Внизу жарко поблескивали четыре колеи. А впереди, слева и справа от дороги, Гаррати видел лес, а за ним — поселение, почти городок.
Прохладный ветерок тронул его покрытую испариной кожу, и он вздрогнул. Скрамм трижды громко чихнул.
— Я все-таки простудился, — объявил он недовольным тоном.
— Значит, не будешь так хорохориться, — сказал ему Пирсон. — Простуда — сволочная штука.
— Просто придется работать чуть активнее, — возразил Скрамм.
— Ты, наверное, стальной, — отозвался Пирсон. — Если бы я был простужен, то скорее всего упал бы и умер. У меня совсем мало энергии осталось.
— Так ложись умирай! — крикнул ему Баркович. — Сохрани остатки энергии!
— Заткнись, убийца, и иди, — немедленно бросил Макврайс.
Баркович обернулся:
— Макврайс, чего ты у меня за спиной топаешь? Иди еще куда-нибудь.
— Это мое дело. Иду где хочу, черт подери.
Баркович откашлялся, сплюнул и отвернулся от Макврайса.
Гаррати открыл один из карманов с едой и принялся за крекеры с сырным кремом. В желудке у него тут же отчаянно заурчало, и он с трудом подавил порыв проглотить сразу все. После крекеров он выдавил в рот немного мясного концентрата, проглотил его, прополоскал рот водой и заставил себя этим ограничиться.
Они прошли мимо склада древесины; на уложенных рядами досках стояли люди и махали Идущим. На фоне светлого неба они казались похожими на индейцев. Затем группа снова оказалась посреди леса, и на нее как будто обрушилась тишина. На самом деле, конечно, мертвой тишины быть не могло — разговаривали ходоки, тарахтел фургон, кто-то выпускал газы, кто-то смеялся, кто-то за спиной Гаррати стонал в отчаянии. Вдоль обочин кое-где по-прежнему стояли люди, но толпа, встречавшая Идущих при открытии «Клуба сотни», исчезла, и по сравнению с былым оглушительным гулом стало действительно довольно тихо. Птицы щебетали в кронах деревьев, изредка, ослабляя жару, дул ветерок, завывал между стволов, и тогда казалось, что в лесу вздыхает и плачет чья-то заблудившаяся душа. Коричневая белка застыла на ветке, задрав хвост. Ее внимательные глазки ярко сверкали. В крысиных передних лапках она сжимала орех. Она что-то пропищала Идущим, затем прыснула вверх и пропала. Вдалеке, как гигантская муха, прогудел самолет.
У Гаррати сложилось впечатление, что все его товарищи старались молча помогать ему. Макврайс все еще шагал за спиной Барковича. Пирсон и Бейкер беседовали о шахматах. Абрахам шумно ел и вытирал ладонь о рубашку. Скрамм оторвал от майки лоскут и сморкался в него. Колли Паркер обсуждал с Уайменом девочек. Олсон… Но Гаррати не хотелось смотреть на Олсона, который, похоже, видел во всех остальных виновников того, что на него надвигается смерть.
Гаррати начал слегка отставать, очень осторожно, очень постепенно (он отлично помнил о трех предупреждениях), и наконец оказался рядом со Стеббинсом. Его темно-красные брюки сильно запылились. На рубашке под мышками выступили темные пятна пота. Стеббинс мог быть кем угодно, но Суперменом он не был. Он коротко вопросительно посмотрел на Гаррати, потом снова опустил голову. Под рубашкой посредине спины у него явственно выступали позвонки.
— Как получилось, что больше никого нет? — нерешительно спросил Гаррати. — Я имею в виду зрителей.
Сначала он решил, что Стеббинс не собирается ему отвечать. Но тот наконец поднял взгляд, провел рукой по лбу и заговорил:
— Еще будут. Подожди чуток. Они будут сидеть на крышах и глазеть на тебя.
— Но кто-то говорил, что ставок сделано на миллиарды. Можно было думать, что они по всей дороге будут стоять в три ряда. И что телевидение…
— Это не приветствуется.
— Почему?
— А почему ты меня спрашиваешь?
— Да потому что ты знаешь, — сердито бросил Гаррати.
— С чего ты взял?
— Елки-палки, ты как Гусеница из «Алисы в стране чудес». Можешь сказать по-человечески?
— Ты долго выдержишь, если с двух сторон будут постоянно орать? Да ты только от запаха тел скоро сойдешь с ума. Это же все равно что отшагать триста миль по Таймс-сквер под Новый год.[45]
— Но разве смотреть не разрешается? Кто-то еще говорил, что после Олдтауна будет одна сплошная толпа.
— Во всяком случае, я не Гусеница, — сказал Стеббинс с едва заметной улыбкой. — Я больше похож на Белого Кролика.[46] Правда, золотые часы я оставил дома и на чай меня никто не приглашал. По крайней мере насколько мне известно. Может, потом, когда стану победителем, то попрошу чтобы пригласили. Когда они спросят меня, какой Приз я желаю, я отвечу: «Хочу, чтобы кто-нибудь пригласил меня к себе на чай».
— К черту!
Стеббинс улыбнулся чуть шире, хотя, как и в прошлый раз, он всего лишь немного раздвинул губы.
— Ну да, начиная примерно с Олдтауна ограничения будут сняты. К тому времени никто уже особенно не думает о таких земных вещах, как запах тела. А после Огасты пойдут непрерывные телерепортажи. Долгая Прогулка как-никак общенациональное мероприятие.
— Так почему же здесь ничего нет?
— Еще рано, — ответил Стеббинс. — Еще рано.
На очередном повороте дороги снова грохнули ружья и напугали прятавшегося под кустом фазана, который тут же резко взлетел, теряя перья. Гаррати и Стеббинс миновали поворот, но мешок с телом был уже закрыт. Гаррати не смог разглядеть, кто сошел.
— Наступает момент, — говорил Стеббинс, — когда толпа перестает на тебя влиять, она больше не заводит тебя и не тормозит. Она перестает существовать. Я думаю, так же бывает на эшафоте. Ты погружаешься в нору.
— Кажется, я понимаю, — сказал Гаррати. Ему стало жутко.
— Если бы ты понимал, то не устроил бы такую истерику, что твоему другу пришлось спасать твою задницу.
— Послушай, а насколько глубока нора?
— Ты глубокий человек?
— Не знаю.
— Это тебе тоже предстоит выяснить. Проникни в неоткрытые глубины Рея Гаррати. Похоже на рекламу туристической фирмы, правда? Ты погружаешься все глубже, пока не окажешься на дне. Потом ты входишь в дно. В конце концов достигаешь предела. И тогда ты уходишь. Таково мое представление. Давай послушаем тебя.
Гаррати не сказал ничего. В данный момент он не имел представления.
Прогулка продолжалась. Продолжалась жара. Солнце зависло над кронами деревьев, среди которых проходила дорога. Тени ходоков превратились в коротконогих карликов. Около десяти часов один из солдат скрылся в глубине кузова фургона и появился вновь с длинным шестом. Две трети шеста были обернуты материей. Солдат вставил конец шеста в щель в полу кузова. Засунул руку под материю и что-то сделал… что-то повернул, возможно, рычаг. Через мгновение над кузовом раскрылся большой серо-коричневый противосолнечный зонт. Он прикрыл большую часть металлического кузова. Солдат и два его товарища по смене уселись в тени зонта, скрестив ноги.
— Сукины дети, подонки! — выкрикнул кто-то. — Получу Приз — скажу, чтоб вас кастрировали!
Судя по всему, солдаты не приняли этот возглас очень уж близко к сердцу. Они все так же смотрели пустыми глазами на Идущих и время от времени поглядывали в сторону компьютерного оборудования.
— Наверное, они эту штуку втыкают в жен, когда возвращаются домой, — сказал Гаррати.
— О, наверняка! — воскликнул Стеббинс и рассмеялся.
Гаррати не хотелось идти рядом со Стеббинсом — пока. Стеббинс заставлял его нервничать. Стеббинса он мог воспринимать лишь в небольших дозах. Он зашагал быстрее, оставив Стеббинса в одиночестве. Десять ноль две. Через двадцать три минуты он сможет избавиться от одного предупреждения, но пока у него остается три. Этот факт не так сильно страшил его, как он предполагал прежде. У него оставалась непоколебимая, слепая уверенность, что организм по имени Рей Гаррати не может умереть. Другие могут, они — второстепенные персонажи в фильме о нем, кто угодно, но не Рей Гаррати, главный персонаж этого потрясающего сериала «История Рея Гаррати». Может быть, впоследствии он прочувствует ложность этой убежденности так же, как сейчас понимает ее умом… Возможно, это и будет тем последним пределом, о котором рассуждал Стеббинс. Тревожная, нежелательная мысль.
Сам того не сознавая, он оставил позади три четверти группы и вновь оказался за спиной Макврайса. Образовалась колонна из трех усталых ходоков: впереди Баркович, он по-прежнему старается держаться лихим молодцом, но его слегка ведет из стороны в сторону; за ним Макврайс, этот уронил голову на грудь, переплел пальцы и чуть припадает на левую ногу; и замыкающий — сам герой «Истории Рея Гаррати». «А я как выгляжу?» — спросил он себя.
Он потер рукой правую щеку и услышал шорох проступившей щетины. Вероятно, тоже не похож на суперзвезду.
Он еще чуть прибавил шагу, чтобы оказаться рядом с Макврайсом. Тот бросил на него быстрый взгляд и стал опять смотреть на Барковича. В его темных глазах трудно было что-либо прочитать.
Они преодолели короткий, крутой и палимый солнцем подъем и прошли по новому небольшому мосту. Прошло пятнадцать минут, двадцать. Макврайс ничего не говорил. Гаррати дважды откашливался, но так и не сказал ни слова. Ему пришло в голову, что чем дольше идешь в молчании, тем труднее его нарушить. Возможно, Макврайс досадует на себя за то, что спас шкуру Гаррати. Возможно, он раскаивается в этом. При этой мысли Гаррати ощутил холодок внутри. Безнадежный, глупый, бессмысленный поступок, до того бессмысленный, что о нем в самом деле стоило пожалеть. Он открыл рот, чтобы сказать об этом Макврайсу, но Макврайс опередил его и заговорил сам:
— Все в порядке.
При звуке его голоса Баркович вздрогнул, и Макврайс сказал ему:
— Не с тобой, убийца. С тобой никогда не будет все в порядке. Так что давай, жми.
— Сожрешь ты меня, что ли? — прорычал Баркович.
— По-моему, из-за меня у тебя возникли неприятности, — тихо проговорил Гаррати.
— Я же тебе сказал: долг есть долг, справедливость есть справедливость, и конец есть конец, — спокойно ответил Макврайс. — В другой раз я этого не сделаю. Хочу, чтобы ты знал.
— Я понимаю, — сказал Гаррати. — Я только…
— Не делайте мне больно! — завопил кто-то. — Пожалуйста, не делайте мне больно!
Рыжий парень в рубашке из шотландки: полы завязаны узлом на поясе. Он остановился посреди дороги и плакал. Ему вынесли первое предупреждение. Тогда он потрусил к фургону: слезы оставляли светлые полосы на грязных потных щеках, рыжие волосы пламенели на солнце.
— Не надо… Я не могу… Пожалуйста… Моя мама… Я не могу… больше… Ноги…
Он попытался ухватиться за борт кузова, и один из солдат ударил его по рукам прикладом карабина. Парень заорал и свалился на дорогу.
Теперь он кричал опять, на одной невероятно высокой ноте, такой высокой, что от его крика, наверное, треснуло бы стекло, кричал и кричал:
— Мои ноооооооооооо…
— Боже, — пробормотал Гаррати. — Почему он не остановится?
Крик все продолжался.
— Думаю, не может, — тоном врача произнес Макврайс. — Его ноги попали под задние колеса.
Гаррати взглянул, и желудок его подпрыгнул. Макврайс был прав. Неудивительно, что рыжий кричал про ноги. Их уже не было.
— Предупреждение! Предупреждение тридцать восьмому!
— …ооооооооооооо…
— Я хочу домой, — очень тихо сказал кто-то за спиной Гаррати. — Боже милостивый, я так хочу домой!
Несколько мгновений спустя рыжий парень был мертв.
— Во Фрипорте я увижу свою девушку, — поспешно сказал Гаррати. — У меня не будет предупреждений, и я смогу ее поцеловать, Господи, как мне ее не хватает, Господи Иисусе, ты видел его ноги, Пит? А они все равно предупреждали его, как будто думали, что он встанет и пойдет…
— Еще один ушел в Серебряный город, — пропел Баркович.
— Заткнись, убийца, — рассеянно сказал Макврайс. — Она красивая. Рей? Твоя девушка?
— Она прекрасная. Я люблю ее.
Макврайс улыбнулся:
— Собираешься жениться?
— Угу, — кивнул Гаррати. — Мы станем мистером и миссис Образец, четверо детей и пес колли, его ноги, у него же ног не было, они переехали его, это же против правил, кто-то должен сообщить, кто-то…
— У тебя будет два мальчика и две девочки, я правильно понимаю?
— Да, да, она красивая, только зря я…
— А старшего сына ты назовешь Реем-младшим, а собака станет есть с тарелки, где будет написано ее имя, так?
Гаррати медленно, как пьяный, поднял голову:
— Ты смеешься надо мной? Или что?
— Нет! — выкрикнул Баркович. — Он срет на тебя, парень! Не забывай. Но я за тебя спляшу на его могиле, не беспокойся. — Он загоготал.
— Заткнись, убийца, — сказал Макврайс. — Рей, я не издеваюсь над тобой. Давай-ка отойдем от убийцы.
— Поджарь себе задницу! — закричал им вслед Баркович.
— Она тебя любит? Твоя девушка? Джен?
— Думаю, да, — ответил Гаррати.
Макврайс медленно покачал головой:
— Вся эта романтическая брехня… Знаешь, в ней есть правда. По крайней мере для кого-то и на короткое время. Для меня, например. Я был таким же. — Он посмотрел на Гаррати. — Ты все еще хочешь услышать про шрам?
Они миновали поворот, и их весело приветствовали дети, высыпавшие из домика на колесах.
— Да, — сказал Гаррати.
— Зачем?
Он посмотрел на Гаррати, но его опустошенный взгляд был, вероятно, обращен внутрь.
— Я хочу тебе помочь, — сказал Гаррати.
Макврайс глянул вниз, на левую ногу.
— Мне больно. У меня теперь плохо двигаются пальцы на ногах. Не сгибается шея и болят почки. Гаррати, моя девушка оказалась сукой. Я пошел на Долгую Прогулку по тем же причинам, по каким другие нанимаются в Иностранный легион. Как сказал один великий поэт рок-н-ролла, я отдал ей сердце, она в него всыпала перца, давайте ж сыграем скерцо.
Гаррати молчал. Половина одиннадцатого. До Фрипорта еще далеко.
— Ее звали Присцилла. Ну, догадываешься? Я был типичным маленьким романтиком, мое второе имя Мун-Джун.[47] Я целовал ее пальцы. Я даже читал ей Китса на заднем дворе, когда дул подходящий ветер. У ее отца были коровы, а запах коровьего дерьма, мягко говоря, плохо сочетается с поэзией Джона Китса. Может, стоило почитать ей Суинберна,[48] когда ветер дул в другую сторону. — Макврайс усмехнулся.
— Ты искаженно представляешь свои чувства, — сказал Гаррати.
— Нет, Рей, это ты все видишь в ложном свете, хоть это и не имеет значения. Помнится же только Великая Сказка, а не то, как ты шептал в ее коралловое ушко слова любви, а потом приходил домой и терзал свою плоть.
— Ты по-своему искажаешь, я по-своему.
Макврайс, казалось, не услышал его.
— Для всех этих вещей слова слишком тяжеловесны, — сказал он. — Джей-Ди Сэлинджер…[49] Джон Наулз… даже Джеймс и Кирквуд и этот тип Дон Бридс… Понимаешь, Гаррати, все они разрушили отрочество. Сейчас шестнадцатилетний мальчишка уже не в состоянии сколько-нибудь чистым языком говорить о муках первой любви. Сразу начинаются грубости в духе этого гнусного Рона Говарда.
Макврайс рассмеялся, слегка истерически. Гаррати понятия не имел, о чем толкует Макврайс. Он-то не сомневался в своей любви к Джен и ни капельки ее не стыдился.
Они шли, шаркая ногами. Гаррати ощущал, что отрывается правый каблук. Скоро гвозди не выдержат и каблук отлетит. Сзади закашлялся Скрамм. Гаррати волновала только Прогулка, а не вся эта муть насчет романтической любви.
— Но все это не имеет отношения к моей истории, — сказал Макврайс, словно читая его мысли. — Так насчет шрама. Это случилось прошлым летом. Нам обоим хотелось убежать из дома, подальше от родителей, от коровьего дерьма, чтобы наша Великая Сказка началась всерьез. И вот мы с ней устроились на работу на фабрику, где делали пижамы. Как тебе, Гаррати? Производство пижам в Нью-Джерси!
Жили мы в отдельных квартирах в Ньюарке. Знатный город Ньюарк, в иные дни там можно понюхать дерьмо сразу всех коров штата Нью-Джерси. Родители наши покочевряжились, но, так как жили мы раздельно и устроились на неплохую летнюю работу, кочевряжились они не слишком. Я жил с двумя другими ребятами, и у Прис было три соседки. Мы отправились туда третьего июня: сели в мою машину и около трех остановились в каком-то мотеле, где избавились от проблемы девственности. Я чувствовал себя вором. Ей не очень хотелось, но она решила сделать мне приятное. Мотель назывался «Тенистый уголок». Когда мы закончили, я опорожнил свои причиндалы в туалете «Тенистого уголка» и прополоскал рот водой из стакана в «Тенистом уголке». Очень романтично, очень возвышенно.
Потом мы приехали в Ньюарк нюхать коровье дерьмо и думать о том, что здесь не то коровье дерьмо. Я отвез ее и поехал к себе. В следующий понедельник мы приступили к работе на Плимутской фабрике ночной одежды. Знаешь, Гаррати, там было не совсем как в кино. Там здорово воняло, мой бригадир оказался козлом, а в обеденный перерыв мы постоянно швыряли клубками в крыс, которые шныряли среди тюков. Но меня это не очень трогало, так как это была любовь. Понимаешь? Это была любовь.
Он сплюнул на обочину, глотнул из фляги и крикнул, что ему нужна новая. Дорога была неровная и к тому же в гору и Макврайс с трудом переводил дыхание.
— Прис работала на первом этаже и тешила взоры идиотов туристов, которые не находили ничего лучшего, чем глазеть на здание, в котором для них шьют пижамы. Там, у Прис, было неплохо. Стены выкрашены в пастельный тон, хорошее современное оборудование, кондиционеры. Прис там пришивала пуговицы с семи до трех. Ты только представь себе, по всей стране мужчины носят пижамы с пуговицами, пришитыми руками Присциллы. От такой мысли согреется даже самое черствое сердце.
Я работал на пятом. Где тюки. Видишь ли, внизу красили нити, затем посылали наверх по трубам с горячим воздухом. Когда партия заканчивалась, они давали звонок, и тогда я открывал ящик и видел в нем груду нитей всех цветов радуги. Я выгребал их оттуда, укладывал в тюки на две сотни фунтов, волок эти тюки к другим таким же. Оттуда специальная машина забирала их, разделяла нити, и они поступали на ткацкий станок. Какие-то славные ребята резали готовую ткань, шили из нее пижамы, которые шли вниз, в ту милую комнату на первом этаже, где Прис пришивала к ним пуговицы, а всякие тупоголовые мужики глазели на нее и других девушек сквозь стеклянную стену… как сейчас народ глазеет на нас. Гаррати, я доступно излагаю?
— Шрам, — напомнил Гаррати.
— Я отвлекаюсь, да?
Дорога по-прежнему шла в гору. Макврайс вытер лоб ладонью и расстегнул рубашку. Лес волнами простирался впереди, а на горизонте показались горы. Их вершины на фоне неба выглядели как зубья ножовки. Наверное, милях в десяти впереди, едва различимая в знойном мареве, над морем зелени торчала верхушка пожарной каланчи. Дорога змеилась среди бескрайнего леса.
— Сначала было море восторгов, счастья и Китса. Я еще трижды входил в нее, каждый раз в машине на шоссе и каждый раз на фоне запаха коровьего дерьма, который просачивался в машину с ближайшего пастбища. А еще, сколько бы я ни мылил голову, я никак не мог избавиться от застрявших в волосах волокон, а хуже всего было то, что она стала отдаляться от меня, стала возвышаться надо мной. Я любил ее, я ее правда любил, я знал это, но я уже не мог говорить с ней так, чтобы она меня понимала. Я даже не мог обладать ею. Всюду был этот запах коровьего дерьма.
Понимаешь, Гаррати, оплата труда на фабрике сдельная, то есть ты получаешь определенный процент в зависимости от того, сколько сделано сверх установленного минимума. Я был неважным рабочим. Делал в день в среднем двадцать три тюка, тогда как норма была что-то около тридцати. И это не добавляло мне популярности среди ребят, так как из-за моей низкой производительности страдали и они. Харлан в красильном цеху страдал, потому что не мог быстрее отправлять партии нитей наверх. Ральф, тот, кто опустошал тюки, недорабатывал из-за того, что я мало ему подносил. Малоприятное положение. Они позаботились о том, чтобы мое положение стало малоприятным. Понял?
— Ага, — сказал Гаррати, провел ладонью по затылку и обтер руку о штаны. На них осталось темное пятно.
— А Прис на своих пуговицах зарабатывала. Иногда по вечерам она часами рассказывала мне о своих подружках. Сколько эта делает, сколько та. А главное — сколько делает она сама. А она делала — и, соответственно, получала — достаточно. И я почувствовал, что означает соревноваться в заработке с девушкой, на которой хочешь жениться. В конце недели я вез домой чек на 64 доллара 40 центов и волдыри на ладонях. Она в неделю получала около девяноста и тут же неслась в банк. А когда я предлагал ей сходить куда-нибудь, по ее реакции можно было подумать, что я предложил ей убить человека.
И я прекратил ее трахать. То есть я бы предпочел выразиться поизящнее — прекратил ложиться с ней в постель, но постели-то у нас с ней и не было. Я не мог привести ее к себе, так как там, как правило, человек шестнадцать баловались пивком, и у нее дома тоже постоянно кто-то был — так по крайней мере она говорила, — а на номер в мотеле у меня не было денег и я, естественно, не мог предложить ей разделить расходы на это, так что просто трахал ее на заднем сиденье машины на шоссе. Могу сказать только, что ей это становилось неприятно. Я это знал и уже начинал ее ненавидеть, но продолжал любить, так что предложил ей выйти за меня замуж. Немедленно. Она стала юлить, стараясь от меня отделаться, но я заставил ее ответить прямо — да или нет.
— И она ответила — нет.
— Разумеется, она ответила — нет. «Пит, мы не можем этого себе позволить, Пит, нам надо подождать». Пит то, Пит се, но настоящей причиной, конечно же, были деньги, которые она зарабатывала пришиванием пуговиц.
— Знаешь, ты поступил чертовски нечестно.
— Ясно, что поступил нечестно! — рявкнул Макврайс. — Я это понимал. Я хотел, чтобы она почувствовала себя жадюгой, эгоистичной маленькой дрянью, потому что из-за нее я чувствовал себя неудачником.
Его пальцы потянулись к шраму.
— Но я не просто из-за нее чувствовал себя неудачником, я им был. Я ничего не мог ей предложить, только засунуть в нее член, а она не отказывалась, и из за этого я и мужчиной-то себя не чувствовал.
Сзади грохнули карабины.
— Олсон? — спросил Макврайс.
— Нет. Он идет сзади.
— Ох…
— Шрам, — напомнил Гаррати.
— А может, оставим это?
— Ты спас мне жизнь.
— Да пошел ты…
— Шрам.
— Я подрался, — сказал Макврайс после долгой паузы. — С Ральфом, который тюки опустошал. Он врезал мне и в один глаз, и в другой и сказал, чтобы я сваливал, а не то он переломает мне руки. Я пришел к Прис и сказал, что вечером уезжаю. Она сама видела, в каком я состоянии. Она поняла. Сказала, что так, наверное, будет лучше. Я сказал, что еду домой, и попросил ее вернуться со мной. Она сказала, что не может. Я сказал, что она — рабыня при своих гребаных пуговицах и я жалею, что с ней познакомился. Вот, Гаррати, сколько во мне накопилось яду. Я заявил ей, что она дура и бесчувственная сука и не видит дальше собственной чековой книжки. Все, что я наговорил, было несправедливо, но… по-моему, в этом была известная доля правды. И немалая. Мы были у нее дома. Я впервые был там с ней наедине. Ее соседки ушли в кино. Я попытался увлечь ее в постель, и она резанула меня ножом для бумаг. Забавный такой нож, его ей кто-то прислал из Англии, на нем был нарисован мишка Паддингтон. Она ударила меня ножом, как будто я собирался изнасиловать ее. Как будто я прокаженный и хочу ее заразить. Ты улавливаешь, Гаррати?
— Да, улавливаю, — отозвался Гаррати.
Впереди у дороги стоял микроавтобус с названием службы теленовостей на боку. Как только группа подошла ближе, лысеющий мужик в блестящем костюме направил на них объектив массивной кинокамеры. Пирсон, Абрахам и Йенсен отреагировали немедленно: каждый взялся левой рукой за яйца, а пальцем правой принялся ковырять в носу. Гаррати пришел в некоторое замешательство от столь синхронного выражения презрения.
— Я плакал, — продолжал Макврайс. — Плакал, как ребенок. Я упал на колени, ухватился за ее подол и начал умолять простить меня, а кровь растекалась по полу; в общем, отвратная вышла сцена. Она вырвалась и убежала в ванную. Ее стошнило. Я слышал, как ее рвет. Потом она вышла и дала мне полотенце. Сказала, что не желает меня больше видеть. Она плакала. Спрашивала, зачем я так с ней себя вел, зачем сделал ей больно. Говорила, что я не имел права. Вот так, Рей, у меня на щеке был глубокий разрез, а она спрашивала меня, зачем я сделал ей больно.
— Да.
— Я ушел, все еще прижимая полотенце к щеке. Мне наложили двенадцать швов, и на этом окончена история моего знаменитого шрама, доволен ли ты, Гаррати?
— Ты видел ее потом?
— Нет, — ответил Макврайс. — И в сущности, не испытывал сильного желания. Сейчас она кажется мне совсем маленькой, очень далекой. Сейчас для меня Прис — как пятнышко на горизонте. Она чересчур рациональна, Рей. Что-то… может, мать… Ее мать была очень активной… Что-то заставило ее слишком полюбить деньги. Она скряга. Говорят, всегда лучше видно на расстоянии. Вчера утром Прис еще была важна для меня. Теперь она — ничто. Я думал, что эта история, которую я тебе рассказал, причинит мне боль. Но нет. Кроме того, мне кажется, вся эта чушь имеет мало общего с причинами, по которым я здесь. Все это в нужный момент стало всего лишь удобным предлогом.
— Что ты имеешь в виду?
— Гаррати, почему мы здесь?
— Не знаю. — Голос звучал механически, так могла бы говорить кукла. Фрики Д’Аллессио плохо видел приближающийся мяч, у него был дефект зрения, восприятие высоты нарушено, мяч ударил его в лоб и оставил на нем вмятину. А потом (или раньше… прошлое перемешалось и плыло в памяти) Гаррати ударил своего лучшего друга по губам дулом духового ружья. Может быть, у того остался шрам, как у Макврайса. Джимми. Они с Джимми играли в больницу.
— Ты не знаешь, — повторил Макврайс. — Ты умираешь и не знаешь почему.
— После смерти это уже не важно.
— Да, возможно, — согласился Макврайс. — Но одну штуку тебе надо знать, Рей, тогда все это будет менее бессмысленно.
— Что именно?
— Что тебя использовали. Хочешь сказать, ты не знал этого? В самом деле не знал?
Глава 9
Значит, так, северяне, прошу вас ответить на десятый вопрос.
Аллен Ладден «Пир в колледже»В час дня Гаррати вновь провел инвентаризацию. Сто пятнадцать миль позади. Они находились теперь в сорока пяти милях к северу от Олдтауна, в ста двадцати пяти милях к северу от Огасты, центра штата, до Фрипорта оставалось сто пятьдесят миль (или больше… Гаррати страшно боялся, что между Огастой и Фрипортом больше двадцати пяти миль), до границы Нью-Хэмпшира около двухсот тридцати. И был разговор о том, что до границы Нью-Хэмпшира группа доберется наверняка.
В течение довольно долгого времени — минут, может быть, девяноста — никто не получал билета. Все монотонно вышагивали милю за милей среди соснового леса, едва прислушиваясь к приветственным крикам. Гаррати обнаружил, что к постоянной деревянной ноющей боли в обеих ногах и периодически возникающей боли в ступнях добавились приступы боли в левом бедре.
Затем, около полудня, когда жара достигла высшей точки, карабины вновь напомнили о себе. Парень по фамилии Тресслер, номер 92, получил солнечный удар, свалился без сознания и был расстрелян. У другого участника начались конвульсии, он пытался ползти на карачках, издавая невнятные звуки, и заработал билет. Ааронсон, номер 1, остановился на белой линии из-за судорог в обеих ногах и застыл как статуя, обратив напряженное лицо к солнцу; он также был расстрелян. Без пяти минут час еще один, кого Гаррати не знал, получил солнечный удар.
«Вот где я теперь», — подумал Гаррати, обходя дергающийся, бормочущий предмет. Он видел сверкающие, как бриллианты, капельки пота в волосах измученного и приговоренного к смерти мальчишки. «Вот где я теперь, неужели я не могу отсюда выбраться?»
Прогремели выстрелы, и школьники-скауты, сидевшие на тенистом пятачке у обочины возле своего походного домика на колесах, зааплодировали.
— Хочу, чтобы появился Главный, — зло сказал Бейкер. — Хочу видеть Главного.
— Что? — машинально переспросил Абрахам. Он заметно исхудал за последние часы. Глаза ввалились. На щеках и подбородке появился голубоватый намек на бороду.
— Хочу насрать на него, — сказал Бейкер.
— Успокойся, — сказал ему Гаррати. — Просто успокойся.
Он уже успел избавиться от всех предупреждений.
— Сам успокойся, — огрызнулся Бейкер. — Подумай, что с тобой будет.
— У тебя нет никакого права ненавидеть Главного. Он тебя не заставлял.
— Не заставлял меня? НЕ ЗАСТАВЛЯЛ? Да он УБИВАЕТ меня, понял?
— Это еще не…
— Замолчи, — резко бросил Бейкер, и Гаррати замолчал. Он провел ладонью по шее и стал смотреть в белесо-голубое небо. Его тень съежилась бесформенной лужицей почти под самыми подошвами. Он достал третью за этот день флягу и осушил ее.
Бейкер обратился к нему:
— Извини. Я не хотел на тебя кричать. Мои ноги…
— Ну конечно, — отозвался Гаррати.
— Все мы такими становимся, — продолжал Бейкер. — Мне иногда кажется, что это и есть самое худшее.
Гаррати закрыл глаза. Ему очень хотелось спать.
— Знаешь, чего мне хочется? — спросил Пирсон. Он уже шел между Гаррати и Бейкером.
— Насрать на Главного, — отозвался Гаррати. — Всем хочется насрать на Главного. Когда он появится в следующий раз, мы всей оравой кинемся на него, стащим с машины, разложим на дороге, снимем штаны…
— Мне не этого хочется. — Пирсон шел походкой человека, находящегося в последней стадии опьянения, которая еще позволяет воспринимать окружающее. Голова его болталась из стороны в сторону. Веки поднимались и опускались, как сумасшедшие жалюзи. — Это не имеет отношения к Главному. Я просто хочу уйти в поле, лечь на спину и закрыть глаза. Просто полежать на спине среди пшеницы…
— В Мэне не сажают пшеницу, — сообщил Гаррати. — У нас растут травы для покоса.
— Хорошо, в траве. И сочинить стихотворение. И уснуть.
Гаррати пошарил в карманах нового пояса; почти все были пусты. Наконец он отыскал бумажный пакетик соленых хлопьев и стал глотать их, запивая водой.
— Чувствую себя решетом, — сказал он. — Пью воду, а через две минуты она выступает на коже.
Опять рявкнули карабины, и еще одна фигура грузно рухнула на дорогу, как движущаяся заводная игрушка, у которой кончился завод.
— Сорк пять, — невнятно пробормотал присоединившийся к ним Скрамм. — Ткими темпами мы и до Порльнда не дыйдем.
— Что-то голос у тебя неважный, — заметил Пирсон; в его собственном голосе можно было при желании уловить осторожную оптимистическую нотку.
— Мне пвезло, у меня телослжение крепкое, — весело откликнулся Скрамм. — У меня, по-моему, темпратура.
— Боже мой, да как же ты еще идешь? — ахнул Абрахам; в его голосе слышался суеверный страх.
— Я? Ты обо мне? — парировал Скрамм. — Ты на него псмри! — Он указал большим пальцем вбок, на Олсона. — Он как идет, хтел бы я знать!
Олсон не раскрывал рта в течение двух часов. Он не притронулся к последней полученной им фляге. Соседи бросали жадные взгляды на его пояс с едой, к которой он также не притрагивался. Его черные обсидиановые глаза смотрели прямо вперед. Заросшее двухдневной щетиной лицо приобрело болезненно-хитрое выражение. Даже волосы, стоящие торчком на затылке и прядями падающие на лоб, усиливали впечатление потусторонности. Запекшиеся губы покрылись пузырями. Кончик языка свисал над нижней губой, как головка дохлой змеи у входа в пещеру. Он уже утратил нормальный розовый цвет и стал грязно-серым. На него налипла дорожная пыль.
Он уже там, подумал Гаррати, он, безусловно, там. Стеббинс говорил, что со временем мы все туда уйдем. Насколько он погрузился в себя? На футы? На мили? На световые годы? Насколько темно там, на той глубине? К нему пришел ответ: он настолько глубоко, что не видит того, что снаружи. Он прячется в темноте и выглянуть уже не может.
— Олсон! — мягко окликнул его Гаррати. — Олсон!
Олсон не ответил. Лишь ноги его двигались.
— Мне бы хотелось, чтобы он наконец пошевелил языком, — обеспокоенно прошептал Пирсон.
Прогулка продолжалась.
Лес отступил подальше от расширившейся дороги. У обочин опять толпились веселые зрители. Таблички с фамилией Гаррати доминировали среди прочих. Но вскоре лес опять сомкнулся над дорогой. Некоторым Идущим приходилось шагать вдоль самой обочины. А там — симпатичные девочки в шортах и с цепочками. Мальчики в баскетбольных майках и шортах.
Веселый праздник, подумал Гаррати.
У него уже не оставалось сил на то, чтобы жалеть об участии: он слишком устал, и тело его слишком онемело для того, чтобы он мог рефлектировать. Что сделано — то сделано. «Довольно скоро, — подумал он, — мне даже станет трудно разговаривать». Ему захотелось закутаться в себя, как малыш закутывается в плед и воображает, что укрылся от всех неприятностей. Укройся — и жизнь станет намного проще.
Он долго обдумывал то, о чем говорил Макврайс. О том, что всех их надули, обманули. «Не может быть, — упорно убеждал себя Гаррати. — Один из нас не обманут. Один из нас еще обойдет остальных… Разве нет?»
Он провел языком по губам и отпил несколько глотков из фляги.
Они прошли мимо небольшого зеленого дорожного указателя, извещавшего, что в сорока четырех милях впереди их ожидала платная магистраль штата Мэн.
— Вот, — сказал Гаррати, не обращаясь ни к кому в особенности. — Сорок четыре мили до Олдтауна.
Никто ему не ответил, и Гаррати подумал, что стоило бы опять подойти к Макврайсу, но вдруг услышал женский крик. Они в это время проходили очередной перекресток. Движение было перекрыто канатами, но толпа зрителей напирала, и ее сдерживала полиция. Все размахивали руками, плакатами, баночками с мазью для загара.
Кричала крупная краснолицая женщина. Она бросилась на один из барьеров, опрокинула его и сорвала значительную часть заградительного каната. Затем она, вопя и царапаясь, вырывалась из рук подоспевших к ней полицейских. Эти последние кряхтели от натуги.
Я ее знаю, подумал Гаррати. Разве я ее не знаю?
Голубой носовой платок, сверкающие воинственным пылом глаза. Даже морская форменная одежда с нашивками. Ее ногти оставили кровавые полосы на щеке полицейского, удерживавшего ее — пытавшегося ее удержать.
Гаррати прошел в десяти футах от нее. И, проходя, понял, где видел ее раньше: это была мать Перси. Того самого Перси, который пытался незаметно пробраться в лес и вместо этого перебрался в мир иной.
— Мне нужен мой мальчик! — причитала она. — Мне нужен мой мальчик!
Толпа была в восторге. Никто ей не сочувствовал. Какой-то маленький мальчик плюнул ей на ногу и мгновенно скрылся.
Джен, думал Гаррати, я иду к тебе, Джен, а все остальное — фигня, Богом клянусь, я приду. Но прав был Макврайс. Джен не хотела, чтобы он шел. Она плакала. Она умоляла его переменить решение. Они подождут, она не хочет терять его, пожалуйста, Рей, не будь дураком, Долгая Прогулка — это чистое убийство…
Дело было месяц назад, в апреле. Они сидели на скамейке возле музыкального павильона, он обнимал ее за плечи. Она надушилась теми духами, которые он подарил ей на день рождения. У них был девичий, темный запах, запах плоти, кружащий голову. Мне нужно идти, сказал он. Мне нужно, как ты не понимаешь, мне нужно идти.
Рей, ты не понимаешь, что делаешь. Не надо, Рей, пожалуйста. Я люблю тебя.
Ну да, думал он, шагая по дороге, она была права. Конечно же, я не понимал, что делаю.
Но я даже сейчас не понимаю. Вот какая ситуация, чтоб ей пусто было. Очень простая и очень ясная.
— Гаррати!
Он с удивлением вскинул голову. Он только что снова задремал. А рядом с ним уже шагал Макврайс.
— Как себя чувствуешь?
— Чувствую? — осторожно переспросил он. — Вроде нормально. Да, я вроде в норме.
— Баркович ломается, — с тихой радостью сообщил Макврайс. — Я уверен. Он разговаривает сам с собой. И хромает.
— И ты хромаешь, — возразил Гаррати. — И Пирсон хромает. И я.
— У меня нога побаливает, только и всего. А Баркович… Он все время трет ногу. По-моему, у него растяжение.
— Да за что ты так его ненавидишь? Почему не Колли Паркера? Не Олсона? Не всех нас?
— Потому что Баркович сознает, что делает.
— Ты хочешь сказать, он играет на победу?
— Ты, Рей, не знаешь, что я имею в виду.
— Ты и сам вряд ли знаешь, — сказал Гаррати. — Он, конечно, негодяй. Возможно, и надо быть негодяем, чтобы победить.
— То есть хорошие ребята к финишу приходят последними?
— Черт побери, откуда мне знать?
Они шли мимо небольшого школьного здания с деревянной крышей. Ребятишки во дворе махали руками, приветствуя Идущих. Пять или шесть мальчиков стояли на шатровидной конструкции для лазанья, как часовые; увидев их, Гаррати вспомнил работников склада древесины.
— Гаррати! — закричал один из мальчишек. — Гар-ра-тиии!
Маленький взъерошенный мальчишка пританцовывал там, наверху, и махал обеими руками. Гаррати неохотно помахал ему в ответ. Мальчишка, согнув коленки, повис вниз головой на перекладине, не переставая махать. Гаррати испытал некоторое облегчение, когда школа осталась позади. Очень уж много энергии расходовал тот пацан, тяжело об этом думать.
К ним присоединился Пирсон.
— Я тут задумался, — сказал он.
— Сохраняй силы, — посоветовал ему Макврайс.
— Неостроумно, брат. Совсем неостроумно.
— О чем ты задумался? — спросил Гаррати.
— О том, насколько хреново остаться предпоследним.
— Почему это так хреново? — спросил Макврайс.
— Ну… — Пирсон протер глаза, искоса взглянул на поваленную молнией сосну. — Ну, понимаешь, пережить всех, абсолютно всех, кроме этого последнего. Я подумал, что для предпоследнего тоже должен быть Приз.
— Какой? — хладнокровно осведомился Макврайс.
— Не знаю.
— Может, жизнь? — сказал Гаррати.
— Да кто же ради этого пойдет?
— Наверное, на старте — никто. Но сейчас лично я был бы счастлив получить просто право на жизнь, и к черту Приз, и к черту мои сокровенные желания. А ты как?
Пирсон надолго задумался.
— Знаешь, я не вижу в этом смысла, — сказал он извиняющимся тоном.
— Скажи ему, Пит, — попросил Гаррати.
— А что сказать? Он прав. Или ты не получаешь банана, или получаешь его целиком.
— Дурак ты, — сказал Гаррати, но без особой убежденности. Ему было жарко, он устал, и в его глазах можно было разглядеть пока еще отдаленные признаки начинающейся головной боли. Может быть, подумал он, вот так начинается солнечный удар. Может быть, так даже лучше. Просто уплыть, опуститься в сонное, полусознательное состояние и проснуться мертвым.
— Ну конечно, — охотно согласился Макврайс. — И все мы дураки, иначе бы здесь не оказались. Мне казалось, мы это давно обсудили. Мы хотим умереть, Рей. Разве это не укладывается в твоей больной, тяжелой голове? Посмотри на Олсона. Это же череп на палке. И ты будешь мне говорить, что он не хочет умереть? Второе место? Плохо даже то, что один из нас не получит того, чего он в самом деле хочет.
— Копайся в этом психодерьме сколько влезет, я тут ничего не понимаю, — помолчав, сказал Пирсон, — но только я считаю, что второго не надо вышибать.
Гаррати рассмеялся.
— Ты ненормальный, — сказал он.
Смеялся и Макврайс.
— Ты начинаешь смотреть на вещи моими глазами. Попарься еще немного, попыхти, и мы сделаем из тебя истинно верующего.
Идущие шли вперед.
У кого-то нашелся карманный термометр, и ртуть на нем поднялась до отметки семьдесят девять градусов (до восьмидесяти[50] — после того как он подержал термометр в дрожащей руке). Восемьдесят, подумал Гаррати. Восемьдесят. Не так уж и жарко. В июле бывает на десять градусов больше. Восемьдесят. При такой температуре хорошо посидеть на веранде, поесть цыпленка с салатом. Восемьдесят. Ах, окунуться бы в реку сейчас. Вода на поверхности теплая, зато она холодна внизу, там, где ноги почувствуют ее течение, увлекающее тебя к камням, около которых образовались водовороты, но ты с легкостью можешь переставлять ноги, если, конечно, весишь больше птичьего пера. И эта вода будет омывать тебя, твою кожу, волосы, промежность. При этой мысли разгоряченное тело Гаррати затрепетало. Восемьдесят. Пора раздеваться до трусов и залезать в гамак на заднем дворе с хорошей книгой в руках. Может быть, уснуть. Однажды он затащил Джен в гамак, и они лежали там рядышком и покачивались, пока его пенис не превратился в продолговатый горячий камень, торчащий внизу живота. Джен как будто не имела ничего против. Восемьдесят. О Христос всемилостивый, восемьдесят градусов.
Восемьдесят. Восемьдесятвосемьдесятвосемьдесят. Повторяй, пока это слово не лишится смысла, пока оно не уйдет.
— В жизни мне не было так жарко, — прогнусавил Скрамм. Его широкое лицо побагровело, и по нему стекал пот. Он расстегнул рубашку, обнажив волосатую грудь. Пот лился ручьями.
— Застегнулся бы ты, — посоветовал ему Бейкер. — Когда солнце начнет заходить, простудишься. И тогда тебе плохо придется.
— Жара прклятая, — проговорил Скрамм. — Я весь горю.
— Будет дождь, — заметил Бейкер. — Обязательно должен быть.
— Никто никому ни хрена не должен, — сказал Колли Паркер. — В жизни не видел такого поганого штата.
— Если не нравится, почему домой не идешь? — ответил Гаррати и глупо хихикнул.
— Да заткнись ты, задница.
Гаррати отпил немного из фляги и заставил себя не пить больше. Ему не хотелось, чтобы у него начались судороги от воды. В таком случае ему конец. У него однажды такие судороги были, и одного раза с него достаточно. Он помогал тогда ближайшим соседям, Элвеллам, косить сено. На чердаке сарая Элвеллов стояла адская жара, а они перетаскивали туда по пожарной лестнице здоровенные семидесятифунтовые тюки сена. Гаррати совершил тактическую ошибку — выпил целых три ковша ледяной воды, которую им принесла миссис Элвелл. Вдруг его грудь, живот, голову пронзила дикая боль, он поскользнулся на тюке сена и рухнул с чердака вниз, в кузов грузовика. Мистер Элвелл поддерживал его мозолистой рукой, когда он перелезал через борт и прыгал на землю, ослабевший от боли и стыда. Его отослали домой, его, мальчика, провалившего один из первых экзаменов на право считаться мужчиной. К рукам прилипла сенная труха, сено застряло в волосах. Он брел домой, и солнце поджаривало его и без того обожженный затылок.
Он содрогнулся, и тело вновь ощутило волну жара. Начинающаяся головная боль уже выглядывала из зрачков… Как же легко отпустить веревку…
Он посмотрел на Олсона. Олсон здесь. Язык почернел. Грязное лицо. Глаза слепо смотрят вперед. Я не такой, как он. Боже правый, я не такой. Ради всего святого, я не хочу умирать таким, как Олсон.
— Этот год у всех поубавит гонора, — печально сказал Бейкер. — Мы не дойдем до Нью-Хэмпшира. Могу хоть на деньги спорить.
— Два года назад был дождь со снегом, — сказал Абрахам. — А они перешли границу. Точнее говоря, четверо из них.
— Да, но жара — это другое, — возразил Йенсен. — Когда холодно, стараешься идти быстрее, чтобы согреться. А когда жарко, идешь медленнее… и застываешь. И что делать?
— Где справедливость? — сердито рявкнул Колли Паркер. — Почему бы не проводить эту сволочную Прогулку где-нибудь в Иллинойсе, где местность ровная?
— А мне Мэн нравится, — прогнусавил Скрамм. — Чего ты столько рррругаешься, Паркер?
— А ты почему все время сопли вытираешь? — огрызнулся Паркер. — Потому что я такой, вот почему. Есть возражения?
Гаррати посмотрел на часы, но они, оказывается, остановились в 10:16. Он забыл их завести.
— У кого есть часы? — спросил он.
— Дай посмотрю. — Пирсон искоса посмотрел на свои часы. — Полчаса до полной задницы, Гаррати.
Все рассмеялись.
— Скажи, сколько времени, — сказал Гаррати. — Мои часы остановились.
Пирсон опять посмотрел на часы.
— Две минуты третьего. — Он взглянул на небо. — Это чертово солнце еще долго не зайдет.
Солнце злобно взирало на Идущих поверх деревьев. Оно покинуло зенит, но тень деревьев еще не легла на дорогу. И ляжет не раньше чем через час. Гаррати казалось, что с южной стороны на горизонте он различает темно-багровую грозовую тучу, но, возможно, он всего лишь принимал желаемое за действительное.
Абрахам вяло обсуждал с Колли Паркером достоинства четырехствольных карабинов. Все прочие, судя по всему, не были расположены к разговорам, поэтому Гаррати в одиночестве шел вдоль обочины, время от времени помахивая зрителям, а чаще не обращая на них внимания.
Идущие шли теперь более плотной группой, нежели прежде. Лидеры находились теперь в поле зрения пелетона — два высоких загорелых парня; вокруг пояса у обоих были повязаны черные кожаные куртки. О них говорилось, что они якобы любовники, но Гаррати верил в это так же, как в то, что луна сделана из сыра. Ничего женственного в них не было, судя по виду, оба они — нормальные, вполне симпатичные ребята… Впрочем, это еще не доказывает, что они не голубые. А если и голубые, то ему, Гаррати, нет до этого никакого дела. Но…
Следом за ребятами в кожаных куртках шел Баркович, сразу за ним — Макврайс, не отрывающий взгляда от спины Барковича. Из заднего кармана Барковича все еще торчала желтая непромокаемая шляпа. Гаррати не показалось, что Баркович ломается. На самом деле, подумал он с горечью, выдыхается как раз Макврайс.
Позади Барковича и Макврайса шла группа из семи или восьми мальчиков, представлявшая собой некое случайно составившееся сообщество, постоянно видоизменяющееся, постоянно теряющее своих членов и принимающее новых. За этой группой шла еще одна, поменьше, затем — Скрамм, Пирсон, Абрахам, Паркер и Йенсен. Команда Гаррати. Неподалеку от старта с ними были и другие, но теперь Гаррати едва ли вспомнил бы их фамилии.
За этой группой двигались еще две, а кроме того, всю колонну пронизывала нить одиночек. Несколько человек, подобно Олсону, были предельно измучены и впали в кататонию, другие, подобно Стеббинсу, явно не нуждались в чьем бы то ни было обществе. И почти на всех лицах отпечаталось напряженное, испуганное выражение, которое Гаррати теперь так хорошо знал.
Карабины нацелились на одного из одиночек, привлекших внимание Гаррати. Это был невысокий, коренастый парнишка в истрепанной зеленой шелковой куртке. Гаррати припомнил, что последнее предупреждение было вынесено этому парнишке с полчаса назад. Он бросил на карабины быстрый настороженный взгляд и ускорил шаг. Дула карабинов тут же потеряли к нему интерес, по крайней мере на время.
Гаррати ощутил внезапный и необъяснимый душевный подъем. До Олдтауна, до следующего островка цивилизации — если место, где есть мельница, обувная фабрика и фабрика по производству каноэ, можно назвать островком городской цивилизации — теперь оставалось немногим больше сорока миль. Они войдут в Олдтаун где-то поздним вечером и пройдут по платной магистрали. А идти по магистрали — развлечение по сравнению с шоссе. По травяной полосе можно при желании идти даже босиком. По прохладной росистой траве. Господи, какое наслаждение! Гаррати потер бровь тыльной стороной ладони. Может быть, все это закончится хорошо. Темно-багровая туча несколько приблизилась, и теперь было совершенно ясно, что надвигается гроза.
Сказали свое слово карабины, а Гаррати даже не вздрогнул. Парень в шелковой зеленой куртке получил свой билет, а Гаррати смотрел и смотрел на солнце. Наверное, даже смерть не так страшна. Каждый из них, в том числе и Главный, рано или поздно встретится с ней. Так кто же кого обманывает? Гаррати решил высказать эту мысль Макврайсу при следующем разговоре.
Он чуть ускорил шаг и принял решение помахать первой красивой девушке, которая им встретится. Но пока им встретилась не красивая девушка, а невысокий итальянец. Типичный до карикатурности итальянец, маленький, в потертой фетровой шляпе, кончики черных усов загнуты кверху. Он стоял около старенького грузовика, задний борт которого был откинут, и махал Идущим, обнажая в улыбке неправдоподобно белые, неправдоподобно квадратные зубы.
На полу кузова грузовика лежал резиновый коврик, а на нем — слой колотого льда, из которого выглядывало множество широких розовых улыбок. Ломтики арбуза.
Гаррати почувствовал, как его желудок дважды перекувырнулся, словно ныряльщик в воздухе. Над кузовом грузовика висел транспарант: ДОМ Л’АНТИО ЛЮБИТ ВСЕХ УЧАСТНИКОВ ДОЛГОЙ ПРОГУЛКИ! БЕСПЛАТНЫЕ АРБУЗЫ!
Несколько Идущих, в том числе Абрахам и Колли Паркер, затрусили к обочине. Все были предупреждены. Они двигались со скоростью выше, чем четыре мили в час, но не в нужном направлении. Дом Л’Антио увидел их и рассмеялся радостным, веселым, беззаботным смехом. Затем он хлопнул в ладоши, нырнул в кузов и явился снова, держа в обеих руках розовые, улыбающиеся ломти арбуза. Рот Гаррати наполнился слюной. Но они же не позволят, подумал он. Как не позволили другому торговцу угостить их прохладительными напитками. А потом: Боже правый, как бы это было вкусно. А может, Боже, они были правы, что позволили себе сбавить скорость ради этого? Ну где еще в это время года можно найти арбуз?
Когда участники Долгой Прогулки проходили мимо заградительных канатов, небольшая толпа, собравшаяся вокруг Дома Л’Антио, ревела от восторга. Были вынесены вторичные предупреждения, и как из-под земли появились трое из полиции штата, чтобы пресечь деятельность Дома. Этот последний кричал громко и звонко:
— Да что такое? Да почему нельзя? Вы, тупые фараоны, это же мой арбуз! Я хочу их угостить, я угощу их, а что? Пошли отсюда, свиньи!
Один из полицейских потянулся к ломтям арбуза, которые Дом держал в руках. Второй подобрался к грузовику и захлопнул задний борт.
— Мерзавцы! — закричал Гаррати во всю мощь своих легких. Его вопль прозвучал в жарком дневном воздухе подобно звону разбитого стекла. Один из полицейских штата с удивлением обернулся… на презренное мелкое существо.
— Суки вонючие! — кричал им Гаррати. — Лучше бы ваши матери, суки, аборт в свое время сделали!
— Да, скажи им, Гаррати! — закричал кто-то. Оказалось, это был Баркович; он широко ухмылялся и грозил полицейским штата кулаками. — Скажи им…
Но теперь уже кричали все, а полицейские штата — это совсем не то, что солдаты Национальных Взводов. Лица их раскраснелись от смущения, но они тем не менее теснили Дома, не выпускающего из рук улыбающиеся куски арбуза, прочь от дороги.
Дом то ли забыл английский язык, то ли счел его неподходящим для сложившейся ситуации. Он принялся выкрикивать сочные итальянские ругательства. Толпа поддержала его криками. Какая-то женщина в соломенной шляпе швырнула в одного из полицейских транзистор. Он попал полицейскому в голову и сшиб с него каску. Гаррати было жаль полицейского, но он тем не менее продолжал громко ругаться. Он уже не мог остановиться. Он все повторял «сукины дети», хотя раньше не сомневался, что место этому выражению разве что на страницах книги.
Идущие уже решили, что Дом Л’Антио вот-вот навсегда скроется из виду, но маленький итальянец вдруг вырвался и бросился к дороге; толпа волшебным образом расступалась перед ним и смыкалась — или старалась сомкнуться — перед полицейскими. Но один из них быстро захлестнул Дома веревочной петлей под колени и рванул на себя. Прежде чем потерять равновесие, Дом успел подбросить вверх розовые улыбающиеся куски арбуза.
— ДОМ Л’АНТИО ЛЮБИТ ВСЕХ ВАС! — выкрикнул он. Толпа истерически вопила. Дом рухнул в пыль головой вперед, и на его запястьях сзади мгновенно замкнулись наручники.
Когда ломти арбуза взмыли в воздух, Гаррати расхохотался, вскинул обе руки вверх и торжествующе потряс кулаками над головой, когда увидел, как Абрахам с непринужденной грацией поймал кусок арбуза.
Другие Идущие остановились, чтобы подобрать остальные ломти, и были предупреждены в третий раз, но, к удивлению Гаррати, никто не был убит, и в итоге пятеро — нет, поправил себя Гаррати, шестеро ребят получили по куску арбуза. Все прочие либо весело поздравляли тех, кому достался арбуз, либо костерили солдат, чьи деревянные лица, по общему мнению, выражали теперь легкое раздражение.
— Я всех люблю! — промычал Абрахам. Он широко улыбался, и красный арбузный сок стекал по его щекам. Он выплюнул в воздух три арбузных зернышка.
— Проклятие! — весело крикнул Колли Паркер. — Я проклят, и будь я проклят, если это не так!
Он вгрызся в арбуз, шумно и жадно глотнул, потом разломал свой кусок пополам и перебросил половину Гаррати, который чуть не оступился от неожиданности.
— Держи, деревня! — крикнул Колли. — И чтоб потом не говорил, что я тебе ничего не дал!
— Да пошел ты! — смеясь, крикнул в ответ Гаррати.
Холодный, холодный арбуз. Сок попал Гаррати в нос, потек по подбородку и, какое счастье, полился в горло, полился в горло…
Он позволил себе съесть только половину, затем крикнул:
— Пит! — и перебросил остаток Макврайсу.
Макврайс поймал кусок арбуза легким, небрежным движением, характерным, пожалуй, для звезд университетского спорта и для профессиональных бейсболистов. Потом он улыбнулся Гаррати и доел арбуз.
Гаррати огляделся вокруг и почувствовал, как его переполняет безумное чувство триумфа, как радость проникает в самое сердце; ему захотелось пройтись колесом. Почти всем досталось по кусочку арбуза, пусть по крохотному кусочку мякоти, прилипшему к зернышку.
Стеббинс, как обычно, был исключением. Он шел, глядя на асфальт. В руках у него не было ничего, и улыбки на лице тоже не было.
К черту его, подумал Гаррати. Тем не менее частица его радости улетучилась. Ступни опять наливались тяжестью. Он понимал, что дело не в том, что Стеббинсу не досталось арбуза. Стеббинсу просто не нужен арбуз.
Два тридцать пополудни. Пройдена сто двадцать одна миля. Грозовая туча приближалась. Прохладный ветер леденил разгоряченную кожу Гаррати. Опять будет дождь, подумал он. Очень хорошо.
Люди по обеим сторонам дороги сворачивали пледы, подбирали клочки газет, укладывали вещи. Грозовая туча лениво наплывала на Прогулку. Температура резко упала, и стало холодно, как осенью. Гаррати быстро застегнул рубашку.
— Опять начинается, — обратился он к Скрамму. — Ты бы оделся.
— Да ты что! — ухмыляясь, пробасил Скрамм. — Я никогда себя лучше не чуствал.
— Сейчас грохнет! — в восторге прокричал Паркер.
Они находились теперь на вершине медленно понижающегося плато и уже видели завесу дождя, обрушившуюся на лес и приближающуюся к ним вместе с багровыми тучами. Прямо над их головами небо приобрело зловещий желтый оттенок. Похоже на торнадо, подумал Гаррати. Вот тогда и придет конец. Что они станут делать, если ураган обрушится на дорогу и унесет их всех в страну Оз в облаке пыли и арбузных зерен?
Он засмеялся. Ветер буквально выдирал смех из его рта.
— Макврайс!
Макврайс пошел под углом к белой линии, чтобы дать Гаррати возможность нагнать его. Он шел, наклонясь против ветра, и одежда его бешено трепетала и хлопала. Черные волосы и отчетливо различимый на загорелом лице белый шрам делали его похожим на старого полубезумного морского волка, стоящего на капитанском мостике.
— Что? — прокричал он.
— Правила предусматривают вмешательство Бога?
Макврайс задумался.
— Думаю, нет, — ответил он и стал застегивать куртку.
— Что будет, если в нас ударит молния?
Макврайс повернул голову и гоготнул:
— Мы умрем!
Гаррати фыркнул и отошел. Другие Идущие тоже с тревогой поглядывали на небо. Да, сейчас их ждет не небольшой душ, не такой, как тот, что охладил их вчера после жаркого дня. Как сказал Паркер? Грохнет. О да, несомненно, грохнет.
Между ног Гаррати прокатилась бейсбольная кепка. Гаррати огляделся и заметил невысокого мальчика, который печально провожал кепку взглядом. Скрамм словил ее и попытался перебросить владельцу, но ветер подхватил ее, заставил описать в воздухе дугу, подобную дуге бумеранга, и швырнул на яростно раскачивающееся дерево.
Бело-пурпурная ломаная молния прорезала горизонт. Прогрохотал гром. Убаюкивающий шорох ветра среди ветвей сосен превратился в завывания сотни безумных призраков.
Выстрелы, негромкие выстрелы игрушечных пистолетов, едва различимые на фоне грома и воя ветра. Гаррати обернулся, предположив, что Олсон наконец заработал пулю. Но Олсон все еще шел, рубаха его развевалась на ветру, и было хорошо видно, с какой поразительной быстротой тает его плоть. Он где-то успел потерять пиджак, и теперь из коротких рукавов рубахи торчали костлявые, тонкие, как карандаши, руки.
Не его, а кого-то другого отволокли с дороги. Длинные растрепанные волосы, а под ними — маленькое, усталое и совершенно мертвое лицо.
— Если бы этот ветер дул нам в спину, к половине пятого мы были бы в Олдтауне! — весело прокричал Баркович. Он натянул свою яркую непромокаемую шляпу на самые уши. Его заострившееся лицо было веселым и безумным. Вдруг Гаррати понял. Нужно не забыть сказать Макврайсу. Баркович сумасшедший.
Через несколько минут ветер внезапно стих. Гром доносился лишь в виде отдельных глухих раскатов. И тут же вернулась жара, влажная, почти непереносимая после только что продувавшего их холодного ветра.
— Что случилось? — проревел Колли Паркер. — Гаррати! Что, в этом говенном штате даже грозы говенные?
— Думаю, ты получишь то, чего хочешь, — ответил Гаррати. — Но не знаю, насколько тебе это понравится.
— Йо-хо! Реймонд! Реймонд Гаррати!
Голова Гаррати дернулась. На какую-то ужасную долю секунды ему показалось, что это его мать, и перед ним заплясал призрак Перси. Но на него смотрела всего лишь добродушная старая дама, прикрывающаяся от дождя журналом «Вог».
— Старая перечница, — пробормотал у него над ухом Бейкер.
— Мне она нравится. Ты ее знаешь?
— Тип этот знаю, — зло сказал Бейкер. — Она точь-в-точь как моя тетка Хэтти. Она любила ходить на похороны, слушать, как люди плачут, и так далее, и все вот с такой улыбкой. Как кошка в курятнике.
— Может, это мать Главного, — сказал Гаррати. Он намеревался пошутить, но шутка не удалась. Лицо Бейкера оставалось напряженным и казалось бледным при послегрозовом освещении.
— У тети Хэтти было девять детей. Представляешь, Гаррати, девять. И четверых из них она с такой же улыбкой похоронила. Родных детей. Есть люди, которым нравится смотреть, как умирают другие. Не могу их понять. А ты?
— Тоже нет, — сказал Гаррати. Бейкер начинал действовать ему на нервы. Над головой снова начинали с грохотом перекатываться колеса гигантского невидимого вагона. — Твоя тетя Хэтти умерла?
— Нет. — Бейкер посмотрел на небо. — Она дома. Наверное, сидит на крыльце в качалке. Она уже не может много ходить. Просто сидит, качается и слушает радио. И улыбается всякий раз, как передают некролог. — Бейкер потер локти ладонями. — Гаррати, ты когда-нибудь видел кошку, которая жрет своих котят?
Гаррати не ответил. Воздух был наэлектризован, отчасти из-за возобновляющейся грозы, отчасти по другой причине. Гаррати не мог понять, по какой. Всякий раз, как он зажмуривался, он видел перед собой косые глаза Фрики Д’Аллессио, глядящие на него из тьмы. Наконец он спросил у Бейкера:
— В вашей семье кто-нибудь, случайно, не был гробовщиком?
Бейкер слегка улыбнулся:
— Знаешь, я одно время подумывал пойти учеником в похоронное бюро. Хорошая работа. Даже во времена депрессии всегда будет кусок хлеба.
— А я всегда хотел заняться производством унитазов, — сказал Гаррати. — Заказы от кинотеатров, кегельбанов и так далее. Дело верное. Сколько у нас в стране может быть унитазных фабрик?
— Думаю, мне больше не захочется работать в похоронном бюро, — произнес Бейкер. — Хотя теперь это уже не важно.
Ослепительная вспышка молнии разорвала небо. За ней последовал исполинский раскат грома. Поднялся резкий, порывистый ветер. Облака неслись по небу, как пиратские суда по черной поверхности призрачного моря.
— Вот оно, — сказал Гаррати. — Вот оно, Арт.
— Некоторые говорят, что им все равно, — неожиданно сказал Бейкер. — Говорят: «Когда я умру, с меня хватит чего-нибудь попроще». Вот как они ему говорят. Моему дяде. Но большинству далеко не все равно. Он так всегда мне говорил. Сначала, мол, они говорят: «Для меня сойдет простой сосновый ящик». Но в конце концов заказывают большой… Даже со свинцовой обшивкой, если у них есть деньги. Очень часто даже номер модели в завещании указывают.
— Зачем? — спросил Гаррати.
— В наших местах многим хочется, чтобы их похоронили в мавзолее. Надземное захоронение. Они не хотят лежать под землей, потому что у нас в Луизиане высокий уровень грунтовых вод. Во влажной почве гниение идет быстро. Но можно вспомнить о крысах. Могильные крысы. Они легко прогрызают сосновые гробы.
Невидимые руки ветра толкали Идущих. Гаррати хотелось, чтобы гроза продолжалась подольше. Какая-то сумасшедшая карусель. С кем бы ты ни говорил, неизменно приходишь к этой теме.
— Нет, это не по мне, — сказал Гаррати. — Отложу тысячи полторы специально на то, чтобы после смерти меня не сожрали крысы.
— А я не знаю, — отозвался Бейкер. Он сонно прикрыл глаза. — Знаешь, что меня беспокоит? Им нужны мягкие ткани. Я просто вижу, как они прогрызают дыру в моем гробу, расширяют ее и пробираются внутрь. И ползут к моим глазам, и жрут их. И вот я — часть крысы. Я прав?
— Не знаю, — с отвращением сказал Гаррати.
— Нет, спасибо. Мне — со свинцовой обшивкой. И никаких других.
— Собственно говоря, тебе понадобится только один, — сказал Гаррати и нервно хихикнул.
— А вот это верно, — торжественно подтвердил Бейкер.
Вспыхнула еще одна розовато-белая молния, и в воздухе запахло озоном. Гроза ударила по ним с новой силой. Но уже не дождем. Градом.
Пять секунд спустя по ним лупили градины размером с мелкую гальку. Несколько человек закричали. Гаррати прикрыл ладонью глаза. Вой ветра усилился до пронзительного крика. Градины молотили лица и тела, прыгали по асфальту.
Йенсен в панике описал на дороге огромный круг; ноги его заплетались, он спотыкался. Солдаты в фургоне раз шесть прицеливались в него, вглядываясь в сплошную колеблющуюся пелену града, чтобы выстрелить наверняка. «Прощай, Йенсен, — подумал Гаррати. — Мне жаль тебя».
Град теперь шел с дождем. Процессия поднималась на холм, градины во множестве катились Идущим навстречу, вниз, и таяли под ногами. Еще одна волна града окатила их, потом дождь, волна града, а дальше дождь накрыл их сплошным покрывалом, а в небе грохотал гром.
— Черт побери! — завопил Паркер, приближаясь к Гаррати. Его лицо покрылось красными пятнами, и сам он походил на водяную крысу. — Ну, Гаррати, это уж точно…
— Да-да, самый говенный штат из пятидесяти одного, — закончил за него Гаррати. — Вот и помочи волосы.
Паркер запрокинул голову, открыл рот и стал пить холодную дождевую воду.
— A-а, к дьяволу, а-а!
Гаррати нагнулся против ветра и догнал Макврайса.
— Как тебе это, Пит? — спросил он.
Макврайс выпрямился и отряхнулся.
— Победить невозможно. Сейчас мне хочется солнца.
— Это ненадолго, — успокоил его Гаррати, но ошибся. И в четыре часа дождь еще лил.
Глава 10
Знаете, почему меня называют Графом? Потому что я графики строить люблю! Ха-ха-ха.
Граф «Улица Сезам»Начинался второй их вечер в пути, но заката не было. Примерно в четыре тридцать ливень сменился непрерывной холодной изморосью. Дождь продолжал моросить почти до восьми. Потом небо стало очищаться, и на нем показались яркие, холодно мерцающие звезды.
Гаррати поплотнее завернулся в промокшую одежду. Ему не требовалось слушать сводку погоды, чтобы определить направление ветра. Весенняя погода непостоянна, и теперь холод вытягивал из Идущих тепло, которое еще сохраняли в себе их тела.
Может быть, теплее будет там, где появятся толпы зрителей. Тепло их тел или что-нибудь в этом роде. Сейчас вдоль дороги попадалось все больше зрителей, они, стараясь согреться, собирались в кучки, но оставались пассивны. Они просто смотрели, как Идущие проходят мимо них, и отправлялись домой или спешили к следующему наблюдательному пункту. Если они пришли, чтобы увидеть кровь, то должны были остаться недовольны. После Йенсена Прогулка потеряла только двоих. Эти двое были моложе других и потеряли сознание. Значит, число соперников Гаррати сократилось ровно наполовину. Точнее, больше, чем наполовину. Ушли пятьдесят, против него еще сорок девять человек.
Гаррати шел в одиночестве. Ему было слишком холодно, поэтому спать не хотелось. Он плотно сжимал губы, чтобы унять дрожь. Олсон по-прежнему шел сзади. Ребята вяло спорили, станет ли Олсон пятидесятым, последним из первой половины. Но он не был удостоен этой чести. Пятидесятый билет достался 13-му номеру, Роджеру Финаму. Несчастливый 13-й номер. Гаррати начинало казаться, что Олсон будет идти независимо ни от чего. Может быть, пока не умрет голодной смертью. Он надежно укрылся в таком месте, где его не достанет никакая боль. Если Олсон победит, в этом будет своего рода романтическая справедливость. Ему представился газетный заголовок: В ДОЛГОЙ ПРОГУЛКЕ ПОБЕДУ ОДЕРЖАЛ МЕРТВЕЦ!
Пальцы ног Гаррати онемели. Он шевелил ими, тер о порвавшуюся подкладку туфель и ничего не чувствовал. Настоящая боль жила теперь не в пальцах. В подошвах. Острая, кричащая боль, иглой пронизывающая ногу до бедра при каждом шаге. Ему вспомнилась сказка, которую ему читала мама, когда он был маленький. Сказка про русалку, которой хотелось стать земной женщиной. Но у нее был хвост, и ей сказали — добрая волшебница или кто-то еще, — что она сможет получить ноги, если захочет достаточно сильно. Каждый шаг по твердой земле будет стоить ей боли, словно она будет идти по лезвию ножа, но, если ей так хочется, она может получить ноги, и она сказала — да, согласна, согласна на Долгую Прогулку. И еще она…
— Предупреждение! Предупреждение сорок седьмому!
— Слышу, — сердито пробурчал Гаррати и зашагал быстрее.
Лес поредел. Северная часть штата осталась позади. Они прошли через два небольших тихих городка. Маршрут Прогулки лежал через центральную их часть, и вдоль дороги снова стояли люди, точнее, тени, с трудом различимые в рассеянном из-за дождя свете фонарей. Кричали мало. Наверное, предположил Гаррати, потому что слишком холодно. Слишком холодно и слишком темно, и еще, Боже всемогущий, у него снова предупреждение, и если это не гадость, то что же тогда называть гадостью?
Его ноги опять зашагали медленнее, и он с усилием подстегнул их. Довольно далеко впереди Баркович что-то сказал и разразился неприятным смехом. Он ясно услышал ответ Макврайса:
— Заткнись, убийца.
Баркович велел Макврайсу убираться к черту, но настроение у него, похоже, было неважное. Гаррати устало улыбнулся в темноту.
Он отстал от своих и шел теперь почти в арьергарде. С неудовольствием он обнаружил, что ноги опять несут его к Стеббинсу. Что-то в Стеббинсе привлекало его, но он решил не вдумываться, что же именно. Пора оставить вопросы. Ответы на них не прибавляют шансов. И это тоже грандиозная гадость.
Впереди показалась огромная светящаяся стрелка. Внезапно духовой оркестр заиграл марш. Довольно многочисленный оркестр, судя по звуку. Приветственные крики стали громче. В воздухе что-то летало, и Гаррати пришла в голову дикая мысль, что пошел снег. Однако это был не снег. Всего лишь конфетти. Маршрут переходил на другую дорогу. Дороги пересекались под углом, и путевой указатель извещал, что до Олдтауна оставалось шестнадцать миль. Гаррати почувствовал легкое возбуждение с примесью гордости. Дорога после Олдтауна ему известна. Он мог бы проследить весь маршрут по карте.
— Может, теперь у тебя будет преимущество. Лично я так не думаю, но, может быть, это так.
Гаррати вздрогнул. Стеббинс как будто открыл дверцу в его голове и забрался внутрь.
— Что?
— Это же твои края, так ведь?
— Я не отсюда. Я ни разу не был севернее Гринбуша, если не считать того раза, когда ехал к старту. И ехали мы не по этой дороге.
Духовой оркестр остался позади, звуки труб и кларнетов постепенно стихали вдали.
— Но мы через твой город пройдем?
— Нет, хотя будем недалеко.
Стеббинс кашлянул. Гаррати взглянул на его ноги и с удивлением обнаружил, что Стеббинс сменил свои теннисные туфли на очень мягкие на вид мокасины. Туфли лежали у него за пазухой.
— Берегу теннисные туфли на всякий случай, — пояснил Стеббинс. — Хотя думаю, что закончу в мокасинах.
— A-a.
Они прошли мимо радиовышки, стоящей, как голый скелет, посреди поля. На ее верхушке равномерно пульсировал красный огонек.
— Думаешь увидеть своих?
— Да, — ответил Гаррати.
— А что потом?
— Потом? — Гаррати пожал плечами. — Наверное, буду идти вперед по дороге. До тех пор, пока ты и все прочие не приобретут билеты.
— О, в этом я сомневаюсь, — сказал Стеббинс, тонко улыбаясь. — Ты разве уверен, что тебя никто не одолеет? После того, как ты их увидишь?
— Послушай, ни в чем я не уверен, — ответил Гаррати. — Перед стартом я мало что знал, а теперь я знаю еще меньше.
— Думаешь, у тебя есть шанс?
— И этого я не знаю. Не знаю даже, почему я еще болтаю с тобой. Это же все равно что болтать с дымом.
Далеко впереди в ночи взвыли полицейские сирены.
— Кто-то выскочил на дорогу там, где полицейский кордон не такой мощный, — объяснил Стеббинс. — Гаррати, местные начинают беспокоиться. Подумай только о тех людях, которые там не покладая рук трудятся, чтобы освободить тебе дорогу.
— Тебе тоже.
— Мне тоже, — согласился Стеббинс. Затем он долго молчал. Ворот рубахи свободно хлопал его по затылку. — Просто удивительно, как разум управляет телом, — наконец заговорил он. — Среднестатистическая домохозяйка, наверное, проходит за день миль шестнадцать от холодильника к гладильной доске, от гладильной доски к стиральной машине. В конце дня она, конечно, с радостью ляжет пузом кверху, но она не измучена. Коммивояжер за день пройдет миль двадцать. Это с момента пробуждения до того, как они отправятся спать. Школьник на тренировке футбольного клуба пробежит двадцать пять — двадцать восемь. Все они устают, но никто не бывает к вечеру измучен.
— Ну да.
— А попробуй сказать домохозяйке: сегодня до ужина ты должна отшагать шестнадцать миль.
Гаррати кивнул:
— Она не просто устанет, она выдохнется.
Стеббинс ничего не сказал. У Гаррати возникло дурацкое чувство, будто он разочаровал Стеббинса.
— А что… Разве нет?
— Тебе не кажется, что она постарается отмахать эти шестнадцать до полудня, чтобы потом поскорее скинуть туфли и посмотреть по телику мыльные оперы? Я в этом уверен. Ты устал, Гаррати?
— Да, — коротко ответил Гаррати. — Я устал.
— Выдохся?
— Пожалуй, выдыхаюсь.
— Нет, Гаррати, ты пока еще не выдыхаешься. Вот кто измучен. — Он указал большим пальцем вбок, на силуэт Олсона. — Он уже почти на пределе.
Гаррати завороженно посмотрел на Олсона, словно ожидая, что тот упадет при словах Стеббинса.
— К чему ты клонишь?
— Спроси своего легковоспламеняющегося друга Арта Бейкера. Мул пахать не любит. Зато он любит морковку. Вывод: вешай морковку перед его глазами. Без морковки он выдохнется. А если перед ним морковка, он еще долго будет трудиться, несмотря на усталость. Понимаешь?
— Нет.
Стеббинс снова улыбнулся.
— Поймешь. Понаблюдай за Олсоном. Он потерял аппетит, ему уже не хочется морковки. Он сам еще толком об этом не знает, но это так. Понаблюдай за Олсоном, Гаррати. Ты можешь поучиться у Олсона.
Гаррати внимательно посмотрел на Стеббинса, не зная, насколько всерьез следует принимать его слова. Стеббинс громко рассмеялся. Рассмеялся весело, от души; другие участники Прогулки удивленно повернули головы.
— Подойди к нему. Поговори с ним, Гаррати. А если он тебе не ответит, просто побудь с ним рядом и рассмотри его как следует. Никогда не поздно учиться.
Гаррати сглотнул слюну:
— Ты хочешь сказать, что я получу очень важный урок?
Смех Стеббинса смолк. Он крепко сжал запястье Гаррати.
— Возможно, это самый важный урок в твоей жизни. Тайна той жизни, что над смертью. Сократи это уравнение, Гаррати, и ты сможешь позволить себе умереть. Умереть легко и счастливо, как пьяница над стаканом вина.
Стеббинс отпустил его руку. Гаррати медленно помассировал запястье. Похоже, Стеббинс опять игнорирует его. Он отошел от Стеббинса и направился к Олсону.
Гаррати казалось, что его как будто тянет к Олсону невидимая нить. Он приблизился к Олсону сбоку. Ему захотелось вчитаться в его лицо.
Когда-то, очень давно, он долго не мог заснуть ночью, настолько его напугал фильм с… Кем? Кажется, с Робертом Митчамом в главной роли. Митчам играл священнослужителя церкви Возрождения, который одновременно был маньяком-убийцей. Сейчас фигура Олсона отчасти напоминала Гаррати того актера. Потеряв в весе, Олсон как будто сделался длиннее. Кожа его шелушилась от обезвоживания. Глаза ввалились. Волосы трепались на голове, как ковыль на ветру.
Ну да, все верно, он полностью превратился в робота, в автомат. Может ли быть, чтобы внутри у него скрывался еще какой-то Олсон? Нет. Его уже нет. Нет никаких сомнений, что тот Олсон, который сидел на траве, шутил и рассказывал про парня, застывшего на старте и там же получившего билет, тот Олсон исчез. Осталась мертвая плоть.
— Олсон, — прошептал он.
Олсон шел вперед. Хромающий дом с привидениями на двух ногах. Олсон был грязен. От Олсона плохо пахло.
— Олсон, ты можешь говорить?
Олсон тащился вперед. Лицо его превратилось в черноту, и он двигался, да, он двигался. Что-то в нем еще происходило, что-то еще тикало в нем, но…
Что-то, верно, что-то осталось, но что?
Они вступили на очередной подъем. Гаррати все сильнее не хватало воздуха, и вскоре он задышал часто, как собака. От его мокрой одежды валил пар. Внизу, во тьме, серебряной змейкой извивалась река. Скорее всего Стиллуотер. Стиллуотер протекает вблизи Олдтауна. До них донеслось несколько, совсем немного, не слишком воодушевленных криков. А впереди, за крутым поворотом реки (может, это и Пенобскот), горели огни. Олдтаун. А островок света поменьше — это Милфорд и Брэдли. Олдтаун. Они добрались до Олдтауна.
— Олсон, — заговорил он. — Это Олдтаун. Вон те огни впереди — это Олдтаун. Мы подходим, брат.
Олсон не отвечал. Теперь Гаррати вспомнил, что мешало Олсону говорить, но это вроде бы уже не имело особого значения. Олсон представился ему «Летучим голландцем», который продолжал свои странствия и после того, как исчезла вся его команда.
Они быстрым шагом преодолели долгий спуск, прошли поворот, формой напоминавший букву «S», и миновали мост, сооруженный, как гласил указатель, над рекой Медоу-брук. За мостом их ожидала еще одна табличка: КРУТОЙ ПОДЪЕМ. АВТОМОБИЛЯМ ДВИГАТЬСЯ НА МАЛЫХ ПЕРЕДАЧАХ. Некоторые Идущие застонали.
Подъем действительно оказался крутым. Дорога лежала перед ними, как горка для катания на санках. Холм, правда, был невысокий, они даже в темноте видели вершину. Но подъем в самом деле крутой. Очень крутой.
Они пошли вверх.
Гаррати нагнулся вперед и почти сразу почувствовал, что дыхание начало восстанавливаться. На вершине опять буду задыхаться, как собака, подумал он… и добавил про себя: «Если я дойду до вершины». Обе ноги протестовали все громче. Протестующий вопль начинался у бедер и спускался к стопам. Ноги взывали к нему, они наотрез отказывались и дальше заниматься этой хреновой работой.
Будете, мысленно сказал им Гаррати. Будете, иначе умрете.
Нам все равно, ответили ему ноги. Нам безразлично, пусть мы умрем, умрем, умрем.
Мышцы размягчались, таяли, как мороженое на жарком солнце. Они беспомощно дрожали. Они дергались, как марионетки в руках неумелого кукловода.
Предупреждения гремели справа и слева, и Гаррати подумал, что очень скоро тоже получит предупреждение. Он сосредоточил взгляд на Олсоне, отчаянно стараясь шагать с ним в ногу. Они вместе взойдут на этот смертоносный холм, и он заставит Олсона открыть ему тайну. А потом будет легко, ему не будет дела ни до Стеббинса, ни до Макврайса, ни до Джен, ни до отца, да, и даже до Фрики Д’Аллессио, чья голова раскололась, как головка пластмассовой куклы, на Федеральном шоссе 1.
Что там, в сотне футов впереди? В пятидесяти? Что?
Он задыхался.
Прогремели выстрелы. Последовал громкий пронзительный крик, заглушенный новой серией выстрелов. Они получили еще одного на этом холме. Гаррати ничего не видел в темноте. Кровь мучительно пульсировала в висках. Он обнаружил, что ему совершенно наплевать, кому достался билет. Не важно. Только боль имеет значение, боль, разрывающая его ноги и легкие.
Поворот. Дорога стала ровной. Еще более крутой поворот в начале спуска. Дорога теперь шла слегка под гору, следовательно, можно восстановить дыхание. Но ощущение таяния в мышцах не уходило. Скоро откажут ноги, спокойно подумал Гаррати. Они не донесут меня до Фрипорта. Вряд ли они донесут меня хотя бы до Олдтауна. По-моему, я умираю.
В ночной тишине стал слышен шум, дикий, экстатический гул. Человеческий голос, множество голосов, раз за разом повторяющих одно и то же слово:
Гаррати! Гаррати! ГАРРАТИ! ГАРРАТИ! ГАРРАТИ!
Господь Бог или его отец сейчас отсечет ему ноги, а он еще не успел узнать тайну, тайну, тайну…
Гром: ГАРРАТИ! ГАРРАТИ! ГАРРАТИ!
Это не отец и не Господь Бог. Похоже, это все учащиеся Олдтаунской средней школы в полном составе в унисон скандируют его фамилию. Когда они разглядели его белое, измученное, напряженное лицо, ритмическое скандирование превратилось в беспорядочный неумолчный крик. Стоявшие в первых рядах размахивали автоматическими ружьями. Мальчишки оглушительно свистели и целовали своих девушек. Гаррати помахал им, улыбнулся, кивнул и осторожно приблизился к Олсону.
— Олсон, — шепнул он. — Олсон.
Возможно, глаза Олсона зажглись на мгновение. Как будто изношенный стартер разбитого автомобиля выпустил одну-единственную искру.
— Скажи мне как, Олсон, — шептал он. — Скажи, что надо делать.
Школьники и школьницы (Неужели я ходил когда-то в школу? — подумал Гаррати. Или мне это приснилось?) остались позади, но продолжали кричать.
Глаза Олсона тяжело задвигались в провалившихся глазницах, как будто они заржавели и нуждались в смазке.
— Да, вот так, — оживленно зашептал Гаррати. — Говори. Говори со мной, Олсон. Расскажи мне. Расскажи.
— А, — сказал Олсон. — А. А.
Гаррати придвинулся еще ближе, положил руку Олсону на плечо и оказался в зловонном облаке пота, несвежего дыхания и мочи.
— Прошу тебя, — сказал Гаррати. — Постарайся.
— Га. Го. Госп. Господень сад…
— Господень сад, — неуверенно повторил Гаррати. — Так что про Господень сад, Олсон?
— Он. Зарос. Сорной. Травой, — печально сказал Олсон. Голова его свободно болталась. — Я.
Гаррати молчал. Он не мог говорить. Начался еще один подъем, и он опять задыхался. А Олсон, казалось, вообще уже не дышал.
— Я не. Хочу. Умирать, — закончил Олсон.
Взгляд Гаррати буквально прикипел к черному сгустку плоти, в который превратилось лицо Олсона.
— А? — Олсон со скрипом повернулся к нему и медленно поднял разваливающуюся голову. — Га. Га. Гаррати?
— Да, это я.
— Сколько времени?
Гаррати уже успел заново завести часы и установить их на истинное время. Одному Богу известно зачем.
— Без четверти девять.
— А? Всего? Не. Не позже? — По изможденному старческому лицу Олсона пробежало легкое удивление.
— Олсон… — Гаррати осторожно потряс Олсона за плечо, и все тело Олсона зашаталось, как подъемный кран при сильном порыве ветра. — В чем здесь дело? — Он вдруг хихикнул, как ненормальный. — В чем здесь дело, Олфи?
Олсон намеренно пристально взглянул на Гаррати.
— Гаррати, — прошептал он. Изо рта у него воняло, как из канализационной трубы.
— Что?
— Сколько времени?
— Черт тебя побери! — заорал на него Гаррати и быстро оглянулся, но Стеббинс смотрел на асфальт. Если он и смеялся над Гаррати, то в темноте этого не было видно.
— Гаррати.
— Что? — уже спокойнее спросил Гаррати.
— Хрис. Христос спасет тебя.
Олсон снова поднял голову и свернул к обочине. Он направлялся к автофургону.
— Предупреждение! Предупреждение семидесятому!
Олсон не сбавлял шага. В его фигуре чувствовалось какое-то посмертное достоинство. Толпа умолкла. Зрители следили за происходящим во все глаза.
Олсон двигался уверенно. Он ступил на обочину. Положил обе руки на борт фургона. Неуклюже полез вверх.
— Олсон! — в изумлении закричал Абрахам. — Эй, это же Хэнк Олсон!
Четверо солдат совершенно синхронно направили на него дула карабинов. Олсон ухватился за ближайшее дуло и вырвал ружье у солдата с легкостью, как будто доставал ложечку из стаканчика с мороженым. Оно полетело в толпу. Зрители бросились от него врассыпную, как будто им швырнули живую гадюку.
Одно из оставшихся трех ружей выстрелило. Гаррати ясно видел вспышку. Видел, как порвалась рубашка Олсона в том месте, где пуля вошла в его живот, и как этот кусочек металла вылетел из его спины.
Олсон не остановился. Он протянул руку к ружью, которое только что прострелило его, и направил его дуло в небо в ту самую секунду, как оно выстрелило во второй раз.
— Бей их! — дико завопил идущий впереди Макврайс. — Бей их, Олсон! Убивай их! Убивай их!
Два других карабина выстрелили в унисон. Две пули крупного калибра отбросили Олсона от фургона, и он рухнул навзничь, раскинув руки, как распятый на кресте человек. Один его бок почернел; пули вырвали оттуда кусок мяса. Еще три пули ударили в его тело. Солдат, которого Олсон разоружил, уже достал (без всякого труда) из глубины кузова новый карабин.
Олсон сел. Руки его были прижаты к животу, и он спокойно смотрел, как солдаты, стоящие в открытом кузове приземистого грузовичка, молча оценивают ситуацию. Солдаты тоже смотрели на него.
— Сволочи! — всхлипнул Макврайс. — Кровавые мерзавцы!
Олсон начал подниматься. Очередная серия пуль вновь уложила его.
За спиной Гаррати послышался какой-то звук. Гаррати не нужно было оборачиваться, чтобы понять: Стеббинс. Стеббинс тихо смеялся.
Олсон опять сел. Дула карабинов были по-прежнему направлены на него, но солдаты не стреляли. По их позам можно было подумать, что им любопытно понаблюдать.
Медленно, задумчиво Олсон поднялся на ноги. Руки его были прижаты к животу. Он, казалось, нюхал воздух, чтобы определить направление движения. Затем он медленно повернулся в нужную сторону и заковылял вперед.
— Освободите его! — в шоке хрипло прокричал кто-то. — Ради Христа, освободите его!
Синие, похожие на связки сосисок внутренности Олсона медленно вываливались из живота между его пальцев. Теперь они болтались, как змейки, у него между ног. Олсон пытался затолкать их обратно (затолкать обратно, подумал Гаррати, ошеломленный и напуганный до предела). Он отшвырнул в сторону большой сгусток крови и желчи. Он опять шел вперед, только согнувшись. Лицо его было безмятежно.
— Боже мой, — пробормотал Абрахам, поворачиваясь к Гаррати; он зажимал рот обеими руками. Лицо его побелело, глаза выкатились, и в них светился сумасшедший ужас. — Господи, Рей, какой отвратительный кошмар, Господи Иисусе!
Абрахама вырвало. Блевотина текла по пальцам.
Итак, старина Аб потерял свое печенье, рассеянно подумал Гаррати. Дружище Аб, не получается следовать Совету Тринадцатому.
— Они выпустили ему кишки, — сказал Стеббинс за спиной Гаррати. — Да, вот именно. Причем сделали это намеренно. Чтобы отбить у остальных охоту ссориться с Караулом из Легкой бригады.
— Убирайся от меня, — прошипел Гаррати, — иначе я вышибу тебе мозги!
Стеббинс быстро отстал.
— Предупреждение! Предупреждение восемьдесят восьмому!
До него донесся негромкий смех Стеббинса.
Олсон упал на колени и уперся руками в асфальт. Голова его повисла.
Взревел карабин. Пуля ударилась об асфальт возле левой руки Олсона и отскочила. Медленно, неуклюже Олсон снова стал подниматься на ноги. Они играют с ним, подумал Гаррати. Им было чертовски скучно, вот они и затеяли игру с Олсоном. И как вам Олсон, ребята? Хорошо вас Олсон развлекает?
Гаррати плакал. Он подбежал к Олсону, опустился возле него на колени, прижал его усталое, горящее в лихорадке лицо к груди. Зарылся, всхлипывая, в иссохшие, отвратительно пахнущие волосы Олсона.
— Предупреждение! Предупреждение сорок седьмому!
— Предупреждение! Предупреждение шестьдесят первому!
К нему приближался Макврайс. Снова Макврайс.
— Поднимайся, Рей, поднимайся же, ты ему не поможешь, ради Бога поднимайся!
— Это нечестно! — кричал Гаррати сквозь слезы. На его скуле осталось липкое вонючее пятно — кровь Олсона. — Это же нечестно!
— Я знаю. Идем. Идем.
Гаррати поднялся. Они с Макврайсом пошли спиной вперед, не сводя глаз со стоящего на коленях Олсона. Олсон поднялся на ноги. Встал на белую полосу на дороге. Воздел руки к небу. Толпа тихо ахнула.
— Я НЕ ТАК СДЕЛАЛ! — прокричал Олсон и рухнул на дорогу, недвижимый, мертвый.
Солдаты выпустили в него с фургона еще две пули, затем деловито убрали тело с дороги.
— Да, вот так.
Минут десять все шли молча. Гаррати испытывал странную радость от присутствия Макврайса.
— Я начинаю видеть кое-что во всем этом. Пит, — сказал он. — Тут есть порядок. Не все здесь бессмысленно.
— Да? Не стоит на это рассчитывать.
— Он говорил со мной, Пит. Он не был мертв, пока они не застрелили его, Пит. Он был живой. — Сейчас это обстоятельство представлялось ему самым важным в истории Олсона. И он повторил: — Живой.
— Думаю, это не имело никакого значения, — сказал Макврайс, утомленно вздыхая. — Он был всего лишь номером. Пунктом в списке. Номер пятьдесят три. И это означает, что мы чуть ближе к завершению, ничего больше.
— Ты же на самом деле так не думаешь.
— Не надо мне объяснять, что я думаю, чего не думаю, — сердито сказал Макврайс. — Оставим этот вопрос, хорошо?
— По-моему, до Олдтауна осталось миль тринадцать, — сказал Гаррати.
— Да начхать!
— Не знаешь, как там Скрамм?
— Я ему не доктор. Может, сам с ним понянчишься?
— Черт, да что тебя грызет?
Макврайс громко рассмеялся:
— Мы с тобой здесь, мы здесь, и ты еще спрашиваешь, что меня грызет! Вопрос о подоходном налоге в будущем году, вот что меня грызет. Вопрос о ценах на зерно в Южной Дакоте, вот что меня грызет. Олсон, у него вывалились кишки, Гаррати, в самом конце он шел, а у него кишки вываливались, вот что меня грызет, вот что меня грызет… — Он замолчал, и Гаррати заметил, что он борется с позывами к рвоте. Потом Макврайс резко произнес: — Скрамм плох.
— Правда?
— Колли Паркер потрогал его лоб и сказал, что он весь пылает. И он бредит. Говорит что-то о жене, о Финиксе, Флагстаффе, что-то бормочет об индейцах хопи, о фарфоровых куклах… Трудно понять.
— Он еще долго сможет продержаться?
— Да кто же знает? Он может всех нас пережить. Он сложен как бык, и он страшно старается. Боже, как я устал.
— А как Баркович?
— Начинает понимать кое-что. Он знает, что многие из нас были бы рады видеть, как он покупает билет и отправляется на ферму. Он настроился пережить меня, маленькое дерьмо. Не нравится, как я колю ему глаза. Да ни к чему, конечно, вся эта хренотень. — Макврайс опять издал громкий смешок. Гаррати не нравился этот его смех. — Но он боится. С легкими у него получше, а вот ноги почти обессилели.
— У нас у всех так.
— Ну да. Впереди Олдтаун. Тринадцать миль?
— Правильно.
— Гаррати, можно я тебе кое-что скажу?
— Конечно. Я унесу это с собой в могилу.
— Вероятно, так и будет.
Кто-то в первых рядах зрителей запустил хлопушку, и Гаррати с Макврайсом вздрогнули. Женщины закричали, дородный мужчина выругался; рот у него был набит попкорном.
— Знаешь, почему все это настолько ужасно? — сказал Макврайс. — Да потому, что все это просто банально. Понимаешь? Мы запродали себя, продали свои души за очень банальные вещи. Олсон, он был банален. Он был великолепен, да, но одно не исключает другого. Он был великолепен и банален. Великолепно ли, банально ли он умер, или то и другое вместе, но он умер, как жук под микроскопом.
— Ты не лучше Стеббинса, — печально проговорил Гаррати.
— Хорошо бы Присцилла убила меня, — сказал Макврайс. — По крайней мере это не было бы…
— Банально, — договорил за него Гаррати.
— Верно. Я думаю…
— Послушай, я хочу подремать, если получится. Не возражаешь?
— Нет. Извини. — Макврайс был обиженно сдержан.
— Ты меня извини, — сказал Гаррати. — Да не принимай ты близко к сердцу. Это же…
— Банально, — подхватил Макврайс, в третий раз рассмеялся тем же неприятным смехом и удалился. Гаррати пожалел — и уже не в первый раз, — что у него в ходе Долгой Прогулки появились друзья. От этого будет тяжелее. Уже сейчас ему от этого тяжело.
В желудке у него заурчало. Скоро придется опорожнить кишечник. Он мысленно сжал зубы. Зрители будут тыкать пальцами и ржать. Он нагадит посреди улицы, как дворняга, а потом люди будут подбирать его дерьмо и раскладывать по бутылочкам на сувениры. Невозможно поверить, что люди могут так поступать, но Гаррати знал, что такое случается.
Олсон, его кишки.
Макврайс, Присцилла, фабрика по пошиву пижам.
Скрамм, лихорадка.
Абрахам… Сколько стоит его высокая шелковая шляпа, господа?
Голова Гаррати упала на грудь. Он засыпал. Прогулка продолжалась.
По холмам, по долам, по равнинам и горам. По мостам, городам, бардакам. Он захихикал. Сознание мутилось. Ноги ступали по асфальту, и отрывающаяся подошва хлопала теперь сильнее, как покосившийся ставень в заброшенном доме.
Мыслю, следовательно, существую. Латынь, первый год обучения. Старый афоризм на мертвом языке. Тише-мыши-кот-на-крыше. Кто-привел-его-туда? Джекки-Флинни-тише.
Я существую, вот я.
Еще одна хлопушка разорвалась. Опять волна приветственных возгласов. Сквозь рычание мотора автофургона Гаррати услышал, как солдаты называют его номер и выносят предупреждение, и задремал крепче.
Папа, я не радовался, когда тебе пришлось уйти, но потом, когда тебя не стало, я не скучал по тебе по-настоящему. Прости. Но не поэтому я здесь. Нет у меня подсознательного стремления к смерти, извини, Стеббинс. Извини, конечно, но…
Опять выстрелы, они разбудили его, и опять возник знакомый мешок, в котором еще один из них отправился на встречу с Иисусом. Толпа вскрикнула от ужаса и одобрительно заревела.
— Гаррати! — завопила какая-то женщина. — Рей Гаррати! — Резкий, сорванный голос. — Мы с тобой, дружок! Мы с тобой, Рей!
Голос ее перекрыл шум толпы, головы зрителей стали поворачиваться, всем хотелось получше разглядеть Парня из Мэна. Отдельные выкрики слились в нарастающий радостный рев.
Толпа снова начала скандировать. Гаррати слышал свою фамилию бесчисленное количество раз, и в конце концов она превратилась для него в набор ничего не значащих звуков, не имеющих к нему отношения.
Он помахал толпе и опять стал засыпать.
Глава 11
Вперед, засранцы! Что, вечно хотите жить?
Безымянный участник первой мировой войны, старший сержантВ Олдтаун они вошли около полуночи. Процессия дважды свернула на боковые улицы, вышла на шоссе 2 и двинулась через центральную часть города.
Все, что видел Рей Гаррати в Олдтауне, казалось ему размытым и нереальным, как в ночном кошмаре. Гул приветствий разросся настолько, что как будто отнимал у человека всякую способность рационально мыслить. Благодаря причудливому оранжевому свету дуговых электрических фонарей ночь превратилась в сверкающий, лишенный тени день. В этом свете даже самое дружелюбное лицо выглядело так, словно оно принадлежало выходцу из склепа. Конфетти, клочки газет, обрывки страниц телефонных справочников, длинные ленты туалетной бумаги вылетали из окон вторых и третьих этажей и парили в воздухе. Точь-в-точь Нью-Йорк, торжественное чествование победителей первенства США по бейсболу среди любителей.
В Олдтауне не погиб никто. Когда в первом часу группа пошла по набережной Стиллуотера, оранжевых фонарей стало чуть меньше и толпы немного поредели. Начиналось третье мая. В нос ударил густой запах, исходящий от бумажной фабрики, сочный запах химикатов, жженой древесины, отходов и подступающего рака желудка. Конические горы стружки здесь были выше зданий в центре города. Штабеля дров высились до небес. Гаррати дремал, ему снилось облегчение, освобождение. Прошла вечность, и вдруг кто-то толкнул его локтем под ребро. Макврайс.
— Что такое?
— Заходим на трассу. — Макврайс был возбужден. — Есть слух. У них там на входе сучий военный караул. Будет салют из четырехсот стволов!
— Четыре сотни ушли в Долину Смерти, — пробормотал Гаррати, стирая с глаз сонную пелену. — Я сегодня много раз слышал салют из трех стволов. Мне неинтересно. Дай поспать.
— Не в том дело. После их салюта мы тоже дадим салют. Газовый залп сорока шести пар губ.
Гаррати слегка улыбнулся. Губы его одеревенели и не слушались. Но какая-то улыбка получилась.
— Так?
— Конечно. Точнее… сорока пар губ. Несколько человек сейчас далеко не в лучшей форме.
Гаррати на миг увидел Олсона, «Летучего голландца» в человеческом обличье.
— Хорошо, я участвую, — сказал он.
— Тогда подтягивайся к нам поближе.
Гаррати кивнул. Они с Макврайсом присоединились к Пирсону, Абрахаму, Скрамму и Бейкеру. Ребята в коже шли впереди, но уже ближе к пелетону.
— Баркович участвует? — спросил Гаррати.
Макврайс фыркнул:
— Он полагает, что это лучшая идея в мире, не считая платных туалетов.
Замерзший Гаррати напряг мышцы и издал невеселый смешок:
— Готов спорить, он фукнет сильнее любого из нас.
Они подходили к платной магистрали. С правой стороны Гаррати увидел высокую насыпь, а над ней — неверный свет еще нескольких дуговых ламп, на этот раз матово-белых. Впереди, может быть, в полумиле от группы, опустился наклонный скат, по которому им предстояло взойти на магистраль.
— Почти пришли, — сказал Макврайс.
— Кэти! — неожиданно завопил Скрамм, и Гаррати невольно ускорил шаг. — Кэти, я еще не сломался!
Он повернулся к Гаррати. Ни следа узнавания в пустых, воспаленных глазах. Щеки пылали, губы потрескались.
— Нехорошо ему, — сказал Бейкер извиняющимся тоном, словно он был причиной плачевного состояния Скрамма. — Мы его время от времени поили водой и лили воду на голову. Но его фляга почти пуста, и, если ему понадобится еще, он должен кричать сам. Правила есть правила.
— Скрамм, — сказал Гаррати.
— Кто здесь?
Глаза Скрамма бешено вращались.
— Я. Гаррати.
— A-а. Видел Кэти?
— Нет, — осторожно ответил Гаррати. — Я…
— Пришли, — сказал Макврайс.
Крики толпы снова зазвучали на полную мощность, и впереди показался из темноты призрачно-зеленый указатель: МАГИСТРАЛЬ 95 ОГАСТА — ПОРТЛЕНД — ПОРТСМУТ — ЮГ.
— Вот и мы, — прошептал Абрахам. — Дай нам Боже пройти еще сколько-то на юг.
Они входили на платную магистраль по наклонной плоскости, которая содрогалась у них под ногами. Они оказались в пятне света под первым рядом ламп. Дорога сделалась почти горизонтальной, и Гаррати почувствовал знакомый прилив возбуждения. Затем отлив.
Вдоль дороги зрителей теперь сменили солдаты. Они молча держали ружья «на караул». Форменные мундиры ярко сверкали при свете фонарей; солдаты Сопровождения, сидящие в пыльном фургоне, по сравнению с ними выглядели убого.
Идущие как будто бы вынырнули из глубины бурного моря криков и оказались на вольном воздухе. Им был теперь слышен только стук их шагов и затрудненное дыхание. Наклонный вход на магистраль казался бесконечным, Идущие шли и шли между рядами солдат в красных мундирах. Солдаты замерли, вскинув левую руку в приветствии.
Вдруг откуда-то из темноты грянул голос Главного, усиленный электрическим динамиком:
— Ружья заря-жай!
Щелкнули затворы.
— К салюту приго-товьсь!
Солдаты подняли винтовки, приставив приклады к плечу, образовав что-то вроде стальной изгороди поверх голов Идущих. Все инстинктивно вздрогнули — у них, как у собак Павлова, уже выработался условный рефлекс: взведенные курки означают смерть.
— Пли!
Четыре сотни винтовок выпалили в ночи — потрясающий, оглушительный звук.
— Пли!
Снова кислый, тяжелый от кордита[51] пороховой запах. В какой это книге кто-то стрелял из ружья над поверхностью воды, чтобы заставить всплыть тело утопленника?[52]
— Голова, — застонал Скрамм. — Бог мой, у меня голова болит.
— Пли!
В третий и последний раз грохнули ружья.
Макврайс тут же повернулся на каблуках и зашагал спиной вперед. Лицо его покраснело от натуги, когда он закричал:
— Ружья заря-жай!
Сорок языков облизнули губы.
— К салюту приго-товьсь!
Гаррати набрал воздуха в легкие и задержал дыхание.
— Пли!
Жалкий вышел результат. Жалкий легкий шум в необозримой ночи, жалкий, жалкий вызов. Звук не повторился. Деревянные лица солдат караула не дрогнули, и тем не менее на них как будто бы отпечатался упрек.
— А, хрен с ними, — бросил Макврайс, развернулся и пошел вперед, опустив голову.
Теперь дорога стала ровной. Идущие взошли на платную магистраль. Впереди мелькнул джип Главного, быстро удаляющийся в южном направлении, холодный флюоресцентный свет блеснул в стеклах черных очков, и у обочин вновь появились толпы зрителей, только теперь они находились дальше от Идущих, так как шоссе на этом участке состояло из четырех автомобильных полос, даже из пяти, если считать проходящую по центру дороги травяную полосу.
Гаррати поспешно свернул на эту центральную полосу и зашагал по подстриженной траве, чувствуя, как роса пропитывает его истертые туфли. Кто-то получил предупреждение. Ровная, однообразная дорога простиралась впереди: две широкие бетонные полосы, зеленая трава между ними и поперечные полосы белого света ламп. Идущие отбрасывали длинные, резкие, четкие тени, как будто их освещала летняя луна.
Гаррати достал флягу, сделал большой глоток, завинтил крышку и снова задремал. До Огасты восемьдесят миль, быть может, восемьдесят четыре. Мокрая трава под ногами успокаивает…
Он споткнулся, едва не упал и мгновенно проснулся. Какому-то дураку взбрело в голову высадить на травяной полосе сосны. Гаррати знал, что это дерево — символ штата, но сосны посреди дороги — не слишком ли это? Да как же можно идти по траве, когда…
Нет, конечно, не надо идти по траве.
Гаррати вышел на левую полосу, по которой шло большинство ребят. Сзади на магистраль поднимались еще два автофургона, чтобы Взвод мог держать под контролем всех оставшихся в живых Идущих. Не следует идти по траве. Вот и опять над тобой подшутили, старик. Не смертельно, всего лишь очередное маленькое разочарование. Вполне банальное. Главное… не давать себе воли желать чего-нибудь, рассчитывать на что-то. Двери закрываются. Закрываются одна за другой.
— Они за ночь свалятся, — сказал он вслух. — Свалятся за ночь, как жуки со стенки.
— Я бы не стал на это рассчитывать, — произнес Колли Паркер. Судя по голосу, он тоже устал и раскис; наконец и его пробрало.
— А почему?
— Понимаешь, Гаррати, это все равно что просеивать крекеры через решето. Мелкие крошки провалятся быстро. Потом маленькие куски разломятся и тоже провалятся. Но большие крекеры… — Паркер улыбнулся, и его смоченные слюной зубы сверкнули в темноте. — Целые крекеры не искрошатся долго.
— Но все же… так долго идти…
— Я все еще хочу жить, — резко сказал Паркер. — И ты, Гаррати, и не вешай мне лапшу. Вы с этим твоим Макврайсом можете просто шагать вперед, и чихать вам на всю вселенную и друг на друга тоже, и все прочее — чепуха, самообман, просто он помогает убить время. Но не надо мне вешать лапшу. В итоге остается одно: ты все еще хочешь жить. Как и большинство остальных. Они будут умирать медленно. Постепенно. Я, может, и получу билет, но пока еще чувствую себя способным дойти до Нового Орлеана и не упасть на колени перед этими мокрососами в машине.
— Правда? — Гаррати почувствовал, как его накрывает волна отчаяния. — Правда?
— Да, правда. Успокойся, Гаррати. Нам все равно еще долго идти. — И он широкими шагами направился вперед, к двум парням в кожаных куртках, Майку и Джо, возглавляющим группу. Голова Гаррати упала на грудь, и он опять задремал.
Разум медленно уплывал от тела, превращаясь в огромную слепую видеокамеру, наполненную мотками непроявленной пленки, запечатлевшей кого угодно и что угодно, камера прокручивала ее беспорядочно, безболезненно, беспрепятственно. Он думал о том, как его гигант отец в зеленых резиновых сапогах выходил из дома. Думал о Джимми Оуэнсе, он ударил Джимми Оуэнса дулом духового ружья, ну да, ему хотелось ударить его, потому что это Джимми предложил, чтобы они оба разделись, это Джимми предложил, чтобы они потрогали друг друга, это Джимми предложил. Дуло сверкнуло, описало в воздухе дугу, нарочно описало эту дугу, кровь брызнула («О прости Джим Боже Джим тебе нужен бинт»), растеклась по подбородку Джимми, и он повел Джимми домой… Джимми кричал… кричал.
Гаррати поднял голову в недоумении; несмотря на ночной холодок, его прошиб пот. Впереди кто-то кричал. Карабины были направлены на невысокую, почти солидную фигуру. Похожую на Барковича. Выстрелы прозвучали одновременно, и вскоре невысокую, почти солидную фигуру отволокли прочь, как тюк с бельем. Прыщавое лунообразное лицо не было лицом Барковича. Гаррати это лицо показалось довольным, умиротворенным.
Оказалось, что он раздумывает над вопросом: не лучше ли все-таки сбежать отсюда в смерть? Он легкомысленно отмахнулся от этой мысли. Но разве же это не истина? Безжалостная мысль. К концу ноги будут болеть вдвое, а то и втрое сильнее, а ведь боль уже сейчас представляется непереносимой. А хуже всего даже не боль. Смерть, извечная смерть и запах падали, бьющий в нос. И крики толпы — неизменный фон размышлений. Этот звук убаюкивает. Он стал проваливаться в дремоту, и на этот раз к нему пришел образ Джен. Поначалу он ничего не помнил о ней. Пришла смутная мысль: в каком-то смысле полудрема лучше сна. Воображаешь, что боль в ступнях и бедрах относится к кому-то другому, с кем ты связан лишь очень слабо, а мыслями можно управлять почти без усилия. Так что ты можешь заставить их работать на тебя.
Он медленно восстановил перед мысленным взором ее образ. Маленькие ступни. Крепкие, но такие женственные ноги — худые икры, плавно переходящие в широкие деревенские бедра. Тонкая талия, крупные, исполненные гордости груди. Умные, мягкие черты лица. Длинные светлые волосы. Волосы шлюхи, почему-то подумалось ему. Однажды он так ей и сказал, что у нее волосы шлюхи, — у него просто вырвалось, и он думал, что она рассердится, но она даже не ответила. Ему показалось, что втайне она польщена…
На этот раз он был вынужден проснуться из-за непроизвольного, неумолимого сокращения кишечника. Он продолжал идти, сжав зубы, и в конце концов это ощущение прошло. Светящийся циферблат его часов сообщил ему, что время приближалось к часу ночи.
Господи Боже, не заставляй меня спускать штаны на глазах у этих людей. Прошу Тебя, Боже. Я отдам Тебе половину выигрыша, если победа будет за мной, только пошли мне запор. Прошу Тебя. Прошу Тебя. Прошу…
Кишки его снова сильно, болезненно сжались, вероятно, доказывая тот факт, что Гаррати был пока в основном здоров, несмотря на перегрузки организма. Он заставил себя идти, пока не вышел из круга безжалостно яркого света. Только тогда он поспешно расстегнул пояс, чуть помедлил, приспустил брюки так, чтобы они все же прикрывали гениталии, и присел. Колени отозвались взрывом боли. Мышцы икр и бедер заявили отчаянный протест, когда их положение так резко переменилось.
— Предупреждение! Предупреждение сорок седьмому!
— Джон! Эй, Джонни, глянь-ка туда, вон на того бедного придурка!
Они показывали на него пальцами, и он не то видел, не то воображал, что видит в темноте их пальцы. Внезапно засверкали вспышки, и Гаррати со стоном отвернулся. Ничего не может быть хуже. Ничего.
Он чуть не опрокинулся навзничь, но сумел опереться о землю рукой.
Девичий визг:
— Вижу! Вижу его штуку!
Бейкер прошел мимо, не взглянув на него.
Был один жуткий момент, когда ему показалось, что его поступок напрасен, что тревога ложная, — но тут же выяснилось, что все правильно. Ему удалось справиться. Потом, хрипя и задыхаясь, он выпрямился и захромал вперед почти бегом, застегивая на ходу штаны, а часть его осталась сзади, от нее в темноте поднимался пар, на который жадно смотрели люди, может быть, тысяча человек: в бутылочку! Поставим на камин! Дерьмо человека, отдавшего жизнь дороге! Знаешь, Бетти, я тебе, кажется, говорил, у нас было кое-что примечательное… Там, в игровой, над стереоколонками. Через двадцать минут его застрелили…
Он догнал Макврайса и пошел рядом с ним, опустив голову.
— Приспичило? — спросил его Макврайс; в его голосе слышалось несомненное восхищение.
— Здорово приспичило, — отозвался Гаррати и испустил неуверенный вздох облегчения. — Знаешь, я кое-что забыл.
— Что именно?
— Туалетную бумагу дома оставил.
Макврайс крякнул:
— Как говорила моя бабушка, если у тебя нет головы на плечах, надо раздвигать задницу пошире.
Гаррати звонко, от души расхохотался, и в его смехе звучали истерические нотки. Он чувствовал себя легче, свободнее. Неизвестно, как обернется его судьба, но этого ему уже делать не придется.
— Значит, ты справился, — сказал Бейкер, оказавшийся с ними рядом.
— Господи, — воскликнул удивленный Гаррати, — да почему бы вам всем попросту со мной не попрощаться?
— Ничего смешного, когда вся эта публика на тебя таращится, — серьезно ответил Бейкер. — Знаете, я только что услышал кое-что. Не знаю, верить или нет. Не знаю даже, хочу ли я верить.
— Что такое? — спросил Гаррати.
— Джо и Майк! Пацаны в кожаных куртках, про которых все говорили, что они любовники! Они оба индейцы из племени хопи. Похоже, Скрамм пытался нам об этом сказать, а мы его не поняли. Но… послушайте… Говорят, они братья.
У Гаррати отвисла челюсть.
— Я прошел вперед и как следует присмотрелся к ним, — продолжал Бейкер. — И черт меня побери, если они не похожи, как братья.
— Это извращение! — сердито выкрикнул Макврайс. — А как ты думаешь? Их родных увел Взвод, только тогда им бы позволили такое!
— Ты когда-нибудь общался с индейцами? — тихо спросил Бейкер.
— Только из племени пассайков, — бросил Макврайс. Судя по всему, он все еще сердился.
— Здесь, как раз за границей штата, есть резервация семинолов, — сказал Бейкер. — Они необыкновенные люди. У них нет такого понятия «ответственность», как у нас. Они гордые. И бедные. Думаю, что хопи смотрят на мир примерно так же, как семинолы. Они умеют умирать.
— Тем не менее это неправильно, — упорствовал Макврайс.
— Они из Нью-Мексико, — возразил Бейкер.
— Это же как аборт, — рявкнул Макврайс, и Гаррати захотелось с ним согласиться.
Разговоры в группе начинались и быстро затихали — отчасти из-за рева толпы, а главным образом, решил Гаррати, из-за монотонности пути. Подъемы долгие, пологие, эти холмы даже холмами не назовешь. Идущие дремали, пыхтели, вроде бы затягивали потуже пояса и отдавались во власть темного, непостижимого пространства, разворачивающегося перед ними. Небольшие группки разделились, и по дороге теперь двигались тройки, пары, одинокие островки.
Толпа не ведала усталости. Все непрерывно кричали, и голоса сливались в один хриплый рев, размахивали плакатами, хотя прочитать надписи в темноте было невозможно. Имя Гаррати повторялось с удручающим постоянством, а группы прибывших из других штатов выкрикивали фамилии Барковича, Пирсона, Уаймена. Другие имена проносились мимо и исчезали со скоростью ряби на телеэкране.
Над головами людей взлетали шутихи и рассыпались снопами искр. Кто-то выпустил в холодное небо сигнальную ракету, и зрители с криками шарахнулись в стороны. Ракета прочертила в небе яркую пурпурную дугу и с шипением приземлилась на гравий возле обочины. То один, то другой зритель обращал на себя всеобщее внимание. Один мужчина перемежал приветствия в адрес Гаррати с призывами поддержать его, зрителя, кандидатуру на выборах во втором округе; женщина прижимала к обширной груди небольшую клетку, в которой сидела крупная ворона; несколько молодых людей в майках с эмблемой Нью-Хэмпширского университета составили пирамиду; беззубый человек со впалыми щеками, одетый в костюм Дяди Сэма, держал в руках плакат с надписью: МЫ ОТДАЛИ ПАНАМСКИЙ КАНАЛ КОММУНИСТИЧЕСКИМ НИГГЕРАМ.[53] Но в целом толпа была такой же однообразной и скучной, как и сама дорога.
Гаррати дремал урывками, и в его голове милые образы сменялись кошмарными. В одном из сновидений низкий гулкий голос спрашивал его снова и снова: Ты приобрел опыт? Ты приобрел опыт? Ты приобрел опыт? Гаррати не мог определить, принадлежал этот голос Стеббинсу или же Главному.
Глава 12
Я шел по дороге, и рухнул я в грязь. Я палец поранил, и кровь полилась. Все еще здесь? Детская считалкаКаким-то образом Рей Гаррати дожил до девяти часов утра.
Он достал флягу, прогнулся, насколько мог, и окатил себя водой. Потеплело пока лишь настолько, что при дыхании пар не шел изо рта, поэтому вода оставалась ледяной и частично смыла непроходящую сонливость.
Он оглядел своих товарищей по Прогулке. Черная, как и шевелюра, щетина на щеках Макврайса отросла настолько, что ее уже можно было назвать бородой. Колли Паркер заметно осунулся, но держался бодрее, чем прежде. Бейкер казался эфирной тенью. Лицо Скрамма уже не так пылало, зато он постоянно кашлял. Его глубокий, чрезвычайно громкий кашель напомнил Гаррати о том, как сам он в пять лет болел воспалением легких.
Ночь запомнилась сонной чередой названий на висящих над дорогой указателях. Визи. Бангор. Хермон. Хэмпден. Уинтерпорт. За ночь солдаты убили всего двоих, и Гаррати начинал думать, что Паркер был прав, когда сравнивал Идущих с крекерами.
Начинался новый солнечный день. На дороге образовались новые группы. Идущие отпускали шутки насчет бород, но не насчет ног… только не насчет ног. Ночью Гаррати чувствовал, как лопаются пузыри на правой пятке, но толстый носок отчасти защищал открытую рану. Они только что прошли мимо указателя, гласившего: ОГАСТА 48. ПОРТЛЕНД 117.
— Дальше, чем ты говорил, — с упреком сказал ему Пирсон. Пирсон выглядел ужасно изможденным; волосы его безжизненно болтались у щек.
— Я тебе не ходячая карта, — ответил Гаррати.
— Все равно… Это твой штат.
— Дурак.
— Да, наверное. — В усталом голосе Пирсона не было злости. — Послушай, я бы не пошел снова даже через сто тысяч лет.
— До этого еще надо дожить.
— Да. — Голос Пирсона упал. — Про себя я уже все решил. Если я так устану, что не смогу идти дальше, я побегу вбок и смешаюсь с толпой. Они не решатся стрелять. Может, смогу убежать.
— Это все равно что на стенку наткнуться, — возразил Гаррати. — Люди вытолкнут тебя обратно на дорогу, чтобы посмотреть на твою кровь. Ты что, не помнишь Перси?
— Перси действовал не думая. Просто пытался уйти в лес. Ну да, из Перси они вышибли мозги. — Пирсон с любопытством посмотрел на Гаррати. — А ты устал, Рей?
— Хрен тебе, нет. — Гаррати шутливо взмахнул руками, как крыльями. — Я парю над землей, разве не видно?
— Мне неважно, — признался Пирсон и облизал губы. — Даже соображаю нормально с трудом. А в ноги как будто воткнули по гарпуну.
За их спинами появился Макврайс.
— Скрамм умирает, — мрачно сказал он.
Гаррати и Пирсон одновременно хмыкнули.
— Воспаление легких, — добавил Макврайс.
Гаррати кивнул:
— Этого я и боялся.
— Хрипы в легких слышны за пять футов, как будто в них Гольфстрим течет. Если сегодня опять будет жарко, он просто сгорит.
— Бедный наш бык, — сказал Пирсон с неосознанным, но явным облегчением. — Мне казалось, он может продержаться дольше всех. И он женат. Что делать его жене?
— А что она может сделать? — отозвался Гаррати.
Они шли на некотором расстоянии от толпы зрителей, уже не замечая тянущихся к ним рук; легко научиться соблюдать дистанцию после того, как тебя раз-другой коснутся чьи-нибудь пальцы. Маленький мальчик ныл, что хочет домой.
— Я поговорил со всеми, — сказал Макврайс. — Ну, почти со всеми. Я считаю, победитель должен будет что-то для нее сделать.
— Например? — спросил Гаррати.
— Об этом победитель договорится с женой Скрамма. А если он окажется сволочью и не исполнит долга, мы все вернемся и не дадим ему покоя.
— Согласен, — сказал Пирсон. — А что мы теряем?
— Рей?
— Да. Конечно. Ты говорил с Гэри Барковичем?
— С этой гнидой? Да он родной матери искусственное дыхание не сделает, если она захлебнется.
— Я с ним поговорю, — заявил Гаррати.
— Ничего не получится.
— Все равно. Я иду к нему.
— Рей, поговорил бы ты еще со Стеббинсом. По-моему, он только с тобой и разговаривает.
Гаррати фыркнул.
— Заранее знаю, что он мне скажет.
— Он скажет — нет?
— Он скажет — зачем. А я не найду ответа.
— Тогда ну его.
— Нельзя. — Гаррати уже взял курс на щуплую, оседающую фигурку Барковича. — Он единственный, кто до сих пор верит в свою победу.
Баркович дремал. Глаза его были полузакрыты. Легкий пушок, покрывавший оливковые щеки, делал его похожим на очень старого плюшевого мишку, с которым плохо обращается хозяин. Свою желтую шляпу он или потерял, или выбросил.
— Баркович!
Баркович резко проснулся.
— Что такое? Кто здесь? Гаррати?
— Да. Послушай, Скрамм умирает.
— Кто? Ах да. Тот безмозглый. Тем лучше для него.
— У него воспаление легких. Может быть, он до полудня не продержится.
Баркович медленно повернул голову, и его коричневые блестящие пуговичные глазки глянули на Гаррати. Да, в это утро он был поразительно похож на изодранного игрушечного медвежонка.
— Дай-ка посмотреть на твое серьезное лицо, Гаррати. Тебе-то что за дело?
— Он женат — на случай, если ты не знал.
Баркович раскрыл глаза так, что они, казалось, могут выпасть из глазниц.
— Женат? ЖЕНАТ? ТЫ МНЕ ГОВОРИШЬ, ЧТО ЭТОТ ТУПОГОЛОВЫЙ…
— Заткнись, сука! Он услышит!
— Чихал я на него с высо-окой колокольни! Он ненормальный! — Баркович яростно посмотрел на Скрамма. — ТЫ СООБРАЖАЛ, ЧТО ДЕЛАЕШЬ, ТУПИЦА, В БИРЮЛЬКИ ТЫ ИГРАЛ, ЧТО ЛИ? — орал он во всю мощь своих легких. Скрамм посмотрел на Барковича мутными глазами, потом неохотно поднял руку и помахал. Он явно принял Барковича за зрителя. Абрахам, идущий рядом со Скраммом, показал Барковичу средний палец. Баркович ответил ему тем же жестом, вновь повернулся к Гаррати и неожиданно улыбнулся.
— О Господи, — сказал он. — Да у тебя, Гаррати, все на лице написано. Ты собираешь милостыню для женушки умирающего, я угадал? Очень мило с твоей стороны.
— Так на тебя не рассчитывать? — жестко спросил Гаррати. — Что ж, ладно.
Он пошел прочь.
Уголки рта Барковича дрогнули. Он удержал Гаррати за рукав.
— Погоди, погоди. Я, кажется, не сказал «нет»? Ты слышал, как я сказал «нет»?
— Нет…
— Правильно, потому что я не говорил. — На лице Барковича опять появилась улыбка, но на этот раз в ней сквозило отчаяние. И в ней не было ничего сволочного. — Послушай, я с вами повел себя не так, как надо. Я не хотел. Черт, если бы ты меня узнал, ты бы понял, что я неплохой парень, которого просто вечно заносит. Дома за мной тоже не ходили толпами друзья. Я имею в виду школу. Честное слово, не знаю почему. Я неплохой парень, такой же, как и все, но меня вечно заносит. В такой Прогулке нужно иметь пару друзей. В одиночестве нет ничего хорошего, ты согласен? Боже мой. Гаррати, ты же сам знаешь. Этот Рэнк. Гаррати, он первый начал. Он хотел поджарить мне задницу. Мне все хотят поджарить задницу. В школе я вел список парней, которым хотелось поджарить мне задницу. Этот Рэнк. Я не хотел его убивать, у меня такого и в мыслях не было. То есть это не моя вина. Вы, ребята, видели только самый конец, вы не видели… как он жарил мне задницу… — Баркович умолк.
— Да, наверное, так, — согласился Гаррати, чувствуя себя лицемером. Баркович может переписывать историю для себя лично, но сам Гаррати слишком ясно помнил эпизод с Рэнком. — Ладно, так что же ты решил? Продолжаем разговор?
— Конечно, конечно. — Баркович судорожно вцепился в рукав Гаррати и тянул его на себя, как шнур аварийного выхода в автобусе. — Я позабочусь, чтобы она как сыр в масле каталась до конца своих дней. Я только хотел тебе сказать… чтобы ты знал… Человеку нужны друзья… много друзей, понимаешь? Если приходится умирать, кому же приятно умирать среди тех, кто тебя ненавидит? Вот так я думаю. Я… Я…
— Да, конечно. — Гаррати начал трусливо замедлять шаг, чтобы отстать от Барковича; он по-прежнему ненавидел Барковича, но в то же время испытывал к нему какую-то жалость. — Большое спасибо.
Его пугало проявление чего-то человеческого в Барковиче. Почему-то это его пугало. Он не знал почему.
Он чересчур замедлил шаг, получил предупреждение и в течение десяти минут медленно отставал, чтобы оказаться рядом с бредущим в арьергарде Стеббинсом.
— Рей Гаррати, — сказал Стеббинс. — Поздравляю с третьим мая, Гаррати.
Гаррати осторожно кивнул.
— Взаимно.
— Вот, пересчитывал пальцы на ногах, — светским тоном сообщил Стеббинс. — Замечательные они друзья, потому что всегда вместе. А ты о чем думаешь?
Гаррати во второй раз изложил ситуацию со Скраммом и его женой, а тем временем еще один получил свой билет (на его потертой джинсовой куртке было вышито: АНГЕЛ АДА НА КОЛЕСАХ), и из-за этого речь Гаррати сразу показалась тривиальной и бессмысленной. Закончив говорить, он стал напряженно ждать. Как станет анализировать эту идею Стеббинс?
— Почему бы и нет, — дружелюбно сказал Стеббинс, взглянул на Гаррати и улыбнулся. Гаррати заметил, что усталость оставляет свои следы даже на Стеббинсе.
— Говоришь так, как будто ничего не теряешь, — заметил он.
— Верно, — весело согласился Стеббинс. — Да на самом деле нам всем нечего терять. Поэтому и отдавать легче.
Гаррати мрачно посмотрел на Стеббинса. Очень уж много правды в его словах. Грош цена их благородству в отношении Скрамма.
— Гаррати, старик, пойми меня правильно. Я, может быть, немного циник, но я не злой. Если бы, сдержав обещание, я мог заставить Скрамма сойти быстрее, я бы так и сделал. Но я не могу. Гаррати, я не знаю наверняка, но не сомневаюсь, что в каждой Долгой Прогулке находится такая же овечка, как Скрамм, и ребята делают в отношении ее подобный жест, и я готов спорить, что происходит это именно на этом этапе Прогулки, когда начинают уплывать старая реальность и старые понятия о бренности. В старое время, до Перемен и до Взводов, когда еще были миллионеры, так вот, в старое время миллионеры основывали благотворительные фонды, строили библиотеки и делали тому подобную благостную ерунду. Всякому охота защититься от идеи бренности. Кто-то обманывает себя тем, что будто бы остается жить в детях. А эти сбившиеся с пути пацаны, — Стеббинс обвел жестом костлявой руки всех участников Прогулки и засмеялся, но Гаррати услышал в его голосе грусть, — не смогут иметь даже внебрачных детей. — Он подмигнул Гаррати. — Я тебя шокирую?
— Меня… Наверное, нет.
— В этой разношерстной шайке выделяешься только ты, Гаррати, и твой друг Макврайс. Не понимаю, как вы оба здесь оказались. Но готов спорить, что причины лежат глубже, чем вы думаете. Вчера, по-моему, ты принял меня всерьез? Насчет Олсона?
— Вроде бы так, — медленно проговорил Гаррати.
Стеббинс радостно рассмеялся:
— А ты легковерен, Рей. У Олсона не было тайн.
— Вчера я не думал, что ты меня разыгрываешь.
— О, что ты. Именно этим я и занимался.
Гаррати напряженно улыбнулся:
— Знаешь, что я подумал? Я подумал, что вчера у тебя было озарение, а теперь ты хочешь это скрыть. Возможно, это озарение тебя напугало.
Взгляд Стеббинса помрачнел.
— Думай как хочешь, Гаррати. Это твои похороны. А что, если ты сейчас исчезнешь? Обещание ты получил.
— Может, ты хочешь избежать озарений. Наверное, это твои проблемы. Тебе хочется думать, что тебя надули. Но не исключено, что с тобой играли по-честному.
— Уходи.
— Давай, признай это.
— Ничего я не признаю, кроме твоей полной глупости. Иди вперед и говори себе, что с тобой играют по-честному. — Щеки Стеббинса чуть порозовели. — Любая игра кажется честной, когда всех участников надули в самом начале.
— Ты весь взмок, — сказал Гаррати, но в его голосе уже не чувствовалось уверенности. Стеббинс коротко улыбнулся и опустил взгляд на дорогу.
Спуск закончился, и тут же начался долгий подъем. Гаррати чувствовал, как на коже выступил пот, когда он ускорил шаг, стараясь догнать Макврайса, Пирсона, Абрахама, Бейкера и Скрамма, которые собрались в плотную группу — точнее, собрались вокруг Скрамма. Они теперь были похожи на обеспокоенных секундантов, обступивших потрясенного сильным ударом боксера.
— Как он? — спросил Гаррати.
— Почему спрашиваешь их? — сердито спросил Скрамм. Его голос, прежде хриплый, теперь упал до шепота. Лихорадка прекратилась, лицо сделалось бледным и восковым.
— Хорошо, спрашиваю тебя.
— A-а, не так плохо, — сказал Скрамм и закашлялся. Его булькающий, дребезжащий кашель как будто доносился из-под воды. — Я не так уж плох. Ребята, то, что вы делаете для Кэти, здорово. Мужчина, конечно, сам должен о своих заботиться, но мне, как видно, не до гордости. При том, что сейчас со мной происходит.
— Не разговаривай много, — посоветовал ему Пирсон, — а то выдохнешься.
— Да какая разница? Сейчас или потом — какая разница? — Скрамм стеклянными глазами оглядел товарищей, потом медленно покачал головой: — Ну почему я должен был заболеть? Я хорошо шел, честное слово. Фаворит тотализатора. Мне нравится идти, даже когда я устал. Смотреть на людей, воздух вдыхать… Почему? Неужели Бог? Это Бог так со мной обошелся?
Гаррати вновь почувствовал приятное возбуждение от предчувствия чужой смерти и содрогнулся. Тут же он попытался стряхнуть это чувство. Так нечестно. Нечестно, когда умирает друг.
— Сколько времени? — неожиданно спросил Скрамм, и Гаррати с суеверным страхом вспомнил Олсона.
— Десять минут одиннадцатого, — ответил Бейкер.
— Прошли миль двести, — добавил Макврайс.
— У меня ноги не устали, — сообщил Скрамм. — А это все-таки кое-что.
С обочины донесся крик маленького мальчика. Его голос за счет пронзительности перекрывал гул толпы.
— Эй, ма! Посмотри на большого! Посмотри на оленя, ма! Ма! Смотри!
Взгляд Гаррати скользнул по толпе и остановился на мальчике, стоящем в первом ряду. На нем была майка с нарисованным на ней Рэнди-роботом. В руке он держал недоеденный сандвич с джемом. Скрамм помахал ему.
— Дети прелесть, — сказал он. — Точно. Надеюсь, у Кэти будет мальчик. Мы оба хотели мальчика. Если девочка — тоже хорошо, но вы, ребята, понимаете… Мальчик… У него будет твоя фамилия, и он передаст ее дальше. Скрамм, конечно, не Бог весть какая фамилия. — Он рассмеялся, а Гаррати вспомнились слова Стеббинса о способах защиты от бренности.
К их группе присоединился розовощекий парень и сообщил новость. У Майка, возможно, брата Джо, одного из ребят в коже, внезапно схватило живот.
Скрамм провел ладонью по лбу и зашелся в бешеном приступе кашля, с которым, однако, быстро справился.
— Эти ребята из наших лесных краев, — сказал он. — Мы могли бы приехать вместе, если б я знал. Они индейцы хопи.
— Да, — сказал Пирсон. — Ты нам говорил.
— Разве? — удивился Скрамм. — Да не важно. Похоже, я отправлюсь в путь не один. Интересно…
На лице его появилось выражение решимости. Он ускорил шаг, потом снова слегка сбросил скорость и повернулся лицом к друзьям. Сейчас он был спокоен, умиротворен. Гаррати, сам того не желая, завороженно смотрел на него.
— Думаю, ребята, больше я вас не увижу. — В голосе Скрамма звучало чувство достоинства — и ничего больше. — Прощайте.
Макврайс ответил первым.
— Прощай, брат, — хрипло сказал он. — Счастливого пути.
— Ну, удачи тебе, — сказал Пирсон и отвернулся.
Абрахам побледнел. Он хотел что-то сказать и не смог. Тогда он отвернулся, жуя губами.
— Не огорчайся, — сказал Бейкер. На его лице застыло торжественное выражение.
— Прощай, — проговорил Гаррати, с трудом разжимая застывшие губы. — Прощай, Скрамм, счастливого тебе пути, хорошего отдыха.
— Хорошего отдыха? — Скрамм слегка улыбнулся. — Может, настоящая Прогулка еще впереди.
Он прибавил шагу и вскоре нагнал Майка и Джо, индейцев с бесстрастными лицами, одетых в рваные кожаные куртки. Майк не позволял кишечнику задерживать себя. Он шел вперед с постоянной скоростью, прижав обе руки к животу.
Скрамм заговорил с ними.
Все наблюдали. Казалось, эти трое совещались очень долго.
— Черт, что они там задумали? — испуганно прошептал Пирсон, ни к кому не обращаясь.
Наконец совещание закончилось. Майк и Джо держались чуть позади Скрамма. Хотя шли они довольно далеко от основной группы, Гаррати слышал надсадный кашель Скрамма. Солдаты очень внимательно следили за троицей. Джо положил руку на плечо брата и с силой сжал его. Они переглянулись. Гаррати не смог прочитать каких-либо чувств на их бронзовых лицах. Затем Майк чуть ускорил шаг и поравнялся со Скраммом.
Секунду спустя Скрамм и Майк повернулись на каблуках и зашагали в сторону зрителей. Люди, чувствуя напряженность предсмертной минуты, вскрикнули и подались назад, словно боясь подхватить заразу.
Гаррати взглянул на Пирсона и увидел, что тот сжал губы.
Скрамм и Майк получили предупреждения. Дойдя до заграждения у обочины, они повернулись лицом к приближающемуся фургону. Два средних пальца одновременно указали вверх.
— Я трахал твою мамочку. Мне понравилось! — прокричал Скрамм.
Майк что-то произнес на своем языке.
Идущие испустили одобрительный крик, и Гаррати почувствовал, как у него наворачиваются слезы. Толпа молчала. Поблизости от Майка и Скрамма никого не было. Они получили по второму предупреждению, после чего сели рядом на землю и стали тихо беседовать. До чего странно, подумал Гаррати, проходя мимо, ведь похоже, что Скрамм и Майк говорят на разных языках.
Он не оглянулся. И никто не оглянулся, даже тогда, когда все было кончено.
— Пусть тот, кто выиграет, сдержит слово, — неожиданно сказал Макврайс. — Так будет лучше.
Никто не ответил.
Глава 13
Джонни Гринблам, сойди вниз!
Джонни Олсен «Правильна новая цена»Два часа дня.
— Мошенничаешь, гад! — закричал Абрахам.
— Я не мошенничаю, — спокойно сказал Бейкер. — Ты мне должен доллар сорок, петушок.
— Я с шулерами не играю.
Абрахам зажал в кулаке десятицентовую монету.
— А я обычно не играю в орлянку с теми, кто меня называет шулером, — мрачно заявил Бейкер и тут же улыбнулся. — Но для тебя, Аб, я сделаю исключение. Ты знаешь столько способов выигрывать, что я просто не могу удержаться.
— Заткнись и бросай, — сказал Абрахам.
— О, умоляю тебя, не говори со мной таким тоном, — униженно запричитал Бейкер. — Я могу упасть замертво!
Гаррати рассмеялся. Абрахам подбросил монету, поймал ее на ладонь и прижал к левому запястью.
— Ты мне подходишь.
— О’кей.
Бейкер подбросил монету выше, более ловко поймал ее и как будто перевернул на ладони. Гаррати был в этом уверен.
— Ты показываешь первым, — объявил Бейкер.
— He-а. Я в прошлый раз показывал первым.
— Ну, Аб, я показывал первым три раза подряд до того. Может быть, мошенничаешь как раз ты.
Абрахам что-то пробурчал, подумал и открыл свою монету. Реверс: река Потомак в обрамлении лавровых листьев.
Бейкер приподнял ладонь, посмотрел на монету и улыбнулся. Его монета тоже легла реверсом вверх.
— Ты мне должен доллар пятьдесят.
— Бог ты мой, ты, выходит, решил, что я туп! — взвыл Абрахам. — Ты решил, что я идиот, так? Признавайся! Решил обвести деревенского увальня вокруг пальца?
Бейкер как будто задумался.
— Говори, говори! — рычал Абрахам. — Я тебя слушаю!
— Ну, раз уж ты спрашиваешь, — начал Бейкер, — вопрос о том, деревенский ли ты увалень, мне в голову не приходил. То, что ты дебил, давно установлено. Что до того, чтобы обвести тебя вокруг пальца… — он положил руку на плечо Абрахама, — так это, друг мой, как пить дать.
— Играем на все, — хитро прищурясь, предложил Абрахам. — Ва-банк. И первым показываешь ты.
Бейкер обдумал предложение и посмотрел на Гаррати.
— Рей, что думаешь?
— О чем думаю? — Гаррати потерял нить разговора. В его левой ноге определенно возникло новое ощущение.
— Ты бы сыграл ва-банк с этим типом?
— Почему бы и нет? По крайней мере у него не хватит ума обдурить тебя.
— Я думал, ты мне друг, Гаррати, — холодно произнес Абрахам.
— Согласен, доллар пятьдесят, ва-банк, — сказал Бейкер, и тут левую ногу Гаррати пронзила такая боль, что по сравнению с ней вся боль последних тридцати часов показалась детским лепетом.
— Нога, моя нога, моя нога! — закричал он, не в силах удержаться.
— О Боже, Гаррати, — сказал Бейкер с легким удивлением, не более того, и они прошли мимо. Гаррати казалось, что все проходят мимо него, а он застыл на месте, потому что левую ногу сдавили смертоносные мраморные тиски, а товарищи проходили мимо, оставляя его позади.
— Предупреждение! Предупреждение сорок седьмому!
Не паниковать. Паника означает неминуемый конец.
Он сел на асфальт, вытянув перед собой негнущуюся, как бревно, ногу, и принялся массировать крупные мышцы. Он пытался разогреть их. Все равно что пытаться массировать слоновую кость.
— Гаррати? — Это Макврайс. В его голосе испуг… Конечно же, это только так кажется? — Что такое? Судороги?
— Да, наверное. Иди. Все будет нормально.
Время. Для него время ускорило ход, а все остальные как будто едва ползут. Медленно шагает Макврайс, поднимает ногу, показывая подошву, опускает ее, поднимает другую; сверкают стершиеся шляпки гвоздей, видна потрескавшаяся, тонкая как шелк кожа. Медленно прошел мимо чуть ухмыляющийся Баркович. В напряженном молчании зрители отодвигались подальше от того места, где сидел Гаррати. Толпа двигалась большими волнами. Второе предупреждение, подумал Гаррати, сейчас будет второе, давай же, нога, давай, сволочь. Я не хочу получать билет, не хочу, иди же, дай мне еще пожить.
— Предупреждение! Второе предупреждение сорок седьмому!
Да-да, знаю, думаете, я считать не умею, думаете, я тут позагорать решил?
Признание смерти, неизбежной и неоспоримой, как фотоснимок, пыталось проникнуть в него и поглотить его. Парализовать его. С отчаянной решимостью он оттолкнул страх. Боль в бедре была непереносимой, но Гаррати ее почти не чувствовал, настолько он был поглощен своими усилиями. Осталась минута, нет, пятьдесят секунд, то есть сорок пять, мое время уходит, утекает…
На лице Гаррати сохранялось отстраненно-заинтересованное, почти профессорское выражение. Он отчаянно массировал пальцами застывшие узловатые мышцы. Пытался согнуть ногу. Мысленно разговаривал с ней: «Давай же, давай, чертовка». У него уже болели пальцы, но он и этого не замечал. Стеббинс, проходя мимо, что-то пробормотал. Слов Гаррати не расслышал. Наверное, к лучшему. Теперь он сидел совсем один на белой разделительной линии, между правой и левой полосами движения.
Группа только что покинула городок, утащив за собой все его население, и никого не осталось позади, только маленький мальчик Гаррати, он сидит посреди пустоты, а вокруг него шуршащие на ветру конфетные обертки, смятые окурки и прочий хлам.
Нет никого, только один солдат, молодой, светловолосый, по-своему красивый. В одной руке у него серебряный хронометр, в другой — винтовка. И нет жалости в его лице.
— Предупреждение! Предупреждение сорок седьмому! Третье предупреждение сорок седьмому!
Судорога не отпускала. Он умрет. В конце концов ему выпустят кишки, и это факт.
Он оставил ногу в покое и безмятежно посмотрел на солдата. Интересно бы знать, подумал он, кто же победит. Интересно, переживет ли Макврайс Барковича. Интересно, больно ли получить пулю в голову, что наступит потом: сразу полная тьма, или он еще успеет почувствовать, как мысли уносятся прочь.
Убегают последние секунды.
Судорога ослабла. Кровь потекла по сосудам, мышца ощутила тепло и покалывание. Светловолосый солдат с красивым вообще-то лицом убрал в карман хронометр. Губы его беззвучно двигались — он отсчитывал последние секунды.
«Но я не могу встать, — думал Гаррати. — Сидеть так хорошо. Я посижу, и пусть звонит телефон, черт с ним, почему не взять трубку?»
Голова Гаррати опустилась на грудь. Солдат смотрел на него сверху вниз как в шахту или в глубокий колодец. Медленным движением он перехватил карабин обеими руками, его указательный палец мягко коснулся спускового крючка, и дуло начало подниматься. Левая рука солдата твердо поддерживала ложе карабина. Обручальное кольцо блеснуло на солнце. Все происходило так медленно. Страшно медленно. Только… не вешайте трубку.
Вот оно, подумал Гаррати.
Вот, значит, как это. Умереть.
Большой палец правой руки солдата невероятно медленно отводил предохранитель. За его спиной стояли три сухопарые женщины, вещие сестры,[54] не вешайте трубку. Подождите еще минутку у телефона, мне придется здесь умереть. Солнце, тени, голубое небо. Высоко-высоко — облака. Еще видна вдалеке спина Стеббинса, синяя рубаха, промокшая от пота между лопатками, прощай, Стеббинс.
Все звуки громом отдавались у него в ушах. Он не знал, чем это объяснить: работой ли воображения, или обостренным восприятием, или же приближением смерти. Щелкнул рычаг предохранителя — как будто ветка хрустнула. Он втянул в себя воздух: получился звук, похожий на свист ветра в тоннеле. Сердце стучало как барабан. Вдруг высокий голос запел — он слышал пение не ушами, а центром мозга; он брал все более и более высокие ноты, и к Гаррати пришла безумная уверенность, что он слышит испускаемые мозгом волны…
Громко стеная, он неуклюже поднялся на ноги и бросился бежать вперед, неуклонно увеличивая скорость. Ноги были ватными. Палец солдата, лежащий на спусковом крючке, побелел. Он взглянул на прикрепленный к его поясу полупроводниковый компьютер, содержащий небольшое, но мощное звуковое устройство. Гаррати в свое время читал о таких приборах в «Популярной механике». Они способны вычислять скорость каждого из Идущих с любой заданной точностью, вплоть до четвертого десятичного знака.
Палец солдата отпустил спусковой крючок.
Гаррати перешел с бега на очень быструю ходьбу; во рту пересохло, сердце колотилось со скоростью механического молота. Белые вспышки пульсировали перед глазами, и был тяжкий миг, когда ему показалось, что он теряет сознание. Но это состояние прошло. Ступни, рассерженные тем, что он лишил их права на заслуженный отдых, яростно протестовали. Сжимая зубы, он боролся с болью. Мышца левой ноги все еще подергивалась, что внушало тревогу, но он не хромал. Пока.
Он взглянул на часы. Два часа семнадцать минут пополудни. В течение ближайшего часа от смерти его будут отделять секунды две.
— Вернулся в страну живых, — заметил Стеббинс, когда Гаррати поравнялся с ним.
— Точно, — шепнули оцепеневшие губы Гаррати.
Он чувствовал прилив злобы. Они продолжали бы идти, даже если бы ему достался билет. Они не стали бы его оплакивать. От него остался бы только номер и фамилия в официальных списках: ГАРРАТИ РЕЙМОНД, № 47, СОШЕЛ НА 218-й МИЛЕ. А в газетах штата через пару дней появились бы вызывающие ажиотаж статьи: ГАРРАТИ МЕРТВ. ПАРЕНЬ ИЗ МЭНА СОШЕЛ 61-м!
— Надеюсь, я выиграю, — пробормотал он.
— Ты так думаешь?
Гаррати вспомнил лицо светловолосого солдата. Эмоций на нем не больше, чем на картофелине.
— Сомневаюсь, — ответил он. — У меня уже три гири на шее. А ведь это значит, что я теперь вне игры, ведь так?
— Считай последнее нечестным приемом, — посоветовал Стеббинс. Он уже опять глядел себе под ноги.
Гаррати прибавил шагу, хотя мысль о двух секундах камнем засела у него в голове. Теперь предупреждений не будет. И никто даже не успеет сказать ему: вставай, Гаррати, не трать время.
Он подошел к Макврайсу. Тот оглянулся.
— Я думал, ты уже вышел, друг, — сказал Макврайс.
— Так оно и есть.
Макврайс тихо присвистнул.
— Да, не хотелось бы мне сейчас оказаться на твоем месте. Как нога?
— Лучше. Слушай, я не могу разговаривать. Я пройду на некоторое время вперед.
— Харкнессу это не помогло.
Гаррати покачал головой:
— Хочу убедиться, что способен развивать скорость.
— Хорошо. Тебе составить компанию?
— Если есть силы.
Макврайс рассмеялся:
— Ваши деньги — наше время, солнышко.
— Тогда пошли, пока у меня запал не прошел.
Гаррати увеличивал скорость до тех пор, пока не почувствовал, что ноги готовы взбунтоваться. Они с Макврайсом быстро пробирались сквозь группу. Вторым шел Гарольд Куинс, долговязый парень со злым лицом, а впереди него на некотором расстоянии — оставшийся в живых индеец в коже, Джо. Взглянув на него поближе, Гаррати изумился бронзовому оттенку его загара. Джо не отрываясь смотрел на горизонт: лицо его оставалось бесстрастным. Многочисленные замки-«молнии» на его куртке тихонько звякали, и создавалось впечатление, что где-то вдалеке играет музыка.
— Привет, Джо, — сказал Макврайс, и Гаррати подавил в себе истерический порыв добавить: ты прекрасно выглядишь.
— Салют, — коротко отозвался Джо.
Они обогнали его, и теперь вся дорога принадлежала им — две широкие бетонные полосы, испачканные темными пятнами масла, разделенные посредине зеленой травяной полосой. По обе стороны дороги стояли непрерывные цепи людей.
— Вперед и только вперед, — продекламировал Макврайс. — Солдаты-христиане идут на войну. Слышал это, Рей?
— Сколько времени?
Макврайс посмотрел на часы:
— Два двадцать. Послушай, Рей, если ты собрался…
— Бог мой, всего-то? Я думал… — К горлу подступил плотный, жирный ком. Его охватывала паника. Он не справится. Слишком мал запас времени.
— Послушай, если ты зациклишься на времени, то быстро свихнешься, побежишь в толпу, и они тебя как собаку пристрелят. Ты упадешь с высунутым языком, а по подбородку будет течь слюна. Постарайся забыть про время.
— Не могу. — Внутри у него все переворачивалось, ему было неуютно, жарко, его тошнило. — Олсон… Скрамм… Они умерли. Дейвидсон умер. Я тоже могу умереть, Пит. Теперь я в это поверил. Смерть дышит мне в спину!
— Подумай о своей девушке. О Джен. О ее лице. Или о маме. Или о кошке. Или вообще ни о чем не думай. Просто иди вперед. Сосредоточься на этом.
Гаррати старался сохранить самообладание. Отчасти это ему даже удалось. Но все-таки не совсем. Ноги отказывались повиноваться приказам мозга, они казались старыми и ненадежными, как отработавшие свой срок электрические лампочки.
— Ему недолго осталось, — отчетливо произнесла какая-то женщина в переднем ряду.
— Твоим сиськам недолго осталось, — огрызнулся Гаррати, и толпа весело приветствовала его.
— Они козлы, — пробормотал Гаррати. — Настоящие козлы. Извращенцы. Сколько времени, Макврайс?
— Что ты сделал прежде всего, когда получил подтверждение? — мягко спросил Макврайс. — Что ты сделал, когда узнал, что точно будешь участвовать?
Гаррати нахмурился, быстро провел рукой по лбу и ушел из залитого потом, внушающего ужас настоящего в тот полный неожиданностей и переживаний день.
— Я был один. Моя мама работает. Это было в пятницу после обеда. В ящике лежало письмо, и по штемпелю Уиллингтона, штат Делавэр, я понял, что это оно. Только я был уверен, что отвергнут из-за физических или моральных недостатков, или из-за тех и других вместе. Я его дважды прочитал. Не то чтобы я скакал от восторга, но мне было приятно. Действительно приятно. И я был уверен в себе. Тогда у меня не болели ступни и мне не казалось, что кто-то всадил мне в спину кинжал. Я чувствовал себя одним из миллиона. Мне не хватило ума понять, во что я на самом деле влип. — Он помолчал в задумчивости, вдыхая весенний воздух. — Я не мог отступить. Слишком много глаз смотрело на меня. Думаю, другими двигало то же самое. Это и есть один из крючков, на которые мы попадаемся. Я пропустил 15 апреля, последний срок для отказа, и еще через день в мою честь устроили торжественный обед в здании городского управления. Пришли все мои друзья, а после десерта все закричали: «Речь! Речь!» Я поднялся и промычал что-то. Я, мол, сделаю все возможное, если попаду туда, и все аплодировали как бешеные. Они вели себя так, как будто я прочитал им Геттисбергскую речь.[55] Понимаешь, о чем я?
— Понимаю, — сказал Макврайс и засмеялся; но глаза его не смеялись.
Неожиданно сзади грохнули карабины. Гаррати конвульсивно дернулся, и его ноги почти приросли к асфальту. Каким-то образом ему удалось не остановиться. Слепой инстинкт, подумал он. Что будет в следующий раз?
— Сукины дети, — тихо проговорил Макврайс. — Это Джо.
— Сколько времени? — спросил Гаррати, но, прежде чем Макврайс успел ответить, он вспомнил, что у него самого на руке часы. 2:38. Мысль о двух секундах гирей висела за спиной.
— Тебя никто не пытался отговорить? — спросил Макврайс. Они далеко оторвались от остальных. Гарольд Куинс шагал больше чем в ста ярдах позади. Для контроля за ними Взвод отрядил солдата. Гаррати порадовался, что за ними следит не тот блондин. — Никто не пытался уговорить тебя воспользоваться правом на отказ тридцать первого апреля?
— Сначала — никто. И мама, и Джен, и доктор Паттерсон — это лучший друг мамы, они уже лет пять вместе — все сначала были довольны, они гордились мной, ведь по всей стране тесты сдают очень многие мальчишки старше двенадцати лет, а успешно проходит их один из пятидесяти. Все равно остается несколько тысяч кандидатов, и тогда составляется два списка: сто Идущих и сто запасных. И повлиять на выбор невозможно, сам знаешь.
— Они вытягивают фамилии из барабана наугад. По телевизору смотрится потрясающе. — Голос Макврайса слегка дрогнул.
— Да. Главный вытаскивает из барабана две сотни фамилий, но они объявляют только фамилии. И ты не знаешь, попал ты в основную группу или в запасную.
— И они тебя не извещают до дня последнего отказа, — подхватил Макврайс. Говорил он так, как будто от дня последнего отказа их отделяло не четверо суток, а по крайней мере несколько лет. — Да, они любят поддерживать напряжение.
Кто-то из зрителей выпустил в воздух целую флотилию красных, синих, зеленых, желтых воздушных шаров, и они уплыли в небо широкой дугой. Легкий южный ветер подхватил их и медленно понес прочь.
— Да, видимо, так, — сказал Гаррати. — Мы смотрели телевизор в тот день, когда Главный вытягивал фамилии. Я был семьдесят третьим. Я буквально упал со стула. Не мог поверить.
— Верно, — согласился Макврайс. — Такое не может произойти с тобой. Такие вещи всегда случаются с кем-то другим.
— Ну да, чувство именно такое. Вот тогда все стали на меня наседать. Не то что после пятнадцатого числа, там был банкет, речи и бла-бла-бла. Джен…
Он замолчал. А почему бы и нет? Все остальное он рассказал. Не важно. К концу Прогулки один из них обязательно будет мертв. А возможно, и оба.
— Джен сказала, что пойдет со мной на край света, когда угодно, куда угодно, если только я воспользуюсь правом тридцать первого апреля. Я сказал, что в этом случае покажусь себе предателем и трусом, она разъярилась и заявила, что лучше так, чем умирать, потом она долго плакала. Умоляла. — Гаррати посмотрел в глаза Макврайсу. — Не знаю. Если бы она попросила меня о чем угодно, кроме этого, я бы попытался исполнить ее желание. Но это… Я не мог. У меня как будто камень в горле застрял. Через какое-то время она осознала, что я не в состоянии сказать: «Да, хорошо, я набираю 800». Мне кажется, она начала понимать. Может быть, понимать так же, как я сам, хотя — Бог свидетель — я понимал не так уж и хорошо.
Потом подключился доктор Паттерсон. Он диагност, и у него до отвращения логический ум. Он сказал: «Послушай, Рей. Если мы возьмем и основной, и запасной составы, то твои шансы выжить — пятьдесят к одному. Пожалей мать, Рей». Я был вежлив сколько мог, но в конце концов сказал ему, чтобы он отвязался. Сказал, что его шансы жениться на моей матери не выше, но я никогда не замечал, чтобы это заставляло его отступиться.
Гаррати пальцами расчесал густые соломенные волосы. Он позабыл о двух секундах.
— Знаешь, он не рассердился. Он впал в неистовство и принялся проповедовать. Он говорил, что если я желаю разбить материнское сердце, что ж, могу идти. Он говорил, что я бесчувственный древесный жук, да, по-моему, так он и сказал, бесчувственный, как древесный жук. Может, в его семье была такая присказка, не знаю. Он спросил, нравится ли мне играть чувствами матери и прелестной Джейнис. Тогда я представил ему свои неоспоримые аргументы.
— О, как интересно, — улыбаясь сказал Макврайс. — Какие же?
— Сказал, что, если он немедленно не отвяжется, я ему врежу.
— А что твоя мама?
— Она вообще говорила мало. Думаю, не могла в это поверить. И она думала о том, что я получу, если выиграю. Мне кажется, мысль про Приз — все, что пожелаешь, до конца жизни — ослепила ее. У меня был брат, Джефф. Он умер от воспаления легких, когда ему было шесть лет, и — как ни жестоко это звучит — не знаю, как бы мы выкручивались, если бы он выжил. И еще она считала, что я смогу отказаться, если окажусь в основном составе. Главный — хороший человек, так она говорила. Я уверена, говорила она, что он позволит тебе не участвовать, если поймет наши обстоятельства. Но за попытку избежать участия в Долгой Прогулке наказание такое же, как и за дурные отзывы о ней, — Взводы. А потом мне позвонили и сообщили, что я — один из Идущих. Я попал в основной состав.
— Я — нет.
— Правда?
— Правда. Правом тридцать первого апреля воспользовались двенадцать основных. Я был двенадцатым запасным. Мне сообщили четыре дня назад после одиннадцати вечера.
— О Боже! Неужели?
— Угу. Накануне.
— А ты не… расстроился?
Макврайс молча пожал плечами.
Гаррати посмотрел на часы. 3:02. Наверное, все будет нормально. Чудесный, прохладный весенний день. Солнце начинало клониться к закату, и удлинившаяся тень Гаррати приобрела несколько более уверенный вид. С ногой все было в порядке.
— Ты по-прежнему думаешь, что мог бы просто… сесть? — спросил он Макврайса. — Ты ведь пережил большинство. Шестьдесят одного.
— Я считаю, не важно, скольких мы с тобой пережили. Рано или поздно приходит время, когда воля попросту сходит на нет. И что ты думаешь, уже не имеет значения, понимаешь? Я когда-то много времени уделял рисованию маслом. И не так уж плохо мазал. А потом — бац! И не то чтобы я растерял умение, просто прекратил. Не чувствовал, что продолжать необходимо. Лег спать с любовью к живописи, а проснулся — куда что делось.
— Не думаю, что выживание можно сравнить с хобби.
— Не могу сказать. Как прикажешь воспринимать ныряльщиков? Или охотников на крупную дичь? Или альпинистов? Или даже какого-нибудь рабочего с фабрики, который считает, что хорошо провел субботний вечер только в том случае, если как следует подрался? Все эти увлечения как раз и превращают искусство выживания в хобби. Выживание становится условием игры.
Гаррати не ответил.
— Давай-ка побыстрее, — мягко предложил Макврайс. — Мы теряем скорость.
Гаррати прибавил шагу.
— Мой отец — совладелец передвижного кинотеатра, — начал Макврайс. — Он решил связать меня и запереть в погребе под буфетом, чтобы не пустить сюда, и плевать на Взводы.
— А что ты? Переупрямил его?
— На это у нас просто не было времени. Когда мы получили извещение, у меня оставалось всего десять часов. Мне предоставили самолет, а в аэропорту Преск-Айла меня должна была ждать машина. Отец рвал и метал, я сидел, кивал, соглашался, а потом к нам в дверь постучали, мама открыла дверь и увидела, что на пороге стоят два огромных, отвратного вида солдата. Ты таких зверюг и не видел. Знаешь, в их присутствии, наверное, часы останавливались. Отец как взглянул на них, так сразу сказал: «Пити, иди наверх и собери рюкзак». — При этом воспоминании Макврайс засмеялся и поправил лямки рюкзака на плечах. — А потом мы оглянуться не успели, как все оказались на борту самолета, даже моя сестренка Катрина. Ей всего-то четыре года. В три часа мы приземлились и поехали на машине к границе. По-моему, только Катрина по-настоящему все поняла. Она все повторяла: «У Пити приключение». — Макврайс отрывисто взмахнул руками. — Они сейчас живут в мотеле в Преск-Айле. Они не хотели возвращаться домой, пока все не закончится. Пока не закончится, так или иначе.
Гаррати посмотрел на часы. 3:20.
— Спасибо, — сказал он.
— За то, что опять спас тебе жизнь? — весело рассмеялся Макврайс.
— Да, это точно.
— А ты уверен, что это любезность с моей стороны?
— Не знаю. — Гаррати помолчал. — Все равно я тебе кое-что скажу. Я никогда не перестану ощущать ограниченность во времени. Даже если у тебя нет предупреждений, все равно тебя от кладбищенской ограды отделяют всего две минуты. Это не много.
Прогремели выстрелы, словно солдаты услышали высказанную им мысль. Получивший билет Идущий издал высокий захлебывающийся вскрик, как индюк, которого неожиданно схватил неслышно подкравшийся фермер. Толпа глухо ахнула. Этот звук можно было с равной степенью вероятности принять за глубокий вздох, жалобный стон или шумный выдох при оргазме.
— Это ничто, — согласился Макврайс.
Они шли вперед. Тени удлинились. Появились на свет Божий куртки, словно некий фокусник извлек их все сразу из своего волшебного цилиндра. В какой-то момент Гаррати ощутил теплый аромат трубочного табака, который пробудил в нем горькое и одновременно сладкое воспоминание об отце. Чья-то собака ускользнула от хозяина и выбежала на дорогу. За ней волочился красный пластиковый поводок. Она высунула розовый язык, изо рта показалась пена. Она тявкнула, неуклюже попыталась поймать обрубок собственного хвоста, так же неуклюже атаковала Пирсона и была расстреляна. Пирсон с досадой выругал стрелявшего в нее солдата. Пуля, выпущенная из крупнокалиберного карабина, отбросила ее к левой обочине, где она и осталась лежать, вздрагивая и тяжело дыша. Глаза ее подернулись пленкой. Никто не изъявлял желания протестовать. Маленький мальчик прошел мимо полицейских, вышел на левую обочину и остановился, захлебываясь от плача. Солдат приблизился к нему. В толпе пронзительно завопила женщина. Пораженный страхом Гаррати решил было, что солдат собирается застрелить ребенка, как только что застрелил собаку, но солдат равнодушно оттолкнул мальчика назад, в толпу.
В шесть часов вечера солнце коснулось горизонта, и небо окрасилось в оранжевый цвет. Похолодало. Многие Идущие подняли воротники. Зрители переминались с ноги на ногу и растирали ладони.
Колли Паркер, как обычно, жаловался на климат дерьмового штата Мэн.
Будем в Огасте без четверти девять, подумал Гаррати. А оттуда — прыг-скок во Фрипорт. Его охватило уныние. И что тогда? Ну увидишь ты ее на две минуты, если только заметишь в толпе — не дай Боже не разглядеть. А что потом? Загибаться?
Он вдруг решил, что ни Джен, ни мама наверняка не появятся во Фрипорте. Разве что он увидит ребят, которые учились с ним в школе, не зная, что под одной крышей с ними растет самоубийца. И еще — Женское Попечение. Эти обязательно будут там. За двое суток до начала Прогулки Женское Попечение устроило чаепитие в его честь. Это было в прежние времена.
— Давай возвращаться назад, — предложил Макврайс. — Только медленно. Надо бы оказаться рядом с Бейкером. Войдем в Огасту вместе. Как три мушкетера. Что скажешь, Гаррати?
— Согласен, — отозвался Гаррати. Мысль ему понравилась.
Мало-помалу они начали отставать, уступая лидерство недоброму Гарольду Куинсу. Они поняли, что вернулись к своим, когда Абрахам, восставший из мрачной прострации, спросил их:
— Все-таки решили вернуться и посмотреть на бедных смертных?
— А что, он и в самом деле похож, — сказал Макврайс, изучая усталое, поросшее трехдневной щетиной лицо Абрахама. — Особенно при таком освещении.
— Четырежды двадцать и семь лет тому назад, — нараспев произнес Абрахам, и Гаррати с суеверным страхом подумал, не вселился ли в Абрахама некий дух, — наши отцы заселили эти земли…[56] Черт, дальше не помню. Это нужно было учить наизусть для высшей отметки на экзамене по истории.
— Внешность отца-основателя и разум осла-сифилитика, — с грустью проговорил Макврайс. — Абрахам, тебя-то как засосало в это говно?
— Хвастовством взял, — немедленно отозвался Абрахам. Он хотел сказать что-то еще, но тут прозвучали выстрелы. И знакомый шорох тяжелого мешка, который волокут по асфальту.
Бейкер оглянулся и пояснил:
— Это Галлант. Он весь день шел как труп.
— Хвастовством взял, — повторил Гаррати и засмеялся.
— Конечно. — Абрахам почесал то место под глазом, где вскочили прыщи. — Знаете, что такое тест по эссе?
Все кивнули. Написание эссе на тему «Почему вы считаете себя готовым к участию в Долгой Прогулке?» было стандартной частью академического раздела испытаний.
Гаррати почувствовал, как его правую пятку заливает теплая жидкость. Он не знал, кровь ли это, или гной, или пот, или все сразу. Больно вроде бы не было, хотя носок давно уже порвался.
— Понимаете, — продолжал Абрахам, — дело в том, что я вовсе не чувствовал себя готовым. Я решил сдавать экзамен исключительно под влиянием минутного настроения. Я просто шел в кино, и получилось так, что проходил мимо спортзала, где другие сдавали экзамен. Вы сами знаете, чтобы в нем участвовать, нужно представить разрешение на работу. Мое разрешение чисто случайно в тот момент было у меня в кармане. Если бы у меня его не оказалось, я бы не потащился за ним домой. Сходил бы в кино, как обычно, и не был бы сейчас здесь, не умирал бы в такой милой компании.
Все молча слушали его.
— Я прошел физические тесты, рассказал о своих целях и так далее. И вдруг, уже в конце, вижу анкету на трех страницах. Написано: «Просьба ответить на следующие вопросы по возможности объективно и честно». Ну, думаю, еще какое-то дерьмо. А дальше я оборжался. Такие идиотские вопросы, сдохнуть можно.
— Ага, как часто вы ходите по-большому, — сухо сказал Бейкер. — Нюхали ли вы табак?
— Ну да-да, в этом роде, — подтвердил Абрахам. — Я и забыл уже про этот хренов табак. В общем, наплел им чего положено, ну, вы понимаете, и потом перешел к эссе насчет того, почему я чувствую себя готовым. Мне и думать-то не о чем было. Потом к нам подошел какой-то кретин в военной форме и сказал: «У вас пять минут. Прошу всех закончить вовремя». Так что я написал: «Чувствую, что готов к участию в Долгой Прогулке, потому что я раздолбай и с. сын, без меня мир станет лучше, а если я вдруг выиграю и разбогатею, то накуплю картин Ван Гога и развешаю во всех комнатах своей виллы, закажу себе шестьдесят первосортных шлюх и не стану никого беспокоить». Потом подумал минуту и добавил в скобках: «Каждой из шестидесяти шлюх в старости я буду выплачивать пенсию». Я думал, они взбесятся. Потом, примерно через месяц, когда я уже обо всем забыл, вдруг получаю письмо, где говорится, что меня признали готовым. Я чуть джинсы не обмочил.
— И после этого тебя включили в списки? — спросил Колли Паркер.
— Ну да. Это трудно объяснить. Понимаете, все сочли это хорошей шуткой. Моя девушка предложила сделать с письма фотокопию и перевести ее на майку, ведь она считала, что я отмочил лучшую шутку века. И все остальные смотрели на это точно так же. Мне жали руку и говорили что-нибудь вроде: «Привет, Аб, здорово ты надрал Главному яйца!» Было так смешно, что из-за этого я иду до сих пор. И должен вам сказать, — добавил Абрахам с болезненной улыбкой, — этот смех, по сути, был бунтом. Все считали, что я буду до самого конца драть Главному яйца. А потом я однажды проснулся участником Прогулки. Я попал в основной состав, мою фамилию вытянули шестнадцатой. Так что в итоге оказалось, что это Главный надрал яйца мне.
По рядам Идущих прошел негромкий гул, отдаленно напоминающий веселый смех. Гаррати поднял голову. Огромный дорожный указатель над их головами сообщал: ОГАСТА 10.
— Ты мог бы умереть от смеха, верно? — заметил Колли.
Абрахам долго молча смотрел на него, потом мрачно сказал:
— Отец-основатель не слишком доволен.
Глава 14
И запомните: если вы будете помогать себе руками, или указывать любой частью тела, или используете какую-либо часть слова, вы потеряете надежду выиграть десять тысяч долларов. Вы должны только называть. Удачи вам.
Дик Кларк «Пирамида ценой в десять тысяч долларов»Все охотно сошлись на том, что у них осталось очень мало душевных сил, чтобы испытывать ужас или эмоциональный подъем. Но, устало подумал Гаррати, когда Прогулка ушла в весело ревущую тьму Федерального шоссе 202, оставив Огасту в миле позади себя, совершенно ясно, что это не так. Они похожи скорее на плохо настроенную гитару, на которой бренчит бездарный музыкант: струны на ней не порваны, просто они звучат недружно, не в лад.
Огаста оказалась не похожа на Олдтаун. Олдтаун — это провинциальная пародия на Нью-Йорк. Огаста — новый город, город ежегодных празднеств, город миллионов пирующих, пьяниц, кукушек и маньяков.
Идущие увидели и услышали Огасту задолго до того, как вошли туда. Вновь и вновь перед Гаррати вставал образ волн, бьющихся о далекий берег. Гул толпы они услышали за пять миль до города. Благодаря огням небо над Огастой отливало пастельным цветом, пугающим, апокалиптическим, и Гаррати вспомнил картинки в учебнике истории в параграфе, где говорилось о последних днях второй мировой войны, о немецких воздушных налетах на Восточное побережье Америки.
Идущие тревожно переглядывались и теснее сбивались в группы, как маленькие дети, испугавшиеся грозы, или как коровы во время бурана. Атмосфера ощутимо накалялась, шум Толпы нарастал. В нем слышался неодолимый голод. Гаррати живо представил себе, как великий бог Толпы направляется из Огасты им навстречу на ярко-красных паучьих ножках и пожирает их всех живьем.
Сам город уже задушен, проглочен и похоронен. Огасты уж нет — в самом прямом смысле, нет толстых матрон, нет хорошеньких девушек, нет самодовольных мужчин, нет ребятишек в мокрых штанишках, размахивающих комьями сахарной ваты. Нет спешащего к дороге итальянца, разбрасывающего ломти арбуза. Одна Толпа, существо без тела, лица, разума. Толпа — это лишь Голос и Глаз, и неудивительно, что Толпа явилась одновременно Богом и маммоной. Гаррати чувствовал это. И он знал, что остальные тоже это чувствуют. Идешь словно между двух колоссальных электропроводников и чувствуешь, как электрические разряды вызывают звон в ушах, заставляют каждый волос на голове стоять дыбом, как язык начинает бешено дергаться во рту, как глаза мечут искры и перекатываются в глазницах. Толпе нужно угождать. Толпе нужно поклоняться и бояться ее. И, наконец, Толпе нужно приносить жертвы.
Они пробирались по дороге, по щиколотку увязая в конфетти. Они теряли друг друга в бурном море рекламных листовок. Гаррати наудачу выхватил из сошедшей с ума темноты один лист и увидел, что разглядывает рекламу бодибилдинга. Он схватил другой лист и оказался лицом к лицу с Джоном Траволтой.
Возбуждение достигло пика, когда группа оказалась на вершине первого на 202-м шоссе холма. Сзади осталась платная магистраль, а впереди у ног Идущих лежал город. Внезапно два мощных красно-белых луча прорезали тьму, и показался Главный. Он стоял в своем джипе, вскинув вверх шомпол в приветственном жесте. Он — фантастика! невероятно! — совершенно не обращал внимания на окружающую его толпу, в которой никто не щадил себя, а старался как мог.
Что касается Идущих — струны не порваны, только сильно расстроены. Все, кто остался в живых — тридцать семь человек, — бешено вопили теперь, но их хриплые голоса были абсолютно не слышны. Зрители не могли узнать о том, что Идущие кричат, но откуда-то они об этом все-таки знали, каким-то образом они поняли, что годовой круг поклонения смерти и стремления к смерти замкнулся, и толпа совершенно сошла с ума и корчилась теперь в пароксизмах нарастающего экстаза. Гаррати почувствовал внезапную острую боль в левой стороне груди и все же не мог перестать кричать, хотя и понимал, что находится на самом краю катастрофы.
Всех их спас парень по фамилии Миллиган; Гаррати запомнились его бегающие глазки. Он упал на колени, зажмурился, прижал ладони к вискам, словно стараясь удержать мозг на месте. Потом он упал вперед, и кончик его носа проехался по дороге, как мягкий мел по школьной доске. Как необычно, подумал Гаррати, сейчас его нос сотрется об асфальт. Затем явилась милосердная пуля. После этого Идущие перестали кричать. Боль в груди, отступившая лишь частично, страшно перепугала Гаррати. Он пообещал себе, что безумие прекратится.
— Приближаемся к твоей девочке? — спросил Паркер. Он не ослаб, но сделался мягче, и теперь Гаррати нормально с ним ладил.
— Миль пятьдесят. Может, шестьдесят.
— Сукин ты сын, Гаррати, везет тебе, — тоскливо произнес Паркер.
— Мне? — Он с удивлением посмотрел на Паркера, стараясь понять, не смеется ли тот над ним. Паркер не смеялся.
— Ты увидишь маму и свою девушку. Черт возьми, а кого увижу я, пока еще не пришел конец? — Он адресовал толпе непристойный жест, который зрители, судя по всему, приняли за приветствие, и бешено заорали. — Я скучаю по дому, — сказал он. — И я боюсь. — Неожиданно он закричал в толпу: — Свиньи! Все вы свиньи!
Зрители взревели еще громче.
— Я тоже боюсь. И скучаю по дому. Я… То есть мы… — Он искал слова. — Мы все очень далеко от дома. Дорога не пускает нас домой. Может быть, я их увижу, но не смогу к ним прикоснуться.
— Но по правилам…
— Я знаю, что по правилам разрешен физический контакт с кем угодно при условии, что не сходишь с дороги. Я о другом. Между нами стена.
— Легко тебе говорить. Ты все-таки их увидишь.
— Может, от этого станет только хуже, — сказал Макврайс, незаметно пристроившийся к ним сзади.
Они только что миновали перекресток с Уинтропской дорогой и светофор, работающий в режиме желтого мигающего предупредительного сигнала. Страшный желтый глаз равномерно открывается и закрывается, отбрасывая на асфальт восковой отблеск.
— Все вы ненормальные, — дружелюбно сказал Паркер. — Ухожу от вас.
Он прибавил шагу и вскоре пропал из виду в мерцающей мгле.
— Он думает, что мы с тобой любовники, — сказал довольный Макврайс.
Гаррати вскинул голову:
— Кто — он?
— Не такой уж он скверный парень, — задумчиво проговорил Макврайс. — Может быть, он даже отчасти прав. Может, потому я и спас твою шкуру. Может, ты и есть мой любовник.
— Это с моей рожей? Я думал, вы, извращенцы, предпочитаете тоненьких, — отшутился Гаррати. Тем не менее ему стало не по себе.
Макврайс обрушил на Гаррати неожиданный удар:
— Ты позволил бы мне отдрючить тебя?
Гаррати задохнулся.
— Какого черта ты…
— Да помолчи, — раздраженно бросил Макврайс. — Да к чему приведет вся твоя правильность? Я даже не хочу успокаивать тебя, поэтому не стану утверждать, что шучу. Так что скажешь?
У Гаррати комок застрял в горле. Да, ему хотелось возбуждения. Мальчик ли, девочка ли — это уже не имеет значения, поскольку все они идут на смерть. Вот только Макврайс… Ему не хотелось, чтобы Макврайс прикасался к нему таким образом.
— Да, ты действительно спас мне жизнь… — начал Гаррати и умолк.
Макврайс засмеялся:
— И я должен чувствовать себя подлецом, так как ты у меня в долгу и я собираюсь этим воспользоваться, так? Верно?
— Делай что хочешь, — резко сказал Гаррати. — Только хватит со мной играть.
— Понимать это как «да»?
— Как хочешь! — заорал Гаррати. Пирсон, уставившийся, как в гипнотическом трансе, на свои ноги, с изумлением поднял голову. — Делай что хочешь, черт тебя дери!
Макврайс снова рассмеялся:
— С тобой все в порядке, Рей. Можешь не сомневаться.
Он хлопнул Гаррати по плечу и стал отставать.
Озадаченный Гаррати смотрел на него.
— Просто ему еще мало, — усталым голосом изрек Пирсон.
— Что?
— Мы прошли почти двести пятьдесят миль, — простонал Пирсон. — У меня ноги налились свинцом. Причем отравленным. У меня горит спина. А этому Макврайсу с его капризами все мало. Он ведет себя как голодный, который жрет слабительное.
— Как ты думаешь, он хочет, чтобы ему сделали больно?
— Господи, как думаешь ты? Он должен написать на куртке: УДАРЬ МЕНЯ. Ему нужна компенсация, только я не понимаю, за что.
— Не знаю, — сказал Гаррати. Он хотел еще что-то добавить, но увидел, что Пирсон его уже не слушает. Пирсон опять смотрел под ноги, и на его изнуренном лице отпечатался страх. Он потерял обувь. Его белые спортивные носки были хорошо видны в темноте.
В миле от указателя ЛЬЮИСТОН 32 их ожидало составленное из электрических лампочек приветствие: ГАРРАТИ 47. Буквы располагались в виде полукруга.
Гаррати захотел подремать, но не смог. Он хорошо понимал, что имел в виду Пирсон, когда говорил, что у него горит спина. Его собственный позвоночник превратился в раскаленный стержень. Мышцы, расположенные на задней части бедра, пылали огнем. Онемение подошв сменилось острой, пронзительной болью, куда более сильной, чем та, что ушла в свое время. Он уже не чувствовал голода, но тем не менее поел концентрата. Некоторые из Идущих превратились в обтянутые кожей скелеты — жуть из фильмов о концлагерях. Гаррати не хотелось становиться таким же… Хотя и он таким стал. Он провел ладонью по боку. На его ребрах можно играть, как на ксилофоне.
— Давно не было новостей от Барковича, — сказал он, надеясь вывести Пирсона из его кошмарной прострации. Пирсон представлялся ему новым воплощением Олсона.
— Угу. Кто-то говорил, что в Огасте у него онемела нога.
— Это правда?
— Так мне сказали.
Гаррати почувствовал внезапное желание отстать и взглянуть на Барковича. Его было трудно разглядеть в темноте, и Гаррати получил предупреждение, но в конце концов нашел Барковича. Тот двигался теперь в арьергарде. Шел, хромая, вперед. Он настолько сосредоточился на ходьбе, что лицо его прорезали морщины. Глаза сузились настолько, что стали похожи на монеты, видимые с ребра. Куртки у него уже не было. Он разговаривал сам с собой низким, монотонным голосом.
— Привет, Баркович, — окликнул его Гаррати.
Баркович вздрогнул, оступился, получил предупреждение… Третье.
— Какого черта! — заверещал он. — Видишь, что ты наделал? Ты доволен? Ты и твои дерьмовые друзья?
— Неважно выглядишь, — сказал Гаррати.
Баркович хитро усмехнулся:
— Это часть Плана. Помнишь, я вам говорил про План? Вы мне не поверили. Олсон не поверил. И Дейвидсон. И Гриббл. — Голос Барковича упал до шепота, и чувствовалось, что рот у него наполнился слюной. — Гаррати, я же спляса-ааал на их могилах!
— Нога болит? — тихо спросил Гаррати. — Правда, все это ужасно?
— Мне осталось пережить всего тридцать пять. Все сдохнут за ночь. Вот увидишь. Когда взойдет солнце, на ногах останется меньше двенадцати. Увидишь. И ты, Гаррати, и твои хреновы друзья. К утру все умрут. К полуночи.
Неожиданно Гаррати почувствовал прилив сил. Он знал, что Баркович скоро сойдет с дистанции. Ему захотелось побежать, даже несмотря на ноющие почки, на боль в позвоночнике и в ногах, побежать и сообщить Питу Макврайсу, что тот сдержит слово и переживет Барковича.
— О чем ты попросишь? — спросил Гаррати вслух. — Ну, когда выиграешь?
Баркович радостно улыбнулся, словно ждал этого вопроса. Лицо его меняло очертания в неверном свете луны, как будто его мяли руки великана.
— Протезы, — прошептал он. — Я попрошуууу протезы. Пусть мне эти отрежут, на хрен они мне, если они шуток не понимают. У меня будут протезы, а эти я брошу в стиральную машину в общественной прачечной и буду смотреть, как они там крутятся, крутятся, крутятся…
— Я думал, тебе захочется иметь друзей, — печально сказал Гаррати. Он задыхался от охватившего его завораживающего ощущения триумфа.
— Друзей?
— У тебя же их нет, — сочувственно пояснил Гаррати. — Мы все будем рады увидеть, как ты умрешь. О тебе, Гэри, никто не пожалеет. Может, я окажусь у тебя за спиной и успею плюнуть на твои мозги, когда они выплеснутся на асфальт. Может, так я и сделаю. А может, мы все так сделаем.
Безумие, безумие, голова плывет, как тогда, когда он ударил Джимми дулом духового ружья, и кровь… Джимми кричал… В голове туман, и чувство дикой, первобытной справедливости…
— Не надо меня ненавидеть, — захныкал Баркович. — Почему вам так хочется ненавидеть меня? Я не хочу умирать, как и вы. Чего вам надо? Чтобы я осознал свою вину? Осознаю! Я… Я…
— Все мы плюнем на твои мозги, — в беспамятстве повторил Гаррати. — Ты тоже хочешь меня оттрахать?
Пустые, недоумевающие глаза Барковича смотрели на него.
— Ты… Прости меня, — прошептал Гаррати и поспешил прочь от Барковича. Он чувствовал себя униженным и загаженным. Черт тебя дери, Макврайс, думал он, почему? Почему?
Прогремели выстрелы, и еще двое одновременно рухнули на дорогу, и один из них — непременно Баркович. Это по моей вине на этот раз, думал Гаррати, это я — убийца.
Потом Баркович засмеялся. Баркович смеялся громче и безумнее, чем сама толпа, его даже можно было расслышать.
— Гаррати! Гааарратиииии! Я спляшу на твоей могиле, Гаррати! Я спляаааашу…
— Заткнись! — грохнул Абрахам. — Заткнись, маленькое дерьмо!
Баркович замолчал, потом захныкал.
— Пошел к черту, — пробормотал Абрахам.
— Зачем ты так? — с упреком сказал Колли Паркер. — Ты скверный ребенок, Аб, ты заставил его плакать. Он пойдет домой и пожалуется маме.
Баркович не унимался. У Гаррати мурашки ползли по коже от этого пустого, глуховатого хныканья. В нем чувствовалась безнадежность.
— Маленький пусенька пожалуется мамочке? — отозвался идущий впереди Куинс. — А-а-а, Баркович, что, плохо тебе?
Оставь его в покое, мысленно завопил Гаррати, оставь его в покое, ты не представляешь себе, как ему больно. Хотя — разве это не лицемерие? Я же хочу смерти Барковича. Придется это признать. Мне хочется, чтобы Баркович сломался и сдох.
А сзади, наверное, Стеббинс смеется над всеми.
Гаррати ускорил шаг и догнал Макврайса, который семенил вперед и бессмысленно глазел на толпу. А толпа жадно пожирала его глазами.
— Помог бы ты мне решить, — сказал Макврайс.
— Непременно. Какой у тебя вопрос?
— Кто в клетке. Мы или они.
Гаррати рассмеялся от всего сердца:
— Да мы все. А клетка в зоопарке у Главного.
Макврайс не стал смеяться вместе с Гаррати.
— Кажется, Баркович скоро выпадет в осадок?
— Думаю, да.
— Теперь мне уже не хочется это увидеть. Это низко. К тому же это обман. Строишь, строишь все на каком-то желании… Принимаешь решение… А потом желание пропадает. Правда, плохо, когда великие истины оборачиваются такой фальшью?
— Никогда об этом не задумывался. Ты знаешь, что уже почти десять?
— Все равно что всю жизнь заниматься прыжками с шестом, а потом приехать на Олимпийские игры и спросить себя: а зачем, собственно, мне понадобилось прыгать через эту чертову планку?
— Да.
— Тебе уже почти нет никакого дела, да? — обеспокоенно спросил Макврайс.
— Меня теперь все труднее расшевелить, — признался Гаррати. Затем он помолчал. Что-то уже давно не давало ему покоя. К ним присоединился Бейкер. Гаррати посмотрел на Бейкера, затем — на Макврайса. И снова на Бейкера. — Вы видели Олсона?.. Его волосы? Перед тем как он получил…
— Что такое? — спросил Бейкер.
— Они поседели.
— Ерунда, — поморщился Макврайс, но в голосе его вдруг послышался ужас. — Нет. Пыль или еще что-нибудь…
— Они поседели, — повторил Гаррати. — Мне подумалось, что мы провели на этой дороге вечность. Волосы Олсона… ну, волосы Олсона впервые заставили меня об этом задуматься, но… Может быть, это — какое-то безумное бессмертие?
Невероятно мрачная мысль. Гаррати смотрел вперед, в темноту. Легкий ветерок овевал его лицо.
— Я иду, я шел, я буду идти, я дойду, — протянул Макврайс. — Хотите, переведу на латынь?
Мы подвешены во времени, подумал Гаррати.
Ноги их двигались, а сами они — нет. Вишневые огоньки сигарет, вспышки фотоаппаратов, бенгальские огни можно было принять за звезды, составляющие странные, очень низкие зловещие созвездия, протянувшиеся вдоль дороги и уходящие в никуда.
— Брр, — произнес Гаррати, содрогнувшись. — От этого легко с ума сойти.
— Это точно, — согласился Пирсон и нервно хихикнул.
Начинался долгий подъем с множеством поворотов. Асфальт сменился бетонным покрытием, по которому особенно тяжело идти. Гаррати казалось, что подошвы туфель стали тонкими, как бумага, и что он чувствует под ногами каждый камешек. Под порывами ветра валяющиеся на дороге конфетные обертки, коробки из-под попкорна и тому подобные отбросы, лениво шурша, ползли по асфальту. Кое-где Идущим приходилось буквально прокладывать себе путь через горы мусора. Несправедливо, думал Гаррати, испытывая острую жалость к себе.
— Что у нас впереди? — извиняющимся тоном обратился к нему Макврайс.
Гаррати прикрыл глаза и постарался представить себе карту штата.
— Все городки я не помню. Мы должны прийти в Льюистон — это второй по величине город штата, он крупнее Огасты. Пройдем по центральной улице, она раньше называлась Лисбон-стрит, потом ее переименовали в Коттер-Мемориал-авеню. Регги Коттер — единственный уроженец Мэна, победивший в Долгой Прогулке. С тех пор прошло много лет.
— Он уже умер? — спросил Бейкер.
— Да. У него отслоилась сетчатка, и к концу Прогулки он ослеп на один глаз. Потом выяснилось, что в мозгу у него образовался тромб. После Прогулки он прожил еще примерно неделю. — Ему очень захотелось смягчить тяжелое впечатление от этого рассказа, и он беспомощно повторил: — С тех пор прошло много лет.
Некоторое время все молчали. Конфетные обертки шуршали под ногами, и по звуку можно было подумать, что где-то вдали ревет лесной пожар. На горизонте показалась бледная светлая полоса, и Гаррати подумал, что это, должно быть, огни двух городов-близнецов — Льюистона и Обурна, а это значит, что Прогулка пришла на землю Дюссеттов, Обюшонов, Лавеков, на землю, где основной закон — Nous parlons français ici.[57] Гаррати вдруг почувствовал почти непреодолимое желание положить в рот жвачку.
— Что будет за Льюистоном?
— Пройдем сначала по сто девяносто шестому, потом по сто двадцать шестому до Фрипорта, там я увижу маму и Джен. Там мы перейдем на Федеральное шоссе номер один. И по нему будем идти до самого конца.
— Большое шоссе, — пробормотал Макврайс.
— А как же.
Прогрохотали ружья. Все вздрогнули.
— Это или Баркович, или Куинс, — сказал Пирсон. — Не могу разобрать. Один из них еще идет.
Из темноты донесся резкий, булькающий, леденящий кровь смех Барковича.
— Нет еще, суки! Я еще цел! Нет еще! Нееееееееет…
Голос его звучал все выше и выше. Словно взбесилась пожарная сирена. Руки Барковича вдруг взлетели вверх, как два голубя, и Баркович принялся рвать собственное горло.
— Боже! — вскрикнул Пирсон, и его вырвало прямо на одежду.
Все бросились прочь от Барковича, вперед и в стороны, а Баркович продолжал вопить, булькать, терзал свою глотку и шел вперед. Рот его был похож на дергающееся темное пятно неправильной формы.
Гаррати отвернулся и ускорил шаг. В голове у него пронеслась неясная мысль: хвала Тебе, Боже, что я не предупрежден. На всех лицах отпечатался тот же ужас, что и на его лице. Роль Барковича отыграна. Гаррати подумал, что конец Барковича не предвещает всем остальным ничего хорошего на этой темной и кровавой дороге.
— Мне нехорошо, — сказал Пирсон. Голос его звучал невыразительно. Он рыгнул и некоторое время шел согнувшись. — Ох. Нехорошо. Господи. Мне. Нехорошо. Совсем. Ох…
Макврайс смотрел прямо перед собой.
— Думаю… Мне хочется сойти с ума, — задумчиво произнес он.
Только Бейкер не сказал ничего. И это было странно, так как Гаррати внезапно показалось, что в воздухе слабо запахло жимолостью Луизианы. Он как будто услышал, как квакают в низинах лягушки. Как томно, лениво стрекочут цикады, прогрызая твердую кору кипарисов, чтобы забраться под нее и заснуть на семнадцать лет без всяких снов. Еще он видел, как качается в кресле тетушка Бейкера, увидел ее сонно улыбающиеся пустые глаза; она прислушивается к доносящемуся из старенького радиоприемника треску, шуму, прислушивается к отдаленным голосам. Корпус приемника, сделанный из красного дерева, покрыт паутиной трещин. Она качается, качается, качается. И сонно улыбается. Как сытая, очень довольная кошка, которая съела масло.
Глава 15
Пока вы выигрываете, мне безразлично, будете вы выигрывать или проигрывать.
Бывший главный тренер команды «Грин-бей паркерс»В мутную белизну тумана вползал дневной свет. Гаррати вновь шел в одиночестве. Он даже не знал, сколько человек приобрели билеты ночью. Может, пятеро. Его ступни стонали. В них развилась жестокая мигрень. Он чувствовал, как они распухают при каждом шаге. Ягодицы болели. В спине горел ледяной огонь. Но ступни распухли и страдали от жесточайшей боли, кровь в них свернулась, и вены превратились в недоваренные спагетти.
И все же червь предвкушения все еще рос у него внутри: до Фрипорта оставалось всего тринадцать миль. Сейчас они вошли в Понтервилл, и зрители почти не различали их в густом тумане, но все равно после Льюистона Гаррати периодически слышал свое имя, выкрикиваемое толпой. Как будто гигантское сердце, пульсируя, выталкивало его.
Фрипорт, Джен, думал он.
— Гаррати? — Знакомый голос, но воспоминание размылось. Это Макврайс. Его лицо — заросший щетиной череп. Глаза блестят лихорадочным блеском. — Доброе утро, — прохрипел Макврайс. — Мы дожили до нового дня.
— Да, Макврайс. Сколько сошло за ночь?
— Шестеро. — Макврайс извлек из своего пояса банку ветчины, раскрыл ее и принялся пальцами засовывать в рот куски. — После Барковича шестеро. — Он сунул банку обратно. Его пальцы по-стариковски дрожали. — Пирсон тоже.
— Правда?
— Да, Гаррати. Нас осталось не так много. Всего двадцать шесть.
— Не много.
Идти сквозь туман — все равно что идти сквозь невесомое облако пыли.
— Нас тоже не много. Мушкетеров. Ты, я, Бейкер, Абрахам. Колли Паркер. И Стеббинс. Если тебе будет угодно причислить к нам Стеббинса. А почему нет? Черт, почему нет? Давай, Гаррати, будем считать и Стеббинса. Шесть мушкетеров и двадцать оруженосцев.
— Ты по-прежнему думаешь, что я выиграю?
— Здесь всегда весной такой туман по утрам?
— Как тебя понимать?
— Нет, я не думаю, что ты выиграешь. Рей, победит Стеббинс. Его ничто не доконает, он твердый как алмаз. Говорят, теперь, когда не стало Скрамма, Стеббинс котируется в Вегасе девять к одному. Да что там, он же выглядит почти так же, как в самом начале.
Гаррати кивнул, как будто ожидая это услышать. Он отыскал тюбик говяжьего концентрата и начал есть. Он не поменял бы этот концентрат даже на непрожаренный гамбургер. Впрочем, непрожаренные гамбургеры у Макврайса давно кончились.
Макврайс негромко шмыгнул и вытер нос рукой.
— Тебе это не кажется странным? Снова топтать родную землю после трех суток пути?
Червь предвкушения шевельнулся внутри, и Гаррати ответил:
— Нет. Мне это представляется самой естественной вещью на свете.
Они преодолевали долгий спуск, и Макврайс всматривался в белую пустоту.
— Туман усиливается.
— Это не туман, — возразил Гаррати. — Это уже дождь.
Дождь слегка моросил, и казалось, что он не намерен прекращаться очень долго.
— Где Бейкер?
— Где-то сзади, — ответил Макврайс.
Не говоря ни слова — слова сделались почти ненужными, — Гаррати стал отставать. Дорога шла мимо черного здания неработающего государственного универмага; в витрине стоял плакат с надписью МАЙ — МЕСЯЦ СЕКСА.
В тумане Гаррати не отыскал Бейкера и в конце концов оказался рядом со Стеббинсом. Твердый как алмаз, сказал Макврайс. Но ему показалось, что на поверхности этого алмаза появились небольшие трещины. Теперь дорога шла параллельно полноводной и безнадежно загрязненной реке Андроскоггин. На противоположном берегу в тумане виднелись башенки Портервиллской текстильной фабрики, похожей на зловещий средневековый замок.
Стеббинс не поднял головы, но Гаррати видел, что Стеббинс знает о его появлении. Он ничего не говорил, зачем-то упорно дожидаясь, чтобы Стеббинс заговорил первым. Они свернули на мост и перешли через реку. Никаких зрителей на мосту не было. Внизу плескалась грязная соленая вода Андроскоггина. У берегов на поверхности плавала желтая, похожая на сыр пена.
— Ну?
— Побереги дыхание, — сказал Гаррати. — Оно тебе еще понадобится.
За мостом их снова поджидала толпа. Дорога свернула влево, и группа начала долгий и трудный подъем на крутой Брикярд-Хилл. Река постепенно уходила влево, а справа над дорогой нависал почти отвесный склон. Зрители облепили все кусты, все деревья, они жались друг к другу и выкрикивали имя Гаррати. Когда-то он встречался с девушкой по имени Каролин. Она жила на Брикярд-Хилле. Теперь она замужем, у нее ребенок. У него могло бы что-то получиться с ней, но слишком он молод и глуп.
Где-то впереди задыхающийся Паркер выругался громким шепотом; голос его почти не был слышен на фоне шума толпы. Ноги Гаррати дрожали и подкашивались, но после Брикярд-Хилла до Фрипорта других холмов не будет. Что произойдет дальше — не имеет значения. Если ему суждено уйти в ад, так тому и быть. Наконец дыхание у всех выровнялось (у Каролин красивая грудь, она любила носить кашемировые свитера), и Стеббинс, все еще чуть задыхаясь, повторил:
— Ну?
Прогремели выстрелы. Из Прогулки вышел мальчик по имени Чарли Филд.
— Да так, ничего, — ответил Гаррати. — Я искал Бейкера и наткнулся на тебя. Макврайс считает, что ты выиграешь.
— Макврайс идиот, — равнодушно отозвался Стеббинс. — Гаррати, ты действительно веришь, что увидишь свою девушку? Среди такой толпы?
— Она будет в первом ряду, — сказал Гаррати. — У нее пропуск.
— Полиция станет только сдерживать напор, ее некому будет провести в первый ряд.
— Неправда, — возразил Гаррати. Он рассердился, потому что Стеббинс произнес вслух именно то, чего сам Гаррати втайне опасался. — Зачем ты говоришь мне такие вещи?
— На самом деле ты хочешь увидеть мать.
— Что? — Гаррати отшатнулся.
— Разве ты не хочешь жениться на ней, когда вырастешь? Гаррати, этого хотят все маленькие мальчики.
— Ты с ума сошел!
— Разве?
— Да!
— Гаррати, а с чего ты взял, что заслуживаешь победы? Интеллект у тебя второго сорта, физические данные второго сорта, и либидо, вероятно, второго сорта. Гаррати, я на что хочешь могу спорить, что ты в ту девочку так и не входил.
— Захлопни свою вонючую пасть!
— Ты же девственник, точно? Может, с некоторыми гомосексуальными наклонностями? Не бойся, расскажи Папе Стеббинсу.
— Дойду хоть до Виргинии, а тебя переживу, сука!
Гаррати трясся от ярости. Кажется, никогда в жизни он не был так зол.
— Все нормально, — успокаивающе сказал Стеббинс. — Я все понимаю.
— Х…сос! Ты!..
— О, интересное слово. Что тебя заставило им воспользоваться?
Гаррати подумал, что вот-вот или бросится на Стеббинса, или потеряет сознание от ярости. Однако ни того, ни другого не произошло.
— Дойду хоть до Виргинии, — повторил он. — Дойду хоть до самой Виргинии.
Стеббинс замер на мгновение, поднявшись на цыпочки, и улыбнулся:
— Гаррати, я чувствую, что могу дойти до Флориды.
Гаррати поспешил прочь от Стеббинса. Ему хотелось разыскать Бейкера. Он чувствовал, как приступы гнева постепенно переходят в приступы острого стыда. Вероятно, Стеббинс решил, что Гаррати — легкая добыча. Вероятно, он прав.
Бейкер шел рядом с незнакомым парнем, опустив голову на грудь. Губы его слабо шевелились.
— Эй, Бейкер, — окликнул его Гаррати.
Бейкер вскинул голову и вздрогнул всем телом, как отряхивающаяся собака.
— Гаррати, — произнес он. — Ты.
— Да, я.
— Мне снился сон… Настоящий кошмар. Сколько времени?
Гаррати посмотрел на часы.
— Скоро без двадцати семь.
— Как думаешь, этот дождь на весь день?
— Ду… А-ах! — Гаррати оступился и мгновенно потерял равновесие. — Черт, каблук отлетел.
— Выкинь их, — посоветовал Бейкер. — Скоро гвозди начнут впиваться в подошву. И идти труднее, когда один каблук есть, а другого нет.
Гаррати скинул башмак, и тот отлетел в сторону, почти к ногам зрителей, и упал на асфальт, как маленький искалеченный щенок. Великая Толпа потянулась к нему десятками рук. Одна рука взяла башмак, другая выхватила его, и началась жестокая схватка. Второй башмак оказалось не так просто сбросить, он был плотно зашнурован. Гаррати присел, получил предупреждение, развязал шнурок и снял башмак. Сначала он подумал швырнуть его в толпу, затем решил просто оставить на дороге. Неожиданно его захлестнула огромная, иррациональная волна отчаяния. Он повторял про себя: Я потерял обувь. Я потерял обувь.
Холодный асфальт под ногами. Изодранные остатки носков быстро промокли. Ступни почему-то казались неуклюжими, глупыми. Отчаяние Гаррати уступило место жалости к собственным ногам.
Он быстро догнал Бейкера: тот тоже шел босиком.
— Мне почти конец, — просто сказал Бейкер.
— Нам всем.
— Я вспоминаю сейчас все хорошее, что у меня было в жизни. Первый танец с девочкой: там какой-то взрослый пьяный здоровяк все пытался к нам привязаться. Я тогда вывел его на улицу и дал пинка под зад. Я только потому с ним справился, что он был в стельку пьяный. Моя девочка смотрела на меня так, как будто на ее глазах совершилось самое великое мировое событие после изобретения двигателя внутреннего сгорания. Мой первый велик. Вспоминаю, как читал «Женщину в белом» Уилки Коллинза…[58] Гаррати, это моя любимая книжка, можешь кому угодно сказать. Как я сидел у лесного пруда, дремал, и как раки ловились тысячами. Как спал у себя на заднем дворе, положив на лицо раскрытую книжку комиксов. Гаррати, вот я обо всем этом думаю. В последнее время. Как старик. Как будто я стар и впадаю в маразм.
Серебристые капли раннего утреннего дождя падали на дорогу. Даже толпа казалась уставшей и вела себя несколько тише. Теперь сквозь пелену можно было разглядеть лица. Они казались неясными, размытыми, как будто Идущие смотрели на них сквозь оконное стекло во время ливня. Бледные, мрачные, малоподвижные лица. Вода капает с полей шляп, с зонтиков, с растянутых над головами газет. Гаррати ощущал внутри глубокую боль, и казалось, что ему станет легче, если он заплачет, но он не мог плакать, так же как не мог успокоить Бейкера, сказать ему, что смерть — это нормально. Конечно, может быть, смерть — это нормально, но может быть, и нет.
— Надеюсь, там не будет темно, — сказал Бейкер. — Только этого я хочу. Если будет… Если будет потом, то надеюсь, там не будет темно. Не хочу вечно идти в темноте и не знать, кто я и что здесь делаю… Не знать даже, ждет ли меня впереди что-нибудь другое.
Гаррати хотел заговорить, но ему помешали выстрелы. События теперь развивались быстрее. Затишье, столь точно предсказанное Паркером, подошло к концу. Губы Бейкера скривились.
— Вот что меня больше всего пугает. Этот звук, Гаррати, зачем мы это сделали? Наверное, мы тогда сошли с ума.
— Думаю, настоящей причины нет.
— Все мы — как мыши в мышеловке.
Прогулка продолжалась. Продолжался дождь. Группа проходила по тем местам, которые Гаррати знал. Они шли мимо полуразвалившихся лачуг, где никто не жил, мимо заброшенного небольшого школьного здания (школу перевели в новое), мимо курятников, мимо груженных кирпичом грузовиков, мимо свежевспаханных полей. Он как будто вспоминал каждое поле, каждый домик. Он весь дрожал от возбуждения. Казалось, что дорога летит, летит. Ноги вновь обрели новую (ложную) упругость. Но может, и прав был Стеббинс, может, ее не будет.
По поредевшим рядам прошелестел слух: один из парней, идущих впереди, считает, что у него начинается приступ аппендицита.
Еще недавно Гаррати вздрогнул бы от ужаса, услышав это сообщение, но сейчас он мог думать только о Джен и Фрипорте. Стрелки его часов двигались по кругу. Они как бы жили своей отдельной жизнью. Всего пять миль. Они пересекли городскую черту Фрипорта. Где-то впереди его мать и Джен уже стоят в переднем ряду возле Центрального свободного торгового рынка, как и было условлено.
Небо чуть посветлело, но не прояснялось. Дождь опять превратился в мелкую изморось. Асфальт превратился в темное зеркало, в черный лед, в поверхности которого Гаррати мог почти разглядеть отражение собственного лица. Он провел рукой по лбу. Лоб разгоряченный, лихорадочный. Джен, ох, Джен. Знай, я…
Парня, у которого начались рези в животе, звали Клингерман. 59-й номер. Он уже кричал. Крики его постепенно сделались монотонными. Гаррати вспомнилась та единственная Долгая Прогулка, свидетелем которой он был — также во Фрипорте, — и парень, который монотонно стонал: Не могу. Не могу. Не могу.
Клингерман, подумал он, закрой рот.
Но Клингерман продолжал идти и продолжал кричать; обе руки он прижимал к правому боку. И стрелки часов Гаррати продолжали двигаться. Уже восемь пятнадцать. Ты ведь будешь там, Джен, правда? Правда. Хорошо. Я уже не знаю, чего ты хочешь, я знаю только, что я еще жив и мне надо, чтобы ты была там. Может быть, подашь мне знак. Только будь там. Только будь там.
Восемь тридцать.
— Подбираемся к этому хренову городу, да, Гаррати? — простонал Паркер.
— Тебе-то что за дело? — издевательски поинтересовался Макврайс. — Тебя там наверняка не ждет девушка.
— Девушки у меня везде есть, придурок, — сказал Паркер. — Они все, как только видят это лицо, вопят и беснуются.
Яйцо, о котором он говорил, было теперь худым и измученным, оно сделалось тенью прежнего лица Колли Паркера.
Восемь сорок пять.
Гаррати поравнялся с Макврайсом и намеревался уйти вперед, но Макврайс удержал его.
— Помедленнее, друг, — сказал он. — Оставь силы на вечер.
— Не могу. Стеббинс сказал, ее там не будет. Там, мол, некому будет провести ее в первый ряд. Я должен убедиться. Я должен…
— Успокойся — вот все, что я хочу сказать. Стеббинс мог бы напоить ядом родную мать, если бы это помогло ему выиграть. Не слушай Стеббинса. Она там будет. Во-первых, ее присутствие станет великолепной рекламой.
— Но…
— Никаких «но», Рей. Сбавь скорость и живи.
— Засунь всю эту пошлость себе в задницу! — заорал Гаррати. Потом облизнул губы и провел дрожащей рукой по лицу. — Прости… Прости меня. Не надо было. Еще Стеббинс сказал, что на самом деле я хочу увидеть только мать.
— А ты не хочешь ее видеть?
— Конечно, хочу! Какого черта ты думаешь, что я… Нет… Да… Не знаю. Когда-то у меня был друг. И мы с ним… Мы разделись… А она… Она…
— Гаррати, — произнес Макврайс и положил ему руку на плечо. Клингерман теперь кричал очень громко. Кто-то из передних рядов зрителей спросил, не дать ли ему алка-зельтцера. Эта реплика вызвала всеобщий смех. — Ты рассыпаешься, Гаррати. Успокойся. Соберись.
— Убирайся! — закричал Гаррати, поднес кулак ко рту и укусил костяшки пальцев. Через секунду он добавил: — Просто отойди от меня.
— Хорошо. Конечно.
Макврайс зашагал прочь. Гаррати хотел снова позвать его и не смог. В четвертый раз наступило девять утра. Они повернули назад, и толпа осталась внизу, когда они вступили на подвесной мост. Миновав его, они оказались во Фрипорте. Впереди их ожидал центр развлечений, где Гаррати и Джен иногда гуляли после кино. Они повернули направо и вышли на Федеральное шоссе 1, которое кто-то назвал «большим шоссе». Большое или нет, главное, оно последнее. Гаррати мерещилось, что стрелки его часов вот-вот отлетят от циферблата. Перед группой лежал центр города. Кафе Вулмена, приземистое уродливое здание, спрятавшееся за ложным фасадом, будет с правой стороны. Из-за дождя часы теперь тикали глухо, безжизненно. Толпы на тротуарах росли. Кто-то врубил городскую пожарную сирену, и ее вой теперь накладывался на стенания Клингермана. Кошмарный дуэт Клингермана и пожарной сирены города Фрипорта.
Кровеносные сосуды Гаррати застыли, превратились в медные провода. Он слышал, как бьется пульс, слышал его то в кишечнике, то в горле, то между глаз. Двести ярдов. Они все выкрикивали его имя (РЕЙ-РЕЙ-НЕ-БОЛЕЙ!), но он все еще не видел знакомых лиц в толпе.
Он вышел к правой обочине, оказавшись всего в нескольких дюймах от вытянутых рук Толпы, и одна длинная мускулистая рука даже схватила его за рубашку, и он отскочил, словно боясь, что его затянет в молотилку. Солдаты немедленно прицелились в него, готовясь выстрелить при малейшей попытке нырнуть в людское море. Осталось всего лишь сто ярдов. Он видел большую коричневую вывеску Вулмена, но нигде не было ни матери, ни Джен. Боже, Боже мой, Стеббинс прав… И даже если они здесь, как ему отыскать их среди этой движущейся, волнующейся массы?
Он издал мучительный стон, как будто извергал из себя собственную плоть. Он споткнулся, непослушные ноги подогнулись, и он чуть не упал. Стеббинс оказался прав. Ему захотелось остановиться, не идти дальше. Разочарование, чувство утраты настолько ошеломили его, что он ощутил в себе пустоту. Куда он шел? Куда идти теперь?
Пожарная сирена выла, Толпа орала, Клингерман кричал, дождь лил, а маленькая замученная душа Рея Гаррати колотилась у него в голове.
Я не могу больше. Не могу, не могу, не могу. Однако ноги продолжали шагать. Где я? Джен? Джен?.. ДЖЕН!
Он увидел ее. Она махала ему голубым шелковым шарфом, который он подарил ей на день рождения. Капли дождя, как драгоценные камни, сверкали в ее волосах. Рядом с ней в простом черном плаще стояла его мать. Толпа прижала их друг к другу, и они беспомощно раскачивались вместе со всеми. На плече Джен пристроилось дурацкое рыло телекамеры.
Где-то внутри у него разорвалась бомба и наполнила его горечью. Зеленая болезненная волна. Он неуклюже припустил бегом; распухшие ноги хлюпали в промокших носках.
— Джен! Джен!
Он слышал слова у себя в мозгу, а собственного голоса не слышал. Телекамера упорно следила за ним. Поднялся невообразимый шум. Гаррати читал на движущихся губах Джен свое имя. Он должен оказаться рядом с ней, он должен…
Чья-то рука резким рывком остановила его. Снова Макврайс. Бесполый, искаженный динамиком голос солдата объявил обоим первое предупреждение.
— Только не в толпу! — прокричал Макврайс в самое ухо Гаррати. Боль ланцетом врезалась в его мозг.
— Пусти меня!
— Рей, я не дам тебе убить себя!
— Оставь меня и катись!
— Ты хочешь умереть на ее руках? Так?
Время уплывает. Она плачет. Он видит слезы на ее щеках. Он вырвался из рук Макврайса. Вновь ринулся к ней. Он тяжело, зло всхлипывает. Ему хочется спать. Он обретет сон на ее руках. Он любит ее.
Рей, я люблю тебя.
Он читает эти слова по ее губам.
А Макврайс все еще рядом. Яркий луч телевизионной осветительной установки. Боковым зрением Гаррати увидел ребят из своего класса; они развернули огромное знамя, и почему-то на нем было его лицо со школьной фотографии, увеличенное до размеров морды Годзиллы, он ухмылялся самому себе, плачущему и рвущемуся к Джен.
Динамик пролаял второе предупреждение. Как глас Божий.
Джен…
Она рвется к нему. Руки ее тянутся к нему. Их пальцы соприкасаются. Холодная ладонь. Ее слезы…
Мама. Ее руки тянутся…
Он схватил ее за руку. Одна его рука сжимала руку Джен, другая — мамину руку. Он дотронулся до них. Исполнено.
Исполнено, прежде чем рука Макврайса, неумолимого Макврайса опять опустилась на его плечо.
— Отпусти меня! Отпусти!
— Ты что, ненавидишь ее, друг? — рявкнул ему в ухо Макврайс. — Чего ты хочешь? Умирая, залить их своей кровью? Тебе этого захотелось? Ради всего святого, иди!
Он вырывался, но Макврайс силен. Может быть, Макврайс прав. Он посмотрел на Джен. Теперь в ее расширившихся глазах стоял страх. Его мать жестами показывала ему: «Будут стрелять». А на губах Джен он читал только одно слово, похожее на проклятие: Иди! Иди!
Конечно, надо идти, тупо подумал он. Я — парень из Мэна. В эту секунду он ненавидел ее — хотя если он и совершил свой поступок, то лишь для того, чтобы заманить ее, а также мать, в ловушку, которую он расставил для себя самого.
Магическим громом прогрохотало третье предупреждение — ему и Макврайсу; зрители притихли и наблюдали за происходящим жадными глазами. Теперь на лицах Джен и матери Гаррати отразился панический ужас. Мама закрыла лицо руками, и ее жест напомнил Гаррати руки Барковича, взлетевшие к горлу, как встревоженные голуби.
— Если тебе непременно надо, сделай это за поворотом, трус дешевый! — кричал Макврайс.
Гаррати захныкал. Макврайс снова переиграл его. Макврайс очень силен.
— Ладно, — сказал он, не зная, слышит ли его Макврайс. Он уже шел. — Хорошо, хорошо, только отпусти меня, пока не сломал мне позвоночник. — Он всхлипнул, икнул, утер нос.
Макврайс осторожно отпустил его; но был готов схватить снова.
Как завороженный, Гаррати обернулся, но Джен и мама уже исчезли в толпе. Ему казалось, он никогда не забудет нарастающей паники в их глазах. Его уверенность испарилась. Он не получил ничего, кроме взмаха голубого шарфа.
Он не смотрел больше назад. Предательские ноги, спотыкаясь, несли его прочь из города.
Они вышли из Фрипорта.
Глава 16
Выступила кровь! Листон шатается!
Клей потряс его комбинацией ударов!..
Клей наступает… Клей убивает его!
Клей его убивает!
Дамы и господа, Листон упал!
Сонни Листон упал! Клей танцует на ринге…
Машет… Приветствует зрителей!
Да, дамы и господа, у меня нет слов, чтобы описать эту сцену!
Радиокомментатор «Второй бой Клей — Листон»[59]Таббинс сошел с ума.
Таббинс — невысокий очкастый парнишка с усеянным веснушками лицом. На нем были чересчур свободные синие джинсы, которые ему приходилось все время подтягивать. Говорил он не много, но, в общем, был приятным парнем, пока не тронулся.
— БЛУДНИЦА! — бормотал Таббинс под дождем. Он запрокинул голову, и дождевая вода стекала с его очков на щеки, текла по губам, по подбородку. — ВАВИЛОНСКАЯ БЛУДНИЦА ЯВИЛАСЬ СРЕДИ НАС! ОНА ПРОПОВЕДУЕТ ЛОЖЬ НА УЛИЦАХ И РАЗДВИГАЕТ НОГИ НА НЕЧИСТЫХ БУЛЫЖНИКАХ! О НИЗОСТЬ! О НИЗОСТЬ! БЕРЕГИТЕСЬ ВАВИЛОНСКОЙ БЛУДНИЦЫ! С УСТ ЕЯ ТЕЧЕТ МЕД, НО В СЕРДЦЕ У НЕЯ ЖЕЛЧЬ И ЧЕРВЬ ДРЕВОТОЧАЩИЙ…
— И еще у нее гонорея, — устало добавил Колли Паркер. — Елки-палки, да это хуже, чем Клингерман. — И громко крикнул: — Эй, помолчи, Табби!
— БЛУД И РАЗВРАТ! — завопил Таббинс. — НИЗОСТЬ! ГРЯЗЬ!
— К чертям его, — пробормотал Паркер. — Я его сам убью, если он не заткнется.
Он провел дрожащими костлявыми пальцами по губам, опустил руки к поясу, и ему потребовалось тридцать секунд на то, чтобы добраться до кармана, в котором лежала фляга. Поднося флягу ко рту, он едва не выронил ее, и половина воды пролилась. Паркер беспомощно заплакал.
Три часа дня. Портленд и Южный Портленд остались позади. Минут пятнадцать назад они прошли под мокрым дорожным указателем, возвещавшим, что до границы Нью-Хэмпшира осталось всего 44 мили.
Всего, подумал Гаррати. Всего — что за глупое слово. Какой идиот забрал себе в башку, что нам нужно такое глупое маленькое слово?
Он шел рядом с Макврайсом, но Макврайс после Фрипорта разговаривал исключительно односложно. Гаррати почти не осмеливался заговаривать с ним. Он снова оказался в долгу, и ему было стыдно. Ему было стыдно потому, что он знал, что не поможет теперь Макврайсу, если представится случай. Джен уже нет, и мамы нет. Они ушли, навеки и непреложно. Если он не победит. А теперь ему очень хотелось победить.
Странно. Он не помнил, чтобы прежде ему когда-нибудь хотелось победить. Даже на старте, когда он был еще свеж (а было это давно, когда по Земле ходили динозавры), он не хотел выиграть. Он лишь бросал вызов. Но из дул карабинов вылетали не флажки с надписью ПИФ-ПАФ. Это не бейсбол. Здесь все по-настоящему.
А знал ли он об этом на протяжении всего пути?
Боль в ступнях, казалось, усилилась вдвое в тот момент, когда он решил, что хочет выиграть, и при долгих вдохах в груди у него кололо. Ощущение лихорадки росло; не исключено, что он заразился от Скрамма.
Он хочет победить, но даже Макврайс не в силах перенести его через невидимую финишную линию. Нет, едва ли ему удастся победить. В шестом классе он показал лучший результат на конкурсе по орфографии и отправился на районный конкурс, но районным конкурсом руководила не мисс Петри, которая всегда разрешала взять ход назад. Мягкосердечная мисс Петри. Он стоял там, не веря своим глазам. Конечно, где-то должна скрываться ошибка, но ее не было. Просто он не заслуживал успеха и не заслуживает его и сейчас. Он может одолеть большинство соперников, но не всех. Его ноги уже достаточно сердились и восставали, и решительный бунт не за горами.
После Фрипорта погибли лишь трое, в том числе злополучный Клингерман. Гаррати знал, о чем думают все остальные. Слишком много билетов уже роздано, чтобы оставшиеся в живых так просто сдались. Каждому остается пережить всего двадцать конкурентов. Теперь все они будут идти до тех пор, пока тело или разум не откажутся им служить.
Они прошли по мосту над небольшим ручьем, на поверхности которого, обычно гладкой, из-за дождя появилась рябь. Грохнули ружья, толпа взревела от восторга, и Гаррати почувствовал, как вползающая в его мозг упрямая надежда забралась внутрь на бесконечно малую величину глубже.
— Тебе понравилось, как выглядела твоя девушка?
Абрахам, похожий на узника концентрационного лагеря. По какой-то невообразимой причине он сбросил и куртку, и рубашку, обнажив костлявую грудь и выступившие ребра.
— Да, — ответил Гаррати. — Надеюсь, я смогу к ней вернуться.
Абрахам улыбнулся:
— Надеешься? Правильно, я тоже начинаю припоминать это слово. — В словах его прозвучал смягченный вызов. — Это был Таббинс?
Гаррати прислушался, но не услышал ничего, кроме неумолчного рева толпы.
— Ну да, конечно, да. Наверное, Паркер его сглазил.
— Я все повторяю себе, — сказал Абрахам, — что должен делать только одно: ставить одну ногу впереди второй.
— Да.
Абрахам погрустнел:
— Гаррати… Нехорошо говорить…
— Что такое?
Абрахам долго молчал. На ногах у него были тяжелые оксфордские ботинки, на взгляд Гаррати (чьи босые ноги давно промокли, онемели и замерзли), безумно тяжелые. Они шлепали и волочились по дороге, на которой теперь появилась третья полоса движения. Толпа как будто вела себя тише или просто располагалась не так ужасающе близко, как на всем пути после Огасты.
Абрахам был крайне расстроен.
— Нехорошо… Даже не знаю, как сказать.
Гаррати, сбитый с толку, пожал плечами:
— Давай, говори как есть.
— Так вот. Мы кое о чем договариваемся. Все, кто остался.
— Может, напишешь?
— Своего рода… обещание.
— Правда?
— Никому никакой помощи. Каждый идет сам или останавливается.
Гаррати посмотрел вниз, на ноги. Спросил себя, как давно ему в последний раз хотелось есть и как скоро он потеряет сознание, если не поест. Ему пришло в голову, что оксфордские ботинки Абрахама подобны Стеббинсу — они могут донести Абрахама отсюда до моста «Золотые Ворота»[60] и даже не потрескаются… По крайней мере так они выглядят.
— Довольно жестокая мысль, — наконец сказал он.
— Сама ситуация достаточно жестока, — возразил Абрахам, не глядя на него.
— Ты уже со всеми переговорил?
— Нет. Человек двенадцать.
— Ты прав, нехорошая штука. Понимаю, тебе нелегко предлагать такое.
— Нам всем с каждой милей тяжелее, а не легче.
— Что они сказали?
Разве он не знает, что они сказали? Что же еще они могли сказать?
— Они за.
Гаррати открыл рот и закрыл его. Посмотрел вперед, на Бейкера. Бейкер шел в насквозь промокшей куртке. Он склонил голову на грудь. Одно бедро неуклюже выворачивалось. Левая нога здорово одеревенела.
— Зачем ты снял рубашку? — неожиданно спросил он у Абрахама.
— От нее кожа зудела. Сыпь выступила. Рубашка синтетическая была. Может, у меня аллергия на синтетику, откуда мне теперь знать? Так что скажешь, Рей?
— Ты говоришь как кающийся грешник.
— Так что скажешь? Да или нет?
— По-моему, я должен Макврайсу пару раз.
Макврайс шел рядом, но невозможно было сказать, слышит ли он их разговор или шум толпы полностью заглушает их голоса. Давай, Макврайс, подумал он. Скажи ему, что я ничего тебе не должен. Говори, сукин сын.
Но Макврайс молчал.
— Хорошо. Считайте, что я с вами, — сказал Гаррати.
— Отлично.
Отныне я — животное. Грязная, измученная, тупая скотина. Сделал это. Продался.
— Я не буду пытаться.
— И никто не попытается помочь тебе.
— Угу.
— Ничего личного, Рей. Ты сам понимаешь. Но мы теперь вынуждены.
— Держись или умирай.
— Именно.
— Ничего личного. Назад, к закону джунглей. — Мгновение он думал, что Абрахам обидится, но тот испустил быстрый, усталый, ничего не выражающий вздох. Возможно, он слишком измучен и уже не способен обижаться.
— Ты согласился. Ты дал слово, Рей.
— Наверное, — сказал Гаррати, — я сейчас должен взвиться и завопить, что сдержу обещание, потому что мое слово нерушимо. Но я хочу быть честным. А хочу я, чтобы этот билет достался тебе, Абрахам. И чем скорее, тем лучше.
Абрахам облизал губы.
— Ага.
— Хорошие ботинки, Аб.
— Ага. Только дьявольски тяжелые. Выиграешь в прочности — проиграешь в весе.
— Ты в них уже не потанцуешь, верно?
Абрахам рассмеялся. Гаррати смотрел на Макврайса. Непроницаемое лицо. Может быть, он слышал. Может, нет. Дождь усилился, сделался холоднее. Струи падали теперь отвесно. Кожа Абрахама белая, как рыбье брюхо. Без рубашки он больше похож на каторжника. Гаррати подумал: говорил ли кто-нибудь Абрахаму, что без рубашки у него нет ни единого шанса продержаться до утра? Уже как будто начинаются сумерки. Макврайс! Ты слышал нас? Я продал тебя, Макврайс. Нет больше мушкетеров.
— A-а, я не хочу умереть вот так, — сказал Абрахам. Он плакал. — Не хочу умирать на глазах у людей, чтобы они умоляли меня подняться и пройти еще несколько миль. Достоинства в этом не больше, чем в смерти идиота, который глотает собственный язык и одновременно делает кучу в штаны.
Гаррати обещал никому больше не помогать в четверть четвертого. К шести часам вечера билет получил только один. Никто не разговаривал. Кажется, подумал Гаррати, все соблюдают молчаливый уговор — не обращать внимания на то, как ускользают последние мгновения жизни, просто игнорировать этот факт, делать вид, что ничего не происходит. Группы — от которых, увы, мало кто остался — распались окончательно. На предложение Абрахама согласились все. Макврайс. Бейкер. Стеббинс засмеялся и спросил, не нужно ли ему проколоть палец и расписаться кровью.
Наступал очень холодный вечер. Гаррати уже задавал себе вопрос, в самом ли деле где-то существует такая штука — солнце, или она ему приснилась. Даже Джен превратилась в сон, в сон в летнюю ночь, а лета того никогда не было.
Зато отца он видел как будто еще более ясно. У отца густая шапка волос — такие же волосы достались Гаррати в наследство — и мясистые шоферские плечи. С таким телосложением он мог играть в футбол, хоккей или регби последним защитником. Он вспоминал, как отец поднимал его на руках, вертел так, что начинала кружиться голова, ерошил ему волосы, целовал. Любил.
Он с грустью понял, что во Фрипорте толком и не увидел мать, но она была там, стояла в потертом черном плаще, она надела его «на счастье»; воротник этого плаща всегда был щедро усыпан белой перхотью вне зависимости от того, как часто она мыла голову. Наверное, он глубоко ее ранил тем, что все внимание отдал Джен. Возможно, он и хотел ее ранить. Но сейчас это не важно. Это в прошлом. А сейчас перед ним открывается будущее, хотя оно и сплетено в тугой узел.
Заплываешь все дальше, подумал он. Все дальше и глубже, и вот ты уже плывешь не в бухте, а в открытом океане. Когда-то все это казалось таким простым. Даже забавным, да. Он поговорил с Макврайсом, и Макврайс объяснил ему, что в первый раз спас ему жизнь, повинуясь чистому рефлексу. Во второй раз он поступил так, чтобы избавить от отвратительной сцены красивую девушку, с которой он никогда не будет знаком. Как не будет знаком и с беременной женой Скрамма. Гаррати ощутил внезапный приступ грусти и тоски. Он так давно не вспоминал Скрамма. Он решил, что Макврайс по-настоящему взрослый. И спросил себя, почему ему самому так и не удалось повзрослеть.
Прогулка продолжалась. Город за городом проходили мимо.
Гаррати впал в странно приятную меланхолию. Это его состояние было прервано каким-то неправильным треском карабина и хриплым криком. Он поднял взгляд и с изумлением увидел, что Колли Паркер стоит в кузове автофургона, а в руках у него — ружье.
Один из солдат выпал из фургона на дорогу и уставился в небо безжизненными глазами. В центре его лба была аккуратная маленькая дырка, по краям которой чернел пороховой след.
— Ублюдки! Сволочи! — кричал Паркер. Остальные солдаты выпрыгнули из фургона. Паркер оглядел остолбеневших Идущих. — Пошли, ребята! Пошли! Мы можем…
Все Идущие, и Гаррати в том числе, смотрели на Паркера так, как если бы он вдруг заговорил на иностранном языке. И тут один из солдат, выпрыгнувших из фургона, когда Паркер вскарабкался в кузов, аккуратно выстрелил в спину Колли Паркеру.
— Паркер! — закричал Макврайс. Казалось, один он понял, что произошло, и увидел, что они, может быть, упускают свой шанс. — Нет! Паркер!
Паркер охнул, словно кто-то ударил его обернутой войлоком гирей. Пуля прошила его, и Колли Паркер стоял в кузове автофургона, а его кишки вываливались наружу, на разорванную рубашку цвета хаки и синие джинсы. Одну руку он выбросил вперед, словно намеревался произнести гневную обличительную речь, и так и застыл.
— Боже.
— Сволочи, — сказал Паркер.
Он дважды выстрелил в асфальт из ружья, которое недавно выхватил у покойного солдата. Пули жалобно просвистели, и Гаррати почувствовал, как одна из них рассекла воздух у его лица. В толпе кто-то завопил от боли. Затем карабин выскользнул из рук Паркера. Паркер повернулся на каблуках почти по-военному и рухнул на дорогу, где и остался лежать на боку, быстро дыша, как умирающая собака, угодившая под колеса автомобиля. Глаза его сверкнули, и он попытался заговорить, хотя рот его был наполнен кровью.
— Вы. Св. Св. Сво. Свол. Сво. — Он умер, злобно глядя на проходящих мимо.
— Что случилось? — крикнул Гаррати, не обращаясь ни к кому в особенности. — Что с ним случилось?
— Он на них напал, — ответил Макврайс, — вот что случилось. Он должен был понять, что у него ничего не выйдет. Он пристроился к ним сзади и напал на спящих во время смены. — И добавил хрипло: — Гаррати, он хотел, чтобы мы к нему присоединились. И мне кажется, мы могли бы справиться.
— Ты о чем? — Гаррати вдруг почувствовал, что он испуган.
— А ты не знаешь? — отозвался Макврайс. — Ты не знаешь?
— Присоединиться к нему?.. Что?..
— Забудь. Просто забудь.
Макврайс отошел в сторону. Гаррати пробрала дрожь. Он не мог с ней сладить. Он не понимает, о чем говорил Макврайс. Он не хочет понимать, о чем говорил Макврайс. Даже думать об этом не хочет.
Прогулка продолжалась.
К девяти часам вечера дождь прекратился, но звезд на небе не было. Билетов больше никто не получал, но Абрахам регулярно издавал нечленораздельные стоны. Было очень холодно, но ни один человек не предлагал Абрахаму свою одежду. Гаррати хотелось смотреть на это как на некую высшую справедливость, но от этих мыслей ему становилось только хуже. Боль перешла в постоянную тошноту, как будто внутри у него рос отвратительный зеленый гриб. Его пояс с едой был почти полон, но ему удалось выдавить в себя только небольшой тюбик рыбного концентрата.
Бейкер, Абрахам, Макврайс. Из его друзей в живых оставались только эти трое. Еще Стеббинс, если его можно назвать чьим-то другом. Скорее, знакомый. Или полубог. Или дьявол. Что угодно. Как знать, доживет ли кто-нибудь до утра. Как знать, доживет ли до утра он сам, чтобы получить ответ на этот вопрос.
Задумавшись, он едва не налетел в темноте на Бейкера. В руках у Бейкера что-то звякало.
— Что ты делаешь? — спросил Гаррати.
— У-мм? — На него глянули пустые глаза Бейкера.
— Что ты делаешь? — терпеливо повторил Гаррати.
— Считаю мелочь.
— И сколько у тебя?
Бейкер позвенел монетами и улыбнулся:
— Доллар двадцать два цента.
Гаррати заулыбался:
— Да, состояние. И что ты будешь с ним делать?
Бейкер уже не улыбался. Его сонные глаза глядели в холодную мглу.
— Мне нужен большой, — сказал он. Его южный акцент заметно усилился, он теперь сильнее растягивал слова. — Со свинцовой обшивкой снаружи. Внутри надо обить розовым шелком, а под голову — белую атласную подушку. — Его совершенно пустые глаза мигнули. — Чтоб не сгнил до Страшного суда, когда мы все пред Ним предстанем. Одетые плотью нетленной.
Ужас теплой тонкой струйкой начал проникать в Гаррати.
— Бейкер! Бейкер, ты сходишь с ума?
— А что делать? Мы все сошли с ума, когда решили попытаться. Это зло нельзя одолеть. В этом мире. Свинцовая обшивка, вот и билет…
— Приди в себя, иначе к утру будешь мертв.
Бейкер кивнул. Костлявое, туго обтянутое кожей лицо.
— Вот и билет. Я хотел умереть. А ты? Разве не из-за этого?
— Замолчи! — крикнул Гаррати. Его снова била дрожь.
Начался крутой подъем, и разговор оборвался. Гаррати шел наклонясь вперед. Он дрожал от холода, его бросало в жар; болела спина, болела грудь. Он не сомневался, что очень скоро мускулы просто откажутся поддерживать его тело. Он думал об обшитом свинцом гробе, в котором Бейкер будет лежать во тьме тысячелетий, и спрашивал себя, не последний ли это предмет, о котором ему пришлось подумать в жизни. Остается надеяться, что нет, надо только направить мысли на другой путь.
Солдаты время от времени выкрикивали предупреждения. Теперь они вновь дежурили в полном составе — тот, которого убил Паркер, был незаметно заменен. Справа и слева слышались монотонные приветствия зрителей. Гаррати думал о том, каково будет лежать в глубочайшей тишине, в вековечной пыли с закрытыми глазами, видеть бесконечные, бездумные сны, лежать века и века в воскресном костюме. Ничто не будет тебя беспокоить — деньги, успех, страх, радость, боль, горе, секс, любовь. Абсолютная пустота. Ни отца, ни матери, ни возлюбленной, ни любовницы. Мертвые — сироты. Конец мукам ходьбы, конец долгому кошмару, конец этой долгой дороге. Тело обретет мир и покой. Совершенная тьма смерти.
Как там будет? Как?
Внезапно его искореженные, больные мускулы, заливающий лицо пот, даже боль — все это показалось ему дорогим и настоящим. Он удвоил усилия, добрался до вершины холма и продолжал исступленно дышать на протяжении всего спуска.
В 11:40 умер Марти Уаймен. Гаррати уже забыл Уаймена, так как он не разговаривал и не подавал о себе вестей в течение двадцати четырех часов. И в смерти его не было ничего выдающегося. Он просто лег на дорогу, и его застрелили. И кто-то прошептал — Уаймен. И еще кто-то прошептал — восемьдесят три, верно? И все.
В полночь они находились всего в восьми милях от границы Нью-Хэмпшира. Прошли мимо летнего кинотеатра, который длинным неясным пятном белел в темноте. На экране был натянут плакат: АДМИНИСТРАЦИЯ КИНОТЕАТРА ПРИВЕТСТВУЕТ УЧАСТНИКОВ ДОЛГОЙ ПРОГУЛКИ! В 12:20 вновь полил дождь, Абрахам начал кашлять. Такой же влажный, резкий кашель мучил Скрамма незадолго до его смерти. К часу ночи дождь превратился в ливень; у Гаррати заболели глаза и начался озноб. Ветер дул Идущим в спину.
В четверть второго Бобби Следж попытался нырнуть в толпу под покровом темноты. Солдаты быстро и аккуратно расстреляли его. Гаррати подумал, что убил Следжа, возможно, тот самый блондин, который едва не выдал билет ему самому. Он знал, что блондин на дежурстве; он ясно различал его лицо в свете фар стоящих у обочины машин. И от души жалел, что не этого блондина подстрелил Паркер.
Без двадцати два Бейкер рухнул и ударился головой об асфальт. Гаррати рванулся к нему, даже не раздумывая. Все еще сильная рука удержала его за плечо. Это был Макврайс. Разумеется, это должен был быть Макврайс.
— Нет, — сказал он. — Мушкетеров больше нет. Теперь все всерьез.
Они прошли мимо не оглядываясь.
Бейкер получил три предупреждения, затем наступило бесконечное молчание. Гаррати ждал выстрелов, но их не было. Он посмотрел на часы. Прошло больше четырех минут. Вскоре Бейкер появился рядом с ним и Макврайсом. Он не смотрел по сторонам. На лбу его появилась отвратительная кровавая рана, зато взгляд стал более осмысленным. Пустое, сонное выражение исчезло.
Незадолго до двух они вошли в Нью-Хэмпшир. Такого столпотворения им еще не приходилось видеть. Прогремел орудийный залп. Фейерверк осветил ночное небо. Все пространство, на сколько хватало глаз, заполонили толпы. Духовые оркестры, соревнуясь друг с другом в громкости звучания, играли марши. На Идущих обрушился гром приветствий. В ночном небе возникло огромное световое изображение Главного, и Гаррати бессознательно подумал о Боге. Лицо Главного сменилось лицом временного губернатора Нью-Хэмпшира, который прославился тем, что в 1953 году едва ли не в одиночку взял штурмом в Сантьяго немецкую ядерную базу. В результате лучевой болезни он потерял ногу.
Гаррати опять дремал. Мысли его делались бессвязными. Фрики Д’Аллессио скорчился под качалкой тетушки Бейкера. Он был похож на пухлого Чеширского кота и улыбался, обнажая зубы. Между слегка раскосых зеленых глаз среди шерсти можно было разглядеть зажившую рану, нанесенную бейсбольным мячом. Они вместе смотрели, как солдаты ведут отца Гаррати к черному автофургону без номеров. Один из солдат, шедший рядом с Гаррати-старшим, оказался тем самым блондином. Отец Гаррати был в одних трусах. Второй солдат оглянулся через плечо, и Гаррати показалось, что это Главный. Потом он увидел, что это Стеббинс. Гаррати посмотрел на кресло-качалку и увидел, что Чеширский кот с головой Фрики пропал и только улыбка арбузной долькой парила в воздухе…
Ружья опять стреляют, Боже, на этот раз они стреляют в него, это конец, вот и все… Он проснулся и пустился бегом; боль из ступней тут же поднялась до промежности, и Гаррати не сразу понял, что стреляли не в него, стреляли в кого-то другого, кто-то другой упал ничком на мокрый асфальт.
— Святая Мария, — прошептал Макврайс.
— Отводящая беды, — подхватил идущий за их спинами Стеббинс. Он приблизился к убитому и теперь улыбался, как Чеширский кот из сна Гаррати. — Дай силы дожить мне до полной победы.
— Идем, — сказал Макврайс. — Умная ты задница.
— Моя задница, — торжественно объявил Стеббинс, — нисколько не умнее твоей.
Макврайс и Гаррати рассмеялись; смех получился несколько нервным.
— Ну разве что самую малость, — добавил Стеббинс.
— Шагай-шагай, молчком-молчком, — нараспев произнес Макврайс.
Он провел дрожащей ладонью по лицу и двинулся вперед, глядя прямо перед собой. Плечи его очертаниями напоминали поломанный лук.
До трех часов свалился еще один — неподалеку от Портсмута он упал на колени, был застрелен и остался лежать под дождем. Абрахам, постоянно кашляя, шел в безнадежной лихорадке; его как будто окутывало сияние смерти, и Гаррати пришла мысль о метеоритах. Абрахам наверняка сгорит заживо — настолько далеко зашла его простуда.
Бейкер упрямо и мрачно шагал вперед, решив избавиться от предупреждений прежде, чем Прогулка избавится от него. Гаррати видел его сквозь сплошную пелену дождя. Он шел прихрамывая и держась руками за бока.
Макврайс начинал сдавать. Гаррати не заметил, когда это началось. Это могло начаться в любое мгновение, когда Гаррати не видел его лица. Только что он был еще силен (Гаррати не забыл, как Макврайс схватил его за плечо, когда упал Бейкер), и вот он уже идет как старик. Страшновато.
Стеббинс оставался Стеббинсом. Он все двигался и двигался вперед, как и ботинки Абрахама. Похоже, он чуть-чуть припадал на одну ногу, но, возможно, его хромота была плодом воображения Гаррати.
Пятеро из прочих десяти уже вошли в глубинный мир, открытый Олсоном, куда уже не проникали боль и сознание того, что ждет впереди. Как огромные призраки, они двигались во тьме, и Гаррати не хотелось смотреть на них. Это шли мертвецы.
Незадолго до рассвета выбыли сразу трое. Толпа издала новый взрыв восторга, видя, как три тела тяжело рухнули на дорогу, словно подрубленные деревья. Гаррати подумалось, что начинается цепная реакция, которая сейчас захватит их всех и прикончит. Но продолжения не последовало. Реакция закончилась тем, что Абрахам рухнул на колени и пополз; его невидящие глаза были обращены к фургону и стоящим позади людям. Глаза овцы, напоровшейся на колючую проволоку. Вскоре он упал вниз лицом. Его тяжелые оксфордские ботинки заколотили по мокрому асфальту и затихли.
Начиналась влажная симфония рассвета. Начинался пятый, последний день Прогулки, сырой и хмурый. Над почти пустой дорогой выл, как заблудившаяся в незнакомом и страшном месте собака, ветер.
Часть третья Кролик
Глава 17
Мама! Мама! Мама! Мама!
Преподобный Джим Джонс в минуту отреченияВ пятый и последний раз раздали концентраты. Теперь раздавал их всего один солдат. На дороге оставалось девять участников Прогулки. Некоторые из них тупо смотрели на свои пояса, словно никогда раньше не видели подобных штук, и в конце концов выпустили их из рук, как будто держали скользких змей. Гаррати казалось, что он возился несколько часов, прежде чем ему удалось завершить сложный ритуал застегивания пояса на талии. При мысли о еде его сжавшийся, высохший желудок запротестовал и он почувствовал тошноту.
Теперь рядом с ним вышагивал Стеббинс. В голове Гаррати пронеслась уродливая мысль: мой ангел-хранитель. Стеббинс, заметив, что Гаррати смотрит на него, широко улыбнулся, отправил в рот два крекера, намазанных арахисовым маслом, и начал шумно жевать. Гаррати затошнило.
— Что такое? — спросил Стеббинс, жуя. — Не можешь?
— Тебе что за дело?
Стеббинс проглотил пищу, как показалось Гаррати, с видимым усилием.
— Никакого. Если ты упадешь в голодный обморок, тем лучше для меня.
— Я думаю, мы войдем в Массачусетс, — с тоской сказал Макврайс.
Стеббинс кивнул:
— Первая Прогулка за семнадцать лет. Публика с ума сойдет.
— Откуда ты столько знаешь о Долгой Прогулке? — резко спросил его Гаррати.
Стеббинс пожал плечами:
— Все ведь записано. Им нечего стыдиться. Как и сейчас, правильно?
— Стеббинс, что ты будешь делать, если победишь? — спросил Макврайс.
Стеббинс засмеялся. В его тонком, покрытом пухом, мокром усталом лице было что-то львиное.
— А ты как думаешь? Что я куплю желтый «кадиллак» с красным верхом и дом и в каждой комнате поставлю цветной телевизор и стереоколонки?
— Я бы предположил, — сказал Макврайс, — что ты пожертвуешь две-три сотни тысяч в пользу Общества жестокого обращения с животными.
— Абрахам был похож на овцу, — неожиданно сказал Гаррати. — На овцу, запутавшуюся в колючей проволоке. Так мне показалось.
Они прошли под дорожным указателем, возвещавшим, что до границы Массачусетса осталось только пятнадцать миль; лишь небольшой участок Федерального шоссе 1 проходил по территории Нью-Хэмпшира. Шоссе пересекало узкую полосу земли, отделяющую Мэн от Массачусетса.
— Гаррати, — дружелюбно сказал Стеббинс, — пошел бы ты потрахался со своей матушкой.
— Извини, ты не на ту кнопку жмешь. — Гаррати решительно извлек из пояса плитку шоколада и отправил ее в рот целиком. Желудок скорчился, но он все-таки проглотил шоколад. После непродолжительной, но интенсивной борьбы с желудком Гаррати понял, что сумеет удержать шоколад внутри. — Мне представляется, я смогу пройти целый день, если захочу, — заметил он, — и еще два дня, если понадобится. Отстань, Стеббинс. Кончай свою психологическую войну. Она тебе не поможет. Поешь лучше крекеров с арахисовым маслом.
Губы Стеббинса плотно сжались — всего на миг, но Гаррати заметил. Он раскусил Стеббинса. Настроение его резко поднялось. Он наконец набрел на золотую жилу.
— Давай, Стеббинс, — сказал он, — расскажи нам, зачем ты здесь. Сам понимаешь, нам недолго оставаться вместе. Расскажи. Это останется между нами тремя, ведь мы теперь знаем, что ты не Супермен.
Стеббинс раскрыл рот и на удивление быстро выбросил наружу только что проглоченные крекеры. Они вылетели на дорогу совершенно целые и, по-видимому, даже не тронутые желудочным соком. Стеббинс пошатнулся и получил предупреждение — всего лишь второе с начала Долгой Прогулки.
Гаррати чувствовал, как кровь стучит в ушах.
— Давай, Стеббинс. Ты готов. Соберись. Расскажи нам.
Лицо Стеббинса приобрело оттенок старой сырной корки, но он снова обрел самообладание.
— Зачем я здесь? А вы хотите знать?
Макврайс с любопытством смотрел на него. Рядом никого не было, ближе всех находился Бейкер, но он шел по самой кромке дороги и внимательно вглядывался в Лицо Толпы.
— Зачем я здесь или зачем иду? Что вы хотите знать?
— Я хочу знать все, — ответил Гаррати. И он сказал правду.
— Я кролик, — начал Стеббинс.
Дождь не утихал. Капли падали с носов Идущих, висели на мочках ушей, как сережки. Шедший впереди босой парень (его ступни сделались багровыми из-за множества лопнувших сосудов) упал на колени, прополз сколько-то, наклонив голову так, что она отчаянно болталась из стороны в сторону, попытался подняться, упал, потом все-таки встал и устремился вперед. Пастор, с удивлением отметил про себя Гаррати. Он все еще с нами.
— Я кролик, — повторил Стеббинс. — Ты таких видел, Гаррати. Маленькие серые механические кролики, за которыми охотятся гончие на соревнованиях. Как бы быстро собака ни бежала, кролика ей не поймать. Потому что этот кролик не из плоти и крови. Он всего лишь обрубок палки, насаженный на систему колесиков и винтиков. В Англии в прежние времена для этих целей использовали живых кроликов, но собаки иногда их ловили. Новый способ более надежный.
Он провел меня.
Светло-голубые глаза Стеббинса смотрели на дождевую завесу.
— Можно даже сказать… Он заколдовал меня. Превратил в кролика. Помните Кролика из «Алисы в стране чудес»? Но ты, наверное, прав, Гаррати. Пора перестать быть кроликами, свиньями, овцами. Пора становиться людьми… Даже если мы не сможем подняться выше уровня извращенцев и развратников, что сидят в театральных ложах на Сорок второй улице.
В глазах Стеббинса появилось бешеное ликование. Он посмотрел на Гаррати и Макврайса — и те отвернулись. Стеббинс сошел с ума. В этом нельзя было сомневаться. Стеббинс абсолютно безумен.
Его обычно глухой голос теперь звучал словно с амвона:
— Откуда я столько знаю о Долгой Прогулке? О Долгой Прогулке я знаю все! Мне положено! Главный — мой отец, так-то, Гаррати! Он мой отец!
Бездумный крик толпы нарастал: возможно, толпа выражала одобрение тому, что сказал Стеббинс, но она не слышала его слов. Выстрелили карабины. Вот почему кричала толпа. Карабины выстрелили, и мертвый Пастор покатился по дороге.
В живот и в мошонку Гаррати вполз холодок.
— Господи, — ахнул Макврайс. — Это правда?
— Это правда, — почти добродушно откликнулся Стеббинс. — Я его внебрачный сын. Понимаете… Я думал, он не знает. Я думал, он не знал, что я его сын. Вот в чем я ошибся. Он, Главный, — старый сучара. Думаю, у него десятки детей на стороне. И я хотел выплеснуть все это на него, выплеснуть на весь мир. И в случае победы я собирался попросить в качестве Приза, чтобы меня приняли в доме моего отца.
— Он все знал? — прошептал Макврайс.
— Он сделал из меня кролика. Маленького серого кролика, который нужен для того, чтобы собаки бежали быстрее… И дольше. По-моему, это сработало. Мы должны дойти до Массачусетса.
— А теперь? — спросил Гаррати.
Стеббинс пожал плечами:
— В конце концов кролик обрастает плотью и кровью. Я иду. Говорю. И мне кажется, если конец придет не скоро, то я поползу на брюхе, как змея.
Они прошли под линией электропередачи. Множество людей в сапогах со специальными крючьями висели на опорах над толпой. Они были похожи на богомолов, облепивших кусты.
— Сколько времени? — спросил Стеббинс. Лицо его расплылось из-за дождя. Оно стало лицом Олсона, лицом Абрахама, лицом Барковича… Затем, к ужасу Гаррати, лицом самого Гаррати, беспомощным, измученным, исхудалым, с заострившимися чертами, погруженным в себя. Полусгнившее лицо пугала, торчащего посреди давно заброшенного поля.
— Без двадцати десять, — ответил Макврайс и усмехнулся. Бледный призрак его былой циничной усмешки.
Стеббинс кивнул.
— Гаррати, дождь зарядил на весь день?
— Думаю, да. Очень похоже.
Стеббинс опять медленно кивнул:
— Я тоже так думаю.
— Давайте будем идти, пока не уйдем от дождя, — неожиданно предложил Макврайс.
— Хорошо. Спасибо.
Они продолжали идти, причем почему-то в ногу, хотя боль по-разному скрутила всех троих.
В Массачусетс они вошли всемером: Гаррати, Бейкер, Макврайс, с трудом передвигающийся скелет по имени Джордж Филдер, Билл Хафф («с двумя „ф“», как он прежде сказал Гаррати), долговязый мускулистый парень Миллиган, чье состояние пока, по-видимому, не вызывало опасений, и Стеббинс.
Позади остался восторженный рев толпы, собравшейся у перекрестка. Нудный дождь продолжался, не усиливаясь и не ослабевая. Весенний ветер завывал и хлестал Идущих со всей бездумной жестокостью молодости. Со зрителей он срывал кепки, они взмывали в белесое небо, как «летающие тарелки», и описывали в воздухе круги.
Совсем недавно — сразу после исповеди Стеббинса — Гаррати почувствовал противоестественную легкость во всем теле. Ноги, казалось, вспомнили, какими они были раньше. Боль в шее и спине уходила, как при анестезии. Гаррати чувствовал себя альпинистом, преодолевшим последний подъем и вышедшим на вершину, в переменчивый мир облаков, в холодный солнечный блеск, в пьянящий разреженный воздух… туда, откуда можно двигаться только вниз… лететь со скоростью свободного падения.
Фургон ехал чуть впереди. Гаррати увидел светловолосого солдата, скорчившегося в кузове под полотняным зонтом. Он старался выбросить из себя всю боль, все муки, вызванные холодным дождем, и передать их слуге Главного. Блондин безразлично разглядывал его.
Гаррати оглянулся на Бейкера и увидел, что тот страдает от сильнейшего носового кровотечения. Его щеки были перепачканы кровью, и с подбородка стекала кровь.
— Он умирает, да? — спросил Стеббинс.
— Конечно, — отозвался Макврайс. — Они все умирали или умирают. Это для тебя новость?
Резкий порыв ветра швырнул дождевые струи им в лицо, и Макврайс зашатался. Заработал предупреждение. Толпа продолжала приветствовать Прогулку. Казалось, ничто не могло пронять толпу, она оставалась глуха. Хотя по крайней мере сегодня было меньше фейерверков. Хотя бы этому безобидному удовольствию дождь помешал.
Они обогнули большой холм, и сердце Гаррати дрогнуло. До него донесся слабый возглас Миллигана.
Дальше дорога шла между двух высоких холмов, как будто между двух торчащих кверху женских грудей. Холмы были усеяны народом. Идущие шли как бы между двух высоких людских стен.
Внезапно напомнил о себе Джордж Филдер. Его череп поворачивался влево-вправо на шее-палочке.
— Они нас сожрут, — забормотал он. — Упадут на нас и нас сожрут.
— Не думаю, — коротко возразил Стеббинс. — Никогда не было такого, чтобы…
— Они нас сожрут! Нас сожрут! Нассожрут! Сожрут! Сожрут! Нассожрутнассожрут…
Джордж Филдер стал описывать на дороге громадные неровные круги и размахивать руками как сумасшедший. Глаза его горели ужасом, как у мыши, попавшей в мышеловку. Гаррати показалось, что какая-то электронная игра вдруг слетела с катушек.
— Нассожрутнассожрутнассожрут…
Он орал на самой высокой ноте, но Гаррати едва слышал его. Рев толпы отчаянно бил по барабанным перепонкам. Гаррати даже не услышал выстрелов, принесших Филдеру билет; он слышал только вопль, изрыгаемый Глоткой Толпы. Тело Филдера неуклюже, но вместе с тем изящно сплясало посреди дороги румбу: каблуки колотили асфальт, корпус извивался, плечи подергивались. Затем, явно устав плясать, он сел на дорогу, развел ноги и так и умер сидя; подбородок его опустился на грудь, как у мальчика, который заигрался в песочнице и встретил Песочного человека.[61]
— Гаррати, — заговорил Бейкер. — Гаррати, у меня кровь.
Холмы остались позади, и Гаррати теперь слышал его — с трудом.
— Да, — сказал он. Говорить так, чтобы кто-то услышал, было нелегко.
У Арта Бейкера из носа хлестала кровь. Щеки и шея покрылись коркой запекшейся крови. Даже воротник рубашки пропитался кровью.
— Это не очень страшно, правда? — спросил Бейкер. Он плакал от страха. Он знал, что это страшно.
— Нет, не очень, — ответил Гаррати.
— Дождь теплый, — говорил Бейкер. — Я же знаю, это все дождь. Это все дождь, правда, Гаррати?
— Правда, — с горечью сказал Гаррати.
— Я хотел бы приложить лед, — сказал Бейкер и отошел. Гаррати проводил его взглядом.
Билл Хафф («через два „ф“») получил билет без четверти одиннадцать, а Миллиган — в половине двенадцатого, сразу после того, как в воздух из толпы взвились сразу шесть «летающих блюдец». Гаррати ожидал, что Бейкер получит билет раньше, чем Миллиган или Хафф, но Бейкер продолжал идти, несмотря на то что уже вся верхняя часть его рубашки пропиталась кровью.
Голова Гаррати уже играла джаз. Дейв Брубек, Телониус Монк, Каннонболл Эддерли — музыка, которую все втихаря слушают, когда вечеринка становится слишком шумной и пьяной.
Как будто бы он когда-то был любим, как будто бы он когда-то и сам любил. Но сейчас в его голове играла музыка, мама стала не более чем дополнением к шубе, Джен сделалась всего лишь манекеном. Все кончено. Даже если он победит, если ему удастся переиграть Макврайса, Стеббинса и Бейкера, все равно все кончено. Он никогда не вернется домой.
Он уже плакал. Зрение затуманилось, ноги начали заплетаться, и он упал. Твердый асфальт, отвратительно холодный, но на нем удивительно хорошо отдыхать. Он получил два предупреждения прежде, чем сумел подняться, и заковылял, как краб. Ему удалось заставить ноги работать.
Бейкер шел вперед зигзагами, словно пьяный. Макврайс и Стеббинс шагали рядом, опустив головы. Гаррати вдруг решил, что они сговариваются убить его, так же, как когда-то давно некто по фамилии Баркович убил безликого статиста по фамилии Рэнк.
Он заставил себя ускорить шаг и догнал их. Они безмолвно расступились, давая ему возможность оказаться между ними. (Перестали говорить обо мне, ага? Ведь вы говорили. Думали, я не догадываюсь? Думали, я сошел с ума?) И все же он чуть-чуть успокоился. Ему хотелось быть с ними, оставаться с ними до самой смерти.
Они прошли под транспарантом, который показался Гаррати квинтэссенцией безумного абсурда Вселенной, квинтэссенцией хохота мировых сфер. Транспарант гласил: 49 МИЛЬ ДО БОСТОНА! ВЫ ДОЙДЕТЕ! Он засмеялся бы, если бы мог. Бостон! Совершенно нереальное, неправдоподобное слово.
Бейкер вновь оказался рядом.
— Гаррати!
— Что?
— Уже?
— Как?
— Мы уже, да? Гаррати, пожалуйста.
Бейкер умоляюще смотрел на Гаррати. Как бык на бойне.
— Да. Уже. Мы уже, Арт. — Гаррати понятия не имел, о чем пытался заговорить Бейкер.
— Сейчас я умру, Гаррати.
— Понятно.
— Если ты победишь, окажешь мне одну услугу? Боюсь просить других. — Бейкер широким жестом указал на дорогу, как будто на ней оставалось еще несколько десятков участников Прогулки. С дрожью Гаррати подумал, что они, возможно, и вправду здесь, призраки всех участников идут с ними рядом, и Бейкер увидел их в свои последние минуты.
— Что угодно.
Бейкер положил руку ему на плечо, и Гаррати вдруг разрыдался. Казалось, сердце лопнуло у него в груди и вытекало теперь наружу вместе со слезами.
— Свинцовый, — сказал Бейкер.
— Пройди еще чуть-чуть, — попросил Гаррати сквозь слезы. — Пройди еще чуть-чуть, Арт.
— Нет, не могу.
— Понятно.
— Может быть, увидимся, — сказал Бейкер и рассеянно стер кровь с лица.
Гаррати шел, наклонив голову, и плакал.
— Не смотри, когда они будут стрелять, — попросил Бейкер. — Обещай мне.
Гаррати кивнул. Он был не в силах говорить.
— Спасибо. Ты был мне другом, Гаррати. — Бейкер попытался улыбнуться, потом вслепую протянул правую руку, и Гаррати сжал ее обеими руками.
— Потом и не здесь, — добавил Бейкер.
Гаррати закрыл лицо руками. Ему пришлось наклониться, чтобы не застыть на месте. Каждый всхлип отдавался в нем такой болью, какой до сих пор Прогулка ему не приносила.
Он рассчитывал, что не услышит выстрелов. Но он их услышал.
Глава 18
Объявляю нынешнюю Долгую Прогулку завершенной. Дамы и господа, граждане, перед вами ваш победитель!
ГлавныйОни находились в сорока милях от Бостона.
— Гаррати, расскажи нам что-нибудь, — попросил Стеббинс. — Расскажи что-нибудь такое, что отвлекло бы нас от наших бед.
Стеббинс невероятно постарел; он в самом деле стал стариком.
— Да, — сказал Макврайс. Он тоже состарился и высох. — Расскажи, Гаррати.
Гаррати медленно переводил взгляд с одного на другого, но не видел на их лицах ничего, кроме беспредельной усталости. Его душевный подъем давно миновал; отвратная, ноющая боль возвращалась.
Он закрыл глаза. Когда он открыл их после долгой паузы, то увидел, что мир двоится перед ним и весьма неохотно встает на место.
— Хорошо, — сказал он.
Макврайс три раза торжественно хлопнул в ладоши… У него три предупреждения; у Гаррати одно; у Стеббинса — ни одного.
— Однажды жил-был…
— Эй, вашу мамашу, кто хочет послушать сказку? — проговорил Стеббинс.
Макврайс хихикнул.
— Вы будете слушать меня? — сварливо сказал Гаррати. — Вы хотите меня слушать или нет?
Стеббинс споткнулся и налетел на Гаррати. Оба получили предупреждения.
— По мне, какая угодно сказка лучше, чем никакой.
— Вообще-то это не сказка. Если действие в ней происходит в небывалом мире, это еще не значит, что это сказка. Это не значит…
— Ты будешь рассказывать или нет? — сердито спросил Макврайс.
— Однажды, — начал Гаррати, — жил-был Белый рыцарь. И отправился он в Священный Поход. Он вышел из замка и в скором времени вошел в Заколдованный лес…
— Рыцари ездят на лошадях, — поправил его Стеббинс.
— Хорошо, он проехал на коне через Заколдованный лес. Проехал. Потом у него было много необыкновенных приключений. Он победил несколько тысяч гоблинов и троллей, убил чертову уйму волков. Верите? Наконец он добрался до королевского дворца и попросил разрешения пригласить на прогулку леди Гвендолин, Королеву фей.
Макврайс гоготнул.
— Король воспротивился, так как он считал, что все рыцари на свете недостаточно хороши для его дочери Гвен, великой Королевы фей, но Королева фей так полюбила Белого рыцаря, что пригрозила отцу, что убежит в Дикие леса, если… если…
Его накрыла темная волна забытья, и он почувствовал, что уплывает. Крики толпы представлялись плеском морских волн в длинной, сужающейся пещере. Потом это ощущение стало медленно уходить.
Он огляделся. Голова Макврайса упала на грудь, и он, быстро засыпая, направился к зрителям.
— Эй! — закричал Гаррати. — Эй, Пит! Пит!
— Оставь его, — сказал Стеббинс. — Ты дал слово, как и мы все.
— К черту, — бросил Гаррати, подбежал к Макврайсу и потряс его за плечи.
Макврайс выпрямился, посмотрел на него сонным взглядом и улыбнулся:
— Нет, Рей. Пора присесть.
Грудь Гаррати наполнилась ужасом.
— Нет! Не так!
Макврайс вновь посмотрел на него, опять улыбнулся и покачал головой. После этого он сел на асфальт, скрестив ноги. Гаррати решил, что он похож на побитого толпой монаха. Белый шрам резко выделялся в промозглых сумерках.
— Пит! — завопил Гаррати.
Он попытался поднять Макврайса на ноги, но тот был слишком тяжел. Макврайс даже не смотрел на него. И вдруг двое солдат оттащили от него Макврайса. И прицелились ему в голову.
— Нет! — закричал Гаррати. — Меня! Меня! Убейте меня!
Вместо пули он получил третье предупреждение.
Макврайс открыл глаза и снова улыбнулся. А через мгновение его уже не было в живых.
Теперь Гаррати шел вперед бессознательно. Слепые его глаза смотрели на Стеббинса, а тот с любопытством глядел на него. Гаррати провалился в орущую пустоту.
— Окончи сказку — сказал Стеббинс. — Окончи сказку Гаррати.
— Нет, — сказал Гаррати. — Не буду.
— Тогда пошли, — сказал Стеббинс с победоносной улыбкой. — Если души действительно существуют, то его душа еще здесь. Ты можешь его догнать.
Гаррати взглянул на Стеббинса и сказал:
— Я зарою тебя в землю.
Ох, Пит, думал он. И у него уже не оставалось слез.
— Ты? — переспросил Стеббинс. — Увидим.
В восемь часов вечера они проходили через Данверс, и Гаррати наконец понял. Прогулка почти окончена, потому что победить Стеббинса невозможно.
Я слишком долго думал об этом. Макврайс, Бейкер, Абрахам… Они не думали, они просто шли. Как будто все это естественно. Да это же естественно. В каком-то смысле это самая естественная вещь в жизни.
Он тащился вперед. Глаза выкатились из орбит. Нижняя челюсть отвисла, и дождевая вода лилась ему в рот. В какой-то смутный, страшный момент ему показалось, что он видит кого-то, кого он знает, знает как самого себя, манящую и плачущую фигуру, движущуюся впереди в темноте. Но что с того? Он уже не может идти.
Гаррати решил, что он скажет Стеббинсу. Стеббинс шел впереди; теперь он заметно прихрамывал. Он выглядел явно изнуренным. Гаррати очень устал, но уже не боялся. Он чувствовал себя нормально.
Он заставил себя ускорить шаг и в конце концов поравнялся со Стеббинсом.
— Стеббинс, — окликнул он.
Стеббинс повернул голову и посмотрел на него, но глаза его какое-то время ничего не видели. Затем он протянул руку и вцепился в рубашку Гаррати. Толпа протестующе закричала, но только Гаррати находился достаточно близко к Стеббинсу, чтобы заметить ужас в его глазах. Ужас и тьму, и потому только Гаррати понял, что Стеббинс ухватился за него в последней отчаянной попытке найти помощь.
— Ох, Гаррати! — закричал он и упал.
Рев толпы достиг апокалиптического масштаба. Грохот рушащихся гор, грохот землетрясения. Этот грохот мог бы уничтожить Гаррати и уничтожил бы, если бы Гаррати слышал. Но он слышал только собственный голос.
— Стеббинс! — отчаянно завопил он, наклонился над Стеббинсом, присел на корточки. Каким-то образом ему удалось перевернуть его. Стеббинс все еще смотрел ему в глаза, но отчаяния во взгляде уже не осталось. Голова безжизненно перекатилась набок.
Гаррати поднес сложенную ковшиком руку ко рту Стеббинса.
— Стеббинс! — вновь позвал он.
Но Стеббинс был мертв.
Гаррати потерял к нему интерес. Он поднялся на ноги и пошел вперед. Над землей разнеслись приветственные крики, в небо взметнулись огни фейерверков. Впереди взревел мотор джипа.
Никаких машин на дороге нет, придурок. Тебя могут пристрелить за такую галлюцинацию.
В джипе неподвижно стоял Главный. Он поднял руку в приветственном жесте. Он готов исполнить первое желание, всякое желание, любое желание, смертное желание. Он готов выдать Приз.
Они пристрелили мертвого уже Стеббинса, и Гаррати в одиночестве шел по дороге туда, где джип Главного остановился у белой центральной линии, туда, где Главный уже выходил из машины, шагал ему навстречу, а на его добродушном лице ничего нельзя было прочитать из-за темных очков.
Гаррати шагнул в сторону. Он не один на дороге. Впереди идет темная фигура и манит его за собой. Он знает этот силуэт. И узнает наверняка, если приблизится. Кого еще он не сумел пережить? Барковича? Колли Паркера? Перси Как-его-там? Кого?
— ГАРРАТИ! — орала возбужденная толпа. — ГАРРАТИ, ГАРРАТИ, ГАРРАТИ!
Может быть, Скрамм? Или Гриббл? Или Дейвидсон?
Рука легла ему на плечо. Он раздраженно стряхнул ее. Темная фигура манила его к себе, приглашала плюнуть на дождь, приглашала подойти ближе и принять участие в игре. И вправду, пора начинать. Так еще долго идти.
Вытянув руки перед собой, словно прося о милостыне, Гаррати шел вперед, за темной фигурой.
И когда рука снова легла ему на плечо, он где-то нашел силы и побежал.
Стивен Кинг Бегущий человек
…Минус 100, отсчет идет…
В белом свете, падающем из окна, она всмотрелась в градусник. За ее спиной, под моросящим дождем, другие дома Ко-Оп-Сити высились словно серые тюремные башни. Ниже, в узком колодце между стенами, качались на ветру веревки с выстиранными обносками. В кучах мусора рылись крысы, не обращая внимания на разожравшихся дворовых котов.
Она взглянула на мужа. Тот сидел за столом, вперившись в экран фри-ви. Теперь он не отрывался от экрана неделями. Что-то в нем изменилось. Раньше-то он не жаловал фри-ви, просто ненавидел. Разумеется, в каждой квартире Развития стоял фри-ви, так требовал закон, но его не запрещалось выключать. Законопроект об обязательных благах 2021 года провалился, недобрав шести голосов до необходимых двух третей. И прежде они никогда не смотрели фри-ви. А вот после того как Кэти заболела, он увлекся викторинами и играми, сулившими победителям крупные выигрыши. Ее это пугало.
