«Лоуни»

Лоуни (fb2) - Лоуни [The Loney] (пер. Екатерина Г. Богданова) 1055K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Эндрю Майкл Хёрли

ЭНДРЮ МАЙКЛ ХЁРЛИ Лоуни

Посвящается Рею и Розали

Когда же те выходили, то привели к Нему человека немого, бесноватого. И когда бес был изгнан, немой стал говорить. И народ, удивляясь, говорил: Никогда не бывало такого явления в Израиле. А фарисеи говорили: Он изгоняет бесов Силою князя бесовского. Матфей. 9:32—34 И что за чудище, дождавшись часа, Ползет, чтоб вновь родиться в Вифлееме. У. Б. Иейтс. Второе пришествие

Глава 1

Уходящая осень со всей силой обнаружила свой неистовый нрав. На Пустоши от Кенвуда до Парламент Хилл шторм за несколько часов расправился с буйством осенних красок, оставив после себя мертвые стволы немногочисленных старых дубов и берез. Мгла и тишина воцарились над местностью, и несколько дней спустя там не осталось ничего, кроме запаха гниющих листьев и кострищ.

Я просидел целый день за компьютером, занося в него все, что произошло тогда, и в результате пропустил визит к доктору Бакстеру. Он посоветовал мне не волноваться. Ни по поводу консультации, ни по поводу деревьев. И он, и природа переживут. Обстоятельства никогда не бывают так плохи, как кажутся.

Наверно, он по-своему прав. Мы легко отделались. На севере были затоплены железнодорожные пути, бурая речная вода залила целые деревни. Показывали людей, вычерпывающих воду из гостиных своих домов, вдоль шоссе проплывали мертвые туши домашних животных. А под конец пришла новость о внезапном оползне в Стылом Кургане и обнаруженном трупике младенца, выпавшем из старого дома у подножия скал.

Стылый Курган… Давненько я не слышал о нем. Тридцать лет прошло. Никто из тех людей, которых я знал, с тех пор не упоминал о Стылом Кургане, да и сам я приложил немало усилий, чтобы забыть о нем. Но, думаю, я всегда знал, что рано или поздно то, что там произошло, выплывет наружу, как бы мне ни хотелось сохранить те события в тайне.

Я лежал на кровати и размышлял, не позвонить ли Хэнни. Если он уже слышал новость, то как он ее воспринял? Я в общем-то никогда не спрашивал о его воспоминаниях, если они у него были. Но что сказать, да и с чего начать, я не знал. И в любом случае, Хэнни непросто было застать. Он был занят своими церковными делами, его всегда вызывали куда-нибудь помочь старикам и больным, он постоянно заседал в каких-то комитетах, выполняя свои многочисленные обязанности. Едва ли имело смысл оставлять ему сообщение, и уж точно не об этом.

Его книжка стояла на полке вместе с другими, старыми, в мягких обложках, которые я годами все никак не соберусь отдать на нужды благотворительности. Я взял ее, провел пальцем по выпуклым буквам названия, потом заглянул на четвертую страницу. Хэнни и Кэролайн в одинаковых белых рубашках и два мальчугана, Майкл и Питер, веснушчатые, с широкими улыбками. Родители обнимают их — счастливая семья пастора Эндрю Смита.

Книжка вышла почти десять лет назад, и мальчики уже выросли. Майкл учился в выпускном классе колледжа «Кардинал Хьюм», а Питер проходил последний год обучения в «Корпус Кристи». Но Хэнни и Кэролайн совсем не изменились с тех пор — молодые, уравновешенные, все так же любят друг друга.

Я направился к полке, чтобы поставить книгу на место, и тут заметил, что за суперобложку засунуты несколько газетных вырезок. Хэнни посещает хоспис в Гилдфорде. Рецензия на его книгу в «Ивнинг Стандарт». Интервью «Гардиан», тогда сделавшее его по-настоящему известным. И заметка, вырезанная из Американского евангелического журнала, о поездке по университетам Юга.

Успех книги «Моя вторая жизнь с Господом» оказался неожиданным для всех, и прежде всего для самого Хэнни. Она стала одной из тех книг, что — как там они выразились в газете? — захватывают воображение и отражают дух времени. Наверно, было в ней что-то такое, что людям нравилось, как-то так… Она обреталась в первой двадцатке бестселлеров много месяцев и принесла издательству приличный доход.

Все слышали о пасторе Смите, даже если не читали его книги. Теперь же благодаря новостям из Стылого Кургана о нем, похоже, снова услышат, если только я сам не возьмусь за это дело и не ударю, так сказать, первый.

Глава 2

Возможно, это странное пустое место между Вайр и Лун и называлось как-то по-другому, но я никогда об этом не слышал Местные называли его Лоуни — Глушь. Хэнни и я ездили туда каждый год на Пасху с Матерью, Родителем, мистером и миссис Белдербосс и отцом Уилфридом, приходским священником. Мы проводили там неделю покаяния и молитвы — исповедовались и посещали обитель Святой Анны в чаяниях обрести Господа в эту пору начала весны, хотя вряд ли можно было назвать весной с ее бурлящей безудержностью то промозглое состояние природы, порожденное уходящей зимой.

Плоская, лишенная выразительности местность Лоуни, эта безлюдная полоска английского побережья, таила в себе опасность. Приливы и отливы, чередующиеся с завидной периодичностью, превращали Стылый Курган — пустынный мыс, выдающийся на милю в море, — в остров. Прилив нарастал с невероятной скоростью, и каждый год там тонуло немало людей. Злополучные рыбацкие лодки сбивало с курса и выбрасывало на мель. Падкие до легкой наживы собиратели ракушек, не понимая, с чем имеют дело, в отлив загоняли свои грузовички на песок, а недели спустя их трупы с позеленевшими лицами и лопнувшей кожей выбрасывало волной на берег.

Трагические случаи иногда становились темой новостей, но ненасытность Лоуни была настолько очевидной и неизбежной, что чаще эти преданные забвению души так и уходили, чтобы соединиться с бесчисленным множеством других, что веками гибли здесь в попытках покорить это место. Тут и там можно было отыскать свидетельства старых промыслов: разрушенные штормами камни волнорезов, заброшенные причалы, покрытые водорослями и песком, целый ряд черных полусгнивших опор, постепенно исчезающих в тине, — когда-то здесь был переход к Стылому Кургану. Были здесь и другие, более загадочные сооружения — обломки построенных на скорую руку сараев, где потрошили макрель для продажи на далеких от моря рынках, сигнальные башни на ржавеющих растяжках, остов деревянного маяка на самом краю мыса, что когда-то указывал путь морякам.

Постичь Лоуни до конца было невозможно. Местность менялась всякий раз, когда волна набегала и отступала, и низкая вода обнаруживала скелеты тех, кто считал, что знает это место достаточно хорошо, чтобы спастись от коварных течений. Это были животные, иногда люди. Однажды на старом переезде был отрезан водой и утонул погонщик со своими овцами, и после их гибели Лоуни больше ста лет продолжал выбрасывать на берег их кости, все доказывая и доказывая свою силу людям.

Те, кто имел хоть какое-то представление о Лоуни, и близко не подходили к воде. Точнее говоря, никто, кроме нас и Билли Тэппера.

* * *

Билли был местный пьяница. Все его знали. Его нравственное падение было, наряду с погодой, встроено в местную мифологию, и для таких людей, как Мать и отец Уилфрид, он стал попросту своего рода подарком: яркий пример того, что может сделать с человеком пьянство. Билли был не человек, а наказание.

Легенда гласила, что раньше он был учителем музыки в средней школе для мальчиков, а может быть, директором школы для девочек в Шотландии, или где-то южнее, или в Халле, да Бог знает где. Каждый рассказывал историю этого бедолаги по-своему, но все сходились в одном: пьянство довело его до сумасшествия, а про его чудачества ходило бессчетное число баек. Он жил в пещере. Он кого-то убил молотком в Уайтхейвене. У него где-то есть дочь. Он верил, что если составит определенную комбинацию из камешков и ракушек, то станет невидимкой. Он нередко вваливался в «Колокол и якорь» в Литл-Хэгби, бренча собранной в карманы галькой, и пытался отпить из чужих стаканов, думая, что его никто не видит. Отсюда и помятый нос.

Не знаю, что из этого было правдой, да это и не важно. Стоило вам увидеть Билли Таппера, и вы готовы были поверить во что угодно.

Впервые мы встретились с ним на мощенной булыжником бетонной автобусной остановке на дороге, что вилась вдоль побережья от Моркама к Нот-Энд. Должно быть, году в 1973-м, когда мне было двенадцать, а Хэнни — шестнадцать. Родитель не сопровождал нас. Он уехал рано утром вместе с отцом Уилфридом и мистером и миссис Белдербосс за двадцать миль взглянуть на витраж в одной деревенской церкви, где, судя по всему, сохранилось великолепное окно в неоготическом стиле на сюжет «Иисус, усмиряющий воды». Так что Мать решила взять нас с Хэнни в Ланкастер, чтобы купить еды и сходить на выставку старинных Псалтырей, проходившую в библиотеке. Мать никогда не упускала возможности лишний раз вразумить нас по поводу истории нашей веры. Билли ехал туда же, что и мы, если судить по картонной табличке, висевшей у него на шее, одной из нескольких десятков, призванных информировать водителей автобусов о том, куда ему надо было попасть.

Билли ворочался во сне, и тогда нам открывались другие места, где он побывал или куда ему, возможно, предстояло отправиться: Кендал, Престон, Манчестер, Халл. В этом последнем проживала его сестра, согласно записи на квадратике ярко-красного картона, нанизанном на отдельный шнурок от ботинка, болтавшийся у него на шее. Запись содержала ценную информацию на случай чрезвычайной ситуации: его имя, телефон сестры и предупреждение крупными буквами об аллергии на пенициллин.

Этот факт необыкновенно заинтересовал мое детское воображение. А что будет, если Билли все-таки введут пенициллин? Неужели можно навредить ему больше, чем он уже навредил сам себе? Никогда мне не приходилось видеть человека, так плохо относившегося к собственному телу. Пальцы и ладони Билли были изъедены грязью, в морщинах, сплошь покрывавших лицо, скопилась чернота. Нос сломан, глаза вдавлены глубоко внутрь черепа. Волосы наползали на уши и спускались на шею цвета синей морской воды, сплошь покрытую татуировками.

Было что-то героическое в отказе Билли от мыла, думал я, если вспомнить, как регулярно Мать скребла и терла нас с Хэнни.

Он завалился на сиденье, рядом на полу валялась пустая бутылка из-под чего-то явно пагубного, на коленях его лежала маленькая заплесневевшая картофелина, которая странным образом успокаивала меня. Казалось правильным, что у него должна быть только сырая картофелина. Именно так, по моим представлениям, должны были питаться бродяги, шатавшиеся по городам и весям в поисках очередного куска. Эти люди ловили попутки. Крали, когда была возможность. Пробирались «зайцами» в поезда. Говорю, бродяжничество для меня в то время не было лишено своего рода романтики.

Во сне Билли разговаривал сам с собой, и в карманах его что-то перекатывалось, как будто и вправду, как все утверждали, они были набиты камешками. Он сетовал на кого-то по имени О’Лири, который задолжал ему и так и не вернул долг, хотя у него была лошадь. Когда Билли проснулся и увидел нас, он постарался принять трезвый вид, осклабился немногими оставшимися черными зубами и приподнял берет, приветствуя Мать, которая мельком улыбнулась, но, мгновенно оценив его, как привыкла это делать с чужими, уселась, храня наполовину оскорбленное, наполовину опасливое молчание, не сводя глаз с пустынной дороги, будто это могло помочь автобусу быстрее доехать до места.

Подобно большинству пьяниц, Билли обошелся без бесед о погоде и сразу же вывалил свое кровоточащее разбитое сердце, как кусок сырого мяса, прямиком мне в ладони.

— Не принимайтесь за это дьявольское питье, парни. Я все потерял из-за этой дряни, — заговорил он, подняв бутылку и с жадностью допивая остатки. — Видите шрам?

Он поднял руку. Рукав задрался и обнажил красный рубец длиной от кисти до локтя. Рубец проходил через вытатуированные кинжалы и грудастых девиц.

— Знаете, как это случилось?

Я покачал головой. Хэнни не сводил с Билли глаз.

— Упал с крыши. Кость пропорола руку, — вздохнув, сказал он и с помощью пальца показал, под каким углом локтевая кость вышла наружу. — Курева не будет?

Я снова покачал головой, и Билли вздохнул:

— Хрень собачья. — И без всякой связи с предыдущим добавил: — Так и знал, лучше мне было остаться в Кэттерике.

По Билли не скажешь, но, по-моему, по возрасту он должен был успеть повоевать, хотя этот бродяга даже отдаленно не напоминал тех суровых красивых ветеранов, что периодически появлялись у меня в комиксах «Коммандо». И действительно, когда Билли заходился в приступе кашля и, чтобы вытереть рот, стаскивал берет, спереди мелькал скособоченный кусок металла — это была кокарда.

Может быть, именно война и толкнула беднягу на путь пьянства, подумалось мне. С людьми происходят странные вещи, говорил Родитель, как будто война сбивает им все ориентиры.

Как бы там ни было, мы с Хэнни пожирали Билли глазами. Мы упивались его неопрятностью, исходившим от него непривычным, мерзким зловонием. Такое же пугающее возбуждение мы испытывали, когда нам приходилось проезжать через «плохой», по мнению Матери, район Лондона. Оказавшись в лабиринте домов, прилепленных к фабрикам и свалкам, мы вертелись на сиденьях, впиваясь глазами в лохматых, с вылупленными глазами детей, у которых вместо игрушек были деревяшки и металлические обломки, отодранные от валявшейся тут же, во дворе, старой мебели. Рядом женщины в фартуках выкрикивали непристойности в адрес мужчин, вываливающихся из соседних пабов. Это был обезьянник, где царило вырождение. Безблагодатный мир!

Билли бросил взгляд на Мать и, не сводя с нее глаз, потянулся к пристроенному между ступней пластиковому пакету. Оттуда он вытащил горсть обрывков бумаги и сунул их мне в руку. Они были вырваны из так называемого грязного журнала.

Билли подмигнул мне и снова прислонился к стенке остановки. При появлении автобуса Мать встала и подала водителю знак рукой, чтобы он остановился. Я быстро спрятал картинки поглубже.

— Что ты делаешь? — спросила Мать.

— Ничего, — буркнул я.

— Вот и брось паясничать и помоги Хэнни.

Я принялся уговаривать Хэнни встать на ноги, поскольку надо же было сесть в автобус, но он не шевелился. Он улыбался и смотрел мимо меня на Билли, который к этому моменту уже снова заснул.

— Что там такое, Хэнни? — спросил я.

Он взглянул на меня, потом снова на Билли. И тут я понял, на что он смотрел: на коленях Билли лежала не картофелина, а его собственный пенис.

Автобус остановился, и мы вошли. Водитель, не глядя на нас, свистнул Билли, но тот не просыпался. После еще одной попытки разбудить его водитель покачал головой и нажал на кнопку. Двери закрылись. Мы уселись. Было видно, что штаны Билли потемнели спереди. Мать с досадой отвернула наши физиономии от окна, так чтобы мы смотрели на нее.

— Имейте в виду, — заявила она, когда автобус тронулся, — этот человек уже сидит внутри вас. Всего несколько неверных шагов, и он вырвется наружу, можете мне поверить.

Мать держала сумочку на коленях и смотрела вперед. Непристойные картинки я крепко зажал в кулаке, другую руку сунул под пальто и стал нажимать пальцами на живот, пытаясь нащупать зерно испорченности, которому достаточно подходящей греховной среды, чтобы прорасти и распространиться, подобно сорным травам.

Это же так легко. Пьянство быстро завладевает человеком и превращает его в своего раба. Отец Уилфрид всегда так говорил.

Когда Мать рассказала ему в тот вечер о Билли, он только покачал головой и вздохнул:

— Чего можно ожидать от такого человека, миссис Смит? От того, кто отвращен от Господа?

— Я сказала мальчикам, что им следует помнить об этом, — заявила Мать.

— И совершенно справедливо, — отозвался священник, сняв очки. Протирая их рукавом, он поглядывал на нас с Хэнни. — Узнавать обо всех мерзостях Сатаны должно стать их делом.

— А мне, пожалуй, жаль его, — сказала миссис Белдербосс.

— Мне тоже, — отозвался Родитель.

Отец Уилфрид снова надел очки. На его лице мелькнула снисходительная улыбка.

— Что ж, добавите свою жалость к уже полной чаше. Жалость — единственное, в чем у пьяниц нет недостатка.

— Все-таки он, должно быть, хватил лишений в жизни, раз оказался в таком положении, — заметила миссис Белдербосс.

Отец Уилфрид презрительно усмехнулся:

— Думаю, вряд ли он знает, что такое лишения в жизни. Уверен, мой брат мог бы рассказать столько же, сколько и я, о настоящей бедности, о настоящей борьбе. Правда, Реджинальд?

Мистер Белдербосс кивнул:

— В Уайтчепел всем пришлось несладко. Работы не было. Детишки голодали.

Миссис Белдербосс сочувственно тронула мужа за плечо. Отец Уилфрид откинулся назад и вытер рот салфеткой.

— Худший тип дурака этот человек, — сказал он. — Выбросил на ветер все, что имел… Растерял возможности. У него же, как я понимаю, была профессия. Учитель. И так бездарно собой распорядился.

Странная вещь, в детстве некоторые события были настолько очевидны для меня, а их последствия настолько неизбежны, что мне казалось, будто я обладаю неким шестым чувством, даром предвидения, как Илия или Иезекииль, которые предсказывали засуху и всеобщую погибель со столь обескураживающей точностью.

Я помню, как однажды в Пустоши, когда Хэнни качался над прудом, я знал, именно знал, что веревка порвется, и это произошло; точно так же я знал, что бездомную кошку, которую он принес из парка, переедет поезд метро и что Хэнни уронит выигранную на ярмарке банку с золотыми рыбками на пол в кухне, как только мы придем домой.

И точно так же я знал после того разговора за обедом, что Билли скоро умрет. Эта мысль явилась мне как непреложный факт, как что-то, что уже начало происходить. Никто не может так жить долгое время. Чтобы достичь столь прискорбного состояния, нужно приложить так много усилий, что я не сомневался: милосердный Бог, тот, кто отправил Иону во чрево кита, чтобы спасти его, и подсказал Ною насчет погоды, безусловно, должен вытащить Билли из бед.

Глава 3

Мы ездили в Лоуни на Пасху несколько лет подряд, и тот год стал для нас последним.

После того вечера, когда отец Уилфрид за ужином читал нам наставления в отношении Билли Таппера, он как-то странно и необъяснимо изменился. Мы отнесли это на счет его возраста, в конце концов, поездка из Лондона была долгой, да еще такая нагрузка — утешать прихожан во время напряженной недели молитв и раздумий. Этого хватило бы, чтобы утомить и человека вдвое моложе его. Он устал. Вот и все.

Однако тот самый исключительный нюх на истинную суть вещей подсказывал мне, что дело здесь намного серьезнее. Что-то явно было не так.

После того как тема, связанная с Билли, полностью была исчерпана и все перебрались в гостиную, он ушел пройтись по берегу, а когда вернулся, это был совсем другой человек. Отрешенный. Как будто чем-то сраженный. Он довольно неубедительно пожаловался на расстройство желудка и пошел прилечь. Запирая за собой дверь, священник как-то очень громко щелкнул запором. Через некоторое время из его комнаты послышались звуки. Это были рыдания. Я никогда прежде не слышал, чтобы мужчина рыдал, за исключением одного случая, но то был один из опустившихся на дно работяг, что раз в две недели приходили мастерить поделки с Матерью и другими дамами. А сейчас в этих звуках, доносившихся из-за закрытой двери, слышались страх и отчаяние.

На следующее утро, когда отец Уилфрид наконец встал, взлохмаченный и все такой же взвинченный, он пробормотал что-то насчет моря и ушел, прихватив с собой камеру, прежде чем кто-то успел спросить, в чем дело. Такая поспешность была совсем не в духе священника. И спать так долго он не привык. Отец Уилфрид был сам не свой.

Все долго смотрели, как священник идет по дороге, и решили, что лучше всего будет поскорее уехать отсюда. Без сомнения, оказавшись снова в Сент-Джуд, он быстро придет в себя.

Но и дома раздражение отца Уилфрида едва ли прошло. В проповедях он, казалось, старался более, чем обычно, делать упор на вездесущем зле, а при упоминании о паломничестве лицо его темнело и он впадал в состояние тревоги. Через какое-то время все перестали заговаривать о поездке в Лоуни. Когда-то мы туда ездили, вот и все.

Заботы захлестнули нас, и мы забыли о Лоуни вплоть до 1976 года, когда отец Уилфрид внезапно умер на Новый год. На его место в Сент-Джуд перевели отца Бернарда МакГилла, священника одного из неблагополучных приходов в Нью-Кросс.

После мессы по случаю вступления в должность отца Бернарда, во время которой епископ представил его пастве, на лужайке рядом с будущим домом было устроено чаепитие с пирожными, во время которого новый священник мог пообщаться с прихожанами в менее формальной обстановке.

Он сразу же расположил к себе людей и, как казалось, чувствовал себя непринужденно. Было в новом священнике какое-то обаяние, он умел расположить к себе людей, и тогда старички вокруг смеются, а женщины начинают прихорашиваются, не отдавая себе в том отчета.

Пока отец Бернард переходил от одной группы людей к другой, к нам с Матерью приблизился епископ, поглощенный попытками съесть большой кусок кекса с изюмом максимально приличным образом. Без своего облачения, в сливового цвета сутане, он сильно выделялся на фоне мирской публики, одетой в черное и коричневое.

— Он, кажется, приятный человек, ваша милость, — сказала Мать.

— Вполне, — отозвался епископ.

Его шотландский акцент почему-то напомнил мне промокший мох. Епископ смотрел, как в ответ на какие-то слова отца Бернарда мистер Белдербосс закатился смехом.

— В своем последнем приходе он чудеса творил, — улыбнулся епископ.

— Неужели? — отозвалась Мать.

— Он очень хорошо умеет убеждать молодых людей посещать церковь, — сказал, епископ, глядя на меня с обманчиво доброжелательной улыбкой учителя, который желает одновременно наказать и помочь и в результате не делает ни того, ни другого.

— Ну, мой-то парень прислуживает в алтаре, ваша милость, — объявила Мать.

— В самом деле? — отозвался епископ. — Великолепно! Отец Бернард прекрасно общается с подростками, как, впрочем, и с более зрелыми прихожанами.

— Раз он прибыл по вашему представлению, ваша милость, он уж точно справится, — сказала Мать.

— О, без сомнения, — ответил епископ, стряхивая крошки с живота тыльной стороной руки. — Он поведет вас по мирным водам, избегая скал и мелей, так сказать. На самом деле моя морская аналогия вполне уместна, — продолжал он, вглядываясь в то, что происходит на втором плане, и вознаграждая себя улыбкой. — Видите ли, я очень заинтересован в том, чтобы отец Бернард обратил вас к внешнему миру. Не знаю, как вы, а я придерживаюсь мнения, что вера, запертая в стенах привычного, загнивает.

— Ну, если вы так думаете, ваша милость… — начала Мать.

Епископ повернул к ней голову и снова улыбнулся с некоторым самодовольством:

— Правильно ли я улавливаю, что эта мысль вызывает у вас некоторое сопротивление, миссис…

— Смит, — сообщила Мать и затем, видя, что епископ ожидает ответа, продолжала: — Вполне возможно, ваша милость. Прихожане постарше не очень хотят, чтобы здесь что-то менялось.

— И не должны хотеть, миссис Смит, не должны, — согласился епископ. — Уверяю вас, я бы предпочел, чтобы назначение нового священнослужителя стало частью органичного процесса, если хотите, молодым побегом старой лозы, плавным переходом, а не революционным взрывом. И в любом случае, я не предлагаю, чтобы вы отправились на край земли. Я подумал о том, что отец Бернард мог бы отправиться с группой прихожан в уединенное место на Пасху. Я знаю, что сердцу отца Уилфрида была дорога эта традиция, и сам я всегда считал ее очень достойной… Так вы сохраните память о своем старом священнике и получите шанс заглянуть в будущее. Это будет плавный переход, миссис Смит, как я говорил.

Гул голосов в саду перекрыло звяканье ножа о стеклянный стакан.

— Надеюсь, вы извините меня, — сказал епископ, прикасаясь к губам, чтобы стряхнуть крошки. — Долг призывает.

Он направился в сторону большого складного стола, установленного рядом с кустами роз; сутана хлопала его по лодыжкам, намокая в траве.

Когда епископ ушел, к матери сбоку приблизилась миссис Белдербосс.

— Вы так долго беседовали с епископом, — сказала она, игриво подталкивая Мать под локоть. — О чем же вы говорили?

Мать улыбнулась.

— У меня отличная новость, — объявила она.

* * *

Несколько недель спустя Мать организовала собрание заинтересованных сторон. Следовало ковать железо, пока горячо: епископ имел обыкновение менять свои взгляды. Мать предложила, чтобы члены прихода пришли к нам домой обсудить, куда поехать, хотя сама она имела в виду одно-единственное место.

В отведенный вечер все пришли — шел мелкий дождь, — благоухая сыростью и съеденными обедами: мистер и миссис Белдербосс и мисс Банс, помощница священника по хозяйству, с женихом, Дэвидом Хоббсом. Они повесили пальто в тамбуре с потрескавшейся плиткой, где стоял неистребимый запах ног, и собрались в нашей гостиной, с беспокойством поглядывая на каминные часы. И хотя все было приготовлено для чая, пришедшие не могли расслабиться до тех пор, пока не прибыл отец Бернард.

Наконец звякнул колокольчик, и все поднялись, а Мать открыла дверь. На крыльце стоял ссутулившись отец Бернард.

— Заходите, заходите, — пригласила его Мать.

— Спасибо, миссис Смит, — отозвался священник.

— Все в порядке, преподобный отец? — забеспокоилась Мать. — Надеюсь, вы не слишком промокли?

— Нет, нет, миссис Смит, — улыбнулся отец Бернард, хлюпая водой в башмаках. — Я люблю дождь.

Улыбка Матери не скрыла ее сомнений: она подозревала, что отец Бернард иронизирует. Мать никогда не сталкивалась с такой чертой у священников. Отец Уилфрид всегда был исключительно серьезен.

— Хорошо для цветов, — все, что она могла произнести в ответ.

— Точно, — согласился отец Бернард. И обернулся на свою машину. — Скажите, миссис Смит, вы не против, если я приведу Монро? Он не любит оставаться один, а когда дождь стучит по крыше машины, он может малость чокнуться, понимаете?

— Монро? — переспросила Мать, глядя через плечо священника.

— Назвал в честь Мэтта.

— Мэтта?

— Мэтта Монро, — улыбнулся отец Бернард. — Монро — моя единственная слабость, я вам точно говорю, миссис Смит. Я долго совещался с Господом по его поводу, но, по-моему, Он махнул на меня рукой как на пропащего.

— Извините, — ничего не могла понять Мать, — о ком вы говорите?

— Да вот тот дурень, видите, маячит в окне.

— Ваша собака?

— Точно.

— Думаю, все будет в порядке. Он же не будет, ну, вы понимаете, правда?

— О, не беспокойтесь, миссис Смит, он приучен. Просто подремлет немного.

— Все будет в порядке, Эстер, — вмешался в разговор Родитель.

Отец Бернард пошел к машине и вернулся с черным лабрадором, который чихнул на половик, отряхнулся и растянулся перед камином так, будто всю жизнь жил в нашем доме.

Мать предоставила отцу Бернарду единственное кресло рядом с телевизором, старое и потрепанное, зеленовато-бежевого цвета, которое она украшала салфеточкой с кружевной каймой, ровно раскладывая ее при помощи Родителева спиртового уровня, когда думала, что ее никто не видит.

Отец Бернард поблагодарил ее, вытер лоб носовым платком и опустился в кресло. Тогда и остальные последовали его примеру.

Мать щелкнула пальцами и бросила на меня взгляд, смысл которого был равносилен пинку под зад. Как и всегда во время любых мероприятий у нас в доме, моей работой было организовывать чаепитие и предлагать гостям пирожные. Поэтому я опустился на колени рядом со столом, налил отцу Бернарду чаю и поставил чашку сверху на телевизор, накрытый крахмальной тканью, так же как были накрыты все распятия и статуи в церкви. Ведь теперь был период поста.

— Спасибо, Тонто, — сказал отец Бернард, улыбаясь мне с заговорщическим видом.

Прозвище он мне придумал, когда прибыл в Сент-Джуд. Он был Одинокий Ковбой, а я — Тонто. Знаю, это детская игра, но, наверно, мне нравилось, что мы вдвоем с ним сражаемся бок о бок, как боевые товарищи в комиксах «Диверсант». Правда, я не знал с кем. С дьяволом, может быть, или с язычниками, чревоугодниками, расточителями… С теми людьми, которых отец Уилфрид научил нас презирать.

Слушая, как натужно скрипит под отцом Бернардом кресло, когда он устраивался поудобнее, я в очередной раз поразился его громадным размерам. Сын фермера из Антрима, лет тридцати, не больше, хотя и казался человеком средних лет — годы тяжелой работы не прошли даром. У отца Бернарда было тяжелое, мясистое лицо с расплюснутым носом, массивная шея, собираясь в складки, находила на воротник. Он был всегда аккуратно причесан, волосы тщательно смазаны маслом и производили впечатление прочной каски на голове. Но какое же ощущение неуместности вызывали его руки, когда он брал чашу для причастия или дароносицу! Крупные, красные, задубелые от работы в детстве на строительстве каменных стен и при отлавливании бычков, когда надо было сделать им насечки на ушах. Если бы не воротник его священнической одежды и мягкий, как кашемир, голос, то отца Бернарда можно было бы принять за привратника или грабителя с большой дороги.

Но, как я говорил, в Сент-Джуд все сразу его полюбили. Такой он был человек. Прямой, честный, доступный для общения. Мужчина с другими мужчинами, по-отечески внимательный с женщинами вдвое старше его. Но я чувствовал, что Мать оставалась при своем мнении. Она, конечно, выражала ему уважение, потому что он был священник, но только до тех пор, пока он в той или иной степени повторял отца Уилфрида. Но стоило ему допустить оплошность, Мать со сладкой улыбкой прикасалась к его руке.

— Отец Уилфрид обычно читал Символ веры на латыни, преподобный отец, но это не так важно, — высказалась она после первой, отслуженной отцом Бернардом мессы в Сент-Джуд.

Или:

— Отец Уилфрид обычно сам читал Благодарение. — Это когда отец Бернард предложил мне прочитать молитву перед воскресным ланчем, Мать, похоже, хотела подловить его на мелочах.

Мы, мальчишки-прислужники, считали, что с отцом Бернардом было здорово — он нам всем дал прозвища, а после мессы частенько приглашал нас к себе домой. Отец Уилфрид нас, конечно, никогда к себе не приглашал, и даже для большинства взрослых нашего прихода его дом был местом, исполненным тайны, почти таким же священным, как молельня. А отец Бернард, казалось, всегда был рад компании, так что, после того как серебро было вычищено и убрано на место, а ризы повешены в шкафчик, он забирал нас к себе, рассаживал вокруг стола и угощал чаем с бисквитами, а мы рассказывали друг другу истории под звуки Мэтта Монро[1]. Правда, сам я не рассказывал. Я оставлял рассказы другим, предпочитая слушать. Или делал вид, что слушаю, в то время как мой взгляд скользил по комнате — я пытался представить себе жизнь отца Бернарда, что он делал, оставаясь один, когда никто не интересовался им как священником. Я не знал, бывают ли у священников минуты отдыха. Я имею в виду, например, что Родитель никогда не проводил свободное время, проверяя раствор на печной трубе или устанавливая теодолит в глубине сада. Поэтому мне представлялось несправедливым, что священник должен все время быть святым. Но, возможно, в этом случае все было по-другому. Возможно, быть священником — это как быть рыбой, то есть пребывать в состоянии пожизненного погружения.

* * *

Теперь, когда отцу Бернарду был налит чай, можно было обслужить остальных. Я разливал обжигающий напиток по чашкам — закончив один чайник, я брал другой — до тех пор, пока не осталась последняя чашка. Чашка Хэнни. Та, у которой на стенке нарисован лондонский автобус. Для него всегда была поставлена чашка, даже если он оставался в Пайн-лендс.

— Как Эндрю? — спросил отец Бернард, глядя на меня.

— Прекрасно, пресвятой отец, — сказала Мать.

Отец Бернард кивнул и изобразил улыбку на лице, означавшую, что он понял, что стоит за ее словами.

— Он ведь приедет на Пасху? — спросил отец Бернард.

— Да, — ответила Мать.

— Для вас, конечно, будет радостью видеть его дома, — улыбнулся отец Бернард.

— Да, — согласилась Мать. — Большой радостью.

Последовала неловкая пауза. Отец Бернард понял, что вторгся в пространство частной жизни, и, меняя тему, поднял чашку.

— Прекрасно заварено, миссис Смит, — похвалил он, и Мать улыбнулась.

Не то чтобы Мать не хотела видеть Хэнни дома — она любила его так сильно, что временами мы с Родителем ощущали себя просто ее знакомыми.

Просто он напоминал ей об испытании, которое она все еще не прошла. И хотя Мать восторгалась каждым его маленьким достижением — скажем, он смог написать первую букву своего имени или завязать шнурок на ботинке, — она отчетливо осознавала, что предстоит очень долгий путь.

— Впереди долгий путь, — сказал ей однажды отец Уилфрид. — И он полон разочарований и препятствий. Но вам следует утешиться мыслью, что Бог предназначил вам идти по этому пути, что Он послал вам Эндрю одновременно и как испытание, и как наставника вашей души. Он будет напоминать вам о вашей немоте перед Богом. А когда он наконец заговорит, то и вы сможете заговорить и попросить Господа о том, чего желаете. Не каждому дается такой шанс, миссис Смит. Не забывайте об этом.

Чай, который мы налили для Хэнни и который остыл, образовав на поверхности сморщенную молочную пленку, служил доказательством того, что Мать ничего не забыла. Странным образом он был своего рода молитвой.

— Так что же, — заговорил отец Бернард, опуская наполовину опустевшую чашку и отклоняя попытку Матери налить ему еще чаю, — есть у кого-нибудь предложения, куда можно поехать на Пасху?

— Вот, — начала мисс Банс, взглянув на Дэвида, который ободряюще кивнул ей, — есть одно местечко под названием Гласфинид.

— Где это? — спросила Мать, оглядывая всех со скептическим видом.

Мистер и миссис Белдербосс в ответ усмехнулись. Они никогда не слышали об этом месте. Просто мисс Банс решила отличиться. Она молодая, и это не ее вина.

— Гласфинид. Это такое тихое, уединенное место на границе Брекон-Биконс, — пояснила мисс Банс. — Там очень красиво. Я была там много раз. Там есть церковь под открытым небом. Все сидят на бревнах.

Никто не откликнулся, кроме Дэвида, который улыбнулся:

— Звучит неплохо. — И отхлебнул чаю.

— Хорошо, — сказал отец Бернард после секундной паузы. — Есть одна идея. Как насчет других?

— Но это очевидно, — вступила в разговор Мать. — Мы должны снова отправиться в «Якорь» и посетить обитель. — И, вдохновляемая взволнованным шепотом Белдербоссов, помнивших это место, добавила: — Мы знаем, как туда попасть и где что там находится. Там тихо и спокойно. Мы можем поехать туда на Страстную неделю, взять Эндрю в обитель и остаться там до Вознесения. Как мы всегда делали. Это было бы так мило. Старые друзья снова вместе.

— А вот я никогда там не была, — заявила мисс Банс. — И Дэвид тоже.

— Ну, вы понимаете, о чем я говорю, — сказала Мать.

Отец Бернард оглядел комнату.

— Есть еще предложения? — спросил он и в ожидании ответа взял пирожное с кремом и откусил половину.

Все молчали.

— Раз так, — улыбнулся он, — думаю, нам следует быть демократами. Кто за то, чтобы поехать в Южный Уэльс?

Мисс Банс и ее жених подняли руки.

— Кто за то, чтобы снова поехать в «Якорь»?

Все остальные отозвались с заметно большим воодушевлением.

— Решено, — объявил отец Бернард. — Едем в «Якорь».

— Но вы сами не голосовали, преподобный отец, — заметила мисс Банс.

Отец Бернард улыбнулся:

— Оставляю за собой право воздержаться на этот раз, мисс Банс. Я буду рад пойти туда, куда меня поведут.

Он снова насмешливо улыбнулся и доел оставшееся пирожное.

Разочарованная, мисс Банс бросала взгляды на Дэвида, ожидая от него сочувствия. Но он только пожал плечами и направился к столу за чаем. Мать с нескрываемым удовольствием подала ему полную чашку — она предвкушала возвращение в Лоуни.

Мистер и миссис Белдербосс принялись описывать Лоуни в подробностях отцу Бернарду, который, кивая головой, принялся за следующее пирожное на своей тарелке.

— А обитель, преподобный отец, — говорила миссис Белдербосс, — как она прекрасна, правда, Рег?

— О, да, — отвечал мистер Белдербосс, — это настоящий маленький рай.

— Такое множество цветов, — поддержала супруга миссис Белдербосс.

— И такая чистая вода, — продолжал мистер Белдербосс. — Правда, Эстер?

— Как хрусталь, — подтвердила Мать, проходя мимо дивана.

Она улыбнулась отцу Бернарду и прошла вперед, чтобы предложить мисс Банс печенье. Та сухо поблагодарила. Мать кивнула и пошла дальше. Она знала, что, находясь в «Якоре», на своей, так сказать, территории, она положит мисс Банс с ее Гласфинидом на обе лопатки.

Мать выросла на северо-западном побережье, в двух шагах от Лоуни, и до сих пор, хотя она давно уже покинула эти места и больше двадцати лет прожила в Лондоне, в ее речи сохранились тамошние словечки. Она по-прежнему называла синиц старчиками, мотыльков — мятлышками и, когда мы были маленькими, пела нам песенки, известные только в ее родной деревне.

Она заставляла нас есть тушеное мясо с картошкой и салаты с рубцом, разыскивала обожаемые ею с детства пирожки с творогом и не боялась закупорить себе сосуды холестерином, поедая сдобу, выпеченную на жирном молоке отелившейся коровы.

Казалось, в родных местах Матери праздники в честь разных святых случались чуть ли не через день. И хотя даже самые рьяные прихожане в Сент-Джуд вряд ли о них помнили, Мать не забыла ни одного, помнила все полагающиеся к ним ритуалы и настаивала на соблюдении их у нас дома.

На день святого Иоанна сквозь пламя свечи три раза проносили металлический крест, что призвано было символизировать Божественное покровительство, оказанное святому, когда он вошел в горящий дом с целью спасти остававшихся там прокаженных и калек.

В октябре на праздник святого Франциска Ассизского мы ходили в парк подбирать опавшие листья и веточки, чтобы делать из них кресты для украшения алтаря в церкви Сент-Джуд.

А в первое воскресенье мая, подобно жителям деревни, откуда Мать родом, делавших это с незапамятных времен, мы выходили в сад перед мессой и умывались росой.

Но Лоуни был чем-то совершенно особенным. Для Матери обитель Святой Анны была почти то же самое, что Лурд[2]. Прогулка длиной в две мили из «Якоря» через поля представлялась ей Путем святого Иакова. Она была совершенно убеждена в том, что там, и только там у Хэнни есть шанс излечиться.

Глава 4

Хэнни приехал домой из Пайнлендс в начале пасхальных каникул. Он был очень возбужден.

Не успел Родитель выключить мотор, как Хэнни уже несся по аллее, чтобы показать мне новые часы, подаренные Матерью. Я видел их в витрине мастерской, где она работала. Увесистое изделие из желтого металла с изображением Голгофы на циферблате и выгравированной цитатой из Матфея на обратной стороне: «Итак, бодрствуйте, потому что не знаете ни дня, ни часа».

— Красивые часы, Хэнни, — сказал я и отдал их ему обратно.

Он выхватил их и надел на запястье, а затем вручил мне альбом с картинками, нарисованными за семестр. Они все предназначались мне. Никогда Матери или Родителю.

— Ты очень рад быть дома, правда, Эндрю? — улыбнулась Мать, придерживая дверь, чтобы Родитель мог втащить чемодан Хэнни с крыльца.

Она пригладила рукой волосы Хэнни и обняла его за плечи.

— Мы сказали ему, что отправляемся в «Якорь», — объявила она. — И он с нетерпением ждет поездки, правда?

Но Хэнни больше интересовало помериться со мной ростом. Он положил ладонь мне на макушку, а потом переместил руку вниз, к адамову яблоку у себя на шее. Он снова вырос.

Довольный, что по-прежнему выше меня ростом, Хэнни стал подниматься по лестнице, как всегда шумно, и перила тихонько скрипели, когда он перебирался со ступеньки на ступеньку.

Я направился в кухню, чтобы приготовить чай в его кружке с картинкой, на которой был изображен лондонский автобус. Вернувшись, я нашел Хэнни в его комнате. Он все еще не снял старый плащ, принадлежавший когда-то Родителю и приглянувшийся ему много лет назад. Он носил его в любую погоду. Хэнни стоял у окна спиной ко мне, глядя на дома на противоположной стороне улицы и проезжающие внизу машины.

— Все в порядке, Хэнни?

Он не двигался.

— Дай мне плащ, — сказал я, — я повешу его.

Хэнни повернулся и посмотрел на меня.

— Твой плащ, — повторил я, дергая его за рукав.

Брат смотрел, как я расстегивал пуговицы за него и вешал плащ на вешалку за дверью. Плащ весил тонну. Он был набит предметами, служившими средствами коммуникации между им и мной. Кроличий зуб означал, что Хэнни голоден. Кувшинчик с гвоздями говорил о том, что у него болит голова. Извинялся Хэнни при помощи пластикового динозавра, а если он чего-то пугался, то надевал резиновую маску гориллы. Иногда брат пользовался комбинацией этих предметов, и хотя Мать и Родитель воображали, что знают, что все это означает, на самом деле только я действительно понимал его. У нас был свой мир, а у Матери и Родителя — свой. В этом не было их вины. Как и нашей. Просто так было. И до сих пор это так. Мы с Хэнни ближе друг к другу, чем люди могут себе представить. Никто, даже доктор Бакстер, не может этого понять.

Хэнни похлопал по кровати, и я сел, а он принялся листать рисунки с животными, цветами и домами. Вот его учителя. Вот другие обитатели интерната.

Последняя картина, однако, выглядела совсем иначе. На ней были изображены два человечка, стоящих на берегу, заваленном морскими звездами и ракушками. Море выглядело как ярко-синяя стена, поднимавшаяся наподобие цунами. Слева виднелись желтые горы, зеленая трава на вершинах напоминала прическу могикан.

— Это Лоуни, да? — спросил я, удивляясь, что брат вообще помнил это место. Прошли годы с тех пор, как мы последний раз были там, а Хэнни редко рисовал что-то, что не видел прямо перед собой.

Брат намочил в воде руку и провел пальцем по верблюжьим горбам дюн, над которыми летела большая стая птиц. Хэнни любил птиц.

Я много рассказывал ему про них, все, что знал. Как можно по крапинкам на оперении у чаек определить, первый это, второй или третий год их жизни, и как отличается зов у ястреба, крачки и славки. Как, если сидеть совсем тихо около воды, вас стаей окружают песочники, и они подходят так близко, что можно почувствовать кожей дуновение ветерка от их крыльев.

Я подражал крикам кроншнепов, травников, серебристых чаек, и мы, бывало, лежа на спине, наблюдали, как высоко в небе летит клин гусей, и гадали, как это — рассекать воздух на высоте мили от земли клювом твердым, как кость.

Хэнни улыбнулся и постучал по фигурам на картинке.

— Это ты, — сказал я. — Это Хэнни.

Хэнни кивнул и коснулся груди.

— Это я? — спросил я, указывая на фигурку поменьше.

Хэнни схватил меня за плечо.

— Я рад, что ты дома, — сказал я.

Это так и было.

Пребывание в Пайнлендс мало что дало брату. Там ничего о нем не знали. Да и не заботились о нем так, как это делал я. Никогда не спрашивали, в чем он нуждался. Он был просто рослый парень с красками и карандашами, подолгу просиживающий в комнате отдыха.

Хэнни прижал меня к себе и погладил по голове. Он стал намного сильнее. Я заметил, что брат здорово изменился. Детская пухлость, заметная еще на Рождество, исчезла с его лица, и ему уже не надо было куском жженой пробки пририсовывать себе фальшивые усики, как мы, бывало, делали, когда были детьми. Невероятно, но Хэнни становился взрослым.

Думаю, он и сам ощущал что-то непривычное, пусть и смутно. Так бывает, когда чувствуешь, что в комнате что-то стало по-другому, но не можешь понять что именно. Картины не хватает или ваза поставлена в другом месте?

Иногда я замечал, что Хэнни разглядывает руки, оценивая их ширину, поросль черных волос на груди, твердые овалы бицепсов, как будто не совсем понимая, что он сам делает в этом теле мужчины.

* * *

Как и в прежние поездки, мы отправились в «Якорь» во вторник на Страстной неделе, как только забрезжил первый свет.

Когда все собрались около Сент-Джуд и погрузили вещи в фургон, отец Бернард направился было к водительскому месту. Но прежде чем он смог завести двигатель, Мать тронула его за плечо:

— Отец Уилфрид, перед тем как уехать, обычно читал молитву.

— Да, конечно.

И отец Бернард вылез из фургона, собираясь осенить себя крестом.

— Мы обычно шли за угол, преподобный отец, — добавила Мать, — и молились перед образом Пресвятой Девы.

— А, хорошо, — согласился отец Бернард. — Конечно.

Мы собрались перед небольшим рокарием, в центре которого стояла скульптура Пресвятой Девы, и, склонив головы, слушали, как Отец Бернард на скорую руку произносит молитву о заступничестве, прося Богородицу о безопасной поездке и благополучном паломничестве. После того как прозвучало «Аминь», мы направились к ограде, ожидая своей очереди встать на колени и поцеловать стопы Девы Марии.

Отец Бернард уступил дорогу миссис Белдербосс, которая медленно опустилась на колени. Она наклонилась вперед, а мистер Белдербосс придерживал жену за плечи. Облобызав пальцы ног Божьей Матери, женщина закрыла глаза и принялась шепотом читать молитву, которая продолжалась так долго, что отец Бернард начал с нетерпением поглядывать на часы.

Я был последним в очереди, но отец Бернард сказал:

— Оставь, Тонто. Иначе мы весь день простоим в пробке на выезде из Лондона. — Он посмотрел на Деву Марию, на Ее лик, с которого не сходило вечное выражение безучастности и скорби. — Уверен, Она не будет против.

— Как скажете, преподобный отец.

— Именно, — усмехнулся отец Бернард и бросился бегом к фургону.

Садясь на место, он отпустил какую-то шутку, которую я не расслышал. Все засмеялись.

Я уже много месяцев не видел Мать и Родителя такими счастливыми. Я знал почему. Они надеялись, что в этот раз все будет по-другому. Что Хэнни выздоровеет. Что они уже на пороге чудесного свершения.

* * *

Мы поехали из Лондона на север через Ист Мидлендс и далее через Йоркшир к Ланкаширу. Я сидел сзади, под мое сиденье забился Монро. Я периодически засыпал, потом просыпался, потом снова засыпал, а за окном проплывали одно графство за другим. Когда я просыпался, мне приходило в голову, что мы проезжаем одни и те же места. Наверно, потому что Англия вообще вся одна и та же. Старые фермы, новые поместья, церкви, градирни, очистные сооружения, железные дороги, мосты, каналы, маленькие городки — все они были похожи друг на друга, за небольшой разницей в архитектуре и цвете каменных стен.

Солнечный свет начал потихоньку заливать лондонские пригороды, когда мы уезжали, но чем дальше мы продвигались на север, тем реже появлялось солнце, только на короткие моменты озаряя желтые склоны холмов на расстоянии нескольких миль или на одну-две секунды отражаясь ослепительным светом от поверхности водоемов.

Температура падала, и тучи все больше сгущались. Наконец начался проливной дождь, и дорога превратилась в сплошной поток. Обрывки тумана зависли над холодными озерами и негустыми рощами. Цвет болот изменился, по торфяным склонам устремились вниз ливневые потоки. Издалека они казались белыми и твердыми, как прослойки кварца.

Последние несколько миль фургон издавал жуткое громыхание, как будто в двигателе что-то отвалилось. Все помалкивали, надеясь, по-видимому, на лучший исход, но каждый раз, когда отец Бернард переключал передачу, фургон начинал вибрировать и раздавался громкий скрежет. Кончилось дело тем, что мотор заглох, и фургон съехал на обочину и остановился.

— Что это, преподобный отец? — спросила миссис Белдербосс.

— Сцепление, я думаю, — ответил отец Бернард.

— А, это все сырость, она здесь проникает повсюду, — сказал мистер Белдербосс и откинулся назад, довольный своей сообразительностью.

— Вы можете починить его? — спросила миссис Белдербосс.

— Надеюсь, миссис Белдербосс, — усмехнулся отец Бернард. — У меня такое впечатление, что в этих местах приходится рассчитывать только на собственную изобретательность.

Он улыбнулся и вылез из фургона. Отец Бернард, конечно, был прав. Куда ни посмотри, здесь ничего не увидишь, кроме пустынных топких полей, на которых, как раскиданные ветром лохмотья, там и сям виднелись морские птицы.

Дождь бил в лобовое стекло, и струи воды волнами стекали вниз, когда отец Бернард открыл капот, подставив опору, чтобы он не закрывался.

— Пойди помоги ему, — сказала Мать Родителю.

— Что я понимаю в автомобилях? — возразил тот, отрываясь от изучения карты.

— Лишние руки не помешают.

— Он знает, что делает, Эстер. У семи нянек, сама знаешь.

— Что ж, надеюсь, он все же сможет довезти нас, — сказала Мать, глядя в окно. — Все только холодает и холодает.

— Не сомневаюсь, что мы выживем, — заметил Родитель.

— Я беспокоюсь о мистере и миссис Белдербосс, — ответила Мать.

— Не тревожьтесь за нас, — вмешался мистер Белдербосс. — нам не впервой замерзать, правда, Мэри?

— Еще бы!

И они принялись долдонить о войне, и поскольку я все это слышал много раз раньше, я повернулся к Хэнни, который уже пять минут дергал меня за рукав — ему срочно надо было показать свой View-Master.

Брат с радостной улыбкой вручил мне стереоскопические очки в красной оправе. Он сидел в них всю поездку, просматривая по очереди катушки, которые выуживал из школьного ранца. Сначала он разглядывал «Горные системы мира», до самого Кеттеринга, где мы остановились для отправления естественных нужд, затем «Удивительные обитатели океана», «Освоение космоса», после чего Мать уговорила его посмотреть «Сцены из Ветхого Завета», которыми он и приглашал меня полюбоваться: Еву с деликатно прикрытыми листьями интимными местами, нож Авраама, нацеленный в сердце Исаака, колесничих Фараона, скатывающихся в Красное море. Когда я досмотрел сцены до конца, я заметил, что Хэнни зажимает руки между ног.

— Хочешь выйти? — спросил я.

Хэнни качался взад-вперед, стуча боковиной сапога по двери.

— Тогда пойдем, — сказал я.

Отец Бернард продолжал копаться в моторе, и я отвел Хэнни подальше по тропинке, чтобы его никто не видел. Он подошел ближе к забору и расстегнул молнию на джинсах, а я в ожидании слушал, как дождь стучит по капюшону куртки, которую я надел по настоянию Матери.

Я оглянулся на фургон, и мне показалось, что они говорят на повышенных тонах. Мать, Родитель. Они изо всех сил старались сохранять бодрость духа, ведь все были радостно воодушевлены, когда уезжали из Сент-Джуд. Но, когда дождь заливает дорогу и все вокруг окутано плотным туманом, как тут не впасть в уныние?

По полям гулял пронизывающий ветер, приносящий смесь запахов соленой морской воды и гнили, едкой, как испорченный лук. И прошлые наши паломничества, кажется, сопровождал этот запах, и я почувствовал, как в желудке у меня нарастает неприятное ощущение. Сколько я себя помню, мы приезжали сюда, и никогда не бывало, чтобы я чувствовал себя здесь хорошо. Мне вспомнился дом дедушки — угрюмый, безжизненный, даже немного угрожающий. Совсем не то место, где хочется задержаться надолго. Я всегда радовался, что все позади, когда пасхальное паломничество подходило к концу, и втайне не раз вздыхал с облегчением, когда мы совсем перестали сюда ездить.

Паломники поднимали дух, распевая гимны и читая молитвы, однако временами мне казалось, что они, не отдавая себе в этом отчета, скорее старались отогнать от себя тревожные мысли, чем призывали Бога. Хэнни завершил свои дела и махнул мне рукой, подзывая туда, где он стоял.

— Что там? — спросил я.

Брат показал на забор. Заяц, застреленный и ободранный, подвешен на колючей проволоке, рядом растянута его шкура, и тут же несколько десятков крыс. Охотничьи трофеи или подвешены для устрашения? А может быть, и то и другое.

— Оставь это, Хэнни, — сказал я. — Не трогай.

Он умоляюще смотрел на меня.

— Мы все равно теперь не можем ему помочь, — вздохнул я.

Брат было потянулся, чтобы погладить зайца, но отдернул руку, когда я покачал головой. Заяц уставился на нас остекленевшим карим глазом.

Мы начали было пересекать дорогу, чтобы вернуться к фургону, когда я услышал звук приближающегося автомобиля. Я схватил Хэнни за рукав и крепко держал его: мимо, вздымая во все стороны воду из-под колес, пролетел дорогущий «даймлер». На заднем сиденье спала девушка, лицо ее было обращено к окну. Водитель снизил скорость на повороте, где мы стояли, повернул голову и мельком взглянул на меня, перед тем как исчезнуть за поворотом. Я никогда раньше не видел в здешних местах такого автомобиля. Тут, в окрестностях Лоуни, и движения-то никакого не было, только грузовики с сеном да и фермерские фургоны, не всегда даже с мотором.

Когда мы с Хэнни вернулись к фургону, отец Бернард все еще возился с двигателем, запустив руки по локоть в капот.

— Что там не так, преподобный отец? — спросил я.

— Не знаю, Тонто, — ответил он и отер рукавом дождевую воду с глаз. — Возможно, маховик, но чтобы убедиться, мне придется полностью разобрать мотор.

Отец Бернард неохотно закрыл капот и залез за мной в фургон.

— Есть успехи? — поинтересовался мистер Белдербосс.

— Пока нет, — ответил отец Бернард, приглаживая на голове мокрые волосы. — Если честно, тут, по-моему, работа для автомеханика.

— О господи! — запричитала миссис Белдербосс. — Такое начало!

— Ну, по крайней мере, мы отъехали достаточно далеко, — заметил отец Бернард.

Монро заскулил. Отец Бернард цыкнул на него, и пес затих, но по его глазам было видно, что он беспокоится.

— Думаю, лучшее, что я могу сделать, — сказал отец Бернард, — это пойти пешком в деревню и поискать кого-нибудь, кто сможет помочь.

— В такую погоду, преподобный отец? — удивилась миссис Белдербосс. — Вы себя до могилы доведете.

— Честно говоря, мне лучше пройтись, миссис Белдербосс, — улыбнулся отец Бернард. — Я плохо себя чувствую, когда приходится подолгу сидеть.

— Тут приличное расстояние, преподобный отец, — заметил мистер Белдербосс. — Мили три-четыре, не меньше.

Отец Бернард снисходительно улыбнулся и поплотнее завернул шарф вокруг шеи.

— Ты пойдешь с ним, так? — Мать повернулась ко мне.

— Ах, не беспокойтесь, миссис Смит, — сказал отец Бернард, — нет никакого смысла мокнуть обоим.

— Ничего страшного, да? — Мать толкнула меня локтем.

— Ничего, — подтвердил я.

Ветер утюжил местность вокруг фургона. Монро снова принялся подвывать тоненьким голоском. Отец Бернард склонился над ним и почесал его за ухом, чтобы успокоить.

— Что с ним, преподобный отец? — спросил мистер Белдербосс.

— Не знаю, — ответил отец Бернард. — Может быть, это из-за проехавшего мимо автомобиля.

— Возможно, вы правы, — согласился мистер Белдербосс. — Он пронесся как бешеный. Я и не думал, что он затормозит перед поворотом.

— Девушка, однако, хорошенькая, правда? — заметила миссис Белдербосс.

Мистер Белдербосс нахмурился:

— Какая девушка?

— Девушка на заднем сиденье, — усмехнулась миссис Белдербосс.

— Не видел никакой девушки.

— Ты много пропустил, Рег.

— Ну, перестань, Мэри, — отмахнулся тот. — Ты же знаешь, мои глаза видят только тебя.

Миссис Белдербосс наклонилась к мисс Банс.

— Цените чистосердечие Дэвида, пока оно еще есть, — шепнула она, но мисс Банс смотрела мимо нее на Монро.

Пес заполз снова под мое сиденье и дрожал.

— Ну-ну, старик, — сказал отец Бернард, — что ты хочешь? В чем дело?

* * *

Через поле по направлению к нам шли три человека. На них были грязные непромокаемые куртки и резиновые сапоги. Никто не носил шапки, зонтиков тоже ни у кого не было. Это были местные, они либо привыкли к такой погоде, либо располагали точными сведениями, что дождь вот-вот закончится.

У одного из них на плече висело ружье. Другой на цепи вел белого терьера — из тех, у которых длинная морда и широко расставленные глаза. Таких дети обычно на поводке водят. Третий человек был постарше, он держался на несколько ярдов позади и кашлял в кулак. Мужчины остановились, некоторое время молча смотрели на нас и снова двинулись по направлению к дороге.

— Может быть, нам попросить их о помощи? — предложил мистер Белдербосс.

— Я бы не стала, — сказала мисс Банс, взглянув на Дэвида, который успокаивающе взял девушку за руку.

— Либо мы попросим их, либо просидим здесь до конца недели, — заявила Мать.

Отец Бернард вылез из фургона и окинул взглядом дорогу, перед тем как пересечь ее. Трое мужчин снова остановились в ожидании, когда отец Бернард обратится к ним. Самый высокий из них, лысый, телосложением походил на шаролезского быка. Он повесил ружье на локоть и смотрел на отца Бернарда, пока тот объяснял проблему со сцеплением. Второй, с собакой, крепко держал ее за морду и с интересом смотрел то на отца Бернарда, то на чужаков в фургоне. Левая рука его висела как-то странно свободно, черная перчатка на ней была подвязана на кисти чем-то вроде струны. Самый старший снова закашлялся и присел на подвернувшийся камень. У него был странный цвет лица — цвет засохших нарциссов. Мой дедушка был такого же цвета, когда у него печень перестала работать.

— Ах, господи, — сказала миссис Белдербосс, — он очень плохо выглядит, правда, Рег?

— Токсоплазмоз, скорее всего, — ответил мистер Белдербосс.

— Токсо… что?

— Они от кошек заражаются, — сообщил мистер Белдербосс. — очень часто бывает у фермеров. Кошки переносят на себе всякую дрянь.

— О чем это ты говоришь? — не поняла миссис Белдербосс.

— Я читал в газете, — объяснил ее муж. — Посмотри на их руки. Они не моют их тщательно. Достаточно проглотить мельчайшую крошку кошачьих дел — и готово. Я ведь прав?

— Наверно, — сказал Родитель.

Миссис Белдербосс покачала головой.

— Говорю тебе, это токсоплазмоз, — настаивал мистер Белдербосс. — Посмотри на него. Бедняга!

Снаружи отец Бернард похлопал «бычару» по плечу и подвел его к фургону. «Бычара» отдал ружье своему приятелю с собакой и склонился над мотором, как только отец Бернард поднял капот.

Я слышал, как они разговаривают, вернее, говорил отец Бернард, а «бычара» слушал, время от времени вставляя «ага». Минуту спустя подошел тот, что с собакой, чтобы внести свою лепту в обсуждение вопроса, и в конце концов отец Бернард захлопнул капот и вернулся на свое место.

— Мистер Паркинсон, можно сказать, спас ситуацию, — сказал он в ответ на жест «бычары», предлагающего завести двигатель.

— Мистер кто? — переспросила мисс Банс.

— Паркинсон, — говорил отец Бернард. — Второго, с собакой, зовут Коллиер.

— Откуда вы знаете? — поинтересовалась мисс Банс.

— Спросил, — ответил отец Бернард. — Такое правило я завел себе еще в Ардойне. Спроси у человека, как его зовут, пожми ему руку, и он наверняка тебе поможет, кто бы он ни был.

— Я думал, вы приехали из Нью-Кросса, — заметил Родитель.

— Точно, оттуда, но после семинарии я два года провел в Ардойне, — объяснил отец Бернард.

— Никто не говорил нам об этом, — сказала Мать.

— А, видите ли, мисс Смит, я храню больше секретов, чем бросается в глаза.

Фургон плавно завелся, и отец Бернард поднял большой палец, на что Паркинсон ответил легким кивком головы. Мы тронулись, на какой-то момент колеса забуксовали в придорожной грязи, и наконец мы вновь двинулись в сторону «Якоря».

Трое мужчин стояли и смотрели, как мы проехали по узкой дороге, а собака рвалась с поводка, отчаянно желая разорвать кого-нибудь на куски.

* * *

Чуть позднее показались знакомые ориентиры: паб с каким-то необычным названием, монумент на ярко-зеленом холме, полукружие высоких камней в поле. Вот уже дорога пробивается сквозь толщу раскидистых дубов, и наконец слева открывается береговая линия Лоуни.

Помню, как я всегда инстинктивно переводил глаза на горизонт, охватывая взглядом огромное серое пространство, — ощущал, наверно, то же самое, что и при взгляде вниз со шпиля Сент-Джуд или с верхнего этажа здания, где работал Родитель. Что-то вроде головокружения.

— Прелестный вид, правда, Джоан? — воскликнула миссис Белдербосс.

Мисс Банс посмотрела мимо меня на угрюмую морскую гладь, на чаек, кружащихся над водой, неуверенно нахмурилась и снова впала в полусонное состояние, в котором пребывала с того момента, как мы продолжили путь после починки двигателя.

— Прелестный вид, — повторила миссис Белдербосс, подтверждая этот факт для самой себя.

Облака над водой рассеялись, и лучи солнечного света протянулись к обнаженной округлости Стылого Кургана, оживляя его бурое безлесье и высвечивая окна «Фессалии», старого особняка на крайней северной точке мыса. Окна вспыхнули и снова погасли, как если бы дом разбудили на мгновение от долгого сна.

Мне никогда не нравилась «Фессалия»; в прошлом нам строго запрещалось ходить через пески к Стылому Кургану, но мы и так туда бы не пошли.

Само собой разумеется, ходили слухи, что в доме водятся привидения. Говорили, что когда-то здесь жила ведьма, прекрасная дама по имени Элизабет Перси, она заманивала проплывавшие мимо корабли, и они разбивались о скалы. Она продолжала жить здесь, принимая тот или иной облик, хотя ее повесили на старой колокольне неподалеку от дома. Надо сказать, народ в Лоуни по-прежнему цеплялся за старые суеверия, причем, по-видимому, по убеждению, а не от ностальгии по старым временам, и было совсем неудивительно увидеть фермы, где обитатели не осмеливались снять старые подковы, прибитые гвоздями к дверям амбара, поскольку те защищали от нечисти, портившей сено, или людей, оставлявших в окне желудь, чтобы уберечь дом от молнии.

Над всем этим можно было бы посмеяться, но современность настолько мало присутствовала в этих местах, что трудно было отделаться от мысли, что все здесь замерло в неподвижности и, как бы это выразиться, соответствующим образом настроено, что ли…

Внезапно спустившийся туман, раскаты грома над морем, неистовый ветер, завывающий вдоль берега, вынесшего улов, состоящий из старых костей и мусора, — все это временами порождало ощущение ожидания чего-то. Хотя чего именно, я не знал.

Мне нередко представлялось, будто времени там было в избытке. И это гиблое место терзало. Преследовало его. Время не текло здесь, как должно. Ему было некуда спешить, а современность не подгоняла его. Оно собиралось, как черная вода в болоте, и так же, как вода в болоте, оставалось там и загнивало.

* * *

Отец Бернард двигался вперед со скоростью улитки, нависнув над рулем и вглядываясь в дорогу сквозь прогалины на лобовом стекле — в тех местах, где он рукавом вытер его от конденсата. Колея состояла из одних рытвин, и все мы держались изо всех сил, когда фургон подбрасывало на очередном ухабе.

Так продолжалось примерно пол-мили или больше, подвеска кряхтела и стонала, но вот наконец, поднявшись наверх, мы сделали резкий поворот на вершине.

— Смотрите, — неожиданно раздался голос Матери, указывавшей на склон справа от нас. — Вот он!

«Якорь» одиноко возвышался среди бурьяна и известковых глыб на покатом склоне, начинавшем свой подъем на берегу моря за милю отсюда и продолжавшемся до крутых холмов позади дома, где лесной покров из ясеней, тисов и дубов, именуемый Браунслэш Вуд, простирался вниз от вершины холма до болот соседней долины.

Своей выпуклой крышей дом напоминал корабль, выброшенный штормом далеко на сушу. Огромная вьющаяся глициния была его снастями. Крошащаяся труба — его «вороньим гнездом»[3].

Раньше это был дом набивщика чучел, который отошел от дел и поселился здесь со своей третьей женой в конце 50-х годов. Женщина умерла через год после того, как они въехали сюда, да и сам он прожил здесь не намного дольше, оставив дом в наследство своему сыну, банкиру, проживавшему в Гонконге. Продать эту недвижимость сын не смог и стал сдавать внаем, и, насколько мне известно, мы были единственными постояльцами, кто когда-либо останавливался в «Якоре».

* * *

Мы поднимались дальше по дороге, и я повернул голову Хэнни в сторону крупной глыбы известняка с левой стороны. Мы когда-то окрестили его «Танк». Ну, или, во всяком случае, я так его называл. Когда Мать не следила за нами, мы бросали в него камешки — это были гранаты. Пускали ракеты-палки под гусеницы. Ползли на животе по траве, чтобы бросить гранату в покрытое шрамами лицо обер-лейтенанта, как в комиксах «Коммандо» делали рядовые солдаты.

Интересно, помнил ли Хэнни что-нибудь об этом? Он, как-никак, помнил берег, и мы всегда продолжали наши игры с того места, на котором остановились, когда уезжали, причем совершенно неважно, как давно это было. Возможно, когда мы спустимся к берегу, брат снова захочет играть в войну. Ему это никогда не надоедало, хотя я понятия не имел, что это для него означало. То есть у него не могло быть никакого понимания смысла войны, или смелости, или самопожертвования. Я думаю, дело просто в возбуждении от игры. Мы штурмовали дюны с деревянными пулеметами — и побеждали, всегда побеждали.

Подъехав к «Якорю», мы увидели припаркованный на газоне «лендровер». Он был помятый, грязный, на дверцах белой краской были грубо намалеваны кресты. На таком, наверно, переправляли людей через Сомму.

— А, он здесь, — сказала миссис Белдербосс, глядя в окно. — Все такой же, как и всегда.

— Кто? — спросила мисс Банс, вытянув шею, чтобы лучше видеть со своего места.

— Клемент, — ответила миссис Белдербосс.

Мисс Банс разглядывала крупного человека, который стоял у входа. Рядом с ним была женщина раза в два его меньше. На лице мисс Банс отразилось беспокойство, которое не осталось незамеченным миссис Белдербосс.

— О, он вас не побеспокоит, — сказала она. — Он просто немножко… ну, вы понимаете. Улыбнитесь ему, это поможет.

— А кто эта дама?

Миссис Белдербосс повернулась к мисс Банс:

— Это его мать. Слепая, как летучая мышь, бедняжка.

— Но она носит очки, — заметила мисс Банс.

Миссис Белдербосс рассмеялась:

— Ну да, я знаю. Стреляная птица, что тут скажешь.

Клемент смотрел, как мы вылезаем из фургона. Отец Бернард помахал ему, но он продолжал настороженно смотреть на нас, как и его мать.

Про Клемента ходили недобрые слухи, как это всегда бывает, когда человек живет тихо и обособленно, но общее мнение склонялось к тому, что его можно было не бояться. И хотя свиная ферма, которую они держали с матерью, была заброшенной и обветшалой, затерявшейся среди продуваемых ветрами полей к югу от «Якоря», я был убежден, что она была в таком жалком состоянии не от нерадивости. По общему признанию, мать Клемента нуждалась в неменьшей заботе, чем свиньи.

Бедный Клемент! На мой взгляд, он был сродни ломовой лошади, как по телосложению, так и по характеру. Неуклюжий. Трудолюбивый. С почтительно опущенной головой. Гарантированно, до абсурда надежный.

Сын чучельника, сидя в Каулуне[4], вряд ли мог получить сведения о прошлом Клемента, но он, тем не менее, платил ему, в полной уверенности, что у Клемента не хватит мозгов, чтобы надувать его.

Выбравшись из фургона, все принялись потягиваться. Мисс Банс застегнула доверху пальто и обхватила себя руками, прохаживаясь взад-вперед, чтобы согреться. Дэвид в это время вынес ее чемоданы. Мистер Белдербосс с трудом спускался по металлическим ступенькам, Родитель вытащил его багаж, а миссис Белдербосс мельтешила вокруг него, как мотылек.

Отец Бернард надел куртку, застегнул молнию до горла и направился к Клементу, приглашая нас следовать за ним.

При нашем приближении на лице Клемента отразилось смущение.

— А где тот другой старикан?

— Простите?

— Ну, священник.

— Отец Уилфрид? Вам никто не говорил? Он скончался.

— Умер, что ли?

— Увы!

— Как так?

Отец Бернард оглянулся на нас и сказал:

— Я — отец МакГилл, если это поможет.

— Вы священник и все такое?

— Грешен. — Отец Бернард улыбнулся, и Клемент с облегчением пожал ему руку.

Секунду помолчав, отец Бернард посмотрел на мать Клемента в ожидании, что его представят.

— Мать, — вздохнул Клемент.

Старуха встрепенулась и протянула руку.

Отец Бернард пожал ее:

— Рад с вами познакомиться.

Старуха не ответила.

— Иди и подожди в фургоне, — сказал Клемент.

Старуха не шевелилась.

— Я сказал, подожди в фургоне.

Клемент легонько подтолкнул мать, и она пошла в нашу сторону, опираясь на палку. Мы расступились, образовав клин, и старуха, проходя мимо нас, подняла очки и посмотрела на меня молочно-серыми глазами, блестящими, как брюхо слизня.

— Не желаете войти в дом? — спросил Клемент.

— Хорошо бы. Тут сыровато, однако, — заметил отец Бернард.

— Хотя грачи утверждают, что будет хорошее лето.

— Как это?

Клемент показал в сторону рощи за домом, где несколько десятков птиц кружились над гнездами, то влетая в них, то вылетая.

— Вьют гнезда прямо на верхушках деревьев в этом году, — сказал он.

— Так это хорошо, — улыбнулся отец Бернард.

— Да, но так не положено, — пробормотал Клемент.

Он свернул на дорожку, ведущую через подобие аллеи из яблонь, все еще по-зимнему голых, с покрытыми грибком ветвями, к входу. На земле чернели полусгнившие яблоки, также зараженные грибком. Было что-то очень печальное в этих деревьях, подумал я, в том, как послушно они приносят урожай каждое лето только для того, чтобы, никому не нужный, он почернел и сгнил на земле.

Все движения Клемента были медленными, неловкими, и ему потребовалась целая вечность, чтобы найти нужный ключ. Как только дверь была открыта, Мать протолкнулась вперед и повела всех через прихожую, где, как и прежде, пахло сигарами и жжеными спичками, а в воздухе ощущался какой-то плотный, прямо-таки осязаемый холод.

— Гостиная, салон, уборная, — перечисляла она, поворачивая ручки дверей.

Мистер и миссис Белдербосс последовали за ней через прихожую и обратно, в восторге от того, что нашли все вещи на своих местах, а также от того, что есть новые люди, которым можно все это показать, хотя мисс Банс как-то не очень стремилась заходить дальше старинных напольных часов, остановившихся навеки. Она с беспокойством смотрела, как лампочка без абажура сначала потухла, а потом снова зажглась, причем ярче, чем раньше.

— Это всего лишь ветер, — сказала Мать.

— Он раскачивает провода, — вставил Клемент. Он все еще медлил у порога.

Я только что заметил, что он носил на шее деревянное распятие. Судя по его виду, он сделал его сам — две лучины, отколотые от полена и связанные вместе бечевкой.

— Именно, — согласилась Мать, — он раскачивает провода.

Клемент поправил шапку и собрался уходить.

— Я через пару деньков принесу еще дров, — сообщил он, кивая на мешки в коридоре.

— Ты уверен, что они понадобятся, Клемент? Тут на месяц хватит, — усмехнулся отец Бернард.

Клемент нахмурился с очень серьезным видом:

— Совершенно уверен, преподобный отец. Когда ветер вдувает в трубу, тяга в секунду сжирает пламя.

— Грядет плохая погода? — спросил отец Бернард.

— Она здесь всегда плохая, — хмыкнул Клемент.

Мисс Банс натянуто улыбалась, когда он в последний раз окинул нас взглядом и закрыл за собой дверь.

— Ну, перестаньте, Джоан, — улыбнулся мистер Белдербосс, когда Клемент ушел. — Нет никаких причин беспокоиться.

И он взял девушку под руку и провел вдоль коридора с отставшими обоями и холстами с видами штормового моря в гостиную, чтобы показать ей коллекцию ценностей, оставшуюся от чучельника, — нечто, вызывавшее в нем восхищение и недоумение в равной мере. Следуя приглашению мистера Белдербосса, остальные прошли за ними — послушать, что он скажет об изящных безделушках стоимостью в несколько сотен фунтов каждая.

— А вот… — говорил он, вынимая из деревянного ящичка на подоконнике небольшую глиняную трубку. — Это интересно. Все еще можно увидеть следы от зубов на мундштуке. Смотрите!

Мистер Белдербосс протянул трубку Матери, но она нахмурилась, и он положил ее туда, где нашел, и устремился прямиком к мисс Банс, внимание которой было поглощено книжками на изящном бюро палисандрового дерева у окна.

Среди них были первое издание «Острова доктора Моро» в кожаном переплете — на нем могла бы стоять подпись Лонгфелло, — а также детская книжка-раскладушка «Златовласка и три медведя», которую мисс Банс принялась читать, осторожно переворачивая хрупкие страницы. Поздневикторианский период, определил мистер Белдербосс, примерно тогда же был достроен «Якорь».

— Его строил тип по имени Грегсон, — сообщил мистер Белдербосс. — Он был владелец хлопкопрядильной фабрики. Они все здесь этим занимались, правда, Эстер? Производили хлопок.

— Да, — отозвалась Мать. — Хлопок или лен.

— Здесь где-то есть его фотография, его и его благоверной, — улыбнулся мистер Белдербосс, оглядывая комнату. — У них ведь было семеро детей, да, Мэри? А могло быть и больше. Думаю, немногие из них дожили до пяти лет, представьте. Туберкулез и прочее. Вот почему Грегсоны строились в таких местах. Чтобы малыши выжили. Они считали, что морской воздух их вылечит.

— Строили на века, — заметил Родитель, проводя рукой по штукатурке. — Толщина стен не меньше ярда.

Мисс Банс огляделась, а затем посмотрела в окно, явно сомневаясь, что тот, кто пожил здесь какое-то время, мог покинуть это место в лучшем состоянии здоровья, чем до приезда.

С ее точки зрения, не было ничего удивительного в том, что, как рассказал мистер Белдербосс, дом много раз переходил из рук в руки с тех пор, как был построен, и каждый новый владелец менял его название в попытке выразить то, что дом, окруженный лесом, мог выражать.

Грегсон окрестил его «Солнечной долиной», затем он стал «Розовым коттеджем», потом «Мягкими песками», «Морским ветерком», пока, наконец, чучельник не переименовал его в «Якорь».

— В лучшие времена здесь должно было быть славно, — предположила миссис Белдербосс, отдергивая шире шторы. — Такой красивый вид… и все такое.

— Викторианцы недурно разбирались в ландшафтах, — заметил Родитель.

— Да уж, — согласился мистер Белдербосс, — такой вид от всех болезней вылечит, правда?

— Есть здесь что-то такое… вечное, — сказала миссис Белдербосс, вглядываясь в море. — Вам не кажется?

— Ну, это же самая старая часть страны, — заявил мистер Белдербосс.

Миссис Беллдербосс закатила глаза:

— Глупый ты, возраст страны везде одинаковый!

— Ну, ты же знаешь, что я имею в виду, — отвечал он. — Здесь нехоженые леса. Некоторые из многовековых тисов в лесу растут со времен Беды Достопочтенного[5]. Говорят, здесь есть места, куда нога человека не ступала со времен викингов.

Миссис Белдербосс снова презрительно фыркнула.

— Это правда, — продолжал мистер Белдербосс. — Сотня лет в этом месте вообще ничто. То есть вполне можно вообразить, что эту книжку, — он взглянул на руки мисс Банс, — какой-нибудь маленький бедняга-туберкулезник читал только вчера.

Мисс Банс бросила книжку и вытерла руки о шерстяное пальто, а мистер Белдербосс отошел на другой конец комнаты и принялся восторгаться картинами морских пейзажей с крошечными суденышками под тяжеленными штормовыми тучами, за работой над которыми чучельник провел свои последние годы. Его кисти все еще стояли в банке из-под варенья.

Краски на палитре покрылись корочкой засохшего темного масла. А под слоем пыли — тряпка, обгрызенный карандаш, какая-то мелочь, ходившая еще до приведения фунта к десятичной системе… Все это дополняло то неприятное чувство, которое всегда появлялось у меня во время поездок в «Якорь»: что чучельник просто вышел покурить одну из своих дорогих сигар и может вернуться в любую минуту, заглянуть в дверь, как один из трех медведей из старой книжки, и обнаружить в каждой комнате по спящей Златовласке.

Глава 5

Мы с Хэнни делили комнату наверху, там, где грачи в поисках насекомых, прячущихся во мхе, процарапали щели в черепице. Постоянно какой-нибудь из самых наглых грачей садился на подоконник, совершенно не беспокоясь о том, что мы наблюдаем за ним, запускал с отвратительным скрипом острый, как карандаш, клюв под стекло и выклевывал всяких тварей, живущих в полусгнившей деревянной раме.

И только когда я стукнул по окну, он наконец улетел, махая крыльями в приступе насмешливого хохота, и одним плавным поворотом в парении вернулся в лес к своим. Хэнни расстроился, что птица улетела, но я не мог позволить, чтобы она осталась. Мать не особенно жаловала птиц этого вида — ворон, галок, грачей и прочих подобных. В Лондоне она даже шугала соек и сорок из дальнего конца сада. В ее деревне ходило старое поверье, что эти птицы не дают больным выздороветь, а когда они сбиваются в большую стаю, смерти не миновать.

— Прости, Хэнни, — сказал я. — Мы можем выйти попозже и посмотреть на них, если захочешь.

Брат отвернулся от окна. Стекло запотело в том месте, где было его лицо.

— Нам нужно распаковать вещи, — сказал я и кивком головы показал на спортивную сумку у ног.

Хэнни поднял ее и отдал мне, глядя поверх моего плеча. Лицо его неожиданно просияло при виде массы всякого интересного старья, заполнявшего комнату. Думаю, для брата все было внове, но, на мой взгляд, тут мало что изменилось. Только протечки на потолке стали шире. Темные пятна принимали форму иностранных государств на карте, а следующие один за другим контуры протечек свидетельствовали о расширении с каждым годом империи сырости. По сравнению с последним разом, когда мы здесь были, ее территория заметно увеличилась.

Я взял у Хэнни одежду, повесил его пальто за дверью и положил его книжку «Жизнь святых» на столик рядом с кроватью. В Пайнлендс воспитанника поощряли самостоятельно делать такие вещи, но сейчас Хэнни был слишком возбужден тем, что видел в комнате, чтобы обращать внимание на что-то еще. Он забирал один за другим различные предметы и рассматривал их: все эти разноцветные камешки и мелкие ракушки, щепки от выброшенных на берег коряг, бутылки, крупные раковины, окаменевшие водоросли, завитки высохших кораллов, русалочьи кошельки[6]. Целая полка была уставлена безделушками, вырезанными из остатков морской фауны. Здесь были моржовые зубы, отполированные так, что они просвечивали, как китайский фарфор. Выгравированные на них изображения шхун и боевых кораблей поражали затейливостью деталей. Напротив одной из стен стоял комод с ящиками, наполненными образцами птичьих яиц, каждое из которых было снабжено этикеткой с названием на английском и латыни и датой, когда оно было найдено. Возраст некоторых из них исчислялся десятилетиями.

На полу и поверх длинных шкафов были расставлены разные диковинки викторианского периода под пыльными стеклянными колпаками, которые в детстве пугали меня до смерти. Жутко яркие экзотические бабочки, пришпиленные к березовому пеньку, две белки, играющие в крикет, в кепках и наколенниках, паукообразная обезьяна в феске и с курительной трубкой.

Там были шарманки и сломанные заводные игрушки, ухмыляющиеся марионетки, оловянные заводные волчки, а между нашими кроватями стояли напольные ходики, цифры на которых были представлены изображениями апостолов. Мать, конечно, находила их чудесными. Когда мы были маленькими, она рассказывала нам историю каждого: как Андрей предпочел быть распятым на косом кресте; как Иаков был избран быть с Иисусом во время преображения и как по возвращении в Иудею он был обезглавлен Иродом Агриппой; как Матфей сменил предателя Иуду и обратил в христианство людоедов Эфиопии. Все они страдали и тяжко трудились, так что мы должны делать то же самое. Ибо Божий труд никогда не бывает легким.

Я слегка тронул Хэнни за плечо, и он обернулся ко мне.

— Мать говорит, что я должен тебя искупать, — сказал я.

Я изобразил, как скребу себя под мышками, и Хэнни улыбнулся и направился к полке, где стояло набитое чучело кряквы.

— Ее нельзя брать в ванну, — сказал я.

Он надулся и крепко прижал утку к себе.

— Ты ее испортишь, Хэнни.

Я достал полотенца, и брат последовал за мной через лестничную площадку к ванной комнате. Утку он отказался оставить и пристроил ее на край ванны, а сам погрузился в пену, прислушиваясь, как ветер завывает в трубах и стоках. Он кивнул, послушал, потом снова кивнул.

— Это просто ветер, Хэнни, — сказал я, — он не разговаривает с тобой.

Хэнни улыбнулся и сполз под воду, вызвав на поверхности целую шапку мыльных пузырей. Брат оставался под водой чуть дольше, чем это, с моей точки зрения, было бы нормально, и уже когда я собрался вытащить его наружу, он вынырнул с открытым ртом и моргая. Мокрые волосы налипли на уши и шею.

Я извлек Хэнни из ванны через полчаса. Вода остыла, и вся пена пропала. Я не спеша вытер брата в той последовательности, к которой меня приучила Мать. Это был один из многочисленных ритуалов, которым мы должны были следовать ради нашего здоровья, так же как чистка зубов горячей водой и обработка ногтей через день.

Как только Хэнни полностью высох, я стал помогать ему надеть пижаму. Но брат перестал улыбаться. Все его тело стало твердым и неподатливым, и я с большим трудом смог продеть его руки в рукава и застегнуть пуговицы. Я заметил, что Хэнни смотрит поверх меня на темнеющее небо за окном, и тогда мне стало ясно, что не так. Он понял, что мы остаемся здесь, и это ему не понравилось. Он хотел уехать домой.

Я уложил брата в постель и разрешил взять с собой набивного зайца, к которому Хэнни был привязан, надеясь, что он отвлечется от своих мыслей и заснет. Хэнни, прижав зайца к себе, гладил его по ушам, а я отошел от него и сел у окна, стараясь рассмотреть сквозь собственное отражение быстро исчезающее в сумерках море.

В комнате стало вдруг совсем тихо. Грачи замолкли. Вокруг воцарилось безмолвие, и я ощутил тревожность.

Ночь поглощала Лоуни. Я такого нигде больше не видел. Дома, в Лондоне, темнота держалась на расстоянии, съеживаясь за уличными фонарями, прячась за административными зданиями, и ее легко можно было рассеять мгновенной вспышкой света от проходящих поездов метро, пронзившей наш сад. Но здесь все было по-другому.

Здесь нечему было противостоять темноте. Холодная луна была далеко, звезды излучали тусклый свет, такой же тусклый, как и крошечные огоньки от рыбацких лодок далеко в море.

Подобно тени хищной птицы, темнота медленно перемещалась по холму, за «Якорь», по болотам, вдоль берега, через море, пока видимой не осталась только бледно-оранжевая полоска на горизонте — последний свет во всей Англии, уносимый отливом.

* * *

Я уже собирался задернуть шторы, когда увидел, как кто-то пересекает дорожку, ведущую к дому, и направляется через поле в сторону того места, где находится «Танк». Минуту спустя появился другой человек с большим рюкзаком, он догнал первого, и я увидел, как оба направились к зеленой изгороди в дальнем конце поля. Фермеры, подумал я, срезают путь к дому. Я пытался увидеть, куда они идут, но стало уже слишком темно, к тому же снова зарядил дождь.

Я услышал, как за моей спиной Хэнни вылез из кровати и принялся скрести пол, проводя ладонью по некрашеной доске и постукивая костяшками пальцев то в одном месте, то в другом.

— Что ты делаешь? — спросил я. — Ты должен быть в постели. Мать будет ругаться, если увидит, что ты не спишь.

Брат показал на пол.

— И что там?

Он снова показал на пол.

— Нет, Хэнни, ты не пойдешь вниз.

Брат улыбнулся и потянул меня за рукав, так что я вынужден был, как и он, опуститься на колени рядом с изъеденным молью розовым ковриком, лежащим посреди комнаты.

Хэнни перевернул коврик. Под ним в половице я увидел дырку от сучка, проткнутую насквозь. Туда мы когда-то прятали всякие вещички, которые хотели скрыть от Материных глаз. Я совершенно забыл о тайнике.

— Можешь открыть? — спросил я, и Хэнни просунул палец в дыру и приподнял половицу.

Соседние доски заскрипели, но эта половица легко поддалась, и Хэнни переместился к отверстию и заглянул в темноту.

— Залезь туда рукой, Хэнни, — попросил я и показал жестом, что нужно делать.

Хэнни засунул руку в нишу под полом и пошарил там. Из тайника были извлечены заржавленный перочинный ножик, совершенно тупой, порнографические картинки Билли Таппера, которые он сунул мне в руку в тот день, когда мы встретили его на автобусной остановке, пяток крысиных чучел, которые Хэнни, глазом не моргнув, вытащил и сложил в кучку.

Он мог теперь протянуть руку дальше, чем тогда, когда мы были здесь в прошлый раз. Пошарив еще, брат вытянул кожаный ремешок. Хэнни потянул за него, и мы услышали, как что-то крупное стукнулось в половицы снизу.

* * *

M1Garand[7] — вот что выудил Хэнни. Из «Коммандо» я помню, что все янки стреляли из этой винтовки во время войны. Пули в обойме вставляются в магазин, и, когда все патроны использованы, обойма вылетает с громким щелчком — совершенно лишний сигнал для врага, говорящий о том, что вы остались без боеприпасов. Однако это был единственный недостаток винтовки. Она может пробить пулей ствол дуба.

Защищенный покрывалом, в которое была завернута винтовка, светло-коричневый деревянный приклад по-прежнему блестел, напоминая прочными полированными изгибами мускул ноги скаковой лошади. Прицел, прикрепленный сверху, выглядел так, будто винтовка была способна выстрелить дальше, чем на тысячу ярдов.

Бог знает, откуда чучельник взял ее.

Я протер ствол рукавом, и мы принялись по очереди передавать винтовку друг другу, просто чтобы подержать. Затем, не зная, что делать дальше, положили ее на кровать и уставились на нее.

— Она наша теперь, — сказал я. — Она принадлежит тебе и мне. Но ты не должен касаться ее без меня. Договорились?

Хэнни смотрел на меня и улыбался.

И тут раздался стук в дверь. Я быстро прикрыл винтовку одеялом и сел сверху.

Это был отец Бернард.

— Как дела, ребята? — поинтересовался он, заглядывая в дверь. — Все в порядке, устроились?

— Да, преподобный отец.

— Не возражаете, если я зайду?

— Нет, преподобный отец.

Отец Бернард зашел в комнату и закрыл за собой дверь. На нем не было этого его воротника-ошейника, рукава рубашки он закатал до локтя, обнажив похожие на свиные голяшки руки, оказавшиеся на удивление безволосыми.

— Давайте поиграем полчасика в джин-рамми, — предложил он.

Я беспокойно ерзал по кровати — винтовка врезалась мне в зад. До меня дошло, что я понятия не имею, заряжена она или нет, и, возможно, что, сидя таким образом на ней, я мог ненароком нажать на курок и прострелить отцу Бернарду коленные чашечки.

— Не знаю, как вы, мальчики, — продолжал преподобный отец, усевшись на табуретку, которую он вытащил из-под раковины, — а я совсем не устал.

Устроившись, отец Бернард вытащил из нагрудного кармана колоду карт и протянул мне, одновременно убирая «Жизнь святых» с ночного столика, чтобы освободить место.

— Сдавай, Тонто, — сказал он.

— Да, преподобный отец.

Отец Бернард отер рукавом рот, и мы начали играть, поначалу молча, но вскоре священник уже начал рассказывать о ферме, где вырос, и тогда я смог наконец немного расслабиться.

По всему судя, это был довольно жалкий домишко на острове Ратлин, бесплодном скалистом островке, о котором я никогда не слышал, где-то между графством Антрим и мысом Малл-оф-Кинтайр. На нем во множестве водились кайры, буревестники и гагарки. Туманы и болота. Безбрежное серое море. Такое место нетрудно было себе представить.

Единственное, что заслуживает упоминания, это что именно здесь паук предположительно подстрекал Роберта Брюса поколотить англичан[8], на что англичане ответили, вырезав МакДоннелов. Даже детей. Наверняка пятна крови все еще можно отыскать на скалах, так как море отказывалось их смывать.

На острове случалось так мало событий, что воспоминания о них были такими же долгими, как и суровые зимы, с которых отец Бернард начинал свои рассказы.

— Слышите шум дождя? — спросил он, взглянув в сторону окна. — Он напоминает мне о той зиме, когда затопило все наши запасы.

— Когда это было, преподобный отец?

— Да я тогда был совсем мальцом. Мне было не больше восьми-десяти лет.

— Что же произошло, преподобный отец?

— Папаша мой, возлюби его Господь, был добрым фермером, но паршивым кровельщиком. Он латал крышу амбара кусками старых досок, понимаете, а они прогнили, как все на этом острове. Однажды ночью крыша рухнула вниз, и, почитай, вся наша еда до крошки была уничтожена. Помню, матушка гонялась за каждым пучком морковки или репы, что выплывали у нас со двора… Мне бы не следовало смеяться, — продолжал отец Бернард. — Это было совсем не смешно. Мы, можно сказать, голодали.

— А скот у вас был, преподобный отец?

— Конечно.

— Вы не могли его пустить в пищу?

— Если бы мы это сделали, мы бы и обеднели, и оголодали к началу новогодней ярмарки в Бэлли-кастле. Мы и так почти голодали как раз из-за животных. Мы должны были сначала их накормить, понимаешь?

— А вы не могли добыть себе еды где-нибудь?

— Ага, могли, — усмехнулся отец Бернард. — О’Коннелы с фермы через дорогу приходили с картошкой и мясом, но папаша был слишком горд, чтобы принимать что-нибудь от них. Он считал, что пусть лучше мы все отощаем, чем примем милостыню. Когда матушка узнала об этом, она пришла в ярость. Это был единственный раз, когда она повысила на отца голос. А когда О’Коннелы пришли снова, она взяла все, что те принесли… Знаешь, Тонто, я, может быть, не в своем уме, но, по-моему, папаша сильно изменился с тех пор. Думаю, его добило, что его гордыню вот так принесли в жертву.

Я сдал карты и положил колоду на середину стола.

— Как бы там ни было, — засмеялся отец Бернард, — продолжаем. Как у тебя дела в школе? Почти закончил, верно?

— Да, преподобный отец.

— Экзамены на носу, а?

— Да.

— Смотри учись хорошо. А то станешь священником…

Отец Бернард улыбнулся и сложил свои карты, хлопнув ими по столу.

— Ты молодцом в школе, а?

— Да, преподобный отец.

— Я был чистым наказанием, — усмехнулся отец Бернард, — в те дни, когда меня удавалось загнать в школу. — Он развернул карты веером и пошел одной. — Но представь, Тонто, ты бы тоже туда не ходил, если бы видел это место.

— Почему так, преподобный отец?

— Нас было пятьдесят учеников в одном помещении. У половины детей не было башмаков. А было так холодно зимой, что иней выступал на стенах. Можешь себе представить?

— Нет, преподобный отец.

Отец Бернард нахмурился, глядя на мое лицо, потом засмеялся:

— Это я тебя разыгрываю. Все было не так плохо. За исключением О’Фланнери. — Он бросил карту в общую кучку, перед тем как вытащить другую. — Ты точно не захочешь, чтобы рядом с тобой оказался такой вот О’Фланнери. Такие учителя давно уже не в почете. Ты ведь понимаешь, что я имею в виду? Такой, знаешь, ретроград, ярый сторонник жестких мер.

— Да, преподобный отец.

— Кое-кто из ребят говорил, что он носит власяницу. И я б не удивился, лицо у него временами было под стать. Ты ведь знаешь, что такое власяница, Тонто?

— Да, преподобный отец.

Отец Бернард постучал пальцами по картам, пошел с одной и улыбнулся.

— Сейчас мне все это смешно, — продолжал он, — но О’Фланнери был завзятый мучитель. Мамаши и папаши и те его боялись. Он сразу давал понять, что с первого же дня вобьет в тебя страх Божий.

— Как это?

— Каждый раз, когда в класс приходил новенький, о’Фланнери задавал ему один и тот же вопрос.

— Какой же?

— Надо было перевести dura lex, sed lex[9]. — Отец Бернард посмотрел на меня. — Да, вот и они корчили рожи. Прямо перед тем, как получить палкой по заднице. — Он сжал губы и покачал головой. — Знаешь, я до сих пор чувствую, каково это. Учитель бил старой березовой палкой с такой силой, что дальше ему уже ничего не надо было делать, чтобы держать нас, глупых щенков, в узде. Ему достаточно было только подойти к столу и дотронуться до него рукой. Мы затыкались в одно мгновение, могу тебе сказать.

— А другие учителя у вас все-таки были, преподобный отец?

— Да, в конце концов.

— Как это?

Отец Бернард усмехнулся:

— Карьера мистера О’Фланнери быстро закончилась, скажем так.

— Почему? Что произошло?

— Этот придурок свалился со скал в Ру Пойнт, когда фотографировал буревестников. Когда нам сообщили об этом в понедельник утром, все ликовали, и должен признаться, к моему вечному стыду, что и я тоже. Мы все еще веселились, когда пришел директор. Ну, думаю, все, конец. Ну, ты понимаешь. Но он совсем не орал на нас. Он знал, кто такой был О’Фланнери. И что люди о нем думали. Он просто присел на край стола и стал задавать нам вопросы по географии, по математике… И знаешь что? Вместе мы ответили на все до единого вопросы. Он, наверно, пробыл с нами час, а в конце сказал кое-что, что я до сих пор не забыл.

— Что же это, преподобный отец?

— Он сказал: «Придет время, когда каждый из вас скажет „спасибо“ этому человеку, который вложил в вас мозги».

Потом он встал и вышел. Директор был прав. Он был безжалостный, О’Фланнери, и я всегда его ненавидел, но в каком-то смысле я ему благодарен, понимаешь? Не так много найдется его уроков, которые бы я не помнил.

— А что это значило, преподобный отец?

— Что значило что?

— Ну та фраза на латинском.

Отец Бернард засмеялся:

— Закон суров, но это закон. Еще было, ну-ка… Ех fructu arbor agnoscitur[10] и Veritas vos liberabit[11].

— А что это означает, преподобный отец?

— Истина сделает вас свободными, — ответил священник и бросил карту на стол.

— Иоанн, — не задумываясь, сказал я.

Отец Бернард поднял брови и с интересом посмотрел на меня:

— Отец Уилфрид многому тебя научил, а?

Я кивнул и собирался показать Хэнни, какой картой ходить, как вдруг понял, что он выиграл.

— Открываем, — сказал я и перевернул карты перед отцом Бернардом.

Хэнни схватил их и прижал к груди.

— Все в порядке, Хэнни, — сказал я. — Ты выиграл. Ты победитель.

— Точно, он победитель, — засмеялся отец Бернард.

Он взглянул на Хэнни и бросил свои карты на стол.

А потом он откинулся на спинку стула и наблюдал за мной, пока я складывал карты в колоду, чтобы снова их раздать.

— Я хочу на самом деле кое о чем тебя попросить, Тонто, — вдруг сказал отец Бернард.

— Да, преподобный отец?

— От имени мистера Белдербосса.

— Да, преподобный отец?

— Когда отец Уилфрид скончался, — вздохнул священник, — оказалось, что не хватает одной вещи. Тетради. Ты, часом, не знаешь, где она может быть?

— Тетрадь?

— Да, дневник или блокнот, ну, знаешь, что-то в этом роде. Она очень важна. Для семьи. Мистер Белдербосс очень хотел бы получить ее обратно.

— Я не знаю, преподобный отец.

— В ризнице ее не может быть? Или в жилых помещениях?

— Нет, преподобный отец.

— Как ты думаешь, кто-то из ребят может знать?

— Я не знаю, преподобный отец.

— Имеет мне смысл спросить их?

— Не могу сказать, преподобный отец. Может быть.

Отец Бернард взглянул на меня, и я начал сдавать карты.

— Понимаешь, Тонто, исповедь предполагает обязательство хранить тайну. Я не смогу рассказать ни одной душе то, что ты скажешь мне, — сказал он. Затем, помолчав минуту, продолжил: — Даже если мне пистолет к виску приставят.

Я быстро взглянул на священника, предполагая, что он каким-то образом смог увидеть винтовку, но отец Бернард собрал карты вместе и принялся перебирать их.

— Но я же не на исповеди, преподобный отец, — улыбнулся я.

Он засмеялся. С лестницы послышался голос Матери — она звала священника.

— Подумай об этом, Тонто, — попросил он и поднялся, чтобы открыть дверь. — Если что-нибудь придет тебе в голову, дай мне знать.

Мать вошла.

— А, вы здесь, — сказала она. — Надеюсь, эти двое не слишком вас задерживают, преподобный отец.

— Совсем нет, миссис Смит, — отвечал он. — Я просто хотел посмотреть, лучше ли они играют в карты, чем раньше.

— А… — отозвалась Мать, смущенная оттого, что отец Бернард изобрел какой-то изощренный тест с целью определить, не играем ли мы тайно в азартные игры. — И как, лучше?

— Совсем нет, — ответил священник, подмигивая мне. — По-прежнему страшно мухлюют.

— А… — протянула Мать, — ну, если можно, я хотела бы отвлечь вас на минутку, преподобный отец. Есть несколько моментов, которые я хотела бы с вами обсудить.

— Я в вашем распоряжении, миссис Смит, — ответил отец Бернард.

Он встал и направился к выходу мимо Матери, которая придержала для него дверь.

Когда он спустился по лестнице вниз, Мать набросилась на меня:

— Почему Эндрю еще не спит? Ты же знаешь, что он плохо себя чувствует, когда устает.

— Знаю.

— Так, если ты знаешь, прекрати паясничать и уложи его спать.

— Хорошо.

Мать оглядела нас обоих и вышла. Я немного подождал и выскользнул за дверь к лестнице.

— Не знаю, осознали ли вы это, преподобный отец, — начала Мать, когда они спустились вниз, — но отец Уилфрид был всегда открыт для исповеди, когда мы приезжали сюда.

Они остановились в коридоре рядом с комнатой отца Бернарда. Мать скрестила руки на груди — поза, которую она стала принимать с тех пор, как отец Бернард появился в Сент-Джуд.

— Понимаю, — согласился он и кивком головы указал на дверь чулана под лестницей. — Не здесь, наверно?

Мать одарила священника снисходительной улыбкой:

— Нет, мы использовали для этого комнату отца Уилфрида. Это ваша комната. В ней есть небольшой занавес вокруг умывальника, вы видели.

— А…

— Этот угол легко приспосабливался под исповедальню.

— Не сомневаюсь.

Мать придвинулась к священнику поближе.

— Я, собственно, не за себя прошу, преподобный отец, — сказала она. — А за других. За мистера и миссис Белдербосс, вообще-то. Они верят, что это место и это время года, в общем, очень подходят для того, чтобы открыться Богу. Это возможность для очищения души, вы понимаете?

Отец Бернард слегка коснулся рукой плеча Матери:

— Миссис Смит, будьте уверены, что я выслушаю все, что вы пожелаете рассказать мне.

— Благодарю вас, преподобный отец. — Мать почтительно наклонила голову. — А теперь об Эндрю.

— Да?

— Очень важно, чтобы он постился вместе со всеми в эти выходные. Я уверена, вы согласитесь с тем, что он должен быть правильно подготовлен.

— Да, конечно.

— Тогда мне понадобится ваша помощь, преподобный отец.

— Само собой разумеется, миссис Смит.

— Так что, когда мы будем в самой обители…

Они переместились в кухню, но я знал, что Мать скажет отцу Бернарду. Что она от него хочет. Как они заставят Хэнни выпить воды. Как сила Иисуса очистит его тело и изгонит немощь, из-за которой он молчит с момента появления на свет.

Когда они закрыли дверь, я вернулся в спальню. Хэнни стоял около окна. Он извлек винтовку из-под одеяла. Брат помахал мне, потом потеребил кончик курка, вывернул мушку и, прежде чем я успел сказать, чтобы он положил винтовку, вскинул ее, направил на меня и нажал курок.

Глава 6

Секунду я думал, что мертв. Я мертв, и это хорошо. Я чувствовал странное освобождение, что все кончилось, да еще быстро и безболезненно, на что я всегда надеялся. Однако Хэнни по-прежнему был на месте, я по-прежнему находился в комнате, мы по-прежнему были в «Якоре». Я понял, что задерживаю дыхание, выдохнул воздух и подошел к брату:

— Отдай!

Хэнни отказался отдать винтовку и отвернулся от меня, вцепившись в винтовку и прижимая ее к груди. В Пайнлендс у него всегда что-нибудь отбирали, и братец научился защищать свою территорию. Вызывает уважение, что тут скажешь, но я не мог позволить Хэнни думать, будто он может маршировать с винтовкой наперевес по «Якорю». Мать хватит удар, а я буду виноват, и каюк всему.

— Я сказал, отдай.

Я протянул руки, и, почувствовав, что я говорю серьезно, Хэнни отдал винтовку. Я обмотал ремень вокруг приклада, засунул винтовку под половицы и сверху снова положил коврик.

Хэнни сел на кровать, по-детски скрестив ноги, взялся руками за щиколотки и, поерзав, засунул ступни под зад. Он схватил книжку, которую Отец Бернард убрал со столика, и открыл ее — хотел, чтобы я почитал ему.

— Тебе пора спать, Хэнни, — сказал я. — Ты слышал, что сказала Мать. Она будет ругаться.

Брат перелистнул несколько страниц и нашел рассказ, который его интересовал.

— Хорошо, Хэнни. Но потом ты должен лечь спать, или я получу по шее.

Едва мы дошли до середины рассказа, как Хэнни уже храпел. Я выключил лампу, но сон не приходил, и я лежал какое-то время в темноте, потом достал из своей сумки фонарь, поднял оторванную половицу и снова вытащил винтовку, чтобы ее осмотреть. Я провел рукой по металлу, нащупал болт и открыл ствольную коробку. Она, конечно, была пустая. С тихим щелчком я захлопнул ее снова и засунул винтовку обратно под половицы.

Я снова лег и попытался заснуть, но был слишком возбужден, поэтому, вместо того чтобы пялиться в темноту, я вышел из спальни на лестницу и принялся разглядывать фотографии чучельника и его жены, развешанные по стенам.

* * *

Тщедушный человечек, он, кажется, располагал всего лишь одной рубашкой все то время, что жил в «Якоре». Круглые очки и прилизанные волосы делали его похожим на Чарльза Хоутри[12], подумал я. Или Гиммлера.

На каждом снимке этот человек и его жена позировали с чучелом какого-нибудь животного, которое помещали между собой. Львица. Бобер на задних лапах. Кенгуру в боксерских перчатках. В углу аккуратным почерком была написана дата.

Бедолага! Ясно, что он попросту рехнулся, когда его жена умерла. Завершил свой путь в психушке где-то рядом с Престоном. Я всегда представлял, как чучельник все рисует и рисует морские пейзажи, каждый раз лодки становятся все меньше, а тучи все больше, пока наконец не остается ничего, кроме страшной бури.

Пока я смотрел фотографии, кто-то вышел из гостиной и тихонько постучал в дверь комнаты отца Бернарда. По характерному сопению я понял, что это была миссис Белдербосс.

— Приветствую вас, преподобный отец, — сказала она, когда дверь открылась.

— Миссис Белдербосс? — удивился священник.

— Эстер говорила вам об исповеди?

— Да-да.

— Можно войти, преподобный отец?

— Да, входите. Но вы точно сейчас хотите? Уже поздно.

Голос миссис Белдербосс упал до шепота:

— Я знаю, но Рег спит на диване. И я подумала, что у меня как раз есть возможность. Уже давно мне очень хочется сбросить груз с души.

Миссис Белдербосс вошла в комнату отца Бернарда и закрыла дверь. Я притаился, стараясь услышать, что там происходит, но до меня доносилось только неразборчивое бормотание. Даже на нижней площадке лестницы голоса звучали приглушенно. Я осмотрелся по сторонам, чтобы убедиться, что никого нет, и проскользнул в шкафчик, где хранился хозяйственный инвентарь. Устроившись между щетками и швабрами, я мог отчетливо слышать разговор. Стена между шкафчиком и комнатой отца Бернарда была сделана из фанеры, и там, где сырость покоробила дерево, образовались щели, сквозь которые в шкафчик проникали узкие полосы света.

Я не хотел оставаться здесь. Такой безнравственный поступок был равносилен падению в пропасть. Слушать исповедь миссис Белдербосс было бы то же самое, что смотреть, как она раздевается. Но теперь, когда я надежно укрылся здесь, мне было бы трудно выбраться отсюда без шума, и я рассудил, что лучше затаиться и подождать, пока они закончат. Я с трудом мог представить, чтобы миссис Белдербосс было много в чем признаваться.

Я услышал звяканье металлических колец — это отец Бернард задернул занавеску вокруг умывальника.

Миссис Белдербосс прочитала молитву о прощении, и отец Бернард спросил:

— О чем вы хотите мне рассказать?

— О Реге, преподобный отец, — ответила миссис Белдербосс.

— Слушаю вас.

— Я беспокоюсь о нем.

— Почему же?

— Он не спит, преподобный отец. Я имею в виду, дома. Он долго лежит, таращится в потолок, потом встает и уходит.

— Куда же он идет?

— Ну, в этом все дело. Я спрашивала его, но он не отвечает, во всяком случае, не до конца. Он просто говорит, что не может спать и выходит пройтись, чтобы выбросить все мысли из головы. Выбросить какие мысли? Я спрашиваю его, а он меняет тему разговора или сердится на меня.

— Дело, по-видимому, в его брате?

— Вы говорите об отце Уилфриде? Нет. Я так не думаю. Рег бы сказал, если бы это его тревожило. Если уж на то пошло, он занял необыкновенно философскую позицию, когда его брат скончался.

— Вы понимаете, миссис Белдербосс, часто бывает трудно объяснить, как мы чувствуем себя, когда умирает кто-то из близких. Даже тем, кого мы любим. Люди могут надевать маску, притворяться. Уилфрид ведь ушел совершенно неожиданно. Возможно, мистер Белдербосс не совсем смирился с этим. Скорбь в любом случае — чувство совершенно особенное и в сочетании с потрясением может длиться очень долго, прежде чем с ним удастся справиться.

— Он уже целый месяц такой. Бог знает, что соседи подумают.

Последовало молчание, потом отец Бернард спросил:

— В чем именно вы хотите исповедаться, миссис Белдербосс?

— В общем, — начала женщина, — я так беспокоилась за мужа, преподобный отец, когда он бродил и бродил часами, и это при его-то сердце и больном бедре. Вам ведь доводится слышать о всяких ужасах, правда? Разные люди шляются по ночам, и они не постесняются воспользоваться слабостью таких беззащитных людей, как Рег.

— Да, продолжайте.

— Ну, я пошла в аптеку узнать, нет ли у них чего-нибудь, что могло бы помочь моему бедному мужу.

— Не уверен, что понимаю вас, миссис Белдербосс.

— Для Рега. Принять что-нибудь. Чтобы он мог заснуть.

— И что, дали?

— Да. Только Рег не принимал лекарство, вот так. Вы же знаете, какой он.

— Да.

— Так что я растолкла пилюли и высыпала ему в его Хорликс[13].

Отец Бернард прокашлялся.

— Я чувствую себя ужасно, преподобный отец, но я не могла больше выносить это. Я боюсь, когда Рег уходит. Понимаете? Это случается, ведь так? Всегда начинается с таких вот мелочей… Говорят, нужно следить за предупреждающими сигналами, ведь так?

— И как, помогло? — спросил отец Бернард. — Я имею в виду лекарство?

— Это была первая нормальная ночь Рега за несколько недель, но меня все время гложет вина, и теперь я не могу заснуть. Я ведь нехорошо поступила, правда, преподобный отец?

— Я бы так не сказал, миссис Белдербосс.

— Но я подмешала снотворное собственному мужу.

— Миссис Белдербосс, — улыбнулся отец Бернард, — когда я смотрю на вас и вашего мужа, я вижу любовь, которую Господь желал бы дать всем нам, если бы только это было возможно. В вашем сердце нет злого умысла. Самая страшная ваша вина — что вы немножко впали в отчаяние, а это участь очень многих, поверьте. Идите прочитайте молитву по четкам и попросите Господа о помощи и терпении с Регом. Он сам скажет вам, что с ним, когда придет время.

— Вы уверены, что мне больше ничего не надо делать?

— Совершенно уверен.

Последовало молчание, потом отец Бернард снова заговорил:

— У вас немного разочарованный вид, миссис Белдербосс.

— Нет, преподобный отец.

— Вы ожидали, что я скажу что-то еще?

— Нет. — Миссис Белдербосс секунду помолчала, потом вздохнула: — Ах, не знаю. Возможно, вы правы насчет Уилфрида, преподобный отец. В конце концов, всего несколько месяцев прошло. И ушел его брат, как вы говорите, совершенно внезапно.

— Точно.

— Он ведь устанет слоняться с места на место, правда, преподобный отец? Как только перестанет так расстраиваться.

— Не сомневаюсь, так оно и будет, миссис Белдербосс. Все еще слишком свежо в его памяти, должно еще пройти время. Вряд ли у людей меняются чувства по отношению к умершим, но сила чувств, без сомнения, ослабевает, если дать пройти какому-то времени. Я сильно тосковал по матушке и отцу, когда они ушли, так сильно, что даже не мог думать о них. Прошло немало времени, прежде чем я смог говорить о них. Теперь мне воспоминание о них приносит радость, я чувствую себя очень близким им, и я знаю, что они на самом деле никуда не ушли. Это чувство не лишено сходства с нашими взаимоотношениями с Богом, миссис Белдербосс. Как там у Иешуа?

— Простите, преподобный отец?

— Иешуа, глава первая: «Будь тверд и мужествен. Не страшись и не ужасайся, ибо с тобою Господь Бог твой везде, куда ни пойдешь». — Отец Бернард тихо засмеялся: — Простите, можно ли так жутко хвастаться знанием текстов? В школе меня заставили вызубрить все это наизусть.

— Вы, конечно, правы, преподобный отец, — вздохнула миссис Белдербосс. — В самой глубине души я знаю, что Уилфрид смотрит на нас сверху и охраняет нас, но просто он кажется таким… таким отсутствующим.

— Думаю, скорбь проистекает как раз из этого противоречия.

— Да, это возможно, преподобный отец.

— Постарайтесь уснуть и поспите подольше, миссис Белдербосс. Я уверен, что утром вы поймете, что не все так плохо.

— Я постараюсь, преподобный отец. Спокойной ночи.

Я слышал, как женщина прошла мимо меня и поднялась по лестнице. Когда все затихло, я выбрался из шкафчика и вернулся в комнату. Перед тем как лечь спать, я еще раз подержал в руках винтовку.

Глава 7

Поздно ночью я слышал какие-то далекие голоса. Крики. Улюлюканье. Что-то вроде звуков боевого танца. Все это продолжалось несколько секунд, и я подумал, что мне все это снится. Но утром все только и говорили об этом за завтраком, который состоял из чудесного рагу — Мать начала готовить его, как только рассвело.

— Я потом так и не сомкнула глаз, — объявила миссис Белдербосс.

— Я бы не стал особенно волноваться на этот счет, — усмехнулся отец Бернард. — Вполне возможно, что это фермеры подзывали своих собак, да, Монро?

Он протянул руку и потрепал Монро за шею.

— В три утра? — засомневалась миссис Белдербосс.

— У фермеров свое время, Мэри, — заметила Мать.

— Лучше бы, как у всех, — улыбнулась миссис Белдербосс.

— Мне казалось, что звук как будто исходил со стороны моря, — сказал мистер Белдербосс. — Как, по-вашему?

Все пожали плечами и занялись чаем. Только мисс Банс выдала еще один комментарий.

— В Гласфиниде ночью стоит полная тишина, — заявила она.

Мать бросила на нее уничтожающий взгляд и принялась собирать со стола посуду.

Я ничего не сказал, к тому же я не мог быть уверен в том, что рев ветра за стенами дома в эти ранние часы не обманул мой слух, но, когда я лежал в темноте, я был уверен, что голоса доносились из леса.

Я размышлял, не следует ли мне догнать отца Бернарда, когда все уже выходили из столовой, и рассказать ему об этом, но в этот момент из кухни донесся грохот, и мы услышали крик Матери.

Я пошел в кухню посмотреть, что произошло, и увидел, что она нагибает Хэнни над раковиной, засунув пальцы ему в рот. Хэнни схватился за край таза. Блюдо, в котором было рагу, оставленное на вечер, расколовшись на части, валялось на полу, залитом подливой с кусками мяса.

— Выплюни, — повторяла Мать. — Избавься от этого.

Хэнни проглотил то, что у него было во рту, и Мать издала вздох досады и отпустила его.

Рядом со мной появился отец Бернард. Затем пришел Родитель.

— Что случилось, миссис Смит? — спросил отец Бернард.

— Эндрю ел рагу, — ответила Мать.

— Ему явно не удалось съесть много, — засмеялся священник.

— Я же говорила вам, преподобный отец. Он должен соблюдать пост, как все мы, — сказала Мать. — Это очень важно. Он должен быть полностью подготовлен.

— Не думаю, чтобы немножко овощей с мясом сильно повредили ему, Эстер, — заметил Родитель.

— Он съел половину, — возразила Мать, указывая на коричневую подливку, которую уже с интересом обнюхивал Монро.

Отец Бернард позвал собаку, но Мать пренебрежительно махнула рукой:

— Пусть ест, преподобный отец. Теперь уже все равно.

Хэнни принялся облизывать пальцы. И тут Мать, тяжело дыша, схватила его за руку и потащила к задней двери. Открыв ее навстречу струям дождя, она до тех пор запихивала пальцы Хэнни все глубже в глотку, пока он не вывернул содержимое желудка на ступеньки.

Я умыл брата в кухонной раковине и отвел его в спальню прилечь.

Я попытался уговорить Хэнни еще поспать, но он по-прежнему был возбужден и постоянно ходил в туалет. Каждый раз он возвращался оттуда все более бледным, с покрасневшими, воспаленными глазами. Наконец он сел на край моей кровати, гремя банкой с гвоздями.

— Где болит, Хэнни? — спросил я, прикасаясь к его вискам, лбу и макушке.

Он расположил руки на голове, образуя каску. Болело везде.

— Попробуй уснуть, Хэнни, — предложил я. — Тебе станет лучше.

Брат взглянул на меня, затем коснулся матраса.

— Хорошо, — сказал я, — но только недолго.

Я лег рядом с ним, и через несколько минут он захрапел. Я постарался как можно тише выбраться из кровати и вышел из комнаты.

Дождь перестал, последние капли воды стекали по старым водосточным канавкам, проложенным по булыжнику к массивной сточной решетке посередине двора.

Снаружи, как и внутри, «Якорь» производил впечатление места, которое жители многократно покидали. Места, обманувшего надежды и заброшенного. Стены, окружающие двор, развалились, превратившись в мозаику из камней разного размера, которые никто не мог сложить заново, поэтому разломы были просто затянуты проволокой. В углу можно было видеть небольшой сарай с жестяной крышей. Он был заперт, обнесен цепью, птичий помет обильно покрывал, его стенки. А дальше, за пределами двора, начинались огромные пустынные поля, так давно не возделывавшиеся, что ржавые плуги, культиваторы, сеялки, брошенные там еще с тех времен, когда мы только начали ездить в Лоуни, были почти полностью погребены под зарослями крапивы и терновника.

С моря дул порывистый ветер, словно проводя гигантской расческой по низкорослой траве и бросая в дрожь стоячую воду в крупных водоемах. Послышались какие-то звуки. Я обернулся. Рядом со мной стоял отец Бернард.

— Эндрю в порядке?

— Да, преподобный отец. Он спит.

— Хорошо.

Священник улыбнулся и кивнул головой в сторону моря:

— Вы раньше приезжали сюда каждый год?

— Да.

Он недоверчиво присвистнул:

— Не сказать чтобы здесь было много развлечений для мальчишки.

— Нормально было.

— Напоминает мне места, где я вырос. Мне не терпелось уехать оттуда. Скажу тебе, когда меня направили в Ардойн, жилье, которое мне предоставили, было просто райским по сравнению с тем, что на острове Ратлин. Для начала, в доме был туалет.

— И как там было? Как в Белфасте? — спросил я.

Я каждый вечер смотрел репортажи про него в новостях: баррикады, бутылки с огнесмесью…

Отец Бернард посмотрел на меня, понял, о чем я спрашиваю, и снова перевел взгляд на поле:

— Ты не захочешь там оказаться, Тонто. Поверь мне.

— Пожалуйста, преподобный отец.

— Откуда такой внезапный интерес?

Я пожал плечами.

— В другой раз, ладно? Хватит того, что Крамлин-Роуд в июле совсем не забава… — Отец Бернард кивнул в сторону поля. — Я собираюсь прогуляться. Хочешь со мной?

Священник раздвинул проволоку, я пролез сквозь нее и в свою очередь сделал то же самое для него. Оказавшись с другой стороны ограды, отец Бернард оправил куртку, и мы двинулись в сторону «Танка», спугнув пару куликов, которые с шумом вырвались из травы и улетели.

— Она желает добра, — сказал отец Бернард. — Твоя мать. Она только хочет помочь Эндрю.

— Я знаю, — вздохнул я.

— Со стороны это, может быть, выглядит и не так, но она сейчас в страхе.

— Да.

— А страх толкает людей на странные вещи.

— Да, преподобный отец, я знаю.

Священник похлопал меня по плечу и сунул руки в карманы.

— Ему станет лучше? — спросил я. Вопрос вырвался, прежде чем я смог себя остановить.

Отец Бернард оглянулся на дом:

— Что ты имеешь в виду под словом «лучше», Тонто?

Я колебался, и тогда отец Бернард, подумав секунду, задал этот вопрос по-другому.

— Я хочу сказать, что бы ты изменил в нем? — спросил он.

Я никогда раньше не думал об этом.

— Не знаю, преподобный отец. Чтобы Хэнни мог говорить.

— Это то, что тебе хотелось бы? Чтобы он заговорил?

— Да.

— Похоже, ты не очень уверен.

— Я уверен, преподобный отец.

— А ты думаешь, что Эндрю из-за этого несчастлив? Из-за того, что он не может говорить?

— Не знаю. Вроде бы не очень похоже.

Отец Бернард взвесил мои слова с глубоким вздохом, а затем заговорил:

— Послушай, не знаю, будет ли Эндрю лучше в том смысле, в каком ты хочешь. Тут Бог решает. Все, что ты можешь, это молиться и положиться на Него в том, что, как Он решит, так и будет лучше всего для Эндрю. Ты еще молишься, Тонто?

— Да.

Отец Бернард насмешливо улыбнулся. Хоть он и задал вопрос, но я думаю, он знал, что я не молюсь, и причем уже давно. Священники, как доктора, знают, что люди врут, чтобы не разочаровывать их.

Мы подошли к «Танку», и отец Бернард положил руку на камень и пощупал поверхность. Он провел пальцем вдоль длинной трещины и выудил клок мха, пропуская его волокна между пальцев:

— Богу известно, что нелегкий это путь, понимаешь? Он позволяет сомневаться в вере снова и снова. — Отец Бернард пристально разглядывал окаменелых моллюсков и аммониты. — А теперь, великий мудрец, скажи-ка, что там говорится в пятнадцатой главе у Луки.

— Насчет заблудшей овцы?

— Да. Ишь, раз ты помнишь это, значит, ты точно еще не проклят на веки вечные.

Отец Бернард двинулся вокруг камня, нащупывая, за что ухватиться, потом подтянулся и влез на самый верх. Уперев руки в бедра, он оглядел пейзаж, а затем его внимание привлекло что-то под ногами.

— Эй, Тонто, — позвал он. — Лезь сюда.

Он опустился на колени и принялся водить пальцами в наполненной водой выемке. Потом озадаченно посмотрел на меня.

— Это буллаун, — сказал он. — Мальчишкой я видел такой у нас на ферме…

Он снова взглянул на меня, взял мою руку и прижал пальцы к краям выемки.

— Чувствуешь, как гладко? Это не вода прорезала. Это вырезано человеком.

— А для чего, преподобный отец?

— Такие вырезали лет сто назад, чтобы собирать дождь. Тогда считали, что, когда вода не касается земли, она обладает магическими свойствами.

Он поднялся и вытер руки о куртку.

— Бабушка заставляла коров на нашем поле пить из него. А если у меня случался жар, она вела меня к нему и купала в воде, чтобы вылечить меня.

— И получалось?

Священник глянул на меня, нахмурился, потом коротко рассмеялся:

— Нет, Тонто, не получалось.

Он слез вниз. Я уже собирался сделать то же самое, как увидел, что на дороге внизу остановился «лендровер». По кресту на дверце я определил, что это была машина Клемента, но самого его в машине не было.

Два человека на переднем сиденье повернули головы в мою сторону, хотя трудно было сказать, смотрят они на меня, на «Якорь» или на рощу позади дома. На что бы они ни смотрели, даже с этого расстояния было видно, что это те двое, которых накануне отец Бернард просил помочь. Один был похож на быка, второй был с собакой. Паркинсон и Коллиер.

— Что это был за шум ночью, преподобный отец? — спросил я.

— Между нами, — отвечал он, — я не слышал ни звука.

— Но вы сказали, что это фермеры.

— Я малость приврал.

— Вы солгали им?

— Слушай, Тонто, я просто старался уверить их в том, что им не грозит быть убитыми в собственных постелях. Ты идешь?

— Да, преподобный отец.

Я оглянулся на «лендровер», и мгновение спустя автомобиль тронулся, выпустив струю серо-голубого дыма.

* * *

Когда я вернулся, Хэнни по-прежнему спал. Мать все еще не простила его, и поднимать его, одевать и возиться с его головной болью было ей не по силам. Поэтому она позволила брату оставаться в постели, пока сами они отправились в церковь на мессу благословения елея и обряд омовения ног. В комплекс мероприятий по подготовке Хэнни к обители это не входило, и если он придет, то только все испортит.

— Но не давай ему бездельничать целый день, — перед уходом предупредила меня Мать, взглянув наверх.

— И не балуйтесь, — напутствовал Родитель, сдергивая кепку с вешалки и помогая Белдербоссам выйти.

Я проводил их взглядом, а когда закрыл дверь и повернулся к лестнице, Хэнни уже стоял наверху на лестнице. Он тоже ждал, когда взрослые уйдут. Теперь мы можем наконец пойти на побережье. Можем покинуть их мир и обрести собственный.

Глава 8

С того самого момента, как было решено снова отправиться в «Якорь», я много раз мысленно репетировал эту прогулку на побережье, стараясь воссоздать в памяти дорогу и все то, что я сумел когда-то увидеть на другой стороне. Мне вспоминался одинокий кривой боярышник, нависающий над дорогой, похожий на человека, выжившего в кораблекрушении, когда, шатаясь, он выбирается на сушу, истерзанный и сломленный морем. Я представлял, как ветер, проложивший себе путь через камыш, подернул рябью черные воды, как он задерживает в нерешительности море между дюнами.

Это был реальный мир, такой, каким он и должен быть, а не тот, погребенный в Лондоне под тяжестью залитых бетоном торговых площадей и улиц с нескончаемыми рядами цветочных ларьков, всевозможных офисов, букмекерских контор, скрытый за фасадами торговых центров, школ, пабов и игорных залов.

В Лоуни жизнь протекала так, как должно. Ветер, дождь, море существовали здесь в первозданном виде. Природа была в ладу с самой собой. Процессы умирания и возрождения происходили здесь без чьего-либо участия. Кроме моего и Хэнни.

Когда мы подошли к подножию дюн, то свернули с дороги и скинули сапоги, чтобы ощутить холодный песок под ногами.

Я повесил винтовку через плечо за спиной и помог Хэнни подняться. Он непременно пожелал взять с собой школьный ранец с чучелами крыс и теперь продолжал соскальзывать вниз, прорезая ногами глубокие борозды в песке.

Наверху нам открылось безбрежное, до горизонта, серое море, распластанное под гигантским монолитом неба. Прилив быстро наступал, заполняя водой прибрежные отмели.

Все здесь осталось точно таким же, как раньше, разве что на стенке дота кто-то при помощи баллончика с краской неумело изобразил свастику в качестве сопровождения к буквам NF.

— Как ты сейчас себя чувствуешь, Хэнни? — спросил я и коснулся рукой его лба, как делала всегда Мать, когда хотела проверить температуру.

Брат покачал головой, улыбаясь. Головная боль прошла.

— Мать хочет, как лучше, — сказал я. — Она просто боится, что ты не выздоровеешь. А из-за страха люди делают странные вещи, понимаешь?

Мы шли по берегу вдоль неровной полосы вынесенного морем мусора. Там были чайки, раздавленные и изломанные морем: комочки костей и перьев. Огромные серые пни, отполированные до металлического блеска, вынесло на песок, и они валялись, как брошенная боевая техника военного времени. Море будто разложило свои подношения по всему берегу, как кот, который старается подлизаться к хозяину.

Лоуни всегда служил мусорной свалкой для всего севера, так что с морскими водорослями здесь перемешивались старые башмаки и бутылки, ящики из-под молока и автомобильные покрышки. Однако все это уйдет, когда следующий высокий прилив исполинским скребком пройдется по берегу и затянет весь этот хлам в гигантскую барахолку моря.

Мы с трудом — о чем мне не вспоминалось с прошлого раза, когда мы приходили сюда, — вскарабкались на крышу дота и встали по обе стороны дыры на крыше. Внутри пол был покрыт толстым слоем песка. В темноте виднелись лужи морской воды.

Хэнни спрыгнул первым и держал меня за пояс, пока я спускался через дыру внутрь. Кто-то побывал здесь — очевидно, тот, кто распылил краску снаружи. Пахло мочой и обгоревшими спичками. В одном из углов валялся мусор: жестянки из-под пива и обертки от чипсов. Но, несмотря на это, само сооружение оставалось таким же, как тогда, когда его только построили. Здесь не было никаких взрывов, и до тех пор, пока мы не заявили, что этот дот наш, вряд ли его кто-то занимал. Немецкие части прошли через Лоуни дальше, к Клайду. И конечно, Третий рейх не появился здесь с целью напоследок разграбить Ирландское море.

Нам пришлось пробить дыру в крыше, чтобы проникнуть внутрь, поскольку дюны засыпали дальнюю стену, где была дверь, и стена, ориентированная на море, начала обнажать свою ржавую структуру, но сам дот по-прежнему выглядел так, словно собирался стоять тут вечно.

Мы зачерпывали песок руками и отбрасывали его к стенам. Хэнни работал как автомат, кидая полные горсти песка назад между ног и поглядывая на часы, чтобы знать, сколько у него это занимает времени.

Как только освободилось место, Хэнни открыл ранец, вытащил крыс и аккуратно расставил их на полу, а напротив поместил игрушечных солдатиков.

Я снял винтовку с плеча и установил ее так, чтобы она проходила сквозь бойницу. Далее мне необходимо было настроить глаз на видоискатель. Чтобы получить нужную картинку, требовалось время — несколько секунд я видел увеличенными только собственные ресницы, но когда я наконец поймал море, оно явилось мне — четкое и безмолвное.

Горизонт, по сравнению с тем, каким я видел его невооруженным глазом с вершин дюн, придвинулся ближе, и его заменил другой, гораздо более далекий. Лодка с белым парусом, ранее невидимая, теперь медленно проплывала у меня перед глазами, поднимаясь и опускаясь, то и дело опережаемая суетливыми крачками и чайками. Это был другой мир, и никто, кроме меня, не мог его увидеть.

Я воображал себя капитаном морского судна, высматривающим немецкие подводные лодки, или стрелком-одиночкой, обороняющим побережье.

Подобные игры были возможны только в Лоуни. Лондон трудно вообразить местом пребывания «Коммандо».

Правда, я уничтожил там сторожа — на самом-то деле он был то одним видным офицером гестапо, то другим — несколько раз, затаившись в секретном укрытии на огромном дубе рядом с теннисными кортами в парке, а на грядках в саду закопал мину, ступив на которую Мать взлетела на воздух, тем не менее и парк, и наш сад были уж слишком ухоженные и чистенькие.

Кладбище в Годдерс-Грин с его плоскими белыми надгробиями, пожалуй, могло сойти за ландшафт после бомбежки или претендовать на то, чтобы сделаться более или менее приличным, взорванным в результате воздушного налета городишком, но у смотрителя кладбища была собака, предположительно больная бешенством, и в любом случае я мог играть там только по субботам, когда евреям ничего не разрешается делать, даже посещать умерших.

Лоуни же можно было, не особенно напрягаясь, представить островом Иводзима, Арнемом или Эль-Аламейном. Дот запросто превращался в камеру лагеря для немецких военнопленных, взятый нами голыми руками путем щелканья по стоп-кадрам, где были сняты вопящие Achtung! немцы. Или он становился секретным убежищем в джунглях, откуда мы следили за шеренгой японцев. У них был кроличий прикус, и они с трудом пробирались сквозь тростник и колючки. Мы вспороли их пулеметной очередью, прежде чем японцы успели глазом моргнуть. Япошки жестокие и коварные, а перед смертью визжат, как девчонки. Они всегда были слабее, чем фрицы, а фрицы всегда были более спесивыми, чем британцы, которые, естественно, всегда побеждали…

— Готово, — сказал я, и Хэнни, согнувшись, взял винтовку, приспосабливая хватку и щурясь в видоискатель.

Я переместился к соседней бойнице и оттуда наблюдал за бесчисленным множеством птиц, суетящихся в приливной волне. Они шарили в морской пене в поисках чего-то нужного им, что тащила за собой наступающая вода, или устремлялись на сушу к болотам — кормить птенцов.

Стая чаек опустилась на песок и тут же устроила драку за какую-то мертвечину. Птицы вырывали куски шерсти и кожи, более ловкие удирали с порциями побольше — комком потрохов, костью…

Усилившийся рокот моря, бьющегося о скалы рядом с ними, напугал их, и чайки с хриплыми криками все вместе снялись с песка. Все, кроме одной. Крупная чайка билась на песке, пытаясь выбраться из наступающей воды. Она махала одним крылом в воздухе, в то время как другое неподвижно торчало сбоку под углом. Оно было сломано во время драки.

Чайка вскрикнула, ткнулась клювом в песок около своей лапы, после чего возобновила свой странный танец, подпрыгнув один, два, три раза, отрываясь от земли и снова падая в песок.

Хэнни посмотрел на меня.

— Нам придется убить ее, — сказал я. — Жестоко оставить ее страдать.

Хэнни нахмурился. Он не понимал. Я взял у него винтовку и изобразил, как будто убиваю птицу прикладом. Он кивнул, и мы вылезли из дота. Чайка барахталась в песке и смотрела на нас круглым глазом.

— Так будет правильно, — сказал я и передал Хэнни винтовку.

Он взглянул на меня, улыбнулся и вдруг резко повернул голову. Послышался звук приближающегося автомобиля. Я забрал у брата винтовку и подтолкнул в сторону дюн, увлекая его в естественную ложбинку в траве, откуда мы могли, лежа плашмя, наблюдать за дорогой, ведущей через болота.

Когда автомобиль миновал боярышник, я смог увидеть в сетке прицела, что это был тот самый «даймлер», который проехал мимо нас, когда наш фургон сломался по дороге в «Якорь».

На этот раз в автомобиле было три человека. Двое — мужчина и женщина — сидели впереди, и один сзади — предположительно, спящая девочка. Автомобиль замедлил ход, и, по мере того как он приближался, из-под его колес вырывались тучи брызг, а затем он миновал впадину между дюнами и остановился на краю пляжа. Увидев, что прибрежный песок быстро исчезает под водой, водитель дал задний ход.

Двигатель некоторое время работал на холостом ходу, затем умолк, издавая только быстрое постукиванье, по мере того как его механизмы остывали под капотом. Испуганные птицы вернулись к своим занятиям — чайки возобновили на песке драку за лучшие куски падали, в траве бубнили что-то кроншнепы.

Мы осторожно двигались вдоль хребта дюны, и там, где он переходил в склон, мы залегли, распластавшись на песке. Раздвинув траву дулом, я смог более отчетливо увидеть пассажирку на переднем сиденье. Мать сочла бы ее вульгарной по тому, как она сжимала и разжимала губы, когда наносила помаду, глядясь в зеркальце солнцезащитного козырька. Она принадлежала к тому типу дам, на который Мать указала бы Родителю, непременно выдав комментарий.

Вздернув подбородок и повернув голову набок, пассажирка принялась выбирать что-то в уголке открытого рта с помощью сложенной уголком салфетки, затем провела кончиком мизинца вдоль углубления на верней губе, закончив движение щелчком.

Водитель отвлек ее на мгновение, и она повернулась к нему. Было видно, что между ними возникло какое-то разногласие, и дама снова принялась наводить красоту, нетерпеливо похлопывая пуховкой по щекам и носу и прерывая процесс только для того, чтобы что-нибудь крикнуть.

Я переместился правее и смог лучше разглядеть девочку на заднем сиденье. Она наклонилась вперед и попыталась вмешаться в разговор, но взрослые на переднем сиденье не обращали на нее внимания, и она стала смотреть в окно.

Она смотрела прямо на меня, но я не был ей виден. Я следил за тем, чтобы оставаться невидимым. Я всегда так делал. В Лондоне, когда я играл на еврейском кладбище, я не производил ни звука, как мертвый. Даже мертвее, чем мертвый.

Наблюдая за девочкой, я даже не слышал собственного дыхания, только ощущал, как его тепло согревает указательный палец через равномерные промежутки времени.

Хэнни потеребил меня за плечо.

— Что такое? — обернулся я.

Он показал на запястье, где виднелась красная полоса от ремешка его часов.

— Ты уронил их? — спросил я.

Хэнни снова посмотрел на запястье.

В конце концов водитель вышел из машины и встал напротив открытой дверцы. Он поправил клетчатую шляпу, посмотрел вверх на чаек и окинул взглядом болота, через которые только что проехал. Я услышал, как клацает зажигалка, и через секунду ветер донес до меня сизый дымок, и я уловил сладко-гнилостный запах мужской сигары и услышал женский голос:

— Что будем делать, Леонард?

Мужчина быстро нагнулся к спутнице:

— Вода скоро уйдет.

— До темноты?

— Конечно.

— Мы не можем держать ее здесь, на холоде, в ее состоянии. Нужно снова отвезти ее в дом.

— Я знаю. Не беспокойся.

Они негромко спорили, и я расслышал ее имя в тот момент, когда мужчина снова поднял голову и припечатал презрительно в конце фразы: Лора.

Хэнни рылся в песке в поисках своих часов. Я слегка толкнул его, чтобы не шумел. Леонард захлопнул автомобиль, вызвав испуг у стайки мелких птичек, и ступил с дороги на песок. Он прошел дальше и остановился, с насмешливым любопытством глядя на раненую чайку. Потом снял шляпу, слегка провел по ворсу тыльной стороной руки и снова надел.

В своем пиджаке цвета кофе со сливками и дорогих туфлях он был здесь так же неуместен, как и его «даймлер». Дамский угодник, аферист, жуликоватый букмекер с пальцами, унизанными золотыми перстнями, в голубой рубашке, с двумя расстегнутыми верхними пуговицами. От него исходил запах лосьона после бритья — хвойного экстракта — в смеси со средством против насекомых, наподобие той дряни, которой Родитель опрыскивает свои розы против тли.

Лора вылезла из машины и подошла к багажнику. Поковырявшись в замке, она в конце концов открыла его и позвала Леонарда. Он снова поднялся на асфальт и подошел к ней. Я толком не расслышал, о чем они говорили, а потом Лора открыла заднюю дверцу машины.

Леонард сражался с чем-то в багажнике, он поднатужился, изогнулся и наконец вытащил кресло на колесиках, которое, когда он нажал ногой на рычаг, раскрылось.

Лора придержала дверцу, и Леонард повернул кресло сиденьем к девочке. Она медленно сдвигалась, тяжело дыша и морщась. Руками она поддерживала живот. Она была беременна дальше некуда.

Леонард держал девочку за руку, пока она сползала в сторону открытой дверцы, и, когда она оказалась достаточно близко к креслу, она почти упала на него. Кресло заскрипело под ее тяжестью. Она провела руками по рыжим волосам, откинув их за уши, и снова сморщилась. Она была младше меня, лет тринадцати — четырнадцати, по-моему. Одна из тех девочек, которые есть в каждой школе. Даже в католических. Мать и другие дамы в Сент-Джуд обычно притворялись, что не любят о таких девочках говорить. Ее, вероятно, привезли рожать в это безлюдное место, чтобы избежать позора.