Вопли комментатора, выкрикивающего в перерыве последние новости, перемежались хриплыми стонами Кэти.
— Она совсем плоха? — спросил Ричард.
— Да нет, не очень.
— Не ври!
— У нее сто четыре.[62]
Его кулаки с силой опустились на стол. Пластмассовая тарелка подскочила и полетела на пол.
— Мы вызовем врача. Не надо так волноваться. Послушай… — затараторила она, чтобы отвлечь его, но он уже повернулся и вновь уставился на экран. Перерыв закончился, игра продолжилась. Не из крупных, разумеется, дешевое дневное шоу под названием «Денежное колесо». В участники брали только хроников, с больными сердцем, печенью, легкими, иной раз калек — для смеха. За каждую минуту, которую игрок продержался на вращающемся в нескольких плоскостях колесе (поддерживая непрерывный диалог с ведущим), он получал десять долларов. Раз в две минуты ведущий задавал Премиальный вопрос, имеющий непосредственное отношение к профессии игрока (в данный момент на колесе крутился историк из Хакенсака с шумом в сердце). Ответ приносил пятьдесят долларов. Если же игрок с идущей кругом головой, задыхающийся, с сердцем, выделывающим в груди немыслимые кульбиты, пропускал вопрос, пятьдесят долларов вычитались из его выигрыша, а скорость вращения возрастала.
— Мы выкрутимся, Бен. Выкрутимся. Точно. Я… я…
— Что ты? — Он мрачно глянул на нее. — Пойдешь на панель? Хватит, Шейла. Ей нужен настоящий врач, а не местная бабка с грязными руками, от которой разит виски. И современное медицинское оборудование. И у нее все будет!
Он пересек комнату, косясь на экран фри-ви, висевшего над раковиной. Сдернул с крюка дешевую куртку из грубой джинсы, раздраженно, резкими движениями натянул на себя.
— Нет! Нет, я… тебе не разрешаю. Ты не пойдешь…
— Почему нет? В худшем случае ты получишь несколько старобаксов как мать-одиночка. Так или иначе, ты сможешь за ней приглядеть.
Она никогда не ходила в красавицах, а за те несколько лет, что муж не работал, совсем усохла, но тут как по мановению волшебной палочки превратилась в красивую… и властную женщину.
— Я скорее навру чиновнику, когда он придет сюда, и пошлю его прочь с кровавыми деньгами в кармане. И никому не заставить меня взять деньги за мужа.
Он повернулся к ней, мрачный, суровый, обладающий особыми качествами, отличающими его от общей массы, невидимыми для окружающих, но хладнокровно просчитанными Сетью. Для настоящего он — динозавр. Не очень большой, но не такой, как все. Выделяющиеся — помеха. Может, даже опасность. Большие облака собираются вокруг маленьких частичек-конденсаторов.
Он указал на спальню.
— Как насчет того, чтобы зарыть ее в безымянной могиле? Тебя это устроит?
Волна печали и безысходности захлестнула ее. Лицо сморщилось, потекли слезы.
— Бен, именно этого они и хотят от таких, как мы, как ты…
— Может, они меня не возьмут. — Он открыл дверь. — Может, такие, как я, им и не подходят.
— Если ты сейчас уйдешь, они тебя убьют. А я буду на это смотреть. Ты хочешь, чтобы я смотрела, пока она будет лежать в соседней комнате? — Слова едва прорывались сквозь всхлипывания.
— Я хочу, чтобы она жила. — Он попытался закрыть дверь, но Шейла успела всунуться в щель.
— Тогда поцелуй меня, прежде чем уйдешь.
Он поцеловал. Открылась соседняя дверь, из нее высунулась миссис Дженнер. Пахнуло копченым мясом и тушеной капустой, давно забытый, дразнящий, сводящий с ума аромат. Миссис Дженнер жилось неплохо. Работала она в местном пункте продажи дешевых наркотиков и практически безошибочно вылавливала поддельные кредитные карточки.
— Ты возьмешь деньги? — спросил Ричард. — Не выкинешь какой-нибудь фортель?
— Возьму, — прошептала она. — Ты знаешь, что возьму.
Он неловко обнял жену, повернулся и сбежал по крутой, плохо освещенной лестнице.
Шейла стояла в коридоре, содрогаясь от беззвучных рыданий, пока не услышала, как пятью этажами ниже хлопнула входная дверь, только тогда закрыла лицо фартуком. В руке она все еще сжимала градусник, которым мерила ребенку температуру.
Миссис Дженнер тихонько подкралась к ней, цапанула за фартук.
— Дорогая, — прошептала она, — могу достать на черном рынке пенициллин, когда ты получишь деньги… дешево… и качество хорошее…
— Отвали! — гаркнула на нее Шейла.
Миссис Дженнер отпрянула, ее верхняя губа инстинктивно вздернулась, открыв почерневшие огрызки зубов.
— Я только хотела помочь. — И засеменила в свою квартиру.
Из-за тонкой стены доносились стоны Кэти. Ревел фри-ви миссис Дженнер. Игрок «Денежного колеса» пропустил Премиальный вопрос, и у него тотчас же случился инфаркт. Его унесли на носилках под аплодисменты зрителей.
Миссис Дженнер вписала Шейлу Ричардс в свою записную книжку. Ее верхняя губа ритмично поднималась и опускалась.
— Мы еще посмотрим. Мы еще посмотрим, сладенькая ты моя.
Она резко, со злобой, захлопнула записную книжку и уселась поудобнее, чтобы посмотреть следующую игру.
…Минус 099, отсчет идет…
К тому времени когда Ричардс выскочил на улицу, дождь усилился. На рекламном щите «Накуришься доукс — нашутишься вдоволь» большой термометр высветил цифру 51.[63] (Самое время раскурить доукс — взлететь на седьмое небо!) Значит, в квартире шестьдесят.[64] А у Кэти грипп.
По растрескавшемуся асфальту мостовой не торопясь, трусцой, пробежала крыса. На другой стороне улицы ржавел остов «хамбера» модели 2013 года. От него остались рожки да ножки, унесли даже ступицы, но копы так и не удосужились вывезти его. Впрочем, к югу от Канала копы заглядывали теперь редко. Жилые дома Ко-Опа возвышались среди пустынных автостоянок, заброшенных магазинов, городских центров и заасфальтированных детских площадок. Правили здесь банды мотоциклистов, а сюжеты в «Новостях» о подвигах неустрашимой полиции Южного города не имели никакого отношения к действительности. Молчаливые улицы вселяли страх. Выходя из дому, следовало или воспользоваться услугами пневмоавтобуса, или держать наготове баллончик с газом.
Шагал он быстро, не оглядываясь, не думая. В воздухе стоял удушающий запах серы. Четыре мотоцикла пронеслись мимо, кто-то бросил в него кусок асфальта. Ричардс без труда увернулся. Один за другим мимо проехали два пневмоавтобуса, обдав его воздушной струей, но он их не останавливал. Двадцать долларов (старобаксы) недельного пособия по безработице они уже потратили. Не осталось денег даже на проезд. Он полагал, что байкеры с первого взгляда поняли, что взять с него нечего. Поэтому и проскочили мимо.
Высотные дома, блоки Развития, металлические заборы, автостоянки с ржавеющими останками разобранных на запчасти брошенных машин, непристойностями, начертанными на асфальте мелом и теперь расплывающимися под дождем. Разбитые окна, крысы, мокрые от воды мешки с мусором на тротуарах и в ливневых канавах. Черные надписи на серых стенах: ХОНКИ,[65] НЕ ДАЙ СЕБЯ КИНУТЬ. В ДОМАХ КУРЯТ ДОУКС. У ТВОЕЙ МАМАШИ СВЕРБИТ. СОСИ БАНАН. ТОММИ — ПУШЕР. ГИТЛЕР — ИЗ КРУТЫХ. МЭРИ. СИД. БЕЙ КАЙКОВ.[66] Натриевые лампы, освещавшие улицы в семидесятых годах, давно пали жертвами камней. Городские службы заменять их не собирались: они выполняли лишь те работы, которые оплачивались новобаксами. И за пределы центра носа не казали. В центре за каждый чих платили звонкой монетой. Тишину нарушало лишь шипение пневмоавтобусов да эхо шагов Ричардса. Это поле боя оживало лишь к вечеру. А днем в серой тишине двигались лишь крысы и коты. Да белые черви копошились в помойках. И пахло в этом славном 2025 году только смрадом разложения. Кабели фри-ви тянулись глубоко под землей, и только у психа или революционера могло возникнуть желание оборвать их. Фри-ви — пища для грез, радость жизни. «Скэг» стоил двенадцать старобаксов за пакетик, «фриско-пуш» — двадцать за таблетку, а фри-ви оболванивал за так. На другой стороне Канала фабрика исполнения желаний не останавливалась двадцать четыре часа в сутки… но подпитывали ее новобаксы, а они лишь у тех, кто работал. Четыре миллиона остальных, по большей части безработных, жили к югу от Канала, в Ко-Оп-Сити.
Ричардс прошагал три мили, и редкие винные и табачные магазины, поначалу забранные тяжелыми стальными решетками, встречались уже все чаще и чаще. Появились «Заведения для взрослых (!!24 извращения — посчитайте, ровно 24!!)», ломбарды, пункты сдачи крови. Тут и там волосатики восседали на своих мотоциклах. В канавах белели окурки от самокруток (богатые курят доукс).
Он уже видел небоскребы, ввинчивающиеся в облака, высокие, чистенькие. А выше всех Нетворк-геймс-билдинг, здание Сетевой Корпорации Игр, сто этажей, верхняя половина прячется в облаках и смоге. Не сводя с него глаз, Ричардс прошел еще с милю. Теперь вдоль улицы выстроились дорогие кинотеатры, а табачные магазины обходились без решеток (зато у витрин стояли частные охранники с электрошоковыми дубинками, болтающимися на широких кожаных поясах). И городской коп торчал на каждом углу. А вот и народный Парк фонтанов — вход 75 центов. Хорошо одетые мамаши наблюдали за детьми, резвящимися на лужайке за металлической оградой. Ворота охраняли два копа. Вдали поблескивали струи фонтана.
Ричардс пересек Канал.
С каждым шагом Дом игр становился все выше, громаднее, с бесконечными рядами незрячих окон, забранных тонированным стеклом, с отполированным мрамором стен. Копы пристально следили за ним, готовые погнать его дальше или мгновенно скрутить, попытайся он что-то украсть. В центре мужчина в мешковатых серых штанах, с прической «под горшок» и запавшими глазами мог появиться с одной целью — принять участие в Играх.
Отбор игроков начинался ровно в полдень, но, когда Бен Ричардс пристроился в хвост очереди, она уже вытянулась на девять кварталов, то есть на добрую милю. Очередь напоминала ему бесконечную змею. Последним он стоял недолго. Народ все прибывал. Копы не спускали с них глаз, поглаживая рукоятки пистолетов и дубинок. На их лицах играли презрительные ухмылки.
— Тебе не кажется, Френк, что вон тот — недоумок? Я в этом уверен.
— Тут один парень спросил, как ему пройти в сортир. Ну воще!
— Эти сукины дети…
— Убьют родную мать ради…
— Воняло от него так, словно он не мылся уже…
— Шоу — отпад. Прикинь…
Опустив головы, они переминались с ноги на ногу, а вскоре очередь двинулась с места.
…Минус 098, отсчет идет…
В регистрационный отдел Бен Ричардс вошел в начале пятого, и его направили в сектор девять (буквы Р — С). За столиком с мерно жужжащим компьютером сидела усталая, суровая, безразличная женщина. Она смотрела на него, но, похоже, не видела.
— Фамилия-имя-второе имя.
— Ричардс, Бенджамин Стюарт.
Ее пальцы забегали по клавиатуре. Клик-клик-клик.
— Возраст-рост-вес.
— Двадцать восемь, шесть футов два дюйма, сто шестьдесят пять.[67]
Клик-клик-клик
— Ай-кью[68] по тесту Уэчслера, если вы его знаете, возраст, в котором проходили тест.
— Сто двадцать шесть. В четырнадцать лет.
Клик-клик-клик
В огромном зале голоса гулким эхом отскакивали от стен. Вопросы и ответы, вопросы и ответы. Кого-то выводили в слезах. Кого-то вышвыривали. Кто-то пытался протестовать. Кто-то завопил не своим голосом. Вопросы. Снова вопросы.
— Какое образовательное учреждение посещали последним?
— Ремесленное училище.
— Окончили?
— Нет.
— Сколько лет проучились, в каком возрасте бросили учебу?
— Два года. В шестнадцать лет.
— По какой причине бросили учебу?
— Женился.
Клик-клик-клик
— Имя и возраст жены, если таковая имеется.
— Шейла Кэтрин Ричардс, двадцать шесть лет.
— Имена и возраст детей, если есть.
— Кэтрин Сара Ричардс, восемнадцать месяцев.
Клик-клик-клик
— Последний вопрос, мистер. Не пытайтесь лгать. Вас разоблачат на медкомиссии и вышвырнут. Употребляли вы когда-нибудь героин или галлюциногенный синтетический амфетамин, называемый «Сан-Франциско пуш»?
— Нет.
Клик
Пластмассовая карточка выскочила из щели в столике, женщина протянула ее Ричардсу.
— Не потеряй, здоровяк. Если потеряешь, придется возвращаться сюда на следующей неделе. — Теперь она смотрела на него, видела лицо, злые глаза, поджарое тело. Симпатичный парень. И неглуп. Хорошие данные.
Она взяла у него карточку, пробила несколько перфораций в правом верхнем углу.
— А это зачем?
— Не важно. Потом тебе скажут. Может быть. — Она махнула рукой в сторону длинного коридора, уходящего к лифтам. Десятки людей, прошедших регистрацию, показывали пластиковые удостоверения и тянулись к лифтам. Ричардс увидел, как коп остановил дрожащего всем телом калеку, пожелтевшее лицо которого указывало на пристрастие к «пушу», и указал на дверь. Калека заплакал, но спорить не стал.
— Жестокий у нас мир, здоровяк, — донеслось из-за столика. Сочувствия в голосе женщины не слышалось. — Вперед.
Ричардс подчинился. А за его спиной звучали все те же вопросы.
…Минус 097, отсчет идет…
Грубая, жилистая рука ухватила его за плечо, едва он, миновав столы с регистраторами, ступил в коридор.
— Карточка, приятель.
Ричардс показал карточку. Коп сбросил руку, на его лице отразилось разочарование.
— Небось нравится вышвыривать их отсюда, так? — спросил Ричардс. — Чувствуешь себя боссом, не правда ли?
— Хочешь вернуться в свой сарай, говнюк?
Ричардс прошел мимо него, коп не попытался его остановить.
На полпути к лифтам он оглянулся:
— Эй, коп.
Тот подозрительно глянул на него.
— Семья у тебя есть? На следующей неделе можешь оказаться на моем месте.
— Проваливай! — яростно рявкнул коп.
Улыбаясь, Ричардс проследовал к лифту.
В очереди стояли человек двадцать кандидатов. Ричардс показал одному из копов пластиковую карточку, получил в ответ пристальный взгляд.
— Считаешь себя крутым, сынок?
— Есть такое, — усмехнулся Ричардс.
Коп вернул ему карточку:
— Они выбьют из тебя дурь. Сможешь ли ты говорить с дыркой в голове, сынок?
— Посмотрел бы я, как заговоришь ты, если отобрать у тебя пистолет и стянуть штаны до колен, — все еще улыбаясь, ответил Ричардс. — Давай попробуем?
В голове промелькнула мысль, что коп сейчас ему врежет.
— Они тебя обтешут, — ответил коп. — Еще поползаешь на коленях, прежде чем отправиться на тот свет.
Коп повернулся к троим вновь прибывшим и потребовал у них карточки.
Мужчина, стоявший впереди Ричардса, обернулся. Нервное печальное лицо, курчавые волосы клином, врезающимся в лоб меж двух залысин.
— Не стоит настраивать их против себя, парень. Они все повязаны.
— Неужели? — снисходительно спросил Ричардс.
Мужчина отвернулся.
Резко раскрылись двери кабины. Чернокожий коп с громадным животом охранял пульт управления с рядами кнопок. Другой коп проглядывал голографический порножурнал, сидя на стульчике в будке из пуленепробиваемого стекла размером с телефонную. Между колен он держал автомат с укороченным стволом. Под рукой стояли запасные рожки.
— К дальней стене! — привычно рыкнул толстяк коп. — К дальней стене! К дальней стене!
Они набились в кабину, как сельди в бочку. Печальные лица со всех сторон окружали Ричардса. Поднялись на второй этаж. Двери распахнулись. Ричардс, на голову выше остальных, увидел просторный, уставленный стульями зал с гигантским, во всю стену фри-ви.
— Выходите! Выходите! Карточки в левую руку!
Они выходили один за другим, предъявляя карточку бесстрастному объективу камеры. Трое копов стояли наготове. По какой-то причине внезапно начинал жужжать зуммер, и обладателя карточки выдергивали из шеренги и уводили прочь.
Ричардс показал свою карточку и проследовал в зал. Подошел к сигаретному автомату, получил пачку «Блэмс» и уселся как можно дальше от фри-ви. Закурил, вдохнул дым, закашлялся. Последний раз он держал в руке сигарету шесть месяцев назад.
…Минус 096, отсчет идет…
Тех, у кого фамилия начиналась с буквы «А», на медицинский осмотр вызвали сразу же: примерно два десятка человек потянулись к двери под фри-ви. Большими буквами на стене значилось: СЮДА. Стрелка под надписью указывала на дверь. Все знали, что грамотность у желающих участвовать в Играх хромала. Каждые четверть часа, плюс-минус несколько минут, вызывалась очередная буква. Бен Ричардс появился в зале ожидания около пяти, так что, по его прикидкам, мог не дергаться до начала десятого. Он жалел, что не взял с собой книгу, но, с другой стороны, и без нее можно было обойтись. Книги вызывали подозрения, особенно если их читали живущие к югу от Канала. Таким больше пристало листать порножурналы.
Он посмотрел шестичасовой выпуск новостей (ожесточенные бои в Эквадоре, бунты людоедов в Индии, «Детройтские тигры» оказались сильнее «Хардингских кугуаров». Счет дневного матча 6:2), а когда в половине седьмого началась первая вечерняя игра, отошел к окну и поглядел наружу. Решение он уже принял, и игры вновь навевали на него тоску. Большинство же остальных как зачарованные следили за «Ружейными забавами». На следующей неделе они сами могли стать участниками этой игры.
За окном день медленно сменялся сумерками. Вагоны надземки стремительно проносились сквозь силовые кольца чуть повыше второго этажа, прорезая сумрак мощными фарами. Ниже, на тротуарах, толпы мужчин и женщин (главным образом, естественно, технический персонал и чиновники Сети) вышли на охоту: начинались поиски ночных развлечений. Зарегистрированный пушер расхваливал на углу свой товар. Мимо него прошел мужчина, держа под локотки двух красоток в соболях. Все трое смеялись.
Внезапно его захлестнула тоска по дому, Шейле, Кэти. Как ему хотелось позвонить им. Впрочем, он полагал, что такое не разрешается. Разумеется, он мог уйти, несколько мужчин так и сделали. Пересекли зал, улыбаясь непонятно чему, открыли дверь с надписью НА УЛИЦУ и исчезли. Возвращаться в квартиру, где его дочь металась в жару? Нет. Не мог он вернуться. Не мог.
Какое-то время он еще стоял у окна, потом вернулся на прежнее место, сел. На фри-ви начиналась новая игра — «Вырой себе могилу».
Парень, что сидел рядом, повернулся к Ричардсу и озабоченно спросил:
— Неужели по результатам медосмотра отсеивают тридцать процентов?
— Не знаю, — пожал плечами Ричардс.
— Господи, — выдохнул парень. — У меня бронхит. Может, возьмут в «Денежное колесо»…
Ричардс не знал, что и ответить. В груди у парня все свистело. Будто грузовик где-то вдалеке одолевал крутой подъем.
— И еще язва, — с тихим отчаянием добавил парень.
Ричардс не отрывал глаз от фри-ви, словно его захватила игра.
Парень долго молчал. Когда в половине восьмого программа прервалась, Ричардс услышал, как он задает тот же вопрос насчет медосмотра мужчине, сидящему с другой стороны. За окном стемнело. Идет ли дождь? — спросил себя Ричардс. Похоже, его ждал долгий-долгий вечер.
…Минус 095, отсчет идет…
В дверь, на которую указывала красная стрела, мужчин, чьи фамилии начинались с буквы «Р», пригласили чуть позже половины десятого. Первоначальное возбуждение давно спало, кто-то продолжал смотреть фри-ви, другие дремали. Фамилия парня, у которого свистело в груди, начиналась с буквы «Л», его вызвали часом раньше. Думать о том, сочли его годным или нет, Ричардсу не хотелось.
Смотровой зал, с выложенными кафелем стенами, купался в ярком свете флюоресцентных ламп. Он напоминал сборочный конвейер, по всей длине которого на определенном расстоянии друг от друга их поджидали скучающие врачи.
Захочет ли кто-нибудь из них вылечить мою дочурку, подумал Ричардс.
Кандидатов в игроки, предъявивших свою карточку объективу еще одной камеры, направляли к ряду крючков для одежды. Доктор в длинном белом халате подошел к ним с папкой под мышкой.
— Раздевайтесь, — приказал он. — Одежду вешайте на крючки. Запомните, какой у крючка номер, и назовите его санитару, что стоит в конце ряда. О ценностях не беспокойтесь. Никому они не нужны.
Ценностях, повторил про себя Ричардс. Остряк, однако. Он расстегнул рубашку. Ценностей у него хоть отбавляй: бумажник с фотографиями Шейлы и Кэти, квитанция на подметку ботинка, которую местный сапожник заменил ему шесть месяцев назад, кольцо для ключей с единственным ключом — от входной двери, детский носок, неведомо как попавший в карман, и пачка «Блэмс», которую выдал ему автомат в зале ожидания.
Он еще носил рваное нижнее белье, по настоянию Шейлы, хотя многие мужчины давно уже натягивали брюки прямо на голое тело. Вскоре все они стояли голенькие, с болтающимися между ног пенисами. С карточкой в руке. Некоторые переминались с ноги на ногу, словно у них мерзли ступни. Странно, пол-то не холодный. В воздухе витал забытый запах спирта.
— Не выходить из очереди, — командовал доктор с папкой под мышкой. — По первому требованию показывать карточку. В точности выполнять все указания.
Колонна двинулась. Ричардс заметил, что каждого врача охраняет коп. Он опустил глаза, покорно ожидая исхода.
— Карточку.
Он протянул карточку. Первый врач записал номер.
— Открой рот, — последовал приказ.
Ричардс открыл. Ему нажали на язык.
Следующий врач посветил в зрачки миниатюрным фонариком, покопался в ушах.
Третий приставил холодный кружок стетоскопа к груди.
— Покашляй.
Ричардс покашлял. Впереди из колонны выволакивали мужчину. Ему нужны деньги, орал он, они не имеют права, он подаст на них в суд.
Врач передвинул стетоскоп.
— Покашляй.
Ричардс покашлял. Врач развернул его, приложил стетоскоп к спине.
— Глубоко вдохни, и не дышать. — Стетоскоп переместился. — Выдохни.
Ричардс выдохнул.
— Проходи.
Кровяное давление измерял улыбающийся врач с повязкой на глазу. Лысый врач с большими черными веснушками на макушке, похожими на почечные бляшки, проверил, нет ли у него паховой грыжи. Сунул холодную руку между мошонкой и бедром.
— Покашляй.
Ричардс покашлял.
— Проходи.
У него измерили температуру, взяли на анализ слюну. Он миновал полпути. Половину смотрового зала. Несколько мужчин уже прошли всех врачей, и санитар с одутловатым лицом и большущими передними зубами принес им одежду в проволочных корзинах. С полдесятка вытолкали из очереди и вывели на лестницу.
— Наклонись и раздвинь ягодицы.
Ричардс наклонился, раздвинул. Палец, обтянутый пластиком, влез в его прямую кишку, пошуровал там, вылез.
— Проходи.
Он вошел в кабинку с тремя стенами-занавесками, такие ставили на избирательных участках (от кабинок уже одиннадцать лет как отказались, полностью компьютеризировав процесс голосования), и помочился в синий лабораторный стакан. Врач взял стакан и поставил в ячейку тележки.
На следующем посту у него проверили зрение.
— Читай, — приказал врач.
— Е… эй, эл… дэ, эм, эф… эс, пи, эм, зет… ка, эль, эй, си, ди… ю, эс, джи, эй…
— Достаточно. Проходи.
Он вошел в кабинку, совсем как на избирательном участке, надел наушники. Ему велели нажимать белую кнопку, если он что-то услышит, и красную, когда воцарится тишина. Звук пошел высокий и очень слабый, как посвист собаки, на пределе диапазона, различаемого человеком. Ричардс нажимал кнопки, пока его не остановили.
Его взвесили. Прощупали грудную клетку. Поставили перед флюорографом и надели свинцовый фартук. Врач жевал резинку и напевал себе под нос что-то неразборчивое. Он сделал несколько снимков, записал номер карточки.
Вместе с Ричардсом в смотровой зал вошли человек тридцать. Двенадцать добрались до дальнего конца. Некоторые уже оделись и ждали лифта. Примерно десяток отправили по домам. Один пытался наброситься на врача, который «срезал» его, и коп огрел беднягу электрошоковой дубинкой. Тот упал замертво.
Ричардс подошел к низкому столику. Его спросили, болел ли он одной из пятидесяти болезней. Главным образом респираторных. Врач вскинул на него глаза, когда Ричардс сказал, что у него в семье болеют гриппом.
— Жена?
— Нет. Дочь.
— Возраст?
— Полтора года.
— Ты прививался? Не пытайся врать! — Врач сорвался на крик, будто уже уличил Ричардса во лжи. — Мы все проверим.
— Первая прививка в июле 2023-го. Повторная — в сентябре 2023-го. В квартальной клинике.
— Проходи.
У Ричардса внезапно возникло желание перегнуться через столик и свернуть этому слизняку шею. Вместо этого он двинулся дальше.
На последнем посту сурового вида женщина-врач с коротко стриженными седыми волосами и мини-плейером в ухе спросила, не гомосексуалист ли он.
— Нет.
— Арестовывался за совершение преступления?
— Нет.
— Не страдаешь устойчивыми фобиями? Под этим подразумеваются…
— Нет.
— Тебе бы лучше дослушать. — В голосе сквозило пренебрежение. — Речь о том…
— …есть ли у меня нехарактерные и внезапные приступы страха вроде акрофобии и клаустрофобии. Нет.
Она плотно сжала губы, на мгновение он подумал, что сейчас она отчитает его.
— Ты принимаешь или принимал галлюциногены или наркотики, к которым развивается привыкание?
— Нет.
— Есть у тебя родственники, которых привлекали к уголовной ответственности за совершение преступлений против государства или Сетевой Корпорации Игр?
— Нет.
— Подпишите эти два соглашения с Игровым комитетом, о лояльности и освобождении Корпорации от ответственности за вашу жизнь, мистер… э… Ричардс.
Он дважды нацарапал свою подпись.
— Покажите санитару карточку и назовите номер…
Он отвернулся от нее и махнул рукой зубастому санитару.
— Номер двадцать шесть, Кролик.
Санитар принес его вещи. Ричардс не спеша оделся, направился к лифтам. Анус неприятно жгло, наверное, от смазки, которой пользовался врач.
Когда собрались все прошедшие осмотр, двери открылись. На этот раз пуленепробиваемая стеклянная будка пустовала. Их встретил один коп, худой, со здоровенным жировиком у носа.
— К задней стенке! Прижимайтесь к задней стенке! — заголосил он.
Перед тем как закрылись двери, Ричардс увидел входящих в смотровой зал претендентов с фамилией на «С». К ним уже направлялся доктор с папкой.
Они поднялись на третий этаж. И попали в огромную, плохо освещенную казарму. Ряды узких железных коек уходили за горизонт.
Двое копов выпускали их по одному, называя каждому номер койки. Ричардсу достался девятьсот сороковой. На койке он нашел тоненькое одеяло и плоскую подушку. Улегся, сбросив ботинки. Ноги свешивались, но с этим он ничего поделать не мог.
Он заложил руки за голову и уставился в потолок.
…Минус 094, отсчет идет…
Наутро, ровно в шесть, его разбудило очень громкое дребезжание. Поначалу он не понял, где находится, удивился, чего это Шейла завела будильник, но потом сообразил, что к чему, и сел.
Группами по пятьдесят их повели в большой санитарный блок, где они предъявили свои карточки камере, рядом с которой маячил коп. Ричардс вошел в выложенную синим кафелем кабинку с раковиной, зеркалом, душем и унитазом. На полочке над раковиной лежали завернутые в целлофан зубные щетки, электрическая бритва, кусок мыла и наполовину выдавленный тюбик зубной пасты. УВАЖАЙ СОБСТВЕННОСТЬ, прочитал Ричардс на наклейке на зеркале. Под печатными буквами кто-то нацарапал: Я УВАЖАЮ ТОЛЬКО СОБСТВЕННУЮ ЗАДНИЦУ.
Ричардс принял душ, вытерся, швырнул полотенце на бачок, побрился, причесался.
После утреннего туалета они проследовали в кафетерий, где вновь предъявили карточки-удостоверения. Ричардс взял поднос и пошел с ним вдоль длинного прилавка из нержавеющей стали. Ему дали коробочку кукурузных хлопьев, миску жареной картошки, шматок яичницы, гренок, холодный и твердый, как мраморное надгробие, полпинты молока, чашку кофе (без сливок), пакетики с сахаром и солью и кубик искусственного масла на клочке вощеной бумаги.
Он съел все до последней крошки. Все съели. Для Ричардса это был первый настоящий завтрак за Бог знает сколько времени: на пособие государство выдавало какие-то насыщающие пилюли. Еда, правда, была абсолютно безвкусной, будто иезуит повар оставил ей только питательные функции.
А что они ели этим утром? Таблетки из водорослей? Искусственное молоко для Кэти? Отчаяние охватило его. Господи, когда они начнут посылать деньги? Сегодня? Завтра? На следующей неделе?
А может, это все выдумки, чья-то злая шутка? И не будет никакой радуги, не говоря уже о горшке с золотом?
Уставившись в пустую тарелку, он просидел до семи часов, когда дребезжащий звонок позвал их к лифтам.
…Минус 093, отсчет идет…
На четвертом этаже группу Ричардса загнали в большую, без мебели комнату с широкими, как на почтовых ящиках, прорезями в стенах. Они вновь показали свои карточки, и двери лифтовой кабины закрылись.
В комнату вошел мужчина с изможденным лицом и редеющими волосами, с эмблемой Корпорации Игр (силуэт человеческой головы на фоне факела) на лацкане белого халата.
— Пожалуйста, разденьтесь и вытащите из карманов все ценное. Затем бросьте одежду в щели мусоросжигателя. Вам выдадут униформу Корпорации Игр. — Он широко улыбнулся. — Униформа останется при вас, независимо от того, как сложится ваша судьба.
Некоторые поворчали, но подчинились все.
— Поторопитесь, пожалуйста. — Мужчина дважды хлопнул в ладоши, как учитель, дающий понять, что перемена подошла к концу. — У нас еще много дел.
— Вы тоже будете участвовать в Играх? — спросил Ричардс.
Мужчина недоуменно воззрился на него. Кто-то за спиной Ричардса хихикнул.
— Не берите в голову. — И Ричардс снял брюки.
Обнажив свои бесценные ценности, он опустил рубашку, брюки и трусы в щель, навстречу языкам пламени.
Дверь в дальней стене (дверь всегда в дальней стене, а они — крысы в огромном многоэтажном лабиринте: американском лабиринте, поправился Ричардс) открылась, и мужчины вкатили большие корзины, маркированные S, M, L и XL. Ричардс выбрал XL, из-за длины. Он опасался, что униформа повиснет на нем мешком из-за его худобы, но комбинезон пришелся как раз впору. Мягкий, облегающий материал напоминал шелк, но отличался большей плотностью. Единственная нейлоновая «молния» тянулась от шеи до промежности. Цветом комбинезоны не отличались: все темно-синие, с эмблемой Игр на правом нагрудном кармане. Когда вся группа оделась, Ричардсу показалось, что его начисто лишили индивидуальности.
— Сюда, пожалуйста. — Мужчина с изможденным лицом пригласил их в очередной зал ожидания. С непременным экраном фри-ви на стене.
— Вас будут вызывать по десять человек.
У двери под фри-ви имелась надпись СЮДА и, разумеется, указующая стрелка.
Они сели. Какое-то время спустя Ричардс поднялся, подошел к окну, выглянул. Они поднялись выше, а дождь лил по-прежнему. Улицы чернели влажным асфальтом. Что сейчас делает Шейла, подумал он.
…Минус 092, отсчет идет…
В четверть одиннадцатого его десятка миновала еще одну дверь. Входили гуськом, по одному. Опять показывали карточки. Их встретили десять кабинок с тремя уже не матерчатыми, а пластиковыми стенами, обитыми звуконепроницаемой пробкой. С потолка струился рассеянный свет, из невидимых динамиков лилась тихая музыка. Пол устилал толстый ковер. Ступни Ричардса чувствовали себя неуютно: они привыкли к бетону.
Мужчина с изможденным лицом что-то ему сказал. Ричардс мигнул:
— Что?
— Кабина шесть, — с укором повторил мужчина.
— Понятно.
Он направился к указанной кабине. Стол, за ним, на уровне глаз сидящего, большие настенные часы. На столе заточенный карандаш и стопка нелинованной бумаги. Дешевой бумаги, отметил Ричардс.
А между часами и столом стояла ослепительная жрица компьютерной эры, высокая, а-ля Юнона, блондинка в переливающихся шортиках, плотно обтягивающих треугольник лобка. Набухшие соски налитой груди нагло буравили сетчатую шелковую блузу.
— Присядьте, пожалуйста. Я — Ринда Уэрд, ваш экзаменатор. — Она протянула руку.
Остолбеневший Ричардс ее пожал.
— Я — Бен Ричардс.
— Можно называть вас Бен? — Улыбка соблазнительная, но безразличная. Он же испытал тот самый прилив желания, который и должна вызывать женщина, выставляющая напоказ свое роскошное тело. Его это разозлило. Небось ловит кайф, подумал он, растелешиваясь перед горемыками, добровольно решившимися сунуться в мясорубку.
— Конечно. — Он сел. — Отличные буфера.
— Благодарю, — невозмутимо ответила она. Он старался не смотреть на нее и из-за этого злился все больше. — Сегодня мы проверим ваши умственные способности точно так же, как вчера проверяли ваше здоровье. Проверка займет достаточно много времени, ленч вы получите в три часа, при условии, что выдержите экзамен. — Улыбка на ее губах то появлялась, то исчезала. — Первый тест — языковой. У вас будет ровно час с той секунды, как я передам вам эту брошюру. Вы можете задавать вопросы во время экзамена, и я отвечу на те, что имеют отношение к самому экзамену. На вопросы, указанные в брошюре, вы от меня ответа не дождетесь. Понятно?
— Да.
Она протянула ему брошюру. С красной рукой на обложке, ладонью вверх. Надписью под ней, большими красными буквами:
СТОП!
И ниже: Не переворачивайте первую страницу без разрешения экзаменатора.
— Круто, — вырвалось у Ричардса.
— Простите? — Идеально вылепленные брови чуть приподнялись.
— Не важно.
— Под каждым вопросом вы найдете несколько вариантов ответа. Пожалуйста, пожирнее отмечайте выбранный вами вариант. Если вы решите, что правильным является другой ответ, пожалуйста, полностью сотрите первую отметку. Если не знаете ответа, гадать не надо. Вы меня понимаете?
— Да.
— Тогда, пожалуйста, переверните первую страницу и приступайте. Когда я скажу стоп, положите карандаш. Можете начинать.
Он не начал. Медленно, с ленцой окинул взглядом ее тело.
Она покраснела.
— Ваш час пошел, Бен. Вам лучше…
— Почему здесь считают, — спросил он, — что по другую сторону Канала живут исключительно похотливые недоумки?
Ринда совсем сникла:
— Я… никогда…
— Нет, вы никогда. — Он улыбнулся и взялся за карандаш. — Господи, до чего же люди тупы.
Он склонился над брошюрой, пока она пыталась найти причину этой внезапной атаки. Но едва ли бы ей удалось понять его мотивы.
В первом пункте вопросника требовалось вставить в предложение пропущенное слово.
1. Одна… весны не делает.
а) мысль;
б) кружка пива;
в) ласточка;
г) драка;
д) ни одно из вышеуказанных слов не подходит.
Бланк для ответов он заполнял быстро, редко останавливаясь, чтобы обдумать или пересмотреть свой первоначальный выбор. И уложился в сорок пять минут. Но она не приняла у него брошюру. На тест полагался ровно час, поэтому Ричардс откинулся на спинку стула и внаглую обозревал ее практически нагое тело. Тишина сгущалась, давила все сильнее. Он видел, что ей хочется накинуть на себя халатик, и его это радовало.
Когда время истекло, она дала ему второй вопросник. На первой странице он увидел чертеж бензинового карбюратора. Ниже прочитал:
Вы можете поставить это устройство в:
а) газонокосилку;
б) фри-ви;
в) электрогамак;
г) автомобиль;
д) ни в один из этих механизмов.
Третий тест пришелся на математику. В цифрах он не был силен, поэтому начал потеть, видя, как неумолимо движется стрелка часов. А когда время истекло, сидел мокрый как мышь. Ответить на последний вопрос он не успел. Ринда Уэрд улыбнулась чуть шире, чем того требовала ситуация, забирая у него вопросник и бланк с ответами.
— Быстро не получилось, Бен.
— Зато все ответы — правильные. — Он улыбнулся в ответ, привстал, наклонился вперед и легонько похлопал ее по заду. — Прими душ, крошка. Ты хорошо поработала.
Кровь бросилась ей в лицо.
— Я могу снять тебя с экзамена.
— Чушь собачья. Тебя уволят, только и всего.
— Вон отсюда. Убирайся к своим, — фыркнула она, на глаза навернулись слезы.
В нем проснулось было сострадание, но он тут же придавил это совершенно неуместное чувство.
— Сегодня ты проведешь отменный вечерок. Поужинаешь в ресторане с тем, кто спит с тобой на этой неделе, и при этом будешь думать о моем ребенке, умирающем от гриппа в вонючей трехкомнатной квартире Развития.
И ушел, а она так и осталась стоять, глядя ему вслед, с белым как мел лицом.
Группа из десяти претендентов сократилась до шести. Их отвели в следующую комнату. Часы показывали половину второго.
…Минус 091, отсчет идет…
Глаза врача, сидевшего по другую сторону стола в маленькой кабинке, прятались за толстыми линзами очков. Губы кривила гаденькая, довольная ухмылка, напомнившая Ричардсу одного дебила из далекой юности. Тот залезал под трибуны школьного стадиона и заглядывал девчонкам под юбки, гоняя шкурку. Ричардс заулыбался.
— Подумали о чем-то приятном? — спросил врач, не прекращая перебирать листки, заляпанные чернильными кляксами. Гаденькая улыбка стала шире.
— Да. Вы напомнили мне одного знакомого.
— Правда? Кого же?
— Не важно.
— Ладно. Что вы видите?
Ричардс всмотрелся в хаотичное месиво клякс и белых пятен. Манжета для измерения кровяного давления охватывала его правую руку. К голове крепились несколько электродов, соединенных с компьютером. По дисплею бежали волнистые линии.
— Две женщины-негритянки. Целуются.
Первую картинку сменила вторая.
— Здесь?
— Спортивный автомобиль. Вроде «ягуар».
— Вы интересуетесь автомобилями с дэ вэ эс?[69]
Ричардс пожал плечами.
— В детстве у меня была коллекция игрушечных автомобилей.
Врач что-то чиркнул, положил перед Ричардсом следующую картинку.
— Больная женщина. Лежит на боку. Тени, падающие на лицо, напоминают тюремную решетку.
— А что здесь?
Ричардс загоготал.
— Похоже на кучу дерьма.
Думал он о враче, бегающем в белом халате под трибунами, заглядывающем девчонкам под юбки и онанирующем, поэтому вновь рассмеялся. Наяву врач спокойно сидел перед ним, все так же гаденько улыбаясь, отчего ему становилось только веселее. Наконец Ричардс выдохся. Икнул и затих.
— Не думаю, что скажете мне…
— Нет, — оборвал его Ричардс. — Не скажу.
— Хорошо, поехали дальше. Образные ассоциации. — Объяснить, о чем речь, он не удосужился. Ричардс понял, что информация о нем уже прошла. Оно и к лучшему — экономится время.
Врач достал из внутреннего кармана секундомер, приготовил шариковую ручку, взглянул на лежащий перед ним лист с написанными на нем словами.
— Врач.
— Ниггер, — отозвался Ричардс.
— Пенис.
— Член.
— Красное.
— Черное.
— Серебро.
— Кинжал.
— Винтовка.
— Убийство.
— Выигрыш.
— Деньги.
— Секс.
— Тест.
— Ударить.
— Наотмашь.
Словесный пинг-понг продолжался. Врач назвал больше пятидесяти слов, прежде чем остановил секундомер и положил ручку.
— Хорошо. — Он положил руки на стол, сцепил пальцы. — У меня последний вопрос, Ричардс. Не могу сказать, что мне под силу отличить ложь от правды, но машину, к которой вы подсоединены, обмануть практически невозможно. Суицидальные мотивы не имеют отношения к вашему решению принять участие в Играх?
— Нет.
— Тогда в чем причина?
— Моя маленькая дочь больна. Ей нужен врач. Лекарства. Больничный уход.
Ручка летала по бумаге.
— Это все?
Ричардсу хотелось ответить, что да (остальное — не их дело), но потом он решил выговориться. Возможно, потому, что врач — вылитый, только постаревший, дебил, которого он знал давным-давно и не пойми почему вспомнил. А может, ему просто хотелось облечь свои эмоции в слова, чтобы всем все стало ясно, в том числе и ему самому.
— Я давно безработный. Хочу снова работать, пусть даже мальчиком для битья в игре, исход которой заведомо известен. Я хочу работать и содержать семью. У меня есть гордость. У вас есть гордость, доктор?
— Гордецам прямая дорога в ад. — Щелчок, шарик ручки упрятался в корпус. — Если вам больше нечего добавить, мистер Ричардс… — Врач встал, давая понять (на то же указывало и обращение по фамилии), что собеседование закончено, независимо от того, хотел он что-то добавить или нет.
— Нет.
— Дверь в конце коридора по правую руку. Удачи вам.
— Куда уж без нее, — ответил Ричардс.
…Минус 090, отсчет идет…
Группа, в составе которой Ричардс вышел из лифта, сократилась до четырех человек. И новый зал ожидания заметно уменьшился в размерах. Аналогичные сокращения прошли и в других десятках. Из тех, кто провел ночь в казарме, осталось примерно сорок процентов. В половине пятого в зале появились последние, фамилии которых начинались с букв, замыкающих алфавит. В четыре служитель обнес всех с подносом, полным безвкусных сандвичей. Ричардс взял два и жевал их, слушая парня по фамилии Реттенмунд, который потчевал его и сидящих рядом похабными анекдотами. Знал он их, похоже, несметное множество.
Когда наконец собрались все, кто прошел очередной этап отбора, их затолкали в лифт и подняли на пятый этаж. На этот раз Корпорация предоставила к их услугам большую общую комнату, общий туалет и спальню с двухъярусными койками. Им также сказали, что в кафетерии, расположенном чуть дальше по коридору, их ждут в семь часов.
Ричардс посидел несколько минут, а потом направился к копу, что стоял у двери, через которую они вошли в их новое жилище.
— Тут есть телефон, приятель?
По правде сказать, он не ожидал, что ему могут разрешить позвонить, но коп молча указал на коридор.
Ричардс притворил дверь, выглянул. Точно, телефон-автомат.
Он вновь посмотрел на копа:
— Слушай, если ты одолжишь мне пятьдесят центов, я…
— Отвали, гнида.
Ричардс сдержался.
— Я хочу позвонить жене. Наш ребенок болен. Ради Бога, встань на мое место.
Коп расхохотался отрывистым, лающим смехом:
— Все вы одинаковые. Каждый день рассказываете мне басни. Особенно занятные на Рождество и День матери.
— Сволочь, — процедил Ричардс, и что-то в выражении его глаз и развороте плеч заставило копа уставиться в стену. — Или ты сам не женат? Неужели тебе не случалось остаться без гроша и занимать деньги, как бы тебя из-за этого ни мутило?
Коп неожиданно сунул руку в карман, достал пригоршню пластиковых монет. Выхватил два новых четвертака, остальные сунул в карман, свободной рукой схватил Ричардса за грудки.
— Если скажешь кому, что сумел разжалобить Чарли Грейди, я вышибу твои чертовы мозги, слизняк.
— Спасибо, — ровным голосом поблагодарил его Ричардс. — За ссуду.
Чарли Грейди рассмеялся и отпустил его. Ричардс прошел в коридор, снял трубку, бросил монеты в щель. Они упали на дно копилки, и поначалу ничего не изменилось (Господи, неужели все зазря), но потом послышался длинный гудок. Он набрал номер пятого этажа — телефон стоял в коридоре — в надежде, что трубку возьмет не эта сука Дженнер. Узнав его голос, она бы непременно ответила, что он не туда попал, и бросила бы трубку.
После шести гудков он услышал незнакомый голос:
— Алло?
— Я хочу поговорить с Шейлой Ричардс из квартиры пять-си.
— Я думаю, ее нет. — В голосе слышалось порицание. — Она, видите ли, гуляет по панели. У них болеет ребенок, а муж и не чухнется.
— Просто постучите в дверь, — просипел он.
— Одну минуту.
Трубка ударилась о стенку, обладательница незнакомого голоса просто бросила ее, потом послышались глухие удары и крики: «Телефон! Вас к телефону, миссис Ричардс».
Полминуты спустя незнакомый голос вновь заговорил в трубку:
— Ее нет. Слышно, как плачет ребенок, но ее нет. Как я и говорила, ловит момент. — В трубке послышалось хихиканье.
— Напишите ей записку. Если придется, на стене.
— Нет карандаша. Я кладу трубку. Пока.
— Подождите! — запаниковал Ричардс.
— Я… минуточку, — разочарованно добавил голос. — Она поднимается по лестнице.
Ричардс привалился к стене: ноги не держали. Мгновение спустя он услышал голос Шейлы, запыхавшийся, немного испуганный.
— Алло?
— Шейла. — Он закрыл глаза.
— Бен, Бен, это ты? У тебя все в порядке?
— Да. Все хорошо. Кэти. Как…
— Так же. Температура немного упала, но в легких все хрипит. Бен, мне кажется, у нее там мокрота. Вдруг это пневмония?
— Все образуется. Все образуется.
— Я… — Пауза, долгая пауза. — Я не хотела оставлять ее одну, но пришлось. Бен, утром я дала двоим. Выхода не было. Но я купила ей лекарства. Хорошие лекарства. — В голосе звучало страдание.
— Дерьмо это, а не лекарства, — возразил он. — Слушай, Шейла, кончай с этим. Пожалуйста. Я думаю, что меня взяли. Больше они никого не отбракуют, у них слишком много программ. Им нужно пушечное мясо. И по-моему, они дают аванс. Миссис Апшоу…
— В черном она выглядела ужасно, — перебила его Шейла.
— Не важно. Оставайся с Кэти, Шейла. Больше никуда не ходи.
— Хорошо. Не пойду. — Но он не верил ее голосу. Скрестила ли ты пальцы, Шейла? — Я люблю тебя, Бен.
— И я лю…
— Три минуты истекают, — ворвался в трубку голос телефонистки. — Если хотите продолжить разговор, опустите один новый или три старых четвертака.
— Еще секунду! — проорал Ричардс. — Не отключай связь, паршивая сука. Ты…
Связь прервалась.
Он швырнул трубку, она ударилась о стену, потом закачалась на серебристом проводе, будто змея, которая кусает только раз, а потом умирает.
Кто-то должен за это заплатить, тупо думал Ричардс, шагая к двери. Кто-то должен.
…Минус 089, отсчет идет…
На пятом этаже их продержали до десяти утра, и Ричардс чуть не сошел с ума от злости, тревоги и раздражения. Но в конце концов появился сотрудник Корпорации Игр, молодой человек в обтягивающем комбинезоне, с женственными манерами, и пригласил всех в лифт. Их осталось чуть меньше трехсот: около шестидесяти человек ночью по-тихому вывели из спальни. Среди них и парня с неисчерпаемым запасом похабных анекдотов.
Группами по пятьдесят человек их заводили в небольшую аудиторию на шестом этаже. Красный бархат сидений, подлокотники из настоящего дерева производили впечатление. Ричардс достал смятую пачку «Блэмс». Пепельниц, вмонтированных в подлокотники, он предпочел не замечать, стряхивая пепел на пол.
В центре маленькой сцены возвышалась кафедра. Кто-то поставил на нее кувшин с водой и стакан.
В четверть одиннадцатого женоподобный молодой человек подошел к кафедре.
— Позвольте представить вам Артура Эм. Бурнса, помощника директора Корпорации Игр.
— Ура, — неприятным голосом отозвался кто-то за спиной Ричардса.
Полный мужчина с лысиной на макушке, окруженной венчиком седых волос, бодрым шагом поднялся на сцену, взошел на кафедру, важно кивнул, как бы в ответ на аплодисменты, которые слышал только он. Затем широко, заразительно улыбнулся, сразу превратившись в пухленького, стареющего купидона в деловом костюме.
— Поздравляю, — объявил он. — Вы выдержали экзамен.
Ему ответил шумный выдох облегчения, смех, шлепки по спине. Многие закурили.
— Ура, — повторил неприятный голос.
— В самое ближайшее время вас распределят по программам и назовут номер вашей комнаты на седьмом этаже. Исполнительные продюсеры конкретных программ объяснят вам, чего от вас ждут. Но до того как вы займетесь делом, я еще раз хочу поздравить вас и сказать, что рад видеть перед собой столько смелых, решительных парней, отказывающихся жить на подачки, зная, что у каждого есть шанс утвердиться в обществе, показать себя настоящим мужчиной. И, позвольте добавить от себя лично, я считаю вас истинными героями нашего времени.
— Вранье, — откомментировал неприятный голос.
— А теперь, от всей Сети, желаю вам удачи и исполнения всех ваших желаний. Как говорится, Бог в помощь. — Он радостно захихикал и потер ручки. — Что ж, я понимаю, как вам не терпится узнать, в какой Игре вы будете участвовать. Не стану вас больше задерживать своей болтовней.
Распахнулась боковая дверь, дюжина девушек в красных туниках вошли в аудиторию. Начали выкликать фамилии, раздавая белые конверты, которые вскоре усеяли пол, как конфетти. Получившие пластиковые карточки узнавали свою судьбу. Слышались стоны, радостные крики, ругательства. Артур М. Бурнс взирал на происходящее с умильной улыбкой.
— Эта чертова «Некоторые любят погорячее». Господи, я ненавижу жару!
— «Денежное колесо», Боже, я не знал, что у меня плохое сердце…
— Я надеялся, что попаду туда, но не думал, что так оно и…
— Эй, Джейк, ты видел «Заплыв с крокодилами»? Я думал…
— Я такого не ожидал…
— Вот уж не гадал…
— Эта паршивая…
— «Гонка за оружием»…
— Бенджамин Ричардс! Бен Ричардс!
— Здесь!
Он получил белый конверт, мгновенно разорвал его. Пальцы дрожали, пластиковую карточку он сумел достать лишь со второй попытки. Долго смотрел на нее, ничего не понимая. Названия игры на ней не значилось. Его заменяли два слова, выдавленные на пластике: ЛИФТ ШЕСТЬ.
Он сунул карточку в нагрудный карман, где уже лежало удостоверение, и вышел из аудитории. Около первых пяти лифтов в конце коридора толпился народ: лифты группами поднимали на седьмой этаж участников игр следующей недели. У закрытых дверей шестого стояли четверо. В одном Ричардс узнал обладателя неприятного голоса.
— В чем дело? — спросил Ричардс. — Нас выкинули?
— Как бы не так, — невесело рассмеялся обладатель неприятного голоса, симпатичный парень лет двадцати пяти, с ссохшейся рукой, возможно, переболевший полиомиелитом, эпидемия которого прокатилась по Ко-Оп-Сити в 2005 году. — Думаю, нам предложат сыграть по-крупному. В игру, где инфарктом, потерей глаза или руки не отделаешься. В ту, где тебя убивают. В наиболее удобное для зрителей время. Прайм-тайм, знаешь ли.
К ним присоединился шестой, красивый парень, который слишком уж часто изумленно моргал, словно многое видел впервые.
— Привет, сосунок, — бросил ему мужчина с неприятным голосом.
Ровно в одиннадцать, когда коридор давно уже опустел, раскрылись двери кабины шестого лифта. В стеклянной будке сидел коп.
— Видите? — Мужчина с неприятным голосом тараторил за всех шестерых. — Мы — опасные типы. Враги общества. Они намерены от нас избавиться. — Он скорчил зверскую рожу и расстрелял будку из воображаемого автомата. Коп, морда кирпичом, бесстрастно взирал на них.
…Минус 088, отсчет идет…
Крошечная, уютная, домашняя, интимная, вся в бархате приемная на восьмом этаже. Ричардс сидел в ней один.
Когда они вышли из лифта, троих быстро увели в конец коридора. Ричардса, мужчину с неприятным голосом и моргающего паренька доставили в эту приемную.
Секретарь, чем-то напомнившая Ричардсу одного из секс-символов ТВ прошлого (Лиз Келли? Грейс Тейлор?[70]), которых он видел в детстве, улыбнулась всем троим. Сидела она за столом в нише, так заставленной горшками с комнатными растениями, что казалось, будто она выглядывает из окопа где-нибудь в Эквадоре.
— Мистер Джански. — Ослепительная улыбка предназначалась на сей раз одному часто моргающему парню. — Пожалуйста, проходите.
И моргун прошествовал в святилище за дверью. Ричардс и мужчина с неприятным голосом, его звали Джимми Лафлин, лениво переговаривались. Выяснилось, что Лафлин жил в трех кварталах от Ричардса, на Портовой улице. До прошлого года работал в «Дженерал атомикс», но его уволили за участие в сидячей забастовке: рабочие протестовали против «дырявой» радиационной защиты.
— Но я тем не менее жив, — продолжил Лафлин, — что никак не устраивает этих слизняков. Разумеется, детей у меня быть не может. Я стерилен. Впрочем, кто обращает на это внимание. Невысокая плата за то, чтобы каждый день получать семь новобаксов.
Когда «Джи-Эй» выставила его за дверь, ссохшаяся рука мешала найти новую работу. А жена двумя годами раньше заболела астмой и теперь уже не вставала с постели.
— Вот я и решил выйти на ринг, — горько усмехнулся Лафлин. — Может, мне представится шанс вышвырнуть из окна нескольких ублюдков, прежде чем парни Маккоуна доберутся до меня.
— Ты думаешь, что…
— «Бегущий человек»! Готов поспорить на собственную задницу. Дай мне одну из этих поганых сигарет, приятель.
Ричардс не отказал.
Дверь открылась. Парень, который часто моргал, появился в приемной под руку с очаровательной куколкой, прелести которой только подчеркивал крошечный купальник. Он нервно улыбнулся Ричардсу и Лафлину, и они проследовали в коридор.
— Мистер Лафлин? Пожалуйста, проходите.
И Ричардс остался один, если не считать секретарши, вновь нырнувшей в окоп.
Он поднялся, подошел к сигаретному автомату в углу. Лафлин скорее всего прав, решил он. Они попали в высшую лигу. Он получил пачку «Блэмс», сел, закурил.
Двадцать минут спустя из кабинета вышел Лафлин с повисшей на его руке пепельной блондинкой.
— Моя новая подружка, — представил он блондинку Ричардсу. Та радостно улыбнулась. Лафлин насупился. — По крайней мере этот тип не вертит хвостом. — Он мотнул головой в сторону кабинета. — До встречи.
И скрылся в коридоре.
Секретарша высунулась из окопа.
— Мистер Ричардс? Пожалуйста, проходите.
Он не заставил просить себя дважды.
…Минус 087, отсчет идет…
Кабинет мог потягаться размерами с площадкой для киллбола. Одну стену занимало огромное окно, из которого открывалась панорама крыш жилых домов, портовых складов, резервуаров с нефтью и самого озера Хардинг. Серое небо, серая вода: дождь все еще лил. Вдалеке разворачивался большой танкер.
За столом сидел мужчина среднего роста, с очень черной кожей. Такой черной, что Ричардс даже подумал, человек ли сидит перед ним? Или манекен?
— Мистер Ричардс. — Хозяин кабинета поднялся, протянул руку. И совсем не обиделся, когда Ричардс ее не пожал. Просто убрал ее и сел.
У стола стоял раскладной стул. Ричардс тоже сел, затушил окурок в пепельнице с эмблемой Игр.
— Я — Дэн Киллиян, мистер Ричардс. Вы, наверное, уже догадались, почему вас пригласили сюда. Наши архивы и результаты тестов показывают, что вы — парень умный.
Ричардс ждал, сложив руки на груди.
— Вас отобрали для участия в «Бегущем человеке», мистер Ричардс. Это самая большая наша игра. Она наиболее опасна для участников, но и выиграть в ней можно больше, чем в любой другой. Договор о вашем согласии принять участие в этой игре лежит у меня на столе. Я не сомневаюсь, что вы его подпишете, но сначала хочу пояснить, почему мы выбрали вас, и убедиться в том, что вы полностью отдаете себе отчет о происходящем, знаете, на что идете.
Ричардс молчал.
Киллиян положил перед собой папку. Ричардс увидел, что на обложке написана его фамилия. Киллиян раскрыл папку.
— Бенджамин Стюарт Ричардс. Двадцать восемь лет, родился 8 августа 1997 года в городе Хардинге. Посещал ремесленное училище Южного города с сентября 2011 года по декабрь 2013-го. Дважды отстранялся от занятий за неуважение к руководству. Как я понимаю, вы ударили ногой помощника директора в верхнюю часть бедра, как только он повернулся к вам спиной?
— Вранье, — разлепил губы Ричардс. — Я дал ему хорошего пинка под зад.
Киллиян кивнул.
— Как скажете, мистер Ричардс. Вы женились на Шейле Ричардс, урожденной Гордон, в шестнадцать лет. Подписали стародавний пожизненный брачный контракт. Все время бунтуете, так? Не состоите в профсоюзе, потому что отказались подписать профсоюзную присягу на верность и договор о контроле заработной платы. Как я понимаю, вы охарактеризовали губернатора района Джонсбери как прохвоста.
— Да, — кивнул Ричардс.
— На одной работе вы не засиживались. Вас увольняли… давайте поглядим… шесть раз за несоблюдение субординации, оскорбление начальства и критику властей.
Ричардс пожал плечами.
— Короче, вы не желали знать свое место и отличались асоциальным поведением. Однако вам хватало ума не попасть в тюрьму и не идти на серьезный конфликт с государством. Не пристрастились вы и к наркотикам. В рапорте психолога отмечено, что в нагромождении чернильных клякс вы различили лесбиянок, экскременты и автомобиль с бензиновым двигателем. Он также указал на вашу необъяснимую веселость…
— Ваш психолог напомнил мне одного парня, которого я знал в детстве. Он любил забираться под трибуны школьного стадиона и дрочить. Я про парня. Любит ли это ваш врач — не знаю.
— Понятно. — Киллиян усмехнулся, белая полоска сверкнула на чернейшем лице, и вновь углубился в досье. — В вас сохранилась расовая предубежденность, запрещенная законом о расовом равноправии от 2004 года. Тест на образные сравнения показал склонность к насилию.
— В основе вашей игры лежит насилие, — ответил Ричардс.
— Верно. Однако мы, и я говорю это не только как сотрудник Корпорации Игр, а от имени государства, считаем такие симптомы крайне опасными.
— Боитесь, что кто-нибудь однажды ночью взорвет все ваше хозяйство? — усмехнулся Ричардс.
Киллиян послюнявил палец и перевернул страницу.
— К счастью для нас, вы оставили нам заложника, мистер Ричардс. У вас есть дочь по имени Кэтрин, восемнадцати месяцев от роду. Это случайность? — холодно улыбнулся он.
— Пожалуй, нет. — В голосе Ричардса не слышалось злобы. — Я тогда работал в «Джи-Эй». Но каким-то чудом не потерял способность иметь детей. Может, это знак свыше. Глядя, куда катится мир, я иной раз думаю, что мы просто рехнулись, решившись родить ребенка.
— Так или иначе, вы здесь. — Губы Киллияна кривила все та же холодная усмешка. — И в следующий вторник появитесь в «Бегущем человеке». Вы видели эту программу?
— Да.
— Тогда вам известно, что это самое зрелищное шоу фри-ви. Оно позволяет зрителям стать участниками происходящего на экране. Я исполнительный продюсер программы.
— Просто замечательно, — отозвался Ричардс.
— Наша программа — один из эффективнейших способов избавления от потенциальных бунтарей, таких, как вы, мистер Ричардс. Мы в эфире уже шесть лет. До сих пор ни один из участников не выходил из игры живым. Открою вам жестокую правду: мы стремимся к тому, чтобы и впредь каждая игра заканчивалась с тем же исходом.
— Тогда у вас крапленые карты, — заявил Ричардс.
Киллиян ничуть не оскорбился, наоборот, даже повеселел.
— А вот и нет! Вы постоянно забываете о том, что такие, как вы — анахронизм, мистер Ричардс. Люди собираются в барах и отелях или стоят на холоде перед большими фри-ви в витринах магазинов не для того, чтобы увидеть, как вам удалось убежать. Господи, совсем не для того! Они хотят увидеть, как вас уничтожают, и, если у них появится такая возможность, охотно примут в этом участие. Чем более кровавой будет ваша смерть, тем лучше. Но прежде всего вам придется потягаться с Маккоуном. Эван Маккоун и Охотники.
— Прямо-таки название неогруппы, — усмехнулся Ричардс.
— Маккоун никогда не проигрывает.
Ричардс хмыкнул.
— Вы появитесь в прямом эфире во вторник. Последующие передачи будут смонтированы из аудио- и видеоматериалов, а также прямых включений, если представится такой случай. Как вы, конечно, знаете, мы прерываем запланированные программы, когда игрок близок к… скажем так, персональному Ватерлоо.
Правила предельно просты. Вам или членам вашей семьи причитается сто новодолларов за каждый час, проведенный на свободе. На текущие расходы вы получите от нас четыре тысячи восемьсот новодолларов. Неистраченный аванс отойдет вашей семье, если с вами покончат до истечения сорока восьми часов. Вам также даются двенадцать часов форы. Если вы сможете продержаться тридцать дней, то выиграете Гран-при. Один миллиард новодолларов.
Ричардс откинул голову и расхохотался.
— Полностью с вами согласен, — сухо улыбнулся Киллиян. — Есть вопросы?
— Только один. — Ричардс наклонился вперед. На лице не осталось ни грана юмора. — А не хотели бы вы оказаться на свободе, в бегущих?
Киллиян засмеялся. Загоготал. Его живот бился о стол красного дерева.
— О-о-о… Мистер Ричардс… извините м-меня… — Очередной приступ смеха согнул его пополам.
Наконец, вытирая глаза большим белым носовым платком, Киллиян взял себя в руки.
— Видите, не только вам свойственно чувство юмора, мистер Ричардс. Вы… я… — Он вновь поперхнулся смехом. — Пожалуйста, извините. Уж очень вы меня рассмешили.
— Вижу.
— Еще вопросы?
— Нет.
— Очень хорошо. Перед выходом программы в эфир мы проведем рабочее совещание. Если в вашем изобретательном мозгу все-таки возникнут вопросы, зададите их на совещании. — Киллиян вдавил в стол кнопку.
— Ваша шлюха мне не нужна, — предупредил его Ричардс. — Я женат.
Брови Киллияна взлетели вверх.
— Вы уверены? Верность — замечательная черта, мистер Ричардс, но от пятницы до вторника утечет немало воды. А если учесть, что вы, возможно, больше никогда не увидите жену…
— Я женат.
— Как скажете. — Он кивнул появившейся в дверях девушке, и та исчезла. — Что мы можем сделать для вас, мистер Ричардс? В ваше распоряжение предоставят номер люкс на девятом этаже, в еде отказа не будет, разумеется, в пределах разумного.
— Бутылку хорошего бурбона. И телефон, чтобы я мог говорить с ж…
— В этом вынужден вам отказать, мистер Ричардс. Бурбон вы получите. Но, как только вы подписываете этот договор… — он пододвинул к Ричардсу бланк и ручку, — все ваши контакты с окружающим миром прекращаются до вторника. Может, передумали насчет девочки?
— Нет. — Ричардс подписал договор. — Но пусть принесут две бутылки бурбона.
— Нет проблем. — Киллиян поднялся и вновь протянул руку.
Ричардс вновь предпочел не заметить ее, повернулся и вышел из кабинета.
Киллиян проводил его взглядом. На этот раз он не улыбался.
…Минус 086, отсчет идет…
Секретарь выскочила из окопа, как только Ричардс появился в приемной, и протянула ему конверт. Он прочитал:
«Мистер Ричардс!
Подозреваю, в ходе нашего разговора вы запамятовали упомянуть о том, что деньги необходимы вам прямо сейчас. Или это не так?
Несмотря на циркулирующие слухи, Корпорация не выдает авансов. Вы не должны полагать себя участником, на которого так и сыплются всякие блага. Вы не звезда фри-ви, а рабочая лошадка, нанятая для выполнения опасного поручения, которое, разумеется, очень высоко оплачивается.
Но Корпорация не запрещает мне предложить вам ссуду от себя лично. В конверте вы найдете десять процентов тех денег, что должны получить с началом игры. Должен сразу предупредить вас, не в новодолларах, но в Игровых сертификатах, которые можно обменять на новодоллары. Если вы примете решение отослать их жене, а я склонен думать, что так оно и случится, она выяснит, что они имеют одно немаловажное преимущество в сравнении с новодолларами: хороший врач примет их в качестве платежного средства, а шарлатан — нет.
Искренне Ваш, Дэн Киллиян».Ричардс открыл конверт, достал толстую книжицу купонов с символом Игр на велюровой обложке. Сорок восемь купонов по десять новобаксов каждый. В Ричардсе начала подниматься волна благодарности, но он решительно подавил ее. Он не сомневался, что Киллиян вычтет эти четыреста восемьдесят долларов из той суммы, что полагалась ему на текущие расходы. Опять же четыреста восемьдесят долларов — чертовски малая цена за то, чтобы дичь думала лишь о своем спасении и таким образом содействовала поддержанию максимального напряжения в игре. А высокое качество каждой игры гарантировало, что Киллиян и дальше будет ходить в продюсерах.
— Дерьмо, — пробурчал Ричардс.
Секретарь вновь высунулась из окопа.
— Вы что-то сказали, мистер Ричардс?
— Нет. Как пройти к лифту?
…Минус 085, отсчет идет…
Люкс поражал воображение. Толстый ковер от стены до стены, три комнаты, гостиная, спальня и ванная. Выключенный фри-ви, благословенная тишина. В вазах цветы, в стене у двери кнопка с надписью на табличке «Обслуживание». Обслужат тут быстро, мрачно подумал Робертс. За дверью номера стояли два копа, с тем чтобы он не шатался где не следует.
Он нажал кнопку, дверь открылась.
— Да, мистер Ричардс? — спросил один из копов. Ричардс подумал, что слово «мистер» дается ему с большим трудом. — Бурбон, который вы заказывали, принесут…
— Я не об этом. — Он показал копу книжку с купонами, полученную от Киллияна. — Я хочу отправить ее в одно место.
— Напишите имя и адрес, и я прослежу, чтобы она попала по назначению.
Ричардс выудил из кармана квитанцию сапожника, написал на обороте свой адрес и имя жены. Отдал квитанцию и купоны копу. Тот уже отворачивался, когда Ричардс вспомнил о недавнем должке.
— Эй! Одну секунду!
Коп вопросительно посмотрел на Ричардса, протянул ему книжку с купонами. Ричардс открыл первый купон, оторвал десятую часть, вдоль перфорированной линии. Эквивалентная стоимость полоски равнялась одному новобаксу.
— Вы знаете Чарли Грейди? Из ваших?
— Чарли? — Коп настороженно прищурился. — Да, я знаю Чарли. Он с пятого этажа.
— Отдайте ему вот это. — Он протянул полоску. — И скажите, что дополнительные пятьдесят центов — его чаевые.
Коп уже хотел отвернуться, но Ричардс вновь остановил его:
— И вы принесете мне расписки от моей жены и Грейди, не так ли?
На лице копа отразилось презрение.
— А ты у нас недоверчивый.
— Естественно, — сухо улыбнулся Ричардс. — Вы, парни, меня этому и научили. К югу от Канала по-другому и быть не может.
— С удовольствием посмотрю, как они будут гонять тебя, — процедил коп. — Сяду перед моим фри-ви с банками пива в руках и не буду отрывать глаз от экрана.
— Прежде принеси мне расписки. — И Ричардс мягко закрыл дверь перед носом копа.
Бурбон принесли двадцать минут спустя, и Ричардс изрядно удивил посыльного, попросив прислать ему пару толстых романов.
— Романов?
— Книг. Вы знаете. Читать. Слова. Перелистывать страницы. — Ричардс показал, как это делается.
— Да, сэр. — В голосе посыльного слышалось сомнение. — А что прикажете подать на обед?
Дерьмо собачье, подумал Ричардс. Просто засасывает. Проваливаешься в «очко» и оказываешься по уши в розовом дерьме, которое к тому же благоухает «Шанелью № 5». Но по вкусу то же дерьмо.
— Бифштекс. Зеленый горошек. Картофельное пюре. — Господи, а какой будет ужин у Шейлы? Белковая пилюля да чашка эрзац-кофе? — Молоко. Яблочный пирог. Запомнишь?
— Да, сэр. Не желаете…
— Нет, — оборвал его Ричардс, на него внезапно навалилась тоска. — Нет. Убирайся. — Есть не хотелось. Ни чуточки.
…Минус 084, отсчет идет…
Ричардс с горечью отметил, что посыльный воспринял его слова буквально: при выборе книг руководствовался лишь их толщиной. Он принес три, о которых Ричардс никогда не слышал: две тисненные золотом, из далекого прошлого, «Бог родом из Англии» и «Совсем не чужой», и один громадный том, написанный три года назад, под названием «Служить — счастье». Ричардс сунулся в одну и тут же скривился. Юноша из бедной семьи делает карьеру в «Дженерал атомикс». Из чернорабочего становится продавцом оборудования. Учится по вечерам (на что, усмехнулся Ричардс, неужели платит компания?). Влюбляется в красивую девушку (вероятно, у нее еще не провалился нос от сифилиса), с которой знакомится на оргии. Занимает должность младшего техника с открывающимися перед ним захватывающими перспективами. Следует заключение трехлетнего брачного контракта, потом…
Ричардс с отвращением отбросил книгу. А вот роман «Бог родом из Англии» увлек его. Он налил себе бурбон, добавил льда и углубился в повествование.
К тому времени как в дверь постучали, он одолел триста страниц и как следует нализался: уже уговорил одну бутылку бурбона. Подошел к двери, сжимая в руке вторую. На пороге стоял коп.
— Ваши расписки, мистер Ричардс, — и закрыл дверь.
Шейла ничего не написала, зато послала одну из фотографий Кэти. Ричардс взглянул на нее и почувствовал, как на глазах выступают пьяные слезы. Сунул фотографию в карман, посмотрел на вторую расписку. Чарли Грейди воспользовался транспортным талончиком.
«Спасибо, слизняк. Чтоб ты сдох.
Чарли Грейди».
Ричардс хихикнул и бросил бумажку на ковер.
— Спасибо, Чарли, — бросил он пустой комнате. — Именно этого мне и не хватало.
Он достал фотографию Кэти, крошечной, четырех дней от роду, раскрасневшейся, орущей во все горло, укутанной в белое одеяло, которое Шейла сшила своими руками. Почувствовал, как по щекам текут слезы, и заставил себя подумать о благодарственной записке старины Чарли. Задался вопросом, а сможет ли он разделаться со второй бутылкой, прежде чем отключится. Решил провести эксперимент.
Почти разделался.
…Минус 083, отсчет идет…
Ричардс провел субботу, борясь с сильнейшим похмельем. К вечеру почти одолел его и к ужину снова заказал две бутылки бурбона. Справился с обеими и, проснувшись в воскресенье утром, увидел больших гусениц с огромными, полными злобы глазами, медленно сползающих на пол с дальней стены спальни. Тут он понял, что белая горячка во вторник ему ничем не поможет, и завязал со спиртным.
На этот раз похмелье не отпускало Ричардса дольше. Его все время рвало, позывы продолжались, даже когда желудок окончательно опустел. Только в шесть часов организм немного успокоился, и Ричардс заказал суп. И никакого бурбона. Попросил включить музыку, неорок, но она быстро ему надоела.
Лег он рано. Спал плохо.
Большую часть понедельника Ричардс провел на застекленной лоджии, примыкающей к спальне. Находилась она высоко над землей, днем то светило солнце, то шел дождь. Он прочитал два романа, опять лег рано, спал лучше. Зато приснился кошмар: Шейла умерла, и он пришел на ее похороны. Кто-то посадил ее в гробу и набил рот новобаксами. Он пытался подбежать к ней и вытащить деньги, но чьи-то руки схватили его. Двенадцать копов не давали и шагу ступить. Одного он узнал — Чарли Грейди. Улыбаясь, Грейди процедил: «Так случается со всеми, кто проигрывает, слизняк». Они приставляли пистолеты к его голове, когда он проснулся.
— Вторник, — напомнил он себе и скатился с кровати. Посмотрел на настенные часы. Девять минут восьмого. Через одиннадцать часов на всех фри-ви Северной Америки появится заставка «Бегущего человека». Живот скрутило страхом. Через двадцать три часа они возьмут его след.
Он долго стоял под горячим душем, потом надел комбинезон, заказал на завтрак яичницу с ветчиной. Попросил посыльного принести блок «Блэмс».
Остаток утра и первую половину дня спокойно читал. Ровно в два часа в дверь постучали. В гостиную вошли пузатенький Артур М. Бурнс и трое полицейских с электрошоковыми дубинками в руках.
— Пришло время последнего инструктажа, мистер Ричардс, — объяснил Бурнс причину своего появления. — Вас не затруднит…
— Отнюдь. — Ричардс взглянул на страницу, на которой остановился, положил книгу на кофейный столик. Внезапно его охватил ужас, граничащий с паникой. К счастью, пальцы практически не дрожали.
…Минус 082, отсчет идет…
Десятый этаж разительно отличался от тех, что находились ниже, и Ричардс понял, что выше ему уже не подняться. Иллюзия непрерывного подъема, формировавшаяся у ступившего в мрачный вестибюль Нетворк-геймс-билдинг, рассеивалась на десятом этаже. Здесь располагались студии.
Ричардса встретил широкий коридор с белыми стенами. Ярко-желтые кары с электрическими двигателями «Джи-Эй» сновали взад-вперед, развозя специалистов по студиям и пультовым.
Такой же кар дожидался их у лифта. Бурнс, Ричардс и трое копов сели на него и покатили по коридору. Им вслед поворачивались головы. Несколько раз на Ричардса указывали рукой. Одна женщина в желтых шортах и топике с эмблемой Игр подмигнула Ричардсу и послала ему воздушный поцелуй. Он показал ей средний палец.
Они все ехали и ехали, один коридор сменялся другим. Ричардс насчитал не менее дюжины студий, среди них — печально известной программы «Денежное колесо».
Наконец они остановились перед дверью с надписью: БЕГУЩИЙ ЧЕЛОВЕК. ВХОД КАТЕГОРИЧЕСКИ ВОСПРЕЩЕН.
Бурнс помахал рукой охраннику, сидящему в пуленепробиваемой стеклянной будке с дверью-воротами, потом повернулся к Ричардсу:
— Бросьте карточку-удостоверение в щель между будкой и дверью.
Ричардс бросил, и в будке зажглась маленькая лампочка. Охранник нажал на кнопку, дверь открылась. Ричардс залез на кар, они въехали в студию.
— А мое удостоверение? — спросил Ричардс.
— Больше оно вам не понадобится.
Попали они в пультовую. Непосредственно за пультом управления сидел лысый техник и бубнил в микрофон цифры. Слева за столиком расположились Дэн Киллиян и двое мужчин, которых Ричардс раньше не видел. Перед ними стояли высокие запотевшие стаканы. Лицо одного показалось Ричардсу знакомым. Не мог такой красавчик быть простым техником.
— Привет, мистер Ричардс. Привет, Артур. Не хотите выпить чего-нибудь прохладительного, мистер Ричардс?
Тут Ричардс понял, что пить ему хочется: жарковато на десятом этаже, хотя кондиционеров хватало.
— От «рути-тут» не откажусь.
Киллиян поднялся, прошел к холодильнику, сдернул крышку с пластиковой бутылки. Ричардс сел, взял бутылку, кивком поблагодарил Киллияна.
— Мистер Ричардс, господин, сидящий справа от меня, — Фред Виктор, режиссер программы «Бегущий человек». А Бобби Томпсона вы, несомненно, знаете.
Томпсон, ну конечно. Ведущий программы. Модного покроя зеленая, слегка переливающаяся туника, грива отливающих серебром волос. Ричардс подумал, что природе такая роскошная седина не под силу.
— Подкрашиваетесь? — спросил Ричардс.
Брови Томпсона изогнулись.
— Простите?
— Не важно.
— Будем снисходительны к мистеру Ричардсу, — с улыбкой вмешался Киллиян. — Очень ему нравится грубить.
— Это понятно. — Томпсон закурил. Ричардсу вдруг почудилось, что все это происходит во сне, не наяву. — Учитывая обстоятельства.
— Пройдемте со мной, мистер Ричардс, если вас это не затруднит. — Виктор взял инициативу на себя. Подвел Ричардса к экранам у одной из стен. Техник закончил диктовать цифры и вышел.
Виктор нажал две кнопки, и на двух экранах появилась сцена студийного зала программы «Бегущий человек». На одном — вид справа, на другом — слева.
— Репетиций мы не устраиваем. Считаем, что они лишают программу естественности. Бобби действует сообразно с ситуацией и весьма в этом преуспел. В эфир мы выходим в шесть вечера, по времени Хардинга. Бобби стоит посередине сцены, на синем возвышении. За ним вступительное слово, он кратко охарактеризует вас. Потом на экране высветят пару фотографий. Вы будете стоять за кулисами, справа от сцены, с двумя охранниками по бокам. На сцену они выйдут вместе с вами, вооруженные автоматами. Если б мы действительно ждали от вас сюрпризов, то дали бы им дубинки. Автоматы же, сами понимаете, смотрятся эффектнее.
— Нет вопросов, — кивнул Ричардс.
— Зрители принимают активное участие в шоу. Мы приглашаем их для зрелищности. Как на матчи по киллболу.
— Они будут стрелять в меня липовыми пулями? Вы можете засунуть мне под одежду мешочки с красной краской, чтобы они рванули в нужный момент. Для усиления эффекта.
— Пожалуйста, слушайте внимательно, — невозмутимо продолжил Виктор. — Вы и охрана выйдете на сцену, как только вас позовут. Бобби возьмет у вас интервью. Чувствуйте себя совершенно свободно. Говорите что угодно, в выражениях можете не стесняться. Зрелищность шоу от этого только выигрывает. Потом, примерно в шесть десять, перед первой рекламной паузой, вы получите деньги и уйдете за левую кулису. Это понятно?
— Да. А как насчет Лафлина?
Виктор нахмурился, закурил.
— Он идет после вас, в четверть седьмого. Мы задействуем двух игроков одновременно, потому что зачастую одному из них… э… не удается уйти от Охотников.
— А третий — запасной?
— Мистер Джански? Да. Но вас это не касается, мистер Ричардс. Когда вы уйдете со сцены, вам вручат видеокамеру размером с мыльницу. Весит она шесть фунтов. А вместе с ней вы получите шестьдесят видеокассет, каждая длиной в четыре дюйма. Все это уместится в кармане пальто. Триумф современной технологии.
— Превосходно.
Виктор поджал губы.
— Как уже говорил вам Дэн, Ричардс, игрок вы только для зрителей. А на деле вы — наш сотрудник и должны это правильно понимать. Видеокассеты достаточно бросить в любой почтовый ящик. Курьер незамедлительно доставит их нам, чтобы мы успели их смонтировать и показать тем же вечером. Если не сумеете отправлять нам две видеокассеты в день, денег вы не получите.
— Но за мной по-прежнему будут охотиться.
— Верно. Так что не забывайте про отправку видеокассет. Они не выдадут вашего местонахождения. Охотники действуют совершенно независимо от службы трансляции.
Ричардс в этом сильно сомневался, но промолчал.
— После того как вам выдадут видеокамеру и кассеты, вас проводят к лифту. Вы выйдете на Валовую улицу. Далее все будет зависеть только от вас. — Он помолчал. — Есть вопросы?
— Нет.
— Тогда мистер Киллиян утрясет с вами еще один денежный вопрос.
Они вернулись к столу, где Дэн Киллиян о чем-то оживленно беседовал с Артуром М. Бурнсом. Ричардс попросил еще одну бутылку «рути-тут» и получил ее.
— Мистер Ричардс. — На мгновение блеснули белые зубы Киллияна. — Как вы поняли, студию вы покинете безоружным. Но это не значит, что вам запрещено вооружиться как легальным путем, так и любым другим. Отнюдь! Вы или ваши наследники получите дополнительно сто новодолларов за каждого Охотника или представителя закона, с которыми сумеете… разделаться…
— Я знаю, можете не продолжать, — оборвал его Ричардс. — Так эффектнее.
Киллиян радостно улыбнулся:
— Вы все схватываете на лету. Да. Однако не пытайтесь отправить в мир иной невинных прохожих. Это негуманно.
Ричардс промолчал.
— Еще одна особенность нашей программы…
— Стукачи и операторы-любители. Я знаю.
— Они не стукачи, а добропорядочные граждане Северной Америки. — Ричардс не мог понять, то ли Киллиян говорит серьезно, то ли иронизирует. — И потом, всем известен номер телефона, по которому бесплатно может позвонить каждый, кто заметит вас. Если свидетели подтвердят, что кто-то вас видит, этот человек получит сто новодолларов. Если же сообщение позволит Охотникам убить вас — тысячу. Операторам-любителям мы платим по десять долларов за каждый фут пленки…
— Вы зарабатываете пенсион на Ямайке кровавыми деньгами, — со злостью выкрикнул Ричардс. — Вы…
— Достаточно, — мягко, но решительно осадил его Киллиян.
Бобби Томпсон полировал ногти. Виктор уже вышел из пультовой и где-то далеко требовал переставить камеру.
Киллиян нажал на кнопку.
— Мисс Джонс? Клиент готов, дорогая. — Он встал, протянул руку. — Теперь вам в гримерную, мистер Ричардс. Потом светопробы. Ваша комната — за кулисами, и увидимся мы теперь только у лифта. Так что…
— Вот и отлично. — Руки Киллияну он не пожал.
Мисс Джонс увела его. Часы показывали половину третьего.
…Минус 081, отсчет идет…
Ричардс стоял за кулисами, между двумя охранниками, и слушал, как публика неистово аплодирует Бобби Томпсону. Он нервничал. Клял себя за это, но нервничал. Не удавалось ему взять себя в руки, и все. Программа «Бегущий человек» уже минута как вышла в эфир.
— Первый участник нашей сегодняшней игры — изобретательный и решительный парень, который живет в нашем же городе, к югу от Канала, — говорил Томпсон. На экране высветилась фотография Ричардса в мешковатой серой рубашке, сделанная скрытой камерой несколько дней тому назад, как ему показалось, на пятом этаже. Ричардс отметил, что фотографию немного отретушировали: глаза западали чуть больше, чем в реальности, лоб стал ниже, щеки ввалились, рот хищно щерился. Короче, экранный Ричардс вызывал ужас, превратившись в городского ангела смерти, жестокого, не слишком умного, но наделенного звериной хитростью. Настоящее пугало для жителей богатых кварталов.
— Зовут его Бенджамин Ричардс, ему двадцать восемь лет. Запомните это лицо! Через полчаса этот человек выйдет на улицы города. Подтвержденное свидетельство о его местонахождении принесет вам сто новодолларов! Информация, которая позволит его убить, — тысячу!
Голова Ричардса шла кругом. Он едва сдерживался, чтобы не завыть от ужаса.
— …а это женщина, которая получит награду Бенджамина Ричардса после его смерти, если это произойдет.
Портрет не многим напоминал Шейлу. Тут уж потрудился не ретушер, а художник. Нежное, пусть и некрасивое лицо разительно изменилось. Шейла превратилась в настоящую гарпию. Полные кроваво-красные губы, глаза навыкате сверкали алчностью. Двойной подбородок свисал чуть ли не до обнаженной груди.
— Мерзавец! — ахнул Ричардс. Рванулся вперед, но сильные руки удержали его.
— Остынь, приятель. Это всего лишь картинка.
А мгновением позже его то ли вывели, то ли вытащили на сцену.
Зрители отреагировали мгновенно. Студия взорвалась криками: «Ату его! Подонок! Гнать его вон! Убить его! Убить! Вон отсюда! Вон!»
Бобби Томпсон поднял руки, требуя тишины:
— Давайте послушаем, что он скажет.
Публика не сразу, но угомонилась.
Ричардс, набычившись, стоял под яркими лучами юпитеров. Он знал, что излучает ауру ненависти и злобы, как и хотелось организаторам шоу, но ничего не мог с собой поделать.
Он сверлил Томпсона взглядом налитых кровью глаз.
— Кое-кому придется сожрать собственные яйца за такую фотографию моей жены.
— Говорите, говорите, мистер Ричардс! — Голос Томпсона сочился презрением. — Вам за это ничего не будет… по крайней мере пока.
Зрители ответили неистовым ревом.
Ричардс резко развернулся к ним, и они замолчали, как от хорошей оплеухи. Испуг в глазах женщин смешивался с сексуальным возбуждением. Мужчины не пытались скрыть ненависти к нему.
— Мерзавцы! — проорал он. — Если вам так хочется посмотреть, как кто-то умирает в мучениях, почему не перестреляете друг друга?
Последние слова Ричардса потонули в новом шквале криков. Некоторые зрители (возможно, им за это заплатили) попытались прорваться на сцену. Копы сдерживали их. Ричардс стоял к ним лицом, отдавая себе отчет, каким они его видят.
— Позвольте поблагодарить вас, мистер Ричардс, за мудрый совет. — Толпа внимала сарказму, звучавшему в голосе Томпсона. — Не желаете сказать нашим зрителям как в студии, так и у экранов фри-ви, сколь долго вы рассчитываете продержаться?
— Я хочу сказать всем, и в студии, и у экранов фри-ви, что они видели не мою жену! Это дешевая подделка…
Толпа заглушила его. Крики ненависти достигли пика. Томпсон подождал с минуту, пока зрители чуть утихнут, потом повторил вопрос:
— Так сколь долго вы намерены продержаться, мистер Ричардс?
— Я намерен продержаться все тридцать дней, — холодно ответил Ричардс. — И не думаю, что у вас есть человек, который сможет до меня добраться.
Опять крики. Взметнувшиеся кулаки. Кто-то бросил на сцену помидор.
Бобби Томпсон повернулся лицом к залу, закричал:
— Оставим браваду на совести мистера Ричардса. С этими словами и отпустим его. Охота начнется завтра в полдень. Запомните его лицо! Он может оказаться рядом с вами в пневмоавтобусе… в самолете… в стереотеатре… на местном стадионе, где играют в киллбол. Сегодня он в Хардинге. Завтра в Нью-Йорке? Бойсе? Альбукерке? Колумбусе? Во дворе вашего дома? Вы донесете на него?
— ДА-А-А-А!!! — проревели они.
И тут Ричардс показал им средний палец, два пальца — на обеих руках. На этот раз на сцену попытались прорваться не за деньги. Ричардса увели, прежде чем толпа разорвала бы его в студии, прямо перед камерой, лишив Сеть череды захватывающих репортажей.
…Минус 080, отсчет идет…
Киллиян ждал его за кулисами, сияя от удовольствия.
— Блестящее выступление, мистер Ричардс. Блестящее! Господи, какая жалость, что я не могу дать вам премию. Эти пальцы… бесподобно!
— Всегда рады ублажить зрителя. — На мониторах уже пошла реклама. — Давайте мне вашу чертову камеру и валите на хер.
— С последним, боюсь, не получится, — Киллиян все улыбался, — а камера — вот она. — Он взял камеру у техника, передал Ричардсу. — Полностью снаряженная, готовая к работе. А это кассеты. — Он отдал Ричардсу небольшую, но на удивление тяжелую коробочку, завернутую в клеенку.
Ричардс сунул камеру в один карман, кассеты — в другой.
— Годится. Где лифт?
— Не так быстро, — остановил его Киллиян. — Ваша двенадцатичасовая фора отсчитывается с половины седьмого.
С экранов вновь донеслись крики ярости. Обернувшись, Ричардс увидел вышедшего на сцену Лафлина. У него защемило сердце.
— Вы мне нравитесь, Ричардс, и, думаю, выступите вы неплохо, — продолжил Киллиян. — Есть в вас грубоватый шарм, который я очень ценю. Я — коллекционер, знаете ли. Сфера моих интересов — пещерное искусство и Древний Египет. Вы в большей степени соответствуете наскальной живописи, чем египетским урнам, но это не важно. Хотелось бы сохранить вас, для коллекции, так же как сохраняются мои наскальные рисунки из Азии.
— Можешь сохранить запись моей проверки на детекторе лжи, гад. Благо она есть в досье.
— Вот я и хочу дать вам совет. — Киллиян словно и не слышал его. — У вас нет ни единого шанса. Никому не устоять против населения всей страны и Охотников, отлично натренированных, активно использующих последние достижения научно-технического прогресса. Но если залечь на дно, вы протянете дольше. Используйте ноги, а не оружие, которое вам удастся раздобыть. И держитесь своих. — Он ткнул пальцем в грудь Ричардса, дабы подчеркнуть значение последних слов. — Не рассчитывайте на средний класс, представителей которого вы видели в студии. Они вас ненавидят. Вы символизируете для них все страхи нашего трудного времени. Не думайте, Ричардс, что реакция публики щедро оплачена. Они действительно вас ненавидят. За смелость, мужество. Вы это почувствовали?
— Да, — кивнул Ричардс. — Почувствовал. Я их тоже ненавижу.
Киллиян улыбнулся.
— Потому-то им и хочется вас убить. — Он сжал плечо Ричардса. Рука у него оказалась на удивление сильной. — Сюда.
А за их спинами Бобби Томпсон, к радости зрителей, обливал грязью Лафлина.
По коридору они прошли вдвоем, сопровождаемые лишь гулким эхом шагов. В конце их ждали сдвинутые двери кабины лифта.
— Здесь мы расстанемся, — молвил Киллиян. — На улицу попадете без остановки. За девять секунд.
В четвертый раз он протянул руку, и опять Ричардс ее не пожал. Хотя на какое-то мгновение такое желание у него возникло.
— А если я смогу подняться наверх? — Он указал на потолок, десятки и десятки этажей наверху. — Кого мне там убить? Кого мне убить, если я поднимусь до самого верха?
Киллиян рассмеялся и нажал кнопку. Двери разошлись.
— Вот это мне в вас и нравится, Ричардс. Вы мыслите по-крупному.
Ричардс шагнул в кабину. Двери начали сходиться.
— Не высовывайтесь, — повторил Киллиян, и Ричардс остался один.
Кабина ухнула вниз, и желудок Ричардса едва не выскочил из горла: от свободы его отделяли считанные секунды.
…Минус 079, отсчет идет…
Две кабины открылись прямо на улицу. Перед воротами Мемориального парка Никсона стоял коп. На Ричардса он даже не посмотрел. Стоял и стоял, похлопывая электрошоковой дубинкой по ладони, вглядываясь в морось, висящую в воздухе.
Моросящий дождь принес с собой ранние сумерки. Переходы в тени Геймс-билдинг более всего напоминали бесплотные тени, и Ричардс полагал, что он ничем не отличается от остальных. Он глубоко вдохнул влажный, пахнущий серой воздух. Хорошо, однако. Он словно вышел из тюрьмы. Хороший воздух. Отличный воздух.
Держитесь своих, посоветовал ему Киллиян. Ричардс не собирался с ним спорить. В этом совет Киллияна ему не требовался. Не сомневался он и в другом: именно в Ко-Оп-Сити поиски будут наиболее интенсивными, и начнутся они ровно в полдень, с завершением перемирия. Но к тому времени он будет уже далеко.
Он прошагал три квартала, поймал такси. Надеялся, что фри-ви будет сломан, как в большинстве машин, но в этой экран ярко светился последними кадрами программы «Бегущий человек».
Не повезло, мысленно вздохнул Ричардс.
— Куда, приятель?
— Робард-стрит. — И останется пять кварталов до цели. К дому Моули он мог пробраться дворами.
Автомобиль набрал скорость, древний бензиновый мотор чихал и кашлял. Ричардс откинулся на спинку сиденья, стараясь уйти в тень.
— Слушай, а ведь я только что видел тебя по фри-ви! — воскликнул таксист. — Ты же Причард!
— Причард. Все так, — смиренно признал Ричардс. Геймс-билдинг остался позади. И его громада уже не давила на него, хотя ему и не повезло с таксистом.
— Господи, а ты смельчак. Точно говорю. Настоящий смельчак. Знаешь что? Они же тебя убьют. Не задумываясь. Да, ты смельчак.
— Есть такое. Никуда не денешься.
— Никуда не денешься! — Таксист аж подпрыгивал от волнения. — Ну, здорово. Круто! Не возражаешь, если я скажу жене о том, что подвозил тебя? Она от этих Игр просто слюной исходит. Я бы с радостью заложил тебя, но смысла в этом нет. Для этого у таксиста должен быть хотя бы один свидетель. А никто не видел, как ты садился ко мне в машину, так?
— Да уж, тут удача от тебя отвернулась. К сожалению, ты ничем не поспособствуешь моей смерти. Или оставить тебе записку: «Я здесь был»?
— Господи, а ты можешь? Вот…
Они как раз пересекли Канал.
— Я выйду здесь, — резко бросил Ричардс. Достал новобакс из конверта, полученного от Томпсона, бросил на переднее сиденье.
— Слушай, я же ничего такого не говорил, а? Я не собирался…
— Не собирался, — согласился Ричардс.
— А записку-то…
— Отвали, гнида.
Он выскочил из такси и зашагал к Драммонд-стрит. В темноте на него надвигался Ко-Оп-Сити. Сзади долетел вопль таксиста:
— Надеюсь, они быстро поймают тебя, дешевка!
…Минус 078, отсчет идет…
Через двор, через дыру в заборе, отделяющем одну асфальтовую пустошь от другой, через заброшенную строительную площадку, назад в тень, чтобы не угодить под колеса летящего, ревущего грузовика, фары — горящие глаза вервольфа. Наконец прыжок через последний забор (поцарапав руку), и он уже стучал в дверь черного хода Моули Джернигана, одновременно и парадную.
Моули держал на Портовой улице ломбард-магазин, где состоятельный покупатель мог приобрести полицейскую электрошоковую дубинку, полностью снаряженный автомат, героин, пуш, кокаин, любые «колеса», пластиковую псевдоженщину, обычную шлюху, если на пластик денег не хватало, один из адресов трех подпольных казино, текущий адрес постоянно переезжающего с места на место Клуба извращенцев и многое, многое другое, запрещенное законом. Если у Моули не было необходимого клиенту товара, он знал, где заказать.
Доверенные лица могли приобрести у него и подложные документы.
Когда Моули выглянул в смотровое окошечко и увидел, кто стоит у него на пороге, он отечески улыбнулся:
— Почему бы тебе не уйти, приятель? Я тебя никогда не видел.
— Новобаксы, — коротко ответил Ричардс.
Последовала пауза. Ричардс внимательно разглядывал манжету рубашки.
Замки и засовы открылись быстро, словно Моули боялся, что Ричардс передумает.
Ричардс вошел. И попал в комнатку за торговым залом, где хранились старые журналы, краденые музыкальные инструменты, краденая видеотехника, коробки с продуктами. По необходимости Моули приходилось играть роль Робин Гуда. Южный берег Канала имел свою специфику. Едва ли Моули долго оставался бы в деле, если б жадничал. С богатеньких из центра он драл три шкуры, соседям продавал практически по себестоимости, иной раз и ниже, если видел, что человека сильно приперло. Поэтому в Ко-Оп-Сити его уважали и берегли. Если коп спрашивал стукача (а их число измерялось сотнями) о Моули Джернигане, ему отвечали, что Моули уже впадает в старческий маразм и приторговывает по мелочам левым товаром. Некоторые респектабельные горожане из центра, с необычными сексуальными наклонностями, могли бы рассказать кое-что еще, но полиции нравов давно уже не существовало. Все знали, что в среде порока нет места революционным настроениям. Не знали в полиции и о том, что Моули приторговывает и поддельными документами: последняя услуга оказывалась исключительно жителям Ко-Оп-Сити. Однако Ричардс понимал, что тот, кто брался за изготовление документов для такого, как он, навлекал на себя смертельную опасность.
— Какие нужны документы? — спросил седой как лунь Моули — ему давно перевалило за семьдесят, — тяжело вздохнув и включив лампу, залившую ярким белым светом рабочий стол.
— Водительское удостоверение. Военный билет. Идентификационный талон. Налоговая карточка. Пенсионное удостоверение.
— Нет проблем. Шестьдесят баксов для любого, кроме тебя, Бенни.
— Ты сделаешь?
— Для твоей жены — да. Для тебя — нет. Не собираюсь совать голову в петлю ради такого психа, как Бенни Ричардс.
— Сколько потребуется времени, Моули?
Глаза Моули хитро блеснули.
— Учитывая обстоятельства, я потороплюсь. Час на каждый документ.
— Господи, пять часов… можно я пойду…
— Нет, не пойдешь. Ты совсем рехнулся, Бенни? На прошлой неделе к твоему дому подъезжает коп. С конвертом для твоей жены. В «черном вагоне» с шестью приятелями. Флеппер Донниган и Джерри Ханрахан торчали на углу, когда они приехали. Флеппер рассказывает мне все. Парень болтлив, ты знаешь.
— Я знаю, что Флеппер болтлив, — нетерпеливо бросил Ричардс. — Я посылал ей деньги. Она…
— Кто знает? Кто видит? — пожал плечами Моули, выкладывая на стол бланки, ручки, печати. — Дом они окружили в четыре ряда, Бенни. Если кому захочется заглянуть к ней и принести свои соболезнования, его запихнут в кутузку и отметелят резиновыми дубинками. Даже хорошим друзьям это ни к чему. И деньги, которые теперь есть у твоей жены, тут не помогут. Фамилию любую или…
— Любую, только английскую. Господи, Моули, ей же надо ходить за продуктами. И врач…
— Она посылает сына Баджи O’Санчеса. Как там его зовут?
— Уолт.
— Точно. Теперь такие мелочи в памяти не задерживаются. Старею, Бенни. Теряю форму. — Он вскинул глаза на Ричардса. — Я еще помню время, когда Мик Джаггер ходил в знаменитостях. Ты небось понятия не имеешь, кто он такой, так?
— Знаю я, кто он такой. — Ричардс, нахмурившись, повернулся к окну. Все оказалось хуже, чем он рассчитывал. Шейла и Кэти тоже в клетке. До того момента, пока…
— С ними все в порядке, Бенни, — мягко заметил Моули. — Просто держись от них подальше. Ты меня понял?
— Да. — Внезапно на него накатил вал черного отчаяния. Я тоскую по дому, удивленно подумал он. Но мучило его и другое. Он чувствовал, что ситуация выходит из-под контроля. Все рушилось, валилось. Перед мысленным взором замелькал калейдоскоп лиц: Лафлин, Бурнс, Киллиян, Джански, Моули, Кэти, Шейла…
Дрожа всем телом, он вглядывался в темноту. Моули работал, напевая какую-то песенку из далекого прошлого, что-то насчет глаз Бетт Дэвис, кто она такая, черт побери?
— Он был барабанщиком, — вдруг вырвалось у Ричардса. — В английской группе, которая называлась «Битлз». Мик Маккартни.
— Ох уж эта молодежь. — Моули не отрывался от работы. — Все-то вы знаете.
…Минус 077, отсчет идет…
От Моули он вышел в десять минут первого, оставив у него тысячу двести новобаксов. Моули также продал ему простенькие, но достаточно эффективные средства изменения внешности: седой парик, очки, каучуковые защечные вставки, пластмассовые накладные зубы, изменяющие линию губ.
— Прихрамывай, — посоветовал ему Моули. — Чуть-чуть, чтобы не привлекать особого внимания. Помни, ты можешь туманить людям разум, если того захочешь. Знаешь, откуда эта строчка, не так ли?
Ричардс не знал.
С новыми документами он стал Джоном Гриффеном Спрингером, коммивояжером из Хардинга, торгующим обучающими программами. Сорок три года, вдовец, без статуса техника. Оно и к лучшему: техники говорили на своем, особом языке.
На Робард-стрит Ричардс вернулся в половине первого, удачное время для тех, кому охота попасть в руки насильников, грабителей или убийц. А вот чтобы скрыться незамеченным, он мог бы подобрать более удачный час. Но, с другой стороны, к югу от Канала он жил с рождения.
Канал он пересек в двух милях западнее, у самого озера. По пути встретил компанию пьяниц, веселящихся у костра, нескольких крыс, но ни одного копа. В четверть второго пересекал ничейную землю на северном берегу Канала, лавируя между складами, дешевыми барами, конторами судовладельцев. В половине второго на улицах все чаще встречались добропорядочные жители центра, жаждущие ночных наслаждений. Так что такси он остановил, не вызвав ни малейшего подозрения.
Водитель даже не взглянул на него.
— Аэропорт, — бросил Ричардс.
— Будет сделано, приятель, — последовал ответ.
Дорога по пустому шоссе не заняла много времени. Без десяти два Ричардс входил в здание аэропорта. Прохромал мимо нескольких копов и сотрудников службы безопасности, не вызвав у них ни малейшего интереса. Купил билет до Нью-Йорка. Действительно, куда еще он мог полететь? На проверку документов, рутинное дело, ушло несколько секунд. Самолет вылетел в двадцать минут третьего. С Ричардсом летело человек сорок, в основном бизнесмены и студенты. Коп в своей пуленепробиваемой будке проспал весь полет. Какое-то время подремал и Ричардс.
Приземлились они в шесть минут четвертого. И нью-йоркский аэропорт Ричардс покинул без приключений.
В четверть четвертого такси уже въезжало на Линдсей-оверуэй. Центральный парк они пересекли по диагонали, и в двадцать минут четвертого Бен Ричардс растворился в чреве самого большого города планеты.
…Минус 076, отсчет идет…
Он остановил свой выбор на отеле «Брант» в Ист-Сайде. Этот район переживал очередной подъем, но тем не менее располагался неподалеку от трущоб Манхэттена, также самых больших в мире. Убедившись в этом, Ричардс вновь вспомнил слова Дэна Киллияна: «Держитесь своих».
Выйдя из такси, он зашагал к Таймс-сквер. Ему не хотелось регистрироваться в отеле до рассвета: зачем привлекать к себе лишнее внимание. Пять с половиной часов, с половины четвертого до девяти, он просидел на ночном шоу для извращенцев. Безумно хотелось спать, и пару раз он таки начинал дремать, но тут же просыпался от легких прикосновений пальцев к бедру.
— Сколько вы намерены у нас пробыть? — спросил портье, глянув на регистрационную карточку, заполненную на имя Джона Г. Стрингера.
— Не знаю. — Ричардс постарался ответить как можно дружелюбнее. — Все зависит от покупателей, вы же понимаете. — Он заплатил шестьдесят новобаксов за двое суток и поднялся на лифте на двадцать третий этаж. Из окна открывался мрачный вид на Ист-Ривер. В Нью-Йорке тоже лил дождь.
Номер ему достался чистенький и безликий. Из примыкающей к спальне ванной доносились неприятные, в чем-то зловещие звуки: тек бачок. Справиться с ним Ричардсу не удалось, хотя он несколько раз дернул за ручку спускного клапана.
Завтрак он заказал в номер: гренок с яйцом, апельсиновый напиток, кофе. Когда коридорный принес поднос, с чаевыми перебарщивать не стал, чтобы клиент не запал в память.
Позавтракав, достал видеокамеру. Под видоискателем блестела металлическая табличка с надписью: ИНСТРУКЦИИ. Ниже Ричардс прочитал:
«1. Вставьте видеокассету в прорезь, отмеченную буквой А. Когда кассета встанет на место, раздастся щелчок.
2. Наведите видеокамеру на нужный объект с помощью перекрестия в объективе.
3. Нажмите кнопку, отмеченную буквой В, чтобы включить микрофон.
4. После звукового сигнала кассета выскочит автоматически.
Время записи — 10 минут».
Отлично, подумал Ричардс. Они смогут посмотреть, как я сплю.
Он поставил видеокамеру на комод рядом с Библией и навел ее на кровать и пустую стену за ней. Едва ли кто смог бы определить по такой стене, в каком отеле велась съемка. Уличный шум такой высоты практически не достигал, но на всякий случай Ричардс пустил воду в душе.
И уже хотел начать съемку, когда вспомнил, что изменил внешность. Конечно, накладные зубы и очки он мог снять, а вот парик — нет. Выход он нашел без труда: натянул на голову наволочку. Затем включил видеокамеру, вернулся к кровати и сел лицом к объективу.
— Ку-ку, — глухим голосом обратился Бен Ричардс ко всем тем, кто вечером с замирающим сердцем будет смотреть и слушать его. — Вы этого не видите, но я просто гогочу над вами, говноеды.
Он лег, закрыл глаза, но ничего другого придумать не смог. Когда десять минут спустя кассета выскочила из прорези, он уже крепко спал.
…Минус 075, отсчет идет…
Проснулся он в четыре пополудни — охота началась три часа назад, учитывая часовые пояса. Он этой мысли его прошиб пот.
Он вставил в камеру новую кассету, взял Библию, и десять минут раз за разом повторял вслух десять заповедей, не снимая с головы наволочку.
В ящике стола лежали конверты, но все с названием отеля и адресом, напечатанным на лицевой стороне. Колебался он недолго, понимая, что любое решение мало что изменит. С одной стороны, приходилось верить Киллияну, утверждавшему, что Маккоун и его Охотники не имеют доступа к переписке с ним и не смогут догадаться о его местонахождении по почтовому штемпелю. С другой — без писем не обойтись. Почтовыми голубями его не снабдили.
Почтовый ящик стоял у лифта. С тяжелым сердцем Ричардс бросил кассеты в отделение междугородной корреспонденции. Хотя почтовая служба не получала денег от Корпорации Игр за информацию о местонахождении игроков, риск был слишком велик. Но в противном случае грозила приостановка платежей, а на это он пойти не мог.
Он поднялся в номер, выключил душ, ванная уже превратилась в парную, лег на кровать, задумался.
Куда бежать? Как определить оптимальный вариант?
Он попытался взглянуть на ситуацию как бы со стороны. Как поступил бы на его месте среднестатистический игрок? Первый импульс — следуй инстинкту, доставшемуся от далеких предков. Затаись. Прильни к земле. Вырой нору и залезь в нее.
Так он и поступил. Снял номер в отеле «Брант».
Ждут ли от него Охотники такого шага? Да. Они будут искать совсем не бегущего — прячущегося.
Смогут они отыскать его нору?
Ему очень хотелось ответить, что нет, но обольщаться он не имел права. Да, облик он изменил, но все делалось в спешке. Наблюдательных людей не много, но они есть. Возможно, его уже засекли. Портье. Коридорный, который приносил завтрак. Может, кто-то из любителей шоу для извращенцев на Сорок второй улице.
Маловероятно, но возможно.
А его липовые документы, сработанные Моули? Надолго ли их хватит? Таксист, который вез его от Нетворк-геймс-билдинг, обязательно покажет, что он отправился в Южный город. И Охотники не зря едят свой хлеб. Они как следует тряхнут всех его знакомых, от Джека Крейгера до Эйлин Дженнер, этой сучки, что жила с ним на одном этаже. Не просто тряхнут, а размажут по стенке. И сколько пройдет времени, прежде чем кто-нибудь, к примеру, слабачок Флеппер Донниган, сболтнет, что Моули изготовляет желающим подложные документы? А если они выйдут на Моули, он расколется. Поначалу, конечно, поупирается, не будет возражать и против того, чтобы ему пару раз двинули в ухо: потом будет оправдываться боевыми шрамами. С тем чтобы однажды ночью его хибара не вспыхнула свечкой. А потом? Элементарная проверка трех аэропортов Хардинга покажет, что Джон Г. Спрингер глубокой ночью улетел в Нью-Йорк.
Если они нашли Моули.
Исходи из того, что найдут. Ты обязан исходить из того, что найдут.
Значит, бежать. Куда?
Он не знал. За всю жизнь он ни разу не выезжал за пределы Хардинга. Никого не знал даже там, на Среднем Западе. И уж тем более на Восточном побережье. Не было места, где он мог чувствовать себя своим. Так куда? Куда?
Он и сам не заметил, как погрузился в тревожный, нервный сон. Моули они нашли без труда. В течение пяти минут выяснили, что Ричардс стал Спрингером после того, как выдернули два ногтя, залили пупок бензином и пригрозили поднести к нему зажигалку. Сразу же узнали номер рейса и прибыли в Нью-Йорк в половине третьего по местному времени. А сейчас они уже окружают отель. Места коридорных, официантов, швейцаров занимают Охотники. Полдюжины затаились у пожарной лестницы. Еще пятьдесят — у лифтов. Гораздо больше кружит вокруг отеля в пневмокарах. Вот они в холле, сейчас вышибут дверь и ворвутся в номер, чтобы вытащить его на всеобщее обозрение и превратить в гамбургер.
Ричардс сел, обливаясь потом. А он даже не вооружен.
Бежать! Быстро!
Для начала сойдет и Бостон.
…Минус 074, отсчет идет…
Номер он покинул в пять вечера, спустился в вестибюль.
— Добрый день, мистер… э…
— Спрингер, — улыбнулся Ричардс. — Похоже, мне везет, старичок. Три клиента… проявили интерес. Придется задержаться в вашем замечательном отеле еще на пару дней. Я могу заплатить вперед?
— Разумеется, сэр.
Деньги поменяли хозяина. По-прежнему улыбаясь, Ричардс поднялся в номер. В коридоре ни души. Он повесил на дверь табличку «НЕ БЕСПОКОИТЬ» и направился к пожарной лестнице.
Ему сопутствовала удача, по пути никто не встретился. Он спустился вниз и незамеченным выскользнул через боковую дверь.
Дождь перестал, но над Манхэттеном плыли низкие тучи. В воздухе стоял резкий запах электролита. Ричардс шел быстро, забыв про хромоту, держа курс на автовокзал. Билеты на «грейхаунд» по-прежнему продавались без предъявления удостоверения личности.
— Бостон, — бросил он бородатому кассиру.
— Двадцать три бакса, приятель. Автобус отходит ровно в шесть пятнадцать.
Он отдал деньги. Из выданной Томпсоном суммы у него осталось чуть меньше трех тысяч новобаксов. До отхода автобуса оставался час, автовокзал кишел людьми, то и дело на глаза попадались солдаты Добровольческой армии, в синих беретах, с мальчишескими, но жестокими лицами. Он купил порнографический журнал, сел и закрылся им. Так и просидел час, уставившись на него, изредка переворачивая страницу, чтобы не вызывать подозрений.
Когда автобус подкатил к терминалу, он захромал к открывшимся дверям.
— Эй! Эй, ты!
Ричардс огляделся. К нему бежал коп. Он застыл, не в силах сдвинуться с места. Какая-то часть мозга исходила криком: беги, беги, беги, а не то с тобой разделаются прямо здесь, на заплеванном жвачкой полу автовокзала, среди стен, исписанных похабщиной. Беги, а не то станешь добычей тупоголового копа.
— Остановите его! Остановите этого парня!
Коп бежал не к нему. Показывал не на него. У Ричардса отлегло от сердца. Коп бежал за оборванцем, который слямзил дамскую сумочку и теперь бежал к лестнице, расталкивая идущих навстречу.
Он и его преследователь взлетели по ступеням, исчезли. Отъезжающие, приезжающие, встречающие проводили их взглядами, а затем вернулись к прежним занятиям, словно ничего и не произошло.
Ричардс встал в очередь, его трясло.
Он плюхнулся на сиденье в конце салона, а несколько минут спустя автобус мягко отъехал от терминала и влился в транспортный поток. Коп и его жертва растворились в человеческом море.
Если бы у меня был пистолет, я бы его прикончил, думал Ричардс. Господи, о Господи.
А в голове зазвучала другая мысль: в следующий раз он будет гнаться не за мелким воришкой — за тобой.
И в Бостоне надо обязательно разжиться пистолетом. Любым способом.
Ричардс вспомнил обещание Лафлина выкинуть из окна нескольких копов, прежде чем те отправят его к праотцам.
В сгущающихся сумерках автобус катил на север.
…Минус 073, отсчет идет…
Здание бостонского отделения ИМКА,[71] огромное, почерневшее от времени, старомодное, располагалось на Хейнингтон-авеню. В середине прошлого столетия этот район считался в Бостоне едва ли не самым престижным. Теперь здание служило стыдливым напоминанием о других днях, другой эпохе, а его неоновая вывеска подмигивала всеми своими буквами кварталу порнографических кинотеатров, где христианством, мягко говоря, и не пахло.
Когда Ричардс вошел в вестибюль, портье яростно спорил с немытым негритенком, одетым в блузу для киллбола, такую длинную, что из-под нее торчали только манжеты джинсов.
— Я потерял мой пятицентовик, хонки. Я потерял мой гребаный пятицентовик.
— Если ты сейчас не уберешься отсюда, я вызову охрану, парень. Вот и все. Я тебе все сказал.
— Но этот чертов автомат сожрал мой пятицентовик!
— Прекрати ругаться при мне, маленький негодяй. — Портье, выглядел он лет на тридцать, протянул руку, схватил негритенка за грудки, тряхнул. — Убирайся отсюда. Не о чем нам больше говорить.
Видя, что портье настроен серьезно, негритенок чуть не расплакался.
— Послушай, это же единственный пятицентовик, который у меня был. Дерьмовый автомат сожрал мой пятицентовик, а жвачку не дал. Это…
— Я звоню в охрану. — Портье повернулся к коммутатору. Его пиджак, явно с чужого плеча, висел на нем как на вешалке.
Негритенок пнул ногой автомат, зажавший жевательную резинку, и выбежал из вестибюля, крикнув на прощание:
— Дерьмовая белая свинья. Гребаный сукин сын!
Портье проводил его взглядом, так и не нажав на кнопку вызова охраны, настоящую или выдуманную. Улыбнулся Ричардсу, в ряду зубов чернели прорехи.
— С этими ниггерами просто сладу нет. Если б я руководил Сетью, то держал бы их в клетках.
— Он действительно остался без пятицентовика? — спросил Ричардс, расписавшись в регистрационной книге как Диган из Мичигана.
— Если и остался, то этот пятицентовик он наверняка украл, — ответил портье. — Я в этом не сомневаюсь. А вот если бы я дал ему пятицентовик, то к вечеру две сотни попрошаек требовали бы у меня того же. Кто их только научил ругаться? У них же через каждое слово — брань. Неужели их родителям на это наплевать? Как долго вы у нас пробудете, мистер Диган?
— Еще не знаю. В город я приехал по делам. — Он попытался изобразить сальную улыбку, а когда почувствовал, что получается, улыбнулся еще шире. Портье узнал ее мгновенно (вероятно, потому, что не раз видел нечто подобное на отражении собственной физиономии в отполированной миллионами локтей мраморной стойке) и улыбнулся в ответ:
— С вас пятнадцать долларов и пятьдесят центов, мистер Диган. — Он пододвинул к Ричардсу ключ, висящий на одном кольце с деревянным бочонком. — Ваш номер пятьсот двенадцать.
— Благодарю. — Ричардс расплатился наличными. Удостоверение личности вновь не понадобилось. Господи, благослови ИМКА.
Он прошел к лифтам, через открытую дверь по левую руку заглянул в Библиотеку христианской литературы, тускло освещенную засиженными мухами желтыми лампами-шарами. Старик в плаще и галошах, слюнявя палец, переворачивал страницы какого-то фолианта. Даже от лифта Ричардс слышал клокочущие в его легких хрипы. Пожалел старика.
Лифт остановился, двери, словно с неохотой, открылись. Когда он входил в кабину, послышался громкий голос портье: «Это просто стыд и позор. Я бы сажал их в клетки».
Ричардс обернулся, думая, что портье обращается к нему, но тот на него даже и не смотрел.
В вестибюле воцарились тишина и покой.
…Минус 072, отсчет идет…
На пятом этаже воняло мочой. Узкий коридор устилал когда-то красный, а теперь давно выцветший ковер, местами протертый до дыр. Грязно-серые двери, другой краски, видать, не нашлось, навевали тоску. На некоторых виднелись свежие отметины от ударов, пинков, попыток взлома. Через каждые двадцать шагов аккуратная табличка сообщала, что РАСПОРЯЖЕНИЕМ НАЧАЛЬНИКА ПОЖАРНОЙ ОХРАНЫ КУРИТЬ В КОРИДОРЕ ЗАПРЕЩЕНО. Посередине коридора находилась общая ванная-туалет, и рядом с ней запах мочи стал особенно сильным. Запах этот Ричардс безотчетно ассоциировал с отчаянием. Представил себе, как люди мечутся за этими серыми дверями, словно животные в клетках — животные очень уж страшные, очень уж напуганные, таких никому не показывают. Кто-то пьяным голосом вновь и вновь выводил «Аве Мария». Странные булькающие звуки доносились из-за другой двери. Еще за одной гремела музыка («Где взять бакс для телефона, как я одинок…»). Шаркающие шаги. Скрип кроватных пружин. Рыдания. Смех. Истерические выкрики. А за всем этим — тишина. И тишина. И тишина. Мужчина с пугающе впалой грудью прошел мимо Ричардса, даже не взглянув на него. В одной руке он нес кусок мыла и полотенце, другой поддерживал пижамные штаны, из-под которых выглядывали вытершиеся шлепанцы.
Ричардс отпер дверь, вошел в свою комнату. С внутренней стороны обнаружил засов и задвинул его. Увидел кровать с армейским одеялом и застиранными простынями, комод без одного ящика. Стену украшало изображение Иисуса. Стальная стойка с двумя крючками для одежды притулилась в углу, справа от двери. За единственным окном стояла темень. Часы показывали четверть одиннадцатого.
Ричардс повесил пиджак, скинул ботинки, лег на кровать. Осознал, как он несчастен, ничтожен, уязвим. Окружающий его мир ревел, завывал, грохотал, словно гигантская, безразличная ко всему колымага, несущаяся вниз по склону к бездонной пропасти. Губы Ричардса задрожали, он немного поплакал.
Этого записывать на пленку он не стал. Полежал, вглядываясь в потолок, по которому бежали миллионы трещин. Они шли по его следу уже больше восьми часов. Он заработал восемьсот долларов. Господи, даже не оправдал свои расходы.
И он не увидел себя по фри-ви. А так хотелось посмотреть, идет ли ему наволочка.
Где они? Все еще в Хардинге? В Нью-Йорке? Едут в Бостон? Нет, не могут они сюда ехать, никак не могут. Автобус ни разу не останавливали для проверки документов. Он покинул величайший город мира анонимно, поселился в этой дешевой гостинице под вымышленной фамилией. Не могут они выйти на него. Это невозможно.
В бостонском отделении ИМКА он спокойно просидит пару дней. А потом двинется на север, в Нью-Хэмпшир или Вермонт, или на юг, к Хартфорду или Филадельфии, а то и в Атланту. На востоке-то океан, за ним — Британия и Европа. Хотелось бы, конечно, попасть туда, но невозможно. На самолет без удостоверения личности не пустят. А разоблачение означало смерть на месте. И Запад отпадал. На Западе самые азартные Охотники.
Не выносишь жары — не суйся на кухню. Кто это сказал? Моули наверняка знает. Он хохотнул, настроение улучшилось.
В соседней комнате включили радио.
Хорошо бы раздобыть пистолет этим вечером, но он слишком устал. Поездка в автобусе утомила его. Убегать — труд не из легких. И он нутром чуял, что скоро ему придется спать на октябрьском холоде, под кустом или в канаве.
Пистолет подождет до завтра.
Ричардс выключил свет и заснул.
…Минус 071, отсчет идет…
Пришла пора записывать очередную кассету. Ричардс повернулся к камере задом, напевая мелодию музыкальной заставки «Бегущего человека». Наволочку, помеченную буквами ИМКА, он вывернул наизнанку, прежде чем вновь надеть на голову: чтобы не читалось название ее владельца.
Видеокамера пробудила в Ричардсе чувство юмора. Раньше-то он полагал, что оно у него отсутствует напрочь. Он-то всегда считал себя довольно-таки мрачным типом. А вот перспектива скорой смерти открыла в нем комическое начало.
Когда кассета выскочила из прорези, он решил, что вторую отснимет после полудня. Четыре стены навевали скуку, хотелось сменить декорации.
Он не торопясь оделся, подошел к окну, выглянул.
Автомобили сплошным потоком катили по Хейнингтон-авеню. На обе стороны мостовой тротуары запрудила толпа. Пешеходы шли медленно. Некоторые на ходу просматривали ярко-желтые страницы факсов «Помогите — разыскивается». Большинство просто шли. Копы стояли на каждом углу. Ричардс без труда читал их мысли: Шевелитесь. Неужели вам некуда пойти? Прибавь шагу, червяк.
Вот ты и шел к следующему перекрестку, который ничем не отличался от предыдущего, а от тебя требовали идти дальше. Крыша от этого, конечно, не ехала, но ногам доставалось.
Ричардсу хотелось принять душ. Но не велик ли риск, думал он. Решил, что не очень. Вышел в коридор с полотенцем через плечо, никого не встретил, направился в ванную-туалет.
В нос ударила ядреная смесь запахов мочи, дерьма, перды, какого-то дезинфицирующего средства. Дверцы кабинок, естественно, давно выломали. Над писсуарами кто-то аршинными буквами начертал «СЕТЬ — НА ХЕР». Чувствовалось, что человек очень злился, создавая сей шедевр. В одном из писсуаров темнела куча дерьма. Кто-то сильно напился, решил Ричардс. Над дерьмом лениво вились несколько осенних мух. Его не затошнило. Такое случалось повсеместно. Он лишь порадовался, что не отправился мыться босиком.
И в душевой никто не составил ему компании. Пол — потрескавшаяся плитка, настенный кафель понизу отбит. Он полностью отвернул кран горячей воды, пять минут терпеливо ждал, пока сочащаяся из ржавой головки струйка хоть немного нагреется, потом быстро помылся, воспользовавшись обмылком, который нашел на полу. То ли в ИМКА мыла не выдавали, то ли горничная прикарманила полагавшийся ему кусок. Возвращаясь в номер, он столкнулся в коридоре с мужчиной с заячьей губой.
Ричардс надел рубашку, заправил в брюки, сел на кровать, закурил. Хотелось есть, но он решил подождать наступления сумерек.
От скуки вновь подошел к окну. Начал считать автомобили разных фирм: «форды», «шеви», «уинты», «фольксвагены», «плимуты», «студебекеры», «рамблеры». Кто первый перевалит за сотню. Занудная игра, но все лучше, чем никакая.
Выше Хейнингтон-авеню упиралась в Северо-Восточный университет, напротив здания ИМКА находился большой автоматизированный книжный магазин. Считая автомобили, Ричардс наблюдал за входящими и выходящими из него студентами. Очень уж они отличались от едва волочащих ноги пешеходов. Стрижки короткие, едва ли не все в куртках из шотландки: видать, такая у них в кампусе мода. На их лицах, в походке, осанке читались снисходительность и чувство превосходства. В ячейках пятиминутной стоянки у магазина автомобили постоянно сменяли друг друга: спортивные, броские, зачастую экзотические. В большинстве своем с фирменными наклейками учебных заведений на задних стеклах: Северо-Восточный университет, Массачусетский технологический институт, Бостонский колледж, Гарвард. Практически все пешеходы не отличали эти чудеса техники от фонарного столба, лишь некоторые смотрели на них со жгучей завистью.
«Уинт» вырулил из ячейки перед дверью магазина, и его место занял «форд», замерев в дюйме над мостовой. Водитель, коротко стриженный парень с длинной, в фут, сигарой, перевел его в режим холостого хода. Автомобиль чуть качнуло, когда из кабины вылез пассажир, крепкий парень в клетчатой, коричнево-белой куртке. И тут же исчез в магазине.
Ричардс вздохнул. Считать машины надоело. «Форды» лидировали со счетом 78:40. Исход предрешен, как на ближайших выборах.
В дверь забарабанили, Ричардс обмер.
— Френки! Ты здесь, Френки?
Ричардс молчал. Окаменел от страха, превратившись в статую.
— Дерьма, что ли, объелся, Френки? — За дверью пьяненько засмеялись, шаги удалились. Теперь стучали в следующую дверь. — Ты здесь, Френки?
Сердце Ричардса медленно опустилось из горла на положенное ему место.
«Форд» отъехал, ячейку тут же занял другой «форд». Семьдесят девятый по счету. Мразь.
Наступил полдень. Час дня. Ричардс отмерял время по перезвону колоколов многочисленных церквей. Ирония судьбы — у человека каждая минута на счету, а часов нет.
Он изменил правила игры. Каждый «форд» шел за два балла, «студебекер» — за три, «уинт» — за четыре. Выигрывала марка, первая набравшая пятьсот баллов.
Лишь пятнадцать минут спустя он заметил парня в коричнево-белой куртке. Тот прислонился к фонарному столбу за магазином и внимательно изучал концертную афишу. Полиция его не прогоняла. Более того, даже не замечала.
Ты пугаешься собственной тени, слизняк. Скоро они начнут мерещиться тебе по углам. Он сосчитал «уинт» с помятым крылом. Желтый «форд». Старый «студебекер» со свистящим диффузором. «Фольксваген» — не пойдет, они в игре не участвуют. Еще «уинт». «Студебекер».
Мужчина с длинной, в фут, сигарой стоял на автобусной остановке на углу. Единственный. Не без причины. Ричардс видел, как подъезжали и отъезжали автобусы, и знал, что следующий ждать не меньше сорока пяти минут.
По спине Ричардса пробежал холодок.
Старик в драном черном пальто, тащившийся вдоль улицы, остановился, как бы невзначай привалившись к стене.
Два парня в куртках из шотландки выскочили из такси, о чем-то оживленно беседуя, их тут же заинтересовало меню в витрине ресторана «Стокгольм».
Коп подошел к мужчине на автобусной остановке, перекинулся с ним парой слов, зашагал дальше.
Ричардс с ужасом отметил, что многие пешеходы теперь переставляют ноги куда как медленнее. Их одежда, походка показались Ричардсу очень уж знакомыми, словно он их тут уже видел, но только сейчас начал это понимать. Точно так же не сразу, с трудом, узнаются во сне голоса уже умерших людей.
И копов прибавилось.
Окружают, подумал он. Мысль эта ввергла Ричардса в панику.
Нет, поправил его рассудок. Уже окружили.
…Минус 070, отсчет идет…
Ричардс быстрым шагом прошел в ванную, сохраняя спокойствие, игнорируя ужас, как человек, идущий по краю пропасти, игнорирует разверзнувшуюся под ним бездну. Он сможет выбраться отсюда, лишь сохранив самообладание. Если запаникует — здесь и умрет.
Кто-то мылся в душе, фальцетом напевая модную песенку. У писсуаров и раковин никого.
Идея возникла у него, когда он стоял у окна, глядя, как они слетаются к зданию ИМКА. Если б не возникла, он бы не сдвинулся с места — Аладдин, наблюдающий, как вырвавшийся из лампы дым превращается во всесильного джинна. Этим трюком они пользовались в детстве, чтобы добывать газеты из подвалов домов Развития. Моули покупал их по два цента за фунт.
Резким движением руки он выломал из стены одну из проволочных подставок для зубной щетки. Она чуть заржавела, но для его целей годилась. Ричардс зашагал к лифту, на ходу выпрямляя проволоку. Нажал кнопку вызова, и кабина медленно спустилась с восьмого этажа. Пустая. Слава Богу, пустая.
Он вошел в лифт, выглянул, убедился, что в коридоре никого, повернулся к панели управления. Нашел прорезь рядом с кнопкой с буквой «П». У смотрителя имелась специальная карточка. Он вставлял ее в прорезь, электронный сканнер проверял карточку, и, если проверка подозрений не вызывала, при нажатии кнопки лифт спускался в подвал.
А если не сработает?
Не думай об этом. Сейчас не время об этом думать.
Скривившись в предчувствии возможного удара током, Ричардс сунул проволоку в прорезь и одновременно нажал на кнопку «П».
За панелью управления что-то заскворчало. Его ударил легкий разряд. В первый момент ничего не изменилось. Но потом двери захлопнулись, и кабина с неохотой заскользила вниз. Из прорези вырвался клуб синего дыма.
Ричардс не отрывал глаз от светового индикатора. Когда загорелась цифра «1», мотор наверху заскрежетал, казалось, кабина остановилась (может, останавливалась она только в воображении Ричардса), но потом продолжила спуск. Двадцать секунд спустя двери раздвинулись, и Ричардс вышел в огромный, тускло освещенный подвал. Где-то капала вода, шебаршились потревоженные крысы. Но в целом подвал принадлежал только ему. Пока.
…Минус 069, отсчет идет…
Огромные, тронутые ржавчиной, облепленные паутиной трубы отопительной системы змеились под потолком. Котел неожиданно загудел, и Ричардс едва не вскрикнул от ужаса. Выброс адреналина на мгновение обездвижил его.
Увидел Ричардс и газеты. Тысячи газет, аккуратно упакованных в пачки. В них теперь гнездились крысы. Целые семейства не сводили с пришельца недоверчивых красных глаз.
Он зашагал по подвалу, остановился, увидев распределительный щит с предохранителями, привинченный к стойке болтами. За стойкой стоял ящик с инструментами. Ричардс взял ломики, двинулся дальше, не отрывая глаз от пола.
У дальней стены, слева от себя, он обнаружил сток ливневой канализации. Приблизился к нему, задаваясь вопросом, а известно ли им, что он здесь.
Сток закрывала стальная решетка диаметром в три фута. Ричардс нашел выемку между коробом и решеткой, вставил в нее ломик (для того выемка и предназначалась), надавил на свободный конец ногой, руками схватился за поднявшуюся решетку, отбросил ее. Она с грохотом ударилась о бетонный пол, распугав крыс.
Труба уходила вниз под углом в сорок пять градусов, и Ричардс прикинул, что диаметр воронки никак не больше двух с половиной футов. А за ней чернильная тьма. Клаустрофобия сковала грудь. Слишком узка для маневра, места едва хватит, чтобы дышать. Но деваться-то некуда.
Он подтащил решетку, надвинул на воронку, чтобы при необходимости ухватиться за нее снизу. Затем подошел к распределительному щиту, ломиком сшиб замок, открыл дверцу. Собрался уже вытащить предохранители, когда в голове у него сверкнула другая мысль.
Он прогулялся к газетам, пачки которых лежали грудой у восточной стены подвала. Достал из кармана книжечку с бумажными спичками, от которых прикуривал. Спичек осталось только три. Оторвал газетный лист, скрутил жгутом. Прижал к боку локтем, чиркнул спичкой. Первую затушил сквозняк. Вторая выпала из дрожащих пальцев на влажный пол.
Третья подожгла бумажный жгут, вспыхнувший желтым пламенем. Крыса, должно быть, почувствовавшая, что сейчас произойдет, пробежала по его ноге и скрылась в темноте.
Шестое чувство подсказывало ему, что время поджимает, но он ждал, пока бумага как следует разгорится: спичек-то у него больше не было. Осторожно сунул горящий жгут в зазор между пачками, убедился, что огонь распространяется по бумажной стене, доходившей ему до груди.
Тут же высился и громадный резервуар с соляркой, из которого топливо поступало в котел системы обогрева всего здания. Может, он взорвется, подумал Ричардс. Его бы это не огорчило.
Он бегом вернулся к распределительному щиту и начал один за другим вырывать длинные цилиндры предохранителей. Вырвал почти все, когда свет в подвале погас. До сливной воронки он добрался быстро: путь освещали отблески пламени. Бумажная стена разгоралась все сильнее.
Он сел на край воронки, свесив ноги, затем медленно сполз вниз. Когда голова оказалась ниже уровня пола, уперся коленями в стенки, поднял руки. В ушах стоял треск горящей бумаги. Он нащупал край решетки, потянул. Решетка подалась. Еще рывок, последний, и она с грохотом встала на место.
Ричардс свел колени и заскользил вниз. Трубу покрывала слизь, так что он, как по желобу, проскочил двенадцать футов, до того места, где труба загибалась под прямым углом. Ноги уперлись в стенку, он застыл, словно пьяница, привалившийся к фонарному столбу.
Попасть в горизонтальный рукав он не мог. Слишком круто загибалась труба.
Клаустрофобия нарастала, не давая дышать.
Ловушка, верещало где-то в мозгу. Ловушка, ловушка, ловушка.
Крик рванулся из груди, но Ричардс подавил его.
Успокойся. Действительно, положение не из приятных, можно сказать, критическое, но надо сохранять спокойствие. Сейчас самое главное — спокойствие. Потому что назад пути нет и надо искать путь вперед. Иначе этот чертов резервуар с соляркой взорвется и поджарит тебя, как в духовке…
Он медленно начал поворачиваться вокруг оси, пока не улегся на живот. Слизь заменяла смазку, облегчая движение. В трубе стало совсем светло, да и температура повысилась. Крышка отбрасывала решетчатую тень на его закаменевшее лицо.
Теперь, лежа на животе, он мог согнуть колени. Ступни и голени соскользнули в горизонтальный рукав. Он словно решил помолиться. Но на том движение застопорилось. Его бедра уперлись в керамический защитный козырек над изгибом трубы.
Вроде бы ему послышались какие-то крики, перекрывающие треск пламени, но, возможно, у него просто разыгралось воображение. Опять же, времени отвлекаться не было.
Он заработал бедрами и голенями, ввинчиваясь в зазор, и мало-помалу колени пришли в движение, уходя все ниже. Руки он вытянул вверх, чтобы занимать как можно меньше места в поперечнике, лицо ткнулось в слизь. Дело шло к тому, что поворот он проскочит. Ричардс как мог прогнул спину, отталкиваясь руками и подбородком, только эти части тела он мог задействовать в качестве рычага.
На мгновение закралась мысль, что ему не пролезть, что он застрянет в изгибе трубы и останется здесь навсегда, но в этот момент бедра и ягодицы вышибло в горизонтальный рукав, совсем как пробку из бутылки. Он ободрал поясницу, колени, рубашка задралась до лопаток, но в наклонной трубе остались только плечи, руки и голова. Осторожно поворачиваясь, медленно, очень медленно, он миновал поворот и застыл, тяжело дыша, в потеках слизи и катышках крысиного помета на лице.
Труба стала уже. При каждом вдохе плечи касались стенок.
Слава Богу, что я такой худой.
Ногами вперед он пополз в черную неизвестность.
…Минус 068, отсчет идет…
Медленно, как крот, он продвинулся на пятьдесят ярдов. И тут взорвался бак с соляркой в подвале ИМКА. От грохота у него едва не лопнули барабанные перепонки. Трубу осветила бело-желтая вспышка, словно зажгли фосфорную шашку. Потом растворилась в темноте, оставив розовый отблеск. Несколько мгновений спустя лицо обожгло раскаленным воздухом, он поморщился.
Видеокамера в кармане пиджака билась о стенки при каждом движении: теперь он пытался пятиться быстрее. Труба нагревалась от взрыва, где-то над его головой бушевал пожар. Ричардсу совсем не хотелось уподобиться картофелине, запеченной в голландской печи.
Пот катился по лицу, смешиваясь с налипшими на кожу слизью и дерьмом, в отблесках пламени он напоминал индейца в боевом раскрасе. Стенки трубы уже сильно разогрелись. Прикосновение вызывало боль.
Теперь Ричардс пятился на коленях и локтях, скребя задом по трубе. Дыхание с хрипом вырывалось из груди. Горячий воздух пропах соляркой. Боль грозила разнести голову на куски, острыми кинжалами изнутри впивалась в глаза.
Я тут изжарюсь. Я тут изжарюсь.
Затем ноги внезапно повисли в воздухе. Ричардс попытался извернуться, посмотреть, что у него за спиной, но видел только черноту. Не оставалось ничего другого, как двигаться дальше. Теперь он отталкивался только локтями, ноги уже висели вдоль железной стенки. Он соскользнул вниз, и ботинки погрузились в холодную воду.
Новая труба тянулась под прямым углом к той, из которой выполз Ричардс. Большая труба, Ричардс мог в ней стоять, чуть пригнувшись. Густой поток медленно обтекал его щиколотки. Он заглянул в свою трубу, освещенную отблесками пламени. Знать, пожар силен, решил он, раз виден на таком расстоянии.
Ричардс с неохотой заставил себя признать, что Охотники скорее сочтут его живым, чем погибшим в пламени, но едва ли сумеют найти путь, которым он ушел, до того как пожарные справятся с огнем. Эта мысль успокаивала. Но, с другой стороны, он и раньше успокаивал себя тем, что они не выйдут на его след в Бостоне.
Может, и не вышли. В конце концов, на чем основаны твои подозрения, что ты такого видел?
Да нет. Он видел именно их. Вне всяких сомнений. Охотники. От них шел запах зла. Он незримо возносился к его комнате на пятом этаже.
Крыса пробежала мимо, остановилась, коротко глянула на него сверкающими глазками.
Ричардс пошлепал за ней, по течению.
…Минус 067, отсчет идет…
Ричардс стоял у лестницы, задрав голову, ошарашенно таращась на свет. Постоянного потока машин не было, уже хорошо, но свет…
Свет удивил его потому, что по сливным трубам он, по его расчетам, шагал не один час. В темноте, без единого ориентира, под журчание воды, редкий всплеск пробегающей мимо крысы да бульканье, доносящееся из других труб (а что, если кто-то спустит дерьмо прямо мне на голову? — такая мысль возникала не раз), Ричардс совершенно утратил чувство времени.
И теперь, глядя в дырчатый люк в пятнадцати футах над головой, он видел, что свет еще не померк, то есть на улице по-прежнему ясный день. Каждая дырка тянулась лучом-карандашом к его груди и плечам.
С тех пор как он остановился у лестницы, сверху не проехал ни один пневмокар. Несколько раз прогромыхал тяжелый грузовик с ДВС да проскочили мотоциклисты. Он догадался, что шестое чувство и удача вывели его в городские трущобы — к своим.
Однако он не решился подняться наверх до наступления темноты. Чтобы не терять времени попусту, он достал видеокамеру, вставил кассету и начал снимать свою грудь. Он знал, что пленка высокочувствительная, то есть освещенности хватало, и не хотел выдавать своего местонахождения. На этот раз он ничего не говорил и не дурачился. Слишком устал.
Когда кассета выскочила из прорези, Ричардс положил ее в карман с уже отснятой. Он не мог отделаться от мысли о том, что кассеты выдают его с головой. И он должен с этим покончить. Другого не дано.
Ричардс устало опустился на третью перекладину лестницы, дожидаясь темноты. Он бежал почти тридцать часов.
…Минус 066, отсчет идет…
Мальчик лет семи, чернокожий, с сигаретой во рту, выглянул из проулка.
Внезапно посреди мостовой началось шевеление. Тени двигались, застывали, вновь приходили в движение. Поднялся люк. Что-то блеснуло… чьи-то глаза? Люк со звоном упал на асфальт.
Кто-то (или что-то, со страхом подумал мальчик) вылезал из колодца. Может, дьявол явился за Касси? Мать говорила, что Касси отправится на небеса, к Дикки и ангелам, но мальчик придерживался другого мнения. Все после смерти попадают в ад, где дьявол вонзает вилы в зад каждому. Он видел изображение дьявола в книгах, которые Бредли стибрил в Бостонской публичной библиотеке. Путь на небеса открыт лишь любителям пуша. Люди доставались дьяволу.
Наверное, дьявол, думал он, наблюдая, как Ричардс выполз из колодца и на мгновение припал к потрескавшемуся асфальту, переводя дыхание. Без рогов и хвоста, не красный, как в книжке, но морда страшная, злобная.
Вот он положил люк на место, а теперь… святой Боже, он же помчался к проулку!
Мальчик пискнул, попытался удрать, но упал, запутавшись в собственных ногах. Вскочить не успел: дьявол уже схватил его.
— Не утаскивай меня с собой, — заверещал он. — Не коли меня в зад вилами, сукин ты…
— Ш-ш-ш! Заткнись! Заткнись! — Дьявол тряхнул его так, что у него лязгнули зубы. Он заткнулся. Дьявол испуганно оглядывался, лицо перекосило от ужаса. Такие же лица мальчик видел на экране фри-ви у участников игры «Заплыв с крокодилами». Он бы рассмеялся, если б его самого не трясло от страха.
— Ты не дьявол.
— Стану им, если завопишь.
— Чего мне вопить? — пренебрежительно бросил мальчик. — Или ты думаешь, что мне охота остаться без яиц? Они мне пригодятся, я еще ни разу не кончал.
— Ты знаешь укромное место, куда мы можем пойти?
— Не убивай меня, парень. У меня ничего нет. — У мальчика округлились глаза, белки сверкнули в темноте.
— Я не собираюсь тебя убивать.
Держа Ричардса за руку, мальчик повел его по извилистому, заваленному мусором проулку, потом по другому. Проулок вывел их к двум высоким домам, но, не доходя до них, мальчик свернул к лачуге, выстроенной из наворованных досок и кирпичей. Крыша начиналась в четырех футах от земли, так что Ричардс, входя, ударился головой.
Мальчик занавесил дверной проем черной тряпкой, покопался на полу. Мгновение спустя затеплился свет: мальчик подсоединил маленькую лампочку к старому автомобильному аккумулятору.
— Я сам спер аккумулятор, — гордо заявил мальчик. — Бредли сказал мне, как его починить. Он читает книги. У меня есть мешочек с пятицентовиками. Я дам его тебе, если ты меня не убьешь. Лучше не убивай. Бредли в «Головорезах». Убьешь меня — он заставит тебя насрать в башмак и сожрать собственное дерьмо.
— Никого я не убиваю, — сердито бросил Ричардс. — Во всяком случае, малышей.
— Я не малыш! Я сам украл этот аккумулятор!
Обида, проступившая на лице мальчика, заставила Ричардса улыбнуться.
— Ладно, как тебя звать, малыш?
— Я не малыш. — И добавил, все еще дуясь: — Стейси.
— Понятно. Стейси. Хорошо. Я в бегах. Ты в это веришь?
— Да, в бегах. Ты не стал бы вылезать из канализационного колодца для того, чтобы купить порнооткрытки. — Он оценивающе оглядел Ричардса. — Ты — хонки? Из-за грязи сразу не скажешь.
— Стейси, я… — Он провел рукой по волосам. А продолжил, похоже, уже сам с собой: — Я должен кому-то довериться, а попался мне ребенок. Ребенок. Господи, тебе еще нет шести, не так ли?
— В марте будет восемь. У моей сестры Касси рак, — добавил мальчик. — Она все время кричит. Вот почему здесь мне нравится. Сам украл аккумулятор. Хотите «косяк», мистер?
— Нет, и тебе не советую. А ты хочешь получить два бакса, Стейси?
— Господи, конечно! — И тут же он недоверчиво глянул на Ричардса. — Ты не стал бы вылезать из колодца с двумя гребаными баксами. Врешь.
Ричардс достал новобакс, показал мальчику. Тот взирал на него с восторгом, граничащим с ужасом.
— Получишь еще один, если приведешь своего брата, — пообещал Ричардс и тут же добавил, правильно прочитав выражение лица мальчика: — Я дам его тебе так, что он не заметит. Приведи его одного.
— Нет смысла пытаться убить Бредли. Он заставит тебя насрать в башмак…
— И сожрать дерьмо. Я знаю. А теперь беги и приведи его. Подожди, пока он останется один.
— Три бакса.
— Нет.
— Послушай, парень, за три бакса я смогу купить Касси лекарство. И тогда она не будет так кричать.
У Ричардса внезапно перекосилось лицо, будто кто-то невидимый ударил его.
— Хорошо. Три.
— Новобаксы, — уточнил мальчик.
— Да, конечно, да. Приведи его. Если приведешь копов, не получишь ничего.
Мальчик остановился на пороге халупы.
— Ты что, совсем дурак? Я ненавижу этих сволочей больше всех. Даже дьявола.
Он ушел, семилетний мальчуган, держащий жизнь Ричардса в своих грязных, заскорузлых ручонках. Ричардс слишком устал, чтобы бояться. Он выключил свет, прислонился к стене и задремал.
…Минус 065, отсчет идет…
Дремота только начала переходить в глубокий сон, когда обостренные до предела чувства разбудили его. Он не понимал, где находится. Решил, что так и не вырвался из кошмара. Подумал, что огромный полицейский пес надвинулся на него — гигантское живое оружие семи футов ростом. С губ едва не сорвался крик, но злобное шипение Стейси поставило все на свои места.
— Если ты сломал мой гребаный свет, я…
На мальчика шикнули. Тряпка закрыла дверной проем, Ричардс включил свет. Рядом со Стейси стоял чернокожий. Лет восемнадцати, в мотоциклетной куртке, в его взгляде читалась ненависть, смешанная с любопытством.
Раздался щелчок, блеснуло выкидное лезвие ножа, который Бредли держал в руке.
— Если у тебя оружие, брось его.
— Оружия у меня нет.
— Я не верю этому вздо… — Тут у него округлились глаза. — Эй, да ты — тот парень с фри-ви. Ты поджег здание ИМКА на Хейнингтон-стрит. — Черное лицо располовинила белозубая улыбка. — Они сказали, ты поджарил пятерых копов. Значит, никак не меньше пятнадцати.
— Он вылез из канализационного колодца, — с важным видом заявил Стейси. — Я сразу понял, что он не дьявол. Я знал, что он паршивый хонки. Ты собираешься пришить его, Бредли?
— Заткнись и дай мужчинам поговорить. — Бредли подошел к Ричардсу, опустился на корточки, затем сел на ящик из-под апельсинов. Посмотрел на нож, который держал в руке, удивился, что все еще держит его, закрыл, убрал в карман.
— Тебя ищет весь город, — добавил он.
— Это точно.
— И куда ты теперь?
— Не знаю. Но мне надо выбраться из Бостона.
Бредли задумался.
— Сейчас ты пойдешь со мной и Стейси. К нам домой. Надо поговорить, а здесь нельзя. Слишком опасное место.
— Хорошо, — обреченно вымолвил Ричардс. — Мне без разницы.
— Пойдем дворами. Свиньи сегодня патрулируют улицы. Теперь я знаю почему.
Когда Бредли двинулся к двери, Стейси лягнул Ричардса. Тот ответил недоумевающим взглядом, потом все вспомнил. Сунул мальчишке три новобакса, которые тут же исчезли в кармане Стейси.
…Минус 064, отсчет идет…
Никогда Ричардс не видел таких древних старух. Под мышкой ее ситцевого платья зияла огромная прореха, и Ричардс видел, как при каждом движении в ней покачивалась старая, морщинистая грудь. Старуха готовила ужин из продуктов, купленных на новобаксы Ричардса. Желтые от никотина пальцы что-то резали, мяли, раскладывали. Ноги в розовых шлепанцах опухли от долгих лет стояния. Волосы словно завивали утюгом, причем рука сильно дрожала. Их собрала в пирамиду съехавшая набок сеточка. Лицо по прошествии стольких лет посерело (коричневое и черное выцвело), превратилось в сплошное море морщин, выпуклостей, впадин. Из беззубого рта свисала сигарета, клубы дыма поднимались над ее головой чередой синих шариков. Она сновала взад-вперед в крохотном треугольнике между разделочным столиком, плитой и столом. Между спущенными до колен хлопчатобумажными чулками и подолом платья бугрились варикозные вены.
Квартира пропахла духом давно почившей капусты.
В дальней спальне кричала, замолкала, вновь вскрикивала Касси. Бредли виноватым голосом сказал Ричардсу, что с этим придется мириться. Рак обоих легких, и метастазы уже начали распространяться в горло и живот. Девочке только исполнилось пять лет.
Стейси куда-то ушел.
Пока Бредли и Ричардс разговаривали, комнату начал заполнять сводящий с ума аромат тушащегося мяса, овощей, томатного соуса. Запах капусты отступал в дальние углы, и только тут Ричардс понял, что голоден как волк.
— Я могу сдать тебя, парень. Могу убить и забрать все твои деньги. А сдать тело. И получить еще тысячу баксов.
— Не думаю, что ты так поступишь, — ответил Ричардс. — Уверен, что не сделаешь этого.
— А вот почему ты это делаешь? — со злостью спросил Бредли. — Почему подыгрываешь им? От жадности?
— Мою маленькую дочь зовут Кэти. Ей только восемнадцать месяцев. У нее пневмония. Она тоже все время плачет.
Бредли молчал.
— Она может поправиться. Не то… что Касси. Пневмония — та же простуда. Но нужны лекарства и врач. Все стоит денег. Другого способа заработать их я не нашел.
— Все равно ты им подыгрываешь, — пробурчал Бредли, но уже без злости. — Благодаря тебе в половине седьмого они хватают за глотку полмира. В этом мире твоей девочке повезет не больше Касси.
— Я в это не верю.
— Тогда ты глупее меня. Однажды я отвез в больницу одного богатенького. Ему проткнули легкое. Так полиция преследовала меня три дня. Но ты еще глупее меня. — Он достал сигарету, закурил. — Может, ты и продержишься месяц. Миллиард долларов. Тебе придется заказывать целый гребаный поезд, чтобы перевезти их.
— Ради Господа, не ругайся, — подала голос старуха с другого конца комнаты, где она резала морковку.
Бредли и ухом не повел.
— Тогда тебя, твою жену и маленькую девочку ждет легкая жизнь. Два дня уже позади.
— Месяца не получится, — покачал головой Ричардс. — Игра нечестная. Ты видел два цилиндра, которые я дал Стейси перед тем, как он и твоя мать пошли за продуктами? Я должен отсылать их по почте каждый день до полуночи. — Он рассказал Бредли о видеосъемке, поделился своими подозрениями относительно того, что именно почта помогла Охотникам выследить его в Бостоне.
— Тут их можно провести.
— Как?
— Не важно. Потом. Как ты собираешься выбраться из Бостона? У тебя земля горит под ногами. Ты здорово их достал, взорвав ИМКА. Отправил на тот свет не одну свинью. Вечером тебя показывали по фри-ви. С наволочкой на голове. Ловко. Ма! — раздраженно крикнул он. — Когда ты закончишь со стряпней? Мы же умираем с голоду!
— Пусть дойдет. — Она закрыла крышкой булькающее ароматное варево и, шаркая ногами, ушла в спальню, посидеть с девочкой.
— Даже не знаю, — пожал плечами Ричардс. — Наверное, постараюсь добыть машину. Поддельные документы у меня есть, но воспользоваться ими я не рискну. Что-нибудь придумаю… надену черные очки… и выберусь из города. Отправлюсь в Вермонт, там попытаюсь перейти канадскую границу.
Бредли хмыкнул, поднялся, чтобы принести тарелки.
— Они уже перекрыли все дороги из Фасолевого Города.[72] Мужчина в черных очках только привлечет к себе повышенное внимание. Они сделают из тебя отбивную, прежде чем ты проедешь шесть миль.
— Тогда я не знаю, что мне делать. Если останусь здесь, они расправятся и с тобой как с соучастником.
Бредли расставил тарелки.
— Допустим, машину мы раздобудем. У тебя есть капуста. У меня — фамилия, не вызывающая подозрений. Один тип на Молочной улице продаст мне «уинт» за три сотни. Я попрошу одного из моих друзей отогнать машину в Манчестер. В Манчестере все тихо, поскольку они уверены, что обложили тебя в Бостоне. Ты будешь есть, ма?
— Да, во имя Господа. — Она приковыляла из спальни. — Твоя сестра заснула.
— Хорошо. — Бредли наполнил три тарелки, огляделся. — Где Стейси?
— Сказал, что пойдет в аптеку. — Ма тут же принялась за еду. — Сказал, что хочет купить лекарство.
— Если его загребут, я ему рога поотшибаю. — Бредли тяжело опустился на стул.
— Воровать ему не надо, — вставил Ричардс. — Деньги у него есть.
— А может, мы не нуждаемся в твоей благотворительности?
Ричардс рассмеялся, посолил мясо.
— Если б не он, меня бы, наверное, уже зарезали. Полагаю, он свои деньги заработал.
Бредли навис над тарелкой. Ели молча. Ричардс и Бредли дважды брали добавку, старуха — трижды. Когда они закурили, в замке заскрежетал ключ, и все замерли, пока не увидели входящего Стейси, испуганного, виноватого и возбужденного. В руке он держал бумажный пакет.
— Первоклассное снадобье, — заявил он, протягивая лекарство матери. — Старик Карри спросил, есть ли у меня два доллара и семьдесят пять центов за первоклассное снадобье, и я предложил ему насрать в башмак и сожрать свое дерьмо.
— Не ругайся, а не то я тебя выдеру, — бросила мать. — Обед на столе.
У мальчишки округлились глаза.
— Господи, да это же мясо!
— Нет, мы насрали кастрюлю, чтоб было погуще, — ответил Бредли.
Мальчишка вытаращился на старшего брата, понял, что тот шутит, хихикнул и уселся за стол.
— Аптекарь не побежит к копам? — спросил Ричардс.
— Карри? Нет. Не побежит, пока может на нас заработать. Он знает, что Касси без наркотиков не обойтись.
— А что насчет Манчестера?
— Значит, так. Вермонт не пойдет. Наших там мало. Копы крутые. Я попрошу того же Рича Голеона отогнать «уинт» в Манчестер и поставить в гараж-автомат. Потом отвезу туда тебя на другой машине. — Он вдавил окурок в пепельницу. — В багажнике. На местных дорогах они выставляют в кордоны одних пьянчужек. Мы поедем по четыреста девяносто пятой.
— Ты сильно рискуешь.
— Я повезу тебя не за так. Когда Касси умрет, мы устроим ей достойные похороны.
— Восславим Господа, — вставила старуха.
— И все-таки опасность велика.
— Если какая-нибудь свинья что-то брякнет Бредли, он заставит их насрать в башмак и сожрать собственное дерьмо. — Стейси вытер рот, с восторгом и обожанием глядя на старшего брата.
— Ты запачкал рубашку, Худышка, — щелкнул тот Стейси по лбу. — Никак не справишься с мясом? Кишка тонка, да?
— Если нас поймают, тебя посадят. И надолго, — предупредил Ричардс. — Кто позаботится о мальчишке?
— Если что-то случится, он позаботится о себе сам, — отрезал Бредли. — Он и ма. Он уже многое умеет. Так, Стейси?
Стейси энергично закивал.
— И знает, что я вышибу ему мозги, если он не сделает все как надо. Не правда ли, Стейси?
Очередной кивок.
— Кроме того, деньги нам не помешают. В семье больной человек. Так что хватит об этом. Кажется, я знаю, что надо делать.
Ричардс в молчании докурил сигарету, а Бредли пошел в спальню, чтобы дать Касси лекарство.
…Минус 063, отсчет идет…
Проснулся он еще в темноте, внутренний часовой механизм подсказал ему, что сейчас половина пятого. Девочка, Касси, кричала. Бредли встал, чтобы подойти к ней. Они втроем спали в маленькой грязной спальне, Стейси и Ричардс на полу. Ма легла с девочкой.
Под сопение крепко спящего Стейси Ричардс услышал, как Бредли вышел из комнаты. Звякнула ложечка о раковину. Крики девочки сменились стонами, смолкли. Ричардс чувствовал, что Бредли стоит на кухне, ожидая, пока восстановится тишина. Вернулся, сел, кровать заскрипела пружинами под его телом.
— Бредли?
— Что?
— Стейси сказал, что ей всего пять. Это правда?
— Да, — мрачно ответил Бредли.
— Как пятилетний ребенок может болеть раком легких? Я о таком не слышал. Лейкемия, возможно. Но не рак легких.
С кровати донесся невеселый смешок.
— Ты из Хардинга, да? Каков коэффициент загрязнения воздуха в Хардинге?
— Не знаю. Его больше не объявляют в прогнозе погоды. Не объявляют с… не знаю. Давно.
— В Бостоне не объявляют с две тысячи двадцатого года, — уточнил Бредли. — Боятся. У тебя нет носового фильтра, не так ли?
— Что ты несешь, — раздраженно бросил Ричардс. — Эта штука стоит две сотни баксов, даже на распродаже. Я не держал в руках две сотни весь прошлый год. А у тебя?
— Нет. — Бредли помолчал. — У Стейси есть. Я ему сделал. У ма, Рича Голеона и некоторых других тоже.
— Ты надо мной смеешься.
— Нет, парень. — Вновь пауза. Ричардс внезапно осознал, что Бредли и так сказал ему куда больше, чем хотел. И продолжил он с видимой неохотой: — Мы читаем книги. Фри-ви — для пустоголовых.
Ричардс согласно кивнул.
— Банда, понимаешь. Некоторые маются бездельем. У них вся радость — в субботу вечером избить какого-нибудь хонки. Но есть среди нас и такие, кто с двенадцати лет ходит в библиотеку.
— В Бостоне в библиотеку можно попасть без карточки?
— Нет. И карточку выдают только тем, у кого в семье гарантированный доход в пять тысяч баксов. Мы позаимствовали карточку у одного толстозадого говнюка. Ходим в библиотеку по очереди. У нас есть один костюм на всех, его надевает тот, кто идет. — Бредли помолчал. — Вздумаешь смеяться надо мной — прирежу.
— Я не смеюсь.
— Сначала мы читали только сексуальные книжки. Потом, когда Касси заболела, я заинтересовался загрязнением окружающей среды. Все книги о коэффициентах чистоты, уровнях смога и носовых фильтрах у них в спецхране. Мы изготовили ключ по восковому слепку. Парень, тебе известно, что в Токио с две тысячи двенадцатого года все обязаны вставлять в нос фильтры?
— Нет.
— Рич и Динк Моран изготовили счетчик загрязнения. Динк вырвал чертеж из книги, и они сварганили его из банок из-под кофе и деталей, которые скрутили с автомобилей. Он спрятан в надежном месте. Парень, ты знаешь, что в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году шкала загрязненности обрывалась на двадцати баллах? Понимаешь?
— Да.
— Когда загрязненность достигала двенадцати баллов, заводы и все загрязняющее воздух дерьмо останавливали до тех пор, пока не изменится погода. Этот федеральный закон действовал до восемьдесят седьмого года. Потом его отменил Обновленный конгресс. — Тень на кровати приподнялась на локте. — Готов спорить, среди твоих знакомых многие болеют астмой.
— Конечно, — согласился Ричардс. — У меня тоже астма, пусть и в легкой степени. Таким уж мы дышим воздухом. Господи, всем известно, что в жаркий облачный и безветренный день лучше оставаться дома…
— Температурная инверсия, — мрачно прокомментировал Бредли.
— И у многих астма, это так. В августе и сентябре воздух просто загустевает. Но рак легких…
— Ты говоришь не об астме, — оборвал его Бредли. — Ты говоришь об эмфиземе.
— Эмфиземе? — Ричардс попытался классифицировать это новое для него слово, но безуспешно.
— Все ткани в легких разбухают. Ты вдыхаешь, вдыхаешь, вдыхаешь, а воздуха все равно не хватает. Ты же знаешь, такое случается со многими?
Ричардс задумался. Действительно, Бредли прав. Многие от этого и умирали.
— Об этом стараются не говорить. — Бредли словно прочитал мысли Ричардса. — Нынче в погожий день загрязненность воздуха в Бостоне равняется двадцати баллам. Это равносильно тому, что ты в день выкуриваешь четыре пачки сигарет. А в плохие дни поднимается до сорока двух. Старики падают замертво прямо на улице. В свидетельстве о смерти пишут: астма. Но причина-то в воздухе, воздухе, воздухе. И они продолжают загрязнять его. Трубы дымят двадцать четыре часа в сутки. Большим боссам это нравится.
Эти двухсотдолларовые фильтры — полное дерьмо. Две пластинки сетки, а между ними клочок ментоловой ваты. И все. Хорошие фильтры делает только «Дженерал атомикс». Но позволить их себе могут только жирные коты. А нам они дают фри-ви, чтобы мы поменьше болтались на улице и спокойно умирали, не выходя из дому. Как тебе это понравится? Самый дешевый носовой фильтр «Джи-Эй» стоит шесть тысяч новобаксов. Мы сделали такой для Стейси, уложившись в десять. Чертежи и описание взяли из книги. Преобразователь вытащили из слухового аппарата, цена которому семь баксов. Что скажешь?
Ричардс молчал. Что он мог сказать?
— Когда Касси умрет, ты думаешь, они напишут «рак легких» в свидетельстве о смерти? Черта с два. Они напишут «астма». Чтобы никого не пугать. Кто-то может украсть библиотечную карточку и узнать, что с две тысячи пятнадцатого года смертность от рака возросла на семьсот процентов.
— Это правда? Ты не преувеличиваешь?
— Я прочитал об этом в книге. Парень, они нас убивают. Фри-ви нас убивает. Все равно что иллюзионист заставляет тебя смотреть, как булочки вываливаются из блузы его ассистентки, чтобы ты не видел, как он перекладывает кролика из кармана штанов в шляпу. — Бредли вздохнул. — Иногда я думаю, что могу покончить с этим ужасом, выступив по фри-ви. Десяти минут хватит, чтобы все сказать. У каждого мог бы быть носовой фильтр, если бы Сеть хотела, чтобы они у нас были.
— И я им помогаю, — простонал Ричардс.
— Это не твоя вина. Ты должен бежать.
Перед мысленным взором Ричардса возникло лицо Киллияна, потом Артура М. Бурнса. Ему хотелось наброситься на них с кулаками. А еще лучше — вырвать из ноздрей фильтры и пинками выгнать их на улицу.
— Люди злы, — продолжал Бредли. — Они злятся на хонки уже тридцать лет. Им нужен лишь повод. Повод… один повод…
Ричардс провалился в сон.
…Минус 062, отсчет идет…
Ричардс провел в доме весь день, пока Бредли покупал машину и договаривался с другим членом банды о том, чтобы перегнать ее в Манчестер.
Бредли и Стейси вернулись к шести часам, и Бредли включил фри-ви.
— Все улажено, дружище. Отбываем сегодня.
— Прямо сейчас?
Бредли усмехнулся:
— Разве ты не хочешь посмотреть на себя?
Ричардс понял, что хочет, и тут же на экране вспыхнула заставка «Бегущего человека».
Бобби Томпсон смотрел прямо в объектив, яркое пятно на черном фоне.
— Будьте бдительны. Вот волк, который рыщет среди вас!
И экран заполнило лицо Ричардса. Мгновение спустя оно исчезло, уступив место другому Ричардсу, в обличье Джона Гриффена Спрингера.
Вновь возникла физиономия Томпсона, очень серьезная.
— Прежде всего я обращаюсь к жителям Бостона. Вчера днем пятеро полицейских погибли, нашли страшную, мучительную смерть в пламени пожара, вспыхнувшего в подвале здания бостонского отделения ИМКА. Этот умный, безжалостный волк заманил их в ловушку. В каком образе предстанет он перед вами сегодня? Где он этим вечером? Посмотрите! Посмотрите на него!
Включилась первая видеокассета из отснятых этим утром. Стейси бросил их в почтовый ящик на авеню Содружества в другом конце города. Съемку они провели в дальней спальне, закрыв тряпками окно и всю мебель. Камеру держала ма.
— Все, кто видит меня, — медленно заговорил Ричардс. — Не техники, не обитатели пентхаусов, таким ублюдкам, как вы, мне сказать нечего. Я обращаюсь к жителям домов Развития, гетто, трущоб. Тем, кто сбивается в мотоциклетные банды. Тем, кто давно без работы и не имеет ни единого шанса ее получить. Подросткам, брошенным за решетку за наркотики, которых они не держали в руках, и преступления, которых они не совершали, только потому, что Сеть не хочет, чтобы вы собирались вместе и говорили друг с другом. Я хочу рассказать вам всем о чудовищном заговоре, который лишает вас самой возможности ды…
Что-то захрюкало, запищало, забулькало. А потом звук пропал вовсе. Губы Ричардса шевелились, но с них не срывалось ни звука.
— Похоже, дефект записи. — Бобби Томпсон взял инициативу на себя. — Да и нет нам нужды выслушивать галиматью, что несет этот убийца. Мы и так прекрасно знаем, с кем имеем дело, не так ли?
— Да! — взревела аудитория.
— Что вы сделаете, если увидите его на своей улице?
— СДАДИМ!
— А что делать нам, когда мы его найдем?
— УБИТЬ ЕГО!
Ричардс грохнул кулаком о подлокотник кресла.
— Мерзавцы.
— А ты думал, они позволят тебе высказаться в эфире? — насмешливо спросил Бредли. — Как бы не так. Я удивлен, что тебя оборвали не с первого слова.
— Я этого не ожидал.
— Оно и видно.
За первой кассетой последовала вторая. На ней Ричардс советовал людям идти в библиотеки, требовать доступа к книгам, узнавать правду. Он зачитал список книг о загрязнении воздуха и воды, который дал ему Бредли.
Изображение Ричардса открывало рот.
— Как я вас всех ненавижу. — Губы произносили совсем другие слова, но кто из двухсот миллионов зрителей, прилипших к экранам, мог это заметить. — К черту копов! К черту Корпорацию Игр! Я убью каждого копа, кто попадется мне на пути. Я… — Ричардсу хотелось заткнуть уши и выбежать из комнаты. Он не мог сказать, то ли кто-то имитировал его голос, то ли манипуляциями с записью они сумели использовать произнесенные им слова.
Кассета закончилась, на одной половине экрана возникло лицо Томпсона, на второй — фотоснимок Ричардса.
— Остерегайтесь этого человека, — воззвал Томпсон. — Человека, который убивает. Человека, который хочет собрать армию головорезов и вывести ее на ваши улицы, чтобы насиловать, жечь, крушить. Этот человек способен на ложь, обман, убийство. Он это уже доказал.
— Бенджамин Ричардс. — В голосе звучала холодная обличающая ярость ветхозаветного пророка. — Ты нас смотришь? Если да, то знай, что тебе заплачены твои кровавые деньги. По сто долларов за каждый час, теперь их уже пятьдесят четыре, проведенных тобой на свободе. И пятьсот долларов сверху. По сто за каждого из этих пяти человек.
На экране появились пять молодых, жизнерадостных лиц. Должно быть, из выпускного альбома Полицейской академии. Все с надеждой смотрели в будущее. За кадром одинокая труба заиграла траурный марш.
— И их… — голос Томпсона дрогнул, переполненный эмоциями, — …и их семьи.
Жены — все как одна улыбающиеся. Дети. Много детей. Ричардс, растоптанный, подавленный, опустил голову, прижал ладонь ко рту.
И тут же крепкая рука Бредли сжала ему плечо.
— Нет, нет. Это все подстроено. Надувательство, ничего больше. Ты уничтожил сволочей, у которых руки по локоть…
— Замолчи, — прохрипел Ричардс. — Замолчи. Пожалуйста, замолчи.
— Пятьсот долларов. — Голос Томпсона исходил ненавистью и презрением, глаза горели жаждой мести. — Пять полицейских, пять жен, девятнадцать детей. Выходит по семнадцать долларов и двадцать пять центов на каждого убитого или лишившегося близкого человека, на каждое разбитое сердце. Да, дешево ты работаешь, Бен Ричардс. Даже Иуда получил тридцать сребреников, ты же не требуешь и этого. И может быть, в этот самый момент не одна мать говорит своему ребенку, что папы нет дома, потому что страшный, алчный человек с оружием…
— Убийца! — всхлипнула женщина. — Грязный убийца! Бог тебя покарает!
— Покарает! — ревом откликнулась аудитория.
— Остерегайтесь этого человека! — повторил Бобби Томпсон. — Ему заплачены кровавые деньги, но тот, кто поднял меч, от меча и погибнет! Все как один встанем против Бена Ричардса!
Ненависть буквально выплеснулась с экрана. Нет, они не будут сдавать его властям. Они сами разорвут его на куски, как только увидят.
Бредли выключил фри-ви, повернулся к Ричардсу:
— Вот с кем ты имеешь дело, парень. Что скажешь?
— Может, я их всех перебью. — Ричардс говорил сам с собой. — Может, перед смертью мне удастся подняться на девяностый этаж и убить подонков, которые все это придумали? Просто взять и убить.
— Хватит говорить об этом! — взвизгнул Стейси. — Прекратите об этом говорить!
В соседней комнате спала умирающая, накачанная наркотиками Касси.
…Минус 061, отсчет идет…
Бредли не решился просверлить дырки в днище багажника, поэтому Ричардсу пришлось свернуться в клубок и прильнуть ртом к замочной скважине. Бредли также снял внутреннюю изоляцию по периметру крышки, чтобы увеличить приток воздуха.
Машина рывком приподнялась, и он ударился головой о крышку. Бредли предупредил, что ехать им часа полтора, с двумя, а то и больше остановками на полицейских постах. Прежде чем захлопнуть крышку, он дал Ричардсу большой револьвер.
— Они полностью досматривают каждый десятый или двенадцатый автомобиль. Открывают багажник и все такое. Одиннадцать к одному — шансы неплохие. Если уж не повезет, захватишь с собой пару-тройку свиней.
Машина понеслась над изрытыми колдобинами улицами города. Однажды до Ричардса донесся чей-то крик, а в борт ударился кусок асфальта. Вскоре по звукам снаружи он понял, что машин заметно прибавилось. Как и остановок на светофорах.
Ричардс лежал, сжимая револьвер в правой руке, и думал о том, что Бредли выглядел совсем другим в единственном на всю банду костюме. Двубортном, сером (от такого не отказался бы и банкир). В комплекте с бордовым галстуком и маленькой золотой заколкой с эмблемой НАСПЦН.[73] В мгновение ока Бредли из бандита (беременным следует держаться подальше — некоторые из нас закусывают исключительно неродившимися младенцами) превратился в уверенного в себе чернокожего бизнесмена, точно знающего, кто есть кто.
— Ты хорошо выглядишь, — восхищенно прокомментировал Ричардс. — Я просто не верю своим глазам.
— Восславим Господа, — вставила ма.
— Я подумал, что перемена тебе понравится, мой добрый друг, — с достоинством изрек Бредли. — Я окружной менеджер «Рейгон кемикелз». В этом округе бизнес у нас процветает. Бостон — прекрасный город. И люди здесь такие веселые, общительные.
Стейси захохотал.
— А тебе лучше заткнуться, ниггер. Или ты у меня насрешь в башмак и съешь свое дерьмо.
— У тебя такой хороший костюм, Бредли. — Стейси продолжал смеяться, нисколько не испугавшись. — В нем ты настоящий хонки.
Машина повернула направо, по спирали пошла вниз. Ричардс понял, что сейчас они выедут на шоссе. Ноги начала сводить судорога.
Одиннадцать к одному — шансы неплохие.
Машина набрала скорость и высоту, затем резко затормозила, опустилась на землю. Мерзкий механический голос повторял снова и снова: «сверните на обочину… приготовьте водительское удостоверение и регистрационный талон… сверните на обочину… приготовьте…»
Уже. Началось.
У тебя земля горит под ногами, парень.
А если они будут проверять багажник каждого восьмого автомобиля? Каждого шестого? Каждого?
Пневмокар остановился. Глаза Ричардса метались в орбитах, словно кролики в клетке. Он еще сильнее сжал рукоятку револьвера.
…Минус 060, отсчет идет…
— Выйдите из кабины, сэр. — Скучающий властный голос. — Пожалуйста, ваши удостоверение и талон.
Дверца открылась и захлопнулась. Двигатель мягко гудел, удерживая машину в дюйме над асфальтом.
— …окружной менеджер «Рейгон кемикелз»…
Бредли отлично играл свою роль. Святой Боже, а если у него нет документов, подтверждающих его легенду? Да и существовала ли эта самая «Рейгон кемикелз»?
Открылась задняя дверца, кто-то начал похлопывать рукой по заднему сиденью. У Ричардса создалось впечатление, что коп (а может, правительственный гвардеец) вот-вот заберется к нему в багажник.
Дверца захлопнулась. Шаги двинулись к багажнику. Ричардс облизал губы, приподнял револьвер. Перед его мысленным взором возникли ангельские лица убиенных копов. Интересно, подумал он, успеет ли коп изрешетить его из автомата, когда откинется крышка багажника? Бросится ли бежать Бредли? От волнения он едва не надул в штаны. Такое последний раз случилось с ним в детстве, когда его защекотал младший брат и мочевой пузырь дал течь. Вот и сейчас он едва сдерживался. Если крышка откроется, он успеет пустить копу пулю в лоб, размажет его мозги по асфальту. Осиротит еще несколько детей. И хорошо. Так и надо. Иисус любит меня, я это знаю, об этом твердит мне мой мочевой пузырь. Господи Иисусе, что он делает? Вырывает с мясом заднее сиденье? Шейла, я так люблю тебя. На сколько хватит тебе шести тысяч? На год, если тебя не убьют за эти деньги. А потом снова на улицу, на угол, вертеть бедрами. Эй, мистер, я делаю и минет, не волнуйтесь, я чистенькая, могу научить…
Рука небрежно хлопнула по багажнику, и Ричардс едва подавил крик. Засвербило в носу. Вспомнился урок биологии в средней школе. Он сидел на задней парте и выцарапывал на ней инициалы, свои и Шейлы. Чихание вызывается непроизвольным сокращением носовых мышц. Этот чих может стоить голо…
— Что в багажнике, мистер?
Голос Бредли, уверенный, с нотками скуки.
— Запасной диффузор, который немного барахлит. Ключ у меня на кольце. Сейчас принесу.
— Если бы он мне потребовался, я бы сказал.
Открылась вторая задняя дверца, захлопнулась.
— Проезжайте.
— Смотрите в оба. Желаю вам взять его.
— Проезжайте, мистер. Не задерживайте.
Диффузоры засвистали. Пневмокар приподнялся, скорость возросла. Вновь упала, должно быть, другой коп хотел их остановить, но передумал. Ричардс перевел дух. Чихать ему уже расхотелось.
…Минус 059, отсчет идет…
На дорогу ушло больше полутора часов, и их останавливали еще дважды. Один раз просто проверили документы. Второй коп с гнусавым голосом долго убеждал Бредли в том, что проклятые комми-байкеры помогают Ричардсу и скорее всего второму тоже. Лафлин еще никого не убил, но ходили слухи, что он изнасиловал женщину в Топике.[74]
Потом он слышал лишь монотонный посвист ветра и терпел боль затекших мышц. Заснуть Ричардс не смог, но утомленный мозг погрузился в полудрему. Слава Богу, в выхлопе пневмокаров не было окиси азота.
После последней проверки прошло никак не меньше столетия, когда машина сбросила скорость и свернула на спиральный съезд. Ричардс разлепил веки, к горлу подкатила тошнота. Впервые в жизни его укачало.
Потом пошли бесконечные повороты, спуски и подъемы: Ричардс догадался, что они пробираются через транспортную развилку. Еще пять минут, и по характеру шумов Ричардс понял, что они снова в городе. В который уж раз попытался изменить положение тела, но вновь у него ничего не вышло. Он сдался, смиренно ожидая завершения путешествия. Правая рука, оказавшаяся под телом, уже с час как окончательно онемела. Теперь она напоминала деревяшку. На прикосновения просто не реагировала.
Правый поворот, движение по прямой, опять поворот, крутой спуск. По изменению отзвука выхлопных струй Ричардс понял, что они в помещении. Добрались-таки до гаража.
С губ сорвался вздох облегчения.
— Квитанция имеется, приятель? — спросил незнакомый голос.
— Держи.
— Пандус номер пять.
— Хорошо.
Они повернули направо, поднялись по пандусу, постояли, вновь повернули направо, потом налево. Бредли перевел двигатель на холостые обороты, а когда пневмокар завис над самым полом, совсем выключил его. Конец пути.
Короткие мгновения тишины, открылась и закрылась дверца, шаги прошествовали к багажнику, световая точка перед глазами Ричардса исчезла: ключ вошел в замочную скважину.
— Ты здесь, Бенни?
— Нет, — прохрипел он. — Они забрали меня на границе штата. Поднимай эту чертову крышку.
— Одну секунду. Сейчас здесь никого нет. Твоя машина припаркована рядом. Справа от нас. Ты сможешь вылезти быстро?
— Не знаю.
— Постарайся. Поехали!
Крышка откинулась, в гараже стоял полумрак. Ричардс приподнялся на левой руке, перекинул через край одну ногу и застыл. Затекшее тело кричало от боли. Бредли подхватил его и чуть ли не волоком дотащил до видавшего виды зеленого «уинта». Распахнул водительскую дверцу, усадил Ричардса за руль, захлопнул дверцу. Мгновением позже плюхнулся на пассажирское сиденье.
— Господи, — выдохнул он. — Мы здесь, парень. Мы здесь.
— Да уж, — эхом отозвался Ричардс. — К тому же еще и живые.
Они покурили, в сумраке гаража красными огоньками светились кончики сигарет. Какое-то время оба молчали.
…Минус 058, отсчет идет…
— Нас едва не сцапали на первом контрольном пункте, — говорил Бредли, пока Ричардс растирал правую руку. — Этот коп хотел открыть багажник. Хотел. — Ричардс промолчал. — Как самочувствие?
— Получше. Достань бумажник. У меня рука не сгибается.
Бредли отмахнулся:
— Успеется. Сначала послушай, что мы с Ричем придумали.
Ричардс прикурил вторую сигарету от окурка первой. Нервное напряжение постепенно спадало.
— Мы сняли для тебя номер в отеле на Уинтроп-стрит. Называется он «Уинтроп-хаус». Звучит внушительно. На самом деле крысиная нора. На имя Огдена Грасснера. Запомнишь?
— Конечно. Меня узнают в первую же секунду.
Бредли перегнулся через спинку, достал с заднего сиденья коробку, положил Ричардсу на колени. Длинную, коричневую, перевязанную бечевкой. В таких коробках, подумал Ричардс, носят взятые напрокат платья для выпускного вечера. Он вопросительно взглянул на Бредли.
— Открой.
Ричардс не заставил просить себя дважды. Очки с толстыми затемненными стеклами лежали поверх темного материала. Ричардс положил очки на приборный щиток, достал из коробки… сутану священника. Под ней оказались четки, Библия и пурпурная накидка.
— Священник?
— Совершенно верно. Переоденешься прямо здесь. Я тебе помогу. Трость на заднем сиденье. Ты не слепой, а слабовидящий. Натыкаешься на то, что попадается на пути. В Манчестер ты прибыл на совещание Совета церквей, посвященное борьбе с наркотиками. Понял?
— Да. — Пальцы Ричардса поглаживали пуговицы рубашки. — Слушай, а брюки под этой дерюгой носят?
Бредли расхохотался.
…Минус 057, отсчет идет…
Бредли говорил быстро. Он вновь сидел за рулем, Ричардс — на пассажирском сиденье.
— В твоем чемодане коробка с почтовыми наклейками. Чемодан в багажнике. На наклейках написано: «Через пять дней вернуть в „Брикхилл мануфакчуринг компани“, Манчестер, Нью-Хэмпшир». Изготовили их Рич и еще один парень. В штаб-квартире «Бильярдистов» на Бойлстон-стрит. Каждый день ты будешь посылать мне две кассеты в коробке с такой наклейкой, а я — отправлять их Корпорации Игр. Пользуйся услугами экспресс-почты. Они до этого не додумаются.
Машина плавно остановилась у тротуара перед «Уинтроп-хаус».
— «Уинт» я верну в гараж. Не пытайся уехать из Манчестера в таком облачении. Ты должен превратиться в хамелеона, приятель.
— Как долго я могу здесь пробыть? — спросил Ричардс. Я полностью у него в руках, подумал он. Но, с другой стороны, что он мог сделать в одиночку? Да и сил почти не осталось, ни физических, ни моральных.
— Номер забронирован на неделю. Возможно, столько ты тут и пробудешь. Возможно — нет. Действуй по обстановке. В чемодане найдешь имя и адрес. Парень из Портленда, штат Мэн. Там тебя спрячут на день-другой. Это обойдется тебе недешево, но ты будешь в безопасности. Мне надо ехать, парень. Стоянка не больше пяти минут. Пора расплачиваться.
— Сколько? — спросил Ричардс.
— Шесть сотен.
— Что ты несешь? Этим даже не покроешь расходы.
— Покроешь. Да еще останется несколько баксов на семейный обед.
— Возьми тысячу.
— Бабки тебе еще понадобятся, приятель. Будь уверен.
Ричардс в растерянности посмотрел на него:
— Господи, Бредли…
— Остальное пришлешь, если прорвешься. Скажем, миллион. Чтобы мы зажили припеваючи.
— Ты думаешь, прорвусь?
Бредли улыбнулся, грустно, печально, и промолчал.
— Тогда почему? — прямо спросил Ричардс. — Почему ты столько для меня делаешь? Ты меня прячешь, это я могу понять. Сам поступил бы так же. Но ведь ты привлекаешь и своих друзей.
— Они не возражают. Расклад им известен.
— Какой расклад?
— Один — за всех, все — за одного. Вот какой. Если мы не будем помогать своим, они нас сделают. Нет нужды ждать, что воздух когда-нибудь станет чище. Проще сразу провести трубу от газовой печки в комнату, включить фри-ви и расслабиться.
— Кто-нибудь тебя убьет, — предупредил Ричардс. — Кто-нибудь донесет на тебя, и в каком-нибудь подвале тебе выпустят кишки. Или Стейси. Или ма.
Глаза Бредли угрожающе блеснули.
— Плохой день придет. Плохой день для этих подонков, у кого брюхо набито ростбифом. Я увижу, как луна окрасится для них кровью. А на улицах скажут свое слово винтовки и факелы. Придет мессия, который поведет нас за собой.
Об этом говорят уже две тысячи лет.
Зажужжал зуммер: пять минут, отведенные на стоянку, истекли. Ричардс взялся за ручку дверцы.
— Спасибо тебе. Не знаю, как сказать по-другому…
— Иди, пока я не заработал штраф. — Сильная рука ухватила обтянутое сутаной плечо. — А когда они доберутся до тебя, забери нескольких с собой.
Ричардс открыл заднюю дверцу, достал чемодан. Бредли без слов протянул ему коричневую трость.
Машина тронулась с места и плавно влилась в транспортный поток. Ричардс постоял, провожая ее взглядом, как он надеялся, взглядом близоруким. Задние огни блеснули на углу и скрылись из виду. Бредли покатил в гараж, чтобы поменять машины и вернуться в Бостон.
Чувство облегчения охватило Ричардса: он понял, что счастлив за Бредли. Как он, должно быть, рад, наконец-то отделавшись от меня!
Ричардс не преминул споткнуться о первую ступеньку лестницы, ведущей к парадной двери «Уинтроп-хаус», и швейцар поспешил к нему на помощь.
…Минус 056, отсчет идет…
Прошло два дня.
Ричардс хорошо играл свою роль — от этого зависела его жизнь. Обед заказывал в номер. В семь утра читал Библию в вестибюле, потом отправлялся на «совещание». Работники отеля относились к нему вежливо, но пренебрежительно. Другого полуслепой, натыкающийся на все священник (пусть и оплачивающий счета) в век частично легализованного права на убийство, бактериологической войны в Египте и Южной Африке и закона об абортах штата Невада, требующего убивать и мать, и не заслуживал. Собственно, и Папа Римский, девяноста шести лет от роду, со своими эдиктами, касающимися текущих событий, просился на юмористические страницы, а не в информационный раздел.
«Совещался» Ричардс в арендованной им библиотечной кабинке, где, заперев дверь, читал о загрязнении окружающей среды. После 2002 года информации поступало очень мало, а та, что поступала, никак не соотносилась с написанным ранее. Государство, как обычно, достаточно эффективно проводило политику двойного стандарта: одно — для широкой общественности, другое — для узкого круга.
В полдень он шел в кафетерий неподалеку от отеля, натыкаясь на прохожих и всякий раз извиняясь. Некоторые говорили ему, что ничего страшного не произошло, святой отец. Другие просто ругались и шли дальше.
Вторую половину дня он оставался в номере, обедал, наблюдая на экране фри-ви «Бегущего человека». Дважды по утрам он отправлял по две видеокассеты. Судя по всему, они доходили до бостонского адресата, а потом переправлялись в Хардинг.
Продюсеры программы нашли новый способ заглушить протесты Ричардса против загрязнения воздуха, земли, воды (теперь он не говорил ни о чем другом, надеясь донести свои слова до тех, кто умеет читать по губам): зрители заглушали его голос воплями, криками, ругательствами, проклятиями. Рев зрителей многократно усиливался динамиками, приводя аудиторию в полное неистовство.
Вечерами Ричардс долго размышлял, отмечая для себя, что за эти пять дней он сильно изменился, причем помимо своей воли. Заслуга в этом принадлежала Бредли — Бредли и маленькой девочке. Теперь он был не сам по себе, одиночка, обреченный на смерть, борющийся за благополучие своей семьи. Теперь он стал одним из многих, всех тех, кому нес смерть каждый вдох. В их число входили и Шейла, и Кэти.
Он никогда не считал себя общественным деятелем. Борьбу за что бы то ни было воспринимал с презрением и отвращением. Этим могли заниматься сосунки и люди, у которых избыток свободного времени и денег, вроде колледжских юнцов с их яркими значками и неороковыми группами.
Отец Ричардса растворился в ночи, когда мальчику только исполнилось пять лет. Поэтому об отце у него остались лишь отрывочные воспоминания. Ненависти к отцу он не испытывал. Он понимал, что, оказываясь перед выбором: честь или ответственность, — мужчина практически всегда выбирает честь, если ответственность не позволяет ему оставаться мужчиной. Мужчина не может слоняться по дому и наблюдать, как жена своим телом зарабатывает ему на пропитание. Если мужчина превращается в сутенера собственной жены, полагал Ричардс, ему лучше выпрыгнуть из окна верхнего этажа.
С пяти до шестнадцати лет он не жил, а боролся за существование, он и его брат Тодд. Их мать умерла от сифилиса, когда ему было десять, а Тодду — семь. Тодд погиб пятью годами позже: у пневмогрузовика, стоявшего на подъеме, сорвался ручной тормоз, и он наехал на стоявшего у кузова Тодда. И мать, и сына отправили в муниципальный крематорий. Мальчишки называли его Зольной фабрикой. Они знали, что в большинстве своем тоже превратятся в жирный дым, постоянно извергаемый высокой трубой. В шестнадцать Ричардс остался один, после занятий в школе шел на завод, на полную восьмичасовую смену. Работал он на износ, и при этом его не оставляла паническая мысль — во всем мире у него никого нет. Иной раз он просыпался в три часа ночи в крошечной однокомнатной квартирке, пропахшей тухлой капустой, мокрый от пота, ужас проникал в самые дальние уголки его сознания: он один-одинешенек.
Вот так он женился, и Шейла провела первый год в гордом молчании, пока их друзья (и враги Ричардса — их он приобрел, отказываясь участвовать в погромах и присоединиться к местной банде) ждали появления их первенца. Ребенок не родился, и интерес к ним угас. Их оставили жить в квартале, отведенном в Ко-Оп-Сити для молодоженов. Немногих друзей и знакомых пускали только до входной двери подъезда. Ричардс не возражал, его это вполне устраивало. Он брался за любую сверхурочную работу. Платили плохо, перспектив на продвижение по службе не было никаких, инфляция нарастала, но они любили друг друга. И чувство это с годами не угасало. Ричардс накопил громадные запасы любви и дарил их женщине, на которой остановил свой выбор. За одиннадцать лет совместной жизни они ни разу серьезно не повздорили.
Работу он бросил в 2018 году, потому что шансы иметь детей уменьшались с каждой сменой, проведенной за «дырявыми» устаревшими свинцовыми щитами «Джи-Эй». Возможно, он сумел бы найти себе другую работу, если бы солгал, отвечая на вопрос бригадира: «Чего ты уходишь?» Но Ричардс высказал ему все, что думал о «Джи-Эй», предложив бригадиру взять эти самые щиты и засунуть их себе в задницу. Дело кончилось дракой. Бригадир был крепким парнем, но тут заголосил, как баба.
Так он получил черную метку. Он опасен. Держитесь от него подальше. Если уж вам нужен работник, возьмите его на неделю, а потом гоните вон. «Джи-Эй» зачислила Ричардса в красные.
Следующие пять лет он по большей части разгружал и загружал газеты, но работу удавалось найти все реже. А вскоре и этот денежный ручеек совсем пересох. Фри-ви убило печатное слово. Ричардс топтал ногами мостовую. Ричардса гнали дальше. Время от времени Ричардс находил работу на час-другой.
Важнейшие события последних десяти лет прошли мимо него незамеченными. Он ничего не знал о Резне домохозяек в 2024-м, пока жена не сказала ему об этом три недели спустя: двести полицейских, вооруженных автоматами и электрошоковыми дубинками, набросились на колонну женщин, идущих к Юго-Западному продовольственному распределителю. Шестьдесят женщин погибли. Он вроде бы слышал о нервно-паралитическом газе, использованном на Ближнем Востоке. Его это не касалось. Протесты не помогали. Насилие ничего не давало. Мир такой, какой он есть, и Ричардс плыл по течению, ни о чем не прося, желая найти только одно — работу. Чего ему только не приходилось делать. Он счищал мерзкую слизь с подводной части волнорезов, выгребал грязь из отстойных канав, тогда как другие слонялись по улицам в полной уверенности, что ищут работу.
Шевелись, слизняк. Проваливай. Нет работы. Проваливай. Надевай свои грязные башмаки, чего расселся. Сейчас расшибу твою дурацкую голову. Шевелись.
Однако и самую грязную работу становилось найти все труднее. Как-то вечером, когда Ричардс возвращался домой после бесплодного дня, его остановил богатый мужчина в шелковом комбинезоне, изрядно выпивший. Он предложил Ричардсу десять новодолларов, если он, Ричардс, спустит штаны. Мужчине хотелось посмотреть, действительно ли у уличных бродяг хозяйство длиной в фут. Ричардс сшиб его с ног ударом кулака и убежал.
И вот тогда-то, через девять лет усилий, Шейла зачала. Он же работал чернорабочим на атомном предприятии, говорили соседи. Можете вы поверить, что мужчина, проработавший шесть лет в зоне повышенной радиации, может обрюхатить женщину?
— Если кто и родится, так урод, — говорили соседи. С двумя головами и без глаз. Радиация, радиация, твои дети будут уродами…
Но родилась Кэти. Кругленькая, хорошенькая, крикливая. Повитуха, живущая в этом же квартале, приняла роды, получив пятьдесят центов и четыре банки фасоли.
И теперь, впервые после смерти брата, Ричардс почувствовал себя человеком. На него уже ничто не давило (даже Охотники), он расправил плечи.
Как же он ненавидел Корпорацию Игр, опутавшую весь мир сетью коммуникаций. Как же он ненавидел жирных котов с фильтрами в носу, проводящих вечера с куколками в шелковом белье. Пусть упадет нож гильотины. Раз, другой, третий… И все-таки он не находил способа добраться до них. Они возвышались над остальными, словно Геймс-билдинг.
Он думал об этом, одинокий, преследуемый, думал, не подозревая о том, что при этих мыслях его губы расходились в волчьем оскале, страшном оскале, способном взрывать мостовую и рушить дома. Тот же оскал увидел на его лице богатый мужчина, которого он давным-давно сшиб с ног ударом кулака и убежал, не обчистив его карманы.
…Минус 055, отсчет идет…
До половины седьмого понедельник ничуть не отличался от воскресенья: для работающих один день походил на другой как две капли воды.
Отец Огден Грасснер получил на обед мясной рулет (кухня отеля очень нравилась Ричардсу, привыкшему к сырым гамбургерам и белковым пилюлям. Другой мог бы найти стряпню местного повара несъедобной), бутылку вина «Тандерберд» и уселся смотреть «Бегущего человека». Первый кусок, с Ричардсом, прошел так же, как и два предыдущих. Звук с кассет заглушили вопли аудитории. Бобби Томпсон коротко подвел итог. В Бостоне идут повальные обыски. Укрывающих беглеца ждет смерть. Ричардс невесело улыбнулся, когда физиономия Томпсона сменилась рекламным роликом. Можно сказать, даже забавно. Он готов смотреть эту передачу, если только они не будут показывать лица погибших копов.
Вторая часть программы прошла по иному сценарию. Бобби Томпсон обворожительно улыбнулся.
— Теперь, когда мы посмотрели последние видеокассеты, присланные нам чудовищем, которое живет среди нас под именем Бен Ричардс, я с удовольствием сообщаю вам хорошие новости…
Они поймали Лафлина.
Его засекли в Топике в пятницу, но интенсивный поиск в субботу и воскресенье не принес результатов. Ричардс предположил, что Лафлин, как и он, проскользнул через кордоны. Но в понедельник Лафлина углядели двое детей. Он прятался в сторожке департамента автострад со сломанной правой рукой.
Дети, Бобби и Мэри Коулс, лыбились в камеру. У Бобби недоставало переднего зуба. Жаль, что ему выбили не все, мрачно подумал Ричардс.
Томпсон громогласно объявил, что Бобби и Мэри, «лучшие горожане Топики», завтра примут участие в программе «Бегущий человек». Хиззонер, губернатор Канзаса, намеревался лично вручить им Сертификаты достоинства, пожизненные карточки на ежедневную порцию овсянки «Веселая улыбка» и чеки на тысячу новодолларов. Известие вызвало бурю радости.
Затем показали изрешеченное пулями тело Лафлина, когда его вытаскивали из сторожки. Автоматные очереди не оставили на нем живого места. Зрители визжали, орали, стучали ногами.
Ричардс отвернулся, его мутило. Невидимые пальцы сдавили виски.
Издалека доносились слова. Тело выставили на всеобщее обозрение в здании законодательного собрания Канзаса. Туда уже выстроились очереди добропорядочных граждан. Полицейский, принимавший участие в ликвидации Лафлина, сказал корреспонденту, что особого сопротивления тот не оказал.
Считай, что тебе повезло, мысленно бросил копу Ричардс, вспоминая Лафлина, его неприятный голос, презрительный взгляд.
Собрат по несчастью.
Теперь в большом шоу остался один солист. И звали его Бен Ричардс. Есть рулет расхотелось.
…Минус 054, отсчет идет…
В эту ночь ему приснился жуткий кошмар, чего раньше не случалось. Прежний Бен Ричардс снов не видел.
Более того, в действе, которое ему снилось, сам он никакого участия не принимал. Смотрел на все со стороны, невидимый для остальных.
Он видел комнату неопределенного размера, стены ее прятались в темноте. Где-то капала вода. У Ричардса создалось ощущение, что происходит все под землей.
В центре на деревянном кресле сидел Бредли. Руки накрепко привязаны кожаными ремнями к подлокотникам, ноги — к передним ножкам. Голову ему обрили наголо, как заключенному. Окружали его люди в черных капюшонах. Охотники, в ужасе подумал Ричардс. Господи, это же Охотники.
— Я не тот, кого вы ищете, — сказал Бредли.
— Тот, маленький братец, — возразил один из мужчин в капюшонах и вогнал иглу в щеку Бредли.
Бредли закричал.
— Мы ищем тебя?
— Отсоси.
Игла легко вошла в глазное яблоко Бредли, выскользнула наружу с каплей прозрачной жидкости на конце. Глаз Бредли из выпуклого стал плоским.
— Мы ищем тебя?
— Воткни это себе в зад.
Электрошоковая дубинка коснулась шеи Бредли. Он закричал вновь, волосы встали дыбом.
— Мы ищем тебя, маленький братец?
— От носовых фильтров у вас будет рак. Вы сгниете изнутри, хонки.
Ему проткнули второй глаз.
— Мы ищем тебя?
Бредли, слепой, рассмеялся им в лицо.
Один из мужчин в капюшонах махнул рукой, и вперед выступили Бобби и Мэри Коулс. Они начали прыгать вокруг кресла, на котором сидел Бредли, и напевать: «Нам не страшен серый волк, серый волк, серый…»
Бредли закричал, задергался, мышцы рук напряглись: ему хотелось разорвать ремни и зажать уши. Песня становилась все громче и громче. Дети на глазах превращались в волков. Лица вытягивались вперед, в глазах появился красный отблеск. Рты открылись, слюна потекла меж острых как бритва клыков.
— Я скажу! — закричал Бредли. — Я скажу! Я скажу! Вы ищете не меня! Вы ищете Бена Ричардса! Я скажу! Господи… О-о-о… Г-г-господи…
— Где он, маленький братец?
— Я скажу! Я скажу! Он в…
Но слова утонули в поющих детских голосах. Когда Ричардс проснулся, Коулсы тянулись пастями к шее Бредли.
…Минус 053, отсчет идет…
В Манчестере больше оставаться нельзя!
Он не знал, что послужило основанием для такого вывода, смерть Лафлина на Среднем Западе, кошмарный сон или предчувствие беды.
Но во вторник утром он остался в номере, не пошел в библиотеку. Ему казалось, что каждая лишняя минута, проведенная в отеле, — приглашение на смерть. Выглядывая из окна, он видел Охотника в каждом сгорбленном старике или замешкавшемся водителе такси. Он буквально видел киллеров, крадущихся по коридору. В голове словно тикали гигантские часы.
В начале двенадцатого с нерешительностью было покончено. Оставаться здесь невозможно. Они уже знают, где он.
Ричардс взял трость, на ощупь добрался до лифта, спустился в вестибюль.
— Решили прогуляться, отец Грасснер? — с вежливой, пренебрежительной улыбкой спросил портье.
— Сегодня у нас выходной, — ответил Ричардс, обращаясь к плечу дневного портье. — Кино в этом городе показывают?
Он знал, что кинотеатров с десяток, но в восьми крутят стереоскопические порнофильмы.
— Советую вам заглянуть в «Центр», — осторожно заметил портье. — Вроде бы там показывают диснеевские мультфильмы.
— Благодарю, — ответил Ричардс и по пути к двери едва не сбил стоящую в горшке пальму.
Отшагав два квартала, он вошел в аптеку, где купил бинты и пару дешевых алюминиевых костылей. Продавец упаковал покупки в длинную плоскую пластмассовую коробку, и Ричардс на углу поймал такси.
Машина стояла там, где и в прошлый раз, слежки он не заметил. Ричардса прошиб пот, когда он вспомнил, что водительского удостоверения у него нет, но волновался он недолго. Он же понимал, что повязка и костыли не выдержат даже минимальной проверки. Через любой кордон ему придется прорываться. Закончится сие скорее всего его смертью, но они все равно убьют его, если поймают.
Очки Огдена Грасснера он бросил в «бардачок» и помахал рукой парню, дежурящему у ворот. Тот едва оторвался от порножурнала.
На северной окраине города он завернул на компрессорную станцию. Лицо заправщика горело угрями, поэтому он старался не смотреть на Ричардса, закачивая в баллоны воздух. Ричардс не возражал.
С маршрута 91 он свернул на 17-й, потом на какую-то асфальтированную дорогу без названия. Нашел проселок, съехал на него и заглушил двигатель.
Постоянно поглядывая в зеркало заднего обзора, обмотал голову бинтом. Рядом на вязе чирикала без умолку какая-то птичка.
Получилось неплохо, решил он. Если в Портленде будет время, стоит добавить шейный бандаж.
Костыли он приставил к пассажирскому сиденью и включил двигатель. Сорок минут спустя въезжал на транспортное кольцо у Портсмута. Держа путь к маршруту 95, сунул руку в карман, достал смятый клочок линованной бумаги, полученный от Бредли. Писал тот почерком самоучки, тщательно выводя каждую букву, с силой налегая на перо:
94 Стейт-стрит, Портленд
СИНЯЯ ДВЕРЬ, ПАНСИОН
Элтон Парракис (и Вирджиния Парракис)
Оторвавшись от бумажки, Ричардс настороженно поднял голову. Черно-желтый патрульный корабль кружил над развилкой в паре с наземным вездеходом. На мгновение они взяли Ричардса в клещи, а потом проследовали дальше. Обычный дорожный патруль.
С каждой остающейся позади милей напряжение спадало. Ричардсу хотелось и смеяться, и блевать. Одновременно.
…Минус 052, отсчет идет…
До Портленда он добрался без происшествий. А вот когда ехал через ухоженный пригород Скарборо (богатые дома, богатые улицы, богатые частные школы, окруженные заборами из проволоки, через которую пропускался ток высокого напряжения), его вновь охватила тревога. Они могут быть где угодно. Могут окружать его. А может, их нет вовсе.
Стейт-стрит, череда каменных домов, видавших лучшие времена, располагалась по соседству с городским парком, теперь совсем заросшим, превратившимся в джунгли. Прибежище здешних грабителей, влюбленных, наркоманов и воров, подумал Ричардс. Едва ли кто выходит на Стейт-стрит с наступлением темноты без полицейского пса на поводке или приятелей из местной банды.
Стены дома номер 94 почернели от сажи, окна закрывали древние зеленые ставни. Глядя на него, Ричардс подумал о глубоком старике, умершем с катарактами на обоих глазах.
Он подрулил к тротуару, вышел из кабины. На улице тут и там стояли брошенные пневмокары, некоторые совсем проржавели. У самого парка на боку, словно дохлая собака, лежал «студебекер». Полиция, похоже, этот район не жаловала. Если оставить машину без присмотра, через пятнадцать минут около нее соберется стайка ребятни. Через полчаса в их руках появятся фомки, ключи, отвертки. Они будут постукивать по ним пальцами, сравнивать их, вертеть в руках, устраивать поединки на «мечах». Поднимать над головой, словно определяя направление ветра или ловя таинственные радиосигналы. А через час от машины останется один каркас. Они унесут все, от клапанов и диффузоров до рулевой колонки.
Маленький мальчик подбежал к Ричардсу, когда тот доставал из кабины костыли.
— Скэг, мистер? Отличный товар. Забросит на луну. — Он захихикал, подпрыгивая, морща маленькое обожженное личико.
— Отвали, — коротко ответил Ричардс.
Мальчишка попытался выбить у него один из костылей, Ричардс взмахнул другим, врезав мальчишке по заднице. Тот с проклятиями убежал.
Он медленно поднялся по каменным, в выбоинах, ступеням, посмотрел на дверь. Когда-то синюю, но давно выцветшую до сероватой голубизны. Звонок какой-то вандал вырвал вместе с проводом.
Ричардс постучал. Никакой реакции. Постучал вновь.
День катился к вечеру, на улице заметно похолодало. Из парка доносился едва слышный шелест слетающих с деревьев октябрьских листьев.
Открывать дверь никто не собирался. Оставалось только одно — уйти.
Но Ричардс постучал еще раз, почему-то в полной уверенности, что в доме кто-то есть.
На этот раз наградой ему стало медленное шарканье домашних шлепанцев. Шаги замерли у двери.
— Кто там? Мы ничего не покупаем. Уходите.
— Мне сказали, что я могу у вас остановиться.
Со скрипом открылось смотровое окошко, на него уставился карий глаз. И тут же окошко захлопнулось.
— Я вас не знаю. — То есть проваливай.
— Мне нужен Элтон Парракис.
— А, — ворчливо, — так ты один из этих…
За дверью начали поворачиваться замки, отодвигаться засовы, сниматься цепочки.
Дверь распахнулась. Ричардс увидел костлявую женщину с плоской грудью и огромными узловатыми кистями. Лицо практически без морщин, чуть ли не ангельское, но чувствовалось, что на ее долю пришлось немало пинков, апперкотов и зуботычин в неравной борьбе с временем. Возможно, время и побеждало, но она не относилась к тем, кто легко сдается. Почти шести футов роста, даже в шлепанцах, с коленями, раздутыми артритом, волосами, замотанными в банное полотенце. Из-под густых бровей (брови эти напоминали кусты, уцепившиеся за горный обрыв, не поддающиеся ни высоте, ни недостатку влаги) смотрели карие глаза, в которых, помимо ума, читался то ли страх, то ли ярость. Позднее он понял, что от страха, забот, волнений женщина балансировала на грани помешательства.
— Я — Вирджиния Парракис, — представилась она. — Мать Элтона. Заходите.
…Минус 051, отсчет идет…
Она не узнала его, пока не привела на кухню, чтобы заварить чай.
Обстановка этого старого, рассыпающегося, мрачного дома показалась ему до боли знакомой. Те же вещи окружали его и дома: из лавки старьевщика.
— Элтона сейчас нет. — Она поставила на газовую горелку помятый алюминиевый чайник. На кухне было светлее, и Ричардс разглядел пятна от воды на выцветших обоях, дохлых мух на подоконниках, привет от ушедшего лета, черные от въевшейся грязи трещины на линолеуме и комок мокрой оберточной бумаги, подсунутый под протекающую трубу. Сильно воняло каким-то дезинфицирующим средством.
Она пересекла кухню, ее раздутые пальцы копались на верхней полке буфета, пока не нашли два пакетика с чаем, один уже использованный. Он и достался Ричардсу. Тот даже не удивился.
— Элтон работает. — В ее голосе словно слышалось осуждение. — А вы от того парня из Бостона, которому Элти пишет о загрязнении воздуха, так?
— Да, миссис Парракис.
— Они встретились в Бостоне. Мой Элтон ремонтирует торговые автоматы. — Она медленно двинулась в обратный путь к плите. — Я говорила Элти, что Бредли нарушает закон. Говорила ему, что он может попасть в тюрьму, а то и хуже. Он меня не слушает. Он не слушает свою старуху мать. — Она мрачно улыбнулась. — Элтон всегда любил что-то строить, знаете ли… Еще мальчиком построил шалаш на дереве. С четырьмя комнатами. До того, как они срубили тот старый вяз. Но черный предложил ему построить в Портленде станцию контроля загрязнения воздуха.
Она повернулась к нему спиной и теперь грела руки над горячей конфоркой.
— Они пишут друг другу. Я говорила ему, что это опасно. Говорила, ты можешь попасть в тюрьму, а то и хуже. Он ответил, не волнуйся, мама, мы пользуемся кодом. Он просит двенадцать яблок, я отвечаю, что дяде стало похуже. Я спросила: Элти, неужели ты думаешь, что они не смогут разобраться, что к чему? Он не слушает. А слушал. Я была его самым близким другом. Но все переменилось. Когда он стал мужчиной, все переменилось. Порножурналы под кроватью и тому подобное. А теперь этот черный. Полагаю, они поймали тебя, когда ты замерял концентрацию смога или канцерогенов, и теперь ты в бегах.
— Я…
— Это не важно! — обращалась она к окну. Выходило оно на двор, заваленный ржавым железом, заросший кустами. — Это не важно! — повторила она. — Все дело в черных. — Она повернулась к Ричардсу, ее глаза яростно блеснули. — Мне шестьдесят пять, и я еще была юной девятнадцатилетней девушкой, когда все это началось. В семьдесят девятом черные проникли повсюду. Повсюду! — Она уже кричала. — Повсюду! Ходили в одни школы с белыми. Занимали высокие государственные посты. Радикалы, возмутители спокойствия, мятежники. Я так…
Она замолчала, словно слова исчезли с ее языка. Уставилась на Ричардса, будто увидела его впервые.
— О Матерь Божья, — прошептала она.
— Миссис Парракис…
— Нет! — просипела она. — Нет! Нет! О нет! — Она начала надвигаться на него, задержавшись лишь у разделочного столика, с которого схватила большой кухонный нож. — Вон! Вон! Вон! — Ричардс поднялся и попятился, сначала через короткий коридор, соединявший кухню и гостиную, потом через гостиную.
Он заметил на стене древний телефон-автомат, оставшийся с тех времен, когда в доме жили постояльцы. «Синяя дверь», пансион. Сколько прошло лет? Двадцать? Сорок? До того, как черные вышли из-под контроля, или после?
Он уже пятился через коридор, ведущий из гостиной к входной двери, когда в замке заскрежетал ключ. Оба застыли, словно артисты на съемках, пока режиссер решал, как продолжить отснятый эпизод.
Дверь открылась, вошел Элтон Парракис. Невероятно толстый, с зачесанными назад светло-русыми волосами, с круглым детским лицом, на котором так и застыло изумление, в сине-золотой униформе компании «Продажи-покупки». Задумчиво посмотрел на Вирджинию Парракис.
— Убери нож, мама.
— Нет! — вскрикнула она, но на ее лице уже читалась обреченность: она признавала свое поражение.
Парракис закрыл дверь, переваливаясь, направился к ней.
Ее плечи поникли.
— Ты должен заставить его уйти, сын. Он — плохой человек. Этот Ричардс. Из-за него ты попадешь в тюрьму или хуже того. Я не хочу, чтобы ты попал в тюрьму!
Она расплакалась, выронила нож, припала к его груди.
Он ее обнял, начал нежно покачивать.
— Я не попаду в тюрьму. Не надо, мама, не плачь. Пожалуйста, не плачь. — Он улыбнулся Ричардсу через ее сгорбленные, содрогающиеся в рыданиях плечи печальной улыбкой.
Ричардс ждал.
— Вот и хорошо, — заговорил Парракис, когда рыдания перешли во всхлипывания. — Мистер Ричардс — давний друг Бредли Трокмортона и поживет у нас пару дней, мама.
Она завыла в голос, и он, поморщившись, закрыл ей рот рукой.
— Да, мама. Поживет. Я отведу его машину в парк и спрячу там. А завтра утром ты отправишь в Кливленд маленькую посылку.
— В Бостон, — автоматически поправил его Ричардс. — Видеопленки отправляются в Бостон.
— Теперь они поедут в Кливленд. — Элтон Парракис смиренно улыбнулся. — Бредли в бегах.
— О Господи.
— И тебе придется бежать! — взвизгнула миссис Парракис. — Только тебя они поймают! Ты слишком толстый!
— Сейчас я отведу мистера Ричардса наверх и покажу ему его комнату, мама.
— Мистера Ричардса? Мистера Ричардса? Почему бы не называть его настоящим именем? Отрава!
Элтон мягко отстранил мать, и Ричардс последовал за ним на второй этаж по прячущейся в тени лестнице.
— Наверху много комнат. — Он уже начал пыхтеть, огромные ягодицы перекатывались из стороны в сторону. — Когда-то давно, в моем детстве, тут был пансион. Вы сможете наблюдать за улицей.
— Может, мне лучше уехать? — спросил Ричардс. — Если Бредли раскрыт, ваша мать скорее всего права.
— Вот ваша комната. — Он открыл дверь в темную конуру, где давно уже никто не жил. Слова Ричардса он пропустил мимо ушей. — К сожалению, удобств особых нет, но чем богаты… — Он повернулся к Ричардсу, застенчиво улыбнулся. — Можете оставаться сколько хотите. Бредли Трокмортон — мой лучший друг. — Улыбка чуть поблекла. — Мой единственный друг. А с мамой я разберусь. Не волнуйтесь.
— Мне бы лучше уехать, — повторил Ричардс.
— Вы же знаете, что из этого ничего хорошего не выйдет. Ваша повязка не провела даже мою мать. Сейчас я отгоню вашу машину в безопасное место, мистер Ричардс. А потом мы поговорим.
И он ушел. Ричардс заметил, что на заднице униформа залоснилась. И остался от Элтона Парракиса только легкий запах вины.
Ричардс чуть сдвинул зеленую портьеру. Парракис вышел из дома, залез в кабину, вылез, поспешил в дом. Ричардса сковал страх.
На лестнице послышались тяжелые шаги, дверь открылась, Парракис улыбнулся Ричардсу:
— Мама права. Хорошего секретного агента из меня не выйдет. Я забыл ключи.
Ричардс отдал ключи, попытался свести все к шутке:
— Половина секретного агента лучше, чем ничего.
Слова его задели больную струну. Комплексы, мучившие Элтона Парракиса, ни для кого не составляли тайны, Ричардс буквально слышал насмешливые голоса детей, которые будут преследовать его до конца дней, как маленькие суденышки — океанский лайнер.
— Спасибо вам, — мягко добавил Ричардс.
Парракис ушел, маленькая машина, на которой Ричардс добрался в Портленд из Нью-Хэмпшира, покатила к парку.
Ричардс стянул с кровати пыльное покрывало, лег, глубоко дыша, уставившись в потолок. От одеяла, подушки, простыней пахло плесенью.
Внизу плакала мать Элтона.
…Минус 050, отсчет идет…
Он задремал, но не заснул. Темнота сгустилась, когда он вновь услышал тяжелые шаги поднимающегося по лестнице Элтона. Ричардс сел, облегченно вздохнул.
Парракис постучал, прежде чем войти. Униформу он сменил на необъятных размеров рубашку и джинсы.
— Я спрятал машину. В парке.
— Ее не разберут по частям?
— Нет. Я поставил охранное устройство. Батарейка и два «крокодильчика». Если кто-то коснется машины рукой или ломом, последует удар электрическим током и взвоет сирена. Сработает как надо. Я собрал его сам.
Он сел.
— А что вы можете сказать насчет Кливленда? — спросил Ричардс (он уже понял, что Элтон обожает повелительные интонации в голосе собеседника).
Парракис пожал плечами:
— Там такой же парень, как я. Однажды встретил его в Бостоне, в библиотеке, вместе с Бредли. Наш маленький клуб борцов с загрязнением. Полагаю, мама вам об этом что-то рассказывала.
Он потер руки, невесело улыбнулся.
— Рассказывала, — кивнул Ричардс.
— Она… немного не в себе, — продолжил Парракис. — Не понимает, что произошло за последние двадцать лет. Всегда напугана. Кроме меня, у нее ничего нет.
— Они поймают Бредли?
— Не знаю. У него целая… разведывательная сеть. — Но встретиться взглядом с Ричардсом он не рискнул.
— Вы…
Открылась дверь, на пороге возникла миссис Парракис. Она скрестила руки на груди, улыбалась, но в глазах стоял страх.
— Я вызвала полицию. Теперь вы должны уйти.
Лицо Элтона пожелтело.
— Ты лжешь.
Ричардс вскочил, склонил голову, прислушиваясь.
Далекий, но нарастающий вой сирены.
— Она не лжет. — У Ричардса засосало под ложечкой. — Отведи меня к машине.
— Она лжет, — настаивал Элтон. Поднялся, почти коснулся плеча Ричардса, но убрал руку, словно понял, что Ричардс не хочет, чтобы его трогали. — Это пожарные.
— Отведи меня к моей машине. Быстро.
Сирены выли все громче, отчетливее, наводя на Ричардса ужас. Он в одном доме с двумя психами, а в это время…
— Мама… — Лицо Элтона скривилось.
— Я их вызвала! — выпалила Вирджиния и схватила сына за руки. — Мне пришлось! Ради тебя! Этот черный впутал тебя! Мы скажем, что он ворвался в наш дом, и получим причитающуюся нам премию…
— Пошли, — бросил Элтон Ричардсу, пытаясь высвободить руки.
Но она цепко держала его, маленькая собачка, пытающаяся остановить першерона.
— Я не могла не позвонить. Пора тебе прекращать якшаться с радикалами, Элти! Ты должен…
— Элти! — взревел он. — Элти! — И отшвырнул ее в сторону. Она пролетела полкомнаты, повалилась на кровать.
— Быстро, — добавил Элтон, лицо перекосилось от ужаса и горечи. — Пошли.
Они слетели по лестнице, выскочили из дома. Элтон уже жадно ловил ртом воздух.
А наверху, из комнаты, отделенной от них наглухо закрытым окном, перекрывая вой приближающихся сирен, несся крик миссис Парракис:
— Я СДЕЛАЛА ЭТО РАДИ ТЕБЯ-Я-Я-Я!..
…Минус 049, отсчет идет…
Их тени бежали следом за ними, вниз по холму, к парку, укорачиваясь, когда они приближались к очередному забранному решеткой фонарю «Джи-Эй», и удлиняясь, когда он оставался позади. Элтон Парракис дышал как паровоз, воздух со свистом вырывался у него из груди.
Они пересекли мостовую, и внезапно фары патрульной машины выхватили их из темноты на дальнем тротуаре. Синие огоньки перемигивались на крыше, патрульная машина в визге тормозов остановилась в сотне ярдов от них.
— РИЧАРДС! БЕН РИЧАРДС!
Громогласный, усиленный динамиками голос.
— Ваша машина… впереди… видите? — прохрипел Элтон.
Ричардс увидел. Элтон спрятал ее хорошо, в березовой рощице. Сам он бы ее не нашел.
Патрульная машина рванулась вперед, шины задних колес оставили на асфальте черные следы, бензиновый двигатель ревел все громче. Она перевалила через бордюрный камень и помчалась прямо на них.
Ричардс повернулся к ней лицом, выхватил из кармана револьвер Бредли, попятился. Других патрульных машин он не видел. Только одну. Она накатывала на них, черная осенняя земля парка веером летела из-под задних колес.
Он дважды выстрелил в лобовое стекло. Попал, но стекло не разбилось. В последнюю секунду он отпрыгнул в сторону и покатился по земле. Сухая трава царапала лицо. С колен он дважды выстрелил в багажник, но патрульная машина уже разворачивалась, синие огни превращали ночь в безумный, с прыгающими тенями кошмар. Копы оказались между ним и его машиной, но Элтон отпрыгнул в другую сторону и теперь лихорадочно снимал охранное устройство.
Кто-то высунулся из патрульной машины, которая вновь катила к нему, со стороны пассажира. Темноту наполнил прерывистый стук. Автомат! Пули взрывали траву вокруг него. Комочки сухой земли летели в лицо, били по щекам, лбу.
Он встал на колени, словно собрался помолиться, вновь выстрелил. На этот раз пуля пробила лобовое стекло.
Патрульная машина нависла над ним…
Он прыгнул влево, и стальной бампер ударил по левой ноге, сломав лодыжку, швырнув лицом оземь.
Двигатель надсадно взревел, патрульная машина вновь развернулась. Теперь фары поймали его, залили ярким светом. Ричардс попытался подняться, но сломанная лодыжка не держала его.
Ловя жадными глотками воздух, он наблюдал за приближающейся патрульной машиной. Его словно вырвало из реальности, перенеся в мир адреналинового забытья. Время замедлило свой бег, привычное изменило очертания. Вот и патрульная машина уже казалась ему гигантским слепым буйволом.
Вновь затарахтел автомат, пуля задела левую руку, его развернуло. Тяжелая машина попыталась раздавить его, и на мгновение он увидел фигуру, нависшую над рулем. Выстрелил, и лобовое стекло обвалилось в кабину. Водитель резко вывернул руль, двигатель взвыл, машину занесло, она перевернулась сначала на крышу, потом встала на борт. Двигатель заглох, в оглушающей тишине слышалось только потрескивание полицейского радио.
Ричардс не мог подняться на ноги и пополз к своей машине. Парракис уже сидел в ней, пытаясь завести, но в панике забыл открыть предохранительные клапаны. Всякий раз при повороте ключа зажигания диффузоры лишь кашляли, посылая струю воздуха в сторону Ричардса.
Ночь вновь начала наполняться воем сирен.
Ему оставалось проползти еще пятьдесят ярдов, когда Элтон сообразил, в чем дело, и дернул рукоятку, открывающую предохранительные клапаны. В следующее мгновение двигатель заработал, и пневмокар осторожно поплыл к Ричардсу.
Он приподнялся, распахнул дверцу со стороны пассажирского сиденья, забрался в кабину. Парракис повернул налево, к шоссе номер 77, пересекавшему Стейт-стрит повыше парка. Машину он вел в дюйме от асфальта.
Элтон шумно вдыхал и выдыхал воздух, не закрывая рта.
Две патрульные машины с поблескивающими синими маячками выскочили из-за угла, устремились в погоню.
— Не хватает скорости! — вскричал Элтон. — Не хватает ско…
— Они на колесах! — проорал в ответ Ричардс. — Давай через этот пустырь!
Пневмокар перевалил через бордюр, воздушная подушка подняла их над землей.
Патрульные машины приблизились, копы открыли огонь. Ричардс слышал, как стальные пальцы пробивают дыры в корпусе. Заднее стекло разлетелось вдребезги, их осыпало осколками.
Элтон, вопя, гнал пневмокар зигзагом.
Одна из патрульных машин на скорости шестьдесят миль в час попыталась перевалить через бордюрный камень. Перевернулась и взорвалась, превратившись в огненный шар.
Вторая промчалась мимо. Пока Элтон уходил от них, но патрульная машина могла быстро сократить расстояние. Бензиновые двигатели позволяли развить в три раза большую скорость, чем пневматические. А если пневмокар удалялся от дороги, неровная поверхность под диффузорами, то есть перепады давления под днищем, могли привести к аварии.
— Давай направо! — крикнул Ричардс.
Парракис подчинился. Они мчались по шоссе 1. Ричардс понимал, что при выезде на Береговую автостраду их ждет полицейский кордон. А вместе с ним и смерть.
— Поворачивай! Поворачивай, черт побери! В этот проулок! — Патрульную машину отделял от них один поворот.
— Нет! Нет! — взвизгнул Парракис. — Это мышеловка!
Ричардс наклонился, вывернул руль, сшиб руку Элтона с регулятора дроссельной заслонки. Пневмокар развернулся чуть ли не на девяносто градусов, задел бортом бетонную стену здания, стоявшего слева от проулка, и влетел в кучу мусора, контейнеров, ящиков, коробок. А за всем этим хламом проулок перегораживала кирпичная стена.
Ричардса бросило на приборный щиток, он обо что-то шмякнулся носом. Хрустнула кость, потекла кровь.
Пневмокар стоял посреди проулка, один диффузор еще кашлял. Туша Парракиса навалилась на руль. Заниматься им времени не было.
Ричардс ударил плечом в дверцу. Она распахнулась, и он на одной ноге запрыгал к выезду из проулка. Перезарядил револьвер из коробки патронов, которой тоже снабдил его Бредли. Руку начало дергать, как гнилой зуб, от боли кружилась голова, тошнило.
Фары залили пустынную скоростную магистраль ярким светом, превратив ночь в день. Поворот патрульная машина прошла на большой скорости, едва удержавшись на колесах, распространяя запах жженой резины. И еще быстрее помчалась вперед. Ричардс держал револьвер обеими руками, привалившись спиной к стене дома. Через мгновение они осознают, что впереди нет огней уходящего от них пневмокара. Коп с автоматом увидит проулок и…
Сглатывая текущую из носа кровь, он открыл огонь. Стрелял практически в упор, и с такого расстояния пули прошивали бронированное стекло, как бумагу. Каждый выстрел отдавался в раненой руке дикой болью. Ричардс не выдерживал — кричал.
Патрульную машину вынесло на противоположный тротуар, потащило на стену. КОМПАНИЯ «ЭХО» — РЕМОНТ ФРИ-ВИ. МЫ ЧИНИМ ТО, ЧТО ВЫ СМОТРИТЕ — тянулась по ней выцветшая надпись.
От удара патрульная машина взорвалась.
Но следом ехали другие, последней не бывало никогда.
Тяжело дыша, Ричардс запрыгал к своему пневмокару. Здоровая нога очень устала.
— Я ранен, — простонал Парракис. — Мне больно. Где мама? Где моя мамочка?
Ричардс упал на колени, потом на спине подполз под пневмокар, как сумасшедший выгребая из диффузоров мусор. Кровь из переломанного носа текла по щекам и лужицами натекала возле ушей.
…Минус 048, отсчет идет…
Пневмокар мог ехать на пяти из шести диффузоров, но не быстрее сорока миль в час, заваливаясь на одну сторону.
Парракис указывал дорогу с пассажирского сиденья, куда его с неимоверным трудом перетащил Ричардс. Рулевая колонка, как вилы, въехала ему в живот, и Ричардс полагал, что Парракис умирает. Кровь, оставшаяся на руле, липла к его рукам.
— Мне очень жаль, — говорил Парракис. — Тут поверни налево… Это моя вина. Мне следовало знать… У нее… не все в порядке с головой. Она… — Парракис закашлялся, отхаркнув на колени сгусток черной крови. Сирены выли по-прежнему, но далеко, к западу от них. Они съехали с Маргинел-уэй и теперь кружили по местным дорогам. Сейчас вот ехали на север по шоссе номер 9; пригороды Портленда сменились сельской местностью. Леса здесь вырубили начисто, их место заняли болота да мелкий подлесок.
— Ты знаешь, куда мы едем? — спросил Ричардс. Его тело разламывало от боли. Он полагал, что у него сломана лодыжка, а в отношении носа просто не могло быть никаких сомнений. Дышать приходилось ртом.
— В одно укромное место. — Элтон Парракис вновь отхаркнул кровь. — Она, бывало, говорила мне, что лучший друг мальчика — его мама. Можешь ты в это поверить? Раньше я верил. Они будут ее пытать? Посадят в тюрьму?
— Нет, — коротко ответил Ричардс, не зная, как с ней обойдутся. Часы показывали двадцать минут девятого. Прошло чуть больше часа с того момента, как они покинули «Синюю дверь». А казалось — целая вечность.
Вдалеке в общий хор вливались все новые сирены.
Бессловесные в погоне за несъедобным. Странные мысли лезли в голову Ричардса. Не выносишь жары — держись подальше от кухни. Он отправил на тот свет экипажи двух патрульных машин. Еще одна премия для Шейлы. Кровавые деньги. И Кэти. А если Кэти заболеет и умрет от молока, купленного на деньги, которые он получил за убийства? Как вы там, дорогие мои? Я вас люблю. Здесь, на этой чертовой извилистой дороге, пригодной только для охотников за лосями да влюбленных парочек, ищущих укромный уголок, я думаю о вас, люблю и желаю, чтобы вам снились только хорошие сны. Желаю вам…
— Поверни налево, — прохрипел Элтон.
Ричардс свернул на дорогу, уходящую в густой подлесок. Он реки, переполненной промышленными отходами, шел неприятный запах. Ветки скребли по крыше. Она проехали щит с надписью:
ТОРГОВЫЙ ЦЕНТР «СОСНОВЫЙ БОР»
ВЕДЕТСЯ СТРОИТЕЛЬСТВО!
НЕ ПРИБЛИЖАТЬСЯ!
НАРУШИТЕЛИ БУДУТ ПРИВЛЕЧЕНЫ К ОТВЕТСТВЕННОСТИ!
* * *
Они взобрались на последний подъем и увидели торговый центр «Сосновый бор». Работы прекратились как минимум два года назад, подумал Ричардс, и построить успели не так уж много. Лабиринт бетонных стен разной высоты, брошенные трубы, груды шлакоблоков и досок, вагончики и ржавые металлические ангары, все заросло можжевельником и лавром, ежевикой и терном, голубыми елями и ильмом, ястребинкой золотистой и золотарником. Стройка уходила вдаль. Отрытые котлованы напоминали могилы римских богов. Ржавели металлические остовы. Из бетонных стен торчали ржавые швеллеры. Выровненные площадки, предназначенные для автостоянок, заросли травой.
Где-то над головой пролетела сова: пришло время охоты.
— Помоги мне… пересесть на водительское сиденье.
— Ты не сможешь вести машину. — Чтобы открыть дверцу, Ричардсу пришлось с силой толкнуть ее плечом.
— Это самое меньшее, что я могу сделать, — прошептал Элтон Парракис. — Сыграю кролика… буду убегать, покуда хватит сил.
— Нет, — отрезал Ричардс.
— Отпусти меня! — выкрикнул Элтон, толстое лицо перекосило. — Я умираю, и ты должен… — Он зашелся кашлем, выплевывая кровь. Пахло в кабине, как на бойне. — Помоги мне, — прошептал он. — Я слишком толстый, самому мне не справиться. Господи, помоги мне сесть за руль.
Ричардс помог. Толкал, тянул скользкими от крови Элтона руками. Переднее сиденье уже пропиталось кровью. А она (кто бы мог подумать, что в Элтоне столько крови?) продолжала течь.
Наконец он уселся за руль, пневмокар приподнялся, начал разворачиваться. Тормозные огни зажигались и гасли, зажигались и гасли: Элтон несколько раз чуть не наткнулся на деревья, прежде чем найти дорогу.
Ричардс ждал столкновения, удара, но его не последовало. Попыхивание диффузоров становилось все слабее, наконец пропало. Тишину нарушало лишь далекое гудение пролетающего самолета. Ричардс слишком поздно вспомнил о костылях, оставшихся на заднем сиденье.
С неба на него бесстрастно взирали звезды.
Изо рта шел пар — к ночи похолодало.
Он повернулся и захромал в глубь стройплощадки.
…Минус 047, отсчет идет…
В одном из подвалов он заметил груду теплоизоляции и спустился вниз, держась за торчащие из стены прутья арматуры. Нашел палку, постучал по изоляции, чтобы разогнать крыс. Поднял только столб пыли, несколько раз чихнул, кривясь от боли в сломанном носу. Крыс не обнаружилось. Все крысы в городе. Он с горечью хохотнул. Смех эхом отозвался в кромешной тьме.
Ричардс завернулся в обрывки изоляции, неудобно, но тепло, улегся у стены и провалился в забытье.
Проснулся, когда миниатюрный серпик луны поднялся над восточным горизонтом. По-прежнему в одиночестве. Сирены не выли. По его прикидкам, было часа три ночи.
Рука болела, но кровь уже не текла. Он это понял, осторожно вытащив руку из-под изоляции и очистив дыру в рукаве. Автоматная пуля вырвала кусок мышцы повыше локтя. Повезло, подумал Ричардс, кость-то цела. Но зато лодыжка ныла ужасно. Ступни он не чувствовал, словно ее оторвало. На перелом надо наложить шину, решил он.
С тем и заснул вновь.
На этот раз проснулся с ясной головой. Месяц уже обошел полнеба, но светать еще не начало. И о чем-то он никак не мог вспомнить…
Память, однако, его не подвела.
До полудня он должен отправить две кассеты, чтобы они попали в Геймс-билдинг к половине седьмого. То есть или он сейчас трогается в путь, или лишается денег.
Но Бредли в бегах или уже пойман.
И Элтон Парракис не дал ему кливлендского адреса.
И у него сломана лодыжка.
Что-то большое (Лось? Разве их не истребили на Восточном побережье?) ломилось сквозь подлесок справа от него. Ричардс аж подпрыгнул. Куски изоляции полетели в стороны, и ему пришлось вновь собирать ее, шмыгая сломанным носом.
Он всю жизнь прожил в городе, а тут очутился на заброшенной стройке среди леса. Да еще черной, зловещей ночью. Мало ли какой зверь мог броситься на него из темноты. По телу Ричардса побежали мурашки. Он шумно вдохнул через рот, выкинул из головы мысли о зверье, сосредоточился на своих перспективах. Выбор получался небогатый.
1. Ничего не делать. Сидеть и ждать, пока поиски не сойдут на нет. Деньги, которые он получал, по сто баксов за час, в шесть вечера перестанут поступать на его счет. Он будет бежать бесплатно, потому что охота не прекратится, даже если ему удастся оставаться на свободе все тридцать дней. Охота будет продолжаться, пока его не сотрут с лица земли.
2. Отправить кассеты в Бостон. Бредли или его семье они не повредят, потому что Бредли раскрыт. Последствия: а) кассеты переправят в Хардинг Охотники, следящие за перепиской Бредли; б) но они сразу узнают, откуда посланы кассеты.
3. Отправить кассеты непосредственно в Геймс-билдинг в Хардинге. Охота на него продолжится, но его узнают в каждом городе, в котором есть почтовый ящик.
Варианты один хуже другого.
Благодарю вас, миссис Парракис. Благодарю вас.
Он поднялся, стряхнул с себя теплоизоляцию, скинул с головы уже ненужную повязку. Зарыл в изоляцию, чтобы не оставлять следов.
Ощупал землю в поисках костыля (вновь выругал себя за то, что оставил настоящие костыли в машине), нашел доску длиной аккурат до подмышки, выбросил ее наверх, начал взбираться по лестнице, цепляясь за арматуру.
Поднявшись наверх, потея и дрожа одновременно, неожиданно понял, что различает в темноте свои руки. Серый свет зари начал прогонять темноту. Он с тоской оглядел заброшенную стройплощадку: если уж прятаться, лучшего места не найти.
Но сожалеть об этом не имело смысла. Он же не прячущийся человек — бегущий. Не отсюда ли высокий рейтинг программы?
Холодная дымка тумана ползла средь деревьев, на которых остались лишь редкие листочки. Ричардс постоял, определяясь с направлением, а потом двинулся сквозь лес, оставив «Сосновый бор» к северу от себя.
Остановился лишь раз, чтобы обернуть пиджаком верхний торец доски-костыля.
…Минус 046, отсчет идет…
Уже два часа как полностью рассвело и Ричардс убедил себя, что ходит кругами, когда до него донеслось завывание пневмокаров. Где-то впереди, скрытая кустарником, проходила дорога.
Он осторожно пробрался к опушке. Двухполосное шоссе, пневмокары с завидным постоянством проскакивали мимо в обе стороны. В полумиле справа виднелись дома, компрессорная станция и магазин с рядом заправочных колонок перед ним.
Он двинулся параллельно шоссе, падая, поднимаясь снова. Лицо и руки иссекло ветками, одежду облепили бурые шарики репейника. Он уже перестал отрывать их. Лопнувшие стручки молочая налипли на плечи. Казалось, будто он с кем-то сражался на подушках. Он промок с головы до ног: два ручья форсировал успешно, а вот в третьем его «костыль» попал на что-то скользкое, и он рухнул в воду. С камерой, естественно, ничего не случилось. Она не боялась ни воды, ни ударов.
Кусты и деревья редели. Ричардс опустился на четвереньки, пополз, отталкиваясь локтями и коленями. Остановился, решив, что ближе подбираться к поселку небезопасно, огляделся.
Находился он на небольшом холме, заросшем кустами и высокой травой. Ниже лежало шоссе, около него сгрудились несколько коттеджей и магазин. На компрессорной станции заправлялся пневмокар. Мужчина в замшевой куртке о чем-то болтал с заправщиком. Вдоль боковой стены магазина выстроились автоматы с жевательной резинкой, прохладительными напитками и сигаретами. Тут же стоял красно-синий почтовый ящик. Ричардса отделяли от него каких-то двести ярдов. Если б я добрался сюда до рассвета, с горечью подумал Ричардс, то бросил бы кассеты незамеченным.
Но, как известно, о сбежавшем молоке не плачут. Так что надо искать другой выход.
Он подался обратно в подлесок, где его никто не мог увидеть, достал камеру, вставил в нее первую кассету.
— Привет вам, славные жители Фри-ви-ленда. Перед вами весельчак Бен Ричардс, решивший поколесить по стране автостопом. Если вы приглядитесь, то обязательно узреете рядом со мной бесстрашную алую танагру и великую воловью птицу. Может, даже одного или двух диких голубей. — Он помолчал. — Эту часть они пропустят, но не остальное. Если вы глухи и умеете читать по губам, запомните, что я говорю. Передайте другу и соседу. Пусть об этом узнает как можно больше людей. Сеть отравляет воздух, которым вы дышите, и лишает вас простейших средств защиты, потому что…
Он записал обе кассеты и сунул их в карман брюк. С этим покончено. Что дальше? Вариант оставался один — подойти к почтовому ящику, отпугивая местных револьвером, бросить кассеты и убежать. Он мог украсть машину. Все равно они знают, где он.
Интересно, как далеко смог уехать Парракис, спросил себя Ричардс. Вытащил револьвер, собрался уже двинуться к магазину, когда совсем рядом, чуть ли не над левым ухом, раздался голос: «Давай, Рольф!»
Громкий собачий лай заставил Ричардса подпрыгнуть. В мозгу едва успела мелькнуть мысль: собаки, Господи, у полиции, конечно же, есть собаки, и тут же что-то большое и черное вырвалось из кустов и бросилось на него.
Револьвер отлетел в сторону, Ричардс оказался на спине. Пес навалился на него, здоровенная немецкая овчарка, пусть и нечистокровная, облизал лицо, капнул слюной на рубашку. Хвост так и летал из стороны в сторону: собака показывала, как она рада нечаянной встрече.
— Рольф! Эй, Рольф! Ро… о Боже!
Ричардс увидел бегущие ноги в синих джинсах, потом мальчишка стащил с него пса.
— Извините, мистер. Он не кусается, слишком глуп, чтобы кусаться, просто любит знакомиться, он… Господи, что это с вами? Вы заблудились?
Мальчик держал Рольфа за ошейник и взирал на Ричардса с нескрываемым интересом. Симпатичный мальчишка, хорошо сложенный, лет одиннадцати. И лицо не бледное — верный признак того, что он не городской. А вот выражение лица какое-то странное, но и чем-то знакомое. Ричардсу потребовалось мгновение, чтобы сообразить, что к чему. Невинность — вот что читалось на лице мальчика.
— Да, — сухо ответил он. — Я заблудился.
— И, похоже, несколько раз упали.
— Не без этого, приятель. Хочешь взглянуть на мое лицо поближе и посмотреть, сильно ли оно поцарапано? Сам-то я, как ты понимаешь, увидеть его не могу.
Мальчик послушно наклонился, вгляделся в лицо Ричардса. Ничем не показал, что узнал его. Ричардса это порадовало.
— Одни царапины, ничего серьезного. — Он говорил чуть в нос, как все жители Новой Англии. — Жить будете. — Его брови сошлись у переносицы. — Вы сбежали из Томастона? Я знаю, что вы не из Пайнленда. На психа вы не похожи.
— Я ниоткуда не убегал. — Ричардс сам не знал, правда это или ложь. — Я ехал на попутках. Дурная привычка, приятель. Ты никогда этого не делаешь, не так ли?
— Никогда! — воскликнул мальчишка. — На дорогах столько идиотов. Так говорит мой отец.
— Он прав, — кивнул Ричардс. — А вот мне пришлось, чтобы добраться до… — Он щелкнул пальцами, показывая, что название выскочило из памяти. — Ты знаешь, аэропорт.
— Вы про Войт-Филд?
— Именно так.
— Мистер, но до него еще больше ста миль. Это в Дерри.
— Я знаю, — печально вздохнул Ричардс и пробежался рукой по шерсти Рольфа. Собака тут же перевернулась на спину и раскинула лапы. Ричардс чуть не рассмеялся. — Я сел в машину к этим подонкам на границе с Нью-Хэмпширом. Настоящим бандитам. Они избили меня, украли бумажник и выбросили из машины около какого-то заброшенного торгового центра.
— Да, я знаю это место. Слушайте, может, пойдем в дом, вы позавтракаете.
— Я бы с удовольствием, приятель, но нет времени. Я должен до вечера попасть в аэропорт.
— И снова на попутке? — У мальчика округлились глаза.
— Другого не дано. — Ричардс начал подниматься, но вновь опустился на землю с таким видом, будто его осенило. — Слушай, сможешь оказать мне услугу?
— Наверное, — осторожно ответил мальчик.
Ричардс вытащил из кармана две отснятые видеокассеты.
— Это денежные ваучеры. Если ты бросишь их в почтовый ящик, моя компания успеет до вечера переслать мне наличные в Дерри. Тогда у меня не возникнет никаких проблем.
— Даже без адреса?
— Они дойдут, — заверил его Ричардс.
— Конечно. Хорошо. Почтовый ящик есть у магазина Джарролда. — Мальчик встал. На его лице ясно читалось, что он не верит ни одному слову Ричардса. — Пошли, Рольф.
Он позволит мальчику отойти на пятнадцать шагов.
— Подожди. Подойди ко мне.
Мальчик повернулся, с неохотой подошел. На его лице читался испуг. Естественно, история Ричардса не лезла ни в какие ворота.
— Пожалуй, я должен рассказать тебе все. Во всяком случае, то, что могу. Но только учти, болтать об этом нельзя.
Утреннее октябрьское солнце согревало ему шею и спину. Хорошо бы прилечь и поспать. Прямо здесь, на холме, под теплыми лучами. Он подтянул к себе револьвер, положил на траву рядом с собой. Мальчик смотрел на него во все глаза.
— Я работаю на правительство, — поведал ему Ричардс.
— Господи! — прошептал мальчик. Рольф сидел у его ног, вывалив на сторону розовый язык.
— Я иду по следу очень крутых парней, дружище. Сам видишь, как они меня отделали. Эти кассеты должны попасть по назначению.
— Я их отправлю, — выдохнул мальчик. — Боже, вот уж…
— Никому ничего не говори, — оборвал его Ричардс. — Двадцать четыре часа. Иначе пожалеешь, — с угрозой добавил он. — До завтрашнего утра ты меня не видел. Понятно?
— Да! Конечно!
— А теперь отправляйся. И спасибо тебе, дружище. — Он протянул руку, которую мальчик трепетно пожал.
Ричардс наблюдал, как они спускаются с холмика, мальчик в красной рубашке и синих джинсах и пес. Почему Кэти не может иметь такую собаку?
Лицо Ричардса исказила гримаса боли и ненависти, в тот момент он мог бы проклясть Господа Бога, если б на темном экране его души не высветился другой, более реальный враг — Корпорация Игр. А за ней, как тень черного Бога — Сеть.
Он наблюдал за мальчиком, пока тот, ставший на расстоянии совсем крохотным, не бросил кассеты в почтовый ящик.
Потом тяжело поднялся, оперся на костыль и захромал сквозь кусты к шоссе.
Теперь надо попасть в аэропорт. Может, он еще сумеет поквитаться с ними.
…Минус 045, отсчет идет…
По пути к поселку он заметил перекресток и теперь направлялся к нему. Там вышел из леса и уселся на усыпанную гравием обочину — человек, отчаявшийся поймать попутку и просто наслаждающийся теплым осенним солнцем. Две машины он пропустил, в обеих сидели по двое мужчин, и он счел риск слишком большим.
Но когда третья приблизилась к знаку «Стоп», он поднялся. Интуиция подсказывала ему, что время на исходе. Окрестности Портленда прочесывались, как бы далеко ни уехал Парракис. Следующей к перекрестку может подкатить патрульная машина, и тогда пиши пропало.
В кабине сидела женщина, одна. На него она даже не взглянула. Автостопщиков не жаловали, а потому игнорировали. Он распахнул дверцу и прыгнул на пассажирское сиденье в тот самый момент, когда машина начала набирать скорость. Его чуть не выбросило из кабины, рукой он ухватился за стойку, здоровая нога волочилась по асфальту.
Зашипели тормоза, пневмокар начал выписывать зигзаг.
— Какого… кто… вы не…
Ричардс наставил на нее револьвер, прекрасно зная, каким страшным он выглядит вблизи. Это сработало: женщина оцепенела. Он втянул ногу в кабину, захлопнул дверцу, дуло револьвера смотрело на женщину: его рука не дрожала. Дамочка-то из города, решил он, приглядевшись. Нарядный костюм. Солнцезащитные очки. И сама ничего.
— Поехали, — приказал он.
Она отреагировала как полагалось: вдавила в пол педаль тормоза и закричала. Ричардса бросило вперед, боль в сломанной ноге пронзила все тело. Пневмокар замер на обочине, в пятидесяти футах за перекрестком.
— Вы тот… вы… Р-Р-Р-Р…
— Бен Ричардс. Уберите руки с руля. Положите их на колени.
Она подчинилась, содрогнувшись всем телом. На него она не смотрела. От страха, предположил Ричардс, превратилась в камень.
— Как вас зовут, мэм?
— А-а-мелия Уильямс. Не стреляйте. Не убивайте меня. Я… я… вы можете взять мои деньги, но, ради Бога, не убивайте ме-е-е-е-ня…
— Ш-ш-ш-ш, — попытался успокоить ее Ричардс. — Ш-ш-ш-ш. — Когда она взяла себя в руки, продолжил: — Я не буду пытаться изменить ваше мнение обо мне, миссис Уильямс. Миссис, не так ли?
— Да, — механически ответила она.
— Но у меня нет и мысли причинить вам вред. Вы это понимаете?
— Да. — Внезапно она оживилась. — Вам нужна машина. Они поймали вашего друга, и теперь вам нужна машина. Можете взять мою… она застрахована… о вас я никому не скажу. Клянусь, не скажу. Заявлю, что кто-то украл ее со стоянки…
— Мы об этом еще поговорим. А теперь поехали. На шоссе номер один, а по пути мы обо всем поговорим. Дорога перекрыта?
— Н-да. Сотни кордонов. Они вас схватят.
— Только не лгите, миссис Уильямс. Хорошо?
Она тронула пневмокар с места. Сначала руки дрожали, потом машина пошла увереннее. Движение успокаивало нервы. Ричардс повторил вопрос о кордонах.
— Около Льюистона, — призналась она. — Там, где они поймали другого по… вашего приятеля.
— Далеко отсюда?
— Тридцать миль, а то и больше.
Парракис, однако, уехал гораздо дальше, чем ожидал Ричардс.
— Вы меня изнасилуете?
Вопрос так поразил Ричардса, что он даже рассмеялся.
— Нет, — ответил он и тут же счел нужным добавить: — Я женат.
— Я ее видела.
Пренебрежительный тон. Ричардс едва сдержал желание ударить ее. Тебе бы хоть раз поесть отбросы, сука. Убить крысу, спрятавшуюся в хлебнице. Убить шваброй, и тогда я бы посмотрел, как ты отзовешься о моей жене.
— Можно мне выйти из машины? — с мольбой спросила она, и он не мог не пожалеть ее.
— Нет. Вы — мое прикрытие, миссис Уильямс. Я должен добраться до аэропорта Войт-Филд, это в Дерри. С вашей помощью я туда попаду.
— До Дерри полтораста миль, — заверещала женщина.
— Мне сказали, что сто.
— Нет, сто пятьдесят. Вам туда не прорваться.
— Я прорвусь, — пообещал Робертс и повернулся к ней: — И ты тоже, если будешь паинькой.
Она вновь задрожала всем телом, но ничего не сказала. Видать, решила, что происходит все это в кошмарном сне, и ей очень хотелось проснуться, вырваться в реальный мир.
…Минус 044, отсчет идет…
Они ехали на север, по горящей факелом осени. Деревья здесь не стояли мертвыми, убитые отравляющим дыханием Портленда, Манчестера и Бостона. Они переливались всеми оттенками желтого, красного, пурпурного. Эти цвета пробудили в Ричардсе неведомую ему доселе меланхолию. Две недели тому назад он и не подозревал о ее существовании в арсенале своих эмоций. А через месяц пойдет снег и покроет все белой пеленой.
Парение — естественный исход всего сущего.
Женщина, похоже, чувствовала его настроение и молчала. Движение заполняло паузу, убаюкивало их. В Ярмуте они проехали по мосту над водой, а потом углубились в леса, где им встречались лишь трейлеры и вросшие в землю лачуги на опушках (однако у каждой, поблескивая на солнце, стояла тарелка фри-ви).
Шоссе вывело их к Фрипорту. Три патрульные машины стояли у въезда в город, копы, сбившись в кучку, что-то обсуждали. Женщина напряглась, лицо ее побледнело как мел, Ричардс же сохранял полное спокойствие.
Они проехали мимо, не удостоенные даже взгляда. Женщина обмякла.
— Если б они держали дорогу под контролем, то не подпустили бы нас близко, — небрежно заметил Ричардс. — Мы могли бы написать на капоте большими буквами «В ЭТОЙ МАШИНЕ БЕН РИЧАРДС».
— Почему ты не разрешаешь мне уйти? — выкрикнула она и тут же, не переводя дыхания, добавила: — Нет ли у тебя «косяка»?
Богатые курят доукс. Ричардс хохотнул, покачал головой.
— Ты надо мной смеешься? — В голосе слышалась обида. — У тебя-то нервы железные, не так ли? Ты же хладнокровный убийца! Пугаешь меня до полусмерти, возможно, намереваешься убить, как убил тех бедных парней в Бостоне…
— Этих бедных парней не перечесть, — ответил Ричардс. — И все готовы убить меня. Это их работа.
— Убивать за деньги. Пойти на все за деньги. Угрожать основам государства. Почему ты не можешь найти честную работу? Потому что слишком ленив! Такие, как ты, плюют в лицо всему честному и достойному.
— Это ты-то достойная?
— Да! — взвилась она. — Не потому ли ты выбрал меня? Потому что я беззащитная… и добропорядочная? Чтобы попользоваться мною, унизить, а потом еще и смеяться надо мной?
— Если ты такая добропорядочная, как получилось, что ты тратишь шесть тысяч новобаксов на эту машину, когда моя маленькая девочка умирает от гриппа, потому что у нас нет денег на лекарства?
— Что… — На ее лице отразилось изумление. Рот открылся, она тут же решительно сжала губы. Заговорила после паузы: — Ты — враг Сети. Так говорят по фри-ви. Я видела последствия некоторых твоих отвратительных поступков.
— Знаешь, что отвратительно? — Ричардс взял сигарету из пачки, лежащей на приборном щитке, закурил. — Я тебе скажу. Отвратительно, когда тебя заносят в черный список, потому что ты не хочешь делать в «Джи-Эй» работу, которая лишает тебя возможности иметь детей. Отвратительно сидеть дома и наблюдать, как твоя жена зарабатывает на пропитание, лежа на спине. Отвратительно знать, что Сеть каждый год убивает миллионы людей, загрязняя воздух, хотя могла бы производить носовые фильтры. Себестоимость их — шесть баксов на ноздрю.
— Ты лжешь. — Костяшки ее пальцев побелели.
— Когда все закончится, ты сможешь вернуться в свою уютную двухуровневую квартиру, раскурить «косячок», расслабиться и наблюдать, как играет свет на столовом серебре. Тебе не придется гонять крыс шваброй или справлять нужду с заднего крыльца, потому что не работает канализация. Я встретил пятилетнюю девочку, у которой рак легких. Это не отвратительно? Так…
— Хватит! — закричала она. — Ты еще и ругаешься!
— Тут ты права. — Он смотрел на пролетающие мимо леса. Безнадежность окатила его, как ушат холодной воды. Общего языка с избранными ему не найти. Они пребывают там, где воздух чист. Вновь его охватило желание заставить эту женщину заплатить за все: сорвать с нее очки, бросить в грязь, заставить жрать камни, изнасиловать, избить в кровь, вышибить зубы, а потом спросить, понятно ли ей, что происходит вокруг, или жизнь она воспринимает такой, какой ее двадцать четыре часа в сутки показывают по экрану фри-ви?
— Совершенно верно, — пробормотал он. — Ругательства — моя слабость.
…Минус 043, отсчет идет…
Без единой помехи они уехали очень далеко. О таком Ричардс даже не мечтал. Добрались до милого приморского городка Камдена, расположенного более чем в ста милях от того места, где он запрыгнул в пневмокар Амелии Уильямс.
— Послушай, — сказал он Амелии, когда они въезжали в Огасту, административный центр штата Мэн. — Здесь скорее всего они попытаются нас остановить. У меня нет никакого желания убивать тебя. Понятно?
— Да, — кивнула она и с ненавистью добавила: — Тебе нужен заложник.
— Правильно. Поэтому, если копы пристроятся сзади, останавливайся. Немедленно. Откроешь дверцу и выглянешь. Только выглянешь. Чтоб задница не отлипала от сиденья. Понятно?
— Да.
— Ты закричишь: «Бенджамин Ричардс взял меня в заложники. Если вы не дадите ему проехать, он меня убьет».
— И ты думаешь, это сработает?
— Хочу надеяться. — В голосе слышалась насмешка. — Речь идет о твоей жизни.
Она прикусила губу и промолчала.
— Сработает. Я думаю. Около нас тут же появится с десяток фотокоров, жаждущих получить денежки Корпорации Игр, а то и премию Запрудера. В присутствии прессы им придется играть по-честному. И если они тебя убьют, то не смогут лицемерно объявить, что ты стала последней жертвой Бена Ричардса.
— Почему ты мне все это говоришь? — взорвалась она.
Ричардс промолчал. Сполз пониже, чтобы макушка не торчала над спинкой, и стал ждать, когда в зеркале заднего обзора появятся синие маячки.
Но в Огасте синие маячки не появились. Еще полтора часа они ехали вдоль океана. Солнце сместилось к западу, за поля, леса, мосты.
В начале третьего они обогнули поворот, у самого Камдена, и увидели полицейский кордон. Две патрульные машины стояли на обочинах. Два копа проверили старый пикап фермера, пропустили его.
— Через двести ярдов остановись, — приказал Ричардс. — Делай, как я тебе говорил.
Она побледнела, но, похоже, держала себя в руках. Нажала на педаль тормоза, и пневмокар остановился посреди дороги в пятидесяти футах от бамперов патрульных машин.
Один из копов, с блокнотом в руке, нетерпеливо махнул ей, предлагая подъехать ближе. Когда пневмокар не тронулся с места, он вопросительно посмотрел на своего напарника. Третий коп, который сидел в кабине патрульной машины, стоявшей на левой обочине, скинул ноги с приборного щитка, схватил микрофон, его губы быстро-быстро задвигались.
Началось, подумал Ричардс. Господи, началось.
…Минус 042, отсчет идет…
Яркое солнце (постоянный дождь Хардинга остался в сотнях световых лет). Копы, отбрасывающие черные, четко очерченные тени. Расстегнутые кобуры с торчащими из них рукоятками пистолетов.
Миссис Уильямс распахнула дверь, высунулась.
— Пожалуйста, не стреляйте. — Ричардс впервые обратил внимание, какое у нее хорошее, чистое произношение. Говорила она спокойно, словно сидела на диване в гостиной. Волнение выдавали лишь побледневшие костяшки пальцев да бьющаяся птичкой вена на шее. Когда открылась дверца, на него пахнуло сосновой хвоей и травой.
— Выходите из машины, руки за голову, — скомандовал коп с блокнотом. Как робот. «Дженерал атомикс» модель 6925-А9, подумал Ричардс. Деревенский коп. С комплектом иридиевых батареек. Поставляется только в варианте белого человека. — Вы и ваш пассажир, мэм. Мы его видим.
— Меня зовут Амелия Уильямс, — очень отчетливо произнесла она. — Я не могу выполнить ваше указание. Бенджамин Ричардс взял меня в заложницы. Если вы нас не пропустите, он обещает меня убить.
Двое копов переглянулись, без слов приняли решение. Ричардс, с напряженными до предела нервами, уловил его то ли шестым, то ли седьмым чувством.
— Поехали! — рявкнул он.
Она в изумлении уставилась на него:
— Но они не…
Блокнот полетел на землю. Копы практически одновременно припали на одно колено, выхватили пистолеты. Правая рука сжимала рукоятку, левая — запястье правой.
Страницы блокнота трепал ветер.
Ричардс наступил сломанной ногой на правую туфлю Амелии Уильямс, закусил нижнюю губу, чтобы не вскрикнуть от боли. Пневмокар прыгнул вперед.
В следующий момент что-то дважды пробило корпус, отчего пневмокар завибрировал. И тут лобовое стекло разлетелось вдребезги, осыпав их осколками. Она вскинула руки, чтобы прикрыть лицо, и Ричардс, наклонившись и придавив ее к спинке сиденья, схватился за руль.
Они проскочили в зазор между двумя патрульными машинами, чуть зацепив одну правым бортом. Краем глаза он заметил, что копы выскочили из-за патрульных машин и готовятся к новому залпу, и сосредоточился на дороге.
Они уже забрались на холм, когда еще одна пуля продырявила багажник. Пневмокар пошел юзом, и Ричардс с невероятным трудом удержал машину на дороге. Только тут до него дошло, что Уильямс кричит.
— Рули! — гаркнул он на нее. — Рули, черт тебя подери! Рули! Рули!
Ее руки автоматически упали на руль, ухватились за него. Он разжал пальцы, взмахом руки сшиб с нее очки. Повисев с секунду на одном ухе, они упали на сиденье.
— Рули!
— Они стреляли в нас! — Она сорвалась на крик. — Они стреляли в нас! Они стреляли…
— Рули!
За спиной завыли сирены.
Неловкое движение — и на спуске их вынесло на обочину, развернуло. Веером полетел гравий. Она дала по тормозам.
— Я сказала им, что со мной произошло, а они попытались нас убить. — В ее голосе слышалось изумление. — Они попытались нас убить.
Но он уже выскочил из кабины, запрыгал к вершине холма, которую они только что миновали, с револьвером наготове. Потерял равновесие, тяжело рухнул на колени.
Когда первая патрульная машина перевалила через холм, он уже приготовился к встрече, держа револьвер на уровне плеча. На вершину она взлетела на скорости восемьдесят миль в час: за рулем сидел ослепленный жаждой славы ковбой сельских дорог. Возможно, они увидели его, возможно, пытались затормозить. Пуленепробиваемых шин еще не придумали. Ближайшее к Ричардсу колесо взорвалось, словно начиненное динамитом. Патрульная машина взлетела, как толстозадая птица, сиганула через обочину и врезалась в большой вяз. Дверца со стороны водителя отскочила в сторону. Сам водитель пробил головой лобовое стекло и торпедой пролетел тридцать ярдов, прежде чем шмякнулся в кусты.
Вторая патрульная машина по скорости не уступала первой, но Ричардсу удалось справиться с ней лишь четвертым выстрелом. Две пули взрыли песок у его ног. А патрульная машина перевернулась три раза и, дымясь, замерла.
Ричардс с трудом поднялся на ноги. Посмотрел вниз и заметил, как с одного бока над поясом медленно темнеет рубашка. Он запрыгал к пневмокару, упал лицом вниз, когда вторая патрульная машина взорвалась. Над головой шрапнелью просвистели ошметки металла.
Он поднялся, жадно хватая воздух открытым ртом. В боку запульсировала боль.
Наверное, она могла бы уехать, но не сдвинулась с места. Широко раскрыв глаза, женщина как зачарованная смотрела на горящую патрульную машину. Когда Ричардс забрался в кабину, отпрянула от него.
— Ты их убил. Ты убил этих людей.
— Они пытались убить меня. И тебя. Поехали. Быстро.
— ОНИ НЕ ПЫТАЛИСЬ УБИТЬ МЕНЯ!
— Поехали!
Пневмокар тронулся с места.
Маску молодой добропорядочной hausfrau,[75] возвращающейся домой с рынка, как ветром сдуло. Из-под нее проступило что-то пещерное, что-то дикое, с перекошенным ртом и выпученными глазами. Возможно, это что-то никуда не девалось и раньше.
Они проехали пять миль, впереди показался магазин и компрессорная станция.
— Сворачивай, — приказал Ричардс.
…Минус 041, отсчет идет…
— Вылезай.
— Нет.
Он вдавил дуло револьвера в ее правую грудь.
— Нет. Пожалуйста.
— Очень сожалею, но времени изображать примадонну у тебя больше нет. Вылезай.
Она вылезла, он — следом за ней.
— Позволь мне опереться на тебя.
Он обнял ее за плечи и револьвером указал на телефонную будку рядом с автоматом, торгующим мороженым. Они двинулись к нему, странное существо о двух головах и трех ногах. Ричардс чертовски устал. Перед его мысленным взором взрывались и врезались в дерево патрульные машины, из них торпедой вылетали копы. Сцены эти повторялись раз за разом, словно записанные на закольцованной видеопленке.
Владелец магазина, седовласый старичок с сухонькими ножками, упрятанными под грязный мясницкий фартук, встал в дверях, на его лице отразилась тревога.
— Эй, вы мне здесь не нужны. У меня семья. Не хочу я лишних неприятностей.
— В магазин, папаша, — приказал Ричардс.
Старичок подчинился.
Ричардс запрыгнул в телефонную будку, бросил в щель два четвертака, держа револьвер и трубку одной рукой, набрал «О».
— Какой это город?
— Рокленд, сэр.
— Соедините меня с корпунктом службы новостей, пожалуйста.
— Вы можете позвонить им сами, сэр. Номер…
— Соединяйте.
— Вы хотите…
— Соединяйте, черт побери!
— Да, сэр. — Голос телефонистки ничуть не изменился. В трубке защелкало. Грязно-пурпурное пятно на рубашке расползалось. Ричардс отвел глаза. От вида этого пятна его начинало мутить.
— Роклендский корпункт службы новостей, — раздался в трубке мужской голос. — Регистрационный номер «Фри-ви 6943».
— Говорит Бен Ричардс.
Последовала долгая пауза.
— Послушай, придурок, мне нравятся шутки, как и любому другому, но сколько можно…
— Заткнись. Через десять минут ты сможешь лицезреть меня собственными глазами. А чтобы убедиться в моей правоте, тебе достаточно настроиться на полицейскую волну.
— Я… одну секунду. — На другом конце провода кто-то бросил трубку на что-то твердое, потом послышались статические помехи. Когда трубку взяли снова, голос звучал иначе: деловой, взволнованный. — Где ты, приятель? Половина копов восточного Мэна только что проехали через Рокленд… сто десять человек.
Ричардс повернулся, взглянул на табличку с названием магазина.
— В магазине. Называется он «Джиллис таун лайн». Тут еще компрессорная станция. На дороге один. Знаешь такой?
— Да. Только…
— А теперь слушай сюда, слизняк. Я звоню не для того, чтобы рассказывать историю моей жизни. Пришли сюда фотографов. И передай то, что я тебе говорю в эфир. Экстренным сообщением. Я взял заложницу. Зовут ее Амелия Уильямс. Из… — Он посмотрел на женщину.
— Из Фалмута, — выдавила та.
— Из Фалмута. И чтоб все ходили по струночке, а не то я ее убью.
— Господи, я чую Пулитцеровскую премию.
— Нет, ты просто наложил в штаны, ничего больше. — От потери крови у Ричардса кружилась голова. — Выходи в эфир немедленно. Пусть местные копы знают о том, что о заложнице известно всей стране. Трое из них уже пытались нас расстрелять.
— И где они сейчас?
— Я их убил.
— Всех троих? Ну, ты даешь. — Голос прокричал кому-то еще, не в трубку: — Дики, выходи на национальный канал.
— Если они начнут стрелять, я ее убью. — Ричардс постарался придать своему голосу максимум убедительности, вспомнил, как говорили гангстеры в старых фильмах, которые крутили по ти-ви в его детстве. — Если они хотят спасти женщину, им лучше меня пропустить.
— Когда…
Ричардс повесил трубку и выпрыгнул из будки.
— Помоги мне.
Она обняла его за талию, сморщилась, почувствовав под пальцами кровь.
— Ты хоть понимаешь, чем все может закончиться?
— Да.
— Это же безумие. Они тебя убьют.
— Твое дело — ехать на север, — пробормотал он. — Ехать на север, и точка.
Он упал на сиденье, тяжело дыша. Перед глазами то и дело темнело. Пронзительная, атональная музыка звучала в ушах. Она выехала на дорогу. Его кровь запачкала ее модную, в зеленую и черную полоску, блузку. Старик Джилли высунулся из двери с древним «Полароидом». Нажал на кнопку, карточка вылезла из щели. Старик с нетерпением ждал, когда же она проявится.
Вдалеке подвывали сирены.
…Минус 040, отсчет идет…
Они проехали еще пять миль, прежде чем люди начали выбегать на лужайки перед домами и провожать их взглядами. Многие держали в руках камеры, и Ричардс расслабился.
— Они стреляли по воздушным диффузорам, — нарушила молчание она. — Не по нам. По диффузорам. Они не хотели нас убить.
— Если этот слизняк целил в воздушный диффузор и попал в лобовое стекло, значит, прицел у него сбился фута на три.
— Они стреляли не по нам!
Они въехали, как догадался Ричардс, в пригород Рокленда. Летние бунгало, узкие дороги, ведущие к берегу. Гостиница «Бриз». Частная дорога. Только для меня и Патти. Посторонним въезд воспрещен. «Гнездышко Элизабет». Нарушителей пристрелят. «Седьмое небо». Напряжение 15 000 вольт. «Райский уголок». Территория патрулируется сторожевыми собаками.
Злобные взгляды и алчные лица смотрели на них из-за деревьев. Сквозь разбитое ветровое стекло они видели экраны переносных, на батарейках, фри-ви.
В воздухе витал призрак карнавала.
— Эти люди хотят видеть человеческую кровь, — заметил Ричардс. — Чем больше, тем лучше. Они бы предпочли, чтобы укокошили нас обоих. Можешь в это поверить?