Леонард покатил кресло с девочкой к обочине и осторожно спустил на берег, потом повернул в сторону дота. Колеса кресла оставляли тонкие колеи. Чайки бросились врассыпную, бросив кучу водорослей, кишащих мухами. Лора на своих каблуках не поспевала за ним, постоянно останавливаясь, чтобы решить, как лучше преодолеть очередную кучу деревянных обломков или мусора.

Она была одета так, будто явилась из другого времени. По моим представлениям, так одевались модницы в тридцатых годах — пальто цвета бутылочного стекла с накидкой из целой шкуры лисицы, коротко подстриженные волосы, уложенные на косой пробор.

Леонард повернул кресло так, чтобы девочка сидела лицом к морю. Лора осталась с ней, а Леонард направился в сторону дота. Я навел на него видоискатель и поймал в поле зрения, когда он неспешно пересекал песчаный берег какой-то неуклюжей походкой, наводившей на мысль о больном колене. Он приблизился к доту, осмотрел его, снял туфли и вынул руки из карманов, что было необходимо для поддержания равновесия на случай, если поедет песок. Вполне успешно, хотя и поскользнувшись несколько раз из-за больной ноги, он сумел зацепиться пальцами за бойницы и подтянуться.

Сложив ладони козырьком, он всматривался внутрь и вдруг резко отпрянул, потерял равновесие и забавно поскользнулся. Одна нога была вытянута, другая согнута, так что он медленно, но неизбежно перекатился на спину. Туфли выпали из руки и укатились.

Леонард поднялся, посмотрел по сторонам, не видел ли кто его падение, извернулся, чтобы отряхнуть песок со спины, и, прихрамывая, направился к подножию дюн в поисках своих туфель. Одну он обнаружил в куче бурых водорослей и остановился прямо под нами, чтобы надеть ее.

Лора, услышав его непроизвольный крик, направилась к нему.

— Ты в порядке? — спросила она.

— Там черт знает сколько крыс. — Леонард кивнул в сторону дота.

Лора улыбнулась и достала пачку сигарет.

— В таких местах неудивительно, — сказала она, закуривая.

Леонард бросил на нее взгляд исподлобья. Лора отошла в сторону, подобрала другой его ботинок, перевернула, чтобы дать струйке песка высыпаться, и отдала Леонарду. Он сунул ногу в ботинок и снова наклонился, чтобы что-то подобрать. Это были часы Хэнни. Он счистил песок, потряс их, приложил к уху и сунул часы в карман.

Я повернулся к Хэнни, чтобы сказать ему об этом, но он смотрел мимо меня туда, где в кресле-каталке сидела девочка.

Раненая чайка перестала кричать и, сделав несколько нерешительных скачков, приблизилась к протянутой руке девочки. Когда птица оказалась совсем рядом, она наклонила головку и ущипнула клювом веточку, которую девочка держала в руке, при этом ее сломанное крыло раскрылось, как веер. Птица снова приблизилась за второй порцией еды и на этот раз осталась. Девочка погладила ее по шейке, коснулась перьев. Птица смотрела на нее некоторое время, потом беззвучно снялась, поднялась в воздух и улетела, чтобы присоединиться к стае, кружащей под облаками.

Глава 9

Весна пришла в Лоуни. День за днем с моря наплывали гигантские завесы дождя, обволакивали густыми парами Стылый Курган и двигались далее в глубь суши, чтобы насквозь пропитать водой пастбища. Песчаный берег превратился в бурое месиво, дюны разрушались и местами полностью обвалились, так что морская и болотная вода сливались вместе, образуя обширные озера, колеблемые остовами вывороченных деревьев и ярко-красными волокнами каррагена[14], сорванного с морского дна.

Хуже времени не придумаешь: целыми днями туман и проливной дождь. Крыша «Якоря» протекала, воздух был постоянно наполнен сыростью. Ходить было некуда, делать нечего, оставалось только сидеть и ждать, когда погода улучшится. Это бдение у оконной ниши в гостиной, когда ничего другого не видишь, кроме воды, стекающей по дорожкам, и слышишь только, как кричат грачи в деревьях, наполняло меня таким сильным ощущением бессмысленности всего происходящего, что я не могу его забыть вплоть до сегодняшнего дня.

Я еще ничего не рассказывал доктору Бакстеру о «Якоре» или Лоуни, но он говорит, что может распознать во мне накопившуюся с давних пор негативность — это его слово — и что я должен постараться от нее избавиться.

Я сказал ему, что для меня, как сотрудника музея, копание в прошлом вообще является профессиональным заболеванием, а он засмеялся и сделал запись у себя в планшете. Я, кажется, ничего не могу сделать или сказать без того, чтобы он не сделал об этом запись. Будто я какой подопытный кролик, черт побери!

* * *

Поскольку все сидели дома, в «Якоре» стала все больше ощущаться нехватка места, и в ожидании перемены погоды народ разбредался из гостиной в поисках хоть какого-нибудь личного пространства. Мать, мистер и миссис Белдербосс, отколовшись от других, занялись исследованием дома в надежде откопать какие-то приличные столовые приборы взамен той потемневшей утвари гигантского размера, которой мы до сих пор были вынуждены пользоваться. Родитель отправился в кабинет — старая мебель там была декорирована в стиле росемалинг[15], и он хотел на нее взглянуть. Мисс Банс и Дэвид сидели порознь на оттоманке и читали. Хэнни наверху рисовал девочку, увиденную им в Лоуни. Девочку и чайку со сломанным крылом.

И только отец Бернард рискнул выйти наружу — взяв с собой Монро, он отправился на длительную прогулку, с которой возвратился уже ближе к вечеру.

Я на кухне заваривал чай для Хэнни, когда священник, насквозь промокший, вошел в дверь. Вода лила с него ручьями. Он снял кепку и выжал ее на ступеньках. Монро сел неподалеку, смаргивая дождевую воду и тяжело дыша.

— А я-то думал, что милостивый Господь обещал не затапливать больше мир, — провозгласил отец Бернард, вешая пальто с обратной стороны двери. — Надеюсь, ты уже начал строить ковчег, Тонто.

Он взъерошил пальцами волосы и указал Монро на угол, где на полу было постелено старое одеяло.

— Твоя мать, я вижу, много работает, — сказал отец Бернард, вытирая руки и направляясь к плите, где Мать поставила тушиться какое-то блюдо.

Он поднял крышку, и лицо его покрылось капельками влаги.

— Храни нас Господь, — сказал он. — К счастью, у меня железная воля, иначе я бы уже орудовал ложкой, так что ты бы и глазом не успел моргнуть.

Появилась Мать и закрыла за собой дверь.

Отец Бернард снова накрыл крышкой кастрюлю и улыбнулся:

— Благослови вас Бог, миссис Смит. Мой старый учитель в семинарии всегда говорил, что накормить священника — это лучший способ восхвалить Господа. Представьте, я даже не уверен, на чьей вы стороне, если подвергаете меня такому искушению.

Мать сложила руки на груди:

— Мы задавали себе вопрос, преподобный отец, знаете ли вы что-нибудь о мероприятиях в дождливые дни.

Улыбка на лице отца Бернарда померкла.

— Вряд ли.

— Когда слишком дождливо, чтобы куда-то идти, — сказала Мать, — отец Уилфрид любил собирать всех вместе на молитву в десять, в полдень и в четыре часа. Нужен строгий распорядок дня. Иначе все тут же начинают отвлекаться. Удивительное дело, что голодание может творить с людьми. Обеты нарушаются. Отец Уилфрид всегда убеждался, что мы верны той жертве, которую принесли во имя той, величайшей.

— Я понял, — сказал отец Бернард.

Мать посмотрела на часы.

— Уже почти четыре, преподобный отец, — продолжала она. — Еще есть время. Если только это не отвлечет вас от других необходимых дел.

Священник бросил на нее быстрый взгляд.

— Нисколько, все в порядке, — ответил он и вышел, чтобы обсушиться и переодеть брюки.

Мать в ожидании созвала всех в гостиную.

— Не надо торопиться, — говорила миссис Белдербосс, когда я открыл дверь, чтобы войти. — Он делает все, от него зависящее.

— Я уверена, что ему не было никакой необходимости отсутствовать так долго, — отрезала Мать.

— Собакам этой породы надо много двигаться, — заметила миссис Белдербосс.

— Так не нужно было брать с собой собаку, — возразила Мать.

— Как же он мог ее оставить? И к тому же, я уверена, мальчикам нравится играть с собакой, правда ведь?

Миссис Белдербосс посмотрела на меня и улыбнулась.

— Отец Уилфрид никогда бы не стал держать собаку. — Мать упрямо держалась за свое.

— Все люди разные, Эстер, — улыбнулась миссис Белдербосс.

— Может быть, и так, — ответила Мать, — но не собака меня волнует.

— А?

— Я уверена, что от него пахло вином, когда он только вошел.

— От отца Бернарда?

— Да.

— Я не думаю.

— Мой отец был пьяница, Мэри, — усмехнулась Мать. — И я хорошо знаю, когда воняет элем.

— Это ничего не значит.

— Я знаю, что я почувствовала.

— Ну, хорошо, Эстер, — уступила миссис Белдербосс. — Не расстраивайся.

Мать повернулась ко мне и нахмурилась.

— Вместо того чтобы слушать разговоры взрослых, — отчеканила она, — займись чем-нибудь полезным — камином, например.

Я поднялся, чтобы заглянуть в корзину с дровами в поисках полена, которого хватило бы до конца дня. Мать сидела положив ногу на ногу, ее лицо покраснело, глаза устремлены на дверь с тем же выражением, с каким она смотрела на дорогу в тот день, когда мы встретили Билли Таппера на автобусной остановке. Отец Бернард долго не возвращался.

Я уже знал, что дедушка был позором семьи, который Мать предпочитала не выносить на люди. Это же относилось к моему дяде Йену, который жил в Хастингсе с другим мужчиной, и к троюродному брату, который был дважды разведен.

Конечно, я много раз раньше спрашивал Мать о дедушке. Всем мальчишкам интересно знать как можно больше о своих дедушках. Но я по-прежнему знал очень мало о нем, помимо того что он был алкоголик и бездельник и что он потратил свою короткую жизнь взрослого мужчины на то, чтобы продолжать гробить в пабах угасающую печень, пока наконец однажды в субботу средь бела дня не помер в пивной «Красный лев», уткнувшись головой в пустые бутылки.

Наконец вошел отец Бернард. Лицо его было пунцовым после интенсивного растирания, волосы зачесаны назад. Он держал в руках Священное Писание, заложив большим пальцем нужную страницу с отрывком, который, как он, наверно, предполагал, должен его реабилитировать.

— Вы, наверно, замерзаете, преподобный отец, — забеспокоилась миссис Белдербосс. — Вот вам мой стул.

— Нет-нет, миссис Белдербосс, не беспокойтесь за меня, — улыбнулся священник. — Я ведь как ревень.

— Простите? — не поняла миссис Белдербосс.

— Мне холод не страшен, — пояснил отец Бернард.

— Ну, раз вы уверены, тогда все хорошо. — И миссис Белдербосс снова уселась.

Мистер Белдербосс устремил взгляд в окно.

— Как вам погода? — спросил он.

Дождь бушевал с непрекращающейся силой, в полях над травой тянулся полосами туман.

— Как вы думаете, преподобный отец, завтра мы сможем выйти на улицу? — спросила мисс Банс.

— Я не знаю, — признался отец Бернард. — Может быть, попозднее можно будет послушать прогноз погоды.

Мистер Белдербосс фыркнул, взглянув на старенький приемник темного дерева на буфете — такой, если его включить, наверно, продолжал бы передавать речи Черчилля.

— О, вряд ли вы поймаете волну, преподобный отец, — сказал он. — Здесь же холм, понимаете? Он блокирует сигнал.

— Что ж, — ответил отец Бернард, — тогда нам придется положиться на волю Божью. Ну как, все собрались?

— Не все, — отозвалась Мать. — Мой муж, похоже, где-то болтается. — Она посмотрела на меня и махнула рукой в сторону двери: — Иди посмотри, где он.

Я собрался встать, и как раз в этот момент появился Родитель. В руках он вертел огромную связку ключей, оставленную нам Клементом.

— А… вот ты, — сказала Мать. — Мы уже собирались послать за тобой поисковую партию.

— Мм… — отозвался Родитель. Его внимание было сосредоточено на медном ключике, который он снял с кольца.

— Где ты был? — спросила Мать.

— В кабинете, — ответил Родитель.

— Все это время?! — не поверила Мать. — И что ты там делал?

— Я обнаружил еще одну комнату, — улыбнулся Родитель.

— О чем ты говоришь? — спросила Мать.

— В глубине кабинета, — ответил Родитель, — есть комнатка. Я никогда раньше там не был.

— Вы уверены? — спросил мистер Белдербосс.

— Вы помните старый гобелен? — вопросом на вопрос ответил Родитель. — Между картинами.

— Да, — подтвердил мистер Белдербосс.

— Я случайно сдвинул его в сторону и обнаружил сзади дверь, — объяснил Родитель.

— О, господи! — воскликнул мистер Белдербосс.

— Я подумал, что, если мне удастся найти ключ, мы могли бы зайти внутрь и посмотреть, что там. — Родитель улыбнулся.

— Ладно, это подождет, — отрезала Мать, в первый раз за это время обратив на себя внимание Родителя и показывая глазами, что отец Бернард готов к молитве.

— А, прошу прощения, преподобный отец, — извинился Родитель и опустился на стул.

— Мы все еще не в полном составе, — заметила миссис Белдербосс. — Где Эндрю?

— Он наверху отдыхает, — объяснил я.

— Сходи за ним, — приказала Мать.

— Ох, оставьте его, — сказала миссис Белдербосс.

— Как это оставить? — возразила Мать. — Ему следует быть здесь, раз мы молимся за него.

— Он устал, — сказал я.

— И что теперь? — Мать была непреклонна. — Мы все устали.

— Я знаю, — согласилась миссис Белдербосс. — Но из-за шума прошлой ночью я бы предположила, что Хэнни спал меньше, чем остальные. Если он уже улегся, наверно, лучше оставить его в покое.

— Согласен с Мэри, — сказал мистер Белдербосс.

Отец Бернард откашлялся.

— Может быть, пора начинать, миссис Смит?

— Эстер? — окликнул ее Родитель.

— Хорошо, — резко сказала Мать и склонилась над столом, чтобы зажечь свечи.

Миссис Белдербосс вздохнула и посмотрела в окно.

— Я все-таки надеюсь, что погода будет получше, когда мы в понедельник отправимся в обитель, — проговорила она. — Когда дождь, это совсем не то, правда, Рег?

— Да уж, — согласился мистер Белдербосс, — совсем не так было в прошлый раз, помнишь?

Миссис Белдербосс повернулась к отцу Бернарду.

— Это был чудесный день, — пояснила она. — Солнце появилось сразу же, как только мы приехали. И какие красивые были цветы. Всё магнолии и азалии.

Отец Бернард улыбнулся.

— Все так радовались, правда, Рег? — продолжала миссис Белдербосс. — Особенно Уилфрид.

— Какое прекрасное воспоминание о вашем брате, мистер Белдербосс, — сказал отец Бернард.

Мистер Белдербосс кивнул:

— Пожалуй, да. Говорят ведь, что мы должны помнить о людях в их самые счастливые моменты, не так ли?

— Точно, — согласился отец Бернард. — Что мы приобретем, если будем поступать по-другому?

Мистер Белдербосс посмотрел на руки:

— Это был последний раз, когда я видел его таким… убежденным… во всем. Потом уже не знаю. Он как будто…

— Как будто что? — задал вопрос отец Бернард.

Мистер Белдербосс огляделся, по очереди останавливая взгляд на каждом из нас. Мать сощурилась в ответ, совсем незаметно, но достаточно, чтобы мистер Белдербосс понял и замолчал. Наступила секундная тишина. Миссис Белдербосс коснулась руки мужа, и он в ответ положил свою руку на ее. Мать задула спичку, которую держала в руке:

— Я думала, мы собирались начать.

Отец Бернард посмотрел на нее, затем перевел взгляд на мистера Белдербосса:

— Простите, Рег, я не хотел расстраивать вас.

— О, не беспокойтесь, — ответил мистер Белдербосс, вытирая глаза носовым платком. — Все в порядке. Начинайте, преподобный отец.

Отец Бернард открыл Священное Писание и передал его мне.

— Почитай нам, Тонто, — попросил он.

Я положил книгу на колени и прочел наставления апостолам, которые Иисус сделал, чтобы подготовить их к гонениям, предстоящим на их пути.

«Предаст же брат брата на смерть, и отец — сына; и восстанут дети на родителей, и умертвят их; и будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевший же до конца спасется».

Мать смотрела на отца Бернарда и одобрительно кивала. Этот отрывок из Библии был ее манифестом. Дома эти строки были написаны витиеватым почерком в стиле разукрашенной рукописной Библии и помещены в рамочку на кухне. Долг — или скорее активная демонстрация долга — составляла главный смысл жизни Матери, и пренебречь призывом к служению было равносильно в ее глазах совершению самого страшного греха. Она была твердо убеждена в том, что мужчины должны, по крайней мере, размышлять о том, чтобы стать священниками, а все мальчики обязаны прислуживать у алтаря. Она говорила, что в некотором смысле завидует мне, потому что у меня есть возможность быть ближе к Богу, содействовать чуду пресуществления, в то время как ей приходится иметь дело с организацией fêtes[16] и благотворительных базаров.

Все это обсуждалось до бесконечности со времени моей конфирмации, но в прошлый раз, когда мы вернулись из «Якоря», идея надеть на меня рясу стала для Матери миссией. Наступило время, сказала она, и совершенно очевидно, что отцу Уилфриду нужна помощь.

— Ты должен сделать это ради своего брата, если уж на то пошло, — заявила Мать. — У него никогда не будет этой возможности.

Думаю, для нее было сюрпризом, что я так легко согласился. Я хотел стать алтарником. Хотел быть слугой для Господа. Я хотел больше всего на свете увидеть те части церкви, куда никто не мог входить.

Вот так и оказалось, что в тринадцать лет сырым субботним утром я пришел по дорожке в дом священника. На мне был плохо пригнанный бежевый костюм, а в голове намертво затверженные инструкции Матери на предмет учтивого общения со священником. «Да, отец Уилфрид». «Нет, Отец Уилфрид». Говори, когда с тобой заговорят. Ты должен смотреть с интересом. Отвечай на его вопросы, как мальчик, который ходит в церковь с самого дня своего появления на свет. Не глотай начало слов.

Дверь мне открыла мисс Банс, и я объяснил ей, зачем пришел. Она впустила меня и указала на стулья в коридоре. Там уже сидел мальчик. Он явно впервые столкнулся с высыпанием угрей на лице и громко сопел. Костюм на нем сидел еще хуже, чем на мне, лацканы пиджака были усыпаны перхотью и выпавшими волосками. Он взглянул на меня и нервно улыбнулся, протягивая руку:

— Тебя тоже мать послала?

Пухлому, веснушчатому, немного старше меня, бедному Генри Маккаллоу, с его отрыжкой тухлыми яйцами и прыщами, предстояло быть моим напарником у алтаря, выполняя те действия, которые практически совсем не требуют мозгов. Он служил полотенцедержателем и выпрямителем свечей. Он открывал крышку органа перед началом мессы и подносил мисс Банс табуретку.

— Да, — сказал я, чтобы немного подбодрить его. — Послала.

Отец Уилфрид вышел из столовой, уголком носового платка вытирая остатки завтрака на губах. Оценивающим взглядом он осмотрел нас обоих, сидящих у него в коридоре, от носков натертых ботинок до расчесанных на прямой пробор волос.

— Мисс Банс, — позвал он, кивая на дверь, — будьте так любезны…

— Да, преподобный отец.

Мисс Банс сняла с вешалки черный зонт и передала его отцу Уилфриду, когда он застегнул свой длинный плащ. Он одарил ее невыразительной улыбкой и щелкнул пальцами, подавая нам знак следовать за ним по посыпанной гравием дорожке к церкви. Зонтик он раскрыл для себя.

* * *

Сегодня на месте разрушенной церкви стоят многоквартирные дома. Многие из тех, кто помнил, оплакивали ее, но я всегда считал, что Сент-Джуд — это жуткое уродство.

Церковь представляла собой крупное здание из красного кирпича, построенное в конце девятнадцатого века, когда католицизм снова вошел в моду среди людей, которые всё всегда доводили до конца. Снаружи здание было внушительным и мрачным, а мощный восьмигранный шпиль придавал церкви сходство с мельницей или фабрикой. И в самом деле, здание казалось построенным именно для такой цели и в том стиле, когда каждый архитектурный элемент выполнял строго определенное предназначение — выражать покорность, веру или надежду раз в неделю в нужном количестве в соответствии со спросом. И даже мисс Банс, играя на органе, была похожа на оператора сложного ткацкого станка.

Чтобы добавить зданию нотку мистицизма, каменщик укрепил наверху на колокольне, под часами, символический Глаз Божий — овал, вырезанный в цельном камне. Мне приходилось видеть такие в старых деревенских церквах, куда Родитель таскал нас по выходным. Но в Сент-Джуд этот символ наводил на мысль о зорком мастере в фабричном цеху, высматривающем лодырей и возмутителей спокойствия.

Внутри распятый Христос размером крупнее, чем в натуральную величину, был подвешен точно напротив большого окна таким образом, чтобы, когда светит солнце, тень Спасителя падала на прихожан, касаясь каждого. Кафедра располагалась высоко и напоминала сторожевую вышку. И даже сам воздух, казалось, специально предназначался быть церковным: звук загущал его, как суп, когда мисс Банс касалась клавиш органа, а когда неф пустел, становился разжиженным, так что малейший шепот растекался по каменным стенам.

— Ну что ж, — начал отец Уилфрид, указывая на переднюю скамью, — начнем сначала. Маккаллоу, расскажи мне что-нибудь об обряде покаяния.

Отец Уилфрид заложил руки за спину и начал медленно расхаживать вдоль алтарной ограды, устремив взгляд на церковный свод, как учитель, ожидающий ответа на заковыристый вопрос по математике.

Вообще я часто думал, что отец Уилфрид упустил свое призвание в этом плане. Мать как-то вырезала из газеты фотографию, на которой он протестует против нового фильма ужасов — его крутили в «Керзоне». Он был вылитый директор школы эдвардианского периода — сухопарый и бледный, в круглых очках, с волосами, разделенными строгой линией пробора.

Генри опустил глаза на потные ладони и неловко заерзал, как будто у него заболел живот. Отец Уилфрид внезапно остановился прямо напротив него:

— Проблема?

— Я не знаю, — сказал Генри.

— Я не знаю, преподобный отец.

— Э-э…

— Ты будешь называть меня «преподобный отец».

— Да, преподобный отец.

— Ну и?

— Я все равно не знаю, преподобный отец.

— Ты не знаешь, есть ли проблема, или ты не знаешь, что такое обряд покаяния?

— Э-э… — опять промычал Генри.

— Тогда скажи хотя бы, Маккаллоу, в какой момент в вводном обряде начинается обряд покаяния.

— Я не знаю, преподобный отец.

— Ты хочешь быть слугой Господа и даже не знаешь порядка мессы?

Возглас отца Уилфрида эхо сразу же разнесло по всей церкви. Генри снова принялся рассматривать пальцы.

— Ты ведь хочешь помогать у алтаря, не так ли, Маккаллоу? — произнес отец Уилфрид на этот раз более спокойным тоном.

— Да, преподобный отец.

Отец Уилфрид взглянул на него и снова начал расхаживать взад-вперед.

— Обряд покаяния проводится в самом начале мессы, Маккаллоу, как только священник выходит к алтарю. Таким образом, мы можем исповедоваться в наших грехах перед Господом и очистить души, чтобы подготовиться к восприятию Его Священного Слова. Теперь ты, Смит. — Отец Уилфрид остановился, чтобы протереть золотого орла на кафедре, где мистер Белдербосс мучился с ветхозаветными именами, когда наступала его очередь читать Библию. — Что следует после таинства покаяния?

— «Господи помилуй», преподобный отец.

— Затем?

— Славословие, преподобный отец.

— И затем?

— Литургия, преподобный отец.

Отцу Уилфриду, очевидно, пришло в голову, что я валяю дурака — он сощурился, но потом отвернулся и сделал несколько шагов в противоположную сторону.

— Так, Маккаллоу, — сказал он, — теперь посмотрим, как ты слушал. Расскажи мне о порядке вводного обряда.

И так продолжалось до тех пор, пока Генри не смог полностью повторить последовательность мессы, вплоть до того, в каких местах люди стоят, сидят или становятся на колени.

Пока они разговаривали, я вглядывался в алтарь, гадая, когда нам разрешат заходить туда и будет ли ощущаться святость сильнее там, за невидимой ширмой, куда только избранным разрешалось проходить во время проведения мессы. И другой ли там воздух? Может быть, более сладкий. И разрешат ли мне открыть раку за заалтарной перегородкой и увидеть само место присутствия Бога? И есть ли в этой золотой шкатулке какое-то свидетельство Его присутствия?

Когда я прошел одно испытание, меня отправили проходить другое. Я должен был зайти в помещение рядом с ризницей и принести дарохранительницу, кадило и четки. Отец Уилфрид вручил мне ключ и строго посмотрел на меня.

— Ты должен войти только в ризницу и больше никуда, — предупредил он. — Это понятно?

— Да, преподобный отец.

— Хорошо. Отправляйся.

Помещение было тесным, пахло старыми книгами и огарками свечей. Там стояли письменный стол, несколько полок с книгами и запертые шкафы. В углу я заметил умывальник и над ним закопченное зеркало. Свеча в красном кувшине оплыла под сквозняком от неплотно закрытой оконной рамы. Но больше всего меня, как и, думаю, любого мальчишку тринадцати лет, интересовали две перекрещенные шпаги на стене, длинные и тонкие, слегка изогнутые у кончика, — такие были у наполеоновских солдатиков Хэнни. Больше всего на свете мне хотелось подержать в руках одну из них. Ощутить, как все в моей груди сжимается, как это обычно бывало, когда мы пели «Господь Земли и Престола».

Я принялся искать вещи, которые отец Уилфрид попросил меня принести. Найти их оказалось нетрудно, и я положил их на стол рядом с отрытыми книгами.

На странице одной из них было изображение Иисуса, стоящего на краю горы в пустыне, где его искушал Сатана, который порхал вокруг него, как рыжая летучая мышь гигантских размеров. Я терпеть не мог это изображение. Это был дьявол из моих ночных кошмаров, рогатый, с раздвоенными копытами и змеиным хвостом.

Я перевернул страницу и увидел Симеона Столпника на его башне. Он был популярной фигурой в проповедях отца Уилфрида. Вместе с Неразумным богачом и Блудным сыном он был для всех нас примером того, как мы можем измениться или освободиться от мирских желаний. Существуя только на пожертвования, он жил на вершине каменной колонны в пустыне и, таким образом, мог предаваться размышлениям о Слове, недосягаемый для грешного мира под ним. Его благочестие было абсолютным. Во имя Бога он отказался от всего в жизни. И был вознагражден: чтобы получить то, за чем грешники внизу гонялись, прибегая к корысти и блуду, и страдали в этой погоне, ему было достаточно посмотреть на небеса. Пища, любовь, удовлетворение, мир — все принадлежало ему.

На этой иллюстрации Симеон Столпник был изображен с лицом, поднятым вверх, и распростертыми руками, как будто позволял чему-то случиться или ожидал чего-то с неба.

Рядом лежал фотоальбом с множеством фотографий известного мне места — Лоуни. Там были снимки побережья, нашего дота, дюн, прибрежных болот. Десятки снимков. Это были фотографии, которые отец Уилфрид сделал в последнее утро нашего паломничества.

Он оставил лупу на фотографии илистого берега при отливе. Море отступило далеко назад, путь к Стылому Кургану был открыт, а сам Стылый Курган на расстоянии выглядел просто серым холмом. Я взял лупу и стал водить ею взад-вперед по фотографии, но не обнаружил ничего, кроме черной тины, моря и низкого неба. Что он там выискивал, я не смог определить.

— Смит! — В дверях стоял отец Уилфрид, сзади виднелся Генри.

— Да, преподобный отец?

— Что ты делаешь?

— Ничего, преподобный отец, — ответил я и поднялся.

— Я полагаю, ты нашел то, что я просил?

— Да, преподобный отец, — сказал я и показал ему на лежащие на столе вещи.

Он взглянул на меня, подошел к столу и, по очереди поднимая один предмет за другим, разглядывал их так, как будто никогда раньше их не видел.

Спустя несколько секунд он вспомнил, что мы ждем, чтобы он отпустил нас, и резко обернулся:

— В воскресенье утром, ровно в девять часов, я надеюсь увидеть вас обоих у двери в ризницу.

— Да, отец Уилфрид.

— Чтобы было абсолютно понятно, — продолжал он. — Опоздание — это проявление невежливости не только ко мне, но и к Богу, и я этого не потерплю.

— Да, отец Уилфрид.

Он не сказал больше ни слова, только подтянул к себе стул, на котором я перед этим сидел, втиснул колени под стол и занялся книгами. Обслюнявив палец, он перевернул страницу фотоальбома, сощурился и стал рассматривать что-то через лупу.

Глава 10

В Страстную пятницу Мать рано утром вошла в нашу комнату и отдернула шторы. Хэнни перекатился на живот и засопел в подушку.

— У вас десять минут, — объявила она. — Не заставляйте нас ждать.

Я дождался, когда Мать уйдет, и вылез из постели. Снаружи небо затемняло низкое клубящееся облако влаги — нечто среднее между густым туманом и изморосью. В саду перед домом, там, где фруктовые деревья, сгибаясь под ветром, сочились водой, я увидел, как отец Бернард прикрепляет на воротах деревянное распятие — последнее из четырнадцати, которые Мать поручила ему разместить повсюду снаружи дома при первых проблесках рассвета.

Когда все было сделано, он положил руки на каменную стенку и склонил голову. Он устал, как устал и я.

Я перевернул коврик, поднял половицу и проверил винтовку. Она, конечно, была на месте. Я коснулся холодного металла курка, пощелкал туда-сюда предохранителем и постарался представить, как это — выстрелить из нее. Как плечо почувствует отдачу. Каким будет звук выстрела.

Маленькая стрелка часов добралась до Матфея-мытаря, пробило пять ударов, звук был глуховатый, как будто шел из глубины механизма. Я положил винтовку на место и потряс Хэнни за плечо, чтобы разбудить его.

Брат сразу же коснулся запястья и выжидательно посмотрел на меня.

— Да, Хэнни, — сказал я. — Я знаю. Мы сегодня вернем тебе твои часы.

* * *

Когда мы спустились вниз, все уже сидели в пальто вокруг кухонного стола.

— Доброе утро, ребята, — поздоровался отец Бернард. Он засунул руку в ботинок и быстрыми движениями принялся вычищать грязь. — Хорошо спали?

— Да, преподобный отец.

— Спасибо, преподобный отец, что спросили, — поправила Мать, переводя взгляд с меня на отца Бернарда.

— Спасибо, преподобный отец, что спросили, — повторил я.

Он на секунду прекратил свое занятие и взглянул сначала на Мать, а потом на меня.

Хэнни подошел к одному из буфетов и стал искать коробку с хлопьями. Мать зыркнула на него, но, опомнившись, улыбнулась и слегка коснулась его руки.

— Нет, Эндрю, — сказала она. — Мы ничего не будем есть, пока не стемнеет. И тогда мы будем есть рыбу, а не хлопья.

Хэнни не понимал. Мать взяла из его рук коробку и поставила ее обратно в буфет.

Вошел Родитель, кашляя, и сел, положив на стол ключ.

— Я сумел открыть дверь, — объявил он. — Ту самую, в кабинете.

Мать закатила глаза, но мистер Белдербосс подался вперед:

— И что же там оказалось?

— Кровать, — ответил Родитель.

Мистер Белдербосс нахмурился.

— И несколько игрушек, — добавил Родитель.

— Это была детская, как вы думаете? — спросил мистер Белдербосс.

— Нет, — сказал Родитель, снова закашлявшись в кулак. — У меня впечатление, что там был изолятор.

— Для детей с туберкулезом? — тихо спросил мистер Белдербосс.

Родитель кивнул:

— Там есть маленькое зарешеченное окошко, заложенное снаружи кирпичами. Вот почему, наверно, мы его раньше не заметили.

Он разразился резким кашлем.

— Ох, ну хватит, — сказала Мать. — Что с тобой?

— Это, наверно, из-за комнаты, — ответил Родитель. — В ней полно пыли.

— Занятное место, чтобы держать детей рядом с кабинетом, — заметил мистер Белдербосс.

— Возможно, тогда это не был кабинет, — сказал Родитель. — Или, возможно, Грегсон таким образом мог присматривать за ними, пока он работал. Не знаю.

— Это не дом, а сплошной сюрприз, — удивлялся мистер Белдербосс. — Мне не терпится пойти посмотреть.

— Не сейчас, Рег, — возразила миссис Белдербосс. — Преподобный отец ждет.

Отец Бернард в пальто и ботинках стоял у выхода.

— Если все готовы, — сказал он.

* * *

Дождь еще больше усилился, когда мы вышли из дома, задний двор стал похож на устье реки с несущимися по булыжнику потоками воды. Отец Бернард пересек двор до середины и остановился.

— Здесь? — обратился он к Матери.

— Именно тут отец Уилфрид начинал, да, — ответила Мать.

Отец Бернард кивнул и начал читать молитву:

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. И ныне, и присно, и вовеки веков. Аминь.

Все повторили за ним, а потом встали на колени, за исключением мистера и миссис Белдербосс, которые потом бы просто не встали. Хэнни смотрел по сторонам, больше интересуясь барабанной дробью, которую выбивал дождь, вытекавший из разбитой водосточной трубы. Я потянул его вниз.

Отец Бернард закрыл глаза и поднял ладони:

— Мы просим Господа нашего Иисуса Христа простить нас за наши прегрешения. И мы молимся особенно за Эндрю, да наполнится его душа Святым Духом и обретет мир в грядущие дни до Вознесения. Преподобная Дева, радуйся, благодатная Мария…

Мы все вместе произносили эти слова, а Хэнни смотрел на нас.

По окончании молитвы все встали и двинулись через двор к месту первого стояния[17].

Там мы снова опустились на колени, и отец Бернард произнес:

— Поклоняемся Тебе, Иисус Христос, и восхваляем Тебя.

И все ответили:

— Ибо Ты Святым Крестом Твоим мир искупил.

Отец Бернард открыл небольшой молитвенник и рукой заслонил его от дождя.

Приговоренный Пилатом к смерти, Иисус взвалил на себя данный Ему крест. Упал. Его мать подошла вытереть кровь, а Симон поднял Его и крест с земли. Он снова упал. И снова.

И так продолжалось, пока мы не обошли весь «Якорь», а Иисус умер.

* * *

Когда все закончилось, мне разрешили пойти с Хэнни погулять несколько часов перед началом заутрени в Литтл-Хэгби.

Мы спустились к берегу в надежде, что нам посчастливится, дорога к Стылому Кургану будет свободна от воды и мы сможем вернуть часы. Мне совсем не хотелось туда идти. Я с большим удовольствием оставил бы Леонарду эту чертову вещь — Хэнни забыл бы о часах на следующий день, — но Мать заметит, что их нет, и за то, что она должна будет купить другие, расплачиваться придется мне. Вина за то, что брат их потерял, будет возложена на меня.

Про часы приливов в Лоуни мы уже ничего не помнили. Мы так давно тут не были, что забыли всё, что знали об этом. Но когда мы спустились к морю, оказалось, что оно отступило далеко. Вода ушла к самому краю отмели, и установилось великое спокойствие, но тучи на горизонте наводили на мысль, что готовится новое наступление стихии. Темнота усиливалась, и на этом фоне молчаливые чайки казались неестественно белыми.

Интересно, с фермерами, когда они пасли здесь скот, все было так же? Они тоже должны были всегда всматриваться в море, чтобы понять, когда оно наступит, с яростью сметая все на своем пути, и какова будет сила этого напора? Да, наверно, должны.

Примерно с полмили мы шли, придерживаясь колышков вдоль старой переправы, а когда они кончились, виляющая колея, оставленная «даймлером» на песке, стала единственным указателем для нас среди пятен вязкой грязи и глубоких впадин, все еще углубляющихся после отлива. Именно здесь, в утробе залива, человек был на самом виду. Плоская поверхность песка создавала ощущение удаленности от всего вокруг. Здесь не было ничего, кроме ветра и света, то приходящего, то уходящего. Чайки были крупнее, они ничего не боялись — здесь их территория, а мы были никем и ничем.

Когда мы наконец добрались до самого Стылого Кургана, там обнаружился мощенный булыжником покатый подъем, ведущий к грунтовой дороге, которая шла по периметру. Разбитая, вся в комьях тины, она казалась непроезжей, и все-таки там виднелись человеческие следы и отпечатки колес, изрезавшие всю дорогу к «Фессалии», дому, который стоял подальше, на краю утесов на северной оконечности мыса. Тем не менее лучше было срезать путь по заросшей вереском пустоши, чтобы не запачкать сапоги. Если мы вернемся по колено в грязи, Мать начнет задавать вопросы.

Я приподнял колючую проволоку изгороди, чтобы Хэнни мог пролезть, и показал ему, где держать, чтобы я мог проделать то же самое. Местность чуть поднималась, и мы оказались на торфяном болоте, где ветер истерзал вереск до основания.

Не составляло труда понять, почему никто не селился здесь. Ради чего? Скот не выжил бы здесь, на каменистой почве, и любая попытка построить что-то была бы обречена — первый же примчавшийся с Ирландского моря шторм сровнял бы сооружение с землей. Дальше, за Стылым Курганом, не было ничего, только необъятная ширь воды до самого побережья графства Лаут за сто пятьдесят миль отсюда.

Возможно, именно эта мысль заставила меня повернуть голову и посмотреть через пески на наши следы. Чтобы убедиться, что нам есть куда вернуться.

Земля казалась тонкой полоской серого цвета, дот был едва различим на фоне цепочки дюн. Только «Якорь» выделялся, белый среди деревьев Браунслэк Вуд, а позади него лес колыхался под ветром, как мех огромного дремлющего животного.

Глядя на эту густую чащу, нависающую над вересковыми болотами, я счел, что, пожалуй, мистер Белдербосс был прав. Возможно, нога человека не ступала там на протяжении веков. Должно быть, такие места еще существуют даже в Англии. Дикие чащи, предоставленные самим себе.

Хэнни дернул меня за руку, и мы продолжили свой путь через вересковые заросли. И пока мы шли, я вдруг осознал, что слышу слабое позвякивание, как будто кто-то проводил пальцем по краю стеклянного бокала.

— Ты слышишь?

Хэнни остановился, и я потрогал себя за ухо.

— Этот звук, — пояснил я.

Брат покачал головой.

Что-то зашуршало в траве — комок белого меха метнулся и заставил нас обоих одновременно обернуться. Небольшой кот вылупил на нас глаза из травы и тоненько мяукнул. Хэнни протянул руку, и кот подошел к нему. Он не носил ошейник с кличкой, но не был одичавшим. Шерсть у него выглядела ухоженной.

Это был кот-альбинос, глаза у него были как будто пропитаны кровью. Он снова мяукнул и выпустил мускусную струю на камень. Хвост его торчал прямо и еле заметно подрагивал. И снова раздался этот слабый, высокий звук. Казалось, кота кто-то зовет. Он облизал лапу и умчался сквозь траву к «Фессалии».

* * *

Хэнни оказался там быстрее меня и теперь стоял в самом конце дорожки, ведущей к дому сквозь почерневшие стебли вереска и папоротники с еще не раскрывшимися крошечными побегами.

Звяканье стало громче, и я понял, что это ветер раскачивает колокол на маленькой кирпичной башне, построенной, как рассказывают, дьяволом для Элизабет Перси, чтобы она завлекала на скалы несчастных чужеземных моряков.

Ветер был не настолько силен, чтобы колокол мог коснуться языка, и поблескивающий металл производил тихий мелодичный звук, растекавшийся в сыром воздухе.

Девочка сидела в своем кресле-каталке под крышей покосившейся галереи дома. Мгновение спустя она подняла руку, и Хэнни двинулся в сторону дома, следуя за котом-альбиносом.

Впервые подойдя к «Фессалии» близко, могу сказать, что это было уродливое сооружение. Низкая и длинная постройка, предназначенная противостоять ветрам, она была похожа на гриб, вылезший из земли только наполовину. Все окна были черные, с подоконников стекала вода, оставляя разводы на грязной штукатурке, поскольку окна здесь всегда запотевали. Галерея была с претензией на элегантность, очевидно не удавшейся. Вид ее напомнил мне проход к склепам церковного кладбища Сент-Джуд с ангелами в натуральную величину и сломанными воротами.

Хэнни остановился в нескольких футах от девочки, не сводя с нее глаз, а она все поглаживала руками раздувшийся живот. То ли из-за сухих, рыжеватых волос и обязательно прилагающейся к ним россыпи веснушек на переносице, то ли из-за беременности, придающей лицу опухлость, но она показалась мне еще моложе, чем когда я увидел ее первый раз. Привлекательность, которую отметила миссис Белдербосс, появлялась и исчезала слишком быстро, чтобы быть постоянным ее качеством, и полностью пропадала, если она морщилась, когда ребенок начинал шевелиться в животе.

Дверь позади нее открылась, и послышался голос Лоры изнутри дома:

— Это он вернулся?

На ее лице появилось выражение разочарования, когда, появившись в дверях, она увидела Хэнни и меня.

Она курила сигарету и была одета в одинакового цвета красно-коричневую юбку и жакет. На ней было жемчужное ожерелье, и, как и от ее мужа, от нее сильно пахло духами.

— Я могу быть вам чем-нибудь полезна? — поинтересовалась она, касаясь уголков накрашенного рта концом мизинца.

Я объяснил ей, что мы пришли за часами.

— Часами? — удивленно спросила она.

— Ваш муж вчера в Лоуни нашел часы, — объяснил я. — Они наши.

— В… где?

— На берегу. Он подобрал их на песке.

— Не припомню, чтобы видела вас там.

— Мы там были.

Лора снова затянулась и указательным пальцем стряхнула пепел.

— Что с ним такое? — спросила она, указывая жестом на Хэнни.

— Ничего, — ответил я.

— Почему он так смотрит на меня? Медленно соображает?

Я толкнул Хэнни, и он стал смотреть себе под ноги.

— Вы здесь живете? — спросила Лора.

— Нет.

— Приехали на праздники?

— Да.

— Бедняжки, — вздохнула Лора.

И снова пошел дождь.

Лора взглянула на нас обоих и повернулась, чтобы войти в дом.

— Входите, — пригласила она, — я посмотрю, не оставил ли муж что-нибудь. И помогите Элс[18] подняться по ступенькам.

Девочка снова улыбнулась Хэнни в ожидании, что он подаст ей руку.

— Он не понимает, — сказал я.

Но Хэнни взялся за ручки кресла и покатил девочку обратно в дом через дверной проем и дальше по длинному коридору вдоль крючков для одежды. Там стоял запах старого отсыревшего габардина, и места едва хватало для пары резиновых сапог и зонтика.

Лестницы не было, только двери по обе стороны коридора и одна в самом конце, рядом с которой перевернутый цветочный горшок служил подставкой для телефона.

Снаружи дождь застучал с новой силой, и в коридоре потемнело. Я был прав, сравнивая это место с могилой. Штукатурка на стенах так и осталась некрашеной, дерево не было покрыто лаком, как если бы дом построили и тут же оставили. Он никогда не принимал ничью семью. Смех никогда не раздавался в этих стенах. Здесь царила какая-то душная, тяжелая атмосфера, от которой внутри немедленно начинало расти беспокойство. Я никогда не ощущал ничего подобного в других местах, но здесь определенно присутствовало нечто такое, что я уловил шестым чувством. Не привидение или подобная ерунда, нет, но тем не менее здесь что-то было.

— Подождите здесь, — сказала Лора и прошла к двери в конце коридора, где задержалась, перебирая ключи на связке.

Она отперла дверь, за которой мелькнуло нечто вроде пустой кухни, вошла, закрыла за собой и заперла на ключ.

— Как его зовут? — обратилась ко мне Элс.

— Эндрю, — ответил я.

— Красивое имя, — сказала она и улыбнулась Хэнни.

Хэнни тоже улыбнулся в ответ и коснулся волос девочки.

— Не делай этого, — сказал я.

— Ничего, все нормально, — сказала Элс, поправляя волосы и снова откидывая их за уши.

Она подвинулась в кресле, слегка сморщилась и отдышалась.

— Беби шевелится, — сказала она Хэнни. — Хочешь потрогать?

Она взяла руку Хэнни и положила на живот. Он замер в нерешительности, но Элс накрыла его руку своими, и широкая улыбка расплылась на его лице, когда он почувствовал под ладонью толчки младенца.

Лора вышла из кухни и подошла к другой двери, снова перебирая ключи на связке, пока не нашла нужный. Она уже собиралась зайти в комнату, когда зазвонил телефон.

— Пусти их сюда, — распорядилась она.

Элс подняла на нее глаза.

— Не беспокойся, — сказала Лора, — они могут пока побыть здесь. — И направилась к телефону.

Как и коридор, эта комната была пустой и холодной. Штор не было, только желтые тюлевые занавески висели на окнах, полностью запотевших из-за оседавшей холодной влаги. Камин был заколочен, на пыльном полу виднелись следы в тех местах, где люди входили и выходили из комнаты, занося коробки, стоявшие тут же у стены.

Фарфоровая кукла в шляпке и сарафане таращилась на нас с крышки одной из коробок. Хэнни подошел к коробке и взял куклу в руки. Он заулыбался и показал мне, как у нее закрываются и открываются глаза, когда опрокидываешь ее то в одну, то в другую сторону.

— Он мог положить их туда, — сказала Элс, указывая на видавший виды письменный стол в нише рядом с камином. — Он складывает туда все, что находит.

Я подошел к нише и начал рассматривать разнообразные ракушки, осколки стекла и кости. Овечий череп служил пресс-папье для груды коричневых конвертов. Рядом стояла кружка со старой зубной щеткой.

Леонард, по-видимому, наполовину отчистил зеленую плесень между швами черепа. Я взял его в руки и заглянул в глазницы. К одной из них все еще крепился зрительный нерв, похожий на червяка, хотя сами глаза и мозг давно уже были выедены или сгнили.

Хэнни сидел на стуле с куклой на коленях. Коробка рядом с ним была открыта. Он наклонился и вытащил из нее старую энциклопедию. Я сказал, чтобы он положил книгу на место.

— Ничего, пусть, — улыбнулась Элс.

Хэнни принялся листать страницы, время от времени останавливаясь, чтобы показать Элс наиболее понравившиеся ему картинки. Матадора. Утку-мандаринку. Колдуна.

Кот-альбинос забрел в комнату и прыгнул прямо на колени к Хэнни. Хэнни ласково погладил его, затем поднял и прижал его к лицу. Кот лизнул его в щеку и перескочил к Элс.

— Спасибо, что привели его обратно, — сказала девочка. — Он иногда целыми днями где-то ходит, — отчитала она кота и поцеловала Хэнни. На щеке у него остался красный полумесяц ее помады.

Я изумился гораздо больше, чем Хэнни. Он улыбнулся и снова взглянул на книгу.

— Хочешь взять ее? — спросила его Элс.

— Нет, он не хочет, — сказал я.

— Да нормально, — сказала Элс. — Это просто старые книжки. У него их сотни. Он и не смотрит на них, но не выбрасывает.

— Хочешь взять книжку? — спросил я Хэнни.

Брат бросил на меня взгляд, и я взял у него книгу и положил ему в рюкзак.

— Возьмите еще, если хотите, — предложила Элс.

— Одной хватит, — сказал я.

— Пожалуйста, — сказала она. — я хочу, чтобы он взял их.

— Лучше, если он заберет обратно свои часы.

— Да они должны быть где-то здесь. Если только ты точно уверен, что их подобрали.

— Уверен.

Девочка нахмурилась и склонила голову набок.

— Вы действительно здесь на праздники? — спросила она.

— Да, — ответил я.

— Зачем?

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, то есть зачем приезжать сюда? Что здесь делать?

— Здесь есть пляж.

— Это пляж?

Я пожал плечами.

— Здесь нет ничего интересного, по-моему, — сказала она.

— Есть, — не согласился я.

— Что вы делаете здесь, помимо того что прячетесь в траве?

— Ты не поймешь.

— Правда?

— Да.

— У мальчишек свои дела, так?

Я ничего не ответил. Улыбка Элс вдруг стерлась, и она судорожно вдохнула воздух и накрыла руками живот. Медленно выдыхая, девочка заметила беспокойство на лице Хэнни.

— Не волнуйся, Эндрю, — сказала она, взяв его за руку. — Ничего страшного. Это уже было со мной. Чем больше это делаешь, тем легче проходит.

Хэнни улыбнулся, а Элс коснулась его лица и снова поцеловала. Я нагнулся, достал из коробки груду книг и передал их Хэнни. Он положил их в сумку и перешел к столу, чтобы посмотреть на овечий череп.

Я услышал, как Лора положила трубку. Она вошла в комнату:

— Ну?

— Их здесь нет.

— Боюсь, вы зря потратили время на прогулку сюда.

— А больше их нигде не может быть?

Лора закурила новую сигарету и покачала головой:

— Если они не здесь, я не знаю, где еще.

— Но это часы моего брата. Он хочет получить их обратно.

— Мне очень жаль, — сказала Лора и, зажав сигарету губами, сунула руку в карман и достала кошелек. Щелкнув замочком, она открыла его и достала пятифунтовую купюру: — Вот. Купи ему новые.

— Он не хочет новые, — ответил я.

Лора взглянула на меня и достала еще одну купюру.

— Купи и себе тоже, — сказала она, сложив обе купюры вместе и вкладывая их мне в руку. — Хорошо?

Я отдал деньги обратно.

— Вашего мужа нет дома? — спросил я.

— Нет.

— Когда он вернется?

— К сожалению, не знаю.

— А завтра он будет здесь?

— Возможно. Трудно сказать. Он очень занят.

— Мы вернемся завтра.

— Мне не хотелось бы, чтобы вы опять зря потратили время.

— Это не будет пустой тратой, если Хэнни получит свои часы.

— Ну вот, все в порядке, — вмешалась Элс, отдергивая тюлевую занавеску. — Он здесь.

* * *

Дождь лил как из ведра, выбивая барабанную дробь на крыше Леонардова «даймлера». Вода растекалась под колесами и пропитывала насквозь заросли папоротника. Леонард смотрел на крыльцо, где мы стояли.

Лора раскрыла зонтик и спустилась по ступенькам вниз к автомобилю. Леонард поднялся ей навстречу и что-то сказал. Из-за дождя я не расслышал что именно. Лора что-то ответила, и они оба посмотрели на нас. Леонард поднял воротник пиджака и с трудом стал подниматься по ступенькам к дому, а Лора забрала с заднего сиденья плетеную корзинку.

— Мне сказали, вы потеряли часы, — произнес Леонард.

— Да. — Я внимательно посмотрел на него.

— И вы думаете, что это я взял их.

— Вы нашли их вчера на берегу.

— В самом деле?

Леонард закурил окурок сигары, держа его в сложенных чашечкой ладонях.

— Как они выглядят, эти часы? — спросил он, пуская дым из уголка рта.

— Да отдай ты им их назад, Леонард, — тихо сказала Лора, обгоняя его. — Перед тем как начнется прилив, — добавила она.

Леонард зажал сигару в зубах и вынул из нагрудного кармана носовой платок. Глядя на нас, он тряхнул его. Платок развернулся, и Леонард снова сложил его в форме квадратной подушечки. Сделав последнюю долгую затяжку, он швырнул окурок в траву и прижал платок к лицу Хэнни. Тот отпрянул, но Леонард крепко держал его за плечо.

— Она права, ребята, — сказал он, стирая губную помаду со рта Хэнни. — Вы обязательно должны запомнить, что никто толком не знает что-нибудь достоверное о приливах.

Леонард взял Хэнни за подбородок и повернул его голову налево и направо, проверяя, не остались ли на его лице следы помады.

— Этим я хочу сказать, — продолжал он, поплевав на платок и приближаясь к Элс, — что кто-то может предложить вам отправляться назад, и, прежде чем вы поймете, что происходит, может оказаться, что вы плывете домой. Или не плывете домой, если вы понимаете, что я имею в виду.

Леонард легко прикоснулся платком к губам Элс, стирая красный оттенок, и убрал платок в карман.

— Говорят, тут самый большой погост на севере Англии, — сказал он, оглядываясь на море и густую вязкую тину у берегов.

Он вытащил бумажный пакетик с мятными конфетами и съел одну. Заметив, что Хэнни не сводит с них глаз, он усмехнулся и убрал их. Лора призывно стукнула в окно, и Леонард, махнув ей, окинул нас с Хэнни взглядом и поддернул вверх рукав.

— Эти? — спросил он, показывая нам часы на руке.

— Да, — сказал я.

Он снова взглянул на нас, расстегнул застежку и отдал мне часы.

— На вашем месте я бы держался отсюда подальше, — усмехнулся Леонард. — Опасное место. Здесь очень легко недооценить ситуацию. Запросто можно потерять твердую почву под ногами и попасть в серьезную беду.

Хэнни надел часы на руку.

— Слушайте, — сказал Леонард. — Вы слышите?

До нас донеслось равномерное шипение — море уже билось о камни под скалой позади дома.

— Давайте-ка отправляйтесь назад, — сказал Леонард, — я не хотел бы, чтобы вы застряли тут на всю ночь.

Он снова окинул нас взглядом, подошел сзади к коляске Элс, развернул ее и покатил в дом.

Глава 11

Мы вовремя убрались со Стылого Кургана.

Когда мы наконец оказались рядом с дотом и обернулись назад, море билось о камни рядом с «Фессалией». Горы пены росли, зависали в воздухе и распадались, исчезая в перекатывающихся валах соленой воды. Песка больше не было видно.

Хэнни был очень доволен, что вернул себе часы. Он все время показывал их мне, чтобы я говорил ему, сколько времени.

— Мы опаздываем, Хэнни, — сказал я. — Это единственное, что сейчас имеет значение.

Когда мы вернулись в «Якорь», отец Бернард стоял на дороге, высматривая нас.

— Давайте быстро, вы оба, — поторопил он, когда мы подошли. — И поскорее, пока вашу мать не хватил удар.

Все уже ждали с каменными лицами в автобусе. Мать засучила рукав, чтобы видны были часы, и окинула меня взглядом. Ей даже ничего не нужно было говорить.

Я сел рядом с Хэнни. Он улыбался мне и прикладывал пальцы к губам в том месте, где Элс поцеловала его. Я взял его за руку и отвел в сторону.

— Оставь это, Хэнни, — сказал я и бросил на него выразительный взгляд.

Он опустил голову. Я не собирался отчитывать его. В конце концов, это была не его вина. Я просто не хотел, чтобы Мать видела.

Так я сказал самому себе. Но была и другая причина, которую в то время я не хотел признавать, но сейчас она кажется очевидной. Зависть. Но только в том смысле, в каком я завидовал мальчишкам в школе, чьи сексуальные подвиги поднимали их над общей массой школьных люмпенов.

Не то чтобы я особенно стремился получить их опыт — упаси Боже, это жуть какая-то, — но хотелось принадлежать к их клубу, членство в котором гарантировало, что твои кроссовки не окажутся в загаженном унитазе раздевалки спортивного зала, а ребрам не грозят синяки от столкновений с точно нацеленными локтями соучеников в школьном коридоре. Секс как таковой не имел значения. Я им не интересовался.

Наверно, я завидовал, потому что этот поцелуй был напрасно подарен Хэнни. Ни для него, ни для других ребят из его класса в Пайнлендс он не имел никакого значения. А ко мне было бы приковано внимание всех ребят в раздевалке, когда я описывал бы приключение во всех подробностях. И тогда обо мне думали бы совсем по-другому, хотя бы в последнем семестре. И все изменилось бы. Может быть. Не знаю.

Хэнни снова коснулся лица. На подбородке у него все еще оставались следы помады, которые Леонарду не удалось стереть. Я гадал, заметила ли Мать, поскольку она замечает всякое изменение во внешности Хэнни. Но она сидела спиной ко мне и, как и все остальные, молча смотрела в окно.

Никто не раскрывал рта, пока не проехали несколько миль, потом миссис Белдербосс постучала по спинке сиденья отца Бернарда.

— Остановитесь, преподобный отец, — попросила она, и он затормозил у обочины. — Посмотрите.

Все выглянули из окон. Стайка ярко-красных бабочек кружилась над полем, меняя свои очертания, извиваясь и скручиваясь в спираль, как единый организм.

— Приходилось ли вам видеть что-нибудь столь прекрасное? — воскликнула миссис Белдербосс.

— Что это они тут красуются? Еще слишком рано для них, — удивился мистер Белдербосс. — Они погибнут, не успеет ночь наступить.

— Это Божий мир, мистер Белдербосс, — улыбнулся отец Бернард. — Не сомневаюсь, Он знает, что делает.

— Я думаю, это добрый знак, — сказала миссис Белдербосс Матери и положила ладонь на ее руку. — Бог будет с нами, когда мы поедем в обитель.

— Да, — согласилась Мать, — может быть.

— Я уверена, — повторила свою мысль миссис Белдербосс.

Вообще добрые знаки и чудеса попадались всегда и повсюду.

Отец Уилфрид не раз говорил, что христианский долг призывает нас видеть то, чего научила нас видеть наша вера. Соответственно, Мать нередко приходила домой с работы с кучей всяких рассказов про то, как Бог распознал годных для вознаграждения за добро и недостойных — тех, кого следовало наказать за зло.

У дамы, которая работала в букмекерской конторе, выросли на пальцах бородавки, потому что она целый день пересчитывала грязные деньги. Дочь Уилкинсонов, побывавшая в клинике на Финчли-Роуд, о которой прихожанки Сент-Джуд говорят только шепотом, сбила машина — и недели не прошло, — так что ее таз треснул пополам, и сделать ничего было нельзя. И наоборот, одна пожилая дама приходила каждую неделю за молитвенными карточками, а кроме того, целых десять лет занималась сбором денег для Cafod[19], и она выиграла путешествие к Фатиме[20].

Мать рассказывала нам эти сказки за обедом без тени сомнения, что в мире все определяет Божья длань, так же, как это было во времена святых и мучеников, рассказы о жестокой смерти которых навязывались нам регулярно в качестве поучительной иллюстрации не только безоговорочного служения Господу, но и необходимости страдания.

Чем тяжелее мучение, тем сильнее Бог может проявить Себя, говорила Мать, прибегая к той же эзотерической софистике, что и отец Уилфрид, когда в своих проповедях он объяснял, почему мир насыщен войнами и убийствами. Такова была формула, согласно которой жестокость могла проявляться обратно пропорционально милосердию. Чем мучительнее страдания, которые мы причиняем друг другу, тем большим противовесом покажется сострадающий Бог. Именно через боль мы можем понять, как далеко нам еще до совершенства в Его глазах. И таким образом, без страдания, как отец Уилфрид имел обыкновение напоминать нам, невозможно быть истинным христианином.

В ризнице после мессы, если не было порки по тому или иному поводу, нас ждало поучение о каком-нибудь конкретном святом, пример которого отец Уилфрид считал хорошим стимулом для мальчиков стремиться к лишениям и невзгодам. Правда, временами было трудно отличить одно от другого, когда отец Уилфрид использовал святых в качестве розги.

Когда Генри однажды опоздал на воскресную мессу, отец Уилфрид отхлестал его книгой блаженной Александрины да Коста, португальской тайновидицы, которая выпрыгнула из окна, чтобы ее не изнасиловали, в падении покалечилась, но ухитрялась вовремя являться к мессе каждое воскресенье. И даже когда она решила посвятить свою жизнь Богу и не принимала никакой пищи, кроме ежедневного святого причастия, а каждую пятницу испытывала блаженную радость от переживания страстей Господа Нашего на кресте, она все равно оказывалась в церкви раньше всех остальных. Это было самое меньшее из того, что Генри мог сделать, даже если у его велосипеда прокололось колесо на Эдгвар-роуд.

— Простите меня, преподобный отец, — говорил Генри. — Я буду молиться святому Кристоферу, — добавил он в тот момент, когда на него снизошло вдохновение.

— Глупый мальчик, — отвечал отец Уилфрид, — мы молимся со святыми, а не им. Святые заступаются за нас и молятся, чтобы Бог помог нам.

— О да, преподобный отец.

— Ты запомнишь это, Маккаллоу?

— Да, преподобный отец.

— А как ты запомнишь это, Маккаллоу?

— Не знаю, преподобный отец.

Отец Уилфрид окинул взглядом стол и взял металлическую линейку. Он схватил Генри за запястье и, прежде чем тот успел выдернуть руку, ударил ребром линейки по костяшкам пальцев, так что кожа на них рассеклась.

— Это поможет тебе запомнить, Маккаллоу?

Генри крепко стиснул кровоточащую руку, отпрянул назад и упал на стул.

— Так как? — спросил отец Уилфрид.

— Да, преподобный отец, — сказал Генри. — Я не забуду.

Отец Уилфрид взглянул на него и секунду спустя подошел к умывальнику и с неприязненным видом передал Генри бумажное полотенце.

Наверно, я принимал как само собой разумеющееся, что Генри был одним из тех детей, которые раздражают взрослых. Бывают такие дети. Но почему отец Уилфрид так сильно презирал Генри, этого я не могу сказать. Возможно, потому, что Генри был из богатых, когда сам он был таким бедным. Вообще бедные были излюбленным мерилом отца Уилфрида. Они были кастой, на которую все и вся должны были равняться, и поэтому отец Уилфрид воспринимал любое самое маленькое удовольствие как оскорбление их достоинства.

О бедных мы должны были думать, когда тянулись за вторым куском торта. О бедных мы должны были думать, когда хотели получить подарки на Рождество или когда мечтали о новом велосипеде с витрины магазина. Отец Уилфрид никогда не ел досыта. У него никогда не было достаточно одежды, чтобы не замерзать в трущобах Уайтчепел. Он никогда не владел чем-то большим, чем старая автомобильная покрышка, которую он, бывало, катил палкой вдоль дороги, стараясь, чтобы она не упала в сточную канаву.

Не просто из некоего обязательного морального принципа, обусловленного Писанием, он сопереживал бедным, нет, в этом была суть его призвания. Все были разочарованы, но, вероятно, не слишком удивились, когда он в конце концов отказался от места на церковном кладбище Сент-Джуд и вместо этого пожелал, чтобы его похоронили вместе с родителями и умершими братьями и сестрами на Большом Северном кладбище.

Но мне кажется, что там было что-то еще. Мы, Смиты, жили намного лучше, чем семья Маккаллоу, но отец Уилфрид никогда не устраивал мне таких нагоняев, как Генри. Чем-то он его сильно раздражал.

Отец Уилфрид резко повернулся ко мне, поняв, что я продолжаю смотреть на них обоих.

— Продолжай дальше, Смит, — приказал он.

Я вернулся к своему занятию — вертеть ручку копировальной машинки, на которой мы печатали новостные листки для прихода. Этим я обязан был заниматься каждое первое воскресенье месяца и всегда старался задерживать дыхание как можно дольше, чтобы пары денатурата не жгли мне глотку.

— Почему ты опоздал, Маккаллоу? — продолжал отец Уилфрид, скрещивая руки на груди.

— Я говорил, преподобный отец, — отвечал Генри, — у велосипеда колесо прокололось.

Отец Уилфрид кивнул:

— Да, я знаю, это то, что ты сказал.

Он подошел к книжной полке, снял Библию и бросил ее Генри на колени.

— Только я не убежден, что это безусловная правда. Псалм номер сто один, седьмой стих.

— Простите, преподобный отец?

— Найди его, Маккаллоу.

— Но я запачкаю книгу кровью, преподобный отец.

— Не запачкаешь.

Генри осторожно листал книгу, стараясь, чтобы кровь не попала на страницы.

— Ну?

— Я не могу найти его, преподобный отец.

— Псалмы, Маккаллоу. Между Иовом и Притчами. Это же нетрудно.

Наконец, Генри нашел нужное место и начал читать.

— Кто несет обман, да не поселится в моем доме, кто говорит ложь, не удержится в моем зрении.

Отец Уилфрид медленно, в размеренном ритме, расхаживая взад-вперед по комнате, повторил то, что прочитал Генри.

— Богу противны лжецы, Маккаллоу, — произнес он, кивая на Библию на коленях Генри. — Об этом говорилось тысячу раз. В притчах, в Послании к Римлянам, у Иеремии. Когда ты лжешь, Маккаллоу, ты братаешься со змием в Эдемском саду. Ты лишаешь себя места на небесах. У Бога для лжецов нет времени. Еще раз спрашиваю: почему ты так сильно опоздал?

Генри посмотрел вниз на кровоточащие костяшки.

— Тебе было лень вылезать из постели, так ведь?

— Да, преподобный отец.

— И ты слишком толстый, чтобы поторопиться?

— Да, преподобный отец.

— Да, преподобный отец, — повторил священник. — Псалом пятьдесят пятый, стих двадцать третий. И побыстрее на этот раз, Маккаллоу.

Генри торопливо пролистал страницы и, водя пальцем по строчкам, прочитал:

— Но Ты, Боже, ввергнешь их в гибельную пропасть; проклятые и лжецы не проживут и половины отпущенных им дней.

Отец Уилфрид протянул руку за Библией:

— Ты знаешь, какое самое страшное мучение в аду?

Генри отдал ему книгу:

— Нет, преподобный отец.

— Самое страшное мучение, Маккаллоу, это невозможность покаяться за совершенные грехи.

— Да, преподобный отец.

— Когда ты в аду, уже слишком поздно каяться.

— Да, преподобный отец.

— Ты должен прийти ко мне на исповедь, Маккаллоу.

— Да, преподобный отец. Я приду.

— Тогда, по крайней мере, у нас будет шанс спасти твою душу.

Глава 12

Бабочки рассеялись, когда дождь пошел опять и начал в очередной раз омывать землю. Каменные стены блестели, будто металлические. Деревья склонились к земле и истекали влагой. Угрюмые сельские пейзажи исчезли, окутанные влажным паром, и в течение долгого времени мы направлялись вообще неизвестно куда, пока на другой стороне пастбища не показался короткий шпиль, одиноко возвышающийся над соседними деревьями.

Церковь Святейшего Сердца Иисуса была древней; темная, приземистая, она поблескивала под дождем наподобие какого-то земноводного животного. Широкая входная дверь позеленела от мха, а колокольню обвил длинными щупальцами ползучий плющ.

Мы столпились в крытом проходе на кладбище — переждать особенно яростный шквал дождя. Свод протекал, и вода капала на каменные сиденья, которым зады многих носильщиков гробов за годы придали форму черпака. Ну и таких, как мы, укрывающихся от дождя посетителей — тоже.

Само церковное кладбище было маленьким, но хорошо укомплектованным покойниками из местных — поблизости располагались густонаселенные деревни, — и все они лежали в направлении восток — запад, как будто ветер за столетия таким образом упорядочил их могилы. Надгробия кренились одно к другому под тенью гигантских тисов, сочащихся водой. В один из них попала когда-то молния, и из почерневшего расщепленного ствола рос молодой побег.

— Что вы думаете, преподобный отец? — задала вопрос Мать, кивая в сторону церкви.

— Весьма впечатляет, миссис Смит, — кивнул отец Бернард.

— Пятнадцатый век, — вставил Родитель.

— Неужели? — удивился отец Бернард.

— Во всяком случае, некоторые ее части. Внутри вся кладка относится к временам саксонцев. Реформация не затронула церковь.

— Как же это получилось?

— Думаю, ее просто не удалось найти, преподобный отец.

Ливень закончился так же неожиданно, как и начался. Вода лилась с шиферной крыши по свинцовым желобам, чтобы извергнуться из пастей горгулий, сточенных ветром и непогодой в бесформенные глыбы камня.

Отец Бернард открыл ворота и держал их, пока все быстрым шагом не зашли в церковь, торопясь успеть, прежде чем дождь польет снова. Хэнни замер перед искореженными горгульями серого цвета и гримасничал, стремясь, чтобы получилось похоже.

Оказавшись внутри, мы заняли скамьи позади, стараясь передвигать ноги как можно тише, чтобы не нарушать тишины. По всей церкви статуи святых были накрыты к Великому посту, и они, как призраки, были наполовину спрятаны в тени своих ниш. Тут и там покрывала колыхались из-за сквозняка. Ветер где-то проникал внутрь и по-птичьи насвистывал среди стропил.

Хэнни взял меня за руку.

— Все хорошо, — сказал я в ответ на его тревожный взгляд в сторону одного из закутанных святых. — Просто не смотри на них.

Когда все уселись, Родитель наклонился к Отцу Бернарду.

— Посмотрите на окна над хорами, — сказал он, указывая на крошечные арки в стене наверху, каждая из которых пропускала пучок красного света. — Обратите внимание на толщину средников. И витражи — это романский стиль.

— Это хорошо? — поинтересовался отец Бернард.

— Им порядка семисот лет.

Отец Бернард выглядел пораженным.

— Следовало бы открыть здесь музей, — шепнул он Родителю. — Наверняка здесь сохранилось все, что принадлежало когда-то церкви.

Это была правда. Ничто, казалось, не выходило наружу через дубовые двери, не покидало толстые, словно крепостные, стены. Свет, проникающий в окна, оставался здесь пленником: дерево поглощало его. На протяжении веков молельные места, кафедра и мизерикорды[21] потемнели и приобрели вид эбеновых, как и балки, поддерживающие крышу, — каждая была сделана из ствола огромного дуба, так что у прихожан создавалось впечатление, что они находятся внутри перевернутого корабля.

Запах старой бумаги и свечных огарков был таким же вечным, как и могильные плиты на полу в центральном приделе. Дверцы шкафчика для священных сосудов держались на петлях, выкованных в те времена, когда пытали водой ведьм и умирали от чумы. Это было место, где вафельные печи, ящики для подаяний и подставки для лучин оставались рабочими инструментами. Где на церковных вратах оставался дверной молоток, имелся приходской сундук, вырезанный из цельного ствола каштана, а над купелью висела таблица кровного родства в качестве основы для расчетов, необходимых, чтобы избежать кровосмешения среди невежественных бедняков. Хотя, на мой взгляд, к тому моменту, когда младенца погружают в воду, вспоминать об этом уже довольно поздно.

Там, где ряды скамей кончались, располагались скульптурные изображения Семи Смертных Грехов, стертых почти до полной неузнаваемости руками бесчисленных прихожан, которые хватались за них в момент коленопреклонения. Но все-таки можно было различить свернувшееся клубком во сне Уныние, срыгивающее себе на бороду Чревоугодие и Гнев, суть которого состояла в том, что он лупил своего ближнего ослиной челюстью.

Между нефом и алтарем в церкви все еще имелась алтарная перегородка с изображенными маслом разнообразными святыми внизу и распятием наверху. Еще выше можно было видеть часть изображения Страшного суда, и хотя большая часть изображения уже отвалилась, сам размер росписи был впечатляющим. Она раскинулась по камню как мрачный тлен.

— Других таких я к северу от Глочестера не видел, — сказал Родитель, снова наклоняясь ближе к отцу Бернарду и указывая наверх. — То есть он уступает росписи в Патхеме или Венхастоне, но все же.

— Я бы не хотел видеть это у себя в доме, — заметил отец Бернард.

— Не знаю, — возразил Родитель, — притягивает глаз, тем не менее.

— Скорее ваш, чем мой, — не согласился с ним священник.

Когда я был маленьким и верил всему, что отец Уилфрид рассказывал про ад и вечные муки, Страшный суд был причиной множества моих бессонных ночей в «Якоре». Думаю, потому что в каком-то смысле мне было уже известно место, которое там изображено, а значит, все это могло существовать на самом деле.

Содержание напоминало мне школьную игровую площадку с ее повседневным произволом и всегдашним страхом, что какая-то — неизвестно какая — черта в тебе может оказаться подлежащей наказанию путем молниеносной физической расправы. Слишком высокий, слишком маленький. Нет отца, нет матери. Мокрые брюки. Порванные ботинки. Не то сословие. Сестра гуляет.

Сволочи!

Ад управлялся логикой детей — Schadenfreude[22], протяженностью в вечность.

На фреске осужденные на муки, зажатые в узкой расщелине в земле, были вдавлены друг в друга и плавали вниз головой в нечистотах, перед тем как свалиться вместе с осыпающейся горной породой прямо в когтистые лапы похотливых чернокожих демонов, которые хватали их за волосы и вонзали раскаленные ножи в их плоть. И это было всего лишь предварительным наказанием.

Грешники просто падали на ковровую дорожку, где самые закоренелые насельники царства Гадеса собрались, чтобы молиться за души этих новоприбывших в тщетной надежде на собственное избавление. Их лица были обращены наверх, рты в отчаянии широко раскрыты, как клювы птенцов в вороньем гнезде.

Далее, нечестивцев собирали в огромные котлы, где из них готовили кушанье для Сатаны, который сидел на корточках, наподобие рогатой жабы, и окунал в горшки с соусом вилку для фондю с нанизанными на нее корчащимися червячками — человеческими телами — и глотал их целиком, не жуя, по-видимому чтобы, пропустив их через кишки наружу, начать весь процесс заново.

В других частях Ада пытки были настолько жуткие, что даже становилось смешно, но это тревожило меня еще больше. Насмешки над Адом, думал я, приведут к еще худшему наказанию, если я когда-то туда попаду.

В темном углу демон засунул лапу так глубоко в горло человека, что она вышла с другой стороны и придушила женщину, съежившуюся позади. У других грешников были оторваны конечности, и они висели вверх ногами на крюках, пропущенных через интимные места. У некоторых языки были прибиты к деревьям, а их разорванные кишки жрали истекающие слюной собаки, послушно прислуживающие чертям. Глазные яблоки выклевывали существа, похожие на непомерной величины скворцов. В горло нечестивцев лили расплавленный свинец. Из отделенных от туловищ голов выливали кровь, чтобы поливать ею подлежащие орошению поля черных плевел, которые перерастали через отвесные каменные стены Ада и вырывались на сочные зеленые пастбища мира живых, чтобы уловить в свои тенета растущие там подсолнухи и лилии. Все это обещал нам отец Уилфрид.

* * *

Как это всегда происходило раньше, когда мы приезжали на Темную утреню, мы одним махом удвоили число прихожан в церкви. Немногие местные, коленоприслоненные, закрывшие лица руками, были те же самые люди, что и всегда. А когда они прерывали молитвы, то смотрели на нас не как на чужих, а как на почти знакомых людей, несмотря на то что прошли годы со времени нашего последнего визита.

— Это не Клемент? — поинтересовался мистер Белдербосс, указывая на мужчину, сидевшего отдельно от других присутствующих на одной из боковых скамей.

— Да, это он, — ответила миссис Белдербосс, отчаянно жестикулируя с целью привлечь его внимание.

— Его мать, однако, не с ним, — заметил мистер Белдербосс. — Интересно, почему?

— Возможно, она больше не появляется в церкви, — отвечала миссис Белдербосс. — Она стареет, я так думаю.

Мать шикнула на них, когда органист заиграл скорбную песнь, а несчастного вида прислужник, долговязый прыщавый парень, принес катафалк[23], поставил его на низкий столик и зажег пятнадцать свечей специальной тонкой свечой. Он снова удалился, потом вернулся с маленькой толстой свечкой, которую он зажег и поставил под алтарь, так чтобы ее не было видно.

Вышел священник, и все встали. Он сделал короткое вступление — голос его глухо звучал в окружении каменных стен, временами срываясь почти на крик, — и затем начался двухчасовой цикл утрени и лаудов[24] — все на латыни, конечно, — и после каждой молитвы прислужник тушил одну свечу, пока мало-помалу в церкви не стало темно в полном соответствии с всепоглощающим мраком снаружи.

Ветер по-прежнему то затихал, то усиливался, переходя от тихого завывания к пронзительному вою. Упорный, как старый священник, иногда резко повышая тон, он бормотал старую проповедь о песке и море, предупреждая молящихся, чтобы те держались подальше от здешних мест.

Хэнни заснул, никто не тревожил его, и мистер Белдербосс сделал то же самое, склонив растрепанную седую голову мне на плечо. Как бы там ни было, Мать сильно увлеклась соперничеством с мисс Банс — кто из них сильнее сумеет растрогаться церемонией? Мать с каждым новым порывом ветра все крепче стискивала четки и все жарче молилась. У мисс Банс выступили слезы на глазах, когда в молитве Иисус воззвал к Богу, а свечи на катафалке быстро погасли одна за другой. Она даже сумела сама издать негромкий мученический вопль в тот момент, когда прислужник в темноте прошел по проходу и громко захлопнул тяжелую церковную дверь, что символизировало землетрясение, от которого содрогнулась Голгофа, когда человеческое сердце Иисуса перестало биться.

Мистер Белдербосс, вздрогнув, проснулся и вцепился себе в грудь.

* * *

Когда служба закончилась и единственная спрятанная под алтарем свеча была вынесена для того, чтобы служить символом будущего воскресения, мы все вместе вышли наружу под дождь. Прислужник держал зонт над священником, пока тот по-быстрому сжимал по очереди ледяные руки прихожан в своих и произносил благословение Божье. Местные быстро исчезли, потерявшись в темных домишках, замерших под сильным дождем вокруг зеленой деревенской лужайки, и как только последний посетитель покинул церковь — а это был ковыляющий из-за боли в бедре мистер Белдербосс, — священник снова зашел внутрь и закрыл дверь.

— Что ж, — начала Мать, когда все вернулись к фургону, — по-моему, служба прошла чудесно.

Она говорила это Родителю, но тот остановился за несколько шагов позади нее и провел рукой по каменной резьбе, окружавшей боковую дверь.

— Я говорю, это была чудесная служба, — повторила Мать, но Родитель то ли не слышал, то ли не обращал на нее внимания.

Сдвинув очки на кончик носа, чтобы лучше видеть, он внимательно рассматривал изображения людей и демонов, сошедшихся в смертельной схватке.

— Это верно, — отозвался мистер Белдербосс. — Верно.

— Да что ты знаешь, олух несчастный, — вмешалась миссис Белдербосс, шлепая его ладонью по плечу. — Ты пропустил большую часть.

— Не пропустил, — возразил мистер Белдребосс, потирая плечо и улыбаясь, — я просто глубоко погрузился в молитву.

— Ну что ты чушь несешь! — вскрикнула миссис Белдербосс.

— Я бы назвала эту службу мрачной, — вставила мисс Банс.

Дэвид согласно кивнул с важным видом.

— Не могу сказать, чтобы служба мне понравилась, — заметила Мать.

— А я не сказала бы, что она мне не понравилась, — усмехнулась мисс Банс.

— Так, и где этот рыбак? — спросил отец Бернард, подводя Мать к фургону.

* * *

Мать устроилась впереди рядом с отцом Бернардом и указывала ему дорогу к деревянному домишке в этом Богом забытом углу, перед которым сидел человек с лицом, покрытом шрамами. Перед ним были разложены подносы с только что выловленными из Ирландского моря скатами, макрелью и злобного вида угрями. Во времена отца Уилфрида существовала традиция в Страстную пятницу останавливаться здесь, и Мать пришла в восторг, увидев, что лавка по-прежнему существует и все тот же самый человек по-прежнему собирает деньги, пользуясь помойным ведром в качестве кассы. Сдача возвращалась грязными деньгами, но Мать, похоже, совершенно не обращала на это внимания.

Мы ждали в фургоне, пока Мать и Родитель наболтаются с продавцом, а он завернет им рыбу в газету. Мимо нас проехал «лендровер» и затормозил неподалеку от лавки. Это была машина Клемента. Та же самая, что я видел на дороге за «Якорем». Паркинсон, человек-бык, вылез первым, бросив на нас взгляд, кивнул персонально отцу Бернарду и, не торопясь, направился к лавке. За ним последовал Коллиер со своей собакой. Оказавшись на земле, но по-прежнему на цепи, пес принялся обнюхивать все вокруг, затем залаял и присел на задних лапах посреди дороги.

— Это не те люди, которых мы видели по дороге сюда, преподобный отец? — спросила мисс Банс.

— Они самые, — ответил отец Бернард, недовольный тем, что Паркинсон выделил его среди других.

— Интересно, а где Клемент? — поинтересовалась миссис Белдербосс.

— Не знаю, — ответил мистер Белдербосс. — А что?

— Это же его «лендровер», разве нет?

— Ну и что?

— Так почему же они его взяли?

— Откуда я знаю?

— Ты думаешь, он им одолжил машину?

— Не говори глупости, Мэри.

— Я не говорю глупости. По-моему, они гадят тут друг другу. Разве нет?

— Далеко не так, — усмехнулся мистер Белдербосс. — Если они взяли «лендровер» Клемента, то это потому, что он им его продал. Или в обмен на что-то. В смысле, здесь далеко не всегда все решают деньги, но и бесплатно тут никто ничего не делает. У фермеров нелегкая жизнь, и благотворительность тут никто не может себе позволить.

Последним вылез пожилой мужчина, яростно кашляя в рукав. Он облокотился на «лендровер» и посмотрел в нашу сторону.

— Токсоплазмоз, — сказал мистер Белдербосс, кивая ему.

— Ох, успокойся ты, Рег, — вздохнула миссис Белдербосс.

Паркинсон и Коллиер подошли к рыбной лавке и закурили сигареты. Мать поздоровалась с ними — в конце концов, это были знакомые люди. Она попыталась разговорить их, те слушали, но не отвечали, а только ухмылялись. Коллиер принялся обматывать поводок вокруг локтя, чтобы утихомирить собаку.

— Кто это? — спросила мисс Банс, когда Мать и Родитель вернулись.

— Кто? — не поняла Мать.

— Вот эти, — сказала мисс Банс, указывая на мужчин из окна. — Не сказать чтобы они были очень дружелюбны.

Мать обернулась и посмотрела на мужчин, которые теперь, выбирая рыбу, смеялись вместе с торговцем.

— Ох, Джоан, вы и в самом деле слишком долго жили в Лондоне, — сказала Мать. — Здесь все по-другому. Вот, держите.

Она передала газетный кулек мисс Банс, одновременно устраиваясь на своем сиденье, и мы тронулись.

Мужчины смотрели нам вслед, Паркинсон кивнул отцу Бернарду, а Коллиер помахал рукой в черной рукавице.

* * *

Рыбный запах растекался по фургону, и «благоухание» все усиливалось, пока мы ехали сельскими дорожками обратно к дому.

Мисс Банс зажимала нос ладонью.

— Мне кажется, меня стошнит, — пожаловалась она.

Дэвид, потянувшись, взял ее за руку.

— Ох, ради бога, Джоан, — сказала Мать. — Только не надо сцен.

Мисс Банс отгоняла запах, махая рукой:

— Я всегда думала, что рыба, если она свежая, не должна так отвратительно пахнуть.

— Нет, это говядина, правда же? — возразила миссис Белдербосс.

— Курица, — усмехнулся мистер Беллдербосс. — То ли говядина, то ли курица.

— Послушайте, — сказала Мать, — мы много лет покупали рыбу в этой лавке, и ни разу не было случая, чтобы нам потом было плохо, правда? — Она посмотрела на Родителя.

— Никогда не бывало такого, — подтвердил тот. — Рыба всегда была очень вкусная.

— Ну, я вообще ее есть не буду, — заявила мисс Банс.

— Тогда останетесь голодной, — отрезала Мать.

— И очень хорошо, — парировала мисс Банс, — мы же не должны есть весь день напролет.

Мать закатила глаза:

— Это правило относится только к мясу, Джоан. Рыбу прекрасно можно есть, не так ли, преподобный отец?

— Думаю, мы можем рискнуть, — отозвался отец Бернард, переключая передачу, чтобы сбросить скорость на крутом повороте.

— Вот и хорошо. Я не уверен, что протяну до завтра с пустым желудком, — засмеялся мистер Белдербосс с заднего сиденья.

За поворотом мы нагнали человека, бредущего вдоль придорожной канавы.

— Это Клемент, — сказала миссис Белдербосс. — Притормозите, преподобный отец.

Отец Бернард остановился через несколько ярдов и опустил окно. Клемент остановился.

— Подвезти тебя? — окликнул его отец Бернард.

Клемент оглянулся вокруг и подошел к окну, оглядел сначала нас, а потом посмотрел на отца Бернарда:

— He-а, езжайте.

— Нам нетрудно подбросить тебя до дома.

— Тут недалеко идти.

— Давай я довезу тебя хотя бы до «Якоря».

Клемент поднял глаза — дождь лил по-прежнему.

— Ладно, — согласился он. — Довезите меня до «Якоря», а там уж я сам.

Клемент втиснулся между Хэнни и мной на заднее сиденье. От его непромокаемой куртки несло потом и сырой соломой. Это была одуряющая, прокисшая вонь, в которой чуткий нос мог бы различить сразу несколько разных видов грязи.

Клемент не проронил ни слова во время пути, уставившись прямо перед собой, и я получил возможность изучить его профиль с близкого расстояния: изуродованное ухо, прижатое к голове, как комок жевательной резинки; нос, как и щеки, истекающий гноем из лопающихся угрей; отдельные жесткие волоски вокруг рта, там, куда бритва не достает. Когда он поднял руку, чтобы почесать нос, рукав соскользнул вниз, обнажив татуировку в виде ласточки на руке. Увидев, что я смотрю на нее, Клемент поддернул рукав.

Ходили слухи, что он отсидел срок в Хейверигге, но так ли это было и за что он туда мог попасть, я понятия не имел.

Когда мы приехали в «Якорь», Клемент подождал, пока все зашли в дом. Остались только отец Бернард и я — мы уговаривали Монро вылезти из-под сиденья фургона, где он спал. Монро зевнул, осторожно ступая, спустился по ступенькам и побрел в дом. Отец Бернард проводил его взглядом и затем повернулся к Клементу:

— Ты точно не хочешь, чтобы я отвез тебя на ферму?

Клемент покачал головой:

— Я лучше пройдусь пешком.

— Что ж, ладно, будь здоров.

Клемент двинулся прочь, потом вдруг остановился и повернул назад.

— Не знаю, стоит ли мне говорить, преподобный отец, — тихо сказал он, — но я не прощу себе, если не предупрежу вас кое о чем.

— О! О чем же?

— Как можно больше сидите дома.

— Из-за погоды, ты хочешь сказать?

— Нет, я хочу сказать, держитесь поближе друг другу.

— С чего ты решил, что мы собираемся делать что-то другое? — спросил отец Бернард со смешком.

— Да есть тут народ, которому не по нраву, что вы сюда приехали, — пробурчал Клемент.

— Кто, например?

— Я не хотел бы говорить.

Отец Бернард слегка улыбнулся. Он знал, о ком говорит Клемент.

— Что ж, думаю, мы не будем делать ничего такого, что могло бы расстроить этих людей, Клемент. И в любом случае, не похоже, чтобы дела обстояли так, как ты говоришь.

Клемент нахмурился:

— Про что вы, преподобный отец?

Отец Бернард бросил взгляд на меня:

— Да я тут зашел на днях в «Колокол и якорь», чтобы укрыться от дождя, и кое-кто очень любезно угостил меня выпивкой.

На лице Клемента появилось такое выражение, будто он проглотил что-то гадкое.

— И кто же это?

— Мистер Паркинсон, мясник. А что?

— А вы его отблагодарили чем-нибудь?

Отец Бернард покачал головой:

— Я не мог оставаться дольше — времени не было.

— Я не про выпивку, преподобный отец.

— Не понимаю тебя, Клемент.

— Ну, то есть вы пригласили его в «Якорь»?

— Не припоминаю…

— У него есть манера все обставлять так, чтобы окружающие ему были обязаны, понимаете? — перебил священника Клемент.

— Ну, я бы не сказал, — улыбнулся отец Бернард, — это было просто угощение — и все.

Но Клемент не слушал. Он схватил отца Бернарда за локоть:

— Потому что, если бы вы пригласили его, он бы не посчитал, что вы ему тоже любезность оказываете. Он придет и приведет их всех с собой.

— Кого всех? — не понял отец Бернард.

— Лучше держаться от него подальше.

— Но для этого должна быть причина, Клемент.

— Ага, полно причин.

— Например?

— Не могу сказать.

— Клемент?

— Извините, преподобный отец. Мне нужно возвращаться к матери.

Клемент, бросив взгляд на отца Бернарда, посмотрел себе под ноги, как будто почувствовал, что потерпел неудачу. Потом направился к сторону дорожки, остановился, озираясь вокруг, и через ворота побрел в поля.

Глава 13

После ухода Клемента все только и говорили, что о его странном поведении.

— Он всегда был немного со странностями, — сказала миссис Белдербосс.

— Не удивительно, если живешь здесь, — добавил мистер Белдербосс. — Мать у него на шее, и так изо дня в день. Станешь тут странным.

— Я уверена, что он не считает свою мать бременем, Рег, — возразила мужу миссис Белдербосс.

— Я и не говорю, что считает. Я имею в виду, что он так много времени занимается ею и ее делами, что другая, настоящая жизнь отходит на задний план. — Мистер Белдербосс еле заметно усмехнулся.

Все вроде бы согласились с ним, наверно, именно это общее согласие и побудило отца Бернарда пренебречь предостережением Клемента с той легкостью, к которой он, очевидно, и стремился.

Может быть, Клемент был просто параноиком, но выглядел он таким серьезным, неподдельно обеспокоенным.

Мать и миссис Белдербосс ушли на кухню готовить рыбу, а остальные сидели в ожидании. Мисс Банс и ее жених уселись рядышком на диване. Девушка вернулась к своей Библии, а Дэвид читал потрепанный роман Диккенса. Страницы в книге были как папиросная бумага. Мистер Белдербосс похрапывал в кресле, отец Бернард ушел к себе в комнату помолиться, а Родитель сидел за столом, рассматривая рождественский вертеп, обнаруженный им в комнатке за кабинетом.

Новая лавина дождя, пришедшая со стороны моря, накрыла наш домишко, выстукивая на окнах барабанную дробь. Мать вышла из кухни с коробкой спичек.

— Ну-ка, — сказала она мне, — займись полезным делом и зажги свечи.

Родитель закашлялся, и это отвлекло внимание Матери — кашель усилился, и каждый раз, когда Родитель вдыхал или выдыхал, в его груди слышались хрипы.

— Ты бы держался подальше от этой комнаты, — посоветовала Мать. — От твоих хождений туда у тебя в груди ничего не улучшается.

— Я прекрасно себя чувствую, — отозвался Родитель.

Мать взглянула на фигурки на столе:

— Надеюсь, ты их помыл. Туберкулез очень заразен.

— Конечно, помыл, — ответил Родитель, пристраивая пастуха поближе к ягненку.

— Я действительно считаю, что ты должен оставить их в покое.

— Почему?

— Не знаю… Это нехорошо — рыться в чужих вещах.

Родитель, не обращая на жену внимания, пошарил в кульке из оберточной бумаги, где были сложены фигурки.

— Любопытно, — заметил он, — среди них нет Иисуса.

* * *

Принесли еду и поставили в центре стола среди чайных свечек. Мать принесла их с работы. На посуде было изображение белокурого Иисуса со струйками крови на лбу, стекающей от тернового венца вниз к огромному пылающему сердцу. Мы неторопливо ели, дождь барабанил в окно, его капли скатывались по стеклу вниз. Мисс Банс ела только овощи. Сладкого не подносили, только питьевую воду.

После обеда Хэнни разрешили выйти из-за стола и пойти поиграть наверх, в спальню. Остальные снова приступили к молитве, вознося благодарность Богу за пищу.

— Я хочу прогуляться через поле к лесу и обратно, — объявила мисс Банс, вытирая рот салфеткой. — Кто-нибудь хочет присоединиться ко мне?

Мать вгляделась в сумерки, царящие за окном. Дождь перестал, но ветер продолжал неистовствовать.

— Я отказываюсь, — сказала она, — там сейчас зверский холод.

— Я знаю, — усмехнулась мисс Банс. — Это будет своего рода покаяние.

Мать снова посмотрела в окно. Ветер проникал в дом через щель в оконной раме и свистел, как чайник на огне. Она обернулась назад и взглянула на стол, уставленный грязной посудой.

— Вы идите, — сказала она. — А я посвящаю Богу мытье посуды.

— Вы точно уверены, что не хотите пойти? — уточнила мисс Банс.

— Не то чтобы я не хочу, Джоан, — ответила Мать, — просто сейчас есть более срочное дело — надо помыть посуду. Идите на прогулку, а я буду драить тарелки и кастрюли. Уверена, что Бог в состоянии принять сразу два приношения.

Возникла пауза — все смотрели на стол.

— Я пойду с тобой, — сказал Дэвид.

— Спасибо, — улыбнулась мисс Банс.

— Возьмите с собой Монро, — попросил отец Бернард. — Бедняга уже много часов не выходил на улицу.

— Конечно же возьмем, преподобный отец, — сказала мисс Банс, глядя на Дэвида.

Жених ободряюще улыбнулся ей.

* * *

Хэнни оставался в спальне, он снова принялся натравливать игрушечных солдатиков на крысиные чучела. Пока побеждали солдатики. Одна из крыс валялась на боку, окруженная танками. Брат расплылся в улыбке, когда я вошел, и в миллионный раз показал мне свои часы.

— Да, Хэнни, — сказал я. — Я знаю. Хорошо, что они снова у тебя.

Брат должен был бы уже устать, однако он выглядел возбужденным и взволнованным. Я подумал, что это из-за часов или потому, что он увлекся своей игрой, но Хэнни взял меня за руку и подвел к своему ранцу, который висел за дверью. Отстегнув клапан, он вытащил энциклопедию, которую они смотрели вместе с Элс.

Он закрыл глаза и приложил пальцы к губам.

— Что ты хочешь сказать, Хэнни?

Он снова коснулся губ.

— Ты имеешь в виду девочку в том доме? Я знаю, она подарила тебе эту книжку, так?

Брат сел на кровать и открыл книжку ближе к концу. Внутри был коричневый конверт, один из тех, на которых восседал овечий череп. Хэнни, должно быть, положил его в ранец, пока я разговаривал с Лорой. Он открыл конверт, чтобы я мог посмотреть. Там лежали деньги — много денег.

— Отдай мне, Хэнни, — попросил я.

Видя, что я протянул к конверту руку, брат слегка качнул головой, нахмурился и спрятал книгу на груди.

— Я сказал, отдай, — повторил я.

Он покачал головой, но на этот раз более медленно, не зная, что ему делать. Я занес ногу над солдатиками.

— Дай, Хэнни, — приказал я.

Брат посмотрел на меня и медленно протянул книгу с конвертом, потом отстранил меня рукой и снова опустился на колени, чтобы продолжить игру.

Я сел на кровать и заглянул в конверт. Там были сотни десятифунтовых купюр и среди них листок с именами.

Хейл. Парри. Паркинсон. Коллиер.

— Ты не должен был это брать, Хэнни, — сказал я. — Ты получил обратно свои часы, так? Зачем тебе понадобилось брать и это тоже?

Брат не реагировал.

— Христа ради, Хэнни! — Я схватил его за локоть и показал конверт. — Здесь же тысячи фунтов.

Хэнни уловил взволнованные интонации в моем голосе и снова уселся на кровать, сжав голову руками.

— Завтра, — сказал я, — ты отнесешь это обратно. Я не собираюсь брать вину на себя. Что бы эти люди ни решили сделать с тобой, я им не позволю.

Говорить это было жестоко, я знаю, но Хэнни заслужил эту взбучку, особенно после того, что сказал Клемент. Он пошел надеть маску гориллы, и я не отговаривал его. Страх сослужит ему хорошую службу. Он должен понять, каковы последствия того, что он сделал. Я не собираюсь всю жизнь за ним присматривать. Я имею в виду, что мы неизбежно рано или поздно разойдемся. Университет, карьера, семья, жилье, дети… Хотя сейчас все это трудно представить, но я не сомневался, что, даже сам того не желая, рано или поздно я должен буду обрести все эти символы состоявшейся жизни. Это так же предсказуемо, как старость. Просто так случается в жизни. Разве нет?

Хэнни лег лицом вниз и, взглянув на меня несколько раз в надежде найти сочувствие, затих и не поднял голову, даже когда через некоторое время внизу с громким стуком распахнулась дверь.

Выйдя на лестничную площадку, я услышал, как кто-то рыдает, а Монро царапает когтями по выложенному плиткой полу.

Народ выбегал из комнат посмотреть, что происходит. Я по-быстрому засунул деньги в книгу и затолкал ее под подушку.

На верхней ступеньке сидела мисс Банс. Она захлебывалась плачем, а наши попутчики гладили девушку по спине, стараясь выяснить у нее, что произошло. Мать стояла, скрестив руки на груди. Дэвида не было видно.

— Какой ужас, — глотая слезы, выговорила мисс Банс.

— Что? — Миссис Белдербосс заглянула девушке в глаза.

Мисс Банс махнула рукой в темноту и снова разрыдалась.

— Где Дэвид? — спросил мистер Белдербосс, направляясь к открытой двери.

— Не знаю, — сквозь рыдания ответила мисс Банс. — Я бросилась бежать, и все. Я думала, он бежал за мной.

— Вы заблудились или что-то в этом роде? — спросила миссис Белдербосс.

— Нет.

— Вы с Дэвидом поругались?

— Нет, нет… Вовсе нет.

— Но тогда что же?

— Я же сказала, я не знаю.

— Я уверен, он где-то недалеко, — вмешался отец Бернард, знаком показывая Родителю и мне, что надо одеваться. — Мы пойдем его искать.

Оставив всех в смятении, мы отправились по дорожке к воротам, откуда к роще вела узенькая тропинка, заросшая травой. Монро вырвался вперед, и, когда мы прошли дальше, отец Бернард свистнул, и мы услышали, как пес с трудом пробирается в темноте. Вылез пес справа от нас, он уселся на груду камней, одурев после бега.

— Молодец, Монро, — улыбнулся отец Бернард, потрепав его за уши.

Мы остановились и прислушались, затем отец Бернард позвал Дэвида.

Ответа не было. Только ветер шумел среди деревьев, и где-то в темноте прочирикал дрозд. Мы прошли еще немного и остановились на опушке леса. Лучи от фонарей дрожали, перекрещиваясь, и выхватывали глаза лесных обитателей, до того как они исчезали в чаще. Отец Бернард снова позвал Дэвида, и Монро бросился вперед, неуклюже переваливаясь в темноте. Когда мы нагнали его, пес уже обнюхивал Дэвида — тот вышел нам навстречу, когда услышал, как отец Бернард зовет его.

— Дэвид! — воскликнул отец Бернард. — С вами все в порядке? Джоан в ужасном состоянии.

— Тут такое дело, — начал он, — там, в деревьях…

— Что там? — спросил отец Бернард.

— Человек повесился, я так думаю.

— Разрази меня господь! — ругнулся Родитель и извинился перед отцом Бернардом.

— Покажите где, — попросил отец Бернард.

— Прошу прощения, преподобный отец, — сказал Дэвид, вздохнув, — Монро сорвался с поводка и удрал, прежде чем мы смогли удержать его. Он, наверно, почуял запах.

— Покажите мне, где это, Дэвид, — повторил отец Бернард.

Но Дэвид покачал головой:

— Мне не хочется туда идти.

— Хорошо, — отец Бернард ободряюще ему улыбнулся, — идите домой и проверьте, все ли все в порядке с Джоан.

— Вызвать полицию? — спросил Дэвид.

— Вы не сможете это сделать: здесь нет телефона, — сообщил Родитель.

Чувствовалось, что Дэвид крайне подавлен.

— Послушайте, — отец Бернард похлопал Дэвида по плечу, — я посмотрю, что там такое, и, если понадобится вызвать полицию, съезжу в Литл-Хэгби, договорились? Там в пабе есть платный телефон.

Дэвид кивнул, взял предложенный отцом Бернардом фонарь и пошел через поле обратно в «Якорь».

Священник некоторое время смотрел ему вслед, потом повернулся к лесу.

— Что ж, пошли тогда, — сказал он спокойно. — Тонто, ты закроешь глаза, если я тебе скажу, понятно?

— Да, преподобный отец, — кивнул я.

Темнота в лесу была кромешной. Даже с фонарями мы спотыкались о корни, колючие кусты цеплялись за ноги. Родитель, поскользнувшись, упал в вонючую кучу гниющих листьев, пропитанных грязью.

Мы помогли ему встать и продолжили путь. Луч одного из фонарей освещал нам тропу, а другим мы светили на деревья. Их ветви качались на ветру с шелестом, похожим на шум дождя. Сломанные ураганом стволы лежали на земле, как хребты динозавров, или всей тяжестью навалились на живые деревья. Были и такие, что упали, но не погибли и, вновь устремляясь к свету, росли, извиваясь по земле.

Это был непростой путь. На каждом повороте нас ждали очередные заросли, ветви кустарников, которые царапали нас и вцеплялись в одежду, когда мы старались сквозь них пролезть.

В темноте казалось, что лес не имел границ, и каждый звук уносился вдаль, будь то шуршание или треск упавших веток или шорох какого-нибудь живого существа, продирающегося сквозь заросли кустарника в глубь леса.

— Олень, — улыбнулся отец Бернард, когда мы остановились и прислушались.

— Надеюсь, — отозвался Родитель.

Треск возобновился, спугнув копошащегося в ветвях деревьев вяхиря неподалеку от нас.

— Наверняка олень, — повторил отец Бернард. — Они шумные твари.

— Разве они не боятся собак? — спросил Родитель.

— Нет, — засмеялся отец Бернард.

— Я думал, олени собак не любят. — Родитель казался удивленным.

— Да этот увалень только приблизится к ним, а их уже и след простыл, — ответил отец Бернард.

— Где же все-таки пес? — спросил Родитель, направляя луч фонаря сквозь деревья.

Лай Монро эхом разносился по всему лесу, и невозможно было определить, откуда он доносится. Отец Бернард свистнул, подзывая пса, в ответ раздалось громкое шуршание, а когда Монро снова залаял, оказалось, что звук заметно приблизился, теперь он слышался четко слева от нас. Пес, конечно, мог проползти под ветками и проскользнуть сквозь густые папоротники, но нам пути не было, и мы пошли в обход, пока Родитель не обнаружил проход в подлеске, протоптанный Дэвидом и мисс Банс, когда они разыскивали тут Монро.

Однако Джоан и ее жених были не единственные, кто ходил этим путем. В зарослях валялись банки из-под пива, а в сыром воздухе явственно ощущался запах кострища, смешанный с запахом жареного мяса.

Мы вышли на полянку, действительно, там были видны кучки недогоревших поленьев, покрытых побелевшей золой, и остатки какого-то животного. Поначалу я подумал было, что бедное животное еще живо, поскольку мне показалось, что шкура шевелится, однако когда я сделал шаг вперед, то увидел, что она покрыта слоем мух и жучков, пожирающих внутренности.

Родитель сглотнул.

— Куда подевалась эта собака? — тихо спросил он.

— Вот она! — Отец Бернард показал туда, где Монро с лаем прыгал, пытаясь достать что-то длинное и темное, подвешенное на суку старого дуба, лесного патриарха — в этом не приходилось сомневаться при виде раздувшегося ствола, искривленного под собственным весом.

Мы подошли совсем близко и остановились. Отец Бернард приказал Монро сидеть, но пес послушался только после третьей команды, сделанной более резким тоном.

— Что там, старик? Что ты нашел? — спросил священник и осветил фонарем предмет, который обнюхивал Монро.

Яркий луч едва высветил зловеще ухмыляющееся костяное лицо. Отец Бернард выронил фонарь.

— Господи Иисусе, — заговорил Родитель с придыханием. — Что это?

— Ну, слава богу, это не человек, — сказал отец Бернард, облегченно рассмеявшись.

Он постучал ладонью по фонарю, и тот снова загорелся.

Священник снова осветил лицо, на этот раз достаточно надолго. Под темным капюшоном виднелся овечий череп, натертый обувным кремом. Череп на веревке был подвешен к суку, фальшивые глазные яблоки бились о кость. Туловище, как мы обнаружили, когда отец Бернард ткнул в него веткой, было сделано из мешков с песком и деревянных палок, обернутых в грубое шерстяное одеяло.

— Тогда что же это? — недоумевал Родитель. — Пугало?

— Нет, — вздохнул отец Бернард. — Думаю, вы тут правильно сказали, мистер Смит.

— То есть? — не понял Родитель.

— Это предназначалось быть Им, — понурил голову отец Бернард. — Видите у него терновый венец?

Он снова осветил голову и приподнял палкой капюшон. Увидев перекрученное кольцо колючей проволоки, прибитое гвоздями к черепу, Родитель отшатнулся.

— Кто же такое мог сотворить? — еле выговорил он.

— Не могу вам сказать, мистер Смит, — произнес священник, подойдя поближе и расправляя складки ткани, закрывавшей туловище. — Но совершенно очевидно, что этим негодяям пришлось изрядно потрудиться.

Отец Бернард бросил на меня косой взгляд, и я понял, что, как и я, он подозревал, что чучело повесили здесь те люди, о которых нас предупреждал Клемент. Паркинсон и Коллиер. Но он ничего не сказал вслух, а вместо этого показал нам, как были сделаны ребра из того, что походило на старую клетку для кроликов.

— Тут есть что-то внутри, — сказал отец Бернард и ткнул в фигуру палкой.

— Что это? — спросил Родитель.

Монро снова принялся прыгать, принюхиваясь. Отец Бернард просунул палку в задвижку проволочной дверцы. Она распахнулась, и что-то вывалилось и упало ему под ноги. Монро тут же прыгнул вперед и отхватил кусок, прежде чем это выскользнуло у него из челюстей.

— Черт побери! — выругался Родитель и отпрянул, увлекая меня за собой.

Отец Бернард схватил Монро за ошейник и оттащил его в сторону.

— Пошли, — скомандовал он, и мы бросились назад через лес.

К моменту, когда показалось поле перед «Якорем», мы уже почти бежали.

По дороге мы двигались бок о бок. В сапогах Родителя хлюпала жидкая грязь. Монро держался чуть впереди. Ни один из нас не произнес ни слова, каждый сосредоточился на том, что следует рассказать об увиденном в лесу. Например, что никто там не вешался. Что это просто шутка. Что беспокоиться не о чем.

Что мы могли еще сказать? Когда нечто выпало из груди Иисуса на землю, мы втроем в ту же секунду, не сговариваясь, поняли, что никому не расскажем о свином сердце, пробитом гвоздями.

Глава 14

Все собрались в коридоре, и, когда мы открыли в дверь, разговор прервался и взгляды присутствующих обратились к отцу Бернарду. Что там произошло? На самом деле кто-то повесился? А полицию вызвали? Отец Бернард впустил Монро на кухню, закрыл за собой дверь и поднял руки, призывая всех успокоиться.

— Ничего не случилось, — объявил он. — Кто-то ради шутки напялил на сук старое одеяло, вот и все.

Родитель кивнул в подтверждение слов священника и снял пальто.

— Видите, Джоан, это деревенские мальчишки дурака валяют, — улыбнулась миссис Белдербосс, похлопав мисс Банс по плечу.

Та все еще сидела внизу на лестнице, с опухшими глазами, обкусывая ногти и злясь на себя за истерику, устроенную у всех на глазах.

Мистер Белдербосс щелкнул пальцами:

— Так вот что это был за шум прошлой ночью.

— Ну вот, вы снова за свое, — вздохнул отец Бернард.

— Честно говоря, некоторым явно нечем заняться, — заметила миссис Белдербосс.

— Здесь-то точно нечем, — откликнулась мисс Банс, со злостью посмотрев в сторону Матери.

Лицо Матери начало было наливаться негодованием, но отец Бернард, не давая разгореться ссоре, взял ее за плечи и отвел в сторону:

— В моей комнате на комоде стоит бутылка бренди. Не окажете ли вы любезность принести ее мне?

— Бренди, преподобный отец? Но сейчас пост, — возразила Мать.

— Я взял ее с собой для Монро. Его трясет от холода. И думаю, капелька не повредит и мисс Банс, — улыбнулся священник. — Чтобы снять шок.

Мать сложила руки на груди и сделала большие глаза:

— Да она сидела тут полчаса, преподобный отец. Думается, шок мог бы уже пройти.

Отец Бернард посмотрел ей прямо в лицо:

— Даже если и так.

— Вы не думаете, что надо вызвать полицию, преподобный отец? — спросил мистер Белдербосс.

Отец Бернард задержал на мгновение взгляд на Матери, затем покачал головой:

— Честно говоря, не представляю, чтобы там восприняли все это всерьез.

— Ну, а я здесь не останусь, преподобный отец, — заявила мисс Банс.

— О, вразумите ее немного, — сказала миссис Белдербосс отцу Бернарду. — Она отправила бедного Дэвида наверх паковать ее вещи.

— Мне все равно, — заявила мисс Банс. — Это ужасное место. Я говорила, надо было поехать в Гласфинид.

— Но как вы будете возвращаться, дорогая? — поинтересовалась миссис Белдербосс, садясь напротив мисс Банс и взяв ее за руку.

Девушка подняла глаза на отца Бернарда:

— Я хотела попросить преподобного отца отвезти нас в Литтл-Хэгби. Оттуда мы сможем вызвать по телефону такси до вокзала в Ланкастере.

— Джоан, опомнитесь, — сказала Мать. — Вы что, хотите, чтобы преподобный отец ехал сейчас? Уже девять часов. Все поезда на Лондон уже пройдут.

На лице мисс Банс появилось упрямое выражение.

— В пабе можно снять номер на ночь, — заявила она. — Мы можем переночевать там и утром сесть на поезд.

— Это смешно. — Мать раздраженно взглянула на девушку.

— Миссис Смит! — резко сказал отец Бернард. Затем уже спокойнее добавил: — Будьте так добры, сходите, пожалуйста, за бренди.

— Давай, Эстер, — усмехнулся Родитель.

Мать на секунду задержала взгляд на лице мисс Банс, повернулась и пошла по коридору. Все обратили лица к отцу Бернарду. Он некоторое время смотрел на мисс Банс, затем снял пальто и повесил его на вешалку за дверью. Потом потер глаза, слегка надавливая на них ладонями.

— Мисс Банс, — начал он, усаживаясь на стул рядом с напольными часами, — я понимаю, что вы пережили сильный стресс, но все-таки вам стоит перестать думать о том, что вы видели в лесу, и с пользой для себя провести здесь время.

Мать вернулась со стаканом бренди и отдала его отцу Бернарду, который в свою очередь передал его мисс Банс.

— Но я не хочу, преподобный отец, — отказалась девушка.

— Просто сделайте глоток, вам будет лучше, — попросил ее отец Бернард.

Мисс Банс смочила губы в бренди и сморщилась.

— Возможно, вы сейчас не согласитесь со мной, — продолжал отец Бернард, забирая у девушки стакан, который она ему протянула, — но, зная вашу преданность вере, думаю, придя в себя на следующий день, вы будете очень сильно сожалеть о том, что уехали так быстро.

— Преподобный отец прав, — вставила миссис Белдербосс, — мы еще не успели посетить обитель. Вы не пожалеете, если побываете там.

Мисс Банс кивнула и вытерла глаза. По лестнице спускался Дэвид с чемоданом мисс Банс, который ударялся то о стену, то о перила.

— Ты готова, Джоан? — спросил он.

— Ложная тревога, — объявила миссис Белдербосс.

Дэвид заколебался, внимательно посмотрел на мисс Банс и снова пошел наверх.

* * *

Когда все разошлись, я пошел наверх проверить, как там Хэнни. Он спал как убитый, рука свешивалась с кровати вниз, где на полу среди солдатиков и крысиных чучел лежал конверт с деньгами. Хэнни вытащил его из-под моей подушки и основательно порылся в нем. Купюры были разбросаны по всей комнате. Я собрал их и спрятал под матрасом, чтобы Хэнни не смог найти их снова до того, как мы отдадим их обратно.

В другой руке брат зажал порнографические картинки Билли Таппера. Я забрал их у него и смял в комок. Их надо будет сжечь, как только появится такая возможность. Почему мы хранили их, я и сам не знал, а что Мать сделает, если найдет их у Хэнни, я и представить себе не мог. Хотя понятно, что я буду во всем виноват и меня заклеймят как маньяка, вроде бедняги Генри Маккаллоу, которого застали в постели с каталогами нижнего белья.

Это случилось примерно в то время, когда к нам в качестве еще одного алтарного прислужника присоединился Пол Пиви. Он был моложе Генри и меня, худой и бледный, очень маленького для своих лет роста. Пол горел желанием угодить отцу Уилфриду.

Пол мог бы, не задумываясь, вступить в Гитлер-югенд или присутствовать на публичной казни в первых рядах. Его отец был завсегдатаем в баре церковного социального центра, где я помогал собирать стаканы по пятницам вечером. Это был один из тех горластых субъектов, которые мыслили так, как их учили таблоиды. Обычными темами рассуждений этого горлопана были иммигранты, безработные, лейбористы или же люди, сумевшие объединить в себе эти три категории.

Как-то раз в воскресенье, после того как рясы были сняты, осмотрены на предмет грязи и повешены в шкаф в ризнице, отец Уилфрид прошел в свой маленький кабинет за соседней дверью и вернулся с двумя парами садовых перчаток. Одна предназначалась для меня, другая — для Пола. Генри было протянул руки к перчаткам, но отец Уилфрид приказал ему сесть и отправил меня и Пола в конец кладбища принести столько крапивы, сколько мы сможем захватить.

Не смея задавать вопросы отцу Уилфриду, мы послушно заторопились выполнить задание, нашли целые заросли рядом с огромными викторианскими склепами и вернулись с охапкой обратно. Крапива, несмотря на перчатки, все-таки ухитрялась жалить нам руки.

Генри широко раскрыл глаза, когда увидел, с чем мы пришли. Он каким-то образом понял, что крапива предназначена для него, и в голове у него роились самые ужасные предположения.

— Садитесь, — сказал нам отец Уилфрид, и мы повиновались.

Генри начал было спрашивать нас, что происходит, но снова замер в неподвижности, когда отец Уилфрид хлопнул дверью ризницы.

Несколько секунд отец Уилфрид постоял у стены, глядя на нас. Смятение Генри росло.

— У меня к вам вопрос, мальчики, — сказал отец Уилфрид наконец, принимаясь, как обычно, расхаживать взад-вперед по каменным плитам и похлопывая ладонью по Библии. — Когда наступит Судный день, кто будет низвергнут ниже всех в Ад?

Пол немедленно поднял руку.

— Язычники? — предположил он.

— Нет, — ответил отец Уилфрид, — еще ниже, чем язычники.

— Протестанты? — продолжал Пол.

Отец Уилфрид внезапно остановился напротив Генри:

— А ты как думаешь, Маккаллоу?

Генри испуганно поднял на него глаза:

— Убийцы, преподобный отец?

Отец Уилфрид покачал головой:

— Нет, Маккаллоу. Те, о ком я говорю, будут с завистью смотреть на то, как наказывают убийц.

— Те, кто погряз в блуде, — внезапно сказал Пол.

— Ближе, Пиви. Онанисты, — объявил отец Уилфрид.

Генри смотрел себе под ноги.

— Испорченные маленькие мальчики, у которых слишком много времени и есть руки, которым нечем заняться. Маккаллоу, твоя мать говорит, что ты онанируешь.

— Нет, преподобный отец.

— Она говорит, что ты держишь в своей комнате грязные журналы.

— Я не держу, преподобный отец. Это ее журналы.

— Ты хочешь сказать, что твоя мать лжет?

Генри ничего не ответил.

— Пятая заповедь, Пиви.

— Чти отца твоего и мать твою, — процитировал Пол, выжидательно глядя на Генри.

Отец Уилфрид положил Библию на стол:

— Я еще раз спрашиваю, Маккаллоу. Твоя мать — обманщица?

— Нет, преподобный отец.

— Так, значит, то, что она мне рассказала, правда?

Генри опустил голову на руки. Отец Уилфрид скривил верхнюю губу, как будто запахло чем-то крайне неприятным.

— Грешный мальчик, — сказал он, — у меня не было времени для таких вещей, когда я был в твоем возрасте. Я был слишком занят, выпрашивая остатки пищи, которыми и собака погнушалась бы, чтобы прокормить свою семью, да и соседскую тоже. Подумай о бедных в следующий раз, когда тебя будет одолевать искушение, — их рукам неведома праздность, мальчик. Они либо работают, либо молятся о работе.

— Простите меня, преподобный отец, — рыдал Генри.

Отец Уилфрид впился взглядом в Генри, но протягивал руки в нашу с Полом сторону, и, неуверенно посмотрев друг на друга секунду, мы передали ему крапиву, которую священник взял, даже не поморщившись.

— Руки, — приказал он Генри.

— Что? — не понял мальчишка.

— Дай мне руки, — повторил отец Уилфрид.

Генри протянул вперед руки, и отец Уилфрид положил крапиву ему на ладони.

— Сожми, — последовало следующее приказание.

— Пожалуйста, преподобный отец, — взмолился Генри. — Я больше не буду.

— Сожми крапиву, Маккаллоу!

Генри осторожно сложил вместе ладони, и отец Уилфрид неожиданно сильно шлепнул по ним. Генри вскрикнул. Отец Уилфрид сдавливал ладони Генри все сильнее, пока зеленый сок не потек между пальцев несчастного вниз по рукам.

— Поверь мне, Маккаллоу, эта боль не идет ни в какое сравнение с той, что испытывают онанисты в Аду.

Рыдания продолжались еще с минуту, потом отец Уилфрид разрешил Генри выбросить крапиву в мусорное ведро, после чего идти в церковь молиться о прощении.

— Никому ни слова, мальчики, — сказал отец Уилфрид мне и Полу, когда мы надевали куртки. Пол слегка порозовел от возбуждения после всего происшедшего. — Эти уроки только для вас и ни для кого другого.

— Да, отец Уилфрид, — монотонно пропели мы в унисон.

— Хорошо, — сказал он, — а теперь на колени.

Мы встали на колени перед священником на каменных плитах ризницы, и он по очереди возложил холодную руку нам на головы и прочитал, один из своих излюбленных отрывков из Притч:

— Надейся на Господа всем сердцем твоим и не полагайся на разум твой. Во всех путях твоих познавай Его, и Он направит стези твои.

— Аминь, — сказали мы, и отец Уилфрид улыбнулся и ушел в кабинет, закрыв за собой дверь.

Мы были для него чем-то вроде той старой велосипедной покрышки, которую он, бывало, катил перед собой по улицам Уайтчепела, когда был мальчишкой, похлопывая по ней время от времени, чтобы выровнять траекторию и не дать ей скатиться в грязь, что, похоже, бедный Генри частенько делал.

Мы нашли Генри в часовне Божьей Матери. Он стоял на коленях перед обрядом Девы Марии, глядя в ее глаза невинной лани, что-то шептал и плакал. Распухшие руки его дрожали, когда мальчишка изо всех сил старался сложить их вместе. Пол засмеялся, застегнул куртку и вышел на улицу.

Глава 15

Хотя «Якорь» строили как крепость с расчетом на ураганы, а Мать по лондонской привычке проверяла каждую дверь и каждое окно, прежде чем ложиться спать, я в эту ночь положил винтовку рядом с собой.

Я не мог не думать о том, что мы видели в лесу. Очевидно, что Монро намеренно приманили туда запахом мяса. Предполагалось, что мы найдем болтающуюся на дубе фигуру. Нас хотели запугать, чтобы мы уехали. И если мы этого не сделали, тогда что?

Я вспоминал поджаренное на костре животное; мухи взлетали и садились ему на голову.

Каждый стук и скрип в доме выводил меня из полусонного состояния, и я чувствовал, что крепко вцепился в винтовку. Что именно я буду делать, если кто-то ворвется в дом? При виде винтовки большинство людей обычно разворачиваются и убегают прочь, но Паркинсон и Коллиер привычны к оружию и сразу же поймут, что винтовка не заряжена.

* * *

Примерно около одиннадцати я услышал, как кто-то стучит в дверь комнаты отца Бернарда. Это был мистер Белдербосс. Я вышел на лестницу и подождал, пока он войдет, после чего стал спускаться — по одной ступеньке за раз, держась ближе к краю лестницы, там, где ступеньки меньше скрипели. Оказавшись внизу, я занял свое место в темном шкафу под лестницей.

Послышался звон стаканов, и отец Бернард произнес:

— Хотите выпить, Рег?

— Вы думаете, стоит, преподобный отец? — засомневался мистер Белдербосс. — Эстер права, сейчас пост.

— Я не сомневаюсь, что Господь простит нам один маленький стаканчик, Рег. После всего того, что сегодня произошло.

— Ну что ж, тогда выпью, преподобный отец, спасибо. Только не говорите Мэри. Вы же ее знаете. Все, что крепче воды, по ее мнению, убьет меня на месте.

Отец Бернард засмеялся:

— Ну как, все успокоились?

— О да, — снисходительно сказал мистер Белдербосс. — Они, бывает, из мухи такого слона делают! Я же говорю, деревенская ребятня тут дурака валяет.

— Да, наверное, — отозвался отец Бернард.

Мужчины чокнулись, затем наступила тишина: по всей видимости, мужчины поставили на место то, что пили.

— Преподобный отец, — заговорил мистер Белдербосс.

— Да?

— Я бы хотел, чтобы вы выслушали исповедь.

— Конечно, Рег, если вы уверены, что хотите этого.

— Я уверен, преподобный отец.

— Допейте сначала, а потом поговорим.

— Ладно.

Сдвинувшись немного назад, я обнаружил ящик, который мог выдержать мой вес. Пониже, между деревянными досками, была щель, через которую я мог видеть узкий сегмент комнаты. Мистер Белдербосс сидел на стуле напротив неопрятной занавески, обернутой вокруг раковины.

Он перекрестился и прочитал молитву о прощении.

— Что вас тревожит? — задал вопрос отец Бернард.

— Речь идет об Уилфриде, — сказал мистер Белдербосс.

— A-а… послушайте, Рег, я прошу прощения, если вам кажется, что я вчера влез не в свои дела.

— О нет, нет, преподобный отец, я не поэтому пришел поговорить с вами. Я не в обиде на вас…

Мистер Белдербосс колебался, почесывая затылок.

— Преподобный отец, Мэри не знает, но некоторое время назад меня ночью с кладбища доставила домой полиция, — наконец произнес он.

— Почему? Что произошло? — обеспокоенно спросил отец Бернард.

— Да, собственно, ничего не произошло… — Мистер Белдербосс покачал головой. — По-моему, полицейские сначала хотели забрать меня, но у меня такое впечатление, что они подумали, будто я малость чокнутый, раз болтаюсь посреди ночи, ну я и не мешал им так думать, так что они отвезли меня домой.

— Во сколько это было?

— Ох, не знаю. После полуночи. В час-два, наверное. Я не помню.

— А что заставило вас пойти к Уилфриду в такой поздний час?

— Я просто хотел убедиться, что никто не украл цветы. Они были довольно дорогие, видите ли, но дело на самом деле не в деньгах. Я попросту не мог заснуть, переживая, что он лежит там совсем один и думает, что никому нет до него дела.

— Уилфрид теперь с Господом. Он знает, как вам его недостает. Я не думаю, что, для того чтобы убедить его в этом, вам нужны цветы.

— Но кто-то взял их.

— A-а… И что же вы сделали?

— Вот в этом суть, преподобный отец. Я бродил по кладбищу, надеясь увидеть, не положил ли кто-то их на другую могилу. Люди делают такие вещи, верно? Например, если забыли принести с собой или не могут себе позволить купить букет. А потом я увидел эту женщину. Она сидела в маленькой будке, там есть такие, вы знаете, преподобный отец?

— Да.

— Поначалу она показалась мне вполне нормальной. На ней были модная шляпка, мех вокруг шеи и новые туфли, как будто она возвращалась домой с вечеринки… или что-нибудь в этом роде. Я собирался спросить у нее, не видела ли она, чтобы кто-то подозрительно себя вел, но когда я подошел поближе, я понял, что она пьяна. Вы знаете, что это за запах? А когда женщина сдвинулась, пальто у нее распахнулось, и внизу, ниже пояса, на ней ничего не было, если вы понимаете, что я имею в виду, кроме туфель. Она все говорила с кем-то по имени Натаниел. Я подумал: с кем она тут разговаривает? А потом понял, что она думала, что я — это он. Она продолжала благодарить меня за то, что я послал ей эти цветы. Тогда я спросил: какие цветы? И оказалось, что рядом с ней на скамейке лежат цветы Уилфрида. Даже карточка была на месте.

— Продолжайте.

— Ну, я попытался забрать их у нее, она завизжала, и дальше все, что я помню, это два бобби с фонарями, которые шли по дорожке. Женщина исчезла, а я остался стоять с букетом гиацинтов. Я чувствовал себя как дурак, преподобный отец. Вот так вляпаться в неприятности с законом — в моем-то возрасте! Вы представляете?

— Это нормально, Рег. Я имею в виду, тосковать по людям, которые умерли.

— Но совсем не нормально идти на кладбище посреди ночи.

— Я не уверен, что, когда вы скорбите, можно говорить о чем-то нормальном или ненормальном. Но было бы лучше, наверно, если бы вы пошли навестить могилу вашего брата в течение дня. Вряд ли лично мне захотелось бы бродить по Большому Северному кладбищу в темноте.

Мистер Белдербосс поднял глаза к потолку и вздохнул:

— Мне только стыдно, что я скрыл это от Мэри. Мне следовало бы рассказать ей о том, что произошло, просто на случай, если она услышит об этом из вторых рук. У нас любят совать нос в чужие дела. Чуть заслышат вой сирены, и все тут же бегут к окнам.

— Уверен, Рег, ваша жена все поймет, если вы ей расскажете.

— Вы думаете, мне следует ей рассказать, преподобный отец?

— Вам решать. Вы лучше ее знаете.

— И это не грех — скрывать от кого-то что-то важное?

Отец Бернард помолчал.

— Рег, — снова заговорил он, — я с трудом пытаюсь понять, что именно за грех вы совершили. Вы не малое дитя, чтобы посылать вас читать три раза «Аве, Мария» за то, что вы нагрубили мамочке. По-моему, вам нужно время, чтобы все обдумать и решить, как будет лучше.

— Но что Бог хочет? Что я должен сделать?

— Какое бы решение вы ни приняли, оно будет правильным, если вы верите в Него, — улыбнулся отец Бернард.

Мистер Белдербосс почесал затылок и с шумом выдохнул воздух.

— Послушайте, — сказал отец Бернард, — мне кажется, вам нужно быть в диалоге с Богом, а не протягивать руки, умоляя покарать вас. Не торопитесь, говорите с Ним, молитесь о наставлении на путь истинный, а не о наказании. Бог ответит вам, Рег.

— Да, конечно, я понимаю.

— Вам нужно подумать о том, чего вы достигнете, если расскажете обо всем Мэри, — продолжал отец Бернард. — Будете ли вы счастливы, если скажете все жене, но заставите ее переживать? И будет ли для вас наказанием, если вы сохраните все в тайне?

Мистер Белдербосс покачал головой:

— Не знаю. Все это как-то неправильно.

— Что ж, в горе мы нередко так себя чувствуем.

— Нет, я другое имею в виду, преподобный отец. Я имею в виду, неправильно было хоронить его там.

Воцарилась тишина. Потом отец Бернард спросил:

— Почему ваш брат предпочел, чтобы его похоронили не в Сент-Джуд, Рег?

— Чтобы быть вместе с семьей, — тихо ответил мистер Белдербосс.

— Вы как-то не очень уверенно говорите.

Мистер Белдербосс ничего не ответил, только смотрел себе под ноги.

— Скажите мне, если я снова вмешиваюсь не в свои дела, — сказал отец Бернард, — но вы на днях говорили, что Уилфрид как будто сильно изменился с тех пор, как вы приезжали сюда в последний раз.

— Да, преподобный отец, так оно и было.

— В чем он изменился?

— Не знаю. Он больше не был самим собой. Он, мне кажется, отступился.

— Отступился от чего?

— Если честно, преподобный отец, то, по-моему, он отступился от веры.

— Почему же такое могло произойти?

— Не знаю, преподобный отец, но, по моему разумению, он больше не верил в то, что говорил по воскресеньям на мессе. Это стало больше похоже на пустые слова. Брат слишком уж старался. Знаете, когда вы произносите что-то достаточно часто, вы начинаете верить в это… А в конце концов он, похоже, закрылся от всех. Не говорил ни со мной, ни с Мэри. — Мистер Белдербосс закрыл глаза. — Бедный Уилфрид, — произнес он, качая головой, — потерять веру тяжко любому человеку, но священнику это, наверно, невыносимо. Это, должно быть, свело его с ума.

* * *

Отец Бернард откинул занавеску и налил мистеру Белдербоссу еще немного бренди, но тот не прикоснулся к спиртному. Они молча посидели, потом пожелали друг другу спокойной ночи, пожали руки, и отец Бернард похлопал мистера Белдербосса по плечу.

— Да пребудет с вами мир, — сказал он.

— И с вами также, преподобный отец, — улыбнулся мистер Белдербосс.

Когда он ушел, отец Бернард посмотрел в глубокой задумчивости на дверь, затем прикончил бренди мистера Белдербосса, а также свой собственный и поднялся, исчезнув из моего поля зрения. Я слышал, как он разговаривал с Монро, с нежностью поворчав на собаку, а затем снова вернулся с книгой в руках.

Я не издал ни малейшего звука, но отец Бернард внезапно обернулся, как будто увидел мой глаз в щелке между досками. Он посмотрел прямо на меня, но затем вернулся к чтению, слегка вздрогнув, когда из-за ревущего за окном ветра лампочка в комнате померкла.

Глава 16

Шторм бушевал вокруг «Якоря» всю ночь, и я несколько раз просыпался и стискивал в руках винтовку. В какой-то момент в предрассветные часы раздался мощный удар, а утром я обнаружил, что двери одного из сараев сорвались с петель и валялись на расстоянии нескольких футов, разбросанные, как игральные карты.

Хэнни уже встал и оделся. Он стоял у окна, поглаживая чучело зайца. Потом поставил зайца на подоконник и приложил пальцы к губа. Он хотел видеть Элс.

— Да, Хэнни, мы пойдем туда сегодня, — сказал я. — Но возможно, что ты не увидишь эту девочку. Тебя могут не пустить.

Он снова поцеловал пальцы. И медленно погладил себя по животу, как делала Элс, чтобы облегчить боль, причиняемую ей движениями младенца.

— Я сказал, мы снова пойдем туда, — повторил я.

Хэнни как будто удовлетворился этим, снова взял зайца и посмотрел через окно на сарай.

— Хочешь пойти посмотреть? — спросил я.

Вокруг никого не было. Когда мы вошли на кухню, Монро поднял голову, и я дал ему галету из тех, что отец Бернард оставил на столе, на случай, если понадобится успокоить собаку. Мне хотелось первым осмотреть сарай, прежде чем туда явятся все любопытствующие.

Мы пересекли двор, протопали по тяжелым деревянным дверям и остановились у проема, где они раньше висели.

Нашим глазам предстал настоящий Ноев ковчег чучел животных — добрая сотня, а то и больше. Там были непроданные, не попавшие в коллекции, незаконченные работы. Топорно сделанные. Бракованные. Холод и сырость сделали свое дело — среди чучел было большое количество сморщенных белок и кроликов. Лоб пуделя провалился внутрь, как сдувшийся мяч. В дальнем углу сарая мы обнаружили велосипед-тандем, на котором сидели два облезлых шимпанзе. Трогать их не было у нас ни малейшего желания, поэтому мы принесли швабру и столкнули их вниз. Они окоченели, как будто были намертво заморожены, свалились на пол, по-прежнему ухмыляясь, руки их походили на когтистые лапы.

С потолка свисали десятки птичьих скелетов — какие-то виды ястребов, стянутые за лапки и оставленные истлевать. Почему бывший хозяин «Якоря» не набил чучела и из них тоже, было непонятно. Может быть, не успел, потому что умер, но их было так много, и способ, которым они были подвешены, сильно напоминал тот, каким были растянуты на заборе обнаруженные моим братом заяц и крысы.

Хотя пол был усыпан костями и перьями, трупный запах, что удивительно, не чувствовался, поскольку воздух свободно входил и выходил через щели в деревянных дверях и сквозь зарешеченное окно под потолком в дальней стене. Под ним стоял комод, на поверхности которого виднелись следы сапог — чучельник вставал на него, чтобы выглядывать в окно. Рядом на полу, почти полностью скрытые под пылью и паутиной, валялись стреляные гильзы. Наверно, чучельник стрелял отсюда, хотя кого он хотел убивать — было непонятно. Ястребов, вероятно, когда они вылетали из леса.

— Посмотри, что там, в ящиках, Хэнни, — попросил я и лязгнул ручкой, чтобы брат понял.

Он взялся за верхний ящик и резко дернул. Из открытого ящика брызнули во все стороны пауки, стремясь укрыться в темных углах. Внутри были десятки старых гаечных ключей, покрытых ржавчиной.

— Давай следующий, — сказал я.

И там мы нашли то, что я надеялся найти. Под тонкой хлопчатобумажной тканью лежало множество коробок с патронами. Хэнни хотел было потрогать их, но я дернул его за рукав.

— Дай, я займусь ими, — сказал я и открыл первую коробку.

Патроны были в металлической обойме, острые и холодные.

— Ты никому не должен говорить, что они здесь, Хэнни, — приказал я. — Это секрет. Мы их перенесем в дот, когда пойдем к Стылому Кургану.

Брат уставился на патроны, и я плотно закрыл ящик.

* * *

Наконец пришли все остальные, они бродили среди животных с любопытством или отвращением.

Мисс Банс остановилась в дверях, не желая входить внутрь.

— Ужас! — возмутилась она. — Бедненькие!

Дэвид положил ей руки на плечи и увел в сторону.

— Вполне прилично выглядит, представьте, — объявил отец Бернард, кивая на велосипед-тандем, на котором ездили шимпанзе.

Мы с Хэнни сумели вытащить его из сарая и прокатить по двору. Шины продырявлены, механизм передач был изъеден ржавчиной, но в целом вряд ли понадобилось бы много усилий, чтобы привести велосипед в рабочее состояние, и отец Бернард протестовал совсем чуть-чуть и только по поводу одежды, которая запачкается, после чего сходил к фургону за ящиком с инструментами.

Вскоре он уже возился на кухне с перевернутым велосипедом, поставленным на старые газеты, и раскладывал рядышком шестерни и части механизма передачи. Его обычно тщательно приглаженные волосы растрепались и падали на глаза. Сидя на коленях с гаечным ключом в руке, он был полностью в своей стихии: возиться с гайками, шурупами и прочими промасленными железяками было для него делом гораздо более привычным, чем отпускать грехи.

Мать досадовала, суетилась вокруг и наконец остановилась над нами, скрестив руки на груди.

— Мальчики, — заявила она, — вы, может быть, позволите преподобному отцу позавтракать? Дел предстоит слишком много, чтобы можно было потратить целый день на возню с этой рухлядью.

— Ничего страшного, миссис Смит, — улыбнулся отец Бернард, — мне приятно вернуться к одному из любимых занятий моей юности.

Мать негодующе посмотрела на его черные руки и пятна машинного масла на лице, как будто была готова в любой момент плюнуть на салфетку и начать оттирать с него грязь.

— Что ж, еда на столе, преподобный отец, — сказала она. — Мы подождем, когда вы сможете прочитать благодарение.

— A-а, начинайте без меня, миссис Смит, — попросил отец Бернард. — Я малость задержусь — надо смыть масло с рук.

— Все равно я предпочитаю делать все как положено, преподобный отец, даже если придется есть остывшую еду.

— Как вам будет угодно, миссис Смит.

Отец Бернард посмотрел на Мать с любопытством. Впоследствии я часто вспоминал его выражение лица, когда осмысливал произошедшее. Думал о том, что оно означало. Что отец Бернард не сумел скрыть в тот момент. Что он на самом деле думал о Матери.

Эффект домино, цепная реакция, карточный домик — назовите, как хотите. Отец Бернард понял то, что я знал уже давно: если что-то не получится, если хотя бы один-единственный обряд будет пропущен или церемония укорочена ради удобства, вера Матери рухнет и распадется в прах.

Думаю, именно тогда отец Бернард начал жалеть ее.

* * *

Отец Бернард вышел, чтобы привести себя в порядок, а мы с Хэнни отправились в столовую дожидаться его возвращения. Все сидели вокруг стола, наблюдая за мистером Белдербоссом. Он как будто был в более веселом настроении, чем накануне вечером, хотя, по-моему, он просто отвлекался от мыслей о своем брате при помощи предмета, который разглядывал. Это была маленькая глиняная бутылочка коричневого цвета с пробковой затычкой и изображением горгульи, грубо выцарапанным на боку.

— Вы говорите, бутылка была на подоконнике? — уточнил мистер Белдербосс.

— Да, — сказал Родитель. — Застряла между прутьями решетки.

— Ох, убери ты ее, Рег, она же абсолютно мерзкая, — вмешалась миссис Белдербосс. — Кому хочется видеть такое за завтраком!

Мистер Белдербосс по очереди посмотрел на всех присутствующих и вернулся к изучению горгульи на бутылке:

— Не слышу, чтобы кто-то жаловался, Мэри.

Миссис Белдербосс издала стон негодования.

Отец Бернард, который как раз входил в дверь, услышал его и сказал:

— Ай-ай-ай, миссис Белдербосс, уж не стенание ли страдающей души я слышу?

— Ох, скажите ему сами, преподобный отец, — заявила женщина в ответ. — Он меня не слушает.

— О чем сказать?

Миссис Белдербосс указала на бутылку, которую изучал ее муж:

— У него очередная навязчивая идея.

— Она была в карантинной комнате, преподобный отец, — пояснил мистер Белдербосс, — застряла между прутьями решетки. Там внутри явно что-то есть. — Он встряхнул флакон и передал его отцу Бернарду. — Похоже на какую-то жидкость. Что вы думаете?

Отец Бернард поднес бутылку к уху и потряс ее туда-сюда, прислушиваясь.

— Точно, — подтвердил он. — Там определенно что-то есть.

— Мерзость, верно? — ухмыльнулся мистер Белдербосс.

— Это точно, — согласился отец Бернард.

— А что там, как вы думаете? — спросил Родитель.

Отец Бернард вернул бутылку мистеру Белдербоссу, рассмеялся и покачал головой:

— Боюсь, не скажу.