— Нет.
— Тогда ты не от мира сего.
Старик с коротко стриженными седыми волосами, в шортах до колен, выбежал на обочину. С фотоаппаратом в руках. Начал лихорадочно отщелкивать кадр за кадром. От внезапного хохота Ричардса Амелия аж подпрыгнула.
— Ты чего?
— Он не снял крышку с объектива. — Ричардс все не мог успокоиться. — Он не снял… — И, не договорив, скривился от боли в боку.
Машин на обочинах все прибавлялось. Они взобрались на пологий холм и начали медленно спускаться к центру Рокленда. Когда-то это была живописная рыбацкая деревня. Здесь жили те самые люди, которых так любил рисовать Уинслоу Хомер.[76] Желтые блестящие плащи, маленькие рыбачьи шхуны, на которых они выходили в море на ловлю лобстеров. От этой деревушки не осталось и следа. Ее место заняли громадные торговые центры по обе стороны шоссе, выстроившиеся вдоль Главной улицы рестораны, стереотеатры, центры развлечений. Частные дома и особняки оккупировали склоны холмов. Ближе к морю расположились кварталы трущоб. И лишь само море осталось неизменным, синее, уходящее за горизонт, поблескивающее в лучах катящегося к западу солнца.
Они двинулись дальше, к двум патрульным машинам, перемигивающимся синими огнями. Они стояли бок о бок, перекрывая мостовую, а левую обочину занял броневик, короткий ствол пушки которого нацелился на их пневмокар.
— Все кончено, — прошептала Амелия. — Я тоже должна умереть?
— Остановись в пятидесяти ярдах от кордона и повтори то, что уже говорила, — распорядился Ричардс. Сполз вниз. От нервного тика у него задергался глаз.
Она остановила пневмокар, открыла дверцу, но высовываться не стала. В воздухе повисла мертвая тишина. Тишина нависла над толпой, внутренне усмехнулся Ричардс.
— Я боюсь. Пожалуйста. Очень боюсь.
— Тебя они не застрелят. Слишком много свидетелей. У всех на виду заложников не убивают. Таковы правила игры.
Она посмотрела на него, и внезапно ему захотелось выпить с ней чашечку кофе. Где-нибудь в спокойном месте. Он бы слушал, как она рассказывает о своей жизни, размешивая в чашке настоящие сливки. Потом они обсудили бы проблемы социального неравенства и возможные пути его искоренения.
— Давай, миссис Уильямс, — подбодрил он ее. — На тебя смотрит весь мир.
Она высунулась из кабины.
Шесть патрульных машин и еще один броневик подкатили сзади, остановившись в тридцати футах, блокируя отход.
Открыт только один путь, подумал Ричардс, прямо на небеса.
…Минус 039, отсчет идет…
— Меня зовут Амелия Уильямс. Бенджамин Ричардс взял меня в заложницы. Если вы нас не пропустите, он говорит, что убьет меня.
Тишина аж звенела.
Потом раздался бесстрастный, механический, усиленный динамиками голос:
— МЫ ХОТИМ ПОГОВОРИТЬ С БЕНОМ РИЧАРДСОМ.
— Нет, — прошептал Ричардс.
— Он с вами говорить не хочет.
— ВЫХОДИТЕ ИЗ МАШИНЫ, МАДАМ.
— Он меня убьет! — взвизгнула Амелия. — Или вы не слушаете? Ваши люди уже пытались нас убить. Он говорит, вам без разницы, кого убивать. Господи, неужели он прав?
— Пропустите их, — выкрикнул кто-то из толпы.
— ВЫХОДИТЕ ИЗ МАШИНЫ — ИЛИ МЫ ОТКРЫВАЕМ ОГОНЬ!
— Пропустите ее! Пропустите! — начала скандировать толпа, словно болельщики на матче киллбола.
— ВЫХОДИТЕ…
Крики толпы заглушили слова. Откуда-то полетел камень. На лобовом стекле одной из патрульных машин зазмеились трещины.
Взревели моторы, патрульные машины раздвинулись, освобождая узкий язык мостовой. Толпа радостно заулюлюкала и затихла, ожидая продолжения.
— ВСЕМ ГРАЖДАНСКИМ ЛИЦАМ НЕМЕДЛЕННО ОЧИСТИТЬ ТЕРРИТОРИЮ, — потребовал динамик. — ВОЗМОЖНА ПЕРЕСТРЕЛКА. ГРАЖДАНСКИЕ ЛИЦА, МЕШАЮЩИЕ ПОЛИЦИИ ВЫПОЛНЯТЬ ВОЗЛОЖЕННЫЕ НА НЕЕ ОБЯЗАННОСТИ, СОГЛАСНО ЗАКОНУ ПРИВЛЕКАЮТСЯ К УГОЛОВНОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТИ. НАКАЗАНИЕ ЗА ВОСПРЕПЯТСТВОВАНИЕ ПОЛИЦИИ ВЫПОЛНЯТЬ СВОИ ОБЯЗАННОСТИ — ДЕСЯТИЛЕТНЕЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ В ТЮРЬМЕ ШТАТА, ИЛИ ШТРАФ В ДЕСЯТЬ ТЫСЯЧ ДОЛЛАРОВ, ИЛИ ТО И ДРУГОЕ. ОЧИСТИТЬ ТЕРРИТОРИЮ. ОЧИСТИТЬ ТЕРРИТОРИЮ.
— Конечно, чтобы никто не видел, как вы расстреляете женщину, — истерический выкрик. — В задницу всех свиней!
Толпа не сдвинулась с места. Подкатила желто-черная машина службы новостей. Двое мужчин выскочили из кабины, начали устанавливать камеру.
Двое копов подбежали к ним, последовала короткая борьба. Одному копу удалось сдернуть камеру с треноги и разбить ее об асфальт. Один из репортеров попытался врезать копу, разбившему камеру, но его «успокоили» дубинками.
Мальчишка выскочил из толпы и швырнул булыжник в затылок копа. Тот упал, кровь окрасила дорогу. Полдюжины копов бросились к мальчику, охаживая его дубинками. В толпе внезапно вспыхнули драки между хорошо одетыми жителями холмов и обитателями трущоб. Женщина в вылинявшем, много раз штопанном домашнем халате внезапно набросилась на дородную матрону, вцепилась ей в волосы. Они повалились на дорогу и начали кататься по асфальту, пинаясь и вопя.
— Боже мой, — в ужасе выдохнула Амелия.
— Что происходит? — спросил Ричардс. Он не решался высунуть голову.
— Дерутся. Полиция избивает людей. Кто-то разбил репортерскую камеру.
— СДАВАЙСЯ, РИЧАРДС. ВЫХОДИ.
— Поехали, — приказал Ричардс.
Пневмокар медленно стронулся с места.
— Они начнут стрелять по воздушным диффузорам, — прошептала Амелия. — А потом дождутся, пока ты вылезешь из кабины.
— Не начнут, — возразил ей Ричардс.
— Почему?
— Слишком тупы.
Выстрелов не последовало.
Они проехали меж двух патрульных машин и толпы зевак, раздавшейся на две части. С одной стороны дороги стояли богатые и средний класс. Женщины, регулярно посещающие салоны красоты, мужчины в дорогих рубашках и туфлях. Мужчины в фирменных комбинезонах с названиями компаний, с вышитыми золотом именем и фамилией на нагрудном кармане. Женщины а-ля Амелия Уильямс, собравшиеся в магазин или на рынок. Непохожие друг на друга, но объединенные общей чертой. И Ричардс знал, что их объединяло. Они не жили на грани катастрофы. Голод не урчал в их желудках. Голову не заполняли безумные мысли, несбыточные надежды.
Эти люди стояли справа от дороги, лицом к порту и морскому клубу, мимо которых сейчас проезжал пневмокар.
На другой обочине, левой, собрались бедняки. Красные носы, взбухшие вены, жалкие, отвисшие груди. Грязные волосы. Угри. Прыщи. Дебильные лица.
Здесь полиция махала дубинками куда более рьяно, а копы все прибывали и прибывали. Ричардс не удивлялся их числу и активности. Понаехали они, правда, очень уж быстро. Даже здесь, в глубинке, копы всегда были наготове. Перед охотой собак положено держать на псарне голодными. Бедняки потрошат летние бунгало, которые пустуют осенью и зимой. Банды подростков из бедных семей совершают набеги на супермаркеты. Бедняки пишут ругательства на витринах магазинов. Бедняки вечно на что-то жалуются, и их рты наполняются слюной зависти, стоит им увидеть дорогую машину, упитанный живот или костюм за две сотни долларов. И у бедняков есть свои Джеки Джексоны, Мохаммеды Али, Клайды Барроу. Они стояли и смотрели.
А вот справа, друзья, те самые люди, которые летом живут в бунгало, рассуждал Ричардс. Толстые, неуклюжие. Из тех, что слева, самый тяжелый весит не больше ста тридцати фунтов, но они жилистые, выносливые, их можно назвать Голодные хонки. Они всегда голодны. Они продадут Христа за фунт салями. Будьте осторожны, грядет социальное расслоение. Эти противники на ринг не выйдут, они предпочитают драться прямо в зрительном зале. Сможем мы найти козла отпущения, который успокоит и первых, и вторых?
Медленно, на скорости тридцать миль в час, Бен Ричардс проехал между ними.
…Минус 038, отсчет идет…
Прошел час. Пробило четыре. Тени удлинились. Ричардс не поднимал головы над приборным щитком. Временами терял сознание, вновь приходил в себя. Он вытащил рубашку из брюк, чтобы осмотреть новую рану. Пуля пропахала в его боку глубокую траншею, которая все еще кровоточила. Кровь сворачивалась, но медленно. При каждом резком движении рана открывалась вновь. Впрочем, особого значения это не имело. Все равно они разорвут его на куски. Перед той силой, что выходила против него, его план казался детской шуткой. Он, конечно, мог ему следовать, до того момента как произойдет «инцидент» и пневмокар превратится в груду искореженного железа («…трагический несчастный случай… патрульный находится под следствием… расследование ведут лучшие специалисты… искренне сожалеем о невинной жертве…», все это прозвучит в последнем выпуске новостей, аккурат между биржевой сводкой и выступлением Папы Римского). О себе он не беспокоился, но его очень волновала судьба Амелии Уильямс, которая крайне неудачно выбрала время для поездки за покупками. В эту среду ей следовало остаться дома.
— Впереди танки, — внезапно вырвалось у нее. В голосе слышались истеричные нотки. — Ты можешь себе такое представить? Ты можешь… — Она расплакалась.
Ричардс подождал, пока она немного успокоится. Потом спросил:
— В каком мы городе?
— У-у-уинтерпорт, так написано на указателе. Я не могу! Не могу ждать, пока они откроют огонь! Не могу!
— Хорошо.
Она моргнула, тряхнула головой, словно хотела прочистить мозги.
— Что?
— Останавливайся. Вылезай.
— Но они тебя у…
— Да. Зато больше не будет крови. У них достаточно огневой мощи, чтобы превратить меня и машину в пар.
— Ты лжешь. Ты убьешь меня.
Револьвер, зажатый между колен, упал на пол. Застыл на резиновом коврике.
— Мне бы сейчас «травки», — вздохнула она. — Господи, как хочется расслабиться. Почему ты не дождался следующей машины? Господи! Господи!
Ричардс начал смеяться. Смеялся, хотя каждый вдох болью отдавался в боку. Он закрыл глаза и смеялся, пока по щекам не потекли слезы.
— Холодно здесь с разбитым стеклом, — заметила она. — Включи печку.
В сгущающихся сумерках ее лицо превратилось в бледное пятно.
…Минус 037, отсчет идет…
— Мы в Дерри, — объявила она.
На улицах толпился народ. Люди свисали с крыш, заполняли балконы и веранды, освобожденные от летней мебели. Они ели сандвичи и жареных кур.
— Есть указатели аэропорта?
— Да. Я им следую. Они просто закроют въездные ворота.
— Если закроют, я вновь пригрожу, что убью тебя.
— Ты собираешься угнать самолет?
— Попытаюсь.
— Не сможешь.
— Ты, несомненно, права.
Они повернули направо, потом налево. Динамики требовали от толпы податься назад, разойтись.
— Она действительно твоя жена? Та женщина, которую показывали в программе?
— Да. Ее зовут Шейла. Нашей дочери, Кэти, восемнадцать месяцев. Она заболела гриппом. Может, сейчас она уже поправляется. Потому-то я и полез в это дело.
Мимо пролетел вертолет, отбрасывая на шоссе огромную тень. Громовой голос приказал Ричардсу остановить пневмокар и выпустить женщину. Когда он улетел, женщина заговорила первой:
— Твоя жена выглядела совершеннейшей шлюхой. Нельзя же так опускаться.
— Фотография сфабрикована, — бесстрастно ответил Ричардс.
— Они идут на такое?
— Как видишь.
— Аэропорт. Мы приближаемся.
— Ворота закрыты?
— Подожди… не разберу… открыты, но блокированы. Танком. Пушка нацелена на нас.
— Остановись в тридцати футах.
Пневмокар медленно крался по четырехполосной трассе меж стоящих по обочинам патрульных машин и ревущей толпы. Над воротами висел огромный щит: АЭРОПОРТ «ВОЙТ». Женщина видела циклопический, находящийся под высоким напряжением забор, уходящий в обе стороны от ворот. Впереди, на бетонном возвышении, разделявшем дорогу надвое, стояла будка контрольно-пропускного пункта. А за будкой расположился перекрывший ворота танк А-62, при необходимости стрелявший атомными снарядами мощностью двести пятьдесят килотонн. Далее разбегающиеся дорожки вели к различным терминалам, за которыми скрывались взлетно-посадочные полосы. А главенствовала над всем огромная, как уэллсовская боевая машина марсиан, диспетчерская вышка. Лучи скатывающегося к горизонту солнца полыхали на тонированных стеклах. Сотрудники аэропорта и пассажиры толпились на ближайшей к воротам автостоянке. Полиция с трудом сдерживала их напор. Послышался мощный, низкий рев. Амелия увидела, как «Локхид/Джи-Эй суперберд» начал подъем, разогнавшись по невидимой от ворот взлетной полосе.
— РИЧАРДС!
Амелия подпрыгнула, испуганно посмотрела на него. Он небрежно махнул рукой. Мол, все в порядке, ма. Я всего лишь умираю.
— ВЪЕЗД НА ТЕРРИТОРИЮ АЭРОПОРТА ТЕБЕ ЗАПРЕЩЕН! — вещал многократно усиленный техникой голос. — ОТПУСТИ ЖЕНЩИНУ. ВЫХОДИ ИЗ МАШИНЫ.
— Что теперь? — спросила она. — Это тупик. Они лишь дождутся, пока…
— Давай надавим на них еще. Думаю, они прогнутся. Высунься. Скажи, что я ранен и не в себе. Скажи, что я хочу сдаться воздушной полиции.
— Ты действительно хочешь?
— Воздушная полиция не подчиняется ни штату, ни государству. По соглашению с ООН от 1995 года это международная организация. Вроде бы ходили слухи о том, что тебе гарантирована амнистия, если сдаешься им. Все равно что попасть на «Свободную парковку», играя в «Монополию». Разумеется, чушь собачья. Они передадут тебя Охотникам, а Охотники потащат к стенке.
Ее передернуло.
— Но, возможно, они думают, что я в это верю. Или убедил себя в том, что в это можно поверить. Высунись и скажи им.
Она высунулась, и Ричардс напрягся. Если «трагическому инциденту» суждено произойти, то сейчас самое время. Ее голова и верхняя часть тела открыты тысячам нацеленных на них стволов. Достаточно один раз нажать на спусковой крючок, и весь фарс тут же закончится.
— Бен Ричардс хочет сдаться воздушной полиции! — прокричала Амелия. — Он дважды ранен. — Она в ужасе глянула на Ричардса, ее голос сорвался на фальцет. — Он совсем обезумел, и я так его боюсь… пожалуйста… пожалуйста… ПОЖАЛУЙСТА!
Камеры записывали все, посылая в прямой эфир каждое ее слово, каждый жест. В течение секунд малейшее изменение выражения ее лица становилось достоянием зрителей всей Северной Америки и половины планеты. Ричардса это вполне устраивало. Более чем. Ричардс почувствовал, как гулко забилось сердце. Он знал, что в нем просыпается надежда.
Крик души Амелии какое-то время оставался без ответа. За будкой КПП шло интенсивное обсуждение ситуации.
— Очень хорошо, — прошептал Ричардс.
Она искоса взглянула на него.
— Думаешь, трудно притвориться испуганной? Мы не в одной лодке, что бы ты там ни думал. Но я хочу, чтобы ты спасся.
Ричардс впервые обратил внимание, как совершенна ее грудь, обтянутая черно-зеленой блузой. Совершенна и, пожалуй, желанна.
Впереди загремело, заклацало. Амелия громко вскрикнула.
— Это танк, — поспешил успокоить ее Ричардс. — Все нормально. Всего лишь танк.
— Он отъезжает, — воскликнула она. — Они решили пропустить нас.
— РИЧАРДС! СЛЕДУЙТЕ К СТОЯНКЕ ШЕСТНАДЦАТЬ. ВОЗДУШНАЯ ПОЛИЦИЯ БУДЕТ ЖДАТЬ ВАС ТАМ, ЧТОБЫ ВЫ МОГЛИ ЕЙ СДАТЬСЯ!
— Хорошо, — кивнул он. — Тронулись. Когда отъедем на полмили от ворот, остановись.
— Твоими стараниями меня все-таки убьют, — обреченно молвила она.
Пневмокар приподнялся на четыре дюйма над асфальтом и поплыл к воротам. Ричардс весь подобрался, ожидая, что за воротами притаились Охотники, чтобы броситься на него, но они проехали без помех. Асфальтированная дорога вела их к терминалам. Стрела с цифрами над ней указывала, как добраться до стояночных мест 16–20.
Там его поджидали копы, укрывшись за желтыми заграждениями.
Ричардс понимал, что при первом же подозрительном движении они разнесут пневмокар в клочья.
— Остановись, — приказал он, и она тут же нажала на педаль тормоза.
Реакция последовала незамедлительно.
— РИЧАРДС! ПРОДОЛЖАЙТЕ ДВИЖЕНИЕ К СТОЯНКЕ ШЕСТНАДЦАТЬ!
— Скажи им, что мне нужен мегафон, — прошептал Ричардс. — Пусть они оставят его в двадцати ярдах от пневмокара. Я хочу поговорить с ними.
Она прокричала требование Ричардса, и они замерли в ожидании. Вскоре мужчина в синей униформе выбежал на дорогу и положил мегафон в двадцати ярдах от пневмокара. Выпрямился во весь рост, постоял, помня о том, что сейчас его видят пятьсот миллионов людей, потом ретировался за заграждения.
— Вперед, — скомандовал Ричардс.
Они подползли к мегафону. Когда водительская дверца поравнялась с ним, Амелия открыла ее, подняла мегафон, втащила в кабину. Красно-белый. С эмблемой «Джи-Эй».
— Отлично. Далеко до основного корпуса?
Она прищурилась.
— С четверть мили.
— А от стоянки шестнадцать?
— Вполовину меньше.
— Хорошо. Очень хорошо. Превосходно. — Он почувствовал, что непроизвольно кусает губы, постарался взять себя в руки. Болела голова. Кровь кипела от избытка адреналина. — Едем дальше. Остановишься у въезда на стоянку шестнадцать.
— А что потом?
Он безрадостно улыбнулся.
— Потом? Потом будет последний и решительный бой Бенджамина Ричардса.
…Минус 036, отсчет идет…
Когда она остановила пневмокар у въезда на стоянку 16, ответ не заставил себя ждать.
— ПРОДОЛЖАЙТЕ ДВИЖЕНИЕ, — потребовал динамик. — ВОЗДУШНАЯ ПОЛИЦИЯ ОЖИДАЕТ В ТЕРМИНАЛЕ.
Ричардс впервые поднес мегафон ко рту.
— ДЕСЯТЬ МИНУТ. МНЕ НАДО ПОДУМАТЬ.
Наступила тишина.
— Разве ты не понимаешь, что подталкиваешь их к убийству? — сдавленным голосом спросила она.
Он хохотнул.
— Им понятно, что я намерен их провести. Они только не знают как.
— Ты не сможешь, — покачала она головой. — Неужели тебе до сих пор это не ясно?
— Может, и смогу, — возразил он.
…Минус 035, отсчет идет…
— Послушай.
Когда Игры только зарождались, все говорили, что это самое грандиозное развлечение всех времен и народов и мир не видывал ничего подобного. Но ничто не ново под луной. Римские гладиаторы ничем не отличались от нас. Была еще одна игра. Покер. В покере высшая категория — стрит-масть[77] в пиках. Но самый сложный вариант покера — на пяти картах. Четыре у тебя на руках, пятая лежит на столе рубашкой вверх. За пять или десять центов можно остаться в игре. Но чтобы посмотреть невскрытую карту соперника, надо выложить полдоллара. С нарастанием ставок растет и цена невскрытой карты. И после дюжины кругов торговли, когда на кон поставлены все твои сбережения, дом и машина, невскрытая карта ценой сравнивается с твоей жизнью. «Бегущий человек» — то же самое. Только у меня нет денег на ставки. У них люди, оружие, время. Мы играем их картами, по установленным ими правилам, в их казино. Если меня ловят, значит, я проиграл. Но, может, мне есть чем потягаться с ними. Я позвонил в службу новостей в Рокленде. Служба новостей — это моя десятка пик. Им пришлось пропустить меня, потому что я был у всех на виду. Они уже не могли без шума разделаться со мной, как попытались на первом кордоне. Ирония судьбы: именно благодаря Играм фри-ви пользуется такой популярностью. Нам вдалбливают, что все показанное по фри-ви — правда. Поэтому если вся страна увидит, как полиция убивает добропорядочную женщину-заложницу, люди поверят, что так оно и было. На такой риск власти пойти не могут. Сеть и так испытывает дефицит доверия. Забавно, не правда ли? Мои люди здесь. На дороге уже случились беспорядки. Если копы и Охотники откроют огонь, может произойти непредсказуемое. В свое время один человек посоветовал мне держаться ближе к своим. Он и представить себе не мог, как оказался прав. Они только потому так со мной церемонятся, что такие, как я, уже здесь, рядом.
Мои люди — это валет пик.
Дама пик, естественно, ты.
Я — король, мужчина в черном с мечом.
Эти карты у меня на руках. Пресса, возможность крупных беспорядков, ты, я. Четыре карты — ничто. Их может побить пара двоек. Без туза пик они — мусор. А с тузом их перебить невозможно.
Внезапно он схватил ее сумочку из искусственной крокодиловой кожи с серебряной цепочкой и засунул в карман пиджака. Тот заметно оттопырился.
— Туза у меня нет. Но я мог бы иметь его, если б позаботился об этом заранее. А что у меня есть, так это лежащая на столе карта, та самая, которую никто не знает. Поэтому у меня только один выход — блефовать.
— У тебя нет ни единого шанса, — мрачно бросила она. — Чем тебе поможет моя сумочка? Перестреляешь их из тюбика губной помады?
— Я думаю, они так долго вели нечестную игру, что уже просто не способны играть по-другому. Они трусливы, а потому у них не хватит духа рискнуть и вывести меня на чистую воду.
— РИЧАРДС! ДЕСЯТЬ МИНУТ ИСТЕКЛИ!
…Минус 034, отсчет идет…
— СЛУШАЙТЕ МЕНЯ ВНИМАТЕЛЬНО! — Его громовой голос покатился по аэродромному полю. Толпа притихла. — В КАРМАНЕ МОЕГО ПИДЖАКА ДВЕНАДЦАТЬ ФУНТОВ ДИНАКОРОВОЙ ПЛАСТИКОВОЙ ВЗРЫВЧАТКИ, ТОЙ САМОЙ, ЧТО ЗОВЕТСЯ «ЧЕРНЫМ ИРЛАНДЦЕМ». ДВЕНАДЦАТИ ФУНТОВ ВПОЛНЕ ДОСТАТОЧНО ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ РАЗНЕСТИ ВСЕ И ВСЯ В РАДИУСЕ ТРЕТИ МИЛИ, И, ВОЗМОЖНО, ХВАТИТ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ СДЕТОНИРОВАЛО ТОПЛИВО В ПОДЗЕМНЫХ ХРАНИЛИЩАХ АЭРОПОРТА. ЕСЛИ ВЫ НЕ БУДЕТЕ СКРУПУЛЕЗНО ВЫПОЛНЯТЬ МОИ ИНСТРУКЦИИ, Я ОТПРАВЛЮ ВАС ВСЕХ В АД. ПРЕДОХРАНИТЕЛЬ СНЯТ, ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ВЗРЫВАТЕЛЬ АКТИВИРОВАН. ДОСТАТОЧНО ОДНОГО МОЕГО ДВИЖЕНИЯ, И ВЫ МОЖЕТЕ ЗАСУНУТЬ ГОЛОВЫ МЕЖДУ НОГ И НА ПРОЩАНИЕ ПОЦЕЛОВАТЬ ВАШИ ЗАДНИЦЫ.
Толпа ответила сдавленными криками. Полиция внезапно поняла, что сдерживать ей никого не надо. Мужчины и женщины валом повалили к воротам, исчезая за циклопическим забором. Их лица перекосило от страха.
И копов, похоже, так и подмывало сделать ноги. По выражению их лиц Амелия видела, что они верят каждому слову Ричардса.
— РИЧАРДС? — загремел голос. — ЭТО ЖЕ ЛОЖЬ. ВЫХОДИ.
— Я ВЫХОЖУ, — ответил он. — НО СНАЧАЛА ВЫСЛУШАЙТЕ МОЙ НАКАЗ. ПОДГОТОВЬТЕ К ВЫЛЕТУ САМОЛЕТ С ПОЛНЫМИ БАКАМИ И МИНИМУМОМ КОМАНДЫ. МНЕ НУЖЕН «ЛОКХИД/ДЖИ-ЭЙ» ИЛИ «ДЕЛЬТА СУПЕРСОНИК». С ПОЛЕТНЫМ РАДИУСОМ НЕ МЕНЬШЕ ДВУХ ТЫСЯЧ МИЛЬ. НА ЭТО ВАМ ДАЕТСЯ ДЕВЯНОСТО МИНУТ.
Камеры ловили каждое их движение. То и дело сверкали фотовспышки. Репортерам тоже хотелось дать задний ход. Но на них смотрели пятьсот миллионов зрителей. Реальная сила. И работа была реальной. За которую платили реальные деньги. А вот двенадцать фунтов «Черного ирландца» могли оказаться гениальной выдумкой изворотливого Бена Ричардса.
— РИЧАРДС? — Мужчина, несмотря на осеннюю прохладу, одетый лишь в черные брюки и белую рубашку с закатанными выше локтей рукавами, вышел из-за машин, сгрудившихся за стоянкой 16. В руке он держал мегафон размерами больше того, что передали Ричардсу. Амелия видела, что он в очках. Стекла поблескивали в лучах заходящего солнца. — Я ЭВАН МАККОУН.
Имя он, разумеется, знал. Вроде бы одно упоминание этого имени должно было вселить страх в его сердце. И он не удивился, почувствовав страх. Эван Маккоун. Главный Охотник. Прямой наследник Эдгара Гувера и Генриха Гиммлера. Персонификация зла во всей Корпорации Игр. Пугало. Имя, которым стращали детей. Если не перестанешь баловаться со спичками, Джонни, я выпущу из шкафа Эвана Маккоуна. Ему вспомнился голос из сна: Мы ищем тебя, маленький братец?
— ТЫ ЛЖЕШЬ, РИЧАРДС. МЫ ЭТО ЗНАЕМ. БЕЗ РАЗРЕШЕНИЯ «ДЖИ-ЭЙ» НИКТО НЕ МОЖЕТ ПОЛУЧИТЬ ДОСТУП К ДИНАКОРУ. ОТПУСТИ ЖЕНЩИНУ И ВЫХОДИ САМ. МЫ НЕ ХОТИМ УБИВАТЬ И ЕЕ.
Амелия обреченно пискнула.
— ТЕБЕ БЫ ПРОГУЛЯТЬСЯ НА ШЕЙКЕР-ХЕЙТС,[78] МАЛЕНЬКИЙ БРАТЕЦ. ТАМ ДИНАКОР ТЕБЕ ПРЕДЛОЖАТ НА КАЖДОМ УГЛУ, БЫЛИ БЫ БАБКИ. У МЕНЯ БЫЛИ. ДЕНЬГИ КОРПОРАЦИИ ИГР. У ТЕБЯ ОСТАЛОСЬ ВОСЕМЬДЕСЯТ ШЕСТЬ МИНУТ.
— НА СДЕЛКУ С ТОБОЙ МЫ НЕ ПОЙДЕМ.
— МАККОУН?
— ДА.
— ЖЕНЩИНУ Я ОТПУСКАЮ. ОНА ВИДЕЛА «ИРЛАНДЦА». — Амелия в ужасе вытаращилась на него. — А ПОКА ТЕБЕ ЛУЧШЕ ПОТОРОПИТЬСЯ. ОСТАЛОСЬ ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЯТЬ МИНУТ. Я НЕ БЛЕФУЮ. ОДИН ВЫСТРЕЛ, И МЫ ВСЕ ОКАЖЕМСЯ НА ЛУНЕ.
— Нет. — Она не сводила с него глаз. — Ты не вправе рассчитывать, что я буду лгать ради тебя.
— Если не будешь, я — покойник. Я ранен, едва держусь на ногах, не знаю, что говорю, но заверяю тебя — это наилучший вариант. Теперь слушай, динакор — белый, плотный, сальный на ощупь. Он…
— Нет! Нет! Нет! — Она зажала уши руками.
— Выглядит как кусок мыла «Слоновая кость». Но гораздо тяжелее. Теперь кольцо взрывателя. Оно…
Она заплакала.
— Я не смогу, неужели ты этого не понимаешь? Мой гражданский долг. Моя совесть. Мои…
— Да, они могут выяснить, что ты лгала, — сухо кивнул Ричардс. — Только ничего у них не выйдет. Если ты подтвердишь мои слова, они дрогнут. И я упорхну, как птичка.
— Я не смогу!
— РИЧАРДС! ОТПУСКАЙ ЖЕНЩИНУ!
— Кольцо взрывателя золотое, — продолжил он. — В два дюйма диаметром. Выглядит как кольцо для ключей, только ключей никаких нет. К нему прикреплен тонкий стержень, похожий на карандаш, с пусковым механизмом «Джи-Эй». Пусковой механизм напоминает ластик на карандаше.
Постанывая, она качалась из стороны в сторону. Подняла руки к лицу, мяла пальцами щеки, словно тесто.
— Я сказал им, что взрыватель активирован. Это означает, что ты видела насечку на «карандаше» чуть повыше среза «Ирландца». Понятно?
Ответа не последовало. Она раскачивалась, стонала, плакала.
— Разумеется, понятно, — мягко добавил он. — Ты умная девочка, не так ли?
— Я не желаю лгать.
— Если тебя спросят о чем-то еще, ты ничего не знаешь. Не видела. И вообще перепугана до смерти. Знаешь ты только одно: я держусь за кольцо с того самого момента, как мы миновали первый кордон. Ты не знала, что это такое, но я не снимал руки с этой штуковины.
— Лучше убей меня прямо сейчас.
— Шевелись. Вылезай из машины.
Она злобно посмотрела на него, губы шевелились, глаза превратились в черные дыры. Симпатичная, уверенная в себе женщина исчезла. Ричардсу оставалось гадать, появится ли она вновь. Он в этом сомневался. Во всяком случае, такой, как прежде, ей уже не бывать.
— Давай. Иди.
— Я… я… О Боже…
Она распахнула дверцу, то ли спрыгнула на землю, то ли вывалилась из кабины. Но тут же вскочила и побежала. Волосы развевались на ветру, она бежала, неописуемо прекрасная, божественная, навстречу тысячам фотовспышек.
Винтовки взлетели к плечам, изготовившись к стрельбе, опустились. Все взгляды скрестились на Амелии. Ричардс чуть приподнялся, но ничего не увидел через стекло дверцы водителя. Вернулся на прежнее место, посмотрел на часы, застыл в ожидании развязки.
…Минус 033, отсчет идет…
Секундная стрелка на его часах пробежала два круга. Потом еще два. И еще.
— РИЧАРДС!
Он поднес мегафон к губам.
— СЕМЬДЕСЯТ ДЕВЯТЬ МИНУТ, МАККОУН.
Идти, так до конца. Собственно, других вариантов и не было. Как раз в этот момент Маккоун может приказать открыть огонь. Все закончится быстро. Так что волноваться теперь не о чем.
Пауза длилась вечность.
— НАМ ПОТРЕБУЕТСЯ БОЛЬШЕ ВРЕМЕНИ. НИКАК НЕ МЕНЬШЕ ТРЕХ ЧАСОВ. СЕЙЧАС В ЭТОМ АЭРОПОРТУ НЕТ НИ «ЭЛ/ДЖИ-ЭЙ», НИ «ДЕЛЬТЫ». ПРИДЕТСЯ ПОДОЖДАТЬ, ПОКА СЮДА ПЕРЕГОНЯТ ОДИН ИЗ НИХ.
Она таки ему подыграла. Ну надо же. Женщина заглянула в пропасть, а потом перешла ее. Без страховочной сетки. Понимая, что назад пути нет. Потрясающе.
Разумеется, они ей не поверили. Это их работа — никому ни в чем не верить. Сейчас они наверняка препроводят ее в укромную комнатку в одном из терминалов, где уже ждут с полдесятка профессионалов-следователей. А потом начнется бесконечный допрос. Разумеется, вы валитесь с ног, миссис Уильямс, но нас интересует… не возражаете, если мы еще раз вспомним этот момент… нас удивило одно маленькое несоответствие… вы уверены, что здесь вы не ошиблись… откуда вы знаете… почему… так что он сказал, когда…
Значит, логичный ход — выиграть время. Задержать Ричардса на земле сначала под одним предлогом, потом под другим. Сложности с заправкой, не укладываемся в сроки. Заболели механики, надо привезти другую бригаду. Над взлетной полосой зависла летающая тарелка, подождите, пока мы ее отгоним. Мы же еще не сломили ее волю. Не заставили признаться, что твой «Черный ирландец» — сумочка из искусственной крокодиловой кожи, внутри которой лишь салфетки «Клинекс», косметика да кредитные карточки. Нам нужно больше времени.
Мы не хотим упустить шанс убить тебя прямо здесь. Нам нужно больше времени.
— РИЧАРДС?
— СЛУШАЙТЕ МЕНЯ, — прогремел он в ответ. — У ВАС ОСТАЛОСЬ СЕМЬДЕСЯТ ПЯТЬ МИНУТ. ПОТОМ ВМЕСТЕ ВЗЛЕТИМ К НЕБЕСАМ.
Ответа не последовало.
Зеваки начали подтягиваться вновь, несмотря на нависшую над аэропортом тень Армагеддона. С широко открытыми, влажными, возбужденными глазками. Появились переносные прожектора и выхватили из темноты маленький пневмокар, с беспощадной яркостью освещая зияющий провал на месте лобового стекла.
Ричардс постарался представить себе маленькую комнатку, где они держали ее, пытаясь выбить правду, и не смог. Прессу, разумеется, и близко не подпустили. Следователи Маккоуна старались внушить ей страх и, несомненно, в этом преуспели. Но как далеко они могли зайти, имея дело с женщиной не из гетто, где все люди на одно лицо? Наркотики правды? Они существовали, Ричардс это знал, и Маккоун уже наверняка затребовал их. Снадобья, после введения которых любой рассказывал историю всей своей жизни, начиная с пеленок. Которые заставляли священника забыть о тайне исповеди.
Физическое воздействие? Модифицированные электрошоковые дубинки, которые помогли усмирить волнения в Сиэтле в 2005 году? Или хватит града вопросов?
Рассуждения в пользу бедных, толку от них никакого, но он не мог выкинуть эти мысли из головы. Из-за терминалов донеслось мощное урчание прогреваемых двигателей «Локхида». Этот самолет не спутаешь ни с каким другим. Звук то нарастал, то чуть затихал. А когда оборвался, Ричардс понял, что началась заправка топливом. Двадцать минут, если они поторопятся. Ричардс не думал, что им есть резон торопиться.
Так, так, так. Вот и мы. Все карты вскрыты, кроме одной.
Маккоун? Маккоун, ты еще не знаешь, что это за карта? Еще не расколол женщину?
В лучах прожектора на землю ложились длинные тени. Все ждали.
…Минус 032, отсчет идет…
Ричардс осознал, что хотя бы одно привычное клише не соответствует действительности. Время не стояло на месте. А, наверное, было бы лучше, если б стояло. Тогда оставалась бы надежда на благополучный исход.
Еще дважды громоподобный голос уличал Ричардса во лжи. Он ответил, что для проверки проще всего изрешетить его пулями. Пять минут спустя новый, не менее громкий голос сообщил ему, что дроссельные заслонки «локхида» замерзли и начата подготовка к заправке другого самолета. Ричардса такой вариант вполне устроил. При условии, что они уложатся к означенному сроку.
Минуты ползли. Их осталось двадцать шесть, двадцать пять, двадцать две, двадцать (ее еще не сломали, Господи, может), восемнадцать, пятнадцать (вновь загудели двигатели: наземные службы продолжали предполетную подготовку), десять, восемь.
— РИЧАРДС.
— СЛУШАЮ.
— НАМ НЕОБХОДИМО ЧУТЬ БОЛЬШЕ ВРЕМЕНИ. ДРОССЕЛЬНЫЕ ЗАСЛОНКИ ЗАМЕРЗЛИ НАМЕРТВО. МЫ СОБИРАЕМСЯ ПРОЛИТЬ ВЕРТУШКИ ЖИДКИМ ВОДОРОДОМ, НО ДЛЯ ЭТОГО ПРОСТО НУЖНО ВРЕМЯ.
— ОНО У ВАС ЕСТЬ. ЦЕЛЫХ СЕМЬ МИНУТ. ЗАТЕМ Я ПРОСЛЕДУЮ К САМОЛЕТУ. ПРАВИТЬ БУДУ ОДНОЙ РУКОЙ, ДРУГАЯ ОСТАНЕТСЯ НА КОЛЬЦЕ ВЗРЫВАТЕЛЯ. НА ЛЕТНОЕ ПОЛЕ Я ВЪЕДУ ПО СЛУЖЕБНОМУ ПАНДУСУ. ВСЕ ВОРОТА ДОЛЖНЫ БЫТЬ ОТКРЫТЫ, И ПОМНИТЕ, С КАЖДЫМ ЯРДОМ Я БУДУ ПРИБЛИЖАТЬСЯ К ПОДЗЕМНЫМ ХРАНИЛИЩАМ ТОПЛИВА.
— ТЫ, ПОХОЖЕ, НЕ ПОНИМАЕШЬ…
— ГОВОРИТЬ БОЛЬШЕ НЕ О ЧЕМ. ШЕСТЬ МИНУТ.
Секундная стрелка методично очерчивала круг за кругом. Осталось три минуты, две, одна. Они наверняка навалились на нее в комнате, которую он не мог себе представить. Он попытался вызвать из памяти образ Амелии. Не сумел. Ее лицо уже смешалось с другими лицами. Стейси, Бредли, Элтона и Вирджинии Парракис, мальчика с собакой. Он лишь помнил, что она нежная и миловидная, да только красота ее стандартная, как у тысяч женщин, достигнутая заботами «Макс Фактор», «Ревлона» и хирургов, пластическими операциями убирающих все лишнее и добавляющих недостающее. Нежная. Нежная внешне. Но, видать, со стальным стержнем внутри. Откуда взялся стальной стержень в женщине, у которой вроде бы все в полном порядке? Выдержит ли он? Может, как раз сейчас он и ломается?
Он почувствовал, как что-то теплое течет по подбородку, и понял, что прокусил губу, не в одном — в нескольких местах.
Вытер рот, оставляя пятна на рукаве, включил двигатель. Пневмокар послушно поднялся над асфальтом.
— РИЧАРДС! ЕСЛИ ТЫ ТРОНЕШЬ МАШИНУ С МЕСТА, МЫ ОТКРЫВАЕМ ОГОНЬ! ЖЕНЩИНА ЗАГОВОРИЛА! НАМ ВСЕ ИЗВЕСТНО!
Ни одного выстрела.
Все произошло очень уж буднично.
…Минус 031, отсчет идет…
Служебный пандус спиралью огибал стеклянную стену терминала «Нортен стейтс». Полиция выстроилась в два ряда, вооруженная до зубов. Дубинки, слезоточивый газ, гранатометы. Лица тупые, скучные, одинаковые. Ричардс ехал медленно, держась середины пандуса, глядя прямо перед собой, у них же в глазах стоял животный страх. Так, должно быть, решил Ричардс, коровы смотрят на фермера, который внезапно рехнулся и теперь катается, крича и извиваясь всем телом, по полу коровника.
Ворота в служебную зону (ВНИМАНИЕ. ТОЛЬКО ДЛЯ ОБСЛУЖИВАЮЩЕГО ПЕРСОНАЛА. НЕ КУРИТЬ. ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН) распахнули заранее, так что он проехал без помех и проследовал дальше, мимо рядов топливозаправщиков и частных самолетов, стоящих в индивидуальных ангарах. За ними начиналась рулежная дорожка, поблескивающая черным асфальтом. Там ждал его «орел», громадный белоснежный реактивный лайнер с двенадцатью урчащими двигателями. А дальше уходили к горизонту взлетные полосы. Четверо рабочих как раз подогнали к люку трап. Ричардсу казалось, что ступени трапа ведут на эшафот.
И тут же, в подтверждение его мыслей, из-под самолета выступил палач. Эван Маккоун.
Ричардс взирал на него с любопытством человека, впервые нос к носу столкнувшегося со знаменитостью (сколько бы раз ты ни видел знаменитость на стереоскопическом экране, в реальность ее существования окончательно веришь лишь при личной встрече, но при этом реальность приобретает оттенок галлюцинации, словно знаменитость из крови и плоти не может существовать отдельно от образа).
Особого впечатления Маккоун не производил: невысокого роста, в очках без оправы, с намечающимся животиком, пусть и скрытым хорошо скроенным костюмом. Поговаривали, что Маккоун носит туфли на высоком каблуке, но в глаза это не бросалось. На лацкане пиджака поблескивал значок с изображением государственного флага. Короче, на монстра он не тянул, этот наследник бесчисленных, нагонявших ужас федеральных контор вроде ФБР или ЦРУ. Не походил на тех, кто увозит тебя глубокой ночью в черном лимузине, задает ненавязчивые вопросы, помахивая резиновой дубинкой, невзначай интересуется здоровьем ближайших родственников, оставшихся дома. Не производил впечатления человека, овладевшего всем арсеналом страха.
— Бен Ричардс? — На этот раз он обошелся без мегафона. Дикция превосходная, голос мягкий, но не женоподобный.
— Да.
— У меня на руках распоряжение Корпорации Игр о вашем задержании и казни. Не окажете ли честь взглянуть?
— А на кой?
— Понятно. — По голосу чувствовалось, что Маккоун наслаждается происходящим. — Итак, все формальности соблюдены. Я считаю, что на формальностях все и держится, а вы? Вы, разумеется, нет. Вот и играете не по правилам. Только потому до сих пор и живы. Вам известно, что два часа назад вы превзошли рекорд «Бегущего человека», ранее равнявшийся восьми дням и пяти часам? Естественно, не знаете. Но превзошли. Да. И ваш побег из здания ИМКА в Бостоне. Фантастика. Насколько мне известно, рейтинг программы подскочил на двенадцать процентов.
— Потрясающе.
— Конечно, мы практически взяли вас в Портленде. Просто не повезло. Парракис до самой смерти клялся, что вы сели на пароход в Оберне. Мы ему поверили. Он казался запуганным ничтожеством.
— Казался, — согласился Ричардс.
— Но ваш последний ход просто бесподобен. Снимаю шляпу. Я даже сожалею, что игра окончена. Судя по всему, мне никогда больше не придется противостоять такому изобретательному противнику.
— Тяжелое дело.
— Все кончено, знаете ли, — продолжил Маккоун. — Женщина раскололась. Мы воспользовались пентоталом натрия. Старое средство, но проверенное. — Он вытащил из кармана маленький пистолет. — Выходите, мистер Ричардс. Я окажу вам последнюю любезность. Убью прямо здесь, вдали от телекамер. Ваша смерть не станет достоянием широкой публики.
— Приготовьтесь умереть вместе со мной, — усмехнулся Ричардс.
Открыл дверцу и вылез из кабины. Мужчины смотрели друг на друга, разделенные узкой полоской черного асфальта.
…Минус 030, отсчет идет…
Затягивающуюся паузу оборвал Маккоун. Откинул голову, расхохотался.
Серебристым таким, интеллигентным смехом.
— А ты хорош, Ричардс. Par excellence.[79] Ничем тебя не проймешь. Скажу честно — женщина не раскололась. Продолжает долдонить, что в этом самом оттопыренном кармане «Черный ирландец». Допрос, как говорили в старину, третьей степени мы провести не смогли: остаются следы. Детектора лжи под рукой не оказалось, а не то твой секрет уже выплыл бы наружу. Мы затребовали из Нью-Йорка три ампулы каногина. Этот препарат не имеет побочных эффектов. Их подвезут через сорок минут. То есть мы не успеваем остановить тебя. Увы.
Она лжет. Это очевидно. Если ты простишь мне чуточку, как говорят такие, как ты, снобизма, скажу, что, по моим наблюдениям, представители среднего класса лгут лишь в вопросах секса. Могу я изложить тебе еще одно мое наблюдение? Разумеется, могу. И изложу, — улыбнулся Маккоун. — Подозреваю, это ее сумочка. Мы заметили, что к нам она прибежала без сумочки, хотя изначально отправилась за покупками. Мы очень наблюдательны. Что случилось с сумочкой, если она не в твоем кармане, Ричардс?
Он не поддержал его игру.
— Пристрели меня — и все узнаешь сам.
Маккоун всплеснул руками:
— С превеликим бы удовольствием! Но никто не вправе рисковать человеческой жизнью, даже если шансы пятьдесят к одному в твою пользу. А не то у нас получается русская рулетка. Человеческая жизнь священна. Государство, наше государство, это понимает.
Все мы люди.
— Да, да, — мрачно улыбнулся Ричардс.
Маккоун мигнул.
— Значит, ты понимаешь…
По телу Ричардса пробежала дрожь. Этот человек гипнотизировал его. Минуты летели, и с каждой из них сокращалось расстояние между ампулами с наркотиком правды и Амелией Уильямс (а если сорок минут, названные Маккоуном, на самом деле означали двадцать?). Он же стоял, слушая болтовню этого мерзавца. Господи, да он сам — чудовище.
— Слушай сюда, — грубо оборвал его Ричардс. — Говорить тут особо не о чем, коротышка. Когда вы введете ей наркотик правды, ее показания не изменятся. Потому что взрывчатка здесь. Сечешь?
Их взгляды скрестились, и Ричардс двинулся вперед.
— Еще увидимся, ублюдок.
Маккоун отступил в сторону. Ричардс даже не удосужился посмотреть на него, проходя мимо.
— Мне сказали, что для взрыва необходимо выдвинуть взрыватель на три деления. Он выдвинут на два с половиной. Хочешь верь, хочешь — нет.
Он удовлетворенно отметил, что дыхание Маккоуна участилось.
— Ричардс?
Он оглянулся, стоя на трапе. Маккоун смотрел на него снизу вверх, поблескивая стеклами очков.
— Когда ты поднимешься в воздух, мы намерены сбить тебя ракетой. Публике же сообщат, что Ричардс запаниковал и выдернул взрыватель. Да упокоит Господь твою душу.
— Не собьете.
— Почему же?
Ричардс ухмыльнулся, но сказал только часть правды:
— Мы полетим очень низко над густонаселенными районами. Добавь топливные баки к двенадцати фунтам «Черного ирландца», и получится мощный взрыв. Очень мощный. Если ты собьешь самолет, тебе этого не простят. — Он помолчал. — Ты ведь у нас парень умный. Не забыл снабдить меня парашютом?
— Да, конечно, — спокойно ответил Маккоун. — Лежит в салоне первого класса. Но мы это уже проходили, Ричардс. Неужели у тебя в рукаве нет трюка поновее?
— Надеюсь, у тебя хватило ума не копаться в парашюте.
— Разумеется. Слишком очевидно. Думаю, ты выдернешь несуществующий взрыватель аккурат перед тем, как прыгнешь. Чтобы отлететь подальше от самолета.
— Прощай, старина.
— Прощайте, мистер Ричардс. И bon voyage,[80] — хохотнул он. — Вы говорили со мной предельно откровенно. Вот и я раскрою вам еще одну карту. Только одну. Мы подождем, пока не подействует каногин. Насчет ракеты вы абсолютно правы. Пока это блеф. Но я могу подождать. Видишь ли, я никогда не ошибаюсь. Никогда. И знаю, что ты блефуешь. Вот мы и подождем. Но я вас задерживаю. ‘Voir,[81] мистер Ричардс. — И он помахал рукой.
— До скорого, — пробормотал Ричардс себе под нос, так, чтобы Маккоун его не услышал.
И широко улыбнулся.
…Минус 029, отсчет идет…
Стены салона первого класса, длинного и широкого, на три ряда кресел, облицевали панелями из настоящей секвойи. Пол устилал ковер темно-красного цвета. Дальнюю стену, между салоном и камбузом, занимал трехмерный экран. На сиденье 100 лежал тюк. Парашют. Ричардс похлопал по нему рукой и прошел на камбуз. Кто-то уже включил кофеварку.
Он прошел через другую дверь и оказался в узком коридоре, ведущем в кабину пилотов. Справа сидел радист, мужчина лет тридцати, с ухоженным лицом. Он недовольно посмотрел на Ричардса и вновь уткнулся в свои приборы. Чуть впереди, слева, штурман склонился над картами.
— К нам пожаловал тот тип, что собирается нас всех убить, — бросил он в ларингофон, одарив Ричардса холодным взглядом.
Ричардс промолчал. Штурман, по существу, не грешил против истины. Он двинулся дальше.
Пилоту было за пятьдесят, старый боевой конь с красным носом большого любителя спиртного, но цепким, ясным взглядом, указывающим, что организм легко справляется с выпитым и до алкоголизма еще пить и пить. Из-под фуражки второго пилота, десятью годами моложе, торчали огненно-рыжие волосы.
— Привет, мистер Ричардс. — Пилот покосился на оттопыренный карман пиджака Ричардса, потом поднял глаза на его лицо. — Простите, что не могу пожать вам руку. Я — капитан Дон Холлоуэй. Мой второй пилот — Уэйн Данинджер. Учитывая обстоятельства, я не очень рад нашему знакомству.
У Ричардса дернулась щека.
— Раз уж мы коснулись этой темы, позвольте добавить, что и я, будь моя воля, не летел бы на вашем самолете. Капитан Холлоуэй, вы установили связь с Маккоуном, не так ли?
— Конечно. Через Киппи Фрайдмена, нашего радиста.
— Я хочу с ним поговорить.
С величайшей осторожностью Холлоуэй протянул ему микрофон.
— Продолжайте подготовку к взлету, — распорядился Ричардс. — У вас осталось пять минут.
— Подготовить к подрыву пироболты двери заднего люка? — с преувеличенной серьезностью спросил Данинджер.
— Делайте все, что положено, — ответствовал Ричардс.
Пришла пора делать последнюю ставку. Его прошиб пот. Блефовать, так до конца.
Посмотрим, сможешь ли ты побить мою ставку, Маккоун.
— Мистер Фрайдмен?
— Да.
— Это Ричардс. Соедините меня с Маккоуном.
Полминуты мертвой тишины. Холлоуэй и Данинджер больше не смотрели на него, проверяя работоспособность самолетных систем, давление в магистралях, герметичность задраенных люков. Гигантские турбины «Джи-Эй» загудели громче. И когда из динамика донесся голос Маккоуна, он едва прорывался сквозь шум двигателей.
— Маккоун слушает.
— Поднимайся на борт, слизняк. Ты и женщина отправитесь со мной на прогулку. Чтоб через три минуты поднялись по трапу, а не то я дерну за кольцо.
Данинджер оцепенел, превратился в статую. Потом одеревеневшими пальцами продолжил прерванное занятие.
Если у него хватит духу, он поймет, что я блефую. Вызывая женщину в самолет, я выдаю себя с потрохами. Хватит ли у него духу?
Ричардс ждал.
Часы отбивали секунды у него в голове.
…Минус 028, отсчет идет…
Когда Маккоун заговорил вновь, в его голосе появились новые нотки. Страх? Сердце Ричардса выпрыгивало из груди. Может, он все-таки прорвется. Может…
— Ты рехнулся, Ричардс. Я не…
— Слушай сюда, — обрезал его Ричардс. — А пока слушаешь, помни о том, что в радиусе шестидесяти миль наша беседа не составляет тайны ни для одного радиста. Ты больше не работаешь за кулисами, недомерок. Сейчас ты на большой сцене. И ты придешь, потому что слишком труслив, чтобы вести двойную игру, за которую можешь заплатить жизнью. Женщина мне нужна только потому, что я сказал ей, куда собираюсь лететь.
Этого мало. Надави сильнее. Не оставляй ему времени на раздумья.
— Если ты и останешься жив после того, как я выдерну взрыватель, тебя не возьмут даже торговать яблоками. — Он с маниакальной решимостью сжимал в кармане сумочку Амелии. — Хватит болтать. Три минуты. Время пошло…
— Ричардс, подожди…
Он отключил связь, заглушив голос Маккоуна. Протянул микрофон Холлоуэю, который взял его чуть дрожащими пальцами.
— А у тебя крепкие нервы, — заметил Холлоуэй. — Это точно. Никогда не видел парня с такими крепкими нервами.
— Если он выдернет взрыватель, — вставил Данинджер, — то нам придется признать, что на всей земле нет человека с более крепкими нервами.
— Пожалуйста, продолжайте подготовку к взлету. — Ричардс повернулся. — Пойду встречать гостей. Стартуем через пять минут.
Он прошел по салону первого класса, переложил парашют на сиденье у иллюминатора, посидел, не сводя глаз с двери, разделяющей салоны первого и бизнес-класса. Скоро он все узнает. Очень скоро.
Рука по-прежнему сжимала бесполезную сумочку Амелии Уильямс.
За иллюминатором властвовала ночь.
…Минус 027, отсчет идет…
Они поднялись по трапу за сорок пять секунд до предельного срока. Амелия, тяжело дыша, в испуге, с растрепанными от ветра, продувавшего рукотворную равнину, волосами. Маккоун внешне не изменился, остался таким же спокойным, невозмутимым, но глаза его почернели от ненависти.
— Ты еще не победил, слизняк, — процедил он. — Мы даже не начали выкладывать козыри.
— Очень приятно увидеть вас вновь, миссис Уильямс. — Маккоуна будто и не существовало.
Амелия словно только и ждала этих слов — тут же заплакала. Не истерически разрыдалась, просто дала волю слезам, которые так долго удерживала внутри. Покачнулась, а затем опустилась на роскошный ковер роскошно отделанного салона первого класса и закрыла лицо руками. Кровь Ричардса бурым пятном засохла на ее блузке. Широкая юбка полностью скрыла ноги. Она напоминала поникший цветок.
Ричардс ее жалел. Жалость — не самое сильное чувство, но на большее его не хватало.
— Мистер Ричардс? — В динамиках громкой связи зазвучал голос капитана Холлоуэя.
— Да.
— Мы… мы взлетаем?
— Да.
— Тогда я отдаю команду технической службе отвести трап и задраить люк. Только, пожалуйста, не нервничайте.
— Хорошо, капитан. Спасибо.
— Ты выдал себя, потребовав привести женщину. Ты это знаешь, не так ли? — Маккоун одновременно улыбался и хмурился, отчего лицо его превратилось в пугающую маску. Руки сжимались в кулаки и разжимались вновь.
— И что из этого? — полюбопытствовал Ричардс. — Раз ты никогда не ошибаешься, то, несомненно, набросишься на меня перед взлетом. Таким образом ты еще раз докажешь свою компетентность и выйдешь из этой истории благоухающим, как роза.
Маккоун оскалился, потом сжал губы так, что они побелели. Но не сдвинулся с места. Самолет чуть завибрировал — турбины набирали обороты.
Шум стих — захлопнулся посадочный люк в салоне бизнес-класса. Искоса глянув в иллюминатор, Ричардс увидел, что техники откатывают трап.
Теперь мы все на эшафоте, подумал он.
…Минус 026, отсчет идет…
Справа от экрана зажглась табличка:
ПРИСТЕГНИТЕ РЕМНИ/НЕ КУРИТЬ
Самолет начал медленно разворачиваться. Все знания о самолетах Ричардс почерпнул только с экрана фри-ви да из приключенческих книг. Сам он летел второй раз в жизни, но самолет, на котором ему довелось добираться из Хардинга в Нью-Йорк, казался игрушкой в сравнении с этим гигантом. И вибрация, вызванная мощными турбинами, наполняла его тревогой.
— Амелия?
Она медленно подняла голову, с размазанной по щекам тушью.
— Что? — Голос у нее сел, глаза затуманились. Она словно забыла, где находится.
— Пойдем в начало салона. Мы взлетаем. — Он посмотрел на Маккоуна. — А ты садись где хочешь, недомерок. Весь самолет в твоем распоряжении. Только не путайся под ногами у экипажа.
Маккоун промолчал и сел около портьеры, разделяющей салоны первого и бизнес-класса. Потом, вероятно, передумав, встал и исчез за портьерой.
Ричардс подошел к женщине, перехватываясь свободной рукой за высокие спинки кресел.
— Я бы хотел сесть у иллюминатора. До этого летал только раз. — Он попытался улыбнуться, но она лишь тупо смотрела на него.
Он проскользнул к дальнему в ряду креслу, она села рядом с ним. Застегнула ему ремень безопасности, потому что он не вынимал руку из кармана.
— Ты для меня словно кошмарный сон. Который никак не закончится. Я не… — начала она, но он закрыл ей рот ладонью и покачал головой. Одними губами, беззвучно, прошептал:
— НЕТ!
Самолет закончил разворот и покатил к взлетной полосе, чем-то напоминая утку, ковыляющую к пруду. Какой же огромный этот самолет, думал Ричардс. Ему уже казалось, что самолет стоит, а движется сама земля.
Может, это иллюзия, мелькнула безумная мысль. Может, они установили за иллюминаторами трехмерные проекторы и…
Глупость какая-то.
Они добрались до конца рулежной дорожки и повернули направо. Теперь самолет катил поперек взлетных полос. Третью и вторую они миновали, на первой повернули налево. На мгновение самолет застыл.
В динамиках зазвучал бесстрастный голос капитана Холлоуэя:
— Взлетаем, мистер Ричардс.
Самолет покатился, сначала медленно, не быстрее автомобиля, но затем так резко набрал скорость, что Ричардсу захотелось кричать от ужаса.
Его бросило на мягкую спинку сиденья, а прожектора, освещающие взлетную полосу, внезапно ушли вниз. В иллюминатор он видел теперь подсвеченную солнцем линию горизонта. Двигатели тянули их в небо. Вновь завибрировал пол.
Тут до него дошло, что Амелия обеими руками вцепилась в его плечо, в глазах застыл страх.
Святой Боже, да ведь она тоже ни разу не летала!
— Мы уходим, — вырвалось у него. — Мы уходим. Мы уходим. — Эти два слова он повторял, как заклинание, и не мог остановиться.
— Куда? — прошептала она.
Он не ответил. Идея только начала формироваться у него в голове.
…Минус 025, отсчет идет…
Двое охранников, дежуривших у восточных ворот аэропорта, наблюдали, как гигантский лайнер несся по взлетной полосе, набирая скорость. Огни на крыльях переливались зеленым и оранжевым, от рева двигателей чуть не лопались барабанные перепонки.
— Он улетает. Господи, он улетает.
— Куда?
Они смотрели, как темная масса оторвалась от земли. Шумовое давление ослабевало по мере того, как «локхид» круто уходил в небо.
— Думаешь, у него действительно бомба?
— Черт, откуда мне знать?
Рев уже едва слышался.
— Вот что я тебе скажу. — Первый охранник отвернулся от исчезающих в темноте габаритных огней и поднял воротник куртки. — Я рад, что он взял с собой этого мерзавца. Маккоуна.
— Могу я задать тебе личный вопрос?
— Только не рассчитывай, что я обязательно на него отвечу.
— Ты бы хотел видеть, как он выдергивает взрыватель?
Первый охранник долго молчал. Самолет с Ричардсом уже полностью растворился в ночной тьме.
— Да.
— Ты думаешь, он выдернет?
Зубы первого охранника сверкнули в улыбке.
— Мой друг, я уверен, что без большого «бум!» не обойтись.
…Минус 024, отсчет идет…
Земля осталась далеко внизу.
Ричардс приник к иллюминатору: смотрел во все глаза. Первый полет он проспал, словно в ожидании нынешнего. Небо становилось все чернее. Никогда он не видел таких ярких звезд. На западном горизонте осталась узкая темно-оранжевая полоска. Внизу светились, как он догадался, огни Дерри.
— Мистер Ричардс?
— Да. — Он подпрыгнул, словно его ударили по плечу.
— Сейчас мы в режиме ожидания. То есть кружим над аэропортом «Войт». Какие будут указания?
Ричардс задумался. Ему не хотелось выдавать свои планы.
— Какова минимально возможная высота полета?
Последовала долгая пауза: пилоты консультировались.
— Мы можем идти на двух тысячах футов. Управлением национальной безопасности и инструкциями такое запрещено, но…
— Забудьте об этом, — оборвал его Ричардс. — Мистер Холлоуэй, тут я вынужден полностью полагаться на вас. Я ничего не знаю о самолетах и уверен, что вас на этот счет проинструктировали. Но прошу помнить, что люди, мечтающие о том, чтобы отправить меня к праотцам, на земле и в безопасности. Если же вы солжете мне и я это выясню…
— Никто не собирается вам лгать, — ответил Холлоуэй. — Мы заинтересованы в том, чтобы посадить эту «птичку» на землю.
— Понятно. — Ричардс задумался.
Амелия Уильямс сидела рядом с ним, сложив руки на коленях.
— Летим на запад, — объявил он. — На высоте две тысячи футов. И пожалуйста, называйте те города, над которыми мы будем пролетать.
— Города?
— Естественно. До этого я летал только раз, так что мне не отличить один город от другого.
— Хорошо. — В голосе Холлоуэя послышалось облегчение.
Самолет пошел вниз, а светлая полоса заката начала расширяться. Ричардс как зачарованный наблюдал за ней.
Мы преследуем солнце, подумал он. Ну надо же?
Часы показывали шесть тридцать пять.
…Минус 023, отсчет идет…
Спинка кресла, стоявшего перед Ричардсом, таила в себе немало интересного. В специальном кармане он нашел инструкцию по безопасности. Если самолет попадет в зону атмосферных возмущений, пристегните ремень. Если салон разгерметизируется, опустите кислородную маску, что висит над головой, и приложите к лицу. В случае неполадок с двигателями стюардессы скажут вам, что надо делать. В случае внезапного взрыва надейтесь на то, что вас опознают по зубным пломбам.
На уровне глаз в спинке кресла темнел небольшой экран фри-ви. Металлическая табличка напоминала потенциальному зрителю, что смена каналов происходит не мгновенно, а с фиксированной задержкой. Дистанционный пульт управления конструкторы вмонтировали в правый подлокотник.
Ниже и правее экрана в специальном кармане лежала писчая бумага с логотипом авиакомпании и закрепленная на цепочке ручка «Джи-Эй». Ричардс вытащил лист, написал на колене:
«Девяносто девять шансов из ста, что нас прослушивают. Антенны сейчас не больше волоска, передатчик — с булавочную головку. Могли просто воткнуть тебе в одежду. Маккоун сидит и ждет, когда ты опять проколешься. Через минуту подними крик и умоляй меня не дергать за кольцо. Отыграем у них несколько очков. Согласна?»
Она кивнула.
Ричардс помялся, потом добавил:
«Почему ты солгала?»
Она взяла ручку из его руки, расправила лист на своем колене, написала:
«Не знаю. Не хотела чувствовать себя убийцей. Твоя жена. И ты казался таким… — ручка застыла над бумагой, потом она закончила фразу: —…жалким».
Ричардс изогнул брови, улыбнулся. Взял у нее ручку:
«Начинай кричать через пять минут».
Она кивнула, Ричардс смял бумагу, положил в пепельницу на подлокотнике. Зажег бумагу. Та ярко вспыхнула, бросив отблески на иллюминатор, потом превратилась в пепел, который Ричардс тщательно перемешал.
Пять минут спустя Амелия застонала. Получилось у нее так естественно, что Ричардс изумленно уставился на свою соседку. Мелькнула мысль, что ей действительно нехорошо.
— Пожалуйста, не надо. Пожалуйста, не заставляй этого человека… пытаться убить тебя. Я тебе ничего не сделала. Я хочу вернуться домой к моему мужу. У меня тоже есть дочь. Ей шесть лет. Она, наверное, спрашивает, где ее мамочка.
Брови Ричардса поднялись и вернулись на место. Она явно переигрывала. Вот это незачем.
— Он туп, — Ричардс старался обращаться к ней, а не к невидимой аудитории, — но не настолько туп. Все будет нормально, миссис Уильямс.
— Легко тебе говорить. Тебе нечего терять.
Он ей не ответил. Тут она попала в точку. Нечего из того, что он еще не потерял.
— Покажи ему взрывчатку, — молила она. — Господи, почему ты не покажешь ему взрывчатку? Тогда ему не останется ничего другого, как поверить тебе… и он даст отбой своим людям на земле. На нас же постоянно нацелены ракеты. Я слышала, как он отдавал такой приказ.
— Взрывчатку я показать ему не могу, — ответил Ричардс. — Чтобы вытащить ее из кармана, надо поставить взрыватель на предохранитель, иначе он может случайно выскочить, и тогда нас вместе с самолетом разнесет на мелкие клочки. Кроме того, — в его голосе послышались насмешливые нотки, — не думаю, что я показал бы ему взрывчатку, даже если бы и мог. Этому слизняку есть что терять. Пусть попотеет.
— Я этого не выдержу, — забубнила Амелия Уильямс. — Мне проще дернуть тебя за руку и поставить крест на моих мучениях. Все равно этим все закончится, не так ли?
— Не нужно тебе… — Тут распахнулась портьера между салонами, и в проход влетел Маккоун. Лицо его оставалось спокойным, но сквозь маску спокойствия отчетливо проступал животный страх.
— Миссис Уильямс, приготовьте, пожалуйста, кофе. На семерых. Придется вам возложить на себя обязанности стюардессы.
Она поднялась, уставилась в пол.
— Куда мне идти?
— Прямо. Ваш нос вам подскажет. — Такой вежливый, угодливый и в то же время готовый отшвырнуть Амелию в сторону, попытайся она реализовать высказанную угрозу.
Она зашагала по проходу не оглядываясь.
Маккоун долго сверлил взглядом Ричардса.
— Ты отдашь взрывчатку, если я смогу пообещать тебе амнистию, приятель?
— Приятель. В твоих устах даже это слово звучит мерзко. — Он поднял свободную руку, посмотрел на нее. Капельки засохшей крови, ссадины, царапины — следы прогулки по лесам Мэна. — Просто мерзко. Смердит, как два фунта дерьма. Противно слушать.
— Амнистия, — повторил Маккоун. — Как звучит это слово?
— От него отдает ложью, — заулыбался Ричардс. — Жирной гребаной ложью. Или ты думаешь, я не знаю, что ты всего лишь наемный работник?
Маккоун побагровел.
— Мне будет приятно самолично покончить с тобой. Всадить разрывную пулю тебе в голову, чтобы она разлетелась, как тыква. Они наполнены газом. И взрываются внутри. С другой стороны, выстрел в живот…
— Ты доигрался! — заорал Ричардс. — Вырываю кольцо!
Маккоун заверещал. Отступил на два шага, шмякнулся задом о подлокотник кресла 95 по другую сторону прохода, потерял равновесие, перелетел через подлокотник, руки прикрыли голову, ноги повисли в воздухе.
Руки так и застыли, с растопыренными пальцами, словно окаменевшие птицы. Из-под них виднелась меловая посмертная маска, на которую кто-то в шутку нацепил очки.
Ричардс расхохотался. Поначалу сам не узнал своего смеха. Как давно он смеялся по-настоящему, от души? Вроде бы никогда. Он же не жил — изо всех сил, каждую минуту боролся за выживание. И вот теперь расквитался за все.
Мерзавец.
Голос подвел Маккоуна. Шевелились только губы. Лицо у него перекосилось, стало похожим на морду затертого до дыр старого плюшевого медвежонка.
Ричардс смеялся. Одну руку не вынимал из кармана, второй держался за подлокотник и смеялся, смеялся, смеялся.
…Минус 022, отсчет идет…
Когда голос Холлоуэя сообщил Ричардсу, что самолет пересекает границы Канады и штата Вермонт (Ричардсу не оставалось ничего другого, как довериться ему: сам он видел в иллюминатор лишь темноту да редкие световые пятна), он осторожно поставил на раскладной столик чашку кофе и спросил:
— Вы не могли бы снабдить меня картой Северной Америки, капитан Холлоуэй?
— Географической или политической? — встрял новый голос, как предположил Ричардс, штурмана. Теперь предстояло выставить напоказ свою дурь, признавшись, что он не знал, какая ему требовалась карта.
— Обе, — коротко ответил Ричардс.
— Вы собираетесь прислать за ней женщину?
— Как тебя звать, приятель?
Пауза. Штурман внезапно понял, что его выделили среди других.
— Донахью.
— У тебя есть ноги, Донахью. Почему бы тебе не использовать их по назначению и не принести карты самому?
Донахью принес карты. Длинные, зачесанные назад по последней моде волосы падали на плечи. Обтягивающие брюки подчеркивали внушительные размеры детородного органа. Карты аккуратно закатали в пластик.
— Я не хотел вас обидеть, — выдавил он из себя. Ричардс подумал, что такие типы ему знакомы. Молодые обеспеченные люди частенько проводили большую часть свободного времени в притонах больших городов, появляясь там целыми компаниями, иногда на своих двоих, чаще на мотоциклах. Они терпеть не могли гомиков. Гомиков, естественно, надо уничтожать. Освободите наши сортиры для демократии. Они редко совались за пределы увеселительных кварталов в кромешную темноту гетто. А если совались, из них вышибали все дерьмо.
Донахью переминался под тяжелым взглядом Ричардса.
— Что-нибудь еще?
— Избивал гомиков, приятель?
— Что?
— Не важно. Возвращайся на свое место. Помогай вести самолет.
Донахью тут же ретировался.
Ричардс быстро сообразил, что карта с названиями городов и нумерацией шоссе — политическая. Ведя палец на запад, от Дерри до канадско-вермонтской границы, он приблизительно определил их местоположение.
— Капитан Холлоуэй?
— Да?
— Поворачивайте налево.
— Простите? — В голосе слышалось неподдельное изумление.
— Я хотел сказать — на юг. Поворачивайте на юг. И помните…
— Я помню, — ответил Холлоуэй. — Не волнуйтесь.
Самолет накренился. Маккоун сидел в кресле, в которое завалился, не спуская с Ричардса голодных, злобных глаз.
…Минус 021, отсчет идет…
Ричардс начал клевать носом, и это его не на шутку перепугало. Мерное гудение двигателей укачивало, усыпляло. Маккоун видел, что происходит с Ричардсом, и весь подобрался, как кот перед прыжком. Не укрылась сонливость Ричардса и от Амелии. Она сидела на первом от камбуза ряду, наблюдая за обоими.
Ричардс выпил еще две чашки кофе. Сонливость не проходила. Ему все с большим трудом удавалось соотносить надписи на карте с бесстрастными репликами Холлоуэя, докладывающего, какой город они оставили за крылом.
В конце концов он врезал кулаком по боку, задетому пулей. Пронзившая тело дрожь разогнала сон, как ведро холодной воды, выплеснутое на голову. С губ едва не сорвался крик. Свежая кровь пропитала рубашку, запачкала руку.
Амелия застонала.
— Через шесть минут пролетим Олбани, — сообщил Холлоуэй. — Если посмотрите в иллюминатор, город останется по левому борту.
«Расслабься, — приказал себе Ричардс. — Расслабься. Просто расслабься».
Господи, скоро все это закончится? Да. Совсем скоро.
Часы показывали семь сорок пять.
…Минус 020, отсчет идет…
Возможно, то был дурной сон, кошмар, причиной которого стала непомерная усталость, но скорее всего видение или галлюцинация. Мозг его решал насущные проблемы: пытался постичь азы навигации, блокировать угрозу, исходящую от Маккоуна. И одновременно видел сокрытое в темноте, недоступное глазу.
Провести поиск. Обнаружить цель.
Гигантские механизмы, поворачиваясь, взвыли в ночи. Инфракрасные глаза прощупывали небо. Зеленью засветились пульты управления и дисплеи радиолокационных станций.
Цель захвачена. Перехожу на режим автоматического сопровождения.
Тягачи, урча мощными моторами, катили по сельским дорогам. На треугольных бетонированных площадках, разнесенных друг от друга на двести миль, всматривались в небо тарелки радиолокаторов. Заколыхались невидимые крылья электромагнитных волн. Удар. Отражение. Мощный всплеск на дисплее. Уменьшение сигнала. Вновь мощный всплеск при повороте локатора к югу.
Курс прежний?
Да, идут на Ньюарк. Скорее всего это будет Ньюарк.
А может, и южный Нью-Йорк. Они же практически сливаются.
Приказ прежний — только вести цель?
Да.
Мы могли бы сбить его над Олбани.
Не горячись, дружище.
Тягачи громыхали по улицам сонных городков, люди выглядывали из окон, их глаза округлялись при виде механических чудовищ, ревущих в ночи.
Могучие моторы сдвигали толстенные бетонные колпаки. Круглые жерла ракетных шахт словно вели в подземный мир морлоков. Клубы испаряющегося водорода поднимались в воздух.
Мы его ведем. Мы его ведем, Ньюарк.
Роджер,[82] Спрингфилд. Держите нас в курсе.
Пьяницы, спящие в проулках, просыпались от грохота проносящихся мимо тягачей, тупо взирали на клочки неба между стенами соседних домов. Затуманенными, слезящимися глазами. Руки автоматически тянулись к газетам, чтобы прикрыться ими от осенней прохлады. Но газеты канули в Лету, вытесненные фри-ви. Во всем мире властвовало фри-ви. Славься, славься, великое фри-ви. Богатые курят доукс. Глаза пьяниц выхватывали в небе непонятные мигающие огоньки. Появились — исчезли, появились — исчезли. Красные — зеленые, красные — зеленые. Грохот тягачей стих, эхом отлетев от каменных стен. Пьяницы снова заснули. Кляня свою судьбу.
Он к западу от Спрингфилда.
Пятиминутная готовность.
Приказ Хардинга?
Да.
Он взят в вилку.
Сквозь ночь распространялись невидимые волны, накрывая мерцающей сетью весь северо-восток Америки. Техника, управляемая компьютерами «Дженерал атомикс», работала как часы. Ракеты плавно поворачивались, отслеживая перемещение по небу мигающих красно-зеленых огней. Стальные гремучие змеи, наполненные смертельным ядом.
Ричардс видел все это, но мозг его не цепенел от этого зрелища, функционировал в обычном режиме. Такая раздвоенность даже успокаивала. Позволяла отстраниться от реалий, совсем как безумие. Его запачканный кровью палец полз по карте, отслеживая маршрут. Они к югу от Спрингфилда. Теперь к западу от Хардинга, теперь…
Веду цель.
…Минус 019, отсчет идет…
— Мистер Ричардс?
— Да.
— Мы над Ньюарком, штат Нью-Джерси.
— Да, я знаю. Холлоуэй?
Капитан не ответил, но Ричардс знал, что он слушает.
— Они все время держат нас на прицеле, не так ли?
— Да.
Ричардс посмотрел на Маккоуна.
— Как я понимаю, пытаются решить для себя, могут ли потерять профессиональную ищейку. Надеюсь, ответ будет положительный. Им придется натаскать новую, ничего больше.
Маккоун оскалился, как подозревал Ричардс, подсознательно, не подозревая об этом. Наверное, так скалились предки Маккоуна, неандертальцы, подкрадываясь к своим врагам сзади с камнем в руке, вместо того чтобы вступить в честный бой.
— Когда мы снова окажемся над безлюдными районами, капитан?
— Никогда. Следуя на юг, мы пойдем над открытым морем, как только оставим позади нефтедобывающие платформы на шельфе Северной Каролины.
— То есть к югу от нас только пригороды Нью-Йорка.
— Можно сказать, да.
— Благодарю.
Внизу распластался поблескивающий тусклыми огнями Ньюарк. Словно давно не чи-щенные драгоценные камни лежали на черном бархате.
— Капитан?
— Слушаю.
— Поворачиваем на запад.
Маккоун подпрыгнул, словно его кольнули шилом. Амелия удивленно пискнула.
— На запад? — переспросил Холлоуэй. Впервые в голосе послышался испуг. — Вы сами напрашиваетесь на неприятности, держа курс на запад. Мы полетим над пустынной территорией. Между Гаррисбергом и Питсбургом одни только фермы. К востоку от Кливленда нет ни одного крупного города.
— Вы указываете мне, куда лететь?
— Нет, я…
— Поворачиваем на запад, — твердо повторил Ричардс.
Ньюарк проплывал под ними.
— Ты сумасшедший, — прошипел Маккоун. — Они разнесут нас в клочья.
— С тобой и пятью ни в чем не повинными людьми на борту? В этой добропорядочной стране?
— Скажут, что произошла ошибка. — У Маккоуна сел голос. — Случайная ошибка.
— Ты разве не смотришь «Нэшнл рипорт»? — усмехнулся Ричардс. — Мы не допускаем ошибок. Не допускали с 1950 года.
Ньюарк ушел под крыло. Его место заняла тьма.
— Чего это ты больше не смеешься?
…Минус 018, отсчет идет…
Полчаса спустя Холлоуэй вновь вышел на связь.
— Ричардс, из Хардинга нам сообщили, что Корпорация Игр хочет установить с вами прямой контакт. Мне сказали, вы не пожалеете, если включите фри-ви на спинке сиденья.
— Благодарю.
Он посмотрел на темный экран и уже протянул руку, чтобы включить его. И тут же убрал, словно от экрана на него полыхнуло пламенем. Его охватило осознание того, что все это уже было, было. Именно с этого все и началось. Шейла сидела рядом с ним, из коридора доносился запах капусты, которую тушила миссис Дженнер, а на экране одна игра сменяла другую. «Денежное колесо». «Заплыв с крокодилами». Крики Кэти. Другого ребенка у него, конечно, не будет, даже если бы он смог повернуть время вспять, вернуться к началу, к тому моменту, когда принял решение участвовать в Играх. Даже этот появился каким-то чудом.
— Включай, — нарушил тишину Маккоун. — Может, они хотят предложить нам… тебе… сделку.
— Заткнись, — бросил Ричардс.
Он ждал, и отчаяние окутывало его все более плотной пеленой. Тяжелое предчувствие не покидало его. Ему крепко досталось. Из раны сочилась кровь, ноги отказывались служить. Он не знал, сможет ли встать, когда придет срок, и довести дело до конца.
С неохотой Ричардс наклонился вперед и нажал кнопку. Экран тут же ожил. На нем появилось очень черное и очень знакомое лицо. Дэн Киллиян сидел за столом красного дерева с эмблемой Игр.
— Привет, — поздоровался Ричардс.
И чуть не вывалился из кресла, когда Киллиян, услышав его голос, улыбнулся и ответил:
— И я приветствую вас, мистер Ричардс.
…Минус 017, отсчет идет…
— Я вас не вижу, но слышу, — продолжил Киллиян. — Система громкой связи салона подсоединена к радиопередатчику. Мне сказали, что выглядите вы ужасно.
— На самом деле не так все плохо, — ответил Ричардс. — Просто поцарапался в лесу.
— Да, конечно, — покивал Киллиян. — Знаменитый Забег По Лесам. Бобби Томпсон этим вечером ознакомил с ним публику. Разумеется, доложил и о ваших последних достижениях. Завтра в этот лес рванет целая толпа — будут искать клочки ваших брюк, пиджака, рубашки, может, футляр видеокассеты.
— Это плохо. Я видел там кролика. Теперь его затопчут.
— На сегодняшний день вы — сильнейший участник нашей Игры, Ричардс. Такого сочетания везения и мастерства не выпадало никому. Вы так хороши, что мы готовы пойти с вами на сделку.
— Какую же? Меня расстреляют прямо перед камерой?
— Угон самолета — блестящий маневр, но одновременно и глупый ход. Знаете почему? Потому что впервые вы оторвались от своих. Вы оставили их на земле. Женщина, которая защищала вас, — не в счет. Вы думаете, что она — ваш человек. Возможно, она сама так думает. Но на самом деле это не так. Наверху нет никого, кроме наших, Ричардс. Вы в западне. Наконец-то.
— Мне постоянно твердят об этом, а я все еще дышу.
— Последние два часа вы дышите только потому, что того хочет Корпорация Игр. Благодаря мне. Я в конце концов добился принятия решения, позволяющего мне предложить вам сделку. Противодействие мне оказывалось мощное, такого никогда не делали, но я добился своего.
Вы спрашивали меня, кого вам следует убить, когда вы прорветесь на верхние этажи с автоматом в руках. Один из них — я, Ричардс. Вас это не удивляет?
— Есть такое. Я держал вас за домашнего ниггера.
Киллиян откинул голову и расхохотался, но смех звучал искусственно — смеялся человек, играющий по крупным ставкам и не имеющий права расслабляться ни на секунду.
— Сделка такова, Ричардс. Самолет приземляется в Хардинге. В аэропорту вас будет ждать лимузин Корпорации. Ваш расстрел имитируют. Потом вы присоединитесь к нашей команде.
Вопль ярости исторгся из груди Маккоуна:
— Ах ты, черный негодяй…
Амелия Уильямс остолбенела.
— Очень хорошо, — кивнул Ричардс. — Я знал, что вы — неплохой артист, но тут вы превзошли себя. Вы зарываете талант в землю, Киллиян. Вам бы в торговцы подержанными автомобилями.
— По голосу Маккоуна чувствовалось, что я лгу?
— Маккоун — мастер. За его выступление в аэропорту ему могли бы дать «Оскара». — Однако слова Киллияна взволновали его. Маккоун отправил Амелию за кофе, испугавшись, как бы своими воплями она не сподвигла его, Ричардса, на взрыв. Маккоун не скрывал своей ненависти к нему. Как-то это не укладывалось в общую картину. Или укладывалось? Голова у него пошла кругом. — Может, вы тайком связались с ним. Рассчитывая на то, что его правильная реакция убедит меня в вашей честной игре.
— С взрывчаткой вопрос закрыт, мистер Ричардс. Мы знаем, знаем, что вы блефуете. А вот на этом столе есть красная кнопка, которая отнюдь не блеф. Через двадцать секунд после того как я нажму ее, ракеты «земля — воздух» разнесут самолет в клочья.
— «Ирландец» тоже не блеф. — Во рту появился привкус горечи. Он чувствовал, что его разоблачили.
— Именно блеф. Вы не могли подняться на борт «Локхида Джи-Эй» с пластиковой взрывчаткой, не активизировав систему сигнализации. На самолете четыре специальных детектора — мера защиты от угонщиков. Пятый установлен в тюке с парашютом, который вы затребовали. Могу доложить вам, что в диспетчерском пункте аэропорта «Войт» с нескрываемыми любопытством и тревогой смотрели на красные лампочки, когда вы входили в самолет. Большинство из нас сходились на том, что взрывчатка действительно при вас. Вы делом доказали, что умеете добиваться своего, так что мы имели полное право предположить, что в ваших странствиях вы сумели обзавестись «Ирландцем». И мы все испытали несказанное облегчение, когда ни одна из лампочек не загорелась. Я полагаю, вам не представилось возможности приобрести взрывчатку. А скорее вы сразу до этого не додумались. А потом уж было поздно. Но это и не важно. Отсутствие взрывчатки ухудшает вашу позицию, но…
Маккоун внезапно возник рядом с Ричардсом.
— Вот и славненько, — хищно усмехнулся он. — Сейчас я разнесу твою гребаную башку, козел. — И он приставил пистолет к виску Ричардса.
…Минус 016, отсчет идет…
— Если выстрелишь, считай, что мертв, — бросил Киллиян.
Маккоун помялся, отступил на шаг, недоуменно вытаращился на экран фри-ви. Его губы безмолвно шевелились. Наконец с них сорвался яростный шепот:
— Я же могу его убить! Прямо сейчас! Прямо здесь! Мы же в полной безопасности! Мы…
— Ты в полной безопасности, чертов кретин. И Донахью мог бы убить его… если бы мы этого хотели.
— Этот человек — преступник! — возвысил голос Маккоун. — Он убил полицейских! Он нарушал общественный порядок! Угнал самолет! Он… публично унизил меня и моих людей!
— Сядь. — От голоса Киллияна веяло космическим холодом. — Пора вспомнить, кто платит вам жалованье, мистер Главный Охотник.
— Я обращусь к председателю Совета! — взвизгнул Маккоун. Изо рта полетели брызги слюны. — За это ты отправишься собирать хлопок, ниггер! Паршивый, ничтожный…
— Пожалуйста, бросьте пистолет на пол, — вмешался новый голос.
Ричардс в изумлении обернулся. В проходе стоял Донахью, штурман. Его волосы блестели в рассеянном свете салона. В руках он держал «магнум-спрингстен». Автомат, легко умещающийся в кобуре под мышкой. А сейчас нацеленный на Маккоуна.
— Я Роберт Эс Донахью, — представился он. — Из контрольного совета Корпорации Игр. Брось пистолет на пол.
…Минус 015, отсчет идет…
Маккоун долго смотрел на него, потом пистолет с глухим стуком упал на толстый ковер.
— Ты…
— Я думаю, мы уже услышали все, что хотели, — оборвал его Донахью. — Возвращайся в салон бизнес-класса и будь паинькой.
Маккоун отступил на несколько шагов, злобно щерясь. Глянул на Ричардса, ну прямо вампир в каком-то старом фильме ужасов, которому показали крест.
Когда он ушел, Донахью отсалютовал Ричардсу стволом автомата и улыбнулся:
— Больше он не будет вам докучать.
— И все-таки тебе нравится бить гомиков, — гнул свое Ричардс.
Улыбка померкла. Во взгляде появилась открытая неприязнь. Постояв еще секунду-другую, Донахью развернулся и проследовал к кабине пилотов.
Ричардс вновь сосредоточился на экране фри-ви. Он обнаружил, что пульс не участился. Дыхание осталось ровным, коленки не дрожали. Он уже начал привыкать к смерти.
— Вы меня слушаете, Ричардс? — спросил Киллиян.
— Да.
— Все улажено?
— Да.
— Хорошо. Давайте вернемся к нашему разговору.
— Валяйте.
Киллиян вздохнул: не нравился ему тон Ричардса.
— Я говорил, что теперь, когда нам доподлинно известно, что вы блефуете, ваша позиция заметно ухудшилась, а наша, соответственно, улучшилась. Вы понимаете почему?
— Да. — В голосе Ричардса слышалась отрешенность. — Теперь вы можете в любой момент размазать нас по небу. Или приказать Холлоуэю посадить самолет. Маккоун мог меня убить.
— Совершенно верно. Теперь вы верите, что ваш блеф для нас не тайна?
— Нет. Но вы круче Маккоуна. Подсадить в экипаж своего агента — ловкий ход.
Киллиян рассмеялся.
— Ох, Ричардс. Вы просто прелесть. Редкий фрукт. — И все же в голосе чувствовалось внутреннее напряжение.
И тут Ричардса осенило: у Киллияна есть информация, которую ему очень не хочется озвучивать.
— Если бы у вас была взрывчатка, вы бы выдернули кольцо, когда Маккоун поднес пистолет к вашей голове. Вы знали, что он жаждал вашей смерти. Однако ваша рука так и осталась в кармане.
Ричардс понимал, что все кончено, что им все известно. Его губы изогнулись в улыбке. Киллиян бы это оценил. С его-то саркастическим складом ума. Нет уж, на милость победителей он не сдастся. Будет стоять на своем до конца.
— Вы меня не убедили. Если будете и дальше нажимать на меня, я все взорву.
— Я и не сомневался, что поблажек от вас ждать бесполезно. Мистер Донахью?
— Да, сэр. — Ледяной, бесстрастный голос штурмана одновременно донесся и из динамиков громкой связи, и из фри-ви.
— Пожалуйста, вернитесь в салон и вытащите сумочку миссис Уильямс из кармана мистера Ричардса. Только ни в коем случае не причиняйте ему вреда.
— Да, сэр.
Ричардсу почему-то вспомнилось заполнение его идентификационной карточки при регистрации в Геймс-билдинг. Клик-клик-клик.
Появился Донахью, бодрым шагом направился к Ричардсу. Лицо его более всего напоминало маску. Он запрограммирован, внезапно подумал Ричардс.
— Не подходи, красавчик, — шевельнул рукой Ричардс. — Твой босс на земле в полной безопасности. Так что на луну отправишься ты.
Ему показалось, что шаг Донахью замедлил разве что на секунду да на лице появилась и тут же исчезла тень сомнения. Он словно прогуливался по Лазурному берегу или надвигался на гомосексуалиста, скулящего в темном тупике.
У Ричардса возникло желание схватить парашют и выпрыгнуть. Бесполезно. Убежать? Но куда? Мужской туалет в хвостовой части самолета, за салоном экономического класса.
— Увидимся в аду, — мрачно усмехнулся он и рывком вытащил руку из кармана.
На этот раз Донахью отреагировал более внятно. Хрипло вскрикнул и вскинул руки, прикрывая лицо. Опустил их, по-прежнему в стране живых, смущенный и злой.
Вытащив из рваного грязного кармана сумочку Амелии, Ричардс бросил ее в Донахью. Она ударилась ему в грудь и мертвой птичкой упала на ковер. Ладонь Ричардса взмокла от пота. Рука, которую он положил на колено, казалась странной, чужой. Донахью поднял сумочку, мельком глянул на нее и протянул Амелии. Ричардса охватила грусть. Он словно потерял давнего друга.
— Бум, — попрощался он с сумочкой.
…Минус 014, отсчет идет…
— А ваш парень хоть куда, — устало бросил Ричардс, когда Донахью покинул салон. — Всего лишь зажмурился. Я-то рассчитывал, что он надует в штаны. — У него двоилось в глазах. Не постоянно, временами. Он осторожно коснулся раненого бока. Кровь вновь начала свертываться, второй раз. — Что теперь? — спросил Ричардс. — Устанавливаете камеры в аэропорту, чтобы все видели, как этот наглец получит все, что ему причитается?
— Теперь перейдем к делу. — Черное лицо Киллияна оставалось непроницаемым. Однако Ричардс чувствовал, что скоро ему предстоит узнать все. Все то, что пока Киллиян предпочитал держать при себе. И внезапно его обуял ужас. Ему хотелось протянуть руку и выключить фри-ви. Не слышать ни слова. Он почувствовал, как задрожали его внутренности, натурально задрожали. Но не мог выключить. Не мог. Ведь, в конце концов, это свободное телевидение.
— Изыди, сатана, — вырвалось у него.
— Что? — На лице Киллияна отразилось недоумение.
— Ничего. Выкладывайте.
Киллиян молчал. Внимательно разглядывал свои руки. Поднял голову. И внезапно в голове Ричардса зазвучали стоны. Души бедняков и пьяниц взывали к нему.
— Маккоун выдохся, — начал Киллиян. — Ты это знаешь, потому что вывел его из игры. Расколол, как яичную скорлупу. Мы хотим, чтобы ты занял его место.
Ричардс полагал, что уж его-то ничем не удивишь, но тут обнаружил, что застыл с отвисшей челюстью, уставившись в экран. Это ложь. Иначе и быть не может. Но… сумочка у Амелии. Им нет нужды врать ему и пробуждать ложные надежды. Он ранен, одинок. И Маккоун, и Донахью вооружены. Пуля, пущенная в висок, могла покончить с ним без шума и суеты.
Вывод — Киллиян глаголет истину.
— Вы сошли с ума, — пробормотал он.
— Нет. Вы — лучший бегущий из всех, с кем нам пришлось столкнуться. А лучший бегущий знает, как лучше водить Охотников за нос. Раскройте глаза пошире, и вы увидите, что предназначение «Бегущего человека» не только в том, чтобы развлекать толпу и избавляться от бунтарей. В Сети, Ричардс, всегда найдется место новым талантам. Иначе и быть не может.
Ричардс попытался ответить, но с губ не сорвалось ни звука. Затаившийся в душе ужас не проходил. Наоборот, нарастал.
— Семейные в Главные Охотники не попадают, — наконец выдавил он из себя. — Вы знаете почему. Необходимо полностью исключить возможность шан…
— Бен. — Голос Киллияна переполняло безмерное сочувствие. — Твои жена и дочь уже десять дней как мертвы.
…Минус 013, отсчет идет…
Дэн Киллиян продолжал говорить, но Ричардс не разбирал слов: мешал шумовой фон, неизвестно откуда взявшийся в голове. Словно он стоял на дне глубокой-глубокой шахты и кто-то кричал ему сверху. Мозг затянуло полуночной тьмой, и тьма эта стала экраном, на котором один за другим возникали слайды. Шейла в коридоре школы с блокнотом под мышкой. Тогда как раз вернулась мода на микроюбки. Они с Шейлой на дальнем конце причала, спиной к фотоаппарату, любующиеся океаном. Обнявшиеся. Молодой человек в плохо пошитом костюме и молодая женщина в лучшем платье матери (по этому поводу его специально достали из шкафа), стоящие перед судьей с большой бородавкой на носу. Как они смеялись над этой бородавкой в первую брачную ночь. Черно-белая фотография потного, с голой грудью, молодого мужчины в свинцовом фартуке, орудующего рычагами какого-то механизма в подземной камере, ярко освещенной электрическими лампами. Цветное фото женщины с большим животом, стоящей у окна и выглядывающей наружу, ожидающей возвращения мужа. И последний слайд: все тот же мужчина, вскинувший над головой младенца, улыбающийся во весь рот. Череда слайдов повторялась снова и снова, со всевозрастающей скоростью, еще не вызывая печали и горечи утраты. Если он что и испытывал, так только оцепенение.
Киллиян заверял его, что Корпорация Игр не имеет к их смерти никакого отношения. Ричардс склонялся к тому, что ему можно верить. Киллиян не мог не понимать, что, согласившись на новую работу, Ричардс первым делом наведается в Ко-Оп-Сити, где ему хватит одного часа, чтобы узнать правду.
Грабители. Трое (или все было подстроено? — спрашивал себя Ричардс. При последнем разговоре голос Шейлы звучал как-то обреченно, словно она знала что-то такое, о чем не могла ему сказать). Скорее всего они действовали по наводке. Может, кто-то из них замахнулся на Кэти, и Шейла попыталась защитить дочь. Обе умерли от колотых ран.
Последние слова вырвали его из транса.
— Я сыт по горло вашим дерьмом! — взревел он. Амелия даже отпрянула, словно ей влепили затрещину. — Что произошло? Рассказывайте, что произошло!
— Больше мне сказать нечего. На теле вашей жены насчитали более шестидесяти ножевых ран.
— Кэти, — выдохнул Ричардс с такой тоской в голосе, что Киллиян уставился в стол.
— Бен, вам нужно время, чтобы обо всем этом подумать?
— Да, да.
— Это ужасная трагедия, дружище. Я клянусь памятью моей матери, что мы тут абсолютно ни при чем. Скорее мы изолировали бы их, оговорив с вами условия свиданий. Человек не может работать на тех, кто уничтожил его семью. Мы это знаем.
— Мне надо подумать.
— Как Главный Охотник вы сможете найти этих мерзавцев и разобраться с ними. Как и со многими другими, ничем от них не отличающимися.
— Мне надо подумать. До свидания.
— Я…
Ричардс протянул руку, и экран фри-ви погас. Он откинулся на спинку. Зажал руки между колен. За бортом мерно гудели двигатели.
Вот так-то, думал он. Теперь все выплыло наружу. Все.
…Минус 012, отсчет идет…
Минул час.
Пришла пора, нам морж сказал, Поговорить о многом: Об отплывающих судах, И о капусте на полях, И есть ли крылья у свиней, И почему…Видения проносились перед его мысленным взором. Стейси. Бредли. Детское лицо Элтона Парракиса. Кошмар погони. Загоревшиеся от последней спички газеты в подвале ИМКА. Ревущие двигатели патрульных машин. Изрыгающий огонь автомат. Неприятный голос Лафлина. Двое улыбающихся детей, маленьких агентов гестапо.
Так почему нет?
Никаких уз и, естественно, никаких моральных норм. Что есть мораль для абсолютно свободного человека? Мудрый Киллиян все это понял и наглядно доказал Ричардсу, как тот одинок. Бредли и его отчаянная борьба с загрязнением воздуха. Какой пустяк, мелочевка. Носовые фильтры. Тогда ему казалось, что они очень важны. Теперь — нет.
Бедняжка навсегда останется с тобой.
Верно. Даже если ее и убили. В конце концов бедняки приспособятся, мутируют. В их легких возникнет своя система фильтрации, через десять тысяч лет или через пятьдесят, и тогда они вырвут искусственные фильтры и будут наблюдать, как их владельцы задыхаются в атмосфере, где кислорода практически не осталось. Должен ли Бен Ричардс бороться за такое будущее? Да нет же.
Да, какое-то время он будет горевать, скорбеть. Они это понимают, создадут для этого все условия. Возможны приступы ярости, попытки бунта. Стремление донести до общественности правду о загрязнении окружающей среды. Наверное, без этого не обойдется. Они позаботятся и об этом. Позаботятся о нем, с тем чтобы потом он заботился о них. Интуитивно он знал, что ему это по силам. Он чувствовал, что идеально подходит для той работы, что предлагает ему Киллиян. Они ему помогут, подлечат. Лекарства, врачи. Перемена образа мыслей.
А потом — умиротворение.
Полное единение — все разногласия вырваны с корнем.
И он уже мечтал о таком состоянии души, как путник в пустыне мечтает о глотке воды.
Амелия Уильямс тихонько плакала в кресле. Что будет с ней? — вяло, безо всякого интереса подумал он. Едва ли она сразу сможет вернуться к мужу и семье. Она уже далеко не та женщина, что остановила машину у знака «Стоп», думая о том, что приготовит на обед и с кем встретится в клубе. Слишком многое обрушилось на нее в последние часы. Скорее всего ей тоже потребуются лекарства, помощь психиатров. А потом долгий, долгий путь, то ли в обычную жизнь, то ли в дурдом.
Его охватило желание подойти к Амелии, обнять, успокоить, заверить, что ничего страшного с ней не произошло, что пара успокоительных таблеток снимет стресс и все будет хорошо.
Шейла, Кэти.
Имена приходили, повторялись, колокольчиками звякая в мозгу, как слова, повторяющиеся до тех пор, пока не теряли всякий смысл. Повтори свое имя двести раз и поймешь, что нет у тебя никакого имени. Печали он не ощущал, разве что раздражение: его взяли, использовали, а в конце концов выяснилось, что он — дерьмо собачье. Он вспомнил мальчика, с которым учился в начальной школе: тот встал, чтобы принести клятву верности школе, и у него свалились штаны.
Двигатели гудели и гудели. Минут на сорок пять он задремал. Видения появлялись и исчезали, не затрагивая эмоциональных струн.
А потом возникла последняя картинка, фотоснимок десять на восемь дюймов, выполненный полицейским фотографом, наверное, жевавшим жвачку. Вещественное доказательство С, дамы и господа присяжные. Избитое, изрезанное маленькое тельце в залитой кровью колыбельке. Пятна и потеки на оштукатуренных стенах, сломанная Матушка Гусыня на колесиках, купленная за десятицентовик. Большой сгусток крови на одноглазом, купленном с рук плюшевом медвежонке.
Он проснулся как от удара, подскочил с раззявленным в крике ртом. Воздух с такой силой вырывался из груди, что язык трепыхался в его потоке, словно парус. Все, решительно все в салоне первого класса обрело яркость, четкость, окружало, давило, реалистичностью сравниваясь с картинкой выпуска новостей на экране фри-ви. К примеру, тем эпизодом, когда Лафлина выволакивали из укрытия. Все, все стало очень уж реальным и многоцветным.
Амелия вскрикнула в унисон, сжалась в комочек и таращилась на него широко открытыми, огромными, как блюдца, глазами, пытаясь засунуть в рот кулачок.
Донахью вбежал в салон с автоматом на изготовку. Глаза его обратились в щелочки.
— В чем дело? Что случилось? Маккоун?
— Нет. — Сердце Ричардса чуть не выскакивало из груди, мешая говорить. — Дурной сон. Моя маленькая девочка.
— А. — Взгляд Донахью смягчился в имитации сочувствия. Возможно, он просто не знал, что это такое. Может, всю жизнь только и делал, что бил, бил и бил. Может, ему еще откроется истина. Донахью повернулся, чтобы уйти.
— Донахью?
Штурман посмотрел на него.
— Сильно я тебя напугал, не так ли?
— Да нет. — Донахью двинулся к камбузу.
— Я могу напугать тебя сильнее, — крикнул вдогонку Ричардс. — Могу пригрозить, что вытащу твои носовые фильтры.
Донахью ушел.
Ричардс устало закрыл глаза. Фотография десять на восемь вернулась. Открыл. Закрыл. Никаких фотографий. Подождал, дабы убедиться, что она не вернется (прямо сейчас), открыл глаза, включил фри-ви.
Вспыхнул экран, на нем возникло лицо Киллияна.
…Минус 011, отсчет идет…
— Ричардс. — Киллиян наклонился вперед, не пытаясь скрывать, что с нетерпением ждет ответа.
— Я решил принять ваше предложение.
Киллиян откинулся на спинку кресла, улыбнулся одними глазами.
— Я очень рад.
…Минус 010, отсчет идет…
— Господи… — Ричардс стоял на пороге кабины пилотов.
Холлоуэй обернулся.
— Привет. — Он разговаривал с детройтским диспетчерским центром. Данинджер пил кофе.
На пульты управления ни один из пилотов даже не смотрел. Однако они жили своей жизнью. Бежали цифры, вспыхивали огоньки, поворачивались рычажки. Громадные информационные потоки приходили и уходили… сами по себе.
— А кто же рулит? — изумленно спросил Ричардс.
— Отто, — ответил Данинджер.
— Отто?
— Это наш автопилот. Отто. Понимаешь? Так мы его прозвали. — Данинджер неожиданно улыбнулся. — Рад, что ты теперь в нашей команде, парень. Ты, возможно, этому не поверишь, но некоторые из нас прониклись к тебе.
Ричардс безразлично кивнул.
— Отто и меня удивляет, — нарушил затягивающуюся паузу капитан Холлоуэй. — Хотя я летаю с ним уже двадцать лет. Он абсолютно надежен. Чертовски сложная машина. В сравнении с ним прежние модели выглядят… ну, как ящик из-под апельсинов рядом с антикварным бюро.
— Волноваться не о чем?
— Абсолютно. Вводишь в компьютер ПН, пункт назначения, и Отто берет управление на себя, благо ему помогают наземные радарные установки. Пилоты теперь нужны лишь для того, чтобы поднять и посадить самолет. Ну и на случай чрезвычайной ситуации.
— А что вы можете сделать, если такая ситуация возникнет? — спросил Ричардс.
— Мы можем молиться, — ответил Холлоуэй.
Возможно, он намеревался пошутить, но прозвучала эта фраза так, словно говорил он чистую правду.
— А эти штурвалы действительно изменяют направление движения самолета? — спросил Ричардс.
— Только вверх-вниз, — пояснил Данинджер. — А вот эти педали обеспечивают разворот вправо-влево.
— Похоже на детский гоночный автомобиль.
— Нет, чуть посложнее, — отозвался Холлоуэй. — Скажем так, тут надо нажать побольше кнопок.
— А что произойдет, если у Отто поедет крыша?
— Ничего, — улыбнулся Данинджер. — Если это случится, пилот просто отменит его решение и примет свое. Но компьютеры с ума не сходят, приятель.
Ричардс хотел уйти, но магия поворачивающихся штурвалов, поднимающихся и опускающихся педалей, перемигивающихся лампочек не отпускала его. Холлоуэй и Данинджер вернулись к своим занятиям. Один диктовал какие-то цифры диспетчеру, второй наслаждался черным кофе.
Холлоуэй лишь однажды обернулся, удивился, увидев, что Ричардс все еще стоит на пороге. Ткнул пальцем в черноту за окном:
— Скоро появится Хардинг.
— Когда?
— Через пять или шесть минут вы сможете увидеть его отсвет над горизонтом.
Когда Холлоуэй обернулся в следующий раз, Ричардс уже ушел.
— Хочется поскорее спустить этого парня на землю, — признался он Данинджеру. — У меня от него мурашки бегут по коже.
Данинджер долго смотрел на светящийся зеленым пульт управления.
— Ему не понравился Отто. Ты это знаешь?
— Я это знаю, — кивнул Холлоуэй.
…Минус 009, отсчет идет…
Ричардс брел по узкому коридору. Фрайдмен, радист, не поднял головы. Как и Донахью. Ричардс вышел на камбуз и застыл.
Пахло хорошим, крепким кофе. Он налил себе чашку, добавил сухих сливок, сел на одно из кресел для стюардесс. Кофеварка «Сайлекс» булькала и пускала пар.
Сквозь прозрачные двери холодильника он видел упаковки с замороженным обедом. В баре стояли ряды миниатюрных бутылочек, какие обычно предлагают пассажирам перед едой.
Тут можно здорово набраться, подумал он.
Он пил кофе. Ароматный и крепкий. «Сайлекс» булькал.
Я здесь, думал он и пил кофе. Маленькими глоточками. Да, какие уж тут сомнения. Он здесь, сидит и маленькими глоточками пьет кофе.
Все кастрюли и сковороды аккуратно убрали. Раковина из нержавеющей стали блестела. Хромированный драгоценный камень в оправе из пластика. И, разумеется, «Сайлекс» с его раскаленной конфоркой, булькающий, пускающий пар. Шейла всегда хотела купить «Сайлекс». Сработан на века, утверждала она.
Он плакал.
К камбузу примыкал крохотный туалет, где могли уместиться только миниатюрные попки стюардесс. В полуоткрытую дверь он видел синюю отдезинфицированную воду на дне унитаза. Приятно, знаете ли, справлять естественную нужду в таком великолепии на высоте пятьдесят тысяч футов.
Он пил кофе и наблюдал, как булькает и пускает пар «Сайлекс». Плакал спокойно, без единого звука. Слезы и кофе в чашке закончились одновременно.
Он поднялся, поставил чашку в раковину из нержавеющей стали. Взялся за коричневую пластмассовую рукоятку «Сайлекса», осторожно вылил кофе в ту же раковину. Крошечные капельки сконденсировавшейся воды прилипли к толстому стеклу. Он вытер глаза рукавом пиджака и вернулся в узкий коридор. Шагнул в каморку Донахью, держа «Сайлекс» в одной руке.
— Хочешь кофе? — спросил Ричардс.
— Нет, — коротко ответил Донахью, не посмотрев на него.
— Конечно же, хочешь. — И Ричардс со всей оставшейся у него силой обрушил тяжелый стеклянный кофейник на склоненную голову Донахью.
…Минус 008, отсчет идет…
От резкого движения в третий раз открылась рана в боку, но кофейник не разбился. Наверное, стекло чем-то армировано, подумал Ричардс (может, витамином В12?), чтобы не разбиться, упав со стола при сильной болтанке. Голова Донахью упала на закатанные в пластик карты. Теперь по ним растекалось огромное кровяное пятно. Ручеек достиг края стола и закапал на пол.
— Си-один-девять-восемь-четыре, ваше последнее сообщение принял, — возвестил радиоголос.
Ричардс все держал «Сайлекс» в руке. К нему прилипли волосы Донахью.
Пальцы разжались, но «Сайлекс» упал без стука: ковер заглушил удар. Стеклянная колба подмигнула ему, как налитый кровью глаз. Вновь перед его мысленным взором возникла фотография десять на восемь дюймов: Кэти в колыбельке. Ричардса передернуло.
Схватив Донахью за волосы, он приподнял голову, вторую руку сунул за пазуху летного кителя. Достал «магнум», собрался было вернуть голову Донахью на стол, но в последний момент передумал и откинул тело на спинку стула. Челюсть Донахью отвисла, как у идиота.
Ричардс вытер кровь с ноздрей, заглянул в одну.
Нашел то, что искал: глубоко внутри блеснула сетка фильтра.
— Подтвердите получение сообщения, си-один-девять-восемь-четыре.
— Эй, это тебе, — крикнул Фрайдмен из своей кабинки. — Донахью…
Ричардс вернулся в коридор. Его качало от слабости. Фрайдмен посмотрел на него:
— Вас не затруднит попросить Донахью оторвать свою задницу и подтвердить…
Пуля Ричардса прошила ему верхнюю губу. Зубы посыпались, как бусины. Волосы, кровь, мозги выплеснулись на стену за стулом, где трехмерная длинноногая девица разлеглась на роскошной кровати.
Из кабины пилотов донесся сдавленный вскрик, Холлоуэй рванулся к двери, чтобы закрыть ее. Ричардс заметил, что на лбу у него маленький шрам, похожий на вопросительный знак. Такой шрам может остаться у маленького мальчика, когда тот сваливается с нижней ветви дерева, на которой сидел, играя в пилота.
Холлоуэю он пустил пулю в живот. Тот шумно (о-о-о-О-О-О-О) выдохнул воздух, ноги подкосились, и он рухнул лицом вниз.
Данинджер развернулся к нему, не лицо — белая простыня.
— Не убивай меня, а? — просьба прозвучала вопросом.
— Получай, — ответил Ричардс, нажимая на спусковой крючок. Что-то лопнуло и зашипело под телом Данинджера, когда тот упал.
В наступившей тишине отчетливо прозвучал радиоголос:
— Подтвердите получение сообщения, си-один-девять-восемь-четыре.
Ричардс внезапно согнулся пополам, его вырвало кофе и желчью. Сокращение мышц еще шире разодрало рану, боль в боку отдавалась во всем теле.
Он взглянул на два пульта управления. Они жили своей жизнью, перемигиваясь лампочками.
Разве связь в столь важном полете не поддерживается постоянно? По-другому и быть не может.
— Подтверждаю, — бросил Ричардс.
— Включите фри-ви, си-один-девять-восемь-четыре. У нас какие-то неполадки с приемом. На борту все в порядке?
— Более чем, — ответил Ричардс.
— Передайте Данинджеру, что он должен мне пиво, — ответил радиоголос, сменившийся шумом статических помех.
Отто по-прежнему рулил.
Ричардс захромал в салон, чтобы довершить начатое.
…Минус 007, отсчет идет…
— О святой Боже, — простонала Амелия Уильямс.
Ричардс глянул вниз. Весь правый бок, от грудной клетки до бедра, окрасился алым.
— Кто бы мог подумать, что в таком старом человеке столько крови? — удивился он.
Маккоун ворвался в салон первого класса. Бросил на Ричардса короткий взгляд, выхватил пистолет. Он и Ричардс выстрелили одновременно.
Маккоун исчез за портьерой, разделявшей два салона. Ричардс тяжело опустился на пол. Навалилась невероятная усталость. А в животе возникла большая дыра. Через нее он мог лицезреть свои внутренности.
Амелия кричала в голос, прижав руки к побледневшим щекам.
Маккоун вновь возник в салоне первого класса. Он лыбился. Полголовы снесло выстрелом Ричардса, но он все равно лыбился.
Он выстрелил дважды. Первая пуля прошла над головой Ричардса, вторая ударила пониже ключицы.
Выстрелил и Ричардс. Маккоун дважды повернулся на триста шестьдесят градусов, словно волчок. Пистолет выпал из его пальцев. Маккоун уставился в потолок, словно сравнивал его отличия от потолка в салоне бизнес-класса, потом повалился на спину. Воздух пропитали запахи порохового дыма и горелого мяса.
Амелия кричала и кричала. Завидное у нее здоровье, подумал Ричардс.
…Минус 006, отсчет идет…
Ричардс медленно поднялся, рукой держась за живот, не давая внутренностям вывалиться наружу. В его животе кто-то зажигал спички.
Медленно двинулся вдоль прохода, согнувшись чуть ли не пополам. Второй рукой подхватил парашют, потащил за собой. Связка серых сосисок проскользнула между пальцев, он затолкал их обратно. Процесс оказался болезненным. Он словно дристал собственными внутренностями.
— Боже, — стонала Амелия Уильямс. — Бо-бо-бо-боже. За что мне все это? За что?
— Надевай, — приказал Ричардс.
Она продолжала раскачиваться и стонать, не слыша его.
Он выпустил из руки парашют, ударил ее ладонью по лицу. Так слабо, что она не прореагировала. Сложил пальцы в кулак, ударил еще раз. Она дернулась. Тупо уставилась на него.
— Надевай, — повторил он. — Как рюкзак. Видела, как это делается?
Она кивнула.
— Я. Не смогу. Прыгнуть. Боюсь.
— Мы врежемся в землю. Ты должна прыгнуть.
— Не смогу.
— Хорошо. Тогда я тебя пристрелю.
Она вскочила с кресла, оттолкнула его, начала надевать парашют. Попятилась от него, одновременно борясь с ремнями и пряжками.
— Не так. Этот проходит снизу.
Она переложила ремень, отступая к телу Маккоуна. Ричардс следовал за ней. Кровь закапала у него изо рта.
— Теперь закрепи карабин на кольце. Оно у тебя на поясе.
Она все сделала, не с первой — со второй попытки. Не отрывая безумных глаз от его лица.
Наткнулась на тело Маккоуна, переступила через него.
Они миновали салон бизнес-класса, перешли в третий, хвостовой. Спички в животе заменила газовая горелка.
Аварийный люк удерживали пироболты и засов.
Ричардс протянул автомат Амелии.
— Стреляй в люк. Мне… не выдержать отдачи.
Закрыв глаза и отвернувшись, она нажала на спусковой крючок. Загремели выстрелы. Лишь несколько: закончились патроны. Люк остался на месте. Ричардса охватило отчаяние. Амелия Уильямс нервно подергивала кольцо вытяжного троса парашюта.
— Может… — начала она, но тут аварийный люк вывалился в ночь, засосав в проем и Амелию.
…Минус 005, отсчет идет…
Согнувшись в три погибели, хватаясь за подлокотники кресел, Ричардс пятился от вырванного люка. Если б они летели на большей высоте, с большим перепадом давлений, его бы вытянуло из самолета вслед за Амелией. А так он удержался, хотя его несчастные кишки вываливались из вспоротого живота и волочились по ковру. Холодный ночной воздух, на высоте двух тысяч футов более чистый и разреженный, чем у поверхности, взбодрил его, как ковш ледяной воды, выплеснутой в лицо. Горелка превратилась в факел, внутри все полыхало.
Салон бизнес-класса. Уже легче, тяга заметно уменьшилась. Теперь перебраться через тело Маккоуна и преодолеть салон первого класса. Кровь уже бежала изо рта.
Он остановился у камбуза, попытался собрать кишки. Он знал, что снаружи им не нравится. Ни капельки. Они все перепачкались. Ему хотелось поплакать над своими бедными кишками, которые ничем не заслужили такого обращения.
Он не смог засунуть их внутрь. Не получилось. Они все перепутались. Перед глазами запрыгали картинки из школьных учебников биологии. Он окончательно осознал, что жить ему осталось немного, совсем чуть-чуть, и слезы потекли из глаз, смешиваясь с кровью на подбородке.
Стоял он в полной тишине. Никто с ним не разговаривал. Все ушли. Остались только он и Отто.
Мир блекнул по мере того, как из тела вытекала живительная влага. Привалившись к перегородке, как пьяный — к фонарному столбу, он наблюдал, как сереют окружающие его предметы.
Вот и все. Я ухожу.
Он закричал, возвращая миру реальные краски. Еще нет. Пока не могу.
И поплелся через камбуз, с болтающимися, как веревки, кишками. Как их много, какие они твердые. И как они только помещались в животе.
Он наступил на какую-то кишку, внутри что-то дернулось. Невероятной силы боль пронзила его, он заорал, забрызгав кровью противоположную стену. Потерял равновесие и упал бы, если б не наткнулся плечом на стену.
Ранение в живот. Мне прострелили живот.
И тут же отреагировал его мозг: клик-клик-клик.
У него осталось еще одно дело.
Ранение в живот всегда считалось одним из самых тяжелых. Они как-то обсуждали, когда он работал в ночной смене, во время полуночного перерыва на ленч, достоинства и недостатки различных вариантов смерти. Что лучше, умереть от радиационного облучения, замерзнуть, упасть с большой высоты, утонуть, попасть под дубинки копов. Кто-то упомянул ранение в живот. Вроде бы Харрис. Толстяк, который пил на работе пиво, нарушая инструкции.
Ранение в живот очень болезненное, говорил Харрис. И смерть наступает не скоро. Все они кивали и соглашались, не представляя себе, что такое настоящая Боль.
Ричардс плелся по узкому коридору, держась за обе стены. Мимо Донахью. Мимо беззубого Фрайдмена. Руки начали неметь, а боль в животе, в том месте, что недавно было его животом, все усиливалась. Однако израненное тело все еще пыталось выполнять приказы, отдаваемые безумным Наполеоном, поселившимся в мозгу.
Господи, неужели на этом для меня все закончится?
Какие только глупости не лезли в голову. Не могло закончиться.
Потому что. Он. Не довел. До конца. Одно. Дело.
Он упал, зацепившись за распростертое тело Холлоуэя, и остался лежать: его внезапно потянуло в сон. Поспать. Совсем немного. Чуть-чуть. Слишком тяжело подниматься. И Отто жужжит. Поет колыбельную. Ш-ш, ш-ш, ш-ш. Спи, моя радость, усни.
Он поднял голову, как только смог, голова стала железной, чугунной, свинцовой, посмотрел на два как две капли воды похожих друг на друга пульта управления. Они продолжали нести вахту. А за ними, за лобовым стеклом, горели огни Хардинга.
Слишком далеко.
Он зарылся в стог сена, крепко спит.
…Минус 004, отсчет идет…
Радио озабоченно закудахтало:
— Си-один-девять-восемь-четыре, внимание. Вы идете слишком низко. Подтвердите получение сообщения. Подтвердите получение сообщения. Перевести вас на контроль с земли? Подтвердите получение сообщения. Подтвердите…
— Заткнись, — прошептал Ричардс.
И пополз к пультам управления. Педали ходили вниз-вверх. Вращались штурвалы. Он закричал от пронзившей его боли: кишки зацепились за подбородок Холлоуэя. Он пополз назад, освободил, снова двинулся к пультам.
Руки подогнулись, он ткнулся носом в мягкий, толстый ворс ковра. Приподнялся и пополз дальше.
Забрался на кресло Холлоуэя, высотой не уступающее Эвересту.
…Минус 003, отсчет идет…
Вот оно. Огромный куб, возвышающийся в ночи, окрашенный луной в белый цвет.
Он чуть повернул штурвал. Самолет накренился влево. И Ричардс едва не вылетел из кресла Холлоуэя. Повернул штурвал в обратную сторону, перестарался, самолет повело вправо. Горизонт едва не встал на попа.
Теперь педали. Ну, с ними проще.
Он толкнул штурвал вперед. На диске перед глазами стрелка с отметки 2000 перескочила на 1500. Ричардс потянул штурвал на себя. Он уже практически ничего не видел. Правый глаз отключился полностью. Странно, подумал он, что они не отключаются одновременно.
Вновь оттолкнул штурвал. Высота уменьшалась. 1200 футов. 900. Он выровнял самолет.
— Си-один-девять-восемь-четыре. — В голосе диспетчера слышалась нескрываемая тревога. — Что случилось? Прием!
— Говори, парень, говори, — прохрипел Ричардс. — Собака лает — караван идет.
…Минус 002, отсчет идет…
Большой самолет серебристым куском льда прорезал ночь над Ко-Оп-Сити, раскинувшимся внизу, как свалка разорванных картонных коробок.
Он приближался к нему, приближался к Геймс-билдинг.
…Минус 001, отсчет идет…
Теперь самолет, поддерживаемый рукой Бога, гигантский, ревущий, пересекал Канал. Наркоман, только что заправившийся «пушем», поднял голову и подумал, что у него галлюцинация, последняя в его жизни, которая уведет его в рай «Дженерал атомикс», где еда бесплатная, а реакторы не лучатся радиацией.
Рев двигателей выгонял людей из домов, они стояли у дверей, на тротуарах, задрав к небу бледные лица-пятна. Вихри поднимали из ливневых канав мусор. Коп выронил дубинку, зажал уши руками и кричал, не слыша собственного голоса.
Самолет все снижался и теперь проносился над крышами, как гигантская летучая мышь. Кончик правого крыла разминулся с колонной магазина «Восторг» на какую-то дюжину футов.
По всему Хардингу на экранах фри-ви картинка сменилась белым бельмом. Люди таращились на них, не веря своим глазам.
Воздух сотрясался от грохота.
Киллиян оторвался от лежащих на столе бумаг и посмотрел в окно, занимавшее всю стену.
Привычной панорамы, от Южного города до Крессенда, как не бывало. Все заслонил надвигающийся самолет «локхид-тристар». С габаритными огнями, мигающими на крыльях, хвосте и под фюзеляжем. На какое-то мгновение, в ужасе и изумлении, Киллиян увидел сидящего за штурвалом Ричардса, который, казалось, сверлил его взглядом. Лицо Ричардса было залито кровью, глаза горели демоническим огнем.
Ричардс улыбался.
И грозил ему пальцем.
— Господи… — На том для Киллияна все и закончилось.
…000, отсчет идет…
Чуть клюнув носом, «локхид» врезался в здание Сетевой Корпорации Игр на высоте двадцать пятого этажа. С заполненными на четверть баками. Со скоростью, превышающей пятьсот миль в час.
Прогремел невероятной силы взрыв, превратив ночь в день, словно гнев Господний, огненный дождь излился на двадцать прилегающих к Нетворк-геймс-билдинг кварталов.
Дорожные работы
Памяти Шарлотты Литфилд посвящается
Пролог
Я и сам не знаю почему. Да и вы не знаете. Думаю, что и сам Господь не знает. Это все штучки-дрючки нашего правительства, вот и все дела.
Из личного интервью по поводу войны во Вьетнаме, приблиз. 1967 г.Однако вьетнамская война завершилась, и – жизнь в стране продолжалась.
В тот жаркий августовский день 1972 года неподалеку от Уэстгейта, в самом конце автострады номер 784, был припаркован телевизионный «ньюсмобил». Вокруг наспех сколоченного подиума, деревянный костяк которого, словно кожа, обтягивал атлас, собралась небольшая толпа. Позади него на поросшем травой склоне выстроились будки для взимания дорожного сбора. Впереди до самой окраины города протянулась открытая болотистая местность.
В ожидании приезда на церемонию начала строительства мэра и губернатора молодой журналист Дейв Альберт выборочно брал интервью у собравшихся.
Подойдя к старику в темных очках, он поднес к его лицу микрофон.
– Ну, – заговорил старик, с опаской глядя в зрачок камеры, – я считаю, что для нашего города это просто здорово. Мы давно этого ждали. Да, здорово… для нашего города. – Он сглотнул, понимая, что талдычит одно и то же, но никак не мог оторвать взгляд от камеры, словно завороженный ее немигающим циклопьим оком. – Очень здорово, – неловко добавил он. – Для нашего города. Здорово, да…
– Спасибо, сэр. Большое спасибо.
– Как считаете, меня покажут по телевизору? – взволнованно спросил старик. – В сегодняшних «Новостях»?
Альберт сверкнул профессиональной, ничего не значащей улыбкой:
– Трудно сказать, сэр. Вполне возможно.
Его звукооператор указал на подъездную площадку, к которой только что подкатил губернаторский «крайслер-империал», переливающийся и сверкающий, словно хромированный бильярдный шар на солнце.
Альберт кивнул и показал помощнику один палец. Они подошли к мужчине в белой рубашке с закатанными рукавами, который хмуро взирал на подиум.
– А вы не поделитесь с нами своим мнением по поводу этого проекта, мистер…
– Доус. С удовольствием поделюсь. – Голос у него был негромкий и приятный.
– Мотор, – шепнул оператор.
Не повышая голоса и тем же приятным тоном мистер Доус промолвил:
– По-моему, это просто дерьмо собачье.
Оператор поморщился. Альберт кивнул и, метнув на говорившего укоризненный взгляд, резко скрестил два пальца на правой руке – знак помощнику, что это интервью придется вырезать.
Старик следил за этой сценой с непритворным ужасом. Тем временем губернатор уже выбрался из «империала» и величественно поднимался по травянистому склону. На нем был зеленый галстук с блестками, которые яркими искорками вспыхивали в солнечных лучах.
– А когда меня покажут – в шестичасовом выпуске или в одиннадцать? – вежливо осведомился мистер Доус.
– Ну вы даете, приятель, – хмыкнул Альберт и, отвернувшись от него, принялся рассекать толпу, направляясь к губернатору. Оператор последовал за ним. Мужчина в белой рубашке задумчиво посмотрел им вслед.
Семнадцать месяцев спустя Альберт и мужчина в белой рубашке встретились вновь, хотя ни один из них так и не вспомнил про первую встречу.
Часть первая Ноябрь
Вчера поздно ночью дождь стучал мне в окно
Я пересек темную комнату
и при отблеске фонаря
Мне показалось что я вижу на улице
Дух века
Который говорит нам
что все мы стоим на самой кромке
Эл Стюарт20 ноября 1973 года
Он по-прежнему делал все чисто машинально, не позволяя себе задуматься над своими поступками. Так было безопаснее. Словно в голове у него был установлен невидимый прерыватель, который щелкал и отключал его от сети питания всякий раз, как мозг спрашивал: Слушай, ну зачем ты так делаешь? И часть мозга тут же погружалась в темноту. Эй, Джорджи, а кто выключил свет? Кажется, я. Должно быть, замыкание какое-то. Сейчас проверю. Бац – свет вспыхивает. А вот предыдущей мысли уже и след простыл. Все чудесно. Продолжим, Фредди, – на чем мы остановились?
Он уже подходил к автобусной остановке, когда увидел вывеску:
БОЕПРИПАСЫ И АМУНИЦИЯ
ОРУЖЕЙНАЯ ЛАВКА ГАРВИ
«РЕМИНГТОН», «ВИНЧЕСТЕР», «КОЛЬТ», «СМИТ-ВЕССОН»
ОХОТНИКИ, ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!
С серого неба сыпал мелкий снег. Это были самые первые в этом году снежинки, которые покрывали улицы белесыми пятнами, похожими на рассыпанную соду, а потом быстро таяли.
Он увидел мальчишку в красной шапочке, который шел с раскрытым ртом и ловил снежинки языком, далеко, до нелепости, высунутым наружу. Все равно растает, Фредди, подумал он, глядя на мальчугана, но тот все так же продолжал идти с задранной головой.
Остановившись перед оружейной лавкой, он осмотрелся, переминаясь с ноги на ногу. На журнальной стойке, установленной перед входом, разместились свежие выпуски газет. В глаза ему бросился заголовок:
ЗЫБКОЕ ПРЕКРАЩЕНИЕ ОГНЯ ЕЩЕ СОХРАНЯЕТСЯ
Чуть ниже смазанная надпись на листе картона гласила:
ПОЖАЛУЙСТА, НЕ ЗАБЫВАЙТЕ ПЛАТИТЬ ЗА ГАЗЕТЫ!
ПРОДАВЕЦ ЗА НИХ УЖЕ РАСПЛАТИЛСЯ
Внутри было тепло. Магазинчик был длинный и узкий. С одним-единственным проходом. За дверью по левую сторону располагался застекленный прилавок, заставленный коробочками с патронами. Он сразу узнал патроны двадцать второго калибра – в детстве, когда он еще жил в Коннектикуте, у него было одноствольное ружье, стрелявшее такими патронами. Года три он мечтал об этом ружье, а потом, заполучив, не знал, что с ним делать. Палил по пустым жестянкам, а однажды подстрелил сойку. Неудачно подстрелил. Сойка жалась в снегу, вокруг нее расплывалось кровавое пятно, а клюв раненой птицы медленно открывался и закрывался. Беззвучно. После этого случая он повесил ружье на стену, где оно и провисело еще три года, пока он не продал его одному парнишке с их же улицы за девять долларов и коробку комиксов.
Другие патроны выглядели менее знакомыми. Да, это для ружья калибра тридцать-тридцать, это – триста шесть, а рядышком нечто напоминающее гаубичные снаряды, только меньшего размера. На кого, интересно, можно охотиться с такими? На тигров? Динозавров? Как завороженный он уставился на эти мини-снаряды, гордо выстроившиеся рядком за стеклом, словно шоколадные зверюшки в кондитерской лавке.
Продавец – или владелец – беседовал с каким-то толстяком в зеленых брюках и рубашке защитного цвета. С накладными карманами. Речь шла о пистолете, который лежал на прилавке, наполовину разобранный. Толстяк отодвинул затвор и показывал продавцу смазанные внутренности. Потом произнес нечто, вызвавшее у продавца смех.
– Кто тебе сказал, Мак, что в пистолетах вечно что-то заклинивает? Папаша твой, что ли?
– Слушай, Гарри, не будь таким задавакой!
И ты тоже задавака, Фред, подумал он. Причем отъявленный. Ты это знаешь, Фредди?
Фред ответил, что знает.
Вдоль всей правой стены протянулась застекленная витрина, в которой были развешаны всевозможные ружья. Он сразу узнал несколько двуствольных дробовиков, но вот все остальное видел впервые. Для него это оружие казалось загадкой. Для него, но не для других. Другие люди – скажем, эти двое – разбирались в оружии с такой же легкостью, как он в свое время – в курсе бухгалтерского дела, в котором специализировался, обучаясь в колледже.
Пройдя дальше, он остановился перед прилавком, под стеклом которого были разложены пистолеты. Пневматические, пара мелкокалиберных, револьвер тридцать восьмого калибра с обрубленным рылом и рукояткой, инкрустированной деревом, пистолет сорок пятого калибра и еще один пистолет, который он узнал – «магнум» сорок четвертого, – такой он уже видел в кино, у Грязного Гарри[83]. Как-то раз в прачечной Рон Стоун обсуждал этот фильм с Винни Мейсоном, и Винни сказал: «Нельзя, чтобы городские копы ходили с такими жуткими пушками. Ведь из них человека за целую милю продырявить можно».
Тем временем толстяк по имени Мак и продавец – или владелец – по имени Гарри (как Грязный Гарри!) снова собрали пистолет.
– Звякни мне, когда тебе этот «меншлер» доставят, – попросил Мак.
– Ладно… хотя ты зря так против автоматических пистолетов выступаешь, – проворчал Гарри. (Он решил, что Гарри все-таки владелец магазина; продавец не стал бы настолько фамильярничать с покупателем.) – А «кобра» тебе уже на следующей неделе понадобится?
– Да, желательно, – кивнул Мак.
– Боюсь, что не могу обещать.
– Ты никогда не обещаешь… но, сам знаешь, ты единственный в нашей дыре, кто знает толк в оружии.
– Пожалуй.
Мак на прощание похлопал лежавший на прилавке пистолет и, повернувшись, чтобы идти, наткнулся на вошедшего посетителя – Полегче на поворотах, Мак. Извиняться надо! – и даже ухом не поведя затопал к выходу. Под мышкой Мак держал газету, и он успел прочитать:
ЗЫБКОЕ ПРЕКРАЩ…
Гарри, по-прежнему улыбаясь, неодобрительно покачал головой и посмотрел на него.
– Чем могу помочь?
– Сейчас объясню. Только хочу сразу предупредить – в оружии я ни уха ни рыла не смыслю.
Гарри пожал плечами:
– А вы вовсе и не обязаны смыслить. Что, вам подарок нужен? К Рождеству?
– Да, именно. – Он поспешил ухватиться за спасительную соломинку. – Для моего кузена – его Ник зовут. Ник Адамс. Он в Мичигане живет, и у него просто изумительные ружья. Да. Он увлекается охотой, но дело даже не в охоте. У него это самое настоящее… как бы выразиться…
– Хобби? – подсказал Гарри, улыбаясь.
– Да, точно. Именно хобби. – Он чуть было не сказал «нечто вроде фетиша». Потупив взор, он посмотрел на кассовый аппарат, к которому была приклеена старая, выцветшая от времени наклейка. На ней было написано:
ЕСЛИ ОБЪЯВИТЬ ОРУЖИЕ ВНЕ ЗАКОНА,ТО ВЛАДЕТЬ ИМ БУДУТ ТОЛЬКО БАНДИТЫ
Он улыбнулся Гарри и сказал:
– А ведь это и впрямь так.
– Конечно, – кивнул Гарри. – Значит, ваш кузен…
– Да, дело в том, что я ему обязан по гроб жизни. Он знает, как я люблю на моторках гонять, и на прошлое Рождество подарил мне роскошный эвинтрудовский мотор мощностью в шестьдесят «лошадей». Специальной почтой доставили. А вот я ему всего лишь охотничью куртку подарил. Последним болваном себя потом чувствовал.
Гарри сочувственно закивал.
– Ну вот, а полтора месяца назад он мне письмо прислал. Совершенно восторженное, словно написал его шестилетний мальчуган, которому контрамарку в цирк дали. Оказывается, он и еще шестеро приятелей скинулись и купили себе тур в Мексику, туда, где устроено что-то вроде охотничьего парка…
– С охотой без ограничений?
– Да, именно так. Без всяких ограничений. – Он усмехнулся. – Там можно палить сколько душе угодно. Туда постоянно поставляют любых животных. Оленей, антилоп, медведей, бизонов. Каких угодно.
– Может, это Бока-Рио?
– Точно не помню. По-моему, название чуть подлиннее.
Глаза Гарри мечтательно затуманились.
– В шестьдесят пятом году мы вот с этим клиентом, который только что ушел, и еще двумя парнями смотались в Бока-Рио. Я там зебру подстрелил. Представляете – зебру! Я набил ее чучело и выставил дома в комнате, где остальные трофеи держу. В жизни больше такого наслаждения не испытывал… Эх, завидую я вашему кузену!
– Так вот, я посоветовался с женой, – продолжил он, – и она меня поддержала. Тем более что год у нас удачный выдался. Я ведь в прачечном комбинате работаю. В «Блю Риббон», что в Вест-Энде.
– Да, знаю.
Он вдруг понял, что может говорить с Гарри часами, а то и даже днями – хоть до самого Нового года, – переплетая ложь с правдой в искусный узор. И плевать он хотел на все остальное. На нехватку бензина, и на дорогую говядину, и на зыбкое прекращение огня. Начхать на все! Давай-ка лучше придумаем историю про несуществующего кузена, а, Фред? Давай, Джорджи.
– В этом году к нам и центральная больница перешла, и психбольница, да и несколько новых мотелей…
– «Кволити мотор-корт», что на Франклин-авеню, тоже ваши клиенты?
– Да.
– Я останавливался там пару раз, – промолвил Гарри. – Простыни и впрямь были словно новенькие. Забавно – когда останавливаешься где-то переночевать, никогда не задумываешься, кто все белье стирает.
– Да, так что год выдался удачный. Вот я и подумал: а куплю-ка Нику пистолет и ружьишко. Я знаю – он давно мечтал о «магнуме». Как-то раз он сказал мне, что…
Гарри достал из-под прилавка «магнум» сорок четвертого калибра и осторожно положил на стекло. Он взял его в руки, взвешивая. Ощущение ему понравилось. Пистолет был увесистый и… внушающий уверенность. С таким шутки плохи.
Он опустил «магнум» на прилавок.
– Патронник у него… – начал было Гарри.
Он расхохотался и предупреждающе поднял руку:
– Нечего меня уговаривать. Я уже сам уговорился. Дилетанту ведь много не надо. А как насчет амуниции?
Гарри пожал плечами:
– Я бы на вашем месте взял коробочек десять. Если понадобится, ваш кузен легко достанет еще. Стоит эта игрушка двести девяносто девять долларов плюс налог, но я готов отдать вам ее за двести восемьдесят, включая патроны. Устраивает?
– Еще бы, – сказал он совершенно искренне. А затем, понимая, что от него ожидают еще чего-то, добавил: – Красивая штучка.
– Если речь и впрямь идет о Бока-Рио, ваш кузен найдет ему применение.
– Теперь о ружье…
– А что у него есть?
Он беспомощно пожал плечами и развел руками:
– Понятия не имею. Два или три дробовика, кажется, и еще что-то, самозаряжающееся…
– «Ремингтон»? – Гарри спросил так быстро, что он даже испугался; у него вдруг возникло ощущение, что он прыгнул в реку, а дно ушло из-под ног.
– Да, кажется. Но я могу и ошибиться.
– Лучше «ремингтона» ничего не сыскать, – сказал Гарри, одобрительно кивая. Он сразу почувствовал себя лучше. – На какую сумму вы рассчитываете?
– Сейчас скажу. Мотор обошелся ему сотни в четыре. Я бы хотел уложиться в пятьсот долларов. Самое большее – в шестьсот.
– Да, вижу, кузен вам дорог.
– Мы вместе выросли, – искренне заверил он. – Господи, да ради Ника я бы правую руку отдал!
– Что ж, сейчас я вам кое-что покажу, – сказал Гарри.
Выбрав из связки нужный ключ, он подошел к одному из застекленных шкафов и отомкнул его. Затем влез на табурет и снял с крючка длинное тяжелое ружье с инкрустированным ложем.
– Оно, пожалуй, тянет чуть подороже, чем вы рассчитываете, но зато качество совершенно отменное, – сказал Гарри, вручая ему ружье. – Просто исключительное.
– Как оно называется?
– «Уэзерби», четыреста шестьдесят. Зарядов такого большого калибра у меня сейчас нет. Закажу в Чикаго – сколько вам понадобится. На это потребуется неделя. Балансировка изумительная. А убойная сила свыше восьми тысяч фунтов… Все равно что грузовик на вас налетит. Если попадете из него оленю в голову, то в качестве трофея один хвост останется.
– Не знаю, – с сомнением произнес он, хотя уже твердо решил, что купит именно это ружье. – Старина Ник как раз любит трофеи. Он ради них…
– Это понятно, – промолвил Гарри. Взял у него «уэзерби» и переломил ствол. Диаметр канала патронника был столь велик, что в него пролетел бы голубь. – В Бока-Рио за мясом не ездят. Ваш кузен будет целить в брюхо. Имея такую игрушку, ему не придется двенадцать миль преследовать по кустам и оврагам раненное и безумно страдающее животное, да и на ужин он не опоздает. Нет, от такой пули кишки на двадцать футов разлетятся.
– Сколько?
– Сейчас скажу. В городе с ним делать нечего. Кому здесь нужна такая противотанковая пушка, если в окрестностях ничего крупнее фазана не водится? А разить от подстреленной дичи будет, как от выхлопной трубы. В розницу эта игрушка тянет на девятьсот пятьдесят, а оптовая цена – шестьсот тридцать. Вам бы я уступил ее за семь сотен.
– То есть всего получается… почти тысяча?
– На покупки свыше трехсот долларов мы даем десятипроцентную скидку. Так что остается девятьсот. – Гарри пожал плечами. – Зато могу твердо гарантировать, что такого ружья у вашего кузена нет. В противном случае я тут же выкуплю его у вас назад за семьсот пятьдесят баксов. Готов даже расписку написать.
– На полном серьезе?
– Да. А то как же. Конечно, если это слишком дорого, тут уж ничего не попишешь. Давайте еще другие ружья посмотрим. Но если ваш кузен и вправду такой заядлый охотник, то все остальное у него уже вполне может быть.
– Понимаю. – Он сделал вид, что размышляет. – У вас есть телефон?
– Да, вон там сзади. Хотите с женой посоветоваться?
– Да, так будет вернее.
– Идемте, я покажу.
Гарри провел его в захламленную комнатенку. Рядом со скамьей высился обшарпанный деревянный стол, на котором в беспорядке валялись оружейные детали, пружинки и винтики, распечатанные инструкции, стояли бутылочки с чистящей жидкостью и пронумерованные баночки с пулями.
– Вон телефон, – указал Гарри.
Он уселся на скамью, снял трубку и начал накручивать диск, а Гарри вернулся в лавку и занялся упаковкой «магнума».
– Спасибо, что позвонили в бюро метеосправки, – радостно приветствовал его записанный на пленку голос. – Сегодня днем ожидается сильный снегопад, который к вечеру постепенно ослабеет…
– Алло, Мэри? – перебил он. – Привет. Я в оружейной лавке Гарви. Да, по поводу Ники. Пистолет этот я уже взял, все нормально. Прямо с витрины. А потом Гарри показал мне одно ружье…
– …завтра днем наладится. Давление будет постепенно расти. К вечеру вероятность осадков…
– Ну так что мне делать? – Гарри стоял в дверном проеме у него за спиной; он видел его тень.
– Да, – сказал он, чуть помолчав. – Я знаю.
Спасибо, что позвонили в бюро метеосправки, – прощебетал ему в ухо женский голос. – Не забудьте в шесть часов вечера включить телевизор и послушать свежий прогноз погоды, подготовленный для вас Бобом Рейнольдсом. До свидания.
– Ты не шутишь? Я и сам отлично понимаю, что это слишком дорого.
– Спасибо, что позвонили в бюро метеосправки. Сегодня днем ожидается сильный снегопад, который к вечеру постепенно ослабеет…
– Ты уверена, милая?
– К вечеру вероятность осадков возрастет до восьмидесяти процентов…
– Что ж, давай так и сделаем. – Он повернул голову, улыбнулся Гарри и жестом показал, что все в порядке. – Он очень славный парень. Гарантирует, что такого ружья у Ника нет.
– …наладится. Давление будет постепенно…
– Да, Мэри, я тоже тебя люблю. Пока. – Он положил трубку. Здорово, Фредди, ничего не скажешь. Да, Джорджи, я тоже доволен. Но и ты ведь не лыком шит.
Он встал.
– Она не возражает, если я согласен. А я согласен.
Гарри улыбнулся:
– А что вы сделаете, если в следующий раз кузен подарит вам глиссер?
Он улыбнулся в ответ:
– Отошлю его назад, не вскрывая.
Они направились к прилавку. Гарри спросил:
– Чек или наличные?
– «Америкэн экспресс», если возможно.
– О, разумеется.
Он извлек из бумажника кредитную карточку. На именной полоске с обратной стороны значилось:
БАРТОН ДЖОРДЖ ДОУС
– А вы уверены, что заряды пришлют достаточно быстро, чтобы мне успеть отослать все Фреду вовремя?
Гарри, заполнявший бланк расчета по кредитной карточке, приподнял голову:
– Какому Фреду?
Его улыбка стала шире.
– Ник – это Фред, а Фред – это Ник, – сказал он. – Николас Фредерик Адамс. Мы вечно дразнили его из-за имени. С самого детства.
– Понятно. – Гарри вежливо улыбнулся, как улыбаются люди, признавая за другими право на чудачество. – Распишитесь, пожалуйста.
Он расписался.
Гарри достал из-под прилавка увесистую амбарную книгу, через которую сверху, у самого корешка, была пропущена стальная цепочка.
– Ваши имя и адрес, пожалуйста. Так нужно – для фэбээровцев.
Пальцы его, державшие авторучку, напряглись.
– Да, конечно, – сказал он. – Господи, никогда оружия не покупал, а тут сразу столько…
И он послушно вывел в книге:
Бартон Джордж Доус 1241
Западная Крестоллен-стрит.
– Всюду эти феды свой нос суют, – проворчал он.
– Да. Как будто им больше всех нужно, – кивнул Гарри.
– Это точно. Знаете, что вчера по радио передали? Они требуют принятия закона, чтобы все мотоциклисты, кроме шлема, носили еще и нагубник. Представляете – нагубник? Совсем оборзели! Какое им дело, если добропорядочный гражданин хочет добровольно сломать себе челюсть?
– Ну, от меня-то только адреса и имена требуют, – проворчал Гарри, убирая книгу под прилавок.
– Или взять хотя бы продолжение этой чертовой автострады, которую они собираются проложить прямо через Вест-Энд. Какой-то выскочка-инженер говорит: «Она вот здесь пройдет», – и наше дражайшее правительство тут же рассылает кучу писем с уведомлением: «Извините, но через Ваш район пройдет продолжение автострады номер 784. В течение ближайшего года Вы должны подыскать себе новое жилье».
– Свинство, конечно.
– Вот именно. Какое дело людям до «права государства на принудительное отторжение частной собственности», если они двадцать лет в своем доме прожили? Предавались любви с женами, детей растили и возвращались из отпусков? Нет, они все эти законы специально изобрели, чтобы нас легче одурачить было.
Осторожнее, что-то ты слишком разболтался. Просто выключатель сработал с запозданием и кое-что успело просочиться.
Гарри метнул на него внимательный взгляд.
– Вы себя нормально чувствуете? – поинтересовался он.
– Да, вполне. Просто сандвич с консервами на ленч съел. Сам виноват. Всякий раз от них живот дует.
– Попробуйте вот это средство, – предложил Гарри, доставая из нагрудного кармана коробочку с пастилками. На обратной стороне было написано:
РОЛЭЙДС
– Спасибо, – поблагодарил он. Извлек одну пастилку и отправил в рот. – Вот, полюбуйтесь на меня, я звезда телерекламы. Это волшебное средство. Поглощает лишнюю кислоту в сорок семь раз больше собственного веса.
– Я только ими и спасаюсь, – сказал Гарри.
– Так насчет зарядов…
– Да, да. Неделя. Максимум – две. Я возьму вам семьдесят штук.
– А можно, я пока оставлю оружие у вас? Пометьте только, что оно мое. Я понимаю, это глупо, но мне как-то боязно его дома держать. Глупо, да?
– Кто как привык, – уклончиво ответил Гарри.
– Да. Только позвольте я оставлю вам свой служебный номер. Когда прибудут пули…
– Патроны, – перебил его Гарри. – Патроны или заряды.
– Ну да, патроны, – улыбнулся он. – Позвоните мне, когда их пришлют, ладно? Я заберу оружие и договорюсь об отправке. Думаю, на почте мне не откажут?
– Нет. Только вашему кузену придется потом расписаться в получении, вот и все.
Он записал свой служебный телефон на обратной стороне визитной карточки Гарри. На визитке значилось:
Гарольд Суиннертон 849-6330
ОРУЖЕЙНАЯ ЛАВКА ГАРВИ
Амуниция. Старинное оружие
– Послушайте, – спросил он. – Если вы Гарольд, то кто – Гарви?
– Мой покойный брат. Он умер восемь лет назад.
– Ох, извините.
– Да, так вот. Пришел утром, открыл лавку, снял кассу и – умер на месте. Сердечный приступ. Чудесный был человек, добрейшая душа. Бывало, оленя с двухсот ярдов наповал укладывал.
Он протянул руку через прилавок, и они обменялись рукопожатием.
– Я позвоню, – пообещал Гарри.
– Счастливо вам.
Он снова вышел на заснеженную улицу и приостановился возле газет с заголовком «ЗЫБКОЕ ПРЕКРАЩЕНИЕ ОГНЯ ЕЩЕ СОХРАНЯЕТСЯ». Снегопад усилился, а перчатки он оставил дома.
Что ты здесь делал, Джордж?
Хлоп, выключатель сработал.
К тому времени как он добрался до автобусной остановки, случившееся напрочь стерлось из его памяти. С таким же успехом он мог прочесть об этом в газете.
* * *
Длинная и извилистая Западная Крестоллен-стрит на большем своем протяжении тянулась по косогору. Прежде, до начала застройки, с вершины холма открывался прекрасный вид на парк и реку; теперь же высокие многоэтажки, отстроенные два года назад на Вестфилд-авеню, начисто перекрыли этот вид.
Дом номер 1241 был возведен уступами на террасах. Рядом располагался небольшой гараж на одну машину. Длинный передний двор был пуст, но снег еще не покрыл его. К дому вела аккуратная подъездная аллея, заново заасфальтированная лишь прошлой весной.
Войдя в дом, он услышал звук работающего телевизора, новой крупногабаритной модели «Зенита», которую они с женой приобрели прошлым летом. Антенну на крыше – причем с дальним радиусом приема – он установил сам. Поначалу жена была против – уже тогда им было известно, что придется перебираться жить в другое место, – но он настоял. Ведь если антенну можно возвести, то что потом стоит ее снять? – так он рассуждал. Барт, не дури. Это лишние расходы, да и для тебя лишняя возня… Однако он был непреклонен, и в конце концов Мэри сказала, что, так и быть, она его «ублажит». Именно этим словечком она пользовалась в тех редких случаях, когда предмет спора настолько задевал его за живое, что он начинал с ней всерьез пререкаться. Хорошо, Барт, будь по-твоему. Так и быть, я «ублажу» тебя.
Сейчас она сидела перед телевизором и наблюдала, как Мерв Гриффин болтает с очередной знаменитостью. В качестве знаменитости на этот раз выступал Лорн Грин, распинавшийся про свой новый полицейский сериал «Грифф». Он рассказывал Мерву, какое блаженство испытывал во время съемок. Затем появится очередная темнокожая певица (черномазая певичка, так он подумал) и затянет очередной шлягер. Что-нибудь вроде «Мое сердце осталось в Сан-Франциско».
– Привет, Мэри! – поздоровался он.
– Привет, Барт.
Почта на столе. Он перебрал конверты и счета. Письмо для Мэри от ее полупомешанной сестрицы из Балтимора. Счет на кредитную карточку «Галф» – 38 долларов. Выписка из банковского счета: 49 расходных операций, 9 поступлений, остаток – 954 доллара 47 центов. Да, это удачно, что в оружейной лавке он воспользовался кредитной карточкой.
– Кофе еще горячий, – сказала Мэри. – Или хочешь что-нибудь выпить?
– Лучше выпить. Я сам приготовлю.
Еще какие-то бумажки. Напоминание из библиотеки о просроченной книге: «Лицом к лицу со львами» Тома Уикера. Месяц назад Уикер выступал на встрече ротарианского клуба; все потом единодушно признали, что лучшего оратора еще не слышали.
Записка от Стивена Орднера, одного из крупных заправил «Амроко», корпорации, которая владела контрольным пакетом акций «Блю Риббон». Орднер приглашал его зайти в гости, чтобы обсудить предстоящую сделку с фабрикой в Уотерфорде. Устроит ли Бартона пятница, или он собирается махнуть куда-нибудь на празднование Дня благодарения? Если да – просьба позвонить. Если нет – приглашение приехать вместе с Мэри. Карла, оказывается, давно уже мечтает потрепаться с Мэри и т. д. и т. п.
Очередное уведомление от компании, прокладывающей автостраду номер 784.
Он долго стоял, разглядывая это послание при сером свете, проникающем через окно, затем убрал всю почту на сервант. Приготовил себе виски со льдом и прошел в гостиную.
Мерв по-прежнему оживленно болтал с Лорном. Краски на новом «Зените» были не просто изумительные – они завораживали. Будь наши межконтинентальные баллистические ракеты столь же замечательными, подумал он, вот славно было бы где-нибудь бабахнуть. У Лорна была абсолютно седая шевелюра. Серебристая. Немыслимого оттенка серебра. Он вдруг, сам не зная почему, представил себе Лорна лысым. Плешивый как коленка, вспомнил он и смешливо хрюкнул. Хотя непонятно, чем так рассмешил его мысленный образ внезапно облысевшего Лорна Грина.
Мэри, улыбаясь, подняла голову.
– Смешинка в рот попала? – спросила она.
– Да так. – Он покачал головой. – Вспомнил кое-что.
Усевшись рядом с женой, он чмокнул ее в щеку. Высокая тридцативосьмилетняя женщина, она вступила в тот противоречивый возраст, когда женская красота как бы определяет, какой стать в зрелом возрасте. Кожа у нее была гладкая, а груди небольшие и упругие; такие не провиснут. В еде Мэри себе не отказывала, но подвижный образ жизни не позволял ей располнеть. Во всяком случае, и лет через десять ее не испугает приглашение появиться в купальнике на общественном пляже. Его мысли невольно перенеслись к собственному брюшку. Да брось ты, Фредди, где ты видел хоть какого-то руководителя без пуза? Живот в наши дни – символ успеха и процветания. Как «Дельта-88». Да, Джордж, ты прав. Следи за своим четырехкамерным моторчиком, избегай рака – и дотянешь до восьмидесяти.
– Как прошел день? – спросила Мэри.
– Прекрасно.
– Ты уже смотрел новую фабрику в Уотерфорде?
– Нет, в другой раз.
Он не был в Уотерфорде с октября. Орднер это знал – кто-то наверняка ему напел, – поэтому и прислал это письмо. Новая фабрика должна была разместиться на месте бывшего прядильного комбината, и представитель мелкой риэлтерской фирмы то и дело названивал ему, пытаясь ускорить сделку. Вы ведь не единственные покупатели, напоминал он. Я тоже времени зря не теряю, отвечал он риэлтеру. Потерпите еще немного.
– Как насчет этого кирпичного дома на Кресент? – спросила Мэри. – Ты еще не смотрел?
– Он нам не по зубам, – ответил он. – За него сорок восемь тысяч просят.
– За такую лачугу! – вознегодовала Мэри. – Да это грабеж на большой дороге!
– Вот именно. – Он отпил виски. – Что рассказывает наша милая Беа из Балтимора?
– Ничего нового. Устроилась в какую-то сверхмодную клинику, где лечат с помощью гидротерапии. Потрясно, да? Слушай, Барт…
– Что?
– Нам ведь переезжать пора. Двадцатое января на носу. А то нас на улицу выставят.
– Я делаю все, что в моих силах, – заверил он. – Потерпи немного.
– Этот маленький особняк в колониальном стиле на Юнион-стрит…
– …уже продан, – закончил он за нее, допивая виски.
– Вот именно об этом я тебе и толкую, – недовольно сказала Мэри. – Нам с тобой он бы подошел идеально. С учетом компенсации мы бы вполне потянули.
– Он мне не понравился.
– Что-то тебе в последнее время не угодишь, – проворчала Мэри. – Не понравился он ему, – пожаловалась она телевизору. На экране уже дергалась певичка-негритянка. Она пела «Эльфи».
– Мэри, я делаю все, что в моих силах, – терпеливо повторил он.
Она повернулась и посмотрела на него. Глаза ее сочувственно увлажнились.
– Барт, я прекрасно понимаю, насколько тебе дорог этот дом… – дрогнувшим голосом начала она.
– Нет, – сказал он. – Не понимаешь.
21 ноября 1973 года
За ночь все кругом покрылось тонким снежным ковром; сойдя с автобуса на тротуар, он сразу обратил внимание на следы людей, побывавших здесь до него. Он повернул на улицу Елей, а автобус, рыча по-тигриному, покатил дальше. Вскоре его обогнал Джонни Уокер, совершавший уже свою вторую за утро ездку за бельем. Джонни приветливо помахал ему из кабины бело-голубого фургончика, а он помахал в ответ. Было чуть больше восьми утра.
Рабочий день в их прачечной начинался в семь утра с приходом управляющего Рона Стоуна и техника-смотрителя Дейва Рэднера, которые отпирали двери и запускали бойлер. В семь тридцать появлялись первые девушки, отвечавшие за сорочки, а работницы, обслуживающие скоростную гладильную машину, подходили к восьми. Сам он режим первого этажа не выносил совершенно: здесь, по его мнению, царил дух тяжелого ручного труда и эксплуатации; при этом по какой-то извращенной причине сами работавшие внизу мужчины и женщины его любили и уважали. Обращались всегда по имени. Впрочем, и ему все они, за редким исключением, нравились.
Он зашел через служебный вход, заставленный корзинами с отстиранными вчера, но еще не пропущенными через гладильный агрегат простынями. Каждая корзина была плотно прикрыта во избежание попадания пыли. Рон Стоун закреплял приводной ремень на допотопном «Мильноре», а его помощник, колледжский недоучка по имени Стив Поллак, загружал простыни, привезенные из мотеля, в стиральные машины.
– Здорово, Барт! – громогласно приветствовал его Рон Стоун. Он всегда не говорил, а ревел; тридцать лет общения с людьми под непрестанный грохот стиральных, сушильных и гладильных автоматов преобразовали его голосовые связки так, что не орать Стоун уже просто не мог.
– Этот чертов «Мильнор» совсем взбесился! – продолжал он. – Так отбеливает, что Дейву то и дело приходится прибегать к ручному обслуживанию. Но порошок все равно перерасходуется почем зря.
– Ничего, скоро мы получим заказ от Килгаллона, – утешил он. – Еще пару месяцев…
– На предприятии Уотерфорда?
– Угу, – легкомысленно брякнул он.
– Через два месяца меня уже в психушку упрячут, – мрачно предрек Стоун. – А перестройка… это будет хуже африканского военного парада.
– Но ведь наши клиенты снова к нам вернутся.
– Вернутся! Да мы месяца три только заново раскручиваться будем. А там уже, глядишь – и лето на носу.
Он кивнул, не желая продолжать этот разговор.
– Кого обслуживаете в первую очередь?
– «Холидей инн».
– С каждой загрузкой закладывайте сотню полотенец. На полотенцах они просто тронулись.
– Они на всем тронулись.
– Сколько всего белья?
– Шестьсот фунтов без малого. В основном от «Шрайнера». Еще с понедельника осталось. В жизни не видел таких грязных простыней. Некоторые на ребро ставить можно.
Он кивнул в сторону новичка, Поллака:
– Как вам этот парнишка?
Подсобные работники в «Блю Риббон» долго не задерживались и менялись часто. Дейв гонял их в хвост и в гриву, да и громовые окрики Рона не добавляли им настроения.
– Пока неплохо, – сказал Стоун. – А помните его предшественника?
Он помнил. Тот бедолага продержался всего три часа.
– Да, не забыл еще. Как его звали-то?
Рон Стоун сдвинул густые брови:
– Не помню. Бейкер, что ли? Или Баркер? Что-то вроде того. В пятницу я видел его возле универмага; он раздавал листовки, призывающие бойкотировать зеленщиков или что-то в этом роде. Здорово, да? Работать не умеет, так теперь коммунистической пропагандой занимается. С ума сойти можно!
– После «Холидей инн» вы Говарда Джонсона пропустите?
Стоун обиженно фыркнул:
– Конечно! Их мы никогда не задерживаем.
– К девяти справитесь?
– Еще бы!
Кивнув Дейву, он поднялся на второй этаж. Миновал химчистку, бухгалтерию и вошел в свой кабинет. Уселся за стол во вращающееся кресло и придвинул к себе лоток с входящими документами. На столе красовалась табличка с призывом:
ДУМАЙ ГОЛОВОЙ!
Возможно, познаешь новые ощущения
Табличка ему не нравилась, но со стола он ее не убирал, потому что ее подарила Мэри. Когда? Лет пять назад? Он вздохнул. Приходившие к нему бизнесмены и рекламные агенты находили табличку забавной. Хохотали во всю мочь. С другой стороны, покажи рекламному агенту фотографию голодающего ребенка или Гитлера, насилующего Деву Марию, и он помрет со смеху. А вот Винни Мейсон, тот самый петушок, который, несомненно, напел на ухо Стиву Орднеру, держал на столе табличку с таким лозунгом:
ПУМАЙ!
Что за хреновина такая – «пумай»? Ведь такой белибердой даже рекламного агента не насмешить, не так ли, Фредди? Так, Джордж, ты прав, старина.
Снаружи загрохотал тяжелый дизель, и он развернулся на кресле, чтобы посмотреть в окно. Строители автострады готовились к началу очередного рабочего дня. Мимо прачечной неторопливо проплывал тягач с платформой, на которой стояли сразу два бульдозера, а сзади выстроилась целая вереница нетерпеливо гудящих легковушек.
Лучше всего было следить за ходом строительства с третьего этажа, над химчисткой. Автострада, словно надрез скальпеля в руках умелого хирурга, вскрыла деловую часть и жилые кварталы Вест-Энда; ее строящийся участок багровел на теле города, будто свежий шрам, заляпанный грязью. Автострада пересекла уже Гилдер-стрит, похоронила под собой парк на Хебнер-авеню, куда он водил гулять маленького Чарли… совсем еще крошку. Как же назывался этот парк? Он не мог вспомнить. Мне кажется, Фред, просто парк на Хебнер-авеню, да? Там были и детская игровая площадка, и карусель со зверюшками, и небольшой пруд, в котором плавали утки, а посередине красовался маленький домик. Летом крыша его всегда была заляпана птичьим пометом. И еще там были качели. Чарли обожал качаться, и именно там, в парке на Хебнер-авеню, научился этому. Что скажешь по этому поводу, Фредди? Что скажешь, старый дружище? Помнишь, как он поначалу перепугался? Даже заревел; ну а потом все наладилось и Чарли так пристрастился к качелям, что ревел уже, когда я его домой уводил. В машине по дороге домой весь костюмчик слезами залил. Неужели это и вправду было четырнадцать лет назад?
Мимо прогромыхал тяжелый грузовик, на котором громоздился погрузчик.
Райончик Гарсон сровняли с землей месяца четыре назад; он был всего в трех-четырех кварталах от Хебнер-авеню. Несколько деловых зданий, в которых размещались разные конторы, пара банков, приемные дантистов и всяких костоправов с хиромантами. Всех их было не жалко, но вот, глядя, как сносят старенький кинотеатр «Гранд», он испытал настоящую душевную боль. В начале пятидесятых годов именно там он посмотрел свои любимые фильмы. Хичкоковский «“У” значит убийство» с Рэем Милландом и Грейс Келли и «День, когда Земля застыла» с Майклом Ренни. Как раз вчера этот фильм показывали по телевизору, и он так хотел посмотреть его, но заснул прямо перед экраном, а проснулся, когда уже этот чертов гимн исполняли. Пролил стакан виски на ковер и получил нахлобучку от Мэри.
Да, «Гранд» – это было, конечно, нечто из ряда вон выходящее. Не сравнить с современными кинотеатрами на окраинах – безликими коробками посреди автомобильной стоянки площадью в четыре квадратные мили. «Синема I», «Синема II», «Синема III», «Синема MCMXLVII». Как-то раз он свозил Мэри в один из таких кинотеатров в Уотерфорде – посмотреть «Крестного отца». Билеты обошлись им в пять долларов, а интерьер напоминал скорее кегельбан, нежели кинозал. Даже балкон отсутствовал. Не то что в «Гранде». Там пол в вестибюле был вымощен мрамором, а большой пакетик воздушной кукурузы, которую тут же рядом выпекал очаровательный старинный автомат, стоил всего десять центов. Билетер при входе (кстати, билеты обходились в шестьдесят центов) щеголял в красной, шитой галунами ливрее, а возрастом был примерно с Мафусаила. И всегда приветствовал вас беззубым шамканьем: «Надеюсь, кино вам понравится». В огромном кинозале вечно стоял устойчивый запах запыленного бархата. Места между рядами было предостаточно, так что никому не приходилось упираться коленками в спинку впереди стоящего кресла. А на потолке красовалась изумительная огромная люстра из настоящего хрусталя. Сидеть под ней было страшновато – в случае чего, остатки было бы потом и пылесосом не собрать. Да, «Гранд» был для него целой эпохой…
Он виновато посмотрел на часы. Прошло почти сорок минут. Скверно. Он только что выбросил сорок минут коту под хвост, а ведь даже толком ни о чем и не думал. Разве что о парке и о кинотеатре «Гранд».
У тебя что-то не так, Джорджи?
Возможно, Фред. Вполне возможно.
Он вытер щеки. Пальцы увлажнились – сам того не замечая, он всплакнул.
Он спустился, чтобы поговорить с Питером, который отвечал за доставку белья. Все были уже в полном сборе, первые простыни от Говарда Джонсона с шипением утюжились в гладильном агрегате, пол под ногами вибрировал из-за работающих полным ходом стиральных машин; Этель с Рондой старательно гладили сорочки.
Питер сказал, что вчерашнее белье уже загрузили в четвертый фургончик, и осведомился, не хочет ли он на него взглянуть. Он сказал, что не хочет. Затем спросил Питера, как обстоит дело с заказом «Холидей инн». Питер ответил, что белье сейчас как раз загружают, но остолоп из отеля, который за него отвечает, уже звонил и напоминал про полотенца.
Он кивнул и снова поднялся на второй этаж, чтобы поговорить с Винни Мейсоном. Однако Филлис сказала, что Винни вместе с Томом Грейнджером уехал в только что открывающийся немецкий ресторанчик договариваться насчет стирки скатертей.
– Передайте Винни, чтобы по возвращении заглянул ко мне, ладно?
– Конечно, мистер Доус. Кстати, вам звонил мистер Орднер и просил, если можно, перезвонить ему.
– Спасибо, Филлис.
Он вернулся в свой кабинет и занялся вновь поступившими бумагами.
Какой-то поставщик хотел поговорить с ним по поводу нового чистящего средства «Желтый вперед!».
И кто им только такие названия придумывает, недоумевал он, откладывая бумагу в сторону, для Рона Стоуна. Рон обожал навязывать Дейву новые средства; особенно если удавалось заполучить фунтов пятьсот бесплатно, на пробу.
Так, что там дальше? Благодарственное послание от Объединенного фонда. Он также отложил его в сторону, чтобы во время перерыва вывесить на доске объявлений внизу.
Предложение о поставке новой конторской мебели. В корзинку.
Реклама нового телефонного аппарата с автоответчиком и магнитофоном. С возможностью записи сообщений продолжительностью до тридцати секунд. Меня нет, болван! Не звони больше. В корзинку.
Письмо с жалобой от какой-то дамы, которая отдала в стирку шесть сорочек мужа, а получила их с сожженными воротничками. Он со вздохом отложил письмо в сторону. Придется принимать меры.
Определитель качества воды из университета. Надо после ленча поговорить о нем с Роном и Томом Грейнджером.
Извещение от страховой компании с завлекательным предложением запросто разбогатеть на восемьдесят тысяч долларов; для этого требовалось всего-навсего откинуть копыта. В корзинку.
Письмо от умника риэлтера, продающего фабрику в Уотерфорде, с сообщением о том, что фабрикой очень заинтересовалась обувная компания «Том Макан». Довольно крупная рыба, между прочим. Риэлтер напоминал, что срок трехмесячного опциона на покупку фабрики, отпущенного «Блю Риббон», истекает 26 ноября. Эй вы там, в прачечной! Не забудьте, что близится час расплаты! В корзинку.
Еще одно предложение для Рона. На сей раз – стиральный порошок с двусмысленным названием «Чистюля». Он положил его по соседству с «Желтым вперед!» и уже хотел было снова выглянуть в окно, когда зазвонил внутренний телефон. Вернулся Винни.
– Впустите его, Филлис.
Винни вошел. Высокий смуглокожий молодой человек лет двадцати пяти. Темные волосы, причесанные с нарочитой небрежностью. Одет он был в ярко-красный пиджак спортивного покроя и темно-коричневые брюки. Галстук-бабочка. Очень элегантный повеса, не правда ли, Фред? Да, Джордж, ты прав, старина.
– Как поживаете, Барт? – спросил Винни.
– Нормально, – ответил он. – Что там у вас в этом немецком ресторане?
Винни рассмеялся:
– Жаль, вас с нами не было. Старый фриц разве что хвостом не вилял от радости. Нет, Барт, переехав в Уотерфорд, мы мигом наберем обороты. Тем более что наши конкуренты пока дрыхнут без задних ног. Они даже рекламы не рассылают. Бедняга немец уже думал, что им придется самим свои скатерти полоскать. Местечко, кстати, у него классное. Настоящий пивной зал для бюргеров. Думаю, соперников он наповал сразит. А запахи… Класс! – Он выразительно взмахнул руками и полез в карман за сигаретами. – Непременно свожу туда Шарон. Тем более что он нам десятипроцентную скидку дает.
Словно наяву он услышал слова Гарри, владельца оружейной лавки: На покупки свыше трехсот долларов мы даем десятипроцентную скидку.
Господи, подумал он, неужто я и вправду купил вчера все это оружие? Может, это сон?
В мозгу его что-то щелкнуло.
Эй, Джордж, что с тобой происходит…
– И велик заказ? – спросил он внезапно охрипшим голосом. И тут же прокашлялся.
– От четырехсот до шестисот скатерок в неделю, как только он откроется. Плюс салфетки. Чистый хлопок. Правда, из всех средств он предпочитает «Белого слона». Я сказал, что, мол, Бога ради.
Винни неспешно вынул сигарету из пачки, и он успел разглядеть этикетку. Терпеть он не мог это качество в Винни Мейсоне – тот курил сигареты с чудовищно мерзким запахом. На пачке было написано:
СИГАРЕТЫ
«ПЛЕЙЕРС» – МОРСКИЕ
СРЕДНЕГО РАЗМЕРА
Ну кто еще, кроме Винни, станет курить «Плейерс» – морские? Или «Король Сано»? Или «Британские овальные»? «Чудесные»? «Гибкие»? Стоит кому-то выпустить новую марку под названием «Дерьмо на палочке» или «Копченые легкие» – и Винни тут же спешно начнет курить их.
– Я сказал ему, что после переезда мы сможем обслуживать его по высшему классу. За сорок восемь часов. – Полюбовавшись напоследок на яркую пачку, Винни упрятал ее в карман. – Кстати, когда мы переезжаем?
– Вот об этом я и хотел с вами поговорить, – сказал он.
Ну как, Фред, задать ему перцу? Да, Джордж. Всыпь ему по первое число.
– Вот как? – Винни щелкнул золотой зажигалкой «Зиппо» и, затянувшись, выпустил дым через ноздри подобно актеру из дешевого английского фильма.
– Стив Орднер вчера оставил мне записку. Он хочет, чтобы в пятницу вечером я заскочил к нему по поводу фабрики в Уотерфорде.
– Да?
– А сегодня утром Стив Орднер позвонил сюда, когда я внизу беседовал с Питером Вассерманом. Мистер Орднер хочет, чтобы я перезвонил ему. Похоже, он чем-то всерьез озабочен. Вы не находите?
– Да, вполне возможно, – кивнул Винни, сверкая заранее припасенной на этот случай улыбкой. Дорога скользкая, соблюдайте осторожность.
– Меня вот что интересует – кто, по-вашему, мог его так настроить, черт побери?
– Ну вообще-то…
– Не прикидывайтесь, Винни! – взорвался он. – Хватит в кошки-мышки играть! Уже десять часов, а мне нужно поговорить с Орднером, с Роном Стоуном, а потом еще позвонить Этель Джибс по поводу спаленных рубашек. Ну что, значит, подкапываетесь под меня, да?
– Видите ли, мы с Шарон в воскресенье вечером ужинали в Сент… доме мистера Орднера и…
– И как бы невзначай упомянули, что Барт Доус тянет с Уотерфордом, в то время как автострада номер 784 подступает все ближе и ближе. Так?
– Барт! – возмущенно выкрикнул Винни. – Все было чисто по-дружески. Как бы…
– Да, несомненно. Как и его записка с приглашением. Таким же дружеским будет и наш с ним разговор. Но дело не в этом, Винни. Суть в том, что он пригласил вас с женой как раз в надежде на то, что сумеет развязать вам язык. И вы его не разочаровали.
– Барт…
Он погрозил Винни пальцем.
– Выслушайте меня хорошенько и мотайте на ус, Винни. Еще одна подобная выходка, и можете искать себе новую работу. Ясно вам?
Винни казался обескураженным. Забытая сигарета тлела между пальцев.
– И еще, Винни, – добавил он уже спокойным тоном. – Я знаю, что вы выслушали от стариканов вроде меня шесть тысяч лекций на тему о том, как мы в вашем возрасте завоевывали мир. Однако, на мой взгляд, вы заслужили еще одну.
Винни раскрыл было рот, чтобы возразить.
– Я не считаю, что вы вонзили мне нож в спину, – произнес он, жестом останавливая Винни. – В противном случае я уволил бы вас в ту же секунду. Просто мне кажется, что вы дали маху по неопытности. Огромный дом – настоящий дворец, три коктейля перед ужином, вкуснейший суп, салат с экзотическим соусом, изумительное горячее, горничные в мини-юбках… Карла с ее королевскими манерами, но ничуть не высокомерная… А потом земляничный торт или пирог с черникой и взбитыми сливками, кофе с парой рюмок бренди или ликера, ну и в заключение – неизбежный разговор по душам. Так?
– Примерно, – еле слышно прошептал Винни. В лице его смешались стыд и ненависть. Впрочем, стыда было чуть-чуть больше.
– Первым делом он спросил вас, как дела у Барта. Вы ответили, что замечательно. Он сказал, что старина Барт славный парень и прекрасный работник, но вот только с Уотерфордом немного затягивает. Вы согласились. Тогда он спросил, как, кстати, идут дела с этим контрактом? Вы ответили, что это совершенно не в вашей компетенции, а он сказал: «Да бросьте, Винсент, вы, безусловно, в курсе дела». И вы ответили: «Я знаю только, что Барт еще не подписал контракт. Слышал, правда, что парни из конторы Тома Макана тоже заинтересовались этой фабрикой, но, возможно, это только слухи». Ну вот, а потом он сказал: «Барту виднее – он наверняка знает, что делает». Затем вы выпили еще бренди, потом он спросил, считаете ли вы, что «Мустанги» пробьются в плей-офф. И все. Вы с Шарон уехали домой. А хотите знать, Винни, когда он пригласит вас в гости в следующий раз?
Винни не ответил.
– Когда ему снова понадобится доносчик, – жестко произнес он. – Вот когда.
– Извините, – подавленно пролепетал Винни и привстал, собираясь уходить.
– Я еще не закончил.
Винни снова сел и уставился в сторону. Вид у него был растерянный и жалкий.
– Между прочим, двенадцать лет назад я как раз занимал вашу должность. Вам это известно? Для вас это огромный срок. А я вот просто понять не могу, куда это чертово время подевалось! Впрочем, я достаточно хорошо помню эту работу, чтобы понимать: вам она по душе. И работаете вы добросовестно, с отдачей. Химчистку реорганизовали, новую систему нумерации ввели – это просто гениально.
Винни смотрел на него с озадаченным видом.
– А вообще я начал работать в прачечной еще двадцать лет назад, – продолжил он. – В 1953 году мне как раз исполнилось двадцать. Мы с Мэри едва успели пожениться. К тому времени я отучился два года в бизнес-колледже, и мы с Мэри не торопились с браком, однако жили вместе и пользовались методом прерванного сношения. Как-то раз случилось так, что кто-то внизу хлопнул дверью и до того меня напугал, что я кончил. И Мэри забеременела. С тех пор всякий раз, когда я завожусь, вспоминаю, что причиной моего нынешнего положения является хлопнувшая дверь. Это мигом отрезвляет. В те годы даже мечтать не могли о нынешних законах, разрешающих аборты. Когда девушка залетала, оставалось либо жениться на ней, либо уносить ноги. Другого выбора не было. Я женился на Мэри и устроился на первую попавшуюся работу. Именно сюда. Мальчишкой на побегушках, примерно таким, как этот Поллак внизу. В те дни все процедуры производились вручную, а белье после стирки загружали в специальные отжимочные агрегаты, вместимость которых составляла примерно пятьсот фунтов мокрого белья. Неправильно загрузив его, работник рисковал остаться без ноги. На седьмом месяце у Мэри случился выкидыш, и врачи сказали, что больше детей у нее не будет. Я проработал на том месте три года, принося домой после пятидесятипятичасовой рабочей недели пятьдесят пять долларов. Затем Ральф Альбертсон, который в те годы заправлял стиркой, угодил в мелкую дорожную аварию и скончался от сердечного приступа прямо на улице, обмениваясь с другим водителем телефонами и адресами своих страховых компаний. Славный был человек. В день его похорон вся прачечная не работала. После того как его предали земле, я пришел к Рэю Таркингтону и попросил взять меня на место Ральфа. Я был уверен, что получу это место. Ральф обучил меня всем премудростям своего дела, и я знал процесс стирки как свои пять пальцев.
В те дни, Винни, прачечная наша была семейным бизнесом. Владели и управляли ею Рэй Таркингтон и его отец, Дон. В свою очередь, Дон унаследовал «Блю Риббон» от своего папаши, открывшего эту прачечную еще в 1926 году. Профсоюзной организации у нас не было, поэтому работники вполне могли утверждать, что трио Таркингтонов нещадно эксплуатирует бедных необразованных трудящихся – как мужчин, так и женщин. Так оно и было. Однако, когда Бетти Кисон поскользнулась на мокром полу и сломала руку, Таркингтоны не только оплатили все больничные счета, но и выделяли ей по десять долларов в неделю на еду, пока Бетти не вернулась на работу. А каждое Рождество они устраивали торжественный ужин, на котором подавали лучшие в городе пироги с цыпленком, клюквенное желе, выпечку и вкуснейшие пудинги на выбор. Каждой женщине Дон с Рэем преподносили на Рождество сережки, а каждому мужчине – галстук. Я до сих пор храню дома в стенном шкафу все девять галстуков, подаренных мне в те годы.
Когда в 1959 году Дон Таркингтон скончался, я надел один из них на его похороны. Он уже совершенно вышел из моды, и Мэри бранила меня последними словами, но я все равно надел его.
Освещение было тогда тусклое, а работа монотонная и изматывающая, но зато отношения – человеческие. Стоило сломаться отжимной машине, и Дон с Рэем, засучив рукава, трудились бок о бок с нами, выкручивая простыни вручную. Вот какой был в те годы семейный бизнес, Винни. Так-то.
Потому-то после смерти Ральфа, когда Рэй Таркингтон сказал мне, что уже нанял на его место какого-то парня со стороны, я просто не мог понять, что происходит. Тогда Рэй и сказал мне: «Мы с отцом хотим, чтобы ты вернулся в колледж». А я и говорю в ответ: «Это здорово. А на какие шиши?»
И тут же, не сходя с места, он вручил мне чек на две тысячи долларов. Я уставился на эту бумажку, не веря своим глазам. Потом спросил: «Что это?» А он ответил: «Этого, конечно, недостаточно, но на учебу, общежитие и книги хватит. Остальное заработаешь здесь летом, хорошо?»
Я и спрашиваю: «Есть ли способ вас отблагодарить?» – «Да, – сказал он. – Целых три. Во-первых, ты должен вернуть мне эту ссуду. Во-вторых, проценты по ней. А в-третьих, воплотить полученные знания здесь, в «Блю Риббон». Я отнес чек домой и показал Мэри, а она расплакалась. Обхватила голову руками и разревелась.
Винни уставился на него уже с откровенным изумлением.
– Итак, в 1955 году я восстановился в колледже, который и окончил два года спустя. Потом вернулся в прачечную, и Рэй сразу поставил меня транспортным боссом. Девяносто долларов в неделю. Сделав первую выплату по ссуде, я спросил Рэя, какие набежали проценты. А он ответил: «Один процент».
Мне показалось, что я ослышался. «Сколько?» – переспросил я.
Он повторил: «Один процент. И вообще – в чем дело? Тебе что, заняться нечем?» А я ответил: «Отчего же – я сейчас пойду и приведу врача, чтобы он вас обследовал. У вас, по-моему, с головой не все в порядке».
Рэй расхохотался и велел мне выметаться из кабинета к чертям собачьим. Остаток ссуды я погасил в 1960 году, Винни. И что вы думаете? Рэй подарил мне часы. Вот эти.
Он закатал манжет и показал Винни роскошные часы «Булова» в золотом корпусе.
– Рэй сказал, что это подарок-аванс, в расчете на будущее. За все свое обучение я выплатил ему в виде процентов всего двадцать долларов, а этот сукин сын возьми и преподнеси мне подарок ценой в восемьдесят баксов. С гравировкой сзади: «С наилучшими пожеланиями – от Дона и Рэя. Прачечная «Блю Риббон». К тому времени Дон уже год как находился в могиле.
А в 1963 году Рэй поставил меня на ваше место, Винни, вменив мне в обязанность надзирать за химчисткой, новыми счетами и нашими филиалами – правда, тогда их было всего пять, а не одиннадцать, как сейчас. Я занимал эту должность до 1967 года, а потом уже Рэй поставил меня сюда. Ну вот, а четыре года спустя ему пришлось продать свое дело. Сами знаете, как эти сволочи его обложили. Он в одночасье постарел. Теперь мы вошли в их корпорацию наряду с парой дюжин других предприятий самого разного профиля – с ресторанами быстрого питания, гольф-клубом, тремя универмагами, что всем глаза мозолят, бензозаправками и прочим дерьмом. А Стив Орднер здесь всего лишь почетный президент. Где-нибудь в Чикаго или Гэри заседает совет директоров, который посвящает «Блю Риббон» пятнадцать минут в неделю. А ведь по большому счету им начхать на нашу прачечную. Они ни хрена в нашем деле не понимают. Им одно важно – бухгалтерская отчетность. Вот тут-то они собаку съели. И вот их бухгалтер заявляет: «Между прочим, через Вест-Сайд прокладывают автостраду номер 784, а «Блю Риббон» и жилые кварталы стоят как раз на ее пути». А директора вопрошают: «Вот как? И какую компенсацию мы получим?» И все. Господи, да будь Дон и Рэй Таркингтоны живы, они бы этих вонючих козлов из строительной компании так по судам затаскали, что те бы до 2000 года и думать забыли о своих гребаных дорогах. Да, Винни, пусть Дона с Рэем и считали эксплуататорами, но они душой за свое дело болели. Об этом вы ни в каких бухгалтерских отчетах не прочитаете. Скажи им кто-нибудь, что нашлись умники, возжелавшие похоронить их прачечную под слоем бетона и асфальта шириной в восемь полос, так они бы шум до небес устроили.
– Да, но их уже нет в живых, – напомнил Винни.
– Верно, – кивнул он. Мысли его вдруг стали дряблыми и расстроенными, как гитара в неумелых руках. Все, что он хотел сказать Винни, захлебнулось в потоке эмоций. Ты только посмотри на него, Фредди, он ведь даже не понимает, что я пытаюсь ему втолковать. Он меня не слышит. – И слава Богу, что они всего этого не видят.
Винни промолчал.
Собрав волю в кулак, он продолжил:
– Я хочу сказать, Винни, что в этой истории участвуют две группы людей. Они и мы. Мы занимаемся чисткой и стиркой. Это наш бизнес. Их интересуют только отчеты и цифры. Но командуют всем они. Нам присылают распоряжение, а мы его выполняем. Но и только. Ничего другого мы делать не обязаны. Понимаете?
– Да, Барт, конечно, – ответил Винни, но ему стало ясно: Винни ни черта не понял. Он и сам не вполне понимал, что имел в виду.
– Хорошо, – кивнул он. – Я поговорю с Орднером. Кстати, Винни, довожу до вашего сведения, что здание в Уотерфорде ничуть не уступает нашему. В ближайший вторник я подписываю контракт.
Винни радостно заулыбался и выпалил:
– Ух как здорово!
– Да. Все идет по плану.
Винни был уже в дверях, когда он окликнул его:
– Расскажите потом, как вам понравилось в этом немецком ресторане.
– Непременно, Барт, – пообещал Винни, ослепив его своей фирменной улыбкой.
Винни ушел, а он все продолжал смотреть на дверь. Я все испортил, Фред. Нет, Джордж, все не так уж скверно. Под конец разве что чуть оплошал, но ведь только в книгах люди с первого раза говорят все правильно. Нет, Фред, все-таки я облажался. Винни ушел с мыслью, что Барт Доус начал сдавать свои позиции. И ведь он прав. Слушай, Джордж, хочу спросить тебя по-мужски. Нет, только не отключай меня. На кой черт ты купил все это оружие, Джордж? Зачем оно тебе понадобилось?
Щелк, выключатель сработал.
Он спустился на первый этаж и передал Рону Стоуну папку с рекламными предложениями. Рон тут же громовым голосом позвал Дейва, чтобы тот посмотрел, нет ли там чего-нибудь такого. Дейв закатил глаза. Он прекрасно знал, что там есть что-нибудь такое. Оно называется работа.
Он снова вернулся в свой кабинет и позвонил Орднеру, надеясь, что тот уже ушел обедать. Увы, сегодня был не его день. Секретарша мигом соединила его с Орднером.
– Привет, Барт! – раздался уверенный голос Стива Орднера. – Рад вас слышать, старина.
– Я тоже, – соврал он. – Я тут беседовал с Винни Мейсоном. У него создалось впечатление, что вы обеспокоены по поводу уотерфордской фабрики.
– Да ну, с какой стати? – запротестовал Орднер. – Однако мне бы хотелось в эту пятницу…
– Вот я как раз и звоню, чтобы сказать – Мэри не сможет прийти.
– Да?
– Какой-то вирус, похоже, подцепила. От туалета на пару шагов отойти боится.
– Ах какая жалость!
Да пошел ты в задницу со своей жалостью!
– Врач дал ей какие-то таблетки – вроде бы помогают. Но рисковать не стоит – вдруг она вас заразит.
– А вы когда сможете прийти? В восемь удобно?
– Да, вполне.
Черт бы тебя побрал, скотина! Придется из-за тебя вечерний фильм пропустить.
– А как продвигаются наши дела с Уотерфордом, Барт?
– Об этом нам лучше поговорить с глазу на глаз, Стив.
– Что ж, пусть так. – Он ненадолго приумолк. – Карла передает вам привет. И скажите Мэри, что мы с Карлой желаем ей…
Непременно. Разбежался. Держи карман шире.
22 ноября 1973 года
Проснувшись в испуге, что кричал во сне, он так дернулся, что подушка слетела на пол. Однако Мэри преспокойно спала на соседней кровати, неподвижный комочек под одеялом. Кварцевые часы на бюро высвечивали
4:23.
Щелчок, и пошла следующая минута. Подарок на прошлое Рождество от Беа, чудаковатой сестрицы Мэри из Балтимора, которая лечилась с помощью гидротерапии. Против самих часов он ничего не имел, но вот щелчки, с которыми сменялись цифры, его нервировали. 4:23, щелк, 4:24, щелк. Свихнуться можно.
Он спустился в ванную, включил свет и помочился. При этом сердце заколотилось как ненормальное. В последнее время он стал замечать, что всякий акт мочеиспускания сопровождается у него усиленным сердцебиением. Господи, неужели ты пытаешься мне что-то сказать таким необычным образом?
Он вернулся в спальню, лег в постель, но долго не мог уснуть. Перед этим он так метался во сне, что постель была разворочена, словно поле боя после бомбежки. Он так и не сумел привести ее в порядок. Да и конечности его никак не могли принять удобное для сна положение.
Истолковать сон было несложно. Никаких проблем, Фред. В состоянии бодрствования любой мог запросто исполнить фокус с выключателем; он мог раскрашивать какую-нибудь картинку по кусочкам, притворяясь, что не видит всего изображения. Всю картину целиком можно запрятать в недрах подсознания. Однако там оставалась потайная дверца. Во сне она порой с грохотом распахивалась, и тогда из мрака выползало нечто. Щелк!
4:42
Во сне он ездил на Пирс-Бич с Чарли. (Забавно, что, пересказывая Винни Мейсону свою биографию, он забыл упомянуть Чарли. Забавно, да, Фред? Нет, Джордж, лично я не вижу тут ничего забавного. Я тоже, Фред. Но сейчас слишком поздно. Или слишком рано. Или еще как-то.)
Во сне они с Чарли бродили по бесконечному пляжу с белым песком. Денек стоял замечательный – ярко-синее небо, а солнце радостно сияло, как веселая физиономия на одном из идиотских значков, что призывают вас всегда улыбаться. На ярких одеялах или под разноцветными зонтиками нежились люди, а детишки возились в песочке у воды; они строили песчаные замки или лепили куличи. Загорелый дочерна спасатель сидел на белоснежной вышке; плавки его столь горделиво топорщились спереди, словно внушительные размеры причиндалов считались непременным атрибутом профессии, и спасатель как бы заверял пляжников – у меня все в порядке, я вас не подведу. У кого-то во всю мощь надрывался транзисторный приемник, из которого неслась разухабистая танцевальная музыка. Он даже слова запомнил:
Я влюблен в эту грязную воду,
О-оо, Бостон, ты мой дом!
Вызывающе покачивая почти полностью оголенными ягодицами, мимо прошествовали босиком две девушки в бикини; жаль, что такие роскошные тела пропадают; точнее – достанутся их неведомым любовникам.
И все-таки странно, Фред, – начинался прилив, а прилива быть не могло, поскольку до ближайшего океана отсюда было девятьсот миль.
Они с Чарли возводили замок из песка. Но только строить его начали слишком близко от воды, которая подступала теперь все ближе и ближе.
Папа, нужно перенести замок подальше, сказал Чарли. Но он заупрямился и продолжал строительство на прежнем месте. Когда волна начала подмывать первую крепостную стену, он выкопал ров, раздвигая мокрый песок, словно женское влагалище. Но вода прибывала.
Чтоб тебя! – обругал он воду.
Он отстроил стену заново. Набежавшая волна тут же разрушила ее до основания. Вдруг послышались крики. Забегали люди. Пронзительный свист спасателя рассек воздух подобно серебристой стреле. Но он не поднимал голову. Он должен был во что бы то ни стало спасти замок. А вода все прибывала, заливая щиколотки, смывая башенки и бастионы, обрушивая стены. Когда откатилась очередная волна, на месте замка остался лишь ровный песок, мелкий и сверкающий.
Крики усилились. Кто-то заплакал. Подняв голову, он увидел, что спасатель, склонившись над Чарли, делает ему искусственное дыхание. Чарли был мокрый и бледный, только губы и веки совсем посинели. Он не шевелился. Спасатель встал и огляделся по сторонам. Почему-то на губах его играла улыбка.
Он захлебнулся в волнах, ухмыляясь, пояснил спасатель. А вам не пора искупаться?
– Чарли! – завопил он.
И… проснулся в испуге, что и в самом деле громко закричал во сне.
Он еще долго лежал в темноте, прислушиваясь к щелчкам электронных часов и стараясь не вызывать в памяти страшный сон. В конце концов не выдержал и спустился в кухню, чтобы выпить молока. Лишь увидев на столе замороженную индейку, которая оттаивала на блюде, он вспомнил, что сегодня День благодарения, а прачечная по этому случаю закрыта. Он выпил молоко стоя, задумчиво поглядывая на ощипанную тушку. Цвет ее был почти такой же, как кожа его сына в этом ужасном сне. Хотя Чарли, разумеется, вовсе не утонул.
Когда он вернулся в спальню, Мэри что-то сонно пробормотала, но он не разобрал, что она хотела.
– Все нормально, – сказал он. – Спи.
Но она снова забормотала.
– Ладно, – наугад ответил он в темноту.
И она уснула.
Щелк!
Пять утра. Когда он наконец забылся сном, в спальню уже неслышно закрадывался рассвет. Напоследок в его мозгу промелькнуло видение индейки, которая сидела на кухонном столе в матовом мерцании; мертвое мясо, тупо дожидавшееся, когда его запекут.
23 ноября 1973 года
Без пяти восемь он вкатил на своем двухлетнем «ЛТД» на подъездную аллею Стивена Орднера и остановился позади орднеровской бутылочно-зеленой «Дельты-88». Роскошный особняк частично скрывался за высокими зарослями бирючины, которые теперь, в преддверии зимы, напоминали костлявые старушечьи пальцы, скрюченные подагрой. Ему уже приходилось бывать здесь прежде, и дом он знал неплохо. Внизу располагался грандиозный камин, облицованный мрамором. В каждой из спален наверху также имелся свой камин, но уже не столь внушительных размеров. Все помещения отапливались. В цоколе стоял бильярдный стол «Брансуик»; кроме того, там были настоящий экран, на котором Орднер показывал фильмы, и потрясающая стереосистема «KLH», которую Орднер год назад преобразовал в квадро. Стены украшали фотоснимки баскетбольной команды колледжа, в которой выступал Орднер – роста в нем было шесть футов пять дюймов, и он до сих пор пребывал в прекрасной форме. Входя в любую дверь, он неизменно нагибался, чем, похоже, втайне даже гордился. Он подозревал, что Орднер специально сделал косяки пониже, чтобы пригибаться.
В столовой стоял роскошный стол из полированного дуба в девять футов длиной. Под стать ему был высокий комод на ножках, сверкавший тщательно отлакированным глянцем. У противоположной стены высилась стеклянная горка с фарфоровой посудой; тоже, наверное, около шести с половиной футов в высоту, да, Фред? Да, пожалуй. Сразу за особняком была сделана яма для барбекю, способная вместить целого неосвежеванного динозавра, а за ней расстилалось поле для гольфа. Только вот бассейна недоставало. В те дни бассейны вышли из моды. Разве что умеренно зажиточные поклонники бога Ра из Южной Калифорнии продолжали обзаводиться ими. Своих детей у Орднеров не было, но они взяли на воспитание одного малолетнего корейца и одного ребенка из Вьетнама, а еще один их воспитанник из Уганды уже учился на инженера, чтобы по возвращении в свою страну возводить там плотины. Орднеры всегда поддерживали демократов, но на последних выборах голосовали за Никсона.
Слегка шаркая подошвами, он поднялся на крыльцо и позвонил. Дверь открыла горничная.
– Я мистер Доус, – представился он.
– Да, сэр. Здравствуйте. Позвольте взять ваше пальто. Мистер Орднер у себя в кабинете.
– Спасибо.
Оставив горничной пальто, он прошел по коридору, миновав сначала кухню, а затем столовую. Мельком взглянул на длиннющий стол и на фамильный комод Стивена Орднера. В этом месте ковровая дорожка сменилась линолеумом в черно-белую клетку. Шаги гулко отдавались по коридору.
Он подошел к двери кабинета, но не успел потянуться к ручке, как дверь распахнулась и в проеме возник улыбающийся Орднер.
Он знал, что Орднер встретит его именно так.
– Здравствуйте, Барт! – приветливо произнес Орднер.
Они обменялись рукопожатием. Орднер был одет в коричневую кордовую куртку с кожаными заплатами на локтях, оливковые брюки и шлепанцы. Он был без галстука.
– Здравствуйте, Стив. Как дела на финансовом поприще?
– Ужасно! – театрально простонал Орднер. – Вы сегодня проглядывали биржевую страничку? – Впустив гостя в кабинет, он прикрыл дверь. Все стены были уставлены стеллажами с книгами. Слева приютился небольшой электрический камин. В центре кабинета стоял массивный письменный стол, на котором были разложены кое-какие бумаги. Он знал, что где-то под крышкой скрывается электрическая пишущая машинка; стоило только нажать кнопку справа, как она выскакивала, словно чертик из коробки.
– Похоже, биржевые индексы опять поползли вниз, – промолвил он.
Орднер поморщился.
– Это еще мягко сказано, Барт. А ведь весь сыр-бор из-за Никсона разгорелся. Все-то он должен попробовать. Да, пусть и сработала эта теория домино в Юго-Восточной Азии, но ведь нельзя было так бездумно переносить ее в Америку! Черт знает что! Вы что будете пить?
– Шотландское виски со льдом.
– Это у меня как раз здесь есть.
Он подошел к встроенному бару и извлек из него плоскую бутылку виски, из тех, что продают по девять с небольшим долларов в мелкооптовых лавках. Бросил в рюмку два кусочка льда и налил виски.
– Присаживайтесь, – предложил Орднер, вручая ему рюмку. Они уселись в кресла, стоявшие по обеим сторонам от горящего камина.
Он вдруг подумал: А ведь плесни я сейчас виски в камин, вся эта хреновина взорвется к чертовой матери! – и с трудом удержался от искушения.
– Карлу мы сегодня тоже не увидим, – произнес Орднер. – Одна из ее групп спонсирует модное шоу. Собралась поехать в какую-то молодежную кофейню в Нортоне.
– Так, значит, шоу состоится в Нортоне?
Орднер испуганно встрепенулся и приподнял голову:
– В Нортоне? Ну нет, черт возьми! В Расселе. Я бы Карлу на Лэндинг-Стрип даже с двумя телохранителями и полицейской собакой не пустил. Есть там один священник… Дрейк, кажется. Пьет как лошадь, но эти малолетние проходимцы его просто обожают. Он для них как бы связующее звено между двумя мирами. Уличный священник.
– Вот как?
– Да.
С минуту они молча сидели и таращились на мерцающее электрическое пламя в камине. Он уже наполовину осушил свой стакан.
– На прошлом заседании совета директоров подняли вопрос об Уотерфорде, – произнес наконец Орднер. – В середине ноября. Мне пришлось признать, что я не вполне владею ситуацией. И мне поручили… выяснить, как обстоят дела. Это никак не связано с вашей работой, Барт…
– Я понимаю, – промолвил он, отпивая еще виски. В рюмке оставалось буквально несколько капель напитка, в которых плавали кубики подтаявшего льда. – Всегда приятно находиться с вами в одной упряжке, Стив.
Орднер кивнул с польщенным видом.
– Ну так что вы мне скажете? Винни Мейсон сказал, что сделка до сих пор не заключена.
– У Винни Мейсона устаревшие сведения.
– А, так вы ее уже заключили?
– Все уже на мази. В ближайшую пятницу, если ничего не случится, я собираюсь подписать контракт.
– По моим сведениям, риэлтер сделал вам весьма выгодное предложение, но вы его отклонили.
Он посмотрел на Орднера, встал и подлил себе еще виски.
– Это вам тоже Винни Мейсон сказал?
– Нет.
Он снова уселся в кресло напротив камина.
– Может, поделитесь источником информации?
Орднер развел руками:
– Это ведь бизнес, Барт. Я обязан проверять все слухи, какими бы нелепыми и вздорными они мне ни казались. Я понимаю, вам неприятно, но вы не должны относить это на свой счет.
Фредди, но ведь никто не знал о моем отказе, кроме меня и самого риэлтера. Похоже, этот старый лис навел справки по каким-то собственным каналам. Не стоит кипятиться, а, Фредди? Не стоит, Джордж. Может, поставить его на место, Фредди? Нет, Джордж, держи себя в руках. И не налегай так на спиртное.
– Цена, которую я отклонил, – четыреста пятьдесят тысяч, – сказал он наконец. – Скажите честно – вам такую сумму назвали?
– Да, примерно.
– И что, предложение показалось вам выгодным?
– Откровенно говоря, – Орднер закинул ногу на ногу, – да. Городские власти оценили старый завод в шестьсот двадцать тысяч, а бойлер перебросить туда не так сложно. Конечно, места там маловато и расширяться особенно некуда, но… мне показалось, что лучшего варианта нам сейчас не найти. В конце концов должны же мы куда-то переехать! А времени уже кот наплакал.
– Возможно, это не все, что вы слышали?
Орднер поменял ноги местами и вздохнул:
– Да, Барт. Мне сказали, что, узнав о вашем отказе, Том Макан тут же предложил им пятьсот тысяч.
– Но риэлтер не имеет права принять это предложение.
– Пока не имеет. Наш опцион истекает уже в этот вторник. Вы не забыли?
– Нет. Послушайте, Стив, я хочу привести вам несколько веских доводов.
– Пожалуйста.
– Во-первых, Уотерфорд мили на три отдалит нас от большинства наших нынешних клиентов – это в среднем. Так что нам придется здорово попотеть, чтобы набрать прежние обороты. Более того, работать мы станем медленнее. Все мотели расположены вдоль автомагистрали. «Холидей инн» и «Хойо» даже сейчас готовы с нас три шкуры содрать, стоит нам хоть на пятнадцать минут задержать их полотенца. Представляете, что начнется теперь, когда нашим фургонам придется пробиваться лишние три мили по перегруженным улицам?
Орднер замотал головой:
– Барт, но ведь они продлевают магистраль! Именно поэтому мы и переезжаем. Наши парни уверяют, что мы не только не проиграем во времени благодаря новой магистрали, но, напротив, выиграем. Вдобавок, по их словам, владельцы мотелей уже скупили земли в Уотерфорде и Расселе – поблизости от места прохождения новой дороги. Нет, Барт, переезд в Уотерфорд только укрепит наши позиции, а никак не ослабит их.
Похоже, я обмишурился, Фредди. Он понимает, что прижал меня к стенке. Спокойно, Джорджи. Хвост морковкой.
– Что ж, с этим я согласен, – улыбнулся он. – Однако новые мотели построят в лучшем случае через год, а то и через два. Если же энергетический кризис и впрямь настолько серьезен, как об этом трубят…
– Решение о переезде уже принято нашим начальством, Барт, – сухо произнес Орднер. – Мы с вами лишь исполнители. И должны выполнять приказ.
Ему показалось, что в тоне Орднера прозвучал упрек.
– Согласен. Я просто хотел поделиться с вами своими соображениями по этому поводу.
– Хорошо. Я вас понял. Однако не вы принимаете решение, Барт. Я хочу, чтобы вы это твердо уяснили. Если поставки нефти прекратятся и мы останемся без бензина, то в заднице окажутся все, а не мы одни. Однако я предлагаю, чтобы мы с вами занимались своим делом, а беспокоиться обо всем этом предоставили нашему совету директоров.
Меня, похоже, отчитали как нашкодившего мальчишку, Фред. Точно, Джордж.
– Хорошо. Тогда выслушайте остальное. По моим подсчетам, нам придется выложить по меньшей мере двести пятьдесят тысяч, прежде чем уотерфордский комбинат выстирает первую простыню.
– Что? – Орднер резко поставил рюмку на стол.
Ага, Фредди! Похоже, проняло.
– Стены заплесневели и совсем обветшали. Восточная и северная стороны вот-вот обрушатся. А полы настолько прогнили, что первый же стиральный автомат провалится в самый подвал.
– Это точно? Насчет двухсот пятидесяти тысяч?
– Абсолютно точно. Здание срочно нуждается в капитальном ремонте. Переделывать нужно все: стены, пол, потолки. А для замены проводки потребуется двухнедельный труд пяти электриков. Проводка, установленная сейчас, рассчитана на двести сорок вольт – наших мощностей она не выдержит. А отдаленность расположения приведет к тому, что счета за электроэнергию и воду повысятся примерно на двадцать процентов. Если первое мы еще, возможно, кое-как выдержим, то насчет второго… Не мне говорить вам, что означает для прачечной повышение тарифов за водоснабжение на двадцать процентов…
Глаза Стивена Орднера уже почти вылезали на лоб. Судорожно сглотнув, он попытался что-то сказать, но слова застряли в горле.
– Так на чем я остановился? Ну да, проводку необходимо заменить. Нам также придется установить новую сигнализацию и камеры скрытого наблюдения. Новую изолирующую кровлю. Ах да, совсем забыл про дренажную систему. Здесь, на улице Елей, мы находимся на возвышенности, а вот Дуглас-стрит расположена на самом дне естественного бассейна. Одна установка дренажной системы обойдется нам в сорок, а то и семьдесят тысяч.
– Господи, но почему же Том Грейнджер обо всем этом умолчал? – всплеснул руками Орднер.
– Он не выезжал со мной на место.
– Почему?
– Потому что я попросил его остаться в прачечной.
– Но из-за чего? – взвился Орднер. – С какой стати?
– Потому что в тот день у нас полетел отопитель, – терпеливо пояснил он. – Нас буквально завалили заказами, а горячей воды не было. Тому пришлось остаться. Он единственный, кто разбирается в бойлерах.
– Господи, Барт, но почему вы не взяли его с собой в другой раз?
Он допил виски и спокойно ответил:
– Я просто не видел в этом смысла.
– Не видели… – поперхнулся Орднер. Отставив стакан в сторону, он замотал головой, словно боксер, приходящий в себя после нокаута. – Послушайте, Барт, вы представляете, что с нами будет, если вы все-таки ошибаетесь, а фабрика эта нам не достанется? Не знаю, какая судьба постигнет меня, но вы точно лишитесь работы. Господи, неужто вы готовы преподнести Мэри такой подарок? Вы этого хотите?
Ты никогда этого не поймешь, подумал он, потому что ни разу в жизни даже пальцем не шевельнул, чтобы не подстраховаться сразу шестью способами, да еще и не подготовив заранее пару-тройку козлов отпущения. Вот как ты заработал свой роскошный автомобиль, пишущую машинку и четыреста тысяч, что вложены в акции и прочие ценные бумаги. Засранец, а ведь я могу поступить так, что тебя упекут лет на десять. Кто знает, может, я так и сделаю.
Глядя на вытянувшуюся физиономию Орднера, он улыбнулся:
– Все это меня совершенно не беспокоит, Стив, потому что вы еще не выслушали мой последний довод.
– Какой?
– Том Макан уже уведомил риэлтера, что фабрика их больше не интересует, – с готовностью соврал он. – Их ребята выехали в Уотерфорд, увидели своими глазами, что там творится, и подняли дикий вой. Так что можете мне поверить – эта развалюха не стоит четырехсот пятидесяти тысяч. С другой стороны, да, верно – наш трехмесячный опцион истекает во вторник. Но не забудьте, этот риэлтер – а Монахан прожженный гусь – все это время совершенно внаглую водил нас за нос. И ведь его блеф почти сработал.
– Так что вы предлагаете?
– Я предлагаю, чтобы до самого окончания срока опциона мы не рыпались. И не отвечали на их звонки и запросы вплоть до… ну, скажем, четверга. Вы тем временем переговорите с нашими финансистами по поводу двадцатипроцентного роста тарифов, а я побеседую с Монаханом. Вот увидите – он на коленях приползет, чтобы мы купили эту рухлядь за каких-нибудь тысяч двести.
– Вы уверены, Барт? – сощурился Орднер.
– Конечно, уверен, – ответил он, заставив себя улыбнуться. – Разве стал бы я высовывать шею, зная наперед, что мне ее укоротят?
Джордж, что ты вытворяешь???
Замолчи, Фред, мне сейчас не до тебя.
– Подведем итоги, – продолжил он. – Мы имеем перед собой жулика-риэлтера и полное отсутствие конкуренции. Стало быть, мы вполне можем позволить себе потянуть время. Каждый день пребывания в подвешенном состоянии заставит его сбивать цену все больше и больше.
– Ну хорошо, – с расстановкой произнес Орднер. – Пусть так. Однако я хочу четко расставить акценты, Барт. Если мы упустим эту сделку, а фабрику у нас из-под носа уведет кто-то другой, мне ничего другого не останется, как бросить вас на растерзание волкам. Хотя лично…
– Против меня вы ничего не имеете, – с улыбкой закончил он за Орднера.
– Послушайте, Барт, вы уверены, что Мэри вас не заразила? Что-то вид у вас неважный.
Ты бы на себя посмотрел, ублюдок!
– Ничего, скоро все наладится. Просто перенервничал немного из-за всей этой неразберихи.
– Да, конечно. – Орднер состроил сочувственную физиономию. – Кстати, совсем забыл – ведь ваш дом тоже на самой линии огня…
– Да.
– Вы уже подобрали себе что-нибудь подходящее взамен?
– Глаз кое на что положили. Не удивлюсь, если заключу обе сделки в один день.
Орднер ухмыльнулся:
– Наверное, вам впервые в жизни доведется за один день подписать контракты тысяч на триста, а то и на все полмиллиона.
– Да, этот денек я навсегда запомню.
На обратном пути Фредди то и дело пытался заговаривать с ним, даже кричать на него – и ему не раз приходилось щелкать выключателем. Он уже сворачивал на Западную Крестоллен-стрит, когда цепь вдруг с шипением перегорела и в ноздри ему шибанул запах гари: тончайшие контакты и хрупкие узлы поджаривались, шипя, словно мясо на сковородке. Вопросы Фредди хлынули на него водопадом, и ему пришлось резко, обеими ступнями, затормозить. Автомобиль с визгом замер прямо посреди улицы, а ремень безопасности с такой силой врезался в грудь, что он невольно хрюкнул.
Овладев собой, он медленно подвел машину к бордюру. Выключил двигатель, потушил фары, отстегнул ремень и, весь дрожа, но не выпуская из рук рулевого колеса, откинулся на спинку сиденья.
Улица впереди плавно изгибалась, а цепочка уличных фонарей казалась отсюда светящимся рыболовным крючком. Эх и славная же это улочка! Большинство домов было построено после войны, между 1946 и 1958 годами, однако они каким-то чудесным образом избежали участи большинства своих сверстников и щеголяли свежей краской, аккуратно подстриженными газонами и сверкающими автомашинами на подъездных аллеях.
Со своими соседями он был хорошо знаком – да почему бы и нет? Они с Мэри прожили на Крестоллен-стрит уже без малого четырнадцать лет. Достаточно долго. В следующем за ними доме жили Апслингеры; их сын Кенни доставлял утренние газеты. Напротив жили Лэнги, а через дом – Хобарты (Линда Хобарт сидела с Чарли, когда он был маленьким, а теперь преподавала в городском колледже), затем – Стауфферы, Хэнк Альберт (его жена умерла от эмфиземы легких четыре года назад), Дарби, а почти напротив того места, где он сейчас сидел в машине и трясся, – Куинны. Со всеми этими людьми они с Мэри были на короткой ноге. Помимо этого, они общались еще с дюжиной семей – в основном с теми, у кого были маленькие дети.
Да, Фред, замечательная у нас улица. И само место просто прекрасное. Да, я знаю, как всякие интеллектуалы презрительно фыркают, когда речь заходит о жизни в предместье, – это якобы не столь романтично, как кишащие крысами меблирашки или городские коттеджи. Нет в пригороде ни великих музеев, ни великих парков – словом, вообще ничего великого.
Но знавали мы здесь много радостей…
Я понимаю, о чем ты думаешь, Фред. Радости – что такое «много радостей»? Радости, печали – все это ерунда, Фредди. По большому счету. Барбекю на заднем дворе летним вечером, когда все навеселе, но не пьяны. Караваны автомобилей, на которых мы отправлялись смотреть, как играют «Мустанги». Паршивые «Мусти» – не могли обыграть «Пэтс» даже в тот год, когда на них ставки один к двенадцати принимали. Приглашения на ужин, походы в гости. Гольф на вест-сайдском поле. Поездки с женами в Пондерозу, катание на картингах. Помнишь, как Билл Стауффер проломил какой-то забор и въехал на своем автомобильчике прямо в чей-то бассейн?
Угу, Джордж, помню. Мы смеялись до упаду. Но только сейчас, Джордж, мне не…
Так что, по-твоему, Фред, можно тогда бульдозеры сюда завозить? Сровнять весь наш район с землей. А потом возвести новый, в Уотерфорде, где вплоть до этого года одни пустыри были? И что там будет? Безликие коробки? Пластиковые трубы, замерзающие каждую зиму? Пластиковые деревья? Пластиковый район? И все потому, что какому-то умнику втемяшилось в башку проложить свою дурацкую автостраду именно здесь, а посоветовавшись со своей секретаршей, он узнал, что и подружка секретарши горячо поддерживает этот проект, потому что приятелю подружки сейчас очень неудобно ставить автомобиль… Допустим, ты живешь на Лиловой аллее, которая пересекается с переулком Тополей. Или возьми улицу Вязов, улицу Дубов, улицу Кипарисов или улицу Сосен. Здесь в каждом доме есть своя ванная на первом этаже, туалет на втором, да еще и камин в восточном крыле. А теперь представь только, что, возвращаясь домой, ты вдруг видишь, что дома-то твоего и след простыл.
Но, Джордж…
Помолчи, Фред. Не слышишь разве, что я разговариваю? А куда подевались твои друзья и соседи? Может, вы не так уж и дружили с ними, но хоть люди были знакомые. А теперь – к кому ты за кофе или за сахаром обратишься, если вдруг нужда возникнет? Тони и Алисия Лэнг уже в Миннесоте, потому что, узнав о неизбежном переезде, Тони сам попросил перевести его в другой филиал. Хобарты уже в Норт-Сайд перебрались. Хэнк Альберт переехал в Уотерфорд, однако, вернувшись домой после подписания бумаг, он скорее походил на человека в клоунской маске. Я ведь видел его глаза, Фредди. Он напомнил мне мученика, которому только что ампутировали ноги, а он прикидывается довольным – ведь на протезах не придется ногти подстригать или мозоли смазывать. Итак, мы переедем, и что с нами дальше будет? Что мы там будем делать, незнакомая для всех супружеская пара, коротающая время в чужом доме? Доживать свой век – вот что. Терпеливо дожидаться старости и смерти. Сорок лет, Фредди, – это конец молодости. Точнее, даже тридцать, но сорок – тот возраст, когда перестаешь обманывать сам себя. Нет, Фредди, я не хочу стареть в чужом доме.
Он снова плакал. Сидел в машине и плакал, как ребенок.
Джордж, но ведь по большому счету дело вовсе не в автомагистрали и не в переезде. Уж я-то знаю, что тебя тревожит.
Замолчи, Фред, я тебя в последний раз предупреждаю.
Но Фред не унимался, и это был дурной признак. Как ему обрести покой, если он и с Фредом-то справиться не в состоянии?
Все дело в Чарли, верно, Джордж? Ты просто не хочешь хоронить его во второй раз.
– Да, дело в Чарли, – произнес он, не узнав собственного голоса, искаженного слезами. – И еще во мне. Я не могу. Я и правда не могу…
Повесив голову, он разрыдался. Лицо его исказилось, он тер глаза руками; точь-в-точь как ребенок, только что обнаруживший, что любимый леденец провалился сквозь прореху в штанах.
Пустившись наконец снова в дорогу, он чувствовал себя разбитым и опустошенным. Но спокойным. Абсолютно спокойным. Он даже без трепета смотрел на темные дома по обеим сторонам улицы; дома, прежние обитатели которых уже переехали в другие районы.
Мы сейчас живем на кладбище, подумал он. Мы с Мэри. Как Ричард Бун в фильме «Я хороню живых». У Арлинов свет еще горел, но уже пятого декабря они съезжали. Навсегда. А Хобарты переехали в прошлый уик-энд. Пустые дома. Пустые глазницы окон в пустых же черепах.
Подъезжая к дому (Мэри была наверху – он видел неяркий отблеск ее торшера), он вдруг подумал о словах Тома Грейнджера, сказанных пару недель назад. Он поговорит об этом с Томом. В понедельник.
25 ноября 1973 года
Он сидел перед цветным телевизором, глядя на игру «Мустангов» с «Чарджерами» и потягивая любимый коктейль – смесь «Южного комфорта» и севен-апа. В третьей четверти «Чарджеры» были впереди: 27 на 3. Ракера перехватили трижды. Потрясная игра, да, Фред? Это точно, Джордж. Просто не представляю, как ты выдерживаешь такое напряжение.
Мэри спала у себя наверху. За уик-энд немного потеплело, а сейчас снаружи моросил легкий дождик. Он и сам уже клевал носом. Три коктейля кряду как-никак осушил.
В игре наступил перерыв, и на экране тут же дали рекламу. Бад Уилкинсон предупредил всех о катастрофических последствиях надвигающегося энергетического кризиса и предложил срочно обзаводиться солнечными батареями. Он также напомнил, чтобы люди не забывали задвигать печные заслонки; если, разумеется, они не собирались сжигать мотыльков или поджаривать ведьм, бороздящих на метлах ночное небо. В конце рекламного ролика на экране высветилась эмблема компании, которая его выпустила, – тигр со счастливой мордой выглядывал из-за щита, на котором было написано:
ЭКССОН
По его мнению, день, когда компания «Эссо» сменила свое название на «Экссон», должен был стать для всех дурным предвестником надвигающихся тягот. «Эссо» само слетало с языка, нежно и ласково. «Экссон» напоминало имя какого-нибудь вождя с планеты Тьмутаракир.
– Экссон требует, чтобы все земляне сложили оружие, – торжественно произнес он. – Повинуйся, землянин. Не вздумай сопротивляться, жалкий червь.
Он фыркнул и смешал себе еще один коктейль. Ему даже не пришлось вставать; бутылка «Южного комфорта», двухлитровая бутыль севен-апа и пластмассовое ведерко со льдом стояли на маленьком круглом столике буквально у его локтя.
Игра возобновилась. «Чарджеры» нападали. Хью Феднак, основной разыгрывающий «Мустангов», перехватил мяч и переправил в линию нападения. «Мустанги» продвинулись вперед на шесть ярдов. Такие дела, как справедливо подметил Курт Воннегут. Он прочитал все его книжки. В первую очередь они поразили его своим юмором. Но вот на прошлой неделе по телевизору передали, что в школе города Дрейк, Северная Дакота, устроили публичное сожжение книги Воннегута «Бойня номер пять», посвященной тому, как союзники разбомбили Дрезден. Забавное совпадение, да?
Послушай, Фред, и почему эти ублюдки не решили продолжить свою вонючую автостраду через Дрейк? Держу пари, что им бы там понравилось. Прекрасная мысль, Джордж. Почему бы тебе не черкануть об этом в газету? Пошел ты в задницу, Фред!
«Чарджеры» реализовали очередную попытку и повели уже 34:3. Девчонки из группы поддержки запрыгали, вертя в воздухе оголенными ягодицами. Он погрузился в дремоту и уже не мог бороться с Фредом, который, воспользовавшись его беспомощностью, принялся назойливо приставать.
Послушай, Джордж, поскольку сам ты не соображаешь, что творишь, я тебе сейчас все сам растолкую. По полочкам разложу. (Отстань, Фред.) Во-первых, срок опциона стремительно истекает. В среду Том Макан заключит сделку с этим ирландским отродьем Патриком Монаханом. В среду днем или в четверг утром огромный плакат с надписью ПРОДАНО взметнется над воротами фабрики в Уотерфорде. Если кто-то из прачечной его увидит, ты еще можешь чуть-чуть отсрочить минуту расплаты, заявив: «Разумеется, продано. Нам». Но если Орднер проверит – тебе крышка. Впрочем, вполне возможно, что проверять он не станет. Однако (Фредди, ну отстань же наконец) в пятницу появится новая вывеска. На ней будет вот что:
МЕСТО СТРОИТЕЛЬСТВА НОВОЙ ФАБРИКИ
ОБУВЬ ТОМА МАКАНА
Смотрите, как бурно мы развиваемся!
В понедельник утром тебя уволят. Лично я уверен, что тебя вышибут еще до первого же перерыва на кофе. Часов в десять. Тебе придется отправиться домой и признаться в содеянном Мэри. Не представляю, что за этим последует. Учитывая, что автобус до твоего дома идет пятнадцать минут, думаю, что в половине одиннадцатого вашему двадцатилетнему браку может настать конец. И ведь тебе придется еще выдумать какую-то причину для Мэри. Можно, конечно, отложить страшную сцену, напившись или прикинувшись невменяемым, но рано или поздно – Фред, да заткнись ты наконец, скотина чертова! – но рано или поздно тебе придется объяснить ей, почему ты лишился работы. Ох и попотеешь же ты! Дело в том, Мэри, что дорожное управление собирается через месяц сровнять нашу прачечную на улице Елей с землей, а я облажался и не успел подобрать для нее новое здание. Просто я думал, что история с автострадой номер 784 это обычный ночной кошмар и я вот-вот проснусь… Да, Мэри, я подобрал нам для переезда фабрику – да, да, в Уотерфорде, – но что-то мне помешало довести дело до конца. Какие убытки понесет от этого «Амроко»? О, ну миллион, а то и полтора, в зависимости от того, сколько времени им потребуется на поиск нового здания и подбор новых клиентов.
Фред, я тебя предупреждаю!
Или ты можешь сказать ей, что лучше всех владеешь истинным положением вещей. Дескать, прибыли в «Блю Риббон» стали настолько призрачными, что руководство само решило отказаться от открытия своего бизнеса на новом месте. Либо же оно пришло к выводу, что после того, как этот сукин сын засыпал столько сахара в бензобак, уже не стоит тратить время и усилия на восстановление прежнего бизнеса, а проще и дешевле перепрофилироваться. Можешь сказать ей это.
Иди к дьяволу, Фред!
И ведь это только первая серия, Джордж, а фильм-то двухсерийный. Часть вторая начнется, когда тебе придется признаться Мэри, что вам теперь и переезжать некуда. Как ты ей это скажешь?
Я ничего не собираюсь объяснять.
Ну понятно. Ты просто заснул в шлюпке и ничего не помнишь. Однако в полночь со вторника на среду твоя шлюпка сорвется с водопада и ухнет в пучину, Джордж. Богом молю, сходи в понедельник к Монахану и доставь ему несчастье. Подпиши контракт. Тебе все равно несдобровать из-за всей кучи вранья, что ты наворотил Стиву Орднеру в пятницу вечером. Но в конце концов ты откупишься. Тебя возьмут на поруки. Сам знаешь, тебе приходилось и не из таких переделок сухим выходить.
Оставь меня в покое. Я уже почти сплю.
Все дело в Чарли, верно? Ты просто хочешь таким образом совершить самоубийство. Но ведь это нечестно по отношению к Мэри, Джордж. Это вообще несправедливо. Ты просто…
Он рывком выпрямился, опрокинув стакан с коктейлем.
– Я только сам себя наказываю.
Зачем тогда все это оружие, Джордж? В кого ты собрался стрелять?
Дрожа всем телом, он потянулся к бутылке и в очередной раз наполнил свой стакан.
26 ноября 1973 года
Они обедали с Томом Грейнджером в «Ники», небольшом ресторанчике в трех кварталах от прачечной. Они сидели в отдельной кабинке, потягивая пиво и дожидаясь, пока подадут заказанные блюда. Из музыкального автомата раздавался голос Элтона Джона, который распевал: «Прощай, дорога из желтого кирпича».
Том вел беседу об игре «Мустангов» с «Чарджерами», которую «Чарджеры» выиграли со счетом 37:6. Том болел сразу за все спортивные команды их города, а поражения любимцев не только выбивали его из колеи, но нередко доводили до исступления. В один прекрасный день, подумал он, слушая, как Том поочередно чихвостит всех игроков «Мустангов» на все лады, Том Грейнджер отрежет себе ухо и отошлет его генеральному менеджеру. Сумасшедший болельщик отправил бы ухо тренеру, который бы только посмеялся и пришпилил трофей к щиту с объявлениями в раздевалке, но вот Том послал бы ухо генеральному менеджеру, чтобы заставить того призадуматься.
Наконец неулыбчивая официантка в белом брючном костюме из нейлона принесла им еду. Он оценил ее возраст лет в триста, а то и в триста четыре. Вес, пожалуй, выражался примерно такими же цифрами. На маленькой карточке над левой грудью было написано:
ГЕЙЛ
Спасибо, что пришли к нам
Ресторан «Ники»
Тому подали кусок жареного мяса, который плавал, как остров, посреди тарелки подливы. Сам же он заказал два недожаренных чизбургера с картофелем-фри. Он знал, что чизбургеры здесь готовить умеют. Он не в первый раз обедал в «Ники». Продолжение автомагистрали номер 784 пощадило ресторанчик, пройдя почти в квартале от него.
Они приступили к трапезе. Закончив тираду насчет вчерашней игры, Том осведомился у него насчет уотерфордской фабрики и встречи с Орднером.
– Я собираюсь подписать контракт в четверг или в пятницу, – сказал он.
– А мне казалось, что срок опциона истекает во вторник, – нахмурился Грейнджер.
Он снова рассказал, как Том Макан отказался от покупки уотерфордской фабрики. Ложь ему радости не доставила. Он был знаком с Томом Грейнджером уже семнадцать лет. Особой сообразительностью Том не отличался. Невелика заслуга – обмануть Тома.
– Понятно, – кивнул Том, когда он закончил. Подцепив на вилку кусок мяса, он отправил его в рот и тут же недовольно поморщился. – Господи, на кой черт мы сюда пришли? Готовить здесь не умеют. И кофе премерзко варят. Моя жена и та им сто очков вперед даст.
– Возможно, – промолвил он и тут же добавил: – Кстати, ты не помнишь, когда открылся тот итальянский ресторанчик? Мы водили туда Мэри и Верну.
– Помню, в августе. Верна до сих пор вспоминает эту рикотту… Нет, ригатони. Да, точно, ригатони.
– А помнишь того толстяка, что рядом с нами сидел? С сальной мордой?
– Толстяка… – Том нахмурился, пытаясь вспомнить. Затем помотал головой: – Нет.
– Ты еще сказал, что он мафиози.
– А-а-а. – Глаза Тома Грейнджера широко раскрылись. Отодвинув тарелку в сторону, он закурил, а спичку бросил в тарелку с подливой, где она с шипением угасла. – Да, точно. Сэл Мальоре.
– Так его зовут?
– Угу. Подслеповатый толстяк. С девятью подбородками. Сальваторе Мальоре. Похоже на кличку проститутки в итальянском борделе, да? Циклоп Сэл, так его звали из-за бельма на одном глазу. Удалили года три-четыре назад в клинике Мейо… бельмо, конечно, а не глаз. Да, он настоящий мошенник.
– А чем он занимается?
– А чем они все занимаются? – хмыкнул Том, стряхивая пепел в тарелку. – Наркотики, девочки, азартные игры, отмывка денег, вымогательство. Ну и еще разборки с другими преступниками. Не читал в газете? Как раз на прошлой неделе труп одного парня со связанными руками обнаружили в багажнике легковушки позади бензозаправочной станции. С шестью пулями в голове и перерезанным горлом. По-моему, это бред. Кому могло понадобиться резать горло, всадив бедняге шесть пуль в башку? Организованная преступность, вот чем наш Сэл занимается.
– А какое-то законное прикрытие у него есть?
– Да, наверное. Он в Лэндинг-Стрипе устроился, за Нортоном. Машинами торгует. Подержанные машины от Мальоре – гарантированное качество. В каждом багажнике – труп. – Том расхохотался и снова стряхнул пепел в тарелку. К столу подошла Гейл и осведомилась, не желают ли они еще кофе. Они заказали еще по чашечке.
– Я наконец достал эти металлические штыри для двери бойлерной, – сказал Том. – Они мне мой дрын напоминают. Очень похожи.
– Да ну?
– Точно, видел бы ты их. Девять дюймов в длину и три в поперечнике.
– Так ты имел в виду мой дрын? – спросил он, и оба расхохотались, продолжив разговор уже о своих рабочих делах, пока не пришла пора возвращаться в прачечную.
После работы он, как всегда, сел в автобус, но сошел на этот раз на Баркер-стрит, в тихом предместье. Заглянул в бар «Данкен». Заказал пиво и выслушал стенания Данкена по поводу в пух и прах проигранного «Мустангами» матча. К стойке подошел посетитель и пожаловался, что один из автоматов в кегельбане барахлит. Данкен отправился посмотреть, в чем дело, а он остался у стойки потягивать пиво и смотреть телевизор. Показывали очередной сериал – две женщины неспешно обсуждали какого-то Хэнка. Этот Хэнк возвращался домой из колледжа, а одна из женщин только что выяснила, что он не кто иной, как ее сын, родившийся двадцать лет назад, после безумной выпускной ночи.
Фредди в очередной раз попытался завести разговор, но Джордж жестко оборвал его. Выключатель сегодня работал исправно. С самого утра.
Ну и черт с тобой, ты, шизик хренов! – завопил Фред, и тут Джордж задал ему перца. Иди торгуй газетами, Фредди. Здесь в тебе не нуждаются.
– Нет, я ему ни в коем случае не признаюсь, – говорила одна из женщин в мыльной опере. – Как бы, по-твоему, я могла это сделать?
– Очень просто… сказать и все, – пожала плечами ее собеседница.
– Но с какой стати? Почему я должна разрушать всю его жизнь из-за какого-то несчастного события, случившегося двадцать лет назад?
– Значит, ты собираешься его обмануть?
– Нет, я просто умолчу об этом.
– Но ты должна ему сказать. Обязана.
– Шарон, я не могу себе этого позволить.
– В таком случае, Бетти, я сама ему скажу!
– Этот гребаный автомат накрылся с концами, – пожаловался вернувшийся Данкен. – С самого начала ведь дурил. С первого дня. И что мне теперь делать? Звонить в эту поганую компанию? Ждать двадцать минут, пока какая-то сопливая девчонка-секретарша соединит меня с очередным вонючим козлом? Ах, все так заняты, но мы постараемся прислать специалиста в среду. В среду! А в пятницу подвалит какой-то придурок с мозгами величиной с горошину, выжрет полбочонка пива за мой счет, исправит поломку и нарочно подстроит так, чтобы через неделю еще какая-нибудь хреновина полетела. Ну и посоветует напоследок, чтобы клиенты швыряли шары поосторожнее. Вот раньше я электронный бильярд держал. Это были нормальные автоматы. Никогда не ломались. А это – прогресс в их понимании. Небось году в 1980-м, если я еще к тому времени в ящик не сыграю, меня заставят тут вместо боулинга какой-нибудь автоминетчик установить, мать их за ногу! Пива еще хотите?
– Да, – кивнул он.
Данкен отправился цедить пиво. Он положил на стойку полдоллара и прошел в соседнее помещение к телефону-автомату, установленному как раз напротив сломавшегося боулинга.
Отыскал нужный номер в справочнике, в разделе «Автомобили, новые и подержанные». Нужные ему строчки выглядели так: ПОДЕРЖАННЫЕ МАШИНЫ МАЛЬОРЕ, дорога номер 16, Нортон, тел. 892-4576.
Дорога номер 16 при въезде в Нортон переходила в Веннер-авеню. Последняя также была известна под названием Лэндинг-Стрип; там можно было достать любой товар, который не рекламировался в телефонных справочниках.
Просунув в щель десятицентовую монетку, он набрал нужный номер. Со второго гудка трубку сняли, и звучный мужской голос произнес:
– «Подержанные машины Мальоре».
– Говорит Доус, – сказал он. – Бартон Доус. Могу я поговорить с мистером Мальоре?
– Сэл занят. Но я готов вам помочь, если смогу. Меня зовут Пит Мэнси.
– Нет, мистер Мэнси, я хочу переговорить с самим мистером Мальоре. Это по поводу тех двух «эльдорадо».
– Вас не туда направили, – сказал Мэнси. – Мы до конца года крупные автомобили не берем из-за энергетического кризиса. Никто их сейчас не покупает. Так что…
– Я покупаю, – сказал он.
– Что вы сказали?
– Я покупаю у вас два «эльдорадо». Семидесятого и семьдесят второго года. Одна золотистая, вторая кремовая. Я говорил по их поводу с мистером Мальоре на прошлой неделе. Мы обо всем договорились.
– Ах да, понятно. Его сейчас нет, мистер Доус. Он в Чикаго. Вернется только в одиннадцать вечера.
Тем временем Данкен прилаживал к автомату табличку. На ней значилось:
НЕ РАБОТАЕТ
– А завтра он будет?
– Да, наверняка. Вы в рассрочку берете?
– Нет, сразу.
– Условия особые?
Чуть поколебавшись, он ответил:
– Да, конечно. В четыре часа я его застану?
– Да.
– Благодарю вас, мистер Мэнси.
– Я передам, что вы звонили.
– Да, спасибо, – сказал он и повесил трубку. Ладони вспотели.
Когда он вернулся домой, Мерв Гриффин болтал с очередными знаменитостями. В почтовом ящике ничего не было; приятный сюрприз. Он прошел в гостиную.
Мэри попивала из чашки горячий напиток с ромом. Рядом с ней лежала пачка бумажных салфеток, а в воздухе устойчиво пахло пастилками «Викс».
– Как дела? – осведомился он, приближаясь.
– Бе целуй беня, – прогнусавила Мэри. – Я, кажется, забобеба.
– Бедненькая. – Он поцеловал ее в лоб.
– Извиби, Барт, но не сходишь би ты сам в багазин? Бы уговорились было с Мег Картер, но я потоб перезвонила ей и отказалась.
– Хорошо. Температура есть?
– Бе збаю. Божет, бебольшая.
– Вызвать тебе врача?
– Бе стоит. Божет, завтра саба схожу.
– Н-да, гундосишь ты здорово.
– Угу. «Викс» побачабу побогали, но потоб… – Она пожала плечами и кротко улыбнулась. – Я прябо как Добальд Дак разговариваю.
Чуть поколебавшись, он промолвил:
– Завтра вечером я задержусь; приду попозже.
– Да?
– В Норт-Сайд прокачусь – дом смотреть. На первый взгляд вроде бы неплохо. Шесть комнат. Небольшой задний двор. И не слишком далеко от Хобартов.
В ушах отчетливо послышался голос Фредди: Гад ты лживый и последняя скотина, Джордж!
Мэри просветлела.
– Как здоробо! А я богу с тобой поехать?
– Нет, не стоит, тебе надо лечиться.
– Я былечусь.
– В другой раз, – отрезал он.
– Бадно, – вздохнула Мэри. – Как хорошо, что ты бакобец решибся. Я уже бобновабась.
– Ну и зря.
– Да.
Она еще раз отпила из чашки и прижалась к нему. Он слышал ее шумное дыхание. Мерв Гриффин оживленно трепался с Джеймсом Бролином по поводу его нового фильма «Западный мир». В ближайшем времени его собирались крутить по всем парикмахерским.
Минуту спустя Мэри поднялась и поставила в духовой шкаф упаковку с готовым ужином. Тем временем он подошел к телевизору и, переключив программу, остановил выбор на каком-то боевике. Он старался не слушать увещеваний Фредди. Некоторое время спустя Фредди сменил пластинку.
* * *
А помнишь, Джордж, как тебе достался твой первый телевизор?
Он улыбнулся, глядя не на Форреста Такера, а как бы сквозь него.
Помню, Фред. Еще бы не помнить.
Как-то вечером, примерно через два года после женитьбы, они вернулись домой от Апшоу, где смотрели по телевизору развлекательные программы, и Мэри спросила, не показалась ли ему Донна Апшоу несколько… отчужденной, что ли. Он хорошо помнил, как выглядела тогда и во что была одета Мэри. Худенькая и стройная, довольно высокая, в беленьких босоножках на каблуках, которые только что приобрела по случаю лета. И еще на ней были обтягивающие белые шортики; в них ее длинные ножки выглядели особенно завлекательными. Откровенно говоря, в ту минуту ему было вовсе не до Донны Апшоу; его интересовало только одно – как бы поскорее извлечь Мэри из этих шортиков. Больше ничто его в тот миг не волновало.
– Может, ей просто надоело угощать орешками половину населения предместья лишь потому, что у них у единственных на всей нашей улице есть телевизор? – предположил он.
Ему показалось, что хорошенький лобик Мэри прочертила тонкая морщинка – так бывало всегда, когда у его жены было что-то на уме; однако к тому времени они уже поднимались по лестнице в спальню, а его пальцы гладили и тискали ее соблазнительный задик.
Лишь позже, значительно позже, она спросила:
– Слушай, Барт, а во что бы нам обошелся настольный приемник?
В полудреме он ответил:
– Мне кажется, что приличную «Моторолу» можно было бы раздобыть долларов за двадцать восемь – тридцать. А вот «Филко»…
– Я не про радиоприемник говорю, Барт. Меня интересует телевизор.
Он присел, включил свет и уставился на нее. Мэри лежала рядом обнаженная, простыня была стянута почти до самых коленей. Хотя она и улыбалась, он видел: Мэри настроена серьезно.
– Мэри, пока мы не можем себе этого позволить.
– Так сколько все-таки стоит настольная модель? «Дженерал электрик», «Филко» или что-нибудь в этом роде?
– Новый?
– Да.
Он чуть призадумался, глядя, как играет матовый свет на изящных округлостях ее грудей. В те годы Мэри была совсем худенькая (вообще-то она и сейчас не толстушка, Джордж, упрекнул он себя; а я этого и не говорил, Фредди) и какая-то более живая, что ли.
– Мне кажется, долларов семьсот пятьдесят, – произнес он, надеясь, что улыбка сползет с ее лица. Однако этого не случилось.
– Что ж, давай посмотрим, – сказала она, усаживаясь и подворачивая под себя ноги.
– А я уже смотрю, – ухмыльнулся он.
– Не сюда, нахал. – Мэри расхохоталась, но щечки ее зарделись (между прочим, прикрываться она все-таки не стала, это он как сейчас помнил).
– Ну так что ты задумала?
– Зачем нужен телевизор мужчине? – вслух рассуждала она. – Чтобы смотреть спортивные передачи по уик-эндам. А зачем телевизор женщине? Чтобы смотреть днем мыльные оперы. Представляешь, как удобно – ты гладишь и одновременно смотришь телевизор. А теперь только представь на минутку, что мы с тобой оба обретем такое, что поможет нам с пользой провести время, которое в противном случае было бы потрачено зря…
– Например, на чтение или на любовь, – с невинным видом промолвил он.
– Вот на это у нас время всегда находится, – со смехом заметила она и раскраснелась больше прежнего; при свете ночника глаза ее казались темными, а таинственная ложбинка между грудями властно манила его к себе. И он понял, что уступит, пообещает ей даже полуторатысячный «Зенит», встроенный в шкафчик, если она только позволит ему сейчас еще разок предаться любви; при одной лишь мысли об этом он возбудился и ощутил, как каменеет его змей – так забавно однажды выразилась сама Мэри, когда они возвращались с новогодней вечеринки у Ридпатов, где она чуть-чуть перепила. Даже сейчас, восемнадцать лет спустя, он вновь ощутил, как каменеет змей – и ведь от одного лишь воспоминания.
– Что ж, ладно, – сказал он. – Я буду грабить припозднившихся путников по уик-эндам, а ты научишься обирать их карманы в дневное время. Однако если серьезно, то что, милая Мэри, моя не совсем Дева Мария, мы будем делать?
Она запрыгнула на него, хихикая, а он чувствовал животом ее мягкие груди (сейчас уже, конечно, не те, Фредди, не те, что прежде).
– Вот в том-то и фокус, – ответила она. – Какое у нас сегодня число? Восемнадцатое июня?
– Совершенно верно.
– Ну вот, делай по уик-эндам то, что ты задумал, а восемнадцатого декабря мы сложимся и…
– …купим тостер, – ухмыльнулся он.
– …купим телевизор, – настойчиво сказала она. – Я уверена, Барт, что нам это по силам. – И она снова захихикала. – Но самое занятное во всем этом, что вплоть до самой последней минуты мы не скажем друг дружке, чем занимаемся.
– Что ж, я согласен, – с серьезным видом сказал он. – Если только завтра, вернувшись с работы, не увижу над нашей дверью красный фонарь.
Она схватила его, взгромоздилась сверху и принялась щекотать; щекотка быстро сменилась ласками.
– Давай, – прошептала она, прижимаясь к нему всем телом. – Сейчас. Я хочу тебя, милый.
Позже, уже снова в темноте, лежа на спине, сцепив руки за головой, он спросил:
– Значит, ничего друг дружке не рассказываем?
– Да.
– Слушай, Мэри, а с чего вообще возник этот разговор? С того, как я сказал, что Донне Апшоу просто надоело угощать орешками половину населения нашего предместья?
На сей раз она уже не хихикала. Голос ее звучал ровно, строго и даже слегка пугающе: в спальне их квартирки на третьем этаже дома без лифта вдруг пахнуло зимой посреди теплой июньской ночи.
– Я не люблю нахлебников, Барт. И сама не собираюсь быть ею. Никогда.
Дней десять он обдумывал ее предложение, ломая голову над тем, каким образом заработать свою половину семисот пятидесяти долларов (а то и три четверти, поскольку все шло к этому) в течение двадцати (примерно) последующих уик-эндов. Он был уже не в том возрасте, чтобы подстригать лужайки за двадцать пять центов. А вот Мэри стала выглядеть умиротворенной и довольной – ее сияющий вид подсказывал ему, что она уже нашла занятие себе по душе.
Да, славные были денечки, верно, Фредди? – спросил он себя, глядя, как фильм прерывается рекламой и забавный нарисованный кролик призывает деток кушать конфетки. Да, Джордж. Денечки были просто потрясные.
Как-то раз, отпирая после работы свою машину, он случайно кинул взгляд на здоровенную дымовую трубу, торчавшую ввысь прямо за химчисткой, вот тогда его и осенило.
Он снова запер машину, спрятал ключи в карман и пошел к Дону Таркингтону. Дон откинулся на спинку кресла и воззрился на него из-под кустистых, совершенно седых бровей (седые волоски пучками росли у него из ушей и ноздрей), скрестив руки на груди.
– Вы хотите выкрасить башню, – повторил Дон.
Он кивнул.
– За уик-энды.
Он снова кивнул.
– За триста долларов?
Еще один кивок.
– У вас не все дома.
Он расхохотался.
Дон улыбнулся уголком рта.
– Барт, вы, случайно, наркотиками не балуетесь? – спросил Дон в лоб.
– Нет, – ответил тот. – Мы с Мэри заключили договор.
Седые брови взметнулись на лоб.
– Пари?
– Не совсем. Скорее – джентльменское соглашение, если можно так выразиться. Но это не важно, Дон. Трубу давно пора покрасить, а мне позарез нужны три сотни. Что скажете? В фирме по малярным работам с вас бы четыреста двадцать пять баксов содрали.
– Вы проверяли?
– Да.
– Нет, вы точно чокнутый, – убежденно произнес Дон. – Разобьетесь ведь к чертовой матери.
– Не исключено, – ответил он и снова расхохотался (даже сейчас, восемнадцать лет спустя, когда нарисованный кролик уступил место выпуску новостей, он сидел и ухмылялся как ненормальный).
Вот так случилось, что уже на следующий после Четвертого июля уик-энд он очутился на предательски шаткой платформе в восьмидесяти футах над землей с малярной кистью в руке. Как-то раз налетела внезапная гроза, и порыв ветра оборвал один из тросов с такой легкостью, словно это была нитка. По счастью, страховочная веревка, обмотанная вокруг пояса, выдержала, и он медленно спустился на крышу химчистки в полной уверенности, что никакая сила не свете (и уж тем более – стремление обзавестись телевизором) не загонит его обратно. Однако он вернулся. Не ради телевизора, но ради Мэри. Ради ее прекрасных грудей в матовом свете ночника; ради ее горделивой улыбки и бесенят в глазах, которые временами светлели, а порой вдруг недобро темнели, как летнее небо в грозу.
Он закончил красить трубу в начале сентября; теперь она ярко белела, словно палец на фоне неба, словно проведенная мелом черточка на голубой классной доске. Смывая с рук краску с помощью растворителя, он с гордостью взирал на свое творение.
Дон Таркингтон выдал ему чек на триста долларов.
– Недурно, весьма недурно, – похвалил он. – Учитывая особенно, какой осел это сотворил.
Еще пятьдесят долларов он заработал, отштукатурив стены детской комнаты у Генри Чалмерса – в те дни Генри был управляющим на фабрике – и выкрасив заново старенький «крайслер» Ральфа Тремонта.
И вот настало восемнадцатое декабря. Они с Мэри уселись за небольшой обеденный стол напротив друг друга, словно соперничающие друзья-ковбои на Диком Западе. Он выложил перед Мэри триста девяносто долларов – на положенную в банк сумму набежали неплохие проценты.
Мэри же заработала целых четыреста шестнадцать долларов. Она вынула увесистую пачку из кармана передника. Пачка была куда толще, чем у него, – в основном она состояла из однодолларовых купюр и пятерок.
Широко раскрыв от изумления глаза, он спросил:
– Господи, Мэри, как тебе это удалось?
Улыбаясь, она ответила:
– Я сшила двадцать шесть платьев, подрубила сорок девять подолов, обшила каймой шестьдесят четыре юбки; а еще сшила тридцать одну юбку, сделала три выкройки, выткала четыре ковра, связала пять свитеров, два шерстяных платка, изготовила один набор скатертей и салфеток; а еще вышила шестьдесят три носовых платка, двенадцать наборов полотенец и двенадцать наволочек… До сих пор мне по ночам все эти монограммы снятся.
Смеясь, она вытянула вперед руки, и впервые за все время он увидел мозоли на подушечках ее пальцев, словно у профессионального гитариста.
– Господи, Мэри, – произнес он внезапно охрипшим голосом, – что сталось с твоими руками.
– Руки как руки, – ответила она; глаза ее потемнели, и в них снова заплясали бесенята. – А ты, Барт, замечательно смотрелся на верхотуре. Меня так и подмывало приобрести пращу и запулить каменюку тебе в зад…
Он взревел, вскочил и бросился к ней. Мэри, хохоча во все горло, кинулась наутек, через гостиную – в спальню. Где он ее и настиг. И где, если я точно помню, мы и провели с ней остаток дня, Фредди.
Они подсчитали, что денег на настольный телевизор им хватает с лихвой, а вот на встроенную модель недостает каких-то сорока долларов. Владелец магазина «Джон» (и этот магазин был уже похоронен под продолжением автомагистрали номер 784, как и «Гранд», да и многое другое) сказал, что с радостью отдаст им телевизор в рассрочку хоть сейчас, и всего за десять долларов в неделю…
– Нет, – отрезала Мэри.
Джона ее отказ озадачил.
– Но ведь речь идет всего о каких-то четырех неделях, – обиженно сказал он. – Лучших условий кредита вам нигде не предложат.
– Одну минутку, – сказала Мэри и вывела мужа из магазина на украшенную к Рождеству улицу, где из каждого окна и из каждой двери неслись веселые рождественские мелодии.
– Мэри, – начал он, – Джон прав. Он ведь предлагает нам очень выгодные…
– Первое, что мы купим в кредит, Барт, будет наш собственный дом, – твердо заявила Мэри. Лобик ее слегка наморщился. – Теперь выслушай…
Они вернулись в магазин.
– Вы не могли бы оставить его для нас? – попросил он Джона с места в карьер.
Тот замялся:
– Может быть… если ненадолго. Сейчас ведь все хорошо продается, мистер Доус. На сколько?
– Только до понедельника, – сказал он. – Я зайду вечером. Перед закрытием.
Весь уик-энд они провели за городом, на студеном воздухе, дожидаясь снегопада, который так и не начался. Они медленно колесили по проселочным дорогам, хихикая, как дети. Он прихватил с собой полдюжины пива, а Мэри припасла бутылку вина. Бутылки из-под выпитого пива они не только сохранили, но нашли еще великое множество; целые мешки бутылок из-под пива и газировки. Маленькие бутылочки стоили два цента, а большие принимали по пять. Да, тот уик-энд вышел для них чертовски трудным, вспоминал Барт, длинные волосы Мэри развевались на ветру над воротником ее куртки из искусственной кожи, щечки раскраснелись. Он словно воочию видел, как она спускалась в кюветы, засыпанные опавшими листьями, разгребая листву ногами, шурша при этом, словно огонь, пожирающий сухую траву на лугу… наградой служило звяканье стекла, и Мэри извлекала из канавы очередную бутылку и торжествующе, по-детски, улыбаясь до ушей, махала ею над головой.
А ведь сейчас уже стеклянную посуду не принимают, Джорджи. Ни залога тебе сейчас, ни возврата тары. Выпей и выброси – вот девиз наших дней.
В тот понедельник, после работы, они сдали бутылок на тридцать один доллар, распределив добычу по четырем супермаркетам. К Джону они подоспели за десять минут до закрытия.
– Мне не хватает девяти долларов, – огорченно сказал он Джону.
Джон махнул рукой и быстро написал «Оплачено» на сертификате продажи, приложенном к огромному телевизионному приемнику «Зенит».
– Веселого Рождества, мистер Доус, – пожелал он. – Сейчас я выкачу тележку и помогу вам выбраться на улицу.
Они доставили телевизор домой, и взволнованный Дик Келлер, сосед с первого этажа, помог им втащить его в их квартиру на третьем этаже. В ту ночь они смотрели телевизор, пока не отыграл национальный гимн на последнем канале, а потом предались любви перед таблицей настройки; с непривычки головы у обоих раскалывались.
Никогда с тех пор телевизор не доставлял им столько удовольствия.
* * *
Мэри вошла в комнату и увидела, что он пялится на экран, держа в руке опустевший стакан.
– Ужиб готов, Барт, – сказала она. – Тебе сюда прибести?
Он посмотрел на жену, пытаясь вспомнить, когда в последний раз видел на ее губах задорную улыбку… Заодно он попробовал припомнить, когда именно тоненькая бороздка между бровями превратилась в постоянную морщинку, шрам, татуировку, напоминающую о возрасте.
Господи, на кой черт мне дались такие дурацкие мысли, подумал он. Никогда прежде меня ничто подобное не интересовало. Что бы это значило?
– Барт?
– Давай поужинаем в столовой, – сказал он. Затем встал и выключил телевизор.
– Хорошо.
Они уселись за стол. Он посмотрел на подносик из алюминиевой фольги с разогретым ужином. Шесть маленьких отделений, в каждое из которых было словно впрессовано нечто съестное. Мясо покрывала подлива. У него возникло впечатление, что мясо в таких быстрозамороженных блюдах всегда покрыто подливой. Он вдруг подумал, что без подливы мясо казалось бы голым. Затем, без всякой видимой причины, вдруг представил себе облысевшего Лорна Грина. Плешивый как коленка.
На сей раз это его не рассмешило. Напротив – немного напугало.
– О чеб ты таб убыбабся в гостибой, Барт? – спросила Мэри. Глаза ее покраснели, а уголки носа вспухли.
– Не помню, – ответил он, а сам подумал: Господи, а ведь я сейчас закричу. Или в голос зарыдаю. По всему, что мы потеряли. По твоей улыбке, Мэри. Извини, если я сейчас запрокину голову назад и закричу от тоски по твоей канувшей навсегда улыбке. Ладно?
– Вид у тебя быб совершеббо счастливый, – добавила она.
И вот вопреки своей воле – это была тайна, а сегодня он испытывал нужду в своих секретах, сегодня его чувства были натянуты, как нерв, – вопреки своей воле он сказал:
– Я думал о том времени, когда мы отправились собирать бутылки, чтобы расплатиться за этот телевизор.
– А, побятбо, – протянула Мэри и шумно высморкалась в носовой платочек прямо над своим алюминиевым подносиком.
* * *
В придорожном супермаркете недалеко от их дома он столкнулся нос к носу с Джеком Хобартом. Тележка Джека была доверху загружена замороженными продуктами, консервными банками и пивом.
– Привет, Джек! – воскликнул он. – Какими судьбами?
Джек натянуто улыбнулся.
– Никак не могу привыкнуть к местным магазинам, – ответил он, словно оправдываясь. – Вот и подумал, заскочу-ка сюда по старой памяти…
– А где Эллен?
– Ей пришлось улететь в Кливленд, – сказал Хобарт. – На похороны матери.
– Господи, вот жалость. Внезапно, да?
Их обходили другие покупатели, толкая перед собой тележки. Сверху из невидимых репродукторов лилась негромкая музыка; приятная, но незапоминающаяся. Мимо прошла женщина, волоча за руку упирающегося и заплаканного мальчонку лет трех.
– Да, внезапно, – вздохнул Джек Хобарт. Бессмысленно улыбаясь, он потупил взор и уставился на свою тележку. Сверху громоздился здоровенный ярко-желтый пакет с броской надписью:
КИТТИ-ПАН КИТТИ-СВИТИ
Используй и выброси! Соблюдайте гигиену!
– Как гром среди ясного неба, – продолжил Хобарт. – Конечно, чувствовала она себя неважнецки, но думала, что это естественно для женщины; годы берут свое и прочее. А оказалось, что у нее рак. Ее разрезали, посмотрели и – тут же зашили. А три недели спустя она умерла. Страшный удар для Эллен. Ведь мама была всего на двадцать лет старше ее.
– Да, – кивнул он.
– Так что она пока побудет в Кливленде.
– Понятно.
– Так вот.
Они обменялись понимающими взглядами и смущенно улыбнулись друг другу.
– Ну как там? – спросил он. – В Норт-Сайде?
– По правде говоря, Барт, пока не очень. Народ там не слишком дружелюбный.
– Да ну?
– Ты ведь знаешь, что Эллен в банке служит?
– Конечно.
– Так вот, многие девчонки устроили там нечто вроде автомобильного общака. Я давал Эллен нашу машину каждый четверг – это был ее вклад в общий котел. Ну а в Норт-Сайде тоже есть нечто подобное, но там женщины входят в особый клуб, членам которого позволяют пользоваться общими автомобилями. Только вот Эллен в него не приняли – для того чтобы стать членом, нужно прожить в Норт-Сайде не меньше года.
– Слушай, Джек, от этого попахивает дискриминацией.
– Да ну их в задницу! – гневно выпалил Джек. – Теперь Эллен не вступит в их вонючий клуб, даже если они будут на карачках перед ней ползать. Я купил для нее машину. Подержанный «бьюик». Она в него просто влюблена. Надо было пару лет назад это сделать.
– А как дом?
– Прекрасный, – ответил Джек и снова вздохнул. – Электричество только дороговато обходится. Видел бы ты наши счета! Для семьи с ребенком в колледже это серьезно.
Ни один из них не спешил расставаться. Уняв гнев, Джек теперь снова смущенно улыбался. И вдруг его осенило – Джек до смерти рад их встрече и пытается оттянуть миг разлуки. Он вдруг представил себе Джека, который бесцельно слоняется по пустому дому, не зная, чем себя занять, пока жена за тысячу миль от дома предает мать земле.
– Слушай, а почему бы тебе не заглянуть к нам? – предложил он. – Посидим, пивка попьем, послушаем, как Говард Коуселл объясняет, что за чертовщина в нашем футболе творится.
Джек расцвел.
– Что ж, это было бы замечательно.
– Дай только Мэри позвоню, чтобы приготовилась.
Расплатившись в кассе, он позвонил Мэри, и Мэри охотно согласилась. Она сказала, что оставит им закуску, а сама ляжет в постель, чтобы не заразить Джека.
– Как ему на бовоб бесте? – полюбопытствовала она.
– Вроде бы неплохо. Слушай, Мэри, у Эллен умерла мать. Она улетела в Кливленд на похороны. Рак.
– Боже, какой кошбар!
– Вот я и подумал, что Джека нужно немного приободрить, и поэтому…
– Да-да, я побибаю. – Чуть помолчав, она спросила: – Ты сказаб ему, что скоро бы опять стабеб соседяби?
– Нет, – ответил он. – Пока не сказал.
– А зря. Это его уж точбо взбодрит.
– Хорошо. Пока, Мэри.
– Пока.
– Выпей аспирин, прежде чем ляжешь.
– Ладбо.
– Пока.
– Пока, Джордж.
Он уставился на телефонную трубку, словно завороженный. Ведь так она называла его только в тех случаях, когда была им очень довольна. Ведь всю эту игру во Фреда-Джорджа придумал Чарли.
Вместе с Джеком Хобартом они отправились домой. Посмотрели футбольный матч. Напились пива. Но радости это ему не доставило.
В четверть первого, залезая в машину, Джек приподнял голову и пробормотал:
– А все эта проклятая магистраль, чтоб ее разорвало! Из-за нее вся эта хренотень!
– Точно, – кивнул он. И внезапно ему пришло в голову, что Джек выглядит жутко постаревшим. Это его напугало – ведь Джек одних с ним лет.
– Не пропадай, Барт.
– Хорошо, Джек.
Они улыбнулись друг другу, немного пьяно и немного опустошенно. Затем он проводил взглядом автомобиль Джека, пока огни фар не скрылись за косогором.
27 ноября 1973 года
С похмелья у него немного болела голова, да и в сон клонило. Дребезжание стиральных машин, равномерный гул, шипение и громыхание отжимных агрегатов и гладильных прессов болезненно долбили по барабанным перепонкам, словно отбойные молотки.
Но еще хуже ему было из-за Фредди. Он сегодня точно взбесился.
Слушай, говорил ему Фред. Это твой последний шанс. У тебя осталось несколько часов, чтобы зайти к Монахану. Если протянешь до пяти часов, потом будет поздно.
Но ведь срок опциона заканчивается только в полночь.
Верно. Однако едва истечет рабочее время, как Монахан спешно кинется навещать своих дальних родственников. На Аляске. Ведь лично для него это будет означать весьма ощутимую разницу между сорока пятью и пятьюдесятью тысячами долларов. Лакомая сумма. Стоимость нового автомобиля. За такие деньги можно отыскать родственников где угодно, даже в бомбейской канализации.
Однако все это не имело значения. Он уже отрезал себе пути к отступлению. Сжег за собой мосты. Словно загипнотизированный, он с каким-то необъяснимым сладострастием ждал неминуемого взрыва, который должен был разнести все в клочья. В животе мерзко урчало.
Большую часть дня он провел в стиральном отделении, наблюдая за тем, как Рон Стоун с Дейвом проверяют эффективность нового моющего средства. От гула и грохота в голове гудело, но по крайней мере этот адский шум заглушал его собственные мысли.
* * *
По окончании работы он вывел машину со стоянки – Мэри с удовольствием разрешила ему попользоваться их автомобилем, поскольку он собирался смотреть новый дом, – и, прокатив через весь город, въехал в Нортон.
На всех углах и возле баров здесь стояли чернокожие. Рестораны наперебой предлагали блюда со скидками. Детишки резвились и прыгали на расчерченных мелом тротуарах. На глазах у него пижонский автомобиль – огромный розовый «эльдорадо» подкатил к подъезду многоквартирного дома. Из него вылез темнокожий гигант ростом с Уилта Чемберлена[84]; голову его венчала белая плантаторская шляпа, а одет он был в белоснежный костюм с перламутровыми пуговицами и черные туфли на платформе с огромными золотыми пряжками по бокам. В руке он держал массивную трость с круглым набалдашником из слоновой кости. Он медленно и величественно обогнул капот автомобиля, увенчанный рогатыми карибу. На шее у гиганта висела серебряная цепь с крохотной серебряной ложечкой, ярко и весело подмигивавшей на солнце. Он видел в зеркальце заднего вида, как к великану бросились детишки и начали клянчить у него конфеты.
А еще через девять кварталов жилые дома стали редеть, тут и там перемежаясь с полями и болотистыми прогалинами. Болотца и пруды с маслянистой водой темнели между лесистыми холмами, поверхность их радужно переливалась. Слева на горизонте заходил на посадку самолет; там размещался городской аэропорт.
Он ехал по дороге номер 16 мимо городских окраин. Миновал «Макдональдс». Затем закусочную «Шейки», гриль-бар «Нино». Оставил позади пару мотелей, закрытых по случаю межсезонья. Проехал мимо открытого кинотеатра для автомобилистов, вывеска которого гласила:
ПЯТ – СУБ – ВСК
БЕСПОКОЙНЫЕ ЖЕНЫ
НЕКОТОРЫЕ БЕГУТ (ЭРОТ.)
ОПАСНОСТЬ
Позади остались кегельбан и автостоянка, также закрытая на зиму. Бензозаправочные станции – обе с плакатами:
ИЗВИНИТЕ – БЕНЗИНА НЕТ
До выделения декабрьской квоты оставалось еще четыре дня. Он не мог заставить себя сочувствовать стране, угодившей в кризис, достойный пера писателя-фантаста, но вот маленьких людей, которым ни за что ни про что прихлопнуло яйца захлопнувшейся дверью, ему было искренне жаль.
Еще миля, и он подкатил к зданию с вывеской «Подержанные машины Мальоре». Он сам не знал, что ожидал увидеть, но испытал легкое разочарование. Уж больно второразрядным и аляповатым выглядело заведение. Все автомобили выстроились на стоянке капотами к дороге под развевающимися на ветру флагами – красными, желтыми, синими и зелеными, – укрепленными между флюоресцентными лампами, которые, видимо, освещали стоянку по ночам. Ценники с броскими характеристиками были приклеены к ветровым стеклам:
795 ДОЛЛАРОВ
БЫСТРА КАК ВЕТЕР!
или:
550 ДОЛЛАРОВ
НАДЕЖНА И БЕЗОТКАЗНА!
А на запыленном стареньком «вальянте» со спущенными шинами и разбитым стеклом:
75 ДОЛЛАРОВ
ОСОБЕННАЯ КОНСТРУКЦИЯ!
Продавец в серо-зеленом комбинезоне улыбался и кивал, слушая молодого парня в красном шелковом пиджаке. Они стояли возле голубого «мустанга» с проржавевшим корпусом. Парень что-то процедил и пнул ногой дверцу, которая жалобно заскрипела. С нее посыпались хлопья ржавой краски. Продавец только пожал плечами, не переставая улыбаться. «Мустанг» же безмолвствовал, дряхлея буквально на глазах.
Посреди стоянки разместились в одном здании гараж и контора. Он подъехал ко входу и, остановив машину, вышел.
На подъемнике в гараже стоял изрядно обветшавший «додж» с гигантскими крыльями. Под машиной возился механик, руки которого были настолько перепачканы маслом, что казались затянутыми в темные перчатки.
– Эй, мистер, здесь нельзя парковаться, – крикнул механик. – Вы нам въезд перегородили.
– А где мне поставить машину?
– Если вы в контору идете, то поставьте ее сзади, за углом гаража.
Он уселся в свой «ЛТД» и обогнул изглоданный ржавчиной угол железного гаража, стараясь держаться подальше от выстроившихся рядком автомобилей. Подыскал свободное место, поставил машину и выбрался наружу. Резкий порыв ветра невольно заставил его поморщиться. После прогретого салона пронизывающий ветер казался ледяным, и ему пришлось прищуриться, чтобы на глаза не навернулись слезы.
За гаражом разместилось автомобильное кладбище. Оно растянулось на сотни ярдов, казалось бесконечным. С большинства машин запчасти были давно сняты, и теперь остовы автомобилей скорбно маячили, словно окоченевшие трупы жертв свирепой эпидемии, которые из-за их заразности так и не удосужились предать земле хотя бы в братской могиле. Пустые глазницы вывинченных фар взирали на него с безмолвной укоризной.
Он вернулся ко входу. Механик устанавливал глушитель на «додж». Рядом с ним на снятом колесе стояла открытая бутылка кока-колы.
Он обратился к механику:
– Мистер Мальоре у себя?
Почему-то, разговаривая с автомеханиками, он всегда ощущал себя последним болваном. Свою первую машину он приобрел двадцать четыре года назад, однако и сейчас, обращаясь к механику, чувствовал себя сопливым мальчишкой.
Обернувшись через плечо, но не прекращая работать, механик нехотя процедил:
– Да, он там с Мэнси. В конторе.
– Спасибо.
– Не за что.
* * *
Он прошел в контору. Стены были отделаны под сосну, а пол устлан грязноватым линолеумом в красно-белую клетку. На столике между двумя старенькими креслами громоздились журналы – главным образом «Потусторонняя жизнь», «Охота и рыболовство» и «Помощник яхтсмена». В креслах никто не сидел. Единственная дверь вела, по всей видимости, в кабинет, а слева расположилась крохотная застекленная кабинка наподобие театральной кассы. В кабинке сидела женщина, усердно высчитывавшая что-то с помощью арифмометра. В ее волосы был воткнут желтый карандаш. На тощей груди висели на сверкающей цепочке очки в переливающейся оправе.
Немного нервничая, он приблизился к кабинке. И даже облизнул губы, прежде чем заговорить.
– Э-э, прошу прощения.
Женщина подняла голову:
– Да?
Он с трудом подавил в себе желание закричать: «Вызови сюда Циклопа Сэла, сука! И пошевеливайся!»
Вместо этого он вежливо произнес:
– Мистер Мальоре назначил мне встречу.
– В самом деле? – Она кинула на него изучающий взгляд, затем покопалась в каких-то бумажках и, достав одну из них, спросила: – Вы Доус? Бартон Доус?
– Да.
– Заходите.
Сухо улыбнувшись, она снова погрузилась в свои расчеты, ожесточенно накручивая ручку арифмометра.
Он жутко нервничал. Наверняка ведь они понимают, что предлог для встречи у него фальшивый. Из вчерашних слов Мэнси было совершенно очевидно, что продажа подержанных автомобилей нужна им лишь для прикрытия. И они знали, что он это знает. Может, будет лучше, если он сейчас повернет, выйдет отсюда и помчит на всех парах к Монахану в надежде перехватить риэлтера, прежде чем тот улетит на Аляску, в Тимбукту или еще куда.
Наконец-то, хмыкнул Фредди. Наконец-то ты образумился. Давно бы так.
Пропустив слова Фредди мимо ушей, он толкнул дверь и вошел в кабинет. Там находились двое. За столом сидел пузатый мужчина в очках с толстенными линзами. Его собеседник был тощ как спичка и облачен в розовый пиджак спортивного покроя, напомнивший ему пиджак Винни. Он склонился над столом, разглядывая какой-то каталог.
При его появлении оба подняли головы. Мальоре улыбнулся. В очках его глаза казались выцветшими и огромными, словно желтки сваренного вкрутую яйца.
– Мистер Доус?
– Да.
– Очень рад, что вы заехали. Не закроете ли дверь?
– Хорошо.
Он закрыл дверь и повернулся. Мальоре больше не улыбался. Как, впрочем, и Мэнси. Оба пристально разглядывали его, а в комнате, казалось, похолодало градусов на двадцать.
– Ну? – требовательно буркнул Мальоре. – Какого хрена вы там наболтали про эти «эльдорадо»?
– Я хотел просто поговорить с вами.
– Разговариваю я бесплатно. Но не с такими засранцами, как вы. Позвонили Питу, наплели ему с три короба. Говорите, мистер. Только ближе к делу.
Не отходя от двери, он проблеял:
– Мне говорили, у вас можно кое-что купить.
– Угу. Машины. Я торгую подержанными машинами.
– Нет. – Он покачал головой. – Я не то имею в виду. Мне нужно… – Он обвел глазами стены, облицованные под сосну. Может, они нашпигованы «жучками»? – Мне нужно нечто другое, – неловко закончил он.
– Что вы имеете в виду? «Дурь», девок, подпольные ставки? Или пушку хотите, чтобы жену или босса ухлопать? – Увидев, что он вздрогнул, Мальоре громко расхохотался: – Нет, мистер, для подсадной утки вы играете недурно. Прикинулись, будто «жучков» опасаетесь, верно? Этому в вашей полицейской академии в первую очередь учат, да?
– Послушайте, я вовсе не…
– Замолчите, – велел ему Мэнси. И взял в руки каталог. Ногти у него были с маникюром, холеные. Ему никогда прежде не приходилось видеть столь ухоженных ногтей, разве что в телевизионных рекламных роликах – у актеров, призывающих поглощать аспирин. – Если Сэл захочет вас слушать, он вам сам скажет.
Он заморгал и послушно прикусил язык. Казалось, будто все это происходит в каком-то дурном сне.
– Что-то, ребята, вы в последнее время глупеете, – промолвил Мальоре. – Ну и пес с вами. С тупицами даже проще. Мне, во всяком случае. Ну да ладно. Уверяю вас, хотя вы и сами это отлично знаете, – мой кабинет не прослушивается. Мы его каждую неделю проверяем. Вернее – чистим. У меня дома целая коробка этих «жучков». Каких там только нет – контактные, пуговки, дистанционные. Магнитофончики «Сони» величиной с вашу ладонь. Они уже перестали меня прослушивать. Но теперь вот подсадных уток подсылают. Или селезней.
– Я вовсе не подсадная утка, – тупо пролепетал он, услышав свой голос словно со стороны.
На физиономии Мальоре появилось наигранное изумление. Он обратился к Мэнси:
– Ты слышал? Этот тип уверяет, что он не подсадная утка.
– Угу, слышал, – кивнул Мэнси.
– Как по-твоему, он похож на засланного?
– Еще как, – сказал Мэнси.
– И разговаривает как засланный, да?
– Точно.
– Если вы не подсадная утка, то кто? – спросил Мальоре, глядя на него.
– Я… – Он замялся, не зная, что сказать. Кто он в самом деле? Помоги, Фред!
– Ну давайте же, не тяните кота за хвост, – торопил его Мальоре. – Полиция? Контора шерифа? Бюро наркотиков? ФБР? Как по-твоему, Пит, он похож на феда?
– Вылитый федик, – кивнул Пит.
– Да, даже шериф не подослал бы такого засранца, как вы, мистер, – брезгливо поморщился Мальоре. – Значит, остается одно из двух: вы либо фед, либо частный детектив. Кто именно?
Он почувствовал, что закипает.
– Выставь его вон, Пит, – сказал Мальоре, теряя к нему всякий интерес.
Мэнси привстал со стула, по-прежнему не выпуская из рук каталог.
И тут его прорвало.
– Вы просто мудозвон! – заорал он. – Вы настолько тупы, что вам повсюду копы мерещатся, даже под собственной кроватью. Небось думаете, что они вашу жену трахают, пока вы здесь торчите?
Глаза Мальоре, увеличенные мощными линзами, полезли на лоб. Мэнси словно окаменел с отвисшей челюстью.
– Мудозвон? – переспросил Мальоре, вертя слово на языке подобно тому, как плотник вертит в руках незнакомый инструмент. – Он назвал меня мудозвоном?
Он, похоже, сам не верил тому, что произнес.
– Я отведу его за гараж, – предложил Мэнси. – Обучу вежливости.
– Погоди-ка, – выдохнул Мальоре. В его взгляде читалось любопытство. – Так вы и правда обозвали меня мудозвоном или мне померещилось?
– Я не полицейский, – ответил он. – Но я и не преступник. Я просто обыкновенный обыватель. Мне рассказали, что вы продаете кое-что людям, у которых достаточно денег. Так вот, деньги у меня есть. Я не знаю, какой тут нужно произнести пароль или чью рекомендацию получить, чтобы вы мне поверили. Да, я назвал вас мудозвоном. И мне очень жаль, если лишь из-за этого ваш человек не сможет теперь меня избить. Я… – Он снова облизнул губы, не зная, как продолжать. Мальоре и Мэнси смотрели на него словно завороженные, как будто у них на глазах он превратился в мраморную статую.
– Мудозвон, – прошептал Мальоре, качая головой. – Обыщи-ка его, Пит.
Пит подошел и похлопал его по обоим плечам, кивком указав на стену.
– Обопритесь руками о стенку, – приказал он в самое ухо. Он него пахло аптечкой. – Ноги назад. Как в полицейских сериалах.
– Я не смотрю полицейские сериалы, – сказал он, хотя прекрасно понимал, что имеет в виду Мэнси, поэтому принял правильную позу.
Мэнси ощупал его ноги и – с безразличием врача – промежность, запустил руку под ремень, похлопал по бокам и провел пальцем под воротничком.
– Он чист, – сказал Мэнси.
– Хорошо, повернитесь, – разрешил Мальоре.
Он повернулся. Мальоре разглядывал его с нескрываемым любопытством.
– Подойдите.
Он подошел к столу.
Мальоре постучал по стеклу, покрывавшему стол. Под стеклом были разложены фотоснимки. Смуглая улыбающаяся женщина в темных очках, задвинутых на волосы; загорелые детишки, плавающие в бассейне; сам Мальоре, величественно, словно король Фарук, шествующий по пляжу в сопровождении крупной шотландской овчарки.
– Выкладывайте, – сказал он.
– Что?
– Все, что у вас в карманах. Выкладывайте на стол.
Он хотел было возразить, но затем вспомнил о Мэнси, который стоял за плечом, и, пожав плечами, подчинился. И принялся выкладывать.
Сначала он достал из карманов пальто корешки от билетов, по которым они с Мэри в последний раз смотрели кино. Какой-то мюзикл, название которого не запомнилось.
Потом снял пальто. Начал последовательно опустошать карманы пиджака. Зажигалка «Зиппо» с выгравированными на ней его инициалами – БДД. Пачечка запасных кремней. Пачка сигарет. Таблетки от изжоги. Квитанция из авторемонтной фирмы, где ему установили зимние покрышки.
Посмотрев на квитанцию, Мэнси довольно ухмыльнулся:
– Да вас там как липку ободрали!
Он снял пиджак. В нагрудном кармане рубашки не нашлось ничего, кроме комочка ваты. Из правого кармана брюк он выгреб ключи от машины и сорок центов мелочью, в основном пятицентовыми монетками. По какой-то неведомой причине десятицентовики, которыми можно было платить за стоянку, вечно избегали его, а вот пятицентовики, которые для этой цели не годились, сыпались как из рога изобилия.
Затем он достал из заднего брючного кармана бумажник и положил на стекло рядом со всем остальным.
Мальоре взял бумажник и, покрутив в руках, уставился на выцветшую монограмму – Мэри подарила бумажник на его день рождения четыре года назад.
– Что означает среднее «Д»? – спросил Мальоре.
– Джордж.
Мальоре раскрыл бумажник, извлек наружу все содержимое и разложил перед собой, словно пасьянс.
Сорок три доллара – две двадцатки и три однодолларовые купюры. Кредитные карточки: «Шелл», «Саноко», «Арко», «Грантс», «Сирс», «Супермаркет Кери», «Америкэн экспресс». Водительские права. Страховая карточка. Карточка донора, вторая группа крови. Библиотечная карточка. Пластиковая раскладушка с фотокарточками. Закатанное в пластик свидетельство о рождении. Старые счета и квитанции; некоторые из них уже расползались по сгибам. Выписки из банковского счета, среди которых попадались даже такие, что были датированы еще прошлым июнем.
– Что это за мусорная свалка? – раздраженно спросил Мальоре. – Вы никогда не наводите порядок в собственном бумажнике? Набиваете его всякой дрянью и таскаете с собой? Да так он и года не протянет.
Он пожал плечами:
– Просто я не люблю расставаться со своими вещами.
Он вдруг задумался – как странно: он обиделся, когда Мальоре назвал его засранцем, а вот унизительный обыск нисколько не вывел его из себя.
Мальоре раскрыл раскладушку, заполненную фотоснимками. На первом из них была Мэри, которая дурашливо закатила глаза и высунула язык. Старая карточка. Мэри на ней была совсем худенькая.
– Ваша жена, что ли?
– Да.
– Наверное, хорошенькая, когда не позирует фотографу, – заметил Мальоре.
Он посмотрел на следующую и улыбнулся.
– А, ваш малыш? У меня почти такой же. Сколько ему лет? В бейсбол играет?
– Да, это был мой малыш. Он умер.
– Жаль. Несчастный случай?
– Опухоль мозга.
Мальоре сочувственно поцокал языком и просмотрел оставшиеся фотографии. Дом на Западной Крестоллен-стрит. Он рядом с Томом Грейнджером в прачечной, возле стиральных машин. Он же на трибуне во время собрания работников служб быта, представляя оратора. Барбекю на заднем дворе, где он стоял в поварском колпаке и фартуке с надписью ПАПОЧКА ЖАРИТ, А МАМКА КЕМАРИТ.
Мальоре отложил раскладушку в сторону, сложил кредитные карточки в стопку и придвинул ее к Мэнси.
– Сними с них копии, – сказал он. – А заодно и с банковских чеков. – Он хохотнул. – Похоже, его жена тоже держит его чековую книжку под замком, как и моя.
Мэнси устремил на него вопросительный взгляд.
– Уж не собираетесь ли вы иметь дело с этой подсадной уткой? – осведомился он.
– Не называй его подсадной уткой, и, возможно, он больше не обзовет меня мудозвоном. – Мальоре невесело усмехнулся. – И не учи меня жить, Пит. За собой лучше смотри.
Мэнси подобострастно хихикнул и вышел, забрав с собой кредитные карточки.
Дождавшись, пока закроется дверь, Мальоре посмотрел на него и снова хохотнул.
– Мудозвон, – промолвил он и покачал головой. – Ну надо же, а ведь до сих пор мне казалось, что меня уже по-всякому обзывали.
– Зачем ваш человек собрался копировать мои кредитные карточки?
– У нас есть доступ к компьютеру, – ответил Мальоре. – На временной основе. Знание нужных кодов помогает проникнуть в банки памяти пятидесяти главных корпораций, которые действуют в нашем городе. Вот и я собираюсь вас проверить. Если вы легавый, мы это быстро выясним. Если ваши кредитные карточки липовые, мы это тоже мигом установим. Как, впрочем, и то, что они настоящие, но принадлежат не вам. Хотя, должен признаться, вы меня убедили. Надо же – мудозвон. – Он покачал головой и расхохотался. – Вчера, случайно, не понедельник был? Ваше счастье, мистер, что вы меня не в понедельник так окрестили.
– Ну а теперь-то я могу вам сказать, что мне нужно?
– Бога ради. Будь на вас хоть шесть магнитофонов, вам меня все равно не подловить. Ловушки ваши мне нипочем. Однако сейчас я ничего слушать не хочу. Приезжайте завтра в это же время, и я сообщу вам, буду вас слушать или нет. Однако даже если вы и чисты, я не обещаю, что соглашусь вам что-нибудь продать. Знаете почему?
– Почему?
Мальоре снова расхохотался:
– Потому что, на мой взгляд, вы чокнутый. У вас не все дома. Ясно?
– Почему? Только из-за того, что я вас так обозвал?
– Нет, – помотал головой Мальоре. – Но вы напомнили мне одну историю, случившуюся со мной, когда я был еще ребенком; одного возраста с моим сыном. Был в нашем райончике один пес. Мы жили тогда в райончике Адское чрево, в Нью-Йорке. До войны еще, во времена Великой депрессии. Так вот, был там один малый, Пиацци, который держал собаку, здоровенную черную суку-метиса по кличке Андреа. Однако все мы называли ее просто собакой мистера Пиацци. Она все время сидела на цепи, но, несмотря на это, озлобленной не была. До поры до времени. Я имею в виду тот самый жаркий денек в августе. Году так в тридцать седьмом. Псина вдруг набросилась на ребенка, который подошел к ней слишком близко, и он угодил на месяц в больницу. Тридцать семь швов на шею наложили. Однако я знал наперед, что так случится. Собака целыми днями сидела на солнцепеке, день за днем, все лето. Примерно в середине июня она перестала вилять хвостом при приближении детей. Потом стала глазами вращать, а вскоре и рычать. Когда это с ней началось, я перестал ее гладить. Собаку мистера Пиацци. А другие ребята надо мной подтрунивали: «Ты что, Сэлли, сдрейфил, да? Обоклался?» А я отвечал: «Нет, я не сдрейфил, но я и не такой болван. Собака озверела, это слепому видно». А они только смеялись в ответ: «Собака мистера Пиацци не кусается, это всем известно. Ей хоть в самую пасть голову засунь, и то она не укусит». А я отвечал: «Да гладьте ее сколько влезет, кто вам не дает? А вот я обожду». И вот они прыгали вокруг и орали: «Сэлли сдрейфил, Сэлли – трус, Сэлли – трусливая девчонка, Сэлли за мамину юбку цепляется!» И так далее. Сами знаете, как себя дети ведут.
– Знаю, – кивнул он.
Мэнси вошел и остановился в дверях, слушая их разговор.
– Так вот, самый горлопанистый из них в итоге и поплатился. Луиджи Бронтичелли, так его звали. Правоверный иудей вроде меня. – Мальоре снова захохотал. – Жара в августе стояла такая, что можно было на тротуаре яичницу жарить, и он выбрал именно этот день, чтобы подойти и погладить собаку мистера Пиацци. С тех пор он говорит так, что его с трудом расслышать можно. Сейчас он держит парикмахерскую в Манхэттене и его называют Шепчущий Джи. – Мальоре улыбнулся. – Так вот, вы напоминаете мне собаку мистера Пиацци. Пока вы еще не рычите, но уже вращаете глазами, вздумай кто вас погладить. А уж хвостом вилять давно перестали. Пит, верни ему вещи.
Мэнси отдал ему все, что он выкладывал из карманов.
– Приходите завтра утром, и тогда потолкуем еще, – произнес Мальоре, глядя, как он снова набивает бумажник. – И я бы на вашем месте все-таки выкинул все лишнее. Не бумажник, а мусорная свалка.
– Может, и выкину, – глухо промолвил он.
– Пит, проводи его до машины.
– Хорошо.
Он уже выходил из двери следом за Мэнси, когда Мальоре снова его окликнул:
– А хотите знать, мистер, какая судьба постигла собаку мистера Пиацци? Ее забрали на живодерню и усыпили в газовой камере.
* * *
После ужина, когда Джон Чанселлор распинался по телевизору про то, как ограничение скорости позволило снизить аварийность на автостраде в Нью-Джерси, Мэри спросила его насчет дома.
– Термиты, – ответил он.
Ее лицо вытянулось, словно жевательная резинка.
– Да? Значит, опять мимо?
– Посмотрим, завтра съезжу туда еще раз. Если Тому Грейнджеру посчастливится найти приличного специалиста по выведению насекомых, я его с собой прихвачу. Может, еще удастся что-нибудь сделать.
– Будем надеяться. Такой задний двор и все прочее… – Она мечтательно приумолкла.
Ну молодец, вдруг произнес Фредди. Настоящий сэр Галахад. До чего ловко ты с женой управляешься. Это врожденный дар или тебя научили?
– Заткнись, – сказал он.
Мэри испуганно встрепенулась:
– Что?
– О… Чанселлор, – нашелся он. – От этих умников меня просто мутит… Я имею в виду Джона Чанселлора с Уолтером Кронкайтом на пару. Да и остальные меня достали.
– Они не виноваты, Барт, – вздохнула Мэри, устремив печальный взгляд на экран телевизора. – Они же просто комментаторы. Гонец ведь за послание не отвечает.
– Возможно, – поспешил согласиться он, а сам подумал: Ну и скотина же ты, Фредди.
Фредди назидательно повторил ему, что гонец за послание не отвечает.
Некоторое время они молча слушали выпуск новостей. По его окончании показали рекламный ролик про новое средство от простуды – в нем участвовали двое мужчин, головы которых из-за диких соплей превратились в полупрозрачные ледяные кубы. Однако стоило только одному из них принять пилюлю, как серо-зеленый каркас вокруг головы начал опадать здоровенными кусками, словно штукатурка.
– Сегодня ты уже лучше говоришь, – заметил он. – Совсем не гундосишь.
– Да. Послушай, Барт, как фамилия этого риэлтера?
– Монахан, – машинально ответил он.
– Нет, не того, что тебе фабрику продает. Я имею в виду продавца дома.
– Олсен, – быстро сказал он, выбрав первую попавшуюся фамилию из внутренней мусорной корзины.
Выпуск новостей возобновился. Передали про быстро ухудшающееся состояние Бен-Гуриона. Похоже, что он уже совсем скоро собирался отправиться следом за Гарри Трумэном. Составить ему компанию на том свете.
– А как Джеку там нравится? – спросила она наконец.
Он уже собирался ответить, что Джеку там не нравится вовсе, но вдруг услышал собственный голос:
– Да вроде не жалуется.
Джон Чанселлор закончил выпуск, пошутив насчет летающих тарелок в небе над Огайо.
* * *
Он лег спать в половине одиннадцатого и, должно быть, сразу уснул, потому что, проснувшись, увидел, что на кварцевых часах высвечиваются цифры:
11:22.
Во сне он снова был в Нортоне. Стоял на перекрестке Веннер-авеню и Райс-стрит. Прямо под уличным указателем. Неподалеку от него, прямо напротив кондитерской лавки, остановился розовый пижонский автомобиль, капот которого был увенчан рогатыми карибу. Отовсюду высыпали ребятишки поглазеть на это чудо.
А напротив, с другой стороны улицы, возле обшарпанного кирпичного дома, сидел на цепи здоровенный черный пес. Один из мальчишек приближался к нему.
Он хотел крикнуть: Не трогай эту собаку! Беги за конфеткой! Но слова никак не вылетали изо рта. Словно при замедленном воспроизведении, пижон в белом костюме и в плантаторской шляпе повернулся, чтобы посмотреть. Конфет у него были полные пригоршни. И детишки вокруг тоже все повернулись. Все они были чернокожие, лишь тот мальчик, что так храбро подходил к собаке, был белый.
Оттолкнувшись задними лапами, пес черной стрелой прыгнул прямо на него, словно выпущенный из катапульты. Мальчик взвизгнул и опрокинулся навзничь, схватившись ручонками за горло. Хлынула кровь, обагрив его пальцы и грудь. Вдруг он обернулся. Это был Чарли.
И вот тогда он проснулся.
Сны. Проклятые кошмары.
Его сын умер три года назад.
28 ноября 1973 года
Когда он встал, шел снег, но к тому времени как он добрался до прачечной, снегопад почти прекратился. Навстречу ему выбежал запыхавшийся Том Грейнджер в рубашке с закатанными рукавами. По лицу Тома он сразу догадался, что ничего хорошего сегодня ждать не придется.
– У нас неприятности, Барт!
– Вот как? Что-то серьезное?
– Очень серьезное. Джонни Уокер угодил в аварию, возвращаясь из «Холидей инн». Какой-то «понтиак» пытался проскочить на красный свет и въехал прямо в него. Возле «Дикмена»… – Том запнулся и осмотрелся блуждающим взором. – По словам полицейских, Джонни сильно пострадал.
– Черт побери!
– Я был там уже через четверть часа. Ты ведь знаешь этот перекресток…
– Да, гнусное место.
Том потряс головой:
– Не будь все так скверно, ты бы посмеялся. Как будто кто-то прачку бомбой подорвал. Повсюду валяются простыни и полотенца с вышивками «Холидей инн». Кто-то даже потихоньку пытался их разворовывать – вурдалаки чертовы! Представляешь, до чего люди докатились? А фургончик наш… Барт, от кабины со стороны водителя вообще ни черта не осталось. Один лом. Джонни выбросило прямо на проезжую часть.
– Он в центральной больнице?
– Нет, в больнице Девы Марии. Джонни ведь у нас католик, ты не знал?
– Поедешь со мной?
– Нет, мне лучше остаться здесь. Рон требует, чтобы я за бойлером следил, а то там давления не хватает. – Он смущенно пожал плечами. – Ты ведь знаешь Рона. Представление состоится при любой погоде.
– Ладно, я сам поеду.
Он вернулся к машине и покатил в больницу Девы Марии. Черт знает что, ведь Джонни Уокер единственный, кроме него самого, кто работал в «Блю Риббон» еще в 1953 году. Собственно говоря, Джонни пришел на работу даже раньше, в 1946-м. Ему эта мысль показалась предзнаменованием; застряла в горле, словно кость. Насколько он знал из газет, по сравнению с новой автомагистралью перекрестки наподобие дикменовского покажутся детскими игрушками.
Кстати, звали Уокера вовсе не Джонни. Его полное имя было Кори Эверетт Уокер – он это знал наверняка, поскольку не раз видел на разных анкетах и формах. Тем не менее даже двадцать лет назад его называли Джонни. Его жена умерла в 1956 году во время отпуска в Вермонте. С тех пор Джонни жил вдвоем с братом, водителем ассенизаторской машины. В «Блю Риббон» было не счесть работников, которые за глаза прозывали Рона «Железным хреном», но только Джонни мог назвать его так прямо в лицо, не поплатившись за это.
Он подумал: если Джонни умрет, то я стану старейшим работником в нашей прачечной. Двадцатый год без перерыва лямку тяну. Как тебе это, Фред?
Но Фреду было не до сантиментов.
* * *
Брат Джонни сидел в приемной отделения «Скорой помощи»; на нем были оливковый рабочий комбинезон и черная куртка. Вертя в руках оливковую же шапочку, он неотрывно смотрел в пол.
Услышав шаги, он поднял голову.
– Вы из прачечной? – спросил он.
– Да. А вы… – Он сам не ожидал, что вспомнит имя, но оно вдруг само всплыло в памяти. – Вы Эрни, да?
– Да. Эрни Уокер. – Он перехватил вопросительный взгляд и медленно покачал головой. – Не знаю, мистер…
– Доус.
– Не знаю, что вам и сказать, мистер Доус. Я видел его в операционной. Он забинтован с ног до головы. Грустное зрелище.
– Мне страшно жаль, – сказал он.
– Скверный это перекресток. Причем тот парень, что в него врезался, не так уж и виноват. Он просто затормозить не сумел на скользкой дороге. Так что я его и не виню. Говорят, он нос сломал, а в остальном не пострадал. Удивительно, что в мире происходит, да?
– Да.
– Помню, в начале шестидесятых мне довелось водить грузовик для одной конторы, и я ехал по индианской трассе…
Хлопнула наружная дверь, и вошел священник. Стряхнув снег с ботинок, он поспешил по коридору, едва не сбиваясь на бег. Увидев его, брат Джонни Уокера перепугался не на шутку. Глаза его молитвенно закатились, а губы вдруг мелко-мелко задрожали. Эрни попытался привстать, но он обхватил его за плечи и удержал.
– О Господи! – выкрикнул Эрни. – Он с требником! Вы видели? Собирается отходную прочитать… а может, он вообще уже мертв. Джонни!
В приемной сидели и другие люди: подросток со сломанной рукой, престарелая женщина с эластичным бинтом на ноге, мужчина с огромной повязкой вокруг большого пальца. Все они как по команде приподняли головы, посмотрели на Эрни и тут же потупились, уставившись кто на пол, кто в журнал.
– Вы не волнуйтесь, – тупо произнес он.
– Отпустите меня, – сказал Эрни. – Я должен знать…
– Послушайте…
– Отпустите меня!
Он разжал пальцы и выпустил брата Джонни. Эрни Уокер поспешно вскочил и кинулся по коридору за угол, куда скрылся священник.
Он с минуту посидел на жестком пластиковом стуле, не зная, что предпринять. Посмотрел на пол, испещренный грязными отпечатками подошв ботинок и черными разводами. Посмотрел на пост дежурной медсестры, где девушка в белом халате разговаривала по телефону. Посмотрел в окно и заметил, что снегопад прекратился.
Вдруг из коридора со стороны операционной донесся нечеловеческий вопль.
Все снова приподняли головы, на каждом лице была написана скорбь, перемешанная с ужасом.
Нечеловеческий вопль повторился, а потом кто-то громко, ну совсем по-щенячьи, заскулил.
Все опять поспешили уткнуться в журналы. Только подросток со сломанной рукой шумно вздохнул и шмыгнул носом.
Он встал и, не оборачиваясь, быстро направился к выходу.
* * *
При его появлении тут же сбежались работники прачечной; Рон Стоун даже не пытался их останавливать.
– Ничего не знаю, – сказал он. – Мне так и не удалось выяснить, жив он или мертв. Скоро узнаете. Не знаю я ничего – и все тут.
Он помчался наверх, смятенный и разбитый.
– Вам удалось узнать, как дела у Джонни, мистер Доус? – первым делом спросила его Филлис.
Он впервые заметил, что Филлис, несмотря на причудливо выкрашенные волосы, выглядит жутко старой.
– Дела хуже некуда, – ответил он. – Священник пришел читать над ним последнюю молитву.
Филлис всплеснула руками:
– Господи, какой кошмар! И надо же такому случиться, да еще перед самым Рождеством!
– Кто-нибудь позаботился о белье, что рассыпалось на перекрестке?
Филлис посмотрела на него с укоризной:
– Да, Том посылал за ним Гарри Джонса. Он уже минут пять как вернулся.
– Хорошо, – сказал он, хотя ничего хорошего тут и близко не было. Все обстояло прескверно. Будь на то его воля, он бы залил во все стиральные машины сильную кислоту, чтобы сжечь это поганое белье к чертовой матери. Вот это и вправду было бы хорошо.
Филлис сказала что-то еще, но он не расслышал.
– Что? Извините, я отвлекся.
– Я сказала, что звонил мистер Орднер. Просил вас перезвонить ему как можно быстрее. И еще звонил некий Гарольд Суиннертон. Просил передать, что патроны уже доставили.
– Гарольд… – И тут он вспомнил. Оружейная лавка Гарви. Хотя Гарви уже давно лежал в гробу. – Ах да, верно.
Он вошел в свой кабинет и прикрыл за собой дверь. На столе по-прежнему красовалась табличка с призывом:
ДУМАЙ ГОЛОВОЙ!
Возможно, познаешь новые ощущения
Он схватил ее и швырнул в корзинку для мусора. Плюх!
Усевшись за стол, он раскрыл папку с входящими бумагами и не глядя вывалил их все в ту же корзинку. Затем осмотрелся по сторонам. Стены кабинета были облицованы деревянными панелями. На левой стене висели два диплома в рамках: первый – колледжский, а второй – свидетельство об окончании курсов службы быта, которые он посещал летом в 1969 и 1970 годах. На стене за столом красовалась увеличенная фотография, на которой он сам пожимал руку Рэю Таркингтону по случаю открытия новой автомобильной стоянки. Оба они улыбались на фоне здания прачечной. Выкрашенная им труба до сих пор еще сверкала яркой белизной.
Кабинет этот он занимал с 1967 года, уже больше шести лет. Он въехал сюда еще до печальных событий в Кентском университете[85], до открытия знаменитого Вудстокского фестиваля[86], до убийств Роберта Кеннеди и Мартина Лютера Кинга, до избрания Никсона. Годы его жизни потрачены в этих четырех стенах. Миллионы вдохов и выдохов, миллионы сердечных сокращений. Он еще раз осмотрелся, пытаясь понять, чувствует ли хоть что-нибудь. Он испытывал лишь легкую грусть. И все.
Выпотрошив ящики стола, он отправил в корзинку личные бумаги и личные учетные книги. Написал на обратной стороне стандартного бланка прошение об отставке и опустил его в фирменный конверт с эмблемой «Блю Риббон». Всякую ерунду – скрепки, липкую ленту, чековую книгу и бланки – он оставил на столе.
Затем встал, снял со стены дипломы в рамках и швырнул их в корзинку. Стекло, прикрывающее свидетельство об окончании курсов службы быта, со звоном разбилось. На месте, где висели дипломы, остались два пустых квадратика, которые выделялись на более темном фоне стены. И все.
Зазвонил телефон, и он поднял трубку, думая, что это Орднер. Однако звонил Рон Стоун, снизу.
– Барт?
– Да.
– Джонни скончался полчаса назад. Похоже, он так и не пришел в сознание.
– Жаль парня. Извини, Рон, но я уже ухожу.
– Возможно, это и к лучшему, – вздохнул Рон. – Но только не достанется ли вам за это от наших боссов?
– Я больше не служу у наших боссов, Рон. Я только что написал прошение об отставке. – Вот. Проговорился. Значит, все – обратного пути нет.
На другом конце линии воцарилось мертвое молчание. Он слышал жужжание стиральных машин и гулкое шипение гладильного пресса. Человека, ненароком затянутого в этот агрегат, ждала примерно такая же участь, как беднягу, попавшего под паровой каток.
– Должно быть, я ослышался, – произнес наконец Рон. – Мне показалось, что вы сказали…
– Нет, Рон, вы не ослышались. Все кончено. Я был счастлив работать бок о бок с вами, Томом и даже Винни, когда он еще умел держать язык на привязи. Но теперь все.
– Но послушайте, Барт. Успокойтесь. Я понимаю, что вы потрясены…
– Это вовсе не из-за Джонни, – перебил он, сам не зная, правда это или нет. Может быть, он еще попытался бы схватиться за спасительную соломинку, чтобы сохранить то тягучее и бесцветное существование, под защитной завесой которого они с Мэри прожили последние двадцать лет. Но, увидев священника, который почти бегом кинулся по коридору в операционную, где умирал (или уже умер) Джонни, и услышав затем нечеловеческий вопль Эрни Уокера, он сдался. Наверное, подобное происходит, когда ведешь автомобиль по виражу, а в последнюю секунду выпускаешь из рук руль и закрываешь ладонями глазами.
– Да, это вовсе не из-за Джонни, – повторил он.
– Но послушайте, Барт… послушайте… – Рон казался совершенно удрученным.
– Рон, давайте поговорим позже, – предложил он, сам даже не зная, хочет того или нет.
– Хорошо. Но только…
Он тихонько положил трубку.
Затем выдвинул ящик стола, достал телефонный справочник и отыскал раздел «Оружие». Набрал номер оружейной лавки Гарви.
– Алло, лавка Гарви.
– Это Бартон Доус, – представился он.
– А, хорошо, что вы позвонили. Патроны вчера вечером доставили. Я же пообещал вам, что до Рождества успеем. Двести штук.
– Отлично. Вы знаете, сегодня днем я страшно занят. Вы вечером работаете?
– Да, вплоть до самого Рождества я закрываюсь в девять.
– Тогда постараюсь к восьми подскочить. В крайнем случае – завтра днем.
– Хорошо. Послушайте, вам не удалось выяснить у своего кузена – речь и в самом деле идет о Бока-Рио?
– Бока… – Ах да, Бока-Рио, куда собрался на охоту его кузен Ник Адамс. – Да, похоже, что он едет именно в Бока-Рио.
– Господи, до чего же я ему завидую. В жизни больше ничего подобного не испытывал.
– Зыбкое прекращение огня, – промолвил вдруг он. И внезапно представил голову Джонни Уокера, приколоченную в виде охотничьего трофея над камином Стивена Орднера с маленькой бронзовой табличкой внизу:
ХОМО ПРАЧЕЧИЕНС
Добыт на перекрестке возле «Дикмена» 28 ноября 1973
– Что-что? – озадаченно переспросил Гарри Суиннертон.
– Я сказал, что тоже ему завидую, – поспешно ответил он и зажмурился. К горлу вдруг подступила тошнота. Я разваливаюсь, подумал он. Это именно так и называется – разваливаться.
– Что ж, тогда до встречи.
– Да. Спасибо большое, мистер Суиннертон.
Он положил трубку, открыл глаза и снова обвел взглядом стены своего кабинета. Нажал кнопку внутренней связи.
– Филлис?
– Да, мистер Доус?
– Джонни умер. Мы закрываемся.
– Да, я так и поняла, когда увидела, что наши люди уже расходятся.
По тону Филлис он догадался, что она только что плакала.
– Филлис, вы сможете перед уходом связать меня с мистером Орднером?
– Да, конечно.
Он развернулся в кресле и выглянул в окно. Ярко-оранжевый грейдер с огромными, опутанными цепями колесами, медленно полз по дороге. Это все их вина, Фредди. Пока эти сволочи из муниципалитета не приняли решение, которое искалечило мою жизнь, я был в полном порядке и не рыпался. Я ведь был в порядке, да, Фредди?
Фредди?
Фред?
Зазвонил телефон, и он снял трубку.
– Доус слушает.
– Вы, наверное, рехнулись, – с места в карьер заявил Стив Орднер. – Совсем умом тронулись.
– Что вы имеете в виду?
– Сегодня утром в половине десятого я сам позвонил мистеру Монахану. Представитель Макана подписал контракт на уотерфордскую фабрику в девять утра. Что, черт побери, случилось, Бартон?
– Мне кажется, нам лучше переговорить об этом с глазу на глаз.
– Это точно. И зарубите себе на носу: вы должны предъявить мне более чем веские причины, если хотите удержаться на работе.
– Да бросьте трепаться, Стив.
– Что?!
– Вы и в мыслях не держите оставить меня на работе, пусть даже уборщиком. Я уже написал прошение об увольнении. Оно запечатано в конверте, но я его наизусть помню. «Я увольняюсь». И подпись: «Бартон Джордж Доус».
– Но почему? – Орднер казался потрясенным. Однако он не скулил, как Эрни Уокер. Он сомневался, чтобы Стив Орднер вообще хоть раз скулил или хныкал после того, как ему исполнилось одиннадцать лет. Хныканье и нытье – удел слабых.
– В два часа вас устроит? – спросил он.
– Вполне.
– До свидания, Стив.
– Барт…
Он положил трубку и уставился на стену. Вскоре Филлис всунула голову в кабинет; выглядела она совсем измученной, несмотря даже на свою развеселую прическу. Вид босса, сидящего с мрачным видом в оголившемся кабинете, тоже не прибавил ей настроения.
– Мистер Доус, я пойду, ладно? – робко спросила она. – Впрочем, если хотите, могу и остаться…
– Нет, Филлис, ступайте. Езжайте домой.
Видно было, что она борется с собой, собираясь что-то спросить, но так и не решилась. Он отвернулся и посмотрел в окно, избавляя тем самым ее и себя от щекотливой ситуации. Несколько секунд спустя он услышал, как дверь тихонько закрыли.
Бойлер внизу зарычал и затих. Со стоянки один за другим отъезжали автомобили.
Он сидел в пустом кабинете опустевшей прачечной долго, пока не настала пора ехать к Орднеру. Так он прощался со своим прошлым.
* * *
Контора Орднера располагалась в самом центре, в одном из новехоньких небоскребов, которые энергетический кризис грозил превратить в никчемные и ненужные коробки. Семьдесят этажей стекла и бетона, с трудом обогревающиеся зимой и почти не охлаждающиеся летом. Офисы компании «Амроко» расположились на пятьдесят четвертом этаже.
Он оставил машину в подземном гараже, поднялся на лифте в вестибюль, миновал вращающуюся дверь и прошел к лифтам в правом крыле здания. Вместе с ним в лифте поднималась темнокожая женщина в джемпере, с длинными, красиво подстриженными волосами. В руках у нее был блокнот для стенографии.
– У вас красивая прическа, – сказал он вдруг, без всякой причины.
Женщина смерила его холодным взглядом, но не ответила. Вообще бровью не повела.
Приемная Стива Орднера была обставлена современными стульями; прямо под репродукцией ван-гоговских «Подсолнухов» восседала за столом красивая рыжеволосая секретарша. Пол был устлан косматым ковром перламутрового цвета. Мягкое освещение. Негромкая музыка. Что-то из Мантовани.
Рыженькая секретарша приветливо улыбнулась. Она была в черном джемпере; волосы подвязаны сзади золотистой ленточкой.
– Мистер Доус?
– Да.
– Заходите, пожалуйста.
Он открыл дверь и вошел. Орднер сидел за столом и что-то писал.
Огромное окно за его спиной выходило на запад.
Подняв голову, Орднер отложил ручку.
– Привет, Барт, – негромко поздоровался он.
– Привет, Стив.
– Присаживайтесь.
– Неужели наш разговор будет таким долгим? – не удержался он.
Орднер вперил в него пристальный взгляд.
– Я бы с удовольствием залепил вам пощечину, – процедил он. – Увесистую. Не избил бы, нет – просто отхлестал по щекам. Со страстью.
Он кивнул:
– Я знаю. – Он и правда знал это.
– Вы, наверное, даже не представляете, что потеряли, – продолжил Орднер. – Должно быть, ребята Макана подкупили вас. Думаю, вы получили достаточно. А ведь я лично собирался рекомендовать вас в вице-президенты корпорации. Для начала вам положили бы тридцать пять тысяч в год. Надеюсь, что вам уплатили больше.
– Мне не заплатили ни цента.
– Это правда?
– Да.
– Тогда почему вы это сделали, Барт? Что вас побудило?
– А почему я должен перед вами объясняться, Стив? – Он уселся на стул напротив массивного письменного стола Орднера.
Мгновение Орднер казался растерянным. Он потряс головой, словно боксер, пропустивший сильный, но не слишком опасный удар, затем промолвил:
– Потому что вы мой подчиненный. Хотя бы.
– Это ерунда.
– В каком смысле?
– Послушайте, Стив, я работал у Рэя Таркингтона. Вот это была личность. Его могли не любить, но зато все уважали. Порой во время разговора он мог «пустить ветры», рыгнуть или поковырять в ушах. Но ему все прощали. Ему вообще все с рук сходило. Как-то раз, когда я попал впросак с одним мотелем в Крейгер-Плаза, он мне такую оплеуху залепил, что я в дверь врезался. Вот так он за дело болел. А вы совсем другой, Стив. По большому счету вам ведь начхать на «Блю Риббон». Да и на меня тоже. Вас только собственная карьера волнует. Вот так-то.
На лице Орднера не отразилось ровным счетом ничего. С таким же успехом оно могло быть высечено из гранита.
– Вы верите в то, что говорите? – только и спросил он.
– Да. «Блю Риббон» волнует вас ровно настолько, насколько это важно для вашего положения в корпорации. Так что нечего мне тут лапшу на уши вешать. Вот, держите.
И он протянул Орднеру заклеенный конверт с прошением об отставке.
Орднер покачал головой.
– А как насчет людей, которых вы так подставили, Барт? Простых людей. Что ни говорите, но ведь вы вертели их судьбами. – Он на мгновение приумолк, словно наслаждаясь сказанным. – Они тоже лишатся работы, ведь прачечную теперь перевести некуда. Вашими стараниями, – мстительно прибавил Орднер.
Доус хрипло расхохотался и сказал:
– Дешевка вы, Стив. И так высоко вознеслись, что дальше своего спесивого носа не видите.
Орднер побагровел. Затем, тщательно подбирая слова, произнес:
– Объяснитесь, Барт.
– Каждый работник нашей прачечной, от Тома Грейнджера до самой низкооплачиваемой уборщицы, застрахован на случай безработицы. Деньги на страховку регулярно вычитают из жалованья. И теперь им эту страховку выплатят. – Он презрительно фыркнул: – Вот так-то, дешевка.
Пальцы Орднера сжались. Сцепив руки, словно собираясь читать молитву перед сном, он промолвил:
– Вы забываетесь, Барт.
– Нисколько. Вы сами меня пригласили. Потребовали объяснений. Что, интересно, вы хотели от меня услышать? Как мне жаль, что я сел в лужу? Что я все искуплю? Если я и облажался, то это мое личное дело. Мое и Мэри. А она никогда об этом не узнает. Может, вы собираетесь мне сказать, что я подвел корпорацию? Это тоже было бы враньем – когда корпорация так раздувается, ей ничто уже не может повредить. Если дела идут неплохо, она извлекает сверхприбыль, если плохо, она все равно получает прибыль, а когда дела вообще катятся в пропасть, она списывает убытки за счет налогов. И вы это прекрасно знаете.
– Чем вы теперь займетесь? – спокойно спросил Орднер. – И что будет с Мэри?
– А вам какое дело? Или вы рассчитываете таким образом на меня надавить? Через нее? Ответьте и мне на один вопрос, Стив. Лично вам от этой истории будет хуже? Отразится ли провал на вашем жалованье? На дивидендах? Или хотя бы на пенсии?
Орднер покачал головой из стороны в сторону.
– Ступайте домой, Барт. Вы что-то не в себе.
– Почему? Из-за того, что говорю о вас, а не только о долларах?
– Вы нездоровы, Барт.
– Возможно. А вы?
– Езжайте домой, Барт.
– Домой я не поеду, но вас, так и быть, оставлю – вы ведь этого добиваетесь? Но только ответьте на один вопрос. На секунду забудьте о том, что работаете на корпорацию, и – ответьте. Положа руку на сердце скажите: вам есть хоть какое-то дело до всего этого?
Орднер ответил не сразу. За его спиной расстилалась панорама города: целое царство небоскребов, укутанных серой дымкой. Наконец он сказал:
– Нет.
– Я так и думал, – кивнул он, а затем добавил, глядя на Орднера без малейших признаков враждебности: – Я поступил так вовсе не для того, чтобы насолить вам. Или вашей корпорации.
– Но тогда почему? Я ведь на ваш вопрос ответил. Теперь ответьте вы. Ведь вы могли подписать уотерфордский контракт, верно? А дальше была бы уже не ваша забота. Что вам стоило это сделать?
– Не могу объяснить, – ответил он. – Я прислушивался к себе, к своему внутреннему голосу; однако порой случается так, что сам себя не понимаешь. Я понимаю, звучит это дико и неправдоподобно. Но это правда.
Орднер смотрел на него не мигая.
– Что же будет с Мэри?
Он молчал.
– Езжайте домой, Барт, – вздохнул Орднер.
– А что вы хотите, Стив?
Орднер нетерпеливо потряс головой.
– Я выяснил все, что хотел, Барт. Если хотите поболтать еще с кем-нибудь, то ступайте в бар.
– Но что вы от меня хотите?
– Только одного: чтобы вы ушли отсюда и отправились домой.
– Тогда скажите, чего вы вообще от жизни добиваетесь? У вас есть хоть какая-то цель?
– Оставьте меня, Барт.
– Отвечайте! – прогремел он. – Что вам нужно? – Он смотрел на Орднера в упор.
Орднер ответил спокойным тоном:
– Я хочу того же, что и все остальные. Отправляйтесь домой, Барт.
Он ушел не оборачиваясь. И больше никогда в этот дом не приезжал.
* * *
Когда он поехал к Мальоре, опять повалил снег и большинство машин катили с включенными фарами. Щетки на ветровом стекле размеренно двигались взад-вперед, а растаявшие снежинки стекали вниз, словно слезинки.
Уже привычно оставив машину за гаражом, он обогнул его и прошел прямо к офису Мальоре. Прежде чем войти, посмотрел на свое отражение в стеклянной дверной панели и смахнул с губы тонкую розовую пленку. Разговор с Орднером здорово выбил его из колеи. Он купил в аптеке склянку пептобисмола и по дороге опустошил ее почти наполовину. Небось, Фред, на неделю теперь запор обеспечен. Однако Фредди дома не оказалось. Должно быть, отправился в Бомбей навестить родню Монахана.
Женщина с арифмометром улыбнулась ему немного загадочно и жестом разрешила войти.
Мальоре в одиночестве читал «Уолл-стрит джорнэл». Увидев его, он через весь стол метко швырнул журнал в корзинку для мусора и буркнул себе под нос, словно продолжая обсуждать что-то с самим собой:
– Черт знает что творится! Верно говорит Пол Харви: все маклеры – просто старые бабы. И когда наконец президент подаст в отставку? Да и подаст ли вообще? Или нет? И разорится ли «Дженерал электрик» из-за энергетического кризиса? Меня уже мутит от всей этой галиматьи.
– Да, – кивнул он, не будучи слишком уверенным, с чем именно соглашается. Он чувствовал себя не в своей тарелке и даже не подумал, а помнит ли еще Мальоре, кто он такой. Что ему сказать? С чего начать? Помните – я тот самый, который вас вчера мудозвоном обозвал? Нет, черт возьми, так нельзя.
– Что, опять снег идет?
– Да.
– Терпеть не могу снег. Вот мой братец каждый год в ноябре отваливает в Пуэрто-Рико и остается там до пятнадцатого апреля. Вот что значит сорок процентов акций местного отеля прихватить. Уверяет, что таким образом присматривает за своими вложениями. Чушь собачья. Он и за собственной задницей присмотреть не в состоянии, даже если ему рулон туалетной бумаги дать. Что вам надо?
– А? – Он даже слегка подскочил от неожиданности и тут же почувствовал себя виноватым.
– Вам ведь что-то от меня нужно, верно? Как я могу вам помочь, если не знаю, о чем идет речь.
Теперь, когда вопрос был задан прямо в лоб, ему вдруг стало трудно говорить. Нужное слово никак не хотело слетать с языка. Внезапно он припомнил одну свою детскую выходку и улыбнулся.
– Чего веселитесь-то? – развязно спросил Мальоре. – Бизнес сейчас в такой заднице, что я тоже не прочь посмеяться над хорошей шуткой.
– Однажды, в далеком детстве, я умудрился засунуть себе в рот йо-йо, – сказал он.
– И что тут смешного?
– Я никак не мог его вытащить – в этом была самая потеха. Хотя мне было не до шуток. Мама отвела меня к врачу, который сумел извлечь йо-йо. Он внезапно пребольно ущипнул меня за задницу, а когда я раскрыл рот, чтобы заорать, ловко выдрал игрушку.
– Я вовсе не собираюсь щипать вас за задницу, – сказал Мальоре. – Что вы от меня хотите, Доус?
– Взрывчатку, – брякнул он.
Мальоре вытаращился на него. Закатил глаза. Раскрыл было рот, но затем хлопнул себя по отвисшей щеке.
– Взрывчатку, я не ослышался?
– Нет.
– Я знал, что этот парень чокнутый, – пробурчал себе под нос Мальоре. – Сразу после вашего ухода я так и сказал Питу: «Этот парень ищет неприятностей себе на голову». Так вот прямо и сказал.
Он промолчал. При упоминании о неприятностях ему сразу вспомнился Джонни Уокер.
– Ладно, допустим, что я вам поверил. А зачем вам понадобилась взрывчатка? Египетскую торговую выставку взорвать хотите? Самолет угнать? Или от любимой тещи избавиться?
– На тещу я бы взрывчатку тратить не стал, – проскрипел он.
Оба рассмеялись, но напряжение не спало.
– Итак? На кого у вас зуб?
– Да ни на кого я зла не держу, – ответил он. – Задумай я кого-нибудь убить, то ружье бы купил. – И тут он вспомнил, что уже купил ружье, даже целых два. К горлу снова подступила тошнота.
– Ну так зачем вам тогда взрывчатка?
– Я хочу дорогу взорвать.
Мальоре взглянул на него с нескрываемым недоумением. Почему-то любые его эмоции казались преувеличенными; как будто линзы очков, увеличивающие остроту зрения, заодно усиливали и остальные чувства.
– Вы хотите взорвать дорогу, – с расстановкой произнес он. – А какую?
– Ее еще не построили. – Разговор этот уже начал доставлять ему какое-то извращенное удовольствие. Вдобавок благодаря ему откладывалась неизбежная ссора с Мэри.
– Итак, вы хотите взорвать еще не построенную дорогу. Нет, мистер, я в вас ошибся. Вы вовсе не чокнутый. Вы психопат. Вы не способны изъясняться понятнее?
Тщательно подбирая слова, он ответил:
– Я имею в виду дорогу, которая служит продолжением автострады номер семьсот восемьдесят четыре. По ее окончании наш город будет рассечен автомагистралью почти напополам. В силу определенных причин, вдаваться в которые я не буду – и не могу, – эта дорога отобрала у меня двадцать лет жизни. Она…
– Потому что она пройдет на месте прачечной, где вы работаете, и дома, в котором вы живете?
– Откуда вы знаете?
– Я же говорил, что собираюсь навести о вас справки. Или вы решили, что я пошутил? Я даже выяснил, что вы вот-вот потеряете работу. Возможно, узнал об этом даже быстрее, чем вы.
– Нет, я знал об этом еще месяц назад, – машинально ответил он.
– И как вы собираетесь свершить задуманное, хотел бы я знать? – насмешливо фыркнул Мальоре. – Проезжая мимо на машине, поджигать запалы сигаретой и швырять динамитные шашки из окошка?
– Нет. По праздничным дням они оставляют все машины прямо на дороге. Вот их я и хочу взорвать. А также три новые эстакады.
Брови Мальоре поползли на лоб. Довольно долго он таращился, не в силах оторвать от него глаз. Затем вдруг запрокинул голову назад и расхохотался. Брюшко его затряслось, а пряжка ремня вздымалась и опадала, словно щепка в бурных волнах. Вдоволь насмеявшись, Мальоре извлек из кармана неправдоподобно огромный носовой платок (такими пользуются цирковые клоуны) и утер слезы.
Доус стоял, глядя на Мальоре, и терпеливо выжидал, пока тот вдосталь нахохочется. Внезапно он осознал, что этот толстяк в очках с несуразно толстыми линзами продаст ему взрывчатку. Он смотрел на Мальоре с легкой улыбкой. На смех он не обижался. Сегодня этот смех был ему на руку.
– Да, приятель, вы точно спятили, – выдавил наконец Мальоре, закончив смеяться. Правда, он до сих пор еще похихикивал. – Жаль, Пит вас не слышал. Боюсь, он мне не поверит. Вчера вы обозвали меня м-мудозвоном, а с-сегодня… с-с-сегодня… – Он снова разразился заливистым смехом, а его жирные щеки сложились складочками наподобие гармошки.
В очередной раз утерев слезы, он спросил:
– И как же вы собирались профинансировать свою маленькую проказу, мистер Доус? Особенно теперь, принимая во внимание, что вы больше не состоите на оплачиваемой службе?
Занятное выражение. Не состоите на оплачиваемой службе. А ведь верно. Его уволили. И это не сон.
– В прошлом месяце я выкупил свою страховку, – сказал он. – В течение десяти лет я исправно платил взносы. Я получил три тысячи долларов.
– Ах, так вы уже давно вынашиваете свой замысел?
– Нет, – честно признался он. – Получая страховку, я еще не знал, для чего именно это делаю.
– Ага, значит, тогда вы еще думали, да? Выбирали, что лучше – сжечь ли дорогу, расстрелять ее, удушить или…
– Нет. Просто я еще сам не знал, что делать. А вот теперь знаю.
– Ну, в таком случае можете на меня не рассчитывать.
– Что? – Он вылупил глаза, ошеломленно моргая. Подобный поворот событий им не предусматривался. Да, он прекрасно понимал, что Мальоре всласть поизмывается над ним, и это было вполне нормально. Но потом Мальоре должен был продать ему взрывчатку. Присовокупив что-нибудь вроде: Если попадетесь, я скажу, что никогда даже не слыхал о вашем существовании.
– Что вы сказали? – выдавил он.
– Я сказал – нет. Нет. По буквам: н-е-т. – Мальоре нагнулся вперед. Глаза его больше не смеялись. Они стали холодными, непроницаемыми и – внезапно – какими-то крохотными, даже несмотря на линзы, которые резко их увеличивали.
– Но послушайте, – заговорил он, умоляюще глядя на Мальоре. – Если я попадусь, то никогда не признаюсь, что купил взрывчатку у вас. Я поклянусь, что вообще не слыхал о вашем существовании.
– Черта лысого! Да вы сразу запоете, а потом прикинетесь душевнобольным. Вас оправдают, а вот меня на всю жизнь упекут.
– Нет, послушайте…
– Это вы послушайте, – перебил его Мальоре. – Паясничайте, но знайте меру. Мы все обсудили. Я сказал нет, а это означает – нет. Ни оружия, ни взрывчатки, ни динамита, ничего. Почему? Да потому что вы чокнутый, а я бизнесмен. Кто-то наболтал вам, что я могу достать все, что угодно. Да, могу. И достаю. Кое-что при этом и мне самому перепадает. Так, в 1946 году меня осудили по статье «от двух до пяти» за незаконное хранение оружия. Десять месяцев отсидел. В 1952 году меня привлекли за соучастие, но адвокат выручил. В 1955 году меня пытались осудить за уклонение от уплаты налогов, но я снова вышел сухим из воды. А вот в 1959 году мне навесили срок за укрывательство краденого. Полтора года я оттрубил в Кастлтоне, но зато главный свидетель обвинения обрел вечный покой в земле. С тех пор меня еще трижды пытались привлечь к суду, но все три раза мне удавалось вывернуться – за недоказанностью или за отсутствием состава преступления. Копы спят и мечтают меня упечь, потому что в следующий раз мне светит уже двадцатник без права досрочного освобождения за примерное поведение. А я уже в таком возрасте, что через двадцать лет от меня останутся одни почки, которые даром пересадят какому-нибудь задрипанному негритосу в Нортонской клинике. Для вас это игра. Идиотская, но все-таки игра. А вот я уже в игрушки не играю. Обещая держать язык на привязи, вы искренне верите, что говорите правду. Но вы лжете. Не мне – самому себе. Поэтому в последний раз заявляю – нет. – Он воздел руки к потолку. – Шла бы речь о бабах, клянусь Богом, я бы вам бесплатно сразу двух поставил за одно лишь представление, что вы вчера тут закатили. Но обо всем остальном не может быть и речи.
– Ну ладно, – сказал он. Накатившая тошнота казалась уже нестерпимой. Он боялся, что его вот-вот вырвет.
– Здесь нас никто не подслушает, – сказал Мальоре, – это я точно знаю. Я знаю также, что вы не подсадная утка, однако, если вы попытаетесь осуществить свой идиотский план, я вам не позавидую. Но кое-что я вам еще скажу. Года два назад пришел ко мне один черномазый и тоже заказал взрывчатку. Причем он хотел подорвать вовсе не какую-то дурацкую дорогу. Он собирался подорвать здание федерального суда.
Больше ничего не рассказывайте, подумал он. Сейчас я блевану. Как будто желудок его был набит перьями, каждое из которых отчаянно щекотало изнутри.
– Одним словом, я продал ему то, что он просил, – продолжал Мальоре. – Всего понемногу. Уйму времени на переговоры потратили. И этот малый выложил круглую сумму. Потом, слава Богу, его схватили с двумя подручными, прежде чем они успели хоть что-то натворить. Ну так вот – я ни минуты не беспокоился, выдаст ли он меня легавым или федам. А знаете почему? Да потому, что у них была целая шайка чокнутых; чокнутых черномазых, а это – особое дело. Псих-одиночка вроде вас – ему на все начхать. Сгорает, словно лампочка, и нет его. Когда же в шайке тридцать человек, то все они между собой повязаны; если даже троих поймают, они все тут же язык проглатывают.
– Ну ладно, – повторил он. Глаза его предательски увлажнились.
– Послушайте, – увещевающе произнес Мальоре. – Трех тысяч на то, чтобы осуществить задуманное, вам все равно не хватит. Вы не обижайтесь, но мы ведь с «черным рынком» связываемся, а там расценки совсем другие. На такое количество взрывчатки потребуется раза в три больше. А то и в четыре.
Он промолчал. Повернуться и уйти без разрешения Мальоре он не мог. Как будто видел наяву кошмарный сон. Он только снова и снова повторял себе, что в присутствии Мальоре никакую глупость не выкинет; скажем, не станет щипать себя за руку, отгоняя сон.
– Доус?
– Что?
– Все равно у вас ничего не выгорит. Разве сами не понимаете? Вы можете устранить неугодную личность, подорвать часовню или уничтожить произведение искусства, как этот вонючий урод, который пытался осквернить Сикстинскую капеллу, – чтоб у него детородный орган иссох и отвалился! Но вот здания и дороги взрывать нельзя. Вот чего не понимают эти паршивые негры. Если сровнять с землей здание федерального суда, вместо него возведут два таких же: одно взамен уничтоженного, а второе – для расправы над всеми черномазыми, которые переступят через его порог. Если убить легавого, то на его место примут сразу шестерых копов, которые будут охотиться за вами до конца жизни. Победить в этой войне невозможно, Доус. Ни черным, ни белым. Если вы встанете у них поперек пути, вас просто утрамбуют в землю вместе с вашим домом.
– Мне нужно идти, – пробасил он внезапно севшим голосом.
– Да, видок у вас неважнецкий. Мой совет, старина, – выбросьте эту затею из головы. Могу подкинуть вам бабенку, если хотите. Она старая и тупая как пробка. Если хотите, можете ее отколошматить всласть. Вам нужна разрядка. Просто вы мне нравитесь…
Он не выдержал и кинулся наутек. Слепо промчался через приемную и вылетел на свежий воздух. Немного подморозило, падал снег. Ловя ртом студеный воздух, он стоял и дрожал как осиновый лист, уверенный, что Мальоре вот-вот выскочит следом, затащит его за шиворот в кабинет и снова начнет говорить не переставая. Даже когда вострубит апокалиптический седьмой Ангел, Циклоп Сэлли будет терпеливо доказывать неуязвимость власти и навязывать ему старых проституток.
* * *
Когда он добрался домой, снегу намело уже на шесть дюймов. По дороге прошлись снегоуборочные машины, поэтому поворот к подъездной аллее преграждала невысокая насыпь заиндевевшего снега. Однако его «ЛТД» преодолел это препятствие без особого труда. Хорошая машина, тяжелая.
В доме было темно. Отомкнув дверь, он вошел, стряхнул с ног снег и прислушался. Ни звука. Даже Мерв Гриффин не трепался с приглашенными знаменитостями.
– Мэри? – позвал он. Никакого ответа. – Мэри!
Он уже начал было тешиться иллюзией, что ее нет, когда услышал в гостиной плач. Тогда он снял пальто и повесил его в стенной шкаф. На полу под самой вешалкой стояла небольшая коробка. Пустая. Каждую зиму Мэри ставила ее сюда, чтобы капли с одежды не стекали на пол. Он не раз задавался вопросом, кому, черт возьми, дело до каких-то капель в стенном шкафу? И вот в эту минуту ответ прозвучал в его мозгу с пугающей ясностью. Мэри было до этого дело – вот кому.
Он прошел в гостиную. Мэри сидела на диване напротив огромного телевизора «Зенит» и плакала. Даже не утираясь платочком. Руки ее безвольно висели, плечи поникли. Мэри всегда стеснялась проявлять свое горе на людях, поэтому обычно уходила плакать в спальню или, если несчастье настигало внезапно, прикрывала лицо руками. Сейчас же ее беззащитное лицо было искажено почти до неузнаваемости, словно лицо жертвы авиакатастрофы. Его сердце мучительно сжалось.
– Мэри, – тихонько окликнул он.
Но она продолжала плакать и даже не повернула головы в его сторону. Он присел рядом.
– Мэри, – промолвил он. – Все ведь не так уж плохо. Ничего страшного не произошло. – И тут же сам усомнился в искренности своих слов.
– Всему теперь конец, – пробормотала она, всхлипывая. – Все пропало. – И подняла голову. Поразительно, но именно в это безрадостное мгновение лицо ее, никогда не отличавшееся красотой, вдруг как-то особенно осветилось и сделалось почти прелестным. Он едва ли не впервые разглядел в своей жене прекрасную женщину.
– Кто тебе рассказал?
– Все! – выкрикнула она, по-прежнему не глядя на него, а рука ее, взлетев в воздух, тут же беспомощно упала на колено. – Сначала позвонил Том Грейнджер. Потом жена Рона Стоуна. Затем Винсент Мейсон. Все они спрашивали, что с тобой случилось. А ведь я ничего не знала. Я даже не подозревала, что с тобой что-то не так!
– Мэри, – промолвил он и попытался взять ее за руку. Она отдернула руку прочь, словно от прокаженного.
– Может быть, ты меня так наказываешь? – спросила она и наконец посмотрела на него. – Да, дело в этом? Ты меня наказываешь?
– Нет, – быстро ответил он. – Нет, Мэри, что ты! – Ему тоже хотелось плакать, но он понимал, что этого делать нельзя. Это было бы совсем неправильно.
– Потому что я родила тебе мертвого ребенка, а потом ребенка, который умер? Или ты думаешь, что я убила твоего сына? Да, это так?
– Мэри, но ведь он был нашим сыном…
– Твоим! – завизжала она. – Он был твоим сыном!
– Не надо, Мэри. Не надо, прошу тебя. – Он снова попытался взять ее за руку, но она отшатнулась.
– Не смей ко мне прикасаться!
Они смотрели друг на друга ошеломленно, словно впервые обнаружили огромные разделяющие их пространства – белые пятна на внутренней карте.
– Мэри, я никак не мог поступить иначе. Прошу тебя, поверь мне. – А ведь тут он, похоже, покривил душой. И тем не менее продолжил: – Без Чарли, конечно, тоже не обошлось. Это еще в октябре случилось, когда я обратил в деньги свою личную страховку. Это был первый серьезный случай, однако в моей голове давно уже творится что-то неладное. Просто мне легче совершить поступок, нежели что-то обсуждать. Понимаешь? Ты ведь можешь меня понять?
– Но что же теперь ждет меня, Бартон? Я ведь твоя жена – и все. И ничего больше не умею. Что мне делать?
– Не знаю.
– Как будто ты меня изнасиловал, – всхлипнула она и разразилась рыданиями.
– Мэри, не надо, умоляю тебя. Пожалуйста… не плачь больше. Ну постарайся.
– Неужели ты ни разу даже не подумал обо мне, когда все это делал? Неужели ты не понимаешь, что я целиком от тебя завишу? Что я вся в твоей власти.
Он промолчал. Каким-то непостижимым образом ему казалось, что он снова разговаривает с Мальоре. Словно Мальоре перегнал его, первым приехав домой, а теперь сидит перед ним, нацепив маску Мэри, ее одежду и белье. А что дальше? Он снова предложит ему какую-то старую потаскуху?
Мэри встала.
– Я пошла наверх. Хочу прилечь.
– Мэри…
Она его не перебила, но он сам осекся, не найдя подходящих слов.
Она ушла из гостиной, и он слышал, как она поднимается по лестнице в спальню. Затем услышал, как скрипнула кровать под ее тяжестью. И снова послышался плач. Он встал, включил телевизор и увеличил громкость, чтобы не слышать ее рыданий. Мерв Гриффин развлекал очередного гостя.
Часть вторая Декабрь
О, любовь, сделай, чтобы мы были верными
Друг другу! Ради мира, который, похоже,
Лежит перед нами, словно сказочная страна,
Такая разная, такая прекрасная и новая,
Но не знающая ни радости, ни любви, ни света,
Ни уверенности, ни мира, ни облегчения от боли;
А мы здесь, словно на покрытой мраком равнине,
Увлеченные толпой бегущих воинов
К ночному полю битвы несведущих армий.
Мэттью Арнольд «Берег Дувра»5 декабря 1973 года
Сидя перед телевизором, он потягивал свой излюбленный коктейль – смесь «Южного комфорта» с севен-апом – и смотрел какой-то полицейский сериал, названия которого толком и не запомнил. Главного героя – то ли полицейского в штатском, то ли частного сыщика – треснули по голове чем-то очень увесистым. От удара в мозгу то ли полицейского в штатском, то ли частного сыщика что-то помутилось, и он решил, что вот-вот распутает какое-то сложное дело. Однако не успел он поведать о своем открытии, как сериал прервался рекламой какого-то идиотского соуса. Телепродавец расхваливал его на все лады и спрашивал зрителей, не напоминает ли им вылитый на тарелку соус мясную подливу. Бартону Джорджу Доусу «подлива» напомнила разве что жидкие экскременты. Реклама кончилась, и фильм возобновился. Теперь полицейский в штатском (или частный сыщик) допрашивал темнокожего бармена, уже прежде судимого. Бармен сказал ну, даете. Бармен сказал отмочить. Бармен сказал сам фуфло. Бармен оказался несговорчивым малым, и все же Бартон Джордж Доус решил, что частный сыщик (полицейский в штатском) сумел добиться чего хотел.
Он уже здорово наклюкался и сидел перед телевизором в одних трусах. В доме было жарко. После ухода Мэри он врубил термостат на семьдесят восемь градусов[87] и ниже не опускал.
Кто сказал, что в стране энергетический кризис? Никсон? Пошел ты в задницу, Дик! Вместе со своей любимой верховой лошадью. Да и Чекерса с собой прихватите! Выезжая на магистраль, он гнал со скоростью семьдесят миль в час, демонстрируя скабрезные жесты водителям, сигналящим, чтобы он снизил скорость. А тут еще и эта наглая баба, главный президентский эксперт по потреблению, этакий политический гермафродитик, два дня подряд заклинает с экрана, как нам с вами сберечь потребление электроэнергии дома. Вирджиния Кнауэр, вот как ее зовут. По окончании фильма он встал, отправился в кухню и включил электрический миксер. Миссис Кнауэр вещала, что миксеры – одни из наиболее расточительных электроприборов. Он оставил миксер включенным на всю ночь, а встав поутру – это было вчера, – обнаружил, что у него перегорел моторчик. А ведь мог и дом подпалить, подумал он. Будь он пьян. Вот и настал бы конец его мукам.
Он смешал себе очередной коктейль и, потягивая его, начал вспоминать старые телевизионные программы, те, что они еще молодоженами смотрели вместе с Мэри по их первому черно-белому телевизору. Да, а ведь это было нечто. «Программа Джека Бенни», «Эймос и Энди» – разудалые негры. А потом «Драгнет», еще настоящий «Драгнет», где вместе с Джо Фрайдеем играл Бен Александр, а не этот новый парень, Гарри какой-то. Потом «Дорожный патруль» с Бродериком Кроуфордом, который орал в микрофон, а вокруг все гоняли на «бьюиках». «Шоу из шоу». «Ваш хит-парад», в котором Гизела Маккензи распевала «Зеленую дверь» или «Незнакомца в раю». Увы, с наступлением эпохи рок-н-ролла эта музыка канула в Лету. А викторины? Сколько удовольствия доставляли они! «Тик-так», например, или «Двадцать одно» по понедельникам с неподражаемым Джеком Барри. А «Вопрос ценой в 64 тысячи долларов» с Хэлом Марчем? «Дотто» с Джеком Нарцем. Субботние утренние программы вроде «Энни Оукли», которая вечно вытаскивала своего младшего братишку из очередной передряги. Он даже думал, уж не является ли этот братец на самом деле ее незаконнорожденным сыном. А еще «Рин-тин-тин», «Сержант Престон», «Рейндж-райдер», «Дикий Билл Хикок»… Мэри, бывало, укоряла его: «Господи, Барт, да узнай кто-нибудь, что ты смотришь всю эту дребедень, люди подумали бы, что ты умом тронулся. Тебе не стыдно?» А он неизменно отвечал: «Я хочу знать, о чем своим детям рассказывать». Но вот только с детьми у них не получилось. Первенец родился мертвым, а о втором, о Чарли, было бы лучше вообще не вспоминать. Встретимся во сне, сынок. Похоже, ночи не проходило, чтобы Чарли ему не приснился. Бартон Джордж Доус и Чарльз Фредерик Доус постоянно встречались благодаря чудесам подсознания. И вот, ребята, мы с вами вновь в Диснейленде и впервые совершаем путешествие по стране Трагедиландии, где можно покататься в гондоле по каналу Слез, посетить музей Пожелтевших фотографий и проехаться на грустномобиле по автостраде Разбитого сердца. Последняя остановка – Западная Крестоллен-стрит. Она вот здесь, внутри этой исполинской бутылки «Южного комфорта», заключена навечно. Вот-вот, мадам, только пригнитесь, входя в горлышко. Скоро его расширят. А вот дом Бартона Джорджа Доуса, последнего жильца с этой улицы. Загляните в окно – видите? Вот он сидит в трусах перед телевизором, попивая коктейль и обливаясь горючими слезами. Он плачет? Ну конечно, плачет. А чем еще можно заниматься в стране Трагедиландии? Он постоянно плачет. Поток слез управляется специальным устройством, которое разработали НАШИ ЗНАМЕНИТЫЕ НА ВЕСЬ МИР ИНЖЕНЕРЫ. По понедельникам он плачет чуть меньше, но зато в остальные дни рыдает навзрыд. По уик-эндам он напивается, а вот к Рождеству, боюсь, нам уже придется его проводить. Разумеется, выглядит он отталкивающе, но все же он из лучших экспонатов Трагедиландии. По популярности он может сравниться разве что с Кинг-Конгом на крыше Эмпайр-Стейт-Билдинга. Он —
Он размахнулся и швырнул стакан в телевизор.
Промахнулся на добрый ярд. Стакан врезался в стену и с громким звоном разбился. И тут он и впрямь разрыдался навзрыд.
Плача, подумал: Господи, да посмотри же на меня, полюбуйся мной.
До чего же ты омерзителен! Смотреть на тебя противно. Искалечил жизнь себе и Мэри, а теперь еще сидишь тут и дурака валяешь. Боже, Боже, Боже.
Лишь на полпути к телефону он остановился. Накануне ночью, пьяный и заплаканный, он позвонил Мэри и начал умолять ее вернуться. Молил до тех пор, пока она сама не разревелась и не повесила трубку. И сейчас ему было больно и стыдно вспоминать этот позор.
Он побрел на кухню, взял совок с веником и вернулся в гостиную. Выключил телевизор и убрал осколки стекла. Слегка пошатываясь, отнес мусор на кухню и выбросил в ведро. Постоял, думая, что делать дальше.
Холодильник жужжал, как какое-то неведомое насекомое. Почему-то это жужжание испугало его, и он отправился спать. И снова видел сны.
6 декабря 1973 года
В половине четвертого он мчался домой по автостраде на скорости семьдесят миль в час. День стоял ясный и прохладный, градусов тридцать с хвостиком. После ухода Мэри не проходило и дня, чтобы он не предавался продолжительным гонкам по автостраде; занятие это превратилось для него в подобие работы. Езда в автомобиле его успокаивала. Глядя на разворачивающееся впереди асфальтовое полотно, окаймленное по обеим сторонам высокими сугробами, он ощущал покой и умиротворение. Порой, запуская радиоприемник, он громко подпевал ему звучным голосом. Не раз во время таких поездок его охватывало желание просто мчать куда глаза глядят, покупая бензин по кредитной карточке. Гнать и гнать к югу без остановки, пока не закончится дорога, а то даже и земля. Интересно, можно ли проехать на машине до самой оконечности Южной Америки? Ответа на этот вопрос он не знал.
Однако всякий раз он возвращался. Съезжал с автострады, закусывал гамбургером и картофелем-фри в первой попавшейся забегаловке и возвращался в город на закате солнца или вскоре после него.
Он всегда проезжал по Стэнтон-стрит, останавливал машину и вылезал, чтобы посмотреть, насколько продвинулись за день строительные работы по продолжению автомагистрали номер 784. Дорожная компания возвела специальную платформу для зевак – в основном это были старики и посетители окрестных магазинов, – на которой в дневное время яблоку было негде упасть. Люди выстраивались вдоль металлических рельсов ограждения, словно глиняные утки в тирах; выпуская изо рта облачка пара, они глазели на экскаваторы, бульдозеры, грейдеры и скреперы, с детским любопытством следили, как специалисты колдуют над геодезическими инструментами. Господи, с какой радостью он перестрелял бы их всех.
Однако ночью, когда температура падала ниже двадцати, на западе багровела горькая ленточка заката, а на свинцовом небе холодно загорались тысячи звезд, он мог безмятежно следить за дорожными работами в полном одиночестве. Минуты и часы, которые он там проводил, приобрели для него особую важность – каким-то непонятным образом они словно перезаряжали его организм, помогали ему сохранять хотя бы частичную ясность ума. В эти минуты, что предшествовали его длительным ночным возлияниям, постепенному погружению в ступор, неизбежным поползновениям позвонить Мэри и путешествиям по стране Трагедиландии, он был самим собой, хладнокровным и трезвым. Вцепившись в холодное ограждение, он пялился на строительную площадку, пока пальцы его не немели, делаясь такими же бесчувственными, как сами рельсы, и становилось невозможным различить, где кончается его внутренний мир – мир живого человека – и где начинается мир машин, кранов и зрительских трибун. В такие минуты уже ни к чему было предаваться горестным, разъедающим душу воспоминаниям, а можно было оставаться самим собой. В такие минуты он ощущал, как его собственное горячее естество пульсирует в холодном безразличии ранней зимней ночи; он ощущал себя настоящей личностью, даже почти целостной.
Но сейчас, бешено мчась по автостраде, еще в сорока милях от трибун Уэстгейта, он вдруг заметил на обочине одинокую фигурку в куртке и черной вязаной кепочке. В руках у фигурки он разглядел (даже удивительно – при таком-то снегопаде!) плакат, на котором крупными буквами было выведено: ЛАС-ВЕГАС, а внизу четко и лаконично: ИНАЧЕ – КРЫШКА!
Он резко затормозил, чувствуя, как врезается в живот и грудь ремень безопасности, и поневоле возбуждаясь от резкого визга тормозов. Он остановился ярдах в двадцати от фигурки, которая, заткнув плакатик под мышку, бегом кинулась к нему. Что-то в движениях и очертаниях силуэта подсказывало ему: перед ним девушка.
Открыв дверцу, она впорхнула в машину.
– Уф, спасибочки!
– Не за что. – Кинув взгляд в зеркальце заднего вида, он тронулся с места, быстро набрав прежнюю скорость. Впереди вновь расстилалось бескрайнее асфальтовое полотно. – Далековато до Вегаса.
– Это точно. – Она улыбнулась дежурной улыбкой, предназначавшейся любому, кто бы сказал, что до Вегаса далековато, и стащила перчатки. – Не возражаете, если я закурю?
– Нет, пожалуйста.
Девушка достала пачку «Мальборо».
– Хотите?
– Нет, спасибо.
Она вставила в рот сигарету, вынула из кармана куртки коробок спичек, зажгла сигарету, глубоко затянулась, выдохнула облачко дыма, от которого ветровое стекло на мгновение затуманилось, спрятала «Мальборо» со спичками в карман, развязала синий шарфик и сказала:
– Даже не представляете, как я вам благодарна. Почти в ледышку уже превратилась.
– Долго ждали?
– Почти час. Последний водитель оказался пьян в стельку. Мне чудом сбежать удалось.
Он кивнул.
– Я подброшу вас до конца автострады.
– До конца? – Она посмотрела на него. – Вы что, в Чикаго едете?
– Что? О нет. – Он назвал ей свой город.
– Но ведь автострада и дальше продолжается. – Она вытащила из другого кармана дорожную карту, затрепанную по углам от частого использования. – Во всяком случае, если верить этой карте.
– Разверните ее и посмотрите внимательнее.
Девушка послушалась.
– Какого цвета наша автострада?
– Зеленого.
– А какого цвета та ее часть, что идет через город?
– Тоже зеленого, но обозначена пунктиром. А, так она… Черт побери, так она еще не достроена?
– Вот именно. Знаменитое на весь мир продолжение автострады номер семьсот восемьдесят четыре. Так что, девушка, вам никогда не добраться до Вегаса, если не будете читать карту повнимательнее.
Она уткнулась в карту, едва не касаясь ее носом. Кожа у нее была гладкая и нежная, но сейчас, должно быть, от морозца, щеки и лоб разрумянились. Покраснел и кончик носа, с которого свешивалась капелька влаги. Коротко – и не слишком аккуратно – подстриженные волосы. Сама, наверное, стриглась. Цвет красивый – каштановый. Жалко такие стричь, а уж тем более – плохо. Как назывался этот чудный рождественский рассказик О’Генри? «Дары волхвов». Кому ты купила эти замечательные часы на цепочке, маленькая бродяжка?
– Зеленая дорога снова начинается в Лэнди, – сказала она. – Это очень далеко от окончания автострады?
– Миль тридцать.
– Черт!
Она снова углубилась в изучение карты. Мимо промелькнул указатель шоссе номер 15.
– А что тут за объездные дороги? – спросила она наконец. – Для меня это все как лабиринт.
– Вам лучше всего воспользоваться шоссе номер семь, – сказал он. – Это самое последнее ответвление от магистрали. В Уэстгейте. – Чуть поколебавшись, он добавил: – Только лучше бы вам переночевать где-нибудь. В «Холидей инн» хотя бы. Когда мы доедем, будет уже за полночь, а в такое время лучше там машины не ловить.
– Почему? – спросила она, глядя на него. Глаза у нее были зеленые и волнующие; о таких глазах иногда читаешь, но почти никогда не встречаешь сам.
– Это городское шоссе, – пояснил он, смещаясь в крайний ряд и обгоняя вереницу автомобилей, идущих со скоростью пятьдесят миль в час. Некоторые гневно сигналили ему вслед. – Четырехрядка с бетонным разделительным ограждением посередине. Две полосы ведут на запад, к Лэнди, а другие две – на восток, в город. По обеим сторонам тянутся бесконечные цепочки магазинов, закусочных, кегельбанов и прочих заведений. Дальнобойщиков вы там не встретите. Никто даже не притормозит.
– Понятно, – вздохнула она. – А автобус-то хоть до Лэнди ходит?
– Был там раньше один городской маршрут, но вот только компания обанкротилась. Может быть, только «грейхаунд»[88] какой-нибудь проезжает…
– Тьфу! – Она сложила карту и запихнула в карман. Затем мрачно уставилась перед собой на дорогу.
– А что, на мотель не хватит? – осведомился он.
– Мистер, да у меня всего тринадцать баксов в кармане. На такие деньги мне и собачью конуру не сдадут.
– Можете остановиться у меня, если хотите, – несмело предложил он.
– Угу, но только я лучше выйду прямо здесь.
– Ладно, не обижайтесь. Предложение снимается.
– Не говоря уж о том, как отнеслась бы к этому ваша жена, – проворчала девушка, устремив взгляд на его обручальное кольцо. В голосе прозвучала такая укоризна, как будто незнакомка подозревала его по меньшей мере в совращении малолетних.
– Мы с женой разъехались.
– Давно?
– Нет. Первого декабря.
– Понятно. Теперь, значит, на стороне утешения ищете, – промолвила она. Он уловил в ее голосе презрение, но скорее это было презрение ко всему мужскому полу, а не к нему лично. – На молоденьких бросаетесь.
– Лично я никого трахать не собираюсь, – чистосердечно ответил он. – Думаю, у меня даже не встанет.
Он вдруг осознал, что только что употребил два слова, которые никогда прежде в присутствии женщины не произносил, однако почему-то в ее обществе они показались вполне приемлемыми. Не хорошими и не плохими, а самыми обычными, словно речь шла о погоде.
– Это следует расценить как вызов? – спросила девушка. Затем снова затянулась и выпустила дым из ноздрей.
– Нет, – ответил он.
– А почему вы не спрашиваете, с какой стати такая милая девушка, как я, голосует по ночам на дороге? – чуть помолчав, произнесла она. – Обычно это всех интересует. – На сей раз в ее голосе, помимо презрения, прозвучало скрытое удивление.
– Да ладно вам, – отмахнулся он. – Вы просто невыносимы.
– Наверное, – призналась она и, загасив окурок в пепельнице, наморщила носик. – Господи, вы никогда ее не вытряхиваете, что ли? Посмотрите – она доверху забита всякими фантиками, обертками и прочей мурой. Может, вам проще с собой мусорный мешок таскать?
– Просто я не курю. К тому же вы не предупредили меня заранее, что собираетесь голосовать на дороге. И не попросили очистить пепельницу. Сами виноваты… Ладно, вытряхните ее, к свиньям, на дорогу.
– А вы шутник, – заулыбалась она.
– Жизнь заставляет.
– А знаете, как долго разлагаются сигаретные фильтры? Двести лет, вот сколько. К тому времени уже и ваших внуков на Земле не останется.
Он пожал плечами:
– Вас не волнует, что я дышу вашими канцерогенами и забиваю легкие копотью, но вот выбросить на дорогу окурок вы не можете. Что ж, пусть будет так.
– Что вы хотите этим сказать?
– Ничего.
– Эй, мистер, может, мне лучше выйти? Вы этого добиваетесь, да?
– Нет, – ответил он. – Послушайте, почему бы нам не поговорить о чем-нибудь нейтральном? О здоровье доллара, например. О политике правительства. О достопримечательностях штата Арканзас.
– Если вам все равно, то я лучше вздремну. Похоже, остаток ночи мне предстоит провести на ногах.
– Пожалуйста.
Она надвинула на глаза козырек кепки, скрестила на груди руки и затихла. Минуту спустя дыхание ее стало более редким и глубоким. Он поглядывал на девушку урывками, словно пытаясь украдкой запечатлеть в памяти ее образ. На ней были тонкие выцветшие синие джинсы, плотно облегавшие ноги. Судя по очертаниям, колготки она вниз не поддела. Глядя на ее длинные ноги, согнутые в коленках, он подумал, что они сейчас, наверное, красные, как свежесваренные лобстеры, и жутко чешутся. Он уже раскрыл было рот, чтобы спросить, не чешутся ли у нее ноги, но затем передумал. Почему-то сама мысль о том, что она снова будет в такой холод голосовать на дороге, одна, в тонких джинсах, была ему неприятна. Впрочем, дело ее. Если замерзнет, то всегда может зайти куда-нибудь и погреться. Как хочет.
Они миновали пару развилок. Он уже перестал поглядывать на нее, сосредоточившись на езде. Стрелка спидометра застыла на семидесяти милях, и он по-прежнему ехал в крайнем левом ряду. Когда он проехал съезд на шоссе номер 12, водитель фургона с наклейкой НЕ ПРЕВЫШАЙ 50 трижды просигналил ему и негодующе замигал фарами. В ответ он продемонстрировал поднятый вверх средний палец.
Не раскрывая глаз, девушка сказала:
– Вы слишком быстро едете. Поэтому-то они и гудят.
– Да, я знаю.
– Но вам на них наплевать.
– Да.
– Понятно, – бесстрастно промолвила она. – Еще один настоящий патриот, стремящийся вытащить Америку из энергетической ямы.
– Начхать мне на энергетическую яму.
– Да, все вы так говорите.
– Прежде я старался здесь больше пятидесяти пяти не выжимать. А теперь таким образом выражаю свой протест совместно с другими членами общества дрессированных собак. Вам, наверное, читали про него в лекциях по социологии? Или нет? Вы ведь в колледже учитесь, не так ли?
Она выпрямилась.
– Социологию я и правда изучала. Некоторое время. Но вот об обществе дрессированных собак что-то не слыхала.
– Да, потому что я его выдумал.
– Ясно. Я же говорила – шутник. Остряк-недоучка. – В голосе прозвучало презрение. Она снова нахлобучила кепку на глаза и села поудобнее.
– Общество дрессированных собак основано Бартоном Джорджем Доусом в конце 1973 года. Его учение полностью объясняет такие загадочные явления, как денежный кризис, инфляция, вьетнамская война и нынешний энергетический кризис. Возьмем, к примеру, энергетический кризис. Американский народ подобен дрессированным собакам – он приучен любить механизмы, потребляющие бензин. Автомобили, снегоходы, моторные катера, багги, мотоциклы, мопеды и многое-многое другое. А вот за ближайшие семь лет, до 1980 года, нас научат ненавидеть все эти механические игрушки. Американцы обожают, когда их дрессируют. Дрессировка помогает правильнее вилять хвостом. Используй энергию. Не используй энергию. Пописай на газету. Лично я не против того, чтобы сберегать энергию; но я против дрессировки.
Он вдруг подумал про собаку мистера Пиацци, которая сначала перестала вилять хвостом, потом начала вращать глазами, а в конце концов вцепилась в горло Луиджи Бронтичелли.
– Как собаки Павлова, – сказал он. – Их научили пускать слюну при звуке колокольчика. А мы истекаем слюной, когда нам показывают цветной телевизор с моторизованной антенной. У меня как раз такой дома установлен. С дистанционным управлением. Сидишь, развалясь, в кресле, нажимаешь кнопочки и переключаешь каналы или уровень звука меняешь. Однажды я засунул пульт себе в рот, нажал кнопку включения, и, представьте себе, телевизор заработал. Сигнал сработал, даже пройдя сквозь мои мозги. Вот каких чудес достигла технология.
– Вы ненормальный, – промолвила она.
– Возможно.
Они миновали развилку с шоссе номер 11.
– Я все-таки посплю. Скажите, когда доедем.
– Ладно.
Девушка снова скрестила руки и закрыла глаза.
Они проехали шоссе номер 10.
– Вообще-то я не против дрессировки собак, – провозгласил он. – Я протестую против того, что их хозяева – все, как на подбор, – полные идиоты. Клинические.
– Вы пытаетесь очистить свою совесть всей этой чепухой, – промолвила девушка. – Почему бы вам лучше не сбросить скорость до пятидесяти миль? Сразу полегчает.
– Не полегчает! – ответил он с такой неожиданной яростью, что девушка в испуге раскрыла глаза, выпрямилась и уставилась на него.
– Вам нехорошо?
– Мне замечательно, – ответил он. – Я потерял жену и работу, потому что либо я сам, либо окружающий мир сошел с ума. Затем я подсаживаю в машину девушку – ей лет девятнадцать, не больше, – которая уж точно должна знать, что наш мир сумасшедший, так вместо этого она уверяет, что я сам тронулся. Спасибо большое.
– Мне уже двадцать один.
– Очень рад за вас, – с горечью произнес он. – Но, если наш мир такой здравый, на кой черт такой девушке, как вы, сдалось посреди зимы добираться в Лас-Вегас на попутных машинах? Стоять на морозе в одних тоненьких джинсах без белья, рискуя застудить свою хорошенькую задницу.
– Белье на мне есть! За кого вы меня принимаете?
– За юное и безмозглое создание! – рявкнул он.
Они вихрем пронеслись мимо седана, который катил по шоссе со скоростью пятьдесят миль в час. Водитель гневно прогудел им вслед.
– Пошел ты! – выкрикнул он.
– Остановите, пожалуйста, машину, – попросила девушка. – Я лучше здесь выйду.
– Ерунда, – отмахнулся он. – Я не собираюсь ни в кого врезаться. Спите.
Она устремила на него недоверчивый взгляд, затем покачала головой и закрыла глаза. Справа промелькнула развилка с шоссе номер 9.
* * *
В пять минут пятого они миновали шоссе номер 2. Тени, пересекающие дорогу, приняли характерную синеву, отличающую именно зимние тени. Венера уже взошла на востоке. По мере приближения к городу движение усиливалось.
Повернув голову, он увидел, что девушка уже снова выпрямилась и теперь посматривала в окно на спешащие безликие автомобили. Машина, что ехала прямо перед ними, везла сверху, на крыше багажника, рождественскую елку. У девушки были зеленые с широким разрезом глаза, и на мгновение он погрузился в них и ощутил то удивительное сопереживание, которое посещает людей, по счастью, крайне редко. Он вдруг увидел, что все машины едут туда, где тепло, туда, где можно делать дело, общаться с друзьями или с семьей. Он увидел их полное безразличие к незнакомцам. За какой-то мимолетный леденящий миг он осознал то, что Томас Карлайл называл великим мертвым локомотивом мира, который несется без остановки.
– Мы уже подъезжаем? – спросила она.
– Через пятнадцать минут.
– Послушайте, если я была с вами не слишком любезна, то готова изви…
– Нет, это я был с вами не слишком любезен. Кстати, вы знаете, делать мне сейчас особо нечего. Я, пожалуй, сам отвезу вас в Лэнди.
– Нет…
– Или возьму вам номер в «Холидей инн» на одну ночь. Не бойтесь, вам это ничего не будет стоить. Это мой рождественский подарок.
– А вы и правда разъехались с женой?
– Да.
– И совсем недавно?
– Да.
– А детей она с собой забрала?
– У нас нет детей. – Они уже приближались к постам для взимания дорожного сбора. В ранних призрачно-серых сумерках мерцали их зеленые огоньки.
– Тогда я переночую у вас.
– Но это вовсе не обязательно. В том смысле, что вам ни к чему…
– Мне бы тоже не хотелось сегодня оставаться одной, – сказала она. – А голосовать на дорогах ночью я не люблю. Я боюсь. Мне страшно.
Подкатив к будке поста, он приостановился и опустил стекло; в салон ворвался холодный воздух. Он протянул сборщику свою карточку и доллар девяносто. Медленно отъехал. Справа остался освещенный щит с надписью:
СПАСИБО ЗА БЕЗОПАСНУЮ ЕЗДУ!
– Ну ладно, – осторожно произнес он, понимая, что уговаривать ее ни к чему – возможно, этим он добился бы противоположного, – однако ничего не мог с собой поделать. – Просто мне самому слишком одиноко в пустом доме. Мы поужинаем, а потом, если хотите, посмотрим телевизор и погрызем воздушную кукурузу. Вы будете спать наверху, а я лягу…
Они уже сворачивали в город. Девушка негромко рассмеялась, а он взглянул на нее с легким недоумением. В сгустившихся сумерках он уже едва различал очертания ее фигуры. Кто знает, а вдруг она настоящая красавица? Мысль эта его немного взволновала.
– Послушайте, – сказала она. – Лучше я вам сразу все объясню. Тот пьяница, который меня до вас подвозил… Я с ним переспала. Такова была его цена, чтобы подбросить меня до Стилтона, где вы меня встретили…
Тем временем он остановил машину на красный свет перед перекрестком.
– Моя соседка по комнате предупредила, что именно это меня ждет, – бесстрастно продолжила девушка. – Но я ей не поверила. Я не собиралась расплачиваться за дорогу собственным телом, уж поверьте мне. – Она искоса посмотрела на него, но он по-прежнему не мог разглядеть ее лица. – И дело даже не в том, чтобы меня кто-то принуждал. Просто все дело в полной оторванности от обычной жизни – словно выходишь в открытый космос. Попадая в огромный город и видя там всех этих людей, я просто теряюсь. Это меня так достает, что мне проще провести ночь с каким-нибудь нытиком, лишь бы чувствовать рядом живую душу.
– Меня абсолютно не волнует, с кем вы спите, – сказал он, трогаясь на зеленый сигнал. Чисто машинально он свернул на Гранд-стрит, направляясь к своему дому мимо строящейся автострады.
– Этот коммивояжер, что меня подвез, – снова заговорила она, – женат уже четырнадцать лет. Во всяком случае, трахая меня, он повторял это почти не переставая. Четырнадцать лет узды, Шарон, говорил он. Четырнадцать лет. И кончил как раз секунд через четырнадцать. – И она хохотнула. Коротко и горько.
– Вас так зовут? Шарон?
– Нет. Это, наверное, имя его благоверной.
Он подкатил к тротуару.
– Зачем вы тут остановились? – подозрительно осведомилась она.
– Да так, – ответил он. – Я всегда этой дорогой домой возвращаюсь. Можете вылезти, если хотите. Я вам кое-что покажу.
Они выбрались из машины и прошли на трибуну, где в этот час не было ни души. Он оперся ладонями на обжигающе холодную сталь ограждения и посмотрел вниз. Ага, «подушка» почти готова. В последние три дня рабочие укладывали гравий и щебенку. Брошенные машины – грузовики, бульдозеры и желтые скреперы – безмолвно стояли в сумеречных тенях, словно музейные динозавры. Вот вегетарианец стегозавр, вот плотоядный тираннозавр, а это – свирепый дизельный экскаватор, пожиратель земли. Приятного аппетита!
– Что вы на это скажете? – вырвалось у него.
– А что я должна сказать? – переспросила она, пытаясь понять, куда он клонит.
– Но ведь что-то вы об этом думаете, – промолвил он.
Она пожала плечами:
– Так, обычные дорожные работы. Они прокладывают дорогу через город, в который я скорее всего никогда больше не попаду. Что вы хотите от меня услышать? Конечно, это выглядит безобразно.
– Безобразно, – эхом откликнулся он, довольный.
– Мое детство прошло в городе Портленде, в штате Мэн, – добавила она. – Мы жили в огромном многоквартирном доме, а прямо напротив строили торговый центр…
– Рабочие что-нибудь ломали, чтобы его возвести?
– Что?
– Они ломали…
– А, вот вы о чем. Нет, строительство велось на пустыре. Мне тогда было всего лет шесть или семь. Мне казалось, что стройка будет тянуться целую вечность. Визг, лязг, грохот. А знаете, что я при этом думала? Это очень потешно. Я говорила себе, что они ставят бедной земле клизму, а она упирается. Беднягу даже не спросили, нужна ли ей клизма, да и диагноз толком не поставили. Я тогда как раз страдала от какой-то кишечной инфекции, поэтому здорово разбиралась в клизмах.
– Понятно, – кивнул он.
– Как-то раз в воскресенье мы отправились на строительную площадку; там было удивительно тихо, словно в покойницкой. Фундамент к тому времени был уже почти завершен, а из цемента торчали эти странные желтые прутья…
– Арматура.
– Возможно. Повсюду были навалены трубы и мотки проволоки, покрытые прозрачным пластиком, и кругом была непролазная сырая грязь. Забавно, конечно – ведь о вареной грязи никто не слыхал, – но именно так выглядела та грязь. Сырой. Мы играли там в прятки с моей младшей сестренкой, а потом пришла мама и надрала нам уши. Сказала, что маленьким детям на стройку ходить нельзя. Моей сестренке было всего четыре, и она орала на весь квартал. Забавно, что я все это помню, да? Может, вернемся в машину? Я замерзла.
– Хорошо, – кивнул он.
Они уже ехали, когда она сказала:
– Я до самого конца не верила, что им удастся возвести торговый центр на месте этого бардака, однако он вырос буквально на глазах. Как сейчас помню день, когда они асфальтировали автостоянку перед входом. А еще пару дней спустя уже и всю разметку желтой краской сварганили. Потом устроили грандиозную тусовку по случаю открытия. Какой-то крупный босс перерезал ленточку – и началось. Народ валом повалил. Как будто всю жизнь все только там и отоваривались. Торговый центр назвали «Мамонт»; моя мать там дневала и ночевала. Когда же она брала туда нас с Энджи, я почему-то сразу вспоминала про эти оранжевые прутья. Мысли о них просто преследовали меня; будто навязчивая идея.
Он кивнул. Уж он-то знал, что такое навязчивая идея.
– А что это для вас означает? – спросила она.
Он пожал плечами:
– Сам еще не знаю.
Он уже собрался размораживать готовый ужин, когда она заглянула в морозильник и, обнаружив там вырезку, сказала, что может приготовить отбивные. Если хозяин не против, конечно.
– Это будет чудесно, – сказал он. – Тем более что я все равно даже понятия не имел, что с ней делать.
– Вам, наверное, здорово недостает вашей жены?
– Не то слово, – вздохнул он.
– Только из-за того, что вы не знаете, как приготовить вырезку? – спросила она.
Однако он не ответил. Она запекла картофель и разогрела замороженную кукурузу.
Они поужинали, причем она уплела три отбивные, две картофелины и полтарелки кукурузы.
– Господи, целый год уже так не пировала, – сказала она, закуривая и глядя на опустевшую тарелку. – Теперь у меня небось заворот кишок будет.
– Чем же вы прежде питались?
– Звериным печеньем.
– Чем? – недоуменно переспросил он.
– Печенье такое, в виде всяких зверюшек.
– А, понятно.
– Оно дешевое, – пояснила она. – И питательное. К тому же напичкано витаминами и прочей полезной ерундой. Если верить надписи на коробке, конечно.
– Чушь собачья! Скорее у вас от этого заворот кишок случится. Да и потом – вы что, ребенок, одно печенье лопать? Ступайте-ка за мной.
Он провел ее в столовую и раскрыл дверцы серванта. Взял серебряную салатницу и вынул из нее пухлую кипу денег. Девушка вытаращила глаза.
– Вы кого-то укокошили, мистер?
– Никого. Я вернул свою страховку. Вот, держите. Здесь двести долларов. Это вам на еду.
Но девушка даже не прикоснулась к деньгам.
– Вы, видно, чокнутый, – промолвила она. – Что, по-вашему, я должна сделать, чтобы отработать такую сумму?
– Ничего вы не должны, – отрезал он. – Мне ничего от вас не нужно.
Она рассмеялась, но ничего не сказала.
– Ну ладно. – Он положил деньги на буфет, а салатницу поставил в сервант. – Если вы не заберете деньги утром, я спущу их в унитаз. – В глубине души он, правда, не слишком в это верил.
Девушка пристально посмотрела на него.
– Что ж, вы, пожалуй, на такое способны.
Он промолчал.
– Посмотрим, – сказала она. – Утром.
– Посмотрим, – эхом откликнулся он.
Он сидел и смотрел по телевизору передачу «По правде говоря». Три участницы наперебой уверяли, что являются непревзойденными чемпионками по родео, причем две из них отчаянно врали, а вот третья говорила правду. Какая именно – предстояло определить жюри, в состав которого входили разные телезнаменитости. Гарри Мур, бессменный ведущий этого шоу в течение уже лет трехсот, улыбался, острил и звонил в колокольчик, когда отпущенное каждой из участниц время истекало.
Девушка смотрела в окно.
– Слушайте, а на вашей улице еще хоть кто-нибудь живет? Нигде света нет.
– Остались только я и Данкманы. Они пятого января переезжают.
– Почему?
– Из-за дороги, – ответил он. – Выпить хотите?
– Что значит – из-за дороги?
– Она проходит как раз по нашей улице, – пояснил он. – Мой дом, насколько я могу судить, окажется как раз посреди разделительной полосы.
– Вот, значит, почему вы показали мне, где ведутся эти дорожные работы?
– Наверное. Я ведь еще недавно работал на прачечном комбинате, что в двух милях отсюда. «Блю Риббон» называется. Чертова дорога и его поглотила.
– Поэтому вы и потеряли работу? – уточнила она. – Вашу прачечную закрыли?
– Не совсем так. Я должен был заключить контракт на покупку завода, чтобы открыть новый комбинат в местечке, которое называется Уотерфорд, но не сделал этого.
– Почему?
– Не мог я этого вынести, – просто ответил он. – Выпить хотите?
– Вам вовсе не обязательно меня подпаивать, – сказала она. – Я и так согласна.
– Господи! – Он всплеснул руками и закатил глаза. – У вас все мысли об одном.
Воцарилось неловкое молчание. Наконец она сказала:
– Я пью только коктейли. Водка с апельсиновым соком у вас есть?
– Да.
– А вот «травка» вряд ли найдется. Да?
– Да. Этим я не балуюсь.
Он отправился на кухню и смешал гостье коктейль. Себе, как обычно, приготовил «Комфорт» с севен-апом и отнес напитки в гостиную.
Девушка забавлялась с пультом дистанционного управления, поочередно включая все тридцать семь каналов. «По правде говоря», заставка, «Что у меня на уме», «Мечтаю о Дженни», «Остров Гиллигена», заставка, «Я люблю Люси», заставка, заставка, Джулия Чайлд, колдующая над авокадо, заставка, «Лучшие цены» и снова Гарри Мур, требовавший, чтобы жюри определило, кто из троих участников написал книгу о том, как, заблудившись в дремучих лесах Саскачевана, выжил там целый месяц.
Он подал девушке ее коктейль.
«Скажите, номер два, вы жуков ели?» – поинтересовалась Китти Карлайл.
– Слушайте, а куда «Звездный путь» подевался? – нахмурилась девушка, отпивая из стакана.
– Его в четыре часа крутят, – пояснил он. – По восьмому каналу.
– Вы его смотрите?
– Иногда. Моя жена предпочитает Мерва Гриффина.
«…Никаких жуков я не видел, – ответил тем временем конкурсант под номером два. – В противном случае я с удовольствием полакомился бы ими».
Грохнул смех.
– А почему вы разъехались? – спросила девушка. – Впрочем, можете не отвечать, если не хотите.
– По той же причине, что я лишился работы, – ответил он, усаживаясь.
– Из-за этого контракта? Из-за того, что вы новый завод не купили?
– Нет. Из-за того, что я не купил новый дом.
– Не купили… Во черт! – Она уставилась на него не мигая. Благоговение и восхищение перемешались в ее глазах с непритворным страхом. – Так что же вы собираетесь делать теперь?
– Сам не знаю.
– Вы сейчас не работаете?
– Нет.
– А чем же вы днем занимаетесь?
– Гоняю по автостраде.
– А вечером смотрите телевизор?
– Да. И пью. Иногда воздушную кукурузу готовлю. Сегодня тоже ее сделаю. Попозже.
– Я не люблю воздушную кукурузу.
– Значит, сам съем.
Она нажала красную кнопку на пульте дистанционного управления, и экран «Зенита» скукожился до размера крохотной яркой точки и погас.
– Если я правильно поняла, – произнесла девушка, – то вы собственными руками избавились от жены и работы…
– Только не обязательно в этом порядке.
– Это не важно. Вы принесли их в жертву своей ненависти к дороге. Так?
Он хмуро воззрился на потухший экран телевизора. Он редко смотрел телевизор и тем не менее испытывал какую-то неловкость от того, что тот выключен.
– Сам толком не пойму, – уклончиво ответил он. – Порой сложно понять собственные поступки.
– Может, вы так свой протест выражаете?
– Не знаю. Обычно ведь протестуешь в том случае, если знаешь, что есть нечто лучшее. Люди, протестующие против войны, знают, что мир лучше. Люди, которые выступают против законов, запрещающих наркотики, полагают, что законы должны быть либеральнее… Словом, я и сам толком не знаю. А почему бы вам не включить телевизор?
– Сейчас включу. – И он вновь обратил внимание, что глаза у девушки зеленые, а взгляд загадочный и пристальный, как у кошки. – Вы, наверное, здорово ненавидите эту автостраду, да? И наше технократическое общество. Бесчеловечное отношение к простым…
– Нет, – покачал головой он. Ему было трудно говорить правду; он даже сам не понимал, зачем мучается, когда можно было, соврав, одним махом покончить с этим разговором. Она была такой же, как и остальная молодежь, как Винни, как люди, думающие, что истину можно постигнуть, обучаясь: громкие слова и лозунги были для нее важнее, чем правдивый ответ. – Поверьте, уж я в своей жизни нагляделся на всякие стройки. И мне всегда было глубоко наплевать на них, кроме разве что тех случаев, когда приходилось далеко обходить из-за разрытого тротуара.
– Но теперь, когда это задело вас… ваш дом и вашу работу, вы взбунтовались.
– Пожалуй, да. – Он, правда, еще не был в этом уверен. А взбунтовался ли он на самом деле? Возможно, он уступил какому-то разрушительному порыву, подрывному механизму самоуничтожения, который был заложен в нем наподобие той опухоли, которая погубила Чарли. Ему вдруг захотелось, чтобы Фредди был рядом. Уж Фредди сумел бы сказать этой девушке именно то, что ей хотелось услышать. Однако Фредди не спешил к нему на выручку.
– Либо вы ненормальная личность, либо совершенно замечательная, – медленно промолвила девушка.
– Замечательные люди только в романах встречаются, – сказал он. – Включите телевизор.
Она взяла пульт. Он не стал возражать, когда она снова включила шоу.
– Что пьете?
Было без четверти девять. Он был уже под хмельком, но не настолько пьян, как обычно, когда оставался один. Он приготовил в кухне воздушную кукурузу. Ему нравилось наблюдать, как с треском лопаются зернышки под куполом из закаленного стекла; словно снежинки, вздымающиеся в воздух вместо того, чтобы падать с неба.
– «Южный комфорт» и севен-ап.
– Что? – переспросила она, не веря своим ушам.
Он смущенно закашлялся.
– Можно попробовать? – Девушка с лукавой улыбкой протянула ему свой пустой стакан. Впервые за все время их знакомства она не выглядела отчужденной. – Кстати, коктейль вы мне хреновый смешали.
– Знаю, – сокрушенно признался он. – «Южный комфорт» и севен-ап я пью, когда совсем один остаюсь. При знакомых наливаю себе виски. Хотя на дух его не выношу.
Закончив с воздушной кукурузой, он пересыпал горячие кругляши попкорна в пластмассовую миску.
– Можно попробовать?
– Конечно.
Он смешал ей «Южный комфорт» и севен-ап, затем залил попкорн растопленным маслом.
– Ох и напичкаете же вы себя холестерином, – заметила она, останавливаясь в дверном проеме между кухней и столовой. Затем пригубила свой напиток. Брови ее поползли вверх. – Ого, недурно. Мне даже нравится!
– Еще бы. Только никому не рассказывайте и всегда будете на высоте.
Он посолил воздушную кукурузу.
– Холестерин вам все сердце закупорит, – сказала она. – Просветы кровеносных сосудов будут постепенно становиться все уже и уже, пока наконец не настанет день, когда… а-аа! – Она схватилась за сердце и, покачнувшись, выплеснула часть своего напитка прямо на свитер.
– Ничего, рассосется, – ухмыльнулся он, проходя в столовую. По пути он случайно задел рукой ее грудь, целомудренно затянутую лифчиком. Да, Мэри такая грудь и не снилась. Много лет назад разве что.
Его гостья слопала львиную долю попкорна.
Во время одиннадцатичасового выпуска новостей, почти целиком посвященного энергетическому кризису и Уотергейтскому скандалу, она начала позевывать.
– Идите наверх, – сказал он. – Ложитесь спать.
Девушка подозрительно уставилась на него.
Он вздохнул и произнес:
– Если вы не будете принимать испуганный вид всякий раз, как звучат слова «постель» или «спать», мы с вами вполне поладим. Главная цель ложащегося в Великую американскую постель – спать, а не трахаться.
Эта шутка вызвала у нее улыбку.
– И вы даже не зайдете подоткнуть мне одеяло?
– Вы уже большая девочка.
Она спокойно посмотрела на него:
– Если хотите, можете лечь со мной. Я еще час назад так решила.
– Нет… Хотя вы даже не представляете, насколько соблазнительно для меня ваше предложение. За всю свою жизнь я переспал всего с тремя женщинами, причем с первыми двумя так давно, что уже почти их не помню. Это было до того, как я женился.
– Вы не шутите?
– Ничуть.
– Послушайте, я ведь вам от чистого сердца предлагаю, а вовсе не в знак благодарности за то, что вы меня подвезли или ночлег предоставили. И уж тем более не из-за денег.
– Спасибо, – улыбнулся он и встал с дивана. – Поднимайтесь в спальню.
Однако она осталась сидеть.
– Слушайте, ну а вы сами хоть понимаете, почему отказываетесь?
– А это нужно понимать?
– Да. Если вы не в состоянии объяснить собственные поступки, это еще не так страшно – ведь поступки эти вы уже совершили. Но ведь должны быть какие-то веские причины, чтобы не совершать поступок.
– Ну ладно, – сказал он. И кивнул в сторону столовой, где на буфете лежали деньги. – Все дело в деньгах. Вы слишком юны, чтобы заниматься проституцией.
– Я не возьму ваши деньги, – быстро ответила она.
– Знаю. Именно поэтому я и не пойду с вами. Я хочу, чтобы вы их взяли.
– Потому что в мире больше нет людей, достойных вас?
– Вот именно, – вызывающе произнес он.
Она раздраженно покачала головой и встала.
– Ладно, черт с вами. Однако вы славный малый. Вы это знаете?
– Да.
Она шагнула к нему и поцеловала в губы. Поцелуй всколыхнул в нем давно забытые чувства. Пахло от нее удивительно приятно. Он мгновенно возбудился.
– Ступайте, – упрямо повторил он.
– Если передумаете, то приходите ночью…
– Нет. – Он проводил девушку взглядом, глядя, как ее босые ноги поднимаются по ступенькам. – Эй, постойте!
Она обернулась, выжидательно приподняв брови.
– Как вас зовут?
– Оливия, если вас это интересует. Дурацкое имечко, верно? Как Оливия де Хэвиленд.
– А мне нравится. Очень даже милое имя. Спокойной ночи, Оливия.
– Спокойной ночи.
Она поднялась в спальню. Он услышал, как щелкнул выключатель; прежде он тоже всегда слышал этот щелчок, когда Мэри шла спать первой. Прислушавшись, он, наверное, смог бы различить даже сводящее с ума шуршание стаскиваемого свитера или клацанье застежки джинсов…
Однако он предпочел взять пульт дистанционного управления и включил телевизор.
Член его находился в состоянии полного возбуждения, что причиняло ему крайнее неудобство. Ширинку брюк так и распирало. Мэри называла его каменным обелиском, а в молодости, когда их супружеская постель служила только ареной для секса, – окаменевшим змеем-искусителем. Он одернул ширинку, но эрекция упорно не желала исчезать. Тогда он встал и прошелся по комнате. Некоторое время спустя возбуждение прошло, и тогда он уселся снова.
По окончании выпуска новостей начался фильм «Мозг с планеты Ароус» с Джоном Эйджером в главной роли. Он так и заснул перед телевизором, сжимая в ладони пульт дистанционного управления. Несколько минут спустя бугор под ширинкой возник снова – эрекция крадучись вернулась, словно убийца на место давнего преступления.
7 декабря 1973 года
И все-таки он не удержался и посетил ее в ту ночь.
Ему снова приснился сон про собаку мистера Пиацци, но на этот раз он точно знал, что мальчик, который приблизился к озверевшему псу, – его собственный сын Чарли. Вот почему, когда собака прыгнула на ребенка, он слепо забился во сне, словно заживо похороненный, тщетно пытающийся выбраться из могилы.
Он беспомощно барахтался, рассекая руками воздух – уже не во сне, но еще не проснувшись, – пока не свалился на пол, пребольно ударившись плечом. Придя в себя, он порадовался, что находится в своей гостиной, а ужасный сон ему лишь привиделся. Реальность была скверной, да, но по крайней мере не настолько ужасающей.
Что же он наделал? Трагическое осознание содеянного, всего того, что он натворил со своей жизнью, ужаснуло его. Он сам разорвал жизнь посередине, словно кусок дешевой ткани. Ничто больше не служило ему утешением. Ноющая боль выгрызала нутро. К горлу поднялась изжога; отрыгнув горечь, слабо отдававшую «Южным комфортом», он снова проглотил слизистый комок. Внезапно на него напала мелкая дрожь, и, чтобы унять ее, он сел, обхватив колени руками. Ну и ночка выдалась! И вообще, что он тут делает, сидя в гостиной, стиснув колени и дрожа, как пьяный забулдыга в подворотне? Или, скорее, как какой-нибудь психопат. Может, в этом дело? Неужто он и вправду спятил? Может, он псих? Не то что какой-нибудь чудак или безобидный шизик, а самый настоящий умалишенный. При этой мысли его прошиб холодный пот. Неужто он и в самом деле ездил к этому бандиту за взрывчаткой? Неужто он и правда прячет в гараже два ружья, причем из одного из них можно запросто уложить слона? Жалобно заскулив, он привстал, скрипя всеми суставами.
Осторожно ступая и выкинув из головы все мысли, он поднялся в спальню.
– Оливия? – шепотом позвал он. Чинно и торжественно, словно в старом фильме с участием Рудольфа Валентино. – Вы не спите?
– Нет, – ответила она. В ее голосе не было и тени сонливости. – Чертовы часы не давали мне спать. Тикали прямо над ухом. Я их отключила.
– Ну и правильно, – сказал он. А что он еще мог сказать? – Мне приснился страшный сон.
Зашуршали откидываемые простыни.
– Залезайте. Прижмитесь ко мне.
– Но…
– Может, хватит болтать, а?
Он послушно улегся рядом. Девушка была абсолютно голая. Они предались любви. Потом уснули.
* * *
Утром температура понизилась до десяти градусов. Оливия спросила, получает ли он газеты.
– Когда-то получал, – ответил он. – Кенни Апслингер разносил их по домам. Его семья перебралась в Айову.
Она покачала головой:
– Ну надо же – в Айову. – И включила радио. Передавали прогноз погоды. День ожидался ясный и холодный.
– Яичницу будете?
– Да. Из двух яиц, если можно.
– Можно. Послушайте, я хочу извиниться за вчерашнее поведение…
– Не стоит. Я, между прочим, кончила. Со мной это крайне редко случается. Мне понравилось.
Его невольно охватила мимолетная гордость; возможно, Оливия того и добивалась. Он поджарил яичницу. Из четырех яиц – по два на каждого. Приготовил тосты и кофе. Она выпила три чашки с сахаром и сливками.
– Ну так что же вы собираетесь делать? – спросила она, когда они оба покончили с кофе.
– Отвезти вас на автостраду, – тут же ответил он.
Она досадливо отмахнулась:
– Я не об этом. Как вы дальше жить собираетесь?
Он ухмыльнулся:
– Как-то это у вас серьезно прозвучало.
– Это для вас серьезно, – промолвила она.
– Я еще это не обдумывал, – сказал он. – Видите ли, раньше… – он подчеркнул слово раньше, – прежде чем заварилась вся эта каша, я чувствовал себя как приговоренный к смертной казни. Ничто больше не казалось реальным. Словно я жил в каком-то бесконечном кристальном сне. Но вот этой ночью… Словом, то, что случилось, было абсолютно реальным и осязаемым.
– Я очень рада, – сказала Оливия. При этом она и выглядела обрадованной. – Но что вы дальше делать будете?
– Честное слово, не знаю.
– Как все это грустно, – вздохнула она.
– Честно? – спросил он.
* * *
Они снова сидели в машине, направляясь по шоссе номер 7 к Лэнди. На городской окраине были сплошные пробки. Люди спешили на службу. На месте продолжения автострады работа уже кипела вовсю. Дорожные рабочие в желтых защитных шлемах и зеленых резиновых сапогах трудились не переставая, выдыхая облачка пара на морозном воздухе. Один из могучих оранжевых грузовиков разогревался; его мотор пыхтел и фыркал, а иногда покашливал, как миномет, пока наконец не огласил воздух мерным ревом.
– С нашей верхотуры они кажутся детьми, которые копошатся в песочнице, – заметила Оливия.
За городом поток автомобилей стал реже. Деньги – двести долларов – Оливия все-таки взяла; без смущения или неохоты, но и без особого желания. Она осторожно подпорола подкладку куртки, засунула за нее купюры, затем аккуратно зашила подкладку синими нитками, которые нашла в шкатулке со швейными принадлежностями, оставленной Мэри. Она не захотела, чтобы он отвез ее на автовокзал, сказав, что деньги продержатся у нее дольше, если она по-прежнему будет голосовать на дорогах.
– И куда же вы так стремитесь? – спросил он.
– Что? – встрепенулась она, словно выходя из собственных мыслей.
Он улыбнулся:
– Почему именно вы? Почему Лас-Вегас? Вы живете на грани допустимого, как и я. Расскажите о себе хоть немного.
Она пожала плечами:
– Пожалуйста. Мне, правда, рассказывать особенно нечего. Я училась в колледже Нью-Хэмпширского университета, в Дареме. Это под Портсмутом. Год всего проучилась. Жила на одну стипуху. Правда, парень у меня был. С наркотой вот только мы с ним переборщили.
– Вы имеете в виду героин?
Она звонко расхохоталась.
– О нет! Я даже не знаю, употреблял ли героин хоть кто-нибудь из наших знакомых. Нет, мы по-простому ширяли. Галлюциногены главным образом. ЛСД. Мескалин. И прочую «дурь». За последние три месяца я раз шестнадцать «улетала». А то и восемнадцать.
– На что это похоже? – спросил он.
– Что вы имеете в виду? – недоуменно переспросила она.
– Именно то, что я сказал. На что это похоже – «улетать»? Или ширяться, если я правильно выражаюсь.
– Никаких особых последствий я у себя не заметила. И никаких таких страхов тоже не испытывала. Правда, один раз мне вдруг пригрезилось, что у меня лейкоз. Вот это было жутковато. Хотя в основном мерещилась всякая ерундистика. Бога я никогда не видела. И ни разу не испытывала желания покончить с собой. Или убить кого-нибудь.
Чуть подумав, она продолжила:
– Все в свое время хоть недолго, но сидели на химии. Нормальные ребята – Арт Линклеттер, например, – считают, что химия смертоносна. А вот придурки уверяют, что химия перед тобой все двери открывает. Можно даже внутри себя пещеру раскопать и найти собственную душу, как сокровище из романа Райдера Хаггарда. Вы его читали?
– В детстве читал роман «Она». Это ведь он написал?
– Да. А вам никогда не казалось, что ваша душа подобна изумруду на лбу идола?
– Никогда об этом не задумывался.
– А вот мне так не кажется, – промолвила она. – Я расскажу вам о самых замечательных и самых страшных случаях из собственного опыта общения с наркотой. Самый кайф вышел однажды, когда я сидела дома и пялилась на обои. Они были испещрены крохотными круглыми точками, которые постепенно, прямо у меня на глазах, превратились в снежинки. Я сидела в гостиной и смотрела, как передо мной разыгрывается настоящая метель. И вдруг я заметила, как прямо из снега появляется маленькая девочка. На голове у нее был повязан платочек из какого-то грубого материала вроде джута, и она держала его вот так. – Оливия сжала кулачок под подбородком. – Я решила, что она идет домой, как вдруг – бах! – и передо мной открылась целая улица, заваленная снегом. Девочка перебралась через сугробы и вошла в ближайший дом. Это было просто потрясно. Сидеть дома и смотреть телевизор. Вернее – «обоевизор». Хотя Джефф называет это глюками.
– Джефф – это ваш парень?
– Да. А самое страшное случилось со мной, когда я попыталась прокачать сток в унитазе. Сама не знаю даже, что на меня нашло тогда. Порой, когда ты под кайфом, тебе в голову лезет всякая чушь, хотя кажется, что все нормально. Так вот, мне вдруг втемяшилось в башку, что я обязана прокачать унитаз. Я взяла вантуз, начала качать, и оттуда поперло всякое дерьмо. До сих пор не пойму, какое дерьмо было настоящее, а какое – нет. Кофейная гуща. Обрывок рубашки. Здоровенные комья какой-то мерзкой черной слизи. Какая-то красная дрянь, похожая на кровь. И наконец – рука. Мужское запястье с пальцами.
– Что?
– Запястье. Я позвала Джеффа и сказала: «Слушай, кто-то тут мужика в сортир спустил». Но Джефф уже куда-то слинял, и я была дома одна. Я качала как одержимая и – выкачала предплечье. Запястье лежало в раковине, заляпанное кофейной гущей, а тут еще и предплечье поперло! Представляете? Я сбегала в гостиную, убедилась, что Джеффа по-прежнему нет, а потом, когда вернулась в ванную, руки с предплечьем и след простыл! Меня это тогда здорово ошарашило. До сих пор еще снится.
– Жуть какая, – процедил он сквозь зубы, плавно притормаживая перед мостом, проходящим под новой автострадой.
– Да, от химии у кого угодно крыша поедет, – торжественно кивнула Оливия. – Иногда это даже к лучшему. Но чаще – нет. Как бы то ни было, мы уже здорово увязли. На игле сидели. Вы видели когда-нибудь плакаты с изображением атомной структуры – протоны там всякие, нейтроны, электроны?
– Да.
– Вот, нам как раз казалось, что наша квартира – это ядро, а люди, которые входят и выходят, – это протоны и электроны. Входят, выходят, вплывают, выплывают – как у Дос Пассоса.
– Я не читал его.
– А зря. Джефф просто упивается им. Клевый писатель. У нас часто случалось так, что мы торчали в гостиной, пялясь в телевизор с выключенным звуком, рядом надрывался проигрыватель, вокруг была еще куча народа под кайфом, в спальне кто-то трахался, а мы не имели ни малейшего понятия, кто все эти люди. Понимаете?
Вспомнив, что и сам не раз, упившись вусмерть, бродил по подобным вечеринкам, обалделый, как Алиса в Зазеркалье, он кивнул.
– Однажды мы вот так сидели и смотрели шоу Боба Хоупа. Все были под кайфом и хохотали как ненормальные. Сидя перед ящиком чин чином, как мамаши и папаши. И вдруг меня осенило: вот, значит, для чего понадобилось воевать во Вьетнаме. Чтобы Боб Хоуп смог ликвидировать пропасть между поколениями. Вопрос лишь в том, чтобы все могли «дурь» достать.
– Но вы были слишком невинны для всего этого.
– Невинны? Нет, не в этом дело. Просто последние пятнадцать лет стали казаться мне какой-то гротескной игрой в «Монополию». Пауэрса на его У-2 сбили. Щелчок по носу. Негров в Сельме разогнали брандспойтами. Кучу народа в тюрягу посадили. В Миссисипи обстреляли участников марша протеста. А убийство Кеннеди? Вьетнам? Мартин Лютер Кинг? Студенческие забастовки, движение суфражисток и все прочее? А все ради того, чтобы кучка наколовшихся и накурившихся обалдуев могла сидеть перед ящиком и смотреть Боба Хоупа? Да пошли они все в задницу! Словом, я решила завязать.
– А как же Джефф?
Она пожала плечами:
– Он продолжает учиться. И неплохо. Через год заканчивает. Но только я сначала посмотрю на него, а уж потом решу, продолжать нам или нет.
– Скучаете без него?
– По ночам.
– А почему вы едете именно в Вегас? Вы там кого-нибудь знаете?
– Нет.
– Странное место для такой идеалистки, как вы.
– Вот как – по-вашему, я идеалистка? – Она засмеялась и закурила. – Возможно, так и есть. – Чуть помолчав, добавила: – Нет, дело тут не в идеалах – просто я давно хочу посмотреть этот город. Он настолько не похож на все остальные, что мне там может понравиться. Я ведь не играть еду. Попробую на работу устроиться.
– А что потом?
Оливия выпустила из ноздрей дым и пожала плечами. Тем временем они миновали придорожный щит:
ЛЭНДИ – 5 МИЛЬ
– Попробую начать новую жизнь, – произнесла она вдруг. – С наркотиками я завязала, а скоро и с этим покончу. – Она кивком указала на сигарету. – Перестану притворяться, будто моя жизнь еще не началась. Ведь процентов двадцать я уже прожила. Самые сливки слизнула.
– Вон, смотрите. Поворот на автостраду.
Он подкатил к обочине и остановился.
– Ну а вы? Что с вами будет?
Тщательно выбирая слова, он ответил:
– Посмотрим, как что повернется. Я еще не выбрал.
– Поосторожнее, – сказала она. – Не обижайтесь, но вы не в лучшей форме.
– Я не обижаюсь.
– Вот, возьмите. – Она протянула ему зажатый между пальцами пакетик из алюминиевой фольги.
Он взял пакетик и повертел его в руке, разглядывая. Яркий утренний свет отражался от фольги, ослепляя глаза сверкающими брызгами.
– Что это?
– Синтетический мескалин. Чистейший. Лучшее из всего, что на свете есть. – Чуть поколебавшись, она добавила: – Если хотите, можете его в унитаз спустить. От него вам может и хуже стать. Или наоборот. Бывали и такие случаи.
– Вы сами о них знаете?
Она горько улыбнулась:
– Нет.
– Сделаете мне одно одолжение? Если сможете.
– Если смогу.
– Позвоните мне на Рождество.
– Зачем?
– Вы для меня вроде книги, которую я не дочитал. Я хочу знать, что будет дальше. Позвоните за мой счет. Сейчас я вам запишу номер моего телефона.
Он порылся в кармане, вытащил авторучку, но девушка твердо сказала:
– Нет.
Он озадаченно приподнял голову и спросил с обидой:
– Но почему?
– Телефон, если понадобится, я и в справочнике разыщу. Но, возможно, будет лучше, если я этого не сделаю.
– Почему?
– Не знаю. Вы мне нравитесь, но… на вас как будто порчу навели. Я не могу этого объяснить. Мне кажется, что вы вот-вот какой-то безумный фортель отколете.
– Вы думаете, что я чокнутый, – услышал он свой голос словно со стороны. – Ну и катитесь к дьяволу.
Она вылезла из машины. Он перегнулся через сиденье.
– Оливия…
– Может, меня вовсе не так зовут.
– Может. Позвоните, пожалуйста.
– Вы только полегче с этой хренотой, – предупредила она, указывая на блестящий пакетик. – Вы ведь и без того в облаках витаете.
– До свидания. Берегите себя.
– Беречь себя? Это что-то новенькое. – Снова горькая улыбка. – До свидания, мистер Доус. Спасибо. Кстати, в постели с вами здорово было. Это без дураков. До свидания.
Она захлопнула дверцу, пересекла шоссе номер 7 и остановилась на обочине автострады. Подняла большой палец. Ни одна из машин не остановилась. Убедившись, что дорога свободна, он развернулся и, помигав на прощание фарами, дал газу. Увидел в зеркальце заднего вида, как она помахала вслед.
Вот дуреха, подумал он, качая головой. Надо же быть такой самонадеянной.
И все же, включая радиоприемник, он увидел, что рука его дрожит.
Вернувшись в город, он выехал на автомагистраль и понесся по ней со скоростью семьдесят миль в час. Проехал миль двести. Однажды чуть не выкинул пакетик из фольги в окошко. В следующую минуту с трудом удержался, чтобы не проглотить таблетку прямо сейчас. Кончилось тем, что он упрятал пакетик во внутренний карман.
Добравшись до дома, он почувствовал себя абсолютно вымотанным, вконец опустошенным. Проклятая автомагистраль за день заметно продвинулась; еще две недели – и прачечную придется сносить. Тяжелая техника уже подтягивалась. Три дня назад Том Грейнджер поведал ему об этом странным голосом, позвонив почти ночью. Что ж, он проведет там целый день, наблюдая, как будут рушить здание, где он столько проработал. Возможно, даже прихватит с собой пакет с обедом.
Брат Мэри, который жил в Джексонвилле, прислал ей письмо. Ему еще не было известно об их размолвке. Он рассеянно отложил конверт в кипу почты для Мэри, которую уже давно забывал переслать по ее новому адресу.
Он привычно поставил разогревать в духовку замороженный ужин и подумал, не выпить ли. Решил, что не стоит. Он хотел вспомнить сексуальный эпизод с Оливией, посмаковать его, перебрать в памяти все сладостные нюансы. Выпьешь – и красочные картинки расплывутся, приобретут аляповатые, размытые очертания кадров из какого-нибудь порнофильма низкого пошиба. Нет, так он вспоминать не хотел.
Однако, как ни старался, видения не оживали. Он не помнил ни упругой тяжести ее грудей, ни дурманящего аромата сосков. Сам половой акт, возникавшие при этом ощущения были приятнее, чем с Мэри. Внутри Оливия была потуже Мэри; однажды его член выскользнул из ее влагалища с таким хлопком, словно пробка из бутылки шампанского. Однако приятное чувство не возвращалось. Его вдруг остро потянуло поонанировать. Желание было столь сильным, что ему даже стало противно. И стыдно. А потом стало стыдно за то, что было стыдно. Он уселся ужинать. Да, Оливия, конечно, не ангел. Обычная потаскушка. Надо же – в Лас-Вегас ей надо! Вдруг он пожалел, что не смог посмотреть на себя со стороны опытным глазом Мальоре. Эта мысль доставила ему наибольшее отвращение.
Уже позже он все-таки напился, а около десяти его обуяло уже привычное желание позвонить Мэри. Вместо этого он, сидя прямо перед телевизором, занялся онанизмом и испытал бурный оргазм в тот самый миг, когда голос за кадром рекламного ролика уверял, что анацин – лучшее болеутоляющее средство в мире.
8 декабря 1973 года
В субботу он не стал гонять по автостраде. Бесцельно слоняясь по дому, он, как мог, откладывал то, что должен был сделать. Наконец все-таки позвонил Мэри. Лестер и Джин Каллоуэй, ее родители, уже приближались к семидесятилетнему порогу. Обычно, когда он звонил, Джин (Чарли всегда называл ее «мамочка Джин») снимала трубку сама, но, как только узнавала, кто звонит, голос ее превращался в ледяную глыбу. Для них с Лестером он, несомненно, был сродни бешеному зверю, который, вконец обезумев, покусал их дочь. И вот теперь зверь, наверняка пьяный в стельку, звонит и слезно молит их дочурку вернуться, чтобы искусать ее вновь.
Однако, к своему нескрываемому облегчению, он услышал голос Мэри:
– Алло?
– Мэри, это я.
– О, привет, Барт. Как твои дела? – Голос бесстрастный и ровный.
– Ничего.
– Как там запасы «Южного комфорта»? Не истощились?
– Мэри, я больше не пью.
– Ну надо же! – Тон ее показался ему язвительным, и он вдруг испугался: насколько плохо он все-таки знал Мэри. Как могла женщина, с которой он прожил столько лет (и которую, как ему казалось, знал словно свои пять пальцев), бросить его с такой легкостью?
– Да вот, представь себе, – пробормотал он.
– Насколько мне известно, прачечная уже закрылась, – сказала она.
– Возможно, временно. – Ему вдруг показалось, что он едет в лифте и беседует с каким-то незнакомцем, которому кажется страшной занудой.
– Жена Тома Грейнджера так не считает.
Ага, наконец нападки. Все-таки лучше, чем ничего.
– Тому ничто не грозит. Его ведь уже давно на куски разрывают. Руководство «Брайт-клин» его теперь наверняка переманит.
Ему показалось, что Мэри вздохнула.
– Зачем ты звонишь, Барт?
– Мне бы хотелось, чтобы мы с тобой помирились, – осторожно ответил он. – Мы должны поговорить, Мэри.
– Ты имеешь в виду развод? – Вопрос прозвучал вполне спокойно, но ему вдруг показалось, что он уловил в ее голосе панические нотки.
– А ты хочешь, чтобы мы развелись?
– Я сама не знаю, чего хочу. – Голос ее дрогнул и казался теперь разгневанным и испуганным одновременно. – Я ведь почему-то, дурочка, всегда считала, что у нас с тобой все хорошо. Я была счастлива и думала, что ты тоже счастлив. И вдруг – как гром среди ясного неба…
– Ты считала, что у нас все хорошо, – эхом откликнулся он. Внезапно его захлестнула ярость. – Господи, ну как можно быть такой черствой! Неужели, по-твоему, я поставил крест на своей карьере просто так, шутки ради? Словно прыщавый старшеклассник, который бросает дымовую шашку в школьный туалет?
– Ну а тогда в чем дело, Барт? Что случилось?
Гнев его мигом растаял, словно прошлогодний сугроб. Под желтоватым снегом обнаружились слезы. Он угрюмо боролся с ними, преисполненный мрачной решимости и чувствуя себя преданным. И почему это происходит, когда он трезв как стеклышко? Ведь в трезвом виде легче держать себя в руках. Его же так и подмывало расплакаться у нее на плече и выболтать все как на духу; словно мальчишке с расквашенным носом у мамочки в объятиях. В любом случае он не сумел бы поведать ей, что случилось, поскольку в глубине души и сам этого не знал; а уж беспричинный плач и вовсе говорил о том, что дальше некуда. Только в психушку.
– Не знаю, – ответил он наконец.
– Чарли?
Беспомощно он произнес:
– Если дело в Чарли, то почему ты не замечала всего остального?
– Я ведь тоже тоскую по нему, Барт. До сих пор. Каждый час, каждую минуту.
Опять обида. Странно ты это выказывала.
– Нет, так ничего не выйдет, – сказал он наконец. Слезы катились по щекам, но он не замечал их и не позволял голосу дрожать. – Это не телефонный разговор. Давай пообедаем вместе в понедельник. Скажем, в «Хэнди-Энди».
– Хорошо. Во сколько?
– В любое время. Думаю, с работы меня отпустят. – Шутка прозвучала банально и в пустоту.
– В час устроит?
– Вполне. Я закажу столик.
– Хорошо. Только не вздумай прийти на пару часов раньше и напиться.
– Не напьюсь, – угрюмо буркнул он, зная наперед, что это не так.
Воцарилось молчание. Говорить больше было не о чем. Где-то в отдалении чьи-то голоса еле слышно обсуждали свои проблемы. И вдруг Мэри произнесла нечто, заставшее его врасплох:
– Барт, мне кажется, тебе следует показаться психиатру.
Ему показалось, что он ослышался.
– Кому?
– Психиатру. Я понимаю, как дико это звучит, но хочу, чтобы ты уяснил себе: если не покажешься психиатру, я ни за что к тебе не вернусь.
– До свидания, Мэри, – медленно произнес он. – В понедельник увидимся.
– Барт, я бессильна тебе помочь. Тебе необходим психиатр.
– Я и сам это знаю. До свидания, Мэри, – тщательно подбирая слова, ответил он и, прежде чем она успела что-либо сказать, положил трубку. И вдруг поймал себя на том, что почти рад. Он победил. Выиграл гейм, сет, а с ним и всю игру. Швырнул через всю комнату пластмассовый молочник и тут же порадовался, что не бросил нечто бьющееся. Открыл шкафчик над кухонной раковиной, взял два первых подвернувшихся под руку стакана и, от души размахнувшись, шмякнул их об пол. Послышался звон, во все стороны брызнули осколки.
– Скотина ты чертова, сукин ты сын! – заорал он на самого себя. – Ну почему бы тебе не перестать дышать, пока ты не ПОСИНЕЕШЬ?
Пытаясь заглушить внутренний голос, он изо всей силы треснул кулаком о стену и завопил от боли. Обхватил покалеченную правую кисть левой рукой и стоял посреди кухни, дрожа и покачиваясь. Наконец, совладав с собой, взял совок со щеткой и подмел осколки. Чувствовал он себя вконец разбитым и несчастным.
9 декабря 1973 года
Выехав на автостраду, он на бешеной скорости преодолел сто пятьдесят миль, а затем вернулся. Дальше ехать не осмелился. Это было первое воскресенье, когда все бензоколонки вдоль трассы оказались закрыты. А добираться домой пешком ему не улыбалось. Вот видишь, сказал он себе. Вот как, Джорджи, они с такими яйцеголовыми упрямцами расправляются.
Эй, Фред, это правда ты? Чему я обязан подобной чести, Фредди?
Иди в задницу, приятель!
На обратном пути по радио передали обращение к американским гражданам:
«Вас, конечно, беспокоит нынешний энергетический кризис, и вы хотите застраховать себя и свою семью, чтобы зимой не остаться без бензина. Вы уже катите на ближайшую бензоколонку, прихватив с собой дюжину пустых канистр. Однако если вас по-настоящему заботит судьба вашей семьи, то советуем развернуться и ехать домой. Хранить бензин дома или в гараже крайне опасно. Не говоря уж о том, что и закон этого не разрешает. Подумайте сами: перемешиваясь с воздухом, пары бензина становятся взрывоопасны. Взрыв канистры бензина по разрушительной мощи соответствует полусотне динамитных шашек. Подумайте об этом, прежде чем заполнять бензином канистры. А потом подумайте о своей семье. Мы хотим, чтобы вы жили долго.
Мы передавали обращение к американским гражданам. Наша радиостанция присоединяется к этому призыву».
Он выключил радиоприемник, снизил скорость до пятидесяти миль в час и перестроился в правый ряд.
– Полсотни динамитных шашек, – пробормотал он. – Любопытно, черт побери.
Взгляни он в этот миг на себя в зеркало, то разглядел бы на своем лице широчайшую ухмылку.
10 декабря 1973 года
В «Хэнди-Энди» он пришел в половине двенадцатого, и метрдотель усадил его за столик возле стилизованных крыльев нетопыря – далеко не лучший столик, но перед ленчем выбор был невелик. Ресторанчик «Хэнди-Энди» специализировался на бифштексах и отбивных, а его фирменное блюдо называлось «эндибургер». Это была здоровенная булочка, усыпанная кунжутными семенами, с котлетой и салатом внутри; удерживалась сложная конструкция с помощью хитроумно воткнутой в нее зубочистки. Подобно всем городским ресторанам, расположенным неподалеку от деловых кварталов, тут трудно было точно угадать время наплыва публики. Еще два месяца назад он мог прийти сюда в полдень и выбрать едва ли не любой столик по вкусу – возможно, и позже, месяца через три, здесь будет то же самое. Чем объяснялись подобные перепады, было для него глубокой тайной вроде удивительных историй в книгах Чарльза Форта или непостижимого инстинкта, благодаря которому ласточки всегда возвращались в Капистрано.
Усаживаясь, он украдкой огляделся по сторонам – мало ли, а вдруг рядышком сидит Винни Мейсон, Стив Орднер или еще кто из бывших коллег по прачечной. Однако кругом сидели одни незнакомцы. Слева от него какой-то молодой человек убеждал свою девушку, что в феврале они вполне могут позволить себе провести три денечка в Солнечной Долине. Остальные переговаривались шепотом или вполголоса; разобрать даже отдельные слова не удавалось.
– Не желаете ли выпить, сэр? – обратился к нему официант.
– Виски со льдом, пожалуйста.
– Хорошо, сэр, – кивнул официант.
Он постарался растянуть первый стакан до полудня, но в течение следующего получаса опустошил еще два, а затем, уже из чистого упрямства, заказал двойную порцию. Он уже допивал и ее, когда увидел Мэри. Она вошла в фойе и остановилась в дверях, высматривая его. Многие головы повернулись к ней, и он подумал: Мэри, ты должна быть мне благодарна – ты прекрасна. Подняв правую руку, он помахал ей.
Мэри помахала ему в ответ и приблизилась к его столику. На ней было серое шерстяное платье с изящным узором, немного не достающее до колен. Волосы, перехваченные на затылке (он никогда не видел, чтобы она так причесывалась), ниспадали на плечи. Выглядела Мэри моложе обычного, и он вдруг виновато вспомнил нагую Оливию, сладострастно барахтавшуюся под ним на их с Мэри супружеском ложе.
– Привет, Барт, – сказала она.
– Здравствуй, Мэри. Ты выглядишь просто изумительно.
– Спасибо.
– Выпить хочешь?
– Нет… закажи мне только эндибургер. Ты уже давно пришел сюда?
– Нет, недавно.
Число посетителей поубавилось, и официант подоспел почти сразу.
– Что желаете заказать, сэр?
– Два эндибургера. Даме – молоко. Мне – еще одно двойное виски.
Он кинул быстрый взгляд на Мэри, но ее лицо оставалось безучастным. Жаль. Вымолви она хоть слово, он бы отказался от спиртного. Он надеялся, что ему не захочется выйти в туалет, так как не был уверен, что способен пройти не шатаясь. Он вдруг беспричинно хихикнул.
– Я вижу, ты еще не совсем пьян, но за ворот заложить уже успел, – сухо заметила Мэри, разворачивая на коленях салфетку.
– Здорово сказано, – огрызнулся он, качая головой. – Ты долго репетировала?
– Барт, давай не будем ссориться.
– Давай, – согласился он.
Она пригубила воду из стакана; он бесцельно ковырял подставку для стакана.
– Ну так что? – спросила наконец Мэри.
– Что «что»?
– Ты ведь хотел о чем-то поговорить, не так ли? Или уже передумал?
– Ты уже поправилась, – тупо сказал он и вдруг, сам не зная каким образом, разорвал подставку для стакана. Он не мог, не смел высказать ей то, что думал: что она изменилась, стала какой-то умудренной и даже опасной, словно забредшая в бар секретарша, готовая принять угощение лишь от мужчины, облаченного в костюм за четыреста долларов.
– Барт, что нам делать?
– Если хочешь, я готов сходить к психиатру, – промолвил он, понизив голос.
– Когда?
– Скоро.
– Может, прямо на сегодня запишешься?
– Я не знаю ни одного психиатра.
– Посмотри в телефонной книге.
– Нужно и правда быть чокнутым, чтобы выбирать психиатра по справочнику.
Мэри укоризненно посмотрела на него, и он поспешно отвел глаза в сторону.
– Рассердился? – спросила она.
– Просто, видишь ли, я ведь сейчас не работаю. Представляешь, что такое для безработного – платить пятьдесят долларов в час?
– А на что живу я, по-твоему? – резко спросила она. – Я ведь вообще на иждивении у родителей. А они, если помнишь, пенсионеры.
– Насколько я знаю, – язвительно произнес он, – у твоего папаши достаточно акций, чтобы вы все могли безбедно просуществовать и в следующем столетии.
– Но, Барт, ведь это совсем не так! – Она казалась обиженной и испуганной.
– Чушь собачья! Зимой они на Ямайке отдыхали, а за год до этого – в Майами, причем в самом «Фонтенбло». А еще раньше – на Гавайях. На пенсию так не катаются. Так что, Мэри, не пытайся меня разжалобить…
– Прекрати, Барт. Не перегибай палку.
– Я уж не говорю о его новехоньком «кадиллаке» и фургоне. Недурные машинки, да? На какой из них они ездят получать продуктовые карточки?
– Замолчи! – прошипела Мэри, вцепившись в край стола. Глаза ее горели, зубы оскалились.
– Извини, – пробормотал он, сникая.
– Вот ваш заказ!
Официант расставил перед ними эндибургеры, картофель-фри, блюдечки с зеленым горошком и крохотными луковками, затем отбыл восвояси. Некоторое время они молча ели, сосредоточившись на том, чтобы не измазать соусом подбородок и колени. Интересно, сколько семей удалось сохранить благодаря эндибургерам, подумал он. А ведь дело-то совсем нехитрое – жуй себе да молчи в тряпочку. Мэри отложила недоеденный эндибургер в сторону, промокнула салфеткой губы и сказала:
– Ничуть не хуже, чем в прежние дни. Послушай, Барт, ты хоть приблизительно представляешь, как быть дальше?
– Ну конечно, – уязвленно ответил он. Хотя, по правде говоря, даже понятия об этом не имел. Вот выпей он еще двойное виски, тогда другое дело.
– Ты хочешь, чтобы мы развелись?
– Нет, – твердо сказал он, понимая, что от него ждут четкого ответа.
– Ты хочешь, чтобы я вернулась?
– А ты сама хочешь?
– Не знаю, – сказала она. – Говоря начистоту, Барт, я впервые за двадцать лет испугалась за себя. Да-да, я о себе беспокоюсь. – Она поднесла было ко рту эндибургер, но тут же снова отложила его. – Разве ты не знаешь, что я лишь по воле случая вышла за тебя замуж? Ты никогда об этом не задумывался?
Похоже, она осталась удовлетворена его неподдельным изумлением.
– Да, так я и думала. Я была беременна, поэтому, конечно же, хотела выйти за тебя. Однако что-то внутри меня усиленно этому противилось. Какой-то внутренний голос настойчиво нашептывал, что это будет самая страшная ошибка в моей жизни. Три дня я поджаривалась на медленном огне, а по утрам, когда меня тошнило, ненавидела тебя лютой ненавистью. Что мне только в голову не приходило! Убежать на край света. Сделать аборт. Родить ребенка и отдать его на усыновление. Родить ребенка и оставить себе. В конце концов я все-таки остановилась на самом разумном варианте. Как мне казалось. – Она горько рассмеялась. – И все равно потеряла ребенка.
– Да, это так. – Он сокрушенно покачал головой, отчаянно надеясь, что разговор перейдет на другую тему. Ему показалось, что его только что с головой окунули в нечистоты.
– И все же, Барт, я была с тобой счастлива.
– Правда? – машинально переспросил он. Ему вдруг отчаянно захотелось удрать. Зря он все-таки ее пригласил. Ничего у них не выйдет.
– Да. Однако беда в том, что семейная жизнь действует на мужа и жену по-разному. Помнишь, как в детстве ты никогда не беспокоился из-за своих родителей? Ты просто считал, что они всегда будут рядом с тобой; подобно еде, одежде и крыше над головой.
– Да, наверное. Так оно и было.
– А я вот ухитрилась забеременеть. В течение последующих трех дней передо мной открылся новый мир. – Она пригнулась вперед, глаза взволнованно сияли, и он вдруг ошарашенно осознал, что этот всплеск эмоций необыкновенно важен для нее. Что он куда важнее общения с подругами, походов по магазинам и восхищения шоу Мерва Гриффина. Неужели все годы замужества она вынашивала эти мысли? Двадцать лет? Господи, а ведь они и правда прожили вместе двадцать лет. Ему вдруг стало не по себе. Куда приятнее было вспомнить, как Мэри находила в кювете пустую бутылку и торжествующе, улыбаясь до ушей, махала ею над головой.
– Я вдруг поняла, что я тоже личность, – сказала она. – Независимая личность, которая вовсе не обязана отчитываться или объясняться перед кем бы то ни было. С другой стороны, рядом со мной не было человека, на которого я могла бы целиком положиться, которому могла бы довериться в трудную минуту. Поэтому я поступила разумно. Как моя мать, а до нее – моя бабушка. Как мои подруги. Мне надоело ходить в невестах и искать спутника жизни. Вот почему я согласилась выйти за тебя. Я ни о чем не беспокоилась, даже после смерти Чарли, потому что рядом оставался ты. А ты всегда был со мной добр. Я тебе очень за все это благодарна. Но вот жила я в замкнутом мирке. Словно в бутылке. Я совершенно перестала думать. Разучилась. Мне только казалось, что я думаю, но это было не так. А теперь мне больно думать. Да, больно. – Она подняла глаза и с минуту смотрела на него с легким укором; затем слабо улыбнулась. – Поэтому, Барт, я хочу, чтобы теперь ты сам немного подумал. Что нам делать?
– Я собираюсь устроиться на работу, – соврал он.
– Вот как?
– И я схожу к психиатру. Мэри, все наладится, вот увидишь. Я, конечно, был слегка не в себе, но теперь все встанет на свои места. Я…
– Так ты хочешь, чтобы я вернулась домой?
– Да, недельки через две. Я должен кое-что уладить…
– Домой? Господи, о чем я говорю? Ведь наш дом вот-вот снесут. Сровняют с землей. Боже, какой кошмар! – простонала она. – И зачем ты все это устроил?
Этого он вынести не мог. Мэри, его Мэри, прежде так себя не вела.
– Может, и не снесут, – промолвил он и взял ее за руку. – Может, они передумают. Я схожу, поговорю с ними, объясню ситуацию…
Мэри отдернула руку. В ее глазах застыл страх.
– Барт, – прошептала она.
– Что… – Он осекся в недоумении. Что он ей наговорил? Почему она смотрит на него, преисполненная ужасом?
– Ведь ты знаешь, что наш дом снесут. Ты давно это знал. А мы сидим здесь и разговариваем…
– Нет. – Он покачал головой. – Ничего подобного. Все совсем не так. Мы… Мы… – Но чем же они на самом деле занимались? Он вдруг почувствовал себя растерянным, сбитым с толку.
– Барт, я, пожалуй, пойду.
– Я устроюсь на работу…
– Мы потом поговорим. – Она быстро встала, стукнувшись бедром о ребро стола, от чего звякнула посуда.
– Психиатр, Мэри. Клянусь тебе, что я…
– Мама просила меня зайти в магазин…
– Ну так иди! – заорал он; головы, как по команде, повернулись в их сторону. – Пошла вон, дрянь ты этакая! Высосала из меня все соки, а мне что оставила? Дом, который вот-вот снесут. Убирайся с глаз моих долой!
Мэри поспешила прочь. В зале наступила могильная тишина, стоявшая, казалось, целую вечность. Затем мерный гул голосов возобновился. Он посмотрел на свой недожеванный эндибургер, весь дрожа, боясь, что его вот-вот стошнит. Затем, овладев собой, расплатился и вышел не оглядываясь.
12 декабря 1973 года
Накануне вечером (пьяный в стельку) он составил список подарков к Рождеству, а теперь бродил по городу с его урезанной версией. Первоначальный вариант поражал воображение – в нем значились более ста двадцати имен, в том числе самые дальние родственники его и Мэри, друзья и знакомые, а в самом конце – Боже, спаси королеву – Стив Орднер, его жена и – самое невероятное – их горничная.
Он уже вычеркнул из списка большинство имен, изумленно похихикивая над некоторыми из них, а теперь неторопливо прохаживался мимо витрин, уставленных рождественскими подарками; поразительно, но их до сих пор вручали от имени стародавнего голландского воришки, который проникал в дома по дымоходам и выкрадывал у людей последние ценности.
Он шел, нащупывая облаченной в перчатку рукой пачку купюр в кармане – пятьдесят десятидолларовых бумажек.
Да, сейчас он проживал свою страховку, первая тысяча долларов из которой растаяла с невероятной быстротой. Он подсчитал, что при таких тратах останется без гроша уже к марту, а то и раньше. Тем не менее мысли эти ничуть его не обеспокоили. Где он окажется в марте и чем будет заниматься, было столь же для него непонятно, как дифференциальное исчисление.
Он зашел в ювелирный магазин и купил для Мэри серебряную брошь, сделанную в виде совы. Вместо глаз у совы блестели бриллианты. Брошь обошлась ему в сто пятьдесят долларов, не считая налога. Продавщица рассыпалась в комплиментах. Она была уверена, что его жена придет в восторг от такого подарка. Он улыбнулся. Целых три встречи с психиатром коту под хвост, Фредди. Что ты на этот счет думаешь?
Фредди промолчал.
Он зашел в крупный универсальный магазин и поднялся по эскалатору в отдел игрушек, украшением которого служила огромная электрическая железная дорога – в зеленых пластмассовых холмах зияли туннели, над рельсами были укреплены светофоры, а по трехъярусным рельсам мимо станций и вокзальчиков громыхал паровозик «Лайонел», выпуская клубы искусственного дыма и увлекая за собой длинный состав вагончиков с надписями: «Би энд Оу», «Су-лайн», «Грейт норзерн», «Грейт вестерн», «Уорнер бразерс» (почему «Уорнер бразерс»?), «Дайамонд интернэшнл», «Саузерн пасифик». Вокруг деревянного ограждения столпились мальчуганы с родителями (главным образом – отцами), и он вдруг проникся к ним нежностью, настоящей, не тронутой завистью. В эту минуту он мог подойти к ним, признаться в любви, выразить свою благодарность и вообще – пожелать счастья. И еще он попросил бы их беречь себя.
Пройдя мимо стеллажей с куклами, он выбрал по одной для каждой из трех своих племянниц: Малышку Кэтти для Тины, Мейси-акробатку для Синди и Барби для Сильвии, которой уже исполнилось одиннадцать. В следующей секции он взял электронного морского пехотинца для Билла, а для Энди, по некотором размышлении, остановился на шахматах. Энди было уже двенадцать, он вступал в опасный возраст. Беа из Балтимора как-то призналась Мэри, что уже не раз обнаруживала на его простынях запекшиеся желтоватые пятна. Неужели такое возможно? Так рано? Мэри сказала Беа, что дети сейчас развиваются быстрее, чем раньше. По мнению Беа, все дело было в молоке и витаминах, однако она предпочла бы, чтобы Энди больше занимался спортом. Или ездил в летние лагеря. Верхом бы катался. Или хоть чем-нибудь вообще занимался.
Не обращай на них внимания, Энди, подумал он, сжимая под мышкой шахматную доску. Разыгрывай королевский гамбит, а сам тем временем мастурбируй под столом, если хочешь, и плевать тебе на всех.
В центре зала игрушек был установлен гигантский трон Санта-Клауса. На троне никого не было, а надпись на небольшом щите гласила:
САНТА-КЛАУС ОБЕДАЕТ В НАШЕМ
ЗНАМЕНИТОМ «МИДТАУН-ГРИЛЕ»
Почему бы и вам не составить ему компанию?
Перед троном стоял увешанный свертками молодой человек в джинсовом костюме. Поглазев на трон, молодой человек обернулся, и он узнал Винни Мейсона.
– Винни!
Винни улыбнулся и слегка покраснел, словно услышал нечто неприличное.
– Привет, Барт! – сказал он.
Неловкости по поводу обмена рукопожатиями им удалось избежать – высвободить правую руку из-под груды подарков было слишком сложно.
– К Рождеству запасаетесь? – спросил он Винни.
– Да. – Винни усмехнулся. – Я привел с собой Шарон и Бобби – мою дочку зовут Роберта. Ей уже три года. Мы хотели сфотографировать ее вместе с Санта-Клаусом. По субботам они здесь обычно делают цветные фото по доллару за штуку. Но Бобби вдруг раскапризничалась и отказалась. Рев на весь зал подняла. Шарон страшно расстроилась.
– Я понимаю Бобби – чужой дядька с окладистой бородой. Я бы и сам на ее месте испугался. Ничего, на следующий год уже, наверное, получится.
– Наверное. – Лицо Винни озарила мимолетная улыбка.
Он улыбнулся в ответ, думая, что теперь ему стало легче общаться с Винни. Он даже хотел попросить Винни не ненавидеть его слишком уж сильно. Хотел извиниться перед Винни за то, что исковеркал его жизнь. Но вместо всего этого неожиданно спросил:
– Чем вы теперь занимаетесь, Винни?
Винни расплылся:
– Вы даже не поверите, Барт, как мне повезло. Я служу управляющим в кинотеатре. А к лету у меня в ведении еще три киношки будут.
– «Медиа ассошиэйтс»? – спросил он. Так называлась одна из фирм, входящих в состав их корпорации.
– Да. Причем фильмы присылают – один лучше другого.
– Что ж, здорово. – Чуть поколебавшись, он прибавил: – Извините, Винни, но в чем заключается ваша роль, если фильмы для показа отбирают они сами?
– Как в чем? – удивился Винни. – Я всеми финансовыми вопросами заправляю. И остальными делами. Между прочим, при правильном обращении один кондитерский киоск может отработать стоимость проката фильма. Представляете? Да и вообще дел хватает. – Он горделиво приосанился. – Аренда, порядок, пожарная безопасность и прочее. Шарон на седьмом небе – она ведь у меня страстная киноманка. От Пола Ньюмена и Клинта Иствуда просто тает. А мне это дело по душе, потому что вместо девяти тысяч я теперь одиннадцать с половиной получаю.
Он смерил Винни угрюмым взглядом, не зная, стоит ли высказать то, что он думает по этому поводу. Вот, значит, как вознаградил его Орднер. То ли тридцать сребреников вручил, то ли кость кинул. Молодец, песик, вот тебе за службу!
– Уходите оттуда, Винни, – сказал он. – Как можно скорее. Пока не поздно.
– Что вы сказали, Барт? – вытаращился Винни.
– Знаете, Винни, кто такой «верблюд»?
– Ну да, животное такое голенастое, с длинной шеей. Корабль пустыни. Плюется еще.
– Нет, Винни, это не животное.
– Тогда не знаю, Барт. Разве что это еще на идиш что-то означает.
– Нет, Винни, это профессиональный жаргон. Верблюдами называют мальчиков на побегушках, которые горбатятся на хозяина. Эй, верблюд, сгоняй за кофе! Вытряхни пепельницу! Слетай за сандвичами! Верблюд.
– Что вы имеете в виду, Барт? Я ведь…
– Я имею в виду, что Стив Орднер наверняка поднял ваш вопрос перед советом директоров. Послушайте, ребята, мы должны как-то вознаградить Винни Мейсона. Это ведь он заложил Барта Доуса; заблаговременно предупредил, что тот собирается обвести нас вокруг пальца. Сам-то он, конечно, справиться с Доусом не мог, но ведь с него и взятки гладки. Хотите знать почему, Винни?
Винни смотрел на него с нескрываемой обидой.
– Больше я вам задницу подтирать не собираюсь, Барт. И вы это знаете.
Он посмотрел на Винни с сочувствием.
– А я и не собираюсь на вас гадить, Винни. Мне, откровенно говоря, вообще на вас наплевать. Жаль только, ведь вы еще так молоды. Обидно смотреть, что вы в такое дерьмо вляпались. У простого мусорщика работа и то ответственнее, чем у вас. Да и перспективнее. Что от вас зависит? Следить, чтобы запас бумажных стаканчиков не истощался. Чтобы в сортирах бумаги хватало. И все. Причем Орднер проследит, чтобы все дальнейшие пути были для вас перекрыты. Пока вы работаете на их корпорацию, по меньшей мере.
Если Винни и предвкушал встречу Рождества, то после слов Доуса радужного настроения у него как не бывало. Глаза его затуманились, а пальцы судорожно стиснули свертки. Как будто он только что вышел из дома, готовый мчать к девушке на свидание, и вдруг обнаружил, что все четыре колеса на его новеньком спортивном автомобиле проколоты и спущены. А ведь он меня не слушает. Я бы мог проиграть ему магнитофонные записи, а он и тогда не поверил бы.
– Как бы то ни было, вы честно выполнили свой служебный долг, – сказал он. – Не знаю, что сейчас обо мне говорят, но…
– О вас одно говорят, Барт, – перебил его Винни. Голос у него был обиженный и даже озлобленный. – Что вы вконец спятили…
– Что ж, возможно. Как бы то ни было, вы оказались правы. Но, с другой стороны, вы дали маху. Опростоволосились. Лавры Иуды не давали вам спать. Предателям и холуям важных постов не доверяют даже в том случае, если корпорация пострадала бы из-за вашего молчания. Ведь эти парни с сорокового этажа, Винни, – они вроде врачей. Они не любят стукачей. Представляете, что случится, если санитары начнут на каждом углу трепать, что врач запорол операцию и зарезал пациента из-за того, что хватанул пару лишних коктейлей?
– Вы, я вижу, всерьез вознамерились испоганить всю мою жизнь, Барт, – процедил Винни. – Какое счастье, что я больше с вами не работаю. Ступайте гавкать на помойку!
В эту минуту вернулся Санта-Клаус с огромным мешком, перекинутым через плечо. Он оглушительно смеялся, а детишки, радостно хохоча, стайкой бежали следом, хватая его за широченные рукава.
– Вы просто слепец, Винни. Орднер – из тех людей, что мягко стелют, да вот спать жестковато. Согласен, в этом году вы получите одиннадцать с половиной тысяч, а на следующий год, возможно, и все четырнадцать. Зато двенадцать лет спустя вы не сможете себе позволить и лишнюю бутылку кока-колы купить. Эй, верблюд, поменяй обшивку на креслах, сгоняй за новым фильмом, проверь, почему автомат барахлит… Неужто, Винни, вы согласны и в сорок лет оставаться мальчиком на побегушках? С одной-единственной перспективой – получить на пятидесятилетие золотые часы в подарок от фирмы?
– Все-таки это лучше, чем то, что случилось с вами, – сказал Винни и, резко повернувшись, едва не наскочил на Санта-Клауса, который прошипел что-то подозрительно похожее на Куда прешь, придурок?
Он последовал за Винни. Вытянутое лицо Винни убедило его, что парня здорово проняло. Хорошо бы так и было, черт возьми.
– Оставьте меня в покое, Барт. Уйдите.
– Бросайте эту работу, Винни, – настойчиво повторил он. – Следующим летом уже может быть слишком поздно. Найти приличное место будет тогда сложнее, чем отомкнуть пояс невинности. Это ваш последний шанс…
Винни круто развернулся.
– Я вас в последний раз предупреждаю, Барт, – процедил он, сверкая глазами.
– Вы спускаете свое будущее в унитаз, Винни. Жизнь слишком коротка, чтобы так ее транжирить. И что вы скажете своей дочери, когда она…
Бац! Кулак Винни врезался ему прямо в глаз! Боль ослепила его, и он, нелепо взмахнув руками, опрокинулся навзничь. Детишки, сопровождавшие Санта-Клауса, кинулись врассыпную, а свертки с игрушками – куклы, солдат, шахматы – разлетелись во все стороны, словно осколки взорвавшейся гранаты. Он рухнул прямо на игрушечные телефонные аппараты, расставленные на полу. Где-то рядом завизжала перепуганная девочка. А он подумал: Не кричи, милая, это просто старый дуралей Джордж на пол шмякнулся. Дома я так часто падаю, когда напьюсь. Кто-то еще – возможно, старина Санта-Клаус – голосил и чертыхался, требуя вызвать полицию. А тем временем записанный на пленку механический голос из игрушечного телефончика повторял и повторял ему в ухо:
– Хочешь пойти в цирк? Хочешь пойти в цирк? Хочешь пойти в цирк? Хочешь…
17 декабря 1973 года
Резкое дребезжание телефона выдернуло его из беспокойного послеобеденного сна, словно морковку из грядки. Ему снилось, что какой-то молодой американский ученый изобрел средство, с помощью которого можно было, изменяя атомную структуру обыкновенного арахиса, извлекать из орехов экологически чистый бензин, причем в неограниченном количестве. Поскольку это сразу решало все проблемы, на душе у него стало легко и спокойно. Он чувствовал себя превосходно. Настойчивые же телефонные трели вторглись в его сон и разрушили эту идиллию.
Он встал с дивана, подошел к телефонному аппарату и поднес трубку к уху. Глаз больше не болел, но в зеркале было видно, что он заплыл и сделался почти лиловым.
– Алло.
– Привет, Барт. Это Том.
– Да, Том. Как ты?
– Нормально. Послушай, Барт, я хотел тебе вот что сказать. Завтра «Блю Риббон» сносят.
Его брови поползли на лоб.
– Завтра? Быть такого не может! Черт побери… Рождество ведь уже на носу!
– Вот именно.
– Но они еще не начали?
– Это последнее крупное здание, оставшееся на их пути, – сказал Том. – Они хотят покончить с ним и спокойно разойтись на Рождество.
– Ты уверен?
– Абсолютно. Сегодня утром даже по телевизору передали в «Дне города».
– Ты будешь при этом присутствовать?
– Да, – ответил Том. – Львиную часть жизни я проработал там и не смогу усидеть дома.
– Что ж, значит, увидимся.
– Хорошо.
Чуть помолчав, он добавил:
– Послушай, Том. Я бы хотел извиниться перед тобой. Вряд ли они теперь снова откроют «Блю Риббон». В Уотерфорде или где-либо еще. Если я погубил твою жизнь…
– Нет, со мной все в порядке. Я перешел в «Брайт-клин». Работы меньше, а платят лучше. Считай, что я розу в куче дерьма нашел.
– Как это?
Том вздохнул:
– Вообще-то привыкнуть к новому месту нелегко. Мне ведь уже за пятьдесят. Но с другой стороны, и в Уотерфорде было бы то же самое.
– И все-таки, Том, это все из-за меня…
– Я не хочу об этом говорить, Барт, – перебил его Том. – Это твое личное дело. Вернее, твое и Мэри.
– Ну ладно.
– А ты… э-ээ… С тобой все в порядке? Есть на что жить?
– Да, вполне. И кое-какие задумки имеются.
– Рад слышать. – Том приумолк. Молчание так затянулось, что он уже хотел поблагодарить Тома за звонок и распрощаться, когда Том заговорил вновь. – Стив Орднер звонил, – промолвил он. – Тобой интересовался.
– Вот как? И когда же?
– На прошлой неделе. Он до сих пор не может успокоиться. Все спрашивает, не знает ли кто из нас, почему ты саботировал сделку с Уотерфордом. И не только это. Его еще многое другое интересует.
– Например?
– Не таскал ли ты чего с работы. Не брал ли из кассы наличность, не оставляя расписки. Не отдавал ли в стирку собственное белье за казенный счет. Спросил даже, не было ли у тебя тайной договоренности с владельцами мотелей.
– Ну и гаденыш, – покачал головой он.
– Просто Стив пытается найти на тебя хоть какой-то компромат, Барт. Хочет придумать предлог, чтобы упрятать тебя за решетку.
– Ничего у него не выйдет. Дело чисто семейное. А семья распалась.
– Семья давно распалась, – уточнил Том. – Еще со смертью Рэя Таркингтона. Кстати, Орднер единственный, кто рвет и мечет из-за тебя. Компаньонов интересует только одно: доходы и убытки. Про наши дела они ничего не знают, да и знать не хотят.
Он не нашелся что ответить.
– Что ж, – вздохнул Том. – Тогда это все, что я хотел тебе сказать. Ты ведь, наверное, уже знаешь про брата Джонни Уокера?
– Про Эрни? Нет, а что?
– Он покончил с собой.
– Что?!
Том шумно, со свистом, вздохнул.
– Приладил шланг к выхлопной трубе автомобиля, просунул его в окно своего дома и плотно запер окна и двери. Его нашел почтальон.
– О Господи! – прошептал он. Потом вспомнил, как Эрни Уокер сидел рядом с ним в больнице и мелко-мелко дрожал. – Кошмар просто!
– Да. – Снова тяжелый вздох. – Ладно, Барт, до скорого.
– Да, Том. Спасибо, что позвонил.
– Не за что. Счастливо.
Он медленно положил трубку. Из головы не шел образ Эрни Уокера, как тот привстал и выкрикнул, увидев священника:
– О Господи! Он с требником. Вы видели?
– Черт знает что, – сказал он себе под нос. Слова растворились в пустоте, а он пошел в кухню, чтобы приготовить себе коктейль.
Самоубийство.
Слово это вырвалось с шипением змеи, пытавшейся протиснуться в слишком узкое отверстие.
Самоубийство.
Наливая дрожащей рукой «Южный комфорт», он неловко стучал горлышком о край стакана. Почему он так поступил, Фредди? Ну жили они вместе – и что из того? Господи, ну почему люди так поступают?
Впрочем, ему казалось, что ответ ему известен.
18-19 декабря 1973 года
Он добрался до прачечной в восемь утра – работы по сносу начинались в девять, – но зрителей было уже много; они стояли на морозце, упрятав руки в карманы, а изо ртов вырывались затейливые облачка пара – точь-в-точь как картуши со словами у персонажей рисованных комиксов. Он узнал Тома Грейнджера, Рона Стоуна, Этель Даймент, девушку-гладильщицу, которой не раз случалось перебрать во время перерыва на ленч, после чего клиентам доставались сорочки со спаленными воротничками. Были там также Грейси Флойд со своей кузиной Моринг и еще человек десять – пятнадцать.
Здание было уже обтянуто по периметру желтыми лентами, а перед ним торчали оранжевые щиты, на которых жирным черным шрифтом было написано:
ОБЪЕЗД
Стрелы указывали направление объезда. Огражден был и примыкающий к прачечной тротуар.
Завидев его, Том Грейнджер помахал рукой, но подходить не стал. Остальные лишь мельком посмотрели на него и тут же принялись шушукаться, время от времени поглядывая в его сторону.
Мечта параноика, Фредди. Интересно, кто первый подскочит ко мне и начнет выкрикивать в лицо обвинения?
Но Фред на связь не выходил.
Примерно без четверти девять подлетела новехонькая «тойота-королла», из которой вылез Винни Мейсон, облаченный в теплую куртку и кожаные перчатки. Выглядел он преуспевающим и уверенным в себе. Винни метнул на него уничтожающий взгляд, после чего прошагал к Рону Стоуну, который стоял вместе с Дейвом и Поллаком.
Без десяти девять подкатил кран с огромным металлическим ядром, которое болталось впереди на тросе, как гигантский сосок, срезанный с груди эфиопки. Чудовищная машина медленно подползала к прачечной, оглушая округу ревом могучего двигателя. Из-под брони выбивались коричневые клубы выхлопов.
С тех самых пор, как он, припарковав свой фургон в трех кварталах от прачечной, пришел сюда, его преследовало странное призрачное чувство – сравнение, которое никак не укладывалось в голове. И вот теперь, глядя на зловещую машину разрушения, остановившуюся напротив грузового люка, он наконец осознал его смысл. Разворачивавшаяся у него на глазах картина точно сошла с последних страниц детективного романа Эллери Куина, когда все действующие лица собрались, чтобы выслушать объяснение всех подробностей преступления и узнать, кто убийца. Вскоре кто-то – скорее всего Стив Орднер – выступит из толпы, укажет на него пальцем и завопит:
– Вот он! Барт Доус! Это он уничтожил «Блю Риббон»!
Тогда он вытащит пистолет, чтобы пальнуть в своего обличителя, но тут же падет, изрешеченный пулями полицейских.
Мысли встревожили его. Пытаясь рассеять неприятные ощущения, он кинул взгляд на дорогу, и… сердце его оборвалось. Прямо за желтыми ограждениями остановилась бутылочно-зеленая «Дельта-88» Стива Орднера, стреляя дуплетом из обеих выхлопных труб.
Сам Стив Орднер спокойно разглядывал его сквозь затемненное ветровое стекло.
В эту минуту тяжеленное ядро, описав первую длинную дугу, с грохотом врезалось в кирпичную стену и гулко прошло насквозь, словно бронебойный снаряд. По толпе собравшихся прокатился вздох.
К четырем часам дня от «Блю Риббон» осталась лишь бесформенная груда кирпичей и битого стекла, из которой, точно позвонки доисторического ящера, торчали покореженные обломки несущих конструкций.
* * *
Следующий свой поступок он объяснить не мог никак. Он был из той же серии, что и покупка двух ружей, совершенная месяц назад в оружейной лавке Гарви. Только сейчас ему не пришлось пользоваться выключателем – Фредди упорно хранил молчание.
Он подкатил к бензоколонке и заправил «ЛТД» самым чистым бензином. Небо над городом заволокло тучами, а диктор по радио предвещал метель – по прогнозам синоптиков, уровень выпавшего снега составит от шести до десяти дюймов.
Вернувшись домой, он поставил фургончик в гараж и спустился в подвал.
Под лестницей стояли две здоровенные картонные коробки, наполненные пустыми бутылками из-под пива и минералки; верхние ряды покрывал толстенный слой пыли. Некоторые бутылки хранились здесь уже лет пять. Мэри давно про них забыла и за последний год ни разу не приставала к нему с требованием сдать их. Впрочем, в большинстве магазинов посуду уже не принимали. Теперь пустые бутылки предлагалось выбрасывать. Черт знает что.
Он погрузил обе коробки на тележку и отвез в гараж. Потом вернулся в дом, взял нож, воронку и ведро. Тем временем начался обещанный снегопад.
Он зажег свет в гараже и снял со стены зеленый пластмассовый шланг, который висел там с конца сентября. Отрезал наконечник, который бессмысленно клацнул о цементный пол, затем отрезал примерно трехфутовый кусок шланга. Пинком ноги отпихнув остаток шланга в сторону, он задумчиво уставился на зажатый в руке отрезок зеленой пластмассы. Потом отвинтил крышку бензобака и осторожно, почти любовно, просунул шланг внутрь.
Ему не раз приходилось прежде видеть, как выкачивают бензин, и он знал, как это нужно делать, хотя сам проделывал эту процедуру впервые. Заранее настроившись на мерзкий вкус бензина, он взял в рот свободный конец шланга и втянул в себя воздух. Поначалу он ощутил лишь невидимое вязкое сопротивление, но уже в следующее мгновение рот наполнился жидкостью – такой холодной и непривычной, что он поперхнулся и едва не проглотил ее. Сплюнув с гримасой отвращения, он подставил под конец шланга ведро. Бензин заструился в него с таким звуком, какой обычно можно услышать в общественных писсуарах.
Он снова сплюнул на пол, прополоскал рот слюной и сплюнул еще раз. Совсем другое дело. Почему-то ему вдруг закралась в голову совершенно дурацкая мысль, что он никогда еще не был так близок с бензином, хотя пользовался им едва ли не всю сознательную жизнь. Лишь однажды он соприкоснулся с этой жидкостью, когда, заливая бензин в газонокосилку, облился им. Почему-то сейчас это воспоминание порадовало его. Даже неприятный вкус во рту показался не таким уж мерзким.
Он вернулся в дом (снегопад тем временем усилился) и набрал старых тряпок, которые выгреб из-под умывальника. Отнес их в гараж, разорвал на длинные полоски и аккуратно разложил на капоте автомобиля.
Когда уровень бензина в ведре достиг примерно половины, он вынул шланг и опустил его в другое ведро, из которого обычно посыпал золой обледенелую дорожку. Пока ведро наполнялось, он выстроил в четыре ряда двадцать пустых бутылок и с помощью воронки залил в них бензин примерно на три четверти. Покончив с этим занятием, он извлек шланг из бензобака и перелил содержимое одного ведра в другое. Ведро заполнилось почти до краев.
Он вставил тряпичный фитиль в каждую из бутылок, плотно затыкая горлышки. Отнес воронку в дом. Снег покрывал землю неровными, взвихриваемыми ветром полосками. Подъездную аллею занесло почти полностью. Он положил воронку в раковину, вернулся в гараж, накрыл ведро с бензином плотно прилегающей крышкой и осторожно установил его в багажник «ЛТД». Бутылки с «коктейлем Молотова» поставил в коробку, где они по-солдатски выстроились по стойке «смирно», плотно прижавшись друг к другу. Коробку он пристроил на переднем сиденье автомобиля, на расстоянии вытянутой руки от места водителя. Затем снова отправился домой, сел на диван и, щелкнув кнопкой пульта дистанционного управления, включил телевизор. Передавали вестерн с Дэвидом Дженсеном в главной роли. На его взгляд, ковбой из Дэвида Дженсена был хреновый. Хуже некуда.
По окончании фильма он посмотрел, как Маркус Уэлби лечит девочку, больную эпилепсией. Припадки случались с бедняжкой с пугающей частотой. После сеанса лечения начали передавать рекламу, а затем пошли «Новости». Синоптики предсказывали, что снег будет валить всю ночь, да и завтра днем вряд ли уймется. Людей призывали по возможности не выходить из дома. Дороги сделались опасными, а снегоуборочная техника выйдет лишь после двух часов ночи. Разгул стихии, по мнению того же синоптика, продлится и в последующие несколько дней.
После выпуска новостей он еще с полчаса смотрел телевизор, а потом выключил его. Значит, Орднер пытался его подловить; раскопать хоть какой-то криминал. Что ж, если он, выполнив свою миссию, увязнет в снегу, Орднер своего добьется. Впрочем, «ЛТД» – тяжелый автомобиль, да и резина у него на задних колесах шипованная.
Надев пальто, шляпу и перчатки, он приостановился в дверях. Затем вернулся и как бы заново осмотрел свой дом – кухонный стол, плиту, сервант в столовой, развешанный на стене фарфор, цветущую герань на камине в гостиной; ко всему этому он испытывал чувство, подобное нежности, готовность, если понадобится, грудью встать на защиту. Представив, как машина-разрушитель будет дробить стены, крушить окна и уничтожать все, к чему он привык, он закипел. Нет, не бывать этому! Здесь ползал Чарли, в гостиной он сделал свои первые шаги, а однажды упал с лестницы, насмерть перепугав незадачливых родителей. Сейчас в бывшей комнатке Чарли наверху размещался его кабинет, но именно там бедного ребенка впервые посетили головные боли, а потом стало двоиться в глазах. После смерти Чарли их посетили друзья – едва ли не сотня друзей, – и Мэри подавала им в гостиной кофе с пирожными.
Нет, Чарли, подумал он. Я им не позволю!
Подбегая к гаражу, он заметил, что снега, пушистого и легкого, намело уже дюйма на четыре. Забравшись в машину, он завел двигатель. Бак был заполнен на три четверти. Грея машину, он смотрел на призрачный свет, падавший от приборного щитка, и вспоминал Эрни Уокера. Выхлопные газы. Не самая худшая смерть. Просто уснуть – и не проснуться. Где-то он читал, что отравление окисью углерода сродни сну. Даже щеки при этом приобретают здоровый румянец. Это…
Он вдруг ощутил озноб, а по телу поползли мурашки. Он включил печку. Согревшись, он включил реверс и задним ходом выполз на снег. Плеск бензина в ведре напомнил ему, что он кое-что упустил.
Остановив машину, он вернулся в дом и набил карманы спичками. Затем снова вышел.
Дорога и впрямь сделалась предательски скользкой.
Местами под свеженаметенным снегом был лед, и однажды, затормозив на красный свет на перекрестке Крестоллен-стрит и Гарнер-стрит, его автомобиль пошел юзом и развернулся боком. Выровняв машину, он ощутил, что сердце колотится как безумное. Только этого ему сейчас не хватало! Попади он в аварию с ведром бензина в багажнике, и то, что от него останется, можно будет выскрести ложкой и похоронить в спичечном коробке.
И все же это лучше, чем самоубийство. Ведь самоубийство – смертный грех.
Так по крайней мере считает католическая религия. Однако он не думал, что попадет в аварию. Поток машин резко поредел, но и полицейских не было видно. Должно быть, все по подворотням попрятались. Он осторожно свернул на бульвар Кеннеди, который в его памяти навсегда останется Дюмонт-стрит – решение о переименовании было принято на специальной сессии городского совета в январе 1964 года. Бульвар Кеннеди тянулся из Вест-Сайда почти через весь город, причем на протяжении двух миль пролегал параллельно автостраде номер 784. Примерно с милю он проедет по бульвару, а потом свернет налево, на Гранд-стрит. Далее, примерно в полумиле, Гранд-стрит прекратит существование; как и бывший кинотеатр «Гранд» – да будет земля ему пухом! К следующему лету Гранд-стрит возродится, но уже в виде эстакады. Однако это окажется уже совсем не та улица. Вместо кинотеатра по правую руку теперь можно будет видеть шесть – или даже восемь – асфальтированных полос, по которым помчатся машины.
Он уже свернул на Гранд-стрит. Тормоза протестующе завизжали, а задние колеса занесло, словно они пытались вырваться на свободу. Он резко крутанул руль в сторону заноса, управляя автомобилем, словно жокей своим скакуном; машина выровнялась и покатила по девственному снегу – следы предыдущего автомобиля уже были занесены снегопадом. При виде такого количества свежего снега на душе у него вдруг полегчало. Хорошо все-таки было ехать, хорошо было хоть что-то делать.
Пока он неторопливо катил по Гранд-стрит со скоростью двадцать пять миль в час, в его мысли снова закралась Мэри, а с ней – понятие о грехах, смертных и простительных. Мэри воспитывалась в католических традициях, посещала приходскую школу, и, хотя ни у кого язык не повернулся бы назвать ее религиозной ханжой, основ католического мировоззрения она придерживалась достаточно строго. После выкидыша мать прислала к ней священника прямо в больницу, потребовав от дочери исповеди. При виде священника с молитвенником, она разрыдалась. Он был как раз с ней, когда пришел священник, и с замиранием сердца прислушивался к ее рыданиям. Лишь одна трагедия с тех пор потрясла его с такой же силой.
Однажды, по его просьбе, она перечислила все смертные и простительные грехи. Хотя она проходила катехизис лет двадцать пять, а то и тридцать назад, список этот показался (ему по крайней мере) абсолютно полным и точным. Однако порой толкование их казалось неясным и туманным. Порой один и тот же поступок представляли то смертным грехом, то простительным. Похоже, это зависело от наличия у согрешившего умысла. Преступного умысла. Это она так сказала во время их очередного затянувшегося спора? Или Фредди только что нашептал ему на ухо? Преступный умысел. Это словосочетание почему-то одновременно тревожило и озадачивало его.
Он считал, что в конце концов вычленил из всей этой мешанины два самых главных и страшных смертных греха: самоубийство и убийство. Однако затем беседа с Роном Стоуном заставила его усомниться в своей правоте. Порой, по мнению Рона (они сидели тогда в баре и выпивали), убийство бывает простительным грехом. А иногда и вовсе грехом не считается. Хладнокровно продуманное убийство подонка, который изнасиловал твою жену, – это грех простительный. Убийство же врага в честном бою – так выразился Рон – это и вовсе не грех. Если верить Рону, то американские солдаты, десятками отправлявшие на тот свет немцев и японцев, – это настоящие агнцы Божии, и уж им-то на Страшном суде ничто не должно грозить.
Оставалось одно самоубийство, это свистящее слово.
Он приближался к месту проведения дорожных работ, огражденному раскрашенными, как зебры, черно-белыми барьерами с отражающими свет мигалками и яркими оранжевыми щитами, которые ненадолго высветились его фарами. На одном щите было написано:
ВРЕМЕННОЕ ОКОНЧАНИЕ ДОРОГИ
А на другом:
ОБЪЕЗД – СЛЕДИТЕ ЗА ЗНАКАМИ!
И на следующем:
ВЗРЫВНЫЕ РАБОТЫ!
ОБЪЕЗД
Он подъехал поближе, установил рычаг коробки передач в положение стоянки, включил аварийную сигнализацию и выбрался из машины. Подошел к полосатым барьерам. В свете оранжевых мигалок снег казался гуще и причудливо окрашенным.
Он вдруг вспомнил, что плохо разобрался в отпущении грехов. Поначалу ему казалось, что это очень просто: совершил смертный грех – и тебе нет прощения, ты проклят навеки. Можно проклинать Мэри, пока у тебя язык не отвалится, и все равно отправиться в ад. Однако, по словам Мэри, это было не совсем так. Существовала исповедь, искупление, повторное посвящение и так далее. Все это представлялось крайне запутанным. Христос говорил, что убийца лишен вечной жизни, но, с другой стороны, учил, что каждый, кто в Него верит, никогда не умрет. Каждый. Похоже, в библейской доктрине было не меньше лазеек, чем в купчей, составленной ловким юристом. Однако к самоубийству все это не относилось. Самоубийца не может исповедоваться, покаяться и получить отпущение грехов. К тому же…
А почему он вообще обо всем этом думал? С какой стати? Ведь он не собирался никого убивать и уж тем более не был намерен покончить с собой. Ему никогда даже мысли о самоубийстве не закрадывались. До самого последнего времени, во всяком случае.
Он уставился на полосатые барьеры, и внутри у него похолодело.
Дорожные машины внизу были в полном сборе. Их припорошило снегом, а над всеми возвышался кран-разрушитель. Мрачная неподвижность усиливала гнетущее впечатление. Застывшая стрела придавала ему сходство с чудовищным богомолом, погрузившимся в зимнюю спячку.
Он отодвинул с дороги первый попавшийся барьер. Тот оказался на удивление легким. Вернулся в «ЛТД», включил первую скорость и медленно съехал к дороге по крутому склону, укатанному мощными машинами. Затем снова установил рычаг в положение стоянки, выключил мигалку, выбрался из машины, вскарабкался по склону, поставил барьер на место. И спустился на дорогу.
Открыв багажник, он осторожно извлек оттуда ведро с бензином. Затем, обогнув машину, открыл правую переднюю дверцу и поставил ведро на пол возле коробки с бутылками. Снял с ведра крышку и поочередно обмакнул в бензин каждую тряпку-фитиль. Потом, прихватив с собой ведро, залез на кран и осторожно, пытаясь не поскользнуться и не расплескать горючую жидкость, забрался в незапертую кабину. Сердце от возбуждения гулко колотилось, а горло, казалось, сжимал тугой кулак.
Он принялся поливать бензином сиденье, приборный щиток, рычаги управления. Выбрался на ступеньки и выплеснул остаток бензина на капот крана. Воздух заполнился удушливыми испарениями. Перчатки тоже промокли в бензине, и пальцы тут же окоченели.
Спрыгнув на землю, он поспешно стащил перчатки и рассовал их по карманам. Первый коробок спичек вывалился из онемевших пальцев. Он вытащил второй, но первые две спички погасли на ветру, так и не успев разгореться. Он повернулся спиной к ветру и, прикрыв коробок ладонями наподобие шатра, ухитрился разжечь следующую спичку. Поднес ее к остальным, которые тут же с громким шипением вспыхнули. Он швырнул объятый пламенем коробок в кабину крана.
В первое мгновение он решил, что спички погасли, потому что ничего не случилось. Однако в следующую секунду раздался громкий хлопок – плоп! – и кабину озарила ослепительная вспышка. Пламя было столь сильным и ярким, что он невольно отпрянул и поспешил прикрыть глаза ладонью.
Огненная рука выползла из кабины, скользнула по капоту и, словно немного поколебавшись, юркнула под капот. На этот раз последовавший взрыв был просто оглушающим. БАБАААХ! И вдруг сорванный капот взмыл в воздух, вертясь штопором. В тот же миг что-то просвистело мимо его уха.
А ведь горит, подумал он. Полыхает, скотина чертова!
От избытка чувств его ноги сами кинулись в пляс. Дикарский танец в ночи у костра. Искаженное от радости лицо искрилось улыбкой. Сжатые в кулаки руки вскинулись над головой в торжествующем салюте.
– Урр-аа! – заорал он ветру. А ветер подхватил и вернул с удвоенной энергией: – Урр-аа! Урр-ра, черт побери!
Он бросился бежать к своей машине, но в последнюю секунду поскользнулся и упал. Возможно, как раз это спасло ему жизнь, потому что именно в этот миг взорвался бензобак крана и фонтан пламени брызнул во все стороны футов на двадцать. Раскаленный осколок прошил насквозь правое стекло его автомобиля; по сторонам от пробоины пьяной паутинкой разбежались трещины.
Он встал из снега, оглушенный, и поспешно забрался в машину. С трудом вставил онемевшими пальцами ключ в замок зажигания и нажал на педаль акселератора. Объятый пламенем кран полыхал исполинским адским костром; ветровое стекло вылетело.
– Во горит! – завизжал он. – Ты видишь, Фредди?
Обогнув на машине кран, он обернулся; лицо его в бликах пламени казалось маской ряженого. Он ткнул указательным пальцем в приборный щиток, но лишь с третьей попытки угодил в кнопку прикуривателя. Дорожные машины выстроились гуськом по левую руку от него, и он опустил стекло со своей стороны. Опустевшее ведро перекатывалось по полу, а бутылки с «коктейлем Молотова» громко звякали и дребезжали.
Кнопка прикуривателя выскочила наружу, и он резко – обеими ногами – затормозил. Фургончик запетлял и остановился. Он вытащил прикуриватель и, достав из коробки первую попавшуюся бутылку, прижал фитилек к мерцающей головке. Пропитанная бензином тряпочка вспыхнула, и он швырнул бутылку в ближайший бульдозер. Бутылка разбилась о заляпанный грязью корпус, и ручейки пламени весело хлынули во все стороны. Он воткнул головку прикуривателя на место, проехал футов двадцать и метнул три бутылки в темную махину грейдера. Первая пролетела мимо и беспомощно зашипела в снегу, вторая разбилась о корпус, а вот третья угодила прямехонько в кабину.
– И-ии! Попал! – завизжал он.
Еще бульдозер. За ним грейдер поменьше. Затем крупный трейлер на подмостках. Надпись над дверью гласила:
ЛЕЙН КОНСТРАКШН КОМПАНИ
Рабочий офис
ЗДЕСЬ НА РАБОТУ НЕ ПРИНИМАЮТ!
Пожалуйста, вытирайте ноги!
Подкатив на своем «ЛТД» почти вплотную к трейлеру, он метнул одну за другой четыре бутылки в большое окно по соседству с дверью. В цель попали все, причем первая же бутылка, пробив стекло, взорвалась и влетела в офис, увлекая за собой горящую штору.
За трейлером стоял грузовичок-пикап. Выйдя из «ЛТД», он подошел к пикапу и попробовал приоткрыть дверцу с правой стороны. Та оказалась не заперта. Он поджег фитиль очередной бутылки и швырнул ее внутрь пикапа. Пламя тут же полыхнуло и принялось жадно пожирать салон.
Вернувшись в машину, он увидел, что в картонке осталось всего пять или шесть бутылок. Он покатил дальше, дрожа от холода и морщась от запаха бензина, но при этом улыбаясь до ушей.
Так, паровой каток. Он израсходовал на него оставшиеся бутылки, но лишь последняя взорвалась удачно, перебив чудовищу гусеницу.
Он пригнулся к коробке, вспомнил, что она уже пуста, и посмотрел в зеркальце заднего вида.
– Вот это да! – вскричал он. – Эх, вашу мамашу, Фредди! Ты только посмотри!
Позади вдоль заснеженной дороги выстроилась цепочка высоченных погребальных костров, полыхающих во мраке, словно огни на взлетно-посадочной полосе. Огромные языки пламени вырывались из окон трейлера. Пикап превратился в огненный шар. Кабина трейлера походила на оранжевый бенгальский огонь. Но главным его достижением оказался, конечно же, кран; это был настоящий огненный маяк, гигантский пылающий факел посреди дороги.
– Вот вам уни-дерьмо-чтожение! – завопил он.
Рассудок начал потихоньку возвращаться. Он понимал, что не должен выбираться обратно тем же путем. Полиция, возможно, уже выехала. Плюс пожарные. Да и вообще, сумеет ли он унести ноги отсюда или уже оказался в тупике?
Герон-плейс. Он должен во что бы то ни стало попасть на Герон-плейс. Только сначала нужно преодолеть косогор с крутизной градусов в двадцать пять, а то и в тридцать, да еще и прорваться через дорожные заграждения. Впрочем, ограничительных рельсов здесь не было. Он решил, что задача ему по плечу. Да, вполне. Сегодня ему любая задача по силам.
Включив одни лишь габариты, он, скользя на снегу и проваливаясь в колдобины, прополз до конца недостроенной дороги. Завидев впереди вверху огни Герон-плейс, он резко прибавил газа и, когда стрелка спидометра достигла отметки сорок миль, рванул вверх по склону. Примерно на середине косогора задние колеса забуксовали, и он поспешно передвинул рычаг коробки передач на первую скорость. Мотор заревел, и машина рванулась вперед. Нос его «ЛТД» уже почти преодолел вершину, когда колеса снова забуксовали, выбрасывая назад пулеметные очереди снега, камешков и промерзлой почвы. На мгновение автомобиль буквально завис в воздухе, однако в следующую секунду – движимый то ли инерцией, то ли силой воли – выехал на ровное место.
Опрокинув полосатый заградительный барьер, фургончик выкатил на занесенную снегом площадку. Он с изумлением отметил, что снова едет по улице, словно ничего и не случилось.
Он уже хотел свернуть в сторону своего дома, когда вспомнил, что его могут запросто найти по следам, которые занесет снегом в лучшем случае часа через два, а то и позже. Поэтому вместо того, чтобы свернуть на Крестоллен-стрит, он еще проехал немного по Герон-плейс, откуда вырулил на Ривер-стрит, а уже оттуда выкатил на шоссе номер 7. Движение из-за снегопада было небойкое, но, чтобы замести следы, машин было вполне достаточно.
Он влился в поток автомобилей, которые степенно следовали в восточном направлении со скоростью сорок миль в час.
Проехав по шоссе около десяти миль, он развернулся и покатил назад в город, двигаясь по направлению к Крестоллен-стрит. Навстречу ползли первые снегоуборочные машины, походившие на исполинских оранжевых мастифов с горящими желтыми глазищами. Несколько раз он посматривал в сторону автострады номер 784, но снег сыпал с такой силой, что он так ничего и не разглядел.
Примерно на полпути к дому он вдруг сообразил, что, несмотря на поднятые стекла и включенную печку, в машине стоит лютый холод. Обернувшись, он увидел, что в заднем правом стекле зияет здоровенная дыра с неровными краями. Заднее сиденье было усыпано осколками стекла вперемешку со снегом.
Господи, а это как случилось? – озадаченно спросил он себя. Как ни пытался, вспомнить так ничего и не смог.
На свою улицу он въехал с северной стороны и двинулся прямо к дому. Все здесь было как и прежде – свет, оставленный им на кухне, оказался единственным огоньком на всей этой части Крестоллен-стрит. Полицейских машин поблизости не было, но вот двери своего гаража он оставил распахнутыми настежь – чертовски глупо. Когда идет снег, гараж надо закрывать. Гараж для того и нужен, чтобы защищать свое добро от всяких осадков. Так еще его отец говорил. Его отец тоже умер в гараже, как и брат Джонни Уокера, однако в отличие от Эрни Ральф Доус не накладывал на себя рук. С ним, похоже, инфаркт случился. Сосед нашел его на полу – отец лежал, сжимая в окоченевшей левой руке садовые ножницы, а в правой – небольшой точильный брусок.
Он заехал в гараж, закрыл двери и прошел в дом. Он заметил, что дрожит с головы до ног. Часы показывали четверть четвертого. Он повесил пальто и шляпу в прихожей и уже закрывал дверцу стенного шкафа, когда его пронзила столь страшная мысль, что он застыл на месте, охваченный ужасом. Он поспешно сунул руку в наружный карман пальто и испустил вздох облегчения, найдя там свернутые в комочек перчатки, насквозь пропитанные бензином.
Он решил было сварить кофе, но затем передумал. Голова мучительно ныла; возможно, из-за паров бензина и непривычного напряжения. Поднявшись в спальню, он разделся, небрежно побросав всю одежду на стул, даже не удосужившись сложить брюки. Он был уверен, что заснет, не успев прислониться к подушке, но не тут-то было. Очутившись дома и в безопасности, он вдруг почувствовал себя как никогда бодрым. Но вместе с бодростью нагрянул страх. Его наверняка схватят и бросят в тюрьму. Его фотография попадет в газеты. Друзья и знакомые будут тыкать в нее пальцами, судачить по его поводу, качая головами. Винни Мейсон наверняка заявит жене, что он всегда говорил: этот Доус – полный психопат. Родители Мэри отвезут ее в Рино, где она сможет без особых хлопот получить развод. Может, даже найдет себе хахаля. Его это уже не удивит.
Он лежал, пытаясь уверить себя, что его не поймают. Все-таки орудовал он в перчатках. Отпечатков пальцев нигде не оставил. Ведро с крышкой привез с собой. Следы свои он замел – так спасающийся от преследования беглец идет по ручью, чтобы сбить с толку ищеек. Однако желаемого облегчения эти мысли ему не принесли. Как и сна. Все-таки его поймают. Кто-нибудь мог заметить его машину на Герон-плейс. Возможно, им даже удалось запомнить или записать его номерные знаки, а полиция уже проверяет по компьютеру, кому они принадлежат. Возможно…
Он беспокойно ворочался, ожидая, что вот-вот дом окружат танцующие синие тени, потом послышится требовательный стук в дверь и некий бесплотный голос, словно сошедший со страниц романа Кафки, провозгласит: Эй вы там, отпирайте!
Он даже сам не заметил, как уснул, потому что не провалился в сон, а просто плавно перешагнул, даже перетек, из одного состояния в другое. Даже во сне ему казалось, что он бодрствует, причем то и дело совершает самоубийство: поджигает себя, сбрасывает на себя тяжелую наковальню, стоя под ней и выбив клин, вешается, травится газом, стреляется, выбрасывается из окна, глотает снотворное, сигает под поезд, всовывает в рот аэрозольный баллончик с инсектицидом, жмет кнопку и вдыхает, пока голова не разбухает и не улетает в небеса, как воздушный шарик, совершает харакири прямо в исповедальне, признаваясь в желании совершить самоубийство ошарашенному молодому священнику, который оторопело смотрит на его вываливающиеся из распоротого живота кишки, и при этом кается и кается, лежа посреди лужи крови и дымящихся внутренностей. Однако наиболее живо, причем вновь и вновь, он представлял себя в закрытом гараже за рулем «ЛТД» с запущенным мотором. Он сидит, глубоко вдыхает и медленно листает страницы журнала «Нэшнл джиогрэфик», разглядывая живописные фотоснимки с видами Таити, Окленда и Марди-Гра в Новом Орлеане. Странички переворачиваются все реже и реже, мерный гул мотора сменяется отдаленным приятным жужжанием, над головой смыкаются ласковые бирюзовые воды тропических морей, а сам он погружается в манящую серебристую бездну.
19 декабря 1973 года
Проснулся он в половине первого. Голова раскалывалась, словно после безудержного кутежа. Мочевой пузырь был переполнен, а во рту (из которого, он был уверен, несло падалью) стоял премерзкий вкус. Когда он встал с кровати, сердце гулко заколотилось. Он даже на мгновение не позволил себе усомниться, что случившееся ночью ему не пригрезилось – запах бензина, казалось, навечно впитался в его кожу, да и от одежды, небрежно брошенной на стул, нещадно разило бензином. Снегопад прекратился, небо расчистилось, а яркий солнечный свет немилосердно резал глаза.
Он вошел в ванную, уселся на унитаз, и его жестоко пронесло; мутная жижа хлынула из него, словно поток из прорванной плотины. Постанывая от натуги и рези в животе, он одновременно кряхтел и сжимал ладонями гудящую голову. Все так же, не вставая, он опорожнил мочевой пузырь; зловонный запах фекалий шибанул в нос.
Смыв унитаз, он прихватил чистую одежду и на негнущихся ногах спустился по лестнице. Он решил подождать, пока ванная очистится от смрадного запаха, а уж потом принять душ. Если понадобится, он был готов простоять под душем хоть целый день.
Войдя в кухню, он трясущимися руками вывалил на ладонь три таблетки экседрина из зеленой склянки и запил их кипяченой водой. Поставил на плиту чайник, собираясь приготовить кофе, но на беду смахнул с крючка на стене свою любимую чашку, которая со звоном разбилась. Ругнувшись про себя, он подмел осколки, взял другую чашку, насыпал две ложки растворимого кофе «Максвелл-хаус» и отправился в столовую.
Включив радио, в поисках выпуска новостей поочередно пробежал несколько станций, лишний раз убедившись, что новости сродни полицейским: когда надо, их никогда не бывает. Поп-музыка. Фермеры делятся опытом. Какие-то дурацкие шоу. Политическое обозрение. Коммерческий вестник. Рекламный выпуск. Опять музыка. Ни единого выпуска новостей. Как назло.
Чайник закипел. Оставив станцию, которая передавала поп-музыку, он налил в чашку кипяток и выпил черный кофе без сахара. После первых двух глотков его чуть не вырвало, но зато потом наступило облегчение.
Вот наконец и выпуск новостей. Сначала национальные, потом местные.
Сегодня рано утром возник пожар на месте строительства новой автомагистрали, в районе Гранд-стрит. По сообщению лейтенанта полиции Генри Кинга, неизвестные злоумышленники, использовавшие, судя по всему, бутылки с горючей жидкостью, подожгли кран, два грейдера, два бульдозера, грузовичок и передвижную контору «Лейн констракшн компани», которая выгорела дотла.
Прослушав слова выгорела дотла, он испытал подобие радости – черной и горькой, как только что выпитый кофе.
По словам Френсиса Лейна, компания которого получила контракт на строительство автомагистрали, ущерб, причиненный грейдерам и бульдозерам, совсем невелик, а вот разрушительный кран, стоимость которого оценивается в шестьдесят тысяч долларов, выведен из строя примерно на две недели.
На две недели? И это все?
Куда более серьезный урон, по словам Лейна, пожар нанес конторе, в которой хранились важные бумаги, рабочие графики, табели и бухгалтерские отчеты за последние три месяца. «Это будет чертовски трудно восстановить, – сказал Лейн. – Работы прервутся на целый месяц, а то и больше».
Вот это совсем другое дело, злорадно подумал он. Раз целый месяц, то овчинка выделки стоила.
По словам лейтенанта Кинга, вандалы скрылись с места происшествия в фургончике, возможно – в «шевроле» последней модели. Полиция призывает очевидцев к сотрудничеству. Френсис Лейн оценивает общий причиненный компании ущерб примерно в сто тысяч долларов.
Следующая городская новость. Наш депутат, Мюриэль Рестон, снова призвала…
Он выключил приемник.
Теперь, когда он при свете дня сам прослушал новости, жизнь перестала рисоваться в столь мрачных красках. Итак, можно оценить содеянное на трезвую голову. Разумеется, полиция могла и темнить, но если они и вправду искали не «форд», а «шевроле» и всерьез рассчитывали найти очевидцев, то пока, возможно, ему ничего серьезного не грозило. С другой стороны, если свидетели найдутся, то ему все равно ничто не поможет.
Ведро придется выкинуть, а гараж он как следует проветрит. Нужно только придумать правдоподобную историю, объясняющую разбитое стекло машины. Но самое главное – приготовиться к визиту полиции. Его они неминуемо должны проверить, ведь он – последний жилец на Крестоллен-стрит. Его быстро выведут на чистую воду. Выяснят, что он запорол важную для руководства сделку. Что от него ушла жена. Что бывший коллега отколошматил его в универмаге. Ну и, конечно, что у него есть фургончик, хотя и не «шевроле». Все это скверно. Но – не доказательство.
Если же вину его все-таки докажут, то его ждет тюрьма. Правда, и это не самое страшное. Тюрьма еще не конец света. Там ему дадут работу, будут кормить. Не придется ломать голову о том, что станется, когда иссякнут вырученные от страховки деньги. Есть, конечно, на свете кое-что пострашнее тюрьмы. Самоубийство, например. Это уж точно хуже.
Он поднялся по лестнице и принял душ.
Позже, днем, он позвонил Мэри. К телефону подошла ее мамаша, однако ворчливо согласилась позвать дочь. А вот сама Мэри вопреки его опасениям казалась жизнерадостной и даже веселой.
– Привет, Барт! С наступающим Рождеством тебя!
– Спасибо, Мэри. Тебя тоже.
– Что ты хотел, Барт?
– Э-э… я тут кое-какие подарки купил… Пустяки всякие… Тебе и племяшкам… Может, встретимся? Я бы тебе их передал. Я не стал просить, чтобы детские завернули…
– Я сама заверну, Барт. Только зря ты потратился – ты ведь еще не работаешь.
– Но я пытаюсь, – сказал он.
– Барт, ты… Ты сходил куда я тебя просила?
– К психиатру?
– Да.
– Я позвонил двоим. Один расписан чуть ли не до июня. Второй улетает на Багамы и вернется только к марту. Пообещал, что примет меня.
– Как их фамилии?
– Фамилии? Господи, неужто ты думаешь, что я запомнил? Один, по-моему, Адамс. Николас Адамс…
– Барт. – Голос ее звучал грустно.
– Ну, может, не Адамс, а Ааронс, – ляпнул он.
– Барт!
– Ну ладно, – вздохнул он. – Не веришь – дело твое. Ты все равно бы не поверила.
– Барт, если бы ты только…
– Ну так как насчет подарков? Я из-за них звоню, а не из-за какого-то чертова психиатра.
– Если хочешь, привези их в пятницу сам, – вздохнула Мэри. – Я попробую…
– Еще чего! Чтобы твои драгоценные мамаша с папашей наняли Чарльза Мэнсона[89]? Чтобы он меня у самых дверей подстерегал. Нет уж, давай где-нибудь на нейтральной полосе встретимся. Хорошо?
– Их не будет, не бойся, – сказала Мэри. – Они уезжают на Рождество к Джоанне.
Джоанна Сент-Клер, кузина Джин Каллоуэй, жила в Миннесоте. В девичестве (он порой злорадствовал, что эта пора пришлась на затишье между войной 1812 года и образованием Конфедерации) они очень дружили. В июле Джоанну постиг инфаркт. По словам Джин, бедняжка могла отправиться на тот свет в любую минуту. Как это, должно быть, занятно, подумал он, – жить со встроенной внутри бомбой, способной взорваться в любой миг. Ах, бомбочка, ты только сегодня не взрывайся, ладно? Я еще последнюю Викторию Холт не дочитала.
– Барт, ты меня слышишь?
– Да. Я чуть-чуть отвлекся.
– Час дня тебя устроит?
– Вполне.
– Ты еще что-нибудь хотел?
– Нет.
– Что ж, тогда…
– Береги себя, Мэри.
– Постараюсь. Пока, Барт.
– Счастливо, Мэри.
Положив трубку, он поплелся в кухню, мучимый жаждой. Нет, женщина, с которой он сейчас разговаривал, совсем не напоминала ту Мэри, которая месяц назад рыдала в гостиной, требуя, чтобы он объяснил, что именно побудило его разрушить их жизнь, выкинуть двадцать лет коту под хвост. Это было удивительно. Он примерно так же удивился бы, узнав, что Иисус Христос спустился с небес и увез Ричарда Никсона в рай на огненной колеснице. Да, Мэри обрела веру в себя. Более того, она преобразилась до неузнаваемости. Такую Мэри он никогда не знал или с трудом помнил. Подобно археологу она раскопала эту всеми забытую личность, суставы которой слегка окостенели от долгого пребывания в земле, но которая в остальном ничуть не изменилась. Черт с ними, с суставами, они придут в норму, и тогда эта новая-бывшая личность снова станет женщиной, немного исцарапанной, но в целом живой и невредимой. Он знал Мэри лучше, чем она представляла, и по одному лишь ее тону догадывался, что она уже всерьез помышляет о разводе, о полном разрыве с прошлым… О разрыве, который пройдет для нее бесследно, не оставив ни шрама, ни рубца. В конце концов ей ведь всего тридцать восемь лет. Добрых полжизни еще впереди. Детишек, способных пострадать в обломках их разрушенной жизни, у них не было. Сам он разводиться не хотел, но и противиться – предложи ему Мэри развестись – не стал бы. Он завидовал ее вновь обретенной уверенности, ее обновленной красоте. И если она рассматривала последние десять лет их совместной жизни лишь как темный туннель, ведущий к свету, он мог только сожалеть об этом, но не винить ее. Нет, винить ее было не за что.
21 декабря 1973 года
Он вручил Мэри подарки в роскошной гостиной Джин Каллоуэй, обставленной мебелью с украшениями из раззолоченной бронзы. А вот беседа у них не клеилась. Ему еще никогда не доводилось оставаться с Мэри наедине в этой гостиной, и его не оставляло ощущение, что им следует поласкаться. Реакция эта была чисто рефлекторная, но она заставила его вспомнить о бурных колледжских годах.
– Ты что, покрасилась? – спросил он.
– Слегка, – ответила Мэри, пожав плечами.
– Очень мило. Так ты моложе выглядишь.
– А у тебя, Барт, виски поседели. Седина придает тебе благородный облик.
– А по-моему, наоборот – поношенный и занюханный.
Мэри заливисто рассмеялась – немного натянуто, как ему показалось, – и посмотрела на подарки, которые он разложил на столе. Серебряную брошь, сделанную в виде совы, ему завернули, а вот игрушки и шахматы этой чести не удостоились. Куклы таращились в потолок, ожидая, пока какая-нибудь девчушка не пробудит их к жизни.
Он перевел взгляд на Мэри. На мгновение их глаза встретились, и он вдруг испугался, что сейчас с ее уст слетят страшные слова. Однако в этот самый миг выскочившая из настенных часов кукушка заставила их вздрогнуть, а затем возвестила, что время – половина первого. Они засмеялись. Роковое мгновение было упущено. Он поспешно встал, чтобы Мэри не передумала. Спасен кукушкой, мелькнула мысль. Нелепее не придумать.
– Мне пора, – сказал он.
– У тебя деловая встреча?
– Собеседование по поводу устройства на работу.
– Да что ты? – обрадовалась Мэри. – Где? С кем? Сколько?
Он засмеялся и помотал головой:
– Там еще дюжина претендентов на одно место. Скажу, когда устроюсь.
– Ты такой мнительный?
– Да.
– Послушай, Барт, а что ты делаешь на Рождество? – спросила Мэри. Выглядела она такой озабоченной и искренней, что его вдруг осенило: минуту назад Мэри хотела его вовсе не на развод пригласить, а на рождественский ужин. Господи, надо же быть таким идиотом! Он с превеликим трудом сдержал смех облегчения.
– Дома сижу.
– Ты можешь прийти сюда, – предложила она. – Мы будем вдвоем: ты и я.
– Нет, – после некоторого раздумья сказал он. А затем добавил, уже более твердо: – Нет. В праздник чувства могут порой через край перехлестнуть. Давай как-нибудь в другой раз.
Мэри кивнула. Глаза ее затуманились.
– А ты останешься одна? – спросил он.
– Я могу пойти к Бобу и Джанет. Послушай, Барт, ты уверен, что нам…
– Да.
– Ну что ж… – Однако в голосе ее прозвучали нотки облегчения.
У дверей они обменялись сухим поцелуем.
– Я позвоню, – пообещал он.
– Хорошо.
– Передай Бобби привет.
– Непременно.
Он был уже на полпути к своей машине, когда Мэри окликнула его:
– Барт! Подожди, Барт!
Он боязливо обернулся.
– Чуть не забыла, – сказала она. – Уолли Хамнер позвонил. Он нас на встречу Нового года приглашает. Я согласилась, но если ты против…
– Уолли? – нахмурился он. Уолли был единственный их приятель из противоположного городского района. Он работал в местном рекламном агентстве. – А разве он не знает, что мы… разъехались?
– Знает, но ведь и ты знаешь Уолли. Такие пустяки его не смущают.
Это была сущая правда. При одной лишь мысли про Уолли он заулыбался. Уолтер вечно грозил бросить рекламный бизнес и переключиться на пионерский дизайн стропильных ферм. Сочинитель похабных частушек и еще более похабных пародий на популярные песенки. Дважды разводился, причем оба раза бывшие благоверные обчищали его буквально до нитки. Теперь, если верить слухам, Уолли стал полным импотентом – причем, судя по всему, это был как раз тот редкий случай, когда слухи не врали. Когда же они виделись с Уолли в последний раз? Месяца четыре назад? А то и все полгода? Давно, одним словом.
– Что ж, это может быть забавно, – промолвил он. И вдруг ему в голову закралась неприятная мысль.
– Из прачечной там никого не будет, – сказала Мэри, пристально глядя на него.
– Но он знаком со Стивом Орднером.
– Ну – Стив… – Она пожала плечами, словно давая понять, что уж Стива Орднера там точно быть не может.
– Ладно, иди в дом, – кивнул он. – Замерзнешь ведь, глупышка.
– Так ты хочешь поехать?
– Пока не знаю. Надо обмозговать. – Он снова поцеловал ее, уже чуть дольше, и Мэри поцеловала его в ответ. В этот миг он готов был пожалеть обо всем – однако в следующую минуту встряхнулся, словно отгоняя мимолетную слабость.
– Счастливого Рождества, Барт, – пожелала ему Мэри. Приглядевшись, он заметил, что она плачет.
– Новый год сложится удачнее, – сказал он, не имея в виду ничего конкретного. – Возвращайся, а то воспаление легких схватишь.
Мэри вернулась в дом, а он, сидя в машине, все думал про встречу Нового года у Уолли Хамнера. Он дал себе зарок, что примет приглашение.
24 декабря 1973 года
Он отыскал в Нортоне небольшой гараж, механик которого согласился установить в «ЛТД» новое заднее стекло за девяносто долларов. Когда он спросил механика, выйдет ли тот на работу в канун Рождества, то в ответ услышал:
– Еще бы, черт побери! Если представится случай заработать лишний бакс, я уж своего не упущу.
По пути в Нортон он заехал в прачечную самообслуживания и выстирал свою одежду в двух автоматах, тщательно подобрав нужный режим. Оставшись доволен результатом, обратился к Фреду: Понял, старина Фредди, что такое профессионал? Что не отвечаешь, Фред? Не хочешь – ну и пошел ты в задницу, дубина стоеросовая!
* * *
– Ну и дырища! – проворчал механик, когда он приехал в гараж.
– Дети снежками швырялись, – пояснил он. – Только у одного внутри камень оказался.
– Вот так камень, – покачал головой механик. – Как бронебойный снаряд.
* * *
Заменив стекло, он покатил в ту же прачечную самообслуживания, где, бросив в прорезь тридцать центов, поместил всю одежду в автоматическую сушку. Затем уселся на скамью и подобрал оставленную кем-то газету. Ему бросился в глаза заголовок:
ТОЛПЫ В ВИФЛЕЕМЕ
ПАЛОМНИКИ ОПАСАЮТСЯ СВЯЩЕННОГО ТЕРРОРА
А внизу первой полосы внимание его привлекла небольшая заметка, которую он прочел целиком:
УИНТЕРБЕРГЕР СКАЗАЛ, ЧТО НЕ ПОТЕРПИТ АКТОВ ВАНДАЛИЗМА
(Городские новости) Виктор Уинтербергер, кандидат демократической партии на место погибшего в автокатастрофе месяц назад Дональда П.Нэша, заявил вчера, что не потерпит актов вандализма, подобных тому, что случился этой ночью на месте строительства автомагистрали номер 784. Напомним, что ущерб, причиненный неизвестными злоумышленниками, составил почти сто тысяч долларов. По словам Уинтербергера, «в цивилизованных американских городах» подобное недопустимо. Виктор Уинтербергер выступал на ужине Американского легиона, и его речь была встречена бурной овацией.
«Такое порой случается и в других городах, – сказал Уинтербергер. – Свидетельством тому служат размалеванные и изуродованные автобусы, вагоны подземки и здания в Нью-Йорке, разбитые витрины магазинов и школьные окна в Детройте и Сан-Франциско, многочисленные случаи вандализма в музеях и картинных галереях. Мы не имеем права позволить, чтобы величайшую в мире страну захватили гунны и прочие варвары».
Жители Гранд-стрит, разбуженные ночью взрывами, увидели, что на автостраде горят машины, и вызвали полицию, которая немедленно…
(Продолжение на странице 5)
Он свернул газету и положил ее на кипу затрепанных журналов. Стиральные машины равномерно гудели. Гунны. Варвары. Сами они гунны. Потрошители, бандиты, разрушители, изгоняющие людей из домов, уничтожающие их жизни с легкостью мальчика, ворошащего муравейник…
Дожидаясь, пока высохнет одежда, он уронил голову на грудь и задремал. Несколько минут спустя очнулся – ему почудилось, будто поблизости задребезжал колокольчик пожарной тревоги. Однако оказалось, что это всего лишь Санта-Клаус из Армии спасения, который расположился на углу перед входом в прачечную. Выходя с корзиной высушенной одежды, он выгреб из кармана всю мелочь и сунул ее в кружку Санта-Клауса.
– Благослови вас Господи, – напутствовал его Санта-Клаус.
25 декабря 1973 года
Около десяти утра его разбудил телефонный звонок. Он нащупал трубку на ночном столике, поднес ее к уху и услышал деловитый голос телефонистки:
– Примете звонок за ваш счет от Оливии Бреннер?
Поначалу он растерялся:
– Что? Кто? Я еще сплю.
Тут отдаленный, неуловимо знакомый голос с чувством произнес:
– Тьфу, чтоб тебя!..
Он тут же узнал и поспешно прокричал в трубку:
– Да! Соединяйте. – Неужели она повесила трубку? Он облокотился на подушку. – Оливия? Вы меня слышите?
– Говорите, – снизошла телефонистка.
– Оливия, где вы?
– Я здесь. – В трубке что-то трещало, но голос все равно казался безумно далеким.
– Я очень рад, что вы позвонили.
– А я не думала, что вы согласитесь принять мой звонок.
– Я только что проснулся. Так вы там? В Лас-Вегасе?
– Да, – сухо ответила она. Ему показалось, что слово вырвалось у нее с каким-то тупым безразличием, словно щепка, упавшая на цементный пол.
– Ну и как там у вас? Чем занимаетесь?
Оливия испустила душераздирающий вздох:
– Не здорово.
– Что случилось?
– На вторую… нет – третью ночь я познакомилась с одним парнем. Он пригласил меня на вечеринку, где я наширялась до одури… В полном отрубе была.
– Химия? – осторожно осведомился он, сознавая, что их могут подслушать.
– Химия? – эхом откликнулась она. – А что же еще? «Дурь». Да еще смешали ее с каким-то дерьмом… Вдобавок меня, кажется, еще и изнасиловали.
– Что? – переспросил он, надеясь, что ослышался.
– Изнасиловали! – завопила она. – Это то, что случается, когда ты назюзюкаешься вдребодан и ни хрена не понимаешь, кто в тебя что засовывает. Поняли теперь? Или вы не знаете, что значит изнасилование?
– Знаю, – тупо ответил он.
– Ни хрена вы не знаете.
– Вам деньги нужны?
– А почему вы спрашиваете? Я же не могу с вами переспать по телефону. Даже подрочить не могу.
– У меня еще остались кое-какие деньги, – сказал он. – Я мог бы их вам выслать. Вот и все. Вот почему. У вас какой-нибудь адрес есть?
– Да, до востребования.
– Вы не снимаете жилье?
– Снимаю на пару с этим парнем. Только у нас все почтовые ящики взломаны. Но это фигня. Приберегите денежки для себя. У меня тут работенка имеется. А вообще-то плюну я на все и вернусь. Поздравьте меня с Рождеством.
– А что за работа?
– Гамбургерами в забегаловке торгую. В холле понаставили автоматов, так посетители всю ночь напролет дергают за ручки и жрут гамбургеры. Представляете? По окончании смены приходится отмывать и оттирать эти ручки. Они все заляпаны маслом, майонезом и кетчупом. И видели бы вы, что за народ здесь! Жирные все как свиньи. Дочерна загорелые или обгоревшие на солнце. А трахают все подряд, кроме разве что мебели. Ко мне и мужики, и бабы пристают. Слава Богу, мой парень по сексуальной озабоченности соответствует кусту можжевельника, не то мне пришлось бы… Впрочем, какого хрена я вам все это рассказываю? Я вообще даже понять не могу, зачем вам позвонила. В конце недели получу жалованье и уеду на фиг отсюда.
– Побудьте там месяц, – услышал он свой голос как бы со стороны.
– Что? – изумленно спросила она.
– Не пасуйте так быстро. Если уедете сейчас, то потом всю жизнь будете сожалеть, что так и не выяснили, из-за чего так мечтали туда попасть.
– Слушайте, вы в регби играли? Держу пари, что да.
– Меня даже мячи подавать не подпускали.
– Значит, вы ни хрена не понимаете.
– Я размышляю, не наложить ли на себя руки.
– Вы даже не… Что вы сказали?
– Что размышляю, не наложить ли на себя руки. – Он произнес это с ледяным спокойствием. Его больше не волновало ни разделявшее их расстояние, ни то, что их могут подслушать люди из телефонной компании, Белого дома, ЦРУ или ФБР. – Я пытаюсь кое-что сделать, но ничего не выходит. Должно быть, потому, что я уже слишком стар. Несколько лет назад случилась одна неприятность, но тогда я даже не подозревал, как она на мне отразится. Думал, переживу как-нибудь. Однако с тех пор становилось только хуже и хуже. Я уже заболел по-настоящему.
– У вас рак? – спросила она шепотом.
– Похоже, что да.
– Вы должны обратиться к врачам, выяснить…
– Это душевный рак.
– У вас просто мания величия.
– Возможно, – сказал он. – Впрочем, это не важно. Маховик уже раскручен, и механизм запущен. Одно только меня сейчас по-настоящему беспокоит. Порой мне вдруг начинает казаться, что я просто персонаж некоего скверного романа, автор которого уже заранее предрешил, кто какую роль играет и чем дело кончится. Мне проще думать так, чем валить все на Бога – за что он меня так наказывает? Нет, дело в этом скверном писателе; это он во всем виноват. Это он придумал, что мой сынишка погиб от опухоли мозга. Еще в первой главе. Самоубийство же, состоится оно или нет – ему место уже лишь перед самым эпилогом осталось. Совершенно идиотский роман. Дурнее некуда.
– Послушайте, – озабоченно промолвила она, – может, вам обратиться в какую-нибудь службу доверия…
– Там мне ничем не помогут, – ответил он. – Да дело и не в этом. Это я вам хочу помочь. Осмотритесь по сторонам, прежде чем решите все бросить и уехать. И с химией своей кончайте – вы ведь мне обещали…
– Нет, – перебила она. – Это только здесь так. В другом месте все будет иначе.
– Все места будут для вас одинаковы, пока вы сами не изменитесь. Когда вы сами относитесь к себе как к дерьму, вам и вокруг все дерьмом кажется. Поверьте – уж я-то это знаю. Газетные заголовки, даже рекламные щиты и плакаты – все мне кричат: «Смелей, Джорджи, вышиби себе мозги!» От всего этого сдохнуть можно.
– Послушайте…
– Нет, это вы послушайте! Спасайтесь, пока не поздно. Стареть – это все равно что ехать на машине по снегу, который с каждым ярдом все глубже и глубже становится. В конце концов вы увязаете по самую крышу, а колеса лишь беспомощно прокручиваются, буксуя на месте. И надеяться вам не на кого – никто вас не откопает. И это жизнь. Готовых рецептов вам не подарят. И ни один конкурс вы просто так не выиграете. И никто не будет сопровождать вас повсюду с камерой, чтобы запечатлеть каждый ваш шаг. Все только наблюдают, как вы барахтаетесь. Вот в чем закавыка. Понимаете?
– Но ведь вы даже не представляете, что здесь творится! – вскричала она.
– Верно. Но зато я слишком хорошо представляю, что творится здесь!
– Вы за мою жизнь не отвечаете.
– Я вам вышлю пятьсот долларов – на имя Оливии Бреннер, Лас-Вегас, почтамт, до востребования.
– Меня уже здесь не будет. Вам перешлют деньги назад.
– Нет, я не оставлю обратного адреса.
– Тогда лучше выбросьте их.
– Они вам пригодятся, чтобы найти работу получше.
– Нет.
– Тогда используйте их вместо туалетной бумаги, – отрезал он и положил трубку. Руки его дрожали.
Пять минут спустя телефон зазвонил снова. Телефонистка спросила:
– Вы примете звонок…
– Нет, – перебил он и положил трубку.
В тот день телефон звонил еще дважды, но звонили уже другие люди.
* * *
Около двух часов дня Мэри позвонила ему от Боба и Джанет Престон, которые почему-то всегда напоминали ему Барни и Вильму Флинстон[90]. Как он себя чувствовал? Прекрасно. Соврал, конечно. Что собирался делать вечером? Сходить в ресторан – отведать индейку. Опять соврал. А не хочет ли он лучше приехать к Престонам? У Джанет осталась куча всяких вкусностей. Нет, он не голоден. Правда, как ни странно. Поскольку он был уже навеселе, то вдруг ляпнул, что приедет к Уолтеру. Мэри обрадовалась. Спросила только, знает ли он, что к Уолтеру каждый приходит с собственной выпивкой? Он ответил, что это и ежу ясно, поскольку у Уолли иначе и не бывает, а она рассмеялась. Они распрощались, и он вернулся к неизменному коктейлю перед телевизором.
* * *
Телефон зазвонил снова уже в половине восьмого. К тому времени он был уже не просто навеселе, но почти в стельку пьян.
– Д-да?
– Доус?
– Доусс, – еле выдавил он. – А эт-та х-хтоа?
– Это Мальоре, Доус. Сэл Мальоре.
Он заморгал, тупо уставившись на свой стакан. Потом перевел взгляд на экран телевизора, где показывали какой-то дурацкий детектив про семейку, собравшуюся в канун Рождества у постели умирающего патриарха, в то время как кто-то поочередно убивал их всех. В самый раз к Рождеству.
– Мистер Мальоре, – старательно выговорил он. – С Рождеством вас, сэр! И наилучшие пожелания в Новом году!
– Если бы вы только знали, как я страшусь его наступления, Доус, – мрачно промолвил Мальоре. – В 1974 году страну захватят нефтяные бароны. Иначе и быть не может. Если не верите, посмотрите журнал моих продаж за декабрь. Только вчера я продал роскошный автомобиль «шевроле-импала» выпуска 1971 года всего за тысячу баксов. Представляете? За тысячу! За один год цены рухнули на сорок пять процентов. А вот «вегасы» того же года уходят за полторы тысячи, а то и за тысячу шестьсот. А что такое «вегасы», по-вашему?
– Маленькие автомобильчики? – осторожно спросил он.
– Жестянки из-под собачьих консервов! – заорал Мальоре. – Консервные банки на колесах. Так вот, эта дрянь у меня в минуты разлетается, а роскошный «шевроле-импала» причиняет убыток! А вы еще говорите – наилучшие пожелания в Новом году! О Господи Иисусе! Пресвятая Дева Мария! Старый Иосиф-плотник!
– Сейчас просто по времени принято поздравлять, – смущенно пояснил он. – Новый год на носу.
– Ладно, Доус, я вообще-то не за этим звоню, – усмехнулся Мальоре. – Я сам хочу вас поздравить.
– М-меня? – недоуменно переспросил он.
– Да. С вашим маленьким фейер-бах-бах-верком.
– А, вы имеете в виду…
– Не по телефону, Доус, спокойно.
– Ну да. Фейер-бах-бах-верк. Ха-ха! Ладно.
– Это ведь ваших рук дело, Доус?
– Вам бы и в дате собственного рождения не признался.
Мальоре громко расхохотался:
– Да, как это здорово. Вы молодец, Доус. Чокнутый, конечно, но хитрец. Это мне нравится. Люблю хитроумных людей.
– Спасибо, – сказал он и хитроумно опрокинул стакан с коктейлем себе на брюки.
– Заодно, Доус, я хотел вам сказать, что работы продолжаются с опережением графика.
– Что?
Стакан, который он успел подобрать, вывалился из онемевших пальцев.
– У них все продублировано, Доус. Причем кое-что даже многократно. Конечно, им придется потратиться на приведение в порядок бухгалтерии, но в остальном все тип-топ.
– Быть не может.
– Чистая правда. Я хотел, чтобы вы это знали. Я же говорил вам, Доус, – победить в этой войне невозможно.
– Вы скотина! – взорвался он. – Вранье! Я вам не верю. Только на кой черт вам сдалось звонить мне в Рождество и пичкать своим враньем?
– Я говорю правду, Доус. Вам придется начать все сначала. И сейчас, и потом, и всегда.
– Я вам не верю.
– Эх, бедняга! – вздохнул Мальоре. Голос его звучал искренне, и это было хуже всего. – Боюсь, вам Новый год тоже радости не принесет.
И повесил трубку.
Так начались рождественские праздники.
26 декабря 1973 года
Словно в подтверждение слов Мальоре, в тот же день он получил письмо от них (именно так он теперь рассматривал людей из городского управления – в виде личного местоимения, напечатанного курсивом, наподобие шрифта на афише фильма ужасов).
Он повертел белый конверт в руках, рассматривая его со смешанным чувством отчаяния, ненависти, страха, гнева и опустошенности от сознания своего поражения. Его так и подмывало разорвать конверт с письмом в клочья и выкинуть в снег не читая, но он сдержался. Вскрыл конверт, едва не разодрав его надвое, и вдруг осознал, что его обвели вокруг пальца. Оставили с носом. Поимели, грубо говоря. Он уничтожил их машины и бухгалтерскую отчетность, а они нашли всему замену. Это было все равно что сражаться в одиночку против всей китайской армии.
Я говорю правду, Доус. Вам придется начать все сначала. И сейчас, и потом, и всегда.
В другом конверте прибыло стандартное напоминание из Управления дорожных работ:
Дорогой друг!
Скоро наш большой кран доберется и до Вашего дома. Не пропустите это торжественное событие, и Вы увидите собственными глазами, КАК МЫ УЛУЧШАЕМ ВАШ ГОРОД!
Но это письмо пришло из городского управления и было адресовано лично ему. В нем говорилось вот что:
20 декабря 1973
Мистеру Бартону Д.Доусу,
Западная Крестоллен-стрит, 1241
Уважаемый мистер Доус!
Нам стало известно, что Вы последний из жильцов Крестоллен-стрит, кто еще не сменил места жительства. Надеемся, что никаких проблем с переездом у Вас не возникнет. Мы располагаем подписанной Вами формой номер 19642-А (ознакомлением с информацией о проведении дорожных работ в соответствии с проектом 6983-426-73-74-НС), однако до сих пор не получили от Вас подписанную форму о согласии на переезд (6983-426-73-74-НС-9004, синяя папка). Насколько Вам известно, мы не сумеем компенсировать Вам расходы, связанные с переездом и приобретением нового жилья, пока не получим от Вас эту форму. В соответствии с выпиской из налоговой ведомости за 1973 год, стоимость Вашего дома, располагающегося по адресу: Западная Крестоллен-стрит, 1241, оценена в 63 500 долларов. Согласно действующему законодательству, Вы должны переехать на новое место жительства до 20 января 1974 года; в этот день на Западной Крестоллен-стрит начнутся работы по сносу старых домов.
Напоминаем также, что в соответствии с законодательством нашего штата (указ 19452-36), не выехав из своего дома до полуночи 19 января 1974 года, Вы преступите закон. Мы убеждены, что это Вам известно, однако считаем своим долгом напомнить, во избежание недоразумений.
Если у Вас возникли проблемы с переездом, звоните мне в течение рабочего дня или приезжайте лично. Я уверен, что мы с Вами обо всем договоримся, поскольку мы всегда готовы оказать Вам любое содействие. Позвольте в заключение поздравить Вас с Рождеством и пожелать счастливого Нового года.
Искренне Ваш,
От имени городского управления
ДТГ/тк
– Нет, – пробормотал он. – Не позволю.
Разорвав письмо на мелкие клочки, он выкинул обрывки в мусорную корзину.
* * *
В тот вечер, сидя перед телевизором, он вспоминал страшные события сорокадвухмесячной давности; именно тогда они с Мэри впервые узнали, какую жестокую участь уготовил Бог их сынишке Чарли.
Фамилия доктора была Янгер. На дипломах в его кабинете вслед за фамилией шло долгое перечисление ученых степеней и регалий, но они твердо усвоили одно: доктор Янгер был крупным специалистом по заболеваниям мозга.
По приглашению Янгера они с Мэри в жаркий июньский день приехали к нему в больницу, где уже девятнадцать дней лежал Чарли. Их принял доктор Янгер, на вид лет сорока пяти, привлекательной наружности, крепкий и загорелый. А вот руки доктора Янгера просто заворожили его. Огромные и неуклюжие, они сновали по столу с неподражаемой легкостью и какой-то змеиной, даже чем-то отталкивающей грацией.
– У вашего сына опухоль мозга, – с места в карьер заявил доктор Янгер. Говорил он спокойно, почти без выражения, но глаза его следили за ними с такой настороженностью, будто он только что заложил под их стулья по фугасу.
– Опухоль, – тихо, почти безжизненно повторила Мэри.
– Насколько это серьезно? – спросил он Янгера.
Первые симптомы появились месяцев восемь назад. Головные боли – сначала изредка, затем все чаще и чаще. Потом у мальчика стало двоиться в глазах, особенно после физической нагрузки. Потом – Чарли стыдился этого особенно мучительно – он время от времени стал мочиться в постель по ночам. Однако они впервые показали его своему семейному врачу лишь после того, как Чарли временно ослеп на левый глаз; при этом всегда голубой глаз сделался совершенно багровым, как солнечный закат. Врач осмотрел ребенка и нашел еще кое-какие отклонения. Вскоре после этого Чарли стал мерещиться запах апельсинов, иногда у него немела левая рука, а порой он неосознанно начинал нести полную околесицу или даже откровенную похабщину.
– Это серьезно, – сказал Янгер. – Вам следует приготовиться к худшему. Его опухоль неоперабельна.
Неоперабельна.
Это слово несколько лет эхом отдавалось в его ушах. Он никогда прежде не подозревал, что слова можно различать на вкус, однако у этого страшного слова имелся собственный вкус. Отталкивающий, но вместе с тем сочный, словно у недожаренного гамбургера, приготовленного из падали.
Неоперабельна.
По словам Янгера, где-то в глубине мозга Чарли угнездились плохие клетки; опухоль была размером с грецкий орех. Будь эта опухоль на столе, ее можно было бы раздавить одним щелчком. Однако беда заключалась в том, что эта пакость затаилась в самых недрах мозга мальчика, где медленно росла, вызывая новые и новые отклонения.
Как-то раз, еще до встречи с доктором Янгером, он пришел навестить Чарли в обеденный перерыв. Они беседовали о бейсболе, обсуждали шансы местной команды пробиться в плей-офф Американской лиги.
– Мне кажется, – сказал Чарли, – если их подающие мммммммм мммм мммм подающие ммммммм мммм мммм продержатся ммммм мммм мммм…
Он склонился вперед.
– Что, Фред? Я не понимаю, что ты говоришь.
Глаза Чарли закатились.
– Фред? – прошептал он, теряясь. – Фредди…
– Проклятые гребаные обосранные ннннн говновпендюрщики! – дико завопил его сын с больничной койки. На протяжении нескольких секунд с губ ребенка слетали самые грязные ругательства, пока он не потерял сознание.
– СЕСТРА! – завопил он. – СКОРЕЕ, СЕСТРА! О ГОСПОДИ!
Именно эти проклятые клетки принуждали Чарли говорить так. Жалкое скопление мерзких клеток величиной с грецкий орех. Однажды, по словам ночной сиделки, Чарли в течение пяти минут подряд выкрикивал слово собакость. Да, все дело в клетках…
– Вот посмотрите, – сказал им доктор Янгер в тот жаркий июньский день. Он развернул толстый рулон специальной бумаги и показал им запись волн, снятых с головного мозга их сына. Для сравнения доктор предъявил им также энцефалограмму здорового мозга, но она не понадобилась. Рассматривая то, что творилось в мозгу Чарли, он вновь ощутил во рту этот мерзкий и сочный вкус. На бумажной ленте беспорядочно чередовались острые горные пики (словно понатыканные кинжалы) и глубокие долины.
Неоперабельна.
Если бы эти клетки выросли в наружной части мозга, хватило бы и мелкой операции. Но эта опухоль размером с грецкий орех выросла очень глубоко и продолжает увеличиваться с каждым днем. Вмешательство с помощью скальпеля, лазера или криохирургия могут временно продлить жизнь. Точнее – бессознательное существование. Без хирургического вмешательства гроб для Чарли придется заказывать уже совсем скоро.
Все это доктор Янгер изложил в общих чертах, порой сбиваясь на медицинские термины, значения которых они не понимали, да и не пытались понять. В первое мгновение в голове его вихрем пронеслась непростительная, предательская мысль: Слава Богу – это не со мной. Тут же вернулся странный вкус, а с ним пришло безутешное горе.
Сегодня грецкий орех, а завтра – весь мир. Ползучая неизвестность. Умирающий малыш. Беда, в которую сердце отказывается верить.
Чарли умер в октябре. Слов прощания он не говорил. Последние три недели мальчик не выходил из комы.
Он тяжело вздохнул и отправился в кухню готовить себе коктейль. Темная ночь по-кошачьи беззвучно прокралась в окна. Без Мэри дом казался вконец опустевшим. Он повсюду то и дело натыкался на собственное старье – выцветшие фотографии, рваный спортивный костюм, стоптанные тапочки под комодом. Черт знает что.
После смерти Чарли он уже никогда больше его не оплакивал; даже на похоронах ни слезинки не пролил. А вот Мэри рыдала, почти не переставая. Порой ему казалось, что она целыми неделями напролет ходит с заплаканными глазами. Но в конце концов оказалось, что именно она нуждается в исцелении.
Смерть Чарли потрясла ее, это было очевидно. Мэри прежняя и настоящая различались разительно. Раньше она притрагивалась к спиртному лишь в том случае, если это было необходимо для его карьеры. Со слабеньким коктейлем в руке могла просидеть целый вечер. Лишь простудившись, позволяла себе пропустить стаканчик горячего грога на ночь. И все. Но вот после смерти их сына Мэри не только составляла ему компанию по возвращении с работы, но потом выпивала еще и на сон грядущий. Быть может, в иных семьях пьют и побольше, но перемены были налицо. Прежде Мэри редко плакала по пустякам. Потеряв Чарли, она стала плакать часто, хотя и старалась, чтобы этого не замечали. Из-за любой ерунды. По случаю сгоревшего ужина. Из-за прокола шины. Бытовой аварии. И так далее. Раньше она увлекалась музыкой – фольклорной и блюзами, – любила Ван Ронка, Гэри Дэвиса, Тома Раша, Тома Пакстона, Спайдера Джона Кернера. После – интерес к музыке угас. Она перестала говорить о путешествии в Англию, о котором столько мечтала. Стала реже посещать парикмахерскую, предпочитая укладывать волосы сама; он часто теперь видел, как она сидит перед телевизором с волосами, накрученными на бигуди. И их друзья сочувствовали главным образом ей – вполне оправданно, по его мнению. Ему тоже было жалко себя, но он хранил это в тайне. Вполне возможно, что всеобщее сочувствие в конце концов и спасло ее. Позволило избежать мучительных, сводящих с ума раздумий, из-за которых он порой долго не мог заснуть после того, как она уже давно спала, убаюканная вечерним коктейлем. Мэри спала, а он все размышлял, как могло случиться, что горсточка клеток размером с грецкий орех могла отнять у них единственного ребенка.
Он никогда не осуждал Мэри за то, что она сумела исцелиться. Она тоже познала все муки ада, сидя у постели Чарли. И все же ей удалось спастись. У нее было До, она прошла через Ад, у нее было После, а потом даже и После-После; именно тогда она возобновила членство в двух из четырех клубов, занялась макраме (у него был пояс, который она смастерила ему год назад, – чудесная штуковина с тяжелой серебряной пряжкой и монограммой ДДБ), заболела мыльными операми и не пропускала ни одного шоу с участием Мерва Гриффина.
А что теперь? – думал он, возвращаясь в гостиную. После-После-После? Да, похоже. Из пепла, который он столь грубо разворошил, восстала совершенно новая женщина, цельная личность. А вот у него вся душа была иссечена шрамами и плохо зарубцевавшимися, то и дело снова начинавшими кровоточить ранами. Долгими бессонными ночами он исследовал свои раны, раскладывая их по полочкам и систематизируя с увлеченностью человека, постоянно разглядывающего собственные испражнения в поисках следов крови. Как он мечтал, чтобы Чарли участвовал в турнире юных бейсболистов! Как хотел вести таблицу, учитывать выигранные очки. Его так и подмывало напомнить Чарли, чтобы тот навел порядок в комнате. Он снова и снова хотел беспокоиться по поводу мальчиков и девочек, с которыми Чарли водил дружбу, хотел знать обо всех тайных заботах сына. Он хотел знать, каким станет его сын, когда вырастет; хотел знать, останутся ли у них те же близкие отношения, которые загубила опухоль размером с грецкий орех; опухоль, вторгшаяся между ними и разлучившая их подобно роковой женщине.
– Он был твоим сыном! – сказала Мэри.
Да, она была права. Отец с сыном были настолько близки, что даже называть друг друга собственными – разными – именами казалось диким. Вот так они и стали Джорджем и Фредом, братьями-неразлучниками.
Если горстка клеток размером с грецкий орех могла уничтожить все это, самое святое и настолько сокровенное, что в его существовании нельзя было признаться даже самому себе, то что вообще после этого осталось? Как можно кому-то доверять в этой жизни? И как после этого можно относиться к команде уничтожения, разрушившей их жизнь и уже подбиравшейся вплотную к их дому?
Все это скопилось и наболело у него внутри, но он совершенно искренне не понимал, что именно эти мысли в конце концов и произвели в нем необратимую перемену. А теперь они рвались наружу подобно зловонной рвотной массе, извергаемой из чрева на кофейный столик. Что же тогда жизнь? Если все это только игра, настольные гонки, то разве не правильно будет броситься под колеса? Но что потом? Ведь жизнь всего лишь прелюдия. Прелюдия к аду.
Вдруг он заметил, что вернулся в гостиную с пустым стаканом; он осушил его еще в кухне.
31 декабря 1973 года
Он был уже в двух кварталах от дома Уолли Хамнера, когда, сунув руку в карман в поисках мятных пастилок, не обнаружил их там. Зато пальцы нащупали пакетик из алюминиевой фольги, матово поблескивавший при свете приборного щитка его «ЛТД». Он озадаченно воззрился на пакетик и уже хотел было отправить его в пепельницу, когда вдруг вспомнил, что это такое.
Словно наяву он услышал голос Оливии: Синтетический мескалин. Чистейший. Лучшее из всего, что на свете есть.
А ведь он начисто забыл о его существовании.
Сунув пакетик в карман, он вырулил на улицу, где жил Уолли. По обеим сторонам улицы выстроились вереницы автомобилей. Что ж, это было вполне в духе Уолли – наприглашать чертову уйму гостей. «Принцип неизбежного удовольствия» – так он его окрестил. Уолли божился, что когда-нибудь непременно запатентует свою идею и приложит к ней подробную инструкцию для пользователей. Принцип Уолли Хамнера заключался в том, что, собрав вместе достаточное число людей, вы неизбежно получите удовольствие – иначе просто быть не может. Как-то раз, когда Уолли распинался об этом в каком-то баре, он упомянул толпу линчевателей. «Вот-вот, – тут же нашелся Уолтер. – Барт лишний раз подтвердил мою правоту».
Он неожиданно попытался представить, чем сейчас занимается Оливия. Перезванивать она больше не пыталась – в противном случае он бы оттаял и принял звонок. Может, она все-таки задержалась в Вегасе, получила его деньги и махнула… Куда? В штат Мэн? Может ли человек в здравом уме променять Лас-Вегас на Мэн посреди зимы? Нет, конечно.
Синтетический мескалин. Чистейший. Лучшее из всего, что на свете есть.
Он остановил машину у бордюра позади красного «ягуара» с черными полосками и выбрался на тротуар. Небо было ясное, но вот стужа стояла одуряющая. Холодная луна висела над головой, словно бумажный кружок, вырезанный ребенком из книжки. Звезды усыпали ночное небо, как веснушки – детскую мордашку. Слизь в ноздрях затвердела, и он высморкался со странным хрустящим звуком. Воздух белыми клубами вырывался изо рта и носа.
Музыка шибанула ему в уши уже за три дома от дома Уолтера. Да, народ веселился напропалую. В вечеринках Уолли и впрямь было нечто особенное. Люди, заскакивавшие из вежливости на минутку сказать «здравствуйте», оставались с развеселой толпой, гуляли до утра и зачастую, теряя голову, упивались в стельку. Женщины самозабвенно кокетничали, в кухне и прочих укромных уголках жались парочки, а во всех остальных комнатах гремела музыка, отплясывали люди и спиртное лилось рекой. Уолли каким-то непостижимым образом ухитрялся будить в своих гостях тягу к беззаветному веселью. Не специально, нет, а в силу одного лишь того, что был Уолли. Ну и, разумеется, никакая вечеринка не могла сравниться с празднованием Нового года.
Он машинально окинул взглядом вереницы автомобилей, высматривая бутылочно-зеленую «Дельту-88» Стивена Орднера, но так ее и не обнаружил.
Он уже подходил к дому, когда хрипловатый голос Мика Джаггера затянул:
О-ооо, дети…
Это просто поцелуй,
Самый нежный поцелуй…
Все окна в доме ослепительно сияли – начхать на энергетический кризис, – за исключением, конечно, окон гостиной, где парочки сейчас наверняка кружились в медленном танце, целуясь и тайком лаская друг друга.
Перекрывая мощные динамики, из дома доносились сотни голосов; как будто Вавилонское столпотворение произошло всего мгновение назад.
Он подумал, что, будь сейчас лето (или даже осень), было бы даже занятно постоять снаружи, прислушиваясь к этому пандемониуму. И вдруг он с ужасающей ясностью увидел, как стоит на аккуратно подстриженной лужайке перед домом Уолли Хамнера и держит в руках рулон бумаги с записью электроэнцефалограммы; вся бумага испещрена неправильными пиками и ямами поврежденной мозговой функции: картина снята с огромного, пораженного опухолью Мозга Вечеринки…
Содрогнувшись, он засунул озябшие руки в карманы пальто. Правая рука снова нащупала пакетик из алюминиевой фольги, и он, внезапно охваченный любопытством, вынул его. Развернул прямо здесь, на морозце, покусывавшем тупыми зубами кончики пальцев. В пакетике оказалась маленькая фиолетовая таблетка, которая вполне могла бы уместиться на любом его ногте. Иными словами, она была несравненно мельче грецкого ореха. Неужто такая крохотулька могла сделать человека временно безумным, заставить грезить наяву, галлюцинировать? То есть имитировать состояние мозга его смертельно больного сына?
Спокойно, почти рассеянно, он сунул таблетку в рот. Она была безвкусная. Он ее проглотил.
* * *
– БАРТ! – закричала женщина. – БАРТ ДОУС! – На женщине было черное вечернее платье с оголенными плечами, в руке она держала коктейль. Темные волосы были уложены в красивую прическу и скреплены заколкой, усыпанной искусственными бриллиантами.
Он вошел в дом через кухонную дверь. В кухне было душно и многолюдно. А ведь было еще только полдевятого; Эффект Прибоя еще не начался. Эффект Прибоя тоже был частью теории Уолтера; он считал, что по ходу вечеринки люди постепенно расходятся по четырем углам дома. Если верить Уолли, то как-то раз он обнаружил одного из гостей в мансарде почти через сутки после завершения вечеринки.
Между тем женщина в черном платье поцеловала его в губы, прижавшись пышным бюстом к его груди. Несколько капель мартини выплеснулись при этом на пол между ними.
– Привет, – поздоровался он. – Вы кто?
– Я Тина Ховард, Барт. Ты что, забыл, как мы в поход ходили? – Она погрозила ему пальцем, увенчанным длинным ногтем в форме наконечника пики. – ГАДКИЙ МАЛЬЧИШКА!
– Ах, Тина! – обрадовался он. – И верно – теперь я тебя узнал! – Он расплылся до ушей. Этим тоже славились вечеринки Уолтера: люди из твоего прошлого то и дело объявлялись здесь, словно старые фотографии. Мальчишка с соседского двора; девушка, с которой ты едва не переспал в колледже; парень, с которым тебе довелось поработать как-то летним месяцем лет восемнадцать назад.
– Но только теперь меня зовут Тина Ховард Уоллес, – кокетливо прощебетала она. – И я здесь с мужем… Где-то он тут был неподалеку. – Она посмотрела по сторонам, пролила еще немного коктейля и поспешно осушила стакан, пока в нем хоть что-то оставалось. – Какой КОШМАР – я его, кажется, потеряла!
Она устремила на него призывный взгляд, и Барт недоверчиво вспомнил, что именно Тина впервые познакомила его с женской плотью. Это было сто девять лет назад, когда, по окончании школы, их класс отправился в поход. Тогда он гладил ее грудь через тонкую блузку возле…
– Бобровый ручей, – громко произнес он.
Она захихикала и зарделась.
– Да, вижу, ты не забыл.
Его взгляд машинально скользнул по ее груди, и Тина звонко рассмеялась. Он смущенно улыбнулся.
– Похоже, время уходит быстрее…
– Барт! – выкрикнул Уолли Хамнер, перекрывая гул голосов. – Привет, дружище! Я страшно рад, что ты сумел к нам выбраться!
Он протиснулся через толпу к Уолли и пожал его вытянутую руку. Уолли ответил крепким рукопожатием.
– Вижу, вы уже встретились с Тиной Уоллес.
– Да, вспомнили былое, – ответил он и снова смущенно улыбнулся, глядя на Тину.
– Только не вздумай рассказать моему мужу, проказник, – хихикнула Тина. – Извините, ребята, я вас оставлю. Еще увидимся, Барт?
– Конечно.
Она обогнула кучку людей, сгрудившихся вокруг стола с закусками, и вошла в гостиную. Проводив ее взглядом, он спросил:
– Откуда ты их выкапываешь, Уолтер? Это первая девчонка, с которой мы обжимались. Я просто глазам своим не поверил, когда узнал ее.
Уолтер скромно пожал плечами.
– Это одна из составных частей «Принципа неизбежного удовольствия», дружище Бартон. – Он кивком указал на бумажный пакет, зажатый у Барта под мышкой. – А это у тебя что?
– «Южный комфорт». Надеюсь, севен-ап у тебя найдется?
– Найдется, – кивнул Уолли, поморщившись. – Неужто ты собираешься пить эту тюленью мочу? Мне всегда казалось, что ты предпочитаешь виски.
– Наедине с самим собой я пью только «Южный комфорт» с севен-апом. Жизнь научила.
Уолли усмехнулся.
– Тут где-то была Мэри. Она уже давно тебя ждет. Налей себе выпить и пойдем на поиски.
– Хорошо.
Он снова двинулся через кухню, здороваясь с людьми, которых едва знал и которые отвечали ему недоуменными взглядами, а также отвечая «привет» и «здравствуйте» людям, которых точно не знал, но которые здоровались с ним первыми. В воздухе висел сизый туман сигаретного дыма. Со всех сторон доносились бессмысленные обрывки разговоров, словно голоса ведущих ночных радиостанций.
…но у Фредди с Джимом не оказалось при себе расписания, и мне пришлось…
…сказала, что у него недавно умерла мать, а сам он скоро сопьется, если не остановится…
…а когда соскреб краску, то увидел, что вещица и в самом деле старинная…
…я от этих коммивояжеров уже на стенку лезу…
…совсем рассорились. Но не разводятся из-за детишек, хотя он и пьет как лошадь…
…платье просто обалденное!
…так нализался, что блеванул прямо на бедную официантку…
Перед плитой и раковиной возвышался длинный стол, сплошь уставленный початыми и полными бутылками, стаканами и рюмками всевозможных размеров. Пепельницы уже были доверху заполнены окурками. В раковине теснились три серебряных ведерка со льдом. Над плитой красовался плакат с изображением Ричарда Никсона в здоровенных наушниках. Конец провода от наушников исчезал в ослиной заднице. Подпись гласила:
А ВОТ МЫ СЛУШАЕМ ЛУЧШЕ!
Слева от него какой-то мужчина в мешковатых брюках и с напитком в каждой руке (в левой он держал стакан с виски, а в правой кружку, до краев наполненную пивом) громогласно рассказывал анекдот:
– И вот приходит этот парень в бар, а рядом с ним на стойке сидит мартышка. Ну, он заказал себе пива, а потом спрашивает: «Это чья обезьяна?» – «Пианиста», – отвечает бармен. «Славная скотинка», – говорит он…
Он привычно смешал себе «Южный комфорт» с севен-апом и обернулся, высматривая Уолли, но тот уже поспешил к дверям встречать новоприбывших гостей – совсем молодую пару. Мужчина был в шоферской кепке со вздернутыми на темя круглыми очками и шоферском же плаще. На спине у него было написано:
ГОНИ ВО ВЕСЬ ОПОР!
Раздался взрыв хохота. Он навострил уши.
– …и тут он подходит к пианисту и спрашивает: «Вы знаете, что ваша чертова обезьяна только что напрудила в мое пиво?» – «Нет, не знаю, – отвечает пианист. – Но если вы напоете мне какую-нибудь мелодию, я ее мигом подхвачу».
Вокруг так и покатились со смеху. Довольный рассказчик залпом опрокинул в себя виски и тут же принялся запивать его пивом.
Кто-то поставил пластинку с записями рок-н-ролла 50-х годов, и пар пятнадцать уже лихо и неумело скакали под гремящую музыку, потешно выбрасывая ноги. Он разглядел Мэри, которая отплясывала с высоким и стройным мужчиной; он знал его, но вспомнить имя никак не мог. Джек? Джон? Джейсон? Он потряс головой. Бесполезно – совсем из головы вылетело. На Мэри было вечернее платье, которого он прежде не видел. С пуговицами на боку и узким разрезом, приоткрывавшим затянутую в нейлон ногу чуть выше колена. Он ожидал, что испытает укол ревности или хотя бы щемящее чувство потери, но так и не дождался. Он пригубил свой напиток.
Мэри повернула голову и заметила его. Он небрежно отсалютовал ей пальцем, как бы давая понять: Закончи танец, но Мэри тут же остановилась и направилась к нему, увлекая за собой своего партнера.
– Я рада, что ты пришел, Барт, – сказала она, повышая голос, чтобы перекричать гул голосов, смех и музыку. – Помнишь Дика Джексона?
Барт кивнул, протянул руку и обменялся с Диком крепким рукопожатием.
– Помнится, вы с женой одно время жили на нашей улице. Лет пять… нет, даже семь лет назад. Да?
Джексон кивнул:
– Да, а сейчас мы в Уиллоуде обитаем.
– Что ж, прекрасно. А работаете на прежнем месте?
– Нет, теперь у меня свой бизнес. Служба доставки. Два грузовика. Кстати, если вашей прачечной нужно что-нибудь перевозить в дневное время… Порошки там стиральные или еще что…
– Я там больше не работаю, – прервал он Джексона, а краешком глаза заметил, что Мэри вздрогнула и поморщилась, словно кто-то случайно задел ее больное место.
– Вот как? А чем вы теперь занимаетесь?
– Я сейчас сам у себя на службе, – ухмыльнулся он. – А вы ненароком не участвовали в забастовке независимых транспортников?
Лицо Джексона, уже побагровевшее от поглощенного спиртного, потемнело еще больше.
– Вы в самую точку попали. Я лично одного штрейкбрехера проучил. Знаете, сколько эти козлы из Огайо сейчас за дизельное топливо дерут? Тридцать один и девять десятых! У меня прибыль мигом с двенадцати процентов до девяти упала. А из этих денег еще за обслуживание грузовиков платить надо. Не говоря уж об этом идиотском ограничении скорости…
Он продолжал распинаться о трудностях, которые преследуют независимых транспортников в стране, пораженной энергетическим кризисом, а Барт слушал, кивал и потягивал свой коктейль. Мэри извинилась перед мужчинами и отправилась в кухню за стаканом пунша. Молодой парень в шоферском костюме отплясывал чарльстон под старую песенку «Эверли Бразерс», а сгрудившиеся вокруг него зрители громко аплодировали и смеялись.
Подошла жена Джексона, пышногрудая рыжеволосая женщина крепкого телосложения; Джексон познакомил их. Она уже явно хватила лишку и теперь стояла, осоловело глядя перед собой и пьяно покачиваясь. Поздоровавшись с ним за руку, она икнула и, бессмысленно улыбаясь, пробормотала:
– К-кажется, я сейчас б-блевану. Где тут у них туалет?
Джексон проводил ее. Мэри что-то не возвращалась. Должно быть, кто-то пристал к ней с болтовней.
Он запустил руку во внутренний карман, достал сигареты и закурил. В последние годы он курил только на вечеринках. Он гордился, что сумел одержать над собой эту победу, ведь прежде, выкуривая три пачки в день, он был первым кандидатом в пациенты онкологов.
Он выкурил уже полсигареты, не сводя глаз с кухонной двери, когда, случайно потупив взор, заметил, до чего у него занятные пальцы. Каким-то образом указательный и средний пальцы правой руки знали, как держать сигарету, словно всю жизнь только это и делали.
Мысль эта показалась ему настолько потешной, что он улыбнулся. Некоторое время спустя он обратил внимание, что вкус во рту изменился. Не в худшую сторону, нет, но явно изменился. Да и слюна, казалось, загустела. А вот ноги… ноги слегка подергивались, словно только и дожидались приглашения пуститься в пляс. Более того, ему почему-то казалось, что лишь после танца ноги прекратят дрыгаться и снова станут обычными ногами, к которым он привык…
А вот следующая мысль его слегка напугала. Ему вдруг почудилось, что он потерялся в каком-то огромном и незнакомом дворце, а теперь поднимался по высокой хр-рр-рустальной лестнице…
Ага, наверное, это таблетка Оливии начала действовать, догадался он. А забавно прозвучало это слово – хрустальной, верно? Хр-рр-рустальной – трескучий такой звук, раскатистый, хрустящий, словно при движении застежки «молнии» на костюме стриптизерши.
Он довольно улыбнулся и посмотрел на сигарету, которая вдруг стала удивительно белой, удивительно круглой, самым удивительным образом символизируя американский табак и американское процветание. Ведь только в Америке делают такие вкусные сигареты. Он затянулся. Восхитительно! Да, мескалин начал действовать. Оливия была права. Похоже, он уже улетал. Знали бы люди, что он думал по поводу слова хрустальный (вернее – хр-рр-рустальный ), они бы наверняка сказали, качая головами: Ну дает парень! У него точно крыша поехала. Крыша поехала. Тоже забавное выражение. Он вдруг пожалел, что рядом нет Сэла Мальоре. Они бы с Циклопом Сэлом классно провели время. Про делишки мафии потолковали бы. Про старых потаскух. Он словно воочию увидел, как они сидят с Мальоре в небольшом итальянском ristorante, едят спагетти и слушают музыку из «Крестного отца». И все в красках – роскошных и сочных. В них можно было окунуться и плескаться, словно в ванне с пеной.
– Хр-рр-рустальный, – смачно произнес он и ухмыльнулся. Странно, он сидел и грезил тут едва ли не целую вечность, а вот пепла на кончике сигареты не прибавилось. Он поразился. Затянулся еще разок.
– Барт?
Он поднял глаза и увидел Мэри. Она принесла тарелочку с канапе. Он улыбнулся.
– Присаживайся, Мэри. Это мне?
– Да. – Она протянула ему тарелочку. Бутербродик, намазанный чем-то розовым, был треугольной формы и совсем крохотный. С чем же он? Вдруг ему пришло в голову, что Мэри страшно испугалась бы, узнав, что он «наширялся», как выразилась бы Оливия. Могла бы «скорую помощь» вызвать, а то и полицию. Или еще черт знает кого. Нужно вести себя нормально, чтобы она не догадалась. Однако от одной этой мысли он вдруг почувствовал себя совсем странно.
– Я его позже съем, – возвестил он и опустил канапе в карман рубашки.
Глаза Мэри поползли на лоб.
– Барт, ты пьян?
– Немножко, – признал он. Он видел поры на ее лице. Прежде почему-то никогда их не замечал. Господи, сколько дырочек! Как будто Господь был пекарем, а лицо Мэри – пасхальной мацой. Он невольно хихикнул, а увидев, что Мэри нахмурилась, поспешил добавить: – Ты только никому не говори!
– Про что? – озадаченно спросила она.
– Про «дурь».
– Барт, что за околесицу ты несешь?
– Мне нужно в туалет, – объяснил он. – Я скоро вернусь.
Он ушел не оглядываясь, но спиной чувствовал ее взгляд.
Оборачиваться нельзя – возможно, тогда она не догадается. Ведь в этом лучшем из миров все возможно – даже хр-рр-рустальные лестницы. Он улыбнулся с нежностью. Слово это стало ему близким другом.
Путешествие в ванную каким-то образом превратилось для него в настоящую одиссею. Звуки вечеринки слились в невероятную какофонию, причем звук то усиливался, то исчезал, а потом, вновь возникая, приобретал стереофоническое звучание. Встречая знакомых, как ему казалось, людей, он лишь что-то бормотал себе под нос и, не желая вступать в разговор, указывал на свой лобок, улыбался и продолжал путь. Его провожали озадаченными взглядами. И почему не бывает вечеринок, где присутствуют одни незнакомцы? – огорченно спрашивал он себя.
Туалет оказался занят. Прождав несколько часов (как ему показалось) снаружи, он наконец попал туда, но помочиться никак не мог. Стена за унитазом пульсировала на три такта. На случай, если кто-нибудь за дверью подслушивал, он спустил воду, хотя опорожнить мочевой пузырь так и не сумел. Вода была почему-то зловеще розовой, словно последний посетитель писал кровью. Черт знает что!
Покинув туалет, он мигом погрузился в приятную обстановку вечеринки. Лица плавали вокруг, словно воздушные шары. Музыка была изумительная. Элвис Пресли. Славный старина Элвис! Давай, Элвис, жарь! Вмажь им, бродяга!
Откуда-то выплыло и повисло прямо перед ним участливое лицо Мэри.
– Барт, что с тобой?
– Что со мной? Да ничего. – Он был растерян, в полном недоумении. Произносимые им слова зримо повисали в воздухе, словно нарисованные нотные значки. – У меня галлюцинации, – громко сказал он, обращаясь при этом сам к себе.
– Господи, Барт, что ты принял? – Мэри была уже всерьез напугана.
– Мескалин, – ответил он.
– О Боже! Наркотик! Но почему, Барт?
– А почему бы и нет? – переспросил он, не в состоянии придумать ничего более подходящего. Слова опять вылетали в виде нотных знаков, но только теперь они уже были с флажками.
– Хочешь, я отвезу тебя к врачу?
Он удивленно поднял голову и посмотрел на Мэри, взвешивая ее слова и пытаясь определить, нет ли в них скрытого смысла; припомнил фрейдистские толкования. Неожиданно он хихикнул и тут же воочию увидел, как изо рта опять вылетают музыкальные ноты, хр-рр-рустальные кружочки на параллельных линиях и между ними.
– А зачем мне врач? – спросил он, тщательно подбирая слова. Вопросительный знак повис в воздухе в виде ноты-четверти. – Все именно так, как она и сказала. Особой жути нет. Но любопытно.
– Кто? – требовательно спросила Мэри. – Кто тебе сказал? И где ты достал наркотик?
Лицо ее стало на глазах меняться, в нем появилось что-то ящероподобное. Даже кожа сделалась чешуйчатой, как у рептилий.
– Это не важно, – испуганно отмахнулся он. – И вообще – оставь меня в покое! Что привязалась-то? Я ведь к тебе не пристаю.
Ее лицо вновь изменилось, и он узнал прежнюю Мэри, но только обиженную и огорченную. Ему стало стыдно. А веселье вокруг кипело по-прежнему.
– Ну хорошо, Барт, – сказала она. – Над собой ты можешь издеваться как хочешь – дело твое. Но только об одном тебя прошу: меня не позорь, ладно? Ты можешь мне хоть это обещать?
– Ну к-конечно…
Однако Мэри не дождалась его ответа. Она повернулась к нему спиной и, больше не оборачиваясь, ушла в кухню. Ему было жаль ее, но вместе с тем он почувствовал облегчение. А вдруг кому-то еще вздумается поговорить с ним? Они ведь тоже поймут. В таком состоянии нормально общаться с людьми он не мог. Наверное, не сумеет даже толком пьяным прикинуться.
– Чер-рр-рт знает что, – произнес он, слегка грассируя. На этот раз все нотные знаки выстроились в одну линию, причем каждая нота была с флажком. Что ж, лично он не против, чтобы эти ноты хоть всю ночь напролет порхали. Но только не здесь, где любой мог подойти к нему и потребовать объяснений. Нет, он должен уединиться, причем в таком месте, где можно спокойно прислушиваться к своим мыслям. Здесь, на вечеринке, все равно что возле водопада. Как тут думать под такой грохот? Нет, нужно найти тихую заводь. Где разве что радио играет. Он вдруг подумал, что под музыку ему думалось бы легче. А думать было о чем. Много накопилось.
Он заметил, что люди уже начали поглядывать в его сторону. Должно быть, Мэри проболталась. Ах, я так обеспокоена. Барт наглотался мескалина. Наверняка они теперь все об этом шушукаются. Притворяются, что танцуют, пьют и беззаботно болтают, а на самом деле следят за ним и шепчутся. Он это сразу понял. Вернее, так – ср-р-разу.
Мимо него, пошатываясь, брел незнакомый мужчина со здоровенным стаканом в руке. Он схватил его за пиджак и хрипло зашептал:
– Что они говорят про меня?
Незнакомец ядовито улыбнулся ему в лицо, обдав его волной перегара.
– Я это запишу, – пробормотал он и пошел дальше.
* * *
Наконец (он и сам не мог судить, сколько времени спустя) он добрался до кабинета Уолтера Хамнера. Прикрыл за собой дверь и вздохнул с облегчением – шум вечеринки сюда почти не доносился. Он был уже порядком напуган. Таблетка не только действовала по-прежнему, но эффект от ее воздействия с каждой минутой усиливался. Ему показалось, что гостиную он пересек, не успев и глазом моргнуть, в мгновение ока миновал спальню, а уж прихожая и вовсе промелькнула незамеченная. Цепь нормального бытия распалась на отдельные звенья, каждое из которых существовало словно само по себе. Время тоже распалось. От его ощущения времени не осталось и следа. А вдруг оно так и не восстановится? Вдруг он навсегда останется таким? Ему пришло в голову, что не мешало бы заснуть и проспаться, но он не был уверен, что сумеет. Да и потом, кто знает, какие кошмары могут привидеться ему во сне? И черт его дернул принять эту таблетку! Разве можно сравнить это состояние с обычным опьянением или похмельем? Тогда всегда остается хоть какой-то дежурный уголок, недоступный действию алкоголя. А теперь? Теперь он весь во власти этого чудовищного дурмана.
Здесь, в кабинете, ему было лучше. Может, он сумеет взять себя в руки и прийти в чувство? Но даже в крайнем случае, если совсем вырубится…
– Приветик!
Он испуганно подпрыгнул и посмотрел в угол. Там на стуле с высокой спинкой сидел у книжного шкафа какой-то незнакомый мужчина. На коленях он держал раскрытую книгу. А мужчина ли это? В кабинете горела только настольная лампа, стоявшая на журнальном столике слева от незнакомца. Его лицо почти целиком находилось в тени, глаза напоминали черные впадины, а щеки были изборождены глубокими язвительными морщинами. На мгновение ему почудилось, что перед ним сидит сам Сатана. Однако в следующий миг незнакомец встал, и он с облегчением убедился, что это обычный человек. Довольно высокий, лет шестидесяти, с голубыми глазами и перебитым носом. Странно, но ни в руке мужчины, ни поблизости не было стакана или рюмки с выпивкой.
– Еще одна блуждающая звезда, – улыбнулся незнакомец, протягивая руку. – Фил Дрейк.
– Бартон Доус, – представился он, еще не придя в себя от испуга. Они пожали друг другу руки. Ладонь Дрейка была высохшая, и кожа на ней сморщилась – возможно, от ожога. Но он пожал ее без отвращения. Дрейк. Фамилия показалась ему неуловимо знакомой, но он не мог вспомнить, где слышал ее раньше.
– У вас все в порядке? – участливо спросил Дрейк. – Вы выглядите…
– Я навеселе, – признался он. – Принял мескалин и теперь летаю. – Он окинул взглядом книжные полки, которые вдруг стали причудливо выпячиваться и пульсировать. Это ему не понравилось. Пульсация книжных полок напоминала работу какого-то уродливого сердца. Ему совершенно не хотелось на такое смотреть.
– Понимаю, – кивнул Дрейк. – Присядьте, пожалуйста. Расскажите мне про ваши ощущения.