— Отец Уилфрид разобрался бы, — заметила миссис Белдербосс. — Правда, Эстер?

Мать передала отцу Бернарду тарелку, не глядя на него.

— Я в этом уверена, — сказала она.

— Он получил докторскую степень в Оксфорде, — сообщила миссис Белдербосс, наклоняясь в сторону отца Бернарда, когда тот начал намазывать масло на поджаренный кусок хлеба.

— В Кембридже, — поправил мистер Белдербосс, не отрывая взгляда от бутылки, которую он вертел в руках.

— В общем, какой-то из этих университетов, — сказала миссис Белдербосс. — Он был очень умный человек.

— И так много путешествовал, — добавил мистер Белдербосс, слегка встряхивая бутылку рядом с ухом.

— О да, — подтвердила миссис Белдербосс. — Я бы полжизни отдала, чтобы побывать хотя бы в некоторых из тех мест, которые он посетил. Вам очень повезло, Джоан.

На лице отца Бернарда появилось недоуменное выражение.

Миссис Белдербосс снова наклонилась к нему и через стол улыбнулась мисс Банс, объясняя суть своих слов:

— Мисс Банс довелось сопровождать летом прошлого года отца Уилфрида в его поездке в Святую землю. Как его личный секретарь по меньшей мере.

— Что вы говорите! — отозвался отец Бернард, глядя на мисс Банс. — Надо же.

Мисс Банс слегка покраснела и соскребла немного масла, чтобы намазать его на хлеб.

— Миссис Белдербосс преувеличивает мою роль, преподобный отец, но у меня остались чудесные воспоминания, — улыбнулась она.

Мать неожиданно вспомнила, что ей надо что-то сделать, и вышла из столовой.

Эта поездка по-прежнему была для нее как кость в горле из-за того, что мисс Банс была избрана для поездки в Иерусалим с отцом Уилфридом. И не потому, что поехать не предложили ей самой — она в любом случае вряд ли согласилась бы: она не могла оставить дела в магазине, — а потому, что предложили именно мисс Банс.

Мать мужественно скрывала свои чувства, но уже скоро ей до крайности надоели бесконечные разговоры об этом путешествии, и она сидела с кислым видом на показах слайдов, которые обошли все дома осенью 1975 года. Отец Уилфрид выходит из гробницы Лазаря. Отец Уилфрид стоит рядом с церковью Святого Склепа. Отец Уилфрид идет по Виа Долороза. Отец Уилфрид в Аль-Бустане, по пояс окруженный толпой нищих палестинских детишек, скалившихся в ожидании конфет, пока он пытался найти тот сад, в котором царь Давид записывал псалмы.

Через некоторое время Мать вернулась с чайными чашками на подносе, и, когда она начала расставлять их на столе, в полной тишине раздался стук в дверь. Все подняли головы. Отец Бернард вытер губы и направился к двери, чтобы посмотреть, кто там. Мы услышали, как он удивленно говорит с кем-то, потом дверь в столовую открылась, и появилась мать Клемента в длинном плаще — край его касался верха резиновых сапог. Она принесла вязанку дров. Все смотрели, как старуха пятилась по комнате, волоча дрова в сторону ниши рядом с камином.

— Вам помочь, миссис Парри? — предложил мистер Белдербосс, бросая взгляд на отца Бернарда, который пожал плечами, что означало, что он уже предлагал свою помощь, но старуха отказалась.

— Не-а… — сказала она и оглядела нас. Она больше не носила очки, и глаза у нее были ярко-голубого цвета.

— А где Клемент? — спросила миссис Белдербосс.

— Уехал, — ответила старуха, отряхивая руки.

— А… — протянула миссис Белдербосс. — А как же вы сюда пришли?

Мать Клемента по очереди подняла ноги в резиновых сапогах.

— На своих двоих, — усмехнулась она.

— Пешком пришли? — спросила миссис Белдербосс.

— Ага, — подтвердила старуха. Она сунула руки в карманы пальто и оглянулась на принесенные дрова: — Пока хватит, покуда не похолодает.

Старуха пошла к выходу, и отец Бернард открыл ей дверь.

— Будет вам, я сама выйду, — сказала она.

Отец Бернард смотрел ей вслед до тех пор, пока она прошла через прихожую и вышла из дома.

— Я думала, она слепая, — тихо сказала миссис Белдербосс своему мужу.

— Ну, наверно, ей сделали операцию, — ответил он. — Сейчас удаляют катаракты, верно?

— Ты думаешь, это то, что у нее было? Катаракты?

— Не знаю. Вероятно.

— Поразительно, так быстро. Мы же ее на днях видели.

— Теперь вы понимаете, что я имел в виду насчет этого места. Непрекращающиеся сюрпризы! — И мистер Белдербосс оглядел стол.

* * *

После завтрака я пошел наверх за спрятанным под матрасом конвертом с деньгами. Мать по-прежнему злилась на миссис Белдербосс из-за того, что та подняла тему путешествия в Иерусалим, и была настолько погружена в приготовления к поездке в обитель, что не возражала, чтобы мы с Хэнни пошли на несколько часов погулять.

Хэнни хотел взять велосипед. Я сказал, что он сломан, и сжал пальцами шину, так что они сомкнулись, но он не понимал.

— Отец Бернард сказал, что поставит на них заплатки, — сказал я.

Хэнни ухватился за руль и стал раскачивать велосипед взад-вперед, вопросительно глядя на меня.

— Нет, Хэнни. Мы пока не можем ездить на нем.

В качестве компромисса я позволил ему выкатить велосипед во двор, но тут брат отвлекся на зайца, пробегавшего по дорожке, и бросил велосипед у каменной стены, помчавшись вслед за зайцем.

Я прошел в сарай и вытащил из ящика коробку с патронами. Коробка была слишком большая, поэтому я взял из нее одну обойму и сунул ее поглубже во внутренний карман. Когда будет возможность, я спрячу ее в доте. И тогда смогу пострелять из винтовки. Попробую послать пулю в сторону моря. Попрактикуюсь на случай, если явятся Паркинсон и Коллиер.

Туман немного рассеялся, и окружавшая местность выглядела как-то необычно. Я никак не мог понять, в чем тут дело, пока не прошел дальше по дорожке.

Хэнни остановился и, держась за стену и тяжело дыша, уставился через поле на зайца. Я встал рядом с ним и смотрел, как заяц убегает, оставляя за собой полосу примятой свежей зеленой травы, выросшей, кажется, за одну ночь.

* * *

Внизу над берегом и морем в холодном воздухе тянулся туман, настолько густой, что видимость была не дальше нескольких ярдов. Мы ждали, пытаясь услышать звук моря, чтобы определить, накрывает прилив пески или уже отступил. Хэнни устроился подальше на камне, подобрав сушеную веточку водорослей. Я пошел чуть дальше к воде, но не хотел уходить слишком далеко, чтобы не потерять Хэнни в тумане. Я взглянул в его сторону, и он в ответ поцеловал пальцы.

— Я знаю, Хэнни, знаю, — сказал я, подобрал камень и швырнул его в туман.

Он упал с глухим шлепком, и, зайдя чуть дальше, я увидел лишь тонкий слой воды. Море отступало. Водоросли на скалах были еще мокрые.

— Идем, Хэнни, — позвал я, — нам нужно сейчас идти.

Хэнни двинулся быстрым шагом, и мне временами пришлось бежать, чтобы не отстать. В конце концов я окликнул брата, чтобы он подождал меня, и Хэнни остановился в тумане где-то впереди.

— Держи меня крепко за руку, — сказал я.

Мы подошли к последнему столбику, а дальше на полмили простирались пески, которые так быстро пересечь было невозможно. Прилив стер все следы автомобиля Леонарда, если они были, и хотя я примерно помнил дорогу, проложенную «даймлером», вчерашний безопасный путь мог сегодня оказаться совсем другим.

— Держи меня за руку, — снова сказал я.

Однако Хэнни был настолько погружен в себя, что я схватил его руку повыше запястья и повел в обход неподвижной воды.

— Ты не должен позволять девочке снова целовать тебя, — сказал я. — Этот человек может рассердиться на тебя.

Брат заулыбался.

— Я тоже рассержусь на тебя, — добавил я.

Он снова коснулся губ.

— Нет, Хэнни. — Я был непреклонен.

Брат высунул язык и отвернулся.

— Послушай, — сказал я, взяв Хэнни за плечи и тыкая костяшками пальцев в подбородок, так чтобы он смотрел на меня. — Есть люди, которые не хотят, чтобы мы туда ходили. Эти люди могут обидеть тебя. Поэтому мы должны быть очень осторожны. Мы просто отдадим обратно деньги и оставим их в покое.

Брат смотрел себе под ноги.

— Хэнни, я серьезно. — И я толкнул его немного сильнее. — Я не смогу помешать этим людям, если они захотят обидеть тебя.

Хэнни потер подбородок, потом пошарил в карманах, нашел пластикового динозавра и вручил мне.

— Не нужно извиняться, — улыбнулся я. — Просто не делай глупостей.

Хэнни взял меня за руку, и мы продолжили путь. Не единожды я пожалел, что не взял с собой винтовку. Туман придал пескам пепельный оттенок и был настолько густым, что в нем утрачивалось всякое чувство пространства. Крики куликов и чаек то слышались откуда-то издалека, то раздавались совсем рядом. И временами раздавался равномерный рокот, который я поначалу принял за гром или звук самолета, но потом понял, что это бурлит море, прокладывая путь через пески и тугой тетивой подкатывая к предельной своей черте.

Когда мы подошли к «Фессалии», автомобиль Леонарда был на месте. Вокруг царила мертвая тишина. Я постучал в дверь дома, подождал и, когда через минуту никто не вышел, постучал снова. Хэнни побрел взглянуть на колокольню. Я окликнул его, но он не обратил на меня внимания. Я крикнул погромче, но брат занялся дверью колокольни и полностью погрузился в это занятие, поэтому я пошел за ним, чтобы попытаться привести его обратно к дому.

С берега невозможно было увидеть, да и из «Фессалии» не каждый бы заметил, что там когда-то, похоже, было еще одно строение — часовня, возможно, судя по фрагментам каменных арок, наполовину скрытых в зарослях папоротника. Что с ней случилось, трудно сказать. Я никогда не слышал о каком-либо культовом сооружении на Стылом Кургане. Возможно, никто попросту ничего не знал, или же предания не устояли перед кривотолками, как это обычно и бывает. Возможно, дьявол вообще не строил колокольню, но разрушил церковь рядом с ней. Возможно, он построил «Фессалию» из руин церкви. В конце концов, они были возведены из одного и того же камня.

Прежде чем я успел удержать Хэнни, он толкнул дверь плечом, и она со скрипом подалась. Мы смогли заглянуть внутрь. Вода капала сверху, и что-то качалось наверху под крышей, там, где слышалось бормотание ветра вокруг деревянной рамы, на которой держался колокол. Я гадал, не могли ли те люди тогда, давно, проникнуть сюда, чтобы удостовериться в смерти Элизабет Перси. Они могли стоять тут так тихо, как сейчас стояли мы, подняв глаза наверх, и смотреть, как наверху вращается тело на веревке, а голые ноги скрючило rigor mortis[25].

Сильный порыв ветра с моря качнул колокол, и тот тихонько зазвучал. Хэнни внезапно испугался и попятился назад, почти налетев на Леонарда, который вышел из дома и теперь стоял в дверях, наблюдая за нами.

— Не ожидал увидеть вас обоих так скоро, — произнес он.

Он был одет намного проще, чем в прошлый раз. Ни пиджака, ни шарфа, только рубашка и вельветовые брюки. Так одевался Родитель, когда пропитывал креозотом забор или наносил лак на плинтус.

Однако руки Леонарда были испачканы засохшей кровью.

Увидев, что я смотрю на него, мужчина опустил рукава.

— Что вам нужно? — задал он вопрос.

Я расстегнул куртку и вытащил конверт:

— Я пришел вернуть вам это.

Леонард взял конверт и нахмурился.

— Где вы его взяли? — спросил он, открывая конверт и заглядывая внутрь.

— Конверт был в книжке, которую ваша дочь подарила Хэнни, — ответил я. — Не думаю, что она знала, что он был там.

Это была ложь, с моей точки зрения, наименее опасная.

— Дочь?

— Элс.

— А… — Леонардо засмеялся. — Да, смею утверждать, что она не знала.

— Все цело, — сказал я.

— Откуда ты знаешь? — Леонард усмехнулся и снова заглянул в конверт. — Быстренько пересчитал, да?

Хэнни тянул меня за рукав, поглаживая живот.

— Что с ним такое? — спросил Леонард.

— Он хочет увидеть Элс, — усмехнулся я.

— Сейчас?

— Да.

— Ну, боюсь, это вряд ли возможно.

Откуда-то изнутри «Фессалии» раздался плач младенца. Хэнни прервал свое занятие и перевел взгляд на самое дальнее окно дома. Он улыбался.

Леонард проследил глазами за взглядом Хэнни, затем взглянул на меня, прикинул что-то и достал из конверта несколько купюр. Он подошел ближе ко мне, прихрамывая на больную ногу, и засунул их в нагрудный карман моей куртки. Я было хотел вынуть деньги, но Леонард держал руку, не давая мне это сделать.

— Пожалуйста, это самое меньшее, что я могу сделать, — сказал он, — ведь вы проделали весь этот путь, чтобы вернуть их.

— Но мне не нужно, — не отступал я.

— Решено. — Леонард пристально посмотрел на меня. — Полагаю, вам больше незачем сюда приходить, так ведь?

— Да, — согласился я.

— Молодец! А те имена на листке?

— А что с ними?

— Ты помнишь их?

— Нет.

— Вот и хорошо. — Ребенок снова заплакал, и Леонард кивнул в сторону дорожки: — А теперь идите.

Я потащил Хэнни за собой. Леонард смотрел нам вслед, потом вошел в дом.

Хэнни хотел вернуться, чтобы найти Элс. Он все спотыкался и несколько раз упал, а под конец наотрез отказался подниматься. Я хотел поднять брата на ноги, но он вырвался у меня из рук, не отрывая взгляда от дома.

— Тебе нельзя ее видеть, Хэнни, — сказал я. — Разве ты не слышал, что сказал этот человек?

Вдруг Хэнни вскочил и прямо-таки впился глазами в дом. В крайнем окне появилась чья-то фигура. Это была Элс. Она помахала Хэнни, и секунду спустя Хэнни поднял руку и помахал в ответ. Они так стояли и смотрели друг на друга, потом Элс резко обернулась, как будто ее кто-то позвал, и исчезла.

Глава 17

— Простите, преподобный отец, мое прегрешение, — сказала мисс Банс, — прошло три месяца с тех пор, как я последний раз была на исповеди.

— Понятно.

— Я исповедовалась отцу Уилфриду незадолго до того, как он скончался.

В голосе отца Бернарда послышалось искреннее удивление:

— Не то чтобы у вас было так много грехов, в которых вам надо было бы исповедаться, я уверен, но как-то на вас не похоже, чтобы вы так долго оставались вдали от Господа, мисс Банс. Надеюсь, это не я вас отвращал от исповеди.

Мисс Банс шмыгнула носом:

— Не вы, нет, преподобный отец. Я несколько раз хотела прийти и поговорить с вами. Я однажды даже дошла до двери исповедальни и снова ушла.

— Что ж, исповедь не всегда дается легко.

— Я думала, что смогу забыть об этом, но не получается. Чем больше стараешься забыть, тем лучше помнишь. Грех ведь именно такой, правда? Он преследует вас. Так всегда говорил отец Уилфрид.

Отец Бернард помолчал.

— Что ж, теперь вы здесь, мисс Банс, — произнес он. — Это главное. Не торопитесь. Я вполне доволен тем, что сижу здесь в ожидании, пока вы подготовитесь. Здесь мне не приходится учитывать плотный график отпущений грехов, какой у меня обычно бывает в Сент-Джуд.

Мисс Банс невесело рассмеялась, снова шмыгнула носом, простуженно пробубнила «спасибо» и высморкалась.

— Не знаю, с чего начать вообще-то… Это рассказ миссис Белдербосс о поездке в Иерусалим снова выбил меня из колеи. Просто я так расстроена по поводу отца Уилфрида. Это я его нашла, вы понимаете?

— Могу представить, насколько для вас это был страшный удар.

— Именно так, преподобный отец. И мы расстались перед этим в очень плохих отношениях.

— В плохих отношениях? Почему? Что произошло?

— Ну, в последний раз, когда я видела отца Уилфрида — это было у него в доме, перед тем как он умер, — он вел себя так странно.

— В каком смысле?

— Он был чем-то встревожен.

— Чем же?

— Не знаю. Я не хотела спрашивать.

— Но вы определили, что он был встревожен.

— Он был настолько погружен в себя, преподобный отец… Как будто его что-то преследовало.

— Продолжайте.

— Ну, он спросил меня, поеду ли я с ним снова в Иерусалим. В более длительную поездку. Он сказал, что там он чувствует себя в безопасности.

— В безопасности?

— Именно это слово он употребил, преподобный отец.

— Так.

— А я ему сказала, что не смогу. Я не хотела расставаться с Дэвидом так надолго, ведь надо готовить свадьбу и все такое.

— И что было дальше?

— Ну, мы повздорили.

— С трудом могу представить, чтобы вы с кем-то могли повздорить, — заметил отец Бернард, — и уж тем более с отцом Уилфридом.

— Ну, это была не столько ссора, мм… скорее отец Уилфрид мне выговаривал. Он не одобрял мой выбор. Сказал, что я должна перестать встречаться с Дэвидом. Что я должна разорвать помолвку. Не понимаю почему. У Дэвида хорошая работа. Он ходит в церковь по воскресеньям. Он добрый и внимательный. Что тут можно не одобрять?

Отец Бернард тихонько засмеялся:

— Думаю, у отца Уилфрида были свои резоны, но, должен признаться, хоть убейте, я не могу представить какие именно. Дэвид — отличный парень.

— Отец Уилфрид сказал, что ему в нем что-то не нравится. Я спросила что именно, но он не ответил. Я думала, что, может быть, он знает о Дэвиде что-то такое, чего я не знаю, но скорее он был недоволен тем, что я после свадьбы уеду отсюда. У Дэвида работа связана с Сент-Олбанс, как вы знаете.

— Да, может быть, дело в этом. У него отличная повариха, и он не хотел, чтобы она уехала. Это мне понятно, я и сам не рад.

— Как, по-вашему, преподобный отец, почему он так рассердился на меня?

— Думаю, вам нужно учитывать, мисс Банс, что отец Уилфрид был старый человек. Я не хочу сказать, что вы должны простить его дурной характер, но, когда вся ваша жизнь прошла на службе Церкви, вы прочно втягиваетесь в свою колею, и с нее трудно свернуть. Я уверен, что он не хотел расстроить вас и, скорее всего, потом много раз пенял себе за это, так же как вы расстраивались из-за этой размолвки. — Отец Бернард помолчал, и, поскольку мисс Банс ничего не сказала, а только засопела в носовой платок, он продолжил: — Знаете, мой отец частенько говорил, что смерть, как дурной актер, никогда вовремя не выходит на сцену, и думаю, он был прав. Когда люди умирают, нормально жалеть о том, как мы обращались с ними, когда они были живы. Силы небесные, сколько есть всего, о чем я жалел, что не спросил мать и отца, когда они были здесь, с нами, и сколько всего я хотел бы начисто стереть из памяти. Сколько есть слов, о которых я жалею, что сказал их или, наоборот, не сказал. Это худший вид вины, потому что здесь нельзя ничего исправить.

— О, я знаю, — вздохнула мисс Банс. — Мне так тяжко думать, что отец Уилфрид все еще сердится на меня.

— Благословенные души, когда попадают на небо, свободны от подобного, — утешил девушку отец Бернард. — Отец Уилфрид пребывает в мире теперь. Он не держит на вас зла. Я не сомневаюсь, что он желает вам только счастья. И ваш единственный грех состоит в том, что вы не можете осуществить это его желание, мисс Банс.

Мисс Банс снова разрыдалась:

— Нет, я не все вам сказала, преподобный отец. Не думаю, что вы будете так добры ко мне, когда услышите продолжение.

— А… понимаю. Вот из-за чего вы тогда колебались у исповедальни?

— Да, преподобный отец. — И мисс Банс снова запричитала.

— Что ж, похоже, вам нет покоя. Может быть, лучше вам рассказать мне, чтобы все вышло наружу.

— Да, — сказала мисс Банс таким тоном, будто готовилась к самому худшему. — Вы правы. — Она набрала побольше воздуха, потом выдохнула. — Я напилась, преподобный отец, — наконец проговорила она. — Вот. Так было. Я пришла домой и выпила полбутылки маминого шерри.

— Так, — улыбнулся отец Бернард.

— Я сделала это, чтобы досадить отцу Уилфриду.

— Понятно. А тут я еще вчера подсовывал вам бренди.

— Я не знаю, что на меня нашло. Как будто это вообще была не я. То есть мама держит спиртное, потому что иногда ей нужно расслабиться. Поэтому, думаю, я решила выпить стакан. Но я просто не могла остановиться. Я это делала намеренно. Я так злилась.

— На отца Уилфрида?

— На себя. Я ничего не сказала, чтобы защитить Дэвида. Отец Уилфрид с такой уверенностью говорил о нем, что в какой-то момент я подумала, что он прав и мне нужно свадьбу отменить.

— Но вы ведь этого не сделали?

— Нет, конечно.

— А вы рассказали Дэвиду?

— Я позвонила ему, когда пришла домой, но к тому времени, когда он приехал, я была до того пьяной, что едва могла говорить. Не знаю, что я тогда ему сказала. Наверно, я выглядела полной идиоткой. Удивительно, что Дэвид вообще еще хочет на мне жениться. Но какой же он добрый! Не помню, как все произошло, но он уложил меня в постель и оставался со мной, пока мама не вернулась.

— Понятно. Он хороший человек.

— Да, хороший. — Мисс Банс высморкалась. — Преподобный отец, пьянство — это ужасный грех, ведь правда? Отец Уилфрид всегда так говорил.

— Я думаю, — улыбнулся отец Бернард, — это зависит от человека и от того, к чему приводит пьянство. В большинстве случаев, пожалуй, это не более чем простительный грех, но в вашем случае я бы не назвал это грехом.

— Но я знала, что то, что я делаю, неправильно, и все-таки продолжала, преподобный отец. — Мисс Банс была безутешна. — Разве это не значит, что я в конце концов попаду в Чистилище? То есть, помимо пьянства, гнев — это же один из семи смертных грехов.

Отец Бернард откашлялся. Подумав, он сказал:

— В Католической церкви есть направление, которое учит, мисс Банс, что Чистилище можно испытать на земле. Что вина — сама по себе своего рода чистилище. Мне думается, что именно через это вы прошли уже, а раз это так, то не представляю, чтобы Бог хотел снова вас этому подвергнуть. Вы мучились вопросом, что случилось с отцом Уилфридом, вы обременили себя чувством вины, и я бы сказал, что одно только похмелье было для вас достаточно суровым наказанием.

— Мне в жизни не было так худо, — вздохнула девушка.

— Так что я могу предположить, что вы не собираетесь в ближайшем будущем снова приложиться к бутылке?

— О, никогда больше, преподобный отец!

— Хорошо, тогда слушайте. Бог прощает вам гнев и тот момент слабости. Больше не думайте об этом. Чувства отца Уилфрида вы можете приписать страху старика остаться в одиночестве. Выходите замуж за Дэвида. Я даю вам мое благословение, если оно вам нужно.

— Благодарю вас, преподобный отец.

— Теперь все в порядке?

— Да, преподобный отец.

Я услышал, как отец Бернард отдергивает занавеску, затем увидел, что он стоит напротив мисс Банс. Он положил ей руку на голову, и девушка перекрестилась.

* * *

Теперь мне стало понятно, почему тогда, после рождественского богослужения, мисс Банс, выйдя из дома отца Уилфрида, влетела в ризницу, возбужденная, вся в слезах, и стала искать свой зонтик.

— Вы не видели мой зонтик? — спросила она тогда нас.

Мы трое, Генри, Пол и я, покачали головами, с интересом наблюдая за тем, как бедняжка носилась по комнате, переворачивая все вверх дном. Не найдя зонтик, девушка вышла на улицу прямо под дождь и побежала по тропинке к выходу с церковного двора.

— Она очень странная, — заявил Пол. — Как, по-вашему?

Мы с Генри ничего не сказали и продолжили складывать в стопку книги гимнов на полке, как нам велел отец Уилфрид.

Пол уселся на скамейку, положив ногу на ногу. Отец Уилфрид уполномочил его присматривать за нами, и он теперь считал себя начальником.

— А она недурно выглядит, эта женщина, — сказал Пол.

Это замечание я часто слышал от его отца в социальном центре.

— Даже хорошенькая, в определенном смысле, — продолжал он. — Готов спорить, она тебе нравится, скажешь, нет, Генри?

Генри ничего не сказал, только быстро взглянул на меня, не прекращая разбирать книжки.

— Спорим, ты уже представлял ее голой, да?

Пол встал и подошел к двери — проверить, что отца Уилфрида нет поблизости. Его действительно не было. Свет по-прежнему горел в его доме, а он всегда гасил его, когда выходил из помещения, пусть даже на минуту.

— Давай признавайся, — продолжал Пол. — Ты можешь мне сказать. Ты думаешь о ней, когда занимаешься этим?

Генри повернулся и посмотрел на него.

— Ведь так? — настаивал Пол. Он бросил взгляд на дом отца Уилфрида. — Я считаю, что преподобный отец должен об этом знать.

— Нет, — сказал Генри.

— Почему же?

— Нет, — повторил Генри, и в этот раз мольба в его голосе уже не звучала.

— Он идет! — крикнул Пол.

Мы услышали, как хлопнула входная дверь дома и раздались шаги отца Уилфрида на посыпанной гравием дорожке.

— Ты ничего не скажешь, сволочь, — прошипел Генри.

— Ай-ай-ай! — Пол покачал головой. — Еще и бранные слова.

— Я сказал, — произнес Генри.

Пол ухмыльнулся.

В дверях появился отец Уилфрид.

— Все еще раскладываете книги? — спросил он. — Пиви, я думал, ты присматриваешь за мальчиками.

— Я присматриваю, преподобный отец, но они не слушаются.

— Не слушаются?

— Нет, преподобный отец. Они ведут себя нагло, — заявил Пол, жадно ожидая реакции отца Уилфрида.

— Мне не интересны твои объяснения, Пиви, — отмахнулся священник. — Мисс Банс не заходила сюда?

— Заходила, преподобный отец. — Улыбка на лица Пола погасла.

— Куда она пошла? — Отец Уилфрид пристально посмотрел на Пола.

— Не знаю, преподобный отец. Она был немного расстроена.

— В самом деле?

— Да, преподобный отец.

— Она что-нибудь вам говорила?

— Нет, преподобный отец. Она хотела найти свой зонтик.

Отец Уилфрид заглянул за дверь, где висел красный зонтик. Он снял его, вышел на улицу, оглядываясь в поисках мисс Банс, и тут же заторопился обратно к себе в дом.

Глава 18

На утро Пасхи было еще темно, когда мы вышли во двор в поисках камней. Нам нужны были те, что размером с кулак, по форме как можно больше похожие на яйца.

Мать и Родитель уже нашли подходящие для мистера и миссис Белдербосс и снова занялись поисками рядом с каменной стенкой. Мисс Банс и Дэвид, не понимая смысла всего этого, удовлетворились первыми попавшимися голышами. Набрав их полные руки, они вернулись в тепло кухни, где отец Бернард, проспав подъем, торопливо надевал сапоги.

— Доброе утро, Тонто, — поздоровался он, поднимая голову и являя миру всклокоченные с одной стороны волосы и заросшее щетиной лицо. — С Пасхой тебя!

— С Пасхой, преподобный отец!

Появилась Мать:

— На вашем месте, преподобный отец, я попыталась бы поискать возле стены.

— Хорошо, — согласился отец Бернард.

Он вышел из дома и принялся рыться среди булыжников. В конце концов он извлек крупный кусок сланца и поднял его, чтобы показать мне. Я пожал плечами, и отец Бернард бросил его обратно и продолжил свое занятие.

* * *

С карманами, набитыми камнями, мы направились по дорожке к лесу. То, что мы видели там вчера вечером, по-прежнему не давало мне покоя. Мисс Банс с Дэвидом тоже не слишком стремились туда возвращаться, но небо светлело с каждой минутой, и деревья стали выступать из тени. Теперь это место казалось совсем другим.

Мать вела всех через поле и дальше, за «Якорь», беря правее к Никс-Лейн, лишенной растительности полосе, прорезанной сквозь Браунслэк-Вудс так ровно, словно кто-то прошелся бритвой через холм. Ни одно дерево не вырастало никогда здесь, и мистер Белдербосс поэтому высказал идею, что в том месте земля, по-видимому, была чем-то отравлена. Разве не использовали на полях известь? Когда ее слишком много, она убивает деревья. Родитель предположил, что по какой-то странной прихоти природы ветер продувал эту часть хребта и пригибал деревья к земле, но ни одна из этих теорий не выглядела более убедительной, чем старая легенда о дьяволе, который выжег тропу через лес, покидая Лоуни в припадке ярости той ночью, когда повесили Элизабет Перси.

Мистер и миссис Белдербосс сильно отстали, и к тому моменту, когда они догнали нас на хребте, небо на востоке стало уходить ввысь — дальние Пеннинские горы, бледного лавандового цвета, освещенные рассветом, с каждой секундой выступали все явственнее.

Мать выпустила камень из руки, и он покатился вниз по склону, сама она в это время читала молитву. Родитель сделал то же самое, затем к ним присоединились все остальные, так что сразу несколько камней покатились, подпрыгивая, через папоротник, ударяясь об известняковые террасы и пугая сонных фазанов и кроншнепов.

Хэнни тянул меня за рукав, показывая на что-то.

— Что там? — шепотом спросил я.

Брат немного спустился вниз по склону холма и махнул рукой, предлагая мне следовать за ним.

— Что такое, Хэнни? — Я посмотрел на брата.

— Что он увидел? — спросила Мать.

Хэнни шел вперед, продираясь сквозь заросли папоротники. Мать позвала его, но он не отозвался.

— Оставайтесь здесь, — предложил Родитель. — Я схожу за ним.

И он пошел за Хэнни по следу, все время окликая его. Хэнни пару раз обернулся, но продолжал идти вперед, полный решимости добраться до чего-то, что он увидел с высоты хребта.

На полпути вниз Хэнни остановился. Родитель нагнал его через минуту и увидел то, что обнаружил Хэнни. Он помахал нам рукой и позвал отца Бернарда и меня.

* * *

Когда до Родителя оставалось двадцать ярдов, он поднял руку, чтобы призвать нас к тишине. Взгляд его был прикован к тому, что находилось у его ног.

— Что это? — спросил отец Бернард.

— Смотрите, — прошептал Родитель.

Беременная овца с желтыми дикими глазами в зарослях папоротника, одержимая древними гормонами, под властью которых она вытоптала копытами гнездышко в земле и улеглась там.

— С ней все в порядке, преподобный отец?

— Да, думаю, все в порядке.

Отец Бернард опустился на колени и положил руку на брюхо овцы, шикнув на нее, когда та вдруг дернулась и забилась в грязи.

— Вот оно, — мягко сказал он.

— Вы держали овец, преподобный отец? На ферме? — спросил Родитель.

— Были у нас овцы, ага.

Овца несколько раз поднимала голову, потом снова опускала на землю. В холоде раннего утра ее жаркое дыхание превращалось в пар.

— Она тяжело дышит, да? — заметил Родитель.

— Да, все хорошо, — сказал отец Бернард. — Как раз время пришло.

Он переместился так, чтобы оказаться позади овцы, где уже показалось копытце, потом другое, затем появился нос ягненка. Отец Бернард придвинулся еще ближе и положил руку на бок овцы, проводя большим пальцем по мягкой шерсти.

— Уже недолго, — сказал он.

Овца смотрела на нас испуганными глазами. Ноги ее напряглись, брюхо вспучилось. Она издала громкое блеянье, тело дернулось в последних судорогах, выдавивших ягненка в дымящей слизи наружу.

Он лежал, пропитанный выделениями своей матери и покрытый, как перьями, листьями папоротника, содрогаясь в попытках начать дышать.

Отец Бернард сорвал несколько листьев и протер ими ягненка, разрывая плодную оболочку, покрывавшую его мордочку. Ягненок открыл рот, издал крик, потом попытался встать и снова улегся, тихонько блея. Отец Бернард поднял ягненка и перетащил его так, чтобы он лежал перед глазами матери. Овца подняла голову и начала облизывать его.

Мать вместе с остальными появилась как раз в этот момент, поскольку они шли по тропинке, ведущей с холма вниз, и теперь все обступили нас.

Мисс Банс зажала нос и одновременно схватила Дэвида за руку.

Мистер Белдербосс перекрестился:

— Хвала Господу! С ней все в порядке?

Отец Бернард кивнул.

Овца поднялась и побрела от нас в заросли папоротника. После нескольких попыток ягненок последовал за ней на подгибающихся ножках, и свои первые неуверенные шаги он сделал, издавая блеянье при помощи маленького красного язычка. Овца позвала его, и ягненок подошел к ней и ткнулся в вымя.

— Отец Бернард спас малышу жизнь, — улыбнулся Родитель.

— Ничего такого героического я не делал, мистер Смит, — засмеялся отец Бернард. — Его мамочка сама бы прекрасно избавила ягненка от оболочки. Я просто не хотел видеть, как бедняга барахтается.

— Сначала эти бабочки, — заметила миссис Белдербосс, — а теперь вот это. Бог не мог бы послать нам более очевидного знака. К тому же именно Эндрю нашел ее. В обители мы увидим чудеса, Эстер.

— Если бы только Уилфрид был здесь, — сказал мистер Белдербосс. — Он бы высказался по этому поводу. У него это получалось, правда ведь? Он всегда знал, что сказать.

— Да, он умел это, — отозвалась миссис Белдербосс. — Редкий дар, правда, преподобный отец?

— Точно так, — согласился отец Бернард.

— Помните прогулку в Фенс в тот уик-энд? — спросил мистер Белдербосс.

Все кивнули и обменялись понимающими улыбками. Миссис Белдербосс коснулась руки мужа:

— Тогда еще случилась эта страшная гроза, да, Рег?

— О да! Гроза была почти апокалиптическая, преподобный отец. — И мистер Белдербосс рассмеялся.

— Мы еще застряли в этом птичьем месте, — добавила миссис Белдербосс. — Помните?

— Желтые иволги, — улыбнулся мистер Белдербосс.

— Простите? — не понял отец Бернард.

— Желтые иволги… мы смотрели на птиц, которые называются «желтые иволги», — пояснил мистер Белдербосс.

— Они так красиво поют, — сказала миссис Белдербосс.

— Как будто кто-то играет на флейте, — добавил мистер Белдербосс.

— Ну, в общем, — продолжала миссис Белдербосс, — мы ни одной не видели за целый день, правда? А потом, когда началась гроза, одна птица начала изливать душу. Она все пела, не умолкая даже тогда, когда молния сверкала или ударял гром. И отец Уилфрид сказал, чтобы мы все встали на колени и молились. О чем был тот отрывок из святого Иоанна, который он читал, Рег?

— Ой, не спрашивай меня, — отозвался мистер Белдербосс. — У меня нет памяти на такие вещи.

— Глас вопиющего в пустыне? — предположил отец Бернард.

— Да, точно он, преподобный отец, — подтвердила миссис Белдербосс. — Отец Уилфрид сказал, что мы должны продолжать петь, как эта маленькая птичка, что бы ни стряслось с нами в жизни.

* * *

Рождество 1975 года наступило и прошло, и отец Уилфрид продолжал проводить службы, но, как сказал мистер Белдербосс, он, казалось, отошел от мира. Когда служба заканчивалась, он больше не читал нам наставлений. Едва ли он произносил хотя бы одно слово, перед тем как уйти к себе в дом, где он закрывался до следующего раза, когда он мог кому-нибудь понадобиться. Мисс Банс приходила, готовила ему еду и сразу же уходила. Отец Уилфрид больше не навещал больных и не причащал тех, кто не выходил из дома. Если кто-то звонил, он не отвечал. Люди снова стали беспокоиться о нем, как это было в Лоуни.

И только когда пропал его дневник, мы заметили в священнике что-то от прежнего отца Уилфрида.

В воскресенье после Рождества был День поминовения невинно убиенных. Мистер Белдербосс прочитал отрывок из Евангелия от Матфея, а отец Уилфрид произнес длинную проповедь на тему о том, почему дети, убиенные Иродом, стали мучениками, хотя временами его речь превращалась в невнятное бормотание, так что складывалось впечатление, будто священник говорит с самим собой, а не с прихожанами.

Потом мы пошли переодеться в ризницу, и именно в тот момент отец Уилфрид в крайне плохом настроении вышел из кабинета.

— Где она? — спросил он, переводя взгляд с меня на Генри и потом на Пола.

— Что где, преподобный отец? — поинтересовался Пол.

— Моя тетрадь.

— Ваша тетрадь?

— Ты начинаешь повторять как попугай, Пиви. Да, моя тетрадь. Я по ошибке оставил ее в кабинете. Куда она девалась?

— Как она выглядела, преподобный отец?

— Черная, — ответил отец Уилфрид, — тетрадь черного цвета.

— Я не знаю, преподобный отец, — сказал Пол. — Генри последним входил в кабинет.

— Маккаллоу! — громко произнес отец Уилфрид.

— Я не брал, — сказал Генри, глядя на Пола, который ухмыльнулся и повесил на место свою рясу.

— Но Пиви говорит, что ты был в кабинете!

— Я мыл раковину, как вы мне сказали.

Отец Уилфрид схватил его за локоть:

— Ты знаешь, что такое силлогизм, Маккаллоу?

— Нет, преподобный отец.

— Это форма дедуктивного анализа. Метод, с помощью которого приходят к логическому заключению по поводу чего-либо.

— Э-э…?

— Моя тетрадь исчезает из кабинета. Ты был последним, кто заходил в кабинет. Из этого следует, что тетрадь у тебя.

— Но я не брал ее. Я никогда раньше ее не видел.

— Я бы посмотрел у него в карманах, — посоветовал Пол.

— Тихо, Пиви, — сказал отец Уилфрид. — Разумеется, я поищу у него в карманах. Где твоя одежда, Маккаллоу?

Генри показал на обратную сторону двери, но его куртки там не было.

— Я повесил ее там, — сказал он, губы его задрожали. Он понял, что все это подстроил Пол.

— Но теперь ее там нет, не так ли, Маккаллоу?

— Да, преподобный отец.

— Так где же она? — Священник тряс Генри за плечо.

— Я не знаю. Это не я, преподобный отец, — сказал Генри и указал на Пола: — Это он. Он хочет втянуть меня в беду.

Отец Уилфрид неожиданно схватил Генри за воротник и повернул его лицом к себе.

— Притчи, Смит! — сказал священник, обратившись ко мне.

— Простите, преподобный отец?

— Перечисли для Маккаллоу все то, о чем говорится в притчах. То, что наш Господь ненавидит прежде всего остального.

— Гордыня.

— Да.

— Людей, которые убивают невинных.

— Да, да. Кого еще?

— Хитрецов, смутьянов.

— И?

— Лжецов, преподобный отец.

— Да. Клеветников. Тех, кто дает ложные показания. Тех, кто обвиняет других в своих собственных прегрешениях, Бог наказывает нам низвергнуть их в логово Сатаны.

Генри пытался вывернуться из-под державшей его руки отца Уилфрида, пухлое лицо его стало ярко-красным.

— Скажи мне, где она, Маккаллоу, — потребовал отец Уилфрид, стараясь не давать Генри размахивать руками.

Генри неожиданно схватил отца Уилфрида за запястье и потянул его в сторону, в результате чего тот налетел на стену и упал.

— Простите, преподобный отец. — Генри протянул руку, чтобы убедиться, что со священником все в порядке.

Отец Уилфрид тяжело дышал, кожа под глазом начала опухать и краснеть. Он положил руки на колени.

— Убирайтесь, — тихо произнес он. — Все вон!

— Простите, преподобный отец, — снова начал Генри, глядя то на Пола, то на меня в надежде на помощь.

— Я сказал, вон, Маккаллоу!

— Но вы ушиблись, преподобный отец?

Отец Уилфрид взглянул на Генри, как ребенок, которого сшиб на пол школьный хулиган. Выражение лица его было испуганным, злым, но прежде всего ошарашенным.

— Зачем тебе нужно истязать меня? — спросил он, прошел в кабинет и закрыл за собой дверь.

Мы втроем минуту стояли молча, не зная, должны ли мы ждать отца Уилфрида, чтобы он отпустил нас домой. Затем Пол презрительно фыркнул, покачал головой и вышел. Генри и я посмотрели друг на друга.

— Как ты думаешь, он в порядке? — спросил Генри.

— Да.

— Я не хотел его ударить.

— Я знаю.

Генри сделал шаг в сторону двери в кабинет.

— Оставь его, — сказал я.

Генри посмотрел себе под ноги и последовал за мной на улицу.

— Я думал, он прибьет тебя, Маккаллоу, — усмехнулся Пол, оглядываясь через плечо и одновременно отцепляя свой велосипед от водосточной трубы.

— Где? — спросил Генри.

Пол перекинул ногу через седло:

— Где что?

— Ты сам знаешь что.

— Твоя куртка?

— Да.

Пол посмотрел через плечо Генри и мотнул головой. Куртка была обмотана вокруг ветви одной из берез рядом с домом отца Уилфрида.

— А тетрадь? — спросил Генри.

— Не знаю, — ответил Пол. — Какая разница?

Пол попытался отъехать, но Генри держал велосипед за руль.

— Где она? — повторил Генри.

— Пусти, Маккалоу. Или ты хочешь, чтобы я позвал отца Уилфрида?

— Зависит от того, что ты скажешь. Хочешь получить в зубы?

— Не посмеешь.

— Неужели?

— Да, жирдяй, не посмеешь.

Генри посмотрел вниз:

— Скажи, что ты взял ее.

— А тебе бы хотелось этого, да?! — взвизгнул Пол. — Тут же побежишь доносить, скажешь, нет?

Генри неожиданно сорвался на крик:

— Ты думаешь, я еще сюда приду? Да никогда! Моей ноги здесь больше не будет, так что на самом деле мне плевать, что ты скажешь.

Пол был несколько озадачен, но сделал вид, что ему все до смерти надоело.

— На колокольне, — сказал он и, набычившись, посмотрел на Генри. — Остынь, Маккаллоу. Это всего лишь усрачная шутка.

Генри отпустил руль. Пол медленно тронулся с места и, взглянув на Генри, ухмыльнулся. Мы смотрели, как он уезжает, затем Генри сел на ступеньки ризницы.

— Брось ты, — сказал я. — Я скажу отцу Уилфриду.

— Скажешь? — спросил Генри.

— Да.

— Спасибо.

Я внимательно посмотрел на Генри:

— Что сделает твоя мать, когда ты скажешь ей, что хочешь все бросить?

— Велит мне вернуться, — вздохнул он.

— Ты не можешь ей объяснить, каков на самом деле отец Уилфрид?

— Нет. Она мне не поверит. Как же, ведь солнце восходит у него из задницы. Поможешь мне снять куртку?

— Ладно.

Мы обошли вокруг ствола в поисках палки, достаточно длинной, чтобы дотянуться до куртки. В конце концов с некоторыми усилиями я подсадил Генри, и он сумел дотянуться пальцами до свисавшего рукава.

Помнится, это была дорогая на вид кожаная куртка с широкими отворотами и поясом с круглой пряжкой. Генри вывернул куртку наизнанку, осматривая ее на предмет повреждений, потом поплевал на ладонь и счистил кончиками пальцев прилипший мох.

— Ты веришь в Ад? — спросил он.

— Так же, как и в Деда Мороза, — засмеялся я.

— Я серьезно. Что, если Ад действительно существует?

— Он не существует.

— Да-a, а вдруг?

— Это просто идея. И больше ничего.

— Но откуда взялась эта идея?

— Из чьего-то воображения.

— Невозможно вообразить что-то подобное. Никто не способен изобрести Ад. Это как изобрести воздух. Он всегда был.

— Слушай, не переживай по поводу отца Уилфрида. Я что-нибудь придумаю.

Генри слабо улыбнулся, надел куртку, застегнул пояс и пошел вывести свой велосипед из колючего кустарника, куда Пол, разумеется, закинул его.

— Спасибо тебе, Смит, — сказал он.

Мальчишка поставил одну ногу на педаль, оттолкнулся и, как только велосипед тронулся, перекинул другую ногу через седло и выехал за ворота. Переднее колесо у него вихлялось. Велосипед был слишком велик для него. Или он сам был слишком велик для этого велосипеда. Или одно, или другое.

Я немного помедлил, раздумывая, не пойти ли мне тоже домой. Пусть вся эта история рассосется сама собой. Но насколько я знал отца Уилфрида, он не оставит это просто так, и в любом случае мне было жаль Генри. Если его мамаша заставит его силком вернуться, в чем он был уверен, будет несправедливо, если ему придется выносить ярость отца Уилфрида, когда он не сделал ничего дурного.

Все это звучит очень благородно, но на самом деле я просто не хотел, чтобы Пол восторжествовал, оттого что ему удалось сделать из Генри мальчика для битья.

Я поднялся по ступенькам в ризницу. Отец Уилфрид в кабинете продолжал переворачивать все вверх дном в поисках дневника.

— Да? Что такое, Смит?

— Я знаю, где ваш дневник, преподобный отец.

— А, Маккаллоу сознался, что украл его, да?

— Нет, преподобный отец. Генри не брал его.

— Тогда кто же? Пиви?

— Нет, преподобный отец.

— Ты?

— Конечно нет, преподобный отец.

— Конечно же не мисс Банс, — сказал он.

— Это не мисс Банс.

— Она последние несколько недель все делает второпях. Говорит о том, что покидает Сент-Джуд. Переезжает.

— Преподобный отец, это не она.

Отец Уилфрид остановился и сел в деревянное кресло. На столе у него лежала одна из его старинных шпаг.

— Что бы я ни делал, все идет прахом, — сокрушался он, взяв в руки шпагу и осматривая лезвие. — Почему Маккаллоу не может измениться?

— Не знаю, преподобный отец, — вздохнул я.

— Я наказываю его, а он все равно грешит. Когда он поймет, что я стараюсь спасти его?

— Не знаю, преподобный отец.

— Я страшусь за его душу, как за свою собственную.

— Да, преподобный отец. Я знаю, что вы страшитесь за него.

Священник переключился на изображение Иисуса над умывальником:

— Когда он осознает, что я даю ему уроки из любви к нему? Потому что я люблю его. Если я могу кого-то спасти, пусть это будет он.

— Преподобный отец, ваш дневник.

— Да, что с ним?

— Я говорил вам, что я знаю, где он.

— Кто взял его? Маккаллоу?

— Нет, преподобный отец.

— Где же он тогда?

— На колокольне.

— На колокольне? Как он туда попал?

— Не знаю, преподобный отец. Может быть, вы забыли его там по ошибке.

— Да, возможно. Я не помню…

— Хотите, я принесу его вам, преподобный отец?

Отец Уилфрид очнулся и посмотрел на меня:

— Не знаю, что бы я делал, если бы потерял дневник, Смит. В нем все, понимаешь? Все. Именно с его помощью я сохраняю контроль над своими мыслями. Благодаря дневнику я понимаю, откуда взялась та или иная мысль. Я могу проследить ее источник. Могу определить место, откуда все пошло не так. Это карта. Понимаешь?

— С чем все пошло не так, преподобный отец?

— С Маккаллоу.

— Принести вам дневник, преподобный отец?

— Нет, нет. — Отец Уилфрид раздраженно махнул рукой. — Я сам пойду на колокольню.

Он вышел. Я последовал за ним и долго смотрел, как он идет вдоль прохода и разговаривает сам с собой. Не знаю, отдавал ли он себе отчет в том, что по-прежнему держит в руке шпагу.

Глава 19

Новорожденный ягненок вызвал столько волнений, что завтрак растянулся надолго, так что к мессе мы отправились с опозданием. Но никто особенно не беспокоился, все веселились, как это всегда бывало в пасхальное Воскресенье, и предвкушали посещение обители на следующий день.

В фургоне мистер Белдербосс достал гармонику, и все исполнили «Придите, наш Господь воскрес» и «Иисус живет, и я живу». Мисс Банс впервые за эти дни начала улыбаться. Мать сидела с закрытыми глазами, радуясь редкому солнцу, своим появлением благословившему побережье в это утро. В его лучах море приобрело глубокий синий цвет, какого я здесь никогда не видел раньше. Ко мне вернулась надежда, которую ощутил в Сент-Джуд, когда мы только выехали в Лоуни. Не нужно было ни о чем беспокоиться. Паркинсон и Коллиер повесили эту жуткую штуку в лесу, чтобы напугать нас, но этим как будто угроза и ограничилась. Они были не более чем детьми-переростками, увлеченными игрой «Стукни в дверь и беги».

Я впитывал все, что дарило это утро, — теплый солнечный свет, мягкие тени на полях, сверкание вод ручейка, бегущего под ивами к морю, — и смог убедить себя в том, что нам никто не может причинить вред.

Теперь я смеюсь, вспоминая собственную наивность.

* * *

Показался невысокий шпиль церкви Священного Сердца, и мы перестали петь, чтобы услышать колокольный звон. Но колокола не звонили. Слышно было только блеяние овец в поле.

— Это странно, — заметил мистер Белдербосс. — Там всегда звонят в пасхальное Воскресенье.

— Я знаю, — отозвался Родитель. — В Пасху всегда звучит полный перезвон.

— Почему все стоят снаружи? — спросила мисс Банс, когда мы подошли к церкви.

— Что происходит, преподобный отец? — присоединилась к ней миссис Белдербосс.

Отец Бернард остановил фургон, мы вышли, чтобы присоединиться к прихожанам, столпившимся перед входной дверью.

Священник вышел поздороваться.

— Прошу прощения, но боюсь, сегодня утром месса не состоится, — сказал он.

— Почему? Что случилось? — спросила Мать.

— Акт вандализма, — ответил священник.

— О, нет! — взмолилась миссис Белдербосс. — И что, нанесен большой ущерб?

Священник, казалось, не находил слов. Он только повернул голову в сторону своей паствы, собравшейся вокруг главного входа. В толпе я заметил Клемента, и когда он увидел нас, то махнул нам, приглашая посмотреть, что произошло.

На земле лежал разбитый деревянный Иисус, который раньше висел над алтарем.

— О боже, — произнес мистер Белдербосс. — Похоже, тут кувалдой поработали.

— Точно, вы не ошиблись, — подтвердил отец Бернард, склоняясь над распятием, чтобы осмотреть повреждения.

— Пятьсот девяносто лет, — произнес священник позади нас, — он висел здесь над алтарем. И вот что теперь. За пять минут беснования. Я хочу спросить: зачем?

— А! Этим людям не нужен повод, — отозвалась миссис Белдербосс. — Они просто безмозглые мерзавцы.

— Это от отсутствия воспитания, — добавил мистер Белдербосс, — дома их больше не учат отличать хорошее от плохого.

— Это не могут быть деревенские дети? — спросила миссис Белдербосс.

— Могут, — ответил священник со знанием дела. — Есть здесь несколько маленьких хулиганов, они не упустят случай сотворить что-нибудь подобное. Я видел, как они разрисовывают стены краской из баллончиков и раскидывают везде мусор.

Я заметил, что Клемент бросил взгляд на отца Бернарда. Было ясно, кого он подозревает, хотя он не проронил ни слова.

— А нельзя занести его внутрь? — спросил Родитель. — Посмотреть, может быть, можно его как-нибудь спасти?

Священник ничего не ответил, но протиснулся сквозь толпу мимо нас к основному входу. Через ручки дверей была пропущена тяжелая цепь, запертая на замок. Он поднял ее и тут же бросил — все было понятно без слов.

— С боковой дверью то же самое, — вздохнул он.

— А если разбить окно? — предложил мистер Белдербосс.

— Разбить окно? — ужаснулся священник. — Вы шутите? Это же бесценный витраж.

— Вы вызвали полицию? — спросила миссис Белдербосс.

— Да, конечно, — ответил священник.

— Может быть, лучше было бы съездить за пожарной бригадой, — заметил мистер Белдербосс.

— За пожарной бригадой? — переспросил священник, пытаясь распутать цепь в тщетной надежде, что там может быть только один неподатливый узел. — А что она сможет сделать?

— У пожарных есть инструменты, которыми можно разрезать, как ножом масло, все что угодно, — объяснил мистер Белдербосс.

— Не могу поверить, чтобы кто-нибудь мог сотворить что-то подобное, — вздохнула Мать. — Запереть от людей церковь в пасхальное утро!

— А что, если провести мессу снаружи? — предложила мисс Банс. — Как это делают в Гласфиниде.

Мать насмешливо фыркнула и отвернулась, но священник, учитывая обстоятельства, счел это достойной идеей и обратился к прихожанам с вопросом, согласны ли они. Не особенно высказываясь вслух, они согласно покивали, священник собрал нас у одного из тисов, и служба началась.

* * *

Полицейские появились посреди службы и принялись расхаживать вокруг церкви, осматривая двери и окна. Я заметил, что Клемент перестал петь и с тревогой следил за полицейскими взглядом, когда двое из них присели на корточки, чтобы взглянуть на разбитое распятие.

После благословения священник, казалось, немного успокоился по поводу того, что приходится проводить мессу в необычных условиях и в присутствии полиции. Он обменялся рукопожатиями со всеми прихожанами, принимая слова сочувствия и утешения, и в конце концов отошел поговорить с двумя полицейскими, терпеливо ожидавшими в стороне, держа каски под мышкой, как будто они присутствовали на похоронах.

— Как неудачно, — сетовала Мать.

— По-моему, на самом деле все прошло неплохо, — заметила мисс Банс. — Подействовало как-то освобождающе.

— Не волнуйтесь, Эстер, — улыбнулась миссис Белдербосс, поглаживая Мать по плечу. — Будет лучше, когда мы завтра поедем в обитель.

— Да-да, — согласилась Мать. — Я знаю, знаю.

— Не давайте подобным вещам выбить вас из колеи. Оно того не стоит. Именно этого и хотят добиться эти маленькие злодеи, — продолжала увещевать Мать миссис Белдербосс.

— Я знаю, — повторила Мать. — Вы правы. Я только хочу, чтобы у нас была нормальная служба и чтобы Эндрю смог причаститься.

— Ну, будет вам, Эстер, — продолжала миссис Белдербосс. — Не грустите. Вы все равно не можете сейчас ничего больше сделать, кроме как верить, что Господь посетит Эндрю завтра. Всё говорит за это.

Я увидел, что Клемент машет рукой отцу Бернарду, чтобы тот подошел к кипарисам, где он сам топтался, пока полицейские производили допрос. Отец Бернард извинился перед нами и подошел к Клементу поговорить. О чем они говорили, я не слышал. Отец Бернард положил руку на плечо Клемента. Тот кивнул, и отец Бернард вернулся к тому месту, где мы стояли.

— Ничего, если Клемент придет поесть? — спросил он. — Его матери нет дома, и ему вроде бы как не годится быть одному сегодня.

Клемент переминался сзади, почесывая затылок и делая вид, что он изучает надпись на могильной плите.

— Ну, я не знаю, — сказала Мать. — Я не готовила на лишний рот, преподобный отец. — Она встретилась глазами с мисс Банс. — Но, — продолжала она, — я уверена, что еды хватит на всех. Это приятно, что у нас на празднике будет гость.

* * *

Мы сели за стол сразу же, как только вернулись. Раз уж все шло наперекосяк, Мать, по крайней мере, хотела, чтобы мы поели вовремя.

Клемента уговорили снять грязную куртку и повесить ее у входной двери, так что запах, по крайней мере, не просачивался за пределы коридора. Под курткой у него были надеты безрукавка с топорщившимися красными, черными и оранжевыми нашивками, рубашка цвета хаки и галстук, который, по всей видимости, сильно ему мешал.

Погода испортилась, снова пошел дождь. В комнате помрачнело настолько, что можно было уже зажечь свечи, что отец Бернард и сделал, по очереди поднося спичку к каждой. Мать, мисс Банс и миссис Белдербосс входили и выходили с подносами дымящегося мяса и овощей, хлебом и соусами в серебряных соусниках. Отец Бернард пригласил Клемента прочитать благодарственную молитву, не замечая или умышленно игнорируя полный ужаса взгляд Матери, которым, как сложенной вчетверо запиской, она пыталась донести до него свое отношение к этой идее.

Клемент, нисколько не смущаясь, произнес:

— Господи, смиренно благодарим Тебя за пищу, что Ты дал нам вкусить, и просим Тебя даровать нам свое благословение в сей славный день. Аминь.

В полной тишине мы смотрели на него. Это была самая длинная речь в его жизни.

— Спасибо, — поблагодарил его отец Бернард.

Клемент кивнул и воткнул вилку в горку картошки.

Все наблюдали за тем, как он запихивал еду себе в рот, обливая соусом галстук. Хэнни был совершенно зачарован и едва прикоснулся к своей еде, не сводя глаз с Клемента, пока тот ел.

— Как дела на ферме? — поинтересовался отец Бернард. — Сейчас, должно быть, горячее время для вас.

Клемент вскинул глаза и снова вернулся к своей картошке:

— Не слишком хорошо, преподобный отец.

— Почему же?

— Нам придется ее продать.

— Печально это слышать, — сказал отец Бернард. — А что произошло?

Клемент снова окинул взглядом стол и ничего не сказал. Мистер Белдербосс попробовал другую тактику:

— Мы тут задавали себе вопрос, Клемент. Вашу матушку прооперировали или что-то в этом роде?

— Э…? — Клемент в растерянности оглядел всех собравшихся за столом.

— Она на днях приносила дрова, — пояснила миссис Белдербосс.

— А… точно, — усмехнулся Клемент. — Точно, ее прооперировали.

— И теперь она хорошо видит? — спросила миссис Белдербосс.

— Ага.

— Поразительно, что могут в наши дни, правда? — улыбнулась миссис Белдербосс.

— Да, — согласился Клемент, не поднимая глаз от тарелки. — Это да.

Когда с основным блюдом было покончено, Мать вынесла пасхальный кекс, который она испекла накануне. В середине она глазурью изобразила лик Иисуса, а по кругу двенадцать марципановых шариков представляли апостолов.

Мать поставила кекс в центре стола, и все, кроме мисс Банс, принялись с жаром обсуждать его, умиляясь деталям лика Иисуса, удивляясь затейливости шипов тернового венца, восхищаясь карминовым цветом, который придавал такой живой алый оттенок крови, стекающей по щеке. Хэнни схватил кусок, но Мать с улыбкой отобрала его и снова ушла на кухню, чтобы вернуться с пучком листьев, оставшихся с Пальмового воскресенья.

— Они вроде бы подходят, — сказала она.

Все взяли у нее по листу. Клемент был последним, и, оглянувшись на присутствовавших за столом, он взял один себе.

— А теперь, — сказала Мать, — давайте посмотрим.

И все положили свои листья на стол.

Лист Клемента оказался самым коротким.

— Что это значит? — спросил он.

— Это означает, — объяснила Мать, стараясь скрыть разочарование, что из всех присутствующих выиграл именно он, — что вам надлежит бросить Иуду в огонь.

— Извиняюсь? — не понял Клемент.

— Выберите один из шариков на кексе, — улыбнулся Родитель, наклоняясь к нему, — и швырните его в камин.

Клемент посмотрел сначала на кекс, потом на мечущийся за решеткой огонь.

— Да ладно! — сказал, он. — Кто-нибудь другой может это сделать.

— Но выиграли именно вы, — заметила миссис Белдербосс.

— Да, — сказал Клемент. — Но я бы не хотел.

— Это просто ради забавы, — подбодрил его отец Бернард.

— Вперед, сынок, — сказал мистер Белдербосс, взял один из марципановых шариков с торта и вручил его Клементу.

Клемент посмотрел на шарик у себя в руке, затем, держа его так, будто это была хрупкая хрустальная ваза, отодвинул стул, встал и подошел к камину. Он снова посмотрел на стол, затем раскрыл руку и послал Иуду в пламя. Все захлопали, и Клемент впервые за все время улыбнулся, хотя и несколько напряженно, и провел пальцем за воротничком.

— Что это? — раздался среди аплодисментов голос мисс Банс. Она привстала, держась за стол.

Хлопки затихли, в тишине мы прислушались к стуку дождя во дворе.

— Что там такое, дорогуша? — произнесла миссис Белдербосс.

— Шшш… — отозвалась мисс Банс.

Снаружи послышалось какое-то визжание.

Хэнни схватил меня под столом за руку. Все повернулись к окну. Но смотреть было не на что, ничего не происходило, только дождь продолжал хлестать по земле.

— Совы, — высказал предположение мистер Белдербосс и взял кусок торта. — Я съем совсем маленький кусочек.

— Нет-нет, не то, — возразила мисс Банс.

— Это были совы, — настаивал на своем мистер Белдербосс. — Амбарные совы, если я вообще что-нибудь понимаю.

Непонятный звук, похожий на чей-то предсмертный вопль, послышался снова, и на этот раз еще ближе.

— Пожалуй, вы правы, Рег, — сказал Родитель, — очень похоже на амбарную сову.

Все, кроме Клемента, поднялись и столпились около окна, и в этот момент мы услышали собачий лай.

В поле за пределами двора, волоча что-то в зубах, пятилась маленькая белая собачка.

— Уж не собака ли это вашего приятеля, преподобный отец? — спросила миссис Белдербосс.

— О каком приятеле идет речь? — удивился отец Бернард.

— О вашем дружке, который помог починить фургон, — пояснила миссис Белдербосс.

— Я бы не назвал его дружком, миссис Белдербосс, — сухо отозвался отец Бернард.

— Силы небесные, что она делает? — воскликнула Мать.

— Она поймала птицу, преподобный отец? — спросила миссис Белдербосс.

— Она определенно впилась во что-то зубами, — отозвался отец Бернард.

— Я же говорил вам. Поймала амбарную сову, — усмехнулся мистер Белдербосс. — Они визжат, как черти, когда рядом есть собака.

— Не говори глупостей, Рег, — отмахнулась миссис Белдербосс. — Как, скажи на милость, собака может поймать сову?

— Это была не сова, — возмущенно сказала мисс Банс. — Это было что-то намного большее по размеру, чем сова.

— Так что же это было? — снова спросила Мать.

На отдаленном расстоянии послышался свист. Собака подняла голову и мгновение спустя уже неслась сквозь траву, оставив то, что она только что держала в зубах, умирать посреди поля.

Монро рвался наружу. Пес вскочил и начал царапать дверь когтями.

— Эй, эй! — Отец Бернард подошел к Монро и попытался заставить его улечься.

— Что с ним такое? — спросила миссис Белдербосс.

Отец Бернард изо всех сил удерживал Монро за ошейник.

— Снаружи собака, — объяснил он, — а Монро не ладит с другими собаками.

— Ой, заставьте его прекратить так ужасно шуметь, преподобный отец, — попросила миссис Белдербосс.

Клемент беспокойно переводил взгляд с одного лица на другое.

— Ну, хватит, бродяга ты этакий, — ласково сказал отец Бернард и обхватил шею пса руками.

Но Монро, таращась, как и Клемент, вырвался из рук хозяина, опрокинув маленький столик рядом с дверью, где мистер Белдербосс оставил глиняную бутылку.

Бутылка разбилась, и ее содержимое раскатилось во все стороны. Несколько косточек. Кусок кожи, грубо вырезанный в форме сердечка. Ржавые железные гвозди. И недостающий Христос из рождественского вертепа, покрытый пятнами цвета солодового виски.

— Господи боже мой, — воскликнула миссис Белдербосс, почувствовав, что у нее промокли ноги. — Что же ты наделал, паршивец неуклюжий?

— Какой запах! — Мать зажала нос рукой. — По-моему, ваша собака наложила кучу.

— Это не Монро, — возразил отец Бернард. — Это то, что было внутри.

Темно-желтая жидкость вылилась из бутылки и растекалась по каменному полу.

— Что это? — Мисс Банс попятилась назад.

В луже мочи плавало нечто похожее на пряди человеческих волос и обрезки ногтей.

Посреди всей этой кутерьмы раздался голос Клемента. Все обернулись к столу и уставились на него. Клемент бросил наполовину съеденный обед и — по обычаю здешних мест — оставил перекрещенные вилку и нож на тарелке. Руки его лежали на столе, и мужчина не сводил глаз с осколков бутылки на полу.

— Я, пожалуй, пойду домой, — тихо сказал он.

* * *

Клемент надел куртку под взглядами всех присутствующих. Когда дверь за ним закрылась, Мать подмела осколки бутылки, а Родитель бросил на пол несколько газет, чтобы вся жидкость впиталась.

— Надеюсь, теперь ты запрешь эту комнату навсегда, — сказала Мать.

— Да, конечно, — отозвался Родитель. — Прошу у всех прощения.

— Комната была заперта не без оснований.

— Понимаю, понимаю…

— Ты не можешь оставить вещи в покое, да?

— Ох, Эстер, хватит! Я уже извинился. Что ты еще от меня хочешь? — Родитель казался раздраженным.

— Ладно, — вмешался в разговор отец Бернард. — Давайте не будем постоянно возвращаться к этому. Что сделано, то сделано.

— Я все-таки не понимаю, — развел руками мистер Белдербосс, — для чего была предназначена эта бутылка.

— Не знаю, Рег, — отозвалась его жена. — Может быть, для мусора. Давай оставим все это в покое. Есть более важные вещи, о которых надо подумать. — Миссис Белдербосс все время смотрела на дверь, через которую ушел Клемент.

— Я только сказал… — пробурчал мистер Белдербосс.

— А я только подумала о бедном Клементе, — выдохнула миссис Белдербосс.

— То есть что значит «бедный Клемент»? — уточнила Мать.

— Очевидно, по-моему, — усмехнулась миссис Белдербосс.

— То есть? — Мать в недоумении посмотрела на нас.

Миссис Белдербосс понизила голос, отдавая себе отчет в том, что Клемент мог слышать их из прихожей:

— Им пришлось продать ферму, чтобы оплатить операцию его матери, разве не так?

— Вообще-то существует, как вам известно, NHS[26], — заметила Мать.

— О, но так быстро в NHS ничего не делается, — возразила миссис Белдербосс. — Правда, преподобный отец?

— Я бы сказал, вряд ли, — согласился отец Бернард.

— Нет, это должно было быть какое-то частное учреждение, — сказал мистер Белдербосс. — Очень дорогое.

— Однако, как замечательно сделать доброе дело для кого-то, — заметила миссис Белдербосс. — Вот просто так взять и все, что есть, отдать…

— Точно, — согласился отец Бернард.

— Интересно, что он теперь собирается делать? — задумалась миссис Белдербосс.

— Надеюсь, оставит нас в покое, чтобы мы могли хотя бы конец дня провести достойно, — высказалась Мать.

— Эстер, — улыбнулась миссис Белдербосс, — не надо быть такой сердитой. В конце концов, сегодня Пасха.

— Ну, — заметила Мать, — взрослый человек ведет себя так странно за обедом, и все из-за старой разбитой бутылки. Даже как-то неловко.

— Он не поднимал столько шума, сколько ты, — сказал Родитель, комкая газету и бросая ее в камин.

Мать сверкнула на него глазами и вернулась к общему разговору.

— У Клемента, наверно, нервы не в порядке, — предположила миссис Белдербосс. — Он ведь должен был продать свою ферму.

— Так он говорит, — вздохнула Мать, — но вы же знаете, что он за человек.

— То есть? — спросила миссис Белдербосс.

— Да, и что же он за человек, если точно? — поинтересовался отец Бернард.

Мистер Белдербосс наклонился к нему. Отец Бернард слушал, не отводя глаз от лица Матери.

— Он из тех, кто склонен иногда преувеличивать, преподобный отец. Он живет не в том мире, в каком живем мы с вами, если вы понимаете, что я имею в виду.

— Мне не кажется, что в этот раз он что-то выдумывает, — заметила миссис Белдербосс. — Я имею в виду, что к его матери вернулось зрение. Тут не о чем спорить. Они должны были где-то найти деньги.

— Должен сказать, я тут, пожалуй, соглашусь с вами, миссис Белдербосс, — усмехнулся отец Бернард. — Думаю, нам следует принять во внимание обстоятельства бедняги, и если он должен был продать все, что имел, нам стоило бы подумать, чем мы можем помочь. Разве не для этого мы здесь?

— Вы так думаете? — произнес мистер Белдербосс несколько настороженно.

Отец Бернард понизил голос:

— Не хочу вставать в позу по этому поводу, но можете ли вы представить себе что-то худшее, чем потерять дом? Когда я служил в прежнем приходе, мне приходилось видеть людей, у которых сожгли дома прямо у них на глазах только за то, что они были католиками или протестантами. Вы можете представить, как себя чувствовали эти люди?

— Это вряд ли одно и то же, — возразила Мать.

— Вы должны признать, преподобный отец, что это был их выбор — продавать или не продавать дом, — заметил мистер Белдербосс. — Выбор Клемента и его матери. Никто их не принуждал.

— А что, по-вашему, сделал бы Уилфрид, Рег? — задал вопрос отец Бернард. — Наверно, не прошел бы мимо, правда?