Он посмотрел на Дрейка, немного удивленный, но затем вдруг испытал колоссальное облегчение. Присел напротив.
– А вы смыслите в мескалине? – спросил он.
– Немного. Совсем немного. Я, видите ли, держу кофейню в самом центре города. Детишки частенько с улицы забредают. Под кайфом… У вас интересные ощущения? – вежливо осведомился он.
– И да и нет, – покачал головой он. – Это довольно… тяжело.
– Понимаю, – кивнул Дрейк.
– Я здорово струхнул. – Кинув взгляд в окно, он вдруг увидел снаружи длиннющую воздушную автостраду, простирающуюся в бесконечные небеса. Он потупился и невольно провел языком по пересохшим губам. – Скажите… долго это обычно продолжается?
– А когда вы «упали»?
– Упал? – недоуменно переспросил он. Слово это вырвалось у него изо рта отдельными буквами, которые одна за другой свалились на ковер и с шипением растворились.
– Когда вы приняли таблетку?
– А… примерно в половине девятого.
– Так, а сейчас… – Дрейк кинул взгляд на часы. – Без четверти десять.
– Без четверти десять? Только-то?
– Вы утратили ощущение времени, да? – улыбнулся Дрейк. – Думаю, что к половине второго вы уже станете самим собой.
– Правда?
– Да. Сейчас у вас самый пик. Вас преследуют видения? Галлюцинации?
– О да. Даже очень.
– Да, вы способны увидеть такое, что не предназначено для человеческих очей, – загадочно промолвил Дрейк и почему-то криво улыбнулся.
– Это верно. Вы очень точно подметили. – До чего здорово, что он познакомился с этим человеком! Это его спаситель. – А чем вы еще занимаетесь, помимо того, что наставляете на путь истинный своих согрешивших сограждан?
Дрейк улыбнулся.
– Вы красиво выразились. Обычно люди под воздействием мескалина или ЛСД вообще теряют дар речи или выражаются так, что понять их невозможно. Большинство вечеров я провожу в телефонной службе доверия. А днем работаю в кофейне, про которую вам рассказал. Она называется «Заскочи, мамочка!». Клиенты мои большей частью бродяги и наркоманы. По утрам я просто брожу по улицам и беседую с моими заблудшими прихожанами. А в свободное время немного в тамошней тюрьме помогаю.
– Так вы священнослужитель?
– Меня называют уличным священником. Очень романтично. Хотя в свое время я был и настоящим священником.
– А теперь – нет?
– Я покинул лоно церкви, – сказал Дрейк. Он произнес это тихо, но за его спокойствием скрывалась горечь. Он словно наяву услышал, как лязгнули церковные врата, захлопнувшись навсегда.
– А почему? – не удержался он.
Дрейк пожал плечами.
– Сейчас это уже не важно. А вы? Как вам удалось достать мескалин?
– Девушка одна дала. По дороге в Лас-Вегас. Очень славная девушка. Она звонила мне в Рождество.
– Просила помочь?
– Пожалуй, да.
– И вы помогли ей?
– Не знаю. – Он лукаво улыбнулся. – Святой отец, расскажите мне про мою бессмертную душу.
Дрейк дернулся:
– Я вам не святой отец.
– Ну ладно, тогда не надо.
– А что вы хотите знать про свою душу?
Он посмотрел на свои пальцы. При желании он мог в любой миг исторгнуть из их кончиков луч света. Это придавало ему пьяное ощущение всесильности.
– Я хочу знать, что с ней случится, если я совершу самоубийство?
Дрейк поежился.
– Не стоит думать на эту тему, пока вы находитесь под воздействием наркотика. Ваш мозг сейчас затуманен.
– Я соображаю совершенно нормально, – упрямо заявил он. – Ответьте мне.
– Не могу. Я не знаю, какая участь постигнет вашу душу, если вы наложите на себя руки. Но я точно знаю, что случится с вашим телом. Оно сгниет.
Напуганный подобной перспективой, он снова уставился на свои руки. Словно желая ему угодить, они у него на глазах покрылись трещинами и превратились в прах, заставив вспомнить самые мрачные новеллы Эдгара По. Н-да, ну и ночка выдалась. Эдгара По ему только не хватало. Или какого-нибудь Хичкока. Он поднял голову и озадаченно посмотрел на уличного священника.
– Что сейчас происходит с вашим телом? – поинтересовался Дрейк.
– А? – тупо переспросил он, не понимая сути вопроса.
– Есть два типа «улета», – терпеливо пояснил Дрейк. – Головной и телесный. Вас не тошнит? Суставы не ломит? Недомогание испытываете?
Он пораскинул мозгами, прежде чем ответить, и наконец произнес:
– Нет, я просто чувствую себя… занятым. – Он сам даже фыркнул от смеха, а Дрейк улыбнулся. Хорошее он подобрал словцо, чтобы описать свои чувства. Тело и впрямь так и распирало от активности. Оно казалось совсем легким, но отнюдь не бесплотным. Более того, он никогда не ощущал себя таким мясистым, никогда не сознавал, насколько тесно срослись его разум и плоть. Разделить их было просто невозможно. Или отлепить друг от друга. Да, приятель, ты с ними навеки сросся. Интеграция. Энтропия. Мысль эта обогрела его, как проворное тропическое солнце. Тщетно пытаясь разобраться в лабиринте своего разума, он вдруг громко сказал:
– Но ведь остается еще душа.
– И что из этого? – терпеливо спросил Дрейк.
– Уничтожив мозг, убиваешь и тело, – медленно пояснил он. – И наоборот. Но вот что при этом с душой происходит? Это ведь самое интересное, святой отец… мистер Дрейк.
– «Какие сны приснятся в смертном сне?» Это «Гамлет», мистер Доус, – ответил Дрейк.
– А по-вашему, душа продолжает жить и после смерти? Значит, бессмертие все-таки существует?
Глаза Дрейка заволокло пеленой.
– Да, – кивнул он. – Я думаю, бессмертие существует… в определенном виде.
– И вы, наверное, считаете, что самоубийство есть смертный грех, обрекающий душу на вечные муки в геенне огненной?
Дрейк долго не отвечал. Потом сказал:
– Самоубийство скверно. Я в этом искренне убежден.
– Это не ответ.
Дрейк встал.
– А я и не собираюсь вам отвечать. Я уже давно перестал упражняться в метафизике. Теперь я обычный гражданин. Вы не намерены вернуться на вечеринку?
Вспомнив о шуме и сутолоке, он отрицательно помотал головой.
– Тогда – домой?
– Нет, я не смогу вести машину. Боюсь садиться за руль.
– Я вас отвезу.
– Вы? А как вы вернетесь?
– Вызову такси из вашего дома. В новогоднюю ночь такси не проблема.
– Это будет здорово, – благодарно произнес он. – Я бы с удовольствием побыл один. Телевизор посмотрел.
– В одиночестве вы ощущаете себя в безопасности? – полюбопытствовал Дрейк.
– А разве такое возможно? – с мрачным видом переспросил он. И оба дружно рассмеялись.
– Ну тогда ладно. Попрощаться ни с кем не желаете?
– Нет. А черный ход здесь есть?
– Думаю, что найдем.
* * *
По пути домой он почти не раскрывал рта. Даже мелькание уличных фонарей его раздражало. Когда они проезжали место, где велись дорожные работы, он не удержался и, кивнув в сторону магистрали, спросил:
– Что вы думаете по этому поводу?
– А что я могу думать? – пожал плечами Дрейк. – Детишки в нашем городе голодают, а они прокладывают новую дорогу для наших и без того зажравшихся бегемотов. Я считаю, что это просто позор.
Он уже раскрыл было рот, чтобы рассказать Дрейку про зажигательные бомбы и учиненные им поджоги, но в последнюю минуту передумал. Ведь Дрейк может подумать, что это просто очередные галлюцинации. Или – еще хуже – что это не галлюцинации.
Остальное он помнил не столь отчетливо. Он показал Дрейку, как проехать к его дому. Дрейк заметил, что, должно быть, все обитатели улицы разъехались по гостям или рано легли спать. Он не стал объяснять. Дрейк вызвал такси. Они немного посмотрели телевизор – Гай Ломбардо в «Уолдорф-Астории» ублажал публику, играя совершенно райскую музыку. Он решил, что Гай Ломбардо похож на лягушку.
Такси подкатило к дому без четверти двенадцать. Дрейк снова осведомился, все ли с ним в порядке.
– Да, – ответил он. – По-моему, я уже прихожу в себя.
Так оно и было на самом деле. Галлюцинации постепенно вытеснялись в самые отдаленные закоулки его мозга.
Открыв дверь, Дрейк высоко поднял воротник, закрывая уши.
– Вы только выкиньте из головы мысли о самоубийстве. Не будьте трусом.
Он улыбнулся и кивнул, хотя не стал ни соглашаться с советом Дрейка, ни отвергать его. Подобно всему остальному в эти дни, он просто взял его себе на заметку.
– С Новым годом! – сказал он.
– И вас тоже, мистер Доус.
Таксист нетерпеливо загудел.
Дрейк зашагал по дорожке, и такси тут же отъехало.
Он вернулся в гостиную и снова уселся перед телевизором. Камеры переключились на Таймс-сквер, где пылающий шар, установленный на крыше небоскреба, собирался совершить головокружительный спуск в 1974 год. Он чувствовал себя разбитым и измученным; его стала одолевать сонливость. Шар вот-вот спустится, и он вступит в Новый год, напичканный мескалином. А где-то в это самое время новорожденный Новый год уже выкарабкивается из материнской утробы в этот лучший из миров. А на вечеринке Уолтера Хамнера гости поднимают бокалы и начинают отсчитывать оставшиеся секунды. Дают себе клятвы. Большинство этих клятв, конечно, и яйца выеденного не стоят. Не устояв перед искушением, он и сам дал себе клятву. Поднялся, превозмогая усталость; все тело болело и ныло, суставы раскалывались. Он побрел на кухню и снял с полки молоток. Когда он вернулся в гостиную, пылающий шар уже спускался по высоченному шесту. Хор людских голосов отсчитывал: «Восемь… семь… шесть… пять…» В камеру заглянула какая-то толстушка. В первое мгновение она изумилась, а затем радостно осклабилась и помахала всей Америке.
Вот и Новый год настал, подумал он. Почему-то от этой мысли по рукам побежали мурашки.
Шар наконец спустился, и на крыше небоскреба вспыхнули гигантские цифры:
1974
В тот же миг молоток в его руках описал крутую дугу, и – экран телевизора взорвался. Осколки стекла брызнули на ковер. В воздухе запахло паленым, но возгорания не произошло. Во избежание пожара он ногой вышиб штепсель из розетки.
– С Новым годом! – негромко произнес он и отбросил молоток на ковер.
Он прилег на диван и почти мгновенно уснул. Спал он при включенном свете и снов не видел.
Часть третья Январь
Если я не обрету себе пристанище,
Мне придется сгинуть навечно…
«Роллинг Стоунз»5 января 1974 года
То, что случилось с ним в этот день в «Лавке для экономных», было едва ли не единственным за всю его жизнь осознанным и просчитанным поступком, а не очередной взбалмошной выходкой. Словно невидимый палец выводил на людях письмена, доступные лишь его взору.
Он любил ходить по магазинам. Это успокаивало, помогало ощущать себя в здравом уме. А после знакомства с мескалином он просто обожал совершать здравые поступки. В первый день нового года он проснулся часа в два, а остаток дня провел, бесцельно шатаясь по дому и чувствуя себя инопланетянином.
Он брал отдельные предметы и разглядывал их, как Гамлет – череп Йорика. В меньшей степени это чувство преследовало его и на другой день, да и в последующий тоже. Но в то же время было во всем этом и нечто хорошее. Мозги его казались теперь вычищенными и вымытыми, словно какая-то маниакально аккуратная внутричерепная уборщица выпотрошила их и, тщательно отдраив и отполировав, водрузила на место. Он даже не напивался. Когда Мэри очень осторожно позвонила ему первого января в семь вечера, он разговаривал с ней спокойно и уверенно, и ему показалось, что ничто в их отношениях не изменилось. Каждый словно выжидал, кто сделает первый ход. Однажды Мэри, правда, заикнулась про развод. Но, скорее, просто так, для проформы. По большому счету в тот первый послемескалиновый день его беспокоило одно: вдребезги разбитый цветной телевизор «Зенит». Он не мог понять, почему так поступил. Годами он мечтал о таком шикарном телевизоре, несмотря даже на то, что почти все его любимые фильмы были отсняты давно, еще в черно-белом изображении. Огорчал даже не столько самый акт уничтожения, сколько его последствия: осколки разбитого экрана, торчащие лампы и провода. Они словно укоряли его: Зачем ты это сделал? Разве я не служил тебе верой и правдой? Я никогда не причинял тебе вреда, а ты расколотил меня. Беззащитного и доверчивого. Одновременно это служило жестоким напоминанием о том, как они обойдутся с его домом. В конце концов он не выдержал и, разыскав старый плед, накрыл им остов телевизора. От этого ему стало и лучше, и хуже. Лучше – потому что он избавил себя от грустного зрелища, а хуже – потому что накрытый пледом телевизор стал напоминать ему покойника под саваном. Молоток – орудие убийства – он вообще выбросил прочь.
Поход в магазин был ему приятен. Это было все равно что зайти выпить кофейку в «Гриль Бенджи», помыть «ЛТД» в автоматической мойке или приобрести номер «Тайм» в киоске у Хенни. В «Лавке для экономных» было просторно и светло, женщины толкали перед собой тележки, шикали на непослушных детей и недовольно хмурились на помидоры в прозрачной пластиковой упаковке, не позволявшей как следует пощупать зрелые красные плоды. Из подвешенных под потолком, почти незаметных динамиков тихо лилась мелодичная, обволакивающая музыка.
В ту субботу покупателей в «Лавке для экономных» было много; больше обычного было мужчин, которые сопровождали своих жен, досаждая им своими дилетантскими советами. Он доброжелательно посматривал на всех. День стоял ясный, а солнечные лучи, пробиваясь через огромные застекленные витрины, весело освещали торговый зал, зайчиками отражались от блестящих предметов, а иногда просвечивали женские прически, создавая подобие нимба. В такие дни настроение у него улучшалось, но вот по вечерам неизменно ухудшалось.
Его тележка была заполнена обычным ассортиментом мужчины, ведущего холостяцкий образ жизни; там лежали спагетти, соус к мясу в стеклянной банке, четырнадцать замороженных блюд, готовых к употреблению, дюжина яиц, масло и пакет апельсинов – защита от цинги.
Он уже приближался по центральному проходу к кассам, когда, наверное, сам Господь заговорил с ним. Впереди шла миловидная женщина лет тридцати пяти в голубых брючках и темно-синем свитере. Волосы у нее были золотистые, с медным отливом. Вдруг она издала странный гортанный звук и пошатнулась. Пластиковая бутылочка горчицы выпала из ее руки и покатилась по полу.
– Что с вами? – вырвалось у него.
Но женщина опрокинулась навзничь, смахнув при этом рукой несколько жестянок с кофе. На каждой жестянке была кичливая надпись:
МАКСВЕЛЛ-ХАУС
Хорош до последней капли
Все случилось настолько быстро, что он даже испугаться не успел. Однако успел заметить нечто такое, что потом преследовало его во снах. Глаза женщины выпучились точь-в-точь как у Чарли во время его приступов.
Женщина забилась на полу. Ноги, затянутые в высокие кожаные сапоги, забарабанили по кафельному полу. Какая-то покупательница за его спиной истошно завизжала. Один из служащих, приклеивавший на продукты ярлычки с ценниками, бросил свою машинку и поспешил на помощь. Две девушки-кассирши вскочили и взирали на происходящее расширенными от ужаса глазами.
Он услышал собственный голос:
– Наверное, у нее эпилептический припадок.
Однако это был вовсе не эпилептический припадок. Похоже, бедную женщину постигло внезапное кровоизлияние в мозг, и оказавшийся среди прочих покупателей молодой врач констатировал смерть. Врач и сам казался напуганным, точно опасался, что его профессия утянет его в могилу, как какое-то мстительное чудовище из фильма ужасов. Когда он закончил осмотр, вокруг собралась уже приличная толпа. Мертвая женщина распростерлась посреди разбросанных кофейных банок – безмолвных свидетельниц и участниц ее последнего прижизненного поступка. Тележка бедняги была доверху наполнена продуктами, которых хватило бы на неделю, и зрелище бесчисленных банок, коробочек и мясных полуфабрикатов повергло его в мучительный, животный ужас.
Уставившись на тележку, он почему-то подумал: а что они теперь сделают с ее покупками? Снова разложат по полкам? Оставят возле кабинета управляющего?
Кто-то вызвал полицию, и через толпу уже проталкивался полицейский, громко приговаривая:
– Пропустите! Осторожнее! Расступитесь, пожалуйста! Ей нужен воздух!
Как будто воздух мог ей помочь.
Он повернулся и начал пробиваться к выходу, расталкивая сгрудившихся людей плечом. Душевный покой, обретенный им в последние пять дней, рассыпался в прах. Что ж, возможно, оно и к лучшему. Несомненно, это было знамение свыше. Но только что оно значило? Что?
Вернувшись домой, он поместил готовые блюда в морозильник, после чего налил себе виски. Сердце судорожно колотилось. Покинув магазин, он всю дорогу до дома пытался вспомнить, как они сами поступили с одеждой Чарли.
Игрушки они отвезли в Нортон и отдали в благотворительный магазинчик, а банковский счет на тысячу долларов (деньги на колледж – половина всех средств, подаренных Чарли родственниками на дни рождения и Рождество, шла на этот счет, невзирая на его слезы и вопли протеста) перевели на свой собственный. Постельное белье они по настоянию мамаши Джин сожгли; сам он понять смысла этого так и не смог, но возражать и упираться не стал – после того как весь окружающий его мир обрушился, стоило ли препираться из-за матраса и нескольких тряпок? Но вот одежда – совсем другое дело. Как же они с ней поступили?
Вопрос этот донимал его целый день, а под конец настолько вывел из равновесия, что он едва удержался, чтобы не позвонить Мэри. Однако это стало бы для нее последней каплей. Если у нее и оставались хоть какие-то сомнения по поводу его здравомыслия, то звонок этот развеял бы их уже окончательно.
Перед самым заходом солнца он поднялся в крохотную полумансарду, попасть в которую можно было только через люк в потолке над стенным шкафом главной спальни. Ему пришлось встать на стул, чтобы пролезть через люк. Он не забирался сюда уже лет сто, но одинокая электрическая лампочка еще действовала. Была покрыта толстенным слоем пыли и паутины, но горела.
Раскрыв первую попавшуюся коробку, он обнаружил в ней аккуратно сложенные собственные учебники – школьные и колледжские. На обложке каждого школьного учебника красовалась надпись:
ЦЕНТУРИОН
средняя школа города Бэй
А на обложке каждой колледжской книжки:
ПРИЗМ
Не забудем…
Заметив, что из одной книжки торчит какой-то листок, он вытащил его и сразу узнал совсем еще юного Джорджа Бартона Доуса, который мечтательно взирал в будущее со старенькой отретушированной фотографии. Поразительно, насколько плохо этот парнишка знал свое будущее и насколько он напоминал того ушедшего мальчугана, следы которого он пришел искать сюда…
Сложив учебники в коробку, он продолжил поиски. Наткнулся на шторы, которые Мэри сняла пять лет назад. А вот и сломанный радиоприемник с часами. Пухлый семейный альбом, заглянуть в который побоялся. Кипа журналов – нужно их выкинуть, сказал он себе. Летом из-за них пожар может начаться. Моторчик от стиральной машины, который он однажды приволок домой из прачечной, но, как ни бился, так и не сумел починить. И наконец – одежда Чарли.
Она помещалась в трех картонных коробках, насквозь пропахших нафталином. Рубашки, брюки, свитера и даже нижнее белье. Он разложил все одежки перед собой, внимательно разглядывая их и пытаясь представить в них Чарли; веселого и счастливого Чарли, пытавшегося познать столь скупые стороны открывавшегося ему мира.
В конце концов удушливый запах нафталина все-таки изгнал его из каморки под крышей; морщась, он крутил головой, отчаянно нуждаясь в выпивке. Запах нафталина, запах старых ненужных вещей, в одиночестве пылившихся целую вечность; вещей, способных только огорчить и причинить боль. Остаток вечера он размышлял обо всем этом, пока выпитое спиртное не затуманило разум.
7 января 1974 года
В четверть одиннадцатого в дверь позвонили. Открыв, он увидел на пороге улыбающегося, гладко выбритого и красиво подстриженного мужчину в костюме и в пальто, немного сутулого. Незнакомец держал в руке портфель, и поначалу он подумал, что перед ним обычный коммивояжер. Он даже мысленно приготовился впустить его, внимательно выслушать, задать кое-какие вопросы и, возможно, даже что-нибудь приобрести. За пять недель после ухода Мэри это был первый, если не считать Оливию, посетитель в его доме.
Однако это оказался вовсе не коммивояжер, а адвокат. Звали его Филип Т. Феннер, и представлял он городской совет. Обо всем этом мистер Феннер успел возвестить, пока обменивался с ним рукопожатием.
– Заходите, – со вздохом пригласил он. И тут же подумал, что в каком-то смысле пришельца можно было назвать коммивояжером. Что-то ему всучить этот адвокат непременно попытается.
– Прекрасный у вас дом, – тем временем разглагольствовал Феннер. – Просто замечательный. Сразу видно, когда хозяин заботливый, я всегда это говорю. – И тут же, не меняя тона, перешел к делу: – Я понимаю, мистер Доус, вы человек занятой, поэтому много времени у вас не займу. Просто Джек Гордон попросил меня заскочить к вам по дороге и передать бланк формы о переезде. Вы, несомненно, уже отправили его по почте, но с этой рождественской лихорадкой, сами знаете, письма пропадают. Заодно я готов ответить на любые интересующие вас вопросы.
– У меня один вопрос, – с серьезным видом произнес он.
Маска весельчака на мгновение слетела с лица адвоката, показав Феннера в истинном свете: холодного и методичного, как швейцарские часы.
– Что вас интересует, мистер Доус?
Он улыбнулся:
– Кофе хотите?
И вот перед ним вновь улыбающийся Феннер, веселый исполнитель поручений городского совета.
– О, с удовольствием. Если это вас не слишком затруднит, конечно. На улице ведь довольно прохладно, всего семнадцать градусов. Мне вообще кажется, что зимы с каждым годом все холоднее. Как считаете?
– Точно. – Вода в кофейнике еще не остыла со времени его завтрака. – Надеюсь, вы пьете растворимый? Жена уехала погостить к родителям, а без нее я как без рук.
Феннер доброжелательно рассмеялся, и он тут же понял: Феннер прекрасно знает, каковы у него на самом деле отношения с Мэри. Равно как с другими личностями или организациями, включая Стива Орднера, Винни Мейсона, корпорацию и даже самого Господа Бога.
– Обожаю растворимый, – расплылся Феннер. – Я и сам всегда его пью. Тем более что никакой разницы не ощущаю. Ничего, если я выложу на стол кое-какие бумаги?
– Пожалуйста. Вы со сливками пьете?
– Нет, черный. Обожаю черный. – Феннер расстегнул пальто, но снимать не стал. Просто подогнул полы под себя подобно тому, как женщины подбирают юбку, чтобы не помять ее. Раскрыв портфель, он извлек наружу скрепленные между собой формуляры, чем-то напоминающие налоговую декларацию. Тем временем он наполнил чашку черным кофе и подал Феннеру.
– Спасибо, мистер Доус. Огромное спасибо. А вы мне компанию не составите?
– Я лучше выпью что-нибудь покрепче.
– А-аа, – протянул Феннер, пригубил кофе и тут же радостно осклабился. – Замечательно. Превосходный кофе. Лучше не бывает.
Он приготовил себе излюбленный коктейль, потом сказал:
– Извините, мистер Феннер, мне нужно позвонить.
– Да-да, разумеется. – Феннер, похоже, чуть-чуть не прибавил: «Чувствуйте себя как дома», отпил еще кофе и облизнулся.
Оставив дверь кухни открытой, он прошел в холл. Набрал номер четы Каллоуэй. Сняла трубку Джин.
– Это Барт, – назвался он. – Мэри дома?
– Она спит, – сварливо ответила Джин.
– Разбудите ее, пожалуйста. Это очень важно.
– Щаз! Разбежалась! Как раз вчера я сказала Лестеру, что нам уже пора подумать об установке телефона с незарегистрированным номером. И он со мной согласился. Мы считаем, Бартон Доус, что у вас не все дома, и это святая правда!
– Мне очень жаль, что вы так считаете. Но мне позарез нужна Мэри…
Послышался щелчок параллельной трубки, и голос Мэри произнес:
– Барт?
– Да. Мэри, скажи, пожалуйста, приходил к тебе адвокат по фамилии Феннер? Очень ловкий малый, который явно пытается подражать Джимми Стюарту.
– Нет, – ответила она. Так, промашка вышла! – Но он звонил мне по телефону! – Ага, все-таки попал!
Краешком глаза он подметил какое-то движение и обернулся. Феннер, потягивая кофе, стоял в дверном проеме. Вид у него был обиженный.
– Мама, положи трубку, – попросила Мэри, и Джин Каллоуэй, презрительно фыркнув, послушалась.
– Он наводил про меня справки?
– Да.
– Ваш разговор состоялся после той вечеринки?
– Да, но… Я ничего ему не рассказала.
– Возможно, ты все-таки рассказала больше, чем даже сама догадываешься. Он вошел, поджимая хвост, как дворняга, хотя на самом деле это самый настоящий волкодав. – И он улыбнулся Феннеру, который натянуто улыбнулся в ответ. – Он тебе не назначил встречу?
– Э-э… назначил. – Голос ее звучал изумленно. – Но его интересует только наш дом, Барт…
– Нет, это он тебе так сказал. На самом деле его мишень – я. Думаю, его хозяева мечтают освидетельствовать меня на предмет помутнения рассудка.
– Что? – ошарашенно спросила она.
– Раз я не взял их деньги, значит, я сумасшедший. Такова их логика. Помнишь, Мэри, о чем мы разговаривали в «Хэнди-Энди»?
– Послушай, Барт, мистер Феннер сейчас у тебя?
– Да.
– Психиатр, – уныло произнесла она. – Я сказала, что ты собирался повидаться с психиатром… О, Барт, прости меня, пожалуйста!
– Ничего страшного, – спокойно сказал он. – Все будет в порядке, Мэри. Это я тебе обещаю.
Он положил трубку и посмотрел на Феннера.
– Хотите, я позвоню Стивену Орднеру? – спросил он. – Или Винни Мейсону? Рона Стоуна или Тома Грейнджера я беспокоить не стану – они бы такого засранца, как вы, и на порог не пустили. А вот Винни и Стив встретили бы вас с распростертыми объятиями. У них на меня зуб.
– Не стоит, – сказал Феннер. – Вы меня неправильно поняли, мистер Доус. Как, впрочем, и моих клиентов. Никто против вас лично ничего не имеет. Однако нам уже некоторое время известно о вашей неприязни к строительству продолжения автомагистрали номер 784. В прошлом августе вы написали в газету письмо…
– В прошлом августе. – Он покачал головой. – А вы, наверное, вырезки у себя храните, да?
– Разумеется, – с достоинством ответил Феннер. – Этим у нас занимаются специальные сотрудники. Между прочим, мистер Доус, речь ведь идет не о какой-нибудь ерунде, а о проекте стоимостью в десять миллионов долларов.
Он с отвращением покачал головой:
– Мне кажется, это вас и ваших дорожных воротил надо освидетельствовать.
– Позвольте мне выложить карты на стол, мистер Доус, – ответил Феннер.
– Мой личный опыт позволяет судить, что, произнося эту фразу, люди собираются перестать врать по мелочам ради того, чтобы соврать по-крупному.
Похоже, это Феннера проняло. Лицо его побагровело.
– Вы послали письмо в газету. Вы намеренно затянули с приобретением нового здания для своей прачечной и упустили выгодную сделку, после чего вас уволили…
– Ничего подобного, – ухмыльнулся он. – Я сам написал и подал прошение об отставке по меньшей мере за полчаса до того, как они спохватились.
– …и вы не считали нужным отвечать нам на все официальные запросы, направленные по вашему адресу. Общее мнение: двадцатого января вы собираетесь устроить некую демонстрацию. Привлечь телевидение и газеты. Чтобы вся Америка увидела, как героически сопротивляющегося владельца дома силой вытаскивают агенты гестапо.
– И вас это беспокоит, верно?
– Ну разумеется! А как же иначе? Общественное мнение неустойчиво. Оно колеблется, как маятник…
– А ваши клиенты – народные избранники.
Феннер скользнул по его лицу ничего не выражающим взглядом.
– Ну так что? – спросил он. – Вы собираетесь сделать мне предложение, от которого я не смогу отказаться?
Феннер вздохнул:
– Я вообще не понимаю, о чем мы с вами спорим, мистер Доус. Город предлагает вам шестьдесят тысяч долларов за…
– Шестьдесят три пятьсот.
– Да, тем более. Вам предлагают шестьдесят три тысячи пятьсот долларов за ваш дом. Многим куда меньше дали. А какие усилия нужно приложить вам, чтобы заполучить эти деньги? Да ровным счетом никаких! Эта сумма практически не облагается налогом, поскольку вы уже заплатили Дяде Сэму налоги на те деньги, что ушли у вас на покупку этого дома. Вам нужно уплатить только налог с разницы. Неужели вам кажется, что здесь что-то несправедливо?
– Нет, вполне справедливо, – признал он, думая о Чарли. – В той части, которая касается долларов и центов. Сумма, пожалуй, даже несколько больше, чем мог бы выручить я сам, если бы задумал продать этот дом.
– Тогда о чем мы спорим?
– А мы вовсе не спорим, – пожал плечами он, отпивая из стакана. А ведь перед ним все-таки оказался коммивояжер. – Вы можете предложить мне конкретный дом, мистер Феннер?
– Да, – поспешно кивнул тот. – Великолепный дом в Гринвуде. А если вы спросите, как бы я сам поступил на вашем месте, то скажу совершенно откровенно: я бы попытался высосать из груди городской казны все, что можно, а потом хохотал бы по дороге в банк.
– Да, это было бы вполне в вашем духе, – согласился он и подумал про Дона и Рэя Таркингтонов, которые опорожнили бы обе груди, да еще вчинили бы городским властям такой иск, что всем чертям стало бы тошно. – Значит, вы все и впрямь считаете, что у меня крыша поехала?
– Трудно сказать, – осторожно ответил Феннер. – Ваше поведение при заключении уотерфордской сделки едва ли можно считать вполне адекватным.
– Ну так вот что я вам скажу. Я сохранил достаточно здравого смысла, чтобы найти адвоката, которому дороги наши идеалы, который до сих пор верит, что дом каждого человека – его крепость. Он бы добился вынесения постановления о временной заморозке работ на месяц или два. Если повезет, то судебное разбирательство может продлиться до сентября.
Феннер почему-то казался скорее довольным, нежели огорченным. Впрочем, ничего другого он от этого прыткого адвоката и не ожидал. Как тебе удочка, что я забросил, Фредди? Как думаешь, клюнет этот умник? Да, Джордж, здорово ты его уел!
– Что вы хотите? – в лоб спросил Феннер.
– А сколько вы готовы предложить?
– Мы готовы поднять оценочную стоимость вашего дома на пять тысяч. И ни на цент больше. Но зато никто не узнает про девушку.
Время замерло. Сердце остановилось.
– Что? – пролепетал он.
– Про девушку, мистер Доус. Которую вы тут поимели. Шестого и седьмого декабря.
За доли секунды через его мозг пронесся целый вихрь мыслей; некоторые из них оказались вполне разумны, но большинство и гроша ломаного не стоили, поскольку были порождены страхом. Однако доминировала над всеми мыслями злость, затмевающий рассудок гнев; его так и подмывало перемахнуть через стол, схватить этого человечка-часы за горло и душить, пока у него из ушей пружинки и шестеренки не посыплются. Нет, этого допускать нельзя. Надо держать себя в руках.
– Дайте мне номер, – сказал он.
– Какой номер?
– Номер вашего телефона. Я позвоню вам сегодня днем и сообщу о своем решении.
– Я предпочел бы покончить с этим делом прямо сейчас, не сходя с места.
Еще бы! Эй, рефери, нельзя ли продлить этот раунд на тридцать секунд? Я уже прижал своего противника к канатам и вот-вот добью.
– Нет, я сейчас не в настроении, – сказал он. – Прошу вас покинуть мой дом.
Феннер с безразличной физиономией пожал плечами:
– Вот моя визитная карточка. Телефон тут указан. Я должен быть на месте между половиной третьего и четырьмя.
– Я позвоню.
Феннер убрался. Стоя у окна, он смотрел, как адвокат идет по дорожке, залезает в темно-синий «бьюик» и отъезжает. И тогда он с яростью врезал кулаком по стене.
Он смешал себе очередной коктейль и уселся за кухонный стол обмозговать положение. Итак, им известно про Оливию. И они готовы воспользоваться этими сведениями, чтобы надавить на него. Чтобы заставить его переехать, этого недостаточно. А вот для того, чтобы положить конец его браку, – вполне. Впрочем, Мэри и так подумывает о разводе. Однако они шпионили за ним!
Но как?
Если к нему приставили сыщиков, те наверняка знали бы про его знаменитый фейер-бах-бах-верк. В таком случае они воспользовались бы этим, чтобы надавить на него. Зачем мелочиться с какой-то пустяковой супружеской изменой, когда можно запросто упечь строптивого домовладельца в каталажку за поджог? Раз так, значит, они просто понаставили у него микрофоны. Вспомнив, что едва не проболтался по телефону Мальоре, он почувствовал, что его прошиб холодный пот. Слава Богу, что Мальоре заставил его замолчать. Маленький фейер-бах-бах-верк и без того мог выдать его с головой.
Итак, его прослушивали, но оставался вопрос: как быть с предложением Феннера?
Он поставил в печь замороженный ужин и, дожидаясь, пока он разогреется, потягивал коктейль и размышлял. За ним шпионили, пытались подкупить. Чем больше он об этом думал, тем сильнее злился.
Вынув из печи разогретый ужин, он съел его. Послонялся по дому, глядя на вещи. В голове зародились зачатки замысла.
В три часа дня он позвонил Феннеру и сказал, чтобы тот прислал ему бумаги. Пообещал, что подпишет, если Феннер соблюдет оба условия, о которых они договорились. Феннер был очень доволен и не скрывал своего облегчения. Он сказал, что с удовольствием все выполнит и проследит, чтобы все документы он получил уже завтра.
– Очень рад, мистер Доус, что вы поступили так благоразумно, – закончил Феннер.
– Только у меня еще два условия, – добавил он.
– Условия? – Феннер мигом насторожился.
– Не волнуйтесь. Они вполне приемлемы.
– Что ж, я слушаю, – холодно произнес Феннер. – Только предупреждаю, Доус, не заходите слишком далеко.
– Завтра днем вы доставите мне домой бланки, – сказал он. – В среду я привезу их вам в контору. Я хочу, чтобы меня уже ждал чек на шестьдесят восемь тысяч пятьсот долларов. Банковский чек. Я обменяю заполненные и подписанные формы на этот чек.
– Мистер Доус, мы такие сделки не заключаем…
– Может быть, это и не положено, однако вовсе не возбраняется. Как не положено, например, прослушивать мой телефон и Бог знает что еще. Не будет чека, не получите моего согласия. Тогда вам придется разговаривать с моим адвокатом.
Феннер молчал. Было почти слышно, как он думает.
– Хорошо. Что еще?
– После среды я не хочу, чтобы меня кто-нибудь еще беспокоил, – твердо сказал он. – С двадцатого числа дом ваш. До двадцатого – мой.
– По рукам, – мгновенно согласился Феннер. Еще бы – второе условие вовсе таковым не являлось. В соответствии с законодательством дом оставался в его безраздельной собственности до полуночи, а с одной минуты первого двадцатого января переходил к городским властям. Если Доус подпишет форму об отказе от своей собственности и возьмет у города деньги, он может потом вопить и брызгать слюной хоть до посинения, но уже ни один репортер, ни одна телекомпания ему не посочувствуют.
– Все, – сказал он.
– Прекрасно, – довольно выпалил Феннер. – Я очень рад, мистер Доус, что мы с вами сумели договориться по-хорошему…
– Идите в задницу! – процедил он и бросил трубку.
8 января 1974 года
Когда курьер бросил в предназначенную для почтовых отправлений щель пухлый пакет с формой номер 6983-426-73-74 (синяя папка), его дома не было. Он уехал в Нортон, чтобы еще раз встретиться с Сэлом Мальоре. Радости, увидев его, Мальоре не выказал, но по мере общения становился все более и более задумчивым.
Им подали обед – спагетти с телятиной и бутылку красного вина. Еда была восхитительная. Когда он рассказывал про визит Феннера, а также про попытку подкупа и шантажа, Мальоре жестом остановил его, позвонил кому-то и коротко переговорил. Назвал невидимому собеседнику его адрес на Западной Крестоллен-стрит.
– Возьмите фургон, – закончил он и положил трубку. Затем накрутил на вилку спагетти и кивнул, чтобы он продолжал свой рассказ.
Выслушав историю до конца, Мальоре сказал:
– Вам повезло, что они не приставили к вам хвоста. Вы бы уже сидели.
Между тем он наелся до отвала. Так, что кусок уже в горло не лез. Пожалуй, лет пять он так не пировал. Он выразил свое восхищение Мальоре, и тот улыбнулся в ответ:
– Некоторые мои друзья больше не едят спагетти. Фигуру, видите ли, блюдут. Они теперь питаются в ресторанах, в том числе – с шведской или французской кухней. У каждого из них язва желудка. Почему? Да потому что самого себя ведь не изменишь. Свою натуру. – Сэл подлил себе соуса, обмакнул в него кусочек хрустящего чесночного хлебца и смачно проглотил. Затем произнес: – Итак, вы просите, чтобы я ради вас совершил смертный грех?
Он тупо уставился на Мальоре, не в состоянии скрыть изумления.
Мальоре лукаво рассмеялся:
– Я понимаю, о чем вы думаете. Не пристало такому человеку, как я, рассуждать о грехах. Я уже признался вам, что однажды приказал разделаться с одним типом. А говоря по правде – даже не с одним. Но я никогда не убивал людей, которые того не заслуживали. Я вообще смотрю на это так: парень, который умирает прежде срока, отпущенного Господом, – он как дождь во время бейсбола. Все его прочие грехи не в счет. И Богу ничего не остается, как впустить его к себе, поскольку у бедняги грешника не остается отпущенного им времени на искупление грехов. Вот почему убить такого парня – значит спасти его от вечных мук в чистилище. Так что в каком-то смысле я делаю для таких парней даже больше, чем мог бы сделать для них сам папа римский. Мне кажется, Богу это известно. Впрочем, все это не должно меня заботить. Вы мне по душе. В мужестве вам не откажешь. Не всякий рискнул бы устроить такой фейерверк. Но это… Это уже дело совсем другое.
– Но ведь я ни о чем вас не прошу, – развел руками он. – Я сам все сделаю.
Мальоре закатил глаза:
– О Господи Иисусе! Пресвятая Дева Мария! Старый Иосиф-плотник! И почему этот человек не может оставить меня в покое?
– Потому что у вас есть то, что мне нужно.
– Знали бы вы, как я уже об этом жалею!
– Так вы мне поможете?
– Не знаю.
– Деньги у меня уже есть. Вернее – вот-вот будут.
– Да дело вовсе не в деньгах. Это вопрос принципа. Мне никогда прежде не приходилось иметь дело с таким чокнутым. Я должен пораскинуть мозгами. Я вам позвоню.
Ему стало ясно, что настаивать не стоит, пора уезжать.
* * *
Он сидел и заполнял бумаги, когда прибыли люди Мальоре. Они прикатили на белом фургоне с надписью РЭЙ – ПРОДАЖА И РЕМОНТ ТЕЛЕВИЗОРОВ на боку, под которой был изображен танцующий и ухмыляющийся телевизор. Двое людей в зеленых комбинезонах вынесли из фургона довольно громоздкую аппаратуру. В ящиках были инструменты, и в самом деле необходимые для ремонта телевизоров. Но было в них еще и нечто другое. Команда Мальоре «вычистила» его дом. Вся процедура заняла полтора часа. Они нашли «жучки» в обоих телефонных аппаратах, а также в спальне и в гостиной. Гараж, по счастью, был чист.
– Вот гады, – сказал он, разглядывая крохотные микрофончики на ладони. Бросив «жучки» на пол, он со злорадством растоптал их.
Уже на выходе один из людей Мальоре заметил не без восхищения:
– Здорово, мистер, вы со своим теликом разобрались! Сколько раз вы по нему вмазали?
– Всего один, – сокрушенно признался он.
Когда фургончик растворился в ярких лучах холодного полуденного солнца, он подмел остатки «жучков», собрал в совок и выкинул в мусорное ведро на кухне. Затем приготовил себе очередной коктейль.
9 января 1974 года
Посетителей в банке в середине дня было раз-два и обчелся, и он с банковским чеком направился прямиком к столу посередине зала. Вырвав из конца своей чековой книжки приходный ордер, он проставил в нем сумму: 34 250 долларов. Затем подошел к окошку кассира и протянул обе бумажки: банковский чек и приходник.
Кассирша, молодая черноволосая девушка в коротком фиолетовом платьице и в прозрачных нейлоновых чулочках, с недоумением перевела взгляд с одного листочка на другой.
– С чеком что-нибудь не так? – любезно поинтересовался он. При этом признался сам себе, что получает от этой сцены колоссальное удовольствие.
– Не-е-ет, но… то есть вы хотите положить тридцать четыре тысячи двести пятьдесят долларов на свой счет, а другие тридцать четыре тысячи двести пятьдесят долларов получить наличными? Так?
Он кивнул.
– Прошу вас, сэр, подождите минутку.
Он улыбнулся и снова кивнул, провожая взглядом ее стройные ножки. Девушка подошла к столу менеджера, который в отличие от ее стола был отделен от зала не стеклянной перегородкой, а одним лишь барьером, как бы говоря: вот этот сотрудник в отличие от всех остальных – человек; или почти человек по меньшей мере. Менеджером был мужчина средних лет, облаченный в молодежный костюм. Лицо его было узкое, как врата рая, а при виде кассира (кассирши?) брови его взметнулись на лоб.
Они обсудили банковский чек, приходный ордер, их значимость для банка и, возможно, для всей федеральной банковской системы. Девушка склонилась над его столом, ее и без того короткая юбчонка взметнулась вверх, обнажив полоску тела над чулками и краешек кружевных трусиков. О беззаботная любовь! – подумал он. Поехали ко мне домой и предадимся разврату до самого конца столетия или хотя бы до той минуты, когда мой дом сровняют с землей; не знаю, что случится раньше. Мысль эта вызвала у него улыбку. Он вдруг почувствовал, что возбудился; причем так, как с ним давно уже не случалось. Отвернувшись, он окинул взглядом банковский зал. Неподалеку от выхода стоял бесстрастный охранник – наверное, бывший полицейский. Одинокая старушка, высунув от усердия язык, корпела над голубым пенсионным бланком. А на стене слева висел огромный плакат, на котором была изображена Земля при взгляде из космоса. Над планетой крупными буквами было написано:
УЕЗЖАЙТЕ
А под планетой, чуть помельче:
С КРЕДИТОМ НА ОТПУСК ОТ ПЕРВОГО БАНКА
Хорошенькая кассирша вернулась.
– Мне придется выдать вам эту сумму купюрами по сто и по пятьсот долларов, – сказала она.
– Меня это вполне устраивает.
Она оприходовала ордер и отправилась в хранилище. Вскоре вернулась, держа в руке небольшую сумку. Подозвала охранника, который приблизился к ним и окинул его подозрительным взглядом.
Сначала кассирша выложила на стойку тридцать тысяч долларов – шестьдесят пятисотдолларовых купюр. Затем отсчитала сорок две стодолларовые банкноты, поверх которых положила еще пять десяток. Перевязала всю стопку и всунула под резинку банковскую квитанцию, на которой значилось: 34 250 долларов.
Пачка получилась настолько внушительная, что поначалу все трое уставились на нее с подозрением. Здесь было достаточно денег, чтобы приобрести дом, или пять «кадиллаков», или небольшой личный самолетик, или почти сто тысяч пачек сигарет.
Потом она промолвила с ноткой сомнения в голосе:
– Могу дать вам сумку на «молнии»…
– Нет, спасибо, – покачал головой он, рассовывая деньги по наружным карманам пальто. Охранник взирал на его манипуляции с презрительным равнодушием; хорошенькая кассирша казалась завороженной (ее пятигодичное жалованье прямо на глазах исчезало в карманах потрепанного пальто этого мужчины, которые даже не оттопырились сколько-нибудь заметно); менеджер же следил за ним с нескрываемой неприязнью – банк считался местом, в котором деньги были, подобно Господу Богу, невидимы и окружены всеобщим поклонением.
– Все в порядке, – сказал он, пряча в карман чековую книжку. – Не беспокойтесь.
Он направился к выходу, а они все уставились ему вслед. Затем старушка встала, громко шаркая, подошла к окошечку и предъявила кассирше заполненную голубую карточку. Кассирша выдала ей двести тридцать пять долларов и шестьдесят три цента.
* * *
Вернувшись домой, он сложил все деньги в запыленную пивную кружку, стоявшую на верхней полке кухонного шкафа. Пять лет назад Мэри в шутку подарила ему эту кружку на день рождения. Ему кружка никогда особенно не нравилась – пиво он предпочитал пить прямо из бутылки. На кружке были изображены олимпийские кольца и огонь, а под эмблемой написано:
ОЛИМПИЙСКАЯ СБОРНАЯ США ПО ВЫПИВКЕ
Он поставил отяжелевшую кружку на место и поднялся по лестнице в бывшую комнату Чарли, где стоял его письменный стол. Порывшись в нижнем ящике, вынул из него небольшой коричневый конверт. Уселся за стол и заглянул в банковскую книжку – его личный счет вырос до 35 053 долларов и 49 центов. Он написал на конверте адрес родителей Мэри, указав ее имя. Вложил в конверт чековую книжку, запечатал и снова полез в стол. Нашел книжечку марок и наклеил на конверт пять штук. Немного подумав, подписал чуть ниже адреса:
ОТПРАВЛЕНИЕ ПЕРВЫМ КЛАССОМ
Оставив конверт на столе, он отправился в кухню готовить очередной коктейль.
10 января 1974 года
Был уже поздний вечер, снег валил вовсю, а Мальоре так и не позвонил. Он сидел в гостиной со стаканом в руке и слушал стереофонические пластинки – телевизор по-прежнему напоминал поле боя. Днем он вытащил из пивной кружки две десятидолларовые бумажки и купил четыре рок-диска. Первый, в исполнении «Роллинг Стоунз», назывался «Пусть себе кровоточит». Эта пластинка звучала во время новогодней вечеринки и понравилась ему больше, чем остальные приобретения. А пластинка группы «Кросби, Стиллз, Нэш и Янг» вообще показалась ему настолько слащавой, что он разбил ее о собственную коленку. А вот «Пусть себе кровоточит» звучала громко, бравурно и немного издевательски. Она гремела и бряцала. Сейчас Мик Джаггер пел вот что:
Каждый мечтает повелевать и править,
А кто хочет – может взять в рабы меня.
Ему почему-то вспомнился плакат из банка с изображением Земли и надписью, призывающей клиента: УЕЗЖАЙТЕ. Он тут же вспомнил, как «улетел» в Новый год. Далеко «улетел».
Но разве ему это не понравилось? При этой мысли он чуть не подпрыгнул.
В течение последних двух месяцев он ползал, как кобель, которому защемило яйца вращающейся дверью. Но разве он не был вознагражден, хотя бы частично?
В противном случае он ни за что не совершил бы столько несуразных, да и просто несвойственных ему поступков. Бессмысленные гонки по магистрали, например. Девушка и секс, ощущение ее груди, такой непохожей на бюст Мэри. Поездки к мафиози. Последний разговор с ним – фактически на равных. Дикое возбуждение, охватившее его во время бомбардировки дорожной техники бутылками с «коктейлем Молотова». Животный страх, который он ощутил, когда его машина никак не хотела преодолеть коварный косогор. Бурные проявления чувств, извлеченные из недр его высушенной чиновничьей души подобно предметам неведомого религиозного культа, найденным при археологических раскопках. Нет, он познал вкус настоящей жизни.
Были, конечно, и провалы. Как он сорвался в «Хэнди-Энди», например. Наорал на Мэри. Грызущее одиночество первых двух недель без нее; ведь впервые за двадцать лет он остался совсем один, в полном одиночестве, если не считать общества собственного сердца, колотящегося с убийственной монотонностью. А как Винни нокаутировал его в универмаге – Винни Мейсон, ну кто бы мог подумать! Пробуждение в холодном поту и кошмарное похмелье наутро после фейер-бум-бум… или фейер-бах-бах-верка. Это, пожалуй, было покруче всего остального.
Его мысли снова вернулись к Оливии. Он припомнил, как она стояла у обочины дороги с плакатом, на котором было броско написано: ЛАС-ВЕГАС… ИНАЧЕ – КРЫШКА! Он вдруг подумал про плакат в банке: УЕЗЖАЙТЕ. А почему бы и нет? Ведь здесь его не удерживало ровным счетом ничего, если не считать тупой одержимости. Ни жены, ни ребенка (разве что призрак Чарли), ни работы… Только дом, от которого через полторы недели останется одно лишь воспоминание. Деньги у него были, и еще была машина. Почему бы не сесть за руль и не рвануть куда-нибудь?
Его охватило страшное возбуждение. Он вдруг представил себе, как выключает свет, набивает карманы деньгами, залезает в «ЛТД» и мчит в Лас-Вегас. Разыскивает Оливию. Предлагает ей УЕХАТЬ. Они едут в Калифорнию, продают машину и улетают куда-нибудь на Филиппины. А оттуда – в Гонконг, потом в Сайгон, Бомбей, Афины, Мадрид, Париж, Лондон, Нью-Йорк. А из Нью-Йорка в…
Куда?
Сюда?
Да, Земля круглая – и это горькая правда. Такая же, как стремление Оливии в Неваду, вызванное желанием разворошить самое грязное дерьмо. В первый же вечер, начав новую жизнь, оттянулась так, что даже не помнит, кто и как ее изнасиловал. А все потому, что новая жизнь на самом деле ничем не отличается от старой; более того, это и есть та же старая жизнь, пока вы сами не загадите ее настолько, что остается только плотно закрыть двери гаража, влезть в машину с включенным двигателем и ждать… Просто ждать…
Ночь приближалась, а его мысли все так же бессмысленно вертелись, словно гоняющийся за своим неуловимым хвостом котенок. Наконец он забылся сном на диване и увидел во сне Чарли.
11 января 1974 года
Мальоре позвонил днем, в четверть второго.
– Ну ладно, – сказал он. – Я готов заключить с вами сделку. Вам это обойдется в девять тысяч долларов. Думаю, вы не откажетесь?
– Наличными?
– Что значит – наличными? Вы что, думаете, я у вас чек возьму?
– Ну да. Простите.
– Завтра в десять вечера вы должны быть в кегельбане «Ревел-Лейнз». Знаете его?
– Да, на шоссе номер семь. Сразу за торговым центром «Скайвью».
– Совершенно верно. На шестнадцатой дорожке будут играть двое парней в зеленых рубашках с вышитыми золотом эмблемами «Марлин-авеню» на спине. Подойдете к ним и представитесь. Вам все объяснят. Прямо во время игры. Сыграете с ними две-три партии, а потом отправитесь в бар «Таунлайн». Знаете его?
– Нет.
– Дальше по шоссе номер семь, в западном направлении. Примерно в двух милях от кегельбана и на той же стороне. Припаркуйтесь сзади. Мои друзья остановятся рядом с вами. У них пикап «додж». Синий. Они погрузят в ваш багажник корзину. Вы отдадите им конверт. – Он шумно вздохнул. – Я, конечно, сумасшедший, что помогаю вам. Совсем из ума выжил. Ведь меня наверняка заметут. Зато потом у меня будет вдосталь времени поразмыслить, на кой хрен я согласился это сделать.
– Я бы очень хотел встретиться с вами на следующей неделе. Поговорить с глазу на глаз.
– Нет. Это исключено. Я вам не исповедник. Встречаться я с вами ни за что не стану. Даже разговаривать больше не буду. По правде говоря, Доус, я предпочел бы даже в газетах про вас не читать.
– Но ведь речь идет просто об инвестициях. О самых обыкновенных.
Мальоре приумолк.
– Нет, – ответил он в конце концов.
– Но уж за это вам точно никогда не придется отвечать, – заверил он. – Я просто хочу основать… небольшой попечительский фонд в пользу одного лица.
– Вашей жены?
– Нет.
– Заезжайте во вторник, – вздохнул Мальоре. – Возможно, я вас приму. А может – передумаю.
И он повесил трубку.
Сидя в гостиной на диване, он думал об Оливии и о жизни – эти мысли странным образом переплетались в голове. Размышлял о том, как выполнить пожелание УЕЗЖАЙТЕ. Подумал о Чарли и вдруг поймал себя на том, что не может вспомнить его лицо – разве что отдельные фотографии. Почему же тогда все это с ним происходит?
Внезапно решившись, он раскрыл телефонный справочник и нашел раздел «Путешествия». Позвонил. Услышав приветливый женский голос, который проворковал в трубку: «Туристическое агентство Арнольда. Чем мы можем вам помочь?» – он положил трубку и поспешно отступил от телефона, озабоченно потирая руки.
12 января 1974 года
Кегельбан «Ревел-Лейнз» располагался в длинном, залитом светом и музыкой здании, из которого наружу неслись трели музыкальных автоматов, смех и выкрики, звяканье жетонов, щелканье сбиваемых кеглей, клацанье бильярдных шаров и прочие звуки веселья.
Он прошел к стойке, получил пару красно-белых тапочек (прежде чем с ними расстаться, служитель торжественно обрызгал их дезинфицирующим аэрозолем из баллончика), натянул их и направился к дорожке номер 16. Двое игроков уже катали там шары. Одного он узнал сразу – это был тот самый механик, который менял глушитель в гараже, когда он приехал к Мальоре в первый раз. Знакомым оказался и второй, сидевший за столиком и подсчитывавший очки. Этот парень приезжал к нему домой в телевизионном фургоне. Сейчас он потягивал пиво из вощеного бумажного стакана. При его приближении оба подняли головы.
– Меня зовут Барт, – представился он.
– А меня Рэй, – сказал сидевший за столиком. – А это, – он кивнул в сторону механика, который как раз бросал шар, – Алан.
Брошенный умелой рукой шар прогромыхал по центру дорожки, и сбитые кегли брызнули во все стороны. Алан раздосадованно крякнул: одна кегля слева и две справа остались стоять. Он запустил второй шар, который, опрокинув две кегли, свалился в желоб.
– Ч-черт, – процедил он. Потом повернулся: – Здравствуйте, Барт.
– Здравствуйте.
Они пожали друг другу руки.
– Рад познакомиться, – сказал Алан. Затем обратился к Рэю: – Давай начнем новую партию и Барта заодно подключим. Тем более что я все равно в пух и прах продулся.
– Ладно.
– Давайте, Барт, присоединяйтесь к нам, – пригласил Алан. – Начинайте сами.
В кегли ему не доводилось играть уже лет пять. Выбрав подходящий по руке двенадцатифунтовый шар, он с ходу зашвырнул его в левый желоб. Провожая шар взглядом, он ощущал себя полным ослом. Второй шар он бросал уже аккуратнее, но тот подпрыгнул и сбил всего три кегли. Рэй с первого же броска метко вышиб все кегли, а Алан первым шаром сбил девять, а вторым – все остальные.
После пятого раунда у Рэя было 89 очков, у Алана 76, а у Барта всего 40. Однако игра захватила его; потная спина, давно забытые мышечные ощущения – все это доставляло удовольствие.
Он настолько увлекся игрой, что в первое мгновение даже не понял смысла фразы, вскользь оброненной Рэем:
– Это называется мальглинит.
Он повернул голову, хмурясь незнакомому слову, и вдруг – понял.
– Хорошо, – сказал он.
– Он изготовлен в виде четырехдюймовых шашек. Всего сорок штук. Каждая из них в шестьдесят раз превосходит по мощности динамитную шашку.
– Ого, – произнес он; сердце у него внезапно оборвалось. Между тем Алан, выбив все кегли, высоко подпрыгнул на радостях.
Настал его черед бросать, и он выбил семь кеглей. Рэй опять вышиб все. Алан сменил шар и направился к дорожке.
– Шнура там четыреста футов. Заряд электрический, взрывается при замыкании. От паяльной лампы лишь оплавится. Он… Ух, здорово ты их, Алан!
Алану тоже удалось сбить все кегли с первого раза.
Он встал, зашвырнул оба шара в желоб и вернулся на место. Рэй продолжил:
– Вам также понадобится автомобильный аккумулятор. Есть у вас?
– Да, – кивнул он. И посмотрел на счет. У него было 47 очков. На семь больше, чем лет.
– Если нарежете шнур на равные части и подсоедините вместе к батарее, то можно взорвать все одновременно. Вы меня понимаете?
– Да.
У Алана снова получился удачный бросок. Он подошел, улыбаясь до ушей.
– Во как надо! Теперь я от тебя всего на восемь очков отстаю.
Он двумя бросками сбил шесть кеглей и сел на место. Рэй спросил:
– Вам все понятно? Вопросы есть?
– Нет. Мы уже можем уйти?
– Разумеется. Хотя на вашем месте я бы еще немного попрактиковался. У вас в последнюю минуту дергается запястье, поэтому шар летит мимо.
– Дьявольщина! – выругался Алан, промахнувшись второй раз подряд.
– Нечего было хвастать! – расхохотался Рэй. – Тебе еще до меня тянуться и тянуться.
* * *
Судя по ослепительной неоновой вывеске, украшавшей вход в бар «Таунлайн», владельцев бара энергетический кризис не затронул. Неоновые буквы гасли и загорались с бессмысленной, вечной уверенностью. Ниже на белом щите крупными буквами было выведено:
ТОЛЬКО СЕГОДНЯ
РОК-ГРУППА «ОЙСТЕРЗ»
ПРОЕЗДОМ ИЗ БОСТОНА
Справа от бара на расчищенной от снега стоянке выстроились автомобили; посетителей в этот субботний вечер было хоть отбавляй. Въехав на стоянку, он заметил, что она изгибается в виде буквы «Г» и заворачивает за угол здания. Свободные места там еще оставались. Он поставил машину, выключил мотор и вышел.
Подморозило, хотя холод ощущался не сразу, а лишь секунд через пятнадцать, когда немели уши. Ясное небо усыпали мириады звезд. Из бара гремела музыка. «Ойстерз» исполняли песню, которую он узнал сразу, – «После полуночи». Он даже вспомнил, что песню эту написал Дж. Дж. Кейл, и тут же сам удивился, что запомнил настолько бесполезную информацию. Поразительно все-таки, с какой легкостью мозги забиваются всякой чепухой. Он помнил фамилию автора песни «После полуночи», но не мог представить себе своего мертвого сына. Чертовски несправедливо.
Рядом с его фургончиком остановился синий пикап «додж»; Рэй и Алан вылезли наружу. Выглядели оба уже деловито, да и одеты вполне солидно – теплые куртки военного покроя, теплые перчатки.
– Вы должны передать нам кое-какие денежки, – напомнил Рэй.
Он вынул из кармана пальто конверт и протянул им. Рэй заглянул внутрь и порылся в купюрах, скорее оценивая на глазок, нежели пересчитывая.
– Все в порядке, – сказал он. – Открывайте багажник.
Он открыл заднюю дверцу (в паспорте его «форда» она почему-то именовалась «волшебной»), и Рэй с Аланом вдвоем перетащили в фургон тяжелый деревянный ящик.
– Шнур на дне, – сказал Рэй, отдуваясь; на морозном воздухе из его рта вылетали клубы пара. – Не забудьте – вам необходим источник питания. Без электрического тока можете запросто втыкать эти палочки в торт вместо праздничных свечек.
– Я помню.
– И почаще играйте в кегли. Бросок у вас мощный.
Они сели в «додж» и уехали. Пару минут спустя отъехал он, так и не увидев воочию «Ойстерз». Уши у него закоченели, но в машине быстро отогрелись, и их стало покалывать.
* * *
Вернувшись домой, он затащил ящик в гостиную и вскрыл крышку с помощью отвертки. Шашки взрывчатки выглядели именно так, как описал Рэй: словно серые восковые свечи. Они были уложены на газету, под которой находились два толстых мотка белого шнура. Кольца шнура были скреплены белыми же пластмассовыми закрутками, точно такими же, что он обычно использовал для своих мусорных пакетов.
Он убрал ящик в стенной шкаф и попытался выкинуть мысли о нем из головы, однако ящик как будто источал какие-то зловещие миазмы, которые, медленно расползаясь из шкафа, постепенно заполнили весь дом; словно в этом шкафу давным-давно случилось нечто ужасное, а теперь ядовитые и зловонные испарения отравляли уже всю атмосферу.
13 января 1974 года
Он отправился на Лэндинг-Стрип и принялся колесить по близлежащим улочкам в поисках Дрейка. В основном ему здесь попадались дома-трущобы; некоторые выглядели столь обветшалыми, что, казалось, неминуемо рухнули бы, не подпирай их соседние строения. Крыши всех зданий щетинились лесом телевизионных антенн, напоминающих стоящие дыбом волосы. Множество баров, закрытых до полудня. Брошенная машина в проулке: колеса сняты, фары вывернуты, эмблемы выдраны с мясом – остов автомобиля почему-то напомнил ему обглоданный бычий скелет в Долине Смерти. Повсюду битое стекло. Витрины ломбардов и винных лавок отгорожены от улиц металлическими решетками. Вот чему нас научили все эти волнения восьмилетней давности, подумал он. Как защищаться от мародеров…
Вдруг примерно на середине Веннер-стрит ему бросилась в глаза вывеска:
ЗАСКОЧИ, МАМОЧКА!
Буквы, нарисованные в старинной манере, красовались над входом в небольшую забегаловку. Он остановился напротив, запер машину и вошел. Посетителей было всего двое: молодой темнокожий паренек в толстенной куртке – он, похоже, дремал – и белый старик пьянчуга, который потягивал кофе из здоровенной белой кружки. Всякий раз, когда кружка достигала губ, руки его начинали предательски дрожать. Кожа старика была морщинистая, с желтоватым оттенком, а всякий раз, как он поднимал глаза, они озарялись светом, точно внутри томилась душа, которой никак не удавалось выбраться из этой мерзкой оболочки.
Дрейк сидел за стойкой возле двухконфорочной плиты. Перед ним возвышались два термоса: один с кипятком, второй с черным кофе. Рядом на прилавке стояла раскрытая коробка из-под сигар, в которой лежала какая-то мелочь. Меню, небрежно нацарапанное на бумажном обрывке, гласило:
Кофе – 15 центов
Чай – 15 центов
Прохладительные напитки – 25 центов
Пицца – 30 центов
Сандвич – 25 центов
Хот-дог – 35 центов
На втором клочке бумаги крупными буквами было написано:
ПОЖАЛУЙСТА, ДОЖДИТЕСЬ, ЧТОБЫ ВАС ОБСЛУЖИЛИ
Вас обслуживают добровольные помощники, которых Ваши поспешность и пренебрежение могут огорчить. Пожалуйста, запаситесь терпением и помните: ГОСПОДЬ ВАС ЛЮБИТ!
Дрейк был погружен в чтение какого-то затрепанного журнала. Заметив нового посетителя, он приподнял голову, и на мгновение его глаза заволокло пеленой, словно он мысленно щелкал пальцами, вспоминая нужное имя. В следующее мгновение он улыбнулся и сказал:
– Здравствуйте, мистер Доус.
– Здравствуйте, Дрейк. Могу я попросить чашку кофе?
– Да, конечно. – Он обернулся, взял белую кружку из воздвигнутой за спиной пирамиды и наполнил ее кофе. – С молоком?
– Нет, черный. – Он протянул Дрейку двадцатипятицентовую монетку, а Дрейк отдал ему сдачу – десятицентовик, который вынул из сигарной коробки. – Я хотел поблагодарить вас за помощь, а заодно сделать пожертвование.
– Вам не за что меня благодарить.
– Есть за что. Скверная была вечеринка.
– Действие наркотиков бывает непредсказуемым. Не всегда, конечно, но довольно часто. Прошлым летом ребята принесли сюда своего приятеля, который хватанул ЛСД в городском парке. Бедняга истошно вопил, что за ним гонятся голуби, которые хотят его сожрать. Жуть, да?
– Девушка, которая угостила меня мескалином, сказала, что однажды выловила из унитаза мужскую руку. Причем она до сих пор не уверена, пригрезилось ей это или нет.
– Кто она?
– Точно не знаю, – честно признался он. – А вот это – вам. – Он положил на стойку рядом с сигарной коробкой стопку купюр, перехваченных красной резинкой.
Дрейк нахмурился; трогать деньги не стал.
– Вообще-то деньги предназначены вашему заведению, – сказал он. Дрейк это, несомненно, понимал, но ему не хотелось, чтобы бывший священник хранил молчание.
Держа купюры левой рукой, Дрейк изуродованной правой снял резиновую обхватку. Отложил резинку в сторону и медленно пересчитал деньги.
– Здесь пять тысяч долларов, – промолвил он наконец.
– Да.
– Вы обидитесь, если я спрошу, откуда…
– Я взял эти деньги? Нет, не обижусь. Я их выручил за продажу своего дома городским властям. Они собираются проложить там автостраду.
– А ваша жена согласна?
– Моя жена тут ни при чем. Мы разъехались. Скоро разведемся. Она получает свою половину денег от продажи независимо от того, как я поступлю со своей.
– Понятно.
Между тем старый выпивоха за столом начал что-то напевать себе под нос. Скорее даже мычать, потому что слов было не разобрать.
Дрейк задумчиво ткнул в стопку денег указательным пальцем. Было видно, что его что-то беспокоит.
– Я не могу их взять, – промолвил он наконец.
– Почему?
– Помните наш последний разговор? – сказал Дрейк.
Он отлично его помнил. Поэтому ответил почти сразу:
– Таких планов у меня нет.
– Я в этом не уверен. Человек, заинтересованный жить в этом мире, не разбрасывает деньги направо и налево.
– Я их вовсе не разбрасываю, – твердо сказал он.
– Тогда как это называется? – спросил Дрейк.
– Черт побери, мне случалось жертвовать деньги людям, которых я вообще в глаза не видел. На исследования в области рака. Фонду помощи обездоленным детям. Бостонской городской больнице. В Бостоне я вообще ни разу не был.
– И вы раздавали такие крупные суммы?
– Нет.
– Тем более – наличные, мистер Доус. Человек, которого деньги интересуют по-настоящему, предпочитает их вообще в глаза не видеть. Он выдает чеки, подписывает векселя, расплачивается по кредитным карточкам. Для него деньги становятся своеобразным символом. А в нашем обществе деньги не нужны разве что тому, кто не особенно нуждается и в самой жизни.
– Что-то, черт побери, вы слишком материалистически рассуждаете для…
– Священника? – закончил за него Дрейк. – Но я ведь больше не священник. После этого случая. – Он приподнял свою обожженную, изувеченную руку. – Рассказать вам, как я достаю деньги, чтобы поддерживать это заведение? Ведь люди, что работают здесь, – все без исключения старики, которые совершенно не понимают приходящую молодежь, но тем не менее не могут оставаться безразличными к ее проблемам. Есть здесь у меня ребята, выпущенные из тюрьмы с испытательным сроком, так они в уличных оркестрах играют. По кругу шапку пускают. Но главным образом мы, конечно, существуем за счет денег от богатых жертвователей. Я стараюсь посещать все благотворительные мероприятия. На дамских чаепитиях выступаю. Рассказываю про детей-бродяжек, про несчастных бездомных, которые ночуют в канализации, а по ночам жгут газеты, чтобы спастись от холода. Про пятнадцатилетнюю девчушку, которая ушла из дома в 1971 году, а когда появилась у нас, то ее голова и лобок так и кишели огромными белыми вшами. Про то, сколько у нас в городе больных венерическими заболеваниями. Про «рыбаков» – мужчин, которые подстерегают на автовокзалах сбежавших подростков и предлагают им зарабатывать, торгуя своим телом. Про мальчиков, которые делают в туалетах минеты за десять долларов; или за пятнадцать – если глотают сперму. А половину выручки отдают сутенерам. Женщины ахают и охают от ужаса, сердца их, возможно, замирают, но зато они раскошеливаются, а это для нас самое главное. Порой их удается так пробрать, что они не только жертвуют десятку, но и приглашают меня домой. Устраивают торжественный ужин, знакомят с домочадцами и просят произнести проповедь, едва горничная успевает подать первое блюдо. И приходится произносить, Доус, как бы меня от этих слов ни воротило. Потом нужно непременно погладить по головке какого-нибудь ребенка – а ребенок почему-то находится всегда, – и говорить: ах какой славный мальчик! Или – ах какая замечательная девочка! Если же повезет, то эта дама еще пригласит своих знакомых, которые хотят своими глазами увидеть священника-расстригу и бунтаря, который, возможно, поставляет оружие «черным пантерам» или Организации освобождения Палестины, и тогда приходится напускать на себя личину патера Брауна и слащаво улыбаться, пока морда не треснет. Все это называется – трясти денежное дерево или выдаивать долларовую корову. Обставлено все ужасно красиво, но вот по возвращении домой чувствуешь себя настолько оплеванным, словно весь день проторчал в сортире, вылизывая задницу какому-нибудь нуворишу. Да, для меня это, конечно, составляет часть моего обета покаяния, однако некрофилия – извините за это слово, мистер Доус, – в наложенную на меня епитимью не входит. Вот почему я вынужден отказаться от вашего предложения.
– За что на вас наложили епитимью?
– А это, – криво улыбнулся Дрейк, – останется между мной и Богом.
– Но почему вы избрали именно такой способ сбора денег, который вам столь отвратителен? – спросил он. – Почему бы не просто…
– Для меня этот способ единственный. Я отрезал себе пути к отступлению.
Вдруг он с упавшим сердцем понял, что Дрейк только что объяснил ему причину его собственного прихода сюда, причину всех его последних поступков.
– У вас ничего не болит, мистер Доус? Вы выглядите так, словно…
– Нет, у меня все в порядке. Я хочу пожелать вам удачи в вашем деле. Даже если вы ничего не добьетесь.
– Иллюзий у меня давно не осталось, – грустно улыбнулся Дрейк. – Вам же еще следует все обдумать. Не совершайте поспешных поступков. Всегда можно найти какой-то выход.
– В самом деле? – Он тоже улыбнулся в ответ. – Закрывайте-ка свое заведение. Пойдемте со мной и давайте вместе займемся делом. Я вам всерьез предлагаю.
– Вы, верно, шутите?
– Ничуть, – ответил он. – Возможно, кто-то пытается подшутить над нами обоими. – Он отвернулся, взял деньги и свернул их в трубочку. Парнишка продолжал спать. Старик поставил свою полупустую чашку на стол и таращился на нее отсутствующим взором. Он по-прежнему мычал себе под нос. Направляясь к выходу, он не останавливаясь, словно ненароком, засунул деньги прямо в чашку старика, отчего немного густой жидкости выплеснулось на стол. Затем быстро вышел и сел в машину, надеясь, что Дрейк поспешит следом, что-то скажет, может быть даже – спасет его. Но Дрейк не показывался; возможно, он и сам ожидал, что Барт вернется и спасет его.
Но он запустил мотор и уехал.
14 января 1974 года
Он поехал в центр города и купил в универмаге «Сирс» автомобильный аккумулятор и пару соединительных проводов с зубастыми зажимами-«крокодильчиками» на концах. На боку аккумулятора были выведены два слова:
ДОЛГОЖИВУЩАЯ БАТАРЕЯ
Вернувшись домой, он убрал новые приобретения в стенной шкаф, куда ранее припрятал и ящик со взрывчаткой. Представил, что случится, если вдруг полиция заявится к нему с ордером на обыск. Ружья в гараже, взрывчатка в гостиной, крупная сумма денег в кухне. Б. Д. Доус, тайный революционер. Секретный агент Х-9, работающий на такой зловещий преступный синдикат, что его даже упомянуть страшно. Он выписывал «Ридерз Дайджест», в котором наряду со всякой чепухой публиковали порой и вполне увлекательные шпионские романы. Самым страшным бывало, когда шпион оказывался одним из своих. Агентом КГБ из Де-Мойна или Вильметта, который передавал микропленки в публичной библиотеке, поедая «биг-маки», планировал, как свергнуть республиканское правительство, носил в полости зуба капсулу с синильной кислотой.
Да, стоит им только взять ордер на обыск – и ему конец. Однако, как ни странно, он уже больше не боялся. Он перешагнул границу страха.
15 января 1974 года
– Скажите, что вам от меня еще нужно, – устало произнес Мальоре.
За окном валил мокрый снег, а день выглядел серым и унылым. В такой день любой автобус, вынырнувший из безжизненной серой дымки, разбрызгивая грязь, показался бы плодом больной фантазии шизофреника; даже сама жизнь казалась в такой день существующей лишь в воображении психопата.
– Отдать вам мой дом? Мою машину? Жену? Забирайте все, что хотите, Доус, только оставьте меня наконец в покое на старости лет.
– Послушайте, – смущенно сказал он, – я понимаю, что надоел вам…
– Он понимает, что надоел мне, – обратился Мальоре к стенам. Затем воздел руки и бессильно опустил их на свои мясистые ляжки. – Тогда почему, черт вас дери, вы не оставляете меня в покое?
– Это в последний раз.
Мальоре закатил глаза к потолку.
– Замечательно, – снова сказал он стенам. – И что вам понадобилось от меня на сей раз?
Он вытащил из кармана деньги и сказал:
– Здесь восемнадцать тысяч долларов. Ваша доля – три тысячи. За то, чтобы найти одного человека.
– Кого?
– Девушку в Лас-Вегасе.
– А оставшиеся пятнадцать тысяч предназначены ей?
– Да. Я хочу, чтобы вы вложили их в выгодное дело и выплачивали ей проценты.
– В законные операции?
– В любые, которые приносят прибыль. Тут я целиком полагаюсь на вас.
– Он полагается на меня, – ворчливо поведал стенам Мальоре. – Вегас – город крупный, мистер Доус. И люди в нем долго не задерживаются.
– Неужели у вас нет там связей?
– Связи там у меня есть. Но если речь идет о какой-то хиппующей девчонке, которая уже успела удрать в Сан-Франциско или Денвер…
– Она зовет себя Оливия Бреннер. И мне кажется, что она до сих пор находится там. Торгует гамбургерами в какой-то забегаловке…
– Которых там не меньше двух миллионов! – всплеснул руками Мальоре. – О Господи Иисусе! Пресвятая Дева Мария! Старый Иосиф-плотник!
– Она делит квартиру с каким-то приятелем, – поспешно добавил он. – Так она мне по телефону сказала. Не знаю только – где. Рост у нее примерно пять футов и восемь дюймов. Волосы темные, глаза зеленые. Прекрасная фигура. Двадцать один год. По ее словам, во всяком случае…
– А что, если я не сумею разыскать вашу красотку?
– Тогда оставите все деньги себе. Считайте это платой за занудство.
– А что, по-вашему, помешает мне сделать так сразу?
Он встал, оставив деньги на столе Мальоре:
– Ничего, конечно. Но у вас честное лицо.
– Послушайте, – сказал Мальоре. – Я не собираюсь вправлять вам мозги. Вам и без того здорово насолили. Но знайте – мне это все не по душе. Как будто вы делаете меня своим душеприказчиком, исполнителем своей последней воли – чтоб ее черти разорвали!
– Если не хотите, можете отказаться.
– Нет, нет, вы не понимаете – дело не в этом. Если она по-прежнему в Вегасе и ее знают под именем Оливии Бреннер, то я ее найду. И три тысячи – вполне разумная плата за эту услугу. Но вы меня тревожите, Доус. Вы, кажется, просто одержимый.
– Так и есть.
Мальоре хмуро воззрился на разложенные на столе под стеклом семейные фотографии: там были изображены он сам, его жена и дети.
– Ну хорошо, – сказал он. – Но только в последний раз. В самый последний, Доус. Зарубите это себе на носу. Не приезжайте ко мне и не звоните. Никогда. У меня и без вас проблем хватает.
– Согласен.
И он протянул ему правую руку, отнюдь не будучи уверен, согласится ли Мальоре пожать ее. Но Мальоре крепко стиснул его ладонь.
– Не понимаю я вас, – сказал Мальоре. – И почему я помогаю парню, у которого нет ни грамма здравого смысла?
– Во всем нашем мире вы не сыщете здравого смысла, – сказал он. – А если сомневаетесь – вспомните про собаку мистера Пиацци.
– А я никогда про нее не забываю, – ответил Мальоре.
16 января 1974 года
Запечатанный конверт с чековой книжкой он отвез в почтовое отделение на углу и оформил его отправку. Вечером пошел в кино на фильм «Изгоняющий дьявола»; главным образом ради Макса фон Сюдова, которым всегда восхищался. В одном эпизоде, когда маленькая девочка блеванула прямо в лицо католическому священнику, зрители на задних рядах хлопали и улюлюкали.
17 января 1974 года
Ему позвонила Мэри. Голос ее звучал весело и беззаботно, отчего беседа сразу пошла в непринужденном русле.
– Ты продал дом, – заявила она.
– Да.
– Но еще не съехал.
– До субботы еще побуду здесь. Я снял здоровенный дом за городом. Скоро надеюсь устроиться на работу.
– О, Барт, как это замечательно! Я так рада! – И вдруг он понял, почему ему так легко говорить с ней. Мэри притворялась. Она вовсе не радовалась и не огорчалась. Ей стало безразлично – она сдалась. – Барт, насчет этой чековой книжки…
– Да.
– Ты ведь разделил вырученные деньги пополам, да?
– Да. Если хочешь проверить, перезвони мистеру Феннеру.
– Нет, дело вовсе не в этом. – Он словно воочию увидел, как она отмахнулась. – Я имела в виду… ты разделил их так… словом, значит ли это, что мы…
Она выжидательно приумолкла. Почти театрально. Даже мастерски.
Ах ты, сука! – подумал он. Приперла-таки меня к стенке.
– Да, наверное, – произнес он. – Мы разводимся.
– Ты это хорошо продумал? – спросила она с напускным волнением. – Ты и в самом деле хочешь…
– Да, я все продумал.
– Я тоже, – вздохнула Мэри. – Похоже, другого выхода у нас и правда нет. Но я на тебя зла не держу, Барт. Я хочу, чтобы ты это знал.
Господи, она начиталась этих дешевых романов, подумал он. Сейчас скажет еще, что собирается вернуться в школу. Он даже сам поразился, насколько это огорчило его. Он уже думал, что искоренил остатки сентиментальности.
– И чем ты собираешься заняться? – спросил он.
– Я возвращаюсь в школу, – ответила Мэри уже без притворства, голос ее зазвенел от искренней радости. – Раскопала у мамы в мансарде свои старые конспекты. Представляешь, мне нужно сдать всего двадцать четыре зачета, чтобы меня приняли. Это займет чуть больше года!
Он представил, как Мэри ползает по мансарде, и вспомнил, как еще недавно сам рылся на чердаке в вещах Чарли. Воспоминания были болезненные, и он отключил их.
– Барт? Ты меня слышишь?
– Да. Я очень рад, что ты не будешь скучать, оставшись в одиночестве.
– Барт, – укоризненно произнесла она.
Впрочем, ему незачем было поддразнивать ее, упрекать или портить ей настроение. Колеса уже завертелись. Собака мистера Пиацци, укусив однажды, почуяла вкус крови и теперь рвалась в бой. Мысль эта показалась ему настолько забавной, что он хихикнул.
– Барт, ты плачешь? – взволнованно спросила Мэри. Голос ее звучал участливо, почти с нежностью. Но вместе с тем – насквозь фальшиво.
– Нет, – сухо сказал он.
– Барт, я могу что-нибудь для тебя сделать? Если да, то скажи – я очень хочу тебе помочь.
– Нет. У меня все нормально. И я рад, что ты возвращаешься в школу. Послушай, а кому из нас подавать на развод? Тебе или мне?
– Наверное, лучше мне, – робко ответила она. – Так будет правильнее.
– Хорошо, – согласился он. – Пусть будет по-твоему.
Воцарилось молчание, которое нарушила Мэри, внезапно выпалив:
– Скажи, ты спал с кем-нибудь после моего ухода?
Он чуть призадумался, выбирая, как быть: сказать ли правду, соврать или ответить уклончиво, чтобы Мэри всю ночь ворочалась, мучаясь подозрениями.
– Нет, – ответил он наконец. А потом, чуть помолчав, спросил: – А ты?
– Нет, конечно! – выпалила она, уязвленно и обрадованно в одно и то же время. – Как ты мог такое подумать?
– Рано или поздно это все равно случится.
– Барт, давай не будем это обсуждать.
– Хорошо, – миролюбиво согласился он, хотя первой заговорила на эту тему Мэри. Он подбирал слова, пытаясь сказать ей что-нибудь хорошее, доброе, нечто такое, что запомнилось бы ей надолго. Но, как назло, в голову ничего не лезло, а в конце он уже и сам перестал понимать, почему хочет, чтобы она его вообще вспоминала. Конечно, у них было что вспомнить. Жили-то они хорошо. Он был уверен, что хорошо, потому что сам толком вспомнить никаких особенных событий не мог. Если не считать истории с этим дурацким телевизором.
Словно со стороны, он услышал собственный голос:
– А помнишь, как мы с тобой впервые отвели Чарли в детский садик?
– Да, Барт. Он расплакался, и ты уже был готов забрать его с собой. Ты не хотел его отдавать.
– А вот ты хотела.
Мэри принялась горячо возражать, но он ее не слушал. Он прекрасно помнил ту сцену. Детский сад располагался в цоколе, и, спускаясь с упирающимся и плачущим Чарли по лестнице, он ощущал себя предателем; сродни фермеру, который ведет корову на бойню, хлопая ее по бокам и приговаривая: «Не волнуйся, Бесс, все будет в порядке». Прелестный был мальчуган его Чарли. Белокурые от рождения волосы вскоре потемнели, а вот глазенки как были синими, так и остались. Они были вдумчивыми и наблюдательными, даже когда Чарли еще только учился ходить. Когда они спустились по лестнице, Чарли стоял между ними, держа их с Мэри за руки и глядя на других детей, которые бегали, кричали, рисовали и вырезали что-то из цветной бумаги ножницами с закругленными концами. Детей было превеликое множество, и Чарли никогда прежде не казался ему настолько маленьким и подавленным, как в ту минуту. В его глазенках не было ни радости, ни страха – только напряженное внимание и… отчужденность. И сам он никогда не ощущал такой близости к своему сыну, как в ту минуту, когда, казалось, даже мысли их звучали в унисон. И тут подошла миссис Рикер, улыбаясь, как барракуда, и сказала: Заходи, Чак, у нас тут весело! Ему отчаянно захотелось выкрикнуть: Моего сына зовут вовсе не так! А потом, когда она потянулась, чтобы взять Чарли за руку, мальчик не шелохнулся, держа руки по швам, и ей пришлось как бы украсть его ручонку. Пройдя за миссис Рикер, Чарли остановился, обернулся и посмотрел на родителей. Глаза его говорили: Неужели ты это допустишь, Джордж? А его собственные глаза отвечали: Боюсь, что да, Фредди. А потом они с Мэри зашагали по ступенькам, повернувшись к Чарли спинами – самое страшное зрелище для ребенка, – и Чарли разрыдался. Однако Мэри даже не приостановилась, ведь женская любовь непредсказуема и жестока; это всегда любовь с открытыми глазами, эгоистичная и расчетливая. Мэри знала, что сейчас должна уйти, поэтому спокойно уходила, не обращая внимания на плач ребенка, отмахиваясь от него, как от причитаний по поводу исцарапанных коленок. А вот у него закололо в груди, причем боль была настолько острой, что он даже испугался, не инфаркт ли это…
Теперь-то он уже знал, что родительские спины не самое страшное зрелище на свете. Куда страшнее, когда дети тут же выбрасывают это зрелище из головы, торопясь приступить к своим занятиям – игре, головоломке, новым приятелям, а в конце концов – к смерти. Эту ужасную правду он – увы – для себя открыл. Чарли начал умирать задолго до того, как заболел, и остановить это было невозможно. Как несущуюся лавину.
– Барт? – словно сквозь сон, услышал он голос Мэри. – Ты еще там?
– Да.
– Какой смысл в том, чтобы все время думать о Чарли? Бередить раны. Ты ведь себя просто сжигаешь. Ты превращаешься в его раба.
– Зато ты свободна, – сказал он. – Наконец.
– Пригласить адвоката на той неделе?
– Да. Пожалуйста.
– Мы ведь не будем с тобой ссориться, верно, Барт?
– Нет. Все пройдет очень достойно. Как у цивилизованных людей.
– Ты не передумаешь? Не станешь потом оспаривать решения?
– Нет.
– Ну… Хорошо, тогда до встречи.
– Ты знала, что надо его оставить, и оставила. Жаль, я не могу всегда полагаться на свое чутье.
– Что?
– Ничего. До свидания, Мэри. Я люблю тебя. – Он понял, что произнес это, когда уже положил трубку. Слова эти сорвались с его губ машинально. Автоматически. Хотя получилось вовсе недурно. Для прощания.
18 января 1974 года
– А кто его спрашивает? – поинтересовалась невидимая секретарша.
– Барт Доус.
– Подождите, пожалуйста, минутку.
– Хорошо.
Он держал возле уха молчащую трубку, притопывая ногой и глядя из окна на вымершую Крестоллен-стрит. День выдался солнечный, но очень морозный. Ветер вздымал тучи снежинок, которые кружились на фоне опустевшего дома Хобартов – пустой скорлупки с зияющими окнами, дожидавшейся разрушения. Хобарты при переезде увезли с собой даже ставни.
В трубке щелкнуло, и голос Орднера произнес:
– Привет, Барт! Как дела?
– Прекрасно.
– Что я могу для вас сделать?
– Я насчет прачечной, – ответил он. – Хотел узнать, что решила корпорация по поводу переезда.
Орднер вздохнул, а затем сдержанно произнес:
– Вам не кажется, Барт, что вы несколько поздновато спохватились?
– Стив, я не для того позвонил, чтобы выслушивать ваши упреки.
– А почему бы и нет? Ведь вы нам всем грандиозную свинью подложили. Ну да ладно, кто прошлое помянет… Как бы то ни было, Барт, корпорация решила выйти из этого бизнеса. Как вам это нравится?
– Не слишком, – уклончиво ответил он. – Скажите, Стив, почему вы не увольняете Винни Мейсона?
– Винни? – изумился Орднер. – Но Винни вкалывает на совесть. Он нас здорово выручает. Не понимаю, почему вы так против него ополчились…
– Да бросьте вы, Стив. Будущего у него на этом месте не больше, чем у печного дымохода. Дайте ему развернуться – или увольте.
– По-моему, Барт, вы лезете не в свое дело.
– Вы его по рукам и ногам сковали, а парень еще желторотый и ни черта не понимает. Он до сих пор считает, что его озолотили.
– Мне сказали, что перед Рождеством вам от него здорово досталось, – злорадно напомнил Орднер.
– Я просто высказал ему правду, которая пришлась ему не по вкусу.
– «Правда» – слово скользкое, Барт. И вам, наверное, это известно лучше, чем кому-либо другому, – ведь вы мастер по части вешания лапши на уши.
– Вы все еще обижаетесь?
– Довольно трудно пережить, когда человек, кому ты доверял, на поверку оказывается просто мешком дерьма, да еще с двойным дном.
– С двойным дном, – задумчиво повторил он. – Кто знает, Стив, возможно, вы правы.
– Вы еще что-то хотели, Барт?
– Нет, по большому счету – нет. Мне просто хотелось бы, чтобы вы перестали притеснять Винни. Он славный малый. А вы его гробите. Сами это знаете – ведь гробите, да?
– Повторяю, Барт: вы лезете не в свое дело.
– Или вы просто на нем зло вымещаете? Из-за того, что не можете до меня добраться?
– Барт, у вас, по-моему, мания преследования. Я мечтаю только побыстрее забыть о вашем существовании.
– Поэтому вы везде проверяли, вдруг у меня рыло в пушку, да? Интересовались, например, не брал ли я из кассы наличность. Не стирал ли собственное белье за казенный счет. Не вступал ли в сговор с владельцами мотелей. И так далее.
– Кто вам это сказал? – рявкнул Орднер. Он казался растерянным, даже немного испуганным.
– Некто из вашей организации, – радостно соврал он. – Человек, который вас ни в грош не ставит, но надеется, что мне будет о чем порассказать на следующем совете директоров.
– Кто?
– Прощайте, Стив. Подумайте про Винни Мейсона, а я подумаю, обсуждать мне с кем-нибудь полученную информацию или оставить ее при себе.
– Не вешайте трубку, Барт! Эй…
Но он уже бросил трубку, торжествующе ухмыляясь. И Стив Орднер на поверку оказался пресловутым колоссом на глиняных ногах.
Он запрокинул голову назад и громко расхохотался.
19 января 1974 года
С наступлением темноты он вышел в гараж, достал припасенное там оружие и принес в гостиную. Тщательно, в соответствии с инструкцией, зарядил «магнум», не забыв сделать несколько контрольных спусков. В ушах гремела роллинговская песня «Полуночный гуляка». Он вообще восхищался «роллингами», а уж этим альбомом просто упивался. Он внезапно представил себя Бартоном Джорджем Доусом, полуночным гулякой, принимающим только по записи.
Патронник «уэзерби» сорок шестого калибра вмещал восемь зарядов. Они, на его взгляд, вполне подошли бы по размеру для средней гаубицы. Зарядив ружье, он с любопытством уставился на него, пытаясь представить, в самом ли деле оно настолько мощное, как уверял Грязный Гарри Суиннертон. Он решил испытать его за домом. На Западной Крестоллен-стрит уже некому было жаловаться на ночную пальбу.
Надев куртку, он уже вышел было в кухню, но затем вернулся в гостиную и прихватил с дивана одну из небольших подушек. Потом прошел через кухню на задний двор и включил мощную двухсотваттную лампу, при свете которой они с Мэри готовили летом барбекю. Как он и ожидал, снег там был ровный, чистый и совершенно девственный. Не изгаженный следами. А раньше, бывало, Кенни, сынок Дона Апслингера, носился задними дворами, сокращая путь к дому своего приятеля Ронни. Или Мэри развешивала белье, натягивая веревки между домом и гаражом. Ему вдруг показалось совершенно чудесным, что с самого конца ноября, когда выпал первый снег, по его заднему двору не ступала ничья нога. Ни человека, ни даже собаки.
Его так и подмывало выйти на самую середину и слепить снежную бабу.
Однако вместо этого он встал, расставив ноги, положил подушку на правое плечо и упер в нее приклад увесистого «уэзерби». Зажмурив левый глаз, он посмотрел в прорезь прицела, попытавшись вспомнить совет, который актеры всегда давали друг другу в вечерних боевиках, прежде чем на берег высаживалась морская пехота. Как правило, седоватый ветеран – его неизменно играл Ричард Уидмарк – наставлял безусого юнца примерно так: Не дергай за крючок, сынок, – НАЖИМАЙ на него!
Хорошо, Фред. Посмотрим, попаду ли я в собственный гараж.
Он нажал на спусковой крючок. Ружье не выстрелило. Оно взорвалось. В первое мгновение он подумал даже, что и сам взорвался. Однако в следующее мгновение, отброшенный мощной отдачей на кухонное крыльцо, он понял, что жив. Гулкое эхо выстрела зычно распространялось сразу во все стороны, словно рев реактивного двигателя. Подушка валялась в снегу. Плечо мучительно гудело.
– Черт побери, Фред, ну и дела! – прохрипел он.
Взглянув на гараж, он не поверил своим глазам. В боковой стене зияло отверстие, в которое запросто пролезла бы чайная чашка.
Поставив ружье на крыльцо, он зашагал к гаражу прямо по рыхлому снегу, забыв, что обут лишь в легкие туфли. Ощупав дыру, он изумленно покачал головой, затем направился в гараж.
Выходное отверстие оказалось еще шире. Он посмотрел на свой фургончик. Пуля угодила в дверцу со стороны водителя, прошив ее, словно та была сделана из бумаги. Открыв дверцу, он заглянул внутрь. Так и есть – продырявлена и вторая дверца, прямо под рукояткой.
Обогнув машину, он осмотрел противоположную стену гаража. Она тоже была пробита насквозь. Насколько он мог себе представить, пуля, возможно, продолжала свой полет.
Словно наяву он услышал голос Гарри: Ваш кузен будет целить в брюхо… от такой пули кишки на двадцать футов разлетятся. А что, интересно, станется с человеком? Наверное, то же самое. Он почувствовал, как к горлу подступает тошнота.
Вернувшись к кухонной двери, он подобрал подушку, машинально, чтобы не натоптать в кухне, вытер ноги и прошел в гостиную. Здесь он снял куртку и рубашку. На плече отпечатался здоровенный кровоподтек в виде ружейного приклада. И это несмотря на подушку.
Как был, по пояс голый, он сварил себе кофе и разогрел ужин. Покончив с едой, улегся на диван и ни с того ни сего расплакался. Он как бы со стороны прислушивался к собственным истерическим рыданиям и всхлипываниям, но понимал, что остановить их не в состоянии. Наконец, успокоившись, забылся тяжелым сном, хрипло дыша. Во сне он увидел самого себя, жутко постаревшего и с седой щетиной на щеках.
20 января 1974 года
Пробудившись, он виновато вздрогнул, опасаясь, что проспал до самого утра. Сон был тяжелый, мрачный и тягучий, как позавчерашний кофе; после такого сна он обычно полдня ходил с чугунной головой. Посмотрев на часы, он с облегчением увидел, что еще только четверть третьего ночи. Ружье лежало там, где он его оставил вчера – на кресле. «Магнум» покоился на столике.
Он встал, прогулялся в кухню и побрызгал водой лицо. Затем поднялся в спальню и облачился в чистую рубашку. Спускаясь по лестнице, заткнул полы рубашки за пояс. Запер все двери на первом этаже, причем с каждым щелчком очередного замка на сердце, как ни странно, становилось легче. Впервые с тех пор, как та чертова женщина скончалась у него на глазах в супермаркете, он почувствовал себя самим собой. Поместив «уэзерби» перед окном гостиной, он удобно разместил рядом заряды, поочередно вскрыв все коробочки. Подтащил кресло и перевернул его на бок.
Сходив на кухню, запер все окна. Прикрыв за собой дверь, подставил под ручку принесенный из столовой стул. Затем налил себе холодного кофе, отхлебнул, поморщился и вылил в раковину. Смешал коктейль.
Вернувшись в гостиную, он вынул из стенного шкафа автомобильный аккумулятор. Подтащил его к окну и поставил рядом с перевернутым креслом. Рядом положил соединительные провода.
Пыхтя от натуги, отнес наверх ящик со взрывчаткой. Поставил на пол, переводя дыхание, затем, переходя из комнаты в комнату, везде включил свет – в гостевой спальне, в своей спальне и в кабинете, где была когда-то комната Чарли. Подставил стул под люком и, вскарабкавшись на чердак, включил свет и там. Затем спустился в кухню и прихватил рулончик изоляционной ленты, ножницы и острый нож.
Вынув из ящика две шашки взрывчатки (на ощупь она была мягкой, а пальцы оставляли на ее поверхности отпечатки), он отнес их на чердак. Отхватил два куска шнура и, аккуратно надрезав ножом, оголил металлическую сердцевину. Затем вдавил оголенные концы в мягкие «свечи». Два других конца шнуров он вставил еще в две шашки, которые разместил во встроенном шкафу под мансардным люком. Прикрутил шнуры изолентой, чтобы они не высвободились.
Напевая под нос, он протащил шнур с чердака в спальню и оставил по «свечке» на каждой из кроватей. Затем протянул шнур через холл, разместив взрывчатку в ванной и гостевой спальне. Выходя, выключил свет. В комнатке Чарли он оставил сразу четыре шашки, склеив их вместе. Вытащил шнур наружу и сбросил весь оставшийся моток вниз. Потом спустился сам.
Четыре шашки на кухонном столе возле бутылки «Южного комфорта». Еще четыре – в гостиной. Четыре – в столовой. Четыре – в прихожей.
Теперь в изрядно полегчавшем ящике оставалось всего одиннадцать «свечек» взрывчатки. А раньше в ящике хранили апельсины – об этом свидетельствовала выцветшая надпись на боку, рядом с которой красовался оранжевый плод с листочком на черешке.
Он отнес ящик в гараж и поставил на заднее сиденье машины. Зарядил каждую шашку мальглинита коротеньким отрезком шнура, затем склеил все одиннадцать между собой с помощью изоленты и, подсоединив их к основному шнуру, протянул его в дом, аккуратно просунув под дверь, которую тут же запер за собой.
В гостиной он прилепил свободный конец шнура к главному шнуру. Затем, по-прежнему напевая под нос, протянул конец шнура к аккумулятору и, аккуратно надрезав ножом защитную оболочку, оголил его.
Разделив тонкие металлические нити на две части, он сплел каждую из них в косичку. Потом взял соединительный провод и прикрепил красный зажим к одной косичке, а черный – к другой. Подошел к аккумулятору, поднял второй конец провода и прикрепил черный «крокодильчик» к «плюсу» батареи. Красный зажим оставил рядом с «минусом».
Включив проигрыватель, он снова завел пластинку «Роллинг Стоунз». Было пять минут пятого. Приготовил себе коктейль и вернулся в гостиную. Не зная, как скоротать время, полистал журнал «Домоводство». Наткнулся на статью про семью Кеннеди. Прочитал ее. Затем проштудировал статью «Женщины и рак груди». Написала ее какая-то женщина-врач.
* * *
Они приехали в самом начале одиннадцатого, сразу после того, как на звоннице церквушки в пяти кварталах от его дома отбили колокола, призывавшие прихожан к заутрене – если это так у них называется.
Подкатили зеленый седан и бело-черная полицейская машина. Автомобили остановились на улице напротив его дома. Из седана вылезли трое. В одном из них он узнал Феннера. Остальных видел впервые. Каждый из троицы держал в руке портфель.
Из полицейского автомобиля выбрались двое патрульных. Судя по их беззаботному виду, никаких неприятностей они не ждали; опираясь на капот, копы что-то обсуждали, выпуская изо рта облачка белого пара.
Время остановилось.
Остановленное время, 20 января 1974 года
Что ж фред теперь по-моему тебе самое время объявиться или заткнуться навсегда я конечно понимаю что теперь уже поздно что-либо обсуждать потому что весь мой дом утыкан шашками взрывчатки как праздничный торт свечками а в руке я держу ружье способное уложить слона тогда как за поясом у меня заткнут пистолет словно у пресловутого джона диллинджера и вот теперь мне остается только принять последнее в своей жизни решение и замкнуть эту чертову цепь и вот теперь фредди когда
(эти люди замерли на улице словно на старинной фотографии а феннер в зеленом костюме приподнял ногу над тротуаром будто собираясь ступить на него у него красивые ботинки в модных резиновых галошах если конечно галоши бывают модными его зеленое пальто распахивается как у прокурора из полицейского сериала голова немного повернута в сторону он слушает что говорит ему человек в синем свитере и темно-коричневых брюках изо рта у него вылетает облачко его пальто тоже распахнуто а полы колышутся под ветром третий человек чуть поотстал а полицейские стоят у своего черно-белого автомобиля и что-то оживленно обсуждают возможно семейные неурядицы или сложный случай или очередное поражение дурацких «мустангов» или своих любовниц а вот и солнышко пробилось и засияло на пряжке полицейского а на носу у второго полицейского темные очки и солнце отражается от них у него толстые губы он кажется улыбается: все это фотография)
я уже принял это решение может скажешь мне наконец хоть что-нибудь фредди малыш да сынок ты должен продержаться до приезда репортеров хорошо конечно джордж ты должен рассказать газетчикам и телевизионщикам про то что они с нами сделали ты никогда не задумывался фредди насколько мы одиноки как в этом городе да и во всем мире люди жрут гадят трахаются расчесывают свои язвы и обо всем этом пишут в книгах тогда как мы с тобой брошены на произвол судьбы и должны все это выдерживать да джордж я обо всем этом задумывался даже если помнишь пытался тебе об этом рассказать и если это послужит тебе утешением то сейчас мне кажется что ты поступаешь правильно но только у меня к тебе одна просьба джордж пожалуйста не убивай никого ладно хорошо фред но ведь ты понимаешь в какое положение меня поставили да джордж понимаю и мне страшно нет не бойся все будет в порядке вот увидишь
ну давай врежь им.
20 января 1974 года
– Врежь им! – громко сказал он, и тут началось.
Прижав приклад «уэзерби» к плечу, он тщательно прицелился в правое переднее колесо патрульной машины и нажал на спусковой крючок.
Ружье оглушительно бухнуло, а ствол после выстрела подбросило вверх. Окно гостиной, казалось, вылетело наружу; остались лишь острые осколки, торчавшие из рамы наподобие стеклянных стрел на картинах импрессионистов. Покрышка колеса не лопнула – она с грохотом взорвалась, а сам автомобиль резко подскочил, словно пес, которого пнули ногой во сне. С колеса отлетел колпак и покатился по замерзшему асфальту Крестоллен-стрит.
У Феннера отвалилась челюсть. Он ошалело уставился на дом. Мужчина в синем свитере выронил портфель. А вот третий оказался проворнее. Он рыбкой нырнул за зеленый седан и затаился там.
Полицейские бросились за свою машину – один влево, второй вправо. Мгновение спустя тот, что был в темных очках, высунулся из-за капота и трижды подряд пальнул из револьвера. По сравнению с могучим рыком «уэзерби» выстрелы эти показались жалкими хлопками. Словно стреляли пробки от шампанского. Скорчившись за стулом, он услышал, как пули – вжжик – прожужжали над головой и впились в стену над диваном. Звук этот походил на глухие шлепки, с которыми боксеры молотят грушу в тренировочном зале. Вот, значит, что услышу я, когда подстрелят меня, подумал он.
Полицейский в очках орал на Феннера и его коллегу в синем свитере:
– Ложитесь! Скорее, черт побери! Чего ждете? Пока он вас на куски разнесет из своей гаубицы?
Он чуть приподнял голову, чтобы рассмотреть, что происходит на улице, но полицейский, заметив его, дважды выстрелил. Обе пули снова угодили в стену, причем на этот раз любимая картина Мэри, «Рыбаки» Уинслоу Хомера, сорвалась с крючка и упала сначала на диван, а потом на пол. Стекло вылетело из рамки и со звоном разбилось.
Он опять приподнял голову – должен же он был как-то наблюдать за происходящим (и почему он только не догадался купить детский перископ?); может, они попытаются обойти его с флангов? Так, во всяком случае, поступал герой, которого играл Ричард Уидмарк. Попытайся полицейские взять его в клещи, и ему, наверное, пришлось бы уложить одного из них, однако оба блюстителя порядка по-прежнему прятались за своим покалеченным автомобилем, а Феннер и мужчина в синем свитере укрылись за зеленым седаном. Портфель Синего Свитера валялся на тротуаре, словно подстреленный зверек. Он прицелился в него и, заранее закусив губу в ожидании болезненной отдачи, надавил на спуск.
ТРРРАХ! – и портфель, разорванный на две части, взмыл в воздух, изрыгая из своего развороченного нутра какие-то бумаги.
Он выстрелил еще раз, целясь теперь в переднее колесо седана; оно тоже разлетелось в клочья со страшным грохотом. Кто-то из укрывавшихся за ним людей дико, по-заячьи, заверещал от испуга.
Он перевел взгляд на полицейский автомобиль – дверца водителя была открыта. Полицейский в очках полулежал на сиденье и что-то кричал в микрофон. Вскоре, значит, соберутся и остальные участники торжества. Он испытал смешанное с горечью облегчение. Больше ему не придется таить все это в себе. Плакать в одиночестве по ночам. Какие бы личное горе, обида и разочарование ни толкнули его на этот самоубийственный шаг, ни бросили его в этот бездонный омут – теперь он уже будет не один. Все – его уже завертело в водовороте общего безумия. Вскоре его низведут до краткого заголовка – ЗЫБКОЕ ПРЕКРАЩЕНИЕ ОГНЯ НА КРЕСТОЛЛЕН-СТРИТ.
Отложив ружье в сторону, он пополз на четвереньках по полу, стараясь не обрезаться об осколки. Взяв с дивана подушку, пополз обратно. В автомобиле полицейского уже не было.
Вынув из-за пояса «магнум», он дважды выстрелил по машине. Пистолет громко рявкнул, но отдача была терпима. Плечо мучительно пульсировало, как больной зуб.
Второй полицейский – без очков – высунулся из-за капота и дважды выстрелил в его сторону. В ответ он пальнул по багажнику и высадил заднее стекло. Коп поспешно пригнулся и больше не стрелял.
– Прекратите огонь! – крикнул Феннер. – Дайте мне поговорить с ним!
– Валяйте! – великодушно разрешил кто-то из полицейских.
– Доус! – проревел Феннер; точь-в-точь как детектив из последней серии боевика «Кегни и Лейси». (Прожектора полицейских безжалостно шарят по окнам развалюхи, в которой Бешеный Пес Доус укрылся с двумя крупнокалиберными пистолетами, раскалившимися от пальбы. Свирепо оскалившийся Бешеный Пес затаился за перевернутым креслом.) – Доус, вы меня слышите?
(И Бешеный Пес – его залитое потом лицо перекошено от ярости – выкрикивает в ответ:)
– Смелей, подлые легавые! Давайте – арестуйте меня!
Высунувшись из-за кресла, он опустошил магазин «магнума», буквально изрешетив корпус зеленого седана.
– Господи! – завопил кто-то. – Он же ненормальный!
– Доус! – снова проорал Феннер.
– Живым вам меня не взять! – выкрикнул он, опьянев от восторга. – Вы грязные мерзавцы, которые убили моего братика! Прежде чем вы со мной покончите, я многих из вас на тот свет отправлю! – Дрожащими руками он перезарядил «магнум», а затем дозарядил магазин «уэзерби».
– Доус! – снова послышался голос Феннера. – Давайте договоримся!
– Нет, скотина, я сперва тебя свинцом угощу! – задорно крикнул он, не спуская глаз с полицейского автомобиля. Стоило только копу в очках высунуться из-за капота, как он тут же выстрелил пару раз поверх его головы; коп поспешно нырнул за укрытие. Одна из пуль угодила в балконную дверь брошенного дома Куиннов на другой стороне улицы.
– Доус! – громовым голосом взревел Феннер.
– Да заткнитесь вы! – в сердцах посоветовал ему один из полицейских. – Вы же его только заводите.
Воцарилось неловкое молчание, и послышался отдаленный рев постепенно приближающихся сирен. Отложив в сторону «магнум», он снова взялся за ружье. Пьянящее возбуждение постепенно проходило, уступая место усталости и отупению; к тому же его отчаянно потянуло опорожнить кишечник.
Господи, скорей бы подъехали телевизионщики, молился он. Со всем оборудованием.
* * *
Когда за углом раздался визг тормозов первой патрульной машины – она летела по улице точь-в-точь как в фильме «Французский след», – он был уже наготове. Дважды пальнув из «уэзерби» поверх голов полицейских, прятавшихся за своей машиной, он тщательно прицелился в радиатор мчавшегося на подмогу автомобиля и, снова подражая седовласому ветерану в исполнении Ричарда Уидмарка, плавно нажал на спуск. Радиатор взорвался, а крышка капота встала на дыбы, как дикий мустанг. Машина по инерции промчала еще ярдов сорок, вылетела на тротуар и врезалась в дерево. Дверцы открылись, и из нее высыпали четверо полицейских с пистолетами на изготовку; вид у всех был ошеломленный. Двое тут же столкнулись лбами. Тем временем двое копов, прятавшихся за машиной (его копов, он уже считал их своими), открыли беглый огонь, и он «лег на дно» за своим креслом, прислушиваясь к жужжанию пуль над головой. Было уже без семнадцати минут одиннадцать. Он решил, что уж теперь они точно попытаются обойти его с флангов.
Он высунул голову – иначе было нельзя – тут же над правым ухом просвистела пуля. С противоположной стороны Крестоллен-стрит показались еще две патрульные машины с воющими сиренами и включенными мигалками. Двое полицейских из подбитого им автомобиля попытались перелезть через заборчик напротив заднего двора Апслингеров, и он трижды пальнул в их сторону из ружья, вынуждая их вернуться к машине. Так они и поступили. Щепки забора Уилбура Апслингера (весной и летом по нему карабкался плющ) брызнули во все стороны, густо усеяв снег.
Еще две подоспевшие полицейские машины остановились в тупичке перед домом Джека Хобарта. Копы, низко пригибаясь, высыпали наружу. Один из них переговаривался по портативному радиоустройству с полицейскими из подбитого автомобиля. Мгновением позже свежие силы открыли по нему ураганный огонь, снова вынуждая его залечь в укрытие. Пули сыпались дождем, безжалостно впиваясь в двери и стены, выбивая остатки стекла из разбитого окна. Зеркало в прихожей со звоном разлетелось мириадами алмазных брызг. Одна пуля угодила в плед, прикрывавший искалеченный телевизор, и плед судорожно дернулся, смешно заплясав.
Он на четвереньках пересек гостиную и, чуть привстав, выглянул из маленького окна за телевизором. Отсюда ему был прекрасно виден задний двор Апслингеров. Двое полицейских снова пытались пробраться сюда. У одного шла кровь из разбитого носа.
Фредди, мне, наверное, придется убить одного из них. Иначе их не остановить.
Не надо, Джордж. Прошу тебя. Не надо.
Рукояткой «магнума» он высадил стекло, порезав при этом руку. Оглянувшись на шум, они заметили его и мгновенно открыли огонь. Стреляя в ответ, он увидел, что две из его пуль пробили здоровенные дыры в новенькой алюминиевой обшивке дома Уилбура (интересно, выплатили ли ему власти компенсацию?), и тут же услышал глухой стук, с которым пули проникали в стену уже его дома – под окном и по обеим сторонам от него. Одна срикошетила от подоконника, и в лицо ему полетели щепки. Он ожидал, что в любую секунду пуля разнесет ему череп. Трудно было судить, сколько продолжалась эта перестрелка. Вдруг один из его противников вскрикнул и схватился за локоть. Пистолет выпал из его руки, как у ребенка, которому надоела дурацкая игра. Держась за локоть, он согнулся и забегал по кругу. Его товарищ схватил раненого за плечи и потащил к машине.
Он снова опустился на четвереньки, вернулся к перевернутому креслу и осторожно выглянул. Так, еще два полицейских автомобиля, по одному с каждой стороны улицы. Восемь свежих копов, пригнувшись, побежали к зеленому седану и полицейскому автомобилю с пробитым колесом.
Он пополз в прихожую. Огонь усилился и стал почти ураганным. Он понимал, что должен взять ружье и подняться на второй этаж – оттуда стрелять будет удобнее. Возможно, ему даже удастся выбить их из укрытия и заставить отступить к домам на противоположной стороне улицы. Но он боялся оставить аккумулятор. Тем более что вот-вот должны были подоспеть телевизионщики.
Входная дверь была уже вся изрешечена пулями, коричневая обшивка висела клочьями, обнажая под собой деревянную раму. Он прополз в кухню. Все окна здесь были разбиты, а пол усеян стеклом. Шальная пуля сшибла с плиты кофейник, который теперь валялся на полу в луже коричневой жижи.
Присев под подоконником, он затем резко выпрямился и разрядил «магнум» в машины, стоявшие в тупичке. Пальба по кухне мигом усилилась. Две дырки появились в эмалированной дверце холодильника, а еще одна пуля угодила в бутылку «Южного комфорта» на столе. Бутылка со звоном разлетелась, обдав его дождем осколков и южного гостеприимства.
Передвигаясь на четвереньках в гостиную, он вдруг почувствовал, как ляжку чуть пониже ягодицы что-то резко обожгло; словно оса ужалила. Прикоснувшись к пострадавшему месту рукой, он отнял пальцы и увидел, что они обагрены кровью.
Заняв свой пост за перевернутым креслом, он вновь перезарядил «магнум». Затем перезарядил «уэзерби». Приподнял было голову, но тут же поспешил укрыться, ошеломленный градом обрушившихся на него выстрелов. Пули впивались в диван, в стены, в телевизор… Собравшись с духом, он выглянул на улицу и быстро пальнул по полицейским машинам. Высадил ветровое стекло. И вдруг увидел…
Два приближающихся с конца улицы белых фургончика, на боках которых крупными синими буквами было выведено:
СЛУЖБА НОВОСТЕЙ
КАНАЛ 9
Тяжело дыша, он снова прополз к окну за телевизором и, осторожно выглянув, посмотрел в сторону дома Апслингеров. Телефургоны медленно и как-то неуверенно тащились по Крестоллен-стрит. Внезапно, визжа тормозами, им преградила путь выскочившая из-за угла полицейская машина. Из кабины показалась рука в синей форме, она принялась требовательно махать, прогоняя репортеров.
Пуля чиркнула об оконную раму и, срикошетив, влетела в комнату. Он снова укрылся за перевернутым креслом. Затем, сжимая в окровавленной правой руке «магнум», громко крикнул:
– Феннер!
Огонь чуть поутих.
– Феннер! – снова завопил он.
– Не стреляйте! – услышал он голос Феннера. – Прекратите стрельбу! Остановитесь же!
Послышалось еще несколько хлопков, затем воцарилась тишина.
– Что вы хотите? – крикнул Феннер.
– Там люди с телевидения подъехали! За полицейскими машинами! Я хочу поговорить с ними!
Воцарилась долгая пауза.
– Нет! – крикнул наконец Феннер.
– Если мне позволят побеседовать с ними, я перестану стрелять!
И это чистая правда, подумал он, глядя на аккумуляторную батарею.
– Нет! – снова раздался крик Феннера.
Скотина, беспомощно подумал он. Неужто это тебе так важно? Тебе, и Орднеру, и всем остальным мерзавцам?
Стрельба возобновилась; поначалу в виде разрозненных выстрелов, а затем началась настоящая канонада. И вдруг он глазам своим не поверил: по улице бежал, держа в руках портативную телекамеру, человек в клетчатой рубашке и синих джинсах.
– Я все слышал! – прокричал он. – Я каждое слово слышал! Он предложил прекратить стрелять, а вы…
Подскочивший полицейский наотмашь ударил его по лицу, и человек в клетчатой рубашке навзничь опрокинулся прямо на тротуар. Камера отлетела в сторону, а секунду спустя разлетелась вдребезги после трех метких выстрелов. Из ее чрева вывалилась искореженная бобина с пленкой. И тут же возобновился огонь.
– Феннер, пусть они пропустят телерепортеров! – завопил он. Горло саднило с непривычки, перетруженные мышцы мучительно ныли. Руку жгло, а от бедра распространялась вверх пульсирующая боль.
– Сначала выходите сами! – прокричал в ответ Феннер. – Тогда и объяснитесь!
От этой отъявленной лжи его захлестнула слепая ярость.
– АХ ТЫ ГАДИНА! ДА У МЕНЯ ЗДЕСЬ НАСТОЯЩАЯ ПУШКА! СЕЙЧАС Я НАЧНУ СТРЕЛЯТЬ ПО БЕНЗОБАКАМ, И ВОТ ТОГДА ВЫ У МЕНЯ ПОПЛЯШЕТЕ!
Тишина. Ага, проняло!
Вновь голос Феннера. Уже осторожный и вкрадчивый:
– Чего вы добиваетесь?
– Пропустите сюда этого телерепортера! И пусть телевидение развернется для съемки!
– Это исключено! Чтобы вы взяли заложника и продержали тут нас целый день?
Один из полицейских, согнувшись в три погибели, быстро перебежал к зеленому седану и скрылся за ним. Похоже, там держали совет.
Вскоре уже другой голос прокричал:
– Слушай, парень, твой дом окружен со всех сторон! У нас здесь тридцать вооруженных людей! Выходи с поднятыми руками, или я начинаю штурм!
Что ж, пора открыть козырную карту.
– Не советую! – крикнул в ответ он. – Весь дом начинен взрывчаткой! Вот, взгляните!
И он приподнял над подоконником руку с красным «крокодильчиком».
– Видите?
– Вы блефуете! – последовал самоуверенный ответ.
– Стоит мне присоединить эту штуковину к контакту автомобильного аккумулятора, который стоит рядом, и все тут взлетит к чертям на воздух!
Молчание. Наверное, опять советуются.
– Эй! – послышался чей-то возглас. – Задержите его!
Он высунулся из-за своего укрытия и увидел, как парень в клетчатой рубашке и в синих джинсах, даже не пригибаясь, бежит по улице; либо свято уверенный в своей профессиональной неприкосновенности, либо просто чокнутый. Длинные черные волосы доставали почти до плеч, а над верхней губой темнела полоска усиков.
Двое полицейских рванулись было наперехват, но он пальнул поверх их голов, и они резво скакнули назад, за машину.
– Черт, во облажались-то! – недовольно выкрикнул кто-то.
Клетчатый журналист уже подбегал к его дому, взрывая ногами снег…
В этот миг что-то просвистело над ухом, и он понял, что уже с минуту самым неосторожным образом подставляется под пули. Дверную ручку затрясли, а потом в дверь забарабанили. Он прокрался по усыпанному штукатуркой и стеклом полу в прихожую. Нога почти онемела, а штанина была окровавлена сверху до самого колена. Повернув ключ в замке, он одновременно отодвинул задвижку.
– Входите! – пригласил он, и человек в клетчатой рубашке влетел в прихожую.
Дышал парень тяжело, но вовсе не выглядел напуганным. На щеке багровела царапина, а левый рукав рубашки был разорван до самого локтя.
Заперев дверь, он поспешно вернулся в гостиную и, подобрав ружье, дважды выстрелил вслепую, не целясь. Затем повернулся. Усатый репортер стоял в дверном проеме, с любопытством поглядывая на него. Он казался поразительно спокойным. Вынул из кармана блокнот и раскрыл.
– Что за чертовщина тут происходит? – спросил он. – Выкладывайте.
– Как вас зовут?
– Дейв Альберт.
– В вашем фургончике еще осталась аппаратура для съемки?
– Да.
– Подойдите к окну. Скажите, чтобы полицейские позволили вашим ребятам установить камеры у дома напротив. Скажите, что если через пять минут это условие не выполнят, то вам не поздоровится.
– А это и правда так?
– Да.
Альберт рассмеялся:
– Что-то, глядя на вас, мне в это не слишком верится.
– Делайте что вам сказано.
Дейв Альберт, осторожно ступая, пробрался к разбитому окну гостиной и несколько мгновений просто постоял перед ним, явно наслаждаясь необычностью ситуации.
– Он велел пропустить мою команду со всем съемочным оборудованием к дому напротив! – прокричал он. – В противном случае прикончит меня прямо на месте!
– Нет! – в ярости заорал Феннер. – Нет, нет…
Кто-то зажал ему рот. Воцарилась тишина.
– Хорошо! – прогремел тот самый голос, который еще недавно уверял, что дом окружен. – Вы разрешите, чтобы двое моих людей привели их?
Чуть подумав, он кивнул.
– Да! – крикнул Альберт.
Несколько секунд спустя двое полицейских побежали трусцой к съемочным фургончикам, которые поджидали с заведенными моторами. Тем временем полицейские получили подкрепление – к ним подкатили еще две патрульные машины. Высунувшись чуть подальше, он увидел, что въезд на Крестоллен-стрит перекрыт. За желтыми барьерами собралась изрядная толпа.
– Порядок, – уверил его Альберт, усаживаясь. – У нас есть пара минут. Что вы требуете? Самолет?
– Самолет? – тупо переспросил он.
Альберт замахал руками, изображая крылья.
– Ну вы же, наверное, смыться собираетесь? Улететь?
– А-аа, – протянул он, понимающе кивая. – Нет, самолет мне не нужен.
– Тогда что вы требуете? Вы ведь чего-то хотите?
– Я хочу, – произнес он, осторожно подбирая слова, – снова стать двадцатилетним, чтобы заново принять кое-какие важные решения. – Увидев выражение глаз Альберта, он поспешно добавил: – Я понимаю, что это невозможно. Я еще не настолько свихнулся.
– Вы ранены?
– Да.
– Вот это и есть то самое взрывное устройство? – спросил журналист, указывая на батарею с проводами.
– Да. Я заминировал все комнаты в доме. А также гараж.
– А где вы взяли взрывчатку? – Голос Альберта звучал доброжелательно, но взгляд был насторожен.
– Нашел под рождественской елкой.
Репортер расхохотался.
– Недурно. Это я непременно упомяну.
– Прекрасно. Когда покинете мой дом, скажите полицейским, чтобы отошли подальше.
– Как, вы и правда собираетесь подорваться? – спросил Альберт. В голосе его прозвучал лишь профессиональный интерес, больше ничего.
– Я вполне это допускаю.
– Знаете что, приятель? По-моему, вы насмотрелись разных боевиков.
– Я уже давно не хожу в кино. В последнее время посмотрел только «Изгоняющего дьявола». И очень жалею об этом. Ну как там ваша команда?
Альберт выглянул в окно.
– Нормально. У нас есть еще минута. Ваша фамилия Доус?
– Это они вам сказали?
Альберт презрительно фыркнул:
– Они не скажут мне даже, зима сейчас или лето. Нет, я прочитал на дверной табличке. Может, объясните, зачем вы все это устроили?
– Пожалуйста. Все из-за этой дороги. – Он кивнул в сторону магистрали.
– А, из-за этой… – Глаза Альберта заблестели. Он лихорадочно застрочил в блокноте.
– Да.
– Они отняли у вас дом?
– Попытались. Я заберу его с собой.
Альберт записал его слова, затем захлопнул блокнот и запихнул его в задний карман джинсов.
– Все это страшно глупо, мистер Доус. Вы уж извините, что я вам прямо так говорю. Может, все-таки выйдете вместе со мной?
– Вы уже получили свое эксклюзивное интервью, – устало произнес он. – Чего вы еще добиваетесь? Пулитцеровской премии?
– Если дадут, не откажусь. – Альберт ухмыльнулся, но тут же посерьезнел. – Послушайте меня, мистер Доус. Выходите вместе со мной. Я прослежу, чтобы вас выслушали. Обещаю вам…
– Мне не о чем с ними говорить.
Альберт нахмурился:
– Что вы сказали?
– Я сказал, что не собираюсь с ними объясняться. – Он посмотрел на телекамеру, установленную на треноге на лужайке перед домом Куинна. – Теперь ступайте. Передайте, чтобы все отошли подальше.
– Так вы и впрямь решили подорваться?
– Еще не знаю.
Стоя в дверном проеме гостиной, Альберт обернулся:
– Скажите, я не мог вас где-нибудь видеть? У меня такое ощущение, будто я вас знаю.
Он помотал головой. Он был уверен, что видит Дейва Альберта впервые.
Проводив взглядом тележурналиста, вышедшего из дома слегка под углом к камере, чтобы его было лучше видно, он вдруг попытался представить, что сейчас может делать Оливия.
* * *
Он прождал четверть часа. Обстрел вновь усилился, но брать дом штурмом никто пока не спешил. Похоже, огонь велся в основном для того, чтобы прикрыть отступление главных сил к домам на противоположной стороне улицы. А вот телевизионщики оставались на местах, бесстрастно запечатлевая все происходящее.
Вдруг в воздухе с шипением промелькнуло нечто похожее на черную трубку. Приземлившись на заснеженном газоне между его домом и тротуаром, трубка принялась изрыгать из своего чрева какой-то газ. Ветер относил его в сторону. Вторая граната тоже не долетела, а вот третья угодила в крышу и скатилась на карниз, на занесенные снегом бегонии, которые так старательно выращивала Мэри. Почти в тот же миг он почувствовал легкую резь и жжение в глазах; их тут же заволокло слезами.
Он суетливо опустился на четвереньки и пополз по гостиной, надеясь, что Альберт не переврал его слова. Этот мир был вообще начисто лишен всякого смысла. Взять, например, Джонни Уокера, который умер, угодив в нелепейшую аварию. Или женщину, которая скончалась в супермаркете прямо у него на глазах. Все мыслимые экстазы и прочие удовольствия, вместе взятые, не шли ни в какое сравнение с каждодневными болью и горестями.
Он включил проигрыватель, который пока каким-то чудом остался цел. Пластинка «Роллинг Стоунз» была на месте, и он запустил самую последнюю песню, сначала не попав на нужную дорожку, потому что в стену угодила очередная пуля и рука его дернулась. Однако со следующей попытки ему удалось поставить нужную песню. «Человека-обезьяну». Проковыляв до перевернутого кресла, он подобрал ружье и выбросил его в окно. Тут же в гостиную влетела граната со слезоточивым газом; врезавшись в стену над диваном, она взорвалась белым дымом.
Ты только попробуй, и – может статься,
Что ты получишь то, что хотел.
Посмотрим, Фред, так ли это. Он стиснул в ладони красного «крокодильчика». Посмотрим, удастся ли мне получить то, что я хочу.
– Ну ладно, – прошептал он, присоединяя красный зажим к «минусу» аккумулятора.
Он зажмурился. Напоследок в голове у него мелькнуло, что мир взрывается не снаружи, а внутри него, и эпицентр этого зловещего и всеразрушающего взрыва не крупнее самого обычного грецкого ореха.
И все стало белым-бело…
Эпилог
За репортаж «Последний бой Доуса» в вечернем выпуске последних известий и за последующую через три недели получасовую программу команда «Теленовостей» канала 9 была удостоена Пулитцеровской премии. Программа называлась «Дорожные работы», в ней пытались проанализировать то, насколько необходимо – точнее, нужно ли вообще – продолжение автомагистрали номер 784. Авторы программы подчеркнули, что основная причина строительства магистрали заключалась вовсе не в том, чтобы решить транспортные проблемы города, а имела куда более прозаическую подоплеку. Просто муниципалитет должен был проложить определенное количество миль дорожного полотна, в противном случае терялось центральное бюджетное финансирование на все виды дорожных работ, касающихся федеральных магистралей. И город выбрал строительство дороги. В программе также обратили внимание на то, что городские власти начали преследование вдовы Бартона Джорджа Доуса, пытаясь вытребовать у нее выплаченные за дом деньги. В ответ поднялась такая волна возмущения, что муниципалитет быстро отказался от своего иска.
Агентство Ассошиэйтед Пресс передало фотографии с места взрыва по всем своим каналам, поэтому большинство американских газет на следующий день опубликовало их. В Лас-Вегасе одна молодая девушка, которая только что поступила в дорогую школу бизнеса, увидела их во время перерыва на ленч и упала в обморок.
Несмотря на все эти события, строительство магистрали продолжалось и было завершено через полтора года, с опережением графика. К тому времени большинство людей уже забыли про программу «Дорожные работы», а Дэвид Альберт и другие лауреаты Пулитцеровской премии уже давно занимались совсем другими делами. Но люди, которые в тот зябкий январский день следили за прямой трансляцией с Крестоллен-стрит, запомнили увиденное навсегда; оно не стерлось из их памяти даже после того, как забылись основные сопутствующие факты.
А на картинке телекамеры тогда можно было долго наблюдать за самым обычным двухэтажным домом. Скромным особнячком с заасфальтированной подъездной аллеей и гаражом на одну машину. Вполне милым, но совершенно ничем не примечательным домом. Совсем не таким, на который можно обратить внимание, проезжая мимо на машине. Единственное, что его отличало, – это разбитое окно гостиной. И вот на глазах у прильнувших к экранам телезрителей из окна вылетели ружье и пистолет. Упали в снег. На какую-то долю секунды удалось разглядеть руку человека, выбросившего оружие; это просто рука с растопыренными пальцами, напоминающая руку тонущего. Видно, что внутри дома клубился белый дым – слезоточивый газ или нечто в этом роде. В следующий миг полыхнуло чудовищное оранжевое пламя, а стены дома на мгновение гротескно выгнулись, раздувшись в огромный шар, и прогремел ужасающий взрыв; даже камера содрогнулась, словно от испуга. Гараж смело почти мгновенно, точно его и не было. В какой-то миг показалось (при замедленном повторе видно, что это мимолетное впечатление было правильным), что крыша дома взмыла вверх, словно космическая ракета. А в следующую секунду разлетелось на куски и все остальное – из гигантского облака на землю дождем посыпались щепки и осколки; лишь нечто, напоминающее клетчатый плед, лениво парило в воздухе, словно ковер-самолет, пока на землю с дробным стуком шлепались мириады обломков.
И – наступила тишина.
Затем экран заполнило искаженное гримасой ужаса, заплаканное лицо Мэри Доус; она невидящим взором смотрела на лес микрофонов, которые, отталкивая друг друга, подсовывали ей назойливые репортеры, а мы тем временем вновь возвращались к утраченной было обычной суетной реальности.
Темная половина
Эта книга посвящается Ширли Сондереггер, которая помогла мне в устройстве моих дел, а также ее мужу Питеру.
Примечание автора
Я в долгу перед покойным Ричардом Бэчмэном за его помощь и вдохновение. Без него этот роман не мог быть написан.
ПРОЛОГ
— Режь его, — сказал Машина. — Режь его, пока я стою и смотрю. Я хочу видеть, как из него брызнет кровь. Не заставляй меня повторять дважды.
Джордж Старк «Способ Машины»Жизнь каждого человека — его настоящая жизнь, а не простое физическое существование — начинается в разное время. Настоящая жизнь Тэда Бюмонта, маленького мальчишки, родившегося и выросшего в Риджуэйской части Бергенфилда, штат Нью-Джерси, началась в 1960-м. Два события произошли с ним в этом году: первое определило всю его жизнь, второе едва не положило ей конец. Было тогда Тэду Бюмонту одиннадцать лет.
В январе он представил на письменный конкурс, проведенный при поддержке журнала «Американский тинэйджер», свой короткий рассказик. В июне получил письмо от редакторов журнала с сообщением, что он удостоился почетной грамоты в конкурсе по разделу художественной прозы. Далее в письме говорилось, что судьи присудили бы ему вторую премию, если бы в приложении к рассказу он не написал, что до статуса полноправного «американского тинэйджера» ему не хватает двух лет. Тем не менее, писали редакторы, его рассказ «Возле дома Марти» — работа совершенно профессиональная, с чем его, безусловно, следует поздравить.
По прошествии двух недель оплаченным и зарегистрированным почтовым отправлением пришел сертификат о грамоте из журнала. На сертификате его фамилия была напечатана столь вычурным старо-английским шрифтом, что он едва разобрал ее, а внизу стоял золотой штамп с эмблемой — силуэты коротко остриженного мальчишки и девчонки с развевающимся конским хвостом, застывшие в веселом танцевальном па.
Мать Тэда — этого тихого, серьезного мальчика, который, казалось, всегда будет неловок в быту, ибо путается в собственных ногах большого размера, — заключила его в объятия и осыпала поцелуями.
На отца это не произвело никакого впечатления.
— Если уж он так чертовски здорово написал, почему они не подкинули ему деньжонок, а? — буркнул он из глубины своего кресла-качалки.
— Но, Глен…
— Ладно-ладно. Может, наш Эрнст Хемингуэй сбегает мне за пивом, когда ты прекратишь его тискать?
Мать ничего не сказала, но… она заказала рамки для первого письма и сертификата, заплатив за них из своих денег «на булавки», и повесила их в его комнате над кроватью. Когда приезжали родственники или гости, она непременно водила их смотреть на семейные реликвии. Наступит день, поясняла она, и Тэд станет великим писателем. Она всегда знала и чувствовала, что он отмечен судьбой, и вот — первое тому доказательство. Тэда все это смущало, но он слишком любил свою мать, чтобы хоть раз сказать ей об этом.
Несмотря на смущение, Тэд решил для себя, что его мать права — по крайней мере отчасти. Он не знал, заложено ли в нем достаточно, чтобы стать великим писателем, но намеревался стать каким-то писателем, даже не важно каким. А почему бы и нет? У него это неплохо получалось, и, что еще важнее, получалось все лучше и лучше. Когда же находились нужные слова, то получалось просто здорово. И не всегда ведь они смогут лишать его денег, нужных для технической стороны дела. Не вечно же ему будет одиннадцать.
Второе важное событие, происшедшее с ним в 1960-м, началось в августе. Именно тогда он стал страдать головными болями. Поначалу они не были особенно сильными, но к сентябрю, когда пришла пора снова идти в школу, слабенькая, едва заметная боль в висках и в середине лба переросла в жуткий, чудовищный марафон агонии. Когда его охватывал очередной приступ, он мог лишь лежать в своей затемненной комнате и ждать смерти. К концу сентября он уже ожидал смерть с надеждой. К середине октября боль дошла до того предела, что он всерьез стал бояться, что не умрет.
Приступы головной боли обычно сопровождались фантомным звуком, который мог слышать лишь он один, — звуком, похожим на отдаленное чириканье тысячи маленьких птичек. Порой ему чудилось, что он почти видит этих птичек — он представлял их как воробушков, — дюжинами облепивших телефонные провода и коньки крыш, как они обычно делают весной.
Мать повела его к доктору Сьюарду.
Доктор Сьюард поглядел ему в глаза через офтальмоскоп и покачал головой. Потом он задернул шторы, выключил верхний свет и велел Тэду смотреть на белый кусок стены в кабинете, а сам карманным фонариком стал быстро высвечивать и гасить яркий кружок на стене.
— Тебе не дает это каких-то забавных ощущений, а, сынок?
Тэд отрицательно качнул головой.
— Не чувствуешь слабости? Как будто вот-вот можешь потерять сознание?
Тэд снова помотал головой.
— Чувствуешь какой-нибудь запах? Как от гниющих фруктов или паленого тряпья?
— Нет.
— А как насчет твоих птиц? Ты слышал их, когда смотрел на вспышки света?
— Нет, — ответил сбитый с толку Тэд.
— Это нервы, — позже сказал его отец, когда Тэд был выпровожен в приемную. — Этот чертов парень просто живой клубок нервов.
— Думаю, это мигрень, — сказал им доктор Сьюард. — Довольно необычный случай для его возраста, но иногда встречается. И еще, он производит впечатление очень… впечатлительного…
— Да, он впечатлительный, — не без некоторой гордости подтвердила Шейла Бюмонт.
— Что ж, позже, вероятно, можно будет подобрать метод лечения. А сейчас, боюсь, ему придется просто терпеть.
— Ага, и нам вместе с ним, — буркнул Глен Бюмонт.
Но это были не нервы, это была не мигрень, и этим все не кончилось.
За четыре дня до кануна Праздника Всех Святых Шейла Бюмонт услыхала, как один из мальчишек, с которыми Тэд каждый день ждал школьного автобуса, вдруг испустил громкий вопль. Она выглянула из окна кухни и увидела своего сына, в судорогах валяющегося прямо на дороге. Его пакет для ленча лежал в двух шагах, а фрукты и сандвичи вывалились прямо на мостовую. Она выбежала из дома, отогнала сгрудившихся вокруг Тэда ребятишек и беспомощно застыла, боясь дотронуться до сына.
Если бы большой желтый автобус с мистером Ридом за рулем появился чуть позже, Тэд мог бы умереть прямо там, в двух шагах от собственного дома. Мистер Рид служил врачом в Корее. Ему удалось откинуть голову мальчика назад, что позволило Тэду сделать вдох и не задохнуться от собственного запавшего в горло языка. На «скорой помощи» его отвезли в Бергенфилдскую районную больницу, и доктор по имени Хью Притчард оказался как раз в дежурном покое, где пил кофе и травил разные байки своему приятелю про подвиги на поприще гольфа. А доктор Хью Притчард, как выяснилось, был лучшим нейрохирургом в штате Нью-Джерси.
Притчард велел сделать рентген и внимательно изучил снимки. Потом он показал их Бюмонтам, попросив с особенным вниманием взглянуть на слабое затемнение, которое он обвел желтым восковым карандашом.
— Вот, — сказал он. — Что это?
— Откуда нам знать? — вопросом ответил Бюмонт. — Ведь это вы врач, черт побери.
— Верно, — сухо заметил Притчард.
— Жена говорит, это было так, словно его хватил удар, — пояснил Глен.
— Если вы имеете в виду припадок, то да, — кивнул Притчард. — Если вы имеете в виду эпилептический припадок, то я уверен, что нет. Припадок такой силы, как у вашего сына, означал бы, несомненно, тяжелую степень эпилепсии, а Тэд не выдал никакой реакции на световой тест Литтона. Словом, если бы у Тэда была тяжелая степень эпилепсии, вам не нужно было бы выслушивать подтверждение этого диагноза от врача. Он валился бы на ковер в гостиной и выдавал бы пляску святого Витта каждый раз, когда картинка на телевизоре вздумала бы слегка подергаться или просто чуть помелькать.
— Тогда что же это? — робко спросила Шейла.
Притчард вновь повернулся к рентгеновскому снимку, установленному перед световым ящиком.
— Что это? — переспросил он и снова обвел выделенную им затемненную область. — Неожиданные приступы головной боли при том, что раньше подобных припадков не наблюдалось, дают мне все основания предположить, что у вашего сына опухоль мозга, вероятно, еще небольшая и, как можно надеяться, доброкачественная.
Глен Бюмонт тяжелым взглядом уставился на доктора, а его жена, стоя рядом с ним, заплакала в носовой платок. Она рыдала, не издавая ни единого звука. Такой беззвучный плач был результатом многих лет брачного опыта. Кулаки Глена работали быстро, чрезвычайно болезненно и почти никогда не оставляли следов, так что после двенадцати лет беззвучной печали она, наверно, и не смогла бы громко расплакаться, даже если бы и захотела.
— Это что, значит, вы хотите вырезать ему мозги? — спросил Глен с присущими ему деликатностью и тактом.
— Я не стал бы облекать это в такую форму, мистер Бюмонт, но, полагаю, исследовательская операция здесь необходима. Да, — ответил Притчард, подумав при этом, что если Бог и вправду есть на свете и если он действительно создал нас по своему образу и подобию, то почему же вокруг столько ненавистных мне людей, вроде вот этого, и от них зависят судьбы стольких других.
Опустив голову и в задумчивости нахмурив брови, Глен несколько долгих секунд молчал. Наконец он поднял голову и задал вопрос, который беспокоил его больше всего:
— Скажите мне по-честному, док… Во сколько все это влетит?
Ассистирующая операционная сестра увидела это первой.
Ее вопль был пронзителен и страшен — в операционной, где последние пятнадцать минут единственными звуками были тихие приказания доктора Притчарда, урчание громоздкой жизнеобеспечивающей установки и высокий, прерывистый вой пилы для трепанации черепа.
Качнувшись, она ударилась о каталку с подносом, где были аккуратно разложены дюжины две инструментов, и перевернула ее, та рухнула на пол с грохотом, сопровождаемым звоном скальпелей и зажимов.
— Хилари! — изумленно крикнула главная сестра. Она так поразилась, что, забыв обо всем, рванулась к мечущейся женщине в развевающемся зеленом халате.
Ассистирующий доктор Альбертсон тихонько стукнул ногой в мягком тапочке главную сестру по икре.
— Пожалуйста, не забывайте, где находитесь.
— Да, доктор, — она тут же отвернулась к столу и даже не взглянула на дверь операционной, когда та захлопнулась за орущей, словно пожарная сирена, Хилари.
— Соберите инструменты в стерилизатор, — сказал доктор Альбертсон. — Сейчас же. Быстро, быстро.
Она начала собирать инструменты, тяжело дыша, явно взволнованная, но уже взяв себя в руки.
Доктор Притчард, казалось, вообще не заметил всей этой суматохи. С напряженным интересом он смотрел в окошко, вырезанное в черепе Тэда Бюмонта.
— Невероятно, — пробормотал он. — Просто невероятно, вот это действительно для учебников. Если бы я не видел это собственными глазами…
Отвлекло его шипение стерилизатора. Он взглянул на доктора Альбертсона и резко приказал:
— Отсос. — Потом перевел взгляд на сестру: — А вы, мать вашу, что там застряли? Кроссворд в «Санди таймс» решаете? Шевелитесь поживее и тащите все сюда.
Она подошла, неся инструменты в свежем контейнере.
— Дайте мне отсос, Лестер, — повторил Притчард. — Скорее. А потом я покажу вам нечто такое, чего вы больше нигде и никогда не увидите, разве что в балагане фокусника на окружной ярмарке.
Альбертсон подкатил отсос-каталку, не обращая внимания на главную сестру, которая отступила назад, чтобы убраться с его дороги, и едва не выронила инструменты.
Притчард поглядел на анестезиолога.
— Дайте хорошую дозу, дружище. Хорошая доза — вот все, что мне надо.
— У него сто пять на шестьдесят восемь, доктор. Спит как сурок.
— Ладно. Его мать утверждает, что у нас тут лежит Уильям Шекспир номер два, так что будьте поаккуратнее. Давайте, Лестер, поработайте отсосом… Да не заденьте его этой чертовой штукой!
Альбертсон взялся за отсос и принялся удалять кровь. Сзади монотонно и успокаивающе гудела следящая и записывающая аппаратура. Вдруг ему показалось, что он по ошибке отсосал и воздух из собственных легких. Он почувствовал себя так, словно кто-то сильно врезал ему в верх живота.
— Боже праведный. О, Господи… Господи Иисусе, — он на момент отпрянул, а потом… наклонился поближе. В его широко открытых глазах за очками в роговой оправе над марлевой повязкой вдруг зажглось острое любопытство. — Что это?
— Думаю, вы сами видите, что это, — сказал Притчард. — Просто нужна секунда-другая, чтобы свыкнуться. Я читал об этом, но никогда не думал, что увижу собственными глазами.
Мозг Тэда Бюмонта был цвета наружной поверхности морской раковины — сероватый с тончайшим розовым налетом.
Выступая прямо на поверхности коры, располагался слепой и уродливый человеческий глаз. Мозг слабо пульсировал. Глаз пульсировал вместе с ним, и создавалось впечатление, будто он старается им всем подмигнуть. Именно это — схожесть с подмигиванием, — заставило ассистирующую сестру пулей вылететь из операционной.
— Боже праведный, что это? — снова спросил Альбертсон.
— Ничего, — сказал Притчард. — Когда-то это могло быть частью живого, дышащего человеческого существа. Теперь это ничто. Кроме, конечно, неприятности. Но, похоже, с этой неприятностью мы можем справиться.
— Разрешите мне взглянуть, доктор Притчард? — спросил анестезиолог, доктор Лоринг.
— Хорошо спит?
— Да.
— Тогда подходите. Потом будет о чем рассказать вашим внукам. Но побыстрее.
Пока Лоринг разглядывал глаз, Притчард повернулся к Альбертсону.
— Мне нужна пила, — сказал он. — Я хочу немножко расширить отверстие. А потом мы прозондируем. Не знаю, смогу ли я вытащить все, что там есть, но все, что смогу, я вытащу.
Лес Альбертсон взял на себя обязанности главной операционной сестры, и когда Притчард протянул ему руку в перчатке, он подал ему свежестерилизованный зонд. Притчард, мурлыкающий про себя песенку «Бонанзы», принялся работать со вскрытым черепом — быстро и почти небрежно, лишь изредка бросая взгляд в зеркальце, похожее на зубоврачебное, что помещалось на конце зонда. Он работал исключительно на ощупь. Позже Альбертсон говорил, что никогда за всю свою жизнь он не видел такого потрясающего хирургического мастерства в чистом виде.
Вдобавок к глазу они нашли часть ноздри, три ногтя и два зуба. В одном из зубов был крошечный кариес. Глаз продолжал пульсировать и пытался подмигнуть вплоть до того момента, когда Притчард сделал игольным скальпелем первый прокол, а потом вытащил его. Вся операция, от начального зондирования до полной экстракции, заняла всего двадцать семь минут. Пять кусочков плоти с хлюпаньем брякнулись в контейнер из нержавеющей стали, стоящей на подносе-каталке возле выбритой головы Тэда.
— Полагаю, теперь там все чисто, — наконец сказал Притчард. — Похоже, вся чужеродная ткань соединялась рудиментарным нервным узлом. Даже если там еще и есть другие кусочки, думаю, мы можем рассчитывать на то, что убили их.
— Но… Как это может быть, что парнишка все еще жив? Я хочу сказать, это ведь все — часть его самого, ведь правда? — спросил совершенно сбитый с толку Лоринг.
Притчард ткнул пальцем в поднос.
— Мы нашли глаз, — сказал он, — зубы и горсть ногтей в голове у парня, и вы считаете, что это его часть? А вы что, заметили у него нехватку ногтей? Хотите проверить?
— Но даже рак всего лишь часть собственного организма пациента…
— Это был не рак, — терпеливо стал объяснять ему Притчард, в то время как руки его продолжали свою работу. — Очень часто при родах мать дает жизнь лишь одному ребенку, однако нередко этот ребенок начинал свое существование как близнец. Таких случаев, дружище, примерно два из десяти. Что же происходит с другими зародышами? Сильнейший поглощает слабейшего.
— Поглощает? Вы хотите сказать, он съедает его? — спросил Лоринг, слегка позеленев. — Так мы, стало быть, ведем тут речь о… внутриутробном каннибализме?
— Можете называть это так, как вам больше нравится. Это случается довольно часто. Если когда-нибудь смастерят сонарный аппарат, о котором только болтают на всевозможных научных конференциях, мы сумеем выяснить, как часто. Но как бы часто или редко это ни случалось, то, что мы видели сегодня, происходит намного реже. Часть близнеца этого мальчика осталась непоглощенной и оказалась за его лобной долей. С тем же успехом она могла остаться в его кишках, в селезенке, в позвоночнике — словом, где угодно. Как правило, что-то подобное видят одни лишь патологоанатомы — это выясняется при аутопсии, и мне никогда не доводилось слышать, чтобы чужеродная ткань явилась причиной смерти.
— Так, а что же произошло здесь? — спросил доктор Альбертсон.
— Что-то пробудило к жизни этот кусок ткани, который год назад был, вероятно, микроскопических размеров. Часы роста поглощенного близнеца, которые должны были навсегда остановиться по крайней мере за месяц до того, как миссис Бюмонт родила, каким-то образом вновь пошли, и… И эта чертова штуковина начала расти. Таким образом, в том, что потом произошло, ничего удивительного нет: достаточно одного лишь внутримозгового давления, чтобы вызвать головные боли у ребенка и те судороги, из-за которых он оказался здесь.
— Понятно, — осторожно сказал Лоринг, — но почему это произошло?
Притчард покачал головой.
— Если лет через тридцать я все еще буду практиковать и заниматься чем-то более интересным, чем удары клюшкой для гольфа, вот тогда и попробуйте задать мне этот вопрос. Может, у меня и найдется ответ. Теперь же я знаю лишь одно: мне довелось обнаружить и удалить опухоль совершенно особого и редкого рода. Причем опухоль доброкачественную. И дабы избежать лишних сложностей, я полагаю, это все, что нужно знать его родителям. Отец мальчишки и из доброго самаритянина сделает Джека Потрошителя. Я не могу себе представить, как объяснить ему, что сделал аборт его одиннадцатилетнему сыну. Лес, давайте закрывать отверстие.
И уже в качестве послесловия он вежливо добавил, повернувшись к главной операционной сестре:
— Я хочу, чтобы эта глупенькая шлюшка, что выбежала отсюда, была уволена. Запишите там у себя.
— Да, доктор.
Тэд Бюмонт выписался из больницы через девять дней после операции. Почти шесть месяцев он испытывал изнурительную слабость во всей левой половине тела, а иногда, когда очень уставал, странные, не совсем беспорядочные вспышки света начинали мелькать у него перед глазами.
Мать купила ему в подарок к выздоровлению старую пишущую машинку «Ремингтон-32», и эти вспышки света чаще всего случались, когда он склонялся над ней перед сном, ища правильный способ выразить что-то или пытаясь определить, что должно случиться дальше в рассказе, который он писал. Со временем это тоже прошло.
То жуткое фантомное чириканье — звук от полчищ летящих воробьев — после операции вообще больше не возвращалось.
Он продолжал писать, набирая уверенность и шлифуя выявляющийся собственный стиль, и продал свой первый рассказ (журналу «Американский тинэйджер») через шесть лет после начала его настоящей жизни. Потом он уже никогда не оглядывался назад, в прошлое.
Насколько было известно и его родителям, и самому Тэду, небольшая доброкачественная опухоль была удалена из передней доли его мозга осенью того года, когда ему исполнилось одиннадцать. И когда он вспоминал об этом (а делал он это с годами все реже и реже), то думал лишь о том, как немыслимо ему повезло, что он остался жив.
Очень многим пациентам, перенесшим в те примитивные годы мозговые операции, выжить не удалось.
ЧАСТЬ 1 ДУРАКОВ УЧАТ
Своими длинными сильными пальцами Машина медленно и осторожно распрямил скрепку для бумаг.
— Держи ему голову, Джек, — сказал он человеку, стоящему за Хальстедом, — и, пожалуйста, держи крепче.
Хальстед понял, что собирается делать Машина, и когда Джек Рэнджли сжал ему голову огромными ладонями, стал дико кричать. Его вопли разнеслись по безлюдному складу, и громадное пустое пространство послужило естественным усилителем. Крики Хальстеда были похожи на упражнения оперного певца, разогревающегося перед вечерним выступлением.
— Я вернулся, — сказал Машина. Хальстед крепко зажмурил глаза, но это ничего ему не дало. Маленькое стальное жало легко прошло сквозь левое веко и со слабым хлопком проткнуло под ним глазное яблоко. Из-под века потекла клейкая, студенистая жидкость.
— Я вернулся с того света, а ты, кажется, совсем не рад меня видеть, неблагодарный ты сукин сын.
Джордж Старк «Скачка в Вавилон».I. Что люди скажут?
1
Двадцать третий, майский, выпуск журнала «Пипл» был вполне обычным. Обложка была украшена отдавшей концы знаменитостью этой недели — рок-звездой, который был арестован за хранение кокаина и прочих сопутствующих наркотиков и повесился в тюремной камере. На внутренней стороне шла обычная сборная солянка: девять нераскрытых убийств на сексуальной почве в восточной части Небраски; гуру — проповедник здоровой пищи, проколовшийся на детском порно; домашняя хозяйка из Мерилэнда, вырастившая плод, похожий на лик Иисуса Христа — разумеется, если смотреть на него, прищурив глаза и в темной комнате; веселая парализованная девчушка, тренирующаяся для участия в нью-йоркском велосипедном марафоне; развод в Голливуде; свадьба в нью-йоркском высшем свете; борец, оправившийся после сердечного приступа; комик, барахтающийся в водолазном костюме.
Была там также заметка об антрепренере из Юты, который занимался сбытом новейшей куклы под названием «Ваша мамаша!», похожей, судя по рекламе, на «всеми любимую (?) тещу». В нее был встроен динамик, который выдавал разговорные фразы вроде: «У меня в доме обед никогда не был остывшим, дорогая» или «Твой брат никогда не ведет себя так, словно от меня пахнет псиной, когда я приезжаю погостить к нему на пару недель». Но самый смак был в том, что вместо дерганья за веревочку на спине, чтобы заставить «Вашу мамашу» говорить, вы должны были пнуть поганую тварь как можно сильнее. «Ваша мамаша» обладает мягкими прокладками, гарантирована от повреждений, а также никоим образом не причинит вреда вашим стенам и мебели, — заявлял с гордостью ее изобретатель мистер Гаспар Уилмот (ранее обвиняемый, как сообщалось походя, в неуплате подоходного налога — обвинения сняты).
И на тридцать третьей странице этого замечательного и содержательного номера самого замечательного и содержательного американского журнала помещался раздел с типичным для «Пипла» подзаголовком: «Точно, остро, просто». Он назывался «БИО».
— «Пипл», — сказал Тэд Бюмонт своей жене Лиз, сидя с ней бок о бок за кухонным столом и читая статью по второму разу, — любит приступать сразу к делу. Если не желаешь «БИО», открой «Попавшие в беду» и читай о девчонках, которых разрезали на куски и засолили прямо в самом сердце Небраски.
— Это вовсе не смешно, когда начинаешь думать об этом всерьез, — сказала Лиз Бюмонт, но испортила впечатление от сказанного, прыснув в кулак.
— Не хи-хи, а действительно так, — сказал Тэд и снова стал просматривать статью, рассеянно потирая маленький белый шрам высоко на лбу.
Как и обычно, «БИО» был единственным разделом в журнале, где словам досталось больше места, чем фотографиям.
— Ты жалеешь, что сделал это? — спросила Лиз. Ухо у нее было навострено на близняшек, но пока они вели себя чудесно — спали мирно, как ягнята.
— Прежде всего, — сказал Тэд, — я этого не делал. Это сделали мы. Один за двоих, двое — за одного, ты что, забыла? — Он постучал пальцами по снимку, напечатанному на второй странице статьи, на котором жена протягивала ему вазочку с шоколадными пирожными, а он сидел за своей машинкой с заправленным в нее листом бумаги. Разобрать, что напечатано на листке, не удавалось, если там вообще что-нибудь было. Возможно, это и к лучшему, поскольку ничего, кроме абракадабры, там быть не могло. Писать — всегда было для него тяжелой работой, и уж никак не тем, чем он мог бы заниматься на людях… Особенно если кто-то из присутствующих оказался фотографом от журнала «Пипл». Джорджу это давалось гораздо легче, а вот Тэду Бюмонту — чертовски тяжело. Лиз и близко не подходила к нему, когда он пытался — и иногда довольно успешно — творить. Она не приносила ему даже телеграмм, а не то что шоколадных пирожных.
— Да, но…
— Во-вторых…
Он снова взглянул на снимок, где Лиз протягивала ему пирожные, а он, подняв голову, смотрел на нее. Они оба усмехались. На лицах людей, хотя и приятных, но все же в весьма аккуратных дозах, отмеряющих даже столь обычные и простые действия, как улыбки, эти усмешки выглядели довольно странно. Он вспомнил то время, когда работал проводником в Аппалачах — в Мэне, Нью-Гемпшире и Вермонте. В те мрачные дни у него завелся ручной енот по имени Джон Уэсли Хардинг. Не то чтобы он сам пытался приручить Джона — тот привязался к нему по собственному желанию. Тэд любил принять рюмку-другую в холодный вечер; старина Джон тоже всегда был не прочь, и когда енот получал больше, чем одну порцию из бутылки, на мордочке у него появлялась такая усмешка.
— Что во-вторых?
Во-вторых, довольно забавно, когда кандидат на премию «Нэйшнал бук» и его жена ухмыляются друг другу, как пара поддатых енотов, — подумал он и уже не сумел дальше сдерживать рвущийся наружу хохот.
— Тэд! Ты разбудишь близняшек!
Он попытался, правда не очень успешно, сдержать приступ смеха.
— Во-вторых, мы выглядим, как пара идиотов, но мне на это наплевать, — сказал он, крепко сжал ее в-объятиях и поцеловал в шею возле ключицы.
В комнате рядом расплакался сначала Уильям, а потом и Уэнди.
Лиз постаралась взглянуть на него с укоризной, но у нее не вышло.
Уж очень здорово было слышать, как он смеется. Может, потому здорово, что он делал это нечасто. Его смех таил в себе для нее какое-то чужое, экзотическое очарование. Тэд Бюмонт никогда не был весельчаком.
— Моя вина, — сказал он, — пойду принесу их.
Он начал вставать, стукнулся о стол и едва не перевернул его. Он был мягок в обращении, но неуклюж до странности: какая-то часть того, прежнего мальчишки, все еще жила в нем.
Лиз подхватила кувшин с цветами, стоявший посреди стола, за долю секунды до того, как он очутился на полу.
— Ну что же ты, Тэд! — воскликнула она, но тут же сама расхохоталась.
Он на секунду опять присел и не просто взял ладонями руку жены, а стал нежно поглаживать ее.
— Послушай, крошка, а разве тебя это задевает?
— Нет, — сказала Лиз. Она хотела еще добавить: «Но все же мне от этого как-то не по себе. Не потому, что мы ужасно глупо выглядим, а потому что… Ну, я не знаю, почему. Просто мне немного не по себе, вот и все».
Она подумала это, но промолчала. Слишком уж здорово было слышать его смех. Она поймала одну из его ладоней и легонько пожала ее.
— Нет, — повторила она, — ничуть не задевает. Я думаю, это забавно. И если сей опус поможет «Золотой собаке», когда ты наконец раскачаешься, возьмешься за нее всерьез и закончишь эту чертову вещь — тем лучше.
Она встала и, когда он сделал попытку тоже подняться, положила руки ему на плечи и усадила на место.
— Ты пойдешь к ним в следующий раз, — сказала она, — а сейчас я хочу, чтобы ты посидел здесь, пока твое подсознательное желание уничтожить мой кувшин не пройдет окончательно.
— Ладно, — сказал он и улыбнулся. — Я люблю тебя, Лиз.
— И я тебя люблю, — с этими словами она пошла за близнецами, а Тэд Бюмонт вновь принялся просматривать свою «БИО».
В отличие от большинства статей в «Пипле», «БИО» Таддеуса Бюмонта предваряла фотография. Она была не на всю страницу, а меньше, чем на четверть и все же цепляла взгляд, ибо некий верстальщик со страстью к необычному первым поместил снимок, где Тэд и Лиз, одетые в черное, стояли на кладбище. Несоответствие того, что было изображено на снимке, и надписи на нем казалось кощунственным.
На фотографии Тэд держал в руках лопату, а Лиз — ломик. Рядом стояла тачка с прочим кладбищенским инвентарем. На самой могиле были разложены букеты цветов, а на могильном камне без труда читалась надпись:
ДЖОРДЖ СТАРК
1975–1988
Не очень славный малый
В вопиющем противоречии с самим местом и действием (недавним погребением того, кто, судя по датам на камне, был мальчишкой-подростком) двое псевдопономарей пожимали друг другу руки, протянув их прямо через свеженабросанную землю и… весело смеялись.
Все это, конечно, было придумано. Для всех снимков, украшавших статью, — похороны, шоколадные пирожные, одинокая прогулка Тэда по лесу в Ладлоу, долженствующая изображать «творческий поиск», — они специально позировали. Это было забавно. Лиз покупала «Пипл» в супермаркете уже лет пять, и они оба издевались над ним, но оба по очереди листали его за ужином, а то и в спальне, если под рукой не было хорошей книжки. Время от времени Тэд просто поражался успеху журнала, гадая, в чем тут причина: то ли его делает таким интересным приверженность к закулисной жизни знаменитостей или просто привлекает макет — большие черно-белые фотографии и жирно набранный текст, состоящий в основном из простых декларативных фраз. Но никогда ему не приходило в голову задуматься над тем, специально ли позируют для фотографий.
Фотографом оказалась женщина по имени Филлис Майерс. Она сообщила Тэду и Лиз, что сделала серию снимков игрушечных плюшевых медвежат, одетых в детские платьица, в детских гробиках и надеется продать их как целую отдельную книжку крупному нью-йоркскому издательству. Лишь на второй день возни со снимками и интервью до Тэда дошло, что эта женщина пытается уговорить его написать текст для своей книжки.
— Вам не кажется, Тэд, что «Смерть и плюшевые мишки», — заявила она, — стала бы последним и окончательным толкованием американского отношения к смерти?
И, на его взгляд, при столь мрачных наклонностях не было ничего удивительного в том, что мадам Майерс обзавелась надгробным камнем Джорджу Старку и привезла его с собой из Нью-Йорка. Сделан он был из папье-маше.
— Вам ведь не трудно будет пожать перед ним друг другу руки, правда? — спросила она с льстивой и в то же время самодовольной улыбкой. — Кадр выйдет изумительный.
Лиз посмотрела на Тэда с легким ужасом. Потом они оба перевели взгляд на поддельный надгробный камень, прибывший из Нью-Йорка (круглогодичной резиденции журнала «Пипл») в Кастл-Рок, штат Мэн (летняя «резиденция» Тэда и Лиз Бюмонт), испытывая смешанное чувство изумления и смущенного любопытства. Тэд долго не мог оторвать взгляд от строчки:
Не очень славный малый
Если говорить по сути, история, которую «Пипл» вознамерился поведать затаившим дыхание поклонникам знаменитостей, была достаточно заурядной. Тэд Бюмонт был довольно известным писателем, и его первый роман «Резкие танцоры» выдвигался на премию «Нейшнал бук» в 1972-м. Может, это кое-что и значило в среде литературных критиков, но затаившие дыхание поклонники знаменитостей не дали бы и ломаного гроша за Тэда Бюмонта, опубликовавшего с тех пор под собственным именем лишь еще один роман. Тот, за кого они бы много дали, вообще не был реальным человеком. Тэд написал один по-настоящему крутой бестселлер и еще три последовавших за ним романа, имевших очень большой успех, под псевдонимом. Псевдоним, разумеется, был Джордж Старк.
Джерри Харвей, которым исчерпывался весь штат «Ассошиэйтед пресс» в Уотервилле, был первым, кто широко распространил историю Джорджа Старка, после того как агент Тэда, Рик Коули, с разрешения Тэда отдал ее Луизе Букер из «Паблишерз уик». Ни Харвей, ни Букер не получили всей истории целиком — Тэд и слышать не хотел о том, чтобы хоть вскользь упомянуть этого ничтожного вонючку Фредерика Клаусона, — но все равно не мешало придать ей более широкую огласку, чем могла обеспечить сеть «Ассошиэйтед пресс» и журнал по книгоиздательству и книжной торговле. «Клаусон же, — объяснил Тэд Рику и Луизе, — никоим образом в истории не участвовал. Он просто оказался той задницей, которая вынудила их предать эту историю гласности».
Беря у него первое, интервью, Джерри спросил: «А что за парень был этот Джордж Старк?» «Джордж, — ответил Тэд, — был не очень славный малый». С этой фразы Джерри и начал свой материал, и эта фраза подвигла мадам Майерс на заказ фальшивого надгробного камня с такой вот строчкой. Странный мир. Странный и загадочный.
Совершенно неожиданно Тэд снова расхохотался.
2
Под фотографией Тэда и Лиз на одном из ухоженных кладбищ Кастл-Рока красовались две строчки белым шрифтом по черному полю:
«ДОРОГОЙ УСОПШИЙ БЫЛ ОЧЕНЬ БЛИЗОК ЭТИМ ДВУМ ЛЮДЯМ», — гласила первая строка.
«ТАК ПОЧЕМУ ЖЕ ОНИ СМЕЮТСЯ?» — вопрошала вторая.
— Потому что мир — странное местечко, мать его… — сказал Тэд Бюмонт и чихнул в кулак.
Не только Лиз Бюмонт испытывала смутное беспокойство из-за этого маленького забавного трюка в статье. Ему самому тоже было не по себе. И все равно он никак не мог удержать приступы смеха. Несколько секунд он сдерживался, но как только взгляд его падал на строчку «Не очень славный малый», его вновь обуревал новый приступ веселья. Сдерживать его было все равно, что латать дыры в плохо сделанной земляной плотине — стоит заткнуть одну, как смотришь, а вода хлещет из следующей.
Тэд подозревал, что в таком безудержном смехе было что-то не совсем нормальное и естественное — своего рода истерия. Он знал, что такие приступы не очень смахивают на веселье. Их побудительная причина на самом деле не смешна, а заключается в чем-то очень далеком от смеха. Быть может, в чем-то, чего следует бояться.
Ты что, испугался этой дурацкой статьи в «Пипл»? — спросил себя Тэд. И сейчас думаешь об этом? Чушь. Боишься насмешек, боишься, что твои коллеги по английскому отделу посмотрят на эти картинки и решат, что ты растерял последнюю толику извилин, которую имел?
Нет, ему нечего было бояться своих коллег, в том числе и тех, кто сидел на своих местах со времен динозавров. Он уже имел необходимый стаж, а также достаточно денег, чтобы жить, если ему вздумается — взрыв рукоплесканий, будьте любезны, — как свободный художник (правда, он не был уверен, что ему так вздумается; бюрократические и административные аспекты университетской жизни его мало прельщали, но вот преподавательская работа была по душе). Нет, еще и потому, что он миновал несколько лет назад ту стадию, на которой его очень заботило, что подумают о нем сослуживцы. Он заботился о том, что думают о нем его друзья, — это да, а в ряде случаев его друзья, друзья Лиз, а также их общие друзья оказывались одновременно и коллегами, но он полагал, что этим людям будет точно также наплевать на это, как и ему самому.
Если и стоило чего-то бояться, так это…
Прекрати, приказал его мозг сухим, жестким тоном, заставлявшим побледнеть и замолкнуть самых шумных и беспокойных из его студентов. Немедленно прекрати эту чушь.
Не сработало. Как бы ни был эффектен этот тон со студентами, на самого Тэда его властный эффект не распространялся.
Он опять взглянул на фотографию, но на этот раз не обращая внимания на лица, свое и жены, нахально ухмыляющиеся друг другу, словно подростки, затевающие веселый розыгрыш.
ДЖОРДЖ СТАРК
1975–1988
Не очень славный малый
Вот от чего ему было не по себе.
От этого надгробного камня. От этого имени. От этих дат. И больше всего от этой кислой эпитафии, которая вызывала у него там, внизу на снимке, смех, но по какой-то причине была ничуть не смешна в своей основе.
Это имя.
Эта эпитафия.
— Не имеет значения, — пробормотал Тэд, — Выродок уже сдох.
Но какое-то гнетущее чувство не проходило.
Когда вернулась Лиз, держа в каждой руке по переодетому в свежее близнецу, Тэд снова был погружен в статью.
— Убил ли я его?
Тэд Бюмонт, выдвигавшийся однажды как самый многообещающий американский новеллист на премию «Нейшнал бук» за роман «Резкие танцоры» в 1972-м, задумчиво повторил вопрос.
— Убил, — вновь произнес он это слово так осторожно, словно раньше оно никогда не приходило ему в голову, хотя… Убийство — это почти все, о чем его «темная половина» — как Бюмонт называл Джорджа Старка — когда-либо действительно думала.
Из керамической вазы с широким горлом, стоящей рядом с его старомодной пишущей машинкой «Ремингтон-32», он достает карандаш «Черная Красотка — Берол» (единственный инструмент, которым, если верить Бюмонту, стал бы писать Старк) и начинает легонько покусывать его. Судя по тому, как выглядит с дюжина других карандашей в керамической вазе, грызть их — его привычка.
— Нет, — произносит он наконец, кидая карандаш обратно в вазу, — я не убивал его, — он поднимает голову и улыбается. Бюмонту тридцать девять, но когда он так открыто улыбается, то вполне может сойти за одного из своих собственных студентов. — Джордж умер естественной смертью.
Бюмонт утверждает, что Джорджа Старка придумала его жена. Элизабет Стефенс Бюмонт, спокойная и миловидная блондинка, отказывается выступать в роли единственного ответчика.
Все, что я сделала, — говорит она, — это предложила ему написать роман под другим именем и посмотреть, что из этого выйдет. Тэд переживал серьезный творческий кризис, и ему был необходим какой-то толчок. А Джордж Старк, — она смеется, — на самом деле присутствовал всегда. Я видела его следы в некоторых незаконченных вещах, которые Тэд время от времени начинал и бросал. Все дело было только в том, чтобы заставить его вылезть из кладовки.
Судя по словам многих его сверстников, проблемы Бюмонта выходили за рамки творческого кризиса. Как минимум, двое хорошо известных писателей (не разрешившие называть их имена) говорят, что всерьез беспокоились о здравости рассудка Бюмонта в этот критический период от его первой книги до второй. Один из них полагает, что Бюмонт, возможно, пытался покончить с собой после выхода «Резких танцоров», которые принесли больше хвалебных отзывов от критиков, чем гонораров.
На вопрос, подумывал ли он когда-нибудь о самоубийстве, Бюмонт лишь качает головой и говорит:
— Это идиотская мысль. Проблема заключалась не в успехе у читателей; это был творческий кризис. А у мертвого писателя нет шансов выйти из него.
Тем временем Лиз Бюмонт продолжала «обрабатывать» — словечко Бюмонта, — идею псевдонима.
— Она говорила, что я мог бы хоть раз плюнуть на все и расслабиться, если б захотел. Писать все, что взбредет мне в голову, не боясь, что «Нью-Йорк таймс бук ревью» каждую секунду заглядывает мне через плечо. По ее словам, я мог написать вестерн, детектив, научно-фантастический рассказ. А мог и криминальный роман.
Тэд Бюмонт усмехается.
— Думаю, последнее она упомянула нарочно. Она знала, что я давно носился с мыслью о криминальном романе, хотя так ни разу и не смог взяться за него. Идея псевдонима послужила для меня своеобразной приманкой. От нее повеяло свободой… Как от потайной дверцы, за которой можно укрыться, убежать… Если вы понимаете, о чем я. Но было тут и еще кое-что. Нечто такое, что очень трудно объяснить.
Бюмонт тянется к вазе с остро заточенными беролами, потом отдергивает руку. Он переводит взгляд на застекленную заднюю стену своего кабинета, за которой открывается весенний пейзаж с зеленеющими деревьями.
— Думать о работе под псевдонимом было все равно, что думать, как я стану невидимкой, — произносит он наконец, как будто колеблясь. — Чем больше я играл с этой мыслью, тем больше чувствовал, что это было бы, как… ну… заново себя придумать.
Его рука тянется к вазе и на этот раз ей удается, пока его мысли заняты чем-то другим, выташить один из торчащих карандашей.
Тэд перевернул страницу, поднял голову и посмотрел на близнецов, сидящих в своем высоком двойном стуле. «Близнецы» — всегда мужского рода, даже если речь идет о мальчике и девочке… Ну, в крайнем случае — близняшки, если уж не хочешь прослыть приверженцем половой дискриминации, свиньей мужского пола. Впрочем, Уэнди и Уильям были настолько идентичны, насколько это возможно, не будучи одним и тем же созданием.
Уильям улыбнулся Тэду из-за своей бутылочки.
Уэнди тоже улыбнулась Тэду из-за своей, продемонстрировав, правда, некоторую принадлежность, которой ее брат еще не обладал — один-единственный передний зубик, прорезавшийся совершенно без боли, просто прошедший поверхность десны так же бесшумно, как перископ подводной лодки протыкает поверхность океана.
Уэнди оторвала пухлую ручонку от своей пластиковой бутылочки. Раскрыла ее, показав чистенькую розовую ладошку. Закрыла. Открыла. Знак Уэнди.
Не глядя на нее, Уильям оторвал свою ручку от своей бутылочки. Раскрыл ее, показывая чистую розовую ладошку. Закрыл. Знак Уильяма.
Тэд торжественно оторвал одну из своих рук от стола, раскрыл ладонь, закрыл, снова раскрыл.
Близнецы улыбнулись за своими бутылочками.
Он опять взглянул на журнал. Эх, «Пипл», подумал он, где бы мы были, что бы делали без тебя. Это звездный час Америки, ребята.
Писатель припомнил и вытащил наружу все грязное белье, которое только можно было вытащить — конечно, главным образом, поганый четырехлетний кусок после того, как «Резкие танцоры» так и не получили «Нэйшнал бук», но… этого следовало ожидать, и сейчас он поймал себя на том, что не очень раздосадован представшей перед мысленным взором картиной. Во-первых, белье было не такое уж грязное, а во-вторых, он всегда чувствовал, что с правдой жить легче, чем с ложью. Уж во всяком случае в забеге на длинную дистанцию.
Что, конечно, влекло за собой вопрос: а имеют ли что-нибудь общее журнал «Пипл» и «длинная дистанция»?
Ну, ладно. Все равно теперь уже поздно.
Парня, который написал статью, звали Майк, — это он помнил, но вот фамилия? Если только ты не граф, сплетничающий о королевском семействе, или не кинозвезда, судачащая о другой кинозвезде, твоя подпись, когда ты пишешь для «Пипл» всегда стоит в самом конце публикации. Тэду пришлось перелистать четыре страницы (из них две полностью отданные рекламе), чтобы дойти до автора. Майк Доналдсон. Они с Майком засиживались допоздна, просто болтая, и когда Тэд спросил парня, неужто и вправду для кого-то будет иметь значение, что он написал пару книг под другим именем, Доналдсон ответил так, что Тэд долго смеялся.
— Опыт показывает, — сказал он, — что у большинства читателей «Пипла» чрезвычайно узкие носы. Из-за этого им нелегко клевать, и потому они рады клевать любого, до кого только могут дотянуться. Они захотят узнать все о твоем дружке Джордже.
— Он мне не дружок, — возразил Тэд, все еще смеясь.
Лиз стояла у плиты, и он спросил:
— Ты все еще возишься, крошка? Тебе помочь?
— Все нормально, — сказала она. — Просто варю немножко похлебки для малышек. Ты все еще не можешь оторваться от себя?
— Пока нет, — без малейшего смущения ответил Тэд и вновь углубился в статью.
— Самое трудное здесь было имя, — продолжает Бюмонт, легонько покусывая карандаш. — Но это было важно. Я знал, что это могло сработать. Я знал, что это может вытащить меня из творческого кризиса, с которым я боролся, если… если только у меня будет индивидуальность. Настоящая индивидуальность, которая будет существовать отдельно от меня.
Как же он выбрал Джорджа Старка?
— Есть такой писатель, автор криминальных романов по имени Доналд Е. Уэстлейк, — объясняет Бюмонт. — И под своим настоящим именем, которым он подписывает свои криминальные романы, Уэстлейк пишет еще очень забавные бытовые комедии из американской жизни и о разных ее смешных неурядицах. Но начиная с ранних шестидесятых и примерно до середины семидесятых он написал целую серию романов под именем Ричарда Старка, и эти книги — совершенно иные. Они написаны о человеке по имени Паркер, по профессии он вор. У него нет прошлого, нет будущего и нет — в лучших романах — никаких интересов, кроме как грабить и воровать. В конце концов, по причинам, о которых вам лучше спросить самого Уэстлейка, он перестал писать книги о Паркере, но я никогда не забуду, что он сказал после того, как псевдоним был уничтожен. Он сказал, что сам писал книги в ясные, солнечные дни, а Старк забирал себе дождливые. Мне понравилось это, потому что дни между 1973-м и началом 1975-го для меня были дождливыми.
В самых удачных книгах Паркер — скорее робот-убийца, нежели живой человек. Довольно постоянная тема этих книг — ограбленные грабители. И Паркер разбирается с плохими парнями — я имею в виду, другими плохими парнями, — в точности как робот, запрограммированный на одну-единственную цель. «Мне нужны мои деньги, — говорит он, и это все, что от него можно услышать, — мне нужны мои деньги, мне нужны мои деньги». Это никого вам не напоминает?
Корреспондент кивает. Бюмонт описывает Алексиса Машину — главного героя первого и последнего романов Джорджа Старка.
— Если бы «Способ Машины» заканчивался так же, как он начинался, я бы навсегда зашвырнул его в мусорный ящик, — говорит Бюмонт. — Публикация его была бы чистым плагиатом. Но в процессе работы, где-то после первой четверти, роман обрел свой собственный ритм, и все встало на свои места.
Корреспондент спрашивает, хочет ли Бюмонт тем самым сказать, что после того, как он некоторое время поработал над книгой, проснулся и заговорил Джордж Старк.
— Да, — отвечает Бюмонт. — Приблизительно так.
Тэд поднял голову, вновь почти вслух смеясь над собой. Близнецы, увидав, что он улыбается, заулыбались в ответ из-за грушевого пюре, которым их кормила Лиз. Насколько он помнил, в действительности он сказал: «Господи, как же это отдает мелодрамой! У вас это звучит, как в той части „Франкенштейна“, где молния в конце концов ударяет в шпиль самой высокой башни замка и начиняет энергией монстра!»
— Если ты не перестанешь, я не сумею их накормить, — заметила Лиз. Крошечная точка из грушевого пюре была на кончике ее носа, и Тэд ощутил нелепое желание слизнуть ее поцелуем.
— Ты улыбаешься — они улыбаются. Тэд, невозможно же кормить улыбающегося младенца.
— Прости, — смиренно произнес он и подмигнул близнецам. Их одинаковые зеленогубые от пюре улыбки на мгновение расширились.
Он опустил глаза и снова стал читать.
— Я начал писать «Способ Машины» той ночью в 1975-м, когда придумал псевдоним, но было и еще кое-что. Приготовившись писать, я заправил лист бумаги в свою пишущую машинку и… вытащил его. Я печатал на машинке все свои книги, но Джордж Старк пишущих машинок явно не одобрял, — на губах его промелькнула усмешка. — Может, потому, что ни в одной из тех дешевых гостиниц, где он проводил время, не было курсов машинописи.
Дальше Бюмонт переходил к «биографической справке» Джорджа Старка, где говорится, что автору тридцать девять, что он отбывал заключение в трех разных тюрьмах по обвинению в поджоге, вооруженном нападении и нападении с целью убийства. Однако биографическая справка — лишь часть истории; Бюмонт достает авторскую карточку из «Дарвин пресс», где расписана жизнь его alter ego[91] с такими подробностями и так кропотливо, как это мог сделать буквально из ничего лишь настоящий писатель. От самого рождения в Манчестере, Нью-Гемпшир, до последнего местопребывания в Оксфорде, Миссисипи, там есть все о Джордже Старке, за исключением его шестинедельной давности погребения на местном кладбище в Кастл-Роке, штат Мэн.
— В одном из ящиков моего стола я нашел старый блокнот и вот это, — он указывает на керамическую вазу с карандашами и с удивлением обнаруживает, что указывает на нее зажатым в руке карандашом из этой самой вазы. — Помню, я начал писать, а следующее, что я помню, это Лиз, которая пришла сказать мне, что уже полночь и спросила, собираюсь ли я когда-нибудь ложиться спать.
У Лиз Бюмонт есть свои собственные воспоминания об этом вечере.
— Я проснулась без четверти двенадцать, — говорит она, — увидела, что его нет в постели и подумала: ну что ж, значит, работает. Но, прислушавшись, я не услышала стука пишущей машинки, и мне стало немножко страшно. — По ее лицу можно предположить, что было страшно чуть больше, чем «немножко». — Когда я спустилась вниз и увидела, как он царапает в этом блокноте, меня можно было сбить с ног перышком, — она смеется. — Он едва не водил по бумаге носом.
Корреспондент спрашивает, испытала ли она облегчение. Мягким, рассудительным тоном Лиз Бюмонт отвечает:
— Жуткое облегчение.
— Я перелистал блокнот и увидел, что написал шестнадцать страниц без единой помарки, — говорит Бюмонт, — и я извел три четверти новехонького карандаша на стружку в точилке. — Он смотрит на вазу с таким выражением, которое можно принять то ли за меланхолию, то ли за скрытый юмор. — Наверно, мне надо выкинуть эти карандаши теперь, когда Джордж мертв. Сам я ими не пользуюсь. Что касается меня, то я не могу работать без машинки. Руки устают и не слушаются.
— У Джорджа никогда не уставали, — подает реплику Лиз Бюмонт.
Он поднимает голову и загадочно подмигивает.
— Детка? — он взглянул на свою жену, сосредоточенно засовывающую остатки грушевого пюре в Уильяма. Немалая часть порции малыша оставалась на его слюнявчике.
— Что?
— На секундочку посмотри сюда.
Она посмотрела. Тэд подмигнул.
— Это было загадочно?
— Нет, дорогой.
— Так я и думал.
Все остальное — уже следующая глава в длинной истории о том, что, по выражению Тэда Бюмонта, «уроды называют романом».
«Способ Машины» был опубликован в июне 1976-го в маленьком издательстве «Дарвин пресс» (вещи «настоящего» Бюмонта печатались в «Даттоне») и стал сюрпризом года, заняв первое место в списке бестселлеров от одного побережья до другого. Снятый по нему фильм стал убойным хитом.
— Долго я ждал, когда кто-нибудь разнюхает, что я — это Джордж, а Джордж — это я, — рассказывает Бюмонт. — Авторское право было зарегистрировано на имя Джорджа Старка, но мой агент был в курсе, а также его жена — сейчас она его бывшая жена, но по-прежнему полноправный деловой партнер, — и, конечно же, служащие высокого ранга в «Дарвине» тоже знали. И главный бухгалтер — он-то не мог не знать, потому что Джордж хоть и умел писать от руки романы, но у него были некоторые проблемы с росписью на обратной стороне чеков. Знали, разумеется и в Налоговом управлении. Потому мы с Лиз и ждали около полутора лет, когда же кто-нибудь накроет наш балаган. Этого не случилось. Думаю, это просто слепое везение, и единственное доказательство тому — когда вы не сомневаетесь, что кто-то непременно должен болтнуть, все держат язык за зубами.
И все держали язык за зубами последующие десять лет, за которые неуловимый мистер Старк, гораздо более плодовитый писатель, чем другая его половина, опубликовал еще три романа. Ни один из них не имел того феерического успеха, что был у «Способа Машины», но все они уверенно протоптали дорожку к верхушке списка бестселлеров.
После долгой, задумчивой паузы Бюмонт начинает рассказывать, почему он все-таки решил в конце концов раскрыть столь выгодный секрет.
— Не нужно забывать, что Джордж Старк был человеком всего лишь на бумаге. Долгое время он доставлял мне удовольствие, и… черт возьми, парень делал деньги. Я называл его своим печатным станком. Одно сознание того, что я могу бросить преподавание, если захочу, и жить припеваючи, давало мне потрясающее ощущение свободы. Но я хотел снова писать свои собственные книги, а там Старку сказать было нечего — вот и все. И все это очень просто. Я сам знал это, знала Лиз, знал мой агент и, думаю… даже издатель Джорджа в «Дарвин пресс» это знал. Но если бы я продолжал держать все в секрете, желание написать еще один роман Джорджа Старка в конце концов одолело бы меня. Я точно так же подвластен сладкому зову сирен, поющих о звонкой монете, как и любой другой человек. Единственный выход был — забить ему кол в сердце раз и навсегда. Другими словами, вынести все на публику. Что я-и сделал. Что я, между прочим, делаю и сейчас.
Едва заметно улыбнувшись, Тэд оторвался от статьи. Вдруг все его изумление от ненатуральности, надуманности фотографий в «Пипле» показалось ему наигранным и даже ханжеским. Ведь не только фотокорреспонденты порой устраивали все именно так, как того ждал и хотел увидеть читатель. В той или иной степени это, по-видимому, делают и все те, у кого берут интервью. И возможно, у него-то это получается лучше, чем у некоторых — ведь он как-никак романист, а… а романист — это малый, которому платят за то, что он рассказывает байки. И чем больше он врет, тем лучше ему платят.
Там Старку сказать было нечего. И все это очень просто.
Как точно.
Как победно звучит.
Какое дерьмо!
— Детка?
— Мм-м? — она как раз пыталась вытереть мордашку Уэнди.
Уэнди эта процедура не нравилась, она упорно отворачивала свое маленькое личико, что-то недовольно бормоча, а Лиз продолжала терпеливо ловить его салфеткой. Тэд подумал, что рано или поздно его жена добьется своего, хотя и не исключено, что устанет первая. Похоже, Уэнди тоже не исключала такую возможность.
— Может, мы зря наврали о роли Клаусона во всем этом?
— Мы не врали, Тэд. Мы просто не упоминали его имени.
— Он просто букашка, верно?
— Нет, дорогой.
— Не букашка?
— Нет, — безмятежно сказала Лиз. Она начала вытирать мордашку Уильяму. — Он маленький, грязный Ползоид.
Тэд чихнул.
— Ползоид?
— Точно. Ползоид.
— По-моему, я впервые слышу такое название.
— Я видела его в видеотеке на прошлой неделе, когда зашла в магазинчик на углу — искала, чтобы взять напрокат посмотреть. Там был фильм-ужастик, он так и назывался «Ползоиды». И я сразу подумала: как здорово, кто-то снял фильм про Фредерика Клаусона и его семейство. Надо рассказать Тэду. Но потом я забыла и только сейчас вспомнила.
— Значит, ты спокойна на этот счет?
— Более чем, — сказала она и ткнула рукой с салфеткой сначала в сторону Тэда, а потом на раскрытый журнал на столе. — Тэд, ты получаешь с этого свой кусок хлеба с маслом. «Пипл» получает свой. А Фредерик Клаусон получает шиш с маслом… Что он и заслужил.
— Благодарю, — сказал он.
— Не стоит. — Она пожала плечами. — Тэд, ты порой бываешь таким чувствительным.
— И в этом моя беда?
— Да. В этом — вся беда… Уильям! Ну, что ты, в самом деле! Тэд, если бы ты мне хоть чуть-чуть помог…
Тэд закрыл журнал, взял Уилла и понес его в детскую спальню следом за Лиз, несущей Уэнди. Пухлый малыш был теплым и приятно тяжелым; небрежно обвив ручонками шею Тэда, он таращился на все вокруг по своему обыкновению с огромным интересом. Лиз положила Уэнди на ее столик для переодевания; Тэд положил Уилла на другой. Они заменили промокшие пеленки на сухие — у Лиз это получилось немного быстрее, чем у Тэда.
— Ладно, — сказал Тэд. — Мы побывали на страницах «Пипла» и хватит об этом. Верно?
— Да, — сказала она и улыбнулась. Что-то в этой улыбке показалось Тэду не совсем искренним, но он вспомнил собственный приступ довольно фальшивого смеха и решил оставить все, как есть. На него иногда накатывала странноватая неуверенность в довольно ясных и простых вещах — своего рода душевный аналог его физической неуклюжести, — и тогда он принимался пытать Лиз. Она редко ворчала на него из-за этого, но порой, когда это затягивалось, он замечал, как в ее глаза закрадывается усталость. Как она сказала? Тэд, ты порой бываешь таким чувствительным.
Он плотно заворачивал Уилла в пеленки, рукой придерживая малыша за радостно извивающийся животик, чтобы Уилл не скатился со стола и не разбился насмерть, чего он, кажется, изо всех сил добивался.
— Пиииррассфф! — крикнул Уилл.
— Ага, — согласился Тэд.
— Диидивооон! — прокричала Уэнди.
— И в этом есть резон, — кивнул Тэд.
— Хорошо, что он мертв, — вдруг вырвалось у Лиз.
Тэд поднял голову, на мгновение задумался, а потом кивнул. Оговаривать, кто именно этот «он», было не нужно, они оба знали.
— Да.
— Он мне не очень нравился.
Ничего себе — так высказаться о собственном муже, едва не отреагировал он, но промолчал. Ничего в этом не было странного — ведь она говорила не о нем. А метод письма Джорджа Старка не был единственным весомым различием между ними двумя.
— Мне тоже, — сказал сн. — Что у нас на ужин?
II. Развал домашнего очага
1
Этой ночью Тэду приснился кошмар. Он проснулся едва ли не в слезах, дрожа, как застигнутый грозой щенок. Во сне с ним был Джордж Старк, только Джордж был не писателем, а живым агентом по продаже недвижимости, и он все время стоял за спиной у Тэда так, что был лишь голосом и тенью.
В авторской карточке «Дарвин пресс» — Тэд заполнил ее перед тем, как начал писать «Голубые Оксфорда», второй опус Джорджа Старка, — значилось, что Джордж ездил на «GMC-фургоне», не разваливающемся лишь благодаря молитвам и грунтовке. Однако во сне они ехали на черном, как ночь, «торнадо», и Тэду стало ясно, что с фургоном он промахнулся. Он был машиной Старка, этот реактивный катафалк.
Зад у «торнадо» был приподнят, и выглядел он отнюдь не как машина человека, занимающегося недвижимостью. На что он был похож, так это на развалюху, на которой мог разъезжать третьеразрядный воришка. Тэд оглянулся на нее через плечо, когда они шли к дому, который Старк по каким-то причинам демонстрировал ему. Он еще подумал, что сейчас увидит Старка, и холодная острая сосулька страха кольнула его сердце. Но Старк в этот момент встал как раз за другим его плечом (хотя Тэд не мог себе представить, как он сумел оказаться там так быстро и беззвучно), и все, что он смог увидеть, это машину — сверкающего на солнце стального паука с наклейкой на вздернутом заднем бампере. «КЛАССНЫЙ СУКИН СЫН» было написано на наклейке; буквы располагались по правую и левую стороны от черепа со скрещенными костями.
Дом, к которому привез его Старк, был его домом — нет, не зимним в Ладлоу, неподалеку от университета, а летним в Кастл-Роке. За домом открывался северный пляж озера Кастл-Лейк, и до Тэда доносились слабые всплески волн, бьющихся о берег. Сразу за въездом, на маленькой лужайке, торчала дощечка на шесте: «ПРОДАЕТСЯ».
— Симпатичный домик, верно? — почти шепнул Старк из-за его плеча. Голос у него был грубый и вместе с тем ласковый, как прикосновение кошачьего языка.
— Это мой дом, — ответил Тэд.
— Ты здорово ошибся. Хозяин этого дома мертв. Он прикончил жену и детей, а потом и себя самого. Он нажал на спуск. Просто сунул, дернул и — ку-ку. Была в нем такая жилка. Тебе и напрягаться не стоило, чтобы это увидеть. Это было, можно сказать, и ежу понятно.
Это что, звучит так забавно? — хотел спросить он; ему казалось очень важным показать Старку, что он его не испугался. Это было важно, потому что он был смертельно напуган. Но прежде чем ему удалось подобрать слова, здоровенная рука без единой линии на ладони (хотя трудно было сказать наверняка, ибо пальцы были сжаты таким образом, что на всю ладонь легла тень) вытянулась через плечо и звякнула свисающей из нее связкой ключей прямо перед его физиономией.
Нет — не перед. Если бы это было так, он уж как-нибудь сумел бы заговорить, смог бы даже отшвырнуть ключи прочь, чтобы показать, как мало он напуган этим страшным человеком, упорно стоящим за его спиной. Но рука ткнула ключи прямо в лицо, и Тэду пришлось схватить их, чтобы они не расшибли ему нос.
Он вставил один из ключей в замок на входной двери — гладкой дубовой доске с дверной ручкой и бронзовым молоточком над ней, похожим на маленькую птичку. Ключ легко повернулся, и это было странно — ведь ключ был не от дверного замка, а от пишущей машинки. Он болтался на конце длинного стального стержня. Остальные ключи в связке оказались отмычками, вроде тех, которыми пользуются воры и грабители.
Он ухватился за ручку и повернул ее. Как только он это сделал, окантованная железом деревянная панель двери сжалась и потрескалась, издав при этом хруст, громкий, как у хлопушки. В образовавшихся трещинах забрезжил свет, и оттуда поднялись облачка пыли. Раздался негромкий треск, и кусок декоративной скобы отвалился от двери и упал на порог к ногам Тэда.
Он шагнул внутрь.
Он этого не хотел; он хотел постоять на крыльце и поспорить со Старком. Даже больше! Протестовать, спросить его, зачем он, черт возьми, это делает, ибо заходить в дом было еще страшнее, чем чувствовать за плечом Старка. Но то был сон, плохой сон, и ему казалось, что сама сущность плохого сна заключена в потере контроля. Это было, все равно что стоять на бешено мчащейся роликовой доске, которая в любой момент может взлететь на верхушку наклонного спуска, а оттуда швырнуть тебя прямо на кирпичную стену, где ты подохнешь мгновенно и грязно, как клоп под ударом мухобойки.
Знакомая прихожая выглядела незнакомо, почти враждебно, и всего-то от отсутствия вытертой ковровой дорожки турецкой расцветки, которую Лиз давно грозилась заменить… И хотя во сне это казалось мелочью, он не раз возвращался к ней позже, потому что это было действительно страшно — страшно за пределами сна. Как может жизнь, любая жизнь быть надежной и безопасной, если исчезновение такой малости, как ковровая дорожка в прихожей, вызывает столь сильное чувство утраты, растерянности, печали и страха?
Ему не нравилось эхо его собственных шагов по голому деревянному полу, и не только потому, что из-за этого эха весь дом звучал так, словно злодей, стоявший сзади, сказал ему правду — что дом нежилой, полный боли от пустоты и одиночества. Ему не нравился этот звук, потому что его шаги звучали потерянно и жутко несчастно.
Он хотел повернуться и уйти, но не мог, потому что Старк стоял сзади и каким-то образом Тэд знал, что в руке у него опасная бритва Алексиса Машины с перламутровой ручкой — та самая, которой его любовница в конце «Способа Машины» располосовала ублюдку всю физиономию.
Повернись он, и Джордж Старк слегка поработал бы над его лицом.
Может, дом и был безлюден, но вся мебель, кроме ковров (розоватый от стены до стены ковер в гостиной тоже исчез), оставалась на месте. Ваза с цветами стояла на маленьком столике в конце холла, откуда можно было пройти прямо в гостиную с ее высоким, как в церкви, потолком и окном во всю стену, выходящим на озеро, или повернуть направо — в кухню. Тэд дотронулся до вазы, и она с треском рассыпалась на мелкие осколки, над которыми поднялось облачко керамической пыли с едким запахом. Вылилась застоявшаяся вода, и полдюжины садовых роз почернели и съежились еще до того, как шлепнулись в растекшуюся лужу вонючей воды на столе. Он дотронулся до самого стола. Дерево издало сухой, резкий треск, стол раскололся надвое, и оба куска упали на голый пол так, словно это были не деревяшки, а потерявшее сознание живое существо.
— Что ты сделал с моим домом? — крикнул он человеку, стоявшему сзади, но… крикнул не оборачиваясь. Ему не нужно было оглядываться, чтобы удостовериться в наличии опасной бритвы, которой — еще до того, как Нонни Гриффитс поработала ею над лицом Машины так, что его щеки стали свисать красными и белыми кусками, а один глаз выскочил из глазницы и болтался на ниточке, — Машина собственноручно свежевал носы своих «конкурентов».
— Я — ничего, — сказал Старк, и Тэду не нужно было на него смотреть, чтобы увидеть усмешку, которую он явственно слышал в его голосе. — Это ты делаешь, старина.
Потом они очутились в кухне.
Тэд прикоснулся к плите, и та раскололась надвое с глухим звуком, похожим на удар в большой колокол, покрытый грязью. Спирали нагрева торчали вкривь и вкось, их головки раскачивались, как на ветру. Из темной дыры в середине плиты пахнуло гнилой вонью, и заглянув внутрь, он увидел индейку — гнилую, почти разложившуюся. Черная жижа с кусочками сгнившего мяса вытекала из нутра птицы.
— Здесь, внизу, мы называем это «учить дураков», — заметил из-за его спины Старк.
— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Тэд. — Где это — здесь, внизу?
— В Финишвилле, — ровным голосом произнес Старк, — где же еще. Там, где сходятся все рельсы, Тэд.
Он добавил что-то еще, но Тэд не расслышал. На полу валялась сумочка Лиз, и Тэд споткнулся о нее. Он ухватился за кухонный стол, чтобы не упасть, и тот развалился на куски и рухнул, подняв облако мелких опилок, прямо на линолеум. Блестящий гвоздик покатился с металлическим клацаньем в угол.
— Прекрати это немедленно! — закричал Тэд. — Я хочу проснуться! Я ненавижу ломать вещи!
— Ты всегда был неуклюжим, старина, — сказал Старк. Он произнес это так, словно у Тэда было еще полно братьев — грациозных, как газели.
— Но я вовсе не обязан быть таким, — сказал ему Тэд с волнением в голосе, едва не переходящим в скулеж. — Я не обязан быть неловким. Мне не нужно ломать вещи. Когда я осторожен, все всегда в порядке.
— Да… Плохо, что ты забыл об осторожности, — сказал Старк все тем же радостным тоном, словно не несущим ничего, кроме я-просто-говорю-как-обстоят-дела. И они очутились в заднем холле.
Здесь, в углу, возле двери, ведущей в маленький гараж, где лежали дрова для камина, вытянув ноги, сидела Лиз. Один шлепанец был у нее на ноге, другой валялся рядом. Она была в нейлоновых чулках, и Тэд смог разглядеть маленькую дырку на одном из них. Она сидела, свесив голову; ее чуть подобранные светлые волосы закрывали лицо. Он не хотел видеть ее лица. Как не нужно ему было видеть ни опасной бритвы, ни острой как та же бритва усмешки Старка, чтобы убедиться в их наличии, так не было нужды видеть лицо Лиз, чтобы знать — она не спит и не в обмороке, она мертва.
— Включи свет, тебе будет лучше видно, — произнес Старк все тем же благодушным тоном — дескать, я-просто-коротаю-с-тобой-время-приятель. Его рука протянулась над плечом Тэда и ткнула в светильник, который Тэд сделал сам. Электрический, конечно, но под старину: две свечеобразные лампы на деревянной оси, зажигающиеся регулирующим накал выключателем на стене.
— Я не хочу видеть!
Он попытался придать голосу твердость и уверенность в себе, но его начало как следует пробирать все это. Он услышал, как дрожит и запинается его голос, а это значило, что он уже готов разрыдаться. Да и то, что он сказал, в любом случае не играло никакой роли, потому что он уже потянулся к круглому реостату на стене. Когда он прикоснулся к нему, между его пальцами полыхнуло голубое электрическое пламя, не принесшее боли, но такое плотное, что больше походило на желе, чем на свет. Круглая, цвета слоновой кости ручка реостата мгновенно почернела, оторвалась от стены и пролетела через комнату, как крошечное летающее блюдце. Она разбила маленькое окно на противоположной стороне и исчезла в свете дня, который принял какой-то зеленоватый, вроде покрытой патиной меди, оттенок.
Свечеобразные лампы вспыхнули как-то неестественно ярко, а ось стала поворачиваться, раскачивая цепь, на которой она крепилась, и отбрасывая по комнате пляшущие в сумасшедшем карусельном танце тени. Один за другим лопнули ламповые плафоны, окатив Тэда дождем стеклянных осколков.
Не думая, он ринулся вперед и схватил свою распростертую жену, стремясь вытащить ее оттуда, пока цепь не оборвалась и не уронила на нее тяжелую деревянную ось. Этот импульс был столь силен, что заглушил все, даже его уверенность в том, что все это ни к чему, ибо она мертва. Обрушь Старк на нее даже Эмпайр-стэйт-билдинг, это все равно не имело бы значения. Никакого. Во всяком случае для нее.
Когда он просунул под нее руки и сцепил их под лопатками, ее тело подалось вперед, а голова откинулась назад. Кожа на ее лице стала трескаться, как поверхность вазы в коридоре. Вытаращенные, глаза вдруг лопнули. Противное зеленое желе, до дурноты теплое, брызнуло ему прямо в лицо. Ее рот широко раскрылся и белыми молниями повылетали зубы — он ощутил, как их маленькие твердые острия забарабанили по его щекам и бровям. Сгустки крови потекли из изрытых десен, язык вывалился изо рта и тяжело плюхнулся на юбку возле колен, как окровавленный кусок змеиной туши.
Тэд начал истошно кричать — слава Богу, во сне, а не наяву, а то бы он жутко напугал Лиз.
— Я еще не закончил с тобой, вояка, — мягко произнес Джордж Старк из-за его спины. В голосе его больше не было усмешки, голос был холоден, как Кастл-Лейк в ноябре. — Запомни это. Ты не хочешь тягаться со мной, потому что тягаться со мной для тебя, это…
2
С резким толчком Тэд проснулся; щеки его были мокрые, подушка, которую он судорожно прижимал к лицу, тоже. Влага могла быть потом, а могла — и слезами.
…тягаться с лучшим, — проговорил он конец фразы в подушку, а потом затих, подтянув колени к груди и конвульсивно вздрагивая.
— Тэд? — пробормотала Лиз откуда-то из-под толщи своего собственного сна. — Близняшки в порядке?
— В порядке, — выдавил он. — Я… Нет, ничего. Спи дальше.
— Ага, все… — она сказала что-то еще, но он так же не уловил это, как не уловил и то, что сказал Старк, после того как объявил Тэду, что дом в Кастл-Роке находится в Финишвилле… месте, где сходятся все рельсы.
Он тупо уставился в темноту, не пытаясь доискаться до смысла сна, а лишь желая, чтобы он убрался прочь, и когда прошло бесконечно много времени, в соседней комнате проснулась Уэнди и начала плакать, требуя, чтобы ей сменили пеленки. Уильям, конечно, проснулся секундой позже, решив, что ему тоже следует поменять белье (хотя, когда Тэд снял с него пеленки, они оказались сухими).
Тут же проснулась Лиз и сонно побрела в детскую. Тэд пошел с ней — явно менее сонный и хоть однажды благодарный за то, что близнецам потребовался уход среди ночи. Во всяком случае среди этой ночи. Пока Лиз переодевала Уэнди, он проделал то же с Уильямом. Они почти не разговаривали, и, когда опять легли в постель, Тэд с облегчением почувствовал, как на него вновь накатывает сон. У него была вечером мысль, что он не заснет этой ночью. А когда он проснулся среди ночи со стоящей перед глазами картиной распадающейся на части Лиз, он подумал, что не заснет больше никогда в жизни.
Это пройдет утром, как всегда проходят все сны.
То была его последняя сознательная мысль, но, когда он проснулся на следующее утро, он помнил сон во всех подробностях (хотя одинокий и потерянный звук его шагов по голому полу в коридоре был единственной деталью, полностью сохранившей свою эмоциональную окраску), и тот не таял и не бледнел день ото дня, как это обычно бывает со снами.
Это был один из тех редких снов, память о котором оставалась с ним, как память о реальном. Ключ, оказавшийся ключом от пишущей машинки, ладонь без линий и сухой, почти без модуляций, голос Джорджа Старка, говорящего из-за его плеча, что он еще не закончил с ним и что, когда он станет тягаться с этим классным сукиным сыном, он потягается с лучшим.
III. Кладбищенский блюз
1
Главным в команде из троих землекопов в Кастл-Роке был Стивен Хольт, и, конечно же, жители Рока, все до единого, звали его «Крот». Эта кличка неизменно прилипала к тысячам общественных землекопов в тысячах маленьких городков Новой Англии. Как и большинство из них, Хольт отвечал за довольно большой участок работ, учитывая численный состав его команды. У города было два спортивных поля младшей лиги, которые требовали ухода: одно — возле железнодорожной эстакады, между Кастл-Роком и Харлоу, другое — в Кастл-Вью. Было и общегородское, которое следовало засевать травой по весне, косить летом и очищать от опадавших листьев осенью (не считая деревьев, которые нужно было подстригать, а иногда и вырубать, а также помоста для оркестрика и скамеек вокруг него). Были и городские парки: один — на речушке Кастл-Стрим, неподалеку от старой лесопилки, другой — за городом, возле Кастл-Фолс, где с незапамятных времен представительницы слабого пола зачинали бесчисленных детей любви.
Он мог отвечать за все это и спокойно оставаться ленивым стариком, Стивеном Хольтом, до самой своей кончины. Но в Кастл-Роке было еще три кладбища, за которые тоже отвечала его команда. Закапывание клиентов было самой меньшей частью их кладбищенской деятельности. Они сажали растения, вскапывали и разравнивали граблями почву, убирали мусор. Приходилось избавляться от старых цветов и вылинявших флажков после праздников — после Дня поминовения оставались самые большие груды мусора, но и Четвертое июля, и материнский, и отцовский дни тоже доставляли много хлопот. Приходилось счищать появляющиеся время от времени от рук ребятишек неуважительные комментарии на могильных плитах и надгробиях.
На все на это городу было, конечно, наплевать. Лишь закапывание клиентов снабжало парней вроде Хольта их кличкой. Мать нарекла его Стивеном, но был он Крот Хольт — стал Кротом Хольтом с тех пор, как в 1964-м взялся за эту работу, — и Кротом Хольтом он останется до самого своего последнего вздоха, даже если вздумает заняться чем-нибудь другим, что в свой шестьдесят один год он уже вряд ли предпримет.
В среду, выпавшую на первое июня, — погожий солнечный денек, предвестник лета, — в семь утра Крот подъехал на своем фургоне к Городскому кладбищу и вылез из машины, чтобы открыть железные ворота. На них висел замок, но пользовались им всего два раза в году — в выпускную ночь в высшей школе и в День Всех Святых. Распахнув ворота, он медленно поехал по центральной аллее.
Сегодняшнее утро отводилось исключительно рекогносцировке. Рядом с ним лежала папка, в которой он отметит те места на кладбище, где необходимо поработать до отцовского дня. Покончив с Городским, он отправится на Милосердное кладбище, на другом конце города, а затем на Стэкпоулское — на пересечении Стэкпоул-роуд и Таун-роуд № 3. В полдень он со своей командой примется за ту работу, которую необходимо выполнить. Вряд ли ее окажется много; основная и самая тяжелая часть была сделана в конце апреля — этот период Крот называл временем весенней чистки.
Тогда целых две недели они с Дэйвом Филлипсом и Диком Брэдфордом — главой городского Отдела общественных работ, — вкалывали, как каждую весну, по десять часов в день, прочищая засоренные трубопроводы, таская дерн на те участки, откуда весеннее половодье смыло верхний слой почвы, подправляя надгробия и памятники, покосившиеся от смещения пластов земли. Словом, весной всегда бывает тысяча рутинных дел, больших и малых, и Крот возвращался домой, едва способный не закрыть глаза, пока не приготовит себе скромный ужин и не выпьет банку пива перед тем, как бухнется в кровать. Весенняя чистка всегда заканчивалась в один и тот же день — тот самый, когда он начинал чувствовать, что ноющая боль в пояснице вот-вот сведет его с ума.
Начало июня никогда и близко не бывало столь тяжким, но тем не менее и это время имело важное значение. Во второй половине месяца привычной толпой хлынут летние отдыхающие, а за ними — и коренные обитатели (вместе с детьми), переехавшие в более теплые и удобные части страны, но оставившие за собой недвижимость в городе. Этот сорт людей Крот почитал просто за гвозди в заднице — они готовы были поднять крик из-за нехватки одной лопасти в водяном колесе на старой лесопилке или перевернувшейся плиты на могиле старого дядюшки Реджинальда.
Ладно, скоро зима, подумал он. Этой мыслью он привык утешать себя в любое время года, включая и нынешнее, когда зима была так далеко, что о ней приходилось лишь мечтать.
Городское кладбище было самым большим и красивым в городе, с центральной аллеей, почти такой же широкой, как проезжая часть улицы. Центральная пересекалась четырьмя поуже — не шире, чем велосипедные дорожки, а разделяли их аккуратно подстриженные газоны. Крот медленно ехал по главной аллее, миновал первый и второй перекрестки, подъехал к третьему и… ударил по тормозам.
— A-а, чтоб тебя разорвало, дрянь! — воскликнул он, выключая мотор и вылезая из фургона. Он спустился вниз по аллее и подошел к небрежно разрытой яме в траве, футах в пятидесяти вправо от скрещения аллей. Коричневые глыбы и куски глины валялись вокруг рваной дыры, разбросанные, как осколки разорвавшейся гранаты. — Чертова ребятня!
Он встал возле ямы, уперев здоровенные мозолистые руки в пояс своих вылинявших зеленых рабочих штанов. Ну и каша! Не раз ему с напарником приходилось убирать за сворой подростков, то ли спьяну, то ли от нечего делать пошаливавших на могилах. Обычно это бывал ритуал вступления в «шайку», а то и просто дурость стайки подростков, бесящихся от лунного света и безделья. Насколько Хольту было известно, ни один из них ни разу так и не выкопал гроба или, упаси Господи, какого-нибудь платного «постояльца». Как бы ни надирались эти раздухарившиеся засранцы, они обычно лишь выкапывали яму в два-три фута глубиной, после чего им все надоедало, и они убирались восвояси. И хотя рыть ямы на одном из местных костехранилищ было дурным делом (если только вам не случалось стать парнем, вроде Крота, которого уполномочили закапывать клиентов и которому платили за это — только так, а не иначе), большого вреда они не приносили. Как правило.
Однако данный случай был отступлением от правила.
Яма не имела определенной формы, просто дыра. И уже точно, она не была похожа на могилу — ни прямоугольной формы, ни аккуратно очерченных углов. Глубже, чем обычно копали пьяницы и старшеклассники, в глубине она была отнюдь не бесформенна, а вроде как шла на конус, и когда Крот сообразил, на что дыра похожа, он почувствовал, как противные мурашки побежали у него по спине.
Она выглядела, как могила, в которой похоронили кого-то до его смерти, а потом этот кто-то пришел в себя и прорыл себе выход из земли наружу голыми руками.
— A-а, чтоб вам пусто, — пробормотал он. — Что за дурацкие проделки. Проклятая шпана.
Больше некому. В яме не было гроба, а сверху — никакой могильной плиты. Все правильно, здесь никогда не было захоронено никакое тело. Ему не нужно было возвращаться в мастерскую, где висела подробная карта кладбища, чтобы удостовериться в этом. Он стоял сейчас на территории шестиместного участка, принадлежавшего главе городской администрации Дэнфорду Китону — Банкроту. И на единственных занятых клиентами местах покоились отец и дядя Банкрота. Их участки находились справа — плиты стояли ровно, красивые и ухоженные.
Крот запомнил этот участок еще по одной причине. Как раз здесь ребята из Нью-Йорка устанавливали свое фальшивое надгробие, когда сочиняли байку про Тэда Бюмонта. У Бюмонта с женой был летний дом в городе, на Кастл-Лейк. За ним следил Дэйв Филлипс, и Крот сам помогал ему асфальтировать въездную дорожку прошлой осенью, перед тем как начался тяжкий сезон листопада. Потом весной Бюмонт смущенно спросил его, ничего, если один фотограф поставит фальшивую плиту на кладбище, чтобы сделать, как он выразился, «фототрюк».
— Если не годится, вы так и скажите, — попросил Бюмонт, стесняясь больше, обычного. — На самом деле это не так уж важно.
— Валяйте, ставьте, — добродушно ответил Крот. — Как вы сказали, журнал «Пипл»?
Тэд кивнул.
— Ну и ну. Надо же, а? Кто-то от «Пипла» приедет к нам в город! Надо будет в лепешку разбиться, а номер этот заполучить!
— Не уверен, что я сам его получу, — сказал Тэд. — Спасибо, мистер Хольт.
Кроту нравился Бюмонт, хоть тот и был писателем. Сам Крот одолел лишь восемь классов — причем восьмой только со второй попытки, — и далеко не все в городе звали его «мистер».
— Эта журнальная братия, наверно, захотела бы снять вас голышом, верхом на старой швабре, торчащей, как задница у Великого Датчанина, если б смогла, верно?
Бюмонт покатился со смеху.
— Ага. Думаю, это бы им точно понравилось, — сказал он и похлопал Крота по плечу.
Фотографом оказалась женщина того сорта, который Крот называл Блядь-высокого-полета-из-города. Городом в данном случае был, естественно, Нью-Йорк. Расхаживала она так, словно ей воткнули одно веретено в верхнюю часть туловища, а другое — в задницу, поэтому обе половины вертелись во все стороны как угодно. Она наняла большой крытый фургон в портлэндском аэропорту и так забила его разным фотооборудованием, что казалось удивительным, как там может еще поместиться она сама, да еще с ассистентом. Если бы фургон оказался тесноват, ей пришлось бы выбирать, от кого избавиться — от ассистента или от каких-нибудь фотоштучек, Крот готов был биться об заклад, что кое-кто из Большого Яблочка станет слезно умолять подбросить его до аэропорта.
У обоих Бюмонтов, приехавших на своей собственной машине и припарковавших ее позади фургона, вид был одновременно и удивленный и смущенный. Поскольку в обществе Бляди-из-города они находились, похоже, по собственной воле, Крот решил, что удивления в них было больше. И все же, чтобы удостовериться наверняка, он сунулся поближе и, не взирая на Городскую Б., скорчившую при этом рожу, спросил:
— Все в порядке, мистер Би?
— Господи, конечно, нет, но, надеюсь, сойдет, — ответил тот и подмигнул Кроту. Крот ответил ему тем же.
Как только ему стало ясно, что Бюмонты не собираются покидать сцену, Крот устроился поудобнее неподалеку — он обожал бесплатные зрелища не меньше тех, кто лежал здесь под плитами. У женщины, помимо всех ее принадлежностей, был еще с собой фальшивый могильный камень — старомодного образца, с закругленной верхушкой. Он куда больше походил на те, что рисовал Чарлз Аддамс в своих мультяшках, чем на один из всамделишных, которые сам Крот недавно устанавливал по-соседству. Она прыгала и суетилась вокруг него, заставляя ассистента ставить «камень» то так, то эдак. Один разок Крот подошел спросить, не нужно ли помочь, но она только фыркнула «нет-благодарю-вас», на свой нью-йоркский манер, и ему оставалось лишь ретироваться.
В конце концов она добилась, чего хотела, и заставила ассистента попотеть с лампами, на что ушло еще около получаса. И все это время мистер Бюмонт стоял там и смотрел, время от времени странным характерным жестом потирая маленький белый шрам на лбу. Его глаза зачаровывали Крота.
Парень-то щелкает свои снимки, подумал он. И, наверно, получше, чем ее. Да и проживут они подольше. Он тут срисовывает ее, чтоб всунуть в один прекрасный день в какую-нибудь книжку, а она даже и не догадывается.
Наконец дамочка решилась сделать несколько снимков. Она заставляла Бюмонтов раз двадцать пожимать руки над этим «камнем» ради одного щелчка, а ведь в тот день было чертовски сыро. Командовала и обращалась с ними, как со своим писклявым педиком-ассистентом. Пока она верещала своим нью-йоркским визгливым голоском и заставляла их повторять все снова и снова, потому что освещение не то, или их лица не те, или ее чертова задница не та, Крот все время ждал, когда же мистер Бюмонт — судя по некоторым слухам, не самый покладистый мужик на свете — наконец взорвется. Но мистер Бюмонт — равно как и его жена — казался скорее удивленным, чем раздосадованным, и они послушно выполняли все, что им велела мисс Городская Б., хотя денек выдался, что и говорить, скверный. Крот про себя решил, что, будь он на их месте, дамочка очень скоро получила бы отлуп. Секунд так, примерно, через пятнадцать.
И именно здесь, прямо где была сейчас эта чертова грязная яма, они устанавливали этот фальшивый камень. Да что там говорить, если нужны еще доказательства, так тут до сих пор остались следы на земле — следы от каблучков мисс Городской Б. Она точно была из Нью-Йорка; только нью-йоркская баба станет щеголять на высоких каблуках в конце весеннего половодья и разгуливать так по кладбищу, щелкая фотоаппаратом. Если только это не…
Течение мыслей резко оборвалось, и он вновь ощутил внутри неприятный холодок. Когда он разглядывал полустертые следы от каблучков фотографии, его взгляд зацепил другие следы — посвежее.
2
Следы? Это что, и вправду, следы?
Да нет же, конечно: просто урод, который выкопал эту дырку, разбросал часть земли чуть подальше, вот и все.
Но это было не все, и Крот Хольт знал, что это не все. Еще не подходя к первому ошметку грязи в зеленой траве, он разглядел глубокий отпечаток башмака на куске земли, валявшемся прямо возле ямы.
Ну, след ботинка, и что такого? А ты думал, тот, кто это наделал, парил тут в воздухе с лопатой в руках, как Каспер — Доброе привидение?
На свете есть немало людей, отлично умеющих лгать самим себе, но Крот Хольт был не из их породы. И нервозно-насмешливый голосок в его мозгу не мог изменить того, что видели его глаза. Он охотился и выслеживал дичь всю свою сознательную жизнь, а знаки на земле слишком легко читались. Господи, как же он хотел, чтобы они были посложнее.
На этом валявшемся у могилы куске земли был не только след от ноги, но и еще один круглый отпечаток, величиной почти с тарелку — немного левее оттиска ботинка. А по другую сторону круглого отпечатка и немного позади, были отчетливо видны выемки в грязи — явно следы пальцев, чуть поскользивших, прежде чем они сумели как следует ухватиться за край ямы.
Он глянул на землю, подальше от первого следа ботинка, и увидел второй. А еще дальше за ним, в траве, половинку третьего, получившегося, когда часть грязи со ступившего туда башмака отлетела целым куском. Отлететь-то она отлетела, но, видно, была еще достаточно влажной, чтобы сохранить форму… как и еще три или четыре, на которые упал его взгляд. Если бы он не появился здесь в такую рань, пока трава еще не высохла, солнце успело бы высушить землю, и следы развалились бы на крошечные, ничего не означающие комочки.
Как же он жалел сейчас, что не пришел попозже, что не поехал сначала на Милосердное кладбище, как и намеревался, когда выходил из дому.
Но он не поехал, и тут уж ничего не поделаешь.
Остатки следов тянулись меньше чем на двенадцать футов от… (могилы?) дырки в земле. Крот подозревал, что и дальше в сырой траве могут сохраниться следы, и решил потом проверить, хоть и не испытывал большого желания делать это. Сейчас же он перевел взгляд на самые явственные отпечатки — те, что были на грязи прямо возле ямы.
Отметины, процарапанные пальцами; круглый след чуть поодаль; след башмака рядом. О чем же мог поведать этот узор?
Не успел Крот задать себе этот вопрос, как в мозгу застучал ответ — вроде того тайного шепота в спектакле Гроучо Маркса «Ты жизнью поручись». Он увидел все так ясно и отчетливо, словно сам при этом присутствовал, и от этого у него возникло одно желание: не соваться в это дело, даже самую малость не соваться. Уж больно скользкое оно было какое-то. Потому что…
Смотрим: вот стоит мужик в только что выкопанной яме.
Да, но как он оказался там, внизу?
Да, но он ли выкопал яму, или кто-то еще?
Да, но как получилось, что маленькие корешки все скручены, переплетены и разорваны, будто землю разворачивали голыми руками, а не аккуратно раздвигали лопатой?
Ладно, не обращаем внимания на все эти «но». Плюнем на них. Может, лучше вообще о них не думать. Сосредоточимся на мужике, стоящем в яме — яме, слишком глубокой, чтобы просто выпрыгнуть оттуда. Итак, что он делает? Он кладет ладони на край и подтягивается. Ничего особо сложного, если это — взрослый мужик, а не подросток. Крот взглянул на несколько самых четких отпечатков и подумал: если это был мальчишка, нога у него здоровенная. Двенадцатый номер — не меньше.
Руки — наружу. Подтягиваешь тело наверх. Пока подтягиваешь, ладони немножко скользят по сырой земле, поэтому цепляешься пальцами, оставляя короткие борозды. Дальше, когда ты уже наверху, опираешься всем весом на одно колено — оставляешь круглый след. Одну ступню ставишь рядом с коленом, поднимаешься с колена на ногу, встаешь и уходишь. Все проще пареной репы.
Стало быть, какой-то парень выкопался из могилы и просто ушел погулять, так что ли? Может, слегка проголодался там, внизу, и решил заглянуть в «Ленч у Нэнси», побаловаться чизбургером и пивком?
— Чтоб тебя черти взяли, никакая это не могила, а просто дурацкая дырка в земле, — громко сказал он и чуть вздрогнул, потому что рядом сварливо чирикнул воробей.
Да, обыкновенная дырка в земле — так он себе сказал? Но как получается, что он не видит никаких следов от лопаты? Как вышло, что здесь есть только следы, что уходят от ямы, и ни одного вокруг — который шел бы к ней, а они обязательно бы там были, если бы парень копал и время от времени наступал на вырытую им грязь, как всегда делает тот, кто орудует лопатой?
Он стал размышлять, что же ему делать дальше со всем этим, и… будь он проклят, если знал. Крот полагал, что с чисто технической точки зрения здесь было совершено преступление, но как обвинить преступника в ограблении могилы, если в яме никогда не было тела? Худшее название этому могло звучать, как вандализм. А если тут следовало усмотреть нечто большее? Крот сомневался, что лично он желает заняться этим.
Может, лучше завалить яму вырытой из нее же землей, а если не хватит, то натаскать свежей и, закончив, забыть о ней…
В конце концов, сказал он себе уже в третий раз, непохоже, что здесь кто-то и вправду был похоронен.
И тут у него в памяти моментально возник тот дождливый весенний день. Бог ты мой, а ведь тот могильный камень выглядел совсем как настоящий! Когда ты видел, как таскает его этот худенький ассистент, то, конечно, понимал, что он — подделка, но… Когда они установили его и положили венки, искусственные цветы и прочее, ты мог поклясться, что он настоящий и что кто-то и впрямь там…
По плечам у него поползли мурашки.
— А ну-ка брось это. Сейчас же, — резко сказал он самому себе, и, когда рядом снова выругался воробей, Крот с благодарностью воспринял этот некрасивый, но абсолютно реальный и совершенно обычный звук. — Ну что ж, рыдай-рыдай, мамаша, — и подошел к последнему отпечатку следа.
За ним, как он и подозревал, в траве виднелись еще следы на довольно значительном расстоянии друг от друга. Глядя на них, Крот не стал бы утверждать, что парень бежал во весь опор, но времени он точно не терял. Через сорок ярдов он обнаружил, что тот малый оставил и след иного сорта: большая корзина с цветами валялась перевернутой на траве. Хоть рядом с ней и нельзя было уже разглядеть следов, но, судя по направлению тех, у ямы, которые были видны, корзина валялась точно на их дороге. Парень мог прекрасно обойти корзину, но предпочел не утруждать себя, а ударом ноги просто отшвырнул ее в сторону и продолжал свой путь.
Мужик, который так себя ведет, был, по мнению Крота, не из тех, с кем желательно коротать время, если только на это не имеется веских причин.
Он шел через все кладбище, пересекая его по диагонали и, видимо, направляясь к низкой стене, отделяющей погост от главного шоссе. Шел, как человек, которому есть куда пойти и чем заняться.
Хотя у Крота воображение было развито не больше, чем умение дурить самому себе голову (эти свойства, вообще-то, имеют обыкновение гулять рука об руку), он на мгновение увидел того человека, увидел воочию: здоровенный парень с большими ступнями выбирается в темноте из угрюмой трущобы для мертвецов, уверенно и бесшумно встает на свои большие ноги, пинком отшвыривает со своей дороги корзину с цветами, не задержавшись возле нее ни на секунду и не испугавшись. Он вообще ничего не боится — не тот он парень, потому что, если здесь и было хоть что-то живое, то оно боялось бы его.
Птица резко чирикнула.
Крот едва не подпрыгнул.
— Забудь об этом, дружище, — еще раз сказал он самому себе. — Закопай эту чертову нору и не вспоминай больше о ней!
Закопать он ее закопал, и совсем уже собрался забыть о ней, но позже, далеко за полдень, когда он копал землю возле Стэкпоул-роуд, его разыскал Дик Брэдфорд и сообщил новость о Хомере Гэмэше, которого нашли утром меньше чем в миле от Городского кладбища — на 35-м шоссе. Весь день город гудел от слухов и пересудов.
Тогда с большой неохотой Крот пошел поговорить с шерифом Пэнгборном. Он не знал, имели ли какое-то отношение к убийству Хомера Гэмэша яма и следы, но подумал, что лучше рассказать все, что ему известно, и предоставить разбираться в этом тем, кому за это платят.
IV. Смерть в маленьком городке
1
Кастл-Рок был невезучим городком, во всяком случае в последние годы.
Словно ради доказательства того, что старая поговорка насчет молнии, не бьющей два раза в одно и то же место, не всегда права, несколько нехороших событий произошло в Кастл-Роке за последние восемь или десять лет — настолько нехороших, что они попали в общенациональную программу новостей. Местным шерифом тогда был Джордж Бэннерман, но Большому Джорджу, как любовно называли его все, не пришлось заниматься Хомером Гэмэшом, поскольку Большого Джорджа к тому времени уже не было в живых. Он пережил первую напасть — серию изнасилований с удушением, совершенную его собственным подчиненным, но двумя годами позже был убит бешеным псом на Таун-роуд № 3. Даже не просто убит, а почти буквально разорван на части. Оба эти случая были чрезвычайно странными, но мир вообще странное место. И жестокое. А иногда и невезучее.
Нового шерифа звали Алан Пэнгборн. Он занимал этот пост уже восемь лет, но полагал, что останется «новым шерифом» как минимум до 2000-го года, если конечно, допустить, как говорил он своей жене, что проживет и будет переизбираться так долго.
Глядя на растерзанное тело Хомера Гэмэша, валяющееся в канаве возле 35-го шоссе, Алан Пэнгборн страстно желал бы оставаться на прежнем месте (до 1980-го он возглавлял отделение дорожной службы в небольшом, но постепенно растущем городке в штате Нью-Йорк, недалеко от Сиракуз) и по сей день. Похоже, не вся невезуха отправилась на тот свет вместе с Большим Джорджем Бэннерманом.
Да прекрати ты… не ной, что хотел бы оказаться где-то еще на нашей Божьей зеленой планетке. Не ной, а то невезуха и впрямь поселится здесь и будет ездить у тебя на шее. Это чудное местечко для Анни и для мальчиков и всегда было чудным местом для тебя тоже. Так что выкинь это из своей башки, понял?
Хороший совет. Пэнгборн давно уже открыл для себя, что голова всегда дает нервам отличные советы, которым они не могут внять. Они отвечают: «Слушаюсь, сэр, сейчас, когда вы изволили высказаться, нам все стало яснее ясного». А потом продолжают прыгать и дергаться.
Но все-таки ему уже приходилось иметь дело с чем-то подобным, так ведь? За свою бытность шерифом он соскоблил останки почти сорока людей с асфальта дорог, бессчетное число раз встревал в драки и раз сто сталкивался лицом к лицу с нанесением побоев обоим супругам и детям — это были лишь официально зарегистрированные случаи. Но вещи обычно стремятся к равновесию; для города, который не так давно щеголял собственным местным массовым потрошителем, дела с убийствами шли необычайно гладко. Всего четыре, и лишь один подозреваемый, Джо Родуэй, сбежал, — после того как вышиб мозги собственной жене. Будучи сам немного знаком с дамой, Пэнгборн почти огорчился, когда получил телекс от полицейского управления в Кингстоне, Род-Айлэнд, извещавший о том, что Родуэй сидит у них в кутузке.
Еще одно из этих четырех — смерть под колесами автомобиля, а остальные два — обычные второстепенные дела: одно при помощи ножа, а другое — голыми руками. Причем последнее — обыкновенное нанесение телесных повреждений, зашедшее слишком далеко, с одной-единственной странной особенностью: жена до смерти забила мужа, когда он валялся пьяный, — одна финальная апокалиптическая трепка в отместку за почти двадцатилетнее измывательство. Последняя серия синяков еще светилась на теле женщины здоровой желтизной, когда ее взяли, и Пэнгборн не испытывал ни малейшего сожаления, когда судья отпустил ее на все четыре стороны после шестимесячного пребывания в женской исправилке с последующим шестилетним сроком — условно. Судья Пендер поступил так только потому, что было бы политически неверным выдать этой леди то, что она действительно заслужила, а именно — медаль.
Реальное убийство в маленьком городке, в чем он давно уже убедился, редко бывает хоть сколько-нибудь похоже на убийство в маленьком городке из романа Агаты Кристи, где семеро по очереди втыкают кинжал в старого порочного полковника Сторпинг-Ходока в его летнем доме в Пуддинг-Марше во время жуткой зимней пурги. Пэнгборн знал, что в реальной жизни, когда прибываешь на место, почти всегда находишь преступника все еще стоящим там, уставившимся на кровавую кашу и раздумывающим, что же он тут наворотил и как же это все могло так обернуться. Даже если преступник уже слинял, он, как правило, далеко не уйдет, и всегда находятся два-три живых свидетеля, которые могут точно сказать, что произошло, кто это сделал и куда он девался. Ответ на последний вопрос чаще всего бывает — в ближайший бар. Убийства в маленьком городке — реальном городке, — как правило, бывают простыми, жестокими и идиотскими.
Как правило.
Но правила затем и существуют, чтобы нарушаться. Порой молния все-таки бьет дважды в одно и то же место, и время от времени в маленьких городках случаются убийства, которые не раскрыть сразу же, на месте… Убийства вроде этого.
Возможно, Пэнгборну придется подождать.
2
Офицер Норрис Риджвик вылез из своей тачки, припарковав ее прямо за машиной шерифа, и подошел к Пэнгборну. Сигналы вызова на двух полицейских рациях разрывали теплый весенний воздух.
— Рэй едет? — спросил Пэнгборн. Рэй был Рэем Ван Алленом — окружным медицинским экспертом и коронером.
— Ага, — сказал Норрис.
— Как там с женой Хомера? Кто-нибудь уже сообщил ей?
Спрашивая, Пэнгборн отгонял мух от задранного кверху лица Хомера. Впрочем, от лица осталось немного — один выступающий вперед как клюв нос. Если бы не протез вместо левой руки и не золотая челюсть, когда-то занимавшая свое место во рту Гэмэша, а теперь осколками рассыпавшаяся по его заросшей щетиной шее и рубашке на груди, Пэнгборн сомневался, чтобы его узнала бы родная мать.
Норрис Риджвик, отдаленно напоминавший депутата Барни Файфа из старого спектакля «Энди Гриффит», пошаркал ногами и уставился на собственные ботинки так, словно они вдруг вызвали его живейший интерес.
— Ну… Джен сейчас на открытом дежурстве, а Энди Клаттербак — в Ауберне, в окружном суде…
Пэнгборн вздохнул и поднялся на ноги. Гэмэшу шестьдесят… было шестьдесят семь лет. Он жил с женой в маленьком ухоженном домике возле старого железнодорожного депо, меньше чем в двух милях отсюда. Дети давно выросли и разъехались кто куда. Это миссис Гэмэш позвонила сегодня ранним утром в офис шерифа, чуть не плача, и сказала, что проснулась в семь часов и обнаружила, что Хомер, ложившийся иногда в бывшей детской, поскольку она частенько храпела во сне, этой ночью вообще не возвращался домой. Вечером, он, как обычно, отправился играть в шары со своими приятелями и должен был вернуться домой около полуночи, самое позднее — в половине первого, но все постели пусты, а его фургона нет ни перед домом, ни в гараже.
Шейла Бригхэм, дневной диспетчер, доложила по рации о звонке шерифу Пэнгборну, и он воспользовался платным телефоном на заправочной станции «Сонни Джэкетс Сануко», где заправлялся в тот момент, чтобы отзвонить миссис Гэмэш.
Она сообщила ему все, что его интересовало о фургоне: «Шевроле-пикап», 1971-го года, белый, с коричневой грунтовкой на местах, где проступила ржавчина, с чехлом от ружья в кабине, номер 96529 Q. Он тут же передал это по рации всем дежурным офицерам (всего трем, поскольку Клат давал свидетельские показания в Ауберне) и пообещал миссис Гэмэш связаться с ней, как только у него будут какие-нибудь новости. Ее сообщение не очень взволновало его. Гэмэш любил побаловаться пивком, особенно за игрой в шары со своими приятелями, но он был не полный идиот. Если бы он принял больше, чем того требует безопасность за рулем, он наверняка заночевал бы на диване в гостиной у одного из своих дружков.
Правда, оставался один вопрос. Если Хомер решил заночевать у приятеля, почему он не позвонил жене и не сказал об этом? Разве он не знал, что она будет беспокоиться? Что ж, может, было уже поздно и он не хотел ее будить. Такая версия была приемлема. Впрочем, лучше было бы, думал Пэнгборн, если бы он все-таки звонил, а она уже сладко спала, и дверь, отделяющая ее от единственного телефонного аппарата в доме, была закрыта. Да, еще сюда можно добавить вероятность того, что храпела она, как гонщик, выжимающий семьдесят в час на большаке.
Пэнгборн попрощался с расстроенной женщиной и повесил трубку, подумав, что ее муж объявится самое позднее к одиннадцати, со смущенным видом и с большого похмелья. И когда он появится, Эллен лизнет его своим шершавым язычком. Пэнгборн полагал, что это вполне заслуженная награда, если у него все-таки хватило ума не садиться за руль и не трястись тридцать миль от Южного Парижа до Кастл-Рока под градусом.
Примерно через час после звонка Эллен Гэмэш ему стало казаться, что в своем первоначальном подходе к ситуации он чего-то не учел. Если Гэмэш остался спать у приятеля, то, скорее всего, он сделал это впервые, иначе, подумал Алан, его жене самой пришло бы это в голову и она уж наверняка подождала бы подольше, прежде чем звонить шерифу. А потом Алана вдруг ударило: все же Хомер Гэмэш был несколько староват, чтобы менять свои привычки. Если он провел ночь не дома, то должен был делать это и раньше, но, судя по звонку его жены, он так никогда не поступал. Если же он и раньше имел обыкновение надираться и садиться за руль, чтобы добраться до дому в таком состоянии, он, по всей вероятности, так и сделал бы прошлой ночью, но… не сделал.
Стало быть, старый кобель все-таки выучился новому трюку, подумал он. Это бывает. А может, он просто принял больше, чем всегда. Черт, он мог и выпить-то, как обычно, а развезло его больше. Говорят, это случается.
Он попробовал выкинуть из головы Хомера Гэмэша, хотя бы ненадолго. У него было полно бумажной рутины на письменном столе, но он сидел и, катая по столу карандаш, думал о старом пне, болтающемся где-то на своем пикапе, об этом старом пне с ежиком седых волос на голове и искусственной рукой взамен натуральной, которую он потерял в местечке под названием Пусан в необъявленной войне, случившейся, когда большая часть нынешнего урожая ветеранов Вьетнама еще барахталась в своих мокрых желтых пеленках… Да, эти мысли не способствовали процессу разборки бумаг на столе, как, впрочем, и не помогали в поисках Гэмэша.
И тем не менее, он уже был на пути к маленькому закутку Шейлы Бригхэм, собираясь попросить ее дозвониться до Норриса Риджвика и выяснить, не узнал ли чего-нибудь Норрис, когда тот позвонил сам. То, что доложил Норрис, превратило ручеек смутного беспокойства Алана в бурный холодный поток. Это засело у него в кишках и заставило слегка оцепенеть.
Он всегда насмехался над теми, кто болтает о телепатии и предзнаменованиях в популярных радиопрограммах «звоните нам», — насмехался, как это делают все, для кого полунамеки и предчувствия настолько стали частью повседневной жизни, что они едва могут распознать их, когда сами ими пользуются. Но если бы его спросили тогда, что он думает о Хомере Гэмэше, он ответил бы: «Когда позвонил Норрис, я… Ну, словом, я тогда начал понимать, что старик или здорово пострадал, или мертв. Скорее — второе».
3
Норрис совершенно случайно остановился возле фермы Арсеналов на 35-м шоссе, приблизительно на милю южнее Городского кладбища. Он и в мыслях не держал Хомера Гэмэша, хотя ферма Арсеналов была всего в трех милях от дома Гэмэша и, если бы Хомер прошлой ночью возвращался домой обычным маршрутом из Южного Парижа, он непременно проезжал бы мимо Арсеналов. Норрис полагал, что вряд ли кто-то из Арсеналов видел Хомера ночью, поскольку, если бы его там видели, он прибыл бы домой целый и невредимый десятью минутами позже.
Норрис остановился возле Арсеналов лишь потому, что они держали возле дороги лучший во всех трех близлежащих городках продуктовый лоток. Он принадлежал к той редкой породе холостяков, которые любят готовить, и у него была страсть к свежему душистому горошку, так что он просто хотел узнать, когда тот появится в продаже. И просто на всякий случай после главного вопроса он спросил у Долли Арсенал, не видела ли она случайно прошлой ночью фургон Хомера Гэмэша.
— А знаете, — сказала миссис Арсенал, — забавно, что вы упомянули о нем, потому что я его видела. Поздно ночью, или… Нет, теперь, когда я вспоминаю, то думаю, это было уже ранним утром, потому что Джонни Гарсон все еще красовался на экране, но уже двигался к концу. Я как раз собиралась соорудить для себя еще одну порцию мороженого, поглядеть еще чуть-чуть на шоу Дэвида Леттермана и лечь спать. Я неважно сплю последнее время, и тот мужик на другой стороне дороги действовал мне на нервы.
— Что это был за человек, миссис Арсенал? — с неожиданным интересом осведомился Норрис.
— Не знаю… Просто какой-то человек. На вид он мне не понравился. Я его толком и не разглядела, но все равно он мне не понравился — каково, а? Я знаю, звучит глупо, но этот приют для душевнобольных на Джанипер-Хилл совсем близко, и, когда видишь одинокого мужчину на загородном шоссе почти в час пополуночи, этого вполне достаточно для того, чтобы немножко занервничать, пусть он даже и был в костюме.
— А что за костюм был на нем? — начал было Норрис, но замолк, так как понял, что задавать вопросы бесполезно. Миссис Арсенал была болтливой деревенской старушкой и обрушила на Норриса Риджвика неиссякаемый фонтан своего красноречия. Он решил терпеливо ждать и по ходу дела стараться выловить все, что можно, а потому достал из кармана блокнот.
— В каком-то смысле, — продолжала она, — этот костюм заставил меня еще больше нервничать. Что-то тут не то, когда мужчина стоит в костюме в такой час, если вы меня понимаете. Наверно, не понимаете, наверно, вы думаете, что я просто глупая старуха, и, быть может, так оно и есть, но за минуту или за две до того, как подъехал Хомер, мне почудилось, что тот человек собирается подойти к дому, и я встала и не поленилась проверить, хорошо ли заперта дверь. Он так оглядел дом… Ну, вы понимаете, кинул такой взгляд, я сама видела. Я думаю, он посмотрел, потому что, наверно, увидел, что свет в окне еще горит, хотя было уже так поздно. Может быть, он и меня разглядел, ведь занавески-то почти прозрачные. Я разглядеть его лицо не могла — ночью луны не было, а в то, что здесь когда-нибудь поставят уличные фонари, я не верю, не говоря уже о кабельном телевидении, знаете, какое есть в больших городах, — ну, так вот, но я видела, как он оглянулся. А потом он начал переходить дорогу… Ну, во всяком случае я подумала, что он это делает или собирается сделать, если вы меня правильно понимаете, и… я подумала, что он постучится в дверь и скажет, что у него сломалась машина и нельзя ли, дескать, позвонить отсюда, и что бы мне, интересно, пришлось делать, если бы он так и поступил, и стоило ли вообще отвечать на стук в дверь. Наверно, я просто глупая старуха, потому что у меня из головы не идет эта передача «Алфред Хичкок представляет», где был такой псих, помните, который умудрялся заговаривать птичек, чтобы они слетели к нему с деревьев, но еще он всегда пользовался топором, когда разрубал на куски свои жертвы, а куски, помните, клал в багажник машины, и поймали его только потому, что у него не работал задний подфарник или что-то в этом роде, но… С другой стороны мне…
— Миссис Арсенал, могу я вас попросить…
— Мне не хотелось быть кем-то вроде филистимлянки или сарацинки, или как там их, которые обходят все стороной. Ну, знаете, в этой истории о добром самаритянине. И вот я немножко растерялась, но потом я сказала себе…
К этому моменту Норрис уже совсем забыл о душистом горошке. Ему в конце концов удалось прервать миссис Арсенал, сообщив ей, что человек, которого она видела, возможно, имеет отношение к, как он выразился, «текущему расследованию». Он заставил ее начать сначала и рассказать ему все подробно, оставив по возможности в стороне историю в добром самаритянине и передачу «Алфред Хичкок представляет».
Суть дела, как он изложил ее по рации шерифу Алану Пэнгборну, состояла в следующем: она смотрела вечернюю телевизионную программу одна, когда ее муж и дети уже спали. Ее кресло стояло у окна, выходящего на 35-е шоссе. Штора была поднята. Около двенадцати тридцати или двенадцати сорока она выглянула в окно и увидела мужчину, стоявшего на противоположной стороне дороги, то есть… на стороне Городского кладбища.
Шел ли этот человек оттуда или откуда-то еще?
Миссис Арсенал не могла сказать наверняка. Ей приходила в голову мысль, что мужчина мог появиться со стороны кладбища, то есть стремился выбраться из города, но она не могла четко мотивировать свое впечатление, поскольку в первый раз, когда она выглянула из окна, то увидела лишь пустынное шоссе, а выглянув во второй раз, когда встала, чтобы принести себе мороженое, она увидела уже стоявшего там человека. Просто стоявшего и смотревшего на освещенное окно — по всей вероятности, на ее окно. Она подумала, что он собирается перейти дорогу или уже начал переходить (наверно, просто стоял и смотрел, подумал Алан, а остальное — лишь результат женской впечатлительности), когда на гребне холма показались огни. Когда мужчина в костюме заметил приближающиеся огни, он выставил вперед ладонь с отогнутым большим пальцем — извечный и естественный жест голосующего на шоссе.
— Да-да, это был фургон Хомера, и за рулем сидел сам Хомер, — заявила миссис Арсенал Норрису Риджвику. — Сначала я решила, что он просто проедет мимо, как любой нормальный человек, увидевший голосующего на шоссе мужика посреди ночи, но потом у него зажегся стоп-сигнал, тот человек подбежал к машине со стороны места пассажира и забрался внутрь.
Миссис Арсенал, которой недавно стукнуло сорок шесть, но которая выглядела лет на двадцать старше, покачала своей седой головой.
— Хомер, должно быть, здорово набрался, если подобрал попутчика так поздно ночью, — сказала она Норрису. — Да, или набрался, или оказался просто дураком, а я знаю Хомера почти тридцать пять лет. Он не дурак, — она задумалась на несколько секунд и добавила: — Ну… не совсем…
Норрис попытался вытащить из миссис Арсенал, побольше подробностей о костюме того мужчины, но успеха не добился. Действительно жаль, подумал он, что уличные фонари заканчиваются на территории Городского кладбища, но что делать — у маленьких городков вроде Рока всегда не хватает средств.
На нем был костюм, а не спортивная куртка и не пиджак — в этом она не сомневалась, как и в том, что костюм был не черный, что оставляло выбор из достаточно широкого спектра всевозможных цветов. Миссис Арсенал не думала, что костюм был совершенно белый, но показать под присягой могла лишь то, что он не был черным.
— Я в данный момент вовсе не заставляю вас присягать, миссис Арсенал, — сказал Норрис.
— Когда разговариваешь с представителем закона по официальному делу, — возразила миссис Арсенал, скрестив руки на груди, — это одно и то же.
Итак, все, что она знала, сводилось к следующему: она видела, как Хомер Гэмэш подобрал попутчика приблизительно без двадцати час. Вовсе не повод, вы скажете, чтобы звонить в ФБР. Зловещий характер это приобретало, лишь когда учитывался тот факт, что Хомер подобрал попутчика милях в трех, а то и меньше от порога собственного дома, и… домой так и не приехал.
Насчет костюма миссис Арсенал была права. Увидеть голосующего на шоссе в такой глуши и так поздно ночью было уже достаточно странным — без четверти час любой обычный бродяга дрыхнет себе спокойненько в каком-нибудь заброшенном хлеву или сарае, — а если добавить к этому еще и тот факт, что мужчина носил костюм и галстук («Темный какой-то, — сказала миссис Арсенал, — но только не требуйте от меня, чтобы я показала под присягой, какой именно, потому что я не могу и не стану этого делать»), то становилось и вовсе не по себе.
— Какие будут приказания? Что мне делать дальше? — спросил Норрис по рации, кончив докладывать.
— Оставайся на месте, — сказал Алан. — Поболтай с миссис Арсенал про истории в «Алфред Хичкок представляет», пока я не подъеду. Они, кстати, мне тоже всегда нравились.
Однако не успел он проехать и полмили, как его встречу с подчиненным пришлось перенести от фермы Арсеналов почти на милю западнее. Мальчишка по имени Фрэнк Гэвайникс, возвращаясь домой с ранней рыбалки внизу на речушке Стрим-Брук, увидал пару чьих-то ног, торчащих из высокой поросли сорняка на южной стороне 35-го шоссе. Он побежал домой и рассказал об этом своей матери. Она позвонила в офис шерифа. Шейла Бригхэм передала это известие Алану Пэнгборну и Норрису Риджвику. Шейла строго следовала протоколу и не называла по рации никаких имен — слишком много разных любителей с большими наушниками, с удовольствием слушающих полицейские частоты, — но по расстроенному голосу Шейлы Алан легко мог догадаться, что даже у нее нет сомнений относительно того, кому принадлежала эта пара торчащих ног.
Единственный положительный момент во всем случившемся в это утро заключался в том, что Норрис успел вывернуть наизнанку свой желудок до того, как на место прибыл Алан, и при этом ухитрился собраться с силами настолько, чтобы добежать до северной обочины шоссе — подальше от тела и тех улик, которые могли оставаться поблизости.
— Что теперь? — спросил Норрис, отвлекшись от собственных мыслей.
Алан тяжело вздохнул и прекратил отгонять мух от останков Хомера. Все равно это было уже бесполезно.
— Теперь мне придется спуститься вниз по шоссе и сообщить Эллен Гэмэш, что утром кто-то сделал ее вдовой. Ты оставайся здесь, возле тела. Попытайся отгонять от него мух.
— Ба-а, но зачем, шериф? Их не так уж много. А он уже…
— Уже мертв. Да, это я и сам вижу. И я не знаю зачем. Наверно, затем, что это кажется мне правильным. Мы не можем приставить ему обратно его чертову руку, но можем хоть по крайней мере не давать мухам срать на то, что осталось от его носа.
— Ладно, — смиренно сказал Норрис, — ладно, шериф.
— Слушай, Норрис, как по-твоему, ты смог бы называть меня Аланом, если бы как следует постарался? Если дать тебе время попрактиковаться?
— Конечно, шериф. Думаю, смог бы.
Шериф буркнул что-то себе под нос и последний раз обернулся, чтобы кинуть взгляд на канаву, которая, вне всяких сомнений, когда он вернется, будет огорожена ярко-желтыми лентами с надписями: «ЗОНА ПРЕСТУПЛЕНИЯ, ПРОХОД ЗАПРЕЩЕН». Здесь к тому времени уже появится окружной коронер. Будет Генри Пэйтон из Оксфордских полицейских казарм штата. Фотографа и спецов из Отдела по расследованию тяжких преступлений при генеральном прокуроре еще не будет — если только кто-то из них не окажется где-то поблизости в связи с каким-нибудь другим делом, — но они приедут чуть позже. Где-то к часу дня сюда прибудет и передвижная лаборатория полиции штата, набитая разными судебными экспертами, и с парнем, чьим делом было готовить гипс для снятия слепков со следов покрышек, которые у Норриса хватило ума или везения не переехать колесами своей машины (Алан поставил бы на везение).
И что же все это даст? А вот что. Слегка поддатый старик притормозил, чтобы оказать незнакомцу любезность (Давай, влезай, парень, явственно слышал Алан его голос, ехать мне недалеко, но я все-таки чуть подкину тебя), а незнакомец отплатил тем, что забил старика до смерти и угнал его фургон.
Он полагал, что мужчина в костюме попросил Хомера остановиться на секундочку — под самым благовидным предлогом, что ему, дескать, надо отлить, — и, как только фургон притормозил, схватил старика, вытащил его из кабины и…
Да, но вот тут дело оборачивается погано. Чертовски погано — так, что дальше уже просто некуда.
Алан последний раз заглянул в канаву, где Норрис Риджвик сторожил кровавый кусок мяса, бывший когда-то человеком, терпеливо отгоняя мух от того, что было лицом Хомера, картонной папкой, и почувствовал, как желудок его снова начинает выворачиваться.
Он был просто старик, ты, сучий потрох… старик, одной ногой стоявший уже на том свете и лишь с одной нормальной рукой, старик, у которого и было-то в жизни единственное развлечение — покатать шары с приятелями. Так отчего же ты не вытащил его за здоровую руку из кабины и не оставил на дороге? Ночь была теплая, а даже если бы и поморосил дождик, с ним скорее всего все было бы в порядке. Ставлю свои часы за то, что мы найдем в его нутре полно «антифриза». А номера на фургоне так и так объявят по радио. Так зачем же такое? Ох, парень, как я надеюсь задать тебе этот вопрос.
Но разве имела значение причина? Для Хомера Гэмэша, разумеется, нет. Уже нет. Для него уже ничего и никогда не будет иметь значения. Потому что, врезав ему первый раз, попутчик выволок его из кабины и оттащил в канаву, ухватив, по всей вероятности, под мышки. Алану не нужны были парни из Отдела тяжких преступлений, чтобы засечь следы от подметок Гэмэша. По дороге в канаву попутчик обнаружил, что у Хомера вместо одной руки протез. И на дне канавы он оторвал этот протез от тела и до смерти забил им старика.
V. 96529 Q
— Тихо, тихо, — громким голосом сказал патрульный штата Коннектикут Уоррен Гамильтон, хотя в машине, кроме него, никого не было. Это происходило вечером, 2 июня, примерно через тридцать пять часов, после того как тело Хомера Гэмэша обнаружили в штате Мэн — в маленьком городке, о существовании которого патрульный Гамильтон никогда и не слыхал.
Он находился на стоянке у «Макдональдса» 1–95 возле Уэстпорта (южный район). У него вошло в привычку во время патрульной службы заезжать на стоянки у бензоколонок и закусочных: подъехав ночью с потушенными фарами к последнему ряду стоянки, нередко можно заполучить неплохой улов. Даже не неплохой, а великолепный. Когда он предчувствовал такую возможность, то частенько разговаривал сам с собой. Эти монологи обычно начинались с «Тихо, тихо», а потом звучали как «Давай-ка проверим этого пидора» или «Спроси мамашу, поверит ли она». Патрульный Гамильтон очень часто спрашивал мамашу, поверит ли она, когда чуял запах жареного.
— Ну, что у нас тут? — пробормотал он на этот раз и дал задний ход. Мимо «камаро». Мимо «тойоты», выглядевшей в тускло мерцающем свете дуговых фонариков, как медленно стареющая кобылица… И… Ага! Старый «шевроле-пикап», смотрящийся как оранжевый, что означало… Да, он был — когда-то во всяком случае — или белым, или светло-серым.
Он достал карманный фонарик и посветил им на табличку с номером. Номера, по скромному мнению патрульного Гамильтона, становились более удобными. Каждый штат один за другим начал изображать на них свои маленькие значки-картинки. Это облегчало распознавать номера ночью, когда темнота превращала их реальные цвета в ни на что не похожие мерцающие отблески. И самое худшее освещение для того, чтобы распознать таблички с номерами, давали эти чертовы оранжевые фары повышенной интенсивности. Он не знал, предотвращали ли они изнасилования и ограбления, как это было изначально задумано, но не сомневался в том, что они сидели костью в горле у трудяг-полицейских, каковым был и он сам, мешая различать номера на украденных машинах и отыскивать угнанные тачки без номеров.
Маленькие значки-картинки тут здорово облегчали дело. Статуя Свободы оставалась Статуей Свободы как при солнечном свете дня, так и в тусклом мерцании этих медно-оранжевых глаз. И неважно, какие там цвета, но мадам Свобода означала Нью-Йорк.
Точно так же, как эти хреновы осьминоги, которые он сейчас освещал фонариком, означали штат Мэн. Не надо было больше портить глаза, выискивая буквенные обозначения места или пытаясь определить, действительно ли то, что кажется розовым, оранжевым или светло-голубым, на самом деле белое. Достаточно только взглянуть на этого хренова осьминога. На самом деле это был омар, и Гамильтон это прекрасно знал, но хренов осьминог есть хренов осьминог, как ты его ни назови, и он скорее слизнул бы кусок поросячьего дерьма прямо с поросячьей задницы, чем взял бы в рот хоть одного из этих осьминогов хреновых, и тем не менее он был рад значкам на номерах.
Особенно когда ему нужны были номера с «осьминогами», как это было сегодня.
— Спроси мамашу, поверит ли она, — пробормотал он и заехал на стоянку.
Он отцепил свою папку от магнитной прищепки, удерживающей ее как раз посредине щитка над сиденьем водителя, отложив в сторону пустой бланк объявления благодарности, которым все легавые прикрывают списки горячих номеров (нет никакой надобности, чтобы простые смертные любовались перечнем номеров, которыми интересуется полиция, пока тот, кому выдан список, выскочил за гамбургером или срочно заливает бензин на ручной заправке), и повел большой палец вниз по списку.
Тут он и оказался: 96529 Q; штат Мэн; родной дом этих хреновых осьминогов.
Первый беглый осмотр подсказал патрульному Гамильтону, что в кабине никого нет. Был там чехол от ружья, но — пустой. Возможно — не похоже, но возможно, — кто-то сидит в кузове фургона. Возможно даже, что тот, кто находится в кузове, сидит там с винтовкой, чехол от которой висит в кабине. Но скорее всего, водитель или давным-давно слинял, или спокойно дрыхнет в кузове. И тем не менее…
— Бывают старые легавые, бывают легавые-ослы, но не бывает старых легавых-ослов, — негромко произнес патрульный Гамильтон. Он выключил фонарик и медленно проехался вдоль ряда машин. Дважды он останавливался и дважды зажигал фонарь, но оба раза даже не удостоил взглядом те машины, на которые падал свет от его фонаря. Мистер 96529 Q вполне мог засечь, возвращаясь из закусочной, как Гамильтон высветил фонариком украденный фургон, и, если он увидит, что патрульная машина продолжает проверять другие тачки на стоянке, он может не придать этому значения.
— Сперва поберечься, потом извиняться — как учили, так и будем стараться! — воскликнул патрульный Гамильтон. Это было еще одно его любимое изречение — хотя и не столь почитаемое, как «спросить мамашу, поверит ли она», но близкое к тому.
Он зарулил в местечко, откуда удобно было наблюдать за пикапом, потом связался со своим участком, находящимся милях в четырех или того меньше отсюда, вверх по шоссе, и сообщил, что обнаружил «шевроле-пикап» из Мэна, разыскиваемый по делу об убийстве. Он запросил подмогу и получил ответ, что они скоро будут.
Не видя, чтобы кто-нибудь пытался приблизиться к пикапу, Гамильтон решил, что ничего страшного не случится, если он, соблюдая все меры предосторожности, сам подойдет к тачке. В самом деле, он будет выглядеть просто козлом, если, дожидаясь подмоги, станет торчать тут в темноте за целый ряд до фургона.
Он вылез из машины, расстегнул кобуру, но пушку вытаскивать не стал. За все свои дежурства он вытаскивал ее лишь дважды и не стрелял ни разу. И сейчас он не испытывал ни малейшего желания делать ни то, ни другое. Он приблизился к пикапу под таким углом, чтобы видеть и сам фургон — в особенности его кузов, — и проход к нему от «Макдональдса». Он остановился, пережидая, пока мужчина и женщина, вышедшие из ресторана, не пройдут к своему «форд-седану», стоявшему на три ряда ближе к закусочной, а когда они залезли в тачку и поехали к выходу со стоянки, двинулся дальше.
Держа правую руку на рукоятке служебного револьвера, Гамильтон потянулся левой к бедру. Служебные пояса, по его скромному разумению, тоже становились лучше. И мальчишкой и уже достаточно взрослым мужчиной Гамильтон был горячим поклонником бэтманского «плаща крестоносца» — он подозревал, что на самом деле Бэтман был одной из причин, по которой он стал полицейским (он не стеснялся этой маленькой подробности своей биографии). Из всех причиндалов Бэтмана его любимым был не Бэтман-шест, не Бэтман-катапульта и даже не сам Бэтмобиль, а пояс «плащ крестоносца». Эта чудесная частичка одежды походила на великолепный отдел магазина подарков: там всегда было кое-что на все случаи жизни, будь то веревка, пара стекол для ночного видения или несколько баллончиков со слезоточивым газом. Его служебный ремень и близко не был так хорош, но с левой стороны у него было три кармашка с тремя очень полезными предметами. Первый — цилиндрик на батарейках под названием «Лежать, собака!» Если нажать красную кнопку на верхушке, он издавал ультразвуковой свист, превращающий в безвольно свисающие макаронины даже яростных быков с корриды. Рядом находился баллончик с «мускатным орехом» (полицейская версия слезоточивого газа Бэтмана), и наконец, третий — четырехэлементный фонарь.
Гамильтон вытащил фонарь из кармашка, включил его и поднял левую ладонь, чтобы частично прикрыть луч. Все это он проделал, ни на секунду не убирая руку с рукоятки револьвера: бывают старые легавые, бывают легавые-ослы, но не бывает старых легавых-ослов.
Он осветил фонарем кузов фургона. Там валялся кусок непромокаемого брезента и… ничего больше. Как и кабина, кузов пикапа был пуст.
И все же Гамильтон продолжал оставаться на благоразумном расстоянии от «шевроле» с осьминогом на номерном знаке — такая привычка настолько въелась в него, что он даже не задумывался об этом. Он нагнулся и посветил фонарем под фургон — последнее место, где, возможно, укрылся тот, кто мог причинить ему вред. Вряд ли, конечно, но ему как-то не очень хотелось, чтобы, когда он сыграет в ящик, министр начал свой панегирик словами: «Дорогие друзья, сегодня мы собрались здесь, чтобы проводить в последний путь трагически погибшего патрульного Уоррена Гамильтона», — противная тягомотина.
Он быстро провел фонарем слева направо под фургоном и не увидел ничего, кроме ржавого глушителя, который готов был вот-вот отвалиться — впрочем, судя по дыркам в нем, хозяин вполне мог этого и не заметить.
— Думаю, мы здесь одни, дорогая, — сказал патрульный Гамильтон. В последний раз он оглядел все пространство вокруг фургона и особенно внимательно — проход от ресторана. Убедившись в том, что никто не следит за ним, он подошел к окошку пассажирского сиденья и посветил фонарем в кабину.
— Мать честная, — пробормотал Гамильтон, — мать честная… Спроси мамашу, поверит ли она в эти хенки-пенки. — Он вдруг жутко обрадовался оранжевым фонарям, тускло освещавшим место стоянки и внутренность кабины, потому что они превращали темно-красный цвет в почти черный и кровь была больше похожа на чернила. — И он в этом ехал? Господи Иисусе, всю дорогу от Мэна он ехал вот так? Спроси мамашу…
Он посветил фонарем вниз. Сиденье и пол кабины напоминали свиной хлев. Он увидел банки из-под пива и колы, пустые и полупустые пакетики от чипсов и говяжьей тушенки, коробки из-под биг-маков и чизбургеров. Серая масса, похожая на жевательную резинку, прилепилась на металлическом щитке над дыркой, где когда-то было радио. В пепельнице валялось несколько бычков от сигарет без фильтра.
Больше всего было крови.
Кровавые потеки и пятна на сиденье. Кровь на рулевом колесе. Засохшая кровь на гашетке гудка, почти совсем скрывшая фирменный знак «шевроле». Кровь на дверной ручке со стороны сиденья водителя и кровь на зеркале — полукруглое, почти овальное пятно, глядя на которое Гамильтон мысленно отметил, что мистер 96529 Q, похоже, оставил великолепный отпечаток большого пальца, вымазанного в крови его жертвы, когда поправлял зеркало. Большое пятно запекшейся крови на одной из коробок от биг-мака и в этом сгустке, кажется, прилипшие волосы.
— Что же он сказал девчонке на воротах? — пробормотал Гамильтон. — Что порезался, когда брился?
За его спиной раздался какой-то шорох. Гамильтон развернулся, чувствуя, что делает это слишком медленно, и сознавая, что, несмотря на все свои обычные предосторожности, оказался ослом и не доживет до старости, потому что здесь не было ничего необычного, ни капельки, сэр: парень подобрался к нему сзади и сейчас в кабине старого «шевроле-пикапа» будет еще больше крови, потому что парень, пригнавший из Мэна почти что в штат Нью-Йорк эту портативную труповозку, явный психопат и убить патрульного полицейского — ему все равно, что выйти купить кварту молока.
В третий раз за всю служебную карьеру Гамильтон вытащил револьвер, взвел курок и чуть не влепил пулю (две, три) прямо в темноту — настолько у него были натянуты нервы. Но там никого не было.
Он медленно опустил револьвер, слыша, как кровь стучит в висках.
Подул слабый ночной ветерок. Снова раздался шорох. Он увидел на мостовой пустую коробку от рыбного филе — из этого самого «Макдональдса», никаких сомнений, просто поразительно, Холмс, элементарно, Уотсон, — прокатившуюся футов шесть от слабого порыва ветра и вновь застывшую в ожидании следующего.
Гамильтон тяжело перевел дыхание и осторожно отпустил курок своего револьвера.
— Чуть не опростоволосились, а, Холмс, — не очень твердым голосом произнес он. — Чуть не повесили себе на шею КР-14.
КР-14 — так называлась форма «Произведенный (ые) выстрел (ы)».
Он прикинул, стоит ли засунуть револьвер обратно в кобуру теперь, когда стало ясно, что стрелять, кроме как в пустую коробку от рыбного филе, некуда, но решил оставить его в руке, пока не подъедет помощь. Револьвер в руке вызывал неплохие ощущения. Он успокаивал. Потому что дело ведь было не только в крови и не в том, что мужик, который был нужен легавым из Мэна по делу об убийстве, проехал четыреста с лишним миль в таком вот кровавом хлеву. Вокруг фургона стояла странная вонь, в какой-то степени похожая на вонь от сбитого и раздавленного на сельской дороге скунса. Он не знал, учуют ли ее другие полицейские чины, которые вскоре должны прибыть сюда, или же это кажется лишь ему, но честно говоря, он и знать этого не хотел. То не был запах крови или протухшей еды. Это, подумал он, запах чего-то плохого. Чего-то очень и очень плохого. Плохого настолько, что он не хотел засовывать револьвер в кобуру, хоть и был почти уверен в том, что хозяин запаха давно ушел, скорее всего несколько часов назад — он не улавливал никаких звуков, исходящих обычно от не совсем остывшего мотора. И все равно, это было неважно. Это не меняло того, что он знал: некоторое время фургон служил пристанищем какого-то страшного зверя, и он не намеревался хоть на миг рискнуть, хоть на миг допустить такую возможность, что зверь вернется и застанет его врасплох. И мамаша смело могла в это поверить.
Он так и стоял там с револьвером в руке и вставшими дыбом короткими волосами на затылке, и ему казалось, прошло очень много времени, пока наконец не подкатили полицейские тачки.
VI. Смерть в большом городе
Доди Эберхарт была здорово раздражена, а когда Доди Эберхарт бывала не в настроении, уж одна брешь в столице Соединенных Штатов, которую вам не захотелось бы трахнуть, существовала точно. Она взобралась по лестнице жилого дома на Л-стрит с тупой решимостью (и приблизительной массой) носорога, пересекающего открытое поле, поросшее травкой. Ее синее платье топорщилось на груди — слишком большой, чтобы назвать ее просто обильной. Мясистые руки работали как маятники.
Много лет назад эта женщина была одной из самых ослепительных вашингтонских девочек по вызову. В те дни ее рост — шесть футов три дюйма — в сочетании с симпатичной мордашкой принесли ей больше, чем неприличный треугольник пушистых волос: на нее был такой спрос, что ночь с ней считалась чем-то вроде приза на скачках, и если внимательно просмотреть фотографии вашингтонских заправил времен второй администрации Джонсона и первой Никсона, на многих из них можно засечь Доди Эберхарт, висевшую, как правило, на руке мужчины, чье имя частенько мелькало в солидных политических статьях и эссе. Из-за одного роста ее трудно пропустить.
Доди была шлюхой с сердцем кассира и душонкой жадного таракана. Двое из ее регулярных партнеров — один — сенатор-демократ, другой — крупная фигура среди представителей республиканцев, — обеспечили ее достаточной наличностью, чтобы она могла отойти от своего ремесла. Сделали они это не совсем добровольно. Доди понимала, что риск подцепить заразу отнюдь не снижался (а высокопоставленные правительственные чиновники подвержены СПИДу и прочим мелким венерическим и тоже довольно неприятным пакостям ничуть не меньше, чем простые смертные). Ее годы тоже не шли на убыль. И она не очень полагалась на заверения обоих джентльменов. «Прошу прощения, — сказала она им. — Но я, видите ли, больше не верю ни в Санта-Клауса, ни в прекрасную фею. Никто не позаботится о Крошке Доди, кроме нее самой.»
Крошка Доди вложила деньги в три жилых дома. Шли годы. Сто семьдесят фунтов плоти, заставлявшие когда-то здоровых мужиков падать на колени (обычно прямо перед ней, когда она вставала перед ними голая), превратились теперь в двести восемьдесят. Вложения капитала, выгодные в середине семидесятых, в восьмидесятых, когда, кажется, все, у кого деньги были вложены в акции, разбогатели, обернулись пшиком. Еще до конца активной фазы ее карьеры у нее в списке постоянных клиентов числились двое блестящих брокеров, и порой она жалела, что не держалась за них перед уходом со сцены.
Один жилой дом гавкнулся в 84-м, второй — в 86-м с последующей кошмарной ревизионной проверкой. За этот, на Л-стрит, она держалась так отчаянно, как продувшийся игрок в мясорубке «Монополии», будучи убеждена, что здесь как раз и выпадет счастливый шанс. Но пока шанс не выпал, и она не рассчитывала, что он выпадет в ближайшие год-два… А то и позже. Когда это случится, она соберет вещички и уедет на Арубу. А пока что домовладелице, когда-то самой ходовой бляди в столице, приходилось стиснуть зубы и держаться.
Что она всегда и делала.
Что она намеревалась делать и дальше.
И помоги Господи любому, кто вздумает встать у нее поперек дороги.
Например, Фредерику Клаусону, «мистеру Маэстро».
Она добралась до второго этажа. «Пушки и розы» гремели за дверями квартиры Шульманов.
— ВЫКЛЮЧИТЕ ЭТОТ ГОВЕННЫЙ ПРОИГРЫВАТЕЛЬ! — проорала она изо всех сил… А надо сказать, когда Доди Эберхарт включала голос на полную мощность, звенели стекла, лопались барабанные перепонки у детишек, а собаки падали замертво.
Музыка с грохота тут же перешла на шепот. Она словно увидела, как Шульманы прижались друг к дружке, будто щенята в грозу, и молятся, чтобы эта Страшная Ведьма с Л-стрит пришла не за ними. Они жутко боялись ее. И это было очень неглупо с их стороны. Шульман был адвокатом широкого профиля, имел очень влиятельную фирму, но ему предстояло заработать еще язвы две до той стадии влиятельности, когда он мог бы хоть на минуту закрыть рот Доди. Нарвись он на нее сейчас, в самом расцвете своей молодой жизни, она сделает себе подвязки из его кишок, и он это прекрасно знал, и ее это вполне удовлетворяло.
Когда выбивают стойки из-под твоих банковских счетов равно как и из-под вложений в недвижимость, приходится довольствоваться тем, что имеешь.
Доди, не сбавляя темпа, повернула за угол и начала подниматься по лестнице на третий этаж, где в одинокой роскоши проживал Фредерик Клаусон, «мистер Маэстро». Она шла все той же носорожьей поступью, нисколько не задыхаясь, несмотря на свой объем и вес, а лестница все же чуть подрагивала при всей своей прочности.
Она давно ждала этого момента.
Клаусон не значился даже на низшей ступени юридической карьеры. Что касается дня сегодняшнего, он вообще не стоял на этой лестнице. Как и все студенты-юристы, которых она когда-либо знала (в основном как квартиросъемщиков; она никогда не трахалась ни с одним из них во времена, что теперь называла не иначе, как своей «другой жизнью»), он имел высокие стремления и низкие заработки, причем оба компонента зиждились на общей подставке из дерьма. Доди, как правило, никогда не смешивала эти элементы. Верить байкам студента-юриста о его игре на повышение было, с ее точки зрения, ничуть не лучше, чем давать даром. Один раз начнешь это делать и можешь потуже затягивать пояс.
Конечно, фигурально выражаясь.
И все же Фредерику Клаусону, «мистеру Маэстро», частично удалось пробить брешь в ее защите. Четыре раза подряд она позволяла ему просрочить плату за квартиру, потому что ему удалось убедить ее в том, что в его случае старая, навязшая в зубах прибаутка соответствует (или будет со временем соответствовать) действительности: он должен получить деньги.
Он в жизни не сумел бы этого добиться, вздумай утверждать, что Сидней Шелдон на самом деле не кто иной, как Роберт Ладлам, или Виктория Хольт — в натуре Розмари Роджерс, потому что все эти имена были ей до фени, как до фени были и миллиарды возможных схожестей их письма. Она обожала криминальные романы, и чем больше в них вспарывались кишки, тем лучше. Она отдавала себе отчет в том, что полно народу питало слабость к романтически-сентиментальным бредням и к шпионскому дерьму, если список бестселлеров в «Санди таймс» не врал, но сама она читала Элмора Леонарда за годы до того, как он влез в верхушку, а также здорово увлекалась Джимом Томпсоном, Дэвидом Джудисом, Горацием Маккоем, Чарлзом Уилфордом и прочими из той же компании. Говоря коротко и ясно, Доди Эберхарт обожала романы, в которых мужики грабили банки, стреляли друг в друга и проявляли любовь к своим подружкам путем вышибания из них мозгов.
Самым лучшим из них, по ее мнению, был Джордж Старк. Она была его исправной поклонницей, начиная со «Способа Машины» и «Оксфордского блюза» и до самых «Скачек в Вавилон» — похоже, последней его вещи.
Когда она впервые пришла к Клаусону вышибать плату за квартиру (на этот раз он просрочил всего три дня, но им дай только полдюйма, и они, конечно, отхватят милю), «Маэстро» сидел у себя на третьем этаже, окруженный бумагами и романами Джорджа Старка. И когда она покончила со своим делом и он обещал вручить ей чек на следующий день до полудня, она осведомилась, неужели теперь для успешной карьеры возле тюремных решеток требуется чтение сочинений Джорджа Старка.
— Нет, — ответил Клаусон с радостной, ослепительной и явно хищной улыбкой, — но оно может поспособствовать карьере материально.
И именно эта улыбка, а не все прочее, купила ее и заставила ослабить вожжи в данном случае там, где она обычно всегда натягивала их. Много раз она до этого видела такую улыбку — в собственном зеркале. Она всегда твердо верила, что эту улыбку подделать нельзя, и, кстати, для справки, верила и сейчас. Клаусон действительно кое-что имел на Таддеуса Бюмонта; его ошибка состояла лишь в наивной убежденности, что Бюмонт отнесется к планам «мистера Маэстро» точно так же, как к ним относился Фредерик Клаусон. Это было и ее ошибкой тоже.
Она прочла один из двух романов Бюмонта, «Пурпурный туман», следуя объяснениям Клаусона о том, что он обнаружил, и сочла его на редкость нудной и идиотской книгой. Несмотря на все письма и фотокопии, которые демонстрировал ей «мистер Маэстро», ей было чертовски трудно, если не просто невозможно, поверить в то, что оба писателя — один и тот же человек. Кроме, разве что… Где-то во второй половине книги, как раз в том месте, где она уже готова была швырнуть эту нудятину через всю комнату и больше не вспоминать о ней, ей попался эпизод, когда фермер стрелял в лошадь. Она сломала две ноги, и ее нужно было пристрелить, но все дело в том, что старому фермеру Джону безумно нравилось это. Он просто приставил ствол ружья к голове лошади, а потом принялся онанировать и в момент оргазма спустил курок.
Это было так, подумала она, словно Бюмонт на этом месте отошел выпить чашку кофе и… зашел Джордж Старк и написал эту сцену. Так или иначе, это была единственная золотая песчинка в большой навозной куче.
Впрочем, все это теперь не имело никакого значения, а лишь доказывало, что и на старуху бывает проруха.
Что ж, «Маэстро» сумел запудрить ей мозги — хорошо хоть по крайней мере ненадолго. Теперь этому пришел конец.
Доди Эберхарт добралась до третьего этажа. Рука ее уже сжалась в твердый кулак, которым она обычно пользовалась, когда приходила пора молотить в дверь как следует, а не вежливо стучаться, как вдруг обнаружила, что молотить сейчас ни к чему. Дверь «Маэстро» была не заперта.
— Боже праведный! — пробормотала Доди, поджав губы. Конечно, это был не хулиганский район, но, когда речь шла о том, чтобы залезть к какому-нибудь придурку, городская шпана охотно нарушала все границы. Парень оказался еще глупее, чем она думала.
Она надавила на дверь костяшками пальцев, и та распахнулась.
— Клаусон! — позвала она голосом, предвещавшим мрак и проклятия.
Ответа не последовало. В гостиной, отделенной от входной двери коротким коридором, были опущены шторы и горел верхний свет. Негромко играло радио.
— Клаусон, мне надо поговорить с тобой! — она пошла по коридору и… остановилась.
Одна из диванных подушек валялась на полу.
И все. Никаких следов того, что тут побывала голодная шпана, но ее чутье — все еще острое — сработало мгновенно. Что-то она учуяла. Что-то слабое, но явно присутствующее. Немножко похожее на еще не протухшую, но уже подпорченную еду. Нет, не еда на самом деле, но похожее. Приходилось ли ей сталкиваться с этим прежде? Кажется, да.
Был и еще один запах, правда, учуяла она его не носом. По поводу его у нее не было никаких сомнений. И она, и патрульный Гамильтон из штата Коннектикут определили его моментально: запах чего-то плохого.
Она стояла у входа в гостиную, глядя на валявшуюся подушку и прислушиваясь к звукам радио. Чего не смогли сделать три лестничных пролета, сделала одна безобидная подушка — сердце у нее учащенно стучало под массивной левой грудью, а дыхание с шумом вырывалось изо рта. Что-то тут было не так. Очень не так. И весь вопрос заключался в том, станет ли она частью этого, если немного покрутится тут?
Инстинкт велел ей смываться — смываться, пока есть шанс, и инстинкт этот был очень силен. Любопытство толкало ее остаться и разнюхать, и… любопытство оказалось сильнее.
Она перевела взгляд от входной двери на гостиную и посмотрела сначала направо, где находились фальшивые камин и два окна, выходящие на Л-стрит. Потом взглянула налево, и неожиданно голова у нее застыла на месте, словно поворотный механизм у шеи дошел до предела и защелкнулся. Глаза широко открылись.
В этом «защелкнутом» положении она провела около трех секунд, но ей казалось, прошло гораздо больше. И она увидела все, вплоть до мельчайших деталей; ее мозг сам сфотографировал все, что увидел, столь же резко и четко, как это сделал бы полицейский-фотограф.
Она увидела две бутылки из-под пива «Амстел», одну пустую, а другую полупустую, еще с остатками пены в горлышке. Увидела пепельницу с надписью «ЧИКАГО-ЛЭНД». Увидела два окурка сигарет без фильтра, вмятые в белоснежную поверхность подноса, хотя «Маэстро» не курил — сигареты, уж точно. На стеклянной поверхности кофейного столика были рассыпаны кнопки, которыми «Маэстро» обычно пришпиливал разные бумажки к кухонной доске. Несколько кнопок валялось на раскрытом номере журнала «Пипл» — том самом, со статьей о Тэде Бюмонте/Старке. С того места, где она стояла, ей была видна картинка с мистером и миссис Бюмонт, правда, вверх ногами, пожимающими друг другу руки над могильным камнем Старка. Та самая история, которая, если послушать Фредерика Клаусона, никогда не могла быть напечатана. Она должна была сделать из него очень преуспевающего джентльмена. Но, как оказалось, он ошибся во всем.
Она видела Фредерика Клаусона, так и оставшегося «мистером Маэстро», сидящего на одном из двух стульев в гостиной. Он был привязан. Он был совершенно гол, его одежда скомканным клубком валялась под кофейным столиком. На месте его мошонки она видела кровавую дыру. Его гениталии оставались на положенном месте, а член торчал изо рта, где было еще полно места, потому что убийца вырезал язык «мистера Маэстро» и пришпилил его к стене. Кнопка так глубоко вошла в мясо, что торчала лишь ярко-желтая головка, которую ее мозг и сфотографировал чисто автоматически. Брызги крови на обоях под ним своей формой напоминали веер.
Убийца воспользовался еще одной кнопкой, на этот раз с ярко-зеленой головкой, чтобы пришпилить вторую страничку со статьей в журнале «Пипл» к голой груди экс-Маэстро. Она не могла разглядеть лица Лиз Бюмонт — оно было залито кровью Клаусона, — но ей была хорошо видна рука женщины, протягивающая вазочку с шоколадными пирожными улыбающемуся Тэду. Она вспомнила, что именно эта картинка вызвала дикое раздражение Клаусона.
— Что за дешевка! — воскликнул он тогда. — Она терпеть не может готовить — сама говорила об этом в интервью сразу после выхода первого романа Бюмонта.
На стене, прямо над отрезанным языком, пальцем, обмакнутым в кровь, были выведены три слова:
ВОРОБЬИ СНОВА ЛЕТАЮТ.
Господи Иисусе, промелькнуло в каком-то отдаленном уголке ее мозга, это же как в романе Джорджа Старка… Как будто это сделал Алексис Машина.
Позади нее раздался мягкий щелчок.
Доди Эберхарт дико заорала и круто развернулась. Машина шел прямо на нее со своей страшной опасной бритвой, лезвие которой было теперь вымазано в крови Фредерика Клаусона. Лица не было, была лишь жуткая маска из шрамов — все, что оставила Нонни Гриффитс, после того как располосовала его в финале «Способа Машины», и…
И никого там не было.
Дверь просто захлопнулась сама по себе, как иногда захлопываются все двери — вот и все.
И все? — спросил все тот же отдаленный участок ее мозга… Правда, на этот раз его «голос» прозвучал чуть громче — от испуга: она была чуть приоткрыта, когда ты поднялась по лестнице, распахнута не широко, но так, что было видно — не заперто.
Она перевела взгляд на бутылки из-под пива, стоящие на кофейном столике. Одна пустая. Другая — полупустая, с остатками пены в горлышке.
Убийца стоял за дверью, когда она вошла. Если бы она случайно обернулась войдя, то наверняка увидела бы его и… сейчас была бы тоже мертва.
А пока она стояла здесь, зачарованная живописными останками Фредерика Клаусона, «мистера Маэстро», он просто-напросто вышел, захлопнув за собой дверь.
У нее неожиданно подогнулись ноги, и она опустилась на колени со странной грацией, словно девочка, принимающая первое причастие. В мозгу лихорадочно, как белка в колесе, билась одна и та же мысль: ох, мне нельзя кричать, а то он вернется… ох, мне нельзя кричать, а то он вернется… ох, мне нельзя кричать…
И тут она услышала его — осторожные шаги его огромных ног на лестничном ковре. Потом, позже, она готова была поклясться, что эти чертовы Шульманы снова врубили стерео и она приняла гулкие басы за шаги, но в тот момент она не сомневалась, что возвращался Алексис Машина… Человек, настолько одержимый жаждой убийства, что его не остановила бы даже смерть.
Впервые в жизни Доди Эберхарт потеряла сознание.
Она пришла в себя меньше чем через три минуты. Ноги все еще не держали ее, поэтому со свисающими на глаза распатланными волосами она поползла через короткий коридор к выходу. Она хотела открыть дверь и выглянуть наружу, но никак не могла заставить себя сделать это. Вместо этого она заперла замок, задвинула засов и захлопнула полицейскую решетку. Проделав все это, она уселась на пол, прямо напротив двери, судорожно ловя ртом воздух, перед глазами у нее поплыли серые круги. Она отдавала себе отчет в том, что очутилась запертой, наедине с изувеченным трупом, но это было еще не самое страшное. Совсем не страшное, если прикинуть другие варианты.
Мало-помалу силы стали возвращаться к ней, и она наконец сумела подняться на ноги и проковылять на кухню, где стоял телефон. Идя туда она старательно отводила глаза от того, что осталось от «мистера Маэстро», но это был пустой номер; ей еще очень долгое время не удавалось избавиться от четкой и ясной «фотографии» в собственном мозгу, запечатлевшей Клаусона во всей его животрепещущей красе.
Она позвонила в полицию, и когда они приехали, не впускала их до тех пор, пока один из полицейских не просунул под дверь свое удостоверение.
— Как зовут вашу жену? — спросила она у легавого, чья слоистая карточка удостоверяла, что он — Чарлз Ф. Тумей-младший, дрожащим фальцетом, совсем не похожим на ее нормальным голос (даже близкие друзья, если таковые у нее имелись, не узнали бы его).
— Стефани, мадам, — ответил торопливый голос снаружи.
— Я могу позвонить вам в участок и проверить, ясно вам?! — почти проорала она.
— Конечно, ясно, миссис Эберхарт, — ответил тот же голос. — Но не кажется ли вам, что, чем скорее вы нас впустите, тем скорее почувствуете себя в безопасности?
И только потому, что она все еще могла распознать голос полицейского так же безошибочно, как запах плохого, она открыла дверь и впустила Тумея с его коллегами. Как только они вошли, Доди совершила кое-что еще, чего она никогда раньше не делала: закатила настоящую истерику.
VII. Работа полицейских
1
Когда приехала полиция, Тэд работал наверху, у себя в кабинете.
Лиз читала книгу в комнате, а Уильям и Уэнди возились в своем общем просторном манеже. Она подошла к входной двери и, прежде чем открыть ее, выглянула наружу через узкое оконце с орнаментом, расположенное сбоку. Эту привычку она завела со времени, которое Тэд шутливо называл «дебютом» в журнале «Пипл». Посетители — в основном дальние знакомые, хотя нашлось и несколько чужаков (поклонников Старка), — стали захаживать нередко. Тэд назвал это синдромом «поглядеть-на-живых-крокодилов» и заявил, что через пару недель наплыв схлынет. Лиз надеялась, что он не ошибался. А пока ее беспокоило, как бы кто из визитеров не оказался сумасшедшим охотником на крокодилов вроде того, что застрелил Джона Леннона, и теперь она всегда перед тем, как открыть дверь, выглядывала через узкое боковое оконце. Она сомневалась, сумеет ли определить психопата по виду, но по крайней мере могла хотя бы оградить спокойный процесс мышления Тэда в течение двух утренних часов, которые он проводил за работой. После этого он сам шел открывать дверь, обычно бросая на нее исподтишка взгляд провинившегося мальчишки, на который она не знала, как реагировать.
Среди трех мужчин, стоявших на переднем крыльце этим субботним утром, не было, на ее взгляд, ни поклонников Бюмонта или Старка, ни психопатов… если только психи не разъезжали теперь в полицейских машинах. Она открыла дверь, ощутив неприятный холодок, испытываемый даже самыми невинными и добропорядочными гражданами при появлении полиции, которую они не вызывали. Ей пришло в голову, что, если бы ее дети уже подросли настолько, чтобы болтаться по улицам в это дождливое субботнее утро, она бы уже стала беспокоиться, все ли с ними в порядке.
— Да?
— Вы миссис Элизабет Бюмонт? — спросил один из полицейских.
— Да. Чем могу быть полезна?
— Миссис Бюмонт, ваш муж дома? — спросил второй. Эти двое были одеты в одинаковые серые дождевики и шляпы полицейских штата.
Нет, это призрак Эрнста Хемингуэя стучит там наверху на машинке, захотелось сказать ей, но, конечно же, она этого не сказала. Сначала приходит испуг, не-случилось-ли-с-кем-нибудь-что-нибудь, потом фантом вины, вызывающий желание сказать что-нибудь саркастически резкое, что-нибудь, независимо от того, в какие слова это облекается, вроде: уходите, вам здесь нечего делать; никто вас не звал; мы ничего такого не сделали; ступайте и разыщите того, кто вам нужен.
— Могу я спросить, зачем он вам понадобился?
Третьим полицейским был Алан Пэнгборн.
— Полицейская служба, миссис Бюмонт, — сказал он. — Так мы можем с ним побеседовать?
2
Тэд Бюмонт никогда не вел четкого и последовательного дневника, но иногда он делал записи о каких-то событиях в своей жизни, которые его заинтересовали, поразили или напугали. Он никому не показывал эти записи, и его жена не придавала им большого значения. На самом деле, хотя она никогда ему это не высказывала, у нее порой от них мурашки бежали по коже. Большинство записей были какими-то странно безучастными, словно частичка его самого стояла в сторонке и наблюдала за его жизнью своим собственным, отстраненным и абсолютно незаинтересованным взглядом. После визита полиции в то утро, четвертого июня, он написал большой кусок, пронизанный необычайно сильным эмоциональным подтекстом.
«Теперь я немного лучше понимаю „Процесс“ Кафки и „1984“ Оруэлла, — писал Тэд. — Читать их только лишь как политические романы — глубокая ошибка. Полагаю, та депрессия, через которую я прошел, закончив „Танцоров“ и обнаружив, что ждать от них нечего, кроме выкидыша у Лиз, — все еще считается самым эмоционально тяжким периодом в нашей супружеской жизни, но то, что произошло сегодня, кажется, еще хуже. Я пытаюсь убедить себя в том, что ощущение еще слишком свежо, но, полагаю, тут кроется гораздо большее. Я думаю, если то время мрака и утраты первых близнецов — это раны, которые уже зажили, оставив лишь шрамы, отмечающие те места, где они были, то эта новая рана тоже заживет… Но не верю, что время затянет ее до конца. От нее тоже останется шрам — короче, но глубже, вроде расплывающегося следа от неожиданного удара ножом.
Я уверен, что полицейские вели себя согласно их присяге (если они все еще принимают ее, а я полагаю, что да). И все же у меня было, да и теперь остается такое чувство, будто меня может затянуть в некую безликую бюрократическую машину, именно машину, а не человеческую злую волю, которая методично будет делать свое дело, пока не перемелет мне кости… потому что перемалывать людям кости и есть дело этой машины. Звуки моих криков не ускорят и не замедлят этого механического процесса.
Мне кажется, Лиз нервничала, когда поднялась наверх и сказала мне, что меня хотят видеть полицейские, но не говорят ей зачем.
Один из них, сказала она, был Алан Пэнгборн, окружной шериф Кастла. Может, я и встречал его пару раз раньше, но узнал лишь потому, что его фото время от времени мелькало в кастлрокском „Вызове“.
Мною овладело любопытство и благодарность за вынужденную отлучку от пишущей машинки, где всю последнюю неделю мои герои желали вытворять то, что мне не нравилось. Если что-то и пришло мне в голову, то, наверно, это было связано с Фредериком Клаусоном или еще какой-то ерундой из-за „Пипла“.
Не знаю, удастся ли мне верно передать тон встречи. Не знаю, имеет ли это какое-то значение, мне лишь кажется, что нужно попытаться. Они все стояли в холле возле лестницы — трое крупных, рослых мужчин (не удивительно, что их называют быками), — и вода стекала с их плащей на ковер.
— Вы — Таддеус Бюмонт? — спросил один из них, шериф Пэнгборн. И в этот момент начался тот эмоциональный сдвиг, который я хочу описать (или хотя бы отметить). К любопытству и удовольствию от вызволения из плена пишущей машинки примешалось удивление. И легкое беспокойство. Обращение полным именем, но без „мистера“ — как обращение судьи к обвиняемому, которому он готов вынести приговор.
— Да, верно, — сказал я. — А вы — шериф Пэнгборн. Я вас знаю, потому что у нас есть земля на Кастл-Лейке. — И я протянул вперед руку привычным жестом воспитанного американца.
Он лишь удостоил ее взглядом, и на лице его появилось такое выражение… словно он распахнул дверцу холодильника и обнаружил, что рыба, которую он купил себе на ужин, протухла.
— Я не намерен пожимать вам руку, — сказал он, — так что вам лучше убрать ее и избавить нас обоих от неловкости.
Это прозвучало очень странно, прозвучало откровенной грубостью, но задело меня не то, что, а то, как он это произнес. Будто он подумал, что я просто спятил.
И от этого я жутко испугался. Даже теперь мне трудно поверить, как быстро, как чертовски быстро мои эмоции перескочили от обычного любопытства и радости, что меня избавили от надоедливой рутины, к откровенному, неприкрытому страху. В ту секунду до меня дошло, что они пришли не просто поболтать со мной о чем-то, а потому, что были уверены, что я совершил нечто, и в этот первый момент охватившего меня ужаса — „Я не намерен подавать вам руку“ — я сам уверовал, что действительно совершил.
Вот это мне и нужно выразить. В тот момент наступившей паузы, последовавшей за отказом Пэнгборна пожать мне руку, я на самом деле решил, что совершил все… и у меня не хватит сил не сознаться в своей вине».
3
Тэд медленно опустил руку. Уголком глаза он увидел Лиз, сжавшую ладони в твердый белый мячик на уровне груди, и неожиданно ему захотелось как следует разозлиться на этого легавого, которого свободно пригласили зайти, а он, видите ли, отказывается подавать руку. На этого легавого, чье жалованье, во всяком случае малую его толику, выплачивают из тех налогов, что Бюмонты платят за свой дом в Кастл-Роке. На этого легавого, который так напугал его.
— Очень хорошо, — ровным голосом произнес Тэд. — Если вы не хотите подавать мне руки, то, может быть, тогда сообщите мне, зачем вы здесь?
В отличие от полицейских штата Алан Пэнгборн носил не дождевик, а непромокаемую куртку, доходящую ему лишь до пояса. Он полез в задний карман брюк, вытащил оттуда какую-то карточку и начал читать по ней вслух. Прошло несколько секунд, прежде чем до Тэда дошло, что он слушает вариацию предупреждения при аресте.
— Как вы упомянули, мистер Бюмонт, меня зовут Алан Пэнгборн. Я шериф округа Кастл, штат Мэн. Здесь я нахожусь потому, что мне необходимо допросить вас по делу, связанному с тяжким преступлением. Вы имеете право хранить молчание…
— О, Господи, пожалуйста, что все это значит?! — воскликнула Лиз, и тут же Тэд услыхал собственный голос:
— Одну минуту. Минуту, черт бы вас взял. — Он намеревался прореветь это, но даже когда мозг приказал легким включить тон прошу-тишины-в-зале на полную мощность, все, на что он оказался способен, это робкое возражение, через которое Пэнгборн перескочил без труда.
— И у вас есть право обратиться к адвокату. Если вы не в состоянии оплатить услуги адвоката, они будут предоставлены вам бесплатно.
Он засунул карточку обратно в задний карман.
— Тэд?! — вскрикнула Лиз, как испугавшийся громового раската ребенок. Взгляд ее огромных изумленных глаз застыл на Пэнгборне. На мгновения глаза ее перескакивали на патрульных штата, на вид таких здоровенных, что они вполне могли бы играть в защите в футбольной команде профессионалов, но вновь и вновь возвращались к Пэнгборну.
— Я никуда с вами не пойду, — сказал Тэд. Голос его дрожал и метался вверх и вниз по регистру, как у подростка. Однако он все еще пытался разозлиться. — И я не думаю, что вам удастся меня заставить.
Один из патрульных прочистил горло.
— В противном случае, мистер Бюмонт, — сказал он, — мы возвращаемся за ордером на арест. Располагая информацией, которая имеется в нашем распоряжении, получить его будет очень легко. — Патрульный взглянул на Пэнгборна. — Полагаю, будет честнее добавить, что шериф Пэнгборн настаивал, чтобы мы сразу захватили ордер с собой. Он очень настаивал на этом и, наверно, настоял бы, если бы… Не обладай вы определенного рода известностью.
На лице Пэнгборна проступило отвращение, вызванное или этим фактом, или тем, что патрульный поставил Тэда в известность об этом факте, а скорее всего и тем и другим.
Патрульный перехватил его взгляд, словно смутившись, переступил мокрыми туфлями с ноги на ногу, но тем не менее продолжил:
— В данной ситуации я не вижу причин скрывать это от вас. — Он вопросительно взглянул на своего коллегу, и тот молча кивнул. Пэнгборн по-прежнему смотрел с отвращением. И злобой. Он смотрит так, подумал Тэд, словно хотел бы разорвать меня когтями на части и намотать кишки мне на голову.
— Звучит очень профессионально, — сказал Тэд, с облегчением отметив, что присутствие духа возвращается к нему хотя бы отчасти и голос обретает обычную уверенность. Он хотел разозлиться как следует, потому что злость вытеснила бы страх, но пока был способен лишь на вялое замешательство. В груди он ощущал сосущую пустоту. — Но не учитывает того, что я не имею ни малейшего представления о данной ситуации.
— Если бы мы полагали, что дело обстоит таким образом, нас бы здесь не было, мистер Бюмонт, — сказал Пэнгборн. Отвращение на его лице наконец-то вызвало желаемый эффект: Тэд неожиданно разозлился.
— Мне плевать, что вы полагаете! — Он повысил голос. — Я сказал, что мне известно, кто вы, шериф Пэнгборн. Нам с женой принадлежит летний дом в Кастл-Роке с семьдесят третьего года, то есть задолго до того, как вы услышали о существовании этого места. Я не знаю, что вы делаете здесь, за сто шестьдесят миль от вашей территории, не знаю, почему вы смотрите на меня, как на потек птичьего дерьма на капоте новенькой тачки, и заявляю, что никуда с вами не пойду, пока не узнаю этого. Если вам нужен ордер на арест, валяйте, съездите за ним. Но при этом учтите, если вы это сделаете, то очутитесь по уши в котле с кипящим дерьмом, а ворошить костер под ним буду я. Потому что я ничего не сделал. Это просто возмутительно. Просто… возмутительно, мать вашу!
Наконец его голос включился на полную громкость, и оба патрульных выглядели слегка озадаченными. Но не Пэнгборн. Он продолжал смотреть на Тэда все с тем же выражением лица.
В соседней комнате расплакался один из близнецов.
— О, Господи, — простонала Лиз, — что все это значит? Ну скажите же!
— Пойди взгляни на малышей, детка, — сказал Тэд, не отводя взгляда от глаз Пэнгборна.
— Но…
— Пожалуйста, — сказал он, и тут же послышался плач обоих близняшек. — Все будет в порядке.
Она кинула на него последний взгляд с немым вопросом: «Ты обещаешь?» — и вышла из холла.
— Мы хотим допросить вас по поводу убийства Хомера Гэмэша, — заявил второй патрульный.
Тэд оторвал пристальный взгляд от Пэнгборна и повернулся к патрульному.
— Кого?
— Хомера Гэмэша, мистер Бюмонт, — повторил за патрульным Пэнгборн. — Вы хотите заявить нам, что это имя ничего вам не говорит?
— Конечно, нет, — ошарашено сказал Тэд. — Когда мы в городе, Хомер отвозит наш мусор на свалку. Делает мелкий ремонт по дому. Он потерял в Корее руку. Ему дали Серебряную Звезду…
— Бронзовую, — каменным голосом произнес Пэнгборн.
— Хомер мертв? Кто его убил?
Патрульные удивленно переглянулись. Из всех возможных эмоций после горя труднее всего достоверно разыгрывать изумление.
До странности мягким тоном первый патрульный ответил:
— У нас есть все основания полагать, что вы, мистер Бюмонт. Именно поэтому мы здесь.
4
Тэд секунду смотрел на него пустым взглядом, а потом рассмеялся.
— Господи, Господи Иисусе. Это же бред.
— Вы не хотите надеть плащ, мистер Бюмонт? — спросил второй патрульный. — Идет довольно сильный дождь.
— Никуда я с вами не пойду, — рассеянно ответил Тэд, не заметив, как на лице Пэнгборна вдруг проступила усталость. Он был поглощен своими мыслями.
— Боюсь, что придется, — сказал Пэнгборн. — Так или эдак, но пойдете.
— Тогда придется эдак, — возразил Тэд и… словно очнулся. — Когда это случилось?
— Мистер Бюмонт, — произнес Пэнгборн, тщательно выговаривая каждое слово так, будто он имеет дело с четырехлетним ребенком, причем далеко не самым сообразительным, — мы здесь не для того, чтобы отвечать на ваши вопросы.
Лиз вернулась в холл с двумя малышами. Все краски исчезли с ее лица; лоб светился, как белый фонарь.
— Вы с ума сошли, — сказала она, переводя взгляд с Пэнгборна на патрульных и обратно. — С ума сошли. Вы это понимаете?
— Послушайте, — сказал Тэд, подойдя к Лиз и обняв ее за плечи, — шериф Пэнгборн, я не убивал Хомера, но теперь я понимаю, почему вы так расстроены. Давайте поднимемся в мой кабинет. Давайте сядем и обсудим, что мы можем…
— Я хочу, чтобы вы надели плащ, — продолжал настаивать Пэнгборн. Он взглянул на Лиз. — Простите за выражение, но хватит с меня дерьма в это дождливое субботнее утро. Мы взяли вас с поличным.
Тэд взглянул на того патрульного, который выглядел старше.
— Вы можете хоть что-то втолковать этому человеку? — спросил он. — Скажите ему, что он может избежать конфуза и многих неприятностей, если скажет мне, когда был убит Хомер, — и потом, вспомнив кое-что, добавил: — И где. Если это произошло в Роке, а я не могу себе представить, за каким чертом Хомеру могло понадобиться тащиться сюда… Что ж, я не покидал Ладлоу, кроме поездок в университет, последние два с половиной месяца, — он взглянул на Лиз, и та кивнула.
Патрульный обдумал это и сказал:
— Извините, нам надо кое-что обговорить.
Все трое пошли к выходу, причем казалось, что двое патрульных чуть ли не ведут Пэнгборна под руки. Они вышли за дверь. Как только дверь за ними захлопнулась, Лиз разразилась градом бессвязных вопросов. Тэд достаточно знал ее, чтобы предположить, что ее ужас мог принять форму злобы и даже ярости, обрушенной на полицейских, если бы не известие о смерти Хомера Гэмэша. Сейчас же она была на грани слез.
— Все будет нормально, — сказал он и поцеловал ее в щеку. Потом он приласкал Уильяма и Уэнди, которые явно собирались захныкать. — Думаю, патрульным штата уже ясно, что я говорю правду. Что касается Пэнгборна… Он знал Хомера. И ты тоже. Он просто чертовски расстроен. — И судя по его виду и речам, у него должно быть то, что кажется ему неопровержимой уликой, привязывающей меня к убийству, подумал он, но не сказал вслух.
Он пересек холл и глянул в узкое боковое оконце на улицу, как раньше выглядывала Лиз. При других обстоятельствах то, что он увидел, показалось бы ему смешным. Все трое полицейских стояли на крыльце, почти, но не совсем укрытые от дождя, и вели оживленную дискуссию. До Тэда доносились звуки их голосов, но смысла слов он разобрать не мог. Он подумал, что они похожи на футболистов, вырабатывающих тактику игры, пока противник запаздывает. Оба местных легавых что-то втолковывали Пэнгборну, который отрицательно мотал головой и с жаром отвечал им.
Тэд отвернулся от окна и подошел к Лиз.
— Что они там делают? — спросила она.
— Не знаю, — ответил Тэд, — но, полагаю, местные полицейские пытаются уговорить Пэнгборна сказать мне, почему он так уверен, что я убил Хомера Гэмэша. Или открыть хотя бы часть этого «почему».
— Бедняга Хомер, — пробормотала она. — Это просто как дурной сон.
Он взял у нее Уильяма и снова попросил не волноваться.
5
Полицейские вернулись двумя минутами позже. Лицо Пэнгборна было темнее тучи. Тэд подумал, что двое легавых объясняли ему то, что он и сам видел, но не хотел признать, а именно: писатель не выдал никаких дерганий и ужимок, которые обычно ассоциируются с виновностью.
— Ладно, — сказал Пэнгборн. Он пытается справиться с неприветливостью, подумал Тэд, и у него это неплохо получается. Удается не до конца, но все равно получается неплохо, если учесть, что перед ним главный подозреваемый по делу об убийстве однорукого старика. — Эти джентльмены хотели бы, чтобы я задал вам здесь по крайней мере один вопрос, мистер Бюмонт, и я его задам. Можете вы сказать — и желательно, доказать, — где вы были в период с одиннадцати часов вечера тридцать первого мая и до четырех утра первого июня?
Бюмонты переглянулись. Тэд почувствовал, как огромная тяжесть, давившая ему на сердце, полегчала. Не свалилась вовсе, пока еще нет, но, похоже, все крючки, удерживающие ее, отстегнулись. Теперь требовался один хороший толчок.
— Да? — пробормотал он, обращаясь к жене. Он сам знал, что «да», но боялся поверить, — это казалось слишком удачным, чтобы быть правдой.
— Я уверена в этом, — ответила Лиз. — Вы сказали, тридцать первого? — обратилась она к Пэнгборну, вся сияя надеждой.
— Да, мадам, — подозрительно глянув на нее, ответил Пэнгборн. — Но боюсь, одно ваше никем не подтвержденное слово не будет…
Не обращая на него внимания, она принялась загибать пальцы. Потом вдруг хихикнула, совсем как школьница, и воскликнула:
— Вторник! Тридцать первого был вторник! Господи… Слава Богу!
Пэнгборн выглядел озадаченным и еще более подозрительным, чем прежде. Патрульные переглянулись и уставились на Лиз.
— Вы не хотите посвятить нас в это, миссис Бюмонт? — спросил ее один из них.
— У нас здесь была вечеринка! Тридцать первого, во вторник, — торжествующе сообщила она и подарила Пэнгборну взгляд, полный триумфа и явной неприязни. — И у нас был полон дом гостей! Правда, Тэд?
— Чистая правда.
— Хорошее алиби в подобном случае само по себе вызывает подозрение, — заявил Пэнгборн, но как-то не очень уверенно.
— Вы тупой и невежественный человек! — воскликнула Лиз. Щеки у нее теперь полыхали румянцем. Страх уступал место ярости. Она посмотрела на патрульных. — Если у моего мужа нет алиби насчет этого убийства, которое он, по вашим словам, совершил, вы забираете его с собой в участок! Если же алиби есть, этот человек заявляет, что это лишь подтверждение, что он совершил убийство! Вы что, боитесь обыкновенной честной работы? Почему вы явились сюда?
— Успокойся, Лиз, — тихо сказал Тэд. — У них были веские причины, чтобы явиться сюда. Если бы шериф Пэнгборн стрелял наугад, по одним лишь подозрениям, думаю, он пришел бы один.
Пэнгборн подарил ему мрачный взгляд, вздохнул и сказал:
— Расскажите нам об этой вечеринке, мистер Бюмонт.
— Она была в честь Тома Кэрролла, — стал объяснять Тэд. — Том проработал в университете на английском факультете девятнадцать лет, а последние пять был председателем. Он вышел на пенсию двадцать седьмого мая, когда официально закончился учебный год. Он всегда был общим любимцем на факультете, известным большинству из нас, старых служак, под кличкой Том Гонзо из-за его пристрастия к эссе Хантера Томпсона. Вот мы и решили устроить прощальную вечеринку для него и его жены.
— В котором часу эта вечеринка закончилась?
Тэд ухмыльнулся.
— Ну, это было раньше четырех утра, однако затянулась она допоздна. Когда собирается вместе куча преподавателей, да с нескончаемым запасом горючего, можно лишиться целого уик-энда. Гости стали съезжаться около восьми, и… Кто приехал последним, родная?
— Рауль Де-Лессепс с этой ужасной женщиной с исторического факультета, которую он таскает повсюду за собой еще со времен Иисусова детства, — сказала Лиз. — Та самая, что вечно блеет: «Зовите меня просто Билли, меня все так называют.»
— Верно, — Тэд опять ухмыльнулся, — страшная ведьма Востока.
Глаза Пэнгборна ясно говорили: «Все-вы-врете-и-мы-все-это-знаем».
— В котором часу эти друзья уехали?
— Друзья? — Тэд слегка передернул плечами. — Рауль — да, но что касается этой дамы, то явно нет.
— В два часа, — сказала Лиз.
Тэд кивнул.
— Было как минимум два, когда мы выпроводили их. Или, правильнее будет сказать, выбулькали. Как я уже давал понять, скорее выпадет снег в аду, чем я вступлю в клуб поклонников Вильгельмины Беркс, но если бы было чуть меньше времени или ехать ему надо было больше трех миль, я бы уговорил их остаться. Ни одной живой души на дороге в ту ночь во вторник… Простите, утро, в среду. Кроме, может, парочки оленей, шляющейся по окрестным садам, — он резко оборвал свою речь, облегчение было столь сильным, что он уже начинал болтать ерунду.
Наступила секундная пауза. Двое патрульных смотрели себе под ноги. У Пэнгборна на лице было выражение, которое Тэд не мог истолковать — вряд ли ему когда-либо приходилось видеть похожее. Не досадливое, хотя досада в нем тоже присутствовала.
Что за хреновина здесь происходит?
— Что ж, мистер Бюмонт, все это звучит довольно убедительно, — наконец произнес Пэнгборн, — но до твердого алиби еще очень далеко. У нас есть ваше утверждение и слова вашей жены — причем довольно приблизительные, — относительно времени выпроваживания этой парочки. Если они были так навеселе, как вам самим кажется вряд ли они сумеют подтвердить то, что вы сказали. А если этот Де-Лессепс и впрямь ваш друг, он может подтвердить… Словом, посмотрим.
Как бы там ни было, а Алан Пэнгборн сбавлял обороты. Тэд это видел и полагал, да нет, знал, что патрульные тоже это видели. И все-таки парень еще не был готов сдаться. Страх, испытываемый Тэдом в самом начале, и сменившая его злость теперь уступили место изумлению и любопытству. Он подумал, что никогда до сих пор не видел по-настоящему озадаченного лица. Сам факт вечеринки — а он должен понимать, что факт этот очень легко можно проверить, — поколебал шерифа, но… не убедил его. Не убедил он до конца и патрульных — Тэд это видел. Вся разница заключалась в том, что патрульные не были так распалены. Они не знали Хомера Гэмэша и потому не имели здесь личного интереса. Алан Пэнгборн знал и имел.
Я тоже знал его, подумал Тэд. Так, может, у меня тоже есть здесь личный интерес. Помимо того, что происходит сейчас.
— Послушайте, — терпеливо сказал он, не отводя взгляда от глаз Пэнгборна и стараясь не отвечать неприязнью на враждебность, которую по-прежнему излучал взгляд шерифа, — давайте порассуждаем, как любят выражаться мои студенты. Вы спросили, можем ли мы как следует подтвердить наше местонахождение…
— Ваше местонахождение, мистер Бюмонт, — поправил Пэнгборн.
— Хорошо, мое местонахождение в течение довольно необычных пяти часов. Часов, которые большинство людей проводят в постели. Благодаря слепому счастливому случаю мы — хорошо, я, если хотите, — можем отчитаться по меньшей мере за три из этих пяти часов. Может быть, Рауль со своей эксцентричной приятельницей ушли в два, может, в половине второго или в четверть третьего. Как бы там ни было, но ушли они поздно. Это они подтвердят, и даже если Рауль мог бы, то уж мадам Беркс ни в коем случае не стала бы делать для меня прикрышку. Думаю, если бы Билли Беркс увидела, как меня смывает волной прибоя, она вылила бы на меня ведро воды.
Беря хныкавшего Уильяма из рук мужа, Лиз одарила его странноватой улыбкой. Поначалу он не понял значения этой улыбки, но потом до него дошло. Ну, конечно же, это выражение «делать прикрышку». Им нередко пользовался Алексис Машина — архизлодей из романов Джорджа Старка. В каком-то смысле это было действительно странновато: он не помнил, чтобы когда-нибудь раньше употреблял в разговорах «старкизмы». С другой стороны, его никогда раньше не обвиняли в убийстве, а убийства — стихия Джорджа Старка.
— Даже если предположить, что мы ошиблись на целый час и последние гости уехали в час, — продолжал он, — а потом предположить, что я бросился в машину в ту же минуту — да нет, секунду, — как только они скрылись за холмом, и как псих понесся в Кастл-Рок, все равно я не мог попасть туда раньше пяти или половины пятого. Ведь нет ни одного скоростного шоссе отсюда на запад.
— А миссис Арсенал сказала, что было приблизительно без четверти час, когда она увидела… — начал один из патрульных.
— Не стоит вдаваться в это сейчас, — торопливо оборвал его Алан Пэнгборн.
Лиз издала резкий стон, и Уэнди комично залопотала на нее. Уильям неожиданно перестал извиваться у нее под мышкой, заинтересовавшись собственными согнутыми пальчиками.
— В час здесь еще было полно народу, Тэд. Полно, — сказала она мужу, а потом развернулась — на этот раз действительно развернулась — к Пэнгборну. — Что с вами происходит, шериф? Почему вы так упрямо пытаетесь повесить это на моего мужа? Вы что, тупица? Лентяй? Плохой человек? На вид совсем не похожи, но то, как вы себя ведете, наводит на такие мысли. Здорово наводит. Может, это просто как в лотерее? Так? Вы что, вытащили его имя из какой-нибудь заблеванной шляпы?
Алан слегла качнулся назад, явно удивленный (и даже немного сконфуженный) ее напором.
— Миссис Бюмонт… — начал он.
— Боюсь, у меня здесь приоритет, шериф, — перебил его Тэд. — Вы думаете, что это я убил Хомера Гэмэша…
— Мистер Бюмонт, вам не было предъявлено обвинение в…
— Нет, не было. Но вы ведь так думаете, правда?
Не смущение, нет, подумал Тэд, а раздражение стало медленно заливать краской щеки Пэнгборна, как поднимающийся столбик в градуснике.
— Да, сэр, — сказал он. — Я так думаю. Несмотря на все, что говорили здесь вы и ваша жена.
Этот ответ вызвал крайнее удивление Тэда. Господи, что же такого могло случиться, что вселило в этого человека, который, как говорила Лиз, вовсе не был похож на тупицу, такую уверенность? Такую чертову убежденность?
Тэд почувствовал, как дрожь прошла у него по спине, а потом… произошла странная вещь. На секунду мозг его — мозг, а не голову, — заполнил фантомный звук. Одной из составляющих этого звука было болезненное чувство deja vu, поскольку прошло почти тридцать лет с тех пор, как он последний раз слышал его. Это был призрачный шум сотен, а может быть, тысяч маленьких птиц.
Он поднес руку ко лбу, дотронулся до белевшего шрама, и дрожь вернулась, на этот раз сильнее, словно его плоть пробил электрический разряд. Сделай мне прикрышку, Джордж, мысленно попросил он. Я тут слегка влип, так что сделай мне прикрышку.
— Тэд? — позвала Лиз. — С тобой все в порядке?
— Мм-м? — он обернулся к ней.
— Ты побледнел.
— Я в порядке, — сказал он и не солгал. Звук исчез. Если он вообще был. Он снова повернулся к Пэнгборну. — Как я уже говорил, шериф, у меня здесь явный приоритет. Вы думаете, я убил Хомера. Я в свою очередь знаю, что не убивал его. Я вообще никогда никого не убивал, кроме как в романах.
— Мистер Бюмонт…
— Мне понятна ваша ярость. Он был симпатичным стариком с невыносимой женой, занятным чувством юмора и лишь одной рукой. Я тоже в ярости. Я сделаю все, что смогу, чтобы помочь, но вам придется оставить эти штучки тайной полиции и сказать мне, почему вы пришли сюда — что на всем белом свете заставило вас выбрать меня? Я просто сбит с толку.
Алан долго, очень долго смотрел на него, а потом сказал:
— Все мои инстинкты дружно твердят мне, что вы говорите правду.
— Слава Богу, — вздохнула Лиз. — Он все-таки в своем уме.
— Если окажется, что это так, — продолжал Алан, глядя лишь на Тэда, — я лично найду того болвана из АСПЛ, который перепутал это удостоверение, и сдеру с него шкуру.
— Что такое АС… и как там дальше? — спросила Лиз.
— Армейская служба проверки личности, — ответил один из патрульных. — В Вашингтоне.
— Я никогда не слышал, чтобы они что-то перепутали, — все так же медленно продолжал Алан. — Говорят, все когда-нибудь случается впервые, но… Если они не перепутали и если эта ваша вечеринка подтвердится, я и сам буду здорово сбит с толку.
— Можете вы нам объяснить, что все это значит? — спросил Тэд.
Алан вздохнул.
— Раз уж мы зашли так далеко, почему бы и нет? По правде говоря, когда ушли ваши последние гости, не так уж и важно. Если вы находились здесь в полночь, если есть свидетели, которые готовы в этом присягнуть…
— Двадцать пять, как минимум, — вставила Лиз.
— …Тогда ваше дело в шляпе. Принимая во внимание показания той дамы, о которой упомянул патрульный, а также заключение медицинской экспертизы, мы можем сказать почти наверняка, что Хомер был убит между часом и тремя утра первого июня. Он был забит до смерти собственным протезом.
— Господи Боже… — пробормотала Лиз. — И вы подумали, что Тэд…
— Фургон Хомера был найден двое суток назад на стоянке 1–95 в Коннектикуте, неподалеку от границы со штатом Нью-Йорк, — Алан сделал паузу. — В нем было полно отпечатков пальцев, мистер Бюмонт. В основном, отпечатки Хомера, но немало и принадлежавших преступнику. Из последних несколько — просто великолепные. Один — будто специально отлитый, на куске жевательной резинки, который парень вытащил изо рта и прилепил большим пальцем к приборному щитку. Там он и затвердел. Но лучший из всех остался на зеркале заднего обзора. Он был не хуже тех, что снимают в полицейских участках. Только в полиции палец мажут чернилами, а тот, на зеркале, был измазан кровью.
— Но тогда почему Тэд? — оскорбленным тоном потребовала объяснения Лиз. — С вечеринкой или без вечеринки, как вы могли подумать, что Тэд…
Алан взглянул на нее и сказал:
— Когда мы с ребятами из АСПЛ засунули отпечатки в их графический компьютер, тот выдал личное дело вашего мужа. Точнее говоря, он выдал отпечатки пальцев вашего мужа.
Секунды две Тэд и Лиз молча смотрели друг на друга. Потом Лиз сказала:
— Тогда это просто ошибка. Конечно же, те, кто занимается этим, время от времени допускают ошибки.
— Да, допускают, но такие грубые — очень редко. Разумеется, в сверке отпечатков есть свои белые пятна. Лишь тот, кто вырос на фильмах, вроде «Коджака» или «Барнби Джонса», верит, что отпечатки пальцев — наука точная. На самом деле это не так. Однако компьютеризация устранила множество белых пятен в сверке отпечатков, а в данном случае мы имели дело с чрезвычайно четкими следами. Когда я говорю, что это отпечатки пальцев вашего мужа, миссис Бюмонт, я отвечаю за свои слова. Я видел рисунки компьютера и видел наши оригиналы. Они не просто похожи, — он повернулся к Тэду и взглянул на него своими жесткими голубыми глазами. — Они идентичны.
Лиз уставилась на него с открытым ртом, а у нее на руках заплакали сперва Уильям, а потом Уэнди.
VIII. Пэнгборн наносит визит
1
Когда этим же вечером, в четверть восьмого, снова раздался звонок в дверь, открывать пошла Лиз, потому что она уже закончила готовить ко сну Уильяма, а Тэд все еще потел с Уэнди. Все пособия твердят, что уход за детьми — искусство наживное и не имеет отношения к полу родителя, но Лиз в этом сомневалась. Тэд исправно тянул свою лямку, аккуратно следил за тем, чтобы часом не взвалить на нее свою долю забот, но был нерасторопен. Он мог успеть съездить в магазин и обратно воскресным днем, пока она орудовала с уборкой, но когда дело доходило до укладывания близняшек в постель, тут уж…
Уильям уже был выкупан, завернут в свежие пеленки, запакован в свой зеленый спальный комбинезончик и сидел в манеже, пока Тэд все еще возился с пеленками Уэнди (и она видела, что он не смыл все мыло до конца с ее волос, но учитывая, какой у них был денек, решила сделать это сама, попозже, ничего ему не говоря).
Лиз пересекла комнату, вышла в холл, поспешила к входной двери и выглянула в боковое оконце. Снаружи она увидела шерифа Пэнгборна. На этот раз он был один, однако это не очень помогло ей справиться с огорчением.
Она отвернулась от двери и крикнула так, чтобы было слышно через всю комнату и в нижней ванной, оборудованной детскими умывальными принадлежностями:
— Он вернулся! — В ее голосе явственно звучали нотки ужаса.
Последовала долгая пауза, а потом в холл вышел Тэд с дальнего края гостиной. Он был босиком, в джинсах и белой майке.
— Кто? — спросил он странным, заторможенным голосом.
— Пэнгборн, — ответила она. — Тэд, с тобой все в порядке?
На руках у него сидела Уэнди в одной пеленке и ладошками закрывала почти все его лицо, но… Та малая часть, которая была видна Лиз, ей не понравилась.
— Со мной все отлично. Впусти его. Я сейчас надену на нее комбинезон, — и, прежде чем Лиз успела что-то сказать, он быстро вышел.
Все это время Алан Пэнгборн терпеливо ждал на крыльце. Он видел, как Лиз выглянула в окно, и не стал больше звонить. При его настроении он мог лишь жалеть, что не носит шляпу, которую сейчас можно было бы мять в руках, даже как бы намекая на просьбу о скромном подаянии.
Медленно, без тени приветливой улыбки Лиз откинула цепочку и впустила его в дом.
2
Уэнди разгулялась и веселилась вовсю — управиться с ней было нелегко. Тэд ухитрился засунуть в комбинезон сначала ее ножки, потом ручки, и наконец, смог стянуть на ней нарукавнички. Она тут же одним из них больно шлепнула его по носу. Вместо того, чтобы рассмеяться, как обычно, он испытал раздражение, и Уэнди озадаченно взглянула на него со своего столика. Он потянулся к молнии, идущей от левой ножки комбинезона до самого горла, потом застыл и вытянул руки перед собой. Они слегла дрожали. Не сильно, но все-таки.
Какого черта ты боишься? Или у тебя опять какие-то комплексы? спросил он себя.
Нет, никаких комплексов. Он почти желал, чтобы дело было в них. В действительности же он испытывал еще один страх сейчас, в этот день, и без того полный страхов.
Сначала явилась полиция со своим диким обвинением и еще более дикой уверенностью в своей правоте. Потом этот странный, потусторонний звук, вроде шелеста. Он не знал, что это было такое, не был уверен, но звук был знакомый.
После ужина он повторился.
Он поднялся к себе в кабинет проверить, как сегодня поработал над своей новой книжкой «Золотой пес». И вдруг, когда он наклонился над рукописью, чтобы внести незначительные поправки, звук заполонил его черепную коробку.
Воробьи.
Тысячи и тысячи воробьев, усевшихся на коньках крыш, ищущих места на проводах, как они обычно делают весной, когда последний мартовский снег грязными потеками еще лежит на земле.
Ох, сейчас заболит голова, подумал он в страхе, и голос, произнесший эту мысль, голос испуганного мальчишки, вернул в память что-то знакомое. Ужас застрял у него в горле, ужас, казалось, сдавил голову со всех сторон леденящими руками.
Это опухоль? Опять выросла? На этот раз злокачественная?
Фантомный звук — птичьи голоса — неожиданно усилился, стал почти оглушающим. К нему присоединился тонкий и какой-то мрачный звук хлопанья крыльев. Теперь он уже мог видеть, как они все снялись с проводов и крыш; тысячи маленьких птичек затмили светлое весеннее небо.
— Что, малый, хочешь снова смыться на север, — услыхал он низкий, гортанный голос, который был его собственным голосом.
Потом неожиданно и звук и картинка с птицами исчезли. Он снова очутился не в 1960-м, а в 1988-м, в своем кабинете, и снова стал взрослым человеком, женатым, с двумя малышами и пишущей машинкой «Ремингтон».
Он глубоко и прерывисто вздохнул. Не было мучительной головной боли — ни во время видения, ни теперь. Он чувствовал себя прекрасно. Вот только…
Вот только, когда он снова взглянул на первый лист рукописи, лежащей на столе, то увидел сделанную им надпись. Крупными прописными буквами прямо поверх аккуратных строк печатного текста его рукой было написано:
ВОРОБЬИ СНОВА ЛЕТАЮТ.
Причем при этом он воспользовался не шариковой ручкой, а одним из карандашей «Черная Красотка — Берол», хотя не помнил, когда успел заменить в руке ручку на карандаш. Он ведь уже больше не пользовался карандашами. «Черные красотки» принадлежали мертвой эпохе… Темной эпохе. Он кинул карандаш обратно в вазочку, а потом убрал рукопись в ящик стола. Рука, которой он все это проделал, чуть-чуть дрожала.
Потом его позвала Лиз помочь приготовить малышей ко сну, и он спустился вниз. Он хотел рассказать ей о том, что случилось, но почувствовал, что самый натуральный ужас — ужас перед тем, что детская опухоль восстановилась и на сей раз окажется злокачественной, запер ему рот на замок. И все равно он сумел бы рассказать ей, но… раздался звонок в дверь, Лиз пошла открывать и потом сказала что-то очень не то и очень не вовремя.
— Он вернулся! — с вполне понятным раздражением и отчаянием крикнула Лиз, и ужас пронизал его с головы до ног, как порыв холодного ветра. Ужас и одно-единственное слово: Старк. За секунду до того, как все выяснилось, он был уверен, что она имела в виду именно его. Джорджа Старка. Воробьи летали, и Старк вернулся. Он умер, был мертв и публично похоронен, да и прежде всего никогда по-настоящему не существовал, но все это не имело значения; настоящий там или ненастоящий, но он все равно вернулся.
Прекрати, сказал он самому себе. И не стоит из-за этой идиотский ситуации поддаваться психозу. Звук, который ты слышал — шум птиц, — не что иное, как обыкновенный психологический эффект, именуемый ложной памятью. Он возник из-за стресса. Так что возьми себя в руки.
Но какая-то часть ужаса не исчезла. Шум птиц вызвал не только deja vu — ощущение, что сталкивался с этим раньше, — но и presque vu — тоже.
Presque vu — чувство переживания чего-то, что еще не случилось, но должно случиться. Не совсем предчувствие, а обратная память.
Обратное дерьмо — вот что это такое.
Он вытянул перед собой руки и уставился на них. Дрожь стала еле заметной, а потом и совсем прошла. Когда он окончательно уверился в том, что не защемит розовенькую после купания кожицу Уэнди он затянул молнию комбинезона, отнес девочку в комнату, положил в манеж рядом с братцем, а потом вышел в холл, где стояли Лиз с Аланом Пэнгборном. Если отбросить тот факт, что Пэнгборн был на сей раз один, день повторялся сначала.
Вот и пришло подходящее время и место для небольшого vu того или иного сорта, подумал он, но не нашел в этом ничего смешного. То, иное чувство было слишком сильно в нем, и… чириканье воробьев.
— Чем могу вам помочь, шериф? — без тени улыбки спросил он.
О-о! Кое-что еще на сей раз было по-другому. Пэнгборн держал в руках упаковку с шестью банками пива. Он приподнял коробку и сказал:
— Как по-вашему, может, выпьем немного холодненького и все обсудим?
3
Лиз и Алан Пэнгборн пили пиво; Тэд достал себе из холодильника пепси. Разговаривая, они смотрели на близняшек, играющих друг с другом с присущей им странноватой церемонностью.
— Я здесь не по службе, — начал Алан. — Ведь я сейчас общаюсь с человеком, который подозревается не в одном, а в двух убийствах.
— Двух! — воскликнула Лиз.
— Сейчас объясню. Я все объясню. Думаю, теперь уже не стоит ничего скрывать. Во-первых, я уверен, что у вашего мужа есть алиби и насчет этого второго убийства. Полицейские вашего штата тоже в этом уверены. Пока они тихонько ходят вокруг да около.
— Кто убит? — спросил Тэд.
— Молодой человек по имени Фредерик Клаусон, живший в Вашингтоне. — От него не укрылось, как Лиз вздрогнула на своем стуле так, что пролила немного пива себе на руку. — Вижу, что вам известно это имя, миссис Бюмонт, — добавил он с явной иронией.
— Что происходит? — чуть слышно прошептала она.
— Я не имею ни малейшего представления о том, что происходит. И буквально схожу с ума, пытаясь разобраться в этом. Мистер Бюмонт, я здесь отнюдь не затем, чтобы арестовать вас или даже пререкаться с вами, хотя, будь я проклят, если могу понять, каким образом кто-то, кроме вас мог совершить оба эти преступления. Я пришел, чтобы просить вас о помощи.
— Почему бы вам не называть меня Тэд?
Алан неловко поерзал в кресле.
— Думаю, пока мне удобнее будет называть вас мистер Бюмонт.
— Воля ваша, — кивнул Тэд. — Итак, Клаусон мертв. — Он на секунду рассеянно опустил взгляд, а потом снова посмотрел Алану в глаза. — На месте преступления опять найдены повсюду отпечатки моих пальцев?
— Да… И не только это. Журнал «Пипл» недавно опубликовал статью о вас, не так ли, мистер Бюмонт?
— Две недели назад. — Согласно кивнул Тэд.
— Статья была найдена в квартире Клаусона. Одну ее страницу, кажется, использовали в качестве символики при убийстве, очень походящем на ритуальное.
— Боже, — произнесла Лиз тоном, в котором звучали и усталость и ужас.
— Вы не хотите рассказать мне, какое он имел отношение к вам? — спросил Алан.
— Не вижу причин, чтобы не сделать этого, — кивнул Тэд. — Вы случайно не читали эту статью, шериф?
— Жена все время приносит этот журнал из супермаркета, но, по правде говоря… я только рассматриваю картинки. Я, конечно, разыщу его и прочту текст, как только у меня будет время…
— Вы немного потеряли, но… дело в том, что эта статья появилась на свет как раз из-за Фредерика Клаусона. Видите ли…
Алан прервал его, подняв кверху ладонь.
— Мы дойдем до него, но сначала давайте вернемся к Хомеру Гэмэшу. Мы снова сверились с АСПЛ. Отпечатки на фургоне Гэмэша, равно как и в квартире Клаусона, хотя там нет таких четких, как на жевательной резинке и на зеркале в машине, совершенно идентичны вашим. Это значит, что, если вы не совершали этого, то мы имеем дело с двумя людьми, обладающими абсолютно одинаковыми отпечатками пальцев, и одно это уже принадлежит Книге рекордов Гиннеса.
Он посмотрел на Уильяма и Уэнди, пытающихся сыграть в ладушки в своем манежике, и ему показалось, что игра представляет реальную угрозу их глазенкам.
— Они совсем одинаковые? — спросил он.
— Нет, — ответила Лиз. — Они на вид очень похожи, но они — брат и сестра, а брат с сестрой никогда не бывают одинаковыми.
— И даже у одинаковых близнецов не бывает идентичных отпечатков, — кивнул Алан, сделал паузу, а потом небрежным тоном, в котором Тэд уловил нечто, прямо противоположное небрежности, спросил. — А у вас, часом, не было брата-близнеца, а, мистер Бюмонт?
Тэд медленно покачал головой.
— Нет, — сказал он. — Я был единственным сыном в семье, и все мои родственники умерли. Уильям и Уэнди — моя единственная кровная родня, — он с улыбкой глянул на малышей, потом снова посмотрел на Пэнгборна. — У Лиз был выкидыш в семьдесят четвертом. Те… Первые… Они тоже были близнецами, но… Я не думаю, что есть какой-нибудь способ определить, были ли они идентичными… Во всяком случае не тогда, когда выкидыш случается на третьем месяце. Впрочем, если и есть, кому это может быть интересно?
Алан, немного смутившись, пожал плечами.
— Она делала покупки в магазине «Файлин», в Бостоне. Кто-то толкнул ее. Она пролетела вниз по всему эскалатору, здорово поранила руку… Не случись рядом тогда полицейский из внутренней охраны и не наложи он прямо сразу турникет, это могло кончится плохо и для нее тоже… Близнецов она потеряла.
— Это тоже есть в той статье, в «Пипл»? — спросил Алан.
Лиз мрачновато улыбнулась и покачала головой.
— Мы оставили за собой право распоряжаться фактами нашей частной жизни, когда согласились на эту статью, шериф Пэнгборн. Конечно, мы не оговаривали это с Майком Доналдсом — человеком, который пришел брать у нас интервью, но решили действовать именно так.
— Вас толкнули специально?
— Сейчас уже трудно сказать, — ответила Лиз, не открывая глаз от Уильяма и Уэнди. — Если это был случайный толчок, то… уж очень сильный. Я прямо слетела — не касаясь ступенек почти на половине всего эскалатора. И все же я попыталась убедить себя, что это случайность. С этим легче примириться. Сама мысль, что кто-то может столкнуть женщину с эскалатора, чтобы просто посмотреть, как это получится… С этой мыслью трудно было бы спать по ночам.
Алан понимающе кивнул.
— Доктора объявили нам, что у Лиз, наверно, больше не будет детей, — сказал Тэд. — Когда она забеременела Уильямом и Уэнди, они сказали, что она вряд ли доносит их. Но она сумела. А я с перерывом в десять лет наконец сел за новую книгу под своим собственным именем. Это будет моя третья книга. Так что, сами видите, мы оба выкарабкались.
— Другое имя, под которым вы писали, — Джордж Старк.
Тэд кивнул.
— Теперь с этим покончено. Это пошло к финалу, когда Лиз была на восьмом месяце — в целости и сохранности. Я решил тогда, что если мне суждено стать отцом, то пора уже и начинать становиться самим собой.
4
В разговоре наступила не просто пауза, а целый тайм-аут. Потом Тэд сказал:
— Не пора ли сознаться, шериф Пэнгборн?
— Прошу прощения? — удивленно приподнял брови Алан.
У Тэда в уголках рта заиграла улыбка.
— Не стану утверждать, что у вас есть уже готовый сценарий, но могу поспорить, что общий план имеется. Если у меня есть идентичный брат-близнец, то, возможно, это он устраивал вечеринку. Таким образом, я мог бы находиться в Кастл-Роке, мог убить Хомера Гэмэша и оставить свои отпечатки по всему фургону. Но на этом все закончиться не могло, не так ли? Моя жена и малыши мирно спят, поддерживая мое алиби, а я тем временем доезжаю в фургоне Хомера до автостоянки в Коннектикуте, краду там другую машину, еду в штат Нью-Йорк, избавляюсь от горячей тачки, сажусь на поезд или на самолет и прибываю в Вашингтон. Там я избавляюсь от Клаусона, спешу назад, в Ладлоу, отправляю близнеца туда, где он находился до этих пор, и мы с ним оба снова возвращаемся к прежнему образу жизни. Или все мы трое, если вы полагаете, что Лиз тоже принимала участие в заговоре.
Секунду Лиз молча глазела на него, а потом начала смеяться. Смеялась она недолго, но от души. В ее смехе не было ничего натужного, но тем не менее это был недобрый смех — изумление, в которое ее ввергли, и которое женщина выражала смехом.
Алан смотрел на Тэда с искренним удивлением.
Близняшки сначала засмеялись над своей мамой — а, быть может, вместе с ней — потом снова принялись катать по манежу большой желтый мяч.
— Тэд, это кошмарно, — проговорила Лиз, когда взяла себя в руки.
— Может быть, — ответил он. — Если так, прошу прощения.
— Это… со знанием дела, — заметил Алан.
Тэд ухмыльнулся ему.
— Я вижу, вы не поклонник усопшего Джорджа Старка, — сказал он.
— Честно говоря, нет. Но мой заместитель, Норрис Риджвик, вот он — да. Ему всегда приходится объяснять мне, что означает подобная каша.
— Ну, что касается Старка, то он знаком с условиями игры в детективе. Конечно, не с таким сценарием, а la Агата Кристи, вроде того, что я предложил сейчас, но это не значит, что мое воображение не способно работать в этом ключе. Признайтесь, шериф… Приходила вам в голову такая мысль или нет? Если нет, я и впрямь должен попросить прощения у своей жены.
Алан помолчал немного, слегка улыбаясь и явно раздумывая над чем-то. Наконец он сказал:
— Наверно, я и впрямь думал о чем-то в этом роде. Не на полном серьезе и не совсем так, но вам нет нужды извиняться перед вашей прекрасной половиной. С раннего утра я ловлю себя на том, что жажду рассмотреть самые невероятные варианты.
— Учитывая сложившуюся ситуацию…
— Вот именно. Учитывая сложившуюся ситуацию.
— Шериф, я родился в Бергенфилде, штат Нью-Джерси, — с легкой улыбкой произнес Тэд. — Зачем полагаться на мое слово, когда вы можете поднять все архивы насчет всех моих братьев-близнецов, о которых я, скажем, мог по рассеянности запамятовать.
Алан покачал головой и отпил глоток пива.
— Это была дикая мысль, и я чувствую себя сейчас полным идиотом. Впрочем, мне это не внове. Я чувствую себя так с самого утра, с тех пор, как вы обрушили на нас вашу вечеринку. Мы проверили всех гостей по списку. Они все подтвердили.
— Еще бы, — с ноткой возмущения вставила Лиз.
— А поскольку у вас нет никакого брата-близнеца, вопрос исчерпан.
— Давайте на секунду предположим, — сказал Тэд, — просто так, ради смеха, что все действительно было так, как я описал. Тогда многое становится ясным, до… до определенной точки.
— До какой точки? — спросил Алан.
— Отпечатки пальцев. Зачем мне понадобилась вся эта возня с алиби здесь, с парнем, который выглядит точь-в-точь, как я, а потом… потом изгадить всю машину, оставив свои отпечатки на месте преступлений?
— Готова поспорить, — вставила Лиз, — вы проверите свидетельство о рождении, не правда ли, шериф?
— Основа полицейской процедуры, — стоически заявил Алан, — бить в одну точку, пока есть, по чему бить. Но я уже знаю, что я там найду, если и стану проверять, — он поколебался и добавил: — Дело было не только в вечеринке. Вы, мистер Бюмонт, выступали как человек, говорящий правду. У меня есть кое-какой опыт, чтобы уловить разницу. Должен вам сказать, что за всю мою службу в полиции, мне довелось встретить очень мало по-настоящему хороших лжецов. Они частенько попадаются в детективных романах, о которых вы тут говорили, но в реальной жизни встречаются крайне редко.
— Но зачем вообще нужны были отпечатки? — спросил Тэд. — Вот что меня заинтересовало. Что же вы теперь, ищете дилетанта-любителя с моими отпечатками пальцев? Вряд ли. Вам не приходило в голову, что само качество отпечатков вызывает подозрение? Вы говорили о белых пятнах. Кое-что мне известно об отпечатках — приходилось изучать для романов Старка, но вообще-то я довольно ленив, когда дело касается таких тонкостей. Куда легче просто сидеть за машинкой и сочинять разные небылицы. Но разве не должно присутствовать определенное количество точек совпадения, прежде чем отпечатки вообще можно предложить для свидетельства?
— В Мэне — шесть, — сказал Алан. — Необходимы шесть отличных совпадений, чтобы отпечатки сочли уликой.
— А правда, что в большинстве случаев отпечатки — это на самом деле лишь полуотпечатки, или четвертьотпечатки, или просто грязные пятна с несколькими полосками и штрихами внутри?
— Да. В реальной жизни уголовники редко отправляются в тюрьму на основании таких улик, как отпечатки пальцев.
— И тем не менее у вас есть отпечаток на зеркале заднего обзора, про который вы сказали, будто он сделан не хуже, чем в полицейском участке, и еще один — ни больше, ни меньше, как на куске жевательной резинки. Почему-то настораживает именно этот второй. Выглядит так, словно эти отпечатки оставил там специально для вас.
— Это приходило нам в голову.
На самом деле это не просто приходило им в голову, а было одной из самых удручающих сторон этого дела. Убийство Клаусона выглядело как классическая бандитская месть за длинный язык: сам язык вырезан, член засунут жертве в рот, море крови, море боли, а в доме при этом никто не слышал ни единого звука. Но если это была работа профессионала, как получилось, что там повсюду оказались отпечатки пальцев Бюмонта? Может ли что-то, так похожее на ясную схему, не быть этой схемой? Нет, не могло, если только кто-то не выдумал совершенно новый трюк, а пока что для Алана Пэнгборна все еще была действительна старая истина: если кто-то ходит как утка, крякает как утка и плавает как утка, то, наверно, это и есть утка.
— А в принципе возможно специально оставить чужие отпечатки? — спросил Тэд.
— Мистер Бюмонт, вы помимо того, что пишете книги, еще и чужие мысли читаете?
— Роднуля, я читаю мысли, пишу книги, но не вставляю стекла.
Алан как раз в этот момент набрал в рот пива и смех застал его врасплох, так что он чуть было не прыснул им на ковер. Он как-то ухитрился сделать глоток, но все же часть пива попала в дыхательное горло и он закашлял. Лиз встала и несколько раз легонько хлопнула его по спине. Наверно, это выглядело немного странно со стороны, но для нее в этом не было ничего странного: жизнь с двумя малышами приучила ее к таким вещам. Уильям и Уэнди, позабыв про желтый мяч, уставились на взрослых. Уильям первый начал смеяться, потом эстафету перехватила Уэнди.
Это почему-то заставило Алана рассмеяться еще сильнее.
К нему присоединился Тэд. А потом засмеялась и Лиз, все еще продолжая хлопать Алана по спине.
— Я в норме, — сказал Алан, все еще смеясь и кашляя. — Правда, в норме.
Лиз хлопнула его в последний раз. Пиво выплеснулось фонтанчиком из горлышка бутылки Алана и пролилось на ширинку его брюк.
— Ничего, — сказал Тэд, — пеленок у нас полно. Они все снова рассмеялись, и в какой-то момент, где-то между началом кашля Алана Пэнгборна и той секундой, когда он наконец справился с приступом смеха, они втроем стали друзьями — по крайней мере на время.
5
— Насколько мне известно и насколько мне удалось выяснить, оставить чужие отпечатки пальцев невозможно, — сказал Алан чуть позже, возвращаясь к прерванному разговору.
К этому времени они налили себе по второму кругу, а постыдное пятно на ширинке его брюк уже начало высыхать. Близнецы заснули в своем манеже, а Лиз пошла в ванную.
— Мы, конечно, еще проверяем это, поскольку до сегодняшнего утра у нас не было ни малейшего повода подозревать, будто что-то подобное может всплыть в данном случае. Я знаю, что такие попытки были: несколько лет назад один похититель детей, прежде чем убить своего пленника, взял его пальцы, опустил кончики в… некий краситель, а потом прижал к кусочкам очень тонкого пластика. Он надел эти пластиковые кусочки на свои пальцы и попытался оставить отпечатки жертвы на всех веревках и полосках материала, которыми та была связана, чтобы полиция подумала, что на самом деле парень все время был свободен и похищение — обыкновенная фальшивка.
— Это не сработало?
— Полицейским досталось несколько превосходных отпечатков преступника. Пот его пальцев пропитал пластиковые отпечатки, а поскольку пластик был очень тонкий и восприимчивый к мельчайшим штрихам, он принял новую форму — форму отпечатков самого похитителя.
— Может быть, с другим материалом…
— Может быть. Тот случай произошел в середине пятидесятых, и я могу себе представить, какое количество новых пластиковых полимеров было изобретено с тех пор. Единственное, что я могу сказать сейчас — никто до сих пор в судебной медицине и криминалистике не слыхал о чем-то подобном и, полагаю, не услышит еще очень долго.
Лиз вернулась в комнату и уселась как кошка, подобрав под себя ноги и натянув юбку на икры. Тэд восхитился этой позой, показавшейся ему страшно грациозной и неподвластной времени.
— Вместе с тем, Тэд, имеются и другие предположения.
Тэд и Лиз обменялись быстрым взглядом, когда Алан назвал Тэда по имени, столь быстрым, что Алан его не заметил. Он вытащил из кармана потрепанный блокнот и стал просматривать странички.
— Вы курите? — спросил он, отрываясь от блокнота.
— Нет.
— Он бросил семь лет назад, — вставила Лиз. — Ему было трудно, но он справился.
— Есть критики, считающие, что мир станет лучше, если я выберу укромное местечко и там подохну, — усмехнулся Тэд, — но я решил сделать им назло. А почему вы спросили?
— Значит, вы курили раньше?
— Да.
— «Пэлл Мэлл»?
Тэд как раз подносил ко рту банку с содовой. Банка застыла в нескольких дюймах от его рта.
— Как вы узнали?
— Группа крови у вас первая, резус — отрицательный?
— Кажется, я начинаю понимать, почему вы пришли сразу арестовывать меня утром, — заметил Тэд. — Не имей я хорошего алиби, сейчас я был бы уже в тюрьме, не так ли?
— Вы догадливы.
— Вы могли узнать группу его крови в армейских архивах, — сказала Лиз. — Думаю, и отпечатки вы взяли там же.
— Но не то, что я пятнадцать лет курил «Пэлл Мэлл», — сказал Тэд. — Насколько мне известно, в армейских личных делах такой графы нет.
— Эту «графу» мы заполнили сегодня, — сообщил Алан. — Пепельница в пикапе Хомера Гэмэша была забита окурками сигарет «Пэлл Мэлл». Старик курил редко и только трубку. Несколько окурков «Пэлл Мэлл» валялись так же в пепельнице в квартире Фредерика Клаусона. Он вообще не курил, разве что иногда баловался травкой. Это показания его домовладелицы. Группу крови преступника мы определили по слюне на окурках. Экспертиза дала нам и кое-какую информацию. Более важную, чем отпечатки пальцев.
Тэд больше не улыбался.
— Я не понимаю этого, — сказал он. — Ничего не понимаю.
— Не совпадает только одно, — продолжал Пэнгборн. — Светлые волосы. С полдюжины мы нашли в фургоне Гэмэша и еще столько же на спинке стула, на котором сидел убийца в комнате Клаусона. У вас черные волосы. И почему-то, мне кажется, что парик вы не носите.
— Нет… Тэд не носит, но, может быть, убийца был в парике, — холодно произнесла Лиз.
— Возможно, — согласился Алан. — Если так, то парик был сделан из натуральных человеческих волос. И зачем трудиться менять цвет волос, если оставляешь повсюду свои отпечатки и разбрасываешь окурки? Или парень уж очень туп, или он намеренно старался вас подставить. Светлые волосы никак не вписываются в картину.
— Может быть, он просто не хотел, чтобы его узнали? — предположила Лиз. — Вспомните, ведь Тэд красовался в журнале «Пипл» всего две недели назад. На всю страну — от побережья до побережья.
— Да, есть такая возможность. Хотя, если этот тип, миссис Бюмонт, заодно и выглядит, как ваш муж…
— Просто Лиз.
— Ладно, Лиз. Если он выглядит, как ваш муж, он бы выглядел, как Тэд Бюмонт и со светлыми волосами, не так ли?
Лиз секунду пристально смотрела на Тэда, а потом начала хихикать.
— Что тут смешного? — осведомился Тэд.
— Я стараюсь представить тебя блондином, — все еще хихикая ответила она. — По-моему, ты стал бы похож на сильно ухудшенного Дэвида Боуи.
— Разве это смешно? — спросил Тэд у Алана. — Лично я не вижу здесь ничего смешного.
— Ну-у… — улыбнувшись протянул Алан.
— Ладно. Этот тип мог вместе с париком носить темные очки и накладные бакенбарды.
— Нет, если убийца был тот самый тип, которого видела миссис Арсенал, когда он садился в фургон Хомера без четверти час первого июня.
Тэд подался вперед.
— Он выглядел, как я?
— Она может утверждать лишь, что на нем был костюм. На всякий случай я велел одному из своих людей, Норрису Риджвику, показать ей ваше фото. Она не думает, что это были вы, хотя и не может сказать наверняка. Она говорит, ей показалось, что мужчина, севший в фургон Хомера, был крупнее, — добавил он сухо. — Она из тех дам, что предпочитают осторожность малейшей ошибке.
— Она может определить размер по фотографии? — с сомнением спросила Лиз.
— Она видела Тэда в городе, летом. И подчеркнула, что могла ошибиться.
— Да, конечно, она знает его, — кивнула Лиз. — Даже нас обоих. Мы часто покупаем свежие овощи у нее с лотка. Дура. Простите.
— Не за что извиняться, — сказал Алан. Он допил пиво и проверил ширинку. Высохла. Отлично. Остался, правда, светлый след, но вряд ли кто-нибудь заметит, кроме его жены. — Как бы там ни было, это приближает меня к последнему пункту… Или аспекту… Или называйте, как хотите. Вряд ли это вообще имеет отношение к делу, но проверить никогда не мешает. Какой у вас размер обуви, мистер Бюмонт?
Тэд взглянул на Лиз, она пожала плечами.
— Для роста в шесть футов и один дюйм у меня довольно маленькие лапы. Я ношу десятый размер, хотя полразмера туда, полразмера сюда погоды не…
— Следы, о которых нам сообщили, вероятно, были куда больше, — сказал Алан. — Я вообще не думаю, что они имеют к этому отношение. Но даже если и имеют, их легко подделать. Подложите в ботинки, которые вам велики на два или даже три размера ворох газетных обрывков — и все дела.
— Что это за следы? — спросил Тэд.
— Не имеет значения, — помотал головой Алан. — У нас даже нет фотографий. Полагаю, Тэд, мы выложили на стол все, что имеем. Отпечатки ваших пальцев, группа крови, марка сигарет…
— Он не… — начала было Лиз.
Алан предупреждающе выставил ладонь.
— Бывшая марка сигарет. Наверно, я просто рехнулся, посвящая вас во все это, — кстати, один из внутренних голосов мне так и говорит, — но раз уж мы зашли так далеко, то вряд ли стоит делать вид, что, глядя на несколько деревьев, мы не замечаем леса. Вы привязаны к этому и с других сторон. Кастл-Рок, как и Ладлоу, — ваше официальное место жительства, раз уж вы платите налоги за оба. Хомер Гэмэш был не просто случайным знакомым, он выполнял… правильно сказать — мелкие работы?
— Да, — кивнула Лиз, — он отказался взять на себя весь присмотр в тот самый год, когда мы купили этот дом — теперь Дэйв Филлипс и Чарли Фортин присматривают за ним по очереди, — но он любит порой приложить здесь к чему-то руку — починить, подправить кое-что по мелочам.
— Если допустить, что Хомера убил попутчик, которого видела миссис Арсенал, а на данном этапе рабочая версия такова, то возникает вопрос: убил ли он его потому, что Хомер оказался первым, кто по своей дурости или спьяну, подобрал его на дороге, или же он убил его потому, что тот оказался Хомером Гэмэшом — знакомым Тэда Бюмонта?
— Как он мог знать, что проедет именно Хомер? — поинтересовалась Лиз.
— Потому что это был вечер, когда Хомер катал шары с дружками, а Хомер — человек… был человеком привычки. Он был, Лиз, как та старая лошадь, что всегда возвращается в стойло одной и той же дорогой.
— По вашей первоначальной версии, — заметил Тэд, — Хомер остановился не потому, что был пьян, а потому, что узнал голосующего на дороге. Если бы Хомера намеревался убить какой-то чужак, он не прибегнул бы к приему попутчика — он посчитал бы это слишком ненадежным, если вообще не абсурдным вариантом. — Да.
— Тэд, — произнесла беспокойно Лиз — полиция считала, что он остановился потому, что увидел Тэда… Да?
— Да, — сказал Тэд, наклоняясь и беря ее за руку. — Они считали, что лишь кто-то вроде меня, кто хорошо его знал, стал бы действовать таким образом. Думаю, здесь все сходится, даже костюм. Что еще наденет хорошо одевающийся писатель, замышляя убийство за городом в час ночи? Конечно, дорогой твид… Тот самый, с коричневыми замшевыми нашивками на рукавах пиджака. Все английские авторы детективных романов утверждают, что это абсолютно необходимо, — он взглянул на Алана. — Все это чертовски странно, да? Вся эта история.
— Не то слово, — кивнул Алан. — Миссис Арсенал полагает, что он начал переходить дорогу или во всяком случае намеревался это сделать, когда показался пикап Хомера. Но тот факт, что вы также знаете и этого парня — Клаусона — из столицы, наводит все больше на мысль, что Хомера убили не потому, что он спьяну притормозил, а из-за того, кто он был такой. Так что давайте, Тэд, поболтаем о Фредерике Клаусоне. Расскажите мне о нем.
Тэд переглянулся с Лиз.
— Думаю, — сказал он, — моя жена сделает это более связно и быстрее чем я. И ругаться будет меньше.
— Ты, правда, хочешь, чтобы я?..
Тэд кивнул. Лиз начала говорить. Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Тэд раз или два подал реплику вначале, потом откинулся в кресле и принялся молча слушать. В последующие полчаса он не сказал и двух слов. Алан Пэнгборн вытащил свой блокнот, уткнулся в него, но после первых нескольких вопросов тоже не прерывал ее.
IX. Нашествие Ползоида
1
— Я называю его Ползоидом, — начала Лиз. — Мне жаль, что он умер, но… Все равно он был таким. Не знаю, делают ли настоящих Ползоидов искусственно или они рождаются сами, но тем или иным способом они все-таки выползают на свет, так что, наверно, никакой разницы нет. Фредерик Клаусон выполз на свет в Вашингтоне. Он отправился в самое большое змеиное гнездо на Земле, чтобы изучать науку вызволения людей из-за решеток… Тэд, малыши ворочаются. Ты не дашь им ночные соски? И мне еще пива, пожалуйста.
Он налил ей пива, а потом вышел на кухню, чтобы согреть бутылочки с сосками. Дверь в кухню он оставил открытой, чтобы лучше слышать, и, открывая ее, больно стукнулся коленом. Он столько раз делал это раньше, что не обратил никакого внимания.
Воробьи снова летают, подумал он, и, наполнив кастрюлю теплой водой и поставив ее на плиту, легонько потер шрам на лбу. Знать бы, что эта хреновина означает.
— Основную часть всей этой истории мы узнали от самого Клаусона, — продолжала Лиз. — но он смотрел на нее под несколько искаженным углом зрения… Тэд любил повторять, что все мы — герои в собственных жизнях, и послушать Клаусона, так он, скорее, благородный рыцарь, а не Ползоид, но… Нам удалось составить более реальную версию, присовокупив к его истории все, что мы узнали от служащих в «Дарвин пресс», где печатались романы, которые Тэд написал под именем Старка, и еще все, что нам поведал Рик Коули.
— Кто такой Рик Коули? — спросил Алан.
— Литературный агент, который вел дела Тэда и под его настоящим именем и под псевдонимом.
— А что хотел Клаусон? Или, по-вашему, этот Ползоид?
— Денег, — сухо бросила Лиз.
На кухне Тэд достал из холодильника две бутылочки, наполненные лишь наполовину, чтобы постепенно сводить на нет эти неудобные ночные кормления, и засунул их в кастрюлю с водой. То, что сказала Лиз было верно, и… все-таки совсем неверно. Клаусон хотел гораздо большего, чем деньги.
Кажется Лиз прочла его мысли.
— Не то, чтобы он хотел только деньги. Я даже не могу с уверенностью сказать, что было для него главным. Еще он хотел стать известным, как человек, который установил истинную личность Джорджа Старка.
— Вроде, как стать тем, кому наконец удалось сорвать маску с Неуловимого Человека-Паука?
— Точно.
Тэд сунул палец в кастрюлю, чтобы проверить воду, а потом прислонился к плите и, скрестив руки, стал слушать дальше. Он почувствовал, что хочет выкурить сигарету — впервые за долгие годы он опять захотел курить.
Его пробрала дрожь.
2
— Клаусон оказывался слишком вовремя в слишком многих нужных местах, — говорила Лиз. — Он был не только студент-юрист, но и подрабатывал служащим в книжном магазине. Он не только подрабатывал в книжном магазине, но и был жадным поклонником Джорджа Старка. И он, быть может, был единственным поклонником Джорджа Старка во всей стране, который читал два романа Тэда Бюмонта.
Тэд не без горечи ухмыльнулся и снова попробовал воду в кастрюле.
— Мне кажется, он хотел создать из своих подозрений нечто вроде великой драмы, — продолжала Лиз, — но дело повернулось так, что ему пришлось как следует поработать задницей, чтобы воспарить над обычными пешеходами. Как только он решил, что Старк — это Бюмонт, и наоборот, он позвонил в «Дарвин пресс».
— Издателю книг Старка?
— Верно. Он дозвонился Элли Голден, женщине, которая редактировала романы Старка, и спросил ее напрямую: дескать, ответьте, пожалуйста, Джордж Старк — это на самом деле Тэд Бюмонт? Элли сказала ему, что сама мысль бредовая. Тогда Клаусон спросил про фотографию автора на задней обложке книг Старка. Он сказал, что хочет иметь адрес человека на фотографии. Элли объяснила, что не имеет права давать адреса авторов издательства. На что Клаусон заявил: «Мне не нужен адрес Старка, мне нужен адрес человека на фотографии. Человека, изображающего Старка».
— А до этого издатели никогда не заявляли, что это обыкновенный псевдоним? — спросил Алан. В голосе его звучало неподдельное любопытство. — Они все время стояли на том, что это реальный человек?
— О-о, да… Тэд настаивал.
Да, подумал Тэд, вынимая бутылочки из кастрюли и вновь проверяя температуру молока внутренней стороной запястья, в самом деле настаивал. Сейчас, если спросить его, он даже не знает почему, просто понятия не имеет, но действительно настаивал.
Он принес бутылочки в комнату, тщательно избегая по дороге нежелательной встречи со столом, и дал каждому малышу по одной. Медленно, сонно они поднесли их к ротикам и принялись сосать. Тэд снова уселся на свое место, стал слушать Лиз и убеждать себя в том, что нет и быть не может ничего более далекого от его помыслов, чем мысль о сигарете.
— Как бы там ни было, — продолжала Лиз, — Клаусон желал задавать еще вопросы — у него, наверно, их было целый вагон, — но с Элли этот номер не прошел. Она посоветовала ему позвонить Рику Коули и повесила трубку. Тогда Клаусон позвонил Рику в офис и наткнулся на Мириам. Это бывшая жена Рика. И совладелица агентства. Странноватое сочетание, но они наловчились и прекрасно уживаются.
Клаусон задал ей тот же самый вопрос: правда ли, что Джордж Старк — на самом деле Тэд Бюмонт? По словам Мириам, она сказала ему «да». А заодно, что она — Долли Мэдисон. «Я развелась с Джеймсом, — сказала она ему, — Тэд разводится с Лиз, и этой весной мы с ним поженимся», и повесила трубку. Потом она побежала в контору Рика и рассказала ему, что какой-то тип из Вашингтона разнюхивает секрет Тэда. После этого, сколько бы Клаусон не названивал в Бюро Коули, в ответ раздавались лишь короткие гудки, — Лиз сделала большой глоток пива. — Тем не менее, он не сдавался. Наверное, настоящие Ползоиды никогда не сдаются. Он просто понял, что вежливыми «скажите пожалуйста» тут ничего не добьешься.
— А Тэду он не звонил? — спросил Алан.
— Нет, ни разу.
— Наверно, у вас не обозначенный номер.
Тут Тэд дал одно из немногих пояснений к этой истории:
— Мы не значимся в общем справочнике, Алан, но наш телефон здесь, в Ладлоу, внесен в факультетский справочник. Иначе нельзя. Я ведь преподаватель, и бывает срочная необходимость.
— Но парень ни разу не пошел прямо в лоб, — заметил Алан.
— Он связался с нами позже… Написал письмо, — сказала Лиз. — Но так мы забегаем вперед. Мне продолжать?
— Да, пожалуйста, — спохватился Алан, — по-своему, это весьма занятная история.
— Итак, нашему Ползоиду потребовалось три недели и, наверно, не меньше пятисот долларов, чтобы вычислить то, в чем он и так был давно уверен — что Джордж Старк и Тэд Бюмонт одно и то же лицо. Он начал с «Литературного рынка». Они печатают короткие списки ЛР (литературных работников) — краткий перечень имен, адресов и деловых телефонов всех тех, кто имеет отношение к этой деятельности, — писателей, издателей, редакторов, агентов. Воспользовавшись списком ЛР, а также колонкой «Пипл» в «Еженедельном издателе», он сумел вычислить с полдюжины служащих «Дарвин пресс», ушедших из компании где-то между летом восемьдесят шестого и летом восемьдесят седьмого.
Одна из служащих располагала сведениями и была готова ими поделиться. Элли Голден уверена, что секрет выдала девчонка, проработавшая секретаршей главного бухгалтера около восьми месяцев в восемьдесят пятом — восемьдесят шестом годах. Элли называла ее гундосой шлюшкой из Вассара.
Алан рассмеялся.
— Тэд тоже думает, что это она, — продолжала Лиз, — потому что доказательствами послужили фотокопии договора об авторских правах Джорджа Старка. Появиться они могли только из офиса Роланда Берретса.
— Главного бухгалтера «Дарвин пресс», — пояснил Тэд. Слушая рассказ Лиз, он наблюдал за близнецами. Они лежали сейчас на спинках, сдвинув ножки в комбинезончиках друг к дружке, с бутылочками, глядевшими в потолок. Взгляд у обоих был уже отстраненный, а глазки походили на стеклышки. Он знал, что скоро они заснут и сделают это вместе, как по команде. Они все делают вместе, подумал Тэд. Малыши засыпают, а воробьи летают.
Он снова дотронулся до шрама на лбу.
— На фотокопиях не было имени Тэда, — объясняла Лиз. — Договор об авторских правах иногда влечет за собой чек, но сам он не является чеком, поэтому настоящего имени там и не должно быть. Понимаете?
Алан кивнул.
— Но адрес все равно дал ему почти все, что нужно было выяснить. Мистер Джордж Старк, П.О., ящик 1642, Брюер, штат Мэн, 04412. Это очень далеко от Миссисипи, где полагалось жить Старку. Клаусону было достаточно разок взглянуть на карту Мэна и увидеть, что первый же город к югу от Брюера — Ладлоу, а он прекрасно знал, какой именно из, если не совсем знаменитых, то уж во всяком случае хорошо известных писателей там проживает. Тэд Бюмонт. Ну, надо же, какое совпадение.
Ни я, ни Тэд никогда его не видели, но он видел Тэда. Из фотокопий, которые ему удалось достать, он уже знал, когда «Дарвин пресс» отправляет квартальные гонорары по почте. Большинство чеков сначала поступает к литературным агентам. Агент выписывает другой чек — на сумму гонорара минус его комиссионные. Но в случае со Старком бухгалтер отправлял чеки прямо в почтовый ящик отделения в Брюере.
— А как же комиссионные агента? — спросил Алан.
— Вычитались из общей суммы в «Дарвин пресс» и посылались Рику отдельным чеком, — объяснила Лиз. — И это был еще один знак для Клаусона, свидетельствующий, что Джордж Старк был вовсе не тем, за кого себя выдавал, только… Только к этому времени Клаусону уже не нужны были косвенные свидетельства. Ему было нужно твердое доказательство. И ради этого он кое-что предпринял.
Когда подошло время отправки чека, Клаусон прилетел сюда, остановился в гостинице «Холидей» на ночлег, а днями «пас» почтовое отделение в Брюере. Именно так он выразился позже, в письме Тэду, — он «пас» его. Очень в духе шпионских страстей, хотя и довольно рискованное расследование. Если бы «Старк» не явился за чеком здесь на четвертый день его пребывания, Клаусону пришлось бы свернуть свой лагерь и нырнуть во тьму. Но я не думаю, что этим бы все закончилось. Когда настоящий Ползоид запускает в тебя зубки, он не отпустит, пока не вырвет приличный кусок.
— Или пока ты не вышибешь ему зубы, — буркнул Тэд и поймал на себе удивленный взгляд Алана, который даже слегка приподнял брови. Неудачно сказано. Кто-то именно так и поступил с Ползоидом… Или даже хуже.
— Ну, это вопрос спорный, — заключила Лиз, и Алан снова повернулся к ней. — Как бы там ни было, это не заняло много времени. На третий день, сидя на лавочке в парке, прямо напротив почтового отделения, он увидел, как на одну из близлежащих десятиминутных автостоянок въезжает машина Тэда, — Лиз сделала еще один глоток пива и вытерла пену с губ тыльной стороной ладони. Когда она убрала руку, стало видно, что на губах ее играет улыбка. — И вот тут начинается то, что мне нравится. Это просто в-в-восхитительно, как любил выражаться один педик из «Возвращения невесты». У Клаусона был с собой миниатюрный фотоаппарат, тот, что умещается в ладошке; когда вам нужно сделать снимок, вы чуть-чуть раздвигаете пальцы, чтобы высунуть объектив, и хлоп — готово. — Она хихикнула и тряхнула головой, представив себе всю картинку. — Он рассказывал в своем письме, что выписал его по каталогу всякого рода шпионского снаряжения — там предлагаются телефоны, жучки, примочки для конвертов, которые на десять-пятнадцать минут делают их прозрачными, самоуничтожающиеся портфели и прочая ерунда. Секретный агент Х-9 Клаусон докладывает о выполненном задании. Ручаюсь, он достал бы себе фальшивую коронку с цианистым калием, если бы их разрешали продавать. Он здорово вошел в образ.
Так или иначе, он сделал полдюжины более или менее приличных снимков. Конечно, не произведения искусства, но разглядеть, кто на них и что он делает, можно. Там заснято, как Тэд подходит к ящику в помещении почты, как вставляет ключ в отделение под номером 1642, как достает конверт…
— Он прислал вам копии? — спросил Алан. Она говорила, что он хотел денег, и Алан не сомневался, что эта женщина отвечала за свои слова. Вся история не просто попахивала шантажом, она воняла им.
— О, да. А последний снимок, даже сильно увеличенный. Там можно разобрать часть обратного адреса — буквы «Дар…», — так что нетрудно вычислить «Дарвин пресс».
— Х-9 снова наносит удар, — сказал Алан.
— Да. Х-9 снова наносит удар. Он проявил и отпечатал фотографии и улетел обратно в Вашингтон. Всего через несколько дней мы получили от него письмо вместе со снимками. Письмо было просто великолепно. Он все время балансировал на грани угроз, но ни разу не преступил черту.
— Он ведь учился на юриста, — заметил Тэд.
— Да, — согласилась Лиз, — он знал, насколько далеко можно заходить. Тэд, если хотите, покажет вам письмо, но я могу пересказать его. Начал он со своего глубочайшего восхищения обеими половинами того, что назвал «раздвоенным сознанием» Тэда. Потом рассказал, что он выяснил и как ему удалось. Далее он перешел к главному — заявил, что сам он — начинающий писатель, но, к сожалению, у него не хватает времени на творчество — слишком много его уходит на изучение юриспруденции. Но это еще не все. Главная проблема, по его словам, заключалась в том, что ему приходится подрабатывать в книжном магазине, чтобы платить за учебу и за все остальное. Он выразил желание показать Тэду некоторые свои работы, и если Тэд сочтет, что он подает надежды, то, быть может, он захочет оказать посильную помощь начинающему.
— Посильную помощь, — процедил сквозь зубы Алан. — Значит, теперь это у них так называется?
Тэд откинулся на спинку кресла и расхохотался.
— Так во всяком случае назвал это Клаусон. Думаю, я могу процитировать последний пассаж дословно: «Понимаю, что это может показаться вам поначалу весьма преждевременной просьбой, — писал он, — но уверен, если вы внимательно ознакомитесь с моими работами, вам сразу станет ясно, что данные условия содержат выгоду для нас обоих».
Мы с Тэдом немного побушевали из-за этого, потом посмеялись, а потом, по-моему, еще немного понервничали.
— Да, — подал голос Тэд, — насчет «посмеялись» не скажу, а понервничали здорово.
— В конце концов мы принялись спокойно обсуждать это. Проговорили почти до полуночи. Мы оба считали письмо и фотографии Клаусона тем, чем они являлись на самом деле, и как только Тэд перестал злиться…
— Я и сейчас еще не перестал злиться, — прервал ее Тэд, — хотя парень уже мертв.
— Ну, ладно. Словом, как только крики поутихли, Тэд вздохнул почти с облегчением. Он как раз начал работать над своей собственной большой серьезной книгой и хотел покончить со Старком. Он и сейчас работает над ней. Она называется «Золотая собака». Я прочла первые двести страниц, и, по-моему, они просто чудесны. Гораздо лучше, чем последние несколько вещей, которые он выдал в качестве Старка. И вот, Тэд решил…
— Мы решили, — сказал Тэд.
— Ладно, мы решили, что Клаусон явился тайным знамением, указывающим на способ ускорить то, что и так уже наступало. Единственное, чего опасался Тэд, это то, что Рику Коули его идея не придется по вкусу, ибо до сих пор Джордж Старк приносил агентству куда больше прибыли, чем Тэд. Но он оказался просто умницей. Он заявил, что это может привлечь внимание и способствовать успеху во многих аспектах: бывший список Старка, бывший список самого Тэда…
— Обе входящие в него книги, — с улыбкой вставил Тэд.
— …а заодно и новая, сразу, как только она, наконец, выйдет.
— Прошу прощения… Но что значит бывший список? — спросил Алан.
Ухмыльнувшись, Тэд объяснил:
— Это старые книги, которые уже больше не выставляют на стендах новинок перед сетью книжных магазинов.
— Итак, вы вынесли это на свет Божий.
— Да, — сказала Лиз. — Сначала в «Ассошиэйтед пресс» здесь, в Мэне, и в «Еженедельном издателе», но история разнеслась на всю страну — в конце концов, Старк писал бестселлеры, и тот факт, что он на самом деле никогда не существовал на свете, должен был вызвать немалый ажиотаж. И тогда в дело вступил журнал «Пипл».
Мы получили еще одно визгливо-злобное письмо от Фредерика Клаусона, в котором он рассказывал, какие мы мерзкие, гадкие и неблагодарные твари. Он, кажется, был в полной уверенности, что мы не имели никакого права выводить его из игры после того, как он проделал такую грандиозную работу, а Тэд всего-навсего написал несколько книжонок. После чего он убрался с горизонта.
— А теперь он убрался навсегда, — сказал Тэд.
— Нет, — отреагировал Алан. — Кто-то убрал его… И это очень большая разница.
Наступила пауза. Короткая, но… очень, очень тягостная.
3
На несколько секунд Алан задумался. Тэд и Лиз не мешали ему. Наконец он поднял голову и сказал:
— Ладно. Но почему? Почему кто-то пошел из-за этого на убийство? Особенно уже после того, как секрет выплыл наружу?
Тэд покачал головой.
— Если это связано со мной или с теми книгами, которые я написал как Джордж Старк, то понятия не имею, кто и тем более почему.
— А насчет псевдонима? — задумчиво спросил Алан. — Я хочу сказать… Только без обид, Тэд, но это ведь нельзя назвать строжайшим секретом или военной тайной.
— Никаких обид. — ответил Тэд. — На самом деле так оно и есть.
— У Старка была куча поклонников, — сказала Лиз. — Некоторые из них здорово разозлились от того, что Тэд не собирается больше писать романы в качестве Старка. После выхода статьи в «Пипл» стали приходить письма, в которых Тэду показывали кулак. Одна дама даже зашла так далеко, что пожелала, чтобы Алексис Машина вернулся в строй и как следует ухватил Тэда за задницу.
— Кто такой Алексис Машина? — спросил Алан, вновь доставая свой блокнот.
— Не спешите, не спешите, дорогой инспектор, — ухмыльнулся Тэд, — Машина это просто персонаж из двух романов, написанных Джорджем, — первого и последнего.
— Образ в образе, — буркнул Алан, убрав блокнот. — Замечательно.
Тэд, казалось, слегка ужаснулся.
— Образ в образе, — повторил он. — Это… неплохо. Совсем неплохо.
— Я вот что хотела сказать, — подала голос Лиз, — может быть, у Клаусона был друг — если допустить, что у Ползоидов могут быть друзья, — и этот друг был горячим поклонником Старка. Может, он знал, что вся история выплыла наружу по вине Клаусона, и так разозлился от того, что больше не будет романов Старка… — Она вздохнула, уставилась на свою бутылку с пивом, а потом снова подняла голову. — Наверно, это совершенно не убедительно, да?
— Боюсь, что да, — мягко произнес Алан и взглянул на Тэда. — Если вы и не сделали этого раньше, то сейчас вам уже точно надо бы встать на колени и поблагодарить Бога за ваше алиби. Ведь вы понимаете, что это делает вас еще более лакомым куском в качестве подозреваемого, не так ли?
— В определенном смысле, да, — согласился Тэд. — Таддеус Бюмонт написал две книги, которые вряд ли кто удосужился прочесть. Вторая, вышедшая одиннадцать лет назад, вызвала даже не очень лестные критические отзывы. Надежды, которые он подавал, не оправдались: вообще под вопросом, сумеет ли он при нынешнем положении вещей издать что-то еще. С другой стороны, Старк гребет деньги лопатой. Лопата эта, конечно, небольших размеров, но все равно книги приносят в четыре раза больше, чем я зарабатываю в год преподаванием. Появляется этот парень, Клаусон, со своей облаченной в очень аккуратную словесную упаковку угрозой шантажа. Я отказываюсь золотить крючок, и моей единственной возможностью остается — самому предать эту историю гласности. Вскоре после этого Клаусона убивают. Похоже, есть великолепный мотив, но на самом деле его нет. Убить потенциального шантажиста после того, как вы сами раскрыли все тайны, было бы просто идиотизмом.
— Да… Но ведь всегда остается месть.
— Пожалуй… Пока не принимаешь во внимание все остальное. То, что рассказала вам Лиз, чистая правда. Так или иначе Старк был на исходе. Могла быть еще одна книга, но только одна. И одна из причин, почему Рик Коули, по выражению Лиз, стал таким умницей, потому что он это знал. И он был абсолютно прав насчет привлечения внимания. Статья в «Пипл», как бы тупа она ни была, сотворила чудеса в смысле продажи. Рик говорит, что «Скачки в Вавилон» имеют отличные шансы вновь вернуться в список бестселлеров, да и спрос на остальные книги Старка здорово возрос. Даттон даже собирается снова печатать моих «Резких танцоров» и «Пурпурный туман». Так что в этом плане Клаусон оказал мне услугу.
— И с чем мы в результате остаемся? — спросил Алан.
— Будь я проклят, если знаю, — ответил Тэд.
В наступившей тишине раздался мягкий голос Лиз:
— Это охотник на крокодилов. Как раз этим утром я думала о них. Это охотник на крокодилов, и он просто псих.
— Охотник на крокодилов? — повернулся к ней Алан.
Лиз рассказала ему про придуманный Тэдом синдром — «поглядеть-на-живого-крокодила».
— Это мог быть какой-то сумасшедший поклонник, — сказала она. — И не так уж это наивно, если вспомнить про парня, который застрелил Джона Леннона, и того, кто пытался убить Рональда Рейгана, чтобы произвести впечатление на Джуди Фостер. Они есть. И если Клаусон сумел разузнать все про Тэда, кто-то мог разузнать все и про Клаусона.
— Но зачем такому типу стараться впутывать в это меня, если он так любит мои творения? — с сомнением спросил Тэд.
— Затем, что он их не любит, — страстно произнесла Лиз. — Охотник на крокодилов любит Старка. А тебя он, возможно, ненавидит почти так же, как ненавидит… как ненавидел Клаусона. Ты говорил, что не был огорчен смертью Старка, и этого вполне достаточно.
— Все равно я не могу принять этого, — сказал Алан. — Отпечатки пальцев.
— Алан, вы утверждаете, что никому не удавалось подделать или скопировать отпечатки пальцев, но, поскольку они были в обоих местах, должен существовать какой-то способ. Это единственное объяснение.
— Нет, Лиз, ты ошибаешься, — услышал Тэд собственный голос. — Если такой тип и впрямь существует, он не просто любит Старка. — Он посмотрел на свои руки и увидел, что они покрылись гусиной кожей.
— Нет? — спросил Алан.
Тэд взглянул на них обоих.
— Вам не приходило в голову, что человек, убивший Хомера Гэмэша и Фредерика Клаусона, мог думать, что он и есть Джордж Старк?
4
— Я буду держать с вами связь, Тэд, — сказал на крыльце Алан.
В руке он держал ксерокопии двух писем Фредерика Клаусона, сделанные в кабинете Тэда. Тэд полагал, что согласие Алана взять ксерокопии и не настаивать на получении оригиналов — самый явный признак того, что по крайней мере на нынешний момент он отказался от большинства своих подозрений.
— И вернетесь арестовать меня, если найдете хоть малейшую просечку в моем алиби? — с улыбкой спросил Тэд.
— Не думаю, что это произойдет. Единственное, о чем я вас попрошу, это чтобы вы тоже держали связь со мной.
— Вы имеете в виду, если что-нибудь прояснится?
— Да.
— Жаль, что мы больше ничем не смогли помочь, — сказала ему Лиз.
— Вы мне здорово помогли, — с ухмылкой возразил Алан. — Я никак не мог решить, проболтаться ли мне здесь еще один день, а следовательно, еще одну ночь в номере шлакоблочной гостиницы «Рамада» или возвращаться в Кастл-Рок. Благодаря тому, что вы мне рассказали, я вынужден ехать. Причем прямо сейчас. И это — неплохо. Как раз днями моя жена, Анни, неважно себя почувствовала.
— Надеюсь, ничего серьезного? — спросила Лиз.
— Мигрень, — беспечно махнул рукой Алан, начал спускаться по дорожке от дома, но потом вернулся. — Есть еще одна вещь.
Тэд сделал большие глаза.
— Вот оно и началось, — сказал он. — Не могло обойтись без парфянской стрелы.
— Ничего подобного, — покачал головой Алан. — Просто Вашингтонский полицейский департамент умолчал об одной детали в обстоятельствах убийства Клаусона. Обычная штука: помогает отметать разных психопатов, обожающих сознаваться в преступлениях, которых они не совершали. Кое-что было написано на стене в квартире Клаусона, — Алан помолчал и добавил почти извиняющимся тоном. — Это было написано кровью жертвы. Если я скажу вам, что именно, вы дадите слово, что дальше это не пойдет?
Они оба кивнули.
— Написано «Воробьи снова летают». Это что-нибудь значит для кого-то из вас?
— Нет, — ответила Лиз.
— Нет, — после секундного замешательства нейтральным тоном ответил Тэд.
Взгляд Алана на мгновение застыл на лице Тэда.
— Вы абсолютно уверены?
— Вполне.
— Я так и думал, — вздохнул Алан, — но казалось, что все-таки стоит попробовать. Столько других странных совпадений, что я подумал, вдруг будет еще одно. Тэд, Лиз, не забудьте связаться со мной, если что-нибудь произойдет.
— Не забудем, — сказала Лиз.
— Можете на нас рассчитывать, — добавил Тэд.
Секундой позже они закрыли дверь за Аланом Пэнгборном… и за темнотой, сквозь которую ему предстоял далекий путь до дома.
X. Позже, той же ночью
1
Они отнесли спящих близнецов наверх, а потом сами стали готовиться ко сну. Тэд разделся до трусов и майки — его варианта ночной пижамы — и пошел в ванную. Когда подкатила рвота, он чистил зубы. Тэд уронил зубную щетку, выплюнул полный рот белой пены в раковину, а потом, чувствуя собственные ноги не больше, чем если бы это были две деревяшки, склонился над унитазом.
Накатил спазм, он издал жалобный сухой звук, но ничего не вышло. Желудок начал постепенно успокаиваться… По крайней мере пытался успокоиться.
Когда он обернулся, в дверном проеме стояла Лиз в голубой нейлоновой сорочке, на несколько дюймов не доходящей до колен. Она спокойно смотрела на него.
— Ты что-то скрываешь, Тэд. Ничего хорошего в этом нет. И никогда не было.
Он судорожно вздохнул и вытянул вперед обе ладони с растопыренными пальцами. Они все еще дрожали.
— Ты давно почуяла?
— С тобой творилось что-то странное с того самого момента, как шериф вернулся к нам вечером. А когда он задал свой последний вопрос… насчет надписи на стене у Клаусона… ты с тем же успехом мог повесить на лоб неоновую вывеску.
— Пэнгборн не заметил никакой вывески.
— Шериф Пэнгборн не знает тебя так хорошо, как я, но… Если ты не заметил, как он сделал стойку в самом конце, то просто не смотрел. Даже он засек, что что-то тут нечисто. Посмотрел он на тебя именно так.
У нее слегка пересохло во рту. Это проявило старые морщинки на ее лице — те, что он впервые увидел после несчастного случая в Бостоне и выкидыша; те, что углубились, когда она наблюдала, как он бился во все более мучительных попытках зачерпнуть воды из колодца, который, казалось, уже высох.
Примерно тогда его потянуло на выпивку и он стал терять над этим контроль. Все это вместе — несчастный случай с Лиз, выкидыш, нелестные критические отзывы и финансовая неудача «Пурпурного тумана», последовавшие за бешеным успехом «Способа Машины» под именем Старка, неожиданная тяга к выпивке, — загнало его в глубокую депрессию. Он понимал, что это жутко эгоистичный, целиком обращенный внутрь выверт рассудка, но это понимание не помогло. В конце концов он запил полную пригоршню таблеток снотворного половиной бутылки «Джека Дэниэла». То была вялая попытка самоубийства, но… попытка была. Все эти события заняли в общей сложности около трех лет. Но в то время казалось — гораздо дольше. В то время это казалось вечностью.
И, разумеется, ничего из этого или очень малая толика попала на страницы журнала «Пипл».
Сейчас он видел, что Лиз смотрит на него так же, как смотрела тогда. Он ненавидел этот взгляд. Переживание — это плохо, но недоверие — во сто крат хуже. Он подумал, что легче было бы перенести откровенную ненависть, чем этот странный, подозрительный взгляд.
— Я ненавижу, когда ты мне лжешь, — просто сказала она.
— Я не лгал, Лиз! Ради Бога!
— Порой люди лгут, когда просто молчат.
— Как бы там ни было, я собирался тебе все рассказать, — сказал он. — Я просто пытался все объяснить себе сам.
Но правда ли это? Правда ли на самом деле? Он не знал. Все это дерьмо — странное, непонятное, сумасшедшее, но все-таки солгал он, промолчав, не поэтому. Промолчать его заставило то же самое, что заставляет молчать человека, увидевшего кровь в собственном стуле или опухоль на мошонке. Молчание в таких случаях бессмысленно, но… страх — тоже чувство иррациональное.
Было тут и еще кое-что: он ведь писатель, сочинитель, то есть выдумщик. Он не встречал ни одного собрата по перу, включая и себя самого, который бы имел более или менее ясное представление, почему он (или она) сделал что-то. Иногда ему казалось, что вынужденная тяга к выдумке была не чем иным, как крепостным валом, защищавшим от замешательства, а может, и помешательства. Иными словами, отчаянная попытка найти порядок, пусть и обманным путем — попытка, на которую отчаиваются лишь те, кто способен отыскать эту драгоценность лишь в своем уме… и никогда — в своем сердце.
Кто ты на самом деле, когда ты пишешь, Тэд? Кто ты тогда? — в первый раз шепотом спросил какой-то голос внутри.
И ему нечего было ответить этому голосу.
— Ну? — спросила Лиз резким, удерживающимся на грани злости тоном.
Вздрогнув, он оторвался от своих собственных мыслей.
— Прости?..
— Ты нашел свое объяснение этому? Что бы там ни значило это это?
— Послушай, Лиз, — сказал он, — я не понимаю, почему ты так взъелась?
— Потому что я испугалась, — со злостью крикнула она, но теперь он увидел слезы в уголках ее глаз. — Потому что ты скрыл что-то от шерифа, и я боюсь, что ты станешь скрывать это от меня! Если бы я не увидела это выражение на твоем лице…
— Аа-а! — теперь он почувствовал, что и сам разозлился. — И какое же это было выражение? На что оно по-твоему было похоже?
— Ты выглядел виноватым, — бросила она, — ты выглядел, как в то время, когда твердил всем, что бросил пить, а на самом деле и не думал бросать. Когда… — Она осеклась. Он не знал, что она увидела в его лице, и не был уверен, что хотел знать, но это смыло весь ее гнев. Вместо злости появилось раскаяние. — Прости. Это было нечестно.
— Отчего же? — уныло произнес он. — Это правда.
Он вернулся в ванную комнату и освежителем для рта смыл с губ остатки зубной пасты. Освежитель для рта был безалкогольный. Как детская микстура от кашля или заменитель ванили в кухонном шкафчике. Он не брал в рот ни капли с тех пор, как закончил последний роман Старка.
Ее рука тихонько коснулась его плеча.
— Тэд… Мы оба злимся, делаем друг другу больно, и что бы там ни случилось, это не поможет. Ты сказал, что, может быть, кто-то, ну, этот психопат, думает, что он и есть Джордж Старк. Он убил двух знакомых нам людей. Один из них был причастен к раскрытию псевдонима Старка. Тебе могло прийти в голову, что ты сам занимаешь далеко не последнее место в списке врагов у этого типа, и… несмотря на это, ты что-то скрываешь. Как там было написано?
— Воробьи снова летают, — сказал Тэд и взглянул на отражение своего лица, освещенное белой флюоресцентной лампой над зеркалом. Все то же знакомое лицо. Может быть, тени под глазами немножко больше, но все равно то же знакомое лицо. Он остался доволен отражением. Может, это и не маска кинозвезды, но это — его лицо.
— Точно. Это что-то значило для тебя. Что?
Он выключил свет в ванной комнате и обнял ее за плечи. Они подошли к кровати и легли.
— Когда мне было одиннадцать лет, — сказал он, — я перенес операцию. Удалили маленькую опухоль из лобной доли — я так думаю, что из лобной, — моего мозга. Ты знала об этом.
— Да. И что? — она смотрела на него озадаченно.
— Я говорил тебе, что страдал от сильных головных болей до того, как определили, что у меня опухоль, верно?
— Верно.
Он стал рассеянно гладить ее бедро. У нее были чудесные длинные ноги, а ночная сорочка — и впрямь очень коротка.
— А про звуки?
— Звуки? — удивленно переспросила она.
— Ну, не то чтобы… Видишь ли, я никогда не придавал этому большого значения. Все это было так давно. У людей с мозговыми опухолями часто бывают головные боли, иногда припадки, а порой и то и другое. Иногда эти симптомы предваряются собственными симптомами — их называют предшествующими. Самые распространенные — это запахи: карандашной стружки, свежепорезанной луковицы, гнилых фруктов. Мой предшествующий симптом был звуковым. Это были птицы.
Он спокойно взглянул на нее — кончики их носов почти коснулись друг друга. Он почувствовал, как легкая прядь ее волос коснулась его лба.
— Точнее сказать, воробьи.
Он сел, не желая видеть выражение растерянности на лице жены, и взял ее за руку.
— Пойдем.
— Но, Тэд… куда?
— В кабинет, — ответил он. — Я хочу тебе кое-что показать.
2
Центральное место в кабинете Тэда занимал огромный дубовый письменный стол. Он не был ни антикварным, ни модерновым, просто очень большим и очень функциональным куском дерева… И стоял, как динозавр, освещаемый тремя яростными плевками трех подвесных светильников. При этом была видна лишь малая часть рабочей поверхности стола. Повсюду на ней были разбросаны рукописи, конверты, книги, корректуры, а на белой стене, за столом, висела открытка с изображением его самого любимого на всем белом свете сооружения: нью-йоркского небоскреба «Утюг». Его невероятная клинообразная форма никогда не переставала восхищать Тэда.
Рядом с пишущей машинкой лежала рукопись его новой книги, «Золотая собака», а на крышке машинки — его каждодневная норма. Шесть страниц. Его средняя, обычная норма… Когда он работал за себя самого. В качестве Старка он, как правило, писал восемь, а иногда и десять.
— Я возился с этим перед тем, как появился Пэнгборн, — сказал он, беря с машинки небольшую стопку страничек и протягивая их ей. — Потом возник звук… чириканье воробьев. Уже во второй раз сегодня, только на этот раз он был гораздо сильнее. Видишь, что написано на верхнем листе?
Она смотрела долго, и ему были видны лишь ее волосы и макушка. Когда она обернулась и взглянула на него, вся краска сошла с ее лица. Губы были плотно сжаты в узкую серую полоску.
— То же самое, — прошептала она. — Точно то же самое. Ох, Тэд, что же это такое? Что…
Она покачнулась, и он инстинктивно дернулся вперед, испугавшись, что она потеряет сознание. Он схватил ее за плечи, зацепился ногой за крестообразную ножку своего рабочего кресла и едва не опрокинулся вместе с женой на свой письменный стол.
— С тобой все в порядке?
— Нет, — слабым голосом ответила она. — А с тобой?
— Не совсем, — сказал он. — Прости. Все тот же старый неуклюжий Бюмонт. Рыцарь в сияющих доспехах из меня выходит лишь до первой дверной защелки.
— Ты написал это до того, как появился Пэнгборн, — сказала она. Казалось до нее это никак не может дойти. — До того.
— Совершенно верно.
— Что это значит! — Она смотрела на него с требовательной настойчивостью, и зрачки ее глаз были большими и темными, несмотря на яркий свет ламп.
— Я не знаю, — ответил он. — Я думал, может быть, тебе что-нибудь придет в голову.
Она отрицательно покачала головой и положила стопку листков обратно на письменный стол. После этого она вытерла ладонь о нижний край своей нейлоновой ночной рубашки, словно прикасалась к чему-то гадкому. Тэд подумал, что она сейчас не очень соображает, что делает, и не стал ей ничего говорить по этому поводу.
— Теперь ты понимаешь, почему я скрыл это? — спросил он.
— Да… Думаю, да.
— Что бы он на это сказал? Наш прагматик шериф из маленького округа в Мэне, который свято верит в компьютерные отпечатки из АСПЛ и показания очевидцев? Наш шериф, который считает более вероятным, что я прячу где-то брата-близнеца чем, будто кто-то придумал, как скопировать чужие отпечатки? Что бы он сказал на это?
— Я… Я не знаю, — она старалась прийти в себя, стряхнуть волну шока. Ему случалось видеть и раньше, как она это делает, но это не умаляло его восхищения перед ней. — Не знаю, что бы он сказал, Тэд.
— Я тоже. Думаю, в худшем случае он может заподозрить что-то вроде того, что я знал заранее о преступлении. Но, вероятнее, он подумает, что я прибежал сюда и написал это после того, как он ушел от нас сегодня вечером.
— Но зачем тебе было это делать? Зачем?
— Первое, что придет на ум, полагаю, это то, что я психически ненормален, — сухо бросил Тэд. — Думаю, легавый вроде Пэнгборна скорее поверит в сумасшествие, чем поверит в то, что иначе, чем сверхъестественным, не объяснишь. Но если ты считаешь, что я был неправ, решив скрыть это до тех пор, пока мне не предоставится случай попытаться самому во всем разобраться. А может, я и был неправ… Словом, тогда так и скажи. Мы можем позвонить в Кастл-Рок, в контору шерифа, и оставить для него информацию.
Она покачала головой.
— Я не знаю. Я как-то слышала… по радио или где-то еще… насчет каких-то параллелей и связей…
— Ты в них веришь?
— У меня никогда не было причин серьезно задумываться об этом, — сказала она. — Но теперь, кажется, они появились. — Она протянула руку и взяла листок с нацарапанными на нем словами. — Ты написал это одним из карандашей Джорджа.
— Просто он оказался под рукой, вот и все, — с раздражением ответил он. У него мелькнула мысль насчет шариковой ручки, но он отогнал ее прочь. — И это карандаши не Джорджа. Они мои. Мне здорово надоело это дурацкое отношение к нему, как к отдельной личности. Даже если когда-то в этом и был какой-то шарм, то его уже давно нет.
— И тем не менее ты сегодня употребил одно из его выражений — «сделать прикрышку». Я никогда его от тебя не слышала, только в книгах. Это было простой случайностью?
Он уже готов был сказать, что да, что конечно же, да, но осекся. Это могло быть случайностью, но теперь, после того как он написал это на листе бумаги, откуда он мог знать наверняка?
— Не знаю.
— Тэд, ты был в трансе? Был в трансе, когда писал это?
Медленно и неохотно он произнес:
— Да… Думаю, да.
— И это все? Или было что-то еще?
— Не помню, — сказал он и, помявшись, добавил еще более неохотно. — Может, я еще говорил что-то, но сейчас уже не могу вспомнить.
Она долго смотрела на него и в конце концов сказала:
— Давай спать.
— Ты думаешь, мы заснем, Лиз?
Она с горечью рассмеялась.
3
Однако через двадцать минут он уже принялся медленно покачиваться на волне сна, как вдруг голос Лиз вернул его к реальности.
— Тебе надо сходить к врачу, — сказала она. — В понедельник.
— Но на этот раз нет никаких головных болей, — запротестовал он. — Просто щебет птиц. И эта проклятая фраза, которую я написал, — он помолчал и с надеждой в голосе добавил: — Ты не думаешь, что это могло быть простым совпадением?
— Я не знаю, что это такое, — ответила Лиз, — но должна сказать тебе, Тэд, что совпадение занимает одно из последних мест в моем списке вариантов.
Почему-то им обоим это показалось очень смешным, и они долго хихикали лежа, обнимая друг друга и стараясь как можно меньше шуметь, чтобы не разбудить детей. Как бы там ни было, а между ними снова воцарился мир, в этом смысле все опять пришло в норму… Тэд чувствовал, что сейчас он мало в чем может быть уверен, но в этом он не сомневался. Здесь всебыло в порядке, буря миновала. Старые кости опять лежали в земле, по крайней мере пока.
— Я созвонюсь и договорюсь с ним, — сказала она, когда хихиканье иссякло.
— Нет, — возразил он, — это сделаю я.
— А ты не нырнешь ни в какое творческое забытье?
— Нет. Это — первое, чем я займусь в понедельник. Честное слово.
— Тогда ладно, — она вздохнула. — Если я хоть немного посплю, это будет просто чудо.
Но спустя пять минут она уже тихо и ровно дышала, а еще минут через пять заснул и сам Тэд.
4
И снова ему приснился сон.
Сон был тот же самый (или во всяком случае казался тем же) вплоть до самого конца: Старк, оставаясь все время за его спиной, водил его по безлюдному дому, и когда Тэд дрожащим обезумевшим голосом пытался утверждать, что это его дом, Старк объяснял, что тот ошибается. «Ты не прав, — говорил Старк из-за его правого плеча (или из-за левого? А это имело значение?). — Хозяин дома, — повторял он, — мертв. Хозяин этого дома — в том выдуманном месте, где сходятся все рельсы, в том месте, которое все здесь, внизу (где бы это ни было), называют Финишвиллем.» Все было, как прежде. До тех пор, пока они не очутились в заднем холле, и Лиз там была уже не одна. Компанию ей составлял Фредерик Клаусон. Он был абсолютно гол, если не считать дурацкого кожаного пальто. И он был мертв, точно также, как и Лиз.
Старк задумчиво произнес из-за его плеча:
— Вот что случается с доносчиками здесь, внизу. Здесь внизу дураков учат. С ним теперь все улажено. Я позабочусь о них обо всех, о каждом по очереди. Смотри, чтобы мне не пришлось позаботиться о тебе. Воробьи снова летают, Тэд… Помни об этом. Воробьи летают.
А потом Тэд услышал их снаружи: не тысячи, а миллионы, может быть миллиарды, и день превратился в ночь, когда гигантская стая птиц целиком закрыла собой солнце.
— Я ничего не вижу! — закричал он, а сзади Джордж Старк шепнул:
— Они опять летают, старина. Не забудь. И не стой у меня на дороге.
Он проснулся, дрожа, весь в холодном поту и на этот раз долго не мог заснуть. Он лежал в темноте и думал, насколько абсурдна та мысль, которую принес с собой сон — может это присутствовало и в первый раз, но теперь было гораздо яснее и четче. Какой дикий бред. Сам факт того, что он всегда представлял себе Старка и Алексиса Машину похожими (а почему бы и нет, ведь в самом реалистическом смысле они оба родились в одно и то же время, вместе со «Способом Машины») — оба высокие, широкоплечие, выглядящие так, словно они не выросли, как все обычные люди, а были сделаны из цельных кусков какого-то тяжелого материала, оба блондины… Сам факт не отменял дикую абсурдность. Псевдонимы не могут оживать и убивать людей. Он расскажет обо всем Лиз за завтраком, и они вместе посмеются над этим… Ну, может, учитывая все обстоятельства, и не рассмеются громко, но обменяются грустной усмешкой.
Я назову это — моим комплексом Уильяма Вильсона, подумал он засыпая.
Но когда настало утро, сон уже не казался ему стоящим того, чтобы о нем говорить… По сравнению со всем остальным. Поэтому он не стал рассказывать Лиз, но… В течение дня он ловил себя на том, что мысленно возвращается к нему снова и снова, словно разглядывая его, любуясь им, как темным драгоценным камнем.
XI. Финишвилл
1
Рано утром в понедельник, прежде чем Лиз успела начать надоедать ему с этим, он назначил встречу с доктором Хьюмом. Удаление опухоли в 1960-м было занесено в его медицинскую карту. Он рассказал Хьюму, что недавно дважды испытал повторение слуховых ощущений, щебета птиц, предварявших его головные боли в детстве перед тем, как у него обнаружили и удалили опухоль. Доктор Хьюм пожелал узнать, вернулись ли сами головные боли. Тэд сказал, что нет, не вернулись.
Он ничего не рассказывал ни о состоянии транса, ни о том, что он написал в этом состоянии, ни о том, что было обнаружено на стене в квартире жертвы убийства в Вашингтоне. Он поймал себя на мысли, что по сути дела пытается обратить все в ерундовую случайность.
Тем не менее доктор Хьюм отнесся к этому серьезно. И даже весьма серьезно. Он велел Тэду отправиться днем в Медицинский центр Западного Мэна и сделать серию рентгеновских снимков черепа, а также общую компьютерную томографию — ОКТ-сканирование.
Тэд поехал. Ему сделали снимки, а потом он засунул голову в машину, похожую на стационарную сушилку для одежды. Та хрипела и лязгала минут пятнадцать, а потом Тэд был отпущен на свободу… По крайней мере на время. Он позвонил Лиз, сообщил ей, что результатов можно ожидать уже в конце недели, и сказал, что заедет ненадолго в университет.
— Ты не думал больше насчет звонка шерифу Пэнгборну? — спросила она.
— Давай подождем результатов исследования, — сказал он, — а когда с этим прояснится, можем что-то решить.
2
Он расчищал свой письменный стол и книжные полки от хлама в университетском кабинете, когда в голове у него снова раздался птичий щебет — сначала несколько одиноких чириканий, потом к ним присоединились другие и очень скоро превратились в оглушительный хор.
Белое небо… Он видел белое небо и на его фоне силуэты домов и телеграфные столбы. И повсюду сидели воробьи. Они заполнили все крыши, все столбы и провода в ожидании команды какого-то единого мозгового центра. Потом они взвились в небо со звуком, будто тысячи простыней полощутся на легком ветру.
Тэд вслепую двинулся к письменному столу, стал шарить руками в поисках стула, нашел и в изнеможении рухнул на него.
Воробьи.
Воробьи и белое весеннее небо.
Жуткая какофония звуков заполнила всю его голову, и когда он достал лист бумаги и начал писать на нем, совершенно не отдавал себе отчета в том, что делает. Голова откинулась назад, глаза невидящим взором уставились в потолок. Ручка летала по бумаге вверх и вниз, вперед и назад, казалось, без всякого его участия, сама по себе.
В голове у него все птицы, распахнув крылья, превратились в темную тучу, которая полностью закрыла белое мартовское небо в риджуэйской части Бергенфилда, штат Нью-Джерси.
3
Он пришел в себя меньше чем через пять минут после того, как в мозгу у него раздался первый птичий щебет. Пот градом катил с его лба, ныло левое запястье, но никакой головной боли не было. Он взглянул на стол, увидел лист бумаги — обратную сторону перечня учебников по американской литературе — и тупо уставился на то, что там было написано:
— Это ничего не значит, — прошептал он, потирая виски кончиками пальцев. Он напряженно ждал или начала приступа головной боли, или того, что нацарапанные им слова наконец сложатся вместе и обретут какой-то смысл.
Он не хотел, чтобы хоть одно из этого произошло, и… ничего не случилось. Слова остались повторяющимися снова и снова словами. Некоторые явно были вызваны его сном про Старка, а остальные были просто бессвязной ерундой.
Он совершенно не чувствовал головной боли.
На этот раз я ничего не стану рассказывать Лиз, подумал он. Будь я проклят, если стану. И не только потому, что я напуган, хотя… так оно и есть. Все очень просто — не всякий секрет плох. Есть и полезные секреты. Есть и просто необходимые. И этот относится к обеим категориям.
Он не знал, так ли это на самом деле или нет, но неожиданно ощутил нечто, великолепным образом освобождающее, — ему было все равно. Он дико устал от того, что все время думал, размышлял и все равно не мог понять. Устал он и от страха, как человек, шутки ради забравшийся в пещеру и начавший подозревать, что заблудился.
Тогда перестань об этом думать, приказал он себе. Это единственный выход…
Вот это, пожалуй, было правдой. Он не знал, способен на это или нет, но решил постараться изо всех сил. Очень медленно он потянулся за бланком, взял его в обе руки и принялся рвать на тонкие полоски. Неровные ряды написанных вкривь и вкось слов начали постепенно исчезать. Он сложил полоски и разорвал их пополам, потом еще раз пополам, и бросил обрывки в мусорную корзину, где они рассыпались, как конфетти, поверх того мусора, который он набросал туда раньше. Он сидел и смотрел на эти обрывки минуты две, будто ожидая, что они вот-вот вспорхнут, соединятся и снова лягут ему на стол, как в прокрученной назад киноленте.
Наконец он поднялся, взял корзину и отнес ее вниз, в холл, где рядом с лифтом на стене была панель из нержавеющей стали. Надпись под ней гласила: «Мусоросжигатель». Он поднял панель и вытряхнул содержимое корзины в черную трубу.
— Вот так, — произнес он в странноватой тишине здания английского и математического факультета. — Все исчезло.
Здесь, внизу, мы называем это «дураков учат», подумал он.
— Здесь, наверху, мы называем это обыкновенным говном, — пробормотал вслух он и с пустой мусорной корзиной в руке побрел обратно в свой кабинет.
Все исчезло. Вниз по трубе и — в печку. И до тех пор, пока не придут результаты его анализов из больницы — или пока не случится еще одно затмение, или транс, или обморок, или что бы это, черт возьми, ни было, — он не собирается ничего рассказывать. Вообще ничего. Скорее всего, слова, написанные на том листке бумаги, породил его собственный мозг, как и сон со Старком и пустым домом, и они не имеют никакого отношения ни к убийству Хомера Гэмэша, ни к убийству Фредерика Клаусона.
Здесь, внизу, в Финишвилле, где сходятся все рельсы, пронеслось в голове.
— Это ничегошеньки не значит, — произнес Тэд нарочито спокойным и уверенным голосом…
Однако, когда он уезжал этим днем из университета, это было похоже на бегство.
XII. Сис
Она поняла, что что-то не так, когда всунула свой ключ в большой крейговский замок на входной двери в ее квартиру: вместо того, чтобы влезть в скважину, издав серию привычных щелчков, он сразу раскрыл дверь. Ни на одно мгновение она не задумалась о том, как глупо было с ее стороны уйти на работу и не запереть за собой дверь — дескать, эй, Мириам, а почему бы просто не вывесить на двери объявление: «ПРИВЕТ, ГРАБИТЕЛИ, Я ДЕРЖУ НАЛИЧНЫЕ В ВЕРХНЕМ ЯЩИЧКЕ НА КУХОННОЙ ПОЛКЕ?».
Она ни на мгновение не задумалась об этом, потому что, если вы прожили в Нью-Йорке шесть месяцев или хотя бы даже четыре, вы никогда не забудете о таких вещах. Возможно, вы запираете двери, лишь когда уезжаете в отпуск, если вы живете в пригороде, быть может, вы иногда забываете запереть дверь, уходя на работу, если живете в маленьком городке, вроде Фарго, в Северной Дакоте, Амесе или Айове, но, побыв хоть сколько-нибудь в старом червивом Большом Яблоке, вы запираете за собой дверь, даже когда несете чашку сахара к соседу ниже этажом. Забыть здесь запереть дверь — это все равно что выдохнуть и забыть снова вдохнуть. Город битком набит галереями и музеями, но в то же время он битком набит и наркоманами и психопатами, и рисковать не стоит. Разве что вы родились недоумком, а про Мириам этого никак не скажешь. Может, слегка глуповата, но никак не тупица.
Итак, она поняла, что что-то тут не то, и хотя воры, забравшиеся в ее квартиру, — в чем она уже не сомневалась, — скорее всего убрались восвояси, захватив все, что так или иначе можно сплавить (не говоря уже о восьмидесяти или девяноста долларах в шкатулке… а может, и саму шкатулку, если уж как следует прикинуть, разве шкатулку нельзя сплавить, хотя бы по дешевке?), они все же еще могли оставаться здесь. Это следовало учесть в любом случае — подобно тому, как мальчишек, впервые в жизни получивших настоящие ружья, прежде чем учить всем премудростям обращения с ними, учат считать, что ружье всегда заряжено, даже когда его вынимают из коробки, в которой привезли с завода.
Она начала отходить от двери. Стала делать это почти сразу, еще даже прежде, чем дверь застыла приоткрываясь, но было уже поздно. Из темноты возникла рука, скользнувшая в щель между дверью и косяком со скоростью пули, и сжала ее кисть. Ключи упали на ковер в холле.
Мириам Коули открыла рот, чтобы закричать. Здоровенный блондин стоял прямо за дверью и терпеливо ждал больше четырех часов, не выпив ни чашечки кофе и не выкурив ни одной сигареты. Он хотел курить и обязательно покурит, как только с этим будет покончено, но до тех пор запах мог отпугнуть ее — жители Нью-Йорка похожи на маленьких прячущихся по кустам зверьков, чувство опасности обострено у них, даже когда они думают, что отдыхают.
Правой рукой он схватил ее правое запястье, прежде чем она успела о чем-то подумать. Теперь он уперся ладонью левой руки в дверь, удерживая ее на месте, и изо всех сил дернул женщину на себя. Дверь выглядела как деревянная, но, разумеется, она была металлической, как и все входные двери в хороших квартирах в старом, червивом Большом Яблоке. Правая сторона ее лица с глухим стуком ударилась о поверхность двери. Два зуба сразу обломились по линии десны, и осколки порезали ей рот. Ее крепко сжатые губы расползлись от шока, по нижней губе потекла кровь, и капли забрызгали дверь. Скула быстро налилась цветом спелой сливы.
Почти потеряв сознание, она вся обмякла. Блондин ослабил хватку. Она рухнула на ковер в холле. Действовать нужно было очень быстро. Как говорят в Нью-Йорке, никому в червивом Большом Яблоке нет дела до того, что случается рядом, пока это случается не с ними. Как говорят, любой психопат может ткнуть ножом женщину раз двадцать или сорок на Седьмой авеню перед огромным парикмахерским салоном средь бела дня, и никто не произнесет ни словечка, кроме, разве что «не могли бы вы открыть уши чуть повыше», или «пожалуй, на этот раз я обойдусь без одеколона, Джо». Блондин знал, что все это говорят лишь для красного словца. У маленьких зверьков, за которыми постоянно охотятся, любопытство входит в список средств, помогающих выжить. Забота о собственной шкуре — таково название игры, но у нелюбопытного зверька очень много шансов стать мертвым зверьком, причем очень скоро. Следовательно, быстрота необходима.
Он открыл дверь настежь, схватил Мириам за волосы и втащил внутрь.
Две секунды спустя он услыхал, как звякнул засов в квартире напротив, а потом щелчок открывшейся двери. Ему не нужно было выглядывать наружу, чтобы увидеть лицо, которое сейчас высунулось из соседней квартиры — маленькое, безволосое кроличье личико с подергивающимся носиком.
— Ты не разбила его, Мириам? — спросил он громким, звучным голосом. Потом он сменил тембр на самый верхний, почти фальцет, сложил ладони чашечкой, поднес их ко рту, чтобы создать звуковой барьер, и голос превратился в женский:
— По-моему, нет. Ты не поможешь мне поднять его? — Потом убрал ладони, вернулся к нормальному тембру: — Конечно, один момент.
Он закрыл дверь и посмотрел через глазок наружу. В глазке была линза, открывающая вид на площадку под широким углом, и он увидел именно то, что ожидал: белое личико показалось из-за двери напротив: точь-в-точь заяц, выглядывающий из своей норки.
Личико убралось.
Дверь захлопнулась.
Захлопнулась не резко, а обычно. Глупышка Мириам что-то уронила. Мужчина, пришедший с ней — может, дружок, а может, бывший муж — помогал это поднять. Беспокоиться не о чем. Зайчата могут спать спокойно.
Мириам застонала, приходя в сознание.
Блондин полез в карман, вынул опасную бритву и, тряхнув, раскрыл ее. Лезвие блеснуло в тусклом свете одной-единственной лампы, которую он оставил на столе в гостиной.
Она открыла глаза. Посмотрела вверх и увидела его лицо, склонившееся над ней. Рот у нее был ярко-красный, словно она ела клубнику.
Он показал ей красную бритву. Ее подернутые пеленой глаза дрогнули и широко раскрылись. Влажный красный рот приоткрылся.
— Один звук, и я порежу тебя, сестренка, — сказал он, и ее рот захлопнулся.
Он снова схватил ее за волосы и поволок в гостиную. Ее юбка издавала легкий шелест, скользя по лакированному деревянному полу. Ягодицей она задела за коврик, тот завернулся под нею, и она застонала от боли.
— Не надо, — сказал он. — Я же предупреждал тебя.
Они очутились в гостиной. Она была небольшой, но выглядела неплохо. Уютно. Репродукции французских импрессионистов на стенах. Открытка в рамке, рекламирующая бродвейский мюзикл Кэтса, с надписью: «ТЕПЕРЬ И НАВСЕГДА». Засохшие цветы. Маленький диван, накрытый чуть помятым покрывалом цвета спелой кукурузы. Книжный шкаф. На одной полке в шкафу он увидел две книги Бюмонта, а на другой — все четыре Старка. Бюмонт стоял выше. Это было неверно, но он еще раньше пришел к выводу, что эта сука плохо разбиралась во всем.
Он отпустил ее волосы.
— Садись на кушетку, сестренка. На тот конец. — Он указал на край кушетки, где рядом стоял маленький столик, а на нем телефон с автоответчиком.
— Пожалуйста, — прошептала она, не пытаясь подняться. Ее рот и щека начали распухать, и слова звучали невнятно: — Пошшалста. Что хотите? Все что угодно. Деньги в шкатулке. — Теннки ф сшкатулке.
— Садись на кушетку. На тот конец. — На этот раз, указывая одной рукой на кушетку, другой он поднес бритву к ее лицу.
Она взобралась на кушетку и отодвинулась от него так далеко, насколько это позволяли подушки. Ее темные глаза были широко раскрыты. Она провела ладонью по губам и, прежде чем взглянуть на мужчину, изумленно посмотрела на кровавый след.
— Што фам нушно? Что фам нушно? — Это прозвучало так, словно рот ее был набит пищей.
— Мне нужно, чтобы ты сделала один телефонный звонок, сестренка. Вот и все. — Он взял телефон, а другой рукой с зажатой в ней бритвой дотянулся до автоответчика и нажал кнопку «ГОВОРИТЕ», после чего протянул ей телефонную трубку. Телефон был устаревший — один из тех, где трубка сидит на подставке, похожей на слегка подпорченную гирю. Намного тяжелее, чем трубка у телефона Принцессы. Он это знал, и по непроизвольному напряжению всего ее тела, когда он протянул ей трубку, понял, что и она это знает. Легкая улыбка тронула уголки губ блондина — только уголки и больше ничего. Тепла в этой улыбке не было.
— Ты подумала, что сможешь врезать мне этой штукой, так, сестренка? — спросил он. — Дай-ка я тебе кое-что скажу — это неудачная мысль. А ты знаешь, что случается с людьми, которые теряют удачные мысли? — Она не ответила, и он продолжал: — Они падают с неба. Правда-правда. Я видел это однажды в мультике. Так что ты положи телефонную трубку себе на колени и постарайся, чтобы к тебе вернулись удачные мысли.
Она глядела на него во все глаза. Кровь медленно стекала у нее по подбородку. Одна капля упала на платье. Уже никогда не отстираешь, сестренка, подумал блондин. Говорят, можно отстирать, если сразу замочить пятно в холодной воде, но это не так. Есть специальные приборы. Спектроскопы. Ультрафиолет. Леди Макбет была права.
— Если та плохая мысль вернется к тебе, я увижу это по твоим глазам, сестренка. Они у тебя такие большие, такие темные. Ты ведь не хочешь, чтобы один из этих больших и темных глазок скатился вниз по щечке, а?
Она так быстро и резко замотала головой, что волосы волной накрыли ее лицо. И все время, пока она мотала головой, ее красивые темные глаза не отрывались от его лица, и блондин почувствовал шевеление у себя в паху. «Сэр, у вас что, складная рулетка в кармане, или вы просто рады меня видеть?»
На этот раз улыбка коснулась не только его рта, но и глаз, и он подумал, что она, кажется, чуть-чуть расслабилась.
— Я хочу, чтобы ты наклонилась и набрала номер Тэда Бюмонта.
Она лишь молча смотрела на него яркими и блестящими от потрясения глазами.
— Бюмонта, — терпеливо повторил он. — Писателя. Давай, сестренка. Время летит, как крылатые ноги Меркурия.
— Моя книжка, — сказала она. Рот у нее уже сильно распух и не закрывался до конца, так что понимать ее становилось все труднее. Это прозвучало, как «ая ижка».
— Аяижка? — переспросил он. — Это что-то вроде «отрыжки»? Не понимаю, о чем ты. Соберись с мыслями, сестренка.
Медленно, с болью произнося отчетливо каждое слово она сказала:
— Моя книжка. Книжка. Моя записная книжка. Я не помню его номер.
Опасная бритва мелькнула в воздухе по направлению к ней, как показалось, со свистящим шепотом. Наверно, то была лишь игра воображения, но тем не менее они оба услышали этот звук. Она отпрянула и попыталась еще глубже забиться в подушки, ее распухшие губы скривились в гримасе. Он повернул бритву так, что на нее упал косой тусклый свет от лампы на столе. Он поворачивал бритву медленно, давая свету литься по лезвию, словно струйке воды, а потом взглянул на нее так, будто приглашал вместе полюбоваться этим очаровательным зрелищем.
— Не крути мне мозги, сестренка, — в его речи теперь прорезался мягкий южный говорок. — Этого как раз-то и не стоит делать, когда имеешь дело с парнем вроде меня. Давай, набирай его е…й номер. — Она вполне могла не помнить наизусть номер Бюмонта, не такая уж он для нее персона, но номер Старка — должна. — В твоем бизнесе Старк был главным маховиком, а так уж вышло, что номер у них обоих один и тот же.
Слезы потекли у нее из глаз.
— Я не помню, — простонала она. — «А-аэ оуню».
Блондин уже готов был порезать ее — не потому, что он на нее разозлился, а потому, что если вы позволяете даме солгать один раз, за ним неизбежно последует другой, — но потом передумал. Вполне возможно, решил он, что у нее на время отшибло память на такие светские пустяки, как номера телефонов, даже если эти номера принадлежат столь значительным клиентам, как Бюмонт. Она была в шоке. И вполне возможно, что оказалась бы такой же беспомощной сейчас, попроси он ее набрать телефон ее собственного агентства.
Но поскольку речь шла не о Рике Коули, а о Тэде Бюмонте, он мог ей помочь.
— Ладно, — сказал он. — Ладно, сестренка. Ты расстроена. Я понимаю. Может ты и не поверишь, но я даже сочувствую. И тебе повезло, потому что по чистой случайности я знаю этот номер. Можно даже сказать, что знаю его, как свой собственный. И знаешь что? Я даже не стану заставлять тебя набирать его, отчасти потому, что не желаю сидеть здесь до второго пришествия и ждать, пока ты его верно наберешь, но еще и потому, что я правда сочувствую. Я дотянусь и наберу его сам. Ты понимаешь, что это значит?
Мириам Коули покачала головой. Казалось, на ее лице остались лишь одни глаза.
— Это значит, что я собираюсь довериться тебе. Но только лишь в этом, в этом — и не больше, старушка. Ты меня слушаешь? Ты все поняла?
Мириам энергично закивала, волосы ее опять взметнулись и упали на лицо. Господи, как же он любил женщин с пышными волосами.
— Хорошо. Это хорошо. А пока я набираю номер, сестренка, тебе лучше глядеть прямо на это лезвие. Это поможет тебе сосредоточиться на удачных мыслях.
Он наклонился и стал набирать номер на устаревшем вертящемся диске. Стоило ему начать, как из автоответчика раздались усиленные микрофоном щелчки. Звук был похож на замедляющее бег колесо Фортуны. Мириам Коули сидела с телефонной трубкой на коленях, переводя взгляд с бритвы на прямые, грубые черты лица этого жуткого незнакомца.
— Поговори с ним, — сказал блондин. — Если подойдет его жена, скажи, что это Мириам Коули из Нью-Йорка и что тебе надо поговорить с ее мужем. Я знаю, у тебя распух рот, но все равно сделай так, чтобы тот, кто подойдет, понял, что это ты. Постарайся для меня, сестренка. Если не хочешь, чтобы твое личико рассеклось, как на картине Пикассо, постарайся для меня от души, — последние два слова вышли как «отт ши».
— Что… Что мне сказать?
Блондин улыбнулся. Она была лакомым кусочком. Сладеньким. С этими волосами. Ниже пояса у него опять зашевелилось. Там, внизу, вообще становилось довольно оживленно. Телефон на том конце зазвонил. Они оба услышали звонки через автоответчик.
— Ты сама сообразишь, сестренка.
Раздался щелчок, когда там взяли трубку. Блондин подождал, пока не услышал, как Бюмонт сказал: «Алло!». Потом он с быстротой жалящей змеи подался вперед и провел раскрытой бритвой по левой щеке Мириам Коули так, что сразу разъехалась ткань. Кровь брызнула струей. Мириам закричала.
— Алло! — пролаял голос Бюмонта. — Алло, кто это? А черт, это ты.
Да-да, это я, сукин ты сын, подумал блондин. Это я, и ты это знаешь, что это я, верно?
— Скажи ему, кто ты, и что здесь творится, — рявкнул он Мириам. — Ну же! Не заставляй меня повторять дважды!
— Кто это?! — закричал Бюмонт. — Что происходит? Кто это?!
Мириам снова закричала. Кровь лилась на диванные подушки. На платье кровавые пятна уже не выделялись; оно все пропиталось кровью.
— Делай, что я говорю, или я отрежу тебе этой штукой твою е…ую башку!
— Тэд, здесь какой-то человек, — прокричала она в трубку. От боли и ужаса она снова стала произносить слова внятно. — Здесь плохой человек! Тэд! ПЛОХОЙ ЧЕЛОВЕК ЗДЕ…
— СКАЖИ СВОЕ ИМЯ! — проревел он и резанул воздух бритвой в дюйме от ее глаз. Она со стоном отпрянула назад.
— Кто это? Кто э…
— МИРИАМ! — выкрикнула она. — ОХ, ТЭД, НЕ ДАВАЙ ЕМУ СНОВА РЕЗАТЬ МЕНЯ, НЕ ДАВАЙ ЭТОМУ СНОВА РЕЗАТЬ МЕНЯ, НЕ ДАВАЙ…
Джордж Старк взмахом бритвы перерезал свернутый телефонный провод. Телефонный аппарат издал один рассерженный щелчок и замолчал.
Все шло хорошо. Могло быть и лучше: он хотел ее трахнуть, на самом деле хотел разложить ее. Уже много времени минуло с тех пор, как он хотел разложить бабу, а эту он и вправду хотел, но не возьмет. Слишком много было визга. Зайцы опять станут высовывать мордочки из своих норок, учуяв запах большого хищного зверя, бродящего где-то в джунглях, рядом с тусклым светом их жалких электрических каминчиков.
Она все еще захлебывалась криками.
Было ясно, что она растеряла все свои удачные мысли.
Поэтому Старк снова схватил ее за волосы, откинул ей голову назад так, что и ее взгляд и вопли ушли в потолок, и перерезал ей горло.
В комнате воцарилась тишина.
— Вот так, сестренка, — мягко сказал он, закрыл бритву и сунул в карман. Потом он вытянул свою окровавленную левую руку и закрыл ей глаза. Манжет его рубахи тут же пропитался теплой кровью, потому что артерия у нее продолжала еще плеваться кларетом, но делать все нужно по правилам. Если это женщина, ей надо закрыть глаза. Неважно, какой дрянью она была, пусть даже шлюхой и наркоманкой, которая продаст собственных детей, чтобы купить себе зелья, — ей закрывают глаза.
А она была лишь малой частью всего. Другое дело — Рик Коули.
И тот, кто написал статью в журнале.
И та сука, которая делала снимки, особенно тот, что у надгробья. Она сука, это — да, явная сука, но ей он тоже закроет глаза.
А когда он разберется с ними со всеми, настанет время поболтать и с самим Тэдом. Без посредников: mano a mano. Время объяснить Тэду, что к чему. Он не сомневался что, когда он покончит с ними со всеми, Тэд будет готов понять, что к чему. А если не будет, то есть много способов заставить его понять.
В конце концов, он ведь муж, и у него есть жена… Очень красивая жена. Настоящая королева света и тьмы. И у него есть дети.
Он сунул указательный палец в теплое месиво из крови Мириам и стал быстро писать на стене. Ему пришлось окунуть палец дважды, чтобы хватило крови, но в конце концов надпись — короткое предложение, — появилась прямо над откинувшейся головой женщины. Она могла бы прочесть ее вверх ногами, если бы глаза у нее были открыты.
И разумеется, если бы она была еще жива.
Он нагнулся и поцеловал Мириам в щеку.
— Спокойной ночи, сестренка, — сказал он и вышел из квартиры.
Человек из квартиры напротив снова выглянул из-за входной двери.
Увидев высокого блондина, выходящего из квартиры Мириам, он захлопнул дверь и запер ее изнутри.
Неглупо, подумал Джордж Старк, проходя к лифту. Очень неглупо, мать его…
Однако ему надо торопиться. Времени прохлаждаться у него нет.
Есть другие дела, с которыми предстоит разобраться сегодня вечером.
XIII. Полная паника
1
За несколько мгновений — он понятия не имел, как долго это длилось, — паника так прочно зажала Тэда в тиски, что он просто не мог пошевелиться. Удивительно еще, что он был в состоянии дышать. Позже он подумал, что единственный раз испытал что-то похожее, когда ему было десять лет и они с дружками в середине мая решили пойти покупаться. Это было по меньшей мере недели на три раньше, чем они обычно начинали сезон, но идея все равно пришлась всем по душе; день был ясный и очень теплый для мая в Нью-Джерси — градусов восемьдесят пять, а то и выше. Они втроем спустились к озеру Дэвис — как они с издевкой называли маленький пруд в миле от дома Тэда в Бергенфилде. Он разделся первым, натянул плавки и залез в воду. Он просто плюхнулся прямо с берега и, как думал до сих пор, очутился совсем близко от собственной смерти — даже не очень хотел знать как близко. Воздух в тот день, может, и был, как в середине лета, но вода — словно в последний день ранней зимы, когда лед вот-вот стянет поверхность лужи. Вся его нервная система тут же застопорилась. Воздух застрял в легких, сердце остановилось на пол-ударе, и когда он вынырнул на поверхность, то ощутил себя машиной с дохлым аккумулятором — ему нужно было включить стартер, включить его быстро, но, как это сделать, он не знал. Он вспомнил, как ярко сверкало солнце, вспыхивая тысячами золотистых молний на черно-голубой поверхности воды, вспомнил Гарри Блэка и Рэнди Уистера, стоявших на берегу; Гарри подтягивал свои полинявшие спортивные штаны на огромной заднице, а Рэнди стоял голый, зажав в руке плавки, и кричал; «Как водичка, Тэд?» — Когда он вынырнул, а все, о чем он мог тогда подумать, было: я умираю, вот здесь, прямо на солнце, с двумя моими лучшими дружками, после школьных занятий, и на дом ничего не задали, и по вечерней программе сегодня будет «Мистер Блэндинг строит Дом своей мечты», и мама говорила, что разрешит мне ужинать у телевизора, но я никогда не посмотрю этой передачи, потому что сейчас умру… Тому, что всего несколько секунд было так просто и легко, — обыкновенным вдоху-выдоху, — теперь мешал тугой комок в горле, который он не мог протолкнуть ни назад, ни вперед. Его сердце лежало в груди, как маленький холодный камень. Потом камень разбился, он глубоко и со свистом вдохнул, тело покрылось миллионом гусиных пупырышек, и он ответил Рэнди с неосознанным, но нарочито-хвастливым ржанием — единственным оружием маленьких мальчишек: «Вода классная! Не холодная! Прыгайте!» Лишь годы спустя ему пришло в голову, что он мог убить кого-то из них, а может, и обоих точно так же, как чуть не умер сам.
Так было и теперь; он находился точно в таком же общем ступоре. В армии есть словечко для чего-то похожего — в отрубе. Точно. Хорошее словечко. Когда дело доходит до терминологии, армия — на высоте. Вот он и сидел здесь — в полном глухом отрубе. Сидел на кресле, не в кресле, а на нем, подавшись вперед, с телефонной трубкой в руке, невидящим взором уставившись в телевизор. Он сознавал, что в дверном проеме появилась Лиз, она спрашивала его сначала, кто это был, а потом, что случилось, и все было точь-в-точь, как в тот день, на озере Дэвис, все точно так же: тугой, грязный комок в горле, который не идет ни вперед, ни назад, все связи между сердцем и мозгом оборваны — просим прощения за непредвиденную остановку, помощь будет оказана так быстро, как только возможно, а может, помощь и вовсе не подоспеет никогда, но в любом случае, пожалуйста, наслаждайтесь вашим пребыванием здесь, внизу, в красивом и живописном Финишвилле — месте, где сходятся все рельсы.
Потом это все разломалось, как разломалось в тот раз, и он сделал глубокий вдох. Сердце два раза торопливо стукнуло у него в груди, а затем перешло на свой обычный ритм… Хотя все еще учащенный. Очень учащенный.
Какой вопль. Господи Иисусе, Боже ты наш всемилостивый, какой вопль.
Лиз уже бежала через всю комнату к нему, но он заметил, что она вырвала у него из рук телефонную трубку, лишь когда увидел, как она кричит в нее: «Алло? Кто это?» Кричит снова и снова. Потом она услыхала щелчок обрыва связи и положила трубку на место.
— Мириам, — сумел он выдавить наконец, когда Лиз повернулась к нему. — Это была Мириам, и она кричала.
Я никогда никого не убивал, кроме как в книгах.
Воробьи летают.
Здесь, внизу, мы называем это — «дураков учат».
Здесь, внизу, мы называем это Финишвиллем.
Собираюсь слинять на север, старина. Ты должен сделать мне прикрышку, потому что я собираюсь слинять обратно на север. Хочу нарезать себе бифштекса.
— Мириам? Кричала? Мириам Коули? Тэд, что происходит?
— Это он, — сказал Тэд. — Наверно, я знал это с самого начала, а сегодня… сегодня днем… У меня был еще один.
— Еще один? Что? — Она сжала себе пальцами горло и сильно поцарапала его. — Еще один приступ? Транс?
— И то и другое, — сказал он. — Сперва снова воробьи. Я написал кучу ерунды на листке бумаги, пока был в отключке. Листок я выбросил, но там было ее имя, Лиз. Я написал имя Мириам в этот раз, когда отключился, и… — он замолк. Глаза у него стали раскрываться все шире и шире.
— Что? Что такое? Тэд? — она схватила его за руку и стала трясти. — В чем дело?
— У нее в гостиной висит программка, — произнес он и услышал собственный голос, как чей-то чужой, словно издалека — может быть, из переговорного устройства. — Программка мюзикла на Бродвее. Кэтс. Я заметил ее, когда мы последний раз там были. Кэтс «ТЕПЕРЬ И НАВСЕГДА». Я и это записал. Я написал это, потому что он был там, а значит, и я был там, часть меня… Часть меня видела все его глазами…
Он взглянул не нее. Взглянул своими расширенными глазами.
— Это не опухоль, Лиз. Во всяком случае не та, что у меня внутри.
— Я не понимаю, о чем ты говоришь! — почти прокричала она.
— Я должен позвонить Рику, — пробормотал он. Часть его рассудка, казалось, отделилась от целого, двигалась сама по себе и переговаривалась сама с собой какими-то образами и грубыми символами. Так бывало иногда, когда он писал, но он не помнил, чтобы это случалось хоть раз в реальной жизни… А было писание реальной жизнью? — неожиданно спросил он себя. Нет, он так не думал. Скорее, перерывом, антрактом.
— Тэд, прошу тебя!
— Я должен предупредить Рика. Ему может грозить опасность.
— Тэд, ты просто не в себе!
Не в себе — конечно, он был не в себе. Но если он примется объяснять, это прозвучит еще нелепее и… пока он будет делиться своими страхами с женой, что, возможно, заставит ее лишь прикинуть, сколько времени уйдет на то, чтобы заполнить все бланки на передачу имущества, Джордж Старк запросто преодолеет девять блоков в Манхэттене, отделяющих квартиру Рика от апартаментов его бывшей жены. В такси или за рулем украденной машины, а, черт, за рулем черного «торнадо» из его сна, Тэд в этом уже не сомневался… Если уж зашел так далеко по тропинке безумия, то почему бы не послать все кое-куда подальше и не пойти до конца? Сидит и покуривает, готовясь убить Рика, как убил Мириам…
Он убил ее?
Может, он просто ее напугал и оставил в шоке и слезах. А может, он только поранил ее… Это вполне вероятно. Что она сказала? Не давай ему снова резать меня, не давай этому снова резать меня. А на листке бумаги было написано порезы и… Там было и уничтожить?
Да. Было. Но ведь это имело отношение ко сну, правда? Это относилось к Финишвиллю, месту, где сходятся все рельсы… Так?
Он взмолился, чтобы это было так.
Он должен ей помочь, по крайней мере попытаться помочь, и он должен предупредить Рика. Но если он возьмет и просто позвонит Рику, свалится на него прямо с неба и скажет, чтобы тот был начеку, Рик захочет узнать, в чем причина.
В чем дело, Тэд? Что случилось? — спросит он.
А если он намекнет, что дело касается Мириам, если даже просто упомянет ее имя, Рик тут же сорвется и кинется к ней, потому что она все еще ему небезразлична. Он еще здорово печется о ней. И тогда он будет первым, кто найдет ее… может быть, разрезанную на куски (часть мозга Тэда пыталась спрятаться от этой мысли, от этого образа, но другая часть неумолимо заставляла его видеть Мириам, разрезанную, как кусок мяса на прилавке у мясника).
А может быть, Старк как раз на это и рассчитывает. Тупица Тэд посылает Рика прямо в ловушку. Тупица Тэд сам делает все за него.
Но разве я и так не делал все за него? Господи Боже, разве все дело не в псевдониме?
Он почувствовал, что его мозг опять застилает пеленой и он потихоньку отключается, как загнанная лошадь, уходит в отруб, но сейчас он не мог себе позволить такой роскоши, нет, сейчас он никак не мог себе этого позволить.
— Тэд… пожалуйста! Скажи мне, что происходит!
Он глубоко вздохнул и сжал ее руки в своих холодных ладонях.
— Это был тот же самый человек, который убил Хомера Гэмэша и Клаусона. Он был у Мириам. Он… угрожал ей. Я надеюсь, больше он ничего не сделал. Но… не знаю. Она кричала. А потом связь оборвалась.
— Ох, Тэд! О, Господи!
— Ни у кого из нас нет времени на истерики, — сказал он и подумал, что одному Богу известно, какая часть его хотела бы этого. — Иди наверх. Найди свою записную книжку. В моей нет ни телефона, ни адреса Мириам. Думаю, в твоей — есть.
— Что ты имел в виду, когда сказал, что ты знал почти с самого начала?
— Лиз, сейчас на это нет времени. Найди свою записную книжку. Побыстрее. Давай!
Она колебалась.
— Она может быть ранена! Иди!
Она повернулась и выбежала из комнаты. Он услышал ее торопливые шаги вверх по лестнице и постарался снова сосредоточиться.
Не звони Рику. Если это на самом деле ловушка, Рику звонить нельзя.
Ладно… Хоть с этим ясно. Не так уж много, но хотя бы начало. Тогда — кому звонить?
В Полицейский департамент в Нью-Йорке? Нет, у них уйдет уйма времени на расспросы — прежде всего, откуда парень из Мэна знает о преступлении в Нью-Йорке. Нет, нью-йоркская полиция отпадает, туда тоже нельзя.
Пэнгборн.
Его мозг ухватился за эту мысль. Что, если позвонить Пэнгборну — первому? Придется в разговоре соблюдать крайнюю осторожность, во всяком случае пока. Решить, что ему сказать, а чего не говорить. О приступах, о щебете воробьев, о Старке — это может подождать. Сейчас самое главное — Мириам. Если Мириам ранена, но все еще жива, не стоит усложнять ситуацию какими-то подробностями, которые могут замедлить действия Пэнгборна. Он должен позвонить в полицию Нью-Йорка. Они станут задавать меньше вопросов и действовать быстрее, если получат весть от своего, пускай даже этот «свой» будет из Мэна. Но прежде всего Мириам. Господи, только бы она подошла к телефону.
Лиз, бледная, как в тот момент, когда она сумела, наконец, произвести на свет Уильяма и Уэнди, влетела в комнату со своей записной книжкой.
— Вот она, — тяжело дыша сказала Лиз.
Все будет в порядке, хотел было сказать он ей, но удержался. Он не хотел говорить ничего, что могло бы легко обернуться ложью, а… судя по крику Мириам, все было далеко не в порядке. И для кого-кого, а для Мириам все могло уже никогда не прийти в порядок.
Здесь какой-то человек, здесь плохой человек.
Тэд подумал о Джордже Старке и вздрогнул. Он действительно был очень плохим человеком. Тэду было это известно лучше, чем кому-либо другому. В конце концов, это он вытащил Джорджа Старка из-под земли… Разве нет?
— С нами все нормально, — сказал он Лиз и это по крайней мере было правдой. «Пока», — шепотом добавил голосок у него внутри. — Возьми себя в руки, детка, если сможешь. Задохнись ты или свались в обмороке на пол, Мириам ты этим не поможешь.
Она села, выпрямилась на стуле и уставилась на него, закусив нижнюю губу. Он начал набирать номер Мириам. Пальцы у него чуть дрожали, и вторую цифру он нажал дважды. Ты у нас просто герой, когда советуешь другим взять себя в руки, подумал он, сделал глубокий вдох, задержал дыхание, нажал на кнопку разрыва и начал набирать номер снова, заставляя себя не торопиться. Он нажал последнюю кнопку и услышал легкие щелчки, свидетельствующие о том, что номер набран.
Господи, пусть с ней все будет в порядке, а если что-то все-таки случилось и ты уже не можешь это изменить, пусть хотя бы она сможет подойти к телефону. Пожалуйста, мысленно молил он.
Но телефон не звонил. В трубке раздавались лишь короткие сигналы — «бип-бип-бип» — занятой линии. Может, там и вправду занято, может, она звонит Рику или в больницу. А может, трубка плохо лежит.
Впрочем, был и еще один вариант, подумал он, снова нажимая кнопку разрыва. Может быть, Старк выдернул телефонный шнур из сети. Или… он разрезал его.
(Не давай этому снова резать меня)
Разрезал его так же, как разрезал Мириам. Бритва, подумал Тэд, и дрожь прошла у него по спине. Это слово было среди фраз, которые он написал сегодня днем. Бритва.
2
Следующие полчаса или около того он провел с тем же ощущением нереальности происходящего, которое он испытал, когда Пэнгборн и двое патрульных штата появились у него на крыльце, чтобы арестовать за убийство, о котором он даже и не слышал. Не было ощущения личной угрозы — во всяком случае немедленной, — но было то же чувство, словно идешь через темную комнату и лица все время касаются нити легкой паутины, сначала раздражающие, а потом просто сводящие с ума нити, не бьющие по лицу, но улетающие, прежде чем успеешь их ухватить.
Он снова набрал номер Мириам и, услышав сигнал «занято», еще раз нажал кнопку разрыва и секунду колебался, не зная, звонить ли сначала Пэнгборну или оператору телефонной станции в Нью-Йорке, чтобы тот проверил номер Мириам. Есть у них способ определить на линии, просто ли снята трубка, как когда разговаривают, или связь оборвана по-другому? Он подумал, что есть, но главное ведь заключалось в том, что связь с Мириам оборвалась и теперь он не может ей дозвониться. Однако можно выяснить — Лиз могла бы это выяснить, — если бы у них дома было две линии, а не одна. Ну, почему бы не иметь двух линий? Это же тупость, не провести себе двух линий, так ведь?
Хотя все эти мысли заняли считанные секунды, ему показалось, прошло гораздо больше, и он ругнул себя за то, что разыгрывает тут Гамлета, когда Мириам Коули, быть может, истекает кровью в своей квартире. Герои книг, — по крайней мере книг Старка — никогда так не тянут время, никогда не раздумывают над чепухой, вроде того, почему у них нет второй телефонной линии на случай, если женщина в другом штате может истечь кровью. Людям из его книг никогда не приходится тянуть время, чтобы перевести дух, и они никогда так не цепенеют.
Мир был бы куда более прост и ясен, если бы все в нем вышли из популярных романов, подумал он. Люди в популярных романах всегда ухитряются мыслить последовательно, плавно кочуя из очередной главы в следующую.
Он набрал номер справочной в Мэне, и когда оператор сказал: «Назовите город, пожалуйста», — он замешкался, потому что Кастл-Рок был не городом, а городком, маленьким заштатным городишком, а потом подумал: это паника, Тэд. Полная паника. Ты должен справиться с ней. Ты не можешь дать Мириам умереть лишь от того, что ты паникуешь.
И у него, кажется, даже хватило времени на то, чтобы спросить, почему он не может позволить, чтобы это случилось, и ответить на вопрос: потому что он был единственным реальным персонажем, которого мог сам хоть как-то контролировать, а паника просто не входила в состав образа, созданного когда-то этим персонажем. Так во всяком случае он это себе представлял.
Здесь, внизу, мы называем это просто говном, Тэд. Здесь, внизу, мы называем это дураков…
— Сэр? — повторил оператор. — Пожалуйста, назовите город.
Ладно. Берем себя в руки.
Он сделал глубокий вдох, сосредоточился и сказал:
— Кастл-Сити. — Господи Боже, спохватился он, закрыл глаза и, не открывая их, произнес медленно и отчетливо. — Прошу прощения, оператор. Кастл-Рок. Мне нужен номер шерифа.
Раздался гудок, а потом автоматический голос стал диктовать номер. Тэд обнаружил, что у него нет ни карандаша, ни ручки. Автомат повторил номер дважды. Тэд изо всех сил постарался запомнить его, но номер мелькнул у него в мозгу и растворился в темноте, не оставив за собой и бледного следа.
— Если вы нуждаетесь в дальнейшей помощи, — продолжил автомат, — не вешайте трубку, оператор…
— Лиз, — взмолился он. — Ручку? Или хоть что-нибудь?..
В ее записной книжке торчала шариковая ручка «Bic», и она протянула ему ее. Оператор, оператор-человек снова взял трубку. Тэд сказал, что не успел записать номер. Девушка снова включила автомат, и тот опять продиктовал номер своим отдаленно напоминающим женский, скрипучим голосом. Тэд нацарапал номер на обложке книги, хотел было уже повесить трубку, но решил проверить себя и на всякий случай прослушать номер еще раз. При повторной диктовке обнаружилось, что он поменял местами две цифры. Да, паника его дошла до высшей отметки, это было яснее ясного.
Он нажал на кнопку разрыва и почувствовал, что весь вспотел.
— Спокойнее, Тэд.
— Ты не слышала ее голос, — мрачно сказал он и набрал номер шерифа.
Лишь после четвертого гудка скучающий голос янки произнес:
— Областное управление шерифа, Кастл. Говорит заместитель шерифа Риджвик. Чем могу помочь?
— Это Тэд Бюмонт. Я звоню из Ладлоу.
— Да? — без признаков узнавания. Без единого. А значит, нужны объяснения. А значит, опять паутинки. Имя Риджвика вызвало глухое звяканье колокольчика где-то в мозгу. Ну, конечно… Тот офицер, который расспрашивал миссис Арсенал и нашел тело Гэмэша. Господи, святой Иисусе, как же он мог найти старика, которого Тэд по их первоначальной версии убил, и не знать, кто такой Тэд.
— Шериф Пэнгборн приезжал сюда, чтобы… чтобы обсудить со мной убийство Хомера Гэмэша, мистер Риджвик. Я располагаю определенной информацией и мне очень нужно с ним поговорить прямо сейчас.
— Шерифа сейчас здесь нет, — сказал Риджвик, на которого, судя по его голосу, взволнованный голос Тэда не произвел никакого впечатления.
— Хорошо, а где он?
— Дома.
— Дайте мне, пожалуйста, его номер.
Далее последовало невероятное:
— Не знаю, стоит ли, мистер Бомон. Шериф — я имею в виду Алана — в последнее время не так уж часто бывал дома, а его жена скверно себя чувствует — у нее мигрень.
— Мне нужно с ним поговорить.
— Да-да, — успокаивающе произнес Риджвик, — мне ясно, что вы так полагаете. Может быть, так оно и есть, я хочу сказать, на самом деле. Знаете что, мистер Бомон, почему бы вам не рассказать об этом мне, а я уж решу, стоит ли…
— Он приезжал сюда, чтобы арестовать меня как убийцу Хомера Гэмэша, и потом произошло еще кое-что, и если вы не дадите мне сейчас его номер…
— Ох, мать честная! — выкрикнул Риджвик. Тэд услышал глухой стук и представил себе, как нога Риджвика слетела с его письменного стола — а скорее со стола Пэнгборна — и опустилась на пол, когда он выпрямился в кресле. — Не Бомон, а Бюмонт!
— Да и…
— Мать честная! Вот так номер! Шериф… Алан сказал, если вы позвоните, тут же связаться с ним!
— Хорошо, так теперь…
— Мать честная! Какой же я осел!
В душе целиком с ним согласный, Тэд сказал:
— Дайте мне, пожалуйста, его номер, — узнав о преимуществах, на которые не рассчитывал, он кое-как ухитрился не проорать, а более или менее спокойно произнести эту фразу.
— Конечно. Одну секунду. Ага… — последовала мучительная пауза. Всего несколько секунд, но Тэду казалось, за это время можно выстроить пирамиды. Выстроить и снова разрушить, И все это время жизнь Мириам, быть может, капля за каплей вытекает на ковер в гостиной, в пятистах милях отсюда. Может быть, это я ее убил, подумал он, просто тем, что решил позвонить Пэнгборну и нарвался на этого тупоголового кретина, вместо того чтобы сразу связаться с Полицейским департаментом в Нью-Йорке. Или набрать 911. Вот что мне надо было сделать — набрать 911 и выложить им все.
Впрочем, эта возможность казалась нереальной даже теперь. Как он полагал, все дело было в трансе и в тех словах, что он написал во время этого транса. Он не думал, что предвидел нападение на Мириам, но… Каким-то таинственным способом он стал свидетелем подготовки Старка к этому нападению. Призрачные крики тысяч птиц, казалось, возложили на него ответственность за все это безумие.
Но если Мириам умерла просто потому, что он запаниковал и не сообразил набрать 911, как он сможет снова посмотреть Рику в глаза?
Да хрен с ним, с этим. Как он сможет снова посмотреть на себя в зеркало?
Местный янки-идиот Риджвик снова был на проводе. Он продиктовал Тэду номер шерифа, так медленно выговаривая каждую цифру, что номер успел бы записать даже дебил, но… Как Тэда ни грызла и ни жгла жажда действий, он заставил заместителя шерифа повторить номер дважды — он все еще не мог оправится от того, как перепутал номер шерифского управления, а то, что случилось один раз, могло повториться.
— Хорошо, — сказал он наконец, — спасибо.
— Да, мистер Бюмонт? Был бы вам очень благодарен, если бы вы не стали упоминать о том, как я…
Без малейших угрызений совести Тэд повесил трубку и набрал номер, который дал ему Риджвик. Ну, разумеется, Пэнгборн не подойдет к телефону, в ночь паутинок на это нечего и надеяться. А тот, кто подойдет, скажет ему (после нескольких минут обязательной словесной шелухи), что шериф вышел за хлебом и пакетом молока. В Лаконию, штат Нью-Гемпшир, скорее всего, хотя Феникс тоже не исключен.
У него вырвался диковатый смешок, и Лиз, пораженная, уставилась на него.
— Тэд? С тобой все в порядке?
Он хотел было ответить, но на другом конце сняли трубку, и он просто сделал знак рукой. Подошел не Пэнгборн — тут интуиция Тэда не подвела, — а маленький мальчик, судя по голосу, лет десяти.
— Алло, вы звоните Пэнгборнам, — пропищал он. — Тодд Пэнгборн слушает.
— Привет, — сказал Тэд. До него дошло, что изо всех сил сжимает телефонную трубку, и он постарался расслабить пальцы. Они хрустнули, но не раздвинулись. — Меня зовут Тэд… — Пэнгборн, едва не произнес он. О Господи, вот это было бы здорово, ладно Тэд, ты уже дошел до ручки, тебе бы служить на таможне, — Бюмонт, — выдавил наконец он. — Шериф у себя?
«Нет, он решил съездить в Лоди, штат Калифорния, за пивом и пачкой сигарет,» — мелькнул в голове ответ.
Вместо этого детский голосок отдалился от телефонной трубки и прокричал: «Па-ап! К телефону!», — а затем последовал громкий треск, больно отдавшийся у Тэда в ухе.
Мгновением позже, О, хвала тебе, Боже, и Всем Святым, голос Алана Пэнгборна произнес:
— Алло?
Стоило послышаться этому голосу, как мозговая лихорадка Тэда мгновенно улетучилась.
— Шериф Пэнгборн, это Тэд Бюмонт. Одна женщина в Нью-Йорке, быть может, очень нуждается в помощи. Это имеет отношение к тому, о чем мы говорили в субботу вечером.
— Давайте, — четко сказал Алан, не добавив больше ни звука, и, Господи, что же за облегчение: Тэд почувствовал себя, как возвращающаяся в фокус картинка.
— Женщину зовут Мириам Коули, это бывшая жена моего агента, — машинально Тэд вспомнил, что всего минуту назад он наверняка бы сказал про Мириам: «Агент моей бывшей жены». — Она звонила сюда. Плакала, словно обезумевшая. Я сначала ее даже не узнал. Потом я услышал в ее комнате голос мужчины. Он велел ей сказать мне, кто она, и рассказать, что там происходит. Она сказала, что в ее квартире мужчина и что он грозит поранить ее… — Тэд сглотнул. — …Порезать. Тогда я узнал ее по голосу, но мужчина стал кричать, что если она не назовется, он отрежет ей голову. Это были его слова: «Делай, что я говорю, или я отрежу твою е…ю башку». Тогда она сказала, что это Мириам, и попросила меня… — Он снова сглотнул, в горле у него раздался явственный щелчок, как будто морзянкой передали букву «и». — Она просила меня не давать плохому человеку это сделать. Снова резать ее.
Лиз, сидящая напротив него, резко побелела. Не дай Бог ей упасть в обморок, подумал или помолился Тэд. Пожалуйста, не дай ей сейчас потерять сознание.
— Она кричала. Потом линия отключилась. Я думаю, он перерезал шнур или выдернул его из розетки. — Это была чушь. Он ничего не думал… Он знал. Шнур был перерезан опасной бритвой. — Я попытался дозвониться до нее, но…
— Какой у нее адрес?
Голос Пэнгборна звучал все так же четко и спокойно. Если бы не легкий оттенок быстрых команд в его фразах, могло показаться, что он просто болтает с приятелем. Я правильно сделал, что позвонил ему, подумал Тэд. Слава Богу, что есть люди, которые знают, что делают, или по крайней мере думают, что знают. Слава Богу, что есть люди, которые ведут себя, как персонажи из популярных романов. Если бы мне пришлось сейчас иметь дело с героем Сола Беллоу, думаю, я сошел бы с ума.
Тэд взглянул чуть ниже имени Мириам в записной книжке Лиз.
— Родная, это тройка или восьмерка?
— Восьмерка. — Голос ее звучал издалека.
— Хорошо. Сядь снова в кресло. И пригни голову к коленям.
— Мистер Бюмонт? Тэд?
— Прошу прощения. Моя жена очень расстроена. Выглядит так, будто вот-вот потеряет сознание.
— Ничего удивительного. Вы оба расстроены. Ситуация не радует. Но вы хорошо держитесь. Не расслабляйтесь, Тэд.
— Да. — Он с горечью сообразил, что если Лиз потеряет сознание, ему придется оставить ее лежать на полу без чувств, пока Пэнгборн не получит достаточно информации, чтобы начать действовать. Пожалуйста, не падай в обморок, подумал он снова и уткнулся в записную книжку. — Ее адрес — 109, Запад. 84-я улица.
— Номер телефона?
— Я не договорил… Телефон у нее не…
— Все равно мне нужен ее номер, Тэд.
— Да. Да, конечно, — сказал он, хотя понятия не имел зачем. — Простите, — он продиктовал номер.
— Как давно она звонила?
Несколько часов назад, подумал он и взглянул на часы над камином. Его первой мыслью после этого была: часы встали. Не могли не встать.
— Тэд?
— Я здесь, — произнес он ровным, казалось, принадлежавшем кому-то другому голосом. — Это было приблизительно шесть минут назад. Тогда моя связь с ней прервалась. Была оборвана.
— Хорошо. Мы потеряли немного времени. Если бы вы позвонили в нью-йоркскую полицию они держали бы вас на проводе втрое дольше. Я позвоню вам сразу, как только смогу, Тэд.
— Рик! — Вырвалось у него. — Когда будете говорить с полицией, скажите, что ее бывший муж может быть еще не в курсе. Если тот тип что-то… Ну, вы понимаете, что-то сделал с Мириам, Рик будет следующим по списку.
— Вы так уверены, что это тот самый парень, который разделался с Хомером и Клаусоном?
— Я уверен, — и дальше слова вырвались у него изо рта и полетели по проводам еще до того, как он сообразил, хотел ли он их произносить. — Думаю, я знаю, кто это.
После секундного замешательства Пэнгборн сказал:
— Ладно. Оставайтесь у телефона. Мне нужно будет поговорить с вами об этом, когда у нас будет время, — и отключился.
Тэд оглянулся на Лиз и увидел, что она склонилась набок сидя на стуле. Ее огромные глаза словно остекленели. Он встал, быстро подошел к ней, усадил ее прямо и легонько похлопал по щекам.
— Который их них? — глухим голосом спросила она, еще не вынырнув из серого тумана полуобморока. — Старк или Алексис Машина? Который, Тэд?
И после долгого, очень долгого молчания он сказал:
— Не думаю, что есть какая-то разница. Лиз, я заварю чай.
3
Он был уверен, что они станут говорить об этом. Как могли они этого избежать? Но они не стали. Они долго сидели молча в ожидании звонка Алана, поглядывая друг на друга поверх своих чашек. И чем дольше тянулись нескончаемые минуты ожидания, тем правильнее казалось Тэду, что они не разговаривают — не стоило ничего говорить, пока не позвонит Алан и не скажет, жива Мириам или мертва.
Допустим, думал он, наблюдая, как она, держа чашку обеими руками, подносит ее ко рту, — допустим, мы сидели бы здесь с книжками в руках (для постороннего глаза мы бы читали, может быть, так бы оно отчасти и было, но что бы мы делали на самом деле, так это сберегали тишину, как берегут ее, словно особое, замечательное вино, лишь родители очень маленьких детей, потому что ее у них так мало), и допустим еще, что, пока мы занимались бы этим, крышу пробил бы метеорит и, дымя и светясь, приземлился на ковре в комнате. Что, один из нас пошел бы на кухню, налил в ведро воды и потушил его, прежде чем он прожег ковер, а потом просто снова взялся за чтение? Нет… Мы бы стали говорить про это! Должны бы были. Как должны сейчас говорить об этом.
Может быть, они начнут после звонка Алана. Может быть, они станут говорить даже во время звонка — Лиз будет внимательно слушать, как Алан задает вопросы, а Тэд на них отвечает. Да, возможно, так их разговор и начнется. Ибо Тэду казалось, что Алан был катализатором. У Тэда даже подспудно возникало странное, темное ощущение, что все это начал Алан, хотя шериф лишь отвечал своими действиями на то, что уже до этого успел сделать Старк.
И так они сидели и ждали.
Он испытывал желание еще раз попробовать набрать номер Мириам, но не осмеливался — как раз в этот момент мог позвонить Алан и наткнуться на занятую линию. Он снова поймал себя на сожалении о том, что у них нет второй линии. Ладно, подумал он, теперь хоть жалей, хоть плюйся, толку все равно нет.
Рассудок и здравый смысл говорили ему, что не может там быть никакого Старка, бродящего, как какой-то жуткий раковый микроб в человечьем обличье, и убивающего людей. Как говаривал один деревенский простачок из «Она унижается, чтобы одержать победу» Оливера Голдсмита, — это было «совершенно безвероятно».
И все же он был, Тэд знал, что он есть, и Лиз тоже это знала. Он задался вопросом, поверит ли Алан, когда он ему скажет. Пожалуй, нет, пожалуй, парень просто вызовет симпатичных молодчиков в стерильных белых халатах. Потому что Джордж Старк никогда не существовал на свете, как не существовал и Алексис Машина — фантазия внутри фантазии. Оба они существовали не в большей степени, чем Джордж Элиот или Марк Твен, или Льюис Кэрролл, или Такер Кой, или Эдгар Бокс. Псевдоним — это всего лишь высшая форма выдуманного персонажа.
И все-таки Тэду трудно было поверить, что Алан Пэнгборн не поверит, даже если поначалу и не захочет поверить. Тэд сам не хотел, но не мог ничего поделать. Это было, извините за выражение, безжалостно правдоподобно.
— Почему он не звонит? — беспокойно спросила Лиз.
— Детка, прошло всего пять минут.
— Почти десять.
Он подавил сильное желание заорать на нее — это ведь не телевикторина, и Алану не начислялись лишние очки или ценные призы за звонок до девяти часов.
Не было никакого Старка, продолжала настаивать какая-то часть его сознания. Голос ее был рассудителен, но как-то странно бессилен, словно повторял не то, в чем был действительно убежден, а то, что просто выучил наизусть, словно попугай, которого научили твердить: «Красивая крошка» или «Полли хочет крекер!» Но все равно ведь это была правда, не так ли? Он что, всерьез решил поверить, что Старк вернулся из могилы, как монстр в фильме ужасов? Но это было бы дешевым трюком, потому что этого человека — или нечеловека — никогда не хоронили, единственная отметка о нем — надгробный камень из папье-маше, поставленный на свободном кусочке кладбища — такой же выдуманный, как все остальное в нем…
Как бы там ни было, это привело меня к последнему штриху… или аспекту… или как, черт бы его взял, вы захотите его назвать… Какой у вас размер обуви, мистер Бюмонт? — думал Тэд.
Он сидел в кресле ссутулившись, каким-то сумасшедшим образом почти подремывая, несмотря на все случившееся. Вдруг он так резко выпрямился, что едва не разлил чай. Следы ног. Пэнгборн что-то говорил о…
Что это за следы?
Не имеет значения. У нас даже снимков нет. Теперь мы вытащили почти все, и…
— Тэд? Что такое? — спросила Лиз.
Какие следы? Где? Конечно, в Кастл-Роке, иначе Алан о них бы не знал. Может, они были на Городском кладбище, где эта неврастеничка-фотографша сделала снимок, который так понравился ему и Лиз?
— Не очень славный малый, — пробормотал он.
— Тэд!
Тут раздался телефонный звонок, и они оба расплескали чай.
4
Рука Тэда потянулась к трубке, но… на мгновение застыла, повиснув над аппаратом.
Что если это он?
«Я еще не закончил с тобой, Тэд! Ты ведь не хочешь тягаться со мной, потому что, когда ты станешь тягаться со мной, ты потягаешься с лучшим».
Он заставил свою руку опуститься, взять трубку и поднести ее к уху.
— Алло?
— Тэд? — раздался голос Алана Пэнгборна. Неожиданно Тэд ощутил во всем теле странную размягченность, словно раньше оно было все стянуто тонкими проводками; которые лишь сейчас сняли.
— Да, — сказал он. Слово вырвалось с присвистом, как выдох. Он сделал глубокий вдох и спросил: — С Мириам все в порядке?
— Не знаю, — ответил Алан. — Я дал им ее адрес. Скоро мы все узнаем, хотя должен вас предупредить, что пятнадцать минут или полчаса вряд ли покажутся вам с женой такими уж скорыми сегодня.
— Да. Вряд ли.
— С ней все нормально? — спросила Лиз, Тэд прикрыл ладонью микрофон и объяснил, что Пэнгборн еще не в курсе. Лиз кивнула и уселась прямо, все еще очень бледная, но на вид уже поспокойнее, чем прежде. По крайней мере кто-то уже что-то делает, и вся ответственность висит не на них одних.
— Они также узнали адрес мистера Коули в телефонной компании…
— Эй! Они не станут…
— Тэд, они ничего не станут предпринимать, пока не выяснят, в каком состоянии женщина. Я рассказал им, что мы очутились в такой ситуации, где человек с психическими отклонениями, возможно, преследует людей, упомянутых в журнале «Пипл» в статье о псевдониме Старка. Я объяснил, какое отношение имеет к вам семья Коули — надеюсь, все передал верно. Я плохо разбираюсь в писательских делах, а в их агентах еще хуже. Но они понимают, что бывшему мужу этой дамы не стоит мчаться туда до их приезда.
— Спасибо. Алан, спасибо вам за все.
— Тэд, нью-йоркская полиция сейчас слишком занята, чтобы требовать дальнейших объяснений немедленно, но они непременно захотят все узнать позже. Я — тоже. Кто, по-вашему, этот тип?
— Вот об этом я не хочу говорить по телефону. Я бы приехал к вам, Алан, но не хочу сейчас оставлять жену и детей одних. Думаю, вы меня поймете. Вам придется приехать сюда.
— Я не могу этого сделать, — терпеливо стал объяснять Алан, — у меня полно работы, и потом…
— Алан, ваша жена больна?
— Сегодня она чувствует себя вполне нормально. Но заболел один из моих заместителей, и я должен дежурить за него. Обычное дело в маленьких городишках. Я как раз собирался уходить, когда вы позвонили. Тэд, послушайте, сейчас совсем не время для застенчивости. Вы должны сказать мне.
Он уже думал над этим. Почему-то он чувствовал странную убежденность в том, что Пэнгборн поверит в это, когда услышит. Но только не по телефону.
— Вы можете приехать сюда завтра?
— Нам так или иначе придется встретиться завтра, — сказал Алан. Голос его звучал ровно, однако весьма настойчиво. — Но то, что вам известно, нужно мне сегодня. Что касается меня, так тот факт, что ребята в Нью-Йорке потребуют объяснений, стоит на втором месте. Мне надо полоть свой огород. Здесь, в городе, полно людей, желающих видеть убийцу Хомера Гэмэша в наручниках и — побыстрее. Кстати, я — один из них. Поэтому не заставляйте меня спрашивать еще раз. Сейчас не так уж и поздно, я могу дозвониться окружному прокурору в Пенобскот и попросить его привлечь вас как главного свидетеля по делу об убийстве в округе Кастл. Ему уже известно от полиции штата, что вы — с алиби там или без — подозреваемый.
— Вы пойдете на это? — с удивлением и тревогой спросил Тэд.
— Пойду, если вы меня заставите, но я не думаю, что вы станете это делать.
В голове у Тэда, кажется, начало проясняться, во всяком случае он кое-как собрался с мыслями. На самом деле ни для нью-йоркской полиции, ни для Пэнгборна не имело никакого значения, был ли человек, которого они ищут, психопатом, воображающим себя Старком, или самим Старком… Так? Он был уверен, что так, как уверен был и в том, что как бы там ни было, а они все равно его не поймают.
— Я в общем уверен, что это психопат, как говорила моя жена, — сказал он Алану. Он сосредоточил взгляд на Лиз, стараясь подать ей знак, и, кажется, ему это удалось, потому что она еле заметно кивнула. — И это навело меня на странные мысли. Помните, вы упоминали при мне о следах?
— Да.
— Они были на Городском кладбище, так ведь?
— Как вы могли узнать? — в первый раз в голосе Алана прозвучала растерянность. — Этого я вам не говорил.
— Вы еще не прочли статью? Ту самую, в «Пипле»?
— Прочел.
— Это там, где женщина ставила фальшивое надгробье. Там, где был похоронен Джордж Старк.
В трубке последовало молчание, а потом:
— Твою мать…
— Вы поняли?
— Думаю, да, — сказал Алан. — Если этот парень думает, что он Старк, и если он псих, то в его идее начать действовать у могилы Старка есть определенный смысл, так? Эта женщина-фотограф в Нью-Йорке?
Тэд удивился.
— Да.
— Тогда ей тоже может грозить опасность?
— Да я… Ну, я вообще-то не думал об этом, но, наверно, может.
— Ее имя? Адрес?
— У меня нет ее адреса. — Она давала ему свою визитную карточку — видно, рассчитывая на его помощь с той книгой, которую она задумала, но он выбросил ее. Черт! Все, что он мог сообщить Алану, это лишь имя — Филлис Майерс.
— А тот парень, который написал статью?
— Майк Доналдсон.
— Он тоже в Нью-Йорке?
Тэд неожиданно сообразил, что не знает наверняка и немножко замешкался.
— Ну, я просто предположил, что они оба…
— Резонное предположение. Если офисы журнала находятся в Нью-Йорке, то они должны жить где-то поблизости, так?
— Может быть, но, если кто-то из них или оба… не состоят в штате…
— Давайте вернемся к тому фототрюку. Кладбище не указывалось как Городское — ни под фотографией, ни в самой статье — в этом я совершенно уверен. Мне пришлось распознавать его по фону, но я специально вникал во все детали.
— Да, — сказал Тэд, — оно не называлось.
— Первый выборный глава, Ден Китон, в любом случае настоял бы, чтобы кладбище не называлось — это стало бы непременным условием. Он очень осторожный малый. Всего боится и особенно — перевыборов. Могу допустить, что он разрешил снимать, но наверняка вычеркнул бы любое упоминание о названии кладбища на случай возможного вандализма… Кто-то станет разыскивать надгробье, ну, и тому подобное…
Тэд кивнул. В этом был резон.
— Значит, ваш психопат или знает вас, или родом отсюда, — продолжал Алан.
Тэд устыдился своего ранее сделанного предположения, будто шериф маленького округа в Мэне, где деревьев больше, чем людей, непременно окажется козлом. Этот козлом не был: он явно сужал круги вокруг всемирно известного романиста Таддеуса Бюмонта.
— Мы вынуждены предполагать это, во всяком случае пока, поскольку очевидно, что у него есть информация о нашем городке.
— Значит, следы, о которых вы говорили, все-таки были на Городском.
— Да, конечно, — почти рассеянно произнес Пэнгборн. — Что вы скрываете, Тэд?
— Вы о чем? — с беспокойством спросил Тэд.
— Давайте без уверток, идет? Мне нужно позвонить в Нью-Йорк насчет этих двух новых имен, а вам нужно пошевелить мозгами и сообразить, о каких еще именах мне следует знать. Издатели… Редакторы… Еще кто-то. Сейчас вы мне говорите, что парень, которого мы ищем, на самом деле думает, что он и есть Джордж Старк. В субботу мы развивали по этому поводу лишь теории, плавали вхолостую, а сегодня вы мне заявляете, что это непреложная истина. Дальше, мотивируя это, вы хватаетесь за следы. Или на вас накатило какое-то дедуктивное озарение, основанное на тех фактах, которые известны нам обоим, или вы знаете что-то, чего не знаю я. Естественно, что мне больше по душе второй вариант. Так что вперед. Вытаскивайте.
Но что у него имелось? Трансы в отключке и предшествующий им щебет тысяч воробьев? Слова, которые он мог написать на рукописи уже после того, как Алан Пэнгборн сказал ему, что те же слова были написаны на стене в квартире Фредерика Клаусона? Еще слова, написанные на клочке бумаги — разорванном и выброшенном в мусоросжигатель на факультете английского и математики? Сны, где страшный, невидимый человек водил его по собственному дому в Кастл-Роке, и все, до чего он дотрагивался, включая и собственную жену, рассыпалось в прах? Я могу назвать то, во что я верю, подумал он, истиной, известной сердцу, а не интуицией рассудка, но это все равно не доказательство, так ведь? Отпечатки пальцев и слюна заставляют предполагать нечто очень странное — это точно. Но такое?
Вряд ли.
— Алан, — медленно произнес он, — вы будете смеяться. Или нет… Беру свои слова назад, теперь я уже лучше вас знаю. Вы не будете смеяться, но… я очень сомневаюсь в том, что вы мне поверите. Я уже прошел такую стадию, и все равно это выбивает из седла: я действительно не думаю, что вы поверите мне.
Ответ Алана последовал тут же, тон — деловой, повелительный, не принимающий возражений:
— Попробуйте.
Тэд поколебался, взглянул на Лиз и отрицательно помотал головой.
— Завтра, — сказал он. — Когда мы сможем посмотреть друг другу в лицо. Тогда я попробую. А сегодня вы просто должны поверить мне на слово, что это не имеет значения, что все, что имеет хоть какую-то практическую ценность, я вам рассказал.
— Тэд, когда я говорил о приводе и задержании в качестве свидетеля, я не…
— Если вы должны это сделать, делайте. Никаких обид с моей стороны не будет. Но я не скажу ничего, кроме того, что уже сказал, пока не увижу вас, независимо от того, какое вы примете решение.
Долгое молчание на том конце. Потом — со вздохом:
— Ладно.
— Я хочу дать вам беглое описание человека, которого разыскивает полиция. Я не совсем уверен, что оно точное, но, полагаю, довольно близкое. Во всяком случае достаточно близкое, чтобы дать его ребятам из полиции в Нью-Йорке. У вас есть карандаш под рукой?
— Да. Давайте.
Тэд закрыл глаза, которыми Господь одарил его лицо, и открыл тот, что Господь дал его разуму, — глаз, которым он постоянно видел даже то, на что не хотел смотреть. Когда люди, читавшие его книги, впервые встречались с ним, они всегда испытывали разочарование. Они пытались скрыть это от него, но у них не получалось. Он не обижался на них, потому что понимал, что им приходилось ощущать… По крайней мере часть этого. Если им нравились его вещи (а некоторые даже заявляли, что любят их), они заранее представляли себе его как родного брата самого Господа Бога. А вместо Господа Бога перед их взорами оказывался начинающий лысеть тип, шести футов и одного дюйма ростом, в очках и с дурной привычкой натыкаться на все предметы. Они видели перед собой мужчину с вполне заурядным волосяным покровом и двумя отверстиями в носу — точь-в-точь, как у них самих.
Чего они никак не могли увидеть, так это третьего глаза внутри его черепной коробки. Этот глаз, тускло мерцающий в темной его половине, на той стороне, что всегда была в тени… Это было подобно Богу, и он был рад тому, что они не могли его видеть. Если бы могли, он полагал, многие из них попытались бы украсть его. Да, украсть, даже если бы для этого нужно было вырезать его из плоти тупым ножом.
Уставившись во тьму, он сосредоточился на своем собственном образе Джорджа Старка — настоящего Джорджа Старка, который не имел ничего общего с фотомоделью, рекламирующей мужские пиджаки. Он искал человека — тень, беззвучно выросшую за годы; он нашел его и стал показывать Алану Пэнгборну.
— Довольно высокий, — начал он, — во всяком случае выше меня. Шесть и три, может быть, в туфлях — шесть и четыре. Волосы светлые, аккуратно и коротко стриженные. Глаза голубые. Дальнее зрение — великолепное. Для близкого пять лет назад начал носить очки — в основном, когда читает или пишет. Выделяется не благодаря своему росту, а благодаря ширине. Он не толст, но чрезвычайно широк. Размер шеи, наверно, восемнадцать с половиной, может быть, девятнадцать. Алан, он примерно моего возраста, но в отличие от меня ничуть не полинял и даже не думает полнеть. Он силен. Так выглядел бы Шварцнеггер, если бы немного спустил мышцы. Он следит за весом. Может так напрячь бицепс, что порвет рукав рубашки, но это — не просто гора мышц.
Он родился в Нью-Гемпшире, а после развода своих родителей переехал с матерью в Оксфорд. Миссисипи, где она выросла. Большую часть жизни он провел там. В молодые годы у него был такой акцент, словно он приехал из Догпетча. В колледже многие смеялись над его акцентом — не открыто, разумеется, открыто над таким парнем смеяться не станешь, — и он потратил много сил, чтобы избавиться от него. Полагаю, теперь акцент в его речи можно услышать, лишь когда он по-настоящему распсихуется, а, на мой взгляд, люди, заставившие его распсиховаться, часто уже не способны давать потом свидетельские показания. У него короткий запал. Он агрессивен. Склонен к насилию. Опасен. По сути дела он активный психопат.
— Какого чер… — начал было Пэнгборн, но Тэд не дал ему продолжить.
— У него сильный загар, а поскольку блондины обычно так хорошо не загорают, это может быть важным признаком при опознании. Большие ноги и руки, плотная шея, широкие плечи. Лицо… Похоже, сделано кем-то одаренным, но… как бы вырублено в спешке из очень твердого камня.
И последнее: он может водить черный «торнадо». Не знаю, какого года выпуска. Во всяком случае модель — одна из старых, у которых полно ржавчины под капотом. Черный. Номера могут быть из Миссисипи, но он, наверно, поменял их, — Тэд помолчал, а потом добавил: — На заднем бампере наклейка. На ней написано: «КЛАССНЫЙ СУКИН СЫН».
Он открыл глаза.
Лиз уставилась на него, лицо у нее было белое, как бумага.
На другом конце линии молчали.
— Алан? Вы не…
— Одну секунду, я записываю. — Еще одна пауза, покороче. — Ладно, — наконец сказал Пэнгборн, — я усек. Все это вы могли сказать, а кто этот тип, как вы с ним связаны и откуда его знаете — сказать не можете?
— Я не знаю, но я попытаюсь. Завтра. Так или иначе, его имя никому сегодня не поможет, потому что он пользуется другим.
— Джордж Старк.
— Ну, может он уже так свихнулся, что называет себя Алексисом Машиной, но я сомневаюсь в этом. Да, я думаю, Старк, — он попытался подмигнуть Лиз. Не то, чтобы он в самом деле полагал, что настроение можно поднять подмигиванием или еще чем-нибудь в этом роде, и все же он попытался. Но в результате лишь моргнул обоими глазами, как сонный филин.
— И у меня нет способа убедить вас продолжить разговор сейчас? Сегодня?
— Нет. У вас его нет. Извините, но это так.
— Хорошо. Я свяжусь с вами, как только смогу, — и он повесил трубку, повесил резко, без всяких «спасибо» и «до свидания». Раздумывая над этим, Тэд пришел к выводу, что он и впрямь не заслужил «до свидания».
Он тоже повесил трубку и подошел к жене, которая сидела как статуя и не отрывала от него глаз. Он сжал ее ладони — очень холодные — и сказал:
— Все будет нормально, Лиз. Я клянусь тебе.
— Ты расскажешь ему про трансы завтра? И про щебет птиц? Как ты слышал его, когда был мальчишкой и что это тогда означало? Про то, что ты написал?
— Я расскажу ему обо всем, — сказал Тэд. — А что он сочтет нужным передавать другим… — Он пожал плечами, — это ему решать.
— Так много, — произнесла она слабым голосом, по-прежнему не отрывая от него глаз, словно была просто не в силах этого сделать, — Тэд, ты знаешь так много о нем… Откуда?
Все, что он мог, это опуститься рядом с ней на колени и сжимать ее холодные ладони. Откуда он мог так много знать? Все время люди задавали ему этот вопрос. Они облекали его в разные слова — как ты это придумал? Как ты сумел выразить это словами? Как ты об этом вспомнил? Как ты мог это видеть?… Но всегда все упиралось в одно и то же: откуда ты знаешь?
Он не знал, откуда он знает.
Он просто знал — и все.
— Так много, — повторила она таким голосом, словно никак не могла освободиться от тяжелых оков дурного сна. Потом они оба молчали. Он ожидал, что близнецам передастся горе родителей и они проснутся и станут плакать, но тишину нарушало лишь мерное тиканье часов. Он устроился поудобнее на полу, возле ее кресла и не выпускал из ладоней ее руки, надеясь согреть их. Через пятнадцать минут, когда зазвонил телефон, они все еще были холодными как лед.
5
Алан Пэнгборн говорил ровным, рассудительным тоном. Рик Коули находился в своей квартире в безопасности под охраной полиции. Вскоре он отправится к своей бывшей жене, которая теперь останется таковой навсегда; примирению, о котором они оба время от времени говорили, как о вполне возможном и приемлемом событии, уже никогда не суждено свершиться. Мириам была мертва. Рик должен будет участвовать в формальном опознании в Манхэттенском морге на Первой авеню. Тэд не ожидал сегодня звонка от Рика и не пытался дозвониться ему сам: о связи Тэда с убийством Мириам Коули Рику не сообщали «вплоть до дальнейшего развития событий».
Местопребывание Филлис Майерс установлено, и она тоже взята под охрану полиции. Майк Доналдсон оказался орешком покрепче, но они рассчитывали отыскать его и тоже взять под охрану не позднее полуночи.
— Как ее убили? — спросил Тэд, хорошо зная ответ. Но иногда приходится спрашивать, Бог его знает зачем.
— Перерезано горло, — с намеренной, как показалось Тэду, резкостью сказал Алан и, помолчав, добавил: — Все еще уверены, что ничего не хотите мне сообщить?
— Утром. Когда сможем взглянуть друг на друга.
— Ладно. Ничего ведь нет страшного в том, что я спросил — так, на всякий случай?
— Нет. Ничего страшного.
— Нью-йоркской полицией объявлен розыск человека по имени Джордж Старк с внешностью согласно вашему описанию.
— Хорошо. — Он действительно так подумал, хотя это, наверно, было бесполезно. Они почти наверняка не найдут его, если он сам не захочет, чтобы его нашли, а если кто и найдет, то, подумал Тэд, горько пожалеет.
— Девять часов, — сказал Пэнгборн. — И никаких фокусов, Тэд. Вы должны быть дома.
— Можете быть уверены.
6
Лиз приняла транквилизатор и в конце концов уснула. Тэд барахтался в слабой полудреме, а в четверть четвертого встал и пошел в ванную. Когда он стоял над унитазом, ему почудилось, что он слышит воробьиное чириканье. Он напрягся и стал вслушиваться. Звук не усиливался и не исчезал, и через несколько секунд он сообразил, что это всего лишь сверчки.
Он выглянул из окна и увидел полицейскую машину, припаркованную напротив дома через дорогу — с потушенными фарами и выключенным двигателем. Он мог бы решить, что в ней никого нет, если бы не светящийся, мигающий кончик горящей сигареты. Кажется, он, Лиз и близняшки тоже взяты полицией под охрану.
Или это полицейское наблюдение, подумал он и снова лег в постель.
Как бы оно там ни называлось, но это, кажется, принесло некоторое успокоение. Он уснул и проснулся в восемь, без всяких воспоминаний о дурных снах. Но, конечно, настоящие дурные сны еще не кончились. Еще жили. Где-то.
XIV. Дураков учат
1
Парень с нелепо торчащими кошачьими усиками оказался куда проворнее, чем предполагал Старк.
Старк поджидал Майка Доналдсона на площадке девятого этажа, в доме, где тот жил, прямо за углом от двери в его квартиру. Все было бы проще, если бы Старк сумел проникнуть в квартиру первым, как ему удалось с той сукой, но ему было достаточно разок взглянуть на дверь, чтобы убедиться в том, что замки здесь, в отличие от той, вставлял не Санта Клаус. И все равно, все должно было быть в порядке. Уже поздно, и все кролики в садке должны мирно спать и видеть сны про клевер. Сам Доналдсон наверняка будет вялым и поднабравшимся — когда возвращаешься домой без четверти час, то идешь не из публичной читальни.
Доналдсон и впрямь казался изрядно подвыпившим, но ни вялым, ни медлительным он не был.
Старк вышел из-за угла и взмахнул бритвой. Он рассчитывал быстро и точно ослепить парня, пока тот возился с ключами. Потом, не успеет Доналдсон поднять ор, он вскроет ему глотку и вместе с артерией перережет голосовые связки.
Старк не старался двигаться бесшумно. Он хотел, чтобы Доналдсон услышал его, хотел, чтобы тот посмотрел на него. Это упростит дело.
Сначала Доналдсон делал все, как Старк и рассчитывал. Старк коротким и точным движением полоснул его по лицу. Но Доналдсон ухитрился чуть пригнуться — совсем немного, но для намерения Старка чересчур. Вместо глаз лезвие бритвы до самой кости рассекло лоб.
Кусок кожи навис над бровями, как отклеившаяся полоска обоев.
— Помогите! — проблеял Доналдсон придушенным, овечьим голоском. Старк двинулся вперед, держа перед своими собственными глазами опасную бритву с торчащим вверх лезвием, как матадор, салютующий быку перед первой корридой. Ладно, не каждый раз все идет как по писаному. Он не ослепил стукача, но кровь лилась у того из пореза на лбу ручьями, и все, на что малютка-Доналдсон будет пялиться, он увидит сквозь плотную красную пелену.
Он полоснул Доналдсона бритвой по горлу, но ублюдок дернул головой назад почти так же быстро, как отдергивается после укуса гремучая змея — скорость просто потрясающая. Старк поймал себя на том, что слегка восхищается парнем — с усиками он там, с кошачьими, или без.
Лезвие достало лишь воздух в четверти дюйма от горла парня, и он снова возопил о помощи. Кролики, которые никогда крепко не спят в этом городе, в этом старом, червивом Большом Яблоке, вот-вот проснутся. Старк переменил позицию, снова убрал назад бритву, одновременно встав на цыпочки и бросив все тело вперед. Это исполненное грации балетное па должно было все закончить. Но каким-то образом Доналдсон ухитрился закрыть горло ладонью; вместо того чтобы убить его, Старк нанес ему лишь несколько длинных, узких ран, которые полицейские патологоанатомы назовут защитными порезами. Доналдсон выставил вперед ладонь, и бритва прошлась по основанию всех четырех пальцев. На третьем он носил тяжелое кольцо, поэтому третий остался целехонек. Раздался короткий скрежет, звук «дриннньк», когда лезвие напоролось на металл и прошлось по нему, оставив малюсенькую царапину на сплаве золота. Три остальных пальца бритва поранила глубоко, вонзившись в плоть, как горячий нож в масло. Пальцы с перерезанными сухожилиями сразу обмякли, как сонные куклы, оставив стоять торчком лишь окольцованный, словно объятый ужасом и страхом Доналдсон забыл, каким пальцем пользуешься, когда хочешь кому-то «сделать козу».
На сей раз, когда Доналдсон раскрыл рот, он уже взвыл как следует, и Старк понял, что выбраться отсюда никем не замеченным и не услышанным ему не удастся — об этом можно забыть. У него были все основания рассчитывать на это, поскольку ему не нужно было заставлять Доналдсона никому звонить, но — так уж случилось. Начав мокрое дело, его уже не бросишь, его нужно доводить до Конца — или до конца дела, или до твоего собственного.
Старку это начало надоедать. Они продвинулись по коридору почти до двери в соседнюю квартиру. Он легонько встряхнул бритву, чтобы очистить лезвие, и капли забрызгали кремовую поверхность стены. На дальнем конце площадки приоткрылась дверь и из нее высунулась сонно-взлохмаченная голова и плечи мужчины в голубой пижамной рубахе.
— Что тут происходит? — крикнул он сиплым голосом, явно говорящим, что пускай тут хоть сам папа римский, а вечеринку надо заканчивать.
— Убийство, — небрежно сказал Старк и на мгновение перевел взгляд с окровавленного, подвывающего человечка перед собой на того, кто высунулся из двери. Позже этот человек расскажет полиции, что глаза нападавшего были голубыми. Ярко-голубыми. И совершенно безумными. — Хочешь поучаствовать?
Дверь захлопнулась так быстро, словно никогда не раскрывалась.
Как ни коротко было то мгновение, когда Старк отвел от него взгляд, Доналдсон — раненый и охваченный ужасом — уловил в нем свой шанс. И использовал его. Маленький ублюдок был и впрямь скор. Восхищение Старка росло. Быстрота реакций и инстинкт самосохранения у малыша вызывали уважение, почти перевешивавшее чувство досады.
Бросься он вперед и сцепись со Старком, и, пожалуй, сумел бы не просто вызвать у того досаду, а создать что-то близкое к серьезному осложнению. Вместо этого Доналдсон повернулся и побежал.
Реакция понятная, но — ошибочная.
Старк ринулся за ним, мягко ступая огромными ботинками по ковру, и полоснул его сзади по шее, не сомневаясь, что это уж точно положит всему конец.
Но за ничтожную долю секунды до того, как бритва Должна была оказаться «дома», Доналдсон дернул головой вперед и ухитрился как-то втянуть ее в плечи — словно черепаха в свой панцирь. Старк начал думать, что Доналдсон просто телепат. На сей раз то, что должно было быть смертельным ударом, просто слегка отделило скальп от черепа у его основания. Крови много, но далеко не смертельно.
Это раздражало, сводило с ума и… было почти смешно.
Доналдсон несся по коридору, виляя из стороны в сторону, порой даже отталкиваясь от стен, как шарик в игровом автомате, застревающий на определенных участках, дающих игроку 100 000 очков, право на бесплатную игру или еще какую-то хреновину. Несясь по коридору, он продолжал орать. Кровавый шлейф тянулся за ним во ковру. Один раз он оставил на стене кровавый отпечаток ладони — отметину своих достижений. Но он все так и не умирал, продолжая нестись по коридору.
Ни одна дверь больше не распахнулась, но Старк знал, что в эти минуты по меньшей мере в полудюжине квартир полдюжины пальцев набирают (или уже набрали) 911 на полудюжине телефонных аппаратов.
Доналдсон очертя голову несся к лифтам.
Не разозленный, не испуганный, а лишь жутко раздраженный, Старк бежал следом. Неожиданно он рявкнул:
— Да постой же ты и веди себя нормально!
Непрекращающийся вопль Доналдсона о помощи сорвался на бессмысленный визг. Он попытался оглядеться. Одна нога зацепилась за другую, и он рухнул в десяти футах от небольшого холла перед лифтами. Как с удовольствием отметил для себя Старк, даже самые прыткие парни в конце концов растеряют все свои удачные мысли, если их порезать как следует.
Доналдсон поднялся на колени. Он явно намеревался доползти до лифтов, раз ноги ему отказали. Он повернул назад свою кровавую маску, чтобы посмотреть, где его преследователь, и Старк врезал ему ногой по вымокшему в крови носу. На нем были коричневые мокасины, и он врезал паразиту изо всей силы — руки опущены по бокам, тело чуть откинуто назад, чтобы сохранить равновесие, левая нога входит в контакт с целью, а потом взметается на высоту его собственного лба. Тому, кто видел когда-нибудь футбольный матч, это сразу напомнило бы об очень хорошем, очень сильном пенальти.
Голова Доналдсона дернулась назад и вмазалась в стену с такой силой, что оставила там полукруглую вмятину, по форме соответствующую черепу, а потом отскочила обратно.
— Все-таки отключил тебе батарейки, да? — пробормотал Старк и услышал, как позади него отворилась дверь. Он обернулся и увидел растрепанную черноволосую женщину с огромными темными глазами, которая высунулась из квартиры и уставилась в коридор.
— А ну, скройся, сука! — заорал он.
Дверь захлопнулась, словно была на пружине.
Он нагнулся, схватил Доналдсона за сальные грязные волосы, откинул его голову назад и перерезал ему горло. Наверно, Доналдсон был мертв еще до того, как его голова соприкоснулась со стеной, и уж точно — после этого, но действовать лучше наверняка. А кроме того: если уж начал резать, то и заканчивай.
Он быстро отступил назад, но Доналдсон не выбросил фонтан, как та баба. Его насос или уже выключился, или был на последнем издыхании. Старк быстро пошел к лифтам, на ходу закрывая бритву и засовывая ее в карман.
Мягко звякнула подъезжающая кабина.
Это мог быть жилец: час ночи — еще не так поздно в большом городе, даже для понедельника. Тем не менее Старк быстро двинулся к огромному цветочному горшку с растущим в нем деревом, который стоял в углу холла перед лифтами, рядом с совершенно бесполезной и непрезентабельной картиной. Он встал за деревом. Все его инстинкты-радары громко пищали, возвещая тревогу. Теоретически кто-то мог возвращаться с послеуикэндовской дискотечной лихорадки или затяжного делового ужина, но он не надеялся ни на первое, ни на второе. Он полагал, что это полиция. На самом деле он это знал.
Что это — случайно оказавшаяся поблизости патрульная машина, когда кто-то из жильцов позвонил и сказал, что на площадке кого-то убивают? Возможно, но Старк сомневался. Скорее похоже, что Бюмонт пошевелил мозгами: сестренку обнаружили, и это прибыла полицейская охрана Доналдсона. Лучше поздно, чем никогда.
Он медленно скользнул вниз по стене, прижимаясь к ней спиной; его спортивная куртка с пятнами крови проехалась по стене с мягким шелестом. Ему не удалось спрятаться полностью, как ушедшей на глубину перископа подводной лодке, растение не могло заслонить его целиком. Стоит им обернуться, и они увидят его. Однако Старк готов был поручится, что их внимание будет приковано к выходу — во всяком случае на несколько секунд, а этого вполне достаточно.
Широкие переплетающиеся листья растения отбрасывали причудливые тени на его лицо. Старк выглядывал из-за них как голубоглазый тигр.
Двери лифта раскрылись. Послышалось приглушенное восклицание — вспомнили какого-то там святого, — и двое легавых в форме выскочили из лифта. За ними проследовал черный малый в потертых джинсах и больших старых сникерсах на липучках. Еще на нем была рубашка-безрукавка с надписью спереди «СОБСТВЕННОСТЬ НЬЮ-ЙОРКСКИХ ЯНКИ» и темные очки в пол-лица сутенерского фасона, и если он не был детективом, то Старк был Джорджем из В-рот-их-мать Джунглей. Когда они маскируются, то всегда с перебором… А потом делают вид, что это — нарочно, словно сами знают, что перегибают палку, но просто ничего с этим не могут поделать. Значит, это была — или во всяком случае должна была быть — охрана Доналдсона. Детектив оказаться в проезжавшей мимо патрульной машине никак не мог — это было бы уж слишком даже для полной невезухи. Парень прибыл с охранниками, чтобы сначала допросить Доналдсона, а потом понянчить его.
Извините, ребята, подумал Старк, нянчить этого пидора вам уже не придется. Он поднялся на ноги и вышел из-за горшка. Ни один листок не шелохнулся. Ноги бесшумно ступали по ковру. Он прошел меньше чем в трех футах за спиной у нагнувшегося детектива, вытаскивающего револьвер 32-го калибра, прикрепленный резинкой к голени под штаниной. Старк легко мог угостить его красивым пинком под зад, если бы захотел.
Он проскользнул в открытый лифт за долю секунды до того, как двери начали сдвигаться. Один из легавых в форме краем глаза уловил тень какого-то движения — может, двери, а может, самого Старка, но теперь это не имело никакого значения, — и вскинул голову от распростертого тела Доналдсона.
— Эй…
Старк поднял руку и церемонно помахал легашу пальцами. Пока-пока. И сомкнувшиеся двери отрезали его от холла и коридора.
Холл первого этажа был пуст, если не считать швейцара, валявшегося без сознания под столом. Старк вышел, свернул за угол, сел в угнанный автомобиль и уехал.
2
Филлис Майерс жила в одном из недавно выстроенных многоквартирных домов в Западной стороне Манхэттена. Ее полицейская охрана (в сопровождении детектива в тренировочных штанах «Найк», майке с отпоротыми рукавами и в темных очках сутенерского фасона) прибыла на место в половине десятого вечера 6 июня и застала хозяйку в крайнем раздражении от сорвавшегося свидания. Сначала она и впрямь здорово злилась, но, услышав, что кто-то, вообразивший себя Джорджем Старком, может попытаться ее убить, явно повеселела. Она отвечала на вопросы детектива по поводу интервью с Тэдом Бюмонтом, которое называла «раскручиванием Бюмонта», одновременно заряжая три фотокамеры новой пленкой и навинчивая на них дюжины две дополнительных линз. Когда детектив осведомился, чем она занимается, она подмигнула ему и сказала:
— Я верю в девиз бойскаутов. Всегда готова. Кто знает, может, и впрямь что-то случится.
После этой беседы, уже за входной дверью один из полицейских в форме спросил у детектива:
— Она и вправду рассчитывает снимать?
— Конечно, — ответил тот. — Ее беда в том, что она думает, будто никто, кроме нее, думать не умеет. Для нее весь мир — одна большая площадка, ждущая, чтобы ее засняли. У вас тут за дверью сидит обыкновенная пустоголовая сучка, которая уверена, что всегда будет стоять с нужной стороны объектива.
Сейчас была половина четвертого утра 7 июня, и детектив давным-давно ушел. Где-то часа два назад двое полицейских, выделенных для охраны Филлис Майерс, получили по рации известие об убийстве Доналдсона. Им посоветовали быть особо бдительными и соблюдать чрезвычайную осторожность, поскольку психопат, с которым они имели дело, уже доказал свою исключительную кровожадность и потрясающую проворность.
— Осторожный — моя детская кличка, — сказал первый полицейский.
— Какое совпадение, — заметил второй, — а моя — Чрезвычайный.
Они были напарниками уже больше года и неплохо сработались. Сейчас они переглянулись с ухмылкой — а почему бы и нет? Их было двое — вооруженных, одетых по форме членов лучшей бригады в старом, червивом Большом Яблоке; они стояли на хорошо освещенной и проветренной площадке двадцать шестого этажа нового многоквартирного дома — а может, это кондоминиум, или как там, мать его, а, впрочем, кто будет разбираться — ведь когда офицеры Осторожный и Чрезвычайный были мальчишками, ни один заика не мог выговорить «кондоминиум» — и никто не мог ни подползти к ним, ни обрушиться на них с потолка, ни уложить волшебным Узи, у которого никогда не кончаются патроны и не бывает осечек. Это была реальная жизнь, а не роман о 87-м полицейском участке и не фильм «Рембо», а реальная жизнь сегодня ночью заключалась в небольшом спецзадании — куда легче, чем кататься по округе в патрульной машине, растаскивать драки сначала в барах, пока те не закроются, а потом до рассвета в засранных подъездах, где подвыпившие мужья и подвыпившие жены дружно решают выяснить отношения. Хорошо, если бы реальная жизнь жаркими городскими ночами всегда подкидывала роли Чрезвычайному и Осторожному лестничные площадки с кондиционированным воздухом. Так они во всяком случае полагали.
Когда в своих размышлениях они пришли к этому выводу, двери лифта раскрылись и из кабины в коридор ступил пораненный слепой мужчина.
Он был высок, очень широкоплеч, лет сорока с виду.
На нем была разорванная спортивная куртка и не очень подходящие к ней, но довольно приличные брюки. Первый полицейский, Осторожный, успел подумать, что у того зрячего, который подбирал одежду слепому, должен быть неплохой вкус. На слепом были большие черные очки, сползшие на кончик носа, потому что одна из дужек была оторвана; они отнюдь не походили на сутенерские, скорее смахивали на те, что носил Клод Рэйнс в «Человеке-невидимке».
Обе руки слепой выставил вперед. Левая, которой он размахивал во все стороны, была пуста, а правой он сжимал грязную белую трость с резиновой ручкой от велосипедного руля. Обе руки были в запекшейся крови. Темные пятна засохшей крови были и на его спортивной куртке. Если бы двое полицейских, посланные охранять Филлис Майерс, были действительно «чрезвычайно осторожны», все это могло бы показаться им довольно странным. Слепой бубнил о чем-то, что случилось с ним прямо сейчас; судя по его виду, что-то с ним и вправду случилось и что-то не очень приятное, но кровь на его коже и одежде уже успела стать коричневой. Это свидетельствовало о том, что с тех пор, как она пролилась, уже прошло какое-то время, и офицеры, приверженные доктрине «чрезвычайной осторожности», могли бы обратить внимание на такой пустяк. У таких офицеров даже замаячил бы в мозгу красный сигнал.
Впрочем, может быть, и нет. Все случилось слишком быстро, а когда что-то случается достаточно быстро, уже не имеет значения, чрезвычайно ли вы осторожны или чрезвычайно безалаберны — приходится просто плыть по течению.
Мгновением раньше они стояли возле двери этой дамочки Майерс, веселясь, как ребятишки в тот день, когда отменили занятия в школе из-за прорвавшейся батареи, а секундой позже перед ними возник этот окровавленный слепой, размахивающий своей грязной белой тростью. Не было времени на раздумья, а уж тем более на анализ.
— По-ли-и-ция-я! — закричал слепой еще до того, как двери лифта полностью открылись. — Швейцар сказал, что полиция на двадцать шестом! По-ли-и-ция-я! Вы здесь?
Вот он прошел вперед по коридору, размахивая тростью из стороны в сторону и вот она — хрясть! — ударила в левую стену, потом — вжик! — просвистела в другую сторону и — хрясть! — ударила в правую, и все, кто уже заснул на этом проклятом этаже, скоро проснутся.
Даже не взглянув друг на друга, Чрезвычайный и Осторожный двинулись навстречу слепому.
— По-ли-и-ция-я! По…
— Сэр! — рявкнул Чрезвычайный. — Постойте! Вы сейчас упа…
Слепой дернул головой в направлении голоса, но не остановился. Он продолжал двигаться вперед, размахивая пустой рукой и грязной белой тростью, отчасти похожий на Леонарда Бернстайна, пытающегося собрать после перекура Нью-Йоркский филармонический оркестр.
— По-ли-и-ция! Они убили мою собаку! Они убили Дэйзи! По-ли-ци-и-я!
— Сэр…
Осторожный потянулся к шатающемуся слепому. Шатающийся слепой сунул пустую руку в левый карман спортивной куртки и достал оттуда не два пригласительных билета на благотворительный балл для слепых, а револьвер 45-го калибра. Он направил его на Осторожного и дважды нажал на спуск. В маленьком пространстве коридора выстрелы произвели оглушительный грохот. Все затянуло голубоватым дымом. Осторожный получил две пули почти в упор. Он рухнул на пол с развороченной грудью, китель у него обуглился и слегка дымился.
Чрезвычайный тупо уставился на слепого, направившего на него револьвер.
— Господи, пожалуйста, не надо, — произнес он таким слабым голосом, словно из него выпустили весь воздух. Слепой выстрелил еще дважды. Для слепого он стрелял прекрасно. Чрезвычайный отлетел назад, прочь от голубого дыма, рухнул лопатками на ковер в коридоре, дернулся в неожиданной судороге и затих.
3
За пятьсот миль оттуда, в Ладлоу, Тэд Бюмонт беспокойно повернулся на другой бок.
— Голубой дым, — пробормотал он, — голубой дым…
За окном спальни девять воробьев уселись на телефонном проводе. Потом к ним присоединилось еще с полдюжины. Птицы сидели молча, никем не видимые, прямо над полицейским автомобилем.
— Больше они мне не понадобятся, — сказал Тэд во сне. Одной рукой он как-то неуклюже провел у самого лица, а второй сделал движение, будто отбрасывает что-то.
— Тэд? — позвала Лиз, садясь на кровати. — Тэд, с тобой все в порядке?
Тэд во сне пробормотал что-то нечленораздельное. Лиз посмотрела на свои руки. Они были в крупных гусиных пупырышках.
— Тэд? Это опять птицы? Ты слышишь птиц?
Тэд ничего не ответил. За окном воробьи дружно снялись с провода и улетели, быстро растворившись в темноте, хотя еще не наступил час их полетов.
Ни Лиз, ни двое полицейских в патрульной машине их не заметили.
4
Старк отшвырнул темные очки и трость в сторону. Коридор был заполнен вонючим дымом. Он выпустил четыре кольтовских пули, у которых сам спилил острия. Две из них прошили легавых насквозь и оставили в коридорной стене дыры величиной с тарелку. Он подошел к двери Филлис Майерс, собираясь позвать ее, если это понадобится, но она уже стояла по другую сторону, и, едва услышав ее, он уже понял, что с ней все будет просто.
— Что происходит?! — завопила она. — Что случилось?!
— Мы уложили его, миссис Майерс, — радостным голосом ответил Старк. — Если хотите, сделайте снимок, давайте побыстрее, но учтите, я вам этого никогда не говорил.
Открыв дверь, она оставила ее на цепочке, но и этого было достаточно. Как только в образовавшейся щели показался ее широко раскрытый карий глаз, Старк всадил в него пулю.
Закрывать ей глаза — вернее, один оставшийся, — не представлялось возможным, поэтому он повернулся и направился к лифтам. Он не мешкал, но и не бежал. Дверь одной из квартир приоткрылась — кажется, все решили сегодня раскрывать перед ним двери, — и Старк навел револьвер на высунувшееся оттуда кроличье личико с вытаращенными глазками. Дверь тут же захлопнулась.
Он нажал на кнопку вызова лифта. Двери кабины, в которой он поднимался сюда, вырубив перед этим второго привратника за сегодняшний вечер (украденной у слепого на 60-й улице тростью), тут же распахнулись, как он и ожидал, — в столь поздний час три лифта в основном простаивали без дела. Не оборачиваясь, он через плечо швырнул револьвер в коридор, и тот с глухим стуком упал на ковер.
— С этим все обошлось нормально, — заметил он, сел в лифт и поехал вниз.
5
Солнце как раз заглянуло в комнату Рика Коули, когда зазвонил телефон. Рику было пятьдесят. Он выглядел изможденным и не совсем трезвым, с красными глазами. Сильно трясущейся рукой Коули снял трубку. Он плохо соображал, где находится, и его усталый, измученный мозг упрямо твердил, что все это лишь сон. Неужели он и впрямь менее трех часов назад побывал в морге на Первой авеню, где опознал изувеченный труп своей бывшей жены — всего за один квартал от маленького французского ресторанчика, где обслуживают лишь узкий круг друзей? И что у него за дверью на самом деле дежурит полиция, потому что тот, кто убил Мир, может попытаться убить и его? Неужели это все правда? Конечно, нет. Разумеется, это всего лишь сон… И, может быть, телефон — это вовсе и не телефон, а будильник возле его кровати. Он всегда ненавидел эту чертову штуковину… Много раз швырял он ее через всю комнату, но… этим утром он бы расцеловал ее. Черт, он бы облизал ее с радостью.
Но он не проснулся. Вместо этого он хрипло сказал в трубку:
— Алло?
— Это говорит тот, кто перерезал глотку твоей бабе, — сказал голос прямо ему в ухо, и сон как рукой сняло. Едва теплившаяся надежда растаяла. Такой голос хотелось бы слышать только во сне, но… во сне его никогда не услышишь.
— Кто вы такой? — услышал он собственный обессиленный, дрожащий голосок.
— Спроси Тэда Бюмонта, кто я такой, — сказал мужчина. — Он знает все. Передай ему, что я сказал, что ты ходячий труп. А еще скажи, что я не закончил учить дураков.
В трубке раздался щелчок, на какое-то мгновение наступила мертвая тишина, а потом послышался гудок свободной линии.
Рик положил телефон себе на колени, посмотрел на него и неожиданно залился слезами.
6
В девять утра Рик позвонил в офис и сказал Фрейде, чтобы она вместе с Джоном отправлялась домой — ни сегодня, ни весь остаток недели работать они не будут. Фрейда пожелала узнать, в чем причина, и Рик поразился, поймав себя на желании солгать ей, словно его уличили в каком-то серьезном и отвратительном преступлении — скажем, совращении малолетних, — и он не может заставить себя признаться, пока не пройдет первый шок.
— Мириам мертва, — сказал он Фрейде. — Была убита прошлой ночью в своей квартире.
Фрейда поперхнулась от неожиданности.
— О, Господи. Рик! Никогда так не шути! Когда шутишь такими вещами, они оборачиваются правдой!
— Это правда, Фрейда, — сказал он и почувствовал, что готов опять разрыдаться. И слезы эти — те, что он пролил в морге, те, что он пролил, когда позвонил тот сумасшедший, и те, что он пытался удержать сейчас, — были лишь началом. Мысли о тех слезах, которые ему еще предстоит пролить, вызвали приступ жуткого отчаяния. Мириам была сукой, но она была по-своему очень сладкой сукой, и он любил ее, Рик закрыл глаза. Когда он открыл их, то увидел, что через окно на него смотрит человек, хотя окно было на четырнадцатом этаже. Рик изумился, а потом узнал униформу. Мойщик окон. Мойщик помахал ему из своей люльки. Рик махнул рукой в ответ. Ему показалось, что рука весит фунтов восемьсот, и едва подняв, он тут же уронил ее на колени.
Фрейда продолжала говорить ему, чтобы он больше так не шутил, и отчаяние накатило на него с еще большей силой. Слезы, как он начал понимать, были лишь началом.
— Подожди минутку, Фрейда, — сказал он, отложил трубку и подошел к окну, чтобы задернуть шторы. Плакать в трубку, разговаривая с Фрейдой, было уже само по себе погано, и вовсе не обязательно, чтобы этот чертов мойщик окон смотрел на его слезы.
Когда он подошел к окну, мужчина в люльке полез за чем-то в накладной карман своего халата. Рику вдруг стало не по себе. Передай ему, что я сказал, что ты ходячий труп.
(Господи Боже…)
Мойщик вытащил из кармана небольшой значок — желтый, с черными буквами. Надпись была украшена глуповатыми смеющимися рожицами: «УДАЧИ НА СЕГОДНЯ!»
Рик горестно кивнул. Удачи на сегодня. Он задернул шторы и вернулся к телефону.
7
Когда он наконец убедил Фрейду в том, что он не шутит, она разразилась громкими и совершенно искренними всхлипываниями — все служащие в офисе и все клиенты, даже этот мудак Оллинджер, который писал отвратительные научно-фантастические романы и ставил своей целью расстегнуть каждый встречный лифчик в Западном мире, любили Мириам… И конечно, Рик плакал вместе с ней, пока в конце концов не сумел как-то отвлечься. По крайней мере, подумал он, я хоть задернул шторы…
Спустя пятнадцать минут, когда Рик варил себе кофе, он вдруг вспомнил о звонке того сумасшедшего. За дверью у него стояло двое легавых, а он не сказал им об этом ни слова. Да что же, черт возьми, с ним происходит?
Что ж, моя бывшая жена умерла, подумал он, и, когда я увидел ее в морге, мне показалось, что у нее открыт второй рот — на два дюйма ниже подбородка. Может быть, это не прошло даром.
Спроси Тэда Бюмонта, кто я такой. Он знает все.
Разумеется, он собирался позвонить Тэду. Но его мозг все еще находился в свободном падении — все вещи приобрели какие-то новые пропорции, которые он был не в силах, во всяком случае пока еще не в силах, воспринять. Ладно, он позвонит Тэду. И сделает это, как только расскажет полицейским про телефонный звонок.
Он рассказал им, и они проявили огромный интерес. Один из них стал сразу докладывать об этом своему начальству по «уоки-токи». Закончив, он сообщил Рику, что шеф детективов хочет, чтобы Рик прибыл к ним и подробно все изложил об этом телефонном звонке. А пока он будет это делать, к нему в квартиру заглянут ребята-техники и оборудуют его телефон записывающей и отслеживающей аппаратурой. На случай, если будут еще звонки.
— Будут, скорее всего, — сказал Рику второй полицейский. — Такие психи обычно по уши влюблены в собственные голоса.
— Сначала я должен позвонить Тэду, — возразил Рик. — Может, он тоже в беде. Так мне показалось по разговору…
— Мистер Бюмонт уже обеспечен полицейской охраной в Мэне, мистер Коули. Так мы едем?
— Ну, вообще-то я думаю…
— Вы можете позвонить ему из управления. А сейчас… У вас есть плащ?
И сбитый с толку, не вполне уверенный, что все это происходит с ним наяву, Рик дал себя увести.
8
Когда спустя два часа они вернулись, один из сопровождавших Рика, нахмурившись, взглянул на дверь и сказал:
— Тут никого нет.
— Ну и что? — устало осведомился Рик. Он действительно устал и чувствовал себя прозрачным, как граненый стакан. Ему задали уйму вопросов, и он отвечал на них, как мог, — задача не из легких, поскольку лишь в немногих из этих вопросов он видел хоть какой-то смысл.
— Если ребята из связи закончили до нашего прихода, они должны были нас подождать.
— Может, они ждут внутри, — предположил Рик.
— Один — возможно. Но второй должен быть снаружи. Так положено.
Рик вытащил связку ключей, нашел нужный и сунул его в дверной замок. Никакие проблемы этих молодчиков, связанные с нарушением их коллегами разных уставов и положений, его не касались. Дай Бог, чтобы он сумел управиться со своими проблемами, свалившимися на него с утра.
— Я прежде всего должен позвонить Тэду, — сказал он и, слабо улыбнувшись, вздохнул. — Еще нет полудня, а мне уже кажется, что этот день никогда не ко…
— Не делайте этого! — вдруг крикнул один из полицейских и прыгнул вперед.
— Чего не де… — начал Рик, поворачивая ключ, и… дверь взорвалась вспышкой света, дыма и грохота. Полицейского, чей инстинкт запоздал лишь на мгновение, родственники сумели опознать. От Рика Коули не осталось почти ничего. Второй полицейский, стоявший чуть поодаль и инстинктивно прикрывший лицо, когда крикнул его напарник, получил ожоги, контузию и внутренние кровоизлияния. К счастью, каким-то чудом осколки двери его не задели. Однако он уже никогда не сможет вернуться в Нью-йоркский полицейский департамент — после взрыва он абсолютно оглох.
В квартире Рика двое техников из отдела связи, что пришли напичкивать аппаратурой телефон, лежали мертвые на ковре гостиной. Ко лбу одного была кнопкой приколота записка:
ВОРОБЬИ СНОВА ЛЕТАЮТ.
Ко лбу другого была приколота еще одна:
ДУРАКОВ ЕЩЕ УЧАТ. СКАЖИ ТЭДУ.
ЧАСТЬ 2 СТАРК ПРАВИТ БАЛ
— Любой дурак с быстрой хваткой способен взять тигра за яйца, — сказал Машина Джеку Хальстеду. — Ты знал это?
Джек начал смеяться. Взгляд, которым окинул его Машина, заставил его перестать.
— Слизни эту говенную усмешку со своей физиономии и слушай внимательно, — сказал Машина. — Я сейчас даю тебе инструкции. Ты внимательно слушаешь?
— Да, мистер Машина.
— Тогда слушай и запоминай. Любой дурак с быстрой хваткой может взять тигра за яйца, но чтобы продолжать сжимать их, нужно быть героем. И еще кое-что, раз уж мы затронули это: только героям и недоноскам, бросающим дело на полпути, удается уйти, Джек. Только им, и никому больше. А я дел на полпути не бросаю.
Джордж Старк «Способ Машины»XV. Неверие в Старка
1
Тэд и Лиз, погруженные в шок столь глубокий и какой-то странно-голубой, что он казался ледяным, сидели и слушали Алана Пэнгборна, который рассказывал им, как развивались события в ранние утренние часы в Нью-Йорке. Майк Доналдсон — изрезан и забит до смерти на лестничной площадке своего дома. Филлис Майерс и двое полицейских — застрелены в ее кондоминиуме на Западной стороне. Швейцар в доме Майерс получил удар чем-то тяжелым по голове — трещина черепа — и врачи склоняются к тому, что он очнется в мире ином. Швейцар в доме Доналдсона — мертв. Все мокрые дела провернуты в чисто бандитском стиле: нападавший просто подходил к жертвам и принимался за работу.
Рассказывая все это, Алан несколько раз назвал убийцу Старком.
Он называет его настоящим именем, даже не подозревая об этом, с ужасом подумал Тэд. Потом, разозлившись на себя, он тряхнул головой. Надо же его как-то называть, а Старк — все-таки лучше, чем «подозреваемый» или «мистер Икс». Глупо было бы думать, что Пэнгборн сейчас вкладывает в это имя какой-то иной смысл, кроме как просто удобную зацепку.
— А что там с Риком? — спросил он, когда Алан закончил, а у него в конце концов развязался язык.
— Мистер Коули жив, здоров и находится под полицейской охраной, — было без четверти десять утра и до взрыва, убившего Рика и одного из его охранников, оставалось еще добрых два часа.
— Филлис Майерс тоже находилась под охраной полиции — сказала Лиз. В просторном манежике Уэнди мирно посапывала во сне, а Уильям дремал. Его головка то и дело опускалась на грудь, глазки закрывались, а потом… он рывком поднимал ее вверх и таращил глазенки, озираясь вокруг. Для Алана это выглядело комичным, малыш напоминал ему часового, старающегося не заснуть на посту. Закрыв свой блокнот и положив его себе на колени, он наблюдал за близнецами и заметил одну интересную деталь: каждый раз, когда Уильям рывком поднимал головку, стараясь не заснуть, Уэнди ворочалась во сне.
А родители заметили это? — подумал он и тут же решил: ну, конечно, заметили…
— Это правда, Лиз. Он преподнес им сюрприз. Полицейских можно застать врасплох точно так же, как и всех остальных, просто они должны реагировать лучше и быстрее. На этаже, где жила Филлис Майерс, несколько человек открыли двери и выглянули из квартир, когда прогремели выстрелы, и мы достаточно хорошо можем представить себе на основании их показаний, что там произошло и что застала полиция на месте происшествия. Старк притворился слепым. Он не стал переодеваться после убийств Мириам Коули и Майка Доналдсона, которые были… Простите меня, я прошу прощения у вас обоих, но они действительно были очень кровавыми. Он вышел из лифта в темных очках, которые не иначе купил на Таймс-сквер или у уличного торговца, вышел, размахивая белой тростью, испачканной в крови. Бог его знает, где он достал трость, но ребята из нью-йоркской полиции полагают, что этой тростью он вырубил швейцара.
— Он украл ее у настоящего слепого, разумеется, — ровным голосом сказал Тэд. — Алан, этот малый — не сэр Галахад.
— Очевидно, нет. Вероятно, он кричал, что его толкнули, или, может быть, что в его квартиру ворвались грабители. Как бы там ни было, он ринулся на них так стремительно, что они не успели ничего предпринять. В конце концов они были парой дорожных патрульных, на которых напали возле двери этой женщины без всякого предупреждения.
— Но ведь они наверняка знали, что Доналдсона тоже убили, — запротестовала Лиз. — Если даже это не заставило их быть настороже и понять, что этот человек опасен…
— Но они также знали, что охрана Доналдсона приехала после того, как он был убит, — сказал Тэд. — Они знали слишком много.
— Может быть, в этом есть резон, — согласился Алан. — Мне трудно судить. Но те парни, что сейчас с Коули, прекрасно знают, как умен и опасен этот тип и как его тянет на убийства. У них глаза на месте. Нет, Тэд, ваш литературный агент в безопасности. Можете быть уверены в этом.
— Вы сказали, там были свидетели, — помолчав, произнес Тэд.
— О, да. Свидетелей полным-полно. И в доме бывшей жены Коули, и у Доналдсона, и у Майерс. Ему, вроде было совершенно нас… — он осекся и взглянул на Лиз. Прошу прощения.
— Ничего, Алан, — ответила она с еле заметной улыбкой, — мне уже приходилось слышать это разок или два раньше.
Он кивнул и снова повернулся к Тэду. Тот спросил:
— Что с теми приметами, которые я вам дал? С моим описанием?
— Все совпадает. Блондин, очень большой, с сильным загаром. А теперь скажите мне, кто он, Тэд. Назовите мне имя. На мне теперь висит не только Хомер Гэмэш. На меня еще насел этот чертов комиссар полиции Нью-Йорка; Шейла Бригхэм, наш главный диспетчер, считает, что я стану звездой новостей, но я по-прежнему думаю о Хомере. Я думаю о нем даже больше, чем о тех двух полицейских, что охраняли Филлис Майерс. Так назовите мне имя.
— Я уже назвал, — сказал Тэд.
Последовало продолжительное молчание — секунд десять. Потом очень мягко Алан спросил:
— Какое же?
— Его зовут Джордж Старк. — Тэд сам удивился тому, как спокойно он это произнес, еще больше он удивился, обнаружив, что был спокоен… Если только ощущения от глубочайшего шока и от покоя не одинаковы. Но все равно невозможно было передать, какое облегчение он испытал, когда просто и спокойно выдал это: — Вы знаете, как его зовут, его зовут Джордж Старк.
— Кажется, я все понял, — после долгой паузы сказал Алан.
— Ну, разумеется, поняли, Алан, — вмешалась Лиз. Тэд взглянул на нее, пораженный тем, как серьезно и резко прозвучали ее слова. — Мой муж говорит, что его псевдоним каким-то образом ожил. Надгробный камень на снимке… То, что написано на этом камне, там, где должна быть какая-нибудь строчка из проповеди или стихотворения… Тэд сказал ее репортеру на радио, который первым вытащил на свет всю эту историю. НЕ ОЧЕНЬ СЛАВНЫЙ МАЛЫЙ. Помните это?
— Да, но Лиз… — он смотрел на них с каким-то беспомощным удивлением, словно впервые осознав, что все время разговаривал с людьми, потерявшими рассудок.
— Держите при себе ваши «но», — все тем же резким тоном перебила его она. — У вас будет достаточно времени для всех «но» и «как». И у вас, и у всех остальных. А сейчас просто выслушайте меня. Тэд не шутил, когда говорил про Старка, что тот — не очень славный малый. Он мог думать, что шутит, но он не шутил. И даже если он сам этого не знал, то знала я. Старк был не просто не очень славным малым, он был на самом деле кошмарным малым. С каждой из четырех книг, которые он написал, он заставлял меня нервничать все сильнее и сильнее, и когда Тэд наконец решил убить его, я пошла наверх в спальню и ревела там от облегчения. — Она испытующе взглянула на Тэда, который во все глаза смотрел на нее, а потом медленно кивнула. — Это правда. Я ревела. Ревела по-настоящему. Мистер Клаусон из Вашингтона был маленьким поганым Ползоидом, но он оказал нам услугу — быть может, самую большую услугу во всей нашей совместной жизни, и уже по одному этому мне жаль, что он мертв.
— Лиз, но вы же на самом деле не имеете в виду…
— Перестаньте рассказывать мне, что я на самом деле имею в виду, а что не имею! — сказала она.
Алан моргнул. Ее голос оставался приглушенным, не таким громким, чтобы разбудить Уэнди или заставить Уильяма сделать что-то большее, чем в последний раз приподнять головку перед тем, как улечься на бочок и заснуть рядом с сестрой. Тем не менее Алану показалось, что, если бы не дети, он услышал бы голос куда громче. Может, даже включенный на полную катушку.
— Тэд сейчас вам расскажет кое-что, Алан, вы должны выслушать его очень внимательно, и вы должны постараться ему поверить. Потому что, если вы этого не сделаете, этот человек — или что он там такое — будет продолжать убивать, пока не пройдет до конца весь список в своей мясной лавке. У меня же есть некоторые сугубо личные причины не хотеть, чтобы так случилось. Видите ли, я думаю, что и Тэд, и я, и наши малыши вполне могут оказаться в этом списке.
— Хорошо, — голос его был спокоен, но мысли проносились в голове со страшной быстротой. Он сознательно постарался отодвинуть в сторону раздражение, злость и даже удивление и разобраться как можно яснее с этой сумасшедшей идеей. Не с вопросом, правда это или ложь, — конечно же, просто невозможно было хотя бы отдаленно представить себе это правдой, — а прежде всего с тем, почему они вообще пошли на то, чтобы рассказывать подобные байки. Было ли это способом скрыть какое-то воображаемое содействие убийствам? Или не воображаемое? Возможно ли, что они сами верят в это? Казалось просто невероятным, чтобы такая пара, производящая впечатление хорошо образованных и разумных — во всяком случае до сих пор — людей, могла верить в это, но тут присутствовало то же самое, что и в тот день, когда он приехал арестовать Тэда за убийство Хомера: от них не исходил этот едва уловимый, который невозможно ни с чем спутать, аромат людей, говорящих неправду. Сознательно лгущих, поправил он себя.
— Я вас слушаю, Тэд.
— Хорошо, — сказал Тэд. Он нервно прочистил горло и встал. Его рука потянулась к нагрудному карману, и он с удивлением и некоторой долей страха вдруг осознал, что он делает: тянется за сигаретами, которых там не было уже долгие годы. Он засунул руки в карманы и посмотрел на Алана, как посмотрел бы на огорченного уборщика, поскользнувшегося в самой безопасной части его кабинета.
— Что-то очень странное происходит здесь. Нет… это больше, чем странно. Это ужасно и это необъяснимо, но это происходит. И началось это, я думаю, когда мне было всего одиннадцать.
2
Тэд рассказал обо всем: о головных болях в детстве, о пронзительном чириканье и неясных зримых образах воробьев, которые предшествовали тем головным болям, о возвращении воробьев. Он показал Алану страницу рукописи, на которой черным карандашом было выведено: «ВОРОБЬИ СНОВА ЛЕТАЮТ». Рассказал о вчерашнем трансе, случившемся в его кабинете, и о том, что он написал на обратной стороне пустого бланка. Он объяснил, что случилось с бланком, и постарался передать тот страх и ужас, которые заставили его уничтожить бумагу.
Лицо Алана оставалось бесстрастным.
— Кроме того, — заключил Тэд, — я знаю, что это Старк. Вот здесь. — Он сжал кулак и легонько стукнул им себя в грудь.
Несколько секунд Алан молчал. Он начал вертеть свое обручальное кольцо на безымянном пальце левой руки, и, казалось, весь ушел в это занятие.
— Вы похудели с тех пор, как женились, — тихонько сказала Лиз. — Алан, если вы не подгоните это кольцо под ваш размер, в один прекрасный день вы его потеряете.
— Да, наверно, — он поднял голову и посмотрел на нее. А потом стал говорить так, словно Тэд зачем-то вышел из комнаты, и они остались вдвоем. «Ваш муж повел вас наверх в свой кабинет, и показал первую весточку из спиритического мира, после того как я ушел… Я правильно говорю?»
— Единственный спиритический мир, о котором я знаю точно, это агентство по продаже алкоголя — на шоссе, примерно в миле отсюда, — ровным голосом сказала Лиз, — но действительно, он показал мне весточку после того как вы ушли.
— Сразу после моего ухода?
— Нет… мы уложили малышей спать, а потом, когда сами готовились ко сну, я спросила Тэда, что он скрывает.
— В промежутке между тем, когда я ушел и когда он рассказал вам о своих затмениях и чириканье воробьев, были такие периоды, когда он не находился в поле вашего зрения? Было у него время, чтобы подняться наверх и написать ту фразу, которую я вам назвал?
— Точно не помню, — ответила она. — Я думаю, мы были все время вместе, но ручаться не могу. И потом, даже если я скажу, что он все время был у меня на виду, это все равно не будет иметь значения, так ведь?
— Что вы имеете в виду, Лиз?
— Я имею в виду, что вы тогда будете уверены, что я тоже лгу, верно?
Алан глубоко вздохнул. Это — единственный вопрос, ответ на который был действительно нужен им обоим.
— Тэд не лжет вам.
— Я ценю вашу искренность, — кивнул Алан, — но… Поскольку вы не можете ручаться, что он не оставлял вас на несколько минут, мне нет нужды обвинять вас во лжи. И я рад этому. Вы признаете, что такая возможность существует, и, думаю, так же согласитесь, что альтернатива ей звучит весьма дико.
Тэд прислонился к камину, переводя взгляд с шерифа на жену и обратно, как зритель, следящий за мячиком на теннисном корте. Шериф Пэнгборн не сказал ни единого слова, которое Тэд не предвидел бы, и он указывал на белые пятна в этой истории гораздо мягче, чем мог бы, но все равно Тэд поймал себя на жутком разочаровании… Почти болезненном. Предчувствие того, что Алан поверит — пусть даже чисто инстинктивно поверит, — оказалось таким же пшиком, как реклама лекарства «от всех зараз».
— Да, я согласна, — спокойно произнесла Лиз.
— Что касается заявления Тэда о том, что произошло у него в факультетском кабинете… Нет свидетелей ни его затмения, ни того, что он, по его утверждению, записал на бланке. Он даже не рассказывал вам об этом эпизоде, пока не позвонила миссис Коули, верно?
— Верно. Не рассказывал.
— И так… — Он пожал плечами.
— Алан, у меня к вам один вопрос.
— Хорошо.
— Зачем Тэду лгать? Что это ему даст?
— Не знаю, — Алан посмотрел ей прямо в глаза. — Он может и сам не знать, — он быстро глянул на Тэда, а потом перевел взгляд на Лиз. — Он может даже не знать, что лжет. Все, что я говорю, сводится к очень простому: это не та версия, которую полиция может принять, не имея веских доказательств. А их нет.
— Тэд говорит правду. Я понимаю все, что вы сказали, но еще я очень хочу, чтобы вы поверили, что он говорит правду. Ужасно хочу. Поймите, я жила с Джорджем Старком. И со временем поняла, каково с ним Тэду. Я расскажу вам кое-что, чего не было в журнале «Пипл». Тэд стал говорить, что хотел избавиться от Старка еще за две книги до последней.
— За три, — тихо сказал Тэд, сидя на своем месте у камина. Его желание закурить превратилось в лихорадку. — Я стал говорить об этом после самой первой.
— Ладно, пусть за три. В журнальной статье получается так, словно это все началось совсем недавно, но это неправда. Я хочу, чтобы вы это поняли. Если бы не появился Фредерик Клаусон и не потянул бы моего мужа за руку, я думаю, Тэд так бы и продолжал говорить, что пора от него избавиться. Как алкоголик или наркоман говорит родным и друзьям, что он бросит завтра… или послезавтра… или еще через день-другой.
— Нет, — сказал Тэд. — Не совсем так. Ряд верный, но место не то.
Он умолк, нахмурившись, напряженно о чем-то думая. Сосредотачиваясь.
Алан неохотно отказался от мысли, что они лгут или по каким-то своим грязным причинам морочат ему голову. Они тратили силы не на то, чтобы убедить его или даже себя, а чтобы выразить, передать, как все это было — словно человек, пытающийся описать перестрелку, которая уже давным-давно закончилась.
— Знаете, — сказал, наконец, Тэд, — давайте-ка на минутку оставим все эти затмения, воробьев, предвидения — если это были предвидения. Если вы сочтете нужным, то сможете поговорить с моим врачом, доктором Хьюмом, обо всех физических симптомах. Может, рентген и анализ, которые я вчера сделал, и покажут что-то странное, но даже если и нет, доктор, оперировавший меня, когда я был мальчишкой, может быть, еще жив и сумеет побеседовать с вами. Может, он знает нечто такое, что может пролить свет на всю эту неразбериху. Я сейчас не могу так сразу вспомнить, как его звали, но уверен, это записано в моей медицинской карте. А сейчас давайте решим, что все это психическое дерьмо — это так, побоку.
Алан изумился: было очень странным услышать такое от Тэда… если он действительно подделал одну запись и солгал насчет другой. Тот, кто свихнулся настолько, чтобы проделать такую штуку — и еще забыть о том, что он проделал ее, и искренне верить, что записки были подлинными свидетельствами психического феномена, — не желал бы говорить ни о чем другом. Или желал бы? У него начала трещать голова.
— Ладно, — ровным голосом сказал он, — если то, что вы называете «психическим дерьмом», побоку, то где же главная линия?
— Главная линия — это Джордж Старк, — сказал Тэд и подумал: линия, ведущая в Финишвилль, где сходятся все рельсы. — Представьте, что в вашем доме появился какой-то незнакомец. Некто, кого вы всегда немножко побаивались, как Джим Хоукинс всегда побаивался старого Морского Волка в «Адмирале Бенбоу»… Алан, вы читали «Остров сокровищ»?
Тот кивнул.
— Ну, тогда вы понимаете то чувство, которое я стараюсь передать. Вы боитесь этого типа, он вам совсем не нравится, но вы позволяете ему остаться. Вы не содержите гостиницу, как в «Острове сокровищ», но, может быть, вы думаете, что он какой-то дальний родственник вашей жены или что-то в этом роде. Улавливаете?
Алан кивнул.
— И в один прекрасный день, когда этот незваный гость совершает что-то вроде… Ну, скажем, швыряет засорившуюся солонку об стену, вы говорите вашей жене: «Долго еще этот идиот, твой троюродный братец, будет здесь ошиваться?» А она смотрит на вас и говорит: «Мой троюродный братец? Я думала, это твой троюродный брат!»
Неожиданно для себя Алан подавил смешок.
— Выгоняете вы этого типа? — продолжал Тэд. — Нет. Во-первых, он уже какое-то время побыл в вашем доме, и, как это ни странно прозвучит для того, кто сам не побывал в этой шкуре, вам кажется, что у него уже есть какие-то права… Или что-то похожее… Но это не главное.
Лиз кивнула. У нее был возбужденный и благодарный взгляд женщины, которой наконец-то сказали то самое слово, что весь день вертелось у нее на кончике языка.
— Главное то, как здорово вы боитесь его, — сказала она. — Боитесь того, что он может сделать, если вы открытым текстом велите ему собрать вещички и убраться вон.
— И вот, — продолжал Тэд, — вы хотите быть храбрым и велеть ему выкатываться, но не только потому, что вы опасаетесь, что он может быть опасен. Это становится уже вопросом вашего самоуважения, но… Вы все время откладываете это на потом, вы находите причины, чтобы откладывать это. Вроде того, что на улице дождь, и он будет меньше бесноваться, если вы укажите ему на дверь в погожий денек. Или, быть может, после того, как вы хорошо выспитесь. Вы придумываете тысячи причин, чтобы отложить это на потом. Вы осознаете, что, если причины кажутся убедительными вам самому, вы можете сохранить хотя бы частицу самоуважения, а частица — все же лучше, чем ничего. Частица также лучше, чем все, если все означает, что вас ранят или убьют.
— И, быть может, не только вас одних, — снова подала голос Лиз, — голос ровный и вежливый, словно она вела беседу в садоводческом клубе о том, когда лучше сажать кукурузу или как определить благоприятное время для окучивания помидоров. — Это был отвратительный, опасный человек, когда… когда он жил с нами… И сейчас он отвратителен и опасен. Если что-то и изменилось с тех пор, то все события говорят о том, что он стал гораздо хуже. Он, конечно, ненормальный, но с его собственной колокольни то, что он делает, вполне разумно: выследить всех, кто сговорился убить его, и вычеркнуть их одного за другим.
— Вы закончили?
Она удивленно взглянула на Алана, словно его голос отвлек ее от каких-то глубоких личных мыслей.
— Что?
— Я спросил вас, закончили вы или нет? Вы хотели высказаться, и я хочу быть уверенным, что вы это сделали.
Ее спокойствию пришел конец. Она глубоко вздохнула и руками разлохматила себе волосы.
— Вы не верите в это, да? Ни одному нашему слову.
— Лиз, — сказал Алан, — это же просто… бред. Простите, что употребил это слово, но в данных обстоятельствах я бы сказал, что из всех подходящих, оно — самое мягкое. Вскоре здесь появятся другие полицейские. Полагаю, и ФБР — этот человек теперь может считаться в общегосударственном розыске, а значит, это и их касается. Если вы расскажите им эту историю, плюс затмения и записки призрака, вы услышите много слов пожестче. Если вы хотите сказать, что всех этих людей убил призрак, то я тоже в это не верю. — Тэд открыл было рот, но Алан вскинул ладонь, и он промолчал. — Но я скорее поверил бы в призрака, чем в это… Мы сейчас говорим не о призраке, мы говорим о человеке, который никогда не существовал на свете.
— Как вы объясните мое описание его облика? — неожиданно спросил Тэд. — Ведь это мое личное представление о том, как выглядел — как выглядит — Джордж Старк. Частично оно имеется в авторской карточке картотеки «Дарвин пресс». Частично оно хранилось у меня в голове. Знаете, я никогда специально не старался представить себе этого типа — просто за годы у меня в уме сложился образ, ну, вроде образа ведущего музыкальной программы, которую вы слушаете каждый день по пути на работу. Но если вам когда-нибудь доведется встретить этого ведущего, то в большинстве случаев окажется, что вы все представляли неверно. А я, выходит, представлял себе все точно. Как вы объясните это?
— Я не могу это объяснить, — признался Алан. — Если вы, конечно, не кривите душой, когда говорите, откуда взяли это описание.
— Вы знаете, что я не лгу.
— Не ручайтесь за это. — Алан встал с кресла, подошел к камину и пошевелил кочергой тлеющие там дрова. — Не каждая ложь возникает от осознанно принятого решения. Если человек убедил себя, что он говорит правду, он может даже пройти тест с мелькающими цветами на детекторе лжи. Тэд Банди сделал это.
— Да прекратите вы, — рявкнул Тэд. — Перестаньте так туго соображать. Снова начинается, как с отпечатками пальцев. Вся разница лишь в том, что на этот раз я не в состоянии вытащить гроздь свидетельств. Кстати, а как насчет этих самых отпечатков? Если вы примете во внимание еще и это, разве не возникает у вас хотя бы предположение, что мы говорим правду?
Алан круто обернулся. Неожиданно он разозлился на Тэда, да и… на них обоих. Он почувствовал себя так, словно его безжалостно загнали в угол, а у них не было никакого права, черт бы их побрал, вызывать у него такое ощущение. Это все равно, что быть единственным среди приглашенных на заседание Клуба плоской Земли, который верит, что Земля круглая.
— Я не могу объяснить всего этого… пока, — сказал он. — Но, быть может, вы, Тэд, пока объясните мне, откуда этот парень — реальный парень — взялся. Вы что, родили его однажды ночью? Или он вылупился из воробьиного яйца? Вы выглядели, как он, когда писали те книги, что вышли под его именем? Как все происходило?
— Я не знаю, как он ожил, — устало произнес Тэд. — Вы думаете, я не сказал бы, если бы мог? Насколько я знаю или могу помнить, я был собой, когда писал «Способ Машины», «Оксфордский блюз», «Пирог с акульим мясом» и «Скачки в Вавилон». Я понятия не имею, когда он превратился в… отдельную личность. Он казался мне реальным, когда я писал за него, но реальным в том смысле, в каком для меня реально все, что я пишу. То есть я принимаю это всерьез, но не верю, что… Разве что когда… — он умолк, и у него вырвался короткий хриплый смешок. — Вот так всегда, когда я принимался говорить о своей работе, — сказал он. — Сотни лекций, курсов, но, наверно, я никогда не сказал ни единого слова о том, как писатель ухитряется ухватить обе существующие для него реальности — одну в реальном мире, а другую — в мире рукописи. Вряд ли я когда-нибудь задумывался над этим. А теперь я сознаю… ну… кажется, я даже не знаю, что об этом и подумать.
— Это все неважно, — сказала Лиз. — Ему не нужно было становиться отдельной личностью, пока Тэд не попытался убить его.
Алан повернулся к ней.
— Ну, хорошо, Лиз, — сказал он, — вы знаете Тэда лучше, чем кто-либо другой. Превращался он из мистера Бюмонта в мистера Старка, когда писал криминальные романы? Бил он вас? Пугал гостей на приемах или вечеринках опасной бритвой?
— Сарказм не поможет нашему разговору, — посмотрев на него в упор, сказала она.
Алан утомленно поднял ладони кверху, хотя не был уверен, эти ли двое, он сам или все они втроем утомили его.
— Это не сарказм, я просто пытаюсь воспользоваться небольшой словесной шокотерапией, чтобы вы почувствовали все безумие того, что вы произносите! Вы говорите тут о каком-то проклятом псевдониме, который ожил! Если вы расскажите фэбээровцам хотя бы половину этого бреда, они бросятся штудировать законодательство штата Мэн о невменяемости!
— На ваш вопрос я могу ответить только одно — нет, — сказала Лиз, — он не бил меня и не размахивал опасной бритвой на коктейлях. Но, когда он писал как Джордж Старк — и особенно, когда он писал об Алексисе Машине. — Тэд был другим. Когда он отворял дверь, если можно так выразиться, и приглашал Старка войти, он отдалялся, не становился холодным или холоднее, а именно отдалялся. Он меньше хотел куда-то ходить, встречаться с людьми. Иногда он отменял встречи на факультете, даже занятия со студентами, хотя это случалось не часто. Он ложился спать поздно ночью и порой, прежде чем заснуть, крутился и ворочался в постели целый час. А когда наконец засыпал, то дергался и что-то бормотал, словно ему снились дурные сны. Я не раз спрашивала его, не связано ли это с книгой, но он отвечал, что у него болит голова или он здорово устал, но если ему и снилось что-то плохое, он не мог вспомнить, что именно. Он не сильно менялся, но… он становился не таким. Алан, мой муж бросил пить некоторое время назад. Нет, он не ходит в «Анонимные алкоголики», но пить он бросил. За одним исключением. Закончив один из романов Старка, он напился. Это было так, словно он послал все к черту, сказав себе: «Сукин сын снова убрался восвояси. Хоть на время, но убрался. Джордж вернулся к себе на ферму, в Миссисипи. Урр-ра».