— Да, конечно, он бы не прошел мимо, преподобный отец, — ответил мистер Белдербосс. — Но тем не менее я не думаю, что он захотел бы, чтобы мы принимали участие в этой истории. Она не имеет к нам никакого отношения.

— В самом деле? — усмехнулся отец Бернард.

Мисс Банс за все это время не проронила ни слова, но теперь она поставила чашку на стол и сказала:

— Я считаю, что отец Бернард прав. Вспомните Самаритянина.

— Правильно, — отозвался Родитель со своего места у камина.

Мистер Белдербосс с сочувствием улыбнулся сначала ему, а потом мисс Банс:

— Видите ли, Джоан, вам нужно понять, что эти деревенские не хотят никакой помощи, и уж тем более от посторонних, каковыми мы являемся. Они гордые люди. И для них это будет оскорблением. Бывают случаи, как говорит Эстер, когда сделать доброе дело для людей означает оставить все как есть. Разве не так, Дэвид?

Дэвид обнял мисс Банс за плечи.

— Я думаю, мистер Белдербосс прав, — сказал он.

Но Мать держала ситуацию под контролем, и она снова обратилась к отцу Бернарду:

— Видите ли, когда отец Уилфрид привозил нас сюда, мы чувствовали, что он как будто оставляет нас наедине с Богом в замкнутом пространстве. В этом был смысл нашего пребывания здесь. Это было не просто паломничество, преподобный отец. Это было еще и пребывание в недосягаемом для чужих укрытии. Возможно, это следует иметь в виду.

Все посмотрели на отца Бернарда. Он поднялся:

— Я сейчас же отвезу Клемента домой.

— Вот это правильно, преподобный отец, — одобрил мистер Белдербосс.

— Не хотите, чтобы я с вами поехал? — предложил Родитель. — Чтобы вы не заблудились.

— Нет-нет, мистер Смит, — ответил отец Бернард. — Это очень любезно с вашей стороны предложить помощь, но я справлюсь.

— Как скажете, — согласился Родитель.

— Было бы хорошо, если бы вы поддерживали огонь до того времени, как я вернусь, — попросил отец Бернард. — Погода, похоже, жуткая.

— Будет сделано, преподобный отец, — улыбнулся Родитель и принялся распаковывать связки дров, принесенные матерью Клемента.

— Езжайте осторожнее, преподобный отец, — крикнула ему вдогонку миссис Белдербосс, когда он вышел, чтобы надеть куртку. — Господи, надеюсь, мы не обидели его.

— Думаю, что обидели, — заявила мисс Банс.

— Я был прав, разве нет? — воскликнул мистер Белдербосс. — В смысле, ведь никто не заставлял Клемента, правильно? Это не наша вина.

Миссис Белдербосс похлопала мужа по руке:

— Да, не наша. — И покачала головой: — Все шиворот-навыворот! Не помню, чтобы нам было так трудно, когда мы приезжали сюда с Уилфридом.

— У него все было просто, вот в чем дело, — заметил мистер Белдербосс. — И он не вмешивался в дела других людей.

— И все-таки, — сказала миссис Белдербосс, — завтра будет лучше, когда мы отправимся в обитель. Как там у Исайи? Насчет того чтобы не тревожиться об ушедших днях?

— «Но вы не вспоминаете прежнего и о древнем не помышляете», — сказала мисс Банс и доела свой кусок торта.

— Вот именно, — согласилась миссис Белдербосс. — Завтра будет новый день.

* * *

Клемент терпеливо ждал, сидя на маленьком стульчике в прихожей. Свою палку он расположил на коленях.

— Я могу теперь идти домой? — спросил он.

— По-моему, отец Бернард сейчас надевает куртку, — ответил я.

Клемент смотрел в пол.

— Я просил их не звонить в этот колокол, — пробурчал он.

Я не ответил, и Клемент снова вскинул глаза.

— Колокол на Стылом Кургане, — объяснил он. — Ты знаешь, тот, что в старой башне рядом с домом?

— Да, — кивнул я.

— Его заколотили много лет назад. А они пришли туда.

— Кто пришел?

Клемент собрался уже ответить, но замолк, когда дверь в прихожую открылась. Появился отец Бернард — он хмурился, застегивая молнию.

— Что происходит? — спросил он.

Клемент махнул рукой, и священник сел на ступеньки.

— Паркинсон и Коллиер, преподобный отец. Они отправились к Стылому Кургану сразу после Нового года, оторвали доски на башне и стали звонить в этот чертов колокол. А через пару дней в «Фессалии» в окнах зажегся свет, и все это дело началось.

Отец Бернард посмотрел на меня, затем снова перевел взгляд на Клемента:

— Какое дело?

— Они сказали мне, чтобы я больше сюда не приходил. Сказали, что отправят меня снова в Хейверигг, как они это сделали в прошлый раз. Но я должен был прийти и предупредить вас о том, что они сделали. А теперь, когда ваша собака разбила эту бутылку, это уже последняя моя возможность.

— Эту старую бутылку в столовой? Какое она имеет отношение ко всему происходящему?

— Вы не знаете, что это?

— Нет.

— Это для того, чтобы ведьмы не поселились в доме. Но бутылка должна быть запечатана. А теперь, когда она открыта…

— Клемент! Ты хочешь, чтобы мы кого-нибудь вызвали? Может быть, доктора? Твоя мать будет дома, когда мы приедем? Может, мне следует поговорить с ней. Чтобы понять, можем ли мы как-нибудь помочь с тем, что тебя беспокоит.

Клемент опустил глаза:

— Вы не понимаете, преподобный отец. Вы должны держаться подальше от Паркинсона и Коллиера.

— Почему? Что они, по-твоему, сделали?

Но не успел Клемент ответить, как раздались тяжелые ритмичные удары. Кто-то стучал в дверь.

Хэнни выскочил из столовой и схватил меня за руку, показывая, что он хочет, чтобы я открыл дверь. Один за другим все вышли в коридор. С улицы донеслось пение.

— Кто там еще? — сказала Мать и бочком протиснулась сквозь собравшихся, чтобы посмотреть, что делается за дверью.

Глава 20

Ряженые всегда пугали меня, когда я был маленьким. Их спектакли были похожи на ночные кошмары. Каждый ряженый совмещал в себе сразу множество персонажей из сказок, гротескных, как марионетки Панч и Джуди. Как правило, это были туземцы из дикого племени, нарисованные детьми миссионеров.

В прежние времена, когда мы часто приезжали сюда, нам иногда приходилось видеть представления ряженых на лужайке.

Вонь от дешевого алкоголя разнеслась сразу же, как только ряженые затянули низкими голосами старые песни. Эти песни не были знакомыми, непритязательными мелодиями гимнов, которые мы распевали всю неделю, нет, они звучали так уныло и устрашающе, что наводили на мысль о колдовстве с целью призвать дьявола в этот мир.

Первым в компании ряженых стоял святой Георгий, одетый в короткий плащ крестоносца. Он отбивал такт дубиной. Когда пение закончилось, он стащил с головы картонную корону и поклонился, и, несмотря на густой грим, я узнал Паркинсона. Коллиер стоял сзади, наряженный Браунбэгсом. Собака его была привязана снаружи к столбу ворот, она рвалась с поводка и громко тявкала.

— Мы пришли, как договорились, — объявил Паркинсон отцу Бернарду, улыбаясь.

Отец Бернард взглянул на Мать, нахмурившуюся при виде местных жителей.

— Да это вы Клемента развлекаете?! — Паркинсон смотрел в глубь коридора; все обернулись и увидели, что краска сошла с лица Клемента. — Так, так. Ты, стало быть, опять тут, а, Клемент?

Мать по-прежнему держалась за косяк двери.

— Боюсь, вы ошиблись домом, — сказала она. — Мы вас не ждали.

Паркинсон взглянул на отца Бернарда и ухмыльнулся:

— Мы любим обходить в Пасху все большие дома. И мы подумали, что небольшое представление тут придется по вкусу, раз уж погодка такая паршивая.

— Ну, может быть, мы лучше придем в деревню и посмотрим на вас в другой раз? — предложила Мать.

— А мы долго не задержимся, — усмехнулся Паркинсон.

Он каким-то образом переступил порог, так что Мать не заметила, и ей ничего не оставалось, как отступить назад и позволить этим людям войти. Они кивнули, выражая благодарность, и вытерли ноги о коврик — святой Георгий, Браунбэгс, янычар и другие; один из них быстро проскользнул в дом. Он был полностью запеленут в черный плащ. Лошадь Олд Болл вошла последней. На лошади была коричневая рубаха, на палку был надет настоящий лошадиный череп, внутри которого клацали стеклянные глаза. Череп вращался, ухмыляясь, как та мерзкая тварь, которую мы нашли ночью в лесу.

Тот, кто был скрыт под плащом, наклонил лошадиную голову, чтобы пройти в дверь гостиной.

Когда голова качнулась вниз, мисс Банс отшатнулась и схватила отца Бернарда за рукав.

— По-вашему, это хорошая идея? — прошептала она, когда все гуськом прошли в гостиную. — То есть это же может быть кто угодно. Это что, какой-то языческий обряд?

— Ох, Джоан, это традиция, — объяснила Мать. — Мы всегда смотрим представления ряженых.

— Что, здесь? — удивилась мисс Банс.

— Ну, не здесь. Послушайте, это просто ради развлечения, — попыталась Мать успокоить девушку.

— Развлечения?!

— Ну да, — сказала Мать, сама не полностью убежденная в этом.

Она последовала за мужчинами и начала освобождать место для представления.

* * *

Мать, возможно, сомневалась в том, впускать ли ряженых в дом, но теперь, когда ряженые уже были здесь, она быстро взяла дела в свои руки. Мать быстро их впустила в дом и еще быстрее наверняка выпроводит.

Миссис Белдербосс вместе с мисс Банс были отправлены заниматься сэндвичами и чаем, в то время как Родитель и Дэвид постарались собрать как можно больше хрупких предметов и вынести их в прихожую.

Я помог отцу Бернарду перенести стол к окну, чтобы освободить пространство. Он поглядывал одним глазом на ряженых, которые дожидались, пока мы все приготовим. Паркинсон подозвал Клемента и сунул ему старую штору, которую тот повесил на шнуре между двумя подсвечниками, так что получилась самодельная кулиса, откуда участники представления могли выходить.

— Не думал я, что они явятся сюда, — сказал отец Бернард.

— Вы о чем, преподобный отец?

— Я тогда ничего не сказал Клементу, но мистер Паркинсон уже обещал привести ряженых в «Якорь». Я подумал, что это просто болтовня за кружкой эля. А у него их целая орава.

— Думаете, их стоило впускать, преподобный отец? — удивился я.

Отец Бернард бросил взгляд на артистов:

— Почему нет? Из-за того, что сказал о них Клемент?

— И из-за того, что мы видели в лесу.

— Слушай, Тонто, мы не знаем, имеют ли эти люди к тому происшествию хоть какое-то отношение. На самом-то деле. — Отец Бернард снова посмотрел на ряженых и тихонько засмеялся: — По-моему, они вполне безобидные. Да и вообще, как это будет выглядеть, если мы сейчас попросим их уйти? Думаю, будет лучше всего, если мы дадим им выступить. Что они собираются делать?

— Не знаю.

— Вот именно. Не беспокойся о том, что сказал сейчас Клемент. Это дела местных. Нас это не касается. Хорошо? — улыбнулся отец Бернард.

— Да, преподобный отец, — ответил я, далеко не так убежденный в этом, как он.

Отец Бернард улыбнулся Матери, которая подошла с дорогостоящей на вид лампой и поставила ее на стол, от греха подальше. Она бросила взгляд на священника и пошла помочь Дэвиду снять хрупкую хрустальную вазу с каминной полки.

— А что бы отец Уилфрид сделал с этими нашими друзьями, Тонто? — поинтересовался отец Бернард.

— Я не знаю.

— Не сказать чтобы ты много говорил о нем. Ты ладил с ним?

— Наверно.

— Только наверно?

— Он много делал для бедных.

Отец Бернард посмотрел на меня и улыбнулся:

— Это точно. Я знаю, Тонто. — По просьбе Матери он начал задергивать шторы. — Я спрашиваю только потому, что сам не так много знаю об этом человеке. То есть я знаю, что его очень уважали, но был ли он сам доволен тем, что делал, как по-твоему?

— Думаю, да.

— Я имею в виду, каким он казался незадолго до смерти?

— Каким казался?

— Да.

— Я не знаю.

— Как по-твоему, у него было что-нибудь на уме?

Из-за занавеса раздался звук колокольчика, и Мать выключила верхний свет.

— Я не знаю, преподобный отец.

Отец Бернард понял, что я прикидываюсь тупым, но лишь улыбнулся и переключился на ряженых.

— Кто это у вас в лиловом? — шепотом спросил он, указывая на актера, приклеивающего свой ус на место.

— Янычар, — ответил я.

— Злодей? Он похож на злодея.

— Да.

Первым из-за кулис показался Коллиер, одетый в поношенный килт, балахон арлекина и цилиндр, похожий на сломанный колпак дымовой трубы. На руке у него висела плетеная корзинка.

— А это кто? — спросил отец Бернард, прикрывая рот.

— Это Браунбэгс, — ответил я. — Он собирает деньги.

— Деньги?

— От вас ждут, что вы дадите немного денег, перед тем как ряженые начнут представление.

Браунбэгс обошел всех присутствующих; все, покопавшись в карманах в поисках мелочи, бросали монетки в корзину. Каждый раз, когда раздавался звон металла, Браунбэгс касался пальцем полей цилиндра. Закончив собирать деньги, он прочитал:

— Дай каждый столько, сколько найдет, Ведь мы к вам вернемся лишь через год. Зажгите огонь, и пусть пламя пылает. Веселых ребят здесь каждый узнает.

Мать захлопала, все остальные последовали ее примеру. Браунбэгс удалился, а вместо него на сцену вышли святой Георгий и его дочь Мария.

— Это не тот ваш парень из Литтл-Хэгби? — шепотом спросил отец Бернард.

Я вгляделся в актера. Отец Бернард правильно понял: Марию изображал тот долговязый алтарник, помогавший священнику на заутрене. Теперь он был в белокуром парике и белом платье, запачканном по подолу грязью.

Святой Георгий вытащил шпагу из ножен, прижал Марию к себе и сказал:

— Святой Георгий — это я, Я Инджиленда победитель. Мне шпагу выковал Спаситель, И мечет огнь рука моя.

В темноте послышался громкий шум, и на сцену выступил янычар. Он тоже обнажил шпагу. Все уже втянулись в действие и шикали и свистели, как по команде, даже Дэвид, который выпустил руку мисс Банс и смотрел на актеров, зачарованный, как ребенок на утреннике.

Янычар подкрутил концы длинных усов и приблизился к нам на несколько шагов.

— Я — Саллиман, турецкий воин. Ты где, святой Георгий? Марии быть моей женою, Тебе пещера будет моргом.

Святой Георгий задвинул Марию себе за спину, заслоняя ее от янычара. У Марии тряслись коленки от страха, тыльной стороной руки она проводила по лбу.

Святой Георгий сказал:

— Георгий я из Инджиленда, Со шпагой быстрою, как ветер, Уже не встать тебе с колен, Пред Богом будешь ты в ответе. — Что ж, Георгий, жизнь твою я беру. — О нет, смерть увидишь ты вдруг. — Марию твою в жены я заберу. — Без башки ну, какой ты супруг?

Они кружили друг вокруг друга, затем оба прыгнули вперед и скрестили шпаги. Мария вскрикнула, зрители принялись подбадривать святого Георгия, который в конце концов пронзил насквозь янычара и бросил его на пол, где тот и лежал с торчащей из-под мышки шпагой.

Мария бросилась к мертвому янычару и положила голову ему на грудь, рыдая:

— О, отец мой, убил ты мою любовь.

Святой Георгий опустился на колени и положил руку дочери на плечо:

— Голубка моя, он живой будет вновь.

Потом повернулся к нам и взмолился:

— В этом городе доктора можно найти, Чтобы быстро удалось его привести?

Раздался стук в дверь. Зрители повернулись туда, где появилась маленькая фигура в котелке и пальто, которое волочилось за ним по полу. Все были слегка ошарашены незаметным появлением нового актера во время спектакля.

— Входит маленький доктор Дог, — сказал он, останавливаясь по пути, чтобы шлепнуть Хэнни по макушке.

— Лучший доктор в стране, сэр.

— Можешь ли ты вылечить этого воина? — спросил Святой Георгий, снимая шляпу с головы доктора.

— От какого состояния? — поинтересовался доктор, стаскивая нимб с головы святого Георгия. — Признайся, господин милейший.

— От смерти, доктор, самой чернейшей.

— Только не за пять фунтов, сэр.

— За десять фунтов, сэр?

— За пятнадцать, сэр.

— Двенадцать, сэр.

— Годится, за двенадцать полных фунтов и испанское вино сделаю хорошо.

Доктор принялся шарить по карманам своего необъятного пальто, и с каждой очередной порцией всякого мусора отец Бернард смеялся все громче. Доктор бросал на пол игрушечные машинки, пластмассовых зверушек, мячи для гольфа, ракушки. Наконец он вытащил маленькую бутылочку и опустился на колени возле мертвого янычара:

— Ну, мой спящий воин, пей настой Святого Духа. Доктор Дог изгонит смерть из твоего больного брюха.

Мертвый янычар закашлялся, потом сел и прижал Марию к груди. Святой Георгий обнял доктора и взмахнул руками в нашу сторону:

— Вставайте, вставайте и пойте все вместе веселую песню.

Рыцарь встал, ощупывая рану на боку:

— Я был мертв, а теперь живу. Благослови, Господь, доктора, Георгия и жену. Дай мне мяса, апельсинов, пива. Веселой Пасхи вам, друзья, счастливо!

Ряженые собрались уходить, и вдруг из дальнего угла комнаты послышался звук удара. Улыбки исчезали с лиц актеров, и они исчезли один за другим, оставив святого Георгия, который произнес:

— Есть тот, кто не поет и не танцует.

Хэнни схватил меня за руку. Он помнил, кто должен был выйти следующим.

Еще один актер, тот, что прибыл, закутанный полностью в черный плащ, вышел на сцену, держа единственную свечу на уровне груди, так что она освещала снизу его лицо. Оказавшись посередине круга, он поднял руку и сдернул капюшон. В отличие от остальных его лицо было ярко-красного цвета, как почтовый ящик[27], а из лысой головы торчала пара рогов. Это были настоящие оленьи рога, прикрепленные каким-то совершенно незаметным устройством.

— Я знаю этого типа, — шепотом сказал отец Бернард и слегка пихнул меня в плечо.

— Здесь я, чтобы попрощаться. Дьявол Даут, прими поклон. Душам в Ад пора спускаться. Бог-отец, да где же он?

И когда актер улыбнулся и затушил свечу, я почувствовал, что рука Хэнни выскользнула из моей руки.

* * *

Я нигде не мог найти брата. В спальне его не было. Не было его и во дворе, — уже стемнело, а он один никогда не выходил. Я обошел весь дом, проверяя все закоулки, где Хэнни любил прятаться: за старинным пианино, в широкой нише окна за шторами, под ковриком из тигровой шкуры.

Я заглянул на кухню, надеясь, что, может быть, Хэнни отправился туда за едой. И там я нашел Паркинсона, который разговаривал с одним из ряженых. Тот, раздетый до пояса, неистово тер лицо фланелевой тряпкой. Вода в раковине стала чернильно-черного цвета. Его облачение лежало на столе вместе с фальшивыми усами и шпагой. Я поставил поднос на стол, а он, растерев лицо досуха полотенцем, как раз направился к столу взять рубашку. И я увидел, что это пожилой компаньон Паркинсона и Коллиера, которого мы впервые увидели в день нашего приезда в «Якорь». Сейчас его лицо приобрело здоровый розовый цвет и излучало жизненную силу человека намного более молодого.

— Ну не чудо ли это! — воскликнул он, встряхнув меня за плечи. — Чудо, — повторил он Паркинсону, который улыбнулся и кивнул.

— Вот так помирал от пьянства мистер Хейл, — сказал Паркинсон.

Хейл. Это было имя из того списка в конверте, который Хэнни принес из «Фессалии».

Я повернулся, чтобы уйти, но Паркинсон снова заговорил:

— Вот уж не думал, что такой хороший мальчик-католик, как ты, откажется от чуда так запросто.

Он прошел мимо меня и закрыл дверь кухни, когда из гостиной раздался смех.

— Я слышал, ты захаживал в «Фессалию», — сказал он. — Ты и твой придурок.

Я во все глаза смотрел на него.

— A-а… да знаю я все про твоего придурка, — продолжал Паркинсон. — Твой падре вполне себе трепло, когда выпьет.

— Он не придурок. Преподобный отец никогда бы его так не назвал.

Паркинсон улыбался:

— Сколько он тебе дал?

— Кто?

— Мой приятель из «Фессалии».

— Я не знаю, о чем вы говорите.

— Так сколько? Пятерку? Десятку?

— Я говорю вам, я ничего не знаю ни о каких деньгах.

Паркинсон смотрел на меня.

— Двадцать, — буркнул я.

— Этого хватит?

— Для чего?

— Ладно, слушай, ты знаешь, для чего он дал тебе денег.

Я ничего не сказал, и Паркинсон покачал головой и вздохнул:

— Говорил я ему, что этого не хватит. Понимаешь, у моего дружка из «Фессалии» мозгов не хватает для моего бизнеса. Я знаю людей гораздо лучше, чем он. Не верю, что люди всегда хотят денег. Когда есть что-то более важное для них… Деньги ты проссышь, как эль. А людям нужно что-то эдакое, что не кончается, что будет продолжаться. — Он сунул руки в карманы и продолжал: — Я говорил ему, что есть получше способ убедиться в том, что до тебя дошло, что за дела тут творятся. Я сказал ему, что нам нужно пригласить тебя и твоего придурка в «Фессалию», чтобы посмотреть, не можем ли мы чем помочь.

— Помочь?

— Ага. Ну, чтобы он выздоровел, вот о чем речь. Как мистер Хейл.

— Мне нужно идти, — сказал я.

Паркинсон бросил на меня быстрый взгляд и открыл дверь. Ряженые снова пели. Я прошел в гостиную, и Паркинсон последовал за мной.

— Он хорошо присматривает за домом, Клемент, а? — спросил он, похлопывая по стене. — Эти старые стены ни к черту не годятся. Сырые, заразы. Того и гляди, короткое замыкание случится. Тут много не нужно, чтобы начался пожар. Только и слышишь истории про то, как люди сгорели прямо в постели.

Когда мы вернулись в гостиную, Паркинсон остановился, глядя на поющих и танцующих. Шум усиливался.

— Так мы будем тебя ждать, — сказал он. — Ты знаешь где. А то смотри, мы можем прийти за тобой. Если тебе так больше нравится.

Паркинсон усмехнулся и отошел к своим. Они взялись за руки, образовав круг, и, топая ногами, пели, а Хейл кружил Мать, которая изо всех сил притворялась, что ей страшно нравится танцевать. Отец Бернард стоял рядом и хлопал в ладоши. Мистер и миссис Белдербосс переживали за антиквариат, оставшийся на месте из-за своих размеров. Мисс Банс вцепилась в руку Дэвида и только натянуто улыбалась, когда Коллиер попытался затащить ее в круг. Только Клемент сидел в стороне, заботливо обняв Монро за шею. Два изгоя.

Глава 21

Я нашел Хэнни под кроватью, он спал, а рядом валялись карандаши и альбом для рисования. Везде были разбросаны изображения Элс, они сплошь покрывали матрас, похожий теперь на одеяло пэтчворк. Хэнни свернулся калачиком и похрапывал, в потной ладони растекался карандаш. Я вытащил карандаш, и он, не до конца проснувшись, выполз из-под кровати и обхватил меня руками.

Хэнни рисовал Элс в окне в «Фессалии», с колокольней на заднем плане и машиной Леонарда, припаркованной сбоку. Элс на траве под огромным желтым подсолнухом с котом-альбиносом в руках. Рисунок, который брат делал, когда заснул, изображал его самого и Элс, стоящих рядом. Они держались за руки, а между ними был смеющийся младенец.

Дурачок, он думал, что это его ребенок. Когда Элс положила его руку себе на живот и он ощутил, как младенец бьется у нее внутри, словно ягненок в чреве матери, Хэнни решил, что девочка дразнит его подарком, который сделает ему однажды. Вот почему брат хотел снова идти к Стылому Кургану. Он хотел получить свой подарок.

Но я не мог взять его туда. После того, что сказал Паркинсон.

Я достал клочки бумаги и ненужные ему карандаши из-под кровати и натянул на брата простыню. Он не пошевелился. Он и понятия не имел, что должно было произойти с ним завтра в обители. Он не вспомнит об этом месте, пока мы не прибудем туда. Я смотрел, как Хэнни спал, и жалел, что его мирный сон долго не продлится. Я знал, что его принудят делать в обители, но, даже если я попытаюсь предупредить его, он не поймет. У меня мелькнула мысль, что можно ускользнуть от всех и спрятать Хэнни в Лоуни, когда придет время ехать в отель, но в этом не было смысла. Мать не отступится и заставит Хэнни ехать. Я знал, что меня принудят помогать привезти его туда. А также держать его в счастливом неведении относительно того, что на самом деле мы собрались с ним делать. И я ненавидел Мать за это.

* * *

Вопреки тому, что говорила миссис Белдербосс на исповеди, отец Уилфрид вовсе не казался мне таким уж отсутствующим. Это его рука по-прежнему продолжала толкать Хэнни к уготованной ему роли пробного камня, на котором будет доказана любовь Господа к верующим в Него.

Я помнил лица наших прихожан в тот последний раз, когда мы были в обители. Частью испуганные, частью восторженно алчущие быть свидетелями чуда, когда Хэнни выпил целую кружку святой воды и начал давиться. Мать хотела помочь ему, но отец Уилфрид удержал ее:

— Подождите. Пусть Господь сделает Свое дело.

Хэнни согнулся и начал задыхаться. Когда он выпрямился, его рот то открывался, то закрывался. Отец Уилфрид крепко держал его голову, пристально глядя в его широко раскрытые, полные ужаса глаза, и все повторял и повторял: «Возрадуйся, Дева», пока к нему не присоединились все остальные.

— Говори, — сказал, отец Уилфрид.

Все замолкли, вслушиваясь в тот очень слабый звук, который вырвался из горла Хэнни.

— Говори, — повторил отец Уилфрид. — Говори.

Он стиснул голову Хэнни и начал трясти ее. Хэнни открыл рот шире, но не издал больше ни единого звука. Хотя отец Уилфрид заглядывал ему в горло с выражением муки на лице, как будто видел, как исчезает чудо, подобно воде в стоке. Он продолжал благодарить Бога за то, что Его дух низошел к нам. За то, что Он позволил нам увидеть Его могущество и щедрость. За то, что дал нам попробовать вкус дара, который мы могли бы получить, если бы молились дольше и жарче.

* * *

Теперь, когда в «Якоре» наступила тишина, я услышал, как в поле блеет овца. Она одиноко стояла в вечерних сумерках, тыкаясь носом в белеющую у ее ног кучку. Когда я вышел из дома, она побрела прочь и улеглась под деревом. Я пролез через проволоку и продрался сквозь высокую траву, чувствуя, как брюки промокли и облепили мне ноги. На земле валялся комок белой ваты, затем я обнаружил маленькое копытце, черное и полированное, как выброшенный приливом моллюск. Это был ягненок, разорванный в клочья собакой Коллиера. Я даже не смог найти голову.

Когда я вернулся в дом, я увидел отца Бернарда, который аккуратно перекатывал яблоки из подобия фартука, который он сделал из своей куртки, на стол. Он поднял глаза, когда я вошел, и бросил мне одно яблоко. Я успел вытащить руки из карманов и поймал его.

— Где вы их взяли? — спросил я.

— Во дворе, — улыбнулся отец Бернард.

— Здесь?

— Да. На всех яблонях полно яблок.

— Но как это возможно?

— Может быть, это ранний сорт, не знаю. Не хочешь съесть одно?

— Я не голоден.

— Как знаешь, — сказал священник и откусил от яблока, которое он предварительно обтер об рукав.

Сок потек у отца Бернарда по подбородку, и он подставил сложенную чашечкой ладонь, чтобы поймать капли.

— С Клементом все в порядке? — спросил я.

— А, да, думаю, да, — ответил отец Бернард, вытаскивая носовой платок. — Честно говоря, он не так много говорил.

— Как вы думаете, то, что он говорил, правда? — спросил я.

— О чем? О ведьмах и колдовстве? — уточнил отец Бернард, вытирая подбородок, и взглянул на меня со слабой усмешкой: — Ну, ты что, Тонто?

— Он, тем не менее, выглядел напуганным, — возразил я.

— Послушай, — вздохнул отец Бернард, — я не знаю, что там за дела между Клементом и остальными. Скорее всего, никаких дел. Я не представляю, с чего это вдруг они взялись запугивать его или нас подобным образом. Но совершенно очевидно, что они следят за нами, и, думаю, твоя мать и мистер Белдербосс, возможно, правы. По всей видимости, нам лучше с ними не связываться. На твоем месте я бы держался подальше от них и от Стылого Кургана.

— Может быть, нам стоит уехать, преподобный отец, — сказал я, пользуясь возможностью заронить эту мысль ему в голову в надежде, что она даст ростки до того, как Паркинсон нанесет нам очередной визит. А как только мы окажемся в Лондоне, они могут делать с «Якорем» все что угодно. Что до меня, то пусть хоть сожгут его дотла.

— Знаешь, Тонто, — пробормотал отец Бернард, — между нами говоря, я до того вымотан, что сегодня же вечером уехал бы отсюда, но тогда весьма вероятно, что завтра я окажусь без работы. К тому же ты разве не хочешь отвезти Эндрю в обитель?

— Наверно.

— Ну и вот. Нам придется довести это дело до конца.

Дверь в столовую открылась, и на пороге появилась Мать:

— Преподобный отец, можно вас на пару слов?

— Конечно.

— Наедине.

— Сейчас?

— Если вам удобно.

— Не возражаешь, Тонто? — спросил отец Бернард у меня, не оставляя незамеченным взгляд Матери при этих словах.

Я кивнул, чувствуя себя неловко, оттого что оказался между двух огней.

Отец Бернард и Мать удалились по коридору в его комнату. Выждав минуту, я занял свое место в шкафу и приготовился слушать. Ни один из них не проронил ни слова до тех пор, пока отец Бернард не начал оборачивать занавеской умывальник.

— В этом нет необходимости, преподобный отец, — произнесла Мать. — Я пришла не для исповеди.

— Тогда вы, может быть, присядете? — услышал я слова отца Бернарда.

— Нет, мне и так хорошо, преподобный отец.

— Вы уверены?

— Да.

— О чем же вы хотели поговорить со мной, миссис Смит?

Мать помолчала, а потом сказала:

— Вы мало рассказывали нам о своем предыдущем приходе, преподобный отец.

— Простите?

— Ваш предыдущий приход, что он собой представлял?

— Вы о людях или о месте?

— И о том и о другом.

— Люди были замечательные, место ужасное.

— А Белфаст, преподобный отец?

— В основном то же самое.

— Тем не менее епископ сказал, что вы творили чудеса в этих местах.

— Не уверен, что кто-то может творить чудеса в Ардойне, миссис Смит, но за попытки что-то сделать меня можно погладить по головке, это да.

— Перестаньте, преподобный отец, зачем вы оказываете самому себе плохую услугу? Если епископ сказал, что вы творили чудеса, я ему верю. Расскажите, что вы делали.

— Послушайте, епископ явно преувеличил мои достижения. Я просто бросил вызов равнодушию, царящему в тех местах. Тут немного требуется, чтобы получить медаль. Поиграйте в футбол на шлаковых полях с компанией малолетних хулиганов и зазовите их в церковь в следующее воскресенье, и вас пригласят работать в Ватикан.

— Вот оно… Вот где собака зарыта.

— Где же?

— Вы сказали, что играли в футбол с брошенными детьми.

— Ну да.

— И им нравилось?

— Да. Должен признаться, больше, чем месса, на которую они являлись в обмен на футбольный матч. Но один-два из них продолжали потом приходить.

— Но зачем они, тем не менее, продолжали приходить, преподобный отец?

— По многим причинам.

— Например?

— Мне что-нибудь наугад назвать? Ребятам нравилось быть среди других людей. Нравилось петь. Приходить в клуб молодежи по пятницам. Это было лучше, чем болтаться на улице, бросая кирпичи в полицейских. Не знаю. Послушайте, миссис Смит, чего вы хотите? Я чувствую, что меня загоняют в угол.

— Я просто хотела кое-что вам доказать.

— Доказать что?

— Что вы добились успеха в этих местах, потому что точно знали, что нужно прихожанам, чего именно они от вас ждут.

— Миссис Смит…

— Разве это не признак хорошего священника, преподобный отец? Знать, что нужно его прихожанам?

— Разумеется.

— И священнику следует отвечать на эти нужды?

— Естественно.

— А не пытаться изменить людей?

— Миссис Смит, если у вас есть что мне сказать, я бы предпочел, чтобы вы сделали это сейчас. Уже поздно, и я очень устал.

— Я хочу помочь вам. Я понимаю, что это трудно, когда переводят в другой приход, но вы должны понять, преподобный отец, что добиться успеха в церкви можно, только если священник будет пребывать в гармонии с прихожанами. Если одна сторона хочет чего-то иного, чем другая, все начинает рушиться. Отец Уилфрид знал это. — Отец Бернард вздохнул, и Мать немного повысила голос: — Он, возможно, сильно отличался от вас, преподобный отец, но он знал, как ему вести себя с нами. Он точно знал, как сделать так, чтобы мы чувствовали, что Бог присутствует в нашей жизни.

— Вы имеете в виду, что он говорил вам то, что вы хотели услышать?

— Да, преподобный отец. Именно так. Мы хотели услышать, что путь предстоит трудный. Мы хотели, чтобы нас призывали молиться усерднее, если мы хотим, чтобы нас услышали. А если мы скрывали от отца Уилфрида свои грехи, то хотели услышать, что будем за это наказаны. Все мы переживаем трудное время, преподобный отец. И я думаю, что лучше оставить все как есть. Как всегда было. Нам нужна скала, за которой мы можем укрыться в шторм.

— Миссис Смит, я не пытаюсь ничего менять.

— Нет, пытаетесь, преподобный отец. Возможно, не отдавая себе в этом отчета.

— Нет. Я здесь, чтобы выслушивать вас и направлять духовно, если смогу. Вот и все. Этим исчерпывается моя миссия. Думаю, вы неправильно истолковали мой интерес к тому, что произошло с отцом Уилфридом, миссис Смит. Я это делаю вовсе не из нездорового любопытства. Я придерживаюсь мнения, что выговориться — это лучший способ залечить раны и потом идти дальше.

— Раны затягиваются изнутри, преподобный отец. А вы лишь бередите их.

— Это то, что я, по-вашему, пытаюсь делать, миссис Смит? Я каким-то образом хочу подорвать ваши усилия?

— Разумеется, нет, преподобный отец. Я лишь думаю, что вы можете иногда… мм… чрезмерно давить. Возможно, это из-за вашего возраста. Вы принуждаете нас принимать вашу точку зрения. Взять эту историю с Клементом и его матерью. Не наше дело этим заниматься. Тем более что у нас очень много есть о чем подумать. Если вы хотите слушать, тогда послушайте, что я вам говорю. Направляйте нас, позволяя идти путем, который нам лучше всего известен. Мы знаем, как преодолеть все это.

— Ничего не предпринимая?

— Укрываясь, преподобный отец, чем только можно. Терпеливо ожидая.

— Ожидая чего?

— Когда все уляжется само собой.

— А если не уляжется?

— Послушайте, мистер Белдербосс сейчас настолько раним, преподобный отец. Он по-прежнему в смятении по поводу всего, что произошло, и способен говорить вещи, которые не полностью соответствуют истине. Я не хочу, чтобы вы вернулись в Сент-Джуд с неверным впечатлением об отце Уилфриде. Я знаю, что вы ничего такого не имели в виду, но всякая информация просачивается, и слухи начинают распространяться. Немного нужно, чтобы разрушить репутацию.

— Вы хотите, чтобы я уехал, миссис Смит? Вы этого хотите?

— Нет, преподобный отец. Я хочу, чтобы вы были нашим священником.

— Я тоже этого хочу.

— Тогда укройтесь вместе с нами за скалой, преподобный отец. До тех пор, пока не схлынут воды.

— Миссис Смит, я понимаю, что смерть отца Уилфрида была тяжелым ударом для Сент-Джуд, но, думается, вам нужно смотреть фактам в лицо, если вы хотите оправиться от этого удара. Он не вернется. Держаться больше не за что.

— Есть, преподобный отец. У нас есть Эндрю.

— И что же Эндрю думает об этом?

Наступила тишина. Мгновение спустя Мать коротко извинилась и вышла из комнаты. Отец Бернард сидел некоторое время, не шевелясь. Затем я услышал звук открываемой бутылки.

Глава 22

Наступил день поездки в обитель. Хэнни оказался в центре всеобщего внимания, как только мы спустились вниз, где все пили чай и подкреплялись яблоками, которые отец Бернард собрал накануне. Мужчины проявляли своеобразную мужскую солидарность — они хлопали Хэнни по плечу, пожимали ему руку, как делали бы пажи, готовя своего рыцаря к решающей битве.

Мать налила в таз горячей воды, и они с миссис Белдербосс медленно и тщательно вымыли Хэнни лицо и руки.

— Сегодня тебя посетит Господь, — объявила миссис Белдербосс. — Я знаю, это произойдет. Ты готов. Пришло твое время.

Отец Бернард паковал вещи, которые ему понадобятся в обители. Спички. Епитрахиль. Маленький серебряный потир, который он привез из Сент-Джуд.

Покончив с приготовлениями, он сел за стол, Монро пристроился рядом. Священник ничего не говорил, только поглаживал собаку по голове и наблюдал, как все занимаются Хэнни, который упивался всей этой суетой вокруг него. Он улыбался, когда Мать причесывала его, а потом взяла ножницы, чтобы подстричь ему ногти. Он поймал мой взгляд и поцеловал пальцы. Бедняга, он думал, что все это ради Элс. Наверно, он думал, что собирается на их свадьбу. Что это будет день, когда она подарит ему ребенка и они будут вместе.

— Что это значит? — спросила Мать. — Что он делает рукой?

— Не знаю, — ответил я.

— Почему ты не скажешь ему, куда мы отправляемся? — спросила она, кивая на стул рядом с собой, чтобы я сел.

Я сделал, как мне было сказано, и коснулся руки брата:

— Хэнни, мы собираемся встретить Бога.

Услышав Его имя, Хэнни посмотрел наверх и указал на потолок.

— Это так, — сказала Мать. — но мы не идем на небо. Бог сам спустится к нам. Он специально посетит нас ради тебя. Правда, миссис Белдербосс?

— Да, — подтвердила та. — Мы едем в чудесное место, Эндрю. Это тайный сад, где Бог исцеляет людей.

— А теперь, — сказала Мать, осматривая ногти Хэнни и приглаживая пальцами его челку так, чтобы она лежала аккуратно, как положено. — Я думаю, что наступило время для подарка Эндрю. Куда подевался мой муж?

— Не беспокойтесь, я схожу за подарком, — улыбнулась миссис Белдербосс и вышла.

Через минуту она вернулась с картонной коробкой, перевязанной лентой цвета слоновой кости. Она положила коробку на стол, и все подошли поближе.

— Давай, — сказала Мать Хэнни и подала брату конец ленты, так что ему оставалось только потянуть за нее.

Хэнни дернул рукой, и бант развязался. Он открыл крышку и положил ее в сторону. Внутри был слой тончайшей, как дымка, папиросной бумаги. Все разом замолчали, и Хэнни в ответ медленно и осторожно развернул упаковку. Внутри оказалась новая белая рубашка с яркими перламутровыми пуговицами, на каждой из которых был выгравирован крест.

— Какая красивая! — воскликнула миссис Белдербосс.

— Вот это да! — добавил мистер Белдербосс.

— Это из магазина, — сказала Мать. — Она была сшита в Святой земле.

Мать вынула рубашку из коробки и подняла повыше, чтобы все могли ее рассмотреть.

Когда все получили возможность выразить свое восхищение, Мать передала рубашку мне, чтобы я держал ее, а сама приказала Хэнни поднять руки и стащила с него майку, стараясь не испортить при этом прическу. Хэнни стоял и сжимал большим и указательным пальцами жирок на животе, пока Мать счищала обрывки ниток, приставшие к рубашке.

— Ну вот, — сказала она и продела сначала одну руку Хэнни в рукав, потом другую.

Затем Мать встала спереди и запахнула рубашку на груди.

— Когда мы придем в особое Божье место, — улыбнулась она, застегивая пуговицы, — ты не должен бояться. Ты не должен волноваться. Потому что, если ты будешь так себя вести, Бог снова исчезнет. Делай так, как я тебе говорю, и все будет хорошо.

Когда Мать застегнула рубашку, она провела рукой по пуговицам и отступила назад, ожидая реакции, которая, она знала, обязательно должна последовать. Никто сначала не заметил, что спереди в рубашку было втачено большое распятие. Строчка для пуговиц образовывала вертикальную часть, а перекладина была изображена с помощью тончайшей вышивки, которая проявилась, только когда Хэнни надел рубашку.

— У нас тоже есть кое-что для тебя, — сообщила миссис Белдербосс и позвала: — Рег?

— Ах да, — отозвался мистер Белдербосс и неспешно направился к буфету.

Вернулся он с длинной узкой коробкой и передал ее жене.

Миссис Белдербосс открыла коробку и вытащила белую свечу.

— Вот, — сказала она, вручая свечу Хэнни, — ее освятил епископ. Можешь взять ее с собой.

Она обняла его.

— Настоящий крестоносец, — сказала она, отмечая, что длинная свеча была похожа на шпагу.

— Теперь ему нужен щит, — заметил мистер Белдербосс.

— Уже есть, — улыбнулась миссис Белдербосс и провела рукой по кресту на груди Хэнни.

* * *

Утро было сырым и холодным. Низкие серые тучи плыли над Лоуни, накрывая сумраком рощи, каналы и придорожные канавы.

— Как приятно, что ты присоединился к нам, — сказала Мать Родителю, появившемуся в последний момент, заметно подавленному и погруженному в себя.

— Только не сейчас, Эстер! — Родитель прокашлялся.

— Где ты был, тем не менее? — спросила Мать. — Уверена, опять шарил в этой комнате.

Родитель окинул ее взглядом.

— Важно, чтобы сегодня все были с Эндрю, — сказала Мать, — причем не только физически.

— Знаю я, — ответил Родитель.

Мать вела всех по пути через поля. Хэнни она держала около себя, разжигая и подпитывая его возбуждение рассказами о том месте, куда мы направлялись.

Очень быстро группа растянулась и затем распалась. Мисс Банс и Дэвид обходили грязные лужи и коровьи лепешки, держась за руки.

За ними следовал погруженный в свои мысли Родитель, а мистер и миссис Белдербосс замыкали процессию, с трудом преодолевая путь по мягкой, в рытвинах земле, вынужденные тащиться по длинным обходам, которые мы должны были делать, чтобы обойти затопленные паводковыми водами места.

— Смотрите, чтобы они не потерялись, — бросила Мать через плечо, возлагая заботу о пожилых супругах на меня и отца Бернарда.

Мистер Белдербосс опирался на палку, по-собачьи отдуваясь каждые несколько шагов. Он был полон решимости пройти пешком весь путь, несмотря на всю суету, которую развела вокруг него миссис Белдербосс.

— Послушай, женщина, — говорил он. — Если Господь наш Бог провел сорок дней и ночей в пустыне, я уверен, что смогу одолеть милю-другую по пастбищу.

— Я только забочусь о твоем сердце, Рег.

Мистер Белдербосс отмахнулся и продолжал идти вперед.

Я оказался рядом с отцом Бернардом скорее намеренно, чем случайно. Если Паркинсон и Коллиер решили последовать за нами — как ночью, лежа без сна, я убедил себя, — то мне гораздо безопаснее было находиться рядом с ним, каким бы отсутствующим он ни казался этим утром.

Я посмотрел на священника, и он улыбнулся в ответ. Очевидно, что он все еще проигрывал в уме вчерашнюю перепалку с Матерью.

Отец Бернард вытащил пару яблок из своей сумки, но почти ничего не говорил, пока «Якорь» не скрылся из виду и мы не остановились у ворот, чтобы подождать мистера и миссис Белдербосс.

— Эндрю, похоже, здорово возбужден, — заметил он, показывая рукой вперед, туда, где Хэнни оседлал забор и махал всем, чтобы поторопились.

— Да, — согласился я.

— Остальные тоже.

— Да, преподобный отец.

— Кроме тебя.

Я не ответил. Отец Бернард оперся локтями на ворота и смотрел, как Белдербоссы черепашьим шагом приближаются к нам.

— Если сегодня ничего не произойдет, Тонто, — сказал он, — ты ведь не будешь слишком разочарован, правда?

— Не буду, преподобный отец.

— Потому что мне ненавистна мысль, что ты потеряешь веру в то, что может сделать Бог.

— Да, преподобный отец.

— Ты знаешь, не все чудеса происходят мгновенно. Я, во всяком случае, никогда таких не видел. Думаю, им для созревания требуется время. Если же ты представляешь себе это как Путь в Дамаск[28], то ты упускаешь из виду разные мелочи, которые сами по себе — часть Его замысла. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Да, преподобный отец. Думаю, да.

Отец Бернард повернул голову, улыбнулся и придержал ворота, чтобы мистер и миссис Белдербосс прошли, по-прежнему препираясь.

* * *

Обитель оказалась гораздо дальше, чем всем помнилось, но в конце концов мы пришли к небольшой, посыпанной гравием стоянке для машин, абсолютно пустой, если не считать старого матраса и нескольких автомобильных покрышек.

Маленькой будки, в которой пожилой смотритель когда-то продавал грошовые информационные листки, больше не существовало. Теперь тут гулял только ветер, да с далеких холмов доносилось блеяние пасущихся овец.

— То есть мы могли бы приехать сюда по дороге? — уточнила мисс Банс, глядя на свои грязные туфли.

— Мы могли бы приехать по дороге, Джоан, — ответила Мать. — Но я сомневаюсь, что поездка в фургоне дала бы нам такое же ощущение служения Господу.

— А где все? — спросила миссис Белдербосс, когда наконец они с мужем добрались до места.

За парковкой можно было различить ворота, почти полностью скрытые ветвями растущих рядом деревьев. За воротами заросшая сорняками гравийная дорожка вилась между деревьев и в конце концов, после полумили ходьбы, приводила к самой обители. Вдоль дорожки, наполовину скрытые зеленью, стояли фигурки Христа, святых и ангелов, выглядывающих из-за пластиковых ваз, как забавные садовые гномы.

Тут и там виднелись небольшие лужайки, где были устроены гроты, посвященные святым и праведникам. Вокруг росли деревья, украшенные четками и ковриками, оставленными прежними паломниками вместе с их прегрешениями.

Мать догнала Хэнни, который шел впереди всех, и направляла его, стараясь, чтобы он прошел этот путь побыстрее.

Отец Бернард остановился и провел по ним рукой.

— А представьте, что они не слетят, преподобный отец. Вы принесете эти грехи с собой домой.

Мы нагнали Хэнни, который стоял и смотрел на статую святого Франциска, поваленную на землю и разбитую. Голова откололась и закатилась под кустарник. В полом туловище ползали мокрицы.

— О, Эстер, — воскликнула миссис Белдербосс. — Какой позор!

— Ну, возможно, сторож еще не обходил это место, — предположила Мать.

— Не уверен, что сторож еще существует, — заметил мистер Белдербосс.

— Должен быть, — твердо сказала Мать. — Невозможно представить, чтобы это место бросили на произвол судьбы.

— Но если нет денег, Эстер, — возразил мистер Белдербосс.

— Конечно же деньги есть, — сказала Мать. — Деньги всегда есть. У кого-то всегда должны быть деньги.

— Не думаю, что дело в деньгах, — заметил Родитель. — Просто никто больше не посещает такие места.

— А как же Лурд? — возразила Мать.

— Это совсем другое дело, — ответил Родитель. — И к тому же в наши дни там все выглядит, как в Диснейленде.

— Ну, во всяком случае, Бог по-прежнему здесь присутствует, — заявила Мать, — как бы ни выглядело само место.

— Да, — поддержала ее миссис Белдербосс, — конечно, Он здесь.

Мы прошли немного дальше через тугую калитку-вертушку, за которой дорожка с обеих сторон была обсажена высокой изгородью, так что мы шли как в лабиринте. Кустарники одичали, и в некоторых местах ветви их сплетались посередине дорожки, так что нам приходилось гуськом продираться сквозь заросли боярышника и ежевики.

Еще через сто ярдов дорожка заканчивалась. Мать остановилась, чтобы отбросить в стороны ветки и добраться до ручки маленькой кованой калитки.

— Мы пришли, — объявила она и, энергично толкнув калитку сначала один, потом второй, потом третий раз, открыла ее, обрывая зелень, обвившую прутья.

Разговоры разом смолкли, все прошли сквозь заросли рододендронов к каменным ступенькам, влажным, покрытым черным мхом, ведущим вниз, туда, где бил сам источник, добраться до которого можно было, открыв маленький люк в земле.

Отец Бернард помог сначала дамам, и они медленно и осторожно спустились по узким скользким плитам. Когда они благополучно добрались до самого низа, отец Бернард снова поднялся по ступенькам, чтобы помочь мистеру Белдербоссу. Все, казалось, затаили дыхание в тот рискованный момент, когда он оказался между отцом Бернардом, который наверху уже опустил руки, и Матерью, потянувшейся снизу, чтобы перехватить его.

— Иди ты первый, Хэнни, — сказал я, когда дошла очередь до нас.

Брат обвел взглядом обитель, а потом обернулся и посмотрел на меня.

— Все хорошо, — сказал я. — Иди.

Все смотрели на Хэнни в ожидании. Он покачал головой.

— Тут нечего бояться, — подбадривал его я. — Я пойду с тобой.

Я взял Хэнни за руку, и ступенька за ступенькой он спустился вниз и присоединился ко всем остальным, теснившимся внизу.

— Не могу поверить, что тут все так изменилось, — сказала миссис Белдербосс, оглядываясь по сторонам. — Я так сочувствую вам, Эстер.

— Ничего страшного, — отозвалась Мать.

— Источник был так красиво украшен, — принялась рассказывать миссис Белдербосс отцу Бернарду, который вытащил из сумки золотистую епитрахиль и закрепил ее на шее. — Было так много цветов, горели свечи.

Теперь это место выглядело как каменный мешок, тесный, сырой из-за вечной тени под тисами, изогнувшими свои стволы. На выступах крупных камней, формирующих стенки, валялись восковые огарки, которые никто не сумел зажечь, поэтому Дэвида назначили держать горящую спичку, так чтобы все могли видеть деревянную доску, прибитую к стене. На доске была изображена святая Анна в переливающихся белых одеждах. Она парила над потрясенными крестьянскими ребятишками, которые первыми засвидетельствовали ее явление три столетия назад.

Отец Бернард опустился на колени и открыл маленький люк дюймовой толщины, закрепленный стальными заклепками.

Все столпились вокруг. Святая вода вытекала, похожая на черный шелк, она пахла опавшими листьями и вареными яйцами.

Я почувствовал, что Хэнни стиснул мою руку.

— Все хорошо, — сказал я. — Не бойся.

Первой прошла мисс Банс, поскольку она стояла ближе всего к отцу Бернарду. Она сняла пальто и отдала его Дэвиду. Опираясь на руку отца Бернарда, девушка встала на колени перед ним и наклонила голову. Отец Бернард положил руку ей на макушку, произнес тихую молитву, затем потянулся с потиром вниз к скважине, чтобы зачерпнуть воды. Затем поднял чашу, расплескивая воду по камням, и передал ее мисс Банс. Она закрыла глаза и выпила воду из чаши, после чего ее место занял Дэвид, а за ним и все остальные, один за другим.

Когда дошла очередь до Матери, она осталась стоять. Отец Бернард посмотрел на нее, затем зачерпнул воду в чашу и выпрямился, глядя ей в глаза.

— Испей эту воду, целительный бальзам Христов, — обратился он к ней с теми же словами призыва, что и ко всем остальным.

— Аминь, — сказала Мать.

Она пила воду до тех пор, пока чаша не опустела.

Оставался один Хэнни. Родитель зажег свечу, которую подарили Хэнни мистер и миссис Белдербосс, а Мать сняла с Хэнни пальто, чтобы поправить воротник его новой рубашки. Улыбаясь сыну, она пригладила ему волосы и поцеловала в лоб, а затем повернула его к отцу Бернарду:

— Теперь он готов, преподобный отец.

Отец Бернард протянул руку.

— Эндрю, — начал он, напрягая голос из-за шума воды. — Приди и встань на колени рядом со мной.

Хэнни замер, стиснув свечу.

— Эндрю, — снова позвал отец Бернард.

В этот раз Мать подтолкнула Хэнни и указала ему, куда он должен идти. Хэнни взглянул на меня, и я кивнул.

Отец Бернард держал Хэнни за руку, пока тот медленно опускался на колени.

— Хорошо, Эндрю, — сказал священник, слегка надавливая Хэнни на затылок, чтобы заставить его склониться. — Не бойся, Бог с тобой.

Он держал одну руку на голове Хэнни, а другую протянул за кружкой, которую принесла с собой Мать. Той самой, с картинкой лондонского автобуса.

Отец Бернард зачерпнул воду в источнике и поднял ее:

— Эндрю, ты выпьешь это ради меня?

Хэнни взглянул на священника. Я видел, как расширились его глаза. Он обернулся, чтобы найти меня, но Мать прикрикнула на него:

— Эндрю, вспомни, что я тебе сказала.

— Бог хочет исцелить тебя, Эндрю, — улыбнулась миссис Белдербосс.

— Давай, сынок, — подбодрил его Родитель. — Это не больно.

Хэнни тряс головой.

— Один глоток, Эндрю, и все.

Отец Бернард попытался вложить кружку в свободную руку Хэнни, но Хэнни уже был охвачен паникой и выбил кружку из его руки. Кружка ударилась о каменную стену и разбилась.

Хэнни вскочил, отбросил свечу и кинулся к ступенькам. Мисс Банс взвизгнула. Дэвид попытался остановить его, но Хэнни с легкостью оттолкнул его, и тот растянулся на покрытых мхом плитах.

Прежде чем я успел броситься ему вдогонку, Мать уже бежала вверх по ступенькам. Я почувствовал на плече руку отца Бернарда.

— Пусть она сама приведет его, — сказал он.

Я слышал, как Мать кричит на Хэнни. Она не побежала за ним. Это было не нужно.

Родитель и мисс Банс помогли Дэвиду подняться на ноги. Брюки его были покрыты грязью. Он ударился об стену, и губа оказалась разбита и начала кровоточить. Мисс Банс пошарила в карманах плаща, вытащила салфетку и промокнула ему губу. Я видел, что она вспыхнула и хотела что-то сказать, но в этот момент Мать появилась на верней ступеньке, крепко держа Хэнни за локоть.

— Он попробует еще раз, — сообщила она.

— Не знаю, подходящий ли это момент, миссис Смит, — вздохнул отец Бернард. — Мы все немного расстроены. Может быть, я лучше приведу завтра Эндрю сюда одного?

Мать натянуто улыбнулась:

— Нет, мы не можем так поступить, преподобный отец. Завтра мы возвращаемся домой.

— Совершенно справедливо, — ответил отец Бернард. — Но я могу привезти Эндрю сюда до нашего отъезда. Я уверен, никто не будет возражать, если я ненадолго отъеду.

Остальные согласно покивали.

— Я не против, — сказала миссис Белдербосс.

— Может быть, действительно, лучше привезти мальчика завтра, — добавил мистер Белдербосс, — чтобы никто не смотрел на него.

Сознавая, что мисс Банс сверлит ее глазами, Мать заявила:

— Мы здесь. Мы сделали много усилий, чтобы прибыть сюда, и я хотела бы, чтобы Эндрю выпил воду.

Родитель положил руку Матери на плечо:

— Ладно, Эстер. Не расстраивайся.

— Я не расстроена, — буркнула Мать.

— Послушайте, — сказал отец Бернард. — Почему мы не возвращаемся? В любую минуту может пойти дождь.

— Нет, — отрезала Мать. — Извините, преподобный отец, но Хэнни предстоит выпить воду, и так будет. Он не загубит этот день.

— Ах, ну что вы, миссис Смит. Вряд ли он сделает это сейчас, правда?

— Не сделает?

— Это же не его вина.

— Почему? Потому что он слишком глуп, чтобы понимать, что он делает?

— Я не говорил этого.

— Не в таких выражениях.

— Миссис Смит…

Мать схватила Хэнни за руку и потащила его к источнику, жестом отмахиваясь от любых попыток отца Бернарда успокоить ее. Она вытряхнула засохшие стебли из какой-то банки из-под варенья, встала на колени и погрузила банку в источник. В воде кружилась смесь осадка и земли.

— Открой рот, — резко приказала Мать Хэнни. — Смотри на меня.

Хэнни поднял глаза на нее и заплакал.

— Перестань, — сказала Мать. — Что с тобой такое? Ты не хочешь, чтобы тебе было лучше? — Хэнни повернулся, чтобы снова убежать, но Мать схватила его за руку и посмотрела на отца Бернарда: — Ну, помогите же мне.

Но священник отвел взгляд.

— Осторожней, Эстер! — воскликнула миссис Белдербосс. — Вы делаете ему больно.

Мать усилила хватку, потом еще, как будто приучала непослушную собаку подчиняться. Хэнни медленно открыл рот.

— Шире, — приказала Мать, сжимая брату щеки так, чтобы нижняя челюсть опустилась.

— Эстер, остановитесь, — сказал мистер Белдербосс.

— Пожалуйста, Эстер, — вскрикнула миссис Белдербосс и отвернулась в сторону; глаза ее были полны слез.

— О, ради бога, просто выпей, — прошептала Мать.

Хэнни закрыл глаза и скривился, как он это делал, когда его заставляли пить магнезию. Мать аккуратно вливала в него воду, как будто измеряя ее количество. Хэнни закашлялся, подавился, а потом выплюнул воду ей в глаза.

Мать заморгала, лицо ее вытянулось, но она ничего не сказала. Она нашла на земле крышку от банки, плотно завинтила ее и сунула банку себе в карман.

Отец Бернард тихо выводил всех из обители. Я взял Хэнни за руку, и мы последовали за остальными. Остался только Родитель, он долго смотрел в глаза своей жене.

Глава 23

Несмотря на все усилия отца Бернарда, ему не удалось уговорить мисс Банс и Дэвида остаться. Они собрали вещи, и он отвез их на вокзал в Ланкастер, где они сели на ночной поезд и уехали в Лондон.

Тяжелое уныние воцарилось в «Якоре», и, когда оставаться там стало совершенно невыносимо, я отправился спать, оставив Мать, Родителя и Белдербоссов предаваться мрачным мыслям в гостиной.

Хэнни спал, совершенно измученный произошедшим в обители. Я какое-то время смотрел на него, но, должно быть, сам быстро отключился.

Я проспал примерно час — и проснулся оттого, что кто-то вошел в комнату. Это была Мать. Она принесла поднос с дымящейся чашкой. Мать посмотрела на меня и жестом предложила снова лечь.

— Что ты делаешь? — спросил я.

— Даю Эндрю чай.

— Он спит.

Мать шикнула на меня, подошла к кровати Хэнни и села на краю. Она смотрела с минуту, как он спит, а потом достала банку с водой из обители. Она плеснула часть в чай и поставила чашку на ночной столик.

Оставшуюся воду она накапала на ладонь и, намочив палец, очень осторожно нарисовала крест на лбу Хэнни.

Он пошевелился и начал просыпаться. Мать шепнула «ш-ш», и Хэнни снова улегся. Он лежал совершенно неподвижно, его сознание снова ускользнуло в русло сновидений.

Почему она не может оставить его в покое? Брат был настолько измучен всем случившимся в обители, что казался мертвым. Его лицо приобрело ту самую жуткую безжизненность, какую я заметил на лице отца Уилфрида в тот день, когда Мать с остальными отправилась омывать его для похорон.

Меня тоже заставили пойти помогать приезжему священнику, присланному епископом надзирать за соблюдением церемонии омовения. Не повредит, сказала тогда Мать, если епископ будет знать, что у нее есть толковый сын, когда придет время подумать о церковной карьере.

Отца Уилфрида положили в гроб в передней комнате его дома. Этой комнатой редко пользовались, она была холодной, как тот январский день за завешенным шторами окном.

Старинные дорожные часы негромко дребезжали на камине рядом со свечами, которым предстояло гореть до самых похорон. Все стояли вокруг гроба, пока священник произносил молитву. Закончив, он начертал в воздухе над телом крестное знамение. Потому что теперь это было тело, а вовсе не отец Уилфрид. Смерть — плохой рисовальщик, она передавала сходство, но как-то отстраненно, придавая лицу лежащего в гробу вид кого-то из знакомых, однако для полного сходства чего-то явно не хватало. Думаю, человек в гробу становился похож на восковую фигуру.

Мать принесла в тазиках теплую воду и бутылку деттола, и дамы, засучив рукава, медленными движениями развернули полотно и начали мыть усопшего, аккуратно поднимая руки и слегка поворачивая ноги, чтобы добраться до самых укромных уголков. Кусок ткани на бедрах прикрыл его чресла, так что нам не пришлось краснеть.

Я стоял сзади и держал для Матери тазик. Когда она осторожно повернула голову отца Уилфрида, чтобы провести тряпочкой по лицу и шее, на атласной подушке я заметил коричневое пятно. Вода и дезинфектант струйками стекали по жесткому изгибу ключицы и дальше вниз по грудной клетке, а когда Мать протерла лоб усопшего, на ресницах остались капельки воды.

Когда все было закончено и дамы принялись ходить туда-сюда, сливая воду в сток, Мать развернула небольшой сверток, принесенный с собой, и вынула маленький букет белых роз. Она сложила иссохшие кисти отца Уилфрида у него на груди и переплела ему пальцы. Затем осторожно, чтобы не поцарапать, приподняла его руки и вставила одну за другой розы между ладонями.

Когда женщины снова запеленали тело, послышался явно различимый выдох. Жалости, подумал я, или облегчения. Облегчения, потому что все позади. Облегчения, потому что не они лежали тут на столе, как мясо к обеду.

Мать перекрестилась и уселась вместе со своими четками на деревянный стул. Она заступила на вахту у гроба. Остальные женщины ничего не сказали и ушли одна за другой.

— Зажги свечи перед уходом, — велела Мать, когда я начал одеваться.

Я сделал, как мне было сказано. Отблеск пламени падал на лицо отца Уилфрида.

— Преподобный отец теперь на небе? — спросил я.

Мать взглянула на меня и нахмурилась:

— Конечно. Как он может быть не там? Все священники сразу попадают на небо.

— Правда попадают?

— Да. Это награда за их службу Богу.

Мать на мгновение задержала на мне взгляд и затем вернулась к своим четкам. Я всегда знал, когда Мать не полностью уверена в чем-то — например, когда я возвращался из школы с заданием по алгебре, а Родителя не было дома, или когда ей приходилось вести машину в незнакомом месте. Недостаток уверенности сочетался у нее с раздражением оттого, что она вообще не знала правильный ответ или правильный путь. А что, если отец Уилфрид попал в Чистилище?

Пока я на велосипеде добирался под снегом до дома, я представлял себе, как это должно было выглядеть. Отец Уилфрид всегда описывал Чистилище как место с закрытыми дверями, где грешники лишены доступа к Богу до тех пор, пока их души не очистятся огнем.

А как это — чувствовать, что твоя душа сожжена до чистоты? Физической боли быть не могло, потому что теперь лишенное жизни тело лежит в ящике. Значит, это ментальная пытка? Каждый из сокрытых грехов, совершенных при жизни, высвечивается и поджигается один за другим? Или наказанного принуждают проживать все грехи заново? Снова ощутить страх и вину?

Проезжая по Баллардс-лейн мимо станции метро, я, к собственному удивлению, помолился за усопшего. В конце концов, это была не его вина. В Лоуни отец Уилфрид испытал какое-то потрясение. Неудивительно, что он сломался. С любым на его месте произошло бы то же самое.

* * *

— Эндрю, — шепнула Мать, прикасаясь тыльной стороной руки к его щеке.

Хэнни проснулся и посмотрел на нее, потом, когда сознание включилось, он отодвинулся от нее на локтях. Он взглянул на меня, а Мать положила руку ему на плечо.

— Все хорошо, Эндрю, — сказала она, — я просто принесла тебе чаю.

Она дала Хэнни чашку. Он взял ее, как миску, и отхлебнул.

— Вот и хорошо, — улыбнулась Мать, привставая, чтобы иметь возможность проследить, что все выпито.

Когда Хэнни выпил всю порцию, она обняла его и поцеловала в лоб. Хэнни просиял, потому что она больше не сердилась.

— Теперь, — сказала Мать, — встань рядом со мной на колени. — Она встала с кровати и опустилась рядом на колени. — Ну, давай же, Эндрю. Вот так.

Он заулыбался и опустился на пол вместе с Матерью.

— Закрой глаза, — приказала она.

Хэнни взглянул на меня. Я потер пальцами веки, и тогда он понял.

— Вот и хорошо, — сказала Мать. — Умница.

Она погладила Хэнни по голове, и когда он все сделал так, как ей было нужно, обернулась ко мне:

— Открой дверь.

— Что?

— Открой дверь и впусти их.

— Кого?

— Остальных.

Я вылез из постели и подошел к двери. Родитель и Белдербоссы ждали на лестнице.

Они обернулись ко мне.

— Он готов? — спросил мистер Белдербосс, и все, стараясь ступать как можно тише, вошли в спальню и встали, глядя на Хэнни, который крепко сжал ладони и зажмурил глаза.

— Мы не будем ждать отца Бернарда? — спросила миссис Белдербосс.

— Лучше начать сейчас, — сказала Мать, — пока Эндрю спокоен.

Миссис Белдербосс взглянула на него:

— Да, пожалуй, вы правы.

— И ты тоже, — велела мне Мать, указывая на местечко на полу, справа от нее, там, где она хотела, чтобы я встал на колени.

Родитель и миссис Белдербосс опустились на колени с другой стороны кровати, а мистер Белдербосс, прихрамывая, подошел к стулу около двери и тяжело опустился на него, зажав палку между колен и положив голову на ее ручку.

— Господи Боже, — начала Мать, — просим, чтобы целительные воды прошли через Эндрю и напитали его…

Она прервала чтение, поскольку в комнату вошел еще один человек. Отец Бернард в верхней одежде стоял у входа, переводя взгляд по очереди с одного на другого. Миссис Белдербосс сделала вид, что изучает свои пальцы. Мистер Белдербосс улыбнулся священнику, потом покашлял и отвел глаза.

— Мне показалось, что я слышу голоса, — сказал отец Бернард. — Что происходит?

— Мы молимся за Эндрю, — объяснила миссис Белдербосс.

— А-а… — протянул отец Бернард, глядя на часы.

— Это проблема, преподобный отец? — поинтересовалась Мать.

— Нет-нет, — ответил он. — Я просто удивляюсь, что вы все до сих пор на ногах.

— Джоан и Дэвид благополучно уехали? — спросила миссис Белдербосс.

— Да, — сказал отец Бернард. — Они вовремя успели на поезд. По дороге я снова пытался отговорить их, но они твердо стояли на своем. Жаль.

— Да уж, — согласилась миссис Белдербосс.

После короткой паузы заговорил Родитель:

— Не хотите присоединиться к нам?

Отец Бернард бросил взгляд на Мать:

— Нет. Вы уж сами.

— Давайте же, преподобный отец, — предложил мистер Белдербосс. — Я уверен, что одна ваша молитва стоит десятка наших.

Отец Бернард посмотрел вниз. Промокший плащ. Промокшие сапоги.

— Сомневаюсь, что я в подходящем виде, Рег, — вздохнул он.

— Какое это имеет значение? — воскликнула миссис Белдербосс. — Богу не важно, в каком вы виде, так почему это должно быть важно нам?

— Все-таки нет. — Отец Бернард был непреклонен. — Я отправляюсь спать, и первое, что я сделаю утром, это помолюсь за Эндрю, когда буду в бодром состоянии духа и смогу сосредоточиться на том, что я делаю.

— Вы точно уверены, преподобный отец? — спросила миссис Белдербосс, слегка разочарованная.

— Точно. Молиться — это как настраивать радио.

— Простите?

— Нужно быть на верной частоте, иначе Бог услышит только помехи.

— Да, я понимаю, о чем вы. — Миссис Белдербосс сочувственно улыбнулась. — Ну что ж, раз вы уверены, пусть будет так, преподобный отец.

— Я довольно-таки вымотан, по правде сказать. А завтра нам предстоит долгий путь домой.

— Да, — согласилась миссис Белдербосс со вздохом. — Было несколько утомительно, правда? Кругом одни препятствия. Все было так трудно. Какая жалость, преподобный отец, что вам не довелось увидеть это место таким, каким оно было раньше.

— Места меняются, Мэри, — вздохнул мистер Белдербосс.

— О, я знаю, — ответила она. — Но для преподобного отца это было настоящее боевое крещение. Я имею в виду, что Уилфрид знал нас и знал это место. Он бы справился намного лучше со всеми этими проблемами, которые у нас возникли.