— Она ухватила верно, — сказал Тэд. — Урр-ра — такое это было чувство. Давайте, я подведу итог, что же у нас есть, если мы полностью вынесем за скобки затмения и бессознательно написанные строчки. Человек, которого вы ищите, убивает тех, кого я знаю, тех, кто принимал участие — за исключением Хомера Гэмэша — в «экзекуции» над Джорджем Старком… С моей санкции, разумеется. У него моя группа крови — не очень редкая, но все же такая, которая встречается примерно у шести из ста. Его внешность подходит под описание, которое дал вам я и которое было лишь моим собственным представлением о том, как выглядел бы Джордж Старк, существуй он на самом деле. Он курит сигареты, которые курил когда-то я. И последнее — самое интересное: его отпечатки пальцев оказались идентичны моим. Может быть, у шести из ста действительно первая группа крови с отрицательным резус-фактором, но, насколько нам известно, ни у кого на всем белом свете нет моих отпечатков пальцев. Несмотря на все это, вы отказываетесь даже принять во внимание мое предположение, что Старк каким-то образом стал живым. А теперь, шериф Алан Пэнгборн, может быть вы скажете мне: кто из нас, так сказать, плывет в тумане?
Алан почувствовал, что та основа, на которую он всегда полагался, как нечто прочное и незыблемое, слегка дрогнула. Это было невозможно, не так ли? Но… Но сегодня он больше ничего не добьется, ему придется поговорить с врачом Тэда и начать изучать его историю болезни. Было бы замечательно обнаружить, промелькнула у него мысль, что никакой мозговой опухоли не было, что Тэд или солгал о ней, или… она ему просто померещилась. Если бы он сумел доказать, что этот человек ненормальный, все стало бы намного проще. Но, может быть…
В задницу все «может быть». Никакого Джорджа Старка нет и никогда не было. Хоть он и не обязан плясать под дудочку ФБР, но это не значит, что он настолько рехнулся, чтобы поддаться на такое. Может, они поймают этого сумасшедшего ублюдка в Нью-Йорке, следя за Коули, скорее всего, так оно и случится, но если нет, психопат может решить провести этим летом отпуск в Мэне. И если он вернется, Алан хотел бы его пристрелить. И он не думал, что вся эта галиматья с «сумеречной зоной» поможет ему, если дойдет до дела. И сейчас он не желал больше тратить время на разговоры об этом.
— Полагаю, время покажет, — неопределенно протянул он. — А сейчас мой совет вам обоим — держаться той версии, которую мы с вами выдвинули в прошлый раз: этот тип думает, что он — Джордж Старк, и он помешался настолько, что начал с логически правильного — во всяком случае по логике психа — места, где Старка официально похоронили.
— Если вы не оставите в своем мозгу хотя бы крошечное местечко для моей мысли, то окажетесь по уши в дерьме, — сказал Тэд. — Этот тип… Алан, вы не урезоните его и не упросите — это невозможно. Вы могли бы молить его о пощаде, если бы он дал вам время, но это тоже без толку. Если вы когда-нибудь подойдете к нему близко и без охраны, он сделает пирог с акульим мясом из вас.
— Я свяжусь с вашим врачом, — сказал Алан, — и с тем хирургом, который оперировал вас в детстве. Не знаю, что это даст и какой свет может пролить на все дело, но я это сделаю. Если же ничего не выйдет, боюсь, мне придется рискнуть.
Тэд улыбнулся без тени юмора.
— С моей точки зрения, тут есть одна серьезная проблема. Моя жена с малышами и я сам будем рисковать вместе с вами.
3
Спустя четверть часа аккуратный бело-голубой фургон подкатил к дому Тэда и встал за машиной Алана. Он выглядел, как автобус с телефонной станции, каковым и оказался, несмотря на выведенную на боку прописными буквами надпись «ПОЛИЦИЯ ШТАТА МЭН».
Двое техников подошли к двери, представились, извинились за то, что задержались (для Тэда и Лиз это извинение прозвучало совершенно напрасным, поскольку они не знали, что эти ребята вообще должны приехать) и спросили Тэда, есть ли у него возражения против того, чтобы подписать форму, которую один из них вынул из папки. Тэд быстро просмотрел ее и увидел, что она дает им право установить на его телефон записывающее и отслеживающее номера оборудование. Но она не давала им права использовать полученную информацию в какой бы то ни было судебной процедуре.
Тэд нацарапал в нужном месте свою подпись. Алан Пэнгборн и второй техник (Тэд отнюдь не обрадованно заметил, что с одной стороны к его поясу пристегнут телефонный тестер, а с другой — револьвер 45-го калибра) засвидетельствовали это.
— Эта отслеживающая штуковина действительно работает? — спросил Тэд несколько минут спустя, когда Алан уехал в полицейские казармы в Ороно. Ему казалось необходимым сказать хоть что-нибудь: с тех пор как он вернул им подписанный документ, техники не произнесли ни слова.
— Ага, — ответил один. Он снял с крючка аппарат в комнате и торопливо вынимал из трубки ее внутреннее пластиковое покрытие. — Мы можем проследить, откуда был звонок, по всему свету. Она работает не так, как старые определители, которые показывают в кино — когда приходится держать звонящего на линии, пока не засечешь. Пока никто не повесит трубку на этом конце, — он тряхнул телефонную трубку, похожую на расстрелянного из лучемета андроида в научно-фантастической саге, — мы можем отследить, откуда был звонок. Только чаще, чем хотелось бы, звонки бывают из платного автомата в магазине.
— Это точно, — подтвердил его напарник. Он что-то делал с телефонным корпусом, отсоединив его от распределительной панели. — У вас наверху есть аппарат?
— Два, — сказал Тэд. Он начал чувствовать себя так, словно кто-то грубо пихал его вниз, в кроличью нору, куда провалилась Алиса в Стране Чудес. — Один у меня в кабинете и один — в спальне.
— Они на разных линиях?
— Нет… У нас всего одна. Где вы установите магнитофон?
— Наверно, внизу, в подвале, — рассеянно сказал первый. Он тыкал провода от телефона в какой-то блок, весь ощетинившийся пружинными контактами, и в его голосе явно слышалось — «а-не-дали-бы-вы-нам-заниматься-нашим-делом».
Тэд обнял Лиз за талию и увел прочь, раздумывая над тем, найдется ли хоть один человек, способный понять, что никакие магнитофоны, ни самые распрекрасные, сделанные по последнему слову науки и техники блоки на свете не остановят Джорджа Старка. Старк был где-то неподалеку, может, отдыхал, а может — уже в пути.
А если ему так никто и не поверит, то что же тогда прикажешь, черт возьми, делать со всем этим? Как ему, черт вас всех подери, защитить свою семью? Есть ли выход?
Он глубоко задумался, а когда мысли ни к чему не привели, просто стал прислушиваться к себе. Иногда — не всегда, но порой — ответ приходил таким путем, когда других просто не было.
Только не на этот раз. И он поразился, неожиданно ощутив жуткий прилив желания. Ему захотелось сейчас же затащить Лиз наверх, в спальню, но потом он вспомнил, что техники из полиции скоро поднимутся туда и станут делать еще какие-то штучки с его устаревшими однолинейными телефонами.
Даже поваляться не можем, подумал он. Так что же нам делать?
Ответ был предельно прост: все, что оставалось делать, — это ждать.
Но им не пришлось долго ждать следующей ужасной новости: Старк все-таки разделался с Риком Коули — каким-то образом начинил взрывчаткой его дверь, после того как покончил с техниками, делавшими с телефоном Рика то же самое, что те двое в комнате делали с телефоном Бюмонтов. Когда Рик повернул ключ в замке, дверь просто-напросто взорвалась.
Новость привез Алан. Он не проехал и трех миль по шоссе к Ороно, когда по радио передали о взрыве, и тут же повернул назад.
— Вы сказали нам, что Рик в безопасности, — тусклым голосом произнесла Лиз. Даже ее волосы, казалось, утратили свой лоск. — Вы по сути дела гарантировали это.
— Я ошибся. Мне очень жаль.
Алан испытывал столь же глубокий шок, что и Лиз, но он изо всех сил старался не показать этого. Он кинул взгляд на Тэда, который пристально смотрел на него застывшими, остекленевшими глазами. Едва заметная невеселая улыбка играла в уголках его губ.
Он знает, о чем я думаю, стучало в голове Тэда. Может, это было и не так, но Алан так чувствовал. Что ж… Может быть, не все, но какую-то часть. Может быть, немалую. Возможно, у меня хреново получается скрывать свои мысли, но я не думаю, что дело в этом. Я думаю, дело в нем. Я думаю, он видит слишком много.
— Вы выдвинули предположение, которое оказалось неверным, вот и все, — сказал Тэд. — Может случиться с каждым. А, может, стоит вернуться к тому, о чем мы говорили и еще немного подумать о Джордже Старке. Как вы думаете, Алан?
— Думаю, вы можете оказаться правы, — сказал Алан, пытаясь внушить себе, что он говорит так лишь затем, чтобы успокоить их обоих. Но лицо Джорджа Старка еще неясное, знакомое лишь по описанию Тэда Бюмонта, уже начало высовываться из-за его плеча. Он еще не мог видеть его, но ощущал его присутствие, его взгляд.
— Я хочу поговорить с этим доктором Хьюрдом…
— Хьюмом, — поправил Тэд, — Джорджем Хьюмом.
— Благодарю вас. Я хочу поговорить с ним, так что я буду где-то неподалеку. Если объявится ФБР, вы хотите, чтобы я заглянул попозже?
— Не знаю, как Тэду, но мне бы этого очень хотелось, — сказала Лиз.
Тэд просто кивнул.
— Мне жаль, что все это случилось, — сказал Алан, — но больше всего мне жаль, что я обещал вам… ну, что с Риком Коули все будет нормально, а вышло иначе.
— В такой ситуации недооценить — очень просто, — сказал Тэд. — Я говорил вам правду, во всяком случае так, как я ее понимаю, по очень простой причине. Если это Старк, я думаю, еще очень многие недооценят его, прежде чем все закончится.
Алан перевел взгляд с Тэда на Лиз, а потом снова на Тэда. После долгой паузы, в течение которой не было слышно ни звука, кроме переговаривающихся полицейских за входной дверью (еще двое разместились у заднего входа), он сказал:
— Самое жуткое, что вы ребята, и впрямь верите во все это, так ведь?
— Во всяком случае я — верю, — кивнул Тэд.
— А я — нет, — сказала Лиз, и они оба поражено уставились на нее. — Я не верю. Я знаю.
Алан вздохнул и засунул руки глубоко в карманы.
— Есть одна вещь, которую я хотел бы знать, — сказал он. — Если это то, что вы говорите… Я в это не верю, или, как вы, наверно, скажете, просто не могу поверить… Но если это так, какого черта этому парню нужно? Просто отомстить?
— Ничего подобного, — покачал головой Тэд. — Ему нужно то же самое, что было бы нужно вам или мне, очутись мы в его положении. Он больше не хочет быть мертвым. Вот и все. Не быть мертвым. Я — единственный, кто может это осуществить. А если я не смогу или не стану… что ж… Тогда он по крайней мере может обеспечить себе там компанию.
XVI. Звонок Джорджа Старка
1
Алан уехал побеседовать с доктором Хьюмом, а агенты ФБР лишь приступили к допросу — если это подходящее слово для столь утомительной и беспорядочной процедуры, — когда позвонил Джордж Старк. Звонок раздался меньше чем через пять минут после того, как полицейские техники (которые называли себя «связистами») объявили, что удовлетворены оборудованием, которое они приспособили к телефонам Бюмонта.
С отвращением, но явно без особого удивления они обнаружили, что под изящной, похожей на произведение искусства наружностью мерлинских телефонов Бюмонта скрывается тупейшая древняя система кругового набора.
— Слушай, глазам своим не верю, — сказал связист по имени Вес (тоном, свидетельствовавшим о том, что ничего другого он и не рассчитывал увидеть здесь, на Диком Западе).
Второй связист, Дэйв, отправился к фургону, чтобы отыскать соответствующие адаптеры и прочее оборудование, которое могло понадобиться для подключения телефонов Бюмонта к линии прослушивания и слежения, как это делается в соответствии со всеми нормами законности и порядка в конце двадцатого столетия. Вес вытаращил глаза и посмотрел на Бюмонта так, словно тот был обязан сразу же по их приезде сообщить им, что все еще проживает на заре развития телефонной связи.
Ни один из связистов не удостоил и взглядом агентов ФБР, которые прилетели в Бэнгор из бостонского отделения, а потом совершили героическое турне в Ладлоу через опасные, нашпигованные волками и медведями прерии, отделяющие Ладлоу от Бэнгора. Должно быть, фэбээровцы существовали в совершенно ином световом спектре, который связисты из полиции штата просто не могли уловить, как инфракрасное или рентгеновское излучение.
— Все телефоны в городе такие, — смиренно сказал Тэд. Он испытывал неприятнейшие ощущения от изжоги. При обычных обстоятельствах это сделало бы его ворчливым и трудно переносимым для окружающих. Однако сегодня он ощущал в себе лишь усталость, беззащитность и жуткую печаль.
Его мысли упрямо возвращались к отцу Рика, который жил в Туксоне, и к родителям Мириам, живущим в Сант-Луисе-Обиспо. О чем сейчас думает старый мистер Коули? О чем думают Пеннингтоны? Каково сейчас этим людям, упоминания о которых он часто слышал в разговорах, но которых никогда в жизни не видел? Как справляются со смертью не просто ребенка, но с неожиданной кончиной взрослых детей? Как переживают простой и нелепый факт убийства?
Тэд поймал себя на том, что думает не о жертвах, а об уцелевших по одной простой и невеселой причине: он чувствовал себя ответственным за все. А почему же нет? Кого винить за Джорджа Старка, как не его? Льюиса Кэррола? Александра Хейга? И тот факт, что все еще используемые здесь устаревшие системы кругового набора создали непредвиденные осложнения для подключения его телефонов к прослушивающей аппаратуре, был еще одним обстоятельством, вызывавшим чувство вины.
— Полагаю, это все, мистер Бюмонт, — сказал один из агентов ФБР по имени Мэлон. Он просматривал свои записи, явно не замечая Веса и Дэйва точно так же, как двое связистов не замечали его. Теперь он захлопнул свой блокнот, переплетенный в кожу, с тиснеными серебром в левом нижнем углу обложки инициалами владельца. Одет он был в строгий серый костюм, с левой стороны его волосы разделяла идеально прямая линия пробора. — У тебя есть еще что-нибудь, Билл?
Билл, он же агент Прэбл, в свою очередь захлопнул свой блокнот — тоже в кожаной обложке, но без инициалов, — и отрицательно качнул головой.
— Нет. Я думаю, все, — агент Прэбл носил строгий коричневый костюм. Его волосы тоже разделял идеальный пробор с левой стороны. — Может быть, у нас возникнут еще вопросы по ходу следствия, но на текущий момент мы располагаем всем необходимым. Благодарим вас обоих за сотрудничество, — он одарил их широкой улыбкой, обнажившей набор или искусственных, или безупречных родных зубов, и Тэд подумал: если бы нам было по пять — шесть лет, он, наверно, выдал бы каждому по грамоте «СЕГОДНЯ ПРОВЕЛИ ЧУДЕСНЫЙ ДЕНЬ!», чтобы мы показали их мамочке.
— Не стоит благодарности, — медленно и грустно произнесла Лиз. Она тихонько терла кончиками пальцев свой левый висок, словно на нее накатил приступ головной боли.
Может быть, и накатил, подумал Тэд.
Он взглянул на часы на каминной полке, они показывали половину третьего. Был ли этот полдень самым долгим в его жизни? Он не любил прибегать к подобным заключениям, но подозревал, что был.
Лиз встала.
— Ничего, если я пойду ненадолго прилягу? Я что-то неважно себя чувствую.
— Хорошая… — «мысль», хотел он закончить фразу, но в этот момент раздался телефонный звонок.
Все посмотрели на аппарат, и Тэд почувствовал, как пульс молотком застучал у него в горле. Свежий приступ изжоги медленно поднялся у него в груди, а потом испарился где-то на уровне гортани.
— Отлично, — сказал довольный Вес, — не нужно никого посылать, чтобы сделать контрольный звонок.
Тэд неожиданно почувствовал себя так, словно его уложили в конверт, наполненный зябким ветром. Этот ветер не отставал от него ни на шаг, когда он двинулся к телефону, который стоял на столике рядом с прибором, напоминающим прозрачный кирпич, напичканный лампочками. Одна из лампочек мигала синхронно с телефонным звонком.
Где птицы? Я должен слышать птиц, подумал Тэд. Но никаких птиц не было: единственный звук, нарушавший тишину, — требовательное щебетание мерлинского телефонного аппарата.
Стоя на коленях у камина, Вес складывал инструменты в черный портфель с огромными хромированными застежками, похожий на корзинку рабочего для обеда. Дэйв стоял в дверях, ведущих из комнаты в столовую. Он попросил разрешения у Лиз взять из вазы на столе один банан и теперь задумчиво чистил его, то и дело прерываясь, чтобы оценить проделанную работу критическим оком художника в процессе созидания шедевра.
— Чего ждешь, притащи тестер, — сказал он Весу. — Если надо что-то исправить на линии, сделаем сейчас. Не надо будет возвращаться.
— Хорошая мысль, — отреагировал Вес и извлек из своей огромной обеденной корзинки какой-то предмет с пистолетной рукояткой.
На лицах обоих связистов было лишь выражение равнодушного ожидания — не больше. Агенты Мэлон и Прэбл, уже стоя, засовывали блокноты себе в карманы и озабоченно расправляли чуть заломившиеся стрелки на брюках в полном соответствии с первоначальным впечатлением Тэда, что эти люди больше походили на налоговых консультантов, чем на вооруженных членов спецбригады ФБР. Мэлон и Прэбл, казалось, вообще не слышали телефонных звонков.
Но Лиз знала. Она перестала тереть виски и смотрела на Тэда широко раскрытыми, затравленными глазами загнанного зверя. Прэбл благодарил ее за кофе и датские пастилки, которыми она угощала их, и, казалось, также не замечал, что она не в силах ответить ему, как не замечал телефонных звонков.
Да что с вами такое? — едва не заорал Тэд. За каким чертом тогда вы поставили все эти примочки.
Конечно, несправедливо. Чтобы тот, за кем они охотились, первым позвонил Бюмонтам, после того как установили прослушивающую аппаратуру, когда не прошло и пяти минут с того момента, как техники закончили работу… Нет, это было бы слишком… Они наверняка так бы и ответили, если бы кто-то удосужился их спросить. Так не бывает в прекрасном законопослушном мире в конце двадцатого столетия, сказали бы они. Это звонит ваш коллега-писатель, Тэд, в надежде выудить какой-нибудь свеженький сюжет, а может быть, кто-то хочет одолжить у вашей жены чашку сахара. Но чтобы звонил тип, вообразивший себя вашим alter ego? Боже мой. Слишком быстро. Чересчур удачно.
Все верно, кроме того, что это был Старк. Тэд чуял его. И глядя на свою жену, понимал, что она тоже это чувствует.
Вес посмотрел на него, явно недоумевая, почему Тэд не подходит к своему только что оснащенному по всем правилам телефонному аппарату.
Не волнуйся, сказал себе Тэд. Он подождет. Видите ли, он знает, что мы дома…
— Ладно, мы больше не будем сидеть у вас на шее, миссис Бю… — начал было Прэбл, но Лиз ровным, но полным боли голосом сказала:
— Думаю, вам лучше подождать.
Тэд снял трубку и заорал в нее:
— Что тебе надо, сукин ты сын? Что тебе, мать твою, надо?
Вес подпрыгнул на месте. Дэйв застыл, поднеся ко рту банан и так не успев надкусить его. Головы федеральных агентов, как по команде, повернулись на 180 градусов. Тэд поймал себя на отчаянном желании, чтобы Алан Пэнгборн оказался сейчас здесь, а не беседовал с доктором Хьюмом в Ороно. Алан тоже не верил в Старка, во всяком случае пока не верил, но он по крайней мере был человеком. Тэд полагал, что и эти могли быть людьми, но у него были серьезные сомнения в том, что они считают таковыми его самого и Лиз.
— Это он, это он! — громко шептала тем временем Лиз Прэблу.
— О, Господи, — пробормотал Прэбл. Он обменялся со вторым бесстрашным представителем закона совершенно растерянным взглядом: что нам теперь, мать твою, делать?
Тэд все это видел и слышал, но был как бы отделен от них. Отделен даже от Лиз. Сейчас существовали лишь они вдвоем — он и Старк. «Снова впервые вместе», как любили говорить конферансье в старых водевилях.
— Спокойней, Тэд. — сказал Джордж Старк. Он явно забавлялся. — Не стоит так напрягать глотку, — голос был именно таким, какого он ожидал. В точности. Каждый оттенок, вплоть до легчайшего южного говора, превращавшего «напрягать глотку» в не совсем «напряхать хлотку», но близко.
Двое связистов склонили головы друг к другу, а потом Дэйв ринулся к фургону за вспомогательным телефоном. Он так и не выпустил из рук банан. Вес побежал к лестнице, ведущей в подвал, проверить магнитофон, включавшийся от звуков голоса.
Бесстрашные представители Зоркого Глаза Закона стояли посреди комнаты и пялились друг на друга. Они выглядели так, словно хотели обняться и прижаться друг к дружке, как заблудившиеся в лесу малыши.
— Что ты хочешь? — повторил Тэд уже тише.
— Да просто сообщить тебе, что с этим покончено, — сказал Старк. — Сегодня днем я добрался до последней — помнишь ту маленькую девчонку, что работала в «Дарвин пресс» на шефа бухгалтерии?
Почти «бухалтерии», но — не совсем.
— Это та, что первая помогла братишке Клаусону выковырять пару кофейных зерен, — продолжал Старк. Легавые ее быстро отыщут, она жила тут, внизу, на Второй авеню. Часть ее на полу, а остальное я положил на кухонный стол, — он засмеялся. — Хлопотная была неделька, Тэд. Я спешил, как одноногий, дающий пинка под зад соседу. А тебе звякнул, просто чтобы у тебя на душе полегчало.
— Не очень от такого полегчает, — сказал Тэд.
— Ну, ты дай пройти времени, старина. Дай пройти времени. Я думаю съездить на юг, поудить рыбку. Устаю от городской жизни, — он рассмеялся, и смех прозвучал так кошмарно радостно, что у Тэда по всему телу пошли мурашки.
Он лгал.
Он знал это так же точно, как знал, что Старк дождался, пока не поставят записывающую и следящую аппаратуру, а потом позвонил. Мог он узнать об этом? Ответ был один — да. Старк мог позвонить откуда-то из Нью-Йорка, но они двое были связаны теми невидимыми, но прочными узами, какие связывают близнецов. Они и были близнецами, половинками единого целого, и Тэд с ужасом почувствовал, как отделяется от своего тела и плывет по телефонным проводам — не до самого Нью-Йорка, нет, но где-то до половины пути: они встречаются с этим монстром на полпути, может быть, в западной части Масачусетса, встречаются и вновь сливаются воедино, как встречались и каким-то образом сливались каждый раз, когда он закрывал свою пишущую машинку и доставал один из тех чертовых карандашей «Черная Красотка — Берол».
— Ты врешь, мать твою! — заорал он.
Агенты ФБР подскочили на месте так, словно их ущипнули.
— Эй, Тэд, это не очень-то вежливо! — сказал Старк. В его голосе зазвучала обида. — Ты что, думал, я тебя хочу уделать? Да нет же, черт! Я мстил за тебя, парень! Я знал, что это придется делать мне. Я знаю, что у тебя цыплячья грудь, но на тебя я зла не держу. Всякой букашке есть место на белом свете. За каким хреном стал бы я мстить тебе, если я устроил все так, чтобы тебе не нарадоваться?
Пальцы Тэда нащупали маленький белый шрам на лбу и стали тереть его, теперь так сильно, что покраснела кожа. Он поймал себя на том, что старается — отчаянно старается — вернуться к самому себе. Вернуться к своей собственной, основной реальности.
Он лжет, и я знаю почему, и он знает, что я знаю, и он знает, что это не имеет значения, потому что мне никто не поверит. Он знает, как странно все это выглядит для них, и он знает, что они слушают, знает, что они думают… Но он еще знает, как они думают, и поэтому он в безопасности. Они верят, что он психопат, который лишь думает, что он Джордж Старк, потому что именно так они должны думать. А думать по-другому, любым другим образом, значит, идти наперекор всему, чему их учили, всему, что они есть. Никакие отпечатки пальцев это изменить не могут. Он знает, что стоит ему намекнуть, что он не Джордж Старк, стоит ему намекнуть, что он наконец осознал это, как они расслабятся. Они не снимут полицейскую охрану сразу же, но… Он может ускорить это.
— Ты знаешь, чья это была идея — похоронить тебя. Моя.
— Нет-нет! — легко отреагировал Старк, и это прозвучало почти (но не совсем) как «Ниит-ниит». — Тебя просто ввели в заблуждение, вот и все. Когда объявился этот грязный пидор Клаусон, он заманил тебя в петлю — вот как это было. Потом, когда ты позвонил этой дрессированной обезьяне, что звала себя литературным агентом, он дал тебе очень поганый совет. Тэд, это было все равно, как если бы кто-нибудь здорово обделал твой обеденный стол, а ты звонишь тому, кому ты доверяешь, и спрашиваешь, чего же тебе теперь делать, а тебе в ответ: «Какие проблемы, ты просто полей это мясной подливкой, и — все дела. Дерьмо с мясной подливкой идет отлично зимним вечером». Ты бы сам никогда такого не сотворил. Уж это-то мне известно, старина.
— Все это — грязное вранье, и ты это знаешь!
И вдруг он понял, как точно все было рассчитано и как здорово. Старк понимал людей, с которыми он имел дело. Как же быстро он вылез с этим. Как быстро вылез и сказал, что он — не Джордж Старк. И они ему поверят. Они прослушают пленку, которая крутится сейчас внизу, в подвале, и поверят тому, что там записывается, — Алан и все остальные. Потому что это не просто то, чему они хотят поверить, а то, чему они уже верят…
— Ничего я такого не знаю, — спокойно и почти дружелюбно сказал Старк. — Я не собираюсь тебя больше тревожить, Тэд, но позволь мне дать тебе хоть один добрый совет, прежде чем я отвалю. Может, он пойдет тебе на пользу. Ты-mo хоть не воображай, что я — Джордж Старк. Хватит того, что я сделал эту ошибку. Мне пришлось пойти и пришить до черта людей, чтобы голова у меня опять встала на свое место.
Тэд слушал это, как громом пораженный. Он должен был произносить что-то, как-то отвечать, но он, казалось, не мог избавиться от жуткого чувства отторжения от собственного тела и своего восхищения потрясающей наглостью этого типа.
Он вспомнил свой тщетный разговор с Аланом Пэнгборном и снова спросил себя, кем же он был, когда выдумал Старка. Где же точно проходила черта веры? Создал ли он этого монстра тем, что утратил каким-то образом эту черту, или был тут какой-то другой фактор. Х-фактор, который он не мог разглядеть, а мог лишь услышать в голосах тех фантомных птиц?
— Не знаю, — говорил тем временем Старк с легким смешком, — может, я и вправду свихнулся, как говорили, когда я там лежал.
Здорово, вот это — здорово, пускай засядут проверять психиатрические лечебницы всего Юга на предмет высокого, широкоплечего блондина. Этим всех не оттащишь отсюда, но для начала сойдет, не так ли?
Тэд изо всех сил сжал трубку, голова у него теперь трещала от бессильной ярости.
— Но мне ни капельки не жаль, что я это сделал, Тэд, потому что я любил те книжки. Когда я был… Там… в этом птичьем мешке… Наверно, они были единственным моим утешением, что не давало совсем сбрендить. И знаешь что? Я чувствую себя намного лучше. Теперь я знаю точно, кто я такой, а это уже кое-что. Я думаю, ты мог бы назвать то, что я сделал, терапией, но, мне кажется, за ней нет будущего, как по-твоему?
— Перестань врать, мать твою! — заорал Тэд.
— Мы могли бы обсудить это, — сказал Старк, — могли бы обсудить все сверху до низу, но это надолго. Они ведь велели тебе держать меня подольше на линии, правда?
Нет, ты им не нужен на линии. Ты это прекрасно знаешь.
— Передай мои наилучшие пожелания своей очаровательной жене, — произнес Старк с оттенком почтительности. — Береги своих малышей. И сам успокойся, Тэд. Я не собираюсь докучать тебе больше. Это…
— Как насчет птиц? — неожиданно спросил Тэд. — Ты слышишь птиц, Джордж?
В трубке вдруг наступило молчание, в котором Тэд, кажется, почувствовал удивление, словно в первый раз за весь разговор что-то пошло не по аккуратно подготовленному Джорджем Старком сценарию. Поэтому — он точно не знал, но его нервные окончания, казалось, обладали каким-то необычным пониманием, недоступным всему остальному. На мгновение он ощутил чувство дикого триумфа — триумфа боксера-любителя, проскользнувшего сквозь защиту Майка Тайсона и влепившего чемпиону удар, от которого тот качнулся на пятки.
— Джордж, ты слышишь птиц?
Тишину в комнате нарушало лишь тиканье часов на каминной полке. Лиз и агенты ФБР смотрели на него во все глаза.
— Не знаю, о чем это ты, старина, — медленно произнес Старк. — Может, ты…
— Нет, — сказал Тэд и дико расхохотался. Его пальцы продолжали тереть маленький белый шрам на лбу, формой напоминающий вопросительный знак. — Нет, ты не знаешь, о чем я, не правда ли, Джордж? А теперь ты заткнись на минутку и послушай меня. Я — слышу птиц. Пока я не знаю, что они означают, но… узнаю. И когда я это узнаю…
Но на этом слова кончились. Что будет, когда он узнает? Этого он не знал.
Голос на другом конце провода произнес очень медленно, отчетливо и с огромным нажимом:
— О чем бы ты там ни болтал, Тэд, это не имеет никакого значения. Потому что теперь всему этому пришел конец.
Раздался щелчок. Старк исчез. Тэд почти физически почувствовал, как его проносит обратно по телефонным проводам от того мифического места встречи в западном Масачусетсе — проносит не со скоростью света или звука, а со скоростью мысли и грубо швыряет в собственное тело, а Старк — опять голышом.
Господи Иисусе.
Он выронил трубку, и она криво упала на рычаг. Он повернулся, чувствуя вместо ног под собой негнущиеся ходули, даже не удосужившись поправить трубку.
С одной стороны в комнату влетел Дэйв, с другой — Вес.
— Работает отлично! — заорал Вес. Агенты ФБР опять подпрыгнули на месте. Мэлон издал крик «И-и-и-их!», очень похожий на визг женщины в комическом стриптизе, увидавшей мышь. Тэд попытался представить себе, как бы выглядели эти двое, доведись им вступить в схватку с бандой террористов или вооруженных грабителей банка, и не сумел. Может, я просто слишком устал, подумал он.
Двое связистов исполнили маленький неуклюжий танец, громко хлопая друг друга по спине, а потом вместе ринулись к автобусу с оборудованием.
— Это был он, — сказал Тэд, повернувшись к Лиз. — Он говорил, что нет, но это был он. Он.
Она подошла к нему, обняла и крепко прижала к себе, и… Вот что ему сейчас было нужно — он даже сам не сознавал, как остро ему это было необходимо, пока она этого не сделала.
— Я знаю, — шепнула она ему на ухо, и он зарылся лицом в ее волосы и закрыл глаза.
2
Крики разбудили близнецов: они громко плакали наверху. Лиз пошла успокаивать их. Тэд двинулся было следом за ней, но потом вернулся, чтобы поправить телефонную трубку. Телефон тут же зазвонил. Это был Алан Пэнгборн. Он заехал в полицейские казармы в Ороно перед встречей с доктором Хьюмом — выпить чашку кофе, и был там, когда Дэйв, связист, по рации сообщил ему о звонке и предварительных результатах прослушивания. Голос у Алана был очень возбужденный.
— Мы еще точно не засекли места, но знаем, что это Нью-Йорк, код 212, — сказал он. — Через пять минут будем знать точно — откуда.
— Это был он, — повторил Тэд. — Старк. Он говорил, что нет, но это — он. Надо послать кого-нибудь проверить насчет этой девушки, о которой он сказал. Кажется, ее зовут Дарла Гэйтс.
— Та шлюшка с вечным насморком? Гундосая из Вассара?..
— Точно, — сказал Тэд. Впрочем, он сомневался, что Дарлу Гэйтс будет еще когда-нибудь беспокоить насморк.
— Я сообщу имя в Полицейский департамент Нью-Йорка. Как у вас там дела, Тэд?
— Со мной все в порядке.
— А Лиз?
— Не надо сейчас соблюдать этикет, ладно? Вы слышали, что я сказал? Это был он. Что бы он там не болтал, это был он…
— Ну… Давайте пока подождем и посмотрим, откуда был звонок.
Что-то появилось в его тоне, чего Тэд раньше не слышал. Не та осторожная недоверчивость, которую он выразил, когда впервые понял, что Бюмонты говорят о Джордже Старке, как о реально существующем типе, но явное смущение. Тэд с радостью не заметил бы этого, но слишком уж ясно оно слышалось в голосе шерифа. Смущение — причем совершенно особого рода, которое испытываешь за кого-то, кто слишком туп, безумен или толстокож, чтобы смутиться самому. Тэд невесело усмехнулся от этой мысли.
— Ладно, давайте подождем и посмотрим, — согласился он, — но пока мы смотрим и ждем, я надеюсь, вы съездите и поговорите с моим врачом.
Пэнгборн замялся и стал говорить что-то о срочном телефонном звонке, который он должен сделать, но Тэду вдруг стало все равно. Изжога вновь поползла вверх из его желудка, и на этот раз — как извержение вулкана. А Джордж — хитрец, подумал он. Они полагают, что видят его насквозь. Он хочет, чтобы они так думали. Он следит за тем, как они видят его насквозь, а когда они уберутся прочь, на порядочное расстояние, хитрый старый Джордж приедет сюда на своем черном «торнадо». И что же мне сделать, чтобы остановить его?
Этого он не знал.
Он повесил трубку, ничего не ответив и даже не попрощавшись с Пэнгборном, и пошел наверх помочь Лиз сменить пеленки близнецам и надеть на них дневные комбинезончики.
И он продолжал думать о том, на что же похоже это чувство; о том, как ощущаешь себя, когда ты загнан в телефонные провода, проходящие по сельской местности западного Масачусетса, загнан туда, во тьму, вместе со старым хитрым Джорджем Старком. Это чувство похоже на… Финишвилль.
3
Через десять минут телефон зазвонил снова. На втором звонке трель оборвалась, и связист Вес позвал к телефону Тэда. Тот спустился вниз.
— Где агенты ФБР? — спросил он у Веса.
Какое-то мгновение он и впрямь ожидал, что Вес скажет: «Агенты ФБР? Я не видел здесь никаких агентов ФБР».
— Эти? Они ушли. — Вес недоуменно пожал плечами, словно спрашивая Тэда, чего еще тот ожидал. — У них же все эти компьютеры, и если кто-то не играет с ними, то другие, наверно, удивляются, почему столько времени уходит на простой, и у них могут сократить бюджет или еще что-нибудь.
— Они хоть что-то делают?
— Нет, — коротко и просто ответил Вес. — Не в таких случаях. А если и делают, то всякий раз, когда меня рядом нет. Они все записывают, это — да, это они умеют. А потом где-нибудь засовывают это в компьютер и играют с ним.
— Понятно.
Вес глянул на свои ручные часы.
— Мы с Дэйвом тоже сматываемся. Аппаратура работает сама по себе. Вам даже счета не пришлют.
— Отлично, — сказал Тэд, подходя к телефону. — Спасибо вам.
— Нет проблем. Да, мистер Бюмонт?
Тэд обернулся к нему.
— Если я возьму почитать какую-нибудь вашу книжку, то как по-вашему, лучше читать ту, которую вы писали под своим именем, или ту, что под именем другого парня?
— Попробуйте другого парня, — сказал Тэд, беря трубку. — Больше действия.
Вес кивнул, небрежно отсалютовал и вышел.
— Алло? — сказал Тэд. Он чувствовал, что скоро ему придется приклеить трубку к голове. Это сэкономит время и усилия. И разумеется, не забыть про записывающую и следящую аппаратуру. Ее можно таскать за собой в рюкзаке.
— Привет, Тэд. Это Алан. Я все еще в полицейских казармах. Слушайте, новости насчет места, откуда был звонок, не фонтан. Ваш дружок звонил из телефонной будки на Пенсильванском вокзале.
Тэд вспомнил, как второй связист, Дэйв, рассказывал про установку дорогого классного оборудования, и все — лишь затем, чтобы проследить звонок до телефонных автоматов где-нибудь в универсальном магазине.
— Вас это удивило?
— Нет. Жаль, конечно, но удивляться тут нечему. Мы надеемся, что он поскользнется, и хотите — верьте, хотите — нет, обычно так и случается, рано или поздно. Я хотел заехать к вам сегодня вечером. Идет?
— Идет, — сказал Тэд, — почему бы и нет? Если соскучимся, сыграем в бридж.
— Мы надеемся получить к вечеру голосовые отпечатки.
— Значит, вы сделали распечатку его голоса. И что?
— Не распечатку. Отпечатки.
— Я не…
— Отпечаток голоса, это выведенный на компьютере график, отображающий вокальные данные человека, — объяснил Пэнгборн. — Это не имеет никакого отношения к речи — нас не интересуют ни акценты, ни заикания, ни произношение. Компьютер синтезирует высоту и тон — специалисты называют это главным голосом, — и тембр, и резонанс — то есть грудной и желудочный голос. Это все равно, что голосовые отпечатки пальцев, и точно так же, как и с отпечатками пальцев, никто еще не обнаружил двух одинаковых. Мне сказали, что различий в голосовых отпечатках у двух идентичных близнецов гораздо больше, чем в отпечатках их пальцев, — он сделал паузу, а потом продолжил: — Мы послали идеально снятую копию пленки в ФБУЗ, в Вашингтон. И получим сравнительный анализ отпечатка вашего голоса и его. Ребята в казармах смотрели на меня, как на психа, — это было написано на их лицах, но после истории с отпечатками пальцев и вашим алиби ни у кого не хватило духу сказать это вслух.
Тэд открыл рот, попытался что-то проговорить, не сумел, облизнул губы, снова попытался и снова не смог.
— Тэд? Вы опять повесили трубку?
— Нет, — его голос как будто треснул в самой сердцевине. — Спасибо вам, Алан.
— Нет, не стоит меня благодарить. Я понимаю, за что вы говорите мне спасибо, но не хочу вводить вас в заблуждение. Я стараюсь лишь следовать обычной стандартной процедуре. В данном случае процедура немного необычная, затянутая, потому что мы столкнулись с необычными обстоятельствами. Это вовсе не значит, что вам нужно делать ни на чем не основанные предположения. Вы меня поняли?
— Да. Что такое ФБУЗ?
— Ф?.. Аа-а. Федеральное бюро по усилению законности. Может быть, единственная полезная вещь, которую сделал Никсон за все то время, что проторчал в Белом доме. В основном оно состоит из компьютерных банков данных, выполняющих функцию расчетной палаты для местных агентов по поддержанию законопорядка и, полагаю, для программистов, работающих с ними. Мы можем получить отпечатки пальцев почти каждого гражданина Америки, привлекавшегося к уголовной ответственности где-то с 1969-го года. ФБУЗ также проводит баллистические экспертизы, сравнения групп крови, когда это возможно, голосовых отпечатков и компьютерных фотороботов различных подозреваемых.
— Значит, мы увидим, как мой и его голос…
— Да. Они должны быть готовы к семи. Если компьютер там уж очень загружен, то к восьми.
Тэд покачал головой.
— На слух наши голоса совсем не похожи.
— Я знаю — я слушал пленку, — сказал Пэнгборн. — И повторяю: голосовой отпечаток не имеет никакого отношения к речи. Главный голос — головной, как они его называют, и желудочный. Тэд, это большая разница.
— Но…
— Ответьте-ка мне: Элмер Фудд и Даффи Дак звучат для вас одинаково?
Тэд растерянно заморгал.
— Ну… Нет.
— И для меня тоже, — удовлетворенно заметил Пэнгборн. — Но их обоих озвучивал парень по имени Мел Бланк, и это — не считая Братца Кролика, Птички Полли и Бог знает кого еще. Мне нужно идти. Так что, до вечера?
— Да.
— Где-то от половины восьмого до девяти, идет?
— Мы будем ждать вас, Алан.
— Ладно. А завтра я вернусь в Рок и если не возникнут какие-то непредвиденные помехи в этом деле, там и останусь.
— Жизнь продолжается, верно? — сказал Тэд и подумал: на это он и рассчитывает.
— Да… У меня ведь есть и другая рыбка, которую тоже нужно поджарить. Не такая большая, как эта, но жители округа Кастл платят мне жалованье за то, чтобы я ее жарил для них. Вы понимаете, что я имею в виду?
Этот вопрос, как показалось Тэду, был задан на полном серьезе, а не ради поддержания светской беседы.
— Да. Я понимаю. — Мы оба это понимаем. И я и хитрый Джордж, — подумал он.
— Мне придется уехать, но вы будете лицезреть патрульную машину полиции штата перед вашим домом двадцать четыре часа в сутки, пока все это не закончится. Там крутые ребята, Тэд. И если полицейские в Нью-Йорке немножко распустили свою охрану, то те медведи, что займутся вами, — нет из тех. Больше никто не станет недооценивать этого выродка. Никто не собирается забывать о вас и о вашей семье и предоставлять вам самим справляться с этим. Расследование будет продолжаться, и пока одни работают над этим делом, другие будут обеспечивать вашу безопасность и ваших близких. Вы понимаете это, не так ли?
— Да, понимаю, — согласился он и подумал: сегодня, завтра, на следующей неделе. Может быть, через месяц. А через год? Ничего не выйдет. Я знаю. И он тоже это знает. Сейчас они не совсем поверили в то, что, как Алан говорил, он пришел в себя и отваливает. Позже они поверят… Пройдут недели, и ничего не произойдет, и поверить — станет уже не столько их политикой, сколько экономикой. Потому что мы с Джорджем знаем, на чем свет стоит и как Земля крутится, как знаем и то, что стоит всем заняться жаркой другой рыбки, и Джордж объявится и поджарит меня. Нас.
4
Пятнадцать минут спустя Алан все еще оставался в полицейских казармах в Ороно, по-прежнему сидя на телефоне. Раздался щелчок на линии. Молодой женский голос слегка извиняющимся тоном произнес:
— Вы не могли бы еще немного подождать, шеф Пэнгборн? Компьютер сегодня что-то тянет.
Алан хотел было сказать ей, что он шериф, а не шеф, но потом решил не утруждать себя. Эту ошибку допускали почти все.
— Конечно, — сказал он.
Щелк.
Его опять вернули в «ждите» — этот вариант адского кошмара конца двадцатого столетия.
Он сидел в маленькой конторе, расположенной на самом краю казарм; еще шага два назад, и ему пришлось бы работать в кустах. Комната была забита пыльными папками. Единственным письменным столом служила школьная парта с наклонной поверхностью, откидной крышкой и чернильницей. Алан рассеянно раскачивал крышку коленом, вертя на столе листок бумаги, на котором его ровным аккуратным почерком были записаны две строчки: Хью Притчард и Бергенфилдская окружная больница, Бергенфилд, Нью-Джерси.
Он думал о своем последнем разговоре с Тэдом, полчаса назад. Том самом, когда он рассказывал ему, как бравые патрульные штата защитят его с женой от страшного старого маньяка, вообразившего себя Джорджем Старком, если этот страшный маньяк вздумает объявиться. Алан раздумывал о том, поверил ли в это Тэд. Он сомневался в этом: у человека, зарабатывающего деньги писательским вымыслом, должен быть острый нюх на сказки и басни.
Ну, они постараются защитить Тэда и Лиз, этого у них не отнять. Но Алан помнил кое-что, происшедшее в Бэнгоре в 1985-м.
Женщина попросила полицейскую охрану и получила ее после того, как уже не живущий с ней муж жестоко избил ее и пригрозил вернуться и убить, если она не выбросит из головы все планы о разводе. Две недели он ничего не предпринимал. Полицейский департамент в Бэнгоре уже хотел было снять наблюдение, когда муж объявился — сидя за рулем прачечного фургона, с зеленым штампом прачечной на спине рубашки. Он подошел к двери, таща связку белья. Полицейские, может, и узнали бы его даже в этой униформе, появись он раньше, когда приказ о наблюдении был только-только отдан, но они не узнали его, когда он решил появиться. Он постучался в дверь и, когда женщина открыла ему, спокойно вытащил из брючного кармана револьвер и застрелил ее наповал. Прежде чем до приставленных к ней полицейских дошло, что происходит, и они успели хотя бы вылезти из машины, тот тип уже стоял на ступеньках крыльца с поднятыми руками. Он забросил дымящийся револьвер в розовый куст и спокойно сказал:
— Не стреляйте. Все уже кончено.
Как выяснилось, фургон и униформу он одолжил у своего старого дружка-алкаша, который даже и не знал, что обвиняемый разругался со своей женой.
Тут все просто: если ты кому-то здорово нужен и если этому кому-то хоть чуть-чуть повезет, он тебя достанет. Достаточно вспомнить Освальда. Или Чэпмэна. Или то, что этот парень, Старк, сделал со столькими людьми в Нью-Йорке.
Щелк.
— Вы еще здесь, шеф? — радостно осведомился женский голос из Бергенфилдской окружной больницы.
— Да, — сказал он. — Все еще здесь.
— У меня есть нужные вам сведения, — сообщила она. — Доктор Хью Притчард вышел на пенсию в 1978-м. У нас есть его адрес и телефон в городе Форт-Ларами, Вайоминг.
— Могу я их записать?
Она продиктовала адрес и телефон. Алан поблагодарил ее, нажал на клавишу и набрал номер. На середине первого гудка на том конце врубился автоответчик и стал выдавать записанную на магнитофон речь прямо Алану на ухо.
— Привет, это Хью Притчард, — сказал скрипучий голос. Что ж, подумал Алан, парень еще не отдал концы… Стало быть, это шаг в правильном направлении. — Хельги и меня сейчас нет. Я, наверно, играю в гольф; что делает Хельга — один Бог знает, — послышался стариковский смешок. — Если хотите что-то передать, скажите сразу после звукового сигнала. У вас есть около тридцати секунд.
Би-и-ип!
— Доктор Притчард, говорит шериф Алан Пэнгборн, — сказал он. — Я офицер правоохранительных органов в штате Мэн. Мне нужно поговорить с вами о человеке по имени Тэд Бюмонт. Вы удалили его мозговую опухоль в 1960-м, когда ему было одиннадцать лет. Пожалуйста, позвоните мне за наш счет в полицейские казармы в Ороно — 207–555–2121. Благодарю вас.
Выговорив все это, он слегка вспотел. Разговаривать с автоответчиком для него всегда было все равно, что участвовать в викторине «Ответ — секунда».
Зачем ты вообще тратишь время на это?
Ответ, который он дал Тэду, был прост: протокол. Однако сам Алан не мог удовлетвориться таким рутинным ответом, потому что знал: дело не в протоколе. Это могло бы звучать более или менее убедительно, если бы Притчард оперировал человека, называвшего себя Старком (если не брать в расчет, что он больше так себя не называет, а говорит, что теперь знает, кто он на самом деле). Но он этого не делал. Он оперировал Бюмонта, и в любом случае все это имело место двадцать девять долгих лет назад.
Так почему же?
Потому что здесь все было не так, вот почему. Отпечатки пальцев, группа крови со следов на окурках, сочетание ума и убийственной ярости, которые продемонстрировал этот человек, настойчивые утверждения Тэда и Лиз, будто псевдоним стал реальностью — во всем этом было что-то не то. И больше всего — в последнем. Эта идея могла прийти в голову лишь сборищу лунатиков. И еще кое-что было не так — теперь. Полиция штата без всяких оговорок приняла как данность утверждение этого парня о том, будто теперь он понимает, кто он такой.
Для Алана это не стоило и трехдолларового фантика. От этого за версту несло трюком, игрой, маневром.
Алан полагал, что парень может еще прийти.
Но все это — не ответ на вопрос, шепнул голосок у него в мозгу. Почему ты тратишь на все это время? Почему ты звонишь в Форт-Ларами, Вайоминг, и разыскиваешь старика-врача, который, наверно, уже не отличит Тэда Бюмонта от дырки в стене?
Потому что ничего лучшего я сейчас придумать не могу, раздраженно ответил он самому себе. Потому что отсюда я могу позвонить, минуя городского диспетчера, разглагольствующего о ценах на междугородные переговоры. И потому что ОНИ верят в это — Тэд и Лиз. Это безумная идея, все верно, но тем не менее они выглядят нормальными людьми и, черт возьми, они в это верят. Но это не значит, что в это верю я.
И он не верил.
Или верил?
День тащился медленно. Доктор Притчард не позвонил. Но голосовые отпечатки прибыли вскоре после восьми часов и оказались потрясающими.
5
Они выглядели совсем не так, как ожидал Тэд. Он рассчитывал увидеть рулон перфоленты с графической кривой, то взметающейся вверх, образуя остроконечные горные пики, то спускающейся на «равнины», значение которых Алан будет пытаться объяснить. Они с Лиз станут слушать и глубокомысленно кивать, как кивают люди, которым объясняют нечто, слишком сложное для их понимания, прекрасно зная, что стоит им начать задавать вопросы, как последуют еще менее понятные объяснения.
Вместо этого Алан показал им два листа обычной белой бумаги. Посередине каждого из них была прочерчена одна линия. Кое-где на ней располагались группы острых точек — парами или тройками, — но в основном линии были мирно-волнообразными. И стоило бросить на них лишь один невооруженный взгляд, как становилось ясно, что они или идентичны, или очень близки к этому.
— И это все? — спросила Лиз.
— Не совсем, — сказал Алан. — Смотрите, — он положил один лист поверх другого с видом фокусника, исполняющего редкий забавный трюк, и поднес оба листа к свету. Тэд и Лиз молча уставились на них.
— Они и вправду… — тихо, с благоговейным ужасом произнесла Лиз. — И вправду одинаковые.
— Ну… не совсем. — возразил Алан и указал на три места, где кривая голосового отпечатка на нижнем листе чуть-чуть просматривалась сквозь тонкую поверхность верхнего листа. Один из этих выступов находился чуть выше кривой на верхнем листе, а два других — чуть ниже. Во всех трех случаях отклонения просматривались там, где обе кривые напоминали скорее горный пик, чем равнину. Волны кривых совпадали идеально. — Отличия появляются со стороны Тэда и только в моменты накала страсти. — Алан по очереди указал пальцем на три точки. — Вот здесь: «Что тебе нужно, сукин ты сын, чего тебе, мать твою, надо?» Вот здесь: «Это ложь, черт бы тебя побрал, и ты это знаешь». И, наконец, здесь: «Перестань врать, черт тебя подери». Сейчас все сосредоточены на этих трех крошечных различиях, потому что они жаждут отстоять свое утверждение, будто нет на свете двух одинаковых отпечатков. Но дело в том, что со стороны Старка в разговоре не было никаких моментов накала страсти. Этот ублюдок оставался холоден и спокоен от начала и до самого конца.
— Ага, — кивнул Тэд, — он говорил так, словно пил в это время лимонад.
Алан положил листки на стол.
— Никто в Полицейском департаменте штата на самом деле не верит, что это два разных голосовых отпечатка, несмотря на малюсенькие различия, — сказал он. — Мы получили отпечатки из Вашингтона очень быстро. Я приехал так поздно, потому что, когда их увидел эксперт из Августы, он захотел прослушать пленку. Мы послали ее туда обычным рейсом Восточных Авиалиний из Бэнгора, и они прогнали ее там через прибор, который называется аудиоусилитель. Им пользуются, чтобы определить для следствия, сам ли человек произносит текст или голос записан на пленку.
— Так что же, живой он или записанный? — спросил Тэд. Он сидел возле камина и пил содовую.
Оторвав взгляд от голосовых отпечатков, Лиз вернулась к манежу. Она сидела на полу скрестив ноги и старалась не давать Уильяму и Уэнди стукнуться головами, пока они изучали пальчики на ножках друг у друга.
— Для чего они это сделали? — спросила она.
Алан кивнул на Тэда и сказал:
— Ваш муж знает.
— С этими маленькими различиями на горках они могут по крайней мере дурачить себя, утверждая, что говорили два разных голоса, даже если на самом деле они понимают. Вы это хотели сказать? — спросил Тэд у Алана.
— Угу. Хотя я никогда не слышал, чтобы голосовые отпечатки имели подобное… да что подобное, близкое к этому сходство, — он пожал плечами. — Правда, мой опыт с отпечатками не так велик, как у ребят из ФБУЗ, которые получают за это зарплату; он даже меньше, чем у парней из Августы, которые более или менее разбираются в общих вопросах — голосовые отпечатки, отпечатки пальцев, следы ботинок, следы шин. Но я все-таки кое-что читаю, и потом, я был там, когда пришли результаты. Тэд, они дурачат себя, это да, но при этом не очень стараются.
— Итак, у них есть три маленьких отличия, но этого недостаточно. Трудность заключается в том, что мой голос был повышенным, а голос Старка — не был. Потому они ухватились за этот самый усилитель, чтобы разыграть запасную версию, то есть надеясь, что часть диалога со стороны Старка окажется магнитофонной записью… сделанной мной, — он взглянул на Алана и приподнял одну бровь. — Ну как, выиграл я жареного цыпленка?
— И еще сервиз на шесть персон плюс бесплатный тур в Киттери.
— Это самая безумная вещь, которую я когда-либо слышала, — ровным голосом сказала Лиз.
Тэд не очень весело рассмеялся.
— Все это в целом — сплошное безумие, — сказал он. — Они думали, я мог изменить свой голос, как… Мел Бланк. Мысль состоит в том, что я наговорил текст на пленку голосом Джорджа Старка со специальными паузами, чтобы я мог ему отвечать при свидетелях уже своим собственным голосом. Конечно, мне пришлось бы купить специальный аппарат, который мог бы подсоединить кассетный магнитофон к телефону-автомату. Такие штуковины есть, правда, Алан?
— Еще бы. В любом магазине электроники, или просто наберите восьмисотый номер, который появится на вашем экране, операторы подскажут всю информацию.
— Верно. Единственное, что мне понадобится, это — помощник. Кто-то, кому я доверяю, кто отправится на Пенсильванский вокзал, подсоединит магнитофон к телефону в самом малолюдном банке или магазине и в нужное время наберет мой домашний номер. Потом… — он запнулся. — Как был оплачен звонок? Я совсем забыл об этом. Он был не за мой счет.
— Был использован номер вашей телефонной кредитной карточки, — сказал Алан. — Вы же наверняка сообщили его вашему помощнику.
— Ну да, конечно. Мне нужно было обеспечить лишь две вещи, когда этот фокус начнется. Первая: я должен был сам подойти к телефону. И вторая: мне нужно было хорошо выучить свой собственный текст и аккуратно вставить его в паузы на пленке. Как, по-вашему, Алан, я отлично справился?
— Ага. Блестяще.
— Согласно сценарию, мой помощник вешает трубку. Он отсоединяет магнитофон от телефона, сует его под мышку…
— Да бросьте, — вмешался Алан, — просто сует его в карман. Сейчас везде такая классная аппаратура, что даже ЦРУ закупает ее в обычных радиомагазинах.
— Ладно, засовывает в карман и спокойно уходит. В результате появляется диалог, на протяжении которого все видят и слышат, как я беседую с человеком, находящимся за пятьсот миль от меня, чей голос звучит иначе — звучит с легким южным акцентом, но у которого одинаковый голосовой отпечаток с моим. Опять все, как с отпечатками пальцев, только еще лучше, — он снова взглянул на Алана, ожидая подтверждения.
— По зрелом размышлении, — заметил Алан, — вы заслужили еще бесплатную поездку в Портсмут, со всеми издержками.
— Благодарю.
— Пустяки, не стоит.
— Это не только безумие, — сказала Лиз, — это еще и совершенно недостоверно. По-моему, у них у всех просто головы…
Пока она отвлеклась, близнецам все-таки удалось стукнуться головками, и они громко расплакались. Лиз взяла на руки Уильяма, Тэд подхватил Уэнди.
Когда кризис миновал, Алан сказал:
— Да, это недостоверно, вы правы. Вы это знаете, я это знаю, и они тоже это знают. Но Конан-Дойл вместе с Шерлоком Холмсом учат нас, что в расследовании преступления уж один метод работает всегда: когда вы исключите все невозможные объяснения, то, что останется, и будет ответом на вопрос, как бы невероятно оно ни звучало.
— По-моему, в оригинале это было высказано более изящно, — заметил Тэд.
— Да идите вы… — усмехнулся Алан.
— Может быть, для вас обоих это и смешно, но для меня — нет, — сказала Лиз. — Тэд должен был просто рехнуться, чтобы проделать такое. Конечно, полицейские могут думать, что мы оба свихнулись.
— Ничего подобного они не думают, — мрачно ответил Алан, по крайней мере на данном этапе. И они не будут так думать, если вы оставите ваши дикие сказки при себе.
— А как насчет вас, Алан? — спросил Тэд. — Ведь вам мы выдали все дикие сказки. Что же вы думаете?
— Я не думаю, что вы сошли с ума. Если бы я так думал, все было бы значительно проще. Я не знаю, что происходит.
— Что вы выяснили у доктора Хьюма? — поинтересовалась Лиз.
— Имя врача, который оперировал Тэда, когда тот был мальчишкой, — ответил Алан. — Его зовут Хью Притчард — Тэд, у вас не задело колокольчик в памяти?
Тэд нахмурился и задумался. Думал он долго и наконец сказал:
— Кажется, что-то задело, но… может, я просто обманываю себя. Это было очень давно.
Глаза у Лиз блестели, она вся подалась вперед. С безопасного места на материнских коленях Уильям таращил глазенками на Алана.
— Что сказал вам Притчард, — спросила она.
— Ничего. Я нарвался на его автоответчик, благодаря чему смог сделать вывод, что хозяин еще жив — вот и все. Я оставил ему запись.
Лиз, явно разочарованная, откинулась на спинку кресла.
— А как насчет моих анализов? — спросил Тэд. — Хьюм получил их? Или он вам не сказал?
— Он сказал, что когда получит результат, то первому скажет вам, — с усмешкой ответил Алан. — Кажется, доктора Хьюма раздражает сама мысль о том, чтобы поделиться хоть какой-то информацией с шерифом округа.
— Узнаю доктора Хьюма, — улыбнулся Тэд. — Его кличка среди пациентов — Брюзга.
Алан поерзал на своем стуле.
— Алан, хотите что-нибудь выпить? — спросила Лиз. — Пиво, пепси?
— Нет, спасибо. Давайте вернемся к тому, во что верит, а во что — нет полиция штата. Они не верят, что кто-то из вас причастен к этому, но оставляют за собой право полагать, что это возможно. Они понимают, что не могут повесить на вас, Тэд, события прошлой ночи и сегодняшнего утра. Помощник, это возможно, тот же, кто гипотетически мог прокрутить дело с магнитофоном, — но не вы сами. Вы были здесь.
— Что с Дарлой Гэйтс? — тихо спросил Тэд. — Той девушкой, что работала в бухгалтерии?
— Мертва. Довольно здорово изувечена, как он и говорил, но сначала убита выстрелом в голову. Она не мучилась.
— Это ложь.
Алан заморгал и уставился на него.
— Она не могла так легко отделаться. Особенно после того, что он сделал с Клаусоном. В конце концов она ведь стукнула первая, разве не так? Клаусон позвенел перед ней деньгами — небольшими, учитывая состояние его финансов, — и она, растаяв, выпустила кота из мешка. Так что не надо мне рассказывать, будто он пристрелил ее перед тем, как резать, и что она не страдала.
— Ладно, — сказал Алан. — Все было не так. Хотите знать, как выглядело это на самом деле?
— Нет, — быстро сказала Лиз.
В комнате возникла тяжелая пауза. Даже близнецы, кажется, что-то почувствовали; они поглядели друг на друга с какой-то тихой грустью.
— Позвольте мне еще раз задать вопрос: во что вы сами верите? Во что вы верите сейчас? — нарушил молчание Тэд.
— У меня нет готовой версии. Я знаю, что вы не записывали на пленку голос Старка, потому что усилитель не засек никаких магнитофонных шумов, а на самой пленке слышно, как громкоговоритель на Пенсильванском вокзале объявляет, что «Пилигрим» на Бостон отправляется с пути номер три. На «Пилигрим» действительно была посадка сегодня днем на третьем пути, она началась в два часа тридцать шесть минут, что точно соответствует времени вашей милой беседы. Но мне и этого не нужно — если бы фразы Старка были записаны на пленку, Лиз или вы непременно спросили бы меня, что показал прибор-усилитель, как только я упомянул о нем. Никто из вас не спросил.
— И при всем при этом вы все еще не верите, так? — спросил Тэд. — Я имею в виду, что это упрямо лезет вам в голову — настолько, что вы без дураков пытаетесь отыскать доктора Притчарда, — но вы никак не можете пойти до конца и раскрыть глаза на то, что происходит, так? — он сам слышал раздражение и усталость в своем голосе, но уже не в силах был сдерживаться.
— Парень сам признал, что он — не Старк.
— О, да. И он сделал это очень искренне, — рассмеялся Тэд.
— Вы говорите так, словно это вас не удивляет.
— Ничуть. А вас это удивляет?
— Честно говоря, да. Удивляет. Потратить столько усилий для утверждения того факта, что у него и у вас одинаковые отпечатки пальцев, одинаковый отпечаток голоса…
— Алан, помолчите секунду, — попросил Тэд.
Алан замолк и вопросительно уставился на него.
— Сегодня утром я сказал вам, что, по моему разумению, все это делает Джордж Старк. Не мой помощник, не психопат, который каким-то образом ухитрился изобрести способ оставлять чужие отпечатки пальцев в перерывах между своими смертельными танцами и ариями об установлении личности… И вы мне не поверили. Вы мне и теперь не верите?
— Не верю, Тэд. Я хотел бы ответить иначе, но единственное, что я могу сказать, это: я верю в то, что вы верите, — он перевел взгляд на Лиз и добавил, — вы вдвоем.
— Спасибо и на том, — сказал Тэд, — поскольку что-то меньшее вполне могло и скорее всего привело бы к моей гибели и смерти всей моей семьи. Поэтому на данном этапе сердце у меня радуется, когда я слышу, что у вас нет готовой версии. Это не так уж много, но это уже — шаг вперед. Что я хочу вам объяснить, это то, что голосовые отпечатки и отпечатки пальцев ничего не меняют, и Старк это знает. Вы сколько угодно можете говорить об исключении всего невозможного и принятии того, что останется — неважно, каким невероятным оно может показаться, но все равно это не работает. Вы не принимаете Старка, а останется именно он, когда вы исключите все остальное. Вот что я вам скажу, Алан: если бы у вас было столько свидетельств того, что вы страдаете опухолью головного мозга, вы легли бы в больницу на операцию, даже если бы шанс на то, что вам не выйти оттуда живым, был бы велик.
Алан открыл рот, покачал головой и снова закрыл его. В комнате, где, как остро начал сейчас чувствовать Тэд, он провел всю свою сознательную жизнь, помимо тиканья часов и тихого лопотания малышей не было слышно ни звука.
— С одной стороны, у вас серьезные вещественные доказательства, достаточные даже для судебного разбирательства, — мягко подытожил Тэд. — С другой, ничем не подкрепленное утверждение голоса в телефонной трубке, о том, что он «пришел в себя», что «теперь он знает, кто он такой». И вы собираетесь отдать предпочтение этому утверждению, проигнорировав улики.
— Нет, Тэд. Это неправда. Сейчас я не принимаю никакие утверждения — ни ваши, ни вашей жены, и уж меньше всех те, что сделал звонивший по телефону. Пока я оставляю за собой право выбора.
Большим пальцем правой руки Тэд указал через плечо на окно. Там, за тихонько колышущимися шторами, была видна полицейская машина патрульных, которые следили за домом Бюмонтов.
— А как насчет них? У них тоже пока свобода выбора? Я бы молил Бога, чтобы здесь остались вы, Алан, — я предпочитаю вас армии патрульных полицейских, потому что у вас хотя бы один глаз приоткрыт. У них — зашторены оба.
— Тэд…
— Да ладно вам, — сказал Тэд. — Это же правда. И вы это знаете, и… он тоже это знает. Он подождет. И когда все решат, что все кончилось и Бюмонты в безопасности, когда полиция свернет палатки и отправится заниматься другими делами, Джордж Старк придет сюда.
Он сделал паузу, и на его мрачном лице Алан увидел сменяющие по очереди друг друга сожаление, одержимость и страх.
— Я сейчас вам кое-что скажу — вам обоим. Я точно знаю, что ему нужно. Он хочет, чтобы я написал еще один роман в качестве Старка — возможно, еще один роман об Алексисе Машине. Не знаю, смогу ли я это сделать, но если бы я думал, что это может хоть как-то помочь, я бы попытался. Я бросил бы «Золотую собаку» и начал бы сегодня же вечером.
— Тэд, нет! — крикнула Лиз.
— Не волнуйся, — сказал он. — Это бы убило меня. Не спрашивай, откуда я знаю: я просто знаю, и все. Но если бы моей смертью все и закончилось, я все-таки мог бы попытаться. Но я не думаю, что это было бы так. Потому что на самом деле я не думаю, что он — человек.
Алан молчал.
— Итак! — сказал Тэд голосом бизнесмена, подводящего итог важному деловому сообщению. — Дела обстоят вот таким образом. Я не могу, я не стану, я не должен. Это означает, что он придет. И одному Богу известно, что произойдет, когда он придет.
— Тэд, — неловко произнес Алан, — вам нужно немного отвлечься от этого, вот и все. И когда вы отвлечетесь, то большая часть всего этого просто… улетучится. Как пух с одуванчика. Как дурной сон поутру.
— Нам не отвлечься нужно, — сказала Лиз.
Они посмотрели на нее и увидели, как она молча плачет. Не навзрыд, но плачет.
— Что нам нужно, это… чтобы кто-нибудь его выключил.
6
Алан вернулся в Кастл-Рок ранним утром на следующий день, а домой приехал без малого два. Стараясь как можно меньше шуметь, он проник в дом и обнаружил, что Анни в очередной раз забыла включить охрану. Ему не очень хотелось пререкаться с ней по этому поводу — в последнее время ее мигрени участились, — но он понимал, что рано или поздно все равно придется сказать.
С туфлями в руках, он стал подниматься по лестнице с такой плавностью, что, казалось, почти парил в воздухе. Его тело обладало удивительной грацией — прямая противоположность неуклюжести Тэда Бюмонта, — Алан редко выставлял ее напоказ; казалось, его плоти известен некий тайный секрет движения, которого почему-то слегка стыдился его разум. Сейчас в полной тишине и одиночестве не было нужды скрывать его, и он двигался с почти волшебной легкостью.
На полпути он замешкался и… спустился вниз. У него был небольшой — не больше обыкновенной кладовки с письменным столом и несколькими книжными полками, — но вполне достаточный для его нужд отдельный закуток, отгороженный от комнаты. Он, как правило, старался не переносить в дом свою работу и, хотя это не всегда получалось, старался изо всех сил.
Он закрыл дверь, включил свет и взглянул на телефон.
«Ты ведь на самом деле не собираешься делать этого, а?» — спросил он самого себя. Я хочу сказать, что сейчас уже в Роки-Маунтэйн почти полночь, а этот тип — не просто врач на пенсии, он нейрохирург на пенсии. Попробуй только разбудить его, и он прогрызет тебе в заднице вторую дырку.
Потом Алан вспомнил о глазах Лиз Бюмонт — ее темных, испуганных глазах — и понял, что собирается это сделать. Может, и впрямь что-то выйдет: звонок посреди ночи даст понять доктору Притчарду, что дело серьезное и заставит его подумать как следует. А потом уже Алан сможет позвонить ему еще раз, в более подходящее время.
Кто знает, подумал он без большой надежды (но не без юмора), может, он скучает по звонкам среди ночи.
Алан вытащил листок бумаги из кармана своей Форменной рубахи и набрал номер Хью Притчарда в Форт-Ларами. Он проделал это стоя, приготовившись к вспышке ярости на том конце провода.
Не стоило волноваться: на первом же гудке снова влез автоответчик и опять продиктовал тот же самый текст.
Он медленно положил трубку на место и уселся за свой письменный стол. Лампа на гибкой ножке отбрасывала кружок света на поверхность стола, и Алан принялся играть с тенями в этом кружке, делая то зайца, то собаку, то орла и даже вполне похожего кенгуру. Его руки обладали той же внутренней грацией, что и все его тело; когда он оставался один и отдыхал, зверюшки, повинуясь его гибким пальцам, казалось маршируют, как на параде, через маленький кружок света от настольной лампы — каждый следующий послушно сменял предыдущего. Этот маленький фокус всегда поражал и приводил в восторг детей и нередко давал отдых его собственным мозгам, когда он был чем-то обеспокоен.
Сейчас это не сработало.
Доктор Хью Притчард мертв, мелькнуло в мозгу. Старк добрался и до него.
Это, конечно, было невероятно. Может, он и мог поверить в призрака — под дулом револьвера, приставленного к виску, — но уж никак не в волшебного призрака-супермэна, одним прыжком пересекающего континенты. Он легко мог назвать несколько веских причин, по которым кто-то включает ночью автоответчик. И одна из них, довольно распространенная, состояла как раз в том, чтобы обезопасить себя от бесцеремонно звонящих посреди ночи надоедливых незнакомцев — таких, как скажем, шериф Алан Дж. Пэнгборн из Кастл-Рока, штат Мэн.
Да, но все равно он мертв. И он и его жена. Как там ее зовут? Хельга. «Я, наверно, играю в гольф, Бог его знает, что делает Хельга». Но я знаю, что делает Хельга, я знаю, что вы оба сейчас делаете. Я думаю, вы валяетесь в луже крови с перерезанными глотками, вот что вы делаете, а на стене в вашей комнате — там, в Стране Ясного Неба, красуется надпись, извещающая всех о том, что воробьи снова летают.
Алан Пэнгборн вздрогнул. Это была безумная мысль, но он все равно вздрогнул. Она ударила его, как электрический разряд.
Он набрал номер Справочной службы Вайоминга, узнал телефон управления шерифа в Форт-Ларами и сделал еще один звонок. Ему ответил диспетчер — судя по голосу, полусонный. Алан назвал себя, объяснил диспетчеру, кому он пытается дозвониться и где тот живет, а потом спросил, уехали ли куда-нибудь отдыхать доктор Притчард с женой. Если доктор и его жена на самом деле уехали — что вполне вероятно для летнего сезона, — они скорее всего поставили в известность об этом местных блюстителей закона и попросили их приглядывать за домом в свое отсутствие.
— Хорошо, — сказал диспетчер, — пожалуйста, назовите мне ваш номер. Я перезвоню вам и сообщу всю нужную информацию.
Алан вздохнул. Такова была стандартная процедура. Дерьмовая тягомотина, но парня винить не в чем: он не хочет выдавать никаких сведений, пока не убедится, что Алан — именно тот, за кого себя выдает.
— Нет, — сказал он. — Я звоню из дому, и сейчас уже ночь, а…
— Здесь тоже не полдень, шериф Пэнгборн, — лаконично отреагировал диспетчер.
Алан снова вздохнул.
— Не сомневаюсь, — сказал он. — И не сомневаюсь в том, что твоя жена и малыши не спят наверху. Вот что, друг, сделаем так: позвони в Полицейские казармы штата Мэн в Оксфорде — я сейчас дам тебе номер — и проверь мое имя. Они могут дать тебе номер моего удостоверения. Минут через десять я перезвоню тебе, и мы сможем обменяться паролями.
— Давай номер, — согласился диспетчер, хотя и без особой радости в голосе. Алану пришло в голову, что он мог оторвать парня от позднего телешоу или ежемесячника «Пентхауз».
— А вокруг чего весь сыр-бор? — спросил диспетчер, когда прочитал вслух продиктованный Аланом номер Полицейских казарм в Оксфорде.
— Расследование по делу об убийстве, — сказал Алан. — Я звоню не просто справиться о его здоровье, приятель. — И он повесил трубку.
Потом он сидел за своим письменным столом, играл с тенями зверюшек и ждал, пока секундная стрелка не обойдет циферблат часов десять раз. Стрелка двигалась очень медленно. Она обернулась лишь пять раз, когда дверь кабинета приоткрылась и вошла Анни. На ней был ее розовый халат, и она показалась ему какой-то нереальной, призрачной; он снова ощутил пронизывающую дрожь, побуждающую к работе, словно он заглянул в будущее и увидел там что-то очень неприятное. Даже поганое.
Как бы я сам чувствовал себя, если бы он охотился за мной, неожиданно, подумал он. За мной, за Анни, за Тоддом и Тоби? Как бы я себя чувствовал, если бы знал, кто он такой, но мне… никто бы не верил?
— Алан? Что ты делаешь здесь так поздно?
Он улыбнулся, встал и легонько чмокнул ее в щеку.
— Просто жду, когда выветрится кайф от травки.
— Нет, правда… Это все — дело Бюмонта?
— Ага. Я пытался засечь врача, который может кое-что знать об этом. Все время нарывался на его автоответчик, поэтому позвонил в управление шерифа — справиться, не уехал ли он отдыхать. Парень оттуда сейчас, наверно, проверяет мою благонадежность, — он взглянул на Анни, и во взгляде промелькнула бережная забота. — Как ты, детка? Голова болела сегодня?
— Нет, — ответила она, — но я слышала, как ты вошел, — она улыбнулась. — Ты, когда захочешь, — самый тихий мужчина на свете, Алан, но с машиной ты все равно ничего не можешь поделать.
Он обнял ее.
— Сварить тебе чашку кофе? — спросила она.
— Бог мой, да нет, конечно. Стакан молока, если тебе не трудно.
Она вышла и через минуту вернулась, неся молоко.
— Что собой представляет мистер Бюмонт? — спросила она. — Я несколько раз видела его в городе, а его жена заходит иногда в магазин, но я никогда с ним не разговаривала.
Магазин назывался «Шейте сами» и принадлежал женщине по имени Полли Чалмерс. Анни Пэнгборн работала там два дня в неделю вот уже четыре года.
Алан задумался.
— Он мне нравится, — наконец сказал он. — Поначалу не очень… Он показался мне сперва холодной рыбой. Но я застал его в трудной ситуации. Он просто… держит дистанцию. Может, это связано с его профессией.
— Мне очень нравятся обе его книги, — сказала Анни.
Он удивленно поднял брови.
— Я не знал, что ты читала его.
— Ты никогда не спрашивал, Алан… А потом, когда всплыла история с псевдонимом, я попробовала прочесть одну из других, — ее носик сморщился от отвращения.
— Плохая?
— Ужасная. Жуткая. Я не дочитала ее. Никогда бы не поверила, что и то и другое написал один и тот же человек.
А знаешь, детка, подумал Алан, он сам в это тоже не верит.
— Ты должна пойти лечь, — сказал он, — иначе проснешься с очередным приступом.
Она покачала головой.
— Я думаю, Главный Монстр Мигреней снова убрался прочь, по крайней мере на время, — она бросила на него быстрый взгляд из-под опущенных ресниц. — Я еще не буду спать, когда ты поднимешься, если… если ты не очень долго.
Он дотронулся через розовый халат до одной ее груди и поцеловал в раскрытые губы.
— Я буду торопиться изо всех сил.
Она поднялась наверх, и Алан увидел, что прошло больше десяти минут. Он снова набрал номер Вайоминга и наткнулся все на того же сонного диспетчера.
— А я думал, ты забыл обо мне, приятель.
— Ни в коем случае, — сказал Алан.
— Назовите мне номер вашего удостоверения, шериф?
— 109–44–205 ME.
— Полагаю, вы — это действительно вы. Простите, что заставил вас пройти через все эти формальности так поздно, шериф Пэнгборн, но, думаю, вы сами понимаете…
— Понимаю. Что вы можете сказать о докторе Притчарде?
— О, они с женой действительно на отдыхе, все верно, — сказал диспетчер. — Они разбили палатку в Йеллоустон-парке и пробудут там до конца месяца.
Ну, вот, подумал Алан, видишь? А ты тут воюешь с призраками посреди ночи. Никаких перерезанных глоток. Никаких надписей на стене. Просто двое стариков отдыхают в палаточном лагере.
Но он поймал себя на том, что успокоился не слишком. Похоже, с доктором Притчардом будет нелегко связаться — по крайней мере в ближайшие несколько недель.
— Если мне понадобится передать ему кое-что, как вы думаете, мне удастся это сделать? — спросил Алан.
— Думаю, да, — сказал диспетчер. — Вы можете позвонить в службы парка в Йеллоустоне. Они знают, где он, — во всяком случае должны быть в курсе. Может, это и займет какое-то время, но они отыщут его для вас. Я пару раз встречался с ним. Кажется, он неплохой старикан.
— Что ж, это уже лучше, — заметил Алан. — Спасибо за помощь.
— Не стоит. Мы здесь для этого и сидим. — Алан услышал слабый шорох переворачиваемых страниц и представил себе этого безликого парня за полконтинента отсюда, снова уткнувшегося в свой «Пентхауз».
— Спокойной ночи, — сказал он.
— Спокойной ночи, шериф.
Алан повесил трубку и секунду сидел, не двигаясь с места и глядя через маленькое окошко в темноту.
Он там. Где-то. И он придет.
Снова Алан прикинул, как бы он чувствовал себя, если бы его собственная жизнь — а заодно жизнь Анни и детей, была ставкой в этой игре. Каково бы ему было, если бы он точно знал причину, но никто бы не верил, что он знает.
Ты опять тащишь это домой, милый, услышал он у себя в мозгу голос Анни.
И это была правда. Четверть часа назад он был убежден — если не умом, то всеми своими нервными окончаниями, — что Хью и Хельга Притчарды лежат мертвые в луже крови. Это оказалось вздором: этой ночью они мирно спали под звездным небом в Национальном парке Йеллоустона. Слишком много интуиции; она просто стала застилать тебе мозги.
То же самое почувствует и Тэд, когда мы выясним в конце концов, что же происходит, подумал он. Когда станет очевидно, что разгадка, какой бы странной она ни оказалась, соответствует всем законам природы.
Он на самом деле верит в это?
Да, решил он — верит. По крайней мере умом. Его нервные окончания были не так уверены.
Алан допил молоко, выключил настольную лампу и пошел наверх. Анни еще не спала и была восхитительно обнажена. Она приняла его в свои объятия, и Алан с огромным удовольствием позволил себе забыть обо всем остальном.
7
Старк позвонил еще раз через два дня. Тэд Бюмонт находился в это время в «Дэйв-маркет».
Это был маленький семейный продовольственный магазинчик в полутора милях от дома Бюмонтов, если ехать вниз по шоссе. Они заезжали сюда, когда до смерти не хотелось тащиться в супермаркет в Брюэре.
Тэд отправился туда вечером в пятницу, чтобы купить упаковку «Пепси», немного чипсов и какой-нибудь соус. Один из патрульных, приставленных к его семье, поехал с ним. Было 10 июня, половина седьмого вечера и светло, как днем. Лето — этот красивый зеленый зверь — снова навестило Мэн.
Легавый остался в машине, а Тэд зашел в магазин. Он взял содовой и изучал длинную батарею соусов (не хотите креветочный — возьмите луковый), когда раздался телефонный звонок.
Тэд тотчас же поднял голову и подумал: ага, о’кей.
Розали за прилавком сняла трубку, сказала «алло», послушала и, как он и ожидал, протянула трубку ему. На него опять накатило сонное ощущение presque vu.
— Вас к телефону, мистер Бюмонт.
Он чувствовал себя вполне спокойным. Сердце громко стукнуло, но лишь один раз, а потом продолжало биться в обычном ритме. Он даже не вспотел.
И не было никаких птиц.
Он не испытывал и тени того страха и той ярости, которые ощущал три дня назад. Он даже не удосужился спросить у Розали, не жена ли это звонит ему, чтобы попросить захватить дюжину яиц и коробку конфет, раз уж он здесь. Он знал, кто это.
Он стоял возле компьютера «Мегабакс», яркий зеленый дисплей которого объявлял, что на прошлой неделе победителя в лотерее не оказалось и приз нынешней недели составляет четыре миллиона долларов. Он взял трубку у Розали и сказал:
— Привет, Джордж.
— Привет, Тэд — мягкий южный говор все еще присутствовал, но налет деревенщины сошел начисто — до Тэда лишь сейчас дошло, как явно и в то же время тонко Старк ухитрился внушить чувство: «Ничего, ребята, я, может, и не хватаю звезд с небес, но с этим я сладил. А, ха-ха-ха?», — когда он не уловил ни тени этого налета.
Ну, конечно, подумал Тэд, сейчас ведь ребята просто стоят и болтают. Просто парочка белых сочинителей стоит и чешет языки о том, о сем.
— Что ты хочешь?
— Ты сам знаешь ответ. Нам не нужно играть в игры, так ведь? Для этого уже чуть-чуть поздновато.
— Может, я просто хочу, чтобы ты сказал это вслух. — То чувство вернулось, то дикое чувство, когда тебя высасывает из собственного тела и несет по проводам к тому месту — где-то посередине, где-то между ними двумя.
Розали отошла к дальнему концу прилавка и стала вытаскивать пачки сигарет из картонных блоков и перезаряжать большой сигаретный автомат. Она с такой нарочитостью не слушала разговор Тэда по телефону, что это выглядело почти забавно. Не было ни одной души в Ладлоу — во всяком случае в этой части города, — которая не была в курсе, что к Тэду приставили полицейскую охрану, или полицейскую защиту, или полицейский черт-его-знает-что, и ему не надо было самому прислушиваться к слухам и сплетням, чтобы знать, что они уже ходят. Те, кто не верил, что его скоро арестуют за пьянство за рулем, наверняка подозревали его в избиении детей или жены. Бедная старушка Розали старается не подавать вида, и Тэд почувствовал к ней прилив идиотской благодарности. И еще ему показалось, будто он смотрит на нее в мощную подзорную трубу с обратной стороны. Он был там, в телефонной линии, внизу, в кроличьей норе, где не было белого кролика, а была лишь старая лиса Джордж. Джордж Старк — человек, которого там быть не могло, но он все равно каким-то образом был.
Джордж — старая лиса, и здесь, внизу, в Финишвилле все воробьи снова летали.
Он боролся с этим чувством, боролся изо всех сил.
— Ну давай же, Джордж, раскрой рот пошире, — сказал он, сам немного удивившись грубой злости своего голоса… Он плыл, как в тумане, пойманный мощным течением-расстояния и нереальности, но… Господи, какой же у него ясный и четкий голос! — Скажи это вслух, ну, давай же.
— Если ты так настаиваешь.
— Да.
— Время начинать новую книгу. Новый роман Старка.
— Не думаю.
— Не говори так! — тон голоса был как щелчок плетки с вплетенными в нее маленькими свинцовыми пульками. — Я рисовал тебе картинку, Тэд. Я рисовал ее для тебя. Не заставляй меня рисовать ее на тебе.
— Ты мертв, Джордж. У тебя просто не хватило ума лежать там себе спокойно и не дергаться.
Голова Розали чуть повернулась, Тэд засек ее один широко раскрытый глаз, прежде чем она торопливо отвернулась к своим сигаретным пачкам.
— Попридержи-ка свой язык! — Тут уже настоящая ярость. Не было ли там чего-то еще? Страха? Боли? И того и другого? Или ему это просто мерещится?
— В чем дело, Джордж? — неожиданно усмехнулся он. — Ты что, теряешь кое-какие удачные мысли?
Последовала пауза. Тэд удивил его, выбил из колеи — по крайней мере на мгновение. Но почему? Чем?
— Послушай меня, дружочек, — наконец сказал Старк, — я дам тебе неделю, чтобы начать. Не воображай, что сможешь наколоть меня, потому что не выйдет, ты не можешь, — только последнее слово на самом деле прозвучало «могешь». Да, Джордж был расстроен. Может, это дорого обойдется Тэду, прежде чем все закончится, но сейчас он испытывал лишь явное удовольствие. Он достал его. Кажется не он один ощущает беспомощность и какую-то жуткую обнаженность во время этих кошмарных интимных диалогов; он достал Старка, задел его и это было замечательно.
— Это правда, — сказал Тэд. — Наколок между нами быть не может. Что другое — не знаю, может быть, но этого — нет.
— У тебя была мысль, — продолжал Старк, — еще до того, как этот чертов недоносок вздумал шантажировать тебя. Та самая, насчет свадьбы и следа бронированного лимузина.
— Я выкинул все свои наброски. Я покончил с тобой.
— Нет, ты выкинул мои наброски, но все это не имеет значения. Тебе не нужны наброски. Получится хорошая книжка.
— Ты не понимаешь. Джордж Старк мертв.
— Это ты не понимаешь, — возразил Старк. Голос его был мягким, мертвенно тяжелым. — У тебя есть неделя. И если ты не выдашь хотя бы тридцати рукописных страниц, я приду за тобой, старина. Только я начну не с тебя — так было бы очень просто. Это было бы слишком просто. Сначала я возьмусь за твоих малышей, и они умрут медленно. Я об этом позабочусь. Я знаю как. Они не будут знать, что происходит, а будут лишь умирать в мучительной агонии. Но ты-то будешь знать, и я буду знать, и твоя жена будет знать. Потом я возьмусь за нее, только… Перед тем, как возьмусь, я возьму ее. Ты знаешь, что я имею в виду, старина. А когда я покончу с ними, я примусь за тебя, Тэд, и ты умрешь, как не умирал еще никто на белом свете.
Он замолчал. Тэд слышал, как он громко дышал ему в ухо, словно пес в жаркий денек.
— Ты не знал про птиц, — мягко сказал Тэд. — Это ведь правда, да?
— Тэд, у тебя мозги отсохли. Если ты очень скоро не начнешь, пострадает много людей. Время уже истекает.
— О да, я это замечаю, — сказал Тэд. — Но что мне интересно — как ты ухитрился написать то, что написал, на стене Клаусона, а потом на стене Мириам, и сам не знать об этом.
— Лучше бы ты перестал нести ахинею и начал приходить в себя, дружок, — сказал Старк, но Тэд почувствовал изумление и толику откровенного страха под прикрытием уверенного тона. — На стенах ничего не было.
— Да, нет — было. И знаешь что, Джордж? Я думаю, ты не знаешь об этом, потому что это написал я. Наверно, какая-то часть меня была там. И каким-то образом эта часть меня следила за тобой. Я думаю из нас двоих только я один знаю про воробьев, Джордж. Я думаю, это я написал. И тебе тоже стоит подумать об этом… Подумать как следует… прежде чем ты попрешь на меня.
— Слушай меня, — с мягким, но очень тяжелым нажимом произнес Старк. — Слушай меня внимательно. Сначала — твои малыши… потом — жена… потом — ты. Начинай следующую книгу, Тэд. Это самый лучший совет, который я могу тебе дать. Самый лучший, который тебе давали за всю твою говенную жизнь. Начинай книгу. Я не мертв.
Долгая пауза. Потом — мягко и очень отчетливо:
— И я не хочу стать мертвым. Так что ступай домой и заточи карандаши. А если почувствуешь нехватку вдохновения, представь, как будут выглядеть твои младенцы, если утыкать их мордочки стеклами. И запомни, нет никаких чертовых птиц, нет и не было. Забудь о них и начинай писать.
Раздался щелчок.
— Пошел ты… — прошептал Тэд в отключившийся телефон и медленно повесил трубку.
XVII. Уэнди брякается с лестницы
1
Ситуация все равно определилась бы тем или иным путем независимо от того, что произошло, — в этом Тэд был уверен. Джордж Старк не мог просто взять и исчезнуть. Но Тэд пришел к выводу, причем, небезосновательному, что падение Уэнди с лестницы через два дня после того, как Старк позвонил ему в магазинчик Дэйва, раз и навсегда показало, как будет развиваться ситуация.
Самый важный результат этого эпизода заключался в том, что он наконец подсказал Тэду возможный способ действий. Те два дня Тэд провел в каком-то бездыханном затишье. Ему трудно было смотреть самые простенькие телевизионные программы, он совершенно не мог читать, а мысль о том, чтобы сесть и постараться что-то написать, была так же абсурдна и нереальна, как мечты о путешествиях со скоростью света. Большую часть времени он проводил, слоняясь из одной комнаты в другую, присаживаясь то тут, то там на несколько минут и снова принимаясь слоняться без дела. Он путался у Лиз под ногами и действовал ей на нервы. Она не срывалась на него за это, но он догадывался, что ей нередко приходится прикусывать язык, чтобы удержаться от звукового оформления своих чувств.
Дважды он уже был готов рассказать ей о втором звонке Старка — том, когда хитрец Джордж ясно высказал, что у него на уме, прекрасно зная, что эта линия не прослушивается и их никто не засечет. И оба раза он так и не решался заговорить, потому что понимал: это не принесет ей ничего, кроме лишних огорчений.
И дважды он ловил себя на том, что сидит наверху, у себя в кабинете, сжимает в руке один из тех чертовых карандашей, которыми он обещал никогда больше не пользоваться, и поглядывает на свежую стопку запечатанных в целлофан блокнотов, в которых Старк всегда писал свои романы.
У тебя была мысль… Насчет свадьбы и следа от бронированного лимузина.
И это была чистая правда. Тэд даже придумал название — неплохое название: «Стальная Машина». И еще кое-что было правдой: какая-то часть его самого действительно хотела это написать. Это глубоко запрятанное в нем ощущение было похоже на зуд в таком месте на спине, между лопаток, которое хочешь почесать, но никак не можешь до него дотянуться.
Джордж тебе его почешет, подумал он.
О да, Джордж был очень рад почесать его. Но тогда с Тэдом что-то случится, потому что ведь теперь все изменилось, ведь так? Но что… Что конкретно произойдет? Он не знал, возможно, просто не мог знать, но один пугающий образ преследовал его. Это был кусочек из очаровательной расистской сказки «Маленький Черный Самбо». Когда Черный Самбо забрался на дерево, а тигры никак не могли добраться до него, они так разъярились, что вцепились друг другу в хвосты и принялись бегать вокруг дерева все быстрее и быстрее, пока не превратились в масло. Самбо собрал масло в корзинку и отнес домой, своей матери.
Алхимик Джордж, думал Тэд, сидя у себя в кабинете и постукивая незаточенной «Черной Красоткой» по краешку стола. Солома — в золото. Тигры — в масло. Книжки — в бестселлеры. А Тэд — в… во что?
Он не знал. Он боялся знать. Но он исчезнет, Тэд исчезнет, в этом он был уверен. Быть может, кто-то и будет жить здесь и выглядеть, как он, но за лицом Тэда Бюмонта будет скрываться другой разум. Разум — больной и… блистательный.
Он полагал, что новый Тэд Бюмонт будет гораздо менее неуклюж и гораздо более… опасен.
Лиз и малыши?
Оставит их Старк в покое, если усядется за руль?
Только не он.
Думал он и о побеге. Усадить Лиз и близнецов в «сабербан» и просто сбежать. Но что это даст? Что толку, если старая лиса Джордж мог видеть глазами старого пня Тэда? Сбеги они хоть на край света — как только они окажутся там и оглядятся вокруг, так тут же увидят Джорджа Старка, вылезающего из скорлупы и несущегося за ними с опасной бритвой в руке.
Он думал и о том, не позвонить ли Алану Пэнгборну, но отбросил эту идею еще быстрее и решительней. Алан сказал им, где находится доктор Притчард, и его решение: не пытаться связаться с нейрохирургом — подождать, пока Притчард с женой не вернутся из своего похода — выдало Тэду все, во что Алан верит, и… что гораздо важнее, во что тот не верит. Если он расскажет ему о звонке в магазин, Алан решит, что Тэд это выдумал. Даже если Розали подтвердит тот факт, что кто-то звонил ему в магазинчик, не заставит Алана поверить в Старка. И он и другие полицейские чины, влезшие в это дело, имеют огромный опыт по части недоверия.
Итак, дни тянулись медленно, словно в жизни наступал какой-то пробел. На второй день сразу после полудня Тэд записал в своем дневнике: Я чувствую себя так, словно голова у меня набита конскими яблоками. Это была единственная запись, которую он сделал за всю неделю, и ему начало казаться, что он вряд ли когда-нибудь напишет хоть строчку. Его новый роман «Золотая собака» застыл на мертвой точке. Это воспринималось, как само собой разумеющееся. Очень трудно сочинять какие-то истории, когда боишься, что плохой человек — очень плохой, — вот-вот появится и вырежет всю твою семью, а потом возьмется за тебя самого.
Единственное, с чем, насколько он мог припомнить, было сравнимо его нынешнее состояние, это с теми несколькими неделями сразу после того, как он бросил пить — вытащил затычку из корыта со спиртным, в котором барахтался после выкидыша Лиз и до появления Старка. Тогда, как и теперь, у него было ощущение возникшей проблемы, к которой он никак не мог подойти вплотную — словно к миражу озера или пруда, возникающему в жаркий полдень на линии горизонта, когда едешь по ровному скоростному шоссе. Чем упрямее он пытался приблизиться к проблеме, желая схватить ее обеими руками и избавиться от нее, уничтожить, тем быстрее она отступала, пока не оставила его, наконец, задыхающегося и обессиленного, все с тем же фальшивым водоемом, по-прежнему глумящимся над ним с линии горизонта.
Ночами он плохо спал и ему снова и снова снилось, как Джордж Старк водит его по собственному опустевшему дому — дому, где вещи взрываются, стоит ему лишь коснуться их, и где в последней комнате его ждут трупы жены и Фредерика Клаусона. И в тот момент, когда он заходит туда, все птицы начинают летать, срываясь с деревьев, электрических и телеграфных проводов — их тысячи, сотни тысяч, миллионы, их так много, что они застилают солнце.
Пока Уэнди не свалилась с лестницы, он чувствовал себя дураком, которого учат, а вернее, каким-то дурацким фаршем, ждущим, когда же появится некий убийца, заткнет салфетку за ворот, возьмет вилку и примется за еду.
2
Близнецы ползали уже довольно давно, а последний месяц или около того уже пытались вставать при помощи ближайшего прочного (а иногда и непрочного) предмета — хорошо помогала ножка стула, равно как и кофейный столик, но даже пустая картонная коробка тоже годилась, во всяком случае пока малыш не наваливался на нее слишком сильно и она не ломалась или не выскальзывала из-под него. Малыши в любом возрасте имеют обыкновение создавать для себя кучу неприятностей, но когда им восемь месяцев и ползание уже отслужило свое, а хождение еще не освоено, они, безусловно, переживают Золотой Век Попаданий в Беду.
Вечером, что-то без четверти пять, Лиз выпустила их на пол, чтобы они поиграли в ярких бликах солнышка. Минут через десять самостоятельного ползанья и неуверенного стояния (последнее сопровождалось продолжительным младенческим ликованием, обращенным к родителям и друг к дружке) Уильям выпрямился на ножках и дотянулся до края кофейного столика. Он огляделся вокруг и сделал несколько величественных взмахов правой ручкой. Эти жесты напоминали Тэду старую передачу новостей, где Ил Дюк обращался с балкона к своим подданным. Потом Уильям схватил со столика мамину чайную чашку и ухитрился вылить все ее содержимое на себя, прежде чем рухнул на попку. К счастью, чай был холодный, но Уильям не выпустил чашки и умудрился так прижать ее к ротику, что на губе показалась капелька крови. Он тут же расплакался. Уэнди немедленно присоединилась к нему.
Лиз подхватила его, рассмотрела губу, сделала Тэду большие глаза и понесла малыша наверх, чтобы успокоить и привести в порядок.
— Следи за принцессой, — выходя, сказала она Тэду.
— Послежу, — ответил Тэд, хотя давно уже знал, а вскоре должен был получить еще одно подтверждение того, что в Золотой Век Попаданий в Беду такие обещания немногого стоят. Уильям ухитрился вытащить чашку Лиз прямо у нее из-под носа, а Тэд заметил, что Уэнди вот-вот свалится с третьей ступеньки лестницы на долю секунды позже того момента, когда он мог бы уберечь ее от падения.
Он разглядывал журнал новостей — не читал, а лениво просматривал, задерживая взгляд то на одной картинке, то на другой. Когда он пролистал номер, то подошел к большой корзине для вязания, стоявшей возле камина и служившей подобием журнальной полки, чтобы взять другой. Уэнди ползала по полу, забыв о слезках быстрее, чем они до конца высохли на ее пухлых щечках. Она издавала негромкие пофыркивания, фум-фум-фум, как они оба делали, когда ползали, — Тэду иногда приходило в голову, что любое движение, быть может, ассоциируется у них с машинами и фургонами, которые они видят по телеку. Он присел на корточки, положил журнал на стопку других в корзине, принялся просматривать остальные и в конце концов выбрал без всяких на то причин «Харпер» месячной давности. Ему пришло в голову, что он ведет себя, как пациент в приемной зубного врача, ожидающий, когда ему, наконец, выдернут зуб.
Он обернулся и… Уэнди была на лестнице. Она доползла до третьей ступеньки и теперь поднималась на дрожащие ножки, держась за один из столбиков, поддерживающих планку перил. Она засекла его взгляд, весело взмахнула ручонкой и ухмыльнулась. Взмах ручки потянул все ее пухленькое тельце вперед.
— Господи, — прошептал он и, поднявшись на дрожащие в коленях ноги, увидел, как она делает шажок вперед и отпускает столбик.
— Уэнди, не делай этого!
Он буквально перелетел через всю комнату и почти успел. Но он был неуклюжим человеком и одной ногой зацепился за ножку кресла. Оно упало, и Тэд рухнул на пол. Уэнди качнулась вперед и свалилась со ступеньки с испуганным писком. Ее тельце повернулось в воздухе. Тэд прыгнул к ней прямо с колен, пытаясь поймать, но промахнулся на добрых два фута. Ее правая ножка зацепилась за первую ступеньку и головка с глухим стуком ударилась о покрытый ковром пол.
Она закричала, он успел подумать, как ужасен детский крик боли, и подхватил ее на руки.
Сверху Лиз испуганно крикнула: «Тэд?», — и он услыхал торопливый стук ее шлепанцев по ступенькам.
Уэнди старалась заплакать. Ее первый вопль от боли забрал весь воздух из легких и сейчас наступил страшный, длящийся, казалось, целую вечность момент, когда она пыталась разомкнуть грудь и сделать вдох для следующего крика. Когда он раздастся, у всех лопнут барабанные перепонки.
Если он раздастся.
Он держал ее, беспокойно вглядываясь в вертящееся, налитое кровью личико. Оно все стало почти лиловым, за исключением ярко-красной отметины на лбу, похожей на запятую.
Господи, а если она потеряет сознание? Что если она так и не сумеет вдохнуть и выплюнуть крик, застрявший в ее маленьких легких? Что если она задохнется?
— Кричи, черт возьми, — заорал он на нее. О, Господи, какое лиловое личико! И вытаращенные глазенки! — Кричи!
— Тэд! — раздался уже очень испуганный, но также и очень далекий возглас Лиз. В те несколько, казалось, длящихся целую вечность секунд между первым криком Уэнди и ее отчаянными попытками издать второй, Джордж Старк начисто вылетел у Тэда из головы — первый раз за последние восемь дней. Уэнди судорожно втянула в себя воздух и начала подвывать. Дрожа от облегчения, Тэд прижал ее к своему плечу и начал гладить ей спинку, бормоча успокаивающе: «Шш-ш-ш».
Таща извивающегося Уильяма, словно мешок с песком, Лиз спустилась вниз.
— Что случилось? Тэд, с ней все в порядке?
— Да. Она свалилась с третьей ступеньки. Теперь все нормально. Наконец она крикнула. А сначала это было похоже… Ну, как будто она задохнулась, — он с дрожью в голосе рассмеялся, протянул ей Уэнди и взял Уильяма, который тоже начал хныкать за компанию с сестренкой.
— Ты что, не следил за ней? — с упреком спросила Лиз, машинально раскачиваясь с Уэнди на руках и стараясь успокоить ее.
— Да… нет. Я пошел взять журнал. А потом она сразу очутилась на лестнице. Как Уилл с твоей чашкой. Они такие чертовски… быстрые. Как ты думаешь, с головкой у нее все в порядке? Она ударилась о ковер, но ударилась здорово.
Лиз секунду подержала Уэнди на вытянутых руках, взглянула на красное пятнышко и осторожно поцеловала это место. Рыдания Уэнди начали понемногу стихать.
— По-моему, все нормально. Будет синяк дня два — и все. Слава Богу, что тут ковер. Прости, что набросилась на тебя. Тэд, я сама знаю, какие они проворные. Просто я… я чувствую себя так, словно у меня скоро начнутся месячные, только это теперь все время.
Рыдания Уэнди сменились всхлипываниями. Тут же начал успокаиваться и Уильям. Он протянул свою пухлую ручонку и ухватился за белую маячку сестры. Она оглянулась. Он гукнул и что-то залопотал ей. Тэд всегда с какой-то опаской воспринимал их гуканье и бормотание: как какой-то иностранный язык, убыстренный до того, что не можешь даже определить, какой именно, не говоря уже о том, чтобы понять. Уэнди улыбнулась брату, хотя из глаз ее все еще текли слезы и щечки были все мокрые. Улыбаясь, она заворковала что-то в ответ. На секунду стало похоже, что они ведут беседу в своем собственном крошечном мире — мире близнецов.
Уэнди протянула ручонку и погладила брата по плечу. Они смотрели друг на друга и лопотали.
— С тобой все в порядке, родная?
— Да, Уильям, милый, я стукнулась, но не очень сильно.
— Может, тебе не стоит идти на ужин к Стадли, милая?
— Да нет, пожалуй, схожу, хотя это очень мило с твоей стороны, что ты предложил.
— Уэнди, милая, ты уверена, что тебе стоит идти?
— Да, Уильям, дорогой, все обошлось, хотя я, честно сказать, боюсь, что немножко обкакалась.
— Ох, родная, как ДОСАДНО!
Тэд улыбнулся краем рта и взглянул на ножку Уэнди.
— Здесь будет синяк, — сказал он. — Вообще-то он уже есть.
Лиз слабо улыбнулась и сказала:
— Заживет. Правда, это — не последний.
Тэд наклонился и чмокнул Уэнди в кончик носа, думая о том, как быстро и яростно разражаются подобные беды — не прошло и трех минут с того момента, как он смертельно испугался, что она задохнется и умрет, — и как быстро они сходят на нет.
— Да, — согласно кивнул он. — Бог даст, не последний.
3
К тому времени, как близнецы проснулись после позднего дневного сна — часам к семи вечера — след на ножке Уэнди стал темно-вишневым. У него была странная, отчетливая форма гриба.
— Тэд, — позвала его Лиз от своего столика для пеленания. — Взгляни сюда.
Тэд снял с Уэнди не совсем мокрую, но сыроватую пеленку и бросил ее в корзину с наклейкой «Ее», а потом понес голенькую дочурку к столику сына, чтобы посмотреть, что хочет показать ему Лиз. Он глянул на Уильяма, и глаза его полезли на лоб.
— Как тебе? — тихо спросила она. — Это знамение или что-то в этом роде?
Тэд долго смотрел на Уильяма.
— Да-а — наконец протянул он, — дикость какая-то…
Придерживая извивающегося на столике сына рукой за грудку, она резко обернулась к Тэду и быстро спросила:
— С тобой все нормально?
— Да, — ответил Тэд, с удивлением отметив, как спокойно это прозвучало. Большая вспышка белого света, кажется, исчезла — она была не перед его глазами, а где-то за ними, вроде ружейной искры. Он вдруг подумал, что, похоже, кое-что понял насчет птиц — совсем немного — и то, каким должен быть следующий шаг. Он понял это, видя на ножке сына синяк, точно такой же по форме, цвету и расположению, как и тот, что красовался на ножке Уэнди. Когда Уилл схватил чашку Лиз и опрокинул ее на себя, он сразу свалился на попку. Насколько Тэд помнил, ножкой он не ударялся. Тем не менее, там ясно был виден синяк — на правой ножке, в самом верху. Темно-вишневый след, формой напоминавший гриб.
— Ты уверен, что с тобой все нормально? — настойчиво переспросила Лиз.
— Они и синяками своими делятся, — пробормотал он, не отрывая глаз от ножки Уильяма.
— Тэд?
— Со мной все отлично, — сказал он и дотронулся губами до ее щеки. — Пора нам уже одеть наших Психо и Соматичку, как по-твоему?
Она расхохоталась.
— Тэд, ты сумасшедший.
Он улыбнулся ей. Улыбка была странноватая и немного отстраненная.
— Ага, — сказал он. — Сумасшедший или большой хитрец.
Он отнес Уэнди обратно на ее столик и начал пеленать.
XVIII. Механический способ письма
1
Он подождал, пока Лиз ляжет спать, прежде чем поднялся к себе в кабинет. У выхода из спальни задержался на минуту или около того, вслушиваясь в ровный звук ее дыхания, желая убедиться в том, что она крепко спит. То, что он собирался сделать, могло и не сработать — он вовсе не был уверен в успехе, — но, если все же сработает, это может быть опасно. Очень опасно.
Кабинет его представлял собой одну большую комнату — эдакий чистенький сарай, — разделенную на две части: «читальню» с рядами книжных полок, диваном, откидным креслом и верхним светом, и рабочее пространство, занимавшее дальнюю часть комнаты. Эту часть кабинета оккупировал главным образом старомодный письменный стол, откровенное безобразие которого даже не пытались как-то скрасить. Это было жуткое, но исключительно функциональное деревянное страшилище. Тэд приобрел его, когда ему было двадцать шесть, и Лиз иногда рассказывала знакомым, что он никогда не избавится от стола, ибо втайне верит, что стол — его собственный, личный Словесный Источник. Когда она говорила об этом, они оба всегда улыбались, словно и впрямь считали это шуткой.
Три лампы в стеклянных плафонах свисали над этим динозавром, и когда Тэд не включал другие светильники, как не включил сейчас, дикие, перекрывающие друг друга круги света, отбрасываемые тремя лампами на заваленную поверхность стола, походили на биллиардные шары и создавали такое впечатление, будто Тэд собирается сыграть в какую-то необычную, сложную игру. Каковы правила этой игры, определить было трудно, но в ту ночь, после истории с Уэнди, застывшее выражение его лица ясно дало бы понять стороннему наблюдателю, что независимо от правил ставки в игре очень высоки.
Тэд согласился бы с этим на все сто. В конце концов ему понадобилось двадцать четыре часа, чтобы набраться на это мужества.
На какое-то мгновение взгляд его застыл на «Ремингтоне» — уродливым горбом выпирающем под своей накидкой, со стальным основанием под кареткой, торчащим с левой стороны, словно отставленный большой палец ловящего на шоссе попутку. Он сел перед пишущей машинкой, побарабанил пальцами по краю стола, а потом открыл ящик, слева от «Ремингтона».
Ящик был и широкий и очень глубокий. Он вынул оттуда свой дневник, а потом вытащил ящик на всю его длину до упора. Керамическая ваза, в которой он держал карандаши «Черная Красотка — Берол», покатилась по днищу ящика, и карандаши рассыпались. Он вытащил вазу, поставил на стол, собрал карандаши и засунул их в нее.
Потом он закрыл ящик и уставился на вазу. Он спрятал ее в ящик после того, первого транса, когда одним из «беролов» написал «Воробьи снова летают» на рукописи «Золотой собаки». Он рассчитывал никогда больше к ним не прикасаться, но все же… Всего несколько ночей назад, тогда, в трансе, он воспользовался одним из них, и вот они стояли перед ним на том самом месте, где находились в течение двенадцати или скольких там лет, пока Старк жил с ним, жил в нем. Долгими периодами Старк сидел тихо, словно его вообще не было. Потом какая-то идея осеняла Тэда, и Старк высовывал голову, как чертик из табакерки. Ку-ку! Эй, Тэд, а я — вот он! Поехали, старина! По коням!
И каждый день в последующие месяца три Старк вылезал точно в десять часов, включая и уик-энды. Он вылезал, хватал один из бероловских карандашей и принимался строчить свой сумасшедший бред — бред, что оплачивал счета, которые Тэд никогда не смог бы оплатить своими собственными вещами. Потом книга подходила к концу, и Джордж вновь исчезал, как тот сумасшедший старик, который превратил солому в золото для Рапунцель.
Тэд вынул один карандаш, поглядел на виднеющиеся на деревянном стержне отметины от его зубов и бросил его обратно в вазу. Тот издал негромкий звук: диннь!
— Моя темная половина, — пробормотал он.
Но был ли Джордж Старк его темной половиной? Был ли хоть когда-то? Не считая припадка, транса или что это там было такое, он ни разу не пользовался этими карандашами с того дня, когда написал «Конец» на последней странице последнего романа Старка «Скачка в Вавилон».
В конце концов ими незачем было пользоваться: это были карандаши Джорджа Старка, а Старк — мертв… Или так во всяком случае полагал Тэд. Он надеялся, что пройдет какое-то время и он их вообще выбросит.
Однако теперь, похоже, им нашлось применение.
Он потянулся к вазе с широкой горловиной, а потом отдернул руку, словно обжегся огнем какого-то невидимого костра, источавшего свой собственный, потаенный и яростный жар.
Не сейчас.
Он вытащил из кармана рубашки шариковую ручку, открыл дневник, снял с ручки колпачок, поколебался и стал писать:
Если плачет Уильям, плачет Уэнди. Но я обнаружил, что связь между ними гораздо глубже и сильнее. Вчера Уэнди упала с лестницы и заработала синяк — синяк, похожий на большой лиловый гриб. Когда близнецы проснулись после дневного сна, у Уильяма тоже появился синяк. На том же месте, той же формы.
Тэд соскочил на стиль самоинтервью, в котором была написана большая часть его дневника. Написав это, он понял, что такая манера — такой способ найти дорожку к своим подлинным мыслям — предлагает еще одну форму раздвоенности, или… Быть может, это был просто иной аспект все того же раздвоения его рассудка и души — раздвоения глубокого и загадочного.
Вопрос: Если ты возьмешь изображение синяков на ножках своих детей и положишь их одно на другое, получишь ли ты в результате то, что выглядит одной картинкой?
Ответ: Да, думаю, получу. Думаю, это как с отпечатками пальцев. Или с голосовыми отпечатками.
Тэд оторвался от дневника и некоторое время сидел, постукивая ручкой по краю блокнота и обдумывая написанное. Потом он торопливо склонился над дневником и принялся писать быстрее, чем раньше:
Вопрос: Уильям знает, что у него синяк?
Ответ: Нет. По-моему, не знает.
Вопрос: Я знаю, что такое воробьи и что они означают?
Ответ: Нет.
Вопрос: Но я знаю, что воробьи ЕСТЬ. Это я знаю, верно? Во что бы там Алан Пэнгборн или кто-то еще не верил, я знаю, что воробьи ЕСТЬ и что они снова летают, правда?
Ответ: Да.
Ручка теперь почти летала по странице. Так быстро он не писал уже много месяцев.
Вопрос: Старк знает, что воробьи есть?
Ответ: Нет. Он сказал, что не знает, и я ему верю.
Вопрос: Я уверен, что верю ему?
Он на мгновенье замешкался, а потом написал:
Старк знает, что есть ЧТО-ТО. Но Уильям тоже должен знать, что есть что-то — если у него на ноге синяк, он должен болеть. Но синяком наградила его Уэнди, когда упала с лестницы. Уильям знает лишь, что это место у него болит.
Вопрос: Старк знает, что у него есть больное место? Чувствительное место?
Ответ: Да, я думаю, знает.
Вопрос: Воробьи — мои?
Ответ: Да.
Вопрос: Означает ли это, что когда он писал «ВОРОБЬИ СНОВА ЛЕТАЮТ» на стене Клаусона и на стене Мириам, он не знал, что делает, и не помнил об этом, когда закончил?
Ответ: Да.
Вопрос: Кто написал про воробьев? Кто написал это кровью?
Ответ: Тот, кто знает. Тот, кому принадлежат воробьи.
Вопрос: Кто это — тот, кто знает? Кто владелец воробьев?
Ответ: Я — тот, кто знает. Я владелец.
Вопрос: Был я там? Был я там, когда он убивал их?
Он вновь на мгновенье замешкался, написал: «Да», — а потом:
Нет. И то и другое. У меня не было транса, когда Старк убивал Гэмэша и Клаусона, во всяком случае я такого не помню. Я думаю то, что я знаю… То, что я вижу… может быть, оно растет.
Вопрос: Он тебя видит?
Ответ: Я не знаю, но…
— Он должен, — пробормотал Тэд и написал:
Он должен знать меня. Он должен меня видеть. Если он, И ВПРАВДУ, написал те романы, он знает меня уже очень долгое время. И его собственное знание, его собственное видение тоже растет. Вся эта отслеживающая и записывающая аппаратура не сумела провести хоть чуть-чуть старую лису Джорджа, верно? Нет — разумеется, не сумела. Потому что старая лиса Джордж знал, что аппаратуру поставят. Нельзя десять лет писать криминальные романы и ничего не знать о таких примочках. Это одна причина, по которой аппаратура не засекла его. Но вторая причина — даже лучше, ведь так? Когда он захотел поговорить со мной, поговорить так, чтобы нас никто не слышал, он точно знал, где я буду и как меня достать, правда?
Да. Старк позвонил домой, когда хотел, чтобы его подслушали, а когда не хотел, позвонил в магазинчик Дэйва. Почему в первом случае он хотел, чтобы его подслушали? Потому что ему нужно было довести до сведения полиции — он знал, что они слушают, — что он не Джордж Старк и сам знает об этом… что он покончил с убийствами, что он не придет за Тэдом и его семьей. Была и еще одна причина. Он хотел, чтобы Тэд увидел голосовые отпечатки, которые — а он и об этом знал — они сделают. Он знал, что полиция не поверит в эту улику, какой бы неоспоримой она ни казалась, но Тэд… Тэд поверит.
Вопрос: Откуда он знал, где я буду?
И это был хороший вопрос, не так ли? Он впрямую затрагивал то, как двое разных людей могут обладать одинаковыми отпечатками пальцев и голоса и как могут двое разных младенцев получить совершенно одинаковые синяки, особенно… Особенно, если по условию задачи только один из малышей ушиб ножку.
Но он знал, что такие вещи уже встречались, были хорошо проверены и приняты как данность по крайней мере в случаях с близнецами; связь между идентичными близнецами была даже более жуткой. Где-то около года назад он читал об этом статью в журнале новостей, читал ее очень внимательно, потому что у самого были двойняшки.
В статье описывался случай с идентичными близнецами, которых разделял целый континент, — когда один из них сломал левую ногу, другой испытывал те же раздирающие боли в левой ноге, даже не зная, что случилось с его двойником. Были еще идентичные девочки, придумавшие свой собственный язык, — язык, который никто, кроме них двоих, не знал и не мог понять. Эти близняшки так никогда и не выучили английский, несмотря на высокие показатели теста на коэффициент интеллектуальности. Зачем им нужен был английский? Им было достаточно понимать друг друга и… больше ничего… И еще в статье говорилось о двух близнецах, увезенных в детстве друг от друга и встретившихся уже взрослыми — встретившись, они обнаружили, что оба женились в один и тот же день одного года на женщинах с одинаковыми именами и поразительно схожей внешностью. Более того, обе пары назвали своих первых сыновей Робертами. Оба Роберта родились в один и тот же год и в один и тот же месяц.
Половина и половина.
Пере и кресток.
Бим и Бом.
— Тилли и Тим думают, как один, — пробормотал Тэд. Он протянул руку и подчеркнул последнюю написанную им строчку:
Вопрос: Откуда он знал, где я буду?
Под этим он написал:
Ответ: Потому что воробьи опять летают. И потому что мы близнецы.
Он открыл чистую страницу в своем дневнике и отложил ручку в сторону. С сильно стучащим сердцем и ежащейся от страха кожей он вытянул правую руку и вытащил из вазы один бероловский карандаш. Казалось, он тихонько жжет его ладонь каким-то странным слабым огнем.
Пора браться за работу.
Тэд Бюмонт склонился над пустым листком, замер на мгновение, а потом большими печатными буквами сверху написал «ВОРОБЬИ СНОВА ЛЕТАЮТ».
2
Чего он все-таки хотел добиться с помощью бероловского карандаша?
Это он знал. Он хотел попытаться ответить на последний вопрос — настолько простой и очевидный, что он даже не удосужился записать его: мог он сознательно войти в транс? Мог он заставить воробьев летать?
Идея подразумевала некую форму психического контакта, о которой он читал, но которой никогда сам не видел: механическое письмо. Тот, кто пытается войти в контакт с умершей (или живой) душой таким способом, слабо сжимает в руке ручку или карандаш, приставленный кончиком к чистому листу, и просто ждет, когда дух — скорее всего, в переносном смысле, — начнет водить им по бумаге. Тэд читал, что к механическому письму, которым можно заниматься и с помощью доски Оуиджа, часто относятся, как к шутке, игрищу на вечеринках, но оно может быть чрезвычайно опасно, потому что каким-то образом открывает пишущего и делает его доступным для чужой воли.
Нельзя сказать, что Тэд верил или не верил, когда читал об этом; это казалось столь же далеким от его собственной жизни, как поклонение языческим идолам или сверление черепа для избавления от головных болей. Теперь ему казалось, в этом есть свой сокровенный смысл. Но ему придется представить себе воробьев.
Он стал думать о них. Он пытался вызвать у себя образы всех тех птиц, всех тех тысяч птиц, сидевших на гребнях крыш и телеграфных проводах под чистым весенним небом, ждущих некоего телепатического сигнала — команды взлететь.
И образ пришел… Но он был зыбкий и нереальный, вроде рисунка в уме, в который никто не вдохнул жизнь. Так часто случалось, когда он начинал писать — сухие, стерильные словесные упражнения. Нет, даже хуже. Начинать для него было всегда слегка непристойно — все равно, что взасос целовать покойника.
Но он по опыту знал, что, если не остановиться, а просто продолжать писать слово за словом на странице, вступит в силу нечто иное, одновременно и чудесное и кошмарное. Слова как отдельные конструкции станут меркнуть, исчезать. Характеры, бывшие безликими и безжизненными, начнут распрямляться, словно он продержал их ночь взаперти в маленькой комнатушке и им нужно размять мышцы, прежде чем приступить к своим сложным танцам. Что-то происходило с его мозгом, внутри него; он почти физически ощущал, как меняется форма электрических волн, теряя свою бодрую поступь и превращаясь в мягкую волну полудремы.
И вот теперь, склонившись над дневником с карандашом в руке, Тэд пытался вызвать это. Шли мгновения, минуты — ничего не происходило, и он все больше и больше начинал чувствовать себя дураком.
Вспомнилась и навязчиво стала вертеться в голове песенка из мультфильма «Роки и Бычок»: «Эни-мени-чилибени, говорите, духи, тени!» Господи, что он, интересно, скажет Лиз, если она войдет и спросит, чем он здесь занимается в полночь, с карандашом в руке и чистым листом бумаги на столе перед ним? Он что, пытается нарисовать кролика на спичечном коробке и получить стипендию от знаменитой школы художеств в Нью-Хэвене? Черт, у него здесь даже нет ни одного спичечного коробка. Он подвинулся, чтобы положить карандаш на место, но рука застыла на полпути. Он чуть повернулся в кресле и, перед тем как встать, очутился прямо напротив окна.
Снаружи, на подоконнике сидела птица и смотрела на него своими черными блестящими глазками.
Это был воробей.
Потом к нему присоединился еще один.
И еще.
— Бог ты мой, — произнес он нетвердым, дрожащим голосом. Никогда в жизни он не был так напуган, и… Неожиданно его вдруг снова заполонило ощущение ухода. Это было точно так же, как во время разговора со Старком по телефону, только сильнее — намного сильнее.
На подоконник уселся еще один воробей, отпихнув в сторону тех трех, освобождая себе место, и за ними он увидел еще воробьев, усевшихся рядком на верхушке сарая, где они держали садовый инвентарь и машину Лиз. Птицы облепили старинный флюгер на крыше, и он раскачивался под их весом.
— Бог ты мой, — повторил он и услыхал собственный голос за миллион миль отсюда — голос, полный ужаса и страшного удивления. — Боже всемогущий, они настоящие — воробьи настоящие.
При всем своем воображении, он никогда не подозревал такого… Но не было времени обдумывать это, нечем было обдумывать. Неожиданно кабинет исчез, а вместо него он увидел риджуэйскую часть Бергенфилда, где он вырос. Местность была молчалива и пустынна, как дом в его кошмарном сне со Старком; он уставился на пустынный пригород мертвого мира.
Однако мир этот был не совсем мертв, поскольку крыша каждого дома была усеяна чирикающими воробьями. Каждую телевизионную антенну, каждое дерево, телеграфные провода — они облепили все. Они сидели на крышах припаркованных машин, на большом голубом почтовом ящике, стоявшем на углу Дюк-стрит и Мальборо-лэйн, и на стоянке велосипедов перед продовольственным магазином на Дюк-стрит, куда он ходил за молоком и хлебом для матери, когда был мальчишкой.
Мир был полон воробьев, ждущих приказа взлететь.
Тэд Бюмонт откинулся на спинку кресла в своем кабинете, тоненькая струйка слюны показалась в уголке его рта, ноги беспорядочно задергались. Все окна в кабинете теперь были усеяны воробьями, глядящими на него, как странные птичьи зрители. Странный булькающий звук вырвался у него изо рта. Глаза закатились под лоб, открыв выпуклые блестящие белки.
Карандаш тронул бумагу и начал писать.
Сис
нацарапал он в верху листа. Потом спустился на две строчки вниз, сделал L-образный значок, которым Старк обычно помечал каждый новый абзац и написал:
L Женщина начала отходить от двери. Она сделала это почти сразу, даже до того, как дверь замерла после короткого качка внутрь, но было уже слишком поздно. Моя рука выскользнула в узкую щель между дверью и косяком и накрыла ее руку.
Воробьи взлетели.
Все вместе они разом взлетели — и те, что были у него в голове, из прошлого Бергенфилда, и те, что сидели за окном его дома в Ладлоу… настоящие. Они взмыли в два неба: белое весеннее небо 1960-го и темное — 1988-го.
Они взлетели и исчезли с шумным хлопаньем крыльев.
Тэд выпрямился, но… его руку, прикованную к карандашу, что-то тянуло.
Карандаш писал сам по себе.
Я сделал это, с изумлением подумал он, вытирая слюну и пену со рта и подбородка тыльной стороной левой руки. Я сделал это… И… Господи, как бы я хотел остановиться и забыть про все. Что… Что же это такое?
Он уставился на слова, выходящие из-под его кулака, сжимающего карандаш, и сердце у него заколотилось так сильно, что он чувствовал быстрые и резкие удары пульса в горле. Предложения, вылезающие голубыми строчками на бумагу, были написаны его почерком, но… Все романы Старка были тоже написаны его почерком. При тех же самых отпечатках пальцев, при одинаковом вкусе к табаку и идентичных характеристиках голоса было бы странно, если бы почерк был чей-то чужой, подумал он.
Почерк — его, как и было всегда, но откуда берутся слова? Не из его головы, это точно — там сейчас не было ничего, кроме ужаса и жуткого, непомерного удивления. И он не чувствовал свою кисть. Казалось, его правая рука заканчивается на три дюйма выше запястья. Не ощущалось даже слабого давления в пальцах, хотя он видел, что сжимает бероловский карандаш так крепко, что кончики большого, указательного и среднего пальцев побелели, словно им сделали оздоровительный укольчик новокаина.
Он исписал первый лист до конца. Его бесчувственная рука оторвала исписанный лист, бесчувственная ладонь отогнула переплет дневника, разгладила следующую страницу и снова начала писать.
L Мириам Коули раскрыла рот, чтобы крикнуть. Я стоял прямо за дверью и терпеливо ждал больше четырех часов, не выпив чашки кофе и не выкурив ни одной сигареты (я хотел курить и обязательно закурю, как только покончу с этим, но не курил раньше, потому что запах табака мог насторожить ее). Я напомнил себе, что должен закрыть ей глаза после того, как перережу ей глотку.
С подступившим к горлу ужасом Тэд понял, что читает отчет об убийстве Мириам Коули… И на сей раз это было не беспорядочным и нелепым набором слов, а грубым и связным повествованием человека, который в своей манере был выдающимся писателем — выдающимся настолько, что миллионы людей покупали его сочинения.
Документальный дебют Джорджа Старка, с подступившей дурнотой подумал он.
Он сделал именно то, что намеревался: установил контакт и каким-то образом влез в мозг Джорджа Старка, по-видимому, так же как Старк влезал в его собственный. Но кто мог знать, какие неизведанные жуткие силы он затронул, делая это? Кто мог это знать? Воробьи — и открытие того, что воробьи были реальными — вселяли в него ужас, но это было еще хуже. Действительно ли от карандаша и дневника исходило тепло? Наверно, да. К чему удивляться? Рассудок этого человека пылал, как костер.
А сейчас… О, Господи! Вот оно! Выходит из-под его собственной руки! Бог ты мой!
L — Ты думаешь, тебе удасться врезать мне этой штуковиной, да, сестренка? — Спросил я ее. — Дай-ка я кое-что тебе скажу: это неудачная мысль. А знаешь что случается с теми, кто растерял все свои удачные мысли, а?
Слезы текли у нее по щекам.
Что с тобой Джордж? Ты растерял какие-то свои удачные мысли?
Ничего удивительного, что эта фраза застопорила на мгновение грязного сукина сына, когда Тэд произнес ее. Если все было так, как написано, Старк сказал эти слова перед тем, как прикончил Мириам.
Я был привязан к его мозгам во время убийства. Я БЫЛ привязан. Вот почему я воспользовался этой фразой, когда разговаривал с ним в магазине у Дэйва.
И дальше было написано, как Старк заставлял Мириам звонить Тэду, набирал сам номер, потому что она была слишком напугана, чтобы вспомнить его, хотя случались недели, когда ей приходилось набирать его десятки раз. Для Тэда ее забывчивость и понимание ее Старком были одновременно и жуткими и достоверными. А теперь Старк взялся за бритву, чтобы…
Но он не хотел этого читать, и он не станет читать. Он поднял всю руку вверх, поднимая и налитую свинцом кисть, висящую мертвым грузом. В тот момент, когда прервался контакт карандаша с бумагой, он снова почувствовал свою кисть. Мышцы свело и средний палец ныл; стержень карандаша оставил на нем вмятину, и она теперь медленно краснела.
Он взглянул на исписанную страницу со смесью ужаса и глухого любопытства. Меньше всего на свете хотел он сейчас снова приставлять карандаш к бумаге, чтобы опять замкнуть эту поганую кривую между собой и Старком, но… Он влезал в это не для того, чтобы просто почитать отчет Старка от первого лица об убийстве Мириам, верно?
Что если птицы возвратятся?
Но они не вернутся. Птицы сделали свое дело. Связь, которой ему удалось достичь, оставалась целой и невредимой и действовала исправно. Тэд и понятия не и мел, откуда он знал это, но он знал.
Где ты, Джордж? — подумал он. Как вышло, что я не чувствую тебя? Это потому, что ты не знаешь о моем присутствии, как знаю я? Или тут что-то другое? Где ты, мать твою?!
Он выставил эту мысль на самый передний край своего рассудка, стараясь зажечь ее, как красную неоновую вывеску. Потом снова сжал в руке карандаш и стал опускать его к странице дневника.
Как только кончик карандаша коснулся бумаги, его рука поднялась и перевернула страницу, а ладонь разгладила чистый лист, как уже сделала однажды. Потом карандаш вернулся к листу и написал:
L — Это не важно, — сказал Машина Джеку Ренгли, — все места одинаковы — он помолчал. — Кроме, быть может, дома. И я узнаю это, когда доберусь туда.
Все места одинаковы. Он сначала узнал первую строчку, а потом и всю цитату. Она была из первой главы первого романа Старка: «Способ Машины».
На этот раз карандаш остановился сам по себе. Он поднял его и взглянул на нацарапанные слова — колючие и холодные. Кроме, быть может, дома. И я узнаю это, когда доберусь туда.
В «Способе Машины» домом была Флэтбуш-авеню, где Алексис Машина провел свое детство, подметая биллиардную, в которой работал его алкоголик-отец. Где же был дом в этой истории?
Где дом? — мысленно спросил он у карандаша и медленно опустил его на бумагу.
Карандаш быстро набросал несколько вялых М-образных линий, застыл, а потом снова задвигался:
L Дом там, где начало.
написал карандаш под птицами.
Игра слов. Означала она что-нибудь? Продолжался ли еще контакт, или сейчас он уже дурачил себя? Он не дурачил себя с птицами и не дурачил в первый сеанс механического письма — это он знал, но ощущение тепла и чужой воли, кажется, ослабло. Кисть по-прежнему была онемевшей, но тому виной могла быть сила, с которой он сжимал карандаш — а сжимал он его, судя по отметине на боку пальца, действительно крепко. Разве не читал он в той же статье про механическое письмо, что люди нередко дурачат себя с доской Оуиджа — что в большинстве случаев ею управляют не духи, а подсознательные мысли и желания экспериментатора?
Дом там, где начало. Если Старк еще здесь и если этот каламбур имеет какой-то смысл, то это значит — здесь, в этом доме, так? Потому что Старк родился здесь.
Неожиданно в мыслях у него всплыл кусок из той чертовой статьи в «Пипле»:
«Я засунул чистый лист бумаги в машинку и… снова вытащил. Все свои книги я печатал на машинке, но Джордж Старк машинок явно не признавал. Может быть, потому что в дешевых отелях, где он ошивался, не было курсов машинописи».
Мило. Очень мило. Но имеет крайне отдаленное отношение к реальным фактам, не так ли? Это было не первый раз, когда Тэд рассказывал историю, не имеющую почти никакого отношения к реальности, и — как он сам полагал, далеко не последний — если он, конечно, переживет все это. Не то, чтобы это было ложью; строго говоря это не было даже искажением действительности. Это было почти бессознательным стремлением выдумать свою собственную жизнь, и Тэд не знал ни одного сочинителя — романов ли или коротких рассказиков, — который бы этого не делал. И делаешь это вовсе не для того, чтобы выглядеть лучше в той или иной ситуации; иногда и это случается, но точно так же можешь выдумать и историю, рисующую тебя в карикатурном свете или вообще выставляющую тебя полным кретином. В каком это фильме репортер говорит: «Когда придется выбирать между правдой и вымыслом, печатай утку»? Кажется, «Человек, задернувший Занавес Свободы». Таким способом можно написать дерьмовый и лживый репортаж, а можно — и дивную сказку. Страсть внести вымысел в собственную жизнь, наверно, почти неизбежный побочный эффект сочинительства — как мозоли на кончиках пальцев от игры на гитаре или кашель от долгих лет курения.
Подлинные факты рождения Старка сильно отличались от версии в журнале «Пипл». Не было никаких мистических толчков, заставляющих писать романы Старка от руки, хотя со временем это превратилось в особый ритуал. А когда дело доходит до ритуалов, писатели становятся не менее суеверными, чем спортсмены. Бейсболисты могут носить день за днем одни и те же носки или креститься каждый раз перед выходом на поле, если предыдущий удар был успешен; писатели могут следовать одним и тем же приемам, пока они не превратятся в ритуалы, помогающие избежать литературного варианта промаха битой по мячу… Или, как его обычно называют, творческого кризиса.
Привычка Джорджа Старка писать романы от руки возникла просто потому, что однажды Тэд забыл привезти свежую ленту для «Ундервуда», стоявшего в его маленьком кабинете летнего дома в Кастл-Роке. У него не было ленты для пишущей машинки, а пришедшая в голову мысль показалась такой интересной и многообещающей, что он не стал ждать, а порылся в ящиках маленького письменного стола, за которым работал там, в Роке, нашел блокнот с карандашами и…
«Тогда, тем летом мы приехали туда, на озеро, гораздо позже, чем обычно, потому что мне пришлось читать этот дурацкий трехнедельный курс… Как же он назывался? Творческие модели. Тупая, идиотская галиматья. Был конец июня, помню, я поднялся в кабинет и обнаружил, что там нет ленты. Черт, я помню, Лиз еще ныла, что у нас нет даже кофе…
Дом там, где начало».
Болтая с Майком Доналдсоном, тем парнем из журнала «Пипл», и рассказывая полувыдуманную историю о происхождении Старка он, даже не задумавшись, перенес действие в большой дом — сюда, в Ладлоу… Наверно, потому что в Ладлоу он писал почти все свои вещи и было совершенно закономерно нарисовать эту сцену здесь — особенно, если рисуешь сцену, думаешь о сцене, как и всегда, когда что-то сочиняешь. Но свой дебют Джордж Старк сделал не здесь; не здесь он впервые воспользовался глазами Тэда, чтобы взглянуть на мир, хотя именно в этом доме он написал большую часть своих книг и сам, и в качестве Старка; именно здесь они прожили большую часть своей странной двойственной жизни.
«Дом там, где начало».
В данном случае дом должен означать Кастл-Рок.
Кастл-Рок, где случилось расположиться Городскому кладбищу, где, по мысли, если не Алана Пэнгборна, то во всяком случае Тэда, Джордж Старк впервые появился в своем убийственном физическом обличье около двух недель назад.
И тогда, словно это было самым обычным делом на свете (а, как он полагал, это вполне могло так и быть), ему в голову пришел следующий вопрос — столь естественный и так неожиданно возникший у него в мозгу, что он услышал, как сам пробормотал его вслух, словно застенчивый поклонник на авторском чаепитии: «Почему ты хочешь снова взяться за перо?»
Он опустил кисть руки, и карандаш снова коснулся листа бумаги. Пальцы опять онемели, как будто их опустили в поток очень холодной и очень чистой воды.
Снова, повинуясь первому импульсу, кисть поднялась и открыла чистый лист в дневнике. Потом она вновь опустилась, разгладила чистый лист… Но на сей раз начала писать не сразу. Тэд даже успел подумать, что контакт — или что там такое, — несмотря на онемение в пальцах оборвался, но вот карандаш в руке дернулся, словно был живым существом… Живым, но тяжело раненным. Он дернулся, оставив знак, похожий на растянутую запятую, дернулся еще раз, прочертив штрих вроде тире, и написал:
, — Джордж Старк
Джордж
Джордж Старк
Нет птиц
ДЖОРДЖ СТАРК
и застыл, как сломавшийся механизм.
Да. Ты можешь написать свое имя. И можешь отрицать существование воробьев. Очень хорошо. Но почему ты снова хочешь писать? Почему это так важно? Важно настолько, чтобы убивать людей?
Если не буду, я умру
написал карандаш.
— Что ты имеешь в виду? — пробормотал Тэд, и вдруг его мозг прорезала вспышка дикой надежды. Могло все быть так просто? Он полагал, что могло, особенно для писателя, у которого не было более важного смысла существования. Господи, да ведь полно настоящих писателей, которые просто не могут существовать, если не пишут, или по крайней мере думают, что не могут… А в случае с человеком, вроде Эрнста Хемингуэя, так в натуре и выходит, верно?
Карандаш задрожал, а потом выдал длинную прерывистую прямую под последней строчкой, странным образом напоминающую график голосового отпечатка.
— Ну, давай же, — прошептал Тэд. — Что ты хочешь сказать, черт бы тебя побрал?
РАСПАДУСЬ
написал карандаш. Буквы выводились криво, словно неохотно. Карандаш дергался и вертелся в его побледневших как мел пальцах. Если их сдавить сильнее, подумал Тэд, он треснет.
потеря
потеря необходимой спайки
Нет птиц Нет никаких сраных птиц
Ах ты, сукин сын, пошел вон из
МОЕЙ ГОЛОВЫ!
Неожиданно вся его рука поднялась в воздух. Одновременно онемевшая кисть стала вертеть карандаш, как фокусник на сцене манипулирует колодой карт, и вот, вместо того чтобы держать его между пальцев у самого кончика, он зажал карандаш в ладони, как кинжал.
Он резко опустил его — Старк резко опустил его, — и вдруг карандаш острием вонзился в мягкую ткань его левой кисти — между большим и указательным пальцами. Графитовый кончик, слегка затупившийся от писанины Старка, проткнул плоть почти насквозь. Карандаш треснул. Яркая лужица крови заполнила ямку, проделанную стержнем в живой ткани, и неожиданно сила, сжимавшая карандаш, отпустила его. Жуткая, пульсирующая боль разрывала кисть, лежащую на письменном столе с торчащим из нее карандашным огрызком.
Тэд резко откинул голову и изо всех сил стиснул зубы, чтобы удержать вопль, рвущийся из его глотки.
3
При кабинете была маленькая ванная комната, и, когда Тэд почувствовал в себе силы, чтобы подняться, он прошел туда и рассмотрел свою пульсирующую жуткой болью руку при резком свете флуоресцентной лампы под потолком. Ранка выглядела как пулевое отверстие — идеально круглая дырка, окантованная черным кружком. Кружок был похож не на графит, а на пороховой след. Он перевернул кисть и увидел ярко-красную точку размером с острие булавки со стороны ладони. След карандаша.
Проткнул почти насквозь, подумал он, отвернул кран холодной воды и начал лить воду в ранку, пока кисть не онемела, а потом принес из кабинета бутылочку перекиси водорода. Убедившись, что не удержит бутылку в левой руке, он прижал ее левым локтем к телу, чтобы вытащить пробку. Потом стал лить перекись в ранку, стиснув зубы от боли и глядя, как жидкость пенится и становится белой.
Потом он отнес перекись на место и стал рассматривать одну за другой бутылочки с лекарствами. Два года назад он неудачно упал, катаясь на лыжах, и жутко мучился потом от болей в спине. Добрый старый доктор Хьюм выписал ему рецепт на «Перкодан». Он принял тогда лишь несколько таблеток — они сбивали ему сон и нарушали весь рабочий ритм.
Наконец, он отыскал пластиковую бутылку, спрятанную за тюбиком крема для бритья «Барбазол», которому было лет сто, не меньше. Зубами вытащил пробку и вытряхнул одну таблетку на край раковины. Он хотел было вытряхнуть еще одну, но, подумав, решил, что не стоит. Лекарство было сильнодействующим.
А может, они испортились. Что если такая дикая развеселая ночь закончится судорогами и путешествием в больницу, а?
И все-таки он решил рискнуть. На самом деле он даже не колебался — боль была жуткой, просто невыносимой. Что же касается больницы… Он посмотрел на раненую руку и подумал, что, наверно, надо съездить и показать ее врачу. Но будь я проклят, если поеду. Хватит с меня. За последние несколько дней на меня столько людей смотрело, как на психа, что мне этого хватит на всю оставшуюся жизнь.
Он вытряхнул еще четыре таблетки «Перкодана», сунул их в карман брюк и поставил бутылочку на полку. Потом заклеил ранку пластырем. Круглая бактерицидная прокладка сделала свое дело. Глядя на этот маленький кружочек, подумал он, никому и в голову не придет как жутко болит эта штука. Он поставил на меня медвежий капкан, медвежий капкан у себя в мозгу, и я в него угодил.
Действительно ли так случилось? Этого Тэд не знал наверняка, но одно он знал твердо: повторять представление он больше не хотел.
4
Когда ему удалось снова взять себя в руки — или почти удалось — Тэд засунул дневник в ящик стола выключил в кабинете свет и спустился на второй этаж. На площадке он на секунду задержался и прислушался. Близнецы мирно спали. Лиз — тоже.
«Перкодан», явно не слишком устаревший, начал действовать, и боль в руке стала понемногу утихать. Стоило ему неаккуратно повернуть ее, как она взрывалась внутри жутким воплем, но, когда он соблюдал осторожность, все было не так уж плохо.
Да, но она здорово разболится с утра, приятель… И что ты тогда скажешь Лиз?
Этого он не знал. Может быть, правду… Или по меньшей мере часть правды. Кажется, она здорово научилась распознавать вранье.
Боль стихла, но реакция на шок — и какой шок — давала о себе знать, и он полагал, что сразу не заснет. Он спустился вниз, на первый этаж, и выглянул из большого зашторенного окна в комнате на полицейский автомобиль. Ему были видны два мерцающих огонька сигарет — внутри.
Они торчат там, безмятежные, как два летних огурца на грядке, подумал он. Птицы их ничуть не беспокоили, так, может быть, и не было нигде никаких птиц, кроме как у меня в голове. Ведь этим парням платят, чтобы они следили за всем и беспокоились.
То была недурная мысль, но кабинет выходил на другую сторону, и его окна с этой стороны не были видны. Равно как и сарай. Так что легавые могли и не видеть птиц. По крайней мере когда воробьи расселись на крыше сарая и возле окна кабинета.
Ну, а когда они взлетели? Ты хочешь сказать, что они и не слышали ничего? Ты, видел, как минимум, сотню птиц, если не две-три.
Тэд вышел на улицу. Не успел он открыть кухонную дверь, как оба патрульных уже стояли по обеим сторонам машины. Здоровенные, плечистые парни, — двигались со скоростью оцелотов.
— Он снова позвонил, мистер Бюмонт? — спросил тот, что сидел за рулем. Его звали Стивенс.
— Нет… Никто не звонил, — ответил Тэд, — я работал в кабинете, и мне показалось, я услыхал, как взлетела целая стая птиц. Это немного напугало меня. А вы, ребята, слышали их?
Он не знал, как звали второго полицейского — молодого, светловолосого, круглая физиономия которого изобличала ровный, покладистый нрав.
— И видели и слышали их, — ответил тот и ткнул пальцем в небо, где над домом висела четвертушка луны. — Они полетели прямо туда. Воробьи. Целая стая. Вообще-то они обычно не летают по ночам.
— Как вы думаете, откуда они взялись? — спросил Тэд.
— Ну, что я могу сказать, — заявил круглолицый патрульный. — Понятия не имею. Я провалился на последнем экзамене по птичьему надзору, — он рассмеялся.
Второй патрульный смеяться не стал.
— Вы сегодня чувствуете себя не в своей тарелке, мистер Бюмонт? — спросил он.
Тэд мрачно взглянул на него и сказал:
— Да. В последнее время я каждый день чувствую себя не в своей тарелке.
— Мы можем сейчас чем-нибудь вам помочь, сэр?
— Нет, — ответил Тэд, — думаю, не можете. Мне просто было интересно, слышали ли вы то же, что и я. Спокойной ночи, ребята.
— Спокойной ночи, — ответил круглолицый.
Стивенс лишь кивнул и взглянул на Тэда своими яркими, ничего не выражающими глазами из-под низко надвинутого на лоб полицейского «стетсона».
«Этот считает, что я виновен, подумал Тэд, возвращаясь в дом. В чем именно, он не знает. Наверно, ему это все равно. Но у него лицо человека, твердо убежденного в том, что каждый в чем-то виновен. Кто знает? Может, он даже прав.»
Он захлопнул за собой дверь в кухню и запер ее на ключ. Потом прошел в комнату и снова выглянул в окно. Круглолицый патрульный забрался в машину, но Стивенс все еще стоял возле дверцы, и на какое-то мгновение Тэду показалось, что тот смотрит ему прямо в глаза. Такого, конечно, быть не могло — жалюзи опущены и самое большее, что мог разглядеть за ними Стивенс, — это лишь расплывчатую темную тень, если… Если он вообще мог хоть что-то увидеть.
Тем не менее ощущение не покидало его.
Тэд задернул занавески поверх жалюзи и подошел к бару. Он открыл его, достал бутылку «Гленливета» — своего любимого напитка, долго смотрел на нее, а потом убрал обратно. Ему жутко хотелось выпить, но, пожалуй, худшее из всего, что только можно было себе вообразить — это снова начать пить.
Он вернулся в кухню и налил себе стакан молока, изо всех сил стараясь не шевелить левой рукой. Рана казалась ему горячей.
«Он был как в тумане, когда появился, — подумал Тэд, отхлебнув из стакана. Это продолжалось недолго — очнулся он так быстро, что жуть берет, — но когда появился, был как в тумане. Я думаю, он спал. Ему могла сниться Мириам, но мне так не кажется. Слишком уж отчетливым было то, во что я влез. Непохоже на сон. Думаю, это память. Думаю, это подсознательный архив Джорджа Старка, где все аккуратно записано и расставлено по полкам. Залезь он в мое подсознание — что он, быть может, уже сделал — скорее всего обнаружил бы то же самое.»
Тэд отхлебнул еще молока и взглянул на дверь в кладовую.
Интересно, мог бы я влезть в его бодрствующие мысли?.. Сознательные.
Он полагал, что да… Но также понимал, что это опять сделает его уязвимым. А в следующий раз это может оказаться не карандаш. И не в ладони. В следующий раз это может быть нож для разрезания бумаг — у него в шее.
Он не может этого сделать. Я нужен ему.
Да, но он сумасшедший. А психи не всегда блюдут свои собственные интересы.
Тэд опять взглянул на дверь в кладовую и представил себе, как он входит туда, а оттуда — на улицу, но… с другой стороны дома.
Могу я заставить его сделать что-нибудь? Как он заставляет меня?
На этот вопрос он не знал ответа. Во всяком случае пока не знал. А один неудачный эксперимент мог закончиться для него смертью.
Тэд допил молоко, сполоснул стакан и поставил его в сушилку для посуды. Потом он прошел в кладовую. Здесь, между полками с консервами слева и полками с писчебумажными принадлежностями справа, была голландская дверь, ведущая на маленькую лужайку за домом, которую они называли задним двориком. Он отпер дверь, распахнул обе ее створки и увидел столик для пикника, стоящий там наподобие молчаливого сторожа. Он шагнул на асфальтированную дорожку, опоясывающую дом и соединяющуюся с главной подъездной дорогой перед входом.
Дорожка блестела как черное стекло в тусклом свете луны. Ему были видны белые пятна, разбросанные по ней.
Воробьиное дерьмо, больше здесь вляпаться не во что, подумал он и медленно пошел по дорожке, пока не очутился прямо под окнами своего кабинета. На горизонте вдали показался фургон «орнико», свернувший на 15-е шоссе и осветивший на мгновение своими фарами лужайку и асфальтированную дорожку. В этот момент Тэд увидел трупики двух воробьев с торчащими из них трехпалыми лапками. Фургон исчез в темноте. В лунном свете тельца птиц вновь превратились в бесформенные тени.
Они были настоящими, снова подумал он. Воробьи были настоящими. Его опять обуял дикий ужас и вместе с тем ощущение какой-то нечистоты. Он попытался сжать ладони в кулаки, и левая немедленно отозвалась вспышкой боли. То небольшое облегчение, которое принес «Перкодан» сходило на нет.
Они были здесь. Они были настоящие. Как это могло произойти?
Он не знал.
Позвал я их или просто создал из прозрачного воздуха?
Этого он тоже на знал. Но в одном он был твердо уверен: воробьи, которые прилетели сегодня ночью, настоящие воробьи — те, что появились прямо перед сегодняшним трансом, — были лишь частью всех возможных воробьев. Быть может, лишь микроскопической частью.
Больше никогда, подумал он. Пожалуйста… Никогда больше.
Но он подозревал, что его желания не имеют никакого значения. В этом и был весь дикий ужас происходящего: он затронул в себе какой-то жуткий, сверхъестественный дар, но не мог его контролировать. Сама мысль о контроле была просто смешна.
И он был уверен, что перед тем, как все это закончится, они еще вернутся.
Тэд вздрогнул, постоял еще немного под окнами своего кабинета и вернулся в дом. Он проскользнул в собственную кладовку, как воришка, запер за собой дверь и с дергающейся от рвущей боли рукой лег в постель. Перед этим он проглотил еще одну таблетку «Перкодана», запив ее водой прямо из-под крана в кухне.
Когда он улегся рядом с Лиз, она не проснулась. Через некоторое время он часа на три провалился в тяжелый, прерывистый сон со снующими вокруг него кошмарными видениями, до которых он никак не мог дотянуться.
XIX. Старк делает покупку
1
Выныривание из сна не было похоже на пробуждение.
Строго говоря, он не думал, что вообще когда-нибудь спал или бодрствовал, во всяком случае, если вкладывать в эти слова то значение, какое придают им нормальные люди. В каком-то смысле он всегда спал и лишь кочевал из одного сна в другой. И в этом смысле его жизнь — та малая часть ее, которую он помнил, — была похожа на нескончаемый ряд китайских шкатулок или бесконечный зал с зеркалами.
Этот сон был кошмаром.
Он медленно стряхнул его с себя, понимая, что вовсе и не спал. Каким-то образом Тэд Бюмонт умудрился овладеть им на короткое время, умудрился на время подчинить его своей воле. Говорил он что-нибудь, выдал он что-нибудь, пока находился во власти Бюмонта? Он чувствовал, что мог… Но в то же время был совершенно уверен, что Бюмонт не сумеет понять это и отделить действительно важное из того, что он мог выболтать, от ерунды.
И еще: вынырнув из сна, он окунулся в боль.
Он снимал двухкомнатную «меблирашку» в Ист-Вилледже, сразу за авеню Б. Открыв глаза, он обнаружил, что сидит за откидным столиком, на кухне, а перед ним лежит раскрытый блокнот. По потертой клеенке текла яркая струйка крови, и в этом не было ничего удивительного, потому что в тыльной стороне его правой ладони торчала шариковая ручка «Bic».
Сон стал возвращаться.
Вот таким образом он сумел вышвырнуть Бюмонта из своего мозга — единственным способом, которым он ухитрился оборвать связь, каким-то образом установленную между ним и этим трусливым сопляком. Трусливым? Да. Но еще он оказался хитрецом, и забывать об этом не стоило. Явно не стоило.
Старк смутно припоминал, что видел во сне Тэда. Тэд был с ним, в его постели — они разговаривали, шептались друг с другом, и поначалу это казалось и приятным, и как-то странно успокаивающим — словно болтать в детстве с братом, когда уже погашен свет.
Но только они не просто болтали, верно?
Что они делали, так это — рассказывали друг другу тайны… Или, скорее, Тэд задавал ему вопросы, а Старк ловил себя на том, что отвечает. Отвечать было приятно и доставляло удовольствие. Но это еще вызывало страх. Сначала страх появился от птиц — почему Тэд продолжал спрашивать его про птиц? Не было никаких птиц. Быть может, лишь однажды… давным-давно… Но больше — нет. Это была просто игра, жалкая попытка запугать его. Потом постепенно чувство страха стало усиливаться и подогреваться его почти уникальным инстинктом самосохранения — чем больше он боролся со сном и старался проснуться, тем больше обострялся инстинкт и усиливалось это чувство. Его словно пытались удержать под водой, хотели утопить…
Значит наполовину во сне, наполовину наяву он прошел в кухню, открыл блокнот и достал шариковую ручку. Тэд всем этим не занимался, да и зачем ему? Или он тоже писал там, за пятьсот миль отсюда? Ручка, конечно, не годилась — никогда в его руке она не была на своем месте, но — сойдет, сейчас.
Он увидел, как написал «распадусь», и к этому моменту он уже был очень близко от волшебного зеркала, отделяющего сон от яви, и он изо всех сил пытался спроецировать свои собственные мысли на ручку — свою собственную волю на то, что появится и не появится на чистом листе бумаги, но это было тяжело. Господи, Господи Боже, как же это было тяжело…
Он купил шариковую ручку и полдюжины блокнотов в писчебумажном магазинчике, сразу как только приехал в Нью-Йорк, еще до того, как снял «меблирашку». В магазине были и бероловские карандаши, и он хотел купить их, но не купил. Потому что не важно, чей мозг управлял карандашами, но держала их рука Тэда Бюмонта, а ему необходимо было знать, может ли он разорвать эту связь. Потому он и не стал покупать карандаши, а купил вместо них ручку.
Если бы он смог писать, если бы только он смог писать сам, все было бы хорошо и ему вообще не понадобился бы этот жалкий сопляк в Мэне. Но ручка оказалась бесполезной. Как он ни старался, как ни пытался сосредоточиться, все, что он мог написать, — это свое собственное имя. Он писал эти слова снова и снова: «Джордж Старк, Джордж Старк, Джордж Старк», — до самого конца бумажного листа, где они уже стали похожими не на слова, а на беспомощные каракули дошкольника.
Вчера он сходил в отделение Нью-йоркской публичной библиотеки и заплатил за час пользования тусклой, серой электрической Ай-Би-Эм в зале для письма. Этот час, казалось, длился тысячи лет. Он сидел в закрепленном с трех сторон кресле и дрожащими пальцами печатал свое собственное имя — на этот раз заглавными буквами: «ДЖОРДЖ СТАРК, ДЖОРДЖ СТАРК, ДЖОРДЖ СТАРК».
Прекрати! — мысленно заорал он на себя. Напечатай что-нибудь другое, что угодно, но другое. Прекрати это!
Он попытался. Обливаясь потом, склонился над клавиатурой и напечатал: «Быстрая рыжая лиса перепрыгнула через ленивую собаку».
Только когда он взглянул на бумагу, он увидел, что написал там: «Джорджевый Джордж Старк джордж старкнул через старкового старка».
Он ощутил нестерпимое желание сдернуть Ай-Би-Эм с винтов и разнести ею всю комнату, пройтись с ней, как с дубинкой дикаря, кроша головы и хребты: если он не может ничего создать, так дайте ему разрушить!
Вместо этого он взял себя в руки (что далось ему нелегко) и вышел из библиотеки, смяв сильной рукой лист бумаги и выбросив его в первую попавшуюся урну на тротуаре. Сейчас, сжимая в руке шариковую ручку, он вспомнил ту дикую слепую ярость, которую испытал, когда обнаружил, что без Бюмонта не может написать ни единого слова, кроме своего собственного имени.
И страх.
Панику.
Но у него все еще оставался Бюмонт, верно? Бюмонт мог воображать, что это не так, но… Может статься, Бюмонта ожидает большой сюрприз, мать его…
«…потеря» — написал он и… Господи, ему нельзя выдавать Бюмонту еще больше — то, что он уже написал, и так — хуже некуда. Он изо всех сил попытался овладеть предающей его рукой. Проснуться.
«…необходимой СПАЙКИ» — написала его рука, словно подтверждая его предыдущую мысль, и неожиданно Старк увидел, как он всаживает ручку в Бюмонта. Он подумал: и я могу это сделать, Тэд, но не считаю, что ты смог бы, потому что, когда дойдет до дела, ты просто жидкий кисель, так ведь? Когда же дойдет до настоящего дела… Я с этим справлюсь, понял, ублюдок. И, я думаю, пора тебе это узнать.
И тогда, хоть это и походило на сон во сне, хоть он и был охвачен этим жутким, тошнотворным чувством потери контроля, какая-то часть его жесткого, решительного самообладания вернулась, и он сумел пробить брешь в пелене сна. В этот момент его триумфа, когда он вынырнул на поверхность, прежде чем Бюмонт смог утопить его, он захватил власть над ручкой, и… наконец-то он мог ею писать.
На мгновение — и это было лишь одно мгновение — возникло ощущение двух рук, сжимающих два пишущих предмета. Чувство было слишком явным, слишком реальным, чтобы не быть реальностью.
«…нет никаких птиц», — написал он, и это было первым настоящим предложением, которое он написал, будучи физическим существом. Писать было страшно тяжело: только существо со сверхъестественными способностями могло выдержать такое напряжение. Но как только слова выплеснулись наружу, он почувствовал, что его власть усилилась. Хватка той, другой руки ослабла, и Старк без всякой жалости и колебаний напряг свою.
Окунись-ка чуть-чуть, подумал он. Посмотрим, как тебе это понравится.
В порыве, более быстром и сильном, чем самый резкий оргазм, он написал: «Нет никаких сраных птиц. Ах ты, сукин сын, убирайся вон из моей ГОЛОВЫ!»
А потом, прежде чем он успел подумать — раздумья могли вызвать фатальные сомнения, — его рука с зажатой в ней шариковой ручкой описала в воздухе короткую дугу. Металлический стержень ручки вонзился в его правую руку, и… он почувствовал, как за пятьсот миль к северу Тэд Бюмонт повернул в руке карандаш «Черная Красотка — Берол» и воткнул его в свою левую руку.
Вот тогда он и проснулся — они оба проснулись — по-настоящему.
2
Боль была острой и очень сильной, но… Она была и освобождением. Старк вскрикнул, тут же пригнув вспотевшую голову к локтю, чтобы приглушить вопль, но то был крик не только боли, но и радости и восторга.
Он чувствовал, как Бюмонт испустил свой вопль — там, у себя в кабинете, в Мэне. Связь, созданная Бюмонтом между ними, не разорвалась; она была похожа на крепко стянутый узел, который просто ослаб от последнего сильного рывка. Старк чувствовал, почти видел, как мысленный зонд который этот предатель запустил ему в голову, пока он спал, теперь вертится, юлит и уползает прочь.
Старк потянулся — нет, не физически, а в голове, — и ухватил этот ускользающий хвостик тэдовского лазутчика. Старку показалось, что он похож на червяка — эдакий жирный белый червь, весь напичканный отбросами и гнильем.
Он подумал, а не заставить ли Тэда взять другой карандаш из керамической вазы и ударить себя снова — на этот раз в глаз. Или, может, заставить его всадить карандаш глубоко в ухо, проткнуть барабанную перепонку и зарыться острием в мягком нежном мозговом мясе. Он почти что слышал вопль Тэда — уж этот вопль слизняк удержать точно не сумеет…
Тут он остановился. Он не хотел убивать Бюмонта.
Во всяком случае пока.
Прежде чем Бюмонт научит его, как ему жить и писать самому.
Старк медленно разжал кулак и почувствовал, как тот кулак, в котором он сжимал сущность Бюмонта — мысленный кулак, столь же быстрый и безжалостный, как и его реальный, — тоже раскрылся. Он почувствовал, как Бюмонт — этот жирный, белый червяк — со стонами и всхлипами уползает прочь.
— Ненадолго, — прошептал он и занялся другими неотложными делами.
Левой рукой он крепко сжал торчащую из его правой руки ручку и осторожно вытащил ее. Потом бросил ручку в мусорную корзину.
3
На стальной подставке возле раковины стояла бутылка «Гленливета». Старк взял ее и пошел в ванную. Его правая рука безвольно болталась вдоль бока, тяжелые капли крови размером с десятицентовые монетки падали на вытертый линолеум. Дырка в руке была совершенно круглая, на полдюйма выше суставов, как раз под суставом среднего пальца. Ободок черных чернил по краю и кровь внутри делали ее очень похожей на пулевое отверстие. Он попытался пошевелить рукой. Пальцы двигались, но… волна жуткой боли, которой отозвалась кисть, была слишком тяжела для дальнейших экспериментов.
Он дернул за цепочку, свисавшую над зеркалом в дверце ящичка с лекарствами, и на верху вспыхнула голая шестидесятиваттная лампочка. Правой рукой он прижал бутылку виски к боку, чтобы вытащить пробку. Потом вытянул правую руку над ванной. Проделывал ли сейчас то же самое в Мэне Бюмонт? Вряд ли. Вряд ли у Бюмонта хватит духу самому убрать за собой дерьмо. Он сейчас наверняка мчится в больницу.
Старк полил рану виски, и всю его руку от кисти до плеча проткнул острый гвоздь жуткой, скрежещущей боли. Он увидел, как виски булькает в ране, мешаясь с кровью, и ему пришлось опять зарыться лицом в собственный локоть, чтобы не закричать от боли.
Ему казалось, что боль никогда не утихнет, но вот, наконец она начала стихать.
Он попытался поставить бутылку виски на полочку, привинченную к покрытой плиткой стене под зеркалом. Но его рука слишком сильно дрожала, чтобы эта попытка могла увенчаться успехом, поэтому он поставил бутылку на покрытый ржавчиной железный пол под душем. Через минуту ему захочется выпить.
Он поднял руку к свету и уставился на рану. Сквозь нее была видна лампа, но неясно — словно через красный светофильтр и еще какую-то пленку. Он не продырявил себе руку насквозь, но близко, чертовски близко. Может, у Бюмонта вышло еще ближе.
Будем надеяться.
Он сунул руку под холодную воду, раздвинул пальцы, чтобы открыть рану как можно шире, и весь напрягся в ожидании всплеска боли. Сначала было погано — он не сумел сдержать стон, вырвавшийся из-за стиснутых зубов и крепко сжатых в тонкую белую линию губ, — но вскоре рука онемела и стало получше. Он заставил себя трижды совать руку под струю холодной воды, потом завернул кран и снова выставил кисть на свет.
Свет лампы все еще виднелся в ране, но теперь он был тусклым и далеким. Его тело, казалось, обладало поразительной способностью регенерации, и это было удивительно, поскольку в то же самое время он… распадался. Потеря спайки, как он сам написал. Очень похоже.
Он взглянул на свое лицо в покрытом пятнами зеркале на ящичке с лекарствами и смотрел на него секунд тридцать или даже больше, а потом дернулся всем телом, чтобы вернуть себя к реальности. Разглядывание собственного лица, столь родного, привычного и все же совершенно нового и чужого, всегда вызывало у него такое чувство, будто он впадает в гипнотический транс. Он полагал, что стоит ему только заглядеться на себя, так оно и случится.
Старк открыл ящичек с лекарствами, отвернув зеркало вместе со своим жутким отражением в сторону. Внутри стояла странная коллекция предметов: два новых бритвенных лезвия, одно использованное, бутылочки с жидким тоном для лица, пудра, несколько брикетиков отличной косметической губки цвета слоновой кости или чуть темнее — те из них, которых коснулась пудра, и бутылочка аспирина. Бактерицидных пластырей не было. Пластыри, подумал он, как легавые — когда они нужны, ни одного в округе. Но без них можно обойтись — он еще раз как следует продезинфицирует рану виски (только после того, как доброй порцией продезинфицирует свои внутренности — не иначе), а потом перевяжет ее носовым платком. Вряд ли будет заражение: у него, похоже, вообще иммунитет к инфекциям. И это тоже замечательно.
Зубами он открыл бутылочку с аспирином, выплюнул пробку в ванну, поднял бутылочку и высыпал с полдюжины таблеток себе в рот. Потом он поднял бутылку виски с пола и запил таблетки хорошим глотком. Порция виски мягко упала в желудок и наполнила его приятным мягким теплом. Потом он вылил еще немного виски на руку.
Зайдя в спальню, Старк открыл верхний ящик бюро, которое явно знавало куда более лучшие времена. Кроме бюро и древнего раскладного дивана, мебели в комнате не было.
Верхний ящик был единственным, в котором кое-что лежало, не считая вырезок из «Дэйли ньюс»: три пары маек в магазинной обертке, две пары носков со все еще обернутыми вокруг них ярлыками, пара джинсов «Левис» и дюжина носовых платков — тоже нераспечатанных. Зубами он надорвал целлофан и перевязал носовым платком руку. Капля виски проступила сквозь тонкую ткань, а потом еще и маленькая капелька крови. Старк подождал, не станет ли кровавое пятнышко расти, но оно не стало. Хорошо. Просто прекрасно.
Способен ли Бюмонт почувствовать, где он сейчас находится, подумал Старк. Знает ли он, скажем, что Джордж Старк снимает сейчас маленькую грязную квартирку в Ист-Вилледже, в обшарпанном доме, где тараканы такие громадные, что вполне могут спереть талоны на бесплатное питание. Он думал, что нет, но зачем полагаться на случай, если в том нет необходимости. Он дал Тэду неделю на размышление, и хотя уже был уверен, что Тэд не собирается опять писать в качестве Старка, он предоставит ему ровно столько времени, сколько обещал.
В конце концов он — человек слова.
Возможно, Тэда придется немного подстегнуть. Один из тех маленьких пропановых паяльников, продающихся в любой скобяной лавке, если его приставить к ступням малышей Тэда, подумал Старк, должен сделать свое дело. Но это — позже. Сейчас же он сыграет в ожидание… А тем временем, пока длится эта игра, почему бы не отдрейфовать чуть-чуть севернее. Можно сказать, заняться позиционными укреплениями. В конце концов у него ведь есть машина — черный «торнадо». Она на приколе, но это вовсе не значит, что она должна оставаться на приколе. Он может убраться из Нью-Йорка завтра утром, но до того ему нужно сделать одну покупку… А сейчас ему придется воспользоваться косметикой в ванной комнате.
4
Он вытащил из ящика маленькие бутылочки с жидким тоном, пудру и губки и, прежде чем начать, хорошо приложился к бутылке с виски. Руки вновь обрели твердость, но правая — ныла адски. Однако это его не огорчало: если рука ныла у него, то у Бюмонта она должна разрываться на части.
Он взглянул на себя в зеркало, дотронулся до дугообразного мешка под левым глазом, а потом провел пальцем по щеке до уголка рта. «Потеря спайки», — пробормотал он, и… мать честная, это была чистая правда.
Когда Старк впервые взглянул на свое лицо — опустившись на колени за Городским кладбищем и вглядываясь в грязную лужу, поверхность которой освещал лунообразный уличный фонарь, — он был вполне им удовлетворен. Оно оказалось в точности таким, каким являлось в его снах, когда он был заперт в тесной утробе воображения Бюмонта. Там, в луже за Городским кладбищем, он увидел красивое мужское лицо с чертами, чуть-чуть широковатыми, чтобы привлекать к себе лишнее внимание. Не будь лоб так высок, а глаза так широко расставлены, это лицо могло стать одним из тех, на которые всегда оборачиваются женщины. Совершенно неброское лицо (если таковое вообще существует) может привлечь к себе внимание уже потому, что в нем нет ни единой черточки, за которую мог бы зацепиться взгляд, прежде чем соскользнуть на другой объект; абсолютная обычность могла потревожить этот взгляд и заставить его вернуться. Лицо, которое Старк впервые увидел реальными глазами в грязной луже, сумело избежать этой крайней степени ординарности путем разумного компромисса. Он подумал тогда, что лицо это — просто находка, ибо, столкнувшись с ним, никто не сумеет описать его после. Глаза — голубые… немножко странноватый загар при таком цвете волос и… вот и все! Свидетель будет вынужден перейти к широким плечам, которые и впрямь были самой отличительной его чертой, но… По свету бродит великое множество широкоплечих мужчин.
Теперь все изменилось. Теперь его лицо стало очень странным, и… если он скоро снова не начнет писать, оно станет еще более странным. Оно превратится в маску. В гротеск.
Потеря спайки, опять подумал он. Но ты положишь этому конец, Тэд. Когда ты начнешь писать книжку про дело с бронированным лимузином, то, что происходит со мной сейчас, повернет вспять. Не знаю, откуда мне это известно, но я точно знаю, что я знаю это.
Прошло две недели с тех пор, как он впервые увидел свое отражение в луже, и за это время его лицо успело здорово измениться. Дегенерация. Сначала она была настолько вялая, что он мог убедить себя в том, что это лишь игра его воображения, но… когда процесс изменений начал набирать скорость, такой взгляд на вещи стал просто нелогичным, и ему пришлось от него отказаться. Если бы кому-то довелось сравнить две фотографии: одну, сделанную тогда, две недели назад, а другую теперь, — он решил бы, что этот человек, должно быть, подвергся сильному облучению или действию разъедающих химикатов. Похоже было, что на Джорджа Старка обрушился одновременный распад всех его мягких тканей.
Вороньи лапки вокруг глаз, которые он видел в отражении в луже — обычные отметины на лице человека среднего возраста, — превратились в глубокие выемки. Веки отвисли и по фактуре стали похожи на крокодилову кожу. Щеки стали приобретать такой же морщинистый потрескавшийся вид. Белки глаз налились кровью, придавая ему вид жалкого пьяницы, не умеющего вовремя отвести нос от бутылки. От углов рта до линии подбородка пролегли глубокие борозды, делающие его похожим на безвольную куклу, какими пользуются чревовещатели. Его поначалу густые светлые волосы стали редеть, обнажая виски и розовую кожу темени. Тыльные стороны ладоней покрылись темно-коричневыми пятнами.
На все это он мог наплевать и не прибегать к услугам косметики. В конце концов он лишь выглядел старым, а ничего особо приметного в старости не было. Кроме того, он обладал непоколебимой уверенностью в том, что стоит ему вместе с Бюмонтом начать писать — в качестве Джорджа Старка, разумеется, — процесс обратится вспять.
Но вот и зубы стали шататься в деснах. К тому же начали появляться язвы.
Первую он заметил три дня назад на внутренней стороне правого локтя — красное пятнышко с белой каемкой мертвой кожи по краю. Это пятно вызвало у него ассоциацию с пятнами пеллагры, которая все еще встречалась на дальнем Юге даже в 60-х. Позавчера он заметил еще одно — на сей раз на шее, под мочкой левого уха. И еще два — вчера: одно на груди, между сосками, а второе чуть пониже пупка.
Сегодня первое пятно появилось у него на лице — на правом виске.
Язвы не болели, лишь слабо чесались где-то глубоко внутри, и все — по крайней мере в том, что касалось ощущений. Но они очень быстро разрастались. Его правая рука была теперь багрово-красной от локтя почти до самого плеча. Он совершил ошибку, начав расчесывать ее, и плоть с пугающей легкостью стала поддаваться. Смесь крови и желтого гноя показалась в бороздках, оставленных его ногтями, и ранки стали сразу издавать скверный запах. И все-таки он готов был поклясться, что это не инфекция — скорее, похоже на гниение заживо.
Тому, кто взглянул бы на него сейчас — окажись он даже врачом по профессии, — пришла бы, наверно, в голову мысль о скоротечной меланоме, вызванной, скорее всего, радиоактивным облучением.
И все же язвы его не очень волновали. Он понимал, что они будут множиться, расширяться, сливаться одна с другой, и в конце концов съедят его заживо, если… он будет сидеть сложа руки. Но поскольку он не собирался сидеть сложа руки, о них не стоило волноваться. Однако с чертами лица, напоминавшими извержение вулкана, он теперь уже не мог оставаться неприметным в толпе. Стало быть — косметика.
Одной из губок он стал аккуратно наносить жидкий крем на кожу лица — от щек к вискам, — и наконец замазал красное пятно возле правой брови и совсем новую язву, лишь начавшую проступать сквозь кожу над левой скулой. Как открыл для себя Старк, мужчина с косметическим тоном на лице похож лишь на единственную вещь в природе — на мужчину с косметическим тоном на лице. То есть, иначе говоря, или на актера из телевизионной мыльной оперы, или на гостя программы Донахью. Но язвы необходимо было чем-то закрыть, а загар немного смягчал дурацкий эффект косметики. В тени, без искусственного освещения, он был почти незаметен. Или так во всяком случае он сам полагал. Была и еще одна причина держаться подальше от прямого солнечного света. Он подозревал, что солнечные лучи ускоряют химические реакции, которые происходят внутри его организма. Он словно превращался в вампира. Но в том не было ничего особенного; а каком-то смысле он всегда был вампиром. Кроме того, я — птичка ночная, и всегда был ею; такова моя природа.
Эта мысль вызвала у него усмешку, и усмешка обнажила зубы, словно клыки.
Он закрыл крышкой бутылочку с жидкой косметикой и начал пудриться. Я чувствую свой запах, подумал он, и довольно скоро его смогут учуять другие; тяжелый, неприятный запах, словно от горшка с мясом, весь день простоявшего на солнце. Это нехорошо, дорогие друзья и соратники. Это очень нехорошо.
— Ты будешь писать, Тэд, — сказал он вслух, глядя на себя в зеркало. — Но если повезет, тебе не придется долго этим заниматься.
Он усмехнулся еще шире, обнажив небо — темное и мертвое.
— Я быстро все схватываю.
5
На следующий день в половине одиннадцатого лавочник на Хьюстон-стрит продал три коробки карандашей «Черная Красотка — Берол» высокому широкоплечему мужчине в клетчатой рубахе, голубых джинсах и огромных темных очках. Лавочник заметил на лице мужчины следы тона — вероятно, остатки от похождений по ночным барам. А судя по тому, как от него пахло, лавочник решил, что парень не просто побрызгался одеколоном, а похоже, искупался в нем. Однако одеколон не забивал запах грязи, исходящий от широкоплечего козла. У лавочника мелькнула мысль — очень быстро мелькнула — отпустить шуточку, но ее тут же сменила другая: от козла плохо пахнет, но на вид он очень силен.
Кроме того, общение, к счастью, длилось недолго. В конце концов Нарцисс покупал всего лишь карандаши, а не пару «роллс-ройсов».
Больных лучше не трогать.
6
Старк ненадолго заскочил обратно на Ист-Вилледж в свою «меблирашку», чтобы сложить покупки в рюкзак, который он купил в Военторге в первый день своего пребывания в червивом Большом Яблоке. Впрочем, если бы не бутылка «скотча», он в ряд ли стал бы возвращаться.
Поднимаясь по скрипучим ступенькам крыльца, он едва не наступил на три маленьких тельца мертвых воробьев, но не заметил их.
С авеню Б он шел пешком, но… пешком он шел недолго. Как он давно усвоил, целеустремленный человек всегда найдет тачку, если она ему действительно нужна.
XX. За последней чертой
1
Тот день, когда истек недельный срок Тэда Бюмонта, был больше похож на конец июля, чем на третью неделю июня. Тэд одолевал восемнадцать миль до мэнского университета под небом цвета тусклого хрома, и кондиционер в машине работал на полную мощность, не взирая на большой расход горючего. На хвосте у него висел темно-коричневый «плимут». Он никогда не подъезжал ближе, чем на два автомобильных корпуса, и не отставал дальше, чем на пять. И он редко позволял посторонней машине встрять между собой и Тэдом, если же кому-то все-таки приходило в голову занять это пространство на перекрестке или в школьной зоне в Визи, коричневый «плимут» быстро сокращал дистанцию… А если это не производило желаемый эффект, один из охранников Тэда снимал покрышку с голубого спецсигнала на приборном щитке. Несколько голубых вспышек оказывалось вполне достаточно, чтобы осадить непрошенного попутчика.
Тэд вел машину в основном правой рукой, пользуясь левой лишь при крайней необходимости. С рукой уже было полегче, но она всякий раз отзывалась адской болью, стоило неосторожно согнуть или повернуть ее, и он поймал себя на том, что считает последние минуты последнего часа, после которого он мог заглотить очередную таблетку «Перкодана». Лиз не хотела, чтобы он ездил сегодня в университет, и приставленные к нему полицейские тоже не хотели. У ребят из полиции причина была простая: им не улыбалось разбивать команду охраны. С Лиз было немного сложнее. Говорила она о его руке, что рана может открыться, когда он будет вести машину, но в глазах у нее светилось другое: в глазах у нее стоял Джордж Старк.
За каким чертом ему надо тащиться сегодня в свое заведение? — желала она знать, и к этому вопросу ему пришлось подготовиться, поскольку семестр закончился, а никаких летних семинаров он не брал. В конце концов он остановился на факультативном курсе.
Шестьдесят студентов подали заявки на Eh-7A — факультативный курс по художественной литературе. Это было в два с лишним раза больше числа тех, кто обращался с такими заявками в прошлом семестре, но (элементарно, Ватсон) никто на всем белом свете в прошлом семестре — включая и студентов английского факультета в мэнском университете, — понятия не имел, что старый зануда Тэд Бюмонт заодно оказался и жутким Джорджем Старком.
Итак, он объявил Лиз, что намерен просмотреть эти заявки и сократить число желающих от шестидесяти до пятнадцати — того максимума, который он мог взять (и все равно превышающий, как минимум, на четырнадцать число тех, кого он мог реально чему-то научить) на свой факультатив по художественной литературе и языку.
Она, естественно, пожелала узнать, почему он не может отложить это по крайней мере до июля, и напомнила ему (не без оснований), что в прошлом году он тянул с этим до августа. Он сослался на резкий скачок числа желающих, а потом, скорчив добродетельную мину, добавил, что не хочет позволить своей прошлогодней лени превращаться в дурную привычку.
В конце концов она перестала возражать — не потому, что, как ему показалось, ее убедили его аргументы, а поскольку увидела, что он в любом случае намерен ехать. И она не хуже его понимала, что рано или поздно им все равно придется начать куда-то ездить — не высовывать носа из дому, ожидая пока кто-то не пристрелит или не схватит Джорджа Старка, было не очень разумным решением и просто нереальным. Но все равно глаза ее были полны немого страха.
Тэд чмокнул ее, потом близнецов и быстро уехал — она смотрела на него так, словно вот-вот расплачется, а он понимал, что, если это произойдет пока он все еще дома, он останется.
Разумеется, дело было не в заявках.
Дело было в последней черте.
В это утро он проснулся, весь охваченный сосущим страхом — ощущение не более приятное, чем спазм в желудке. Джордж Старк звонил вечером 10 июня и дал ему неделю, чтобы начать роман про возню с бронированной тачкой. Тэд до сих пор и не думал начинать, хотя… с каждым днем все яснее видел, как может развиваться сюжет книги. Она даже снилась ему несколько раз, и было совсем неплохо сделать перерыв в бесконечных путешествиях по собственному пустынному дому со взрывающимися от каждого прикосновения предметами. Но этим утром первой и единственной его мыслью была последняя черта. Я — за последней чертой.
Это означало, что как бы страстно ни хотел он того избежать, но пришла пора снова поговорить с Джорджем. Настало время выяснить, насколько Джордж зол, хотя… он полагал, что на этот вопрос знал ответ. Однако, может статься, был такой шанс, что, если он очень зол — так зол, что утратил контроль над собой, — и если Тэд сумеет раздразнить его так, чтобы он совсем потерял голову, старая лиса Джордж может сделать какую-нибудь ошибку и где-то поскользнуться.
Потеря спайки.
Тэд чувствовал, что Джордж уже кое-что упустил, когда позволил вторгнувшейся руке Тэда написать эти слова в дневнике. Если бы он только был уверен в их значении — вот оно что. У него была одна мысль, но… он не был уверен. А ошибка в данном случае могла стоить не только его жизни.
Итак, он отправился в университет, в свой кабинет в здании факультета английского языка и математики. И отправился он туда не затем, чтобы сортировать заявки — хотя он сделает это, — а потому что там есть телефон и телефон этот не прослушивается. И еще потому, что надо делать хоть что-то. Он заступил за последнюю черту.
Кинув взгляд на свою левую руку, отдыхающую на рулевом колесе, он подумал (уже не в первый раз за эту бесконечно долгую неделю), что телефон — не единственный способ связаться с Джорджем. Он в этом уже убедился, но… цена была слишком высока. И дело было не только в адской боли от удара заостренного кончика карандаша в тыльную сторону левой кисти и даже не в ужасе, который он испытал, видя, как его тело выходит из-под контроля и наносит себе рану по команде Старка — старой лисы Джорджа, этого призрака никогда не существовавшего человека. Настоящую цену он заплатил в уме. Настоящей ценой было появление воробьев, ужас от понимания того, что силы, задействованные здесь, были гораздо сильнее и еще менее постижимы, чем сам Джордж Старк.
Воробьи — он все больше убеждался в этом — означали смерть. Но для кого?
И одна мысль о том, что ему придется еще раз рисковать воробьями для связи со Старком, приводила в ужас.
А он легко мог представить себе, как они появляются, он мог буквально видеть, как они прилетают на это мистическое место встречи, которое связывает их обоих, — место, где ему в конце концов придется схватиться с Джорджем Старком за власть над той единой душой, которую они делили.
И он боялся, что знает заранее, кто победит в этой схватке.
2
Алан Пэнгборн сидел у себя в кабинете, в задней части Шерифского управления округа Кастл, занимавшего целое крыло в здании муниципалитета Кастл-Рока. Эта неделя была долгой и полной неприятностей для него тоже, только… в этом не было ничего необычного. Так происходило всегда, когда начиналось настоящее лето в Роке. От Дня Поминовения до Дня Труда с правонарушениями на курорте творилось что-то сумасшедшее.
Пять дней назад на 117-м шоссе столкнулись четыре машины. Пьянка, послужившая причиной аварии, унесла на тот свет двоих. Через два дня после этого Нортон Бриггс ударил свою жену горячей сковородкой так, что она распласталась на полу в кухне, не подавая признаков жизни. За двадцать бурных лет их брака Нортон, случалось, награждал свою жену тумаками, но на этот раз он был уверен, что убил ее. Он написал короткую записку, полную раскаяния и грамматических ошибок, а потом свел собственные счеты с жизнью при помощи револьвера 38-го калибра. Когда его жена — тоже не ангельского характера дама — очнулась и обнаружила рядом с собой остывающий труп своего супруга, она включила газовую плиту и сунула голову в духовку. Врачи из «скорой помощи» в Оксфорде откачали ее. Без труда.
Двое малышей из Нью-Йорка ушли из коттеджа на Кастл-Лэйк, принадлежащего их родителям, и заблудились в лесу, совсем как Ганс и Гретель. Через восемь часов их нашли — порядком напуганных, но целых и невредимых, чего нельзя было сказать о Джоне Ла-Поинте, втором заместителе Алана, которого отвезли домой с идиотским отравлением ядовитым плющом: он ухитрился напороться на него во время поисков детей. Двое приехавших отдыхать подрались из-за последнего экземпляра воскресной «Нью-Йорк таймс» в закусочной «У Нэнси», еще одна драка на автостоянке возле «Поддатого тигра», рыбак-любитель, приехавший на уик-энд, оторвал себе половину правого уха крючком, пытаясь красиво забросить его в озеро; три магазинных кражи и небольшая доза наркотиков, всплывшая в «Юниверсе» — кастлрокском комплексе биллиардных и видеоигр.
Словом, обычная июньская неделя в маленьком городке, своего рода увеселительный праздник в честь открытия летнего сезона. Алану с трудом удавалось выпить полную чашку кофе за один присест. И все-таки его мысли снова и снова возвращались к Тэду и Лиз Бюмонт… К ним и к тому человеку, который охотился за ними. Тому, кто убил Хомера Гэмэша. Алан несколько раз звонил полицейским Нью-Йорка — одному из них, лейтенанту Риардону, он уже порядком надоел, — но ничего нового они ему сообщить не могли.
Сегодня днем Алан зашел в свой неожиданно тихий кабинет. У Шейлы Бригхэм не было никаких новостей из диспетчерской, а Норрис Риджвик мирно похрапывал в своем кресле, задрав ноги на стол. Алану следовало разбудить его — если зайдет Дэнфорд Китон, первый выборный, и увидит храпящего Норриса, Алан получит втык, — но у него рука не поднялась. У Норриса тоже выдалась хлопотливая неделька. Он отвечал за расчистку шоссе после аварии на 117-м и с честью выполнил задание, от которого кого угодно выворачивало бы наизнанку.
Алан сидел за своим столом, играл пальцами в теневых зверюшек под падающими на стену лучами солнца, и… снова его мысли вернулись к Тэду Бюмонту. Получив на то благословение Тэда, доктор Хьюм из Ороно позвонил Алану и сообщил, что неврологические тесты Тэда оказались отрицательными. Раздумывая сейчас над этим, Алан снова вспомнил о докторе Хью Притчарде, который оперировал Таддеуса Бюмонта, когда ему было всего одиннадцать, а следовательно, еще очень далеко до нынешней славы.
По стенке в лучах солнца запрыгал зайчик. За ним последовала кошка, кошку сменил песик.
Брось это. Это бред.
Разумеется, бред. И разумеется, он мог бы это бросить. Очень скоро здесь придется управляться со следующим ЧП — тут не надо быть провидцем, чтобы знать это. Так всегда бывает летом — здесь, в Кастл-Роке. В этот сезон тут бываешь так загружен, что в большинстве случаев и думать-то некогда, а иногда это даже хорошо — не думать.
За песиком последовал слон, размахивающий хоботом, который на самом деле был левым мизинцем Алана.
— A-а, твою мать, — сказал он и подвинул к себе телефон. Одновременно с этим его другая рука стала рыться в заднем кармане в поисках бумажника. Он нажал на кнопку автоматического набора номера Полицейских казарм в Оксфорде и спросил диспетчера на месте ли Генри Пэйтон, начальник тамошнего уголовно-следственного отдела. Он отказался на месте. Алан успел подумать, что у полицейских штата, быть может, тоже выдался тихий денек для разнообразия, и — Генри взял трубку.
— Алан! Чем могу тебе помочь?
— Мне тут стало интересно, не захочешь ли ты звякнуть для меня в Главную контору Национального парка в Йеллоустоне. Могу дать тебе номер. — И он с удивлением уставился на замусоленную карточку с нацарапанными на ней цифрами. Почти неделю назад он раздобыл его по справочной и записал на обороте визитной карточки. Его гибкие руки сами вытащили карточку из бумажника.
— Йеллоустон! — обрадованно произнес Генри. — Это не оттуда вылез Медвежонок Йоги?
— Нет, — с улыбкой ответил Алан. — То был Джеллоустон. И как бы там ни было, медвежонка ни в чем не подозревали. Во всяком случае насколько мне известно. Мне нужно поговорить с человеком, который сейчас там отдыхает. Слушай, Генри… я, честно говоря, не знаю, действительно ли мне нужно с ним поговорить, но, думаю, это даст хоть какой-то отдых моим мозгам. Это что-то вроде незакрытого дела.
— Это как-то связано с Хомером Гэмэшом?
Алан прижал трубку к другому уху и стал рассеянно водить визиткой, на которой он записал телефон Главной конторы в Йеллоустоне, по суставам пальцев.
— Да, — сказал он, — но если ты потребуешь объяснений, они прозвучат бредово.
— Просто предчувствие?
— Да, — и он поразился, поймав себя на том, что у него действительно было предчувствие — он лишь не был уверен какое. — Тот, с кем я хочу поговорить, врач на пенсии. Его зовут Хью Притчард. Он там со своей женой. Управляющий, наверно, знает, где они — там ведь наверняка нужно зарегистрироваться по приезде, — и я надеюсь, это где-то на территории лагеря с телефоном поблизости. Им обоим за семьдесят. Если ты позвонишь управляющему, он, может быть, передаст парню весточку.
— Иначе говоря, ты думаешь, что главный управляющий отнесется серьезнее к старшему офицеру полиции штата, чем к какому-то говенному окружному шерифу?
— Ты очень дипломатично все высказал, Генри.
Генри Пэйтон довольно рассмеялся.
— Конечно, а разве нет? Ладно, Алан, скажу честно — я ничего не имею против того, чтобы немного помочь тебе, если только ты не заставишь меня нырять глубже и если ты не…
— Нет-нет, — с облегчением и благодарностью произнес Алан. — Это все, что мне от тебя надо.
— Подожди минуту, я не закончил. Как ты понимаешь, я не могу туда звонить по нашей внутренней линии… Капитан следит за звонками, так-то, мой друг. И следит не за страх, а за совесть. Если он увидит счет за это, я думаю, он пожелает узнать, зачем я трачу денежки наших налогоплательщиков, разгребая сено для тебя. Я доступно излагаю?
Алан испустил вздох сдающегося полководца:
— Можешь воспользоваться номером моей личной кредитной карточки, — сказал он. — И можешь сказать управляющему, чтобы он попросил Притчарда позвонить за наш счет. Я засеку звонок и оплачу его из своего собственного кармана.
На другом конце помолчали, а когда Генри снова заговорил, его голос звучал намного серьезнее:
— Это действительно так важно для тебя? Да, Алан?
— Да. Сам не знаю почему, но важно.
Снова последовала пауза. Алан чувствовал, что Генри борется с желанием расспросить поподробнее. Наконец, лучшая часть натуры Пэйтона одержала верх. А может, подумал Алан, не лучшая, а просто более практичная.
— Ладно, — сказал Пэйтон. — Я позвоню и скажу управляющему, что ты хочешь побеседовать с этим Хью Притчардом в связи с текущим расследованием по делу об убийстве в округе Кастл, штат Мэн. Как зовут его жену?
— Хельга.
— Откуда они?
— Форт-Ларами, Вайоминг.
— Ладно, шериф. Теперь перейдем к самому трудному. Давай номер твоей телефонной кредитной карточки.
Вздохнув, Алан продиктовал ему номер.
Минутой позже по стене снова маршировал парад теней.
Парень, наверно, никогда не позвонит, подумал он, а если и позвонит, все равно не сможет сказать мне ничего такого, что я мог бы как-то использовать — что он, в самом деле, может знать?
И все же в одном Генри был прав: у него есть предчувствие. Насчет чего-то. И оно не проходит.
3
Пока Алан Пэнгборн разговаривал с Генри Пэйтоном, Тэд Бюмонт припарковывал машину на одной из стоянок за зданием английского и математического факультетов. Он вылез из машины, стараясь не задеть ни за что левой рукой. Секунду он просто стоял без движения, наслаждаясь ясным днем и непривычной тишиной и покоем кампуса.
Коричневый «плимут» подъехал и встал рядом с его «сабербаном», и двое вылезших из него крупных мужчин разбили все мечты о мире и спокойствии, которые накатили на него перед зданием.
— Я поднимусь в свой кабинет только на несколько минут, — сказал Тэд, — а вы, если хотите, оставайтесь здесь, — он заметил двух девушек, пробегавших мимо, — очевидно, в Ист-Аннекс, записываться на летние курсы. На одной был лифчик и голубые шорты, на другой — почти невидимое мини-платье без спины и с каймой, которая одна была способна вызвать сердечный приступ у здорового мужика, не говоря уже о ритмичном подрагивании ее ягодиц. — Понаслаждайтесь пейзажем.
Двое полицейских повернулись вслед проходящим девицам так, словно головы у них были на невидимых шарнирах. Потом старший из них — Рэй Харрисон или Рой Гарриман, Тэд точно не помнил, — отвернулся и с сожалением сказал:
— Мы бы, конечно, с удовольствием, сэр, но нам лучше подняться с вами.
— Но ведь это всего лишь второй этаж, и…
— Мы подождем в холле.
— Ребята, если бы вы только знали, как на меня все это начало давить, — сказал Тэд.
— Приказ, — пожал плечами Харрисон-или-Гарриман. Было совершенно ясно, что огорчения Тэда — равно как и радость, — значат для него меньше, чем пустое место.
— Ага, — со вздохом произнес Тэд. — Приказ. — И он направился к дверям.
Двое легавых двинулись за ним, сохраняя дистанцию в дюжину шагов и выдавая в себе легавых своими гражданскими костюмами, по мнению Тэда, куда более явно, чем если бы на них была родная полицейская униформа.
После долгой изнуряющей жары в машине кондиционер окатил Тэда, как холодный душ. Ему тут же показалось, что рубашка примерзает к коже. Здание, столь шумное и оживленное в учебное время, с сентября по май, было непривычно тихим в этот уик-энд конца весны. Быть может, оно наверстает треть своего обычного гула в понедельник, когда начнется первая трехнедельная летняя сессия, но, что касается сегодняшнего дня, Тэд поймал себя на чувстве некоторого облегчения от присутствия сзади двух полицейских-охранников. Он подумал, что второй этаж, где находится его кабинет, может оказаться и вовсе безлюдным, что по крайней мере избавит его от необходимости объяснять кому-то присутствие за его спиной этих рослых широкоплечих церберов.
Этаж оказался не совсем безлюдным, но тем не менее все сошло гладко. Рауль Де-Лессепс спускался по коридору из общей комнаты отдела в свой кабинет, двигаясь в своей обычной манере… А это означало, что он выглядел так, словно его недавно здорово тюкнули по голове, разом отбив и память, и контроль над двигательными центрами. Он сонно болтался от одной стенки коридора к другой на заплетающихся ногах, разглядывая карточки, стишки и объявления, пришпиленные к дощечкам на дверях кабинетов его коллег. Он мог направляться в свой кабинет — похоже так оно и было, — но даже тот, кто хорошо его знал, не поручился бы за это. В зубах у него был зажат мундштук громадной желтой трубки. Зубы были не так желты, как трубка, но близко к ней. Трубка не дымилась еще с конца 1985-го, когда врач запретил ему курить после сильного сердечного приступа. «Я вообще-то никогда особо не любил курить, — обычно объяснял Рауль своим мягким рассеянным голосом, когда кто-нибудь спрашивал его про трубку. — Но без этого кончика в зубах… Джентльмены, я бы просто не знал, куда идти и что делать, даже если бы мне повезло и я попал бы, куда мне надо». В большинстве случаев он так или иначе был похож на того, кто понятия не имеет, куда ему идти и что делать… Как, например, сейчас. Иногда проходили годы, пока знавшие его люди обнаруживали, что он вовсе не тот рассеянный, напичканный знаниями дурачок, каким кажется. Некоторым же вообще так и не удавалось распознать это.
— Привет, Рауль, — сказал Тэд, перебирая связку ключей.
Рауль уставился на него, поморгал, перевел взгляд на двух людей за спиной Тэда, потом выключил их из поля своего зрения и вновь повернулся к Тэду.
— Привет, Таддеус, — сказал он. — А я думал у тебя нет никаких летних курсов в этом году.
— У меня их и нет.
— Тогда зачем же ты притащился сюда в этот поганейший из всех собачьих дней лета?
— Просто надо посмотреть заявки, — ответил Тэд. — Можешь быть уверен, я уберусь отсюда сразу, как только покончу с этим.
— Что у тебя с рукой? У тебя все запястье посинело.
— Ну… — пробормотал Тэд в смущении.
Придуманная им история выставляла его или пьяницей, или дураком, а скорее всего и тем и другим, но все же байку легче было выговорить, чем правду. Тэд поразился тому, как легко приняли ее полицейские — точь-в-точь, как и Рауль сейчас: он не задал ни одного вопроса насчет того, как и почему он ухитрился защемить руку дверью в туалете при собственной спальне.
Инстинктивно Тэд понял, что нужно придумать — даже во время адской, невыносимой боли он это хорошо знал. От него ждали неуклюжестей — это было частью его образа. В каком-то смысле это было все равно, что рассказывать журналисту из «Пипла» (упокой Господь его душу), что Джордж Старк был создан в Ладлоу, а не в Кастл-Роке и что писал он от руки, потому что никогда не учился печатать.
Лиз он даже не пытался лгать, но настоял, чтобы она молчала о том, что произошло в действительности, и она согласилась. Единственное, о чем она пеклась, — это заставить его дать слово, что он не будет пытаться снова войти в контакт со Старком. Он довольно охотно пообещал ей это, хотя понимал, что, может статься, и не сумеет сдержать свое слово. Он подозревал, что где-то в глубине души, или рассудка, Лиз тоже это знает.
Рауль сейчас уставился на него с неподдельным любопытством.
— Дверью в уборную, — сказал он. — Восхитительно. Вы что, играли в прятки? Или то были какие-то необычные сексуальные игры?
Тэд усмехнулся.
— Я бросил все сексуальные игры примерно в 1981-м, — сказал он. — Врач запретил. На самом деле я просто не замечал, что делаю. И мне сейчас даже немного стыдно.
— Могу себе представить, — сказал Рауль и… подмигнул. Подмигнул очень незаметно, просто чуть-чуть дернул своим старым, припухшим морщинистым веком, но… явно подмигнул. Дескать, он что, думал провести Рауля? Ну-ну, и свиньи порой взлетают.
Неожиданно Тэду пришла в голову свежая мысль.
— Рауль, ты все еще ведешь семинар по фольклорной мифологии?
— Каждый семестр, — кивнул Рауль. — Ты разве не читаешь каталог собственного отдела, Таддеус? Поиски воды волшебной лозой, ведьмы, заговорные снадобья, шестиугольные родинки, отмечающие богатых и знаменитых. Сейчас это так же популярно, как и раньше. А почему ты спросил?
Как уже давным-давно открыл для себя Тэд, на этот вопрос существовал универсальный ответ: самое лучшее, что есть в профессии писателя, это то, что на «Почему ты спросил?» всегда наготове ответ.
— Есть у меня одна идея для рассказа, — сказал он. — Она еще в зародыше, но, думаю, из этого может что-то выйти.
— А что бы ты хотел узнать?
— Ты не знаешь, есть ли у воробьев какое-то значение в американском фольклоре или суевериях? Ну, в разных там сказаниях о сверхъестественном или… потустороннем.
Пушистая бровь Рауля начала отображать топографию какой-то чужой планеты с явно враждебной для человеческой жизни окружающей средой. Он погрыз мундштук своей трубки, а потом произнес:
— Так сразу ничего не всплывает в памяти, Таддеус, хотя… Интересно, твое любопытство действительно вызвано литературным интересом?
И свиньи порой могут взлетать, снова подумал Тэд, а вслух сказал:
— Ну… может быть, и нет, Рауль. Может быть, нет. Возможно, я сказал так, потому что просто не могу второпях объяснить истинную причину. — Его взгляд быстро метнулся на стоящих сзади сторожевых псов, а потом вернулся к Раулю. — Я сейчас немного не в своей тарелке… В данный момент.
Губы Рауля едва заметно скривились в слабом подобии улыбки.
— Кажется, я понимаю. Воробьи… Такие обычные птицы. Полагаю, слишком обычные, чтобы иметь какие-то сверхъестественные вторичные значения. Однако… Сейчас, когда я подумал об этом… Что-то тут есть. Если только я не путаю их с жалобным козодоем. Дай мне выяснить. Ты побудешь здесь немного?
— Боюсь, не больше получаса.
— Что ж, может, я сразу и отыщу что-нибудь у Баррингера. Знаешь его «Американский фольклор»? Это по сути дела не более, чем поваренная книга в области сверхъестественного, но раз уж она под рукой… И я же могу тебе позвонить в любое время.
— Да, конечно, ты можешь всегда позвонить.
— Чудную вечеринку вы устроили для Тома Кэрролла, — сказал Рауль. — Конечно, вы с Лиз всегда устраиваете лучшие вечеринки. Твоя жена, Таддеус, слишком очаровательна, чтобы быть женой. Ей следовало бы стать твоей любовницей.
— Спасибо. Наверно, ты прав.
— Гонзо Том, — продолжал Рауль с теплотой в голосе, — с трудом верится, что Гонзо Том Кэрролл отплыл в Серую Обитель пенсии. Двадцать лет я слушал, как громоподобно он трубил в соседнем кабинете. Надеюсь, его преемник будет потише или во всяком случае сдержаннее.
Тэд рассмеялся.
— Вильгельмина тоже получила большое удовольствие. — Рауль смущенно опустил веки. Он прекрасно знал, как Тэд и Лиз относятся к Билли.
— Рад это слышать, — кивнул Тэд. Мысли об удовольствии Билли Беркс не приводили его в восторг, но… поскольку от нее и от Рауля зависела большая часть так остро необходимого ему алиби в истории с Гэмэшом, он полагал, что должен быть благодарен ей за ее приход. — Если тебе что-нибудь придет в голову по поводу того…
— Воробьи и их место в Мире Невидимого. Да, обязательно, — Рауль кивнул двум полицейским, стоявшим за спиной Тэда. — Доброго дня, джентльмены, — он обогнул их и направился к своему кабинету чуть более целеустремленно. Не намного, но чуть-чуть.
Тэд с тоской поглядел ему вслед.
— Что это было такое? — спросил Харрисон-или-Гарриман.
— Де-Лессепс, — пробормотал Тэд. — Главный грамотей и любитель фольклора.
— Похоже, он из тех парней, что не сумеют добраться до своего дома без карты, — заметил второй полицейский.
Тэд подошел к двери в свой кабинет и отпер ее ключом.
— На самом деле он более собран, чем кажется, — сказал он и открыл дверь.
Пока Тэд не включил верхний свет, он не замечал, что Харрисон-или-Гарриман стоит рядом с ним, сунув руку в карман своей спортивной куртки, сшитой явно на заказ — для «высоких парней». На мгновение Тэд ощутил прилив запоздалого страха, но, конечно же, кабинет был пуст и так аккуратно прибран после годового бардака и неразберихи, что выглядел каким-то нежилым.
Без всякой на то разумной причины на него вдруг накатила волна неожиданной и почти болезненной тоски, пустоты и чувства утраты, сменившаяся глубокой и какой-то неясной грустью. Она была похожа на сон. Он чувствовал себя так, словно пришел сюда попрощаться.
Перестань валять дурака, сказал он самому себе, и другая часть его мозга тихо возразила: за последней чертой, Тэд. Ты за последней чертой, и я думаю, ты совершил большую ошибку, даже не попытавшись сделать то, что парень хотел от тебя. Ведь даже краткая передышка — все же лучше, чем никакой.
— Если хотите кофе, можете налить себе по чашке в общей комнате, — сказал он. — Раз Рауль здесь, то кофейник полный.
— Где это? — спросил напарник Харрисона-или-Гарримана.
— По другую сторону холла, третья дверь, — объяснил Тэд, отпирая ящик с папками. Он обернулся и одарил их улыбкой, правда, вышла она какой-то кривой. — Думаю, вы услышите, если я начну кричать.
— Главное, вы начните, если что-нибудь произойдет, — сказал Харрисон-или-Гарриман.
— Ладно.
— Я мог бы послать Манчестера за кофе, — сказал Харрисон-или-Гарриман, — но у меня такое чувство, что вам хотелось бы немного побыть одному.
— Ну… в общем, да. Раз уж вы сами сказали.
— Это нормально, мистер Бюмонт, — он очень серьезно посмотрел на Тэда, и неожиданно Тэд вспомнил, что его зовут Харрисон. Как того, из «Битлов». Глупо, что он забыл. — Только не забывайте, что те люди в Нью-Йорке погибли от слишком большой дозы одиночества.
Да? А я думал, Филлис Майерс и Рик Коули погибли в обществе полицейских. Он хотел произнести это вслух, но не стал. В конце концов эти ребята лишь стараются выполнить свой долг.
— Расслабьтесь, патрульный Харрисон, — произнес он. — В здании сегодня так тихо, что можно услыхать даже идущего босиком.
— Ладно. Мы будем с той стороны холла, в этой, как-там-она-у-вас-называется?
— Общая комната.
— Точно.
Они ушли, а Тэд раскрыл папку с надписью: «Заявки на факультатив». Но мысли его упрямо возвращались к еле заметному, но явному подмигиванию Рауля Де-Лессепса. И к тому голосу внутри, который говорил ему, что он заступил за последнюю черту и перешел на темную сторону. Сторону, где обретались и разгуливали монстры.
4
Телефон стоял на столе и молчал.
Давай, подумал он, кладя папку с заявками на стол, рядом с его университетской Ай-Би-Эм-селектрик. Давай же, ну давай, я здесь, стою рядом с телефоном и его никто не прослушивает. Давай, Джордж, звони, трезвонь, стращай меня.
Но телефон стоял молча.
Он поймал себя на том, что разглядывает ящик, который был не частично опорожнен, а совершенно пуст. Машинально он вытащил из него все папки, а не только дела тех студентов, которые подали заявки на курс художественной литературы. Вытащил даже ксероксы тех, кто желал изучить преобразовательную грамматику — это, по меткому выражению Ноэма Чомски, Евангелие, переведенное Деканом Мертвой Трубки Раулем Де-Лессепсом.
Тэд подошел к двери и выглянул в коридор. Харрисон и Манчестер, стоя в дверях общей комнаты отдела, пили кофе. В их окорокоподобных кулаках здоровые кружки выглядели как декоративные чашечки. Тэд поднял руку. Харрисон махнул своей в ответ и спросил, долго ли он еще задержится здесь.
— Пять минут, — ответил Тэд, и оба полицейских кивнули.
Он вернулся к своему столу, отделил заявки на свои занятия от остальных бумаг и начал перекладывать последние обратно в ящик, делая это как можно медленнее, чтобы дать телефону время на звонок. Но телефон по-прежнему молчал. Он услышал один звонок где-то далеко внизу — трель его была приглушена закрытой дверью и вообще прозвучала как-то призрачно в необычной летней тишине здания. Может быть, Джордж набрал неправильный номер, подумал он и тут же издал смешок. Все оказалось проще — Джордж и не собирался звонить. Тэд просто ошибся, свалял дурака. У Джорджа явно был какой-то другой трюк в запасе. Чему тут удивляться? Трюки — specialite de la maison Джорджа Старка. И все же он был так уверен, так чертовски уверен, что…
— Таддеус?
Он подпрыгнул, едва не рассыпав содержимое последней полудюжины папок по полу. Уверившись в том, что они не выскользнут у него из рук, он обернулся. Прямо в двери стоял Рауль Де-Лессепс. Его огромная трубка всунулась в комнату, как горизонтально торчащий перископ.
— Извини, — сказал Тэд, — ты так неожиданно влетел, Рауль. Я в мыслях был за тысячу миль отсюда.
— Кто-то звонит тебе по моему телефону, — дружелюбно сообщил Рауль. — Наверно, неправильно набрал номер. Удачно вышло, что я еще не ушел.
Тэд ощутил медленные, тяжелые удары собственного сердца — словно в груди у него был спрятан барабан и кто-то начал со строго отмеренной силой бить в него.
— Да, — сказал Тэд. — Вышло очень удачно.
Рауль поднял на него взгляд. Голубые глаза под припухшими и слегка покрасневшими веками смотрели так живо-вопросительно, что взгляд получился почти грубым и совсем не соответствующим его веселому, болтливому, профессорско-рассеянному тону, которым он спросил:
— У тебя все в порядке, Таддеус?
Нет, Рауль, мысленно ответил Тэд. Все эти дни где-то бродит сумасшедший убийца, который отчасти — я сам, который может порой завладеть моим телом и заставить меня делать смешные штуки, например, втыкать в самого себя карандаши, и я считаю каждый день, когда мне удается не сойти с ума, своей маленькой победой. Но я не могу поделиться с тобой этой реальностью, никак не могу, дорогой мой приятель.
— В порядке? А почему что-то должно быть не в порядке? — проговорил он вслух.
— Кажется, я улавливаю слабый, но явственный запах иронии, а, Тэд?
— Ты ошибаешься.
— Правда? Почему же ты похож на оленя, попавшего в свет фар?
— Рауль…
— И тот человек, с которым я только что разговаривал, похож на продавца, с которым ты договариваешься о сделке по телефону лишь затем, чтобы избавиться от его личного визита к тебе домой.
— Ничего подобного, Рауль.
— Ну, хорошо, — произнес тот без особой убежденности.
Тэд вышел из своего кабинета и направился вниз по коридору к кабинету Рауля.
— Вы куда? — окликнул его сзади Харрисон.
— Кто-то позвонил мне в кабинет Рауля, — объяснил он. — Все номера здесь идут последовательно, и парень, наверно, по ошибке набрал не ту цифру.
— И как раз застал единственного находящегося здесь другого профессора? — скептически спросил Харрисон.
Тэд пожал плечами и продолжил свой путь.
Кабинет Рауля Де-Лессепса был уютным, неприбранным и все еще наполненным запахом его трубки — два года воздержания не перевешивали тридцати лет потакания своей привычке. Главное место занимала доска для метания стрел с пришпиленной к ней фотографией Рональда Рейгана. Огромный том «Американского фольклора» Франклина Баррингера лежал раскрытым на письменном столе. Телефонная трубка была снята и лежала на стопке голубых бланков. Тэд почувствовал, как прежний страх охватывает его, окутывает и сжимает его всего знакомой удушливой хваткой. Он повернул голову в полной уверенности, что сейчас увидит всех троих — Рауля, Харрисона и Манчестера, — выстроившихся в дверях, как воробьи на телеграфных проводах. Но дверной проем был пуст, а из коридора слышался мягкий шелест голоса Рауля. Он задержал сторожевых псов Тэда, и Тэд сомневался, что Рауль сделал это случайно.
Он поднял трубку и сказал:
— Привет, Джордж.
— Ты получил свою неделю, — произнес голос на другом конце провода. Это был голос Старка, но Тэду пришло в голову, что вряд ли голосовые отпечатки совпали бы так точно, будь они сняты с этого их разговора. Голос Старка был другим. Он стал грубым и хриплым, словно голос человека, слишком долго оравшего на каком-то спортивном матче. — Ты получил свою неделю. И ты палец о палец не ударил.
— Ты прав, — сказал Тэд. Ему стало жутко холодно и пришлось приложить все силы, чтобы не дрожать. Кажется, этот холод исходил от самого телефонного аппарата, просачиваясь сквозь дырочки наушника крошечными льдинками. Но он еще и здорово разозлился. — Я и не собираюсь этого делать, Джордж. Неделя, месяц, десять лет — мне все едино. Почему бы тебе не принять это? Ты мертв и мертвым останешься.
— Ты ошибаешься, старина. И если не хочешь ошибиться смертельно, давай начинай.
— Знаешь, как звучит твой голос, Джордж? — спросил Тэд. — Он звучит так, словно ты распадаешься. Вот почему ты хочешь, чтобы я снова стал писать, верно? Потеря спайки — так ты написал. С тобой происходит биологический распад, так? И осталось недолго до того, как ты просто развалишься на кусочки, как волшебная карета Золушки.
— Все это тебя не касается, Тэд, — ответил хриплый голос. От хриплого скрежета он переходил к шипящему звуку, похожему на ссыпающийся из фургона на мостовую гравий, потом сползал на скрипящий шепот — словно голосовые связки отказывались функционировать через каждые две-три фразы, — а потом снова возвращался к скрежету. — Все, что происходит со мной, это не твое дело. Для тебя это лишь повод отвлечься, дружок. Лучше берись за дело до ночи, или тебе придется очень пожалеть, сукин ты сын. И не одному тебе.
— Я не…
Щелк! Старк исчез. Секунду Тэд задумчиво смотрел на телефонную трубку, а потом положил ее на место. Когда он обернулся, то увидел стоявших в дверях Харрисона и Манчестера.
5
— Кто это был? — спросил Манчестер.
— Студент, — сказал Тэд. В этот момент он даже не отдавал себе отчет в том, почему лжет. Единственное, в чем он отдавал себе отчет, это в жутком предчувствии где-то глубоко внутри. — Просто студент, как я и предполагал.
— Откуда он знал, что вы здесь? — спросил Харрисон. — И как получилось, что он позвонил по телефону этого джентльмена?
— Сдаюсь, — покорно произнес Тэд. — Я тайный русский агент. А это на самом деле был мой связной. Сопротивления оказывать не стану.
Харрисон не разозлился — во всяком случае не показал вида. Тот усталый взгляд, каким он окинул Тэда был куда более красноречив, чем злость.
— Мистер Бюмонт, мы стараемся оказать помощь вам и вашей жене. Я понимаю, как чертовски неудобно иметь на хвосте несколько ребят, таскающихся за вами, куда бы вы ни пошли, но мы действительно стараемся вам помочь.
Тэд ощутил укол стыда, но… укол недостаточный, чтобы сказать правду. Поганое предчувствие не проходило — почти уверенность в том, что все будет плохо или что все уже очень плохо. И еще кое-что. Легкая дрожь прошла по коже. Какой-то ползучий зуд под кожей. Что-то слегка сдавило виски. Это были не воробьи; по крайней мере он не думал о них. Но все равно некий внутренний барометр, о существовании которого он и не подозревал, падал. Он испытывал такое чувство не впервые. Нечто похожее, хотя не такой силы, он ощущал на пути к магазинчику Дэйва восемь дней назад. Примерно то же он чувствовал, перебирая папки у себя в кабинете, — что-то вроде слабого нервного возбуждения.
Это Старк, подумал он. Каким-то образом он сейчас с тобой, в тебе. Он наблюдает. Если ты скажешь что-то не то, он узнает. И кто-то будет страдать.
— Простите, — сказал он и увидел, что Рауль Де-Лессепс стоит позади двух полицейских и наблюдает за ним своими спокойными глазами, в которых отражается любопытство и легкое беспокойство. Ему придется начать лгать сейчас, и ложь пришла ему на ум так легко и естественно, что, быть может, пронеслось у него в голове, ее вложил туда сам Старк. Он не был полностью уверен, что Рауль подыграет ему, но беспокоиться об этом уже поздно. — Я, видимо, уже на пределе.
— Можно понять, — кивнул Харрисон, — я просто хочу, чтобы вы помнили, мистер Бюмонт, мы — не враги вам.
— Парень, который звонил, знал, что я здесь, потому что он выходил из книжного магазина, как раз когда я подъезжал. Он хотел выяснить, буду ли я вести летний курс по художественной литературе. Факультетский телефонный справочник разделен по отделам, сотрудники каждого отдела записаны в алфавитном порядке. Шрифт там очень мелкий, это может подтвердить вам каждый, кто хоть раз пользовался справочником.
— Очень неудобная книжица, — согласился Рауль, возясь со своей трубкой. Оба полицейских на мгновение удивительно обернулись к нему. Рауль одарил их совиным взглядом и церемонным кивком.
— Рауль идет сразу за мной в списке, — сказал Тэд. — В этом году у нас нет ни одного сотрудника, чья фамилия была бы между нами, — он бросил быстрый взгляд на Рауля, но тот вертел в руках трубку, и все его внимание, казалось, было сосредоточено на обгоревшем черном мундштуке. Вот почему, — закончил Тэд, — мне всегда приходится отвечать на звонки к нему, а ему — на мои. Я объяснил этому парню, что ему не повезло: до осени я на отдыхе.
Итак, ему удалось. Он чувствовал, что, быть может, слегка переусердствовал в деталях, но главное заключалось в том, когда Харрисон и Манчестер подошли к двери кабинета Рауля и сколько им удалось расслышать. Студентам, желающим записаться на летний курс по литературе, обычно не говорят, что они переживают биологический распад и очень скоро развалятся на куски.
— Хотелось бы мне отдохнуть до осени, — вздохнул Манчестер. — Вы закончили ваши дела, мистер Бюмонт?
Тэд испустил незаметный вздох облегчения.
— Мне надо только положить на место папки, которые больше не понадобятся, — сказал он. И записку надо написать, записку секретарше, напомнил он себе.
— Да, и еще мне надо написать записку миссис Фентон, — услышал он собственный голос. Он понятия не имел, зачем говорит это, а знал лишь то, что он должен это сказать. — Она — секретарша английского отделения.
— Мы успеем выпить еще по чашке кофе? — спросил Манчестер.
— Конечно. И даже съесть печенье, если орды варваров хоть что-то оставили, — сказал Тэд. Чувствуя, что события вышли из-под контроля, что все идет не так — чем дальше, тем хуже, — вновь охватило его с уверенной силой. Оставить записку миссис Фентон? О, Господи Иисусе, это вообще смеху подобно. Рауль, наверно, подавился собственной трубкой.
Когда Тэд вышел из кабинета, Рауль спросил:
— Могу я поговорить с тобой минутку, Таддеус?
— Конечно, — сказал Тэд. Он хотел было попросить Харрисона и Манчестера оставить их наедине и сказать, что он скоро придет, но сообразил — с неохотой — что вряд ли стоит обращаться с такой просьбой, если хочешь избежать подозрений. Харрисон-то уж во всяком случае навострил свою антенну. Может, не на полную длину, но близко.
Как бы там ни было, но лучше просто промолчать. Когда он повернулся к Раулю, Харрисон и Манчестер неторопливо двинулись по коридору. Харрисон негромко сказал что-то своему напарнику, а потом встал в дверях общей комнаты, пока Манчестер отправился на поиски печенья. Харрисон держал Тэда и Рауля в поле своего зрения, но Тэд полагал, что они за пределами его слуха.
— Недурная была басня насчет факультетского справочника, — заметил Рауль, снова засунув в рот обгрызанный мундштук своей трубки. — Думаю, у тебя много общего с той девчонкой из «Открытого окна» — Саки, Таддеус… Оказывается, ты крупный специалист по пению романсов.
— Рауль, это не то, что ты думаешь.
— Я и понятия не имею, что это, — мягко сказал Рауль. — И хотя я не лишен простого человеческого любопытства, я не уверен, что, действительно, хотел бы знать.
Тэд слабо улыбнулся.
— Но в чем я совершенно уверен, это в том, что ты нарочно упустил Гонзо Тома Кэрролла. Он хоть и вышел на пенсию, но когда я последний раз листал факультетский справочник, его фамилия стояла как раз между нашими.
— Рауль, я лучше пойду.
— Действительно, — кивнул Рауль, — тебе же надо написать записку миссис Фентон.
Тэд почувствовал, как у него начинают гореть щеки. Алтея Фентон, работавшая секретаршей английского отделения с 1961 года, умерла в апреле от рака пищевода.
— Я задержал тебя лишь затем, — продолжал Рауль, — чтобы сказать, что я, кажется, отыскал для тебя то, чем ты интересовался. Про воробьев.
Тэд ощутил тяжелый толчок собственного сердца.
— Что ты имеешь в виду?
Рауль провел Тэда обратно в свой кабинет и взял в руки «Американский фольклор» Баррингера.
— Воробьи, гагары и особенно козодои — психопомы, — заявил он не без некоторого триумфа в голосе. — Я знал, что про козодоев что-то должно быть.
— Психопомы? — неуверенно переспросил Тэд.
— Это от греческого, — пояснил Рауль, — означает: те, кто ведут. В данном случае, это те, кто провожает человеческие души из страны живых в страну мертвых и обратно. Если верить Баррингеру, гагары и козодои — проводники живых, говорят, они собираются в местах, где вскоре должна произойти смерть. Они вовсе не несут дурного знамения. Их дело — сопровождать души недавно умерших к правильному месту в загробной жизни, — он пристально взглянул на Тэда. — Сборища воробьев куда более знаменательны, во всяком случае по Баррингеру. Говорят, что воробьи — проводники покойников.
— А это означает…
— А это означает, что их дело — сопровождать заблудшие души, стремящиеся попасть в страну живых. Другими словами, они — предвестники живых мертвецов.
Рауль вынул трубку изо рта и со значением взглянул на Тэда.
— Не знаю, в какой ситуации ты оказался, Таддеус, но, думаю, тебе следует соблюдать осторожность. Предельную осторожность. Ты похож на человека, попавшего в беду. Если я могу что-то для тебя сделать, пожалуйста, скажи.
— Я очень благодарен тебе, Рауль. Ты уже делаешь все, на что я мог только надеяться, тем, что просто держишь язык за зубами.
— Уж в этом ты нашел бы общий язык с моими студентами, — усмехнувшись, произнес Рауль, но в его теплом взгляде читалась тревога и забота. — Ты будешь осторожным?
— Постараюсь.
— Таддеус, но если эти люди следуют за тобой, чтобы помочь тебе в этом старании, быть может, разумнее было бы оказать им доверие.
Было бы замечательно, если бы он мог это сделать, но дело тут не в его доверии. Решись он и впрямь открыть рот, доверия ему они оказали бы очень мало. И даже если бы он действительно решился довериться Харрисону и Манчестеру настолько, чтобы поговорить с ними об этом, он все равно не посмел бы ничего сказать, пока у него под кожей не исчезнет это ползающее и сосущее чувство. Потому что Джордж Старк следит за ним. И потому что он преступил последнюю черту.
— Спасибо, Рауль.
Рауль кивнул, еще раз посоветовал ему быть осторожным и уселся за свой письменный стол.
Тэд вернулся к себе в кабинет.
6
И, конечно, мне нужно написать записку миссис Фентон, подумал Тэд.
Он перестал складывать в ящик оставшиеся папки, которые вытащил по ошибке, и взглянул на свою бежевую Ай-Би-Эм-селектрик. Совсем недавно его, словно под гипнозом, начало тянуть ко всем пишущим предметам, большим и маленьким. На прошлой неделе он не раз задумывался, нет ли внутри каждого из них своего отдельного варианта Тэда Бюмонта — вроде злых духов, выглядывающих из горлышек бутылок.
Я должен написать записку миссис Фентон.
Но в наше время, чтобы связаться с миссис Фентон, которая варила такой крепкий кофе, что, казалось, он выскочит из чашки и начнет бегать и прыгать, лучше воспользоваться не пишущей машинкой, а доской Оуиджа и… Почему он вообще произнес это? Никакой миссис Фентон у него и в мыслях не было.
Тэд сунул последнюю папку в ящик, закрыл его и взглянул на свою левую руку. Там, под повязкой, слой плоти между большим и указательным пальцами вдруг стал гореть и чесаться. Он потер руку о штанину, но от этого рука стала чесаться еще сильнее. А потом начала еще и пульсировать. Ощущение глубокого жара внутри нее усилилось.
Он глянул в окно кабинета.
Телеграфные провода на противоположной стороне бульвара Беннет были усеяны воробьями. Воробьи облепили крышу госпиталя, а пока он смотрел, новая стая приземлилась на один из теннисных кортов.
Казалось, они все смотрят на него.
Психопомы, подумал он. Вестники живых мертвецов.
Стая воробьев, как циклон, слетела с деревьев и опустилась на крышу Беннет-Холла.
— Нет, — дрожащим голосом прошептал Тэд. Его спина покрылась гусиной кожей. Рука горела и чесалась.
Пишущая машинка.
Он мог избавиться от воробьев и от безумной, обжигающей чесотки только с ее помощью.
Я должен написать записку миссис Фентон, стучало в висках.
Лучше берись за дело до ночи, или тебе придется очень пожалеть, сукин ты сын. И не одному тебе.
Скребущее, ползущее ощущение под кожей усилилось. Оно волнами исходило из раны в руке. Глазные яблоки, казалось, пульсировали в такт с этими волнами. А своим внутренним, мысленным взором он увидел воробьев: то была риджуэйская часть Бергенфилда; Риджуэй под мягким, белым весенним солнцем; 1960-й год; весь мир словно вымер, кроме этих жутких самых простых и обычных птиц, этих психопом, и стоило ему разглядеть их получше, как они все, словно по команде, взвились в воздух. Небо потемнело от их огромной колышущейся массы. Воробьи снова летали.
За окном кабинета Тэда воробьи, сидящие на проводах, на крыше госпиталя и на крыше Беннет-Холла разом взлетели с громким хлопаньем крыльев. Несколько студентов, гуляющих на площади, остановились и проводили взглядами взмывшие стаи птиц, исчезающие на западе.
Тэд этого не видел. Он не видел ничего, кроме страны его детства, каким-то образом превратившейся в тусклую, мертвую страну забытья. Он сидел перед пишущей машинкой, все глубже и глубже погружаясь в сумерки транса. И все же одна мысль оставалась ясной. Старая лиса Джордж мог заставить его сесть и начать нажимать клавиши Ай-Би-Эм, это — да, но что бы там ни было, он не станет писать книгу, и… если он удержится от этого, старая лиса Джордж или распадется на части, или просто-напросто сгинет, как пламя задутой свечки. Это он знал точно. Это он чувствовал.
Его рука теперь, казалось, билась в судороге, и он чувствовал, что если бы он мог ее видеть, она выглядела бы, как лапка персонажа мультиков — может быть, Братца Волка, — которого ударили кувалдой. То была не боль, а скорее ощущение, что я-вот-вот-сойду-с-ума, — такое бывает, когда начинает чесаться место, до которого никак не можешь дотянуться. Чешется не поверхность, а где-то глубже, и чешется так, что приходится стискивать зубы.
Но даже это ощущение казалось далеким и неважным теперь, когда он сидел за пишущей машинкой.
7
В тот момент, когда он включил машинку, чесотка исчезла, и… вместе с ней исчезло и видение воробьев.
Однако транс продолжался, и в центре его существовало какое-то четкое повеление: что-то необходимо было написать, и он ощущал, как все его тело вопиет ему же, чтобы он начал это делать, сделал и наконец покончил с этим. В каком-то смысле это было гораздо хуже, чем видение воробьев или чешущаяся ладонь. Эта чесотка исходила из самых глубин его сознания.
Он заправил в машинку лист бумаги и на мгновение замер, ощутив себя страшно далеким и потерянным. Потом он опустил пальцы в исходную позицию для печатания вслепую — на средний ряд клавиш, — хотя бросил печатать вслепую много лет назад. Пальцы дрогнули, а потом убрались — все, кроме указательных. Оказывается, Джордж Старк печатал точно так же, как и сам Тэд, — по-любительски, двумя пальцами. Ну, разумеется, — ведь машинка не была его стихией.
Когда он двигал пальцами левой руки, возникал отдаленный отзвук боли — и только. Его указательные пальцы печатали медленно, но потребовалось очень немного времени, чтобы на белом листе появилась фраза. Она была сухой и предельно краткой. Печатающий «шарик» повертелся и оттиснул прописными готическими буквами пять слов:
УГАДАЙ, ОТКУДА Я ЗВОНИЛ, ТЭД?
Неожиданно к нему вернулось зрение и окружающая реальность предстала перед ним в резком фокусе. Никогда в жизни он не испытывал подобного отчаяния и ужаса. О, Господи, ну конечно, это было так ясно, так очевидно.
Сукин сын звонил из моего дома! Он схватил Лиз и близнецов!
Тэд начал вставать из-за стола, не имея понятия, куда намерен идти. Он даже не отдавал себе отчет в том, что встает, пока рука не полыхнула больно, как тлеющий факел, которым резко взмахнули в воздухе, чтобы вызвать яркую вспышку огня. Он оскалил зубы и испустил глухой стон, потом рухнул обратно в кресло, за пишущую машинку, и… Не успел он осознать, что происходит, как его пальцы вновь легли на клавиши и стали нажимать их.
На этот раз шесть слов:
ПОПРОБУЙ СКАЗАТЬ КОМУ-НИБУДЬ, И ОНИ ПОКОЙНИКИ.
Он тупо уставился на написанное. Как только он отстучал последнее «И», вдруг все как отрезало — словно он был электрической лампочкой и кто-то выдернул штепсель из розетки. Ни боли в руке, ни чесотки. Ни неприятного ощущения ползания под кожей.
Птицы исчезли. Пропало смутное ощущение оцепенения. С ним пропал и Старк.
Разве он пропал в реальной жизни? Нет, не пропал. Пока Тэда не было, Старк завладел его домом. Двое патрульных штата Мэн оставались наблюдать за ним, но это не имело никакого значения. Он был просто дураком, полным кретином, если поверил, что несколько полицейских могут иметь хоть какое-то значение. Да хоть бы там была бригада зеленых беретов из группы «Дельта» — какая разница? Джордж Старк — не человек, он был чем-то вроде «тигра» — нацистского танка, лишь внешне принявшего человеческий облик.
— Как дела? — послышался у него за спиной голос Харрисона.
Тэд подпрыгнул, словно кто-то воткнул ему сзади в шею булавку, и… это заставило его вспомнить о Фредерике Клаусоне — да-да, Клаусоне, который влез туда, куда не надо и… рассказав то, что знает, подписал себе смертный приговор.
ПОПРОБУЙ СКАЗАТЬ КОМУ-НИБУДЬ, И ОНИ ПОКОЙНИКИ,
— бросилось ему в глаза на листе бумаги, заправленном в пишущую машинку.
Он протянул руку, вытащил лист и скомкал его. Проделывая это, он не стал оборачиваться, чтобы посмотреть, как близко от него стоит Харрисон, — обернуться было бы непростительной ошибкой. Он пытался выглядеть беззаботным, хотя чувствовал себя отнюдь не так. Ему казалось, что он сходит с ума. Он ждал, что Харрисон спросит, что он тут печатал и почему с такой поспешностью вытащил лист бумаги из машинки. Но Харрисон молчал, и тогда заговорил Тэд:
— Пожалуй, все, — сказал он. — Черт с ней, с запиской. В любом случае я верну эти бумаги раньше, чем миссис Фентон их хватится.
Это уж по крайней мере было чистой правдой, разве что Алтея Фентон решит спуститься с небес. Он встал, моля Бога, чтобы ноги его не подвели и не заставили рухнуть обратно в кресло. С облегчением он увидел, что Харрисон стоит в дверях и даже не смотрит на него. Секунду назад Тэд готов был поклясться, что тот дышит ему в затылок, но Харрисон жевал печенье, глядя мимо Тэда в окно на нескольких студентов, бредущих через лужайку.
— Ну и ну, — заметил полицейский, — это местечко и вправду вымерло.
Как вымрет, быть может, и моя семья, еще до того, как я вернусь домой, мысленно продолжил Тэд.
— Чего мы ждем? — спросил он Харрисона. — Можем идти.
— Неплохая мысль.
Тэд направился к двери. Харрисон с удивлением посмотрел на него.
— Елки-палки, — сказал он, — может и в самом деле в этих анекдотах про профессорскую рассеянность что-то есть.
Уставившись на него, Тэд нервно поморгал, потом перевел взгляд ниже и заметил, что все еще сжимает в руке смятый комок бумаги. Он бросил его в мусорную корзину, но нетвердая рука подвела. Комок ударился о край и отскочил на пол. Он хотел нагнуться и поднять комок, но Харрисон опередил его. Подняв бумажный шарик, он стал небрежно перебрасывать его из одной руки в другую.
— Вы хотите уйти без тех бумаг, за которыми приходили? — спросил он и ткнул пальцем в перетянутую красной резинкой пачку заявок на курсы художественной литературы, лежащую рядом с пишущей машинкой, а потом снова принялся перебрасывать комок смятой бумаги с двумя последними посланиями Старка из одной руки в другую — левая-правая, правая-левая, туда-сюда, — следя за ним глазами. Тэду были видна часть строки: «АТЬ КОМУ-НИБУДЬ, И ОНИ ПОКОЙНИКИ».
— Ах эти. Спасибо.
Тэд взял заявки и едва не уронил их. Сейчас Харрисон развернет комок. Он сделает это, и хотя Старк в данный момент не следит за ним — в этом Тэд почему-то был уверен, — скоро он вернется. А когда вернется, то узнает. А когда узнает, сделает с Лиз и близнецами что-то неописуемое.
— Не стоит, — Харрисон кинул комок в мусорную корзину. Тот прокатился почти по всему ободку и очутился внутри. — Два очка, — сказал он и вышел в холл, чтобы Тэд мог запереть дверь.
8
Он спустился по лестнице на первый этаж со своим полицейским эскортом за спиной. Рауль Де-Лессепс высунулся из своего кабинета и пожелал ему — на тот случай, если они больше не увидятся, — хорошо провести лето. Тэд пожелал ему того же тоном, который, по крайней мере на его слух, звучал вполне нормально. Он чувствовал себя так, словно двигается на автопилоте. Это чувство не покидало его до того момента, как он сел в свою машину. Бросив бумаги на сиденье рядом с собой, он вдруг заметил на другой стороне стоянки платный телефон-автомат.
— Я позвоню жене, — сказал он Харрисону, — спрошу, не нужно ли чего-нибудь купить.
— Сделали бы это наверху, — заметил Манчестер, — сэкономили бы четвертак.
— Забыл, — сказал Тэд, — наверно, в анекдотах о профессорах что-то все-таки есть.
Двое легавых довольно переглянулись и забрались в «плимут», где можно было включить кондиционер и наблюдать за Тэдом под струйками холодного воздуха.
Тэд чувствовал себя так, словно все его нутро было набито толченым стеклом. Он выудил четвертак из кармана и опустил его в прорезь. Рука у него дрожала, и вторую цифру он набрал неверно. Он повесил трубку, дождался, пока выскочит его четвертак, и попробовал еще раз. «Господи, — подумал он, — это как в ту ночь, когда умерла Мириам. Все снова, как в ту ночь».
Это было deja vu того сорта, без которого он вполне мог бы обойтись.
Со второй попытки он набрал номер правильно и так крепко прижал трубку к уху, что ему стало больно. Он постарался ослабить хватку. Нельзя, чтобы Харрисон и Манчестер заподозрили, что что-то не так — как бы там ни было, а этого допускать нельзя ни в коем случае. Но оказалось, мышцы заклинило и он просто не в силах их расслабить.
На первом же гудке Старк взял трубку:
— Тэд?
— Что ты с ними сделал? — слова выплюнулись, как сухие комки ваты. Издалека до Тэда доносились яростные вопли близнецов. Как ни странно, эти крики произвели на Тэда успокаивающий эффект. Это был не тот жуткий вопль, который издавала Уэнди, когда свалилась с лестницы: вопили от обиды, от злости, но не от боли.
Но Лиз… Где же Лиз?
— Ничегошеньки, — ответил Старк. — Как ты сам можешь слышать. Я не тронул ни единого волоска на их драгоценных головках. Пока.
— Лиз, — произнес Тэд. Его вдруг захлестнул дикий страх, словно его засосало в огромную воронку холодного омута.
— Да? Что — Лиз? — дразнящий тон прозвучал кошмаром, от которого не было спасения.
— Дай ей трубку! — рявкнул Тэд. — Если хочешь, чтобы я написал хоть одно распроклятое слово под твоим именем, дай ей трубку! — и часть его мозга, не затронутая даже столь жутким страхом и яростью, предупредила: следи за своим лицом, Тэд; ты стоишь в пол-оборота к легавым; так не орут в трубку, когда звонят домой, спросить жену, не нужно ли ей свежих яиц.
— Тэд! Старина! — в голосе Старка звучала обида, но Тэда не покидала твердая, непоколебимая уверенность, что сукин сын издевается. — Как же ты погано обо мне Думаешь, приятель. Это же просто низко, сынок! Охлади нутро, вот она.
— Тэд? Тэд, это ты? — Голос у нее был торопливый и испуганный, но без паники. Почти.
— Да. Родная, с тобой все в порядке? И с малышами?
— Да, мы в порядке. Мы… — последнее слово прозвучало неясно. Тэд слышал, как ублюдок что-то говорит ей, но не разобрал, что именно. Она сказала: «Да. Ладно» — и снова повернулась к трубке. Теперь она едва не рыдала. — Тэд, тебе придется сделать то, что он хочет.
— Да. Я знаю.
— Но он хочет, чтобы я сказала тебе, что ты не можешь это сделать здесь. Сюда скоро приедет полиция. Он… Тэд, он говорит, что убил тех двоих, которые следили за домом.
Тэд закрыл глаза.
— Я не знаю, как он это сделал, но он сказал, что убил, и… я… я верю ему, — теперь она действительно плакала. Стараясь сдержать слезы, зная, что это расстроит Тэда, и понимая, что если он расстроится, то может сделать что-то опасное. Он стиснул трубку, прижал к уху и постарался принять беззаботный вид.
Старк снова что-то забормотал вдалеке. И Тэд уловил одно слово: сотрудничество. Невероятно. Невероятно, мать его…
— Он собирается забрать нас отсюда, — сказала она. — Говорит, что ты знаешь, куда мы поедем. Помнишь тетю Марту? Он говорит, что ты должен избавиться от тех людей, которые с тобой. Говорит, он знает, что ты можешь это сделать, потому что он смог бы. Он хочет, чтобы ты присоединился к нам, когда стемнеет. Он говорит… — она испуганно всхлипнула, едва не издав сдавленное рыдание, но сумела подавить его. — Он говорит, что ты будешь сотрудничать с ним, что у вас двоих получится самая лучшая книга. Он…
Бормотание, бормотание, бормотание.
Ох, как же Тэду хотелось сдавить пальцами проклятую шею Джорджа Старка и давить до тех пор, пока пальцы не пройдут сквозь шкуру и не вонзятся сукину сыну прямо в глотку.
— Он говорит, что Алексис Машина восстал из мертвых и теперь он сильнее, чем прежде, — а потом на крике. — Пожалуйста, сделай то, что он хочет, Тэд! У него пистолеты! И у него паяльная лампа! Маленький паяльник! Он говорит, что если ты попробуешь выкинуть какую-нибудь…
— Лиз…
— Тэд, пожалуйста, сделай то, что он сказал!
Ее голос отдалился и пропал, когда Старк забрал у нее трубку.
— Скажи мне кое-что, Тэд, — произнес Старк, и сейчас в его тоне не было издевки. Он был очень серьезен. — Скажи мне кое-что, и лучше тебе сделать так, чтобы это прозвучало достоверно и искренно, приятель, или они заплатят за это. Ты меня понимаешь?
— Да.
— Точно? Учти, она говорила правду про паяльник.
— Да. Да, будь оно проклято!
— Что она имела в виду, когда напомнила тебе про тетю Марту? Кто это, мать ее, такая? Тэд, это было что-то вроде шифра? Она хотела запудрить мне мозги?
Тэд вдруг увидел жизни своей жены и детей, подвешенными на тоненьком волоске. То была не метафора, а нечто, что он мог и впрямь видеть. Волосок был цвета голубого льда — тоненькая паутинка, едва заметная среди вечности, где висела. Теперь все сводилось к двум моментам: что он скажет и чему поверит Джордж Старк?
— С телефонов снята записывающая аппаратура?
— Конечно, снята! — сказал Старк. — За кого ты меня принимаешь, Тэд?
— А Лиз знала об этом, когда ты дал ей трубку?
Последовала пауза, а потом Старк сказал:
— Ей достаточно было взглянуть. Эти чертовы проводки валяются на полу.
— Но она сделала это? Она смотрела туда?
— Не виляй, Тэд, говори по делу.
— Она пыталась сказать мне, куда вы собираетесь, не произнося этого вслух, — объяснил ему Тэд терпеливым тоном лектора — терпеливым, но слегка снисходительным.
Он не мог определить наверняка, удался ему этот тон или нет, но полагал, что Джордж тем или иным способом даст ему знать это, причем очень скоро.
— Она имела в виду летний дом. В Кастл-Роке. Марта Теллфорд — тетка Лиз. Каждый раз, когда она звонила и предупреждала, что собирается навестить нас, мы мечтали убежать в Кастл-Рок, спрятаться в летнем домике и дожидаться там, пока она не умрет. Итак, я произнес это вслух, и если телефон прослушивается без проводов, то тут уже твои трудности, Джордж.
Обливаясь потом, он ждал, поверит ли в это Старк или… Тоненький волосок, который отделяет тех, кого он любит, от вечности, оборвется.
— Он не прослушивается, — наконец сказал Старк, и голос его звучал спокойно. Тэд удержался от непреодолимого желания облокотиться на стенку телефонной будки и с облегчением закрыть глаза. Если я когда-нибудь вновь увижу тебя, Лиз, подумал он, я сверну тебе шею за такую безумную попытку. Однако в глубине души он прекрасно знал, что, если ему снова доведется увидеть ее, первое, что он сделает, это станет целовать, пока у нее не оборвется дыхание.
— Не трогай их, — сказал он в трубку. — Пожалуйста, не трогай их. Я сделаю все, что ты хочешь.
— О, я это знаю. Знаю, что сделаешь, Тэд. И мы сделаем это вместе. По крайней мере начнем. Приступай к делу. Стряхни с хвоста своих сторожевых псов и тащи свою задницу в Кастл-Рок. Двигай туда как можно быстрее, но не так быстро, чтобы привлекать к себе внимание. Это было бы ошибкой. Можешь попробовать махнуться с кем-нибудь тачками, но это уже детали, и я оставляю их на твое усмотрение — в конце концов, это ведь ты у нас выдумщик. Будь там до темноты, если хочешь застать их в живых. Не пытайся меня наколоть. Ты усек? Не пытайся меня наколоть и не вздумай выкидывать никакие фортели.
— Не буду.
— Это верно. Не будешь. Ты сыграешь по правилам, старина. А если заартачишься — то найдешь здесь одни только трупы и пленку с голосом твоей жены, где она будет проклинать твое имя перед смертью.
Раздался щелчок. Связь оборвалась.
9
Когда он уселся в свой «сабербан», Манчестер приоткрыл окошко «плимута» и спросил, все ли в порядке дома. По его глазам Тэд мог судить, что это не просто праздный голос. Парень все-таки углядел что-то в его лице, но… с этим все уладится. Тэд решил, что с этим он справится. Он ведь в конце концов выдумщик, и, казалось, мысли его сейчас летят со страшной скоростью, как пулеподобный японский экспресс. Снова встал вопрос: лгать или говорить правду. И как прежде, выбора по сути дела не было.
— Все нормально, — сказал он естественным и небрежным тоном. — Малыши капризничают. От этого и у Лиз маленькие капризы. — Он слегка повысил голос: — Вы, ребята, ведете себя как-то суетливо, с тех пор как мы выехали из дому. Может, что-то происходит, о чем мне тоже не худо бы знать, а?
Даже в этой отчаянной ситуации у него хватило рассудка, чтобы ощутить слабый укол совести. Что-то действительно происходило, но… это он знал, что именно — знал и молчал.
— Нет, — сказал сидевший за рулем Харрисон, нагибаясь и выглядывая из-за спины своего напарника. — Мы никак не можем связаться с Чаттертоном и Эддингсом, которые у дома. Может, они зашли внутрь.
— Лиз сказала, она только что заварила им холодный чай, — беззаботным тоном соврал Тэд.
— Вон оно что, — протянул Харрисон и улыбнулся Тэду, который вновь ощутил резкий укол совести. — Может, и нам останется, когда вернемся, а?
— Все возможно, — сказал Тэд, захлопнув дверцу машины. Рукой, казалось, обладавшей не большей чувствительностью, чем кусок деревяшки, он вставил ключ зажигания. В голове у него сложным и не очень приятным узором вертелись вопросы. Уехали ли Старк с его семьей в Кастл-Рок? Он надеялся на это — он хотел, чтобы они были уже далеко, прежде чем известие о том, что его родные схвачены, разойдется по полицейским каналам связи. Если они в машине Лиз и кто-то заметил ее или если они еще не выехали из Ладлоу, дело может обернуться плохо. Смертельно. Была какая-то жуткая ирония в том, что ему приходилось надеяться на способность Старка улизнуть от преследователей, но не он выбирал ситуацию, в которой очутился.
Кстати, насчет улизнуть — как он собирается оторваться от Харрисона и Манчестера? Еще один хороший вопрос. Дать по газам и уйти на своем «сабербане» — нет, так ничего не выйдет. Их «плимут» был похож на старую собаку — с его пыльными боками и вытертой резиной на протекторах, — но ровное урчание двигателя свидетельствовало о том, что пес этот — гончая. Он подумал, что может сбросить их в кювет — у него даже возникла идея, где и как это сделать, — но как потом ухитриться, оставшись незамеченным, проскочить сто шестьдесят миль, отделяющих его от Рока?
Об этом он не имел ни малейшего понятия, но… знал лишь одно: как-то ему придется это сделать.
Помнишь тетю Марту?
Он накормил Старка чистым враньем о том, что означает эта фраза, и тот это вранье проглотил. Значит, ублюдок знает не все, что творится у Тэда в голове. Марта Теллфорд действительно была теткой Лиз, и они часто шутили, в основном в постели, о том, как они сбегут от нее, но сбегут в какие-нибудь экзотические места, вроде Арубы или Таити, потому что тетя Марта прекрасно знала о летнем доме в Кастл-Роке. Она навещала их там гораздо чаще, чем в Ладлоу. И любимым местом тети Марты Теллфорд в Кастл-Роке была мусорная свалка. Она обладала карточкой Охотничьей ассоциации и состояла исправным ее плательщиком, потому что обожала стрелять в крыс, что и проделывала на свалке, недалеко от их летнего дома.
— Если хочешь, чтобы она уехала, — вспомнил Тэд, как он однажды сказал Лиз, — тебе придется самой сказать ей об этом, — разговор начался тоже в постели, незадолго до окончания неизбежного визита тети Марты летом… 79-го или 80-го? Впрочем, вряд ли это имело значение. — Она твоя тетка. Кроме того, боюсь, если я скажу это ей, она наставит свой винчестер на меня.
Лиз ответила тогда:
— Не думаю, что кровное родство здесь поможет. У нее такой взгляд… — она шутливо передернула плечом, легла рядом, а потом — он вспомнил — захихикала, ткнув его пальцем в ребра. — Давай же. Бог трусов не любит. Скажи, что мы консерваторы, даже когда дело касается крыс на свалке. Тэд, пойди прямо к ней и скажи: «Выкатывайтесь, тетя Марта! Вы застрелили последнюю крысу на нашей свалке! Собирайте вещички и катитесь!»
Конечно, никто из них так и не велел тете Марте убираться вон; она продолжала совершать свои каждодневные рейды на свалку, где отстреливала крыс дюжинами (а иногда и чаек, как подозревал Тэд, когда крысы все прятались). Наконец настал тот благословенный день, когда Тэд отвез ее в аэропорт в Портланд и посадил на самолет в Элбэни. У ворот она, как обычно, крепко, по-мужски дважды тряхнула его руку — словно заканчивала деловую встречу, а не прощалась с родственником, — и сообщила, что, возможно, осчастливит их своим посещением в будущем году.
— Прекрасно постреляла, — сказала она, — кокнула дюжин шесть-семь этих говноедов.
Она так больше никогда и не возвращалась, хотя однажды все-таки чуть было не приехала (от угрозы того визита их спасло то, что, к счастью, в последнюю минуту она получила приглашение в Аризону, где, как сообщила им тетя Марта по телефону, все еще открыта охота на койотов).
Все годы, после ее последнего приезда, фраза: «Помнишь тетю Марту» — оставалась шифром для: «Помнишь Мэн?» Это означало, что кто-то из них должен достать с полки в кладовой револьвер 22-го калибра и застрелить особо надоедливого гостя, как стреляла крыс на свалке тетя Марта. Сейчас, когда Тэд думал об этом, ему казалось, что Лиз прибегла к этой условности во время фотоинтервью для журнала «Пипл». Помнится, она повернулась к нему и пробормотала:
— Интересно, эта дамочка Майерс помнит тетю Марту, а, Тэд? — Хихикнув, она прикрыла рот.
Довольно смешно.
Только сейчас это не было шуткой.
И речь сейчас шла не об отстреле крыс.
Если он правильно понял, Лиз пыталась ему сказать, чтобы он приехал вслед за ними и застрелил Джорджа Старка. И если она хотела, чтобы он сделал это, — Лиз, которая плакала каждый раз, когда слышала, что бездомных животных «усыпляют» в приюте для зверей в Дерри, — значит, она уверена, что другого выхода нет. Значит, она считает, что есть только два варианта: смерть Старка или… гибель для нее и близнецов.
Харрисон и Манчестер с любопытством уставились на него, и до Тэда дошло, что он сидит, погруженный в свои мысли, за рулем не двигающегося с места «сабербана» почти целую минуту. Он махнул им рукой, подал назад и свернул на Главную улицу, идущую мимо кампуса. Он начал быстро обдумывать, как ему избавиться от этих двоих, прежде чем они услышат по рации новость о том, что двое их напарников мертвы; он отчаянно силился думать, но в ушах у него звучал голос Старка: если только он вздумает его наколоть, то найдет в летнем доме в Кастл-Роке лишь трупы и пленку, где Лиз будет проклинать перед смертью его имя.
И он видел перед собой тетю Марту Теллфорд, приникшую щекой к стволу ее винчестера (который был куда больше его револьвера 22-го калибра, хранящегося в запертом шкафчике, в кладовой летнего дома) и целящуюся в жирных крыс, снующих среди отбросов на огороженной низкими оранжевыми щитами свалке. Неожиданно он понял, что хочет застрелить Старка, причем отнюдь не из 22-го калибра.
Хитрый Джордж заслуживал чего-то покрупнее.
Пожалуй, для него подошла бы гаубица.
Крысы высоко подпрыгивали среди солнечных бликов от бутылочных осколков, их тушки сначала дергались, а потом разрывались так, что кишки и клочья шерсти летели во все стороны.
Да, было бы очень здорово посмотреть, как что-то вроде этого происходит с Джорджем Старком.
Он сдавил рулевое колесо так, что левая рука отозвалась болью — словно застонала, и стон этот отдался где-то глубоко у него в костях и мышцах.
Он расслабился — по крайней мере постарался, — и, нащупав в нагрудном кармане «Перкодан», всухую проглотил одну таблетку.
Он начал думать о переезде школьной зоны в Визи. Том самом, где был перекресток с четырьмя стоп-знаками.
И еще он начал думать о том, что сказал ему Рауль Де-Лессепс. Психопомы — так их назвал Рауль.
Посланники живых мертвецов.
XXI. Старк пасет добычу
1
Ему было совсем не трудно рассчитать все, что он хотел сделать и как он хотел это сделать, хоть он и ни разу в своей жизни не посетил Ладлоу.
Старк бывал здесь достаточно часто в своих снах.
На украденной развалюхе «хонде» он съехал с дороги на лужайку, за полторы мили от дома Бюмонтов. Тэд уже уехал в университет, и это — неплохо. Иногда невозможно было определить, что Тэд делает или о чем думает, хотя он почти всегда мог уловить дух его эмоций, если напрягался.
Когда почему-либо оказывалось нелегко связаться с Тэдом, он просто брал в руку один из бероловских карандашей, которые купил в лавке на Хьюстон-стрит.
Это помогало.
Сегодня все будет просто. Просто, поскольку, чтобы там Тэд ни наплел своим сторожевым псам, он отправился в университет по одной-единственной причине: потому что он преступил последнюю черту и рассчитывал, что Старк постарается с ним связаться. Именно это Старк и собирался сделать. Безусловно.
Только он не собирался делать это так, как рассчитывал Тэд.
И, уж конечно, не из того места, откуда Тэд ожидал. Был уже почти полдень. На лужайке расположилось несколько отдыхающих, приехавших на пикник, но они либо сидели за столами, стоящими прямо на траве, либо болтались возле небольших каменных валунов у реки. Никто из них даже не взглянул на Старка, когда он вылез из тачки и пошел прочь. Это получилось удачно, потому что, увидев, его наверняка бы запомнили.
Запомнили — да.
А вот сумели бы описать — вряд ли.
Выйдя на шоссе и пешком направляясь к дому Бюмонта, Старк здорово походил на Человека-невидимку из романа Герберта Уэллса. Широкий бинт скрывал его лоб от волос до самых бровей. Другой бинт закрывал нижнюю челюсть и подбородок. На голову была глубоко надвинута бейсбольная кепка «Нью-йоркские янки». Вдобавок к этому — темные очки, стеганая куртка и черные перчатки.
Бинты были пропитаны желтой клейкой субстанцией, сочащейся из-под марли, как липкие слезы. Желтая влага струилась из-под черных очков «Фостер Грант». Время от времени он вытирал ее со щек своими перчатками, из тонкого кожзаменителя, отчего пальцы перчаток затвердели. Большая часть кожи под бинтами слезла. То, что осталось, уже не было человеческой плотью: вместо нее образовалась какая-то темная пористая масса почти постоянно мокнущая. Все это походило на гной, но еще имело и какой-то неприятный запах — смеси крепкого кофе и индийских чернил.
Он шел, немного наклонив вперед голову. Сидящие в проезжавших навстречу машинах видели мужчину в спортивной кепке, наклонившего голову от яркого света и засунувшего руки в карманы. Тень от козырька скрывала почти все лицо, но, даже взгляни они попристальней, увидели бы только бинты. Водители и пассажиры машин, которые ехали на север и обгоняли его, разумеется, вообще ничего не видели, кроме его спины.
Ближе к двум городам-близнецам, Бэнгору и Брюэру, эта прогулка оказалась бы потруднее. Там пришлось бы столкнуться с городскими окраинами и жилыми домами. Та часть Ладлоу, где жили Бюмонты, была достаточно недалеко за городом, чтобы считаться сельской местностью, — не совсем деревня, но уже явно и не часть какого-то из двух больших городов. Дома стояли на больших участках, которые можно было даже назвать полями. Их разделяли не изгороди — эти символы частных владений в пригородах, — а узкие полоски деревьев, а иногда и неровные каменные стены. Тут и там на горизонте зловеще маячили тарелки спутниковых антенн, как заблаговременно установленные форпосты какого-то инопланетного вторжения.
Старк шел прямо по дороге, пока не оказался у дома Кларков. Следующим был дом Тэда. Он срезал дальний угол переднего двора Кларка, где было больше сена, чем травы, и быстрым взглядом окинул дом. Тенты над окнами были опущены — от жары, а ворота гаража заперты. Дом Кларка выглядел не просто безлюдным: в сегодняшнее утро тут явно присутствовал унылый дух долгого запустения. За стеклянной дверью не валялись пачки газет, но тем не менее Старк решил, что семья Кларка уехала в ранний летний отпуск и что для него это очень кстати.
Он вошел в полосу деревьев, отделяющих одно частное владение от другого, перешагнув через остаток крошащейся каменной стены и опустился на одно колено. Первый раз он смотрел прямо на дом своего упрямого близнеца. У въезда к дому была припаркована полицейская машина, а двое легавых стояли неподалеку от нее, в тени дерева, курили и болтали. Неплохо.
Теперь у него есть все, что ему нужно. Остальное — уже пироги и ягоды. Тем не менее он задержался еще на секунду. Он никогда не считал себя ни человеком с большим воображением — по крайней мере за пределами страниц тех книг, которые были созданы при его живейшем участии, — ни эмоциональной личностью, и потому был несколько удивлен, ощутив сильный приступ обиды и ярости, вдруг комом подступившей к горлу.
Какое право имел этот сукин сын отказать ему? Какое, черт бы его побрал, право, а? Потому что он первый стал реальным? От того, что Старк просто не знал, как, почему и когда он сам стал живым? Но это же чушь. Первенство тут ровным счетом ничего не значило для Джорджа Старка. Он не считал своим долгом лечь и умереть без единого возражения и вздоха протеста, как, кажется, он должен был поступить, если послушать Тэда Бюмонта. У него есть долг перед самим собой — просто выжить. Но это еще не все.
Он обязан был подумать и о своих верных поклонниках, разве не так?
Взглянуть хотя бы на этот дом. Просто взглянуть. Многокомнатная махина в колониальном стиле Новой Англии, которому, быть может, не хватает лишь одного крыла, чтобы считаться особняком. Большая лужайка, где хлопотливо вертятся оросители, чтобы она ровно зеленела. Деревянный забор вдоль одной стороны черного асфальтированного въезда — к такого сорта забору, по мнению Старка, подходило слово «живописный». Оранжерея между домом и гаражом — подумать только, оранжерея! Внутри дом был красиво обставлен (или это называют — «со вкусом»?) в колониальном стиле, соответствующем внешнему виду, — длинный дубовый стол в столовой, красивые высокие шкафы в комнатах наверху и стулья, приятные глазу, но не претенциозные — они не только вызывают восхищение, но и на них можно усесться без опаски. Стены без обоев — покрытые краской, а потом расписанные.
Старк видел все это во снах, о которых Бюмонт даже и не подозревал, когда писал в качестве Джорджа Старка.
Неожиданно ему захотелось спалить дотла весь этот очаровательный белый домик. Чиркнуть спичкой — или, может быть, включить паяльник, лежащий в кармане его спортивной куртки, — и сжечь его весь до самого основания. Но… не раньше, чем он побывает внутри. Не раньше, чем он расколошматит всю мебель, насрет на ковре в гостиной и размажет дерьмо по аккуратно расписанным стенам. Не раньше, чем он возьмет топор и превратит эти ах-какие-расчудесные шкафы в груду щепок.
Какие права были у Бюмонта на детей? На красивую женщину? Какое право вообще было у Бюмонта жить при свете и быть счастливым, в то время как его темный брат — который сделал его богатым и знаменитым и без которого он прозябал бы в нищете и безвестности — подыхал в темноте, как больной дворовой пес в канаве?
Конечно же, никакого. Ни малейшего. Просто Бюмонт всегда верил в это право и, несмотря ни на что, продолжал верить до сих пор. Но эта вера, а вовсе не Джордж Старк из Оксфорда, штат Миссисипи, была вымыслом.
— Пришло время преподать тебе первый урок, дружочек, — пробормотал Старк, стоя среди деревьев. Он нащупал скрепки, удерживающие бинт на его лбу, снял их и засунул до поры до времени в карман. Потом принялся разматывать бинт, и чем ближе было к его странной плоти, тем влажнее становились марлевые полоски. — Причем такой, который ты никогда не забудешь. Это уж я тебе, мать твою, обещаю.
2
Это было простым повтором камуфляжа с белой тросточкой, с которой он кинулся на легавых в Нью-Йорке, но Старка это вполне устраивало; он твердо знал — если уж ты отыскал хороший прием, то из него нужно выжать все, что можно. С этим легашами не будет никаких трудностей, если только он совсем уже не развинтился; на дежурстве они больше недели, и с каждым днем в них крепнет уверенность в том, что, когда тот психованный малый рассказывал, как он соберет вещички и уберется домой, он говорил правду. Единственной темной картой была Лиз — если она случайно выглянет в окно, когда он будет разбираться с этими свиньями, это может усложнить дело. Но сейчас почти полдень, и она вместе с близнецами или дремлет, или вот-вот задремлет. Словом, как бы там ни обернулось, он рассчитывал, что все пройдет гладко.
По сути дела он не сомневался в этом.
Любовь всегда найдет верный способ.
3
Чаттертон поднял ногу, чтобы затушить окурок о подошву ботинка — он намеревался потом положить потушенный бычок в пепельницу в машине, ибо полицейские штата Мэн не сорят на дорожках у домов налогоплательщиков, — и когда он поднял голову, то увидел, как человек с ободранным лицом медленно бредет по дорожке к дому. Одной рукой он слабо махнул Чаттертону и Джеку Эддингсу, другая была заведена за спину и, похоже, сломана.
У Чаттертона едва не стало плохо с сердцем.
— Джек! — заорал он, и Эддингс повернул голову на крик. У него отвисла челюсть.
— Помогите… — промычал человек с ободранным лицом.
Чаттертон и Эддингс бросились к нему.
Останься полицейские живы, они, наверняка, рассказали бы своему начальству и сослуживцам, как подумали, что человек этот побывал в автомобильной катастрофе, или его обожгло взрывом бензина, или он угодил лицом прямо в какой-то фермерский агрегат вроде тех, что время от времени решают поуродовать хозяев своими ножами, секаторами или бешено вращающимися спицами.
Да, они, вероятно, могли бы рассказать что-нибудь в этом роде своему начальству, но в тот момент они на самом деле вообще ни о чем не думали. Им словно начисто промыло мозги ужасом. Левая половина лица у человека, казалось, почти кипела — как будто после того, как с нее содрали кожу, кто-то вылил прямо на сырое мясо сильный раствор карболки. Густая, страшная жидкость стекала по бугоркам оголенной плоти и по черным трещинам в ней, порой выплескиваясь жуткими фонтанчиками.
Они ни о чем не успели подумать; они просто отреагировали.
В том-то и заключалась красота трюка с белой тросточкой.
— …Помогите…
Старк зацепил одну ногу за другую и стал падать вперед.
Проорав что-то неразборчивое своему напарнику, Чаттертон ринулся навстречу раненому, чтобы не дать ему упасть. Старк правой рукой обхватил полицейского за шею и вытащил из-за спины левую руку. Там был сюрприз. Сюрпризом оказалась опасная бритва с перламутровой рукояткой. Лезвие ярко блеснуло в сыром воздухе. Старк двинул его вперед, и оно вонзилось в правое глазное яблоко Чаттертона, издавшее негромкий, но явственный хлопок. Чаттертон заорал и прижал ладонь к лицу. Старк запустил руку ему в волосы, откинул его голову назад и перерезал ему горло от уха до уха. Кровь хлынула из мускулистой шеи красным фонтаном. Все это заняло четыре секунды.
— Что? — спросил Эддингс тихим и странно заботливым голосом. Он застыл как вкопанный в двух футах от Старка и Чаттертона. — Что?
Его безвольно свисающая рука болталась возле рукоятки служебного револьвера, но Старку хватило одного быстрого взгляда, чтобы удостовериться в том, что жирная свинья так же способна выхватить оружие, как тотчас решить проблему численности населения Мозамбика. Глаза у полицейского вылезли на лоб. Он не понимал, что происходит и кто истекает кровью. Нет, это не так, подумал Старк, он считает, что это я. Он стоял там и видел, как я перерезал глотку его напарнику, но он думает, что это я истекаю кровью, потому что у меня нет половины лица, а впрочем, даже и не поэтому — истекаю кровью я, должен истекать я, потому что они с напарником — полиция. Стало быть, они герои этого фильма.
— Вот, — сказал он, — подержи-ка это для меня. Поможешь? — и толкнул тело умирающего Чаттертона к напарнику.
Эддингс издал короткий и высокий вопль. Он попытался отступить, но опоздал. Двухсотфунтовая туша умирающего быка, которая была раньше Томом Чаттертоном, откинула его назад к полицейской машине. Горячая струя крови окатила его задранное кверху лицо, как поток воды из засорившегося душа. Он закричал и замолотил кулаками по телу Чаттертона. Чаттертон медленно отвалился и из последних сил ухватился за машину. Его левая рука ударилась о капот, оставив там растекшийся кровавый отпечаток, а правая слабо ухватилась за радиоантенну и оторвала ее. Он рухнул на дорожку, держа антенну перед единственным глазом, как ученый какой-то экспонат, слишком редкий, чтобы бросить его, даже если жить осталось недолго.
Эддингс увидел, как неясный силуэт человека без кожи неумолимо приближается, и попытался отпрянуть назад, но лишь наткнулся спиной на машину.
Старк махнул бритвой снизу вверх, распоров ширинку фирменных брюк Эддингса и ткань трусов, дернул лезвие еще глубже и выше и резко вытащил. Неожиданно гениталии Эддингса разделились и повисли у внутренних сторон его ляжек, как два тяжелых узла на конце распутанного шнура от оконной фрамуги. Кровь залила штаны возле ширинки. На мгновение ему показалось, будто к его мошонке кто-то приложил целую пригоршню мороженого… А потом резко ударила яростно рвущая плоть зубами горячая боль.
Старк резким движением выбросил бритву вперед к горлу Эддингса, но тот как-то ухитрился поднять руку, и первый удар лишь разрезал пополам ладонь. Эддингс попытался повернуться влево и открыл правую сторону шеи.
Раскрытое лезвие, отливающее серебром в подернутом дымкой свете дня, снова распороло воздух и на этот раз попало туда, куда должно было попасть. Зажав руки между ногами, Эддингс рухнул на колени. Его бежевые брюки стали красными почти до колен, голова свесилась, и теперь он стал похож на жертву в каком-то ритуальном обряде.
— Удачи на сегодня, мать твою, — будничным тоном произнес Старк. Он нагнулся, запустил руку в волосы Эддингса и дернул его голову назад, обнажив шею для последнего взмаха.
4
Он открыл заднюю дверцу полицейской машины, ухватил Эддингса за ворот форменной рубахи и пояс залитых кровью брюк и кинул его внутрь, как мешок с крупой. Потом проделал то же самое с Чаттертоном. Тот вместе с одеждой и револьвером 45-го калибра на поясе весил фунтов двести тридцать, но Старк обращался с ним так, будто имел дело с подушкой, набитой перьями. Он захлопнул дверцу машины и окинул дом взглядом, исполненным любопытства.
Дом был тих. Слышался лишь стрекот кузнечиков в высокой траве дорожки и слабый шорох — вик! вик! вик! — оросителей лужайки. К этому прибавилось урчание проезжавшего мимо грузовика «ориноко» с цистерной. Он ехал на север со скоростью около шестидесяти. Когда Старк увидел, как большие подфарники грузовика загорелись красным светом, он напрягся и немного пригнулся за полицейской машиной. А когда они потухли и грузовик, прибавив газу, исчез за соседним холмом, Старк издал короткий смешок. Шофер заметил полицейскую тачку, припаркованную на дорожке возле дома Бюмонтов, глянул на спидометр и заподозрил ловушку на превышение скорости. Самая обычная вещь на свете. Но ему не стоило беспокоиться; эта ловушка захлопнулась навсегда.
На дорожке было полно крови, но на ярко-черном асфальте ее можно было принять за воду, если… если не подходить очень близко. Так что все было в порядке. А если и не было, все равно сойдет.
Старк закрыл бритву и, сжимая ее в руке, подошел к двери. Он не увидел ни маленькой кучки мертвых воробьев у крыльца, ни живых, которые усеяли конек дома и яблоню возле гаража и молча следили за ним.
Через минуту или две Лиз, еще как следует не проснувшаяся после полуденного сна, спустилась вниз, чтобы открыть дверь на звонок.
5
Она не закричала. Крик рванулся было у нее из горла, но ободранное лицо, возникшее перед ней, когда она открыла дверь, заперло этот крик у нее глубоко внутри, заморозило, отрезало, похоронило его заживо. В отличие от Тэда она не помнила, чтобы ей когда-нибудь снился Джордж Старк, но, быть может, сны все же были где-то в глубине ее подсознания, потому что появление этого светящегося ухмыляющегося лица, несмотря на весь его ужас, казалось почти обыденным.
— Эй, мадам, не хотите утку по дешевке? — спросил из-за стеклянного щита Старк, обнажив в ухмылке зубы. Почти все они уже были мертвые. Темные очки делали его глаза похожими на большие черные впадины. Гной стекал с его щек и подбородка прямо на куртку.
Запоздалым движением она попыталась закрыть дверь. Рукой в перчатке Старк прошиб стеклянный щит и распахнул дверь. Лиз отступила назад, пытаясь закричать, но не смогла. Горло у нее по-прежнему было заперто.
Старк зашел в дом и закрыл за собой дверь.
Лиз смотрела, как он медленно приближается к ней. Он походил на разлагающееся воронье пугало, которое каким-то образом ожило. Самым страшным была усмешка, поскольку левая часть его верхней губы уже не разлагалась, а просто отсутствовала, словно ее сжевали. Ей были видны черно-серые зубы и дырки, где до недавнего времени были остальные.
Его руки в перчатках протянулись к ней.
— Привет, Бет, — ухмыльнулся он, обнажив свой жуткий оскал. — Ты, уж, пожалуйста, извини за вторжение, но я был здесь, по соседству, и решил заглянуть. Меня зовут Джордж Старк, и я рад тебя видеть. Рад, думаю, больше, чем ты можешь себе представить.