— Это верно, — согласился мистер Белдербосс. — Он держал штурвал в твердых руках.

— Я это говорю не в осуждение вам, преподобный отец, — продолжила миссис Белдербосс. — Тут, скорее наша вина, я так чувствую, в том, что мы попросили вас взять на себя слишком много и слишком рано. Я имею в виду, что священникам, как и всем другим людям, чтобы все понять, требуется время, правда, Эстер?

— Именно так!

Мать устремила взгляд на отца Бернарда, который, ничего больше не сказав, вышел из комнаты. Она заметила, что Родитель пристально смотрит на нее.

— Что?

— Что с тобой происходит?

— Ничего.

— Почему ты разговариваешь с отцом Бернардом в таком тоне?

— В каком?

— Ты сама знаешь.

— Неужели?

— Да. Ты знаешь.

Мать взглянула на мистера и миссис Белдербосс:

— Прошу прощения, Рег, Мэри. Мой муж, очевидно, немного не в духе.

— Не в духе?! — Родитель повысил голос, и Белдербоссы переглянулись. — По-моему, это ты, Эстер, не в духе.

— Тебя это удивляет?! — взорвалась Мать. — Если учесть все, что тут произошло. Поездка превратилась в самый настоящий балаган.

— Ну, успокойтесь же, — сказал мистер Белдербосс.

— Эстер, — прошептала миссис Белдербосс, показывая глазами на дверь. — Он услышит вас.

— Мне все равно, — отчеканила Мать. Краска бросилась ей в лицо. Мне редко приходилось видеть ее в таком состоянии. — Я скажу вам, что я думаю об отце Бернарде. Его приезд — ошибка. Он совершенно не для нас. Я никогда в жизни не видела священника до такой степени легкомысленного и безответственного. Все, что мы делаем, он выставляет на посмешище. Что касается меня, то я буду счастлива, когда он отправится обратно в Ирландию, к таким же, как он сам.

Посреди этого разговора на повышенных тонах Хэнни встал и отошел к окну. Он подобрал чучело зайца и провел рукой по его спинке.

— Он еще совсем молод, Эстер, — возразила миссис Белдербосс. — Ему нужно время, чтобы достичь зрелости и стать таким, как отец Уилфрид. Однажды он таким станет. Я убеждена в этом.

— Мэри, — возразила Мать, — вы были убеждены, что он не будет пить, но он пил. И это он пригласил в дом всех этих хамов.

— Это было только ради развлечения, — заметил Родитель. — Ты сама это сказала.

— Развлечения? — воскликнула Мать. — Тебя не таскали по комнате, как тряпичную куклу.

— Я не заметил, чтобы ты особенно жаловалась, — хмыкнул Родитель.

— А я не заметила, чтобы ты вмешался, чтобы положить этому конец, — парировала Мать. — Куда там, ты только еще больше науськивал этих ряженых… вместе со всеми остальными… Господи, — продолжала она, — послушайте же меня. Эта поездка должна была стать паломничеством, шансом для всех нас обрести мир и покой после всего, что произошло, а вместо этого нам пришлось возиться с этой странной пьяной компанией, пляшущей в гостиной по приглашению священника, который должен был заботиться о нас. Зачем, по его мнению, мы сюда приехали? Любоваться на этих деревенских бандюг? Отвлекаться на всяких пропащих, вроде Клемента Парри и его матери? Зазывать к себе всех беспризорных, которых ему удастся найти? Встревать в дела, которые нас совершенно не касаются? Все развалилось. Я имею в виду, он даже не смог удержать нас всех вместе.

— Это не его вина, что Джоан и Дэвид уехали, — сказал Родитель.

— Нет, его, — возразила Мать. — И он сам это знает. Вот почему он вернулся так поздно. Заливал горе в «Колоколе и якоре», ясное дело.

— Эстер! — Родитель снова повысил голос. — Нельзя говорить такие вещи. Особенно о священнике. Именно так начинают ходить разные слухи.

— Да, я знаю, — прошипела Мать, выразительно глядя на мистера Белдербосса.

— Что такое? — спросил он. — Что я сделал?

— На днях вы задали отцу Бернарду вопросы, на которые, как я на самом деле думаю, мы вряд ли хотим, чтобы он пытался найти ответы.

— Это не вина Рега, — сказала миссис Белдербосс. — Он был просто расстроен, и все. Чувства взяли верх над ним.

— Вы позволили отцу Бернарду давить на вас, — заявила Мать.

— Да перестань, — отмахнулся Родитель. — Вряд ли он устраивал допрос. Я уверен, он просто пытался помочь.

— Мы должны быть более осторожны, — сказала Мать. — Никто из нас на самом деле не знает, что случилось с отцом Уилфридом, и, скорее всего, никогда не узнает. И незачем строить домыслы. А если мы это сделаем, то тем самым предадим память об Уилфриде в руки тех, кому, в отличие от нас, никогда не было дела до него.

— Ты говоришь о брате Рега, — сказал Родитель, — и, думаю, ему решать, что он будет говорить об Уилфриде.

— Нет, — возразил мистер Белдербосс. — Эстер права. Мы должны оставить наши подозрения при себе. Мы ничего не можем доказать. То есть, если бы у меня был его дневник, мы бы узнали все раз и навсегда.

— Согласна, — сказала миссис Белдербосс. — Мы не можем позволить слухам распространяться. Это погубит Сент-Джуд.

— Ну, если слухи уже появились, не сомневаюсь, что они там уже распространяются, — заметил Родитель. — Не в наших силах запретить людям болтать. Но, так или иначе, слухи появляются и исчезают. Через неделю все будут говорить о чем-нибудь другом. Так устроены люди.

— Я не уверена, что ты вполне уяснил себе, как все серьезно, — вздохнула Мать. — Люди сколько угодно могут терять интерес к сплетням и жить дальше, но это останется у них в памяти как случившийся факт. И если люди будут думать, что отец Уилфрид… вы сами знаете что… тогда все, что он сказал, превратится в ложь. И что тогда останется от веры?

— Вера — это не точная наука, Эстер, — заметил Родитель.

— Нет, точная, — возразила Мать. — Она у тебя либо есть, либо нет. Все просто.

— Эстер права, — сказал мистер Белдербосс.

Миссис Белдербосс согласно кивнула.

— Послушайте, — сказал Родитель, — мне кажется, что, если у нас есть хотя бы малейшее подозрение, что Уилфрид свел счеты с жизнью, мы должны заявить об этом в полицию.

— И что это даст? — спросила Мать.

— Это будет правильно.

— Если мы не можем это доказать, как полицейские это смогут?

— Не знаю. По-моему, неважно, смогут они это доказать или нет. Разве это не снимет с Рега груз страданий хотя бы немного?

— Да, но мы же не можем сказать теперь что-то противоположное тому, что говорили раньше, — сказала Мать. — Как это все будет выглядеть три месяца спустя?

— Как если бы нам было что скрывать, — вздохнул мистер Белдербосс.

— Похоже, что так оно и есть, — заметил Родитель.

Часы с апостолами начали бить полночь. Все ждали, пока удары затихнут.

— Что ж, мы с Регом немного устали, — произнесла миссис Белдербосс, как только пробил последний удар.

— Уже довольно поздно, я полагаю, — согласился с женой мистер Белдербосс. — Увидимся утром.

Родитель помог миссис Белдербосс подняться, и она опираясь на его руку, пошла к двери. Мистер Белдербосс поднялся со стула при помощи своей палки. Родитель открыл супругам дверь, и, пожелав всем спокойной ночи, они удалились по коридору к себе в комнату.

Когда они ушли, Мать спросила:

— Разве ты не уходишь тоже?

Родитель коротко вздохнул, подошел к кровати и сел.

— Мне кажется, тебе нужен отдых, — сказал он, беря ее за руку. — Не дело, что ты так накручиваешь себя по любому поводу. Ну не прошло все гладко, что с того? Отец Бернард любит выпить время от времени, подумаешь! Это не конец света. Не расстраивайся так из-за всего на свете.

— Я не расстроена, — ответила Мать, — как ни странно, но я рада на самом деле, что поняла, что отец Бернард никуда не годится. По крайней мере, поездка это полностью продемонстрировала.

— Ну хватит, хватит, любовь моя, — мягко сказал Родитель, улыбаясь Хэнни, который по-прежнему пребывал у окна вместе с зайцем. — Пусть Эндрю останется таким, какой есть. Ему нужен сон. Пошли и мы спать.

— Я еще не до конца помолилась за него, — вздохнула Мать.

Родитель взял руки Матери в свои:

— Эстер, пришло время смириться с тем, что Хэнни такой, какой есть, и будет таким всегда.

— Я не могу с этим смириться.

— Мы завтра возвращаемся домой. И я думаю, что там мы и должны оставаться. Нам не следует больше сюда приезжать. Это нехорошее место.

— Что значит нехорошее место? Мы годами сюда ездили.

— Это значит, что я не верю, что Эндрю здесь может стать лучше.

— Почему?

Родитель посмотрел на меня, потом опустил взгляд на руки.

— В той комнате, рядом с кабинетом… — начал он, и Мать вздохнула. — Нет, Эстер, выслушай меня до конца. Это важно.

Лицо Матери окаменело, и она ждала, что скажет муж.

— Перед тем как мы отправились в обитель, я пошел запереть ее и увидел, что на штукатурке рядом с кроватью нацарапано имя.

— И что?

— По всей видимости, это имя той девочки, которую они тут держали.

— Вероятно, так оно и есть.

— Дело в том, что, когда я отодвинул кровать от стены, чтобы лучше рассмотреть его, оказалось, что там еще четыре имени.

— Значит, они все были больны. И что с этого?

— Они все умерли, Эстер.

— Не говори глупости.

— Это правда. Каждое имя перечеркивала царапина, и…

— И что?

— Я понимаю, что ничего этим не сказал. Я и не имел это в виду… Но я нашел несколько писем.

— Писем?

— В коробочке под кроватью. От Грегсона гувернантке этих детей. Он спрашивал, стало ли детям лучше, смогут ли они скоро вернуться домой.

Мать потерла глаза:

— Для чего ты мне все это говоришь?

— Эстер, это была не единственная комната для карантина. Речь идет о всем доме. Грегсон строил его не как свой дом, а как хоспис.

— Конечно, это был дом, — возразила Мать.

Родитель покачал головой:

— Грегсон никогда не жил здесь сам, он построил его только для того, чтобы гувернантка могла водить детей в обитель.

Мать с раздражением посмотрела на мужа:

— Я по-прежнему не понимаю, какое отношение все это имеет к нам.

— Как же ты не понимаешь? Грегсон продолжал настаивать на том, чтобы гувернантка водила детей в обитель, даже когда стало совершенно ясно, что надежды на улучшение нет.

— Грегсон сохранял веру. Вот это мне совершенно ясно.

— Речь не о вере. Речь о том, чтобы понять, когда следует признать поражение.

— Поражение?

— Прежде чем кто-то пострадает.

— Я не отступлюсь от Эндрю. Куда это нас заведет?

— Эстер, этот бедняга в конце концов сошел с ума, потому что не смог ничего изменить.

— Я знаю, что я не могу что-то изменить, — отрезала Мать. — Я не говорю, что я могу что-то сделать. Я прошу Бога.

Родитель вздохнул.

Мать оттолкнула его руки:

— Оставь меня в покое.

— Эстер!

— Оставь меня наедине с моим сыном.

— Не делай больше этого с ним. И себе дай покой. Поедем домой завтра, как можно скорее. Это не вина Бернарда, что все в эту неделю пошло вкривь и вкось. Всему виной это место. Оно проклятое. Оно не приносит нам добра.

— Послушай! — Мать внезапно схватила Родителя за запястье. — Возможно, твоя вера рухнула вместе с верой отца Уилфрида, но не пытайся также разрушить и мою.

Родитель попытался отцепить ее пальцы, но она сжимала их еще крепче.

— Знаешь что? — сказала она, слегка улыбаясь. — Я думаю, ты просто боишься.

Родитель перестал бороться с ней:

— Нет. Не я.

И он кивнул в угол комнаты, где под полками с камешками и деревяшками, обхватив колени руками, сидела горилла.

* * *

Хэнни с тех пор изменился до неузнаваемости, и хотя я и вижу в нем что-то от него прежнего, это всегда заметно по его глазам. Существует, я полагаю, некая открытость чувства, которая выдает нас всех. И там, в этой комнате в «Якоре», за глупой маской во мне прятался страх, который мне предстояло осознать много лет спустя, когда меня арестовали той ночью около дома брата. Страх, что меня заберут и я не смогу защитить его. У него, конечно, есть Кэролайн и мальчики, но я по-прежнему нужен ему. Это очевидно.

Не сказать чтобы Бакстер согласился. Он, кажется, подумал, что у меня что-то вроде нервного срыва.

— Тем не менее у нас есть определенные достижения, — сказал он, когда я был у него последний раз.

День в начале ноября выдался сырой и ветреный, и как раз через несколько дней у Стылого Кургана обнаружили младенца. Конский каштан напротив окна кабинета Бакстера тяжело раскачивался туда-сюда, простирая длинные желтые ветви над теннисным кортом внизу. Он уже закрылся на зиму. Сетки убрали, белые линии разметки были погребены под опавшими листьями. Бакстер — член клуба, как вы, очевидно, догадались. Это как раз такое место. Врачи, дантисты, академики. Бакстер рассказал мне, что играет в смешанных парных матчах с партнершей — аспиранткой, специализирующейся в древнем иврите. Прелестная девушка. Очень спортивная. Могу представить, как Бакстер пожирает глазами ее колыхающийся зад в момент, когда они ожидают подачи.

Он стоял у окна с чашкой дарджилинга, глядя, как дерево качается под дождем.

Наверху на камине тикали часы, а внизу огонь с треском пожирал березовые поленья. Бакстер сделал глоток и снова поставил чашку на блюдце.

— Вы все так же себя чувствуете? — спросил он.

— По всей видимости, да.

Он снова посмотрел в окно и улыбнулся:

— Это вежливое «нет»?

— Это вежливое «вы мне скажите».

Бакстер тихо засмеялся и опустился в кожаное кресло напротив меня.

— Вы не обязаны соглашаться, старина, — сказал он. — Ваш брат платит мне не за то, чтобы я заставлял вас плясать под свою дудку. Мне бы хотелось думать, что вы недавно некоторым образом завернули за угол.

— И в каком направлении?

— Я думаю, — сказал он, выпив чашку и поставив ее на стол, — что вы начинаете действительно понимать тревоги вашего брата по вашему поводу.

— В самом деле?

— Мм… — продолжал Бакстер, — думаю, что да. Думаю, если бы я спросил вас, вы бы мне все объяснили весьма красноречиво.

— То есть вы спрашиваете меня?

Бакстер сплел пальцы вместе, а затем развел ладони, как бы побуждая меня говорить.

Я сказал Бакстеру то, что он хотел услышать, а он добросовестно занес все это в компьютер. Я сказал ему, что понимаю, что Хэнни и Кэролайн беспокоятся обо мне. Что сидеть часами около их дома совершенно не обязательно. Что мне не следует порицать соседа за то, что он вызвал полицию. Хэнни не нужно, чтобы я был его сторожем. И что тот факт, что я не могу описать конкретно угрозы, которые, по моему мнению, над ним нависают, означает, что вряд ли они существуют. Я придумал их, чтобы чувствовать, что я по-прежнему жизненно необходим Хэнни, несмотря на то что он женат и у него есть семья, которая о нем заботится.

Мы раньше никогда не обсуждали последний пункт, но я все равно его добавил, зная, что на Бакстера произведет впечатление мой уровень самовосприятия. И я буду на шаг ближе к тому моменту, когда смогу его убедить в том, что излечился.

— Очень хорошо, — сказал он, бросив на меня взгляд из-за компьютера. — Вот видите, за угол вы действительно завернули. Теперь вы другой человек, по сравнению с тем, кем вы были, когда пришли ко мне в марте.

— Это хорошо?

— Без сомнения. Я хочу сказать, что еще предстоит пройти определенный путь, прежде чем вы станете…

— Нормальным?

— Я хотел сказать, счастливым. Но это путь, состоящий из маленьких шажков, мистер Смит. Бессмысленно пытаться бежать… и все такое прочее.

— По-видимому, это так.

— Но и встраивать вас в ту или иную социальную форму тоже нет смысла, — добавил Бакстер. — То, что нужно, это чтобы вы достигли такого уровня понимания, который позволит вам взаимодействовать с другими более полноценным и менее стрессогенным образом. — Он опустил глаза на свои пальцы и тихонько рассмеялся. — Я не часто признаюсь в этом, мистер Смит, но на самом деле я иногда ловлю себя на том, что завидую своим пациентам.

— Как это?

— Речь о той возможности, которую дает поиск самого себя, на мой взгляд. По-настоящему оценить свое место в масштабах, так сказать, Вселенной. Распознать то, что действительно важно. Ведь так легко разбазарить время жизни, испытывая лишь скудный набор эмоций, и никогда не задумываться о том, почему делаешь то, что делаешь. Кто это сказал: «Неосмысленная жизнь не стоит того, чтобы жить.» Аристотель?

— Сократ.

— Ах да, конечно. Безусловно, это глубокая философская позиция, кто бы ее ни высказал. Позиция, в соответствии с которой, боюсь, я никогда не смогу жить, как вы, мистер Смит. Вы проживаете жизнь. Вы вступаете в борьбу. В отличие от меня.

— Возможно, вам следует сказать все это Хэнни. Тогда он, может быть, лучше поймет меня.

Бакстер улыбнулся:

— Он поймет со временем. Вы, возможно, чувствуете, что ваши отношения испортились, но мы, человеческие существа, обладаем внутренней потребностью исправлять ошибки. Все наладится. Ваш брат сильнее, чем вы думаете.

Глава 24

Хэнни ушел ночью. Его кровать была пуста, сапог и пальто не было. В «Якоре» я всегда сплю очень чутко, особенно после визита Паркинсона, и я никак не мог понять, как брату удалось уйти, не разбудив меня. Но когда я встал с кровати, я увидел, что Хэнни бросил на пол полотенца, чтобы я не слышал его шагов.

Я пощупал его кровать. Она была холодной, как камень. Даже запах брата выветрился. Невероятно, чтобы Хэнни оказался таким изощренно хитрым. Это совсем на него не похоже.

Розовый коврик посреди комнаты был перевернут, оторванная половица торчала над поверхностью. Я пошарил в тайнике. Винтовки не было, и Хэнни забрал патроны из моего кармана.

Понять, куда он делся, не составляло труда — конечно же к Стылому Кургану, чтобы увидеть Элс и своего ребенка.

Внизу, когда я вошел в кухню, Монро поднял голову и заворчал. Я потрепал пса по шее, чтобы успокоить, и увидел, что на полу валялись лакомства, которые отец Бернард приготовил для собаки. Ай-да, Хэнни-умница!

Монро чихнул, улегся на пол и снова принялся жевать галеты-косточки, обнаруженные им в складках подстилки.

Снаружи изморось растекалась по полям и оседала на мне мельчайшими каплями, похожими на мех какого-то животного. Велосипед стоял около стены, шины в порядке. Вот почему отец Бернард так поздно вернулся. Он вовсе не был в «Колоколе и якоре», как считала Мать, он во дворе под дождем чинил велосипед.

Я отвел велосипед от стены, обходя лужи, и перетащил его над проволочной оградой, чтобы не шуметь. Перед домом я сел на велосипед и помчался по дорожке, выехал на дорогу, ведущую вдоль побережья, расплескал пару стоячих луж и вскоре уже пробирался через болота.

За столько дождливых дней в них могло уже накопиться до шести-семи футов воды, причем возможности определить дно не было никакой, кругом сплошной кисель из жидкой грязи и мертвой растительности. Я позвал Хэнни, как ни странно, надеясь, что он скатился в одну из этих топей. Лучше так, чем то, что задумал Паркинсон, что бы это ни было.

Но в ответ я услышал только шорох камыша и плеск чернильно-черной воды, покрытой белыми хлопьями.

В первый момент я подумал, что пошел снег. В этих местах это не является чем-то неслыханным даже поздней весной. Но когда я приблизился к боярышнику, то увидел, что в нем со всей яростью проснулась жизнь, намного раньше, чем должна была бы, как и в яблонях и зеленой траве вокруг «Якоря». Все его искривленные, в шишках, ветки покрылись лепестками, как гирляндами. И мне вспомнились белые розы в руках отца Уилфрида, когда он лежал в гробу.

В дюнах мне пришлось тащить велосипед через перевал, поскольку ветер навалил на дороге кучи песка с фут высотой. Я увидел следы Хэнни вместе с отпечатками автомобильных шин. Леонард проехал здесь, причем совсем недавно.

Я снова позвал Хэнни, надеясь, что он мог прятаться где-то в тростнике. Вокруг трава стелилась под ветром, над головой проносились серые тучи. Я ждал.

Прилив уже подступал. Пески медленно погружались под воду, а на выходе, уже почти у Стылого Кургана, сгибаясь под ветром, показалась фигура в развевающейся белой рубашке. Это был Хэнни. На плече у него висела винтовка.

Я сложил рупором ладони и крикнул, но он, конечно, не мог меня услышать. И на самом деле слава богу. Меньше всего я хотел, чтобы он решил возвращаться теперь, когда прилив набирал ход. Пусть лучше идет и ждет там.

Я бросил велосипед у дота и побежал через пески, держась близ указательных столбиков, насколько это было возможно. Местами воды не было вообще, но чем дальше я продвигался, тем больше под порывами ветра песок уходил в глубокие провалы, края которых опасно расходились, когда я перепрыгивал через них.

Вокруг меня все стонало и ревело. Море бросалось на берег пенистой волной. Мимо в серой воде проносились коряги и водоросли, они кувыркались, расщеплялись, а потом засасывались течением в морскую глубину.

Справа я различил одну из тех временных троп, которые вода и ветер, объединившись, намывали временами в Лоуни. Это были длинные хребты песка, которые могли быть видны только при высоком приливе, когда только они одни и возвышались над водой. Я переправился через вязкий песок, поднялся на самую высокую точку песчаного хребта и увидел, что тропа длинной лентой вьется в сторону Стылого Кургана.

Однако даже эта тропа исчезла под водой еще задолго до того, как я добрался до него.

Почва под ногами ускользнула, и я погрузился в воду.

Дыхание схватило, как от удара, холодом, в паху вместо живой плоти я ощутил твердый комок. Меня тянуло вниз, в тяжелую стылую воду, и я бил ладонями, стараясь ухватиться за что-нибудь, за какой-нибудь кусок пластика или дерева, за который я мог бы держаться, но вода все выбивала из пальцев, и мне не оставалось ничего иного, как плыть изо всех сил к берегу Стылого Кургана.

В те времена я неплохо плавал. Я вполне выносил холодную воду и не боялся глубины. Вокруг немного нашлось бы ручьев и водоемов, которые бы я не исследовал. Но ласковые воды Хайгетских — это было одно, и совсем другое — Лоуни. Море яростно вздувалось, окружая меня со всех сторон, и как будто стремилось затянуть меня под воду. Казалось, там что-то шевелилось, хватало и засасывало одновременно. Я пригоршнями глотал соленую воду и, давясь, выплевывал ее в приступах яростного кашля. Горло и нос у меня горели.

Казалось, я совсем не двигался вперед, и после новых отчаянных попыток приблизиться к берегу мне пришло в голову, что я достиг той точки, когда начинаешь тонуть — борешься, уходишь под воду, снова всплываешь. И тогда паника охватила меня. Я почти не чувствовал своего тела. Пальцы скрючились и окоченели. Скоро я слишком устану, чтобы двигаться. И что потом? Боль в легких. Тишина. Ничего!

Еще одна серия отчаянных ударов по воде — и небо, Стылый Курган и мелькающий горизонт встали вертикально сначала в одной последовательности, потом в противоположной, но в яростной борьбе за жизнь на этих исполинских качелях я осознал присутствие какой-то фигуры на берегу. Потом она ускользнула в темноту под водой, но вскоре берег и фигура появились снова — и неожиданно ближе. Что-то было толчком брошено мне. Я протянул вперед руку и понял, что мои пальцы уцепились за потертый кожаный ремень. Я почувствовал, как что-то более сильное, чем прилив, тянет меня. Руки и ноги наконец заскребли по прибрежной гальке, и вот уже море ослабило свою хватку. Надо мной стоял Хэнни. Я выпустил ремень винтовки, и брат опустился на колени и коснулся моего лица. Я с трудом мог дышать. Вместо слов из горла вылетали неясные звуки. Хэнни сложил пальцы чашечкой и прижал к уху, желая, чтобы я повторил то, что пытался сказать, но я оттолкнул его, и он отошел к камням и сел, положив винтовку на колени.

Все еще дрожа, я стащил куртку и свитер и изо всех сил выкрутил их, чтобы выжать воду.

— Почему ты ушел вот так? — наконец выговорил я. — Почему ты не сказал мне, куда ты идешь?

Хэнни смотрел на меня.

— Ты идиот, — продолжал я, оборачиваясь в сторону песков, которые теперь полностью исчезли под водой. — Мы сегодня утром должны ехать домой. И как, черт тебя побери, мы теперь вернемся? Все будут гадать, куда мы девались. Мать будет злиться, а по шее получу я. Когда ты делаешь какую-нибудь глупость, это всегда моя вина. Ты ведь знаешь это, правда, Хэнни?

Хэнни похлопал по карманам и достал своего пластикового динозавра.

— Ты всегда просишь прощения, Хэнни, — вздохнул я, — но только почему ты не можешь сначала подумать, прежде чем что-то сделать?

Хэнни долго смотрел на меня. Потом он наклонил голову и, порывшись в карманах, вытащил маску гориллы. Я подошел к нему и отобрал маску, прежде чем он надел ее.

— Ничего ты не боишься, Хэнни, — сказал я. — Ты ведь не боялся, когда прокрался тайком из дому без меня? Не боялся сам прийти сюда?

Брат вряд ли отдавал себе в этом отчет, конечно, но я был все равно зол на него. Больше, чем следовало бы. И я бросил маску в море. Хэнни взглянул на меня и бросился к воде, стараясь вытащить маску при помощи винтовки. Он несколько раз пытался зацепить ее, но она наполнилась водой и исчезла. Он обернулся и взглянул на меня так, как будто хотел ударить меня. Потом остановился и посмотрел в сторону «Фессалии». Затем поцеловал ладонь.

— Нет, Хэнни, — сказал я. — Мы не можем туда идти и встречаться с ней. Больше не можем. Мы должны держаться подальше от этого места.

Он снова поцеловал ладонь и показал в ту сторону.

— Иисус Христос, Хэнни! Ты что, не понимаешь? Если нас найдут здесь, нам будет плохо. Мы должны сейчас спрятаться здесь, пока не наступит отлив. И тогда никто не узнает, что мы здесь были. Дай мне винтовку. Я буду караулить.

Хэнни отвернулся и прижал винтовку к груди.

— Хэнни, отдай.

Он покачал головой.

— Я не могу доверить ее тебе. Ты повредишь себе что-нибудь. Отдай винтовку.

Брат повернулся ко мне спиной. Я схватил его за руку и выкрутил ее. Он дернул руку и с легкостью освободился, пихнув меня на землю.

Хэнни помедлил мгновение, а потом замахнулся на меня прикладом винтовки, и, когда я поднял руку, чтобы защититься, он жестко схватил меня за запястье.

На лице Хэнни мелькнуло беспокойство, когда он понял, что мне больно, но он тут же повернулся и зашагал через вереск.

Я позвал брата. Он больше не обращал на меня внимания. Я надел промокшую насквозь куртку и пошел за ним, спотыкаясь о длинные переплетенные стебли травы и оступаясь в торфяных вымоинах. Я схватил Хэнни за рукав, но он отмахнулся и продолжал идти дальше, непреклонный, сосредоточенный, таким я никогда раньше его не видел.

С моря наступал плотный туман, и я предположил, что Хэнни побоится двигаться дальше. Но, несмотря на сгущающуюся серую мглу и воцарившуюся в этом месте тишину, Хэнни продолжал свой путь, делая широкие шаги, перепрыгивая через болотца и лужи, пока наконец не показались развалины старой фермы или амбара — уже невозможно было определить, что раньше стояло на этом месте. Остались только прямоугольник разрушенных стен, внутри валялись камни и черепица от крыши. Возможно, когда-то здесь жили люди. Они питались тем, что выбрасывало море. Молились в часовне. И пытались «приколоть» Бога к острову, как кто-то приколол булавками бабочек в нашей комнате в «Якоре».

Помимо звука шагов Хэнни, быстро шагающего через развалины, я различил еще какие-то звуки. Это были чьи-то голоса, срывающиеся на крик. Я попытался остановить Хэнни, чтобы получше все расслышать, в конце концов мне пришлось подставить ему подножку. Он растянулся на мокрой земле, винтовка грохнулась и откатилась в сторону.

Он встал на четвереньки, чтобы поднять винтовку, и сел на камень — я хотел счистить с нее грязь.

Я приложил палец к губам, и Хэнни замер, глядя на меня и задыхаясь от гнева.

— Слушай, — прошептал я.

Из тумана донесся собачий лай, но трудно было определить, откуда он исходил. Я не сомневался, это была собака Коллиера. Я слышал тот же самый хриплый лай, который разносился около «Якоря», там, куда овца повела своего ягненка покормиться молодой травой.

— Хэнни, нам надо возвращаться, — сказал я. — Нельзя, чтобы нас здесь нашли. К тому же я замерз. Тебе не холодно?

Меня уже трясло от холода. Одежда, казалось, прилипла к костям.

Хэнни взглянул на меня, и, хотя на лице его отразилось беспокойство, он повернулся и, не дожидаясь меня, полез через полуразрушенную стену, на которой сидел. У меня уже не осталось сил и дальше удерживать брата. Все, что я мог, это следовать за ним, стараясь не потерять его из виду в тумане.

В конце концов я догнал его у берега ручья, бурлившего молочно-белой пеной в каменистом протоке, ускользавшем сквозь поникший папоротник в сторону моря.

Что-то тут было не так.

Я тронул Хэнни за руку. Он вглядывался во что-то впереди.

— Что там? — спросил я и, следуя за его взглядом, увидел, что на другой стороне ручья сидит заяц и смотрит себе за спину.

Заяц повернул голову в одну сторону, понюхал воздух, затем снова посмотрел на нас, одно длинное, похожее на ложку ухо дернулось, и он было порскнул в сторону, но слишком поздно. Из тумана выскочила собака, помчалась к нему, налетела и опрокинула в грязь. Заяц отбивался задними лапами, пытаясь отодрать вцепившегося ему в шею пса, но секунду спустя обмяк, после того как собака помотала беднягу из стороны в сторону, а потом разорвала ему горло.

На этот раз я крепко схватил Хэнни за руку, пытаясь стащить его со стены. Мы бы выбрались, если бы немедленно ушли отсюда, думал я. Но брат стоял на месте как вкопанный, по-прежнему глядя поверх меня, не на зайца или собаку, а на людей, появившихся из тумана. Они стояли и молча смотрели на нас.

Глава 25

Это были Паркинсон и Коллиер. Они были одеты в синие рабочие комбинезоны и высокие ботинки, замазанные грязью. Шеи у обоих были замотаны шарфами, с отсыревших кепок текло.

У Коллиера с плеча свисала цепь. Он расслабил шарф и позвал собаку, а когда та отказалась подчиниться, подошел и пнул ее в бок, так что она отлетела в сторону. Коллиер поднял руку, и собака послушно заскулила и села. Коллиер взял ее за ошейник и прикрепил к нему цепь. Паркинсон по-прежнему смотрел на нас в упор, вокруг его лица клубился холодный пар.

В камнях среди вереска журчал ручей.

По-прежнему держа Хэнни за локоть, я начал отходить назад, однако Паркинсон сорвался с места неожиданно быстро. Он сделал несколько хлюпающих шагов по воде и схватил меня за капюшон куртки, заставив присесть, как это сделал Коллиер со своей собакой. Потом развернул меня так, чтобы я смотрел прямо ему в лицо, и слегка дернул за рукав куртки.

— Куда ты так спешишь? — усмехнулся он.

Затем разжал руки и стряхнул с них воду.

— Никак ты решил окунуться? — продолжал он издеваться.

Я не ответил, и Паркинсон улыбнулся — его забавлял мой несчастный вид. Я промок и сильно дрожал. Паркинсон заметил у Хэнни винтовку и забрал ее у него. Хэнни не сопротивлялся, он покорно отдал винтовку и уставился себе под ноги.

Паркинсон приставил ствол к плечу и сощурился в видоискатель.

— Откуда она у вас? — спросил он.

— Нашли, — буркнул я.

— Малость не то, что надо, для такого мальчугана, как ты, — насмешливо заметил Паркинсон, глядя на Хэнни.

Колиер поймал хмурый взгляд, который я бросил на Паркинсона.

— Он хочет сказать, для придурка, — пояснил Коллиер.

Паркинсон опустил винтовку и оттянул задвижку, чтобы открыть магазин. Хэнни зарядил ее. Я заметил обойму, вставленную в ствольную коробку.

Паркинсон отпустил мою руку, и я попытался отвести Хэнни подальше от него, чтобы уйти тем путем, которым мы пришли сюда, предполагая, что мужчины отстанут, заполучив винтовку.

Но Паркинсон быстрым жестом снова схватил меня за плечо:

— Куда же вы так скоро?

— Нас ждут.

— Да что ты?

— Мы сегодня уезжаем.

— Уезжаете? И куда ж это вы едете?

— Домой в Лондон.

— В Лондон? Да вы на землю-то не переберетесь, какой уж там Лондон.

— Мы умеем плавать.

Коллиер захохотал.

— Не-а… — протянул Паркинсон с притворной озабоченностью. — Я не хочу, чтобы вы утонули.

— Послушайте, — примирительно сказал я. — Мы возвращаемся сегодня домой. Делайте с «Якорем» что хотите. Забирайте оттуда все, что вам нужно. Мне плевать. Да и всем плевать.

В основе моей бравады лежал страх. И я сник, как только Паркинсон засмеялся.

— Скажите, какое обвинение… — Он обернулся к Коллиеру. — Мне оно не нравится. Разве мы воры?

— Не-а, — помотал головой Коллиер.

Со стороны дома послышался плач младенца. Собака подняла голову. Паркинсон и Коллиер переглянулись. Плач затих.

— Ну ладно, — сказал Паркинсон, на этот раз серьезно. — Ничего личного. Но мы не можем позволить вам уйти. Нам нужны, так сказать, кое-какие гарантии. Ты ведь понимаешь, что я имею в виду, правда? Под гарантией? — Я внимательно посмотрел на мужчину, и он снова положил руку мне на плечо. — Теперь так. Ни вы, ни я тут ничего не можем поделать. Просто вы обосрались, вот и все. Вы тут не к месту и не ко времени. Сейчас пошли в дом, там разберемся.

* * *

Когда мы подошли к «Фессалии», Леонард грузил вещи в машину. Там был и Клемент, он переносил ящики и коробки. Когда он увидел нас, то остановился и окинул нас взглядом, полным… чего? Жалости? Вины?

— Давай, Клемент, — поторопил его Леонард.

Клемент медленно качнул головой, прошел к «даймлеру» и поставил какую-то коробку на заднее сиденье.

Леонард подошел поближе и закурил сигару. Собака Коллиера громко залаяла и стала рваться на цепи. Леонард бросил взгляд на Коллиера, и тот, уступая, вытащил из кармана потертый кожаный намордник и нацепил его на пса.

— А вам тут, должно быть, понравилось, — ехидно заметил Леонард, поворачиваясь к нам. — Прямо-таки не можете удержаться, чтобы не прийти сюда снова, верно? — Он затянулся и перевел взгляд на Паркинсона. — Ты уверен, что это необходимо? Через час тут не останется от нас и следа. На твоем месте я бы отправил их обратно, когда наступит отлив, и пусть все остается, как есть. Они уже пообещали, что будут держать язык за зубами. Да и в любом случае, что они могут рассказать, черт возьми? Они же ничего не знают.

Паркинсон ответил ему пристальным взглядом, и Леонард вздохнул.

— Отведи их внутрь, раз так, — распорядился он.

Не помню, чтобы кто-то из нас попытался бежать, или сопротивляться, или сделать что-то подобное. Все, что я помню, это запах сырого папоротника, шум бурлящей в сточной канаве воды и оцепенение от мысли, что никто не придет нам на помощь и что мы во власти людей, о которых предупреждал нас отец Уилфрид, но с которыми мы никогда на самом деле не предполагали встретиться лицом к лицу. Это были герои из полицейских отчетов, посланники из другого мира, где люди не знают раскаяния за грехи и, не задумываясь, уничтожают слабого.

Мы вошли в «Фессалию» через заднюю дверь, ведшую в пустую кухню. Мы мельком видели ее в первый раз. На полу стояла алюминиевая миска с собачьим кормом, который вонял так, будто лежал там месяцами.

Собака Коллиера обнюхала какие-то мясные кусочки и попыталась сожрать их сбоку через намордник.

Где-то в доме снова раздался детский плач.

Это был отчаянный рев, который перешел в тихое завывание, — казалось, ребенок покорился тому обстоятельству, что никто не придет, чтобы утешить его.

Паркинсон открыл дверь и провел нас в коридор.

— Давайте, — сказал он, кивнув головой.

Я колебался, чувствуя руку Хэнни в своей руке. Он дрожал.

— Все в порядке, — сказал я ему. — Мы скоро пойдем домой.

Коллиер немного отпустил цепь собаки. Из глотки под намордником послышалось рычание, и собака опустила голову, пытаясь оцарапать нам щиколотки.

— Давайте, — повторил Паркинсон.

— Все будет хорошо, Хэнни, — повторил я. — Не бойся.

Когда мы оказались в коридоре, Леонард, Паркинсон и Коллиер остановились, поглядывая на дверь, ведущую в подвал. Дверь была закрыта. С другой стороны снова донесся детский вопль. Хэнни рукой изобразил поцелуй.

— Что это с ним? — спросил Паркинсон.

— Он хочет видеть Элс, — ответил я.

— Ее здесь больше нет, — сказал Леонард.

— А где она? — удивился я.

— Откуда я знаю? Ко мне она больше не имеет никакого отношения. Она не моя дочь. Лора забрала ее вчера домой. Не беспокойся о них. Им хорошо заплатили. Каждый получил то, что хотел.

— Кроме вас двоих, — усмехнулся Паркинсон.

— Нам ничего не нужно, — сказал я. — Просто дайте нам уйти домой.

Леонард посмотрел сначала на Паркинсона, потом на нас:

— Если бы я что-то решал, то поверил бы, что вы ничего не скажете. Но боюсь, мистер Паркинсон думает по-другому.

А поскольку винтовка у него, то я был бы склонен доверять его суждениям.

— Тут, понимаешь, вся заковыка в том, — хмыкнул Паркинсон, — что ты не веришь в то, что мы можем помочь твоему брату. — Он кивнул Коллиеру: — Расскажи, что эта псина сделала с твоей рукой.

Коллиер разжал руку — он уже не носил черную перчатку — и медленно провел пальцем по линии, тянущейся через тыльную сторону ладони.

— Все эти сраные жилы были разорваны в лохмотья, — сказал он.

— Пять лет без работы, — вставил Паркинсон. — Так, что ли, мистер Коллиер?

— Ага, — подтвердил Коллиер. — Кому нужен однорукий водила?

— А теперь? — спросил Паркинсон.

Коллиер поиграл рукой, сжимая пальцы в кулак и снова разжимая их, а потом схватил Хэнни за локоть, так что тот подпрыгнул. Он засмеялся, получив в ответ одобрительную усмешку Паркинсона, и отпустил Хэнни.

— У меня был рак горла, — сообщил Паркинсон, прикладывая палец к адамову яблоку, а затем положил руку на плечо Леонарда: — Вот и у моего друга наблюдается картина полного выздоровления, разве нет? Артрита как не бывало.

Леонард посмотрел на меня и улыбнулся. Я поначалу не обратил внимания, но Паркинсон сказал правду. Леонард больше не хромал.

— Хэнни в полном порядке, — сказал я. — Я не хочу, чтобы вы с ним что-то сделали.

Паркинсон засмеялся и покачал головой:

— Смех, да и только. Как вы, святоши, можете верить в то, что нельзя доказать, а не в то, что у вас перед глазами? Тут, должно быть, вся соль в том, что ты хочешь видеть, а что не хочешь. Но бывает, что у тебя нет выбора. Бывает, что правда — вот она, перед тобой, нравится тебе или нет. Так, что ли, Коллиер?

— Ага, — подтвердил тот.

Паркинсон кивнул, и Коллиер снова схватил Хэнни за руку. На этот раз он его не отпустил. Хэнни сопротивлялся. Я пытался отцепить руку Коллиера и был настолько поглощен этим, что только краем глаза заметил, что Паркинсон отвел Леонарда в сторону и снял винтовку.

От выстрела с потолка клубами посыпалась пыль. Пронзительный визг заслонил у меня в ушах все другие звуки. Пустая гильза отскочила и покатилась по коридору. Хэнни упал на бок, хватаясь за бедро. Оно было разорвано в клочья. Паркинсон снова повесил винтовку на плечо и кивнул в сторону Хэнни, корчащегося в молчаливой агонии на полу:

— Придется поверить, нравится тебе это или нет, если ты не хочешь привести братца домой и калекой, и сраным придурком.

Услышав выстрел, Клемент вошел дом и замер рядом с Леонардом, в ужасе глядя на то, что произошло. Леонард заметил его ошарашенный взгляд и подтолкнул мужчину локтем:

— Не стой на месте, Клемент. Подними его.

Клемент попятился, но Паркинсон наставил на него винтовку:

— Эй, ты не до конца с нами расплатился, Клемент.

— Отпустите меня, — умолял Клемент, — я делал все, как вы просили.

— Ага, до сих пор. Но за тобой еще кое-какой должок.

— Мать будет волноваться, что меня долго нет. Я не могу остаться.

— Тебя тут никто не спрашивает, Клемент. Хочешь снова в Хейверигг? Ты ведь знаешь, что мы тебе это устроили. Последний раз все прошло как по маслу. У тебя мозгов не хватило выбраться оттуда в тот раз, и сейчас я не вижу, чтобы они у тебя завелись. «Якорь» сгорит, как свечка. Местные видели, как сторож делал что-то подозрительное. Сколько сегодня тебе дадут за поджог, Клемент?

Клемент взглянул на Паркинсона, опустился на колени рядом с Хэнни и осторожно перекатил его на спину, чтобы просунуть руку ему под плечи. Лицо Хэнни исказилось от боли. Он плакал, как тогда, когда был малышом. Рот у Хэнни открывался и закрывался, как у рыбы, вытащенной на берег. Так было и тогда, когда он упал с яблони и сломал запястье или когда грохнулся с велосипеда и раскроил подбородок. Я не мог выносить, когда брат плакал. Если он плакал, значит, я не мог обеспечить его защиту. Я потерпел неудачу.

— Вот, — сказал Клемент и показал мне, как я должен продеть руку, чтобы поддержать Хэнни под плечо.

Хэнни открыл глаза и посмотрел на меня, ничего не понимая, потом обмяк и потерял сознание. Клемент и я подняли его, так чтобы он оказался между нами, похлопали по щекам, чтобы привести в сознание, и поставили так, чтобы его вес приходился на здоровую ногу. Другая нога волочилась сзади, оставляя кровавый след на полу коридора.

Леонард достал из кармана связку ключей и открыл дверь в подвал. Он спустился вниз, потряхивая ключами, и тогда детский плач снова перешел в крик.

Глава 26

Было первое июня, в воздухе висела неподвижная дымка — признак надвигающейся невыносимой жары, которую должно было принести с собой лето. Час за часом в атмосфере нарастало предгрозовое напряжение. Нигде не было заметно ни малейшего движения. Дикие голуби часами неподвижно сидели на платанах, не издавая ни единого звука. На подоконнике, освещенном солнцем, сидел шмель. Он не пошевелился, даже когда я слегка шлепнул по стеклу. Соседские коты больше искали тень, чем мышей и пташек, которых обычно они оставляли задушенными у нас на крыльце.

Я пролистывал «Гамлета» в преддверии завтрашнего экзамена. Последнего экзамена. И когда он останется позади, со школой будет покончено навсегда. Там уже все стало по-другому. Ни в чем больше не было особого смысла. Никому, даже учителям, казалось, больше не было ни до чего дела и теперь я увидел, что это было на самом деле — это как кишки, завершившие свой цикл. Правда что за продукт получился, было непонятно. Я не находил в себе особых изменений по сравнению с началом цикла. Разве что немного запачкался, проходя через утробу.

Что делать дальше, я не знал. Через неделю мне должно было исполниться шестнадцать.

Но я не видел, чтобы мир открылся мне так, как мог бы, по моему мнению. Когда я смотрел на Родителя, то я понимал, что работа и школа на самом деле мало чем отличаются друг от друга. Просто приобретаешь какие-то умения, чтобы иметь возможность перейти от одной системы к другой, вот и все. Рутина — непреложный факт жизни. Собственно, она и есть жизнь.

Мать на время оставила меня в покое, но я чувствовал, что она выжидает, когда результаты экзаменов станут известны и она сможет наброситься на меня и втолкнуть в ту жизнь, которой, по ее мнению, я должен жить. Я получу «А» по истории, латыни и религиоведению, а позднее степень по теологии после шести лет обучения в семинарии. Я бы, конечно, мог сопротивляться Матери, но, поскольку я не знал толком, чем хотел бы заниматься, шансы против нее у меня были невелики, не больше, чем у зайца в пасти собаки Коллиера.

Коллиер, Паркинсон… Я думал о них каждый день с тех пор, как мы вернулись домой из Лоуни. Прошло уже два месяца, но я так и не понял, что, в конце концов, произошло в «Фессалии». Что эти люди сделали с Хэнни, что он смог сам подняться по ступенькам подвала, пройти через вереск и дальше бежать вместе со мной по пескам, чтобы встретить отца Бернарда, выехавшего в своем фургоне нам навстречу. Каким образом они там внизу, в подвале, залечили его раздробленную пулей ногу?

Когда мы вернулись в «Якорь», я сказал Матери то же, что отцу Бернарду. Мы перебрались к Стылому Кургану посмотреть на птиц, Хэнни поскользнулся на камнях и разорвал штаны.

Ложь складывалась легко, без предварительной подготовки, я не испытывал никакого чувства вины, поскольку не знал, в чем заключалась правда.

Мать ни о чем не спрашивала. Она казалась настолько измученной тревогой в связи с нашим отсутствием и настолько вымотанной всей поездкой, что была просто счастлива уехать. Все быстро, без разговоров погрузили вещи в фургон. Было слышно только, как падают с яблонь увесистые яблоки.

Мистер и миссис Белдербосс все-таки хотели увидеть межевание, и хотя все остальные устали и страшно хотели убраться подальше от этого места, все же решили на пути остановиться у Литтл-Хэгби. Однако, когда мы приехали туда, там было пусто. Дул теплый ветер, пригибая нескошенную траву, в которой раздавалось жужжание насекомых, рано проснувшихся в этом году. Священника не было видно. Народ, в прежние времена собиравшийся с веточками ивы и березы на зеленой лужайке, чтобы размечать границы прихода, в этот раз сидел по домам, запершись. Мы поехали дальше.

Когда Хэнни уехал в Пайнлендс, я был счастлив. Мне совсем не нравились последствия нашего пребывания в Лоуни. Брат сильно изменился. Казалось, он больше не замечал, что я был рядом. Он отстранился, мало со мной общался, более интересуясь тем, что видел вокруг себя, причем изучал все так тщательно, как будто никогда ничего этого раньше не видел. Его развитие пошло в обратном направлении. То, что с ним произошло в «Фессалии», превратило Хэнни в неразумное дитя.

Когда он приехал домой на очередные праздники, то он оставался таким же. На лице все время блуждала улыбка слабоумного. Целыми часами брат мог сидеть, уставившись взглядом в одну точку. Мне было невыносимо видеть Хэнни таким, и я почти все время с того момента, как он вернулся домой, проводил у себя в комнате. Брат ни разу не пришел ко мне.

Мать и Родитель ничего не хотели замечать. Они видели, что что-то не так, что Хэнни изменился, но не делали никаких замечаний на этот счет.

Мать вернулась к своей работе в магазине, Родитель — в свой офис. Они не понимали, почему я был так несчастен и не мог просто принимать вещи такими, какие они есть, почему я все время о чем-то думал?

* * *

Солнце ярко освещало комнату, день становился душным. Я открыл окно, насколько позволяла задвижка, но не ощущалось даже дуновения ветерка. Я смотрел, как по дороге мчится автомобиль. Почтальон без пиджака едет на велосипеде в тени платанов.

Я вернулся к «Гамлету» и дочитал до конца акт первый: «Порвалась дней связующая нить. Как мне обрывки их соединить!» Потом я услышал снизу звук разбившейся посуды и громкий вопль Матери. Я бросился вниз, в кухню. Мать обернулась и уставилась на меня. Глаза ее были вытаращены, рот слегка приоткрыт. Она шевелила губами, пытаясь произнести какие-то слова. Осколки ее любимого блюда для фруктов валялись у ее ног. Она снова повернулась к Хэнни, который сидел, положив ладони на стол, перед ним стояла чашка чая.

— Что случилось? — спросил я.

И прежде чем Мать смогла ответить, Хэнни сказал:

— Ничего, братец.

* * *

Мать позвонила Родителю, и он тотчас же приехал, разгоряченный и взволнованный, предполагая, что произошло что-то ужасное. Когда он услышал, как Хэнни говорит, он заплакал.

Родитель позвонил мистеру и миссис Белдербосс. Мистер Белдербосс позвонил в дом священника и рассказал обо всем мисс Банс. Соседка пришла узнать, из-за чего поднялся шум, и тоже заплакала.

Один за другим пришли все знакомые, и Мать провела их на кухню, где по-прежнему сидел Хэнни. Она не давала брату даже сдвинуться с места в страхе, что в другой комнате волшебство может разрушиться. Люди заходили, поначалу робко, будто в клетку со львом, и по очереди брали Хэнни за руку.

Видя, что Мать все еще в потрясении и не до конца верит в происходящее, миссис Белдербосс похлопала ее по руке:

— Это чудо, Эстер. Действительно чудо.

— Да-да, — отозвалась Мать.

— Как еще мы можем назвать это? — продолжала миссис Белдербосс, улыбаясь. — Господь послал вам Свое благословение.

Мать взглянула на нее:

— Да. — И сжала руку Хэнни в своих руках.

— Это как рассказ из Матфея, правда, Дэвид? — восхитилась мисс Банс.

— Правда, — улыбнулся Дэвид. — Какой именно?

— Девятый, стих тридцать второй, — сказала мисс Банс. — Иисус исцеляет немого.

— Все наши молитвы, Эстер, — засмеялась миссис Белдербосс, — об исцелении Эндрю Бог слушал все это время.

— Да, — прошептала Мать, заглядывая в глаза Хэнни.

— И святая вода, которую он выпил, — напомнил мистер Белдербосс.

— О да, и вода тоже, — сказала миссис Белдербосс. — Это именно вода помогла.

— Мне только жаль, что отец Уилфрид ничего этого не видит, — вздохнула Мать.

— Мне тоже, — сказала мисс Банс.

— Он был бы на седьмом небе от радости, правда, Рег? — улыбнулась миссис Белдербосс.

Мистер Белдербосс радостно смеялся и вытирал слезы.

— Что бы там ни случилось, да, Рег? — Миссис Белдербосс подошла к мужу, чтобы утешить его.

— Я чувствую его присутствие, — прошептал мистер Белдербосс. — А ты чувствуешь, Мэри?

— Да, — сказала миссис Белдербосс. — Чувствую. Благослови тебя Господь, Эндрю. — Она потянулась через стол и взяла Хэнни за руки. — Это ты привел Господа сюда. Теперь Он с нами.

Хэнни улыбался. Миссис Белдербосс перекрестилась и принялась молиться. Все в комнате взялись за руки и повторяли «Отче наш», и в это время раздался звонок в дверь.

* * *

Отец Бернард был в отъезде и только по возвращении домой обнаружил записку, оставленную мисс Банс. Я увидел его силуэт сквозь матовое стекло входной двери. Когда я открыл ему, священник улыбался, но выглядел — как бы это сказать? — немного нервным, даже каким-то раздраженным. Я раньше никогда его таким не видел.

— Привет, Тонто, — сказал он. — Как дела?

— Отлично, преподобный отец. — Я засмеялся.

Родитель вышел в коридор, протянул руку из-за моего плеча, и они с отцом Бернардом пожали друг другу руки.

— Произошло что-то необыкновенное, преподобный отец, — сказал Родитель.

— Я так и понял, мистер Смит, — кивнул священник.

— Он на кухне.

Когда отец Бернард вошел в комнату, все замолчали.

На священника смотрели так, будто ждали, что он засвидетельствует чудо. И все им завладеют и будут восхищаться по всем правилам.

— Преподобный отец, — произнесла Мать.

— Миссис Смит, — отозвался отец Бернард.

Напряженность между ними продолжала сохраняться все это время.

— Ну что ж, — заговорил Родитель, сидя рядом с Хэнни и обнимая его за плечи. — Ты не поздороваешься с отцом Бернардом?

Хэнни встал и протянул руку.

— Здравствуйте, преподобный отец, — четко произнес он.

* * *

Новость быстро облетела приход, и вскоре наш дом уже был полон людей. Пришло так много народу, что входную дверь пришлось подпереть телефонным справочником, чтобы она оставалась открытой.

Прежняя настороженность — все опасались, что способность Хэнни говорить исчезнет так же внезапно, как и появилась, — полностью улетучилась. Хэнни выздоровел, и все принялись возносить хвалы Господу. Люди пели, окружив пианино, и смеялись, как дети.

Мать водила Хэнни от одного гостя к другому, приглашая удостовериться в ниспосланном даре. Хэнни передавали друг другу, как чашу для причастия, им упивались. Все, кроме отца Бернарда, который сидел один с одноразовой тарелкой на коленях и жевал сэндвич, который я по-быстрому помог Матери приготовить.

И только когда я подошел к нему с подносом для пустых чашек, он сказал:

— Я могу поговорить с тобой, Тонто?

Мы вышли в сад, где несколько человек, покуривая, восхищались георгинами Родителя. Отец Бернард поздоровался с ними, и мы прошли в конец сада к скамейке под яблонями.

Мы сидели, с минуту прислушиваясь к щебетанию стрижей на пустыре и наблюдая, как их черные остроклювые головки над оранжереями склевывают насекомых.

Отец Бернард опустился на скамью и ослабил воротничок. Он сильно потел из-за жары, и под мышками на черной рубашке у него выступили круги соли.

— Так что, Тонто, ты теперь знаешь, как выглядит чудо, верно? — спросил он, глядя в сторону дома.

— Да, преподобный отец, — улыбнулся я.

— Как он? Эндрю?

— Я не знаю.

— Я имею в виду, каким он тебе кажется?

— Все хорошо, я думаю. Он счастлив.

Священник отмахнулся от пчелы, жужжащей перед ним на яблоне:

— Что произошло?

— То есть вы о чем, преподобный отец?

— Ты знаешь, о чем я.

— Господь исцелил его. Как у Матфея. Девятая глава, тридцать второй стих…

Отец Бернард бросил на меня взгляд и нахмурился.

— Когда Иисус исцеляет немого, — продолжал я.

— Да, я знаю эту историю, Тонто.

— Ну вот, это же случилось и с Хэнни, преподобный отец.

— Да, но ты знаешь, чем все кончилось?

— Нет, преподобный отец.

— Тогда почитай об этом, Тонто. Я должен сказать, что я на стороне фарисеев.

— Что вы хотите этим сказать, преподобный отец?

Отец Бернард в упор посмотрел на меня:

— Слушай, что-то произошло с тобой и Эндрю в том доме на Стылом Кургане, и к Богу это не имеет никакого отношения.

Я взглянул на него и снова перевел взгляд на дом.

— Почему вы пошли туда? — задал вопрос священник. — Я думал, мы договорились, что вы будете держаться подальше от этого места.

— Хэнни хотел посмотреть на птиц, — ответил я.

Отец Бернард понял, что это ложь, и на лице его промелькнула неприкрытая обида, может быть, даже гнев, прежде чем он снова заговорил мягким тоном:

— Тонто, если ты связался с чем-то, с чем не следует, я могу тебе помочь, ты понимаешь? Не бойся рассказать мне обо всем.

— Мне нечего рассказывать, — ответил я.

— Я не о той ерунде, про которую говорил Клемент. Существуют разные трюки, с помощью которых умные люди умеют заставить поверить в разные фокусы.

— Гипнотизеры?

— Не совсем они, но кто-то в этом роде. Что бы это ни было, Тонто, это не настоящее. Это не продлится долго. И мне ненавистно думать, что все ваше счастье будет разрушено.

— Вы думаете, именно это случилось с Хэнни? Что он был загипнотизирован?

— Нет, конечно. Но только ты можешь дать верный ответ.

— Я не знаю, что сказать вам, преподобный отец.

Раздался внезапный взрыв смеха, и мы оба оглянулись. Хэнни вышел из дома и попытался заговорить с церковными старостами, сидящими на скамейке рядом с оранжереей, но стайка детей стала переманивать его поиграть с ними в футбол. Дети победили, и Хэнни принялся гонять мяч по саду вместе с ребятней, а те, смеясь, старались выбить мяч у него из-под ног.

— А разве нельзя, чтобы все верили, что это совершил Бог? — спросил я.

— Ты имеешь в виду, позволить всем верить? — уточнил отец Бернард.

— Да.

— Это называется ложь, Тонто.

— Или верой, преподобный отец.

— Эй, Тонто, не занимайся демагогией.

Отец Бернард устремил на меня взгляд. Мы повернулись, чтобы посмотреть на людей рядом с домом. Музыка доносилась отовсюду. Мистер Белдербосс играл на своей гармонике. Мать танцевала с Родителем. По-моему, я никогда еще не видел ее такой беспечно счастливой, именно такой, какой она и должна быть в своем возрасте. Ведь ей не было еще сорока.

Теперь, когда я думаю о Матери и Родителе, мне вспоминается тот летний день, ее руки лежат у него на плечах, его руки — на ее талии. Я вижу, как обвивается подол ее юбки вокруг тонких лодыжек. На ней туфли с пробковыми каблуками. Родитель закатал рукава рубашки, а очки сунул в нагрудный карман.

Мать что-то крикнула и игриво шлепнула Родителя по руке, когда он закружил ее в танце.

— Это совсем другая женщина, — заметил отец Бернард.

— Да, — согласился я.

— Ей идет.

— Да. Идет.

Священник долго рассматривал свои руки.

— Я скоро уеду, — сообщил он.

— Вы должны возвращаться к себе? — не понял я.

— Я имею в виду, я уезжаю из прихода, Тонто.

— Из прихода? Но почему, преподобный отец?

— Я решил вернуться в Белфаст. Епископ будет не в восторге, но думаю, так будет лучше. Я не вижу, какую пользу я могу здесь принести. Во всяком случае, сейчас.

— Вы не можете уехать. Кто же будет вместо вас?

Священник улыбнулся и искоса посмотрел на меня:

— Я не знаю, Тонто. Кто-нибудь. — И тяжело вздохнул. — Знаешь, я не хочу уезжать, но я не тот, кого здесь хотят видеть, кто здесь нужен. Я не Уилфрид Белдербосс, верно?

Отец Бернард нагнулся и подобрал яблоко, упавшее у его ног. Оно было сплошь в ржавого цвета дырочках, прогрызенных осами. Он повертел его в руке и бросил в высокую траву у забора.

Я подумал секунду, потом сказал:

— Преподобный отец, вы подождете здесь?

— Конечно, — отозвался он, откинувшись на спинку скамьи, а я заторопился к сараю.

Внутри было очень тепло. Пахло старой землей и креозотом. На ржавых гвоздях были развешаны инструменты Родителя, а выше, за старыми треснутыми горшками, которые он вечно собирался склеить, под корытцем для семян лежал пластиковый пакет. Я снял его и вернулся к отцу Бернарду, который сидел, положив одну руку на спинку скамьи и наблюдая за слоняющейся вокруг дома публикой.

— Что это? — спросил он.

— Я думаю, вам нужно это почитать, преподобный отец, — сказал я.

Он взглянул на меня, вынул тетрадь из пакета, открыл ее и тут же закрыл.

— Это дневник отца Уилфрида, — произнес он, протягивая мне тетрадь. — Ты говорил, что не знаешь, где он.

— Я хранил его в надежном месте, — усмехнулся я.

— То есть ты украл его.

— Я не крал его, преподобный отец. Я нашел его.

— Забери его, Тонто. И избавься от него.

— Я хочу, чтобы вы прочитали его. Я хочу, чтобы вы узнали, что произошло с отцом Уилфридом. Тогда вы сможете понять, что все эти люди заблуждаются на его счет. Что он никогда не был тем человеком, которым они его считают.

— О чем ты?

— Он перестал верить в Бога, преподобный отец. Этот дневник — доказательство.

— Я не собираюсь читать чужой дневник, Тонто. И я удивляюсь, что ты это сделал.

— Это больше не имеет значения.

— Тем более пусть все остается так, как было.

— Пожалуйста, преподобный отец. Тогда они, может быть, перестанут сравнивать вас с ним.

Отец Бернард вздохнул, начал читать и меньше чем через минуту закрыл глаза.

— Нужно, чтобы вы прочитали его весь, преподобный отец.

— Я прочел достаточно, Тонто.

— И…?

— И что? Послушай, это ничего не изменит. Я уверен, все подозревают, что отец Уилфрид перестал верить в Бога. И если люди предпочитают игнорировать этот факт, то я мало что могу сделать.

— Как вы думаете, он убил себя, преподобный отец?

— Тонто…

— Вы лично?

— Ты знаешь, что я не могу ответить на этот вопрос.

— Но у вас должно быть какое-то мнение.

— Это была смерть от несчастного случая.

— Но это то, что вы думаете?

Отец Бернард приставил кулак к носу и дышал в него, пока думал, что ответить.

— Если это зафиксировано как смерть от несчастного случая, Тонто, значит, так оно и есть. И так и должно оставаться впредь, чтобы свести слухи к минимуму. Послушай, я знаю, что люди будут болтать, и это неизбежно, но никто не станет до бесконечности бить кулаками в запертую дверь. Рано или поздно все смирятся, что он ушел. А как и почему — не имеет значения.

— Но вот тут скрыта истина, преподобный отец. — Я кивнул на тетрадь. — Разве не следует людям узнать, каким отец Уилфрид был на самом деле? Разве не нужно, чтобы мистер Белдербосс узнал?

Отец Бернард замахнулся на меня тетрадью:

— И что он узнает, прочитав это? Какое все эти бредни старого бедолаги, который явно сошел с ума, имеют отношение к истине? Лучшее, что ты можешь сделать, это бросить дневник в огонь. Я серьезно, Тонто. Заверни эту дрянь в газету и сожги.

— И оставить мистера Белдербосса в неведении?

— Оставить ему возможность жить спокойно. Ты же знаешь, что у него на уме. Он уверен, что его брат пребывает в блаженном мире. За каким чертом ты хочешь попытаться убедить его в обратном? Тонто, истина не всегда высечена в камне. На самом деле такого вообще не бывает. Есть всего лишь ее разные версии. И всегда следует очень осторожно выбирать ту версию, которую ты намереваешься донести до людей.

— Но это же означает лгать им, преподобный отец! Вы сами это говорили.

— Тогда я был таким же наивным, как ты. Знаешь, у меня есть некоторый опыт в этих вещах. Вот почему в Сент-Джуд в первую очередь послали именно меня.

— Опыт в чем?

— В управлении истиной. Видишь ли, именно это не сумела понять твоя мать. Я не пытался выставить напоказ правду об отце Уилфриде, я пытался помочь всем этим людям держать слухи под контролем. Но как я мог это сделать, если все договорились держать меня в неведении?

— Так вы думаете, что он покончил с собой? — не отставал я.

Отец Бернард на секунду задумался.

— Ты помнишь, как однажды спрашивал меня про Белфаст?

— Да, преподобный отец.

— Так вот. Белфаст — это муравейник. Муравейник, постоянно разворошенный палкой. Люди несутся сначала в одну сторону, потом в противоположную. Затем палку засовывают снова, и все опять приходит в движение. Протестанты уходят из Боун в Баллисиллан, а католики из Баллисиллана уходят обратно в Боун. Католиков для Боун слишком много, но они скорее будут спать по двое в кровати, чем поселятся на протестантской улице, где есть пустые дома. Так что они пересекают Олдпарк-Роуд до Баллибоун, а протестанты в Баллибоун возвращаются обратно в дома, которые не заняли католики. И на дорогах, которые служат рубежами между землями католиков и протестантов, они пакуют свои пожитки, потом пересекают дороги, меняются домами и орут друг на друга с противоположной стороны улицы. А улица, вероятно, с десяток раз меняла свое название, представляешь? Это настоящее безумие.

— Так что же такое Боун, преподобный отец?

Странно, отец Бернард упоминал это место так много раз, а я никогда не спрашивал, где оно находится.

Он сложил из пальцев подобие какой-то фигуры, что-то вроде пентаграммы:

— Флакс-стрит, Хукер-стрит, Чатэм, Оукфилд и Крамлин. Я так представляю себе его. Спроси кого другого — и получишь другой ответ. В Белфасте никто не знает, где он, черт возьми, находится половину времени…

Отец Бернард посмотрел на меня и, когда ему стало ясно, что я на самом деле ничего не понял из того, что сказал, он вздохнул и рассмеялся:

— Смотри! Когда ты священник, ты слышишь много всякого разного. А когда ты священник в Белфасте, тебе чего только не рассказывают. А когда ты священник в Ардойне, ты хотел бы вообще ничего не знать. Там постоянно ходят слухи о том, кто кому что сделал и почему. Кто осведомитель. Кто нет. Чей сын в тюрьме. Чей папаша держит пистолет под подушкой. Кто твой друг. И кто твой враг. И все эти люди ждут, чтобы я дал им верный ответ. И в этом вся соль, Тонто, убедить их в том, что ты знаешь верный ответ. Бог свидетель, если бы я был честен в отношении того, что я знаю, все бы уже давно горело синим пламенем. Нас не священниками надо было бы называть. На самом-то деле мы пожарные…

Он обернулся и посмотрел на Мать, Родителя и всех остальных.

— Я уверен, что они знают, что вы только пытались им помочь, — сказал я.

— Может быть, но не похоже, чтобы им это было нужно. Не думаю, чтобы кто-то стал плохо думать об отце Уилфриде после того, что произошло.

— Нет?

— Ты же видел их на кухне, Тонто. Отец Уилфрид вернулся и благословил их всех. Не думаю, что им теперь важно знать, как он умер.

* * *

Никто не мог ничего точно сказать. Может быть, виноваты были шатающиеся перила, и в конце концов они развалились под тяжестью руки молодого полицейского, когда все поднимались на колокольню. Или просто первый шаг отца Уилфрида по лестнице оказался неверным из-за темноты — лампочка наверху перегорела. Это могли быть старые половицы, которые покоробились и отошли от балок. А может быть, налицо были все три причины. Или, может быть, все случилось совсем по-другому. Единственное объяснение, самое очевидное — или самое простое, — имел место несчастный случай.

Было еще темно, когда раздался звонок от миссис Белдербосс, и, прежде чем Мать повесила трубку, я понял, что отец Уилфрид мертв.

Все собрались около церкви, сообщила Мать. Случилось что-то ужасное.

Мы с Матерью и Родителем пошли туда и присоединились к группе людей, собравшихся на снегу возле дверей. Отца Уилфрида увезла машина «скорой помощи», и причины оставаться там уже не было. Но никто не знал, что делать.

На ступеньках стоял полицейский и не давал никому войти внутрь. Он старался одновременно внушать страх и проявлять сочувствие. Рядом с домом отца Уилфрида стояла полицейская машина. Я заметил на заднем сиденье мисс Банс и рядом сотрудницу полиции. Мисс Банс кивала и прикладывала к глазам салфетку.

— Бедная Джоан, — сказала одна из уборщиц. — Найти его вот так.

Мать кивала, выражая максимум сочувствия, которое она могла изобразить, но я-то знал, что ее выводило из себя внимание, которым была осыпана мисс Банс. И с чего это? Глупая девчонка совсем сломалась.

Мисс Банс пришла, как обычно, к завтраку, и, обеспокоенная тем, что отца Уилфрида нигде в доме не было видно, да и постель не смятая, она пошла искать священника в церковь. Девушка посмотрела в ризнице, потом в сакристии и, когда она направилась к книжным шкафам у главного входа, предполагая, что недавно появившаяся у отца Уилфрида страсть приводить все в порядок и составлять описи задержала его там, наткнулась на несчастного почти случайно у подножия лестницы, ведущей на колокольню. Голова священника была разбита, а в нескольких футах от вытянутой руки погибшего лежала старая шпага.

* * *

Это было простое дело. Смерть от несчастного случая, как сразу все и подумали. Пожилой священник оступился и упал. Шпага? Он пытался защититься от взломщика? Но нет никакого доказательства, что в здании кто-то был. Церковь была заперта изнутри. Но был еще колокол, который, как люди слышали, звонил примерно в полночь. Это было, разумеется, странно, но оснований приписать этому факту какое-то особое значение не было. Колокола часто звонят в церквах. Шпага и колокол ничего не доказывали и не были приняты во внимание.