Один из его пальцев дотронулся до ее подбородка и… погладил его. Плоть под черной кожей была какой-то растекающейся, нетвердой. В этот момент она вспомнила про близнецов, спящих наверху, и очнулась от паралича. Она повернулась и ринулась в кухню. Где-то на самом краю своего сметенного сознания она увидела, как снимает с магнитной присоски над столиком один из разделочных ножей и всаживает его глубоко в эту непристойную пародию на человеческое лицо.
Она услышала его движение за собой, быстрое, как ветер. Он попытался ухватить ее сзади, но его рука лишь скользнула по блузке.
Дверь на кухню открывалась в обе стороны и сейчас ее держала раскрытой деревянная подпорка. Она пнула подпорку на бегу, понимая, что если она промахнется или выбьет ее не до конца, другого шанса не будет. Она, как следует, попала по ней, но нога была в шлепанце, и Лиз ощутила на мгновение яростную вспышку боли в пальцах. Подпорка перелетела через всю кухню, пол которой был так натерт, что в нем было видно перевернутое отражение всего помещения. Она чувствовала, что Старк сзади снова настигает ее, протянула руку назад и захлопнула дверь за собой. Она услыхала глухой звук, когда дверь ударила его. Он вскрикнул, удивленный и рассерженный, но невредимый. Она потянулась к ножам, и… Старк схватил ее сзади за волосы и за блузку, дернул назад и развернул. Она услышала резкий треск рвущейся одежды, и в мозгу у нее бессвязно промелькнуло: если он меня изнасилует, о Господи, если он меня изнасилует — сойду с ума…
Она замолотила по его чудовищному лицу кулаками, свернув очки сначала набок, а потом вообще сбросив их на пол. Кусок плоти под его левым глазом оторвался и упал, как мертвый комок, обнажив все кроваво-красное глазное яблоко целиком.
И он смеялся.
Он схватил ее за руки и с силой опустил их вниз. Она сумела как-то повернуть и вырвать одну руку, подняла ее и расцарапала ему лицо. Пальцы оставили там глубокие борозды, из которых сразу же стали медленно сочиться кровь и гной. Плоть почти не оказывала сопротивления: с тем же успехом она могла разодрать кусок гнилого, объеденного мухами мяса. Наконец ей удалось издать какие-то звуки — она хотела кричать, криком выразить свой ужас, свой страх, прежде чем он проглотит ее целиком, но все, на что она оказалась способна — это несколько вымученных, испуганных стонов.
Он поймал ее освободившуюся руку в воздухе, опустил ее вниз, завел ее обе руки за спину и сжал запястья в одной своей. Его рука была, словно губка, но непреодолима, как наручники. Другую руку он поднес к ее блузке спереди и взял за грудь. Ее плоть застонала от его прикосновения. Она закрыла глаза и попыталась отодвинуться.
— А ну, прекрати, — сказал он. Теперь он уже не ухмылялся, но на левой стороне рта оставалась вынужденная, словно замороженная, гнилая усмешка. — Прекрати, Бет. Для твоей же пользы. Меня заводит, когда ты сопротивляешься. А я уверяю тебя, это не в твоих интересах, чтобы я завелся. Думаю, у нас должны быть платонические отношения — у тебя со мной. Пока во всяком случае.
Он сдавил ей грудь сильнее, и она почувствовала непреодолимую силу под гниющей плотью, как-будто это была арматура из движущихся стальных штырей, одетых в мягкий пластик.
Как он может быть так силен? Как он может быть так силен, если выглядит, словно умирает.
Ответ напрашивался сам собой. Это был не человек. Она не думала, что он был даже по-настоящему живым.
— Или, может быть, ты этого хочешь? — спросил он. — Так как? Хочешь? Прямо сейчас? — его черный язык с красно-желтыми пятнами и с поверхностью, испещренной странными трещинами, как высыхающая после наводнения почва, высунулся из оскаленного в усмешке рта и стал извиваться перед ней.
Она тут же прекратила бороться.
— Уже лучше, — сказал Старк. — А теперь… Я собираюсь отпустить тебя, Бетти, дорогая моя и сладчайшая. Когда я это сделаю, тебя снова может охватить желание пробежать сто ярдов за пять секунд. Это вполне естественно, мы ведь почти незнакомы друг с другом, и я понимаю, что выгляжу не лучшим образом. Но прежде чем ты совершишь какую-нибудь глупость, я хочу предупредить тебя — те двое легавых снаружи — мертвые. И я хочу, чтобы ты подумала о своих малышах, своих бамбино, мирно спящих там, наверху. Детям нужен покой, так ведь? Особенно очень маленьким детям и очень беззащитным — таким, как твои. Ты понимаешь? Понимаешь меня?
Она молча кивнула. Теперь она чувствовала его запах. Жуткий, страшный запах мяса. Он гниет, подумала она, гниет прямо здесь, на моих глазах.
Ей стало совершенно ясно, почему он так отчаянно хочет, чтобы Тэд начал снова писать.
— Ты вампир, — хрипло сказала она. — Проклятый вампир. И он посадил тебя на диету. Потому ты и ворвался сюда. Потому ты угрожаешь мне и моим детям. Трус ты недоделанный, Джордж Старк.
Он отпустил ее и как следует натянул перчатки — сначала на левую, а потом на правую руку. Это выглядело и забавно и зловеще одновременно.
— Вряд ли это по-честному, Бет. А что бы ты стала делать, очутись в моем положении? Что бы ты стала делать, если бы тебя, скажем, выбросили на остров без еды и питья? Сидела бы в вялой позе и томно вздыхала? Или стала бы бороться? Ты и вправду винишь меня за то, что я просто-напросто хочу выжить?
— Да! — рявкнула она.
— Сказано истинным приверженцем, но… ты можешь изменить свое суждение. Видишь ли, цена преданности может подскочить выше, чем ты можешь сейчас представить, Бет. Когда противник хитер и коварен, цена может подскочить до невиданных высот. И сотрудничество может прийтись тебе больше по душе, чем ты когда-либо считала возможным.
— Мечтай дальше, ублюдок!
Правый угол его рта раздвинулся, а вечно ухмыляющийся левый приподнялся чуть выше, и он одарил ее одобрительной, как она поняла, улыбкой вурдалака. Его рука, леденяще холодная под тонкой перчаткой, ласково скользнула по ее предплечью вниз, к кисти. Один палец призывно коснулся внутренней стороны ладони, прежде чем рука убралась.
— Это не мечты и не сон, Бет… уверяю тебя. Тэд и я станем вместе работать над новым романом Старка… Какое-то время. Иначе говоря, Тэд даст мне толчок. Понимаешь, я сейчас, как заглохшая тачка. Только вместо дохлого движка у меня творческий кризис. Вот и все. Полагаю, в этом вся проблема. Как только я тронусь с места, я отпущу сцепление и — Фрррумм! — Поехали!
— Ты сумасшедший, — прошептала она.
— Ага. Но и Толстой был им. И Ричард Никсон, а эту жирную свинью избрали президентом Соединенных Штатов, — Старк повернул голову и выглянул в окно. Лиз ничего не слышала, но он вдруг насторожился напряг все свое внимание, пытаясь уловить какой-то слабый, почти неслышный звук.
— Что ты… — начала было она.
— Захлопни свой рот на секунду, детка, — оборвал ее Старк. — Засунь в него тряпку.
Где-то вдалеке она услыхала шум взлетевшей стаи птиц. Звук был невообразимо далекий, удивительно красивый и… удивительно свободный.
Она стояла, глядя на него с учащенно бьющимся сердцем, и думала, не может ли она сейчас ускользнуть. Он не был в трансе или в забытьи, но внимание у него было явно отвлечено чем-то. Может быть, ей удается убежать, если она сумеет это сделать.
Его разлагающая рука снова обхватила одно из ее запястий.
— Знаешь, я могу влезть внутрь твоего мужа и выглянуть оттуда наружу. Я могу чувствовать, что он думает. С тобой у меня это не выходит, но я могу следить за твоим лицом и неплохо догадываться кое о чем. Что бы ты сейчас не замышляла, Бет, тебе лучше помнить о тех легавых и… о твоих малышах. Тебе это будет полезно на будущее.
— Почему ты меня так называешь?
— Как? Бет? — он засмеялся. Звук был неприятный, словно у него камни застряли в горле. — Знаешь, так называл бы тебя он, если бы у него хватило ума додуматься до этого.
— Ты сума…
— Сумасшедший, знаю. Все это прекрасно, распрекрасная моя, но нам придется отложить твои высказывания о моей нормальности на потом. Слишком многое происходит прямо сейчас. Слушай, мне нужно позвонить Тэду, но не в его кабинет. Там телефон может прослушиваться. Он не думает, что это так, но легавые могли это сделать, не поставив его в известность. Твой муж — парень доверчивый. Я — нет.
— Откуда ты можешь…
Старк наклонился к ней и заговорил очень медленно и отчетливо, как говорят учителя с туповатым первоклассником:
— Я хочу, чтобы ты прекратила болтать попусту, Бет, и отвечала на мои вопросы. Потому что, если я не смогу вытащить из тебя то, что мне надо, быть может, мне удастся вытащить это из твоих близнецов. Я знаю, они еще не умеют разговаривать, но, может, я сумею их научить. Небольшая терапия способна делать чудеса.
Несмотря на жару, поверх рубашки он носил стеганую куртку со множеством карманчиков на молниях, которые так любят охотники и бродяги. Он расстегнул один из кармашков, где лежал какой-то цилиндрический предмет в целлофановой упаковке, и вытащил… маленький газовый паяльник.
— Даже если я не сумею научить их разговаривать, ручаюсь, я могу научить их петь. Будь уверена, они у меня запоют, как парочка жаворонков. Вряд ли тебе захочется слушать эту музыку, Бет.
Она попыталась отвести глаза от паяльника, но у нее ничего не вышло. Ее взгляд послушно следил за ним, пока он перебрасывал его из одной руки в черной перчатке в другую. Казалось, ее глаза гвоздями приколотили к самому кончику паяльника.
— Я скажу тебе все, что ты захочешь узнать, — произнесла она и подумала: пока.
— Вот и хорошо, — сказал он и убрал паяльник обратно в карман. Куртка при этом немного съехала в сторону, и она увидела под ней рукоятку очень большого револьвера. — И очень разумно, Бет. Теперь слушай. Там есть кто-то еще сегодня, на английском факультете. Я вижу его так же ясно, как вижу сейчас тебя. Маленький мужичок, белые волосы, во рту трубка размером почти с него самого. Как его зовут?
— Похож на Рауля Де-Лессепса, — мрачно ответила она, подумав, откуда же он мог знать, что там сегодня Рауль, и… решила, что на самом деле она этого знать не хочет.
— Может это быть кто-то еще?
Лиз быстро обдумала все и отрицательно покачала головой.
— Это наверняка Рауль.
— У тебя есть телефонный справочник?
— Он в ящике столика под телефоном. В комнате.
— Хорошо, — он скользнул мимо нее так быстро, что она едва успела уловить его движение — маслянисто-кошачья грация этого куска гниющего мяса вызвала у нее слабую дурноту, — и снял один из длинных ножей с магнитной прищепки. Лиз окаменела. Старк взглянул на нее, и снова у него из глотки вырвался звук, похожий на перекатывающиеся камешки.
— Не волнуйся, я не стану тебя резать. Ты ведь мой чудесный маленький помощник, правда? Пошли.
Его кисть, сильная, но неприятно губчатая на ощупь, снова обхватила ее запястье. Когда она инстинктивно попыталась освободиться, хватка усилилась. Она тут же прекратила сопротивляться и послушно повиновалась.
— Уже лучше, — сказал он.
Он провел ее в комнату, она уселась там на диван и стиснула колени. Старк взглянул на нее, удовлетворенно кивнул и перевел взгляд на телефон. Убедившись в том, что никакой сигнализации нет — что за тупая небрежность, — он вырвал вставленные полицейскими проводки: один, идущий к отслеживающей сигнал аппаратуре, и другой — вниз, в подвал, где стоял магнитофон, включающийся при звуке голоса.
— Ты знаешь, как себя вести, и это очень важно, — произнес Старк, обращаясь к макушке склоненной головы Лиз. — Теперь слушай. Я отыщу номер этого Рауля Де-Лессепса и быстренько поболтаю с Тэдом. А пока я это делаю, ты поднимешься наверх и соберешь побрякушки и прочие вещички, которые понадобятся твоим малышам в летнем доме. Когда закончишь, разбудишь их и спустишь сюда.
— Откуда ты знал, что они…
Ее удивление вызвало у него едва заметную улыбку.
— О, я знаю твое расписание, — сказал он. — Знаю его, быть может, лучше, чем ты сама. Разбуди их, Бет, приготовь и принеси сюда. Мне известно расположение комнат в доме не хуже, чем ваше расписание, и если ты, детка, попробуешь убежать, я это сразу узнаю. Не стоит их одевать; просто собери все, что им нужно, и принеси их сюда в ночных рубашонках. Ты сможешь одеть их позже, когда мы отправимся в наше веселое турне.
— В Кастл-Рок? Ты хочешь поехать в Кастл-Рок?
— Угу. Но тебе не стоит сейчас об этом думать. Все, о чем тебе нужно думать в данный момент, это — если ты задержишься дольше, чем на десять минут по моим часам, мне придется подняться наверх и выяснить, что тебя задержало, — он нагнулся и взглянул на нее; темные очки делали его глазные впадины похожими на отверстия в голом черепе под мокнущими и шелушащимися бровями. — И я поднимусь со своим маленьким паяльником — зажженным и готовым к работе. Ты поняла меня?
— Я… да.
— И еще, Бет, запомни одно. Если ты поможешь мне, с тобой все будет в порядке. И с твоими детьми все будет в порядке, — он снова улыбнулся. — Поскольку ты хорошая мать, я полагаю, это для тебя важнее. Я хочу лишь одного — чтобы ты не пыталась умничать со мной. Те двое легавых из полиции штата валяются на заднем сиденье своей таратайки и кормят мух, потому что им не повезло и они оказались на рельсах, когда проезжал мой экспресс. В Нью-Йорке тоже осталась груда мертвых легавых, которым также не повезло… что тебе хорошо известно. Единственный способ помочь себе и своим детям — да и Тэду тоже, потому что, если он сделает то, что я хочу, с ним все будет нормально, — это помогать мне и держать рот на замке. Поняла?
— Да, — хрипло произнесла она.
— Тебе может прийти в голову какая-нибудь ненужная мысль. Я понимаю, что это может случиться, когда человек чувствует, что его загнали в угол и прижали спиной к стене. Но если она придет, тебе лучше сразу выкинуть ее из головы. Тебе стоит запомнить, что, хотя я, быть может, и выгляжу неважно, уши у меня отличные. Если ты попытаешься открыть окно, я услышу. Если ты попробуешь снять решетку с окна, я и это услышу. Бетти, я — тот, кто может слышать ангелов, поющих в небесах, и дьяволов, вопящих в самых темных пещерах преисподней. Тебе лучше спросить себя, стоит ли испытывать судьбу. Ты умная женщина. Думаю, ты примешь правильное решение. Давай, девочка. Шевелись.
Он смотрел на часы, явно засекая время. И Лиз стала подниматься по лестнице, не чувствуя под собой ног, словно все нервные окончания в них исчезли.
6
Она слышала, как он коротко поговорил с кем-то по телефону внизу. Потом последовала долгая пауза, и он снова стал говорить. Его голос изменился. Она не знала с кем он разговаривал до паузы — может быть, с Раулем Де-Лессепсом, — но, когда он заговорил снова, она почти не сомневалась, что на другом конце провода Тэд. Она не могла разобрать слов и не смела поднять трубку параллельного телефона, но все равно была уверена, что это Тэд. Так или иначе, на подслушивание времени не было. Он сказал, чтобы она спросила себя, посмеет ли она испытывать судьбу, идя ему наперекор. Нет, не посмеет.
Она побросала пеленки в сумку, а одежду — в чемодан. Кремы, детскую пудру, салфетки, пеленочные булавки и прочие мелочи засунула в свою женскую сумочку.
Разговор внизу закончился. Она подошла к близнецам, собираясь разбудить их, когда он крикнул снизу:
— Бет! Пора!
— Я иду! — она взяла на руки Уэнди, которая начала сонно хныкать.
— Я хочу, чтобы ты спустилась… Я жду телефонного звонка, и мне нужны ваши голоса для звукового фона.
Конец фразы она пропустила мимо ушей. Ее глаза были прикованы к пластиковой коробочке для пеленочных булавок, лежащей на детском шкафчике.
Рядом с коробкой поблескивали швейные ножницы.
Она положила Уэнди обратно в ее колыбельку, кинула быстрый взгляд на дверь и ринулась к шкафчику. Она схватила ножницы и две булавки, булавки засунула в рот, словно собиралась наметывать платье, и расстегнула юбку. Она приколола ножницы булавками к внутренней стороне трусиков, а потом застегнула юбку. На том месте, где была ручка ножниц и головки булавок, оставался маленький бугорок. Она не думала, что обычный мужчина мог бы его заметить, но Джордж Старк не был обычным мужчиной. Она выпустила блузку поверх. Уже лучше.
— Бет! — теперь голос был уже на грани злобы, и, что еще хуже, он раздавался с середины лестницы, а она не слышала ни звука, хотя… если бы ее спросили, она сказала бы, что невозможно подняться по главной лестнице в этом старом доме так, чтобы она не скрипнула.
И тут раздался телефонный звонок.
— Принеси их вниз немедленно! — заорал он ей, и она кинулась поднимать Уильяма. У нее не было времени на осторожно-ласковое обращение и потому, когда она спустилась вниз, в каждой руке у нее раздавался детский рев, включенный на полную громкость. Старк говорил по телефону, и она ожидала, что шум разозлит его еще больше. Но, напротив, он выглядел вполне довольным, и… тут до нее дошло, что, если он говорит с Тэдом, то и должен быть доволен. Вряд ли ему самому удалось бы достичь такого звукового эффекта.
Ставит ультиматум, подумала она и ощутила могучий прилив ненависти к этому разложившемуся существу, которое не должно было оживать, а теперь не желало исчезнуть.
В одной руке Старк держал карандаш, постукивая концом с мягким ластиком по краю телефонного столика, и, вздрогнув от слабого шока, она узнала «Черную Красотку». Один из карандашей Тэда, подумала она. Он что, побывал в кабинете?
Нет… Конечно же, он не заходил в кабинет, и карандаш был не Тэда. Эти карандаши никогда не были карандашами Тэда — просто он покупал их иногда. «Черные Красотки» принадлежали Старку.
Этим карандашом он написал что-то заглавными буквами на задней обложке факультетского телефонного справочника. Подойдя ближе, она сумела разобрать два предложения: первое — «УГАДАЙ, ОТКУДА Я ЗВОНИЛ, ТЭД», и второе, с откровенной угрозой — «ПОПРОБУЙ СКАЗАТЬ КОМУ-НИБУДЬ, И ОНИ ПОКОЙНИКИ».
Словно подтверждая это, Старк произнес:
— Ничегошеньки, как ты сам можешь слышать. Я не тронул ни единого волоска на их маленьких драгоценных головках.
Он повернулся к Лиз и подмигнул ей. Это почему-то показалось едва ли не самым поганым во всем происходящем — словно они здесь были заодно. Старк вертел темные очки большим и указательным пальцами левой руки. Его глазные яблоки торчали на гниющей физиономии, как мраморные шарики на лице тающей восковой фигуры.
— Пока, — добавил он, послушал и ухмыльнулся.
Даже если бы его физиономия не распадалась почти у нее на глазах, все равно эта ухмылка резанула бы ее своей издевательской порочностью.
— Да? Что — Лиз? — спросил Старк почти веселым тоном, и вот тут ее злоба одолела страх, и она в первый раз подумала о тете Марте и о крысах. Ей захотелось, чтобы тетя Марта сейчас оказалась здесь и занялась этой крысой. У нее были ножницы, но это вовсе не означало, что он подставится так, как ей нужно, и она сумеет ими воспользоваться. Но вот Тэд… Тэд знал о тете Марте. И в голове у нее забрезжила одна идея.
7
Когда Старк закончил разговор и повесил трубку, она спросила, что он намерен делать.
— Спешить, — ответил он. — Это моя специальность, — он протянул к ней руки. — Дай мне одного ребенка. Неважно, которого.
Она отпрянула от него, инстинктивно прижав обоих малышей крепче к груди. Они уже было успокоились, но от ее судорожного движения снова принялись хныкать и извиваться.
Старк пристально посмотрел на нее и терпеливо сказал:
— Бет, у меня нет времени препираться с тобой. Не заставляй меня убеждать тебя этим, — он погладил цилиндрическую выпуклость на кармашке своей охотничьей куртки. — Я не собираюсь причинить боль твоим малышам. Знаешь, в каком-то забавном смысле, я ведь тоже их папочка.
— Не смей так говорить! — заорала она на него, отодвигаясь еще дальше и вся дрожа на грани истерики.
— Возьми себя в руки.
Слова прозвучали спокойно, без тени эмоций, и от них повеяло мертвым холодом. Ей показалось, что на нее вылили ушат холодной воды.
— Расслабься, дорогая. Мне надо выйти на улицу и загнать полицейскую тачку в ваш гараж. И пока я буду этим заниматься, я не могу тебе позволить выскочить из дома и побежать по дороге в противоположную сторону. Если у меня будет один из твоих малышей — так сказать, в качестве залога, — мне не придется беспокоиться об этом. Я не вру, когда говорю, что ничего не имею ни против них, ни против тебя, а… если даже и вру, что я выиграю, причинив вред одному из твоих близнецов. Мне нужна твоя помощь. Таким способом я ее не добьюсь. Теперь дай мне одного из них или я сделаю больно им обоим — не убью, но сделаю больно, очень больно, и… виновата в этом будешь ты.
Он протянул руки. Его разложившееся лицо было тверже камня. Глядя на него, она видела, что никакие аргументы не убедят его, и никакие просьбы не тронут. Он даже не станет слушать. Он просто приведет свою угрозу в исполнение.
Она подошла к нему, и когда он попытался взять Уэнди, ее рука снова напряглась, задержав его на мгновение. Уэнди принялась хныкать сильнее. Лиз расслабила руку, отпустила девчушку и расплакалась сама. Она посмотрела ему прямо в глаза и сказала:
— Если ты сделаешь ей больно, я убью тебя.
— Я знаю, что ты попытаешься, — мрачно сказал Старк. — Я очень уважаю материнские чувства, Бет. Ты считаешь меня монстром, возможно, ты и права. Но настоящие монстры никогда не бывают бесчувственными. Я думаю, что в конечном счете именно это, а не то, как они выглядят, делает их такими страшными. Я не собираюсь причинять боль этой крошке, Бет. Со мной она в безопасности… Пока ты мне помогаешь.
Лиз держала Уильяма в обеих руках, и… никогда еще та окружность, которую описывали ее руки, не казалась ей такой пустой. Никогда в жизни она не была так уверена, что совершила ошибку, но… Что еще было делать?
— А кроме того… Посмотри! — воскликнул Старк, и было что-то в его голосе, чему она не могла, не хотела поверить. Мягкость, которую, как ей показалось, она услыхала, должна была быть фальшивой — очередным его чудовищным издевательством. Но он смотрел вниз, на Уэнди, с пристальным и раздражающим вниманием, а Уэнди… смотрела вверх, на него, — с восторгом и больше не плакала. — Эта крошка не знает, как я выгляжу. Бет, она ничуть меня не боится. Ни капельки.
Молча, с ужасом она следила за тем, как он поднял правую руку. Он давно стащил перчатки, и ей была видна тяжелая марлевая повязка на ней на том же точно месте, где на левой руке была повязка у Тэда. Старк разжал кулак, сжал и снова разжал. По напрягшейся нижней челюсти было ясно, что движение причиняет ему боль, но он тем не менее делал это.
Тэд так всегда делает, и он делает это точно также.
О Господи, он делает это точно также…
Уэнди уже совершенно успокоилась. Она смотрела прямо вверх, на лицо Старка, внимательно изучая его; ее ясные серые глазки остановились на мутно-голубых глазах Старка. Его глаза с отвалившейся кожей вокруг выглядели так, словно в любой момент могут выпасть и повиснуть у щек на стебельках.
И Уэнди махнула ручкой в ответ.
Ручка — открыта, ручка — закрыта, ручка — открыта.
Знак Уэнди.
Лиз почувствовала движение у себя в руках, взглянула вниз и увидела, что Уильям смотрит на Джорджа Старка с таким же серо-голубым восторгом, как Уэнди.
Ручка Уильяма открылась — закрылась; открылась — закрылась.
Знак Уильяма.
— Нет, — застонала она тихо, почти неслышно. — О Господи, нет, пожалуйста, не дай этому случиться.
— Видишь? — сказал Старк, переводя взгляд на нее. Он ухмылялся своей сардонической усмешкой, и самое страшное сейчас было ее понимание того, что он старается быть добрым и… не может им быть. — Видишь? Я нравлюсь им, Бет. Я им нравлюсь.
8
Старк, снова надев темные очки, вынес Уэнди на улицу, Лиз подбежала к окну и с тревогой стала следить за ними. Какая-то часть ее мозга не сомневалась в том, что он собирается влезть в полицейскую машину и укатить с ее дочкой на переднем сиденье и двумя мертвыми патрульными — на заднем.
Однако в течение нескольких секунд он вообще ничего не делал — просто стоял на солнце возле передней дверцы, опустив голову, с Уэнди на руках. Он простоял в этой позе какое-то время, словно ведя серьезный разговор с девочкой, или, быть может, читая молитву. Позже, когда она узнала побольше, она решила, что он пытался снова связаться с Тэдом, возможно, прочесть его мысли и определить, собирается ли он выполнить то, что хочет от него Старк, или у него свои планы.
Примерно через полминуты Старк поднял голову, легонько тряхнул ею, словно выкинул ненужные мысли, залез в машину и завел мотор. Ключи торчали в замке зажигания, уныло подумала она. Ему даже не пришлось соединять провода напрямую, или что там в таких случаях обычно делают. Этому человеку везет, как дьяволу.
Старк завел машину в гараж и выключил двигатель. Потом она услышала, как хлопнула дверца, и он вышел, задержавшись у входа, лишь затем, чтобы ударить по кнопке, опускающей дверь гаража. Через несколько мгновений он уже снова был в доме и протягивал ей Уэнди.
— Ты видишь? — спросил он. — Она в порядке. Теперь расскажи мне о людях, живущих рядом, по соседству. О Кларках.
— О Кларках? — переспросила она, чувствуя себя удивительной тупицей. — А зачем тебе знать о них? Это лето они проводят в Европе.
Он улыбнулся. Самое отвратительное в этой улыбке было то, что, если бы не жуткая деформация его лица, улыбка бы вышла очень довольной и… как она догадывалась, победной. И разве она не испытала мгновенного влечения? Причудливую вспышку? Это было безумием, конечно, но разве это означало, что она могла все отрицать? Нет, Лиз так не думала и даже знала, чем это могло быть вызвано. В конце концов она ведь замужем за ближайшим родственником этого человека.
— Прекрасно! — сказал он. — Лучше и быть не может! А у них есть машина?
Уэнди начала плакать. Лиз взглянула на нее и увидела, что дочь смотрит на человека с разлагающимся лицом и вытаращенными мраморными шариками вместо глаз и протягивает к нему свои нежные пухленькие ручонки. Она плакала не потому, что боялась его, она плакала потому, что хотела опять к нему.
— Разве это не чудесно! — воскликнул Старк. — Она хочет обратно к папочке.
— Заткнись, ты, чудовище! — заорала она на него.
Старая лиса Джордж Старк откинул голову и расхохотался.
9
Он дал ей пять минут на то, чтобы собрать еще какие-то мелочи для близнецов. Она твердила ему, что не сумеет сложить и половины всего нужного за это время, но он велел ей постараться.
— Бет, тебе повезло, что я даю тебе хоть пять минут в такой ситуации — двое мертвых легавых лежат у тебя в гараже и твой муж знает, что происходит. Если ты хочешь провести эти пять минут в пререканиях со мной, это дело твое. У тебя уже осталось… — он взглянул на свои часы и улыбнулся ей — четыре с половиной.
Итак, Лиз стала делать что могла, лишь один раз оторвавшись от укладывания баночек с детским питанием в сумку, чтобы взглянуть на малышей. Они сидели рядышком на полу, играя друг с дружкой в классические «ладушки» и глядя на Старка. Она ужасно боялась, что догадывается, о чем они думают.
Разве это не чудесно?
Нет. Она не станет об этом думать. Она не станет, но… Это было все, о чем она могла думать: Уэнди, плача, протягивает свои пухленькие маленькие ручонки. Протягивает их к этому незнакомцу-убийце.
Они хотят обратно к папочке.
Он стоял в дверях кухни, следя за ней с улыбкой, и ей захотелось воспользоваться ножницами прямо сейчас. Никогда в жизни она ничего так страстно не хотела.
— Ты не можешь помочь мне? — сердито крикнула она ему, указывая на две сумки с одеждой и битком набитую сумку-холодильник.
— Конечно, Бет, — кивнул он и взял у нее одну — переносной холодильник. Другую руку, левую, — он оставил свободной.
10
Они пересекли боковой дворик, прошли через узкую зеленую полоску, разделяющую оба владения, а потом через двор Кларков вышли к их въезду. Старк все время подгонял ее, и, когда они остановились перед закрытой дверью гаража, она тяжело дышала. Он предложил ей взять одного из близнецов, но она отказалась.
Он поставил сумку на землю, достал из заднего кармана бумажник, вынул из него узкую металлическую полоску с заостренным концом и всунул ее в гаражный замок. Повернул ее сначала вправо — прислушался, потом влево. Раздался щелчок, и он улыбнулся.
— Хорошо, — сказал он. — Даже замочки типа «Микки Маус» могут доставить много хлопот. Большие пружины. Трудно отжимаются. А эта изношена, как койка проститутки к концу рабочего дня. Нам везет, — он повернул ручку и как следует дернул ее. Дверь скользнула вверх на шарнирах.
В гараже было жарко, как в стогу сена летом, а внутри кларковского «вольво-пикапа» — еще жарче. Старк нагнулся под щиток, обнажив перед ней затылок и заднюю часть шеи, когда она усаживалась на сиденье. Ее пальцы сжались. Лишь секунда уйдет на то, чтобы достать ножницы, но все равно это слишком долго. Она уже видела, как быстро он реагирует на сюрпризы. Ее вовсе не удивляло, что реакция у него, как у дикого зверя — ведь он и был зверем.
Он выдернул пучок проводов из-под щитка, а потом вынул из переднего кармана опасную бритву. Она вздрогнула, и ей пришлось дважды быстро сглотнуть, чтобы избавиться от мгновенно возникшего кома в горле. Он открыл лезвие, снова нагнулся, соскоблил изоляцию с двух проводков и соединил оголенные концы. Сверкнула голубая искра, и мотор заурчал. Мгновением позже машина тронулась и поехала.
— Ну, все отлично! — прокукарекал Джордж Старк, подмигнув близнецам. — Поехали кататься, как по-вашему?
Близнецы захихикали хором и замахали ему ручонками. Старк весело махнул в ответ. Когда он вывел машину из гаража, Лиз потихоньку завела руку за спину Уэнди, устроившейся у нее на коленях, и нащупала слегка выпирающие под блузкой кольца ножниц. Не сейчас, но скоро. Она не собиралась ждать Тэда. Ее слишком донимала мысль о том, что это темное существо в самое ближайшее время решит сделать с близнецами.
Или с ней.
Поэтому она намеревалась, как только он достаточно расслабится, извлечь ножницы из укромного тайника и всадить их ему в глотку.
ЧАСТЬ 3 ЯВЛЕНИЕ ПСИХОПОМОВ
— Поэты рассуждают о любви, — сказал Машина водя опасной бритвой вверх и вниз по ремню точными, равномерными движениями в каком-то гипнотическом ритме, — и это нормально. Любовь существует. Политики рассуждают о долге, и это тоже нормально. Долг тоже существует. Эрик Хоффер рассуждает о постмодернизме, Хью Хефнер рассуждает о сексе, Хантер Томпсон рассуждает о наркотиках, а Джим Суаггарт рассуждает о Боге и Отце Всемогущем, создателе земли и небес. Все эти вещи существуют, и с ними все в порядке. Ты понимаешь, о чем я говорю, Джек?
— Да, кажется, понимаю, — ответил Джек Рэнгли. На самом деле он не понимал и даже понятия не имел, но когда Машина пребывал в таком настроении, только лунатик стал бы вступать с ним в спор.
Машина повернул бритву лезвием вниз и неожиданно рассек ремень надвое. Длинная полоска упала на пол бассейна, как обрубленный язык.
— Но то, о чем рассуждаю я, это смерть, — сказал он. — Потому что в конечном счете лишь смерть имеет значение.
Джордж Старк «Скачка в Вавилон»XXII. Тэд в бегах
1
Представь себе, что эта книга, которую ты пишешь, подумал он, когда свернул на Колледж-авеню, оставляя позади кампус. И представь, что ты персонаж этой книги.
То была волшебная мысль. Его рассудок был заполнен ревущей паникой — своего рода мысленной бурей, в которой частички какого-то возможного плана действий мелькали, как кусочки вывернутого и разнесенного ураганом ландшафта. Но от одной мысли о том, что он может представить себе, будто все это безвредный вымысел и он может двигать не только собой, но и всеми остальными персонажами этой истории (такими, например, как Харрисон и Манчестер) точно так же, как он играет героями на листе бумаги, в тиши собственного кабинета с яркой лампой над головой и стаканом холодной «пепси» или горячего чая под рукой, от этой мысли весь ураган, бушевавший у него между ушами, словно выдул сам себя прочь. И все посторонние мысли выдуло вместе с этим ураганом, а остались лишь разрозненные кусочки его плана… Кусочки, которые, как ему казалось, он смог бы составить в одно целое без особого труда. И когда он составил их, то подумал, что это даже может сработать.
Это должно сработать, подумал Тэд. Если не сработает, ты отправишься в камеру-одиночку, а Лиз и малыши — скорее всего, на тот свет.
Но что насчет воробьев? Где их место во всем этом?
Он не знал. Рауль сказал, что они — психопомы, вестники живых мертвецов, и это подходит, не так ли? Да. Во всяком случае частично. Потому что старая лиса Джордж снова жив, но старая лиса Джордж также и мертв… Мертвый и гниющий. Итак, воробьи подходят, но, не совсем. Если воробьи провели Джорджа обратно из
(страны мертвецов)
того места, где он находился, как вышло, что сам Джордж ничего о них не знает? Как получилось, что он не помнит, что написал эту фразу: «ВОРОБЬИ СНОВА ЛЕТАЮТ», — кровью на стенах в двух квартирах?
— Потому что это я написал ее, — пробормотал Тэд, и его мысли вернулись к тому, что он написал, сидя у себя в кабинете, на грани транса.
Вопрос: Птицы принадлежат мне?
Ответ: Да.
Вопрос: Кто написал про воробьев?
Ответ: Тот, кто знает… Я — тот, кто знает. Я — владелец.
Неожиданно все ответы как-то задрожали у него в мозгу и он едва не утратил контроль над собой, такие они были жуткие, немыслимые. Тэд услыхал долгий, протяжный звук, вырвавшийся из его собственного горла. Это был стон.
Вопрос: Кто вернул Джорджа Старка обратно к жизни?
Ответ: Владелец. Тот, кто знает.
— Я не хотел! — закричал он.
Но было ли это правдой? На самом деле? Разве какая-то часть его самого не любила всегда простую и яростную природу Джорджа Старка? Разве часть его самого не восхищалась всегда Джорджем — человеком, который никогда не спотыкался о вещи и не натыкался на них; человеком, который никогда не выглядел ни слабым, ни дураком; человеком, который никогда не боялся дьявола запертого в баре? Человеком без жены и детей, с которыми нужно считаться, без любви, связывающей его, тормозящей его бег? Человеком, который никогда не копался в говенных студенческих эссе и не трепетал перед собранием Бюджетного комитета? Человеком, у которого всегда был острый и прямой ответ на самые трудные вопросы, поставленные самой жизнью?
Человеком, который не боялся тьмы, потому что владел тьмой?
— Да, но он ублюдок! — заорал Тэд в жаркой кабине своего экономичного, сделанного в Штатах автомобиля с четырьмя ведущими колесами.
Верно. И часть тебя самого находит это очень привлекательным, разве нет?
Возможно, сам он, Тэд Бюмонт, на самом деле не создавал Джорджа, но… разве не может быть, что какая-то его отдаленная часть допустила, чтобы Старк был воссоздан?
Вопрос: Если я владею воробьями, могу я использовать их?
Ответ не пришел. Он хотел прийти, Тэд чувствовал его мерцание вдалеке. Но он мерцал где-то вне пределов досягаемости, и Тэд вдруг поймал себя на страхе, что он сам — вернее, какая-то его влюбленная в Старка часть, — быть может, удерживает ответ. Какая-то часть его самого, которая не хочет, чтобы Старк умер.
Я тот, кто знает. Я — владелец. Я тот, кто принес.
Он задержался на светофоре в Ороно, а потом свернул на 2-е шоссе к Бэнгору и Ладлоу.
Рауль был частью его плана — той его частью, которую он по крайней мере понимал. Что ему делать, если он сумеет все-таки избавиться от следующих за ним полицейских лишь затем, чтобы обнаружить, что Рауль уже ушел из своего кабинета?
Этого он не знал.
Что ему делать, если Рауль все еще будет на месте, но откажется помочь ему?
Этого он тоже не знал.
Я сожгу мосты, когда и если стряхну их с хвоста.
А стряхивать их с хвоста ему придется довольно скоро.
Сейчас он проезжает мимо «Голда» — справа. «Голд» был длинным зданием цилиндрической формы, построенным из готовых алюминиевых секций и выкрашенным в исключительно неприятный цвет морской волны. Дюжину прилегающих к нему акров заполонили выброшенные машины. Их ветровые стекла сверкали на солнце, отбрасывая во все стороны миллионы белых искорок. Стоял субботний полдень — было уже минут двадцать первого. Лиз и ее темный похититель, должно быть, уже на пути в Рок. И хотя в здании, где «Голд» проводил розничную продажу, присутствует один или два клерка, продающие запчасти механикам, работающим по уик-эндам, Тэд резонно надеялся, что сама свалка будет безлюдна. Среди двадцати тысяч машин разной степени разукомплектованности, небрежно расставленных в дюжины неровных рядов, он сумеет спрятать свой «сабербан», а ему… так или иначе придется его спрятать. Тупорылый, с высокими крыльями, серого цвета с ярко-красными боками, он выделяется на шоссе, как заусенец на большом пальце.
«ОСТОРОЖНО, ШКОЛЬНАЯ ЗОНА» — было написано на приближающемся знаке. Тэд вздрогнул, почувствовав себя так, словно ему в желудок воткнули горячий электрический провод. Вот здесь.
Он глянул в боковое зеркало и увидел, что «плимут» по-прежнему держится за два автомобильных корпуса позади. Это было не очень хорошо, он мог бы пожелать и лучшего, но, по всей видимости, лучшего не будет. В остальном ему придется положиться на эффект неожиданности и везение. Они ведь не ожидают от него попытки оторваться, правда? Зачем бы ему это понадобилось? И на мгновение он подумал, что, может, и на самом деле не стоит. Предположим, он сейчас затормозит? А когда они остановятся позади него и Харрисон выйдет и спросит, что случилось, он ответит: «Полно всякого. Старк схватил мою семью. Понимаете, воробьи снова летают».
«Тэд, он говорит, что убил тех двоих, которые следили за домом. Я не знаю, как он это сделал, но он говорит, что убил, и… я… я ему верю», — сказала Лиз.
Он тоже ему верил. В том-то все и дело. В этом и заключалась причина, по которой он не мог просто остановиться и попросить помощи. Если он выкинет что-нибудь, Старк будет знать. Он не думал, что Старк способен читать его мысли — так во всяком случае, как это делают пришельцы в комиксах и научно-фантастических романах, — но он мог настроиться на Тэда и прекрасно мог учуять, что тот задумал. Возможно, ему удастся приготовить Джорджу маленький сюрприз — если он сумеет высветить свою мысль об этих чертовых птицах, не иначе, — но пока он собирался действовать по сценарию.
Если ему удастся, разумеется.
Здесь был переход для школьников и четырехсторонний перекресток со знаками «Стоп». Как всегда, он был очень оживленным; из года в год на этом перекрестке случались происшествия, в основном вызванные теми, кто просто не мог переварить мысль об обязательной остановке для подъезжающих со всех четырех сторон, а просто лез напролом. За каждой аварией следовала груда писем, главным образом от взволнованных родителей, требующих, чтобы город поставил на переходе светофор, и заявление выборных властей Визи о том, что вопрос о светофоре «на рассмотрении», после чего… тема просто закрывалась вплоть до следующего «бампер-в-бампер».
Тэд встал в ряд машин, ожидавших поворота на юг, убедился еще раз в том, что коричневый «плимут» по-прежнему держится сзади, и стал следить за ритуальным обрядом «твоя-очередь-кланяться» на перекрестке. Он увидел, как машина, набитая дамами с голубыми волосами, едва не врезалась в «датсун-Z» с молодой парой; увидел, как девушка в «датсуне» возмущенно ткнула пальцем в голубоволосых дам, и понял, что сам сейчас пересечет магистраль север-юг прямо перед тем, как длинная серая цистерна с молоком пересечет магистраль запад — восток. Это и был неожиданный отрыв.
Машина, стоявшая перед ним, пересекла дорогу, и Тэд приготовился. Снова он ощутил горячий провод у себя в желудке. Последний раз он глянул в зеркало. Харрисон и Манчестер все также держались на два корпуса позади.
Прямо перед ним разъехались две машины. Слева от него молочная цистерна заняла исходную позицию. Тэд глубоко вздохнул и ровно провел свой «сабербан» через перекресток. Фургон-пикап, направляющийся в сторону Ороно, проехал мимо него в соседнем ряду.
На той стороне его вдруг охватило непреодолимое желание — жажда — надавить изо всей силы на педаль газа и рвануть вверх по шоссе. Вместо этого он продолжал ровно катиться с положенной в школьной зоне скоростью в пятнадцать миль в час, не отрывая глаз от зеркала. «Плимут» по-прежнему стоял на перекрестке за две машины от края.
Эй, молочный фургон! — подумал он, наклоняясь, словно мог заставить его двигаться простым усилием воли, как он умел силой своей воли и воображения заставлять людей и события появляться и исчезать в романах. Молочный фургон, давай же!
И тот дал, с достоинством медленно перекатившись через перекресток, как почтенная механическая матрона.
В тот момент, когда цистерна загородила в зеркале темно-коричневый «плимут», Тэд вдавил педаль газа в пол.
2
Через полквартала был поворот направо. Тэд вписался в него и рванул по короткой улице со скоростью сорок миль в час, моля Бога, чтобы никакой малыш не ухитрился именно в этот момент выкатить свой резиновый мяч на мостовую.
Он пережил неприятное мгновение, когда ему показалось, что улица кончается тупиком, но потом увидел еще один поворот направо — перпендикулярная улица была частично загорожена высокой изгородью у дома на углу.
Он притормозил у Т-образной развилки и резко свернул направо — покрышки мягко взвизгнули. Через сто восемьдесят ярдов он снова свернул направо и повел «сабербан» к пересечению этой улицы с 2-м шоссе. Он выскочил на главную дорогу примерно на четверть мили севернее четырехстороннего перекрестка. Если молочный фургон заслонил его, когда он сворачивал направо, как он рассчитывал, то коричневый «плимут» продолжает ехать на юг по 2-му шоссе. Может быть, они до сих пор даже не сообразили, в чем дело, хотя у Тэда были серьезные сомнения в тупости Харрисона. Манчестер — это возможно, но не Харрисон.
Он вильнул влево, проскользнув в такой узкий просвет в потоке машин, что водитель «форда» вынужден был резко ударить по тормозам. Он показал Тэду кулак, когда тот проехал мимо и устремился обратно по шоссе к автосвалке при «Голде», снова резко надавив на педаль газа. Случись кому-нибудь патрульному увидеть, как Тэд не просто нарушил дозволенную скорость, а явно наплевал на правила, ему бы не поздоровилось. Но он не мог медлить. Ему нужно было как можно скорее убрать этот шарабан — слишком большой и слишком яркий — с дороги.
До автосвалки осталось полмили. Большую часть этого расстояния Тэд проехал, не отрывая взгляд от зеркала, высматривая «плимут». Его по-прежнему нигде не было видно, когда он свернул налево к «Голду».
Тэд медленно провел «сабербан» в открытые ворота, на которых висел знак — красные буквы на грязно-белом фоне: «ВЪЕЗД ТОЛЬКО ДЛЯ СОТРУДНИКОВ». В рабочий день его тут же засекли бы и повернули обратно, но сегодня была суббота, да и время — как раз самый разгар ленча.
Тэд ехал по узкому проходу между рядами разбитых машин, громоздившихся в два, а то и в три уровня. Те, что были внизу, давно утратили первоначальную форму и, казалось, медленно просачиваются в землю. Земля вся почернела от масла и бензина, и с трудом верилось, что на ней может хоть что-то расти, но тут и там виднелись полоски зеленой травы и молчаливо кивали высокие, растущие пучками подсолнухи, словно островки, уцелевшие после ядерной катастрофы. Один здоровенный подсолнух пророс сквозь разбитое ветровое стекло хлебного фургона, лежащего кверху днищем, как дохлая собака. Его пушистый зеленый стебель оплел рулевую колонку, как узловатый кулак, а другой «кулак» прижался к кузову старого кадиллака, лежащего на фургоне. Казалось, он уставился на Тэда, как черно-желтый глаз какого-то чудища.
Это было огромное и молчаливое детройтское кладбище автомобилей, от которого у Тэда по спине поползли мурашки.
Он свернул сначала направо, потом налево. Вдруг его взору открылись воробьи, он увидел их везде — на крышах, кузовах, вывороченных двигателях. Он увидел тройку маленьких птичек, купающихся в колпаке от колеса, наполненном водой. Они не улетали при его приближении, а бросали свои птичьи дела и следили за ним своими маленькими блестящими черными глазками. Воробьи уселись в ряд на верхушке ветрового стекла, прислоненного к старому «плимуту». Он проехал в трех футах от них. Они нервно забили крылышками, но остались сидеть на месте, когда он проезжал мимо.
Вестники живых мертвецов, подумал Тэд. Его рука потянулась к маленькому белому шраму на лбу и стала нервно тереть его.
Глядя в похожую на отверстие, пробитое метеоритом, дырку в ветровом стекле «датсуна», мимо которого он проезжал, он заметил широкое пятно засохшей крови на приборном щитке.
Нет, эту дырку проделал не метеорит, подумал он, и содержимое его желудка медленно и неотвратимо стало подступать к горлу.
— Что вы хотите от меня? — хрипло спросил он. — Ради Бога, что вам надо?
И ему показалось, что в его голове тут же родился ответ; ему показалось, что в мозгу у него прозвучал одинокий звенящий голосок их общего воробьиного разума:
Нет, Тэд… Что ТЫ хочешь от НАС? Ты — владелец. Ты тот, кто принес. Ты тот, кто знает.
— Ни хрена я не знаю, мать вашу, — пробормотал он.
В конце этого ряда нашлось свободное местечко, перед одной из последних моделей «катлэсс сьюприм» — кто-то срезал ей весь передок. Он завел туда «сабербан» задом и вылез из машины. Поглядев сначала в одну, а потом в другую сторону узкого прохода, Тэд на секунду почувствовал себя крысой в лабиринте. Пахло бензином, и еще куда более сильным и противным был запах жидкости из коробки передач. Не слышно было никаких звуков, кроме машин, проезжающих вдалеке по 2-му шоссе.
Воробьи смотрели на него отовсюду — молчаливое сборище черно-коричневых птиц.
Потом они резко, все в один миг взлетели — сотни, может быть, тысячи. На мгновение воздух задрожал от хлопанья крыльев. Они взмыли в небо и развернулись на запад — в направлении, где находился Кастл-Рок. И тут же он почувствовал знакомый ползучий зуд… не столько на коже, сколько под ней, внутри.
— Что, стараемся подглядеть украдкой, а, Джордж?
Он стал вполголоса напевать песенку Боба Дилана: «Джон Уэсли Хардинг, был другом бедняков… Сжимал по револьверу в каждой лапе…»
Ползающий зуд, похоже, усиливался и сосредоточился в ранке на тыльной стороне его левой ладони. Тэд мог и ошибаться, рассчитывая лишь на волевое усилие мысли, но сейчас он об этом не думал, а ощущал лишь злость и, раздражение.
— «И там, где телеграф был, все знали его имя…», — напевал он еле слышно, но упрямо. Впереди, на залитой бензином земле, как останки какой-то стальной статуи, на которую никто уже не хочет смотреть, валялась ржавая рама от мотора. Тэд поднял ее и пошел обратно к «сабербану», продолжая напевать про себя отрывки из «Джона Уэсли Хардинга» и вспоминая своего старого приятеля-енота с такой же кличкой. Жизнь Лиз и близнецов теперь могла зависеть от того, сумеет ли он, слегка раскурочив свой «сабербан», замаскировать его и выиграть лишних часа два.
«И много он дверей, раскрыл по деревням… Прости, толстяк, мне жаль, и больше, чем тебе…» Он швырнул раму от мотора в «сабербан» со стороны водительского сиденья, оставив на дверце глубокую вмятину. Потом снова поднял раму, обошел «сабербан» спереди и врезал по бамперу так, что у него заныло плечо… Пластик треснул и отлетел прочь. Тэд отпер капот и немного поднял его, придав «сабербану» улыбку дохлого аллигатора, что должно было соответствовать виду выброшенной тачки на свалке у «Голда».
«Но в жизни он не трогал, порядочных людей…»
Он снова поднял раму от мотора, заметив, что свежая кровь начала проступать на повязке, обмотанной вокруг пораненной кисти. Однако сейчас у него не было времени заниматься этим.
«И со своей подружкой… Он всюду и везде…»
Он швырнул раму в последний раз прямо в ветровое стекло, звон которого — как это ни было абсурдно, — отозвался болью у него в сердце.
Теперь он полагал, что «сабербан» выглядит достаточно похожим на другие разломанные тачки, чтобы пройти любой взыскательный техосмотр.
Тэд прошелся вдоль ряда, свернул направо на первом же перекрестке и направился к воротам и магазинчику запчастей возле них. Въезжая на территорию свалки, он заметил на стене магазина телефон-автомат. На полпути он остановился и перестал напевать. Он склонил голову набок. Со стороны он выглядел, как человек, ловящий какой-то отдаленный, слабый звук. На самом же деле он прислушивался к собственному телу, проверяя его.
Ползающий зуд исчез.
Воробьи убрались восвояси равно как и Джордж Старк — по крайней мере на данный момент.
Чуть улыбнувшись, Тэд зашагал быстрее.
3
На втором гудке Тэда бросило в пот. Если бы Рауль все еще был там, он бы сейчас уже взял трубку. Кабинеты в здании английского и математического факультетов были не так уж просторны. Кому еще он мог позвонить? Кто еще, черт бы их всех побрал, мог быть там? Насколько он знал, никого.
На третьем гудке Рауль подошел к телефону.
— Де-Лессепс. Слушаю?
При звуке этого прокуренного голоса Тэд прикрыл глаза и на секунду прислонился к холодной металлической стене магазинчика.
— Алло?
— Привет, Рауль. Это Тэд.
— Привет, Тэд, — Рауль не казался особенно удивленным, услышав его голос. — Что-нибудь забыл?
— Нет, Рауль, я попал в беду.
— Да? — и больше ни единого вопроса. Рауль произнес это короткое слово и просто стал ждать продолжения.
— Помнишь тех двоих… — Тэд поколебался секунду, — тех двоих ребят, которые были со мной?
— Да, — спокойно ответил Рауль. — Полицейский эскорт.
— Я улизнул от них, — сказал Тэд и быстро оглянулся через плечо на звук машины, въезжающей в грязную лужу, служившую клиентам «Голда» парковочной площадкой. В какое-то мгновение он был в полной уверенности, что это коричневый «плимут», что он просто видит его, но, это оказалась какая-то иностранная тачка, а за коричневый цвет он принял темно-красный — покрытый толстым слоем дорожной пыли. Водитель как раз разворачивался. — Во всяком случае я надеюсь, что улизнул. — Он замолчал. Сейчас он подошел к тому краю трамплина, где выбор был лишь один — прыгать в воду или не прыгать, — и у него не было времени, чтобы тянуть с решением. Строго говоря, и решения-то никакого принимать было не нужно, поскольку и этого выбора у него уже не было. — Мне нужна помощь. Рауль. Мне нужна машина, которую они не знают.
Рауль молчал.
— Ты говорил, что я могу попросить тебя, если ты сумеешь хоть чем-то мне помочь.
— Я помню, что я говорил, — мягко ответил Рауль. — Помню, я еще сказал, что если те двое следуют везде за тобой для твоей же защиты, с твоей стороны было бы не так глупо оказывать им всю посильную помощь. Думаю, я могу сделать вывод, что ты решил не следовать моему совету.
Тэд был очень близок к тому, чтобы сказать: «Я не мог, Рауль. Тот, кто схватил мою жену и малышей, просто убил бы и их тоже». Дело не в том, что он не осмеливался рассказать Раулю, что происходит, потому что опасался, будто тот сочтет его сумасшедшим. У университетских профессоров гораздо более гибкие взгляды на вопрос нормальности и ненормальности, чем у большинства людей, а зачастую у них и вовсе нет никаких взглядов, и они предпочитают считать людей либо скучными (но нормальными), либо довольно эксцентричными (но нормальными), либо весьма эксцентричными (но, «вполне нормальными, старина»). Он удержал язык за зубами, потому что Рауль Де-Лессепс был из породы людей «в себе» и молчание Тэда могло убедить его, а все, что слетело бы у Тэда сейчас с языка, могло, напротив, лишь ухудшить его положение. Но «в себе» или «не в себе», а у морфолога было доброе сердце… По-своему, он был храбр… И Тэд верил, что Рауля разбирает сильное любопытство насчет того, что же происходит с Тэдом, зачем взялся полицейский эскорт и в чем причина его странного интереса к воробьям. Наконец, он просто полагал — или только лишь надеялся, — что в его интересах было держать рот на замке.
Тем не менее ждать было нелегко.
— Хорошо, — в конце концов сказал Рауль. — Я одолжу тебе свою машину, Тэд.
Тэд прикрыл глаза. Ему пришлось напрячь колени, чтобы они не подогнулись. Он вытер шею под подбородком, и рука сделалась мокрой от пота.
— Но я надеюсь, у тебя хватит любезности оплатить весь ремонт, если, она вернется ко мне поломанная, — сказал Рауль. — Если ты убегаешь от правосудия, я сильно сомневаюсь, что моя страховая компания станет платить.
Бегство от правосудия? Потому что он ускользнул от бдительного ока полицейских, которые все равно не могли его защитить? Он не знал, ставит это его в положение скрывающегося от правосудия или нет. Вопрос был интересный, и позже ему придется к нему вернуться — позже, когда половина его мозга не будет сходить с ума от тревоги и страха.
— Ты же знаешь, что я заплачу.
— У меня есть еще одно условие, — сказал Рауль.
Тэд снова прикрыл глаза. На этот раз от раздражения.
— Какое?
— Я хочу узнать все, когда это закончится. Я хочу знать, почему ты вдруг так заинтересовался значением воробьев в суеверных преданиях и почему ты весь побелел, когда я рассказал тебе, кто такие психопомы и чем они должны заниматься.
— Я действительно побелел?
— Как простыня.
— Я расскажу тебе все, — пообещал Тэд, слабо улыбнувшись. — Может быть, чему-то из этого ты даже поверишь.
— Где ты находишься? — спросил Рауль.
Тэд объяснил и попросил приехать побыстрее.
4
Он повесил трубку, прошел обратно в ворота и уселся на широкий бампер школьного автобуса, разрезанного зачем-то на две половины. Место оказалось неплохим для ожидания, раз уж все равно приходилось ждать — с дороги его не было видно, а стоило ему наклониться вперед и взгляду открывалась грязная парковочная площадка перед магазином. Он огляделся в поисках воробьев и не увидел ни одного — лишь большая жирная ворона равнодушно клевала маленькие блестящие кусочки хрома в одном из проходов между рядами покореженных машин. Мысль о том, что он закончил свой второй разговор с Джорджем Старком чуть больше получаса назад, потихоньку отнимала у него чувство реальности. Казалось, с тех пор прошло много часов.
Несмотря на острые иглы тревоги, он чувствовал сонливость, словно уже пора было ложиться спать.
Ползучее ощущение зуда снова нахлынуло на него минут через пятнадцать после разговора с Раулем. Он напевал те отрывки из «Джона Уэсли Хардинга», которые застряли у него в памяти, и через минуту-две ощущение прошло.
Может быть, это просто нервное, подумал он, зная, что это чушь. Ощущение возникало от того, что Джордж пытался просверлить замочную скважину в его мозгу, и чем больше Тэд сознавал это, тем чувствительнее к этому становился. Он полагал, что это сработает и в другую сторону. И еще он полагал, что рано или поздно, ему, быть может, придется заставить это работать в другую сторону, но, для этого нужно было попытаться позвать птиц, а делать это ему смертельно не хотелось. И еще кое-что… Последний раз, когда ему удалось вторгнуться в Джорджа Старка, это закончилось карандашом, торчащим из его левой руки.
Минуты ползли мучительно медленно. Спустя двадцать пять минут Тэд стал опасаться, что Рауль передумал и не приедет. Он слез с бампера расчлененного автобуса и встал в воротах, между автомобильным кладбищем и парковочной площадкой, уже не обращая внимания на тех, кто мог увидеть его с дороги. Он начал подумывать, а не рискнуть ли ему проголосовать на дороге перед какой-нибудь попуткой, но потом все же решил еще раз позвонить Раулю на факультет и был уже на полпути к телефону-автомату у магазина, когда на площадку заехал пыльный, похожий на жука «фольксваген». Он сразу узнал его и повернул назад, с умилением вспомнив о заботах Рауля по поводу страховки. Тэд подумал, что мог бы, пожалуй, арендовать «фольксваген» и заплатить за все убытки, сдав одну сумку пустых бутылок из-под содовой.
Рауль подъехал к зданию магазина и вылез из машины. Тэд слегка удивился, когда увидел, что его трубка горит и испускает огромные клубы очень едкого дыма, в закрытом помещении просто непереносимого. Первое, что пришло в голову Тэду и что он машинально сказал:
— Тебе же не разрешают курить, Рауль.
— Тебе же не разрешали сбегать, — мрачно отозвался тот.
Секунду они удивленно смотрели друг на друга, а потом оба дружно расхохотались.
— Как ты доберешься до дому? — спросил Тэд. Теперь, когда дело дошло до того, чтобы просто влезть в маленькую машину Рауля и проделать долгий путь с ветерком до Кастл-Рока, у него в словарном запасе, похоже, не осталось ничего, кроме банальностей.
— Полагаю, вызову такси, — сказал Рауль, оглядев сверкающие горы раскуроченных автомашин. — Наверно, им приходится довольно часто приезжать сюда и забирать ребят, что присоединяются к Великой Гвардии Безлошадных.
— Подожди, я сейчас дам тебе пять долларов…
Тэд вытащил из кармана бумажник, но Рауль махнул рукой.
— Для учителя английского в летние каникулы я просто набит деньгами, — сказал он. — У меня с собой, наверно, больше сорока долларов. Удивительно, как это Билли отпускает меня разгуливать без охраны, — он с явным удовольствием, вытащив трубку изо рта, выпустил облако дыма и улыбнулся Тэду. — Но я возьму счет у таксиста и представлю его тебе в подходящий момент, так что не волнуйся, Тэд.
— Я уже было подумал, что ты не приедешь.
— Я заскочил в магазинчик «Все за пятерку-десятку» и купил несколько вещичек, которые, по-моему, могут тебе пригодиться, Таддеус, — с этими словами он снова залез в своего «жука» (заметно перекошенного влево — рессора либо сломана, либо на последнем издыхании) и через несколько минут после усердных поисков, сопровождаемых бормотанием и клубами дыма, извлек оттуда бумажный пакет и вручил Тэду. Тот заглянул в него и увидел темные очки и бейсбольную кепку с надписью «Boston Red Sox», которая должна была полностью скрыть его прическу. Тронутый до слез, он поднял глаза на приятеля.
— Спасибо, Рауль.
Тот махнул рукой и хитровато улыбнулся.
— Может быть, это я должен благодарить тебя, — сказал он. — Последние десять месяцев я только и искал предлог, чтобы задымить своей старой вонючкой. Время от времени подворачивались случаи — вроде развода младшего сына или ночи, когда я проиграл пятьдесят зеленых в покер у Тома Кэрролла, — но все это было как-то недостаточно, апокалиптично, что ли.
— Ну, мой случай вполне апокалиптичен, можешь не сомневаться, — уверил его Тэд и слегка вздрогнул. Он взглянул на свои часы. Стрелки приближались к часу дня. Старк опережал его по меньшей мере на час.
— Мне нужно ехать, Рауль.
— Ага… Это срочно, да?
— Боюсь, что да.
— У меня есть еще одна штука — я сунул ее в карман плаща, чтобы не потерять. Это не из «Пятерки-десятки». Я нашел его у себя в столе.
Рауль принялся методично обшаривать карманы старого клетчатого спортивного плаща, который он носил зимой и летом.
— Опять та же история… — пробурчал он, не прекращая рыться в карманах. — A-а! Вот он! Я уже начал было думать, что все-таки оставил его в кабинете.
Он извлек из кармана полый деревянный предмет цилиндрической формы, длиной с указательный палец. На одном конце его была сделана зарубка. Выглядел он довольно старым.
— Что это? — спросил Тэд, беря его из рук Рауля. Но он уже знал, какой бы немыслимой вещью деревяшка ни оказалась, он вложил еще один кирпич на свое место.
— Это птичий свисток. — Рауль пристально посмотрел на Тэда из-за своей трубки. — Если ты сочтешь, что он может тебе пригодиться, я хочу, чтобы ты взял его.
— Спасибо, — поблагодарил Тэд и чуть дрожащей рукой засунул свисток в нагрудный карман. — Он может очень пригодиться.
Глаза Рауля неожиданно расширились так, что едва не вылезли на его спутанные, косматые брови. Он вынул трубку изо рта и произнес тихим, неуверенным голосом:
— Я не уверен, что он тебе понадобится.
— Что?
— Оглянись назад.
Тэд повернулся, зная, что там увидел Рауль еще до того, как взглянул сам.
Теперь там находились уже не сотни и даже не тысячи воробьев: разломанные легковушки и грузовики, сваленные на десяти акрах позади магазина «Голд», были покрыты воробьями. Птицы были повсюду… А он не слыхал, как прилетел хоть бы один.
Два человека уставились на воробьев четырьмя глазами. Птицы смотрели на них двадцатью, а может, и сорока тысячами. Они не издавали ни звука. Они просто сидели на кузовах, крышах, окнах, глушителях, решетках радиаторов, двигателях, капотах, рамах.
— Господи Боже, — хрипло вымолвил Рауль. — Психопомы… Что это значит, Тэд? Что это значит?
— Похоже, я только сейчас начинаю понимать, — сказал Тэд.
— Боже мой, — растерянно произнес Рауль. Он поднял руки над головой и громко хлопнул в ладоши. Воробьи не шевельнулись. Рауль не вызвал у них ни малейшего интереса; они смотрели только на Тэда Бюмонта.
— Найдите Джорджа Старка, — тихим голосом, — почти шепотом, — сказал Тэд. — Джордж Старк. Найдите его. Полетели!
Черной тучей воробьи взмыли в тускло-голубое небо с громким чириканьем и хлопаньем крыльев, напоминавшим тоненький раскат грома. Двое людей, стоявших за дверями магазинчика запчастей выбежали взглянуть, что происходит. Наверху монолитная черная масса развернулась, как и прежняя, маленькая стайка, и взяла курс на запад.
Тэд, задрав голову, следил за ними, и на мгновение эта реальность соединилась с видением, которое предшествовало началу его трансов: прошлое и настоящее на какой-то момент слились воедино, сплелись в какую-то странную, витиеватую косичку.
Воробьи исчезли из виду.
— Боже всемогущий! — пробормотал механик в серой робе. — Вы видели этих птиц? Откуда же взялись все эти говенные птицы?
— У меня есть вопрос получше, — сказал Рауль, пристально глядя на Тэда. Он снова взял себя в руки, но было ясно, что увиденное здорово потрясло его. — Куда они отправились? Тебе ведь это известно, а, Тэд?
— Да, конечно, — пробормотал Тэд, открывая дверцу «фольксвагена». — Мне тоже пора отправляться, Рауль… Правда, пора. Я даже не могу, как следует, поблагодарить тебя.
— Будь осторожен, Таддеус. Будь очень осторожен. Никто не имеет власти над посланниками с той стороны. Во всяком случае долгой власти, и, всегда приходится платить.
— Постараюсь. Если смогу.
Рычаг переключения скоростей что-то заупрямился, но в конце концов сдался и встал на место. Тэд задержался ровно настолько, чтобы надеть темные очки и натянуть бейсбольную кепку, потом помахал рукой Раулю и тронулся с места.
Сворачивая на 2-е шоссе, Тэд увидел, как Рауль потрусил к тому самому телефону-автомату, с которого звонил он сам. Теперь я должен не пускать в себя Старка, подумал он, потому что теперь у меня есть тайна. Может быть, я и не властен над психопомами, но на какое-то время они принадлежат мне — или я принадлежу им, и он не должен узнать об этом.
Он врубил вторую передачу, и «фольксваген» Рауля Де-Лессепса с дрожью ринулся в неизведанные дали на жуткой скорости — свыше тридцати пяти миль в час.
XXIII. Два звонка шерифу Пэнгборну
1
Первый из двух звонков, которые вернули Алана Пэнгборна в самую гущу событий, раздался сразу после трех часов, как раз когда Тэд заливал три кварты машинного масла в мучимый жаждой «фольксваген» Рауля на станции техобслуживания в Августе. Алан выходил из собственного кабинета, собираясь отправиться в закусочную «У Нэнси» выпить чашку кофе.
Шейла Бригхэм высунула голову из диспетчерской и закричала:
— Алан?! Звонок за твой счет… Ты знаешь кого-нибудь по имени Хью Притчард?
Алан круто развернулся.
— Да! Подтверди оплату!
Он ринулся в свой кабинет, схватил трубку и услышал, как Шейла подтверждает готовность оплатить разговор.
— Доктор Притчард? Доктор Притчард, вы меня слышите?
— Да-да. — Слышимость была довольно приличная, но все же Алан на мгновение усомнился — голос этого человека не тянул на семьдесят лет. Сорок — может быть, но не семьдесят.
— Вы — доктор Хью Притчард, который практиковал в Бергенфилде, штат Нью-Джерси?
— Бергенфилд, Тенэфлай, Хэкенсак, Инглвуд, Инглвудские Высоты… Черт, я сверлил головы на всем пути к Патерсону. Вы — шериф Пэнгборн, который пытался связаться со мной? Мы с женой были у черта на рогах и обошли Башку дьявола. Только что вернулись. Даже мои болячки дают себя знать.
— Да. Прошу прощения. Хочу поблагодарить вас за звонок, доктор. У вас голос гораздо моложе, чем я ожидал.
— Что ж, это отлично, — сказал Притчард, — но вам следовало бы взглянуть на все остальное. Выгляжу я, как крокодил на двух ногах. Что я могу для вас сделать?
Алан давно обдумывал это и решил избрать осторожный подход. Он плечом прижал трубку к уху и откинулся на спинку стула, и парад теней-зверюшек замаршировал по стене.
— Я расследую дело об убийстве здесь, в округе Кастл, штат Мэн, — сказал он. — Жертвой стал местный житель по имени Хомер Гэмэш. Возможно, имеется свидетель этого преступления, но я оказался в очень деликатном положении в связи с этим человеком, доктор Притчард. На то есть две причины. Во-первых, он знаменит. Во-вторых, у него проявляются симптомы, к которым вы когда-то имели отношение. Дело в том, что вы оперировали его двадцать восемь лет назад. У него была опухоль мозга. Боюсь, если эта опухоль восстановилась, его свидетельские показания будут не очень досто…
— Таддеус Бюмонт, — тут же оборвал его Притчард. — Какие бы симптомы у него не проявлялись, я очень сомневаюсь, что это рецидив той старой опухоли.
— Откуда вы узнали, что это Бюмонт?
— Просто я спас ему жизнь в тысяча девятьсот шестидесятом, — сказал Притчард и добавил не без бессознательного высокомерия: — Если бы не я, он не написал бы ни одной книжки, потому что не дожил бы и до двенадцати лет. Я следил за его карьерой с некоторым интересом с тех самых пор, как он чуть было не получил премию «Нэйшнал бук» за свой первый роман. Я кинул лишь один взгляд на фотографию на обложке и сразу понял, что это тот самый парень. Лицо изменилось, но глаза остались прежними. Необычные глаза. Я бы назвал их сонно-мечтательными. И разумеется, я знал, что он живет в Мэне из недавней статьи в «Пипле». Она вышла как раз перед нашим отъездом на отдых.
Он помолчал секунду, а потом сказал нечто, столь поразительное, и сказал так небрежно, что на какое-то мгновение у Алана просто отнялся язык:
— Вы говорите, он мог оказаться свидетелем убийства? А вы уверены, что на самом деле не подозреваете его в том, что он совершил убийство?
— Ну… Я…
— Я спросил только потому, — продолжал Притчард, — что действия людей с опухолью мозга часто бывают необычными. Странность их поступков, похоже, возрастает, прямо пропорционально интеллекту индивидуума. Но, видите ли, у мальчишки в мозгу вовсе не было опухоли, — по крайней мере в обычно принятом понимании этого термина. То был неординарный случай. Весьма необычный. С тех пор я читал лишь о трех подобных случаях: два из них произошли, когда я уже был на пенсии. Ему сделали стандартные нейрологические анализы?
— Да.
— И?
— Отрицательные.
— Ничего удивительного, — Притчард помолчал несколько секунд, а потом сказал: — Вы ведь были со мной далеко не откровенны, молодой человек, не так ли?
Алан прекратил играть в тени со зверюшками и выпрямился на стуле.
— Да, — сказал он. — Полагаю, что так. Но я очень хочу знать, что вы имеете в виду, когда говорите, что у Тэда Бюмонта не было опухоли в мозгу «в обычно принятом понимании этого термина». Мне известно все о правилах соблюдения врачебной тайны, и я не знаю, можете ли вы доверять человеку, с которым разговариваете первый раз в жизни, да еще к тому же по телефону, но я надеюсь, вы поверите мне, если я скажу, что здесь я на стороне Тэда. И что я уверен — он бы сам захотел, чтобы вы рассказали мне все, что я хочу знать. Но я не могу тратить время на то, чтобы звонить ему, просить позвонить вам и дать разрешение рассказать мне… Доктор, мне нужно знать сейчас…
Переведя дыхание, Алан с удивлением понял, что это правда, или по крайней мере то, что он считает правдой. Его начало охватывать странное напряжение — ощущение того, что что-то происходит. Что-то, о чем он пока не знает, но, скоро будет знать.
— Я не вижу причин, почему бы мне не рассказать вам об этом случае, — спокойно произнес Притчард. — Много раз я приходил к мысли, что мне следует самому связаться с Бюмонтом, хотя бы затем, чтобы поведать ему о том, что произошло в больнице вскоре после того, как его операция была закончена. Я полагал, что это могло заинтересовать его.
— Что это было?
— Можете не волноваться, я дойду до этого. Я не рассказывал его родителям, что обнаружилось при операции, поскольку это не имело значения — во всяком случае практического, — а я больше не хотел иметь с ними никаких дел. Особенно с его отцом. Этому человеку следовало родиться в пещере и всю жизнь охотиться на волосатых мамонтов. Я тогда решил сказать им то, что они хотели услышать, и отделаться от них как можно быстрее. Потом время, конечно, сыграло свою роль. Пациенты теряются из виду. Несколько раз я порывался написать ему с тех пор, как Хельга показала мне его первую книгу, но мне казалось, что он может не поверить мне… Или что ему это будет безразлично… Или он подумает, что я свихнулся. Я не знаком со знаменитостями, но мне их, честно говоря, жаль — я подозреваю, что жизнь у них беспорядочная, полная страхов и стремления обрести какую-то защиту. Пожалуй, лучше не будить спящую собаку. А тут такое… Как сказали бы мои внуки, такой удар по шарам.
— Что случилось с Тэдом? Что привело его к вам?
— Обмороки. Головные боли. Фантомные звуки. И наконец…
— Фантомные звуки?
— Да, но позвольте мне изложить все, как я считаю нужным, шериф. — Снова Алан уловил надменные нотки в его голосе.
— Хорошо.
— И наконец случился припадок. Все эти явления были вызваны небольшой массой чужеродной ткани в его лобной доле. Мы сделали операцию, полагая, что это была опухоль. Но опухоль оказалась близнецом Тэда Бюмонта.
— Что-о-о?.
— Да, это так, — произнес Притчард. Его тон свидетельствовал о том, что явное потрясение, прозвучавшее в голосе Алана, доставило ему немалое удовольствие. — Впрочем, это не так уж необычно — один из близнецов часто бывает поглощен в утробе матери. Гораздо реже поглощение оказывается неполным. Но крайне необычным оказалось местоположение остатков, а также неожиданный рост чужеродной ткани. Подобная ткань обычно почти всегда остается инертной. Полагаю, проблемы Тэда были вызваны ранним началом полового созревания…
— Постойте, — прервал Алан. — Подождите. — Он читал где-то фразу: «В мозгу завертелось», — но сам испытал подобное впервые. — Вы хотите сказать, что Тэд был одним из близнецов, но… он…, каким-то образом… Каким-то способом съел своего брата?
— Или сестру, — бесстрастно заметил Притчард. — Но, я полагаю, это был брат. Я считаю, что поглощение у разнополых близнецов случается крайне редко. Это основано лишь на статистических данных, не более того, но таково мое мнение. А поскольку идентичные близнецы всегда одного пола, ответ на ваш вопрос — да. Я полагаю, зародыш, которым когда-то был Тэд Бюмонт, съел своего брата в утробе их матери.
— Господи, — тихо проговорил Алан. Он не помнил, чтобы ему хоть раз за всю его жизнь приходилось слышать что-то такое же жуткое или такое же, чуждое.
— В вашем голосе сквозит отвращение, — бодро заметил доктор Притчард, — но на самом деле это вовсе не следует так воспринимать. Нужно только рассмотреть все в правильном контексте. Речь идет не о Каине, поднявшем камень на Авеля. Это не было убийством; тут сработал некий биологический закон, которого мы не понимаем. Быть может, какой-то сбой в эндокринной системе матери. Если говорить точно, то речь идет даже не о зародышах; в момент поглощения в утробе миссис Бюмонт находились два сгустка ткани, быть может еще даже не гуманоиды, а, если хотите, две живые амфибии. И одна из них — та, что оказалась больше и сильнее, — просто взобралась на другую, захватила ее и… вобрала в себя.
— Звучит, словно говорим об амебах, — пробормотал Алан.
— Да. Пожалуй, есть сходство. Как бы там ни было, поглощение оказалось неполным. Малая часть его близнеца сохранила свою плоть. Эта чужеродная плоть — не могу подобрать ей другого названия — очутилась в ткани, которая превратилась в мозг Таддеуса Бюмонта. И по какой-то причине она активизировалась незадолго до того, как мальчику исполнилось одиннадцать. Она начала расти. Но в гостинице не было места. Следовательно, возникла необходимость удалить ее, как бородавку, Что мы и сделали, причем, очень успешно.
— Как бородавку, — поражено повторил Алан, ощущая слабую дурноту.
Самые разные мысли вертелись у неге в мозгу. То были темные мысли — такие же темные, как летучие мыши в пустынной церковной колокольне. И лишь одна была последовательно доведена до конца: он — это два человека, он всегда был двумя людьми. Любой мужчина, любая женщина, которые живут тем, что претворяют вымысел в реальность, должны быть такими. Двумя. Один — тот, что существует в нормальном мире, а другой — тот, что создает миры. Их двое. Всегда как минимум двое.
— Я бы и так запомнил столь необычный случай, — говорил меж тем Притчард, — но произошло еще кое-что как раз перед тем, как мальчик очнулся, и это было, наверно, еще более необычно. Кое-что, чему я никогда не переставал удивляться.
— Что именно?
— Мальчишка Бюмонт перед каждым приступом головной боли слышал щебет птиц, — сказал Притчард. — Само по себе это не казалось странным; это вполне распространенное явление при опухолях мозга и эпилепсии, его называют предшествующим чувственным синдромом. Но вскоре после операции произошел странный случай с настоящими птицами. Окружная больница Бергенфилда по сути дела подверглась нападению воробьев.
— Что вы имеете в виду?
— Звучит нелепо, правда? — Притчард казался весьма довольным произведенным эффектом. — Я никогда и никому об этом не рассказывал, но все происшедшее осталось в документах и больничных записях. Об этом даже писал на первой странице бергенфилдский «Курьер» и поместил фотографию. 28 октября 1960 года сразу после двух часов пополудни громадная стая воробьев влетела в западное крыло Окружной больницы. В те дни в этом крыле размещалась реанимационная палата, и, разумеется, туда был отвезен мальчишка Бюмонт после операции. Было разбито очень много окон, и после инцидента уборщикам пришлось вымести больше трехсот мертвых птиц. В той статье в «Курьере» было приведено мнение орнитолога; насколько я помню, он обращал внимание на то, что западное крыло было почти сплошь стеклянным, и выдвигал предположение, будто птиц мог привлечь отраженный в стекле яркий свет солнца.
— Это бред, — сказал Алан. — Птицы летят на стекло, лишь когда не могут увидеть его.
— По-моему, репортер, бравший интервью, говорил об этом, а орнитолог указал на то, что стаи птиц, похоже, обладают групповой телепатией, которая объединяет множество их разумов, если про птиц вообще можно сказать, что у них есть разум, — в один. Как у роя пчел. Он говорил, что, если один из стаи решил лететь на стекло, все остальные, возможно, просто последовали за ним. Меня не было в больнице, когда это случилось — я закончил с мальчишкой Бюмонтом, посмотрел, стабильны ли у него живчики…
— Живчики?
— Жизненные рефлексы, шериф. А потом уехал играть в гольф. Но я знаю, что эти птицы здорово напугали обитателей западного крыла — все только об этом и судачили. Двоих пациентов ранило осколками. Я мог согласиться с теорией орнитолога, но это все-таки оставило зарубку у меня в памяти, потому что… Понимаете, я же знал про предшествующий синдром у молодого Бюмонта. Не просто птицы, а совершенно определенные птицы — воробьи.
— Воробьи снова летают, — с ужасом пробормотал Алан.
— Прошу прощения, шериф?
— Нет-нет, ничего. Продолжайте.
— На следующий день я расспросил его об этих симптомах. Иногда после операций, устраняющих причину, случается локальная амнезия по поводу предшествующих ощущений, но не в данном случае. Он хорошо все помнил. Он не только слышал, но и видел птиц. Птицы повсюду, сказал он, на всех домах, лужайках и улицах, по всему Риджуэю — тому району Бергенфилда, где он жил. Я так заинтересовался, что просмотрел его медицинскую карту и сравнил ее с описаниями случившегося. Стая воробьев напала на больницу около пяти минут третьего. Мальчик проснулся в два десять. Может быть, чуть раньше. — Притчард помолчал, а потом добавил: — Одна из сестер реанимационного отделения сказала, что, по ее мнению, мальчика разбудил звон разбитого стекла.
— Ого, — тихо произнес Алан.
— Да, — согласился Притчард. — Действительного, «ого». Я молчал об этом долгие годы, шериф Пэнгборн. Это может как-то помочь вам?
— Не знаю, — честно признался Алан. — Возможно. Доктор Притчард, а может быть, вы не все извлекли… Я хочу сказать, если вы извлекли не всю опухоль, может быть, она снова стала расти.
— Вы говорили, ему сделали анализы. Как насчет сканирования мозга?
— Да.
— И рентген, разумеется?
— Угу.
— Если они дали отрицательный результат, значит, там нечего искать. Что касается меня, я полагаю, что мы удалили все.
— Благодарю вас, доктор Притчард, — сказал Алан. Слова давались ему с некоторым трудом — губы как-то странно онемели.
— Вы расскажете мне, что произошло, когда дело будет закончено, шериф? Я был предельно откровенен с вами и, кажется, заслужил небольшую ответную любезность. Я очень любопытен.
— Расскажу, если смогу.
— Это все, о чем я прошу. А теперь возвращайтесь к своей работе, а я вернусь к своему отдыху.
— Надеюсь, вы с женой хорошо проводите время.
Притчард вздохнул.
— Шериф, в моем возрасте мне приходится затрачивать все больше усилий, чтобы проводить его хотя бы сносно. Мы всегда любили походы с палатками, но на следующий год, думаю, останемся дома.
— Ну… Я действительно очень благодарен вам за то, что вы потратили время и позвонили мне.
— Это было приятно. Я скучаю по своей работе, шериф Пэнгборн. Не по секретам хирургии — я никогда не придавал этому значения, — но по тайне. Тайне разума. Это было очень интересно.
— Могу себе представить, — согласился Алан, подумав, что был бы счастлив, будь в его жизни сейчас поменьше таинственных происшествий. — Я свяжусь с вами, когда… И если, все прояснится.
— Спасибо, шериф, — он помолчал, а потом спросил: — Это очень важно для вас?
— Да. Очень.
— Тот мальчик, которого я помню, был очень мил. Напуган, но мил. Что он за человек?
— Думаю, хороший, — сказал Алан. — Немного холодноватый, слегка отстраненный, но, несмотря на это, неплохой человек. — И повторил: — Я так думаю.
— Спасибо. Не буду больше отвлекать вас от ваших дел. До свидания, шериф Пэнгборн.
Раздался щелчок на линии, и Алан медленно положил трубку. Он откинулся на спинку стула, вытянул свои гибкие руки и сделал на стене, освещенной солнцем, медленно двигающую крыльями большую черную птицу. Ему вспомнилась фраза из «Волшебника страны Оз» и забилась в его мозгу: «Я верю в привидения, я верю в привидения, я верю, верю, верю, я верю в привидения!» Разве Тэд не похож на Трусливого Льва?
Вопрос состоял в том, во что верил он, Пэнгборн? Было проще думать о вещах, в которые он не верил. Он не верил в то, что Тэд Бюмонт кого-то убил. Не верил он и в то, что Тэд написал эту загадочную фразу на чьей бы то ни было стене.
Так как же она там оказалась?
Очень просто. Старик Притчард прилетел на восток из Форт-Ларами, убил Фредерика Клаусона, написал на его стене «ВОРОБЬИ СНОВА ЛЕТАЮТ», потом из Вашингтона перелетел в Нью-Йорк, открыл замок в квартире Мириам Коули своим любимым скальпелем и сделал то же самое с ней. Прооперировал он их потому, что соскучился по тайне хирургии.
Нет, конечно же, это полный бред. Но Притчард был не единственным, кто знал про… Как он это называл? Предшествующий синдром у Тэда. Этого не было в той статье в «Пипле» — что правда, то правда, но…
Ты забываешь об отпечатках пальцев и голоса. Ты забываешь о спокойной и твердой уверенности Тэда и Лиз в том, что Джордж Старк реален; что он жаждет убивать, чтобы остаться реальным. А теперь ты из кожи вон лезешь, чтобы спрятаться от того простого факта, что ты начинаешь считать все это правдой. Ты разглагольствовал с ними о том, что какая это бредовая идея — поверить даже не просто в призрака, а в призрака человека, которого никогда не существовало на свете. Но, быть может, писатели как раз и вызывают призраков; они — наравне с актерами и художниками — вполне признанные медиумы нашего общества. Они создают миры, которые никогда не существовали, населяют их никогда не существовавшими людьми, а потом приглашают нас присоединиться к ним в их фантазиях. И мы это делаем, разве нет? Да. Мы даже платим за то, чтобы делать это.
Алан сцепил ладони, крепко сжал их, отогнул мизинцы и послал в полет по стене птичку, намного меньше прежней. Воробья.
Ты не можешь объяснить стаю воробьев, облепившую бергенфилдскую окружную больницу почти тридцать лет тому назад, точно так же, как не можешь объяснить и того, каким образом у двух людей могут быть одни и те же отпечатки пальцев и голоса, но теперь ты знаешь, что Тэд Бюмонт делил материнскую утробу с кем-то еще. С чужаком.
Хью Притчард упомянул о раннем начале полового созревания.
Неожиданно Алан Пэнгборн поймал себя на том, что раздумывает, не был ли вызван рост этой чужеродной ткани чем-то еще.
Он подумал, не стала ли она расти в то самое время, когда Тэд начал писать.
2
Селектор звякнул на его столе, и он вздрогнул. Это снова была Шейла.
— Алан, Фаззи Мартин на первой линии. Он хочет поговорить с тобой.
— Фаззи? Что ему, черт возьми, понадобилось?
— Не знаю. Мне он не пожелал сообщить.
— Господи, — пробормотал Алан. — Только этого мне не хватало сегодня.
Фаззи владел большим куском земли по Городскому шоссе, в милях четырех от Кастл-Лэйка. Когда-то это место было процветающей молочной фермой — в те далекие дни, когда Фаззи еще был известен под добропорядочным христианским именем Альберт и не прикладывался постоянно к бутыли с виски. Дети его выросли, жена бросила его десять лет назад, как паршивую работенку, и теперь Фаззи один восседал на двадцати семи акрах полей, медленно, но упорно возвращавшихся в первозданное состояние. На западной стороне его владений, где 2-е шоссе огибало их на пути к озеру, стояли дом и сарай. Сарай, когда-то служивший хлевом для сорока коров, был большим строением с глубоко продавленной крышей, облупившейся краской и окнами, заколоченными досками от шкафа. Алан с Тревором Хартлэндом — начальником пожарной бригады Кастл-Рока, — последние четыре года ждали, что или дом Мартина, или хлев Мартина, или сам Мартин со дня на день сгорят дотла.
— Хочешь, я скажу ему, что тебя здесь нет? — предложила Шейла. — Только что явился Клат, я могу позвать его.
Алан секунду раздумывал над этим вариантом, потом вздохнул и отрицательно покачал головой.
— Я поговорю с ним, Шейла. Спасибо, — он взял трубку и зажал ее между ухом и плечом.
— Шеф Пэнгборн?
— Да, это шериф.
— Это Фаззи Мартин, с номера два. Похоже, здесь могут быть неприятности, шеф.
— Да?
Алан придвинул поближе к себе второй телефон. Это была прямая линия, соединявшая его с другими службами в здании муниципалитета. Кончик его пальца завис над квадратной клавишей с оттиснутой на ней цифрой «4». Все, что ему нужно было теперь сделать, это поднять трубку и нажать кнопку, чтобы связаться с Тревором Хартлэндом.
— Что там у вас за неприятности?
— Ну… Чтоб я влез в говно по уши, ежели я знаю. Знай я чья это тачка, я б назвал это Великим Угоном. Но я не знаю. Никогда в жизни ее не видал. Но все равно она выехала из моего хлева, — Фаззи говорил с тем ярким, почти карикатурным мэнским акцентом, который превращал простое слово, вроде «хлев», во что-то, звучащее почти как блеянье: «хле-е-е-в».
Алан отодвинул внутренний телефон на место. Бог хранит дураков и пьяниц — это он как следует выучил за годы работы в полиции, — и похоже, хлев и дом Фаззи будут стоять целые и невредимые, несмотря на его манеру разбрасывать повсюду горящие окурки, когда он напивался. «Теперь все, что мне остается, подумал Алан, это сидеть и ждать, пока он не выложит, в чем дело. Тогда я сумею понять — или хотя бы попытаться понять, — произошло ли это в реальном мире, или только внутри того, что осталось от мозгов Фаззи.»
Он заметил, что его руки пустили в полет по стене еще одного воробья, и заставил их прекратить манипуляции.
— Что это за машина, которая выехала из твоего хлева, Альберт? — терпеливо спросил Алан. Почти все обитатели Рока (включая самого Альберта) звали его Фаззи, и пожалуй, Алан тоже попробует так его называть, когда проживет в городе еще лет десять. Или двадцать.
— Говорю же, я никогда ее раньше не видал, — сказал Фаззи Мартин тоном, в котором так отчетливо слышалось: «Олух ты чертов», — словно он произнес эти слова вслух. — Я потому и звоню вам, шеф. Не моя, это точно.
Наконец в мозгу у Алана начала вырисовываться какая-то картина. Когда Фаззи покинули его дети, его коровы и его жена, он практически перестал нуждаться в наличных деньгах — земля досталась ему в чистом виде, не считая налогов, когда он унаследовал ее от своего отца. Те же деньжата, которые водились у него порой, доставались ему разными путями, Алан подозревал, даже был почти уверен в том, что один или два тюка марихуаны появляются в сене у Фаззи в сарае каждые несколько месяцев, и это была лишь одна из маленьких хитростей Фаззи Мартина. Время от времени Алану приходило в голову, что его долг — попытаться как следует прижать Фаззи за хранение с целью продажи, но он сомневался в том, что Фаззи хоть разок курил травку сам, и уж тем более занимался ее продажей — на то он имел достаточно извилин. Скорее всего он получал время от времени сотню — другую за то, что предоставлял место для хранения. А даже в таких маленьких городках, как Кастл-Рок, всегда найдутся дела поважнее, чем прищучивать пьяниц, хранящих травку.
Еще одно занятие Фаззи на поприще хранения — на сей раз по крайней мере вполне законное — состояло в том, что он держал машины тех, кто приезжал в Кастл-Рок на лето, в своем хлеву. Когда Алан впервые приехал в город, хлев Фаззи служил постоянным гаражом-стоянкой. Там можно было увидеть до пятнадцати машин — в основном летних, принадлежащих тем, у кого была земля возле озера, — они стояли там, где раньше зимовали коровы. Фаззи выбил все перегородки, чтобы получился один большой гараж, и летние тачки пережидали там долгие месяцы осени и зимы, притиснутые бампером к бамперу, боком к боку среди сладкого запаха сена. Их яркая краска тускнела от постоянно сыпавшейся с чердака грязной соломы.
С годами гаражный бизнес Фаззи заглох. Алан полагал, что слух о его безалаберном обращении с горящими окурками прошел по округе, и это добило дело. Никто не хотел лишиться своей машины из-за пожара в хлеву, даже если речь шла о старой развалюхе, которую держали для езды по окрестностям. Когда Алан последний раз заходил к Фаззи, он видел лишь две машины в хлеву: «Т-Берд 59» Осси Брэннигана — классная тачка, если бы не была измочалена и побита так, что живого места не осталось, и старый фургон «форд вуди» Тэда Бюмонта.
Снова Тэд.
Похоже, сегодня все дороги вели к Тэду Бюмонту.
Алан выпрямился на своем стуле, безотчетным движением придвинув к себе телефон.
— Это был не старый «форд» Тэда Бюмонта? — спросил он у Фаззи. — Ты уверен?
— Конечно, уверен. Это был не «форд» и уж точно не этот чертов «вуди-фургон». Это был черный «торнадо».
Еще одна искорка вспыхнула у Алана в мозгу, но, он не совсем понял отчего. Кто-то говорил ему что-то о черном «торнадо» и не так уж давно. Он только не мог вспомнить кто и когда… Сейчас не мог… Но это придет.
— Я как раз сидел на кухне, наливал себе холодного лимонада, — продолжал Фаззи, — когда увидел эту машину, выруливающую из моего сарая. Первое, что я подумал, — это: в жизни я не сторожил такую тачку. Второе, что я подумал, — это: как же кто-то мог завезти ее туда, интересно знать, если на воротах сарая огромный старый крейговский замок, а единственный ключ от него — у меня на колечке.
— А как насчет тех, чьи машины там стоят? У них разве нет ключей?
— Нет, сэр! — Фаззи, казалось, обиделся от одной такой мысли.
— Вы случайно не запомнили, какой у нее был номер? Нет?
— Да прекрасно вы знаете, черт возьми, что он у меня есть! — закричал Фаззи. — Есть у меня этот чертов бинокль, шеф! Лежит себе на кухне, как раз на подоконнике.
Алан, который захаживал с инспекционными целями в хлев вместе с Тревором Хартлэндом, никогда не бывал на кухне у Фаззи (и в ближайшее время — спасибо, увольте — не собирался), сказал:
— Ах, да. Бинокль. Я совсем забыл про него.
— Ну а я нет! — с варварским весельем заявил Фаззи. — Есть у вас карандаш?
— Конечно, есть, Альберт.
— Шеф, почему бы вам не звать меня просто Фаззи, как все остальные зовут, а?
Алан вздохнул.
— Ладно, Фаззи. И раз уж мы дошли до этого, почему бы вам не звать меня просто — шериф?
— Как скажете. Так вам нужны эти номера или нет?
— Валяйте!
— Во-первых, табличка была миссисипская, — объявил Фаззи с чем-то, похожим на триумф в голосе. — Ну, что вы на это скажете?
Алан точно не знал, что сказать на это, разве что… Третья искорка промелькнула у него в голове, на этот раз ярче, чем предыдущие. «Торнадо». Из Миссисипи. Что-то насчет Миссисипи. И город… Оксфорд? Он назывался Оксфорд? Как тот, что в Мэне, через два городка отсюда?
— Не знаю, — ответил он, а потом, догадавшись, что Фаззи хочет от него услышать, добавил. — Звучит довольно подозрительно.
— Будь я проклят, если вы не правы! — рявкнул Фаззи. Потом он прочистил горло и заговорил деловым тоном. — Ладно, значит, табличка с Миссисипи, номер 62284. Записали, шериф?
— 62284.
— Точно, 62284. Можете проверить, как в банке. Подозрительно! Ха! Так и я сразу подумал, чтоб мне вместе с Иисусом подавиться бобами!
Представив себе Иисуса, склонившегося над банкой консервированных бобов, Алан был вынужден прикрыть на секунду микрофон ладонью.
— Итак, — важно произнес Фаззи, — что вы намерены теперь предпринять, шериф?
Я намерен закончить этот разговор с присущим мне тактом, подумал Алан. Это первое, что я намерен сделать. А потом я попытаюсь вспомнить, кто упоминал недавно про…
И тут его словно окатило холодным потоком, от которого руки покрылись гусиными пупырышками, а кожу на затылке стянуло, как на барабане.
Телефонный разговор с Тэдом. Вскоре после того, как психопат позвонил из квартиры Мириам Коули. В ту ночь, когда покатилась волна убийств.
Он услышал голос Тэда: «Он переехал из Нью-Гемпшира в Оксфорд, штат Миссисипи, со своей матерью… У него остался лишь едва уловимый след южного акцента».
Что еще сказал Тэд, когда описывал Джорджа Старка в разговоре по телефону?
И последнее: «Он может ездить на черном „торнадо“. Не знаю, какого года выпуска. Наверняка одна из старых моделей, у которой полно ржавчины под днищем. Черного цвета. На нем могут быть номера Миссисипи, но он наверняка сменил их».
— Наверно, он был слишком занят, чтобы заниматься этим, — пробормотал Алан. Гусиные пупырышки все еще ползали по всему телу, словно какие-то насекомые семенили тонюсенькими ножками.
— Что вы сказали, шериф?
— Ничего, Альберт. Бормочу сам с собой.
— Моя мамаша всегда говорила, это значит, скоро получите бабки. Может, и мне стоит попробовать.
Неожиданно Алан вспомнил, что Тэд добавил еще кое-что — одну, последнюю деталь.
— Альберт…
— Зови меня Фаззи, шеф. Я же говорил вам.
— Фаззи, а был у той машины, что ты видел, плакатик на бампере? Может быть, ты заметил…
— Черт, откуда вы узнали про это? Шеф, эта тачка в горячем списке, да? — охотно отозвался Фаззи.
— Не бери в голову, Фаззи. Это дело полиции. Ты разглядел, что на нем написано?
— Конечно, разглядел, — сказал Фаззи Мартин. — «Классный сукин сын» — вот что. Можете верить, можете — нет.
Алан тогда медленно повесил трубку — веря, но твердя себе, что это ничего не доказывает, ровным счетом ничего, кроме того, что, быть может, Тэд Бюмонт — псих с приветом. Было бы просто идиотизмом полагать, что увиденное Фаззи, могло служить доказательством… Ну, скажем, того, что происходит что-то сверхъестественное… За неимением лучшего слова.
Потом он подумал об отпечатках пальцев, о голосовых отпечатках, он подумал о сотнях воробьев, обрушившихся на окна Бергенфилдской окружной больницы, и на него вдруг напала яростная дрожь, продолжавшаяся почти целую минуту.
З
Алан Пэнгборн не был ни трусом, ни суеверным невеждой из тех, что боятся дурного глаза, ворон и не подпускают своих беременных женщин к свежему молоку, опасаясь, что оно от этого свернется. Он не был деревенщиной, он никогда не купился бы на лесть городских жуликов, продающих знаменитые мосты по дешевке, он вообще не вчера родился. Он верил в простые, разумные и логические причины. Поэтому он переждал приступ дрожи, а потом подвинул к себе свой блокнот и нашел телефонный номер Тэда. С легким изумлением он обнаружил, что номер на карточке совпал с тем, который застрял у него в памяти. Кастлрокская «писательская знаменитость» явно застряла у него в мозгу — во всяком случае в какой-то его части, — куда прочнее, чем он ожидал.
Там должен был быть Тэд, в той машине. Какой может быть другой вариант, если отбросить всю бредовую галиматью? Он точно описывал эту тачку. Как называлась та старая радиопередача? «Назови и требуй».
Да, но на окружную больницу в Бергенфилде по сути дела напали воробьи?..
Возникали и другие вопросы, и — в большом количестве.
Тэд и его семья находились под охраной полиции штата Мэн. Если они решили собрать вещички и прикатить сюда на уик-энд, ребята из полиции штата должны были предупредить Алана — отчасти, чтобы он был наготове, и еще из простой любезности. Кроме того, полицейские должны были попытаться убедить Тэда не пускаться в такое путешествие, поскольку забота по охране этого семейства уже превратилась в обычную рутину там, в Ладлоу, а поездка в Рок доставила бы лишние хлопоты. А если Тэд объявил о своей идее прокатиться в Рок перед самой поездкой, их попытки уговорить его отказаться от этого были бы еще настойчивей.
И потом, было кое-что, чего Фаззи не видел, а именно: сопровождающие Бюмонтов машины — они непременно должны были висеть на хвосте Тэда и его семейства, если уж те и впрямь решили влезть в походные башмаки, что они вполне могли сделать; в конце концов их никто не брал под арест.
Люди с опухолями мозга часто совершают необычные действия.
Если «торнадо» принадлежал Тэду, если это он побывал у Фаззи и забрал его и если он был там один, из этого следовал весьма неутешительный вывод — неутешительный для Алана, — потому что Тэд вполне осознанно ему нравился. Вывод один: он намеренно оторвался как от своих защитников, так и от своих домашних.
Все равно и в этом случае полицейские должны были звякнуть мне. А, черт, они бы подняли все досье и прекрасно установили, что Рок — одно из мест, куда он может приехать.
Он набрал номер Бюмонта. Трубку взяли на первом же гудке. Ответил незнакомый ему голос, но это не означало, что он не смог определить, кому этот голос принадлежал. С первого слова он уже знал, что говорит с представителем закона.
— Алло, резиденция Бюмонтов.
Настороженный голос. Готовый выпалить кучу вопросов, если собеседник окажется тем, кем надо… Или не тем, кем надо.
Что произошло? — подумал Пэнгборн, и сразу же мелькнула мысль: они мертвы. Кем бы тот ни был, он убил всю семью так же быстро, легко и безжалостно, как проделал это с остальными. Охрана, допросы, отслеживающая аппаратура — все оказалось напрасным.
Ни тени этих мыслей не проявилось в его голосе, когда он заговорил:
— Это Алан Пэнгборн, — бодро произнес он. — Шериф округа Кастл. Я звоню Тэду Бюмонту. С кем я говорю?
Последовала пауза. Потом прозвучал ответ:
— Это Стив Харрисон, шериф. Полиция штата Мэн. Я собирался звонить вам. Должен был сделать это как минимум час назад. Но тут все, все так гавкнуло… Могу я спросить, почему вы звоните?
Не задумываясь ни на секунду — замешкайся он хоть на мгновение, и ответ был бы другим, — Алан солгал. Он сделал это, даже не спрашивая себя, почему он это делает. Все вопросы придут позже.
— Я хотел проверить, все ли у Тэда в порядке, — сказал он. — Прошло какое-то время, и я хотел узнать, как там у них дела. Полагаю, произошла какая-то неприятность.
— Такая неприятность, что вы вряд ли поверите, — мрачно ответил Харрисон. — Двое моих людей мертвы. Мы уверены, что это сделал Бюмонт.
Мы уверены, что это сделал Бюмонт…
Странность их поступков, похоже, возрастает прямо пропорционально интеллекту индивидума — мужчины или женщины, о которых идет речь.
Алан почувствовал, как deja vu не просто закрадывается ему в мозг, а марширует по всему телу, как армия завоевателей. Тэд. Всегда все возвращается к Тэду. Ну, конечно. Он был интеллигентен, странен и, по его собственному признанию, страдал от симптомов, предполагающих наличие опухоли мозга.
Понимаете, у мальчика не было никакой опухоли, сказал нейрохирург. Если эти анализы отрицательные, значит, там нечего искать.
Забудь об опухоли, сказал себе Алан. Тебе сейчас надо думать о воробьях — потому что воробьи снова летают.
— Что произошло? — спросил он у патрульного Харрисона.
— Он почти разрезал на куски Тома Чаттертона и Джека Эддингса, вот что произошло! — рявкнул Харрисон, с поразившей Алана яростью. — Он забрал с собой всю свою семью, но я достану этого сукиного сына!
— А что… Как ему удалось уйти?
— У меня нет времени вдаваться в подробности, — сказал Харрисон. — Дело дрянь, шериф! Он ехал на красносером шевроле «сабербан», но мы думаем, он избавился где-то от него и слинял. У него где-то там, у вас, летний дом. Вы ведь знаете, где это и как туда проехать, верно?
— Да, — сказал Алан. Мысли неслись в голове аллюром. Он взглянул на часы на стене и увидел, что до трех сорока осталась минута с небольшим. Время. Все опять упиралось во время. И он понял, что не спросил Фаззи Мартина, в котором часу тот видел выкатывающий из его сарая «торнадо». Тогда это не казалось важным. Теперь — другое дело.
— В котором часу вы потеряли его, патрульный Харрисон?
Ему показалось, что он кожей ощутил, как Харрисон взъярился на его вопрос, но когда тот ответил, в его голосе не прозвучало ни злости, ни раздражения.
— Около двенадцати тридцати. У него должно было уйти время на смену тачки, если он это сделал, а потом он поехал к себе домой, в Ладлоу…
— Где вы его потеряли? Как далеко от его дома?
— Шериф, я бы ответил на все ваши вопросы, но нет времени. Дело в том, что, если он отправился в свой летний дом — непохоже на то, но ведь парень свихнулся, так что сказать трудно, — он еще не приехал, но скоро будет там. Он и все его чертово семейство. Было бы очень неплохо, если бы вы взяли ваших ребят и устроили ему там теплую встречу. Если что-нибудь сорвется, свяжитесь по рации с Генри Пэйтоном, и мы пришлем туда столько людей, сколько вы никогда в жизни не видели. Ни при каких обстоятельствах не пытайтесь взять его сами, в одиночку. Мы полагаем, что жена была увезена насильно, если она уже не мертва вместе с малышами.
— Да, ему пришлось бы тащить жену силой, если он убил патрульных на дежурстве, не иначе, — согласился Алан и поймал себя на мысли: но вы бы и их присобачили сюда, если бы могли, так ведь? Ведь ваши мозги уже заклинились, и вы не намерены ничего менять. Черт, слушай, парень, ты даже не хочешь дать себе труд хоть чуть-чуть подумать, пока не высохнет кровь твоих друзей.
У него была еще дюжина вопросов, ответы на которые, вероятно, вызвали бы еще четыре дюжины, но… В одном Харрисон был прав. Времени не было.
Какое-то мгновение он колебался, страстно желая спросить патрульного о самом важном, задать ему главный вопрос: уверен ли Харрисон в том, что у Тэда было время вернуться домой, убить дежурящих там людей и умыкнуть свою семью до того, как подъедет первое подкрепление? Но задавать такой вопрос, означало — запускать когти в ту кровоточащую рану, с которой сейчас пытается справиться Харрисон, поскольку в этом вопросе содержался твердый приговор: вы потеряли его. Каким-то образом ухитрились его потерять. У вас было задание, и вы с ним обделались.
— Могу я на вас положиться, шериф? — спросил Харрисон; сейчас в его голосе не было злости, а только усталость и спешка, и сердце у Алана дрогнуло.
— Да. Я немедленно оцеплю это место.
— Вот и отлично. И вы свяжетесь с Оксфордскими казармами?
— Разумеется. Генри Пэйтон мой приятель.
— Шериф, Бюмонт опасен. Очень опасен. Если он объявится, будьте осторожны.
— Буду.
— Держите меня в курсе, — и, не прощаясь, Харрисон повесил трубку.
4
Его мозг — во всяком случае та его часть, которая занималась выполнением инструкций, — очнулся и стал задавать вопросы… Или попытался это делать. Но Алан решил, что у него нет времени на инструкции. В любой их форме. Он намеревался просто разомкнуть все важные звенья этой цепи, а потом действовать. Его охватило предчувствие, что дело дошло до той точки, когда некоторые из этих звеньев уже начали размыкаться по своей собственной воле.
Позови хотя бы несколько своих людей, сказал он себе.
Но он не думал, что готов сделать это. Норрис Риджвик — тот, кого бы он охотно позвал, — был свободен от дежурства и уехал за город. Джон Ла-Поинт все еще лежал с отравлением. Сид Томас находился на дежурстве, Энди Клаттербак дежурил здесь, но Клат был новобранцем, а брать новичка на такое поганое дело — просто нечестно.
Пока он будет действовать в одиночку.
Ты рехнулся! — завопили инструкции у него в мозгу.
— Потому я и могу туда добраться, — вслух произнес Алан. Он нашел в телефонной книге номер Альберта Мартина и позвонил ему, чтобы задать вопрос, который следовало задать в самом начале.
5
— В котором часу ты увидел, как из твоего сарая выезжает черный «торнадо», а, Фаззи? — спросил он, когда Мартин снял трубку, и подумал: Он не знает. Черт, я не уверен, что он вообще может определять время по часам.
Но Фаззи с блеском доказал несостоятельность таких подозрений.
— Едва перевалило за три, шеф. Всего чуть-чуть, на одну соплюшку, — он подумал и добавил. — Извините за французское словечко.
— И ты не звонил аж до… — Алан заглянул в журнал, где он чисто автоматически отметил звонок Альберта, — до двадцати восьми минут четвертого?
— Надо было обмозговать, — сказал Фаззи. — Мужик всегда должен прикинуть, перед тем как бултыхнуться, шеф. Не знаю, как кто, а я так думаю. До того, как звякнуть вам, я сходил в сарай — поглядеть, не натворил ли там тот, кто выкатил тачку, каких-нибудь беспорядков.
Беспорядков, с усмешкой подумал Алан. Не иначе, проверил, на месте ли тюк с травкой у тебя на чердаке, а Фаззи?
— Натворил?
— Чего натворил?
— Беспорядки.
— He-а. Вроде, нет.
— А что с замком?
— Открыт, — многозначительно произнес Фаззи.
— Сломан?
— He-а. Просто висел с вытащенной дужкой.
— Думаешь, ключом?
— Не знаю, где этот сучий потрох мог его взять. Может, подобрал другой.
— Он был один в машине? — спросил Алан. — Или ты не разглядел?
Фаззи помолчал раздумывая.
— Точно не скажу, — в конце концов выдавил он. — Я знаю, чего вы думаете, шеф… Если я сумел разглядеть табличку с номером и прочитать, что было на том говенном флажке, то уж должен был разобрать, сколько в ней сидело ребят. Но солнце било прямо в стекла тачки, и, по-моему, это было не простое стекло. Я думаю, оно чем-то было затемнено. Не совсем, но так, немного.
— Ладно, Фаззи. Спасибо. Мы его найдем.
— Ну, здесь-то его уже нет, — сказал Альберт, а потом осененный вспышкой дедуктивной логики, добавил: — Но где-то ведь он должен быть.
— Это точно, — согласился Алан, пообещал рассказать потом, «как это все утряслось», и повесил трубку. Он вылез из-за стола и взглянул на часы.
Три часа, по словам Фаззи. На одну соплюшку перевалило за три. Извиняюсь за французское словечко.
Алан не думал, что Тэд мог каким-то образом за три часа добраться из Ладлоу в Кастл-Рок, да еще с коротким заездом домой — коротким, но весьма плодотворным, если учесть, что он заодно похитил жену с детьми и убил парочку патрульных штата. Может быть, если бы это был прямой бросок из Ладлоу… Но чтобы ехать откуда-то еще, остановиться в Ладлоу, а потом прибыть сюда вовремя, открыть замок и укатить в «торнадо», который он предусмотрительно оставил в сарае Фаззи Мартина? Невозможно.
Но если допустить, что кто-то другой убил патрульных возле дома Бюмонта и схватил семью Тэда? Кто-то, кому не нужно было крутиться по округе, избавляясь от полицейского эскорта, менять тачки и куда-то заезжать? Кто просто-напросто запихнул Лиз Бюмонт и ее близнецов в машину и отправился в Кастл-Рок? Алан подумал, что вот они смогли бы поспеть сюда как раз к тому времени, когда Фаззи Мартин засек их — к трем часам с минутами. Они бы успели, и даже — не запыхались бы.
Полицейские — читай, патрульный Харрисон, по крайней мере на данный момент, — считают, что это должен быть Тэд, но Харрисон со своими amigos ничего не знал о «торнадо».
Номера с Миссисипи, сказал Мартин.
Миссисипи — родной штат Джорджа Старка, если следовать выдуманной Тэдом биографии этого малого. Если Тэд настолько свихнулся, что вообразил себя Старком, хотя бы на время, он запросто мог обзавестись черным «торнадо», чтобы усилить иллюзию, или фантазию, или что там еще… Но… Чтобы достать номера, ему пришлось бы не только побывать в Миссисипи, но и доказать, что у него там есть жилье.
Это чушь. Он мог украсть эти номера. Или купить старую развалюху вместе с ними. Фаззи ничего не говорил о том, какого года были ярлыки на номерах — из дома он, наверно, не мог их разглядеть. Даже с биноклем.
Но эта машина была не Тэда. Не могла быть его. Лиз знала бы об этом, не так ли?
А может быть, и нет. Если он достаточно рехнулся, то, может быть, и нет.
Потом были еще запертые ворота. Как мог Тэд проникнуть в сарай, не сломав замок? Он был писатель, преподаватель, но не медвежатник.
Дубликат ключа, шепнул его рассудок, но Алан так не считал. Если Фаззи держал там время от времени травку, то, по мнению Алана, он должен был быть достаточно аккуратен и не разбрасывать ключи повсюду, как он делал это с горящими окурками.
И еще один, последний вопрос — смертельный: как вышло, что Фаззи никогда раньше не видел этот черный «торнадо», если он все время стоял у него в сарае? Как могло это получиться?
Попробуй вот что, шепнул голосок где-то на самом краю его сознания, когда он взял свою шляпу и вышел из кабинета. Это довольно забавная мысль, Алан. Ты будешь смеяться. Смеяться до упаду. Предположим, монстр по имени Джордж Старк действительно бродит где-то здесь… И составные части его жизни — те элементы, которые придумал Тэд, — тоже начинают существовать, когда они ему нужны? Когда они ему нужны, но не всегда там, где ему нужно. Потому что они всегда оказываются в местах, как-то связанных с главным создателем его жизни. Поэтому Старку и пришлось выкатить свою машину из того гаража, где Тэд держит свою, точь-в-точь как ему пришлось начать с того кладбища, где Тэд символически похоронил его. Ну, как тебе нравится такая мысль? Разве не прелесть?
Ему не нравилась. Она была отнюдь не прелесть. И это было совсем не смешно. Это поганейшим образом перечеркивало не просто все, во что он верил, а сам способ, которым его учили думать.
Он вдруг вспомнил, как Тэд говорил: «Я не знаю, кто я, когда пишу. — Не совсем точно, но близко. — И что еще более забавно, мне никогда до сих пор даже в голову не приходило задуматься над этим».
— Ты был им, да? — вкрадчиво произнес Алан. — Ты был им, а он был тобой, и так вырос убийца: джин вырвался из бутылки.
Он вздрогнул, а Шейла Бригхэм как раз вовремя оторвалась от пишущей машинки за диспетчерским столом, чтобы заметить это.
— Так жарко, а тебя знобит, Алан. Тебя, наверно, донимает простуда.
— Что-то наверняка донимает, — сказал Алан, — Шейла, сиди на телефоне. О пустяках докладывай Сиду Томасу. О чем-то серьезном — мне. Где Клат?
— Я здесь! — раздался из сортира голос Клата.
— Я вернусь минут через сорок пять или чуть позже! — заорал ему Алан. — Сиди за моим столом, пока я не появлюсь.
— Куда ты собрался, Алан? — Клат вышел из туалета, заправляя в штаны рубаху цвета хаки.
— На озеро, — быстро ответил Алан и вышел, прежде чем Клат или Шейла успели задать следующий вопрос, или, прежде чем он смог задуматься над тем, что делает. Уходить, не оставив координат, в подобной ситуации — поганое дело. Это значит, не просто напрашиваться на неприятности; это значит, нарывать на то, чтобы тебя кокнули.
Но ведь то, о чем он думал
(воробьи летают)
просто не могло быть правдой. Не могло. Должно быть какое-то более разумное объяснение.
Он все еще пытался убедить себя в этом, когда мягко, словно крадучись, вывел машину за черту города и отправился на самое поганое дело за всю его полицейскую жизнь.
В полумиле от владений Фаззи Мартина, на 5-м шоссе, была площадка для отдыха. Влекомый отчасти подозрением, отчасти предчувствием, Алан свернул туда. Подозрение было довольно простым: «торнадо» там или не «торнадо», но из Ладлоу они приехали сюда не на ковре-самолете. Они должны были приехать на машине. А это означало, что где-то поблизости должна быть брошена тачка. Человек, за которым он охотился, бросил фургон Хомера Гэмэша, когда тот уже не был нужен ему, на автостоянке возле шоссе, а то, что подозреваемый сделал один раз, он скорее всего сделает и в следующий.
На развороте стояли три припаркованные машины: пивной фургон, новехонький «форд-эскорт» и пыльный «вольво».
Когда он вылез из машины, мужчина в зеленой униформе вышел из мужского туалета и направился к кабине пивного фургона. Он был мал ростом, узкоплечий, с темными волосами. Явно — не Джордж Старк.
— Начальник, — произнес он и отсалютовал Алану.
Алан кивнул ему и направился к столику, за которым, попивая кофе из термоса и оживленно о чем-то судача, сидели три пожилых дамы.
— Здравствуйте, офицер, — сказала одна из них. — Можем чем-нибудь помочь вам? — Или мы сделали что-то не так? — спросил ее на мгновение встревожившийся взгляд.
— Я просто хотел спросить, вам ли, леди, принадлежат те «форд» и «вольво», что стоят там? — спросил Алан.
— «Форд» мой, — ответила вторая дама. — Мы все приехали на нем. А про «вольво» я ничего не знаю. Это все из-за глушителя? Опять глушитель болтается? Мой сын должен следить за этим глушителем, но он такой рассеянный! Ему уже сорок три, а я все еще должна каждый…
— С глушителем все в порядке, мадам, — сказал Алан, улыбаясь своей самой лучшей из всех улыбок под кодовым названием: «Полицейские — ваши друзья». — Случайно, не видел ли кто-нибудь из вас, как подъехал этот «вольво»?
Они дружно покачали головами.
— Не видели ли вы за последние несколько минут того, кто мог быть его хозяином?
— Нет, — сказала третья. Она взглянула на него своими маленькими, блестящими глазками. — Взяли след, офицер?
— Простите, мадам?
— Я хочу сказать, выслеживаете преступника?
— А-а, — произнес Алан. Неожиданно он на мгновение ощутил какую-то нереальность происходящего. Что он, в самом деле, здесь делает? Что, черт возьми, взбрело ему в голову и пригнало сюда? — Нет, мадам, мне просто всегда нравились «вольво», — ого, вот это прозвучало интеллигентно, словно, какой-то крекер разжевал.
— Нет, — сказала первая дама, — мы никого не видели. Не хотите ли чашку кофе? Здесь как раз одна осталась.
— Нет, благодарю вас, — сказал Алан. — Желаю вам прекрасно провести этот день.
— Вам того же, офицер, — дружным хором ответили дамы, отчего Алан вновь и сильнее прежнего ощутил нереальность происходящего.
Он вернулся обратно к «вольво». Попробовал дверцу со стороны водительского кресла. Она открылась. Внутри машины было жарко, как в парилке. Какое-то время она здесь явно простояла. Он заглянул на заднее сиденье и увидел на полу небольшой пакетик. Он нагнулся, просунул руку и поднял его.
«Детские салфетки» — прочел он на ярлыке и почувствовал, как кто-то пропихнул ему в желудок биллиардный шар.
Это ничего не значит, тут же включились голоса инструкций и здравого смысла. Во всяком случае это вовсе не обязательно. Я знаю, о чем ты думаешь: ты думаешь о малышах. Но Алан, ради Бога, они дают такие салфетки на дорожных лотках, когда ты покупаешь жареного цыпленка.
И тем не менее…
Алан засунул пакетик с салфетками в карман своей форменной рубашки и вылез из машины. Он уже собирался было захлопнуть дверцу, но снова наклонился, пытаясь заглянуть под приборный щиток, но стоя не сумел — ему пришлось опуститься на колени.
Кто-то пропихнул ему внутрь еще один биллиардный шар. Он издал сдавленный стон человека, которому врезали и врезали здорово.
Проводки с оголенными медными концами свисали из-под щитка. Медные концы были слегка обуглены. Алан прекрасно знал, что это означало, — совсем недавно они были соединены, «вольво» заводили напрямую, причем, судя по виду машины, вполне успешно — она проехала приличное расстояние. Когда они остановились здесь, водитель разъединил оголенные концы, чтобы выключить мотор.
Значит, это правда… По крайней мере какая-то часть. Какая именно — вот главный вопрос. Он начал чувствовать себя, как человек, пьющий ядовитое лекарство и с каждым глотком приближающийся к потенциально смертельной капле.
Он подошел к своей машине, сел за руль, включил двигатель и снял с подставки микрофон.
Что — правда? — зашептали инструкции и здравый смысл. О, Боже, эти голоса сводили его с ума. Что кто-то сейчас в доме Бюмонта на озере? Да, это может быть правдой. Что некто по имени Джордж Старк выкатил тот, черный «торнадо» из сарая Мартина? Брось, Алан.
Две мысли пришли ему в голову почти одновременно. Первая заключалась в том, что, если он свяжется с Генри Пэйтоном в Оксфордских полицейских казармах, как просил его сделать Харрисон, он может так никогда и не узнать, чем это кончилось. Лэйк-Лэйн — то место, где стоял летний дом Бюмонта, — кончался тупиком. Полицейские штата прикажут ему не приближаться самому к дому и не подпускать никого из своих подчиненных — ведь они подозревают человека, удерживающего Лиз и близнецов, по крайней мере в дюжине убийств. Они захотят, чтобы он блокировал дорогу и ничего больше не предпринимал, пока они не вышлют колонну машин, может быть, вертолет и, насколько Алан был в курсе, парочку огнеметов и ракет.
Вторая мысль была о Джордже Старке.
Они не думали о Старке; они даже ничего не знали о Старке.
Но что, если Старк действительно существует?
Если так, то Алан уже начинал понимать, что посылать туда патрульных штата, не знакомых с местностью, не бывавших в Лэйк-Лэйне, было все равно, что заставлять людей маршировать прямиком в мясорубку.
Он поставил микрофон обратно на подставку. Он поедет туда и поедет один. Может, это и неправильно, вполне вероятно, что это неправильно, но он это сделает. Он сумеет жить с мыслью о собственной тупости; Бог свидетель, ему это удавалось и раньше. А вот с чем он не сможет жить, так это даже с малой вероятностью того, что он мог послужить причиной гибели женщины и двух младенцев из-за одного запроса по рации о подмоге до того, как он выяснил реальное положение вещей.
Алан вырулил с парковочной площадки и взял курс на Лэйк-Лэйн.
XXIV. Явление воробьев
1
Тэд не рискнул ехать по прямой (Старк велел Лиз не сворачивать с большака, выиграв на этом полчаса), таким образом, ему пришлось выбирать между Льюистон-Ауберном или Оксфордом. ЛА — как называли его местные жители, — был намного крупнее, но, полицейские казармы штата располагались в Оксфорде.
Он предпочел Льюистон-Ауберн.
Когда он стоял в Ауберне у светофора, бросая частые взгляды в зеркало — не видно ли сзади полицейских машин, — та мысль, за которую он впервые ухватился, разговаривая с Раулем на автостоянке, снова завладела его воображением. На этот раз ее появление было похоже не на щелчок; это было что-то вроде тяжелого удара «открытой перчаткой».
Я — тот, кто знает. Я владелец. Я — тот, кто принес.
Мы здесь имеем дело с магией, подумал Тэд, а любой маг, который хоть чего-то стоит, должен обладать магическим жезлом. Это всем известно. К счастью, я знаю, где можно раздобыть такую штуку… Где они продаются дюжинами.
Ближайший писчебумажный магазин находился на Каурт-стрит, и Тэд свернул туда. Он был уверен, что в его доме в Кастл-Роке полно карандашей «Черная Красотка — Берол», как не сомневался и в том, что Старк привезет свои собственные, но эти ему были не нужны. Ему были нужны те, до которых Старк никогда не дотрагивался — ни будучи частью Тэда, ни в качестве отдельного, самостоятельного существа.
Тэд нашел место для парковки за полквартала от магазина, выключил мотор «фольксвагена» Рауля (он заглох с трудом, хрипло чихая и недовольно фыркая) и вылез из машины. Было неплохо выбраться из аромата трубки Рауля и для разнообразия немного подышать свежим воздухом.
В магазине он купил целую коробку «Черных Красоток». Продавец любезно разрешил воспользоваться точилкой для карандашей на стене. Тэд заточил шесть карандашей и уложил их аккуратным рядом в наружный нагрудный карман. Остро заточенные концы торчали наружу, как боеголовки маленьких смертоносных ракет.
Престо и абракадабра, подумал он. Пусть начинается веселье.
Он вернулся к машине Рауля, забрался внутрь и несколько секунд просто сидел в духоте, обливаясь потом и напевая вполголоса «Джона Уэсли Хардинга». Он вспомнил почти все слова этой песенки. Просто поразительно, на что способен человеческий мозг, если на него нажать как следует.
Это может быть очень-очень опасно, подумал он и обнаружил, что не так уж беспокоится о себе. В конце концов он притащил Джорджа Старка в этот мир, а значит, он за это и в ответе. Это не казалось уж очень справедливым; он не думал, что создал Джорджа по злому умыслу. И он не отождествлял себя с одним из тех знаменитых докторов — мистером Джеккилом или мистером Франкенштейном, — несмотря на то, что могло произойти с его женой и детьми. Он не садился писать серию романов только ради того, чтобы заработать кучу денег, и, уж конечно, он не садился за работу с намерением создать монстра. Он лишь старался нащупать тропинку, чтобы обойти затор, возникший у него на дороге. Он лишь хотел найти способ написать еще одну занятную историю, потому что это доставляло ему радость и удовольствие.
Взамен он подцепил какую-то сверхъестественную болезнь. Но ведь бывает и так, что болезни — самые разнообразные, — поселяются в телах людей, не делавших ничего такого, чем могли бы заслужить подобные недуги — забавные вещички, вроде церебрального паралича, мускульной дистрофии, эпилепсии. Но коль скоро ты подхватил какую-то заразу, тебе приходится самому разбираться с ней. Как называлась та старая радиопередача? «Назови и требуй»?
Это могло обернуться огромной опасностью для Лиз и малышей, но — как настаивал его рассудок — вполне оправданной.
Да. Операция на мозге тоже может быть опасной и рискованной, но, если у тебя там растет опухоль, то есть ли варианты?
Старк будет следить. Подсматривать. С карандашами все нормально; он даже может быть доволен. Но если он почует то, что ты собираешься сделать с их помощью, или если узнает про птичий свисток… Если он догадается о воробьях… Черт, если он даже догадается о том, что есть нечто, о чем можно догадаться… Тогда ты по уши в дерьме.
Но это может сработать, прошептала другая часть его разума. Будь оно все проклято, но это может сработать.
Да. Это он знал. И от того, что самый глубокий участок его мозга продолжал настаивать на том, что другого выхода нет, Тэд завел «фольксваген», тронулся с места и взял курс на Кастл-Рок.
Через пятнадцать минут он оставил позади Ауберн и снова очутился в сельской местности, двигаясь на запад, к району Озер.
2
— Последние сорок миль пути Старк все время болтал о «Стальной Машина» — книге, над которой они с Тэдом будут вместе работать. Он помог Лиз с малышами — держа одну руку всегда свободной и где-то рядом с рукояткой револьвера, торчавшего у него за поясом, чтобы у Лиз не возникало никаких иллюзий, — пока она отпирала летний дом. Она надеялась на машины, которые могли оказаться хотя бы на некоторых дорожках возле Лэйк-Лэйна, или на звуки людских голосов, но вокруг раздавался лишь сонный стрекот насекомых и мощный рокот двигателя «торнадо». Казалось, сам дьявол посылает удачу этому сукиному сыну.
Все время, пока они разгружались и втаскивали вещи в дом, Старк продолжал болтать. Он не закрывал рта даже тогда, когда вытащил опасную бритву и стал перерезать все телефонные провода, кроме одного… И книга, судя по его рассказам, выйдет неплохая. Вот это было самое страшное. Книга, по его рассказам, выйдет просто классная. Не хуже «Способа Машины», а может, даже, и посильнее.
— Мне надо зайти в ванную, — сказала она, когда все вещи были перенесены, оборвав его на полуслове.
— Отлично, — рассеянно кивнул он, повернувшись к ней. Он снял темные очки, как только они приехали сюда, и теперь ей приходилось отворачиваться от него. Она не могла уже выносить взгляд этих блестящих, разлагающихся глаз. — Я пойду с тобой.
— Я люблю облегчаться в одиночестве. А ты нет?
— Для меня это не имеет большого значения — так или эдак, — с безмятежной бодростью сказал Старк. Он пребывал в таком настроении с того момента, как они съехали с большака у Гейтс-Фоллс — у него был явный настрой (который никогда ни с чем не спутаешь) человека, теперь уже твердо знавшего, что все будет в порядке.
— А для меня имеет, — сказала она тоном, каким разговаривают с очень упрямым ребенком. Она почувствовала, как ее пальцы невольно сворачиваются в когти. Неожиданно она мысленно вырвала эти вытаращенные глазные яблоки из гнилых глазниц и, когда она рискнула поднять на него взгляд и увидела его довольное лицо, подняла, что он знает, о чем она думала и что чувствовала.
— Я просто постою в дверях, — сказал он с издевательским смирением. — И буду умницей. Не стану подглядывать.
Малыши оживленно ползали по ковру, весело лопоча что-то и улыбаясь. Похоже, они были рады оказаться здесь, куда их до этого привозили лишь один раз — на долгий зимний уик-энд.
— Их нельзя оставлять одних, — сказала Лиз. — Ванна тут возле главной спальни. Если оставить их одних, с ними может что-то случиться.
— Нет проблем, Бет, — сказал Старк и легко подхватил малышей по одному в каждую руку. Еще утром она была уверена, что, если бы кто-то, кроме нее и Тэда, попробовал нечто подобное, Уильям и Уэнди сорвали бы себе голоса от крика. Но когда это сделал Старк, они весело захихикали, словно то была самая веселая и приятная шутка на свете. — Я принесу их в спальню и послежу за ними, вместо того чтобы следить за тобой. — Он повернулся к ней и заговорил с мгновенно вернувшейся холодностью: — Я прослежу за ними как следует. Я не хочу, чтобы им был причинен хоть какой-то вред, Бет. Они мне нравятся. Если с ними что-нибудь случится, это будет не по моей вине.
Она прошла в ванную комнату, а он встал в двери спиной к ней, как и обещал, следя за близнецами. Подняв юбку, спустив трусики и усевшись на унитаз, она понадеялась на то, что он — человек слова. Повернись он и посмотри, как она сидит здесь в такой позе, она бы пережила это… А вот заметь он швейные ножницы у нее в белье, могла и не пережить.
И как всегда, когда она торопилась, ее мочевой пузырь замешкался. Давай, ну давай же, подумала она со смесью страха и раздражения. В чем дело, думаешь тебе от этого будет лучше?
Наконец-то. Облегчение.
— Но когда они пытаются выбраться из сарая, — говорил тем временем Старк, — Машина поджигает бензин, который они ночью налили в канаву, вырытую вокруг сарая. Разве не блеск? Бет, в этом сидит готовый фильм… Козлы, которые снимают фильмы, обожают пожары.
Она воспользовалась туалетной бумагой и очень аккуратно натянула трусики. Поправляя одежду, она не отрывала глаз от спины Старка, молясь чтобы он не обернулся. Он не сделал этого — был слишком поглощен своим рассказом.
— Вестерман и Джек Рэнгли снова ныряют внутрь, рассчитывая выбраться из пожара на тачке, но Эллингтон паникует и…
Неожиданно он резко замолчал и склонил голову набок. Потом повернулся к ней — она как раз расправляла юбку.
— Выходи, — сказал он резко. Вся доброжелательность мгновенно слетела с него. — Выходи оттуда, мать твою. Сейчас же.
— Что…
Он грубо, с силой схватил ее за руку и выдернул в спальню. Потом прошел в ванную комнату и открыл шкафчик с лекарствами.
— К нам едет гость, а для Тэда это рановато.
— Я не…
— Звук машины, — коротко бросил он. — Мощный мотор. Может быть, полицейский патруль. Слышишь его?
Старк захлопнул шкафчик и дернул ящик столика, справа от раковины. Он нашел там большой моток пластыря и отмотал от него чуть меньше половины.
Она прислушалась, ничего не услышала и сказала ему об этом.
— Неважно, — ответил он. — Зато я слышу за двоих. Руки назад.
— Что ты собираешься…
— Заткнись и отведи руки назад!
Она повиновалась, и тут же ее запястья оказались связанными. Он заматывал их пластырем крест-накрест, туда-сюда, тугими восьмерками.
— Мотор только что заглох, — сказал он. — На дороге, в четверти мили отсюда. Кто-то хочет быть осторожным.
Ей показалось, что она услыхала какой-то отзвук в самый последний момент, но видно, это только показалось, не более того. И она точно знала, что вообще ничего бы не услышала, если бы не вслушивалась изо всех сил. Господи Боже, какой же острый у него слух.
— Надо обрезать ленту, — сказал он. — Извини, Бет, за интимные дела, но это — секунда. Нет времени на вежливость.
И прежде чем она поняла, что он делает, Старк просунул руку за пояс ее юбки. Мгновением позже он вытащил оттуда ножницы и даже не уколол ее булавками.
Перед тем, как обрезать пластырь, он на секунду заглянул ей в глаза. Снова он казался довольным.
— Ты видел их, — тусклым голосом произнесла она. — Ты все-таки увидел, как они выпирают.
— Ножницы? — он рассмеялся. — Я видел их, но вовсе не то, как они выпирали. Бет, дорогая, я видел их в твоих глазах. Видел их еще в Ладлоу. Я знал, что они там в ту самую минуту, когда ты спустилась вниз по лестнице.
Он опустился перед ней на колени, абсурдно — и угрожающе — напоминая позу просящего руки. Потом поднял на нее взгляд и сказал:
— Не вздумай ударить меня, Бет, или что-то еще. Я точно не знаю, но, по-моему, это легавый. И у меня нет времени, чтобы возиться с тобой, как бы мне это ни нравилось. Поэтому сиди тихо.
— Но малыши…
— Я закрою двери, — сказал Старк, — а до ручек они не дотянутся, даже если встанут во весь рост. Самое худшее, что с ними может случиться, это они проглотят пару комков пыли под кроватью. Я очень скоро вернусь.
Теперь лента пластыря описывала восьмерки вокруг ее лодыжек. Он обрезал ее и поднялся.
— Будь умницей, Бет, — сказал он. — Смотри не растеряй свои удачные мысли — за это тебе придется заплатить, но… Сначала я заставлю тебя смотреть, как расплачиваются они.
Он закрыл дверь в ванную, дверь в спальню и был таков. Исчез с быстротой хорошего фокусника.
Она подумала о револьвере 22-го калибра, запертом в кладовой. Остались ли там патроны? Она была почти уверена, что остались — полкоробки на верхней полке.
Лиз начала вертеть запястья туда-сюда. Он намотал ленту очень хитрым способом, и сначала ей казалось, что она не сумеет даже ослабить путы, не говоря уже о том, чтобы высвободить руки.
Потом она почувствовала, что лента стала понемногу растягиваться, и задыхаясь, стала быстрее вертеть запястьями.
К ней подполз Уильям, положил ручонки на ее ногу и вопросительно уставился ей прямо в глаза, задрав головку.
— Все будет нормально, — сказала она и улыбнулась ему.
Уильям улыбнулся в ответ и уполз в поисках сестренки. Резким движением Лиз отбросила взмокшую прядь волос с глаз и снова принялась вертеть запястьями — туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда.
3
Насколько мог судить Алан, на Лэйк-Лэйн было совсем безлюдно, во всяком случае до того места, до которого он осмелился доехать — до шестой дорожки, уходящей в сторону от шоссе. Он полагал, что мог бы проехать чуть дальше — шум его мотора никак не услышать из дома Бюмонта, от которого его отделяли два холма, — но лучше было перестраховаться. Он подъехал к А-образному коттеджу, принадлежащему семейству Уильямсов — летним обитателям из Линна, штат Масачусетс, — припарковался на ковре из иголок под старой сосной, выключил мотор и вылез из машины.
Подняв глаза, он увидел воробьев.
Они сидели на гребне крыши, венчавшем дом Уильямсов. Они сидели на верхних ветвях растущих вокруг дома деревьев. Они облепили камни на берегу озера; они ссорились из-за места на причале Уильямсов — их было так много, что он не видел за ними леса. Сотни и сотни.
И они не издавали ни звука, а только смотрели на него своими крошечными черными глазками.
— Господи, — прошептал он.
В высокой траве вокруг дома Уильямсов раздавался стрекот кузнечиков, слышались мягкие всплески волн у причала, доносился гул самолета, летящего на запад, к Нью-Гемпширу. Кроме этого — тишина. Не было слышно даже отдаленного урчания хоть бы одной моторной лодки на озере.
Только птицы.
Великое множество птиц.
Алан ощутил, как внутрь его тела, в самую глубь каждой косточки заползает призрачный страх. Ему случалось видеть стайки воробьев весной или осенью, иногда сразу сотню, даже две, но подобного ему не приходилось наблюдать никогда в жизни.
За Тэдом они явились или… за Старком? — подумал он.
Потом глянул на микрофон от рации, раздумывая, не сделать ли все-таки звонок. Слишком все это казалось диким, слишком неуправляемым.
Что если они взлетят все сразу? Если он здесь и если он так остер на слух как говорил Тэд, он точно услышит. Он услышит их, как пить дать.
Алан пошел вперед. Воробьи не шелохнулись, но… Появилась еще одна стая и уселась на деревья. Теперь они были повсюду вокруг и уставились на него сверху, как суровый судья на убийцу с высоты своего кресла. Не было их только позади, на дороге. Леса вокруг озера Лэйн они пока не тронули.
Он решил пойти назад этим путем.
Мрачная мысль — тень тяжелого предчувствия — мелькнула у него в голове: быть может, это самая большая ошибка за всю его бытность полицейским.
Я только осмотрю местность, подумал он. Если птицы не взлетят — а они, похоже, не собираются этого делать, — со мной все будет в порядке. Я могу подняться по этой дорожке, пересечь Лэйн и пройти к дому Бюмонта через лес. Если «торнадо» стоит там, я увижу машину. Если я увижу машину, я смогу увидеть его. А если я увижу его, я хотя бы выясню, с кем я имею дело. Я буду знать — Тэд это или кто-то другой.
Была у него и еще одна мысль. Та, которую Алан не смел додумать до конца, боясь, что это может спугнуть удачу. Если он действительно увидит владельца черного «торнадо», у него будет шанс на точный выстрел. Может быть, он сумеет уложить ублюдка и покончить с этим прямо здесь. Если так случится, он получит суровый нагоняй от полиции штата за нарушение их четкого приказа, но… Лиз и малыши будут в безопасности, а это все, что его интересовало в данный момент.
Бесшумно опустилась еще одна стая воробьев. Они покрыли живым ковром асфальтированную дорожку от самого дома Уильямса. Один из них сел меньше, чем в пяти футах от ботинок Алана. Он сделал движение ногой, словно собрался его пнуть, и тут же пожалел о нем, инстинктивно ожидая, что пошлет птицу — вместе со всей этой чудовищной стаей, — прямиком в небо.
Воробей чуть подпрыгнул. И все.
Еще один воробей уселся Алану на плечо. Он сначала не поверил было своим глазам, но воробей сидел там. Он отмахнулся от него, и воробей уселся ему на руку. Его клювик наклонился, словно он хотел клюнуть Алана в ладонь, но… повис в воздухе. С бьющимся сердцем Алан медленно опустил руку. Птица спрыгнула, разок взмахнула крылышками и очутилась на дорожке, рядом со своими собратьями. Она уставилась на него своими яркими, бессмысленными глазками.
Алан с трудом сглотнул. В горле у него раздался явственный щелчок.
— Кто вы? — пробормотал он. — Что вы, мать вашу, такое?
Воробьи лишь молча смотрели на него. И теперь уже каждая сосна, и каждый клен, которые были видны ему на той стороне Кастл-Лэйка, были заполнены птицами. Откуда-то донесся треск ветки, не выдержавшей их общего веса.
Кости у них полые, подумал он. Они почти ничего не весят. Сколько же их должно усесться, чтобы вот так сломать ветку?
Он не знал. Не хотел знать.
Алан расстегнул ремешок на кобуре своего револьвера 38-го калибра и стал взбираться по крутой дорожке Уильямсов, прочь от их дома и от воробьев. К тому времени, когда он добрался до Лэйк-Лэйна — обыкновенного грязного проселка с полосой травы между колеями, — лицо его было мокрым от пота, а рубашка плотно прилипла к спине. Он огляделся вокруг. Позади него, там, откуда он пришел, воробьев было видимо-невидимо — они теперь облепили его машину, сидели на капоте, на багажнике, на мигалках, на крыше, но здесь, наверху, их не было.
Словно они не хотят подлетать слишком близко… пока во всяком случае, подумал он. Словно у них здесь стартовая площадка.
Он выглянул из-за высокого куста, служившего ему, как он надеялся, укрытием, — и посмотрел сначала в одну, а потом в другую сторону проселка. Нигде ни души — только воробьи, но они все сгрудились у подножия склона, где стояло А-образное жилище Уильямсов. И ни звука вокруг, кроме стрекота кузнечиков и звона комаров у лица.
Хорошо.
Глубоко втянув голову в сгорбленные плечи, Алан пересек дорогу, как солдат на вражеской территории, прыгнул в заросшую травой и забитую камнями канаву на противоположной стороне и исчез в лесу. Теперь, под прикрытием деревьев он весь сосредоточился на том, чтобы как можно быстрее и как можно тише добраться до летнего дома Бюмонта.
4
Восточная часть Кастл-Лэйка лежит у подножия длинного склона. Лэйк-Лэйн находится на полпути от его вершины к долине, и большинство домов располагается настолько ниже Лэйк-Лэйна, что Алану с того места, где он стоял — ярдов на двадцать выше дороги — были видны коньки их крыш. Правда, отдельные дома были целиком скрыты от его глаз, но он видел дорогу и отходившие от нее боковые ответвления, и пока он не собьется со счета этих подъездных дорожек, все будет нормально.
Дойдя до пятого ответвления после дорожки к Уильямсам, он остановился и оглянулся — проверить, не преследуют ли его воробьи. Сама мысль была бредовая, но — неизбежная. Он не увидел ни одной птицы, и ему пришло в голову, что, быть может, они существовали лишь в его усталом, воспаленном мозгу.
Забудь об этом, приказал он себе. Ты не выдумал их. Они были там, позади, где осталась твоя тачка… И они и теперь там.
Он посмотрел вниз, на дорожку к дому Бюмонтов, но отсюда ничего не смог разглядеть. И начал спускаться, пригибаясь и стараясь не шуметь. Он двигался почти бесшумно и уже хотел было поздравить себя с этим достижением, как Джордж Старк приставил револьвер к его левому уху и сказал:
— Если шевельнешься, приятель, большая часть твоих мозгов очутится у тебя на правом плече.
5
Медленно-медленно он повернул голову. То, что он увидел, почти заставило его пожалеть, что он не родился слепым.
— Похоже, мне не придется красоваться на обложке «Плейбоя», а? — спросил Старк.
Он ухмылялся. Его усмешка обнажала больше зубов и десен (пустых дыр, где раньше были зубы), чем должна была открывать самая широкая улыбка. Лицо было покрыто язвами, и кожа, казалось, отслаивалась от внутренней ткани. Но это было еще не самое страшное — не это сводило живот Алана судорогой от ужаса и отвращения. Кажется, у этого человека было что-то не то и с внутренней структурой лица. Словно с ним происходит не просто разложение, а какая-то страшная мутация.
И тем не менее, он знал, кто был этот человек с револьвером.
Волосы — безжизненные, как старый парик, напяленный на соломенную голову вороньего пугала, — были светлыми. Плечи — почти такие же широкие, как у регбиста в защитном облачении. Хотя он стоял, не двигаясь, в его теле ощущалась легкая, надменная грация, и на Алана он смотрел вполне доброжелательно.
Это был человек, который не мог существовать и никогда не существовал на свете.
Это был мистер Джордж Старк, тот самый «классный сукин сын» из Оксфорда, штат Миссисипи.
Все оказалось правдой.
— Добро пожаловать на карнавал, старина, — негромко произнес Старк. — Для такого здорового парня ты неплохо двигаешься. Я чуть было не упустил тебя сначала, а ведь я тебя искал. Пошли в дом. Я хочу представить тебя малышке. Но если сделаешь одно неверное движение, ты умрешь равно как и она, и ее крохотные забавные детишки. На всем белом свете мне нечего терять, красавец. В это ты веришь?
Старк усмехнулся ему своей жуткой, гниющей ухмылкой. Кузнечики по-прежнему стрекотали в траве. С озера донесся громкий, пронзительный крик чайки. Алан всем сердцем пожалел, что не может поменяться местами с этой птицей, потому что, глядя в вытаращенные глазные яблоки Старка, видел там, кроме смерти, лишь одно… Пустоту.
Он вдруг с ужасающей ясностью понял, что никогда больше не увидит свою жену и сыновей.
— Верю, сказал он.
— Тогда брось свой револьвер в кусты и пошли.
Алан сделал то, что ему велели. Старк встал у него за спиной, и они двинулись к дороге, перешли ее и стали спускаться по пологой подъездной дорожке к дому Бюмонта. Он стоял у подножия склона, возвышаясь на тяжелых деревянных сваях, похожий на домики в Малибу, на океанском побережье. Насколько Алан мог видеть, воробьев нигде поблизости не было. Ни одного.
«Торнадо» стоял у самых дверей — черная сколопендра, сверкающая на послеполуденном солнце. Он был похож на пулю. С вялым интересом Алан прочел надпись на флажке, что красовался на бампере. Его чувства как-то странно полиняли, притупились, словно все это был сон, который вот-вот должен кончиться.
Лучше тебе так не думать, предупредил он сам себя. Если станешь так думать, можешь считать, ты — покойник.
Это было почти забавно, потому что он и так уже был покойником, разве нет? Все произошло в один миг — вот он подползал к дорожке, ведущей к дому Бюмонта, собираясь перепрыгнуть ее, будто Тарзан, оглядеться как следует, выяснить, что происходит в доме… А Старк просто приставил ствол к его уху, велел ему бросить револьвер, и — игра закончена.
«Я не слышал его; я даже не чувствовал его, подумал он. Говорят, я умею двигаться бесшумно, но по сравнению с этим парнем у меня обе ноги — левые.»
— Нравятся мои колеса? — спросил Старк.
— Поверь, сейчас каждый полицейский в Мэне без ума от твоих колес, — сказал Алан, — потому что все они ищут их.
Старк громко расхохотался.
— Ну, почему же я этому должен не верить? — ствол его револьвера уперся Алану в спину, между лопаток. — Заходи, приятель, будь как дома. Мы просто подождем Тэда, а когда он прибудет сюда, я думаю мы все будем рады оказать медвежонку Тэдди самый теплый прием.
Обернувшись, Алан взглянул на свободную руку Старка и заметил одну очень странную вещь: на внутренней стороне ладони не было никаких линий. Совсем не было. Ни одной.
6
— Алан! — воскликнула Лиз. — С вами все в порядке?
— Ну, — сказал Алан, — если человек может чувствовать себя полной задницей и при этом быть в порядке, то, наверное, да.
— Глазам своим не поверил бы, — негромко сказал Старк, а потом кивнул Алану на ножницы, которые он вытащил у нее из трусиков. Он оставил их на одном из ночных столиков, стоящих возле кровати — там, куда близнецы не могли дотянуться. — Разрежьте ленту у нее на ногах, офицер Алан. Запястья трогать не стоит, похоже, она сама почти справилась с ними. Или ты — шеф Алан?
— Шериф Алан, — сказал он и подумал: он это знает, он знает меня — шерифа округа Кастл, Алана Пэнгборна, — потому что меня знает Тэд. Но даже когда он берет верх, он не выкладывает всего, что знает. Он хитер, как лиса, привыкшая иметь дело с курятниками.
И во второй раз его охватила мрачная уверенность в собственной приближающейся гибели. Он попытался подумать о воробьях, поскольку они были единственным штрихом этого кошмара, о котором Старк, похоже, не знал. Потом он задумался крепче. Этот человек был слишком остер. Если он разрешит себе хоть слабую надежду, Старк поймет это по его глазам и… захочет выяснить, что это значит.
Алан взял ножницы, и пока разрезал ленту на ногах Лиз, она высвободила одну руку и начала сдирать пластырь с запястий.
— Хочешь наказать меня? — со страхом в голосе спросила она Старка, подняв обе руки вверх, словно красные отметины на ее запястьях могли предостеречь его от подобных действий.
— Нет, — слегка улыбнувшись, ответил он. — Разве я могу винить тебя, Бет, за то, что естественно? Нет, дорогая.
Она окинула его взглядом, полным страха и отвращения, приласкала малышей и спросила Старка, можно ли взять их на кухню, чтобы дать что-нибудь поесть. Они проспали всю дорогу — до самой площадки для отдыха, где Старк припарковал угнанный «вольво» Кларков, и теперь веселились вовсю.
— Почему бы и нет, — сказал Старк. Он, казалось, пребывал в веселом и беззаботном настроении, но револьвер держал в руке и взгляд его беспрестанно перебегал от Лиз к Алану и обратно. — Почему бы нам всем не пойти туда? Мне нужно поговорить с шерифом.
Они вышли из спальни, проследовали в кухню, и Лиз принялась готовить еду для малышей. Пока она занималась этим, Алан следил за близнецами. Они были очень милыми, совсем как пара крольчат, и, глядя на них, он вспомнил то время, когда они с Анни были намного моложе — то время, когда Тоби, теперь уже старшеклассник, лежал в пеленках, а Тодда еще не было в проекте.
Они весело ползали и лопотали, и то и дело ему приходилось направлять их в обратную сторону, прежде чем он или она перевернет стул или ударится головкой о внутреннюю поверхность выдвижного кухонного столика.
Пока он нянчил близнецов, Старк вел с ним беседу.
— Ты думаешь, я собираюсь убить тебя, — сказал он. — Нет смысла отрицать это, шериф; я легко могу прочесть это в твоих глазах, ведь этот взгляд мне хорошо знаком. Я мог бы солгать и сказать, что это не так, но я сомневаюсь, что ты мне поверишь. У тебя ведь у самого есть кое-какой опыт в таких делах, верно?
— Пожалуй, — ответил Алан. — Но такое дело… Ну… Оно слегка выходит за рамки моего опыта и вообще за рамки обычной работы полицейского.
Старк откинул голову назад и расхохотался. Близнецы повернули головки на звук и засмеялись вместе с ним. Алан взглянул на Лиз и увидел на ее лице открытую ненависть и страх. И еще кое-что было там. Или нет? Да. Алан решил, что это ревность, и мельком подумал, не было ли еще кое-чего, о чем Старк не догадывается. Он прикинул, а сознает ли Старк, насколько опасна может быть для него эта женщина.
— Это ты точно усек! — сказал Старк, все еще похохатывая. Потом он резко оборвал смех и снова стал серьезен. Он наклонился к Алану, и Алан учуял гнилой запах его разлагающейся плоти. — Но это вовсе не должно непременно кончиться таким образом, шериф. Шансов на то, что ты выйдешь из этой передряги живым, немного — это я могу сказать тебе прямо, но все же такая возможность существует. Мне нужно здесь кое-что сделать. Кое-что написать. Тэд мне поможет — он, если можно так выразиться, вставит и подожжет запал. Я думаю, мы с ним проработаем всю ночь, но к тому времени, как завтра утром взойдет солнце, я уже приведу в порядок свое хозяйство.
— Он хочет, чтобы Тэд научил его писать самостоятельно, — сказала Лиз, не отрываясь от готовки. — Он говорит, они будут вместе писать книгу.
— Это не совсем точно, — сказал Старк и мельком взглянул на нее; рябь раздражения прошла по до сей поры ровной поверхности его хорошего настроения. — И потом, знаешь, он мой должник. Может, он и умел писать до того, как появился я, но это я научил его, как писать вещи, которые люди захотят прочесть. А какой смысл в том, чтобы писать, если никто не хочет читать это? Пустая трата времени.
— Нет… Но тебе этого все равно не понять, — сказала Лиз.
— Что мне нужно от него, — поморщившись от ее непрошеной фразы, продолжал Старк, — так это своего рода переливание. Я лишился какого-то… Ну, какой-то железы, что ли. Она перестала работать. Временно перестала. Я думаю, Тэд знает, как заставить ее снова включиться. Он должен знать, потому что он вроде как сотворил мою из своей собственной, если ты понимаешь, о чем я. Наверно, можно сказать, что большую часть моего оборудования создал все-таки он.
О, нет, мой друг, подумал Алан. Это не так. Может, ты и не в курсе, но это не так. Вы делали это вместе, вдвоем, потому что вас всегда было двое… И ты оказался очень упрямым. Тэд пытался покончить с тобой еще до того, как родился, но не сумел до конца справиться с этим. Потом, одиннадцать лет спустя, доктор Притчард приложил свою руку, и это сработало, но только до поры до времени. В конце концов Тэд позвал тебя обратно. Он это сделал, но сам не знал, что творит… потому что он не знал о тебе. Притчард так никогда и не сказал ему. И ты явился, не так ли? Ты призрак его мертвого брата, но… ты еще и гораздо больше, и гораздо меньше, чем это…
Алан поймал Уэнди возле камина, прежде чем она успела кувыркнуться в ящик с дровами.
Старк посмотрел на Уильяма и Уэнди, а потом перевел взгляд на Алана.
— Видишь ли, нашему появлению с Тэдом предшествовала длинная вереница близнецов. И, разумеется, я ожил после смерти той двойни, которая стала бы старшими братом и сестрой вот этих малышей. Назови это как-нибудь, вроде закона трансцендентального равновесия, если тебе так нравится.
— Я называю это безумием, — сказал Алан.
Старк рассмеялся.
— Вообще-то, я тоже. Но это произошло. Можно сказать, слово стало плотью. Как это случилось, не имеет большого значения. Важно, что я — здесь.
Ты ошибаешься, подумал Алан. Сейчас то, как это случилось, быть может, единственное, что имеет значение. Если не для тебя, то для нас… потому что, если нас и может что-то спасти, то только это.
— И в один прекрасный момент я создал себя сам, — продолжал Старк. — И нет ничего удивительного в том, что у меня возникли трудности с письмом, не так ли? Самому себя создать, знаете ли… На это уходит уйма сил. Вы что, думаете, это каждый день случается, что ли?
— Упаси Бог, — сказала Лиз.
Это прозвучало или прямым выпадом, или очень близко к тому. Голова Старка крутанулась к ней с быстротой жалящей змеи, и на этот раз раздражение не отделалось одной лишь рябью.
— Я думаю, Бет, тебе лучше заткнуть свой сладкий фонтанчик, — мягко произнес он, — прежде чем ты навлекла беду на того, кто еще не умеет говорить за себя сам. Или сама.
Взгляд Лиз прикипел к кастрюле на плите. Алану показалось, что она побледнела.
— Алан, будьте добры, принесите их сюда, — тихо попросила она. — Все готово.
Она взяла к себе на колени Уэнди, чтобы накормить ее, а Алан взял Уильяма. Поразительно, как быстро возвращаются навыки, подумал он, кормя пухленького младенца. Всунуть ложку, наклонить, а потом успеть быстро провести ею от подбородка до нижней губы, поспешно вытащив ее из ротика, чтобы подобрать как можно больше капель. Уилл тянулся к ложке, явно ощущая себя вполне взрослым и умелым, чтобы управиться с ней самому — будьте спокойны, благодарю вас. Алан мягко разубедил его в этом, и довольно скоро малыш серьезно сосредоточился на еде.
— Дело в том, что я могу использовать тебя, — сказал ему Старк. Он облокотился о кухонную стойку и лениво водил мушкой револьвера вверх и вниз по своей стеганой куртке. Звук от этого получался мягкий, словно шепчущий. — Тебе позвонили из полиции штата, велели приехать сюда и проверить это место, так? Потому ты здесь и очутился, верно?
Алан прикинул все «за» и «против» и решил, что безопаснее будет сказать правду — в основном, поскольку он не сомневался в том, что этот человек, если он был человеком, обладал очень эффективным встроенным детектором лжи.
— Не совсем, — ответил он, и рассказал Старку о звонке Фаззи Мартина.
Старк закивал, не дав ему закончить.
— Мне показалось, что я заметил свет в окошке того домика, — сказал он и довольно усмехнулся. К нему полностью вернулось хорошее настроение. — Ну-ну! Сельские пьянчужки всегда доставляют лишние хлопоты, верно, шериф Алан? Им ведь вечно делать нечего, так что, случись иначе, это было бы даже странно. И так, что же сделал ты, когда повесил трубку.
Алан рассказал ему, на сей раз тоже не став врать, так как понимал, что Старк прекрасно знал это — тот простой факт, что Алан появился здесь в одиночку, говорил сам за себя. Что, по мнению Алана, Старк действительно хотел узнать, так это настолько ли Алан туп, чтобы пытаться лгать.
Когда он закончил, Старк сказал:
— Ладно. Это хорошо. Это здорово увеличивает твои шансы дожить до завтра, шериф Алан. А теперь слушай меня внимательно, и я расскажу тебе подробно, чем мы займемся, когда эти младенцы будут накормлены.
7
— Ты уверен, что знаешь, что сказать? — еще раз спросил Старк.
Они стояли в холле, у телефона — единственного работающего аппарата в доме.
— Да.
— И ты не станешь пытаться каким-нибудь тайным способом дать знать своему диспетчеру?
— Нет.
— Это хорошо, — сказал Старк. — Это хорошо, потому что было бы просто ужасно, если бы ты забыл, что давно уже вырос из детских штанишек, чтобы играть в «Пиратские пещеры» или «Разбойничьи страсти». Кто-то наверняка бы пострадал.
— Хорошо бы ты оставил хоть на время свои угрозы.
Ухмылка Старка расширилась, засияв уже совсем нестерпимым блеском. Он взял с собой Уильяма, чтобы быть уверенным в том, что Лиз будет вести себя как надо, и теперь держал малыша под мышкой.
— У меня это плохо получится, — сказал он. — У человека, идущего наперекор своей природе, образуется запор, шериф Алан.
Телефон стоял на столике, у большого окна. Беря трубку, Алан взглянул на поросший деревьями склон за подъездной дорожкой, нет ли там воробьев? И не увидел ни одного. Их не было. Пока, во всяком случае, не было.
— Что ты ищешь, старина?
— Мм-м? — он взглянул на Старка. Глаза Старка в упор уставились на него из своих разлагающихся глазниц.
— Ты меня слышал, — Старк указал на дорожку и припаркованный там «торнадо». — Ты поглядел в окно не так, как смотрит человек, когда просто видит окно, из которого хочется выглянуть. У тебя было такое выражение лица, словно ты выискивал там что-то. Я хочу знать, что именно.
Алан почувствовал, как холодок страха пополз по самой середине его спины.
— Тэда, — услыхал он свой ровный голос. — Я выглянул в окно, потому что жду Тэда, так же как и ты. Скоро он должен быть здесь.
— Лучше, чтобы это была правда, вся правда, ты согласен со мной? — спросил Старк и поднял Уильяма чуть выше… Он принялся медленно водить стволом револьвера по пухленькой диафрагме мальчика — вверх-вниз, вверх-вниз, щекоча его. Уильям захихикал и мягко шлепнул Старка по гниющей щеке, словно говоря: «Перестань дразниться… но не сразу, потому что это забавно.»
— Да я понимаю, — сказал Алан сглотнув. В горле у него было сухо.
Старк подвел ствол револьвера к подбородку Уильяма и пощекотал им маленькую складочку. Малыш рассмеялся.
Если Лиз выглянет из-за угла и увидит, что он делает, она сойдет с ума, спокойно подумал Алан.
— Ты уверен, что сказал мне все, шериф Алан? И ничего от меня не скрываешь?
— Нет, — сказал Алан и мысленно добавил — только про воробьев в лесу, вокруг дома Уильямса. — Я ничего от тебя не скрываю.
— Ладно. Я тебе верю. По крайней мере пока. А теперь давай, займись своим делом.
Алан набрал номер шерифа округа Кастл. Старк придвинулся ближе — так близко, что от его гнилого запаха Алана чуть не стошнило, — и стал слушать.
Шейла Бригхэм сняла трубку на первом же гудке.
— Привет Шейла. Это Алан. Я тут внизу, возле Кастл-Лэйка. Пытался связаться по рации, но ты же знаешь, какая здесь связь.
— Никакой, — сказала она и рассмеялась.
Старк улыбнулся.
8
Когда они зашли за угол и скрылись из виду, Лиз выдвинула ящик под кухонной стойкой и вытащила оттуда самый здоровый нож для разделки мяса. Она быстро взглянула за угол, понимая, что Старк в любой момент может высунуться оттуда, проверяя ее. Но пока все шло нормально. До нее доносились их голоса. Старк говорил что-то насчет того, как Алан выглядывал из окна.
Я должна сделать это, подумала она, и должна сделать это сама. Он следит за Аланом, как кошка, и даже если я смогу сказать что-то Тэду, это лишь все испортит… потому что у него есть доступ в мозг Тэда.
Держа Уэнди под мышкой, она скинула свои туфли и босиком быстро пошла в комнату. Там был диван, который стоял так, что на нем можно было сидеть и смотреть на озеро. Она засунула нож под оборку, но не очень далеко. Сидя на диване, она легко дотянется до него.
А если они усядутся вдвоем — она и хитрая лиса, Джордж Старк, — она дотянется и до него тоже.
Я, наверно, сумею заставить его сделать это, подумала она, торопливо возвращаясь в кухню. Да, пожалуй, я смогу. Его влечет ко мне. Это ужасно, но… не настолько, чтобы этим нельзя было воспользоваться.
Она вошла в кухню, ожидая увидеть там Старка, скалящего оставшиеся зубы в своей жуткой гнилой усмешке. Но кухня была пуста, и до нее все еще доносился голос Алана, говорившего по телефону в холле. Она легко могла нарисовать в своем воображении Старка, стоящего рядом и вслушивающегося в разговор. Значит, с этим все пока было в порядке. Если повезет, Джордж Старк будет мертв к тому времени, когда сюда приедет Тэд.
Она не хотела, чтобы они встретились. Она до конца не отдавала себе отчета в том, почему так страстно желала, чтобы этого не произошло, но по крайней мере одна причина ей была ясна: она боялась, что их сотрудничество может и в самом деле оказаться успешным, а еще больше она боялась, что знает, каковы будут плоды такого успеха.
Кончится тем, что только одна личность завладеет двойственной природой Тэда Бюмонта и Джорджа Старка. Только одно физическое существо уцелеет после происшедшего расщепления. Если Тэд сумеет дать Старку тот стартовый толчок, который ему так необходим, и если Старк начнет писать сам, станут ли заживать его раны и язвы?
Лиз полагала, что станут. Она думала даже, что Старк начнет постепенно принимать форму и обличие ее мужа.
И потом, сколько пройдет времени (допустим даже, Старк оставит их всех в живых и уберется подобру-поздорову), до того как первые язвы покажутся на лице Тэда?
Она не думала, что это затянется. И она сильно сомневалась, что Старк будет беспокоиться о здоровье Тэда и попытается уберечь его от первых признаков разложения, а потом и полного распада и исчезновения навсегда, со всеми его удачными и неудачными мыслями.
Лиз натянула туфли и принялась убирать остатки раннего ужина близнецов. Ну ты, ублюдок, думала она, вытирая стойку, а потом наполняя раковину горячей водой, это ты — псевдоним, ты — пришелец, а не мой муж. Она побросала детскую посуду в раковину, а потом пошла в комнату, посмотреть, что делает Уэнди. Та ползала по полу и оглядывалась вокруг, наверно, в поисках матери. Застекленные раздвижные двери позволяли видеть, как послеполуденное солнце высветило на голубой воде озера яркую золотую дорожку.
Ты не принадлежишь этому миру, мысленно обратилась она к Старку. Ты — отвратительная гадина и самим своим существованием оскорбляешь этот мир и издеваешься над жизнью.
Она посмотрела на диван, где под оборками лежал длинный острый нож, дотянуться до которого, сидя на диване, не составляло труда.
Но я могу исправить это. И если Бог даст мне сыграть по-своему, я это исправлю.
9
Запах Старка дошел до него в полной мере — Алан боялся, что его может стошнить в любой момент, но он старался изо всех сил не выдавать своих чувств и разговаривать обычным нормальным голосом.
— Шейла, Норрис Риджвик уже вернулся?
Рядом с ним Старк снова начал щекотать Уильяма револьвером 45-го калибра.
— К сожалению, еще нет, Алан.
— Если он появится, скажи, чтобы подежурил за пультом. А пока пусть сидит Клат.
— Но его срок…
— Его срок уже кончился, я знаю. И городу придется заплатить сверхурочные, а Китон намылит мне шею, но что я могу поделать? Я торчу здесь с паршивой рацией и тачкой, которая глохнет, стоит только отвести от нее взгляд. Я звоню из дома Бюмонтов. Полицейские штата хотели, чтобы я проверил тут все, но здесь чисто. Зря трачу время.
— Жаль. Хочешь, чтобы я связалась с кем-нибудь? С казармами?
Алан взглянул на Старка, казалось, целиком поглощенного щекотанием ручонок малыша. В ответ на этот вопрошающий взгляд Старк рассеянно кивнул.
— Да. Позвони в Оксфордские казармы. Пожалуй, я перекушу здесь в забегаловке, а потом вернусь и осмотрю место еще раз. Если, конечно, тачка заведется. Если нет, я, может быть, посмотрю, нет ли чего-нибудь съестного у Бюмонтов в чулане. Кстати, я тут тебе продиктую кое-что: запиши, чтобы не забыть.
Он скорее почувствовал, чем увидел, как Старк рядом с ним слегка напрягся. Ствол револьвера застыл возле пупка Уильяма. У Алана по груди поползли струйки холодного пота.
— Я слушаю, Алан.
— Хозяин дома — писатель, и я ждал от него большей изобретательности. Думаю, он мог найти более подходящее место для запасного ключа, чем под ковриком, возле двери. Записала?
Шейла Бригхэм фыркнула.
— Записала.
Рядом с ним ствол 45-го калибра снова пришел в движение, и Уильям опять начал ухмыляться. Алан чуть-чуть расслабился.
— Алан, в казармах мне поговорить с Генри Пэйтоном?
— Угу. А если его нет на месте, то с Дэнни Имонсом.
— Ладно.
— Спасибо, Шейла. Лишняя головная боль от этих легавых, только и всего. Пока. Береги себя.
— Ты тоже, Алан.
Он аккуратно повесил трубку и повернулся к Старку.
— Нормально?
— Просто блеск, — сказал Старк. — Особенно мне понравилась увертюра с ключом под ковриком. Эдакий штришок, который всегда полезен, а часто бывает важнее всего остального.
— Какая же ты тварь, — выдавил Алан. В данной ситуации это высказывание было не самым мудрым, и его самого удивила собственная злоба.
Старк тоже удивил его. Он рассмеялся.
— Никто меня сильно не любит, не так ли, шериф Алан?
— Да, — сказал Алан.
— Ну что ж, это ничего — я люблю себя за всех. В этом смысле я — настоящий парень Новой Эры. Самое главное, на мой взгляд, это то, что мы все здесь в неплохой форме. Я думаю, все будет тип-топ, — он ухватился рукой за телефонный провод и вырвал его из розетки.
— Пожалуй так, — сказал Алан, но кое в чем он сомневался. Один нюанс… Очень тонкий, гораздо тоньше, чем Старк, считавший, по-видимому, всех легавых к северу от Портланда сворой сонных ищеек, мог уловить. Дэн Имонс в Оксфорде скорее всего пропустит это мимо ушей, если только кто-то из Ороно или Августы не встрепенется и не разожжет под ним костер. Но вот Генри Пэйтон? Алан сомневался, что Генри примет как должное тот факт, что Пэнгборн окинул одним небрежным взглядом потенциальное убежище убийцы Хомера Гэмэша и пошел жрать жаренного цыпленка в местной забегаловке. Генри может почуять неладное.
Следя за тем, как Старк щекочет малыша стволом револьвера, Алан вдруг спросил себя: а хочет ли он на самом деле, чтобы так случилось, или нет? И не смог ответить.
— Что теперь? — спросил он Старка.
Тот глубоко вздохнул, выглянул в окно и с явным удовольствием посмотрел на освещенный солнцем лес.
— Давай спросим Бетти, не сготовит ли она нам чего-нибудь пожрать. Я голоден. Жить за городом — это здорово, а, шериф Алан? Черт возьми! Еще бы…
— Хорошо, — сказал Алан.
Он направился в кухню, но Старк ухватил его одной рукой.
— Это кваканье про заглохший мотор, — медленно проговорил он, — оно ничего такого особенного не значит? Нет?
— Нет, — сказал Алан. — Это просто еще один… Как ты его называл? Эдакий штришок — для достоверности. В этом году у многих наших машин барахлят карбюраторы.
— Хорошо — если правда. — Старк в упор посмотрел на Алана своими мертвыми глазами. Гной стекал по шелушащимся ноздрям из их внутренних уголков, как крокодиловы слезы. — Будет просто позор, если придется поранить одного из этих малышей, и все из-за того, что тебе следовало быть чуть-чуть поумнее. Тэд жутко огорчится и работать будет вдвое хуже, если узнает, что мне пришлось пришить одного из его близнецов только ради того, чтобы ты вел себя прилично, — он ухмыльнулся и сунул ствол Уильяму под мышку. Уильям захихикал и стал извиваться от удовольствия. — Он такой приятный, прямо как теплый котенок, правда?
Алан проглотил то, что показалось ему огромным сухим репейником.
— Слушай, парень, — сказал он, — я здорово нервничаю, когда ты так делаешь.
— Валяй, нервничай дальше, — улыбнулся ему Старк. — Я из тех ребят, рядом с которыми всегда полезно испытывать легкий мандраж. Давай поедим, шериф Алан. По-моему, этот малыш уже соскучился по своей сестричке.
Лиз подогрела Старку миску супа в микроволновой печи. Сначала она предложила ему холодный обед, но он с улыбкой покачал головой, полез рукой себе в рот и покачал один из оставшихся зубов. Тот легко выскочил из сгнившей десны.
Она отвернулась, когда он швырнул его в мусорную корзину; губы ее были плотно сжаты, на лице застыла маска гадливого отвращения.
— Не волнуйся, — безмятежно бросил он, — они снова вырастут, причем довольно скоро. Скоро все будет хорошо. Вот-вот уже здесь появится наш папочка.
Минут через десять, когда он еще допивал свой бульон, на «фольксвагене» Рауля подъехал Тэд.
XXV. Стальной Машина
1
Летний дом Бюмонта стоял примерно за милю от 5-го шоссе на Лэйк-Лэйне, но Тэд затормозил, не проехав и ста ярдов, просто не веря своим глазам.
Повсюду были воробьи.
Каждая ветка на всех деревьях, все валуны, каждый кусочек открытого пространства были усеяны воробьями. Это не укладывалось в голове, походило на галлюцинацию; казалось, целый кусок штата Мэн распушил перья. Дорога перед ним просто исчезла. Начисто. Там, где она была, теперь шевелилась плотная масса молчаливо теснящихся воробьев — на всем пространстве между сгибающимися под их тяжестью деревьями.
Где-то треснула ветка. И больше — ни звука, кроме ревущего мотора «фольксвагена». Глушитель барахлил с самого начала скачки на запад, а теперь, кажется, и вовсе спекся. Двигатель чихал, ревел, выплевывая время от времени клубы дыма из выхлопной трубы, и его рев должен был тут же поднять всю эту чудовищную стаю в воздух, но птицы не двигались с места.
Стая начиналась меньше чем в двенадцати ярдах от того места, где он остановил «фольксваген» и поставил болтающийся рычаг переключения передач на нейтралку. Демаркационная линия была такой ровной и четкой, словно ее провели по линейке.
Никто не видел такой стаи птиц черт знает сколько лет, подумал он. Со времен истребления почтовых голубей в конце прошлого века. Это… словно из фильма ужасов…
Один воробей опустился на капот «фольксвагена» и, казалось, уставился прямо на него. Тэд ощутил пугающее бесстрастное любопытство в маленьких черных глазках птицы.
Как далеко они добрались? — пронеслось у него в мозгу. До самого дома? Если так, то Джордж их видел… И за это придется дорого заплатить, если… уже не заплачено. И если они заполонили всю дорогу до моего дома, как прикажете мне туда добраться? Ведь они не просто сидят на дороге; они и есть — дорога…
Но он, конечно, уже знал ответ на этот вопрос… Если он хотел добраться до дому, ему придется проехать по ним.
Нет, почти простонал его мозг. Нет, ты не можешь. Его воображение принялось рисовать жуткие картины: трескающиеся, хрустящие звуки тысяч крошечных живых комочков, струи крови, выплескивающиеся из-под колес, влажные комки перьев, летящие во все стороны от крутящихся шин.
— Но я проеду, — пробормотал он, — я проеду, потому что мне надо ехать.
Дрожащая усмешка на его лице сменилась гримасой яростного, полубезумного напряжения. В этот момент он обрел какое-то жуткое сходство с Джорджем Старком. Он врубил первую передачу и хриплым шепотом стал напевать «Джона Уэсли Хардинга», «фольксваген» Рауля чихнул, едва не заглох, выдал три едких выхлопа и покатил вперед.
Воробей слетел с капота, и у Тэда пресеклось дыхание — он ждал, что все они сейчас лягут на крыло, как бывало в его видениях перед трансами: взмывающая в небо громадная черная туча, сопровождаемая звуками, похожими на бурю в стакане воды.
Вместо этого поверхность дороги перед носом «фольксвагена» колыхнулась и пришла в движение. Воробьи — по крайней мере какая-то часть стаи — стали пятиться назад, оставляя две пустые полоски… Полоски точно соответствующие следам от шин автомобиля.
— Господи, — прошептал Тэд и… очутился среди них. Вдруг из мира, который был ему хорошо знаком, он попал в совершенно чужой — населенный лишь этими часовыми, охранявшими границу между страной живых и страной умерших.
Вот где я сейчас, думал он, медленно продвигаясь по двойной дорожке, которую освободили для него птицы. Я в стране живых мертвецов, и да поможет мне Бог.
Дорожка продолжала потихоньку открываться. Перед ним все время было около двенадцати футов чистой колеи, а стоило ему проехать это расстояние, как перед ним открывались следующие двенадцать футов. Днище «фольксвагена» проплывало над сгрудившимися между колеями птицами, но, похоже, не причиняло им вреда; по крайней мере в заднем зеркале он не видел ни одного мертвого воробья. Впрочем, трудно было сказать наверняка, потому что воробьи закрывали дорогу позади него сразу, как только он проезжал, восстанавливая ровную гладь плотного ковра из перьев.
Он чуял их запах — слабый, едва уловимый, проникающий в грудь, как легкая пыль. Однажды, еще мальчишкой, он сунул лицо в пакет с мелкой дробью и глубоко вдохнул. Запах был похож на этот — не грязный, но какой-то неистребимый. И чужой. Его начала охватывать тревога при мысли, что эта огромная масса птиц может похитить весь кислород из воздуха и он задохнется, так и не добравшись до своего дома.
До него стало доноситься сверху легкое тук-тук-тук, и он представил себе, как воробьи приземлились на крышу «фольксвагена» и каким-то способом общаются со своими сородичами, направляя их, подсказывая, когда надо убираться с дороги и образовывать колею, а когда снова смыкаться в плотную массу.
Он взобрался на первый холм по дороге к озеру и глянул вниз, на долину, сплошь покрытую воробьями — они были везде, закрывали все пространство, заполняли каждое дерево, превращая ландшафт в какой-то кошмарный птичий мир, находящийся за пределами возможностей его воображения. И за пределами его понимания — тоже.
Тэд почувствовал, как он медленно, потихоньку начинает терять сознание, и яростно хлопнул себя по щеке. Звук получился слабый — шлеп! — по сравнению с ревом мотора, но он увидел, как по поверхности воробьиной массы прокатилась слабая волна… Рябь, словно вся жуткая масса птиц слегка вздрогнула.
Я не могу ехать дальше.
Ты должен. Ты — тот, кто знает. Ты — тот, кто принес. Ты — владелец.
А кроме того — куда еще ехать? Он вспомнил, что говорил Рауль: «Будь очень осторожен, Таддеус. Ни у кого нет власти над посланцами с той стороны. Долгой власти». Предположим, он попытается развернуться и выехать на 5-е шоссе? Птицы открыли дорогу перед ним, но… он сомневался, что они раскроют дорогу назад. Он полагал, что попытка повернуть назад все равно уже ничего не даст.
Тэд медленно покатил вниз по склону, и… воробьи продолжали открывать для него проезд.
Он не запомнил остаток этого пути; его мозг сжалился над ним и накинул на этот кусочек памяти плотную завесу, как только поездка закончилась. Он помнил лишь, что всю дорогу он мысленно твердил себе: это всего лишь воробьи, Бог ты мой… Это не тигры, не крокодилы, не пираньи… Это всего лишь воробьи!
И это было правдой, но видеть сразу так много, видеть их везде, облепивших каждую веточку, теснящихся на каждом валяющемся бревне… Это давило на мозги. Это причиняло рассудку боль.
Когда он объезжал остро вклинившуюся в сушу бухточку Лэйк-Лэйна, слева открылся вид на Школьный луг, только… он не открылся. Школьный луг исчез. Школьный луг был черным от воробьев.
Это давило на мозги.
Сколько их? Сколько миллионов? Или, быть может, миллиардов?
Еще одна ветка треснула и обломилась в лесу, издав звук, похожий на отдаленный раскат грома. Он проехал участок Уильямсов, но А-образный коттедж был лишь бесформенным горбом под массой воробьев. Ему и в голову не пришло, что перед домом припаркована машина Алана Пэнгборна: он видел лишь бесформенный холмик из перьев.
Он проехал участки Сэддлеров, Мэссенбургов, Пейнов. Остальных он не знал или не мог сейчас вспомнить. А потом, ярдов за четыреста от его собственного дома, полоса птиц кончилась. Вот оно — место, где весь мир занят воробьями, а на шесть дюймов дальше — ни одного. Снова почудилось, будто кто-то провел по линейке ровную линию поперек дороги. Птицы теснились и расступались в стороны, освобождая колеи, выводящие на свободное пространство, забрызганное озерной тиной.
Тэд выехал на открытое место, резко затормозил, распахнул дверцу и ступил на землю. Он издал слабый стон и вытер рукой пот со лба. Впереди, по обеим сторонам дороги ему были видны деревья и сверкающие ярко-голубые всплески озера — слева.
Он оглянулся назад и увидел молчаливый черный мир, застывший в ожидании.
Психопомы, подумал он. Да поможет мне Бог, если что-то пойдет не так… если Он как-то властвует над этими птицами. Да поможет Он всем нам.
Он сел обратно в машину, захлопнул дверцу и закрыл глаза.
А теперь возьми себя в руки, Тэд, сказал он себе. Ты не затем проходил через это, чтобы сейчас все испортить. Держи себя в руках. Забудь про воробьев.
Я не могу забыть про них! — взвыла другая половина его мозга, которая была уже на грани безумия от охвативших ее ужаса и отчаяния. — Я не могу… Не могу!
Но он мог. И он забудет.
Воробьи застыли в ожидании. Он тоже подождет. Он подождет, пока не настанет нужное время. Он доверит себе самому определить это время, когда приедет домой. Если он не сможет сделать это ради себя, он сделает это ради Лиз и близнецов.
Представь, что это рассказ. Просто рассказ, который ты сочиняешь. И никаких птиц в этом рассказе нет.
— Ладно, — пробормотал он. — Ладно, я постараюсь.
Он медленно поехал вперед. И тронувшись с места, он начал напевать про себя «Джона Уэсли Хардинга».
2
Тэд выключил мотор «фольксвагена» — тот заглох, выдав один торжествующий выхлоп, — медленно выбрался из маленького автомобильчика и потянулся. Джордж Старк вышел из дверей, держа на руках на этот раз Уэнди, и ступил на крыльцо, не спуская глаз с Тэда.
Старк тоже потянулся.
Лиз, стоящая рядом с Аланом, почувствовала, как крик рванулся у нее, не из горла, а откуда-то за лобной костью. Больше всего на свете она хотела отвести глаза от этих двух мужчин, но у нее не хватало сил.
Смотреть на них было все равно, что следить за человеком, потягивающимся перед зеркалом.
Они были ни капельки не похожи друг на друга, даже если убрать из картины прогрессирующий распад плоти у Старка. Тэд был стройным и смуглым, Старк — широкоплечим и светлым, несмотря на свой загар (вернее, ту малость, которая от нее осталась). И все равно они были зеркальным отражением друг друга. Сходство было жутким, главным образом потому, что охваченный ужасом, протестующий взор никак не мог зацепиться хоть за малейшую схожесть. Она была sub rosa[92] — схоронена глубоко между строк, но при этом так реальна, что буквально вопила о себе: скрещенные ноги при потягивании, сильно вытянутые вдоль бедер пальцы, маленькие жесткие складки возле глаз.
Они расслабились точно в одну и ту же секунду.
— Привет, Тэд, — сказал Старк почти смущенно.
— Привет, Джордж, — ровным голосом произнес Тэд. — Семья?
— В порядке. Ты собираешься сделать это? Ты готов?
— Да.
За их спинами, где-то в направлении 5-го шоссе, хрустнула ветка. Глаза Старка метнулись в ту сторону.
— Что это было?
— Ветка, — ответил Тэд. — Года четыре назад здесь прошел сильный ураган. Мертвые деревья падают до сих пор. Ты это знаешь, Джордж.
Старк кивнул и спросил:
— Ну, как ты, старина?
— Со мной все нормально.
— Выглядишь так себе, — глаза Старка скользили по лицу Тэда; он чувствовал, как они стараются проникнуть внутрь, в его мысли.
— Да и ты не очень свеж на вид.
В ответ Старк рассмеялся, но весельем в этом смехе и не пахло.
— Да уж, не очень.
— Ты оставишь их в покое? — спросил Тэд. — Если я сделаю то, что ты хочешь, ты в самом деле отпустишь их?
— Да.
— Дай мне слово.
— Хорошо, — сказал Старк. — Бери. Слово Южанина. Это не то, что легко дается, — его фальшивый, почти гротескный акцент полностью исчез. Он разговаривал с простым и вселяющим ужас достоинством. Двое мужчин посмотрели друг другу прямо в глаза, освещенные лучами послеполуденного солнца — столь яркими и золотыми, что они казались какими-то неестественными.
— Ладно, — произнес Тэд после затянувшейся паузы, а сам подумал: «Он не знает, и вправду не знает. Воробьи… Они все еще скрыты от него. Эта тайна — моя.» — Ладно, — повторил он. — Так и порешим.
3
Пока двое мужчин стояли у двери, Лиз пришло в голову, что сейчас, быть может, ей представилась единственная возможность сказать Алану про нож под диваном, и… она упустила ее.
Случайно ли?
Она уже было повернулась к нему, как Тэд позвал:
— Лиз?
Тон был резкий. В нем прозвучала командная нотка, к которой он прибегал очень редко, и ей почудилось, будто он знает, что она намерена сделать и не хочет, чтобы она это делала. Конечно, этого быть не могло. Или?.. Она не знала. Она вообще больше ничего не знала.
Она взглянула на мужа и увидела, как Старк передает ему ребенка. Тэд крепко прижал Уэнди к себе. Девочка обняла отца ручонками за шею точно так же, как до этого обнимала Старка.
— Сейчас! — крикнул рассудок Лиз. — Скажи ему сейчас! Крикни, что надо бежать! Сейчас, пока близнецы у нас в руках!
Но, конечно, она понимала, что у Старка револьвер, а от пули — не убежишь. И потом, она прекрасно знала Тэда: она никогда не сказала бы это вслух, но ей неожиданно пришло в голову, что он запросто мог бы запутаться в собственных ногах.
И вот Тэд очутился рядом с ней, совсем рядом, и она уже не могла обманывать себя и притворяться, что не понимает смысла его взгляда.
Оставь это, Лиз, читалось в его глазах, это моя игра.
Потом он обнял ее свободной рукой, и вся семья застыла в неуклюжем, но пылком объятии.
— Лиз, — сказал он, целуя ее холодные губы, — Лиз, Лиз, прости, прости меня за все. Я не хотел, чтобы так случилось. Я не знал. Я думал, это так… Безобидно. Просто шутка.
Она крепко прижала его к себе, поцеловала и дала его губам согреть свои.
— Все в порядке, — сказала она. — Все будет в порядке, да, Тэд?
— Да, — выдохнул он и отстранил ее от себя так, чтобы она могла посмотреть ему в глаза. — Все будет в порядке, — он снова поцеловал ее и перевел взгляд на Алана.
— Привет, Алан, — сказал он, слегка улыбнувшись. — Все еще стоите на своем или насчет чего-то передумали?
— Пришлось передумать. Кое-что. Я тут поговорил сегодня с одним вашим старым знакомым, — он перевел взгляд на Старка. — И с вашим, кстати, тоже.
Старк приподнял то, что осталось от его бровей.
— Не думаю, что у меня с Тэдом есть общие друзья, шериф Алан.
— О, у тебя были очень тесные отношения с этим парнем, — сказал Алан. — По сути дела он убил тебя однажды.
— О чем вы говорите, — резко спросил Тэд.
— Я говорил с доктором Притчардом. Он очень хорошо помнит вас обоих. Видите ли, это была довольно необычная операция. То, что он вытащил из вашей головы… Это был он, — Алан кивнул на Старка.
— О чем вы говорите? — спросила Лиз, и голос ее осекся на полуслове.
Тогда Алан пересказал им то, что поведал ему Притчард, но… в последний момент он опустил одну часть — про то, как воробьи оккупировали больницу в Бергенфилде. Он сделал это, потому что Тэд ничего не сказал о воробьях. А Тэд, чтобы попасть сюда, должен был проехать мимо дома Уильямса. Тут возможны два варианта: либо воробьев уже не было к тому времени, как он подъехал, либо Тэд не хотел, чтобы о них знал Старк.
Алан очень внимательно посмотрел на Тэда. Что-то в нем происходит, там, внутри, подумал он. Зародилась какая-то мысль. Дай Бог, чтобы удачная.
Когда Алан закончил свой рассказ, Лиз выглядела совершенно ошеломленной, Тэд кивал, а Старка, от которого Алан ожидал самой бурной реакции из всех, казалось, это вовсе не задело. Единственное, что мог прочитать Алан на его развалившемся лице, это удовольствие.
— Это многое объясняет, — сказал Тэд, — спасибо вам, Алан.
— Ни черта это мне не объясняет! — крикнула Лиз так пронзительно, что близнецы захныкали.
Тэд посмотрел на Джорджа Старка.
— Ты призрак, — сказал он. — Ты призрак из мира теней. Мы все здесь стоим и смотрим на привидение. Разве это не потрясающе? Это не просто психологический этюд, это, черт возьми, уже эпос.
— Не думаю, что это имеет какое-то значение, — беззаботно заметил Старк. — Тэд, расскажи им про Уильяма Барроугса. Я хорошо его помню. Конечно, я был внутри… Но я слушал.
Лиз и Алан вопросительно уставились на Тэда.
— Ты знаешь, о чем он? — спросила Лиз.
— Конечно, знаю, — кивнул Тэд. — Мозгами Тилли и Тим ворочают как один.
Старк откинул голову и захохотал. Близнецы перестали скулить и засмеялись вместе с ним.
— Вот это здорово, старина! Просто здоро-о-во!
— Я преподавал — вернее сказать, наверно, мы преподавали — вместе с Барроугсом в 1981-м в Новой школе, в Нью-Йорке. На одном семинаре какой-то парнишка спросил Барроугса, верит ли тот в жизнь после смерти. Барроугс сказал, что верит и считает, что мы все живем ею.
— Ушлый был мужик, — улыбаясь сказал Старк. — Из револьвера в небоскреб не попал бы, но ушлый. Теперь — вам ясно? Ясно, что на самом деле это не имеет никакого значения?
На самом деле имеет, подумал Алан, осторожно и внимательно изучая Тэда. Об этом говорит выражение лица Тэда, и… воробьи, о которых ты ничего не знаешь, тоже говорят об этом.
Знание Тэда, как подозревал Алан, было, быть может, еще опаснее, чем тот сам считал. Но, возможно, это все, чем они располагают. Он решил, что был прав, когда умолчал о конце истории Притчарда, но все равно он чувствовал себя как человек стоящий на краю утеса и пытающийся жонглировать горящими факелами.
— Хватит болтать, Тэд, — сказал Старк.
— Да, — кивнул Тэд. — Хватит, — он взглянул на Лиз и Алана. — Я не хочу, чтобы кто-то из вас попытался выкинуть… ну… какую-нибудь отсебятину. Я собираюсь выполнить то, что он хочет.
— Тэд! Нет! Ты не можешь это сделать!
— Ш-ш-ш! — он прижал палец к ее губам. — Я могу, и я сделаю. Никаких трюков, никаких фокусов. Его создали слова на бумаге, и только слова на бумаге избавят нас от него, — он склонил голову набок и посмотрел на Старка. — Ты думаешь он точно знает, что это сработает? Нет. Он лишь надеется на это.
— Верно, — сказал Старк. — Надежда вечно бьет ключом в человеческой груди, — и рассмеялся. Это был безумный смех лунатика, и Алан понял, что Старк тоже жонглирует факелами на краю пропасти.
Вдруг уголком глаз он поймал какое-то движение. Алан слегка повернул голову и увидел, как на перила балкончика у огромного окна во всю стену на западной стороне комнаты уселся воробей. К нему присоединился второй, потом третий. Алан перевел взгляд на Тэда и увидел, как его глаза чуть сдвинулись. Он тоже заметил? Алану показалось, что да. Тогда он был прав. Тэд знал, но… он не хотел, чтобы узнал Старк.
— Мы вдвоем чуток побалуемся письмом, а потом распрощаемся, — сказал Тэд и перевел взгляд на разлагающееся лицо Старка. — Мы ведь этим с тобой займемся, верно, Джордж?
— Ты все усек, парень.
— Теперь ответь мне, — повернулся Тэд к Лиз. — Ты скрываешь что-то? Ты что-то задумала? У тебя какой-то план?
Она в отчаянии смотрела в глаза мужа, забыв, что между ними, держась за ручки, Уильям и Уэнди смотрят друг на дружку с таким довольным видом, словно они — давно не видевшиеся и наконец повстречавшиеся родственники.
Ты ведь не всерьез это, а, Тэд? — спрашивали ее глаза. — Это трюк, да? Трюк, чтобы успокоить его, усыпить подозрения?
Нет, ответили серые глаза Тэда. Это открытый текст. Я так хочу.
И не было ли в его глазах еще чего-то? Чего-то, спрятанного так глубоко, что она была единственной, кто мог это разглядеть?
Я сам займусь им, детка. Я знаю как. Я могу.
Ох, Тэд, как я надеюсь, что ты не ошибся.
— Там нож, под диваном, — медленно проговорила она, не отрывая взгляда от его лица. — Я схватила его на кухне, когда Алан и… и он… стояли в холле и говорили по телефону.
— Лиз, Господи! — почти выкрикнул Алан, заставив малышей подпрыгнуть от неожиданности. На самом деле он вовсе не испытывал того разочарования, которое, как он надеялся, прозвучало в его голосе. Он пришел к выводу, что, если вся история каким-то образом и закончится, это вовсе не означает, что все они должны пройти через этот ужас; похоже, Тэду придется стать тем, кто положит этому конец. Он сделал Старка, ему и разделывать его.
Лиз оглянулась на Старка и увидела, как все та же ненавистная усмешка появилась на остатках его лица.
— Я знаю, что делаю, — сказал Тэд. — Поверь мне, Алан. Лиз, достань нож и выброси его из дома.
У меня тут есть своя роль, подумал Алан. Роль маленькая, но вспомни, что говорил тот парень в драмкружке, еще в колледже: «нет маленьких ролей, а есть маленькие актеры».
— Ты думаешь, он нас вот так просто отпустит? — недоверчиво спросил он. — Так вот возьмет и уберется, вильнув на прощанье хвостиком, как маленький ягненок крошки Мери? Парень, ты просто псих.
— Конечно, я псих, — сказал Тэд и засмеялся. Его смех был таким же мрачным, как у Старка, — смех человека, пляшущего на краю обрыва. — Он ведь псих, а вышел он из меня, не так ли? Как какой-нибудь дешевый демон из брови третьеразрядного Зевса. — Он повернулся и впервые за все это время в упор, мрачно посмотрел на Алана. — Я знаю, как это должно быть, — медленно и с большим нажимом повторил он. — Давай, Лиз.
Алан хмыкнул с отвращением и повернулся к ним спиной, как бы отгородившись ото всех.
Словно во сне, Лиз прошла через всю комнату, нагнулась и выудила нож из-под дивана.
— Осторожней с этой штукой, — сказал Старк. Голос его звучал напряженно и очень серьезно. — Если бы твои детки умели говорить, они сказали бы тебе тоже самое.
Она оглянулась, откинула волосы с лица и увидела, что он взял на прицел Тэда и Уильяма.
— Я и так осторожна! — произнесла она дрожащим, прерывающимся голосом, на грани истерики. Она распахнула дверь, у огромного окна во всю стену и ступила на балкон. Там, на перилах сидело уже с полдюжины воробьев. Когда она подошла к перилам, они разделились на две стайки — по три в каждой, но не улетели.
Алан видел, как она поколебалась секунду, разглядывая их и держа нож двумя пальцами за ручку. Он висел, нацелясь лезвием вниз, как острая торпеда. Алан взглянул на Тэда и увидел, что тот с напряжением следит за ней. В последнюю очередь он посмотрел на Старка.
Тот внимательно следил за Лиз, но на его лице не отразилось ни удивления, ни подозрений, и вдруг дикая мысль, сверкнув яркой вспышкой, прорезала мозг Алана: Он не видит их! Он не помнит, что написал на стенах в тех квартирах, и не видит их сейчас! Он не знает, что они там!
Неожиданно он почувствовал на себе тяжелый, пристальный взгляд Старка.
— Чего ты уставился на меня? — спросил он.
— Хочу хорошенько запомнить настоящую гадину, — сказал Алан. — Когда-нибудь мне захочется рассказать об этом своим внукам.
— Если не будешь следить за своим чертовым языком, тебе не придется беспокоиться о внуках, — сказал Старк. — Совсем не придется. Ни капельки. Тебе лучше перестать так пялить глаза, шериф Алан. Это совсем не остроумно.
Лиз швырнула тяжелый нож через перила балкончика. Когда она услыхала, как он, пролетев двадцать пять футов, врезался в кусты, она действительно расплакалась.
4
— Давайте все поднимемся наверх, — сказал Старк. — Туда, где кабинет Тэда. Тебе, наверно, понадобится твоя пишущая машинка, а, старина?
— Для этого — нет, — ответил Тэд. — Ты сам знаешь.
Улыбка заиграла на потрескавшихся губах Старка.
— Знаю?
Тэд ткнул в кончики карандашей, торчащие из его нагрудного кармана.
— Вот чем я пользуюсь, когда хочу снова пообщаться с Алексисом Машиной и Джеком Рэнгли.
Старк выглядел до смешного довольным.
— Ага, верно. Но мне казалось, на этот раз ты захочешь по-другому.
— Никаких «по-другому», Джордж.
— Я привез свои, — сказал Старк. — Три коробки. Шериф Алан, не в службу, а в дружбу, сбегай к моей тачке и притащи их. Они в бордачке. А мы тут понянчимся с детьми, — он глянул на Тэда, засмеялся своим безумным смехом и покачал головой. — Ах, ты, старый пес.
— Это верно, Джордж, — согласился Тэд и чуть улыбнулся. — Я старый пес. Да и ты тоже. А старых псов не обучишь новым фокусам.
— А ты, вроде, завелся, а, старина? Неважно, что ты там болтаешь, а часть тебя просто жа-а-аждет начать. Я же читаю это в твоих глазах. Ты хочешь.
— Да, — просто ответил Тэд, и Алан подумал, что он не лжет.
— Алексис Машина, — сказал Старк. Его желтые глаза заблестели.
— Верно, — сказал Тэд, и в его серых глазах появился тот же блеск: «Режь его, пока я стою и смотрю».
— Ты попал в точку! — крикнул Старк и рассмеялся. — «Я хочу увидеть, как брызнет кровь. Не заставляй меня повторять дважды».
Теперь они оба рассмеялись одновременно.
Лиз перевела взгляд с Тэда на Старка, а потом снова посмотрела на мужа, и кровь отхлынула от ее щек, потому что она уже не могла отличить их друг от друга.
Край утеса над пропастью был близко, как никогда.
5
Алан пошел за карандашами. Он лишь на секунду сунул голову в машину, но ему показалось, что это тянулось гораздо дольше, и он испытал облегчение, когда вытащил ее обратно. В машине стоял густой, неприятный запах, от которого у него даже немного закружилась голова. Рыться в «торнадо» Старка было все равно, что сунуть голову в погреб, где кто-то разлил бутылку хлороформа.
Если это запах снов, подумал Алан, то я не хотел бы, чтобы они еще хоть раз мне приснились.
Он задержался на секунду возле черной машины и посмотрел на дорожку, ведущую к дому.
Воробьи прибыли.
Дорожка исчезла под ковром из перьев. Пока он смотрел, приземлялись все новые и новые. Лес тоже был полон ими. Они прилетали, сливались с огромным живым покрывалом и молча, в жуткой тишине смотрели на него.
Они пришли за тобой, Джордж, подумал он и пошел к дому. На полпути его вдруг осенила очень поганая мысль, и он резко остановился:
Или они пришли за нами?
Он обернулся и долго разглядывал птиц, но они не выдали никаких тайн, и он вошел в дом.
6
— Наверх, — скомандовал Старк. — Ты идешь первым, шериф Алан. Пойдешь в спальню для гостей и увидишь там застекленные полки у стены, набитые картинками, стеклянными пресс-папье и маленькими безделушками. Нажмешь на левую сторону полок и они все повернуться на центральной оси. Это — дверь в кабинет Тэда.
Алан кинул взгляд на Тэда, и тот кивнул.
— Ты до черта знаешь про этот дом, — заметил Алан, — для человека, ни разу не побывавшего здесь.
— А я бывал здесь, — мрачно сказал Старк. — И бывал часто. В мечтах.
7
Через две минуты они все собрались перед необычной дверью в маленький кабинет Тэда. Застекленные полки были повернуты боком, открывая два прохода в комнату, отделенную от спальни для гостей толщиной полок. Здесь не было окон; попробуй сделать тут окно, выходящее на озеро, сказал однажды Тэд жене, и я напишу два слова, а потом буду два часа глазеть из этого чертового окна на проплывающие мимо лодки.
Лампа с гибкой ножкой — «гусиная шейка» — и яркой кварцевой лампочкой отбрасывала круг белого света на письменный стол. Рабочее кресло и складной походный стул стояли бок о бок перед двумя чистыми блокнотами на письменном столе, положенными рядышком в освещенном лампой круге. На каждом блокноте лежало по остро заточенному карандашу «Черная Красотка — Берол». Электрическая машинка Ай-Би-Эм, которой Тэд иногда здесь пользовался, с выдернутой из розетки вилкой стояла в углу.
Тэд сам принес складной стул из кладовки в холле, и эта парность, присутствующая теперь во всей комнате, поразила Лиз и вызвала у нее крайне неприятное, отталкивающее чувство. В каком-то смысле это показалось ей очередным вариантом зеркального отражения, которое она увидела, когда Тэд только приехал, а Старк вышел на крыльцо. Два стула, где раньше стоял лишь один; два письменных прибора, тоже стоящие рядом, там, где должен стоять только один. То орудие производства, которое ассоциировалось у нее с нормальным (лучшим) «я» ее мужа, было отодвинуто в сторону, а когда они уселись за стол — Старк в рабочее кресло, а Тэд на складной стул, — она совершенно сбилась с толку и ее едва не схватил приступ морской болезни.
У каждого на коленях сидело по близнецу.
— Сколько у нас есть времени, пока кто-то из полиции не почует неладное и не решит проверить это место? — спросил Тэд Алана, стоящего рядом с Лиз, в двери. — Скажи честно и как можно точнее. Вы должны мне верить, когда я говорю вам, что это наш единственный шанс.
— Тэд, посмотри на него? — дико крикнула Лиз. — Ты что, не видишь, что с ним происходит? Он хочет, чтобы ты не просто помог написать книгу! Он хочет украсть у тебя жизнь! Ты что, не понимаешь это?
— Ш-ш-ш! — сказал он. — Я знаю, чего он хочет. Наверно, я с самого начала знал. Это единственный выход. Я знаю, что делаю. Так сколько, Алан?
— Может, до того, как моя жена позвонит и спросит, где я, — сказал он. — Может, больше. Она не вчера стала женой полицейского. Долгие часы ожидания и бессонные ночи для нее — дело привычное, — ему не нравилось слышать то, что он сам сейчас говорил. Это был совсем не тот способ, каким следовало играть в эту игру, а по сути — прямо противоположный.
Его вынуждали к этому глаза Тэда. Старк вообще, казалось, не слушал; он взял в руки пресс-папье, лежавшее поверх старой, неровно сложенной рукописи в углу стола, и принялся играть с ним.
— Как минимум, часа четыре, — сказал Алан, а потом добавил неохотно: — А может, и вся ночь. Я оставил дежурить Энди Клаттербака, а Клат не из породы вундеркиндов. Если кто-то и начнет рыть носом землю, то скорее всего, тот парень, Харрисон, который висел у вас на хвосте, или еще один, из Полицейских казарм. Его зовут Генри Пэйтон.
Тэд посмотрел на Старка.
— Этого нам хватит?
Глаза Старка — драгоценные камни в разрушенной оправе лица — были где-то далеко. Его перевязанная рука рассеянно играла с пресс-папье. Он положил его на место и улыбнулся Тэду.
— А как ты думаешь? Ты знаешь об этом столько же, сколько я.
Тэд обдумал это. Мы оба знаем, о чем говорим, но не думаю, чтобы кто-то из нас смог выразить это словами. Мы не собираемся здесь писать. На самом деле нет. Письмо — это лишь ритуал. Мы говорим о передаче какого-то жезла. Обмен силой. Или, точнее говоря, сделка: жизни Лиз и близнецов в обмен на… Что? Что именно?
Но, конечно же, он знал. Было бы странно, если бы нет, ведь он размышлял над этим не так уж много дней тому назад. Это его глаз нужен был Старку. Вот что он просил — нет, требовал. Этот странный третий глаз, который, будучи похоронен в его голове, мог смотреть только внутрь.
Он снова почувствовал тот ползающий зуд, напрягся и вышвырнул его из себя.
Нечестно подсматривать, Джордж… У тебя есть револьвер, а все, что есть у меня, это стая маленьких птичек. Не честно подсматривать.
— Я думаю, хватит, — сказал он. — Мы ведь будем знать, когда это произойдет, правда?
— Да.
— Как качалка: когда один конец идет вверх… Другой — опускается, так?
— Тэд, что ты прячешь? Что ты скрываешь от меня?
Наступило мгновение наэлектризованной тишины в комнате, показавшейся вдруг слишком тесной для заполонившего все ее пространство напряжения.
— Я мог бы задать тебе тот же самый вопрос, — в конце концов ответил ему Тэд.
— Нет, — медленно возразил Старк. — Мои карты все на столе. Скажи мне, Тэд, — его холодная гниющая рука обхватила запястье Тэда с непреодолимой силой стального наручника. — Что ты скрываешь?
Тэд заставил себя повернуться и взглянуть Старку прямо в глаза. То ползучее ощущение было теперь повсюду в его теле, но центр его находился в ране на руке.
— Ты хочешь сделать эту книгу или нет? — спросил он.
В первый раз Лиз увидела, как непоколебимое выражение лица Старка, — то, что было не на лице, а внутри него, — изменилось. Неожиданно в нем засветилась неуверенность. И страх? Может быть. А может быть, и нет. Но даже если сейчас — нет, то он был где-то рядом и ждал своего часа.
— Тэд, я приехал сюда не чаи с тобой распивать.
— Тогда ищи сам, — сказал Тэд. Лиз услыхала чье-то тяжелое дыханье и только потом поняла, что задыхается сама.
Старк мельком глянул на нее и вновь перевел взгляд на Тэда.
— Не дави на меня, Тэд, — тихо выговорил он. — Лучше тебе не давить на меня, старина.
Тэд рассмеялся. Это был холодный звук, полный отчаяния, но… не совсем лишенный веселья, и Лиз услыхала в этом смехе Джорджа Старка точно так же, как раньше она видела Тэда Бюмонта в глазах Старка, когда он играл с малышами.
— А почему бы и нет, Джордж? Я знаю, что мне терять. Тут мои карты тоже на столе. Так что ты хочешь, писать или болтать?
Старк раздумывал почти минуту, не отрывая своих похожих на две пули глаз от лица Тэда. Потом он сказал:
— A-а, хрен с ним. Пошли.
Тэд улыбнулся.
— Почему бы и нет?
— Ты останешься с легавым, — повернулся Старк к Лиз. — Теперь сыграют одни мальчишки. Пришел наш черед.
— Я возьму детей, — услышала Лиз свой собственный голос, и Старк засмеялся.
— Это уже забавно, Бет. Дети — моя страховка. Как заглушка от стирания на дискете, верно, Тэд?
— Но… — начала было Лиз.
— Все в порядке, — оборвал ее Тэд. — С ними все будет нормально. Джордж последит за ними, пока я раскачаюсь. Он им нравится. Ты что, не видела?
— Конечно, я видела, — произнесла она тихим, полным ненависти голосом.
— Только не забывай, что они здесь, с нами, — сказал Старк Алану. — Держи все время это в голове, шериф Алан. И ничего не выдумывай. Если вздумаешь что-нибудь выкинуть, здесь будет настоящая бойня. Нас всех вынесут вперед ногами, ты понял меня?
— Понял, — кивнул Алан.
— И закрой за собой дверь, — Старк повернулся к Тэду и коротко бросил, — Пора.
— Верно, — сказал Тэд и взял в руку карандаш. Потом он повернулся к Алану и Лиз, и глаза Джорджа Старка глянули на них с лица Тэда Бюмонта. — Давайте отсюда.
8
Лиз так внезапно остановилась посреди лестницы, что Алан чуть не наткнулся на нее. Она уставилась через всю комнату в огромное, во всю стену, окно.
Там не было видно ничего, кроме воробьев. Они заполонили балкон; склон, ведущий к озеру весь чернел от них в заходящем солнце; небо над озером тоже все было черно, потому что все новые и новые стаи приближались к летнему дому Бюмонтов с запада.
— Боже мой… — тихо произнесла Лиз.
Алан схватил ее за руку.
— Тихо, — сказал он. — А то он услышит.
— Но что…
Осторожно держа ее за руку, он помог ей сойти вниз по лестнице. Когда они оказались в кухне, Алан рассказал ей финал той истории, которую поведал ему доктор Притчард, около полудня… тысячу лет назад.
— Что же это значит? — прошептала она. Лицо ее было серым от страха. — Алан, я так боюсь.
Он обнял ее за плечи и, хотя сам испытывал сильный страх, почувствовал, как много в ней чисто женского.
— Этого я не знаю, — сказал он, — но знаю, что они здесь, потому что их позвал либо Тэд, либо Старк. И я почти уверен, что — Тэд. Он должен был видеть их по пути сюда. Он их видел, но ничего про это не сказал.
— Алан, он — не тот, что прежде.
— Я знаю.
— Какая-то его часть любит Старка. И эта часть в нем любит в Старке его… черноту.
— Я знаю.
Они подошли к окну в холле, возле столика с телефоном, и выглянули наружу. Дорожка была вся покрыта воробьями. И лес. И небольшое пространство вокруг сарая, где по-прежнему был заперт в шкафу револьвер 22-го калибра, «фольксваген» Рауля исчез под плотным черным саваном из воробьев.
Однако на черном «торнадо» Старка воробьев не было. И вокруг машины оставался узкий круг пустого пространства, словно на это место распространялся неведомый воробьиный карантин.
Одна птичка подлетела к окну и легонько ударилась о стекло. Лиз слабо вскрикнула. Все остальные птицы всколыхнулись — волна прокатилась от дома и по всему склону, — а потом снова затихли.
— Даже если они принадлежат Тэду, — сказала она, — он может и не воспользоваться ими против Старка. Алан, часть Тэда сошла с ума. Какая-то часть его всегда была ненормальная. Он… Ему нравится это. Я… знаю.
Алан ничего не ответил. Он тоже это знал.
— Все это, как кошмарный сон, — она всхлипнула. — Если бы я только могла проснуться. Если бы я могла проснуться, и все было бы так, как прежде. Не так, как все было до Клаусона, а так, как было до Старка.
Алан молча кивнул.
Она подняла на него глаза.
— Так что же нам остается делать?
— Нам остается самое трудное, — сказал он ей. — Ждать.
9
Казалось, вечеру этому не будет конца. Медленно опускались сумерки, солнце заходило за горную гряду на западной стороне озера — гряду, уходящую вдаль, где она смыкалась с Президентским пастбищем в нью-гемпширской расселине.
К дому подлетели последние стайки воробьев и влились в общую стаю. Алан и Лиз, чувствовали, что крыша дома стала могильным курганом из воробьев, но — молчали. И ждали.
Когда они бродили по комнате, их головы все время поворачивались в одну сторону, как тарелки радарных установок, настроенные на определенный сигнал. Они прислушивались к происходящему в кабинете, но что сводило с ума, это та гнетущая тишина, стоявшая за оригинальной дверью, ведущей в кабинет, — оттуда не доносилось ни звука. Лиз даже не слышала лопотания и возни малышей. Она надеялась, что они уснули, но была не в силах заставить замолчать внутренний голос, который упрямо бубнил, что Старк убил их обоих и Тэда впридачу.
Убил бесшумно.
Бритвой, которую таскал с собой.
Она уговаривала себя, что, если бы это случилось, воробьи бы знали и как-то прореагировали, и такие мысли помогали, но только чуть-чуть, самую малость. Воробьи были огромным, неподвластным разуму неизвестным, окружившим дом. Бог его знает, что они сделают… и когда.
Сумерки уже постепенно сгущались во тьму, когда Алан тихо сказал:
— Они поменяются местами, если это затянется, да? Тэд начнет… болеть… А Старк — выздоравливать?
Она так ужаснулась от этих произнесенных вслух слов, что едва не опрокинула на себя чашку с горячим кофе, которую держала в руках.
— Да. Думаю, так.
Чайка крикнула на озере — далеким, полным боли, одиноким криком. Алан подумал о тех, кто был наверху, двух близнецах на двух стульях — одном отдыхающем, а другом — вовлеченном в какую-то жуткую схватку, происходящую в тусклых сумерках их общего воображения.
Снаружи, пока сгущались сумерки, птицы наблюдали за домом и ждали.
Качалка двигается, подумал Алан. Сторона Тэда идет вверх, сторона Старка — опускается. Там, наверху, за дверью, образующей два прохода, когда она была открыта, началась какая-то перемена.
Скоро конец, подумала Лиз. Или так, или эдак.
И, словно ее мысль вызвала это, она услышала странный звук, похожий на шелест ветра. Только поверхность озера оставалась ровной и гладкой, как тарелка.
Она встала и, поднеся руки к горлу, расширившимися глазами уставилась в огромное окно. «Алан», — попыталась произнести она, но голос пропал. Впрочем, это уже не имело значения.
Сверху послышался странный, жуткий свистящий звук, как будто дунули в сломанную флейту. Вдруг Старк резко выкрикнул:
— Тэд? Что ты делаешь? Что ты делаешь?
Раздался резкий хлопок, словно выстрелили из капсюльного пистолета. Мгновением позже начала плакать Уэнди.
А снаружи, в сгущающихся сумерках, миллион воробьев захлопал крыльями, готовясь к полету.
XXVI. Воробьи летают
1
Когда Лиз закрыла за собой дверь и оставила двух мужчин одних, Тэд открыл свой блокнот и секунду смотрел на пустую страницу. Потом взял один из заточенных берольских карандашей.
— Я начну с пирога, — сказал он Старку.
— Да, — кивнул Старк, на лице у него отразилось легкое нетерпение. — Верно.
Тэд наклонился, карандаш завис над чистым листом. Это мгновение — перед началом первой строки — всегда было самым лучшим. Как перед хирургической операцией, которая почти наверняка закончится смертью пациента, но все равно ты оперируешь. Ты должен, потому что ты создан для этого. И только для этого.
Но помни, подумал он. Помни, что ты делаешь.
Однако, какая-то часть его — та часть, которая и вправду хотела написать «Стального Машину», — запротестовала.
Тэд весь подался вперед и принялся заполнять строчками пустое пространство листа.
Джордж Старк
Стальной Машина
Глава 1. Свадьба
Алексис Машина редко бывал прихотливым, и чтобы его в ситуации, подобной нынешней, посетила капризная мысль — это было нечто, чего раньше никогда не случалось. И все же ему пришло в голову: «Из всех живущих на этом свете — сколько их там? Миллиардов пять? — я единственный, кто сейчас стоит внутри движущегося свадебного пирога с полуавтоматическим „Хеклер и Кошем-223“ в руках.»
Никогда еще он не оказывался в таком запертом пространстве. Воздух почти сразу стал невыносимым, но в любом случае он все равно не мог глубоко вдохнуть. Слой мороженого на Троянском Пироге был настоящим, но под ним не было ничего, кроме тонкой прослойки из особого гипса, называющегося «Нартекс» — своего рода качественного картона. Стоит ему наполнить, как следует, грудь воздухом, невеста и жених, стоящие на самом верхнем ярусе пирога, скорее всего опрокинутся. Слой мороженого, наверняка, треснет и…
Он писал почти сорок минут, все быстрее и быстрее — его мозг все больше наполнялся картинками и звуками свадебного ужина, который закончится с таким громким треском.
Наконец он отложил карандаш. Он исписал весь его заточенный грифель.
— Дай сигарету, — сказал он.
Старк удивленно приподнял брови.
— Да, — сказал Тэд.
На письменном столе лежала пачка «Пэлл Мэлл». Старк щелчком выбил одну сигарету, и Тэд взял ее. Ощущение на губах после скольких лет перерыва было странное — словно сигарета была слишком велика. Но чувство — приятное. Чувство правильности.
Старк чиркнул спичкой и дал Тэду прикурить. Тэд глубоко затянулся. Дым врезал по легким своим обычным, безжалостным и столь необходимым Тэду ударом. Он тут же почувствовал головокружение, но не обратил на это никакого внимания.
Теперь мне нужно выпить, подумал он. И если я останусь жив и еще буду стоять на ногах, когда все закончится, это — первое, что я сделаю.
— Я думал, ты бросил, — сказал Старк.
— Я тоже так думал, — кивнул Тэд. — Что я могу сказать, Джордж? Я ошибался. — Он сделал еще одну глубокую затяжку и выпустил дым из ноздрей. Потом он повернул свой блокнот к Старку и сказал: — Твоя очередь.
Старк склонился над блокнотом и прочитал последний абзац, который написал Тэд; читать все не было смысла. Они оба прекрасно знали, как развивался этот сюжет.
В доме Джек Рэнгли и Тони Вестерман находились на кухне, а Роллик уже должен быть наверху. Все трое были вооружены полуавтоматическими «Стир-Аугами» — единственными приличными автоматами, сделанными в Америке, — если кто-нибудь из телохранителей, замаскированных под гостей, окажется слишком проворным, они втроем сумеют обрушить такой шквал огня, какого с лихвой хватит для их отхода. Дайте мне только выбраться из этого пирога, подумал Машина. Это все, о чем я прошу.
Старк закурил «Пэлл Мэлл», взял один из своих берольских карандашей, открыл свой блокнот и… замер. Он поднял глаза на Тэда и посмотрел на него прямым, честным взглядом.
— Я боюсь, старина, — сказал он.
И на Тэда накатила огромная волна сочувствия Старку — несмотря на все, что он знал. Ты боишься. Ну, да, конечно, боишься, подумал он. Лишь те, кто только начинают — дети, — не испытывают страха. Проходят годы, и слова на странице не тускнеют, но… белые листы бумаги становятся все светлее и светлее. Ты напуган? Ты был бы еще большим сумасшедшим, чем ты есть, если бы не боялся.
— Я знаю, — сказал он. — И ты знаешь, что это значит. Единственный способ сделать это — начать.
Старк кивнул и склонился над блокнотом. Дважды он снова прочел последний абзац, написанный Тэдом, и… начал писать.
Слова складывались в мозгу Тэда очень медленно и с трудом.
Машину… никогда… не интересовало…
Долгая пауза, потом — сразу всплеск:
…как чувствуют себя те, у кого астма, но если бы его кто-нибудь спросил после этого случая, он тут же вспомнил бы дело Скоретти.
Старк перечитал написанное им и взглянул на Тэда так, словно не верил своим глазам.
— Получается, Джордж, — кивнул Тэд.
Он потрогал пальцем уголок своего рта, где вдруг кольнуло острой болью, и нащупал там свежую язвочку. Он взглянул на Старка и увидел, что точно такая же язва исчезла с угла рта Старка.
Это происходит, подумал он. Это действительно происходит.
— Валяй, Джордж, — сказал он вслух. — Покажи, на что ты способен.
Но Старк уже снова склонился над блокнотом и стал писать — теперь намного быстрее.
2
Старк писал почти час, а потом с довольной ухмылкой отложил карандаш.
— Здорово, — произнес он с тихой радостью в голосе. — Лучше этого ничего и быть не может.
Тэд взял блокнот и стал читать, но в отличии от Старка начал читать с самого начала. То, что он искал, стало появляться на третьей странице написанного Старком текста.
Машина услыхал шлепающие звуки и напрягся, его руки крепче стиснули «Хеклер-Воробья», но потом до него дошло, что они там делали. Гости — их набралось около двухсот, — собравшиеся у длинных столов, накрытых под огромным желто-голубым полосатым тентом, решили размять свои затекшие воробьи, не выходя за границы, установленные, чтобы уберечь лужайку от женских воробьев с высокими каблуками. Гости устроили воробьиному пирогу целую е…ую овацию стоя.
Он не знает, подумал Тэд. Он пишет слово воробьи снова и снова и даже… мать его, не подозревает об этом.
Он слышал, как воробьи шевелятся над его головой, на крыше, и близнецы несколько раз поглядывали туда, перед тем как заснуть, поэтому он знал, что они тоже это заметили.
А Джордж — нет.
Для Джорджа воробьи не существовали.
Тэд вернулся к чтению. Слово стало попадаться все чаще и чаще, и к последнему абзацу стала проглядывать вся фраза.
Позже Машина понял, что воробьи летали, и единственными из тех, кто еще послушно дергался на веревочке, зажатой у него в руке, и оставался его воробьями, были Джек Рэнгли и Лестер Роллик. Все же остальные — воробьи, с которыми он вместе летал целых десять лет, были против него. Воробьи. И они начали летать даже до того, как Машина успел крикнуть в свой воробьиный переговорник.
— Ну? — спросил Старк, когда Тэд отложил рукопись. — Как тебе это?
— По-моему, отлично, — кивнул Тэд. — Но ты ведь и сам это знал, правда?
— Да… Но я хотел услышать это от тебя, старина.
— Мне кажется, ты выглядишь уже гораздо лучше.
Это была правда. С того момента, как Джордж нырнул в грубый, жестокий мир Алексиса Машины, он начал поправляться.
Язвы исчезали. Потрескавшаяся, гниющая кожа стала снова розоветь; края новой кожи постепенно смыкались друг с другом, накрывая рубцующиеся язвы, а кое-где уже сомкнулись. Начали проступать брови, которых раньше просто не было видно в месиве гниющей плоти. Струйки гноя, заливавшего воротничок рубашки Старка отвратительными желтыми потеками, высыхали.
Тэд вытянул свою левую руку и дотронулся до начавшей гноиться язвы на своем левом виске. Он на мгновение задержал кончики пальцев перед глазами. Они были влажными. Он снова поднял руку и потрогал свой лоб. Кожа была гладкой. Маленький белый шрам — след операции, которую ему сделали в тот год, когда началась его настоящая жизнь, — пропал.
Одна сторона качалки идет вверх, другая — должна опускаться. Просто еще один закон природы, малыш. Просто еще один закон природы.
Снаружи еще темно? Тэд полагал, что да, темно, или близко к этому. Он посмотрел на свои часы, но это не помогло. Они остановились на без четверти пять. Время не имело значения. Скоро ему придется это сделать.
Старк кинул окурок в забитую до отказа пепельницу.
— Хочешь продолжить или сделать перерыв? — спросил он.
— А почему бы тебе не продолжить? — сказал Тэд. — Я думаю, у тебя получится.
— Ага, — кивнул Старк. На Тэда он не смотрел. Глаза его были прикованы лишь к словам, словам, словам. Он взъерошил рукой свои светлые волосы, к которым возвращался их блеск. — Я тоже думаю, что могу. Вообще-то, я знаю это.
Он снова стал царапать карандашом бумагу, лишь один раз быстро вскинув глаза — когда Тэд встал со стула и пошел за точилкой, — и тут же снова уткнувшись в блокнот. Тэд заточил один из карандашей, как бритву. Возвращаясь к столу, он вытащил из кармана птичий свисток, который дал ему Рауль. Зажав его в руке, он уселся на стул и уставился в свой блокнот.
Вот оно и пришло, пришло время. Он знал это так же точно и бесповоротно, как узнал бы собственное лицо наощупь. И единственный вопрос заключался в том, хватит ли у него духа попытаться или нет.
Часть его не хотела этого; часть его все еще жаждала написать книгу. Но он с удивлением обнаружил, что чувство это было уже не столь сильным, как в самом начале — когда Алан и Лиз вышли из кабинета, — и ему казалось, он знает почему. Вступало в силу разделение. Что-то вроде второго рождения. Эта книга больше не принадлежала ему. Алексис Машина оказался с тем, кто всегда, с самого начала был его хозяином.
По-прежнему крепко сжимая птичий свисток в левой руке, Тэд склонился над своим блокнотом.
Я — тот, кто принес, — написал он.
Неумолкаемый шорох птиц наверху, над его головой прекратился.
Я — тот, кто знает, — написал он.
Казалось, весь мир затих и прислушался.
Я — владелец.
Он остановился и взглянул на своих спящих детей.
Еще три слова, подумал он. Всего три слова.
И он обнаружил, что жаждет написать их больше, чем все слова, которые написал за всю свою жизнь.
Он хотел писать разные истории, но… гораздо больше… больше, чем те чудные картины, которые иногда показывал ему тот волшебный третий глаз внутри его мозга, он хотел быть свободным.
Еще три слова.
Он поднес левую руку ко рту и зажал в губах птичий свисток, словно сигару.
Не смотри сейчас на меня, Джордж. Не смотри, не выглядывай из того мира, который ты создаешь. Не сейчас. Господи, прошу тебя, пожалуйста, не дай ему сейчас выглянуть в реальный мир.
На чистом листе бумаги он вывел ровными заглавными буквами: «ПСИХОПОМЫ». Обвел их в кружок. Начертил стрелку вниз и под ней написал: «ВОРОБЬИ ЛЕТАЮТ».
Снаружи подул ветер — только это был не ветер, а шелест миллионов перьев. И он дул в голове Тэда. Вдруг в его мозгу раскрылся глаз — раскрылся так широко, как никогда не раскрывался раньше, и он увидел Бергенфилд, штат Нью-Джерси: пустые дома, пустые улицы и тусклое весеннее небо. И повсюду он видел воробьев — больше, чем их было когда-либо в прежние видения. Мир, в котором он вырос, превратился в громадную птичью клетку.
Только это был не Бергенфилд.
Это был Финишвилль.
Старк перестал писать. Его глаза расширились от неожиданного и запоздалого ужаса.
Тэд глубоко вдохнул и дунул. Птичий свисток, который дал ему Рауль Де-Лессепс, издал странную, жалобную трель.
— Тэд? Что ты делаешь? Что ты делаешь?
Старк потянулся к свистку. Прежде чем он успел дотронутся до него, раздался хлопок, и свисток треснул и раскололся у Тэда во рту, поранив ему губы. Этот звук разбудил близнецов. Уэнди начала плакать.
Снаружи шорох воробьиных крыльев перешел в рев.
Они летели.
3
Услышав плач Уэнди. Лиз бросилась к лестнице. Алан на мгновение застыл там, где стоял, завороженный тем, что видел снаружи. Земля, деревья, озеро, небо — все скрылось из виду. Воробьи взмыли вверх огромным, колышущимся занавесом и затмили все окно сверху до низу.
Как только первые маленькие комочки ударились в толстое стекло, с Алана сошел весь «столбняк».
— Лиз! — заорал он. — Лиз, ложись!
Но она не собиралась ложиться; ее ребенок плакал — больше она ни о чем думать не могла.
Алан ринулся к ней через комнату со всей быстротой, на какую только был способен, и сбил ее с ног как раз в то мгновение, когда огромное, во всю стену окно лопнуло под ударами двадцати тысяч воробьев и брызнуло осколками внутрь. Они тут же заполонили всю комнату.
Алан навалился на Лиз сверху и затолкал ее под диван. Весь мир наполнился пронзительным писком воробьев. Они услышали звон других окон — всех окон в доме. Дом трещал от полчищ крошечных бомб-смертников. Алан выглянул из-под дивана и не увидел ничего, кроме движущейся черно-коричневой массы.
Дымоуловители стали выходить из строя, когда птицы стали биться в них. Откуда-то раздался чудовищный треск — взорвался кинескоп телевизора. С грохотом падали со стен картины. С металлическим лязгом рухнули все кастрюли, висевшие в кухне у плиты.
Но сквозь все это он слышал детский плач и крик Лиз:
— Пусти меня! Дети! Пусти! Я должна забрать детей!
Она ухитрилась наполовину высвободится из-под него, и в ту же секунду вся верхняя половина ее тела была покрыта воробьями. Они путались в ее волосах и бились, как сумасшедшие. Она стала яростно отмахиваться. Алан схватил ее и втащил обратно. Сквозь темную массу забивших комнату птиц он сумел разглядеть огромную черную полосу воробьев, вытянувшуюся над лестницей и устремленную в кабинет.
4
Старк потянулся к Тэду в тот момент, когда первые птицы стали биться в полку-дверь. Из-за стены до Тэда доносились приглушенные звуки падающих пресс-папье и звон разбитого стекла. Теперь уже скулили оба малыша. Их рев усилился и слился с оглушительным писком воробьев, создав адскую какофонию.
— Прекрати это, — заорал Старк. — Прекрати, Тэд! Какую бы ты чертовщину ни затеял, прекрати!
Он потянулся за револьвером, и Тэд размахнулся и вонзил карандаш, который держал в руке, Старку в горло. Кровь брызнула из раны. Старк повернулся к нему, сразу замолчав и судорожно протянув пальцы к горлу. Карандаш дернулся вверх, а потом вниз, когда он попытался глотнуть. Он обхватил его рукой и вытащил оттуда.
— Что ты делаешь? — каркнул он. — Что это?
Теперь он слышал птиц; он не понимал, что это такое, но он их слышал. Он вытаращил глаза на закрытую дверь, и впервые в его глазах Тэд увидел настоящий ужас…
— Я пишу конец, Джордж. — сказал Тэд так негромко, что внизу его не услышали ни Лиз, ни Алан. — Я пишу конец в реальном мире.
— Ладно, — сказал Старк, — тогда давай напишем его вместе — для всех.
Он повернулся к близнецам — с окровавленным карандашом в одной руке и револьвером в другой.
5
На одном краю дивана валялось смятое афганское одеяло. Алан потянулся за ним и тут же почувствовал, как в руку ему впились дюжины раскаленных игл.
— А, черт! — воскликнул он и отдернул руку.
Лиз все еще старалась выбраться из-под него. Жуткий рокочущий звук, казалось, теперь заполнил всю вселенную, и Алан уже не мог расслышать детский плачь, но… Лиз Бюмонт его слышала. Она извивалась, вертелась и толкала его изо всех сил. Алан схватил ее левой рукой за ворот и услышал треск рвущейся ткани.
— Подожди минуту, — рявкнул он ей, но это было бесполезно. Чтобы он ей ни говорил, ее ничто не остановит, пока она слышит, как плачут ее дети. С Анни было бы тоже самое. Алан снова высунул правую руку, на этот раз не обращая внимания на впивающиеся в нее клювы, и сдернул одеяло. Упав с дивана, оно развернулось. Из гостиной раздался жуткий грохот падающей мебели — наверно, опрокинулось бюро. Изумленный и явно перегруженный впечатлениями рассудок Алана попытался представить, сколько нужно воробьев, чтобы свалить бюро, и — не сумел.
Сколько нужно воробьев, чтобы ввернуть лампочку? — завертелся вдруг у него в мозгу безумный вопрос. Трое, чтобы ее держать, и три миллиарда, чтобы вертеть дом! Он издал какой-то сумасшедший смешок, и тут большой глобус, висевший в центре комнаты, взорвался, как бомба. Лиз вскрикнула и на мгновение отпрянула, и Алан сумел набросить одеяло поверх ее головы. Потом натянул его и на себя. Даже под покрывалом они все равно были не одни; с полдюжины воробьев оказалось вместе с ними внутри. Он почувствовал, как перья крыльев щекочут его щеку, ощутил укол на левом виске и похлопал себя по щеке через покрывало. Воробей скатился ему на плечо и упал на пол.
Он прижал Лиз к себе и закричал ей на ухо:
— Мы сейчас пойдем! Пойдем Лиз! Под этим одеялом! Если ты попытаешься бежать, я сшибу тебя с ног! Кивни мне, если ты поняла!
Она попыталась вырваться. Одеяло растянулось поверх их голов. Воробьи стали быстро садиться на него, подпрыгивать, как на трамплине, и снова взлетать. Алан опять притянул ее к себе, схватил за плечо и тряхнул. Тряхнул как следует.
— Кивни если ты поняла, черт бы тебя побрал!
Он почувствовал, как ее волосы мазнули его по щеке, когда она кивнула. Они выползли из-под дивана. Алан крепко обнял ее за плечи, боясь, что она бросится бежать. И они стали медленно продвигаться сквозь сумасшедший рой кричащих птиц, смахивая на каких-то ряженых на сельской ярмарке.
Комната в доме Бюмонта была просторная, с высоким, как в церкви, потолком, но сейчас в ней, казалось, совсем не стало воздуха. Они шли сквозь орущую, мечущуюся, липкую массу, состоящую из одних птиц.
Ломалась мебель. Птицы срывали штукатурку со стен, потолка, били светильники. Весь мир вокруг превратился в птичий базар.
Наконец, Лиз с Аланом добрались до лестницы и стали медленно взбираться по ней, под одеялом, уже сплошь покрытом перьями и птичьим пометом. И стоило им сделать первые шаги, как в кабинете грянул выстрел.
Теперь Алан снова услышал близнецов. Они орали изо всех сил.
6
Как только Старк навел револьвер на Уильяма, Тэд плашмя навалился на стол и поднялся, держа в руках пресс-папье, с которым Старк рассеянно играл, когда Тэд писал первые страницы «Стального Машины». Это был тяжелый кусок темно-серого сланца, ровный и гладкий с одной стороны. За мгновение до того, как огромный блондин выстрелил, он обрушил этот кусок на его запястье, сломав ему кость и отведя дуло револьвера вниз. Грохот выстрела в маленькой комнате был оглушительным. Пуля вонзилась в пол за дюйм от левой ножки Уильяма, осыпав щепками его помятый спальный комбинезончик. Близнецы принялись орать, и краем глаза Тэд заметил, что они обняли друг дружку ручонками в безотчетной попытке обрести обоюдную защиту.
Ганс и Гретель, подумал он, и тут Старк вонзил ему карандаш в плечо.
Тэд заорал от боли и оттолкнул Старка. Тот споткнулся о пишущую машинку, стоявшую в углу, и рухнул, привалившись спиной к стене. Он попытался перебросить пистолет в правую руку и… выронил его.
Шум от птиц за дверью стал подобен громовым раскатам, и дверь начала потихоньку поворачиваться на своей оси. Воробей со сломанным крылом пробился в щель упал и забился на полу.
Старк полез в задний карман и… вытащил оттуда опасную бритву. Он открыл ее зубами; глаза его метали безумные молнии над стальным лезвием.
— Ты этого хотел, красавец? — спросил он, и Тэд увидел, что все разложение снова оказалось на его лице — вернулось в одночасье, будто мгновенно сброшенная с самосвала груда кирпичей. — Правда, хотел? Ладно. Сейчас получишь.
7
На середине лестницы Лиз и Алан вынуждены были остановиться. Они наткнулись на висящую в воздухе оглушающую своим писком стену, сквозь которую им было не пройти. Лиз закричала от ужаса и ярости.
Птицы не нападали на них, они просто окружили их плотной завесой со всех сторон. Все воробьи со всего света, казалось, слетелись сюда, на второй этаж дома Бюмонта в Кастл-Роке.
— Вниз! — крикнул ей Алан. — Может, нам удастся проползти под ними!
Они опустились на колени. Сначала им удавалось продвигаться вперед, хотя и с трудом; они ползли по хрустящему, кровавому ковру из воробьев, толщиной, как минимум, в восемнадцать дюймов. Потом они снова наткнулись на стену. Глянув себе под ноги, Алан увидел жуткое, не поддающееся описанию месиво. Все воробьи на ступеньках были смяты и раздавлены. Слой за слоем покрывал живых, но искалеченных птиц. Фута на три выше воробьи продолжали свой смертельный полет, кувыркаясь и падая — некоторые вновь ухитрялись подниматься в воздух, остальные вминались в шевелящуюся массу своих сородичей со сломанными, смятыми крыльями и лапками. Воробьи, вспомнил Алан, не могли просто парить в воздухе. Где-то над ними, по ту сторону чудовищного живого барьера, раздался человеческий вопль.
Лиз схватила его за ворот рубахи, притянула к себе и прокричала:
— Что мы можем сделать, Алан?!
Он не ответил, потому что отвечать было нечего. Они ничего не могли сделать.
8
Старк приблизился к Тэду, зажав бритву в правой руке. Тэд отступил к медленно поворачивающейся двери в кабинет, не отрывая глаз от лезвия бритвы. Он нагнулся и схватил со стола еще один карандаш.
— Это тебе не поможет, красавец, — проговорил Старк. — Уже не поможет, — его взгляд метнулся к двери. Она приоткрылась шире, в проход ринулись воробьи — втекла целая река воробьев, и… они полетели прямо на Джорджа Старка.
В ту же секунду лицо его перекосилось от ужаса и… обреченной догадки.
— Нет! — заорал он и замахал на них бритвой Алексиса Машины. — Нет, я не пойду! Я не пойду обратно! Вам не заставить меня!
Он рассек одного воробья пополам, и тот брякнулся вниз двумя кусочками. Старк резал и рубил воздух вокруг себя.
И вдруг Тэд понял
(я не пойду обратно),
что здесь происходит.
Психопомы, конечно же, появились как эскорт Джорджа Старка. Эскорт, который должен проводить его обратно в Финишвилль; обратно в страну умерших.
Тэд выронил карандаш и отступил к своим малышам. Вся комната теперь была заполнена воробьями. Дверь открылась почти полностью, и река превратилась в мощный водопад.
Воробьи уселись на широкие плечи Старка. Они уселись ему на руки и на голову. Воробьи бились ему в грудь — сначала дюжины их, а потом сотни. Он поворачивался то в одну сторону, то в другую в туче мелькающих и разящих клювиков, старясь отвечать ударами на удары.
Они облепили бритву, ее тусклое, серебряное мерцанье исчезло, скрылось под перьями.
Тэд взглянул на детей. Они перестали плакать. Они смотрели на забитый воробьями, кипящий воздух с одинаковым выражением любопытства и восхищения. Ручки у них были задраны кверху, словно они пытались определить, идет ли дождь. Пальчики — раздвинуты. Воробьи сидели на них, и… не клевали.
Но они клевали Старка.
Кровь хлестала с его лица, из сотен ранок. Выскочил один голубой шарик — глаз. Воробей уселся на воротник его рубахи и погрузил клюв в дырку, которую Тэд просверлил карандашом в глотке Старка — птица ударила трижды, быстрыми ру-ту-тук словно из пулемета, прежде чем рука Старка схватила ее и раздавила, как кусок живого желе.
Тэд склонился над детьми, и воробьи уселись и на него тоже. Они не клевали его; просто сидели.
И наблюдали.
Старк исчез. Он превратился в живую, корчащуюся гору птиц. Кровь сочилась сквозь машущие крылья и перья. Откуда-то снизу до Тэда донесся жуткий треск раскалывающегося дерева.
Они пробили себе дорогу на кухню, подумал он. Еще он мельком подумал о газовых трубах, подведенных к плите, но мысль эта была далекой и безразличной.
И вот он начал улавливать какие-то влажные хлюпающие звуки и треск живой плоти, отрываемой от костей Джорджа Старка.
— Они все-таки пришли за тобой, Джордж, — услышал он свой собственный шепот. — Они пришли за тобой. Теперь помоги тебе Бог.
9
Алан почувствовал, что над ним снова образовался кусочек пустого пространства, и через маленькие дырочки в одеяле посмотрел наружу. Сквозь одну из прорех на щеку ему упал птичий помет. Лестничный пролет по-прежнему был заполнен птицами, но число их уменьшилось. Большинство явно осталось в живых и добралось туда, куда стремилось.
— Пошли, — сказал он Лиз, и они снова стали продвигаться по хрустящему ковру из мертвых птиц. Им удалось добраться до площадки на втором этаже, когда они услышали крик Тэда:
— Так заберите же его! Заберите! Отнесите его обратно в преисподнюю, где его место!
И птичий гомон стал ураганом.
10
Старк сделал последнюю судорожную попытку избавится от них. Ни идти, ни бежать было некуда, но он все-таки попытался. Это было в его стиле.
Закрывавшая его гора птиц двинулась вперед вместе с ним; огромные распухшие руки, покрытые перьями, крыльями и головами птиц, поднялись и ударили по туловищу, снова поднялись и скрестились на груди. Птицы — раненые и мертвые — попадали на пол, и на одно мгновение Тэду приоткрылась картина, которая, он знал, будет преследовать его всю оставшуюся жизнь.
Воробьи склевали Джорджа Старка заживо. Его глаза исчезли, остались только огромные темные глазницы. Вместо носа торчал лишь кровавый бугорок. Лоб и почти все волосы были содраны, обнажилась бледная слизистая поверхность его черепа. Воротник рубашки все еще болтался вокруг шеи, но сама рубаха исчезла. Ребра белыми прутьями торчали из кожи. Воробьи вспороли ему живот. Ровным рядом они сидели на его ступнях, внимательно глядя вверх, и принимались ссориться и толкаться, когда раскромсанные куски его кишок и других внутренностей падали на пол.
И тут он увидел еще что-что.
Воробьи пытались поднять его, старались изо всех сил, и… очень скоро, когда они достаточно уменьшат его вес, они это сделают.
— Так заберите же его! — заорал он. — Заберите! Отнесите его обратно в преисподнюю, где его место!
Крики Старка оборвались, когда его горло разорвали удары сотен клювиков. Воробьи набились ему под мышки, и на мгновение ноги Старка оторвались от кровавого покрывала на полу.
Он прижал свои руки — вернее то, что от них осталось, — к бокам отчаянным жестом, смяв дюжины птиц… но их место тут же заняли дюжины дюжин других.
Звук крушащегося дерева справа от Тэда вдруг стал громче и ближе. Он взглянул туда и увидел, что деревянная обшивка восточной стены кабинета рвется, как папиросная бумага. Какую-то долю секунды он смотрел на тысячи желтых клювиков, просунувшихся в расширяющиеся щели, а потом схватил близнецов и накрыл их своим телом, грациозно — наверно, единственный раз в жизни — выгнувшись в дугообразную арку.
Стена с грохотом рухнула внутрь, подняв в воздух тучу щепок и опилок. Тэд закрыл глаза и крепче прижал к себе детей.
Больше он ничего не видел.
11
Но видел Алан Пэнгборн. И видела Лиз.
Когда туча птиц над ними и вокруг них распалась на части, они стянули одеяло с голов на плечи. Лиз начала пробираться к открытой двери в кабинет, и Алан двинулся следом за ней.
Первую секунду он ничего не мог разглядеть в кабинете, кроме черно-коричневого тумана. А потом различил силуэт — жуткий и распухший. Это был Старк. Его целиком скрыли птицы; они ели его заживо, но он все еще был жив.
По-прежнему прилетали все новые и новые воробьи. Алану казалось, еще немного, и их жуткий пронзительный писк сведет его с ума. А потом он увидел, что они делают.
— Алан! — дико закричала Лиз, — Алан, они поднимают его!
То, что было Джорджем Старком, то, что теперь лишь отдаленно походило на человека, поднялось в воздух на подушке из воробьев. Оно поплыло через кабинет, чуть не рухнуло, но потом снова неуверенно поднялось в воздух. Оно приблизилось к огромной дырке с рваными краями, зияющей на месте восточной стены.
Новые птицы влетали внутрь через дыру, а те, что оставались в спальне для гостей, ринулись в кабинет.
Плоть дождем сыпалась с извивающегося скелета Старка.
Тело выплыло наружу через дыру; несколько воробьев летало вокруг него и выклевывало остатки волос с черепа.
Алан и Лиз пробрались по ковру из мертвых воробьев в кабинет. Тэд медленно поднимался на ноги, держа в каждой руке по плачущему малышу. Лиз подбежала к нему и взяла их на руки. Ее пальцы быстро стали ощупывать детей, нет ли на них ранок и царапин.
— Ничего… — хрипло пробормотал Тэд, — по-моему, с ними все в порядке.
Алан подошел к дырке в стене, выглянул наружу и увидел сцену из какой-то жуткой сказки. Небо было черным черно от птиц, и все-таки в одном месте оно было еще чернее, словно в ткани реальности кто-то сделал прореху.
Эта черная прореха по форме весьма походила на извивающуюся человеческую фигуру.
Птицы поднимали ее выше, выше и выше. Она достигла верхушек деревьев и, казалось, застопорилась там. Алану послышался высокий, нечеловеческий крик, исходивший из самой середины этой тучи. Потом воробьи снова пришли в движение. Следить за ними было в каком-то смысле, все равно что смотреть запущенную в обратную сторону кинопленку. Черные потоки воробьев сорвались с закрытых ставнями окон в доме; они поднялись с дороги, с деревьев, с крыши «фольксвагена» Рауля. И все они ринулись к сердцевине черной тучи — к пятну, выделявшемуся своей чернотой.
Силуэт с очертаниями человеческой фигуры снова пришел в движение — поднялся над деревьями в темное небо и… скрылся из виду.
Лиз сидела в уголке с близнецами на коленях, покачивая и успокаивая их, но они уже больше не хныкали. Они радостно глядели на ее измученное, залитое слезами лицо. Уэнди мягко похлопала мать по щеке, словно хотела утешить. Уильям потянулся к ее голове, вытащил из волос перышко и с вниманием уставился на него.
— Его больше нет, — хрипло проговорил Тэд, подойдя к Алану, и выглянул наружу через в дыру в стене.
— Да, — сказал Алан. Неожиданно по его лицу потекли слезы. Он сам не ожидал этого.
Тэд попытался было обнять шерифа за плечи, но тот отступил на шаг, мертвые тельца воробьев хрустнули под его ботинками.
— Не надо, — сказал он. — Сейчас это пройдет.
Тэд снова выглянул из дыры в темноту. Из этой тьмы вылетел воробей и уселся ему на плечо.
— Спасибо тебе, — сказал Тэд. — Спа…
Вдруг воробей сильно клюнул его — так, что под глазом появилась кровавая точка, и полетел вслед за своими сородичами.
— Почему? — Лиз в изумлении уставилась на Тэда. — Почему он это сделал?
Тэд не ответил, но ему казалось, он знает ответ. Он подумал, что Рауль Де-Лессепс тоже его знал. Все, что произошло, было чудом, но… не сказкой. Быть может, последним воробьем двигала некая сила, полагавшая, что Тэду следует напомнить об этом. Напомнить ощутимо.
Будь осторожен, Таддеус. Никто не обладает властью над посланцами с той стороны. Долгой властью… И за это всегда приходится платить…
Какую цену придется заплатить мне? — холодно подумал он. И счет… Когда его пришлют к оплате?
Но этот вопрос был для другого раза, для другого дня.
Кроме того, может быть… этот счет уже оплачен.
Может быть, он уже расплатился за все.
— Он мертв? — спросила Лиз, словно моля об этом.
— Да, — сказал Тэд. — Он мертв, Лиз. Третий раз — последний. Книга Джорджа Старка закрыта. Пошли, ребята, — давайте уберемся отсюда.
Что они и сделали.
ЭПИЛОГ
Генри не поцеловал Мэри Лу в тот день, но он и не оставил ее, не сказав ни слова, как мог бы сделать. Он провожал ее, терпел ее злость и ждал, когда она выльется в то отгороженное молчание, что было ему так хорошо знакомо. Он давно пришел к выводу, что большая часть этих страданий принадлежит ей, их не разделить, и даже говорить о них не надо. Мэри Лу всегда танцевала свои лучшие танцы в одиночку.
Наконец, они прошли через поле и взглянули еще раз на домик для игр, где три года назад умерла Эвелин. Это было не ахти-какое прощание, но ничего лучшего они сделать не могли. Генри чувствовал, что это — не так уж плохо.
Он положил маленькие бумажные балеринки Эвелин в высокую траву возле разрушенного крылечка, зная, что ветер скоро унесет их прочь. А потом они с Мэри Лу в последний раз вместе покинули старое место. Это было нехорошо, но это было правильно. Вполне. Он был не из тех людей, что верят в счастливые финалы. Та малая толика безмятежности, которой он обладал, исходила в основном от этого.
Таддеус Бюмонт «Резкие танцоры»Сны людей, их реальные сны, в отличие от тех галлюцинаций во сне, которые приходят или не приходят по воле случая, — кончаются в разное время. Сон Тэда Бюмонта о Джордже Старке закончился в четверть десятого того вечера, когда психопомы унесли его темную половину прочь — к тому месту, которое ему было предназначено. Он закончился вместе с черным «торнадо» — той сколопендрой, в которой они с Джорджем всегда подъезжали к этому дому в его постоянно повторявшемся кошмаре.
Лиз с близнецами стояла на самом верху подъездной дорожки — там, где дорожка сливалась с озером. Тэд и Алан стояли у черной машины Джорджа Старка, которая уже не была черной. Теперь она стала серой от птичьего помета.
Алан не хотел смотреть на дом, но не мог оторвать от него глаз. Он был почти разрушен. Восточная сторона — где был кабинет — приняла на себя основной удар, но и все остальное было в плачевном состоянии. Повсюду зияли огромные дыры. Перила свисали с балкона в сторону озера, словно приставленная к дому деревянная лестница. Немыслимые кучи мертвых птиц лежали вокруг всего строения. Их трупики застряли в выступах крыши, они забили все водостоки. Взошла луна, и ее серебряный свет отражался в осколках разбитого стекла, усеявших все вокруг. Искорки того же бледно-желтого света глубоко запали в остекленевшие бусинки глаз мертвых воробьев.
— Вы уверены, что не против? — спросил Тэд.
Алан кивнул.
— Я спрашиваю, потому что это уничтожит все улики и доказательства.
Алан жестко рассмеялся.
Вы думаете, кто-нибудь поверит в то, что доказывают эти улики?
— Наверно, никто, — кивнул Тэд, а потом сказал: — Знаете, был такой момент, когда мне показалось, что вы хорошо ко мне относитесь. Сейчас я этого больше не чувствую. Совсем. И я этого не понимаю. Вы считаете меня ответственным за… все это?
— Меня это не колышет, — сказал Алан. — Это закончилось. И это все, что меня колышет, мистер Бюмонт. В данный момент это единственное, что меня колышет на всем белом свете.
Он увидел, как на усталом, измученном лице Тэда отразилась боль, и напряг все свои силы:
— Послушайте, Тэд, — сказал он. — Это был перебор. Слишком много всего сразу. Я только что видел, как туча воробьев унесла человека в небо. Дайте мне оклематься, идет?
— Я понимаю, — кивнул Тэд.
Нет, подумал Алан, ты не понимаешь, кто ты есть, и вряд ли когда-нибудь поймешь. Может быть, твоя жена поймет — хотя я сомневаюсь, что после этого у вас все пойдет гладко, — если она захочет понять и осмелится любить тебя снова. Может быть, твои дети — когда-нибудь, но… не ты, Тэд. Стоять рядом с тобой — это все равно что стоять рядом с пещерой, откуда вылезло какое-то кошмарное создание. Чудовище уже исчезло, но все равно ты не хочешь находиться рядом с тем местом, откуда оно появилось, — ведь там может оказаться еще одно. Может быть и скорее всего, нет — так говорит твой разум, но твои чувства, эмоции… Они играют совсем другую мелодию, верно? Ну и ну… И даже если пещера пуста навсегда, то остаются сны. И воспоминания. Например, о Хомере Гэмэше, забитом до смерти протезом своей руки. Из-за тебя, Тэд. Все — из-за тебя.
Это было нечестно, и какая-то часть Алана знала это. Тэд не просил, чтобы его рождали близнецом; он не по злобе уничтожил своего брата-близнеца в утробе (речь идет не о Каине, убившем камнем Авеля, говорил доктор Притчард); он не знал, что за монстр подстерегал его, когда он стал писать как Джордж Старк.
Но все-таки они были близнецами.
И он не мог забыть, как смеялись вместе — Старк и Тэд.
Тот безумный, дикий смех и их взгляд.
И он сомневался, что Лиз сумеет это забыть.
Подул легкий ветерок и донес до него противный запах газа, видимо, из поврежденных труб, подведенных к кухне.
— Давайте сожжем его, — резко сказал он. — Сожжем это все. Мне плевать, кто потом что подумает. Ветра почти нет; пожарные будут здесь до того, как огонь перекинется дальше. Если и сгорят несколько деревьев, черт с ними — тем лучше.
— Я сделаю это, — сказал Тэд. — А вы поднимитесь к Лиз. Помогите ей управиться с близне…
— Мы сделаем это вместе, — сказал Алан. — Дайте мне ваши носки.
— Что?
— То, что слышали, — мне нужны ваши носки.
Алан открыл дверцу «торнадо» и заглянул внутрь. Так и есть: стандартный рычаг, как он и предполагал. Крутому парню вроде Джорджа Старка не подходит автоматическое переключение; это — для законопослушных мужей, вроде Тэда Бюмонта.
Не закрывая дверцу, он встал на одну ногу и снял правый ботинок и носок. Глядя на него, Тэд начал делать то же самое. Алан надел ботинок на босу ногу и повторил всю операцию — уже с левой ногой. Он не хотел становиться босой ногой на месиво из мертвых птиц — даже на секунду.
Покончив с этим, он связал два носка вместе. Потом взял носки Тэда и привязал их к своим. Он обошел «торнадо» — мертвые воробьи хрустели у него под ногами, как сухая газета, — и открыл отсек, где помещался бак с горючим. Свинтив крышку с бака, он сунул самодельный запал в горловину, подержал его там секунд пять и вытащил — весь пропитавшийся бензином. Взявшись за мокрый конец, он сунул в бак сухой, а мокрый оставил свисать на покрытом птичьем гуано кузове машины. Потом, повернувшись к стоящему рядом Тэду, Алан порылся в кармане своей форменной рубашки и вытащил пачку бумажных спичек, какие обычно дают в газетных киосках впридачу к сигаретам. Он не помнил, откуда у него взялась эта пачка — с рекламной картинкой на одной стороне.
На картинке была изображена птица.
— Подожгите носки, когда машина покатится, — сказал Алан. — Но ни секундой раньше. Поняли?
— Да.
— Она взорвется на ходу. Огонь перекинется на дом. Потом на газовые баллоны позади дома. Когда здесь объявятся пожарные инспекторы, все будет выглядеть так, словно ваш друг не справился с управлением, врезался в дом и машина взорвалась. По крайней мере я надеюсь на это.
— Ладно.
Алан обошел машину.
— Что вы там копаетесь? — нервничая, окликнула их Лиз. — Малыши скоро замерзнут!
— Еще одну минуту! — крикнул ей Тэд.
Алан забрался в неприятно пахнущую кабину и скинул ручной тормоз.
— Подождите, пока она покатится, — бросил он через плечо.
— Хорошо.
Алан ногой выжал сцепление и поставил рычаг на нейтралку.
«Торнадо» тут же покатился вперед.
Алан выпрыгнул, на секунду ему показалось, что Тэд упустил конец жгута, а потом… Жгут, свисающий из бака, полыхнул пламенем.
«Торнадо» медленно проехал пятнадцать футов дорожки, подпрыгнул на маленьком асфальтовом бугорке, устало въехал на заднюю открытую веранду, ткнулся в бок дома и застыл. При оранжевом свете, отбрасываемом охваченным огнем жгутом, Алан ясно увидел флажок на бампере с надписью: «КЛАССНЫЙ СУКИН СЫН».
— Уже нет, — пробормотал он.
— Что?
— Так… Ерунда. Отходим — сейчас она рванет.
Они успели отойти на десять шагов, когда машина превратилась в огненный шар. Пламя охватило восточную сторону дома и тут же превратило дыру в стене кабинета в обугленный вытаращенный глаз.
— Пошли, — сказал Алан. — Надо быстро добраться до моей тачки. Теперь, когда мы это сделали, надо дать сигнал пожарным. Не стоит всем тут на озере лишаться своей собственности из-за этого.
Но Тэд задержался еще чуть-чуть, и Алан задержался вместе с ним. Под кедровой обшивкой дом был весь из сухого дерева и занялся огнем очень быстро. Пламя ринулось в дыру, где был кабинет Тэда, и, пока они смотрели, поток горячего воздуха завертел листы бумаги и вышвырнул их наружу — вверх и во все стороны. При ярком свете бушующего огня Алан разглядел, что они исписаны от руки. Листы бумаги плясали в воздухе, задевали огонь, мгновенно чернели и взлетали все выше и выше над пламенем, в темноту, как кружащиеся стаи черных птиц.
Как только они поднимутся выше деревьев, подумал Алан, их тут же подхватит нормальный ветерок. Подхватит и унесет, быть может, на самый край земли.
Это хорошо, подумал он и, опустив голову, начал взбираться наверх по дорожке к Лиз и малышам.
У него за спиной Тэд Бюмонт медленно поднял руки и закрыл лицо ладонями.
И долго стоял там, не отнимая рук от лица и не двигаясь.
3 ноября 1987 г. — 16 марта 1989 г.1
Майкл Коуда (р. 1948) — гитарист, диск-жокей, в настоящее время обозреватель журнала «Голдмайн», короткое время играл в созданной им группе «Хаузрокеры», выпустившей в 1982-м г. один альбом и распавшейся. — Примеч. пер.
(обратно)2
Джон Питер Ричмонд (1906–1988) — знаменитый голливудский актер второго плана, снявшийся в десятках фильмов, в том числе и в знаменитых «Гроздьях гнева» (1940). На театральной сцене прославился исполнением главных ролей в пьесах Шекспира.
(обратно)3
Рэкел Уэлш (р. 1940) — киноактриса, секс-символ середины шестидесятых годов, в семидесятых более тяготела к комедийным ролям.
(обратно)4
Джеймс Батлер Хикок (1837–1876) — легендарный герой периода освоения Западных территорий, где он и получил прозвище Дикий Билл.
(обратно)5
«Старски и Хатч» («Starsky and Hutch») — детективный фильм (1974 г. режиссер — Барри Сир).
(обратно)6
Хэллоуин — праздник нечистой силы, отмечающийся в англоязычных странах в ночь с 31 октября на 1 ноября; канун Дня всех святых, очень популярен у детей.
(обратно)7
Интерстейт — название крупнейших автомагистралей, находящихся в ведении федеральных властей. Маркируются номерами от 1 до 99. Интерстейт-95 — самая загруженная дорога США, от границы с Канадой в штате Мэн до Флориды.
(обратно)8
Дэвид Бринкли (р. 1920) — тележурналист, один из первых суперзвезд информационных программ.
(обратно)9
«Задаваки Черного города» — рок-группа из одноименного фильма (1975 г., режиссер — Уильям Уитни).
(обратно)10
У Чарлза Декера возникли ассоциации с бейсбольным матчем.
(обратно)11
Здесь с автором можно не согласиться. Хэммонд Иннес известен приключенческими романами, а не детективами.
(обратно)12
Соответственно бейсбольная и хоккейная команды.
(обратно)13
IQ — коэффициент интеллектуальности.
(обратно)14
Он же Соколиный Глаз, Следопыт, Зверобой и Кожаный Чулок. Персонаж произведений Дж. Ф. Купера. Символ «естественной» Америки, еще не развращенной цивилизацией.
(обратно)15
Джон — английский эквивалент Иоанна, отсюда и следующая фраза Чарлза.
(обратно)16
Хауди-Дуди — кукла-марионетка, с которой выступал в одноименной детской телепрограмме (1947–1960) актер и чревовещатель Баффоло Боб Смит.
(обратно)17
Камера-обскура — прибор в виде ящика, в передней стенке которого имеется небольшое отверстие; проходящие через отверстие лучи света от какого-то предмета дают на противоположной стенке камеры-обскура обратное изображение предмета.
(обратно)18
Брайан Уилсон (р. 1942) — духовный лидер и организатор группы «Бич бойз» («Пляжные мальчики»), самой знаменитой рок-группы Америки, в состав которой входят два его родных брата, один двоюродный и школьный товарищ, все родом из города Болдвин-Хилла, штат Калифорния.
(обратно)19
Тяжелый танк времен второй мировой войны.
(обратно)20
Официальный нерабочий день, день поминовения погибших во всех войнах США.
(обратно)21
Общенациональный праздник, отмечаемый в первый понедельник сентября.
(обратно)22
Устройство, позволяющее выступающему незаметно для аудитории читать на специальном экране заранее заготовленный текст речи.
(обратно)23
Где-то года через полтора я впервые увидел по телевизору рекламный ролик, в котором парень с винтовкой целится в замок, висящий на доске. Даже смотрит на замок в телескопический прицел. Потом нажимает на спусковой крючок. И вы видите, как замок подпрыгивает, гнется, плавится. И после выстрела замок в этом ролике выглядел точно так же, как выглядел Титус, когда я достал его из нагрудного кармана. Они показывали происходящее с замком сначала в обычной, потом в замедленной записи, но мне хватило первого раза. Я наклонился вперед, раздвинул ноги и блеванул. Меня отвели в палату. А на следующий день мой психоаналитик заглянул в карту и сказал: «Как я понимаю, вчера тебе стало хуже, Чарли. Хочешь поговорить об этом?» Но говорить я не хотел. И не говорил. До сих пор. — Примеч. авт.
(обратно)24
Сердечный роман (фр.).
(обратно)25
По шкале Фаренгейта, соответственно чуть больше 33 градусов по Цельсию.
(обратно)26
Средние века (фр.).
(обратно)27
Блугрэсс — музыкальный стиль, основанный на традиционной шотландско-ирландской музыке с использованием струнных инструментов горцев: банджо, мандолины, скрипки. Для блугрэсса характерны быстрый темп и эмоциональное пение.
(обратно)28
Кататоническое состояние (кататония) — нервно-психическое расстройство, при котором больной впадает в оцепенение либо совершает бессмысленные однообразные движения.
(обратно)29
Около 6,5 км в час. — Здесь и далее примеч. пер.
(обратно)30
Имеется в виду достижение, рекордное для бейсбольных чемпионатов США.
(обратно)31
Меласса — кормовая патока, отход свеклосахарного производства.
(обратно)32
Речь идет об американском футболе. Эта игра напоминает регби.
(обратно)33
Элеонора Рузвельт (1884–1962) — супруга 32-го президента США Франклина Делано Рузвельта. Пользовалась большой популярностью как общественный деятель.
(обратно)34
Фред Астор — популярный в предвоенные годы американский эстрадный артист. Ему и его партнерше Джинджер Роджерс посвящен фильм Ф. Феллини «Джинджер и Фред».
(обратно)35
См. Исход, гл. 14. Чермное море — Красное море.
(обратно)36
Длина поля в американском футболе — 120 ярдов, или 110 м.
(обратно)37
Грант Вуд — американский художник, работавший в первой половине XX в. Изображал сцены из жизни американской провинции.
(обратно)38
Мир с вами (лат.).
(обратно)39
Гленн Миллер (1904–1944) — американский музыкант. Джазовый оркестр под его управлением получил широкую известность благодаря фильму «Серенада Солнечной долины».
(обратно)40
Омела — традиционное рождественское украшение дома.
(обратно)41
Американская ассоциация родителей и преподавателей.
(обратно)42
Аризона — один из южных штатов США, где весной, как правило, очень тепло.
(обратно)43
Согласно греческому мифу, юный Адонис, возлюбленный богини Афродиты, был растерзан диким кабаном во время охоты.
(обратно)44
Перевод Ф. Сарнова.
(обратно)45
На площади Таймс-сквер в Нью-Йорке в новогоднюю ночь проходят грандиозные массовые гулянья.
(обратно)46
Белый Кролик, как и Гусеница, — персонажи сказки «Алиса в стране чудес» Л. Кэрролла.
(обратно)47
Лунный Июнь (англ.).
(обратно)48
Джон Китс (1795–1821), Алджернон Чарлз Суинберн (1837–1909) — крупнейшие английские поэты-романтики.
(обратно)49
Джером Дейвид Сэлинджер (р. 1919) — американский писатель, автор знаменитой психологической повести «Над пропастью во ржи».
(обратно)50
Около 27 градусов по шкале Цельсия.
(обратно)51
Кордит — бездымный нитроглицериновый порох.
(обратно)52
Вероятно, Гаррати вспоминает «Приключения Гекльберри Финна» Марка Твена.
(обратно)53
Согласно действующим договоренностям, суверенитет США над Панамским каналом действует до 1 января 2000 года.
(обратно)54
Вещие сестры — таинственные предсказательницы из трагедии У. Шекспира «Макбет».
(обратно)55
Геттисбергская речь — знаменитая своей краткостью речь, произнесенная президентом США Авраамом Линкольном при открытии мемориального кладбища солдат, павших в сражении при Геттисберге (1863), одном из важнейших сражений Гражданской войны Севера и Юга.
(обратно)56
Цитата из Геттисбергской речи Авраама Линкольна.
(обратно)57
Мы здесь говорим по-французски (фр.).
(обратно)58
Уильям Уилки Коллинз (1824–1889) — английский писатель, один из зачинателей детективного жанра.
(обратно)59
Кассиус Клей, более известный как Мохаммед Али, и Сонни Листон — знаменитые американские боксеры-тяжеловесы 1960–1970-х гг.
(обратно)60
Висячий мост «Золотые Ворота» находится в Сан-Франциско.
(обратно)61
Согласно германским поверьям, Песочный человек приходит к детям по вечерам и сыплет им в глаза песок, отчего они засыпают. Этот образ переосмыслен в сказке Э. Т. А. Гофмана «Песочный человек».
(обратно)62
По принятой в Америке шкале Фаренгейта, что соответствует 40 градусам по Цельсию. — Здесь и далее примеч. пер.
(обратно)63
чуть больше 10 градусов по Цельсию.
(обратно)64
около 16 градусов по Цельсию.
(обратно)65
пренебрежительное прозвище белых.
(обратно)66
пренебрежительное прозвище евреев.
(обратно)67
188 см, 75 кг.
(обратно)68
IQ (intelligence quotient) — коэффициент умственного развития.
(обратно)69
ДВС — двигатель внутреннего сгорания.
(обратно)70
Автор сознательно путает имена, чтобы показать, что и ТВ, и кино давно забыты. Речь идет о Грейс Келли (1928–1982, модель, актриса, с 1956 г. — принцесса Монако, в 1982 г. погибла в автокатастрофе, и Элизабет Тейлор (р.1932, одна из самых известных актрис Голливуда).
(обратно)71
YMCA (Young Men’s Christian Association) — Ассоциация молодых христиан — неполитическая международная организация. Основана в Бостоне в 1851 г. Занимается организацией досуга и обучением молодежи, содержит общежития и гостиницы.
(обратно)72
Так называют Бостон за вкусовые пристрастия жителей.
(обратно)73
Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения (NAACP/ National Association for the Advancement of Colored People) — крупнейшая негритянская общественная организация, основанная в 1909 году с целью добиваться равноправия негритянского населения через суды и общественное мнение.
(обратно)74
Административный центр штата Канзас.
(обратно)75
домохозяйка (нем.).
(обратно)76
Хомер Уинслоу (1836–1910) — художник; писал картины из жизни простых американцев — фермеров, моряков, охотников. Для его творчества характерна яркая психологическая характеристика образов.
(обратно)77
Высшая категория, обычно определяется по договоренности: то ли стрит-масть, то ли каре.
(обратно)78
Район Бостона.
(обратно)79
Бесподобен (фр.).
(обратно)80
счастливого пути (фр.).
(обратно)81
Прощайте (фр.).
(обратно)82
Роджер — кодовое слово, означающее «понял», «принял ваше последнее сообщение».
(обратно)83
Знаменитый голливудский фильм с Клинтом Иствудом в роли Грязного Гарри – Гарри Каллахэна. – Здесь и далее примеч. пер.
(обратно)84
Знаменитый американский баскетболист из НБА, первым набравший сто очков за игру.
(обратно)85
4 мая 1970 г. в Кентском университете, штат Огайо, при разгоне студенческой демонстрации солдаты национальной гвардии открыли огонь и убили четверых студентов.
(обратно)86
Знаменитый рок-фестиваль, состоявшийся с 15 по 17 августа под открытым небом в присутствии 400 тысяч зрителей и закончившийся грандиозным разгулом.
(обратно)87
семьдесят восемь градусов по Фаренгейту соответствуют 26 градусам Цельсия.
(обратно)88
Название современной, крупнейшей в США, компании и, соответственно, принадлежащих ей автобусов, обслуживающих междугородные маршруты.
(обратно)89
Психопат, главарь культовой «семьи», убийца американской актрисы Шарон Тейт и ее семьи в Лос-Анджелесе 9 августа 1969 г.
(обратно)90
Персонажи известного комедийного сериала «Семейка Флинстонов».
(обратно)91
Второе я (лат.)
(обратно)92
Под розой (лат.). Употребляется в значении «скрыта».
(обратно)
Комментарии к книге «Книги Бахмана», Стивен Кинг
Всего 0 комментариев