Похороны прошли в тот день, когда начал таять снег. Прихожане обрядились в черное и ждали под деревьями Большого Северного кладбища, чтобы потом вернуться в социальный центр на поминки.

Никто не оставался слишком долго. Мисс Банс не могла есть. Мистер и миссис Маккаллоу сидели рядом с картонной колыбелькой, склеенной учениками воскресной школы, и, проглотив очередную порцию мясного пирога, бросали на Генри гневные взгляды, как будто подозревали, что во всем этом была какая-то доля его вины. А Белдербоссы были совершенно измучены бесконечными соболезнованиями, высказываемыми прочими прихожанами, явившимися отдать дань уважения усопшему. Эти люди не были так убиты горем, но нервничали и недоумевали, поскольку последствия произошедшего, как круги по воде, должны были докатиться и до них. Что теперь будет с Сент-Джуд?

Люди пожимали руки мистеру Белдербоссу и целовали в щеку миссис Белдербосс, затем отходили, садились целыми группами за стол прямо в верхней одежде и быстро поедали сэндвичи, оставляя напитки выдыхаться.

Наконец остались только Мать, Родитель и я и, не зная, что еще мы можем сделать, начали убирать со стола тарелки с несъеденными сэндвичами и недопитые бутылки пива. Когда столы были убраны, Мать набросила полотенце для посуды на кран раковины на кухне, Родитель выключил свет, и мы вышли на улицу в снежную слякоть. Жизнь отца Уилфрида нелепо закончилась.

* * *

В то время как епископ подыскивал замену отцу Уилфриду, в Сент-Джуд на несколько недель прибыл старый священник. Он только выполнял свои обязанности и был ничем не примечателен. Я даже не помню его имени. То ли Майкл, то ли Малькольм. Что-то в этом роде.

У него не было других обязанностей, кроме как проводить мессы и исповедовать прихожан, и, возможно, именно из-за этого ощущения собственной незначительности он воспринял довольно буквально свою роль и посылал нас, алтарных прислужников, пропалывать клумбы в саду возле дома священника или подновлять краску на стенах в ризнице.

Однажды после воскресной мессы этот священник отправил меня на колокольню проверить, что голуби не свили там гнезда. У него было много хлопот с голубями, гнездившимися на колокольне церкви в Грейвсенде, сказал он. Их помет черт знает что делает со штукатуркой в этих старых зданиях. Если голубиные гнезда найдутся, он проинструктирует звонарей, чтобы били в восемь колоколов. Только восемь колоколов способны спугнуть голубей. Он был вполне чокнутым.

Лестницу на колокольню укрепили. Перила заменили, в потолок вкрутили новую лампочку. Поверх покоробившихся половиц постелили тяжелый ковер — до прихода плотника.

Никаких голубиных гнезд я, конечно, не обнаружил. Было совершенно тихо. Колокола неподвижно висели на рамах. Я подошел к маленькому закопченному окошку, прорубленному с южной стороны с целью впустить внутрь немного света. Был февраль. Снег смыло дождем, и окрестные улицы были покрыты скользким ледяным налетом. Было воскресенье, на дорогах встречалось мало машин. Время от времени случайный автомобиль проезжал по улице с зажженными фарами, но и только. От церкви расходились улицы, кругом были малоэтажные жилые постройки, участки зелени, а еще дальше высились серые монолиты зданий деловых кварталов города. Внезапная мысль поразила меня: где-то там я и проведу свою дальнейшую жизнь.

Я уже собирался спускаться, когда заметил в углу груду чего-то цветного. Это было облачение отца Уилфрида.

В фиолетовом он ходил в Великий пост, в красном — в Пятидесятницу, в зеленом — по будням, а в белом он появился в последний раз на Рождество. Полиция не заметила одежды. Они выглядели кучей тряпок, которые принято оставлять догнивать на колокольнях — по сути, обыкновенных чердаках с музыкой. Но рясы вовсе не были свалены в кучу. Они были аккуратно сложены, складки тщательно расправлены. Поверх лежало распятие вместе с Библией отца Уилфрида и его белым воротничком. А рядом лежал его дневник.

Глава 27

Все потихоньку потянулись обратно в дом. Родитель пошел по тропинке к скамейке, где сидели мы с отцом Бернардом.

— Вы придете, преподобный отец? — пригласил он. — Эндрю будет нам читать.

— Да, конечно, мистер Смит, — ответил отец Бернард.

— Разве это не чудо? — сказал Родитель и еще раз пожал руку отцу Бернарду, перед тем как повернуть обратно к дому.

Мимо пронесся поезд, оставляя за собой шуршащий вихрь из мусора и пыли, и рельсы вернулись к своему обычному бодрому гудению. В кустарнике над островками травы и спекшейся землей, заросшей свекольного цвета сорняками, весело носились стрижи. Мы наблюдали, как они проворно, как летучие мыши, поворачивают на крутых виражах.

— Ты ведь выбросишь эту тетрадь, Тонто? — спросил отец Бернард.

— Да, преподобный отец, — кивнул я.

— И все счеты будут сведены, так?

— Да, преподобный отец.

— Нам пора идти. — Отец Бернард понялся и помахал Родителю, который делал нам знак поторопиться.

* * *

Я понимал, что отец Бернард прав и мне следует избавиться от дневника ради мистера Белдербосса, но я не сделал этого ни тогда, ни позже.

Я перечитывал дневник столько раз, что его содержание врезалось мне в память, как знакомая с детства сказка. Особенно мне запомнился рассказ о том дне, когда вся жизнь отца Уилфрида изменилась.

Он начался, как любой другой день в «Якоре». Погода, как обычно, буйствовала. В гостиной прихожане собирались для молитв. По дому, подобно непрошеным гостям, перемещались тени скуки и уныния. Но после ужина неожиданно прорвавшееся сквозь тучи вечернее солнце выгнало священника из дома, и, влекомый каким-то внезапным побуждением, он отправился к морю.

В силу различных причин, писал отец Уилфрид, никогда раньше он туда не ходил. Его всегда достаточно сильно отпугивали местные истории о непредсказуемости приливов, да и в любом случае, чтобы добраться до берега, нужно было пересечь болота по дороге, которая едва была видна, затопленная после дождя. Да и что он найдет, когда доберется до берега? Явно ничего интересного. Только смесь тины с песком и то, что выбросило море. Отец Уилфрид опасался, что это будет пустой тратой времени, и тогда он подумал о второй важной причине, по которой никогда не уходил далеко. Время было его даром прихожанам, когда они останавливались в «Якоре», поэтому несправедливо будет этот дар растратить. Важно, что он приходит к страждущим по первому зову, так сказать.

Но необъяснимое желание пойти к морю не оставляло священника. Он ощущал его так же сильно, как любое требование, исходящее от Бога. Поэтому ему ничего не оставалось, как надеть пальто, взять свою тетрадь и идти на Его зов.

По всей видимости, предположил отец Уилфрид, просто тот факт, что он никогда не был там до сих пор, делал зов таким мощным. Ибо не обязанность ли это христиан идти на поиски, устремляться вперед, быть миссионерами? Не брать Бога с собой, как продаваемый товар, но сделать так, чтобы Он явил себя. Возвысить его над землей. Бог везде. Людям нужно только увидеть Его.

Отец Уилфрид не сомневался, что Бог проведет его по пескам, будет руководить им и объяснит те уроки, которые необходимо усвоить для Сент-Джуд. Он скажет, какой должна быть духовная милостыня, которой нужно будет одарить тех, кто не смог совершить паломничество и упустил случай прочувствовать то особое внимание, которое Бог даровал каждому, кто сделал такое усилие. Разумеется, ради блага прихода его собратья-паломники не рассердятся, если побудут часок одни. Они поймут важность совершаемого им действия.

Он осознавал себя пастырем с картин прерафаэлитов, тем, кто грезил под пестрой сенью векового дерева, его мысли уносились в высокие сферы. Его паства разбрелась по склонам холма за пределы его непосредственного охранения, но была в достаточной безопасности, чтобы люди могли бродить по пастбищам, оставленные на время без присмотра. Да, они поймут.

Но если по Божьей воле он должен идти к морю, откуда дурные предчувствия, которые начали преследовать священника, как только он пошел по дороге через болота? Представлялось, что он что-то потревожил. Отец Уилфрид ощущал растущее беспокойство — ему казалось, болота каким-то образом осознают его присутствие. Это было, писал он, темное, настороженное место, которое научилось хранить мрачные тайны, секреты, едва различимые поверья, передаваемые сухими тростниками от одного берега к другому.

Отцу Уилфриду вспомнилось изображение Стикса в учебнике по греческой истории и мифологии, которая была у него в детстве, — единственная его книга, толщиной превосходящая семейную Библию на камине. И истории, которые он нашел под обложкой из тонкого картона. Персей, Тесей, Икар… Ксеркс, персидский царь, пытавшийся построить мост через Геллеспонт, чтобы покорить греков. Нарцисс на коленях у лесного озера. Харон, паромщик Гадеса. Он бы чувствовал себя здесь как дома, этот старик Харон, проплывая в своем челне по болотам.

Отец Уилфрид снова проанализировал свои чувства — в конце концов, разве не ради этого он сюда пришел? — и обнаружил, что на самом деле он ничего не боялся и не испытывал дурных предчувствий. Это было скорее нервное возбуждение. Что бы ни пряталось здесь в ожидании, следя за ним, оно не было злонамеренным. Это было подтверждение Бога. И священник нацарапал в тетради пришедшую ему на ум цитату из псалмов: «Да веселятся небеса и радуется земля, да взволнуется море и что наполняет его».

Здесь не было ничего такого, что могло бы вызвать у священника опасения, он мог только радоваться. Этот уголок Англии принадлежал им, они одни обнаружили его и обрели благословение в том, что нашли. Весной Бог пребывал в полях пшеницы и пастбищах, Он был в дожде и солнечных лучах, сменивших его, Он придавал блеск каждому листочку и каждой ветке, Он был в криках ягнят и в крошечных гнездышках, которые свили стрижи в стрехах старых амбаров. А здесь внизу, на берегу, хотя все было мрачным и пустынным, Бог тоже присутствовал. Бог здесь был диким, Он заставлял природу напрягаться и реветь. Это была неистовая тень, которая следовала за Иисусом в его заботливом служении и могла мгновенно испытать человека водой и ветром. Но если погода должна измениться, тогда нечего бояться.

В Его очищении будет благо. Лучший мир, построенный на обломках прежнего.

И как только отец Уилфрид осознал это, болота как будто ослабили бдительность. Он заметил птиц, которых обычно не видел в «Якоре» и никогда не увидел бы в Лондоне. Лысухи. Огари. Цапля, царственно белая, доставала водяных улиток, впившихся, как он это видел, в камышевидник.

Продолжая свой путь через болото, священник заметил кукушку, окруженную сварливой толпой мелких коричневых птичек. Камышовые овсянки, скорее всего. Он читал, что кукушки больше всего любят забираться в их гнезда. Они были так ловко свиты в мягкие чаши, что яйца в них были защищены от самой страшной непогоды.

Оказалось, что дорога вовсе не была так залита водой, как это выглядело из дома. Вода только омыла дорогу, и поверхность ее теперь была чистой и неподвижной, как гладкое зеркало, в котором отражались снежные барашки кучевых облаков, края которых кудрявились в синеве. Если стоять неподвижно достаточно долго, отметил отец Уилфрид, то возникает чувство, будто смотришь вниз, в небо, а под ногами простирается бесконечность. Странное ощущение потери ориентации он разрушил мгновение спустя, наступив носком в лужицу.

Тени, отбрасываемые дюнами, удлинялись, и оказалось, что священник давно идет по песку.

Что-то есть такое в песке, что приглашает человека войти с ним в прямой контакт. Идти по нему в сапогах или ботинках, наверно, бессмысленное заклятие. В любом случае, он счел уместным записать тот факт, что отец Уилфрид снял обувь и подвернул края брюк.

Он выбрал путь через побеги песчаного тростника и вскарабкался вверх, ощущая, как осыпается склон под ногами. Как холодный песок впивается в голые ноги. Ему было семьдесят три года, но он снова чувствовал себя ребенком.

Подъем утомил старика, и, оказавшись на вершине, он постоял, переводя дух, и оглядел панораму. Ему вспомнились наставления, которые много лет назад он получил от своего воспитателя в колледже Святого Эдмунда, страстного любителя природы, как и он сам.

— Смотри сначала, — говорил тот, — и тогда увидишь. Если ты не будешь торопиться, то заметишь те творения природы, которые большинство людей пропускают.

Это был совет, который отец Уилфрид воспринял именно так, как и должно, — это была метафора, выражающая взаимные связи Божьего мира, да, но одновременно и практическая рекомендация, как вести себя, став священником.

Отец Уилфрид научился пристально вглядываться в своих прихожан, отслеживать их развитие через таинства, с тем чтобы лучше исправлять любое отклонение от пути, который приведет их на небо. В этом он видел свой долг. В этом состояло его призвание. Путь прихожан был и его путем. Если они наконец обретут мир, то и он тоже обретет его.

Он смотрел и ждал, а потом увидел, как колышется трава под ветром, как поет ветер на разные голоса. Он начал замечать, как меняются оттенки моря по всей его обширной глади. Бирюзовый, кобальтовый, аспидный, стальной… Это было красиво. Так же как и линия горизонта, когда он отсекает море от небосвода, призывая наблюдателя пройтись взглядом по всей его длине, от полуострова Файлд, с его торчащей заводской трубой, до Стылого Кургана, с его безлюдной равниной и строениями, и далее до верфей Фёрнес, заброшенных и едва различимых в серой дымке.

Дальше вдоль побережья виднелись чистенькие приморские городки с их многочисленными белыми домиками, а еще дальше высились суровые утесы Кембрийских гор, оскалившие вершины на заходящее солнце.

Перевести взгляд обратно на берег священника заставили чайки. Он раньше не слышал их криков. На самом деле он вообще не осознавал их присутствие. Наверно, они всполошились, когда отец Уилфрид споткнулся на песчаной дюне, а теперь, когда он стоял здесь уже несколько минут, они поняли, что этот старый человек не представляет для них угрозы, и вернулись, чтобы кормиться всем тем, что вынесло море вместе с водорослями и деревянными обломками до линии прилива. Теперь вода уходила. Мало-помалу. С каждым ударом волны, всплеском пены с новым шипением прилив ослаблял свою хватку и отползал от суши назад. Это был высокий прилив, отметил священник. Он дошел до старого домика-дота, оставив у его основания мокрый след на песке.

Глупые создания, эти чайки. Было в них что-то гадкое, как в малолетних хулиганах. Они так же визгливо орали и дрались за один и тот же кусок, хотя корма было навалом.

Они напоминали обитателей темного полного злобы и алчности мира, от которого отец Уилфрид достаточно успешно отделил Сент-Джуд и его прихожан, так что теперь его приход отличался от всего остального мира, где люди не были такими же людьми. Они брели в темноте. О них следовало сожалеть. И отвергнуть, если они не изменятся.

Отец Уилфрид не возлагал на себя тяжесть вины за такое свое поведение. В Послании к Римлянам Павел говорит о неосуждении недостойных, но в наше время это всего лишь идеалистическая чепуха. Мира Павла больше никогда не будет, вместо него пустота. Грешники больше не беспокоятся о наказании Божьем, потому что Бог для них не существует. А как может наказать тот, кого нет? Гнев и неистовство, когда они проявляются, больше не считаются Божьей карой, а приписываются врожденному сумасбродству и невезению. А раз так, то он сам может судить мир так, как тот заслуживает. Нет, отец Уилфрид не возомнил себя Богом — никогда не делал этого! — но давал понять своим прихожанам, проводя границы между их миром и тем, другим, что Бог по-прежнему присутствует повсюду и облечен полной властью.

В их мире причина и следствие не разрываются. Те, кто согрешил и сознался в грехах, получили отпущение. Если они совершили добрые деяния, то получат вознаграждение на небе. А в том, другом мире не было ничего, кроме случайностей. Конечно, и там сажали в тюрьму и наказывали провинившихся — он в молодости посещал таких: насильников и убийц, неисправимых воров, — но для большинства из них наказание было только временным ограничением их свободы. Этих грешников мало беспокоили, если вообще они об этом думали, вечная свобода или вечное заточение. Коричневая папка с документами, хранящаяся где-то в полицейском участке, которую достанут при следующем правонарушении, — вот единственное последствие грехопадения. И преступники не ведают о новой записи, добавленной в великую книгу возмездия.

Павел повелел, чтобы сосед возлюбил соседа, и отец Уилфрид сам придерживался этого повеления, но только в том мире, который сам создал в Сент-Джуд. Тех, из другого мира, не волновало, любил он их или нет, радовался с ними, печалился или сострадал им. Павел предупреждал об опасности суда над другими — только Бог способен судить, — но тех, в другом мире, следует выставлять на всеобщее обозрение за их деяния. И отец Уилфрид чувствовал себя вправе судить их; они облегчили ему эту задачу. Что бы ни говорил Павел, его грехи — такие, какие они есть, — не те, что их грехи. Целиком и полностью из глубоких пучин выросли их грехи.

Отец Уилфрид не бросал ребенка умирать в собственных нечистотах, как это сделала не так давно мать в одном из многоэтажных домов на окраине. Он никогда не наливал бензин в почтовый ящик пенсионера, чтобы потом бросить туда спичку с целью позабавиться. Он никогда не вываливался в четыре часа утра из дома терпимости. Он никогда ничего не украл, ничего не разрушал. И никто из его паствы такого не делал. Он никогда не вожделел чего-то или кого-то, как это принято в другом мире, где поощряют всякую мерзость.

Отец Уилфрид знал, что такие люди подумали бы о его отношениях с мисс Банс. Что она не может быть его экономкой, без того чтобы не быть его любовницей. Невозможно, чтобы он не испытывал плотского желания по отношению к девушке, ведь она настолько моложе его и готова исполнять любые его желания. Он любил ее, да, но не в том смысле, в каком другие это понимают. Ведь для них любовь неотделима от соития.

Послание к Галатам, к Эфесянам… Петр и Иоанн… Отец Уилфрид мог бы выбрать оружие из обширного арсенала, чтобы защититься и показать окружающим, что возможен на самом деле акт преданности, чтобы выразить любовь Господа тем, чтобы любить брата или сестру во Христе.

Мисс Банс самая набожная девушка из всех, кого он знал. Луч света в его доме. Внешний мир не испортил ее, и она была доказательством того, что отец Уилфрид сумел разграничить эти два мира.

На самом деле все его прихожане заслуживали того же, что получала мисс Банс. Чувствовать себя иными — любимыми, направляемыми и оцененными по достоинству. В этом была их награда за то, что мир требовал за них выкуп в виде права на аморальные поступки тогда, когда ему того захочется.

Люди говорили об обществе вседозволенности, но, как отцу Уилфриду было известно, дозволение — это то, о чем просят. А это было другое — посягательство, вот что это такое. Людей принуждали подчиниться морали, которая была противоположна их собственной. Отец Уилфрид прожил долгую жизнь и видел, как деградирует мир. С каждым годом, кажется, люди все больше делаются похожи на детей с их бесконечными капризами.

Да и сами дети меняются. Молодежи присуще естественное бунтарство, так было еще во времена Моисея, но, похоже, к этому прибавилось кое-что еще — безбоязненность. Или нет, скорее отчужденность. Отец Уилфрид заметил это по детворе, которую он застал однажды вечером у церкви, когда мальчишки колотили по могильным плитам кирпичами, выламывая их из церковной ограды, с совершенно пустыми глазами. Сорванцы посмотрели на него так, как будто он на самом деле не существовал. А ведь им было не больше восьми лет от роду.

И это не панические страхи стареющего священника. Это подлинное ощущение, что добродетель и простое смирение — ибо кто в наши дни покорен перед Господом? — вырваны из людских сердец. Он один, кажется, заметил то постепенное сползание во всеобщую греховность, что позволило тому, другому миру занять место исключительное и постоянное. Не было больше того мрака, который нельзя было бы изучить или выставить напоказ.

Всего несколько недель назад он видел, как все люди выходили из «Керзона» в полночь после какого-то фильма ужасов. Зрителей не смутили ни отбойные молотки, применяемые при пытках, ни наркотики. Они смеялись. Девушки держали руки в задних карманах мужчин.

В ту же ночь под мостом Ватерлоо насмерть забили бездомную женщину. И хотя эти два события не были связаны, отец Уилфрид был уверен, что они произросли из одной и той же ямы, образовавшейся на месте рухнувшей стены между больным воображением и реальным миром.

Именно против этого ядовитого зелья его прихожане и защитились в Сент-Джуд и смогли, как ни парадоксально, пользоваться теми же самыми свободами, которые провозглашают для себя те, другие люди, — свободами, которые стали предметом досужих разговоров как якобы результат тысячелетий общественного формирования. В Сент-Джуд люди могли мыслить свободно, они могли свободно исследовать смысл любви и счастья, в отличие от тех, других, для которых счастье состояло в накоплении предметов, удовлетворяющих самые примитивные потребности.

Говорили, что в том, другом мире царит равенство, но под этим подразумевалось, что каждый теперь располагает средствами демонстрировать свое собственное неудовольствие. В Лондондерри были застрелены несколько прохожих, в Олдершоте женщина была разорвана на куски — все это во имя равенства! И люди все время маршируют. Он видел мужчин, марширующих ради права спать с другими мужчинами. Он видел женщин, марширующих за право избавляться от нерожденных детей. Он видел, как все они маршируют по Трафальгарской площади в тяжелых сапогах с флагами в руках. Да, и черные рубашки могли быть спрятаны под костюмами и спецовками, и это были те же самые люди, которые занесли заразу в места, где он вырос.

Равенство. Смех, да и только! Не существует никакого равенства. В том смысле, в каком он понимал это слово. Только в глазах Господа люди были равны. В глазах Господа у каждою человека была возможность получить вознаграждение вечным миром и покоем, даже у самых закоренелых грешников. Все они могли бы идти одной и той же дорогой вместе, если бы только люди из того, другого мира покаялись. Но они никогда этого не сделают.

Отец Уифлирд терпеть не мог уезжать из Сент-Джуд или из своего дома и страшился любой встречи, которая потребовала бы от него поездки в метро, которое в часы пик казалось одним из вместилищ Ада.

Единственным способом превозмочь этот ужас было представить себя Данте, собирающим свидетельства беззаконий того, другого мира, чтобы по возвращении поделиться ими с паствой. Таким способом, когда его уносило в этих греховных потоках, священник мог подняться над морем мерзости, окутавшей все вокруг, подобно чайкам, которые прижимаются одна к другой, чтобы напасть то, что они видят, и получить свой улов.

* * *

Сначала была старая рыболовная сеть, скатанная морем в кокон; нет, это выброшенный на берег тюлень, решил отец Уилфрид, когда увидел взлетевшую чайку и мелькнувшую бледную кожу.

Но потом он увидел, как в воде у берега плавали ботинки.

Отец Уилфрид спустился с дюны вниз, скользя и почти падая, хватаясь за тростник и чувствуя, как одну секунду он крепко держится за него, а в следующую стебель уже оказывается у него в ладони. Внизу он снял с шеи висевшие ботинки, связанные шнурками, и побежал — впервые за много лет — через пески, размахивая руками и громким криком распугивая чаек.

Это было то, чего священник боялся. Человек утонул! Мысль о том, что он может быть еще спасен, пришла отцу Уилфриду в голову, пока он бежал по берегу, но было слишком поздно. Чайки уже изуродовали тело несчастного.

Волосы наполовину закрывали лицо мужчины, но когда отец Уилфрид опустился рядом с ним на колени, опустив голову, то увидел, что это был старый бродяга, о котором они говорили за обедом. Бедолага спал на автобусных остановках, слонялся у ворот огороженных пастбищ, вечно накачанный алкоголем, с глазами, неспособными что-то увидеть. Что ж, теперь у него глаза пустые, как плошки.

Накатила новая волна, просочилась под труп и оставила пузырьки в волосах и бороде бродяги, постепенно откатив обратно.

Умереть так легко. Неосторожное погружение в соленую воду, и дело сделано.

И вот уже пришла следующая волна, а когда она ушла, песок расступился.

Отец Уилфрид огляделся, но звать на помощь было бесполезно. Никого не было. Он подумал о том, чтобы вернуться к дюне и начать размахивать руками, чтобы привлечь внимание тех, кто остался в «Якоре», но маловероятно, что его увидят. Он покажется людям в доме крошечной фигуркой, темным силуэтом на фоне солнца. А если и увидят его, что они подумают? Придут ли они? И если придут, какая от них будет польза? Сейчас они уже ничего не смогут сделать. И будет ли справедливо обязывать их смотреть на то, что он нашел? Особенно женщин. Это омрачит всю их поездку.

Песок все больше разжижался вокруг тела бродяги, уходя из-под него и заставляя труп медленно переворачиваться на бок. Появилась более глубокая трещина, она выходила из-под головы бродяги и шла до того места, где стоял на коленях отец Уилфрид.

Следующая волна наполнила трещину водой и расширила ее, так что в нее провалился крупный слежавшийся ком песка, и тело неожиданно покатилось, опускаясь в воду, и поплыло. До этого момента отец Уилфрид не осознавал, что бродяга лежал на самом краю глубокой впадины.

Что заставило священника протянуть руку и схватить бедолагу за рубашку, он и сам не мог сказать. Это было нечто инстинктивное скорее. Отец Уилфрид ухватился за рукав и, крепко сжав кулак, потащил к себе тело, впервые ощутив — и это было потрясением, которое заставило его помочь себе другой рукой, — мощь моря, когда оно отступало с суши.

Когда уровень воды во впадине понизился, стали хорошо видны ее стенки. Их образовывала серая субстанция, не песок и не земля. Священник соскользнул ниже, зарылся в эту субстанцию ногами и заскользил дальше. Отступающая вода уходила стремительно, и тем быстрее, чем ближе она находилась к сужающемуся дну расщелины, в которую отец Уилфрид теперь погрузился до колен. Часть почвы под его ногой обвалилась и исчезла. Он упал, скользя щекой по стенке и ощущая во рту грязный серный привкус ила. Он ослабил хватку, выпустил несчастного, почувствовав, что вода засасывает его, попытался снова ухватиться за тело, но его уносило. Священник резко выпрямился и, увязая в песке и грязи, сделал несколько шагов за телом, после чего стало ясно, что это бесполезно, и хотя труп несколько раз возвращала назад ослабевающая волна отлива, это была, по сути, насмешка. Так играют дети, когда один делает вид, что хочет бросить мяч товарищу, только для того, чтобы убежать с ним. Наконец тело исчезло из виду.

Священник вышел из воды и пошел по берегу, пересек полосу водорослей. Прислонившись к доту, вытер грязь с лица и вперил взгляд в море, ожидая, не появится ли что-то еще. Но то, что произошло, уже казалось нереальным. Вот только несколько минут назад он тащил труп за рукав. А сейчас не осталось ни малейшего свидетельства, что тело старого бродяги вообще лежало здесь когда-то. Даже его ботинки исчезли.

Шок, наверно. Отец Уилфрид дрожал от холода, но и от ужаса тоже. Его почти унесло в море, да, но не моря он боялся.

Это было одиночество.

Он чувствовал себя более одиноким, чем когда-либо в жизни. Нагим, как если бы с него спали одежды. Кожу пощипывало. В животе давила холодная скользкая тяжесть. Им со всей силой овладели чувства, которые, как он думал, остались в далеком детстве, когда ночами он засыпал в слезах рядом с еще одним мертвым братиком или сестричкой.

Была ли это жалость? Нет. Отец Уилфрид ничего не чувствовал по отношению к бродяге. Тот был из того, другого мира и получил то, что заслуживал. Разве не так?

Тогда откуда это чувство, что он стал другим? Из-за чего он чувствовал себя таким брошенным?

Из-за самого места.

Что в нем, в этом месте, особенного?

И понимание пришло к отцу Уилфриду.

Он во всем ошибался.

Недоставало Бога. Его никогда здесь не было. А если Он никогда не был здесь, в этом их особом месте, значит, Его не было нигде.

Священник попытался как можно быстрее отвергнуть эту мысль, но она немедленно вернулась с еще большей настойчивостью, а он стоял, глядя, как чайки слетелись клевать рачков, вынесенных морем, и облака медленно клубились, меняя форму, а на скелете какой-то твари кишели бесчисленные паразиты.

Все это просто механизмы.

На земле имело место только существование, которое приходило и уходило с таким равнодушием, от которого священник и почувствовал, ледяной холод. Жизнь возникала здесь сама по себе, и для этого не требовалось никакой причины. Она продолжалась, никем не осмысленная, и заканчивалась, всеми забытая.

Отец Уилфрид боролся с морем за тело мертвого пьяницы с той же тщетностью, с какой Ксеркс высек Дарданеллы цепями. У морской стихии нет понятия вражды или обладания, и он был свидетелем ее мощи. Ему была предъявлена совершенная религия. Которая не требовала веры. Не требовала притчей, при помощи которых она могла давать людям уроки, потому что здесь нечему учить, неизменно только одно: смерть — это пустота. Она — не дверь, а стена, и перед ней насыпан курган из мусора, рода человеческого.

Отцу Уилфриду казалось, что он сам тонет, не находя, за что ухватиться, чтобы попытаться выплыть или продержаться на плаву еще немного, даже если он в конце концов обречен пойти ко дну.

Казалось, прошла вечность, прежде чем он надел обувь. Священник ходил взад-вперед примерно час, до самых сумерек. Он что-то искал в дюнах, в камнях, в глубоких каналах от одного конца берега до другого.

И ничего не находил.

Глава 28

Мать загнала всех в гостиную послушать, как Хэнни читает. Народ постарше расположился на диване, остальные стояли вдоль стен. Кресло, предоставленное отцу Бернарду в тот дождливый вечер, когда мы в первый раз решили снова поехать в «Якорь», в этот раз было отведено Хэнни. Он сел. Мать поцеловала его в лоб и вручила ему Библию.

Хэнни улыбнулся, окинул взглядом комнату. Он открыл Библию, а Мать опустилась рядом с ним на колени.

— Вот, — указала она, перевернув несколько страниц.

Хэнни снова огляделся по сторонам. Все ждали, когда он начнет читать.

Он опустил взгляд, прижал страницу пальцем и начал читать. Это было Евангелие от Марка, тот отрывок, строки которого отец Уилфрид стремился высечь в наших душах, когда мы сидели в ризнице после мессы.

Апостолы отказались верить, что Иисус восстал из мертвых, но мы не должны им уподобляться. Мы не могли бояться увидеть Его во всей его славе.

«Уверовавших же будут сопровождать сии знамения: именем Моим будут изгонять бесов; будут говорить новыми языками; будут брать змей; и если что смертоносное выпьют, не повредит им; возложат руки на больных, и они будут здоровы».

Хэнни продолжал читать, а по комнате разнесся шепот восторга, и собравшиеся знали, что Бог пребудет с ними. Мать рыдала. Родитель подошел и обнял ее. Мистер и миссис Белдербосс склонили головы и тихо молились, подавая пример другим. Мисс Банс и Дэвид внимательно смотрели, как Хэнни медленно, тщательно выговаривает слова, не ошибившись ни в одном слове.

Отец Бернард бросил на меня взгляд. Однажды, думал я, может быть, я сумею объяснить ему, да и всем, что произошло, но что именно я скажу — я не знал. Я только смогу предоставить факты так, как я помнил их, как я описываю их сейчас.

* * *

Я оставил эту часть на потом, но она должна быть написана и представлена для чтения, как и все остальное. Когда ко мне придут задавать вопросы, а это обязательно произойдет, мне понадобится четко все изложить, какой бы ужас это ни вызывало.

Доктор Бакстер говорит, что я должен меньше обращать внимание на мелочи жизни и видеть общую картину в целом, но у меня нет выбора, и эти подробности сейчас очень важны. В мелочах истина. И в любом случае, мне все равно, что говорит доктор Бакстер. Я видел, что он черкнул на моих записях. Это были несколько слов, которые я краем глаза успел увидеть, прежде чем доктор закрыл файл, но мне хватило: «Некоторое улучшение, но продолжает демонстрировать детское восприятие мира. Классический фантазер». В любом случае, что он, черт возьми, знает? Он не поймет. Он не знает, что такое — оберегать другого.

* * *

Все эти тридцать лет в ночных кошмарах и в бессоннице предрассветных часов я снова и снова спускался по ступенькам подвала. Я помню наизусть звук шагов, мне известен скрип каждой половицы. Я по-прежнему чувствую сырую штукатурку под ладонью, когда в тот, окутанный туманом день Клемент и я медленно спускались в темноте, держась за стену и волоча за собой Хэнни.

Он уже потерял сознание к тому моменту, как мы достигли самого низа, и нам пришлось тащить его, повисшего на наших плечах, на матрас, брошенный посреди пола. Вокруг пуговиц на его рубашке были заметны свежие пятна. Хэнни выскользнул из наших рук и свалился на матрас. Клемент опустился на колени и подложил ему под голову грязную подушку.

Пахло паленым. Столик рядом с матрасом был накрыт черной тканью, свисающие с потолка пучки омелы скручивались от горячего воздуха, поднимавшегося от свечей. Воздух был тяжелый и неподвижный, стены блестели от осевших испарений. Тут и там виднелись тонкие шпили сталактитов, и корни сорных растений пробивались в тех местах, где отвалилась известка. Это было не что иное, как облицованное белым кирпичом подземелье. Сюда Элизабет Перси заманивала усталых моряков, чтобы зарубить их и съесть.

Рядом с матрасом лежала куча грязных полотенец и стоял эмалированный таз с окровавленными инструментами: скальпелем, ножницами и парой щипцов. Кровь потемнела и сгустилась. Здесь Элс родила ребенка, который никогда не видел дневного света.

В дальнем конце помещения стояла плетеная корзина. Она качалась, когда младенец брыкался и хрипло кричал. Клемент заткнул уши руками.

В низком помещении крик казался невыносимо громким. У стены стояли Паркинсон и Коллиер. Собака лежала, положив голову на лапы, она трусливо смотрела вверх в поисках ободрения. Раз заскулив, она умолкла.

Помимо крика младенца слышен был посторонний звук — глухой рокот, исходивший откуда-то снаружи и похожий на отдаленные раскаты грома. Звук прокатывался, рассеивался и снова возвращался. Я понял, что это море билось о скалы рядом с «Фессалией».

— Теперь можешь возвращаться наверх, — сказал мне Леонард, склоняясь над корзинкой и вынимая младенца, завернутого в белую пеленку.

— Нет, — ответил я, — я хочу быть с Хэнни.

Я наклонился и сжал руку брата, но он не мог открыть глаза. Ему было плохо. Все его тело было охвачено дрожью, из ноги сочилась кровь. Хэнни умирал.

— Клемент, — произнес Леонард.

Клемент мягко положил руку мне на плечо:

— Давай! Ты лучше делай так, как они говорят. Все равно ты ничего не можешь сделать для него сейчас.

— Я хочу остаться.

— Не-а, — сказал Клемент, и голос его упал почти до шепота. — Не пойдет. Поверь.

Я понял, что Клемент был прав, что я должен уйти вместе с ним, но я не хотел оставлять Хэнни наедине с этими людьми.

Леонард со свертком прошел мимо меня. Младенец по-прежнему страшно кричал, отчаянно, как попавшее в капкан животное. Крик был настолько громкий, что Леонарду пришлось плотно прижать ребенка к груди.

— Иди, — повторил Леонард, повысив голос. — Тебе нельзя оставаться.

Я почувствовал, как меня тащат из подвала: Клемент выволок меня за руку вверх по ступенькам в коридор, где он встал спиной к двери, чтобы я не мог спуститься обратно.

— Они скажут, когда все будет сделано, — сказал он.

— Когда что будет сделано? — спросил я.

— Когда ему станет лучше.

— Что они будут делать с ним?

— Они? — повторил Клемент. — Они ничего не будут делать.

— Не понял.

Клемент бросил на меня взгляд, заставлявший предположить, что он тоже не понимал.

Не знаю, как долго я ждал. Час, может быть, два. Туман плотно облепил дом, и коридор наполнился бледным светом. Все это время Клемент стоял, прислонившись спиной к двери и с тревогой глядя на меня, пока наконец мы не услышали голос Леонарда, зовущего нас вниз.

Клемент отошел в сторону, и я бросился через две ступеньки вниз, в темноту. Лампочка в потолке была вывернута, и подвал освещался только свечами, расставленными вокруг нарисованного мелом на полу круга. Леонард, Паркинсон и Коллиер стояли внутри круга. Собака Коллиера лежала, дрожа, у его ног.

За пределами круга на матрасе лежал Хэнни, а рядом с ним — младенец. Оба были неподвижны. Хэнни свернулся клубком, обняв руками колени; он так же лежал, когда я оставил его. Младенец был наполовину завернут в простынку.

Пеленки на нем разошлись в стороны, и хотя Леонард быстро выступил из круга, чтобы снова накрыть ребенка, но все-таки недостаточно быстро, и я увидел невидящие серые глаза младенца. Сморщенное желтое лицо. Жуткие вздутия на шее. Искореженную не то лапу, не то руку.

Я увидел младенца. Не уверен, что это человеческое существо.

Леонард присел рядом с Хэнни и осторожно потряс его за плечо. Хэнни открыл мутные глаза.

Он потер лицо тыльной стороной рук и сел. Мгновение спустя он узнал меня, хотя глаза его были полузакрыты. Леонард помог ему встать на ноги. Кровотечение остановилось, и брат подошел ко мне, не хромая.

— Ну, и что ты теперь скажешь? — послышался голос Паркинсона из темноты за свечами.

Я почувствовал руку Хэнни в своей. Она была теплая и тяжелая.

Паркинсон тихо засмеялся. Видя мое недоверие, Коллиер тоже рассмеялся. Собака гавкнула и встряхнула ошейник.

Младенец по-прежнему не шевелился. Он лежал с полуоткрытыми глазами, устремленными в потолок.

Море тяжело билось об скалы, отступало и снова возвращалось, но слабее, чем раньше.

— Прилив отступает, — сказал Леонард.

— К двум часам пески будут свободны, — добавил Паркинсон.

— Туман, однако, не поднимется, — сказал Коллиер.

— Нет? — удивился Леонард.

— Воля ваша, а на улице холодно, — усмехнулся Коллиер, — особенно из-за половодья. Подальше от берега туман не рассеется весь день.

— Хорошо, — улыбнулся Леонард, — меньше народу будет на дорогах.

Он взглянул мимо меня, на Клемента, который спустился по ступенькам, не замечая меня.

— Все готово? — спросил Леонард.

— Да, — ответил Клемент.

— Отлично, — сказал Леонард. — Думаю, теперь нам следует завершить наше дело.

— Охотно, — отозвался Паркинсон и, взяв свечу, прошел в глубь помещения.

Он вернулся назад, держа в руке те пальмовые листья, которые Мать использовала в Пасхальное воскресенье. Он явно украл их из кухни, когда приходил в «Якорь» вместе с ряжеными.

Поставив свечу, он зажал листья в кулаке и предложил первый тянуть Леонарду.

— Э, нет, — сказал Леонард с тихим смешком, — ты отлично знаешь, Паркинсон, что я вне этого. Мы договорились с самого начала.

Паркинсон взглянул на него и повернулся к Коллиеру, который взял лист и посмотрел искоса на Клемента.

— Давай, — сказал Паркинсон.

Клемент покачал головой. Паркинсон улыбнулся и, вытянув лист за него, всунул ему в руку и сжал пальцы.

Клемент заплакал. Я был так ошарашен, услышав его совершенно детские рыдания, что не понял, что Хэнни и мне дали по листу и Паркинсон готовился закончить жеребьевку.

— А теперь посмотрим, — сказал он, и все показали свои листья.

Паркинсон улыбнулся, а Коллиер облегченно выдохнул.

— Отличный результат, а, Паркинсон? — усмехнулся Леонард.

— Да уж, — ответил тот, глядя на меня и ухмыляясь. — Лучше не бывает.

Клемент шмыгнул носом и вытерся рукавом.

— Нельзя этого делать, — сказал он, трогая Хэнни за плечо. — Он совсем мальчишка.

— Не-а… — сказал Паркинсон, вручая Хэнни винтовку. — Все по-честному. Он вытянул самый короткий стебель.

— Не надо, — попросил Клемент, — ты сам знаешь, что обдурил его.

— Ты видел стебли, Клемент. Все как положено.

Все еще полусонный, Хэнни взял винтовку и с любопытством посмотрел на нее, потом провел рукой по шейке приклада и, не задумываясь, положил палец на курок.

— Надо снова тянуть, — сказал Клемент, поворачиваясь к Леонарду, которого считал единственным человеком, способным хоть на какую-то жалость.

— Не-е, все сделано верно, хоть обосрись, — пробурчал Коллиер. — Переигрывать не пойдет.

— Не волнуйся, — сказал Паркинсон и, дотянувшись до куртки, достал один из своих ножей, секач, который выглядел так, будто им можно разрубить свинью пополам одним ударом. — Мальчишка никуда не уйдет, пока мы тут не разобрались.

— Оставьте его в покое! — взорвался Клемент. — Посмотрите на него. Он все еще в отключке. Он даже не кумекает, что от него хотят.

— Ничего, скумекает, — усмехнулся Паркинсон.

Клемент сглотнул и, секунду поколебавшись, взял винтовку из рук Хэнни.

— Идите оба домой, — сказал он мне. — Давайте.

Коллиер снова бросил беспокойный взгляд на Паркинсона, но тот отмахнулся, слегка дернув головой, и убрал нож.

— Какое благородство, Клемент, — протянул он. — Вот уж не ожидал от тебя такого.

— Очень благородно, но бессмысленно, — произнес Леонард, выйдя из мрака и вытирая лоб платком. — Не понимаешь? — Он неторопливо сложил платок и сунул его в карман, глядя вниз на младенца на матраце. — Я про то, что если и может показаться, что Клемент избавил твоего брата от тяжелого дела, но боюсь, не имеет значения, кто вытянул короткий стебелек. И мне жаль, если ты думаешь, что любезность Клемента каким-то образом вывела вас из игры. Вы здесь с нами, нравится это вам или нет. Мы сможем возложить вину на вас, если захотим. Думаю, ты и сам знаешь это.

— А ведь им не понравится в тюрьме, правда, Клемент? — засмеялся Паркинсон.

Клемент смотрел себе под ноги. Леонард подошел к нему и взял за плечо.

— Никто не идет в тюрьму, — сказал он, оглядывая всех по очереди. — Не идет, если все, что здесь произошло, будет похоронено навеки. Правда, Клемент?

Клемент посмотрел на Леонарда, стряхнул с себя его руку и, взяв Хэнни и меня за локти, подвел к лестнице.

— Не слушайте их, — сказал он. — Все это не про вас. Вы тут ни при чем. — Он подтолкнул нас с Хэнни к выходу. — Давайте, — сказал он, досадуя на то, что мы все никак не уйдем. — Сейчас вы уже сможете пройти по пескам. Отправляйтесь домой.

Он кивнул на лестницу и вернулся к Леонарду, ожидавшему его около матраса.

Леонард хлопнул его по плечу, а Паркинсон шутя шлепнул его по затылку:

— Не волнуйся, Клемент. Собака съест то, что останется.

Клемент закрыл глаза и начал молиться, и его голос донесся до верха лестницы, когда он молил Бога о милосердии и прощении.

Но некому было его слушать.

Глава 29

Стылый Курган по-прежнему заполняет все новости в телевизоре. Вчера утром я видел, что на песке, рядом с тем местом, где я чуть не утонул столько лет назад, поставили палатку. Работа шла быстро, нужно было собрать как можно больше улик, пока не наступил прилив, кроме того, там не так много и осталось. Теперь уже нет.

Репортер стоял наверху, стараясь перекричать вой ветра, метущего снежную крупу. Полиция завела дело об убийстве, сообщил он. Двух местных стариков вызвали для допроса и теперь ищут третьего.

Дело шло быстро. Но я был готов. Все вечера, что я делал записи, были потрачены не напрасно. Теперь все было ясно и понятно. Хэнни в безопасности. Неважно, если кто-нибудь скажет что-то другое. У Леонарда, Паркинсона и Коллиера не хватит мозгов, чтобы подготовиться так, как это сделал я. Они чересчур полагались на свое молчание и не рассчитывали, что Лоуни раскроет все, что они сотворили.

Я ждал, сколько смог, перед тем как пойти на работу, одним глазом глядя в телевизор, а другим — на непогоду за окном. Метель закружила еще в утренних потемках, и улица терялась под снежными сугробами. Начало светать, но очень медленно. Сероватый оттенок расплылся по небу, бледному, как помои.

Я шел к метро, обгоняя автомобили, ожидающие своей очереди, чтобы въехать на Северную Кольцевую. Люди жались у автобусных стоянок или в дверях магазинов, которые были еще закрыты и не освещены. Даже рождественские лампочки, развешанные по всей главной улице, не горели. Казалось, город погружался в бездействие, и только рождественский вертеп рядом с церковью на углу был единственным средоточием света.

Его ставили каждый год — это было некое подобие садового сарая, плотно заполненного пастухами и волхвами в натуральную величину. Мария и Иосиф стояли на коленях около пухлого младенца Христа, лежащего на сене. Беспрерывно играла музыка, днем и ночью, и, когда я остановился, чтобы перейти дорогу, я уловил, пока дожидался зеленого света, жестяное бренчание гимна «Возрадуйся, Мир!».

Метро, конечно, было набито до отказа. Все парились и чихали. Стылый Курган присутствовал на первых страницах большинства газет. Повсюду мелькали фотографии берега и руин, в которые превратилась «Фессалия». На некоторых можно было видеть людей в белых комбинезонах, склонившихся над развалинами. Я гадал, когда же наконец я увижу выставленные на всеобщее обозрение на первых страницах газет портреты Паркинсона, Коллиера или даже Клемента. Им, должно быть, теперь за семьдесят, а может быть, даже и за восемьдесят. Как раз время встряхнуться после однообразия стариковской жизни.

В музей я вошел через заднюю дверь. Было так тихо, что я засомневался, есть ли там кто-нибудь еще, но, пройдя через кухню для персонала, я увидел нескольких человек в пальто. Они пили чай и пребывали в праздничном настроении, надеясь, что музей будет сегодня закрыт. Вполне возможно, что они были правы. Я имею в виду, кому охота подхватить грипп ради выставки оловянной посуды и шляпок времен Эдуарда?

— Привет, я бы не стала заселяться, — весело сказала Хелен, когда я поспешным кивком поздоровался с собравшимися и повернул в цокольный этаж.

Я знаю, что меня считают довольно странным и сплетничают об этом у меня за спиной. Но мне все равно. Я знаю, кто я, и я достаточно давно сам разобрался со своими недостатками. Если кто-то думает, что я педант или затворник, то да, так оно и есть. И дальше что? Вы меня вычислили, отлично. Получите приз.

Хелен улыбнулась, когда увидела, что я отпираю решетку. У меня было впечатление, что она хотела подойти, чтобы поговорить о чем-то, но так и не подошла, и я раздвинул створки и стал спускаться по лестнице, отпирая дверь внизу, которая потом сама закроется, что означает, что никто не побеспокоит меня до конца дня. Здесь есть телефон, но всю корреспонденцию я получаю по электронной почте. Всем понятно, что моя работа требует тишины и покоя. Уж это, во всяком случае, им обо мне известно.

Меня встретила волна теплого воздуха. Здесь, в цокольном этаже, всегда тепло. Сухая жара препятствует сырости, а сырость вредна для книг. Летом тут бывает, конечно, тяжеловато, но в это утро я был более чем благодарен за тепло.

Я включил лампы дневного света. Они зажглись, мерцая, и осветили длинные ряды книжных полок и шкафов. Здесь располагались мои старые друзья. Те, кого я близко знаю последние два десятка лет.

Когда у меня бывает свободная минутка, что случается все реже и реже в последнее время, я с радостью возвращаюсь к «Истории мальтийских рыцарей» Верто или «Теории и практике современных войн» Барретта. Нет лучше способа провести часок-другой, раз уж музей закрыт, чем за чтением этих томов в тихом размышлении и погружении в анализ. По-другому их читать не имеет смысла. Разложить их в открытом виде на стенде музея для людей, способных лишь мельком взглянуть на них, на мой взгляд, значит нанести им оскорбление.

Обычно я работаю в самой глубине подвала, где находятся мой компьютер, который я использую для исследований, и широкий стол, где я держу переплетное оборудование, и на нем еще остается полно места.

Не знаю почему, некоторое время назад я почувствовал некую потребность — и от этого я ощущаю себя персонажем диккенсовских романов или, может быть, кем-то из челяди Скруджа — и передвинул стол под стеклянную панель, одну из тех, что устанавливают на уровне тротуара, так что я мог, подняв глаза, наблюдать тени от ног проходящих людей. Что-то, наверно, в этом есть успокаивающее. Я сидел внизу, в сухости и тепле, а они под дождем спешили и куда-то опаздывали.

Но сегодня стекло было матовым от нападавшего снега, и в подвале стало еще более уныло. Люминесцентные лампы, если честно, мало что дают, только тени создают, поэтому я включил настольную лампу и сел за стол.

В последние несколько недель я работал над серией викторианских книг о дикой природе, которые музей получил в дар при распродаже имущества какого-то землевладельца из Шотландии. Энциклопедии флоры и фауны. Учебник по ветеринарии. Объемные тома, посвященные барсукам, лисам, орлам и прочим хищникам. Их привычкам, особенностям размножения и разнообразным способам их отстрела.

Книги были в приличном состоянии, особенно если учесть, что они годами влачили жалкое существование в хижине младшего егеря, но кожаные обложки придется заменить и заново прошить страницы, если предположить, что кто-нибудь будет их читать. Кто-нибудь да будет. Всегда находится кто-то, кто находит такие вещи захватывающими. Ученым могут понадобиться различные подробности по той или иной теме, но музейным работникам интересно содержание написанных от руки заметок на полях. В данном случае это записи неизвестного егеря, чьим делом было на протяжении пятидесяти лет рыскать по болотам и следить за дикими животными.

Это были заметки о погоде и местах гнездования птиц, разбросанные среди рисунков, на которых егерь изобразил хищников, убитых им из-за необходимости оберегать оленей и куропаток. Вот лиса попалась в капкан. Вот скопа, убитая дробью, распростерлась на земле. На первый взгляд могло показаться, что все эти изуверские подробности объясняются хвастовством, так же как подвешенные на стенах коридора головы убитой добычи или мертвые крысы на изгороди, но детально прорисованные остро заточенным карандашом перья, мех и глаза заставляли предположить, что на самом деле егерь любил всех зверей.

Думаю, для него это было тем же, чем обрезка садовых деревьев для садовника. Этот егерь не испытывал ненависти к животным за то, что они следовали своим инстинктам, подобно тому как садовник не испытывает ненависти к растениям за то, что они растут. Заботясь об охотничьих угодьях, егерь пользовался накопленными знаниями. Без этого там ничего бы не было, один только хаос, и я подозреваю, что теперь, когда больше никто не присматривает за лесом, там все одичало.

Я работал примерно час или чуть больше, когда услышал, что в другом конце подвала открываются двери. Я положил очки на стол — в последние годы я страдаю близорукостью — и посмотрел за книжные полки. Пришла Хелен, на руке у нее висело пальто.

— Вы здесь? — спросила она, приставив козырьком ко лбу руку в перчатке и вглядываясь в затененное помещение.

Я встал из-за стола:

— Да. А что такое?

— Хорошая новость. Мы можем идти домой, — объявила она.

— Домой? — удивилась я.

— Музей закрывают из-за снегопада.

— Мне нужно закончить работу.

— Вы не обязаны это делать. Все уже уходят.

— Все равно. Я бы хотел доделать ее.

— Но там настоящая пурга, на вашем месте я бы все бросила. Иначе вы можете застрять здесь на всю ночь. Если хотите, я могу подвезти вас до Паддингтона.

Хелен прошла дальше в мою сторону и остановилась примерно в районе от Истории Новой Зеландии до Внеземных миров.

— Мне не трудно, — сказала она.

— Нам не по пути, — улыбнулся я.

— Ничего страшного.

Я снова посмотрел на книгу на столе.

— У меня слишком много работы, чтобы идти домой, — вздохнул я. — А у вас нет?

Хелен бросила на меня взгляд, снова улыбнулась своей полунасупленной улыбкой и застегнула пальто.

— Тогда до понедельника, — сказала она и направилась к двери.

В подвале снова стало тихо, только слышалось, как потрескивает радиатор центрального отопления.

Я вернулся к книге и осторожно удалил пинцетом стежок из корешка «Профилактики заболеваний у куриных» МакКея, после чего выбросил рассыпающиеся обрывки ниток в мусорную корзину. Нет, правильно, что я остался. Было бы несправедливо заставлять Хелен проделать несколько лишних миль в такую погоду. К тому же снова пойдут сплетни, если нас увидят вдвоем в ее машине.

* * *

Я работал, не отрываясь, несколько часов подряд. Было уже три часа дня. Я ничего не ел, но не чувствовал голода. Я вообще часто теряю ощущение времени здесь, в подвале, до такой степени я могу отрешиться от мира снующих людей там, наверху. Бывало, я целыми днями не поднимал глаз от работы.

Я включил чайник, чтобы приготовить чай, и, пока вода закипала, я поднял глаза наверх, на стеклянную панель. Она светилась каким-то маслянистым светом, и я гадал, не прекратился ли снег и не выглянуло ли солнце. Но как бы там ни было, уже совсем скоро стемнеет.

Я снова сел за стол, но не успел сделать и глотка, как раздался стук в дверь. Это была не Хелен, которая пришла меня спасать. Я знал это, потому что у нее были свои ключи. Скорее всего, это был Джим, смотритель, с которым я боролся не на жизнь, а на смерть, не давая ему проникать в подвал с этими его антибактериальными спреями, полирующими мастиками и стремлением все выбрасывать. Он всегда немного грубил мне, с тех пор как я отобрал у него ключ от подвала, и бряцал оставшимися так надрывно, как будто, оставшись без полной связки, он чувствовал себя некоторым образом оскопленным.

Поймите меня правильно. Я не испытываю к нему неприязни. Я просто предпочитаю сам наводить чистоту и порядок на своем месте. Джим на самом деле понятия не имеет о системе хранения вещей. Хотя вообще-то я уважаю его. Он упрямый старый хрыч, как и я, и не уйдет домой только потому, что идет снег.

Я поставил чашку и пошел открыть дверь. Там действительно стоял Джим в коричневом плаще. На поясе у него висели ключи.

— Да?

— Посетитель к вам, — сказал он, делая шаг назад.

— Хэнни? — Я постарался, чтобы в моем голосе звучало удивление, но на самом деле я знал, что вся эта история в Стылом Кургане рано или поздно приведет его ко мне.

— Привет, братец, — сказал он, боком протискиваясь мимо Джима и пожимая мне руку.

— Я запираю в четыре, — многозначительно сказал Джим и побрел вверх по лестнице, звеня ключами.

— Что привело тебя сюда? — спросил я и махнул рукой, чтобы брат прошел к столу, пока я запирал дверь. Он был весь в снегу, на шарфе образовалась корка льда.

— Я звонил тебе на квартиру, но никто не ответил, — сказал он. — Должен признаться, я думал, что ты сегодня дома.

— У меня очень много работы, — вздохнул я.

— Ты слишком много работаешь.

— Кто бы говорил!

— Но это так и есть.

— А можно работать по-другому?

Хэнни засмеялся:

— Наверно, нет, братец.

— Чаю?

— Если найдется.

Я налил Хэнни чаю, пока он развешивал промокшую одежду на батарее.

— Тебе не слишком одиноко тут, братец? — спросил он, посмотрев на стеклянную панель.

— Отнюдь.

— Но ты действительно работаешь один?

— О, да.

— Ты говоришь это с какой-то особой убежденностью.

— Ну, была тут помощница как-то раз.

— И что же с ними произошло?

— Она не годилась.

— Для чего?

— Для детальной работы.

— Понятно.

— Это важно, Хэнни.

— Наверно.

— Не так просто оставаться целый день постоянно сосредоточенным. Тут требуется особый склад ума.

— Как у тебя.

— Очевидно, да.

Хэнни сделал глоток и придвинулся к батарее. Он посмотрел на меня, собрался что-то сказать, но передумал и вместо этого спросил:

— Как дела с доктором Бакстером?

— С Бакстером? Да хорошо, наверно.

— Он сказал в последний раз, когда я говорил я ним, что у тебя прогресс.

— Я думал, что наши встречи должны быть конфиденциальными.

— Они и есть конфиденциальные, дурень ты, — насмешливо проговорил Хэнни. — Он не приводил подробностей. Он просто сказал, что ты завернул за угол.

— Да, это то, что он думает.

— А ты?

— Не знаю.

— Ты выглядишь более счастливым.

— Правда?

— Менее встревоженным.

— Ты определил это с ходу за пять минут?

— Я же знаю тебя, братец. И я вижу все это, даже если ты этого не видишь.

— Неужели я такой прозрачный?

— Я этого не говорил. Я имею в виду, что иногда бывает трудно воспринимать что-то в самом себе.

— Например?

— Скажем, я вижу, что Бакстер помогает. И наши молитвы тоже.

— О, да. А как дела в церкви?

— Как нельзя лучше.

— Собираешь по-прежнему толпы по воскресеньям?

— Воскресеньям, понедельникам, вторникам… Бог благословил нас, братец. Мы ставим за тебя свечу каждый день.

— Это очень мило с вашей стороны.

Хэнни рассмеялся:

— Бог любит тебя, братец. Даже если ты не веришь в Него, Он верит в тебя. Все пройдет. Эта болезнь оставит тебя. Он избавит тебя от нее.

Может быть, свет так падал, но Хэнни внезапно как-то постарел. Черные волосы были по-прежнему достаточно густыми, и под шерстяной шапкой взлохматились, как воронье гнездо, но глаза начали западать, и под ними образовались мешки, а на руках появились пигментные пятна. Мой брат потихоньку продвигался в сторону пенсионного возраста, и я тенью следовал за ним.

Он обнял меня, и я почувствовал его руку на спине. Мы сели за стол и допили чай в молчании.

Походив вокруг да около вокруг того, что беспокоило его, и исчерпав себя в светской беседе, Хэнни сидел с встревоженным, даже напуганным видом.

— Что случилось, Хэнни? — спросил я. — Не думаю, что ты проделал весь этот путь только для того, чтобы спросить меня о докторе Бакстере.

Хэнни медленно выдохнул и провел рукой по лбу:

— Да, братец, не для этого.

— А для чего же?

— Я предполагаю, ты слышал новости о Стылом Кургане?

— Едва ли я мог пропустить их, верно?

— Но ты слышал, что теперь сообщают?

— Что?

— Что бедный младенец был застрелен.

— Да, это было в новостях сегодня утром.

— И они уверены, что это произошло давно. Тридцать — сорок лет назад. В семидесятых годах.

— Да?

— Когда мы там были.

— И что?

Руки Хэнни слегка дрожали, когда он снова поднес их к лицу.

— Эти воспоминания… Они каким-то образом совершенно внезапно возникают у меня в памяти, но я не всегда знаю, что они означают.

— Воспоминания о паломничестве?

— Наверно, да.

— А какие?

— Берег моря. Девочка. Старый дом и вороны.

— Грачи. Это «Якорь».

— «Якорь», да, правильно. Я еще смутно помню поездку в обитель, но, может быть, это из-за того, что Мать все время вбивала мне это в голову. Она всегда ведь рассказывала об этом, правда?

— Да.

Это было все, о чем она рассказывала.

— А ведь были и другие вещи, братец, которые сами по себе теперь стали только чувствами или образами. Дверь… Башня… Мы попали в ловушку, напуганы… И…

— И что, Хэнни?

Он взглянул на меня и сморгнул несколько слезинок:

— Вот это самое. Воспоминание, которое возникло у меня, когда я увидел Стылый Курган в новостях.

— Воспоминание о чем?

— Грохот, близкий и громкий. И что-то ударяет мне в плечо. — Хэнни посмотрел на меня. — Похоже на оружейный выстрел, братец. Как будто я выстрелил из ружья.

— О чем ты говоришь. Хэнни? Ты думаешь, что ты сделал это? Что ты убил этого ребенка?

— Не знаю.

— Зачем тебе было это делать? В этом не было смысла.

— Я знаю, что не было.

— Это ложное воспоминание, Хэнни, мы всегда играли в солдатики на берегу. Вот это ты и вспоминаешь.

— Но оно кажется таким реальным.

— Значит, оно не является таковым. Не может им быть.

Хэнни опустил голову:

— Что случилось со мной, братец? Я много молился, чтобы Он показал мне все, что было, но я ничего не помню, кроме смутных теней.

— Бог излечил тебя. Разве это не то, во что ты веришь?

— Да, но…

— Разве это не то, во что все верят?

— Конечно…

— Разве это не то, ради чего все каждый день идут в церковь, Хэнни?

— Нет, нет… — Хэнни слегка повысил голос. — Что-то еще случилось в ту Пасху.

— Что же?

Он выдохнул и откинулся на спинку стула, нервно теребя нижнюю губу.

— Я никогда не говорил об этом, братец, даже с Кэролайн, и, наверно, я пытался задавить это внутри себя, но если я когда-то и думаю об этом паломничестве, то это всегда в связи с чем-то другим на заднем плане.

— Чем-то другим?

— За всей этой эйфорией…

— Что же это?

— Ужасная вина, братец.

Я покачал головой и дотронулся до его плеча.

— Я чувствую иногда, что могу утонуть в этом, — сказал Хэнни, и глаза его снова заблестели.

— Этого ничего нет, Хэнни.

— Тогда почему я ощущаю это, братец, если я не сделал ничего дурного?

— Не знаю. Может быть, ты не чувствуешь, что заслужил, чтобы тебя вылечили. Я знаю, такое довольно часто бывает с людьми, которых спасли от чего-то. Это вроде бы называется «вина выжившего».

— Может быть.

— Послушай, я, может быть, не верю в то, во что веришь ты, Хэнни, и это, может быть, мой изъян, но, как бы там ни было, даже я вижу, что ты не растратил зря те возможности, которые были тебе предоставлены. Ты много значишь для людей. Ты принес им столько счастья. Матери, Родителю. Всем в церкви. Если кто-то и заслужил быть выпущенным из той тюрьмы, в которой все пребывали, так это ты, Хэнни. Не разбрасывайся этим теперь. Ты хороший человек.

— Если бы только Мать и Родитель были с нами.

— Я знаю.

— Мне просто жаль, что я не могу вспомнить больше.

— Не нужно тебе. Я помню все, как было. Я расскажу вместо тебя, если полиция придет к нам.

— Расскажешь?

— Конечно.

— Прости меня, братец, что я должен прибегать к твоей помощи, но я ничего не помню ясно.

— Ты доверяешь мне?

— Да, да, конечно, доверяю.

— Тогда тебе не нужно больше ни о чем тревожиться. — Слезы теперь текли по щекам Хэнни, и я обнял его: — Те вечера, когда я сидел около твоего дома, я не хотел пугать или беспокоить тебя. Я просто хотел, чтобы ты знал, что я здесь.

— Извини.

— Я не болен.

— Нет, нет, теперь я это понимаю.

Джим снова стучал в дверь. Я услышал, как он кашляет и звенит ключами.

— Нам пора идти, — сказал я.

— Да, хорошо, — улыбнулся Хэнни.

— Если Джим что-то вбил себе в голову, от него не избавишься.

Хэнни посмотрел мне прямо в глаза:

— Спасибо тебе, братец.

— За что?

— За то, что присматриваешь за мной.

— Это то, что я всегда хотел делать, Хэнни.

— Прости, что я не позволял тебе.

— Теперь уже неважно.

Джим выпустил нас и запер за нами дверь.

— Ты на машине? — спросил я, когда на ступеньках мы надели шарфы и натянули перчатки.

— Нет, я не хотел в пробках стоять. Приехал на метро.

— Я тогда проеду с тобой часть пути.

Хэнни взглянул на меня:

— Почему бы нам не продолжить и заехать к нам домой?

— Ты уверен?

— Да, я уверен.

— А как же Кэролайн?

— Я поговорю с ней. Она поймет.

Снегопад прекратился, и уже стемнело. Небо освободилось от облаков, и на нем выступили яркие звезды. Все было белым, застывшим, на сугробах образовалась корочка льда. Дорожные знаки были засыпаны снегом, обозначения улиц заледенели. Хэнни спустился по ступенькам и нерешительно огляделся.

— Боюсь, я не знаю, где нахожусь, братец, — сказал он, взглянув на меня с улыбкой.

— Вот сюда, — улыбнулся я, взял его за руку и повел по дороге к метро.

* * *

Мы сидели друг напротив друга в поезде, мое лицо слабо отражалось в стекле рядом с лицом Хэнни. Трудно было найти более непохожих людей — у меня немного ввалились щеки за последние годы и поредели волосы на лбу, — но тем не менее мы были братья. Связанные задачей выживания.

Как говорил отец Бернард, есть только версии истины. И самые сильные, самые лучшие стратеги те, кто умеет этими версиями управлять.

Кто, по мнению полиции, выстрелил из винтовки? Хэнни? Пастор Смит? Немой мальчик, исцеленный Господом? Мой симпатичный брат среднего возраста, сидящий напротив меня, покачиваясь в такт поезду?

Полиция поверит тому, что я скажу. Что нас вообще не было рядом с «Фессалией». Мы бросились бежать к берегу, спотыкаясь и падая в тумане в канавы, когда эхо разнесло над Лоуни звук одинокого выстрела, затихшего в безмолвии песков.

Примечания

1

Мэтт Монро — британский певец (1930–1985). — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Лурд — город во Франции, место паломничества больных, надеющихся на исцеление через заступничество Девы Марии.

(обратно)

3

«Воронье гнездо» (мор.). — наблюдательная площадка на мачте.

(обратно)

4

Фондовая биржа в Гонконге.

(обратно)

5

Беда Достопочтенный — английский святой, бенедиктинский монах, род. в 672 г.

(обратно)

6

Яйцевая капсула ската.

(обратно)

7

Американская самозарядная винтовка времен Второй мировой войны.

(обратно)

8

Согласно шотландскому преданию, в 1305 г. Роберт Брюс был вынужден бежать от захвативших Шотландию англичан и укрылся на маленьком о. Ратлин близ побережья Ирландии. Многие его сторонники на родине уже считали Брюса погибшим, а его дело безнадежно проигранным. И вот однажды, лежа на скамье в своем жилище на о. Ратлин, Брюс обратил внимание на паука, который раз за разом безуспешно пытался закрепить свою паутину на потолочной балке. Когда сорвалась его шестая попытка, Брюс сказал пауку: «Посмотрим, что ты будешь делать сейчас. Я тоже шесть раз пытался стать королем и все время терпел неудачу». Паук предпринял седьмую попытку, и она оказалась успешной. Вскоре после того Брюс покинул островок и высадился в Шотландии. Восстание вспыхнуло с новой силой, и с той поры удача уже не изменяла Брюсу вплоть до окончательного восстановления независимости Шотландии.

(обратно)

9

Закон суров, но это закон (лат.).

(обратно)

10

По плоду узнается дерево (лат.).

(обратно)

11

Истина сделает вас свободными (лат.).

(обратно)

12

Чарльз Хоутри (30 ноября 1914 г. — 27 октября 1988 г.), английский комедийный актер и музыкант.

(обратно)

13

Хорликс (Horlicks) — название укрепляющего молочного напитка одноименной компании.

(обратно)

14

Карраген, или ирландский мох, — вид съедобных водорослей.

(обратно)

15

Норвежская традиционная декоративная цветочная роспись по дереву.

(обратно)

16

Праздники в честь святых.

(обратно)

17

Стояния, или Кальварии, — в католической, англиканской и некоторых других церквах четырнадцать изображений крестного пути Христа, расположенных около церкви или по дороге к ней.

(обратно)

18

Else — другая, иная.

(обратно)

19

Cafod — Католический фонд помощи развивающимся странам.

(обратно)

20

Город в Португалии, центр христианского паломничества.

(обратно)

21

Мизерикорд представляет собой небольшую выступающую полочку, расположенную на обратной стороне откидного сиденья на хорах. Мизерикорды выполнялись в форме рельефа, вырезанного из цельного куска дерева. Находились на хорах, самой священной части церкви, предназначавшейся только для клира.

(обратно)

22

Schadenfreude (нем.) — злорадство.

(обратно)

23

В данном случае подсвечник с пятнадцатью свечами, используемый в католической церкви на Темной утрене во время Страстной недели.

(обратно)

24

Laudes (лат.) — букв, «хваления», в западных Церквах — отдельная от утрени служба, приблизительно соответствующая православной полунощнице.

(обратно)

25

Трупное окоченение.

(обратно)

26

Национальная служба здравоохранения (англ. National Health Service — NHS).

(обратно)

27

В Великобритании существует традиция красить почтовые ящики в ярко-красный цвет.

(обратно)

28

Апостол Павел, до крещения носивший имя Савл, был воинствующим фарисеем, активно участвовавшим в преследовании первых христиан. Как повествует книга «Деяния святых апостолов», на пути в Дамаск он неожиданным образом услышал неведомый голос: «Савл! Савл! Что ты гонишь меня?» — и на три дня ослеп (9:1–9). Приведенный в Дамаск, он был исцелен и крестился (9:17–18).

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg